«Ниточка судьбы»

Ниточка судьбы (fb2) - Ниточка судьбы 1182K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Борисовна Гонцова

Елена Гонцова Ниточка судьбы

Глава 1

Перелет не утомил Веру. Она заснула тотчас, как опустилась в удобное кресло и заботливая стюардесса укрыла ее пледом, а проснулась, когда корпус самолета завибрировал от соприкосновения шасси со взлетно-посадочной полосой родного Шереметьева.

— Просьба оставаться на своих местах до полной остановки двигателей, — услышала она и облегченно выдохнула: «Дома!»

— А вот и наша спящая красавица! — тут же услышала Вера. — Проснулась! Она проснулась!

Голоса, точно подзадоривающие друг друга, веселые и наглые, мгновенно насторожили ее. Девушка, не поворачивая головы, посмотрела вправо и заметила двух молодых парней довольно странной наружности. Один из них, назвавший ее спящей красавицей, детина с длинными светлыми патлами, смеялся и показывал на Веру наманикюренным бледным пальцем, другой же, по виду репортер или журналист, ловко поднял початую бутылку виски и с редкостной виртуозностью сделал несколько больших глотков.

— Ты поторопился, фукс, — недовольно произнес белокурый. — Я открыл ее в нашем неуверенном и зыбком полете, и я первый, фукс, предложил именно этот драгоценный напиток.

Молодые люди были заметно навеселе. Видать, эти двое уже успели всем изрядно надоесть во время полета, она одна оказалась под защитой сна, и вот теперь эта странная парочка добралась и до нее. Но поздно. Она уже дома. Она сладко отдохнула во время воздушного путешествия и снова полна сил.

«Репортер» внезапно начал насвистывать, как-то потешно подвывая, «Серенаду» Шуберта, а блондин с особенной ловкостью снял свои узкие дымчатые очки и поглядел на Веру в упор. Его лицо показалось ей подозрительно знакомым, вот только где и когда они встречались, вспомнить было трудно. Отчего-то девушка ощутила холод в жилах и тошноту.

Оказавшись в здании аэропорта, Вера автоматически направилась к газетному киоску и первым делом купила «Новости культуры», новую продвинутую газету современной интеллигенции, мгновенно откликавшуюся на все яркие культурные события. Девушка развернула «толстушку» и тут же увидела на развороте свое счастливое, улыбающееся лицо, ворох цветов, слева — скрипачку-американку и где-то сзади — Рудольфа Даутова, физиономия которого была то ли подвергнута особенной ретуши, то ли сама по себе выражала крайнюю степень озлобленности. Таким она не видела Рудольфа никогда. Ей снова стало не по себе. Не прибавила веселья и статья, непринужденно повествовавшая о Международном музыкальном конкурсе имени Грига, победительницей которого стала «наша соотечественница, фантастическая пианистка Вера Стрешнева, покорившая Норвегию». Все это было новой реальностью, к которой следовало теперь привыкать.

Но в этой реальности было что-то слишком зыбкое и даже жутковатое.

Как назло, на глаза попался все тот же белокурый красавчик, теперь без своего «фукса». Не замечая Веру или делая вид, что не видит ее, он купил у наштукатуренной киоскерши целую кипу газет, которые тут же с поразительной быстротой, как бы жонглируя, начал просматривать. Немедленно в его руках раскрылись те же «Новости культуры», и он театрально воззрился на разворот с фотографией Веры.

«Это уже слишком, — подумала девушка панически. — И что все это значит? Неужели всякий победитель конкурса в придачу награждается персональными демонами?»

Вера не глядя пошла прочь от газетного киоска, где странный субъект взахлеб читал статью о ней и пожирал глазами фото. Но мысли о жизни вообще вскоре были прерваны чьими-то радостными восклицаниями.

Навстречу сквозь разношерстную толпу ловко пробиралась с огромным букетом белых афганских роз Танечка Ключарева, или просто Кукла Таня, как ее без всякого злого умысла называла Вера. Стройная, большеглазая барышня, с пушистыми ресницами в три ряда. Нечто кукольное, фарфоровое, присутствовавшее в облике Ключаревой, возможно, в детстве, сейчас, естественно, преобразилось в иной формат — молодой оборотистой актрисы, игравшей лубочных русских и прочих «убойных» красавиц. Впрочем, нежная прозрачность кожи и манера неожиданно широко, словно чего-то пугаясь, распахивать и без того огромные васильковые глаза, говорили о хрупкой кукольной судьбе.

— Привет, подруга! — прекрасно поставленным театральным голосом произнесла Таня. — Я следила за каждым твоим движением, и вот я здесь. Прежде всех и всяческих будущих поклонников. А это прообраз будущих бесчисленных букетов.

— Спасибо, родная, — обрадовалась Вера, с трудом приходя в себя. — Надеюсь, больше никого нет?

— Хочешь спрятаться? — прищурилась Танечка. — Это классно, я понимаю. Ты переполненна впечатлениями и переживаниями, бывает!

Ключарева на ходу вспомнила о своем прошлогоднем пребывании в Дании, выказывая полное и окончательное понимание.

— Но ты не бойся, — смеялась подружка, — здесь у нас не так страшно, как тебе кажется, только декорации другие.

На мгновение Вера почувствовала на себе холодный, пристальный взгляд.

Она вспомнила, что нужно еще получить багаж.

Возвращаясь с любимой дорожной сумкой, Вера еще издали увидела то, что ее неприятно поразило, как и слово «декорации» в устах Татьяны. Подруга непринужденно болтала с тем самым белокурым мачо, Вера даже замедлила шаг от удивления.

«Сейчас явится его «фукс» с пузырем виски», — с раздражением подумала она, представив еще одну неприятную сцену. Но красавчик галантно раскланялся и стремительно удалился, прежде чем Вера мало-мальски приблизилась.

— Ты что, — спросила она, переводя дыхание, — знакома с ним?

— Не думаю, — задумчиво произнесла Танечка. — Эффектный мэн, правда? Спросил, не его ли я встречаю с цветами, и пригласил отужинать в кафе.

— А ты тут же согласилась?

— Я не столь легкомысленна, Верунчик, чтобы встречаться с незнакомцами, даже такими классными… Впрочем, у меня такое чувство, будто я его уже видела, и не раз, только вот не помню где.

— Знаешь, у меня тоже, — ответила Вера, глядя вслед безупречно белому плащу на высокой, статной фигуре. — Бонд, Джеймс Бонд! — И впервые за сегодняшнюю встречу подружки дружно прыснули от смеха.

— Какой-то он странный, твой Даутов. — Таня виртуозно вела свой старенький «Ситроен» по забытому шоссе. — Я бы ни за что раньше положенного срока из Норвегии не слиняла. Неужели на него так подействовал провал?

— Я тоже рванула раньше. Сегодня вечером должен состояться шикарный банкет для участников. Кстати, откуда ты узнала, что я прилечу именно сегодня?

— Агентурные данные, — произнесла Ключарева голосом диктора телевидения. — На самом деле профессор твой, Соболева, сообщила. Ты ведь ей звонила перед отлетом из Норвегии. Хотела получить очередную порцию поздравлений?

Они заехали к Танечке, забрали кошку, которую мама и бабушка Ключаревой приютили на время отсутствия Веры. Бабушка благодушно попеняла, что, мол, заставила скучать свою питомицу: «Она у тебя славная, Штучка». Потом остановились у большого магазина, купили сыр, баночку красной икры, бутылку шампанского и всякой всячины. «Надо же отметить твой звездный час», — победно заявила Татьяна, словно была непосредственной участницей и соавтором сенсационного триумфа Веры.

Стрешнева не возражала, хотя излишняя восторженность и суетливость подруги были сейчас ей, пожалуй, в тягость. Она успела убедить себя, что во время конкурса в мире, вокруг нее все изменилось, что пора безмятежного существования, плавного, ритмичного хода событий, который она сама определила для себя раз и навсегда, где все дни подчинялись строгому распорядку, не оставляя ни малейшей лазейки никаким случайностям, безвозвратно уходит. И вот-вот должно произойти что-то непоправимое. С ней.

«Мне все не нравится, — думала Вера под болтовню подруги. — И Рудик, действительно странно, уехал, даже не попрощавшись, и то, что случилось во время моего выступления. Ведь произошло именно что-то страшное. Словно из меня какой-то злодей вынул не только душу, но и всю меня, со всеми моими мыслями, переживаниями, воспоминаниями, а взамен не оставил ничего, совершенно ничего — пустая форма, бренная оболочка, которая может только спать, причем мертвецки, без сновидений. Зал громыхал несмолкаемыми оглушительными овациями, а я не могла пошевелить рукой — такая вдруг усталость навалилась».

Они ехали по Бутырской. И дома, и молодая, нежная листва деревьев, в кронах которых играли лучи яркого майского солнца, и только что расцветшие одуванчики на газонах казались Вере как-то по-особенному свежими, умытыми, будто за неделю, что она провела в Норвегии, кто-то всемогущий и всесильный обновил Москву.

Таня лихо обгоняла машины, ни минуты не колеблясь, перестраивалась в нужный ряд, ловко и рискованно подрезая движущиеся рядом авто. Впрочем, и водители, оборачиваясь на темно-вишневый «Ситроен», старались уступить ему дорогу. Вскоре, не застряв ни в одной пробке, они вкатили во двор дома на улице Гончарова, где вот уже четыре года Вера снимала квартиру за умеренную плату.

В первые же месяцы своего пребывания в консерватории, отгородившись от соучеников невидимым, но от этого не менее высоким и крепким забором, девушка решила, что ни за что не будет жить в общежитии, и принялась неторопливо, но настойчиво искать подходящее жилье для себя и своей пушистой любимицы. Это стоило немалых усилий, которые были в итоге вознаграждены действительно превосходным результатом.

Угловая квартира на третьем этаже дома, окруженного густо разросшимся сквером и стоящего вдали от шумных магистралей, была небольшой, но очень удобной. Одно окно выходило во двор, из другого открывался живописный вид на аллею, засаженную пышными кустами сирени и жасмина. Соседи предполагались только справа, но они обеспечили себе и, стало быть, Вере звукоизоляцию, а наверху, в квартире над Верой, вообще никто не жил. Тишина и покой — именно то, что и требовалось для вынашивания стратегических планов о покорении мира. Одно из окон венчала просторная, застекленная лоджия, преимущества коей перед балконом были неоспоримы. Кроме того, и это явилось решающим фактором, квартирная хозяйка, Марья Степановна, болтливая, плутоватая старушенция, не возражала против существования в ее законных апартаментах кошки.

Конечно, не обошлось без ложки дегтя. Во-первых, квартира оказалась пустой, без мебели, а ремонт в ней делался последний раз, по-видимому, при царе Горохе; во-вторых, Марья Степановна обитала в соседнем подъезде и тут же выговорила себе право появляться в жилище квартирантки в любое время дня и ночи. Со вторым условием Вера кое-как смирилась, тем более прятать от всевидящего ока квартирной хозяйки ей было нечего, а первое с рвением принялась исправлять.

Она побелила потолки, покрасила двери и окна безупречно белой эмалью, поклеила кремовые обои с золотистыми ромбиками, пол застелила привезенным из дома пушистым ковром. В новом большом супермаркете «Икеа» приобрела разборные полки, плетеные контейнеры разнообразных размеров для хранения всяческих мелочей, два деревянных разборных столика и такие же стулья, несколько метров льняного полотна на шторы и красивую шелковую ширму с китайским рисунком, которой прикрыла нишу в стене. Туда как раз поместился небольшой раскладной диванчик и смешной шкаф, состоящий из никелированных труб, на которых висели изящные плечики и пластиковые конвертики для белья.

В этот любовно обустроенный мир и вошли Кукла Таня, кошка Штука и она — покорительница Норвегии, «фантастическая пианистка» Вера Стрешнева.

— Вера, без тебя тут все лампочки перегорели, — прокричала из кухни Таня, ловко сооружавшая аппетитные бутерброды.

Сию же минуту раздался звук открываемой двери — и возникла фигура Марьи Степановны.

— Здравствуй, Верочка, и ты, Танюша, здравствуй, — сразу с порога начала бойкая хозяйка. — Я-то думала, что ты завтра прилетаешь, вот и пришла сегодня… поглядеть свою квартиру… У меня для тебя, девочка, неприятное сообщение, уж извини. Приходил ко мне вчера человек, справлялся о квартире этой. Я, конечно, ответила ему, что живут, мол, здесь и все такое, но он так просил, такие деньги мне предложил, просто не могла отказаться. Я ведь вдова, сама знаешь, живу бедно, трудно.

«Началось», — подумала Вера, медленно опускаясь на стул, а из кухни, вооруженная кухонным ножом и полотенцем, к Марье Степановне уже двигалась грозная Танюша.

— Что-то не поняла я, Марья Степановна. — Лицо у Тани зловеще вытянулось. Это, видимо, и напугало неуемную старушку, поскольку та начала тараторить без всякого смысла:

— Так ведь я не гоню, я так ему и сказала, что выгонять не имею права, вперед заплачено, что вот, мол, приедет послезавтра квартирантка, я с ней, с тобой то есть, Вера, поговорю. Да только, если уж он оценил так мою квартирку, — снова преисполнясь сознанием своей значимости завершила старушка, — так вот тебе мой сказ: я тебя не тороплю, но жилье ты себе подыскивай другое. Он придет через неделю, я так ему и скажу.

— Что с электричеством, Марья Степановна? — устало спросила Вера.

— Так это я пробки вывернула. Как раз когда тот человек приходил насчет квартиры, какое-то замыкание случилось. Я сразу за электриком побежала на верхний этаж. Починили, но пробки я вывернула на всякий случай. Не знала ведь, когда ты приедешь, вдруг задержалась бы в заграницах.

— Что же, Марья Степановна, вы незнакомого человека одного в квартире оставили? — Вера чуть не задохнулась от брезгливости и негодования.

— И-и-и! — презрительно протянула хозяйка. — Что тут у тебя брать-то, дитятко? Да и человек этот не таков. О-о-очень приличный мужчина. Видать, богатый. Одет с иголочки, а на левом мизинце золотое кольцо, большое. Сразу видно, какого полета птица. В моей молодости эдакими франтами только высокопоставленные чиновники ходили.

— А сейчас бандюгана от чиновника не отличишь. — Таня стояла у стены скрестив руки и с удивлением взирала на пожилую женщину. — Нельзя быть столь неосмотрительной, Марья Степановна, в ваши-то годы следовало бы знать, что пестрые перья совсем не обязательно признак благородства. А за доверчивость можно и поплатиться, причем жестоко.

— Яйца курицу не учат! — недовольно буркнула обиженная квартирная хозяйка. — Я семьдесят лет на свете живу и знаю, кто чего стоит. Вон Вера даром что норковую шубу себе прошлой зимой купила, а все одно видать — голь перекатная. Глазищи ввалились, плечи худые, только что ветром не качает, остриглась под мальчишку — это чтобы времени много на прическу не тратить? А ты вот, Танюша, гладкая, красивая, и подкрашена всегда, и причесана, — значит, дом у тебя хорошо поставлен, быт. И машина у тебя есть, не в метро маешься. И тот такой же, сразу видать — холеный.

— И машина у него есть? — заинтересовалась Таня. — Какой же марки?

— В марках я не очень-то разбираюсь, но вот, знаешь, Вера, какая машина у твоих соседей? Так у того похожая.

Вера и Танюшка переглянулись. «Джип», — шепнула Вера подруге.

Выпроводив угодливую заступницу богачей, подружки перетащили столик в лоджию и, уютно устроившись, принялись за пиршество. Таня, ввиду непосредственной угрозы благополучию подруги, даже забыла расспросить ее о впечатлениях от Норвегии и о событиях конкурса, строя лишь предположения и проекты о возможностях ее дальнейшего устройства. Вера же была молчалива. Тревога, зародившаяся в ней, быстро росла, грозя поглотить все ее существо. Это беспокойство гнало ее из дома, но, по старой привычке, привитой матерью, ставить самой себе диагноз, девушка заподозрила во всем усталость, напряжение последних дней, эмоциональные потрясения и расшалившиеся нервы. Поэтому, когда Танюша стала прощаться, Вера не предложила ей остаться ночевать, о чем вскоре горько пожалела.

Проводив подругу, не раздеваясь, она улеглась на диван, свернулась калачиком, прижав к животу покорную и ласковую по случаю встречи с хозяйкой кошку, и поняла, что единственным занятием, которому она может сейчас предаться, является сон. «Ничего, раньше усну, раньше проснусь», — успокоила себя Вера и тут же погрузилась в сон.

Пробудилась она глубокой ночью, внезапно, как от подземного толчка. Ей почудилось, что кто-то позвал ее. Тревога, терзавшая Веру, превратилась в панику, сердце отчаянно колотилось где-то под горлом. Она прислушалась в полной тишине, точно собираясь найти какой-то звук, послуживший причиной внезапного пробуждения. Все было тихо. Но ощущение этого чуждого звука не покидало Веру.

Девушка медленно встала с дивана, вместе с ней поднялась кошка, вполне довольная тем обстоятельством, что хозяйка проснулась. И вот тогда они одновременно насторожились, — происходило то, чего здесь по ночам не случалось никогда: кто-то пытался открыть дверь, и разбудил Веру именно этот звук.

Она схватила связку ключей и бросилась к двери, чтобы вставить один из них в нижнюю замочную скважину: тогда извне дверь отворить будет невозможно. Все это ей удалось совершить в одно мгновение и бесшумно, сказалась великолепная реакция и точность — свойства любого хорошего музыканта.

Вера замерла перед дверью, стараясь не дышать. Кто-то пытался открыть верхний замок, особенности которого знали только Стрешнева и хозяйка, непосвященный легко мог сломать ключ. Но если это злоумышленник, то он запросто разберется и с этим замком, и с дверью вообще. Вера вспомнила телевизионную передачу, в которой показывали впечатляющий инструментарий домушников. Такими крючьями и спицами можно легко вскрыть главный правительственный сейф, не то что старенькую дверь. Вера тенью метнулась к телефону и сняла трубку. Мертвая тишина была ей ответом. Ситуация становилась настолько страшной, насколько и нелепой. Отсутствие соседей наверху и прекрасная звукоизоляция квартиры, расположенной рядом, превращали теперь жилище Веры в настоящую ловушку. Благословенная тишина обернулась смертельной опасностью.

Спасительная мысль пришла внезапно. Как-то на первом курсе Стрешнева устроила здесь вечеринку. Каким-то образом магнитофон оказался в лоджии, и громкая музыка вызвала мгновенное и резкое недовольство тех, кто жил рядом. Вера на цыпочках прокралась от входной двери к балконной, которая была приоткрыта, стремительно развернула удлинитель и включила на полную мощь «Картинки с выставки» в исполнении английской рок-группы. «Полет Бабы-яги» не смог бы разбудить только мертвого. И, к счастью, реакция последовала немедленно. Буквально через несколько секунд ей уже трезвонили в дверь, но злоумышленник успел ретироваться, выдернув ключ из уже открытого верхнего замка.

— Извините, что пришлось беспокоить вас таким странным образом. Кто-то пытался войти в квартиру. Вы ничего тут не обнаружили? — быстро пробормотала Вера, стараясь казаться спокойной, на самом же деле ее всю трясло от перенесенного страха и недоумения.

— Разбирайтесь сами, — в тон ей ответила соседка. — Может, я и видела кого-то, плащ какой-то светлый, шляпа в общем, ничего особенного. А разве у вас не работает телефон? Надо было вызывать милицию.

— Я выбрала самый эффективный способ прогнать злодея, — ответила Вера и закрыла дверь.

Девушку лихорадило, ломило виски, болели мышцы, будто она только что пробежала необыкновенно длинную дистанцию. Выключив магнитофон, она открыла контейнер, где у нее хранились кое-какие съестные припасы, и вытащила из-под консервных банок и пакетиков печенья непочатую бутылку коньяка. Налив полный стакан живительного в таких ситуациях напитка, залпом осушила его. Противная дрожь в конечностях и ощущение сосущей пустоты где-то в солнечном сплетении быстро исчезли. Но перепутанные мысли рвались, сплетались в клубок и никак не хотели обретать хоть сколько-нибудь ясности. Место паники заняли растерянность и страх.

«Итак, кто-то хотел проникнуть в квартиру. Зачем? Убить меня? Или не знали, что хозяйка дома? А тогда что? Ограбить? Но почему именно меня?»

Вера вспомнила леденящие душу криминальные сюжеты, связанные с известными спортсменами, победившими на престижных мировых и европейских соревнованиях. Возвращаясь домой с золотыми медалями и денежным эквивалентом победы, они нередко подвергались рэкету, шантажу и ограблению. Может быть, кто-то позарился на ее премию за первое место? Тогда эти «кто-то» должны были знать, что она приехала и привезла деньги. Ей тут же вспомнился тот белобрысый красавчик из самолета. Он видел газетную статью, и у него было достаточно времени, чтобы идентифицировать Веру с ее фотографией на полосе «Новостей культуры». Но тогда получается, что он следил за ними. Они мотались по Москве — из Шереметьева на Юго-Запад, оттуда в центр и к «Дмитровской» — и наверняка заметили бы столь поразившего Танечкино воображение молодца. А ключ? Откуда ключ? Ведь открывали именно ключом. От квартиры всего три ключа: два — у нее, один — у Марьи Степановны.

Вера подбежала к ящичку с особенно важными мелочами. Он находился в прихожей на тумбочке и являл собой плетеную шкатулку с петелькой и деревянной пуговичкой вместо замка, где находились запасные ключи, квитанции, квартирные счета и прочая, легко теряющаяся мелочь. Вера пошуршала квитанциями, потом вынула их и перевернула ящичек вверх дном, — ключа там не было…

Вера не сомкнула глаз до самого утра. Некоторое время ей представлялось, что она когда-то отдала ключ Рудику, а потом забыла об этом. Но в том-то все и дело, что забыть Вера ничего не могла.

С детства тренируя свою память, Стрешнева постоянно повторяла эти упражнения до сих пор (заметить необычную машину и запомнить ее номер, мельком взглянуть на прохожего и детально воспроизвести его лицо в памяти) и гордилась тем, что одна из немногих исполняет программу наизусть, без нот. Нет, не отдавала она ключ. Перед отъездом Вера оплачивала телефонные счета, а корешки положила в шкатулку, — ключ был там.

За окном забрезжил рассвет, и Вера отправилась в ванную. Ничто, знала она по опыту, так благотворно не действует на организм, измученный бессонной ночью, как очень горячий душ и чашка крепкого кофе.

«Голь перекатная», — усмехнулась Вера, глядя на себя в большое зеркало ванной комнаты. Что-то в ней, однако, неуловимо изменилось. Когда? За прошедший год или за эту ночь? В уголках губ стерлась надменная складочка, в темно-карих глазах растаяли ледяные иголки, и глаза сделались печальными, как у Сикстинской Мадонны.

Конечно, лоска ей не хватает. Угловатые плечи, едва заметная грудь («Как у девочки-подростка», — говорила мать), глубокая ямка между ключицами, плоский живот, узкие бедра, ноги хоть и стройные, но худые, длинные, сильные руки с хорошо развитыми, широкими кистями — не очень-то утешительный портрет. Но вот ловко посаженная головка с короткими шелковистыми каштановыми волосами, изящный поворот длинной шеи, профиль с горбинкой и нежный овал чуть удлиненного подбородка, пожалуй, могут поспорить с кукольной физиономией Танечки, которую все вокруг, и в первую очередь сама Вера, считали настоящей красавицей.

Докрасна растеревшись большим махровым полотенцем, Вера завернулась в халат и пошла на кухню заваривать кофе. Черный, очень крепкий и горячий. Немного. В крошечной чашечке. Но этого достаточно, чтобы зарядиться на полдня энергией.

Почему-то наряд сегодня Вера выбирала особенно тщательно.

«Выходит, — издевалась она над собой, — верно, эта старушенция задела тебя за живое, голубушка». Черные бархатные брючки были отвергнуты мгновенно.

«Не надену я черные брюки, чтоб казаться еще стройней», — перефразировала Вера известное стихотворение юной Ахматовой, непонятно над кем посмеиваясь: над Анной Андреевной, которая с возрастом располнела, окончательно утратив здоровье, или над собой — здоровой, тощей, одинокой.

Выбор остановился на замшевом кремовом костюме, купленном в портовом городе Берген, в Норвегии, куда возили на экскурсию участников конкурса, состоящем из расклешенной юбки, длиной до середины колена, и короткого жакета с закругленными бортами и воротником.

«Буду вся круглая, как моя пухленькая кошка Штучка, — пропела девушка зеркалу, — и пусть теперь эта заступница богатеев попробует сказать, что я не ухожена и не одета», — потому что именно к квартирной хозяйке Вера намеревалась зайти в первую очередь. Она хотела задать старушке один важный вопрос, положительный ответ на который был последним шансом обрести хоть какую-то устойчивость во внезапно пошатнувшемся мире. Но Марья Степановна ответила то, что Вера и предполагала услышать, — запасной ключ она не брала. А это означало, что человек, приходивший к ней, действительно выказал интерес к квартире Веры, но интерес совершенно иного свойства, не тот, на который уповала наивная старушка. И вот в этом Вере и предстояло теперь разобраться.

Утро выдалось пасмурное и недружелюбное. Тучи цеплялись за шпиль Останкинской башни, прозрачный туман висел в воздухе, оседал на траву и листья крупными каплями. Вера направилась в кафе, расположенное неподалеку от общежития литераторов, позавтракать и составить план действий.

«Раз меня втянули в игру, правил которой я не знаю, — девушка заказала лазанью и теперь воевала с этим вкусным итальянским блюдом при помощи ножа и вилки, — и речи быть не может, чтобы оставаться в этой квартире. Поиск жилища надо начать незамедлительно, а пока поменять дверной замок. Да и в милицию заявить лишним не будет. Пожалуй, я с этого и начну. А потом — к Татьяне».

Вера как-то не заметила, что во все ее планы не вошел звонок родителям.

Сонная, полная дама в милицейской форме с густо накрашенными глазами и взбитыми обесцвеченными волосами, сидевшая в дежурном помещении отделения милиции Бутырского УВД, отреагировала на заявление Веры с удивительной отрешенностью.

«Может, это ваш поклонник приходил, — хихикнула она. — Через двадцать минут придет ваш участковый, ждите».

Женщина указала девушке на длинный коридор, вдоль стен которого, покрашенных синей масляной краской, стояли древние, скрепленные между собой кресла, какие были в заштатных театрах, когда Вера под стол пешком ходила.

Несмотря на ранний час, в коридоре было полно народу. Группа вьетнамцев, не обращавшая ни на кого своего азиатского внимания, оживленно переговаривалась между собой, долговязая, расфуфыренная девица откровенно дрыхла в обшарпанном кресле, вытянув ноги в черных ажурных чулках и запрокинув голову со сбившимся набок париком.

По коридору туда-сюда шнырял подросток, вид которого привлек внимание Веры, ибо все остальные персонажи не вызвали в ней и тени интереса. Парень же этот был весел, уверен в себе, того и гляди, начнет насвистывать, и что он делал тут в столь ранний час, было полной загадкой. Он даже похлопал по плечу какого-то озадаченного мужика: ничего, мол, батяня, все у тебя будет ништяк.

Вера наблюдала бы за ним еще, но перед глазами внезапно мелькнула фигура, которая ввергла ее в панику. Это несомненно был тот тип из самолета, показавшийся ей репортером или журналистом. Первым безотчетным желанием ее было спрятать лицо, пока он ее не заметил, вторым — напротив — явно проявиться: если он следит за ней, пусть видит, что она побывала в правоохранительных органах. Но ничего делать не понадобилось, «репортер» как появился, так и пропал, будто его и не было. Вездесущий подросток тоже исчез, сильно обесценив тем общую картину отдела милиции.

Молодой участковый в высшей степени заинтересовался всем, что рассказала Вера. Это был колоритный русоволосый мужчина, высокий, — это чувствовалось по тому, как он сидел за столом, как бы скрадывая свой рост, — длинными, подвижными, сильными руками, он то искусно вертел в пальцах какой-то блестящий предмет, оказавшийся в конечном счете стильным, узким портсигаром, то, сцепив свои клешни, глубокомысленно и мрачно смотрел на Веру не без участия. На лице его отражалось, по ее мнению, одно желание — немедленно поймать этого мерзавца, одновременно напугав его до поросячьего визга, ну и все такое прочее.

— А прежде, Вера Дмитриевна, вы ничего подозрительного не замечали? Постарайтесь припомнить. Если не сможете сделать это сейчас, может, вспомните на днях… В квартире есть ценности какие-нибудь, ну семейные, подарки, золото, камни?

— Да ничего особенного, — честно призналась девушка. — Какие-то мелочи, никаких там сногсшибательных колье или колец с бриллиантами. Перстенечки, правда, есть, старинные и довольно-таки красивые. Но ведь только для меня они имеют ценность.

— Это не факт, Вера, — после короткой паузы ответил капитан, — с вашего разрешения, я закурю. За последнее полугодие выросло число весьма странных краж, я бы сказал, каких-то парадоксальных. Не стану вводить вас в курс дела, это ни к чему. Воруют не для продажи, не для обогащения, а для чего-то непонятного, на наш взгляд, конечно.

— Может быть, это как-то связано с тем, что я буквально на днях стала обладательницей довольно большого денежного приза?

— А? — поднял брови капитан, скорее по своему обычаю, нежели от удивления. — Докладывайте.

— Я победила в Международном конкурсе имени Грига. В Норвегии.

— Ну это понятно, что в Норвегии, — улыбнулся капитан. — Хорошо там? Можете не отвечать. Культурные у нас воры пошли, ничего не скажешь. Или кто-то их довольно своеобразно просветил.

— Но деньги в банке, мне посоветовали это сделать сразу же. Правда, злоумышленники об этом могут и не знать.

Участковый задумался. Вера представила, что для него все абсолютно ясно и что ему от этого сделалось невероятно скучно. Несколько классных движений — и он находит этого незнакомца, трясет его как грушу и так далее.

— Стоит сменить замки, — вопреки ожиданиям Веры, посоветовал капитан, — и снабдить квартиру сигнализацией. Но если заметите что-либо подозрительное, только не переусердствуйте, немедленно дайте знать капитану Кравцову Павлу Сергеевичу, мне то есть. Оставьте заявление, как положено, и спокойно занимайтесь своими делами. Всего хорошего.

После разговора с участковым в девушке что-то переменилось. Что именно, сформулировать Вера не могла. Похоже, что она вовсе не приспособлена к пониманию определенных вещей. Вся эта ситуация казалась нелепой, выдуманной, но существовала помимо ее страстного желания, чтобы все случившееся оказалось дурным сном.

Стрешнева остановила такси и назвала адрес: Девятый микрорайон Теплого Стана, там жила Ключарева. В машине она мечтала, что запросто может теперь купить приличный автомобиль, например девятую модель «Жигулей», что деньги на этом не закончатся, что еще можно купить то-то и то-то… Но тут размышления обрывались. Она ничего не хотела покупать и вполне равнодушно думала о том, что сегодня ее можно назвать состоятельной, вопреки диким измышлениям Марьи Степановны.

Ключарева, думала Вера, даже по своей фамилии как никто другой годится для решения вопроса с замками, сигнализацией, а если понадобится, то и с новой квартирой. Впрочем, как правильно подметила Стрешнева, если ее начали пасти, то найдут в любом районе Москвы, где бы она ни обосновалась.

Поэтому поиски квартиры на сегодняшний день неактуальны. Следует заняться замками. А Танюше стоит только ножкой топнуть, как все тут же исполнят в самом лучшем виде — и замки неоткрываемые врежут, и провода хитрые наплетут. Впрочем, подруге она ничуть не завидовала, ну есть у человека способность режиссировать массовые сцены без особенных на то усилий, значит, так и должно быть.

Танюша встретила ее в своей обычной домашней манере. Напоила превосходным кофе на кухне, оплетенной длинным извилистым растением с белыми восковыми цветами, и сообщила то, что повергло Веру в еще большее недоумение.

— Знаешь, кто позвонил мне сегодня?

— Какой-нибудь режиссер, шотландец, он непременно хочет видеть тебя в роли дикой и своенравной шотладской девы.

— Нет, — уже без той загадочности и довольно-таки скучно ответила Ключарева. — Тот самый красавец из Шереметьева. Доложился, что видел меня в этих ландшафтных спектаклях в Изборске. Я поражена его настойчивостью, это что-то нездешнее. То, что он следил за мной, — факт. Помнит фотографию на обложке «Театрального журнала» годичной давности. Он даже знает, что я в разводе и все такое. Информация исключительная.

— Откуда у него твой телефон? — удивилась Стрешнева.

— Я спросила его об этом в первую очередь. Он узнал номер телефона у моего продюсера. Он, видишь ли, журналист, какой-то внештатный, работает на ряд изданий. А может, брешет. Но какая потрясающая осведомленность и настойчивость! Просил меня об интервью.

Вера, начав с того, что собирается немедленно нанять частного сыщика, внятно и отчетливо поведала подруге о происшествии, внезапно осознав, что ничуть не сгущает краски. Живописно изобразила и свой визит в милицию и завершила это захватывающее повествование тем, что не представляет даже в самой малой степени, как ей теперь поступить. Искать ли новое жилье, бежать ли во все стороны сразу… Танюша что-то отвечала, но Вера, различая отдельные слова, не могла связать их.

Неправдоподобная цепь событий, более похожая на низкопробный голливудский триллер, чем на причудливое, но естественное сплетение житейских мелочей, сделалась для нее невыносимой. Она потерла глаза, чувствуя, что все расплывается и сосредоточиться на чем-либо невозможно. Чашечка кофе, крохотная, белая на черной полированной поверхности стола, оказалась последней, но тщетной опорой, за которую долго цеплялся взгляд.

— Эй, подружка, да ты носом клюешь, — услышала Вера поставленный голос Тани. — Дай-ка я уложу тебя.

Напоследок девушка успела подумать, что ехала сюда, на Юго-Запад, именно затем, чтобы отдохнуть в полной безопасности. Засыпая, она окинула взглядом большую, уютную комнату подруги в огромной родительской квартире. Книжные полки, несколько старинных офортов, большой стол, два скрещенных меча на белой стене — это было последнее, что она умиротворенно проводила глазами, не чувствуя своего тела и буквально растворившись в прохладных льняных простынях.

— Вставай, красавица. — Таня влетела в комнату, принеся с собой запах весеннего воздуха и свежей типографской краски. — Ты проснулась знаменитой! — пропела она на мотив хита семидесятых «Как прекрасен этот мир…» и бросила на постель Вере кипу газет и журналов.

— Ты что, киоск ограбила? — Девушка с трудом возвращалась из уютного, целительного сна.

— И не один.

— Раз-два-три, фигура замри! — ответила Вера, протирая глаза. Она имела в виду не Таню, но, скорее всего, себя. Нужно было учиться ходить, думать, смеяться, наконец. Однако на веселье сил не было. Ворох разноцветной бумаги, которую принесла ей заботливая подруга, ровным счетом не имел никакого значения. Думая о себе отстраненно, как о некой другой Стрешневой, Вера пролистала сообщения о победе на всемирном конкурсе какой-то странной барышни, соизмеряя себя то ли с молодой, эффектной теннисисткой, то ли с шахматисткой-китаянкой, как бы вышитой на шелковом полотне и, стало быть, до предела детализированной. Она не без удивления рассматривала фотографии с присутствовавшей на них «фигурой», в которой можно было различить черты Веры Стрешневой, рост 164, вес 51, размер обуви 36, характер нордический с элементами надрывной русской сложности, чеканный профиль, как говорил ее давний друг Алешка Тульчин, композитор и преподаватель по классу композиции в… Но вспоминать Вера ничего не могла или не хотела. Она поставила ноги на мягкий ковер, сбросив, как ненужную одежду, ворох газет, принесенных Таней, с изумлением разглядывая подругу, которая явно ею гордилась. Это было новостью для Стрешневой.

— Верочка, посмотри, какая ты здесь забавная, — говорила Таня, взявшаяся как бы ниоткуда. — Так сфотографировать тебя могла бы только я.

— Это смешной пожилой англичанин меня щелкнул. Сам он похож на картинку Викторианской эпохи.

На этом снимке из газеты «Таймс» Вера выглядела маленькой, смешной англичанкой, которая, как ребенок, ловит бабочек, но только без лужайки и сачка. Перед ней порхали клавиши неизвестного инструмента, мало похожего на рояль, скорее, это был клавесин или «Корг», на котором она играла когда-то эксклюзивную партию для питерской рок-группы… Там был, кажется, бесподобный гитарист Славка-Слон, который позже ушел в монастырь, где-то на русском Севере.

Она стала перебирать газеты и цветные журналы: быстро вспоминая знакомые по Норвегии лица, прочно врезавшиеся в ее память. Девушка сразу узнала лицо фотографа-англичанина, сделавшего удивительный снимок: на нем Вера была так похожа на себя, новую, неизвестную ей самой. Сам фотограф стоял в окружении колоритных норвежских барышень, олицетворявших прочность, северную изысканность и гостеприимство. Он немного скучал от этого, должно быть, привычного для него выставочного зрелища. В Китае рядом с ним стояли бы непременно рослые, тренированные, чуточку желтые топ-модели, в Африке — лакированные, улыбающиеся, шоколадные, несколько похожие на юного Пушкина эфиопки, ну и так далее — по всем континентам, где он успел побывать. Примерно одно и то же, тема с несколькими плутовскими вариациями.

«Приятное лицо у этого англичанина, — решила Вера, как будто прежде думала иначе. — Он мне сразу понравился, тем более что я никогда не общалась с профессиональными фотографами и даже не любила их за отвратительные специфические качества, без которых им не обойтись: выпучив глаза, лезть с фотокамерой куда попало, как будто именно они главнее всех. Да, впрочем, он же гениальный дилетант и обычный английский миллионер, на его заводах варится превосходный эль, а он странствует по свету из любви к искусству, собирая потрясающую фотоколлекцию. Глядишь, через полгода издаст очередной альбом, и я там буду красоваться среди огромного всемирного зверинца, как мягкая русская игрушка».

Стрешнева увидела на снимках целый выводок ее сверстников, — француженку с гобоем, польку с виолончельным взглядом и тяжелым подбородком, кажется скрипачку, меланхоличного китайца-пианиста, превратившего этюды Шопена в плавное, но тревожное рокотанье волн Янцзы или Хуанхэ.

А вот юный германец, сидящий на полу подле белой стены, в строгой черной водолазке и темных джинсах, похожий больше на отдыхающего аквалангиста, только что поднявшегося с большой глубины. Альтист из Италии, светловолосый, похожий на норвежца или псковича, по ходу дела игнорирующий камеру. Крайне симпатичная юная гражданка Соединенных Штатов, Саманта Уайлдер, словно только что вышедшая из общества Тома Сойера, несколько повзрослевшая и загадочная, потому что в Норвегию она приехала простой туристкой. Говорили, что она переиграла обе руки и временно отрешена родителями и менеджером от музыки. Хотя, как представительница всемогущей Америки и просто очень хорошая молодая пианистка, незадолго до конкурса Саманта была причислена к негласному списку фаворитов.

Впрочем, все эти журналистские штучки энергичную мисс из Нового Света мало волновали. Ей, так же как Вере, очень понравилась Норвегия. Да и вообще, Вера и Саманта были отдаленно похожи друг на друга. Они почти подружились в конкурсной суете, словно бы завязались нити какого-то странного сюжета, будущего соперничества, наконец, или простого сосуществования в сфере мировой музыки. По крайней мере, так все выглядело для непрестанно лакействующей прессы, когда ей не отдано приказание нахамить и вывалять в грязи.

Вера улыбнулась. Какие славные люди, какие прекрасные лица! И вдруг на общем снимке конкурсантов и журналистов, который был сделан в Бергене во время экскурсии на яхте, взгляд ее, только что слегка скользивший по знакомым и забытым лицам, остановился на странной, здесь вовсе не уместной фигуре. Веру как будто током пронзило. Это был, несомненно, тот белокурый мачо из самолета. Вера даже на секунду усомнилась, та ли фигура перед ней, задумчиво-наглая, позирующая без всякой на то причины не только снимавшему группу музыкантов и гостей, но и всему норвежскому миру. Несомненно было одно, этот красавец, столь непохожий на ее знакомого, фотографа-миллионера, ничуть не реже посещал мировые города и поэтические захолустья старой и сытой Европы, и именно там, в Бергене, видела его Вера. По всей вероятности, мельком, не запомнив и не отметив для себя хоть сколько-нибудь.

Снова на снимке мелькнул Рудик Даутов, чертивший свой автограф в чьей-то большой тетради. Вера вспомнила, как по-особенному он расписывается, точно взаймы дает: эти «Р» и «Д» с вертикальными маленькими «у». На фото игралась именно эта хорошо поставленная мизансцена.

— Пробудилась, душечка, — обрадовалась Танюша. — Пока ты спала, я успела увидеть тебя по ящику. Наш новый министр культуры не по годам зрел и заботится о нас с тобой. Ты хоть помнишь, о чем ты поведала журналистам в этом сюжете?

— Таня, я плела им что угодно. Кто дома кроме нас? Зачем ты принесла столько бумаги? — удивилась Вера.

— Знаешь, дорогая, сколько ты проспала?

— Извини, что я оставила тебя одну в столь трудное время. Как же ты обходилась без меня?

— Меня грела твоя слава. Мне показалось, что я тоже получила кусочек лакомого пирога. А что за фотограф-англичанин, о котором ты говорила? — поинтересовалась Таня.

— А! Это очень смешной человек и большой чудак. Он… как бы это сказать… не профессионал, разъезжает по всем подобным конкурсам, коллекционирует изображения молодых звезд, какие-то музыкальные сюжеты. Владелец нескольких заводов, которые исправно печатают для него фунты. А он путешествует по белому свету с фотокамерой. Пробует заснять музыку как таковую. Говорят, что он дальний родственник знаменитого Бенджамина Бриттена, и любовь к музыке проявилась у него таким вот своеобразным образом. Кажется, он сейчас в Москве, продолжает пополнять свою коллекцию… Хотел непременно запечатлеть Плетнева, Башмета, Спивакова — в общем, всех, кого на месте застанет. Спрашивал совета у меня… Подожди-ка, Танечка, это еще что за новости?

Вера потрясенно уставилась на один из снимков, словно не узнавая себя или, напротив, увидев что-то невероятное. На фотографии она была окружена незнакомыми людьми самой мерзкой наружности. По крайней мере, первое впечатление было именно таким. Она вспомнила тот день, который виделся иным, не таким странным и тяжелым, как на этой картинке. Это было вечером после ее триумфального выступления.

— Тьфу ты, нечистая сила, — как же это меня угораздило? — воскликнула Вера.

— Что-то не так? — удивилась Танюша.

— Да нет, все нормально. Сама виновата!

— Да в чем же дело? — все больше удивлялась Танечка. — Мировая слава, успех — это же не хухры-мухры. Я слышала сообщение, что о тебе снят целый фильм. Ты ехала на конкурс в таком музыкальном облаке, за которым следят в тысячу биноклей. Естественно, это утомительно для столь нежной барышни. Но привыкай, привыкай. То ли еще будет! А что тебя немного этот процесс подкосил, не страшно. Как-нибудь развеешься. В мальчонку влюбись какого-нибудь, простого, без всяких интеллектуальных наворотов. В конце концов, жизнь прекрасна!

— А эти странные личности на снимке? — не унималась Вера. — Это же нечисть какая-то. Вот это что за статуя?

Стрешнева указала на бравого молодца, как две капли воды похожего на блондина из авиалайнера, которого только что видела на другом снимке. Но это был другой человек, рассеянный, безразличный ко всему, точно с похмелья.

— Какая-то зловредная мистификация. Я окружена двойниками. Где мой дом, где мой сад? Можно я маме позвоню? Она меня, наверное, потеряла.

Марта Вениаминовна, казалось, ждала звонка именно в эту минуту.

— У нас гроза, — издалека говорила она. — Ты обещала позвонить сразу, как прилетишь из Норвегии. Что-нибудь случилось?

— Нет, — заверила мать Вера и сама внезапно успокоилась, точно эти двести километров рассеяли ее тревоги по туманному ландшафту.

— Заболел твой учитель, — ровным голосом, как бы укоризненно, говорила мать. — В тот самый день, когда ты получила приз. Куда-то делся Алексей. Он больше не преподает в училище — оказывается, давно. Никто не знает, где он. Ходят разные слухи. Что еще? Все говорят только о тебе. Ты стала, так сказать, почетным гражданином нашего города. Спрашивают, когда приедешь. Собираются тебя наградить. Кстати, а когда ты будешь у нас? Мне кажется порой, что уже никогда.

— Не знаю, мама, — честно призналась Вера. — Я ничего на этот счет сказать не могу. Пожалуй, на некоторый срок я уйду в подполье. Как ты думаешь?

— Это проще сделать дома, — не очень уверенно произнесла Марта Вениаминовна.

— Нет, это будет сложнее. Думаю, что меня как слона будут водить на показ. В Москве таких, как я, навалом, и тут спрятаться проще.

— Ты что-то недоговариваешь, — укоризненно заметила мать. — Впрочем, ты всегда была очень скрытной. Я тебя люблю. Целую тебя, деточка моя. Все же звони каждый день, ладно? Может быть, я что-то забыла.

— Мамочка, ты права, — сказала Вера напоследок. — В том смысле, что проще спрятаться дома, в пещере наконец, как-никак восемьдесят километров этих самых пещер — и прямо под городом.

— Вот то-то же, — засмеялась Марта Вениаминовна. — Ты умнеешь прямо на глазах.

Закончив разговор, Вера заметила, что подруга напряженно смотрит на нее, словно что-то придумав.

— Как видно, — сказала Вера, — придется нам с тобой расстаться.

— Навсегда? — спросила Танюша как бы издали. — Я скоро перестану тебя понимать. Что вообще с тобой происходит? Я что, не человек? Ты думаешь, что мне от тебя что-то нужно?

Она вертела в руках красивую мягкую игрушку, мышонка в испанской шляпке и красном кафтанчике.

— Что за прелесть! — восхитилась Вера.

— Ты угадала, это мой тебе подарок, бери и помни. Однако, что мы собираемся делать? — спросила Ключарева.

— Да ничего особенного. Можешь подбросить меня в мою нору. А сама-то как будешь строить жизнь?

— Есть небольшой планчик, после расскажу, если хоть что-то выгорит.

Автомобиль Таня вела с особенной сосредоточенностью, всю дорогу молчала.

Вера пыталась рассмешить подругу, но та лишь загадочно улыбалась.

— Ты сейчас похожа на одну шофершу с эстонской границы. Там такие маленькие автобусики, они ходят по проселкам, собирая людей с грибами, поросятами и прочей живностью, и этими автобусиками управляют сосредоточенные женщины разбойничьей внешности, у них такие перчатки стильные, из которых торчат лишь кончики пальцев, они как бы перебирают невидимые клавиши, когда крутят баранку. Ты меня слышишь?

— Ага, — ответила Таня. — Крепче за шоферку держись, баран. Мне очень лестно это слышать. Я такая и есть. Быть может, истинное мое призвание водить такие автобусики, прочно сидя в эдаком седле и двигая пыльными бровями. Эх, задала ты мне задачку! — неожиданно завершила Ключарева.

Что Таня имела в виду, Вера уточнять не стала. Бывают слова, которым доступны многие смыслы сразу, но какого-то определенного значения эти фразы не имеют. Потому без определенных побуждений Вера попросила подругу остановиться за несколько кварталов от улицы Гончарова. Они деловито попрощались, и Танюшин «Ситроен» стремительно исчез в неизвестном направлении.

Вера была уверена на сто процентов, что подругу ждали, но кто и зачем, Таня, похоже, ни за что бы не сказала. Вероятно, она спешила на свидание. Слово «свидание» вызвало у Веры недоумение и тоску. Это было теперь слишком далеко от ее забот и тревог. «Москвичи, — думала она, — отчасти напоминают норвежцев, все-таки мы живем в северной стране, как-то раньше я не замечала этого. Медленная северная страна, в которой жить нужно обстоятельно, долго и без суеты». Так ли жила она сама, понять было трудно. Но похоже, что ответ готов был явиться в самом близком будущем.

Девушка зашла по дороге в несколько магазинов, купила продукты, долго рассматривала забавную мебель, заранее думая о том, какой подарок сделать родителям. То, что надо съездить в Высокий Городок, впервые за последний год не вызывало сомнений. Вера купила новый замок, выбрав совершенную, на ее взгляд, игрушку из огромного арсенала. Ее развеселили многочисленные несгораемые шкафы разных габаритов — от огромных до миниатюрных, в которых можно было бы хранить деньги и украшения, если бы она была по-настоящему состоятельной.

Когда Вера подходила к дому, из двора вывернул кремовый джип с затемненными стеклами, отчего он казался загадочным маленьким домиком на колесах. «Странно, — подумала Стрешнева, — у соседей машина была с простыми, прозрачными стеклами, да и жена хозяина джипа терпеть эти укромные стекла не может. Верно, это приезжал мой таинственный ночной визитер».

Глава 2

Про него-то девушка и вспомнила, когда вошла в совершенно разгромленную квартиру, беспомощно опустилась в кресло и заплакала. Все вещи были разбросаны, несколько цветочных горшков разбиты, на полу валялись ноты вперемешку с землей и цветочными лепестками. Вера позвала Штуку, но та не откликнулась. Заглянув во все углы, на кухню, в ванную и в туалет, Вера убедилась, что кошки нет, и похолодела. На старинной люстре висел кусок персидской парчи, из которой она так и не удосужилась сшить наряд. Девушка сняла ткань, взобравшись на стол и думая о том, что злоумышленник был высокого роста.

— Спокойно, — приказала она себе. — Ничего не трогать и позвонить участковому. Самое ужасное, что нет Штучки. Это для меня важнее всего. Не хватало еще, чтобы с ней что-нибудь случилось…

Стрешнева была уверена, что во всей этой зловещей акции таилось что-то нечеловеческое.

Она позвонила капитану Кравцову, который как будто ждал ее звонка. Сказал, что будет с минуты на минуту, и попросил ничего не трогать. Голос «шерифа», как Вера окрестила Павла Сергеевича, ее успокоил. Как бы там ни было, она все делает правильно.

Девушка причесалась перед зеркалом в ванной, в которую, как видно, учинившие разгром вовсе не заглядывали, и тут же в дверь позвонили.

Вера бросилась к двери, думая, что это ее «шериф». А увидела перед собой двух девчонок из соседнего подъезда и свою кошку, задумчиво глядящую на хозяйку.

— Она гуляла сама по себе, — сказала первая девочка.

— А это для нее нетипично, — добавила вторая.

— Киска сбежала от разбойников, — ответила Вера, улыбаясь.

Штука протянула в ее сторону лапу, как маленький медвежонок, и замурлыкала в черные усы.

В это время возник капитан.

— Кошку, как вещественное доказательство, тоже не трогать, — мрачно пошутил он. — Она, конечно, все видела, но рассказывать ничего не собирается. Хотя одна смешная семья, мои друзья, филологи из Тарту, очень ловко переводят на человеческий язык всяческие изречения их замечательного кота. Однако у него другая жизнь.

Между тем они вошли в квартиру, которую участковый окинул профессиональным взором.

— Давайте подумаем, что исчезло, если вообще что-то украдено. Мне кажется, вас просто кто-то неудачно запугивает. По какой причине? Может быть, ваша хозяйка таким образом хочет вас отсюда выжить? Очень остроумно, конечно. Или эта версия кажется вам неправдоподобной?

— Отчего же, — ответила Вера. — Это, кстати сказать, первое, что пришло мне в голову. Правда, после того как вы об этом сказали. Думаю, что лучшего квартиросъемщика, чем я, она никогда не найдет. Бабуля хочет, чтобы я платила больше. Напрямую сказать об этом стыдится. Такой уж она человек. А извращенное ее воображение заставляет безбожно врать про богатого клиента, который якобы хочет снять именно эту квартиру. Правда, клиент этот каким-то образом все же нарисовался.

— Или его нарисовали? У вас есть тайные недоброжелатели? Завистники, враги? Мальчиков у подруг случайно не отбивали, а? — Кравцов добродушно улыбнулся.

— Нет, — ответила Вера, — разве что всякие завистники внезапно начали плодиться с ужасной быстротой. Без всяких на то оснований.

— Вы ведь не курите, — внезапно сказал капитан, поднимая с пола какой-то предмет. Это была пачка сигарет «Данхилл», наполовину опустошенная.

— Я никогда не курила, — ответила Вера. — И даже не пробовала. — Как это я не подумала, что здесь кто-то «кадил дьяволу», как говорил один мой знакомый. Остался тонкий неприятный запах. Знаете, некоторые мои музыкальные способности связаны с миром запахов. Определенные сочетания звуков для меня обладают и ароматом. Сложно объяснить.

— Отчего же, — ответил капитан. — Вещи, конечно, непростые, но мне доступные. Кстати, это сигареты фирменные, дорогие. Я думаю, что посетили ваше жилище двое. Возможно, парень и девушка.

— Как? — изумилась Вера.

— Отпечаток женского каблука на мягкой нотной бумаге. Не вы же здесь танцевали сейчас? А в прихожей, напротив, грязный след кроссовок большого размера. Насколько я понимаю, в квартиру вы заходили не в сопровождении поклонника.

— Может быть, вам даже известна фамилия этой, так сказать, девушки? А ее молодой человек, что вы о нем скажете? Отчего они не запалили здесь костер, например?

— Они что-то искали. И, скорее всего, не нашли. Потому что предмета этого здесь не было. Золото и украшения вы где храните?

— Драгоценности у меня с собой. После того случая, сами понимаете, я захватила их в гости к подруге.

— Правильно сделали, Вера! Смотрите, с каким изуверством вывернуты маленькие ящички, где, по мысли злоумышленников, могли быть спрятаны кольца, серьги, камни. Они, похоже, искали здесь некий тайник.

— Да, я иногда хранила украшения здесь, в персидской коробочке.

— А кто об этом знал? — уточнил Павел Сергеевич.

— В том-то и дело, что никто. По крайней мере, я никого не подозреваю.

— Это вы правильно решили. Шпиономания — занятие утомительное. А то подумаете, что облик преступника или заказчика сидит у вас в подсознании, и сон потеряете, и покой.

— Это я-то? — рассмеялась Вера. — Да меня из пушки не разбудишь, а такого события, чтоб лишиться благословенного покоя, я что-то пока не наблюдаю. То есть вас конкретно я не имею в виду, — поправилась девушка, немного смутившись. — Кстати, я купила великолепный замок.

— Этот вопрос мы сейчас уладим, — мгновенно отреагировал капитан. — У вас найдутся инструменты? Сигнализация будет установлена на днях. А замок я врежу немедленно. К тому же, заметьте, сюда больше никто не придет. Отчего я в этом уверен? Уверен, и все. Первый ночной визит был устроен для того, чтобы вас напугать. Далее: без вас искали что-то — и не нашли. Заметьте, все это произошло непосредственно после вашего приезда. Как будто прозвучала некая команда. Вам лучше знать, кто ее мог отдать послушным исполнителям. Кстати, вы хорошо шьете? Это бабушкин «Зингер»? Этого мышонка вы сами сшили?

— Вы угадали, я шью неплохо, — ответила польщенная Вера. — Правда, сейчас я редко этим занимаюсь. Много времени занимает музыка, но швейное дело тоже своеобразное музыкальное приношение. А мышку мне подарила подруга. Сегодня.

— Подруга? Вы крайне современный человек, Вера, искусство для вас не противоречит жизни, и наоборот. Помните, я говорил вам, что кражи в последнее время стали какими-то подозрительными. Не все, но определенный процент. Не стану предвосхищать события, но здесь мы имеем дело с чем-то подобным. Что же все-таки могло исчезнуть?

— Сначала я решила, что могли похитить ноты, у меня довольно много букинистических редкостей, дарили хорошие люди на долгую память. Есть с автографами Святослава Рихтера, например, Горовица, есть и более ранние. Есть редкие фотографии начала века, вот они-то для антикваров представляют несомненный интерес. Понятно, картинка не какая-то там закорючка на нотной бумаге. Но их не так много, во-первых. А во-вторых, думаю, что они все на месте. То есть сейчас, здесь, на полу.

Скоро Вера обнаружила все раритеты, о которых говорила.

— Вам, наверное, смешно, Павел Сергеевич, я имею в виду и ситуацию, и эту нелепую квартирку, да и соломенная хозяйка с черной кошкой производит комичное впечатление.

— Ну что вы, — ответил Кравцов, который в это время принялся врезать замок. — Мне есть с чем сравнивать. Беда только в том, что я не очень хорошо представляю ваш круг.

— Да какой там круг, — посетовала девушка, — оказавшись в столице, я, провинциалка, довольно скоро замкнулась, и если какой-то круг и сложился, то я не слишком замечала его. Я хотела играть лучше всех. Всего-то, уж простите мне эту наглость. Потому я просто не знаю, кто и зачем был рядом со мной. Мне казалось, что музыка всех интересует еще больше, чем она увлекает меня. Конечно, я заблуждалась. И вот теперь пожинаю плоды своего неведения. А вы ловко это делаете, я имею в виду замок. Слесарничаете по совместительству?

— Всему научился в свое время. — Кравцов довольно улыбнулся, похвала Веры заметно польстила ему. — И в ПТУ успел поучиться, и армию родную никогда не забуду. А что-нибудь такое вот, необычное, прежде замечали? Какой-то странный интерес либо что-нибудь подобное?

— Может быть, Павел Сергеевич. Но это все было смеху подобно. Даже говорить не стану!

— Ну как хотите, — отвечал капитан рассеянно, щелкая язычком замка, который приводил в движение потайную пружинку. — Замок действительно классный, только вам предстоит научиться с ним обращаться. Впрочем, я покажу… Понимаете, — продолжил он, закрепляя замок в приготовленном для него отверстии, вам никто не говорил, что все ваши успехи будут вызывать только зависть и ненависть.

— Нет, — честно ответила Вера. — Я была выше этих мыслей, как всякая провинциальная дура. Да и какие у меня успехи, если серьезно поразмыслить?

— Здесь вы не правы. Но некто думает о вас именно так: девчонка, выскочка, гордячка.

Вера отдавала себе отчет в том, что Павел Сергеевич пытается выяснить что-то о ней и о людях, которые ее окружают. Она была уверена, участковый ждет, когда она то ли проговорится, то ли назовет кого-нибудь, кого он будет потрошить и выводить на чистую воду. Так она думала, но слишком неохотно. Как только у нее возникли проблемы, этот человек немедленно стал ею заниматься, и это было важнее всего. Подозревать Вера не имела права никого. Все это было слишком чудовищно и вызывало лишь приступ дурноты и ни с чем не сравнимую брезгливость.

— Я выиграла этот конкурс, наверное, не случайно. К тому же в Норвегию я приехала потенциальным победителем. Но, честно говоря, для меня как-то это не было самым главным. Я вовсе не притворяюсь и не кокетничаю. Такое вот было забавное заблуждение. А что касается зависти или ненависти, — по крайней мере, в Москве я с этим, пожалуй, не сталкивалась. Вот раньше, в детстве и ранней юности, всякое бывало. Вы будете смеяться, но тогда мне приходилось действительно несладко. Правда, я не помню тех людей и причин, из-за которых меня преследовали.

Меж тем Кравцов закончил с замком, а Вера собрала ноты, вернула на место горшки с цветами, делая все это нехотя, в расстроенных чувствах.

— Мне страшно, Павел Сергеевич, и знаете почему? Думаю, что я человек бесчувственный, что касается жизни. Достаточно грубый, невнимательный, и наказанием за это может стать только подобная стихия. С чем я, похоже, снова столкнулась. Рок, так сказать. Правда, исправиться я тоже могу. Я не всегда была такой, и это вселяет в меня надежду. А как вы думаете, долго все это будет продолжаться?

— Подойдите сюда, — вместо ответа позвал капитан, — видите эту кнопку? Ее надо слегка отжать, прежде чем введете ключ в скважину. А потом сразу отпустить. Слышите щелчок? Ваш замочек сработал, теперь трудно будет его взломать, если только вместе с дверью. Мне кажется, — продолжил он, удовлетворенно разглядывая аккуратно врезанный замок, — в этой истории вы сами мало что значите. Скорее всего, охотятся не за вами, а за тем, что вам принадлежит или принадлежало. И закончится все тогда, когда это «что-то» найдут. Впрочем, для вас обстоятельства могут обернуться трагически, поэтому я постараюсь найти того, кто пытается смутить ваш покой.

Кравцов попросил позвонить завтра в полдень. Он несколько раз быстро смотрел на часы, после чего столь же стремительно позвонил, достав из кармана объемистую рацию, кому-то из своих подчиненных. Суть разговора Вера не уловила, отметив только, что настроение у капитана хорошее. Потрепав на прощанье за загривок кошку и сказав ей: «Опасно тебе находиться рядом с твоей хозяйкой, малышка», участковый легко сбежал по ступенькам к лифту, крикнув: «Будьте завтра обязательно дома! Придут устанавливать сигнализацию».

Вера быстро сделала уборку, накормила Штуку, укоряя себя в том, что не сделала этого раньше, и приняла душ.

Ни о каких злоумышленниках она больше не вспоминала. На месте этих призрачных персонажей, которые пытались ее обокрасть, возникла легкая тревога и любопытство. И более всего был интересен ей только что ушедший капитан. Участковых она представляла как-то иначе. Этот в обыкновенную схему никак не укладывался. Стрешнева была уверена, что, зайди она в отделение месяц назад, никакого Кравцова она бы там не нашла. Она даже пыталась вспомнить, где и по какому поводу слышала эту фамилию. «Ну вот, началась шпиономания, только с другого боку, — подумала она. — Сейчас еще решу, что он похож на норвежца, ну так и есть, похож. Странно, но я хочу в Норвегию, обратно. Не за славой, просто так, побродить одна».

Но вместо Бергена и Норвежского моря перед глазами вставал Высокий Городок с его странной тысячелетней историей, дом дедушки на крутом берегу Волги, мама на крыльце…

Вера переоделась, отметив, что одежду никто не тронул. Впервые за несколько последних дней посмотрела на себя в зеркало. В принципе она была похожа на свои снимки из газет и журналов. Русская барышня, восходящая звезда. До автоматизма отточенные движения, никакой скованности. Вспомнила без особого энтузиазма о контрактах, о скором выходе ее записей в Германии, Англии, бог весть где еще.

«К океану великой музыки прибавится мое бряцание, — подумала она. — Некий фиорд с косматыми соснами. Но тихо, надо молчать об этом. Будущее совершенно неизвестно, все будет по-другому, и мне уже подается знак».

Кроме того, Стрешнева подумала, что неплохо было бы купить «Фольксваген», чтоб поколесить по Европе этим же летом. Куда только ее ни приглашали, и этим надо воспользоваться, только без лишних глаз, в которых она, Вера Стрешнева, отражается, как видно, неадекватно. Она давно собиралась научиться играть на гитаре, да мало ли чего еще надо сделать! За годы жизни без родителей девушка успела отвыкнуть от них, не привязавшись ни к кому. Даже к знаменитой Соболевой, лучшей ученицей которой она была.

Кошка терлась о ноги, точно просила не уходить без нее. Вера подумала, что больше всего любит находиться в состоянии выбора, в сумрачной, но достаточно светлой нише, откуда одинаково хорош любой шаг.

Спать не хотелось, слишком сильны были впечатления прошедшего дня. Она посмотрела на часы, было ровно девять вечера, и приняла простое решение — поехала с кошкой в Ботанический сад. Прогулка с любимой хозяйкой привела Штуку в обыкновенное ее состояние — сдержанного достоинства. Даже на матерого дымчато-черного верблюда, которого для развлечения детей расположили перед прудом с уточками, она поглядела как на своего не слишком удачливого собрата, настолько ей было уютно и спокойно.

В маленьком грузинском ресторанчике посреди Ботанического сада Вера пообедала, выпила стакан хорошего грузинского вина и накормила кошку тушеными баклажанами с орехами, деликатесом, который та любила. «Вези меня, извозчик, по звонкой мостовой», — не слишком рьяно неслось из динамиков, и не было привычных посетителей, которых Вера знала в лицо, они собирались тут немного позже. Официантки отлично помнили Веру и ее кошку, ничего не ведая ни о каких международных конкурсах. «Барышня, наверняка из хорошей семьи, выгуливает кошку, норвежскую лесную, сейчас вернется в какой-нибудь дом на улице Королева» — вот что они могли подумать.

Штука внезапно забеспокоилась, шерсть на ее загривке поднялась дыбом, она зашипела, что делала крайне редко. Это произошло после того, как за соседним столиком устроились двое, молодой человек и девушка, довольно приятная парочка, не обращавшая на Веру никакого внимания. Они были заняты исключительно друг другом, заказали кучу всякой снеди, ели, пили, смеялись.

«Я с тобой, Штука, с ума сойду, — тихо сказала она кошке. — Веди себя достойно, кто бы тебе ни был противен. Дромадера не испугалась, а тут на тебе». Кошка утихомирилась, но интерес к прогулке у нее сразу пропал.

«Забавно, что сказали бы филологи из Тарту, друзья Павла Сергеевича? — подумала Вера, вспомнив своего нового знакомого. — Не научилась я, Штученька, понимать твои изысканные речи».

Девушка расплатилась и покинула ресторан, приветливо попрощавшись с официанткой. Как обычно, они миновали барана и пса, чей дружеский поединок входил в расписание ресторанных зрелищ.

«Теперь можешь шипеть и фыркать сколько угодно, — сказала Вера кошке. — Ты ведь их аристократически презираешь». Но Штука не обратила никакого внимания на барана, тщетно пытавшегося забодать носящуюся вокруг него и радостно взвизгивающую собаку.

Вернувшись на улицу Гончарова, девушка решила проверить почтовый ящик. Обнаружила там несколько свежих открыток с поздравлениями и телеграмму из Петербурга, в которой старинные приятели предлагали ей незамедлительно приехать и получить большой денежный приз за песню, которую она им подарила во время оно.

«Деньги к деньгам», — спокойно подумала Вера, разглядывая сумму обещанного гонорара. Цифра стояла отдельно от текста, видимо для того, чтобы не смущать людей, имеющих доступ к телеграмме, столь большим вознаграждением. В дверную ручку квартиры был вставлен букет великолепных пионов. Никакой сопроводительной записки Вера не обнаружила.

Как только она поставила цветы в большую вазу, позвонила со своей дачи в Абрамцеве профессор Соболева, бархатным голосом обязав Веру непременно встретиться с ней через два дня.

— Девочка, я волнуюсь за тебя, — сказала она. — Ты еще не знаешь того, что знаю я.

Вера ценила в профессоре Соболевой эту ничего не значащую, кроме доброго расположения, таинственность, и успокоилась. Похоже, что жизнь входила в нормальное русло.

Пучок событий, исходящий из этой точки, немедленно стал раскрываться, как многолепестковый бутон пиона. Ближе к двенадцати из Парижа позвонила Юлька Сычева, талантливая пианистка, ее подруга, закончившая академию двумя годами раньше. Она, вероятно, была первым дубликатом Соболевой, потому более архаичным и незащищенным. К тому же она никогда не думала о карьере пианистки, а больше любила сам процесс.

После окончания консерватории Юлька буквально на следующий день махнула в Париж, где стала женой знаменитого на Западе литератора, лет двадцать назад эмигрировавшего из России по своей воле. Собственно, прославился он именно на Западе романами, которые с одинаковым успехом писал на английском, французском и даже, в виде исключения, на немецком. От любви к России у последовательной Юли Сычевой осталось только уважение к Соболевой и привязанность к Вере. Потому она время от времени звонила в Москву, на улицу Гончарова, едва ли не всякий раз застигая Веру в ситуации совершенно неопределенной. Вера видела в этом какую-то связь, и втайне была благодарна подруге за всякий звонок.

— Рада тебя слышать, Вера, поздравляю, — первым делом сказала Сычева, — и счастлива была слушать твою игру. Извини, если я неправильно строю фразу. Я говорю по-русски меньше, чем стоило бы. Ты скоро станешь большой русской музыкальной звездой. Это впечатляет даже меня, видавшую виды. Мой муж шлет тебе поклон и спрашивает, когда ты собираешься покинуть свою варварскую страну. Садись сейчас же на самолет, тебя ждет море цветов.

— Как видишь, — в тон подруге отвечала Вера, — мы живем в стремительно развивающейся стране. Прогресс налицо. Даже простые русские барышни способны теперь обрести известность. И для этого вовсе не обязательно демонстрировать длинные ноги или вилять задом. Сейчас выехать не смогу. Вот куплю автомобиль и двинусь в твою сторону.

— Ты больше не хочешь играть? Или у тебя появился личный водитель? Может быть, я его знаю?

— Не совсем, то есть вовсе не знаешь!

— Загадочная ты стала, Стрешнева. Но здесь, могу поклясться, тебе будет значительно проще. Как отреагировала Соболева на все, что с тобой произошло?

Вере почудилось на мгновение, что щелкнул дверной замок.

— Подожди, — быстро сказала она Юльке. — Кто-то пришел.

— Встречай, встречай, — весело ответила та, — но я еще хочу сказать тебе что-то.

Убедившись, что перед дверью никого не было, девушка вернулась в комнату.

— Не спрашиваю, кто к тебе пришел, но думаю, что это превосходный человек, я чувствую аромат цветов. Это, конечно же, восхитительные пионы.

— Как ты угадала? — спросила Вера, немного смутившись. — Соболева пребывает в состоянии триумфального траура. Считает, что таких, как мы с тобой, у нее уже не будет.

— Приезжай, мы обсудим это более живописно. Я совершенно не умею разговаривать по телефону. Мне надо тебя видеть, чтобы толком связать пару слов. На этих варварских европейских языках говорить с невидимым собеседником намного проще. Короче говоря, прими сей череп, Дельвиг, он принадлежит тебе по праву. Не стану тебя отвлекать больше. Хотела сообщить еще одну приятную для тебя новость, но передумала.

— Да врешь ты все, Сычева.

— Никогда этим не отличалась, — без всякой обиды ответила Юлька. — Просто к нам приезжает… Нет, не ревизор, но тот, кто тебе небезынтересен. Но все, я тебе ничего не говорила. Развлекайся, но не увлекайся. Ты сейчас окружена поклонниками?

Вере показалось, что Сычева звонит не из Франции, а из Ярославля или Ростова Великого, куда приехала все же именно из Парижа. «Ездила в Ростов, да набегалась от крестов», — усмехнулась она. В характере подруги всегда присутствовала необъяснимая прямота, украшенная такой вот странной сложностью. Что за новость, о которой вдруг стало нельзя говорить? Ах да, она решила, что ко мне пришли гости… или гость. В интуиции этой госпоже никогда отказать было нельзя. Цветы действительно здесь, вот только никакого намека на гостя. А жаль…

Девушка вспомнила оглядывающего ее квартиру Кравцова, представив его отдельно от роли опера, и улыбнулась.

Итак, она в родной Москве, домашней и милой, несмотря на полукочевой быт. В этом городе в течение столетий жили ее предки, о которых она знала не очень многое. Зато могла догадываться о тайная тайных, что неуловимо даже любимыми ею древнерусскими миниатюрами. Несмотря ни на что, она исполняет музыку лучше многих, и ее фирменный звук — оттуда, из московского средневековья. Уличив себя в ненужной сентиментальности, девушка затихла и незаметно для себя заснула.

Ей снился морской берег, крики чаек — и больше ничего…

Вера встала в восемь утра под звуки «Маленькой ночной серенады» Моцарта, как только сработал таймер магнитофона. За окном шел дождь, но было не слишком сумрачно. Попыталась понять, насколько она отдохнула, и очень долго умывалась, как обычно делала это в детстве, дома, когда не надо было никуда торопиться.

Квартиру она привела в идеальный, совершенный порядок. Собрала белье и те вещи, которые были разбросаны на полу, решив перестирать все, к чему прикасались руки злоумышленников. «Какая-то мистическая брезгливость, как говорит моя мама», — рассмеялась Вера своей действительно фантастической аккуратности. Вспомнила, что в двери новый замок. Об установке сигнализации подумала тоже, но без особенного энтузиазма.

Наконец, это чужая квартира, которую можно будет потом вспомнить добрым словом. Когда-то, может быть, даже скоро. В нее забрались обыкновенные воры. Как тысячи других жуликов, которые время от времени что-нибудь да крадут.

«Я раньше с этим не сталкивалась. И никогда не столкнусь. Сказал же Павел Сергеевич, что сюда больше никто не придет. Но вот я поеду в гости, домой. И тогда они опять могут прийти и уж точно что-нибудь стащат. А потому нужна сигнализация. Пусть будет сигнализация. Могу я себе это позволить?»

Так она все еще полусонно рассуждала, сортируя вещи и заправляя стиральную машину. Цветной китайский халатик положила отдельно в тазик, потом вытащила и встряхнула. Эта нежная шелковая вещица не должна стираться в машине. Разглядывая синих драконов и золотые маки на черном тончайшем материале, Вера начала напевать песенку на стихи Гумилева — про сердце, которое превратилось в фарфоровый колокольчик, и не услышала, как из кармана халата выпал и закатился под ванну маленький круглый предмет стального цвета.

Завтракать не хотелось. Вера перебрала разнообразные продукты, точно выстраивая ускользающую мелодию, и остановилась на овсяной каше с медом, который купила вчера. Кажется, ей говорили, что мед с акации и черноклена. Что за черноклен такой? Мед оказался превосходным. Нужно его есть больше, решила она. С ним даже эта противная овсянка вполне съедобна.

Сигнализацией квартиру оборудовали на удивление быстро. Вера полагала, что это запутанное и сложное действо, которое снова выведет ее из равновесия, но все оказалось много проще. Двое молодых людей, более похожих на маляров, рассказывая друг другу смешные анекдоты, быстро и ловко опутали всю прихожую проводами и принялись что-то сверлить, приколачивать, ввинчивать. К Вере они обращались подчеркнуто вежливо, что забавно контрастировало с сомнительными анекдотами, которые они тут же травили друг другу.

— И вот мужик открывает дверь. А перед ним скелет, на черепе лиловый цилиндр, а в костяной руке на бечевке желтые и красные воздушные шарики. «Ты кто?» — спрашивает мужик. «Я смерть твоя», — отвечает скелет. «Какая нелепая смерть!» — говорит мужик. Вот так! Ты понял, да?

— Очень подходящий анекдот, — рассмеялась Вера.

— Вам теперь абсолютно ничего не грозит, — успокоили ее молодые люди. — Да и мужику тому точно так же. Это же так, шутка. Любимый город может спать спокойно.

«Наше самочувствие напрямую зависит от направления ветра, — подумала Вера, проводив заботливых рабочих. — Кажется, нынче северо-западный ветер».

Она собралась сделать несколько ненужных звонков, но вдруг поняла, что этого делать не стоит.

Можно было отправиться в театр, в кино, куда-нибудь. Но это было отчасти похоже на те же ненужные звонки. Достаточно несанкционированной телефонной активности парижанки Сычевой.

«И теперь обязательно снова что-то случится, — решила Вера. — Юлечка просто так не проявляется. Это же наваждение какое-то».

В прошлый раз она позвонила как раз перед тем, как Вера задумала бросить все — и Москву, и классическую музыку, и дом родной, и податься куда-нибудь в вольное странствие, тем более что ей сулили неслыханные для нее деньги знакомые рокеры.

Они видели в ней идеальную клавишницу, и одна из песен, для которой Стрешнева в виде исключения «делала» клавиши, стала настоящим хитом, вопреки чудовищно наивному тексту. Пожалуй, Вера прилепилась бы к этой музыкальной банде, тем более что группа была питерская, новая. А в Петербурге она всегда видела нечто превосходное, северное, отличное от московской суетливости.

Но как раз позвонила Сычева и, срывая голос, кричала в трубку на другом конце Европы, что ей приснился дурной сон про несносную Стрешневу. Позже она призналась, что никакого сна не было в помине, а просто на нее такой стих нашел. Но Вера, оказавшись в привычном состоянии выбора, нечаянно спровоцированном подругой, в очередной раз в Питер не поехала, сказавшись усталой и больной, и на том ее реально головокружительная рок-биография, и, как теперь видно, к счастью, завершилась.

