«Прежняя любовь»

Прежняя любовь (fb2) - Прежняя любовь (пер. Елена Боровая) 1441K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дороти Кумсон

Дороти Кумсон Прежняя любовь

Аннотация

У Либби прекрасная работа, любимый муж Джек, дом с видом на море.

Однако душу девушки терзают сомнения. Она знает, что Джек очень любил свою первую жену Еву. Когда она умерла, он едва не наложил на себя руки. Иногда Либби кажется, что он до сих пор любит ее. Она решает больше узнать о прошлом человека, за которого так поспешно вышла замуж, и обнаруживает дневник Евы. Первая жена Джека завещала его той, кто займет ее место. С этого дня жизнь Либби изменилась.

Оказалось, что Ева была… проституткой. На панель ее привела любовь. Но ее возлюбленный стал наркоманом, девушка вынуждена была продавать свое тело, чтобы содержать его, и тут в ее жизни появился Джек. Он страстно полюбил Еву и решил вырвать из порочного круга, в котором она оказалась. Девушка счастлива, она ждет ребенка, но ее сутенер — отец Джека — однажды навестил ее…

Либби потрясена, она начинает подозревать, что смерть Евы не была случайной. Она должна узнать правду, чтобы сберечь свое счастье.

Пролог

28 февраля 2003 года

Это ты? Он теперь с тобой? Ты потому меня искала?

Если только ты не читаешь это письмо спустя пятьдесят или шестьдесят лет, это означает, что, по всей вероятности, я умерла. Скорее всего, меня убили.

Пожалуйста, пусть это тебя не огорчает. С учетом той жизни, которую я вела, этого следовало ожидать. Во всяком случае, меня это совершенно не удивит. Но если ты держишь в руках эти дневники, потому что ты меня искала, а значит, сумела поставить себя на мое место и взглянуть на окружающее моими глазами, даже если ты наткнулась на них случайно, пожалуйста, окажи мне услугу. Сожги их, не читая. Ты можешь сделать это для меня? Я очень тебя прошу.

Я не хочу, чтобы кто-то еще узнал все то, о чем я писала исключительно для себя. Я знаю, что мне следовало бы сжечь их самой, но мне это кажется самоубийством. Я убила бы часть себя. А что бы я ни сделала, через что мне ни пришлось бы пройти, я не способна покончить с собой. Таким образом, я не смогу уничтожить и эти дневники. Может быть, это удастся сделать тебе.

Я говорю «может быть», потому что если ты с ним, то захочешь о нем узнать, захочешь понять, на самом ли деле он опасен и не он ли меня убил. Так что, хотя мне и не хочется, чтобы ты это читала, я не обижусь, если ты это сделаешь.

Мне больше нечего добавить, не считая того, что я не хочу, чтобы ты меня жалела. Я прожила жизнь. И хотя я познала бездонное страдание, у меня также была и большая любовь. Это не всем дается. Мне повезло.

Кем бы ты ни была, я желаю тебе всего хорошего.

С любовью, Ева

Глава 1

Либби

Когда я думаю о Джеке, то стараюсь вспоминать о том, как я на подкашивающихся ногах вываливалась с американских горок на набережной Брайтона. Я стараюсь вспоминать о том, как он пичкал меня облаками липкой сладкой ваты, лежа рядом со мной на тонкой подстилке на галечном пляже. Я стараюсь вспоминать о том, как, сидя в первом ряду кинотеатра, вдруг понимала, что у меня полная пазуха попкорна. Я пытаюсь вспоминать о том, как хохотала до изнеможения, до слез.

— Либби, Либби, ну же, проснись! Не засыпай!

Это произносит мягкий, но настойчивый и даже слегка умоляющий голос.

Я открываю глаза и вижу его как в тумане. Мужчина с мягким и умоляющим голосом не имеет четких очертаний, и сколько бы я ни моргала, ситуации это не меняет. У меня мокрые щеки и кружится голова. Мне так холодно! И еще у меня болит все без исключения.

— Хорошая девочка, — говорит он. — Попытайся не закрывать глаза. Хорошо? Ты не должна заснуть. Ты знаешь, кто я? Ты меня помнишь?

— Сэм, — говорю я, хотя мне кажется, что мои слова не облекаются в звуки. — Ты — пожарный, значит, тебя зовут Сэм.

Я вижу его уже более четко. Туман рассеивается, и мне удается различить его черты. Поэтому я вижу улыбку, расколовшую темноту его лица.

— Почти в точку, — произносит он.

— Я умру? — спрашиваю я.

Опять же, я не уверена, что мне удалось издать какие-то звуки, но Пожарный Сэм меня, похоже, услышал.

— Ни в коем случае, — говорит он и снова улыбается.

Если бы он не был так похож на моего брата, не обладал мягкими чертами его лица, его темно-коричневой кожей и яркими, почти черными глазами, я бы в него, наверное, влюбилась. Но ведь для этого и существуют герои, верно? Чтобы в них влюблялись.

— Машина взорвется? — спрашиваю я скорее из любопытства, чем от страха.

— Нет. На самом деле это бывает только в кино.

— Я Джеку так и сказала. Но он, кажется, мне не поверил.

— Расскажи о нем.

— О Джеке?

— Да. Раньше ты мне о нем рассказывала.

— Джек…

Когда я думаю о Джеке, я стараюсь не вспоминать о том, что в подвале нашего дома стоит закрытый шкаф без ключа. Я пытаюсь не вспоминать о том, как Джек сворачивается клубочком в темноте и плачет, просматривая старые фильмы. Я пытаюсь не вспоминать о том, как я сижу напротив него за обедом и спрашиваю себя, когда он начал казаться мне незнакомцем. И я пытаюсь не задаваться вопросом, когда же время заключит его в свои целительные объятия, поможет ему почувствовать себя целостной личностью и открыть мне свое сердце.

— Либби, Либби, ну давай, расскажи мне о своем муже.

— Ты меня слышишь? — спрашиваю я у Пожарного Сэма.

Мне трудно поверить в это, потому что я сама себя не слышу.

— Я читаю по губам.

— Значит, ты вытянул короткую соломинку? Вот почему ты со мной.

— Мне это не в обузу.

— Короткая соломинка. Я сказала: короткая соломинка. На самом деле ты не умеешь читать по губам, верно? Ты просто притворяешься, чтобы сидеть возле машины и не поднимать ничего тяжелого.

Он снова улыбается.

— Ты меня раскусила. Не знал, что я настолько очевиден.

— Иногда это очень даже мило.

— Итак, Джек?

— Он тебе нравится? Ты поэтому ко мне цепляешься? — спрашиваю я. — Если хочешь, я могу замолвить за тебя словечко.

Пожарный Сэм смеется. У него низкий и раскатистый смех.

— Я почти уверен, что я не в его вкусе. И я на сто процентов уверен, что он не в моем вкусе.

— А-а, брось. Не стоит так закрываться от новых возможностей. Когда я с ним познакомилась, он тоже был не в моем вкусе. Но посмотри на нас. Одна жена у него уже умерла, а вторая скоро к ней присоединится.

— Либби, ты не умрешь, — строго говорит он.

Внезапно я понимаю, что он на меня сердится, а у меня совершенно нет сил. У меня болит все тело, но особенно одна сторона головы и нос. Вообще-то, у меня болит вся эта сторона тела. И еще она меня не слушается. И мне холодно. Мне очень хочется уснуть, чтобы не ощущать ни боли, ни холода. Во сне ведь боль не ощущается, верно?

— Либби, Либби, Либби! — снова зовет он. — Пожалуйста, не спи! Тебя ждет Джек. Он отказывается ехать в больницу, не убедившись, что с тобой все в порядке. Все будет хорошо.

— Ты хороший, — говорю я ему.

Он такой хороший, что я не хочу говорить ему, как у меня все болит, чтобы он не расстроился. Зачем ему слушать мое нытье? Я просто хочу уснуть. Я просто хочу закрыть глаза и уснуть…

— Ребята скоро начнут резать машину, Либби. Как только они это сделают, ты сразу поедешь в больницу, где о тебе позаботятся. Хорошо? Но мне нужно, чтобы, пока они будут резать, ты не спала. Ты слышишь меня, Либби? Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Я все понимаю, — отвечаю я ему. — Я самый понимающий человек на земле. Можете спросить у Джека.

— Через несколько секунд здесь будет очень шумно. Но ты, главное, не спи. Хорошо?

— Я не сплю.

Мир скрежещет, машина визжит. Ее разрывают и разрезают на части, и она кричит в агонии. Она хочет, чтобы эта боль прекратилась, а я хочу, чтобы прекратился этот шум. Я хочу спать. Я просто хочу спать. Я закрываю глаза и опускаю голову.

Когда я думаю о Джеке, я стараюсь вспоминать, как мы спали вместе. Наши тела складывались, как части живого пазла, настолько идеально соответствуя друг другу, что неровности казались игрой воображения. Я стараюсь не вспоминать о том вечере, когда, ложась с ним в постель, задалась вопросом: не хочется ли ему видеть на моем месте какую-то другую женщину?

Когда я думаю о Джеке…

Июль 2008

— Я думаю, что вас и эту машину ждет очень счастливое будущее, — произнес Гарет.

Гарет — один из тех мужчин, которые являются вашими лучшими друзьями, пока вы сидите напротив, твердо вознамерившись расстаться с крупной денежной суммой. Но случись вам встретить его в пабе или клубе, он вас не просто проигнорирует. И он, и его дружки (все достаточно взрослые люди, чтобы уже не страдать подобной фигней) поднимут вас на смех. Они обсмеют ваш внешний вид, вес и стиль одежды. И только потому, что вы не соответствуете сложившимся у них представлениям об идеале порнозвезды.

Проведя в его компании сорок минут, я могла с уверенностью заявить, что Гарет мне не нравится.

Мне удалось натянуто улыбнуться. Мне хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. Я хотела вручить ему задаток, сообщить свой адрес и поскорее уйти с тем, чтобы никогда не возвращаться. Остальной платеж я намеревалась совершить кредиткой по телефону, после чего мне должны были доставить машину.

Мой взгляд устремился к витрине торгового зала, где стоял мой небесно-голубой «Поло». Он как будто сиял, выделяясь на фоне остальных серых, черных и красных монстров. Он был вызывающе прекрасен.

Гарет что-то говорил, поэтому я обернулась к нему и заставила себя прислушаться. После того как я скользнула в мягкий кремовый кожаный салон машины и немного на ней прокатилась, меня уже мало что интересовало. Мой первый автомобиль. Две недели назад я сдала экзамены, и это была первая машина, за рулем которой я могла себя представить и которую могла себе позволить.

Мне пришлось хорошенько поторговаться, потому что у меня не было старого автомобиля в обмен, но «Поло» стоил затраченных усилий.

— Скажите, Либби, быть может, вы хотите, чтобы мы обработали кузов и салон машины для защиты от царапин и повреждений? Это не позволит детишкам испортить эту изумительную кожу всякими напитками и прочей ерундой. А учитывая, что вы живете в Брайтоне, где такой соленый воздух…

— Гат, дружище! — перебил его чей-то голос.

Я подняла глаза. В нескольких дюймах от меня стоял мужчина в огромных очках-авиаторах с черными линзами. Этого было достаточно, чтобы составить о нем исчерпывающее мнение. Все остальное — его рост, светлые вьющиеся волосы, ухоженное лицо, толстое золотое кольцо на среднем пальце правой руки и часы от Тага Хойера, а также его тело, облаченное в рубашку от Ральфа Лорена и джинсы от Кельвина Кляйна, — не имело никакого значения на фоне того, что он входит в помещение, не снимая солнцезащитных очков.

Гарет вскочил на ноги. Его лицо расплылось в улыбке, а глаза засияли.

— Джек! Рад тебя видеть! — Он протянул Джеку руку с таким видом, что было ясно: он взволнован возможностью прикоснуться к этому человеку.

В свое время я насмотрелась на мужские увлечения другими мужчинами, но то, как Гарет относится к Джеку, было столь очевидно, что на это неловко было смотреть. Мне нетрудно было представить себе Гарета сидящим поздним вечером в полном одиночестве на диване в гостиной. Он смотрит на телефон и ждет, ждет его звонка, надеясь, что Джек пригласит его выпить шампанского и позаигрывать с хорошенькими женщинами.

— Слышь, приятель, мне нужна твоя помощь, — с теплотой в голосе произнес Джек.

Можно было подумать, что Джек искренне симпатизирует Гарету, в то время как на самом деле он, скорее всего, почти ко всем людям относился с легким презрением и посматривал на них свысока. Это открытым текстом было написано у него на лбу и явствовало из его манеры держаться.

— Одну минуту, — только и бросил в мою сторону Гарет.

Тем временем Джек уже обхватил его за плечи и повел куда-то от стола.

— Гарет, мне опять помяли машину. Ты не мог бы поручить кому-то из своих ребят отрихтовать мой Z4? Желательно сегодня. В мастерской обещают все сделать на следующей неделе, но я же знаю, к кому надо обратиться, чтобы решить проблему сегодня или завтра.

— Да, конечно, — были последние донесшиеся до меня слова Гарета.

Парочка удалилась в глубь сверкающего хромом автосалона.

Я развернулась в кресле. Они остановились возле большого, изящно изогнутого стола администратора. Джек был на целую голову выше Гарета. Он стоял, широко расставив ноги, делая руками вульгарные жесты, явно изображая женскую грудь. Очки прочно сидели у него на носу. Гарет смотрел на него, слегка выкатив глаза и упиваясь каждым его словом. Ради того, чтобы приехать сюда и купить эту машину, мне пришлось взять на работе отгул. А Джек, который, скорее всего, понятия не имеет, что такое работа, просто зарулил сюда и заставил мир вращаться вокруг своей персоны.

Я перевела взгляд на свою машину. Свою маленькую красавицу. Я ее обожала, но не настолько, чтобы позволить так с собой обращаться. В мире существовало много мест, где я могла сидеть, понимая, что меня попросту игнорируют. Для этого даже необязательно было ехать так далеко. К несчастью для Гарета, хотя я и вытащила из кошелька свою банковскую карточку, он не успел провести ее через свой аппарат. И это означало, что я спокойно могу уйти, не потеряв ничего, не считая времени. Я встала, выудила из кипы документов на столе Гарета свои права и карточку, сунула их в сумку и решительным движением перебросила ее ремень через плечо. Пусть Гарет заставляет ждать каких-нибудь других лохов. Эта конкретная дура уже ждала достаточно долго. Теперь она идет домой.

Окинув их взглядом, исполненным презрения, я пересекла зал и толкнула дверь, ведущую на улицу.

— Либби! — окликнул меня Гарет. — Э-э, подождите! Я сейчас.

Не выпуская дверной ручки, я обернулась к нему, обдала его очередным пренебрежительным взглядом и вышла на улицу.

Снаружи было жарко. Воздух, насыщенный ожиданием дождя, всей тяжестью лег мне на плечи. Я сделала глубокий вдох и, оглянувшись, в последний раз грустно посмотрела на свою машину и начала спускаться по широкой дороге, ведущей от автосалона к оживленной магистрали. Я не знала, возмущаться мне или грустить. Меня возмутило то, как бесцеремонно Джек оборвал мою беседу с Гаретом. И мне было грустно оттого, что моя импульсивность помешала мне приобрести машину, которую я успела полюбить. Черт! Придется все начинать сначала. Но уже после того, как я преодолею испытание автобусом, поездом и снова автобусом и окажусь дома. Вот тебе и отгул.

— Либби, Либби! — раздался позади мужской голос.

Я, даже не оборачиваясь, поняла, кто меня зовет. Несколько секунд спустя он уже преградил мне путь. Очки по-прежнему красовались у него на носу.

— Мне действительно очень жаль, — произнес он. — Я просто…

— Не захотели дожидаться своей очереди, увидев в кресле какую-то никчемную тетку? Вы ведь такая значительная персона, что ваши потребности по определению важнее, — перебила его я.

Он был настолько поражен, что сдернул очки и уставился на меня.

— Если честно, то я не знаю, что на это ответить, — признался он.

— Может, потому, что ответа попросту не существует, Джек? — предположила я.

Он даже в лице переменился. Было ясно, что он не привык, чтобы с ним так разговаривали.

— Может быть, если я попрошу прощения, это станет подходящим ответом? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Может быть.

— Простите. Я поступил очень некрасиво. Мне не следовало прерывать ваш разговор. Я прошу меня за это простить.

Все было произнесено вполне корректно. Тем не менее в его словах прозвучала очень неприятная нотка. Несмотря на покаянные интонации, он явно надо мной насмехался. Он, наверное, вообще над всем и всегда насмехался, и это сходило ему с рук, потому что никто не мог понять, он на самом деле неискренен или они излишне чувствительны.

— И это все? На большее вы не способны? Класс! Я надеюсь, что там, где вы работаете, вам нечасто приходится извиняться, потому что вы в этом не преуспели, — ответила я. — И если таким образом вы пытались тонко и иронично меня поддеть, то мне вас очень жаль.

Я обошла его и продолжила свое движение к автобусной остановке.

Увидев в витрине автосалона эту красивую машинку, я сразу представила себя в ней за рулем. Я мчалась по шоссе с открытыми окнами и включенным на полную мощность радио, и мой голос сливался с голосом исполнителя песни. Даже пробки казались мне не таким уж большим злом, потому что в этом случае я была бы надежно защищена своим небесно-голубым коконом. Но теперь из-за наглости Джека и моей гордости мне придется все начинать с нуля.

Но вот он снова передо мной — стоит на моем пути, не позволяя сделать больше ни шага.

— Что еще вам от меня нужно? — спросила я.

— Послушайте, мне и в самом деле очень жаль, что так вышло, — ответил он. — Из-за моего поведения у Гарета сорвалась сделка. Будет нечестно, если мой визит лишит его средств к существованию.

— Средств к существованию? — переспросила я, постаравшись, чтобы это прозвучало так же насмешливо и некрасиво, как и у него. Мне это было вовсе не по душе, и стало ясно, что с этим человеком надо разговаривать на его собственном языке. — Его существование зависит от продажи одного автомобильчика?

— Нет, но все равно при нынешней экономической ситуации клиентов терять не стоит. А если вы еще начнете всем вокруг рассказывать о том, что тут произошло… Во всем виноват я один. Простите. Я очень вас прошу, дайте Гарету еще один шанс. Он хо-роший парень, и он изо всех сил старается хорошо делать свою работу. А я повел себя, как полный идиот.

— А вот с этим я спорить не буду.

— Так вы дадите ему еще один шанс?

Передо мной снова возникло видение: я мчусь по шоссе с опущенными стеклами и громыхающей стереосистемой. Теперь Гарет будет сама предупредительность. Он уже не попытается продать мне что-то помимо машины. Пределом его мечтаний станет моя подпись под договором. Кроме того, мне так полюбилась эта машинка…

«Ты самый упрямый человек из всех, кого я знаю, — часто повторяла моя лучшая подруга Энджела. — Ты будешь стоять на своем, даже если это явно не в твоих интересах. Иногда, милая, надо просто отпустить ситуацию и поплыть по течению».

Итак, с одной стороны, машина, с другой — желание послать этого типа куда подальше. Что же выбрать?

На самом деле существовало лишь одно правильное решение.

— Она все еще в сознании.

— В сознании?

— У нее закрыты глаза, но она пытается что-то сказать.

— Либби любит поговорить.

— Зато ты не любишь. Верно, Джек? Во всяком случае, о том, что по-настоящему важно.

— Продолжайте с ней говорить, это поможет.

— Либби? Это я, Джек. Я здесь, рядом с тобой. Все будет хорошо. Ты будешь в полном порядке.

— Я не чувствую себя в порядке. Я вообще почти ничего не…

— Сколько нам еще ехать?

— Около трех минут. Надо сообщить, чтобы нас встретил врач.

— Говорят, все врачи заняты. Добавь газу. Черт! Давление продолжает падать…

Июль 2008

Пока я заканчивала решать вопросы с Гаретом, Джек сидел на капоте красного автомобиля и грыз яблоко. Он подтянул свои длинные ноги к груди и, вывернув колени наружу, оперся о них локтями. Я покосилась на него, кивнула и снова зашагала к магистрали.

— Все в порядке? — окликнул он меня, снимая очки.

— Да. Все в порядке.

— Отлично.

Неожиданно водительская дверь машины, на которой он сидел, распахнулась и из нее показалась пара стройных загорелых ног в сандалиях от Прада. Владелица ног медленно встала с сиденья. Разумеется, она оказалась прекрасна: идеально наложенный макияж, белокурые с медовым оттенком волосы до плеч, короткая и воздушная туника от Гуччи и инкрустированный бриллиантами Ролекс на запястье. Ни дать ни взять два ходячих стереотипа — что он, что она.

— Грейс, это Либби. Либби, это Грейс, жена моего лучшего друга. Она согласилась отвезти меня домой, потому что мой автомобиль в ремонте.

— Привет, — кивнула я Грейс, удивляясь, что он утруждает себя подобными разъяснениями.

Неужели ему важно, приму я ее за его подружку или нет?

Грейс улыбнулась. Ее улыбка была такой искренней, что просто обескуражила меня. По долгу службы я постоянно имею дело с девушками вроде нее. Обычно они ведут себя так, как Джек. То есть как будто весь мир обязан вращаться вокруг них.

— Привет, — отозвалась она.

Уголки ее накрашенных прозрачной помадой губ приподнялись. Ее явно позабавило то, что Джек вздумал оправдываться. Если она не была его подружкой, ей это не могло не понравиться.

— Приятно познакомиться.

— Мне тоже, — отозвалась я.

Я попрощалась с ними очередным коротким кивком и снова зашагала к автобусной остановке. Минуту спустя он опять стоял передо мной. Тыльной стороной руки он вытер блестевший у него на губах яблочный сок и, сняв очки, сунул их в карман.

— И это все? — спросил он.

— Вы о чем?

— О вас и обо мне. Все кончено?

— А у нас что-то было? — подняла брови я.

— Мне показалось, что между нами что-то пробежало. Нечто, с чего мы могли бы начать.

— Пробежало? Вы имеете в виду свои насмешки и мое утверждение, что вы в этом не преуспели? Это между нами пробежало? Мне от души жаль женщин, с которыми вы встречаетесь.

— Так значит, у этого, — он пальцем обвел пространство между нами, — продолжения не будет?

— А какое, по-вашему, тут возможно продолжение?

— Ну, например, поход в ресторан или в бар.

— Джек, сожалею, но я вынуждена вам сообщить, что вы мне не особенно нравитесь. Ваша раздутая сверх всякой меры уверенность в том, что вам все что-то должны, пробуждает во мне не самые лучшие чувства. Понимаете? Обычно я никому такого не говорю, а я, поверьте, каждый день встречаю много людей, от которых дурно пахнет, и поэтому умею держать свои мысли при себе. Но в вашем случае мне это не удалось. Так что я не считаю, что возможно какое-либо продолжение.

Он молча разглядывал меня, плотно сдвинув брови над зелеными с болотным оттенком глазами.

— По крайней мере, скажите мне свое полное имя.

— Зачем?

— Чтобы я на всю жизнь запомнил человека, который не был сражен моим обаянием или тем, что я таковым считаю и чем на самом деле не располагаю.

Уже давно висевший в воздухе дождь внезапно решил пролиться на этот мир. Этот дождь в начале июля был необыкновенно желанным, прекрасным и умиротворяющим. Я подняла лицо к небу, улыбаясь каплям, ласково разбивающимся о мою кожу. Влага была врагом моих волос, которые в считанные минуты неминуемо должны были превратиться в неуправляемую курчавую копну, но я все равно наслаждалась прохладными прикосновениями дождя.

Опустив голову, я увидела на горизонте, за спиной Джека, приближающуюся громаду автобуса. Он двигался в интересующем меня направлении, и если я хотела спасти остаток выходного, то обязана была в него попасть.

— Нет, я вам не скажу своего полного имени, — покачала я головой. — Я знаю, вы забросите его в Гугл — просто потому, что не сможете с собой совладать. А потом вам придется позвонить по тому номеру, который вы там обнаружите. Опять-таки потому, что вы не сможете с собой совладать. Поверьте, так будет лучше. — Говоря все это, я шарила в сумке, ища билет на автобус. Наконец обнаружив его между книгой, которую я читала, и зонтиком, я выудила билет. — Еще раз прощайте.

Не дожидаясь ответа, я обошла его и бросилась бежать по скользкому от дождя асфальту к автобусной остановке.

— Либби! — позвал он.

Я остановилась и обернулась, отбрасывая с лица пряди мокрых черных волос.

— Что?

Он улыбнулся и покачал головой.

— Ничего. Мы еще увидимся.

Я пожала плечами.

— Все может быть.

Я развернулась и припустила за автобусом, в итоге едва успев в него вскочить.

Джек как будто прирос к месту. Когда автобус проезжал мимо, он помахал мне рукой.

Я слабо улыбнулась в ответ и устремила взгляд вперед, сосредоточившись на дороге, уводящей меня прочь от этого места.

— Кровяное давление продолжает падать. У нее сильная тахикардия.

Почему у меня перед глазами мелькает только часть моей жизни? Как насчет всего остального? Оно что, не в счет?

— Надо закачать в нее еще физраствора.

Неужели в моей жизни нет больше ничего, кроме Джека?

— Пульс не прощупывается!

Июль 2008

— Скажи-ка, Либби Рабвена, — обратилась ко мне Палома, когда я вернулась в благословенный покой служебного помещения, окончив мучительную процедуру по восковой эпиляции зоны бикини, — ты от нас что-то скрываешь?

Меня все еще трясло, и я очень надеялась, что только что пережитый кошмар не настигнет меня в сновидениях, но слова Паломы заставили меня замереть на месте. Она была моим боссом, менеджером эксклюзивного салона красоты «Си Пур» для тех, кто любит ощущение чистоты как внутри, так и снаружи.

Рядом с ней стояли Инес, Сандра, Эмми и Вера, в своей белой униформе похожие на шеренгу солдат с тщательно очищенными и увлажненными личиками. Подобно мне, они были косметологами салона «Си Пур» и ставили перед собой цель воплотить в жизнь его идеалы. Их безупречные мордашки смотрели на меня так вызывающе, что я даже отпрянула. Меня встревожило выражение их лиц, означавшее, что они что-то задумали. Возможно, даже приготовили для меня какой-то сюрприз. А я не люблю сюрпризы. Я предпочитаю знать, что меня ожидает. Всегда. В любой ситуации.

— Если и скрываю, мне об этом ничего не известно, — осторожно ответила я.

В настоящий момент моя жизнь была напрочь лишена волнующих событий. Единственным, о чем я им не рассказала, было то, что вчера, уплатив задаток за машину, я потеряла банковскую карточку. К счастью, я сообщила об этом в банк прежде, чем тот, кто ее нашел, успел ею воспользоваться. Да и зачем я стала бы им об этом рассказывать? Достаточно того, что я рассказала им о машине, которую пообещали доставить на следующей неделе.

— В таком случае как это понимать? — произнесла Палома, после чего все пятеро, как по команде, расступились, и моему взгляду открылся букет темно-красных и кремовых роз.

Я смотрела на ароматные бархатные лепестки роз и на дорогую стеклянную вазу, в которой они, по всей видимости, прибыли, перевязанную посередине широкой красной лентой.

— Это для меня? — спросила я.

— Да, — ответила Палома, даже не пытаясь скрыть пожирающую ее зависть. — Их принесли минуту назад.

— Ну да, — растерянно кивнула я.

Я не знала ни единого человека, способного прислать мне цветы, не говоря уже о таком шикарном букете. Я шагнула вперед и потянулась к металлическому держателю в середине букета с белым квадратиком, на котором было написано мое имя и название салона.

— И кто такой Джек? — спросила Палома, прежде чем я успела коснуться конвертика.

Меня ничуть не удивило то, что она прочитала адресованное мне послание. Подобными вещами она занималась постоянно. Она не делала секрета из того, что, по ее мнению, имеет преимущественные права на все, появляющееся в салоне, даже если это присылается кому-то из нас. Если кто-то осмеливался возражать, она настаивала на том, что, как управляющая салоном, имеет полное право на эту привилегию. Попробовали бы мы выполнять ее работу и при этом руководить таким большим салоном! И все это за мизерную, по ее мнению, зарплату. Тогда бы мы сразу поняли, что она заслуживает небольшой компенсации. Никто из нас так ни разу и не решился заметить ей, что то, чем она занимается, сродни воровству.

— Один мужчина, — ответила я, вынимая карточку из конверта.

Вы отказались сообщить мне свое имя, но я нашел вот это. Я усматриваю в этом руку Судьбы. Позвоните мне. Джек.

Внизу карточки был написан номер его телефона.

В конверте лежала и моя заблудшая банковская карточка. Ну да. Должно быть, я выронила ее, когда искала проездной билет. Вот почему он окликнул меня, когда я бежала к автобусу. Он хотел ее вернуть, но потом решил, что было бы глупо упускать подвернувшуюся ему возможность.

Судьба тут была ни при чем. Просто кое-кому необходимо навести порядок в сумке, чтобы в дальнейшем исключить вероятность подобных происшествий.

— Ты рассчитываешь от нас легко отделаться? Не выйдет! Где ты с ним познакомилась? Когда? Кто он? С какой стати он прислал тебе цветы? Ты собираешься ему звонить?

Палома сыпала вопросами, изо всех сил пытаясь держать себя в руках. Она обожала чужие тайны. А если секрет имел отношение к мужчине, присылающему понравившейся даме цветы, это, видимо, вовсе сводило ее с ума.

Палома была сногсшибательно хороша собой. У нее были густые темные волосы, которые на работе она собирала в скромный узел на затылке, лицо сердечком, свежая темно-коричневая кожа и длинные ресницы, обрамляющие большие карие глаза. Она была бы от Джека без ума. А он — от нее. Возможно, покорить ее сердце ему было бы легче, к тому же у них было много общего. Ей была присуща врожденная уверенность в том, что ей все что-то должны. Деньги и люди, ими обладающие, нравились ей по определению. Одним словом, два сапога — пара.

— Сама ему позвони, — ответила я, протягивая ей карточку. — Он тебе понравится. Красив. Богат. Водит спортивный Z4 и носит часы от Тага Хойера.

Она буквально выхватила карточку из моих пальцев и уставилась на нее широко раскрытыми глазами.

— Ты уверена? — небрежно спросила она, пожирая глазами цифры номера, стремясь во что бы то ни стало их запомнить — на тот случай, если я передумаю.

— Еще как уверена, — успокоила ее я. — Ты в его вкусе.

Запомнив номер, она перевела взгляд на меня и поджала губы.

— Почему ты так поступаешь? — подозрительно глядя на меня, поинтересовалась она. — Что ты хочешь взамен?

Покачав головой, я направилась к шкафчику с моющими средствами и из-за бутылки с отбеливателем извлекла банку растворимого кофе. Если бы «суперчистые» владельцы салона вздумали нанести нам визит, они бы умерли (прежде вышвырнув нас всех на улицу), узнав, что, уединяясь в райской чистоте комнаты для сотрудников, мы употребляем растворимый кофе, вместо того чтобы потягивать зеленый чай, заедая его орехами.

— Ничего, — ответила я, взяв чайник и тряся его, чтобы понять, достаточно ли в нем воды для одной чашки кофе. — Разве что приглашение на свадьбу, если у вас все сложится удачно.

При слове «свадьба» глаза Паломы внезапно подернулись поволокой, и она начала мысленно примерять (уже давно присмотренное) свадебное платье от Веры Вонг, бриллиантовую тиару и тончайшую белую вуаль, мерцающую вручную пришитыми к ней стразами от Сваровски. Было ясно, что она никогда не пригласит никого из нас, простых смертных, на свою свадьбу. Она терпела нас только потому, что мы хорошо выполняли свою работу, но я не сомневалась, что она уйдет, даже не оглянувшись, как только найдет красивого и богатого мужа. Выиграв джекпот, она перестанет узнавать нас на улице.

Чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что она — просто идеальная пара для Джека.

— Договорились, — с улыбкой согласилась она.

Ее руки потянулись к вазе.

— Но цветы достанутся мне, — уточнила я.

Палома еще несколько секунд держала возле вазы свои пальцы с идеальным маникюром, но потом все же убрала их, правда, весьма неохотно. Видимо, она решила, что там, откуда эти цветы появились, такого добра полно.

* * *

Почему здесь так тихо?

И так темно?

И недвижимо.

Минуту назад было очень шумно: завывали сирены, переговаривались люди, а Джек, кажется, держал меня за руку. Все двигалось, и притом очень быстро.

Во всяком случае, сейчас у меня ничего не болит.

Но я хочу знать, почему нет и всего остального.

Я сплю?

Наверное, я сплю. Во сне ведь ничего не может болеть. А я как раз этого и хотела — просто заснуть.

Но сейчас я хочу проснуться.

Где все?

Почему я внезапно оказалась одна?

— Ты не одна, — произносит женский голос, нежный и бархатистый, как роскошная ткань. — Здесь есть я. И я совершенно точно знаю, что с тобой происходит.

— Кто ты?

— Брось, Либби, ты отлично знаешь, кто я.

— Нет, не знаю.

— Нет, знаешь. Ты ведь умная женщина. Если бы это было не так, Джек сейчас не был бы с тобой. Ну же, ты можешь догадаться, кто я!

— Нет. Это невозможно. Неужели ты…

— Мы ее вернули, но я не знаю, надолго ли. Прибавь газу, или мы ее потеряем.

— Я попробую, но мы застряли и стоим. Все остальные тоже стоят. Ехать просто некуда.

— Я буду продолжать закачивать в нее физраствор, но не знаю, сколько она на нем продержится.

Июль 2008

— Очень остроумная идея — вручить мой номер своей начальнице.

Этими словами меня встретил Джек, когда я подошла к дверям салона.

Он стоял, опершись о стену и держа в руках картонный коричневый поднос, в углублениях которого стояли два бумажных стакана с кофе. Между стаканами лежал белый пакет.

Было восемь часов утра. Мир вокруг сверкал, и Лондон, разумеется, уже пришел в движение. Мимо стеклянных витрин «Си Пура», расположенного на нижнем конце Ковент-Гардена, потоком шли машины, люди входили в офисные здания или спешили к станции метро. Я всегда приходила на работу рано, и это означало, что мне не приходится задерживаться допоздна, что было важно, поскольку я жила дальше всех остальных. К тому же мне пообещали сегодня доставить машину, и я надеялась уйти с работы пораньше.

— Вы, наверное, просто проходили мимо? — поинтересовалась я.

— Нет. Я пришел, чтобы узнать, не согласитесь ли вы присесть рядом со мной на скамейку и позавтракать. Я принес кофе с круассанами. Ну и, разумеется, я хотел поблагодарить вас за то, что вы дали мой номер своей начальнице.

— Она таки вам позвонила? Нам она в этом не призналась.

— Позвонила.

— И что, у вас не срослось?

— Нет, с моей стороны не срослось.

— Я искренне надеялась, что вы поладите.

— А мы поладили. Оказалось, что у нас много общих знакомых. К тому же ваша начальница весьма умна и остроумна. Если бы не одна маленькая проблема, я, наверное, пригласил бы ее на свидание.

— Понятно, — кивнула я. — Какая жалость!

— Вы не хотите узнать, что за проблема не позволила мне этого сделать?

Я покачала головой.

— Нет.

— Я вам все равно скажу. Проблема заключается в том, что я очень заинтересован в свидании с вами.

— Вот и хорошо, — отозвалась я.

На красивом и свежем, несмотря на ранний час, лице Джека отразилось удивление. Он бросил на меня настороженный взгляд.

— Вы не против свидания со мной? Вот так просто взяли и согласились?

— Да, у нас с вами будет свидание. Прямо сейчас. Мы посидим в парке, съедим круассаны, выпьем кофе — назовем это свиданием — и мирно распрощаемся. Договорились?

— Что, если вам понравится? Что, если вы решите, что вам приятно принимать ухаживания Джей-мэна, и захотите встретиться со мной еще раз? Как вы поступите в этом…

— Не наседайте. И не называйте себя Джей-мэном.

— Понял. Как насчет Сохо-сквер?

Мне нравился утренний Лондон, под кожей которого бурлил людской поток со всем разнообразием житейских историй, представляющий собой его кровеносную систему. Он очень отличался от утреннего Брайтона. Раннее утро в Брайтоне у меня всегда ассоциировалось с прогулкой вдоль моря, владельцами собак, выгуливающими своих питомцев, приверженцами бега трусцой и возвращающимися домой любителями ночных гулянок. Темп жизни в Брайтоне был гораздо медленнее, чем в Лондоне, но я одинаково страстно любила оба эти города.

— Похоже, я должен приложить все усилия к тому, чтобы вести себя идеально, иначе вы со мной не позавтракаете, — произнес Джек, когда мы пересекли Чаринг-Кросс-роуд и зашагали по Манетт-стрит.

— Зачем же так напрягаться? — хмыкнула я. — В этом нет ни малейшей необходимости.

— Вы меня заинтриговали. А это удается немногим.

Мне случалось встречаться с такими мужчинами, как Джек. И неоднократно. Похоже, униформа косметолога, как магнит, притягивает мужчин, которым нужна подружка, но не женщина. Они хотели, чтобы рядом с ними находилась девушка, которая следила бы за собой, ценила бы подарки и экзотические путешествия, мило улыбалась их шуткам и одновременно была бы лишена таких недостатков, как менструальные боли, волосатые ноги или — о ужас! — собственное мнение и стремление озвучивать свои мысли. Последним из этой породы мужчин, пригласившим меня в ресторан, был дипломат из какой-то маленькой африканской страны. Его привело в ужас то, что у женщины, с которой он познакомился на вечеринке и которая сообщила ему, что работает биологом, имеется ученая степень по биохимии и что некогда она была научным сотрудником, ведущим активную исследовательскую работу. А он-то ожидал, что я стану наматывать на палец прядь волос и таращить на него глаза, зачарованно слушая рассказы о дипломатической неприкосновенности и жизни в его стране. У него это было написано на лбу. Он не ожидал, что меня заинтересуют вопросы экономической стабильности, которую могло бы принести его стране производство горючего. Впрочем, я спросила об этом только потому, что мне не понравилась его самонадеянность, которую подпитывала моя нынешняя профессия. Он еле усидел до конца свидания, после чего поспешил унести ноги.

Мужчины, подобные Джеку, не желали встречаться с настоящими женщинами. Им нужна была реализация их представления о том, какой должна быть женщина. Наверное, именно поэтому я и заинтриговала Джека. Я не была кроткой и уютной, и всякий раз, когда мне предоставлялась возможность стать «леди», я ее отвергала. Это противоречило сложившемуся в его голове образу истинной женщины. И он воспринял это как вызов. Если и существовало что-то, чего Джек жаждал больше, чем безответной женщины, так это женщина непокорная, которую можно было бы укротить.

В этот утренний час почти все скамейки в Сохо-сквер были заняты людьми, которым больше негде было спать, а дорожки усеивали использованные презервативы и иглы от шприцов. Но эти незначительные «косметические огрехи» меня никогда не беспокоили. Под этим поверхностным налетом Сохо-сквер все равно был божественным местом: маленьким, зеленым, идеальной формы самоцветом, уютно скрытым в самом сердце огромного города. Я часто приходила сюда в перерыв, чтобы, сидя на скамейке, съесть ланч, и мысль о завтраке здесь показалась мне привлекательной.

Опустив поднос себе на колени, Джек посмотрел на меня.

— С сахаром или без?

— Мне все равно, — откликнулась я.

— У меня есть и то и другое, так что выбирайте.

— Без сахара.

Он взял с подноса ближайший ко мне стакан.

— Уже достаточно сладко, да? — прищурился он.

— Вы себя хотя бы иногда слышите? — поинтересовалась я, снимая со стакана крышку и с наслаждением делая большой глоток теплой пены.

— Не так часто, как следовало бы. Признаю, что шутка была неудачной.

— Вы собирались ждать перед салоном моего появления в некий неопределенный час? — спросила я.

Он взял с подноса белый пакет, уже успевший пропитаться маслом от круассанов, и протянул его мне.

— Нет. Палома сказала, что вы часто приходите к восьми часам.

— Вы у нее это спрашивали?

— Да, я не мог упустить возможность расспросить ее о вас как можно подробнее. Она отозвалась о вас очень хорошо. Она считает, что вы бесподобный специалист, хотя раньше у вас была другая профессия. Она подозревает, что не один салон пытается переманить вас к себе. Она также сообщила мне о вашей слабости к кофе и круассанам, хотя вы отлично знаете, в какое ужасное состояние они способны привести кожу.

— Она вам все это сказала? — удивленно спросила я, чувствуя себя польщенной. — Это очень мило с ее стороны.

— Она к вам явно привязана, а когда она говорила о вас, в ее голосе звучала гордость.

— И ее нисколько не задело то, что вы не собираетесь приглашать ее на свидание?

— Нет. Она невероятно бесцеремонна. Когда я сказал ей, что мне нравитесь вы, она поинтересовалась, нет ли у меня друзей-холостяков без подруг на горизонте. Я устроил ей встречу с Девином. Он американец, и он богат. Он будет от нее без ума.

«И все же платье от Веры Вонг остается в силе», — улыбнувшись про себя, подумала я.

Меня восхищало в Паломе то, что она совершенно точно знает, чего хочет от жизни и от любви. Иногда мне хотелось быть такой же целеустремленной, как она. Я всегда хотела всего лишь «быть счастливой». Если мне не нравилось то, чем я занимаюсь, если это занятие не делало меня счастливой, я старалась заняться чем-то другим. Но каким-то образом к тридцати четырем годам меня перестала устраивать цель «быть счастливой».

— Джек, вы честолюбивы? — поинтересовалась я.

Я разглядывала его загорелое, гладкое и ухоженное лицо с правильными чертами и здоровым румянцем. У него были удивительно красивые глаза, а губы… Не было ни малейшего сомнении в том, что женщины находят его притягательным. Кроме того, сейчас рядом со мной пил кофе и ел круассан совсем не тот человек, с которым я познакомилась в автосалоне. Этот человек был абсолютно нормальным. Он был внимателен, нетороплив, вдумчив. Если я его о чем-то спрашивала, то, прежде чем заговорить, он тщательно обдумывал свой ответ. Если бы я познакомилась с этим Джеком, вряд ли я испытала бы к нему столь острую антипатию.

— В какой-то степени — да. Если я чего-то хочу, я стремлюсь это получить, если вы об этом спрашиваете.

— Нет, я не об этом. Меня интересует, знаете ли вы, чего хотите от жизни в целом?

— Это о карьере, семье, деньгах?

— Да. И нет. Я спрашиваю, есть ли у вас в жизни какая-то большая цель? То есть знаете ли вы, чего хотите по самому большому счету?

Он покачал головой и нахмурился.

— Раньше я думал, что знаю. Я думал, у меня это есть. Но это длилось недолго. Тогда я считал, что то, чего я хочу, моя самая большая цель в жизни — держитесь, а то упадете, — это просто быть счастливым.

— Вы ошибались?

— Да. Мне очень скоро стало ясно, что счастье не должно быть целью жизни. Оно должно быть частью жизненного пути, его необходимой составляющей. Я знаю, подобные размышления выглядят чересчур глубокими в исполнении столь мелкого типа, как я. И все же поверьте знающему человеку: если вы все отодвигаете в сторону, чтобы достичь того, что, по-вашему, сделает вас счастливым, это, скорее всего, приведет к тому, что на пути к этой цели вы будете очень несчастны. А когда вы наконец достигнете желаемого, то рискуете обнаружить, что то, к чему вы стремились, отнюдь не приносит того счастья, на которое вы рассчитывали. Или и того хуже, в погоне за счастьем вы забыли, что значит быть счастливым.

— Это и в самом деле глубоко, — заметила я.

— На моем мелководье скрываются настоящие глубоководные жемчужины.

Он провел рукой по волосам, и мне стал виден циферблат часов, показывавших восемь тридцать пять.

— Простите, Джек, но мне пора на работу.

Я встала и скомкала бумажный пакет. Он тоже встал. Его изумительная фигура великолепно вписывалась в сдержанное изящество окружающего парка.

— Я вас провожу, — произнес он, рыская глазами в поисках урны.

— Вы очень добры, но не надо. Несмотря на сомнения, я очень хорошо провела время и получила не только завтрак, но и пищу для размышлений. Но… я и в самом деле не хочу ничего развивать. Если вы меня проводите, наша встреча станет похожа на свидание, и мне будет неловко вам отказать, если вы попытаетесь договориться о встрече со мной. Пусть наше знакомство останется милой интерлюдией, но не более того. Идет?

Несколько секунд он молчал. Я видела, что он подбирает слова для ответа, потому что предложенный мною вариант его явно не устраивал.

— Знаете, в вашем обществе я внезапно начинаю страдать косноязычием. Я уверен, что вы такой цели не ставили, но мне приходится напряженно думать над каждой своей фразой, потому что вы мгновенно улавливаете любую фальшь или двусмысленность. — Он вздохнул. — Нет, так не пойдет. В отличие от вас я не хочу на этом закончить наше знакомство. Я позвоню и снова приглашу вас на свидание. Я надеюсь, что вы меня выслушаете. Вы вспомните мои глубокие размышления, заставившие вас задуматься, и дадите мне шанс.

— Вы всегда столь искренни? — спросила я.

— Почти никогда, — ответил он. — Но я вам действительно позвоню. И в глубине души я надеюсь, что вы скажете мне «да».

— Я вам уже говорила, что нет ничего невозможного. Пока.

— Пока, — отозвался он и посмотрел на мои губы. Этот беглый взгляд невозможно было не заметить.

Всю обратную дорогу до салона я думала о нем и о счастье как о необходимом условии жизненного пути.

Это Либби Бритчем, тридцати шести лет, жертва дорожно-транспортного происшествия. Ее пришлось вырезать из автомобиля. Получила многочисленные ушибы и порезы туловища, головы и лица, а возможно, и сотрясение мозга, хотя на месте аварии была в сознании и адекватно реагировала на происходящее. Не могла издавать звуки, возможно, вследствие афонии, вызванной шоком.

Чрезвычайно низкое кровяное давление. По пути в больницу перенесла клиническую смерть, но хорошо отреагировала на реанимационные мероприятия. Ей ввели две дозы адреналина, девятьсот миллилитров гелофузина и два литра физраствора. У нее болезненный живот, что заставляет предположить наличие внутреннего кровотечения. Возможен разрыв селезенки. Вместе с ней в ДТП попал ее супруг, Джек Бритчем. Ему оказывается помощь в смотровом кабинете номер два.

— Хорошо. Либби, вы меня слышите?

«Да, я тебя слышу, — мысленно говорю я. — Незачем так кричать».

— Меня зовут доктор Гулсон. Вы в больнице. Мы о вас позаботимся. Все будет хорошо.

Вот опять! Кто-то направляет мне в глаза яркий луч света. Зачем они все время это делают? Они что, пытаются меня ослепить?

— Оба зрачка реагируют на свет. Пригласите в операционную нейрохирургов и пластических хирургов. Приготовьте четыре дозы крови. Вторая группа, резус отрицательный. Проверьте ее на совместимость. Мне также понадобится морфий.

Август 2008

«Я совсем растеряла форму!» — подумала я, заставляя себя сорваться с места и броситься вдогонку за своим племянником Бенджи. Ему было пять лет, и он успел научиться очень ловко обращаться с мячом. Каждый раз, когда он приезжал ко мне на выходные, он как будто был заряжен еще более неуемной энергией, и, пытаясь за ним успеть, я все больше выбивалась из сил. Теперь он бегал по лужайкам парка, пиная свой футбольный мяч. Я всегда предпочитала парк в Хоуве тому, возле которого жила, но стала регулярно бывать здесь только сейчас, когда у меня появилась машина. Бенджи тоже здесь нравилось больше. Этот парк был обширнее, и его лужайки были ровнее, что делало игру в футбол легче и приятнее.

Я защищала ворота, стоя между нашими брошенными на траву джемперами. Но Бенджи ударил по мячу и помчался за ним в противоположном от меня направлении, быстро приближаясь к установленной нами для этой игры границе. Если бы он пересек эту границу, мне было бы очень тяжело его догнать. Бросив ворота, я кинулась бежать, окликая Бенджи и призывая его остановиться. Страх придал мне силы, и я добежала до него в два раза быстрее, чем обычно. Но едва я протянула руку, чтобы схватить его за футболку, как он развернулся и, одарив меня коварной ухмылкой, погнал мяч к оставленным без присмотра воротам.

— Ах ты!.. — крикнула я, ошеломленная тем, что меня обвел вокруг пальца столь юный персонаж.

Вообще-то удивляться тут было нечему. Его отец и мой брат всегда был непревзойденным мастером блефа, не говоря уже о его дерзости и коварстве. Он был отцом-одиночкой, потому что его подружка — мать Бенджи — вдруг прозрела и ушла, предложив ему попробовать пожить ее жизнью, пока она будет развлекаться, как это привык делать он. Я любила брата, но понимала, что для совместной жизни он непригоден. Меня удивляло то, что этого сразу не поняла такая с виду умная девушка, как его бывшая подружка.

Я со всех ног мчалась к воротам, пытаясь добежать до них раньше племянника. Но он уже послал мяч прямо между джемперами.

— ГОЛ! — завопил он и побежал по кругу, размахивая поднятыми руками, вне всякого сомнения, копируя своего отца.

— Ах ты проказник! — воскликнула я, подхватывая его под мышки и кружа вокруг себя. — Ты меня обманул!

— В любви и футболе все средства хороши! — засмеялся он. Его личико цвета красного дерева лучилось радостью. — Так говорит папа.

— Ну еще бы!

На опоясывающей парк дорожке появился бегун. Он пробежал было мимо, но внезапно остановился и зашагал к нам. Джек. Его ни с кем нельзя было спутать, и особенно на этом фоне. Он вспотел и раскраснелся, а на его серой футболке в местах, где ткань соприкасалась с кожей, виднелись темные влажные разводы. Тем не менее он, как всегда, казался собранным и целостным.

— Мне еще издалека показалось, что это ты, — заговорил он, с ходу переходя на «ты» и извлекая из ушей наушники айпода. — А подбежав поближе, я увидел, что не ошибся.

— Привет, — поздоровалась я.

— Привет. — Он перевел взгляд на Бенджи, смотревшего на него без малейших признаков испуга или смущения. — Привет.

— Меня зовут Бенджи. А тебя?

— Джек.

— Ты бойфренд моей тети Либби?

— Нет, — ответил Джек. — Я ее типа друг.

— Как можно быть типа другом? У меня есть только друзья ими недруги. Кто такие типа друзья?

— Понимаешь, мы пару раз с ней встречались, но она не соглашается со мной пообедать. Поэтому мы всего лишь типа знакомы.

— А с какой стати она пойдет с тобой обедать, если ты всего лишь типа друг и вы всего лишь типа знакомы? Я не обедаю со всеми, с кем встречаюсь на улице.

Джек посмотрел на Бенджи, потом на меня.

— Сразу видно, что вы родственники.

— Потому что мы похожи? — оживился Бенджи.

— Нет, потому что в разговоре с тобой я должен тщательно обдумать каждое слово, прежде чем произнести его вслух.

— Ты хочешь поиграть в футбол? — спросил Бенджи. — Я забиваю тете Либби гол за голом. Я выигрываю, и поэтому она считает, что я маленький паршивец.

Джек посмотрел на свои черные беговые часы и явно что-то прикинул в уме. Затем он снова переключил внимание на Бенджи.

— Пожалуй, я могу ненадолго задержаться и забить тебе несколько голов. Не рассчитывай на поблажки только потому, что ты ниже меня ростом. Я знаю, что на самом деле ты первоклассный футболист. А тетя Либби может постоять на воротах.

— Правда? Можно? — оживилась я.

— Да! — хором ответили оба.

— Отлично, ловлю вас на слове.

Бенджи и Джек принялись кружить вокруг мяча, отбирая его друг у друга, применяя различные обводки и делая всевозможные финты. По правде говоря, они в моем участии не нуждались, потому что играли исключительно друг с другом. Когда они все же приближались к воротам с целью забить гол, я послушно падала на землю, пытаясь перехватить мяч.

Примерно через полчаса Джек снова посмотрел на часы.

— Мне действительно пора, — обратился он ко мне. — Родители ждут меня к обеду. — Он положил руку на короткие и жесткие кудри Бенджи. — Спасибо за игру, приятель. Я получил истинное удовольствие. Ничья?

— Не-е-ет! — воскликнул Бенджи. — Я забил шесть голов, а ты — только четыре.

— Ага! А я-то надеялся, что ты не умеешь считать. В таком случае ты выиграл. Приятно было познакомиться.

— Мне тоже, — вежливо ответил Бенджи и пожал протянутую ему руку. — Надеюсь, тетя Либби когда-нибудь согласится с тобой пообедать.

— Я тоже, дружище, я тоже очень на это надеюсь. Может, ты замолвишь за меня словечко?

— Может быть, — кивнул Бенджи.

Джек улыбнулся Бенджи и обернулся ко мне.

— Рад был тебя повидать, Либби.

Я кивнула.

Несколько секунд он пристально смотрел мне в глаза, взглядом спрашивая, не передумала ли я и не соглашусь ли с ним пообедать. Несмотря на все то, что он сказал, когда мы с ним ели круассаны, запивая их кофе, за прошедшие с того дня две недели он ни разу мне не позвонил. Но сейчас Джек снова просил дать ему шанс. Я не ответила, и на его лицо легла тень разочарования. Он опустил глаза и уставился на траву, а затем отвернулся и направился к дорожке, на ходу вставляя в уши наушники.

Вообще-то он был очень даже ничего. Уже дважды он продемонстрировал мне свои весьма привлекательные качества. Человек, с которым я познакомилась в автосалоне, не имел ничего общего с мужчиной, угощавшим меня круассанами и игравшим в футбол с Бенджи. Может, он действительно отличается от других похожих на него мужчин, с которыми мне приходилось встречаться? Может, ему таки стоило предоставить еще один шанс?

— Джек! — окликнула я его как раз в тот момент, когда он вставлял второй наушник в левое ухо.

С наушником в пальцах и вопросительным выражением на лице он медленно обернулся.

— Хорошо, — сказала я.

— Хорошо?

Я кивнула.

— В следующую субботу, если ты свободен.

Он улыбнулся и кивнул. На его лице восторг боролся с удивлением.

— Позвони мне на работу.

Он снова кивнул, помахал рукой Бенджи и побежал в том направлении, откуда появился.

Мы с Бенджи наблюдали за тем, как он бежит к выходу из парка. Не успев окончательно скрыться из виду, он подпрыгнул и рубанул кулаком воздух.

— Почему он это сделал? — спросил Бенджи, переведя на меня удивленный взгляд.

— Понятия не имею, — пожала я плечами. — Наверное, он просто странный.

— Пожалуй, ты права, — согласился Бенджи. — Купишь мне мороженое?

— Все указывает на внутреннее кровотечение, вызванное разрывом селезенки. Ее необходимо срочно поднять в операционную.

«Почему они так кричат? Я даже мыслей своих из-за них не слышу. Они мешают мне вспоминать».

— Сообщите в отделение пластической хирургии и нейрохирургии, чтобы их специалисты ждали нас в операционной.

«Пожалуйста, перестаньте кричать! Быстрее от этого все равно не будет».

— Надо сообщить о том, что происходит, ее мужу.

Август 2008

Мы обменивались шутками, забыв о нашем неудачном знакомстве. Мы болтали и поддразнивали друг друга, как старые друзья. Он как будто позволил мне узнать, каким он может быть, если удается соскрести с него цветистый и броский налет, образовавшийся вследствие слишком легкого и беспечного существования. Он иронизировал над собой, засыпал меня вопросами и изо всех сил пытался рассмешить. И мой смех был совершенно искренним. Он срывался с моих губ, зарождаясь и расцветая у меня в груди и даже в сердце. Он смеялся точно так же.

К моей профессии косметолога он относился с уважением, а не пренебрежительно. Джек, в свою очередь, сообщил мне, что является младшим партнером в адвокатской конторе в Брайтоне. Я рассказала ему о том, что переехала в Брайтон из Лондона, когда поступила в университет, да так и осталась там, потому что жизнь в таком огромном городе, как Лондон, стала для меня неприемлемой. Он рассказал мне о том, что вырос среди равнин и холмов Суссекса, и для него Брайтон и Хоув — крупные города. Мы делились друг с другом смешными случаями и любопытными фактами. Мне казалось, что даже воздух вокруг нас бурлит от нашего оживления. Я не могла припомнить, когда мне в последний раз было так интересно на свидании.

После обеда мы стояли на тротуаре возле ресторана, продолжая разговаривать. Он осторожно взял меня за руку и предложил зайти к нему — а жил он буквально за углом, — чтобы оттуда вызвать такси и отправить меня домой.

В этом не чувствовалось ни малейшего намека на двойной смысл. В его предложении звучало лишь искреннее желание еще немного продлить чудесный вечер.

— Прежде чем ты что-то скажешь или подумаешь, — предостерег он меня, когда мы повернули на одну из спускавшихся к морю улиц, — я хочу, чтобы ты знала: я купил этот дом много лет назад. Тогда он представлял собой самые настоящие руины. Мне пришлось потратить много сил и денег, прежде чем он стал пригодным для жизни. Я им горжусь и не хочу, чтобы ты думала, что я купил его готовым, заплатив за него миллион, за который его можно сейчас продать. Мне он достался за гораздо меньшую сумму Понятно?

— Понятно, — кивнула я.

И тут мы остановились возле огромной викторианской виллы с двумя входами, кремовыми стенами, створчатыми окнами и каменными ступенями, ведущими к черного цвета входной двери, расположенной повыше окон нижнего этажа, куда, видимо, попасть можно было только изнутри.

Я так резко вздернула голову, чтобы посмотреть на своего шутника, что у меня даже позвонки хрустнули.

— Я тебя предупреждал, — напомнил мне он.

— А я ничего не сказала, — заметила я.

За входной дверью оказалась широкая веранда с вешалками дли одежды, устланная толстым ковром. С веранды остекленная дверь вела в длинный и широкий коридор с гладким деревянным полом, упиравшийся в крутую лестницу. Слева от входной двери, под массивной золоченой рамой зеркала, стоял пристенный столик на гнутых ножках. Рядом с зеркалом находилась дверь, а дальше по коридору виднелось еще две двери.

Если он не лукавил и действительно купил этот дом в полуразрушенном состоянии, то он вложил в свое жилище много любви и труда. Мне было также ясно, что вернуть зданию его первоначальное изящество, сохранив при этом верность эпохе, было весьма затратно. Чего стоили одни только карнизы, лепнина, панели и кованые решетки радиаторов отопления!

Я остановилась у зеркала, ожидая приглашения Джека пройти в дом. Но вместо того, чтобы шагнуть вперед, он обернулся ко мне. На его губах играла озорная улыбка.

— Можно мне тебя понюхать? — спросил он, делая шаг ко мне и вынуждая меня отступить.

Я почувствовала спиной стену. Отступать дальше было некуда. Он стоял совсем близко, но не касаясь меня, и в его зеленых глазах плясали чертики.

— Понюхать меня? — изумленно переспросила я.

— Да, понюхать. Только шею, если позволишь.

Я не усмотрела в этом никакого подвоха. Я-то думала, что он собирается меня поцеловать, но раз уж ему необходимо сначала меня понюхать, что ж…

— Если тебе так хочется, — сказала я.

— Я только…

Он прижался лицом к моему затылку, и вдруг меня окружил его запах. Это был аромат его кожи, немного влажной и соленой, к которому примешивался какой-то оттенок, который мне не удавалось распознать. Это смешение ароматов ударило мне в нос, откуда немедленно угодило в кровь, в мгновение ока воспламенив ее. Все мое тело охватила истома, все во мне кипело и бурлило от… его запаха.

— Этот запах весь вечер сводил меня с ума, — пробормотал он, как будто не замечая, что со мной происходит. — Он пробуждал во мне неописуемые ощущения, и я спрашивал себя, твой ли это аромат. И он действительно твой. — Он еще плотнее прижался носом к моей шее, теперь уже касаясь меня всем телом. — Он твой!

Последние два слова он произнес, проводя губами по моей коже, и я вскрикнула, как от боли, и прижалась к стене, пытаясь удержаться на ногах. В ответ он прижался ко мне еще теснее, продолжая касаться губами моей шеи. Я снова вскрикнула.

Он выпрямился и пару секунд смотрел на меня сверху вниз.

— Ты такая красивая! — прошептал он и опустил голову, как будто намереваясь меня поцеловать, и я закрыла глаза. Когда его губы так и не коснулись моих губ, я снова посмотрела на него. — Такая красивая! — повторил он и поцеловал меня в шею.

Каждый ласковый и осторожный поцелуй взвинчивал меня все сильнее. Это дикое и безудержное чувство было для меня совершенно новым. Его руки опустились мне на плечи, под лацканы пальто, сдергивая его и роняя на пол, туда, где уже лежала моя сумка. Его запах и близость пьянили меня, и я была не в силах оказать ему сопротивление. Его ладони скользнули по моему телу, облаченному в синее платье до колен.

— Ты не возражаешь? — прошептал он мне в ухо.

Его дыхание было горячим и прерывистым.

— Нет, — тоже с трудом дыша, едва выдавила я.

— Может, ты хочешь, чтобы я остановился? — спросил он.

«Да, — мысленно ответила я. — Да, да, да, остановись! Пожалуйста, остановись!» Я его почти не знала. Зато он, казалось, знал меня очень близко. Он знал, где коснуться, где поцеловать, как взбудоражить мои чувства. Я понимала, что мне не следует это делать, но…

— Нет. Не останавливайся, — прошептала я. — Не останавливайся.

— Я должен узнать твой вкус, — произнес он, отстраняясь. Его теперь темно-изумрудные глаза несколько секунд всматривались в мое лицо, ожидая возражений. — Я должен тебя попробовать, — повторил он и в следующее мгновение очутился передо мной на коленях.

Приподняв подол платья, он потянул вниз мои черные трусики, опустив их к коленям. Я машинально сделала шаг, освобождаясь от них, и он немедленно раздвинул мои ноги еще шире. Сначала я ощутила в себе его пальцы, которые трогали, теребили, вторгались, а затем язык, который касался, скользил, дразнил.

Спустя всего несколько секунд я извивалась и стонала. Мои ноги дрожали и могли вот-вот подкоситься. Мое тело трепетало и выгибалось навстречу ему, стремясь все к новым ласкам, пока в моих жилах не взорвался жидкий динамит и, откинув голову назад, я вонзила ногти в стену. Из моего горла рвались стоны наслаждения.

Все вокруг плыло и качалось, а он выпрямился и, взяв меня за руку, заставил сделать один шаг, отделявший меня от зеркала, а сам остановился у меня за спиной.

— Посмотри, какая ты красивая, — шепнул он мне на ухо. — Ты это видишь?

Я взглянула в зеркало, но не на себя. Все мое внимание было сосредоточено на нем. Он преобразился, превратившись из беспечного и непринужденного парня, с которым я провела вечер, в страстного мужчину с горящим желанием взором.

— Я хочу тебя трахнуть, — пробормотал он мне в волосы. — Можно мне тебя трахнуть?

— Да, — прошептала я. — Да.

Я перевела взгляд с зеркала на коробку с салфетками на столике передо мной. У меня за спиной раздался звук расстегиваемого ремня, затем расстегиваемой верхней пуговицы, шорох замка молнии и опущенных брюк, треск разрываемой упаковки презерватива. И вот уже его рука осторожно наклонила меня вперед, заставив опереться о столик. Он снова вздернул мое платье и придвинулся ко мне… И внезапно мы стали единым целым. Он вошел в меня вслед за своим запахом. Он изогнулся, прижимаясь ко мне теснее и снова касаясь губами моей шеи. Из его рта вырывались приглушенные стоны.

Я подняла глаза к зеркалу, чтобы взглянуть на его лицо и убедиться, что для него это означает то же, что и для меня, но мой взгляд зацепился за мое собственное отражение.

Это была уже не я.

Мои волосы растрепались, а тело подалось вперед, чтобы позволить мужчине войти в меня. Мои черты исказило наслаждение, а в глазах горела животная страсть. Я стала безумной и развратной. Эту женщину в зеркале звали не Либби Рабвена. Она была неукротимым диким зверем. И это со мной сделал не секс. Это сделал он. И я ему это позволила. Я хотела, чтобы он это сделал.

Я мгновенно закрыла глаза, испугавшись того, что отныне, глядя в зеркало, буду видеть только такое отражение.

Его движения становились все резче. Он выпрямился, впившись пальцами мне в бедра. Его желание все возрастало, наши стоны становились все громче, и вдруг он вскрикнул — за секунду до того, как это сделала я. Мы застыли. Наслаждение толчками распространялось по нашим телам, все еще соединяя нас и постепенно затихая.

Джек не отстранился, едва кончив. Он еще несколько секунд оставался во мне, пытаясь унять свое дыхание. Наконец он наклонился и нежно поцеловал меня в затылок.

— Это было бесподобно, — произнес он.

Я услышала, как он выдергивает из коробки на столике несколько салфеток. Закрыв глаза и опустив голову, я ожидала, пока он приведет себя в порядок. Затем я выпрямилась, одернула платье и, прежде чем открыть глаза, отвернулась от зеркала.

— Это было бесподобно, — повторил он и поцеловал меня в лоб.

Но если прежде его легчайшее касание открывало мне все новые двери в мир будоражащих душу и тело, почти роковых по своему накалу наслаждений, то сейчас я ощутила лишь острый укол стыда и чувство вины.

Мне удалось улыбнуться и слегка кивнуть. Я не знала, как с ним разговаривать после того, что мы сделали. Любые слова казались мне неуместными.

— Ты не против, если я на минутку отлучусь? Подожди меня здесь. Мне надо от этого избавиться, — он кивнул на скомканные салфетки у себя в кулаке. — А потом я принесу чистые полотенца и халат, чтобы ты смогла принять душ. Хорошо?

Я снова кивнула, хотя внутри меня от ужаса все сжалось в комок. Он рассчитывал, что я останусь? Стану с ним разговаривать? Вести себя так, как будто нет ничего противоестественного в том, что я сделала с человеком, которого практически не знаю?

Он посмотрел на мой рот, как будто хотел меня поцеловать и как будто я должна была напомнить ему, что умею разговаривать. Потом он улыбнулся и снова поцеловал меня в лоб.

— Бесподобно, — произнес он, наклоняясь, чтобы поднять упаковку от презерватива. — Подожди пару минут, — попросил он и начал подниматься по лестнице, преодолевая по две ступеньки за раз.

Как только он скрылся из виду, я поспешно пересекла коридор, подобрала трусики и затолкала их в сумку, сунула руки в рукава пальто и чуть ли не бегом выскочила на веранду. Подбежав к двери, я увидела замок невиданной конфигурации. Я уставилась на него, не в силах понять, что тут надо нажать, или потянуть, или повернуть, чтобы вырваться на свободу.

Я услышала шум воды в туалете.

«Я должна отсюда выбраться. Я должна уйти!» — в отчаянии подумала я, шаря руками по золотистому замку. Я так и не поняла, что именно сделала, но раздался щелчок — и дверь открылась. Я осторожно прикрыла ее за собой и сбежала по ступенькам настолько быстро, насколько мне позволяли высокие каблуки. Оказавшись на тротуаре, я повернула в сторону набережной.

Я рассчитывала, что на Кингсвей мне удастся поймать такси. В противном случае я могла выйти на дорогу, параллельную той, по которой шагала, и взять такси на стоянке у ратуши.

Как будто в ответ на мои молитвы впереди замаячил оранжевый огонек такси. Я подняла руку и заспешила к проезжавшему мимо автомобилю. К счастью, водитель меня заметил и притормозил у обочины.

— Девоншир-авеню, Кемптаун, — выпалила я, плюхнувшись на потрескавшуюся черную кожу заднего сиденья и защелкивая на груди ремень безопасности.

«Мы даже не поцеловались, — осознала я, когда такси тронулось с места. — Мы занимались сексом, но ни разу не поцеловались».

Всю дорогу до моего дома эта мысль не давала мне покоя. Я занималась сексом, но мои губы остались нецелованными.

Где та женщина, которая хотела, чтобы я догадалась, кто она? Я не слышала ее голоса с тех пор, как пришла в себя по дороге в больницу. Она произносила имя Джека так, как если бы знала его, и знала очень близко. Она одна из женщин, с которыми он был до меня? Но мне почудилось в ней что-то знакомое. И она говорила так, как будто меня знает. Она сказала, что и я ее знаю. Где она? Я хочу, чтобы она сказала мне, кто она, потому что она не может быть…

Август 2008

Его машина стояла возле моего дома.

С двумя пакетами с покупками я взобралась по склону холма и, повернув на свою улицу, сразу увидела припаркованный у входа дорогой автомобиль.

«Только бы это был не он! Пожалуйста, пусть это будет не он!» — мысленно твердила я, подходя к дому.

Ни накануне вечером, ни сегодня утром я не ответила на его звонки. Я хотела, чтобы он вообще обо мне забыл, сказал себе, что между нами ничего не было. Потому что именно это решила сделать я сама. Мне было тошно от одной мысли о том, что я так себя повела, что я занималась сексом с человеком, которого практически не знала и с которым даже не целовалась. Я всегда считала, что такой секс немыслим без полного и безусловного доверия, обоюдного желания исследовать границы допустимого и совместного стремления их раздвинуть. Я всегда считала, что такой секс немыслим без возможности расслабиться со своим партнером и полной уверенности в том, что после всего происшедшего он по-прежнему будет испытывать к тебе теплые чувства. Я не хотела, чтобы Джек напомнил мне о том, что для него наша встреча не означала ровным счетом ничего.

Он сидел на ступеньках у двери моей квартиры, широко расставив ноги и упершись локтями в колени. Его глаза были скрыты за солнцезащитными очками. Из человека, который принес мне кофе и круассаны, который играл в парке с Бенджи и с которым я обедала в ресторане, он снова превратился в неприятного типа из автосалона.

Я остановилась у подножия лестницы и выпустила из рук тяжелые пакеты. Теперь, когда у меня была машина, я часто ездила в крупные супермаркеты в Марине или Хоумбуше. Но сегодня я почувствовала, что не в состоянии проделать этот путь.

Ехать на машине в супермаркет, расположенный у подножия холми, вовсе не было смысла, поэтому я сходила туда пешком. Физическая нагрузка была полезна и для тела, и для ума, особенно при той растерянности, в которой я пребывала после вчерашнего свидания. Но сейчас у меня отчаянно болели пальцы. Я несколько раз сжала и разжала кулаки, чтобы полностью восстановить кровообращение, а затем с интересом уставилась на свои ладони, наблюдая за тем, как анемичный желтоватый цвет сменяется привычным коричневато-розовым оттенком.

Изучение собственных пальцев избавляло меня от необходимости смотреть на него.

— Наверное, я должен сообщить тебе, что сначала решил, что ты играешь со мной в прятки, — заговорил он. — И только заглянув в столовую, я сообразил, что веду себя, как полный дурак.

Я вытянула пальцы, сжала их в кулаки и снова разжала, отслеживая работу связок и мышц.

— Тебе действительно было так плохо? — тихо спросил он. Крики чаек, шум голосов и движущегося транспорта, доносящиеся с расположенной неподалеку Джеймс-стрит, почти полностью заглушали его слова. — Я думал, что ты…

— Так и было, — оборвала я его, не дав закончить фразу. — Так и было, и ты это знаешь. Ты знаешь, что плохо мне не было.

— Тогда почему ты ушла? Я надеялся сегодня утром проснуться рядом с тобой.

— Я… Мне было за себя стыдно.

— Но почему?

— За то, что я сделала; за то, что я получала удовольствие, хотя по большому счету на моем месте могла быть любая другая женщина.

Мне наконец удалось поднять глаза и посмотреть на мужчину, с которым вчера вечером я занималась сексом. Он снял очки и пристально глядел мне в глаза.

— Ведь тебе была нужна не я, и между нами ничего нет и не было. Я оказалась просто очередным телом, я бы даже сказала, очередным отверстием.

На этот раз глаза отвел он, тем самым подтвердив мои опасения относительно того, что он много раз проделывал все то же самое с другими женщинами. Я внутри съежилась, представив, как много женщин опирались на тот же столик, что и я, так же, как и я, раздвигая перед ним ноги. Я старалась не думать, сколько женщин оставались у него на ночь, нимало не смущаясь тем, что они сделали всего несколько минут назад, и пользовались полотенцами и халатом, которые он собирался дать и мне.

— У тебя разве никогда не было любовников на одну ночь? — наконец спросил он, по-прежнему не глядя мне в глаза.

— Были, — ответила я, изучая свои туфли. — Правда, в некоторых случаях я понимала, что это было на одну ночь, только если мужчина мне больше не звонил. Но ни одно из таких свиданий не было таким… расчетливым и бездушным, как вчерашнее. — Я развязала и снова завязала рукава синего джемпера у себя на талии, потому что узел расслабился и джемпер начал медленно сползать на бедра. — Мы так мило провели вечер. Я уже решила было, что мое мнение о тебе оказалось ошибочным. Но потом случилось это… Я не могла остаться и сделать вид, что все в порядке, потому что для меня это было совсем не так. Мне… Мне было за себя стыдно.

Мы оба продолжали смотреть на землю, не зная, что еще можно сказать, чтобы исправить ситуацию.

— Тебе помочь занести сумки? — наконец спросил он.

Я покачала головой, упорно глядя себе под ноги. Я не решалась поднять голову, опасаясь, что он заметит слезы, медленно подступавшие к моим глазам и комком стоявшие в горле.

Я услышала, как он встал. После паузы, во время которой он, наверное, снова надел очки, он спустился по лестнице и на секунду остановился возле меня.

— Мне очень жаль, — пробормотал он.

Я кивнула. Я знала, что он говорит это искренне. Вообще, его появление я расценила как достаточно смелый поступок. Я бы так ему и сказала, если бы мне не было так больно. Вместо этого я стояла, замерев и опустив голову, пока не услышала, как он сел в машину и уехал.

По моим щекам медленно скатились слезы. Я подхватила сумки, готовясь скользнуть обратно в свою жизнь, как будто в ней никогда и не было вчерашнего вечера.

— Скорее в операционную! Кровотечение из селезенки усиливается. Если мы не поспешим, мы можем не успеть ее спасти.

«Вы уверены, что это кровоточит моя селезенка? — думаю я. — А я-то полагала, что это мое сердце. Оно слишком мягкое, и его легко ранить. Мне всегда казалось, что я родилась с кровоточащим сердцем».

Октябрь 2008

Я стала косметологом, потому что больше не могла быть биохимиком. То есть я себе это позволила бы, если бы решила, что вполне могу жить с родителями или вообще не есть.

Я вышла из стен университета, исполненная решимости спасти мир, надеясь, что мне удастся что-то в нем изменить. Тема моего исследования в то время отнюдь не считалась актуальной, и никому не было дела до того, что переход на биотопливо (например, на продукты переработки сои и кукурузы вместо бензина) может неблагоприятно сказаться на мировых пищевых ресурсах. Только в последнее время ученых стало интересовать, что можно предпринять в этом направлении, но с теми, кого это хоть сколько-нибудь занимало, я не хотела иметь ничего общего. Итак, после года бесплодной борьбы за право делать то, что мне нравится, я сдалась. И я не хотела искать работу в какой-нибудь из максимально приближенных к моим научным интересам отраслей. Я не видела в этом никакого смысла. Я была не из тех, кто довольствуется малым при невозможности получить все. Я решила, что если уж не могу удовлетворить свою настоящую страсть, то лучше найти себе новую. И таковая нашлась. Она лежала на противоположном конце шкалы моих интересов и называлась «красота». Она также имела отношение к химии и биологии и позволяла реализовать мою любовь к косметике, лосьонам и всяким снадобьям. К тому же на профессиональную подготовку потребовался всего год. Профессия косметолога позволяла осваивать и другие специальности и оплачивалась прямо здесь и сейчас.

Самым удивительным было то, что мне нравилось это занятие. То есть я просто обожала свою работу. Мне доставляло удовольствие проводить химические анализы и находить идеальные средства для кожи конкретного человека. Я наслаждалась вполне научной методологией всех процедур и процессов. Мне также нравилось видеть результат своих усилий на лицах клиентов, когда они смотрели в зеркало после того, как я с ними поработала, и видели то же, что и я. А видели они не недостатки, а достоинства, которые делали их уникальными и неповторимыми.

В работе косметолога было много преимуществ, но на что в ней претендовать было невозможно, так это на серьезное отношение к тебе окружающих. Я не раз читала в глазах некоторых людей, увидевших халат косметолога, слово «идиотка». Они полагали, что в моем мозгу не найдется и пары извилин и я занимаюсь только тем, что полирую свои ногти и размышляю о макияже. Я никогда не стремилась развеивать их иллюзии.

Я считала, что это не мое дело — разъяснять им, что для того, чтобы считаться профессионалом, косметолог должен знать строение человеческого тела, разбираться в химии и уметь общаться с людьми. Я не видела смысла указывать им на то, что, когда на одной чаше весов лежит нищета, а на другой — халат косметолога, то халат, несомненно, перевешивает. Любой, кто заявил бы, что скорее будет голодать, чем выполнять работу, подобную моей, никогда не был по-настоящему беден. Ему никогда не приходилось выбирать между едой и теплом. У меня подобный опыт, был, и он способствовал развитию целеустремленности и устойчивости к насмешкам тех, кто тебя не знает.

Но, скорчившись у входа на пирс Брайтона за деревянным макетом женщины-спасателя, удерживающей на плаву тонущего мужчину, и прижимая к груди сумочку, я не ощущала себя ни целеустремленной, ни устойчивой. Я отчаянно молилась о том, чтобы мужчина, с которым у меня почти три месяца назад был роман на один вечер, не заметил, как при виде его я развернулась и бросилась в укрытие. Когда человек совершает подобные действия, его все считают очень странным, независимо от рода занятий.

За эти месяцы я видела Джека несколько раз и при каждой встрече ныряла в первый попавшийся магазин или переходила на другую сторону улицы, чтобы избежать необходимости здороваться или, и того хуже, разговаривать с ним. Одновременно я надеялась, что он меня не заметит. В ситуации, когда деваться мне было просто некуда, я оказалась впервые. Поэтому я и поступила столь странным образом. В противном случае мне оставалось только закрыть глаза руками, как это делал Бенджи, когда ему было два года. Он считал, что если он никого не видит, то и его никто не видит.

— Мне кажется, ты заслужила приз за изобретательность, проявленную при попытках избежать встречи со мной, — произнес Джек.

Я замерла, охваченная ужасом, спрашивая себя, не поздно ли прибегнуть к способу Бенджи. Я медленно выпрямилась и застыла уже в таком положении. Мы с Джеком одновременно сокрушенно вздохнули, хотя причины для огорчения у нас были разными.

— Послушай, Либби, почему ты не хочешь со мной разговаривать? Как-то это неправильно, что мы не общаемся, хотя…

Ему незачем было заканчивать фразу. Мы оба знали, что мы сделали.

— Да мне плевать, — слукавила я.

— Зато мне не плевать. Я видел, как ты переходила на другую сторону улицы и пряталась в магазинах, лишь бы не встречаться со мной. Я хочу все исправить.

— Нечего здесь исправлять. Мы сделали то, что сделали, и теперь нам просто надо притвориться, что ничего этого не было.

Я искоса взглянула на него. В тот же миг передо мной возникло его отражение в зеркале за мгновение до того, как он сказал, что хочет меня трахнуть. Я поморщилась и снова уставилась на деревянные доски пирса под ногами.

— Но это было.

— Для тебя это было с одной из множества женщин. Ты их всех преследуешь?

— В этом нет необходимости. Я со всеми общаюсь.

— То есть ты хочешь сказать, что, когда тебе нужна…

— Нет! — оборвал меня он. — Ничего такого я сказать не хочу. Я хочу сказать, что мы мило болтаем, встречаясь на улице.

— Почему для тебя так важно, буду я с тобой разговаривать или нет? — спросила я. — Какая тебе, собственно, разница?

— Почему для тебя так важно со мной не разговаривать? — парировал он, судя по всему, полагая, что этим вопросом может заставить меня изменить свою позицию.

— Я тебе уже объясняла. Когда я тебя вижу или с тобой разговариваю, я вспоминаю о том, что предпочла бы забыть. Мне по-прежнему стыдно даже думать об этом.

Несколько секунд он молчал.

— Послушай, давай пройдемся до конца пирса, и по пути туда ты расскажешь мне, что плохого видишь в том, что мы сделали. Я буду молчать. Я не буду тебя перебивать или оправдываться. Я просто буду слушать, а ты сможешь очиститься от впечатлений того вечера. Я очень надеюсь, что у тебя это получится. Если ты и после этого не захочешь со мной разговаривать, я отнесусь к этому с уважением и пониманием. Встречаясь с тобой на улице, я буду считать тебя посторонним, незнакомым мне человеком. Что скажешь на это?

— Либби, я буду рядом. Я буду ждать, — говорит мне Джек. — Я никуда не уйду. Ты будешь в порядке. Скоро увидимся.

Октябрь 2008

— Я проиграл пари, — говорит мне Джек. — Но я его и выиграл.

Мы стоим посередине пирса, опершись на перила.

Длины пирса не хватило, чтобы поговорить о том, о чем мы собирались поговорить. Октябрь был необычно теплым, и даже в конце дня в воздухе едва чувствовались прохладные нотки, что позволяло нам стоять у перил и смотреть на бурлящую вокруг опор пирса воду.

— С кем ты заключил пари?

— С собой. Я заключил с собой пари, что смогу развить эти отношения, ничего не испортив.

— Ты не сделал ничего, что испортило бы наши отношения.

Он был удивительно внимателен все время, пока я пыталась объяснить, как плохо я себя чувствую из-за того, что у нас был такой потрясающий и такой обезличенный секс. Начав говорить, я поняла, что мне очень трудно объяснить свои чувства, не упомянув того факта, что мы не целовались. Теоретически я и сама могла его поцеловать (хотя я не припоминала, чтобы у меня была такая возможность), так что в каком-то смысле я сама была в этом виновата. Но я четко понимала полную алогичность своих претензий и понятия не имела, почему так зациклилась на поцелуях. Да, это было нелогично, но жизненно важно. Все же мне не удалось донести до него суть своих переживаний.

— Я хочу это сделать сейчас, — произнес он, склоняясь ко мне.

Когда его лицо оказалось совсем близко, он закрыл глаза. Он замер, давая мне возможность отстраниться. Потом он преодолел разделяющие нас миллиметры и коснулся губами моих губ. Наши тела тоже потянулись навстречу друг другу. Я закрыла глаза. Наши губы слились в поцелуе. Его рука скользнула в мои волосы, а вторая замерла у меня на спине. Я приоткрыла губы, и его язык медленно и нежно проник мне в рот. Несколько минут — или, может, это были секунды — наши губы двигались в унисон, а окружающий мир замер в ожидании. Это было именно то, чего недоставало тому вечеру. Именно это мне не удалось произнести вслух.

Он отстранился первым. И выпрямился, не сводя глаз с моих губ.

— Вот видишь, я же говорил, что все исправлю.

— Я повторяю: ты не сделал ничего дурного.

Я слегка дрожала. Еще никогда я не дрожала после поцелуя, но в Джеке было что-то такое, что проникало в такие уголки моей души, о существовании которых я и не догадывалась.

Он коснулся пальцами своего рта, как будто желая убедиться, что тот никуда не исчез.

— Ты вторая женщина, которую я поцеловал в губы за последние три года, — заявил он. — Первой была моя жена. Моя покойная жена. Она умерла три года назад.

— Жена? У тебя умерла жена? Почему ты не сказал мне об этом во время обеда?

Он посмотрел на свои руки и начал вращать простой золотой ободок на безымянном пальце правой руки. Обручальное кольцо. Ну конечно! Вот почему оно так плохо вписывается в его облик, в том числе и его манеру одеваться.

— Вряд ли разговоры о покойной жене помогают очаровывать.

— Пожалуй, ты прав. Поэтому у тебя такой секс? — спросила я.

Он продолжал ощупывать свои губы, как будто в них что-то повредилось, когда он впервые за такое долгое время целовал женщину.

— Да, — ответил он. — Я мог бы сделать вид, что только что это понял или что в своем горе я не вполне отдаю себе отчет в собственных действиях, но на самом деле это совершенно не так. Да, именно поэтому у меня такой секс. Я люблю секс, но такие поцелуи кажутся мне предательством по отношению к ней. Как будто я изменяю Еве. Так ее звали. Впрочем, ее по-прежнему так зовут. Оттого, что ее со мной нет, ее имя не изменилось.

— Похоже, она все еще занимает важное место в твоей жизни.

— В каком-то смысле — да.

— Ты мог бы купить секс. Я слышала, что эти девушки не целуются.

Он очень серьезно на меня посмотрел и покачал головой.

— Нет, это невозможно. Может, другие мужчины на это способны, но только не я. Ты можешь себе представить, чтобы я пытался подружиться с женщиной, которая согласилась пойти со мной только потому, что я ей заплатил?

— Пожалуй, нет. На самом деле я никогда не задумывалась о таких подробностях.

— И не надо. Это тебя только расстроило бы. Во всяком случае, когда я об этом думал, мне было не по себе. За последние три года я совершил много возмутительных поступков, потому что почти никто не решался поставить меня на место, и мои выходки сходили мне с рук. Вначале я искренне не понимал, насколько скверно себя веду, потому что был ослеплен горем, и все находили, что это в порядке вещей. После того как туман рассеялся, я понял, что делаю, но мне так никто и не сказал: «Хватит! Прекрати!» И я продолжил заниматься тем же самым. Только в каждом следующем эпизоде я вел себя все хуже, ожидая, что в конце концов кто-то скажет мне «нет». Ты оказалась первой.

— Это ужасно.

— Я знаю. И мне действительно стыдно. Но я также знаю, что не способен пасть так низко, чтобы заплатить за секс. Или трахнуться с женщиной, к которой я не испытываю хоть какой-то симпатии.

— Честно говоря, это звучит убедительно. Но неужели за три года ты действительно ни с кем не целовался в губы?

— Это правда.

— Тогда почему ты поцеловал меня?

— Потому что мне вдруг показалось, что я хочу этого больше всего на свете. Я подумал: «Если я больше никогда ее не увижу, по крайней мере я буду знать, что я ее поцеловал». Я чуть было не сделал это, когда мы завтракали в парке. Да и вечером, у меня на веранде, тоже. Но я испугался. Однако теперь я могу сказать себе, что я это сделал. И это оказалось так чудесно! Я на такое и надеяться не смел.

— Вот и хорошо, — ответила я.

Я тоже не ожидала, что это будет так чудесно. Меня еще никогда так не целовали. Я снова перевела взгляд на воду, задаваясь вопросом: «А что дальше?» Он мне нравился, так что с этим проблем не было. Я просто не была уверена, что он — это то, что мне нужно. Сначала я была с ним очень груба. Потом этот секс. Такая дрожь после обычного поцелуя… Джек сильно отличался от всех мужчин, с которыми я до сих пор встречалась.

— Либби, я признаю, что я чрезвычайно высокомерен. Я мог бы сделать вид, что мое высокомерие объясняется неуверенностью в себе. Но это не так. Это достаточно неприятный побочный эффект того, что мне с рождения были предоставлены все самые лучшие возможности, а затем последовал период, когда мне никто не говорил «нет». Но у меня есть и другие качества. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Он замолчал. Я посмотрела на него и увидела, что его глаза подняты к небу. Казалось, что он высматривает там список этих качеств, намереваясь мне его зачитать. Похоже, он отчаялся разглядеть этот список и, опустив голову, снова обратился ко мне:

— Либби, ты мне нравишься. Ты смелая, но не самоуверенная, и ты честная. И ты заставляешь меня присмотреться к себе и попытаться понять, кто я и как меня воспринимает окружающий мир. На это способны лишь немногие люди. Мне такие давно не встречались. Знаешь, с того самого вечера мне очень плохо. Секс был великолепен. Я не помню, когда мне было с кем-то так хорошо. Но когда ты сбежала, я понял, что поступил дурно. Я понял, что преступил запретную грань. А твое лицо, когда мы встретились возле твоего дома, — он вдавил кулак себе в солнечное сплетение, — это был удар вот сюда. Так плохо мне не было с тех пор, как… — Он пожал плечами, и на его лице отразилось отчаяние. — С тех пор как умерла Ева. Прости. Мне очень жаль, что я тебя использовал и причинил тебе такую боль.