«От Питера до Москвы вези меня тепловоз, — напела Вера. — Всего лишь десять часов от Питера до Москвы…»

Внезапно она почувствовала то, о чем забыла в последние месяцы. Это было давление Москвы. Город иногда не схватывался рассудком и казался смертельным ипподромом, по которому мчатся без видимой цели бесчисленные призраки. Разумных очертаний этот устрашающий рой не имел, но силой обладал грандиозной. От этого хотелось спрятаться, как в детстве, невесть куда.

Но Вера знала, что проще выйти в этот странный город, который с некоторых пор считала родным, оказаться в какой-нибудь исторической точке, неважно каким веком она овеяна, и затихнуть, примириться, обрадоваться. Вблизи же улицы Гончарова ничего такого не было, разве что зловещие очертания советского периода, кажется, один из домов Лаврентия Берии, на чердаках которого когда-то стояли пулеметы, и чем это зловещее строение наполнено до сих пор, было страшно подумать.

Рассуждения с кошкой на руках были прерваны телефонным звонком. Вера подумала, что это капитан Кравцов, но ошиблась. Звонил знакомый журналист, который по-приятельски решил написать о ней нечто вроде очерка. Правда, он отличался тем, что писал для заработка книги в серию «Тайная Россия», в чем преуспел. Он был, что называется, книжным червем, умевшим извлекать из архивов страны нужную ему информацию с поразительной цепкостью и точностью.

— Меня уже сдали в архив? — спросила Вера.

— Да что ты, — гудел сильный бас Владимира Осетрова, — такой юной ты еще не бывала.

— Если ты свободен, то приезжай часа через два. Мне еще оперу надо звонить, — прибавила Вера.

— Свободен — не свободен, откуда я знаю. Но через два часа, пожалуй, загляну. Жаль, что в сутках двадцать четыре часа, а не триста. Жить стало бы лучше, веселей. А в какую оперу ты собралась звонить?

— Да нет, знакомому менту.

— Извини, я неудачно пошутил. Я-то думал, ты хочешь билеты заказать в оперу. А что случилось? Ладно, при встрече расскажешь. Но так я и знал, Вера, так я и думал, что добром твои смелые достижения не кончатся!

Бас растворился в гулком телефонном зуммере.

Вера, посмотрев на часы, позвонила капитану Кравцову:

— Здравствуйте, Павел Сергеевич, это Стрешнева. У меня все в порядке. Связисты свое дело сделали. — Она старалась говорить внятно и отчетливо, как женщина-офицер израильской армии. Как вести себя с Кравцовым, она до сих пор представляла более чем смутно.

— Здравствуйте, Вера, — приветливо ответил капитан. — Я знаю, что все в порядке. У вас великолепная кошка. Она не только ест все, что ей дает хозяйка, но умеет разговаривать. Правда, вы не все подряд научились понимать.

Пока Вера пыталась как-то интерпретировать слова Кравцова, он говорил уже о другом. Спрашивал, не обнаружилась ли в последний момент какая-нибудь пропажа. Даже пустяковая.

— Да вроде бы нет, — задумчиво сказала Вера, — все как бы на месте, все проверила — чайник, ложечки, вилочки и, конечно, сковороду, да еще патефон с пластинками…

— Вы отдохнули и способны шутить. Что-то должно было исчезнуть, Вера, — невозмутимо продолжал допытываться капитан. — В некотором роде знаковое, именно к вам относящееся. Вы сказали вчера, что все ноты целы, но вы уверены в этом?

— Честно говоря, нет. Дареные сокровища, так сказать, антиквариат нотный точно цел. А вот мои собственные исчезли. Но кому они могли понадобиться, Павел Сергеевич! Обыкновенные ноты, да еще исчерканные моим педагогом и мною, разрисованные, так сказать.

— Пропасть могли не только ноты, — заметил Кравцов, который, в сущности, находился в двух шагах, и оттого разговор выглядел еще более странным. — Кроме того, посмотрите, не появились ли какие-нибудь вам не принадлежащие вещи, кроме сигарет, конечно?

— Вы хотите сказать, что в мою квартиру могли подбросить бомбу?

— Это вряд ли, подобные предметы обычно подкладывают в подъезд. Не хочу вас пугать, но бывают случаи, когда вымогательство предваряется шантажом. Вам могли подбросить такой маленький пакетик с белым порошком…

— Я обязательно все переворошу, — ответила Вера. — Мне самой интересно.

— А мне-то как интересно, — пошутил капитан. — Звоните мне в любое время. Записывайте номер.

— Подруга звонила из Парижа, — продолжила Вера. — Это к делу не относится?

— Думаю, что нет, подруга-то хорошая?

— Худшая из лучших, как она себя называет. Положительная.

— И еще, Вера, входя или выходя из квартиры, вы будете звонить на пульт и сообщать свой пароль. Необходимо сделать так, чтобы при этом возле вас никого не было, ни подруги, даже самой положительной, ни друга, каким бы хорошим он вам ни казался.

— Это же как дважды два.

— И все же не забудьте. Иногда и дважды два оказывается пять, а не четыре.

— Слушаюсь, мой капитан!

— Конец связи, — рассмеялся Кравцов. — А баклажаны с орехами для вашей кошки я как-нибудь предоставлю.

Вера задумалась. Ее видели в Ботаническом саду. С кошкой, которую она кормила столь необычным для норвежской лесной блюдом.

В это время позвонили в дверь. По звуку можно было догадаться, что это или Танюша, или кто-то случайный, вроде мальчишки со срочной телеграммой.

На пороге стояла счастливая, как всегда, Ключарева. И даже более чем обыкновенно.

— Памятник музыкальной культуры, охраняемый государством, — приветствовала она Веру, которая на этот раз не слишком обрадовалась подруге. Более того, визит показался ей малоуместным. Тем более что Осетров, который мог нагрянуть в любую секунду, на Ключареву смотрел ну просто как на пустое место. Но все объяснилось тем, что Танюша ехала из телецентра Останкино, где была на собеседовании по поводу какой-то подработки.

Вера приняла решение ничего не рассказывать подруге о случившемся. Пусть для Танюши все остается как есть. Так будет спокойней.

— Я вижу, ты мгновенно оклемалась, — довольно заметила Танюша. — Скоро начнешь врастать в бешеный московский ритм. Хотя для тебя это теперь не обязательно. На какое-то время.

— Отчего же, — ответила Вера. — Как раз вот и собираюсь пустить корни. Для начала вот эти электрические, а дальше — больше… Подумываю, не переехать ли поближе к тебе, в Тропарево. Что это я так долго здесь прохлаждаюсь? Пора становиться на рельсы. Штуке там будет даже спокойнее среди раскидистых дубов птичек ловить будет. Котика подходящего встретит. Котят продадим, обогатимся.

— Кажется, я выхожу замуж, — неожиданно поведала Танюша, — и не смогу столь часто видеться с тобой.

— Вот тебе раз, Ключарева! Кто бы говорил! Кто мне клялся, что на пушечный выстрел ни одного взломщика не подпустит, не ты ли?

— Жениха привезла мне ты, — нараспев ответила Танечка, — из Нор-ве-ги-и. Ведь если бы я тебя не встретила, я не встретила бы и его.

— Этого Джеймса Бонда? Ты шутишь?

— Мне не до шуток. Я нашла свое счастье. С твоей помощью. И он так тебе благодарен, та-ак благодарен!

— Да звать-то его хоть как?

— Леонид, — округлив глаза, произнесла Танечка редкостное имя.

— И Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них, — констатировала Вера полное безумие подруги. — Ты говорила, что он видный журналист.

— Да, что-то вроде, — небрежно бросила Ключарева. — Не это главное. Но тебе не понять. Это песня судьбы.

— Тебе конец, — вздохнув, ответила Вера. — Доигралась, доездилась на сивых кобылах в картонных доспехах.

— Ничего подобного, скручу его в бараний рог, — холодно ответила Танюша. — Что ты меня доспехами какими-то укоряешь! Зато у меня сердце стальное. Мне полная гибель без мужика.

— Сейчас придет Володя Осетров, который знает всех, и мы выясним, что это за Леонид необычайный и с чем его едят.

Осетров появился через несколько минут, мощный, с окладистой дымчато-черной бородой, на которой блестели капельки дождя.

— Шел дождь, и перестал, и вновь пошел… Здравствуйте, девочки, — пробасил он, первую часть фразы заранее приготовив, как видно, для Веры, а все остальное, включая вальяжное недоумение, по праву принадлежало Танюше Ключаревой, которая буквально расцвела под его прищуренным взглядом.

Танечка всегда была влюблена в него как кошка и млела, буквально таяла при встрече с ним, не замечая или не желая замечать холодноватой иронии в обращении с ней Владимира. Некоторое время она просто бегала за ним, стараясь при любом удобном случае броситься ему на шею.

Осетров, как человек крайне благожелательно настроенный ко всякому, как он говорил, человеческому материалу, Танюшино обожание принимал благосклонно. Он водил ее в рестораны, возил к приятелю на дачу, с палаткой, костром, шашлыками и дурацкой, по определению Веры, романтикой на тихую подмосковную речушку под названием Сетунь. И вместе они представляли бы уникальную пару, что-то вроде архидиакона с супругой из старинной драматической повести с открытым финалом: дескать, жили долго и счастливо и умерли в один день.

Но Володя никаких шагов далее совместных развлечений не предпринимал и вскоре на решительный вопрос Татьяны ответил ехидным прищуром и красноречивым молчанием. Таня для начала возненавидела его, обзывала козлищем, идиотом, дураком и прочими лестными прозвищами, потом успокоилась, вышла замуж в первый раз, во второй, а затем вовсе оставила матримониальные поиски, заявив, что она создана для сцены, а все мужики — взломщики и не родился еще на свет принц, который был бы достоин ее небесной любви.

— Я, пожалуй, поеду, — смутилась Ключарева. — У вас свои секреты.

— Не торопись, сейчас Володя выдаст нам справку о твоем избраннике. У Танюши, видишь ли, новый приключенческий роман назревает. А герой этого романа мне до крайности подозрителен. Фамилию, пожалуйста, поведай, — приказала Вера Татьяне.

— Да ладно тебе, — угрюмо ответила Таня, — ну неказистая у него фамилия. Не то что у некоторых. Фамилия его Тетерин. Зато псевдонимов завались, аж около двадцати. И публикуется он там, где захочет.

— Иван, что ли? Или, может быть, Игорек?

— Да Ле-о-нид! — выпалила Вера.

— Такого борзописца не слышал, — ответственно произнес могучий Владимир Осетров. — Я их, кабанов, всех знаю по роду своих занятий печальных. Можно сказать, это мои клиенты. Я знаю все их ловушки, ходы-выходы, страшилки и дурилки. Этот блистательный легион мне воистину известен и капитально неприятен, начиная от старцев зловредных, кончая, извиняюсь за выражение, барышнями бестрепетными. А, собственно, о ком речь? Скажите, девушки, а не то я выйду из себя и не вернусь.

Осетров влюбленно глядел на Веру, как петербургская сторона Высокого Городка, вместе с пятишатровым собором над волжским обрывом, похожим на тибетское плато в миниатюре, смотрит на московскую сторону, на ее в чудесной излучине расположенный великолепный древний Успенский монастырь. Не добраться одной к другой, не слиться в пламенном поцелуе — между ними Волга.

Вера захохотала.

Танечка не дрогнула.

— А вместо сердца — пламенный мотор, — заключила Вера. — Ты сам-то сейчас про кого говорил?

— Про журналюгу по фамилии Тетерин.

— А что он новый Танюшин поклонник, это ты пропустил?

— Извини, Татьяна-свет, сразу не понял. Впрочем, может, именно этот — славный малый и педант. Хотя не слышал такой фамилии, не знаю. Может, какой-нибудь из его псевдонимов мне знаком? Назовите хоть один.

— Николай Майоров, Илья Некитаев, — Танечка морщила лоб, старательно припоминая вычурные имена. — Иван Нескромный, Денис Леонидов, Капитон Бабаван…

— Довольно, я все понял. — Вера с удивлением наблюдала за реакцией Осетрова. Первые два имени заставили его сердито нахмуриться, потом в уголках губ появилась ироническая усмешка, и теперь саркастический Володя уже откровенно потешался над растерянной Татьяной. — Все имена борзописцев похожи друг на друга как одна капля дерьма на другую. Если тебе, Танюша, зачем-то понадобился журналист, флаг в руки. Но если ты соблаговолишь послушаться совета старинного приятеля, и умного, надо сказать без скромности, отправь этого борзописца в отставку, и немедленно.

— Я тебя ни с кем не знакомила, подружка. — Вера вдруг честно призналась себе, что эта история ей категорически не нравится. Но не потому, что она может обернуться для Тани очередным разочарованием, а потому, что именно ей, Вере, во всем этом изначально отведена какая-то роль, которая может серьезно Грозить ее благополучию и даже жизни. Откуда взялась эта уверенность, Вера не смогла бы ответить, но она существовала, вне зависимости от ее рассудка, и укреплялась в ней. — Боярин Осетров дело туго знает. Он тебе вставит в надменную твою головку пропущенную главу. Я его специально пригласила для этого. Или ты думаешь, что случайно оказалась у меня нынче в полдень? Подумай, подумай. Ты все-таки едешь?

— Никак нельзя, — ответила Таня, сделав театральную паузу перед второй половиной фразы, — мне оставаться. У Володи сегодня особенное расположение духа и он отрицает всех иных мужиков.

Она странно улыбнулась и пропала за дверью, в проеме которой исчезала много раз, но ровно столько же раз являлась снова.

Сейчас новое появление не было полностью гарантировано. Вере стало вдруг безумно жаль Ключареву, такую глупую куклу.

— Танюшка играет в новой ландшафтной пьесе. Теперь это урбанистический пейзаж, полный московских закоулков.

— Меня это пугает меньше всего, — ответил Осетров. — Да ты никак заступаешься за нее? Ты всегда порицала ее выходки. Не стану предвосхищать события, но в этот раз все может повернуться иначе.

Осетров отличался обстоятельным знанием самых разнообразных вещей, полагая, что это естественно для многих, и ничуть этим не гордясь. Он мог с разной степенью осведомленности судить о тысяче городов, их истории, тайнах и безысходно искаженной яви, о сотнях исторических персонажей, открытых ему с неведомой стороны. Странно, что он почти никогда не бахвалился этим знанием, скорее, наоборот — был исполнен печали оттого, что знает некие сокровенные пружины.

Наверное, он скучал бы от своих книжных занятий, помноженных на бесчисленные поездки, если б не был столь спокоен от природы и столь щедро одарен физически. Вере он всегда представлялся сказочным Алешей Поповичем, не тем, с картины Васнецова, но каким-то другим, подлинным, поповским сыном или внуком, которого позвала иная дорога. Вероятно, так все и было. Родословная приятеля Веру мало интересовала и складывалась больше из бесконечных его исторических бестселлеров, которыми зачитывался широкий круг любителей загадочных древностей.

— Я наблюдала за тобой. — Вера произнесла это тихо, будто боялась, что на вопрос, высказанный более громким голосом, Володя не ответит. — Тебе знакомы эти псевдонимы?

— Кроме Капитона Бабавана, эта фигура мне ни разу на страницах прессы не встречалась. А об остальных могу сказать пока одно: все они принадлежат разным людям, которые в действительности честно пашут на разные серьезные и полусерьезные издания, не отличающиеся особенной желтизной. И при чем тут какой-то Тетехин…

— Тетерин, — поправила Вера.

— Ну да. Прикажешь выяснить?

— Конечно, если можешь, и немедленно.

Выражение лица Осетрова говорило о том, что вот сейчас, тут же, он кинется выполнять эксклюзивное поручение своей владычицы и повелительницы, не взирая на абсолютную невыполнимость этого задания, но вместо этого он вдруг охнул, развел растерянно руками и с криком «Тупой осел!» ринулся в прихожую, откуда принес букет влажных цветов. Это были восхитительные мелкие алые розочки с твердыми зелеными листочками, колючие, шевелящиеся.

— Тебе, — прогудел Осетров. — Я как раз оказался в одном из великих русских монастырей, под Калугой. Эх, какая это была обитель когда-то! Там какие-то бывшие моряки построили теплицы, выращивают для монахов овощи и все такое прочее. У меня ощущение, что розы там развиваются сами по себе, вышли откуда-то из-под земли.

Владимир был в своей традиционной роли, давая через себя выговориться и расхвастаться руинам, деревьям, тем же цветам, извилистым дорогам.

— А со мной тут всякого наслучалось, — сказала Вера, все еще разглядывая сами по себе шевелящиеся розы с блестящими серебряными каплями влаги.

— Мы с тобой одной крови, ты и я… но боги азбучных истин — вот боги на все времена, — без важности произнес он обыкновенное свое приветствие из любимого Киплинга, которого знал, как многое другое, наизусть. Больше всего он любил роман «Ким», как видно сожалея, что по сложению, происхождению и воспитанию не мог быть изворотливым английским подростком Кимом, выросшим в Индии и талантливо играющим в Большой Шпионской Игре на милом сердцу Востоке.

Вере показалось, что Володя многое знал о новом женихе Танюши Ключаревой, а бархатно так задирался перед той специально, чтобы заставить двигаться в определенном направлении. Возможности своего богатырского обаяния он оценивал адекватно, расходуя их как бы нехотя, как будто это вовсе не он, а некто другой, старательно работающий над идеальной линией в миниатюрном пейзаже, который вмещает весь мир.

— Ты для чего так потратился! Знаешь ведь, я ем как мышка. — Вера разбирала огромный пакет со снедью, который Осетров принес с собой.

— Зато я люблю покушать. А тебя объедать, хоть ты и стала знаменитой и богатой, у меня не хватает совести. Кроме того, в этом милом пакетике есть кое-что, что ты, точно знаю, очень любишь. У-стри-цы, прямо из Атлантического океана, маринованные в собственной, так сказать, среде.

— Я люблю свежие, впрочем, спасибо.

— Извини, никогда не знал, как их открывают порядочные люди, и не предполагал это знание в тебе.

— Мы с Татьяной, когда ходили парой, нарочно научились этому искусству, чтобы невзначай не опарафиниться на каком-нибудь фантастическом высоком приеме, который нам грезился в недалеком и светлом будущем.

— Ну для тебя-то это будущее стало настоящим.

— Да, только я потеряла интерес к любым приемам. Вот еще новость будет, — заметила как бы между делом Вера, раскладывая на фарфоровые тарелки розовую форель, круассаны с паштетом из гусиной печенки, большие черные маслины, свежие, пупырчатые огурчики, поставила тонкостенный бокал для себя и большой фужер для Володи. — Ключарева приревнует меня к тебе… Раньше она была звездой и смотрела на меня как на подшефную из младших классов. А теперь я как бы стала знаменитой, могу себе позволить невозможное прежде. С большими людьми пить наедине вино из большой глиняной бутылки, на этикетке которой значится… Что там значится? Ага, Цацалашвили, Давид, человек, который это вино приготовил специально для большого человека и маленькой подруги его.

— Нет, — сказал Осетров, внимательно поглядев на Веру и улыбнувшись, — для Танечки всяческая ревность в прошлом. Ненависть ее к тебе возрастет просто так, без меня. На автопилоте.

— Ты так думаешь?

— А позволь такой вопрос — не в первый ли раз ты поссорилась с ней? И по твоей ли это было инициативе? Думаю, что она сама пробовала делать это, но всякий раз прибегала к тебе.

— Ну бывало, конечно. Не стану скрывать. Я никогда не считала себя специалистом по общению с подругами, а потому все списывала на свою резкость.

— Верочка, я пришел к тебе не для того, чтобы говорить о Татьяне, нашем милом идеале. Не дай-то бог, чтоб пришлось говорить о ней после, но только не сейчас.

— Интервью в становлении? — рассмеялась Вера. — И ты незаметно включил миниатюрнейший японский диктофон, величиной с мизинец?

— Вот мой диктофон, — постучал Осетров указательным пальцем по своему широкому лбу.

— Что ж, рада это видеть. Ты прав, я, верно, переменилась за последнее время, год, полгода, где-то так. Я не узнаю себя. Все время страдаю невесть с чего, живу как-то механически и сама становлюсь в определенном смысле куклой, это к тому, чтобы согласиться с тобой и окончательно пресечь разговор про Татьяну.

Осетров ответил не сразу.

— Подожди, — сказал он, внимательно оглядев Веру с ног до головы, будто видел ее впервые. — Мой диктофон не выдержит таких признаний. Тем более — от тебя. У-у-фф! Давай-ка выпьем доброго вина. За успехи на движущейся музыкальной лестнице. Я всегда говорил, что ты играешь лучше всех!

— Это правда, говорил, — согласилась Вера. — Признаюсь, в моей победе есть и твоя заслуга.

— Да ладно, — добродушно отреагировал Осетров. — В моей одинокой берлоге ты прослушала множество превосходной фортепьянной музыки, пластинки всякие пыльные и исцарапанные, которые ты любезно приводила в порядок, да как-то они все к тебе и перекочевали.

— Ну было дело, — непринужденно рассмеялась Вера. — За это я тебе, Володя, очень благодарна. С тобой рядом можно было совершенно спокойно постигать пляски музыкальных теней, не рискуя окостенеть или напугаться.

— А рядом с другими или с этим… твоим… — замялся Володя.

— Кого ты имеешь в виду? — холодно спросила Вера.

— Закрытая тема? — удивился Осетров, погладив свою роскошную бороду, словно кошку.

— Темы бывают разные — синие и красные. — Вере стало неуютно от того, что пришлось изворачиваться. Осетров нечаянно выводил ее на обсуждение вопроса, который теперь представлялся ей неподъемным. Но она не хотела, чтобы Володя догадался об этом. — Впрочем, если ты о Тульчине, то давно не имела от него никаких известий, кроме разве что букета пионов, который стоит на моем ночном столике. Да и то не уверена, что это от него. Ты ведь знаешь, однажды я приняла решение. Не знаю, может, поступила глупо, но тогда только это было для меня важным. Я должна была стать музыкантом, вопреки предсказаниям разных шарлатанов и хулителей. Хотела доказать всем, и в первую очередь самой себе, что женщина может встать на высокую ступень мастерства наравне с мужчиной. Это же я сказала Алексею в ответ на его предложение руки и сердца.

— Ну, Вера, а что же плохого в этих условиях, тобой принятых? Да, потом, это как-то само собой получилось. Как вообще все у тебя всегда получается.

— Нет, Володенька, за всем стоял тяжелый, изнуряющий труд и мрачные раздумья. Нечеловеческое напряжение, я говорю вполне серьезно. Есть такое выражение, которое произносится с горьким вздохом и особенной гримасой на лице: «Я уже не девушка». В какой-то момент я могла изобразить на лице более скорбную мину и сообщить, что я уже не женщина, а эфирное, мифическое создание, порхающее по клавишам. Но весь этот бархат и трепет с живым миганием — всего лишь поверхность, под которой нечто уродливо-неземное, живая и неизвестная структура…

«Вот-вот, именно это я почувствовала на конкурсе, когда отзвучал последний аккорд»…

— Ну с Богом, ура! Кипящая бездна под нами! — засмеялась Вера, поднимая бокал с тягучим, как мед, янтарного цвета вином.

Владимир медленно осушил свой фужер, замер на мгновение, как бы оценивая восхитительный напиток, и обернулся к нише, где возле диванчика на тумбочке стояла круглая белая фарфоровая ваза, а в ней пышный букет белых пионов.

— Эти, что ли, цветы? С поздравительной открыткой?

— Открытки, записки, визитной карточки — ничего не было. Как в шпионских фильмах.

Вера не думала, что цветы от Тульчина, она просто мечтала, чтобы это было именно так. Ей всегда хотелось, чтобы он как-то проявлялся в ее жизни. Она часто ловила себя на мысли, что ищет в толпе на улице знакомый силуэт. И тогда, выбежав из ресторана, она искала Алексея, рванув до стоянки автомобилей, потом до входа в метро на Тверской.

Это было в прошлом году, осенью, теплой и прозрачной, как весна, если бы не ворохи золотых листьев под ногами. Состоялся первый сольный концерт Стрешневой в зале консерватории. Алексей позвонил неожиданно, после почти полуторагодового молчания, сказал, что был на концерте, и поздравляет с успехом, пригласил в ресторан.

Но после концерта она встретила Рудика и напрочь забыла о своем обещании. По какой-то дьявольской подсказке они пошли именно в этот маленький ресторанчик на Бронной, заказали чешское пиво и морской коктейль. Весело болтали, обсуждая последние новости, вылавливая из блюда то мидию, то креветку и раздавая им смешные морские имена. Когда подошел официант, спросил ее имя и сказал, что ей передали коньяк и коробку конфет, она сразу поняла, что это от Алексея.

Выбежав в розоватые сумерки, Вера кляла себя на чем свет стоит. Где-то у поворота на Тверскую на мгновение возникла его высокая фигура, поворот головы, профиль, и все. А теперь вот цветы… Они должны быть от Алексея, иначе все не имеет никакого смысла.

— Иначе волк, — сказала она вслух.

— Вот это правильно, — неизвестно что имея в виду, произнес Осетров. — Что-то не клеится у нас с тобой разговор на заданную тему. Я сегодня не в ударе. Плачу и рыдаю от радости, увидев тебя. Есть еще одно обстоятельство, почему-то я стал бояться за тебя.

— Это предчувствие, Володя, — ответила Стрешнева, — что уж тут поделаешь. Это выше нас.

Вера говорила вполне серьезно, предполагая, что только вот эта спасительная серьезность избавит ее от немедленного же его признания в любви.

Но гений исторического сыска победил в нем героя-любовника.

— Помнишь, как ты рассказывала мне о своих детских страхах, не вполне обыкновенных?

— Конечно, помню, они всегда со мной. Но теперь страхов изрядно прибавилось. А вот о них-то я ничего достоверно тебе сказать не могу. Какая-то бесовщина с ворами, преследователями, убегающими поклонниками… Нет, и предположить не могла, что успех будет сопряжен со всем этим безобразием.

— Может, уехать, хотя бы на время?

— На неделю, не больше. Я не могу находиться дома. Мне все скучно, все там раздражает.

Выбраться из провинциального городка для Веры было делом чести, доблести и геройства. Это вне всякого сомнения. Хотя о том она совершенно не задумывалась. Как вообще не думала о Доме. Не о родительском, о своем, который нужно было как-то воображать, приближать ниоткуда. Где и как она собиралась жить? Еще год в Москве, ибо академию следовало закончить, домучить, сдать в архив. Наврать потом Осетрову с три короба о тайнах этого Музыкального Дома, пусть дальше потешает дурней загадочными повестями из русской жизни.

А дальше-то что? «Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо»? Плодиться-размножаться? Она не думала ни о чем. До этого вечера. Думать — это не жить ли, собственно, как бог на душу положит?

Но что-то чуждое вклинивалось сейчас в достаточно стройную ситуацию. Вера как будто все делала правильно, но в этом коренилось что-то, может быть, жуткое. Она слышала в свое время от того же Осетрова, воспринимая как одну из его фантастических теорий, что жизнь отдельного человека напрямую зависит от роковой ошибки, однажды совершенной. От одной-единственной. Это так называемая «ошибка земного пути». Частная версия первородного греха. Вычислить эту ошибку крайне сложно. Где гарантия, что это будет именно она? Впрочем, гарантия-то есть — как в рекламе, перемена жизни к лучшему.

— Впрочем, я только сейчас поняла, что сегодня я бы хотела уехать в Питер. Окликнуть Север над Невой, прах отрясти норвежской ноты…

— А что там в Питере конкретно?

— Я должна получить гонорар. Ты не слышал этой моей песни? Я процитировала там одновременно Билли Джоэла, Джо Кокера, Стинга, одну забытую, но великолепную английскую арт-роковую группу «Десять лет спустя» и некий фрагмент Баха. Все это легло на электрические клавиши. Получился хит, на котором ребята неожиданно для меня обогатились. Каждый из них сможет сейчас купить квартиру, собаку и автомобиль. Меня пригласили телеграммой за призом. А мне как раз будет полезно покинуть Москву. Что-то я слишком к ней привязалась. На эти мысли нечаянно навел меня ты, мой милый друг. Давай-ка к делу. Время не ждет, надо подготовиться к поездке. Спрашивай обо всем, кроме личного. И о моих детских переживаниях не вздумай упоминать!

Однако вопросы Володи вертелись как раз вокруг ее детства и первых преподавателей. Вера старалась отвечать как можно более пространно, рисовала себя обыкновенной девочкой, которая отличалась от сверстников лишь тем, что ходила в музыкальную школу.

Но услужливая память с маниакальной настойчивостью предлагала яркие, как рождественские открытки, и болезненные подсказки. Проводив Осетрова, Вера рухнула на диван, обхватив Штуку поперек ее теплого, пушистого живота, и немедленно раскаялась в том, что согласилась встретиться с Володей. Все, старательно и давно заглушаемые воспоминания теснились теперь в ее комнате, и даже убаюкивающее урчание кошки не рассеивало призраки. Девушка зажала ладонью виски и постаралась немедленно задремать.

Глава 3

Это то, чего Вера добивалась всю прошедшую неделю, ей было легко и приятно, пальцы перебирали клавиши так ловко, словно их хозяйке не составляло никакого труда выправить мелкой биссерной техникой написанную ювелирную сонату Моцарта до мажор.

— Вера!.. Вера, что такое, что это за звук!.. — Голос Ревекки Германовны зазвенел и сорвался.

Девочка резко сняла руки с клавиш и спрятала их под белый кружевной передник, надетый поверх черного форменного платья. Она знала, этот жест раздражает учительницу. «Будто думаешь, что я тебя по рукам ударю». И сделала это специально в отместку за то, что Ревекка Германовна посмела остановить столь блестящую игру.

«Все ей не так, — сердилась девочка и теребила передник. — Целую неделю выписывала пассажи, даже в воскресенье с родителями в лес не поехала, а они две больших корзины грибов набрали… И не похвалит никогда…»

— Какие-то шлепающие пальцы, откуда у тебя это? — продолжала меж тем сорокапятилетняя учительница, которую Вера в свои двенадцать почитала за старушку, поскольку та была двумя годами старше ее родителей, а детей не имела. — Звук, Вера, должен быть с косточкой… Будешь учить в медленном темпе и по кусочкам.

«В медленном темпе и по кусочкам» — как раз именно то, что доставляло Вере ни с чем не сравнимую пытку, ведь она слышала всю музыку целиком, едва открыв ноты. Еле слышно буркнув «до свидания» и «спасибо за урок», Вера вышла из фортепианного класса музыкальной школы и побрела домой так, как, верно, ходят приговоренные к смертной казни.

Стояли теплые дни, роскошная осень едва коснулась деревьев, оставив золотой след своего дыхания. Вера любила осень за прозрачность мирового круга, словно бы наяву начертанного всесильной рукой, со всей музыкой, таящейся в нем, с блеском, красотой и силой. Но теперь разглядеть в осени эти дары она была просто не в силах.

Она медленно вошла в сквер, оборудованный для детских игр, никогда ее особенно не занимавших, и точно впервые увидела группку сверстников, кто-то летал на скрипучих качелях, другие носились сломя голову за коричневым футбольным мячом, все это походило на репетицию театра лилипутов, но выглядело довольно весело.

Во дворе всегда кто-то заправляет, непостижимым образом избранный из среды детей, противящихся всякой субординации. В этом году на роль вожака выбилась Люська, носатая, продолговатая девица, умевшая хрипло, по-взрослому хохотать и боявшаяся только собственной матери, которая время от времени била ее смертным боем за дело или впрок.

Выражение Люськиного лица было особенным, как бы застывшим навсегда после одной из материнских разборок, когда она, кинувшись от разгневанной матери в дверь, прищемила себе физиономию. Сверстников Люська презирала, заискивая перед мальчишками и девицами постарше, которые уже отчасти принадлежали к миру взрослых. Но изобретать разные пакости, интуитивно избирая всякий раз ту или иную жертву, она была мастерица.

Люська пылала к Вере особенной ненавистью, не в последнюю очередь оттого, что тоже училась в музыкальной школе, если можно так сказать, застряв в первом классе навсегда. Из страха перед матерью она упорно продолжала разучивать незатейливый опус «Два веселых гуся». Люська давно ждала своего часа, чтобы разделаться с этой выскочкой Веркой, и в этот раз почувствовала, что час мести необычайно близок.

— Верка, иди к нам, покачайся на качелях, гляди, как я высоко летаю! — позвал ее кто-то из детей.

Качели внезапно оказались свободными, и Вера, пристроив портфель и папку с нотами у песочницы, с удовольствием приняла предложение и тут же стала летать на качелях в светлом осеннем воздухе, как будто делала это всегда. Люську это обстоятельство окончательно вывело из себя.

— Она еще и качается, выпендрежница в белом передничке, заморыш! — истошно завопила Люська, бросившись к качелям.

— Осторожно, Агапкина, ударишься! — радостно сверху отвечала Вера, еще не представляя размеров ненависти, с которыми ей на этот раз пришлось столкнуться лицом к лицу.

— Я тебе покажу — ударишься, а ну-ка тащите ее с качелей, расселась, барынька занюханная!

Дворовая стая по команде вожака, точно захваченная неведомой силой, окружила качели.

Обида на учительницу внезапно исчезла, как не бывало. Она сменилась крайним удивлением перед невесть откуда взявшейся опасностью.

— Я тоже учусь в музыкальной школе, — обратилась к своей стае Люська. — Я безумно люблю музыку, но я с вами, я навсегда ваша. А эта бестолочь и мерзавка, я даже не знаю, как назвать ее, она же издевается над нами!

Вера неожиданно для себя рассмеялась, настолько нелепой и странной показалась ей вся эта ситуация.

— Ах, она еще и ржет! Покажем ей, как смеяться над большинством! — закричал кто-то.

Веру сильно толкнули, она упала. Какой-то пацан остервенело рвал большими кусками ее ноты, две девицы вытряхивали содержимое портфеля. Люська попыталась исцарапать Вере лицо, обрызгав ее слюной, но худая и подвижная Вера ловко увернулась, мгновенно став на ноги.

Компания в едином порыве терзала и пинала тетрадки, под каблуками хрустнула японская авторучка, подаренная неделю назад отцом. Вера попыталась отнять все, что осталось от нот, но совершенно обезумевшие дети разбежались с диким хохотом, унося клочки нотной бумаги, и девочка внезапно осталась одна перед Люськой, которая рвала на ней белый передник.

«Какая же она толстая!» — подумала Вера и худым кулачком заехала любительнице музыки по длинному рубильнику. Ей показалось даже, что нос отломился и что Люськино лицо теперь будет плоским как блин.

— Уголовница! — взвизгнула Люська. — Бейте ее кто чем может, она японские приемы знает.

Но мгновенная заминка вывела дворовую команду из равновесия. Избиение застыло на полдороге. Всеобщая ярость перекинулась на Владика, маленького скрипача, который одиноко брел мимо игровой площадки. Бить его начали потому, что кого-то надо было лупить. Из футляра выдернули скрипочку, порвали струны, растерзали смычок, после чего скрипку стали разбивать при помощи куска арматуры.

Внезапно Вера поняла, что, отняв у разбушевавшихся детей какой-то железный обломок, она несется вслед улепетывающей Люське с криком: «Я убью тебя, носатая дрянь, где бы ты ни спряталась!»

Люська сноровисто перемахнула через дощатый забор и растворилась в переулке. Преследовать ее не было смысла. Так или иначе, битва закончилась вничью.

«Может быть, у них так положено, — размышляла Вера, собирая куски бумаги с нотными знаками. — Это надо обдумать».

Девочку охватил озноб, потом бросило в жар. Она думала только о Ревекке Германовне, драгоценные ноты которой с пометами самого Нейгауза погибли в этой нелепой схватке. Ненависть, с которой она столкнулась на игровой площадке, вывела Веру из себя.

«Никогда не пойду больше в музыкальную школу», — решила она, не найдя никаких понятных объяснений происшедшему.

Стало обидно за себя. Разве не может она быть как все, играть, веселиться, драться, наконец? Очень даже может. Вера сделала страшное лицо и обвела глазами опустевший двор, по которому бродила одинокая черная собака. Надо было идти домой и что-то объяснять родителям.

Вдруг девочка вспомнила, что когда-то мать этой Агапкиной приходила к ним в дом с просьбой о том, чтобы Вера иногда занималась с Люськой музыкой. Вера изумилась тогда и довольно жестко ответила, что если человек два года с трудом разучивает детский опус про веселых гусей, то это навсегда.

Ей стало тошно. А теперь Агапкина-старшая наверняка придет жаловаться на нее. Вера повредила главное Люськино украшение — нос. Что ж, пусть жалуется, наплевать.

Марта Вениаминовна, увидев дочь — растрепанную, с изодранным передником и синяком под глазом, — не смогла даже удивиться, настолько это было нереально. Она отправила Веру умываться, не задав ни одного вопроса. Вера забралась под душ, вода ее успокоила, и все только что случившееся виделось издалека и смысл имело какой-то другой. Но когда она завернулась в большое полотенце с павлинами и отключила воду, до ее слуха донеслась довольно резкая и необычная для их дома беседа.

— Вы не следите за своей дочерью, ваше чудовище… — Это был голос Люськиной матери.

— А я вам еще раз повторяю, если вы не примете крайних мер, ваша Людмила превратится в то, для чего есть хлесткое русское слово — оторва. И целый ряд других не менее красочных эпитетов, — резко отвечала Марта Вениаминовна.

— Ваша дочь совершенно озверела за своим инструментом, в ней нет уже ничего человеческого, а может, и не было! Моя-то простая, звезд с неба не хватает, но другим обижать ее не позволю, я как-нибудь сама…

— Вот-вот, — заметила Марта Вениаминовна. — Всем известно, как вы ее воспитываете, да только не видите ничего дальше собственного носа.

— А вот нос мой вы не трогайте!

— Да вы посмотрите, в каком состоянии ноты!

— Ваша Верочка сама их изорвала, чтоб как-то выкрутиться перед вами.

— Ну и мое вам почтение! — рассмеялась мать Веры. — И с этим вы ко мне пришли? Вы смешной человек, желаю вам, как говорится, маленьких земных радостей, да побольше.

— Аристократы хреновы, — прошипела по-змеиному Агапкина и ушла, громко хлопнув дверью.

Вера, пораженная тем, что мать заступилась за нее, бросилась к ней со слезами. Она ждала чего угодно — ужаса, недоумения, «серьезного разговора», но только не оправдания того, в чем, Вера уже не сомневалась, сама была виновата.

Все смешалось, она маленькая и слабая, впереди долгие годы неизвестности, внутри себя она не чувствует никакой опоры. Весь ее мир, казавшийся простым и целым, превратился в запутанный и бессмысленный музыкальный фрагмент. Она говорила о том, что не хочет и не может больше заниматься музыкой. Что любит землянику и арбузы, любит читать биографии великих людей и составлять букеты. Что у нее нет подруг и никогда не появится, если все будет продолжаться в том же духе. К тому же она ужасно некрасивая и никто ее не любит…

— Успокойся, девочка моя, — утешала ее Марта Вениаминовна. — Ты точно такая же, как я.

— Правда?

— Посмотри в зеркало. Улыбнись. Видишь, как мы похожи.

— Да, теперь вижу.

— Мы с тобой со всем справимся!

— Да, мама. Но я никогда больше не пойду в школу. И не стану заниматься музыкой. Ноты испорчены. Ревекка не простит мне этого. Никогда. Все ужасно. Я просто хочу быть как все. Разве это невозможно? У меня две руки, две ноги, голова…

— И прекрасные каштановые волосы…

— Я ведь нормальная, правда? Я не хочу, чтобы меня дразнили пианисткой. Я ненавижу это слово!

В этот момент Вера с испугом увидела сильно побледневшего отца, только что вошедшего в квартиру.

— Что тут у вас происходит? — как можно спокойнее произнес он. — Впрочем, догадываюсь. Творческий кризис. Немедленно в постель. Душ ты уже приняла? Умница. Спать, мое сокровище!

Засыпая, девочка слышала, как родители говорят о ней.

— Марта, ребенок вкалывает с пяти лет как взрослый. Она держит в голове такое количество звуков, что я опасаюсь за ее здоровье. Кто вообще решил, что для Веры необходима эта каторга? Я, ты, она сама? Есть десятки профессий, и я в этом уверен, для которых она идеально создана. Она цепкая, целеустремленная, а что внешне — как бы это сказать — хиленькая, так это на сей день просто замечательно, при ее эмоциональности это надежная защита. А то бы мы с ней такого натерпелись…

Крайне утомленная, Вера мысленно соглашалась с отцом, вот только упоминание о каких-то профессиях было ей не слишком понятно. Все виделось как в тумане.

— У нее нет детства. Я не думаю, что Веру это устраивает. Ты думаешь, она не любит кататься на велосипеде? Я со слезами наблюдаю, как все дети играют в какие-то свои игры…

— Да в казаки-разбойники в основном. Ты забыл одну важную вещь — девочка была крошкой, когда мы заметили поразительное действие музыки на нее. Оторви ее от музыки — и случится страшное. Она пропадет, исчезнет, растворится в пустоте.

— Марта, никто не запретит ей любить весь этот музыкальный океан. Но женщина-пианист — не кажется ли тебе диким это сочетание? Не представляется ли тебе пианистка неким музыкальным автоматом, механической женщиной, а? — вопрошал отец.

— Ну, может быть, со временем, освоив пианино, она переориентируется на орган, будет исполнять хоралы Баха, — отвечала Марта Вениаминовна.

— На этой торжественной ноте и завершим пустой спор, все равно решать ей самой.

— Ты думаешь, что она ничего не решила?

— Да бог с тобой, она, как бы это правильно сказать, спит с открытыми глазами.

Но Вера не спала. Невесть откуда взявшийся густой туман расползался по комнате, окутывал белую кровать, тумбочку с зеркалом, секретер с аккуратно разложенными на нем книгами и тетрадями, фортепиано, стелился по пестрому коврику над кроватью, нависал над хрустальной водяной лилией — ночником, цветущим над зеркалом, оседал на лбу Веры, жгучими мурашками пробирался к ней под одеяло.

Из дымки образовалась Ревекка Германовна. Она укоризненно качала головой, смотрела на Веру печальными черными глазами.

«Ах, Вера, Вера, что же ты наделала!»

«Я не виновата, это все Люська!» — хотелось крикнуть Вере, но из пересохшего горла вырывался лишь сдавленный хрип, Ревекка Германовна не слышала и продолжала глядеть на нее печальными, очень грустными глазами.

«По кусочкам и медленно, Вера».

«Не могу, я так не могу, — шептала Вера, уже оставив надежду, что учительница ее услышит. — Я лучше вообще брошу музыку…»

Тут Ревекка Германовна обернулась, а за ней оказался старик с густыми, седыми, лохматыми власами и грозно сдвинутыми бровями.

«Извольте посмотреть, Генрих Густавович, что эта барышня сотворила с вашими нотами», — обратилась она к старику.

«Генрих Густавович? — соображала Вера. — Нейгауз? Так ведь он умер давно. Что это она мне подстроила, нарочно напугать хочет — за ноты?»

Старик еще больше нахмурился и стал грозить Вере длинным крючковатым пальцем.

«Курица — не птица, женщина — не пианист», — назидательно произнес он, почему-то голосом отца, и сразу все исчезло, а из луча, образовавшегося от игры тумана с ночником, вышел тонкий, невыносимо острый звук, сам по себе светящийся каким-то неземным багряно-фиолетовым холодом, и стал буравить Вере мозг.

Стало больно и страшно, и, чтобы утишить боль, Вера зашевелила пальцами, вызывая в памяти любимую пьесу. Тогда, словно повинуясь музыке, истекшей из пальцев девочки и раздвинувшей иллюзорные образы тумана, из мучительного звука материализовалось маленькое существо, прозрачное и чудесное, в легкой воздушной тунике, заколотой на плече крошечным, величиной с гречишное зернышко, но ярким, сверкающим аквамарином. Существо держало в одной руке серебряный колокольчик, а в другой — золотую дирижерскую палочку, острый конец которой сиял алмазным блеском.

«Кто ты? — изумилась Вера. — Эльф?»

«Нет, но вроде эльфа, бессмертный, но старше эльфов. Я Алмэ Эвтерпид».

«Эвтерпид? Сын Эвтерпы?»

«Да, один из многих».

«Я ничего не слышала о вашей семье».

«Когда Орфей потерял Эвридику, его лира умолкла. Горе его было настолько велико, что опечалились боги. И тогда Эвтерпа, покровительница музыки, наполнила Вселенную печальными мелодиями в память погибшей любви, и заплакали звезды. Из этих алмазных слез, упавших на землю, и возникло наше племя, прежде всего хранящее и опекающее маленьких музыкантов».

Колокольчик Алмэ мелодично зазвенел, и этот звук стал утешением для Веры.

«Я знаю теперь, знаю! — воскликнула девочка. — Ты гений? То есть дух. И наверное, ты мне снишься?»

«Но ты ведь не спишь, — возразил Алмэ, показывая дирижерской палочкой на книжные полки ее комнаты, внезапно выступившие из мрака, на маленькое лимонное деревце в кадке перед окном, на фортепиано с раскрытыми нотами на пюпитре. — Мы открываем музыку, — продолжал Алмэ, и дирижерская палочка мгновенно превратилась в светящийся скрипичный ключ, постоянно меняющий очертания. — Все в наших руках, и та музыка, что снится тебе, и та, которую ты слышишь в шелесте листвы, да вообще когда угодно.

«Да-да, — ответила Вера чудесному посетителю. — Так ты давно со мной? Почему же я раньше тебя не видела?»

«Нам позволено являться людям только в крайнем случае, когда требуется наше вмешательство. Сейчас именно такой случай. Если твое решение останется неизменным, меня отзовут от тебя и отдадут другому маленькому музыканту».

Вера наморщила лоб, пытаясь сообразить, о каком таком решении говорит Алмэ.

«Ты хочешь отказаться от музыки», — напомнил Алмэ.

«Ах да, хотела, но теперь я ничего уже не знаю. Просто я не смогу прийти к учительнице».

«Подумай!» И Алмэ исчез, только откуда-то издалека продолжал звенеть его серебряный колокольчик, постепенно складываясь в нежную мелодию, печальную и светлую, такую, которой Вера никогда не слышала.

«Не уходи, не оставляй меня одну!» — взмолилась девочка, а над ней склонились отец и мать.

— У нее жар, — сказал отец, — вот и ответ. Прежде всего моя дочь должна быть здорова, а потом уж музыка…

На какой-то краткий миг от этих воспоминаний повеяло старинным ужасом и холодом, точно заскрежетало железо кровли в порыве осеннего ветра или заскрипели ржавые качели на пустой детской площадке. Вера встала и подошла к заветному ящику. «Превращаюсь в алкоголичку, — отрешенно побранила она себя. — Но без этого спасительного зелья мне теперь не заснуть».

Вопреки ожиданиям, утро следующего дня оказалось чистым, солнечным, сияющим, но отчего-то не по-весеннему холодным. Резкий, пронизывающий ветер тянул в открытую форточку, парусом надувал занавеску. Штука лежала в ногах, свернувшись калачиком, стараясь удержать ускользающее тепло. Вера поежилась под одеялом и побранила себя за то, что не позаботилась сохранить тепло в жилище. Перевернувшись на бок, она увидела на тумбочке возле дивана наполовину опустошенную бутылку коньяка и тут же поняла, почему не закрыла форточку.

«Оказывается, я могу напиться, — с сарказмом подумала она. — Поздравляю тебя, Стрешнева, ты и на такое способна. Назюзюкаться и свалиться в пьяный сон, как какой-нибудь… Даже не знаю кто».

Встать оказалось делом чрезвычайно трудным. Болела голова, тошнило, все тело, казалось, было избито не то палками, не то железными прутьями. «Какая я хлипкая, любое, даже очень давнее, воспоминание способно вывести меня из равновесия. Что же делать-то? Кравцову позвонить, что ли? Вот он удивится, когда я спрошу, как бороться с похмельем». И Вера набрала Осетрова.

— Прежде всего, печаль моя, — Володя говорил не без ехидства, хотя вполне благожелательно, в его голосе сквозила даже озабоченность ее состоянием, — не мешало бы мне приехать. Но, впрочем, предвижу твои возражения и даю бесплатную консультацию по телефону. Прими контрастный душ, выпей как можно больше минеральной воды и приготовь себе горячую, желательно мясную, пищу. Лучше мясной бульон. Потом кофе, а потом позвони. Если не станет лучше, реанимацию придется продолжить в кафе.

О еде она сейчас думать не могла. Контрастный душ не представлялся для Веры возможным. Все ее существо, охваченное ознобом, сопротивлялось мысли, что бедное тело будут хлестать попеременно то горячие, то ледяные струи. Лучше не стало. Ни о каком визите к преподавателю речи быть не могло. Вера позвонила Соболевой и перенесла встречу на вечер. Сил хватило только на то, чтобы одеться, причесаться, подправить бледное лицо легким макияжем и добраться до японского ресторанчика на проспекте Мира, где ее ждал Осетров, уже позаботившийся о страдалице и сделавший заказ.

— Нет ничего лучше в таких случаях, — полунасмешливо, с плохо скрытыми сердитыми нотками в голосе говорил Володя, расставляя перед Верой изыски японской кухни, — чем морской коктейль и горячая японская водка. А вот суши я тебе не рекомендую — сырая рыба разрушает витамины группы В, а ты и так благодаря невоздержанным возлияниям, кстати в полном одиночестве, что говорит о твоей крайней распущенности, потеряла этот благословенный витаминчик.

— Откуда ты столько знаешь? — спросила Вера, поморщившись при слове «водка». — Неужели непременно нужно пить?

— Совсем не нужно было вчера. Приняла бы таблеточку или какой-нибудь бальзам успокоительный. А вот сегодня, поскольку ты поступила как раз наоборот, просто необходимо, причем именно саке, которое стоит возле тебя в глиняной посудине. А о витаминах я знаю потому, что было дело, пописывал рекламные статейки, когда нечем было жить.

Осетров болтал о всяких микроэлементах, о том, какие витамины принесли ему более всего дохода, пока Вера с содроганием пила саке малюсенькими глоточками и старательно выковыривала из морского коктейля самые лакомые кусочки. Впрочем, через некоторое время она почувствовала, что кровь возвращается в кончики пальцев, тепло приливает к щекам. Это заметил и Владимир, потому что внезапно переменил тон:

— Похоже, душа моя, ты вновь обрела почву под ногами, надеюсь — достаточно крепкую, чтобы тут же ее не лишиться. Кажется, ты говорила, что наша Танюша замуж собралась? Так вот, или она исполняет роль коварной разлучницы, или ее серьезно дурят. Только вот не пойму зачем. Данный писака, о котором вчера велась речь, действительно промышляет в одной бульварной газетенке — из тех, о которых при женщинах и детях говорить не пристало.

— Что же это? Порнография, что ли? — Тепло, мягкий, низенький диванчик, уютный уголок, убранный цветами, подействовали на Веру настолько умиротворяюще, что не хотелось даже думать о подруге, а тем более заниматься ее проблемами.

— Именно, некий премерзкий, полулегальный журнальчик. Есть, конечно, мнение, что деньги не пахнут, быть бедным стыдно и тому подобное. Но я бы этих хлюстов вешал на фонарных столбах. И издателей, и тех, кто туда строчит.

— И это все твои горячие новости? Не думаю, что на Танюшу они произведут впечатление. Ну омерзительны, конечно, те, кто пачкает литературное слово всякой пакостью. Я бы за руку с ними не поздоровалась, кто знает, в чем у них руки. Но Таня как раз из тех, кто считает, что деньги не пахнут, и что бедным быть стыдно. Укради, но бедным не будь. Эту новую философию она усвоила прежде, нежели стала мало-мальски известной актрисой.

— Если бы это было все. В том-то и фокус. Меня заинтриговало то, что этот Тетехин гнет Таньке про свои журналистские подвиги. Зачем? — спросил я себя. Ведь рано или поздно она узнает, в каком таком «солидном» издании он ведущий журналист.

— Ну и зачем? — спросила Вера сонно.

— На этот вопрос я пока себе не ответил, но нутром чую, — Володя постучал себя кулаком по мощной груди, — что-то здесь нечисто. А дальнейший мой интерес к этому персонажу открыл еще одну забавную вещь. Наш герой женат.

— Точно, не перепутал? Таня сказала, что он только собирается жениться. На ней!

— Он женат, душа моя, на чудесной девочке, только что с институтской скамьи. Я видел ее, и, похоже, она не подозревает о тайных талантах своего муженька, души в нем не чает, гордится им и тоже считает, что он самый одаренный журналист.

— Когда же ты только успел такую прорву информации добыть?

— Я чертовски изобретателен. А если говорить серьезно — случайно. Для одного популярного еженедельника накропал несколько статей. Пришел вчера туда после встречи с тобой, там все и выведал. А девочка эта, по воле слепого случая, оказалось, работает там же редактором. Так и познакомился с чудным эфирным созданием, начисто лишенным всякого здравого смысла, как видно. Фигура этого Тетерина меня крайне заинтересовала, не говоря уж о том, что Танюше, нашей красе, похоже, грозит нешуточная опасность. Что-то я не верю в фантастическую любовь женатого человека, да еще с первого взгляда, да еще сметающую на своем пути все и вся.

— Закажем чаю, — неожиданно попросила Вера. — А потом по магазинам. Для встреч я еще не созрела, а вот для покупки новой одежды — вполне.

Осетров предложил себя в провожатые. Той зыбкости мироощущения, какая была у Веры в последние дни, при Володе она не ощущала и приняла его предложение с благодарностью.

«Вот большой, красивый человек, надежный, как скала, готовый всегда прийти на помощь, и, кажется, любит меня. Что бы мне не ответить ему взаимностью?» — лениво думала Вера в машине, прислонясь щекой к плечу приятеля и поддаваясь убаюкивающему воздействию дороги. Но вдруг представила, как после близости Володя бросает ехидный взгляд и выдерживает насмешливую паузу, как тогда, с Танюшей, и невольно содрогнулась от почти ощутимого удара по самолюбию.

«Нет… Никогда… — подумала она. — Я спросил: какие в Чили существуют города. Он ответил: никогда. Так его разоблачили», — и рассмеялась.

— Чудненько, ты выздоровела, согрелась, чувствуешь себя превосходно, и мы как раз приехали. Здесь есть превосходный бутик. Отправляйся в него, а я посижу вот в этом кафе рядом, не хочу тебе мешать выбирать наряды.

Они высадились неподалеку от станции метро «Маяковская». Ветра не было. Солнце пригрело асфальт, и стало почти жарко. Утреннего холода как не бывало. И в душе Веры будто совершился некий перелом. Она вдруг поняла, что за все утро ни разу не вспомнила ни про конкурс, ни про взломщиков, ни про Даутова.

«Если бы мой любовник узнал, что я второй день подряд пирую с превосходным, влюбленным в меня человеком и ни разу не вспомнила о нем, он бы, наверное, пришел в полную и окончательную ярость, и глаза бы у него стали точно такими же, как на той норвежской фотографии», — думала Вера, поворачивая на Тверскую, и тут же заметила Даутова, поспешно убегавшего в противоположную сторону. А когда он обернулся, Вере померещилась в его глазах та самая полыхавшая ненависть.

«От кого это он убегает? — удивилась девушка и обернулась. Ни позади нее, ни рядом не было ни души. Улица была почти пустынной. — Что за наваждение!»

Вера готова была крикнуть, позвать, топнуть ногой, расплакаться, наконец, но Даутов вдруг остановился, а от серой стены отделились два человека, как будто ожидавших его. Странная это была парочка. Они напомнили Вере Геллу и Бегемота из романа Булгакова. Высокая, стройная девушка, даже с расстояния почти двести шагов было видно, как густо она намалевана, в стильных туфлях на тонких каблуках, в коротеньком платье, плотно облегавшем фигуру, и черной кожаной курточке, надетой небрежно, нараспашку.

Ее спутник являл собой полную противоположность и по внешности, и по прикиду. Он был невелик ростом, но необыкновенно толст. Бритым затылком он повернулся к Вере, что позволило ей разглядеть необычайно противные жирные складки, сбегавшие с затылка на шею. Одет он был в спортивный костюм, брюки на коленях были вытянуты, а куртка вид имела весьма потрепанный. Рудик оглянулся еще раз на Веру украдкой, и вся компания скрылась в ближайшем переулке.

«Что бы все это могло значить? — думала Вера, перебирая плечики с висевшей на них модной одеждой. — Сплошные загадки. Может, это его новая пассия? А этот толстый кто? Явно эта парочка не из тех, с кем знакомят порядочных людей, но Рудольф тут при чем? Он сноб, аристократ, мальчик-мажор. Привык к приличному обществу, воспитан».

Стрешнева не без удовольствия вызвала в памяти образ своего любовника, необычайно эффектного, галантного, одетого всегда с иголочки, с вьющимися по плечам великолепными черными волосами. Вспомнила его абсолютно синие, широко поставленные, бездонные глаза на правильном лице, и тогда еще наблюдавшие за ней, как ей казалось, с нежностью и любовью.

Рудольф Даутов был признанной звездой консерватории, уникальным технарем, одаренным колоссальной музыкальной памятью. Вера считала себя, неизвестно почему, дурнушкой, и ей с первых дней учебы льстило пристальное внимание этого красавца.

Девушка была, сказать по правде, насмерть сражена его невероятным обаянием, галантностью, умением держаться в любом обществе и какой-то особенной сдержанностью, в которой она неизвестно отчего видела постоянный труд и осторожность истинного таланта.

Чудесный и добрейший Алексей Михайлович, молодой преподаватель музыкального училища, сделавший Вере предложение, после того как она получила диплом, был забыт во мгновение ока. Она немного посожалела, пострадала, но делать было нечего, в ее жизнь ворвался, как настоящий захватчик и победитель, блистательный Рудик, влюбленный в нее по уши. Всей консерватории было известно, как и когда они стали встречаться, это было воспринято как нечто само собой разумеющееся и даже обыденное для истории подобного учебного заведения.

«Так что же могло произойти? — Вера вертела в руках костюм, покрытый блестящей полиэтиленовой пленкой. — Впрочем, я здесь, чтобы одежду покупать, а не шарады разгадывать».

Вера решила, что костюм будет последним аккордом в композиции с покупкой нарядов — она собралась приобрести целый ворох одежды.

Уже издали поглядывая в сторону принадлежащей, как она думала, ей одежде и представляя, как и где она будет в ней выглядеть, Вера стала искать совершенно определенный наряд. Она загадала даже, что если его обнаружит, то все в ближайшие дни, месяцы и годы будет складываться чудесно.

В каком-то странном журнале мод, а может, туристическом или географическом журнале она увидела платье, стилизованное под греческое и состоящее из коротенькой туники и длинного платья-пальто, сплетенного из льняных нитей натурального цвета и стягивающегося на талии деревянной застежкой. С какой стати этот изысканный, одновременно царский и простонародный наряд мог тут оказаться, Вера понятия не имела. Она обратилась к продавцу, выполнявшему роль проводника или следопыта в мире красивых тряпок, и довольно путано объяснила, что ей надо.

Девушка с голосом, похожим на звучание хорошего саксофона, ответила сначала уклончиво, потом словно спохватилась:

— Да это же шьет одно питерское предприятие. Вам повезло, что вы запомнили картинку. Эти византийские штучки идут довольно успешно. Правда, поступают небольшими партиями. Но если я не найду вам наряд сейчас, через несколько дней будет завоз.

— Завоз? — спросила Вера с ужасом, внезапно решив, что все безнадежно рушится — грядущие дни, месяцы и годы. — А у вас случайно нет адреса этой фабрики? Мне без этого платья труба.

— Да не убивайтесь вы так, — ответила продавщица назидательно, одновременно двигаясь куда-то боком и что-то высматривая в густых зарослях одежды.

— Да вот же он! — воскликнула Вера, показывая пальцем наугад.

— Не факт, — ответила барышня. — Радоваться будете через двадцать секунд.

И действительно, скоро продавщица извлекла откуда-то снизу большую коробку. Вера уже знала, что там нужный ей наряд, а если он, не дай бог, пятьдесят шестого размера, она все равно его купит и перешьет.

Но питерские фабриканты оказались людьми точными и сметливыми, эта одежда как будто предназначалась для Веры и ей подобных. В чем-то похожем на этот наряд молодые женщины ходили, стояли, сидели, танцевали полторы тысячи лет назад. Это впечатляло. К тому же, как внезапно стало понятно Вере, в стилистику этого костюма идеально вписывались красивые старинные браслеты, которые она не решалась носить.

Тут же захотела отыскать что-нибудь испанское или, на крайний случай, португальское, старые семейные украшения по праву получали достойный повод для эксплуатации. Что-то мавританское — длинная расклешенная юбка из легкого черного шелка с белым подзором, белоснежная блуза с узкими рукавами, заканчивающимися тройными пышными воланами и кружевным воротником апаш, жилет из бордового бархата — она нашла довольно скоро и решила, что именно в нем будет выступать на грядущем концерте.

«Мавританский стиль во всем, после северной зелено-синей и медленной Норвегии — вот залог будущих успехов», — сказала себе Вера. Она пожалела, что сейчас же рядом с ней не оказался Осетров, дипломатично избежавший столь интимного мероприятия, как покупка одежды. Он ждал Веру в кафе по соседству с этим дворцом разнообразной женской одежды.

Погоня за количеством также входила в новые планы Веры. Но прелесть обновок затмила для Веры число. Она видела себя со стороны в новой упаковке, в каких-то иных обстоятельствах, ей малоизвестных, окруженной молодыми, эффектными людьми.

«Не превращусь ли я по ходу дела в Пенелопу, осаждаемую женихами? Не проще ли самой проявить некоторую агрессию в этом роде?»

В обширной примерочной, куда могло легко поместиться десять таких, как она, Вера переоделась в византийский наряд. «Странно, — подумала девушка, — разве это я? Да кто мне сказал, что я себя знаю? Давайте знакомиться, госпожа Стрешнева». Она попробовала состроить смешную гримасу, но получилось другое выражение, задумчиво-заинтересованное и расположенное к диалогу.

«Не забыть вернуться», — произнесла она давно забытую фразу-заклинание. И тут же вспомнила о том костюме, с которого началось путешествие по рядам одежды.

Костюм превзошел все самые смелые ожидания. Прямой жакет, длинная прямая юбка с разрезами по бокам из нежной ткани серо-зеленого цвета преобразили Веру. Из зеркала на нее смотрела строгая молодая женщина, вполне в стиле выдающейся исполнительницы классической музыки.

«Как раз для любой официальной церемонии. А мне предстоит что-то подобное. Банкет, поздравления, что-то там еще. А потом еще в Твери и так далее».

Поместив кучу одежды в большую холщовую сумку которую ей предупредительно предложила продавщица, Вера двинулась в сторону кафе, где ее ждал Осетров. Он издали поднял правую руку, приветствуя Веру. Потом спохватился: стремительно встал и пошел к ней, как танк, нацелившись на сумку и коробки.

— Ветер перемен, — констатировал он и присвистнул в манере Клауса Майне, вокалиста группы «Скорпионс». — Довершим картину.

Из своей походной кожаной сумки изрядного размера он выудил новенький мобильный телефон, поглядевший на Веру многими блестящими кнопками, как чудесная детская игрушка.

— Звони в любое время дня и ночи из любой точки пространства. Мне кажется, я знаю, что это необходимо.

Вера одновременно смутилась и обрадовалась.

— Это дорогой подарок, Вовка, — сказала она.

— Мы небедные, — пробасил Осетров. — Можем себе позволить хорошей пианистке подарить какие-никакие, а тоже клавиши.

— Кажется, что-то похожее мне приснилось недавно, — ответила девушка, усаживаясь за стол, на котором стояла бутылка прозрачного вина и легкая закуска. — Такой снился механизмик, в него заглянешь, что-то покрутишь, о чем хочешь спросишь, и он тут же выдает ответ. И даже демонстрирует видеосюжеты на заданную тему. К чему бы такие сны?

— Ты не сейчас это придумала? — спросил Осетров. — Все мы способны заглядывать в будущее. То есть хочу сказать, что это-то элементарно. Знаешь ведь, что тогда-то пойдешь в булочную. Все остальное, даже более сложное, из той же оперы. Просто когда обретаешься в обогащенном возможностями мире, эти картинки будущего более скрытные, порой для толкования сложные.

Вера тем временем разглядывала забавную игрушку, которая ей что-то напомнила. Даже не что-то, а кого-то. Она рассмеялась. Мобильник напомнил Рудика Даутова. Изысканный, темный, с блестящими кнопками, несколько напыщенный, как любой специфический продукт цивилизации. Столь неожиданная ассоциация ничуть ее не удивила.

Вера впервые за многие недели подумала о Даугаве вполне мирно. Пусть бегает от нее, прячется, наводит завесу таинственности, чтоб сделаться неразличимым. На то есть две причины, и только вторая из них кроется в обиде, в мальчишеской зависти… А первая на поверхности — Рудик любит Веру. Он давно был по уши в нее влюблен, а теперь в недоумении — что ему делать с отбившейся от рук любовницей, которая внезапно, да и не столь уж внезапно, превратилась для него в отрезанный ломоть?

Независимо от него, человека, так сказать, высокого полета, она стала существом какого-то другого мира. Это Вера должна как-то уладить. Девушка ласково смотрела на Осетрова, — как на соучастника ее любовной истории, пила вино за новые нарядные одежды, а думала только о том, как все снова может устроиться у нее с Рудольфом. Тайные свидания, которые будут иметь уже совершенно другую подоплеку. Какую?

— Рад, что угодил тебе, — сказал Осетров. — Я собирался купить что-то другое, не скажу что. Но теперь вижу, что мог реально ошибиться.

— Как знать, — ответила Вера, благодарная своему верному рыцарю Вовке за то, что он рядом, да еще за то, что нет между ними таких немного страшненьких нитей, какие есть между ней и Даутовым. — Ты в любом случае поступил бы правильно. Я так думаю.

— В таком случае, сейчас я тоже должен поступить правильно, — улыбнулся Владимир. — Я должен исчезнуть на определенный срок. Боялся тебя огорчить этим известием. Но вижу, что ты уже в полном порядке.

— Ты куда-то едешь?

— Недалеко, так что вскоре к твоим услугам. Надеюсь, что к тому времени произойдет много хорошего и ничего — плохого.

Вере вдруг сделалось не по себе и от того, что Володя вот так бросает ее и уезжает по своим делам, будто не было этих двух дней, проведенных вместе, и от мыслей о Даутове, который все же и завидовал ей, и прятался от нее, да бог знает что еще делал все это время. Девок зажимал в углах, каких-то отвязных ведьм, наверно, вроде той, что Вера видела в его обществе на Тверской.

— А то, что не смогу прибыть на твое чествование под патронатом Соболевой…

— Да брось ты, это же всего лишь официальная церемония, с которой я хотела улизнуть. Да, видно, нельзя никак. А если назначат на ближайшие дни, я не знаю, как переживу.

Вера говорила правду, но толком не понимала, отчего так. Она поймала себя на том, что беспрерывно думает о Рудольфе, хочет видеть его немедленно, сию же минуту, и в то же время боится предстоящего банкета, встречи с Рудиком на глазах у преподавателей, однокашников, всяческих там поклонников и поклонниц.

«Как перед камерой: все чувства и переживания — для посторонних глаз, для развлечения публики».

Она попробовала убедить себя в том, что будто уже уверена в полном и окончательном разрыве. Ее даже передернуло оттого, что на мгновение это показалось реальностью.

Когда Владимир попрощался и уехал по своим многочисленным делам (сколько у тебя таких, как я, не без обиды подумала она), Вера успокоилась. Болезненные мысли о Рудольфе тоже куда-то отодвинулись. Но та горячая волна оставила тревожный след в душе.

«Я вспомнила что-то хорошее, вот и все. Прогулки, объятия, поцелуи. Что в этом особенного? У всех так. Все страждут, коли жизнь разводит на время по разные стороны чего-то там. По разные стороны Баррикадной, например».

Вера постояла на улице, подставляя лицо весеннему солнцу, и, прежде чем остановить машину, набрала номер телефона Рудика на новеньком, блестящем мобильнике.

Длинные гудки ясно доказывали, что хозяина нет дома.

«Что ж, — думала Вера, располагая на заднем сиденье желтого такси свои многочисленные покупки. — Все как-то дипломатично устроилось из-за Осетрова».

Присутствие одного мужчины создавало проблемы в отношении другого. С ней рядом оказался этот большой и сильный человек, расположенный к ней, заботящийся, порой контролирующий едва ли не всякое движение, но… Но с тем самоуверенным мальчишкой, даровитым, заносчивым, обидчивым, красивым и до крайности смешным, Стрешневу связывало что-то более серьезное или же совершенно безысходное.

Все же, как-то холодно подумала Вера, потерять Рудольфа — это значит навсегда проститься с той собой, совершавшей так называемый Путь Выступления, говоря на манер индийских мудрецов. Присутствие Даутова все эти годы было не просто необходимо — он был отчасти почвой этого пути.

Вера опять вспомнила Алексея, как он влюбленно и смущенно глядел на нее, теребил пуговицу на пиджаке и как страдальчески сморщились его губы, когда она сказала, что собирается посвятить себя исполнительскому искусству, а замужество будет только мешать и потому подождет. И опять, как тогда, стало невыносимо грустно, будто она теряет что-то драгоценное, как сама жизнь, навсегда.

«Что-то ты раскисла, матушка», — сказала Вера сама себе и повертела перед глазами кольцо. Камень сверкнул холодным блеском, и в его глубине раскрылся и затрепетал трилистник, будто соглашаясь с Верой — все прах и тлен, кроме одной только бессмертной музыки.

«В конце концов, кто такой Алексей Михайлович? Симпатичный, милый, рыжий, любит тебя, и ты его, похоже, до сих пор любишь. Но что из того? Он всего лишь рядовой преподаватель композиции в заштатном провинциальном музучилище, которое ты с блеском закончила и пошла дальше. А он навсегда останется там. Ведь ты бы никогда не согласилась быть преподавателем и всю жизнь проторчать в музыкальной школе, как Ревекка, шлифуя юные дарования за жалкие гроши. Рудик же совершенно иное дело. Он талантлив, честолюбив, как и ты, а что ему не хватает ума и душевной чистоты, так на это наплевать. Главное, что он просто обречен на успех, но место его второе — после тебя, а именно это тебя вполне устраивает, как и то, что заводить семью для Рудольфа столь же нежелательно, как и для тебя».

И выход во всем виделся один — или у них с ним снова все будет как прежде, или вообще ничего не будет. Правда, в этом «ничего» просматривалась некая перспектива, незнакомая, загадочная, по-новому живая.

Приехав домой, Вера устроила легкий обед для Штуки, одновременно думая о предстоящей встрече с профессором, вальяжной Соболевой, женщине с повадками киплинговской пантеры.

«Самое смешное, что меня будут только хвалить. И делать это будут не слишком умело. Ведь это занятие необыкновенно трудное — как бы льстить, но без видимости этого плебейского порока».

Так думала Вера, задвигая в общую картину официальной церемонии, которую толком не представляла, все подряд знакомые фигуры. Они превращались в карнавальное шоу, с диким кривляньем, сменой нарядов, блеском глаз, выражающих одно — «в общем-то мы тут собрались потусоваться и повеселиться, и ты для нас что-то вроде клоуна, и все это спасает нас от бессмысленной и бесконечной житейской скуки».

— Какая-то я злая стала, Штученька, — сказала она кошке. — Моим подружкам, наверное, и вправду скучно. Пусть они все немного развлекутся. Будут смотреть на меня большими глазами, пытаясь угадать, что мне сулят грядущие дни. На самом же деле не мои заботы их тревожить будут, кошка моя, а собственные печали. А если кто из них еще не поумнел, то пускай себе изображает радость за наши с тобой успехи в исполнении чужих творений. Бедные мы с тобой, бедные, Штученька!

Кошка внезапно зашипела, смешно вздыбила мех и сделала вертикальный прыжок на месте. Это был один из многих цирковых номеров, как-то само собой усвоенных Штукой. Она умела сидеть на задних лапах, как суслик или тарбаган, причем всякий раз избирала неповторимо комичную позу.

— Зверь мой роскошный! — засмеялась Вера. — Честно говоря, ты самое верное существо в годы моих учений и мучений. Ну еще Соболева, конечно, — надо отдать ей должное.

Вера мгновенно вспомнила разнообразные премудрые движения профессорши, которые она как бы нехотя демонстрировала в процессе бесед, занятий, просто на ходу. В Соболевой определенно и постоянно присутствовала трехтысячелетняя история дворянского рода, взявшегося, как многие другие, неизвестно откуда.

Поначалу Вера пугалась этого присутствия чуждой мощи, изящества, пока не осознала косвенно, что сама ни в коей мере всего этого не лишена. Наверное, это был главный урок общения со знаменитым профессором. Или ей так казалось.

— Как существо, выросшее на обломках империи, Штученька, я должна выглядеть сегодня соответственно.

Девушка облачилась в сразу приглянувшийся ей псевдогреческий наряд, долго искала нужный браслет из прабабушкиного «клада», пока не оказалось, что он был на самом виду. В большом зеркале она увидела себя новой и пугающе взрослой. Вполне еще детские черты лица, не слишком тронутые всякими печалями, неожиданно обрели странный закал и чекан на фоне новой одежки. К ней прилепилась новая геометрия, спутница непонятных перемен.

— Вот так вот, киска, — сказала Вера Штуке, обращаясь и к себе тоже. — Кто мне встретится первым на ступенях консерватории, тот и… как бы это тебе сказать понятнее… В общем, Штучка, это будет очень важно. Потому что хозяйка у тебя сегодня шибко мудрая и потому нуждается в простоте решений.

Вера почему-то представляла, что сразу встретит Даутова. Он, опять же «почему-то», должен был непременно нарисоваться. Иного выхода девушка для него не видела. Он ведь любил эффектные появления, как бы невзначай, как бы не с ним это произошло, Рудик возникал из-за угла, вырастал из-под земли, появлялся даже из-под стола с бутылкой шампанского.

Так, собственно, они когда-то познакомились, смеясь и откровенно радуясь. Не то чтобы друг другу, но больше самой ситуации, вроде бы организованной свыше. Правда, в этом «свыше» для Веры теперь виделась не воля небес, но система неуловимых для нее московских «фишек», которые давно следовало взять на заметку.

«Семья», которую они с Даутовым составили, стремительно и бесповоротно, никого в тупик не поставила. Для всех это было настолько естественно, что Веру теперь это несколько покоробило. Она подумала, что слишком явные пары, внешне, да и не только внешне, абсолютные — это как-то подозрительно.

Девушка вспомнила недавно прочитанный китайский рассказ о странной любовной паре. Китаянка, наверно, она была маньчжурка, была намного выше своего возлюбленного, да и вообще-то была по сюжету из другого мира. Потому что ее убили молодые гвардейцы великого учителя Мао.

Вера представила, как маленький китаец держал зонт над головой своей большой красавицы во время дождя. Как парочку сопровождали ядовитыми насмешками. Как после смерти возлюбленной (а с ее гибелью внезапно закончилась и так называемая культурная революция), отправляясь на одинокую прогулку, держал зонтик на той же самой высоте, как будто она шла с ним рядом. Рассказ был о том, что внешнее — ничто. Ничего подобного Вера не могла бы сейчас сказать о себе. И даже подумать об этом было страшно.

«Нет, все не так просто, — подумала она. — Обо всех нас есть отдельный Замысел».

Вера в греческом наряде села на диван и заплакала. Она думала об этих загадочных китайцах, и ей было страшно жаль себя, такую слабую и нелепую. Но видеть рядом с собой какого-то маленького или какого-либо другого «китайца», как Вера назвала противостояние общественному мнению, она физически не могла. Да и умирать не хотелось. Нужно еще пожить, поиграть.

Следует подумать над тем, что исполнить этим ее фефелам и клевретам на вечеринке, которую Соболева непременно устроит, знаменуя победу Веры и собственную грандиозную «викторию». Девушке на секунду стало неприятно, что она хорошо выглядит.

«В сущности, я Золушка, так сказать — замарашка. И надобно мне приискать молодого, красивого принца. Это будет, как говорится, очень сильное решение, сулящее грандиозные перспективы».

Думая, как ей сегодня добираться до консерватории, Вера уличила себя в том, что не хочет измять наряд. Греческая одежда что-то сделала с ней. Как видно, непоправимое. На улице она долго озиралась, как одинокий французский гренадер, бегущий из России в Прованс.

Все же до Савеловского вокзала девушку довез троллейбус. Цветы Вера почти всегда покупала именно здесь. В этот раз, как обычно, ей посчастливилось приобрести то, что было, по всей видимости, нужно. Превосходные розы для Соболевой. Букет походил на гнездо птенцов, вытянувших головки при виде собственной мамы.

Дальше все происходило как в кошмарном сне. Девушка взяла такси и после кратких дорожных мытарств — пробки, остановки и прочие петляния по центру — оказалась в консерватории. Ее тут же окликнули. Сначала Вера не поняла, кто это и чего от нее хотят. Перед ней стояла долговязая девушка неизвестного возраста в экстравагантной одежде.

— Саманта, — сказала иностранка, теперь это было понятно — несколько смущенно улыбаясь. — Рада видеть мою норвежскую подругу. И я здесь не случайно, обязана делать репортаж, заказ больших людей от музыки, я веду его вместе с вашей звездой Даутовым. А еще я сниму… снимаю фильм. О русской музыкальной традиции.

Саманта Уайлдер закатила глаза, то ли выказывая бесконечное почтение к традициям русской музыки, то ли желая польстить Стрешневой. Второе предположение было более вероятным. Помогать кому-либо с неведомой целью Вере нисколько не хотелось. Ей вдруг стало понятно, как далеко оказалась она от привычной и размеренной консерваторской жизни. Саманта была знаком хаоса.

— Я загадала, — ответила Вера, мгновенно настраиваясь на болтливый голливудский лад, — что первый человек, которого встречу на ступенях консерватории, сыграет в моей жизни особую роль. Я очень рада видеть тебя, Саманта.

Она откровенно врала или говорила все с точностью до наоборот — отличие не очень большое. От этого мифического репортажа недалеко до каких-нибудь музыкальных студий, вроде прогулок по музыкальной Москве, подмосковным усадьбам и бесконечного трепа, который пожирает все без остатка.

Саманта же в этот момент по реакции Веры пыталась понять, на что практически можно рассчитывать. Осознать толком ничего не смогла. И это Веру вполне устроило. Она не хотела обижать веселую гостью из-за океана, но слишком тесно общаться с ней не хотелось еще больше.

«Наверно, теперь мы настоящие американцы, — подумала Стрешнева. — А люди из Америки — всего лишь позавчерашний день, со всем их виртуальным размахом, авианосцами, «шаттлами» и немереными баксами, взятыми в долг у всего мира без возврата».

— Я завтра выступаю, — сказала Вера с видом крайней озабоченности. — А мои пальцы совершенно забыли о клавишах. Я не садилась за инструмент целую вечность.

— О, я очень тебя понимаю, — ответила Саманта, которой запретили играть некоторое время для ее же блага, чтобы эта акселератка окончательно не погубила свои волшебные пальчики. — Но для тебя нет никакого труда сыграть сейчас все что угодно, я это тоже очень хорошо понимаю.

— У меня много юных учеников и учениц, — продолжала беззаботно сочинять Вера. — Я их, можно сказать, бросила. А может быть, это будущие… ну понимаешь, будущие мы с тобой. Так что дней десять мне придется отсутствовать в реальном мире. Обитать в пространстве детских музыкальных грез. А потом я к твоим услугам. Не знаю, честно говоря, смогу ли я тебе пригодиться.

Деловой стиль, избранный Верой, подействовал на практичную иностранку с убойной силой.

Американка была смущена реакцией Стрешневой, увидев в той свое отражение. Все же прочее было сметено этим фундаментальным открытием. Даже возможная обида. И они на время расстались, как будто ничего такого не произошло. Вера, как бы отшатнувшись от неожиданной и не слишком приятной встречи, тут же о ней забыла.

Здесь и сейчас происходило нечто более важное и серьезное.

И академия, и воздух вокруг нее, и сам этот несравненный уголок Москвы — все для Веры переменилось, будто вот-вот готовясь отодвинуться в глубокое и мгновенно забываемое прошлое.

Та странная дрожь в коленях, которой она устыдилась несколько лет назад, перед поступлением, теперь уравновесилась спокойным и холодноватым достоинством. Здесь не было даже равновесия, скорее, наблюдался подавляющий перевес.

«Наглая девчонка», — подумала о себе Вера без раздражения.

На ходу кивая всем подряд, знакомым и полузнакомым, девушка быстро устремилась к Соболевой, ощущая, что только это направление не содержит никакого абсурда.

«В начале жизни школу помню я… Два демона… — бормотала Вера. — Там нас, детей… уф… беспечных было много».

Соболева в роскошном и строгом кабинете встретила ученицу на редкость, как решила Вера, обходительно. И говорить начала на несколько секунд позже, чем делала это обыкновенно. На то могло быть несколько причин. Первая — здесь только что кто-то был, и знаменитый педагог устала от рутинного разговора. Вторая — Соболева была погружена в свои собственные печальные мысли. Третья причина — ее поразило явление Веры и ее «самое само», как любила Соболева называть то неуловимое, что, как блестящий педагог, видела в своих подопечных невооруженным глазом.

— Здравствуй, красавица моя, — после паузы, которую этим обращением сделала незаметной, произнесла Соболева.

А далее состоялся разговор из числа тех немногих, которые помнятся на протяжении всей жизни — и в деталях, и по существу. Правда, детали — отдельно, а сущность может причудливо меняться в течение дней, лет и даже часов. В зависимости от угла зрения. Профессор попеняла Вере за то, что та столь долго не появлялась в консерватории. Мол, слухи тут всякие стали курсировать, но дело не в этом, просто не знали, что и подумать.

— Мне пришла в голову гениальная мысль, — смеясь, сказала Соболева, — что ты просто заскучала. В самом прямом смысле. Не правда ли? Триумф всегда несет за собой какую-то чудовищную грусть и опустошенность. Но заскучала ты, как я думаю, не из-за этого. Скорее, от неопределенности. В прежнюю жизнь вернуться невозможно, а строительством какой-то другой ты не занималась.

— Что правда, то правда, — согласилась Вера. — Я, честно говоря, ничем не занималась, кроме музыки. Какое уж там строительство. Бери меня голыми руками, практическая жизнь!

— Думаю, ты знаешь уже, что это не так, — улыбаясь, возразила Соболева, оглядывая Веру с ног до головы, именно в таком порядке. — В любом состоянии, даже таком необыкновенном, как твое, спасает работа, рутина. Еще год учебы, завершение магического цикла. Все это поможет тебе выстроить новый порядок всего.

Вера подумала, что преподавательница озабочена только тем, чтобы Вера не исчезла из ее поля зрения, не скрылась за непроницаемой завесой, ведь год учебы, тем более последний, практически ничего не значил. В этом Вера была абсолютно убеждена.

В речах Соболевой было еще что-то, совсем необыкновенное, и вот этого-то Вера понять не могла. Та словно бы раскачивала тяжелый маятник старинных часов, без уверенности, что механизм ответит на это усилие и стрелки начнут двигаться. Но Вера к этому механизму не имела никакого отношения. Это ей было предельно ясно. Профессорша же, похоже, была противоположного мнения.

Она расспрашивала Веру о Норвегии и норвежцах, вспомнила и свои бесчисленные поездки по разнообразным городам и странам. Что-то рассказала об Испании. Но было видно, что замечательный педагог немного смущена и сердится на себя за это смущение.

— Такие события, голубушка, меняют душу. Вместо одной появляется другая.

— Только змеи сбрасывают кожу, — улыбнулась Вера. — Конечно, я впервые с этим сталкиваюсь.

— Как сказать, — возразила преподавательница. — Ты ведь заметила однажды, каким далеким стало детство.

— Сначала я подумала, что умираю сама для себя.

— Ну зачем ты так, — излишне напряженно произнесла Соболева, как будто имела в виду именно сегодняшний день, а не детский белый передник и роскошный бант. — Далеким может оказаться целый материк. Детство как-нибудь да вспомнится …Ладно, не о том мы говорим сегодня. Завтра будут чествовать вас с Даутовым. Расскажешь нашей публике что-нибудь, сыграешь. Я как-нибудь особенно тебя расхвалю перед всем честным народом. А потом, мое тебе почтение, рутина, рутина и еще раз рутина. Через несколько дней начнем подготовку к нашему конкурсу. Ты ведь уже в курсе?

— Да, но я не думала, что вы будете настаивать на моем участии, — молвила Стрешнева.

— Буду, так что отдыхать тебе немного осталось. Завтра покрасуешься — и за дело.

— Нет охоты красоваться…

— А вот это происходит без всякого желания, Верочка, — строго ответила Соболева. — Это один из способов движения. Может быть, завтрашний вечер тебе это покажет в полной мере. Ты ведь еще не встретилась с твоими сокурсниками. Ничего не жди, кроме зависти, недоумения, некоторой озлобленности. Думаю, ты скоро найдешь для себя линию поведения. Главное для тебя — не останавливаться на достигнутом, работать, готовиться к большому в профессиональном будущем и поменьше внимания уделять всему тому, что сейчас начнет вокруг тебя происходить. То есть я бы хотела, чтобы всевозможные флирты, компании, интриги вовсе не удостаивались твоего внимания. Это касается и Рудольфа. Подумай об этом.

— Ух ты! — обрадовалась Вера. — Я получила вашу личную санкцию на понимание крайне важных для меня вещей.

— Я ничего нового для тебя не открыла. Ну что ж, ты называешь это санкцией. Я счастлива, что ты поняла именно так.

От разговора осталось несколько противоречивых чувств — признательность и почему-то детская благодарность, тревога и недоумение. Соболева незаметно предупредила Веру об опасности. Но сама опасность никак не была обозначена. Получалось, что от Веры зависело, откуда будет дуть ветер.

На эти размышления ушло меньше минуты. Стрешнева еще ни с кем не столкнулась. Нужно было пробраться в класс, желательно никого не встретив, закрыться и начать репетицию.

Даутов, как Вера и ожидала, возник ниоткуда.

Он появился в закрытом классе, улыбающийся, склонив как бы повинную голову. Девушке показалось, что глаза у него были закрыты и что он водит руками по воздуху. Он выхватил из-за спины (о ужас! — подумала Вера) букет роз, вероятно только что отобранный у Соболевой, настолько эти два букета были похожи.

«Нужно ему сказать, что я люблю его, — лихорадочно соображала Стрешнева, — не то он меня зарежет, задушит, автомобилем переедет, и не успею вкусить плодов славы».

Все выглядело настолько нелепо и странно, что другим мыслям тут делать было нечего.

— Рудик, салют, — на всякий случай произнесла Вера, ощущая, что время для нее почти не течет, и отметив, что Даутов движется очень медленно, как бы во сне. Самое ужасное было то, что он улыбался.

«Как пострадал человек, — решила она, — кто это его так отформатировал?»

А так как Рудольф ничего еще не успел сказать, Вера продолжила:

— А я вот тут, понимаешь ли, репетирую, как всегда, как в прошлый раз, в марте или апреле, помнишь?

— Нет, — твердо ответил Даутов, справившись с букетом, который чуть не вырвался из рук. — То есть да. Но это же было в мае.

— Май отменяется, — возразила Вера. — В мае мы с тобой предали, видать, друг друга. Потому я выбираю апрель. Или март.

Такой поворот разговора, необъяснимое его направление и фантастический тон окончательно смутили Рудольфа. Он молча, но галантно вручил ей букет роз, поцеловал руку и поглядел прямо в глаза, как нашкодивший мальчишка, вынужденный объясняться по крайней необходимости.

— Отчего ты избегаешь меня? — спросила Вера. — Я видела тебя на Тверской, в обществе Геллы и Бегемота. Я звала тебя, но ты старательно стушевался. К тому же ты был довольно далеко. Дальше, чем сейчас. Но я не могла тебя не узнать.

Рудик задумался. Внезапно какая-то мучительная мысль покинула его, он хлопнул себя по лбу, рассмеялся и ответил:

— Но это был не я.

— Это был именно ты. И тебе, видать, было очень плохо. Ну то есть окончательно нехорошо.

— Основной закон мафии — шей собственные грехи и преступления всем остальным. А прежде всего соперникам. Это ты старательно избегала меня все это время. И ты знаешь, о чем я говорю.

Выглядел Рудик в течение этого краткого монолога, так много вместившего, великолепно. Он был печален, озадачен и даже как бы великодушен. Мол, понимает, что провинциалочка зарвалась, что потянулась за сладким пирогом, забросив материк, почву, судьбу, то есть его самого, окончательно. Внезапно это стало для Веры ошеломляющей новостью.

«Наверное, все именно так и есть», — успела подумать она, вопреки всему своему существу. Но Рудик вовсе не нападал на ее существо, а таинственным образом гипнотизировал Веру словами, движениями, всем своим видом — совершенного человека Леонардо да Винчи, победителя, серого кардинала, золотого мальчика, которому все побоку, даже странное предательство любимой подружки, на которую он, дурень набитый, жизнь и молодость положил.

Рассудок подсказывал Вере, что надо следить за его речами и фиксировать недомолвки, фальшь, отслеживать все эти реакции и не дать себя одолеть. Но в душе росло недоумение и резкое недовольство собой. И вправду, она точно взбесилась перед этим мировым конкурсом, страшась, что появится перед всеми, именно «перед всеми», голой, непотребной, бедной и несчастной. И что-то сделала с собой, а стало быть, и с Рудольфом.

«Черт побери, — думала она. — Нам ведь, наконец, могли дать два главных приза, как это порой делается на площадке молодняка, чтоб никто не пил с горя цикуту. И для страны было бы почетнее. Он ведь совершенно замечательный пианист, умница, дурак, конечно, но только не в этом смысле. А я ведь как бы за горло всех взяла, напором, дьявольской изощренностью, этой самой зрелостью не по годам, будь она неладна! Может быть, Соболева подразумевала как раз это? Нет, нет, не знаю».

Меж тем Даутов без особой уверенности ходил вокруг рояля, за которым сидела Вера, но говорил неотразимо. О том, что в Норвегии чуть было не застрелился, и это вовсе не из-за близости Гольфстрима, странной энергетики и прочих подобных штук. А из-за ее поразительной, инфернальной холодности.

— Где ты собирался взять пистолет? — с ужасом спросила Вера, ни секундой не сомневаясь, что Рудольф не погиб лишь случайно.

— Да где угодно. Стащил бы у кого-нибудь. Ты интересовалась всеми, всеми без исключения. Кроме меня одного. Немецкий альтист, о, я видел, как ты смотрела на него! Да ты на всех взирала как на потенциальных любовников, друзей, единомышленников, собутыльников, в конце концов. Это просто какая-то страшная месть! В чем я перед тобой провинился? В том, что родился не в Мухосранске, а в Москве, что за инструмент сел четырех лет от роду, что поклонники и поклонницы для меня — это естественная рутина, ерунда и фигня. А тебе, я понял, Вера, важно было стереть меня с этой вот Москвы как с некой карты единственной навек родины, со всеми ее разносолами, и для этого ты избрала идеальное время и совершенный способ. Мне показалось даже, что тебя этому кто-то научил, кто-то недобрый и загадочный. Философия провинции необычайно популярна теперь в Европе. Да и сама Европа совершенно провинциальна. И ты пойдешь по головам к мировой славе, это всем известно. Да бог с тобой, научили тебя некие тайные имиджмейкеры. Золотая линия поведения: нордически строгая, неуклонная, псевдопровинциальная. Ты же просто блеск, жемчужина. А я мужик сиволапый неведомой национальности. Мне нельзя любить музыку, и все. Не моя это эпоха. Мне бы шляпу островерхую, дудочку и в Гаммельн, в Средние века, крыс из города выселять. Ты меня просто сломала. Ни слова, ни движения в мою сторону. И вот это словосочетание «совсем чужие» мне отшибло всякую память. И всякое желание, кроме одного — напиться или похожего — пустить себе пулю в лоб.

Вера слушала все это со страхом, стремительно увеличивающимся соответственно тому, как нарастала страсть в монологе Рудольфа. Даже холодный ум подсказывал ей, что Рудик не слишком загибает.

— Я сопьюсь из-за тебя, Верочка, — продолжал он. — Я таскаюсь по каким-то притонам, пью всякую дрянь, закусываю рукавом. Никогда не думал, что этот процесс может меня увлечь. И сон я вижу один и тот же — как ты жестом кесаря отправляешь меня в львиный ров. А я не Геркулес и не пророк Даниил.

«Старику снились львы, — вспомнила Вера, несколько утомленная похмельной вставкой Рудика. — Свое паденье он, конечно, преувеличивает, но в остальном прав на все сто процентов».

Даутов в запале, в обиде, удесятеренных похмельем или еще черт знает чем, проговорил все то, о чем Вера смутно догадывалась сама. Она сама захлопнула ловушку, в которую почему-то попал однажды Рудик. Стрешнева на что-то обиделась тогда, в мае, заподозрила ли его, просто ли его стало много в какой-то момент.

…Это было как сейчас. Вера занималась в своем любимом кабинете, было уже довольно поздно. На днях должно осуществиться прослушивание, результаты которого давали право на участие в норвежском конкурсе. И, как сегодня, Рудик появился внезапно, как бы материализовался из темноты двойной двери. Тогда девушка впервые заметила необыкновенное влияние на ее игру старинного золотого кольца с александритом, первого украшения из прабабушкиной шкатулки, которое она удостоила вниманием.

Когда зашел Даутов, она внимательно разглядывала туманно-сиреневый камень, приветливо блеснувший таинственной глубиной, в которой зажглась искорка вроде микроскопического трилистника.

«Я знаю, что в глубине этого камня, — весело думала Вера, удерживая кольцо на ладони и не чувствуя его веса, — там мой фирменный звук, благодаря которому я поражу всех своих соперников».

«Звук с косточкой? — Вера вспомнила свою первую учительницу музыки, как та добивалась от нее особенного звучания. — Нет, милейшая Ревекка Германовна. С косточкой бывает только котлета по-киевски. Скрябин — вот кто слышал эти звуки, да только не смог описать это словами, когда попытался — получилась довольно-таки пошлая философия. Звуки приходят из иного мира, оттуда, а доказательством этого служит разве что трилистник пламени в глубине этого камня или в душе музыканта».

Рудик тогда казался особенно нежным, он сочинял смешные, трогательные истории про воображаемых котят ее Штучки, про их общее будущее, что они непременно съездят в Португалию, где служил его отец. Рассказывал про эту чудесную страну, про простых и смелых рыбаков на побережье.

Эти истории смахивали на рекламные статьи в каком-нибудь туристическом бюро, но Вера была счастлива и не замечала, что будущие котята ее Штуки очень похожи на мягкие игрушки, а не на живых зверьков, а пейзажи Португалии мало чем отличаются от приволжских плесов. Да и вообще, приличная доля фальши тогда ускользнула от внимания Веры.

А потом произошло нечто странное. Они были у Даутова, — разумеется, он предложил ей переночевать. А утром ушел, забыв оставить ключ. Вера звонила, поставила на уши всю академию, а Рудик пришел только после прослушивания, на которое она, понятно, не попала. Соболева была вне себя, рвала и метала, но все-таки добилась отдельного прослушивания для Веры, что и спасло ее участие в конкурсе.

До сих пор Стрешнева не могла себе объяснить, было ли это случайностью, рассеянностью, вызванной естественным волнением Рудольфа перед выступлением, или умышленной акцией. Ведь накануне он уговаривал Веру отказаться от участия в конкурсе, аргументируя свою просьбу тем, что она, дескать, слаба здоровьем и такие волнения могут ей сильно навредить. Впрочем, почему-то она отметала первое подозрение, с отчаянной надеждой цепляясь за то, что Рудольф был искренен в своей заботе о ней.

«Сейчас я захлопну ловушку, в которой сама сижу, да все равно. Мне без него так же плохо, как ему без меня».

Вера снова почувствовала себя хорошей девчонкой, простой и легкой, современной, что называется. Шикарный бойфренд бьется в истерике, надобно его пожалеть, приголубить. Действительно, ее и Рудика что-то разъединило на время. Но это же классно. А сейчас они будут любить друг друга с пылом, с жаром. Только не здесь же, не на рояле, в конце концов.

Об этом Стрешнева лихорадочно думала, страстно обнимая злосчастного Рудика, который только прикидывался похмельным и вонючим, в этом смысле он был в полном порядке. Не в порядке, видать, была она сама, невзирая на ее новую лощеность, прыткость и особенный взгляд на вещи.

— Ты действительно похож на гаммельнского крысолова, — говорила Вера уже как любовница. — Ты красивый, загадочный.

— Хочешь сказать, что он вместе с крысами детей увел? — недоверчиво спросил Рудик. — Нет во мне никакого зла ни на кого. Я просто хочу жить. С тобой. Вино пить, виноград есть. Плыть в какой-нибудь в Углич на пароходе. К черту все эти заграницы, это же так провинциально, — Парижи, Мадриды бесчисленные, пусть туда катятся зарвавшиеся идиоты со своими куклами. Мы будем жить в России. Будем все время вдвоем. Где-нибудь в Костроме устроим длительный привал. В дешевой, но роскошной старинной комнате с напольными двухметровыми часами, которые каждые полчаса будут напоминать нам, что мы живы. Читать местные газеты, в которых пишут всякую хрень. А после — снять трусы и закричать «ура»!

— Да подожди, — засмеялась Вера, — это я всегда с удовольствием, ты же знаешь. Или нет? Я должна справиться с несколькими скучными обязанностями. Завтра церемония в нашу с тобой честь. Тебе-то что, ты молодец, всегда готов разжаться, как пружина, а меня тошнит от подобных мероприятий.

— Тебе правда все это безразлично? — спросил Даутов тихо и выжидательно. — Вот этот твой триумф, я ничуть не преувеличиваю, такой прессе сам Майкл Оуэн может позавидовать.

— И Михаэль Шумахер, — парировала Вера. — Про Кострому ты очень даже красиво говорил, до глубины души меня тронул. Ты знаешь, я всегда хотела ездить по местам необычным и диким. Наверное, для этого и стала учиться музыке. Снимать трусы в Костроме, я думаю, намного интересней, чем исполнять Шопена в Варшаве. Наверное, я националистка. Я тебя люблю, несмотря на твое космополитическое имя. Гран-при я получила, кстати, за то, что женщина. Вероятно, это всемирные козни баснословно богатых феминисток. Никому нельзя верить. Из-за этих стерв я чуть было возлюбленного не потеряла!

Рудольф внимательно слушал болтовню Стрешневой, мило улыбаясь.

— Все тебе нипочем, — констатировал он. — Станция «Таганская» — морда хулиганская. Это я, Вера, продукт неведомого Мухосранска, существующего исключительно для меня. Вот черт, наломал же я дров!

— Ты о чем? — спросила девушка, держась за его мизинец. — Небось про пистолет? Ты это брось. Забудь те дурацкие мысли! Если это, конечно, правда. Ну ты о чем?

— Да нет, так, я о другом, — ответил Даутов. — Раскаиваюсь, что дурно о тебе думал. Аспид я лютый, гад подколодный, бацилла консерваторская. Простишь ли меня?

— Разве за это просят прощения? — удивилась Вера. — Это я перед тобой виновата, да и то по слабоумию, согрешила неведением. Пусти Дуньку в Европу — краткое содержание предыдущей серии. Не надо нам было ссориться тогда, в мае. Может, даже точно, все сложилось бы в полной мере блестяще.

— Да нет, — возразил Рудольф. — Ты не могла не украсть у меня победу. Вот черт, даже если бы тебя там не было… Не понимаю… Я завишу от тебя настолько, что мне страшно в этом признаться. Надо что-то делать, надо что-то придумывать, надо что-то предпринимать…

Так говорил Рудик, взяв Веру на руки и кружась с ней по классу. Славную семейную сцену прервал стук в дверь.

— Тсс! — прошептал Рудольф. — Это киллеры. Уходим через окно. Можем скрыться в мастерской у Митьки на Патриарших. Он укатил в Мещерский край. А можем поехать ко мне, как всегда, многометровая хата к твоим услугам.

— Ты все подготовил, как всегда, — ответила девушка, поправляя свой греческий наряд. Кажется, Рудик не заметил его, настолько был увлечен своим эффектным разговором. — Но я должна хоть немного позаниматься. Даже не для торжественной церемонии, а для тебя, например. Чтобы ты был мной доволен. Когда за мной послушный музыкальный столп, я делаюсь необыкновенно нежной. Не женщина, а свежая морская волна.

Даутов несколько приуныл от этих слов, но тут же ловко исправился. Он, как видно, изо всех сил старался выглядеть доброжелательным и простым. В принципе это у него неплохо получалось.

Он ей кого-то напоминал. Именно сегодня. Может быть, какого-то киногероя. Но никакое кино в голову не шло, и обозначить обезьянничанье Рудика, пусть и бессознательное, Вера не могла.

— Что же мне, бедному изгою, делать-то сегодня? — задумался он. — Напиться я не смогу, потому что ты меня любишь. Теперь я это знаю точно и навсегда. Да и вообще, мне вся эта молодежная стилистика надоела. Не мне, важному господину и товарищу моей прекрасной госпожи, якшаться с призраками потерянного для человечества поколения.

Похоже, Рудик проговорился. Несмотря на обтекаемость формулировки, между ними завис некий странный кусок пространства. Вера тут же вспомнила Даутова и его странных спутников. И вывод сделала простейший. Любимого надо спасать.

Они простились, как в первый или второй день знакомства, когда оторваться друг от друга не могли, но в то же время следовало соблюдать приличия, а заодно предстояло оградиться от всех непроницаемой тайной. Сейчас начиналось нечто вовсе грандиозное.

В дверь снова постучали.

Рудик спрятался в шкаф, а Вера приблизилась к двери и строго произнесла:

— Тут Стрешнева. Занимается. Кто бы ты ни был, уходи.

По ту сторону дверей послышались удаляющиеся шаги. Вера подумала, что весь их разговор кто-то слышал. И в результате этого выглядит она довольно-таки нелепо. Отчего ей так показалось, она и сама не знала. Но интуиция подсказывала, что все именно так.

— Нас кто-то подслушивал, — сказала Вера вылезшему из шкафа Даутову.

— Это они могут, — недовольно ответил тот.

— А как ты попал в этот класс? Ты догадался, что я приду сюда, или тебе кто-то сказал? А если бы я не пришла? Что тогда?

— Ну почему же не пришла, — меланхолично ответил Рудольф. — Пришла ведь. Никто мне ничего не говорил. Так, по наитию. Я думал, ты сама этого хотела.

Вера внезапно испугалась неизвестно чего. Думала-то она как раз о другом. Она знала, что непременно увидит Рудика, каким угодно, да только не таким, как сейчас. В его нынешнем поведении было что-то запредельное для него самого. Настолько, что этот молодой человек не мог быть собственно Рудольфом Даутовым. Ни при какой погоде. И всех этих разговоров о Костроме, о России и тому подобных сентиментальных штучек реально быть не могло.

Значит, что-то случилось. И такое, о чем она даже не догадывается. Возникло ощущение, что Даутова недавно очень сильно напугали, ударили, например, пыльным мешком из-за угла. А потом приласкали, обогрели, объяснили, что от него, красавца, требуется.

А требовалось от него — никуда не лезть, сидеть на шестке, ждать у моря погоды. А по возможности развлекаться с девчонкой, тем более что она сама этого хочет изо всех своих девчоночьих сил. Психическая атака, проведенная Рудиком, была стремительна и эффективна. Вера мгновенно сдалась без всяких условий. Ведь завтра же она неизбежно окажется в постели со своим возлюбленным. Почему-то никакого иного выхода у нее нет.

«Вот тварь, — подумала она. — Выхода нет, потому что я люблю этого парня. Этого, а не кого-то другого. А что я тут нагородила — это мне следует с собой разобраться».

Вера вспомнила о московском конкурсе, в котором и ему, и ей предстояло участвовать, и внутри все похолодело.

«Есть Бог, — подумала Стрешнева, — мне придется выбирать: или жизнь, любовь, семья, наконец, или жизнь механического музыканта, лишенная божественного смысла. Ведь «курица — не птица, женщина — не пианист», значит, пианист — не женщина. Господи, как страшно! Все эти годы я боролась за право не быть женщиной. А может быть, я толком не знала Даутова, не видела его таким только из-за своей зловредности. А он хороший, живой и теплый, а раз мужчина, то, стало быть, и пианист подлинный. А не я…»

А еще Вера подумала, что она сломалась. Сдалась, выбросила белый флаг, спряталась в будку с сознанием выполненного долга. Как выдающаяся провинциальная барышня, она сделала все. Далее можно впасть в дремоту на всю оставшуюся жизнь. Как это делают многие. Не к тому ли она подсознательно стремилась?

— Оставь меня одну, Рудик, — нежно попросила она. — Поверь, что будет у нас еще время… все будет здорово… как всегда… даже лучше в сто раз… Не надо было нам… об этом… здесь… в консерватории. Другое все-таки заведение, тут продуцируются жестокие игры для детей. И мы тут прежде всего роскошные карапузы, куклы, в которых что-то вкладывается с неизвестной целью.

Девушке на мгновение почудилось, что блестящий Рудик посмотрел на нее со злобным превосходством. Но тут же она увидела перед собой его улыбающееся, ласковое лицо. Она расплакалась и обняла его.

Слишком много ощущений за один ничтожный день. Всего лишь рутинный визит в академию, вполне загадочный, как обычно, разговор с Соболевой. Необъяснимая внутренняя истерика Веры. И стены этого легендарного дома, и деревья вокруг, и сам центр Москвы — все причиняло боль. Она обнимала Рудольфа и думала, что могла потерять любовь. Не узнав ее и не разглядев. И наверняка добилась этого, потеряла, совершенно не заметив этой самой любви. А теперь надо упираться. И кое-как утешаться любовью механической и безнадежной.

— Не горюй, — утешила Вера Рудика. — Все как-нибудь улажу. Я…

Вопреки странной ситуации и противоестественным размышлениям, Стрешнева считала своего возлюбленного ни к чему не способным московским растением. А в голове постоянно стучало: она должна была с первого курса служить Рудольфу во всех качествах — любовницы, поварихи, официантки, учительницы, но прежде всего быть фантастическим референтом в области музыки, чтобы окончательно и бесповоротно сделать из него звезду.

Собственно, в начале славных дел Даутов без смущения говорил, что она прославится как его изысканная тень. Что-то, видать, не сложилось, и на первом же крутом вираже Рудик полетел в тартарары, иначе говоря — в ад. И все же, все же, все же… «Курица — не птица, женщина — не пианист». Но кто тогда? Не лгут же все эти специалисты. Вера играет превосходно. А Рудику играть как бы необязательно. У него нет никаких оснований заниматься этим. Просто так фокусничать, забавляться так называемой техникой — смешно и безнравственно.

Может быть, она что-то и упустила в своем приятеле еще несколько лет назад… Возможно, его надо было прогнать, захлопнуть перед ним дверь, заставить страдать, плакать и рыдать над потерянной любовью. Вот тогда-то Рудик, обделенный, опозоренный, постарался бы хоть что-то с собой сделать. А так развивается трагическая фигурка. Как тысячи других. Но ведь ему этого не скажешь.

— «Проводи меня до порога и мне счастья пожелай», — пропел Рудик гнусаво. — А потом садись за обожаемый инструмент. Сыграй «Жатву» из «Времена года» и хоть немного думай обо мне в процессе.

Вера побрела по коридору с одним только желанием — убежать отсюда. Эти стены причиняли ей страдание. Эти люди были ей снова страшны и непонятны, как в первые дни ее приезда в Москву из провинции. Только теперь она смотрела на их таинственный мир с иной, противоположной стороны.

Она могла оставить это содружество навсегда и по праву сильного. Что там говорила Соболева о зависти и прочих недугах крохотных музыкальных существ? Вот то-то же. Зачем он идет рядом со мной? Что ему надо? Ведь все прошло заранее. И разве он не знает об этом? Странный тип. И я тоже странная женщина, блэк мэджик вумен с волжских берегов.

«Слава богу, что в мире растет интерес к провинции как таковой. То бишь я заранее записана в книгу победителей. А мой милый и нежный любовник вычеркнут из всех списков. И все же я должна предпринять все, чтобы сделать этого нелепого и несчастного человека счастливым. Ведь не зря же я отдалась именно ему. Когда-то… Не помню когда и зачем. Так получилось…»

— Рудик, извини, здравствуй, Вера, — услышала Стрешнева голос Вики Колосовой. — Тебя Владимир Павлович искал, уваж-жаемый Рудик Витальевич. Он рыскал по всем кабинетам и гремел всеми дверьми. Ты уж найди его, уважь человека. Рада тебя видеть, Вера, — проворковала Вика. — Мы-то с тобой знаем…

И скрылась в прямом лабиринте коридора.

— Это он к нам стучался, — холодно констатировала Вера. — И это он нас подслушивал, негодяй. Господин Третьяков недоволен тобой? Он считает, что ты провалился в Норвегии?

— Нет, милая. Он считает, что все прошло хорошо. Правда, я так не считаю. — Рудольф говорил отчетливо и зло. — Более того, он твердо уверен, что…

Довершить высказывание помешал сам Третьяков, внезапно появившийся из-за угла. Он ошеломленно посмотрел на Веру, уставился на Рудольфа, эффектно улыбнулся и обратился к любимому ученику со словами укоризны:

— Через две недели ты должен быть в Вене. Извините, Венера. Я боюсь, как бы ты до этого времени не сломал себе шею, например, ногу или руку. Этот шалопай, Венера, этот гениальный шалопай совершенно не знает себе цену. Он занимается черт знает чем. Вас сейчас терроризирует. Вчера — меня, он хочет моей смерти, злодей. О вас я вообще молчу. Да, молчу, молчу… Смотри, Рудольф, я никогда этого не делал, но нажалуюсь вашему отцу.

— Владимир Павлович, да я из дома уйду.

— Вот! — воскликнул галантный профессор. — И я вынужден буду искать тебя на Пречистенке, в сумеречных хоромах вашего дядюшки. Нет, голубчик, вы свой гений от меня никуда не спрячете. Хоть бы вы, Венера, извините, фу ты, Вера, помогли мне хоть что-то объяснить этому свинтусу.

Даутов довольно улыбался. Вера засмеялась, картина выглядела забавной, если бы не дистанция, которая решительно отделяла Третьякова и Веру. Это было как раз понятно, — ведущий профессор, правда когда-то с подмоченной репутацией, о чем в консерватории старательно умалчивалось.

Однако подобная дистанция существовала между ним и Соболевой. Третьяков точно был представителем другого клана, рода и вида. Как если бы непримиримая вражда вспыхнула между их предками и была записана в особенные военные святцы на веки вечные.

С Верой Третьяков порой мило кокетничал, одновременно вглядываясь в нее исподтишка, так смотрит гадалка, желая побольше вытянуть денег у клиента, так же смотрит учитель на стремительно развивающегося ученика, неважно — чужого или своего.

«Вы, Владимир Павлович, напоминаете мне человека, который непременно обязан вскочить в последний вагон уходящего поезда. Почему-то обязан, и все. И чего тебе только не хватает?»

Этот обрывок разговора Вера запомнила навсегда. Был шумный банкет в честь приезда из Берлина знаменитого русского дирижера, старинного товарища Третьякова, удачливого и удивительно остроумного человека. Он насмешливо мешал в разговоре с Третьяковым эти «вы» и «ты», постоянно подливал ему коньяк, одновременно успевая одарить мгновенным и точным вниманием массу окружающего их народа.

Для Третьякова, видного деятеля культуры и знаменитого педагога, этот дирижер, всемирный баловень и остроумец был настоящим мучителем, очень удачливым и оттого люто ненавидимым соперником. По крайней мере, Вера отметила это в свое время как аксиому.

Ей даже пришло в голову, что Третьяков непременно в ближайший год предпримет какую-нибудь акцию, чтобы «немного взлететь». И благодарила судьбу, что никак с этим опасным человеком не связана. Связан с ним был Даутов, его любимый ученик. Но при характере Рудика и при родственной с этим строптивым нравом одаренности, Третьяков был в общем безопасен. Так казалось тогда. Меньше чем год назад.

— Как же и чем я могу помочь? — доброжелательно спросила Вера.

— О, вы многое можете! Смею вас заверить, что вы можете все! Совершенно все! Что касается этого гениального оболтуса.

— Я вовсе так не думаю, — ответила Вера, чувствуя, что ее куда-то затягивают, и даже не собственно Третьяков, не Рудик, но нечто большее и малообъяснимое. Ведь она только что думала о себе как о зарвавшейся провинциальной барышне. И Третьякову откуда-то было известно об этом. Вера немного перепугалась. И прежде всего, она испугалась себя.

— Я считаю, что все как раз наоборот. Ваш любимый ученик странным образом давит на меня…

— Да что вы говорите, Венера, простите, Вера… Вы так красивы. Этот рыцарь музыки не может ни на кого давить. Да он мухи не обидит. А вот его пытаются обидеть на каждом шагу. Из зависти к громадному… не бойтесь, это его не испортит… к огромному стихийному таланту, немного не обработанному.

Разговор все больше не нравился Стрешневой. Странная хамоватость Третьякова, упорно называвшего ее Венерой, была самой безобидной стороной разговора.

— Талант вывезет, — равнодушно ответила она.

— Вне всякого сомнения, — в тон ей, резко и холодно согласился Третьяков. — А потому я, Вен…, простите, Верочка, забираю его у вас. Мужские, знаете ли, дела.

Рудольф развел руками: ничего, мол, поделать нельзя. Мафия приказывает. С ней не поспоришь.

Вера отправилась в класс. Она стосковалась по инструменту и с радостью вернулась к своим привычным занятиям. К любимой музыке. Не ее дело размышлять о проблемах профессора Владимира Третьякова и его ученика Рудольфа Даутова. «Это ведь будет тот же Рудольф Нуреев, только в музыке».

Эта третьяковская фраза недаром вспомнилась Вере именно сейчас и тут же слилась с архитектурным обликом консерватории. Другие сравнения здесь были неуместны. Речь могла идти только о мировой славе.

Ведь мир как раз располагался в этих классах, по духу идентичных таким же помещениям Парижа, Лондона, Мадрида.

Вера действительно первым делом сыграла «Жатву» Петра Чайковского, стремительно перепрыгнув в область «Камелька». Наверное, она стосковалась по зиме. Хотелось куда-нибудь уехать именно зимой, в Ростов Великий, в Кострому, наконец, но только без «другого Нуреева». Теперь во всех забавах Веры и Рудика незримо будет присутствовать этот божественный Владимир Павлович. Чтоб у него уши отсохли, у пня старого!

Стрешнева осталась довольна собой. И прежде всего потому, что музыкальная память легко справлялась со всей прочей. Вместо смердящего запаха так называемой злобы дня властно приходили ниоткуда иные запахи, иной цвет, иные желания…

Вскоре девушка закрыла инструмент и задумалась. Музыка звучала в ней самостоятельно. Клавиши изысканно и трепетно проваливались в свои гнезда и вновь поднимались. И ничего не нужно было делать. Никаких физических усилий.

Вера подняла перед собой ладони и тихо засмеялась. У нее есть то, что никто и никогда не сможет отнять. Похоже, эта сила была потусторонней. Рядом постоянно располагался источник звуков, который девушка представляла не иначе как лесным ключом из последнего рассказа «Записок охотника» или точно таким же ключом в окрестностях Красного Села — возвращающий зрение.

А когда она начинает играть, кольцо на ее пальце загорается тайным, одной ей видимым пламенем, и тогда происходит необъяснимое — будто сам дух музыки приходит ей на помощь. Только вот последствия этого вмешательства бывают страшны. С особенной силой это проявилось в Норвегии, видимо, она очень захотела быть первой… И об этом никому нельзя рассказывать. Немного печально, что нельзя. Но когда-нибудь и кому-нибудь она все-таки расскажет. Но только не для того, чтобы навредить себе.

Вера с грустью подумала, что воздух за окном стал синим. Начинался вечер. Не зимний. К необъяснимому сожалению.

Потому что она знала точно: то, что с ней происходит сейчас, наедине с инструментом, наедине с размышлениями, приходящими извне, это не отсюда, а из другого времени. То есть она порой опережала себя — на полгода, на год. А может быть, и больше. И жить с этим и в этом было ни тяжело, ни легко, это было подлинной жизнью Веры. Она была материалом сама для себя. «Чистая форма» приходила неведомо откуда и, несмотря на свое школьное и скромное наименование, делала с Верой все что хотела.

Стрешнева поиграла Листа и «Элегией» Рахманинова закончила свою репетицию. Действительно, Вера играла не здесь и не сейчас.

Она вышла в синие сумерки, надеясь никого не встретить. Об этом подумалось без всякой причины, просто так. Сейчас она тоже идет как бы вне времени, сколько раз спускалась по этим ступеням. Сейчас движется автоматически, два, три или даже четыре года назад. И в этой нише никого не должно быть.

Так насмешливо думала Вера, одновременно уличая себя в остервенелом снобизме. «Ты просто никого не хочешь видеть, из тех, что здесь обретаются. Ты хочешь видеть других, которые далеко отсюда. Но кто они и чем заняты теперь, когда я иду в сторону Арбата?»

Девушка выбрала долгий путь, чтобы уравновесить количество музыки числом предметов, которые попадаются по дороге. Витрины, бесстрастные лица прохожих в блеске фонарей, движения рук, взмах ресниц, мгновенно остановленный поворот головы, монументальные живописные фигуры — все подряд, как запоминалось, почти без участия рассудка.

Так смотришь красивый фильм, совершенно не желая вникать в глупости, нагроможденные сценаристом и режиссером, да вдобавок одобренные каким-нибудь агрессивным и непременно редкобородым продюсером.

Парки, складки земли, сам воздух чужого мира, льющийся с полотна, все эти чудеса и даже головоломное барокко разнообразных сооружений не надрывает душу. И неплохо, что в совершенном пространстве движутся люди, просто идут, сидят, разговаривают. И этого вполне довольно.

Какого же киногероя напомнил ей сегодня Рудольф Даутов? Да, пожалуй, теперь ясно — кого-то из «маленьких трагедий» Пушкина. Великолепного Дон Гуана в исполнении Высоцкого? Нет. Импровизатора? Тоже нет. Да этого, как его, конечно же Дон Карлоса. Ну да, Ивар Калниньш когда-то был ее любимым артистом. Странно, почему так было?

Артисты ее давно перестали интересовать, артистки тоже, за исключением, конечно, Танечки. Но она другая — своя, домашняя. А Вера сама однажды стала артисткой. И остается ею до сих пор. Хорошо это или плохо — неизвестно. Кто тут сценарист, кто режиссер, а кто своенравный хозяин-продюсер, тем более неизвестно. Блокбастер, однако, понемногу развертывается.

Так несколько иронически думала Вера. Предстоял музыкальный конкурс в родной Москве. Она обречена его выиграть или… Вероятно, сюжет известен заранее, но только не ей. И никому из ее соперниц и соперников.

Рядом, в толпе, раздался мелодичный звук мобильного телефона. «Турецкий марш» Моцарта. О ком-то беспокоятся, ждут и торопят. Вера вспомнила, что может позвонить кому угодно из любого положения. И набрала телефон матери.

— Ты откуда? — спросила Марта Вениаминовна, как будто на мгновение увидела дочь.

— Из центра Москвы. Я теперь на связи. И ты всегда сможешь меня обнаружить.

— Слава богу, — ответила мать. — Это должно было когда-нибудь случиться. Когда ты приедешь?

— Может быть, послезавтра. Но я еще не решила. Не все зависит от меня.

— Все зависит только от тебя, — возразила Марта Вениаминовна. — Не придумывай. Совсем от рук отбилась! Говори по существу, это же очень дорого. Значит, послезавтра?

— Через пару дней, — умиротворенно произнесла Вера, мысленно оказавшись то ли в Твери, то ли в Высоком Городке. — Целую тебя и папу. Деду я позвоню отдельно.

— Не балуйся, — ласково сказала мать. — Я ему сейчас же позвоню сама. И предупрежу. Чтобы у тебя прибавилось семейной ответственности. В остальном, надеюсь, все в порядке?

— Почти, — ответила Вера. — Надо еще добраться до жилища. Я ведь на чужбине. По дому жутко скучаю. По тебе, по папочке. Сейчас зареву.

— Не горюй, — засмеялась женщина. — Ни словечка не скажешь серьезно. В кого ты такая уродилась? Я думала об этом. Ты в прапрабабушку.

— Я это всегда знала, мамочка. Но я хочу знать о ней намного больше. Это возможно?

— Не знаю. Тут есть один секрет. Но много будешь знать — скоро состаришься.

— Обидно, — вздохнула Вера, — но я потерплю.

— Потерпи. А я собиралась звонить тебе сегодня.

— Зачем?

— Ну вот и говори с тобой. Затем, что я твоя мать!

— Затем, что ты самая лучшая мама в мире. Целую тебя, родная, скоро увидимся. У меня завтра выступление.

— Довыступаешься, — предостерегла Марта Вениаминовна. — Отдыхать надо больше. Ты не слишком похудела?

— Нет, это я, твой шкелет. Я постоянна.

— Потому надеюсь, что ты послезавтра приедешь. Тебя надо немного подкормить.

Разговор с матерью из синих московских сумерек показался Вере совершенно необыкновенным, как странная музыкальная пьеса. Она впервые говорила с матерью таким образом. Как-то на ходу, но по-взрослому основательно.

«Обезьяны не обязаны, — вспомнила она слова матери. — Но ты же только в музыке обезьяна, наш маленький импровизатор, зверек. А в натуральную величину ты совсем другое. Помни об этом всегда».

Вот об этом Вера и размышляла по дороге на улицу Гончарова, в свою «обломовку», как ее называл все тот же остроумный Осетров, так кстати подаривший ей эти глаза и уши — смешной и веселый мобильный телефон.

Мелькнула хулиганская мысль — позвонить капитану Кравцову. Просто так. Но Вера тут же решила, что участковый интерпретирует этот звонок по-своему. Примет какие-нибудь адекватные меры. Например, без промедления явится к ней. Эта мысль обрадовала девушку. Скорее всего, он что-то делал все эти дни. Для нее… «Проводил комплекс мероприятий». Хотя вряд ли. У него миллион забот. Кто она такая, чтобы в этот вечер тревожить симпатичного «шерифа»? Тем более хотелось позвонить и со стороны заглянуть в его странный мир. Но было страшно.

Вера мгновенно убедила себя, что капитан раскинул прочную паутину вокруг ее персоны. Она даже присмотрелась, не наблюдает ли кто за ней. Как он может выглядеть, этот наблюдатель? Наверное, это какая-нибудь молодая женщина, немного похожая на Веру, чтобы легко угадывать и предвосхищать всяческие телодвижения капризной молодой пианистки.

В процессе этих размышлений Вера испытала резкое недовольство то ли собой, то ли ситуацией, в которую попала. А недовольство сменилось туманной благодарностью Кравцову, словно бы он располагался где-то рядом.

«Ты идешь по самому центру Москвы, — говорила Стрешнева себе. — Но вполне равнодушна к этому. Ну что ж, один из самых больших и странных городов странного мира. В нем много всяческой пены. В нем почти незаметна его история. С тонкими слоями этой истории ты имеешь дело. С обломками усадебной культуры, с островами другой России, о которой никто практически ничего не знает. Это закон течения времени. Ты не ведаешь даже очень простых вещей: кем ты была совсем недавно, до известных событий. До пробуждения, назовем это так. К тому же ты еще не совсем проснулась».

Из кафе, мимо которого Вера сейчас проходила, звучала плачевная, полуностальгическая песня Стинга «Англичанин в Нью-Йорке». Ничего не изменилось бы, называйся эта странная баллада «Американец в Лондоне» или «Испанец в Иерусалиме». Ни в чем не повинная музыка тащила на себе словесный скарб, географически ориентированный на Запад. И больше ничего. «Осиянный и неприблатненный», как насмешливо называл этого певца и музыканта питерский приятель Веры.

Может, позвонить в Питер? Да с чего она взяла, что ее везде ждут? Беспрецедентная наглость. Кто же ее приучил к этой странной прямоте? Вы не ждали нас, а мы приперлись. О как же вам повезло!

Вера никуда не стала больше звонить. Одновременно она перестала себя осуждать. Ведь в той же самой мере в ее мир лез всякий встречный и поперечный, не задумываясь, нужен он или нет.

«Клевая герла», — услышала она.

«Ага! Но какая худая! Наверно, скоро сдохнет».

Группа подростков, человек десять, на ходу обсуждала всех сверстников, попадавшихся навстречу. У каждого из них было по банке «Ярпива». И лидера среди них, как заметила Вера, не было. Все они составляли одну растянутую хаотическую массу.

Конечно, то, что Стрешнева услышала, относилось не к ней, а к другой девчонке. Но эта картинка оказалась отличной иллюстрацией всего, что она только что думала. Всякий встречный и поперечный мог внедриться в ее разрыхленное сознание. Походя, без причины, по ее собственной воле.

«Наверно, скоро сдохнет», — слишком больно царапнуло Веру. Смерть, наконец, бывает разной. Не обязательно физической. Но оттого не менее мучительной.

«Какие-то невероятно гигантские темы лезут тебе в голову, голубушка, — сказала она себе, — пора это прекращать. От этого если не худеют, так радикально толстеют».

Попытки связать множество разрозненных вещей в единое целое приводили только к ненужной взвинченности. А, судя по всему, за последнее время произошло намного больше того, что сейчас ей было доступно. К тому же недоступно было практически все.

В «обломовку» на Гончарова ехать не хотелось. Но это было необходимо. И странная раздвоенность внезапно обрадовала Веру. Она словно бы попала в свою стихию, о которой слишком часто забывала.

Москва, как призрачный дубликат великого мирового города, растворилась, превратившись в уютное собрание исторических переулков, особняков, парков и двориков.

Вера собралась было зайти в попутное кафе, чтобы перекусить. Остановило ее физически ощутимое предчувствие какого-то разговора, сейчас ей совершенно ненужного. Казалось, что кто-то настороженно ждет возможности заговорить с ней.

Поэтому на Новом Арбате она купила превосходных кофейных зерен, пачку зеленого чая с жасмином и, наугад, одну из коробок конфет фабрики «Красный Октябрь» из уважения к знаменитой марке фортепьяно, на котором в детстве училась играть.

До «обломовки» добралась на такси, выбрав неразговорчивого, как она заранее решила, водителя. Шофер действительно всю дорогу молчал — настолько сосредоточенно, что Вера почувствовала в нем единомышленника.

В квартире стояла точно такая же тишина. Девушка закрыла дверь и прислонилась к стене в прихожей.

«Только не бессонница, — решила она. — Ничего нет опаснее. А все остальное нам нипочем». Последняя часть фразы предназначалась кошке.

— Нам никто не звонил? — спросила Вера. — Можешь не отвечать. Ты имеешь полное кошачье право на молчание. Я тебе очень завидую. Может быть, выступишь завтра вместо меня? Это было бы замечательно. Потому что я как-то, Штученька, в выступления больше не верю. Музыка — это что-то другое, но только не выступление. Я сегодня окончательно поняла это. Ты, Штука, разновидность музыки. И я точно знаю, что ты не любишь, когда с тобой выступают. Ты терпеливо переносишь наши внешние прогулки только ради меня. А я, к сожалению, совсем другой зверь. Но тихо, только не бессонница, как я тебе сказала. Тебе ведь неизвестно, что это такое.

Вера отключила телефон, вскипятила воду и заварила душистый зеленый чай. Этот сорт она успела забыть и теперь с удовольствием вспоминала его самодостаточный аромат. Вкус зеленого чая с жасмином, решила она, не приносит никаких побочных ощущений и воспоминаний. Он, скорее, относится к будущему, нежели к близкому или дальнему прошлому.

Она быстро выкупалась, вспоминая одну из ключевых педагогических фраз Соболевой — «все имеет смысл в быстроте», вероятно, калька с немецкого. Так же мгновенно вспомнила странный и двусмысленный разговор со своей замечательной наставницей. Извлечь из него можно было все, что душе угодно. Он был, можно сказать, эпическим. Видать, момент такой выдался.

Прежде профессор Соболева не позволяла себе таких фундаментальных фрагментов. Получается, думала Вера, что та говорила с ней как с равной. В каком-то плане равной. Но в каком? Да бог его знает. Вероятно, это все педагогические уловки. Недаром во главу угла была поставлена учеба, учеба, учеба. Как будто у Веры были другие, потрясающие варианты.

«Думай быстро! — приказала она себе. — Иначе волк!»

На этом Вера закончила вытираться широчайшим полотенцем, на котором был изображен десяток райских птиц.

Украсив кошку белоснежной салфеткой, Стрешнева усадила ее на кухне около себя на табурет. Они приступили к ужину.

— Вот, к примеру, Штученька, ты моя любимая ученица. Не обижайся. Ты, конечно, сама по себе не слишком-то управляема. Орешь по-страшному, когда на тебя найдет такая дрянь. Тогда я с тобой поступаю, как мне подсказывает человеческий опыт. Кормлю тебя лекарством, чтобы ты умиротворилась и забыла о своих происках. Но у меня, киска, поверь, никаких происков нет. Я, как мне иногда кажется, в этом отношении железобетонная. Одна только беда, что я совершенно не знаю себя. Как выяснилось. А ты себя знаешь, это точно. Наверное, я все усложняю. Так вот, я тоже ученица, и все исполняю как положено. Все ужимки, прыжки и гримасы, необходимые для хорошего музыканта. К тому же веду себя крайне тихо. Как ты. За что тебя и люблю. Но что-то со мной творится непонятное вопреки моей бесшумности. Я, так сказать, непроницаема. И оказываюсь на подозрении. Увы мне!

Глава 4

Вера проснулась в утренних сумерках. Таймер еще не сработал, не зазвучала музыка Генделя. Значит, спросонья решила она, фрагмент бессонницы все же мне обеспечен. Просыпаться не хочется, но сна ни в одном глазу. Превратности артистической жизни.

Перед выступлениями, все равно какого ранга, Вера заранее испытывала холод в жилах. Причем все это начиналось задолго до выхода на сцену. Все эти долгие муки завершались, как правило, в тот самый момент, когда она перед всем зрительным залом шла к инструменту. Как бы прогоняя терзания, бессонницу и разные детские домыслы, теперь не властные над ней. В обществе этих теней она сейчас и проснулась.

Вера намолола кофе на старинной ручной кофемолке, радуясь этому чудесному инструменту и тонкому кофейному аромату. Пока на медленном огне варился кофе, Вера вышла на балкон.

В Москве было туманно.

Девушке это в очередной раз не понравилось. «Ни жить, ни работать здесь нельзя», — снова заключила она.

«Здесь все решает число. Людей, домов, автомобилей, собак, наконец. И больше ничего».

Она вспомнила туман, пронизанный солнцем, над Волгой, когда не видно ни могучего моста, ни берегов и двигаешься на ощупь, словно по воздуху.

Вера махнула рукой и вернулась на кухню. Москве она обязана всем. Даже тем, о чем еще не подозревает. И, верно, все это не обязательно будет связано с музыкой.

До вечера, о котором она теперь не думала, был целый день. И заполнить его было нечем. Никакой новизны в этой ситуации не наблюдалось. Так всегда перед выступлениями — где и когда угодно. Своеобразный ритуал.

Полная пустота, завершающаяся блестящей игрой.

«Отчего же пустота? — обиделась на себя Вера. — И все это из-за моей чудовищной незрелости. В чем только не обвиняли меня за эти четыре года! Причем начали делать это сразу. В том, что я иду по головам. В том, что у меня какие-то особые отношения с профессорами, прежде всего с Соболевой. В снобизме, даже в паранормальности. Чуть ли не в том, что меня с детства держали в особенно устроенной комнате, полностью изолированной от мира, дабы я имела прямой и невероятный доступ к миру звуков. В безумии, наконец. Это еще не самое страшное. Ужасно то, что многому я запросто верила. Однажды я услышала о себе что-то вовсе чудовищное. Что я и не женщина, а неизвестное природе существо. Вскоре у меня появился возлюбленный, и эти измышления провалились в бездну. То бишь и тут я всецело зависела от народной молвы. Бедная я, пребедная».

Стрешнева пила горячий, ароматный кофе и отстраненно думала о предстоящей торжественной экзекуции. Исполнять барышня-крестьянка будет Эдварда Грига «Поэтические картинки». За этот шедевр она уже получила зеленый венец победительницы на родине композитора.

Там альбом Грига звучал превосходно, как редкостное дополнение к прибрежным соснам, фиордам, прибою. В Москве это будет выглядеть камерно, мраморно, что ж! Мероприятие тоже не бог весть какое. Обладательница Гран-при Стрешнева и лауреат какого-то непонятного приза от слушателей Даутов будут выступать в стенах родной консерватории. Придут два-три второсортных журналиста, не больше, кто-то из своих будет передвигаться с видеокамерой, потом… Что там придумают после, Вера не представляла.

После вечера они вдвоем поедут к Даутову. Потому что Вера соскучилась по нему. А он — по ней, как видно. А еще потому, что общение наедине становится для нее главной ценностью. С кем бы то ни было. Разговаривать с Соболевой, пить вино с Осетровым или заниматься любовью с Даутовым — вещи одинаково ценные.

Столь чудовищное умозаключение на мгновение смутило Веру. Она даже умудрилась расплескать кофе.

«Мудрёно! — сказала она себе. — Ну ты, Стрешнева, и загнула! Странная все-таки вещь — бессонница. Вроде частичной потери памяти. Или видений в состоянии клинической смерти. Такого нагородишь. И проверить невозможно, так это или наоборот. Мерзни, мерзни, волчий хвост!»

Этой присказкой она обыкновенно настраивала себя на веселый и миролюбивый лад. Что может быть нелепей суровых размышлений в утренних сумерках? От них скоро не останется даже тени.

В этот раз Вера, как всегда, оказалась права. Она решила подмести пол, вытереть пыль со своей немногочисленной мебели, навести порядок во всех пыльных углах. Такие упражнения всегда успокаивали ее и помогали привести мысли в порядок.

Натирая до блеска зеркало в ванной комнате, она критически разглядывала свое лицо, надо было посмотреть на себя со стороны. Вот так, прямо, — глазами тех, кто будет сидеть в зале, так — чуть в профиль — увидят педагоги и те, кто принесет на сцену цветы и подарки, а так — сверху — Рудик. Вера вспомнила, как Даутов смотрит на нее, слегка наклонившись вперед, чтобы сгладить разницу в росте, и приятные мурашки побежали по спине.

«Все-таки, Штучка, мы с тобой очень схожи — две кошки, — и царапаемся, и кусаемся, а когда подходит котик, мурлычем и сладострастно выгибаем спинку», — обратилась Вера к Штуке, сидевшей на раковине и с любопытством наблюдавшей за движущейся тряпкой.

Выметая застарелую, свалявшуюся в виде войлока пыль из-под ванной, Вера с удивлением услышала странный звук. Она взяла швабру и наклонилась. Кошка спрыгнула с раковины и по-хозяйски забралась под ванну. Несколько минут — и она уже катала по полу небольшой металлический контейнер в виде цилиндра.

Утреннее и вполне сносное настроение тут же улетучилось. Девушка вспомнила капитана Кравцова и его «не появились ли у вас какие-либо неизвестные предметы». Захотелось немедленно позвонить ему, но мысль о том, что он сей же час придет, будет задавать вопросы и вообще проявлять любопытство сыщика, немедленно пресекло желание с ним общаться.

«Не бомба же здесь, в конце-то концов», — решила Вера, но открывать контейнер не стала, положила его на стеклянную полочку в ванной, сказав самой себе, что перед выступлением надо забыть обо всем, настроиться, а вот после — пусть приходит странный участковый, расспрашивает и делает свои изумительно пророческие выводы.

Она включила старинный радиоприемник «Океан», подарок любимого деда, мгновенно обнаружила фортепьянный фрагмент. Определила, что это играет Евгений Талисман, давным-давно эмигрировавший из России в Германию.

Вера тут же подумала, что это добрая примета, — и замечательный Талисман, и его говорящая фамилия, и то, что он давным-давно уехал.

Возможно, что она тоже уедет. Недаром думала об этом дня три назад. Или четыре. Она представила подробности отъезда. Ничего не брать с собой. Все раздарить кому ни попадя — Ключаревой, Даутову, Колосовой, Осетрову, чтоб раз в десять лет наведываться к ним, как на кладбище прошедших лет. На Киевском вокзале она садится в поезд на Вену. Нет, она собиралась купить автомобиль и двигаться на нем во Францию.

Настроение явно улучшалось.

Никаких машин. Она всю жизнь будет играть на любимом инструменте. Автомобиль таковым никогда не станет.

Поезд на Вену. А там ее будут напряженно ждать. Кто? Да кто надо. Во множественном числе или в единственном, это сейчас не важно. Некоторое время в окне вагона будут мелькать знакомые ландшафты, потом она уснет и проснется в Австрии. Нет, она будет сидеть, как солдат с ружьем, всю дорогу. Как от Москвы до Питера, например. Какой там сон, когда она уехала. Никто ее не провожал. А мама и отец приедут в гости через два-три месяца.

На эти геополитические размышления ушло несколько секунд, пока играл Талисман. Следом шел блок новостей, вовсе не интересных. Опять затопило Венецию, — что ж! Этого все ждали давно, даже слишком давно. Спокойненько так понимали, что Венеция будет уходить под воду.

В России под водой оказались едва ли не лучшие ландшафты. Такие вот пироги. И там, где лучший из австрийцев, поэт Райнер Рильке, пил чай с деревенским поэтом… Спиридоновым… Нет, Спиридоном Дрожжиным, теперь разливанное Московское море. Наверное, Рильке виноват. Мистическая фигура. Элита Европы слишком любила Россию. Достоевского, Мусоргского, Нижинского. И спокойно ждала, когда Россия потонет.

В этом веселом сумасшествии прошла часть дня и наступило время, когда Вера серьезно и сосредоточенно начала собираться на концерт. Она надела новый костюм, белоснежную блузку с воланами на манжетах, — они так эффектно взлетали и опадали во время игры, как лепестки экзотического тропического цветка, туфли в тон костюма, три капли духов — на мочки ушей — для всех, кто будет находиться рядом, и в ямочку между ключицами — для Рудика.

«Ее величество фортепианная королева к выезду готова», — объявила она Штуке и привычно потянулась за кольцом, лежавшим на тумбочке у кровати. Знакомо полыхнул трилистник в сердце камня.

«Может, не стоит? — задумалась Вера. — Не ахти какое выступление, а последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Вдруг я опять буду ввергнута в транс, как в Норвегии, и прощай тогда вечер наедине с любимым! Впрочем, немного ли мистики напустила я в свою жизнь? Успех — дело только моего труда и таланта, да еще таланта моего блестящего педагога».

Но почему-то в это не верилось. Кольцо будто нашептывало: «Надень меня, я твой талисман».

— Что ж, — сказала Вера вслух, легко и непринужденно нанизывая кольцо на средний палец левой руки, — храни меня, мой талисман, — и тут же забыла о нем, в памяти остались только фрагменты произведений, которые она собиралась сегодня исполнять.

…Вера осознала себя, только закончив выступление. Это произошло в половине пятого в теплой и дружественной атмосфере. Десятки знакомых лиц были обращены к ней. Сыграла Стрешнева превосходно, она знала об этом. Впрочем, особенно изощряться перед знакомой аудиторией она не собиралась. Могла бы отыграть и в четверть слуха, но еще утром настроилась на свой номер самым серьезным образом.

Едва справившись с всесильной тенью бессонницы, Вера вспомнила вечерний разговор с матерью. И прежде всего упоминание о прапрабабушке, на которую девушка, по общему мнению родных, была поразительно похожа. Это явственно доказывали портреты прапрабабушки, два из которых (под разными именами) были выставлены в галерее их провинциального города.

Пожалуй что, сходство было действительно фантастическим. Взрослея, Вера все стремительнее входила в образ этой юной и своенравной женщины. Это становилось для нее неразрешимой загадкой.

И прабабушкино кольцо теперь сделалось ее тайной. Она редко обходилась без него на выступлениях. А если говорить о репетициях и разучивании новых, незнакомых вещей, то кольцо по-своему могло бы конкурировать с самой Соболевой. С этим изысканным ювелирным изделием Вера умудрилась связать и свою поразительную работоспособность, и великолепную память, и способность защищаться от ударов судьбы.

В кольце не было никакой агрессии. С течением лет Вера надевала его все реже. Но незримый след на среднем пальце левой руки значил для нее не меньше, чем само прабабушкино украшение. Явно юная русская барыня не придавала этой вещи никакого особенного значения. В этом Вера была абсолютно убеждена. Но тем не менее ничто не могло заставить ее отказаться от изысканного и красивого романа с камнем.

Стрешнева привыкла к тому, что на кольцо давно никто не обращает внимания. Несколько лет назад ее обвинили в провинциальности и пижонстве. Вот, мол, девчонка из глухомани торопецкой приехала, мещаночка, заморыш, что с нее возьмешь! С этими обидными воззрениями Вера стремительно разделалась, как говорится, по определению.

А таинственно мерцающий перстенек вовсе укрылся от посторонних глаз. Болтали, например, что это подарок жениха, погибшего на подводной лодке. Были еще какие-то детские враки. Да и то недолго. У всякого зловредного наблюдателя хватало своих маленьких тайн.

Только сумасшедшему могло прийти в голову, что кольцо для Веры было дороже всей ее богатой музыкальной библиотеки. Но рядом находились нормальные молодые люди, прагматичные, ориентированные на успешную карьеру. Ведь все они были избранными, что ни говори. А если кому-то повезет больше, что ж, случай, всесильный инструмент провидения, или связи, эти прочные нитки и лямки для кукольных музыкальных существ. Такова была общая карнавальная атмосфера.

Перед выступлением Вера, на ходу перемолвившись с веселым Рудольфом, заговорщически ей подмигнувшим, отправилась в специальную «комнату разогрева», чтобы несколько минут провести за инструментом. К тому же ей не хотелось ни с кем разговаривать. Но произошло нечто совершенно непредвиденное.

Не успела она открыть крышку инструмента, как в комнату влетела Ключарева с традиционным букетом роз, а следом за ней, странно гримасничая, как показалось Вере, возник белокурый верзила, размахивая таким же букетом. Они встали в трех метрах от нее, упиваясь произведенным эффектом.

— От нас не спрячешься! — торжествующе произнесла Ключарева. — Неужели ты хотела скрыть от меня… м-м-м, от нас с Леней столь чудесное событие? Мы любим такие мероприятия, правда, Леня?

— Не то слово, — дурным голосом произнес Леонид, видать многого набравшийся от своей новой подруги. Но тут же стал страшно галантен: мол, что вы слушаете эту матрешку, я сам явился засвидетельствовать вам почтение и примириться на веки вечные. Мол, уж мы-то с вами знаем и найдем какой-никакой общий язык.

Ключарева тоже сделалась серьезной, как бухгалтер. Оказалось, что они заранее заказали столик в испанском ресторане, чтобы изысканно отпраздновать событие.

Несмотря на мимолетное раздражение, Веру тронула эта ключаревская практичность.

— Что ж, хорошо, — отвечала Вера в бухгалтерской манере Ключаревой, — давно я не пила испанского вина.

— Я надеюсь, что тебя здесь не споят прежде, чем это сделаем мы? — весело подмигнула Танюша.

— Спроси Владимира Павловича Третьякова. Он сегодня особенно загадочен. Похоже, что я уже приглашена в его таинственный кожаный кабинет.

— О! Должно быть, дорого стоит приглашение самого Третьякова! — подобострастно произнес Леонид. — Интересно, чем это надо обладать, чтобы пробиться к нему на фуршет? Я бы…

— Молчи, урод, — засмеялась Танюша. — Ты извини, Верочка, у него манера такая. Он все время кому-то подражает — Ефиму Шифрину, Брюсу Уиллису.

Трудно было понять, издевается ли Ключарева над своим бойфрендом, бравирует ли перед Верой своей свободой в обращении с любовником, задумала ли заранее что-то еще. Если решила, то постарается реализовать это сегодня же в испанском ресторане.

— Уела, на место поставила, — сокрушенно произнес белокурый. — Сложное у меня положение. — Произнося это, он алчно глядел на Веру, как тогда, в аэропорту, на ее портрет в «Новостях культуры».

— Ладно, вы мне надоели, прочь, прочь! — с мрачной веселостью произнесла Вера. — Увидимся через час. Это акция летучая, невинная, вроде капустника. Правда, с глубоким подтекстом, как всякий капустник.

Ключарева и ее приятель слишком поспешно вышли из комнаты.

Вера взяла несколько аккордов Грига. Вспомнила чудесную Норвегию, прогулку на яхте в расходящемся тумане, береговые сосны, как бы укрывшие землю от ветра и сырости.

С этой картинкой перед глазами она вскоре вышла на сцену. Вечер вел Третьяков. Он произнес несколько дежурных фраз, полных скрытого интеллигентского пафоса. Он не скрывал гордости за будущих выпускников, не акцентируя внимание аудитории на Рудольфе и Вере, что было педагогически выверено. Но далее произошло странное и неожиданное.

Третьяков отметил как бы невзначай, что, несмотря на симпатии учителя к огромному таланту своего ученика, то есть Рудольфа Даутова, его по-настоящему покорила виртуозная игра Веры Стрешневой, ученицы профессора Соболевой.

Девушка чуть не прыснула со смеху. Все это было настолько нелепо, что не подлежало никаким комментариям.

«Вероятно, Владимир Павлович дошел до нового уровня лицедейства, — решила она. — Да и вчера он был какой-то необыкновенный. Как говорится, не любо — не слушай, а врать не мешай. Интересно, про нас тут фильм не снимают?»

Стрешнева подняла глаза и увидела, что на нее уставилось несколько видеокамер. Никого из снимавших она не знала. Кажется, один из них был иностранцем.

Даутов выступал первым, как лицо сегодня неглавное. Тем более что талант его был охарактеризован как исключительный.

Он сыграл один из своих коронных номеров, за два последних года набивших Вере оскомину. Публика была в восторге.

— Браво! Брависсимо! — вопили какие-то молодые люди из середины зала. — Гран-при, Москва, август!

Рудольф раскланялся и сделал хозяйский жест рукой. Все смолкли.

— А теперь выступает Вера Стрешнева! Обладатель Гран-при Международного музыкального конкурса имени Грига.

«Законы капустника, — подумала она. — Черт с вами, развлекайтесь. Как вы мне все надоели! Уеду я от вас».

— Спасибо, Рудик, — по-свойски сказала Вера. — Рудольф Даутов, лауреат приза зрительских симпатий.

Это Стрешнева произнесла громко и эффектно.

После исполнения «Поэтических картинок» Грига ее долго не отпускали со сцены. Она сыграла несколько картинок Мусоргского — «Полет Бабы-яги», «Старый замок».

Заодно вспоминая, как Мусоргский спас ее от таинственного взломщика.

После чего дипломатично ответила на десяток вопросов, похожих друг на друга. Большая часть похвал досталась Норвегии и блистательным организаторам конкурса.

— Формируется новая мировая элита, — говорила Вера. — И вы видите ее здесь. Это прежде всего Рудольф Даутов, один из лидеров мирового исполнительского искусства. Я считаю, что мне просто повезло. Выступая в столь сильной команде, никто не мог заранее рассчитывать на успех. К тому же в музыке победа относительна.

— Но вы были среди главных фаворитов конкурса, — заметил кто-то.

— Это далеко нет так, — отрезала Вера. — Могло произойти все что угодно. Я, например, могла заблудиться где-нибудь в фиордах. В переносном смысле, конечно.

После исполнения оставался огромный запас свободы, почти нерастраченный. Потому Вера говорила свободно и легко.

— Вы готовитесь к московскому конкурсу?

— А как вы думаете? — вопросом на вопрос ответила Вера.

Эту фразу Стрешнева произнесла на ходу, унося с собой подарки — великолепный комплект нот и огромную корзину с цветами.

«Вот сама Стрешнева, — услышала Вера, — запоминай».

Девушка недружелюбно обернулась. На нее глядели два юных существа, он и она, первокурсники.

Вера улыбнулась им. И тут же у нее испортилось настроение.

Сначала возник Даутов.

— Забыла обо мне, — укоризненно прошептал он. — Предки в Португалии. Мы скоро поедем…

— Куда? В Португалию? — изумилась Вера, механически используя запас свободы.

Даутов не успел ответить. Стремительно подошел Третьяков:

— Извините, ребята, у нас все так джазово сегодня. Прекрасно, прекрасно! Эта топ-модель Колосова должна была предупредить вас, но куда-то запропастилась. У нас маленькое масонское заседание, на шесть персон. У меня в кабинете. Нехитрое угощение в узком кругу. Предварительные итоги. Непринужденная беседа. Жду вас. Я убегаю. Мне должны звонить из Бостона. Осторожно, к вам приближается царственная Соболева.

— Дети, — молвила Соболева, — этот господин вас проинформировал, я надеюсь. В его кабинете, пропахшем коньяком, мы культурно отдыхаем сегодня. «И лучше выдумать не мог», как говорится. Я боялась, что он заранее объявит об этом на канале «Культура». К счастью, этого не произошло. Утешает, что сейчас светлое время года.

Вера извинилась и пошла наугад в толпу, отыскивая Ключареву и белокурого красавца, перед которыми ей тоже придется извиняться. Удивительная у нее судьба. Не в кабак, так в кабинет. Разница, впрочем, невелика. Есть такой китайский иероглиф. Две женщины. То есть шум. Действительно, они с Соболевой нашумели. На весь мир. И шум этот пошел множиться волнами.

— Таня и Леня, — обратилась она чинно к сладкой парочке, — я вызвана в бункер. Для ознакомления с секретным документом. Прощай испанское вино!

— Да ничего страшного, — пожала плечами Ключарева. — Дело в том, что мы там если не каждый день, то через день тусуемся. Поскучаем сегодня без тебя.

— Правда? — обрадовалась Вера. — Тогда завтра я вас угощаю там же, хорошо?

Даже эта парочка теперь казалась ей избавлением от странной консерваторской опеки. Запас свободы требовал новых впечатлений. А Третьяков никакой новизны предложить не мог.

— Скучать мы не будем, — торжественно произнес Леонид, — но веселье наше будет пронизано горечью. Вы играли просто классно. Я бы так точно не смог. А пока предлагаю выпить за нашу дружбу.

Ключарева с трудом сдерживала ярость. Видать, ее спутник в ходе вечера прихлебывал коньяк из плоской металлической фляжки, которую немедленно вынул из внутреннего кармана безукоризненного пиджака.

— Это несмешно. Коньяк не мой напиток, — сурово ответила Вера. Она уже была счастлива избавиться и от этих двоих.

Танюшку было с одной стороны просто жаль. Но одновременно Вере казалось, что Кукла Таня явилась сюда не просто так. Мастерица кривляний перед зеркалом, она и в жизни постоянно разыгрывала спектакли. И нынешний был отражением той встречи в аэропорту.

Думать об этом сейчас было не слишком интересно. Предстояло нафталинное общение с консерваторской элитой.

Вера решила, что ей будет предложено отдохнуть от музыки и ни в коем случае не участвовать в августовском конкурсе. Недаром Третьяков в своей речи сделал упор на целой плеяде молодых исполнителей. И Даутов тут как тут — стреляет глазами из темного угла. Певец темной любви, непризнанный гений. Будущий московский триумфатор. Дескать, сейчас он полон сил, только набирает форму. А Вера, мол, на этот год исчерпала свой потенциал. В том смысле, что миновала пик формы. Уроды. Ведь так все и задумано.