— Уже все хорошо. Теперь я понимаю тебя немного лучше, так что все в порядке.

Он улыбнулся, и мое тело пронзил разряд электричества. Дрожь возобновилась. Мы долго смотрели друг другу в глаза, а потом, не сговариваясь, уставились на море.

— Как умерла Ева? — спросила я, снова поворачиваясь к нему.

Он опять пожал плечами. Только на этот раз мне показалось, что он сделал это как-то настороженно, как будто от чего-то защищаясь.

— Если честно, я не хочу об этом говорить. Целовать кого-то в губы, а потом говорить о ней… Для меня это слишком. Я не думаю, что готов рассказать, почему она не со мной. — Он снова устало пожал плечами. — Я уверен, что ты меня поймешь.

Я кивнула. Несколько секунд мы молчали, позволив заполнить паузу раздающимся вокруг нас звукам.

— Если хочешь, можешь поцеловать меня еще раз, — произнесла я, как из необходимости сказать хоть что-нибудь, так и из желания снова испытать эти ощущения.

Хотя я понимала, что вернуть ушедший момент невозможно. Я знала, что уже никогда не испытаю того, что испытала десять минут назад, потому что мы изменились и уже не станем теми, кем были до нашего поцелуя. Он уже никогда не станет мужчиной, ни разу не поцеловавшим женщину за три года, прошедшие после смерти его жены. Я уже никогда не стану женщиной, каким-то образом умудрившейся сначала отдаться мужчине и только после этого его поцеловать. Теперь я стала женщиной, которая ненароком помогла вдовцу справиться со своими страхами. А он стал мужчиной, сделавшим шаг к нормальной жизни.

Джек покачал головой:

— Я не хочу искушать судьбу.

Я улыбнулась, потому что поняла, что он не хочет искушать судьбу попыткой испытать те же ощущения, но это не значило, что он не хочет это делать именно со мной.

Я хочу, чтобы это поскорее закончилось. Я хочу заглянуть в конец и узнать, что Джек меня ждет, что мужчина, которого я люблю, сдержал свое обещание.

Октябрь 2008

В прогулке на вокзал ранним осенним утром не было ничего непривычного. Я всегда выходила из дома в шесть утра, когда было еще темно, но всякий раз испытывала легкое беспокойство. Если я не собиралась ехать на работу на машине, я ее не брала вообще, потому что в поисках парковки рядом с вокзалом, хоть как-то оправдывающей затею с автомобилем, я рисковала вообще опоздать на поезд.

Но время этих утренних прогулок со мной никогда ничего не случалось. Но ведь все всегда бывает в первый раз. Мне уже поступали разные предложения — мужчины оглядывались мне вслед, полагая, что женщина, шагающая по улице в шесть утра, ищет клиентов. В таких случаях я никогда не могла понять, как к этому относиться — оскорбляться или чувствовать себя польщенной. Так или иначе, я пристально смотрела на мужчин, в результате чего они быстро осознавали свою ошибку и уезжали.

Приближающийся автомобиль на мгновение ослепил меня фарами, но я продолжала идти, не обращая внимания на то, что машина затормозила и остановилась. «Ну вот, опять, — подумала я. — Еще один тип, которому следовало бы быть дома, в постели, в одиночестве или с женой, вместо того чтобы рыскать по улицам в поисках приключений».

Окно опустилось вниз, и водитель высунул голову из машины.

— Кто бы мог подумать, что я тебя встречу! — произнес Джек.

Я пару раз моргнула, спрашивая себя, действительно это он или мне привиделось. Несмотря на поцелуй и невероятные ощущения, я уже две недели не видела и не слышала Джека. Я не знала, стоит ли мне с ним связываться. В том, что он мне нравится, у меня не было ни малейших сомнений. Но я допускала, что правильнее всего было бы держаться от него подальше. В своей жизни я не всегда делала то, что следует, и зачастую возмущалась собственным выбором. Но Джек представлял собой проблему иного рода. Его присутствие приводило мой разум и тело в неведомое им раньше состояние.

Но изгнать его из мыслей мне все равно не удавалось. Если днем выпадали свободные минуты, я ловила себя на том, что думаю только о нем. Я вспоминала его мягкие губы и их ласковое, но нетерпеливое прикосновение. Пьянящий аромат его кожи Его ярко-зеленые глаза, следящие за каждым моим движением, его попытки встретиться со мной взглядом, чтобы улыбнуться мне в ответ. Все это медленно и упоительно сводило меня с ума

— Джек, — произнесла я, не в силах удержаться от улыбки.

Он не звонил мне, поскольку обещал оставить право выбора за мной, но обрадовался, когда я сказала, что больше не стану избегать его на улице.

— На работу? — поинтересовался он.

— Ага.

— Подвезти?

— В Лондон, — рассмеявшись, уточнила я.

— Ну конечно, — серьезно ответил он.

— Спасибо, до вокзала будет вполне достаточно.

— Хорошо, но мне было бы вовсе не трудно отвезти тебя в Лондон.

Только пристегивая ремень безопасности, я поняла, что если он в это время не дома, то, скорее всего, у него было свидание, с которого он и возвращается. У меня внутри все похолодело и оборвалось. Эта мысль мне совершенно не понравилась.

— А ты почему в такую рань разъезжаешь по городу? — спросила я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно небрежнее.

— Ездил на вызов к клиенту, — ответил он, рассекая светом фар темные улицы Брайтона. — Он решил вломиться к своим соседям, которые на несколько дней отлучились из дома. Плевать ему было и на высокотехнологичную систему безопасности, и на огромную собаку, а впридачу еще и на какого-то родственника, которому было поручено присматривать за домом и который как следует отлупил моего клиента, прежде чем сдать его полиции. Все бы ничего, только за последний год у него это уже третье происшествие такого рода. Дважды мне удавалось добиться для него условного наказания, но на этот раз он совершенно определенно отправится за решетку. Я ему этого не сказал, но он полный идиот.

Облегчение, которое я испытала, узнав, что он едет не со свидания, поразило меня саму, учитывая то, что я не хотела его видеть.

— А тебя не смущает необходимость работать в столь неурочное время? — спросила я.

— Не более чем тебя необходимость идти пешком на вокзал.

— Обычно я добираюсь туда на автобусе.

На машине и с учетом пустых дорог мы доехали до места назначения за считанные минуты.

— Спасибо, что подвез, — обернулась я к Джеку.

Внезапно мне стало жаль, что поездка оказалась такой короткой. Я предпочла бы пообщаться с ним подольше. Я поняла, что слишком заморачиваюсь относительно Джека. Реальность же казалась весьма привлекательной.

— Ты уверена, что не хочешь, чтобы я отвез тебя в Лондон? — с надеждой в голосе уточнил Джек.

Мне хотелось сказать «не уверена», но…

— Нет-нет, я не хочу до такой степени тебя утруждать. Кроме того, я рассчитывала почитать в поезде.

Джек с разочарованным видом кивнул и буркнул «до свидания».

— До свидания, — пробормотала в ответ я.

В этот ранний час вокзал, как обычно, был забит людьми, стремящимися попасть в Лондон и дальше, причем сделать это как можно раньше. Я пробиралась сквозь толпу, чувствуя себя полной дурой. Я должна была позволить ему отвезти себя в Лондон. Это был бы отличный способ провести с ним время и попытаться узнать, чем на самом деле является притяжение, которое я испытываю к этому человеку. Возможно, оно ограничивается желанием время от времени приятно поболтать или пообедать вместе. Я остановилась, не обращая внимания на недовольные возгласы людей, врезающихся в меня или пытающихся меня обогнуть. Что, если еще не поздно вернуться? Может, он еще не уехал? Может, он ждет, надеясь, что я передумаю? Я через плечо оглянулась на огромную арку входа. Он сам предложил меня подвезти. Я его ни о чем не просила. И мой отказ его явно разочаровал. Может, все же стоит вернуться?

«Ты сошла с ума, — произнес у меня в голове голос здравого смысла. — Ты что же, думаешь, что очутилась в романтической мелодраме, в которой героиня выбегает на улицу прямо в объятия поджидающего ее героя? Это реальность, и в ней происходят реальные события. Например, дорога на работу».

Из всех мыслей, пришедших за это утро мне в голову, эта была, наверное, самой здравой. Я развернулась к турникетам и сделала шаг в единственно правильном для себя направлении.

— Либби, — произнес внезапно появившийся у меня на пути Джек.

Я в изумлении уставилась на него, и мне показалось, что я вижу перед собой плод своего воображения. Наверное, тот, другой голос у меня в голове, голос, побуждавший меня броситься вдогонку за Джеком, создал его образ, чтобы убедить меня не упускать свой шанс.

— Джек, — осторожно произнесла я, не зная наверняка, к кому обращаюсь — к реальному человеку или привидению.

— Я кое-что забыл, — заявил он.

— Что?

Не успела я понять, что происходит, как его руки уже прижимали меня к нему, а его губы сливались с моими, снова переполняя меня его ароматом и его сутью. Внезапно я ослабела. Мои ноги подкосились, и все мое тело как будто растаяло. Целуя Джека в ответ, я боялась, что, если он выпустит меня из рук, я просто упаду. Поцелуй становился все крепче и глубже. И вот уже обвила его шею руками, и весь мир вокруг нас — спешащие пассажиры, объявления из динамиков, шум поездов — начал удаляться, пока не исчез окончательно. На планете Земля остались только двое слившихся в поцелуе людей — Джек и я.

— Я не думаю, что ты согласишься поехать на работу чуть позже, после того как мы позавтракаем вместе, — произнес он, отрываясь от моих губ.

Мы стояли и в немом, но восторженном оцепенении смотрели друг на друга, трогая свои губы.

— Мы могли бы поговорить или… — снова заговорил он.

Дрожа, как и после нашего первого поцелуя, я сосредоточила все внимание на своих ощущениях. Я боялась даже представить себе, что сейчас делают окружающие нас люди. Что, если все смотрят на нас и недовольно кривятся или бросают в нашу сторону возмущенные взгляды?

Не дождавшись от меня ответа и решив, что его отвергли, Джек опустил глаза, и на его лице снова отразилось разочарование.

— В моем случае приезжать на работу поздно не имеет смысла, — ответила я.

Он ничего не сказал и, все так же глядя себе под ноги, кивнул. Боль обиды глубоко впиталась в черты его лица.

Глядя на его упавшие на лоб волосы и грустно опущенные плечи я в который раз поразилась тому влиянию, которое он на меня оказывает. Что же это такое? Я считала себя самой обычной женщиной. Я выросла в самом обычном доме в южной части Лондона. Мой отец был почтальоном, а мама работала санитаркой в больнице. У меня было совершенно непримечательное детство, особенно после рождения Калеба. С этого дня весь мир вращался только вокруг моего брата, против чего я ничуть не возражала. Я обожала братишку и переживала все его драмы как свои собственные. Я не могла сидеть сложа руки и наблюдать за тем, как он страдает. Я должна была попытаться помочь. Во время учебы в колледже у меня было несколько бойфрендов, но ни одного выдающегося. То же самое происходило и после окончания университета, пока я готовилась защищать диплом магистра, а потом писала докторскую диссертацию. За всю жизнь со мной не произошло ничего особенного или экстраординарного. До того как появился Джек.

Почему меня начал преследовать этот мужчина — мужчина, у которого был неограниченный выбор женщин и который, судя по всему, такой возможностью охотно пользовался? Его интерес ко мне был совершенно неожиданным и тем не менее казался чем-то вполне естественным. Я не могла это объяснить, но, в отличие от всех своих предшественников, он заставил меня почувствовать себя особенной, ощутить, что я выделяюсь на фоне всех женщин мира. И еще он пробудил во мне желание совершать рискованные и необдуманные поступки.

— Что, если вместо этого я позвоню и отпрошусь на целый день? — предложила я.

Лицо Джека вспыхнуло такой лучезарной улыбкой, что у меня снова подкосились ноги. А он, по-прежнему не обращая внимания на то, где мы находимся, привлек меня к себе и поцеловал еще раз.

— Либби, теперь ты будешь спать. Мы о тебе позаботимся. Мысленно считай от десяти до одного.

Десять… девять… восемь… семь… шесть…

Апрель 2009

Мы брызгали друг на друга водой, едва держась на ногах и задыхаясь от смеха. Нас слегка подташнивало, потому что мы уже скормили друг другу бесчисленное количество комьев сладкой ваты.

После поцелуя на вокзале Брайтона мы почти не расставались, не считая того, что никогда не спали в одной постели. Последние шесть месяцев промелькнули в восхитительном тумане свиданий, поцелуев и бесконечной болтовни по телефону до глубокой ночи.

Визжа и заливаясь хохотом, поскальзываясь и оступаясь, мы подбежали к расстеленному на пляже покрывалу. Стоял апрель, и мы до костей продрогли от холодной воды и не менее бодрящего ветра. Добежав до покрывала, мы рухнули на него, отталкивая друг друга и сражаясь за каждый сантиметр ткани.

— Так ты выйдешь за меня замуж или как? — внезапно поинтересовался он.

Прижав угол покрывала к лицу, я застыла от ужаса. Он и в самом деле произнес то, что мне показалось, что он произнес? Он молча ожидал ответа, и я осторожно выглянула из-за покрывала.

— Ты только что?..

Он кивнул.

Я облизнула губы. Морская соль, растворяясь, стала щипать кончик языка.

— Может, сначала попробуем пожить вместе?

— Может, поживем вместе, готовясь к свадьбе?

— Брак — это очень ответственное решение.

— Я знаю. И я хочу принять это решение вместе с тобой.

— Нам хорошо вместе, но…

— Но ты не раздумывая вышла бы за меня замуж, если бы нам не было хорошо?

Он улыбнулся своей улыбкой, от которой за последние несколько месяцев у меня часто шла кругом голова, а здравый смысл и рассудительность начинали бить крыльями, готовясь вспорхнуть и покинуть меня если не насовсем, то на долгое время. В очередной раз.

— Брак — это навсегда, — произнесла я.

— Я это знаю.

— Ты что, серьезно?

— Я не помню, когда я в последний раз был настолько серьезен. Возможно, никогда.

«А как насчет Евы?» — выскочила как будто из ниоткуда мысль.

— Как насчет Евы? — вырвалось у меня.

В последние несколько месяцев он, конечно же, изредка о ней говорил. Но он упоминал ее мимоходом, когда ничего серьезного не обсуждалось, а у меня не хватало духу разрушать вопросами складывающиеся между нами отношения. Конечно же я могла попытаться узнать о ее смерти из Интернета. Но мне казалось, что я тем самым вторгнусь в его личное пространство, одновременно разрушив и существующее между нами доверие. Если я хочу что-то о ней узнать, я должна была спросить его прямо, а не пытаться выудить не предназначающуюся для меня информацию за его спиной.

Он пристально смотрел мне в глаза, и мой вопрос не заставил его отвести взгляд.

— Я хочу, чтобы этот миг, это предложение касались только тебя и меня. Потом, когда ты ответишь мне «да» или «нет», мы сможем поговорить о ком и о чем угодно. Но не сейчас. Сейчас есть только ты и я.

— Навсегда?

— Навсегда.

Ветер гулял по пляжу. Он еще больше холодил мою промокшую одежду. Я начала дрожать. Я дрожала и дрожала, но даже не попыталась вытереться.

Он тоже дрожал, очевидно, как и я, замерзнув и из-за того, что был мокрым, и от прохладного воздуха.

— Кстати, я не собирался делать тебе предложение, — заметил он. — Это просто у меня вырвалось. Но как только это произошло, я понял, что иначе и быть не могло, потому что я действительно хочу на тебе жениться. Не просто жить с тобой, но посвятить тебе свою жизнь.

Что-то подталкивало меня довериться ему и сделать этот безрассудный шаг. Это был тот самый голос, который хотел, чтобы я выбежала из здания брайтонского вокзала, чтобы убедиться, что Джек еще не уехал, и позволить ему отвезти меня в Лондон. Это говорило присущее мне безумие, и я знала, что не должна его слушать. Но когда Джек был рядом, этот голос заглушал все остальные. «А кроме того, — спорил голос безумия с голосом здравомыслия, — я ведь всегда могу передумать. Время у меня есть. Правда? Правда?»

— Ну хорошо. Да. Я выйду за тебя замуж.

— И переедешь ко мне, не дожидаясь свадьбы? — дожимал он.

Я не удержалась от улыбки.

— Да, и стану жить с тобой, не дожидаясь свадьбы.

На мгновение мир замер, и я позволила себе сполна насладиться собственным безрассудством, потому что была влюблена и могла позволить себе не тревожиться о последствиях.

Глава 2

Джек

Все говорят, что ненавидят больницы. Я отношусь к ним иначе. Во всяком случае, я отношусь к ним гораздо лучше, чем к моргам. И кладбищам. Стоит напомнить людям об этих местах, и они, как правило, принимают твою точку зрения. Или они просто замолкают, не зная, что сказать.

Я начинаю ненавидеть эту больницу. Я уже целую вечность меряю шагами коридор, но ничуть не приблизился к ответу на вопрос: «Что с Либби? Выздоровеет ли она?» Она просто обязана поправиться. Я знаю, что так и будет, но я предпочел бы, чтобы кто-нибудь это подтвердил. Вместо этого они пытались удержать меня в отделении неотложной помощи, задавая мне дурацкие вопросы, заставляя выполнять простейшие тесты и принуждая меня сидеть неподвижно, чтобы они могли обработать мои раны. Раны? Несколько порезов и небольшой ожог от подушки безопасности — это не раны. Внутреннее и внешнее кровотечение, шок, не позволяющий произнести ни слова, клиническая смерть по дороге в больницу — вот результат настоящих ран, и все это произошло с Либби.

Внезапно передо мной возникает образ Либби, искалеченной и пойманной в ловушку, которой стала груда искореженного металла, некогда бывшая предметом моей гордости и источником радости. И уже в который раз с момента аварии это видение вырывает ощутимый клок из моей души. Я пытался до нее дотянуться, я хотел остаться и держать ее за руку, но спасатели сказали: «Нет». Их готовят к таким ситуациям, и они знают, как надо правильно вести себя во время того, как человека вырезают из разбитого автомобиля. Я этого не знал. «Но вы не любите ее так, как я! — хотел я сказать двум спасателям, оттеснившим меня к машине «скорой помощи». — Если вам придется выбирать между своей жизнью и жизнью Либби, вы выберете себя. А я выбрал бы ее. В любом случае».

Меня убивает ожидание. Что они делают так долго? Они сказали, что у нее внутреннее кровотечение, в основном из разорванной селезенки, и что глубокие раны на голове по-настоящему опасны. Похоже, они были абсолютно уверены в своем диагнозе и совершенно точно знали, что им предстоит делать. Но в этом случае они могли бы уже хоть что-то мне сообщить. Должны же они уже знать, выкарабкается она или нет! И если выкарабкается, станет ли она прежней Либби. Я упираюсь лбом в стенку кофейного автомата и пытаюсь глубоко дышать. Пытаюсь утешить себя тем, что отсутствие вестей — само по себе хорошая весть. Чем дольше они там находятся, тем больше времени они посвящают исцелению моей жены.

— Мистер Бритчем, какая встреча!

Ее голос — явление из ночных кошмаров, ее лицо — оттуда же. Внешне она не уродлива, но во всех остальных отношениях просто омерзительна. Верно говорят, что красота обманчива. Что касается этой женщины, то уродство является ее сущностью, и обмануться тут невозможно. Оно слизью скользит по ее жилам, пропитывает все органы, а затем изливается в мир, показывая всем, с кем они имеют дело.

Я выпрямляюсь во весь рост и оборачиваюсь к преследующей меня женщине. Хотя это низкорослое существо скорее похоже на гермафродита — короткая стрижка, смуглая кожа, вздернутый нос и круглые злобные глаза. Моя враждебность от нее не укрылась; более того, она, скорее всего, на нее и рассчитывала, потому что в ответ на мой пристальный взгляд улыбается и извлекает из кармана блокнот и ручку.

— Госпожа Морган! — в тон ей произношу я.

— Для вас сержант Морган, — уточняет она. — Но, если хотите, можете называть меня Мэйзи. Нас ведь многое с вами связывает, верно, Джек?

За ее спиной маячит полицейский в штатском. Он так же безлик, как и она, но мне кажется, что я вижу его впервые. Видимо, он не арестовывал ни одного из моих клиентов. С другой стороны, уголовная полиция обычно не занимается мелкими правонарушителями, которых я обычно представляю.

— Итак, мистер Бритчем… Джек, — произносит она, многозначительно поднимая ручку и прижимая ее кончик к странице блокнота. — Вам не хочется рассказать мне о случившемся?

— Вам поручили выяснить обстоятельства обычного дорожного происшествия? — спрашиваю я. — Чем вы заслужили подобную немилость?

— Мне не хочется вас разочаровывать, Джек, но, когда я узнала, что это не обычное дорожное происшествие, поскольку в него попали вы и ваша жена, я поняла, что обязана приехать и лично выслушать, как вы будете объяснять тот факт, что рядом с вами умирает уже вторая женщина.

В ее устах любая фраза звучит цинично и покровительственно. Хуже того, она звучит так, как будто ты в чем-то виноват и рано или поздно твоя вина будет доказана.

— Она не умрет.

— Будем на это надеяться, верно? Иначе вам будет довольно затруднительно объяснить смерть двух своих жен. Причем, если не ошибаюсь, и в этом случае вы снова оказались единственным свидетелем.

— Свидетелей было полно. К тому же кто-то въехал в нас, а не наоборот.

— Хм-м-м, а вы не находите странным то, что сработала только одна подушка безопасности, и именно ваша?

— Подушка безопасности пассажирского сиденья с самого начала была неисправна. Я все собирался ее заменить или починить, но руки так и не дошли. Я и сам себя за это корю.

— Ваша жена знала, что подушка неисправна?

— Да, — процедил я сквозь зубы.

— Подозрительный человек мог бы указать на то, что подобного несчастного случая следовало ожидать. А если точнее, он не мог не произойти.

— Я вижу, госпожа Морган, вы хотите что-то мне сообщить. Говорите же.

Она качает головой, поджимает свои тонкие губки и приподнимает бровь.

— Да нет, ничего. Просто мне интересно, знает ли ваша вторая жена, что, вступая с ней в брак, вы обязаны были официально предупредить ее о вероятности крайне короткой продолжительности ее жизни.

— Если у вас появились доказательства того, что я убил… — мне до сих пор трудно произносить ее имя. Я пытаюсь не делать этого в присутствии Либби, потому что при каждой попытке его произнести у меня в горле возникает ком, который прорывается рыданиями, — …Еву, предъявите мне обвинение и отдайте под суд. В противном случае убедительно прошу вас оставить меня в покое.

— Ах, Джек, если я оставлю вас в покое, вы решите, что это сошло вам с рук, а я не могу этого допустить.

Она хочет, чтобы я вышел из себя, чтобы я заорал на нее, продемонстрировал свою вспыльчивую натуру. Именно этого она добивалась во время допросов. Она давила на меня, пока я не выдерживал и срывался. Ей только того и надо было.

«Вот что произошло между вами: она рассказала вам о своем прошлом, и вы ее нечаянно убили. Это так? Вас можно понять. Многие женщины способны довести мужчину до белого каления. Они вытворяют всякие штучки, так и напрашиваясь на оплеуху-другую, способную поставить их на место. Именно это произошло? Мы поймем, если так оно и было».

Но, даже кипя от ярости, я отвечал ей, что не способен ударить женщину, а тем более Еву.

«Я ее люблю, — снова и снова повторял я. — Я ее люблю. Как можно убить любимого человека?»

— Вы собираетесь брать у меня показания относительно аварии? — спокойно поинтересовался я.

Она немного раздосадована, что я проигнорировал ее издевки.

— Ну конечно! Будет что почитать перед сном. — Она открывает чистую страницу и драматическим жестом поднимает ручку. — Давай, Джек, порази меня!

За ее спиной я вижу хирурга, с которым успел поговорить, прежде чем он отправился оперировать Либби. Он идет ко мне. Он еще не снял хирургическую шапочку, а под подбородком у него болтается маска. У него обеспокоенный вид. Я чувствую себя так, как будто выскочил из самолета без парашюта и теперь нахожусь в свободном падении.

Собрав нервы в кулак, я обхожу сержанта Морган и иду навстречу врачу.

— Мистер Бритчем, — кивает он. Только услышав от него свое имя, я понимаю, что готов к самому худшему.

Либби

Апрель 2009

— Расскажи мне о Еве.

С тех пор как сорок восемь часов назад мы решили пожениться, мы уже дважды спали в одной постели. Свернувшись калачиком, лицом друг к другу, держась за руки или поглаживая друг друга, сплетясь ногами, мы не испытывали потребности в большем. В настоящий момент мы лежали в моей постели, в моей маленькой квартирке. Поэтому я и решилась задать этот вопрос. Я не стала бы спрашивать о ней у нее дома, на ее кровати и простынях, которые выбирала, по всей видимости, она.

— Что ты хочешь знать? — спокойно спросил он, хотя я видела, что все его мышцы напряглись, а его ладонь, перед тем поглаживающая мою спину, замерла.

— Какая она была? Как вы познакомились? Были ли вы счастливы? Как она умерла? — Я пожала плечами, вдруг осознав, какую необъятную тему только что затронула. — Я не знаю. Я не знаю, о чем спрашивать. Просто мне кажется, я должна что-то о ней знать.

— Видишь ли, я не знаю, что тебе рассказать, поэтому ты должна мне помочь. Задавай вопросы, а я попытаюсь на них ответить.

— Хорошо.

Я опустила голову на подушку, приготовившись внимательно следить за его лицом, когда он станет отвечать на мои вопросы. В то же время я отдавала себе отчет в том, что часть меня предпочла бы сделать вид, что Евы вообще не существовало. Сама я уже рассказала о себе Джеку все, что могло представлять для него интерес. Этого оказалось очень мало. Просто в моем прошлом не было никого, кто мог бы до сих пор претендовать на мое сердце. Именно поэтому мне и хотелось сделать вид, что Евы никогда не было на свете, чтобы мы с Джеком начали нашу совместную жизнь на равных и отдали друг другу свои сердца в полной уверенности, что делаем это впервые.

Джек сел в постели, подтянув одеяло к груди и опершись спиной на кованую спинку кровати. Его лицо стало замкнутым, брови сошлись в одну линию, а взгляд устремился в пространство перед собой.

— Как она… Ева… умерла?

Прежде чем задать это вопрос, я набрала в легкие побольше воздуха. Это было начало нового этапа наших отношений. Веселье закончилось. В наш мир шагнула действительность.

Он провел рукой по волосам и с натянутой улыбкой повернулся ко мне.

Я увидела, что его глаза не улыбаются.

— Я вижу, всякие мелочи тебя не интересуют, — произнес он.

Он глубоко вздохнул, при этом его грудная клетка заметно расширилась, а потом, когда он с шумом выдохнул через нос, опала.

— Она… Точно никто не знает. Я нашел ее у подножия лестницы в нашем доме. Похоже, она наступила на штанину брюк, споткнулась и, скатившись с лестницы, сломала шею.

Я положила пальцы на его руку, мгновенно ощутив весь ужас ситуации.

— Никто не знает, что произошло на самом деле, потому что я не сообразил, что не должен ее трогать. Надо было оставить ее лежать там, где я ее нашел, позволив судмедэкспертам все осмотреть, измерить все расстояния, проиграть все сценарии возможного падения, исходя из того, в каком положении были ее ноги и руки, на каком расстоянии от нижней ступеньки она лежала, и так далее, и тому подобное. — Джек отчаянно жестикулировал. — Я всего этого не знал, поэтому, как последний дурак, увидев жену у подножия лестницы, поднял ее на руки и попытался привести в чувство. Я с ней говорил, я умолял ее не поступать так со мной, я обещал ей все на свете, только бы она очнулась. Потом я умолял Господа оставить ее в живых в обмен на все, что угодно. Я даже предложил Ему свою собственную никчемную жизнь. Пусть только Он сохранит жизнь ей. Потом я вспомнил, что у меня есть мобильный, и вызвал «скорую». Я просил их поспешить, так как думал, что они успеют ее спасти. Все это время я держал ее на руках, и мне казалось, что я ощущаю, как тепло… жизни возвращается в ее тело. Я не осознавал, что не имел права что-либо трогать на месте происшествия.

— О, Джек! — произнесла я, приподнимаясь и обвивая его руками. Несколько мгновений он сопротивлялся, но потом расслабился и опустил голову мне на грудь, позволив мне себя утешить. — О, Джек! — повторила я.

Мы оба молчали. Я пыталась переварить, осознать чудовищность того, через что ему пришлось пройти. Сначала он ее обнаружил, пытался вернуть ее к жизни, обнимал ее безжизненное тело до приезда «скорой помощи». Но помощи ему никто не оказал. Никто не мог ему помочь. Было слишком поздно. Просто в дом вошли чужие люди. Эти люди стали свидетелями трагедии, постигшей Джека и Еву.

— Это было непостижимо, — снова заговорил Джек. — Ева не была неуклюжей, она никогда не падала и не натыкалась на предметы. Но она всегда носила слишком длинные джинсы и брюки. И еще она часто бегом поднималась по лестнице и спускалась. Долго ли споткнуться? Не знаю. Я до сих пор не могу себе представить, чтобы она просто так, сама, упала с лестницы.

Он снова напрягся. Я не видела его лица, но знала, что оно искажено страданием.

— Полиция тоже не могла себе этого представить. Поэтому они завели уголовное дело и начали расследовать смерть Евы как убийство.

— На основании того, что им не удалось представить себе, как она падает с лестницы?

— Не только поэтому. Комната наверху выглядела так, как будто там кто-то что-то искал. Они также заметили то, что, по их мнению, указывало на борьбу, несмотря на то, что не было обнаружено ни малейших признаков взлома. Поэтому у них и родилась идея, что падение Евы не было несчастным случаем, что, возможно, ей «помогли» упасть. Или же сначала ей сломали шею, а уже затем сбросили с лестницы, чтобы скрыть это. Но утверждать это наверняка было невозможно, поскольку я не оставил ее лежать там, где нашел.

Холодок пополз по моей спине, будто гусеница по ветке.

— Они арестовали меня десять дней спустя.

— О боже, Джек!

Он прижался ко мне всем телом, видимо, находя утешение в такой близости.

— Мне было все равно. Ее не было, ничто не могло ее вернуть, а до остального мне уже не было дела. Я отвечал на их вопросы, ощущая себя как в тумане. У меня даже не было адвоката. — Я гладила его по спине и рукам, пытаясь утешить, но, судя по всему, этого было недостаточно. — Я даже не знаю, сколько времени я там провел, все слилось в одну сплошную темную полосу. Приехал мой отец и положил этому конец. Он сказал, что если у них нет никаких улик, то им придется меня отпустить. Они меня освободили, но предупредили, что дело не будет закрыто. Я был так зол на отца за то, что он заставил их прекратить эту пытку! Я не хотел, чтобы меня спасали. Я хотел остаться там, потому что, пусть даже они обвиняли меня в чем-то ужасном, я не хотел возвращаться в мир, в котором ее уже не было, а мне надо было думать о похоронах, о том, что делать с ее вещами, и каждое утро просыпаться без нее.

— Твой отец не мог поступить иначе, Джек, неужели ты этого не видишь? Ты его сын, и он не мог допустить, чтобы тебя терзали хоть на мгновение дольше, чем это было необходимо. Любой отец на его месте поступил бы точно так же. Я уверена, что ты это понимаешь.

— Конечно, сейчас я это понимаю. Но тогда… Долгие годы мои отношения с отцом были натянутыми, очень сложными. Чтобы понять это, необходимо быть его сыном. Когда-то я его идеализировал. Во всем, за что он брался, он достигал успеха. И я хотел быть таким, как он. Но когда мне исполнилось пятнадцать лет и наступило время доказывать, что я могу быть таким, как он, во всем без исключения, я не смог этого сделать. С тех пор он всячески давал мне понять, что я недостаточно хорош, недостаточно мужественен. В его глазах я просто недотепа, потому что предпочитаю футбол регби, а когда мне предложили на выбор Оксфорд и Кембридж, я поступил в Оксфорд, хотя он учился в Кембридже. Впрочем, я так и не стал лучшим на курсе. Я последовал по его стопам, стал юристом, но отказался от его помощи, когда занялся поисками работы. Вот почему я пришел в ярость, когда он вмешался в нечто, чего он никак не мог понять, но что было для меня абсолютно необходимо. Он решил, что вправе контролировать ситуацию, а заодно и мою ничтожную жизнь. Мне хотелось его убить. Но в то же время я хотел, чтобы он… ну, собственно, кто угодно… обо мне позаботился. Я был одновременно растерян и зол. Я не сопротивлялся, когда они с мамой собрали кое-что из моих вещей и забрали меня к себе. Они взяли на себя организацию похорон, в день которых контролировали каждый мой шаг. Они говорили мне, что я должен делать, что говорить, где стоять, кого благодарить за соболезнования. Я вообще не думаю об этом дне как о дне похорон Евы, потому что все было совершенно не так, как хотела бы она.

— В каком смысле?

— Все было так напыщенно и демонстративно. И еще, у нее совершенно не было родных, зато на похоронах присутствовало множество людей, с которыми она была едва знакома. Состоялась служба, на которой читали молитвы и пели церковные гимны. И это при том, что за свою взрослую жизнь она ни разу не переступила порога церкви. Но я был благодарен родителям за то, что мог просто исполнять роль убитого горем мужа и ни в чем не участвовать. Я сидел в стороне, во всем черном, кивал, пожимал руки и пил чай.

— Ты не исполнял роль убитого горем мужа. Ты им был.

— Я имел в виду, что мое поведение полностью соответствовало представлениям людей о том, как должен держаться убитый горем муж. Хотя на самом деле я был там только потому, что у меня не было выбора. Я не мог попрощаться с ней так, как мне того хотелось. Я это сделал позже, когда в годовщину нашей свадьбы пошел на Бартоломью-сквер. Я сидел на скамье и наблюдал за молодоженами. Эти люди только начинали свою совместную жизнь, а я вспоминал, как это было у нас. Именно в тот день я попрощался с Евой.

— Вас расписали в Брайтоне?

— Да. Я уже упоминал, что она избегала всякой показухи. Мы хотели, чтобы наша свадьба была очень скромной, без всякой суеты. Ева была в платье, купленном много лет назад, и кроме нас там было всего двое людей — наши друзья Грейс и Руперт.

В сравнении с Евой, к которой Джек испытывал такую любовь, я почувствовала себя совсем ничтожной. Когда она его покинула, он был готов страдать вечно. Когда она была с ним, их отношения были близкими, доверительными, защищенными от чужих взглядов. Я ни за что не подумала бы, что человек, подобный Джеку, который водит дорогую машину и одевается почти исключительно в вещи от известных дизайнеров, способен согласиться на такую скромную свадьбу.

Было ясно, что так повлияла на него Ева. Это она извлекла на свет Божий его лучшие качества, заставив его стать тем человеком, которого я полюбила. Должно быть, Ева была необычайной женщиной.

Влияла ли на него подобным образом я? Я видела, что он все еще был очень упрямым. Временами он вел себя демонстративно, всячески выпячивая свою персону и рисуясь. Меня это настораживало. Судя по всему, Еве удалось обуздать эту сторону его натуры. Произошло это сразу или с течением времени?

— Что еще ты хочешь знать? — устало спросил он.

Было видно, что он больше не хочет говорить о Еве. А я больше ничего не хотела знать, потому что внезапно не на шутку перепугалась, осознав, как он любил ее и какое горе до сих пор испытывал. Оно было безмерным, и это означало, что, скорее всего, в его сердце всегда будет слишком мало места для меня. Он постоянно будет пытаться пристроить меня в каком-нибудь уголке возле по-прежнему занимаемого Евой пространства.

— Э-э… ничего, — ответила я. — То есть не то чтобы ничего, просто мы затронули очень серьезную тему. Как насчет того, чтобы поговорить об этом в другой раз?

Джек поднял голову и несколько секунд изучающе всматривался в мое лицо.

— Ты уверена? Я не хочу, чтобы тебе показалось, что я что-то от тебя скрываю.

— Я не думаю, что ты что-то от меня скрываешь. Просто это такая болезненная тема, что, возможно, нам следует немного подождать.

В одно мгновение он очутился на коленях и, нахмурясь, стал вглядываться в мое лицо.

— Ты хочешь сказать, что не выйдешь за меня замуж?

Неужели я намеревалась сказать именно это? Во всяком случае, я этого не осознавала. Но раз уж он затронул эту тему, то, возможно, нам действительно лучше повременить? Мне вдруг показалось, что он не готов к этому шагу. За три года от такой любви не излечиваются. Возможно, от такой любви вообще невозможно излечиться. Зачем жениться, если твое сердце занято другой женщиной?

— Может, нам лучше пока просто повстречаться? Куда спешить? Мы можем продолжать встречаться и…

— В своей жизни я любил только двух женщин, — перебил меня он. — Еву и тебя. Это разная любовь, потому что вы разные. Но, Либби, я хочу, чтобы ты четко поняла: я тебя люблю и хочу провести с тобой остаток своей жизни.

Я медленно и осторожно вдохнула и выдохнула. Я перевела взгляд на холмы и долины, образованные нашими телами на моем белом пуховом одеяле.

— Я не могу сделать вид, что в моей жизни не было Евы, — произнес он. — Точно так же я не могу сделать вид, что ты не являешься самым важным человеком в моей жизни. Я люблю тебя так же сильно, как и ее. Как я любил ее.

— Я ни черта не смыслю в длительных отношениях и понятия не имею, что такое брак, поскольку у меня никогда не было ни того ни другого. Зато я знаю, что я…

— Ты боишься, что я не люблю тебя так же сильно, как любил Еву? Что я не смогу любить тебя так же сильно, потому что все еще люблю ее?

Я опустила голову и кивнула. Мне показалось, что я повела себя, как капризный ребенок, и мне стало стыдно. Моя неуверенность в себе и зависимость от него были слишком очевидны.

— Поверь, она в прошлом. Мое настоящее и мое будущее — это ты. Я не могу переписать свое прошлое, да и не хочу это делать, но… — он придвинулся ближе, взял мои руки в свои и дождался, пока я подниму голову и посмотрю на него, — …я тебя люблю.

Теперь эти слова прозвучали совершенно иначе. Он это говорил и раньше, и каждый раз мое сердце переполняла радость, но сейчас в этом прозвучало нечто новое. Он заверял меня в том, что в его сердце я занимаю очень значимое место. На этот раз эти слова могли означать лишь одно: «Ты. Только ты».

Я кивнула в знак того, что все поняла.

— Так ты все-таки выйдешь за меня замуж? — широко улыбаясь, спросил он.

Я снова кивнула. Он улыбнулся еще шире.

— Мы будем очень счастливы, вот увидишь. Я тебе обещаю: мы будем очень счастливы.

Джек

В первый раз я заметил Либби через несколько минут после того, как заговорил с ней. Это случилось, когда она сказала мне, что я хреново умею извиняться, и обозвала меня дерьмом за попытки поднять ее на смех. Она заинтриговала меня тем, что покинула салон, когда я помешал ей заключить сделку. Но презрительно изогнутые губы и приподнятые брови, а также гневно раздутые ноздри стали для меня настоящим ударом. Обдав меня волной презрения, она зашагала к выходу, что позволило мне разглядеть ее обтянутые джинсами стройные ноги, плавно переходящие в округлую задницу, тонкую и упругую талию и нежные очертания шеи под струящимися блестящими и прямыми черными волосами.

Когда Либби вскинула на меня возмущенный взгляд, наотрез отказываясь принимать мои повторные извинения, я увидел ее словно впервые, и у меня в груди будто разорвалась мощная бомба. Там возникло нечто, что, как мне казалось, давным-давно умерло. Она мне понравилась. А в то время мне нравились очень немногие. Я был неспособен испытывать симпатию к людям, и особенно к женщинам, обращая внимание лишь на сексуальную притягательность. Я был эгоистичен и высокомерен и не решался расстаться с этими качествами, пока не выработал для себя новый имидж, позволяющий прятать от окружающих свой внутренний мир. Но тут меня вдруг охватило желание стать другим человеком, потому что стоявшая передо мной женщина не приняла бы меня, не произведи я полную трансформацию личности.

— А вот с этим я спорить не буду, — ответила она, когда я сказал, что, помешав Гарету работать, поступил как последний идиот.

В тот момент я понял, что должен измениться. Грейс уже много месяцев твердила мне, что я должен прекратить трахать женщин, а затем объявлять им, что не готов к новым отношениям и хочу остаться с ними друзьями. Я понимал, что Грейс права, но отказывался ее слышать, пока Либби напрямик не заявили мне, что я ей не нравлюсь.

Внезапно я почувствовал себя подростком, влюбленным в самую красивую девочку в школе и надеющимся на то, что у него есть шанс. Мне отчаянно захотелось привлечь к себе ее внимание.

И вот сейчас я сижу у постели накачанной обезболивающими препаратами и спящей глубоким сном жены. Я держу ее руку в своих ладонях, как будто читаю молитву. Я хочу молиться за нее и за нас, но я уже давно не в ладах со Всевышним, поэтому было бы непоследовательно обращаться к Нему сейчас, особенно если Он ответит мне так же, как и в прошлый раз, когда Он позволил умереть женщине, на которой я был женат.

— Либби, моя прекрасная, прекрасная Либби, — шепчу я в тишину больничной палаты.

Вся левая сторона ее тела разбита и поэтому опухла, значительная часть ее головы и лица скрыты под бинтами. Она тяжело ранена, практически изувечена.

Со стороны кажется, что она вся перебинтована, но если подойти ближе, то открываются совершенно неповрежденные участки лица, имеющие точно такой же вид, как и до аварии.

Изгиб подбородка с правой стороны лица нетронут. Я обратил внимание на очертания ее подбородка, когда она подставила лицо внезапно обрушившемуся на нас дождю в тот июльский день, когда мы познакомились. Я едва сдержался, чтобы не протянуть руку и не обвести линию ее подбородка кончиками пальцев.

На ее полных округлых губах тоже нет ни малейших следов аварии. Когда мы впервые завтракали в парке, мне хотелось своими губами собрать с этих губ крошки круассанов. А в тот вечер, когда мы стояли в моей прихожей, я тоже хотел ее поцеловать, но испугался, что это может слишком далеко меня завести. Поэтому я, как последний дурак, применил к ней свою «тактику».

Больше всего я люблю ее темно-карие глаза с большими черными зрачками. Они тоже не пострадали, но сейчас они закрыты. Очень многое из того, что она собирается сказать, зарождается в ее глазах. Я не могу забыть боль в ее взгляде, встретившем меня в тот день, когда я приехал к ней после того, как мы впервые занимались сексом. Она прятала от меня глаза, пока не заставила сознаться, что я регулярно соблазнял и трахал женщин у себя в прихожей. И тогда ее взгляд взорвался агонией, пронзившей мое сердце. Я думал, что три года назад знал все, что только можно узнать о человеческих страданиях, но она застала меня врасплох и доказала, что это не так.

Лоб, в который я поцеловал ее после нашего первого секса, остался в точности таким, как прежде.

Все черты ее лица, как пострадавшие, так и неповрежденные, совершенны и напоминают мне о том, какие восхитительные, упоительные, смиряющие мою непомерную гордыню чувства я испытывал, влюбляясь в Либби.

Я хочу, чтобы она проснулась. Я хочу, чтобы она проснулась, заговорила и сказала мне, что все будет хорошо. Я знаю, что это нечестно. Все должно быть наоборот. Это я должен быть ее опорой. Я должен быть сильным и несгибаемым. Я должен словом и делом убедить ее в том, что мы справимся с этим вместе. Но, глядя на лежащую на больничной койке изломанную и разбитую Либби, я чувствую, что силы меня покидают.

Глава 3

Либби

Я двадцать часов пролежала без сознания. Во всяком случае, мне так сказали.

Я очнулась в больничной палате, окруженная медицинским оборудованием, с ощущением полной нереальности происходящего. Я чувствую себя напрочь оторванной не только от окружающего мира, но и от тела, в котором нахожусь. Я не могу с уверенностью сказать, объясняется это болью или действием обезболивающих препаратов, но мне хочется потрогать находящиеся возле меня предметы, чтобы убедиться в том, что они плотные и осязаемые. Но я не решаюсь это сделать, опасаясь, что это не так. Вдруг они исчезнут или окажутся мягкими и пористыми, и это будет означать, что я все еще сплю. Или вообще уже никогда не проснусь.

Мои родители, Энджела, Грейс, Руперт, Калеб, Бенджи и родители Джека — Хэрриет и Гектор — ожидают за дверью, а врач и Джек пытаются воссоздать картину происшедшего. Пока они сказали мне, что я провела без сознания двадцать часов вместо ожидаемых двадцати четырех, потому что, как только они снизили дозу снотворного, я тут же проснулась. Я потеряла много крови и, как во время операции, так и после нее, нуждалась в больших количествах донорской крови. Я перенесла операцию по восстановлению разорванной селезенки, завершившуюся успешно. У меня сломано одно из ребер на левой стороне груди, а все остальные сильно ушиблены. Но со временем все кровоподтеки сойдут. Авария была спровоцирована водителем, решившим воспользоваться мобильным телефоном и не рассчитавшим расстояние, необходимое для задуманного им безумного маневра.

На самом деле они пытаются сообщить мне, что мне повезло остаться в живых. А я то и дело начинаю плакать.

Всякий раз при виде моих слез врач замолкает и ожидает, пока я успокоюсь. Я не могу вытирать слезы из страха коснуться чего бы то ни было, а больше всего себя самой. Поэтому они высыхают сами.

Я вижу, что они что-то от меня скрывают. Я не знаю, что именно, но речь идет о чем-то серьезном. Мне кажется, что ноги у меня не парализованы. Когда я пытаюсь ими пошевелить, они меня слушаются. Я знаю, что речь у меня не отнялась. Когда врач спросил у меня, как меня зовут и какое сегодня число, я ему ответила.

Почему они не говорят мне, что со мной? Страх стремительно пускает корни в моем мозгу и теле. Скоро он полностью выйдет из-под контроля, и я не смогу не только думать, но и дышать.

Мне хотелось бы, чтобы Джек подошел еще ближе, взял меня за руку и смотрел на меня почаще. Он кажется таким отстраненным, хотя и стоит совсем рядом. Если бы все это было реально, я чувствовала бы тепло его тела. Может быть, его здесь нет? Может, он ненастоящий? Может быть, именно это скрывает от меня врач? То, что он уже умер?

Меня охватывает такая паника, что мне уже нет дела до того, похож мир на губку или нет. Я поднимаю тяжелую руку и, не обращая внимания на боль, касаюсь Джека. Он осязаемый и настоящий. Он теплый. Привидения такими не бывают. И он морщится. Он инстинктивно морщится от моего прикосновения. Он даже немного отстраняется. Я уже не слушаю врача. Я поворачиваюсь, насколько это вообще возможно, и смотрю на него, пытаясь понять, почему он не хочет, чтобы я его касалась.

— Джек? — окликаю я его.

— Либби? — отзывается он, оборачиваясь ко мне.

Он пытается держать себя в руках, но лицо его выдает. Это связано с ней. С Евой. И с тем, что я чуть было не поступила с ним так же, как и она.

Однажды вечером, почти через три месяца после того, как мы решили пожениться, он так напился, что едва доплелся до спальни моей крохотной квартирки. Он, не раздеваясь, упал на кровать и начал просить меня, чтобы я дала ему обещание не умирать раньше него, не обрекать его на одиночество. Если бы я захотела умереть, я должна была ему об этом сообщить, чтобы он успел покончить с собой, и тогда ему не пришлось бы жить без меня.

— Я не вынесу смерти второй жены, — сказал он тогда.

Наверное, где-то в глубине его души продолжал жить страх, что ему придется перенести все это еще раз.

— Все нормально, — ответила я, опускаясь обратно на подушку. — Все в порядке.

Джек кивает и снова переключает внимание на то, что ему говорит врач.

Мой муж испуган. Он зол и обижен. Он воспринял мой молчаливый отказ дать ему подобное обещание как согласие не умирать первой. И вот я чуть было не нарушила это обещание.

— Последнее, о чем я хотел бы с вами поговорить, — это порезы у вас на голове и лице, — мягко произносит врач.

— Я вас слушаю, — отвечаю я, твердо решив на этот раз не плакать.

Вдруг я чувствую, что пальцы Джека сжимают мою руку. Я вздрагиваю от неожиданности, и страх тугим кольцом стискивает мои внутренности, не позволяя дышать.

— Мне нелегко это говорить, миссис Бритчем, но волосистая часть вашей головы сильно пострадала. Это означает, что нам пришлось сбрить значительную часть волос с левой части черепа, чтобы оказать вам помощь.

Мои волосы! Моя здоровая рука взлетает вверх, но нащупывает повязку. Я не чувствую себя обритой. Более того, я все еще ощущаю мягкие черные пряди на том месте, где были мои волосы. Я запускаю в них пальцы, и они кажутся мне совершенно реальными. Моя голова не пострадала, мои волосы на месте. Возможно, он все драматизирует, и им пришлось обрить совсем небольшой участок, который я смогу скрыть при помощи искусной укладки? А потом все отрастет снова.

— Ваше лицо тоже пострадало. В основном левая половина. Мы считаем, что вы полностью оправитесь от полученных травм.

Хирург, работавший над вашим лицом, сделал все, что мог, но шрам все же будет заметен.

— Большой? — осторожно интересуюсь я.

В этом месте мне положено удариться в слезы, но сейчас мне совершенно не хочется этого делать. А хочется мне откинуть одеяло и броситься разыскивать зеркало.

— Как я уже говорил, вы получили серьезные и очень многочисленные раны, — произносит врач.

Многочисленные раны обычно означают и многочисленные шрамы.

Я смотрю на Джека. Он смотрит на врача. Он пытается контролировать выражение своего лица. Он пытается не разрыдаться. Теперь я знаю, почему Джек на меня не смотрит. Он знает, как все плохо.

— Мне нужно зеркало, — говорю я врачу.

— Не думаю, что вам стоит смотреть в него именно сейчас.

— Мне нужно зеркало! — повышаю я голос, и в нем звучат отчаяние и страх.

— Завтра, — спокойно, но решительно отвечает врач. — Мы снимем ваши повязки, и вы сможете разглядеть раны.

«Завтра? Вы можете себе представить, как это долго, когда на твои плечи обрушивается нечто подобное?»

— Я пришлю медсестру, — продолжает врач. — Она расскажет вам, как принимать обезболивающее. Попробуйте уснуть, миссис Бритчем. Вам нужен отдых.

— Спасибо, доктор, — говорит Джек.

Врач поворачивается и выходит из палаты.

Я касаюсь пальцами левой стороны своего лица. Точнее, повязки, под которой оно скрыто. Тем не менее я знаю, что оно опухло. Оно очень болит. Легчайшее касание приводит к тому, что всю голову пронзают острые иглы боли.

— Все так плохо? — спрашиваю я у Джека.

Он медленно поворачивается. Кажется, он делает это только потому, что у него нет выбора.

— Я не знаю. Я ничего не видел.

— Но они считают, что все плохо?

Внезапно его лицо оказывается рядом с моим. Обеими руками он сжимает мою руку, как будто пытаясь одновременно защитить и успокоить меня.

— Что бы ни случилось, мы пройдем через это вместе, — произносит он. — Все будет хорошо.

И я знаю. Я знаю, что он верит в это не больше, чем я.

Либби

Я никогда не считала себя уродиной. Точно так же, глядя в зеркало, я никогда не видела там красавицу. Меня всегда изумляло, что другие люди способны на подобные суждения о себе. Особенно это касается тех девушек, которые мечтают стать моделями.

Я смотрю в зеркало и вижу себя как будто впервые в жизни.

Я не уродина.

Мои темно-карие, почти черные радужки окружены белками, которые сейчас пронизаны сеточкой лопнувших кровеносных сосудов. У меня широкий приплюснутый нос. Темно-коричневый цвет моей кожи всегда было легко подчеркнуть небольшим количеством тонального крема. У меня красивой формы лоб и маленький аккуратный подбородок. У меня широкие и полные губы.

Я не уродина. Возможно, я выгляжу немного уставшей, что неудивительно, учитывая события последних двух суток. Но в целом особых изменений в своей внешности я не замечаю. В зеркале я вижу себя. Такой я знала себя всю свою жизнь. И я не уродина.

Так я думаю до тех пор, пока не позволяю своим глазам сфокусироваться надлежащим образом, и отражение Либби в зеркале становится четким. И тут я вижу, кем являюсь сейчас. Сегодня. В эту самую минуту.

На левой половине моей головы почти нет волос. Зато там есть кривой кроваво-красный шрам, рассекающий коричневую кожу лысого черепа и исчерченный толстыми черными стежками. От удара о приоткрытое окно автомобиля кожа на моей голове лопнула подобно тому, как лопаются спелые помидоры, если их опустить в кипящую воду.

От средины носа до средины щеки протянулась еще одна темно-красная линия, более тонкая. Ее пересекают крохотные стежки — результат работы высококлассного хирурга. В этом месте в тот момент, когда мы врезались в фонарный столб, мою щеку вспорол кусок металла, оторвавшийся, скорее всего, от крыши автомобиля.

Левая сторона моего лица испещрена шрамами, которые со временем станут совершенно незаметными. Это следы вдребезги разлетевшегося стекла машины.

Мне повезло, потому что приоткрытое окно не разнесло мне череп. Мне повезло, потому что металлический осколок не угодил мне в глаз. Мне повезло, потому что я была пристегнута, и поэтому внутренние повреждения ограничились разрывом селезенки. Мне повезло, потому что спасатель не позволил мне уснуть и впасть в кому, из которой я, скорее всего, уже никогда не вышла бы. Мне повезло, потому что я осталась жива. Одним словом, мне повезло.

Вот почему мое тело сотрясают чудовищные рыдания, которые прорываются наружу как судорожные и едва слышные всхлипывания. Вот почему в моих глазах стоят слезы. Но эти слезы не катятся по щекам.

Мне повезло. То, что я вижу в квадратном зеркале, которое держит медсестра, означает, что мне повезло выжить.

— Пластическая операция на лице прошла успешно, поэтому при правильном уходе шрамов практически не останется, — объясняет мне врач.

Медсестра уносит зеркало. Мне оно больше не нужно. В моем мозгу отчетливо запечатлелся мой новый, измененный и заклейменный облик. Он горит на моих полуприкрытых веках, подобно голографическому изображению.

— Со временем волосы отрастут и скроют повреждения на голове, — еще мягче продолжает врач.

Вместо медсестры рядом со мной возникает Джек.

— Пока волосы не отрастут, ты сможешь носить шарф или что-нибудь в этом роде, — спешит вставить он.

Я поднимаю на него глаза и осознаю, что мы знакомы меньше трех лет. Он знает меня только как женщину с длинными и прямыми черными волосами. Он, конечно, знает, что каждые два месяца я выпрямляю корни волос, но он не знает, как долго я искала мастера, который не повредил бы мои волосы, не разорил бы меня и не заставил бы часами ожидать своей очереди. Он понятия не имеет, что в поисках этого мастера я годами прочесывала салоны Лондона, иногда выбираясь и за его пределы. Он даже не догадывается, что я совершала вылазки в Лондон даже после того, как переехала в Брайтон, пока мне не посчастливилось познакомиться с Энджелой. Энджела работает на дому у клиентов, она творческая личность и великолепный профессионал.

Он не знает, что это такое — быть чернокожей женщиной, пытающейся надлежащим образом ухаживать за своими волосами. Поэтому ему легко говорить, что, пока мои волосы не отрастут, я смогу носить шарф или что-нибудь в этом роде. Он понятия не имеет о том, что мне понадобится лет десять, если не больше, для того, чтобы отрастить их до прежней длины.

— Когда меня отпустят домой? — оборачиваюсь я к врачу, не обращая внимания на слова Джека, потому что сейчас не время все это ему объяснять.

— Вы делаете успехи, прогресс налицо, поэтому я считаю, что через недельку мы сможем вас выписать.

— Хорошо. Спасибо.

— Спасибо, — эхом вторит мне Джек.

Врач кивает и идет к двери палаты.

«Мне повезло выжить», — говорю я себе, пока вокруг меня суетится санитарка. Она расправляет простыни и устанавливает дозатор обезболивающих лекарств поближе к кровати.

Мне повезло выжить.

Мне повезло выжить.

Мне повезло выжить.

Я буду твердить это себе до тех пор, пока бурлящий в моей голове ужас не покинет меня навсегда. Не имеет значения, как я выгляжу, мне повезло выжить.

Не успеваю я опомниться, как мои плечи начинают вздрагивать, и вот уже я снова даю волю эмоциям. На этот раз это происходит шумно. От чувства собственного достоинства, за которое я цеплялась из последних сил, не остается и следа.

— Бог ты мой, Либби, не плачь! — в отчаянии говорит Джек. — Прости, прости меня. Я так хотел бы, чтобы изранило меня, а не тебя. Я готов на все, чтобы облегчить твою боль. Прости меня.

— Я знаю, знаю, — шепчу я. — Просто…

— Все будет хорошо, — заполняет образовавшуюся паузу Джек. — Все будет хорошо. Так сказал доктор. Ты будешь получать самое лучшее медицинское обслуживание и уход. Если потребуется, мы наймем для тебя сиделку. Ты опомниться не успеешь, как выздоровеешь. Твои шрамы не будут видны, особенно когда начнут отрастать волосы. Я обещаю тебе, все будет хорошо.

Я его не перебиваю, потому что ему необходимо выговориться. Он напуган и чувствует себя виноватым. Я знаю Джека. Я знаю, что он очень боится того, что я его возненавижу, что я всегда буду винить его за то, что произошло, потому что много раз напоминала ему о неисправной подушке безопасности.

— Ты ведь понимаешь, что сейчас мой автомобильчик гораздо безопаснее твоего красавца? — спрашивала я его.

Он собирался заменить эту подушку. Я это точно знаю. Я ни в чем его не виню.

Я плачу не только из-за того, что увидела в зеркале, но еще и из-за того, что чувствую себя совершенно оторванной от окружающего. Я могу касаться предметов, и они реальны, но я не могу сказать того же о том, что происходит у меня в голове. Я думаю, я вспоминаю, и я не знаю, реальны ли мои мысли и воспоминания, происходило ли все это на самом деле. В карете скорой помощи я слышала женский голос. Мне показалось, эта женщина знает Джека, да и меня тоже. До того как рядом со мной появился спасатель, я, как мне кажется, была в сознании и пыталась сообщить Джеку что-то важное.

Но между тем, что я знаю, и тем, что я помню, зияет пугающая меня пропасть. На самом краю моей памяти явно что-то есть, только я не понимаю, что это такое. Но то, что там есть, безуспешно пытается привлечь к себе мое внимание. И почему-то мне от этого очень страшно.

— Что случилось? — спрашиваю я у Джека. — Что случилось после аварии?

— После аварии спасатели вырезали тебя из машины и привезли сюда, — отвечает Джек, пристально глядя на меня своими темно-изумрудными глазами, временами напоминающими мне зеленый бархат. Они такие мягкие и глубокие, что мне хочется ощущать их на своем теле.

— Что случилось между аварией и приездом спасателей? — спрашиваю я.

Джек берет меня за руку и целует кончики моих пальцев.

— А ты не помнишь? — спрашивает он, настороженно глядя на меня.

— Нет, я забыла. Я помню… — Мое тело содрогается от мощного удара машины о столб. Я закрываю глаза, принимаю удар на себя, мир вокруг меня начинает вращаться, все проваливается и куда-то летит, и…

Джек стискивает мои пальцы.

— Все хорошо, все хорошо…

Я распахиваю глаза и снова оказываюсь в больничной палате рядом с Джеком, где мне уже ничего не угрожает.

— Я помню момент аварии. Еще я помню спасателя, — говорю я, когда ужас отодвигается и мне удается отдышаться. — Но там произошло что-то еще, только я не знаю что.

— Это уже не важно, — говорит Джек. — Главное — это чтобы ты выздоровела.

— Что-то произошло. Скажи мне, что это было!

Я прошу его. Я его почти умоляю. Мне не нравится то, что я чего-то о себе не знаю. Меня тяготит мысль о том, что, находясь н сознании, я совершала поступки, о которых ничего не знаю, что я говорила что-то, чего не сохранила моя память. Я уже давным-давно не напивалась до беспамятства. К тому же это нечто совершенно иное. Тогда я просто веселилась. На этот раз я вглядываюсь в свое прошлое и вижу лишь зияющую черную бездну, готовую поглотить меня всю без остатка. Она грозит поймать меня в свою ловушку, отрезав от всего, что мне близко и дорого.

— Пожалуйста, расскажи мне, — повторяю я.

Край черной бездны подбирается все ближе.

— Да не было там ничего особенного. Мы оба пережили сильное потрясение. Пока тебя вырезали из машины, ты проявляла необычайную стойкость. Клянусь тебе, больше ничего не было.

Произнося это, Джек не смотрит мне в глаза, его зрачки ни на секунду не останавливаются на одном месте. Они как будто танцуют по моему лицу. Это все из-за моих шрамов? Или он чего-то недоговаривает? Мне кажется, есть что-то, чего он просто не может мне сказать.

— Ты хочешь кого-то видеть? — спрашивает он, меняя тему и кивая в сторону двери.

Это позволяет ему отвести глаза. Теперь он смотрит на дверь, за которой сгрудились люди — мои родные и друзья. Они видели меня, когда я была без сознания. Они видели меня всю в бинтах. Теперь им предстоит увидеть мои располосованные шрамами лицо и череп. Я к этому не готова. Я не уверена, что хоть когда-нибудь смогу к этому подготовиться. Но сейчас я совершенно точно не готова.

— Нет, — отвечаю я. — Скажи им, что я заснула. — Я увижусь с ними, когда буду дома.

— Как скажешь, красавица, — привычно произносит он.

Это обращение обжигает мне кожу, режет слух, сыплет соль на мои шрамы. Он даже смотреть на меня не может. И я должна поверить тому, что он только что произнес? Он целует меня в лоб — наименее пострадавшую часть моего лица.

— Пока.

— Ага, пока, — киваю я.

Он идет к двери.

— Джек? — окликаю его я.

Он останавливается и с улыбкой оборачивается ко мне.

— М-м-м? — спрашивает он.

— Если бы там произошло что-то еще, ты мне об этом рассказал бы? Правда?

— Конечно, — кивает он. — Обязательно рассказал бы.

Глава 4

Либби

С тротуара к двери ведет восемь каменных ступеней. Без посторонней помощи я буду взбираться на них бесконечно долго.

Хотя меня больше не терзает невыносимая боль, мне все еще трудно ходить, к тому же я опасаюсь, что швы разойдутся. При каждом шаге я испытываю тянущее чувство внутри, внушающее мне, что я причиняю себе непоправимый вред.

Я смотрю на ступени. Они гладкие и слегка закругленные. Я множество раз взбегала и сбегала по ним, не обращая на них ни малейшего внимания. На этот раз все будет иначе. На этот раз н должна дождаться помощи Джека. Всю неделю, которую я провела в больнице, я только этим и занималась — ожидала, чтобы кто-нибудь помог мне совершить самые простые, элементарные действия: помыться, сходить в туалет, почистить зубы, умыть неповрежденные части лица. И мне приходилось надевать счастливую и благополучную маску, когда меня навещали.

Встречи с родственниками и друзьями были кратковременными и необременительными, но я была вынуждена давать им понять, что у меня все «хо-ро-шо». Я сосредоточивалась на том неоспоримо позитивном факте, что осталась в живых. Я старалась не думать как об израненном лице и утраченных волосах, так и о тяжелой полостной операции. После каждого посещения я откидывалась на подушки и внушала себе, что скоро выздоровею и отправлюсь домой, где мне не придется открывать дверь, если в нее постучит тот, кого я почему-либо не захочу видеть.

Таксист ставит мою сумку на верхнюю ступеньку лестницы. Джек стоит рядом с водителем. Он расплачивается с ним.

В больнице мне сказали, что я могу поехать домой либо на такси, либо на машине «скорой помощи». Такси показалось мне меньшим из двух зол, поскольку сама мысль о «скорой» вызвала у меня приступ панического ужаса. Мы с Джеком сидели на заднем сиденье автомобиля, и он крепко сжимал мои пальцы. За всю дорогу мы не обменялись ни единым словом. Я плотно закрыла глаза, чтобы не видеть встречных машин, а мое истерзанное тело замерло. Когда мы подъехали к дому — к нашему дому, — я испытала невыразимое облегчение.

Мне страшно войти внутрь.

Пока я лежала в больнице, мне отчаянно хотелось выбраться оттуда и поскорее попасть домой. Но теперь «дом» для меня — это место, где мне придется все начать сначала. Мне придется быть собой с этим новым лицом и этими волосами там, где раньше жила другая Либби. Эта мысль меня пугает.

— Твои родители, Энджела, Грейс и мои родители хотели организовать в твою честь вечеринку, — говорит мне Джек, толкая перед собой мое кресло-каталку и направляя его к такси. — Но я сказал им, что вряд ли эта идея тебе понравится. Во всяком случае, сейчас. Надеюсь, я поступил правильно.

— Да, — киваю я, — ты поступил правильно.

Джек кладет бумажник в задний карман джинсов, открывает наружную, а затем и внутреннюю дверь, готовясь занести в дом мою сумку.

— Удачи, — произносит, проходя мимо меня, водитель. — Выздоравливайте.

Я не ожидала услышать такие теплые слова от совершенно незнакомого человека.

«Интересно, он всем своим пассажирам желает удачи? — думаю я, наблюдая за тем, как мужчина, за которого я вышла замуж, спускается по лестнице, чтобы помочь мне подняться по ней. — Или это касается только некоторых? Тех, кто возвращается домой из больницы, а также тех, у кого на лице написано, что им такое пожелание лишним не будет? Пожалуй, я попадаю в обе эти категории».

Широко улыбаясь, Джек останавливается передо мной. Я улыбаюсь в ответ. Без него выполнить стоявшую передо мной задачу было бы намного труднее. Я не думаю, что справилась бы с этим, если бы не знала, что смогу на него положиться.

Май 2009

— Итак, значит, ты Элизабет, — сияя улыбкой, произнесла мама Джека, когда мы переступили порог ее дома.

Она протянула ко мне руки и крепко меня обняла. Ее мягкие руки и обволакивающий ее, а заодно и меня, пьянящий аромат духов и пудры недвусмысленно указывали на то, что передо мной женщина, привыкшая заботиться о своей внешности и располагающая необходимыми для этого средствами. Ей никогда не приходилось рыться в корзине с уцененными товарами и поисках нужного оттенка теней для век. В тот день на ней был кашемировый жакет кремового цвета поверх простого, но элегантного шелкового платья. На ее ногах красовались бежевые лодочки того же оттенка, что и платье, хотя мне показалось, что а этом доме принято разуваться. Ее светло-русые, пронизанные серебряными прядями волосы были коротко подстрижены и уложены в стильную прическу, а в мочках ушей поблескивали золотые серьги с жемчугом.

Она стиснула меня в объятиях, возможно, желая убедиться в том, что я настоящая, а затем ее пальцы скользнули вниз, к моим рукам.

— Позволь мне тебя рассмотреть, — произнесла она, одаривая меня очередной искренней и радушной улыбкой. — Я представляла тебя совершенно иначе. Я не смогла добиться от сына ни единого слова. Но ты прекрасна.

— Мама! — вздохнул Джек.

— Молчи, — весело отмахнулась она. — Ты должен радоваться тому, что она мне нравится. Сколько молодых женщин жалуются на свекровь, которая их не любит? Я уверена, что очень много. Но ты, Элизабет, вдохнула в моего сына новую жизнь. — Не выпуская моих рук, она сделала шаг назад. — С тех пор как вы начали встречаться, он стал совершенно другим человеком. Я уже не надеялась увидеть, что он смеется или хоть чем-нибудь интересуется…

Все мы, четверо толпившихся в прихожей людей, и прежде всего сама мама Джека, пришли в ужас, когда ее глаза вдруг наполнились слезами.

— Не обращайте внимания на мою супругу, — сказал отец Джека. — Ей не всегда удается справляться с эмоциями. Дорогая, ты смущаешь бедную девушку, — обернулся он к жене. — Она может от нас сбежать. — Он протянул мне руку, и его жена тут же меня отпустила, позволив обменяться с ним рукопожатием. — Гектор, — представился он. — Мне очень приятно.

Джек унаследовал от отца телосложение, рост и самоуверенную манеру держаться. Я подумала, что на земле, вероятно, найдется немного людей, способных смутить Гектора. Как-то раз Джек мельком упомянул, что его отец до сих пор посещает спортзал, а помимо этого играет в гольф. И это сказывалось на его внешности. Его кожа была гладкой и свежей, а голову украшала копна густых и на удивление блестящих волос.

— Мне тоже очень приятно, — произнесла я.

Против моей воли это прозвучало чопорно и несколько натянуто.

— Возможно, Элизабет, вы не привыкли к такому обращению, какое свойственно моей супруге, но мы действительно вам очень рады. Мой сын держится несколько замкнуто. Он всячески избегает разговоров о вас. — Он многозначительно посмотрел на Джека, который немедленно понурил голову. — Я не вижу для этого ни единой причины. И в нашем доме вам всегда рады.

У меня в животе как будто начало что-то ворочаться. Это объяснялось не только нервозностью, вызванной самим моментом знакомства с ними. Меня начала терзать мысль, что мне придется объяснять им, что меня зовут не Элизабет. Родители Джека были так любезны и милы. Как я теперь им это скажу? Я вдруг поняла, что этого не знает и Джек. Мужчина, за которого я собралась замуж, не знал моего полного имени. «И тебе удалось убедить себя в том, что ты не совершаешь поспешный и необдуманный поступок?» — обрушилась я на себя.

— Мы до вечера будем стоять в прихожей? — поинтересовался Джек.

— Конечно нет, конечно нет, — засуетилась Хэрриет. — Проходите, проходите.

Гектор выпустил мои пальцы, которые от его крепкого рукопожатия даже слегка онемели, а Хэрриет немедленно взяла меня под локоть и повела по коридору к открытой двери гостиной. С тех пор как я вошла в этот дом, за меня в той или иной форме постоянно держался кто-то из родителей Джека. Мне даже показалось, что они опасаются, как бы я не исчезла или не убежала. Возможно, такое бывает в семьях, в которых кто-то умирает. Они подсознательно льнут к новым людям, появляющимся в их кругу. Лично мне казалось, что знакомиться с ними будет более сложно. Я ожидала, что они отнесутся ко мне свысока, возможно, даже с некоторым презрением. Я не удивилась бы, если бы они поставили под сомнение чистоту моих намерений, а также всячески дали понять, что мне не стоит и пытаться заменить покинувшего их человека.

— А теперь, Элизабет, ты должна рассказать мне, какие у тебя планы насчет свадьбы. Если ты не хочешь, я не стану вмешиваться в подготовку, но я буду рада оказать любую помощь. Я была бы счастлива взять все на себя, потому что у меня нет дочери, но я уверена, что того же хочет и твоя мама.

— Э-э… вообще-то мы с Джеком еще не обсуждали свадьбу. Мы решили, что первым делом нам следует познакомить друг друга со своими родными.

— Это разумно, — кивнул Гектор.

— Как можно вести себя разумно, когда речь идет о любви и романтических отношениях? — улыбнулась Хэрриет.

«Она мне действительно подмигнула или мне показалось?»

Гостиная была под стать всему дому, что означало — огромная. На этой площади легко разместились бы две моих квартиры и еще осталось бы свободное место. Светло-зеленые стены венчал белый потолок, а вдоль стен выстроились шкафы и шкафчики с застекленными дверцами. Вся мебель была резной и явно антикварной, а значит, безумно дорогой. Джек вырос в обеспеченной семье. Я и раньше это знала, но при виде этого дома остро ощутила всю разницу нашего жизненного опыта.

Я присела на ближайший к камину диван. Что меня удивило, так это то, что Джек немедленно расположился на подлокотнике того же дивана, рядом со мной, положив руку на его спинку и слегка касаясь пальцами моего плеча. Мне нравилось сидеть рядом с ним, ощущать его тепло и запах, но все же его поведение показалось мне странным. Эта демонстрация солидарности и единства, казалось, была призвана дать ясно понять его родителям, что мы являемся ПАРОЙ. Возможно, на самом деле они вовсе не в восторге от нашего намерения пожениться. Быть может, они ждут каких-то подтверждений того, что я не являюсь временным явлением в жизни их сына, призванным смягчить боль утраты, и что он не поспешил с принятием столь важного решения. Шевеление у меня в животе усилилось. То, что Джеку не было известно мое полное имя, отнюдь не говорило в пользу того, что мы достаточно хорошо знаем друг друга.

— Чаю, Элизабет? Сегодня утром я испекла булочки. Гектор умирает от желания попробовать их со взбитыми сливками, которые он привез из деловой поездки в Девон. Кажется, у меня осталась и баночка домашнего клубничного варенья. В прошлом году у нас был такой замечательный урожай клубники, что мне удалось закрыть много банок. И это хорошо, потому что в этом году клубника не уродила. Надеюсь, мне удалось тебя соблазнить?

— Да, я с удовольствием выпью чаю и попробую все, что вы мне предложите, — кивнула я.

— Только пусть вместо чая будет кофе, — вмешался Джек, когда его мать шагнула к двери. — Либби пьет чай только вечером. Да и от клубники она не в восторге. Она кажется ей резковатой. Но у тебя, насколько я знаю, есть апельсиновый джем. Вот его она обожает. Хотя к булочкам его обычно не подают. Но если ты не возражаешь, я буду то же самое.

Я всегда знала, что Джек внимателен к деталям, но то, что я услышала, меня просто потрясло. «Откуда он все это знает? Я уверена, что ничего такого ему не рассказывала».

Хэрриет просияла.

— Ну конечно, дорогой. Элизабет, ты сама должна была мне это сказать. У нас здесь все по-простому, без церемоний. Гектор, ты не поможешь мне включить кофеварку? Надеюсь, ты не возражаешь против кофеварки, Элизабет?

— Что вы, вовсе нет, — поспешно произнесла я.

— Что случилось? — шепотом поинтересовался Джек, как только его родители покинули гостиную.

— Ты о чем? — так же шепотом отозвалась я.

— Стоит кому-то из родителей произнести твое имя, как ты вся напрягаешься.

Я в ужасе обернулась к нему.

— Успокойся, родители ничего не заметили. Я это просто почувствовал. Не забывай, что я успел тебя изучить. И я чувствую, когда тебя что-то беспокоит. Так в чем дело?

— Меня зовут не Элизабет.

— Ничего. Мои родители, конечно, старомодные люди, но со временем они привыкнут называть тебя Либби. Я уверен, что твои родители уже через это прошли.

— Нет, Джек, ты не понимаешь. Либби — это сокращение от Либерти. Я родилась шестого марта, в День независимости Ганы. Поэтому меня и назвали Либерти[1].

— Да? — только и сказал Джек.

Я поняла, что он думает о том же, о чем и я: мы женимся, а он даже не знает, как меня на самом деле зовут.

— Если хочешь, скажем им, когда они вернутся.

— Нет! — испугалась я. — Лучше я поменяю имя. Тогда мне не придется признаваться им в том, что, когда мы обручились, мой жених не знал моего настоящего имени.

Джек рассмеялся, и у меня в груди вспыхнуло множество ярких огоньков. Именно поэтому я и решила выйти за него замуж. Чтобы привести меня в такое состояние, ему было достаточно засмеяться. Какое, в самом деле, значение имеет то, что он не знает моего полного имени?

— Если ты не возражаешь, я введу маму в курс дела после того, как мы вернемся домой, — отсмеявшись, предложил он.

Я пожала плечами.

— Как хочешь. Хотя Элизабет — не такое уж скверное имя. Я говорю это на всякий случай. Вдруг ты забудешь ее просветить.

Он снова улыбнулся, и я улыбнулась в ответ, радуясь тому, что между нами больше не стоит это недоразумение.

— Ты не возражаешь, если я сбегаю в ванную? — спросил Джек.

— Нет, конечно, — все еще улыбаясь после испытанного облегчения, кивнула я.

— Я быстро.

Джек наклонился ко мне и, прежде чем выйти из комнаты, чмокнул меня в губы. Я воспользовалась неожиданным одиночеством, чтобы осмотреться. Эта просторная и напрочь лишенная индивидуальности гостиная тем не менее была напичкана семейными фотографиями. Но эти фотографии не были традиционными снимками богатого семейства, сделанными напоказ и запечатлевшими его членов облаченными в изысканные костюмы и платья и застывшими в неестественных позах. Это были маленькие окошки в частную жизнь этих людей, позволяющие разделить с ними множество счастливых мгновений их прошлого. В доме моих родителей тоже было несколько доступных вниманию гостей снимков, но по большей части фотографии хранились в альбомах и коробках, которые, в свою очередь, хранились на чердаке. Как и большинство обычных людей, мои родители не располагали пространством, достаточным для демонстрации всех своих архивов.

На краю белой мраморной полки над богато украшенным большим камином стояла фотография, немедленно привлекшая мое внимание. В простую серебряную рамку приблизительно пять на семь дюймов был заключен снимок пары. Мужчина и женщина смеялись, держась за руки, осыпаемые конфетти, похожими на снежные хлопья. Мужчина был одет в простой серый костюм с голубым галстуком. На женщине было изумительной красоты розовое платье. Даже с моего места было видно, что ее кожа сияет свежестью и что на ней нет ни капли тонального крема. Ее необычные синие глаза не были подведены карандашом или выделены тушью и тенями. Она была не просто прекрасна. Она была божественна. Мне казалось, что я смотрю на небожительницу. Я как завороженная смотрела на фотографию, не в силах оторвать взгляд от их лиц, проникнувшись запечатленным на снимке моментом. Я никогда не видела таких счастливых людей. Каждая клеточка их тел лучилась радостью.

Я никогда не видела, чтобы Джек так улыбался. Тем не менее на этой фотографии его улыбка была совершенно естественной и явно привычной. Тогда он был с Евой.

Я отвела глаза от снимка за мгновение до того, как в комнату вернулись родители Джека.

— Элизабет, — заговорила Хэрриет, усаживаясь на диван, — ты не думала о фасоне свадебного платья? Ты любишь открытые плечи? Как насчет пышной юбки?

Гектор совершенно бесшумно поставил поднос с чашками на стол.

— Если честно, я не знаю, — ответила я. — Должна признаться, что я не из тех девушек, которые живут с мыслью об идеальной свадьбе.

— Вздор! — жизнерадостно отозвался Гектор. — Все женщины думают, в каком платье они хотели бы выйти замуж, даже если оно и не будет вполне традиционным. — Он похлопал Хэрриет по колену. — Во всяком случае, так говорят.

«Не традиционным, как у Евы?» — мелькнула у меня мысль.

— Что же делать? — произнесла я. — Кажется, я действительно что упустила. Думаю, мне придется построить машину времени, чтобы отправиться в прошлое и пошептаться с юной Либби о фасонах платьев.

Гектор и Хэрриет засмеялись, и Хэрриет начала переставлять чашки с подноса на стол, разливать кофе и раскладывать булочки по тарелкам.

«Джек не единственный член этой семьи, зациклившийся на Еве», — подумала я. Мне приходилось бороться с острым желанием еще раз взглянуть на фотографию женщины, конкуренция с которой внушала мне опасения. Не то чтобы в этом была необходимость — ее облик намертво впечатался в сетчатку моих глаз. По всей видимости, так же прочно память о ней вросла в сердца Бритчемов.

Джек спускается по лестнице, и я опираюсь на его руку, чтобы подняться по ступенькам.

— Мне кажется, я способен на большее, — говорит он и наклоняется, чтобы подхватить меня на руки.

Он делает это очень осторожно, чтобы не причинить мне боль.

— Что ты делаешь? — тихонько смеюсь я.

— А ты не видишь? Я переступаю через порог, держа тебя на руках.

— Ах, ну да, — соглашаюсь я.

И он входит в дом со мной на руках, точно так же, как делал это целую неделю после того, как мы поженились.

Джек

Либби позволяет взять себя на руки. Она покорна и молчалива. Раньше она была совершенно другой. Обычно она заливается смехом и требует, чтобы я немедленно поставил ее на землю. Они грозит мне всякими несчастьями, которые постигнут меня, если я вдруг ее уроню. И еще она легче, чем обычно, но это потому, что последнюю неделю она почти ничего не ела.

Мне очень нравится то, что у Либби отменный аппетит. Она так набрасывается на еду, как будто делает это последний раз в жизни. Она ест немного, но с энтузиазмом. Она рассказывала мне, что в первый год аспирантуры жила только на супе, хлебе, бобах и домашнем ганском рагу, которое мама присылала ей из Лондона.

— С помощью специй любую еду можно сделать съедобной, — поясняла она, — но, Господи Боже мой, как же я от этого устала! Теперь я покупаю самую дорогую еду, которую только могу себе позволить. И я никогда не допускаю, чтобы что-нибудь испортилось, поскольку знаю, что такое голод.

Последние несколько дней лишили ее привычного аппетита. Теперь ей удается съесть только несколько ложек супа.

Я заношу ее в столовую, чтобы показать ей, что я тут сделал, и продолжаю держать ее на руках, пока она обводит взглядом комнату. Я перенес вниз почти все из нашей спальни: комод, в ящики которого аккуратно сложил все ее любимые вещи, небольшой телевизор и DVD-проигрыватель, тумбочки с изящными прозрачными светильниками… На ее тумбочке стоит фотография, на которой мы с Бенджи сняты в парке после особенно упорного футбольного сражения. На полу лежат два огромных коврика в форме сердец, которые она перевезла из своей предыдущей квартиры. Я даже прикрутил к двери вешалку с крючками для наших халатов. Единственное, что я не принес сверху, — это кровать. Она новая. Мне пришлось обойти все мебельные магазины, но зато она — точная копия железной кровати, которая стояла в ее квартире. Это была первая кровать, на которой мы занимались любовью. Я купил ее, чтобы напомнить Либби, что я ее люблю и, несмотря ни на что, ценю каждый момент нашей с ней жизни. 

Прежде чем Либби переехала ко мне, Грейс купила нам гору нового постельного белья, а Энджела — сушильный шкаф, полный новых полотенец. Обе заявили, что это свадебные подарки. Я позвонил Грейс, чтобы поблагодарить ее, а также поинтересовался, зачем нам новое белье. Она отлично знала, что имеющегося у нас хватит на небольшой отель.

— Какая женщина захочет спать на простынях, купленных предыдущей женщиной? — с убийственным сарказмом вопросила она. — Новая кровать, новое белье. — Новая кровать? — удивился я.

— Скажи мне, что ты купил новую кровать и не заставляешь Либби спать на вашем с Евой брачном ложе, — развила Грейс мою мысль.

Ее слова заставили меня задуматься. С тех пор как мы решили пожениться, Либби несколько раз ночевала у меня. Но всякий раз она пыталась вернуться домой, утверждая, что там теплее, или ссылаясь на то, что дома ее окружает привычная обстановка.

— Бог ты мой, какой же ты дремучий! — вздохнула Грейс.

— Так она поэтому все время порывается перевезти ко мне свою кровать? — спросил я у Грейс.

— Да, придурок.

— Почему она ничего мне не сказала?

— Гм, давай попробуем понять, почему женщина, на которой ты собрался жениться и которая любит тебя всей душой, не хочет расстраивать тебя, предлагая избавиться от предметов, напоминающих тебе о покойной жене. Гм-м… Я даже не знаю. А ты что же, думал, что она вот так просто возьмет да и предложит тебе что-то в этом роде?

— Я об этом даже не догадывался, — сознался я. — Мне это и в голову не приходило.

— Попробуй взглянуть на это ее глазами, а? Она чувствует себя неуверенно, зная, что для тебя это все не впервые. И, как и весь остальной мир, она ожидает от тебя неадекватных реакций на любое упоминание о Еве. Просто дай ей шанс, больше от тебя ничего не требуется.

Я предложил Либби обустроиться с нуля. Я сказал, что мы можем отправиться по магазинам и купить новую мебель в спальню, а также все, что нам может понадобиться для остальных помещений. Облегчение, промелькнувшее в глазах Либби, лучше любых слов подтвердило правоту Грейс.

Какое-то время я прилагал все усилия к тому, чтобы почаще думать о Либби, чтобы словом и делом демонстрировать ей, что в первую очередь считаюсь с ее желаниями и потребностями. Но за последний год все неуловимо изменилось. Я уже не так внимателен, как прежде. Я исключаю ее из своих мыслей и отворачиваюсь от нее тогда, когда должен поворачиваться в ее сторону. Эта кровать — знак того, что я хочу все исправить. Новая кровать для нового начала, если только Либби согласится начать заново.

Мне не хочется выпускать ее из рук, поэтому я крайне неохотно кладу ее на кровать и делаю шаг назад.

Она разглаживает ладонями кремовое покрывало и пристально смотрит на полог кровати.

— Ты купил новую кровать, — говорит она.

— Да, я подумал, что тебе вряд ли понравится перспектива преодолевать лестницу на второй этаж. Здесь тебе будет намного удобнее, — киваю я. — Я решил, что нам не помешает новая кровать.

На ее глаза наворачиваются слезы, а я ощущаю резкую боль в голове и груди. Так бывает всякий раз, когда Либби страдает.

— Она точно такая, как в моей старой квартире, — шепчет она.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова, глядя на то, как она смахивает сорвавшуюся с ресниц слезу.

— Спасибо, — говорит она и улыбается. — Ты знаешь, вообще-то мне было очень страшно возвращаться домой. Я боялась, что мне все покажется другим и я не смогу к этому приспособиться. — Она снова обводит взглядом комнату. — Но это просто замечательно. Это новая обстановка для нас обоих, и мы вместе будем ее осваивать.

Я киваю. Она осторожно откидывается на подушки. По ее лицу и глазам я вижу, как мучительно дается ей каждое движение.

— Приготовить тебе чай или кофе? — спрашиваю я.

— Нет, — качая головой, отвечает она. — Я ничего не хочу. Разве что вздремнуть недолго.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Я разбужу тебя к обеду.

— Хорошо, — кивает она. — И еще я не возражала бы, если бы ты немного со мной полежал. Как ты на это смотришь? — Мое лицо расплывается в улыбке. Я вижу, что она и в самом деле не винит меня в случившемся. Я подхожу к кровати, радуясь возможности обнять жену и постараться хоть ненадолго избавиться от чувства вины за то, что не рассказал ей всей правды об аварии.

Глава 5

Либби

Это не я.

Я не такая. И дело не во внешности. Я знаю, что красота исходит изнутри. Я знаю, что длина волос, вес и гладкость кожи не имеют особого значения. Главное — это кем ты являешься на самом деле. И все же я не могу избавиться от мыслей и чувств, заставляющих меня сидеть перед зеркалом, в отчаянии глядя на свое отражение и пытаясь сдержать слезы, которые тем не менее продолжают катиться по моим щекам.

Я по-прежнему Либби. Извивающаяся линия, тянущаяся ото лба к затылку, не мешает мне громко смеяться всякий раз, когда я слышу что-нибудь смешное. Царапины, усеивающие мое лицо, подобно рассыпанной по дороге щебенке, не мешают мне переключать каналы, когда на экране телевизора появляется реклама. Шрам, по диагонали рассекающий мою левую щеку, не мешает мне наслаждаться резкими криками чаек, которые будят меня на рассвете, подобно крикливым уличным торговцам.

Эти отметины поверхностны и незначительны. Они не в силах изменить то, кем я являюсь на самом деле. Кем на самом деле является Либби. Вот почему я не должна сейчас плакать. Я не изменилась.