Но думала об этом равнодушно. Все происходит без нее. Музыка сама льется из-под пальцев. Провидение располагает множеством средств для того, чтобы направить кого угодно, и Веру тоже, по начертанному заранее пути. Она с изумлением поняла, что не видит себя участницей московского конкурса. Норвегию, например, она каким-то волшебным зрением увидела много раньше, и себя там — вплоть до мельчайших деталей. Объяснять себе этот удивительный факт она принципиально не собиралась. Но, вероятно, придется рано или поздно.

Квадратный кабинет Третьякова слыл легендой. Сам Владимир Павлович приложил к этому немало сил и средств. Разве что на стенах этого заведения, как он сам называл свою берлогу, не было автографов великих современников блистательного лектора и наставника.

Не всякий известный человек слывет блистательным в своей сфере. Третьяков был в этом плане счастливчиком. Он скромно величал себя худшим из лучших, и это было краеугольным камнем его деятельности. Врожденный коллективизм в нем преломился необыкновенным образом. Он с поразительной легкостью вошел в коллектив — музыкантов, музыковедов, композиторов, певцов, а кроме того, специалистов по строительству и реставрации концертных залов, дворцов акустики, света и цвета.

Фамилия Третьяков как нельзя больше подходила человеку, играющему эту роль. «Третьяковская галерея» учеников, а он умел отбирать лучших, была тоже на слуху. Гениальный дар — редкость, но прочие дары, некий музыкальный стандарт, устойчивая середина, по мнению Третьякова, были сейчас едва ли не главной заботой. Несмотря на свою законопослушность, Владимир Павлович имел все замашки богемного патриарха.

— Можно сказать, и в этом он гений, — откровенничал когда-то Даутов. — Ты женщина, у тебя психология иная. Не поймешь. Я знаю его намного больше и уважаю как старшего. Я, может быть, такой же. Не во всем. Отчасти он заменил мне отца. Тому все некогда. Современная дипломатия вещь похлеще «Гамлета». А Третьяков — и дипломат, и музыкант, и гуру. Таких в Москве разве что дюжина. В его поколении.

— Чертова дюжина, — парировала Вера. — Живем как уроды. У них же власть, средства. Я думаю, что все расходуется в одном направлении.

— То, что ты здесь, — возражал Даутов, — опровергает твои слова. — На твое место, на эту нишу очень талантливой пианистки, зарились многие. Думаешь, нельзя сделать из середняка звезду? Да это происходит сплошь и рядом. Кинематограф, литература, даже спорт.

Все это вспомнила Вера по пути в квадратный кабинет. Она была там однажды. Получала с группой сокурсников студенческий билет. Вручал драгоценные книжечки Третьяков. В атмосфере непринужденной и дружелюбной.

Теперь Вера будет в том же загадочном помещении на каких-то других основаниях. Тоже непринужденных и товарищеских.

Третьяков уже поговорил с Бостоном.

Дверь была открыта. Вера пришла не последней. В кабинете располагались четверо. Сам Третьяков, два его «тайных советника», как их называли, Андрей Суриков и Руслан Калитин, молодые преподаватели, о которых Вера знала одно — что они на редкость грамотные специалисты. Впрочем, с ними она мало соприкасалась. Рядом с Третьяковым находился Даутов, как будто председательствовал. Он говорил о Втором концерте Рахманинова. О том, как воспринимал его на первом курсе, на втором, на третьем, на четвертом, на пятом.

— Наконец-то подтягиваются главные силы! — прервал Рудольф свои музыкальные воспоминания. — Профессорские деликатесы жаждут, чтобы их разрушили.

— Сам ты деликатес и главная сила! — засмеялась Вера, не понимая, для чего она здесь. Четверка собравшихся выглядела строго отмеренной и самодостаточной.

— Не хватает председательницы оргий, — улыбнулся словам девушки благожелательный Третьяков. — Нашего доброго гения.

Соболева вошла следом за Стрешневой, точно зная, когда появится ученица.

— Извините, что мы с Верочкой задержались, — бархатно пропела она. — Мы немного пораскинули нашими скудными умишками на предмет здешней сходки.

— Да какая там сходка! — махнул длинной рукой Третьяков. — Я поздно сообразил, что нужен какой-нибудь банкет. Все эти вечные интеллигентские штучки типа «скромнее надо быть». Ну вот и будем скромнее. Посидим небольшим числом.

— Действительно, что-то нас негусто. А где остальной народ? — спросила Соболева насмешливо.

— Да бросьте вы, — ответил Третьяков, обращаясь к одному из «тайных советников». — Вот и Андрей Юрьевич говорил. Народ мы только что вознаградили прекрасной музыкой. Что ж, если вы называете это сходкой, пусть так будет. Как хотите, Руслан Игоревич.

Теперь он обращался ко второму помощнику, словно бы заслоняясь от прямого ответа Соболевой.

«Похоже, он ее боится», — решила Вера, присаживаясь с краю барского стола.

Соболева чуть раньше расположилась рядом с Третьяковым.

— Дети проголодались, — немедленно произнесла она. — Как хотите называйте нашу встречу, но я не могу видеть страдания маленьких калек. Рудольф, ухаживайте за дамами.

Рудик снова зашевелился, заулыбался и начал концептуально ухаживать за Верой.

Только теперь она окинула взглядом весь персональный стол Третьякова. Он, что называется, ломился от яств, причем отменных.

— Положи мне, пожалуйста, рыбы, налей вина, — полушепотом говорила она Рудику. — Я что-то в самом деле голодна как зверь.

Третьяков провозгласил тост за племя молодое, незнакомое. Соболева иронически поддержала профессора, отметив его поразительную самокритичность.

Обстановка понемногу разрядилась.

Внезапный переход от шумного импровизированного концерта к аквариумному пространству профессорской кельи уже не казался искусственным.

Скоро всем без исключения стало все равно, с какой целью они тут собрались.

— Не понимаю, Андрей, — обращалась Соболева к одному из помощников Третьякова, — что у вас-то общего с этим нашим Володей Третьяковым? Чем это он вас так буквально заворожил? Вы просто сделались его тенью.

— Я, — отвечал Третьяков, наклонив безупречно постриженную голову и глядя поверх идеальных профессорских очков, — запрещаю вам применять к Андрею методы испанской инквизиции. Скажите-ка лучше, что это вы сделали с Верой, заставив ее та-а-ак играть? Мне страшно за нее.

— Исполнение уникальное и поразительное, — бархатно, по-соболевски, произнес Калитин.

— Да кто ж спорит, — согласился Владимир Павлович, — и все же откройте секрет. Ну мы все здесь свои. Верочка, вам есть восемнадцать? Кушайте побольше этой чудесной рыбы, это муксун, из Сибири. Не знаю, отчего до сих пор кто-нибудь из наших многочисленных поклонников этой рыбы не сочинил, например, «Муксун-сюиту»?

— Так ты презираешь современных композиторов, Володя? — изумленно подняв брови, спросила Соболева. — Это странно, я думала, что все как раз наоборот. Что одно только настоящее тебе мило и что-то говорит твоему сердцу. Прости, что я так ошибалась.

Рудольф тут же назвал несколько имен, заявив, что эти музыканты несомненно талантливы.

— Умница, Рудик! — с пафосом произнесла Соболева. — За ними будущее. Эти мальчики мне известны, Володя. Я даже не представляю, что бы ты с ними мог сделать.

— Возникла бы новая «Могучая кучка», — разрядил напряжение внимательный Суриков.

Она делала все возможное, чтобы не возвратились к разговору о Вере, так стремительно начатому Третьяковым. И это ей удалось сделать с блеском. Как поняла Вера, это произошло в первые несколько секунд. Извинения Соболевой и ее невинная ложь о только что состоявшемся разговоре с Верой перекроили весь вечер.

Третьяков даже обрадовался тому, что можно просто отдыхать. Он вернулся к одной из любимых своих масок — лучшего лектора Москвы.

— Володю понесло, — так выпьем же за это! — торжественно провозгласила Соболева. — Расскажи нам, как ты участвовал в разрешении Карибского кризиса. Или как собирался бежать в Америку через Камчатку. У тебя, Володя, весьма богатая биография.

Третьяков и не думал обижаться на Соболеву, а все принимал как должное.

«Рудик, — думала Вера, зачерпывая черную икру серебряной ложечкой, — знает своего профессора отлично, и не зря же называет его истинным человеком жизни и в этом смысле гениальным. Что это за специальность такая, я не могу знать, может, я тоже человек жизни? Живу как-то. Ни с того ни с сего».

Эти Суриков и Калитин, думала Стрешнева, приделаны к Третьякову нездешней силой, они ведь очень сильно отличаются от него. Да, может, и не любят его совсем. Но как смотрятся рядом с ним. Как в кино. А вот Тульчин оказаться тут не мог бы. Потому что он сам по себе как этот вальяжный профессор. Несмотря на то что в два раза моложе.

А Третьяков специалист по кадрам просто выдающийся. И Даутов ведь никем ему не навязан. Владимир Павлович сам заметил его на каком-то дурацком утреннике и угадал в мальчонке все его возможности. Так профессор говорил на первом курсе, смешно описывая румяного карапуза, «который скоро всех за пояс заткнет». Да, так и говорил.

А она диким образом перешла дорогу любимому третьяковскому ученику. Потому что она из другой оперы. И страшное слово «селекция» к ней не относится. Разве что зловещий смысл этого слова начнет раскрываться с течением времени. Порядок бьет класс. А класс может убрать дар, унифицировать чистый звук. Вероятно, в большинстве случаев все именно так и происходит. Тех, кто не пробился, никто не знает.

— Я друг своих друзей, — меж тем говорил Третьяков. — Однажды на Монмартре, в такой же забегаловке, как этот наш кабинет, там приличные, замечу вам, забегаловки, я со своими французскими учениками и ученицами согревался горячим вином. Была весна. А весной Париж отчасти превращается в Бастилию. Ну понятно, ко мне все время подходят люди, просят автографы, приглашают в гости. Откуда, я думаю, все они знают меня? Фотографии в газетах? Может быть, и это тоже.

— Володя, ты был в Париже? — насмешливо произнесла Соболева.

Все рассмеялись. Вера поняла, что хитроумного разговора о ней, ради которого затевалась эта сходка, не будет. Никогда. К запасу свободы, который в ней непобедимо присутствовал после короткого выступления, прибавились другие уровни. Благодаря Соболевой Вера повзрослела в эти несколько минут.

После многозначительной паузы Третьяков продолжил:

— Оказывается, эту забегаловку со времен Ивана Бунина ценят русские за отличную водку…

— Володя, ты с поклонницами пил горячее вино… Мерзкий Париж, весна, чужбина…

— Горячее вино — это и есть водка. Я не оговорился. А Париж был тогда отвратителен, — невозмутимо и блистательно продолжил Третьяков. — И вот что оказалось. Два дня назад это кафе посетил собственной персоной наш легендарный дирижер Дмитрий Лебедев, живущий сейчас в Филадельфии, вы его видели у нас в консерватории. Мой друг, большой шутник. Он сказал хозяину, что через два дня здесь буду я. Всех стану угощать водкой и раздавать деньги. Ну что тут думать, а? Каков мерзавец! Пижон, негодяй, эстет. Нет, вы мне скажите!

Третьяков умел пользоваться то ли врожденной, то ли приобретенной видимостью простодушия, которая подкупала всех. Он даже хвастался феерически, вот как сейчас.

— Бунина не было на вас, — ласково заметила Соболева.

— Ничего подобного, — театрально воодушевился Третьяков. — Однажды мы пили там же с Сергеем Довлатовым. Там еще был замечательный Алексей Хвостенко, да жаль, скоро ушел. И понимаете, в какой-то момент видим, с нами сидит Иван Алексеевич Бунин, перед ним графин «Померанцевой», черная икра, белый хлеб. Наливает себе, после — нам. Понемногу, вот так примерно.

Третьяков налил себе две трети широкой коньячной рюмки.

— И точно скажу, я почувствовал — тот Бунин переживал разрыв с последней возлюбленной. И Довлатов это понял одновременно со мной. И спрашивает Бунина, как только выпили, закусили и помолчали: «Как же так, Иван Великий, получиться-то могло?» А Бунин тут такое ответил, женщины, заткните уши…

— Любим мы тебя, Володя, — погладила его по рукаву Соболева. — Пижон ты, забияка, злодей.

Она неуклонно гнула свою линию, дожимала профессора, который в любую секунду мог распрямиться, как пружина.

Но единственное, что удалось Третьякову в этом направлении, клятвенное обещание подготовить Рудольфа к московскому конкурсу безупречно, чтобы он уравновесил несравненную Стрешневу. Это прозвучало довольно странно и даже зловеще, будто «уравновешивать» он собирался в каком-то физическом смысле.

— Чего только не скажешь в шутейном разговоре, — подытожила Соболева.

— А вы, дети-злодеи, не слушайте меня, — продолжал Третьяков. — «Играй, покуда над тобою…», как сказал поэт, тоже пижон и злодей.

— Мне пора домой, то есть на квартиру, — сказала Вера, — надо кошку кормить.

— Непременно возьмите для нее контейнер деликатесов. — Оживился Третьяков. — Я слышал, что ваша чудная киска любит полакомиться. Рудольф, ты должен проводить наше сокровище. Но только до подъезда…

— До подъезда и выше, — сказал Рудольф, как только они оказались на улице.

— А в следующий раз? — спросила Вера выжидательно.

— Никак нельзя, — решительно возразил он.

— Ну если так, едем сейчас же!

Подозрительно быстро появилось авто, вырулившее из-за деревьев, «Мицубиси» серого цвета. Рудик остановил его странным движением, напомнившим жест дирижера. За рулем сидел негр какого-то фантастического размера, так что непонятно было, как он вообще умещается в этой небольшой машине. Он отлично говорил по-русски, вращал глазами и всячески выказывал расположение молодой, красивой паре.

— Строгино! — распорядился Рудик.

— Йес, — согласился негр. — А где ваши саксофоны и виолончели? Я часто сажаю здесь юношей и девушек с футлярами.

— Я играю на органе в кирхе, — пояснил Даутов. — Он ни в какой футляр не влезет. А моя супруга временно утратила интерес к музыке.

— «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино», — фальшиво напел негр, разворачивая цветную карту Москвы.

«Но все протрахали», — вспомнила Вера ядовитый комментарий к этой популярной песенке.

Рудик немедленно уловил ее настроение. Эта шутка была известна ему от Веры.

«Сейчас будет выворачиваться. Мол, не для того едут они к нему в гости. А так — поговорить, поглядеть на полнолуние в широкие окна роскошной квартиры. Обсудить планы семейной жизни, вот уж незадача! Все это было давно проговорено, решено за четыре года пятьсот раз».

— Устала? — по-свойски спросил он. — Да вот хоть на час переменишь обстановку. Ты совершенно свободна, разве ты не знаешь?

А Вера, бегло рассматривая мелькающие здания, витрины и пестрые огромные рекламные щиты, думала уже о том, что Третьяков побаивается ее. И что это чувство отчасти перекочевало в лучшего представителя «третьяковской галереи» — Рудольфа Даутова.

Наверное, поэтому она ехала к Даутову. Обычно после размолвок и ссор они бурно любили друг друга, как бы утонченно взрослея в поспешных объятиях и в детской любовной болтовне. А сейчас и вовсе мог случиться момент истины.

«Не знаю, что ему от меня надо? А уж что мне надо от него — настоящая мрачная тайна».

«Точки невозврата» в этой странной дороге из консерватории в водяное и лесное Строгино она еще не достигла. Виноват в том был запас свободы, который никак не исчезал, не превращался в предметный ряд — в какие-нибудь забавные положения, в неумышленную веселость, в непрерывность мелких, но значимых событий. Сейчас же они ехали в стерильном пространстве.

«Похоже, я смотрю на Рудольфа стеклянными глазами. Ну и ладно. Разве не он, а кто-то другой шарашился на Тверской с непотребными девками? Вот черт, с кем и куда я еду? Ладно, будем считать, что я «служу в разведке». Здесь и сейчас. А также «снимаюсь в кино».

Вера физически ощущала, что все зависит только от нее. Попросит остановить авто и выйдет, Даутов не сможет возразить. Прикажет поехать в ресторан, где сейчас Таня и Леня, — поедет.

Жаль, что она совершенно забыла об этой парочке. Надо было устроить именно такую сходку. Да почему-то не получилось. Стало быть, не могло получиться. Сломалось перо, порвалась струна, видно, в следующий раз. Которого, ясное дело, не будет.

Она прислонилась головой к плечу Рудольфа. Пусть думает, что она раскисла.

— Поедем в испанский ресторан, — тихонько заныла девушка. — Там мои друзья. Я обидела их, несчастных.

— Это невозможно, Вера, — запротестовал Рудольф. — Стол накрыт. К тому же у меня сюрприз.

— Надоели сюрпризы, — ответила Вера. — Это же однозначно — «сюр». С ума сойдем от бесчисленных сюрпризов.

Рудик обиженно замолчал. О чем он думал — Стрешнева не могла представить. Прежде он был более или менее понятен. Прозрачен, как аквариум. Может быть, сейчас он лихорадочно соображает, как бы получше с ней расстаться. Представить все так (кому? кому?), что ничего не было. Возможно…

Вера заскучала и тут же заметила, что они приехали к башне Даутовых.

— Щастливо, — сказал добрый негр, цинично улыбаясь, в московском воздухе его ухмылка выглядела именно так. Не хватало крокодилов, баобабов и жирафов для того, чтобы его мимика не была зловещей.

— Мы с тобой тоже негры, Рудик, — заметила она в лифте. — Ты негр Третьякова, я негритянка Соболевой.

Вера потерлась щекой о щеку Рудольфа.

— Ты колючий, — поежилась она. — Ты меня поцарапаешь. Зря мы не поехали в испанский ресторан.

— Я не брился из суеверия, — пояснил он.

— Ты никогда не был суеверен.

— С тобой чему только не научишься. Ты ведь земляная, одна из принцесс подземного царства.

— Да с чего ты взял? — вяло удивилась девушка. — Не стоит придавать мне лишние черты. Эдак ты представишь меня деревом, которое запросто передвигается по городам и странам. И тысячи корней вросли в мои руки, ноги, сердце и печень. Страх-то какой! Ужастиков насмотрелся?

— Это точно, — согласился Даутов. — Я даже сам придумал один сюжет. Про то, что ты мне изменяешь с дюжиной негров, подобных тому, который нас привез.

— Так продай кому-нибудь. Я думала и прежде, что ты подлинный мастер таких вот историй.

Он ничего не ответил.

Вера обрадовалась, что в квартире звучала музыка. Это был тот же ее Гендель, «Музыка на воде». Для Строгино это естественно, решила она. А может, Рудольф как-нибудь подслушивает?

Вере стало неприятно от этих мыслей. Подслушивает — подсматривает. А вдруг у него здесь скрытая видеокамера? И акт прелюбодеяния (она вдруг подумала, что это называется именно так, а не иначе) в деталях будет заснят на пленку. Для чего? Для какого-нибудь ужасного сюжета.

После этих фантастических предположений следовало немедленно испариться из этой квартиры. Даже если ничего этого нет и в помине.

«Не везде же у них видеокамеры, — подумала она. — В столовой, должно быть, они не предусмотрены. Или на кухне. Стол у него накрыт, говорит? Будем любиться под столом. Но это вообще жуть. Мои бледные ноги, торчащие из-под стола? Нет, только не это».

Мысль о том, что кто-то подглядывает за ней, не оставляла Веру. Это стало внезапной и окончательной реальностью. Она и жалела Рудика, и с той же самой силой — не хотела. На его месте должен быть другой. И все дела. И, похоже, что этот другой насмешливо глядит сейчас ниоткуда на нее. Во второй раз захотелось немедленно раствориться в волшебных московских просторах. Свет, что ли, клином сошелся на этом «бобровнике» в Строгино?

Сейчас, после этого пресловутого ужина, она будет что, называется, любить своего приятеля. С чего же это ему подобает такая честь? К тому же этот дон Карлос уверен, что он у меня не первый мужчина. Это раз. И не единственный — это два. У него психология такая, основанная на том, что сейчас по-другому быть не может. Надо сказать, что ситуация двусмысленная, скользкая и мерзкая. Однако, если она ему сегодня не отдастся, неизбежен разрыв, открытая вражда и непредсказуемые последствия…

«Черт с ним, — решила Стрешнева. — Сделаю это быстро и эффектно. Я этого типчика скручу сегодня в бараний рог. Он меня боится? Это мне на руку. Ничего, что это мысли злобной самки. Наконец, эта музыкальная обезьяна намного хуже меня. Он у меня не первый мужчина? А какой? Двенадцатый? Ему заранее обеспечены пути отступления».

Вера в третий раз подумала о том, что надо сейчас же исчезнуть.

В это время появился Рудольф.

— Ты где был? Я собралась уходить.

— Это секрет, — ответил он, улыбаясь. — Не хочешь сюрприза, но против секретов ты никогда ничего не имела.

— То, что делаешь, делай скорей, — быстро попросила она. — И понимай как хочешь. Зачем я вообще приехала к тебе? Трусы снимать можно только в Костроме. Я здесь даже часы не сниму. Кстати, уже половина девятого.

— Прошу в столовую. Я настраивал видеокамеру, чтобы запечатлеть наш ужин.

— Ну ты и злодей, Рудик! — рассмеялась Вера. — По крайней мере, мог бы не докладывать мне об этом. Я хочу есть и пить. И лучше это сделать на кухне. Не надо ни разведки, ни кино.

— Ну извини меня, старого дуралея, — оправдывался Даутов вполне искренне. — Я же говорил, что придумал один сюжет. Домашний, совсем невинный.

— Рудик, сюжет в следующий раз, а сейчас на кухню! И яства туда же!

Он подчинился.

— Любить друг друга будем тоже здесь, на кухне, чего бы нам это ни стоило.

Он снова повиновался.

После они, запыхавшись и ничего не понимая, смотрели друг на друга.

«Сейчас это точно был не он. Жаль, что не другой. Но точно не он. Надо же, бывает и такое».

Они тут же принялись мирно ужинать.

— Тебе понравилось? — спросила Вера.

— Как всегда, — ответил Рудольф. — Ты же знаешь.

— Ах вот как, — рассмеялась она. — Нет, ничего не знаю. А мне понравилось как никогда.

— Я надеюсь, что ночью…

— Рудик, дорогой, я должна покинуть тебя. Ничего не стану объяснять, хорошо?

Видно было, что он растерялся. Не обиделся, а именно растерялся.

— Я ведь говорила тебе, что будут у нас еще… ночи, дни… всякое прочее… Кстати, не слишком ли это скучно — определенность и неизбежность?

— Что ты! — ответил Даутов не слишком уверенно. Видно, что ответы на этот вопрос вообще никак им не обдумывались. То есть целая часть жизни, важная, обширная, не входила в круг его размышлений.

На теплоходе в Углич, на тепловозе в Петербург, любовные рандеву в Костроме, в Гатчине, в Карелии, наконец, и не больше.

Возможно, у родителей Рудольфа были совершенно определенные виды на единственного сына. И Вера не могла претендовать на смутное место рядом с ним. Как же прежде-то она не думала об этом? Да ни о чем она не задумывалась. И прекрасно. Хороша была бы она с тепленьким ворохом практических мыслей.

— Сегодня не наш день, Рудик, — произнесла она серьезно. — Вот если бы Третьяков не придумал этот свой кабинет, если бы мы поехали в испанский ресторан… Для нашего с тобой этого… взаимопонимания необходим предварительный шум, веселый и беззаботный… На сегодняшний день мне хватило острых ощущений… Я должна отдохнуть, то есть побыть одна.

— Да побудешь ты одна, — ответил Рудик неопределенно. — Не любишь ты нашу квартиру. Чем только она тебе не угодила?

— Я не думала об этом. Но может быть, ты прав. А разве ты ее любишь? Ты вырос не здесь.

— Я привык, — мрачно произнес Даутов. — Это машина для житья. Тут все удобно.

— А мне, барышне-крестьянке по определению, это непобедимое и огромное пространство страшновато.

— Что ж, — согласился Рудик, — тут я отстал от тебя. Как-нибудь дорасту.

Они простились непринужденно, как будто ничего не случилось.

— Не провожай меня, — попросила Вера, поеживаясь. — Это было бы слишком.

— Ты снова права, — согласился Рудольф, что-то обдумывая на ходу. — Долгие проводы — лишние слезы.

И Вера осталась одна. Она сама спровоцировала это стремительное расставание, но все же поведение Рудика слишком напоминало отступление.

Он оставил дверь открытой, на случай возвращения Веры. Но было слышно, как он тут же куда-то позвонил. В это время перед девушкой раскрылись двери бесшумного лифта, она пожала плечами и уехала.

Вера никогда не возвращалась из Строгино одна.

Странная новизна показалась ей чудесным избавлением от многого, в том числе от детских страхов. Она стояла одиноко, с цветами и подарками. Тут же перед ней притормозило такси.

— Скорее, — попросила Вера. — Я опаздываю на день рождения.

— Всякое бывает, — усмехнулся водитель. — Я сегодня целый день исправляю жизнь московской нации. Все как-то потерялись, опоздали, все в панике, все готовы бежать во все стороны сразу.

— И часто такое случается? — полюбопытствовала Вера.

— А то вы не знаете, — задумчиво отвечал таксист. — Все зависит от гнусностей прессы. Пиар и весь этот брэнд. Мне кажется, что даже землетрясения, извержения вулканов, цунами и прочие радости жизни вызваны неправильным распределением информации или зловредной ее подачей.

— Вы говорите о закоренелом вранье? — оживилась девушка.

— Да о чем же еще, — пояснил водитель. — Вы, молодые, знаете это не хуже меня. Вот только сделать ничего не можете. Впрочем, вы-то сегодня сделали. Я угадал?

— Смотря в каком плане, — уклончиво молвила Вера, привыкшая к дорожным откровениям незнакомых людей и даже делавшая на эти исповеди определенную ставку.

— Да вы же явно сбежали с дня рождения или с какого-то подобного мероприятия, а может, от любимого человека?

— Я устранилась от события, — улыбнулась девушка шоферу-аналитику. — Спасибо, что мне попались именно вы. Иначе я не вполне поняла бы мои нынешние действия.

Через час она была в окрестностях своей «обломовки». Высадилась около ближайшего к дому киоска, чтобы взять пятилитровый жбан ключевой воды.

Отягощенная подарками и целебным «Кристальным источником», она по-хозяйски вошла во двор и направилась к подъезду.

Лампочка перед подъездом не горела.

Впрочем, Вера не успела ничего понять.

Ей показалось, что она споткнулась, но, к счастью, не упала. Кто-то удержал ее. Но все подарки, цветы и пластмассовая бутыль с водой вылетели из рук.

Кто-то зажал ей рот, хотя кричать она вовсе не собиралась.

Попытались заломить левую руку, чтобы стащить перстень со среднего пальца. Это было настолько ясно, что страх локализовался. Вера мгновенно сжала в кулачки обе руки, ужасаясь тому, что ей сломают пальцы. Тогда прощай, конкурс и весь послушный ей музыкальный океан, не такой уж пока большой.

Прошло мгновение. Просто оно оказалось необыкновенно долгим. Тот, кто схватил и держал ее, внезапно упал. Двое других, которых девушка быстро разглядела впотьмах, убегали в разные стороны. И Вера сразу поняла удивительные вещи — среди убегавших был похожий на кота Бегемота мерзкий толстяк с Тверской, а выручившего ее плотного мужика в спортивном костюме намертво держал только что возникший из темноты «шериф» Кравцов.

— Да отпустите вы его, — попросила она. — Он тут явно ни при чем.

— Это мы сейчас выясним, — насмешливо ответил капитан, в упор разглядывая пойманного. — Черт, неужели вы правы?

— Да живу я здесь, — не обижаясь, пояснил крепыш в ходе драки и посильного сопротивления озверевшему Кравцову, так и не выпустивший из левой руки мусорного ведра. — В соседнем подъезде.

Действительно, Вера смутно помнила этого жильца. Он отдаленно был похож на того самого «Бегемота». Пожалуй, больше всего — потрепанной спортивной одеждой.

— Да, вовремя ты подвернулся, товарищ, — невозмутимо говорил капитан. — За помощь спасибо, но ты помог улизнуть основным преступным силам.

— Да какие там силы! — пожал плечами детина с мусорным ведром. — С девчонками воевать, вот и силы все. Только сдается мне, что не из нашего интеллигентского района эта пионерская дружина.

— А вы-то как здесь? — сумела наконец удивиться Вера. — Правда, я собиралась вам звонить. Телепатия, что ли?

Она подняла цветы и стояла с ненужным букетом.

— Пусть человек мусор вынесет, — понемногу успокоившись, продолжала Вера. — Руки-ноги у меня целы, за что вам полное почтение. Что ж, как говорится, поделом. Девочки не должны возвращаться в одиночестве так поздно. Да еще с массой вещей. Правда, предметы эти мало интересовали злоумышленников.

— Я звонил вам вчера и сегодня, — говорил участковый, поднимаясь по лестнице. — Можно подумать, что у вас день рождения: цветы замечательные, подарки.

— Вы же знаете обо мне многое, — укоризненно ответила Вера. — По крайней мере дату рождения. А ведь говорили, что ничего такого больше не будет.

— Так вот потому я здесь, — ответил он, входя за ней в квартиру. — Вы, надеюсь, в порядке.

— Что же мне делать, Павел Сергеевич? — с детской обидой спросила девушка.

— Для начала выпейте воды, — ответил он, ставя прозрачный жбан на кухонный стол. — А потом расскажите мне все по порядку. И я вам тоже все расскажу.

— А есть что? — обрадовалась Вера.

— Да, — не слишком быстро ответил Кравцов. — Пейте, пейте водичку.

— Может, выпить хотите? — хрипло спросила Стрешнева. — У меня тут все есть — для добрых гостей.

— Валяйте, — легко согласился Кравцов. — У меня был сегодня трудный день. К счастью, закончился весело. У вас водка есть?

— Наверняка, — ответила Вера. — Этот напиток я никогда не пробовала. Держу для компрессов. «Флагман» подойдет?

— Нормально, — усмехнулся капитан.

— А вот граненый стакан, думаю, что без него никак. Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Кто из нас сегодня сыщик? Вы имеете право не отвечать на вопросы.

— Главное — зачитать права, — усмехнулся Кравцов, открывая непочатую бутылку.

Он медленно налил себе три четверти стакана, как это делал Осетров, поразмыслил, внимательно посмотрел на Веру, выпил и сел за стол, опершись на могучий кулак.

— Вам знакома фамилия Крутицкий? — спросил он. — Подсказываю — Алексей Борисович Крутицкий.

— Владелец заводов, газет, пароходов, — после паузы засмеялась Вера. — Я даже видела его однажды. Вот так же, как вас теперь вижу. Правда, я тогда была вот такая. — Вера показала большим и указательным пальцами левой руки воображаемое крошечное существо.

— У вас кровь на среднем пальце, — заметил Кравцов. — Немедленно прижгите йодом или той же водкой.

— Хотели снять перстень, интересно — зачем? — сказала Вера, доставая йод из стенного шкафа. — Так что же этот Крутицкий?

— А то, — продолжил капитан, — что, по сообщениям бульварной прессы, именно этот олигарх обеспечил вам победу на крупнейшем за последние годы международном конкурсе.

— Ух ты! — опешила Вера. — Это надо осознать. Вы для этого и шли ко мне, Павел Сергеевич?

— Нет, — ответил Кравцов прищурившись, точно глядел против света. — Я попросил своих друзей исследовать размеры этой клеветнической кампании. Особенного размаха нет, но задуматься есть над чем. Направлено было, скорее всего, на то, чтобы вывести вас из равновесия. Это же нетрудно, не правда ли?

— Вообще-то да, — смутилась Стрешнева.

— Вы когда-то фотографировались с Алексеем Крутицким?

— Да, — ответила Вера. — Эта фотка была у меня в моем «дембельском» альбоме. Как память о музыкальной школе. Я тогда жила в Высоком Городке, у дедушки. А Крутицкий там, как это сказать, одно время дневал и ночевал. Как в свое время Иван Грозный.

— Да Бог с ним, с Иваном Васильевичем, — улыбнулся подобревший от «Флагмана» и мирной атмосферы капитан. — Где этот снимок?

— Понимаю, — ответила девушка, — картинка опубликована, так?

— Угадали.

— И меня там можно узнать?

— Да вы почти не изменились. По крайней мере, Крутицкий там абсолютно узнаваем. Человек, которого знает вся Европа, Америка и половина азиатского континента… Вы, Вера, попали в сферу взрослых игр. Случайно, без всякой вашей вины. Так и хочется сказать — ну бывает же такое!

— Бывает, — мрачно ответила Вера. — Сейчас принесу альбом.

Она была уверена, что фотокарточка на месте. Но скоро эта убежденность сменилась растерянностью. Искать пришлось долго.

Вера огорчилась снова.

Москва — город маленький, если иметь в виду музыкальные и прочие артистические круги. И однажды запущенной сплетни для Москвы хватит с лихвой. На это и рассчитывали.

Крутицкий несколько раз посещал Высокий Городок. На его деньги был восстановлен древнейший монастырь и еще дюжина церквей в округе. Говорили всякое — что он деньги отмывает, что таким образом пытается замолить перед Богом бесчисленные злодеяния.

Вера слышала это как бы издали, ей было не слишком много лет. Дважды Алексей Борисович Крутицкий был в музыкальной школе — довольно молодой, внимательный, резкий, окруженный быстро реагирующими на всякий его жест помощниками. После его вмешательства руководство города мгновенно решило вопрос с новым помещением для школы искусств.

До той поры школа размещалась в кельях братского корпуса монастыря. Неизвестно, о чем больше пекся олигарх — о монастыре, о школе или о себе самом. Но все развивалось стремительно, по сценарию, который Крутицкий сочинял буквально на ходу. Последними подарками от него стали: монастырю — древний колокол, найденный в одном из московских театров, а школе искусств — ремонт и прекрасный немецкий рояль, который привезли неведомо откуда.

«Скучно жить на белом свете, — подумала Вера, — если настоящие негодяи выглядят как этот Крутицкий».

Она стала вспоминать других красивых людей, примеряя к их чертам тайное коварство, трусость особого рода, даже способность на измену Родине. Но тут же одернула себя: какое, мол, имеешь на это право? Ты ведь не беллетрист.

Вдобавок подумала, что в красоте человеческих лиц разбирается не слишком хорошо. И внезапно именно это больно задело Веру. Она считала себя не то чтобы семи пядей во лбу, но умненькой по крайней мере. Отдавала себе отчет в том, что не достигла возраста, пристойного для понимания многих сложных вещей.

Вовка Осетров красивый. Ключарева тоже, в общем-то. Но что-то я больше думаю о мужиках. Кравцов… красивый, даже лучше Вовки.

Красивыми не были, но молодыми были, как говорила мама. Скромничала, конечно. Но фраза эта относится сейчас ко всем, кто окружает Веру.

Первый ее жених, Алексей Тульчин, вот был ли он красивым? Внезапно перед Верой возникла преграда. Она не могла ни вспомнить, ни определить, кто такой реально Тульчин и как он в ряду всех, кого только что представила себе, выглядит.

В нем было что-то от всех других, но создать точный портрет Вера не могла. «Смерть моя пришла, — подумала она готовой фразой. — Какая нелепая смерть! Как в том анекдоте про скелет в блестящем цилиндре и с воздушными шариками в костяной руке».

А дело в том, что Тульчин был, страшно произнести, композитором. И в этом состоял какой-то подвох. Алексей мог быть сколь угодно хорошим, так все, верно, и обстояло. Но вот то, что он «композитор», в голове не укладывалось ни тогда, ни сейчас. Композитор — это Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов и Стравинский, наконец, да множество других, в париках чудесных или без оных.

Они жили в поместьях, у них были прекрасные лошади, да и мир тогда был совсем другим, располагавшим к изысканному сочинительству. Все вышло из усадьбы, вся русская гармония, — и шум дубов, и рокот темной воды в начале этой великой музыки. А вот преподавать в музыкальном училище и сочинять классическую музыку, неважно, для фортепиано только или для симфонического оркестра, сейчас нельзя. Почему? Ответа на этот резонный вопрос Стрешнева не находила.

«Видать, я дурочка, — надрывно подумала она, на мгновение пугаясь всего — себя, Москвы, этой чужой квартиры, где она для чего-то живет одна четыре бесконечных года. — Надо было сидеть в своей глуши. Что ж, еще не поздно. Никто и ни в чем меня теперь не обвинит. Какая-никакая известность меня спасет на время от насмешек. А потом как-нибудь впишусь в размеренной быт русской провинции… Ну нет! Куда угодно, в Норвегию, в Чехию, да хоть в Португалию, — только не это!»

Снимок, на котором скромная школьница Верочка вручала букет цветущего чертополоха импозантному Алексею Крутицкому, исчез не только со своего места в альбоме. Вера перевернула все бумаги, все ноты и шкатулки — снимка не было.

— Может быть, эту фотографию и украли злоумышленники? — предположила девушка.

— Нет, — ответил Кравцов твердо. — Снимок изъят раньше. В бульварной газетенке с колоссальным тиражом картинка появилась до визита сюда этой «сладкой парочки».

— Какой парочки? — удивилась она. — Ах да. Они мне мерещатся повсюду. На Волхонке, на Полянке, на Покровке, даже на Пречистенке…

— Вам что-нибудь говорит фамилия Тульчин? — без перехода спросил Кравцов.

— А что с ним? — вырвалось у Веры, все еще сильно перепуганной.

— Вижу, что эта фамилия говорит вам о многом, — добродушно заметил Павел Сергеевич, наливая себе еще полстакана «Флагмана». — Вчера мне позвонили, и без всяких лишних объяснений человек, назвавшийся Алексеем Тульчиным, предупредил о том, что вам грозит серьезная опасность.

— И все? — разочарованно произнесла Вера.

— Нет, не все, — улыбнулся капитан. — Но для вас будет лучше, если вы исчезнете из Москвы на несколько дней.

— Это он так сказал?

— Нет, это я так решил.

— А что сказал Алексей? И вообще, где он? И откуда он узнал ваш телефон?

— У нас с ним оказался общий приятель. Впрочем, это к делу не относится.

— Ну да, — сообразила Стрешнева, — что-то я слишком многого хочу. Куда же мне, бедной, податься?

— А разве нет вариантов? — иронически спросил Кравцов.

— Одни сплошные варианты, — панически согласилась Вера. — Да что изменится-то за эти дни или недели?

— Вас должны потерять. Почти все. Но я должен знать… о месте вашего завтрашнего уже… пребывания.

— Может, домой, к маме?

— Там вас обнаружить легче легкого.

— Уф! Так и сел старик, — молвила она, усаживаясь на табурет. Вечер, несмотря на его плотность, важность и таинственность, становился вполне прозрачным.

Ее несколько раз хотели обокрасть, надуть, объегорить, подкузьмить, а в это время она сама, такая умная и замечательная, делала все для того, чтобы чужие бедные желания сбылись. А ведь существовал прямой выход из этой дури, она вчера с Арбата собиралась позвонить тому же Кравцову.

А что капитан знает о ней много, тут она не врет. Ни ему, ни себе. Ну знает. Профессия такая. Знать. Все. Об этой бедной «обломовке» и ее окрестностях. Это же элементарно. Она хорошо играет на великолепном европейском музыкальном инструменте, а они прекрасно разбираются в человекообразных, бегающих по Европе и вокруг.

— Да что вы так растерялись, Вера? — смутился непробиваемый капитан. — Вам нужно уехать — ненадолго, отдохнете, и все.

— Я поеду в Петербург, — произнесла Стрешнева так, словно ее отговаривали от этого решения. — И немедленно. Павел Сергеевич, вы кошку мою приютите на несколько дней, на недельку? Она съест все, что вы ей дадите.

Кравцов рассмеялся.

— Ну тогда я собираюсь. Домашний город Петербург, можно уехать в любую секунду, в этом что-то есть великое, — приговаривала Вера. — Стоп, что это с моей сумкой?

Она была распорота острым лезвием. И произошло это сорок минут назад, перед подъездом.

— Моя любимая сумка выручила меня, — констатировала девушка. — Вовремя вы появились, Павел Сергеевич. Да кого же это я так обидела?

— Пока не знаю, но иду в верном направлении.

— Да что толку мне догадываться. Я чего-то главного не понимаю. Убивать-то меня зачем?

— Вряд ли, по крайней мере — сегодня, такое намерение было, но проявить осторожность не мешает… Я не зря спросил о Крутицком. Он вам более или менее знаком. Но вы не знаете многого другого. У него есть серьезный враг, Новиков, и любое негативное высказывание об Алексее Крутицком в средствах массовой информации — его рук дело. Они когда-то вместе начинали, постоянно бахвалясь друг перед другом многомиллионными сделками. Рано или поздно это должно было закончиться открытой враждой. Новиков попытался обвинить своего бывшего приятеля во всех смертных грехах, включая громкие заказные убийства. Ничего определенного из этой акции у него не вышло. Пошумели и замолчали. Крутицкий просто не обращал на него внимания. На Запад перебрался потому, что ему там проще жить и работать. Моральный облик Алексея Крутицкого нас с вами сейчас не волнует. Но важно вот что: рядом с именем этого олигарха появилось ваше имя. Я пока могу только гадать, зачем и кому это нужно. Думаю, что скоро мне это станет известно. Для начала хотелось бы знать, каким образом в руки журналистов попала эта злополучная фотография. Газета, в которой она появилась, принадлежит Новикову. Но почему именно вас кто-то, неизвестный нам, избрал жертвой, я не представляю. Может быть, вы были стипендиаткой Крутицкого?

— Нет, — ответила Вера, — стипендии эти появились позже. Честно говоря, я знаю даже меньше, чем вы. Раньше я могла бы подумать, что ничего особенного не происходит: все, мол, теперь так живут — под угрозой, под ударом, под огнем… Да, я запросто убедила бы себя в нормальности этой ужасной жизни. Но почему-то не могу себе позволить такой интерпретации.

Кравцов молча слушал.

— Павел Сергеевич, раз уж мы с вами… встретились однажды по известному поводу… я вот что хотела спросить — есть ведь так называемая «наружка», ну чтобы обезопасить человека хотя бы на время? Или я что-то путаю?

— Мероприятие довольно сложное, — быстро ответил капитан. — И пока, скажем, я запускаю в ход этот процесс, вас запросто могут убить.

— Но только что вы говорили противоположное! Тогда я абсолютно ничего не понимаю!

— Да что тут понимать, — махнул рукой капитан.

— Нет уж, постойте, Павел Сергеевич! Вы, как говорится, участковый. У вас и так дел по горло. Самых разных, и все больше безобразных, жутких, запутанных. А вы по мелочам тратите свои незаурядные способности. Есть же другие эшелоны охраны правопорядка.

— Ну конечно, — улыбнулся Кравцов, — и они мне отлично известны. Именно из этих эшелонов я сослан сюда, в народ… на исправление. В мир коммунальных разборок, так сказать.

— Так я и знала, — растерянно молвила Вера. — Не больно-то вы на участкового похожи. А что же произошло-то? За что вас решили… исправить? Странно как-то. Вы представляетесь мне не то что правильным, но вообще… идеальным, я бы сказала.

— Спасибо за комплимент, — иронически ответил капитан. — Все очень просто. В течение некоторого времени… а тогда я руководил другим подразделением, мы разработали и провели ряд успешных операций. Да, видать, опередили события… — Кравцов говорил медленно, будто давно уже цепь событий, переменивших его жизнь, была позади и почти им забыта. — Громкие заказные убийства, которые были нами раскрыты, выявили совсем иные мотивы… Нет, других заказчиков, что ли, чем это предполагалось сначала. Убили одного из моих друзей… Ну и пошло-поехало… Сейчас детали ни к чему. Короче, кончилось все банально. За превышение должностных полномочий несколько моих товарищей, хорошо — не все, ну и я сам были отстранены от работы… Это произошло не так давно. — Кравцов поднял голову и улыбнулся. — В роли местного шерифа я всего лишь второй месяц.

— Знаете, — задумчиво произнесла Вера, — а ведь у меня ощущение, что за мной постоянно кто-то следит.

— И особенно после знакомства со мной? — поинтересовался участковый.

— Да нет, я так вовсе не думаю. Из Норвегии я летела, еще не подозревая о вашем существовании. Но там уже маячили два типа. А потом они вообще стали появляться в открытую. Следят-то другие, кого я даже не знаю. Скажем, вчера, на Арбате, я не могу ошибаться. Я видела своего приятеля в компаний более чем странной. Я даже немедленно хотела звонить вам. Спросить — не ваших ли рук дело?

— Да, интересное кино получается, — невозмутимо заметил капитан.

— И странно ведь, не правда ли, что вы оказались в нашем дворе в нужную минуту? Как будто вас кто-то предупредил.

— Да вы и предупредили, Верочка, — спокойно ответил Кравцов. — Своим молчанием. Телефон ваш не отвечал. А мне позвонил другой человек, Тульчин, и напомнил о вас.

— Только не говорите мне, что мания преследования — это следствие усталости, — примирительно ответила Вера. — То, что я ничего не понимаю, не дает мне права подозревать всех без исключения. Ведь когда тебе буквально мозолят глаза люди, объединенные какой-то одной общей идеей, — это что такое?

— Похоже, действительно за вами следят. — Казалось, что Павел Сергеевич к этой теме отнесся на редкость равнодушно.

Вытянуть из него что-либо не представлялось возможным. Тем более что он добровольно рассказал о своем недавнем прошлом. Но ведь отправили его не туда, куда Макар телят не гонял, а вот сюда, в окрестности ее «обломовки», в центр Москвы. Тоже загадка.

— Вот, — сказала она, отлучившись на несколько секунд, — моя кошка недавно принесла этот предмет. Что бы это значило?

Сейчас Вера решила озадачить капитана просто так, из озорства. Он ей только что помог — это здорово, но что-то скрывает — это грустно.

— Откуда принесла? — спросил Кравцов. — В лапах?

Вера пожалела, что затеяла эту детскую интригу, но все же поведала, как все было.

Участковый подбросил эту продолговатую капсулу на ладони, мгновенно поймал, как бы взвесив ее, открыл, нахмурил брови и столь же стремительно закрыл.

— Что скажете? — спросила Вера, тревожно наблюдая, как меняется лицо капитана.

— Чистейший кокаин, — вздохнул он. — Вы хоть знаете, что это такое?

— Не слишком хорошо, — ответила Стрешнева, думая, что «шериф» издевается.

— Я спрашивал вас, не объявились ли в квартире новые предметы. Что же вы молчали? Это замечательно новый предмет. Новее выдумать нельзя. Правда, уж больно старая и банальная схема. Странно, что до сих пор к вам никто не наведался из органов, кроме меня.

И как будто в ответ на его слова, недвусмысленно громко, даже как-то нагло и по-хамски заверещал звонок.

— Кого это несет в такое время? — проворчала Вера, приблизившись к двери.

— Милиция. Немедленно откройте!

Глава 5

— Открываю, — ответила Вера, подумав, что кто-то заметил момент нападения и вызвал милицию.

— Наши в городе! — крикнула она Кравцову.

Вошли два хмурых офицера милиции.

Майор смотрел на Веру, как бы не видя ее, а старший лейтенант глумливо ухмылялся.

«Во как! — только успела подумать Стрешнева. — Да они, верно, ряженые, и наверняка из той же дворовой банды».

Но тут же поняла, что ошиблась.

Менты были самые настоящие. Лицо майора внезапно вытянулось. Он даже собрался взять под козырек, как бы предназначив этот классический жест хозяйке квартиры. Но глядел он за спину Веры.

Повернувшись, она увидела «шерифа», который вразвалочку двигался навстречу поздним гостям. Девушке на секунду даже показалось, что Кравцов поигрывает наручниками. Но в руке у него была рация, которой он меланхолично постукивал по своей левой ладони. Точно так же, вразвалочку, капитан вышел с визитерами на лестничную площадку.

Эта походка, которую Вера наблюдала впервые, и то, как подпрыгивала рация в руках обычно невозмутимого Павла Сергеевича, открыли ей глаза на многое. На то, что Кравцов разъярен. На то, что эти люди в форме его испугались. На то, что он им известен. Даже на то, что, похоже, именно этих представителей власти ожидал Кравцов увидеть, после того как положил в карман обнаруженный кошкой контейнер.

Вера тихонечко прокралась к дверям и прислушалась. Разговаривали они тихо, и лишь капитан иногда допускал довольно громкие, нетерпеливые возгласы.

— Чья была ориентировка? (Кравцов, громко.)

— По дежурной… звонок… нашли партию… майор Палкин… (Майор, неразборчиво.)

— Вы-то кого пасете?

— …Азербайджанцы, подданные Норвегии… Паша, ты нарываешься. (Тихо, но отчетливо.)

«Кино и немцы», — поежилась Стрешнева и отошла от двери, решив, что все равно ничего не услышит, а если услышит, то ничегошеньки не поймет. Однако названный майор Палкин почему-то ее заинтриговал.

Минут через пять капитан вернулся. Тигриная походка, как охарактеризовала ее для себя Вера, исчезла. Он был абсолютно спокоен.

— Что все это значит? — спросила Вера.

— Да ничего особенного, — ответил капитан. — Может быть, еще кто зайдет. Ваша квартира на глазах делается популярной.

— Но почему? Я ведь этого не хотела.

— Другие хотели, — ответил он. — Так вы едете в Петербург?

— Но вам некогда мной все время заниматься, вот я и поеду.

— Почему — некогда? — спросил Кравцов. — На это время найдется. С вами интересно. А особенно с тем, что вокруг вас.

— А что такое вокруг меня?

— А вы как думаете?

— Ну милиция приходила, ну ночью, не после того, как на меня напали. Да еще после того, как моя кошка нашла в ванной комнате кокаин. Да еще после того, как вы меня спасли от злоумышленников и случайных прохожих. Кстати, откуда эти офицеры? Из вашего отделения?

— Нет, — ответил он. — Так мы собираемся или нет?

Кравцов взял кошку на руки и держал ее как видеокамеру. Штука смотрела на Веру, как бы предлагая побыстрее двигаться. Взгляд был несколько осуждающим, но кротким.

— Я мигом, мой капитан. — Стрешневу развеселила и серьезность Кравцова, и что он был разъярен из-за того, что какой-то недоумок посмел потревожить его подопечную. — А кто такой майор Палкин? Это тот, что так смутился, обнаружив у меня вместо наркопритона своего сослуживца? — Вера выглянула из ванной, где собирала умывальные принадлежности.

— Нехорошо подслушивать, когда вас подсматривать поставили, — ответил он, нахмурясь. — Майор Палкин личность занятная, и, пожалуй, его визит буквально в тот самый день, когда ко мне обратились вы, сослужил для вас хорошую службу. Он интересовался вами, Вера. Поэтому я обратил особенное внимание на ваше дело. Майор Палкин абсолютно безнадежен нравственно.

— В смысле — продажный? — удивилась Вера, ожидая, что сей же час из уст мента польются разоблачения всей ментовки. Однако капитан вновь нахмурился и ответил именно то и так, как, подумала Вера, и должен был ответить:

— Не пойман — не вор, а на юридическом языке — презумпция невиновности. Но меня он очень интересует. И не только меня. Дело в том, что он долго и безуспешно занимается одной наркодорожкой. Настолько долго и настолько безуспешно, что вызвал серьезный интерес у одних моих очень серьезных ребят с Лубянки.

— Вы думаете, что кокаин — это его подарок?

— Если я что-то и думаю, то вам об этом пока знать не обязательно. Соберетесь вы когда-нибудь?!

Вера поняла, что дразнить капитана в такой ситуации не следует, и собралась очень быстро. Впрочем, разнообразные поездки и гастроли давно уже не были для нее чем-то из ряда вон выходящим, и порядок сборов был выверен однажды раз и навсегда.

Капитан вызвал такси по своей рации и проводил Веру на Ленинградский вокзал.

Контейнер с кошкой превратил «шерифа» в мирного москвича, как будто только что не было этого двойного нападения.

— Звоните в любом случае, — сказал он, — например, спросить, как здесь Штучка.

— С ней все будет хорошо, — ответила Вера. — Да и со мной тоже. А вы, как я думаю… Да что я говорю! Я сама во всем виновата.

— Это лишнее, Вера, — заметил капитан. — Всего доброго.

В поезде, как внутри магической шкатулки, для которой не существовало ни дня, ни ночи, ни времени как такового, Вера почувствовала себя необыкновенно уютно. Она достала книгу интервью, статей и воспоминаний Игоря Стравинского, «библию дня сего», как она ее называла, по причине ее формата, разнообразного содержания, доступной Вере премудрости и колоритной личности автора «Симфонии псалмов», «Царя Эдипа» и прочих классических хитов.

Как только поезд помчал из Москвы, Вера позвонила в Петербург своему другу Левшину.

— Привет, Левша, — сказала она. — Я медленно приближаюсь к тебе из-за моря.

— Наконец-то, — ответил Пашка. — Не все мы к вам, но и вы к нам. Я активизирую подготовку к встрече.

По дороге над плесами Московского моря Вера задремала, проснувшись на секунду в Твери, где из купе вышли две учительницы неопределенного возраста, а вместо них появились две точно такие же, разве что чуть помоложе.

…Ей снился царь Иван Грозный. Пожалуй, ему было столько же лет, сколько Володе, думала Вера во сне. «Аз гнусен есмь, аз хоцю тя! Высокий Городок мой, отныне и до века». «Кто бы ты ни был, не гони пургу, — отвечала Вера, — ведь ты мне снишься. По крайней мере говори на доступном диалекте». Она когда-то научилась регулировать сны, особенно кошмарные, превращая извилистый сюжет нескончаемых видений во что-то более или менее управляемое.

«Это тебе только так кажется, — ответил царь громовым голосом. — Ты ведь рода Стрешневых? Не следует меня сердить, во гневе я, ты сама знаешь, даже себе отвратителен».

Царь был молод, красив, но лицо его постоянно менялось, как некий совершенный фоторобот, пытавшийся определить неизвестное лицо из многих тысяч.

«Да ничего мне не кажется, — отвечала Вера, — ты мне снишься. Вот и все. Я действительно Стрешнева. Но я вне твоей досягаемости. Можешь хотеть меня сколько угодно. Это ничего не изменит в твоей несчастной судьбе».

«Куда ты едешь?»

«В Санкт-Петербург».

«Это где, в Неметчине?» — вопрошал царь серьезно.

«В России», — рассмеялась Вера над нелепостью сна.

«Такого города не существует. Есть Псков в той стороне, Порхов, Новгород, а далее проклятые шведы», — пояснил Грозный.

«Сам ты швед», — улыбнулась Вера, заметив мелькнувшие на мгновение ботфорты и шпагу, которые тут же слетели с красивого персонажа, уступив место дирижерской палочке и элегантным штиблетам, растворившимся в свой черед.

«Велика болезнь есть держати гнев, — примирительно произнес снова ниоткуда возникший молодой царь, превращаясь в ветхого и ужасного старика. — Не люби убога, дар дающа богату».

Ужасное видение превратилось в можжевеловый куст, под которым Вера, уже во сне, засыпала. Она тут же начала просыпаться, делая необыкновенные усилия.

Сон свернулся, как документ на мониторе компьютера. Остался только значок в воздухе «son.doc», который медленно растворялся в синем воздухе…

Вера проснулась, посмотрела на светящийся циферблат своих часиков, поняла, что на дворе, так она подумала, три часа ночи и что вряд ли сможет уснуть. Она отдохнула, как это чаще всего и случалось в неожиданно избранной дороге.

«Надо было взять маленький термос с чаем. Что ж, как в песне поется, «дай мне напиться железнодорожной воды», — сама себе сказала Вера и тихонько вышла из купе, чтобы не разбудить новых попутчиц, которые лежали на своих полках тихо, как мышки.

Она отправилась к проводнице спросить горячего чаю. Дверь в служебное купе была приоткрыта. А рядом с увертливой и расторопной проводницей располагался не кто иной, как… тот самый «репортер», спутник белокурого Джеймса Бонда из самолета! Он что-то говорил со сдержанным хвастовством, проводница смеялась, как валдайский колокольчик. На голове «репортера» красовался форменный картуз проводницы. Веру охватил страх.

Сначала она подумала, что еще не проснулась. Даже ущипнула себя, но это был не сон, а дурная реальность. В Петербург ее в открытую сопровождает человек, о котором она вообще ничего не знает.

Он же попадался ей на глаза и в других местах. Нет, она не устала и не сходит понемногу с ума. Это тот самый тип. Другого такого встретить трудно. Такой маски холодного внимания, презрения и цинизма днем с огнем не сыщешь. Типичный исполнитель странных поручений. Но каких? Она с трудом нашла пятое купе, лихорадочно дергая ручки дверей.

Вера забилась в угол, думая, что предпринять. Ведь она уехала из Москвы, чтобы спрятаться от всего хотя бы на время. А получается все наоборот. Но тут же вспомнила, что в начале дороги позвонила Левшину в Питер и что ее там ждут.

«Дела не так уж плохи, — решила Стрешнева. — Похоже, что я сама таскаю какой-то хлам за собой. Этот молодчик поразительно похож на то, что я не хочу видеть. Только в человеческом облике.

Жаль, что ничего не исправить, — думала она, — то есть жаль, что это не сон. Но я, как во сне, должна вмешаться и все переделать».

Вагон уютно покачивался. Вера забралась с головой под одеяло и вернулась, как подумала сначала, к первому своему сну. И тут же решила препарировать его, изменить и подчинить себе. Она стала расщеплять его на тонкие слои, и в каждом оказывалось множество звучащих картинок, причудливых, многоголосых, мирных.

Вот она где-то в Бургундии, в красивом наряде, во дворце — сочиняет старинные, как она понимает, песни, причем с ужасной быстротой, ибо время сжато, и тут же медленно, а потому несколько надрывно, но чисто исполняет их, потому что за этим должно последовать другое.

Вот она видит то, чего быть не могло, потому что это ее реальная, а не сказочная юность, но это было наяву, и опровергнуть этого она не сможет даже под страхом казни. Вот ее ведут на казнь, оглашая циничный и издевательский приговор, в котором она обвиняется в краже своих собственных вещей, детской матроски, маленьких коричневых башмачков и сказки Гофмана «Крошка Цахес» с какими-то небывалыми, оживающими на ходу иллюстрациями.

Казнить Веру должны также с ужасной быстротой, это закон другого мира, но что-то, видать, не сложилось, в город въезжает огромное войско, причаливают корабли, строятся театры и концертные залы. А она едет в поезде через Пиренеи. Букет чертополоха, красивый, красное с черным, раскачивается на купейном столике, точно совершенный светильник. За окном цыгане и серафимы играют на аккордеонах. Девушка кому-то машет рукой.

Проснулась Вера за полчаса до остановки в Питере.

«Кажется, я многое успела обдумать за эти десять часов, — решила она. — Правда, я к этому обдумыванию, похоже, имею очень малое отношение, но все же, все же…»

Она специально пошла умываться в сторону того самого служебного купе, но проводница была совершенно другая, никакого «репортера» не было в помине.

Пашке Левшину, основателю и лидеру группы «Левша и Компания», она позвонила с ужасной быстротой, как все делалось в только что закончившемся сне.

— Твоя мобильность впечатляет. Я сейчас же еду за тобой, — обрадовался он. — Кстати, сразу предупреждаю, что есть ряд великолепных идей, в том числе музыкальных.

Левша без компании приехал на роскошном мотоцикле, выскочив откуда-то из толпы автомобилей, как нападающий «Зенита» и футбольной сборной Александр Кержаков из толпы неповоротливых защитников.

«Забавные люди питерцы, — подумала Вера. — А ведь он продумал до мелочей эту встречу, небось все отрепетировал, отшлифовал до мельчайших деталей. Какой город! Зорю бьют, из рук моих ветхий Данте выпадает…»

— Приветствую ставленницу опального русского олигарха, — разулыбался Левшин.

— Салют! — ответила Вера, недоумевая. Разговор с Кравцовым на эту тему остался далеко позади, в Москве.

— Мне кажется, тебе не нужно будет уезжать отсюда. Жилье мы тебе снимем какое захочешь. А работы, сама знаешь, сколько сами себе придумаем.

— Ты со своей бандой староват для меня. К тому же всех, кто после тридцати занимается рок-музыкой или, упаси бог, попсой, я считаю полными придурками. — Вера решила сразу пресечь все разговоры насчет дальнейшего сотрудничества. — А как ты повезешь меня на этой страшной штуковине? Это надежно? Ведь всего два колеса, мне кажется, этого недостаточно. Нет, я серьезно, как поедем?

— Молча, — ответил Паша, — шлем наденешь, и все. — Он выхватил откуда-то из воздуха нечто похожее на гермошлем. — Секретное оружие. Ты надеваешь, и эта штуковина ловит каждую твою мысль. Музыкальную, гастрономическую, любую. И тут же все воплощает. При моем участии. Кстати, как поживает твоя Штуковина? В Питере ей будет намного лучше, она ведь норвежка.

— Ну все отрепетировал, как я и думала, — улыбнулась Вера. — Я ведь приехала чисто случайно. В последний момент решила. Штука под надежной охраной.

— Ты все и всегда решаешь в последний момент. Но ты же не могла не приехать, это абсолютно достоверно и не тобой решено.

— Ничего не понимаю, — ответила Стрешнева. — Может быть, я все еще сплю. Ты засмеешься, если узнаешь, что меня привело в северную столицу.

— Да я уже ржал и даже начал бить копытами, когда прочел в какой-то газете, что твою чистую и безупречную победу в Норвегии оплатил Алексей Крутицкий. То бишь купил авторитетное, высоколобое жюри со всеми потрохами. После этой наглой лжи ты вправе поступать так, как захочешь. Это ведь гнусный международный скандал.

Вера хотела что-то возразить, но промолчала. Она просто не хотела касаться этой темы.

Пока Левша, действительно поразив Веру этой встречей, особенной уверенностью в завтрашнем дне, гнал свой новый мотоцикл по Питеру, она вспомнила странный взгляд Танюши, когда та принесла ей ворох газет с разнообразными описаниями конкурса и ее победы.

Кукла Таня действительно собрала все газеты, которые освещали это культурное событие, даже крохотные заметки. Значит, не могла она не увидеть и той, и выходит, что Ключарева первой узнала о клеветнических выпадах, но промолчала.

А Соболева? Неужели ей никто ничего не донес? Хотя бы тот же Третьяков. Ба-а-а!.. Да не об этом ли он собирался разглагольствовать тогда, на банкете? И не потому ли Соболева его бесцеремонно заткнула, вызвав на разговор о себе самом, любимом?

А Вовка Осетров? Он просто не мог не знать. Поэтому и организовал это интервью в первые же дни ее приезда, чтобы немедленно начать создавать ее, Веры, сверхположительный образ. Танюша же с кипой газет и журналов как бы между делом обмолвилась тогда, что всякое могут писать, но это все равно — слава…

Вера никогда не думала о подруге слишком плохо, но сейчас была абсолютно уверена в том, что делала так напрасно.

«Так, процесс пошел», — определила она свое новое состояние. — Полная ревизия всех форм собственности. Материальной, интеллектуальной и духовной, которой у меня, похоже, нет вовсе».

Странно устроен этот мир, очень странно.

Тем временем перед ней, казалось, промелькнул весь Питер, который Вера знала довольно неплохо.

— Ну вот, — сказал Пашка, наконец затормозив. — Ехать-то метров триста, но, чтобы ты отошла от своих снов, я малость поколесил по любимому городу.

— Спасибо тебе от ставленницы опального русского олигарха, — ответила Вера, совершая что-то вроде танца на месте. — Кажется, я никогда не ездила верхом на таком странном животном.

— Автомобилей слишком много, а эта штуковина больше из будущего, чем из прошлого. И стало быть, мы с тобой сейчас были где-то впереди. Примерно сорок минут.

— Да я не возражаю, — непринужденно ответила Стрешнева. — Слушай, а правда, что Есенина убили? Это ведь где-то рядом. Может, и меня собираются убить?

— Ты что? — рассердился Пашка. — К себе будешь примеривать судьбы всех русских знаменитостей? Сначала убили Блока с Гумилевым, а потом пошла работать мясорубка.

— Ты не понял меня, Павел, но зато правильно отреагировал. Нечего мне кукситься. Да и кому я нужна!

Левшин посмотрел на Веру как бы издалека, готовясь мгновенно уничтожить это расстояние. Но тут же улыбнулся, как умел во всем Питере делать только он, встал на руки и начал ходить вокруг Веры, одновременно ступая ногами по воздуху.

Этого она никак не ожидала и захлопала в ладоши, как в детстве.

— И не я один, — ответил Паша, легко оказавшись в обыкновенном положении — головой вверх. — То есть и не мне одному. Ты разве никогда не замечала, что люди вокруг тебя на головах ходят? Только одни делают это по незнанию и в злобе, а другие совершают эти движения ради тебя.

— Как-то все это сложно для меня, Павел, — отвечала Вера, по инерции несколько раз ударив ладонь о ладонью. — Видать, для таких обобщений во мне маловато свирепства и самонадеянности.

Они поднялись по широкой лестнице Пашкиного дома, затерянного среди других подобных на Литейном проспекте. «Тени по Литейному стали лететь», — бормотала Вера, чувствуя, как город постепенно входит в нее прохладной трехвековой волной, со всеми видами звуков от военной флейты до гитары Пашки Левшина.

Играл он, безусловно, выше всяких похвал. По идее, группа ему была не нужна вовсе, а собирал он вокруг себя музыкантов просто из чувства врожденного коллективизма. К тому же тусоваться на музыкальных подмостках в одиночку, по его словам, было как-то стремно и несолидно. Даже записывая свои сольные номера на телевидении или радио, он непременно кого-нибудь тащил за собой, чтоб тот, по его словам, «немного подсюсюкнул».

Слава его совершенно не интересовала, потому что знаменитым Левшин стал с поразительной легкостью лет примерно в шестнадцать. Записывал гитарные партии в самых разнообразных чужих проектах, не гнушаясь в этом смысле никакой работы. Некоторые критики говорили даже, что если вы слышите превосходную гитару, то это определенно Павел Левшин.

Зашибал время от времени большие бабки, иногда исчезал за границей, однажды что-то около года он странствовал по Европе и особенно полюбил Англию, где чуть было не остался. Но бежал от нее, как от очередной любовницы, в Америку, где случайно встретил друга детства, художника Александра Данилова, с которым выпустил удивительный фильм «Варварские элегии».

«Звериный стиль» оживших рисунков Данилова и музыка Левшина, возникшая из странного союза тувинских мотивов со средневековой лютневой музыкой, стали бомбой для любителей всяческой экзотики. Данилов получил Гран-при на каком-то престижном кинофестивале. А Левшин…

Это было ровно четыре года назад. После возвращения из Соединенных Штатов он внезапно появился на тогдашней рок-тусовке на Невском в длинном черном кожаном пальто и широкополой шляпе. Менее удачливые музыканты тут же запустили ядовитую шутку: «Вот приехал Акакий Акакиевич из Америки, где он наконец справил себе новую шинель».

Однако вскоре злые языки умолкли, когда выяснилось, что Пашка сделался богат. Он купил новейшую аппаратуру, инструменты, каких еще не было на свете, собрал очередную команду и принялся записывать свой собственный альбом. Тогда они с Верой и познакомились, когда Левшин гостил в Москве, одновременно выступая в ночных клубах, дабы заново познать Россию, и в академию его привел один из бывших выпускников.

Вера совершенно не могла вспомнить, каким образом и почему они подружились. Это стерлось из ее сознания, чтобы уступить место реальным дружеским и профессиональным отношениям, не предполагавшим сентиментальных воспоминаний. Она помнила другие дни, когда это парадоксальное сближение состоялось. Левшин разглагольствовал тогда об исчезновении красоты как новой мировой реальности. Стрешнева не могла не согласиться, автоматически и опрометчиво причислив себя к жертвам этого процесса.

Кажется, она в те дни поссорилась с Даутовым, на душе кошки скребли, и красивый гитарист, по одному виду которого можно было понять, чего он стоит, занял рядом с ней принадлежащее ему место. То, что он был из Зазеркалья, из Петербурга, тоже имело значение, как единственная бесспорная дистанция, существовавшая между ними.

Их отношения стоило назвать чисто профессиональными, если бы не это практическое отсутствие дистанции.

«У меня никогда не было старшего брата, — говорила себе Вера, — потому Пашка и есть».

Понимая, что без резона обманывает себя, она придумывала другие объяснения, которыми однажды второпях с ним поделилась.

— Да брось ты об этом думать, — отмахнулся он тогда вовсе не по-братски. — Ты такая же, как я. Сашку Данилова я причислял к таким же персонажам — друг не друг, брат не брат, либо мы из одной колоды, либо из разных, но все это не стоит гроша ломаного. Как дело международным призом запахло, сразу друзьями быть перестали. Сашок в высших голливудских сферах вращается, а я остался мавром: сделал дело — уходи. Про это лучше и не думать… Я говорил порою Ричи Блэкмору, — зло расхохотался Пашка, — что все решает только дистанция. Между вчерашним днем и сегодняшним. Между утром и вечером. Между Моцартом и Мендельсоном. Между Беверли-Хилл и Петербургом.

Все это Вера не без умысла вспоминала, поднимаясь по знакомой лестнице на третий этаж.

— Только не слишком грузи меня общением с твоими очередными рок-гениями, — чуть ли не жалобно попросила она. — Лучше погуляем вдвоем. Я воскрешу в себе Петербург.

— Посмотрим, — ответил Левшин. — Я, честно говоря, предполагал иное расписание. Но как скажешь.

Меж тем они оказались в Пашкином жилище, лучеобразной квартире, повторяющей отчасти геометрию старого Петербурга.

— Бичи, на каторгу! — весело закричал Левшин. — Кеша, рапид! В твоем кино мы должны двигаться медленно и с тайной радостью.

Тут же возник бас-гитарист Кеша, кряжистый гном с черной видеокамерой, похожей на маленький лимузин. «Лимузин» жужжал в его могучих руках, вращая невидимыми колесами.

— Наш город, лучший город земли, посетила с визитом пианистка Стрешнева, королева меры, — произнес Пашка. — Она снимает плащ. Она берет со стола приготовленный для нее цветущий кактус. Она смеется. Она делает все медленно и торжественно, потому что ей нравится в нашем городе. Она усталая и больная, но только в нашем городе ей уютно и безопасно, как в «Красной стреле», вернувшей ее сюда.

— Стоп, машина! — действительно обрадовавшись, крикнула Вера. — О, не ставьте мне монумент, соотечественники!

— Для истории, — уже без пафоса сказал Левшин. — Мало ли кому придет в голову увидеть наши рожи и чеканный профиль видной московской барыньки.

За спиной Кеши толпились, как видно, новые компаньоны Левши. Молодой человек, похожий на финского снайпера, который сразу ей понравился, и трое других, тоже незнакомых, среди них рыжая девчонка, ростом чуть меньше Стрешневой и одинаковых с ней лет.

— Игнат, — в порядке, выстроенном взглядом Веры, представил их Пашка, — то есть вообще Игнат, а это Федоров, Люлин и Катя. Вот так.

Девушка отметила, что впервые среди музыкантов Пашки появилась особа женского пола. Это что-то означало. И, по всей вероятности, довольно неприятное.

— Чек нашей гостье вручает новый звукорежиссер Катя Свешникова, — произнес Левшин. Может быть, он говорил еще что-то, но она запомнила только то, что рыжая девица всего лишь звукорежиссер.

Та протянула Вере длинный, стильный черно-зеленый конверт, из старого запаса Пашки, такие однажды для торжественных случаев изготовил художник Данилов. Вера заметила немного усталое, правильное лицо и темно-синие глаза этой девчонки. Скромности, или, напротив, особенной самоуверенности, или какого-то провинциального снобизма в ней было хоть отбавляй. Придраться, однако, было пока не к чему.

Пасьянс, вопреки этой странной новизне, продолжал раскладываться непринужденно.

С ней поздоровались как со старой знакомой, внезапно ниоткуда зазвучала «Пассакалия» Антона Веберна, Вера захлопала в ладоши и забыла, как и почему ехала сюда, как садилась в поезд и кто провожал ее. Это был добрый знак или так хотелось думать.

— Что ж, будет с чем прошвырнуться по Невскому, по музеям и магазинам, — весело сказала она, взяв конверт. — Мы прибыли из старой азиатской Москвы. Нам в диковину ваш чудный северный город всякий раз по-новому.

В обдуманном и чопорном застолье, которое тут же началось, Левшин делал многозначительные намеки на общее творческое будущее собравшихся. Выяснилось, что в этот же день из Москвы должен явиться новый менеджер группы, Леонид Василевский, успешно работавший на Западе, но внезапно заделавшийся патриотом. А так как в отечестве, по мнению Пашки, по-настоящему можно быть патриотом исключительно Санкт-Петербурга, он выбрал Северную Венецию.

— Глубоко символично, — констатировал Левша, — что именно в период белых ночей окончательно устаканится состав группы и безысходно прояснятся ее гигантские возможности.

Весь праздничный треп Левшина показался Вере довольно милым и ни к чему особенно не обязывающим. Когда-то Стрешнева приняла участие в озвучке большой композиции, которую после разделили на четыре фрагмента, чтобы шлягеров было больше. Так все и получилось.

Ей уже тогда показалось, что нужна она единственно как музыкальная библиотека или коллекция. Подсказки ее или мелодические ориентировки ребята — тогда состав был иным — схватывали на лету и тут же превращали в гармоническую музыкальную кашу, до хрипоты споря о том, на какую тему пристойней будет скроить текст тоже из чего попало.

Тогда же хитом сезона стала знаменитая песня Рода Стюарта на стихи десяти русских поэтов, начиная от Пушкина и завершая инфернальной современностью. Классический хорей легко лег на размашистую мелодию, а Левшин спел этот чудной конгломерат с изяществом и блеском. Были там и бесы, мчавшиеся рой за роем, и «выпьем, добрая подружка бедной юности моей» и «птица спит, и птице снится дальний-дальний перелет, и темница, и светлица, и холодный лед».

Вера от души смеялась, когда на ее глазах созидался этот, как они все решили тогда, «самый последний концерт как таковой». Но Левшину, как видно, ничего не оставалось, как продолжать свой роскошный капустник.

Все это Стрешнева вспомнила в веселом застолье. Стол сервирован был с размахом, превосходящим даже разносолы профессора Третьякова. Это показалось чрезмерным бахвальством, несмотря на заявленное всеми празднование белых ночей.

«Роскошно живут ребята», — думала Вера с тоской. Ничего такого ей не хотелось, как ни пыталась девушка себя убедить в обратном. Впрочем, она выполняет установку капитана Кравцова — находиться вне Москвы, в дружеском кругу. Можно перетерпеть этот сумбур и эклектику.

Вера мирно настроилась на внутреннюю волну, вспомнив неизвестно чью превосходную мелодию, и в этот момент поймала на себе неподвижный взгляд новой звукорежиссерши.

«Кажется, ее зовут Катя. Зачем им звукорежиссер? Левше рады в любой, самой дорогой студии. Наверное, это неудачная шутка. Но в шутке этой есть что-то непонятное», — вспомнила Вера.

Девица так же спокойно перестала смотреть на Стрешневу, а перед тем в самом деле ехидно, как показалось Вере, усмехнулась. В такой ситуации любая улыбка должна выглядеть ехидно или по крайней мере иронично. Вера не нашла ничего более остроумного, чем осклабиться в ответ точно так же.

Квартира Левшина, которую он называл «охотничьей башней», всегда имела вид довольно дикий. Стены не в лад и невпопад украшены разнообразными чучелами. Громадная волчья голова, оленьи и лосиные рога, бесчисленные черепа горных баранов, с цветными стекляшками вместо глаз, в одной из комнат под потолком располагалась узорчатая шкура королевской кобры.

Покойный дед и ныне здравствующий отец Пашки были академическими специалистами по звериному и птичьему царству, а заодно азартными охотниками. Левша же вместо карабина своевременно, еще в детстве, вооружился гитарой. Иначе путь его выглядел бы совсем по-другому. Но в места дикие и далекие его тянуло не меньше, чем в Англию.

Отец и мать постоянно жили на даче в Рождествене. Павлу они вполне доверяли весь этот музей, несмотря на то что здесь перебывал весь музыкальный Петербург. Но «охотничья башня» не только не подверглась разорению или ущербу, а, напротив, пополнялась подарками сибирских и уральских музыкантов, порой околачивавшихся здесь месяцами.

Заскочив на Литейный, можно было запросто обнаружить, что хозяином временно является какой-нибудь тувинец с головой в форме котла, потомственный шаман. Сам Левша в это время мог находиться в каком-нибудь подвале, временно оборудованном под студию.

Пашка подливал Вере белое вино, но выпить, даже за столь велеречивый тост, Вера отказалась. Да и нагружаться обильными, хоть и изысканными, яствами в столь ранний час не хотелось. После первого же бокала компанию развезло, разговор сделался громким, бестолковым, высказывания больше напоминали похвальбу молодых петушков своими перьями.

— Зная о твоем определенном аскетизме, — извинился Левшин, — вижу, что тебе наше пиршество не нравится. Просто ребята порой живут впроголодь.

— То есть дуют одно пиво, — поправила его Вера.

— Пусть так, — поморщился он. — Впервые по-настоящему столкнулся с тем, что трудно управлять этим хаотическим процессом. Но, видать, во мне всегда присутствовала тяга к организаторской деятельности. Пойдем-ка в мою комнату, посидим поохаем.

— Пашка, нельзя же все время балдеть. — Вера устраивалась на низеньком диванчике в просторной комнате Левшина. — Ты просто отравился своей громкой музыкой.

— Ну да, — согласился он, — а они молодые и не собираются травиться никогда. Ты знаешь, мне порой приходится рукоприкладствовать, то есть натурально применять физическое насилие по отношению к этим озверевшим от собственного величия персонам. Каждый из них думает, что это он так громко и красиво играет, а инструменты, которые, кстати, стоят бешеных бабок, — ни при чем.

Вере сделалось досадно и скучно, оттого что Пашка ей жаловался, что вокруг было много незнакомых людей, совершенно неинтересных. Впервые «звериная квартира» показалась нарочитой и скорбной. Было очень жаль всех этих погибших зверей. Особенно — птиц. Даже свирепого ястреба-перепелятника и болотную выпь.

— Странно, что у вас тут нет какой-нибудь кикиморы болотной, — усмехнулась она.

— Почему же нет? — живо отозвался Левшин. — Ты ведь имеешь в виду нашу так называемую звукорежиссершу? Натуральная кикимора.

— Где ты ее откопал?

— Да как-то сама образовалась. Наверное, от нашей питерской сырости.

— Короче говоря, жизнь идет, а все мы становимся хуже.

— Хочешь сказать, что вокруг меня появилось много лишних людей? Так я это сам давно понимаю. Думаю, что твоя атмосфера ничуть не уступает моей.

— Вино и мужчины — моя атмосфера, — рассмеялась Вера, вспомнив одновременно Осетрова, Кравцова, Третьякова с «тайными советниками» и Даутова. — Шучу, конечно. Но ты, верно, заметил во мне перемены. Если так говоришь. Как жить дальше?

— Ты спрашиваешь меня о себе? — не понял Пашка.

— Неизвестно, как я еще жива до сих пор.

Левшин не ответил, что удивило и насторожило Веру. Она с ужасом подумала, что ему все известно о ее зловещих обстоятельствах. И даже больше, чем она может себе представить. Далее — ему выгодно оставить ее в Петере для совместной работы и всего такого прочего. И вытеснение Веры из Москвы, которое безусловно понемногу началось, на руку Левше. Не имеет ли он сам к этому отношение?

Все это следовало узнать сегодня же. Кстати, телеграмма от него пришла как раз в начале этой странной охоты за Верой. Как будто Паша догадывался о происходящем. Что ж, он взрослый, игрок, собиратель звуковых диковин, короче — человек определенной ниши, о которой Вера ничего толком не знает. Связана ли эта ниша с криминальным миром? Вероятно, это скоморошья или шутовская часть воровского мира. Иначе быть не может.

Между тем невозмутимый Левшин предложил погулять по городу, и они удалились из окончательно захмелевшей квартиры через черный ход. Перебирая новые мысли о Пашке, Вера смотрела на Левшу снизу вверх, радостно вертела головой, делая вид, что Петербург ей ужасно интересен.

— Ты говорил о переменах, — начала она издали. — Их у меня много. Даже слишком. Например, мою квартиру дважды обокрали. Или даже трижды. Число нападений мне точно неизвестно. За мной следят какие-то личности. У меня появился собственный, так сказать, секьюрити в звании капитана. Чем-то он похож на тебя, Павел. Кстати, и зовут его так же. Это он меня сослал сюда, чтобы я ему не мешала вести расследование.

— Зайдем в твое любимое кафе, напротив Казанского собора. Там нас точно никто не найдет.

— Я не шучу, — обиделась Вера.

— Не знаю, что там у вас в Москве происходит, — как-то просто ответил Левша, — но в Питере была история с одним обаятельным капитаном, который с поразительной легкостью входил в доверие к людям не глупей тебя, Вера, чтобы натурально обогатиться. Говоришь, он сам отправил тебя сюда? Странно, очень странно.

— Левша, мне больше деваться было некуда. К родителям он же мне запретил, сказал, что там меня легко достать.

— Он правильно все рассчитал, твой капитан, здесь ты на людях, вот как сейчас, даже со мной, — улыбнулся он. — Но все-таки подозрительно. И знаешь что странно? Он все делает, вероятно, как бы по своей инициативе. Так?

— Точно, — ответила Вера недовольно, как будто ее уличили в особенных отношениях с Кравцовым.

Она хотела подробнее рассказать Левше все-все, с самого начала, но почему-то вспомнила служебное купе «Красной стрелы» и странного господина, безусловно сопровождавшего ее в Питер. И передумала.

Пусть все останется загадочным трепом с ее стороны и обычными ответами Левши, навеянными криминальным Петербургом.

Если ее хотят убить, то здесь это сделать даже проще, чем в Москве. Впрочем, не факт, что ее хотят уничтожить. Похищение тоже выглядит в данном случае реальным.

Вера поежилась.

Теперь ей вдруг стало очевидно, что целью всего процесса могло быть только вытеснение ее из Москвы. Но зачем? Ответить она боялась. Подозревать следует самых близких друзей, это по-настоящему разумно и даже мудро. Они сами ведать не могут, что творят. Причем как-то бессознательно.

Почему Пашка не выказывает даже просто вежливого любопытства, будто ему уже давно все известно? Почему Ключарева так быстро спелась с этим так называемым женихом? То, что они были знакомы до встречи в аэропорту, не вызывает сомнений. Вера с ужасом подумала о том, что ей этот Бонд тоже показался знакомым и, более того, он ошивался где-то рядом в Норвегии. Даже на фотографиях участников конкурса, где не было посторонних людей, почему-то маячила его физиономия.

— Ты слишком напряженно думаешь, — укорил ее Левшин, — в Питере это вредно. Приходишь ненароком к выдающимся обобщениям. И что характерно — к печальным.

В кафе, напротив величественного Казанского собора с его властным захватом как бы всего Петербурга, Вера успокоилась. Она перестала думать о Ключаревой, о Пашке, об Осетрове как о возможном источнике ее злоключений. Даутов в этом списке вовсе не фигурировал, потому что о нем думать было стыдно. Она попыталась заподозрить в чем-либо капитана Кравцова, но для этого не хватало элементарных знаний.

Оставалось надеяться, что вся эта вакханалия — цепь случайных совпадений, которая сама по себе прервется, чтобы уступить место учебе, работе, нормальной обыденной жизни.

— Хочу испанского вина, — закапризничала Вера. — Я ведь вчера должна была пить испанское вино с друзьями. Приличные люди, побеспокоились обо мне, пришли на концерт. А я-то плохо думала о них. Причем только что, Павел. Нельзя же считать, что все подобны тебе, что думают по-твоему или живут. Я ведь вообще живу неизвестно как. Торчу в своей «обломовке», вообразив, что это классическая русская усадьба. Нет, мне, право же, не позавидуешь.

— Да завидуют тебе, — пристально посмотрел на Веру Левша. — Даже я завидую, честно. Что говорить о других, тем более если это москвичи! Ты все еще считаешь себя коренной москвичкой, столбовой дворянкой, последним стеблем Средневековья?

— Наверное, — ответила она, — других вариантов я пока не придумала.

Стрешнева инстинктивно посмотрела на средний палец левой руки. Перстень покоился на законном месте, прерывисто мерцая.

В заведении оказалась последняя бутылка испанского вина. Вера обрадовалась этому как счастливому случаю. Вчерашние события отменить было нельзя, но их можно было аккуратно исправить.

— Кстати, отчего ты первым делом заговорил об олигархе? Ну о Крутицком?

— Нужно было тебя как-то эффектно приветствовать. Не придумал ничего более смешного, — пожал плечами Левшин. — Наверное, еще потому, что приехал на мотоцикле. Как бы железный механизм обязывал говорить о мировом финансовом механизме.

Дальше, как поняла Вера, Левша снова заговорил об олигархе, о больших деньгах, о музыке, о новой программе, которая практически готова.

— …Гигантское турне по Сибири и Дальнему Востоку.

Вера вполуха слушала этот информационный блок, понемногу отпивая отличное вино из широкого фужера.

— У Крутицкого нет соперников, — говорил Левша. — Зря ты так пренебрежительно говоришь о нем. Оказаться под крылом такого человека — это, я скажу тебе, огромная удача. А получается, что ты — оказалась.

Вера сделала большие глаза. Но Левшин понял ее по-своему.

— Да, ты угадала, — улыбнулся Пашка. — В Штатах мне доводилось встречаться с ним. Отвалил бабок на организацию концертов. Не вдаваясь в подробности. «Левшин? — спросил. — Павел? Очень хорошо». И дал баксов столько, что у меня рыжик изо рта чуть не вывалился. Понимаешь, он считает себя меценатом, и это для него оч-ч-чень важное дело. А те, кто вокруг его вливаний в национальную культуру шумиху устраивает, просто завидуют, и все.

— Павел, — взмолилась Вера, — ты, видать, сегодня портвейна перебрал, если считаешь рок национальной культурой. Ты, наверное, поначалу играл для Крутицкого свои индоевропейские вариации, и через них Алексей Борисович как-то особенно вспомнил родные просторы. А про меня и говорить нечего, я никогда ничего общего с ним не имела, ни о каких деньгах слыхом не слыхивала, ничего он мне не давал ни на покупку инструментов, ни на организацию концертов. А про конкурс — это уж вовсе бред какой-то. Из этого газетного трепа вообще получается, что он судейство купил! Понимаешь ли ты, глупая твоя башка?!

— Зри в корень, Вера, — возразил Левша. — Все эти инсинуации, на которые Крутицкий чихать хотел, как раз говорят о том, что он — натуральный лидер нации, правда в изгнании.

— Я поняла, но не все. И не вполне. И не сейчас, — засмеялась Вера. — Тебя кто-то покупает как очень крупного организатора общественных беспорядков посредством громкой классной музыки — своей и присвоенной. Но, дружок, тебе не стыдно оказаться в этой группе поддержки какой-то неизвестной партии? Я даже не представляю, о ком речь.

— Ты не знаешь меня, — обиделся Левша. — Понимаешь, я соскучился по Сибири. Что прекрасней Восточных Саян? Что волшебнее бухты Золотой Рог? Я получу порцию особенного вдохновения, двигаясь именно этим рабским, подневольным маршрутом, питаясь в жалких забегаловках ржавыми консервами и запивая все это паленой водкой. Но ведь я буду играть свою музыку. А после турне, если не рухну на полпути, напишу грандиозный двойной восточно-западный альбом. И ты мне в этом поможешь. Потом, позже. После Рождества.

Вера с ужасом представила страшное путешествие Левшина по Сибири в компании Катьки-кикиморы, финского снайпера и громадного гнома Кеши и громко расхохоталась.

— И ты хотел предложить мне это турне? — вырвалось у Веры.

— Хотел, — ответил Левша, — но, боюсь, поздно. Ты отравлена известностью, славой. Я завидую тебе. Белой завистью. Я не могу больше клепать свои хиты и бесконечно торчать в студии, изолированной от живого мира звуков. Я должен куда-то ехать, туда, по направлению к Японии. — Он махнул рукой в сторону Финляндии.

Треп Левшина все больше занимал ее. Из этого разговора можно было мысленно выскользнуть на улицы Петербурга. И можно было как-то жить дальше. Как угодно, где угодно. Музыка всегда при ней.

Левшин меж тем не на шутку разошелся:

— Стричь «зеленое руно» мы должны везде и всюду. И ты, и я, твой покорный слуга. Ты была абсолютно права, когда говорила, что мне принципиально не нужны музыканты. Но себя ты из этого списка никогда не вычеркивала. Я это точно знаю.

— Да уж нет, — возразила Вера.

— Вот видишь, — поднял вверх указательный палец Пашка, — я с трудом расшифровал твои мудреные намеки.

— Павел, — миролюбиво ответила Стрешнева, — я ведь совершенно не знала тебя до твоих поездок в Англию, а после — в Америку. Как ты пришел к этому звериному стилю? Мода, что ли? Спрос? Какой-то специфический музыкальный заказ в мировом масштабе? А? Вот ты ответь мне — высоколобая мировая профессура как-то внезапно переориентировалась на изучение провинции? Такой крайний и агрессивный фундаментализм. Может быть, ты, Пашка, тоже высоколобый?

— Кто — я? — возмутился Левшин. — Я практик. Я, как ты, ис-пол-ни-тель! Это звучит классно. Я исполняю нечто или что-то — и не знаю, как назвать. Но с размахом. Кстати, на этот стиль меня десять лет назад натолкнула одна перуанская группа, она зашибала у вас на Арбате. Собственно, они играли народную музыку «Полет кондора» и прочее. Но у них были фантастические инструменты. Честно говоря, я подумал, что это пришельцы. Отчасти так все и есть. Они исполняли музыку, пережившую несколько глобальных мировых катастроф. Кажется, их было четыре. Или пять. Тогда я понял, что мне нужно.

— Тебе нужна катастрофа, — мрачно пошутила Вера.

Ей почему-то стало скучно. Дела ее плохи. Она приехала пожаловаться и отдохнуть. А ей тут говорят невесть что о новой музыкальной стилистике, довольно спорной.

— Понимаешь, Вера, что мы с тобой теперь просто обязаны быть вместе. Это судьба. Когда я увидел в газете твое прелестное личико рядом с профилем этого магната, я прослезился. Жив Бог, подумал я. Да плевать, как там интерпретируют участие Крутицкого в судьбе отечественной культуры. Главное, чтобы ты согласилась оказаться под его крылом. Пойми, это не только выгодно — это престижно.

— Слава богу, что в Сибирь ехать не заставляешь, — ответила Вера.

— Все бабы — дуры, и ты одна из них. Дались тебе эти газетенки, пусть строчат что хотят. Ему только руками развести — и все брехуны смолкнут. Правда, врагов у него много, есть даже один сильный, у них постоянная война. Может, этот и настропалил прессу. Да все равно плевать. Подумай, ну выиграла ты конкурс, ну еще, может, раз победишь, хотя не факт. И без тебя найдут кому приз вручить. А потом? Думаешь, так легко сделаться концертирующим музыкантом? На это деньжищ немерено надо. Каждого такого странствующего музыканта, если, конечно, он за свои концерты настоящие бабки получает, так пиарят! Никакой международный конкурс такой прессы и такой рекламы не имеет.

Судя по всему, Левшин занимался мысленным домостроительством, полностью отдавая себе отчет в том, что Вере сейчас и так тяжело и не до этого. В принципе это была жестокая психологическая атака, продуманная до мелочей. Все было, как сразу догадалась Стрешнева, блестяще отрепетировано. Назвать Пашку самовлюбленным идиотом язык не поворачивался. С чувством юмора у него было все в порядке. Но над головой Левши клубился болезненный ореол чужих больших денег, что полностью управляло этим свихнувшимся на новых созвучиях молодым человеком.

«Он кончит тем, что будет преподавать в сельской музыкальной школе, — подумала Вера. — Где-нибудь в Мордовии. Из любви к музыке народности эрзя. И женится на мордовском сарафане. А я-то чем кончу? Никакого намека на ответ. Да с чего я взяла, что ответ должен явиться извне, а не возникнуть внутри меня?»

— Эти все крутые наши недра качают, а в культуру играют для отвода глаз. — Вере стало совсем тошно.

— Ну тебе-то что до этого? Ты вечность прожить собираешься? У тебя есть талант, и какая разница, кто тебе поможет его реализовать? Думай, голова, тебе жить, — добавил Пашка уже мирно.

Вкус испанского вина напомнил сон, в котором Вера едет через Пиренеи. Сон, которым она сама управляла, не допуская катастрофических или смертельно опасных отклонений.

«Надо научиться поступать так в жизни», — подумала она. Но с чего начать сейчас — было непонятно. Слишком от многого она зависела в эти минуты, часы, дни. Прежде всего она в гостях. Допустим, в уникальном качестве почетной гостьи. Так все и есть. Но страх, который в Вере подсознательно жил, отменял и это преимущество.

Вдобавок Левшин как бы предлагает подписать диковинный контракт на всю оставшуюся жизнь. Что-то подобное она уже испытывала. Когда ее преподаватель, Тульчин, предложил ей руку и сердце. Но там все было как-то по-божески. Ведь она в принципе была согласна. Ее поманило будущее великой пианистки. Иначе не скажешь — именно так. А сейчас все по-другому. Она умудрилась достигнуть неких высот. Для иных, как Саманта Уайлдер, это предел желаний. А для нее, Веры Стрешневой?

«Я попала в бездну, — решила Вера, — от меня все чего-нибудь хотят. К этому надо было готовиться исподволь, репетировать уклончивые ответы и тысячи опровержений против всех изобретений. Вроде тех, что предлагает Левша».

С ним все стало понятно. Спасать его она не собиралась. Да он в этом и не нуждался. Спасать нужно было себя.

— Я скоро устану, — сказала Вера, — была почти бессонная ночь. Дорога для меня всегда большое мистическое испытание. Путь в Зазеркалье. Пробиваешь некую сферу, головой — понятное дело, и оказываешься наедине с собственным многообразием. Вполне диким даже без твоей этнической музыки. Я могла бы уехать прямо сегодня, как ты думаешь?

— Ни в коем случае! — жестко ответил Левшин. — Я не могу тобой рисковать. Интересно, сколько обещано и кому за твою красивую головку?

В кафе набивался народ.

Вере показался знакомым один женский силуэт, мелькнувший в другом конце зала.

— В Питере не бойся ничего, меня здесь каждая собака знает, — заметив ее настороженный взгляд, успокоил Левшин.

— Здесь могут быть московские собаки, — возразила Вера. — Или животные с двойным гражданством, которым и Москва и Питер — дом родной.

— А тебе не кажется, что это спектакль, устроенный кем-то из твоих завистников? С одной целью — чтоб жизнь малиной не казалась.

— Исключено.

— Да почему же?

— Пашка, за нами тайно следит мужик, сидящий через два стола от нас. Это фанат или журналист, записывающий на диктофон твои геополитические откровения?

— У тебя мания преследования, Стрешнева. Позвонила бы Крутицкому в Бостон, и все дела. Он отгрохал бы для тебя какой-нибудь музыкальный центр. В тысячу квадратных метров. За неделю. Понимаешь, часть публики натурально верит, что ты человек Крутицкого. Да не в то, что он купил тебе этот замечательный Гран-при. А в то, что он тебя заметил когда-то, в самом нежном возрасте. Рояль тебе роскошный презентовал. Нет, точно — позвони! Да хоть сейчас. Номер Алексея Борисовича горит как алмаз посреди моей темной памяти на цифры.

— Тогда меня точно укокошат, — ответила Вера спокойно. — Может быть, на то и рассчитывают. На всякие резкие движения. Боюсь, что моя поездка в Питер из числа таких событий.

— Нет, это из другой оперы. — Пашка тут же скривился: в кафе зазвучала его гитара и ниоткуда раздался его собственный голос.

— Лучшая песня о Васильевском острове, — серьезно произнесла Вера. — Я обычно напеваю ее, когда гуляю в Останкинском парке. Но думаю, что ты сочинил ее про Англию. Только не отпирайся. Не будь таким злым изменщиком.

— В твоих словах сила и блеск, — улыбнулся Левшин. — Ты знаешь меня лучше, чем я сам, но я в свою очередь превосходно знаю тебя. Я вижу, что нынешние мои идеи задели тебя за живое.

— Вне всякого сомнения. А тебе не кажется, что наш возможный профессиональный союз — это в каком-то роде нонсенс? Уж слишком в нем много остервенелой модерновости, вижу я.

— Без этого нельзя. Остервенелая модерновость, как ты говоришь, это же магистральное направление всего этого… миллениума.

Вера в течение всего разговора с Пашкой украдкой наблюдала за тем, что делается в кафе, кто приходит и уходит, кто остается. Несколько посетителей ей до крайности не понравились. Они чем-то неуловимым соответствовали тому кругу злоумышленников, как она его себе представляла.

«Я просто разлюбила людей. Временно. Слишком много занималась музыкой, суетилась в мире призраков. А люди за последние годы сильно изменились, как-то одичали, озверели, что ли».

— Пойдем отсюда, мне тут надоело, — попросила Вера. — Это заведение вроде карантина. Я уже не чувствую себя способной перенести Петербург спокойно.

— Восхищен твоей выдержкой! — льстил ей Левшин. — У тебя неприятности, как ты говоришь, а тебе все нипочем. Даже я теряюсь рядом с тобой.

— А ты напиши об этом балладу, — посоветовала девушка, вставая. — Во всех современных песнях действуют женщины-монстры. Я уж молчу о песенках, которые поют представительницы моего пола. Создай героиню нового типа. Разрешаю — пиши прямо с натуры. С меня. А я тебе фортепианной партией подзолочу пилюлю.

— Ты говоришь так, словно хочешь немедленно уехать. Вот встала с места — и мгновенно сделалась чужой.

— И разошлись, как в море корабли, — произнесла Вера насмешливо, под видом шаблонной фразы скрывая правду. Она опасалась вывести Левшу из музыкальных и деловых грез сразу и бесповоротно. Пусть помучается в незавершенности.

— Все-таки наш разговор состоялся вовремя, — подвел итог Пашка, когда они покинули уютное кафе. — Я боялся, что ты затянешь его до самой осени. А до этого мало ли что могло произойти.

— Ты думаешь? — спросила Вера, оглядываясь. — Я, — продолжала она, — стараюсь все делать очень быстро. Это основная тенденция сегодняшнего дня. В прямом и переносном смысле. Многое стоит доводить до абсурда именно этой вот скоростью.

На Литейном пировали Пашкины «большевики», как он их называл, прежний состав группы окрестив «меньшевиками». В нем вообще было много революционного и нэповского одновременно. И его красивое, румяное лицо показалось Вере странным анахронизмом, залетевшим сюда из другого, тупикового пространства. Как многое другое, что мелькало, толпилось и высилось вокруг. Включая весь старый Петербург, который не принес никакого счастья ее стране. Он только впитал в себя элитную европейскую трущобность, смешанную с геометрическим архитектурным изяществом.

— Ты стал больше походить на сэра Пола Маккартни, — заметила она, взяв Левшина под руку. — Наверное, это очень хорошо. Прежде ты походил на Карлоса Сантану. Это было тоже неплохо. Но ведь ты не латинос калифорнийский, а добротный северный гитарист-виртуоз и композитор. «И в Летний сад гулять водил».

Так без всякого перехода завершила Вера свое высказывание, не давая Левшину опомниться. Пусть перезагружается.

Они тут же отправились в Летний сад.

Первый день в Петербурге прошел довольно сносно. Они совершили извилистую прогулку по местам, которые Вера стихийно указывала. Вблизи канала Грибоедова они заглянули в маленький магазинчик, находившийся в полуподвальном помещении старинного дома. Он напоминал пыльную лавку старьевщика, небольшой одесский антикварный магазин и театральную гримерную одновременно.

Вера объявила, что, поскольку она теперь чувствует себя артисткой, ничего более подходящего для нее в Питере они найти не смогут и посему должны провести остаток дня в этом заведении. Снаружи казавшийся небольшим, внутри магазин являл собой довольно обширный лабиринт полок, шкафов, стеллажей и прилавков, где были размещены необычные товары.

В высоком шкафу, закрытом стеклянными дверцами, висели театральные костюмы, причем всех эпох и стран одновременно. Рядом под стеклом на прилавке были расположены головные уборы — от невероятных женских шляп времен Людовика XVII, более напоминавших праздничный торт, чем то, что можно носить на голове, до котелка и ермолки.

Вдоль стен стояли, висели, лежали на подставках всевозможные часы самых невероятных размеров и форм, причем все они показывали разное время. А на прилавке в углу, который Вера тут же окрестила гримерной, на деревянных болванках были выставлены парики, разложены всевозможные очки с прозрачными, дымчатыми, розовыми, синими стеклами, круглые, продолговатые, овальные, большие и маленькие, а также накладные бороды и усы всех форм и оттенков.

Неожиданно для себя девушка купила длинноволосый белокурый парик с пепельным оттенком и дымчатые очки, напоминающие разрез глаз дикой кошки, тут же все это надела, превратившись в экстравагантную крашеную блондинку, чем изрядно удивила Левшина.

— Если бы не видел, как ты все это напяливаешь, — ни за что не узнал бы.

Ближе к вечеру они поужинали в ресторане, посетителей которого Вера молчаливо изучала с тем же чувством отрешенности и потерянности. Левшину она объяснила, что вглядывается в петербуржцев, уясняя для себя их коренное отличие от москвичей. Она воспользовалась возможностью не вести разговор для того, чтобы уяснить себе несколько простых вещей: кто за ней охотится, что за тени мелькают даже здесь, в Питере, ведь ее приезд сюда неожидан и о нем никто не должен был знать.

За ней могут шпионить газетчики, начиненные звукозаписывающей аппаратурой. То, что кому-то сенсации ради взбрело в голову связать ее имя с персоной олигарха, вызвало цепную реакцию. Ребятам надо ковать деньги. Завтра в каком-нибудь издании появится снимок, на котором она потягивает подозрительную жидкость из широкого фужера в компании культового питерского музыканта, также связанного с Алексеем Крутицким.

Левшин будет счастлив. И тоже будет ковать деньги.

От многого в этой жизни она уже никогда не избавится. От внимания прессы, например.

«Завтра, — вспомнила Стрешнева, — я снова увижу свое лицо на газетной полосе. Ведь Третьяков лично пригласил газетчиков, пишущих о культуре. А от такого приглашения не откажешься. Таков наш Владимир Павлович. Надо же уметь так себя поставить. Как говорит Соболева, что его уже в молодости под руки водили влиятельные московские старухи. Он их не просил, это понятно. Но как-то само собой произошло. Может быть, его с кем-то перепутали? Вполне возможно. Бессмертно желание видеть в ком-либо прежних кумиров, дореволюционных или вовсе допотопных. А Третьяков от рождения был стилизован в этом ключе. Что это я думаю о нем? С чего бы?»

— Левша, — спросила Вера, разрезая громадный антрекот, — что такое слава? Я понимаю, что такое успех, взлет. Но вот прочная слава на протяжении десятилетий, просто так, без взлета, без причины?

— Это дьявольские козни, — не задумываясь, ответил он. — Ни секунды не сомневайся. Но все может быть несколько сложнее. Мы живем в необычной стране. Мы, так сказать, за холмами, в потустороннем мире. По отношению к Европе и к прежней России, которую мы вообще не знаем. Мы даже представить не можем, чем она была и что из нее могло вырасти.

— Знаешь, если так говоришь, — съязвила Вера.

— А у князя мира сего, — увлеченно продолжал Левша, — есть много приемов дублирования, подмены и других способов одурачить публику. Иногда он сам и без всякой маски выступает на сцену, дабы лично приобщиться к славе. Без посредников в виде бесчисленных дирижеров, виолончелистов и кочующих скрипачей.

— Ты говоришь так, как будто видел это существо! — воскликнула девушка.

— Нет, моя дорогая, — возразил Левшин, — я не видел этого злобного существа. Есть несколько фэнтези на эту тему, довольно удачных. Можешь полистать сегодня вечером в «башне».

К удовольствию Веры, Пашка сообщил, что в квартире на Литейном никого, кроме Кеши, не будет. Что Кеша готовит бешбармак, что они будут пить коньяк, проигранный Кешей в пари.

— А тебе придется читать книжки про похождения князя мира сего до самого утра. Оторваться не сможешь. Это я тебе гарантирую. Но бешбармак поможет защититься от вредоносного воздействия этих зловещих сказок. Эх, Восток, мечта поэта. А еще есть такие человеческие персонажи, — продолжил Левшин, — как бы созданные для определенной роли — дурачить людей, например. Вот завтра приедет наш, так сказать, новый менеджер, ты не представляешь себе этого урода! Нет, он даже красив по-своему, но это в общем-то не вполне человек. Он, мне кажется, сконструирован каким-то образом из отходов культурного производства. Наугад и наобум. Ты, например, представляешь татарина, который выглядит как Ламберт, но который все равно татарин.

При слове «Ламберт» Вера насторожилась.

— Понимаешь, мы будем выступать на Востоке. Может быть, даже в Китае. И нам необходимо чудо-юдо. И мы его нашли. Недавно. Мы нарядим его, например, снежным человеком или каким-нибудь эскимосом. Это будет занятно.

— Его, часом, не кикимора Екатерина ангажировала?

— Она самая, — удивился Левша, — откуда знаешь?

— Я сивилла, Павел, — зловещим шепотом произнесла Стрешнева.

Глава 6

На следующее утро Левшин действительно принес несколько свежих газет. Вечер, состоявшийся позавчера в консерватории, был подан с помпой и блеском. Крупные фотоснимки превалировали над текстом, который в свою очередь был сахарным, медовым и елейным.

— Это надо отметить, — заявил Пашка.

— Да ты просто хочешь опохмелиться, — рассердилась Вера.

В это время из дверей возник Кеша, двигавшийся спиной вперед, все с той же видеокамерой, как будто он решил запечатлеть эти дни на века, а следом за ним размашисто вошел до тошноты знакомый Стрешневой человек.

— Прошу любить и жаловать, — услышала Вера, точно откуда-то из-под земли, голос кикиморы Екатерины. — Леонид Василевский, величайший менеджер всех времен и народов.

К столу важно следовал сам Джеймс Бонд Танюши Ключаревой — Леонид, московскую фамилию которого Вера не могла вспомнить от тупого, сильного недоумения. «Василевский так Василевский», — решила она.

И этот тип повел себя довольно странно. Он сделал вид, что не узнаёт Веру. Ей ответить тем же было легко потому, что она не хотела бы видеть его никогда. Шумная компания отправилась на просторную кухню пьянствовать и обсуждать приколы и фишки предстоящего турне, а Вера расположилась в комнате Павла, где еще несколько минут назад собиралась посмотреть новый американский блокбастер по видику.

Панические мысли, вызванные появлением ключаревского жениха, да еще под чужой фамилией, уступили место апатии. Может, действительно он на самом деле менеджер, эта фамилия — его псевдоним и приехал он не ради того, чтобы снять с Веры скальп, а просто работать. Ведь не мог же он, наконец, знать, что она в Питере! А как быть с этим его самолетным спутником — «репортером»? Совпадение?

Вера постаралась вспомнить, говорила ли она с кем-либо, кто мог уведомить их о ее желании посетить Питер и команду Левши. Она перебрала все свои встречи и разговоры за эти дни, но ничего толкового не вырисовывалось.

Единственный, кто знал о предстоящей поездке, — это Осетров, да и то как о чем-то, что может быть, но не обязательно скоро. К тому же Владимир, разузнавший кое-что о женихе Куклы Тани, пришел к мнению настолько для последнего нелестному, что вряд ли стал бы с ним вообще разговаривать, а тем более посвящать его в какие бы то ни было Верины планы.

В свете всех этих размышлений становилось ясно одно — надо бежать. В гостиницу, обратно в Москву, в Высокий Городок — куда угодно, только подальше от Пашкиной квартиры и ее постоянных сюрпризов. Но, не успев толком обдумать свое бегство, Вера обнаружила этого Леонида непосредственно перед собой… Он приветливо смотрел на нее, как на добрую знакомую, поднимал бокал вина и что-то говорил.

Вера подмигнула ему, решив довести все до полного абсурда. Ситуация, как она полагала, на несколько минут разрешилась. Но не тут-то было.

— Счастлив видеть вас здесь, в неклассической, но блестящей компании, — тут же заговорил мнимый или подлинный Василевский.

«Он представляет меня полностью со слов Ключаревой, — подумала Стрешнева, — стало быть, видит меня удачливой злоумышленницей. Может быть, эта шутка и есть бесценный подарок Ключаревой, на который та намекала?»

— Вы надолго в Питер? — спросил тот, кто назывался Василевским.

— На недельку, — устало ответила Вера, одновременно думая о том, что следует немедленно раствориться.

— Тогда мы еще успеем по-обща-а-ться, — сказал он с той самой улыбкой, которая прежде казалась девушке плотоядной, и присел на краешек дивана.

Однако все было много проще, лицо Леонида, весьма эффектное, представляло собой конструкцию из нескольких, не подходящих друг к другу частей. Челюсти отдельно, шнобель парил сам по себе, рот притворялся местом, откуда вылетают слова, на самом деле фразы прыгали вразброс неизвестно откуда. При всем при том в сидячем положении Леонид выглядел не столь импозантно, как в вертикальном. На взгляд Веры он был сейчас удивительно смешон.

Стрешнева непроизвольно улыбнулась, сравнив этого менеджера или журналиста с Павлом Сергеевичем Кравцовым. Однако ее улыбку он истолковал на свой лад.

— Я знал, что мы найдем общий язык! — таковы были слова нового персонажа в компании Левши.

«Полный и окончательный кретин, — решила Вера. — Как он сюда попал? Что же такое случилось с Левшой? Либо я сама была полной и окончательной идиоткой совсем недавно?»

Ответов на эти вопросы пока не существовало. Но девушка была убеждена, что они возникнут незамедлительно.

И они появились.

Вера поднялась и отправилась в угловую комнату в дальнем конце коридора, которая стала ее временным пристанищем. Коридор этот, как и вся гигантская квартира Левши, был длинный, широкий и запутанный. Где-то в середине он расширялся, переходя в анфиладу из двух идеально квадратных комнат, увешанных все теми же кабаньими, лосиными и волчьими головами. А в самом конце находилась шестиугольная, светлая, тихая и уединенная комната, с окном в виде фонаря и маленьким балкончиком.

Эта уединенность и затерянность в большой и шумной квартире сыграли решающую роль, когда вчера, вернувшись из города, она в сопровождении Павла выбирала для себя жилое помещение. Однако сегодня этому обстоятельству суждено было обернуться декорациями для скверной трагикомедии.

Леонид Василевский, или как его там бишь, ворвался, приставив к своей голове кабанью, взятую со стены. Он одновременно утробно рычал и мелко повизгивал. Ноги Леонида двигались тоже самостоятельно, одна никак не зависела от другой.

Кабанье рыло стремительно приближалось. Клыкастая образина, невинная в стационарном положении — на стене, в движении выглядела омерзительно. Отталкивая неожиданного кабана, Вера поцарапала руки, щетина была почти металлической. Она прыгнула с дивана и схватила швабру.

Леонид медленно разворачивался. Но кабанья морда была на месте.

«Приросла, — подумала Вера. — Левша был прав на счет этого урода».

— Я тебя хочу, — послышалось из рыла. — Ха-ха-ха! Тебе повезло. Тебе понравится.

Дальше одновременно раздалось хрюканье, поросячий визг и отборный мат. Вера, перевернув швабру, нанесла точный колющий удар в причинное место артиста. Он рухнул. Кабанья голова покатилась по темному паркету.

— Ой, бля! — завизжал Леонид. — Отменяется. Злые вы, уеду я от вас!

Вера быстро вышла из комнаты и направилась в сторону Левшина, о чем-то горячо спорившего с приземистым Кешей.

Тот забеспокоился и сам пошел ей навстречу.

— Павел, короче, я его отметелю, и конец, — услышала она слова Кеши.

— Что-то не так? — спросил Левша.

— Все нормально, — усмехнулась девушка. — Только вот этот Василевский мне был известен в Москве под совершенно иной фамилией. Он даже был женихом моей близкой подруги, Танюши. Той самой, замечательно красивой, по твоим словам.

— Гм! — ответил Левша. — Ладно, разберемся, что это за менеджер и с чем его едят. А где он, кстати? Кеша, поищи этого языкотворца. Ты знаешь, он молол сейчас всякую чушь без перерыва. Минут сорок.

— Заклинило, — предположила Вера. — С такими случается, они одну и ту же фразу могут повторять до бесконечности. Так сказать, рефрен без основного текста.

Ни в какие подробности вникать не хотелось. Следовало просто исчезнуть из странноприимной квартиры на Литейном. Что Вера немедленно и сделала незаметно для всех. Это не составило особого туда, потому что компания Левши внезапно разрослась, пришли музыканты прошлого созыва, «меньшевики», пображничать без обиды с любимым руководителем.

Странного человека из Москвы никто не искал.

На нее никто не обращал внимания, даже кикимора Екатерина. Потому что она куда-то незаметно исчезла раньше.

Петербург свежим ветром и новой прохладой уничтожил вчерашнюю эйфорию, которая возникла как следствие тяжелых московских перегрузок. Однако, прогуливаясь по Невскому проспекту, Вера неожиданно задумалась о Левшине.

О том, что их творческие, да и вообще любые, отношения давно зашли в тупик, она думала еще в поезде по дороге в Питер, слушая по «Нашему радио» песню неизвестной группы, где прелестно звучал конечно же, Пашкин ситар, игре на котором он обучился недавно.

«Все у тебя, Пашенька, будет прекрасно, и в пролет не бросишься, и в Маркизовой луже не утонешь, и яду не нахлебаешься», — думала Вера, медленно пересекая Дворцовую площадь.

— Здесь цари жили, — произнесла она торжественно и тут же вспомнила, как в ответ на всякое высказывание, произнесенное ею с пафосом, Тульчин иронично-назидательно отвечал: «Стрешнева, не говори сентенциями». Кто он ей? Трудно сказать теперь. Они даже считались женихом и невестой. Пожалуй, это длилось несколько месяцев и закончилось ее отъездом в Москву. Так оформился странный разрыв.

Для чего и каким образом Тульчин, закончивший питерскую академию с красным дипломом, оказался преподавателем в провинциальном музыкальном училище, Вера не могла ответить даже сейчас. Тогда же ей этот факт виделся скучной, ничего не обещающей историей.

Возможно, она считала его неудачником. Но не это остановило ее тогда. Выйти замуж тогда, в самом начале загадочного пути, вот где был ужас-то! Застрять навсегда в провинции, которая представлялась ей огромной, страшной, косной. Стрешнева не хотела себе в этом признаваться, но она боялась провинции.

Нет, Вере не чуждо было чувство «малой родины», она любила и свой город, и Высокий Городок — удельное княжество, любимое прибежище царя Ивана Васильевича, где жил ее дед, где она выросла. Но жить там всегда! Каждый день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же разговоры о том, что у Петровых сын поступает в военное училище, а у Сидоровых, наоборот, дочь совсем от рук отбилась.

Там все было медленно, лениво и скучно. Там жизнь как будто навсегда остановилась. Там люди просто трудились ради хлеба насущного, по воскресеньям топили баню. Единственным развлечением молодежи были шумные дискотеки по вечерам, с пьяными драками в финале. Нет, это не для нее.

Когда-то она пережила весь кошмар отторжения от мира, одного, в который верила, единственного, который был для нее реальным. Этот мир был не только миром чистой музыки для Веры, он был ее будущим, ее надеждой на избавление от всей этой страшной, чудовищной, опустошающей рутины, которой представлялась провинциальная жизнь. Да, она жаждала славы, приключений, она хотела весь мир. И кто не желал этого в неполные двадцать три года, тот никогда не был молодым.

После той беспощадной детской драки она тяжело заболела. Скарлатина очень скоро разрушительным образом сказалась на сердце, и Вере пришлось два месяца пролежать в постели. Родители были напуганы, отец объявил Ревекке Германовне о том, что они прекращают обучение дочери в музыкальной школе.

В конце концов, пояснил отец, это всего лишь дополнительное образование, которое не обязательно должно стать основой будущей профессии, а нагрузки, возложенные на девочку этим образованием, очевидно, могут отрицательно повлиять на ее здоровье, и тогда уж ни о какой трудовой деятельности вообще речи не будет.

Дмитрий Алексеевич, человек мягкий, добрый, отзывчивый, переменился до неузнаваемости. Все, что касалось дочери, он взял в свои руки властно и непреклонно. Умеренное чтение, прогулки (пока у Веры был постельный режим, он сам носил ее на руках в парк, и там они сидели на скамеечке, кормили птиц, читали друг другу вслух, в основном народные сказки), никакой музыки, даже детских песен, никакой эмоциональной информации, никаких занятий, кроме занимательной математики.

Отец был доктором математики, и сейчас ему пришло в голову, что именно эта наука, строгая, точная, лишенная «мистицизма и эмоциональной дури» — как он говорил, — способна не только исцелить дочь, но и дать ей определенную перспективу на будущее.

Вере точные науки давались легко, что радовало отца, и он уже в мечтах видел ее аспиранткой своей кафедры, как вдруг произошло нечто, навсегда пресекшее любые его планы относительно дочери, ее будущего, ее образования.

Накануне выпал мягкий, пушистый снег, прикрывший нищую, обветшавшую осеннюю землю подвенечным, а может быть, погребальным, убором. К утру подморозило и новоявленное яркое солнышко ранней зимы, казалось, отражается во всем множестве снежинок, льдинок, в тончайших бисеринках и узорах инея на ветвях деревьев и проводах. Дмитрий Алексеевич с утра куда-то уходил, вернулся разгоряченный морозом, вкусно пахнущий зимней свежестью, взволнованно радостный.

— Ты уже проснулась? — Он стремительно вошел в комнату дочери. — Вот и славненько. В лес! В лес! Там будто кто алмазы рассыпал! Марточка, гоголь-моголь принцессе, и в лес! В лес!

В роще было действительно восхитительно: и изумрудные еловые лапы, удерживающие легкие снежные сугробики, отчего казались еще более темными и изумрудными, и янтарные стволы сосен в лучах утреннего солнца, и деревце рябины, припорошенное инеем, с ярко-красными гроздьями ягод и стайкой красногрудых снегирей на ветвях. Птички забавно разговаривали между собой, взмахивали крылышками, отчего иней с ветвей осыпался легким, медленным, сверкающим потоком.

Вера уже немного ходила, и они прогулялись по аллее. На старом ветвистом дубе играли белка с сорокой. Они препотешно прятались друг от друга за толстыми корявыми ветками, но каждая хотела найти соперницу первая, они высовывались из засады, бросались друг за другом, поцокивая и стрекоча.

Вера подошла к дереву и, сделав ладонь лодочкой, протянула белочке кедровых орешков. Та, нисколько не смущаясь, спустилась к девочке, устроилась у нее на руке и принялась щелкать орешки, беря их передними лапками прямо с ладони. Лапки у нее были маленькие и холодные, похожие на крошечную человеческую ручку с малюсенькими пальчиками и коготками. Вера тихонечко, чтобы не спугнуть пушистое существо, засмеялась.

«Какая чудесная музыка должна быть во всем этом, — подумала она. — Но я ее не слышу, может, и не услышу никогда, не будет никаких концертов, никто никогда не скажет торжественно: «Выступает Вера Стрешнева», — и стало грустно и холодно.

Тогда же возобновилась ее болезнь, на первых порах заставившая отца укрепиться в своем мнении, что музыка вредна Вере. Спасло вмешательство деда. Он приехал из Высокого Городка, шумный, деятельный. По-барски накричал на отца, обвиняя его в отсутствии родительской интуиции, купил Вере музыкальный центр и массу пластинок классической музыки, а дочери своей, Марте Вениаминовне, велел договориться с учительницей об уроках на дому за дополнительную плату.

Детская война, отвращение к себе и страх перед миром, захватившие все существо Веры и столь стремительно освободившие резервы души и ума, что это чуть не стоило ей здоровья, — все отступило, девочка начала медленно, но верно выздоравливать. Дед не отходил от нее, и скоро Вера уже смогла заниматься, понемногу, по полчасика, но для нее это было и полной победой, и нескончаемым наслаждением, — ее жизнь не прекратилась.

Об этом периоде своей детской жизни Вера вспоминала крайне редко, — воспоминания эти были ей в тягость. Тогда все могло бесповоротно кончиться. Поэтому она так легко себя оправдывает, когда некий всем известный голос нашептывает ей, что она не права, что напрасно прогнала Алексея, что, возможно, сломала себе жизнь, променяв его любовь на далекую и призрачную перспективу покорения мира, а в итоге — на легкие отношения с красавцем Даутовым. Практически же она сейчас повторяет движения Тульчина, дает частные уроки, думает о будущем, которое затянуто дымом и покрыто туманом, и скоро исчезнет для многих, как неожиданно растворился в большом пространстве он сам.

Может быть, Алексей был ей послан как дорожный знак, чтобы сейчас вписаться в коварный поворот, не рискуя сломать шею? Откуда он звонил Кравцову? Что все это значит? В этих мыслях, довольно спокойных и резонных, чего-то недоставало. Той Верочки Стрешневой давно уже не было, либо она укрылась от всех, не желая отзываться.

«Надо спрятаться и мне, — думала она. — Ну разве это я, издерганная, злая, ничего впереди не видящая? Нет, это кто-то другой в моем обличье».

Пришло в голову сделать несколько значительных покупок. Так Вера называла только книги. В небольшом, но прекрасном книжном магазинчике она купила новое издание «Хроник Нарнии», помедлив немного только из-за величины тома, который мог помешать при возможном бегстве. После появления Василевского, то бишь Тетерина, эта возможность представлялась абсолютно реальной.

Как только Вера покинула дом Левшина, она собралась позвонить капитану Кравцову в Москву. Но Петербург и развлек ее, и отвлек, и заставил не торопиться.

Она вышла из магазинчика, достала из сумки, висевшей на плече, «Хроники», чтобы наугад открыть какую-нибудь из знакомых страниц. И похоже, на редкость вовремя это сделала, мгновенно закрывшись книгой, потому что едва не в двух шагах от нее, в толпе оживленно беседовали «звукорежиссер» Екатерина и так называемый «репортер», которого она обнаружила ночью в служебном купе «Красной стрелы».

Вера, похожая в сером плаще на тысячи других, затаила дыхание, и вместе с толпой ее понесло в другую сторону от перекрестка. Тайком оглянувшись, с безопасного расстояния, она увидела, как эти двое, продолжая разговаривать, как бы обнюхивая друг друга, устраивались за столиком в летнем кафе на тротуаре. Они были знакомы, судя по всему, настолько давно, что их можно было назвать сослуживцами.

«Сколько же лет этой кикиморе? — попробовала понять Вера. — Да сколько угодно. Вот в чем дело».

«Спасибо, Нарния, — сказала она. — Но что же мне делать теперь?»

В холщовой просторной сумке лежали парик и очки — вчерашнее артистическое приобретение.

«Что ж, посмотрим, гожусь ли я в соперницы Танюше по части всевозможных перевоплощений». — Вера направилась к большому магазину за углом, где еще раньше приметила особенные зеркальные витрины, отражавшие улицу, солнце, только что проглянувшее из-за северных туч, и Веру, такую маленькую в больших дымчатых очках и пышном парике.

Стрешнева подняла воротник плаща, придирчиво оглядела себя, решив, что в этом виде ее и мама родная не узнает, вернулась в кафе, села за свободный столик в непосредственной близости от дикой парочки и приготовилась слушать. Однако то ли важная часть разговора уже состоялась и они обговаривали детали, то ли эти двое действительно были знакомы столько лет, что и не живут столько, но диалог их состоял из чего-то для Веры абсолютно непонятного.

— Сколько блоков? — «Репортер» что-то чертил по ходу разговора в маленьком блокноте.

— Восемь, все новейшие, спецзаказ. — Екатерина говорила четко, быстро, как заправский шпион.

— Еще?

— Инструменты.

— Тоже спецзаказ?

— Нет, не все, только хозяйские, остальное — штамповка, но все — новье, Япония.

— Что с товаром? — «Репортер» перестал чертить в блокноте и принялся за кофе, судя по всему уже давно остывший.

— Все ушло. Ты привез аванс?

Вера чуть не вывихнула шею, стараясь рассмотреть, что именно вынул из дорожной сумки и протянул Кате «репортер». Однако разглядеть не будучи обнаруженной, не представлялось возможным.

— Новик беспокоится, у него на «хвосте» черт знает кто сидит. А мне не удается прокачать это, будто завеса непроницаемая. Кажется, уж вот-вот выйду на след, ан нет, опять не то. Что у Леонида? — «Репортер», передав какой-то пакет Екатерине, опять потянулся за чашкой.

— Засветился Леонид. Приехала эта кукла, все испортила.

«Ага, — насторожилась Вера, — уж не про меня ли, а Леонид — придурок с кабаньей головой?», — и вся превратилась в слух. Однако больше ничего услышать не удалось. Оба заговорщика встали, как по команде, и разошлись в разные стороны.

Вера уже нисколько не сомневалась, что Питер, на который она надеялась, как на неприступную скалу, не оправдал их с капитаном Кравцовым надежд.

— Здравствуйте, Павел Сергеевич, — говорила она через несколько секунд, услышав ответ участкового.

— Вы из Петербурга звоните, Верочка, как дела? Вы получили гонорар?

— С этим-то все нормально, — ответила Стрешнева, чувствуя, что у нее начинается что-то вроде озноба.

Москва была далеко.

— Но в поезде я встретила одного крайне неприятного человека. Прежде я заметила его в самолете, на котором летела из Норвегии. Да потом еще около своего дома. Второй тип, из того же норвежского самолета, появился в компании моих приятелей-музыкантов два часа назад, в роли какого-то мифического менеджера. Этот же субъект был на моем выступлении в консерватории. Пробовал охмурить мою подругу. А первый тип, которого видела ночью в поезде, мне попался на глаза на Невском десять минут назад в сотне метров от места, откуда я сейчас вам звоню. К тому же он был вместе со старенькой, загримированной под барышню кикиморой, которая что-то вынюхивает в компании музыканта Левшина.

— Я этого не ожидал, — ответил Кравцов не слишком правдоподобно. — Вам придется вернуться в Москву. Только никаких поездов. Вы полетите самолетом.

— Но может быть, это простое совпадение и присутствие этих людей никак не связано со мной?

— Не обманывайтесь, Вера, — сурово ответил Павел Сергеевич. — Я в такие совпадения давно не верю. Немедленно в аэропорт. Сию же секунду. Я вас встречу.

— А что, других вариантов нет? — спросила Стрешнева только для того, чтобы немного продлить разговор. Несмотря на серьезность ситуации, ей нравилось, что о ней беспокоятся, что ею занимаются. Не так, как «Левша и Компания» вкупе с пролетными бесенятами и дьяволицами.

— Может, и есть, — ответил уклончиво капитан. — Судя по всему, вас ждали в Петербурге, и не только ваши друзья. Так что немедленно возвращайтесь. По крайней мере, здесь теперь новости получше.

Вера заметила, что на нее кто-то почти в упор смотрит. Она испугалась.

Это был старый человек, с густой сетью морщин, делавших лицо одновременно и веселым, и печальным.

— Живите сто лет, барышня, — учтиво сказал он. — Я буквально любовался вами, пока вы тут непонятное бормотали в ваш микрофон. Вы очень нравитесь людям, разным. Вот потому все и происходит.

— Ничего не происходит, — все еще с опаской ответила Вера.

— Происходит, — возразил старик, — прощайте, барышня. До свиданья.

Этот таинственный разговор заставил ее не послушаться Кравцова и не поехать в аэропорт. Вера без оглядки добралась до автовокзала и стала искать подходящие более или менее рейсы. Маршрут Санкт-Петербург — Нелидово ее вполне устроил.

Большой междугородный автобус отправлялся через пятнадцать минут. Девушка старалась вести себя как можно естественнее, даже выпила бутылку «Невского», которое когда-то хвалил Осетров, по природе идеальный пиарщик. Стоило ему отозваться положительно о чем-либо или ком-либо, вещь, продукт или человек начинали совершать особенные движения в пространстве.

Сейчас, вспомнив Владимира, она подумала, что находится на грани роковой ошибки, той самой, которая потом будет определять все прочие виды разрушений. Задержалась на мгновение возле билетной кассы, разглядывая карту с извилистыми маршрутами автобусов, и поехала в аэропорт. Она раздумывала только над тем, какую машину выбрать для того, чтобы ее отвезли. Остановилась на новой серой «Волге», стоявшей незаметно.

— Выбрали самую лучшую машину, — одобрительно сказал водитель. — Есть вкус. Торопитесь? Сейчас, везде успеем.

Вера и не заметила, как оказалась на месте. Через несколько минут у нее появился билет на ближайший рейс. А перед посадкой она позвонила Левшину.

— Ты где? — спросил он. — Я тебя потерял.

— Ты меня потерял, — довольно ответила Вера. — Все именно так и есть. А ты где? Ты хоть ищешь меня или дома с кикиморой торчишь? Кстати, я думаю, что ее ты тоже потерял. Хочешь скажу, где она? Да ты небось, злодей, сам все знаешь.

Почувствовав, что Левша просто не находит что сказать, она вежливо попрощалась.

И тут же позвонила в Москву. Ключаревой.

— У меня совершенно нет времени, — сказала она. — Кстати, где твой Леонид?

— Не поняла? — удивилась Кукла Таня. — Где ты и что с тобой? У меня для тебя куча новостей. И все хорошие. А Леонид в командировке, я ведь тебе говорила, он необычайно популярный журналист.

— Гаденыш он, а не журналист! — разозлилась Вера не на шутку. — Гони его от себя!

— Да уже, — ответила Танюша. — И это первая хорошая новость. А вторая…

— Я не выдержу, — рассмеялась Вера, — твоих новостей. Увидимся после.

Стрешнева тут же позвонила Кравцову:

— Я уже на взлетной полосе, мой капитан!

— Счастливого полета, Вера, — ответил участковый несколько иронически, как ей показалось. — Мы уже около взлетной полосы.

«Наверняка он злится на меня, — досадовала Вера, гадая, кто эти таинственные «мы». — Я чуть было не сделала ужасную ошибку».

В чем сущность этой несовершенной ошибки, Стрешнева не могла объяснить логически. Но происходящее представлялось чудесным избавлением.

Глава 7

В Москву она прилетела злой и сосредоточенной, втайне подражая «шерифу» Кравцову, который ее встречал.

Вера издали заметила его и ужасно обрадовалась. Она стала пробираться навстречу, представляя, как скоро перескажет все бесчисленные новости и свои догадки о происходящем. Думать ни о чем не хотелось. Слишком многое худо-бедно она продумала в Петербурге, столкнувшим с выморочным интересом к ней бывших, теперь это было ясно, приятелей по музыкальному цеху. Как оказалось, узел завязался не без их участия.

Издали же она увидела, что рядом с Кравцовым стоит незнакомец, который, даже прежде чем «шериф», приветливо помахал ей рукой.

Или капитан ждал, пока тот сделает этот жест.

«Куда я опять влипла? — лихорадочно соображала Вера. — Может, Пашка прав и «шериф» тот еще фрукт? Нет, Левша не может быть прав по определению».

— И снова здравствуйте, Павел Сергеевич, — произнесла Стрешнева, переводя дыхание. И тут же, как бы независимо от себя, плавно сказала: — Здравствуй, Алексей.

И больше ничего вымолвить не смогла. Потому что перед ней, чуть впереди «шерифа», стоял Тульчин, внимательно и доброжелательно разглядывавший ее, как там, раньше, далеко-далеко.

— Здравствуй, Вера, — только и ответил он.

Тульчин стал похож на молодого профессора-иностранца. Насмешливый взгляд серых глаз, холеная бородка, дорогой костюм, не хватало обручального кольца для завершения впечатляющего портрета.

Кольца не было.

Потому для Веры Тульчин тут же сделался похожим на знаменитого дирижера Лебедева, которого Третьяков однажды на свою голову пригласил в академию, и на легендарного разбойника из Шервудского леса, как в детских снах Веры.

Сказать, что Алексей переменился, Стрешнева не могла. Тогда он просто не мог бы появиться. На всякий случай решила, что он стал совершенно другим.

— Я проездом, — сказал он, делая свой обыкновенный неопределенный жест, как бы замыкающий некий большой круг.

— Я тоже, — ответила Вера, не зная, что еще сказать.

Кажется, ей осталось одно — убежать из России, как она задумала раньше.

То, что Тульчин так просто и естественно заговорил, показалось Вере натяжкой только поначалу. Она тут же устыдилась и даже сделала какое-то движение к нему, стоя на месте как вкопанная.

— Но ты же не сейчас улетаешь, — поспешно произнесла она. — Это было бы слишком… как это… несправедливо. Сколько лет мы не виделись?

— Не так много, — ответил Алексей, — да можно сказать, что совсем ничего.

Кравцов наблюдал за этой попыткой разговора без видимого интереса. Может быть, он представил себя на месте Тульчина или было с ним подобное когда-то. Вера мысленно поблагодарила капитана. А заодно и Тульчина. Всего более за то, что он давно ее знает. И помнит, может быть, совсем другой.

Вера как во сне заметила, что они подошли к черному джипу. Почему-то именно «шериф» сел за руль, и автомобиль резко рванул с места.

Вера была счастлива, что ее усадили сзади. Так было проще вести дорожную беседу. Или молчать.

— Весь мой лексикон, специально приготовленный для рассказа, иссяк, — виновато сообщила она капитану.

— Это не имеет значения, — ответил тот вполоборота. — Все равно кроме того, что произошло, больше ничего не случилось. Нет?

— Нет, — ответила Вера, — кроме того, что я хотела сесть не на самолет, а на междугородный автобус.

— Что же помешало? — спросил Кравцов.

— Серьезность и вдумчивость, — весело ответила Стрешнева. — Я вспомнила одного моего хорошего приятеля. — Она сделала ударение на слове «хороший». — Так вот он считает, что в жизни каждого человека ведущую роль играет одна-единственная роковая ошибка. Я подумала на автовокзале, что как раз готовлюсь ее совершить. А куда мы едем? — спросила Вера, стараясь избежать продолжения допроса.

— К Павлу, — пояснил Тульчин. — Он пригласил нас в гости. Ты разве не предупредил ее?

— Нет, — ответил капитан, — вот еще. Она бы отказалась или придумала что-нибудь почище.

— У тебя чудесная киска, — сказал Алексей. — Именно так я представлял себе идеальную кошку. Сказка. Кстати, забавно, у нее твой характер. Переняла.

— Ты ее видел? — спросила Вера. — И как ты ей пришелся?

— Сначала Штука хотела его исцарапать, но быстро передумала, — пояснил Павел Сергеевич.

Вера не могла понять, как себя вести. Кравцов и Тульчин в одном автомобиле да еще болтают как старые приятели — это было выше ее понимания.

— А куда мы все-таки едем? — продолжила свой невинный допрос девушка.

— В Лефортово, — ответил капитан. — Я там живу. А мог бы сидеть. Но Бог миловал.

— Алексей, а проездом — это как? — спросила Вера. — Это пролетом? А куда?

— В Германию, — поведал Тульчин. — Я там живу теперь.

— А здесь ты что делал, Алексей? И откуда ты сюда приехал?

— Из Японии, — ответил за него Кравцов.

— Тебя встречал, — ответил за себя Алексей.

— А бороду зачем отрастил? Правда, с ней ты выглядишь моложе. Я помню тебя суровым, требовательным, таким старым, классным. А сколько тебе тогда лет было?

— Да чуть больше, чем тебе сейчас.

— Значит, это я теперь старая и классная, — задумалась Стрешнева.

— Завидная самокритичность, — улыбнулся Алексей.

Вера заранее предполагала, что после Питера поглядит на Москву иначе. Почувствует себя свободной от множества «московских обязанностей», как называла консерваторский этикет, необходимость важной болтовни о музыке, об искусстве в целом, о событиях в артистическом мире и прочей мировой чепухе того же рода.

«Слава богу, — решила она, — я снова опередила себя, пусть в эти ужасные дни. Теперь можно будет не суетиться, а действовать обдуманно».

Москва была промыта как стекло. Все сияло, блестело, переливалось, только что прошедший дождь делал улицы похожими на картины импрессионистов. Это Вера наблюдала с удовольствием, будто не была в Москве целую вечность, словно еще не возвращалась из Норвегии.

А вот в чем состояли «обдуманные действия», которые ей предписывалось произвести, она не определила конкретно. Но перед ней как бы открылась обширная картина, неожиданно простая и доступная.

Так думала по инерции Вера, совершенно игнорируя происходящее на глазах. И знала об этом.

Судя по всему, теперь ей предназначалась новая и странная роль. Появление Тульчина она никак не могла объяснить. А для нее отсутствие объяснений было полной катастрофой. Тем более Алексей приехал вместе с Кравцовым. На этой точке заканчивались все мысли. Можно было только смотреть по сторонам. Ее куда-то везут добрые люди. Там ее любимая кошка.

— Надо купить для Штуки палтуса, — прервала она свое молчание.

— Купим, — ответил Кравцов. — Рыбы в Лефортове завались. Правда, Алексей?

— Чистая правда, Павел, — рассмеялся Тульчин.

«Неужели это он? — думала Вера. — Он появился, чтобы свести меня с ума. Не в смысле любовном, припадочном и книжном, а натурально. Нельзя же так издеваться над человеком. А я ведь человек какой-никакой. Я как-то раз сбежала от него. Думаю, что сделала это правильно. Прыжок — и я в Москве. Скачок — и бывший провинциальный заморыш в мировой элите. Это не хухры-мухры. Правда, после этого последует скорый капут. Ну и что? Паду смертью храбрых. Тоже неплохо. В Высоком Городке мне поставят памятник — как пионеру-герою».

— Кстати, Павел Сергеевич, я нашла украденные ноты, — неожиданно для себя сказала Вера. — Свои фирменные кляксы я могу узнать даже на ощупь. А тут я видела их всего метров с двух.

— В Петербурге? — спросил капитан без видимого интереса.

— Нет, в Москве, в тот вечер. Я просто забыла вам сказать в суете.

— Это все равно, — как-то бесшабашно ответил Кравцов. — Теперь это не имеет никакого значения. Почти никакого.

Она захотела вдруг рассказать о себе, чтобы отомстить Тульчину за его появление.

— Вера, все потом, — попросил капитан, резко увеличивая скорость.

«Сговорились, — злобно решила она. — Но я тоже многого стою».

С ней явно не хотели изъясняться. До поры до времени.

А ей, собственно, сказать теперь нечего. Весь питерский бред эти двое ликвидируют в ее голове в два приема. Надо было остаться в Питере. И спровоцировать всех на драку против всех. Но этого «менеджера» Ленчика, скорее всего, и так отдубасили. Это ее скромная шпионская победа. А жаль, что не поссорила «большевиков» с «меньшевиками».

Джип плавно забрался в зеленый дворик позади небольшого уютного сквера и остановился.

— Как на самолете, — благодарно обратилась Вера к капитану. — Как будто сразу приземлилась здесь. Это что, Лефортово? А где прославленный острог?

— В другой стороне, — показал Кравцов наугад. — Примерно там. А магазин рядом.

Кажется, подумала Стрешнева с грустью, про капитана она ничего толком не знает. Есть у него жена или нет? По нему ничего сказать нельзя. Да зачем, собственно, ему жена? Вот как тому же Тульчину. И того, и другого предали румяные гимназистки, вчера, в другой жизни. Один стал изводить бандюганов, другой — сочинять хорошую музыку. С горя. От смертельной обиды и жуткой тоски. Братья-славяне.

Вера автоматически показывала, что надо купить. Соврала, что в Питере маковой росинки во рту не было.

И вдруг после этой невинной лжи она очнулась, почувствовав, что действительно страшно голодна. Есть захотелось еще после бутылки «Невского» на историческом для нее питерском автовокзале. Слишком велико было напряжение двух последних дней, — в ней ничего не осталось, никакой энергии. Кроме нерастраченного запаса свободы, в который она вцепилась зубами.

Штука встретила ее с восторгом.

— Зверь мой драгоценный, — ласково говорила ей Вера. — Теперь мы будем жить по-другому. Может быть, мы уедем отсюда… Мы с тобой сыграем множество чудесных музыкальных штучек. Впредь я обязуюсь брать тебя с собой во все поездки. Ты ведь у меня военно-полевая киска, как и твоя хозяйка. Я допустила слабость, не взяв тебя в твою родную Норвегию. Но мы еще побываем в твоей стране.

Тульчин, как ей показалось, посмотрел на нее с жалостью и недоумением…

«Конечно же это не так», — тут же решила Вера, но внутренне затаилась.

Она все еще видела Алексея прежним, как бы навсегда обреченным прозябать в старой Твери, преданной и захваченной когда-то, в незапамятные времена, молодой Москвой. Вера отдавала отчет, что Тульчин видит ее новой, немного задерганной, но здешней и живой. А она вообще ничего не могла и не хотела видеть. Пока все оставалось как прежде. И это было нелепо.

Все же Стрешнева звериным чутьем почувствовала, что с появлением Алексея все изменилось. А то, что Кравцов разговаривает с ним как с равным или как с товарищем по службе, наконец, объяснило много больше, чем новый облик бывшего выпускника питерской консерватории и бывшего же тверского преподавателя.

— Можете прогуляться по нашему лабиринту, — посоветовал капитан.

Квартира Кравцова была, судя по всему, велика. Вера не без удивления увидела старое чешское пианино в одной из комнат, которая тоже имела двери дальше, как предыдущие.

Она открыла крышку и сыграла вариации на тему средневековой английской баллады. В другой комнате располагалась библиотека. Девушка увидела целый шкаф старинных французских книг, алебарду, стоящую в углу, и здоровенное чугунное ядро, лежащее под ней.

«Конфисковал у бандюков, — решила Вера. — Недаром говорил о странных кражах последнего времени… Да что я придумываю! Это, может быть, фамильные реликвии. Ядро он использует в качестве гири, алебардой бреется.

В следующую комнату она не пошла, опасаясь увидеть там большого металлического орла, снятого с крыши рейхстага.

Возвращение в Москву она представляла по-другому. Но теперь это казалось ей детским лепетом. А оттого стало обидно за себя.

— Знатное у вас жилище, — обратилась Вера к Кравцову, когда вернулась на кухню.

— Сейчас я сделаю вас лучше и добрее, — улыбнулся капитан. — Доброта разольется по вашим жилам. Мы будем обедать. А потом я выведу вас на чистую воду. Такова наша ментовская жизнь.

Веселый тон Кравцова насторожил Веру. Ей показалось, что капитан, на голову которого она однажды свалилась, нашел способ изящно и легко отделаться от нее. Она же была абсолютно уверена, что избавиться от нее будет невозможно.

— А как это вы познакомились? — спросила Вера, обращаясь к Тульчину.

— Да как-то само собой, вы нас и познакомили, — ответил Павел Сергеевич.

Вера надулась и занялась сервировкой стола. Прежде всего хотелось есть. Потом она узнает, как они познакомились. Интересно, откуда звонил Кравцову Тульчин несколько дней назад, если он только что вернулся из Японии?

— Но откуда вы все-таки знаете друг друга? — упорствовала Вера. — Я ведь тоже имею к этому отношение и хочу подробностей.

— У меня осталось нечто от старых привычек, — ответил Тульчин, — скажем, читать все, что попадается под руку. Газетенки всякие, журнальчики злободневные. По дороге в Японию я случайно оказался в России. Конкретно — в Москве. Позвонил отцу в Новгород, он попросил немедленно приехать. На вокзале я купил несколько газет с твоими фотографиями. Продавщица, заметив, что я тут же уставился на твои изображения как баран на новые ворота, предложила еще одну газету с так называемым «независимым расследованием». «Эта девчонка далеко пойдет, — сказала продавщица. — Не только на Западе все куплено. Мы тоже не лыком шиты».

— Это твои пионы были в моей двери? — перебила Вера. — Хоть бы записку оставил!

— Не хотел тебя пугать. К тому же я понял, что ты в опасности. Уж слишком подло все это выглядело. Я говорю об этой милой фотографии. Она хороша в семейном альбоме, для своих. А в газете с гигантским тиражом фотография двенадцатилетней девочки в компании с обаятельным и зловещим магнатом приобретает циничный подтекст.

— Опять тот же самый персонаж, — чуть не расплакалась Вера. — Куда я снова попала? В Москве — Крутицкий, в Питере — снова Крутицкий, да еще какой-то Новик. Я не имею к нему никакого отношения, вы же знаете! Алексей, ведь это же чистая правда! Павел Сергеевич! Я обыкновенный музыкант…

Вера в самом деле настолько расстроилась, что не заметила, как внимательно и остро взглянул на нее Кравцов.

— Неправда, Вера, — мягко заметил Тульчин. — Обыкновенным музыкантом ты себя не считаешь. И раньше не считала. Я знаю об этом от тебя самой.

— И для того ты здесь? Чтобы меня уличить? И ты все рассказал? Про нас, про меня, про тебя… Какая же я доверчивая дура!

— Ты просила краткой хронологии, — отмахнулся Алексей. — Я позвонил одному своему другу, военному аналитику, так скажем. Он крайне заинтересовался тем, что я рассказал. И тут же мы встретились. Я попросил его помочь тебе. В чем может состоять эта помощь, я не знал. Он обещал что-нибудь придумать в течение двух-трех дней. Но, взяв у меня твой адрес, рассмеялся и сказал: «И его не бывает на свете, к тому же в небольшом городке». Мой одноклассник и Павел Кравцов оказались близкими друзьями.

— Так не бывает, — вздохнула Вера. — Слишком неправдоподобная история. Ну да ладно. Спасибо и на том. Я-то вовсе неправдоподобна…

Обед, который должен был плавно перейти в ужин, удался, несмотря на то что более напоминал экспромт, чем запланированное действо.

— Живем на всем готовом, — укоризненно говорила Вера за столом, обращаясь по преимуществу к Тульчину. — В супермаркете можно купить решительно все. Ни варить, ни жарить не надо. А я, например, хочу пирогов. Деревенских. Это ты, Алексей, напомнил нечаянно мое детство. Пирогов с грибами и картошкой. Или с ягодами.

— Пироги, — согласился Алексей, — это высший пилотаж. Это мифология, песня, баллада.

— Особенно в Европе, — ехидно заметил Кравцов.

Вера уютно чувствовала себя за столом рядом с двумя сильными и умными мужчинами. Но ждала вопросов, отвечать на которые была не готова.

Фотография, которую вскоре показал капитан Вере, привела ее в панику.

— Узнаёте? Человек из «Красной стрелы», если я не ошибаюсь?

— Он самый. Надо же, ушки как у летучей мыши.

— А зубы как у волка, — заметил капитан. — Так вот, этот человек, сотрудник милиции, опытный оперативник, последние несколько лет промышляет в криминальных структурах. Это тот самый Палкин, о котором я вам говорил.

— Чем же он особенным знаменит? — спросила Вера, вспомнив свое переодевание в кафе и странный разговор нелепой парочки. — Ведь я с ним не один раз встречалась.

— Совершенно верно. Этот человечек, по кличке Тормоз, разыскивается мной и моими друзьями за скверное дельце. Он тормозил дело одного очень крупного наркобосса… Собственно, я и мои друзья очень им интересуемся последнее время. Им и его хозяином. А в Питере от вас чего хотели?

— Да чепуха какая-то, — ответила Вера. — В том-то и дело. Музыкальная группа собирается совершить турне по Сибири, закидывали удочку, не могу ли я в этой акции поучаствовать. Обещали высокие гонорары. Левшин в Штатах однажды был облагодетельствован Крутицким. Ну и предлагал объединиться мне с ним под крылышком щедрого мецената. В общем, ничего особенного. Просил даже немедленно звонить олигарху, чтобы тот решил все наши проблемы. И прежде всего — мои. Я немного рассказала о своих неприятностях. Я правильно поступила?

— А что у него за проблемы? — уточнил капитан.

— Дурью мается, — ответила Вера.

— Наркоман? — спросил Кравцов, хмурясь.

— Я имела в виду другое. А впрочем, кто его знает.

— А вокруг него что за люди? — продолжал допрос Павел Сергеевич.

— Вокруг и сбоку всякие темные и смутные личности. Но теперь это повсеместно, и я тут ничему не удивлюсь.

— Вы попали в серьезную и странную ситуацию, — заключил участковый.

— Вы полагаете, что моя победа на конкурсе куплена? Это ужасно. Я знаю, что это не так. Тогда все тем более чудовищно. Мама, мама, что я буду делать, — истерически запела Стрешнева, чувствуя, как вроде бы понятный, устоявшийся мир становится бездной, в которую она сейчас же стремглав полетит.

Вера открыла банку немецкого пива и с удивлением услышала голос Тульчина, который говорил точно так же, как Кравцов, даже с теми же интонациями.

— Так называемый компромат готовился на тебя задолго до мирового исполнительского шоу, которое должно было принести тебе славу, — спокойно сказал Алексей.

— Но зачем? Кому это я помешала? Бред какой-то. Я в это не верю.

— А что было позавчера? — устало спросил Кравцов. — На вас когда-нибудь прежде нападали?

— Один раз, в детстве, — ответила Вера. — Все это даже похоже. Зеркальное отражение. Что же мне делать? У меня московский конкурс на носу. Я музыкант. Я больше ничего не желаю и не умею делать. — Девушка сердилась еще и оттого, что никак не могла попасть в тон разговора.

Она просто не владела ситуацией.

То, что на расстоянии вытянутой руки находился Алексей, отменяло все сразу: академию, весь круг знакомств, даже Москву, как она была явлена Стрешневой.

Но всего ужаснее зыбкость четырех последних лет. Эти годы должны гореть синим пламенем в любом случае. Вместе с нечаянной славой, со всеми увлечениями и капризами, победами и обидами. А если посмотреть внимательно — то ни обид, ни побед. А так, скорлупа, которая однажды разобьется. И Вера выйдет в чем мать родила. А другого не дано.

— Как ты думаешь, Алеша, — спросила она, — я стала намного хуже? Я не помню себя другой. А если вспоминаю, то стесняюсь себя. Это правильно?

— Да нет, конечно, — успокоил он Веру. — Ты немного переменилась. Как меняются все студенты от первого курса к последнему. А потом все изменения рушатся в один день.

— Извини меня, Алеша, я совершенно теряюсь, когда не могу сама себе все объяснить. Такой вот я уродилась.

— Я что-нибудь объяснил тебе? — спросил он. — Извини и ты, что приехал к тебе не совсем правильно. Как бы по делу.

— Да? — рассмеялась Вера. — Действительно, как бы по делу. Но мы живем в деловом мире. А что ты делал в Японии?

— Прежде чем встретиться с тобой снова, я решил объехать весь мир, — ответил Тульчин. — Весь не удалось, да это и не нужно.

— Подожди, а куда ты подался сразу после того, как… Ну ты знаешь… Когда я отправилась в Москву.

— В Прагу. Я должен был отправиться туда еще из Питера. Но, слава богу, что сначала попал в Тверь.

— Да ну, — вздохнула Вера, — что ты там не видел! Потерял несколько лет.

— Как сказать, — ответил Алексей. — А ты не тяни меня за язык. Вспоминаешь наш последний разговор?

— Почему последний? — удивилась Стрешнева. — Наговоримся еще. А помнишь, как ты нес меня на руках и пытался пройти под яблоневой веткой, которая оказалась очень низкой. Я не заметила, что мы уже на земле. Но только с другой стороны. И мы стали обниматься и целоваться. Как дети.