Я не изменюсь и тогда, когда Энджела, которая застыла позади меня с ножницами в руках в ожидании моего кивка, сострижет то, что осталось от моих волос.

Наверное, я смотрю на свои длинные черные пряди и прощаюсь с человеком, которым я была с ними, только потому, что еще не оправилась от шока.

И вовсе не потому, что я опасаюсь превратиться без них в уродину, совершенно не похожую на меня прежнюю.

Прикрываю глаза и киваю.

— Ты уверена, малышка? — спрашивает она. — Мы можем попытаться что-то сделать с тем, что у нас осталось.

У Энджелы темная, как и у меня, но совершенно потрясающая, без единого изъяна кожа и божественные волосы. Они закручены в тонкие дреды, волнами ниспадающие до самой талии. Она очень женственная. Она воплощение женственности.

— Я прошу тебя: просто возьми и сделай это.

Она обрезает мне волосы. Она делает это очень осторожно, даже бережно, но я не открываю глаз. Я не могу на это смотреть. Я не могу видеть себя в зеркале и я не могу следить за ее мелькающими у меня над головой руками.

Наконец она останавливается. Я слышу, как она меняет инструменты.

— Переходим к следующей стадии, малышка?

Я снова киваю, по-прежнему держа глаза плотно закрытыми. Я напрягаюсь, слыша жужжание машинки. Этот звук заполняет хрупкую тишину и кажется мне зловещим. Я пытаюсь не отшатнуться и не закричать, когда холодный металл касается моей кожи. В считанные секунды Энджела избавляет меня от остатков волос.

Но мне кажется, что между моментом, когда она выключает машинку, и моментом, когда я решаюсь открыть глаза, проходит целая жизнь.

Я очень долго не решаюсь взглянуть на ту женщину, в которую я превратилась.

Джек

Когда я вижу ее, сердце останавливается у меня в груди. Она лысая. Кроме шрама и пересекающих его швов, у нее на голове нет ничего.

Она стоит в прихожей и в отчаянии заламывает пальцы. Она очень похожа на маленькую девочку, которую застали за какой-то шалостью и которая теперь ожидает наказания.

— Твои волосы, — говорю я. — Их нет.

Она кивает. Ее глаза наполняются слезами. Широкими шагами я пересекаю прихожую и кладу руки ей на плечи.

— Я решила, что лучше пусть не будет ничего, чем чуть-чуть, — произносит она.

— Ты выглядишь просто потрясающе, — говорю я, и она удинвленно моргает.

— Правда? — шепчет она.

— Правда. В мире очень мало женщин, которые могут позволить себе нечто подобное. Но ты одна из них.

— Правда? — снова спрашивает она.

Я вижу, что от испытанного облегчения ее напряженные плечи расслабленно опускаются.

— Да. А самое замечательное то, что теперь я вижу все твое прекрасное лицо.

— Значит, я не похожа на страшилище? — настаивает она.

— Ты никогда не будешь похожа на страшилище, — говорю я и привлекаю ее к себе.

У меня в ушах продолжают звенеть ее слова: «Лучше пусть не будет ничего, чем чуть-чуть».

Я надеюсь, что на самом деле это не так. Я всем сердцем надеюсь на то, что это не так.

Глава 6

Либби

— Миссис Бритчем, мы ненадолго, — говорит мне женщина-полицейский.

Она в гражданской одежде. Ее сопровождает еще один полицейский в штатском, которого она не удосужилась нам представить. Все это немного чересчур для «обычного» заявления относительно «обычного» дорожного происшествия.

И мне очень не нравится то, что они находятся в моем доме.

Я хотела оставить все, связанное с аварией, за стенами своего жилища. Однако в ту неделю, которую я провела в больнице, где могла ответить на все их вопросы относительно аварии, потому что мне было совершенно нечего делать, моя версия событий, похоже, никого не интересовала, а вот с Джеком они поговорили. Теперь же, когда я вернулась домой и пытаюсь следовать постулату «жизнь продолжается», оставив весь этот ужас позади, они явились, чтобы не позволить мне это сделать. Они тащат меня назад. Мне кажется, я очутилась на допросе. Мне кажется, что, усевшись на переднее сиденье машины, попавшей в аварию, я каким-то образом совершила преступление. Джек находится в другом конце столовой. Он сидит на краю стола, хотя женщина-полицейский попросила его выйти. Мне показалось, что он намеревался беспрекословно повиноваться, но остановился, когда я спросила:

— Почему Джек должен уйти?

Ответа на этот вопрос у нее не нашлось, поэтому она сказала, что если уж он намерен остаться, то пусть не вмешивается в нашу беседу. Если бы я не знала, о чем идет речь, я бы подумала, что меня допрашивают в связи с совершенным мною преступлением, а не просят рассказать о том, что я помню об аварии.

— Вы не могли бы рассказать нам, как помните, что произошло в момент аварии, — просит меня женщина-полицейский. Она делает странное ударение на слове «авария», и от этого мне становится не по себе.

— Я мало что помню, — отвечаю я, а мужчина-полицейский начинает что-то царапать в блокноте. — Я помню, как мы с Джеком разговаривали, а потом в нас врезалась другая машина, и я увидела, что на меня несутся стена и фонарный столб. А потом со мной заговорил спасатель. Вот и все.

— А что делал ваш муж в тот момент, когда в вас врезалась машина? — спрашивает она.

— Вы имеете в виду — кроме того, что он управлял автомобилем? — уточняю я.

Это звучит как шутка, но я и в самом деле не понимаю смысла вопроса.

— Меня интересует, как он вел машину. Возможно, рывками или слишком быстро?

Я закрываю глаза, пытаясь припомнить, что происходило непосредственно перед моментом столкновения. Я открываю глаза.

— Мы разговаривали, а потом в нас врезалась та машина.

— Разговаривали или ссорились? — уточняет она.

— Если бы мы ссорились, я сказала бы, что мы ссорились.

Она многозначительно смотрит на Джека.

— Мы оба знаем, что не всегда легко выражать свои мысли, испытывая на себе давление.

— Я не испытываю на себе никакого давления, и я никогда не ссорюсь с мужем, — отвечаю я.

И это правда. Нам вообще не из-за чего ссориться. Для нас главным камнем преткновения является Ева, но мы о ней просто не говорим. А когда пытаемся о ней поговорить, все заканчивается тем, что мы вообще не говорим.

— Совсем не ссоритесь? — не верит мне сержант уголовной полиции Морган.

— Совсем не ссоримся. Нам не из-за чего ссориться.

Она скептически кивает и впервые за все время делает какую-то пометку в своем блокноте. Она старается разговаривать со мной «как женщина с женщиной», но у нее это не выходит, потому что, как мне кажется, она не любит женщин. Да и мужчин, судя по всему, тоже. Но во всем этом чувствуется что-то странное. Я перевожу взгляд на Джека и замечаю его застывшую позу. Он не моргая смотрит на женщину-полицейского. Я тоже смотрю на нее. Я понимаю, что Джек и сержант Морган знакомы. Но откуда? Она не похожа на одну из женщин, которых соблазнял Джек. С другой стороны, они могли встретиться при иных обстоятельствах, когда она выглядела бы иначе. Между ними могла пробежать искра.

Предположив, что она могла переспать с моим мужем, я смотрю на нее уже совершенно другими глазами. Я вижу, что она не умеет подавать себя в выгодном свете. Ее макияж никуда не годится. Эта коричневая помада совершенно не подходит к ее коже и волосам. Если бы я ее консультировала, то порекомендовала бы ей тональный крем не оранжево-бежевого, а голубовато-розового оттенка. Я указала бы ей на то, что на ее губах лучше смотрелась бы более яркая, например красная, помада. Не ярко-красная, но, возможно, винно-красного оттенка. Ее ресницы нуждаются в одном слое туши днем и в двух — вечером. Ее нынешний макияж придает ей злобный вид. С другой стороны, возможно, я слишком снисходительна. Что, если дело вовсе не в макияже? Что, если она кажется мне злобной, потому что она такая на самом деле? Я прихожу к выводу, что Джек с ней не спал. Она слишком неприятная персона. Тогда почему она точит на него зуб? То, что она это делает, не вызывает у меня никаких сомнений.

— О чем вы разговаривали, когда произошла авария? — спрашивает она.

— О том, как мы с Джеком познакомились. Я говорила, что, к счастью, он отнюдь не был неотразим для всех без исключения женщин. Он спросил меня, почему «к счастью». Я хотела ответить, и тут произошел этот удар.

— Так значит, он задал вам вопрос. Он смотрел на вас, задавая его?

— Если и смотрел, я этого не помню, — отвечаю я.

Видимо, это именно то заявление, которого она ожидала, потому что она набрасывается на него, как голодная собака на кость.

— Вы хотите сказать, что не уверены в том, что его взгляд в момент аварии был устремлен на дорогу?

— Простите, но почему вы об этом спрашиваете? — отвечаю я вопросом на вопрос, одновременно мысленно исправляя ее макияж.

Я пристально смотрю на нее и думаю, что, возможно, и она делает нечто подобное, мысленно убирая с моей головы шрам и возвращая на нее волосы.

— Насколько я понимаю, в аварии виноват другой водитель, который, нарушая закон, разговаривал по мобильному телефону и поэтому не заметил нас, поворачивая на дорогу с оживленным движением, — напоминаю я ей. — Я смотрела туда, откуда выехал этот автомобиль, и я его не заметила. Как это мог сделать Джек? И даже если бы он его заметил, что он смог бы предпринять?

Карие глаза сержанта Морган приобретают такое выражение, как будто я только что грязно выругалась. Затем она начинает прикидывать, как ей получше меня достать и чем меня посильнее расстроить. Мне стало ясно, что зубом, который она точит на Джека, она способна укусить и меня.

— Быть может, нам следует сменить тему? — дипломатично предлагает она. — Что вам известно о смерти первой миссис Бритчем?

Я внутренне сжимаюсь, не понимая, куда она клонит. «Так вот что она задумала! — мелькает в голове шальная мысль. — Неужели она хочет обвинить меня в смерти Евы?»

— Ничего, — быстро говорю я, чтобы не позволить ей истолковать заминку с ответом как попытку изобрести для себя алиби. — Совершенно ничего. Вы что же, считаете, что я имею какое-то отношение к ее смерти? Но я ее не знала. Я и с Джеком тогда не была знакома.

— Но вы ведь знали, что подушка безопасности в машине вашего супруга была неисправна?

У меня в животе зарождается тянущее тошнотворное чувство.

— Это противозаконно? — спрашиваю я. — Или я не должна была садиться в машину, зная о неисправности подушки? Вы меня за это арестуете?

— Нет, нет, мне это и в голову не могло прийти.

— В таком случае что вы хотели этим сказать? — спрашиваю я.

Она косится на Джека. Она явно предпочла бы, чтобы его здесь не было. Это уже слишком! Мне и без того надоело, что люди беседуют только с моей правой стороной, всем своим видом давая понять, что они не смотрят на шрамы. Точно так же они игнорируют отсутствие растительности у меня на голове. Я не желаю мириться еще и с тем, что эта совершенно незнакомая женщина обвиняет меня в чем-то, чего я никак не могла предотвратить.

— Могу я вас кое о чем спросить? — начинаю я и, не дожидаясь, ответа, продолжаю: — Почему вы задаете мне все эти вопросы? Какое отношение имеет ко всему этому Ева? Более того, какое отношение имеет к этому наша беседа накануне аварии? В нас врезался другой автомобиль. Я хочу знать, что все это означает и чего вы пытаетесь добиться.

Сержант Морган вздыхает. Немного чересчур театрально для такой хладнокровной особы, как она.

— Миссис Бритчем, мне не нравится делать то, что мне приходится делать, — явно лжет она. — Но когда тяжелые травмы получает человек, находящийся в непосредственной близости от того, кого совсем недавно подозревали в убийстве, я вынуждена расследовать это происшествие. Особенно с учетом подозрительных обстоятельств, при которых оно произошло. Простите, что я делаю вам больно, но я должна указать вам на то, что ваш супруг вас чуть не убил.

У меня все холодеет внутри.

— Неужели? — я встревожена, и мне не удается это скрыть. — Когда?

Я роюсь в памяти, пытаясь понять, когда он мог предпринять подобную попытку. Я смотрю на Джека, который продолжает испепелять ее взглядом. Если он действительно пытался меня убить, он держится на удивление хладнокровно.

— Во время аварии, — поясняет госпожа Морган.

Я озадаченно сдвигаю брови.

— Но в нас врезался другой автомобиль.

— Я знаю. — Очередной театральный вздох. — Но ведь вы пострадали сильнее, чем он, и именно из-за того, что не сработала подушка безопасности.

Так вот кто она такая! Она допрашивала его после смерти Евы. Теперь я в этом практически не сомневаюсь.

— И вы утверждаете, что Джек разъезжал по улицам, рассчитывая на то, что в нас кто-нибудь врежется и я погибну оттого, что подушка безопасности неисправна? — спрашиваю я, стараясь, что бы в моем голосе не была слышна издевка. — Вот оно что!

— Эта версия имеет не меньше прав на существование, чем утверждение, что Ева Бритчем умерла, скатившись с лестницы

— Ах, ну да, — говорю я, потому что не знаю, что еще тут можно сказать.

В комнате воцаряется тишина. Она растягивается, как резина. Она бесконечна. Кажется, госпожа Морган считает, что нарушить эту тишину должна я. Но я не испытываю ни малейшего желания это делать. Что я могу сказать в ответ на эти скороспелые обвинения и бессмысленные вопросы?

— Прошу прощения, но я была обязана привлечь ваше внимание к такой возможности, — наконец говорит сержант Морган.

— Ничего подобного, — тихо отвечаю я. — Вы хотели меня огорчить. Вы хотели отравить наши с Джеком отношения подозрениями. Но я не понимаю, зачем вам это нужно.

— Я вовсе не желаю, чтобы вы в чем-то подозревали мистера Бритчема. Я просто хочу, чтобы вы были в курсе. Мы не закрыли дело о смерти Евы Бритчем, потому что у нас имелись на то веские основания.

— Как и на то, чтобы освободить Джека, так и не предъявив ему обвинения, — парирую я.

— Все не так просто, миссис Бритчем. Когда мы расследовали прошлое Евы Бритчем, или Евы Квеннокс — под этим именем она была известна до замужества, — мы столкнулись с информацией, бросившей на мистера Бритчема тень подозрения. Скажем так, если бы мой муж узнал обо мне нечто подобное, я ничуть не удивилась бы, если бы он свернул мне шею и сбросил мое тело с лестницы, пытаясь скрыть факт убийства.

Я снова перевожу взгляд на Джека, и у меня все обрывается внутри, так как я вижу, что он уже не смотрит на сержанта Морган с ненавистью, которую он, вне всякого сомнения, к ней испытывает. Вместо этого он уставился в пол. Его руки скрещены на груди, волосы упали на лоб, а поза напоминает плакучую иву, склоняющуюся к земле за поддержкой и утешением. Он не злится. Он пытается удержаться на грани нервного срыва.

— На что вы намекаете? — спрашиваю я, переключая внимание на нашу незваную гостью. Мне больно оттого, что ей удалось меня заинтересовать и что это так ударило по Джеку. Что из сказанного ею привело его в такое состояние?

— Меня никто не уполномочивал вам это рассказывать, — отвечает она, торжествуя, потому что ей удалось пробудить во мне любопытство и в результате достать нас обоих. И первое и второе способствует зарождению в моей душе подозрений относительно Джека, чего она, собственно, и добивалась с самого начала. — Мне нужно всего лишь, чтобы вы были осторожны. Я не хотела бы, чтобы с вами произошел еще один несчастный случай.

Если бы со мной произошел еще один несчастный случай, желательно со смертельным исходом, она была бы на седьмом небе от счастья. Она в то же мгновение оказалась бы рядом со мной, спеша объявить меня мертвой и защелкнуть наручники на запястьях Джека. Она не просто злобная. Она мерзкая и жестокая интриганка. Я закусываю губу, чтобы удержаться и не сказать ей все, что о ней думаю. А также чтобы не сообщить ей, что если бы я не знала наверняка, что Джек не убивал Еву, то своими сегодняшними откровениями она могла бы меня просто уничтожить.

— Вы не могли бы уйти? — прошу я сержанта Морган.

— Конечно, конечно, — отвечает она, изображая озабоченность и явно радуясь тому, что сильно меня зацепила.

— Мне надо приложить мазь к ранам и принять обезболивающие препараты, — добавляю я. — И мне необходимо это сделать сию секунду. Я проводила бы вас, но мне очень трудно ходить, потому что моя левая нога получила серьезные повреждения, как и многие внутренние органы. Врач, снимавший швы с ран на голове, сказал, что мне следует избегать стрессов и даже переживаний. Я думаю, теперь вы понимаете, почему мне не хочется беседовать о возможности других несчастных случаев. — Госпожа Морган судорожно сглатывает. В ее глазах мелькает нечто, отдаленно напоминающее раскаяние. Ее безымянный спутник поглядывает на нее с явной антипатией. Он тоже не в восторге от ее методов и выбранного ею момента. — Но теперь, когда вы сделали все возможное, чтобы вложить в мое сознание мысль о том, что мой супруг — предполагаемый убийца, что вы хотите спасти меня от еще одного несчастного случая или даже смерти, я уверена, что буду в полном порядке. Я уверена, что это нисколько не замедлит процесса моего выздоровления.

Она покидает мой дом, не проронив больше ни единого слова, но сопровождающий ее полицейский грустно улыбается мне на прощанье, давая понять, что не одобряет действий своей коллеги и не верит в то, что Джек является убийцей.

Джек не шевелится, пока не раздается щелчок захлопнувшейся за полицейскими двери. Только теперь, когда он знает наверняка, что мы остались одни, он поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Я чувствую запах горелой резины, ощущаю под собой вздыбившееся сиденье, со всех сторон слышен скрежет металла. Все мои внутренние органы болезненно сжимаются, реагируя на эти неожиданно нахлынувшие воспоминания, которые я изо всех сил пытаюсь отогнать прочь. Мы продолжаем пристально глядеть друг другу в глаза.

— Прости, — устало говорит Джек. — Я должен был ее остановить.

— Не думаю, что ее хоть кто-нибудь смог бы остановить, — отвечаю я.

— Она умеет заставить меня испытать…

— Чувство вины?

Он кивает.

— Несмотря на то, что я этого не делал, — заканчивает он. — Я ее не убивал.

— Я знаю, — говорю я. — У меня и в мыслях не было, что это сделал ты. Я знаю, что ты на это не способен.

Мне хочется расспросить его обо всем остальном. Мне хочется узнать, что из прошлого Евы могло навести их на мысль, что ее убил Джек. На что, относящееся к Еве, намекнула госпожа Морган? Почему гнев и возмущение Джека сменились испугом и отчаянием? Но я не могу его об этом спрашивать. Это будет разговор о Еве. А из всех разговоров о Еве, которые никогда не состоятся, эта беседа имеет меньше всего шансов на успех.

— Ты не мог бы принести мои лекарства? — прошу я Джека.

— Конечно, мог бы, — вставая, отвечает он. — Сейчас принесу.

Оставшись в одиночестве, я закрываю глаза. Мне очень легко представить себе Еву. Она улыбается, ее глаза светятся, она одета в розовое платье.

Какие тайны у тебя были, Ева? Должна ли я попытаться их раскрыть?

Глава 7

Либби

— Ну ты же понимаешь, сестричка, как это бывает, — говорит мой брат Калеб, широко разводя руками.

«Обстоятельства оказались сильнее нас» — написано у него на лице. Он поступает так гораздо чаще, чем позволительно взрослым людям. Но, несмотря на такие поступки, он взрослый человек. У него даже сын есть!

Я качаю головой.

— Нет, не понимаю. Ты уж поверь мне, совершенно не понимаю.

Я уверена, что на моем месте никто не понял бы человека, безмятежно подрулившего к вашему дому с собакой и попросившего о ней позаботиться, потому что в суете сборов в поездку, запланированную полгода назад, он совершенно забыл о том, что у него есть пес. Ах да, я не сказала, что он как раз направляется в аэропорт.

Кто способен поступить так даже с двумя здоровыми людьми, не говоря уже о ситуации, когда один из них все еще восстанавливается после автокатастрофы? Как — кто? Разумеется, мой брат.

— Видишь ли, сестренка…

— Я сейчас покажу тебе сестренку! — перебиваю я его. — Кто дал тебе право злоупотреблять моей добротой?

— Я не злоупотребляю твоей добротой, — пытается защищаться он, искренне недоумевая, как такое могло прийти мне в голову. — Просто мне больше не к кому обратиться. Бенджи не позволил бы мне доверить собаку кому попало. Ты же знаешь, как он тебе доверяет. Что мне оставалось? Бросить собаку без присмотра?

— Ты мог просто поднять телефонную трубку и задать мне соответствующие вопросы заблаговременно. Ты ведь умеешь пользоваться телефоном, не так ли?

Не успеваю я произнести эти слова, как у моего брата в кармане начинает заливаться мобильный телефон. Он сует руку в задний карман джинсов, извлекает телефон и всматривается в монитор.

— Я должен ответить на этот звонок, — говорит он, тут же нажимает на кнопку приема звонка и подносит телефон к уху. — Да? — произносит он голосом, истекающим медом.

Он очень высокий, мой младший братишка. Он также хорош собой и чертовски обаятелен.

— Ах-ха, — говорит он в трубку, меряя шагами мою кухню.

Я смотрю в окно на прилегающий к дому крошечный садик.

Джек играет с Бенджи и собакой Бутчем. Бутч — это хорошенький пушистый комок коричневой шерсти с черными пятнами на спине и маленькой острой мордочкой, выражение которой говорит о том, что ее обладатель постоянно пытается постичь смысл обращенных к нему слов, одновременно храня все тайны, накопленные им за время, проведенное в этом мире. Дело не в собаке. Меня возмущает сам факт: меня ни о чем не предупредили. А если называть вещи своими именами, то мой брат таким образом продемонстрировал свое коварство. За последние несколько дней я разговаривала с ним по меньшей мере три раза, и он ни разу даже словом не обмолвился о собаке. То, что он звонил, только когда Бенджи спал, должно было меня насторожить. Потому что Бенджи обязательно все выложил бы мне.

Я смотрю на Калеба, который продолжает ах-хакать в телефон.

С трудом переставляя ноги, потому что мне все еще трудно ходить, постоянно испытывая тянущее чувство в животе, заставляющее вспыхивать нервные окончания по всему телу, я подхожу к нему. Выхватив телефон из его руки, я подношу его к уху и слышу женский голос.

— Милая, он тебя не стоит, — говорю я и нажимаю на кнопку сброса, прежде чем хлопнуть маленьким серебристым прямоугольником по ладони Калеба.

— Либби! — ревет он. — Это была менеджер моего банка!

— Да ну? В таком случае почему она позвонила тебе в субботу? Ей что, для разговоров с тобой рабочих дней не хватает?

Его возмущение заставило бы меня раскаяться в содеянном, если бы я не знала его с пеленок. Он очень забавный, и я его обожаю, но он известный манипулятор. Он уже не возмущается. Он дуется, и если бы кто-нибудь нас сейчас увидел, то принял бы его за подростка, которого мама отчитывает за какой-то проступок. Но он уже сам отец. Мне часто кажется, что он об этом забывает. Он любит Бенджи, и, когда у него нет другого выхода, он заботливый отец. Однако, как мне представляется, бремя ответственности его пугает, поэтому временами он все бросает, и нашим родителям или мне приходится разбираться с последствиями. Но на этот раз пи перегнул палку. Ведь речь идет о собаке!

— Калеб, а ты не думаешь, что это нечестно по отношению к нам? — говорю я. — Что ты будешь делать, если мы скажем, что не сможем о нем позаботиться? Что мы сами уезжаем отдыхать?

Он явно встревожен.

— Но ведь вы не уезжаете? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Конечно нет. С такой прической ты никуда не поедешь.

Я непроизвольно поднимаю правую руку и провожу ладонью по гладкой коже своего черепа, ощущая пальцами все неровности и выпуклости и старательно обходя шрам. Когда он вошел в дом, он и виду не подал, что что-то заметил. Зато глаза Бенджи расширились.

— Вот это да! — воскликнул он, расплывшись в широкой улыбке. — Кака-ая ты крута-ая, тетя Либби!

Он тут же развернулся и бросился к машине за собакой.

Телефон Калеба снова начинает звонить. На этот раз это телефон, который лежит во внутреннем кармане его пиджака. Разумеется, у моего брата не один телефон. Более того, я уверена, что, имея дело со своими многочисленными подружками, он использует не одно имя. Джек хотя бы знакомился с женщинами, с которыми собирался переспать, под своим настоящим именем. Калеб сует руку в карман.

— Если ты ответишь на этот звонок, я не только спущу твой телефон в унитаз, я вручу тебе твою собаку и предоставлю решать эту проблему самостоятельно. Ты меня понял?

Он колеблется, пытаясь определить, насколько серьезно то, что я сказала. Несколько секунд он изучает мое лицо и приходит к выводу, что я более чем серьезна.

— Ах, сестренка, ну ты же меня понимаешь, — снова заводит он свою песню. Игнорируя телефон, он пододвигает к себе стул и тяжело на него опускается. — Бенджи давно просил собаку. У пацана нет матери. Как я мог ему отказать?

— Дело не в собаке, — отвечаю я. — Мне не нравится то, что ты не предупредил меня заранее. Ты постоянно создаешь ситуации, подразумевающие мое участие, и ожидаешь, что мне это понравится. Это разве нормально?

— Прости, сестренка, — бормочет он, как будто и в самом деле что-то понял.

В каком-то смысле это так и есть. Но во всех остальных смыслах он говорит это только для того, чтобы поскорее покончить с этой темой.

— В понедельник Джек должен выйти на работу, а я не могу ухаживать за собакой. Я едва способна пройти по комнате, не говоря уже о том, чтобы дважды в день выгуливать пса. Я вообще не понимаю, как мы с этим справимся.

— Сестренка, мне очень жаль.

— Да ничего и никого тебе не жаль! Уж лучше скажи об этом честно.

— Нет, жаль! — упирается он, и в его голосе звучит убежденность.

— Даже если я тебе поверю, а это очень большое «если», объясни мне, как я смогу все это делать? И как насчет денег на содержание собаки?

У Калеба хватает наглости на то, чтобы оглядеться вокруг, взглядом давая мне понять, что деньги для меня не проблема. Он не единственный, кто считает, что я отхватила жирный куш, выйдя замуж за Джека. Палома, которая продолжает мечтать о свадьбе с Девином, начала подыскивать мне замену уже через несколько часов после того, как мы сообщили ей о том, что собираемся пожениться. Она пришла в ужас, услышав от меня о намерении продолжать работать. Почти все мои знакомые были уверены, что я оставлю работу, хотя ничего ужаснее я себе и представить не могла, разве что речь бы шла об уходе за нашими с Джеком детьми. Я сохранила за собой место и каждый день ездила в Лондон на работу — так же, как и до замужества. И я продолжала вносить свой вклад в оплату закладной и оплачивать свою долю счетов.

— Мир тебе ничего не должен, — говорю я Калебу. — И мы с Джеком тоже. Если Бутч останется здесь на целый месяц, тебе придется за это заплатить.

— Я рассчитаюсь с тобой, когда вернусь, — кивает Калеб.

Я щелкаю пальцами у него перед носом.

— Фокус-покус! Не забывай, с кем ты разговариваешь. Я твоя сестра и знаю тебя как облупленного. Тут недалеко банковский автомат, где ты можешь снять деньги.

— Я уже использовал свой лимит на сегодня.

— Отлично. В таком случае деньги у тебя при себе.

Я протягиваю вперед руку ладонью вверх.

— Я все потратил на бензин по пути сюда, — быстро произносит он.

— Ты хочешь, чтобы я обшарила твои карманы? — спрашиваю я. — Ты же знаешь, что я это сделаю.

— Ах, сестренка! — вздыхает он и извлекает из кармана пачку банкнот.

Мне ясно, что там гораздо больше, чем его дневной лимит. Он выдергивает из пачки пару двадцаток и протягивает их мне.

Я смотрю на розовые банкноты в его правой руке, а затем на пачку в левой. Стремительным движением я выхватываю пачку из его пальцев. Я отсчитываю еще шесть розовых банкнот, забираю бумажки из его правой руки, а остальное возвращаю ему.

— Это деньги на наш отдых! — протестует он, встревоженно наблюдая за тем, как я сворачиваю изъятые у него купюры и прячу их у себя в декольте.

Я делаю это впервые в жизни, но не сомневаюсь в том, что брат не станет шарить у меня в лифчике ради того, чтобы вернуть утраченное. Даже у него есть свои принципы.

— Что нам теперь делать? — продолжает возмущаться он.

— Понятия не имею, но тебе стало бы намного проще ориентироваться в окружающем мире, если бы ты перестал думать, что я собираюсь посвятить свою жизнь решению твоих проблем.

Мне кажется, что вот сейчас он воскликнет: «Это нечестно!» — и в истерике бросится на пол, как он частенько проделывал в супермаркетах, когда ему было года четыре. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами — как и тогда, когда мне не верилось, что такое маленькое существо может производить столько шума. Видимо, рассмотрев возможность истерики на полу, он приходит к выводу, что сейчас это не сработает, и недовольно пожимает плечами.

— Пойду попрощаюсь с Бутчем, — бормочет он.

Мы выходим в сад. Выпачканный с ног до головы Джек лежит на земле, а рядом стоит Бенджи. Он зовет Бутча к себе, пытаясь заставить его перепрыгнуть через Джека.

— Ко мне, Бутч! — кричит он, хлопая себя ладонями по бедрам.

Тем временем Бутч самозабвенно гоняется за своим коричневым хвостиком, похожий на стремительно вращающееся кольцо шерсти.

Меня восхищает несгибаемый оптимизм Бенджи. Я обожаю энтузиазм, с каким Джек окунается в игры с моим племянником, и меня умиляет бестолковость Бутча, а также его в высшей степени неуместная кличка[2].

— Ну что, дружище, — обращается Калеб к Бенджи, — нам пора. Говори «до свидания» Бутчу и всем остальным.

Бенджи забывает об игре, перепрыгивает через Джека и сгребает Бутча в объятия. Судя по всему, пес привык к подобному обращению и даже не пытается протестовать.

— Пока, Бутч. Пожалуйста, позаботься о тете Либби. Она очень классная. — Он еще сильнее стискивает Бутча. — Дядя Джек тоже классный.

Калеб подходит к Бутчу. Но вместо того чтобы обнимать его, он почесывает ему голову между ушами.

— До скорого, Бутч.

Затем Калеб оборачивается к Джеку и хлопает ладонью по его ладони — обменивается с ним жестом, подобающим мужчинам. Бенджи обхватывает меня обеими руками, врезаясь лбом мне в живот. От боли я едва не теряю сознание.

— До скорого, тетя Либби! Бутч хороший. Он о тебе позаботится.

— Спасибо, — едва выдавливаю я из себя. — Желаю вам с папой веселого отдыха.

— Дай пять! — оборачивается Бенджи к Джеку, а его отец подходит ко мне.

Обнимая меня, Калеб осторожен и нежен. Своими объятиями он меня неизменно удивляет. Я могу разрывать его в клочья за очередное проявление эгоизма, а порой и идиотизма, Но, когда я поворачиваюсь, чтобы в гневе покинуть его, он сгребает меня в охапку, прижимает к себе и говорит: «До свидания».

— Ну что ж, сестренка, — улыбается он, — береги моего мальчика Бутча и себя тоже.

— Обязательно, — киваю я.

Бутч прекращает ловить свой хвост и усаживается на траву, покорно глядя вслед удаляющимся Калебу и Бенджи. Но меня удивляет не это, а то, что он не машет им вслед лапой. Когда они исчезают за углом дома, Бутч оборачивается ко мне и, наклонив голову, пристально смотрит мне в глаза. Я понимаю, что он меня оценивает. Он хочет знать, соответствую ли я его стандартам. Похоже, он смирился с тем, что какое-то время ему придется жить со мной, независимо от того, отвечаю ли я его требованиям ко мне. Он встряхивается, что напоминает мне собачий эквивалент пожимания плечами, и подходит к Джеку. Видимо, в надежде хоть в нем найти родственную душу.

— На себя посмотри, — бормочу я ему вслед. — Нашелся мне наследный принц!

— Ты пытаешься поссориться с собакой? — интересуется все еще возлежащий на траве Джек.

— Нет, — капризно отвечаю я.

Лицо Джека расплывается в улыбке. Он сдерживает смех, который у него неизменно вызывают мои выходки.

Я отворачиваюсь, пытаясь скрыть ответную улыбку. Как правило, он не ошибается на мой счет, одаривая меня подобным выражением лица. В такие моменты я действительно веду себя возмутительно, глупо, а порой и смехотворно.

— Пойду прилягу, — сообщаю я ему, продолжая бороться со смехом.

— Хорошо, — соглашается Джек.

Шаркая ногами, я направляюсь к дому, зная, что он мне еще не раз припомнит сегодняшний эпизод.

Джек

Мысль о том, что нам с Евой так и не удалось обзавестись детьми, неотступно преследовала меня все эти годы. Меня преследовали и другие мысли, но эта оставила на моем сердце самый большой и болезненный рубец.

Я никогда и никому в этом не признавался. Делиться такими вещами просто не принято. Мужчинам вообще не положено переживать из-за таких вещей. Считается, что они обязаны стремиться разместить свое семя в телах как можно большего количества женщин и этим удовлетвориться.

Они не имеют права завистливо наблюдать за другими мужчинами, катающими по траве местного парка коляски со своими детишками, или усаживающими малышей в детские креслица на задних сиденьях своих больших и уродливых машин, или пытающимися контролировать своих отпрысков в проходах супермаркета. Они не должны испытывать острую, выворачивающую все внутренности боль при виде того, как другие мужчины делают то, что им совершенно недоступно. Я не просто хотел детей. В таком случае я, скорее всего, смог бы найти кого-нибудь, кто согласился бы мне их родить. Я хотел детей от нее. Я жаждал видеть блеск ее глаз в глазах своего ребенка, слышать, как мой малыш, когда я буду его щекотать, заливается ее заразительным смехом. Я хотел держать на руках младенца и видеть в нем или в ней ее и себя, понимая, что наши объединенные гены создали новую жизнь. Когда, спустя полгода после ее смерти, до меня окончательно дошло, что ничего этого уже не будет, я проломил кулаком заднюю дверь дома. До меня постепенно доходило множество мелочей, о которых я мог сказать: «Этого уже никогда не будет», но осознание невозможности родить с ней ребенка оказалось самым тяжелым, не считая невозможности ее видеть. И тут я возненавидел себя за то, что сказал ей, что нам следует подождать.

Она хотела попытаться зачать почти сразу после того, как мы поженились, но я заявил, что мы имеем право вначале сполна насладиться друг другом. «Куда спешить? Мы ведь не собираемся расставаться. Нас ждет долгая и счастливая совместная жизнь», — уговаривал я ее с самоуверенностью человека, убежденного в том, что смерть существует только для других людей, а нас она коснуться не может. Я не понимал, что мои слова означают: «Мы будем жить вечно. Мы сможем завести детей в любой момент, стоит нам только этого захотеть».

Я оплакивал наших неродившихся детей почти так же горько, как и Еву.

В мои размышления вторгается лай Бутча. Я вывел его на первую прогулку по набережной, куда рассчитывал когда-нибудь вывезти коляску со своим ребенком. Бутч любит, когда я с ним разговариваю, рассказываю ему о зданиях, мимо которых мы проходим, о пляжных павильонах, о правилах поведения, о море. Как только я замолкаю и погружаюсь в собственные мысли, он останавливается, а затем садится, смотрит на меня и лает.

— Послушай, Бутч, мне надо кое о чем поразмыслить, — сообщаю я его поднятой вверх мордочке. — У меня нет возможности проводить для тебя экскурсию по Брайтону и Хоуву.

В ответ он низко опускает голову, как будто его очень обидело то, что у меня нет на него времени. Поступил бы я так же со своим сыном или дочерью? Смог бы я сказать своим детям, что слишком занят, чтобы поиграть с ними, после чего сожалел бы об этом до конца своих дней?

— Ну ладно, ладно, хватит на меня так смотреть. Я постараюсь.

Бутч радостно вскидывает голову, вскакивает и рвется вперед.

— Итак, достопримечательности, — обращаюсь я к нему. Он семенит рядом со мной на своих тонких лапках, стараясь слишком сильно не натягивать поводок, чтобы ничего не упустить. — Вон там, справа, участок пляжа, на котором я неожиданно для себя самого сделал предложение Либби.

Я сделал предложение Либби, потому что захотел родить с ней детей. Мы хохотали и брызгались водой, а потом, вымокнув до нитки, бросились бежать к расстеленному на пляже покрывалу. Пока она, давясь смехом, вытирала лицо, я понял, что то, что я не использовал свой шанс родить детей с Евой, будет давить на меня вдвое сильнее, если я не воспользуюсь такой возможностью с Либби. Мне показали, насколько коротка жизнь и как неожиданно ее могут отнять. Так чего же я жду, почему медлю сделать предложение этой вымокшей в море женщине? Как я смогу оправдаться перед собой, если не увижу ее спелый живот, где будет вынашиваться наш ребенок? Если, конечно, мы не станем раздражительными от недосыпания в процессе совместного преодоления бурь и штормов отцовства и материнства.

Бутч вознаграждает мою речь ворчанием. Хотя, возможно, эти звуки свидетельствуют о его недовольстве.

Я останавливаюсь, он тоже.

— И что это должно означать? — возмущенно спрашиваю я, в то время как он оглядывается на меня через плечо. — Я сделал это, потому что я ее люблю. Я все сделал бы, как полагается, с обедом и прочими выдумками, но по какой-то причине это произошло именно здесь. И знаешь что, я хотел провести с ней всю жизнь, родив и воспитав детей, поэтому все и случилось в такой спешке. Предложение вырвалось у меня само собой. Должен признать, она не согласилась вот так сразу. Она пыталась возражать. Но такая уж у нее натура.

Бутч смотрит на меня своими большими коричневыми глазами, и я вдруг понимаю, что занимаюсь тем, что совсем недавно делала Либби. Я разговариваю с ним как с человеком, веду себя, как будто он способен меня понимать и (что еще важнее) осуждать. Меня позабавило то, что это маленькое существо, проведя рядом с Либби всего несколько минут, заставило ее проявить ту сторону ее натуры, которую я люблю больше всего. Я просто обожаю эту ее безрассудную необузданность, благодаря которой рядом с ней мне никогда не бывает скучно. Она заставляет меня становиться все лучше и лучше, не позволяя мне быть просто избалованным богатым мальчиком, которому все в жизни доставалось слишком легко. Она постоянно требует, чтобы я открывался и говорил о том, что меня беспокоит, даже если я не уверен, что мне этого хочется. Но самое главное — это то, что она мне доверяет. Она ни на мгновение не допустила, что обвинения госпожи Морган относительно того, что я убил Еву, могут оказаться правдой. Я видел это по тому, какое недоумение вызвали у нее все эти вопросы и в какую ярость она пришла, когда поняла, куда клонит госпожа Морган.

Я чувствую, как мои внутренности раздирают раскаяние и стыд. Либби мне доверяет, а я ей солгал, я ей практически изменил. Не телом, а сердцем. И я не знаю, как это исправить, потому что, если я во всем ей признаюсь (а это именно то, что я должен сделать), между нами все будет кончено.

Бутч снова начинает лаять. Ему явно не по душе то, как складывается прогулка, и сопровождающая ее беседа. Я смотрю на него и думаю о том, что его присутствие благотворно повлияет на Либби. Он может помочь ей снова стать такой, как прежде, преодолеть этот шаткий период и обрести себя. А став прежней, она, быть может, не возненавидит меня, узнав правду. Быть может, тогда она поймет меня лучше, чем если бы я все рассказал ей прямо сейчас.

— Мне кажется, я буду рад твоему обществу, Бутч, — говорю я ему.

Он не отвечает. Гораздо больше, чем мои слова, его интересует угольно-черный скотч-терьер, гарцующий по променаду навстречу нам. Я наблюдаю за Бутчем, наблюдающим за скотчем, и напоминаю себе, что у меня все еще остается шанс иметь детей. Просто я должен быть очень осторожен и постараться сохранить все в тайне. Я должен не допустить разглашения того, что на самом деле произошло после аварии.

Либби

— Ева, Ева! — кричит Джек. — Ева!

— Джек, — ласково говорю я, осторожно тряся его за плечо.

Он не реагирует. Он продолжает извиваться в постели. Его глаза плотно зажмурены, а лицо искажено так, будто во сне он агонизирует.

— Ева, нет!..

— Джек! — уже решительнее произношу я и трясу его сильнее.

Мне невыносимо больно видеть, как он страдает, как он поглощен чем-то ужасным и мучительным.

— Что? — отвечает он, внезапно распахнув глаза.

Его лицо и тело мгновенно расслабляются, и он садится в постели. Его грудь резко вздымается, а сердце, вне всяких сомнений, часто колотится.

— Что случилось?

— Я думаю, тебе приснился кошмарный сон, — поясняю я, садясь рядом.

Его глаза затуманиваются. Он пытается вспомнить, что ему снилось.

— Наверное, мне приснилась авария, — наконец отзывается он.

— Ты звал Еву, — говорю я.

Он реагирует так же, как и всегда, когда я произношу ее ими, Он сжимается, как будто я его обругала, как будто я произнесла какое-то недопустимое слово, тем самым смертельно его обидев. Я подозреваю, что, если бы я сказала «Адам и Ева», это его ничуть не задело бы. Он не в состоянии иметь дело с вызыванием ее духа, с метафизическим призывом, которым ему кажется ее имя.

— Правда? — рассеянно спрашивает он.

Его тело все еще скручено в узел оттого, что я снова произнесла запретное слово.

— Да, — говорю я, стараясь, чтобы это не прозвучало как обвинение. — Несколько раз.

Джек качает головой и плотно сжимает губы.

— Я не знаю, что это было. Я готов поклясться, что мне снилась авария.

Я обращаю внимание на то, что он до сих пор на меня не посмотрел. Но это может вообще ничего не означать. И это может означать все, что угодно. Я вспомнила, каких титанических усилий ему стоило держать себя в руках, когда госпожа Морган говорила о прошлом Евы. Иногда бывает очень трудно понять, что для него значимо, а что — нет. Поэтому чаще всего я даже не пытаюсь в этом разобраться.

— Ну что ж, — говорю я, — значит, так и было.

— Еще темно, — произносит Джек, глядя на ночь за окном.

— Да, — соглашаюсь я. — Мы легли всего час назад. — Мне еще не успел присниться мой кошмарный сон об аварии. Эту радость ночь приберегла на потом. — Тебе снились эти сны, когда я лежала в больнице? — спрашиваю я.

— Я не помню, — отвечает он.

— Хорошо.

Нет никакого смысла продолжать разговор, который грозит вылиться в «разговор о Еве». И никогда не было. Такие разговоры всегда заканчиваются совершенно одинаково: Джек замолкает, отстраняется и прячется в свою раковину, а я не знаю, на что решиться — тоже замолчать или продолжать попытки добраться до сути проблемы. Я снова забираюсь под одеяло и поворачиваюсь на бок — лицом к окну, спиной к Джеку.

Иногда, общаясь с ним, я вынуждена затаить дыхание. Причем эта необходимость является вопросом жизни и смерти. Хуже этой необходимости только то, что никогда не знаешь, когда уже можно выдохнуть. Вот и сейчас я не знаю, правильно поступлю или нет. Выдохнуть и принять на себя груз последствий или продолжать задерживать дыхание независимо от того, чем это мне грозит?

Иногда в присутствии Джека мне вообще страшно дышать, потому что это может убить наш брак.

— Спокойной ночи.

У меня ни на что не осталось сил. Я не могу подбирать слова, не могу вытягивать из него признания. Авария покалечила нас обоих. Она изломала наши души. А потом явилась госпожа Морган. Если душевные травмы Джека проявляются таким образом, то я не должна усугублять его боль и растерянность. Поэтому я не буду принуждать его к разговорам. Все, что я должна сделать, — это отдалиться и предоставить ему возможность самостоятельно решать свои проблемы.

— Я тебя люблю, — неожиданно шепчет он, обнимая меня и прижимаясь ко мне всем телом.

Он ласков и осторожен в своих попытках не причинить боль моему истерзанному телу.

— Я тоже тебя люблю, — потрясенная, отвечаю я.

Джек впервые ведет себя так после упоминания о Еве.

Он прижимается губами к моему затылку и снова шепчет слова любви, как будто пытаясь запечатлеть их на моей коже. Еще никогда после упоминания о Еве мы не были так близки. Обычно одного ее имени хватало, чтобы нас разбросало в стороны.

Февраль 2010

Я стояла в дверях гостиной и смотрела на черно-белое изображение Рекса Харрисона, беседующего с Маргарет Резерфорд. На экране телевизора шел старый фильм, но звук был выключен, как и свет в комнате. Молчаливый экран отбрасывал блики, танцующие по мебели и стенам темной гостиной.

Джек совершенно неподвижно сидел на диване спиной к двери. Он не мог не услышать моих шагов, но даже не шелохнулся. Я подошла к дивану, на котором он сидел, стиснув пальцами пульт дистанционного управления и неотрывно глядя на экран телевизора.

— Джек! — прошептала я, опускаясь на диван рядом с ним. — Уже середина ночи. Пойдем спать. Тебе рано вставать.

Внезапно яркий свет экрана осветил его лицо и стекающие по щекам слезы. Внутри у меня все похолодело. Мне показалось, что даже мое сердце перестало биться при виде того, что с ним происходит.

— Джек! С тобой все в порядке? Что случилось?

— Это была ее любимая пьеса Ноэля Кауэрда, — ломающимся голосом, едва сдерживая рыдания, произнес он.

Я обернулась к экрану. Мне тоже нравился «Неугомонный дух». Это талантливо написанная, остроумная и очень забавная история.

— Она считала ее лучшим произведением Кауэрда, — продолжил он дрожащим от напряжения, боли и сдерживаемых слез голосом. — Господи, мне ее так не хватает! Как же мне ее не хватает!

Впервые за все время он сказал что-то, имеющее отношение к личности Евы. Раньше я знала ее только как женщину, на которой он был женат. Впервые он заговорил о ее вкусах, что сделало ее для меня живым человеком.

— Ну конечно, милый, — произнесла я, протягивая руки, чтобы обнять его и проявлением своей любви и нежности помочь пережить мучительный момент.

Он отшатнулся от меня, как будто я хотела причинить ему вред.

— Я должен побыть один, — произнес он, продолжая смотреть на экран и явно желая поскорее избавиться от моего присутствия. — Пожалуйста.

Я в ужасе смотрела на него. Почему он не хочет, чтобы я ему помогла? Чтобы я обняла его? Я не знала ее, но я люблю его. Я готова на все, чтобы помочь ему справиться с этой болью. Я думала, что сумела донести это до него. Я думала, это то, в чем он нуждается. Я думала, что именно поэтому мы поженились и весь смысл нашего брака заключается в том, что все проблемы мы теперь будем решать вместе.

— Хорошо, — ответила я, чувствуя, что вокруг моего сердца обвилась колючая проволока, пронзившая его в нескольких местах.

«Пожалуйста, хоть бы это не было началом того, чем это мне кажется! — думала я, выходя из комнаты. — Пожалуйста, пусть она не встанет между нами и не разлучит нас!»

Джек

Мне снова снится этот повторяющийся сон: я вхожу в комнату и вижу, что Ева сидит на кровати в своем розовом свадебном платье, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками. Ее голова лежит на коленях, а волосы волнами рассыпались по плечам и рукам. Ее рыдания заполняют комнату, и комната как будто дрожит, сочувствуя ее горю.

— О господи, Ева, что случилось? — спрашиваю я, не в силах приблизиться к кровати, потому что горе окружает ее непроницаемой стеной.

Я хочу дотянуться до нее, но она отказывается принимать от меня сочувствие и утешение.

— Ах, Джек! — продолжая всхлипывать, говорит она. — Как ты мог? Как ты мог полюбить другую женщину? Как ты мог на ней жениться? Неужели тебе совсем нет дела до того, что меня больше нет? Неужели ты меня больше не любишь?

Обычно на этом месте мои глаза распахивались, и я лежал, снедаемый чувством вины, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Я видел, что сжимаю в объятиях спящую Либби, и мне приходилось осторожно высвобождать руки, чтобы, не разбудив ее, перекатиться на другую сторону кровати и отвернуться от жены. Я подолгу лежал без сна, пытаясь заглушить голос и плач Евы у себя в голове.

С течением времени сон усложнялся. Он обрастал все новыми деталями и мучительными подробностями. Услышав ее обвинения, я уже не просыпался. Вместо этого я начинал умолять ее понять и простить меня.

— Конечно же, мне есть дело до того, что тебя больше нет. Конечно же, я тебя люблю.

— Тогда зачем тебе понадобилось в нее влюбляться? Секс не имеет никакого значения, совсем другое дело любовь.

Ее рыдания становились все громче, заполняя всего меня пронзительной, разрывающей меня на части болью.

— Ева, прости меня, прости! Я ее не люблю, — говорил я, и сам уже не понимая, что говорю, отчаянно пытаясь ее утешить. — Ева, Ева! Ева, нет! Я совершил ошибку, я не должен был на ней жениться. Я ее не люблю.

И это срабатывало. Ева переставала плакать, поднимала ко мне распухшее от слез лицо, но смотрела мимо меня, куда-то за мою спину.

— Поняла? Я же тебе говорила! — произносила она.

Я оборачивался и видел стоящую в дверях Либби. Она смотрела на меня, и в ее глазах светились понимание и пронизывающая своей безнадежностью печаль. Потом она отворачивалась и уходила.

После аварии этот сон начал сниться мне снова. Либби снится авария, а мне снится плачущая Ева. Как и Либби, я просыпаюсь в поту. Я опустошен и весь дрожу. В отличие от Либби я просыпаюсь с ощущением, что от моей души только что отсекли еще одну частичку. А теперь я, видимо, еще и зову Еву.

Мне хочется объяснить Либби, что со мной сделала смерть Евы. Я хочу рассказать ей о том, что думаю о ней почти каждый день. Но я не могу заговорить об этом, не рассказав ей всего. А «все» — это то, о чем я говорить не в состоянии.

Но мое молчание начинает на ней сказываться.

Она теперь такая ранимая! В ней происходят невидимые глазу изменения, которые поедают меня изнутри. Либби стала беспокойной, раздражительной, нервной и неуверенной в себе. Я смотрю на нее и вижу в ее глазах и действиях одну сплошную растерянность. Иногда она как будто забывает самые простые вещи: как налить воду в чайник или открыть банку собачьих консервов. Она делает это, сомневаясь в правильности собственных действий.

Боль, которую я испытываю, глядя на ее попытки вести себя непринужденно, не сравнима ни с чем, что я чувствовал раньше, так как мне ясно, что она держится из последних сил. Когда умерла Ева, мне было очень легко распуститься и отдаться горю. Мне незачем было держать свои чувства в себе, чтобы не огорчать ее, потому что Ева не могла об этом узнать. Теперь, вернувшись в реальный мир из своего страшного сна, я подолгу лежал без сна, глядя в потолок и припоминая доказательства своего ужасного предательства.

До свадьбы мы жили в ее маленькой квартирке в Брайтоне, потому что в моем доме начался ремонт. Процесс выбора новой мебели для спальни перерос в желание сделать дом нашим общим. Я предложил перекрасить стены и купить новые ковры, и Либби спросила меня, уверен ли я, что хочу этого. Я не был в этом уверен. Мне казалось, что слой краски будет символизировать забвение времени, проведенного там с Евой. Но отступать было некуда. Я должен был изменить свою жизнь и посвятить ее Либби. Она хотела, чтобы мы все сделали сами, но тогда мы уже начали готовиться к свадьбе, времени на все не хватало, и ей пришлось позволить мне привлечь к ремонту профессионалов.

А пока мы поселились в ее маленькой и уютной квартирке, где нам при всем желании некуда было деться друг от друга. Впервые в жизни я оказался в таком замкнутом пространстве с близким мне человеком. Я наблюдал за тем, как она спит. Я наблюдал за тем, как, одетая в помятую пижаму и с волосами, повязанными шарфом, протирая глаза и бормоча проклятия по поводу необходимости вставать в такую невообразимую рань, она шлепает в крохотную, расположенную рядом со спальней ванную комнату. Лежа на кровати, я сквозь широко распахнутую дверь видел маленькую кухоньку в углу гостиной и наблюдал за тем, как забавно, ложку за ложкой, она отправляет в рот овсянку, сваренную на консервированном молоке. Я улыбался всякий раз, когда, прощаясь, она желала мне приятно поваляться, потому что моя работа находилась всего в четверти часа ходьбы от ее квартирки. Мне нравилось, как, возвращаясь с работы, она плюхалась на диван, как она улыбалась, когда я предлагал приготовить ужин, как она отчаянно боролась со сном после десяти вечера, но неизменно засыпала у меня на плече и сопротивлялась, когда я пытался уложить ее в постель.

— Прекрати за мной наблюдать, — протестовала она и улыбалась, потому что сама занималась тем же самым по отношению ко мне.

— Я ничего не могу с этим поделать, — отвечал я. — Я заворожен тобой. Я в тебя влюблен.

— Влюбись ненадолго в телевизор. Я пытаюсь разобраться с этим прыщиком, и, пока ты на меня смотришь, у меня ничего не выходит.

Однажды утром, за неделю до свадьбы, я уже не спал и, по своему обыкновению, смотрел на нее. И тут она, не открывая глаз, протянула руку и погладила меня по щеке, а я поцеловал ее в губы. Почему-то именно тогда все и произошло. С того вечера у нас не было ничего и близко напоминающего секс, и тут я вдруг начал ее раздевать, а она проводила руками по моему телу, издавая тихие горловые звуки. Перед тем как войти в нее, я услышал, как она что-то прошептала. Я не должен был этого слышать. Мне даже показалось, что она и не осознала, что произнесла. Эта мысль случайно вырвалась у нее из глубины сердца.

Мы заснули как обычно, обнявшись и свернувшись калачиком, но ее слова не шли у меня из головы.

— Пожалуйста, Джек, не разбей мне сердце, — шепнула тогда она.

«Я этого не сделаю, — мысленно ответил я. — Ни за что на свете».

И я это сделал.

Я должен все ей рассказать, положив конец ее растерянности и грусти. Это позволило бы нам обоим выбраться из ситуации, в которой мы очутились, и наши отношения стали бы снова честными и доверительными. Я очень ценю то хорошее, что нас объединяет, а то плохое, что нас разъединяет, обычно порождается моим стремлением щадить ее чувства и не говорить с ней о Еве.

Возможно, она восприняла бы все совершенно спокойно, но я боюсь рисковать, боюсь, что она меня возненавидит. Если она так и не вспомнит, что я сделал после аварии, значит, мне больше никогда не придется увидеть ненависть в глазах любимой мною женщины.

Либби

Как обычно, когда я просыпаюсь, Джек лежит на противоположном краю кровати. Я покрыта потом и вся дрожу после кошмарного сна об аварии. Но на этот раз его руки протянуты ко мне. Как будто его отбросила от меня какая-то сила, но он делает все, что только возможно, чтобы остаться рядом. Я закрываю глаза и пытаюсь снова уснуть. Быть может, на самом деле авария оказала нам услугу. Быть может, теперь мы поймем, что есть вероятность того, что мы потеряем друг друга, и это позволит нам быть более искренними и открытыми. Я надеюсь, что это так и есть и это положит новое начало нашей долгой совместной жизни.

Либби

— Бутч, поверь мне, для тебя там нет ничего интересного.

Он опять скребет дверь в подвал. Эта дверь уже вся исцарапана его маленькими, но острыми коготками. Наверное, подобные вещи должны меня огорчать. Джек точно рассердился бы. Но мне все равно. Я знаю, что в мире существуют проблемы посерьезнее.

Этот пес, который, скорее всего, являет собой помесь йоркширского терьера с еще какой-то породой, живет у нас уже пять дней, и когда он не возлежит в своей корзинке в прихожей, то отчаянно пытается пробраться в подвал. Можно подумать, что он зарыл там косточку и теперь хочет ее забрать.

Бутч прекращает царапать дверь, оборачивается, садится и смотрит на меня. Он устал.

— Я уже сказала тебе — нет, — отвечаю я на его жалобный взгляд.

Он лает.

Нашу борьбу характеров прерывает звонок в дверь. Поначалу мне хочется его проигнорировать. Почему бы не сделать вид, что меня нет дома, и не позволить человеку, кем бы он ни был, уйти восвояси? Но я понимаю, что вряд ли это случайный посетитель, которого я имею полное право не впускать. Скорее всего, это кто-то из моих родных или знакомых. Сначала он будет звонить в дверь, потом позвонит мне на мобильный. Если я не отвечу, он позвонит Джеку, который примчится меня спасать, несмотря на то, что он только-только вышел на работу после аварии. Но к этому моменту дверь дома уже могут взломать спасатели, полиция или пожарные.

— Мы еще вернемся к этому разговору, — обещаю я Бутчу, направляясь к входной двери.

— Дин-дон, вас беспокоит Грейс Клементис!

Она цветет, являя собой воплощение женщины, очень серьезно относящейся к своей красоте. В руках у нее чемоданчик от Луи Виттона, в котором она хранит маникюрный набор. До аварии Грейс использовала меня как бесплатную школу красоты, потому что учиться быть красивой — одно из ее увлечений.

— Кажется, Бог услышал мои молитвы, — заявила она, когда я встретилась с ней снова, на этот раз как с одной из подруг Джека. — Мало того что Джек начал встречаться с очаровательной девушкой, так она, к тому же, еще и оказалась косметологом. Наверное, я чем-то заслужила это в своей прошлой жизни.

Я смотрю на нее недоумевающе. Неужели она хочет, чтобы я дала ей урок? Я еле хожу. Мне с трудом удается связно мыслить. Не то чтобы урок косметологии являлся последним пунктом в списке моих приоритетов, но то, что он находится в нем достаточно низко — в этом нет никаких сомнений.

— Мне кажется, что за последние две недели ты совершенно запустила свои ногти. Поэтому тебе просто необходим человек, способный сделать тебе профессиональный маникюр. Та-дам! — Она делает пируэт и приседает в реверансе. — Перед тобой именно такой человек.

В реальной жизни она работает начальником отдела маркетинга крупного банка.

Я молчу. Что ей сказать, чтобы это не прозвучало слишком грубо и не задело ее?

— Видишь ли, малышка, я никуда не уйду, пока не сделаю тебе маникюр, поэтому мы можем сделать это по-хорошему или по-плохому.

Я отступаю на шаг в сторону, впуская ее в дом, и она довольно улыбается. Бутч поднимает голову и смотрит на нее из своей корзинки в прихожей. Решив, что она ему нравится, он приветственно лает.

— Привет, малыш. Какой же ты хорошенький! — снова улыбается Грейс.

Он радостно лает в ответ, косится на меня, удовлетворенно кладет голову на подстилку и закрывает глаза. Я в очередной раз удивляюсь способности Грейс очаровать кого угодно.

— Каким был Джек, когда умерла Ева? — спрашиваю я у Грейс.

Мы сидим за кухонным столом. Между нами разложены инструменты Грейс, справа от меня радугой сверкают ряды флакончиков с лаком. Она работает молча, сосредоточенно массируя мои руки и втирая в них роскошный крем. Она очень осторожна, потому что моя левая кисть еще очень болит после аварии. Потом она принимается удалять остатки лака с моих ногтей, готовя их к нанесению основы.

Кисточка для основы останавливает свое продвижение от ногтевого ложа до кончика ногтя указательного пальца левой руки.

Грейс еще ниже наклоняет голову.

Она медлит, пытаясь взять себя в руки, прежде чем продолжить. Я впервые спрашиваю ее о Еве. Я впервые ощутила такую ревность. Но то, что Джек постоянно зовет во сне Еву, постепенно лишает меня самообладания. К этому примешивается сказанное женщиной-полицейским. В итоге мною начинают овладевать уныние и подавленность. Я думала, что выздоравливаю и мое состояние улучшается, но теперь понимаю, что ошибалась. Мне не удается избавиться от чувства, что Джек что-то от меня скрывает. Он сам не свой, и я хочу понять: это последствие его душевной травмы или его гложет что-то другое?

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.

— Я хочу знать, каким он был, как он себя вел. Он говорил мне, что вел себя плохо, но я не понимаю, что это означает.

Кисточка снова повисает в воздухе.

— Это означает, что он стал другим человеком.

Она поднимает голову. Волна белокурых с медовым оттенком волос, которые она скрутила в узел на затылке, чтобы они не мешали ее занятию, плавно высвобождается и ниспадает на плечи, обрамляя лицо. Я завидую ее волосам. Но дело не только в этом. Я завидую ее способности в случае необходимости прятаться за своими волосами. Более того, я завидую ее женственности. Она женщина до мозга костей.

— Ее смерть его чуть не сломала. Казалось, что он изорван в клочья и не рассыпается только благодаря коже. Он постоянно был злым и раздраженным. Он бросался на окружающих. Я вообще не понимаю, как ему удалось не лишиться работы. Он беспрестанно пил. Я пыталась ему помочь. Мы все пытались ему помочь. Но, несмотря на все наши усилия, он нас не слышал.

— Так что же заставило его измениться?

Она задумывается и смотрит куда-то вдаль.

— Я не люблю об этом вспоминать, но… В общем, где-то через полгода после того, как она умерла, он на целый день «вошел в пике», а потом сел за руль и приехал к нам домой. Руперт взорвался. Никогда в жизни я не видела его таким разгневанным. Он разозлился на Джека, потому что тот подверг опасности не только свою жизнь, но и жизни множества людей на улице. Он боялся, что с Джеком может случиться что-то подобное, но в тот раз он пришел в такую ярость, что даже не разрешил Джеку остаться. Он запихнул его в свою машину и привез сюда. Я сказала, что останусь и прослежу, чтобы с ним ничего не случилось. Руперт уехал. Он был все еще слишком зол.

Что касается меня, то я тоже была сыта по горло. Я поняла, что Джек намерен себя убить и я потеряю еще одного друга. Когда Джек проснулся и увидел, что я вся в слезах, он подумал, что я оплакиваю Еву, и начал меня утешать. Я сказала ему, что плачу оттого, что мне кажется, будто он тоже умер, и что, учитывая его нынешнее поведение, его смерть — это только вопрос времени.

Он озлобился и ответил, что не видит смысла в жизни. И тут мой страх за него сменился гневом. Подумать только, мы все пытаемся ему помочь, а он, оказывается, поставил на себе крест! Ему не было до нас никакого дела, потому что он думал только о Еве. Я сказала ему, что он самовлюбленный ублюдок, и уехала. Когда он приехал за своей машиной, то попытался извиниться, но я его даже не впустила. Я подошла к окну второго этажа, швырнула ему ключи от машины и велела ему… убираться ко всем чертям, потому что так мне будет легче пережить его смерть, когда он в конце концов ее найдет.

То, что от него отвернулась даже я, повергло его в шок. Он признал, что вел себя эгоистично, думал только о себе. А я ответила, что это все пустые слова и, прежде чем снова стать ему другом, я должна убедиться в том, что он действительно меняется.

— Ты это говорила всерьез?

— Не знаю, — пожимает плечами Грейс. — Я хотела его встряхнуть и вывести из того состояния, но я не знаю, на сколько хватило бы нас с Рупертом. К счастью, он решил бросить пить и заниматься саморазрушением. — Грейс сжимает пузырек с основой двумя пальцами и энергично его встряхивает. — Наверное, он понял, что если даже мы пригрозили от него отказаться, то падать ниже уже некуда. Одному Богу известно, чем бы все это закончилось, если бы он не одумался. — Представив весь этот ужас, она содрогается. — Как ты понимаешь, он не изменился в одночасье. Он даже не стал лучше. Он просто перестал совершать опасные поступки. Но в остальных отношениях он продолжал вести себя скверно, пока я не поставила его на место. Это было уже кое-что. Я очень рада, что он остановился прежде, чем погиб или кого-нибудь покалечил…

Щеки Грейс вспыхивают румянцем. Она откручивает колпачок и наклоняет голову, на этот раз не отводя волосы в сторону, а, напротив, используя их как вуаль, скрывающую лицо.

— Прости, — шепчет она, снова принимаясь за маникюр.

— Все нормально, — отвечаю я, и это действительно так.

Авария произошла не по вине Джека, в чем бы там ни пыталась убедить меня женщина-полицейский.

— Ты когда-нибудь встречалась с сержантом Морган? — спрашиваю я у Грейс.

— А, эта! Эта… Я не люблю говорить дурно о представителях закона, но она… она пыталась выудить из меня хотя бы какую-то информацию о Джеке. О чем только она меня не спрашивала! Агрессивен ли он, мог ли он убить Еву… Она была напориста, но я быстро поставила ее на место. Даже если бы он и был агрессивен, я все равно ей об этом не рассказала бы. Впрочем, мне и рассказывать-то было нечего. — Грейс делает паузу и поднимает голову. — Погоди-ка, а ты откуда ее знаешь?

— Она приходила ко мне якобы для того, чтобы записать мои показания об аварии. Что она пыталась сделать на самом деле, так это внушить мне, что Джек убил Еву и я, скорее всего, следующая в списке его жертв.

— Я надеюсь, ты отправила ее куда следует! — возмущенно восклицает Грейс, хотя ее лицо остается спокойным.

Но в том, как она опускает глаза и качает головой, есть что-то такое, что на минуту-другую лишает меня самообладания.

— Конечно, — отвечаю я.

— Хватает же наглости! — по-прежнему не глядя на меня, говорит Грейс.

Она снова принимается за мои ногти и надолго замолкает. Из этого я делаю вывод, что тема закрыта. Каждый раз, когда она скользит кисточкой по ногтям, меня пронзает приятное ощущение прохлады. Я наблюдаю за кисточкой, покрывающей мои ногти прозрачной пленкой, призванной защитить их от воздействия лака. Наверное, это ужасно — вспоминать о том, как очерняли и пытались представить убийцей твоего близкого друга. Мне ясно, что говорить об этом она больше не хочет. Я тоже. Меня больше интересует Джек и то, какое влияние оказала на него Ева.

— А какие отношения с женщинами были у Джека до встречи с Евой?

— До встречи с Евой? А не было никаких отношений. Я думала, что ты это знаешь. — Грейс готова перейти к моей правой руке. Она делает паузу и тянется к ней через стол. Я не мигая встречаю ее взгляд. — Ты правда не знала?

— Чего я не знала?

Она держит мою руку в своей и смотрит на меня так, будто собирается сообщить мне нечто ужасное.

— Когда Джек начал встречаться с Евой, он был девственником.

«Я хочу тебя трахнуть. Можно мне тебя трахнуть?» — звучит у меня в голове голос Джека.

Это воспоминание часто всплывает у меня в памяти. Я снова и снова слышу модуляции его голоса и ощущаю прижимающееся ко мне тело. То, как осторожно он формулирует свою просьбу, указывает на потребность в моем полном согласии. Об этом же говорит умело выбранный момент: я уже испытала оргазм и склонна позволить ему то, к чему он стремится… Все это похоже на действия эксперта, а не…

— Ты и в самом деле не знала? О чем вы вообще разговариваете?

— Судя по всему, не о том, о чем надо бы. Неужели он и в самом деле был девственником до знакомства с Евой?

Она кивает, и волна ее волос покачивается у меня перед глазами. Мне хочется, чтобы эти волосы перестали двигаться. Мне хочется, чтобы она перестала заслоняться от меня волосами.

— Когда после смерти Евы он постепенно начал приходить в себя, то стало казаться, что смысл жизни для него заключается в том, чтобы переспать с как можно большим количеством женщин. До Евы этого не было. Ему это было не нужно. Он ожидал свою женщину и только с ней хотел сделать этот шаг. Он всегда говорил, что будет заниматься сексом только с любимой женщиной.

— И этой женщиной стала Ева, — закончила за нее я.

Хрупкие плечики Грейс двигаются вверх-вниз.

— Видимо да. Она не была девственницей. Она была такой же, как и все мы. Думаю, причиной подобного отношения Джека к сексу был его отец.

А Гектор тут при чем?

— Ты уже определилась с цветом? — спрашивает Грейс, перебирая аккуратно расставленные на столе флаконы.

— Красный, — рассеянно отвечаю я.

Мой мозг все еще пытается обработать эту новую информацию о Джеке. Возможно, именно поэтому он был так одержим мной? Большинство из нас хранит в памяти свою первую любовь и испытывает теплые чувства к человеку, с которым впервые… Для Джека это был один и тот же человек, и с этим человеком он связал свою жизнь. Неудивительно, что он до сих пор не в состоянии ее отпустить.

— Как Гектор может быть виноват в том, что до Евы Джек был девственником?

Грейс перестает разглядывать свою коллекцию разноцветных флаконов и с неподдельным изумлением смотрит на меня.

— Вы и в самом деле мало общаетесь, — говорит она.

«Ты и представить себе не можешь, как мало», — мысленно отвечаю я.

— О таких вещах — мало, — киваю я.

— Наверное, мне не стоило тебе об этом рассказывать, но я не вижу, как это может вам повредить, тем более что все это — дела давно минувших дней. Когда Джеку исполнилось пятнадцать лет, в день его рождения отец повел его в один из шикарных борделей Лондона и предложил выбрать себе девочку.

— Это ужасно! — шепчу я, с трудом преодолев шок, в который повергло меня это сообщение.

— Дальше все было еще ужаснее. Джек так испугался, что не смог этого сделать, а Гектор заявил, что сын его опозорил, и целую неделю с ним не разговаривал.

Я прижимаю ладонь ко рту.

— Я тебя понимаю, — кивает Грейс. — Можешь себе представить, каково мне? Знать Гектора всю свою жизнь — и вдруг такое! Когда я об этом узнала, у меня все тело покрылось гусиной кожей. При мысли об этом у меня до сих пор по спине бегут мурашки. Он всегда был близким другом моего отца, поэтому вполне естественно, что у меня возник вопрос… В итоге у меня чуть крышу не сорвало, и я просто запретила себе об этом думать.

— О господи, бедняжка! И Джек тоже…

— Это не могло не сказаться на его психике. У меня, по крайней мере, нет никаких доказательств того, что мой отец делал что-то подобное. Но Джек абсолютно точно знает, что его отец изменяет его матери. Ему пришлось решать, как быть: сохранить это в тайне или рассказать все Хэрриет, понимая, что при этом рискует разрушить семью. И все это легло на плечи пятнадцатилетнего подростка. Ничего удивительного, что после этого он и подходить к женщинам не хотел, пока не нашел ту самую, единственную.

— Я понятия обо всем этом не имела.

— А как бы ты об этом узнала? Глядя на такого мужчину, как Гектор, ни за что не подумаешь, что он… Как бы то ни было, оставаясь девственником, Джек сполна отомстил отцу, потому что все друзья и деловые партнеры Гектора сочувствовали ему, сетуя на то, что у него такой красивый сын, который не желает вести себя «как мужчина». Гектор без конца организовывал Джеку свидания и пытался знакомить его с женщинами, да все без толку. Джек отказывался идти у него на поводу. Он стал тем, кто смеется последним.

— Я танцевала с Гектором на нашей свадьбе. — Он ко мне прикасался! Я пытаюсь не думать обо всех ситуациях, в которых я вступала в физический контакт с Гектором, но у меня ничего не выходит: они попросту не идут у меня из головы, я только о них и думаю.

— Он заставил меня танцевать с ним и на праздновании моего восемнадцатилетия, и на моей свадьбе. Фу! Ева оказалась умнее нас. Они с Джеком отказались устраивать свадьбу, и ей удалось этого избежать.

— Гм-м-м… — И это все, что я могу произнести. У меня голова идет кругом.

Когда я впервые увидела Гектора, он понравился мне больше, чем Хэрриет, которая показалась мне несколько странной. Она как-то уж чересчур радовалась тому, что Джек снова влюбился, и буквально горела желанием принять участие в приготовлениях к нашей свадьбе, одновременно делая вид, что ей, в сущности, все равно, привлекут ее к этому или нет. Гектор был вежлив, дружелюбен и общителен. Мне нетрудно было представить себе, как с годами Джек превращается в его точную копию, и я ничего не имела против. Как же я ошибалась!

— Ладно, давай вернемся к твоим ногтям. Какой цвет?

— Я тебе уже сказала — красный.

— Красный? У меня пятнадцать оттенков красного. Тебе придется высказаться поконкретнее.

— Я не знаю, Грейс. Я плохо соображаю. Мне сейчас даже не удается сообразить, хочу я надеть лифчик или нет, а ведь это гораздо существеннее оттенка лака, как ты считаешь? Так что прости, но я не могу выбрать оттенок лака. Мне действительно все равно.

— Тебе все равно? Да ты думаешь о том, что говоришь? Я не допущу, чтобы из-за какой-то несчастной аварии ты забыла о долге перед своей внешностью, — резко заявляет она. — Мы с Энджелой быстро приведем тебя в чувство. Ты и опомниться не успеешь, как станешь прежней Либби.

— Вы с Энджелой меня обсуждали?

— Конечно! — нисколько не смущаясь, отвечает она. — Мы твои друзья, и мы сделаем все, что сможем, лишь бы ты была в порядке.

— Я в порядке.

Грейс пристально смотрит на меня своими голубыми с коричневыми крапинками глазами, вынуждая встретить ее взгляд.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Я опускаю глаза. Я знаю, о чем она говорит. Я думала, что выздоравливаю, но сны Джека и визит дамы из полиции отбросили меня назад. Хотя, возможно, это естественный ход событий, и это то, что должно было произойти в связи с окончательным осознанием всей серьезности моего положения. Я просто в отчаянии. Мне хочется схватить себя за плечи, встряхнуть изо всех сил, заорать во весь голос и заставить выйти из оцепенения, отказаться от этих мыслей и чувств, заставить себя собраться. Но что толку кричать на женщину, оглушенную ужасом, пугающуюся собственного отражения в зеркале, сраженную наповал мыслями о том, что это изображение уже никогда не изменится, и осознанием того, что подобное происшествие смогло до такой степени ее изменить. Я хочу выздороветь, но пока не понимаю, как я это сделать.

Я тянусь к шеренге флаконов. Мои пальцы сами выбирают нужный оттенок. Темно-красный. Темно-красный, как цвет моих шрамов, когда им было всего два дня и я увидела их впервые.

— Вот этот, — говорю я, протягивая флакон Грейс.

Это своеобразная трубка мира, белый флаг перемирия. Я готова сделать что угодно, лишь бы она оставила меня в покое.

Ее лицо расплывается в улыбке, а на щеках играют ямочки. Ее глаза, такие же внимательные и проницательные, как у Энджелы, сообщают мне, что мне не удалось ее одурачить. Но пока она готова принять этот символ мира.

Глава 8

Либби

— Я уверен, что выражу всеобщее мнение, — говорит Гектор в продолжение своей речи, сидя в кресле у камина, — если скажу, что мы все счастливы видеть Либерти и Джека сегодня среди нас.

Собравшиеся в комнате друзья и родственники согласно кивают и бормочут что-то одобрительное. Сегодня здесь присутствуют все: мама, папа, Грейс, Руперт, Энджела, муж Энджелы, Спенсер, Палома, Сандра, Инес, Эми, Вера, родители Грейс, Хэрриет и, разумеется, Гектор. Пришли также несколько человек из офиса Гектора и ассистентка Джека Рэйчел. Калеб и Бенджи все еще отдыхают, как и все семейство Джеффа, брата Джека. Я сижу на диване напротив камина, вцепившись в руку сидящего рядом со мной Джека.

— Я уверен, что вы все, как и я, испытываете огромное облегчение оттого, что они оба выздоравливают, — продолжает Гектор.

По какой-то причине он считает себя здесь главным и поэтому произносит вступительную речь. Прежде я не обратила бы на это внимания, но зная то, что я знаю сейчас, я ощущаю, что он каким-то образом пачкает нас грязью постыдности своих действий. Я понимаю, что это глупо, ведь пока я пребывала в неведении, у меня не было ни малейших оснований испытывать отвращение к Гектору. Он был для меня отцом Джека и заслуживал столько же симпатии, сколько и все остальные люди, с которыми я познакомилась с тех пор, как повстречала Джека.

— Я надеюсь, что вы вместе со мной поднимете бокалы за здоровье Либерти и Джека и за их прекрасное будущее, — в заключение произносит Гектор.

— За Либби и Джека! — хором вторят ему собравшиеся.

Мы с Джеком храним молчание. Он ободряюще сжимает мне руку, и в ответ я опускаю голову ему на плечо. На наши лица надеты улыбки. Нам обоим это мероприятие кажется слишком формальным. Когда Хэрриет и Гектор предложили организовать вечеринку, чтобы те, кто хотел нас навестить, пришли все сразу, а не создавали бы нескончаемый поток посетителей, я подумала о них обоих, о своих родителях и, возможно, о Джеффе с семьей. Я и представить не могла, что соберется столько людей и будет такое количество еды. Все это было совершенно не в нашем духе.

Когда вчера я поняла, что нас ожидает, мне стало не по себе по двум причинам. Во-первых, я знала, что мои родители обидятся из-за того, что их не привлекли к организации этого мероприятия, а во-вторых, мне придется предстать перед целой толпой в своем нынешнем облике. Я понимала, что ими всеми движут самые лучшие побуждения и они это делают от чистого сердца, но я предпочла бы увидеть только самых близких мне людей.

Моя голова обмотана шарфом, на лице — никакой косметики, поскольку мне пока нельзя ею пользоваться. Я рассчитывала спрятаться где-нибудь в уголке и слиться с мебелью, скрывая от гостей лицо и предоставив Джеку взять на себя роль хозяина. Но Гектор растоптал мои надежды. Он привлек ко мне всеобщее внимание. Впрочем, проблема, разумеется, заключается в том, что теперь все его поступки будут мне не по душе.

К счастью, гости, похоже, стараются развлекаться самостоятельно. Те, с кем я не очень близко знакома, соблюдают дистанцию и поглядывают на меня только тогда, когда им кажется, что они могут это сделать незаметно. По большому счету меня это вполне устраивает, учитывая, что альтернативой данному положению вещей является беседа с малознакомыми людьми, отчаянно пытающимися не смотреть на мой шрам.

— Либерти, — очень серьезно произносит мама, усаживаясь рядом со мной, когда Джек встает, чтобы наполнить наши бокалы.

Я знаю, что сейчас она, скорее всего, попытается убедить меня сходить к ее пастору, чтобы он помолился о скорейшем заживлении моих ран. Это в лучшем случае. В худшем она сейчас заявит: «Почему бы нам в выходные не отправиться в Лондон н не купить тебе парик?»

У меня все внутри обрывается.

— Мама! — предостерегающе говорю я.

— Миссис Рабвена, — произносит неизвестно откуда появившаяся Энджела, — я давно хотела расспросить вас о церкви, которую вы посещаете в Лондоне. — Она садится по другую руку от мамы, готовая броситься ради меня на линию огня. Именно поэтому она моя лучшая подруга. — Кто может ее посещать? Бывают ли у вас особые службы на Пасху и Рождество?

Приблизительно полминуты мама разрывается между своим планом убедить меня в необходимости снова стать похожей на женщину и возможностью обратить в свою веру еще одного человека. Это, пожалуй, самые длинные тридцать секунд в ее жизни. Наконец она предпочитает Господа спору со мной.

Я наблюдаю за Гектором. Я ищу признаки того, что он бывал или все еще бывает у проституток. Или того, что он волочится за другими женщинами. Дело в том, что я никогда не испытывала неловкости в его присутствии. Я пытаюсь понять, поглядывает ли он украдкой на Палому или других девчонок, с которыми я работала, на Грейс, Энджелу или на жен мужчин, с которыми работает Джек, или даже на Рэйчел. Ничего. Ровным счетом ничего. Может, Грейс что-то напутала?

Я перевожу взгляд на Грейс, которая безжалостно допрашивает Палому (так же, как и на нашей с Джеком свадьбе) и, скорее всего, держит под прицелом и остальных девчонок на предмет выпытывания у них профессиональных секретов красоты. Я замечаю, что она посматривает в сторону Гектора, и всякий раз, когда все идет к тому, что он окажется неподалеку от нее, она незаметно уводит своего собеседника в противоположный угол или заканчивает разговор и переходит к другому гостю. Теперь, когда я в курсе, мне ясно, что она его избегает. Он ей и в самом деле противен. Ничего она не напутала.

— Как дела, Либби?

Передо мной стоит Гектор. Он приседает, и его лицо оказывается на одном уровне с моим.

— М-м… Э-э… Все хорошо, — бормочу я.

Теперь мне отчаянно хочется, чтобы мама приставала ко мне с этим злосчастным париком, а я от нее отбивалась, — это избавило бы меня от необходимости поддерживать беседу с ним. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, как себя вести. Я чувствую себя так, как будто вошла в комнату, в которой кто-то занимается сексом. Со мной это несколько раз случалось. Когда я училась в университете, я порой заставала за этим занятием своих соседок по квартире. Потом мне уже не удавалось выбросить эту картинку из головы. Я не заставала Гектора в подобной ситуации, но все равно отчетливо представила, как он вручает девушке пачку денег перед тем, как…

— Хорошо выглядишь, — говорит он. — Я этому рад. — В его голосе звучит искреннее сочувствие. — Джек очень волновался.

Я отыскиваю взглядом Джека.

— Я знаю, — киваю я. — Нам обоим пришлось нелегко.

— Это замечательно, что ты выздоравливаешь. Я уверен, что ты и оглянуться не успеешь, как полностью поправишься и сможешь вернуться на работу.

— Надеюсь, вы правы, — отвечаю я. — Но на самом деле я так далеко не заглядываю.

— Я понимаю.

На столе я вижу пустую тарелку. Вот и выход из ситуации. Все это для меня немного чересчур. Я кладу руку на подлокотник дивана и встаю прежде, чем Гектор успевает предложить мне свою помощь.

— Я отнесу это на кухню, — говорю я Гектору, хватая тарелку, — и сразу вернусь.

— Да, конечно, — кивает Гектор, выпрямляясь и нависая надо мной.

Не оглядываясь, я иду к двери. Только когда я оказываюсь за пределами гостиной, мне удается сделать вдох.

Я вхожу в кухню, ставлю тарелку в мойку и приказываю себе дышать. В конце концов, мне Гектор не сделал ничего дурного. Меня он в бордель не тащил. Но мысль о том, что он мог тащить туда даже кого-нибудь, не говоря уже о своем пятнадцатилетнем сыне, кажется мне чудовищной. Мне трудно примирить эту мысль с образом человека, который одной рукой обнял меня за талию, а второй взял за руку и закружил в танце под… Я не помню мелодию. Откуда мне было знать, что через два года я буду пытаться припомнить песню, под которую мы танцевали, чтобы мне стало еще хуже.

Я закрываю глаза, пытаясь остановить бешено вращающийся вокруг меня мир и дать своему желудку возможность успокоиться.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — неожиданно спрашивает Хэрриет.

Я, вздрогнув, распахиваю глаза и отворачиваюсь. Я начинаю поспешно сдвигать и составлять в стопки пустые тарелки. Посуда звенит, и этот звук заполняет все пространство и тишину кухни, заглушая доносящиеся из соседней комнаты голоса и музыку.

— Да, да, все хорошо, — говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

Я не хочу на нее смотреть. Я боюсь, что она увидит на моем лице брезгливость или жалость, которую я испытываю к ней.

— Точно? Мне кажется, что ты нервничаешь.

— А… просто… просто к нам впервые пришло столько людей… Я имею в виду после… э-э… аварии. Это несколько утомительно. Я думаю, вы меня понимаете.

— Позволь, я тебе помогу, — говорит она и тоже принимается за тарелки.

— Спасибо, — отзываюсь я и перехожу от мойки к столу.

— Тебе необходимо отдохнуть, — замечает Хэрриет.

— Наверное, вы правы, но это непросто, когда дом полон гостей.

— Если хочешь, я попрошу их уйти.

Хэрриет — замечательный человек. Именно поэтому мне невыносимо думать о том, как поступает с ней Гектор. Судя по всему, эпизод, о котором я слышала, был не первым. Я внутренне содрогаюсь от этой мысли. Она вообще об этом знает? Она знает хоть что-то или пребывает в полном неведении?

Я натянуто улыбаюсь.

— Честно? Мне ужасно этого хочется. Но это было бы некрасиво. Они проделали долгий путь, чтобы отпраздновать то, что мы с Джеком все еще здесь. Поэтому на самом деле мне не стоит пока подумывать о тишине и покое.

Свекровь заговорщически мне улыбается.

— Либби, если бы ты знала, сколько раз я мечтала о том же самом на своих собственных вечеринках! Но жена бизнесмена всегда должна быть на высоте. Иногда я немного завидую тому, что ты не позволила себе превратиться просто в миссис Джек Бритчем.

— Джек совершенно не похож на своего отца. Он другой.

— Да, он другой. Но он мог стать таким же, потому что в той области, где он работает, фамилия Бритчем кое-что значит.

— Бог ты мой! Так вы считаете, что Джек чувствовал себя ущемленным оттого, что я продолжала работать, а значит, у меня была своя собственная жизнь?

Неужели Ева вписалась в его мир гораздо лучше, чем я?

Лицо Хэрриет озаряет улыбка. Меня убивает то, что Гектор к ней так несправедлив, независимо от того, знает она об этом или нет.

— Я считаю, что то, что Джеку удалось найти не одну, а двух жен, имеющих собственную жизнь, говорит в его пользу.

— О боже, Хэрриет, простите! Я только что поняла, как это прозвучало. Я не хотела сказать, будто у вас нет своей жизни. Я имела в виду…

— Я поняла, что ты имела в виду, — перебивает меня Хэрриет. — И я нисколько не обиделась. У меня на самом деле есть своя жизнь. Просто эта жизнь вращается вокруг детей и мужа. Это мой выбор, и меня это устраивает. Больше всего в современном мире мне нравится возможность выбора. Мы все можем выбирать и выбираем то, с чем нам приходится жить.

Моя рука автоматически взлетает к моей лишенной волос голове. Получается, мне пришлось сделать этот выбор из-за того, что другой человек сделал свой выбор. Я понесла потерю вследствие того, что кто-то сделал выбор в пользу эгоизма и глупости. Вот почему мне не нравится сегодняшняя вечеринка. Я не организовала бы такую вечеринку. Это не мой выбор. Да это вообще не вечеринка. Это поминки, которые состоялись бы здесь, если бы мы погибли в аварии.

— А если серьезно, Хэрриет, это действительно было бы ужасно, если бы я попросила вас от всех избавиться? — спрашиваю я.

Я не люблю чувствовать себя слабой и беспомощной. Я предпочитаю самостоятельно контролировать свою жизнь и вершить свою судьбу. Я не люблю, когда меня лишают возможности выбора.

— Вовсе нет, Либерти, — отвечает Хэрриет, озабоченно глядя ни меня. Мне не нравится этот взгляд, потому что за озабоченностью скрывается жалость. — Вовсе нет.

Похлопав меня по руке, она скрывается за дверью.

— Ты в порядке, красавица? — спрашивает меня Джек после того, как все, включая Хэрриет и Гектора, задержавшихся для того, чтобы убрать со столов, перемыть посуду и побеседовать с Джеком, ушли.

Я слышала, как мама подняла шум из-за того, что ей не позволяют помочь убирать, но папа напомнил ей, что им необходимо навестить пожилую соседку. Бедная мама совсем растерялась, но, когда отец действительно встал и пошел за ключами, она, к счастью, выбрала соседку. К тому же на следующее утро ей необходимо было рано вставать и идти в церковь. Я не вынесла бы очередного разговора о парике. Я не желаю носить парик, и это мой собственный выбор, не обусловленный действиями врезавшегося в нас водителя.

— Просто устала, — говорю я Джеку, позволяя ему помочь мне опуститься на кровать.