— Вроде бы помню, — улыбнулся он. — Только это была не яблоня.

— А по-моему — цветущая яблоня.

— Да это осенью было. В тумане. И потому дерево сейчас представляется тебе яблоней. Это был молодой дуб. Ветки у него росли параллельно земле. На них кое-где виднелись красивые листья. Они делали вот так. — Алексей смешно повертел ладонями, как бы приветствуя Веру от лица того самого дерева.

Как-то ни она, ни Тульчин не заметили, куда и когда растворился капитан. Вера внимательно посмотрела на Алексея, и все ее сны, воспоминания встали перед ней как немой укор. Ей стало обидно и жаль себя прежнюю. Хотелось расплакаться. Но реветь перед Алексеем ей никогда не приходилось.

«Он подумает, что я психованная, — решила Вера, — или какая-нибудь обделенная. А то, что обделенная, — больше не подлежит никакому сомнению. Это надо тщательно скрывать».

— Поедем ко мне, — сказала она, — ты ведь там ни разу не был. Только в подъезде. А как и когда ты узнал адрес?

— Год назад.

— Всего лишь, — огорчилась Вера. — А три года меня вовсе не существовало?

— Я мог бы соврать, но зачем?

— В общем, ты прав. Я вспомнила, мой адрес взял Лебедев, он приезжал на денек из Германии по приглашению нашего Великого Канцлера — Третьякова. На банкете он остроумно подшучивал над Третьяковым, а потом взял мой адрес. А Третьяков тут же взревновал. Он смотрел на меня как удав на кролика. Но я не испугалась. Потому что знаменитому Лебедеву понравилось, как я играла. Он наливал мне шампанское и читал Рильке. Я впервые услышала стихи Рильке от него. «Мне стали бы мужчины как родня и женщины как добрые подруги, и стало б все знакомым в этом круге, и даже псы узнали бы меня», — процитировала Вера недавно узнанного и полюбившегося поэта. — Я готова подписаться под этим обеими руками. Понимаешь, Алеша, это для меня предел мечтаний. Я поняла. Сейчас.

— Предел, прямо скажем, роскошный.

— Но я часто забываю о нем. Потому что нахожусь в очень скользком возрасте. Так сказать, в роковом для юной женщины. Счастье или несчастье, профессия или ярмо, прямая дорога или какие-нибудь закоулочки, хотя бы и московские, — все равно. Я ведь собралась уезжать из России. Вполне серьезно. Как только я вернулась из Бергена, сразу стала вынашивать планы бегства. И знаешь почему? Я поняла, что иногда просто не хочу-у-у заниматься одной только музыкой. А на чужбине всякие другие занятия, для меня как бы закрытые, заменит сама чужбина. Другая архитектура, другой уклад, чужие небеса. Я даже стала думать об Австралии. Там другие созвездия, это завораживает.

— Южный Крест, например? Ты давно к нему неравнодушна. Я помню.

— Видишь, а я забыла. В Австралии рыжики. Их завезли из Европы, и они расплодились неимоверно.

— Первый раз слышу, — признался Тульчин. — А я странным образом скучаю по России. С Запада я увидел ее совершенно другой.

— Интересно — какой? Я могу это понять или увидеть?

— Да. Но это все потом…

— Все потом, — грустно вздохнула Вера. — Может быть, это так же, как смотришь на все русское из Питера? Это же голландский город, финский, немецкий, чухонский.

— Холодно, — засмеялся Алексей. — Лучше всего смотреть на Россию из Италии или Греции. Тогда она кажется соседней деревней, немного диковатой, как всякая соседняя деревня, но изумительно красивой.

— И в соседней деревне подрастает невеста, она пасет свиней или гусей, сторожит жеребят, боится волков.

— И это тоже, — улыбнулся Тульчин.

Вера тут же перевела разговор на другую тему:

— А что ты делал в Италии?

— Я выучил итальянский. — Он элементарно уходил от разговора. — Но теперь нужно все расспросы прервать ненадолго. Потому что мы с Павлом сейчас оставим тебя одну.

— Никогда не целовалась с бородатым мужчиной, — переводя дыхание, говорила Вера вскоре. — В этом есть что-то удивительное.

И тут же вошел Кравцов, одетый в темный плащ и широкополую шляпу.

Другой сцены капитан, судя по его загадочному виду, не ждал.

— Простите, Вера, но мы договорились с Алексеем об одной очень важной поездке. Мы вернемся поздно.

— Я предупредил, — ответил Тульчин, беря Веру на руки. — Я отнесу ее в библиотеку. Как раритет.

— Не надо, отпусти, — засмеялась Вера. — Я сама. Возвращайтесь скорее. Вам что-нибудь вкусненькое приготовить?

— Пирог с гольцом — это раз, — мгновенно ответил капитан. — Кстати, голец размораживается. Корзину грибов мы привезем ночью. Кроме того, никуда не выходить. А то мы вас не найдем. Пока все поручения.

— Я даже звонить никому не стану, — ответила девушка. — Зачем обижаешь, начальник? Вы едете в лес? За грибами? Передайте поклон медведю.

— О’кей, — ответил капитан.

— Не шали, — улыбнулся на прощание Тульчин, и они скрылись за дверью.

Вера осталась вдвоем с кошкой, в чужой и непонятной квартире, в районе Москвы, где никогда прежде не была. Все это похоже на смутное начало новой и таинственной жизни.

Она выглянула с балкона во двор, капитанский джип резко рванул с места и сразу исчез из поля зрения.

«Куда они поехали? Что скрывают от меня?» — эти два вопроса превратились для Веры в настоящее мучение. Было понятно, что запланированная поездка связана с ней. Но каким образом?

Несколько дней назад ее могли убить. В Питере это продолжилось совершенно другим образом. Там ее хотели убедить в том, что она потенциальная злодейка и хищница, дитя своего времени, то есть предлагали убить в себе душу, согласившись с этим.

А что, если она сделалась заложницей чьих-то интересов? Дурацкий вопрос. Конечно же сделалась. Триста лет назад. Тут и толковать не о чем. И надо заниматься пирогом для сыщика и музыканта, которые сломя голову покатили кого-то ловить и пытать. Пытать и ловить. Пирог должен получиться отменным. Она вспомнила, что Тульчин был отличным стрелком. Пирог с гольцом — это вещь.

Да, спасение в пирогах. И в прочих домашних вещах.

— Штука, — сказала Вера кошке. — У тебя плохая хозяйка. Она засиделась на лысой музыкальной горе. Не была ни разу ни в цирке, ни в зоопарке. Ни кино, ни театр, ни концертный зал не заменят зоопарка и цирка. Там усталые и вконец замученные звери напрямую напоминают нам, что все очень скверно. Да с чего это они усталые и больные? Разве ты такая? Ты усатая и довольная.

Вера с ужасом подумала, что забыла о существовании такого царского блюда, как пирог. Она готовила что-нибудь изредка для Танюши, для Вовки, торт для Соболевой, но это не шло ни в какое сравнение с нынешней обязанностью. И эта праздничная ответственность поставила Веру в тупик. Она не могла понять, как и почему сама себя лишила этого редкостного удовольствия.

А завтра можно будет сделать окрошку. Нет, ведь они привезут корзину грибов. Пироги с грибами и молодой картошкой. Окрошку она тоже приготовит.

Пирог Вере явно удался.

«Может быть, эти замечательные мужчины поверят, что я человек, а не юный монстр, нацелившийся на мировую славу и более ничего? Это было бы неплохо, очень неплохо. Впрочем, все именно так и есть… А что из этого следует? А из этого следует, дорогая Золушка, что надо осознать свое место в мире. У тебя не было ни времени, ни желания заниматься этим. Но тебе придется отпустить себя на зеленую поляну».

Несмотря на стаи звуков, которые мешают ходить по земле так, как она умела в детстве, собирая жуков, гоняясь за шелковыми бабочками и совершенно не думая, как может звучать мигающий полет махаона в шедевре какого-нибудь импрессиониста. И что она должна сделать с собой, чтобы добиться этого волшебного звучания. Но для кого? Для чего? Ответа на этот вопрос не существовало. Выходило так, что только для себя. Да еще ради столь же одинокой гордости учителей.

«Живу в колбе, — продолжала разбираться с собой Вера, — и ведь я сознательно пошла на это».

Стрешнева вспомнила о том, как обходится с собственными учениками, и ужаснулась.

В сущности, она пытается спроецировать на этих крохотных существ себя. Построить в каждом герметический, узорчатый мир, не нуждающийся во всем остальном, трагически самодостаточный.

А ведь они любят ее и доверяют ей.

«Ужас! Ужас! Какое бессознательное коварство! А ведь это не я, это не я сама, а что-то намного меня превосходящее, экспансия, захват и разрушение, вот что это такое!»

Но пылкое самоосуждение не могло оставить глубокого следа. Вера быстро утомилась от внутренней борьбы. К усталости прибавилось недоумение перед всем, что предстояло ей в ближайшие дни и месяцы. Честно говоря, ничего не хотелось. Кроме одного — спрятаться. От всех. Даже от Кравцова с Тульчиным. Хотя бы на два-три часа.

Она уселась в кресло возле книжных полок и решила уснуть, чтобы обмануть воображение. Сон, который она тут же увидела, оказался чрезмерно ярким. Ей снилось, что она идет по серому и пыльному городу, состоящему из небоскребов, украинских хат-мазанок и средневековых полуразрушенных башен. Навстречу ей двигаются утомленные бессолнечным и пыльным днем люди, все большей частью знакомые ей. Правда, она никогда прежде не видела их.

Внезапно она замечает, что около городского дерева, корни которого прикрыты узорной круглой решеткой, лежит зверь самого чудесного вида, о шести ногах, с великолепной косматой гривой цвета морской волны и светло-сиреневыми глазами. Он всего лишь раз посмотрел на Веру и отвернулся. Но этого было довольно, чтобы запомнить его навсегда.

Животные необычного вида сделались для нее само собой разумеющимися явлениями. Удивительный конь, более похожий на сказочного кота или, что всего любопытнее, на человекоподобную птицу, предлагал проехаться на нем вдоль малиново-серой улицы, теряющейся среди пыльных холмов с гигантскими кактусами. Вера вежливо отказалась, сославшись на то, что идет на концерт, который дают приезжие музыканты.

«Ах да! — ответил конь. — Прежде всего рутинные обязанности и активный отдых. Как я вас понимаю, простите, что не могу знать вашего имени. Никак. Прощайте, коль не шутите».

Заезжие музыканты оказались существами, напоминавшими медведей, но с кабаньими длинными мордами и лошадиными ногами. Музыка клубилась над ними сама по себе, никаких инструментов не было видно, кроме старой шарманки. На ней отдельно играла старая крыса с металлическими иголками на спине и хвосте. Вида, однако, она была самого мирного. Музыка была очень интересной, на редкость гармоничной и располагалась как бы вне течения времени.

«Надо запомнить, — думала Вера. — Какой остроумный музыкальный прием, ни на что не похожий. Если я смогу научиться так играть, мне не нужно будет играть вовсе».

«Вот еще! — услышала она от почтенной вороны, сидевшей рядом в партере. — Вот еще! Научится она так играть, как же, чего захотела, голубушка. Не для того тебе все это показывают, чтобы ты самовольничала! Скромнее надо быть!»

Вера причесала ворону золотым гребешком, оказавшимся в руке, пообещав, что не будет и пробовать играть таким образом.

Затем вернулась в город, к тому времени сильно переменившийся. Невиданные звери все так же отдыхали на тротуарах и ступенях зданий. Вера знала, что каждый из них видит ее и знает о ней много такого, о чем она даже и не догадывается.

«Она еще спит», — говорил изысканный дымчато-черный дракон, зависший в воздухе без помощи крыльев, против всякого обычая. — Кому предназначались эти слова, Вера так и не смогла узнать. Скорее всего, деревьям, которые росли на глазах, появляясь тут и там: дубки, лиственницы, клены. Скоро они окружили ее плотной стеной. Казалось, что они были всюду и даже самой Верой. Под ногами росла трава, превращаясь в идеальный английский газон. И повсюду звучала музыка, написанная кем-то специально для этого глобального мероприятия. Судя по всему, это был праздник растений…

Вера проснулась словно в свежем облаке. Истолковать этот сон не представлялось никакой возможности. В нем все было поставлено с ног на голову и обратно с головы на ноги.

«Я давно не читала сказок, — подумала она, — и мне представили очень много сказок сразу. Видать, я очень сильно провинилась, но меня почему-то простили».

Делать было совершенно нечего. Она несколько раз пробовала приблизиться к пианино и каждый раз заставляла себя вернуться на место. Читать ничего не могла, буквы превращались в ноты, что-то звучало в ответ, больно отзываясь в сердце.

Вера долго перебирала книги, пока не наткнулась на том русских сказок.

Книга открылась на известной сказке про благодарного мертвеца. Вера даже вздрогнула. Она знала эту сказку с детства, но никогда не вспоминала.

«Как говорит Кравцов, таких совпадений не бывает. Почему же — таких? Совпадений не бывает вообще. Бывает что-то другое. Предопределение, собственно, свобода». Она стремительно перечла страшную сказку, не успев напугаться.

После этого стала думать над ее смыслом. Отчего эта сказка так сильно на нее подействовала однажды? Дух мертвеца, тело которого герой нашел на дороге и похоронил, помогает ему одолеть всемогущую злую силу. «Вот то-то и оно. Ты вот похорони, дай достойное пристанище беспокойному духу, а там, глядишь, тебе и повезет».

«И что ты должна делать, бедная Золушка, чтобы тебе помогли справиться со злом? Кого ты должна похоронить?»

Ответа не было. Вероятно, нужно было похоронить многое. Все, что сделало ее такой, какова она теперь. Бессердечная и никчемная. Правда, умная. Сидит в чужой квартире, ждет у моря погоды. А что должно произойти? Ее должны спасти. Да еще без ее участия. Потому что сама она может все только испортить.

В голову настойчиво приходила страшная мысль, отдаленная и слишком светлая. Вера должна была похоронить себя, чтобы справиться с драконом. А откуда этот дракон грозит ей, не имело ровным счетом никакого значения.

Она повзрослела на год или два, пока ждала своих друзей из таинственной поездки.

Мужчины вернулись ближе к полуночи. С большим пакетом шампиньонов. Более всего они напомнили Вере бременских музыкантов, причем всех сразу. Тульчин тоже был в широкополой шляпе, как и его спутник. На плече у него висел аккордеон.

— Новые веяния? — спросила Вера. — Ты решил сочинять песни в стиле ретро?

— А где наш пирог? — ответил за Тульчина капитан вопросом на вопрос.

— Не поверили мне? Но сейчас увидите, что не красна лефортовская изба углами, а красна стрешневскими пирогами. От бабушки, от прабабушки, из глубины.

Внезапно Стрешнева почувствовала что-то вроде электрического разряда. Она чуть было не выронила пакет с грибами, испуганно посмотрела на капитана и Алексея.

— Что случилось? — удивился Тульчин.

— Ничего не произошло? — одновременно спросил капитан.

— А кто-то должен был прийти? — удивилась Вера реакции своих друзей.

— И вы никому не звонили?

— Нет, — обиделась девушка. — Я вела себя как подводная лодка. Затаилась. Даже сама от себя. Сказки читала. Впервые за четыре года я хорошо отдохнула. Честное слово. А сейчас меня словно током ударило. Не знаю, что бы это могло значить…

— Слава богу, — произнес Тульчин, влюбленно разглядывая Веру, как в те дни, когда они только познакомились.

— На кухню! Марш! — немного смутившись, начала распоряжаться Вера. — Мне полночи придется обрабатывать и готовить грибы. Но за это ты, Алексей, поведешь меня завтра в зоопарк. Я с детства не была в зоопарке. И в цирке.

— У нас состоялся разговор с Павлом, — заметил как бы между делом Тульчин. — В общем, он не хочет нас с тобой отпускать. Еще несколько дней. И не говорит почему. Этот частный детектив меня с ума сведет.

— Это твоя женщина меня с ума сводит, — возразил капитан.

— Вряд ли она виновата в этой ситуации, — заступился Алексей.

— Надо быть осмотрительнее и не связываться с кем попало. — Кравцов погрозил пальцем.

— Мы два сапога пара, — возразила Вера. — Или две пары сапог, как хотите. Вы тоже связываетесь с кем попало и, кажется, хорошо ловите бандитов.

— Бандит должен хорошо ловиться, — усмехнулся капитан. — И на приманку, и на наживку.

— Так где же вы все-таки были? — полюбопытствовала она. — И что это за аккордеон?

— Конфисковали на одной «малине», — ответил Кравцов. — Зачем бандюге хороший инструмент? Для них работает телевидение, которое все про криминал. Кстати, средства массовой информации недовольны вами. Говорят, что вас специально выращивали в какой-то колбе, что при помощи восточной медицины вам вживили некий музыкальный компьютер… По крайней мере, я так понял.

— Какой кошмар! — воскликнула Вера. — Где это вы набрались таких зловещих сведений?

— В ресторане Дома журналиста, — пожал плечами Павел Сергеевич. — У нас там была небольшая сходка. После того как мы посетили воровскую «малину». И мы выяснили, что разворачивается настоящая борьба с молодыми талантами. Вроде того что вы опасны для культуры, потому что все свободные места в этой сфере заняты, и надолго.

— Вполне серьезно, Вера, — поддержал новоявленного приятеля Тульчин. — Бесконечная погоня за сенсациями привела к необходимости внедрения в массовое сознание суперсенсации. О потерянном поколении маленьких калек, которых специально, как некогда итальянских теноров, выращивают, более того, уродуют… и это очень серьезно.

Вера вспомнила фразу о маленьких калеках, произнесенную Соболевой в кабинете профессора Третьякова, и ее точно холодом обдало. Конечно же всерьез их никто не воспринимает. Они действительно не нужны на переполненном рынке исполнителей. И с чего она взяла, что будущее великолепно? Оно ужасно.

Стрешнева догадывалась, что капитан Кравцов давно скрывает от нее многое. Едва ли не с начала их знакомства.

— Я должна спрятаться и подумать, — сказала она. — Вы меня жестоко удивили этими известиями. Я, конечно, знала об этом. Но все же я шокирована. Я, оказывается, как Ленин, ем красивые мухоморы, чтобы достичь в музыке невозможного. Траву курю разнообразную и по ночам летаю над Москвой.

— Алексей, я предупреждал, что она рассердится.

— Это полезно для ребенка, — ответил Тульчин.

— Да что вы понимаете! — окончательно обиделась Вера. — У меня почва из-под ног уходит, а они веселятся. Да все это устроено для того, чтобы вывести меня из себя и этим разрушить, убить. Не надо никаких подонков у подъезда. Я уже стала психопаткой. И день ото дня укрепляюсь в своей новой роли. Действительно, я маленькая калека. И любая ложь обо мне или о таких, как я, немедленно станет правдой. Вот это точно могущественный гипноз. Да я же скоро к инструменту не смогу подойти. От ужаса и отвращения.

— Одна из многочисленных версий звездной болезни, — произнес Тульчин грустно. — Успокойся, Вера. Ты ни в чем не виновата. Взрослый мир полон угрозы, вот и вся сказка.

— Тебе просто говорить, Лешенька! — продолжала сердиться Стрешнева. — Ты колесишь по свету и в ус не дуешь. Ты всегда был таким. Даже когда торчал в Твери без всяких вариантов.

— Да почему же? — развел руками Алексей.

— Да потому что я сделана из другого материала. Я женщина. И с музыкой, и с миром у меня свои отношения. И понять меня мог бы только действительно крупный музыкант. Из прошлого. Я не стану называть его имени. Но я точно знаю, что он бы меня понял. А больше — никто! Никогда!

— Не спорю, — улыбнулся Тульчин. — Культура — вещь обоюдная.

— Ты все смеешься… — изумленно поглядела на него Вера. — В Питере, ночью перед бегством, я пролистала боевик о нечистой силе. Там князь мира сего непосредственно принимает почести именно от людей культуры. Мне о культуре многое известно. Можно сказать, что даже все. Что я тут с вами вообще делаю? Ах да. Вы тут, кажется, собрались спасать меня. Как бы от меня же самой.

— А хоть бы и так. — Алексей подошел к ней сзади на цыпочках и неожиданно обнял. И тут же понял, что сделал это напрасно. Вера вздрогнула, будто электрический заряд прошел непосредственно сквозь ее плечи.

— Вот… Снова… Я с вами с ума сойду. Что это у вас за квартира такая наэлектризованная?

— Зря вы читаете по ночам такие страшные книги, — сказал Кравцов, жестом приглашая всех к столу. — Придется отпаивать вас домашним вином. Сказки-то небось читали тоже жуткие.

— Подлинную историю благодарного мертвеца, — ответила Вера, усаживаясь за стол и делая вид, что ничего, кроме пищи, ее в данный момент не интересует.

На самом же деле она испугалась еще сильней, чем в первый раз.

С ней происходило что-то серьезное, и это не было болезнью, усталостью или простым страхом. Вера втягивалась во что-то новое и необыкновенное. Она застыла на стуле, устремив взгляд в одну точку, словно прислушиваясь к неведомому.

Кравцов и Тульчин переглянулись.

— Да вы тут, Вера, так все дотла сожжете, — нашел выход из затянувшегося молчания капитан. — Как много в вас энергии…

— Да ну, — возразила Стрешнева, — ничего этого нет и в помине. Давно. Вот разве что Алеша помнит меня такой, как вы говорите. Надо сводить меня в цирк и в зоопарк, тогда что-нибудь вроде энергии появится. А так — наглость одна, и ничего, кроме наглости. Научить играть на фортепиано или виолончели можно и обезьяну. Если потратить на это много, очень много денег. Препятствие одно — обезьяна может не захотеть учиться играть. Она добренькая. Ей чужой славы не надо. Угощайте меня вашим домашним вином. Вы его сами делаете?

— Да. А пирог ваш просто превосходный, — похвалил капитан. — Где научились готовить? И много ли денег на вас затратили?

— В Высоком Городке, — ответила, довольная похвалой, Вера. — Да нисколько не затратили. Это как-то само собой получилось…

Ночью Вера тайком пробралась в комнату Алексея.

— Я только что собирался сделать то же самое, — говорил он, обнимая девушку. — Вот только собрался выдумать какой-нибудь смешной повод.

— А надо было сказать, что ты пришел рассказать мне сказку, которую только что придумал. И я не смогла бы отвертеться… Я ждала этого семь лет, — шептала она вскоре, — какая же я была глупая и темная. Мне нужно было сразу же прижаться к тебе и никуда не отпускать. Иди ко мне, потому что иначе нельзя. Этим заниматься можно только с тобой. И я почему-то всегда знала об этом. Опять меня током ударило. В третий раз. Что за беда? Правда, сейчас не очень сильно. Потому что я с тобой. У тебя было много женщин, да? Наверное, итальянки. Но ты не рассказывай мне про них. А то у меня разыграется фантазия и я сойду с ума.

— Я всегда любил только тебя, — заверил Тульчин.

— Понимаешь, я тогда была слишком маленькой. Заморыш и шкелет. Но во мне горел огонь. Это точно. Вот как сейчас.

— Значит, то, что происходит с нами, происходит именно тогда.

— Ты так считаешь? Это правда. Как я сразу не догадалась. Это происходит там, где на руинах цветет шиповник и летает огромная бабочка, величиной с лопух.

Под утро Вера вернулась в свою постель, холодную и несмятую, и долго не могла уснуть. Сон мог только исказить все, что сейчас с ней случилось. Причем любой сон, даже сказочный. Ведь они только что любили друг друга, и не здесь, в Лефортове, в странной квартире московского сыщика, а там, далеко, где встретились семь лет назад…

Глава 8

Все же она уснула и тут же очнулась, как ей показалось. Но был уже день.

Кравцов оставил на столе записку. Он уехал по делам…

Тульчина не было.

Правда, он тут же явился, новый и незнакомый. С Лефортовского рынка.

— Жаль, что я не художник, — говорил он. — Очень забавный район это Лефортово.

— Действительно, смешной район, — согласилась Вера. — Сейчас мы весело позавтракаем и поедем в зоопарк. Там не хуже, чем в Лефортове. Звери всякие, птицы, рептилии. Я тебе расскажу о своей московской жизни на примерах из животного мира. А ты когда-нибудь сочинишь концертную сюиту «Зверинец». Сможешь?

— Нет ничего проще. Ведь по зверинцу я буду гулять с тобой.

— И какую мелодию или какой музыкальный хаос ты отдашь собственно мне?

— Немного тревожная мелодия с карнавальными мотивами.

— Это можно, — согласилась Стрешнева, — я такая. С балаганными моментами, кривляньем и ужимками.

— Мне кажется, я никогда не жила в Москве, — сказала Вера, когда они вышли во двор. — Ты все переменил. Странно даже. Где же это я находилась? В каком городе, в стране какой? Места сделалось намного больше, что ли?

— Места всегда было много, — ответил Алексей.

— Это для тебя так было. Ты мужчина, захватчик, победитель.

— Только потому, что я побежден — тобой.

— Ты не преувеличиваешь ли? — вполне серьезно спросила Вера. — Это сейчас невозможно. Во времена усадеб и белых церквей все было именно так. А сейчас мужчины и женщины врозь, вставлены отдельно друг от друга в разрыхленную бурями почву. А потому захватывает мужчина. Сейчас я покажу тебя — в зоопарке. Ты несомненно лев.

Сначала они взяли билеты в цирк, на вечер.

Вера захлопала в ладоши, как будто сбылось самое сокровенное ее желание.

Цветные сумерки цирка, его особенная печаль, мгновенно переливающаяся в праздник, тяжелый труд циркачей, вопреки его абсурдности все-таки веселый и мироустроительный, этим Вера по случаю была одарена с детства. Ведь в цирк ее водили довольно часто. Когда это было? В каком подлинном и великом мире?

И сейчас снова произойдет загадочное посвящение.

— А на Западе ты не бывал в зверинцах? — спросила Вера просто для того, чтобы постоянно говорить с Алексеем.

— Запад очень пестрый, он сам по себе зверинец, — ответил Тульчин. — А что касается зверей и птиц, то все для меня исчерпывалось белками, журавлями и соловьиным свистом.

В зоопарк она вошла как на другую планету.

«Собственно, — думала Вера, — сейчас я захожу в мир, которого нет. Эти чудесные звери как чистая музыкальная форма. А музыка не записана никем. Полюбуемся, по крайней мере, на чистую форму».

— Я сейчас закрою глаза, — сказала она шепотом, — и представлю, что это я в детстве, а ты веди меня осторожно вперед. А потом я внезапно разомкну глаза и увижу что-то необыкновенное.

Она открыла глаза и увидела жирафа.

Жираф смотрел на девушку внимательно и тревожно.

— Так вот, — заключила Вера, — это именно я на сегодняшний день и час.

Жираф покачал головой.

— Он соглашается, — засмеялся Тульчин. — Ему грациозная легкость и нега дана, и шкуру его украшает волшебный узор.

— Да, уж будь добр сочинить про него что-нибудь волшебное, они так забавно бегают по Африке своим малым стадом, как небольшая длинноствольная рощица. Мне всегда казалось, что они просунули свои головы куда-то в недоступное нам.

— Вот Вовка Осетров, — показала Вера на носорога. — Это мой знакомый, писатель. Кажется, ты с ним знаком. Правда, он не узнаёт меня. Он прикинулся носорогом, чтобы постигнуть тайны африканского континента. Кстати, тебе не казалось странным, что наш лучший поэт наполовину африканец? А потом туда поехал твой Гумилев. Тут какая-то неразрешимая загадка. Помнишь, он написал маленькую поэму про дракона. Ты мог сочинить музыку о драконе? Дракон — это, собственно, все звери сразу. В одном лице. Кстати, я не замечаю решеток, за которыми эти животные спрятаны. Я странная, правда? Они-то думают, что это мы с тобой в большой клетке.

— И что это они нас изучают.

— А разве не так?

— Похоже, что сегодня именно так.

— Я же говорила! Я же говорила! — запрыгала Вера на месте. — Вот это ты с золотой гривой. Немного недовольный. И очень сильный. Лежишь в своей пустыне, отдыхаешь.

— И хочу в свою пустыню пригласить тебя, чтобы ты не грустила.

— Да, чтобы я не грустила, — как эхо откликнулась Вера. — Я не хочу грустить в дождливой Москве.

Погода на глазах портилась. Показалось, что повеяло сумерками.

— Вот даже день для нас с тобой устроили особенно ненастный. Чтоб мы вместе с ним немного поплакали — над тем, какие мы были неправильные. Особенно я. Но уже теперь я сделалась экологически чистой. Мне надо совсем немного, как видишь.

— Кстати, Пушкин говорил, что хотел бы оставить русской словесности немного библейской похабности. Он имел в виду свободу, силу и…

— Косматость, — весело сказала Вера. — Как хорошо с тобой. Нет, мы точно древние люди, и сейчас мне кажется, что невозможно полностью нас разлучить.

— Не говори больше о разлуке, — попросил Тульчин. — А то станешь, как эта сова, мудрой и одинокой. А мне отведешь место по другую сторону мира, как поступают все совы.

— Как поступают все совы, — повторила Вера. — Это Соболева. Она, конечно, и соболь тоже, но что сова — теперь я не сомневаюсь. Соболева — это мой любимый профессор.

— Да кто же не знает Соболеву, — заметил Тульчин.

— Да я первая и не знаю, — ответила Вера. — Я, Алеша, не вижу в людях и десятой доли их настоящих достоинств. Я маленькая девочка, которую ты водишь по зоопарку. А она прикидывается взрослой и умной. Правда, случайно и без злого умысла. Этот зоопарк для меня как зеркало. В Питере я была в гостях в одной квартире, там богатое собрание чучел. Мне кажется, до сегодняшнего дня меня как раз окружали такие мертвые фигуры. Не знаю, поймешь ли ты меня. Но я чувствую, что это какая-то страшная правда.

— А вот Владимир Павлович Третьяков, — внезапно сказала Стрешнева, показывая на роскошного снежного барса. — Дьявольски красивый зверь.

Тульчин внимательно посмотрел на нее, но ничего не ответил.

— На сегодня довольно, я устала, — сказала Вера. — Все, что хотела, я увидела. Я счастлива, Алеша.

В цирке она смеялась и веселилась как ребенок.

— Ничего не понимаю, — говорила Вера в антракте. — Что тут такого смешного. Но ужасно смешно. Потому что это именно то, чего не может быть, но есть. Как музыкальный конкурс, например. Тоже ведь цирк или всемирный паноптикум с дрессированными кошками и важными клоунами. Хочешь, скажу, на кого похож этот черный дрессированный поросенок?

Представление продолжалось.

— Этот фокусник, похожий на Пьеро, злобно посмотрел на меня, — внезапно сказала Вера. — Сейчас он пригласит меня на арену, чтобы спрятать в большую продолговатую коробку. Меня унесут рабочие, и больше ты меня никогда не увидишь. Не отпускай меня одну на арену.

Фокусник действительно вызывал желающих принять участие в представлении.

Вера сжалась от страха.

— Что с тобой? — заволновался Тульчин. — Это же цирк, тут все не всерьез, понарошку.

— В том-то и дело, — сказала Стрешнева, смертельно побледнев, — понарошку, как в жизни. Пойдем отсюда. А начиналось все так хорошо… Только не думай, что я сумасшедшая. Это минутная слабость. Слишком много впечатлений всего за несколько дней. К тому же для маленькой девочки, да еще и отягощенной взрослым опытом.

Они ушли, не дождавшись конца представления.

— Куда теперь? Ах да, в Лефортово, — вспомнила Вера, успокоившись. — Видишь ли, в детстве я была крайне внимательной и сосредоточенной. Ты даже не представляешь, каким густым и плотным был для меня мир. Всякий звук, цвет, поворот, всякое движение таили в себе великолепный смысл, который был мне доступен. Не так много времени прошло с тех пор, но я разучилась видеть, слышать и думать как тогда. А сейчас попробовала. И мне стало страшно. Словно бы меня к себе не подпускают. А по ходу дела откровенно дурачат страшилками, которых я реально и панически боюсь. И вместо чистой музыки все чаще слышу бесовские дудки-сопелки.

Тульчин не успел ничего ответить.

Вера продолжала свои жалобы и все больше презирала себя за это. Стало неприятно оттого, что взрослый и умный мужчина потакает ей в капризах.

«Как выбраться из этого ужасного положения? — лихорадочно думала Стрешнева. — Поздно. Что за цирк я устроила сегодня?»

— А не отпраздновать ли нам день Изысканного Жирафа? — спросил Тульчин. — Этот день и этот жираф того стоят.

— Правда? — едва шевеля губами, спросила она. — Правда отпразднуем?

— Бедная моя, — обнял ее Алексей. — Великолепная моя и самая лучшая на свете, что с тобой сделали?

— Да, — согласилась Вера, — я не ожидала такого исхода. Мы едем в Лефортово, но сначала я должна переодеться. Ради нашего Изысканного Жирафа. Это тут, рядом.

Они быстро добрались до улицы Гончарова.

— Странно, — сказала она, открывая дверь в квартиру, — мне кажется, что это было у нас с тобой. Нет, я неисправимая фантазерка, Алеша. Когда это могло быть и где?

Жилище, в котором Вера провела четыре года, показалось ей безысходно пустым и светлым. Словно ее здесь не было никогда.

Тульчин снова не успел ответить. Раздался телефонный звонок, точно кто-то ждал ее прихода, чтобы немедленно вмешаться.

— Я возьму трубку, — шепотом сказал Тульчин.

— Не бери, — тихо ответила она. — Нечего за нами подсматривать. Я, например, совершенно голая. Ты разве не заметил? Я не могу без тебя. Мне страшно представить, что меня куда-нибудь денут какие-нибудь фокусники или гипнотизеры, а тебе придется обнимать голых французских манекенщиц. Целыми охапками, от тоски и печали. Ты ведь любишь меня? Я ведь чуточку Пенелопа?

— Ты спишь на этом странном ложе?

— Да, — гордо ответила Вера, — я не чета роскошным и пышным итальянкам. Не думай, что я ревную. Это другое чувство, но такое же глубокое и мрачное.

Примерно через час они пили душистый чай с жасмином, сидя на кухне.

— Вот здесь, — говорила Вера, — за этим столом было столько продумано, что я с трудом в это могу поверить. Откуда только что бралось? Ты что такой суровый, Алешенька?

— Да я вот думаю, как сказать то, чего нельзя сказать никак?

— Ты ревнуешь меня к этой квартире?

— Вряд ли, — ответил он, — мы ничего не потеряли.

— Я потеряла, — возразила Вера.

— Все вернется, — упрямо сказал Тульчин.

— Нет, — возразила Вера убежденно. — Ничего нельзя вернуть. Я должна была находиться рядом с тобой. И все было бы иначе. И ты стал бы другим. И я стала бы другой.

— Что-то не так? — спросил Алексей.

— Нет, все прекрасно, я счастлива. Но что-то меня убеждает в том, что это только остановка в пустыне.

— Знаешь что, поехали отсюда, — попросил Тульчин. — В кравцовском лабиринте ты скажешь другое. На тебя действует твоя квартира. Это в каком-то смысле твоя кожа, оболочка. Твой кошмар и твои слезы.

— Подожди немного, — грустно произнесла Вера. — У меня есть бутылка виноградного сока, который давно превратился в вино. Странная вещь, бывает же. Причем вино очень хорошее. Давай попробуем. Наверное, я берегла его для тебя.

— Здорово, — восхитился строгий Тульчин, — волшебный напиток.

— Я же говорила. А квартира на меня если и действует, то из мести. Она знает, что я к ней равнодушна с недавних пор. Может быть, с букета твоих пионов в двери. И Сычева звонила из своего Парижа. Тогда же я задумала уехать из Москвы, вообще из России. А тут такое началось. Сразу не осознаешь. Мне кажется, что после Норвегии прошел целый год, а то и много больше. Ты вовремя появился. Или даже рановато. Нет, что это я говорю! Но вот как женщина и мужчина мы любим друг друга — там, раньше, тогда. А разговариваем и думаем в другом времени.

— Поразительное свойство — все предельно запутывать, — удивился Тульчин. — Да что же из сказанного тобой следует? Вот нас двое, мы тут сидим, пьем вино, которое появилось ниоткуда, вот как мы друг для друга. А ты…

— А вот я такая, — улыбнулась Вера, внутренне содрогаясь от этого открытия. — Мы сюда ехали с какой-то определенной целью. Мой питерский наряд пора в стирку. Я надену что-нибудь другое и, может, сама сделаюсь другой.

Вера надела тот самый костюм, изысканный и строгий, который купила без определенной цели и в котором выступала в последний раз. Она не зря считала его лучшей покупкой.

Стрешнева преобразилась.

— Видишь, Алеша, я не только злобный подросток. Во мне наблюдаются другие возможности.

— Ух ты! — сказал Алексей. — Это надо осознать.

Снова затрезвонил телефонный аппарат.

— Как важная дама, теперь я могу ответить, — сказала Вера и взяла трубку.

Звонила Ключарева.

— Тебя все потеряли, — сообщила Кукла Таня с тревогой в голосе. — Я догадываюсь, что у тебя важные дела. Но спрашивают о тебе почему-то исключительно меня.

— Обо всем после, — ответила Вера. — А что у тебя?

— У меня все так странно. Леонид пропал. Звонил Осетров, спросил о тебе, артист несчастный, как будто я не догадаюсь о причине его звонка!

— И какова же причина? — Стрешнева рассмеялась. В мир явно приходит любовь, и, видимо, с этим ничего нельзя поделать.

— Думаю, ты уже догадалась, — ответила Танюша. — Нужно было связаться с какой-то, по твоему меткому выражению, абракадаброй, чтобы Осетров раз и навсегда понял, что он осел…

— Даже так? — почти не удивилась Вера. — Вот дела. Прости, я убегаю. Созвонимся позже.

Она подумала, что не сможет толком объяснить Тульчину, кто такая Кукла Таня и чем в этой жизни занимается, кто такой Осетров и почему он решил вернуться к Танечке. И следом решила, что таким же образом не сумеет объяснить, кто она сама такая и что собирается делать. Она находилась внутри только этого дня.

Это было ново и страшно.

— Праздник Изысканного Жирафа продолжается? — спросила она Алексея.

— Да, — ответил он, — однако не позвонить ли сыщику?

— Да ну, — возразила Вера. — Он знает нас лучше, чем мы сами. Сейчас он догадывается, что ты собираешься ему позвонить. Или я. Вы с ним как договорились?

— Да был разговор относительно сегодняшнего вечера. Я бы сказал, что даже очень веселый.

— Вы опять исчезнете? И явитесь в облике новых бременских музыкантов, только теперь с каким-то другим инструментом. Кравцов с волынкой, а ты с банджо, чтобы сыграть мне на прощанье.

— Почему — на прощанье? — удивился Алексей.

— Не знаю, но чувствую так и томлюсь, как говорил римский поэт Катулл. Извини, но я стала ревнивая. В этой квартире я триста лет прожила без тебя. Это действует на меня отвратительно. Я не ожидала. И, знаешь ли, я сейчас тебя начну в этом обвинять.

— В чем ты будешь меня обвинять? — спросил Тульчин, обнимая девушку.

Вера охотно обняла Алексея, одновременно стараясь увернуться и освободиться. Это произошло только потому, что ей необходимо было что-то говорить дальше. Причем все, что взбредет в голову. Она решила, что это будет «моментом истины».

— Такая вот я, — сказала она, — и поедем отсюда скорей. А то кто-нибудь явится. А тебе это будет не очень приятно. И даже более того — противно. Я ведь тут жила как хотела. Ты, наверное, догадываешься.

— Поговорим по дороге, — ответил Тульчин, мгновенно преображаясь. — Позвони Павлу на мобильник. Спроси, когда его ждать.

Вера обиделась. Но капитану немедленно позвонила. Тот ответил, чтобы возвращались в Лефортово и ни о чем не думали. Кравцов был одновременно веселый и злой, как Тульчин, которого Вера умудрилась за несколько минут вывести из равновесия.

В Лефортово они добрались на семейном «Опеле» последней модели, за рулем которого сидела мощная женщина с зелеными ногтями. Вера подумала, что готова приревновать Алексея даже к этой даме. Правда, придраться было не к чему.

«Я плохая, — думала она, глядя на пробегающий за окном стильного авто московский пейзаж. — Можно сказать, что меня и вовсе нет. Он есть, а я куда-то делась».

Но по мере приближения к Лефортову она успокоилась. Общая картина дня получалась обширная и необыкновенная. Вера могла бы чувствовать себя совершенно счастливой, если бы не смотрела на себя со стороны. Теперь она хотела видеть себя сильной, красивой, непобедимой. Впервые почувствовать себя женщиной. Это настолько поразило ее воображение, что она растерялась.

И когда в кравцовской квартире Тульчин неожиданно сказал что-то простое и важное, она не сразу поняла, о чем вообще идет речь.

— Я хочу, чтобы ты уехала со мной, — повторил Алексей.

— Куда? — рассмеялась Вера. — Куда я поеду? Нет, мне нужно закончить учебу. Я должна выиграть конкурс.

— Ты не выиграешь этот конкурс. Это исключено. Они все предусмотрели.

— Третьяков и компания?

— Ты что, не понимаешь, во что ввязалась? — изумился Тульчин. — В какое время живешь, в какой стране? Ко всему прочему, по здешней криминальной психологии, ты должна, как это называется, «делиться». Ты уже что-то выиграла, теперь должен победить другой… или другая. Какая-нибудь нежная моль из Екатеринбурга. Или этот ученик Третьякова, несостоявшийся дипломат. Мальчик должен быть пристроен к славе. Надолго, навсегда. А ты уже поглумилась над ним.

— Откуда ты знаешь? — растерялась Вера. — Ты что, следишь за мной?

— Это мне сказал сам Владимир Павлович. На днях. Пока ты была в Питере. Я предлагаю тебе уехать со мной в Кельн. Поживешь в моем доме. Я отдам тебе весь третий этаж. А там разберемся, что делать дальше. Мне предлагают оркестр в Соединенных Штатах, можно, наконец, уехать в Париж. Кстати, там твоя приятельница, Юля, которая замужем за моим другом, который вскоре будет исполнять новый фортепианный концерт под моим руководством.

— Он же литератор, писатель то есть.

— Как же так, ты, музыкант, не знаешь, что Никита Афанасьев — блестящий пианист, равного которому, пожалуй, сейчас нет?

— Я не знала, что Юлька замужем именно за ним, — сникла Вера.

«Боже мой! — думала она, пока Алексей разворачивал перед ней будущие перспективы, охватывающие весь мир. — Я что, спала все это время? Действительно, самовлюбленная дурочка, ничего до сих пор не понявшая, не узнавшая. Какие-то Левшины, Даутовы какие-то, а ведь вот так просто, все самое настоящее могло пройти мимо».

У нее закружилась голова. Тульчин продолжал говорить о себе, о своем доме в Кельне, о том, что он все сделает для того, чтобы Вера была счастлива. Выходило, однако, что он больше, чем она сама, знал, что ей для этого самого счастья нужно. Ее исполнительское искусство, долгие годы сурового труда и работы над собой в его расчеты не входили.

Вера сейчас могла понять только одно, что ее снова покупают. Как в Питере, так и здесь покупают. Этот сулит намного больше — и вся разница. Но дело в том, что это Алеша Тульчин, которого она все эти годы считала неудачником, оправдывая свое бегство от венца. И мизансцена сделалась для нее невыносимой.

— Я должна подумать, — холодно ответила Стрешнева. — Еще я должна закончить академию. Это дело чести.

— И выиграть конкурс, — покачал головой Алексей. — Опять за рыбу деньги, как говорят в России.

— Конкурс выигрывать не обязательно, — согласилась она, краснея от собственного вранья.

— Ну закончишь академию, — насмешливо произнес Тульчин, — что дальше? Тебя забудут через полчаса. Отрезанный ломоть, отцепленный вагон…

— Заблудившийся трамвай, — подсказала Вера. — Я умру без музыки. Это я поняла еще в детстве. Покровитель маленьких музыкантов, я назвала его Алмэ, собирался оставить меня. Я болела тогда, очень серьезно. Кажется, меня избили тогда злые дети за то, что я музыкант, как недавно, перед подъездом на Гончарова. И я решила бросить музыку. Но отпустить Алмэ означало для меня умереть. Это поняли даже родители, которые очень боялись за меня. А ты говоришь — поедем туда, поедем сюда.

— Да ты просто не слышишь меня! — удивился Алексей. — Никто не отнимает у тебя музыку. Но при чем здесь академия?! Наконец, у тебя есть я.

— А ты — это музыка? — спросила Вера, чувствуя, что говорит против своей воли.

— Можно сказать и так, — без тени смущения ответил Тульчин.

— Я тебя поздравляю. Но мне казалось тогда и продолжает казаться, что сейчас не время сочинять музыку. Да, я так считала. Я тебя очень любила. Но думала, что ты заблуждаешься. Вернее, что ты заблудился в этой Твери, откуда нет пути на волю. Навсегда. Я не смогу к тебе относиться по-другому. Видишь, как получается: то над мальчиком поглумлюсь, то бывшего жениха обижу. А ты что, теперь дирижер? Почему под твоим руководством будет исполняться концерт?

— Вера, ты о чем? — развел руками Тульчин. — Помнишь, я подарил тебе небольшой концерт, который записал Дмитрий Лебедев с Лондонским симфоническим оркестром?

— Да, — ответила она. — «Неизвестный композитор восемнадцатого века». Совершенно очаровательная вещь. Жаль, что не ты, Алеша, ее сочинил.

— Я, — ответил Тульчин, смеясь. — Я ее написал. Я любил тогда сочинять апокрифы. Имя, известность и даже деньги не имели тогда особенного значения. Мне хватало тверских пирогов с грибами и картошкой. Волшебное лакомство, сказать по правде.

— Тогда ты натуральный злодей. — Вера отвечала автоматически. — Я с тобой никуда не поеду. Ты получил от меня все, что хотел.

Пространство стало расползаться, а частью — рушилось, как в детстве, когда впервые серьезно заболела. Она была унижена настолько, что не могла осознать масштаб этого унижения. Тот, кого она считала неудачником, оказывается, был ее любимым композитором!

— Куда ты денешься? Скажи, где твоя Сычева? Где она, сестра твоя по изяществу и особенной выразительности звука? В Париже твоя Юлечка, она жена видного русского писателя, творящего на разных языках с одинаковым блеском и точно с таким же блеском исполняющего музыку. Да ведь он, если мне не изменяет память, твой любимец. А здесь от Сычевой остались бы рожки да ножки.

— Возможно, — согласилась Вера. — Но со мной ничего подобного не произойдет. Ни здесь, ни в Париже. Я сивилла, Алеша. Я знаю все наперед. Не беспокойся за меня.

Но этот номер с легендарной прорицательницей, уместный в Питере, здесь не прошел.

— Настоящая сивилла не может так стремительно превращаться в обыкновенную неудачницу. Пойми, не будет больше никакой победы, тебя просто уничтожат, впрочем, вместе с твоей Соболевой, если у нее нет защиты.

— Вот как?

— Да, просто вы с Соболевой оказались на дороге Третьякова, — мрачно ответил Тульчин.

— Досталось же Третьякову от нее! — не без хвастовства произнесла Вера, вспомнив недавний ужин в кабинете Третьякова.

— Это вряд ли, — усмехнулся Алексей. — Он уберет и Соболеву, и тебя. Причем не просто уберет, а устранит. Навсегда. Вместе с кругом ненужных ему людей. Он решительно активизировался именно в этом году.

— Не могу в это поверить, — возразила Вера. — Не в деятельность Третьякова, а в глобальность всего этого.

— Думаю, что Третьяков против твоего участия в этом конкурсе, — довольно резко сказал Тульчин.

— И ты с ним заодно? Да?

— Я, Вера, давно против него. А познакомился с ним еще в Петербурге, во время учебы. И в Москве я оказался сейчас только для того, чтобы на него полюбоваться.

— И все-таки, прости, не могу поверить в то, что ты говоришь. Это бред какой-то. Что, Третьяков слежку за мной организовал? Нападение? Господи, подумай, Алеша, да ведь он профессор консерватории!

— Я не стоял бы сейчас пред тобой, будь все иначе. Ты живешь в мужском мире, и музыка — это мужское занятие.

— Я многого стою, — на последнем издыхании хвастовства произнесла Стрешнева. — Я… я… я… всех…

— Кого это — всех? И где ты их столько увидела? Ну вспомни же слова мастера Генриха, великого Нейгауза: «Курица — не птица, женщина — не пианист».

Неизвестно что вывело ее из себя сильнее — сама фраза или то, как она была произнесена, с полной и окончательной убежденностью в правоте.

— Так вот почему вы с Кравцовым накупили этих копченых кур? — спросила Вера, чувствуя, что с головы сняли невидимый обруч. Никто и никогда не причинял ей такой боли, как Тульчин сегодня.

— Как бы там ни было, с любимой женщиной так не разговаривают. Уволь меня от общения с тобой, — жалобно попросила Стрешнева. — Мне все равно, что со мной будет. А ты хуже Третьякова. Он не достоин пыль сдувать с твоих роскошных штиблет. Я серьезно говорю, Алеша.

В это время вернулся Кравцов. Он все понял по их виду.

Вера пожала плечами. Одновременно Тульчин пожал плечами.

— Отдыхайте, Вера, — посоветовал капитан. — Мы с Алексеем прокатимся в одно место. Или в два.

Как ни странно, в присутствии Кравцова девушка к Тульчину относилась совершенно по-другому. Она им гордилась, она им любовалась. Капитан это понял. И покачал головой. Вера покраснела.

Он все хватал на лету, этот лучший царский, но опальный стрелок, как теперь мысленно называла его Вера. Тульчин ведь тоже появился с ним. По крайней мере, сегодня. А когда Алексей прилетел из Японии? Где жил? Здесь, в Лефортове? Скорее всего.

Тульчин и капитан скрылись за огромной дверью.

Вера осталась вдвоем с кошкой.

Кравцов явно симпатизировал Алексею и хотел, чтобы Вера немедленно отправилась в Кельн. Это она осознала сейчас окончательно. На удивление, это не вызывало в ней раздражения. Она еще раз вошла в комнату, напоминавшую музей.

«Неплохо поближе разглядеть Кельнский собор, — думала Стрешнева. — Что я имею против Кельнского собора?»

Но это все потом. Нужно еще поскандалить в Москве. Ведь Соболева ждет от нее именно этого. Не правда ли? Неизвестно. Она настойчиво повторяла, что Вере нужно доучиться. Неужели Алексей говорил с ней еще раньше? Или по его поручению Дмитрий Лебедев? Все очень странно».

Она ушла в дальнюю комнату, где стоял здоровенный компьютер черного цвета и другие мудреные приборы. Она распознала только ионизатор воздуха, так называемую «кремлевскую люстру». Включила компьютер, нашла раздел «Игры» и стала раскладывать пасьянс «Паук». Победить не удалось ни разу, потому что напряженно ждала появления Павла и Алексея. Но их не было.

И Вера уснула в этой же комнате, в большом кресле, с кошкой на коленях.

Проснулась в полной темноте. Была полночь. Никто не пришел.

Она поняла, что Тульчин уехал. Не простившись. А Кравцов отправился по своим делам. Или они запили, как рокеры в Питере. Вдруг в эти дни питейная эпидемия. Но Алексей в итоге все равно уехал, а Кравцов отправился к друзьям и запил.

«Плакать не будем, — сказала она себе. — Не вовремя ты явился, Алеша, да еще из Токио, из Кельна. Вот если бы ты…»

Но Тульчина, приехавшего откуда-нибудь из Омска, больше для нее не существовало. Был только этот, новый, как по заказу изготовленный преследователем Кравцовым, опальным сыщиком.

«Хотела исцарапать, но передумала», — вспомнила Стрешнева кравцовскую шутку о кошке. Вера сначала исцарапала Тульчина, а передумала позже. Да и то как-то смутно, понарошку.

Она уселась за фортепьяно и стала вспоминать концерт этого «неизвестного композитора восемнадцатого века» и обрадовалась, что вспомнила большой фрагмент. Ей показалось, что она знает, как и когда Алексей сочинил эту вещь. И тут же укорила себя в зловредной самонадеянности. Ведь она сочинить не в силах ничего. Все это будет только повторением, никчемной и амбициозной импровизацией на темы, которые сейчас управляют ею. Именно так Вера и подумала. Она управляема набором звуков, всякий раз иным, повторяющимся время от времени, и тогда она оказывается в ловушке.

Вера стала думать о музыкальных фрагментах, которые могли превратиться и реально стали оковами. То есть заворожили когда-то настолько, что сделались ее предметами — ее кошкой, ее кольцом, ее любимым Бородинским хлебом. Она сделала несколько таких печальных открытий.

А еще она поняла, что главную свою ошибку с легкостью совершила раньше. Или нет, не так. К определенному времени ошибку привязать было нельзя. Это могло значить только одно, что ошибка неустранима.

«Неужели во мне было так много хорошего когда-то? — спрашивала она себя. — Рядом со мной музыкант сочинил такой шедевр, под восемнадцатый век. И, верно, для меня. Отчего же это? Вот старик в Питере говорил странное и хорошее про меня. Наверняка дедуля обознался. Но зачем ему это? Часто ли со мной случалось такое? Да никогда».

Заснуть она не могла, как будто готовилась к экзамену. Ни о чем определенном не думала, потому что боялась испортить будущее недостойными измышлениями.

Кравцов приехал ночью. Вера не услышала, но почувствовала, что бесшумно открылась дверь, и выглянула посмотреть.

— Вы не спите? — шепотом спросил капитан. — Извините, что оставил вас одну. Но работа есть работа.

— А почему вы говорите шепотом? — зловещим тоном спросила Вера. — Здесь никого нет. Где Алексей?

— Вам лучше знать, — серьезно ответил Кравцов и наконец, улыбнулся.

Он где-то успел переодеться в темный плащ и широкополую шляпу. Вере показалось, что в левой руке у него винтовка с оптическим прицелом, а в правой были цветы. Огромные, идеально круглые ромашки.

— От него? — спросила девушка.

— От нас, — ответил капитан. — Мы решили, что вы вели себя сносно. На сегодняшний день.

— А что у вас за работа по ночам? Да вы заходите, заходите.

— Спасибо. Приютили. Да так себе работа. Не для барыша. Играл в преферанс с приятелями. А заодно обсудили все наши дела.

— А мне-то что делать прикажете?

— Вы будете смеяться, но вам снова придется уехать из Москвы. Потому что мне будет некогда вами заниматься. Съездите к маме и папе в Тверь. Я вас просто не понимаю, почему вы до сих пор не навестили родителей?

— Потому что мне стыдно. Да вы не поймете, Павел Сергеевич.

— Зовите меня просто Павел. Мы ведь ровесники с вашим Алексеем.

— Да какой же он мой! — слабо запротестовала Вера. — Курица — не птица, женщина — не пианист. Я прекрасная пианистка, и мне противно это слышать, тем более от него. В моей краткой биографии, а она по факту моей молодости предельно краткая, он всегда был особенным. А тут взял и обидел.

— А вы, например, представляете себе женщину-оперативника?

— Конечно, — ответила Вера, — это я. Вполне приличная женщина-опер. Постоянно оказываюсь в местах, кишащих злоумышленниками.

— Не понимаю, как это вы поссорились с Алексеем, — попробовал уклониться Кравцов. — Вы такая хрупкая барышня, а прете, извините, напролом. У вас в этом городе друзья есть? Кроме, разумеется, меня?

— Да, Вовка Осетров — писатель, Танька Ключарева — артистка. И этот, как его, да нет, пожалуй… И эта еще… да нет, не тянет. Увы, почти никого у меня нет, как оказывается. Был друг в Питере, да весь вышел.

— Вчера его обворовали, — спокойно сообщил капитан, как нечто само собой разумеющееся. — Стащили дорогие инструменты, деньги, которые он только что получил от одного своего мецената. А квартиру сожгли. Вы вовремя покинули Петербург.

Последовала немая сцена.

— Как — сожгли? Там же одних чучел на миллион?

— Но вас, по крайней мере, там не было.

— А кому-то надо было, чтобы я там находилась?..

— Ну да, — ответил капитан. — Очередная газетная утка была бы обеспечена. Девочка постоянно окружена скандальной славой. Впрочем, это вам и так гарантировано.

— А цель?

— Посмотрим, — сказал Кравцов. — Может, и нет никакой цели. Дьявольский процесс развивается самостоятельно. А в нем своя, другая цель. И она достигнута.

— Пожалуй что да. Ведь я теперь, Павел, ничего не хочу. Ни Москвы, ни Питера, ни дома родного. Домой возврата нет. И это было целью? Но чьей?

— Это вам должен был рассказать Алексей.

— Он говорил что-то, да я не слишком была внимательна.

Стрешнева подумала, что Кравцов охладел к ней. И напрямую спросила об этом.

— Да что вы! — удивился он. — С вами, как говорится, интересно. Вы как солдат: он спит, а служба идет.

— Кажется, я столь долго спала, что уже ослиные уши выросли.

— Опять вы шутите, — огорчился Кравцов. — Что у вас за стиль такой в последнее время? Раньше я просто любовался вами. Встревоженная, серьезная, даже суровая.

— Знаете, я ведь всего лишилась в одну секунду. Вернее, в один день. Это произошло у вас на глазах. Все, что я придумала за эти четыре года, плохое и хорошее, всякое разное, — все это рассыпалось, развалилось, перестало существовать. И вы мне предлагаете с этим жить?

— Так кто же виноват?

— Вельзевул, — ответила Вера. — Не иначе он лично подсуетился. Смерть моя пришла, короче говоря. Я должна слиться с неведомым коллективом и перестать трепыхаться. Примкнуть и прилепиться. Стать как миллиард других. Это для меня равноценно смерти. И самой лютой. Причем я знаю, что за этой моей смертью кто-то насмешливо наблюдает. Вот что самое безобразное. Я бросила дом родной, мать, отца, жениха, — продолжала Вера, забираясь в кресло и поджимая под себя ноги, — и пожелала себе, как говорится, доброй ночи. Всемирной. Надеясь, что мне будет уютно в этой ледяной, меховой полости. Вот скажите, откуда я все это взяла когда-то? Кто же меня так низко обманул?

— Я же говорил, что с вами интересно. Просто блеск непрерывный, в глазах рябит. — Кравцов уже явно сердился и, для того чтобы это скрыть, принялся взбалтывать коктейль из мартини, коньяка и содовой.

— Не знаю, что у вас ко мне за интерес, — немного подумав, заявила Вера, — но мне неимоверно стыдно перед вами, Павел. Я просто из кожи вон лезла, чтобы играть несвойственную мне роль. Пропади все пропадом, если ничего, кроме этого, мне достигнуть не удалось. Есть миллион способов пристойного жительствования на белом свете. Отрадно, что я дозрела до способности называть великолепного взрослого человека просто по имени. Это превосходит мое воображение. Не говоря уж про безобразные мечты о мировой славе. Они унесены бурей. Я счастлива. На том до свидания, Павел. Ухожу в свою жизнь обратно. И будь что будет.

— Я не хочу отпускать вас, — ответил капитан Кравцов. — Совершенно неизвестно, что может с вами произойти в любую минуту.

— А как бы вы могли воспрепятствовать? Да и зачем? Мне кажется, все в прошлом. Напридумывала себе страхов и ужасов! А на самом деле, может, все это не так.

— Я думал, что вы здравомыслящий человек! — Кравцов готов был перейти на крик. — Вас чуть не убили, за вами охотились все время, как вы прилетели из Норвегии. Обокрали и сожгли квартиру вашего питерского приятеля, между прочим, те же люди… В той квартире погиб человек, и вы могли оказаться там вместе с ним!

— Почему я должна вам верить? Как я могу знать, что вы именно тот, за кого себя выдаете?

— Сейчас я ничего не смогу вам объяснить, просто приказываю, прошу, наконец…

— На каком основании вы мне приказываете?! Господи, что же такое, наконец, происходит, обложили меня, как волки! Кто вы вообще такой?! Мент вы, вот кто вы такой, как и все, и нечего из себя корчить Робин Гуда!

— Я понимаю вас, Вера, — Кравцов был смущен, — и знаю, что про нас говорят.

— Ну и что говорят, что?! — гремела Стрешнева.

— Что честный мент — это оксюморон, как горячий снег, а продажный мент — тавтология, масло масляное то есть.

— Оксюморон, тавтология… Где только слов таких нахватались…

Глава 9

Несмотря на невероятные усилия капитана сохранять внешнее спокойствие, покидать жилище все же пришлось со скандалом. Вера кричала в запале что-то совсем уж неприличное, что ее специально держат здесь, что ей надо заниматься, готовиться к конкурсу, а то, что ей не дают это делать, только на руку врагам. А значит, и Тульчин, и Кравцов спелись с ее врагами и ей здесь оставаться больше нельзя.

Павел вызвал такси и предложил девушке оставить хотя бы кошку, на что Вера, подавив новый взрыв истерики, благоразумно согласилась. Однако то, что капитан все же отпустил ее, разочаровало Стрешневу. А потом обозлило. Она втайне или по инерции надеялась, что Кравцов придумает что-то необыкновенное для нее. Какой-то простой и изящный выход из этой ситуации, которая сложилась из равновесия чуждых стихий.

Но капитан был спокоен, как скала.

Довольно быстро Вера оказалась в «обломовке». Приехав домой, она первым делом увидела смятую ею с Алексеем постель и в отчаянии зарыдала.

А заплакав, тут же переменилась. Она еще повсхлипывала несколько минут, уже размышляя над диковинным планом действий, взявшимся просто ниоткуда.

Вера решила все поменять. Круг общения, квартиру, накупить новых книг, будет ходить и ездить по другим улицам здесь, в Москве, но это будет другая Москва. Нет, только никакой провинции! Потому что она там погибнет. Просто перестанет жить, и все. Закроет глаза и тихо умрет под косматыми соснами. Отец и мать будут ходить на тщательно убранную могилку, мама будет плакать, а отец утешать несчастную.

Она настолько отчетливо представила все это, что ужаснулась своей безмерной фантазии. Эта встряска оказалась последней в тот вечер. Вера испугалась, что уснет, не добравшись до кровати. Но она добралась и тут же уснула.

Проснулась рано утром, необыкновенно свежей и бодрой. Выпила кофе, позавтракала, радуясь тому, что жизнь неожиданно входит в нормальное русло.

Вера ничего не помнила. Вернее, события последних дней для нее превратились в сон, которым она, к сожалению или к счастью — было еще неясно, не может управлять. Она ведь хотела научиться этому лучшему из искусств. Однако теперь это не получалось.

Раздался телефонный звонок.

Звонили с радиостанции «Маяк» и просили сказать несколько слов прямо по телефону, чтобы поставить интервью в уже подготовленный материал о выдающихся музыкальных событиях последнего времени.

Вера быстро и ловко справилась с этой приятной обязанностью, поведав заодно, что всем обязана Сергею Рахманинову, Йожефу Гофману и Никите Афанасьеву, и благодарна в самой высокой степени профессору Соболевой за терпение многих скорбей. Кроме того, с редактором «Маяка» она условилась о записи часовой радиопередачи, дипломатически настояв на участии в ней Соболевой.

Закончив интервью, она подумала, как легко и просто быть известной. Ведь, когда ты на виду, тебя никто не тронет, а когда ты запуган и забит, тебя может обидеть всякий.

«Я становлюсь практичным человеком, — сказала она себе. — Очень кстати. А то недолго с ума сойти. «Эмоции — не знаю, что это такое, — говорил герой одного замечательного вестерна, — но я слышал, что один мужик умер от эмоций». Но, кажется, я не избавилась еще полностью от этой дряни. Что там говорил редактор «Маяка»? Желаем новых побед, и прежде всего на августовском международном конкурсе».

Вера мгновенно спокойно подумала о том, что Алексей, несомненно, был прав, дважды в один и тот же год стать победителем невозможно. Но если она станет другой, стремительно и бесповоротно, то у нее все получится. Для чего это нужно — другой вопрос. Для чего-то. Для защищенной жизни на виду.

Пусть она многого лишится — дружеской теплоты, вот этого сидения на кухнях и болтовни на все темы сразу. Зато любой завтрашний день будет виден как на ладони. Тогда-то концерт, тогда-то запись. Библиотека. Театр. Филармония. Покупка книг, нот, вещей. Поездка в какой-нибудь монастырь. Возвращение. Посещение родителей.

И так в течение нескольких лет. А там видно будет.

Снова зазвонил телефон.

Это была квартирная хозяйка, вкрадчивая, как лиса.

— Верочка, милочка, — ворковала Марья Степановна. — Позволь я к тебе зайду на минутку. Я тебя не отвлеку от занятий?

— Уже нет, — злорадно ответила Вера, вспомнив, как четыре года назад старушка чуть ли не каждый день наведывалась проводить «инспекцию», осматривала старенький паркет, чуть ли не сквозь лупу разглядывала древнюю чугунную ванну, нет ли там царапин, принюхивалась к газовой плите, пыталась выяснить, не открывала ли Вера книжный шкаф, в котором десятки лет пылились неизвестные Вере книги, она запомнила только фамилию Павленко на корешке одной из них.

Тогда с хозяйкой надолго разобралась Таня Ключарева, а довершил дело Осетров, театрально за Куклой Таней ухаживавший. Татьяну хозяйка боялась, а в Вовку, видать, влюбилась, совершенно уверенная во взаимности.

Старинные казачьи песни Осетров пел изумительно, а знал их сотни. И видать, песня «Ой ты, бабочка, бабеночка…» сразила старушку наповал. Песня действительно предназначалась ей. Это подсказала Осетрову Вера, хорошо изучив характер жестоковыйной, но крайне сентиментальной персональной пенсионерки.

— В общем-то я спешу, — предупредила Вера хозяйку, как только та возникла на пороге квартиры, — но счастлива уделить вам ровно десять минут. Оплата будет произведена в назначенный день.

— Да соскучилась я по тебе, Верочка, — сказала та вполне искренне. — Прости, если обидела тебя невзначай в прошлый раз. — Марья Степановна смотрела на Веру печальными глазами врубелевского Пана, только что в руке не хватало свирели.

Стрешневой стало немного жаль сильно постаревшей хозяйки. Кто-то будет жить у нее? Кто бы он ни был, он никто и звать его никак. Лафа для бабуси кончилась, останутся одни воспоминания. Таких, как мы, у нее не будет. Ни Левшина, поющего «По блюду, блюду серебряному, плавала чарочка в чистом меду…», ни галантно кланяющегося Рудольфа с романсом «Что в имени тебе моем?». Ну никого.

«А разве не то же самое произойдет со мной? Я остаюсь одна, — внезапно подумала Вера. — Прогнило что-то в Московском княжестве». Но говорить о своих планах ничего не стала.

— Мне звонили твои друзья, спрашивали про тебя. А я, старая, что отвечу?

— А что это они так засуетились? — поинтересовалась Вера. — Я не просила беспокоиться обо мне…

— Да я знаю, голубушка, — глухим голосом произнесла хозяйка.

Неожиданно перед Верой точно молния блеснула, она даже зажмурилась. А ведь эту квартиру порекомендовал ей не кто иной, как Рудик Даутов! А Танечка Ключарева недаром несколько раз намекала, что хозяюшка ее далеко не простая, что трудилась машинисткой в одной из кремлевских канцелярий. Даже придумала смешной рассказ (придумала ли?), как юную тогда Марусю прятали в шкафу от Лаврентия Берии, охочего до свежатинки. Но, может быть, не спрятали? Вот и дом Лаврентия Павловича не столь далеко.

Итак, продолжала развивать сюжет Вера, все эти годы ты, госпожа русская пианистка, располагалась под замечательным советским колпаком. Новая Россия. Ха-ха-ха три раза. Новая Россия устроена ради Москвы и лучших москвичей. Это-то общеизвестно.

«Н-да, я у мамы дурочка. Иначе не скажешь. А то, что Бог послал мне сейчас просветление через эту загрустившую внезапно мадам, о чем говорит? Да не о том ли, что я уже куда-то увязла? По глупости своей провинциальной. Но куда? По крайней мере кто-то, очень хорошо меня изучивший за это время, элементарно мог бы мной управлять. Итак, я подозреваю всех».

Похоже было, что Марья Степановна знает о намерении Веры сменить квартиру. А загрустила по-человечески оттого, что годы уходят без возврата. Да ведь у нее ничего и не осталось, кроме трех квартир, две из которых сдавала внаем.

— Вера, — внезапно, точно очнувшись ото сна, сказала хозяйка обычным голосом. — А ты покупай у меня эту квартиру. Она ведь тебе стала домом родным. Я цену ломить не стану. Я уже посоветовалась с риелтором. Да ведь и ты скоро богатой станешь.

— Я думала об этом, Марья Степановна, — ответила Вера. — Но не приняла окончательного решения. Можно я дам вам ответ в начале сентября?

— Конечно, голубушка, — обрадовалась та. — Именно так я и думала. Что может быть лучше начала сентября? Да вот что, скажи-ка мне, Володю-большого давно ли ты видела?

— Осетрова-то? — невозмутимо сказала Стрешнева. — Понятия не имею, что с ним. Давным-давно исчез куда-то.

Марья Степановна взглянула на потолок, попрощалась и вышла вон, делая вид, что не замечает недавно оборудованной сигнализации.

«Вот паучиха, — думала Вера, — загадочная кремлевская душа. Но для чего все-таки приходила? Что ей Осетров? И что это за намеки странные о богатстве? Не иначе как кто-то ее просветил относительно моей связи с Крутицким».

Похоже, что открывалось московское царство теней.

Одной из теней была она сама, Вера Стрешнева, почему-то здесь, в Москве, принятая и даже обласканная. И прямо-таки в десятку эта, якобы случайно просочившаяся информация об участии в ее судьбе известного русского богача. Ее куда-то впустили однажды, как в это вот помещение, которое вдруг сделалось ей ненавистным.

«Да ладно, — укорила Вера себя. — «Из поганых болот чьи-то тени встают». Толк-то есть, да не втолкан весь. Верно ты рассуждаешь, да совершенно ничего не зная. Голая интуиция. Ну, тиккурилла, ты, блин, даешь. Я нарисую это черным, называется».

Теперь Стрешнева осталась действительно совершенно одна. Не было Тульчина, небритого, веселого преподавателя училища, стильного и загадочного, которого она пыталась после их расставания уничтожить, съесть, убрать, как убирается со стола кувшин с полевыми цветами, которые он ей приносил.

Не было и нового Алексея, прилетевшего из Японии, приехавшего вообще ниоткуда, из Этрурии италийской, древний язык которой до сих пор не расшифрован, из Франции веселой, из Новгорода, наконец, из Германии чудовищной с ее гигантским Кельнским собором, который казался теперь еще более огромным и загадочным.

И тут же, как всегда не вовремя, зазвонил телефон. Думая о том, что всегда должна делать то, что не хочет, Вера подняла трубку.

— Это пещера горной королевы? — услышала она первую фразу.

Звонил Рудик Даутов, он тревожился за нее, извинялся, говорил только о ней, как будто навсегда избавился от своей привычной манеры взвешенного и сдержанного хвастовства.

Этот звонок вернул Веру к здоровой и спасительной рутине, о которой говорила недавно Соболева.

«Нужно жить в меру возраста, а не пытаться прыгнуть выше собственной головы. А я старалась», — думала Вера, соображая, что ответить коллеге-музыканту.

— Все хорошо, Рудик, — ответила Стрешнева, еще не придумав толком, как ей теперь разговаривать с кем бы ни было, кроме навсегда потерянного Тульчина и временно утраченного личного частного детектива Кравцова.

— Ты говоришь так, словно только что с поезда. Не волнуйся, мы немного устали по жизни, только и всего. А устали мы давно. Ты помнишь апрель? Это же просто ужас какой-то! Какие слезы! — отвечал на том конце провода Рудик, не теряя своего нового тона, но одновременно возвращая ее к живой и свежей памяти. — Все же тогда нас было двое. Даже трое с кошкой Штукой. Как я по вам скучаю! — говорил он. — Это же надо было наломать столько дров!

— Все позади, — молвила Вера, не понимая, что и как отвечать на это вторжение. — Вообще все позади. Ты красивый, талантливый, и все у тебя впереди.

— Да какое это имеет значение, если нет тебя! Мне без тебя и Москва — глушь.

— Не могу сказать этого же о себе, — сказала Стрешнева. — Я сегодня приехала в Москву, как в какой-то другой и определенно волшебный город.

Она равнодушно выдержала необходимую сейчас, Вера это знала, паузу. А то, что откровенно говорила с этим заправским щеголем, ее не смущало ничуть. Все разговоры с ним приобретали теперь иное качество, превращались в осторожные и точные движения. Для нее время двигалось теперь неизмеримо стремительней, чем для остальных.

Когда-то Вера слышала от всезнающего Осетрова, что время — это не ход, а порядок хода. Определение было таинственным и непонятным. Сейчас его смысл полностью открылся ей. Порядок хода был обнажен, а весь механизм с его скрытыми пружинами не имел решающего значения. Стрела времени показывала Вере направление. Прочь из порочного круга, в котором она деятельно прозябала.

Все это она продумала в несколько секунд, почти физически ощутив, как Даутов в эти мгновения собирался с духом для очередной лжи. Видать, он тщательно готовился к разговору с ней. И выбирать приходилось только из готовых форм.

Рудик ответил готовой роскошной фразой:

— Я проснулся сегодня в три утра от ужасной тревоги. За нас с тобой, Вера, и знаешь, не только за нас. Я прежде не сталкивался с этим. В лучшем случае, все ограничивалось моей собственной персоной. Я думал, например: случись что со мной, как она, бедная, будет без меня? Сейчас я просто диву даюсь этим мыслям.

Рудик говорил торопясь, и прежняя Вера могла бы с легкостью согласиться, что эти слова не приготовлены заранее, не взвешены на прыгающих московских весах.

— Я должна немного отдохнуть, прежде чем мы с тобой встретимся.

«Вот так, — подумала Вера, положив трубку. — Рудольф накормит меня и Штуку форелью. К несчастью, моя кошка не слишком ее любит. Ей по нраву мышиное царство и рыбка путассу. А форелью она будет давиться из чувства ложной дипломатии.

Словно знал, — размышляла Вера над своими собственными словами. — Да уж не без этого. Как будто ему сообщили, что я приехала. Но ведь я появилась не сегодня. Да вдобавок не спросил: откуда, мол, приехала ты, возлюбленная, где рассыпала свои драгоценные шаги и кудри? Стало быть, знал откуда. Из Петербурга, города славного, где меня должны были загасить. Сначала так, а потом эдак. Да-а-а, я что-то больше в любовь не верю. Вот брак по расчету — это я понимаю. Выскочить, как чертик из табакерки, за английского миллионщика какого-нибудь. Правда, я подозреваю, что все английские миллионщики — шпионы. Коты чеширские. Конечно, реальных котов сейчас нет, но улыбки остались. Они всем миром владели. Ну кроме нашей оч-чень маленькой северной державы, русской такой Норвегии.

Ну вот и думай теперь, — размышляла Вера, — думай, голову ломай, госпожа то ли Девочка, а то ли Виденье. Может быть, взять академический отпуск? Или бросить все эти музыкальные ристалища, пока они не довели меня до окончательной истерики? Устраниться от того, чего я не знаю и знать не могу? Эх, с кем бы посоветоваться? А ну-ка, что посоветует Пушкин? А скажет он, что я просто глупа».

Вера порой гадала, наугад открывая «Золотой том», маленький, плотный, на пергаменте, с папиросной бумагой, подарок деда. А про деда ни разу и не вспомнила. А разве он хоть немного устарел? Небось охотится, как всегда. Там и медведи, и лоси, и мелкая птичья бестолочь вроде меня. Он устает только бродить по колено в снегу за кабанами.

Вера открыла том, думая про деда.

Она взяла Пушкина, несколько опасаясь, что слишком хорошо помнит содержание книги и может открыть, бессознательно, совершенно определенный раздел.