Он осторожно помогает мне избавиться от футболки, которую я безуспешно пыталась снять самостоятельно, но каждое движение причиняет мне боль. Со времени последнего приема болеутоляющих прошло довольно много времени, и мои мышцы начинают протестовать против отсутствия должной заботы. Я помнила, что мне пора принимать лекарства, но ради этого необходимо было покинуть укрытие, и рисковать я не стала. Выйди я раньше времени, прощания и пожелания неизбежно длились бы дольше самой вечеринки.

— Ложись, — ласково говорит Джек и, держа меня за руки, помогает мне откинуться на подушку.

Он наклоняется ко мне и расстегивает вначале пуговицу на джинсах, а затем молнию. Его запах завладевает всеми моими чувствами, но мое сознание затуманивается от боли.

— Если бы я не знала тебя, Джек Бритчем, — бормочу я, — я бы решила, что это доставляет тебе какое-то извращенное удовольствие.

Он грустно мне улыбается, осторожно снимает с меня джинсы и замирает, глядя на мое тело. Я знаю, что он видит, поскольку сегодня утром я тоже его разглядывала. Вся кожа на его левой половине покрыта черными, синими, фиолетовыми и желтыми следами ушибов. Они расползаются к центру тела подобно краске, которую расплескали по коричневой бумаге. Это и называется «многочисленные ушибы». Мою грудную клетку стягивают бинты, поскольку в одном из ребер есть трещина. Операция на селезенке оставила у меня на животе медленно заживающий шрам, с которым соседствует множество уже покрывшихся струпьями царапин и ссадин.

Я вижу, как Джек сглатывает подступивший к горлу ком эмоций и едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. Вот почему все это время я старалась раздеваться сама. Я стремилась избавить его от этого зрелища, зная, что оно надорвет ему душу.

— Лифчик снимать или оставить? — спокойно спрашивает он, хотя его грудь интенсивно вздымается.

Он старается дышать медленно и глубоко. Он пытается успокоиться.

— Снимать, — отвечаю я.

Я не могу носить его слишком долго, потому что он впивается в израненную кожу и места ушибов.

Он бережно снимает бюстгальтер, а потом крепко сжимает губы, чтобы не вскрикнуть при виде кровоподтека у меня на груди.

— Прости, — тихо говорит он и тянется за моей полосатой пижамой.

— Тс-с, — шепчу я. Боль спиралью обвивает мое тело, и мне становится трудно говорить, трудно дышать. — Все хорошо. Я в полном порядке. Ты ни в чем не виноват.

Я закрываю глаза. Я уже ничем не могу помочь Джеку, натягивающему на меня пижаму.

— Либби, Либби, — ласково шепчет он, гладя ладонью мое лицо. — Ну же, садись, прими таблетки, и будем ложиться.

— Еще рано, — отвечаю я, позволяя ему приподнять меня на кровати. — Тебе незачем ложиться.

Я держу таблетки на ладони и подношу их ко рту. Моя рука кажется мне слабой и никак не соединенной с телом. Поднося к губам стакан, я расплескиваю воду, и Джеку приходится меня поддержать. И вот таблетки проглочены, хотя рывок головой, призванный протолкнуть их в горло, явно был лишним. Джек осторожно перекладывает меня на мою сторону кровати, с которой он уже откинул покрывало, и укрывает одеялом.

Стоя передо мной, он стремительно раздевается сам.

— Тебе давно говорили, что ты хорош, как бог? — шепчу я. Мои веки пытаются приподняться, но снова опускаются, и ресницы трепещут, как крылья птицы. — Да ты и сам это знаешь. Это все знают.

Последнее, что я помню, — это руки Джека. Он ложится позади меня и осторожно обнимает, прижимаясь ко мне всем телом.

— Прости меня за эту боль, — шепчет он мне на ухо, но потом боль и таблетки отнимают меня и у Джека, и у собственного сознания и уносят куда-то очень далеко.

Глава 9

Либби

Дверь в подвал едва приоткрыта, но Бутч это видит и, стуча когтями, проносится мимо меня и дальше, вниз по лестнице.

— Эй ты! — кричу я вслед собаке, которую уже поглотила непроглядная тьма подвала. — Если ты там свалишься и что-нибудь себе сломаешь, можешь не рассчитывать на мое сочувствие.

Мы оба знаем, что это неправда. Время от времени он оставляет маленькие «презенты» в наших с Джеком туфлях, и каждый раз ему удается выскулить себе прощение. Я не могу допустить, чтобы он пострадал.

Я щелкаю выключателем, и в подвале вспыхивает свет. Навстречу мне поднимается стук когтей Бутча по каменным ступеням. Это один из самых симпатичных подвалов, которые я только видела: мощенный каменными плитами пол, выкрашенные для защиты от сырости в белый цвет стены. Даже старый камин восстановлен и огорожен такой же старой, еще викторианской решеткой. На самом деле подвал простирается под всем домом, но большая его часть отгорожена кирпичной стеной. Это также единственное место в доме, куда я боюсь входить.

К тому времени как мне на негнущихся ногах удается преодолеть ступени, Бутч, который всю последнюю неделю пытался сюда прорваться, стоит перед старым деревянным шкафом, придвинутым к стене в самом дальнем углу подвала. Его черно-коричневые с белыми пятнами лапы с такой скоростью скребут дверцу шкафа, что почти слились в одно мутное пятно.

Именно этот шкаф заставил меня побороть страх и войти в подвал. Похоже, Бутча он интересует еще больше, чем меня.

Дверцы шкафа изготовлены из гладкого светлого дерева и снабжены расположенным в центре и удерживающим их вместе врезным замком. Шкаф явно заперт, и ключа нигде не видно.

Внутри меня вздымается огромная волна разочарования. Я вспоминаю, что именно тогда, когда мы говорили об этом шкафе, я поняла, что Джек не только может мне лгать, но что он уже это делает. Через месяц после нашей свадьбы, когда я еще без малейших колебаний входила в подвал, я не могла не обратить внимания на большой запертый шкаф. Вполне естественно, что я поинтересовалась его содержимым. Джек посмотрел на меня отсутствующим взглядом и переспросил:

— А, ты о той старой штуковине? Она все еще там? Если честно, я о ней напрочь забыл.

— Что в нем? — настаивала я.

Он пожал плечами и перевел взгляд на телевизор. На этот раз его взгляд показался мне еще более отсутствующим, чем минуту назад.

— Да так, всякая ерунда.

— Разве тебе не любопытно? — не унималась я.

— Нисколько. Я даже не знаю, где ключ.

Передо мной как будто медленно отворилась запертая дверь, и я вдруг поняла, почему он отвечает так уклончиво.

— В нем хранятся вещи Евы? — осторожно поинтересовалась я, а он скривился, как делал всякий раз, когда я произносила ее имя.

Он ответил не сразу. Он долго смотрел в окно так, будто намеревался распахнуть его и улететь. Потом его подбородок медленно приподнялся, а затем опустился.

— Да, — прошептал он.

— Понятно, — отозвалась я.

— Прости, — произнес он.

— Все нормально. Я не хочу, чтобы ты избавлялся от ее вещей, если ты к этому не готов. Просто было бы неплохо, если бы ты сказал мне об этом раньше. Я ведь теперь здесь живу.

— Да, ты права, — снова кивнул он. — Прости. Я вскоре с этим разберусь.

— Разумеется, после того как найдешь ключ.

Он повернул голову и посмотрел на меня. Я открыто встретила его взгляд, так как не хотела, чтобы он считал, что ему сошла с рук эта ложь. Лгать не было ни малейшей необходимости. Он просто должен был мне рассказать. Я бы поняла.

— Да, когда найду ключ.

Он снова отвернулся к окну, а я поджала под себя ноги и продолжила смотреть телевизор, одновременно читая газету. За весь вечер мы больше не перекинулись и парой слов.

И вот, почти два года спустя, шкаф все еще полон и заперт, а мое отвращение к подвалу, зародившееся когда-то, никуда не исчезло. Из-за продемонстрированной Джеком скрытности мне начало казаться, что в подвале находится Ева. Что она здесь похоронена. Вообще-то я всегда чувствую ее присутствие, а входя в некоторые комнаты, и вовсе ощущаю себя посторонней, вторгающейся на ее территорию. Особенно это касается тех помещений, где не было ремонта. В подвале мне чудится, что я стою на ее могиле, и в любую секунду из-под пола может появиться рука, готовая схватить меня за ногу.

Эта мысль заставляет меня попятиться и подняться на несколько ступенек, подальше от шкафа и поближе к пути отступления. Но мне необходимо попытаться открыть шкаф, чтобы узнать, что внутри. Возможно, это поможет мне лучше понять, как Джек относился к Еве.

Я машинально оглядываюсь на расположенную несколькими ступенями выше дверь. Что, если она захлопнется, а ключ каким-то образом сам собой повернется в замке? Наконец я нерешительно спускаюсь по ступенькам на надежный каменный пол подвала. Я замираю, ожидая появления руки Евы, хватающей меня за щиколотку. Когда этого не происходит, я подхожу к шкафу, вынуждая Бутча отскочить в сторону. Он толкает какие-то коробки, которые с грохотом опрокидываются на каменный пол, и каминную решетку, проносится мимо меня и скрывается в дальнем углу подвала. В воздух поднимаются тучи пыли, вызывающей у меня приступ кашля, и я ощущаю острую боль в грудной клетке. Вокруг меня царит хаос, громоздятся разбросанные ящики, но отступать я не намерена.

Откровение Грейс, сообщившей мне о том, что до встречи с Евой Джек был девственником, заставило меня искать причины его одержимости этой женщиной. Я должна понять, почему она все еще ему снится, почему он отказывается о ней говорить.

Я должна понять, что с ним происходит и почему он не в состонии ее отпустить. И я вынуждена признать, что все пути ведут к Еве. Так было с самого начала, и это до сих пор не изменилось. Возможно, я узнаю то, что меня интересует, открыв этот шкаф. Я уже рыскала в Интернете, но нашла лишь несколько упоминаний о ее смерти. Интернет ничего не сообщал о ее жизни до того, как она стала Евой Бритчем. Я могла бы позвонить сержанту Морган, но скорее умерла бы, чем стала расспрашивать ее о Еве. Тем самым я дала бы ей власть над собой и Джеком. Получается, что терять мне нечего, а значит, надо всего лишь проверить, закрыты ли дверцы этого шкафа.

Джек мог недавно сюда спуститься и перебрать ее вещи. Возможно, он вынимал их из шкафа, утешаясь прикосновениями к ним, пытаясь уловить запах ее духов, вспоминая ее или даже перечитывая любовные письма. Если бы я его потеряла, делала бы то же самое. Вряд ли мне удалось бы отпустить его окончательно и бесповоротно. И если он действительно недавно перебирал ее вещи, то мог забыть запереть шкаф. Если это не так, я, возможно, смогу убедить Джека в том, что случайно наткнулась на топор, который каким-то образом вышел из-под контроля и разнес в щепы дверцы шкафа. Или что я споткнулась и упала, сломав их в процессе падения.

Судя по скважине, замок не слишком надежен, но если я попытаюсь его взломать, это будет заметно. Дверцы не снабжены ручками. Скорее всего, их там и не было никогда. Поэтому, чтобы отомкнуть замок, а затем и отворить дверцы, нужен ключ. А пока они наверняка заперты. Иначе и быть не может.

Бутч все еще обнюхивает подвал, как будто что-то разыскивает.

— Ищи, Бутч, найди мне ключ, — говорю я. — Я уверена, что он где-то здесь. Давай, Бутч, ты можешь это сделать.

Бутч останавливается, недовольно косится на меня, затем снова принимается за свое.

— Да, я знаю, это глупость, — соглашаюсь я.

Я осматриваю выкрашенные белой краской кирпичные стены, каменные плиты пола, белый потолок с единственной лампочкой в центре. На двух стенах закреплены полки, а возле лестницы стоит высокий шкаф из красного дерева, в котором хранится вино. На этот шкаф сейчас направлено все внимание Бутча, сосредоточенно скребущего плиты пола под ним. Все углы затянуты паутиной, пыльной и древней, и это наводит на мысль, что пауки, которые ее сплели, наверняка уже давно сами превратились в прах. Все предметы покрыты толстым слоем пыли.

«Это бессмысленно», — думаю я. Тем временем Бутч переворачивает очередной ящик. Пожалуй, не помешало бы навести здесь порядок. В основном в подвале хранятся картонные коробки со старыми документами Джека. Мне тоже следовало бы принести сюда свои банковские отчеты и прочие бумаги. Но подвал всегда казался мне уголком Евы, поэтому я продолжаю хранить все это в кабинете. Коробки слишком тяжелые, и, если я не хочу, чтобы у меня началось внутреннее кровотечение, поднимать их я не должна. Поэтому я начинаю их сдвигать.

Возясь с коробками, я замечаю, что Бутч толкнул заднюю железную стенку камина, в результате отклонившуюся назад и принявшую положение, в котором она бывает, только когда в камине горит огонь, что и позволяет дыму выходить наружу.

— Сколько же от тебя беспорядка! — говорю я ему, подходя к камину и просовывая палец в круглое отверстие в верхней части стенки, чтобы потянуть ее на себя и вернуть в прежнее положение.

Неожиданно мой палец упирается во что-то шершавое, похоже, пластиковое. Я вытаскиваю палец и толкаю стенку еще дальше, приводя ее в почти горизонтальное положение. Я заглядываю в открывшееся моему взгляду черное отверстие.

Внутри камина имеется выступ, на котором что-то белеет. Меня пронзает острая стрела волнения и удивления. Что это такое? У меня во рту все пересыхает, сердце колотится часто и сильно. Я медленно опускаюсь на колени и всматриваюсь во мрак.

Там лежит что-то белое, хотя я не могу понять, что именно. Не особенно задумываясь о последствиях, я протягиваю руку, и мои пальцы касаются пластикового пакета. Он не шуршит, из чего я делаю вывод, что пакет очень старый. Я бережно извлекаю его из камина.

Это действительно пакет с ручками и уже практически неразличимым логотипом какого-то лондонского магазина. На нем все еще виднеется часть телефонного кода — 01, и он весь покрыт осыпавшимся в каминную трубу мусором. В моих руках он расползается на грязно-белые клочья. Я разворачиваю то, что осталось, роняя остатки пакета на пол, и вижу еще один пакет, тоже пластиковый, но гораздо более плотный. Он ярко-зеленого цвета, без единой надписи, и он перенес длительное хранение в тайнике гораздо лучше своего собрата, поэтому его проще развернуть и извлечь содержимое. Внутри я обнаруживаю толстый сверток, завернутый в черный бархатный лоскут и перевязанный розовой ленточкой.

Я замираю со своей находкой в руках. Следует ли мне развязывать эту ленточку? Кто-то постарался как следует спрятать этот пакет. Имею ли я право его разворачивать? Можно ли мне посмотреть, что лежит внутри? Быть может, я должна отдать его Джеку? Ведь, по всей видимости, сверток оказался в камине уже после того, как Джек купил этот дом.

Но если я отдам его Джеку, он, скорее всего, так никогда и не расскажет мне, что это такое. Он начнет отнекиваться, сочинять сказки о потерянных ключах и плохой памяти.

Я оборачиваюсь к Бутчу, спрашивая у него совета, но он уже исчез. Он бросил меня и наверняка вернулся наверх с тем, чтобы залечь в своей корзинке. Возможно, он понял, чем это чревато, и решил сбежать, пока у него была такая возможность.

Сидя на пыльном полу возле шкафа, в окружении белых коробок, я смотрю на предмет у себя в руках. Наверное, я не должна это делать. Но что я теряю? Мужа? Он и без того отдаляется от меня с каждым прожитым днем. Мою уверенность в себе и окружающем мире? Это исчезло в тот момент, когда водитель другой машины сделал свой выбор.

«Просто возьми и сделай это!» — приказываю я себе и быстро, чтобы не передумать, развязываю ленточку и разворачиваю плотный черный бархат.

Когда я вижу, что в него завернуто, у меня перехватывает дыхание. Мне уже ясно, что я только что совершила самую большую ошибку в своей жизни.

Джек

Я спрашиваю себя, что случилось бы, если бы я ей все рассказал? Если бы я рассказал ей о том, что произошло непосредственно после аварии, о том, что я делал… Какие это имело бы последствия? Простила бы меня Либби? Прогнала бы? Или она все обдумала бы и уже потом отвергла меня?

— Либби, — обращаюсь я к ней за обедом.

Она рассеянна и невнимательна. Она сегодня весь вечер такая, с того самого момента, как я вернулся домой. Это меня пугает. Я боюсь, что она вспомнила. Или вот-вот вспомнит. Наверняка было бы лучше, если бы она услышала это от меня. Если бы я обо всем рассказал ей сам, ей было бы не так больно, не так обидно. Взять, к примеру, все те тайны, о которых долго молчала Ева. Если бы я узнал о них сам, а не непосредственно от нее, все было бы значительно хуже.

— Хм-м-м?

Либби поднимает голову от тарелки и смотрит на меня невидящим взглядом, как на незнакомца, который знает, как ее зовут, вот только она не понимает, как и когда он это узнал.

— Я… э-э… — «Скажи ей сейчас, идиот, расскажи ей обо всем сам. Сделай это прямо сейчас, и она скажет тебе за это спасибо». Она часто моргает, а ее рассеченное шрамом лицо напоминает непроницаемую маску. — Ты хорошо себя чувствуешь?

Она кивает и снова переводит взгляд на тарелку, по которой вилкой передвигает кусочки еды.

Я не могу это сделать. Сейчас не время. Бутч подходит ко мне и ложится рядом, прижавшись к ногам. Он тоже знает, что сейчас не время. Она чем-то озабочена, и это может объясняться как тем, что она знает, так и чем-то совершенно иным. Что бы это ни было, я не готов это сделать сейчас. Я не готов открыться и вдребезги разнести все, что нас связывает.

Либби

У меня в руках дневники Евы.

Той самой Евы. Ее дневники. Я смогу узнать ее так близко, как только захочу. И я понимаю, что это дурно. Я умерла бы, если бы узнала, что кому-то стали известны безумные переживания по поводу событий моей жизни, изложенные мною в дневниках.

Кроме того, во вложенном в пакет письме Ева просит сжечь эти дневники, если она уже умерла. Но, с другой стороны…

Последние два дня я, насколько это в моих силах, пытаюсь вычистить и вымыть подвал. Одновременно я раздумываю, как мне лучше поступить. Я боюсь того, что узнаю, когда прочту дневники. Но и мысль о том, что произойдет, если я этого не сделаю, приводит меня в ужас.

Как следует поступить, если у тебя в руках находятся ответы на все твои вопросы, но ты знаешь, что, прочтя эти ответы, ты предашь человека, которого никогда даже не видела? Этот человек не сделал тебе ничего плохого, а следовательно, у тебя нет ни малейших оснований поступать с ним таким образом.

«Лично я их прочла бы», — произносит чей-то голос.

Этот голос, разумеется, раздается у меня в голове. И все же это голос одетой в розовое платье с расшитым блестками лифом темноволосой женщины, которая сидит прямо передо мной на стопке коробок.

«Ты хотела обо мне узнать! Вот тебе и представилась идеальная возможность это сделать», — продолжает она.

Я пристально смотрю на нее. Она в точности похожа на фотографию, сделанную в день ее свадьбы. Она сияет, а ее темные длинные волосы поблескивающей волной ниспадают на плечи, ее большие глаза необычного синего цвета — оттенка индиго, пожалуй, — смотрят ласково и внимательно. Ее кожа безупречна и не нуждается в макияже, а изогнутые в легкой улыбке губы безо всякой помады потрясают воображение. Платье так идеально сидит на ней и так ей идет, что кажется, будто оно было не просто сшито, а задумано специально для нее. Она так выглядит, потому что она такая на той единственной фотографии, которую я видела.

Когда я прочитала прилагающееся к дневникам письмо, мне показалось, что она обращается непосредственно ко мне. Я как будто не читала — это она говорила со мной, сидя рядом на этих ящиках.

Мой взгляд снова опускается на письмо и на дневники. Верхний дневник напоминает блокнот репортера, а последующие — это все более солидные тетради в хороших переплетах. Внизу лежит изумительно красивая тетрадь в похожей на замшу мягкой синей обложке.

— Так это ты? — спрашивает она меня так же, как и вчера. Я молчу. Я смотрю на исписанную страницу в надежде, что все эти слова не выдержат столь пристального взгляда, сольются в одно целое и исчезнут.

— Это ты? — повторяет она. — Он теперь с тобой?

Я медленно киваю. Да, это я. Да, сейчас он со мной.

Получив ответ на свой вопрос, она успокаивается, устраивается поудобнее и начинает говорить. А я позволяю себе слушать.

Глава 10

Ева

28 февраля 2003 года

Это ты? Он теперь с тобой? Ты поэтому меня искала?

Если только ты не читаешь это письмо спустя пятьдесят или шестьдесят лет, это, по всей вероятности, означает, что я умерла. Скорее всего, меня убили.

Пожалуйста, пусть это тебя не огорчает. С учетом того, какую жизнь я вела, этого следовало ожидать. Во всяком случае, меня это совершенно не удивит. Но если ты держишь в руках эти дневники, потому что ты меня искала, а значит, сумела поставить себя на мое место и взглянуть на окружающее моими глазами, даже если ты наткнулась на них случайно, пожалуйста, окажи мне услугу. Сожги их, не читая. Ты можешь сделать это для меня? Я очень тебя прошу.

Я не хочу, чтобы кто-то еще узнал все то, о чем я писала исключительно для себя. Я знаю, что мне следовало бы сжечь их самой, но мне это кажется самоубийством. Я убила бы часть себя. А что бы я ни сделала, через что мне ни пришлось бы пройти, я не способна покончить с собой. Таким образом, я не смогу уничтожить и эти дневники. Может быть, это удастся сделать тебе.

Я говорю «может быть», потому что если ты с ним, то захочешь о нем узнать, захочешь понять, на самом ли деле он опасен и не он ли меня убил. Так что, хотя мне и не хочется, чтобы ты это читала, я не обижусь, если ты это сделаешь.

Мне больше нечего добавить, не считая того, что я не хочу, чтобы ты меня жалела. Я прожила жизнь. И хотя я познала бездну страданий, у меня также была и большая любовь. Это не всем дается. Мне повезло.

Кем бы ты ни была, я желаю тебе всего хорошего.

С любовью, Ева

7 декабря 1987 года

Меня зовут Ева Квеннокс. Мне шестнадцать лет.

Раньше я жила в Хедингли, который находится в Лидсе, со своей мамой, но теперь живу в Лондоне. Как я сюда попала? Это долгая история. Как бы то ни было, я собираюсь выжать из этого обстоятельства все, что смогу.

Мама была моим лучшим другом. Теперь у меня вообще нет друзей. И мамы тоже нет. Мы поссорились две недели назад, и после этого я уже не могу думать о ней как о маме. Только как о человеке, который дал мне жизнь, как о своей матери. Но до того, как это произошло, она действительно была моим лучшим другом.

Мой папа умер от сердечного приступа, когда мне было всего пять лет. Я его до сих пор немножко помню. Я помню, что он часто смеялся, и мать тоже часто смеялась, когда он был с нами.

Мы жили по соседству с дядей Генри и тетей Мэвис. На самом деле они не были моими родными дядей и тетей, но я их так называла, потому что они знали меня всю мою жизнь, к тому же они знали моего папу. В начале этого года они оба умерли. Дядя Генри тоже умер от сердечного приступа, а через неделю умерла и тетя Мэвис. Я слышала, как моя мать спросила у врача, могла ли тетя Мэвис умереть от горя, и он сказал, что могла. Когда они умерли, мне было очень грустно, а после этого у нас дома дела стали идти все хуже и хуже, и все из-за маминого сожителя. В конце концов мне пришлось уехать.

Я почти ничего с собой не взяла. Я взяла большую зеленую сумку, которую мне подарил дядя Генри, когда мне было девять лет. Когда-то он служил в армии и привез оттуда эту сумку. Он ею очень дорожил, но потом отдал ее мне. Я сложила в нее немного одежды. Совсем немного. Еще я взяла четки из розового дерева, которые мне подарила тетя Мэвис. Я забрала сберегательную книжку и из одного из хранившихся в шкафу фотоальбомов вытащила маленькую фотографию, на которой были сняты папа, мать и я. Эта фотография всегда была моей любимой. На ней мы сняты все втроем возле нашего дома. Мне было тогда года два, не больше. На мне синее пальто с меховой оторочкой на капюшоне, синие колготы и черные блестящие туфли, а кроме этого — белая шапочка и белые варежки. Я держу мать за руку. Она одета в длинное черное зимнее пальто и меховую черно-белую, леопардовой расцветки, шапку с черным козырьком. Другой рукой я держу за руку папу. Он тоже в длинном черном пальто, а под ним строгий костюм. Мы все улыбаемся в камеру. Если вглядеться в снимок, видно, что мои родители на самом деле искоса смотрят друг на друга и улыбаются. Они влюблены. Вот что такое любовь. Я всегда была уверена: то, что я вижу на этом снимке, и есть любовь. И это совсем не то, что связывает мою мать и ее нового сожителя.

Сейчас у меня нет парня, хотя раньше был. Его звали Питер, и я его очень и очень любила. Мы даже занимались любовью. Мне нравилась его семья. Чтобы не видеть нового сожителя матери, я часто бывала у него дома. Но потом папа Питера потерял работу. Он смог найти новую работу только в Канаде. Мы с Питером долго плакали, прощаясь. Моя мать вместе со мной приехала на автобусе в аэропорт проводить их. В эту ночь она спала на полу в моей спальне, чтобы не оставлять меня одну, — так я горевала. Какое-то время мы с Питером переписывались, но это было уже совсем не то. Кроме того, письма шли очень долго, и в конце концов мы просто перестали писать друг другу. Тем не менее я продолжаю его любить. Мне кажется, я его никогда не разлюблю.

Уезжая в Лондон, я забрала письма Питера с собой. Но я сожгла их при первом удобном случае, потому что не хотела, чтобы их еще кто-то прочитал. Вот почему я должна быть очень осторожна с этим дневником. Я не хочу, чтобы его кто-нибудь обнаружил.

Все остальное я оставила дома, потому что две недели назад мне пришлось спешно уехать. Я все рассказала матери. Все, что я хранила в тайне целых два года. Я думала, что она мне поверит. Я думала, она прогонит своего сожителя. Но она этого не сделала. Наутро он как ни в чем не бывало вышел к завтраку. Поэтому я просто собрала вещи и ушла из дома. Я видела мать еще пару раз, но она так и не прогнала сожителя. И я поняла, что должна уехать как можно дальше.

Как бы то ни было, сейчас я в Лондоне и начала писать этот дневник. Один из моих учителей когда-то сказал, что, если хочешь стать писателем, когда вырастешь, нужно начинать с дневника. Он сказал, что мы должны практиковаться каждый день и записывать диалоги, соблюдая все правила пунктуации, как это делается в книгах. Так мы сможем получить представление о том, как строятся беседы.

Я не знаю, хочу ли я стать писателем. Я люблю читать, но я не знаю, смогу ли когда-нибудь написать книгу. Я подумала, что дневник заменит мне собеседника, потому что я стану записывать в нем события своей жизни и доверять ему свои мысли.

Садясь в автобус до Лондона, я была не на шутку взволнована. Я созвонилась с Дон, с которой дружила до пятого класса, пока ее семья не переехала в столицу. Сейчас у нее уже есть своя квартира. Она разрешила мне поспать на диване у нее в гостиной, пока я не подыщу себе работу и какую-нибудь квартирку.

Здесь просто изумительно. Я живу в районе, который называется Кентиш-таун и расположен совсем рядом с огромным парком под названием Риджентс-парк. По ночам Дон работает в каком-то клубе, поэтому ее постоянно нет дома. Я же начала обходить агентства по трудоустройству, пока безуспешно, потому что, не считая свидетельства об окончании восьми классов, мне нечего им предъявить. Я даже печатаю очень плохо. Возраст еще не позволяет мне работать в баре, и у меня нет опыта работы официанткой. В некоторых агентствах работают очень милые люди, которые обещают помочь мне устроиться уборщицей, но желающих меня нанять пока нет, потому что я слишком юная. Все уверены, что, как только начнется учебный год, я вернусь в школу, хотя я говорю им, что не собираюсь продолжать учиться. Конечно, мне очень этого хотелось бы, но тогда мне пришлось бы вернуться домой. Если я не буду работать, я ни за что не смогу позволить себе собственное жилье. Здесь все так дорого!

Я попросила Дон узнать, не нужна ли уборщица в клубе, где она работает, но она все время забывает об этом спросить. Она приходит очень поздно и потом весь день спит. Она всегда выглядит измученной, даже когда просыпается ближе к вечеру.

Я стараюсь ей помогать всем, чем могу. Я убираю квартиру и готовлю еду, которую сама покупаю. Дон ест очень мало. Она говорит, что в баре, в котором она работает, очень важно классно выглядеть, чтобы получать хорошие чаевые.

Если бы я не была так увлечена Лондоном, мне было бы очень одиноко. Иногда я сажусь в автобус и еду в самый центр и там просто гуляю. Я разглядываю дома и поражаюсь тому, какое здесь все БОЛЬШОЕ. Вокруг полно народа, и почти все здания старинные и невероятно красивые. Я думала, Лондон покажется мне грязным, но это не так. Дороги и уличное движение напоминают мне кровеносную систему города. По его жилам беспрестанно циркулирует кровь. А люди на тротуарах — как лимфа. Я когда-то читала о лимфе в книге, которая попала мне в руки в библиотеке. Лимфа циркулирует гораздо медленнее и гораздо ближе к коже, чем кровь, но она так же важна для организма. Мне нравится сливаться с потоком прохожих, двигаться вместе с ними и чувствовать себя частью этой системы. Когда мне это надоедает, я в любой момент могу перестать двигаться и отдохнуть, сидя на скамье в парке, сквере или просто на автобусной остановке, а потом снова влиться в систему.

Впрочем, мне необходимо как можно скорее найти работу. Мои сбережения стремительно тают. Я даю Дон деньги на оплату жилья и всякие мелочи. Она говорит, что денег у нее хватает и она может обойтись и без моего взноса, но я так не могу. Я предпочитаю за все платить сама. Этому меня научила мать. Она требовала, чтобы я платила за себя, даже когда я ходила в кино с Питером, чтобы он не считал, что я ему чем-то обязана. Так что, хотя Дон и не хочет брать у меня деньги, я все равно их ей даю. Так будет честнее.

Вот как обстоят мои дела на сегодняшний день. Я в Лондоне, этот город все называют «большой дым». Я думаю, что останусь здесь… если смогу найти работу. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

С любовью,

Ева

P.S. Отправила матери открытку. Написала ей, что я в Лондоне и у меня все хорошо. Я не сообщила ей, где живу, так как не хотела, чтобы она волновалась. Я чуть было не написала, что, если она выгонит своего сожителя, я вернусь в мгновение ока. Но я сдержалась, чтобы не делать ей еще больнее. Кроме того, я не уверена, что в этом случае я вернусь. Если честно, я даже не уверена, что смогу вообще хоть когда-нибудь уехать из Лондона.

12 февраля 1987 года

У меня есть работа!

Все случилось так быстро, что мне даже не верится. Я сидела в квартире Дон, собираясь выйти погулять, как вдруг зазвонил телефон. Звонила женщина из какого-то маленького агентства. Она старше моей матери, и, когда я у нее была, мне показалось, что она очень за меня беспокоится.

Она ужасно образованная. Она сказала мне по телефону:

— Ева, милая, у меня есть клиент. Это моя старинная подруга. У нее собственный бизнес в Кингс-Кросс, и ей срочно нужен надежный человек, которому можно доверить делопроизводство. Я сказала ей, что у меня есть именно такой человек. Я не ошиблась? Ты сейчас свободна?

— Кто, я? — переспросила я.

Я засомневалась, что она понимает, с кем разговаривает.

— Да, милая. Какой еще Еве я могу звонить по этому номеру? Ты ведь не принимаешь наркотики? Терпеть не могу наркоманов.

— Я не наркоманка.

— В таком случае, дорогая, бери ручку и записывай название и адрес фирмы и сразу же туда поезжай. А еще, милая, тебе понадобится хороший костюм. Мою подругу зовут Офелия, но ты должна называть ее миссис Уитстон. Она не выносит нерях. Если ты ей понравишься, думаю, я смогу убедить ее взять тебя на постоянную работу.

Костюма у меня не было и времени на его приобретение тоже. Я решила одолжить костюм у Дон, которая все еще спала. Мне не хотелось ее будить, но я должна была явиться на это собеседование, даже если мои шансы получить место были ничтожны.

Я записала адрес и пообещала даме из агентства, что я ее не подведу. Положив трубку, я подкралась к двери в спальню и слегка ее приоткрыла. Мне в нос ударил какой-то резкий запах. Кажется, это был запах алкоголя, к которому примешивалось что-то еще. Как будто там что-то горело. У меня не было времени разбираться с запахами, поэтому я сосредоточилась на расположенном в дальнем конце комнаты шкафу. По полу были разбросаны одежда, влажные полотенца (Дон всегда — ВСЕГДА! — принимала ванну, возвращаясь с работы, даже если это было очень и очень поздно), а также книги, журналы и туфли. Сама Дон, раскинув в стороны руки и ноги, лежала на кровати и напоминала обнаженную морскую звезду. Рассыпавшиеся по подушке длинные каштановые волосы скрывали от моего взгляда ее лицо. Стараясь не наступать на валявшиеся на полу вещи, я начала пробираться к шкафу. Открыв дверцу, я увидела, что он набит одеждой. Пожалуй, Дон ни за что не удалось бы впихнуть в него все свои вещи. Что меня удивило, так это множество плечиков с изящным кружевным и явно очень дорогим бельем. Я застыла, открыв рот и силясь понять, почему оно висит в шкафу, в то время как все остальное валяется на полу.

Впрочем, времени на поиски ответов на эти вопросы у меня все равно не было. Заметив черный костюм с юбкой и белую блузку, я осторожно сдернула все это с плечиков и на цыпочках покинула комнату.

Я написала Дон записку на тот случай, если она проснется прежде, чем я вернусь, и умчалась на собеседование.

Фирма, на которой мне предложили работать, специализировалась на бухгалтерской отчетности и находилась неподалеку от квартиры Дон. Целый день я занималась тем, что мне говорили, — делала ксерокопии и чай, раскладывала документы и счета по конвертам, бегала на почту, а в конце дня мне сказали, чтобы я приходила утром. Миссис Никсдон — та дама из агентства — очень за меня обрадовалась. Она сказала, что этим людям трудно угодить, и, если они хотят видеть меня снова, значит, я — это действительно то, что им нужно. Официально моя должность называется «администратор и делопроизводитель», и эта работа мне очень нравится. У меня только один начальник — офис-менеджер по имени Мэгги. Она очень простая и милая. Она сказала, что если я буду хорошо работать, то мне предоставят возможность закончить школу и сдать экзамены для поступления в колледж, особенно если я решу, что хочу стать бухгалтером.

И вот я работаю здесь уже почти два месяца. Дон сказала, что я могу забрать все ее костюмы, потому что они ей не нужны и она все равно не собирается их носить. Теперь, когда у меня появилась работа, я начала подыскивать себе собственное жилье. И в этом мне сослужили службу мои прогулки по Лондону, потому что теперь я знаю все его уголки и закоулки и могу искать квартиру там, где хочу.

Дон — настоящая подруга. В последнее время она выглядит еще более уставшей и встает все позже и позже. Но она все время твердит, что очень за меня рада. «Как хорошо, что хоть одной из нас посчастливилось!» — повторяет она, а потом заливается смехом. Я не думаю, что она язвит. Мне кажется, она говорит это вполне искренне.

Так что вот так. Теперь у меня есть настоящая работа, ну и все такое.

Я еще раз написала матери, рассказала ей о своей работе и о том, что ищу себе жилье, но еще какое-то время поживу у Дон. Я отправила ей на Рождество открытку и подарочный ваучер из «Маркса и Спенсера», но ответа не получила. Она даже открытку мне не прислала. Она не ответила на то письмо, в котором я написала о работе, — точно так же, как и на все остальные письма и открытки. Я даже засомневалась, что она их получает — их может выбрасывать ее сожитель. Но я написала своей школьной подружке Рианне, и она сказала, что столкнулась на улице с моей матерью, которая стала хвалиться тем, что я здорово устроилась в Лондоне. Значит, она предпочитает говорить обо мне с другими людьми, а не со мной. Грустно, правда?

Да ладно! Когда у меня будет свое жилье, она, возможно, еще напишет или позвонит. Она сможет даже в гости ко мне приехать. Одна, разумеется. Я не думаю, что когда-нибудь смогу вернуться домой. Теперь мой дом здесь. И я здесь по-настоящему счастлива.

С любовью,

Ева.

31 марта 1988 года

Только что вернулась домой с вечеринки с коллегами.

Как это здорово — работать в коллективе и зарабатывать деньги! Иногда я вообще забываю, что мне шестнадцать лет, потому что все они очень милы и обращаются со мной как с равной. Мы ходили ужинать в китайский ресторан. Доминик, один из партнеров, сидел рядом со мной и объяснял все, что было написано в меню. Это было так вкусно! Я впервые в жизни попробовала настоящую свинину в кисло-сладком соусе.

И это так здорово — возвращаться в свою собственную квартиру! Дон — классная девчонка, но в последнее время она стала совершенно непредсказуемой. Она все время спала, а когда вставала, была угрюмой и ее все раздражало. Она постоянно была простужена и без конца шмыгала носом. К счастью, я ни разу не заразилась от нее. И еще она была очень бледной и вообще выглядела ужасно.

Я поселилась на одной из улиц на Каледониан-роуд, возле Кингс-Кросс. Мне повезло, потому что знакомой одной из моих коллег понадобилось срочно съехать, и она не могла этого сделать, не найдя кого-нибудь вместо себя. Квартира невероятно дешевая, учитывая, что в ней есть гостиная, маленькая спальня, кухонька в углу гостиной и — держитесь! — ванная комната с ванной и душем! Квартира не идеальна и несколько сыровата, зато моя. Окна просто огромные, а через окно спальни можно выбираться на маленькую террасу с перилами, с которой открывается изумительный вид на многие мили вокруг. И вообще, летом, когда и утром, и вечером будет светло, я смогу пешком ходить на работу и с работы. Мебель здесь старая и какая-то захватанная, но я купила хорошие чистящие средства, и теперь все сверкает. Хозяин неохотно сдал мне эту квартиру. Мне сразу стало ясно, что он не очень рад такой квартирантке, но я внесла залог и заплатила за месяц вперед, поэтому ему пришлось на это пойти.

Много ли найдется шестнадцатилетних девчонок, которые могут позволить себе собственное жилье в Лондоне? Я уверена, что нет.

В очередной раз написала матери и обо всем ей рассказала. Но ответа по-прежнему нет. Но я не собираюсь сдаваться. Должна же она хоть когда-то откликнуться! В принципе, что ни делается — все к лучшему. Если бы то, что произошло, не произошло, я никогда сюда не приехала бы и не жила бы сейчас своей собственной жизнью.

С любовью,

Ева

1 июня 1988 года

На работе все волнуются и шепчутся.

Ходят слухи, что партнеры решили продать свой бизнес более крупной компании. Никто ничего не знает наверняка, но Офелия и Доминик большую часть рабочего времени проводят на каких-то «встречах», а вся корреспонденция легла на плечи Мэгги. Мне не позволяют даже касаться этих писем, а также входить в зал совещаний во время «встреч».

— Не переживай, все будет хорошо, — сказала мне на днях Беатрикс, одна из младших бухгалтеров. — Кто-то же должен выполнять работу администратора. Волноваться стоит бухгалтерам вроде меня, потому что в крупных компаниях полно и своих собственных квалифицированных работников.

Какое-то время не писала матери. Не хотела ее волновать. На днях видела Дон. Она садилась в какую-то машину с мужчиной, и это был явно не ее парень Робби. Это выглядело очень странно, потому что машина проехала мимо нее, а потом притормозила, после чего Дон догнала ее и села на заднее сиденье. Водитель проехал еще немного, снова остановился и обернулся, видимо для того, чтобы поговорить с Дон. Потом они уехали. Дон такая худая! Она и раньше ела очень мало, а теперь, наверное, вообще ничего не ест. Она меня не заметила, но так даже лучше. Я не уверена, что она хотела бы, чтобы я увидела ее в таком виде.

Надеюсь, что ситуация на работе окажется бурей в стакане, как говаривала тетя Мэвис.

Ева

3 июня 1988 года

Итак, это случилось. Вчера Офелия и Доминик сделали официальное заявление. Они собрали нас всех и угостили игристым вином, за которым сбегала Мэгги. Мне тоже налили немного в бокал. Так вот, они объявили, что продали компанию крупной фирме, расположенной в Сити. Так называется место, где находится большинство фирм и бирж. Просто Сити.

Новость всех потрясла, но не удивила. Мы поаплодировали и поулыбались. Но ВСЕХ волновало, не потеряют ли они работу. Это было написано на лицах сотрудников. Несмотря на то, что сказала Беатрикс, я тоже волновалась. На моем месте только полная дура сохраняла бы спокойствие.

Офелия объяснила нам, что это очень ответственный шаг и мы должны приложить все усилия, чтобы слияние произошло как можно организованнее, потому что нам всем предстоит переезд в Сити. Она поблагодарила нас за усердный труд, который и поспособствовал тому, что компания добилась столь заметных успехов, чем вызвала интерес у такой престижной фирмы, как та, которая нас купила.

Я ничего не стала говорить, но я не уверена, что кто-либо, кроме меня, обратил внимание на то, что Офелия и не подумала уверить нас в том, что сокращения нам не грозят.

Прошу тебя, Господи, позволь мне не потерять эту работу!

Ева

25 июня 1988 года

Ну почему, как только начинает казаться, что жизнь наладилась, все снова летит вверх тормашками? Мы переехали в другой офис, для чего нам с Мэгги пришлось как следует потрудиться. Все организационные вопросы легли на наши плечи, потому что, хотя компания и сменила владельцев, она должна была продолжать работать в своем обычном режиме. Многие не выходили на работу. Они звонили и говорили, что заболели, и это означало, что они идут на собеседование. Поэтому, по словам Мэгги, нам с ней пришлось «увеличивать обороты» и «закрывать собой прорывы».

Как бы то ни было, переезд состоялся, и мы остались очень довольны собой. Мы с Мэгги пытались поговорить с Офелией о работе, но она только повторяла, что позаботится о нас.

Нам пришлось снова подать заявления о приеме на работу. В этой крупной фирме полно своих собственных офис-менеджеров и делопроизводителей, поэтому Мэгги понизили в должности, так что ей пришлось писать еще одно заявление. Я и еще одна девочка, которую недавно взяли на испытательный срок, претендовали на одно место.

Все это происходило две недели назад. Когда нам в конце концов удалось поговорить с Офелией, она заявила, что сделала все, что от нее зависело, но ее усилия не увенчались успехом. Ни я, ни Мэгги работу не получили. Мэгги ужасно обиделась, потому что она много лет проработала на Офелию. Я и не надеялась получить работу, потому что в новой фирме все уже знали другую претендентку. Я очень старалась, первой приходила на работу и последней уходила, но это не помогло.

И вот я осталась без работы. Мэгги была так потрясена, что и сказать ничего не могла. Я видела, как сильно ей хочется сказать Офелии все, что она о ней думает. Но она не могла себе этого позволить, потому что ей были нужны хорошие рекомендации.

Я уже побывала в нескольких бюро по трудоустройству. На этот раз там были настроены более оптимистично, чем прежде, потому что у меня теперь есть опыт работы и положительные рекомендации. Наверное, именно это подразумевала Офелия, когда обещала о нас позаботиться. Но ведь она все равно не смогла бы написать обо мне что-то плохое, верно? То есть я не могу себе представить, чтобы она написала: «Целыми днями отсиживает себе задницу, жрет шоколадки и рыгает». Я ВСЕГДА все силы отдавала работе. И Мэгги тоже.

Проблема заключается в том, что, как все говорят, начался экономический спад, и работодатели не только стараются обходиться без услуг агентств, они вообще не хотят брать на работу новых людей. Я боюсь потерять квартиру. Хозяин квартиры предупредил меня о том, что не собирается заниматься благотворительностью. Деньги на следующий месяц у меня есть, но мне срочно нужна работа.

Относительно хозяина: кака-а-ая же я тупая! Я позвонила ему, чтобы сказать, что потеряла работу, но за квартиру заплачу. Он примчался как пуля — буквально час спустя он уже стоял под дверью. Он хотел осмотреть квартиру, и я не возражала, потому что ничего плохого с ней не сделала. Более того, я отчистила всю плесень и перекрасила ванную. Оглядевшись, он не смог меня ни в чем упрекнуть. Потом он сел рядом со мной на диван и спросил, что случилось с моей работой. Я, как последняя идиотка, принялась изливать ему душу, а он меня слушал, демонстрируя полное понимание и сочувствие.

— Я знать, Ева, что теперь трудно, — сказал он. — Я не завидовать тебе — надо находить работу. Но я уверен, что ты что-нибудь найти.

Я не знаю, откуда он приехал, но мне очень нравился его акцент и ломаный английский.

— Спасибо, — ответила я.

И вдруг я осознала, что он сидит вплотную ко мне, а его рука лежит у меня на колене. Представляете? То есть я хочу сказать: ни фига себе!

И тут он говорит:

— А пока я хотеть как-нибудь договориться.

Я же снова демонстрирую тупость.

— Как договориться? — спрашиваю я, пытаясь, не обидев его, снять его руку со своего колена.

И он мне объясняет:

— Койка раз-два в месяц — и денег не надо.

Клянусь честью, именно так он и сказал! Я хотела объяснить ему, куда он может засунуть свою «койку», но разве я могла это сделать? Мне же надо где-то жить или как? Поэтому я сказала:

— Это очень мило с вашей стороны, но у меня на завтра уже назначено два собеседования — ничего у меня назначено не было, — поэтому мне не хотелось бы вас обнадеживать.

— Ну и ладно, — совершенно спокойно произнес он. — Ты передумать или нужны деньги — давать мне знать, хорошо?

Он всерьез ожидал, что я позвоню ему насчет «койки», чтобы таким образом рассчитаться за жилье. Но я скорее соглашусь жить на улице.

Ну почему жизнь иногда бывает такой трудной? Все было замечательно, и вдруг такое! И это означает, что я могу лишиться жилья. А хозяин хочет, чтобы я… Фу!

Ну ладно, я постараюсь сохранять спокойствие и оптимизм. Я уверена, что если каждый день буду рыскать по городу в поисках работы, то обязательно ее найду. Я ни одной секунды не желаю находиться в ситуации, в которой его предложение станет актуальным.

Но я не могу не думать о том, сколько других девушек, снимавших у него квартиру, ухватились за эту ниточку. Фу! Мне противно вспоминать, какой у него трясущийся толстый живот, и представлять его жирные ручки на своем теле… Я занималась этим только с Питером и лишь потому, что я его любила.

Я не могу представить себе, что существуют люди, которые не только делают это с теми, кого не любят, но даже делают это, чтобы подзаработать или оплатить жилье. Это так странно и грустно. Я никогда на это не пойду.

Надо позвонить Дон. Может, в ее клубе требуется уборщица?

Ева

P. S. Со всей этой суетой я напрочь забыла, что у меня сегодня день рождения. Мать, похоже, тоже об этом забыла. Казалось бы, если кто и должен помнить об этом событии, так это она. Поздравляю себя с днем рождения.

Либби

Бутч, который терпеливо сидит рядом со мной на полу подвала, внезапно наклоняет голову набок и вскакивает, как он делает каждый вечер, когда Джек возвращается домой.

«Неужели уже действительно так поздно?» — думаю я, пока Бутч карабкается вверх по лестнице, спеша к входной двери, в которую вот-вот войдет Джек. У меня не остается времени на то, чтобы перевязать дневники ленточкой. Я едва успеваю завернуть их в бархат, сунуть в пакет и вернуть в тайник в камине. Мне приходится действовать очень осторожно. Если я не положу их на выступ, они могут упасть, и тогда, чтобы снова их извлечь, придется разворотить весь камин.

Сверху до меня уже доносится счастливый лай Бутча. Я поспешно закрываю заслонку. Мне приходится соображать очень быстро. Схватив бутылку вина, я начинаю преодолевать ступени.

Джек уже ждет меня наверху, а Бутч радостно вьется вокруг его ног.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

— Да, а почему ты спрашиваешь? — отвечаю я, избегая встречаться с ним взглядом и спеша отойти от двери подвала.

— Обычно ты спускаешься в подвал только в случае крайней необходимости, — продолжая недоумевать, поясняет он.

Я показываю ему бутылку красного вина, горлышко которой судорожно стискивают мои пальцы.

— Я подумала, что неплохо бы за ужином выпить вина.

— А тебе можно пить? — спрашивает он. — Ты принимаешь столько лекарств!

— Скорее всего нельзя, — вздыхаю я. — Но никто не может запретить мне наблюдать за тем, как это делаешь ты.

Джек пристально смотрит на меня, и я спокойно встречаю его взгляд. Сердце бешено колотится у меня в груди. Я никогда и ничего от него не скрывала, я всегда была с ним честной и открытой, и мне все это не нравится. Но у меня нет выхода, потому что Джек не хочет рассказывать мне о Еве. Каждую ночь я просыпаюсь и вижу, как он мечется на кровати и зовет ее. И я все больше убеждаюсь в том, что он скрывает от меня что-то, произошедшее во время или непосредственно после аварии. Более того, в глубине души я знаю, что кошмары ему снятся не из-за душевной травмы. Ему не дает покоя чувство вины.

Мы продолжаем смотреть друг другу в глаза. Нам обоим ясно, что каждому из нас есть что скрывать.

Глава 11

Либби

Я просыпаюсь на своей кровати на втором этаже и понимаю, что впервые за многие месяцы у меня ничего не болит. Мне совершенно не больно переворачиваться. Я поднимаю и вытягиваю руку и ощущаю только естественное сопротивление мышц, приходящих в тонус после ночного отдыха.

Я откидываю одеяло и улыбаюсь непривычному отсутствию боли. Время пролетело быстро, мой организм наконец начал восстанавливаться. Забавное щекотание на лбу напоминает мне о том, что даже мои волосы отросли. Вчера Энджела их выпрямила, и теперь они уже достают до ушей и прикрывают шрам. Мне незачем смотреть в зеркало, чтобы узнать, что шрам на щеке похож на тонкую, едва заметную ниточку вены и его трудно различить тем, кому не известно о его существовании.

Снизу доносятся звуки радио или телевизионной передачи и пьяняще аппетитный аромат поджаренного бекона с яичницей. Я вспоминаю, что у нас гостят Бенджи и Бутч. Запахи и голоса манят меня в кухню.

У огромной старинной плиты стоит какая-то женщина. Она варит мою овсянку с ягодами и кусочками яблок. На деревянном столе возле плиты стоит пустая коробка из-под хлопьев и лежит смятая полиэтиленовая упаковка. Для меня ничего не осталось. Джек и Бенджи склонились над развернутой газетой. Они смотрят результаты футбольных матчей.

Я подхожу к женщине у плиты.

— Это моя овсянка, — говорю я ей. — А ты ее всю использовала.

Она оборачивается ко мне, и темные волны волос скользят по ее плечам. Она улыбается мне своим идеальной формы ртом и необычного оттенка синими глазами. На ней моя черная пижама с ярко-розовой отделкой и надписью «Я БОГИНЯ» на груди. Джек подарил мне эту пижаму на наше первое совместное Рождество.

— Прости, Либерти, — извиняющимся тоном произносит женщина, — но это моя овсянка.

— Нет, не твоя. Она моя. Ее не ест никто, кроме меня.

— Хватит спорить, Либерти, — говорит мне Ева. — Это моя овсянка, точно так же, как это мой дом, а это мой муж и мой племянник. Ты что, забыла, что у тебя больше ничего нет, потому что ты умерла? Ты должна с этим смириться. В потустороннем мире ты будешь гораздо счастливее.

Я оборачиваюсь к столу, из-за которого мне кивают Джек и Бенджи. Только это уже не Бенджи, а другой мальчик. Он, наверное, ровесник Бенджи, у него белая кожа и темные, как у Евы, волосы. Я перевожу взгляд на корзинку у двери и вижу, что вместо Бутча в ней сидит котенок.

— Я умерла? — спрашиваю я у Евы.

— Да, — мягко отвечает она. — Ты та женщина, которая была с ним до меня. Теперь он любит меня.

— Но ты умерла, — возражаю я.

— Нет, это ты умерла. Ты попала в эту жуткую катастрофу. Ты что, забыла? Какое-то время ты лежала в коме, а потом умерла, не приходя в сознание. Через несколько лет Джек повстречал меня.

— Ладно, — соглашаюсь я, потому что все это звучит очень убедительно. А поскольку эти двое за столом тоже продолжают кивать, да и кошка не сводит с меня удивленного взгляда, то, видимо, я действительно ошибаюсь и все было так, как она говорит. Не могут же они все ошибаться… Или могут? — Если ты уверена…

— Почему бы тебе не вернуться наверх и не лечь в постель? Постепенно ты все вспомнишь и сама поймешь, что я права.

— Ладно, — снова говорю я и возвращаюсь в спальню.

Здесь, по крайней мере, все еще стоит моя кровать. Я снова забираюсь под одеяло, натягиваю его по самые уши и устраиваюсь поудобнее. Я закрываю глаза и снова становлюсь мерт…

Я открываю глаза и вижу, что на меня смотрит Бутч, склонив голову набок и вперив в меня свои собачьи глазенки. Я сижу за обеденным столом в гостиной. Я уснула, уронив голову на раскрытую передо мной тетрадь. Я выпрямляюсь, стараясь не обращать внимания на стреляющую боль в груди и спине. Идиотка — вот какая мне причитается фамилия за то, что я заснула сидя, с учетом моего нынешнего состояния.

Бутч продолжает за мной следить, напоминая маленький лохматый и очень любопытный клубок.

— Я что, опять поскуливала? — спрашиваю я у него.

Он издает звук, напоминающий что-то среднее между рычанием и лаем.

— Знаешь что? — возмущенно заявляю я. — Я посмотрела бы, как скулил бы ты, если б тебе приснилось, что ты умер.

Бутч еще какое-то время смотрит на меня, а потом разворачивается и, стуча когтями, направляется в кухню попить водички.

С тех пор как я обнаружила эти дневники, мне еще ни разу не снилась авария. Теперь мне снится этот сон о Еве. Я несколько дней не прикасалась к дневникам. Вместо этого я сама начала записывать всякие мысли и обрывки воспоминаний об аварии. Я надеюсь таким образом подстегнуть свою память. Мне кажется, что Ева дразнит меня этими снами, потому что я никак не соберусь с духом, чтобы снова спуститься в подвал. Она напоминает мне, что проблема заключается именно в ней и если я хочу чего-то достичь, то должна узнать о ней больше.

Если честно, эти дневники меня пугают. Они напоминают мне о том, что я предпочла бы забыть и никогда не вспоминать. Мне слишком хорошо известно, что это такое — не иметь источника средств к существованию и бояться потерять свой дом, лишиться чувства собственного достоинства, своего места под солнцем.

Когда я принялась за докторскую диссертацию, мой руководитель горячо поддержал предложенную мной тему, особенно учитывая то, что в университете она поднималась впервые. Мы оба свято верили в то, что я смогу привлечь финансирование со стороны, что эта тема заинтересует инвесторов. Заинтересовались очень немногие, да и те… У меня состоялась встреча с представителем компании, проявившей интерес к моим научным разработкам, и со мной произошло то же самое, что и с Евой, когда она стала зависимой от хозяина ее квартиры. Сидящий рядом со мной мужчина положил руку мне на бедро и пообещал финансирование на все, что мне заблагорассудится, если я буду с ним «ласкова».

Я посмотрела в его сине-зеленые глаза, изучила его лицо, которое казалось мне довольно привлекательным, когда мы вошли в комнату для совещаний, чтобы обсудить мое предложение, и меня захлестнуло омерзение, а тем временем его рука продолжала ползти вверх по моему бедру. Тонкая дверь отделяла нас от сотен находившихся в здании людей, но он чувствовал себя настолько уверенно, что его это не смущало.

— Вы это серьезно? — спросила я.

— Исследовательская работа и необходимое для нее финансирование — это дело серьезное, — ответил он. — У нас, потенциальных спонсоров, должен быть не только научный интерес. Претендент на сотрудничество должен чем-то выделяться из общей массы, знаете ли.

Когда я читала рассказ Евы о беседе с хозяином квартиры, у меня внутри все перевернулось. Я вспомнила о том мгновении, когда задалась вопросом: «Возможно, именно это я должна сделать в обмен на то, что мне необходимо?» В следующее мгновение я сняла его руку со своего бедра, поблагодарила за то, что он потратил на меня время, и ушла.

По пути домой я поняла, что мне придется прекратить свои исследования, поскольку единственный, кто заинтересовался моей темой, согласен был мне помочь только в обмен на секс. Теперь я страшилась узнать, к какому выбору жизнь подтолкнула Еву.

Она ведь не могла вернуться домой, а учитывая нужду в деньгах, что ей оставалось? Я не хотела из дневника узнать, что Ева двинулась в направлении, противоположном тому, которое выбрала я. В этом случае я оказалась бы лицом к лицу с тем, что ожидало бы меня, согласись я на секс как на средство выживания.

Но меня неудержимо влечет к этим дневникам. Я нутром чую: то, что меня мучает, — от взывающего к ней по ночам Джека до провала в моей памяти, касающегося событий во время и после аварии, — может быть объяснено отношениями, которые связывали ее и Джека. Нет, не связывали. Все еще связывают. Эта связь не оборвана, и я должна узнать почему.

Я снова склоняюсь над тетрадью. Как только я закончу записывать все, что мне удалось вспомнить, я подумаю о дневниках. Потому что они — это тропа сквозь дебри, хотя я все еще не уверена, что хочу пройти по ней до конца.

Либби

— Это все ты виноват, — говорю я Бутчу. — Если бы ты не царапал ту дверь, я бы не вспомнила об этом дурацком шкафе с вещами Евы и сейчас всем этим не занималась бы.

Он издает ленивый скучающий звук. При этом он даже головы не поднимает. Он отлично умеет подстраиваться под тех, с кем остается. Когда пес с Джеком, а тем более с Бенджи, он полон жизни и беспрестанно двигается, лает и прыгает. Со мной он двигается медленно и ведет себя уравновешенно. По большей части он находится там же, где и я, как будто он за мной присматривает. Я бы не осмелилась утверждать, что я ему нравлюсь, но у меня создается впечатление, будто он считает, что на него возложили заботу обо мне.

Наверное, это неплохо, когда тебя охраняет самая циничная собака на свете.

Для удобства я прихватила с собой подушечку. Я также взяла в подвал маленькие часы, чтобы следить за временем и не зазеваться, как в прошлый раз.

Ощущая неприятный осадок на душе, я разворачиваю сверток с дневниками и беру тетрадь, которую читала в прошлый раз.

Пролистывая страницы, я ищу место, на котором остановилась. Боковым зрением я замечаю, что она снова здесь. Одетая в розовое платье, она сидит на коробках с документами. Ее ноги босы, а руки обнажены, но на этот раз она заложила их за спину и оперлась на них спиной. Ее ноги не достают до пола, и она болтает ими в воздухе, как в воде, сидя на краю бассейна.

— Так на чем мы остановились? — спрашивает она своим мягким и глубоким голосом, почему-то побуждающим меня коснуться шрама на щеке.

Хотя она — всего лишь игра моего воображения, рядом с ней и чувствую себя огромной и неуклюжей.

Она наблюдает за тем, как я напоминаю себе о том, на кого теперь похожа, и качает головой.

— Когда же ты наконец поймешь, Либби, что дело вовсе не в тебе, а во мне? — спрашивает она.

Я молчу. Вместо того чтобы вступать в бессмысленную полемику, я сосредоточенно ищу место, на котором закончила читать в прошлый раз.

— Ах, ну да, вот оно! Я потеряла работу, деньги у меня были на исходе, и я собиралась позвонить Дон, чтобы узнать, не требуется ли уборщица клубу, в котором она работала.

Ева

27 июня 1988 года

Сегодня ходила в гости к Дон. Сначала я ей позвонила, чтобы спросить, как у нее дела, и поинтересоваться насчет работы. Она показалась мне такой отрешенной, безучастной, что я решила явиться к ней собственной персоной, тем более что делать мне все равно было нечего.

Когда она наконец отворила дверь, я испытала настоящий шок. Она была похожа на обтянутый кожей скелет, щеки впали, а под глазами залегли огромные темные круги. При виде меня она просияла, а мне стало очень стыдно, что я так долго к ней не приходила. Было совершенно очевидно, что она тяжело больна.

— Боже мой, Ева, как ты изменилась! Ты что, выкупалась?

Пижама болталась на ней, как на вешалке, а темно-синий халат, который когда-то был моим, стал почти черным от грязи. Судя по всему, со времени моего отъезда его ни разу не стирали.

— Ага, — рассмеялась я. — И еще я подросла.

— Мне тоже не мешало бы этим заняться. Я имею в виду мытье. Расти мне уже поздно.

Она легла на диван, много месяцев служивший мне кроватью, а я отправилась в крошечную кухню и заварила чай. Там было чисто, все находилось на своих местах. В шкафу я даже нашли коробку с чаем, вот только молока мне обнаружить не удалось. Это меня нисколько не обескуражило. Я понимала, что для многих людей такие продукты, как молоко, теперь перешли в разряд непозволительной роскоши.

Я села в углу дивана и поджала под себя ноги. Мне хотелось расспросить Дон, что с ней случилось, что пошло не так, но мне не хотелось принуждать ее говорить, если она не была к этому расположена. Бог свидетель: когда мне захотелось поговорить о том, что произошло у меня дома, она проявила терпение и сочувствие, и она никогда не понукала меня, когда у меня в горле застревал ком, глаза наполнялись слезами, а губы смыкала печаль.

— Так значит, у тебя все в порядке? — спросила она и улыбнулась мне сомкнутыми губами.

Я знала, что ее губы смыкает не печаль. Когда она открыла дверь и засмеялась, я успела заметить нечто черно-серое — все, что осталось от ее зубов.

— Да вроде того. Как я уже сказала тебе по телефону, я потеряла работу и теперь не знаю, что делать.

— Я тоже. Это я насчет работы.

— О господи, неужели? Прости, я не знала. Когда это случилось?

Она пожала плечами.

— Уже не помню. Помню только, как однажды вечером проснулась и поняла, что больше не могу трясти задницей перед их рожами только для того, чтобы раскрутить их на бабки. И я просто перестала туда ходить.

— А, — только и смогла произнести я.

Наверное, в глубине души я все это время знала, чем занимается Дон. Я также понимала, почему она это делает. Но, поскольку она никогда мне об этом не говорила, а я никогда прямо ее не спрашивала, я продолжала делать вид, что верю в то, что она работает барменшей в каком-то клубе, что ей просто нравится шикарное белье, а тошнотворный запах в ее комнате источают эти противные палочки, которые она там жжет. Мне было легче верить в это, чем допускать другие возможности.

Хотя стриптиз она оставила, зато, несомненно, продолжала употреблять наркотики…

Мне вспомнился тот день, когда я увидела, как она садится в чью-то машину. «О господи, только не это!» — промелькнуло с меня в голове.

— Как же ты сводишь концы с концами? — спросила я, потому что, хотя я и не жаждала знать ответ, я видела, что Дон хочется поговорить.

После всего, что Дон для меня сделала, я не могла отказать ей в такой малости. Я приготовилась слушать.

— А ты как думаешь? — отозвалась она. — Я позволяю мужчинам заниматься со мной сексом в обмен на деньги.

Первое, что пришло мне в голову, — это лицо хозяина моей квартиры. И не только лицо, а и его пухлые ручки и трясущийся жирный живот. Он тоже платит таким, как Дон. Он платит за секс таким девушкам, как моя подруга, пользуясь их отчаянным положением и тем, что им крайне нужны деньги, не важно на что — на наркотики или для того, чтобы не оказаться на улице.

— О боже, мне так жаль! — вырвалось у меня.

Ее лицо сморщилось в улыбке.

— Чего тебе жаль?

— Мне жаль, что ты нуждаешься в наркотиках до такой степени, что тебе приходится идти на это, — попыталась пояснить я, чувствуя себя полной дурой и не зная, как ее поддержать.

— Ева, сохрани это в себе, договорились? Никогда не… падай так низко, чтобы утратить способность сопереживать таким, как я. Учитывая то, что я не заслуживаю твоего сочувствия.

Она была моей подругой. Какой иной реакции она от меня ожидала? Я что, должна была сказать ей, что она отвратительная тупая тварь и я больше не хочу иметь с ней ничего общего? Если бы я такое сказала, это означало бы, что со мной стряслось что-то ужасное, так как в нормальном состоянии я на это не способна. Я не могла так о ней думать. Ведь только благодаря ее работе довольно долгое время у меня была крыша над головой. Да и вообще Дон была сама доброта… и отдала мне все свои костюмы. Находиться рядом с ней иногда бывало нелегко, но это было лучше, чем спать в подворотне. Да есть ли вообще хоть что-то хуже перспективы оказаться вышвырнутой на улицу? А ведь именно это мне и угрожало.

— Каково это? — поинтересовалась я. — Я имею в виду стриптиз.

«Это и в самом деле так ужасно, как мне кажется? — спрашивала я себя. — Если это занятие позволяет ей жить в дорогом районе Лондона и к тому же предаваться своей склонности к наркотикам, возможно, все не так уж плохо».

— Поначалу было ничего, но спустя какое-то время все эти рожи и их выражение ужасно надоедают и становится просто скучно. Это не считая всего остального. Ты начинаешь понимать, что танцуешь «на автопилоте», не отдаваясь этому занятию всецело. А в таком случае много денег не заработать. Но, как ни странно, некоторые девчонки обожают свою работу. Они говорят, что осознание того, что мужчины приходят в клуб, чтобы посмотреть на танец, придает им ощущение силы и власти над клиентами. Мне все это казалось жалким и убогим — и клуб, и клиенты, да и я сама. — Она тряхнула головой. — Но мне была нужна наркота, и выхода у меня не было. Если кто-то оказывается в отчаянном положении, это быстрый и легкий способ заработать деньги.

Я оказалась в отчаянном положении, у меня почти закончились деньги. И все же я спрашивала себя: является ли мое положение таким уж отчаянным? Окажись я в подобной ситуации два месяца или две недели назад, я была бы категорична: «Нет!» Теперь у меня такой убежденности не было.

Мне хотелось расспросить ее о том, как это — спать с мужчинами за деньги, но я не решилась.

— В каком-то смысле это лучше, чем то, что я делаю сейчас, — продолжала Дон. — То, что я делаю сейчас, означает крайнюю степень нужды. С другой стороны, я зарабатываю больше денег, затрачивая меньше времени. К тому же мне ни с кем не приходится делиться, как это было в клубе.

— Клуб забирает часть денег? Я не понимаю.

— Все стриптизерши работают на себя, но обязаны платить клубу за возможность там танцевать. Это означает, что каждый вечер ты должна заработать достаточно, чтобы отдать определенную сумму клубу. Все, что остается у тебя сверх этого, — твое. Иногда, если клиентов в клубе мало и другие девчонки стараются лучше, чем ты, тебе не удается заработать даже для клуба, и ты уходишь домой в минусах. Поэтому мое нынешнее занятие гораздо прибыльнее. Если мне удастся снять клиента, я в любом случае зарабатываю.

— И тебе не противно? — изумилась я. — Тебе не противно заниматься этим с мужиками, до которых тебе нет никакого дела?

Дон отвела глаза в сторону и помолчала.

— Не знаю, — наконец произнесла она. — Я об этом никогда не задумывалась. Все произошло как-то незаметно. Один мужик, который видел меня в клубе, узнал меня на улице и спросил, не оказываю ли я «дополнительные услуги». Я подумала: «Почему бы и нет?» — и пошла за ним к его машине. Все закончилось очень быстро, а у меня в кармане осело сто фунтов. И пошло-поехало. Сейчас я очень редко зарабатываю так много. Я не воспринимаю это как секс. Это совсем не то, что было с Робби. Я просто позволяю им совать в меня свою штуковину.

Из того, что я помнила о своих отношениях с Питером, секс к этому не сводился. Но что я в этом понимала? Я ведь больше ни с кем этого не делала.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила Дон. — Эта тема меня грузит.

— Да, конечно.

Я провела у нее еще около часа, и все это время мы болтали, но при этом Дон то и дело заходилась в кашле. Вскоре я заметила, что она нервничает и то и дело поглядывает на висящие на стене часы, а ее кожа посерела еще сильнее и покрылась липким потом. Я поняла, что ей пора колоться, а значит, мне лучше уйти.

У двери она меня обняла и сказала, что была рада меня видеть. Я ответила, что тоже была рада ее видеть, и это было правдой, так как, несмотря ни на что, она для меня оставалась прежней Дон. Я предложила ей денег — у меня в кошельке лежало двадцать фунтов — и увидела, как расширились ее зрачки при виде потертой розовой купюры. Я видела, как сильно ей хочется взять эти деньги, но что-то ее остановило.

— Не-а, Ева, не возьму. Ты настоящая душка, но брать у тебя деньги — это все равно что вырывать еду из пасти щенка. Спасибо.

— Ты уверена? — уточнила я.

— Конечно нет. Но, пожалуйста, спрячь свою двадцатку, пока я ее не взяла. Иначе завтра я возненавижу себя еще больше.

Она не идет у меня из головы. Она показалась мне такой беззащитной! Я не знаю, долго ли она продержится, прежде чем окончательно сломается. Мне очень хотелось бы хоть чем-то ей помочь, но пока я не могу помочь даже себе.

Должно же случиться хоть что-то хорошее, как ты считаешь?

Ева

17 сентября 1988 года

Ну вот, новый день и новая запись в дневнике.

Давно я не писала, верно? Прошло целых три месяца. И снова все чудесно. Ха-ха-ха! Поверить не могу. Я лгу собственному дневнику! Что дальше? Попытаюсь спрятаться от собственного отражения в зеркале?

Что ж, по крайней мере, я все еще живу в своей квартире, и мне не пришлось ради этого прыгать в койку хозяина. Готова поклясться, он был уверен, что мне не отвертеться. Когда я позвонила ему и сказала, что нашла новую работу, он был весьма и весьма разочарован.

Еще я начала курить. Я уже покуривала, когда жила с Дон, но сейчас я по-настоящему вошла во вкус. Это позволяет убить время и успокаивает нервы. Итак, чем же я занимаюсь? Угадайте. Ну да, я снова устроилась делопроизводителем в крупную бухгалтерскую фирму. Во всяком случае, именно это я написала матери в своем последнем письме.

А на самом деле я занимаюсь тем, чем раньше занималась Дон. Я стала стриптизершей. И я не просто раздеваюсь. Я танцую для мужчин практически обнаженной.

Время пролетело незаметно, и, хотя мне иногда удавалось подработать то там, то тут, подходил срок уплаты за квартиру, и я понимала, что денег на это у меня нет и в ближайшее время не будет. Из-за переживаний я перестала спать, и меня целыми днями тошнило от страха.

Я даже подумывала о возвращении в Лидс, но мысль о необходимости жить под одной крышей с «дядей Аланом», сожителем матери, только и выжидающим удобного случая, чтобы загнать меня в угол и изнасиловать, была еще более пугающей. Ведь я знала, что он все равно сумеет убедить мать, что этого не было. Я вернулась бы, если б могла рассчитывать на то, что мать мне поверит, или если бы были живы дядя Генри и тетя Мэвис, потому что они знали о том, что происходит, и как можно чаще старились оставить меня на ночь у себя. Я чуть было не стала в письме умолять мать выгнать сожителя, пояснив, что только это позволило бы мне вернуться. Но тут я вспомнила ее лицо, когда я рассказала ей, что он со мной делал, и то, что она noверила ему, а не мне. И я так ничего и не написала.

Я отправилась в центр занятости, чтобы стать на учет как безработная. Но когда я просмотрела разделы объявлений в местных газетах, то поняла, что не смогу позволить себе даже самую дешевую квартиру, предназначенную для тех, кто живет на пособие. Я подумывала о том, чтобы сменить район, но те районы, которые мне были по карману, находились так далеко от центра, что неизбежно возникли бы проблемы с транспортом, что, в свою очередь, не позволяло заниматься масштабным поиском работы. Я пробовала устроиться продавщицей, официанткой и уборщицей, но все безрезультатно. Теперь мой опыт работы в офисе только вредил мне. Все были уверены, что я сбегу, как только мне удастся найти место в офисе, и никто не хотел рисковать. Они так мне и говорили. В условиях экономического спада все стремились действовать наверняка.

Итак, я оказалась в тупике. Когда я ходила в гости к Дон, я знала, что положение у меня тяжелое. Но я не знала, что оно такое же тяжелое, каким было у нее, когда она сделала свой выбор. А потом наступил день, когда я поняла, что у меня тоже не остается выбора. Мое отчаяние было так велико, что я готова была сделать этот шаг. Я чуть было не позвонила Дон, чтобы посоветоваться, но вовремя передумала. У нее и своих проблем хватало. Кроме того, я не сомневалась в том, что она попытается меня отговорить.

Я снова взялась за местные газеты и «Желтые страницы». Только на этот раз я хотела знать, нет ли поблизости какого-нибудь клуба. Оказалось, что есть. Он находился буквально в пятнадцати минутах ходьбы от моей квартиры. Запомнив адрес, я надела свое лучшее белье — на тот случай, если они захотят, чтобы я разделась, — провела расческой по волосам, подкрасила губы и ресницы и, не дав себе времени на размышления и сомнения, выбежала из дома.

Я быстро шла по улице, низко наклонив голову. Каждый шаг приближал меня к месту, которое должно было изменить мою жизнь. Но я знала, что должна это сделать. Передо мной стоял выбор: клуб, улица или возвращение домой. Последнее казалось мне самым плохим вариантом. Во всяком случае, тогда.

Клуб располагался на одной из боковых улочек, по которой я ни разу не ходила. Даже среди дня тут было пустынно и как-то безрадостно. Ночью это место, вне всякого сомнения, выглядело и вовсе заброшенным. Клуб был оснащен двумя огромными черными железными дверями и толстыми решетками на окнах, а его стены украшали вульгарные граффити. Над левой дверью висела розовая неоновая, но сейчас неосвещенная вывеска «Мужской клуб Хэбби». Это же название было написано на правой двери.

Мои ноги чуть было не развернулись и не зашагали прочь, притом очень быстро, но мой рассудок взял верх: я подняла руку, сжала ее в кулак и постучала. Мне стоило больших трудов не сбежать за те несколько мгновений, пока я ожидала, когда дверь откроется. Когда она наконец открылась, я и в самом деле едва не бросилась бежать. Передо мной стоял, пожалуй, самый высокий и самый мощный мужчина на свете. Такой толстой шеи, как у него, я тоже никогда не видела.

— Чего? — спросил он, шевельнув мощными мускулами, которые рельефно выдавались даже на его лице.

— У вас нет для меня работы? — спросила я голосом, нормальное звучание которого удивило меня саму, учитывая мои опасения по поводу того, что этот мужик мог переломить меня пополам, всего лишь посильнее на меня дунув.

Он сделал шаг назад и дернул головой, что должно было означать: «Входи». Я поняла, что, если ему вздумается меня убить, об этом никто даже не узнает. Я ведь никого не предупредила о том, куда иду. Все же я вошла и оказалась в длинном и широком коридоре. Под ногами у меня лежала потертая ковровая дорожка, откуда-то доносилась музыка, а справа была стойка, судя по всему, кассы, хотя в настоящий момент за ней никого не было.

Мне показалось, что лестница слева от меня ведет непосредственно в ад. Впрочем, место, в котором я очутилась, по моему мнению, было гораздо хуже самого жуткого ада.

— Вниз, — скомандовал мужик и подождал, пока я пройду вперед.

Спустившись по лестнице, мы оказались перед очередной дверью. Мужик толкнул ее, вытянув руку у меня над головой, и я вошла в огромный зал, вдоль одной из стен которого тянулась барная стойка. Прямо передо мной находилась сцена, в ее глубине блестками переливался занавес, а в центре стоял шест, упираясь верхним концом в потолок. Зал был уставлен столиками, окруженными стульями. В зале горел яркий свет, поэтому мне лишь с трудом удалось разглядеть поблескивающий всеми гранями стробоскопический шар у себя над головой. Зато бросалось в глаза то, что тут все убогое и потертое.

— Ищет работу, — сообщил мой провожатый мужчине, который сидел возле барной стойки и которого я заметила только сейчас.

Этот парень был молод и довольно привлекателен, хотя его внешность и показалась мне странноватой. У него были зализанные назад темные волосы и дружелюбное выражение лица. Но меня встревожили его бегающие глаза, а также улыбка, которая показалась мне скорее злобной гримасой. Он был одет в джинсы и винного цвета джемпер. На одном его запястье красовались массивные золотые часы, а почти все пальцы были унизаны золотыми перстнями. На барной стойке рядом с ним стоял бокал с янтарного цвета жидкостью.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Девятнадцать, — солгала я.

Я знала, что, если кто-то интересуется возрастом, значит, это действительно важно, и еще это значит, что тебе должно быть не меньше восемнадцати.

— В самом деле? И какого же ты года рождения?

— Шестьдесят девятого, — быстро ответила я и, подняв брови, уточнила: — Я родилась двадцать пятого июня тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.

Я понимала, что веду себя несколько вызывающе, но у меня сложилось впечатление, что он мне не поверит, если я хоть в какой-то мере не продемонстрирую ему свой характер.

— Я тебе столько не дал бы, — заявил он.

Я пожала плечами.

— Знаю. Раньше мне это помогало. Я везде проходила по детскому билету.

Это также было ложью. Я всегда и везде платила ровно столько, сколько было положено.

— Опыт есть?

— Нет, — ответила я.

— И ты считаешь, что способна выполнять эту работу, хотя у тебя нет никакого опыта?

— Я люблю танцевать. Я хотела бы попробовать.

— Раздевайся.

В одно мгновение все мои внутренности превратились в желе, но я не имела права позволить ему это почувствовать. Мне хватило одного взгляда на него, чтобы понять: за любую слабость мне придется немедленно поплатиться. Сдерживая дрожь в пальцах, я принялась быстро расстегивать джинсовую куртку. Под взглядами зализанного и толстошеего я сбросила куртку и внутренне сжалась от омерзения. Я представила себе таких же типов, как эти двое, которые будут обшаривать глазами мое тело, если я получу эту работу. Я отогнала эту мысль, а также все остальные мысли о том, что все это очень дурно и неправильно.

Еще будучи ребенком, я посмотрела фильм о жизни знаменитой стриптизерши Джипси Роуз Ли. Я запомнила, что первый раз выходить на сцену ей было очень стыдно, но она превозмогла стыд и страх и, стоя перед толпой пожирающих ее взглядами мужиков, запела: «Я хочу вас развлекать». Я попыталась представить себе, что превратилась в Джипси Роуз, и вспомнила выражение ужаса и вызова на лице девушки, поющей песню перед гогочущими мужланами. Эта сцена придала мне решимости, и я сама не заметила, как разделась и осталась лишь в розовом бюстгальтере и розовых же трусиках.

Их глаза обежали мое тело так же внимательно и беспощадно, как это хотелось сделать их рукам, ощупывая и обшаривая каждую выпуклость, каждый изгиб и каждую пупырышку моей ставшей гусиной кожи.

— Недурно, — произнес мужчина у барной стойки. Я вдруг поняла, что даже не знаю, как его зовут, но уже разделась перед ним чуть ли не донага. — Плоский живот, красивая фигура. Повернись, дай мне взглянуть на твою задницу. — Я повернулась, продолжая мысленно распевать «Я хочу вас развлекать». — Гм-м-м, неплохо. Наклонись. — Я замерла. — Раздвинь ноги и наклонись, — повторил он. — Сглотнув ком в горле, я исполнила его требование. — Не так, сильнее, как можно ниже. Если хочешь, можешь упереться руками в колени… Вот так хорошо. Теперь посмотри ни меня. — А вот этого мне хотелось меньше всего. В этот момент у меня вообще не было желания на кого-либо смотреть. Я слегка изогнулась и обернулась к нему. — Отлично. Теперь улыбнись. — Он кивнул: — Угу, сойдет. — Эта парочка и не думала смотреть на мое лицо. Их глаза шарили по моей заднице. — Можешь выпрямиться.

Я выпрямилась и повернулась к ним. Я не знала, надолго ли меня хватит, но ведь именно в этом и заключалась моя будущая работа, не так ли?

— Снимай все, — небрежно бросил зализанный, извлекая сигарету из лежащей возле бокала пачки.

— Все? — переспросила я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

— У тебя с этим проблемы?

— Нет, я просто хотела узнать, придется ли мне делать это каждый вечер.

— Не-а, обычно только верх. Я должен проверить все, чтобы убедиться, что ты не… — он обернулся к толстошеему, и они ухмыльнулись этой шутке, — …что у тебя внизу нет ничего лишнего.

«Что там может быть?» — подумала я.

Должно быть, эта мысль отразилась на моем лице, потому что толстошеий пояснил:

— Что ты не мужик.

— А-а… — Я растерялась. — Я не мужик.

— Ага, все так говорят, милая. Только не всегда это правда.

«Я хочу вас развлекать», — мысленно запела я, делая то, что было мне велено.

— Определенно девчонка, — кивнул парень у стойки, склонив голову набок. Он пялился на нижнюю часть моего тела, прикуривая сигарету.

Мне отчаянно захотелось, чтобы он спичкой припалил себе брови, но этого не произошло.

— Ага, девчонка, — подтвердил толстошеий, уставившись туда же, куда и зализанный.

Парень у стойки резко отвернулся, взял бокал и сделал большой глоток. Казалось, я ему вдруг почему-то наскучила.

— Побрей ноги и манду и можешь завтра приступать к работе.

Я стояла голая и совершенно беспомощная. Я замерзла, но не могла понять, можно мне уже одеваться или нет.

— Хорошо, — кивнула я.

— А что такая кислая физиономия? — поинтересовался парень. — Повеселее нельзя? Я ведь иду из-за тебя на риск. Сиськи и задница у тебя хороши, но у тебя совсем нет опыта. Мои клиенты не любят чувствовать себя подопытными кроликами для необученных девчонок.

— Я хотела сказать, спасибо за доверие, — брякнула я, по-прежнему не зная, одеваться мне или нет.

— Одевайся, — кивнул толстошеий.

— Приходи сегодня вечером, познакомишься с обстановкой, посмотришь, что тут и как, — продолжал парень у стойки. — Поговоришь с другими девчонками, узнаешь насчет оплаты и правил. Потрудись их усвоить, потому что, если ты их нарушишь, тут же вылетишь.

Он махнул мне рукой, давая понять, что разговор окончен, потом поднял бокал, но не донес его до рта.

— Как тебя зовут?

«Джипси», — едва не сорвалось с моих губ. Я прикусила язык, поняв, что этот номер не пройдет. Тем не менее я не собиралась сообщать ему свое настоящее имя. И тут мне вспомнился фильм, который шел по телевизору перед тем, как я вышла из дома. Фильм назывался «Вкус меда», и я едва не плакала, когда его смотрела.

— Хани[3],— произнесла я, вспоминая сцену, в которой Джозефина уходит из дому из-за сожителя своей матери.

— Хани, — повторил он. — Отлично. Ты нежная и невинная, так что это имя тебе идет. И других девчонок с таким именем v меня нет. Ну ладно, проваливай.

Вот и все.

Выходя на улицу, я столкнулась в дверях с девушкой. Она была необычайно высокой и невероятно красивой. Она мне улыбнулась, и я улыбнулась в ответ.

— Ты новенькая? — поинтересовалась она.

— Ага, — кивнула я.

— Что ж, я Конни. Я работаю сегодня вечером. Так что, если у тебя есть вопросы, можешь прийти и задать их. Я здесь уже лет сто работаю.

— Ой, спасибо! — воскликнула я. Я и в самом деле была ей очень благодарна. Я и представить себе не могла, как приду сюда и стану задавать вопросы о своей новой работе. После того, что сделала Офелия, я перестала доверять людям. — А можно мне кое о чем спросить тебя прямо сейчас?

Она кивнула, пристально глядя на меня из-под полуопущенных век. Впрочем, взгляд ее больших глаз был не только изучающим, но и добрым.

— Что такое манда? — спросила я.

Когда она мне ответила, я чуть не сгорела со стыда. Она также посоветовала мне не бриться, а сделать эпиляцию воском, потому что иначе волосы быстро отрастают, и при этом в паху сильно чешется.

Как я устала! Я даже с трудом пишу эти строки. Все это меня просто измотало. Теперь я понимаю, почему Дон спала до обеда, если не дольше. Я уверена, что дело было не только в наркотиках. Эта работа отнимает гораздо больше сил, чем любая другая. Но об этом позже. Пока я слишком хочу спать.

Ева

15 октября 1988 года

Я уже больше месяца работаю танцовщицей. Не правда ли, чудесно? Я работаю шесть вечеров в неделю и зарабатываю больше, чем когда я работала делопроизводителем. Так что теперь я могу позволить себе такую роскошь, как принимать ванну с включенным светом или покупать больше одной буханки хлеба в неделю. Когда я работала в офисе, я была очень бедной, но меня это устраивало, потому что я рассчитывала сделать карьеру. Я могла стать офис-менеджером или даже, последовав совету Мэгги, окончить школу и получить профессию. Мне вовсе не обязательно было становиться бухгалтером — это могло быть все что угодно.

Сейчас у меня больше денег. На жизнь мне хватает, вот только я не знаю, куда это все меня заведет. Я продолжаю искать другую работу, хотя теперь это кажется почти бессмысленным. Не могу же я указать в резюме свое нынешнее занятие, как ты считаешь?

Хотя, если честно, все не так уж плохо. Второй вечер дался мне тяжелее, чем первый. В первый вечер я волновалась и поглядывала на других девчонок. Я следила за тем, как они подходят к мужчинам, улыбаются и болтают с ними. Девушки так умело обращались со своими телами, что мужчины смотрели на них как завороженные и жаждали, чтобы они для них потанцевали. Я следила за тем, как девчонки чуть ли не садятся к ним на колени, продолжая строго соблюдать основное правило: НИКАКИХ ПРИКОСНОВЕНИЙ! — а к концу песни становятся все развязнее и почти прижимаются к клиентам, чтобы тем захотелось заплатить за продолжение танца. На шесте, установленном на сцене, в течение вечера были обязаны поработать все без исключения, но этого все избегали, потому что внизу, в зале, удавалось заработать гораздо больше.

Я знала, что никогда не смогу исполнить некоторые из элементов на шесте, дававшиеся девчонкам легко. Танцевать вокруг него было очень трудно физически. Я решила, крутясь вокруг шеста, постараться выглядеть как полная дура, рассчитывая на то, что уже после пары песен меня оттуда уберут.

Почему второй вечер был труднее первого? В первый вечер какая-то часть меня надеялась, что меня выгонят и запретят там больше появляться. Я не хотела стоять перед мужиком, сидящим с широко разведенными коленями, вцепившись в свои бедра, чтобы не схватить меня обеими руками. Свой первый танец я исполнила для молодого и симпатичного парня, одетого в серый костюм в полоску. Он пришел один, сел за отдельный столик и начал заказывать спиртное порцию за порцией, не сводя с меня глаз. К нему подходили другие девушки, но он их всех отклонял, и в конце концов мне пришлось подойти.

— Ты хочешь, чтобы я для тебя потанцевала? — спросила я.

Мой голос звучал, как чужой, возможно, потому, что я тренировалась целый день, вживаясь в роль Хани. Она ходила иначе, чем я, она говорила иначе, она танцевала иначе. Она была другой, потому что могла раздеваться перед совершенно чужими людьми, тогда как у меня с этим были большие проблемы.

Он кивнул. К этому моменту у меня в голове появилась новая зацепка — деньги, которые я заработаю своим танцем. Я сосредоточилась на причитающейся мне двадцатке. Я возвела вокруг собственного сознания непреодолимую стену, не позволяющую мне даже думать о том, что я делаю, и на этой стене огромными цифрами написала: «20 фунтов».

Заиграла музыка, и я начала танцевать, делая движения, подсмотренные у других танцовщиц, и добавляя в свой танец элементы, отработанные дома. Когда песня отзвучала, он дал мне пять фунтов и перестал меня замечать. Я молча надела лифчик и платье и отошла в сторону. Так продолжалось весь вечер, а в конце мне сказали, что я могу прийти снова. Я сжимала в кулаке пачку банкнот, которые остались после платы за право работать в клубе. Владелец клуба, Адриан, похлопал меня по заднице, похвалил за то, что я так хорошо справляюсь с новой работой, и сказал, что мы еще увидимся.

Второй вечер прошел гораздо хуже, так как я поняла, что попалась. Мне предстояло зависнуть в этом клубе на неопределенное время. Чтобы уйти, мне было необходимо вначале найти другую работу, а с учетом продолжающегося экономического спада это было очень непросто. На это требовалось время. Поэтому, пока я готовилась выйти в зал, по примеру других девчонок нанося макияж, я ощущала, как сильно меня тошнит. Такую сильную тошноту я испытала впервые с того момента, как в моей голове родился этот безумный план. Теперь это была моя жизнь. Я сама именно таким образом ею распорядилась. Я надела на себя личину вымышленного персонажа, чтобы скрывающаяся под ней настоящая девушка смогла существовать в этом мире.

Я понимала, что это именно то, чем мне предстоит заниматься в обозримом будущем, чтобы выжить.

Чтобы смыть запах дыма, алкоголя и потных ожиданий, въевшихся в мою кожу и волосы, одной ванны не хватило, но в конце концов я смогла прийти в себя и снова стать Евой.

Я просто вынуждена была оставить всю грязь на долю Хани.

Когда я в эту вторую ночь вернулась домой и легла спать, меня преследовали мысли о Дон. Я спрашивала себя, что у нее было вначале — наркотики или стриптиз? Что она говорила себе, чтобы продолжать делать то, что она была вынуждена делать? И сколько еще ей суждено прожить?

Сейчас это уже стало моей второй натурой. Мне потребовалось всего пару недель, чтобы, выходя в зал, без всяких усилий перевоплощаться в Хани. Теперь я становлюсь Хани, едва переступив порог клуба. Я сбрасываю с себя эту личину, закрывая за собой дверь и оказываясь на улице. Это мне очень помогает, потому что благодаря этому мне не приходится «брать работу на дом». Я могу все оставить в клубе, потому что девица, которая там работает, является всего лишь плодом моего воображения.

Ева

18 октября 1988 года

Я каждый день прохожу мимо этого магазина. Это всего лишь один из множества магазинов одежды, но в его витрине висит это платье…

При обычных обстоятельствах оно не привлекло бы моего внимания, и я знаю, что никогда не смогу его себе позволить. Но оно так прекрасно, что я каждый раз останавливаюсь, чтобы им полюбоваться. Нет, сказать о нем «прекрасное» — это ничего не сказать. От такой красоты захватывает дух. Обычно люди, вернувшиеся с отдыха, такими словами описывают экзотические страны, в которых они побывали. У меня и правда захватывает дух при виде этого платья, и я не могу не смотреть на него. Иногда я иду к нему, даже если мне совершенно не по пути. Оно должно быть моим! Я хочу, чтобы оно стало моим! У меня никогда не было ничего подобного, ничего настолько красивого — нет, настолько шикарного. Оно сшито из розовой ткани непередаваемого, просто великолепного оттенка.

Оно плотно облегает верхнюю часть фигуры — грудь и талию. Лиф, который состоит из двух широких полос, поднимающихся к плечам в форме буквы «V», украшен изящными блестками и поясом. Но он не выглядит чересчур откровенным, потому что полосы соединены небольшой вставкой. Юбка мягкими волнами ложится на каркас из жесткой сетки, который я ни за что не надела бы, если бы это платье вдруг стало моим. Я позволила бы ему струиться вокруг своих ног, ниспадая ниже колен.

Я его хочу.

Я хочу его так сильно, что иногда при взгляде на него мне становится трудно дышать. Я подолгу пристально всматриваюсь в него, изучая все швы и детали: длину подола, расположение блесток, игру света на мягких складках ткани. Я постоянно выискиваю в нем недостатки, что-нибудь, что оттолкнуло бы меня, позволило бы разлюбить это платье или хотя бы немного охладеть к нему.

Оно должно быть моим. Но для чего оно мне? Куда я в нем пойду? Я ведь вообще никуда не хожу, только на работу, а потом сразу домой. Я сижу в своей маленькой квартирке, смотрю телек, читаю книги, которые беру в библиотеке, и курю сигареты. Было бы очень глупо его купить, потратив кучу денег, только для того, чтобы сидеть в нем дома.

Я хочу его разлюбить, но у меня ничего не выходит.

Это очень похоже на те чувства, которые я испытываю к матери.

Ева

21 октября 1988 года

У меня сегодня был неприятный момент. Такое со мной случилось впервые в жизни.

Я еще долго не могла прийти в себя после такого потрясения.

Какой-то мужчина схватил меня в боковой улочке возле клуба. Он появился буквально из ниоткуда. Я шла, мечтая о душе и ванне, ожидающих меня дома, как вдруг почувствовала, как чья-то пятерня схватила меня за руку, а другая вцепилась в волосы.

Я поняла, что меня тащат в подворотню, а под моими ногами скрипело, трещало и чавкало что-то невообразимо мерзкое. Эти руки толкнули меня, а потом прижали к стене. Я так ударилась спиной и головой, что из легких вышибло воздух, а перед глазами вспыхнули и фейерверком рассыпались искры.

Пару секунд спустя толстая и неуклюжая, как ломоть ветчины, ладонь сжала мое горло. Меня охватил ужас, потому что я поняла, что меня ждет.

— Тебе ведь понравилось, верно, сука? — пробормотал он прямо мне в лицо, даже не пытаясь скрываться. — Когда ты надо мной танцевала, тебе это нравилось. Тебе нужно было больше.

«Танцевала над тобой?» — подумала я. В тусклом свете мне с трудом удалось разглядеть черты его лица. Ничего примечательного. К тому же я никогда не запоминаю своих клиентов. Разве что попадется кто-то особенно уродливый… или вонючий… или распускающий руки… или размахивающий очень толстой пачкой денег, чтобы привлечь к себе внимание как можно большего количества девушек… Абсолютное большинство этих мужчин — самые обычные люди, и на улице я не узнала бы такого, даже столкнувшись нос к носу. И этого типа я тоже не узнала бы, столкнувшись с ним. Я не узнала его даже после того, как он швырнул меня о стену, стремясь получить больше того, за что он заплатил. Скорее всего, он озлобился потому, что, кружась вокруг него, я так и не села к нему на колени, на что он, видимо, рассчитывал.

Я всматривалась в его лицо, пытаясь вспомнить, не один ли он из тех, кто прикасался ко мне, презрев ограничения клуба. Один из тех, кому я это позволяла, давая понять, что они для меня особенные. Конечно же, я делала это только для того, чтобы они завелись и потратили на меня деньги. Или же он из тех, кто — и я это видела совершенно отчетливо — хотел меня коснуться, но после одной или двух песен подзывал другую девушку, чтобы в конце вечера покинуть клуб, чувствуя себя героем-любовником, за внимание которого сражались все до единой стриптизерши.

— Ты не такая, как остальные, — бормотал он низким и хриплым от вожделения голосом.

Он не был похож на бродягу. Скорее всего, передо мной стоял один из самых обычных мужиков, один из тех, кто каждое утро спешит на работу, а вечером заваливается с друзьями в клуб, чтобы посмотреть на девочек и повеселиться, разогревшись в каком-нибудь баре по соседству.

Впрочем, этому типу явно было не до смеха.

— Признайся, что ты хотела большего, — требовал он, тряся меня за плечи.

Я молча смотрела на него. Я и не думала бросать ему вызов. Я онемела от страха и шока. «Неужели он мне и в самом деле поверил? Неужели я действительно такая чудесная актриса?» — спрашивала я себя.

— Ну же, грязная маленькая потаскушка, скажи, что ты хотела большего!

«Ты, вообще, со мной разговариваешь?» — безмолвно вопрошала я.

Продолжая одной рукой держать меня за горло, он начал опускать вторую все ниже и ниже. Вот уже его толстые пальцы с обломанными зазубренными ногтями забрались за пояс моих брюк и стали лапать мой живот, пытаясь проникнуть дальше.

И тут я начала кричать. Я кричала, визжала и сопротивлялась изо всех сил, не обращая внимания на то, что его хватка у меня на горле становилась все беспощаднее. Требуя, чтобы я заткнулась, он вначале шипел, а потом начал на меня орать. Хотя он был гораздо сильнее, мне каким-то образом удавалось от него отбиваться.

— Эй ты, оставь ее в покое! — внезапно сквозь шум нашей возни пробился чей-то голос, и чьи-то руки оттащили от меня моего противника. — Пошел вон! Что ты себе позволяешь?

Напавший на меня мужчина неожиданно оказался на раскисшей, заваленной мусором земле.

— Нельзя так обращаться с женщинами, — сделал ему замечание мой спаситель.

— Это не женщина, это проститутка, приятель, — выпалил, с трудом поднимаясь на ноги, агрессор. — Ей за это платят. Ей нравится грубое обращение.

— Исчезни, — прорычал в ответ спаситель.

— На твоем месте я так не старался бы, приятель, — огрызнулся напавший на меня тип. — Все равно бесплатно тебя не обслужат.

— Слиняй! — заорал спасший меня мужчина.

Нападавший поспешил убраться, оставив меня с моим спасителем.

— Вы в порядке? — спросил он меня.

Я кивнула, будучи не в силах вымолвить ни слова после пережитого потрясения.

— Вам надо быть поосторожнее, учитывая близость этого клуба, знаете ли. Приличным женщинам тут небезопасно ходить, их постоянно принимают за стриптизерш, — произнес он. — Интересно, эти шлюхи понимают, какой опасности они подвергают остальных женщин? — Тут он присмотрелся ко мне и замолчал, оценив мой макияж и начесанные волосы.

Он понял, что перед ним не приличная женщина, а одна из шлюх.

Его лицо теперь выражало отвращение, он покачал головой.

— Будь осторожнее, — повторил он, после чего развернулся и ушел.

На самом деле второй мужчина сделал мне гораздо больнее, чем первый.

Но ведь это правда, как ты считаешь? Я ведь и в самом деле не отношусь к числу приличных женщин? Приличная женщина не стала бы делать то, что делаю я.

О боже, как же иногда я себя ненавижу!

Я больше не буду подписываться именем Ева. Какой в этом смысл? Я ведь и так знаю, кто я такая.

8 ноября 1988 года

Платье исчезло из витрины.

Меня затошнило.

С бешено бьющимся сердцем я вбежала в магазин. Я не могла в это поверить. Спустя столько времени его все-таки кто-то купил! Это совсем маленький магазин. Такие называют бутиками. Хозяйка магазина смерила меня взглядом.

— Чем могу быть полезна? — высокомерно поинтересовалась она.

Я поняла, что кажусь ей чем-то гадким и вонючим, но мне было все равно. Меня интересовало только платье.

— Платье из витрины, — заговорила я срывающимся от беспокойства голосом. — Его больше нет?

Ее злобные глазки снова обежали меня с ног до головы. На ее лице отчетливо читалось отвращение.

— Его меряет покупательница. Настоящая покупательница, с деньгами. Хотя каким образом это тебя касается, я себе и представить не могу, — фыркнула она.

— Я хотела купить это платье, — заявила я, тем самым давая ей власть над собой, позволяя вести себя еще более высокомерно и презрительно.

— Это дизайнерское платье. Единственное в своем роде, — уточнила она. — Оно стоит больше четырех сотен. У тебя есть такие деньги?

Было ясно, что она считает меня вполне способной украсть это платье. Но я ни за что не украла бы такую божественную вещь. Я вообще никогда и ничего не украла бы. Точка.

— Да, — собравшись с духом, ответила я.

Уголки ее рта дрогнули. Я поняла, что еще немного — и она засмеется мне в лицо. Я почувствовала, что слезы вот-вот горячими ручейками потекут из моих глаз. Я не хотела перед ней расплакаться. Вдруг помещение заполнил металлический шорох — это отдернулась ширма кабинки примерочной, расположенной в дальнем конце магазина. Мы с хозяйкой одновременно обернулись и увидели выходящую из кабинки женщину. На ней было мое платье.

Мне показалось, что она надела мое свадебное платье, и теперь благодаря этому присвоит и моего жениха. Мне показалось, что она натянула на себя мою кожу, вначале живьем содрав ее с меня. Боль была совершенно невыносимой. Ничего похожего мне никогда не приходилось испытывать. Она надела нечто, принадлежащее мне. Более того, она могла себе это позволить. Она могла купить это платье, когда ей заблагорассудится. В то время как я… Я всегда буду по другую сторону витрины, всегда буду смотреть на то, что находится внутри, никогда ничего не покупая, потому что никогда не смогу позволить себе по-настоящему красивые вещи.

— Вы выглядите божественно! — воскликнула хозяйка, и это прозвучало скорее для меня, чем ради потенциальной покупательницы.

Тем самым она сообщала мне, что считает меня полным дерьмом. Она вышла из-за стойки и подошла к женщине в моем платье, исключая меня из разговора, давая мне понять, что я должна уйти, что мне нечего здесь делать.

— Вы просто обязаны его купить! Я настаиваю.

— Оно для меня несколько дороговато, — сказала женщина.

— Пусть это вас не волнует. Для наших любимых клиентов у нас существует разумная система скидок и рассрочка, — очень громко, потому что на самом деле она обращалась ко мне, произнесла хозяйка. — Оставьте небольшой задаток, а остальную сумму внесете в течение месяца.

— Я не знала, что вы такое практикуете, — обрадованно произнесла одетая в мое платье женщина.

— Как я уже сказала, мы делаем это только для высоко ценимых нами покупателей.

— О боже, даже не знаю, стоит ли… Платье такое красивое! Оно смотрелось просто великолепно в…

— Такой красавице, как вы, оно, несомненно, идет. Очень немногие дамы могут позволить себе надеть такую изумительную вещь, не опасаясь, что она их затмит. Оно не всякой пойдет.

— Ах… оно прелестно!

«И вовсе оно не прелестное!» — хотелось крикнуть мне. Оно не прелестное, и не красивое, и вообще к нему не подходит ни одно из этих убогих и никчемных словечек, которыми ты пытаешься его описать. Это божественная вещь. Она родилась там, где солнце берет свои лучи. Оно сшито из материала, сотканного из нитей радуги. Его сшили ангелы. Оно не красивое и не прелестное. Оно — само совершенство.

Я отвернулась, с трудом оторвав взгляд от женщины в платье. Я не желала присутствовать при том, как она покупает то, что не в силах оценить по достоинству. Ведь я любила бы его гораздо сильнее. Наверное, точно так же я чувствовала бы себя, если бы мужчина, которого я любила бы всем сердцем и за которого готова была отдать жизнь, женился бы на другой. Ни за что на свете я не хотела еще раз испытать такую боль.

Я знала, что владелица магазина улыбается, глядя мне вслед. Наблюдая за тем, как униженно я покидаю ее магазин, она наверняка испытывала чувство превосходства и радовалась тому, что поставила на место грязную потаскушку, каковой меня считала.

Я шла домой как в тумане. Мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног, что я теряю всякую связь с реальностью. Я и не подозревала, что это платье служило для меня путеводной звездой. Оно стало для меня своего рода целью в жизни, хотя на самом деле я понимала, что никогда не смогу его купить. И все же существовала теоретическая возможность этого, и она поддерживала меня на плаву. Возможность того, что когда-нибудь у меня тоже будет что-то красивое и элегантное, как у тех девушек, с которыми я когда-то работала и которых каждый день видела на улицах, не позволяла мне окончательно утратить рассудок. Эта возможность не позволяла мне упрекать себя в том, что я вечер за вечером возвращаюсь в клуб и выхожу оттуда, источая зловоние, впитанное от тех грязных существ, которые являются его завсегдатаями, вместо того чтобы все свои силы бросить на поиск достойной работы.

Наверное, это платье служило напоминанием о том, что я могу изменить свою жизнь, что мне по силам чего-то добиться, снова стать «нормальной» и не отворачиваться от собственного отражения в зеркале.

А сейчас я пойду спать. Выспавшись, позвоню и скажу, что у меня месячные. Завтра мне незачем вставать с постели.

С любовью,

Я

29 ноября 1988 года

Я много недель не проходила мимо этого магазина. В этом не было никакого смысла. Мне по-прежнему было больно думать о том, что это платье, мое платье, принадлежит другой. И мне все еще было больно вспоминать, как обошлась со мной эта высокомерная сука.

Можешь себе представить мою реакцию, когда на днях, все же пробегая мимо этого магазина, чтобы не опоздать в клуб, я снова его увидела. Платье. Мое платье! Оно опять было в витрине, надетое на блестящий безликий манекен, как будто его вообще никогда с него не снимали и не давали примерить той женщине.

Магазин был закрыт, поэтому попасть внутрь я не смогла. Но зато я могла остановиться и, забыв о том, что опаздываю, полюбоваться своим платьем. Я смотрела на него во все глаза, а потом протянула руку и коснулась стекла, представляя себе мягкие складки ткани под кончиками пальцев. Я ощутила вибрации этого божественного платья даже на расстоянии, они ласково проникали в меня и распространялись по всему телу.

Я получила еще один шанс. Для меня это был шанс доказать той суке, доказать самой себе, что я способна на большее, что я могу стать владелицей даже такой изумительной, такой совершенной вещи.

Я осторожно отняла руку от стекла и бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до клуба. Но теперь я знала, что мне делать. Я знала, что должна пойти на все, на ЧТО УГОДНО, лишь бы добыть деньги и купить это платье. «Все что угодно», — твердила я себе.

Глава 12

Джек

Иногда, находясь в Брайтоне, я чувствую себя так же, как в Лондоне, где меня окружает множество людей. И все они такие разные, все озабочены своими проблемами, все живут своей жизнью. Время от времени я проводил вечера в Лондоне и оставался там на ночь. Я жил в Оксфорде и Брайтоне. Сейчас я осел в Хоуве. Но мне никогда не надоест прятаться у всех на виду, в толпе. В Брайтоне это сделать еще легче, чем в Лондоне, потому что до самых удобных в этом смысле мест добираться гораздо ближе и проще.

Шагая по мощеным улочкам в Норт-Лэйнсе, я снова чувствую себя свободно и раскрепощенно, как будто я стал прежним Джеком Бритчемом. Я молодой мужчина чуть за тридцать, и впереди у меня целая жизнь. Я могу делать все, что захочу, и тогда, когда захочу. Ничто меня не удержит. В этой толпе я всего лишь очередное препятствие на пути остальных. Так уж вышло, что я тоже живу в этом городе в одно время со всеми этими людьми, спешащими мимо меня. Я не являюсь важной персоной. Я всего лишь человек, и мне нравится это осознавать. Мне часто хочется быть просто никем. В моем мире быть никем среди окружающих меня людей недопустимо.

На углу Гардинер-стрит и Чарч-стрит, как раз перед тем, как улочка становится угрожающе узкой, окаймленной с обеих сторон магазинами и магазинчиками, мое внимание привлекает лоток уличного торговца. Это доска, которая опирается на оранжевую пластмассовую емкость из-под молока. В высверленных в доске отверстиях светятся аккуратные ряды сердечек. Некоторые из этих сердечек гладкие и прозрачные, другие подвергнуты жесткой, почти жестокой огранке, а некоторые лишены граней, но шероховатые на ощупь. Они удивительны в своей простоте, тем, как они отражают свет и переливаются мириадами огоньков. Вся доска усеяна огнями, она сияет всевозможными цветами. Сердечки дешевые, но безумно красивые совершенно особой и крайне редко встречающейся красотой.

Я как завороженный смотрю на эти сердечки. Я не в состоянии отвести от них глаз. Торгующему ими мужчине, наверное, столько же лет, сколько и мне. Он одет в замусоленный пиджак странного горчично-желтого цвета, на руках — зеленые перчатки без пальцев. У него светлая спутанная борода, запавшие глаза и красный от холода нос.

— Я сам их делаю, дружище, — сообщает он мне, демонстрируя сильный лондонский акцент, и тут же теряет ко мне всяческий интерес.

Он начинает сворачивать самокрутку, а я понимаю, что эти стеклянные «самоцветы» меня просто загипнотизировали.

Либби была бы счастлива, если бы я подарил ей такое сердечко. Во всяком случае, мне так кажется. Я уже давно блуждаю по улицам Брайтона в поисках идеального подарка. Но все, что, по моему мнению, ей подошло бы, слишком дорогое, а значит, не доставит ей радости. Я уверен, что многие мужчины позавидовали бы мне, узнав, что у моей жены такие скромные запросы. Она любит красивые вещи и сразу видит, где оригинал, а где подделка, но она редко позволяет себе дорогостоящую одежду и украшения. Она не может заставить себя потратить на них много денег, хотя и не признается в этом. Я не сомневаюсь, что, когда речь заходит о приобретении предметов не первостепенной необходимости, она думает: «Эта сумма почти равна ежемесячному платежу по закладной. Как мы будем жить, если не получится оплатить счета?» Либби всегда пытается определить, может она без чего-то обойтись или это ей действительно необходимо.

Когда мы только поженились, я сказал Либби, что готов оплатить ее аспирантуру и работу над диссертацией. Она только улыбнулась, при этом ее лицо озарила неподдельная радость.

— Спасибо, большое спасибо за такое предложение, — сказала она. — Но я не могу его принять. Этот поезд ушел. Теперь я косметолог. Признаюсь, я откладывала деньги, надеясь когда-нибудь вернуться к своей теме. Но теперь я понимаю, что мне это уже не нужно.

— Может, ты боишься того, что сильно отстала и не сможешь догнать? — поинтересовался я.

Она покачала головой и задумчиво произнесла:

— Нет, просто я косметолог.

— В таком случае мы могли бы вложить средства в твой собственный салон здесь, в Брайтоне, или в Хоуве, — предложил я.

И снова она радостно улыбнулась и подняла на меня глаза, и которых светился восторг.

— Это изумительная идея, Джек. Спасибо, но нет.

— Почему? — удивился я.

— Просто я не настолько честолюбива.

— Ты необычайно честолюбивый и целеустремленный человек, и ты страстно влюблена в свою работу.

— Я хотела сказать, что не настолько честолюбива, чтобы добиваться поставленной цели любой ценой, чего бы мне это ни стоило. Я не смогла закончить диссертацию, потому что не захотела быть обязанной людям, соглашавшимся финансировать мои исследования. Я не хочу открывать салон на твои деньги, потому что не хочу быть в долгу перед тобой.

— Я твой муж. Мои деньги — это твои деньги.

— С моральной и юридической точки зрения ты, возможно, прав, но здесь, — она положила ладонь на лоб, — и здесь, — теперь она прижала руку к груди в области сердца, — это твои деньги. Ты их заработал или получил в подарок до того, как познакомился со мной.

— Что за вздор! — возмутился я.

— Может, это и вздор. Может, если бы у нас были дети, я относилась бы к этому иначе. Но пока наша семья состоит только из нас двоих, я буду считать эти деньги твоими. Теперь, когда мы вместе, все деньги, что мы зарабатываем, сразу становятся нашими общими.

— Все равно это вздор.

— Джек, я была бедной, и я видела, что делает с людьми отчаяние и нехватка денег. Когда у тебя нет средств к существованию, у тебя нет свободы маневра. Жизнь подталкивает к страшным вещам. К счастью, до сих пор мне удавалось не совершать ничего непоправимого. И если честно, то, когда я занялась косметологией, у меня были определенные идеи и планы. Я мечтала создать собственную линию косметических средств. Но я должна добиться этого сама, а не получить все на блюдечке. Какой смысл что-то создавать, заранее зная, что в случае неудачи ты совершенно ничем не рискуешь? Я люблю вкладывать в свое дело все силы, а затем пожинать плоды этих усилий. Я горжусь тем, что я делаю. Разве я смогу этим гордиться, если буду рассчитывать на то, что в случае ошибки меня непременно выручит мой богатый муженек?

Это заставило меня задуматься о моих сложных взаимоотношениях с отцом. Гектор всегда пытался приучить меня полагаться на него. Ему не нравилось, когда я что-то делал, предварительно не посоветовавшись с ним. Ему хотелось полностью контролировать мою жизнь. Думаю, ему это было необходимо. Он постоянно давал нам с Джеффом деньги, настаивая на том, чтобы в случае каких-либо затруднений мы обращались к нему за помощью. Он не хотел, чтобы мы твердо встали на свои собственные ноги. И получалось так, что любой наш успех, как и поражение, был всего-навсего отражением его собственных действий и практически не имел к нам никакого отношения. Чтобы выйти из-под этой гиперопеки, мне постоянно приходится утаивать от отца свои проблемы, ведь мама настаивает на том, что мы должны оставаться дружной семьей. Я всегда опасался того, что, если она узнает, как сильно я его ненавижу и какого он низкого мнения обо мне, это разобьет ей сердце. Я вижу в отце все то, что делает мужчин скотами. Но потом я вспоминаю, что не имею права причинять боль маме.

Ева с самого начала протестовала против попыток отца контролировать нашу жизнь. Она все время твердила, что мы не должны принимать от него финансовую помощь, но мне было очень трудно от нее отказываться, потому что я знал, как высоко мама ценит возможность помогать нам с Джеффом. Еве в конце концов удалось донести до них наше отношение к этому: она взяла и подарила девяносто тысяч фунтов, которые отец получил в результате какой-то сделки, центру защиты женщин от насилия и приюту для бездомных. Сам я никогда не отважился бы сделать это. Впрочем, когда я рассказал отцу, на что пошли эти деньги, он перестал делать нам такие подарки.

Я хочу купить для Либби стеклянное сердечко. Эти безделушки совсем недорогие, зато очень красивые, но я не уверен, что это именно то, чего ей хотелось бы. Еве такое сердечко точно понравилось бы. Во всяком случае, мне так кажется. Я в этом не уверена. Они перемешались в моей голове настолько, что я не могу сказать наверняка, кому из них что нравится, а что — нет. Обе равнодушны… были равнодушны… к деньгам. Обеим нравятся… нравились… красивые вещи. Обе заставляют мое сердце биться с утроенной скоростью. Но они неодинаковые. Они очень и очень разные, но иногда я забываю, кто есть кто и кому что нравится. Характерные черты, отличающие этих двух любимых мною женщин, иногда так перемешиваются в моем сознании, что мне страшно обращаться к женщине, на которой я женат в настоящий момент.

Я боюсь приписать Либби какие-то слова или поступки Евы и боюсь того, что она меня за это не простит.

Мой взгляд замирает на дымчатом прозрачном сердце в центре доски.

Мои пальцы смыкаются вокруг него, и оно оказывается у меня в кулаке. Кровь, пульсирующая в моих жилах, как будто сосредоточилась в моей руке, и мне кажется, что в кулаке бьется стеклянное сердце. Я почти уверен, что оно живое и действительно бьется!

Ева наверняка восхитилась бы этим сердцем, но я уверен, что Либби оно тоже понравится. Да и что еще я могу подарить ей после всего, через что она прошла? Разве что мое несовершенное сердце.

Ева

1 декабря 1988 года

Сегодня я обратилась к Конни за советом, как мне заработать больше денег. Деньги мне нужны, чтобы купить мое платье, но я ей этого не сказала. Я сомневаюсь, что хоть кто-нибудь способен понять, зачем мне необходимо это платье. Я просто сказала ей, что мне очень нужны деньги — чем скорее, тем лучше. Мы с Конни находились в тускло освещенной комнатушке с вызывающим смех названием «гримерка». Она сидела на вращающемся стуле, наклонившись к зеркалу, и делала макияж. Услышав мой вопрос, она резко развернулась ко мне. Она — единственный человек в этом клубе, кому я действительно доверяю.

Она танцует очень давно и относится к этому совершенно спокойно. Она не такая стервозная и озлобленная, как остальные. У нее невероятно красивая фигура с удлиненными, обтянутыми гладкой кожей мышцами. Она и в обычной жизни напоминает амазонку, но в туфлях на высоком каблуке и с подобранными назад волосами она становится похожа на богиню. Мужчины устремляются к ней так, как будто мечтают, чтобы она их укротила или растоптала каблуками своих туфель. Но она сохраняет такое спокойствие, словно не замечает их повышенного внимания. Чтобы выйти в зал, она ни в кого не превращается. Перед этими пускающими слюни мужиками появляется сама Конни. Она остается собой и в гримерке, а также после работы. Меня в гримерке и перед мужиками зовут Хани, а после работы я снова становлюсь Евой.

— Зачем тебе деньги, малышка? Конечно, если это не слишком личный вопрос. — Она, склонив голову набок, изучающе смотрела на меня своими темными, знойными глазами.

Она произнесла это очень тихо, не желая, чтобы наш разговор кто-нибудь подслушал.

Я пожала плечами.

— Надо.

Все эти танцы не оказывают на нее никакого воздействия, и поэтому ей ни за что не понять, зачем мне нужно это платье, каким образом оно может мне помочь.

— Я надеюсь, не для мужчины?

Я помотала головой.

— Ничего подобного. Я никогда не пойду на это ради мужчины.

— Никогда не говори никогда, — вздохнула Конни. — Так значит, ты хочешь зарабатывать больше? Что ж, тогда ты могла бы попробовать приватные танцы в VIP-апартаментах. Скажи об этом Адриану и другим, и они начнут направлять к тебе тех, кто этим увлекается.

— А там только танцуют? Просто делают это дольше или там необходимо полностью раздеваться? — уточнила я.

Конни смотрела на меня так долго и пристально, как будто пыталась определить, действительно я такая наивная или прикидываюсь. Я никогда не танцевала в апартаментах и впервые спросила о приватных танцах. Обычно мне хватало денег и на то, чтобы рассчитаться с клубом, и на то, чтобы заплатить за квартиру, по счетам, прокормиться и т. д. Я приходила, делала свою работу и уходила. Все остальное меня не касалось.

Она вздохнула.

— Хани, в апартаментах правил, которых мужчины якобы придерживаются у всех на виду, не существует. Как тебе известно, если мы позволяем им коснуться себя в зале, мы притворяемся, что делаем для них исключение. Там, наверху, они могут трогать тебя сколько захотят. Они могут дрочить, наблюдая за тем, как ты танцуешь, лапать тебя, хватать за сиськи. Они могут заставить тебя поиграть с собой или с ними. Некоторые девчонки соглашаются отсосать у них или… — Заметив, что на моем лице отразился ужас, она замолчала и в отчаянии уставилась на меня. — Если тебя интересует мое мнение, я думаю, что приватные танцы не для тебя, — закончила она.

— Но мне нужны деньги, — не унималась я.

Конни прикусила нижнюю губу, измазав зубы губной помадой. Я впервые видела ее такой нерешительной.

— Хорошо, но тебе придется стать гораздо жестче. Если там, наверху, ты проявишь хоть малейшую слабость, тебя сожрут заживо. И я не преувеличиваю. Сюда приходят и такие подонки, которые могут вынудить тебя взять в рот и попытаются в тебя кончить, если им покажется, что это сойдет им с рук. Одну из девочек там изнасиловали. Вышибалы стояли под дверью, но она побоялась звать на помощь. А потом эти ублюдки, хозяева нашего заведения, на нее надавили, запретив ей заявлять на насильника в полицию. Они, видите ли, опасались, что их лишат лицензии. Они сунули ей пачку купюр и фактически велели убираться вон. Что случилось с тем мерзавцем? Он продолжал приходить, но все девочки отказались для него танцевать, и менеджерам пришлось закрыть перед ним дверь. — Конни пожала плечами. — Наверное, теперь он занимается этим в других клубах.

Я прижала ладонь ко рту.

— Почему же ты продолжаешь здесь работать? — спросила я, зная, что не смогла бы работать там, где изнасиловали мою подругу.

Губы Конни снова изогнулись в горькой и мудрой улыбке. Она отвернулась к зеркалу и потянулась к кисточке, чтобы подрумянить свои щеки.

— Мне нужны деньги.

Я тоже развернулась к зеркалу и вгляделась в свое отражение. Зачесанные назад и стоящие дыбом волосы, жирно подведенные черным, синим и коричневым карандашами глаза, искусственные ресницы, кроваво-красные губы и сияющая кожа щек. Мое горло охватывал золотистый, сверкающий собачий ошейник. Мне действительно были нужны деньги. Они мне были нужны, чтобы я могла снова стать Евой.

— Мне очень не хотелось бы, чтобы ты за это бралась, — продолжая делать макияж, снова заговорила Конни. — Думаю, ты не отступишь, но знай, что я против. Я помню, как впервые тебя увидела. Я еще тогда поняла, что тебе здесь не место. Ты не создана для такой жизни, Хани. Ты слишком мягкая. Всего через пару лет ты оглянешься назад и возненавидишь себя за все это.

— Ты себя возненавидела? — спросила я.

— Я ненавидела себя задолго до того, как появилась здесь. Это место всего лишь подбрасывает мне дополнительные основания для ненависти.

— Мне нужны деньги, — повторила я, пытаясь убедить в этом не столько ее, сколько себя.

— А кому они не нужны?

«Мне нужны деньги, мне нужны деньги, мне нужны деньги», — твердила я себе, подходя после смены к Адриану, чтобы попросить его позволить мне заняться приватными танцами в апартаментах.

— Ты уверена? — явно удивившись, спросил он.

С тех пор как я попала в клуб, я не интересовалась ничем, кроме своей непосредственной работы, после окончания которой забирала заработанные деньги и уходила домой.

Я кивнула. «Мне нужны деньги, мне нужны деньги, мне нужны деньги».

— Клиенты будут счастливы. Немного свежей плоти им не помешает. Да и ты подзаработаешь. Только сразу четко давай им понять, на что ты согласна, а на что — нет. Тебе это понравится, — добавил он, похлопывая меня по заднице. — Они будут так за тобой упадать, что тебе это понравится.

«Мне нужны деньги, мне нужны деньги, мне нужны деньги».

8 декабря 1988 года

Сегодня я впервые исполняла приватный танец.

Мужчина не был отвратительным или пьяным. Он был в костюме и показался мне довольно приятным. И еще у него на пальце было обручальное кольцо. Это почему-то меня расстроило. Я старалась не смотреть на его руки.

Мне пришлось полностью раздеться и сесть верхом ему на колени. Одну руку, ту, на которой сверкало золотое обручальное кольцо, он положил мне пониже спины, а второй дрочил, пока не кончил.

Придя домой, я трижды приняла ванну, но продолжаю ощущать его трущуюся о мой живот правую руку, совершающую ритмичные движения вверх-вниз, и чувствую, как золотое кольцо, символ его верности и пожизненной привязанности к другой женщине, касается моей спины, чуть ли не прожигая кожу.

Заработанные сегодня деньги я положила в пустую и обледеневшую морозилку холодильника, потому что так мне проще о них забыть. Пока я и думать о них не могу. Вообще-то, что мне сейчас необходимо, так это еще одна ванна.

19 февраля 1989 года

Сегодня я вошла в бутик, чувствуя, как пачка банкнот прожигает дыру в моем кармане. Я заработала всю необходимую сумму до последнего фунта. «Новая девочка» в VIP-апартаментах явно воодушевила завсегдатаев заведения и залетных любителей подобного рода развлечений. Они считают, что меня очень легко задешево развести на «дополнительные услуги», что меня легко склонить к «продолжению танца», не доплачивая при этом, или убедить в том, что они могут мне пригодиться в будущем, если сейчас я сделаю им скидку вплоть до бесплатного обслуживания.

Конни посоветовала мне стать жестче, и я последовала ее совету. Поначалу я очень нервничала, и перед тем, как идти к клиенту, мне приходилось собирать все свои силы. Но мысль о том, что эти мужчины, и особенно обладатели обручальных колец, попытаются лишить меня законного заработка, пугала меня гораздо больше. Это пытались сделать все, кого я развлекала здесь впервые.

— Дениза делает это на двадцать фунтов дешевле, — заявляли они.

Поначалу я не знала, что им на это ответить, и говорила, что не могу уступить так много, но все же позволяла торговаться. Потом я поумнела.

— Ах, милый, — стала говорить я в такой ситуации, — какая жалость! Мне так хотелось для тебя потанцевать. Но если ты хочешь Денизу из-за цены, подожди здесь. Я ее позову.

Самолюбие неизменно вынуждало их заплатить мне все, что я просила.

Я никогда не соглашалась на сексуальные контакты, в какой бы форме они ни предлагались, и это позволяло мне относиться к такой работе достаточно спокойно. За право в конце песни потрогать меня внизу в течение нескольких секунд я брала цену пяти танцев. Я делала вид, что это мне нравится и что мне хотелось бы продолжения и после того, как стихнут последние аккорды.

Меня очень удивляло то, что они этому верят. Они нисколько не сомневались в том, что я могла бы дважды взглянуть в их сторону, уже не говоря о том, что я согласилась бы при них обнажиться, если бы мне за это не заплатили. В глубине души я жалела этих мужчин. Я спрашивала себя, что заставляет их верить в то, что мне это может нравиться, что я способна обратить внимание на мужчину, который платит за то, что-бы его возбудили. Но вообще-то я запрещала себе что-либо чувствовать. Я позволяла клиенту проводить руками по моей груди, прежде чем начать теребить молнию на брюках. Я кружилась перед ним и раскачивала над ним бедрами, а он суетливо кончал; тем временем стена, которую я начала возводить вокруг себя, приступив к этой работе, все утолщалась. Я ненавидела свою роль, но постоянно повторяла в уме: «Мне нужны деньги». Мои мысли были сосредоточены на этой цели, а мои чувства надежно защищены стеной.

Я заработала, сколько было надо. Я все это время складывала деньги в морозилку и старалась о них не думать. Теперь я собиралась потратить их на то, для чего они и предназначались. Вряд ли кто-нибудь понял бы, как я смогла пойти на все это ради того, чтобы купить платье, но оно было мне необходимо. В моей жизни было очень мало такого, в чем я действительно нуждалась бы. Разумеется, были вещи, которые я хотела иметь, ведь все мы чего-нибудь хотим. Но это платье было мне необходимо для того, чтобы почувствовать себя… настоящей, что ли.

Тот мир, в котором я жила, и то, чем я занималась, вызывали у меня ощущение нереальности. Я очень часто испытывала отвращение к себе самой. А когда я развоплощалась из Хани в Еву и переставала делать вид, что в моем занятии нет ничего дурного, меня и вовсе охватывал страх. Мне начинало казаться, что я вот-вот исчезну, что мало-помалу Хани вытеснит Еву и однажды, очень скоро, я выйду из клуба и уже не стану Евой. По улице зашагает Хани. Хани займет мою квартиру, Хани отнимет у меня одежду, Хани заберется в ванну, Хани начисто отмоет мое тело, Хани будет сидеть в кресле, укутавшись в махровый халат, и курить сигарету за сигаретой, глядя куда-то вдаль. А потом Хани ляжет в постель и уснет. Утром Хани проснется и займется всеми теми делами, которыми обычно занималась Ева.

С каждым днем мне было все труднее становиться самой собой. Процесс превращения Хани в Еву занимал все больше времени. Мне было необходимо это платье — вещь, которой так нравилось любоваться Еве. Это платье, четки тети Мэвис, сумка дяди Генри и фотография, где я была снята с родителями и где мне было всего два года, — все это были предметы, которые что-то значили лично для меня, для Евы. Я поняла, что коллекционирую предметы, указывающие на то, что я существую на самом деле. Они служили мне своеобразным якорем и казались гарантией того, что я не исчезну.

Я толкнула дверь и вошла. Тихий звон колокольчика известил хозяйку о моем появлении. Стерва, которая в прошлый мой приход заставила меня плакать, перестала сворачивать на прилавке джемпер и подняла голову. На ее губах играла улыбка; предназначенная для высоко ценимого покупателя, переступившего порог ее райского уголка. Она меня узнала, я поняла это по тому, что она сразу же нахмурилась. Но почему-то ее губы не сложились в презрительную усмешку, а глаза не сузились. Быть может, она выжидала, пока я не подойду поближе, чтобы тотчас же разорвать меня в клочья? Но ведь она уже не могла этого сделать, верно? У меня были деньги. Я была ничем не хуже ее. Как бы она ко мне ни относилась, как бы она меня ни презирала, она будет вынуждена продать мне это платье.

Я слегка дрожала, но пачка денег в кармане придала мне смелости сделать следующий шаг, а потом еще один, и еще…

— Слушаю! — бросила она, когда я остановилась перед ней.

Теперь нас разделял только прилавок.

— Можно примерить вон то платье с витрины? — вежливо, но уверенно произнесла я.

— Конечно, — кивнула женщина, а я от удивления даже немного отпрянула.

Я ожидала, что мне придется достать деньги из кармана и показать их ей, чтобы убедить в том, что я не просто отнимаю у нее время и у нее нет оснований отказать мне в примерке платья.

Хозяйка магазина закончила складывать джемпер и спокойно подошла к окну. Она шагнула в витрину, расстегнула молнию на платье и осторожно сняла его с безголового манекена. У меня в голове громко зазвучала песня из фильма «Манекен». «Глядя в твои глаза, я вижу рай…» Я смотрела этот фильм с Питером во время одного из наших свиданий. Кажется, это было еще до того, как мы сделали это впервые. Мы сидели в кинотеатре в первом ряду, держась за руки, и мое сердце едва не разрывалось на части от того, что я принимала за любовь. Теперь я считаю, что представление о любви меняется пo мере того, как человек становится старше, опытнее, умнее. Я помню, как изменились мои чувства к нему после того, как мы позанимались сексом. У меня было ощущение, что я принадлежу ему, что он безгрешен, а впереди меня ждет безграничное счастье. Пока мы были вместе, мне казалось, что ничто не может нас разлучить. А потом он исчез из моей жизни.

Платье было сшито из плотной ткани, и когда я вошла в примерочную кабинку и сняла его с крючка, то ощутила его тяжесть. Я не спеша надела его и почти благоговейно застегнула молнию на боку. Оно было очень мягким, и мне показалось, что в тех местах, где платье касается моей кожи, оно меня ласково поглаживает и утешает. Меня охватило такое спокойствие и такое необычайное умиротворение, что к глазам подступили слезы, а в горле защипало. У меня было ощущение, что кто-то очень любимый и родной взял меня на руки и стал покачивать, нежно обнимая.

Собравшись с духом и готовясь противопоставить спокойствие и уверенность презрению хозяйки, я отдернула штору, чтобы подойти к зеркалу. Хозяйка стояла, прижав телефон к уху, и смотрела в другую сторону, слушая то, что говорил ей человек на другом конце линии. Босиком, потому что туфель под это платье у меня не было, я вышла из кабинки и подкралась к зеркалу.

Я зажала рот ладонью, потому что, когда увидела себя в полный рост, из моего горла вырвался крик. Я не походила на того человека, каким привыкла себя считать. Я не походила на Хани. Я не походила ни на одну из тех девушек, которыми была с тех пор, как в последний раз вышла из дома матери. Я походила на взрослую женщину, которую удары судьбы научили прочно стоять на ногах и полагаться только на себя. Но я также выглядела хрупкой, нежной и очень спокойной. Платье заставило меня светиться изнутри. Наверное, именно так чувствуют себя женщины, одеваясь в день свадьбы. Они чувствуют себя самыми прекрасными на земле.

— Этот цвет подчеркивает ваши глаза, — произнесла хозяйка.

Я не слышала ее шагов и понятия не имела, как долго она стоит у меня за спиной, потому что впервые в жизни была всецело поглощена собой. Я перевела взгляд с собственного отражения ни ее лицо, ожидая увидеть на нем сарказм. К моему удивлению, я его там не обнаружила.

— Вы очень красивы в этом платье, — сказала она. — Вы действительно его заслуживаете. Вряд ли оно будет так же смотреться на ком-то другом.

Я не сводила с нее глаз, спрашивая себя, куда подевалась ядовитая стерва, та женщина, которая возненавидела меня всего лишь за то, что я переступила порог ее магазинчика.

— Я поступила дурно, — отозвалась она в ответ на мое молчание. — Но все же вы вернулись. Должно быть, это платье значит для вас очень много.

Я вспомнила обо всем, что пришлось сделать Хани, чтобы заработать достаточно денег и позволить мне купить это платье. Оно значило… Оно значило для меня достаточно много, чтобы я вернулась. Но я не могла с ней заговорить. Я боялась, что она вот-вот на меня набросится.

— Если хотите, я упакую вашу одежду, потому что вы просто обязаны пойти в этом платье домой.

Она знала, что мне некуда его надевать, что это мой единственный шанс почувствовать себя так, как я почувствовала себя, надев это платье. Я провела ладонями по платью, испытав неописуемый восторг от этого мягкого, шелковистого скольжения. На улице было довольно холодно, но она меня правильно поняла: я не хотела снимать свое платье.

Хозяйка пошла в примерочную кабинку и вернулась с моей одеждой. Она подала мне куртку и кроссовки, а джемпер, джинсы и носки положила на прилавок. Я сунула ноги в кроссовки, а руки — в рукава куртки. Но даже эти повседневные вещи не затмили красоты платья и не снизили остроты моих ощущений.

— С вас двести двадцать пять фунтов, — произнесла она, когда я наконец подошла к прилавку.

Мои пальцы замерли, обхватив пачку денег в кармане.

— Вы говорили, что оно стоит четыреста, — пробормотала я.

Женщина покраснела и с виноватым видом отвела глаза.

— Я поступила с вами очень дурно, — повторила она.

Меня затошнило. Я не танцевала бы так много в апартаментах, если бы… «Нет, не думай об этом», — приказала я себе. Теперь у меня было платье, и больше ничего не имело значения. Я подала женщине деньги и постаралась вытеснить все остальное из своего сознания.

Выйдя из магазина, я замерла на мгновение, наслаждаясь осознанием того, что одета совершенно не по сезону, и ощущая, что весь мир лежит у моих ног. Я могла делать все, что захочу: это платье наделило меня сверхсилой. Я знала, что, если потребуется, я даже мир могу спасти.

Вместо этого я вошла в кафе и заказала кофе. Я сидела у окна и в ожидании своего заказа смотрела на улицу. Это была та жизнь, которую собиралась вести Ева — та Ева, которую я видела в зеркале. Если бы все сложилось иначе, ее даже одиночество не слишком волновало бы. Она находила бы утешение в безумстве мира.

— Я в восторге от вашего платья, — произнесла официантка, ставя на стол передо мной белую чашку с кофе, укрытым пенкой.

— Спасибо, — отозвалась я.

— Это из магазина за углом? — спросила она.

— Да, — кивнула я.

— Я часто пускала перед ним слюни, — поделилась она. — Но я знала, что, работай я хоть миллион лет, никогда не смогу его себе позволить. Оно вам так идет! Сомневаюсь, что я в нем выглядела бы так же здорово.

Она улыбнулась мне, и я почувствовала, как слезы жгут мне горло. Я не привыкла к доброте. В Лондоне люди редко позволяют себе быть добрыми. У них просто не хватает на это времени, если только им не нужно что-нибудь от тебя. На моей работе люди даже не пытались демонстрировать доброту. Зачем? Они ведь платили мне за то, что я доставляла им удовольствие.

— Спасибо, — сказала я.

Ее улыбка стала еще шире, и она склонила голову набок, пристально вглядываясь в мое лицо.

— Не переживай, она постепенно станет легче, — неожиданно произнесла она.

— Вы о чем?

— О жизни. — Она пожала плечами. — Можешь поверить мне на слово. Она обязательно станет и легче, и проще.

После того как она отошла, я задумалась о ее словах. Я спрашивала себя, почему она мне это сказала и действительно ли это так. В моей жизни все складывалось иначе. Чем дольше я жила в этом мире, тем более трудной и сложной она становилась. Наверное, она задолжала мне очень много простоты и легкости. Должно быть, очень скоро меня ожидает удача и я смогу наконец-то зажить жизнью обычной семнадцатилетней девчонки.

Когда я выходила из кафе, официантка помахала мне рукой на прощанье. Оказавшись на улице, я бросилась бежать и не останавливалась до самого дома. Я не хотела, чтобы она попыталась меня догнать, начала задавать вопросы. А может, и отдала бы чаевые, которые я оставила для нее на столе. Сто семьдесят пять фунтов. Я должна была избавиться от этих денег. Я и так потратила слишком много сил, пытаясь забыть об их существовании. Я сделала то, что мне пришлось сделать, чтобы заполучить свое платье, и мне было необходимо избавиться от остальных денег. Я хотела, чтобы они достались кому-то, кто воспримет их просто как приличную сумму, кто не будет знать, что они символизируют собой тех мужчин, которые ради собственного удовольствия использовали мое с виду податливое тело.

Я все еще не сняла свое платье. Я не хочу его снимать. Если я его сниму, мое тело перестанет быть телом Евы. Я мысленно продолжаю видеть себя женщиной в зеркале. Я буду цепляться за этот образ и за эти ощущения столько, сколько смогу.

Никому ведь от этого не станет хуже, верно?

Я

17 марта 1989 года

Сегодня случилось что-то хорошее.

Я была в супермаркете — покупала какие-то мелочи, размышляя о заполнении налоговой декларации. Судя по всему, я работаю по договору, а значит, мне придется сообразить, как это делается, а также сколько я должна заплатить, должна ли я им хоть что-то… И тут я с кем-то столкнулась.

Мужчина. Я мельком на него взглянула, но в следующее мгновение покраснела до ушей, потому что мне показалось, что я видела его в клубе. Я низко опустила голову, а он вдруг произнес:

— Если не ошибаюсь, Ева?

Я с облегчением выдохнула, потому что, как вы понимаете, если бы он посещал клуб, то знал бы меня под именем Хани.

— Мы знакомы? — спросила я.

— Какая жалость! Я-то был уверен, что вы меня помните! Я Эллиот. Я работаю в компании, которая выкупила фирму, где вы раньше работали. Я тогда был младшим бухгалтером. Собственно, я по-прежнему младший бухгалтер.

Он был выше меня, но не намного. У него были вьющиеся русые волосы и добрые карие глаза. Он был в темно-синем костюме, но верхняя пуговица его белой рубашки была расстегнута, а узел галстука слегка ослаблен.

— А, ну да, — произнесла я, потому что на самом деле не знала, что сказать.

Но у меня в животе возникло странное щекочущее ощущение. Чем дольше я там стояла, тем привлекательнее становился этот мужчина.

— Я очень переживал из-за того, что вас не взяли на работу, — продолжал Эллиот. — Вы гораздо лучше, чем та девочка, которую они наняли. Им пришлось за это поплатиться — в конце концов ее уволили за воровство.

— Правда? Так у них освободилось место? Как здорово!

— Нет, это было довольно давно. Они уже кого-то взяли.

— Почему они мне не позвонили? Я ведь подавала заявление, — возмутилась я, почувствовав себя преданной. — Я ведь старалась изо всех сил!

— У нас кое-что изменилось. Офелию вытеснили буквально через пару месяцев. Но многие считали, что так ей и надо, зная, как она поступила с вами, а особенно с Мэгги. Вы в курсе, что они с Мэгги дружили еще со школы?

— Нет, этого я не знала.

— Как выяснилось, нашей компании нужна была ценная клиентура Офелии, а не она сама. Они превратили ее жизнь в ад, и она вынуждена была уйти. Доминик тоже не задержался. Он учуял, куда дует ветер, и тоже ушел. У каждого из них теперь новый бизнес, но им пришлось начинать с нуля, без клиентуры и с подмоченной репутацией — многим стало известно о том, как плохо они поступили со своими сотрудниками.

Вот это да! Сколько веревочке ни виться, а концу действительно быть! Я даже содрогнулась при мысли о том, что Офелия оказалась в сходной со мной ситуации. Впрочем, представить себе Офелию танцующей вокруг металлического шеста я не смогла.

— Как вы смотрите на то, чтобы где-нибудь посидеть и выпить? — неожиданно предложил Эллиот.

— Простите, не могу, — отозвалась я. — У меня есть парень.

Я произнесла это, скрестив пальцы в кармане, потому что мне было неприятно лгать. Но я не могла забыть о том, что я стриптизерша, и считала себя не вправе отправляться с ним на свидание.

— Ну еще бы! Такие девушки, как вы, долго свободными не ходят.

— Такие девушки, как я? — ощетинилась я.

То, что я раздеваюсь перед мужчинами, не означает, что я сплю со всеми подряд.

— Такие хорошенькие.

— А-а…

— Послушайте, вот моя визитка. Если вы расстанетесь со своим парнем, позвоните мне. Можете также позвонить, если вам потребуется разобраться с бухгалтерией. Может, я и не смогу вам помочь, зато это классный предлог еще раз встретиться.

— У вас есть ручка? — спросила я.

Он извлек из внутреннего кармана пиджака синюю шариковую ручку «Бик». Я перевернула его карточку и написала на ней свой номер.

— Если вы узнаете, что где-то есть подходящая работа, позвоните мне, пожалуйста, — попросила я, возвращая ему карточку. — Я помню рабочий номер, так что смогу позвонить вам в офис.

Он кивнул и улыбнулся:

— Отлично. Договорились.

Я не шла, а летела домой, чувствуя себя на седьмом небе от счастья. Я точно знала, что он принесет мне удачу. Так и случилось. Сегодня один из завсегдатаев дал мне сто фунтов.

Да-да, сто фунтов! То есть я хочу сказать, что так просто подобное НЕ ПРОИСХОДИТ! Девчонки чуть не умерли от зависти, но мне было наплевать. Я не стала размахивать этой соткой или хвастаться, но благодаря этому щедрому подарку время пролетело незаметно, поскольку я знала, что теперь мне есть чем заплатить за квартиру и можно особенно не выкладываться.

Более того, я шла домой, улыбаясь до ушей. Вот видишь! Если очень стараться и терпеливо ждать, то обязательно произойдет что-нибудь хорошее.

Спокойной ночи.

С любовью,

Я

Либби

На моей подушке лежит небольшой сверток в розовой оберточной бумаге, перевязанный ленточкой цвета слоновой кости. Под ленточку засунут конверт.

Теперь я понимаю, почему после ужина Джек лишь предложил принести мне из спальни таблетки и поспешил увести Бутча на вечернюю прогулку.

Я тяжело опускаюсь на кровать и смотрю на сверток. Джек любит дарить мне подарки. Для него это способ выразить свою любовь. Они всегда очень красивые, иногда дорогие, но все это я променяла бы на него самого. Я предпочла бы, чтобы он не дарил мне подарки, а разговаривал со мной, делился переживаниями и мыслями, полагался на меня. Я предпочла бы, чтобы наши отношения не становились весьма поверхностными, как только дело касается Евы.

Вот только думать о ней плохо мне становится все труднее и труднее. Чем больше я узнаю о Еве, тем больше я ей сопереживаю, а значит, начинаю понимать, почему Джек до сих пор одержим ею.

Мне отчаянно хочется, чтобы она оказалась сукой. Мне хочется обнаружить, что она удерживает Джека при помощи каких-то зловещих чар. Тогда, глядя в будущее, я смогла бы представить, что, как только эти чары развеются, он сможет всецело принадлежать мне. Но теперь я знаю, на что ей пришлось пойти, чтобы зарабатывать деньги, оплачивать жилье, оставаться на плаву… и это знание разрывает меня изнутри. Как если бы я была с ней знакома. Ведь я могла оказаться на ее месте. Я могла с кем-нибудь переспать, чтобы получить финансирование своей темы. Я могла сделать то, что, по слухам, делают некоторые женщины, оканчивающие магистратуру или аспирантуру. Чтобы свести концы с концами, я тоже могла стать стриптизершей. Когда я ушла, то вполне могла оказаться на месте Евы. А с Евой произошло все то, чего я так боялась.

Я протягиваю руку к свертку. Для такого маленького предмета он на удивление тяжел. Я развязываю ленточку и разворачиваю бумагу. Внутри лежит сердце. Это прозрачный кристалл толщиной около двух сантиметров, в центре которого виднеются завихрения белоснежного тумана, застывшего во времени и пространстве. Сквозь крошечную петельку в выемке сердца продет черный кожаный шнурок. Это не похоже ни на что из всего, что он дарил мне до сих пор.

Меня охватывает любопытство, и я поспешно вынимаю из конверта открытку.

Я тебя люблю. Дж.

Я с трепетом держу сердце на ладони, а потом прижимаю его к груди и откидываюсь на подушки.

Я больше не буду читать эти дневники. Я не имею права вторгаться в ее жизнь. Я уже немного ее знаю, поэтому больше не буду этого делать. Кроме того, читая их, я в каком-то смысле предаю Джека. Я должна расспросить его, поговорить с ним, заставить его рассказать мне о ней. Теперь я знаю, что это возможно, ведь он подарил мне свое сердце. Прежде я не ощущала, что оно принадлежит мне безраздельно.

Глава 13

Либби

Мы стоим на светофоре внизу Одиннадцатой авеню, возле набережной. Рядом с нами останавливается машина. Это красный «феррари». Водитель нагло посматривает на Джека и ревет двигателем, пытаясь привлечь его внимание. Он явно хочет, чтобы Джек осознал убожество своей малышки Z4.

Я закатываю глаза и поспешно говорю:

— Джек, не обращай внимания.

Чтобы успокоить Джека, я прикасаюсь пальцами к его руке. Такие вещи заводят Джека, и он вполне способен попытаться «сделать» этого идиота на светофоре. Вот только это ему все равно не удастся, и он не на шутку разозлится.

— Вот ублюдок! — сквозь зубы цедит Джек.

— Это видно невооруженным глазом. Но ты будешь ничем не лучше, если затеешь с ним гонки. Неужели тебе необходимо самоутверждаться таким способом? Тебя так легко задеть? А теперь представь себе, что будет, если кто-то захочет перебежать через дорогу как раз перед тем, как загорится зеленый свет. Ты собьешь человека. Как ты будешь себя чувствовать, зная, что покалечил кого-то из-за того, что позволил этому уроду вывести себя из равновесия?

Двигатель «феррари» ревет еще громче, и я практически вижу, как волоски на шее Джека встают дыбом от ненависти.

— Знаешь, я часто спрашиваю себя, как такие придурки могут не обращать внимания на то, что у них изо лба торчит огромный фаллос, — небрежно бросаю я. — Неужели он им не мешает?

Джек отводит глаза от дороги и хохочет.

— Ты и обо мне такое говорила Энджеле, когда мы с тобой познакомились?

Он переводит взгляд на светофор.

— На этот вопрос, мистер Бритчем, я ответить не смогу, не бросив на себя тень.

— Ага, так ты у нас крепкий орешек! — поддерживает он нашу дружескую перепалку.

На светофоре вспыхивает желтый свет. Как только он сменяется зеленым, «феррари» с ревом срывается с места и уносится вдаль. Джек трогается с обычной скоростью, а я с удовлетворением замечаю, что закрепленная над светофором камера мигает — она успела заснять «феррари» в его рывке.

— Я уверена, что теперь, когда ты не принял вызов, он чувствует себя еще большим придурком, — сообщаю я Джеку.

— О нет, миссис, вам так легко не отделаться! — Джек хмыкает. — Признавайся, что ты сказала Энджеле после нашей первой встречи?

— Мы женаты. Какое это теперь имеет значение? — спрашиваю я.

— Никакого, но мне все равно интересно. Так что ты сказала?

— Я тебе уже говорила, что даже не упомянула тебя. Ты вообще не высветился на моем радаре, пока не возник возле салона с кофе и круассанами. Но даже тогда меня больше заинтересовали круассаны и кофе, чем тот, кто их принес.

— Ах, как прав был Оскар Уайлд! Действительно, плохо, когда о тебе говорят на каждом углу, но еще хуже, когда о тебе не говорят вовсе.

— Да не расстраивайся ты так! — утешаю я его. — В этом не было ничего личного.

— Я не могу поверить в то, что был тебе совершенно безразличен, — голосит он.

— К счастью, ты не всем женщинам кажешься неотразимым.

— Почему — к счастью?

— Видишь ли, я не хотела бы, чтобы все женщины фан…

Сначала до моего слуха откуда-то справа доносится громкий скрежет, но уже через долю секунды наша машина отлетает в сторону, как будто отброшенная взбешенным великаном. Визг тормозов заполняет мою голову, у меня в животе все обрывается, потому что машину поднимает в воздух, и вот уже на меня летят желтые квадраты сложенной из песчаника стены и серая масса фонарного столба…

Я открываю глаза и вижу, что лежу у себя в спальне в объятиях спящего Джека. Я мокрая от пота и вся дрожу. Мое сердце колотится, пытаясь выпрыгнуть из груди. Оно стремится убежать от кошмарного сна, который не так давно был реальностью. Я дышу часто и прерывисто, а грудь болит от бесплодных попыток удержать кислород в легких.

Наверное, я плачу. Я чувствую себя так, как будто плачу. Мне кажется, что я снова оказалась там, в железной ловушке врезавшейся в столб и искореженной машины. Мое лицо саднит от ран н затекающих в них слез. Когда я пыталась говорить, я не издавала ни звука. Из моего сознания выпадали огромные отрезки времени. Но я не оставляла попыток. Я звала его по имени, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Я всего лишь хотела знать, что он жив и здоров.

Мне кажется, я задыхаюсь. Меня душит Джек. Я пытаюсь дышать, но, обнимая меня, он не позволяет мне сделать вдох. Я уже не боюсь его разбудить. Не обращая внимания на вспыхивающую на концах моих нервных окончаний боль, я отталкиваю его и сажусь в постели. Мое дыхание тут же восстанавливается. Теперь с каждой секундой мое сердце бьется все ровнее.

— Либби? — окликает он меня и приподнимается, опираясь на локоть. — Что-то случилось?

Я отворачиваюсь. Мне не хочется, чтобы он на меня смотрел. Я и сама не хочу на него смотреть. Я хочу оказаться как можно дальше от него. «Да, случилось, — хочется ответить мне. — Случилось нечто ужасное».

— Ничего, — говорю я. — Это всего лишь сон.

— Любимая! — шепчет он, придвигаясь ко мне.

Теперь моя очередь шарахаться от него. Он столько раз делал это со мной, теперь это делаю я. Это заставляет его нахмуриться и сесть в постели. Он снова тянется ко мне, и это невыносимо. Я не могу вынести то, что он ведет себя как ни в чем не бывало, как будто все в порядке, как будто он не лгал мне все это время. Он знает, что произошло сразу после аварии, когда мы оба пришли в себя. Он знает, что он сделал. Я отстраняюсь и соскальзываю с кровати.

— Я хочу пить, — говорю я.

— Хорошо, — отвечает он, но меня уже нет в комнате.

Держась за стену, я спускаюсь в кухню и долго сижу в темноте, глядя на гладкую поверхность стола, следя за тем, как извилины древесины сливаются в странные узоры и образы.

«Это потому, что я решила прекратить читать дневники? Я угадала?» — спрашиваю я у окружающего меня безмолвного пространства. Я решила дать Джеку еще один шанс, сделать шаг ему навстречу, может быть, поговорить с ним, а вместо этого получила правдивый ответ на вопрос, который задала ему в больнице и на который он ответил ложью. Теперь я знаю, что тогда случилось. Теперь я знаю, как называется чувство, подталкивавшее меня узнать Еву. Это чувство грохочет в моих жилах, миллионом злобных муравьев снует по моей коже, глотком кислоты ожигает мне горло.

Предательство, подобно плющу, опутывает огромный монолит моей ревности.

Джек

Мне кажется, Либби знает, что произошло после аварии. А значит, она знает и о том, что я ей солгал. То, как она сбежала ночью из спальни и вернулась только после того, как я уснул; то, какой грустной и сдержанной она была сегодня утром; то, как она молча отнесла Бутчу еду и воду в прихожую, не устроив ему привычный утренний скандал относительно его неоправданных и завышенных ожиданий… Все это говорит о том, что она знает.

Даже Бутч насторожил уши и подозрительно посмотрел на нее, а потом на свою миску с едой, сочтя необходимым понюхать ее, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

— Пока, увидимся, — сказала мне Либби, ставя завтрак на стол и не глядя мне в глаза. — Хорошего дня.

Она вышла, не дожидаясь моего ответа, и я остался один.

Она знает, так что наше расставание — это всего лишь вопрос времени. 

Либби

Не припомню, чтобы я испытывала ревность, пока росла и взрослела. Но всяком случае, я ничего не знала о той настоящей ревности, которая запускает свои отравленные когти глубоко в сердце и пирует в твоем мозгу, выедая здравый смысл и одновременно пачкая тебя несмываемыми пятнами зловонных зеленых чернил. Ревность похожа на самый мощный наркотик из всех известных человечеству вызывающих зависимость веществ. Она оказывает мгновенное воздействие, пронзая человека быстрее молнии и в один миг ввергая его в измененное состояние сознания.

Как только ты попался, ловушка захлопывается, оставляя тебя один на один с этой штуковиной под названием ревность. После этого ты начинаешь ожидать ее «прихода» в любой момент.

То, как Джек подносит чашку ко рту, а потом склоняет голову, чтобы сделать глоток горячего кофе… Он так и с Евой делал или она знала, какой температуры должен быть кофе, чтобы он мог пить его, не обжигаясь? То, как он забывает, где оставил ключи… Он всегда таким был или Ева разработала систему, следуя которой, ему никогда не приходилось их искать? То, как он улыбается… У него и раньше была такая улыбка или он улыбался Еве иначе, зная, что никогда и никого не сможет любить так, как любит ее? Сможет ли он любить меня так, как до сих пор любит ее?

Ответ на эти вопросы стал очевидным с того самого момента, когда я занялась с ним сексом у него в прихожей. Может, он этого и хочет, но не может. Или не хочет. Это не имеет значения. Суть в том, что он меня не любит.

В пустой кухне этого идеального дома я опускаюсь на пол, прижимая к груди только что вымытую тарелку с такой силой, как будто это плюшевый медвежонок, способный хоть немного меня утешить. Вся моя жизнь с ним была ложью. Я сумела убедить себя в том, что он способен меня полюбить. Но он не может этого сделать, потому что продолжает любить Еву. Он думал, что сумеет разделить свое сердце между двумя женщинами, вручив каждой причитающуюся ей половину. Но это не так просто сделать. Когда мать делит пирог между двумя детьми, больший кусок обязательно достанется старшему. Он крупнее и живет с ней дольше, поэтому заслуживает большую порцию. Как бы ни старался тот, кто появился позже, ему не под силу справиться с периодом времени, на который его опережает старший.

Мне достался меньший кусок пирога, которым является сердце Джека.

Стоит мне закрыть глаза, и я немедленно переношусь в ту реальность, в которой очнулась спустя несколько мгновений после аварии. Я ощущаю запах горелой резины, вижу вокруг себя груду металла, каждое движение вызывает мучительную боль, что-то непрестанно струится по моему лицу… по всему моему телу…

Мне уже почему-то не так больно. Агония отступает, подобно океанскому отливу. Теперь я ощущаю холод. Впрочем, холодно мне почти всегда, так что беспокоиться, скорее всего, не о чем. Я могу пошевелить правой рукой, поэтому тянусь к Джеку. Я нащупываю его плечо, потом чувствую, что он шевелится, и я испытываю облегчение и неописуемую радость.

— Джек! — зову я. — Ты в порядке?

Но с моих губ не срывается ни звука. Я не говорю. Я просто беззвучно шевелю губами.

— Ева, ты в порядке? — спрашивает Джек. Его тело продолжает шевелиться под моей ладонью. — Любимая, пожалуйста, скажи, что ты в порядке!

— Я не Ева, — беззвучно говорю я.

— Ева, — продолжает он, не дождавшись ответа, — если ты меня слышишь, сожми свою руку.

Я не сжимаю свою руку, потому что я не та женщина, к которой он обращается.

— О боже, Ева, я чувствую твою руку на своем плече. Пожалуйста, скажи мне, что ты в порядке! Пожалуйста! Я тебя люблю. Я не могу без тебя жить.

— Я не Ева! — пытаюсь закричать я, и от этого усилия на все мое тело снова обрушивается боль.

Темнота.

— Либби, Либби! — приводит меня в чувство голос Джека. — Все хорошо, все хорошо. Мы попали в аварию, но все будет хорошо. Наверное, надо попытаться выбраться, пока машина не взорвалась. 

— Это случается только в кино, — говорю я, но, конечно же, он меня не слышит.

Я не издаю ни звуков, ни слов, которые можно услышать. Те слова, которые я пытаюсь произнести, оставляют след в воздухе, но они столь же бессмысленны, как знаки, написанные на воде.

— К нам уже едут на помощь. Ты будешь в порядке. Все будет хорошо.

Темнота.

— Либби, Либби, очнись!

Я открываю глаза и вижу незнакомого мужчину. Он сидит там, где минуту назад сидел Джек. Он одет в костюм пожарного. Я решаю, что его зовут Сэм.

— Ты меня слышишь? — спрашивает он.

— Да, — говорю я.

— Вот и хорошо. Меня зовут Билл. Я спасатель.

— Я люблю спасателей.

— Вот и отлично. Считай меня своим собственным личным спасателем.

— Хорошо, — говорю я.

— Мы пытаемся тебя отсюда вытащить, но с этим возникли сложности, потому что машина наклонена и прижата к столбу, что не позволяет нам воспользоваться резаком.

— Ладно. Не стоит обо мне беспокоиться. Не обращайте на меня внимания. Я пока немного посплю.

— Нет, Либби, не спи. Ты не должна спать.

— Почему? Чтобы меня не утащил Фредди Крюгер?

— Нет, Фредди Крюгера не существует.

— Какое разочарование! Ты только что все испортил. Пожалуйста, дай мне поспать.

— Нет. Расскажи мне о себе. Расскажи мне о своем муже.

— О Джеке? Когда я думаю о Джеке…

Темнота.

Я широко открываю глаза, чтобы снова не очутиться в ловушке. Я боюсь, что отключусь, совсем как тогда. Вот только рядом со мной нет никого, кто смог бы меня разбудить.

Дело не в том, что он назвал меня Евой. Находясь в шоковом состоянии, он плохо соображал, а кроме того, наверное, сильно испугался. Это я могу понять, и это меня практически не беспокоит. Что причиняет мне боль, так это его реакция, когда он понял, что я Либби. Он был обеспокоен и испуган, но я не услышала ни мольбы не умирать, ни признаний в любви, ни заверений в том, что он не может без меня жить. Он не был уверен в том, что я не умираю, но даже и не подумал произнести «Я тебя люблю».

Либби

Я иду к врачу, стараясь наклонять голову как можно ниже. У меня на голове кепка с длинными ушами и козырьком. Она скрывает мой шрам, а если я буду смотреть под ноги, то никто не увидит моего лица. Мне хочется идти как можно быстрее, но все равно получается очень медленно, потому что каждый шаг причиняет мне боль. Я не смогла воспользоваться такси. Я не знаю, как мне удалось сесть в машину, доставившую меня из больницы домой. Теперь от одной мысли о поездке куда бы то ни было на машине меня начинает тошнить.

Я знаю, что машины сами по себе не опасны. Опасность представляют люди, садящиеся за руль. Я знаю, что мне необходимо преодолеть свой страх и сесть в машину, потому что, чем дольше я это оттягиваю, тем труднее мне будет потом. Я знаю все эти логические и разумные доводы. Я беспрестанно их себе повторяю. И тем не менее я не могу этого сделать. Да и зачем, если у меня есть одна абсолютно здоровая и одна не очень здоровая нога, и эти ноги способны доставить меня куда угодно. В данном случае мне надо срочно попасть на прием к своему врачу. Мне повезло, потому что кто-то позвонил ему и сказал, что не сможет прийти, поэтому в графике приема пациентов образовалось окно. Обвевающий мою кожу воздух кажется мне странным. Он теплый, но прохладнее, чем, по моему мнению, должен быть. Каждый день я на несколько минут выхожу в сад, поэтому не совсем забыла, что такое свежий воздух, но здесь, на улице, я ощущаю его совершенно иначе. Он более свежий и прохладный, несмотря на выхлопные газы и окись углерода, ежесекундно выдыхаемую окружающими меня людьми. Мне приходилось проходить курс лечения кислородом, но этот воздух очищает мое тело куда лучше, чем поступающий в легкие через кислородную маску.

Я должна распахнуть все окна в доме и позволить потоку воздуха промчаться по всем комнатам, подхватывая и унося с собой пыль, паутину, духоту и, конечно же, Еву. Мы перекрасили стены, постелили новые ковры, купили новую мебель, даже перевезли туда часть моих вещей, но я чувствую, что она по-прежнему там, она не уходит, она цепляется за свой дом, за свою жизнь, за моего мужа.

Боль, которую я испытывала прежде, которая огненными обручами опоясывала мое тело, стискивает меня еще сильнее. Я испытала первый приступ, сидя в кухне на полу и думая о Джеке. Когда она нахлынула на меня, я чуть не отключилась. Я поползла к столу, на котором лежал мой телефон, и тут на меня обрушился новый удар. Сидя в дверном проеме, за мной настороженно наблюдал Бутч. Записавшись на прием к врачу, я почувствовала себя увереннее, но теперь боль снова вернулась.

Я останавливаюсь посередине тротуара, обхватываю руками живот и начинаю глубоко дышать. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох.

— С вами все в порядке, милая? — раздается чей-то голос.

Меня начинает трясти от ужаса. Кто-то со мной заговорил! Уже целую неделю я не говорила ни с кем, кроме Джека, Грейс и Энджелы. Я опускаю голову еще ниже. На заговорившем со мной мужчине вылинявшие голубые джинсы и массивные рабочие ботинки. Я не знаю, во что еще он одет, так как не могу даже чуть-чуть приподнять голову из страха, что он увидит мое лицо.

— Да. Я просто иду к врачу, — удается выдавить мне.

— Это далеко? Может, вам помочь?

Я шарахаюсь в сторону.

— Нет, я в порядке. Все хорошо. Спасибо.

И мои ноги несут меня вперед, туда, где мне помогут, где заставят утихнуть эту ужасную боль.

— Чем я могу вам помочь? — спрашивает меня доктор Ласт.

— Мне нужны обезболивающие посильнее, — сообщаю я ей.

— Хорошо, — кивает она, оборачиваясь к монитору компьютера и быстро вводя мои данные. — Но вы уже на изрядной дозе кокодамола, — произносит она, прочитав появившуюся на мониторе информацию.

Возможно, компьютер прав. Возможно, доза действительно большая, но мне этого недостаточно. Этот препарат просто не работает.

— Он не работает, — говорю я. — Мне нужно что-то посильнее. Мне больно.

— Это постоянная боль? — спрашивает она.

— Нет, не постоянная.

— Опишите мне ее.

— Я стала испытывать ее совсем недавно. Она опоясывает мое тело в районе груди. Она была такой сильной, что я едва не потеряла сознание. Она какая-то стискивающая и возникает как приступ.

— Что вы в этот момент делали?

— Ничего. Я просто думала.

— Когда вы начали двигаться, боль усилилась или ослабела?

— Она не изменилась.

— Значит, это не та боль, которую вы испытываете в результате полученных травм? Она другая?

— Да… Нет. Если честно, я не знаю. Я только знаю, что мне очень больно.

— Как давно вы решили, что таблетки не помогают? — интересуется врач.

— Только сегодня, когда опять испытала эту новую боль. Я думаю, мне нужно попринимать что-то еще.

— Меня беспокоит то, что после двух недель лечения вы вдруг решили, что оно вам не помогает.

— Так и есть. Раньше от лекарств мне становилось лучше, но теперь все изменилось.

— Вы чувствовали себя лучше физически или эмоционально?

Я понимаю, куда она клонит, и решаю, что этот номер не пройдет.

— Конечно физически.

— Обезболивающие не предназначены для того, чтобы те, кто их принимает, чувствовали себя лучше физически или эмоционально, — заявляет она. — Они просто убирают боль. Если вы нуждаетесь в них, чтобы почувствовать себя лучше, возможно, причина ваших ощущений кроется в чем-то другом, и мы должны выяснить, в чем именно.

— Я всего лишь хочу, чтобы эта боль стихла, — говорю я.

— Вы пережили чрезвычайно травмирующее событие…

— Я это знаю! — обрываю я ее. — Я все знаю. Но я хочу избавиться от этой боли.

Она смотрит на меня, и мне ясно, что она думает: «Либерти Бритчем сошла с ума». Я это знаю, потому что я тоже так думаю. Эта истерия и паника внутри — не то, что свойственно мне. Обычно я спокойна и невозмутима. Но сейчас я сама себя не узнаю.

— Простите, — бормочу я. — Я не должна была повышать голос.

— Есть кому вас психологически поддержать? — ласково спрашивает она.

— Да, — отвечаю я ей. «Нет», — говорю я себе.

У меня есть люди, которые меня любят, люди, на которых я могу положиться, но они не могут меня поддержать, потому что я не могу рассказать им о тех снах, в которых ко мне приходит Ева, о ее дневниках, о том, что я поняла, какую ошибку совершила, связавшись с Джеком. Мне не следовало этого делать, а тем более выходить за него замуж. Он не был к этому готов, а я была полной дурой. Я пошла у него на поводу, потому что влюбилась в него. Тот, кто сказал, что любовь не глупа, а тупа, был прав. А я самый тупой человек на свете.

— Быть может, направить вас на психотерапию? — спрашивает меня врач.

Я качаю головой и смахиваю сползающую по моей щеке слезу.

— Я найду частного психотерапевта, — говорю я. — Я не знаю, что со мной. Никто ведь не умер.

— В каком-то смысле умер, — возражает врач. — Того человека, каким вы были до аварии, больше нет. И вы все еще не вышли из шокового состояния. Вы испытываете потрясение и боль, потому что весь ваш мир пошатнулся до основания. И нет ничего удивительного в том, что вы пытаетесь сосредоточиться на физических симптомах, игнорируя эмоциональный аспект проблемы.

— Хорошо, спасибо, доктор, — говорю я, сама не понимая, за что ее благодарю, ведь она ничего не сделала. Она даже рецепта на обезболивающее не дала, чтобы я смогла избавиться от этой боли.

— Приходите, если вам понадобится направление к психотерапевту. Если боль вернется, мы пересмотрим ваши назначения.

Я киваю и выхожу из кабинета. Мне очень тяжело идти, потому что теперь мне на плечи давит целая тонна кирпичей.

— Мамочка, смотри! Лысая тетя! — кричит маленький ребенок, когда я пересекаю вестибюль, направляясь к выходу.

Сев на стул напротив врача, я машинально сняла кепку, а выходя, забыла ее забрать.

Я чувствую на себе взгляды всех без исключения посетителей. Те, кто сидит слева, несомненно, видят мой шрам — толстый, черный, лоснящийся струп, соединяющий края рассеченной кожи черепа. Скорее всего они тут же равнодушно отводят глаза в сторону, но я продолжаю ощущать этот коллективный взгляд, ползающий по моей голове. Надо бы вернуться за кепкой, но это означает, что мне придется задержаться здесь на несколько секунд дольше, чем это необходимо. Кроме того, она мне больше не нужна, потому что теперь я выйду из дома только тогда, когда достаточно окрепну, чтобы уйти от Джека.

Либби

— Я рада, что ты вернулась, — произносит Ева со своего места на ящиках с документами. — Я по тебе скучала.

Мои глаза задерживаются на ней на одно мгновение, и я вижу, что она не язвит. Она, видимо, вообще не способна язвить, потому что она не сука и не стерва.

— Ты дочитала до того момента, когда я встретила в супермаркете Эллиота, а потом получила сто фунтов от клиента. Вспомнила?

Я киваю ей. Мне теперь вообще не остается ничего другого, кроме как вспоминать.

Ева

25 июня 1990 года

У меня только что был лучший день рождения в жизни.

И знала, что все повернется к лучшему, и так и произошло. Предыдущие два дня рождения были всего лишь очередными днями в моей жизни. Меня даже мать не поздравляла. Ни открытки, ни телефонного звонка. Поэтому в этом году я решила провести этот день иначе. Я не собиралась сидеть дома в ожидании открытки, которая, скорее всего, уже никогда не придет.

Я отослала матери несколько тонн писем. Я пишу ей не реже раза в неделю, но не получила ответа еще ни на одно письмо. Мне хочется прекратить все это, но ведь она моя мать. Она была моей мамочкой. Как я могу просто так от нее отказаться? Может, она от меня и отреклась, но я так не могу. Я ее люблю. До сих пор.

Вчера я сделала такое, о чем мне стыдно даже писать. Я ей позвонила. Я сняла трубку и набрала ее номер. Вообще-то я часто ей звоню, но кладу трубку после первого или второго гудка, потому что мне слишком страшно и я не знаю, что ей сказать. Если я заговорю, то, скорее всего, скажу, что хочу вернуться домой, но место, где она живет, — это уже не мой дом. И я уже не ее малышка Ева. Да и как я вернусь туда, где наверняка все еще живет «дядя Алан»? Но вчера я набралась смелости и не положила трубку даже после второго гудка. У меня сердце ушло в пятки, и меня всю трясло. Мне показалось, что прошла целая вечность…

— Алло? — произнес мужской голос.

Меня затрясло еще сильнее — от ужаса, что он все еще там и что я не швырнула трубку, а слушаю его голос.

— Алло? — снова произнес мужчина.

— Кто это? — донесся издалека голос матери, и я чуть не расплакалась.

Я так давно не слышала ее голоса! Я услышала его впервые за несколько лет.

— Не знаю, но там точно кто-то есть! — отозвался мужчина. В трубку он произнес: — Даю вам последний шанс — говорите!

Зажав в кулаке трубку, я закрыла глаза, из которых текли слезы. Чтобы не выдать себя, я крепко прижала ладонь ко рту.

— А ну-ка дай сюда, — вдруг отчетливо раздался у меня в ухе голос матери. — Алло, это Айрис Квеннокс, что я могу для вас сделать? — вежливо произнесла она, справедливо полагая, что грубость мужчины показалась кому-то отталкивающей.

— Я тебя люблю, — шевеля губами, беззвучно произнесла я в телефонную трубку.

Мне очень хотелось, чтобы она меня услышала, но я слишком боялась последствий.

— Алло? — повторила она.

— Я думаю о тебе каждый день, — беззвучно отозвалась я.

— Ева? — спросила она.

— И я по тебе скучаю. Я скучаю по тебе так сильно, что это причиняет мне боль.

— Ева? — спросил мужчина. — Ты думаешь, это Ева?

— Нет, — ответила мать, — но я не знаю, кто еще мог бы позвонить и молчать в трубку.

— Пока, — произнесла я. — Пока, мамочка.

Я положила трубку и остаток вечера проплакала.

Мне стыдно, потому что я должна была поговорить с ней на самом деле. Я должна была что-то сказать. Письма писать легко, ты не находишь? Но, по крайней мере, теперь я знаю, что она жива и здорова, что он все еще там и что она, наверное, по-своему счастлива. И, может быть, когда-нибудь она захочет, чтобы я вернулась.

Как бы то ни было, я решила, что сегодня не буду разводить сопли, а поеду на море. Тебе это трудно представить, но я еще ни разу в жизни не была на море! Не правда ли, бред какой-то? Идя к метро, я снова столкнулась с Эллиотом. Ты его еще помнишь? Он работает в компании, где я когда-то должна была получить работу. А потом, сравнительно недавно, я встретила его в супермаркете. Он выглядел старше, чем я его помнила, показался мне усталым, но все равно был гораздо симпатичнее, чем тогда, когда я с ним познакомилась. Возможно, это объясняется тем, что тогда я всецело сосредоточилась на необходимости получить работу и ничего и никого вокруг себя не замечала. А может, все дело в том, что я столкнулась с уродливой стороной жизни и любой, кто не имеет к этому отношения, кто не является сукой, пытающейся сделать мне подножку во время танца, или мужиком, возжелавшим бесплатно трахнуть меня на основании того, что он особенный, кажется мне человеком уникальным и замечательным.

— Ух ты, Ева! — воскликнул он, и мне показалось, что он искренне рад нашей встрече. — Поверить не могу, что мы так ни разу больше и не встретились.

— Ага, и я тоже, — ответила я. — Ты все еще работаешь в «Хэнч и Глифф»? — уточнила я, незаметно для самой себя переходя на «ты».

— Да. Наверное, я немало нагрешил и теперь расплачиваюсь. А ты? Уже нашла работу?

— Угу. Я не уверена, что это то, чем мне хотелось бы заниматься до конца своих дней, но это работа. — Я пожала плечами. — Она позволяет мне иметь крышу над головой и оплачивать счета.

— Я тебя понимаю. Я так толком и не понял, когда мне пришло в голову, что бухгалтерия — это то, что мне надо.

Что касается меня, я абсолютно точно знала, когда я решила, что танец на коленях — это то, что мне надо. Кстати, это именно то, чем я сейчас занимаюсь. Пролистывая свой дневник, я вдруг поняла, что ни разу не осмелилась сказать об этом прямо. Быть стриптизершей подразумевает просто раздеваться, чтобы пощекотать мужикам нервы; возможно, еще и гордиться своей способностью их волновать. В действительности я фактически симулирую занятие сексом в обмен на пару банкнот. Да, некоторые из девчонок, с которыми я работаю, продолжают утверждать, что они контролируют ситуацию, потому что могут возбудить мужика, а могут и послать его, если он покажется им отвратительным или грубым. «Настоящий контроль, — хочется ответить мне им, — заключается в возможности гордиться своей работой, а не в необходимости выискивать оправдания». Кроме того, какой же это контроль, если клиент, вручающий тебе наличные, уверен, что ситуацию контролирует как раз он?

— Слушай, Эллиот, прости, но мне надо бежать, а то я опоздаю на поезд. Была рада тебя повидать.

— Куда ты едешь? — поинтересовался он.

— В Брайтон. Мне захотелось на море.

— Можно мне поехать с тобой? — спросил он. — У меня сегодня день рождения, и это замечательный повод прогулять работу.

Я задумалась. Совпадение дней рождения показалось мне перстом Судьбы, поэтому я сказала «да», и мы поехали в Брайтон вместе. Это был изумительный день.

Мы ели рыбу с жареной картошкой, гуляли по пляжу, бросали монетки в автоматы, покупали леденцы, пили пиво на пирсе, а в конце дня до полусмерти зацеловали друг друга на железнодорожной платформе.

В поезде я уснула у него на плече, а он всю дорогу гладил меня по голове, пропуская пряди волос между пальцами. Мне кажется, это было лучшее из всего, что случилось со мной в этот день. Ко мне прикасалось другое человеческое существо, и это касание было ласковым, любовным и при этом от меня не требовалось ничего, что я не готова была дать.

Так ведь и начинается любовь, верно?

17 декабря 1990 года

Я уже почти полгода встречаюсь с Эллиотом.

А самые серьезные изменения произошли в моей жизни за последние три месяца. Он переехал ко мне и упросил меня бросить стриптиз. Его заработка хватает, чтобы содержать нас обоих, поэтому я могу не работать. Если честно, больше всего на свете мне хотелось бросить свое занятие, но, с другой стороны, это кажется мне неправильным. Мне не нравится ощущение того, что моей судьбой управляет кто-то другой.

Но мне было очень приятно, что он любит меня так сильно, что хочет, чтобы я перестала всем этим заниматься, и ему не нравится то, что на мое тело вечер за вечером пялятся другие мужчины, пуская слюни и мечтая овладеть мной. Он не осуждал меня за тот выбор, который мне пришлось сделать, но его приводило в ужас то, что я этим долго занимаюсь.

— Ты ведь такая умная, как ты можешь это делать? — то и дело спрашивал он.

И мне приходилось снова и снова повторять: то, что я раздеваюсь за деньги, не делает меня ни тупой, ни недоразвитой. В каком-то смысле это даже свидетельствует об определенной проницательности. Все стриптизерши понимают, что, каким бы глубоким ни был экономический спад, секс всегда пользуется спросом. Всегда.