Открылось начало «Русалки», разговор Мельника с дочерью:

Ох, то-то все вы, девки молодые, Все глупы вы. Уж если подвернулся К вам человек завидный, не простой, Так должно вам его себе упрочить.

Вере никогда особенно не нравился Мельник, потому она закрыла книгу и вновь открыла, зажмурив глаза.

Пускай же ввек сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман.

«Пойдет-пойдет», — подумала девушка словами деда и перечла все стихотворение целиком.

Вера с опаской посмотрела на свой талисман, прабабушкино кольцо с великолепным камнем, и снова испугалась обязательности этого действия. Просто так на кольцо смотреть было нельзя. Это для нее давно стало правилом. Тут же в памяти вспыхнула вариация на только что перечитанное пушкинское стихотворение, уже из начала двадцатого века.

Усни, поэма; спи, баллада, Как только в раннем детстве спят.

«Парность — признак надежды, — весело решила Вера и успокоилась. — «Как только в раннем детстве спят». И все тут».

Тень талисмана оставалась, но все приобретало другое качество. Она вспомнила пианиста по имени Талисман. И успокоилась. Даже слова, имена, вещи ничего страшного не таят. Все материально, телесно, просто. Без всяких ненужных наворотов.

Вера постоянно помнила, что должна снова появиться в академии, увидеть всех, кого видеть не хотела, — от Соболевой до Третьякова и красавицы Колосовой.

Там железная дисциплина. Рутина и оправданная системой тоска. Теперь это не вызывало ни раздражения, ни чувства тяжелой повинности. Она укорила себя в детском снобизме, прежде ей свойственном.

Вера решила позвонить Соболевой и что-нибудь впервые соврать любимому профессору, дабы та оставила ученицу в покое еще на несколько дней.

Врать, к счастью, не пришлось.

— Верочка, — в приступе новой сердечности говорила на другом конце провода профессор, — ты должна немного отдохнуть. Ты очень сильная, но забудь об этом на время.

— Да я и забыла.

— Ничего не надо мне объяснять. Я о многом догадываюсь. Процентов на десять, но этого для меня более чем довольно. Ты такая же, как я. Но ты не должна повторить мой путь. Да это и невозможно, слава богу.

— А вот это очень жаль, — ответила Вера, повеселев.

— Ты не должна обращать внимания ни на какие инсинуации. И я тебя в обиду не дам. Никому. Помни об этом!

Таков был сухой остаток барственной, хоть и несколько торопливой, профессорской речи.

По каким-то таинственным причинам Соболева всегда первой узнавала многое о своих учениках. Интуиция? Колоссальный опыт? Или уникальный педагогический дар, создающий видимость этого полного знания о подопечных?

«Над этим стоит поразмыслить», — услышала Стрешнева как бы со стороны. И это был не чужой голос, что больше всего ее напугало.

Вера села на диван и снова расплакалась. Советоваться было не с кем.

Как могла она тогда так опрометчиво, по-детски, забыть Тульчина, всегда размашистого и несдержанного? Алексей, несмотря на то что она была заморышем в прямом и переносном смысле, готов был носить ее на руках и демонстративно, как она думала, страдать над ее мифическим детским передником, если она невзначай его испачкает.

«Что теперь плакать. — Внезапно она рассердилась на себя настолько, что даже слезы высохли. — Наломала дров, а после думать начала! Все наоборот. А теперь вставай и отправляйся заниматься, что тебе еще остается? Мисс механическое пианино».

Легкий дождик на улице напомнил вчерашний день, который ушел безвозвратно, не оставив даже надежды на возвращение. В академии было тихо и пустынно. «Экзамены начались», — меланхолично подумала Вера, отметив, что и это уже для нее кончилось.

Вахтерша, равнодушно глянув на Стрешневу, вытащила ключ из ящика стола. Триста сорок восемь, — прочитала Вера на металлическом брелоке.

— Тетя Варя, я же занимаюсь в триста пятьдесят втором.

— А там твой хахаль с американкой обосновались, — так же равнодушно констатировала вахтерша.

— Вот как? Тогда я их выгоню, — ответила Вера и положила ненужный ключ на стол.

Легко взбежав на третий этаж, Вера остановилась возле дверей класса, в котором она занималась все эти годы, где стоял выбранный ею, самый любимый инструмент. Она постаралась внимательно прислушаться к себе. То, чем там занимался Даутов с Самантой, для нее не было вопросом, она хотела понять, как сама относится сейчас к этому. И с горечью поняла, что ей все равно.

Дверь оказалась закрытой изнутри, и Вере пришлось довольно долго ждать ответа на стук. Наконец щелкнул ключ в замке и Рудик предстал перед ней. Он был аккуратен, нимало не смущен и, как обычно, обаятелен. Зато Саманта, как поняла Стрешнева, зайдя в класс, явно чувствовала себя не в своей тарелке и сразу затараторила:

— Верочка, я все ждала тебя, ждала. Ты ведь обещала мне твое время и внимание.

— Завтра же я к твоим услугам. А сейчас пойди вон, мне надо поговорить с Рудольфом. — Вера говорила жестко, даже грубо и, взглянув в испуганные глаза американки, сама устыдилась своей резкости.

— Иди, дорогая, вскоре увидимся.

Рудик был спокоен и, вне всякого сомнения, не собирался объяснять только что происшедшую сцену. Он просто предложил Вере прогуляться, обсудить некоторые вопросы, как он выразился, «их совместной жизни».

На улице шел все тот же дождь, только уже не легкий, кратковременный, а мрачновато-темный городской ливень. На Тверском бульваре какой-то автомобиль окатил их водой, это пришлось весьма кстати для того, чтобы зайти в кафе, обсохнуть и заказать по рюмке коньяка.

Вера стряхивала с коротко остриженной головы бисеринки дождя, несколько раз блеснуло кольцо на левой руке.

Вера отрешенно смотрела, как завороженно Даутов следил за ее движениями и как-то по-особенному вращал глазами.

— Че на колечко-то уставился, сердечный? Небось не ты подарил, другой.

— Мне не нравится, когда ты со мной так разговариваешь. Я ведь тебя люблю.

— Что ж мне теперь, в обморок падать, как барышне кисейной, или лить элегические слезы, вздыхая на луну? Два по сто коньяку и два бутерброда с сыром, — без перехода обратилась Вера к официантке с красивой фигурой и невзрачным личиком.

— Я хочу с осетриной, — снова надулся Даутов.

— Когда сможешь сам платить, будешь заказывать бутерброды с осетриной. Что-то ты, Рудик, таишь от меня, как я полагаю. Давай, рассказывай!

— Знаешь ли ты, что завтра мы с тобой должны бряцать клавишами в подшефной школе? — спросил Рудольф.

— Первый раз слышу. То есть был об этом разговор с куратором, концерт планировался, но его вроде бы перенесли.

— Какие-то перестановки случились, и наш концерт назначен на завтра. Мне так Третьяков сказал. А с него взятки гладки, ты же знаешь.

— Почему же меня никто раньше не предупредил?

— Где тебя искать, золотко мое, ты вечно в бегах, тебя никто не видит, кроме меня. Да и я изредка.

— Что ж, надо так надо — сыграем.

— Не могла бы ты обойтись без меня? Я, видишь ли, крайне занят, болен, разбит и прочее.

— Ах, на тебя повесили Саманту? Поздравляю! Свято место пусто не бывает. Она снимает фильм о тебе. Впрок. Очень практичное и блистательное существо.

— Да какая еще Саманта! — искренне возмутился Рудик. — Помнишь, там, на кухне, в Строгино…

— Нет, — резко перебила Вера, — не помню. А что там случилось особенного? На меня шпана перед собственным подъездом напала после этого. Но я даже шпану не помню. Меня, Рудик, не ты выручил. А чужой дядя с мусорным ведром. И еще один супермен. Шучу, шучу. Говорю же, что ничего не было. Никогда. Абзац. Понятно тебе?

— Прости, — сказал Даутов. — Ты же отказала Саманте в помощи. Она одна, в чужом городе. Мне пришлось все взять на себя. Поддержать честь мундира, так сказать. А ты — «Саманта, Саманта». Надо было раньше думать… Ну прости, давай все забудем. Скоро конкурс, и я, кстати, собираюсь тебя обойти на крутом вираже.

— Не выйдет, — Вера подняла руку и повертела кольцом перед глазами Рудольфа, — меня мой талисман не выдаст.

— Так и знал, что все не просто так, что какая-то чертовщина во всем присутствует… — Рудик произнес это как-то особенно угрюмо и надолго замолчал.

Обогревшись в кафе, они долго еще бродили по Тверскому бульвару, совершенно забыв о привычной для них перепалке, которая только что произошла в очередной раз.

Правда, под конец прогулки Вере пришло в голову, что Рудик что-то очень тщательно силится от нее скрыть. Это убеждение окрепло еще и оттого, что Даутов принялся просто как-то истово и оголтело расхваливать ее талант — в чем она ни капельки не нуждалась, — а более всего незаурядный интеллект — что вообще было странно, так как эта тема прежде попросту не фигурировала.

Вера поглядывала на темную, эффектную фигуру, которая плавно, по-кошачьи двигалась рядом, одновременно и любуясь Рудольфом, и мысленно отодвигая его куда подальше.

— Я поняла, к чему ты клонишь, — строго сказала Стрешнева. — Завтра я отработаю за тебя, вне всякого сомнения и даже с радостью. Но учти, что ответная плата будет непомерно большой.

— А вот за этим не постоим, — развеселился Рудик. — Нам, татарам, все равно.

— А ты-то все же куда завтра навострился на длинных нерусских ногах? Можешь не отвечать, я ведь никак не посягаю на твою свободу. Ты свободен, как птица. Прощай, пожалуй. Поеду кошку свою рыбой кормить, книжку читать, да и к выступлению завтрашнему не грех подготовиться. Пожалуй, я все же заеду в деканат поутру.

— Зачем тебе в деканат? — Рудик спросил столь поспешно, что трудно было не заметить его странной обеспокоенности намерением Веры посетить родное учебное заведение.

— Да что такое, дорогой, почему бы мне не заглянуть туда. — Вера пристально посмотрела на приятеля.

— Концерт назначен на десять утра, тебе ведь разыграться нужно и выспаться, наконец. Я только о тебе забочусь, Рыжик!

— В таком случае, спокойной ночи, Черныш, уже действительно поздно.

— Послушай, — вдруг окликнул Веру Рудик. Она обернулась. — Что ты там говорила о талисмане, ты что, — он как-то нелепо хохотнул, — душу черту продала, как Паганини?

— Бай-бай, дорогой, не тревожься о том, что тебя не касается, а то с ума сойдешь.

Утро оказалось солнечным, умытым. Едва взглянув на косые лучи яркого солнца, проникавшие сквозь занавески и причудливыми пятнами ложившиеся на старенький, потертый ковер, Вера поняла, что проспала. Ни о каком визите в деканат, конечно, уже речи быть не могло, надо было срочно ехать на Каширскую — выполнять обещание, данное Рудольфу.

Музыкальная школа, куда Стрешнева немедленно направилась, располагалась в старинном особняке мрачноватого вида, обыкновенно расцвеченного только порханьем маленьких музыкантов, внутри и вне этого странного, но удивительного здания.

Сегодня, к изумлению Веры, великолепный монолит особняка пребывал в полном молчании. Детей точно вывез кто-то за мгновение до ее приезда. Стояла мертвенная тишина.

Одинокая молодая ворона прогуливалась около пустынного фонтана, поводя дымчатым клювом. Вера надавила на кнопку звонка, ожидая услышать его специфический звук, но ответом была та же странная тишина.

— Ах это вы, — услышала она через неопределенный промежуток времени совершенно с другой стороны.

За спиной стояла маленькая, хрупкая старушка, библиотекарь этой школы, Валентина Николаевна, в прошлом ее директор. — Но здесь никого нет… разве что кроме меня, хотя я, как говорится, в отпуску с того света…

— Милая Валентина Николаевна, — обрадовалась Вера. — Но в чем же дело?

— Пойдемте, пойдемте, друг мой, рада вас видеть. Но дела наши плохи, как вы уже знаете.

— Но я знать ничего не знаю…

— Сомневаюсь, — сухо произнесла Валентина Николаевна. — Вас-то кто послал? Небось они же?

— Да кто? — изумилась Вера.

— Наши новые доброхоты.

Все это библиотекарша произносила уже по дороге к своему кабинету на втором этаже, с трудом отперев не без помощи Веры тяжеленную дубовую дверь.

— Свет отключили за какие-то наши долги. Предлагают переселиться в другое помещение, более пригодное для наших детей, в бывший детский сад, а там ужасно, ужасно, такой, знаете, маленький желтый домик в два этажа, премерзкий.

— Почему же, Валентина Николаевна?

— Вам лучше знать, коли пришли. Этот особняк, как нам сообщили, — детище гениального Баженова, памятник архитектуры мирового значения, и какой-то нынешний деятель положил на него глаз. Мы-де разрушаем творение великого зодчего, начинающего входить в моду. Хочу вам сообщить, что я лично обращалась и в Министерство культуры, и в Общество охраны памятников, правда, после того как они сами нас предупредили, что нам должно отсюда убираться…

— И что же?

— Да кому нужна безумная старуха, прослужившая здесь, можно сказать, целый век? Мне посоветовали отстать, как некой приживалке. Говорили спокойно, но до крайности по-хамски. Звук, знаете ли…

— Я приехала сюда выступать перед детьми, — раздраженно ответила Вера под взглядом, исполненным рассеянного подозрения.

— В таком случае, вас обманули, — отвечала та. — И очень жестоко. Отключена энергия, ввиду опасности пожара, школа временно, а может, навсегда закрыта, администрация звонила в ваш деканат, предупреждали, что концерт отменен.

— Но мне вчера сказали, что концерт должен состояться.

— Вас или обманули, или вы меня обманываете…

Пререкаться с древней старушкой у Веры не было сил. Все как-то сразу приобрело зловещий смысл.

«Опять я пугаю себя. Так же сойти с ума недолго. Обыкновенная русская неразбериха. В первый раз, что ли, срываются эти концертики? Не в первый и не в последний».

Второпях простившись, Стрешнева решила немедленно ехать в деканат, чтобы все выяснить, но посмотрела на часы и поняла, что время разрешения загадки отодвигается. И что тайны никакой нет. А пытаться выяснять — вызвать недоумение. Меня же еще обвинят в том, что я слишком много внимания требую к собственной персоне.

«Что-то не так, — думала Вера. — Все как-то неправильно. За мной неотступно движется нечто чуждое».

Она мыслила обобщенно, но картина представилась настолько яркая, что Вера невольно оглянулась. В это время она входила в метро.

За ней, чуть ли не по пятам шли двое. Это были, несомненно, китайцы, почти двухметровые, с какими-то размытыми, безразлично-свирепыми лицами.

«В Москве хунхузы, — сказала она себе. — Это не к добру».

Повеяло хаосом, в котором она чувствовала себя как рыба в воде. Но сейчас ей было не до самолюбования по этому поводу. Стрешнева ощутила себя беспомощной и жалкой. Никого рядом не было и, как видно, не могло быть.

«Они могут толкнуть меня на эскалаторе, я полечу вниз и покалечусь. В своем новом наряде и с обширными планами на всю будущую жизнь».

«Китайцы торгуют мочалками на «Менделеевской», — успокаивала она себя, вцепившись в поручни. — Но то добренькие китайцы, предупредительные».

Вера вспомнила две страшные вещи: что в метро и общественном транспорте появилась особая разновидность карманных воров-гипнотизеров, но самое ужасное, думала она, что я-то сама на редкость внушаема. Допустим, что сейчас эти китайцы-гипнотизеры не успеют меня обворовать и впредь никогда я их не увижу, все равно кто-то другой будет из меня веревки вить. Это откровение поразило Веру.

Из оцепенения ее вывел сильный толчок в спину, она ужасно испугалась, но кто-то тут же извинился, прыжками уносясь вниз по эскалатору. Это был высокий молодой человек с пиратской повязкой на голове, с книгой в правой руке, которую он внимательно и хищно читал на ходу.

«Куда это люди так спешат? И что можно так вот безжалостно читать? — подумала Вера, забыв о китайцах. — Стану-ка я медлительной. Тогда меня вряд ли кто-то или что-то сможет загипнотизировать. Хлороформировать свое сознание я стану сама. Интересно, какой я буду в тридцать два года, через десять лет? Раньше я об этом не задумывалась. Но одно знаю точно — в метро ездить перестану. Тут никакого криминального гипноза не надо, подземка — это гипноз сам по себе.

Скорость перемещения искажает представление о Москве, как бы вовсе отменяя домашний и царский город с бесчисленными Кривоколенными и Староконюшенными переулками. Город превращается в систему вокзалов, рынков и торговых центров.

В консерватории Стрешнева обнаружила галантного Даутова в компании враз похорошевшей Саманты Уайлдер.

— А вот и наша небожительница, — произнес довольный Рудольф. — Мы здесь ломаемся вовсю, а она пребывает в мире утонченных символов.

— Ломаетесь? — спросила Вера. — Что же вы так?

— Я очень благодарна Рудику, — вальяжно ответила Саманта. — Он так помог мне, что я просто не знаю, как его благодарить.

Она смешно меняла ударения в словах. Вера улыбнулась. Все походило на какой-то на редкость бездарный фарс.

— Я уже знаю, что случилось, — сказал он. — Но я не виноват, что это произошло. Сам узнал полчаса назад, что школу закрыли ввиду аварийной ситуации. Бывает же такое!

Он развел руками в полном недоумении.

«Все врет», — подумала Вера.

— А чтобы загладить свою вину, — пробормотал Рудольф, — я готов на все. Я, конечно, должен был проверить, все ли в порядке там с электропроводкой. Но мне было некогда, правда, Саманта?

— Он был очень, очень занят, — скорчила американка смешную гримасу. — Он оказался замечательным режиссером. А мне осталось носить камеру и включать ее время от времени. Сегодня мы снимали господина Третьякова. О! Это супер. Он как Харрисон Форд, умный, обаятельный. Думаю, что скоро в его руках будет вся новая русская культура. Это большая удача.

— Я же предупреждала, что плата будет непомерно большой, — ответила Вера, почти не слушая Саманту.

Она не допускала никаких опасных мыслей.

Предаваться размышлениям о Третьякове было нельзя. Все равно ни до чего не додумается. Только запутает себя окончательно. Хватит китайцев, которые только что напугали ее до потери памяти, сами того не ведая. Довольно и Третьякова, кто бы он ни был. А вот странная дружба американки и Рудика ее задела достаточно основательно.

Саманта, похоже, заняла рядом с ним место, принадлежащее Вере. И делала это с американским размахом. Насколько далеко все зашло, не имело значения. Это было ее место. Мелкие любовные интрижки Даутова, клоунские и карнавальные, ее никогда не ставили в тупик.

Но сейчас все было иначе. Она это почувствовала. Американка в ситуации разобралась столь же быстро. Они с Верой были очень похожи.

Даутов сделал вид, что вообще ничего не понимает.

— Тебя, Вера, будет много в моем фильме. Я снимала тебя в Бергене. О, это было классно! — Саманта говорила медленно и спокойно, что делало ее высказывание, эмоциональное по содержанию, довольно комичным.

— Спасибо, Саманта, — ответила Вера. — Такого количества своих изображений я просто не перенесу.

Американка надула губы, не то обидевшись, не то подбирая слова. Ответила она неожиданно:

— А здесь, в Москве, я правильно поняла твою просьбу — оставить тебя в покое. У тебя слишком много дела.

— Ты говоришь так, Саманта, словно это официальная точка зрения.

— Не знаю, — ответила американка. — Не понимаю, о чем ты говоришь.

«Да все тебе понятно, — подумала Вера. — Ты не просто оставила меня в покое, но убрала, как ненужную фигуру. Но это мы еще посмотрим, кто кого уберет».

Видимо, все это было написано у нее на лице.

Саманта выглядела довольной. А вот Рудольф забеспокоился. Казалось, что он торопится куда-то, где его сейчас ждут.

— Девочки, не надо ссориться, — сказал он в сторону Веры, глядя на Саманту.

— Да кто ссорится-то? — спросила Стрешнева удивленно.

Даутов был явно на стороне американки. Как будто для него это было естественным и необходимым многие годы.

Вера вспыхнула. Саманта смотрела на нее одновременно и насмешливо, и с опаской. Самое страшное для Веры было видеть, что Рудольф наслаждается этой сценой.

— Уф! — выдохнул он. — Ну просто гора с плеч! Я не думал, что так легко удастся выйти из столь мудреного и трудного положения. Я, конечно, имею в виду этот фильм, Вера. Когда сверхзадача его тебе совершенно непонятна и все такое прочее.

Американка продолжала улыбаться как сфинкс.

«Ну просто идеальная парочка, — решила Вера. — Если бы Саманты не было, ее надо было придумать. А вдруг на самом деле придумали? Нет, так не бывает. Мальчик увлекся импортной девочкой, к тому же похожей на меня. Прежде я не сталкивалась с подобными потусторонними явлениями, вот и все».

Но ей требовались какие-то отдельные объяснения Рудольфа. Пусть нелепые, картинные, жалкие. Надо было, чтобы он говорил только с ней и о ней, как вчера по телефону. Разве это был другой человек?

— Я должна сейчас идти, — нечаянно разрушила напряженность Саманта. — Но думаю, что мы скоро встретимся. Я приглашаю. О’кей?

— Давно нужно было так сделать, — сказал Рудольф. — Вера могла меня приревновать к тебе.

И снова эта фраза повисла в воздухе. Произносить ее было не нужно. И это они знали. Во-первых, Вера бесилась; во-вторых, причин для злости было достаточно; в-третьих, все это выглядело издевательством над Верой.

Странно, но Стрешнева тут же попыталась оправдать Саманту и своего бывшего любовника. Обвинила себя первую в жестокости, черствости, снобизме, провинциальности и так далее.

— А вот это здорово, Саманта! — обрадовалась Вера. — Так ни разу толком не поговорили с тобой на моей исторической родине.

— Убыток! — весело ответила американка. — Но мы все это исправим, так ведь?

— Да куда мы денемся, — подвел итог Даутов, чем-то озабоченный. Он явно торопился. — Часа через четыре, девочки?

— О’кей! — Саманта ответила за себя и за Веру.

Они разошлись, довольные друг другом.

Зазвонил совершенно забытый Верой мобильник.

По дороге, в торговом центре, громадном помещении марсианского вида, она подобрала себе джинсы, купила несколько прелестных белых кофточек, светлую куртку из чистого хлопка, мысленно приговаривая: «Вот это — для Высокого Городка, это — для Твери, а это — не знаю для чего».

Поездка домой, на Волгу, незаметно приблизилась. Как обычно, стало немного страшно.

Подарки для родителей выбирала особенно тщательно. Пришлось брать такси, чтоб добраться до улицы Гончарова без проблем.

«Куда я еду?» — растерянно думала Вера, мысленно расставшись за сегодняшний день с этой квартирой.

Разложив и разбросав по дому покупки, она поставила «Музыку на воде» Генделя, переоделась в джинсы и хлопковый пиджак, невольно подстраиваясь под стиль американки, и села в недоумении.

Зазвонил телефон. Вежливый до предела капитан Кравцов спросил, где она бывает и что собирается делать в ближайшее время. Вера ответила, что завтра же поутру уезжает к родителям и там будет ждать его звонка. «Вашего разрешения на мою жизнь», — довольно зло бросила она в трубку. Кравцов помолчал, сказал, чтоб звонила ему каждый день, и положил трубку.

Вера поймала маленький пикап и вовремя приехала к месту встречи с Рудольфом и Самантой.

Это был новый северный ресторан, элитное заведение, не слишком раскрученное, а потому довольно тихое.

Сначала появилась Саманта. Она искала глазами мужчину, это было понятно. И этот мужчина был Даутов. И тут только она заметила Стрешневу, одетую просто и стильно.

— Не узнала? — ласково спросила Вера.

Теперь она казалась себе необыкновенно спокойной. Если уж суждено все довести до абсурда, то необходимо сделать это с блеском. Ведь она потеряла все.

— Узнала, — ответила американка. — Мы не должны ссориться с тобой. Ведь ты мне как сестра. А у меня никогда не было сестры.

— У меня тоже, — ответила Вера. — Зато братьев пруд пруди.

— У тебя правда много братьев? — спросила озадаченная Саманта. — Я думала, что ты одна в семье.

— Одна, — ответила Стрешнева. — Это я немного хулиганю. Я подразумеваю прессу, телевидение.

— Ах это, — махнула рукой Саманта. — Это у вас превосходно называется — «ничего».

— Ничего, — согласилась Вера. — А где же наш герой-любовник?

Даутов приехал через минуту.

— Пробки, — пояснил он. — В Москве стало слишком много автомобилей. Это невыносимо.

Он был похож на крупного молодого чиновника. Юрист, банкир, все это было вполне к лицу юноше.

«Невинное существо, — подумала Вера. — Ослепительно молод, хорош собой, послушен, корректен. Не у него ли набралась я умения вести себя в компании и прочих столичных добродетелей? Да и Саманта смотрит на него только как на обаятельного проводника и своеобразного толмача в новом для нее и незнакомом русском городе».

— Мы с Верой решили тебя немного побить, Рудольф, — сказала Саманта, когда они расположились за столиком в уютном зале нового ресторана. — Как так получилось, что ты едва не поссорил нас. Я многого не понимаю здесь, в России. Для меня это Восток, а на Востоке, я знаю, нас учили, всякий жест обозначает не то, что у нас, на Западе. Я боюсь неправильно улыбнуться и не к месту захохотать. Потому я все время напряжена и бестолкова. Как сейчас.

— Я, — ответил Рудольф, — виноват только в том, что хотел угодить всем сразу. А я так не умею. Вера знает меня много, очень много лет, и ей известно это мое качество. Поэтому я все время падаю и встаю, встаю и падаю.

Весь вечер он шутил подобным образом. Вера не заметила ни одного лишнего взгляда в сторону Саманты, ни одного необдуманного жеста. Он вел себя безупречно. Разве что один или два раза посмотрел на часы, точно куда-то торопился еще.

«Я человек точный, но задерганный», — пояснил он, прежде чем его спросили. Да еще один раз откровенно встревожился. И посмотрел в глубину зала.

Вера проследила за направлением его взгляда. Она сделала это в унисон движению остроумного и веселого собеседника, как бы даже собственными жестами внутренне соглашаясь с ним.

То, что она увидела, не вызвало в ней никаких эмоций. Подобным образом совсем недавно она стояла на том самом месте, где ее только по случаю не успели ударить ножом в живот. Просто не попали. По случаю не сорвали перстень вместе с кожей и не оторвали палец. Нет, сейчас эмоций не было никаких, но ей показалось, что она узнала двух вошедших и тотчас убравшихся с глаз персонажей — толстяка, похожего на кота Бегемота, и его спутницу, гуттаперчевую рыжую девицу.

Стрешнева взглянула на Рудольфа. Он был совершенно спокоен. Спрашивал о чем-то Саманту.

Вера не услышала вопроса. Это ее испугало.

«Я точно знаю, что этих людей здесь быть не должно. Не уверена и в том, что они вообще существуют. Скорее всего, это такие московские типажи. Такое поветрие, манера, общий стиль. Где она так хорошо изучила русский язык? — мимоходом думала Вера, стараясь прислушаться к разговору Даутова с американкой. — Порой кажется, что она сознательно пытается исказить правильное произношение. А потому бывает так напряжена и бестолкова, как она только что говорила. Нет, моя подозрительность переходит все границы. Верно, я особенно сильно устаю, когда отдыхаю. А я отдыхаю давно. И нечего врать себе о колоссальных физических и нравственных нагрузках. Все это было раньше, в дорассветном мраке детских лет».

Саманта была изрядно навеселе, когда они с Рудольфом отвезли ее в гостиницу. Американка что-то лепетала про планы на завтрашний день, потом бросилась на шею Рудольфу, принялась его лобызать и что-то приговаривать шепотом. Даутов ответил ей: «Ну-ну, успокойся, все будет о’кей» — и брезгливо отстранил экзальтированную иностранку.

Вера и Саманта поднялись в номер. Рудольф ждал внизу.

Потом ничего не оставалось делать, как ехать к Рудику. Ведь он был весел и надежен, как никогда.

«Все же я воспитала его, — думала Стрешнева. — Мне стоило это многих трудов и слез. Да какая разница! Главное — результат. Может быть, он колебался одно мгновение, но его не прельстила очаровательная американка. Это же видно невооруженным глазом».

Вот они на той же кухне, как несколько дней назад.

«Словно зеркало какое в пространстве поставлено, — подумала Вера. — Как это я стала замечать такие вещи? Наверное, это расширение души. Правда, я говорила кому-то, что стало намного больше места. Даже в Москве».

Кому она говорила это? Вера не помнила.

Ей показалось, что в квартире находится кто-то еще. Она решила осмотреть комнаты, но в это время появился Рудольф с двумя бокалами вина.

И подал ей один из бокалов. Вино было необыкновенно вкусным.

— Это французское? — спросила она.

— Конечно, — ответил Даутов.

Вера выпила и почувствовала, что не дойдет до кровати, как это было с ней вчера, после возвращения из Лефортово. Веки стали тяжелыми, глаза закрывались сами собой, как она ни старалась их таращить. Сквозь дрему почувствовала, что ее будто куда-то несут, везут на машине. Подумала с благодарностью, что это Рудик ее, сонную, повез домой, хотела достать ключи из сумочки и назвать пароль сигнализации, но язык не слушался, а сумочки рядом не оказалось, и она провалилась в глубокую бездну…

Глава 10

Ей снова приснился необыкновенный сон. В тонких цветных сумерках она летит в самолете. Вспоминает, что боится самолетов. Но делать нечего, ведь это сон. И нужно сделать усилие и переменить картинку. Ей это удается сделать довольно скоро. Самолет идет на посадку.

Внизу раскинулся великолепный город. «Теночтитлан, — думает Вера во сне, — и в нем множество ацтеков. Там чудесные мастера-строители, дворцы, парки. Нужно увидеть это». Она выходит из самолета. Спрашивает, что это за город. Говорит по-английски. На нее смотрят с удивлением и отвечают, что это Лиссабон.

«Я управляю сном», — думает Вера. Надо продолжить это удивительное занятие. «Как добраться до моря?» — спрашивает она людей, напоминающих ей рыбаков.

Тут же понимает, что нет ничего проще.

Небольшой английский автобус везет ее по красивой равнине. Она снова засыпает. И просыпается уже на месте.

«Море там», — показывает ей пожилой человек. Он говорит на незнакомом языке. Но Вера прекрасно понимает во сне все языки.

«Не вернуться ли в страну инков? — думает она. — Нет, от добра добра не ищут. Там жестокая древность, жертвоприношения. А здесь непонятная, но приветливая страна».

Вода в море прозрачная и теплая.

Вера видит, что вокруг никого нет, раздевается и далеко заплывает, устает и ложится на спину. Под ней и вокруг нее плавает рыба. Одна рыбина подплыла совсем близко, Вера хотела дотянуться до нее рукой, рыбина сделала сильное движение хвостом, и жесткий плавник поцарапал ей руку. Она вскрикивает и внезапно понимает, что она действительно в море и плывет на спине под чужими небесами.

От испуга нахлебавшись соленой воды, Вера справляется с собой и начинает медленно грести к берегу, на котором никого нет.

Находит одежду — джинсы, рубашку и куртку. Ищет сумку, которая постоянно была при ней. Находит. Успокоилась на несколько минут, убедившись, что наяву все обстоит не хуже, чем во сне.

Вера больно ущипнула себя за руку. Остался небольшой фиолетовый синяк. Не хватало каких-то существенных деталей. На среднем пальце левой руки не было перстня. Значит, это сон. Когда-то, как ей думалось, в другой жизни, она увидела во сне свою прабабушку. Она говорила ей во сне о какой-то необычайной способности кольца отвращать плохих и привораживать хороших кавалеров. Тогда же она решила не снимать перстень до той поры, пока не выйдет замуж. Значит, она вышла замуж?

А может быть, она умерла? Но горячий песок щекотал босые подошвы, а невдалеке над волнами вились чайки. На смерть все это было похоже мало.

«Кто я такая? — думала она. — Надо побродить по окрестностям. Небось соображу, что в мире происходит».

Одевшись, вытряхнула из сумки все содержимое. Вера не узнала ни одной вещи. Изысканной коробочки с перстнем тоже не было. Это ее разозлило. Она взяла с песка то, что показалось ей документом. «Сейчас я узнаю нечто о своей личности», — в ожесточении подумала она. Почему нет перстня? Ведь она не могла выйти замуж.

Документ, который девушка разглядывала, ничего ей не сообщил нового. Ее имя ничего ей не говорило. Фамилия — тоже. Она бросила его в сумку. Сгребла туда остальное. Денег не было.

«Деньги в заднем кармане джинсов, — вспомнила она. — Деньги — так вот что я помню из всего остального. Только деньги».

Это ее обрадовало.

«Жизнь возвращается, — думала Вера, — но куда? И мое ли это тело? Цела ли я, как раньше?»

Она потешно ощупала себя, не обнаружив никаких изъянов. Все было на месте.

«Лиссабон, — вспомнила девушка. — Туда прилетел самолет во сне. А это что за местность? Я просила довести меня до моря. Почему? Пора просыпаться, госпожа Уайлдер. Почему госпожа? Почему Уайлдер? Не факт. Все это тот же Лиссабон. В документе написано, что я не из Лиссабона. Я из другой деревни. И деревня эта не приморская. Я проплыла полмили и устала. Наверное, я голодна. Впрочем, это само по себе хорошо. Значит, я живая. А ведь могла утонуть от страха».

Вера заметила, что отрешенно наблюдает за собой со стороны. Кажется, раньше не умела этого делать, потому что это причиняло страдание. Обязательно что-нибудь ее не устраивало, — например, манера думать и несносно обобщать кое-как обдуманное.

Сейчас никакого страдания в себе найти не могла. Она смотрела на себя отовсюду. Из чистого пространства с небесами и морскими валами, с песчаной косы, по виду такой домашней и озерной, и этот взгляд готов был разорвать ее, не причинив никакого обыкновенного страдания.

«Если я не умерла, то немедленно умру, потому что нельзя настолько сильно ничего не знать».

Она знала только то, что жива и здорова. Вроде бы это не вызывало никаких сомнений. Осмотрела свою одежду и осталась ею довольна. Кажется, она переодевалась вчера. Поменяла такой эффектный выходной костюм на легкую дорожную одежду. Значит, собиралась куда-то ехать. И не куда-то, а именно сюда. Ведь она последовательна и требовательна. К себе, к другим. Другие? Кто такие — другие? Ну те, что вокруг. С ней в английском автобусе ехали другие — мужчины, женщины, дети.

Внимания на нее не обращали. И она не была к ним требовательна. А зачем быть требовательной к другим? А к себе? Вот что она сейчас хочет от себя? Она смотрит на себя отовсюду. Из пустоты, накрытой морем, песком, светящимся южным воздухом.

Ах да, она решила отдохнуть. Неожиданно собралась и поехала. А как и когда покупала авиабилет? Не финт перелететь через Атлантику на большом самолете. Судя по документу, она прилетела из Америки. Вообще-то неплохо прилететь из Америки. Но почему в Лиссабон? И опять же — почему из Америки?

А еще трудно понять, где прервался сон, которым она столь эффектно управляла, и с какого места началась явь, которая закончилась вот этой прибрежной полосой песка?

«Надо двигать отсюда, — решила Вера. — Наплавалась, наотдыхалась! Кажется, я отдыхаю давно и совершенно ничего не делаю. Видать, путешествую вот так. По белому свету. Таиланд, например. Была ли я там? Да вроде бы. Греция? Да никакого сомнения. Маленькие деревья, обломки священных камней и целые роскошные колонны, жара, блеск, внезапная прохлада, вино и жареная кефаль».

Посмотрела на часы. Из этого ничего не вышло. Сколько часов или дней назад она стала двигаться из пункта А в пункт Б, было неизвестно.

Совершенный механизм работал исправно.

Окрестности убедительно показывали, что на дворе белый день. К людям идти было вроде бы опасно. Но отчего? Они — другие. Но ведь она ехала с другими — на автобусе.

И Вера пошла наугад.

В придорожном заведении, которое она назвала для себя корчмой, она съела порцию морских гадов, просто показав пальцем красивой, смуглой женщине на это блюдо. Никто из посетителей, а их было немного, не посмотрел на нее с неприязнью или подозрением.

«Я в раю, — подумала Вера. — Наконец-то я знаю, как он выглядит. Немного пустынно, но в целом отлично».

Но мысленный рай тут же обернулся адом.

С ней нет ее кошки. Черной, дымчатой, с черными усами. И очень умной. Она осталась по ту сторону неизвестно чего. Какого-то барьера. Как бы он ни назывался. Это первое открытие потрясло ее.

Девушка шла по извилистой южной дороге и горько плакала. Это была чисто детская обида и пронзительная жалость к любимому зверю, который, скорее всего, погиб, раз его здесь нет.

Поселок, в который она приехала и откуда пришла на морской берег, находился в противоположной стороне. Да она туда и не хотела. Впереди толпились причудливые южные строения. Стало любопытно. «Средневековая архитектура, — подумала Вера. — Что за прелесть эта Европа. У нас в Америке никогда не было Средневековья. Сколько бы мы ни упивались своей интеллектуальной мощью, да что толку!»

Угнетала тайная мысль, что она не сможет вернуться туда, откуда прилетела. Никогда. Это исключено. Домой возврата нет. А где этот самый дом — неизвестно. С Америкой вроде бы полный порядок. Могла оттуда прилететь? Могла. Но прилетела не оттуда. И это бесспорный факт. Как бесспорно и то, что она все еще спит, по крайней мере на три четверти. Может плавать, может есть морских гадов, считать до тысячи и разговаривать сама с собой. Немного помнить о том, что находится в южной части Пиренейского полуострова. В Португалии. На морском побережье.

От этих жестоких и безысходных мыслей заболела голова. Но это продолжалось не больше часа.

Вера подумала, что мысли тут совершенно ни при чем, а просто напекло голову. Или она набралась с кем-то из попутчиков в самолете. Какого-нибудь шотландского самогона. До потери памяти. Но где попутчики? Двое каких-то уродов с бутылкой виски? Нет, она была в самолете одна. Рядом с ней два свободных места. Она даже спала, как-то странно свернувшись. Как в самолете люди никогда не спят.

Скоро стало понятно, что находится она в древнем португальском городе. Называется он Сетубал.

А купалась Вера не в открытом море, а в заливе. И пребывает вне прошлого и будущего, в сплошном настоящем.

Первое она узнала, купив подробную туристическую карту, последнее осознала без всякого трепета, с видимым удовольствием.

В какой-то момент Вера окончательно поняла, что находится в Португалии. Остальные вопросы удалось отодвинуть на приличное расстояние.

«Как-нибудь на днях я с этим разберусь, — уверенно сказала она себе. — Это не составит никакого труда. Все образуется само собой».

Первую ночь в чужой стране Вера провела на морском берегу, ночевала под одной из рыбачьих лодок, не испытав особенных неудобств.

Утром совершила прогулку до поселка, который, собственно, был предместьем Сетубала. Довольно скромно позавтракала, решив экономить деньги, которых, к сожалению, было слишком мало.

Незаметно успокоилась, почувствовав себя ребенком, которому только что взрослые рассказали о чудесной южной стране, и ребенок видит как наяву прекрасные незнакомые лица, растения, вдыхает горячий воздух других широт.

В залив Сетубал впадала прелестная речка Саду, не такая многоводная, как Миссисипи в Америке, особенно, должно быть, когда она разливается, но все же настоящая река. Движение воды убаюкало Веру и заставило задуматься. Все было настоящим, креолы и цыгане, потомки кельтов и арабов, великолепная человеческая смесь, опечаток мировой жизни в виде рекламы привозных товаров, поддельным оказывалось только ее отношение к этому. Она была вроде бы американкой, но уверенности в этом не испытывала.

В ее положении был какой-то основательный изъян.

«Возможно, я здесь по делу. Но по какому такому делу я прибыла сюда? И отчего не помню своих основных обязанностей? Что я вообще умею? Я умею есть морских гадов и люблю их. Я хорошо плаваю. Но чаще я плавала в реках и озерах.

А море для меня — магия, экзотика, мечта.

Реки и озера — в Америке. Следовательно, я…

Но что-то никак не складывалось.

Реки и озера в России. В огромном количестве. Кажется, она прилетала однажды в Россию. И даже не так давно. Откуда? Да какая разница! Теперь это не имеет никакого значения.

Она в Португалии, совершенно одна. Может быть, она участвует в странной игре и ей обещан огромный приз в случае победы. Скорее всего, это именно так.

Она специалист по этим вещам. Какой-то приз выиграла недавно. Это было где-то на Севере. Вероятно, поначалу она там точно так же не могла ничего понять, но чуть позже блистательно справилась с трудной задачей. Да, там были фиорды, аскетичная, но впечатляющая растительность. А что она делала там? Да то же самое. Пыталась понять, где находится, и что делает, и с какой целью.

А целью был приз, который позволил участвовать в более изощренной игре. Вот в этой, здесь, в южном королевстве. Да, именно — это королевские игры. В прошлый раз она была в Королевстве Норвегия.

Внезапно Вера испытала приступ головной боли такой силы, что потеряла способность даже столь незатейливо размышлять. У нее потемнело в глазах, и она опустилась на землю. Вторым желанием было немедленно бежать из точки, где она сию минуту находилась. Вероятно, ее засекли на мгновение и чуть было не уничтожили. И не в переносном смысле, а по-настоящему.

Навстречу невыносимой боли, которая захватила все ее существо, пространство стремительно увеличивалось в размерах, вместе с речкой Саду, заливом, загадочным городом, который ей предстояло освоить. Причем пространство росло внутри и вне Веры, без какого-либо намека на волнолом или другую преграду. Это было похоже на приближение небытия.

Девушка тяжело опустилась на траву, из-под ее руки вылетела маленькая птичка и уселась на ветку куста. Боль превратилась в тонкую скорлупу, а потом пропала вовсе. Рутинного понимания того, что все обошлось, это, однако, не прибавило.

Она заметила, что неуклонно идет куда-то, стараясь не сбиться с курса.

«Вот так ходят в сказках — куда глаза глядят», — подумала Вера.

Эти сказки она знала на каком-то чудесном языке, и было это давно, в детстве. А сколько ей лет? Наверное, лет двадцать, то есть колоссально много. Жизнь заканчивается. И эта страна — последний волшебный подарок. Впрочем, эти умозаключения ее тоже не устраивали.

Она поняла, что забрела в не отмеченный на карте район Сетубала. Карта его, стилизованная под средневековую, внушала Вере чувство уверенности и спокойствия, какого-то даже предопределения. Она зашла пообедать в небольшое кафе. Заказала жареную рыбу и попросила нацедить стакан вина из пузатой, изысканно оплетенной бутылки.

Вера подумала, что вкус вина старается ей о чем-то напомнить. Как будто это живое и забавное существо. Она посмотрела на свои руки, ловко управлявшиеся с большой жареной рыбой при помощи ножа и вилки. «Они умеют делать что-то еще, — с уверенностью подумала она, — и даже что-то совсем необыкновенное». Вера положила нож, отодвинула тарелку, и под шевельнувшимися пальцами зазвучала музыка.

Это немного напугало ее и позабавило.

Она тут же поймала на себе чей-то взгляд, но ничуть не смутилась.

«Это надо обдумать, — решила она. — Не все так просто, как мне сейчас представляется. Или не все так сложно, да какая разница!»

Вера почувствовала зверский аппетит и заказала еще одну порцию рыбы плюс экзотический салат. Вино из квадратного французского стакана она отхлебывала медленно, потому что этот живительный напиток таил для нее какую-то странную опасность.

Обед получился длинным и таинственно-праздничным. Она была совершенно одна, но в этом не было никакой печали, наоборот — свобода и завершенность.

В другом углу кафе живописно расположилась группа местных жителей, похожих на цыган.

«Да это ж и есть натуральные цыгане, — сообразила Вера, — где им еще жить, как не в Португалии».

Ей приходилось раньше встречать молодых и старых цыганок, она завидовала их странной звериной грации и чему-то училась у них однажды. А как-то сама нарядилась цыганкой. Значит, она участвовала во многих подобных играх. Значит, не надо ничего бояться. Все кончится миром, и она выиграет обещанный приз.

Она вышла из кафе и скоро оказалась на извилистой средневековой улочке с причудливыми строениями. Здесь не хватало только экзотических животных вроде тех, что она встречала прежде. Но где и когда, даже не попробовала вспомнить, потому что это было из другой игры. Других объяснений просто не существовало.

Вера миновала небольшой изысканный замок, вокруг которого рос древовидный вереск, удививший и обрадовавший ее не меньше, чем сам замок. Она знала это растение другим, вьющимся по земле, как запечатленная древность или чудесный рисунок на срезе яшмы. Она даже сорвала одну веточку и растерла между пальцами любимый с детства цвет.

Несколько дубов, точно выточенных из камня, довершали необыкновенную картину.

«Я хотела бы жить здесь, — подумала Вера, — или в похожем месте. Кажется, мне предлагали когда-то именно такой образ жизни. Или я мечтала сама об усадьбах, мрачноватых, старинных парках. Наверное, это было в далеком детстве».

Отсюда не хотелось уходить. Вера встала на месте и замерла. И тогда она услышала звуки фортепьяно.

Она уже слышала здесь гитару и аккордеон, флейту и скрипку, даже отдаленные звуки органа из католического храма. Но фортепьяно она услышала впервые. Это ее насторожило. Как будто ей подали знак. Она должна была приготовиться.

Одновременно девушка испугалась, что сон закончится (вдруг это все же сон, пусть до мельчайших деталей реальный?) и она опять окажется в самолете, летящем неизвестно куда.

Но происходящее не было сном, несмотря на фантастичность.

Не успела она сделать нескольких шагов, как ее окликнули по-английски. Вера обернулась, решив на всякий случай, что встретила соотечественницу, оказавшуюся здесь.

Перед ней стояла молодая, красивая португалка, в этом не было никакого сомнения. Двое маленьких музыкантов, она тоже была уверена в этом, стояли поодаль.

Заметив растерянность Веры, португалка не удивилась, а, напротив, сделалась еще приветливей. Она оживленно затараторила на английском в живописной португальской манере.

Вере показалось, что она больше понимает именно этот роскошный португальский звуковой фон, чем информацию, которую получила сейчас на языке мирового общения.

Португалка оказалась выпускницей Лиссабонской консерватории, вернувшейся на родину, в Сетубал, где несколько лет назад открыла частную музыкальную школу. Она узнала Веру еще два часа назад на улице, перед тем как та зашла пообедать в кафе. И решила непременно с ней познакомиться. Для этого даже заходила в кафе и видела, как Вера перебирает невидимые клавиши, отодвинув рыбу и вино.

По дорожке к дому, который располагался по ту сторону замка с вереском и каменными черно-зелеными дубами, Вера пришла к выводу, что она сама имеет прямое отношение к музыке. А эта красавица только прикидывается португалкой, на самом деле являясь здешним музыкальным божеством.

Впрочем, все это не помешало девушке обрадоваться тому, что больше не придется спать под рыбачьей лодкой.

Из разговора с Верой Катарине, так звали португалку, удалось выяснить, что она путешествует, отдыхает в полном и бесконечном одиночестве. Что для нее это обычное явление, вроде утренней гимнастики или краткой репетиции, Катарина не сомневалась. Вызвало удивление только то, что Вера называет себя Самантой, а когда Катарина назвала ее настоящим ее именем, долго повторяла его, будто старалась припомнить.

У девушки же не вызвало никакого удивления то, что ее знают. Катарина сказала, что видела Веру в телевизионных передачах, восхищалась ее превосходной игрой.

Слово «игра» утешило ее. Значит, она права, она играет сейчас в многоступенчатом шоу, которое связано то ли с выживанием в экстремальных ситуациях, то ли с чем-то еще более изощренным. Это позволило поверить в то, что Вера не просто так прогуляться вышла, а занята важным делом.

Катарина, как видно, была счастлива, что Вера стала ее гостьей. А девушке сделалось еще уютней в этом чудесном городе, и без того не причинившем ей никакого зла.

Она опасалась вопросов, на которые сейчас не смогла бы ответить, но здешний уклад был неагрессивным. Вероятно, могущественная близость океана на протяжении столетий стерла острые углы множества наций, поселившихся тут, превратив всех жителей страны в хозяев и гостей одновременно.

Катарина спросила, нет ли у гостьи какого-либо дополнительного багажа и скарба. Вера ответила, что странствует налегке, а в Европе чувствует себя как в родном доме, особенно в Португалии. Конечно, такие странствия немного утомительны, но только поначалу, а после привыкаешь и уже не можешь обойтись без постоянного перемещения.

— Но у нас ты должна остановиться, — сказала Катарина, — на привал. Мне кажется, тебе это нужно.

— Да, — ответила Вера. — Мне это действительно необходимо. Мне приказывают остановиться ваши деревья, небо, река и залив, заодно с диковинными жилищами, оборудованными для жизни в течение тысячелетий. Мне кажется, что здесь вообще ничего никогда не надо менять.

В это время Катарина показывала ей свой дом. Это путешествие больше напоминало экскурсию, чем простое передвижение из комнаты в комнату. В доме было все: от старого оружия и картин, изображающих красивых мужчин и женщин прошлых веков, вероятно — предков Катарины и ее мужа, до обломка мачты как символа далеких морских странствий и битв.

Вера позавидовала своей новой подруге. «С такой историей, живой и всегда близкой, искусство взаимодействует напрямую, — думала она. — Здесь я играла бы совершенно по-другому. Да просто лучше. Это точно». Девушка решила попробовать это сделать завтра или послезавтра.

Она смутно помнила, что выросла в краю, где родились многие прославленные мореплаватели. Значит, эта страна почти знакома ей, несмотря на то что растения и животные здесь такие странные. Из-за шторы, похожей больше на кусок паруса или кулису бродячего театра, вышла кошка и царственно глянула на Веру.

Она тоже была странной породы, продолговатая, большеглазая, с острыми пушистыми ушами, как у рыси.

«У меня тоже есть кошка, — сказала она себе, — потому что без кошки нельзя жить вообще».

Этот примирительный вывод избавил Веру от невозможных мыслей, которые могли расколоть ее голову пополам.

— Слишком много впечатлений, — сказала она Катарине. — Еще немного — и я смогу только смотреть по сторонам и бессмысленно улыбаться. А мне еще предстоит знакомиться с твоей семьей. Я должна привести себя в порядок.

Она выкупалась и уснула в узкой комнате, похожей на каюту корабля.

«Куда ж нам плыть? — успела подумать она. — Кажется, это уже от нас не зависит. Как нитка жемчуга, жемчужина за жемчужиной. И ни одной ненужной паузы. Разве так бывает? Как же не бывает, если это есть? Я выросла в стране, где так не бывает. Что это за страна? Да, скорей всего, Америка. Что ж, недаром я оказалась в Португалии. Христофор Колумб пользовался картами тамплиеров, которые спасались тогда здесь, в замках, подобных тому, что находится рядом, или в таких же вечных жилищах. Вероятно, здесь глубокие, извилистые подвалы, целые пещеры, выводящие к океану, на случай бегства».

Кто такие тамплиеры и зачем они здесь прятались, Вера не могла припомнить. О них ей много рассказывал кто-то из друзей. Вероятно, тамплиер. Храни его Господь. Наверное, он сейчас тоже прячется где-нибудь недалеко.

Она пробудилась довольно рано, спросонок подняв руки, чтобы ощутить дно лодки над головой, и повернула голову так, чтобы увидеть свет и кромку прибоя сбоку.

Но ничего этого не было. Она подумала, что очутилась на корабле. По крайней мере, недалеко находился старинный штурвал. На нем сидел здоровенный попугай, похожий на внимательного морского разбойника.

Он хрипло произнес что-то на португальском. Нетрудно было понять, что птица спрашивала, нормально ли отдохнула гостья.

— Да, птица, — ответила Вера. — Если б не болели мои мозги, все было бы идеально. Скажи, я похожа на старого, обезумевшего пирата, забывшего, в каком месте он захоронил сокровища? Видать, похожа. Потому и ты здесь. Своих почуял.

В доме никого не было.

Девушка вышла во двор, сделала что-то вроде гимнастики, после чего потрогала твердые листья неизвестного ей дерева и рассмеялась. Она не помнила ничего, как будто родилась только вчера.

Но дерево было неизвестно по другой причине.

«Начнем с него, — подумала Вера, — и все отстроится заново. Скорее всего, это пробковое дерево. Да, это пробковый дуб. В детстве я много читала о Пиренейском полуострове. И мечтала вот так вот запросто отдохнуть под широким апельсиновым деревом. Все сбывается — это закон, о котором я не подозревала».

Искупавшись в небольшом бассейне с пресной водой, Вера устроилась под апельсиновым деревом. Несколько маленьких птичек ходили по ветвям, не обращая на нее никакого внимания.

«Вряд ли это мытарства, — подумала девушка. — Это что-то другое. Только бы не заболела голова, как вчера. Второго раза я просто не вынесу».

Обеспокоенная Катарина нашла ее полностью погруженной в себя.

— Я ходила на рынок, — пояснила она. — Сегодня мы устроим небольшой праздник.

Вера с тоской подумала, что уже сейчас предстоит отвечать на вопросы, ответов на которые она не знала, а врать португалке она не могла.

На вопрос Катарины, давно ли Вера из дома, она ответила, что, скорее всего, не была там вовсе.

— Ты путешествуешь все это время? — удивилась португалка. — Я поражаюсь твоей энергии.

— Я тоже, — ответила Вера, впервые рассмеявшись.

Собственный смех удивил ее, а сама возможность запросто рассмеяться переменила все. Вера даже решила, что большего от человека и не требуется, как только способности после всех ужасов быть веселым и приветливым с другими. Вот так рассмеяться, например. Наверное, ее друг-тамплиер тоже смеется где-нибудь.

Катарина была счастлива, убедившись, что Вере на редкость хорошо у нее в доме. Это должно было ошеломить, но почему-то нисколько не удивило гостью.

Она иногда ловила себя на мысли, что старается делать все, и думать, и говорить, и двигаться как-то особенно точно и четко. Но это было не слишком трудно и постепенно превращалось в привычку.

Впервые посмотрев на себя в зеркало, Вера отрешенно заметила непривычный загар и столь же необычный блеск глаз. Она мысленно переместилась в свое зеркальное изображение и окончательно забыла, где и с какой целью находится. Вера была в гостях у подруги. Значение имело только это.

Через два часа девушка была уже знакома с мужем Катарины, занимавшимся поставками морепродуктов в рестораны Лиссабона, и двумя их маленькими сыновьями.

На званый вечер были приглашены соседи, все поголовно любившие музыку. Это было совсем не удивительно. Сам воздух этой древней страны, расположившейся под присмотром океана, был бесконечной мелодией. И не только для чужестранки, что больше всего поразило Веру. Люди, живущие здесь, отчасти сами представлялись ей этими древними камнями и деревьями.

Она не уловила момента, когда было произнесено нечто странное для нее. Настолько необыкновенное, что Вера попыталась протестовать. Но протест ее был воспринят в застолье как нечто естественное — как проявление скромности, наконец.

А Катарина всего лишь говорила о ней как о замечательной русской пианистке, которая одиноко путешествует по гостеприимной Португалии. К тому же, как отметила Катарина, в ее странствии присутствует какая-то маленькая тайна.

«Это точно, — подумала Вера, — тайна на тайне. Вам больше известно обо мне, чем мне самой».

Она решила, что перед сном расскажет Катарине в общих чертах, что с ней происходит.

Девушка почему-то была уверена, что португалка все поймет и поможет. А каким образом — Вера не представляла даже отдаленно.

Они сидели в саду под открытым небом, свежий ветер с постоянством невидимого геометра напоминал о близости океана и превращал все в движущееся и живое, цветы, ветки и листья — каждый в отдельности. Эти темные твердые листья, точно вырезанные из камня, трепетали на ветру, словно дерево приветствовало собравшихся тысячами ладошек.

Вера вспомнила, что видела такое же дерево с точно такими же листьями. И эта картина была связана с чем-то прекрасным, чему она не могла дать никакого названия. Там не было океана, его гигантский размах заменяли движущиеся небеса, а ее кто-то нес на руках под красивым деревом, умудрившись пройти под горизонтальными сильными ветвями. А листья приветствовали Веру и незнакомца (именно незнакомца, как решила она) точно так же, как эти листья.

Она в недоумении потерла лоб. Но в памяти была неодолимая преграда. Тогда Вера на мгновение окаменела, как бы сливаясь с этим препятствием. И тут же заметила на себе особенный взгляд Катарины.

— По-моему, ты настолько устала, что ничего не помнишь, — сделала та предупредительный жест. — Тебе нужно выпить как можно больше этого красного вина. Ведь ты не помнишь, что недавно была в Норвегии?

— Да, — ответила Вера, — на журнальных фотографиях, которые ты показала, конечно же я. Я хорошо играю на фортепиано, это сказала мне ты. У меня был какой-то особенный перстень. Я его потеряла, сразу все забыла. Наверное, потому, что лишилась его. Но больше я ничего, ничего не помню, кроме каких-то туманных, обобщенных картин, как я здесь оказалась, даже имени своего. То есть теперь я знаю, ты сказала мне, но я так и не вспомнила.

— Скорей всего, в нашу страну ты приехала или прилетела из России.

— Вряд ли, — ответила девушка. — Я могла оказаться в Париже сразу после мероприятия, о котором ты говорила. Видишь, я уже могу упомянуть какое-то событие, не рискуя окаменеть от страшной головной боли. В Париже у меня друзья. Это слово тоже произносить не страшно. Но, может быть, только потому, что мы говорим на английском.

Катарина о чем-то перемолвилась с мужем, он кивнул и скрылся в доме.

— Мне настолько хорошо у вас, — призналась Вера, — что я впервые ничего не боюсь. Я могла бы умереть сейчас без всяких сожалений. Все равно почти ничего не помню. А то, что вижу сейчас, и все, что испытала в эти дни, это подобно последнему, самому важному откровению. Почему-то я в этом убеждена. Я слышала об этом раньше. Правда-правда.

Скоро на столе появились крепко запечатанные бутыли вина, принесенные из глубокого, холодного погреба.

В этот вечер она впервые пила великолепное старое вино. И первый раз так много. Никакого обычного опьянения, о котором она смутно помнила как о прискорбном факте прежних дней, Вера не почувствовала ни на мгновение.

Наоборот, окружающее она воспринимала чисто и ясно. Подумала, что впервые в жизни по-настоящему отдыхает и чувствует себя в полной безопасности. Напрашивался простой вывод — она жила в постоянной опасности. Всегда. И почему-то этот факт не вызвал в ней никакого удивления.

— Катарина, — спросила Вера, — как ты думаешь, можно ли отравиться музыкой настолько, чтобы потерять память?

— Нет, — ответила португалка, — думаю, что нет. Ведь ты знаешь, где ты находишься, ты помнишь главное. Что дуб — это дуб, креветки — это креветки, а замок — это замок. Мне кажется, ты прекрасно понимаешь португальский. Вот послушай, что я тебе скажу.

И заговорила на незнакомом языке. Вера довольно легко поняла, что произнесла Катарина.

— Ты сказала, что я подобно ангелу прилетела на вашу улицу. А ангелы разбираются в любых языках и понимают все тонкости земной жизни. Вот только не отличают, где живые, а где мертвые. Такова ангельская особенность. Они контролируют целое.

— Да, — рассмеялась Катарина, — я говорила приблизительно об этом.

Ближе к завершению импровизированного праздника Вера поняла, что способна отлично мыслить в известных пределах, способна поддерживать беседу, но скоро утратит способность двигаться. Так бывало с ней когда-то, но не помнила когда.

Впрочем, предупредив свое изысканное оцепенение, Вера добралась до постели, устроенной для нее на втором этаже в светлой и уютной угловой комнате. Она успела заметить, что в этом помещении пять или даже шесть углов. Это показалось ей добрым предзнаменованием. И мгновенно уснула.

Спала до самого полудня, ни разу не проснувшись. Без сновидений, или они были столь глубокими и тонкими, что не подлежали запоминанию.

Раздавались звуки фортепиано, во дворе слышались детские голоса. Но не это разбудило ее. Во сне пришла угрожающая рассудку, ясная определенность. Она Вера Стрешнева, действительно известная русская пианистка, но последнее, что она помнит, — дружеская вечеринка в ресторане с бывшим любовником и американкой, с которой познакомилась на конкурсе в Норвегии и паспортом которой каким-то странным образом оказалась в Португалии.

Это открытие пронзило ее словно электрическим разрядом. Она испугалась, что вот сейчас разольется страшная боль, которую испытала накануне, и наступит полное и окончательное забвение. Вера резко поднялась и села на кровати, сжимая в кулаках край вышитой льняной простыни.

Будто почувствовав, что гостье необходима помощь, в комнату поднялась Катарина:

— Я хотела разбудить тебя раньше, когда муж отправился в Лиссабон. Но он запретил мне делать это. Я слушаюсь его во всем.

— Это правильно, — ответила Вера, — а я не слушалась своего жениха. Это правда, что я вчера ничего не могла вспомнить и не отличала мертвых от живых?

Она спросила об этом, стараясь быть предельно спокойной. Впрочем, притворяться не было необходимости. Вера помнила себя, и одно это казалось удачей.

— Муж правильно поступил, что не позволил мне отправить тебя с ним в Лиссабон.

— Зачем? Меня там никто не знает.

На мгновение Вере стало страшно. Здесь милые, добрые люди, знающие и любящие ее. Но она, русская, оказалась на чужбине с документами едва знакомой ей американки, да к тому же совершенно неведомым образом. Она сама никак не могла сесть на самолет. Для этого не хватило бы даже ее могучей, незаурядной фантазии.

Португальская тюрьма ей, скорей всего, обеспечена. Пока разберутся. А в чем разберутся? И кто?

Девушка рассказала обо всем португалке. Катарина почему-то не удивилась.

— Я поняла вчера, что тебя опоили каким-то снадобьем, частично отключающим память. Действие его может быть удивительно долгим, а его последствия необратимыми. Я не могу понять, отчего так случилось. Кто-то хотел очень сильно тебе навредить. Как ты себя чувствуешь сейчас?

— Отвратительно. Со мной много странного происходило в этом году, — призналась Вера. — И случившееся в эти дни всего лишь выход, развязка чего-то неизвестного мне. А может быть, все это длилось несколько лет и я сама, не замечая, провоцировала и торопила все эти необыкновенные события.

— Мой муж через своих друзей свяжется, думаю, что уже связался, с русским представительством. Ведь ты важный гость в нашей стране. Я боялась, что тебе может понадобиться более серьезная помощь, чем старое, крепкое вино. Но слава Богу, я оказалась не права.

— Дипломаты? — спросила Вера. — Сказала бы я тебе о них. Но лучше не стоит. Кончится тем, что меня, как я думаю, посадят в темницу.

— Мы тебя спрячем, — возразила Катарина. — Тебе ведь нравится у нас? У моего мужа есть еще один дом, в горах.

— Да, — на всякий случай согласилась девушка, — но делать все равно что-то нужно.

После абсурдных событий на родине стать бесправной затворницей в чужой стране — это для Веры показалось смертью, которую избежать она будет уже не в состоянии. Она вспомнила все, что знала о разнообразных страданиях пленников. Похоже, что на эту роль она вполне подходит. Отправившие ее сюда, наверное, имели в виду и этот вариант. Или какой-то еще более жестокий и циничный. Катарина и Хуан казались людьми добрыми и гостеприимными, но мало ли как все может повернуться!

Девушка, как прежде, когда еще память была практически отключена, старалась быть предельно точной и осторожной в словах и движениях. Нужно немедленно нейтрализовать возможный вред со стороны хозяйки.

Вера учтиво поблагодарила Катарину за нечаянную медицинскую помощь и как бы вскользь заметила, что у нее друзья по всей Европе. А лучшая подруга, русская, — теперь парижанка. Ведь это рядом.

Катарина кивнула, что-то обдумывая. Вероятно, у них с мужем состоялся разговор о гостье. О чем они могли говорить, Вера не могла себе даже представить.

«Типичная московская подозрительность, — решила она. — Пожалуй, в Москве я научилась только этому. Хорошо бы понять, кто тут всем заправляет — Катарина или Хуан? Дом в горах? Стало быть, он типичный горец, потомок охотников и пастухов. Характер дикий и своенравный. Сейчас он мелкий буржуй. Торгует отборными моллюсками. Вполне может быть, что я для него тот же моллюск. И загнать меня подороже — для него дело чести, доблести и геройства».

Они завтракали вдвоем с Катариной. Та открыла еще одну замшелую бутылку вина. Поначалу Веру насторожил этот жест. Но отказываться она не стала, подумав, что Катарина вряд ли станет ее травить, если не сделала этого прежде, а сама, выпив вина, легче разговорится.

«Может быть, они пьют при всяком удобном случае? И мой нечаянный визит в этот чудесный дом — отличный способ устроить пирушку?»

Разговор получился неожиданно долгим и веселым. Катарина, отхлебнув вина, сверкнула темными прекрасными глазами и поведала следующее.

Катарина и Хуан знали друг друга с детства. Отец Катарины охотился в местах, где жили родители парня. Катарину он часто брал с собой. Хуан всегда нравился ей.

«Знаешь, он совершенно не боялся змей, — рассказывала Катарина. — Я просила не брать их в руки при мне и не обвивать вокруг шеи. Хуан очень сердился. Мы были очень смешные. Родители хотели, чтобы мы поженились как можно раньше. Но я упросила отца отправить меня в Лиссабон. Я должна была закончить консерваторию. Я так решила».

На секунду Веру смутила зеркальность этих двух историй — своей и Катарины, но тут же она подумала, что весь мир однороден, однообразен и этим велик.

«Хуан остался в своих горах. Я не бросила его. Он бросил меня. Нашел себе рыжую женщину и поселил ее в своем доме. Говорят, что это было написано ему на роду. Рыжая женщина — это очень плохо. Хуан был обречен на это испытание. Женщина взялась неизвестно откуда. И через два года исчезла неведомо куда. Может быть, уехала в Порту. Судачат, ее видели там. А раз говорят, значит, это именно так. Ее можно узнать издали, потому что у нее на голове костер. Она похитила золото Хуана. У него было много золота, оно досталось ему в наследство от прадеда. Хуан не стал искать ее, чтобы убить и взять золото обратно. Я запретила делать это. Он просил меня на коленях, чтобы я разрешила убить эту женщину. Но я была неумолима. Тогда он стал уговаривать меня простить его и стать его супругой. Мне пришлось согласиться. Иначе он пошел и убил бы рыжую женщину, не спрашивая моего согласия. После этого ему пришлось бы долго скрываться и мы не могли бы стать мужем и женой. А это было бы печально».

Эта необыкновенная история поразила Веру.

«Может быть, Хуан представляет ее другой рыжей женщиной? Которая, в отличие от первой, вернет его утраченное золото. Сказочный народ. Патриархальные кланы крайне агрессивны, действуют скрытно, идут до конца».

Эти мысли все же отошли на второй план. Вера поняла, что в доме всем заправляет Катарина. Кроме того, она узнала, что Хуан крайне религиозен.

— Фанатик? — спросила Вера. — Как же ты с ним уживаешься?

— Да я его этому и научила, — ответила Катарина. — Он читает все божественные книги подряд. Особенно любит современных французских богословов. А теперь увлекся Каббалой. Это надолго. Ты знаешь, что такое Каббала?

— Думаю, что мне это только предстоит, — осторожно ответила Вера.

— Каббала, — подняла Катарина указательный палец, — это много, много непонятных книг. Он будет изучать их и не сможет думать о рыжей женщине. Для тебя он сделает в Лиссабоне все возможное. Но учти, что он никому не доверяет. Типичный горец. Он хочет по-своему помочь тебе. Хуан считает, что это его долг.

Решили ждать возвращения мужа Катарины, то есть следующего дня. А пока Вере оставалось одно — завидовать своей новой подруге. И она делала это беспрестанно, заодно примериваясь к этому новому для нее стилю жизни. Она с удовольствием помогала Катарине по хозяйству, присутствовала на уроках хозяйки большого дома, как она тут же окрестила новую подругу, деликатно вмешивалась в процесс занятий, давала советы, которые восхищали Катарину. Вызвалась приготовить к возвращению настоящий русский обед — окрошку и расстегай на четыре угла. Это развеселило Катарину и окончательно упрочило ее доброе расположение к гостье.

Страх, который мог разрастись до невиданных пределов, на удивление совершенно исчез. Никакой вины за собой Вера не чувствовала и знала, что доказать ее будет не так-то просто даже самым изощренным изуверам.

А то, что нечистая сила (как она резонно теперь думала) перенесла ее на берега океана, отлично. Она должна была потерять память, чтобы что-то переменить в себе. Что ж, забавное мероприятие устроили для нее! Не хотелось вспоминать имена этих людей, что ей вполне удавалось.

То, что пришло на ум из ближайшего прошлого, не вызвало никакого интереса. На невидимых весах один только большой дом в горах, окруженный каменными дубами, да эта дружная семья обладали большим значением, чем внешне пестрые события.

Алексея Вера вспомнила не по имени даже, и не живые черты его стали притягивать как магнит, но абсолютная предопределенность, напрямую только с ним связанная, стала руководить Верой. Она была убеждена, что как-нибудь к нему доберется, что будет, как Хуан Катарину, просить прошения, скажет, что, если он не передумал, она согласна стать его женой.

А до того времени с ними ничего не может случиться.

Ученики и ученицы Катарины были похожи на ее маленьких московских пианистов и пианисток. Еще несколько дней назад она думала о них со щемящей грустью, как о чем-то заранее потерянном, от чего она отказалась в пользу неопределенности. Сейчас эта заноза исчезла.

«Можно жить, — подумала Вера. — Можно жить».

Странным было первое прикосновение к клавишам. Показалось, что с пальцев сыплется прах, что нужно встряхнуть кисти рук особенным образом, чтобы ладони и пальцы очистились.

Тонкую преграду между клавишами и пальцами она одолела с необыкновенным усилием. Такого не было никогда. Может, все дело в отсутствии кольца и оно, действительно, обладает магической силой, Вере, позволявшей играть так, как никто до нее не пытался? И это внезапно обрадовало девушку, как окончательное возвращение памяти.

Занимаясь с Катариной хозяйственными делами, Вера как бы подглядывала за собой. С одной стороны, она опасалась мгновенной лихорадки и катастрофической головной боли, с другой — спокойно думала о том, что болезнью было все, что происходило с ней раньше. Ведь кто-то умный и жестокий сказал однажды, что юность — это безумие, происходящее от неправильной работы организма.

То, что с ней сделали неизвестные люди, она вполне заслужила. Красивый мальчик, которого она видела в Москве последним, лишь выполнил чье-то дьявольское распоряжение. Да, она помнит бокал вина и странный вкус этого утонченного французского пойла.

В это время с дерева упало несколько апельсинов, ветви зашумели и затряслись, земля задрожала. «Опять начинается, — подумала Вера. — Я стала эпилептиком. Это ничего. Федор Достоевский тоже страдал этой болезнью. Может быть, мрачная семейная тайна в том, что я предрасположена к эпилепсии, и прабабушка, на которую я так похожа, страдала этим недугом».

Последнее, что услышала девушка, тревожный крик попугая, рев верблюдов и вопли ослов.

Она моментально потеряла сознание…

— Это землетрясение, — услышала она сквозь пелену голос Катарины, — я не предупредила тебя, а зря. Толчки будут продолжаться еще несколько часов. Мы живем на вулкане. Ничего, привыкли.

— А я думала, что смерть моя пришла, — рассмеялась Вера, — какая же я глупая девчонка!

Без сознания она была несколько секунд.

Отдаленный подземный гул был похож на рокот океана. Она больше ничего не боялась. Все, что еще недавно могло нанести ей гигантский ущерб, теперь выглядело мелким и недостойным внимания. Постепенно созревал план действий.

Никаких утешительных вестей из Лиссабона муж Катарины не привез. Из представительства позвонили в консерваторию. Но в ответ — тишина. Там о Вере ничего не знали. Сообщили только, что она давно не появлялась. И все.

Стрешнева решила позвонить Павлу Кравцову. И тут же сказала об этом.

— Кто он? — спросил Хуан.

— Капитан, — добавила девушка со всей возможной убедительностью.

— О, капитан! — обрадовался муж Катарины. — Это меняет дело.

— Друг моего жениха, — уточнила Вера.

На вопросы о том, где сам жених, Вера с прискорбием доложила, что у них сначала была помолвка, а потом случилась размолвка. Жених не хочет, чтобы она занималась тяжелым мужским трудом.

— Каким? — спросил словоохотливый и любопытный португалец.

— Музыкой. Бесконечными гастролями по всему свету, например.

— Он такой же, как я, — гордо заметил Хуан. — Как его зовут?

— Алексей.

— Божий человек, — поднял хозяин вверх указательный палец. — Твой друг найдет его и он приедет сюда?

— Не знаю, — пожала плечами Вера. — Уже не знаю. Я виновата перед ним.

— Тогда ты останешься у нас! — подвел итог португалец. — Мы великая страна с колоссальным прошлым. Наша история охватывает Запад и Восток.

— Для меня Португалия с детства была загадкой, — честно сказала Вера.

— Бог привел тебя сюда, к нам в дом. Сам Бог. Наш дом — твой дом, — убежденно произнес Хуан. — В России не любят тебя. Я понял это. Катарина мне сказала, что у тебя много врагов. Она чувствует это. А она мистик, визионер. Вы с ней как две сестры. Это чудо. Жизнь каждого человека состоит из нескольких больших чудес.

После долгих переговоров с Хуаном Вера позвонила в Москву.

— Залив Сетубал, — первое, что сказала она, волнуясь как маленькая девочка.

— Как это могло произойти? — Кравцов был крайне встревожен, голос его прерывался, но Вера не могла не заметить долгого вздоха облегчения, когда он услышал ее голос в трубке. — Мы здесь сбились с ног, но я не мог предположить… Вы обращались в консульство?

— Туда ходил муж женщины, которая меня приютила. Но там ничего не знают обо мне…

— Скоро узнают. Постарайтесь, чтобы о вашем пристанище никто не догадался.

— Опять тайны, я устала, хочу домой…

— Вера, на вас заведено уголовное дело. По факту хищения документов и крупной суммы денег у иностранной гражданки.

— Ха! — засмеялась Стрешнева. — Но это полная чепуха. Абракадабра! Меня отравили французским вином с каплями дьявольского зелья. У меня полностью на двое суток отшибло память. Это же целая вечность. Я не смогу вернуться к привычной жизни.

— Не думаю, что после всего, что произошло, это такая уж необходимость, — угрюмо заметил капитан.

— Той жизни я обязана популярностью, которая меня спасла здесь. А теперь меня добрые люди приучают к португальскому портвейну в огромных количествах. У меня изменился цвет кожи и волос, Павел. Я не узнаю себя.

— Вы должны были уехать в Высокий Городок, а вместо этого оказались в ресторане «Белый медведь»? Знаете ли вы, что после посещения этого заведения одна компания оказалась в Антарктиде, на станции Беллинсгаузена? Правда, в здравом уме и трезвой памяти.

— Что же мне теперь делать? — спросила Стрешнева капитана.

— Немедленно позвоните маме. А далее сидите и не высовывайтесь. Предполагаю, что вы собирались заработать кучу денег концертами.

— Не собиралась. Но спасибо за подсказку. Пока меня морально и материально поддерживает былая слава, а также молодость и красота, для них здесь райские условия.

— Я постоянно ждал вашего звонка, без отрыва от производства. Эх вы, артистка!

— Не обижайтесь на меня, Павел, многие годы мой организм работал неправильно.

— На всякий случай обратитесь к врачу. Я не имею в виду эти ваши шутки про организм, который, кстати, если подвергся отравлению, то дело может оказаться очень серьезным.

— Нет, — ответила Вера, — все держится только на добром слове и густом вине. Алеша не звонил, не появлялся? — в страхе прошептала она. Ей показалось, что Тульчин находится рядом с капитаном, но говорить не хочет. Конечно, это было выдумкой. Но Вера горько усмехнулась.