В конце концов, видя в его взгляде боль и страдание, причиняемые ему одной мыслью о том, чем я занимаюсь, я поняла, что дольше не могу с ним так поступать. Хотя, если честно, я пожалела, что все ему рассказала. Лучше бы я сказала, что работаю за стойкой бара, вместо того чтобы продемонстрировать неуместную честность вполне в духе простушки Евы.

Итак, я бросила стриптиз, и для меня начался бесконечный поиск подработки. Теперь меня охотнее брали на роль уборщицы, потому что в моем резюме зияли огромные дыры, подтверждающие отсутствие у меня честолюбия, способного увести меня на более престижную и высокооплачиваемую работу. С каждым днем я все больше убеждаюсь в том, что танцы на коленях у мужчин ничем не отличаются от любой другой физической работы, разве что на этих других работах не приходится раздеваться. И именно это делает работу уборщицы и копировальщицы гораздо более почетным занятием. Но я ненавидела себя за то, что потеряла контроль над ситуацией, и это, разумеется, означало потерю денег. История с моим платьем научила меня тому, что, когда у тебя есть деньги, тебя уважают. Возможно, это неправильно, возможно, в идеальном мире так быть не должно, но так обстоят дела в том мире, в котором я живу.

Когда я согласилась оставить стриптиз, то взамен попросила Эллиота бросить курить травку и нюхать кокаин. Он ответил, что делает это крайне редко, и это гораздо лучше, чем каждый вечер напиваться в баре. С этим трудно не согласиться, но мне все равно не нравятся наркотики. Я ненавижу их за то, что они сделали с Дон, и меня беспокоит, что Эллиот их употребляет. Но, похоже, он контролирует ситуацию, и мне ничего не остается, кроме как поверить в то, что он знает что делает.

Итак, я оказалась там, где начинала, при этом мое финансовое положение значительно ухудшилось. Я кое-что отложила, но говорю себе, что этих денег не существует. Я помню, как когда-то тетя Мэвис сказала мне, что у меня всегда должна быть какая-то сумма, рассчитанная на крайний и непредвиденный случай. Она пояснила, что, как бы сильно я ни любила мужчину, я должна обязательно иметь заначку, чтобы в случае необходимости могла поскорее унести ноги. Жизнь сложилась так, что первыми, от кого мне пришлось уносить ноги, используя для этого свою заначку, стали моя мать и ее сожитель. Со временем мне удалось пополнить свой почти до дна исчерпанный «экстренный фонд». Я не захотела использовать эти деньги на покупку платья, потому что знала: у меня всегда должны быть деньги на срочный отъезд.

Почему же теперь дела у меня идут хуже, чем раньше? Потому что теперь у меня гораздо меньше денег, которые я могу расходовать по своему собственному усмотрению. Если мне не удается подработать, я вынуждена просить деньги у Эллиота, и это мне очень не нравится.

Но у меня нет никаких оснований жаловаться, потому что теперь у меня есть человек, который меня любит. Я и представить себе такое не могла, когда впервые приехала в Лондон, и особенно когда занялась стриптизом.

Мне нравится, что я могу это написать… У меня есть человек, который меня любит.

Я читаю это и улыбаюсь.

С любовью,

Я

11 марта 1991 года

Когда же я чему-то научусь? Ведь сказано: не возгордись, не взлетай слишком высоко, чтобы не было больно падать. Таков закон. Я слишком сильно гордилась нашей чудесной жизнью, и вот, три месяца спустя, пришло время падения.

Что случилось? Просто сегодня Эллиот пришел с работы и сообщил, что его уволили. И во всем оказалась виновата я. Он, конечно, не сразу мне в этом признался, но постепенно я все из него вытянула.

Началось все с того, что, когда я закончила убирать расположенный по соседству спортзал и вернулась домой, он уже сидел на диване. Телевизор был выключен, и этого было достаточно, чтобы понять: что-то не так. Эллиот смотрел в пространство перед собой.

— Что с тобой? — спросила я, стараясь не отходить далеко от двери, так как меня не оставляло чувство, что, как только я услышу ответ, то выскочу наружу и брошусь бежать.

Его остекленевшие глаза в конце концов обратились в мою сторону, и я увидела, что он полностью уничтожен, как будто его долго били ногами и вышибли из него все внутренности вместе с силой духа. Он все еще был в костюме, но снял галстук.

— Я потерял работу, — наконец произнес он.

Между моим вопросом и его ответом прошло столько времени, что я уже собиралась его переспросить.

— О господи, как? Что случилось?

— Они мололи всякий бред, но я не могу в это поверить.

В его голосе звучала такая безысходность, как будто это событие серьезно подорвало его веру в жизнь. Я помнила, как это произошло со мной, а ведь я проработала на них не так уж долго.

Я пересекла комнату, подошла к дивану и села рядом с Эллиотом, осознавая, что от меня все еще несет аммиаком и хлоркой. Я прижалась к нему, обхватила его руками за талию и положила голову ему на плечо. Я постаралась прижаться к нему как можно теснее. Я пыталась забрать его боль, впитать ее в себя. Его сердце билось так часто, что мне стало страшно. Мне казалось, что оно может внезапно остановиться.

— Что случилось? — повторила я. — Они не могут уволить тебя безо всякой причины. Существуют ведь какие-то законы и все такое?

Он долго сидел, не произнося ни слова, и только поглаживал подбородок.

— Может, подать на них в суд? Как эта штуковина называется? Промышленный трибунал? Как насчет этого? Может, они смогут тебе помочь?

Он покачал головой:

— Нет, не смогут. Никто не сможет мне помочь.

— Но почему? Неужели ты даже не попытаешься сопротивляться? Они не имеют права так поступить. Ты очень ценный сотрудник. И если ты не попытаешься восстановить справедливость, как ты собираешься получить другую работу?

— Может, я займусь чем-нибудь еще. Смысла искать другую работу, связанную с бухгалтерией, я не вижу. С моей репутацией покончено. Да и вообще, мне все это надоело.

— Ничего тебе не надоело! Ты любишь свою работу. И что, скажи на милость, может случиться с твоей репутацией? Ты ведь ничего плохого не сделал.

— Давай оставим эту тему, Ева, — устало произнес он, — Я не в настроении это обсуждать. Они — просто сборище ублюдков. Будем считать, что мне повезло от них избавиться.

— Но я ничего не понимаю, — упорствовала я. — Пожалуйста, объясни, что происходит. Я от беспокойства и спать не смогу.

Он вздохнул, и я почувствовала, что мое сердце уходит в пятки. Я поняла, что это каким-то образом связано со мной.

— Фил вызвал меня к себе в кабинет. Он спросил, продолжаю ли я встречаться с тобой. Я сказал: да, мы живем вместе и даже подумываем о том, чтобы пожениться. — Сердце на секунду замерло у меня в груди, потому что мы не говорили о свадьбе, но, видимо, он об этом думал. — И он спросил меня, знаю ли я о том, что ты стриптизерша.

Сердце, которое мгновение назад успело запеть, снова ухнуло вниз, провалилось в живот и продолжило стремительно двигаться к пяткам.

— Я ответил, что это уже в прошлом, что ты бросила это занятие. И тогда он спросил, знаю ли я о том, что ты оказывала и «дополнительные услуги». Я сказал, что ты этого не делала, а он заявил, что делала. Он сказал, что ты однажды сделала ему… Что ты ему отсосала. Я сказал, что ты этого не сделала бы. Ситуация вышла из-под контроля, одно зацепилось за другое, и все закончилось тем, что я его двинул.

— О БОЖЕ, Эллиот!

Я резко выпрямилась и в ужасе уставилась на него. Тот факт, что этот тип, Фил, меня оболгал, казался малозначительным по сравнению с тем, что Эллиот бросился на него, защищая мою и в самом деле изрядно запятнанную репутацию.

— Брось, Ева, не надо. Мне и без того скверно. Но, по крайней мере, он вынужден был признать, что ничего подобного ты ему не делала.

— Тебя выгнали с работы.

— Мне сказали, что я должен быть счастлив, что мне не предъявили обвинения в нападении на человека. Но мне выплатят зарплату до конца месяца, а это уже кое-что.

— Бог ты мой, Эллиот, какой ужас! Прости.

— Ты ни в чем не виновата.

— Но ведь это все из-за меня! Хотя ты же знаешь, что это все неправда. Я никогда ничего подобного не делала. Другие девушки, может, и делали, но не я.

— Я знаю, Ева, знаю. Поэтому я так на него и разозлился. Ублюдок! Ему повезло, что меня успели вовремя от него оттащить.

— Это действительно ужас, — прошептала я.

— Ага, — кивнул он.

Мы оба обреченно вздохнули и еще целый час просидели в полном молчании. Я не знала, о чем он думает, а спрашивать боялась. Я опасалась услышать, что он совершил глупость, спутавшись с девицей вроде меня. А я то приходила в отчаяние от того, что произошло, то хотела его обнять, вспоминая, что он подумывал жениться на мне. Потом я забеспокоилась о деньгах. Я бросила работу, потому что он был в состоянии содержать нас обоих. Но если у нас не будет его зарплаты…

Откровенно говоря, я не знаю, как нам быть. Молча просидев час на диване, ни я, ни он есть не хотели. Он выкурил пару сигарет (я и близко не подпускаю его к постели с сигаретами, уже не говоря о травке, которой, как я заметила, он в последнее время стал частенько баловаться), я тоже покурила, и мы легли спать.

Он в конце концов заснул, а я встала и пишу все это в надежде на то, что мне в голову придет какая-нибудь идея, способная помочь нам справиться с нависшими над нами денежными затруднениями. Пока мне ничего придумать не удалось. Я не знаю, что мы будем делать. Когда я думаю о нашем нынешнем положении, меня начинает тошнить. Я не уверена, что смогу вернуться в стриптиз. Хотя я скучаю по Конни и некоторым другим девочкам, хотя мне не хватает свободы, которую давали мне деньги, я осознаю, что в итоге все это сводилось к тому, что мое обнаженное тело вечер за вечером ощупывали глаза и руки посторонних мужчин.

Эллиот не хотел, чтобы я работала в барах и клубах, но теперь он будет дома и днем — пока не найдет другую работу, разумеется. Так что, возможно, он не станет возражать против того, что меня по вечерам не будет дома. Но даже если и станет, выхода у нас все равно нет. Нам нужны деньги или как?

Вот ведь ситуация!

Я

14 октября 1991 года

Я посмеялась бы, если бы это не было так…

Нет, у меня нет слов, чтобы все это описать. Мне часто кажется, что я проживаю не свою жизнь, а настоящая Ева находится где-то в другом месте. Она учится в университете, смотрит комедийные шоу по телеку, напивается с друзьями в студенческих барах и интересуется политикой. Та Ева, с которой приходится сосуществовать мне, Ева, чей парень уже полгода сидит без работы, проснувшись утром, обнаруживает, что электричество отрезали за неуплату, а спустя несколько минут спустя в дверь звонят судебные исполнители. Оказывается, что счет за электричество, который она считала оплаченным, на самом деле оплачен не был. Исполнители требуют немедленно погасить долг, угрожая в противном случае начать выносить вещи. Под вещами, разумеется, подразумевается мебель, которая принадлежит хозяину квартиры, мой убитый телек, который работает, как и когда ему вздумается, мой музыкальный центр, который ведет себя в точности так же, и моя одежда, по большей части пригодная только для мусорного бака, не считая моего прекрасного платья. Я отдала им все деньги, которые у меня были, после того как они объяснили мне, что иначе засыпят меня повестками и замучают телефонными звонками.

Когда они ушли, я, повинуясь инстинкту, подняла телефонную трубку и обнаружила, что телефон тоже не работает. Поэтому я оделась и вышла на улицу, к телефону-автомату, откуда позвонила в газовую компанию и узнала, что им давно хочется со мной «пообщаться». Еще бы им не хотелось! Также обстояло дело с телефонной компанией и — ах да! — водотрестом. Единственный, кто не жаждал выколотить из меня деньги, был хозяин квартиры, и то только потому, что я плачу ему сама. Все остальные вопросы «решал» Эллиот.

Итак, та Ева, которая не живет жизнью студентки, решает снять со счета почти все свои сбережения, чтобы расплатиться с долгами. А когда ее парень вернется оттуда, где он шляется, она потребует, чтобы он немедленно нашел работу, даже если эта работа и будет, по его мнению, недостойна его талантов, как, например, работа бармена. Ему не останется ничего другого, потому что денег больше нет и осуществить поиск идеальных возможностей для карьеры больше не получится.

После того как банкомат проглатывает мою карточку, мне приходится идти непосредственно в банк, где мне сообщают, что на моем счету минус сто фунтов.

Я уверена, что этого не может быть, потому что, когда я проверяла счет в последний раз, на нем было около двух тысяч. Я отложила эти деньги, танцуя в «Хэбби», а потом убирая офисы и подрабатывая делопроизводителем. Куда могли испариться все эти деньги и даже сверх того?

— А у вас не могли украсть карточку? — участливо спрашивает кассирша при виде моего вытянувшегося лица.

— Нет, — качаю я головой. — На мой счет выписана только одна карточка, и ее только что проглотил банкомат.

— А не мог кто-нибудь тайком воспользоваться вашей карточкой? — продолжает строить гипотезы кассирша, и я вижу, что она переживает не меньше моего.

Я понятия не имею, как это произошло, но обеспокоенность этой милой дамы вдруг рассеяла туман в моей голове. Я поблагодарила ее за участие, забрала распечатку и вышла из банка. Я долго шла по улицам, пока не оказалась в каком-то парке, где села на скамью и долго смотрела в пространство перед собой, спрашивая себя, как могло случиться, что моя жизнь, совсем недавно такая упорядоченная и приятная, вдруг оказалась спущенной в унитаз?

Когда стемнело, а ответа на свой вопрос я так и не нашла, я отправилась домой и обнаружила Эллиота на диване с полным чипсов ртом. Свет горел, телевизор работал, и было видно, что никакие мировые проблемы, не говоря уже о бытовых, его не волнуют. Электрики оказались на удивление отзывчивыми людьми и включили свет после того, как я заплатила им часть долга и впридачу расплакалась. Я села рядом с ним и долго выжидала, пока передача прервется рекламой. Ведь это очень невежливо — мешать людям смотреть телевизор, не так ли? Вот наш разговор:

Он. Ты в порядке?

Я. Да нет, не совсем.

Он. Почему?

Я. Сегодня приходили судебные исполнители. Они хотели вынести наши вещи, потому что мы не оплатили счет за электричество.

Он (выключая телек). Что? Ублюдки! Я завтра же позвоню туда и устрою им головомойку. Это ошибка. Я все оплатил.

Я. А, ну да. Что ж, тебя ждет очень насыщенный день, потому что газовики, муниципалитет, телефонная компания и водотрест совершили ту же самую ошибку. Странно, ты не находишь?

Он (садясь на диване). Ева, я сейчас все объясню.

Я. Нет, не стоит беспокоиться. Я все улажу. У меня есть немного денег. Я насобирала на случай непредвиденных обстоятельств. Завтра я сниму их со счета и за все заплачу.

Он просто сидел и смотрел на меня. А потом кивнул, как будто решил, что это хорошая идея. Как будто это было возможно.

Я. Ой, погоди! Я ведь не могу этого сделать. Или ты забыл? Ты ведь уже опустошил этот счет, да еще и оставил мне сто фунтов долга.

Он смотрел на меня, и с каждой секундой его глаза темнели, превращаясь в щелки.

— Я имел столько же прав на эти деньги, как и ты, — вдруг злобно выпалил он.

Я не могла взять в толк, что его так разозлило.

— Правда? И как ты это понял? — спросила я, отвечая спокойствием на его гнев.

— Кто обеспечивал нас весь прошедший год? Я ходил на работу, а ты целыми днями просиживала задницу и ровным счетом ничего не делала. Так кто приносил в дом деньги? А между тем у тебя была заначка и счет, о существовании которого я даже не догадывался.

— Я не переставала работать с того самого дня, как ты заставил меня бросить стриптиз, — сохраняя спокойствие, напомнила ему я. — И я всегда зарабатывала достаточно, чтобы заплатить за квартиру. Или ты этого не заметил?

— Зато я платил за все остальное. Ты хоть догадываешься, как это было тяжело? Ты можешь себе представить, какой я ощущал прессинг?

— А как насчет прессинга, под которым находилась я последние семь месяцев? Или прессинга, который мне еще предстоит на себе испытать, потому что придется найти способ оплатить все эти счета, а сбережений, на которые я рассчитывала, больше нет?

— Как, по-твоему, я умудрялся оплачивать счета все эти месяцы, пока я не работал?

— Да ты же их не оплачивал! Они не оплачены за последние два квартала. А это значит, что ты прятал от меня и счета, и напоминания, и «красные письма», и последние предупреждения, и судебные постановления. Одним словом, все. Поэтому единственное, что я хочу знать, — это где мои деньги?

— Это были не только твои деньги.

Я оставила это заявление без ответа, потому что мне и в голову не пришло бы претендовать на доступ к его банковским счетам или спрашивать у него, какая сумма лежит на них, уже не говоря о том, чтобы взять хоть что-то без спроса.

— Где они? — не унималась я.

Я сохраняла странное и непонятное спокойствие, учитывая, что жить нам было не на что.

— Я их потратил, — заявил он.

Он бросал мне вызов. Он смотрел на меня с таким выражением, как будто это я его подставила, а не наоборот.

— На что?

— На разное.

— Эллиот! — резко заявила я. — Я не твоя мамочка, а ты не мой сынок-подросток. Мы оба взрослые люди. Говори, на что ты потратил мои деньги, или найди себе другую идиотку, которая захочет тебя содержать, пока ты целыми днями будешь курить травку и, лежа на диване, строить планы покорения мира.

Угрюмое выражение вдруг исчезло с его лица, и он стал прежним Эллиотом.

— Я… Я задолжал… одним людям. Очень плохим людям, которые обещали мне разбить коленные чашечки, если я не верну им долг с процентами.

— За что ты был им должен? — спросила я.

— Если бы я не потерял работу, то не оказался бы в таком дерьме, — заявил он, снова пытаясь свалить вину на меня.

— Ты хочешь сказать, что если бы ты не уволился с работы, то не оказался бы в таком дерьме? — уточнила я.

Да-да, он действительно уволился по собственному желанию. Работая уборщицей, я познакомилась с девушкой, которая убирала в фирме «Хэнч и Глифф», где работал Эллиот. Она поинтересовалась, как дела у Эллиота. Я спросила у нее, действительно ли он поссорился с одним из партнеров. И она меня просветила. Оказалось, что Эллиот регулярно химичил с клиентскими счетами, а также опаздывал на работу по утрам и после перерыва (если вообще возвращался). Несколько раз его ловили с кокаином. Из-за всего этого ему вручили второе (и последнее) письменное предупреждение. Он отказался его принять и уволился.

Я даже не слишком расстроилась из-за того, что он соорудил такую хитроумную ложь, чтобы прикрыть свою задницу. Напротив, я испытала огромное облегчение, узнав, что причина была не во мне. Я не стала ничего ему говорить, потому что не видела в этом никакого смысла. Зато теперь я знала, почему он не может найти себе другую работу. Да он и не пытался это сделать, понимая, что репутация его опередит.

Он открыл рот и замер, часто моргая и пытаясь переварить тот факт, что я все знаю.

— Так ты называешь меня лжецом? — прорычал он.

— Нет, я спрашиваю тебя, за что ты расплатился моими деньгами.

— Я не знаю! — выдохнул он, отчаявшись отвлечь меня и сменить тему. — За траву! Я задолжал Зеду за траву, которую он давал. И другим парням. Я несколько раз делал ставки. Я пытался вытащить нас из долговой ямы, в которой мы оказались. Я рассчитывал, что мне удастся выиграть.

— Почему ты не попытался их заработать? Или это показалось тебе слишком трудным? Ты боишься работы?

Пощечина, которую он мне отвесил, была болезненной, но мне было бы гораздо больнее, если бы я не была в шоке оттого, что лишилась всего, ради чего работала.

Я тут же ударила его в ответ, причем моя пощечина была намного сильнее.

— Не зарывайся, — предостерегла я его. — Сначала ты меня ограбил, а теперь еще и руки распускаешь? Со мной этот номер не пройдет! Понял?

Он откинулся на спинку дивана, видимо, не зная, что делать. Па его осунувшемся лице было написано, что он колеблется, не решаясь ударить меня еще раз. Спустя какое-то время я поняла, что он принял решение не испытывать судьбу.

Я встала.

— Утром я попытаюсь утрясти проблемы со счетами. Но ты должен или найти работу, или уйти. Другого выбора у тебя нет. Честно говоря, мне уже все равно, что ты выберешь.

Этим вечером он принял мудрое решение — лег спать на диване. К счастью, в надежном месте, где я прячу дневник, я держу и сберкнижку. В течение нескольких последних лет на ней хранилось около двухсот фунтов. Так что мой экстренный фонд цел, но всего остального я лишилась. Это заставляет меня нервничать. Завтра я позвоню всем, кому мы должны. Я надеюсь, что мне удастся уладить проблему с оплатой счетов. Может быть, мне удастся также найти дополнительную работу по вечерам. Уборщицей устроиться легче, чем делопроизводителем. В бар я пока не буду устраиваться. Мне и так приходится вставать очень рано. Если я начну работать допоздна, мне вообще спать будет некогда. Я понятия не имею, как мы выкрутимся. Я знаю, что должна вышвырнуть его за дверь, но пока просто не могу на это решиться. Кроме меня, у него никого нет, к тому же я еще не забыла, что когда-то мы были дружной парой. Довольно долго Ева и Эллиот вместе сражались со всем миром. Когда-то я его любила.

Боже мой, если честно, то мне кажется, я продолжаю его любить. Если он сможет взять себя в руки, а я уверена, что так и будет, то все еще образуется — как в финансовом плане, так и в эмоциональном.

Я

15 января 1992 года

Все понемногу налаживается.

Я знала, что он может взять себя в руки, и он это сделал. Теперь у него есть работа. Уже на следующий день после прихода судебных исполнителей он нашел работу на стройке. Сначала он был разнорабочим, но после того, как ему удалось несколько раз поболтать о том о сем с бригадиром, ему позволили взглянуть на отчетность. С тех пор он только этим и занимается. Оплата мизерная, но это лучше, чем вообще ничего.

Три четверти зарплаты он отдает мне, а оставшуюся четверть тратит по собственному усмотрению. Те деньги, которые он мне дает, идут на погашение долгов компаниям, предоставляющим услуги. Мне пришлось приложить немало усилий, но после нескольких звонков и слезных обещаний все они позволили мне погашать долг частями. Мы находимся в таком затруднительном положении, что иногда мне становится тяжело дышать. Мне часто приходится выбирать между едой и сигаретами. Я выбираю еду, потому что Эллиот не может претендовать на мою порцию. Я съедаю все сразу, а потом мне очень стыдно, так как я вижу, что он старается.

Я ненавижу его за то, что он сделал, но я все еще люблю его — такого, каким он был раньше. Это противоречит здравому смыслу, но что общего между любовью и здравым смыслом? Я люблю Эллиота за то, что он любил меня настолько, что захотел, чтобы я бросила стриптиз. Я прижималась к нему по ночам и рассказывала ему свои сны. Этот мужчина позволил мне снова почувствовать себя целостной личностью. После того как завсегдатаи «Хэбби» столько лет пожирали глазами мою грудь, мою задницу, мою едва прикрытую щелку, это было удивительное ощущение. Возможно, я поступаю глупо, но я продолжаю верить в то, что настоящий Эллиот, Эллиот, которого я люблю, никуда не исчез. Он там, внутри него. Ему просто надо преодолеть этот трудный период, и он снова станет самим собой.

Я

5 апреля 1992 года

Хозяин квартиры поднял оплату.

Я думаю, это по-честному. Он не поднимал ее с того времени, как я въехала, а ведь это почти центр Лондона. Я знала по объявлениям в газетах, сколько он мог бы за нее выручать, несмотря на то, что это всего лишь крохотная задрипанная квартирка. Он приехал и все мне объяснил. Он был очень любезен и даже не стал просить об «услугах» в качестве компенсации за разницу в цене. Он сказал, что в этом нет ничего личного, бизнес есть бизнес, и что ему было бы жаль со мной расстаться, особенно с учетом того, в каком состоянии я поддерживаю квартиру. Но он хочет сдавать ее по реальной, сложившейся на сегодняшней день цене.

Вот так. Я несколько часов просидела перед разложенными на столе счетами и с клочком бумаги в руках, на который я выписала все наши долги и денежные поступления. Я поняла, что мне никогда не удастся свести эти цифры хоть в какое-то подобие баланса. Мы и так живем на грани нищеты. Эллиот регулярно откуда-то падает, и его еще раз избили за то, что он не выплачивает долг. В результате он так часто не выходил на работу, что его уволили. Сейчас он ищет другую работу, но без тех денег, что он приносил, мне не удается сводить концы с концами. Я не даю ему денег. Очень часто мы вынуждены есть только тосты, и я бросила курить, потому что не могу себе это позволить. Я пешком хожу на работу, где бы это ни было, и зачастую мне приходится выходить из дома в полпятого утра. Зимой в это время темно, а летом едва начинает светать. Я быстро иду по улицам, чувствуя себя очень странно, потому что мне встречаются исключительно люди, возвращающиеся домой с продолжительных вечеринок. Когда я могла позволить себе автобус, я садилась на самый первый и оказывалась среди других уборщиц, спешащих в многочисленные лондонские офисы и по большей части не говорящих по-английски. Теперь, когда я добираюсь пешком, я чувствую себя очень одинокой, и это чувство усугубляется тем, что я нахожусь в такой отчаянной ситуации. Проходи мимо домов и глядя на их освещенные или все еще темные окна, я задаюсь вопросом, многие ли из живущих в них людей настолько бедны, что не могут позволить себе вдоволь еды, многие ли женщины чувствуют себя загнанными в угол из-за мужчины, которого они когда-то любили и хотели бы продолжать любить. Тех, кто еще не дошел до последней черты, как я, а остановился в одном шаге от нее, наверняка достаточно много.

И причина всего этого — деньги. Всегда все упирается в деньги. Я их ненавижу. Я действительно ненавижу деньги. Деньги не являются корнем всех зол, и любовь к деньгам не является корнем всех зол. Этим корнем является ПОТРЕБНОСТЬ в деньгах. Они тебе нужны, и без них ты никто. Ты можешь опуститься на дно, и никто этого даже не заметит.

Я постоянно думаю о Дон. Как она там? Ее квартира гораздо лучше, чем моя, и стоит она дороже, она покупает наркотики и все же умудряется выживать. Но то, что ей приходится делать, чтобы заработать такие деньги…

У меня есть три недели, чтобы насобирать недостающую сумму для оплаты квартиры. В противном случае мы… я окажусь на улице. Мне придется позаботиться о себе, прозябая там, на этих холодных улицах. Как я буду это делать, если я не способна на это, даже работая и имея крышу над головой? Я боюсь, что, стоит мне там оказаться, и я уже никогда не смогу оттуда уйти.

Я не собираюсь даже обсуждать это с Эллиотом. В этом нет никакого смысла. Мы почти не разговариваем с тех пор, как его избили в последний раз. Иногда я покупаю ему сигареты, потому что без них он теребит края мебельной обивки, пока она не начинает разлазиться. Все, что он может делать, — это целыми днями сидеть на диване и смотреть телевизор. Я часто слышу, как он плачет, хотя о чем он может плакать, ума не приложу. Ведь мы оказались в нашем нынешнем положении исключительно благодаря ему.

Я звонила в «Хэбби» и некоторые другие клубы, но у них нет места для еще одной девушки.

И еще я звонила в агентства недвижимости, и там мне сообщили, что мне придется заплатить за квартиру за месяц вперед и внести столько же в качестве залога. Кроме того, оказывается, многие владельцы жилья теперь интересуются кредитной историей своих потенциальных жильцов. Разумеется, благодаря Эллиоmy и его махинациям со счетом моя кредитная репутация вылетела в трубу. Да у меня все равно нет денег на залог и оплату вперед. Я пыталась найти что-то подальше от центра, а значит, подешевле, но тогда мне пришлось бы и работу искать ближе к тому месту, где я поселюсь, в противном случае я не смогу добираться туда пешком. Кроме того, люди крайне неохотно сдают квартиры тем, кто нигде не работает. Выхода нет. ВЫХОДА НЕТ. ВЫХОДА НЕТ. ВЫХОДА НЕТ.

Может, правильнее всего было бы сесть в поезд и вернуться и Лидс? Может, мать примет меня обратно? Я ведь уже не тинейджер. Если Алан ко мне сунется, он получит коленом между ног и кулаком в нос. Но она не ответила ни на одно из моих писем.

II разве я простила ее за то, что она предпочла его мне?

И разве я забыла, что, хотя она и подумала, что это я ей звоню и молчу в трубку, она не написала и не позвонила, чтобы узнать это наверняка?

Господи, что же мне делать?

Все та же

10 апреля 1992 года

Я только что вернулась от Дон.

Она выглядит намного лучше, чем раньше. Она прошла реабилитацию и избавилась от наркотической зависимости. Во всяком случае, пока, как она говорит. Она немного поправилась, у нее улучшился цвет лица, а волосы уже не кажутся тусклыми и безжизненными. Жаль, что я не могла сказать того же о ее глазах. Пусть и не такие остекленевшие, как прежде, они все же были какими-то мертвыми, как будто самой Дон в этом теле уже не было.

— Это действительно так ужасно? — спросила я, после того как мы обменялись обычными, ничего не значащими фразами о том, как поживает каждая из нас.

Она вздохнула и долго молчала, уставившись на круглый вытертый коврик, который теперь лежит между журнальным столиком и кушеткой.

— Да, — наконец произнесла она, — ужасно. Я убеждаю себя в том, что это не так, потому что иначе я просто не смогу этим заниматься. Но это так.

Мне незачем было уточнять, что именно меня интересует. Она окинула меня таким же взглядом, каким на меня посмотрела Конни, когда я спросила ее о приватных танцах в VIP апартаментах в «Хэбби».

— Представь себе худший секс в своей жизни, — снова заговорила Дон. Я тут же вспомнила ночь с Эллиотом через пару недель после того, как он украл мои деньги. Тогда я была слишком измучена всем происходящим, чтобы сопротивляться. — Умножь это на миллион, и ты сможешь приблизительно представить, как это. — Она помолчала. — А теперь представь себе самый лучший секс.

Мне вспомнился не Эллиот, а Питер. Я уже поняла, что ничто и никогда не затмит для меня тех совершенно особых ощущений. Возможно, это объясняется тем, что к моменту, когда я легла в постель с Эллиотом, мне так опротивели мужчины с их реакцией на женское тело, что я не смогла отдаться ему всецело. После того как мы с Питером совладали с нашими страстными порывами, для меня был счастьем каждый миг нашей физической и эмоциональной близости. Я обожала чувствовать его рядом с собой и внутри себя. Вне всякого сомнения, это было лучшим из всего, что я испытала в своей жизни.

— Имей в виду, они должны верить, что именно это ты ощущаешь, если хочешь, чтобы они обращались к тебе еще и еще. Иначе это занятие будет для тебя весьма непродолжительным.

— Я не хочу, чтобы оно было продолжительным.

— Знаю. Я тоже этого не хотела. Но сейчас у меня нет другого способа заработать деньги. Я просто больше ничего не умею. — По пути домой я осознала, что это было самым страшным из всего, что она мне сказала. — Подумай, Ева, тебе это действительно необходимо? Может, существует какой-то другой выход?

— Другого выхода я не вижу.

— А как насчет Эллиота? Чем занимается он?

— Слоняется по квартире, курит, жалеет себя. Его периодически избивают за то, что он не рассчитался за взятую в долг наркоту. Я вообще удивляюсь, что кто-то продолжает ему ее давать.

Глаза Дон потемнели, а черты лица исказило отвращение.

— Хреновые новости. С этим твоим Эллиотом, Ева, ничего хорошего тебя не ждет.

— Я и сама так считаю, но я помню, каким Эллиот был раньше. Я влюбилась в того Эллиота, Дон, и я не могу от него отказаться, пока у меня не умерла надежда на то, что он сможет стать прежним.

— Почему бы тебе на какое-то время не переехать ко мне? Пока ты все для себя не прояснишь? Я знаю, что диван старый и малость бугристый и, возможно, это выглядит как шаг назад, но, поверь мне, это лучше, чем то, что ты задумала.

— Не могу, Дон. Я не могу снова сесть тебе на шею. И у меня столько долгов! Я обязана со всеми рассчитаться. Я обошла танцевальные клубы, но они никого сейчас не берут из-за новых правил и ограничений. Кроме того…

Мне не хотелось произносить это вслух, но мы обе знали, что и не могу оставить Эллиота. Я не могу бросить его в таком униженном состоянии.

— Ева, откажись от него. Он сам пойдет на дно и прихватит с собой тебя. Это только вопрос времени. Люди, которым он должен, рано или поздно переключатся на тебя.

— Я не могу, Дон. Ты же знаешь, что я не могу. Кем надо быть, чтобы бросить его сейчас, когда он не может о себе позаботиться?

— Ты знаешь, что ты слишком добрая? — Она покачала головой. — Я надеюсь, что он это понимает и ценит. — Она снова покачала головой. — Слушай, если ты точно решила этим заняться, постарайся не опуститься до уровня уличных шлюх. Ты красивая и умная. Если ты соответствующим образом оденешься, то, возможно, сможешь работать в отелях. Попробуй отели в районе Кингс-Кросс и Паддингтона. Там живут мужчины при деньгах. Я посоветовала бы тебе заняться сопровождением, но для этого придется обратиться в какое-нибудь агентство, а они берут огромный процент. В твоем нынешнем состоянии вряд ли ты захочешь отдавать им свои деньги. Позависай в барах отелей. Мужчины, пользующиеся услугами проституток, обычно безошибочно нас распознают. Я в отелях работать не могу. По мне сразу все видно, и меня мигом оттуда выпроваживают.

Кроме того, не устанавливай жесткую таксу. У тебя должно быть представление о том, сколько ты примерно хочешь получить, но оценивай каждого конкретного мужчину и запрашивай соответственно тому, что ты видишь. Нет смысла делать это за пятьдесят фунтов с мужиком, который пользуется пятисотками как мелкой разменной монетой.

Я была очень благодарна ей за все эти подсказки. Я была благодарна ей за то, что она не очень старалась отговорить меня от этой затеи, потому что мне не нужно было чересчур много доводов, чтобы поддаться уговорам.

Когда она упомянула о том, что уже не видит другого способа зарабатывать деньги, я испугалась, потому что и без того снова чувствовала себя отрезанной от всего мира. Я даже не могла припомнить, когда последний раз читала, а ведь когда-то я обожала читать. Теперь вся моя жизнь сводится к тому, чтобы вставать утром, идти на работу, убирать и чистить, возвращаться домой, переживать из-за денег и ложиться спать. Я больше не любуюсь своим прекрасным платьем. У меня не появляется ничего нового, что могло бы напомнить мне о том, кто я такая на самом деле. Я не делаю ничего, что доставляло бы мне удовольствие и убеждало в том, что я не просто машина, пытающаяся заработать деньги, чтобы заплатить долги.

Что, если это занятие будет мало-помалу стирать признаки моей личности, пока я не исчезну совсем?

Человек, Ведущий Эту Жизнь

11 апреля 1992 года

Я рассказала Эллиоту о том, что задумала. Он промолчал, хотя его губы задрожали, как будто он снова собирался расплакаться. И я поняла, что больше не могу его утешать. Это уже слишком. Я из кожи вон лезу, чтобы выкарабкаться из ямы, но меня почему-то никто не утешает. Где тот человек, который крепко меня обнимет и скажет, что рано или поздно все утрясется, все будет хорошо?

Он не заплакал, хотя его карие глаза, которыми я когда-то была просто очарована, увлажнились.

— Прости, — наконец произнес он.

«Пошел ты на…» — мысленно отозвалась я, а вслух произнесла:

— Ничего.

Собственно, на этом и закончилось обсуждение моего будущего.

Я

Либби

Я слышу, что наверху снова звонит стационарный телефон. Мне хочется проигнорировать звонок, но это может быть Калеб. Я несколько раз звонила ему, намереваясь потребовать, чтобы он приехал и забрал Бутча. Или пусть найдет кого-нибудь, кто сможет о нем позаботиться. Как только вопрос с Бутчем будет решен, я смогу подыскать себе другое жилье.

Теперь я понимаю, почему Джеку так не хотелось рассказывать мне о том, что произошло непосредственно после катастрофы: это доказывает, что на самом деле он меня не любит. Он просто делает вид. Его реакция на то, что в машине была не Ева, а я, была такой же, как если бы он узнал, что на пороге смерти находится не близкий родственник, а коллега по работе. В первом случае ты готов пожертвовать чем угодно, лишь бы этот человек остался в живых, а во втором ты просто всей душой надеешься, что он выживет.

Я кладу дневники на пол. Джек вернется домой еще не скоро. Я поговорю с Калебом и спущусь обратно.

Я успеваю снять трубку как раз вовремя.

— Эй, сестренка, что стряслось?

В трубке что-то трещит, его голос доносится как будто издалека; впрочем, он и находится очень далеко.

У меня есть кое-какие сбережения, так что я смогу снять какую-нибудь квартирку. Или же я могу, проглотив свою гордость, перебраться к родителям. Это не самый лучший вариант, но все же лучше жизни в доме Евы с мужем Евы.

— Ты должен вернуться домой, — говорю я.

— Почему? Что случилось? Что-то с Бутчем?

— Нет, он в порядке, но мне необходимо, чтобы ты вернулся и забрал его или нашел кого-то, кто сможет о нем позаботиться.

— Ты о чем?

Внезапно треск пропадает и я слышу его голос совершенно отчетливо. Теперь он говорит со мной серьезно. Вполне возможно, он даже надлежащим образом поднес трубку к уху. Очевидно, десять сообщений, которые я для него оставила и в которых просила его перезвонить, так и не внушили ему мысль, что со мной что-то не так.

— Мы больше не можем присматривать за Бутчем, поэтому тебе необходимо подыскать другой вариант, — поясняю я.

— Погоди, сестренка, что стряслось?

— Просто мне нужно, чтобы ты забрал Бутча или сказал мне, кому его отдать.

— Если все настолько серьезно и ты действительно больше не можешь за ним ухаживать, ты можешь просто отвезти его ко мне домой. Человек, которого я попросил пожить у меня, охотно позаботится и о Бутче.

— Человек, которого ты попросил у тебя пожить? Ты хочешь сказать, что у тебя с самого начала была эта возможность, но ты тем не менее навязал свою собаку мне?

Молчание.

— О БОЖЕ! Да что же с тобой такое? Зачем тебе понадобилось играть на моих чувствах, если у тебя с самого начала был другой вариант?

— Да затем, что он тебе нужен. Бутч такой же веселый и добрый, как Бенджи, и, кроме него, позаботиться о тебе некому. Я знаю, что тебе хватает одного вида Бенджи, чтобы повеселеть, а Бутч не хуже него умеет поднимать людям настроение. Видишь ли, сестренка, я знаю, что тебе приходится несладко. Я это понял, едва переступив порог больницы. Да и твой голос по телефону сообщил мне, что ты идешь на дно. Поэтому я и решил, что он должен помочь тебе прийти в себя.

И это сделал для меня мой брат? Самый эгоистичный человек на свете? Я зажимаю рот рукой, испугавшись, что вот-вот разрыдаюсь прямо в трубку. 

— Слушай, если хочешь, отвези Бутча ко мне домой, — продолжает он. — Но мне кажется, его присутствие тебе необходимо Даже если он и бывает немного шумным.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Я… э-э… я подумаю и сообщу тебе о своем решении.

— Давай, сестренка. Надеюсь, тебе уже лучше. Я скоро позвоню.

— Угу, — говорю я, но связь уже оборвалась.

И пытаюсь понять, как и когда так вышло, что я разучилась сама о себе заботиться. Когда меня настолько поглотила жизнь Евы, что моя собственная начала казаться мне вторичной и не существенной? Потому что мне ясно, что именно это со мной произошло. Я роюсь в ее дневниках, пытаясь понять ее, пытаясь узнать, что скрывает от меня Джек, и совсем перестала думать о себе, о своем выздоровлении, о том, в чем я нуждаюсь, чтобы снова обрести себя. Если я не выздоровею, как я смогу уйти от Джека? Если моя жизнь настолько зависит от того, что он чувствует, от того, что он недоговаривает, от того, какой была жизнь женщины, которую он любил до меня, то где во всем этом я сама? Что будет со мной, когда мне станет известна вся ее жизнь? Что мне останется? Ради чего я буду жить? Мне совершенно не хочется возвращаться на работу, потому что это подразумевает долгие месяцы ношения парика и толстого слоя маскирующих средств на лице. А клиенты станут пялиться на меня, силясь понять, что именно во мне кажется им таким странным.

В настоящий момент у меня нет ничего. Мне необходимо начать восстанавливать свою жизнь. Это вовсе не подразумевает необходимость узнать, что же стряслось с Евой. Это подразумевает необходимость понять, что стряслось со мной и как мне с этим быть.

— Мне нужен психотерапевт, — вслух произношу я.

Мне нужен кто-то, кто поможет мне понять, кем я являюсь в настоящий момент, когда у меня нет жизни вне стен этого дома.

Лай Бутча отвлекает мое внимание от поверхности стола.

— Кажется, ты тоже считаешь, что мне нужен психотерапевт? — обращаюсь я к нему.

Он молча смотрит на меня.

— Отлично. Пойду спрячу дневник, а потом вернусь и поищу номер кого-нибудь, с кем я смогу поговорить.

Джек

Пока я не вошел в кухню, Либби так и не притронулась к ужину. Она сидела в темноте за кухонным столом, ожидая меня. Обычно Бутч радостно меня встречает, но сегодня он только приподнял голову, когда я поравнялся с ним, и, глядя на меня из корзинки, тихонько заскулил в знак солидарности.

Я выдвинул стул и сел напротив нее.

Она смотрела на стол и даже не подняла головы. Так продолжалось несколько минут. Эти минуты показались мне самыми долгими в моей жизни. Они напомнили мне о минутах, предшествовавших появлению «скорой помощи», бригада которой констатировала смерть Евы. Я знал, что они скажут, но все равно затаив дыхание продолжал надеяться на чудо. То же самое я делал сейчас, глядя на Либби. Я затаил дыхание и надеялся на чудо.

— Я думаю, ты не возражаешь, если я побуду здесь еще немного, пока не вернется Калеб и не заберет Бутча? Потом я перееду.

Говоря это, она дрожала всем телом.

— Куда ты пойдешь?

— Я не знаю, скорее всего к родителям, — еле слышно ответила она. — Палома сказала, что придержит для меня рабочее место, но я не уверена, что хочу туда возвращаться. Пока я ничего не знаю. Но мир большой. Я уверена, мне что-нибудь обязательно подвернется.

— Ну да, — кивнул я.

— Я хотела бы, чтобы мы остались друзьями, — добавила она.

— Я не хочу быть твоим другом, я хочу быть твоим мужем, — сказал я.

Я увидел, как больно ударили по ней эти слова.

Бутч тявкает в ответ и с довольным видом семенит к своей корзинке.

— Я знаю, что ты этого хочешь, — вставая из-за стола, отозвалась она. — Но что толку, если ты все равно не можешь? Потому что в своем сознании и во всех остальных отношениях ты все еще женат на ней. 

Бег всегда помогал мне избавиться от напряжения и прояснить мысли, но сейчас это не срабатывает. Как в ту ночь, когда Ева рассказала мне то, что в клочья разнесло мой мир. В ту ночь я бежал и бежал… По прошествии нескольких часов это все равно не укладывалось у меня в голове.

То, что Либби от меня уходит, ужасно само по себе. Но что, если она права? Что, если в своем сознании и в сердце я по-прежнему женат на Еве? Это означает, что я был чудовищно несправедлив к Либби, от которой не видел ничего, кроме любви и заботы. Либби, а не Ева, помогла мне стать тем человеком, которым я являюсь на сегодняшний день, и вместо благодарности я ее предал.

Либби

Сегодня Ева лежит на коробках, свернувшись в позе эмбриона. Когда я открываю одну из тетрадей, она едва приподнимает голову, чтобы взглянуть на меня.

Я знаю, что не должна этого делать, но я не могу остановиться и продолжаю читать то, что она о себе написала. В последний раз я остановилась на том, что ей предстояло сделать чудовищный выбор. Иного способа решить свои проблемы она не видела.

Я знаю, какие чувства она испытывала. Вчера вечером я наконец поговорила с Джеком, сообщила ему, что я ухожу. Ничего труднее в своей жизни я не делала. Но если бы я осталась с ним, продолжала бы жить так, как живу сейчас, согласилась бы на роль запасного варианта, то в конце концов это меня просто убило бы. Я себя знаю, и точно так же, как это было с карьерой биохимика и с моими волосами, я лучше не буду иметь ничего, чем соглашусь на какие-то остатки. Я думала, что он любит меня так же сильно, как и Еву, но это не так. А я достойна лучшей участи. Кто угодно достоин лучшей участи.

Ева заслуживала лучшей участи, чем жить с Эллиотом. Но ей повезло — в конце концов ей достался Джек. А судя по тому, какие чувства он к ней испытывал, ни о чем лучшем она и мечтать не могла.

Глава 14

Ева

13 апреля 1992 года

— Вы позволите вас угостить?

— Если хотите…

— Бокал белого вина для дамы, пожалуйста. И пиво для меня.

Уже потише:

— Вы работаете?

Также тихо:

— Да.

Еще тише:

— Сколько?

— Рот — семьдесят пять, рука — пятьдесят, полный контакт — двести.

— Греческий?

— Кусок.

— Без защиты?

— Два куска.

— Сто пятьдесят полный?

— Сто семьдесят пять.

— Номер двести четырнадцать. Через десять минут.

— Хорошо.

Вино остается на столе нетронутым. Оказавшись в номере, я раздеваюсь, снимая одежду медленно, дразнящими движениями, так же, как я это делала в клубе. Сам процесс не лишен приятности. Тут и касания, и ласки, но никаких поцелуев. Одевание занимает меньше времени, чем раздевание. Только тут до меня доходит, что деньги надо было взять вперед.

Я получаю десять двадцатифунтовых бумажек плюс двадцать пять фунтов сверху и отправляюсь в ванную комнату приводить себя в порядок — причесать волосы, почистить зубы, подправить макияж. Помахав на прощание рукой, я покидаю номер. Вслед мне несется обещание как-нибудь еще встретиться.

Это был мой первый раз. Первый выход Хани на работу. Второй был хуже. Он мало чем отличался от первого, но, как и во второй вечер в клубе в качестве стриптизерши, второй раз был подтверждением того, что я уже ступила на этот путь и сойти с него будет очень трудно.

Вернувшись домой, я долго плакала в ванной. Мужчины не были со мной грубы. Оба вели себя вполне прилично. Они расплатились и еще что-то накинули сверху. После всего они были весьма милы и предупредительны. Я заработала шестьсот пятьдесят фунтов. Но я все равно плакала.

Я плакала не только потому, что не хотела, чтобы этим занималась Ева. Мне было жаль и Хани. Я плакала, потому что мне не следовало покидать Лидс. Мне надо было позволить Алану себя изнасиловать. Если бы я тогда это сделала, я не оказалась бы сейчас в столь ужасном положении. Я не стала бы позволять этим милым мужчинам с обручальными кольцами причинять мне боль, о существовании которой я раньше и не подозревала.

Е.

6 мая 1992 года

Каждый вечер я сижу за своим туалетным столиком, на котором разложено содержимое моей косметички.

Я беру в руки карандаш, который помогает скрыть все недостатки моей кожи — красные пятна и вскочившие прыщи, а также темные круги под глазами. Потом я перехожу к основе. Я пользуюсь кисточкой, а не пуховкой. Конни объяснила мне, что таким образом косметика расходуется экономнее. Я провожу кисточкой по коже, обводя контуры лица и опускаясь на шею, чтобы она была одного цвета с лицом. Слой основы должен быть толстым, и, чтобы все выглядело естественно, я наношу ее до самых ушей. Макияжа мне должно хватить на всю ночь и на все, что мне предстоит делать. Затем я закрепляю основу пудрой, нанося ее другой, но тоже толстой и густой кисточкой. Немного пудры на губы, перед тем как нанести на них помаду. Я подвожу веки черным карандашом и покрываю их голубыми тенями. Затем я еще раз обвожу глаза карандашом и подкрашиваю ресницы тушью, чтобы они казались гуще, а глаза — больше.

Я подвожу губы коричневато-красным карандашом, а затем крашу их красной помадой с рыжеватым оттенком, которая не оставит следов ни на лицах, ни на телах мужчин. Я промокаю губы салфеткой, затем крашу их еще раз. Наконец я снимаю заколку с вымытых и высушенных феном волос и позволяю им волнами рассыпаться по плечам.

Я надеваю платье (обычно черное, короткое и облегающее), которое уже разложено на кровати, и обуваюсь в черные лодочки на высоком каблуке. Я беру сумочку (внутри уже лежат презервативы, двое трусиков, компактная пудра, карандаш для глаз, щетка для волос, помада, зубная щетка, зеркальце и ключи) и оборачиваюсь к зеркалу, из которого на меня смотрит Хани.

— Привет, Хани, — всегда говорю я.

Я выхожу из спальни и через гостиную иду к двери. Парень Евы, Эллиот, сидит на диване. Он смотрит телек и курит сигареты. Теперь он может их себе позволить, потому что Ева дает ему деньги. Он говорит что-то вроде «Будь осторожна», но Хани его не замечает. Хани никогда не обращает внимания на таких, как он, и тот факт, что он является парнем Евы, вовсе не означает, что Хани обязана с ним разговаривать. Она закрывает за собой дверь и идет по грязноватому коридору. Спустившись по лестнице, она распахивает входную дверь и выходит в ночь. Ночью воздух обычно прохладнее, чем днем, и она вдыхает его, ощущая, как он пронзает все ее тело, очищая и укрепляя легкие, придавая ей силы идти и делать то, что она вынуждена делать, чтобы заработать деньги.

Я каждый вечер исполняю этот ритуал, чтобы перед уходом взглянуть в зеркало и увидеть в нем Хани. Когда я танцевала, Хани появлялась в зеркале только в клубе. Это помогало мне отделить себя от нее. Я обнаружила, что, если покидает квартиру и возвращается в нее уверенная в себе, практичная и сдержанная Хани, Ева не умывается до утра слезами. Потому что Ева никуда не ходит. Пока Хани работает, она сидит дома с книгой или смотрит «Истендеров» или «Корри».

Я перестала плакать. И это самое главное.

18 января 1993 года

Я больше не работаю уборщицей, теперь я полностью перевоплотилась в Хани. Другими словами, я стала «работать» не только ночью, но и днем.

Я собиралась совсем недолго использовать Хани. Но, рассчитавшись со всеми долгами, я обнаружила, что «подсела» как на свободу, которую дают деньги, так и на возможность быть самой собой.

Неожиданный поворот, не так ли? Теперь, когда за три-четыре часа я зарабатываю то, что, работая уборщицей, получала за два дня, я могу позволить себе читать книги. Я хожу в библиотеку и даже покупаю книги. Они перестали быть для меня недоступной роскошью. Я могу полдня гулять по Лондону, осматривая наиболее интересующие меня районы. Я даже снова стала откладывать деньги.

Каким-то образом — я и сама не поняла, как это произошло, — я начала давать часть заработанных таким способом денег Эллиоту. Он уже поправился, а значит, мог бы пойти работать, но он сидит дома. Это выглядит так, как будто я плачу ему за то, что он позволяет мне этим заниматься. Тебе это кажется странным? Мне тоже. И тем не менее я это делаю.

Отчасти это имеет отношение к моей вновь обретенной свободе. Мне кажется, в глубине души я испытываю вину за то, что работаю так мало, и за то, что я занимаюсь сексом только с другими мужчинами. Тем не менее я не могу вынудить себя делать это с ним. Дело даже не в раздвоении на Еву и Хани. Я могла бы перевоплотиться в Хани в постели с Эллиотом и исполнить ее роль. Но я этого не хочу. Я не хочу заниматься сексом с Эллиотом. И из-за этого я чувствую себя виноватой. Видимо, поэтому я предпочитаю от него откупиться. Я плачу ему, чтобы он оставил меня в покое. Я плачу за квартиру, я оплачиваю счета, я покупаю еду. В каком-то смысле он — мой сутенер, потому что он живет на то, что я зарабатываю. В реальной жизни он — человек, который живет со мной в одной квартире и спит со мной в одной постели. Но он не является моим спутником жизни.

Если бы однажды вечером он взял и не пришел, я ничуть не огорчилась бы. Мне на него наплевать, но выгнать его на улицу я не могу. Каждый из нас живет своей собственной жизнью, и это меня устраивает.

Разумеется, я очень хорошо прячу свои деньги. Я прячу их отдельно от дневников, так что, случись ему обнаружить одно, у меня по-любому останется другое.

Моя жизнь не идеальна. Я не назвала бы ее даже хорошей. Она… другая. Но она лучше, чем моя прежняя жизнь.

Я предпочла бы не делать того, что я делаю. Я предпочла бы не заниматься сексом, чтобы иметь возможность жить такой жизнью, когда не возникает желания взвыть от отчаяния. Я предпочла бы просто быть счастливой. Но для таких девушек, как я, для девушек без образования, без специальности, это единственный способ выстоять в этом мире.

А пока я рада уже тому, что мне не надо переживать из-за денег. Это даже помогает забыть о постоянной угрозе ареста, о постоянной угрозе, которую представляют собой мои клиенты, об угрозе того, что в один прекрасный день Хани полностью вытеснит меня, Еву, и займет мое место под солнцем.

Я (Кем Бы Я Ни Была)

14 февраля 1995 года

Их было двое.

Первый, не торгуясь, согласился на названную мной цену и привел меня в свой гостиничный номер. Второй прятался в ванной комнате. С ножом. Им не было нужно ничего, кроме денег, и я рассталась с ними без сопротивления. Обычно я прятала деньги под надорванной подкладкой сумки, и я сообщила им об этом. Мои глаза были скошены на лезвие приставленного к правой щеке ножа. Мое сердце боялось биться. Оно заледенело, сжалось и затихло у меня в груди, из которой вместо дыхания вырывались короткие судорожные всхлипывания.

Они заставили меня раздеться, чтобы убедиться, что я нигде ничего не припрятала, а затем вышвырнули меня голую в коридор.

Пятнадцать секунд спустя, громко хохоча, они выбросили туда же мое платье, куртку, белье, чулки, туфли и сумку. Я трясущимися руками схватила вещи и бросилась в конец коридора, где поспешно оделась, после чего сразу же убежала. Их смех несся мне вслед, похожий на вой пожарной сигнализации.

Другая женщина могла бы обратиться в полицию. Она могла бы набросать словесные портреты двух белых мужчин с ничего не выражающими глазами и плотоядными улыбками, напавших на нее в гостиничном номере. Она могла бы описать количество изгибов и зубцов на лезвии ножа, впивавшегося в ее кожу. Она могла бы рассказать о том, какой запах был у заполнившего ее ноздри страха. Она могла бы описать ужас, испытанный при мысли о том, что ее изнасилуют и с перерезанным горлом оставят лежать в одном из номеров небольшого лондонского отеля. Она поделилась бы тем, что в отчаянии успела увидеть перед собой маленькую газетную колонку с описанием отвратительных подробностей своей мерзкой жизни и еще более гадкой смерти. Она могла бы вспомнить тошнотворное, с привкусом унижения, и одновременно упоительное облегчение, которое она испытала, когда бежала по коридору, а затем стояла у лифта, когда одевалась с невиданной скоростью, и которое продолжала ощущать даже вернувшись домой.

Но я ведь не была другой женщиной, верно? Я не была просто женщиной. Я вообще не была женщиной в обычном понимании этого слова. Я была шлюхой, продажной тварью.

Полицию ничуть не взволновало бы то, что меня ограбили. Скорее всего, они арестовали бы меня за торговлю телом. Они стали бы допытываться, не употребляю ли я наркотики. В глобальном масштабе, в общей иерархии преступлений, что бы со мной ни произошло, это происшествие было обречено находиться где-то в самом низу списка. Даже если бы меня убили, до этого никому не было бы дела.

X

17 февраля 1995 года

— Ты разве не идешь на работу? — поинтересовался сегодня Эллиот.

Я уже три дня не хожу на работу. Мне страшно. Здесь я могу в этом сознаться. Я убеждаю себя в том, что, хотя на днях меня ограбили, в этом месяце я уже заработала достаточно. На самом деле я просто боюсь туда идти. Мой страх усугубляется мыслью о том, что, если со мной что-то случится, этого никто не заметит.

Когда в тот вечер я вернулась в свою квартиру, Эллиота там не было. Поэтому я выкупалась и впервые за много лет долго плакала. Выплакавшись, я уснула в надежде на то, что утром мне станет легче. Но ночью я несколько раз просыпалась в панике и холодном поту. К тому времени как взошло солнце, я была совершенно измучена и встала обессиленная и с тяжелой головой.

Он не заметил ничего необычного. Не обратил внимания даже на то, что я снова начала курить. И вот он наконец осознал, что я сижу дома, а не зарабатываю деньги. Я не работаю во время месячных, но это было на прошлой неделе.

— Нет, — коротко ответила я, не отрываясь от телевизора.

— Почему? — поинтересовался он, как будто у меня была самая обычная работа, которую я по собственной глупости могла потерять. Как будто он ничего не имел против подобного рода занятий.

— Потому что три дня назад двое мужчин ограбили меня, угрожая ножом, — ответила я.

Услышав это заявление из собственных уст, я похолодела. «Неужели это действительно случилось со мной?» — подумала я. Внезапно в памяти всплыл эпизод нападения на меня возле клуба «Хэбби». После того случая я тоже несколько дней не ходила на работу.

— Ты ведь не отдала им все деньги? — встревожился Эллиот, демонстрируя трогательную заботу о нашем благосостоянии.

— Да, я в полном порядке, спасибо за беспокойство, — ответила я.

— Да я вижу, что ты в порядке, — удивленно глядя на меня, сказал он, как будто я была полной дурой. — Они все деньги забрали?

— Почему тебя не интересует, не изнасиловали ли они меня? — спросила я.

— Но они не могли этого сделать, — пренебрежительно пожал плечами Эллиот. — Ты ведь проститутка. Проститутку изнасиловать невозможно.

— Какой же ты урод! — выдохнула я.

— Что? Ты не согласна с этим? Ты хочешь сказать, что тебя можно изнасиловать?

— «Нет» означает «нет», кто бы это ни говорил. Я поднимаюсь в номер, согласившись на секс в обмен на определенную сумму денег. Если бы я передумала и отказалась от этих денег, это не давало бы права мужчине принуждать меня к сексу.

— Да, но…

— Заткнись. Если ты хочешь продолжать здесь жить и получить от меня деньги, просто заткнись.

Я сделала громче звук телевизора, подтянула колени к груди и уставилась на экран. Мне стало ясно, что мне необходимо от него уйти. Он отравлял мою жизнь. Если бы он не украл все мои деньги, я не сидела бы сейчас здесь, дрожа от отвращения к собственному телу. Я уже толком не понимала, кто я, хотя мне по-прежнему отчаянно хотелось вырваться из этого замкнутого круга.

Я снова оказалась в тупике. Я не собиралась заниматься этим долго, но прошло уже два с половиной года, и ничего не изменилось.

Но меня наверняка ждет что-то хорошее.

Ты согласна?

Леди (ха-ха!) В Дерьме

Глава 15

Либби

— Скажите, Либби, чего вы ждете от наших сеансов? — интересуется сидящая напротив женщина.

Я нахожусь в одной из комнат ее расположенной в цокольном этаже квартиры. Матовые жалюзи закрывают большие окна, но пропускают немного света. Кабинет обставлен изящной и в то же время удобной мебелью. Вдоль двух стен выстроились книжные полки с книгами по психологии, психотерапии и психотравме. Третью стену, у нее за спиной и рядом с дверью, занимают рамки с дипломами и регалиями. За моей спиной, под окном, стоит большой деревянный письменный стол, на котором царит идеальный порядок. Ей также удалось втиснуть сюда два больших пухлых кресла, в одном из которых в настоящий момент утопаю я. Оба кресла снабжены подушками. Это кажется несколько избыточным, зато создает впечатление уюта и комфорта. Но в настоящий момент я не ощущаю себя здесь комфортно.

— Я не знаю, — честно отвечаю я.

Я хочу снова стать собой. Я хочу вернуться в ту часть моей жизни, где я была уверена в том, что Джек меня любит, и считала, что я просто должна дать ему время исцелиться, и тогда он сможет продемонстрировать мне всю силу своей любви. Я хочу избавиться от своих странных снов. Я хочу получить обратно свое лицо и свои волосы. Я хочу понять, как такого чудесного человека, каким, судя по всему, была Ева, могло засосать в тот страшный мир, в котором она оказалась. Я хочу слишком много, и я не смогу все это получить, просто поговорив с этой женщиной.

— Хотите — верьте, хотите — нет, но это отличное начало. У вас нет нереалистичных ожиданий, а значит, вы можете рассчитывать на успех.

Мне приходилось сталкиваться с нереалистичными ожиданиями клиентов, приходивших на прием к косметологу в надежде обратить время вспять и исправить результат двадцати лет поджаривания на солнце, сна в полном макияже, курения и злоупотребления алкоголем.

— Вам повезло, — говорила я таким клиентам. — У вас отличная структура лица. Состояние кожи зависит от генов, а также от правильного ухода. Полагаю, что курс процедур вам поможет, но не могу обещать, что нам удастся свести на нет весь вред, который вы успели нанести своей коже.

Другими словами, у вас нереалистичные ожидания, и единственное, что я могла бы сделать, чтобы их оправдать, — это получить доступ к машине времени, вернуться в вашу молодость, с ног до головы обмазать вас кремом с солнечным фильтром, вырвать из вашей руки сигарету, стоять над вами каждый вечер, пока вы не смоете весь макияж, и отправлять вас домой с вечеринки уже после нескольких выпитых бокалов.

И теперь эта женщина говорит мне то же самое, потому что она выслушала краткий рассказ о моих проблемах по телефону и, видимо, решила, что перед ней классический случай из учебника, и она вполне способна вернуть мне душевное равновесие и психическое здоровье. Хотя, увидев меня живьем, она, возможно, так уже не считает. Теперь она думает то же самое, что думала я, когда передо мной представала очередная курящая любительница солнца и алкоголя: это нереалистичные ожидания.

Я ничего не отвечаю Орле Дженкинс. Людям с нереалистичными ожиданиями я всегда даю понять, что сделаю все от меня зависящее и что следует надеяться на чудо. Сейчас я достаточно реалистично оцениваю ситуацию, чтобы осознавать, что в данном случае чудес ожидать не стоит. Если мне повезет, я уйду отсюда, чувствуя себя немногим лучше, но все мои проблемы все равно останутся со мной и будут разрывать меня изнутри.

— Какая проблема в настоящий момент беспокоит вас больше всего остального? — спрашивает Орла Дженкинс.

Я хочу уйти от своего мужа. Я одержима умершей женщиной. Я до сих пор не могу свыкнуться с тем, что меня охватывает ужас при каждом взгляде в зеркало, потому что из него на меня смотрит женщина, ничуть не похожая на мое представление о себе. Всякий раз, когда я выхожу из дома, я попадаю в ад, в котором меня пытают самыми разнообразными и изощренными способами.

— Как вы сегодня сюда добрались?

— Пришла пешком.

— И как вам это далось?

— Нелегко. Мне очень трудно ходить даже на короткие расстояния.

— Вы уже садились в машину после аварии?

— Да, когда ехала из больницы домой. Не могла же я сесть в автобус. Пришлось вызвать такси.

— И все?

— Да.

— Что вы чувствовали, сидя на заднем сиденье автомобиля?

— Я чувствовала себя плохо, — призналась я. — Наверное, мне было бы легче, если бы я сидела за рулем. Мне не нравилось, что я просто сижу там и жду…

Мой голос сорвался, и я замолчала.

— Чего ждете? — подсказывает Орла Дженкинс.

Я пожимаю плечами.

— Не знаю, — шепчу я.

— Похоже, контроль над ситуацией для вас очень важен. Вы не любите терять контроль?

А кто любит? Разве те, кто позволяет контролировать что-либо другим людям, не терзаются постоянными сомнениями относительно того, правильно ли они поступают?

— Не люблю и не вижу в этом ничего странного. Я не являюсь исключением из правил.

— Но ведь жизнь полна ситуаций и событий, никак не зависящих от вас или ваших желаний.

Все это время я ковыряла кончик ногтя на указательном пальце. Наконец мне удалось поддеть ногтем большого пальца краешек лака и снять его одной большой чешуйкой. Лак снимается с ногтя, как крышечка со стаканчика с йогуртом. Удовлетворение, которое я при этом испытываю, несколько приглушает боль, причиненную ее словами, указывающими на то, что я — наглядное подтверждение простой истины: жизнь — это набор случайных событий, которые мы не в состоянии контролировать. Ведь не так уж давно совершенно не знакомый мне мужчина решил, что может вписаться в просвет между мчащимися машинами. Одновременно он разговаривал по прижатому подбородком к плечу мобильнику, из-за чего на мгновение отвлекся, немного не рассчитал и тем самым изменил мою жизнь. Я не собираюсь утверждать, что он ее сломал, потому что моя жизнь не сломана. Жизнь осталась при мне, и это доказывает то, что я хожу, дышу и говорю. В прямом смысле этого слова я никого не потеряла (случай с Джеком исключителен и в счет не идет). Так что моя жизнь не сломана. Хотя вряд ли я вернусь к работе косметолога. Мне кажется, я уже никогда не смогу этим заниматься, даже если замаскирую шрам и надену парик, пока не отрастут мои собственные волосы. И все же мне повезло. Я это знаю.

— Возможно, — соглашаюсь я. — Но это никак не меняет того факта, что мне не нравится жизнь, где царят хаос и анархия. Я предпочитаю контролировать свою жизнь, по крайней мере насколько это возможно.

Орла Дженкинс вздыхает.

— Дело в том, Либби, — произносит она тоном, к которому люди прибегают в том случае, когда собираются прочитать кому-то мораль, — что меня больше всего беспокоит ваше отношение к тому, что произошло. Вы пытаетесь все проанализировать и объяснить. Вы выключаете из работы чувства.

Я выключаю чувства? Да я только и делаю, что что-то чувствую! Я уже наплакала несколько ведер слез.

— За последние несколько недель я плакала больше, чем за всю свою предыдущую жизнь, — сообщаю я ей.

— Но вам не удается как следует расслабиться и выплакаться по-настоящему. Вы злитесь. Вам обидно и грустно, и я вас могу понять. Но вы не позволяете себе прочувствовать это до конца.

— А кому будет хорошо, если я разобижусь до глубины души? Чего я этим достигну? Повергну в депрессию всех окружающих, и больше ничего, — возражаю я ей. — Да и на кого мне злиться?

— А как вам кажется, на кого вам следует злиться?

— На идиота, управлявшего той машиной, — без особой убежденности в голосе произношу я.

Я почему-то не могу думать о нем в свете того, что произошло после аварии. Всякий раз, когда мне звонят из полиции, чтобы рассказать, как идет следствие, я не могу с ними говорить и отдаю трубку Джеку. Первые несколько раз, когда он пытался пересказать мне услышанное, он замолкал уже после первых слов, заметив, что я смотрю на него остекленевшими глазами и прижимаю к ушам руки. Я ничего не хотела знать. По какой-то неизвестной причине я не могла ничего знать.

— Похоже, вы в этом не уверены, — замечает Орла Дженкинс.

— Час уже прошел? — спрашиваю я.

— Нет.

— Да? Ну ладно… Послушайте, вы очень добры, и у вас бесподобная кожа, и я уверена, что вы очень многим помогли, но я больше не могу здесь находиться. Все это не для меня. Я думаю… Я думаю, мне надо просто принять все как есть. Понимаете? Просто перестать себя жалеть. Я думаю, что если я попытаюсь отнестись к происшедшему более позитивно и сосредоточиться на том, что у меня есть, то у меня все наладится. — Я встаю, натягиваю шапочку на самые брови и снова закутываюсь в плащ. — Большое спасибо. Вы мне очень помогли. Честное слово.

— Мне очень жаль, что вы не нашли здесь того, что искали, — качает головой Орла Дженкинс и тоже встает. — Но если вы передумаете, то знаете, как со мной связаться.

— Спасибо, — повторяю я. — В случае необходимости я обязательно вам позвоню.

Я не позвоню, и мы обе это понимаем.

Но я совершенно точно знаю, что я сделаю, как только приду домой.

Либби

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что в подвале дверца в «шкафу Евы» приоткрыта, а сам шкаф пуст. Вчера он был заперт. Я молча стою и смотрю на него, чувствуя, как у меня внутри все холодеет от ужаса. Я надеюсь, что он сделал это не ради меня. Я надеюсь, он не избавился от ее вещей из-за меня. Я этого не стою. Во всяком случае, для него это чрезмерная цена.

Если он уничтожит ее вещи или просто выбросит их, рассчитывая, что это изменит наши отношения, он начнет ненавидеть меня за то, что я «вынудила» его это сделать. А потом он возненавидит себя за то, что поддался слабости и пошел на это.

Разве он виноват в том, что не любит меня? Не более чем я в том, что по-прежнему его люблю.

— Ну и вляпалась ты в историю! — сочувственно произносит Ева с ящика с документами, на котором она сидит, притянув к груди колени и пристально глядя на меня.

— Мы обе вляпались, — отвечаю я.

И тут я понимаю, что окончательно свихнулась. Разве станет нормальный человек, находясь в здравом уме и трезвой памяти, беседовать с умершей женой своего в скором будущем бывшего супруга?

Ева

25 мая 1995 года

Итак, я в Брайтоне.

Тот разговор с Эллиотом стал для меня последней каплей, и я наконец решилась изменить свою жизнь. На следующий день, едва за ним закрылась дверь, я упаковала свои дневники, свое чудесное платье, четки тети Мэвис, фото с родителями и деньги, которые я прятала в сумке дяди Генри. Я запихнула в эту сумку столько вещей, сколько в нее влезло, и сбежала.

Поговорив с ним, я поняла, что я его практически не интересую, зато его очень интересуют деньги, которые я зарабатываю своим занятием, и решила, что я обязана в первую очередь позаботиться о себе. Я прыгнула в черный кеб и попросила отвезти меня на вокзал Виктория. С каждым поворотом, с каждой улицей, по которой мы проезжали, узел тревоги и страха, туго стянувший мои внутренности, все ослабевал и ослабевал. Я поняла, что наконец-то от него избавлюсь. Я уже решила, что уеду из Лондона. Не было никакого смысла оставаться там, где существовала, пусть и незначительная, вероятность того, что я могу столкнуться с Эллиотом. Это было бы слишком больно, да и вообще ужасно.

Теперь бросить все оказалось гораздо легче, чем в первый раз. Я оставила свои книги, свою одежду, посуду, ножи и вилки и прочие мелочи, но расставаться со всем этим было далеко не так больно, как тогда, когда я уезжала из Лидса. На этот раз я точно знала, что в жизни важнее всего и чего не заменить никакими деньгами. Кроме того, ничто не могло сравниться с той болью, которую я испытала, расставшись с матерью.

И вот я в Брайтоне.

Первые несколько ночей я провела в хостеле, а потом сняла хорошенькую квартирку в районе под названием Кемптаун. Здесь очень мило.

Я сижу в своей чистой гостиной и слушаю крики чаек за окном, которые голосят, как будто взывают к утраченной любви. Через несколько минут я отправлюсь на свое уже третье за сегодняшний день собеседование.

С того самого дня, когда я провела здесь свой день рождения, я мечтала жить возле моря. И вот моя мечта осуществилась.

Если я получу место делопроизводителя (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!), для меня начнется совершенно новая жизнь. Все, что было со мной, останется в прошлом, и я снова буду достойна своего платья. Тьфу-тьфу, тьфу-тьфу!

Ева (да, это действительно снова я)

21 сентября 1995 года

Полгода в Брайтоне.

И вот что я поняла: мужчины, которых ты сопровождаешь, очень отличаются от мужчин, которых ты снимаешь в отелях.

Многие из них тщательно обдумывали то, что им предстоит сделать. Они все планировали, бронировали номер в отеле или заботились о том, чтобы, кроме них, ночью дома никого больше не было, когда они собирались привести к себе такую девушку, как я.

К концу моей работы в Лондоне я снизила цены, потому что мужчины не соглашались платить столько, сколько они платили поначалу. Я не знаю почему. Дон что-то бормотала относительно того, что предложение превышает спрос, из-за чего клиенты стали переборчивыми. В действие вступили законы старого доброго капитализма. В агентстве, где я сейчас работаю, я получаю гораздо больше, чем раньше, даже с учетом того, что отдаю работодателю его долю (тридцать процентов). Кроме того, они наводит справки обо всех мужчинах, с которыми сотрудничают, чтобы убедиться, что девушкам ничто не угрожает. Так что мне больше никто не приставит к горлу нож.

Проведя со мной собеседование, «директор» агентства Генриетта (я не думаю, что это ее настоящее имя, но она называет меня Хани, так что мы квиты) велела мне отправиться в крутой салон и привести в порядок волосы. Кроме того, теперь я была обязана регулярно бывать у косметолога и делать маникюр. Еще одним обязательным условием было дорогое нижнее белье, потому что клиенты желали видеть рядом с собой только по-настоящему шикарных дам. По словам Генриетты, я выгляжу шикарно… То есть могу так выглядеть, если приведу себя в порядок. Она отдаленно напоминает мне Офелию: то же яблокообразное лицо, зачесанные наверх седые волосы и безупречная речь. В отличие от Офелии Генриетта время от времени забывает о необходимости следить за произношением, и тогда мне кажется, я улавливаю в ее речи йоркширские нотки. Но, возможно, это мне и правда кажется, потому что порой меня с головой накрывает тоска по дому.

— В итоге все сводится к мандюшке, моя дорогая, — говорит Генриетта. — Но эти мужчины желают, чтобы мандюшки, которые они посещают, были ухоженными, аккуратными и благоухали розами. Совершенно нереалистичный взгляд на природу женщины, но мне-то какое дело? Они способны платить по пятьсот фунтов за час, если девушка им по-настоящему нравится, а больше мне ничего и не нужно.

Я очень быстро поняла, что мои обязанности отнюдь не сводятся к траханью. Некоторые из клиентов и в самом деле желают, чтобы мы сопровождали их на всевозможные встречи, обеды, шоу и даже в кино. Есть такие, которые предпочитают вначале пообедать с девушкой, побеседовать с ней и только затем ведут в гостиницу или к себе домой. Им нравится появляться в обществе рука об руку с привлекательной дамой, а некоторые представляют себе, что пришли на настоящее свидание. Мне все равно, чем они хотят со мной заниматься. У меня почасовая оплата, так что, чем дольше длится наша встреча, тем больше денег я уношу домой.

Некоторые из них на первых нескольких встречах вообще не хотят трахаться. Они хотят, чтобы я с ними разговаривала, ласкала и обнимала их. Они ожидают, что физические ласки будут сопровождаться ласками словесными, ублажающими их самолюбие. Другие просят меня раздеться и полежать рядом с ними. Они ласкают мое тело и пытаются доставить мне удовольствие.

Обычно без разговоров не обходится. Почти все мужчины, которых я сопровождаю, хотят со мной разговаривать. И почти все они женаты или имеют постоянных подруг. Им не терпится поделиться со мной тем, что эти самые жены или подруги их обделяют. Разумеется, они формулируют это несколько иначе. Они говорят, что их жены не хотят заниматься сексом, так как сильно устают, занимаясь с детьми, или что они считают себя слишком старыми для таких вещей, либидо их женщин гораздо ниже, чем у них самих, а тем временем у мужчин съезжает крыша от безумного желания получить разрядку.

Я киваю, потому что чувствую их боль. Я обнимаю их и позволяю им войти в меня. Я их ласкаю и забочусь о том, чтобы они получили столь желанную и необходимую разрядку.

Потом я возвращаюсь домой, снова становлюсь Евой и закатываю глаза, вспоминая всю ту чушь, которую я несла. Если бы я не была стриптизершей, а потом подругой наркомана, а потом лондонской проституткой, я, может, и повелась бы на всю эту лабуду. Возможно, я смогла бы искренне сопереживать своим клиентам, и мне не пришлось бы делать вид, что я их понимаю и глубоко им сочувствую. Но я была и стриптизершей, и проституткой, и подругой наркомана, поэтому знаю: если тебе действительно плохо, ты просто уходишь, а не мучаешь другого человека ложью. На этом мне приходится останавливать свой мыслительный процесс, потому что, если я начну вдумываться в то, что делаю, копаться в этом, я додумаюсь до комплекса вины, который не позволит мне брать у них деньги, а значит, зарабатывать себе на жизнь.

Я по-прежнему совершаю ритуал превращения в Хани. Разве что теперь у меня косметика и шмотки подороже. Я это делаю, чтобы избавить Еву от слез. Я зарабатываю больше денег, у меня более безопасная работа, но эта работа по-прежнему сводится к торговле телом. Мне по-прежнему приходится отрезать от себя тонкие ломтики чего-то бесценного и отдавать их человеку, готовому расстаться с некой суммой. И этого по-прежнему вполне достаточно, чтобы довести меня до слез.

Между прочим, я четыре месяца искала здесь работу в офисе, но так ничего и не нашла. Места делопроизводителей и секретарей доставались выпускникам колледжей или, в крайнем случае, тем, кто окончил среднюю школу и сдал выпускные экзамены. Я всем нравилась. Все считали меня толковой и были уверены, что я вполне подхожу на ту роль, на которую претендую. Но в итоге они не решались взять на работу человека с восемью классами средней школы, имеющего больше опыта уборки офисов, чем собственно офисной работы.

«Я один раз трахнула директора отдела продаж крупной международной компании. Разве это нельзя считать «необходимым опытом работы»?» — чуть не вырвалось у меня, когда мне в очередной раз позвонили, чтобы сообщить, что я им не подхожу. Те, кому я действительно понравилась, всегда перезванивали. В каком-то смысле это было даже хуже. Получать письменное уведомление о том, что ты «второй сорт», было достаточно неприятно, но это не шло ни в какое сравнение с необходимостью произнести, что ты это и сама понимаешь.

И вот я снова оказалась в прежней ситуации. Я была загнана в угол, напугана и закомплексована. И мне пришлось прибегнуть к единственному доступному мне способу зарабатывания денег, который позволял мне чувствовать себя чуть менее ничтожной и избавлял от страха оказаться на улице. Я по-прежнему была закомплексована, но терпеть это было легче, чем голод, и я могла не вздрагивать от звука шагов на лестнице в ожидании появления у моей двери судебных исполнителей.

Я по уши влюбилась в Кемптаун. Отсюда можно пешком дойти до центра Брайтона и до набережной. Здесь множество классных магазинчиков, прекрасных кафешек и модных бутиков. А еще тут много букинистических лавок, подпитывающих мою страсть к чтению, превратившуюся в настоящую зависимость.

Кстати, о зависимости. Недавно я разговаривала с хозяином моей прежней квартиры. Еще на лондонском вокзале, перед тем как сесть в поезд, я на его адрес отправила конверт, в который вложила деньги за квартиру за неделю вперед и записку. Я сообщала ему, что мне пришлось срочно уехать, и извинялась за то, что не смогла предупредить об отъезде заранее. Я попросила его оставить себе мой залог в качестве оплаты за последний месяц и поблагодарила за доброе ко мне отношение. Он и в самом деле всегда был добр ко мне и любезен.

Спустя какое-то время я позвонила ему, чтобы убедиться, что он получил мое послание и не имеет ко мне претензий. По своему обыкновению, я очень переживала из-за того, что подвела его. Кроме того, я предполагала, что мне может потребоваться его рекомендация. Но оказалось, что в Брайтоне люди пренебрегают такими условностями и интересуются только наличием у тебя денег.

Он сказал мне, что ему было жаль потерять такую квартирантку, но что не прошло и недели после моего отъезда, как он уже нашел нового жильца.

— Эллиота? — спросила я.

— Эллиота? — удивленно переспросил он. — Так звать идиот, с которым ты жить? (За прошедшие годы его английский нисколько не улучшился.)

— Да, — ответила я.

— Нет. Я выкинуть его в день, когда получать твое письмо. Любой мужчина, который жить за счет женщина… Я не считать его мужчина. Я знаю, он не платить мне за квартира. Я не терпеть люди, которые не платить, а только обещать. У меня нет времени для обещания. Я взять люди, приходить, брать его за шкирка и выкидывать на улица вместе с его вонючие наркотики и грязные шмотки.

— Откуда вы знаете, что он жил за мой счет? — спросила я.

— Евочка, птичка моя, я знаю, кем ты работать. У меня есть друзья. Они говорить, все мне рассказывать. Я знаю, что ты делать, чтобы платить за квартира. Мне жаль, но аренда квартира есть бизнес. И я знать, что мужчина, который позволять своя дама делать такое и брать у нее деньги, — это не мужчина.

В своей особой извращенной манере он дал мне понять, что я ему не безразлична. Этого явно было недостаточно для того, чтобы не повышать арендную плату или не предлагать мне трахнуться в качестве оплаты жилья. Но, в конце концов, все мы не идеальны, разве не так?

Я очень переживала, когда поняла, что мне действительно безразлична судьба Эллиота. Когда-то я его любила и очень долго его поддерживала. Но со временем это чувство полностью исчезло. Однако у меня сохранилось — правда, смутное — воспоминание о том, какими сказочными были наши отношения в самом начале.

Я снова начала писать матери. Я рассказываю ей о Брайтоне и о том, как это здорово — жить возле моря. Я рассказываю ей о зданиях прекрасной архитектуры, соленом воздухе, звуке перекатываемой волнами и шуршащей под ногами гальки, непередаваемых, резких криках чаек, повествующих друг другу о своих недавних приключениях.

Ответа по-прежнему нет. Но это меня не останавливает. Я все равно буду ей писать.

Вот так обстоят мои дела. Я вернулась к тому, от чего бежала. Но я не жалуюсь. Я не несчастна, и мне кажется, что это самое главное.

Я

7 декабря 1995 года

Сегодня произошло нечто совершенно неожиданное.

Я явилась в назначенное место встречи в один из брайтонских отелей раньше условленного времени и увидела, что там в разгаре частная вечеринка. На носу Рождество, и, похоже, все его уже празднуют. У меня нет коллег, с которыми я могла бы отмечать праздники, если вы понимаете, что я имею в виду. У меня вполне респектабельный вид, и при виде меня консьерж даже глазом не повел. Поэтому я решила проскользнуть в зал и посмотреть, что там происходит.

Огромный бальный зал был украшен серебристыми звездами и искусственным снегом. Здесь стояла самая огромная ель, какую я когда-либо видела. Центр зала был отведен для танцев, а вдоль стен стояли столики и стулья. Все присутствующие были нарядно одеты и либо уже пьяны, либо на пути к этому состоянию. Они танцевали, смеялись, болтали — одним словом, отлично проводили время. Я часто сопровождала клиентов на подобные вечеринки. Но это была моя работа, и я не могла позволить себе получать удовольствие от подобного времяпровождения. Я остановилась у двери и прислонилась к стене, стараясь никому не попадаться на глаза, чтобы меня не выгнали прежде, чем я успею хоть немного насладиться настоящим рождественским настроением, каким бы мимолетным оно ни было.

— А вы, похоже, не отсюда, — были его первые обращенные ко мне слова.

Я тут же выпрямилась, испугавшись, что сейчас меня под руки выведут из зала. Со мной это нередко случалось в отелях Лондона. Хотя некоторые консьержи были терпимее других и закрывали глаза на мое присутствие в баре отеля.

— Ой, простите. Я услышала, что тут веселятся, и мне захотелось взглянуть. Простите, я сейчас уйду. Я никому не хотела помешать.

Я поспешно сунула сумочку-клатч под мышку и сделала шаг к двери.

— Нет, нет, нет! — торопливо воскликнул он. — Я имел в виду совсем другое. Просто я тут знаю почти всех, а вас вижу впервые.

— Это потому, что я здесь посторонняя, — ответила я, произнеся последнее слово почти шепотом.

— Я тоже, — улыбнулся он.

Я растерялась. На нем был смокинг, и он отлично вписывался в обстановку. Впрочем, так же, как и я в своем черном вечернем платье и сверкающих черных туфлях на высоком каблуке.

— Правда? — вырвалось у меня.

— Почти, потому что меня, вообще-то, сюда пригласили. Просто эти люди — не совсем моя компания.

Он улыбнулся, и от его улыбки у меня в груди как будто что-то взорвалось.

— Вы кажетесь здесь своим, — небрежно заметила я.

— А-а, внешность обманчива, — снова улыбнулся он.

От второй улыбки мое сердце прекратило свое беспорядочное биение и исполнило небольшой пируэт. Не успело оно угомониться, как бабочки у меня в животе вспорхнули и повторили этот радостный трюк.

— Тут вы правы, — кивнула я. Я протянула руку и коснулась его лица в том месте, где прядь волос свернулась в завиток над самым ухом. — Глядя на вас, можно предположить, что вы возились с белой краской.

Я просто должна была его потрогать. Он был слишком хорош, чтобы я могла отказать себе в этом. Кончики моих пальцев коснулись его кожи, и от этого мимолетного касания я ощутила удивительное тепло. Я и не подозревала, какой холод царил внутри меня все эти годы. Чтобы осознать это, мне потребовалось дотронуться до нормального человека. Мне пришло в голову, что я не встречала нормальных людей — людей, которые не знали, чем я занимаюсь, — с того самого дня, когда я купила свое платье и поговорила с официанткой в кафе неподалеку от магазина. Его нормальность обрушилась на меня, обогрев каждую клеточку моего тела.

— Люди, одетые, как вы, обычно не бывают испачканы белой краской. Поэтому вынуждена с вами согласиться: внешность действительно нередко обманчива.

На его лице отразилось удивление. Он поднял руку и коснулся того места, которое потрогала я.

— О боже, неужели я что-то упустил? — Он потер висок. — Ну как, все?

— Все, — подтвердила я.

— Эх-х, — вздохнул он, — издержки ремонта дома собственными руками.

— Дома? У вас есть дом? Свой собственный? — не удержалась я.

— Ага. Правда, он до сих пор не рассыпался только благодаря обоям и толстому слою пыли, но я его обожаю. Вас это не шокирует? То, что я обожаю дом?

— Вовсе нет. Прекрасно, когда у человека есть то, что он любит. Это дает ему точку опоры, помогает осознавать, что ему есть что терять.

— Я никогда не думал о своем доме с такой точки зрения.

— Хорошо, когда есть любимый человек. Но если у вас нет никого, кому вы могли бы всецело отдать свое сердце, дом или любой другой значимый предмет может послужить очень неплохой заменой.

— Что служит заменой для вас?

— С чего вы взяли, что мне нужна замена?

— Потому что эту теорию не мог придумать человек, у которого есть кто-то, кому можно отдать свое сердце. — Он снова улыбнулся. — И я скорее надеюсь, чем предполагаю, что отсутствие на вашей руке обручального кольца означает, что вы еще действительно никому не отдали свое сердце, а значит, у меня есть шанс.

В другой жизни и в другой реальности я обрадовалась бы тому, как ухнуло куда-то вниз мое сердце и как что-то перевернулось у меня в животе. Но в моей жизни я на все это не имела права.

— Пусть это останется моей тайной, — ответила я. — Думаю, мне лучше уйти, пока на меня не стали показывать пальцем и кричать: «Кто эта женщина и что она здесь делает?»

Его улыбка немного потускнела, и мне стало не по себе.

— Можно мне немного вас проводить? — спросил он.

— Я буду очень рада, — ответила я.

У выхода из зала он сунул руку в карман и извлек оттуда визитку.

— Позвоните мне, если вам захочется ответить на мой вопрос, — произнес он.

Я взяла визитку и взглянула на имя.

— Джек Бритчем, — осторожно произнесла я.

— А вас зовут…

— Ева.

Я чуть было не сказала «Хани». Чуть было. Но я вовремя осознала, что мне незачем лгать этому человеку. Он мне не заплатил. Он не наблюдает за моим танцем. Он просто мил и любезен.

— Просто Ева?

— Просто Ева.

— Хорошо.

На мгновение мне показалось, что он хочет наклониться и поцеловать меня в щеку. Но, видимо, его остановила мысль, что нельзя без разрешения вторгаться в личное пространство другого человека. Мне хотелось дотронуться до него еще раз, снова ощутить его тепло. Но я не решилась. Я испугалась, что если это сделаю, то уже не смогу отнять руку.

Мне нетрудно было представить себе, как Джек Бритчем превращается для меня в наркотик.

— Пока, Джек Бритчем, — произнесла я.

При мысли о том, что я его больше никогда не увижу, у меня на сердце стало тяжело.

— До свидания, Ева.

Я пошла вдоль улицы и завернула за угол. Выждав несколько минут, чтобы дать ему время вернуться в зал, я снова направилась к отелю. Его нигде не было видно, и я вошла внутрь и быстрым шагом направилась к лифтам.

Я постучала в дверь триста первого номера. Отворивший мне мужчина подошел к столу и расположился в кресле. Я вошла.

— Привет, я Хани, — улыбнувшись, представилась я.

Кивком он указал на лежащий на кровати белый конверт с вытисненной на нем эмблемой отеля. Я взяла конверт и, убедившись, что в нем лежит оговоренная сумма, сунула его в клатч.

Потом обернулась к нему и снова улыбнулась. Хотя единственным источником света в комнате служила настольная лампа у него за спиной, не считая яркой полосы, падающей из приотворенной двери в ванную, и его лицо оставалось в полумраке, я заметила, что он немолод и вид у него весьма благородный. Впрочем, так выглядят большинство мужчин, которых не отпугивают расценки моего агентства.

— Сними с себя все, кроме туфель, сядь на кровать и раздвинь ноги, — хрипло произнес он.

— Хорошо, — улыбаясь, ответила я.

— Сначала я хочу с тобой поговорить.

— Как вам будет угодно, — отозвалась я.

Ева уже покинула мое тело, предоставив Хани полную свободу действий.

Когда все закончилось, я вошла в ванную и позволила себе снова стать Евой. Я думала о Джеке Бритчеме. Я сама с собой затеяла из-за него спор. Я хотела ему позвонить. Но как я могла ему позвонить, если я была не только Евой, женщиной, с которой он познакомился, но и шлюхой Хани? Как я могла, рассказав ему это, на что-то рассчитывать?

У некоторых из девушек, с которыми я познакомилась, вращаясь в этой среде, были парни. Более того, не все эти парни были их сутенерами. Кое-кто утверждал, что их парни ничего не имеют против их занятия, что они любят их, несмотря на то, что они занимаются сексом с другими мужчинами за деньги. Другие говорили, что их парни ничего не знают и это их не касается. Ни один из этих вариантов не казался мне привлекательным. Я не могла уважать Эллиота за то, что он нисколько не возражает против моей работы, позволяющей нам иметь крышу над головой. И я не понимала, как можно лгать любимому человеку.

Я сочла бы, что обязана объяснить ему, чем я занимаюсь ради того, чтобы не оказаться на улице.

Но, господи, боже мой, мне очень трудно думать о Джеке, вспоминать его улыбку и глаза и не хотеть ему позвонить. Я сохранила его визитку, но только потому, что она теперь значит для меня то же, что и платье, четки, сумка и фотография родителей. Это еще один предмет в том огромном мире, который принадлежит Еве, еще один предмет, помогающий мне нащупывать почву под ногами. Это еще одно напоминание о том, что, несмотря на свое занятие, я продолжаю оставаться реальным человеком.

Ева (в честь Джека Бритчема, напомнившего мне об этом)

14 февраля 1996 года

Я знаю, что это глупо, но, куда бы я ни посмотрела, мне чудится, что я вижу Джека Бритчема.

Рассуждая логически, я понимаю, что на самом деле это не так, потому что он не может быть повсюду: в автобусе, в проезжающем мимо такси, у выхода из кафе, на набережной. Я вижу его черты даже в лицах клиентов, которых мне приходится «обслуживать». Но всякий раз, когда передо мной мелькают золотисто-белокурые волосы или характерное очертание его носа, когда я вижу мужчину одного с ним роста или сложения, у меня внутри все обрывается, а сердце исполняет характерный пируэт, исполненный им, когда я впервые увидела Джека Бритчема. Это очень приятное чувство. Наверное, лучшее из всего, что мне приходилось ощущать. Это похоже на то, как если бы меня каждый день моей жизни осыпали звездной пылью. Думая о нем, я всегда улыбаюсь, а при виде его двойников выворачиваю шею, чтобы получше их рассмотреть, а затем снова расплываюсь в безмятежной улыбке, отдаваясь охватывающему меня чувству радости.

Неужели возможно влюбиться в человека, с которым ты общался всего минут пять, не больше?

Мне кажется, что он стал частью моей жизни, и к концу дня я испытываю разочарование от того, что он мне ни разу нигде не почудился. Если за целый день мне не случается увидеть кого-нибудь, отдаленно напоминающего Джека Бритчема, я ощущаю, что меня как будто накрывает пелена уныния. Единственным подтверждением является его визитка. Я беру ее в руки и долго разглядываю. Я перечитываю его имя и номер телефона, запоминаю их наизусть и спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь стать Евой Бритчем.

Да, я знаю, что ты скажешь: «Держи карман шире!» — верно? Любой на твоем месте сказал бы то же самое. Я и сама понимаю, что это полное безумие, но мне очень трудно о нем не думать. Потому что эти мысли, эта игра, в которую я сама с собой играю, представляя себе, что повсюду его вижу, — все это меня как будто делает свободной. Это каждый день помогает мне дожить до вечера. И это напоминает, что мне уже двадцать четыре года.

Мне хотелось бы его поцеловать. За всю свою жизнь я целовала только двух мужчин — Питера и Эллиота. Мне также хотелось бы его ласкать. Мы часто занимались этим с Питером — даже после того, как начали спать вместе. Иногда мы просто обнимались, целовались и ласкались. И больше ничего. Наши отношения с Эллиотом были более «взрослыми». Мы целовались при встрече и прощании и в качестве прелюдии к сексу. Но у нас никогда не было поцелуев ради поцелуев. Во всяком случае, после того, как мы окончательно стали парой.

Я очень хочу заняться петтингом с Джеком Бритчемом. Мне хочется вдохнуть его аромат, насладиться запахом его одеколона, позволить всему этому вскружить мне голову. Ну и, конечно же, нет ничего дурного в том, чтобы просто на него смотреть. Мне хочется провести руками по его телу, прижать к его груди ладони и попробовать впитать его в себя через кончики пальцев, позволить ему просочиться в мою кровь и заструиться по моим жилам. Я хочу ощутить его вкус, убедиться в том, что на вкус он так же хорош, как и на вид.

Я не знаю, почему я так с ним сроднилась, но это факт. И в этом нет ничего плохого. По крайней мере, я не вижу в этом ничего плохого. Благодаря ему у меня появился хоть какой-то смысл в жизни.

Влюбленная дура

15 марта 1996 года

Сегодня встречалась с одним из своих постоянных клиентов. Его зовут Цезарь. Это его настоящее имя: я видела кредитку, которой он расплачивается, и на ней написано: «Цезарь Холдинге». Под этим же именем его знают в агентстве.

В этом не было бы ничего особенного, необычного или заслуживающего упоминания, если бы не то, что произошло за ужином.

Я обслуживаю его уже три или четыре месяца, и он всегда любил поговорить. Самое большее, что я делала, — это раздевалась до белья и, обняв его, лежала рядом с ним на кровати. Он один из тех, чьи жены не хотят секса, поэтому больше всего в жизни он жаждет внимания и прикосновений другого человеческого существа. Я ничего не имею против таких мужчин, как он. Более того, мне приятно с ними беседовать, отвечать на их вопросы и делиться с ними своим мнением, которое как будто даже представляет для них какой-то интерес. А больше всего мне нравится зарабатывать деньги, не обнажаясь при этом. Трудность заключается в том, что мне приходится быть начеку, чтобы не позволить границе, которую я провожу между Хани и Евой, расплыться и стать неразличимой. Это очень легко — расслабиться и стать Евой, когда мне не приходится заниматься сексом. Но суть моей работы заключается в том, что, независимо от того, одета я или раздета, трахаюсь или нет, я все равно получаю деньги за то, что нахожусь там, куда в противном случае я ни за что не явилась бы. Независимо ни от чего отношения с клиентом представляют собой деловую сделку.

Мы ужинали в изумительном ресторане в Сифорде. Это совсем рядом с набережной, и вечером там очень тихо и спокойно. Мы уже несколько раз там обедали. На этот раз я заказала утку, хотя Цезарь заметил, что это очень странно — есть птицу в рыбном ресторане. Он откинулся на спинку кресла и позволил себе немного расслабиться. Цезарь значительно старше меня. У него русые волосы и очень свежая кожа, не бледная, но и не покрытая искусственным загаром. У него есть морщины вокруг глаз, на лбу и щеках, но они не просто морщины, без них его лицо показалось бы незаконченным. Такую внешность, как у него, принято называть благородной, потому что он не только привлекателен и элегантно одет, он еще умеет себя вести в обществе. У него прямая спина, и он всегда знает, как правильно поступить. Он знает, как пробовать вино, как пользоваться ножами и вилками, какие чаевые оставить официанту, даже если обслуживание было не на высоте.

— У тебя есть мечта, Хани? — вдруг спросил он, пристально глядя мне в глаза.

Я помедлила, отрезая ломтик утки, а затем улыбнулась ему заученной улыбкой — так, как Хани всегда улыбается своим клиентам. Мне нравится, когда не трахающиеся мужчины назывании меня Хани. Это напоминает мне, что я работаю, а не просто приятно провожу время со своим давним знакомым.

— Да, — ответила я. — Я собираю деньги, чтобы поступить в колледж, а потом в университет.

— И что же ты собираешься изучать?

— Либо английский, либо социологию. Меня очень интересуют законы, движущие обществом. Важнее этого, как мне кажется, нет ничего. А вы как считаете?

Он ничего не ответил, а продолжил пристально меня разглядывать. Я даже забеспокоилась, не зашла ли я слишком далеко. Ведь различие между девушкой, которая развлекает клиента, и девушкой, которая действует ему на нервы чересчур умными разговорами, может незаметно стереться.

— Я тоже хотел изучать английский язык, — наконец произнес он, — но отец решил, что право будет для меня более перспективным направлением деятельности. Позднее я с ним согласился.

Я улыбнулась и кивнула. Мне не хотелось ничего говорить, пока я не пойму, чего он ожидает от сегодняшней встречи. Нередко он просто нуждался в собеседнике, и я всегда готова была удовлетворить эту его потребность. Мы обсуждали различные идеи, подначивали и поддразнивали друг друга. Порой он хотел выговориться, и тогда я слушала, стараясь помалкивать и не перебивать его, независимо от того, насколько я была осведомлена по тому или иному вопросу. Сегодня мне показалось, что меня ждет подобная беседа, но, судя по всему, я ошиблась.

— Я хотел бы сделать тебе предложение, — помолчав, произнес он.

Я улыбнулась, спрашивая себя, что он может мне предложить.

— Я дам тебе тридцать тысяч фунтов — тебе этого хватит и на колледж, и на университет, — если в течение шести месяцев ты будешь сопровождать только меня.

Мне тут же вспомнился фильм «Красотка» с участием Джулии Роберте. Я посмотрела его много лет назад, задолго до того, как стала на эту дорожку, и эта прелестная любовная история привела меня в полный восторг. Теперь, когда я оказалась в том же лагере, что и героиня Джулии Роберте, передо мной все предстало в совершенно ином свете. Даже когда она работала на улице, она выглядела слишком честной и искренней для этого занятия. Что касается ее партнера, то он и вовсе был слизняком, пользующимся услугами проституток. Трудно представить себе менее романтичного героя.

Но вот я сама оказалась в сходной ситуации.

— Вы очень щедры, но я не могу принять это предложение, — ответила я.

— Ты даже не подумала! — удивленно воскликнул он, и в его голосе прозвучало нечто похожее на обиду.

Его нетрудно было понять. Разве проститутки занимаются этим не ради денег?

— Подумала. Но мне это не подходит.

— Ты даже не поинтересовалась условиями.

Похоже, на этот раз он всерьез разозлился. Расстраивать такого ценного клиента совершенно не входило в мои планы. Я ведь еще ни разу не занималась с ним сексом. Такие мужчины, как он, были большой редкостью.

— Ну, простите, простите. И каковы же ваши условия?

— Я хочу, чтобы ты сопровождала только меня и не встречалась с другими мужчинами.

— Полгода?

— Полгода.

— Спасибо. Это чудесное и необыкновенно щедрое предложение. Я очень благодарна вам за заботу обо мне, но я и в самом деле не могу им воспользоваться.

— Почему? — холодно спросил он. — Мне казалось, для тебя это великолепная возможность воплотить в жизнь свою мечту.

— Вы правы, это действительно чудесное и щедрое предложение, просто мне оно не подходит.

— Назови мне хоть одну уважительную причину, по которой ты не можешь принять это предложение, и мы закроем эту тему, — сказал он. 

Я видела, что он очень огорчен. Хотя он отчаянно пытался скрыть обиду, его выдавали глаза. Но я все равно не хотела говорить ему, почему я не могу сделать то, о чем он просит.

Я не могла это сделать, потому что не могла двадцать четыре часа в сутки играть роль Хани, сколько бы денег мне за это ни предлагали. Я не хотела утратить Еву и я не хотела отрывать себя от своей подлинной личности и втискиваться в угодную ему роль, как только ему вздумается встретиться с Хани. Мне пришлось бы постоянно быть наготове, независимо от времени суток. Мне пришлось бы работать во время месячных и делать омерзительные вещи, о которых я слышала от Дон. Иными словами, я начала бы торговать теми частями своей личности, которые никогда не предназначались для продажи. Я не хотела ему это говорить, потому что тем самым признала бы, что всякий раз, встречаясь с ним, я играла роль. И он сразу понял бы, что на самом деле я не испытываю ни сочувствия, ни симпатии к своим клиентам. Хани просто отлично притворялась, а на самом деле ей стоило больших усилий не испытывать прямо противоположных эмоций.

— Почему мы не можем просто сойтись на том, что это не для меня? — спросила я.

Я уже начала подозревать, что мне придется вернуть ему конверт с деньгами и больше никогда с ним не встречаться.

— Хани, я буду говорить начистоту. В том, что ты не ухватилась за это предложение, и заключается одна из основных причин, почему я его тебе сделал. Ты не такая, как другие женщины, которых я знаю. Ты делаешь это не только ради денег.

«Только ради денег!» — подумала я.

— Мне кажется, то, чем ты занимаешься, доставляет тебе удовольствие.

«Ничего подобного!»

— Ты вкладываешь в это душу.

«Я ни за что не стала бы это делать. Просто, судя по всему, я очень хорошая актриса».

— Я буду с тобой еще более откровенен, — продолжал он. — Мне неприятно то, что ты видишься с другими мужчинами. Мне неприятно то, что другие мужчины общаются с тобой, а затем вы вступаете в интимную связь. 

— Вы мне очень льстите, — произнесла я, чтобы остановить его и не позволить ему окончательно потерять лицо.

Я о таком никогда не слышала. Я вообще не думала, что такое возможно. Но, похоже, он пытался сказать мне, что испытывает ко мне какие-то чувства. Что, возможно, он начинает в меня влюбляться. Я знала, что Хани не сможет ответить на его чувства. Она вообще не была способна любить. Для нее существовал только секс. Ева была влюблена в мужчину, с которым она поговорила в течение пяти минут несколько месяцев назад. Таким образом, вопрос о любви на повестке дня для меня не стоял.

— Такое ваше отношение для меня большая честь. Учитывая то, что вы сказали, я тем более не могу воспользоваться вашим предложением. Было бы нечестно утешить вас на какое-то время, а затем вновь подвергнуть все тем же переживаниям, если в конце условленного срока я решу вернуться к своей обычной работе. Это единственное, что я могу вам сказать. По отношению к вам это было бы нечестно.

От моих слов он переменился в лице и как будто весь сжался. На моих глазах он из благородного джентльмена превратился в беззащитного, разочарованного и, я бы даже сказала, страдающего мужчину. Он протянул руку через стол и накрыл ладонью мои пальцы. Это прикосновение отличалось от всех предыдущих. Прежде он дотрагивался до меня в поисках заботы и ласки, стремясь пополнить свои истощившиеся запасы человеческого тепла. Сегодня он пытался что-то дать мне, найти способ достучаться до моей души и проявить свои чувства.

Это не было мне неприятно, но не могло изменить моего отношения к его предложению.

— Прошу тебя, Хани, хотя бы подумай об этом. Если ты все хорошенько обдумаешь и все же придешь к выводу, что это тебе не подходит, я признаю свое поражение и больше не вернусь к этой теме. Ты сделаешь это для меня? Пожалуйста!

— Хорошо, я об этом подумаю, — наконец сказала я, чтобы прекратить этот разговор.

И вот я об этом думаю. И меня это слегка возмущает. Хитроумный ход, ты не находишь? Заставить меня согласиться подумать. Потому что сейчас я не только делаю для него что-то совершенно бесплатно. Я это делаю, как Ева. Может, это звучит бездушно, но он оплачивает только время, которое я провожу с ним. Расставаясь с ним, я тут же выбрасываю все это из головы.

И все же тридцать тысяч фунтов есть тридцать тысяч фунтов, не так ли? Как можно отказаться от такой суммы? Он женат, и у него много времени отнимает работа. Вряд ли мне придется встречаться с ним так уж часто. Возможно, я смогу контролировать ситуацию, и тогда я выдвину встречные условия. Например, потребую, чтобы мы встречались только по вечерам и чтобы он предупреждал меня заранее, давая мне время перевоплотиться в Хани.

Мне не придется прилагать много усилий, чтобы лишить мою квартиру следов присутствия в ней Евы, но, возможно, я буду вынуждена назвать ему свое настоящее имя.

Кроме того, есть еще агентство. Вряд ли им понравится, что я берусь за работу тайком от них. Наверное, мне придется от них уйти. Хотя, с другой стороны, имея тридцать тысяч на счету, я смогу снова заняться уборкой помещений, одновременно готовясь к поступлению в колледж.

Если честно, я ума не приложу, как мне быть. Но как насчет поговорки, которая то и дело приходит мне в голову? Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Этот сыр, если и не вполне бесплатный, то уж чересчур дешев. Наверное, будет лучше, если я отвернусь и забуду о его существовании. А ты как думаешь?

Растерянная из Брайтона

3 апреля 1996 года

Сумма выросла до сорока пяти тысяч, а срок сократился до трех месяцев, когда он снова вернулся к этой теме, несмотря на обещание этого не делать. Более того, его решимость только возросла.

Как я могу отказаться от возможности получить сорок пять тысяч за такое короткое время? Эта сумма огромна до неправдоподобности. Да он, вообще, ею располагает? Когда я его об этом спросила, он сказал, что положит деньги на специальный, доступный только мне банковский счет, на котором я смогу проверять их наличие хоть каждый день. Но взять их я смогу только не раньше полуночи последних суток. Тем временем он будет давать мне достаточно денег на оплату квартиры и счетов, на покупку продуктов и другие расходы, которые затем суммирует и вычтет из причитающихся мне сорока пяти тысяч.

Когда я заявила, что моя жизнь не заключается в одной лишь работе, он сказал, что я могу выдвинуть свои условия. И я их выдвинула, хотя мне самой они кажутся возмутительно категоричными. Итак, вот они:

1. Никаких визитов или свиданий в течение дня, независимо от его состояния или желания.

2. Никаких визитов без предварительной договоренности, причем не позже, чем за два часа до встречи.

3. Никаких ночевок. Не позже трех часов ночи он должен покинуть мою квартиру.

4. Никаких проявлений ревности относительно моего поведения в мое свободное время.

5. Никаких разговоров о любви и тому подобных чувствах.

6. Никакого секса (если мы к этому все же придем) во время месячных.

7. Контрацепция обязательна.

8. Никаких возражений, если мне понадобятся дополнительные суммы на платья или что-либо, имеющее отношение к встречам с ним.

Он без малейших колебаний принял все эти условия, тем самым загнав меня в угол. Какие еще у меня могли быть основания для отказа? У меня будет время для того, чтобы перестать быть Евой, — так же, как и сейчас, — и мне предстоит секс только с одним мужчиной. Наверное, в этом кроется опасность того, что я могу к нему привязаться, но подобные глупости совершают только обычные девушки, но никак не проститутки. Все шлюхи знают, что увлечься клиентом гораздо опаснее, чем работать на улице без прикрытия. Ни одному клиенту нельзя доверять свое сердце, каким бы добрым, порядочным, щедрым, любящим и страдающим он ни казался. Он НИКОГДА не забудет, кто ты и чем ты занималась. Никогда.

Я не скажу ему, как меня зовут на самом деле. Для меня это важнее всего остального. Я нуждаюсь в напоминании, что для него, как и для всех остальных, кто платит мне за секс, я — Хани. Я пойду с ним в банк и возьму распечатку баланса своего счета. Я в любой момент смогу убедиться, что деньги все еще там.

Кажется, я ничего не упустила, и через три месяца мои денежные проблемы останутся в прошлом. Я смогу быть уборщицей, располагающей мешком денег. Я смогу навсегда попрощаться с Хани. Я снова начну жить своей собственной жизнью. Возможно, я даже смогу отдохнуть и навещу мать. Она мне так и не написала, но она не сможет меня проигнорировать, когда я окажусь на пороге ее дома.

Похоже, я готова на это пойти. Как ты считаешь?

Это действительно не отличается от того, что я делаю сейчас. Почему же меня не оставляет чувство — малюсенькое, но упорное чувство, — что мне придется об этом пожалеть? Но это всего лишь крошечная заноза. Я уверена, что забуду о ней, как только приступлю к осуществлению своего плана.

Я

7 июня 1996 года

Я ничего здесь не писала, потому что рассказывать было не о чем. Прошло уже два месяца с тех пор, как мы заключили наше соглашение. Представьте себе, мы еще ни разу не трахнулись.

Мы лежим рядом на кровати. Иногда он просит меня раздеться до белья, но я не заметила, чтобы он с интересом наблюдал за тем, как я раздеваюсь. Он просто любит, когда на мне нет ничего, кроме бюстгальтера и трусиков. Еще он любит ко мне прикасаться, но дальше этого дело не заходит. Просто ему, похоже, необходимо ощущать меня рядом. Он тесно прижимается ко мне и шепотом делится своими проблемами и переживаниями. Он расслабляется, когда я обнимаю его и глажу по волосам. Но это никогда не заканчивается сексом.

Я не знаю, боится ли он того, что у него ничего не получится, или что получится, но кончится слишком быстро, или он просто ничего не хочет. Но он возбуждается. Я это ощущаю даже через одежду.

Он начал брать меня с собой на вечерние деловые встречи, потому что, по его словам, ему нравится появляться на людях с такой девушкой, как я. Большинство его деловых партнеров приходят с такими же «подругами» (мы определяем, кто есть кто, с первого взгляда), хотя некоторых сопровождают жены.

Моя легенда, если кто-нибудь (не только жены) поинтересуется тем, кто я такая, следующая: я заканчиваю университет и собираюсь стать юристом, и мне подвернулась потрясающая возможность понаблюдать за всеми аспектами деятельности Цезаря. Но никто не задает мне подобных вопросов. Моя особа никого не интересует. Время от времени кто-нибудь спрашивает, каково мое мнение о еде или вине, но по большей части они увлечены собой и своим бизнесом.

Вчера вечером мы обедали в отеле, в котором я познакомилась с Джеком Бритчемом. Мое сердце колотилось, как сумасшедшее, и меня раздирали противоречивые чувства. Я хотела его увидеть (разумеется, я понимала, что вряд ли он там окажется еще раз, но мое сердце этого понимать не желало) и боялась этого, потому что была с другим мужчиной. Я хотела иметь возможность сказать ему: «Я свободна!» Но это, увы, не так.

В ресторане я увидела как минимум трех мужчин, которых я когда-либо сопровождала. Они не были участниками нашей встречи, а просто находились в отеле. Меня ничуть не задело то, что они сделали вид, будто не замечают меня. Но на месте Евы я обязательно задалась бы вопросом, как могут они быть такими черствыми и двуличными. Они вступали со мной в интимные отношения, раздевались передо мной донага, рассказывали мне о своих женах (которые, кстати, отнюдь не показались мне «старыми» или «равнодушными к сексу»), ожидали, что я их утешу и приласкаю, а теперь меня попросту игнорируют. Хуже того, они делают вид, что вообще меня не знают.

Я переспала со множеством мужчин, и я их всех помню. Я помню их лица, их имена и какой разновидностью секса мы занимались. Я обязана их помнить не только ради собственной безопасности (попадались клиенты, которые вели себя не вполне адекватно), но также и ради выгоды. Мужчинам льстит, когда ты помнишь подробности встреч с ними, и свою признательность они демонстрируют при помощи бумажника. Как я уже сказала, Ева о таких вещах никогда не думает. Вот почему ей необходима Хани, которая подобные вопросы берет на себя.

Впрочем, я очень довольна тем, что сейчас мне не приходится заниматься сексом. Это оздоравливает. Он использует мое тело, чтобы ощутить тепло и заботу, но для этого ему достаточно прикосновений к моей коже. Я могу потерпеть это еще несколько недель.

Я

27 июня 1996 года

Осталось всего три дня, но все снова переменилось.

Вчера вечером ко мне пришел Цезарь. Он был замкнут, но явно чем-то обеспокоен.

— Ты в порядке? — спросила я.

— Да, — печально кивнул он. — В полном порядке.

— Давай я помогу тебе расслабиться, — предложила я, развязывая его золотистый галстук и расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.

— Если не возражаешь, я хотел бы полежать рядом с тобой на кровати, — сказал он.

— Ну конечно, — кивнула я.

Мне стало немного грустно, потому что начинало передаваться его настроение.

— Я помню, какое сегодня число, — произнес он, прижимаясь так тесно, что я бедром ощущала его эрекцию.

Его рука заскользила по моей ноге, пробираясь под подол легкого сарафана, и начала поглаживать меня по бедру.

— Я обманывал себя, пытаясь убедить себя в том, что это никогда не закончится, — прошептал он. — Я буду скучать по тебе, Хани.

— Я тоже буду по тебе скучать, — машинально ответила я, хотя это действительно было так.

Я знала, что буду по нему скучать. Это было приятное и спокойное время. Одеваясь и готовясь к встрече с мужчиной, я совершенно точно знала, кого увижу и что от меня ожидается. Мне нравились такие отношения, не осложненные всевозможными эмоциями.

И тут я осознала, что он меня раздевает, неуклюже расстегивая пуговицы на лифе сарафана. Я была неприятно удивлена, но ужасаться было нечему. В конце концов, это входило в условия нашего договора. Он нашел застежку бюстгальтера (на этой модели она располагается впереди), щелкнул ею, и вот уже его губы весьма неумело заскользили по моей груди. Он уложил меня на спину и взялся за мои трусики. Приподняв бедра, чтобы помочь ему, я поняла, что он хочет сделать это сам. Он намеревался раздеть меня самостоятельно.

Вскоре он стал высвобождать из брюк свой эрегированный член. Я потянулась к тумбочке за презервативами, для чего повернулась на бок. Не успела я выдвинуть ящик, как он уже был во мне. Его глаза были плотно закрыты, а лицо искажала гримаса агонии и наслаждения, нараставшего с каждым толчком. Спустя несколько минут его тело стало содрогаться от мощного оргазма. За все это время я даже не шелохнулась. Как опытная проститутка, я знала, что в большинстве случаев клиентам достаточно моего тела, а все остальное им не требуется.

— Прости, что не надел презерватив, — пробормотал он, откатываясь в сторону. — Я должен был ощутить тебя всю, целиком.

Я промолчала, потому что не могла ответить: «Ничего, все в порядке». Все было отнюдь не в порядке. К счастью, я принимала противозачаточные средства, но не знала, где и с кем он бывает. Однако после трех оплаченных им месяцев, в течение которых от меня ни разу не потребовался секс, возмущаться этим было неудобно. Я решила, что больше этого не допущу, а пока раньше положенного срока сдам анализы на ВИЧ.

— Ну как? Тебе было хорошо? — неуверенно поинтересовался он.

Если то, что он мне говорил, было правдой и у него уже много лет не было секса с женой, то в его неуверенности не было ничего странного.

Я задумалась над тем, что произошло. Его поведение было довольно неуклюжим. Мне показалось, что он вообще не знает, как следует себя вести. Он не только выглядел неуверенным, но и вел себя, как совершенно неопытный любовник, чего очень трудно было ожидать от такого человека, как он. Он производил впечатление сильной личности, светского мужчины, переспавшего с множеством женщин (в том числе и с проститутками) и, следовательно, имевшего богатый сексуальный опыт. Мне стало стыдно за себя. «Возможно, — думала я, — он говорил мне правду. Возможно, его жена действительно является любовью всей его жизни, но отношения с этой женщиной, отрицающей секс, не желающей его обнимать и ласкать, чтобы это не привело к очередной неудачной попытке соблазнения, являются для него источником немыслимых страданий? Быть может, он и в самом деле всего лишь жаждет тепла и заботы, но ненароком переступил со мной эту невидимую черту, предчувствуя близость потери всего того, что я ему давала?»

— Мне было очень хорошо, — ответила я.

К моему ужасу, он начал плакать.

Он только что ушел. После того как он выплакался и успокоился, мы долго лежали, обнявшись. Потом он встал, оделся и ушел.

Один Бог ведает, что все это означает!

Я встревожена: а что, если он не сделает того, что обещал, и не отпустит меня через три дня? Вдруг он скажет, что влюблен в меня или что-нибудь в этом роде? Тогда мне конец! Я ведь не смогу заставить его отдать мне деньги. А если честно, не нужна мне его любовь. Любит его жена или нет, он все равно ей изменяет. Я не могу иметь дело с таким человеком. Даже если бы я смогла его полюбить. И я ни за что не соглашусь быть его содержанкой.

Единственное, что позволяет мне держаться на плаву, это то, что я сама зарабатываю себе на жизнь. Я всегда должна полагаться только на себя.

Фу! Зачем он это сделал? Я могу ошибаться, но мне кажется, что теперь все изменилось не в лучшую сторону. Что ж, последующие несколько дней должны все прояснить.

Полная Дура

29 июня 1996 года

Он предложил мне еще сорок пять тысяч за следующие три месяца. Такого поворота событий я не ожидала.

С одной стороны, очень заманчиво принять это предложение, потому что предыдущие три месяца были не так уж неприятны. С другой стороны, мне не хочется его обнадеживать и причинять ему боль. Я ему так и сказала.

— Ты не причинишь мне страданий, Хани, — убежденно произнес он. — В ту ночь я был немного… расстроен из-за жены. Она сказала то же самое после нашей первой близости. Это был первый раз для нас обоих, и твои слова вызвали в моей памяти то чудесное время. Хани, мне приятно твое общество. Нет слов, которые могли бы передать, что ты для меня сделала. Ты возродила меня к жизни. Но я осознал, что все чувства, которые я испытываю, находясь с тобой, обращены на мою жену. Меня печалит то, что мы больше не бываем физически близки. Наверное, поэтому я и хочу продлить наш договор. Ты напоминаешь мне о том, какими изначально были наши с женой отношения. Ты меня понимаешь?

Я кивнула и немного успокоилась. И все же…

Я не знаю, почему все это пишу. Как будто решение еще не принято. Мы с Цезарем беседовали, и беседовали, и беседовали, и в конце концов я согласилась. Завтра он даст мне подтверждение, что деньги лежат на моем банковском счете, и наша сделка продлится еще на три месяца.

Может, я сошла с ума, но если последующие три месяца будут такими же, как и предыдущие, то для меня это будет совсем не трудно.

13 июля 1996 года

На моей могиле, наверное, будет установлен камень с надписью: «Ева Квеннокс, Самая Безмозглая Женщина на Земле». Или что-то покороче и поязвительнее. Незачем тратить столько усилий на такую дуру.

Это то, что принято называть черным юмором.

Но вчера вечером мне было не до смеха. Я должна хоть как-то это осознать и объяснить для себя. Иначе я пойду в кухню, возьму нож и воткну его себе в грудь. Или начну скрести свою кожу, пока то дерьмо, из которого сделано мое тело, станет неузнаваемым.

Вчера вечером Цезарь пришел ко мне с другом, которого я несколько раз видела на деловых встречах. Мы не обменялись и несколькими словами, но он произвел на меня приятное впечатление. Немного суетлив, несколько глуповат, но в целом ничего. Я удивилась, потому что, позвонив мне, он не предупредил, что будет не один. Я провела их в гостиную, где они расположились на диване, а сама начала изображать из себя радушную хозяйку, подавая им напитки и предлагая поесть. Потом я села в кресло, ожидая указаний Цезаря относительно своих дальнейших действий.

Как и во время всех предыдущих деловых встреч, они курили сигары, обсуждали какие-то проблемы, пили виски, который я держала для Цезаря, и не обращали на меня внимания. Потом Арнольд поднялся, спросил, где находится ванная комната, и вышел, оставив меня наедине с Цезарем. Цезарь сидел в кресле, держа в одной руке сигару, в другой — низкий стакан с виски, и как будто не замечал меня. Я видела, что передо мной совсем не тот человек, которого я успела узнать за несколько последних месяцев, и мне стало не по себе.

— Будь хорошей девочкой, присядь на диван, — неожиданно произнес он, обращаясь не ко мне, а к столу в центре комнаты.

Я сделала то, что он просил, но гнетущее чувство продолжало усиливаться. Его голос показался мне таким холодным и отчужденным, что я его едва узнавала. Я не понимала, почему он так держится, чем именно недоволен. Разве я не была рада его приходу? Или я его чем-то обидела?

Когда Арнольд вернулся из ванной, он тоже сел на диван, причем так близко ко мне, что наши бедра соприкасались. Я обернулась к Цезарю, чтобы увидеть его реакцию и понять, заметил ли он, что тут происходит. Цезарь сидел в кресле и наблюдал за мной. За нами. За тем, как Арнольд положил руку мне на колено с таким видом, как будто это был случайно оказавшийся рядом предмет мебели, а не колено живого человека.

Я перевела взгляд на руку Арнольда, на его короткие пухлые пальцы с пожелтевшими от никотина кончиками. Его влажная ладонь прилипла к моей коже. Я снова подняла глаза на Цезаря, ожидая от него хоть какой-то реакции. Ничего. Он откинулся на спинку кресла, поднес к губам бокал и холодно смотрел на меня.

Оставляя влажный след, рука Цезаря двинулась вдоль моего бедра под подол платья, где начала раздвигать мне ноги. Передо мной вспыхнуло воспоминание о том, как приставал ко мне сожитель матери. Его рука казалась мне такой же отвратительной, как и рука Арнольда, хотя за последние несколько лет меня трогало там множество мужчин.

Арнольд начал двигать взад-вперед большим пальцем, но это была пародия на ласку. Он склонился ко мне и прошептал, обдавая меня кислым дыханием, в котором давний перегар смешался с запахом только что выпитого виски и сигарного дыма:

— Я мечтал о близости с тобой с того самого вечера, когда ты вошла в ресторан.

Я пристально смотрела в глаза Цезарю, но его взгляд по-прежнему был холоден, даже неумолим, а лицо превратилось в жесткую и ничего не выражающую маску. Это отсутствие реакции лучше всяких слов сообщило мне, чего он от меня ожидает.

В нашем соглашении я ни о чем подобном не упоминала, верно? Я не говорила, что он не имеет права приводить кого угодно и когда угодно, чтобы они могли развлечься со мной.

— Ты ведь тоже этого хотела, не так ли?

Арнольд буквально впился пальцами в мое бедро. Я подумала, что от ногтя его большого пальца у меня на коже останутся царапины.

Я резко сглотнула поднявшуюся к горлу тошноту и справилась с сотрясавшим мое тело омерзением. Я вынудила себя сосредоточиться на сидящем рядом со мной мужчине. Я заставила свою руку подняться и потянуться к пуговицам его рубашки. Я исказила свое лицо улыбкой. Я запретила своему телу сжиматься и сопротивляться тому, что от него требовалось. Я приказала своему сердцу не плакать.

— Ты хочешь, чтобы я тебе засадил, признавайся! — продолжал бормотать Арнольд, стараясь, чтобы его голос звучал приглушенно и соблазнительно.

Его бормотание показалось мне жалким. Как и он сам. Как и я — из-за того, что соглашаюсь на все это.

«Прекрати думать, — приказала я себе. — Прекрати что-либо чувствовать, превратись в Хани, в женщину, которая на это способна».

— Я думаю, в спальне нам будет гораздо удобнее, — произнесла я голосом Хани.

На мне был ее макияж и ее одежда. Просто я забыла перевоплотиться. Я почувствовала, как улыбка на моем лице становится все шире. Я неторопливо поднялась с дивана и потянулась, давая ему возможность меня разглядеть. Я взяла Арнольда за руку и, не обращая ни малейшего внимания на мужчину, также вставшего с кресла, чтобы последовать за нами, повела его по коридору к спальне. Продолжая держать в одной руке сигару, а в другой — виски, Цезарь остановился на пороге, глядя на происходящее, как на экран телевизора.

— Снимай одежду и ложись на кровать, — произнесла я хрипловато-сексуалъным голосом Хани. — Я присоединюсь к тебе буквально через несколько мгновений.

Пьяный и возбужденный Арнольд начал срывать с себя одежду. Я хорошо знала таких, как он. Они громко хвастали тем, что молоденькие девчонки буквально умоляли трахнуть их, но никогда не были ни с кем, кроме собственной жены. В лучшем случае у него был опыт приставания к секретаршам, что давало ему основание считать себя половым гигантом.

Я на мгновение отвернулась от него, положила руку на ручку двери и посмотрела в лицо человеку, заслонившему собой дверной проем. Он не имел к этому никакого отношения.

Я решительным движением захлопнула дверь и повернула ключ в замке.

Затем я посмотрела на распластавшегося на кровати голого Арнольда, на его пухлое, рыхлое, матово-бледное тело, в настоящий момент показавшееся мне неестественно массивным и неподвижным. Впрочем, его лицо горело желанием, а эрегированный пенис был наготове.

На его ногах я увидела черные носки. Судя по тому, что они доходили до середины голени, он подтянул их перед тем, как лечь на кровать.

Пустяковое дело для Хани.

Но в комнате находилась не она, а Ева. Она просто пользовалась голосом и улыбкой Хани. Она подошла к кровати и начала раздеваться, чтобы приступить к работе.

14 июля 1996 года

Не смогла закончить эту писанину вчера, потому что начала все это переживать заново и испугалась, что еще немного — и я с собой что-нибудь сделаю.

Цезарь ушел два часа назад. Он приходил, чтобы поставить меня в известность, что теперь мне предстоит делать это со всеми, на кого он мне укажет, и тогда, когда он этого захочет.

В противном случае денег он больше давать не будет и не внесет арендную плату за следующий месяц. Если я попытаюсь сбежать, он меня выследит и убьет.

— Через полгода — да-да, через полгода! — я пересмотрю ситуацию и решу, освобождать тебя от обязательств по нашему контракту или нет, — закончил он.

В его глазах было нечто такое, что убедило меня в том, что это не пустые угрозы. Его хладнокровие и то, как непринужденно он при этом держался, подтверждали, что он выполнит свое обещание. Он был достаточно богат и влиятелен, чтобы найти подходящий способ меня убить.

Я смотрела на сидящего в моей гостиной человека и видела тень преждевременной смерти, которая ходит по пятам за каждой проституткой, о чем нам всем отлично известно. Я молчала. Что я могла ему сказать? Он не отдал мне сорок пять тысяч за первые три месяца (мы договорились, что я получу все сразу по истечении всего срока), и бежать мне было некуда. Я сомневалась, что полиция воспримет мой рассказ всерьез, а мои сбережения изрядно сократились за те месяцы, которые я посвятила поиску нормальной работы, перед тем как снова приняться за старое.

— Тебе все ясно? — спросил он.

Я смотрела на него. Это означало только одно: «Ты примешь все мои условия».

— Я привык, чтобы на мои вопросы отвечали, — угрожающе произнес он.

— Да, — ответила я.

— Я рад, что ты все поняла. Это в твоих же интересах.

А потом… потом он показал мне, какой он на самом деле. Неуклюжего и неловкого человечка, оплакивающего утраченные отношения с женой, рыдавшего после нашей первой и единственной близости, не существует. Это все ложь.

Между ним и Цезарем нет ничего общего. Настоящий Цезарь оставил на моем теле столько кровоподтеков, что мне теперь трудно двигаться. Он заставил меня почувствовать себя полным ничтожеством. Я даже думать не могу. Настоящий Цезарь — это дьявол во плоти. И я заключила с ним договор.

Мне необходимо уснуть. Быть может, завтра мне будет легче. Я надеюсь, что мое тело восстановится довольно быстро. Но как мне быть с рассудком?

Я

30 июля 1996 года

Они не все такие, как Арнольд, хотя мне и с ним пришлось «увидеться» еще раз.

Большинство из них гораздо хуже Арнольда. Есть еще парочка таких же жалких типов, как и он, но остальные…

Знаешь, самое страшное — это то, что Хани ушла. Ее больше нет. Мне никак не удается ее дозваться. Ее маска соскальзывает с моего лица. Все эти ужасные вещи делаю я сама. Всегда только я. Ева.

Я подолгу сижу под душем. Я плачу, постоянно переодеваюсь и бесконечно меняю совершенно чистое постельное белье. Я больше не сплю в своей спальне. Я сплю в крохотной соседней комнатке, чтобы, когда я просыпаюсь, вокруг меня не вставали стеной воспоминания и почти осязаемые образы, чтобы я вновь не ощущала того, что мне пришлось пережить.

Дон советовала мне бежать от сутенеров, как от чумы.

— Они высосут из тебя всю кровь, заберут у тебя все без остатка, — говорила она, — а потом бросят и найдут другую жертву. Можешь не сомневаться.

Но это не мой случай. У меня не просто сутенер. У меня самый шикарный сутенер во всем городе. И он действительно сосет мою кровь. Вот только вряд ли он подыскивает себе другую жертву.

Глава 16

Либби

— А теперь слушай меня, Бутч. Мы оба знаем, что Джек сегодня утром тебя выгулял, так что если ты рассчитываешь, что я прямо сейчас отправлюсь с тобой на прогулку, то глубоко заблуждаешься.

Бутч поскуливает со своего места у двери. В зубах он держит поводок, а горестный взгляд его больших черных глаз устремлен на меня.

— Ты меня шантажируешь? — интересуюсь я.

Он снова скулит, на этот раз тише, протяжнее и еще более жалостливо, еще сильнее склоняет голову набок и еще больше округляет глаза.

— Зря стараешься, — сообщаю я ему. — Тебе все равно не удастся никого разжалобить.

Он скулит в ответ. Ну конечно же ему удастся меня разжалобить. Ему это удается каждый раз. К примеру, если он сделал какую-то пакость, он просто прячется под кухонный стол и ноет оттуда, пока я его не прощу.

— Видишь ли, дело в том, что я не выходила из дома с тех пор, как вернулась с сеанса психотерапии. Мне незачем было выходить, да мне там и не нравится. Дома мне спокойнее, и тут на меня никто не пялится.

Он ложится на пол и кладет голову на лапы. Серебристо-голубой поводок со стуком падает на паркет.

Мне трудно поверить в то, что я испытываю чувство вины перед собакой. К тому же это даже не моя собака!

Бутч вздыхает. Надо сказать, делает он это довольно драматично для такой маленькой собаки. Тем не менее желаемого эффекта он достигает.

— Ладно, — говорю я, — давай выйдем через заднюю дверь, чтобы я успела морально подготовиться к появлению на улице.

Он не спешит вставать, как будто не уверен, что я говорю серьезно. Но когда я вхожу в спальню, чтобы переодеться в джинсы и взять кепку, то слышу, что он исполняет в коридоре победный танец.

До боковой двери дома я дошла без всяких проблем. Они начались на ступеньках, там, где они переходят в тротуар. Мне очень трудно решиться шагнуть в мир за пределами дома.

Судя по всему, Бутчу такие проблемы незнакомы: он уже сидит на тротуаре и, склонив голову, смотрит на меня. Держась за шероховатую кремовую стену дома, я собираюсь с духом. Воздух, который я пытаюсь втянуть в себя, влетает в мои легкие слишком быстро и покидает их с такой же скоростью. В итоге я не успеваю дышать.

«Я могу это сделать, — твержу я себе. — Я могу это сделать».

Но мое тело и не думает двигаться с места. Моя правая нога не желает отрываться от земли и перемещаться вперед. Моя грудь вздымается и опадает все быстрее и быстрее.

«Я могу это сделать. Я могу это сделать».

Я опускаю глаза на бетонную дорожку, чтобы убедиться, что мои обутые в кроссовки ноги в нее не вросли. Все в порядке. Не вросли.

«Я могу это сделать. Я уже дважды это делала. Я могу это сделать и сейчас».

БА-БАХ! От этого звука мое тело покачнулось, и я ощутила, как сотрясается каждая его клеточка. Я смотрю на улицу в поисках источника этого шума, и тут снова: БА-БАХ! Я слышу визг тормозов, чувствую, как от удара меня швыряет куда-то вбок, и вижу, как на меня летят стена и фонарный столб…

Я пячусь, ожидая столкновения, которого не будет, которое произошло почти месяц назад. Но мне кажется, что все происходит сию секунду, и я начинаю задыхаться.

Бутч сидит на тротуаре, наблюдая за мной.

— Пошли, Бутч, — удается мне выдавить из себя.

Но из моего рта не вырывается ни единого звука. Как и после аварии, я лишь шевелю губами, совершенно беззвучно.

— Бутч! — зову я.

Ничего. Ничего. Они называли это афонией. Я прижимаю руку к горлу и отворачиваюсь, надеясь, что это движение вынудит Бутча последовать за мной.

Боль, которую до этого момента мне удавалось хоть как-то контролировать, снова обвивает мое тело. Обхватив себя обеими руками, я вынуждаю себя двигаться и, едва волоча ноги, возвращаюсь под защиту дома. Внезапно Бутч оказывается рядом со мной. Он идет рядом и поглядывает наверх с выражением, которое на человеческом лице означало бы озабоченность.

— Все будет хорошо, — беззвучно заверяю я его. — Когда мы войдем внутрь, все будет хорошо.

Стоит мне захлопнуть за собой кухонную дверь, как мое тело расслабляется.

— Бутч, ты в порядке? — спрашиваю я.

Мой собственный голос кажется мне музыкой, которой, как я теперь понимаю, так недоставало моим ушам.

Бутч лает в ответ.

— Хорошо, вот и хорошо, — говорю я.

Я подхожу к мойке, открываю кран с холодной водой и умываюсь, наслаждаясь ощущением свежести и легкостью, с которой кислород наполняет мои легкие.

— Пойду прилягу, — сообщаю я Бутчу. — И приму что-нибудь обезболивающее.

В последнюю неделю обезболивающие препараты мне были почти не нужны, хотя я и предприняла отчаянную попытку вынудить врача прописать мне что-то еще. Но сейчас мне без них не обойтись. Я хочу избавиться от этой боли и заснуть.

Бутч молча бредет за мной в спальню. Он ждет, пока я приму две таблетки и лягу на кровать. Как только он видит, что я устроилась, он тут же запрыгивает на кровать и укладывается рядом со мной. Он делает это почти каждую ночь с тех пор, как Джек снова начал спать наверху. Наверное, я должна его согнать и не приучать спать на кровати, но таблетки уже начали действовать, и я протягиваю руку, чтобы лениво погладить его шерстку. Дело в том, что в этом доме я чувствую себя как в ловушке, и, когда Бутч рядом, мне становится намного легче.

Либби

Сегодня Ева лежит на спине, широко раскрыв глаза и не шевелясь. Она выглядит так, как будто жизнь ее почти покинула. У нее ни на что не осталось сил.

— Мне очень жаль, что все это с тобой случилось, — шепчу я ей.

Она оборачивается ко мне и улыбается.

— В этом нет твоей вины, — шепчет она в ответ. — Мне тоже очень жаль, что с тобой произошло то, что произошло.

Она переводит немигающий взгляд на потолок и снова замирает.

Ева

14 августа 1996 года

Сегодня я отправилась прогуляться и заняться своим излюбленным делом. Я лежала на стене, отделяющей пляж от променада, и читала. Днем я стараюсь как можно больше времени проводить у моря. Я часто ложусь на спину, кладу книгу себе на грудь и слушаю окружающий мир.

Это очищает душу, проясняет мысли и укрепляет тело. Я всегда стараюсь отойти подальше, в сторону Хоува, потому что там меньше людей, чем в Брайтоне. Лежа на спине, я поглощаю страницы книги. Вдруг чей-то голос произносит у меня над ухом:

— Не часто приходится встречать людей, читающих Ноэля Кауэрда.

Джек Бритчем. Я поняла, что сейчас подниму глаза и увижу Джека Бритчема. И я потеряю самообладание и разрыдаюсь. Или брошусь ему на шею, как будто встретила старого друга, которого не видела много лет. 

Я сделала глубокий вдох и, прежде чем опустить книгу и повернуть голову, закрыла глаза и снова их открыла.

Когда я его увидела, у меня в голове зазвучал хор ангелов, но я не сделала ничего из того, что опасалась сделать. Я просто молча уставилась на него. Я сделала еще один судорожный вдох и повернула книгу, чтобы взглянуть на обложку, как будто не знала, что держу в руках свою любимую пьесу, написанную Ноэлем Кауэрдом.

— Просто Ева, — сказал он, когда я снова взглянула на него.

— Ух ты, привет! — отозвалась я, с удивлением осознавая, что мой рот меня слушается, несмотря на то, что от неожиданности у меня захватило дух.

Я снова вдохнула и отметила, что его грудь под забрызганным белой краской рабочим комбинезоном высоко поднялась на вдохе, а затем довольно резко опустилась. Точно так же, как моя. Его руки были чистыми, но волосы и лицо усеивали белые брызги.

— «Неугомонный дух» — одна из его лучших пьес, — сказала я. — Она немного безумна и цинична, но увлекательна.

Я села и отметила, что его взгляд проследил за рассыпавшимися по моим плечам волосами. Я часто видела, как смотрят на меня мужчины. В его глазах не было ничего из того, что отталкивает меня в мужчинах. Глядя на мои волосы, он не пытался представить себе, как он запускает в них пальцы, наматывает на кисти и тянет мою голову к себе… Джек Бритчем следил за тем, как рассыпаются мои волосы, так же, как он наблюдал бы за водопадом, — с восхищением, почти благоговейно.

— Кажется, я ее не читал, — произнес он. — Нет, я совершенно точно знаю, что я ее не читал. И не знаю, почему я это сказал.

— Затем, чтобы что-нибудь сказать, — предположила я.

— Наверное, вы правы.

Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга, а потом одновременно начали говорить. И тут же оба замолчали. И снова заговорили. И снова замолчали. Я впервые столкнулась с человеком, делающим то же, что и я, причем абсолютно синхронно со мной. Теперь мы оба молчали и ждали. Я подняла руку и указала на него, что означало: «Говори ты».

Он улыбнулся, и бабочки у меня в животе исполнили свой привычный пируэт и затрепетали крылышками.

— Я хотел сказать вам, что после нашей первой встречи я повсюду вижу ваших двойников. Это ужасно глупо, но, куда бы я ни пошел, я вижу вас и только потом понимаю, что это не вы. Минуту назад, заметив вас, я подумал, что мне снова придется извиняться перед незнакомой женщиной, понятия не имеющей, кто я такой.

— Со мной происходит то же самое, — призналась я. — Только я ни к кому еще не подходила.

— В самом деле? — воскликнул он, и его глаза вспыхнули радостью. Но их тут же застлала пелена растерянности. — Так почему же вы мне не позвонили?

«Потому что я проститутка, — произнесла я про себя. — Потому что почти каждый вечер мужчины, которых я не знаю и которые мне не нравятся, проникают в мое тело или унижают меня множеством других способов. Они делают это по одной-единственной причине — я продала душу дьяволу, не поняв, с кем имею дело. Я не позвонила, потому что ты никогда не сможешь любить такую женщину, как я. И потому что я, наверное, тоже не смогу любить того человека, которым ты на самом деле являешься. Ты навсегда останешься для меня таким, каким я хочу тебя видеть».

— Просто так, — ответила я.

Джек Бритчем улыбнулся, а я умерла тысячью маленьких смертей, потому что он казался таким милым и невинным, а я была его полной противоположностью. С другой стороны, это все могло быть лишь красивым фасадом. Джек Бритчем мог быть совершенно другим. В Эллиоте я недооценила опасность его увлечения наркотиками. В Цезаре мне не показалось настораживающим то, что он посещает проституток. Интересно, что такого есть в Джеке Бритчеме? Какие ключики к темной стороне его души я готова проигнорировать?

Но сейчас это не имело никакого значения, потому что он просто стоял передо мной и улыбался. Все эти долгие месяцы я ни о чем большем и не мечтала.

Я улыбнулась в ответ, как будто это было самой естественной реакцией в мире. И тут мы снова начали говорить одновременно, потом замолчали, потом опять заговорили. Я подняла палец и снова ткнула в него. И он снова убил меня своей улыбкой.

— Вы не согласитесь немного со мной пройтись? — предложил он. — Просто прогуляться вдоль набережной. Я вышел, чтобы немного проветриться. — Он кивнул на свою одежду. — Я продолжаю заниматься своим домом. Это нелегкая задача. Я люблю пройтись в Брайтон и обратно. Вы со мной не погуляете?

— Погуляю, — ответила я.

— Правда? — удивился он.

— Я как раз собиралась сказать, что мне пора домой, потому что у меня назначена встреча. И я хотела предложить вам пройтись со мной, если вы никуда не спешите.

— Вы это серьезно? — спросил он.

— Да.

Очередная улыбка вызвала взрыв где-то у меня в позвоночнике.

— Ух ты! Мне хватило одного пальца, чтобы сосчитать количество раз, когда со мной такое случалось! — заявил он.

— Правда?

— Да.

Я соскользнула со стены. На мгновение мне показалось, что он хочет мне помочь, но решил не рисковать, не зная, как я к этому отнесусь. Мне это понравилось. Мне было приятно, что он уважает мое личное пространство.

Мы медленно, то и дело останавливаясь, шли по набережной. Мы шли так близко, что могли бы держаться за руки. Мне казалось, что мы должны взяться за руки, как будто были вместе уже достаточно долго для того, чтобы понять: мы должны следовать по жизненному пути, крепко держась друг за друга.

— Я не знаю, о чем говорить, — признался он. — Я столько раз представлял себе, как с вами сталкиваюсь, и в моей голове неизменно выстраивался стройный диалог, при этом я выглядел эрудированным и остроумным. Но сейчас мне в голову не приходит ровным счетом ничего.

— Мне тоже, — отозвалась я.

— В прошлый раз мы поговорили всего пять минут.

— Я помню.

— Но я не переставал думать о вас.

— И я.

Он остановился и обернулся ко мне, поэтому я тоже остановилась и обернулась к нему.

— Мне кажется, что сейчас мы должны поцеловаться, — произнес он.

— И мне так кажется.

Оттого, что он постоянно произносил вслух все, что приходило мне в голову, мне уже начинало становиться не по себе.

Он сглотнул, собираясь шагнуть вперед и сделать то, о чем сказал, как вдруг мне на голову обрушилась реальность: я проститутка, застрявшая в ситуации, из которой нет и не может быть выхода. Во всяком случае, мне этот выход найти не удавалось. Я не была обычной беззаботной двадцатипятилетней женщиной, имеющей право вступить в отношения с любым понравившимся ей мужчиной.

Я шагнула вперед. Он сделал то же самое.

Мимо проходили люди. Они не цокали языками, как это было бы в Лондоне. Они не обращали на нас внимания. Здесь, на широком променаде, допускалось многое. Наши тела соприкоснулись, и между нами не проскочила искра, мы не вспыхнули и не загорелись страстью. Нет, это было нечто более прекрасное. Прикоснувшись к нему, я ощутила, что он проник в самую мою суть и любящими руками обнял мою душу. Я поняла, что встретила свою половинку. В этом не могло быть никаких сомнений.

Поцелуй, несмотря на все свое очарование, уже не имел никакого значения.

Ева

15 августа 1996 года

Господи, моя последняя запись была возмутительно сентиментальной! Тебе так не кажется?

Впрочем, это меня не удивляет. Просто мне захотелось рассказать о чудесном событии, которое со мной произошло. А поцелуй с Джеком Бритчемом на набережной был самым прекрасным из всего, что КОГДА-ЛИБО со мной происходило.

Поцелуй длился всего минуту или две. Потом мы отстранились друг от друга и уставились себе под ноги, застенчиво улыбаясь и посмеиваясь. Все это было так глупо, что вогнало в краску нас обоих.

— Что это на нас нашло? — поинтересовался он, обращаясь к носкам своих туфель.

— Июльское безумие, — ответила я.

— Ты не согласишься со мной пообедать? — спросил он, переходя на «ты». — Начнем все сначала и будем делать все по порядку.

Я бывала в лучших ресторанах Брайтона, Хоува, Вортинга, Шорхэма, да вообще всего Суссекса и даже Лондона. При этом моими спутниками были, наверное, одни из самых развратных мужчин в мире. Что касается последних двух месяцев, то я неизменно садилась за столик в компании как минимум двух человек, которые не просто меня трахали, но при этом причиняли мне боль, наслаждаясь моими страданиями. Тем не менее я была вынуждена делать вид, что нахожу их общество желанным и вдохновляющим. Отправиться в ресторан с человеком, который мне по-настоящему нравился, было просто немыслимо.

— Нет, спасибо, — ответила я.

— А-а, — растерянно протянул он. — Ну да, ну да, простите.

— Дело не в тебе, — поспешила успокоить его я. — Просто я не люблю рестораны.

— А, ну ладно. А как насчет бара?

— Как насчет того, чтобы показать мне тот дом, над которым ты так старательно трудишься?

— Ты действительно хочешь его увидеть?

— Конечно.

— Потрясающе! — не скрывая своей радости, воскликнул он. — Как насчет завтра вечером, раз уж сегодня ты занята?

— Если это будет завтра после обеда, я готова, — ответила я.

Он поднял глаза к небу, что-то обдумывая.

— Пожалуй, я смогу передвинуть кое-какие встречи. Как ты смотришь на половину четвертого?

— Отлично смотрю.

— Дай мне свой номер на тот случай, если у меня не получится перенести встречу.

— Нет, — покачала я головой. — Если ты не сможешь перенести встречу, нам следует понять, что Судьба пытается нам что-то сообщить. Так что просто дай мне свой адрес, и будем надеяться, что мы завтра встретимся.

И вот я уже собираюсь к нему идти.

Я так взволнована! Вы и представить себе не можете. Я так не волновалась со времени моего первого свидания с Питером.

Обдумав все еще раз, я поняла, что слишком пренебрежительно отнеслась к поцелую. Учитывая, что я ни с кем не целовалась уже несколько лет — подчеркиваю: лет! — мне с трудом верится в то, что я так мало об этом написала. Это был удивительный поцелуй. И он не был похож ни на один другой поцелуй. Возможно, потому что, когда я поближе познакомилась с Эллиотом, его поцелуи перестали меня радовать. С Джеком все было иначе. Наш поцелуй был прекрасен и чист, нежен и многообещающ. Я вдруг поняла, что совершенно забыла, как я когда-то любила целоваться. Это оказалось лучше, чем все, что я себе нафантазировала. Надеюсь, сегодня меня ждут новые поцелуи.

Просто поцелуи. Я действительно больше ничего не хочу.

Ева

15 августа 1996 года

Цезарь звонит в дверь, а я сижу на полу маленькой комнаты, в которой теперь сплю, и пишу эти строки. В окно проникает тусклый оранжеватый луч уличного фонаря, что позволяет мне не включать свет. Я сижу на полу, потому что, если я сяду на кровать, с улицы он увидит мой силуэт. Хотя, конечно, это вряд ли возможно, но я не хочу рисковать.

Я расплачусь за все завтра. Когда я вернулась домой, на моем автоответчике было сообщение. Цезарь предупредил меня, что скоро придет меня навестить. Возможно, он собирался прийти один, но полной уверенности в этом у меня не было. В любом случае после сегодняшнего дня у меня не было желания обслуживать кого бы то ни было. Как я могу на это пойти, если продолжаю ощущать аромат мужчины, которого люблю? Я даже не хочу смывать с себя этот аромат.

Завтра Цезарь может делать со мной все, что захочет. Мне уже будет все равно. Для меня главное — остаться сегодня в полном одиночестве, наедине со своими воспоминаниями о Джеке Бритчеме. Я то и дело касаюсь пальцами губ. Они слегка побаливают от множества поцелуев. От сладких и страстных поцелуев. Я уверена, что ни в одном языке мира не найдется достаточно слов, чтобы описать наши поцелуи. Мне хотелось бы рассказать о них, запечатлеть свои ощущения на этих страницах, чтобы в будущем возвращаться к ним и заново проживать сегодняшний день.

Звонок стих. Я не знаю, сдался Цезарь или начал искать способ войти в здание. Как бы то ни было, мне все равно. Чтобы войти в квартиру, ему придется взломать дверь.

С улицы дом Джека Бритчема выглядел просто восхитительно. Это было огромное строение на одной из супердорогих улиц, выходящих на набережную. Фасад выцвел от соленого воздуха и солнца, но по сохранившимся следам было ясно, что когда-то он был прелестного сливочно-кремового цвета. Краска облупилась с потрескавшихся деревянных рам и металлических переплетов прекрасных старинных окон, а ведущие к входной двери каменные ступени были вытерты ногами людей, поднимавшихся и спускавшихся по ним на протяжении не одного десятка лет.

Поднимаясь по этой лестнице, я спрашивала себя, многие ли из этих людей, подобно мне, преодолевали эти ступени, будучи убеждены в том, что идут на встречу с кем-то, кого они любят всей душой? Часто ли любовь поднималась в дом по этим истоптанным ступеням и оставалась внутри?

Не прошло и нескольких секунд, как дверь распахнулась. Увидев друг друга, мы расплылись в улыбке — так же, как и на променаде. Я ничего не могла с собой поделать (наверное, как и он). Джек Бритчем вызывал на моем лице улыбку.

— Ты пришла, — произнес он.

— Ты оказался дома, — отозвалась я.

Судя по одежде, Джек Бритчем работал в офисе. А судя по стоящему у самой двери портфелю и переброшенному через перила пиджаку, он только что приехал с работы.

— Ты только что вернулся домой? — спросила я.

— Да, — ответил он, покосившись на кожаный портфель. — Я не смог перенести встречу, поэтому мне пришлось просто сбежать, сославшись на срочные дела.

— И ты думаешь, они тебе поверили? — спросила я.

— Об этом я узнаю завтра. Либо у меня на столе будет лежать пистолет, либо я обнаружу там чашку чая. Будь что будет. Я согласен на любой вариант.

Он показал мне дом, каждая комната которого представляла собой отдельный маленький мир, отдельную увлекательную историю. Некоторые из комнат были ободраны до дощатого попа и голых серых стен. В других комнатах стены покрывала новая красновато-коричневая штукатурка, а в центре гладкого, ожидающего замысловатой отделки потолка на кривом шнуре покачивалась единственная лампочка. Часть комнат все еще находилась в состоянии полного разорения: стены, из которых была вырвана проводка, зияли огромными дырами и трещинами; пол, под которым меняли трубы, был разворочен; со стен все еще свисали остатки древних обоев и куски деревянных панелей, а камины напоминали зловещие черные пасти, угрожающие поглотить всякого, кто к ним приблизится. Но были тут и почти готовые комнаты, которые оставалось только покрасить. Радиаторы отопления были установлены на свои места, потолки украшали изящные светильники, соответствующие периоду постройки дома; отремонтированные и выкрашенные полы оставалось лишь застелить коврами, стены были абсолютно гладкими, а окруженные черными чугунными решетками камины лишь ожидали зимы, чтобы в них запылало, потрескивая, яркое пламя.

Несколько комнат — его спальня, главная ванная и кухня — были полностью готовы. Это явно было сделано для того, чтобы он мог здесь жить, продолжая ремонтировать остальные помещения. Я обошла все комнаты, скользя руками по стенам, наслаждаясь возможностью прикоснуться к самой настоящей истории. Квартирка, в которой я жила, находилась в старинном, но разбитом на квартиры викторианском особняке. Из него вырвали сердце, а вместе с ним и все следы хранимой им истории. В результате дом превратился в безликое строение бежево-белого цвета.

Это здание, которое так бережно и любовно восстанавливал Джек Бритчем, продолжало дышать историей. В нем ощущалась жизнь, которая когда-то бурлила в этих стенах, жизнь с ее драмами и страстями. Мне казалось, что кончиками пальцев я ощущаю биение сердца этого дома, и мне хотелось послушать его, прижавшись ухом к стене. Мне хотелось уловить витающие повсюду обрывки прошлого, хотелось, чтобы те, кто жил здесь прежде, не были забыты. Я бы о них помнила.

Я понимала, что веду себя глупо, но Джек Бритчем не смотрел на меня как на сумасшедшую. Он просто водил меня из комнаты в комнату, позволяя постоять немного в каждой из них, и я прикасалась к стенам, чтобы ощутить себя частью окружающего пространства.

— Это прекрасный дом, — сказала я, когда мы вернулись в кухню и он подошел к плите, чтобы поставить чайник.

— Спасибо, — отозвался он.

— Хотя слово «прекрасный» и близко не передает его сути. Оно кажется мне неподходящим.

— Я тоже так думаю, когда представляю тебя. Когда я пытаюсь мысленно тебя описать, я понимаю, что ты прекрасна, но это слово кажется мне недостаточным.

От неожиданности я замерла, растерянно глядя на него. Мне никто и никогда ничего подобного не говорил. Эти слова настолько выходили за рамки обычного комплимента, что я пришла в замешательство, не зная, смущаться мне или чувствовать себя польщенной.

— Ты всегда так откровенен? — только и смогла произнести я, встретив его прямой, почти вызывающий взгляд.

— Почти никогда, — признался он. — Это из-за воспитания. Я вырос в семье, в которой принято весь мусор заметать под ковер и больше о нем не вспоминать. Но рядом с тобой я ничего не могу с собой поделать.

Я продолжала молча на него смотреть. На этот раз меня поразила моя собственная реакция. Вопреки ожиданиям, я не смутилась. Я не была польщена. Я была… Все происходящее казалось мне совершенно естественным, нормальным, потому что с его губ срывались слова, описывающие все то, что я чувствовала. Если бы передо мной стоял другой человек, к которому меня не влекло бы с такой силой, все это показалось бы мне нелепым и глупым. Мне почудилось, что моя душа смотрит на свое отражение в зеркале, которое держит в руках Джек Бритчем.

— Я ничего о тебе не знаю, — сказала я ему. — И тем не менее я без опаски явилась в твой дом. Мне и в голову не пришло, что ты можешь оказаться убийцей или маньяком. Ты не находишь это странным?

— Ты пьешь черный кофе эспрессо с тремя ложечками сахара, — произнес он.

— С четырьмя.

— Ты курила по пачке легких сигарет в день, но бросила, хотя и не из соображений здоровья.

— Да.

— Ты живешь одна в квартире с двумя спальнями, потому что так долго жила в стесненных условиях, что нуждаешься в большем пространстве. Тем более что сейчас ты можешь себе это позволить.

— Да.

— Ты родом из Йоркшира.

— Ты что, за мной следил? — спросила я.

— Нет, — покачав головой, ответил Джек Бритчем. — Я обо всем догадался, за исключением того, что ты из Йоркшира. Временами у тебя еще заметен легкий акцент. Все это просто пришло мне в голову, и я произнес это вслух. Кстати, если хочешь знать, мне еще много чего приходит в голову. Например, я думаю, что ты очень несчастлива в браке со свергнутым президентом какой-то маленькой страны. Что ты наследница, которой рано или поздно достанутся огромные деньги. Еще ты двойной агент, скрывающийся от разведок всего мира. И мне не верится, что ты находишься в моем доме уже больше двадцати минут, а я еще ни разу даже не попытался тебя поцеловать.

— Все это тоже правда, — рассмеявшись, сказала я. — Все, до единого слова. Что касается тебя… Я думаю, что ты выбрал свою профессию под нажимом отца. Ты ткнул пальцем в небо, решив купить этот дом, и ты до сих пор не уверен, правильно ли поступил. Ты предпочитаешь футбол, хотя в школе и колледже играл в регби. И ты, наверное, самый молодой сотрудник из всех, кому удалось достичь такого положения там, где ты работаешь.

— Кажется, это ты за мной следила.

— Да, следила, — отозвалась я.

Он так заразительно смеялся, что я тоже не могла удержаться от смеха. А потом он внезапно оказался передо мной. Он привлек меня к себе и начал целовать. А я целовала его в ответ и думала о том, как я люблю целоваться. Меня охватило совершенно потрясающее чувство чистоты и невинности.

Я не знаю, как долго мы простояли посреди кухни. Время как будто замерло и перестало существовать. А потом, по взаимному, но молчаливому согласию, мы взялись за руки и начали подниматься по лестнице. Я знаю, что не должна была этого делать, но с ним это казалось мне таким естественным! Войдя в спальню, мы остановились возле кровати и снова начали целоваться.

Потянувшись к его галстуку, я подумала о том, сколько мужских галстуков мне приходилось развязывать в своей жизни, обо всех мужчинах, которым я помогала раздеваться, обо всех мужчинах, с которыми падала на кровать и отключала свое сознание, как только мы переходили к сексу. Потом я подумала о поцелуях и о том, что они все меняют. Я тянулась не к галстуку клиента, а к галстуку Джека Бритчема. К галстуку человека, в которого я влюблена уже несколько месяцев. И у нас все иначе. Все это имеет отношение только к нам двоим и больше ни к кому. Я знала, что не впущу сюда всех тех мужчин. Здесь не будет никого, кроме Джека Бритчема, меня и наших идеальных поцелуев. Я расслабилась и приготовилась слиться с ним, как вдруг он остановил мои руки и отстранился.

— Я никогда этого не делал, — пробормотал он.

— Что ты имеешь в виду?

Он сжал мои руки в своих ладонях. На его лице было написано смущение, смешанное с испугом.

— Я никогда… — он поморщился, как от боли, — я никогда ни с кем не спал.

— Никогда? — переспросила я.

— Я ждал свою женщину. Я знаю, это звучит смехотворно, но я… Я просто хотел, чтобы в первый раз это было только мое, особенное.

Проститутка и девственник. Кто мог такое ожидать? Я должна была сразу же ему все рассказать, но не смогла этого сделать. С ним я была совершенно другим человеком.

— Тогда, может, ты хочешь подождать? Мы ничего не обязаны делать. Мы можем просто полежать рядом и поговорить.

Он поцеловал мои руки.

— Нет, я этого хочу. Я действительно этого хочу. Если ты все еще этого хочешь. Возможно, это не доставит тебе большого удовольствия, потому что я не очень хорошо представляю себе, что следует делать… Я и подумать не мог, что буду говорить все это человеку, который даже не сообщил мне свое полное имя.

— Ты же знаешь, что мое имя Ева.

— Ева? — растерянно переспросил он.

— Да, я же сказала тебе, что меня зовут Просто Ева.

Он улыбнулся, и я ощутила, как вся моя душа вспыхнула лучезарным светом. Больше всего на свете я хотела быть с ним. Я понимала, что это жуткий эгоизм. Я хотела выразить все, что и к нему чувствую. Я хотела разрушить барьер, который возводила вокруг себя во время секса. Я хотела быть с ним для того, чтобы убедиться, что это возможно. После всех этих лет я хотела заниматься сексом с человеком, к которому испытывала чувства.

— Если этого хочешь ты, то я тоже этого хочу, — произнесла я. — Вот и все.

Когда он снова меня поцеловал, я мысленно закрыла дверь, в которую могли войти мужчины, прошедшие через мою постель до него. Я закрыла глаза и отдалась поцелуям этого единственного мужчины.

Я знаю, это очень опасно, но я себя не сдерживала. Я легла с ним на кровать, я занималась с ним любовью, я позволила ему заниматься любовью со мной, и я этому не сопротивлялась. Я не позволила привычной стене вырасти вокруг меня. Я сполна ощутила, что это такое — быть с Джеком Бритчемом.

После всего мы долго лежали обнявшись. Мы молчали и лишь изредка поглаживали друг друга. Мы просто были вместе. Я могла быть с Джеком Бритчемом. С ним я могла быть ничем и всем одновременно. Я могла просто существовать.

Я ушла, когда он заснул. Я оделась в коридоре, за дверью, чтобы его не побеспокоить. Несколько секунд я стояла у двери, наблюдая за тем, как он спит, укрывшись до пояса простыней, любуясь его откинутой на подушку головой, его спутанной сексуальной шевелюрой, длинными ресницами закрытых глаз, точеными чертами его лица. Передо мной лежало само совершенство, и ничто не могло его затмить. Я сжала губы и через разделяющее нас пространство послала ему воздушный поцелуй. Я представила себе, как этот поцелуй едва ощутимо опускается на его губы, а потом отвернулась и начала спускаться по лестнице.

У входной двери я попрощалась и с домом. Он был невероятно красив и являл собой неотъемлемую часть Джека Бритчема, и мне внезапно стало грустно оттого, что я, скорее всего, уже никогда не увижу ни дом, ни его владельца. То, что я сделала, было с моей стороны неописуемым эгоизмом. Я не должна была ложиться с ним, узнав, как важен для него этот секс. Для меня секс тоже важен, но это совершенно другое. Меня секс кормил, позволял мне иметь крышу над головой и не быть отвергнутой обществом. Для него это было нечто, к чему он долго готовился, потому что не считал это простым физическим актом.

Я порылась в карманах в поисках какой-нибудь квитанции, чтобы написать ему записку. Вместо этого я нащупала его визитку. Она стала моим талисманом, и сегодня я сунула ее в карман, чтобы она принесла мне удачу! Она мне больше не понадобится, решила я, потому что я больше не буду с ним встречаться! Я подняла упавшую со столика в прихожей ручку и написала:

Приобретение этого дома — лучшее событие в твоей жизни. Я сразу хотела тебе об этом сказать. Е.

А потом я ушла. Мне пришлось поймать такси, потому что было уже поздно и я была уверена, что ко мне скоро явится Цезарь.

Я не бросилась в душ, переступив порог квартиры, потому что мне нравилось ощущать на себе его запах. Он стал единственным человеком в моей жизни, от чьего запаха мне не хотелось поскорее избавиться. Мне казалось, что его тело все еще соприкасается с моим. Я думала о нем, вспоминала все, что мы делали, как мы соединялись. И еще у меня распухли губы, и я снова и снова трогала их и вспоминала…

Я не могла представить себе, что сегодня вечером смогу быть с кем-то другим. Вот почему я прячусь и отказываюсь открывать дверь. Что бы ни случилось завтра, у меня были мои мгновения абсолютного счастья, и благодаря этому я смогу принять все, что ждет меня в будущем.

Ева

Февраль 1997 года (чтобы немного ввести тебя в курс дела)

Когда я переспала с Джеком, я уже была беременна.

Внутри меня рос маленький мальчик, а может быть, девочка, когда впервые с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, я поняла, почему о сексе говорят «заниматься любовью».

Разумеется, я этого не знала, иначе я не пошла бы к Джеку.

Беременность также стала причиной того, что я сбежала от Цезаря. Как только я узнала, что постоянная тошнота и усталость объясняются не только ненавистью, которую я испытываю к себе почти каждую секунду своей жизни, я поняла, что больше не могу этим заниматься. Я больше никого не могла впустить в свое тело ради того, чтобы Цезарь извлек из этого свою выгоду.

Видишь ли, причиной стала смена противозачаточных средств. Врач выписал мне другой рецепт, потому что я начала страдать от безумных головных болей. Он также предупредил меня, что первое время необходимо будет использовать презервативы. Но не все мужчины на это соглашались. Да, мне иногда приходилось заниматься сексом, не обезопасив себя презервативом. Я надеялась, что мне повезет, но я попалась.

В понедельник я сдала анализы, а в среду сообщила Цезарю о результатах. Я целых два дня хранила этот маленький секрет, о котором во всем мире не знал никто, кроме меня. Это было непередаваемое ощущение. Как будто мне подарили что-то совершенно особенное. Впервые в жизни у меня было что-то, предназначавшееся исключительно для меня. Мне не было дела до того, кто отец ребенка. Главное, что я знала, кто его мать. Матерью была я. Я должна была рассказать Цезарю до пятницы, потому что этот день часто был самым страшным. Они отправлялись в какой-нибудь клуб, где накачивались портвейном и виски, а потом приезжали ко мне и требовали, чтобы я их ублажала. Иногда их было сразу двое. Иногда их было больше, и тогда у меня были зрители. Для меня было везением, когда ко мне являлся только один из них. И я не могла все это делать, зная, что в моем теле живет ребенок.

— Избавься от него, — сразу же сказал Цезарь.

Он даже не сделал паузу, чтобы переварить новость. Он просто отдал мне распоряжение. Затем он потянулся к брошенному на кресло пиджаку и извлек из кармана маленький белый прямоугольник — визитку — и пачку банкнот.

Он положил визитку и деньги на журнальный столик передо мной. Сидя на полу у его ног (эта моя поза была его любимой), я прочитала то, что было написано на визитке.

— Эти люди все сделают быстро и аккуратно. А больше тебе ничего и не нужно. Я рассчитываю, что к концу недели ты уже с этим покончишь.

До пятницы. На то, чтобы «с этим покончить», он дал мне два дня.

Не знаю, на что я рассчитывала. Неужели я в душе надеялась, что он позволит мне оставить ребенка?

Он совершенно недвусмысленно дал мне понять, чего он от меня ожидает. За весь вечер он до меня даже не дотронулся и не расстегнул пуговицу на брюках, что служило командой опуститься на колени, расстегнуть молнию и взять в рот. Он сидел и беседовал со мной, как будто не произошло ничего особенного, как будто ничего не изменилось, как будто на столе передо мной не лежали деньги и данные, необходимые для убийства живущего во мне ребенка.

В два часа ночи, когда я могла рассчитывать на то, что он уже дома, с женой, а значит, не заявится ко мне, я открыла сумку дяди Генри, сложила в нее свое платье, дневники, четки тети Мэвис, фотографию родителей и, в чем была, вышла за дверь. Возможно, это было очень глупо, но я не взяла деньги — тысячу фунтов, которую он мне оставил.

После того вечера, когда я не открыла ему дверь, он заставил меня сделать второй ключ и с тех пор мог приходить и уходить, когда ему заблагорассудится. Я хотела, чтобы он пришел и увидел деньги и визитку там, куда он их положил, и понял, что я не выполнила его приказ.

Итак, в сентябре я уехала из Брайтона. Я взяла такси, и оно доставило меня в Вортинг, где я наконец отважилась набрать номер женского приюта, который уже давно держала в памяти.

Они мне помогли. Они подыскали мне безопасное место подальше от Брайтона, среди полей и садов Кента. Они были очень добры ко мне, хотя я и призналась им, что я — беременная проститутка, скрывающаяся от своего сутенера. Они целую неделю обо мне заботились, возили меня на прием к врачу, позволили мне находиться в помещении столько, сколько я захочу (я боялась выходить на улицу, опасаясь, что кто-нибудь меня узнает). Я и передать тебе не могу, какие это чудесные люди. И все же… мне это было не суждено. Так я себя утешаю. Так я утешала себя тогда и так я продолжаю утешать себя и сейчас. Мне это было не суждено.

В своей жизни мне пришлось пройти через многое. Иногда вся моя жизнь превращалась в непрекращающийся кошмар. Но хуже этого не было ничего. Я не могу это описать, я не могу об этом вспоминать. Я смогла пережить это, только твердя себе, что такова воля Божья.

После этой потери я сказала себе, что мне нет дела до того, найдет он меня или нет. Пусть он хоть за волосы притащит меня обратно. Пусть он делает со мной все, что захочет. И я вернулась в Брайтон. Я подала документы на социальную помощь и начала искать работу, на которой никого не интересовало бы, почему в моем резюме такие огромные пропуски. Не успела я получить помощь, как уже нашла место уборщицы в офисе, где была занята рано утром и поздно вечером, а днем устроилась официанткой в кафе. Все свободное от работы время я читала книги, которые брала в библиотеке, и твердила себе, что такова была Божья воля. Моей мизерной зарплаты хватало только на то, чтобы заплатить за квартиру, оплатить счета и прокормиться. Но это было лучше альтернативы. Работая по вечерам, я слушала жалобы коллег на то, что нам приходится убирать за грязными свиньями, и улыбалась, потому что знала, что в меня сегодня не войдет мужчина, которого я презираю всей душой. Лучше убирать туалет, чем знать, что тебя используют в качестве такового. Я знала, что когда-нибудь мне повезет и я еще испытаю чувства, которые пережила с Джеком Бритчемом.

Таким образом, я или работала, или читала, или спала. У меня не было ни одной свободной минуты, и эта занятость стала бальзамом для моей души. Я постепенно приходила в себя. Вскоре я почувствовала себя достаточно сильной, чтобы подумать о будущем. О том, чтобы поступить на подготовительные курсы, а потом в колледж. Если бы я получила диплом, то последние годы моей жизни стали бы для меня далеким прошлым. Каждый шаг вперед уносил меня от Евы, которая когда-то была делопроизводителем, потом стала стриптизершей, затем — проституткой и наконец секс-рабыней.

Ева

Либби

Сегодня Ева лежит на боку и смотрит куда-то вдаль. В ней произошел какой-то надлом, что неудивительно. Она прошла через все это и тем не менее осталась человеком, которого любил Джек и которому симпатизировала Грейс. Она была необычайной женщиной.

Ева

16 января 1999 года

Полагаю, когда-нибудь это все равно должно было случиться. Брайтон нельзя назвать самым большим городом в мире. Я живу в квартирке над магазинчиком. Она совсем крохотная, наверное, меньше, чем та, в которой я жила в Лондоне, но дом расположен в самом центре, и я могу быстро попасть туда, куда мне нужно.

Арендная плата невысокая, потому что я пообещала хозяйке сделать ремонт. Самое приятное то, что квартирка находится в двух минутах ходьбы от кафе, и поэтому дорога на работу и обратно не отнимает у меня много времени. До брайтонских офисов, где я работаю уборщицей, отсюда тоже недалеко. Я живу очень спокойной и упорядоченной жизнью, и мне это нравится. Итак, что же должно было рано или поздно случиться и сегодня наконец случилось?

Разумеется, я столкнулась с Джеком.

Я больше не называю его Джеком Бритчемом, потому что так я его называла тогда, когда была очарована им, когда он был для меня мужчиной моих грез, вручившим мне визитку со своим полным именем. Теперь я стала старше и мудрее, а он превратился в просто Джека. Забавно, что изменившиеся обстоятельства могут повлиять на то, как воспринимается тот или иной челочек. Я нисколько не сомневаюсь, что пару лет назад была в него влюблена. Те чувства не были придуманными или наигранными. Но они не были и долговечными. Так мне казалось.

Я подошла к столику, за которым он сидел, неся его заказ — чашку крепкого черного кофе, — который приняла Клара, а потом выскочила за дверь, чтобы украдкой перекурить. Я не обратила на него никакого внимания. Я вообще перестала смотреть на клиентов после того, как обнаружила, что мне повсюду мерещатся мужчины, которых я сопровождала, когда была проституткой. Наверное, в некоторых случаях я не ошибалась, но бывало и такое, что у меня холодела спина при виде ни в чем не повинных людей.

Мне также иногда казалось, что шрамы на моей душе видны всем, кто на меня смотрит, и мне хотелось спрятаться, скрыться от устремленных на меня взглядов и перестать ощущать себя цирковым уродцем.

До моих шрамов никому не было дела. Никто не обратил бы на них внимания, даже если бы они были снаружи. Люди слишком озабочены своими собственными проблемами, своими любовными историями, своими травмами. Другой человек, особенно если это совсем незнакомый человек, кажется им слишком ничтожным и совершенно незаметным. Я все это понимаю и тем не менее низко опускаю голову и избегаю встречаться глазами с другими людьми, чтобы случайно не открыть миру все свои шрамы и несовершенства.

— Готов поклясться, что передо мной Просто Ева собственной персоной, — произнес он, когда я поставила чашку на стол.

Я подняла глаза, и наши взгляды… врезались друг в друга.

Я не удержалась от улыбки, и он улыбнулся в ответ.

— Джек, — сказала я, и по звуку собственного голоса поняла, что все еще испытываю к нему какие-то чувства.

Я также уловила, что эти чувства уже не такие, как прежде. Наверное, это объяснялось тем, что я стала другой. Так же, как я выросла из любовных романов, я выросла и из глупой романтической любви.

— Ты назвала меня по имени, — отметил он. Его голос тоже изменился. Очевидно, он, как и я, вырос из глупой любви. — Ты ни разу не произнесла мое имя после той нашей самой первой встречи.

— Это из-за того, что я почему-то всегда думала о тебе как о Джеке Бритчеме, а не просто о Джеке. Я не могла и надеяться, что ты поймешь, почему я это делаю.

— И почему же ты это сделала? — спросил он, и я тут же сообразила, о чем он меня спрашивает.

Я пожала плечами и покачала головой.

— Просто так.

— Тебе не понравилось? — настороженно и очень тихо спросил он.

— Джек, это было невероятно. Честное слово. Лучше и представить себе невозможно, но… так уж случилось.

Это действительно было самое невероятное событие в моей жизни.

— Несмотря на то, что Судьба совершенно определенно хочет, чтобы мы были вместе, я так понимаю, о том, чтобы пригласить тебя в бар, не может быть и речи, — произнес он.

— Вовсе нет.

— Ты встретишься со мной? Придешь на свидание?

— Да.

— Почему?

— Просто так.

— Может, ты мне и свой номер телефона дашь?

— Дам, — ответила я и снова увидела на его лице изумление.

Я согласилась дать ему номер телефона и пойти с ним в бар, потому что часто вспоминала о тех мгновениях счастья, которые с ним пережила. В моей жизни таких событий было немного, и мне хотелось, чтобы их стало больше. Если у меня был хоть малейший шанс на то, что Джек может дать мне немного радости или просто скрасить мою жизнь, я не хотела его упускать. Терять мне было нечего. Я больше не собиралась разыгрывать из себя мученицу.

Итак, самый обычный день стал для меня счастливым. Я вернулась к работе, а он сидел и пил свой кофе. Мы поглядывали друг на друга, пока он не ушел, оставив чаевые — пятерку, — которые сунул под белый картонный квадратик. Я поняла, что это такое, еще до того, как взяла его в руки. Разумеется, это была его визитка. Я взглянула на оборотную сторону и увидела там несколько слов, написанных мною много лет и жизней назад.

Я сунула визитку в лифчик, отдала пятерку Кларе и вернулась к своим клиентам.

Звонит телефон, и я знаю, что это он.

Ева

Май 1999 года

(еще немного информации задним числом)

Я забыла, как это приятно — целовать Джека. Я действительно напрочь об этом забыла. Но его поцелуи — это что-то неземное! Мы только этим и занимаемся. Хотя мы занимаемся и другими вещами, и это тоже невероятно. Впрочем, на этот раз мы шли к этому целых два месяца. Да-да, я не ошиблась — два месяца.

У нас обоих были причины не спешить. Я думаю, он не забыл, как я сбежала после первого раза. Более того, с тех пор он так больше ни с кем этим и не занимался, что меня очень удивило. Но, похоже, Джек обладает невероятной силой воли. Сам процесс ему нравится, но он не испытывает потребности заниматься этим всякий раз, когда ему подворачивается удобный случай. А я думаю, что эти случаи ему подворачиваются регулярно, потому что ему регулярно подворачиваются женщины. Странно, что я не замечала этого раньше, но женщины часто останавливаются и смотрят на него. Моя сверхчувствительность относительно заметности и очевидности моих внутренних шрамов делает меня сверхбдительной. Джек стал для меня отличным камуфляжем, потому что, когда я с ним, я превращаюсь в невидимку.

Женщины постоянно ему улыбаются. Некоторые говорят «привет», другие пытаются пообщаться, а кое-кто предлагает ему свой номер телефона. При этом их не смущает то, что он держит меня за руку или даже обнимает за плечи. Их это не волнует, так как все они из богатых и влиятельных семей и отлично знают, что я не одна из них, в отличие от Джека. Соответственно, они смотрят на меня как на его временное развлечение.

Мне нравится, что Джек всегда вовлекает меня в разговор. Он довольно часто оборачивается ко мне и спрашивает:

— Я не знаю, нужен ли нам номер (далее следует имя очередной богатенькой девушки)?

В этом случае они сразу теряются. И я не думаю, что это родители научили его хамить представительницам своего сословия. Грубость по отношению к простолюдинкам вроде меня они наверняка не считают чем-то неприличным. Собственно, я пытаюсь сказать, что за то время, которое прошло с момента нашей первой близости, у Джека могло быть множество женщин, но он отверг всех, кто претендовал на его внимание. Судя по тому, как он держится со мной, все это время он надеялся на то, что когда-нибудь мы встретимся снова. Иногда я спрашиваю себя, как долго он был готов ждать.

Что касается меня, то причины, по которым я не торопилась с близостью, достаточно очевидны.

В этом не было вины Джека, но после потери ребенка мне потребовалось много времени, чтобы снова войти в контакт с собственным телом. После случившегося я часто спрашивала себя: не заключается ли причина моей трагедии в том, что я так часто отгораживала свое тело от рассудка и сердца и в итоге связь с ним ослабла? Умом я понимала, что дело вовсе не в этом. Скорее всего, что-то случилось с ребенком, которого я должна была называть эмбрионом, и он просто перестал развиваться. Судя по всему, у природы есть свои приемы, с помощью которых она решает всевозможные проблемы. Может быть, с учетом того, как был зачат этот ребенок, так было даже лучше. Но это все из области логики. Дело в том, что я думала о нем или о ней как о ребенке. Это был желанный ребенок, и я мечтала, что стану о нем заботиться. Я думала, что у меня появится кто-то, кого я смогу любить. Но я его потеряла безо всякой видимой причины. Мне никто ничего не смог объяснить. И это еще одним камнем легло мне на душу. Добавился еще один шрам, который, как мне казалось, видят все, кто меня окружает. И в этом я винила свое тело. А что еще мне оставалось? Когда речь идет о таких событиях, слова «просто так» ничего не объясняют.

Таким образом, я не горела желанием снова вступить в сексуальные отношения, так изранившие мне душу. Мне плевать на рекомендации наподобие того, что после падения с лошади необходимо как можно скорее снова на нее взобраться. Последнее, к чему стремится человек, получивший серьезную травму, — это снова подвергнуть себя опасности. Даже если это означает, что ты уже никогда не будешь заниматься какой-то конкретной деятельностью.

Если бы я упала с лошади и от этого чувствовала себя так, как сейчас, я больше ни разу в жизни не подошла бы к ней. Разве что кто-то сумел бы убедить меня в том, что моя следующая лошадь будет на сто процентов безопасна.

Джек был безопасен.

На то, чтобы это понять, у меня ушло два месяца. Но поцелуи все равно были лучше всего остального. Он сказал мне, что целовался со многими женщинами, потому что этим заменял все остальное. Но он не понимал, какое наслаждение могут доставлять поцелуи, пока не поцеловал меня. Перечитав написанное, я понимаю, что это звучит очень глупо. Но когда он мне об этом сказал, я сразу поняла, что он имел в виду.

Я чуть было не сказала (нет-нет, я сдержалась), что ему больше не придется целовать кого-нибудь, кроме меня, потому что я надеялась, что мне больше не придется спать с кем-либо, кроме него. Уверена, что, если у нас ничего не получится, я больше никогда не буду заниматься сексом. Как бы сильно я ни хотела ребенка, я просто не смогу позволить войти в меня другому человеку.

Наверное, я еще не скоро что-то здесь напишу, потому что мы с Джеком проводим почти все наше свободное время вместе. Мы жадно хватаемся за каждое свободное мгновение. Мне удалось выкроить несколько минут и что-то здесь написать, так как сегодня воскресенье, уже перевалило за полдень и мы обнаружили, что у нас ни в холодильнике, ни в шкафчиках не осталось никакой еды. Мы не выходили из дома, а если точнее, из спальни, с вечера пятницы.

— Я буду охотником-добытчиком, — воскликнул Джек, колотя себя кулаками в грудь, и отправился добывать провизию.

Впрочем, я решилась отпустить его только после множества поцелуев.

Это ужасно глупо, но всякий раз, когда мы вынуждены расставаться, я должна сказать ему, что люблю его, и подтвердить это поцелуем. Я хочу, чтобы он помнил об этом, даже если мы больше никогда не увидимся. Я не собираюсь оставлять его или умирать, но иногда мне начинает казаться, что меня разыскивает либо Эллиот, либо Цезарь. Я думаю, что, если кто-то из них меня найдет, он меня убьет.

Но это не пугает меня так сильно, как мысль о том, что, если я умру, Джек так никогда и не узнает, что в своей жизни я по-настоящему любила только одного мужчину. Я любила Питера, но он был мальчиком. В своей взрослой жизни я любила только одного мужчину, и этот мужчина — Джек.

Итак, это то, что я хотела рассказать о своей нынешней жизни.

Мне кажется, я не сумела передать, как я счастлива. Наверное, такое понятие, как счастье, чуждо женщинам вроде меня, но я и правда счастлива. С ним я смеюсь, думаю, разговариваю. Мы целуемся. Иногда мы даже вместе занимаемся ремонтом дома. Я не позволяю ему приходить в мою квартиру, потому что для меня очень важно больше никогда не впускать мужчину в свое личное пространство, независимо от того, кто этот мужчина и как сильно я его люблю. Я нуждаюсь в собственном уголке, и поэтому продолжаю снимать квартиру, несмотря на то, что практически живу у Джека.

Я счастлива. Я продолжаю работать. Я посещаю подготовительные курсы. У меня есть Джек. Так что я действительно счастлива. И это единственное, что имеет значение: я счастлива!

С любовью,

Ева

22 ноября 1999 года

Привет, подруга, ты снова здесь.

Мне нравится, что ты всегда здесь. Что ты никогда меня не покидаешь. Что ты ни за что меня не осуждаешь. Я могу надолго тебя покинуть, но уверена, что, когда буду в тебе нуждаться, то знаю, где тебя найти. И ты действительно мне нужна.

Что же на этот раз произошло в драматическом мире Евы? Я снова его увидела, вот что. Я говорю о Цезаре. Я снова его встретила.

Вчера вечером, после долгих уговоров, потому что я не люблю «свидания», Джек повез меня в оперу в Лондон.

Наконец у меня появилась возможность надеть свое платье. Я ни разу не надевала его с того дня, как его купила. Когда я его надела, мне почудилось, что я оказалась в объятиях старого друга. Я испытала такую же радость, как и тогда, в магазине, и подумала, что очень благодарна Джеку за то, что он предоставил мне возможность снова ощутить на себе свое платье.

Опера — а мы слушали «Мадам Баттерфляй» — была замечательной. Эту историю я прочитала много лет назад, а сейчас позволила себе парить вместе с музыкой и впитывать эмоции событий. Я сопереживала Баттерфляй, которая была готова на все, включая отречение от своей веры, ради того, чтобы быть с любимым человеком, в то время как он всего лишь стремился заманить ее в постель.

В антракте я встала в очередь, выстроившуюся в дамский туалет, а Джек отправился за напитками.

Взглянув на свое отражение в зеркале, я отметила, что очень изменилась. И дело было не только в платье, но и в моих глазах. Они лучились счастьем. Я была совсем без макияжа. Макияж напоминал мне о Хани, и поэтому я теперь никогда его не делала. Тем не менее я была счастлива, и это было написано на моем лице.

Выйдя из туалета, я отправилась искать Джека и увидела, что он беседует с каким-то мужчиной. Это меня ничуть не удивило, потому что, куда бы мы ни пошли, Джек повсюду встречал знакомых. Но, подойдя поближе, я поняла, с кем он разговаривает. С чем он разговаривает.

Узнав этого страшного человека, я остановилась как вкопанная. Цезарь.

Джек был знаком с Цезарем. Я стояла, глядя на них и чувствуя, как слабеют и подкашиваются ноги. Их жесты были сдержанными, они оба не казались расслабленными, и это свидетельствовало о том, что они знакомы не слишком близко. Но потом я перевела взгляд с Джека на его собеседника и отметила, что у них одинаковый рост, одинаковое сложение, одинаковые черты лица… Нет, нет! Я затрясла головой, пытаясь избавиться от этой мысли. Нет, этого не может быть!

Я начала пятиться, а потом бросилась туда, откуда пришла, — в туалет, подальше от этих двух мужчин. Оказавшись в сверкающей зеркалами комнате, я лихорадочно огляделась, пробегая взглядом по лицам прихорашивающихся дам, высматривая ее среди этого благоухания, роскошных платьев и дорогих причесок. И я ее нашла. Вот она: высокая блондинка с равнодушным лицом, безупречным макияжем и подобранными в высокую прическу волосами, в простом черном платье, украшенном лишь ниткой жемчуга, и в дорогих черных туфлях. Я сразу поняла, что она пришла в театр с Цезарем. Другие женщины и не догадывались, что она не одна из них. Они считали, что она тоже явилась сюда ради музыки, атмосферы театра и общения с себе подобными. Мало кто был способен понять, что она на работе. Мужчинам вычислить ее было легче, потому что многие из них вполне могли позволить себе воспользоваться ее услугами.

Она взглянула на меня и обдала ледяной полуулыбкой. Она тоже меня распознала. Она поняла, кем я была в прошлом. Наши взгляды встретились, и мне стало ясно, что она бесконечно далека от того состояния, в котором я оказалась ближе к концу своей «карьеры». Она, вероятнее всего, все еще убеждала себя в том, что деньги того стоят и что все эти мужчины нуждаются в ее помощи, в то время как сама она свободна и имеет власть над ними и над ситуацией. Наверное, она пожалела меня за то, что у меня не хватило сил пройти всю дистанцию до конца и я позволила обстоятельствам взять над собой верх. Она прошагала мимо меня и вышла в фойе. Я поспешила за ней, чтобы убедиться в правильности своей догадки. Высунув голову за дверь, я удостоверилась, что была права.

Увидев, что ее клиент с кем-то беседует, она начала прохаживаться по фойе, держась поодаль, а потом, порывшись в сумочке, стала поигрывать мобильным телефоном. Она ожидала, пока он освободится, одновременно стараясь не привлекать к себе внимания.

Раздался звонок, оповещавший о том, что настало время возвращаться в зрительный зал. От неожиданности я вздрогнула и поспешила скрыться за дверью туалета, прежде чем Джек поднял голову и начал озираться в поисках меня. Я спряталась в одну из кабинок и не выходила оттуда, пока не убедилась, что снаружи царит полная тишина. После второго звонка я выждала еще несколько минут и вышла из туалета. Джек в полном одиночестве стоял недалеко от двери. В руках он держал наши напитки, локтем прижимая к себе программки.

— Ты в порядке? — спросил он. — Тебя не было так долго, что я уже собрался организовать поисковую группу.

— Прости, — тихо ответила я. — Просто… я не очень хорошо себя чувствую.

— Ты действительно что-то стала бледной, — ответил он. — И ты… ты дрожишь.

Его взгляд заметался по фойе в поисках столика. Избавившись от бокалов, он вернулся и взял меня за руку.

— У тебя озноб, — обеспокоенно произнес он. — Скорее поехали домой!

— Ты уверен, что не хочешь дослушать оперу? — спросила я. — Эти билеты, наверное, обошлись тебе в целое состояние.

— Это не имеет значения. Все, что имеет значение, — это чтобы ты не заболела.

— Спасибо.

— Тебе незачем меня благодарить, — ответил он. — Я тебя люблю. Разве я могу не заботиться о любимом человеке?

Когда мы вышли на улицу и я вдохнула свежего воздуха, мне стало лучше, наверное, потому, что мы теперь были дальше от него. Я дышала Лондоном и вспоминала, как когда-то была влюблена в этот город, каким идеальным он мне показался, когда я сюда приехала. И каким страшным и полным неведомых опасностей он стал к тому времени, когда я его покинула.

— Выйди ты чуть раньше, я мог бы познакомить тебя с моим отцом, — произнес Джек. — Он тоже в театре. Этого следовало ожидать. Он не пропускает ни одной новой постановки «Мадам Баттерфляй».

Я почти не расслышала его последних слов, потому что первая фраза заставила меня отвернуться к ближайшей стене и сложиться пополам. Меня вырвало.

Бедный Джек пришел в ужас. Когда мой желудок опустошился, он обнял меня и прижимал к себе, пока меня не перестало трясти и я смогла опереться на его руку и дойти до машины. Дома он отнес меня наверх и не спал, пока я в конце концов не заснула в его объятиях.

Что же мне делать?

Отношения с Джеком, разумеется, необходимо прекратить. Он не раз говорил, что хочет познакомить меня с родителями и братом, но я постоянно находила какие-то отговорки. Я не могла ответить ему тем же, поэтому и не хотела ни с кем знакомиться. Кроме того, мне нравился наш маленький мирок из двух человек, и я никого не желала в него впускать. Теперь у меня еще больше оснований для этого.

Оглядываясь назад, я понимаю, как странно то, что мы с Джеком никогда толком не рассказывали друг другу о своих семьях. Я знала, что у него есть родители и брат, а он знал, что мой отец умер, когда я была совсем маленькой, и что моя мать живет в Лидсе. Но все это было поверхностным, а в более полной информации мы почему-то не нуждались.

Я должна порвать с Джеком, но я не знаю, как это сделать. Я много лет не была так счастлива. Как же мне теперь от всего этого отказаться?

Ты согласна, что это нечестно? Разве я недостаточно настрадалась за все, что натворила? Разве утрата ребенка не была наказанием за грехи? Почему я должна терять еще и Джека? Почему Цезарь должен был оказаться его отцом?

Либби

Я отшвыриваю тетрадь прочь и смотрю на свои руки. Мне кажется, я вижу грязь и слизь, оставленные на них Гектором.

Он не может быть Цезарем. Это невозможно!

Мое тело совершенно неподвижно, не считая затрудненного и учащенного дыхания. Я оглядываюсь вокруг, но Евы нет. Она ушла. Ну конечно, она ушла. Она не могла больше здесь оставаться.

Я с трудом поднимаюсь на ноги и начинаю ходить по комнате, заламывая руки и борясь с острым желанием закричать. Как могла она жить с этой тайной? Она рассказала Джеку? Наверное, да. Но тогда как он мог с этим жить? Одно дело, когда твой отец пытается заставить тебя переспать с проституткой, и совсем другое…

Как я после этого посмотрю в глаза Джеку? Как я смогу нормально с ним разговаривать, зная такое? Гектор не только обратил человека в рабство. Этим человеком оказалась женщина, на которой женился его сын.

Издалека доносится шум остановившейся возле дома машины. Сразу вслед за этим я слышу стук когтей и лай Бутча. Вот хлопнула дверца. Джек.

Я спешно заворачиваю дневники и возвращаю их в тайник, после чего торопливо выхожу из подвала. Я оказываюсь в спальне за несколько секунд до того, как распахивается входная дверь и в дом входит Джек. На несколько секунд лай Бутча стихает, а затем я слышу, как он мчится к своей корзинке, громко стуча когтями по паркету.

— Либби! — окликает Джек.

— Да! — отзываюсь я, стоя у самой двери.

— По дороге домой я подобрал двух беспризорников, которых срочно необходимо покормить, — громко сообщает он.

Энджела и Грейс. Слава Богу! Слава Богу! Если они останутся на весь вечер, мне не придется беседовать с Джеком. А значит, я не выложу ему все, о чем узнала. А потом я придумаю, как мне с этим быть.

Я широко улыбаюсь, открываю дверь и выглядываю в коридор.

— Привет, Либерти, — говорит Хэрриет.

— Я надеюсь, что ты не возражаешь против нашего вторжения, — вторит ей Гектор.

— Мы оказались в вашем районе, и Джек сказал, что мы можем к вам заглянуть, — добавляет Хэрриет.

— Ты ведь не возражаешь, верно? — уточняет Джек.

Дыши, дыши, дыши! Мне просто необходимо сосредоточиться. Не на том, как говорить, не на том, как стоять, а только на том, как дышать.

— Все в порядке, — говорю я. — Все в порядке.

Глава 17

Либби

Гектор сидит в нашей гостиной со стаканом виски в руке.

Цезарь Евы сидит в нашей гостиной и ждет, чтобы его накормили.

Я вожусь в кухне с тех пор, как они пришли, хотя Хэрриет и пытается заставить меня сесть на диван и побеседовать с ними. При виде Гектора у меня все тело начинает чесаться, как будто вся моя кожа покрылась скользкой, отвратительной слизью. Каждый раз, когда на него смотрю, я вижу человека, который был способен совершать по отношению к Еве такие жуткие вещи.

С кем еще он это делал? Скольким женщинам платил за секс? Платил. За. Секс. Даже думать об этом тяжело. Но знать, что, вручив конверт с деньгами, он начинал видеть перед собой не человека, а кусок плоти, с которым был волен поступать, как ему вздумается…

— Что случилось? — спрашивает меня Джек, и от испуга я едва не роняю из рук блюдо.

Я, насколько это возможно, сосредоточиваюсь на приготовлении обеда. Я пытаюсь выбросить из головы все остальное. Иначе я просто не смогу сесть за один стол с находящимся в соседней комнате мужчиной. Я была настолько сконцентрирована на этом, что не слышала, как подошел Джек.

Знает ли Джек? Знает ли он, чем зарабатывала на жизнь загнанная в угол нищетой Ева? Знает ли он о Еве и своем отце?

Я оборачиваюсь к нему и вымученно улыбаюсь.

— Ничего. А что?

Он протягивает руку, чтобы положить ее мне на плечо. Я вздрагиваю и морщусь. Его рука повисает в воздухе, а в глазах вспыхивает обида.

— Ты очень взвинчена, — справившись с разочарованием, произносит он. — Может, хочешь, чтобы мы сказали им о разводе? Если тебе так не хочется притворяться. Возможно, тебя это напрягает?

«О каком разводе? — думаю я. — Кто разводится?» Потом я вспоминаю. Мы. Я.

— Нет, нет, дело не в этом, — говорю я. — Я только хочу, чтобы обед удался.

— Ты уверена, что тебе не нужна моя помощь? — спрашивает он.

— Да, уверена.

— Знаешь, Либби… — начинает он, но замолкает.

Я машинально делаю шаг к нему и обнимаю его за талию. Я так давно к нему не прикасалась, что у меня даже дух захватывает. Это совершенно невероятное чувство. Я закрываю глаза и кладу голову ему на грудь, присушиваясь к биению его сердца. Он медленно и осторожно обнимает меня в ответ. Его ладонь замерла у меня на затылке. Он ласково прижимает меня к себе.

«Я тебя люблю, — думаю я и надеюсь, что он чувствует это в моем объятии, в касании моей кожи. — Я так сильно тебя люблю!»

— Они ненадолго, Либби, — говорит он мне. — Как думаешь, мы сможем поговорить?

Мы ведь этого так и не сделали. Это слишком мучительно, а результат слишком очевиден. Зачем терзать меня излияниями по поводу того, как он на самом деле относится к Еве и ко мне? Но разве я могу уйти, так ничего с ним и не обсудив? Я ведь даже не спросила его, какие чувства он испытывает ко мне. Я просто решила, что и так все знаю.

— Да, мне этого очень хотелось бы.

Он прижимает меня к себе еще крепче. Этим объятием ему удается до минимума сократить разделяющее нас пространство.

Я ощущаю, как колотится его сердце. Так же учащенно, как и мое.

— Либби, это просто потрясающе! — говорит Хэрриет, осторожно складывая на тарелку вилку и нож.

Я смотрю на стоящие на столе тарелки. Они все пусты, кроме моей. Я не предполагала, что не смогу есть, находясь в непосредственной близости от Гектора, и поняла это, только когда села за стол. Говорить мне тоже тяжело, как и дышать.

— Курица в вине — это, пожалуй, одно из моих любимых блюд, — жизнерадостно восклицает Гектор. — И теперь я не знаю, кто готовит его лучше — ты или моя жена. — Он протягивает морщинистую, покрытую вздувшимися венами руку и накрывает ею пальцы Хэрриет. — Только не обижайся, дорогая, — ласково произносит он.

Она улыбается благодарно и нежно в ответ на прикосновение супруга.

— А я и не обижаюсь.

Я в ужасе отвожу глаза в сторону, встаю и начинаю собирать посуду.

— Нет, ты все приготовила, и я не позволю тебе убирать со стола, — протестует Хэрриет.

Она вскакивает на ноги и хватает тарелки и вилки с ножами. Джек начинает ей помогать, а я понимаю, что сейчас произойдет. Сейчас они соберут посуду и отнесут ее в кухню, где начнут ее мыть или загружать в посудомоечную машину. В любом случае я останусь здесь наедине с ним. Мне придется беседовать с Гектором.

— Нет-нет, я вам помогу, — отчаянно сопротивляюсь я.

— Ничего подобного ты не сделаешь! — заявляет Хэрриет.

— Не спорь, — поддерживает ее Джек. — Сиди здесь и отдыхай.

Когда мы остаемся наедине, Гектор откидывается на спинку кресла и улыбается мне. Я смотрю на стол. Его лицо так и стоит у меня перед глазами, поэтому мне ничуть не легче оттого, что я на него не смотрю. Я и представить себе не могу, как на моем месте чувствовала себя Ева. После всего того, что он с ней делал.

— Ты выглядишь просто замечательно, — произносит Гектор.

— Спасибо, — бормочу я.

— Должно быть, ты уже подумываешь о том, чтобы выйти на работу.

Я пожимаю плечами, прислушиваясь к скребущим и звенящим звукам, доносящимся из кухни. Я пытаюсь мысленно поторопить Джека и его мать. Скорее бы уже они пришли и избавили меня от этой пытки.

Гектор замолкает. Он уже не пытается поддерживать беседу, и все пространство гостиной заполняет неловкая тишина.

— Я чем-то тебя обидел? — наконец спрашивает он.

Я застываю; мне кажется, что мое тело заледенело. Что мне ему сказать? Он ничего не сделал мне, зато сделал Джеку и Еве. Мне иногда кажется, что я прошла через те же испытания, что и Ева. Но это не так.

Я качаю головой.

— Может, ты все-таки удостоишь меня взглядом и словесным ответом на мой вопрос? — спрашивает он.

Мой рассудок погружен в такой хаос, что я делаю то, о чем он просит.

Я поднимаю голову и делаю глубокий вдох.

— Нет, — говорю я.

Его глаза, той же формы, что и у Джека, пристально смотрят на меня, и мне не удается отвести взгляд в сторону. Я хочу всмотреться в самую глубину его глаз и попытаться увидеть скрывающееся в его душе и мозгах зло. Я хочу отвести глаза в сторону и больше никогда на него не смотреть.

— Чем я тебя обидел? — спокойно спрашивает он.

В этом совершенно нормальном вопросе мне чудится угроза. В комнате находится не тот Гектор, с которым я все эти годы была знакома. Напротив меня сидит человек, издевавшийся над Евой. Я понятия не имела, что один может так стремительно занять место другого, что на самом деле они оба уживаются в нем. Я не вижу смысла лгать.

— Я знаю о вас и Еве, — сообщаю я ему. — Или вы хотите, чтобы я называла ее Хани?

В моем голосе больше уверенности, чем в моей душе.

— И что же, по-твоему, ты знаешь? — спрашивает он.

При этом выражение его лица почти не меняется. Разве что губы сжимаются еще плотнее.

— Я нашла ее дневники, — говорю я.

Мне тут же хочется запихнуть эти слова обратно себе в рот. Это сделал он. Это он ее убил. Конечно же, это был он. Он убил ее из-за этих дневников, пытаясь заполучить свидетельство своих злодеяний.

И теперь я сообщила ему, что они у меня. Я практически попросила его убить и меня тоже.

Джек

Я часто задаюсь вопросом, неужели мать действительно не знает, каков на самом деле мой отец? Может, она все знает, но просто делает вид, что все в порядке?

После того как мы с отцом на мое пятнадцатилетие съездили в Лондон и вернулись домой, мама с тортом ждала меня в кухне. В торт были воткнуты пятнадцать свечек.

— Я знаю, милый, что это очень глупо, — произнесла она. — Ты уже слишком взрослый и все такое, но мне так хочется, чтобы ты еще хоть один год побыл моим маленьким мальчиком.

От того, что произошло в этот день, я просто онемел. В этот момент мне больше всего на свете хотелось быть ее маленьким мальчиком. Отец уже скрылся в кабинете, как он часто делал, когда гневался.

Я подошел к маме и крепко ее обнял. Я всегда шарахался от нее при попытке приласкать меня, когда она испытывала потребность обращаться со мной, как с малышом. Но в этот момент я хотел ощутить, что у меня есть мама, которая может меня утешить. Она растерянно обняла меня в ответ.

— Что случилось? — испуганно и озабоченно спросила она. — Ты поссорился с отцом?

— Нет, — ответил я, стараясь не разрыдаться. — Нет.

— Ну же, расскажи мне, — уговаривала она. — Ты можешь все мне рассказать. Я же вижу: что-то случилось.

Я посмотрел на часы на своем запястье. Он купил их после всего — взамен того, что должно было стать мне настоящим «подарком». Он практически швырнул мне эти часы.

— Мне… э-э… не понравились часы, которые он мне купил, — произнес я, убирая из своего голоса все признаки слабости и незрелости. — И он немного рассердился.

Мама помолчала. Я понимал, что она пытается решить, верить мне или нет.

— Спасибо за торт, — добавил я, делая шаг назад.

Впервые в жизни я был вынужден поступить, как взрослый мужчина. Я не имел права сваливать на нее этот груз. Разве мог я ей сказать, что видел его с другой женщиной? Та девушка была достаточно молода, чтобы…

— Шоколадный, мой любимый! Давай зажжем свечи.

Какое-то мгновение мама стояла неподвижно. Потом она улыбнулась своей ласковой улыбкой, которую я очень любил, и выдвинула один из ящиков, чтобы достать оттуда спички.

— Загадай желание, — предложила она после того, как заплясали маленькие веселые огоньки свечей.

«Никогда не стать таким, как мой отец, — подумал я и с силой дунул. К счастью, мне удалось задуть все до единой свечи. — Спасибо, — поблагодарил я, обращаясь к тому, кто мне помог, кто бы это ни был. — Спасибо, потому что я ни за что не хочу быть таким, как он».

— Как чувствует себя Либби? — спрашивает мать.

Я всегда завидовал легкости, с какой Либби так легко называет своих родителей мамой и папой. Она так и говорит — «моя мама» или «мой папа». Мне это никогда не удавалось. Я никогда не чувствовал себя с ними непринужденно. Наши отношения всегда были несколько официальными, не очень близкими. Ева никогда не говорила о своей семье до той самой ночи, когда она рассказала мне все. И эта информация затерялась среди всего остального, что она мне сообщила. А потом так и не подвернулся подходящий момент, чтобы я снова ее расспросил. Это еще раз доказывает, что я был уверен, что в нашем распоряжении вечность.

— Ей лучше. Пока ей трудно выходить из дома, но она уже не… переживает так сильно.

Я вспоминаю объятие, совсем недавно объединившее нас в этой самой кухне. Возможно, еще не все потеряно. Возможно, она даст мне еще один шанс?

— Она просто прелесть, — говорит мать.

— Я знаю, — отзываюсь я.

Какое-то время мы трудимся молча. Потом мать решительно кладет чистую тарелку на стопку других вымытых и вытертых тарелок и оборачивается ко мне.

— Мне очень хотелось бы, чтобы ты, наконец, перестал сторониться отца, — говорит она. — После той поездки в Лондон на твой день рождения отношения между вами так и не наладились. Что тогда произошло?

— О какой поездке ты говоришь? — спрашиваю я, одновременно задаваясь вопросом, имею ли я право рассказать ей все сейчас.

Я смотрю на нее. Ее волосы с ниточками седины уложены в красивую прическу, которая идет к мягким чертам ее лица. Ее глаза, всегда такие добрые и понимающие, окружены сеточкой морщин, что указывает на то, что в жизни ей доводилось часто смеяться. Моя мать замечательная женщина, и это всегда заставляло меня недоумевать: почему отец это делает? Что такое он от них получает, чего не может дать ему она?

— О поездке в Лондон на твое пятнадцатилетие, — спокойно отвечает она.

Я понимаю, что мне не удастся сбить ее с курса, сменив тему разговора.

— Когда мы поссорились из-за часов? — уточняю я.

— Джек, — говорит она и протягивает руку, чтобы погладить меня по щеке. — Маленький мой мальчик. Не надо меня оберегать. Расскажи мне, что тогда произошло на самом деле.

Если ее не буду оберегать я, кто еще это сделает?

— Мама, мамочка… — говорю я. Мне с большим трудом удается произнести это слово. Но я все равно его повторяю, пытаясь ощутить его вкус. Возможно, оно мне понравится. — Мама, это было слишком давно. Я забыл подробности. Да и Гектор, наверное, тоже.

Она кивает и улыбается, но в ее глазах затаилась грусть.

— Я тоже так думала, — говорит она. — Но не стоит обманывать себя, Джек. Твой отец никогда ничего не забывает.

Либби

Я сижу и играю в гляделки с человеком, который, скорее всего, убил Еву.

И я знаю, что он выиграет. Потому что холодное спокойствие его взгляда и невозмутимость, с какой он воспринял мои откровения, подтверждают то, что я поняла спустя долю секунды: передо мной человек, способный на хладнокровное убийство.

Я отвожу глаза первой, не испытывая при этом ни малейшей неловкости. Он пытается загипнотизировать меня взглядом, но я уже смотрю на свои руки. Грейс больше не ухаживала за моими ногтями, а я пренебрегаю кремом для рук. В итоге мои руки ожидает преждевременная старость. Я усматриваю жуткую иронию в том, что мое тело будет стареть, как ему и положено, но мои шрамы всегда будут на тридцать шесть лет моложе всего остального. К тому времени как через семь лет мое тело обновится, шрамы состарятся, но все остальное будет еще старше.

— Ева была не вполне нормальной молодой женщиной. Ее отличали безумные фантазии и бесконтрольный полет воображения, — размеренным тоном информирует меня Гектор.

Меня не удивляет то, что Ева боялась сбежать, пока ей не придал храбрости более весомый мотив, чем страх за собственную жизнь. Меня отделяет от Гектора стол, а в соседней комнате находятся двое людей, которые служат гарантами моей безопасности. Но в этот момент я не просто встревожена. Я вот-вот поддамся панике.

— Если бы ты показала мне дневники, я смог бы объяснить тебе, что она подразумевала, написав то, что написала.

Я помню, что в тот день, когда познакомилась с Джеком, я улыбалась консультанту салона, поджав губы и глядя куда-то в сторону. Это получилось само собой. Этот человек был мне настолько неприятен, что иначе я вести себя не могла. Я награждаю Гектора вариацией той улыбки, потому что больше не хочу ни о чем говорить. Я и без того уже себе могилу вырыла. Возможно, мне удастся не подпустить его к себе, пока из кухни не прибудет помощь.

— Я не люблю, когда мои вопросы игнорируют, — говорит он, и мороз пробирает меня до костей.

Я опускаю голову и молчу. Я понимаю, что мне не стоит его злить, но разговаривать с ним я тоже не могу. Да и вообще, я не знаю, как держаться с самым опасным человеком из всех, с кем мне приходилось иметь дело.

— Кофе или чай? — спрашивает Хэрриет, входя в комнату за секунду до того, как я была бы вынуждена что-то предпринять.

Я вскакиваю на ноги.

— Хэрриет, присядьте. Я настаиваю. Мы с Джеком приготовим кофе. Мне срочно надо с ним поговорить.

Хэрриет открывает рот, чтобы возразить, но я уже у двери. Она переводит взгляд с меня на Гектора, но даже если она что-то заподозрила, то это не отражается на ее лице.

— Мне, пожалуйста, кофе, — говорит Гектор, снова превратившийся в самого обычного мужа и отца.

— Мне тоже, — кивает Хэрриет.

— Значит, все будут кофе, — заключаю я и, выскользнув за дверь, спешу в кухню.

— Все хотят кофе, — говорю я Джеку, который стоит возле чайника, ожидая, когда он закипит, и вглядываясь в его сверкающую поверхность.

— Обычно ты в это время кофе уже не пьешь, — оборачивается он ко мне.

— Да, не пью. Вообще-то, я, наверное, прилягу. Как ты смотришь на то, чтобы поговорить завтра? Я немного устала.

Он разочарован, но я не позволю ему разжалобить меня и уговорить провести остаток вечера в компании Гектора.

Раздеваясь, я вспоминаю дневники Евы. Я должна как можно скорее их дочитать, чтобы узнать, что же с ней произошло. Чтобы узнать, в самом ли деле я только что обедала с убийцей.

И стану ли я его следующей жертвой. 

Глава 18

Либби

Весь день какой-то придурок звонит мне по телефону, но стоит мне ответить, как он бросает трубку.

Я не могу игнорировать телефон, потому что не хочу пропустить какой-нибудь важный звонок. А поскольку я целый день сижу в подвале, где мобильный принимает достаточно неуверенно, мне приходится каждый раз подниматься наверх и отвечать на звонок.

Как только я это делаю, человек на другом конце линии выжидает несколько секунд, после чего кладет трубку.

Я надеюсь, что скоро шутнику надоест трепать мне нервы и он найдет себе другую забаву. Я ужасно устала целый день ходить вверх-вниз по лестнице.

— Бутч, ты идешь со мной? — спрашиваю я.

Сегодня он какой-то притихший. Ложась вечером в постель, я поняла, что он проскользнул в комнату вслед за мной. Он запрыгнул на кровать и свернулся калачиком. Я начала поглаживать его по голове и осознала, насколько спокойнее я себя чувствую, когда он рядом. Мне даже показалось, что мне ничего не угрожает. Сейчас мне не помешали бы подобные ощущения.

Он радостно лает, выпрыгивает из корзины и, опередив меня, мчится вниз.

Ева

5 января 2000 года

Я не порвала с Джеком. И я не сказала ему, что знакома с его отцом. Я поняла, что не могу это сделать. 

Да, я знаю, знаю: слишком много тайн. Тайны вредят отношениям, лучше обходиться без них. Особенно с учетом того, что Джек начал намекать на брак. Возможно, мне это кажется, но в последнее время он часто заводит разговоры о нашем совместном будущем и интересуется моим мнением относительно декора его изумительного дома.

Он уже несколько раз просил меня окончательно к нему переехать, отказаться от своей квартиры и поселиться у него. И каждый раз я не соглашаюсь, мотивируя свой отказ тем, что это преждевременно.

Это не преждевременно. Это страшно. Если я скажу «да», не рассказав ему о своем прошлом, я буду очень скверным человеком. Если я буду продолжать жить так, как сейчас, одной ногой за дверью, за пределами наших отношений, то смогу оправдываться тем, что не обязана рассказывать абсолютно все о себе человеку, в отношения с которым я не окунулась с головой, окончательно и бесповоротно.

Джека это ранит. Но я сделаю ему гораздо больнее, рассказав, кем являюсь на самом деле. Впрочем, очень скоро должно произойти событие, которое поставит меня перед решающим выбором. Я это точно знаю. Для этого достаточно просто столкнуться с Цезарем на улице.

И тогда останется только подождать, придет он за мной сам или уничтожит меня, вначале уничтожив Джека сообщением о том, что он спит с проституткой. Пока я этого не знаю.

Конечно, было бы проще, если бы я не любила Джека так сильно. Я знаю, что за прошедшие годы стала намного спокойнее. А потеря ребенка научила меня осмотрительности. Но я не могу обманывать себя относительно своих чувств. Я точно знаю, что он — тот самый человек, с которым я хочу прожить всю оставшуюся жизнь.

Но ведь это во мне говорит мой эгоизм? Как ты считаешь? Была бы я для Джека той женщиной, с которой он хочет прожить всю оставшуюся жизнь, если бы он все знал? Я в этом сомневаюсь. Я очень и очень в этом сомневаюсь.

Это меня убивает.

Ева

25 января 2000 года

Он только что был здесь.

Гектор, Цезарь, отец Джека только что побывал у нас и внес полную ясность.

Наверное, я сама его раздразнила. Я помахала красной тряпкой перед быком, каковым Цезарь, по сути, и является, поэтому ничего иного я и ожидать не могла. Все началось в выходные, когда Джек настоял, чтобы я познакомилась с его родителями. Как я уже рассказывала, я пыталась любой ценой уклониться от этой встречи. Я придумывала разные предлоги, сказывалась больной, даже умоляла, чтобы меня срочно вызвали на работу. Но в эти выходные Джек категорически отказался принимать мои аргументы. По его тону я поняла, что это для него действительно важно. Моя уклончивость причиняла ему боль. Он даже начинал думать, что я его стыжусь, в то время как на самом деле все было с точностью до наоборот.

Я оделась как можно скромнее — на мне было кремовое платье в цветочек и туфли-лодочки. Я не стала укладывать волосы в прическу, а просто распустила их по плечам. По пути то и дело приступы паники, заставлявшие меня задыхаться и хватать ртом воздух, сменялись приступами тошноты.

— Я понимаю, что ты нервничаешь, — произнес Джек, заметив мое состояние. — Но поверь, ты переживаешь совершенно напрасно. Я уверен, что ты им понравишься.

— Джек, насчет… — несколько раз начинала я, но каждый раз слова застревали у меня в горле, и мне уже никакими силами не удавалось их оттуда извлечь.

Как сообщить ему, что его отец был моим сутенером? Что я спала с его отцом задолго до того, как начала спать с ним?

— Да не волнуйся ты так! — успокоил меня Джек после моей пятой или шестой попытки. — Как только мои родители увидят, какая ты красивая, умная и добрая, они сразу же тебя полюбят.

— Я в этом сомневаюсь, — сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало небрежно, и борясь с терзающей мою душу тревогой. — Кроме тебя, никто меня такой не считает.

— Тебя любят все без исключения, — возразил Джек.

Я смотрела на его руки и вспоминала их ласковые прикосновения. Даже в пылу страсти его руки и все остальные части тела были со мной неизменно осторожны и заботливы. И, несмотря на все то, что мне пришлось пережить, я знала, что настоящие мужчины именно такие. Любящие и внимательные. Они любят своих женщин и никому не хотят делать больно. Они заботятся о близких, потому что иначе не могут, и они ничего не требуют взамен. Они страстные, но не жестокие. Они ласковые и никем не стремятся манипулировать. И об этом мне напомнил Джек.

Он был полной противоположностью своего отца.

Когда Джек подошел к дверце машины, чтобы открыть ее для меня, я чуть было не прыгнула на водительское сиденье, чтобы, закоротив провода, угнать его автомобиль. Единственная проблема заключалась в том, что я не умела соединять провода. Я вообще не умела водить машину.

Мы все пожали друг другу руки. Я отводила глаза в сторону, будучи не в силах встретиться взглядом с Гектором. Я не хотела заглядывать в душу человека, который так долго контролировал мою жизнь. Наверное, рабы всегда испытывают подобные чувства в присутствии своих бывших хозяев. Стоит им обрести свободу, и они начинают ощущать себя внутренне независимыми, но воспоминания об избиениях и издевательствах настолько сильны, что не позволяют им это проявить.

Мне хотелось быть сильной, гордой и независимой. Я хотела высоко держать голову, всем своим видом говоря: «Посмотри на меня. Посмотри, чего я достигла, несмотря на все, что ты со мной сотворил». Но я не могла этого сделать. Я уверена, что этого не смог бы сделать почти никто. Я умею притворяться, но не настолько хорошо.

Он тепло пожал мне руку, и то же самое сделала его жена, Хэрриет. Мы пили чай в гостиной и болтали обо всяких пустяках. Мама Джека, жена Цезаря, держалась дружелюбно, но сдержанно. Думаю, точно так же она встретила бы любую женщину, которую привел бы в дом один из ее драгоценных сыновей.

Мы с Джеком сидели рядом на диване, он держал меня за руку и сыпал анекдотами, а мы все покатывались со смеху. Тем не менее в комнате ощущалось напряжение, а я не могла даже смотреть на Цезаря… на Гектора (надо запомнить, что теперь я должна называть его Гектором). Всякий раз, когда я пыталась на него взглянуть, меня начинало тошнить, потому что я вспоминала его руки, его прижимавшееся ко мне тело, его власть надо мной, позволявшую ему сдавать меня в аренду своим друзьям.

Я пыталась не чувствовать себя жертвой, но мне с трудом удавалось справиться с тошнотой, вызванной тем, что я сижу в его гостиной, куда он приходил, проведя время со мной, где он читал газеты, беседовал с женой и, возможно, даже занимался с ней любовью перед пылающим камином.

Наконец все закончилось и мы смогли уйти. Я прошла осмотр, выдержала допрос в легкой форме и получила предварительную положительную оценку. Я это поняла по тому, что у двери Хэрриет сказала:

— В ближайшее время мы устроим семейный обед. Ждем вас обоих. Там у нас будет возможность познакомиться поближе.

Возможно, она поняла, что я сильно люблю Джека, и поэтому пригласила меня к себе. Я, конечно, не пойду, но я знала: это приглашение значит для Джека очень много. Я чувствовала, что он улыбается до ушей, стоя рядом со мной. Я хотела улыбнуться Хэрриет в ответ на приглашение, но краем глаза заметила, как напрягся Цезарь. Это было предостережение: «Даже не думай!» Вот почему я это сделала и тем самым торжествующе показала средний палец человеку, считавшему, что он способен контролировать всех и вся. Я улыбнулась Хэрриет, взяла ее за руки и сказала:

— Спасибо, огромное спасибо за приглашение. Мы его с радостью принимаем. И если вы готовите так же вкусно, как печете булочки, меня ждет потрясающее угощение.

Хэрриет улыбнулась, а улыбка Джека стала еще шире. «Пошел ты, Цезарь, — подумала я. — Пошел ты!»

Разумеется, он не мог это просто так оставить. Таких оскорблений он никому не прощал. Он рассказывал мне о юных выскочках, работавших в фирме, в которой он является одним из партнеров. Некоторым из этих юнцов порой приходила в голову идея подвинуть Цезаря. Они думали, что смогут подняться наверх, используя его как трамплин. Он никогда не прощал этих людей.

Он всегда делал так, что в течение полугода они покидали фирму. При этом он растаптывал их доброе имя, из-за чего им не удавалось устроиться ни в одну приличную фирму. Однажды один из его деловых партнеров, чтобы кончить, ударил меня по лицу, после чего остался кровоподтек. Когда я сказала об этом Цезарю, он впал в неистовство. Я увидела это по его глазам и по тому, как его тело буквально раздулось от ярости. Да, Цезарь предоставил ему меня, но он не позволял ему так себя вести. Несколько недель спустя Цезарь сообщил мне, что этот партнер разводится с женой, получившей доказательства того, что он спал со своей секретаршей, а еще он попался на уклонении от налогов и потерял работу. Цезарь упомянул об этом небрежно, как бы вскользь, но я поняла, что он дал мне понять, что накажет любого, кто нарушит установленные им, Цезарем, правила. Он также напомнил мне о том, что раздавит меня без всякого сожаления, если я всего лишь задумаю сбежать.

Поэтому его сегодняшнее появление на пороге нашего дома не должно было стать для меня сюрпризом. Все его шесть футов, облаченные в темный костюм и черное пальто, нависали надо мной зловещей глыбой.

Не успела я ничего сказать, как его рука схватила меня за горло и начала душить. Затолкав меня в прихожую, он пинком захлопнул за собой дверь и швырнул меня о стену.

— Слушай меня внимательно, ты, дешевая шлюха! — прорычал он. — Вздумаешь со мной тягаться, от тебя и мокрого места не останется!

«Мне нечем дышать, я задыхаюсь! — мысленно кричала я, пытаясь оторвать его пальцы от своей шеи. — Мне нечем дышать!»

— Оставь моего сына в покое и впредь держись от него подальше! — продолжал рычать он. — Мне все равно, что ты ему скажешь и скажешь ли вообще что-нибудь. Но ты от него уйдешь. Сегодня же. И никогда не вернешься. Больше я предупреждать не буду!

Он отнял руку, и я упала на пол, брызгая слюной, пытаясь наполнить легкие воздухом, держась за горло и дрожа всем телом.

— Нет! — сказала я. Продолжая хватать ртом воздух и сдерживая слезы, я все же нашла в себе силы восстать против него. — Я никуда не уйду.

— ЧТО ТЫ СКАЗАЛА? — заорал он.

— Я сказала, что никуда не уйду, — повторила я. — И ты ничего не сможешь с этим поделать.

Я смотрела на него снизу вверх и, наверное, выглядела очень жалко. Но чувствовала я себя совершенно иначе.

Он сжал кулаки так, что ногти впились в его ладони, и я поняла, что сейчас он меня ударит. Он мог меня покалечить, но я не считала это достаточным основанием для того, чтобы делать то, что он хочет, или произносить слова, которые ему понравятся. В ту секунду, когда он переступил порог, я поняла нечто такое, что прежде, до того, как он раскрыл свои карты, казалось мне совершенно невозможным. Если он полностью контролирует ситуацию и уверен, что ему ничто не грозит, что никто от него не уйдет и не осудит его поведение, тогда почему он ничего не сказал ни Джеку, ни жене? Если он так всемогущ, как пытается внушить мне, зачем ему понадобилось мне угрожать? В конце концов, кто я такая? Дешевая шлюшка — вот кто.

— Ты рискуешь потерять больше, чем я, — заявила я. — Если ты хоть пальцем меня тронешь, я все расскажу Джеку. И тогда ты потеряешь жену и сыновей. И еще я знаю людей, с которыми ты работаешь. Они, может, и смотрят сквозь пальцы на твои грязные делишки, но их отношение изменится, если все это вылезет наружу. Можешь меня убить. У меня все зафиксировано, включая даты, имена и адреса. И ты ни за что не найдешь мои дневники раньше Джека. Так что можешь делать все, что хочешь, только не забывай, что больше всех пострадаешь при этом именно ты. Я шлюха и привыкла к страданиям, я их не боюсь.

— Если ты скажешь кому-то хоть слово… — заревел он, раздавшись в это мгновение и ввысь и вширь.

— Я этого не сделаю, если этого не сделаешь ты, любовничек, — ухмыльнулась я.

Это было нечто из репертуара Хани. Я такого сказать не могла. Но я ведь рассталась с Хани. Или не рассталась? Что, если все эти годы я обманывала себя, считая, что Хани — это вымышленный персонаж, который я использовала для маскировки? Что, если она — это на самом деле я?

— Будь осторожна, малышка! — снова зарычал он, еще больше обнажая свои идеально ровные зубы.

В следующее мгновение он уже исчез, грохнув дверью с такой силой, что у меня даже сердце в груди замерло.

Я целую вечность лежала на полу, ощупывая истерзанное горло и спрашивая себя, как я смогу объяснить это Джеку. Может, оно только немного покраснеет? Может, обойдется без кровоподтеков? А тем временем я могу поносить шарф или гольф с высоким воротом.

Я знаю, что отец Джека еще вернется. Возможно, он не явится сюда сам, но он найдет способ свести со мной счеты и отделаться от меня. Это всего лишь вопрос времени. Может, ему и есть что терять, но он этого так не оставит. Не такой он человек. Сбежав от него, я задавалась вопросом, станет ли он меня разыскивать. Возможно, он рассчитывал, что я вернусь. Я сомневаюсь, что он меня искал, пустив в ход все те возможности, которыми хвастал.

Да, я была его собственностью, и он мог после моего исчезновения прочесать весь Брайтон. Но в мире было полно других проституток, готовых занять мое место. И даже если он поручил кому-то меня разыскать, вряд ли меня искали с большим усердием. Я ведь никуда не уехала и особенно не пряталась. Вообще-то я пряталась у него под самым носом, на самом деле не прячась.

Он мог оставить меня в покое, если бы я не подцепила его сына, если бы не вернулась в его жизнь. И если бы не начала ему угрожать. Но что сделано, то сделано.

Я знаю — это глупо, но больше всего остального меня пугает то, что во мне больше от Хани, чем я предполагала. Если это так, то… все, что я делала в прошлом, я делала потому, что я — ЕВА — была на это способна. Я не покидала свою оболочку, чтобы позволить Хани совершать эти действия вместо меня. И на моем лице не было маски, защищавшей меня от ужасов происходившего.

Я, Ева, когда-то была проституткой.

Я и теперь продолжаю оставаться грязной и отвратительной.

Я оказалась в ловушке, и мне очень страшно.

И все это не осталось в прошлом. Все это продолжало находиться во мне. Это Хани осталась в прошлом, но когда я смотрю в зеркало, то вижу Еву. И если все это делала Ева, то она никуда не исчезла. Она здесь и сейчас.

Я Ева. И я проститутка.

Я

14 февраля 2000 года

Вот что произошло сегодня утром.

Джек лежал в постели рядом со мной, а я спала. Наконец его сверлящий взгляд пробудил меня от приятных сновидений.

— Доброе утро, — произнес он, приподнимаясь на локте и глядя на меня.

Кофе. Я ощутила аромат кофе. Обычно я первой выбиралась из постели, спотыкаясь, спускалась в кухню, включала замысловатый аппарат и приносила наверх две чашки кофе.

— Хм-м-м, — протянула я, мгновенно поняв, что еще слишком рано для любезностей и тем более для кофе.

Джек был в том состоянии, в котором ему хотелось делать что-то полезное, как для тела, так и для ума, в то время как мне хотелось спать и ни о чем не думать как минимум до полудня.

— Я сварил кофе, — доложил он.

— Хм-м-м, хм-м-м? — отозвалась я, что должно было означать: «Ты ждешь аплодисментов?»

— И еще у меня для тебя подарок, — не унимался он.

— Хм-м-м, — ответила я, думая про себя: «Зачем такая срочность? Неужели нельзя было подождать, пока рассветет?»

Он положил свой подарок на подушку передо мной.

— Вот твой подарок, принцесса.

Я с трудом разлепила один глаз и увидела на белой подушке золотое кольцо с бриллиантом. Тут оба моих глаза распахнулись настежь, и я изумленно уставилась на кольцо, чувствуя, как удивление сменяется испугом.

Я скосила глаза, переместив взгляд с кольца на его лицо, и увидела, что он улыбается. Сна у него не было ни в одном глазу, зато в обоих плясали чертики.

Он поднял брови.

— Что скажешь?

Я отыскала для него улыбку, снова посмотрела на потрясающую россыпь бриллиантов у себя под носом, а потом перевела взгляд на него.

Я, прикусив губу, кивнула.

— Иди ко мне, — произнес он, сгребая меня в охапку и сбрасывая кольцо на простыни.

— Нет, это ты иди ко мне, — ответила я, устраиваясь в его объятиях, но обнимая ладонями его лицо и привлекая его к себе, чтобы зацеловать до смерти.

Ева

Март 2000 года (немного о себе)

Телефон звонит и звонит, но стоит мне снять трубку, как ее тут же кладут на другом конце линии.

Это происходит, только когда Джека нет дома, и тишина в трубке начинает действовать мне на нервы. Лучше бы он сразу сказал, чего от меня добивается, что он собирается со мной сделать, пусть даже убить. Что угодно лучше этой тишины. Потому что, когда я кладу трубку, мне кажется, будто эта тишина эхом разносится по дому. В итоге этот дом, где я живу с Джеком, становится зловещим и опасным. Я то и дело замираю и озираюсь в поисках подозрительных теней и прислушиваюсь к посторонним звукам, ожидая нападения.

Конечно, это все Гектор. Это началось сразу после того, как мы с Джеком объявили о помолвке. Гектор хочет меня запугать. Он против того, чтобы я выходила замуж за его сына. Впрочем, его тактика срабатывает. Я становлюсь все более нервной. Мне уже не нравится оставаться дома одной. Мне было бы легче, если бы этот дом не был так велик. В нем слишком много маленьких, уютных и таких страшных уголков.

За сегодняшний вечер он позвонил мне десять раз. В конце концов я отключила телефон. Но когда домой придет Джек, мне снова придется его включить. Не снимая трубки с рычага, я признаю свое поражение. Ему ясно, что он смог вывести меня из себя, напугать и заставить защищаться. Пока я отвечаю, это означает, что мне наплевать. Когда отключаю телефон, он слышит обычные гудки, и это может означать, что мне некогда ответить на звонок.

Иногда мне хочется, чтобы он пришел и прикончил меня, вместо того чтобы растягивать эту пытку. Но ты же помнишь, что он любит мучить и пытать.

Мне так хочется все рассказать Джеку, причем таким образом, чтобы это не стало концом наших отношений.

Я

Либби

Наверху звонит телефон.

Телефон звонит, и звонит, и звонит. Он звонит почти весь день, но когда я снимаю трубку, мне каждый раз никто не отвечает.

Не правда ли, удивительное совпадение? Конечно, это просто совпадение, что с помощью молчаливых звонков Гектор угрожал Еве и что сейчас, когда у него появились мотивы угрожать мне, в моем доме снова и снова звонит телефон.

Я стараюсь не слышать доносящиеся сверху звонки и сосредоточиваюсь на дневниках.

Это всего лишь совпадение, всего лишь совпадение, всего лишь совпадение.

Ева

12 мая 2000 года

Настал день, которого я боялась и ждала все эти годы.

Утром пришло письмо из Лидса, но я до сих пор не решилась вскрыть конверт. В феврале я написала матери и рассказала ей о своей помолвке с чудесным мужчиной, с которым надеялась ее когда-нибудь познакомить. Ответа, разумеется, я так и не получила.

Но вот он, похоже, пришел. Адрес и мое имя отпечатаны на машинке, однако на конверте стоит почтовый штемпель Лидса. А поскольку переписка со всеми остальными знакомыми постепенно затухла, написать мне больше никто не мог.

Наверное, все дело в моей помолвке. Быть может, она подумала, что теперь, когда я знаю, что такое любовь, я стану терпимее относиться к ее связи с Аланом.

Но я боюсь вскрыть конверт. Что, если она меня проклинает? Что, если она желает мне никогда не иметь дочери, которая поступит со мной так, как я поступила с ней?

Мне трудно поверить в то, что я до сих пор его не вскрыла. Раньше я распечатал бы его, едва взяв в руки. Но сейчас мне страшно.

Я распечатаю его позже. Когда Джек придет домой и ляжет спать. Мне необходимо ощущать его присутствие, но я ничего ему не расскажу, если там не окажется ничего хорошего. Потом, я сделаю это потом.

Ева

12 мая 2000 года

Убедившись, что Джек спит, я выскользнула из кровати, вошла в комнату, которая служит Джеку кабинетом, и распечатала припрятанный там конверт. Конечно, у меня дрожали руки, потому что это была первая весточка от нее за долгие-долгие годы.

Я держала в руках лист бумаги, на котором аккуратным и разборчивым почерком было написано все, что мне необходимо было знать.

Прости, я больше ничего не могу написать. Я думала, что смогу, но нет.

19 мая 2000 года

— У тебя роман? — спросил меня Джек, когда я сегодня вернулась домой.

Я попыталась войти бесшумно, чтобы не разбудить его, но мои старания были напрасны. Он ожидал меня, сидя на третьей ступеньке лестницы. Судя по всему, он сидел там уже долго.

— Нет, — ответила я.

Мне стало грустно оттого, что он подумал, что я на это способна.

— Я тебе не верю.

— Я ничего не могу с этим поделать, но не случилось ничего, что давало бы тебе основания подозревать меня в неверности.

— Сначала эти странные телефонные звонки. Потом ты наводишь марафет и куда-то уезжаешь. Все это достаточно подозрительно. А то, что ты вернулась гораздо позже, чем обещала, совершенно определенно указывает на роман на стороне. К тому же я встретил твою подругу с курсов. Я спросил у нее, почему она не поехала вместе с тобой на экскурсию в графство Бронте, но она вообще не поняла, о чем я говорю. Потом она догадалась, что ты мне солгала, и попыталась тебя выгородить, заявив, что приболела и решила остаться дома.

— Почему ты считаешь, что она меня выгораживала? Она действительно болеет, — неуклюже соврала я, сама не понимая, зачем я все это затеяла.

Он кивнул.

— О какой подруге мы сейчас говорим? — спросил он.

Я молча смотрела на него.

— Итак, я повторяю свой вопрос, — произнес он. — У тебя роман?

Я продолжала молча смотреть на Джека. Если бы все было так просто! Если бы у меня действительно был роман! Как все легко было бы уладить! В ответ на вопрос Джека я молча покачала головой.

— Что происходит? — спросил Джек. — Твое молчание меня пугает.

Уголки моих губ опустились, и напряжение последних дней лавиной ринулось наружу, сотрясая мое тело, делая его слабым и опустошенным. Я вообще не понимаю, как удержалась на ногах. Мне казалось, что мое тело вообще не способно сопротивляться гравитации.

— Если… если я тебе расскажу, мне придется рассказать все, с самого начала. Но тогда ты об этом пожалеешь. Ты пожалеешь, поскольку речь идет не о такой ерунде, как роман на стороне.

— Ева, ты можешь рассказать мне что угодно. Я думал, ты это знаешь.

Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Не рассмеяться над моим бедным наивным Джеком. Он понятия ни о чем не имел. Он и представить себе не мог, какой была моя жизнь до него. Мне это в нем нравилось. Я его за это любила. И в то же время это меня слегка отталкивало. Как мог тот, кто был мне настолько близок, вообще ни о чем не догадываться? Неужели я такая хорошая актриса? Неужели мне удалось успешно похоронить свое прошлое, причем очень глубоко? Неужели мир и в самом деле видит во мне всего лишь Еву Квеннокс, старательную официантку, студентку и любящую невесту?

— Скажи мне, Ева, где ты сегодня была?

— Я была… — Я чувствовала, что поднесла нож к горлу нынешней Евы Квеннокс. Следующие несколько слов изрубят ее образ на куски, а затем полоснут ножом по горлу, и она умрет в глазах любимого ею мужчины. — Я была в Лидсе. — Нож вонзился в плоть Евы и принялся ее кромсать. — На похоронах матери. Я не общалась с ней семнадцать лет. — Ножевые раны сделали лицо Евы неузнаваемым. — Я рассказала ей о том, что ее сожитель постоянно пытался меня изнасиловать с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, но она мне не поверила, и мне пришлось уйти из дому. — Раны странным образом меня успокаивали. — На прошлой неделе она умерла во сне.

— Ева, почему ты мне ничего не рассказала? Я поехал бы с тобой. Я поддержал бы тебя.

Его сочувствие сбивало меня с толку. Во всей этой истории оно было совершенно лишним.

— Потому что, Джек, я… я… — Я тряхнула головой, пытаясь прояснить мысли. Мне надо было заставить его понять. — Из-за того, что я так рано ушла из дому, мне пришлось совершить множество ужасных поступков. Я ее так сильно любила! Но из-за того, что она предпочла его мне, я бросила школу и так и не сдала выпускные экзамены. Я переехала в Лондон и много раз пыталась наладить с ней отношения, но она меня игнорировала.

— Ты в этом не виновата. Я в шоке, что после всего этого ты смогла ее простить и поехать на ее похороны.

— Она моя мать. Конечно, я поехала на ее похороны. Я ее люблю. Она была самым важным человеком в моей жизни.

— Я все-таки не понимаю, почему ты не могла мне об этом рассказать. Ты во всем этом не виновата.

Нож, в клочья искромсав лицо этой новой, усовершенствованной Евы, вернулся к ее горлу, приготовившись нанести завершающий удар.

— Зато виновата во всем, что произошло потом.

— Я не понимаю.

— Когда я приехала в Лондон, я нашла работу, но скоро попала под сокращение. Я… э-э… начала искать новую работу и со временем ее нашла. — Я помолчала, изумляясь собственной смелости. — Ради денег я начала работать в одном из лондонских стриптизклубов. — Нож глубоко вошел в горло Евы. Хлынула кровь.

— В клубе? В этом нет ничего дурного.

— Джек, мне было семнадцать лет. Если ты хочешь работать в клубе, у тебя обязательно должны проверить документы, чтобы убедиться в том, что ты совершеннолетняя. Иначе они рискуют потерять лицензию. Но тем, кто хочет работать танцовщицей, обычно верят на слово.

На него, наконец, обрушился весь ужас того, что я пыталась ему сообщить, и от потрясения его глаза широко раскрылись и застыли.

— Но… тебе были нужны деньги. У тебя не было ни профессии, ни опыта, а значит, выбора у тебя на самом деле не было.

— Да, мне были нужны деньги. По этой же причине несколько лет спустя, когда мой дружок-наркоман спустил все деньги на наркоту, оставив нас без средств к существованию, я начала торговать собственным телом. Другого способа свести концы с концами я не видела.

Нож аккуратно перерезал горло Евы. Никакой суеты. Чистая работа. Все было кончено.

Джек подозрительно сощурился, решив, что я все это придумываю.

— Что? — переспросил он. — Что ты имеешь в виду?

— То, что до конца 1996 года я была проституткой.

Я не знаю, какой реакции я от него ожидала, что, по моему мнению, он должен был сделать, но все же меня удивило то, что он остался сидеть, молча глядя на меня. Однако с каждой секундой его лицо становилось все более бескровным. Здоровый румянец исчез, а щеки и губы посерели.

По его глазам я видела, что он лихорадочно роется в памяти, пытаясь вспомнить, что я ему говорила, делала ли хоть малейшие намеки.

— Но этого не может быть, — безжизненным голосом произнес он. — Летом 1996 года мы с тобой… Ты не просила у меня денег… Я тебе ничего не платил. Этого просто не может быть.

— Но так было. Когда мы… Я была проституткой.

— Значит, когда я в первый раз… Я сделал это с проституткой?

Его тело начали сотрясать конвульсии, как будто он сдерживал подступившую к горлу тошноту.

— Все это время ты надо мной смеялась? Это что, была какая-то игра? Ты разводила наивного девственника? А потом воспользовалась тем, что я уснул, и приложилась к моему бумажнику?

— Нет, Джек! О господи, нет! Все было совершенно не так. Я не брала у тебя деньги. Ты помнишь, какие чувства ты тогда испытывал? Я чувствовала то же самое! Если бы ты только знал, как много это для меня значило… У меня был секс с множеством мужчин, но ты единственный, с кем я занималась любовью. Поверь хотя бы в это, если ты не веришь всему остальному.

Его тело снова всколыхнула конвульсия. С усилием подавив тошноту, он резко вскочил и начал подниматься по лестнице, волоча ноги, как если бы все его кости внезапно налились свинцом.

Я осталась стоять на месте. Я не знала, что мне теперь делать. У меня по-прежнему был ключ от моей квартирки, и я могла туда вернуться. Но все мои вещи были уже здесь. Я не могла понять, чего теперь ожидает от меня Джек. Я могла лечь спать в одной из множества свободных комнат, но, возможно, он хотел, чтобы я ушла и никогда больше не показывалась ему на глаза? Через несколько минут он снова появился на лестнице, на нем были спортивные шорты, футболка и кроссовки. Он прошел мимо меня, как мимо пустого места. Резко развернувшись, я проследила за тем, как он открыл входную дверь и вышел, захлопнув ее за собой.

С тех пор прошло два часа. Его все еще нет.

Я не знаю, что делать.

Я сижу на нашей кровати, так и не сняв одежду, в которой ездила на похороны.

Я не знаю, как мне быть. И как мне убедиться, что с ним ничего не случилось.

Я снова все испортила. Я снова сказала правду любимому человеку и тем самым все испортила.

Я

26 мая 2000 года

Прошло несколько странных и тревожных дней. Мне кажется, ни он, ни я не понимаем, что с нами происходит.

В ту ночь, когда я выложила Джеку почти все, он пошел бегать и не возвращался несколько часов. Он ушел почти в полночь, а вернулся около четырех. Должно быть, в какой-то момент я задремала, хотя мне казалось, что заснуть я не смогу. Моя голова гудела от всего, что мне рассказали на похоронах. Оказывается, мама очень гордилась мной и тем, что я такая самостоятельная, что уехала в Лондон, выстояла, смогла устроиться в бухгалтерскую фирму, а потом перебралась в Брайтон, где начала работать делопроизводителем в одной из юридических фирм. Мама придумала мне целую жизнь, основываясь на письмах, которые она читала и хранила, хотя ни разу на них не ответила.

А когда я сообщила ей о помолвке, она страшно обрадовалась предстоящей свадьбе. Она всем рассказала, что свадьба состоится возле моря и она обязательно на нее поедет.

Би, мамина подруга, с которой она играла в бинго, после похорон отвела меня в сторонку. Она знала, из-за чего я ушла из дому. Она сказала мне, что мама вышвырнула Алана за дверь, как только получила мою первую открытку из Лондона. Видимо, тот факт, что я уехала так далеко, заставил ее поверить в правдивость моих слов. Мама знала, что я ни за что не уехала бы, если бы все это придумала или если бы, как убедил ее Алан, кое-что неправильно истолковала.

— Но я однажды позвонила, и он снял трубку, — возразила я.

— Значит, это действительно была ты. Она была в этом уверена, хотя мы убеждали ее не особо на это надеяться. Нет, милая, это был не он. Это был Мэтью, мой муж.

— Почему вы убеждали ее не особо на это надеяться? Она не отвечала на мои письма. Зачем бы она стала надеяться на то, что это звоню я?

— Понимаешь, милая, одно дело письмо, и совсем другое — возможность с кем-то поговорить. Есть такое ужасное чувство, как стыд. Твоей матери было очень стыдно, что она тебе не поверила, что она не замечала того, что происходило у нее под самым носом. Она так себя за это и не простила. Она часто плакала из-за того, что предала тебя, а я просто сидела, обняв ее, и молчала. Она твердила, что обязана была тебя защитить и что твоему отцу было бы за нее стыдно. Я пыталась убедить ее связаться с тобой, чтобы все исправить, но она и слушать не хотела. Ты же знаешь свою маму, она всегда была очень строга к себе. Но она не смогла бы сохранить эту дистанцию, если бы ты заговорила с ней по телефону или появилась на пороге.

«О боже, о боже! — думала я. — Если бы я просто подала голос…»

— Я вернулась бы, если бы знала, что его здесь больше нет.

— Я пыталась ей это объяснить, — вздохнула Би. — Я просила ее хотя бы отправить тебе открытку и поздравить тебя с днем рождения или Рождеством. Но твоя мама была уверена, что ты счастлива — это следовало из твоих писем, — и она считала, что ты в ней больше не нуждаешься.

У меня подкосились ноги, и я опустилась на землю.

— Это неправда, — прошептала я. — Это неправда. Я в ней нуждалась. Я так в ней нуждалась! Очень часто мне просто хотелось быть рядом с ней.

Я разрыдалась и долго не могла успокоиться. До этого момента мне все происходящее казалось чем-то нереальным, и я не осознавала, что больше никогда ее не увижу. Но все это не имело большого значения, потому что я думала, что она мне так и не поверила. Что она считала, будто я ей солгала. Но если бы я честно написала ей, как ужасна и невыносима моя жизнь и как я хочу, чтобы она помогла мне ее наладить…

Би меня обнимала и пыталась утешить. Вот почему я вернулась так поздно. Я просто не могла встать с того места, на которое рухнула. Я не могла успокоиться и из-за этого опоздала на поезд. С тех пор как я покинула Лидс, вся моя жизнь пошла вкривь и вкось. И теперь у меня уже нет ни единого шанса все исправить, потому что все, что я натворила, слишком ужасно, а теперь у меня нет и мамы, которая могла бы меня утешить и сказать, что все еще наладится.

— Я никогда не видела ее такой счастливой, как в тот день, когда она узнала, что ты помолвлена, — обнимая меня, повторяла Би. — Она была счастлива, что теперь у тебя есть человек, который сможет о тебе позаботиться.

Лежа на кровати, я перебирала эпизоды прошлого и, как и в поезде, который увозил меня из Лидса, горько сожалела о том, что мама мне не позвонила, не поговорила со мной. В какой-то момент я, видимо, заснула.

Когда я проснулась, Джек стоял в дверях и смотрел на меня. Его одежда пропиталась потом и прилипла к телу, которое вдруг показалось мне измученным и съежившимся. От пота его волосы казались почти черными, тем более что лицо было очень бледным. Я не знала, как долго он там стоял, но, если учесть, какое потрясение ему пришлось испытать, он показался мне довольно спокойным.

— Джек! — позвала я.

Не говоря ни слова, он развернулся и зашагал по коридору в главную ванную. Через несколько секунд до меня донесся шум воды. Я сидела на кровати, не зная, что мне делать.

Наконец он вернулся, обмотанный полотенцем вокруг бедер. Он подошел к шкафу и извлек из него кипу одежды. Войдя в ванную, смежную с нашей спальней, он начал одеваться. Я подтянула колени к груди и обхватила ноги руками. Я все еще была одета в черное. В этой одежде я была на маминых похоронах. Она соответствовала этой ситуации, потому что мне предстояли похороны очередных отношений, убитых моими откровениями.

Когда Джек снова вошел в комнату, он выглядел намного лучше, чем несколько минут назад. Он был почти нормальным. Почти. Я поняла, что нормальнее он все равно уже никогда не будет. Во всяком случае, он успокоился и как будто посветлел… очистился.

Он осторожно присел на край кожаного кресла, стоявшего возле туалетного столика, потом протянул руку и включил светильник на стене, хотя сквозь приоткрытые шторы уже просачивался серый свет. Занималось субботнее утро.

— Расскажи мне, — попросил он. — Я должен знать все. Пожалуйста, расскажи мне. Я хочу знать. Я постараюсь выслушать, не осуждая. Но я думаю, что мне будет легче, если я узнаю все.

— Ты уверен, Джек?

— Да. Я не знаю, как мы с этим справимся, если ты не расскажешь мне всего. В противном случае я буду представлять то, что происходило с тобой, еще более ужасным, чем это было на самом деле.

— Значит, ты думаешь, что мы сможем с этим справиться?

Он медленно кивнул.

— Да, я очень на это надеюсь. Я хочу этого больше всего на свете. Поэтому, пожалуйста, расскажи мне.

И я ему рассказала. Я, как бы видя все со стороны, рассказала ему о стриптизе, об Эллиоте, о том, как я покинула Лондон, о том, как пыталась найти работу в Брайтоне, об агентстве, которое предоставляло девушек для сопровождения. Я рассказала ему о Цезаре, хотя и не назвала его имени. Я сказала, что познакомилась с мужчиной, который поначалу показался мне добрым, но со временем стал моим сутенером, не давал мне денег и заставлял спать с множеством мужчин. Я рассказала Джеку о том, как сбежала от своего сутенера, но умолчала о том, что потеряла ребенка.

— Я в первый и единственный раз восстала против него в тот день, когда мы с тобой были вместе. Я и представить себе не могла, что я подпущу к себе другого мужчину после того, как мы с тобой провели несколько самых лучших часов в моей жизни. Я надеюсь, ты мне веришь. Вот и все. Это действительно все.

Джек меня не перебивал. Он слушал. Он морщился и сглатывал комок в горле. Ему это далось нелегко, но он дослушал меня. Возможно, это и есть любовь? Когда ты делаешь что-то невероятное, потому что очень сильно любишь другого человека.

— Я и представить не могу, как ты все это пережила, — тихо произнес он. — Мне жаль, мне очень жаль, что тебе пришлось через такое пройти. Я не знаю, как ты выжила.

— Прости, что я ничего тебе не говорила.

— О таком говорить трудно. — Он встал. — Я буду с тобой откровенен. Мне очень тяжело, но я не хочу тебя терять. Сейчас мне нужно побыть одному. Я лягу спать в свободной комнате. Но только сегодня. Завтра, если только ты этого хочешь, мы вернемся к нормальной жизни. Хорошо?

Я кивнула.

— И мы больше не будем возвращаться к этой теме.

— Если ты думаешь, что у тебя это получится.

— Я буду очень стараться. А ты?

— Я тоже.

— Спокойной ночи, Ева.

— Спокойной ночи.

С тех пор прошла неделя. И он сдержал свое слово. На следующий день все пошло по-старому. Мы живем, как и прежде. И все же многое изменилось. Да и могло ли быть по-другому? Я сомневаюсь.

13 июня 2000 года

Вчера в колледже одна из женщин, которую зовут Мишель, рассказывала о своих взаимоотношениях с бывшим мужем.

Я уже не помню, с чего все началось, но вообще-то она очень громогласная и болтливая. Она только и делает, что рассказывает о таких интимных вещах, о которых и с самым близким другом не поговоришь. Сначала я слушала вполуха, но потом она упомянула, что их отношения испортились задолго до того, как они окончательно разъехались, и это немедленно привлекло мое внимание.

— Мы не спорили и не ссорились, — говорила она. — Но мы очень долго жили как чужие люди, прежде чем я собралась с духом и ушла.

Кто-то поинтересовался, что, собственно, произошло. Я тоже хотела об этом спросить, но опасалась привлечь к себе внимание Мишель, потому что больше, чем рассказывать о себе, Мишель любит заставлять говорить других. Она впивается в человека, как клещ, стремясь выудить как можно больше информации о его личной жизни, и не успокаивается до тех пор, пока жертва не сдается. Я старалась не попадать в ее поле зрения, и очень обрадовалась, когда интересующий меня вопрос задал кто-то другой.

— Я точно не знаю, — задумчиво произнесла Мишель, — но мне кажется, это началось с сексуальных домогательств одного из моих бывших коллег. На работе все уладилось, а того типа вообще уволили, так как оказалось, что он приставал не только ко мне. Но после этого я почувствовала, что муж отстранился. Сначала он меня поддерживал и вел себя вполне достойно, но вскоре как будто окутался прозрачной пленкой, исключавшей всякую близость между нами.

Он обнимал меня и целовал, похлопывал меня по попе; мы, обнявшись, валялись на диване и смотрели телек. Мы даже занимались сексом, но чувствовалось, что он не вкладывает в наши отношения душу. Понимаете, формально он оставался любящим и заботливым мужчиной, за которого я выходила замуж, но на самом деле рядом со мной было лишь его тело, а его мысли и сердце находились где-то в другом месте.

Это трудно объяснить, если вы не оказывались в подобной ситуации, но, поверьте, подобные отношения вас медленно, но верно убивают. Нанесите человеку тысячу мелких порезов, и он умрет от потери крови.

Я сидела замерев, и мне казалось, что она описывает нашу с Джеком ситуацию.

— Но что к этому привело? — снова поинтересовался кто-то из девушек.

— Я думаю, причина крылась в этой истории с сексуальными домогательствами, — ответила она. — Он был на моей стороне, но где-то в его голове все же застряла маленькая заноза сомнения. Он не был уверен, что я не поощряла того мужчину. Возможно, он даже считал, что я с ним флиртовала или что-то в этом роде. Наверное, в его понимании это было своего рода изменой. Он думал, что я ему изменила, но лишь частично, и это позволило ему остаться со мной. Но, наверное, у него из головы не шла картинка, где я была вместе с тем, другим. Это нас и разлучило.

Мне долго казалось, что я схожу с ума и все придумываю, а потом я понимала, что это не так. Наконец я его спросила, что изменилось, и он пожал плечами и сказал, что не знает, но это действительно так. Я предложила обратиться за помощью к психотерапевту, но он отказался. Мужчины этого не любят. Я думаю, он не мог признаваться мне, себе, да и кому угодно, в том, что во всем винит меня. Поэтому мы расстались.

Выслушав ее, я поняла, что не схожу с ума. С той самой ночи Джек всегда ласков и предупредителен. Он интересуется моим самочувствием, спрашивает, не хочу ли я поговорить о своей маме, заваривает мне чай. Он меня обнимает и целует, говорит мне, что очень меня любит. Но все это он делает машинально, как робот. Как будто он действует по памяти, хорошо помня, как делаются подобные вещи, а вовсе не по зову души. Он притворяется. Он великолепный притворщик. Я думала, что дело во мне и это моя настороженность приводит к тому, что мне начинает чудиться отдаление там, где его нет. Но дело не во мне. Он действительно отдаляется.

Но разве я могу его винить? Речь идет о моей жизни, а я сама не знаю, как мне с этим быть. Чего я могу ожидать от него? Он очень большое значение придавал сексу. Он ждал, пока в его жизни появится идеальная женщина. Но эта женщина, женщина, с которой он, наконец, лег в постель, оказалась продажной. Она оказалась проституткой. Я ненавижу это слово. Оно такое грязное, жестокое и унизительное. Я чувствую себя недочеловеком всякий раз, когда его слышу, даже если речь идет не обо мне, даже если я произношу его сама.

Оно по-прежнему заставляет меня содрогаться, чувствовать себя представительницей низшей касты. Когда кто-нибудь из мужчин шептал мне на ухо, что я грязная маленькая шлюха и мне нравится то, что он со мной делает, это меня убивало. Это напоминало мне, что, сколько бы раз я ни принимала душ, сколько бы денег я ни заработала, как бы я ни старалась покончить с этим занятием, я все равно останусь неполноценной грязной тварью. Я знала, что никто и никогда не будет меня уважать, потому что я проститутка. Я — дешевка, которая обесценивает секс. И вдруг рядом со мной оказался человек, который очень серьезно относится к сексу, который долго выжидал, прежде чем пойти на этот шаг.

Осознание того, чем я занималась, его, наверное, убивает. Он ведет себя как ни в чем не бывало, хотя я, скорее всего, кажусь ему омерзительной.

А может, так и должен поступать любящий человек? Он отодвигает на второй план свои чувства и действует в интересах любимого или любимой.

Я очень на это надеюсь, потому что люблю Джека. Вот почему я это сделала. Сегодня я раньше ушла из колледжа и, придя домой, собрала свои вещи. Я хотела написать ему записку, но в итоге пишу здесь. Я пытаюсь собраться с мыслями. Я не знаю, что ему сказать. В отличие от Эллиота и Цезаря Джек не заслуживает того, чтобы я просто исчезла. Но, что бы я ни написала, это будет выглядеть так, как будто я во всем виню его. Но разве кто-то, кроме меня, виноват в том, что я не жила нормальной жизнью, в том, что стала проституткой?

Я думала, что, сбежав от Цезаря, решу свои проблемы и смогу жить, как все. Теперь я понимаю, что давно утратила шансы жить нормальной жизнью.

Время идет. Быть может, будет лучше, если я просто уеду, а потом напишу Джеку письмо? Скорее всего, он вздохнет с облегчением, когда поймет, что притворяться больше не нужно, что он может начать поиски приличной девушки.

Потому что я уже никогда не смогу стать приличной девушкой.

Я

16 июня 2000 года

Мне не удалось уйти от Джека так, как я планировала. На этот раз я взяла больше вещей, чем обычно брала с собой, уходя. Но, спустившись вниз, я столкнулась с Джеком, ожидавшим меня у подножия лестницы.

Он догадался, что я собираюсь уйти. ДОГАДАЛСЯ! Ты можешь себе такое представить? Выходит, он знает меня лучше, чем я сама себя знаю, ведь я только сегодня утром решила, что нам необходимо расстаться!

— Пожалуйста, не уходи, — тихо попросил он, пристально глядя на сумку дяди Генри, при этом сощурившись так, как будто от боли с трудом видит. Я понимала, что только благодаря невероятному волевому усилию он сдерживает слезы. — Я стараюсь. Я изо всех сил стараюсь выбросить это из своей головы. И я понимаю, что все это было до того, как мы… Но во время первого раза это еще происходило. Отец пытался заставить меня в первый раз сделать это с проституткой… Я… — он дрожал всем телом, с трудом сдерживая слезы. — Я не смог. Тогда я не смог, а потом появилась ты. Я тебя совсем не знал, но с тобой все казалось таким естественным, и я сделал это… А потом… Я все время вижу тебя с другими мужчинами, и мне не удается избавиться от этих видений. Я знаю, что это несправедливо по отношению к тебе, что это моя проблема… но, пожалуйста, не уходи. Дай мне время. Мне просто необходимо время. Я буду стараться еще больше. Я обещаю.

— Я не могу позволить тебе это делать, — ответила я. — Джек, если любишь кого-то так сильно, как я люблю тебя, гораздо труднее пережить боль любимого человека, чем собственные страдания, какими бы сильными они ни были. То, что я с тобой сделала… Прости. Прости… Я не знаю…

Он в три прыжка преодолел разделявшее нас расстояние. Не колеблясь ни секунды, он меня обнял и поцеловал. Я уронила свои сумки и поцеловала его в ответ. Наверное, мне не следовало это делать. Наверное, я все же должна была от него уйти, но мне было так хорошо с ним!

Мне стало еще лучше, когда мы начали заниматься любовью прямо на полу в прихожей. Это позволило мне тут же забыть обо всех сомнениях и вообще обо всем на свете. Нам уже не нужны были слова, которых мне все равно не хватило бы, чтобы объяснить, какие чувства я испытываю к Джеку.

После этого все изменилось. Мы с ним немного сблизились, и наши отношения начали налаживаться. Я поняла, что мне уже не надо уходить. Я даже стала надеяться, что, учитывая перерыв в приеме таблеток, мы зачали ребенка.

Ева

Конец августа 2000 года (продолжение)

Эти телефонные звонки сводят меня с ума. Они ненадолго прекращаются, но стоит мне расслабиться и начать о них забывать, как повторяется то же самое. Он знает, чем меня можно достать. Но ведь и я знаю, чем можно достать его.

Совсем недавно, когда я в очередной раз сняла трубку, в ней, против обыкновения, раздался голос. Это был не его голос. Незнакомый мужской голос сообщил мне, что если я уйду, то получу девяносто тысяч фунтов. Это та самая сумма, которая была обещана мне в девяносто шестом году. Не раздумывая ни секунды, я бросила трубку.

Это был первый и последний из звонков, когда кто-то со мной заговорил.

Через две недели отец Джека прислал нам чек именно на эту сумму. Когда Джек мне его показал, меня затошнило. Я поняла, что представляют собой эти деньги, что означает этот «подарок». Гектор пытался отравить наши отношения с Джеком эхом того, что произошло в прошлом. Джек не знал, как быть. Он не любит брать деньги у отца, так как считает, что таким образом отец стремится установить контроль над его жизнью. Но Джек также знает, что мать относится к тому, что они с братом время от времени получают от родителей деньги, как к одному из способов укрепления взаимоотношений.

«Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ СУМЕЕШЬ ПРАВИЛЬНО РАСПОРЯДИТЬСЯ ЭТИМИ ДЕНЬГАМИ» — гласила приложенная к чеку записка.

Я сказала Джеку, что эти деньги следует пожертвовать женскому приюту (тому самому, в который я обращалась за помощью), а также благотворительной организации, помогающей бездомным. Джек охотно последовал моему совету. Жаль, что я не видела лица Гектора, когда он об этом узнал.

Уже на следующий день телефонные звонки возобновились. Наверное, не следовало так его злить, но мне очень не хочется чувствовать себя слабой и беззащитной.

Ребенка мы не зачали, и я снова принимаю пилюли.

Что поделаешь! Иногда желание родить ребенка одолевает меня с такой силой, что причиняет физическую боль. Я хочу девочку, и я хочу назвать ее Айрис в честь мамы. Это помогло бы мне заполнить огромную пропасть в моей душе, которая разверзается там каждый раз, когда я думаю о маме и потерянном нами времени.

Вот чем отчасти объясняется мое желание иметь ребенка. Я очень хочу, чтобы у меня появился еще один человек, которого я смогла бы любить. Но я понимаю, что не следует торопить Джека. Наши отношения только-только нормализовались. Мне не хочется снова раскачивать лодку.

Я

21 октября 2001 года

Из всех моих новых знакомых ближе всего мне Грейс Клементис.

Она и ее муж Руперт — одни из самых старых и близких друзей Джека. Она приняла меня с нашей самой первой встречи и с тех пор была ко мне очень добра. Она одна из тех богатеньких девочек, вся одежда которых увешана ярлыками с именами известных дизайнеров и которым все в жизни достается без всяких усилий. Тем не менее она очень добрая и открытая. Когда я с ней только познакомилась во время обеда, который Джек устроил для нас четверых, я решила, что она станет для меня большой проблемой. Я ожидала, что она будет держаться высокомерно и покровительственно. Но не успели мы подойти к нашему столику, как она крепко меня обняла и начала расспрашивать, как я познакомилась с Джеком, и что я думаю о его доме, и почему я так надолго исчезала из его жизни… Она все время улыбалась и вела себя так, как будто мы с ней были знакомы уже много лет. У меня создалось впечатление, что она действительно хочет, чтобы мы с Джеком были вместе. Она держалась со мной, как со старой подругой, и не существовало тем, которые мы не могли бы затронуть. Тем самым она давала мне понять, что считает меня одной из их небольшого круга. Она даже старалась не вспоминать непонятные мне шуточки, чтобы я ни секунды не чувствовала себя исключенной из общения.

— Ты даже не догадываешься, сколько раз Джек звонил мне с одним-единственным вопросом: почему, по моему мнению, ты исчезла, — сообщила мне она.

— Грейс… — предостерегающе произнес Джек.

— Что? — отозвалась она, широко распахнув глаза и изображая саму невинность. — Ведь это правда, разве не так? Моя любимая версия была такой: ты глубоко законспирированный агент спецслужб и поэтому не имеешь права вступать в какие бы то ни было отношения. — Я улыбнулась. — Да, да, он действительно так думал, — заверила меня Грейс.

Перед тем как попрощаться, она крепко меня обняла и прижала к себе, как старую подругу.

— Я рада, что ты вернулась, — произнесла она, как будто уже знала меня в прошлом. — Я надеюсь, ты больше никуда не исчезнешь.

Сегодня она снова стала для меня палочкой-выручалочкой, потому что Джек был в прескверном настроении. Честно говоря, я впервые видела его в таком состоянии. Пока мы собирались на встречу с Грейс и Рупертом, он чувствовал себя прекрасно и в темно-синей тройке с красным галстуком был хорош, как бог. Я надела простое красное платье в тон его галстуку, хотя произошло это совершенно случайно, поскольку выбирали одежду мы одновременно.

По пути в ресторан мы, как всегда, смеялись и шутили, и все было хорошо, пока не подали основное блюдо. Как только оно оказалось на столе, настроение Джека резко переменилось. Его лицо, обычно открытое и дружелюбное, стало замкнутым. Он мрачно смотрел в свою тарелку и, казалось, внутренне скрежетал зубами. На тарелке лежала жареная ягнятина, которую он очень любит. К тому же мясо не было ни недожарено, ни пережарено, а картофель и салат и вовсе выглядели чрезвычайно аппетитно. Вино нам подали замечательное, хотя Джек не пил, поскольку был за рулем. Я не понимала, в чем причина происшедшей с ним перемены. Я протянула руку и коснулась его бедра, тем самым спрашивая его, что с ним случилось. Он демонстративно от меня отодвинулся, что значило: не прикасайся ко мне!

Я не понимала, что я сделала не так и что с ним произошло. Мне стало не по себе. Подавив тошноту, я уставилась в свою тарелку. Я ожидала, что вот-вот в тарелку с макаронами и томатным соусом закапают мои слезы. Подняв глаза, я встретилась взглядом с Грейс и, поняв, что она заметила произошедшее, в смущении отвернулась.

— Слушай, Бритчем, в чем дело? — спросила она.

Джек поднял голову от тарелки и метнул в нее злобный взгляд.

— Как хорошо, что взглядом нельзя убить! — передернув плечиками, заметила она.

— Заткнись, Грейс, — рявкнул он.

— Тебе