— Плохо слышно, — ответил Павел. — Пожалуйста, сейчас же звоните матери. И сообщите ваши точные координаты.

— Есть, мой капитан! — уже веселее произнесла Вера. — Спасибо вам за то, что вы есть.

Высокий Городок было слышно лучше, чем Москву. Показалось, что она различает даже шум ветра в огромных старых липах.

— Мама, — сказала Вера, — у меня мало времени. Я в Сетубале, это Португалия.

— Я знаю, — ответила Марта Вениаминовна. — Только никто не понимает, как ты туда попала. Вера, зачем ты взяла в Португалию чужие документы? Ты что, свои потеряла?

— Мама, я очень торопилась, о чем жалею. А документ американский не понадобился. Меня здесь и так знают. Предлагают остаться здесь навсегда.

— Ты хорошо подумала, дочь? — спросила мать, как будто речь шла о том, хочет Вера выпить чашку чая или апельсиновый сок. — Так вот, Верочка, к тебе есть просьба. Находиться там, где ты сейчас сидишь. И ждать. Что тебе говорил Павел Сергеевич? Я думаю, что ты не забыла. Передвигайся осторожно, даже в этой своей Португалии!

— Да, мамочка, — ответила Вера. Ей даже не пришло в голову спрашивать, откуда мать знает Кравцова.

— Удивлена? — спросила Марта Вениаминовна. — То-то. А если ты будешь вести себя хорошо, дедушка подарит тебе одну замечательную вещь. Заметь, что он наотрез отказывался делать это раньше. Впрочем, даже я не знаю, что это за тайна такая. Кажется, книга какая-то, по виду. В кожаном переплете.

— Не обманывай, ты знаешь, что это.

— Конечно, знаю. Это тайный дневник Елизаветы Андреевны. Она бабушка твой бабушки. И получить его должна будешь именно ты. У тебя перстень Елизаветы Андреевны, — настроилась мать на эпический лад.

— Я его потеряла, — ответила Вера.

— Не говори, чего не можешь знать! — возразила Марта Вениаминовна. — Этот перстень не может потеряться. Дай мне свой португальский телефон и сообщи точно место, где ты находишься.

— Мамочка, сюда звонить дорогое удовольствие, — возразила Вера, назвав перед этим адрес Катарины.

— А ездить? — резонно спросила мать. — С тобой действительно все в порядке?

— Да правда, со мной все в порядке, — жалобно ответила Вера, только сейчас сообразив, как должна была расстроиться ее мама и каких усилий стоит ей этот разговор.

— Ты хорошо питаешься?

— Не то слово, — ответила Стрешнева. — С питанием никаких проблем. Я могу продержаться здесь несколько месяцев или намного больше. Но я скоро соскучусь.

— Не соскучишься, — ответила Марта Вениаминовна, неизвестно что имея в виду. То ли, по обыкновению, высказывала обиду, стараясь сделать это незаметно, то ли старалась что-то утаить.

Поговорив с матерью, Вера впервые задумалась над тем, что она, собственно, свалилась на голову этим простым добрым и трудолюбивым людям — без денег, без определенных надежд на скорое возвращение домой. Пожалуй, надо хотя бы концерт устроить. Таким образом она заработает себе на хлеб и вино, на сардины и креветки.

Катарину предложение девушки привело в восторг. Она тут же послала сыновей объявить в поселке о концерте, который даст известная русская пианистка специально для жителей предместья Сетубала, и принялась готовить большой зал к предстоящему музыкальному вечеру.

На концерт собрались друзья Катарины и Хуана и люди им незнакомые — рыбаки, рабочие. Вера удивилась, что в этой стране простые люди любят музыку, — с такой радостью и благодарностью они воспринимали музыкальное действо.

Стрешнева исполняла русскую музыку. И даже спела три романса Сергея Рахманинова на стихи Мережковского, Апухтина и Бунина. Когда Вера пела бунинские строчки: «Ночь печальна, как мечты мои… далеко, в глухой степи широкой, огонек мерцает одинокий… В сердце много грусти и любви», — она чуть было не разрыдалась.

Ее мастерство привело публику в восторг.

Хуан собрал кучу денег в широкополую шляпу, обходя щедрых гостей.

После дня, полного неожиданных тревог и открытий, Вера долго не могла заснуть. Она вспомнила Тульчина в темном плаще и широкополой шляпе, с каким-то роскошным аккордеоном, неизвестно где взятом, веселого и красивого.

«И счастливого, — добавила она для себя не без гордости. — Я сделала его счастливым тогда».

Глава 11

На следующее утро она позвонила Кравцову.

— Вера, со дня на день за вами приедет мой человек. Он находится не так далеко от Сетубала, как я.

— Кто? — спросила девушка. — Откуда я узнаю, что это ваш человек? Я что-то, Павел, всего боюсь теперь. Может быть, мне стоит обратиться в наше представительство в Лиссабоне? Тем более что муж моей португальской подруги, Хуан, недавно был там. Дорожка проторена.

— Ни в коем случае! — жестко ответил капитан. — А Хуану передайте, что он поторопился. Пусть из лучших побуждений, но проявил несанкционированную активность. В Лиссабоне работает отец вашего знакомого Даутова. Он может быть крайне опасен.

— Это-го не мо-жет быть, — по складам ответила Вера, чувствуя, как внутри все холодеет.

— Вспомните, кого вы последним видели, и где, и при каких обстоятельствах, — и вам все станет ясно.

— Даутова, — ответила Вера. — Действительно. А фамилия какая неприятная! Как это я раньше не замечала?

— Вы многое не замечали, — говорил Кравцов. — И пусть ваши друзья спрячут вас подальше.

— Сегодня же?

— Да, немедленно. Это можно сделать? Иначе боюсь, что наши враги доберутся до вас раньше друзей.

— Наверное… А как Катарина и Хуан узнают, что это друзья?

Вере хотелось поговорить с Павлом еще. Ведь он был другом Алексея, на нем как бы отпечаталось то недолгое счастье, которое они испытали в Москве. Он видел их вместе — счастливыми.

— Для моего человека вы должны придумать пароль, — остановил ее мысли капитан.

— Пароль — Изысканный Жираф. — Стрешнева немедленно вспомнила их с Алексеем праздник Изысканного Жирафа. Конечно, если нужен пароль, то он должен быть только таким.

После этого разговора Вера ощутила себя жалкой, опрометчивой и недалекой.

В сущности, с ней никто не считался. Ее захотели убрать с дороги, как ненужный хлам. И вся история. Надругались над ее квартирой. На нее напала шпана перед подъездом. Ее хотели ошельмовать, а то и убить в Питере. И в довершение ее просто выкинули из страны, чтобы не путалась по ногами. А самый дикий факт, что о ней никто и ничего толком не знает. Она не успела и не могла проявиться для многих людей, для любителей музыки, наконец, как личность, как фигура независимая и четкая.

А потому писать и говорить о ней можно все что угодно. И прежде всего — любые гадости. Возразить она не сможет ничего. Потому что она никто и звать ее никак. Даже здесь, на чужбине, ее знают больше. Алексей был прав. Надо жить и работать за границей.

Оставалось верить, что восстановится жизнь, простая и целая. И, осознав это, Вера физически ощутила размеры опасности, которая ей угрожала и продолжает угрожать. Она как слепой котенок тыкалась в разные стороны, ища ласки и понимания.

Говорят, что детеныш носорога принимает за своего родителя первый движущийся предмет, который увидит. Один маленький носорог принял за свою мать черный автомобиль. И все тут. Вера подумала, что недалеко ушла от новорожденного носорога.

Но был другой ряд мыслей, взрослых и спокойных. В силу чего-то она угодила под прицел большой злодейской компании, которая стала «работать по ней». Нравственных терзаний это теперь не вызывало. Никакой вины за собой она не чувствовала. Глупость, неопытность, амбициозность — простительные для ее возраста вещи. Конечно, если она переменится.

— О чем ты задумалась? — спросила Катарина, возвращая Веру к фантастической португальской реальности.

— О женихе, — ответила девушка. — Не знаю, как он отнесется к тому, что я оказалась в Сетубале.

— Точно так же, как к твоей поездке в Берген.

— Я не знаю, как он отнесся к мой поездке в Берген.

— Вы разве не виделись после твоей замечательной победы?

— Виделись, — ответила Вера, широко разводя руками. — Но нам было не до этого.

— Вы были счастливы, как мы с Хуаном. — У португалки сверкнули глаза. — Но как же вы успели поссориться? Может быть, ревность?

— Вряд ли, — пожала плечами Стрешнева. — Я отказалась ехать с ним в Кельн, у него там большой дом. Я решила, что он злодей, потому что скрывал от меня истинную свою сущность столько лет.

— А в чем его истинная сущность? — удивилась Катарина. — Он торгует оружием? Занимается контрабандой наркотиков?

— Он злодей потому, — пояснила Вера, — что является одним из самых сильных на сегодняшний день композиторов. Но я не знала об этом — до последнего разговора с ним. Ты что-нибудь понимаешь?

— Кажется, да, — усмехнулась португалка. — Ничего нет проще. Поэтому ты отказалась ехать с ним в Кельн и решила немедленно выйти замуж за железнодорожника.

— Ах, Катарина, Катарина, я сама себя не понимаю…

— Хуан прав, Бог привел тебя в наш дом. Мой муж знает, что тебе угрожает опасность и что тебя придется прятать.

Вера тут же пересказала Хуану и Катарине содержание своего последнего разговора с капитаном.

Три дня она пряталась в горном жилище Хуана.

На третьи сутки Вера уже не ждала ничего хорошего. Она устала от ослепительно красивой чужой земли, от одиночества, неизвестности. Она рано вышла из дома, когда старые родители Хуана еще спали, и отправилась на источник. Вернее, это был ручей, который вытекал прямо из скалы и сбегал по неглубокому каменистому руслу в живописную долину, она называлась Долина ключей, куда устремлялись другие источники из скал.

Вера умылась и закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Вот так бы и жить всегда, думала она, только не так далеко от дома. Она устала говорить на английском, напряженно вслушиваться в португальский. В другое время девушка просто освоила бы здешний язык. Без проблем и помех. Но сейчас у нее не было на это времени.

Его не было вообще. Потому что Стрешнева столкнулась с предательством в самом древнем и неприглядном виде. И дело не в конкретном Даутове и его приспешниках, Веру предала система.

Отлаженная «индустрия звезд» на поверку оказалась трухлявым пнем.

Возвращение в Москву, которое ей, судя по всему, предстояло, вызывало тошноту. Даже Палашевский рынок, где она обыкновенно покупала рыбу для Штуки, значил сейчас что-то другое. Ведь по одной из версий его название происходит от слова «палач», там жили палачи. Отдельный ряд жилищ, где обитали существа, определенные для казней и разнообразных издевательств.

Впереди Вера для себя не видела ничего. Конечно, пройдет один год, второй, а потом и третий. Произойдут незначительные перемены. В системе никаких изменений не будет. Потому что она безлична и отвратительна этим.

— Чудовище обло, огромно, стозевно, озорно и лайяй, — напела Вера, как это делала иногда для Штуки, объясняя той, что надо опасаться собак.

Она долго поднималась по вьющейся горной тропе, чтобы хоть как-то себя занять. А когда приближалась к дому, солнце уже стояло высоко.

Раздавались веселые голоса. Вера узнала смех Катарины. Португалка, судя по всему, была счастлива возвращению в горный приют. В этом доме она когда-то познакомилась со своим женихом. Потом они расстались. Но что-то превосходящее их силы распорядилось иначе. Может быть, именно этот круглообразный дом, напоминающий и башню, и скалу.

Она вошла в большую комнату и приветствовала всех, кто там был, на португальском, как решила на ходу. Собралась на языке своих друзей произнести еще несколько фраз, чеканных и музыкальных как стихи Луиса Камоэнса, но внезапно замолчала.

Потому что как ни в чем не бывало в кругу ее новых друзей, а также других незнакомых красивых людей, похожих на морских разбойников, сидел Алексей Тульчин — как один из них.

— Праздник Изысканного Жирафа продолжается, — сказал он. — Где ты ходишь?

— По горам, по долам ходит шуба да кафтан, — ответила Вера. — Я изучала виды растений и животных. Я видела испанского зайца. Ты откуда приехал, Алеша? Я в Москву не хочу. Я в Москву не поеду.

— Успокойся, — говорил он, обнимая девушку. — Все позади. А Москва за нами.

Стол был уже накрыт. Ряд замшелых бутылок красовался среди отборной снеди.

— Нам предлагают сыграть немедленно свадьбу, — пояснил Тульчин. — Ты не возражаешь?

— Конечно же нет! — сказала Вера. — То есть я конечно же не возражаю. Но ведь ты не согласишься взять меня замуж. Я это знаю совершенно точно.

Алексей пропустил вторую часть фразы мимо ушей. Он заговорил с Катариной по-французски. Та улыбалась одновременно ему и Вере.

Португальская идиллия развивалась полным ходом. Не хватало только ложки дегтя в пространство этого медового горного дня. Вера догадывалась, что не все столь совершенно в этой истории. Поэтому, когда Тульчин предложил ей прогуляться к источнику, где она только что была, девушка поняла, что разговор будет идти не о свадьбе, не о доме или чем-то столь же приятном, а о тех зловещих силах, которые без ведома и позволения забросили ее сюда, в сказочную, но все же чужую страну.

— Я спрашивала, когда ты приехал.

— Не сегодня, — ответил Тульчин. — А разве ты знала, что это буду я? Впрочем, какая разница. Мне важно было не только встретиться с тобой, но понять еще одну трудную для меня вещь.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — опустила глаза Вера. — Для тебя важно понять, как это меня угораздило здесь оказаться. Как это я позволила так над собой надругаться? Меня вышвырнули из страны на ночном аэроплане.

— Видишь ли, они не могли иначе.

— Они? — спросила Стрешнева. — Я боюсь этого слова с некоторых пор. Да, именно так — «они». Или еще «мы», когда кто-то говорит от «их» имени. Мы наблюдали за вашим развитием и пришли к выводу, что вы на опасном пути. Примерно так. Или — «мы» слышали, как виртуозно она играет, но чувствуется, что это как бы случайно, что тут есть какая-то подмена, а это страшно… страшно…

Тульчин словно бы не слушал ее. Он думал о другом.

— Меня все еще подозревают в краже документов и денег? Я ума не приложу, как и когда я могла это сделать? Это ж… я не знаю, как это назвать…

— Да никак, — ответил Алексей, улыбаясь. — В том-то и дело, что их взял другой человек. Потому что он до предела алчен. Или безумен. Выбирай, что тебе больше по душе. А пока возьми то, что тебе по праву принадлежит.

Тульчин взял свой стильный портфель, который Вера помнила еще по Лефортову, вынул оттуда конверт из плотной темной бумаги и маленькую шкатулку и протянул все это Вере.

Она посмотрела на Алексея растерянно, разорвала конверт, обнаружив там свои документы, а потом открыла шкатулку. И тут же все поняла. Даже не увидела, а сначала ощутила таинственный блеск старинного камня. Это был ее любимый перстень.

— Мама была права, это кольцо нельзя потерять. Как же так?

— А разве ты хотела проверить справедливость этого утверждения?

— Похоже, что да.

— Этот человек, имя которого я даже и называть не хочу, оказывается, охотился за твоим талисманом. Он считал, что все твои музыкальные успехи связаны с этой вещицей. Однажды он даже сумел украсть перстень, при помощи твоей злополучной квартирной хозяйки. Это случилось нынешней весной, как раз перед конкурсом в Норвегии. Но вынужден был вернуть, потому что непростая Марья Степановна стала его откровенно шантажировать, запугивать. А за услугу запросила слишком много.

— Это правда, — грустно отозвалась Вера. — Он принес мне перстень, сказав, что я оставила его на пюпитре после репетиции. А кто вообще такая эта Марья Степановна? То-то она была такая проникновенная в последний свой визит ко мне.

— Кровавая Маруся, — усмехнулся Тульчин. — Специфический экземпляр.

— Да, ведь она работала в кремлевской канцелярии…

— И одновременно была видным осведомителем и провокатором.

— Сейчас по ней не скажешь.

— Да все они перелицевались. Знаешь, как это делается со старой одеждой? В этих людях произошли трагикомические перемены. Вероятно, из ревности к тем, кто сейчас занял их место. Они сделались либералами. И для Марьи Степановны семья дипломата Даутова стала очередной кормушкой.

— Откуда ты все это знаешь? — изумилась Стрешнева. — Мне интересны не столько эти чудовищные подробности…

— Они нам сами это рассказали. Старушка и пианист.

— Это была очная ставка?

— Что-то в этом роде, только в частном, так сказать, порядке. Они топили друг друга как могли. Знаешь ли ты, что с самого начала твоей учебы твоя хозяйка шпионила за тобой, получая от Даутова, то есть от его семьи, зарплату?

— Этого не может быть!

— Было, — ответил Тульчин. — Но самое смешное произошло позже. Однажды ты познакомилась с этим богатырем, Владимиром Осетровым. И Марья Степановна безответно влюбилась в него. Это случается с пожилыми дамами.

— Бедный Вовка, — вздохнула Вера. — Отчего же она не отравила меня?

— Она считала, что ты наперсница ее тайны. Это также бывает с пожилыми дамами, прежде работавшими в Кремле. Она решила, что ты ее человек. Старушка продолжала исправно получать деньги от Даутова, но начала всячески вредить ему.

— А он нанял других…

— Да, — ответил Алексей. — Постепенно ты стала главной угрозой существования пианиста Даутова.

— Так это Марья Степановна украла фотографию, где я стою рядом с Крутицким?

— Нет, — возразил Тульчин, — она существо по-своему благородное. В известных пределах. Это сделала другая дама, если ее можно так назвать. Неудавшаяся театральная звезда, одна из пассий пианиста Даутова…

— Похожая на булгаковскую Геллу?

— Не просто похожа, но будто ее специально стилизовали под ведьму или такую своеобразную кикимору.

— Да кому это надо? — все больше изумлялась Вера.

— О, в Москве все надо, — засмеялся Тульчин. — Это такой поход за чужой славой. Но к Даутову ее приставил не кто иной, как…

— Владимир Павлович Третьяков, — вставила Стрешнева, чтоб хоть как-то поучаствовать в открывающейся феерии.

— Ну да, он на протяжении многих лет был эдаким гуру для юного пианиста Даутова, превратил его в свое автономное сознание, причем сильно откорректированное. Он хотел видеть в нем себя, как всякий учитель в своем ученике. Но презирал Даутова, как всех прочих людей. И потому сильно уполовинил своего глиняного человечка.

— Я хочу есть, — ответила Вера, — эта страшилка пробудила во мне зверский горный аппетит. А то нас не поймут гостеприимные хозяева.

— Поймут, — сказал Тульчин. — Они уже поняли и помогли нам с тобой. Ведь в Сетубале были гости из Лиссабона. Они приезжали за тобой. И уехали сильно потрепанные. В доме Хуана все эти дни находились вот эти милые люди, похожие на пиратов. Им пришлось объяснить визитерам, что к чему.

— И все-таки мне совершенно непонятно, отчего так много шума по ничтожному поводу.

— Повод самый серьезный, потом расскажу. Но я тебя умоляю — не надо ничего бояться. Абзац, как говорят военные.

Они шли от источника по извилистой тропинке между высокими дубами, шумное веселье в доме друзей было слышно издалека. С приходом Веры и Алексея застолье сделалось еще более громким. Повод затеять удалую пирушку выдался просто замечательный.

Тульчин произнес длинный тост по-французски.

Катарина слушала, улыбаясь, и переводила соотечественникам речь гостя. Из нее следовало, что Россия и Португалия сестры. А связано такое предположение с общим укладом жизни — гостеприимством, доблестью мужчин и красотой женщин. Компания Хуана встретила этот эмоциональный спич, который Алексей сопровождал эффектными дирижерскими жестами, с восторгом.

Тульчин осушил старинный кубок, наполненный другим бородачом, отчасти похожим на русского, и только тогда Вера почувствовала, что за все это время он не отдыхал ни секунды.

Но прежде чем девушка успела обвинить во всем себя, в ней точно возник алмазный свет, которого раньше не было. Думать о себе отдельно от Тульчина теперь не было никакого смысла. Виновата она или нет, злой рок повелевал ею или всемогущее провидение да какая, в сущности, разница! Эта неизвестность вернула их друг другу.

Катарина говорила о том, что Вера и Алексей просто обязаны поселиться в Сетубале или купить здесь дом, чтобы приезжать сюда как можно чаще. Ведь в Португалии нечто русское видно невооруженным глазом.

По реакции Тульчина можно было догадаться, что он нисколько не возражает. Он хотел бы жить, причем одновременно, в двенадцати точках мира сразу.

Стрешнева всячески хотела отодвинуть свое «я», чтобы этот опытный хищник опять не вывернул все наизнанку, как в прошлый раз. Она старалась не думать о последнем московском разговоре, превратившемся в ссору, которая едва не закончилась трагически. И все-таки с ужасом вспомнила все до мельчайших деталей.

И поначалу испугалась себя. Вере показалось, что где-то внутри зашевелился дракон. Она даже увидела себя со стороны, убегающую отсюда, куда глаза глядят, в руки бандитов, мерзавцев, купленных за большие деньги врачей и санитаров, которые окончательно превратят ее в человекообразное инфантильное отребье. И ужаснулась тому, что однажды уже сделала это. Не так явно и откровенно, как в этом видении, но, по существу, она поступила именно так.

Почему и для чего? Ведь это было бессознательным самоубийством. Она слышала, что люди, стремящиеся свести счеты с жизнью, не обязательно стреляются, вешаются или пьют яд, — есть десятки других эффективных способов. Например, смертельные игры, вроде езды с бешеной скоростью на автомобиле.

Игра со славой или разнообразные подобия ее — едва ли не то же самое. Скрытая форма суицида. Мало ли молодых звезд блистало на европейском небосклоне! А где они? Куда пропали? В каких трущобах или мещанских кварталах влачат теперь свое жалкое существование? Представив все это в мгновение ока, Вера стремительно разрешила для себя все вопросы, чтобы в случае чего Алексей не уловил бы и тени сомнения на ее лице.

Но вышло совсем не так, как она предполагала…

Вечером они с Алексеем отправились в долину ключей. Вера хотела, чтобы Тульчин послушал гармонический шум, похожий на дальний гром подземной кузницы, в которой не покладая рук трудятся сказочные кузнецы и ювелиры, умножающие сокровища тамплиеров.

— Да, здесь все — музыка, — заметил он. — Идеальное место для тебя. Как же ты попала именно сюда? Я тебя не шокирую этим вопросом?

— Да что ты, после того как я потеряла способность помнить о многом, а потом вспомнила все, со мной что-то сделалось. Москва для меня, например, сейчас заселяется вновь. Сейчас в ней всего несколько жителей. Ты да капитан Кравцов, Володя Осетров, моя кошка Штука, Танюшка в своем Тропареве. Соболева сама по себе, не важно, что она профессор и ученица великого Генриха Нейгауза.

— Прости, что я тогда не к месту процитировал Нейгауза, — куда-то в сторону произнес Тульчин.

Он смотрел на солнце, опускающееся за темные дубы.

— Я все простила тебе в тот же вечер. Я расскажу после, как это со мной происходило. Интересно, так я разговаривала сама с собой, как Баба-яга со своей ступой.

— Ты можешь спокойно готовиться к московскому конкурсу, — без всякой связи сказал Алексей. — Тебе никто теперь не сможет помешать.

— Даже всемогущий Третьяков? — без видимого интереса спросила Вера.

— Надеюсь, что нет. Сейчас он под пристальным наблюдением нашего несравненного «шерифа». Оказывается, он был связан с замечательным деятелем, этаким наркодельцом, державшим в руках всю наркоторговлю Сибири и Урала.

— Удивительные вещи, — спокойно произнесла Стрешнева. — Кажется, я даже знаю его кличку. Не Новик ли? Новиков, наверное.

— Откуда ты знаешь? — удивился Тульчин.

— В Питере подслушала. И понимаю теперь, что тот «репортер» с самолета тоже его человек. А если сопоставить некоторые высказывания капитана Кравцова, то получается, что никакой он не репортер, а мент, которого Павел вычислял, Палкин, кажется. Но что-то мне все это теперь, Алеша, не интересно. Конкурс-то будет?

— Еще как будет, — печально сказал Тульчин. — И ты его выиграешь! Я нисколько не сомневаюсь.

— Нет, — возразила Вера. — Во-первых, скандал этот… газетный…

— Никакого скандала!

— Неправда, разговаривали бы мы с тобой вот здесь.

— Ну беседовали бы в Риме, например. Никакого скандала, конкретно — распря двух магнатов — Крутицкого и Новикова. Тебя это все коснулось по другому поводу. Крутицкий заигрывал в свое время с культурой, чем приобрел себе прочный и долгосрочный авторитет. Новикову же этот его авторитет как кость в горле. А поскольку Третьяков у Новикова на содержании, возникла твоя тема. Затеять скандал, опорочить «вливания» Крутицкого в культуру, и все это за твой счет. Да и у самого Третьякова была крупная ставка на Даутова. Ведь до сих пор он не воспитал ни одного выдающегося пианиста. А без этого, как выяснилось, в вожделенную Англию ему путь заказан. Он хочет там преподавать, а ты оказалась сильным соперником его Даутову.

— Алеша, разве так бывает? — посмотрела на Тульчина Вера.

— Только так теперь и бывает.

— А меня-то он за что хотел изничтожить? Я ведь могла умереть или стать калекой.

— Он вас всех считает калеками, — ответил Алексей. — Он один — сверхкумир и супервельзевул. И даже все его подручные вроде юного пианиста Даутова — горстка праха. По этому профилю Третьяков всегда лидировал. Тут ему никто в подметки не годится, включая всех власть имеющих. Ответственность ни за кого он принципиально нести не собирался и не собирается… Лишь бы деньги текли рекой. Постоянно.

— Да он хоть понимает, что из-за меня может угодить за решетку?

— Когда вопрос стоит о власти, причем о власти безграничной, понимание отменяется. Начинается жизнь «по понятиям». А это совсем другое.

— Я давно хотела тебе сказать, Алеша, что я не буду участвовать в этом конкурсе. И в другом не буду. И в третьем.

— Но дорога свободна, — заметил Тульчин. — А небольшой налет скандальности только укрепил твой авторитет. Умным людям, а они изредка попадаются на этом свете, понятно, что ты не верблюд…

— …А Изысканный Жираф, который бродит и по ночам прячется в мраморный грот. Так вот — хочу в мраморный грот! А что за бандосы искали меня в Сетубале?

— Люди старшего Даутова. Пытались спасти задницу его сынка.

— Это люди старшего Даутова, — протяжно произнесла Вера. — Семья вурдалаков Даутовых. Обладатель Гран-при Даутов.

— Они хотели как-то все замять, чувствуя, что пахнет жареным.

— Откупиться, например? — предложила Стрешнева.

— И откупиться тоже.

— Во дают! — восхитилась Вера. — Это круто. Большой московский стиль. Послушай, Алеша, где мы с тобой живем?

— Между Марсом и Венерой, в доме каменном большом…

— Там живут Алеша с Верой… А дальше как?

— А дальше — тайна. Устраивает?

— Очень даже. Ни о чем никому не расскажем. Никогда не вернемся домой. У меня это стихотворение время от времени всплывало в мозгу. Здесь, на чужбине. То есть я поняла, что такое не вернуться домой. Никогда. В полной мере. Я ведь даже маму забыла. Вроде бы что-то вспоминала, как я была ребенком, например, и что кто-то со мной был, большой и добрый, красивый. И на том воспоминание отменяется. Остается море, песок, чужие небеса…

— В этом виноват я, — нахмурился Тульчин.

— Да, в этом на тот момент виноват ты. Все тогда было в твоей власти. Это правда. Но теперь, Алеша, нечего помнить об этом. Я не помню. Специально про это забыла. Но в конкурсе я участвовать не стану по другой причине. Понимаешь, не мое это дело. Музыка — отдельно, шоу — отдельно. Пусть там всякие Даутовы шныряют.

— Для него все кончено, — ответил Тульчин. — Гадкий мальчишка оказался по-мелкому жадным. Он решил заграбастать деньги этой Саманты, якобы тобой украденные. И золотые украшения.

— Вот это мне совсем непонятно, — пожала плечами Вера. — Я-то ладно. Он вообще на мне свихнулся, бедный и гадкий. Он недавно собирался превзойти меня как музыканта за сто дней. Или за двести. Как бухгалтер. А как он все пытался объяснить?

— После твоего исчезновения ниточка стала стремительно разматываться. Капитан Кравцов и его друзья действительно люди уникальные, за Новиковым давно охотятся, а сопоставить подлости Даутова с ходами Третьякова не составило труда. Через день после твоего исчезновения допросили Саманту. Американка сначала обвиняла тебя, потом испугалась и призналась, что Даутов готовил какую-то авантюру, чтобы устранить тебя как соперницу Саманты. А дальше — дело техники. Через несколько дней, ранним утром, Даутова взяли на его квартире, где он находился в обществе той, кого ты называешь Геллой, с твоими вещами и документами. И прежде всего — с твоим перстнем. Рудольф был настолько поражен, что для начала во всем признался. Перстень был его основной целью. Только не сказал, мерзавец, что сделал с тобой. Утверждал, что ты напилась, устроила сцену ревности и уехала. И больше он о тебе ничего не знает. Уже после твоего звонка, когда Кравцов пообещал ему не отдавать его под суд, сознался, что опоил тебя и отправил по заранее сделанной при помощи папаши визе. А за этой Геллой, которая на самом деле Алла, наблюдение велось давно. Она причастна к ряду необычных квартирных краж.

— Ах да, мне Павел говорил, что воровской вкус сильно изменился за последний год. Появились воры, которые не метут все подряд, а, так сказать, выковыривают изюм. Ищут волшебные перстни, к примеру.

Солнце давно зашло, скрылось, утонув в море, но в долине было светло от яркой луны, которая отражалась во множестве ручейков, сбегавших со скал и звучащих на все лады. Алексей замолчал, наслаждаясь волшебной картиной, а потом продолжил:

— Кражи эти связаны с предметами, которые относятся к истории культуры. Это было всегда. Просто сейчас новый виток. В начале третьего тысячелетия, после предшествующего хаоса и бедлама, первыми поумнели как раз воры. Олигархи начали вкладывать деньги в крупные культурные акции. А мелкая сволочь стала скрести по сусекам. Благо там полно всяческих допотопных сокровищ, как выяснилось. Остальная часть общества не слишком поумнела и оказалась неготовой к бурной атаке проходимцев.

— Я типичный представитель основной части общества, — с грустью призналась Вера. — Я оказалась неготова ко всему без исключения.

— С тобой все обстоит иначе. Ты сама раритет. Но тебя хотели не похитить, а растворить.

— Довольно, больше не могу, — закричала Стрешнева. — Они добились своего. Я не хочу заканчивать консерваторию!

— Это мы обсудим после.

— Это не обсуждается, Алеша. Я выхожу за тебя замуж, если, конечно, возьмешь. И все. Я хочу жить, как живет Катарина. Любоваться природой, слушать музыку моря, леса, гор. Преподавать музыку детям, воспитывать своих малышей, наконец. Но не для того, чтобы они стали кумирами публики и всяческими секс-символами. А для того, чтобы прикоснулись к таинственному миру. Мне кажется, ты хотел именно этого? Или я не права?

Алексей взял Веру на руки. Она закрыла глаза и мгновенно уснула.

Сквозь сон девушка слышала, как Алексей вносит ее в дом и что-то весело говорит горцам. Различала одобрительный гул голосов и обрывок красивой старинной песни. Но не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И это Веру совершенно не тревожило. Зато проснулась она раньше всех. И решила, что они должны составить подробный план дальнейших действий. Вместе с Алексеем. Но сначала надо попробовать сделать это самостоятельно. Нельзя жить без всеобъемлющего плана, потому что только тогда ты вправе сам корректировать события или их отсутствие. Иначе начинают корректировать тебя, не прилагая к этому никаких особенных усилий. Ты просто-напросто наполняешься чужой рутиной и становишься мертвым чучелом. И какая разница — стоишь ты в углу, висишь на стене или играешь на фортепьяно.

Вера подумала на всякий случай, что это мысли из прошлой жизни.

Она вышла из башни и тут же представила, что находится в Высоком Городке.

Видение было настолько ярким, что девушка потерла глаза. Пейзаж был иным, но свет, воздух, зелень и синь — все было оттуда.

Алексей нашел Веру в Долине ключей немного встревоженный.

— Ты успел привыкнуть к тому, что со мной постоянно что-нибудь происходит, — заметила Стрешнева. — А я умудрилась за несколько дней отвыкнуть от этого. Сначала мы поедем к моим родителям. Нельзя ли сделать это как-нибудь поскорей? Скитаться по чужим углам, даже если они так причудливы и великолепны, слишком большой труд. Я и так сделалась португалкой. Разве ты не заметил?

— Еще как заметил, — в тон ей ответил Алексей. — То есть ты опередила себя на триста лет.

— Да, — серьезно согласилась Вера, — я это сделала. Я тебя догнала. Ты не передумал за ночь, которую мы снова провели отдельно, жениться на мне? Ты всю ночь пил вино с этими разбойниками и жалел, что связался со мной?

— Поживем — увидим, — неизвестно чему улыбаясь, ответил Тульчин.

На следующий день они были в Сетубале.

— Это моя вторая родина, — сказала Вера Катарине. — И ничего не могу с этим поделать. Я здесь снова родилась. Думаю, что мама простит мне этот казус. Я так смешно бродила по вашему городу, думая сначала, что я американка, даже вспомнила свою родную реку — Миссисипи. Вполне серьезно.

Алексей сделал короткий звонок капитану Кравцову. Только тогда Вера поняла, что к ней вернулся подарок Осетрова — ее мобильник, украденный вместе с документами.

Она тут же позвонила матери и сказала, что скоро приедет. И не одна.

— Невероятно, — ответила Марта Вениаминовна. — Не было ни гроша — да вдруг алтын! Поздравляю на всякий случай. Не знаю еще — с чем, но, кажется, догадываюсь…

Вдвоем с Алексеем они долго прогуливались по Сетубалу.

— Дом присматриваешь? — обнимая Алексея, смеялась Вера. — Знаю, знаю, стал бы ты меня так долго водить по этим извилистым улицам!

— Музыку сочиняю, — ответил он. — Маленькую серенаду — для тебя. Фа-минор. Не зря ты водила меня в долину ключей. Удивительно, что мы встретились именно в этих сказочных горах, будто тебя некто мудрый и сердитый перемещает ради меня.

— Почему сердитый? Просто — мудрый. Я такого старика видела тогда в Питере. И он что-то важное сказал обо мне, словно видел меня насквозь. И я тогда испугалась себя и не хотела ехать к вам с Кравцовым, хотя и не знала, что ты в Москве, а собралась бежать в Высокий Городок. Но как будто старик, тот самый, меня на расстоянии остановил. Может, он и сейчас где-то здесь. Смотри, вот же он!

— «Это он, это он, ленинградский почтальон!» — радостно воскликнул Тульчин.

— Алеша! — засмеялась Вера. — Что ты так кричишь?

— Только поезд! — ответила девушка голосом, не терпящим возражений, на предложение купить билеты в агентстве Аэрофлота, которое попалось им по дороге. — Мы должны ехать через Пиренеи, как во сне, который я здесь видела. В том сновидении был ты, такой же — как раньше и одновременно такой же — как в Москве. А еще ты был деталью пейзажа, апельсиновым деревом, домом в мавританском стиле и целым городом, который внезапно разворачивается на черной и зеленой равнине… А потом, я хочу хоть краем глаза увидеть Мадрид. Я полюбила Португалию, но в этой любви много печального. Все это нужно разбавить пространством. Ты понял?

— Мудрено говоришь, милая, — ответил Тульчин. — Но в твоих словах слышится тайное желание мир посмотреть, впрочем, мне это только на руку, и я покоряюсь. Но тогда придется делать остановку в Париже. Впрочем, это для меня тоже полезно. Может наконец выберешь место своего дальнейшего жительства.

— Ты надо мной смеешься, Алеша. Не надо смеяться над той, которая еще недавно была столь несчастной. Вот в этой корчме я пожирала сардины и пила здешнее вино, когда себя не помнила. Понимаешь, я стала уникальной. Я помню, как однажды не помнила себя. И вот, не помня себя, я как бы вглядывалась в другое пространство. Знаешь, была такая картинка в учебнике по астрономии — как любопытный человек проломил головой сферу Птолемея и увидел такое! Бесчисленные какие-то созвездия для начала. Оказывается, что я в беспамятстве узнала о себе самое главное. Где угодно, только с тобой… А ты говоришь — место…

— Да все это ты сама говоришь, — радуясь тому, что сказала Вера, отмахнулся Тульчин.

До Лиссабона русских гостей довез Хуан на своей большой машине, провожала их в Сетубале вся компания новых друзей, опять пили портвейн, кричали, смеялись. В Лиссабоне Хуан посадил Веру и Алексея на самолет, следующий в Мадрид. В этом городе они провели всего несколько часов.

— Все разглядим по дороге, — попросила Вера. — Я хочу в поезд. В поезде как в доме, да еще куда-то едешь. Я иногда прихожу в восхищение от неизвестной дороги как от чуда.

— Я никогда не путешествовала в двухместном купе, — удивленно говорила Стрешнева, когда они вошли в аккуратный, чистенький поезд, удивительно узкий по сравнению с российскими составами. — Это столь же странная вещь, как то, что ты рассказывал про капитана Кравцова. Я так и не осознала, кто он такой? Частный детектив? У него сыскное агентство закрытого типа с ограниченной ответственностью, как сейчас говорят? У кого вы отобрали тогда фантастически красивый аккордеон? Это ведь штучная работа?

— А ты знаешь, кому принадлежал этот аккордеон и сколько он может стоить? — спросил Алексей.

— Наверняка это аккордеон Лаврентия Берии, — ответила Вера. Он играл на нем своему другу маршалу Жукову. В сороковом году. А стоит он полмиллиона долларов. Я угадала?

— Почти, — засмеялся Тульчин.

Меж тем поезд незаметно тронулся, и Мадрид, своим размахом вытеснивший Сетубал, сам схоронился в неизвестности. Вместо него пред глазами стал медленно разворачиваться легендарный испанский ландшафт, известный Вере до мелочей по знаменитому роману Сервантеса, который она несколько раз прочла еще в детстве.

— Сейчас где-нибудь появятся мельницы, которые Дон Кихот так потешно сокрушал, приняв их за злобных гигантов. Вот уж не думала, что детские впечатления имеют такую страшную силу. Я до сих пор представляю эти картины так ярко, что в глазах рябит.

— Но ты же говорила, что поезд — это дом, где спокойно и уютно.

— В том-то и дело, уютно, как в детстве, ты прав. Только иногда можно будет отдыхать от дорожных впечатлений в твоих объятиях?

— Хоть все время, — улыбнулся Тульчин. — Мы будем закрывать эти очаровательные шторки, и у тебя перестанет рябить в глазах.

Скоро вместо апельсиновых рощ, древних каменных зданий и желто-серых равнин появилось уютное, домашнее пространство вагона, этой стальной капсулы, несущейся навстречу европейской ночи.

— Слава Богу за все! — сказала Вера. — Мы все-таки здесь и сейчас, и вдвоем. Может быть, лучше этого вообще ничего нет…

В Париже Алексей и Вера провели три дня. Юлька Сычева ничуть не удивилась их совместному появлению.

— Давно бы так, — молвила она, втайне радуясь, что можно будет поболтать на родном языке.

— Наша героиня, Верочка Стрешнева, — представила Юлька подругу своему мужу, Никите Афанасьеву, элегантному питерцу, который давно сделался парижанином.

— Очень рад, — ответил тот. — Юля все уши мне прожужжала, много выдумывая о вас.

Никита и Алексей по-братски обменялись рукопожатиями и вскоре укатили по делам на белоснежном «Форде» с огромным багажником.

— Я невыразимо страдала, думая о тебе, Стрешнева. Никто тебя не знает так, как я! И не обижайся, ведь это чистая правда. Я потеряла покой и сон в последнее время. Где ты шлялась, дозвониться до тебя невозможно? Раз дозвонилась, но мне ответила какая-то зловещая старуха. Это Баба-яга, я не ошиблась? Я была уверена на сто процентов, что ты по легкомыслию вляпалась в какую-нибудь скандальную любовную историю. И ужасалась тому, что это может дойти до Алексея. Я знаю, как он следил за твоими успехами и всей прочей информацией о тебе.

— Не говори ничего, пожалуйста! — взмолилась Вера. — Ты почти угадала.

— Все это глупости! — Сычева, ловко орудуя ножом, резала на тонкие ломтики кусок свежего парного мяса, собираясь готовить «традиционное блюдо этих лягушатников», как она выразилась, бифштекс с кровью. — Ты, как захудалый отпрыск московского боярского рода, однажды решила покорить эту Москву. Вернуться из своей провинциальной бездны на белом коне. Пустая и ложная затея. Как ты не свихнулась от гордыни, ума не приложу. И все у тебя было подчинено этому возвращению. Может быть, бессознательно. Но тем страшнее был твой поход.

— «Иду в поход, два ангела вперед, один душу спасает, другой тело бережет», — вспомнила Вера песню, которую слышала однажды в электричке, ее исполнял мальчишка, искусно аккомпанируя на старом баяне. Он совершенно не был похож на публику, которая обыкновенно подрабатывает таким нехитрым способом. Наверное, потому эти строчки и запомнились навсегда. А может, еще почему-то.

— Она еще и поет! — удивилась Сычева. — А я из-за тебя ночей не спала. Я знала точно, что тебя эти твои увлечения заскорузлой мистикой доведут до известного состояния.

— Никакой мистики, — парировала Вера. — Я хотела выйти в люди, не скрою. Правда, ни системы, ни метода у меня не было и быть не могло. Кроме детской бесчеловечности, которой я, конечно, отличалась.

— Когда мой муж Никита познакомил меня с Алексеем, — важно произнесла Юлька, — и я узнала, что ты когда-то сбежала от него в Москву, я тебя похоронила. Поняла, что ты способна на самоубийство, что у тебя это в крови.

— Да чепуху несешь, Юлька, — обиделась Стрешнева. — К тому же я переменилась настолько, что ты можешь молчать обо мне. Дай-ка я лучше помогу тебе справиться с этой разъяренной сковородой. Как вообще можно что-либо готовить на таком огне!.. Когда ты уехала из России, — продолжала Вера, делая безуспешные попытки перехватить инициативу приготовления пищи у подруги, — я немного растерялась. Проложенная тобой дорога мне показалась слишком уж обыкновенной, тривиальной, что ли. Многие идут таким путем — выходят замуж за границу. Мне хотелось достичь чего-нибудь самой, понимаешь? Но теперь это уже не имеет значения.

— Бифштекс с кровью готовится только на таком огне, и не лезь со своей помощью, только мешаешь. Лучше хлеб нарежь, сделай бутерброды с паштетом, — вон там, из гусиной печени, и вымой листья салата. — Юля заняла выгодную позицию у плиты, оттеснив Стрешневу к холодильнику.

Потом они весело и изысканно накрывали стол. Белоснежная скатерть, тонкое стекло, серебряные приборы, — Вера отметила про себя, что все в доме у Юльки было безукоризненно.

— С каждым днем все возрастающими темпами повышается уровень жизни эмигрантов, — голосом диктора телевидения советских времен произнесла Вера.

— Когда я увидела тебя по телевизору, — продолжала гнуть свою линию Сычева, — думала, что упаду в обморок. Для твоего внутреннего устройства столь шумный успех — это несчастье.

— Отчего же? — удивилась Стрешнева. — Зато сразу же приехал Алексей, которого я было навсегда утратила. Думаю, что это как-то связано.

— Связано-то связано, — мечтательно ответила парижская подруга. — А помнишь ли ты мой звонок после твоего возвращения из Норвегии? Я угадала, что на твоем столе роскошный букет пионов.

— Как сейчас помню, — важно ответила Вера. — Уж не хочешь ли ты сказать, что приезд Алексея устроила ты?

— Ни в коем случае, просто он как раз гостил у Никиты, и мы довольно часто говорили о тебе. Потом он моментально исчез, позвонил из Москвы и спросил у меня, какие цветы ты любишь больше всего в это время года.

— Мне кажется, ты сочиняешь про меня роман и хочешь, чтобы я занялась тем же.

— На самом деле все просто. Нужно не идти против себя, а совершать поступки. Пойми одно, чтобы не пропасть в этом мире, нужно прицепиться к сильному, умному, талантливому, удачливому мужику. И только тогда, когда ты будешь под его абсолютной защитой и покровительством, можно подумать о самостоятельном творчестве. Запомни это, подруга. Вот я взяла и приехала однажды к Никите в Париж. Он знать обо мне ничего не знал. Я возникла как чертик из табакерки. И была уверена, что он оценит мое диковинное появление. Вся моя поклажа состояла из его нового романа, написанного на французском, и серебряного браслета на левой руке. Эта книжка мне ужасно понравилась, а я ужасно понравилась Никите. «Ты будешь моей женой», — сказал он и сжал мне запястье, на котором красовался серебряный браслет.

— У нас с Алешей все было совсем не так…

В окнах за темными кронами деревьев блеснула молния. И это сияние не прервалось сразу, а причудливо разбежалось в изменившемся пейзаже, прежде чем послышались мощные удары грома.

К ужину вернулись мужчины. Они еще некоторое время оживленно обсуждали что-то, чем, видимо, были сегодня заняты, и лишь после этого Никита обратился к женщинам:

— Итак, Алеша будет руководить моим оркестром. Только что мы заключили контракт. Кстати, Верочка, хочу раскрыть вам секрет, — выбор этот был сделан Алексеем из-за вас. Он подумал, что вам будет легче жить в Париже, поскольку здесь ваша старинная подруга и моя прекрасная жена Юлия. Так что именно вам я обязан счастьем в течение года работать с моим хорошим другом.

Вера поняла, откуда в Афанасьеве эта чудесная способность писать книги на нескольких языках и при этом быть пианистом-виртуозом. Чего бы он ни касался, мгновенно обретало строй, порядок и завершенность.

С удивлением заметила девушка, что ее Алексей во многом похож на своего парижского приятеля. И когда разговор коснулся этого их сходства, Афанасьев, не мудрствуя лукаво, высказал свои взгляды, совершенно космополитические, нисколько не смущаясь, как они будут восприняты.

— Деление на так называемые нации весьма условно. Есть более устойчивые звенья. И называйте их как угодно — семьи, кланы, цеховые какие-то единства, — это справедливо будет только в одном случае, если за всем этим конгломератом будет четко просматриваться древо общей истории и культуры.

— Пожалуй, это можно понять на примере музыки, — заметил Алексей.

— Ну да, — смеясь ответил Никита. — Ничего нет проще музыки. Она вненациональна, если говорить о ее понимании. Ведь австрийскую, например, музыку не надо переводить на русский язык. Так что мой тост за материк, на котором мы встретились, то есть за мировую культуру как таковую, сотворившую нас, вне зависимости от того, где мы располагаемся, и сделавшую нас удивительно похожими друг на друга при абсолютном личностном различии. Первая симфония Тульчина как раз подтверждает мои мысли. Образы, которые заявил Алексей, имеют отношение только к любви. А она — явление божественное, всемирное. Разница только в том, как конкретный человек переживает это космическое явление. Фортепианная партия этой блестящей симфонии, кстати сказать, — несомненно это вы, Вера, ваш образ. И мне особенно приятно сейчас напрямую общаться с мелодией, то есть с вами.

Вере оставалось только соглашаться, ведь о тайнах мировой жизни размышляют многие люди. Но прикоснуться к этим тайнам, разгадать их можно только практически. И наиболее совершенный ключ — конечно же любовь. Или творчество, замешанное на любви. В эту ночь Вера, как тогда в Москве, пробралась в комнату Алексея, и все было как прежде, может, только чуть больше грусти прибавилось да появился оттенок бережной нежности в его поцелуях.

Глава 12

На следующий день Вера и Алексей стали готовиться к отъезду, как было решено еще по дороге из Мадрида. В Париже решили не задерживаться, несмотря на уговоры хозяев. Во Францию предстояло вернуться через две недели ради подготовки к премьере новой симфонии Тульчина.

Они гуляли по Парижу, за недостатком времени посетили только знаменитые места, в том числе кафе на Монмартре, о нелепой встрече в котором, бахвалясь, рассказывал Третьяков. Вера пересказала этот анекдот, показывающий Владимира Павловича в совершенно диком свете, Алексею, и он долго смеялся, приговаривая: «Неужели этот кот не понял, что выдал себя с головой?!»

Потом, конечно, купили несколько превосходных нарядов для Веры. Она смущалась, говорила, что это лишнее, что тряпок у нее и так полно, а тело все равно одно, но Тульчин настоял на двух костюмах, трех парах изящных туфелек и длинном, нежно-серебристом и пушистом пальто.

Он было заикнулся, что лучшие в мире свадебные платья в Париже, но тут Стрешнева была неумолима. Честь готовить подвенечное платье в их семье принадлежала родителям невесты, причем платье непременно должно быть похоже на аналогичные наряды бабушек и прабабушек по материнской линии, все передается от матери, как титул и фамилия.

Потом они сидели в ресторанчике Эйфелевой башни, пили удивительно вкусный, крепкий, горький и очень горячий кофе. Вера морщила губы, дуя на поверхность обжигающего напитка, и рассуждала об их с Алексеем судьбе, столь необычайной.

— Как все совпало, — удивлялась она. — Что же это было? Предопределение? Если все, что было прежде, я могу назвать злым роком, то как он мог столь счастливо нас свести?

— Это нормально. Видимо, добрым силам было необходимо, чтобы мы прошли испытание. Нечто вроде экзамена на жизнь…

— Москва встречала нас во мраке, переходящем в серебро, — сказала Вера, вдыхая забытый московский воздух. И что мы тут будем делать, Алеша? Мы чужие на этом празднике жизни, так, по крайней мере, я думаю сию минуту. Капитан Кравцов и кошка Штука — вот что имеет для меня цену.

— Да вот они, — сказал Тульчин, первым заметив встречавшего их «шерифа». Кошка без всякого контейнера сидела на руке капитана, похожая на многочисленные статуэтки древности, она еще не увидела хозяйку, но торжественно забеспокоилась.

«Шериф» сильно переменился за это время, как человек, одновременно сменивший образ жизни, занятия и планы на будущее. Одет он был в новый костюм, превосходно подстрижен и смотрел на Алексея и Веру как-то заговорщически.

— Я в отпуске, — пояснил Павел, — второй день. Занятие не из легких, скажу вам по секрету. Если бы не ваш зверь, махнул бы в Карелию.

В лефортовской квартире Кравцова первым делом можно было заметить следы сборов в дорогу.

— Зачем вам спиннинг? — спросила Вера. — Не лучше ли взять алебарду?

— Похоже, она вам нравится. Что ж, если не возражаете, она будет моим свадебным подарком.

— Да, я неравнодушна ко всяким древностям, — задумчиво произнесла девушка.

За легким обедом, который Павел заранее предусмотрел, он коротко поведал обо всем, что произошло за последнее время.

— Первых двух злоумышленников помогла обнаружить ваша кошка. Да, именно она. Когда вы гуляли с ней и обедали в Ботаническом саду, мой человек присматривал за вами. И парочку, на которую Штука отреагировала, как говорится, адекватно, мы больше не упускали из виду. Тем более что этот круг «артистов», так сказать, уже был в поле нашего зрения. Я говорил вам кое-что об этом, если помните: странные кражи и тому подобное. Кстати о вашей хозяйке. Поначалу она была связана именно с этими «артистами». Несколько раз ее навещал и пресловутый Тормоз, он же майор Палкин. Но Марья Степановна человечек обоюдный. И лично мне она выложила многое. Несмотря на то что на продаже «древностей», за которые она цену не ломила, ваша хозяйка за один только последний год заработала, замечу вам, не только на хлеб с маслом.

— А что же этот Тормоз? — не без содрогания спросила Вера.

— Майор был любимцем Новикова, но хозяином был не очень доволен. Считал, что достоин большего. Ведь многие стратегические разработки принадлежали именно ему. Новиков только оплачивал хитроумные операции Тормоза. Бывший майор просто-напросто обворовывал хозяина. Однако не слишком давно случилась утечка информации, а главное — крупной партии наркотиков. Палкину потребовались определенные усилия, чтобы отвести гнев Новикова. В частности, он шпионил за вами как за человеком, которому покровительствует его основной конкурент — Крутицкий. В Питере он взял довольно большую сумму «зеленых», да еще инструменты прихватил. Правда, здесь он действовал по указанию хозяина. Новиков мстил Левшину за то, что тот угнездился под крылом Крутицкого и собирался проводить широкомасштабную предвыборную кампанию своего патрона, да еще на территории самого Новикова — в Сибири. Но гормоз стремительно бежал, прихватив хозяйские деньги, по другой причине. Палкин прикрывал Новикова, и хотя мои друзья из ФСБ работают чисто, он все же узнал каким-то образом, что хозяину грозят капитальные неприятности. А Новиков, защищаясь, с легкостью сдаст все свое окружение. Сейчас Тормоз в Афинах. Мы организовали за ним тщательное наблюдение. Он может вывести на интересующие нас мировые криминальные круги. Это хитрая бестия. Но в этом его слабость. Ему не хватает простодушия в поступках.

— Этим владеет несравненный Владимир Павлович Третьяков, — приобщилась к разговору Вера. — Но похоже, что ему тоже придется скрываться.

— Похоже, — с прискорбием ответил Кравцов. — Поживет за границей. Пока его здесь не подзабудут. Будет всячески изображать, что его преследуют злые силы. Одновременно в газетах наврет с три короба.

В этот же день Вера смогла убедиться в правоте капитана Кравцова.

По настоянию Алексея они посетили академию. Казалось, что у Тульчина есть какая-то романтическая цель.

В роскошном кабинете Владимира Павловича Третьякова ничего не изменилось с того дня, когда Вера была там в последний раз.

Третьяков заметил Стрешневу и поглядел на нее доброжелательно. На Тульчина глянул с мелким дружеским подобострастием, на которое был в высшей степени способен.

— Не ждал, не ждал, но рад, что зашли. Я только что появился. И вы, должно быть, только что приехали в Москву. Птицы залетные. Могли бы держать меня в курсе событий. Придется раскошелиться на целую речь. Она будет краткой, но великолепной. В ней будут присутствовать довольно резкие выражения по поводу ряда заштатных персонажей. Да, кое-кто угодил за штат. Вот он, голубчик. Я не специально вызвал его пред ваши светлые очи, но раз он здесь, пусть слушает. Хоть не знал, не знал, что вы появитесь в моем обезьяннике. Был грех, Вера Дмитриевна, замышлял я поберечь вас от перегрузок. Да вот думаю, грех ли это? — Настороженный взгляд в сторону Тульчина.

Вера боковым зрением увидела крадущегося от больших дверей, какого-то маленького, съежившегося Даутова. Он именно прокрадывался, не имея центрального направления.

«Он снова стал румяным карапузом, как в рассказах мэтра Третьякова. Что ж, туда ему и дорога», — подумала Стрешнева.

— Я ему, болвану, что велел? По ресторанам поводить, на теплоходе «Лев Толстой» прокатить по Волге, он столько денег в жизни не видел, сколько я отвалил ему на эту благородную акцию. Ну чтобы у нашей барышни, утомленной годами учебы и солнцем или луной славы, закружилась голова, чтобы она забыла о предстоящем конкурсе и о том, что нужно работать, работать… Я хотел, чтобы все было романтично. А он все испортил, гаденыш, стал охотиться за ее нотами с профессорскими пометами: мол, там разгадка всех тайн, за перстнем каким-то. Оказался полнейшим кретином. Нам в третьем тысячелетии такие не нужны. В этом кольце магическая сила заключена, по мнению этого мерзавца и пижона. Тьфу! В голове магическая сила, особенно если голова — умная.

— Спасибо, Владимир Павлович, — сказала Стрешнева. — Без вашей стратегии и вложенных средств вообще неизвестно что получилось бы. Покоилась бы я на дне Москвы-реки с камнем на шее.

— Да бросьте, Вера, — неуверенно махнул рукой Третьяков. — Мы все любим загибать. Но не настолько же. Все это миф. Правда, богема, которой господин Даутов чрезмерно увлекался в последнее время, оказалась с криминальным душком. Но тоже, тоже… несостоявшиеся актеры, актрисы… шалуны… шалуны… Они вообще открыли общество «Поклонения девятнадцатому веку». Официально зарегистрированное общественное движение, между прочим. Они решили, что коли соберут всякие там вещи вроде сапог Афанасия Фета или ружья, когда-то принадлежавшего Ивану Сергеевичу Тургеневу, то все как-то уладится, жить станет лучше, жить станет веселей. Дети… дети… немного злые, но дети… расшалились. А вы тут, Верочка, напридумывали. Что ж, жизнь грубая и жестокая вещь, да вам-то что, вы прекрасно в ней устроены!

Третьяков едва не сделал эдакий эффектный жест в сторону Тульчина, но в последний момент передумал и просто покачнулся на месте. Определенное вдохновение на лице настолько не соответствовало этому движению, что Вера неожиданно рассмеялась.

Этот смех переменил ее полностью. Ситуация, в которой она, да еще с вместе с Алексеем, сейчас оказалась, никак не читалась, в ней не было никакого смысла.

Тульчин что-то говорил Третьякову, но Вера не могла и не хотела слушать. Зачем Алексей привел ее сюда, она в общем-то понимала. Прививка от страха или совершенное лекарство, которое будет действовать постоянно.

В который раз произошло так, как случалось в снах, которыми Стрешнева легко и свободно управляла. Вместо глубокого темного омута она оказывалась сначала в колоритном болотце, где на широких и твердых плавучих листьях сидели малахитовые лягушки, а сразу после этого — в прозрачном потоке с мерцающими на дне многоцветными камешками. Эта зрительная картина очень точно передавала нынешние ощущения Веры.

— Пора домой, — шепнула она Тульчину.

Тот улыбнулся и кивнул.

Вера не заметила, как они оказались на улице.

— Слава богу, — сказала она, — что я здесь делала?

— Училась играть на фортепиано.

— Вряд ли, — возразила девушка. — Я терпеливо ждала тебя. Порой взбрыкивая, как крымский мустанг.

Вечер они провели в обществе капитана Кравцова.

Вера узнала то, о чем смутно догадывалась раньше. Временное отрешение Кравцова и его товарищей от работы, которой они успешно раньше занимались, было хитроумным ходом, который усыпил бдительность преступников. Прежняя команда благополучно продолжала действовать, схоронившись в неизвестности.

— Я была одной из немногих в Москве, кто догадывался об этом, — заметила Вера. — Но хранила полное молчание.

Утром следующего дня на поезде Москва — Осташков они быстро добрались до Твери. Кошка свободно гуляла из одного конца вагона в другой, пока не уселась на столик рядом с огромным букетом роз, который Тульчин купил для Марты Вениаминовны.

Мать Веры встретила их так, словно они только что вдвоем пришли из музыкального училища.

— Дочь, — сказала она, — с Алешей. Как во сне. Здравствуйте, мои дорогие. И кошку — в постоянное владение, так я понимаю приезд этого чудесного зверька?

— Это не просто кошка, а живой талисман. После расскажу. А вот подарки, которые я купила еще в мирное время, — сказала Вера, доставая из дорожной сумки любовно подобранные вещи.

— А сейчас разве война? — спросила Марта Вениаминовна. — Что-то по тебе незаметно.

— Сейчас снова мирное время, мамочка. А где отец?

— Папа поехал к дедушке в Высокий Городок. Он отправился рано утром, до твоего телефонного звонка. Ты не возражаешь, если мы тоже подадимся туда прямо сегодня?

— Конечно нет! — согласилась Вера. — Там с меня окончательно свалятся рабские цепи. За этот год я нагляделась разных пейзажей, пора изысканно соединить их. А для этого лучшей поездки не придумаешь. Сколько раз вы возили меня по этой дороге?

— Наверное, больше, чем нужно, — парировала мать. — У тебя с детства стало рябить в глазах.

— Уже не рябит, — возразила Вера. — Алексей отучил меня, и очень даже быстро. А ведь тогда мы ехали по Испании.

Стрешнева была довольна буквально всем. И прежде всего тем, как скромно и с достоинством приехала в Тверь. В последний раз она навестила родителей на Рождество. Какой она была тогда? Со Штучкой, одно понятно. Скорее всего, была никакой. Неизвестная девушка с кошкой.

— Семья, — попросила Вера. — Вы собирайтесь в дорогу. Мама, Алеша поможет тебе управиться со всем, о чем только ты его ни попросишь. А я должна… в общем, потом расскажу. Это недалеко, я скоро вернусь.

Вера непременно решила заглянуть в картинную галерею, чтобы еще раз полюбоваться на свое отражение — в облике юной прапрабабушки Елизаветы Андреевны.

Сегодня это для Стрешневой было особенно важно. Неизвестно отчего. Ведь с ней что-то случилось, великое или бесповоротное, что одно и то же.

Однако то, что ожидало девушку в галерее, не было похоже на все давние посещения портрета прародительницы. Во-первых, она с трудом обнаружила сам портрет, хотя он висел на прежнем месте. Во-вторых, Вера не сразу поняла, та ли это картина. Она даже осмотрела несколько других полотен. Но сомневаться не приходилось, это была картина, которую Стрешнева знала наизусть, как дорогу в Высокий Городок, в места, где прошло ее детство.

Но теперь с портрета на нее сверкала глазами не умудренная жизненным опытом барыня, как представлялось прежде, а своенравная девчонка, родившаяся и выросшая в девятнадцатом веке. Эти странные перемены ошеломили Веру. Портрет измениться не мог. Переменилась она сама.

— Спасибо, — молвила она растерянно. — Это выше моего разумения.

Перстень на картине, ее кольцо с расцветавшим трилистником в камене, сверкал под стать глазам, художник сознательно использовал один и тот же прием для изображения глаз и драгоценного камня. Прежде Вера вообще не задумывалась о художнике. Неизвестный мастер, талантливый, кто же еще мог написать ее прапрабабушку в нежном возрасте? Теперь она могла только удивляться и своему неведению, и самоуверенности.

Очень было похоже на то, что художник прекрасно знал женщину, которую пишет.

Тульчин к возвращению Веры успел купить берестяную корзинку лесной земляники. Волшебный аромат, знакомый с детства, заставил девушку смириться с тем, что она ничего не понимает в происходящем. Как-то незаметно прошла нынешняя весна, наступило лето, а она все это время находилась вне времени, времен года, вне своей собственной воли. Когда-то она пыталась все подчинить своей воле, ничего не понимая в мире, в окружающих людях. И все это оказалось для того, чтобы незаметно очутиться в центре душемутительной мистерии.

Марта Вениаминовна и Алексей о чем-то говорили на кухне и при появлении Веры сразу же смолкли.

— Заодно и город посмотрела, — иронически заметила мать. — Непоседа. А в детстве была настоящим ангелом, я не преувеличиваю.

— Я слишком долго не была здесь. Ну а секреты мне какие-нибудь позволены? Я ведь, можно сказать, на том стояла и стою до сих пор.

— А ты сядь, — ответила мама. — В ногах правды нет, даже в таких длинных, как твои. Отдохни дома. Странствиям по чужим углам больше не бывать. Это у тебя на лбу написано. А то, что с Алексеем тебе повсюду будет дом родной, я никогда не сомневалась. Даже в Париже, колыбели всех ужасных революций.

— Спасибо, мамочка, за совет, — рассмеялась Вера. — Только сейчас я способна оценить его смысл.

Древний путь в Высокий Городок Стрешнева знала наизусть. Вот с левой стороны, в чаще, изысканный каменный мост над пересохшим сто лет назад руслом, вот изумительно красивый собор упраздненного женского монастыря, в который, по легенде, собиралась ее юная прапрабабушка. Почему? Что с ней происходило? Вот справа угадывается — по особенному строению пейзажа — присутствие Волги, а уже скоро она окажется прямо по ходу движения.

— Мама, ты не помнишь, почему прапрабабушка собиралась постричься в монахини?

— В общем-то догадываюсь. Думаю, что такие мысли всем барышням того времени приходили в голову. Впрочем, не это ведь тебя волнует, ты хочешь услышать историю кольца. Но я обещала дедушке хранить молчание, он сам тебе все расскажет. Потерпи, дорогая.

— Уже терплю, — ответила Вера, подставив ладонь влажному волжскому ветру.

Высокий Городок появился внезапно, как всегда. Несмотря на то что Вера знала путь наизусть, к его завершению начинался небольшой лабиринт, дорога как бы специально была устроена так, чтобы несколько красивых холмов, похожих друг на друга, по которым она была проведена, обманывали путешественника. В раннем детстве Вера несколько раз пугалась, что город исчез, когда он вовремя не появлялся перед глазами. Сейчас она боялась другого. А как да город спрячется от нее, не желая выдавать своих секретов? Взрослой, а такой она не без основания считала себя сейчас, Вера здесь просто не бывала.

По мере того как автомобиль стремительно приближался к месту назначения, сгущался мрак. Вечер был еще далеко. И внезапная мгла означала только одно — приближалась летняя буря, явление в этих местах не такое уж редкое.

Высокий Городок уже развернулся навстречу, по другую сторону Волги, светясь в густых сумерках белокаменными колокольнями, стенами и сверкая тысячами листьев в глубине широких крон, которые уже были задеты мощным вихрем.

— Стоп, машина! — скомандовал Тульчин. — Право руля! Надо укрыться внизу, в широкой долине. Иначе нас забросает камнями и сбросит с дороги.

Водитель сделал плавный поворот, авто, вырвавшись из цепкого потока ветра, покатилось вниз по древней кремнистой дорожке. Мгновенно установилась тишина.

— Урочище Черный Бор, — сказала Вера. — Так называлось это место девятьсот лет назад. От бора осталось нескольку изящных и сильных сосен странной формы, словно в каждой из них жило по несколько древесных душ. А там, дальше, Успенский монастырь. И точно такие же сосны. Мы посадили там дубки.

— Там раньше была музыкальная школа, в которую Вера ходила ребенком, — то ли похвасталась, то ли просто заметила Марта Вениаминовна.

— Возле монастырских стен и переждем бурю, — ответил Тульчин. — Я здесь бывал однажды.

Монастырь располагался на самом берегу Волги, волны подступали непосредственно к мощным стенам, напоминавшим волнолом. Противоположный берег поднимался гигантской отвесной стеной, наверху кое-где виднелись туманные средневековые строения и руины разрушенного триста лет назад кремля, одного из самых красивых в России, по свидетельству иноземцев-путешественников.

Буря грохотала минут двадцать.

Молнии полетели на запад, туда же откачнулись сине-черные тучи, внезапно сделалось светло. И тогда вместо неистового ливня засверкал серебряный дождь, украсив поверхность реки яркой, колючей дымкой.

— Маленькая поездка превратилась в знатное путешествие, — заметила Вера. — Всегда тут что-нибудь да происходит. Я, видите ли, приехала.

Она, безусловно, как натура творческая, связывала бурю со своим неожиданным возвращением. Прежде всего хотелось побыстрее узнать от деда таинственную историю перстня.

Через несколько минут они оказались на старинной Дорогобужской улице, в просторном доме, построенном из белого камня двести лет назад. Дед и отец встретили путешественников не без тревоги.

— Метеосводка не обещала никакого разгула стихии, — сказал дед, обнимая Веру.

— Это мне подарочек, — ответила она. — За то, что долго не приезжала.

— А это Алеша, — представила девушка. — Мой любимый композитор и милый сердцу мужчина.

— Так вот ты какая! — загадочно произнес Вениамин Кириллович.

Вера решила затаиться, чтобы ближе к полуночи выведать у деда все, что он знает о перстне. Вместе с матерью они приготовили замечательный ужин, фаршированную щуку — фирменное семейное блюдо, традиционный салат оливье и крошечные мясные рулетики по французскому рецепту, которому ее научила Юлька. На десерт предполагалась земляника со сливками.

После ужина дед пригласил Веру в свой кабинет — и она услышала историю, о деталях которой могла только смутно догадываться.

— Наш предок, твой прапрапра (не сосчитал еще сколько «пра») дедушка Никита Романович, был человеком необыкновенным. Вроде твоего Алексея. Определенная мечтательность и даже мистицизм, характерный для молодых людей той эпохи, а это было перед нашествием Наполеона, уживались в нем с крайне деятельным характером. А стремление к мирным занятиям сочеталось с тягой к воинским баталиям. Молодым офицером он принимал участие в одной из балканских кампаний, доблестно сражался с врагами в Европе, получил ранение, после чего каким-то непостижимым образом очутился в Черногории. Там он и обрел этот перстень при весьма таинственных обстоятельствах. Он спас от шайки разбойников отшельника, жившего в пещере. Видать, они думали найти там кучи золота. Можно сказать, что Господь выбрал Никиту для обороны святого. Конечно, и без Никиты Вседержитель нашел бы способ справиться с задачей. Но так получилось, что твой прапрадедушка некоторое время жил в этой самой пещере и внимал поучениям святого.

— Может быть, бандиты той далекой эпохи тоже охотились за этим кольцом? — предположила Вера.

— Возможно, — подумав, ответил дед. — Никита Романович организовал оборону горного скита самым замечательным образом. Злодеи не могли даже представить, что им противостоит один человек, к тому же лишь недавно получивший исцеление от раны. Часть из них нашла свою смерть в глубокой пропасти, иные постреляли и покалечили друг друга, приняв своих же сообщников за невидимого врага. В благодарность за демонстрацию незаурядного воинского искусства отшельник подарил молодому Никите Романовичу этот перстень. Он рассказал, что кольцо сделано древними индийскими мастерами и обладает целым рядом чудесных достоинств. Собственно, Верочка, по легенде, эта искусно сделанная вещь сама является покровительницей всего, что отмечено печатью искусства. А Никита Романович, открывший душу старцу, признался, что с детства мечтал заниматься живописью, чтобы красоту мира, ведомую только ему, он мог отразить на полотне. Среди всех мирских занятий ни одно так не привлекало молодого дворянина, как искусство живописи.

— Наверное, он уже тогда был по уши влюблен в прапрабабушку? Она ведь была настоящей красавицей.

— Не исключено, — ответил дед. — Но ты не мешай мне. Старец открыл Никите Романовичу, что тот получит все по своим желаниям. Кольцо, дескать, обладает силой открывать красоту искусства, силой волшебной помощи можно понять природу света, цвета, звука. Но в нем заключена и серьезная опасность.

«Когда ты познаешь тайны ремесла, — говорил старец, — в тебе пробудятся мысли о славе. Гони их, они приведут к гибели. Для начала ты потеряешь власть над кольцом. Оно станет двигать твоими чувствами, побуждениями, заберет волю, возможность любить. А после отнимет способность творить. Только тогда ты уже не сможешь жить как прежде. Ты будешь страдать, подчинишь свою жизнь тому, чтобы вернуть это волшебное умение».

О славе Никита Романович тогда ничего не думал и принял перстень с сердечной благодарностью. Старец добавил также, что перстень будет служить всему потомству Никиты и совершенно безопасен для женщин. Простой девушке, не наделенной жаждой творчества, он поможет избавиться от дурных, нечестных кавалеров, а хорошего, положительного человека, наоборот, притянет.

Да и тем из рода Евы, кто видит мир особенным образом, кольцо будет способствовать в рукоделии, в домашних занятиях, в музицировании и прочем, чем любят заниматься женщины. Ведь помыслы о славе к ним не приходят, а значит, нечего опасаться.

— Что же это за старец такой, дедушка? — удивилась Вера. — Он больше похож на какого-нибудь восточного мага.

— Не знаю, но одно безусловно — старец был настоящим мудрецом. Он говорил, что не нужно желать славы, надо лишь учиться стяжать божественную любовь. Да и выбирать кавалеров при помощи кольца тоже не стоит, браки совершаются на небесах, и надо быть послушными высшей воле. Вскоре Никита Романович вернулся на родину, вышел в отставку, женился на твоей прапрабабушке, они поселились в усадьбе Никиты Романовича в Красном Селе и…

— …Никита Романович стал замечательным живописцем? — быстро догадалась Вера.

— Не перебивай! Да, есть в нашем роду свидетельства, что несколько чудесных портретов, на которых изображена Елизавета Андреевна, принадлежат именно его кисти. Но все же мысли о славе стали посещать Никиту Романовича, стали терзать его, можно сказать, подобно хищному зверю. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не одна история, которая не замедлила приключиться…

Однажды, закончив великолепный портрет маленького сына, а детей тогда в семье было уже трое, Никита Романович с особенной грустью подумал о том, что его искусство закрыто практически для всех и что свой талант он определенно зарывает в землю. С неудовольствием вспоминал он предупреждения старца, но против воли святого пойти не смел.

И в тот же вечер перед усадьбой остановилась легкая коляска, из которой явился изысканный европеец, заблудившийся по дороге из Петербурга в Москву. Заезжий гость оказался человеком бывалым и ученым, он самым высоким образом оценил искусство Никиты Романовича. К тому же хозяин, уговоривший гостя не торопиться с отъездом, между делом написал его замечательный портрет в облике эдакого провинциального Мефистофеля.

Видать, за чаркой доброго вина он полушутя поведал заезжему иностранцу, что тайна его мастерства заключена в магическом индийском кольце. Не осуждай Никиту Романовича, Вера, немудрено проговориться на столь диковинную тему. На следующее утро в усадьбе не оказалось ни гостя, ни портрета, ни перстня.

Никита Романович срочно снарядил погоню, но итальянец как сквозь землю провалился. Явился он сам на третий день. Пешком, оборванный, избитый, голодный. Бог знает что с ним произошло. Рухнул перед Никитой Романовичем на колени и протянул ему перстень, закатив от ужаса глаза. Европеец все время оглядывался.

— А что же такое случилось? — испугалась Вера, посмотрев на свое кольцо, мерцающее таинственным холодноватым блеском.

— Да ничего особенного, — ответил дед. — Перстень проявил свою мощь, заставил вернуть себя настоящему владельцу. Итальянец признался, что по дороге в Москву он увидел наяву разверзнувшуюся бездну, столь глубокую и страшную, что даже первый ее круг на время отнял у него рассудок.

Жирный и мерзкий бес уже вытряхнул злоумышленника из элегантного костюма. Никита Романович выслушал это признание, взял кольцо, простил несчастного злодея и проводил со двора. Но после этого случая сильно загрустил, забросил занятия живописью, его снова потянуло на войну.

Как раз началась кампания восемьсот двенадцатого года. Никита Романович погиб в страшной битве под Смоленском. Елизавета же Андреевна долго его оплакивала. Она так больше и не вышла замуж, хотя претендентов у богатой, знатной, молодой и чарующе красивой вдовы было хоть отбавляй.

В своем завещании Елизавета Андреевна оговорила особенные условия передачи кольца по наследству — только от матери к дочери или внучке и только тем из девочек в роду, кто наделен жаждой творчества. И желательно без всякого посвящения в тайны этого чудесного перстня.

— И я не была посвящена в тайну кольца, как все прежние владелицы.

— Старец предупреждал Никиту Романовича, что для женщин кольцо абсолютно безопасно. Но однажды и ты стала думать о славе. Не так ли, внучка?

Вера только сейчас поняла, что Алексей давно находится рядом и увлеченно слушает совершенно замечательный рассказ деда. Как будто сам черногорский седобородый старец сидел сейчас перед ней и вовсе на нее не сердился.

— Я позвал Алешу выслушать наше семейное предание.

— Значит, — вздохнула Вера, — сегодняшняя буря — прямое обращение ко мне?

— Но мы укрылись в долине возле монастырских стен, — возразил Тульчин.

— А кроме того, — подвел итог Вениамин Кириллович, — никакое кольцо не поможет и не погубит, если на то не будет воли Божьей.

— Да, — согласилась Вера, — и все это было предусмотрено бурей.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg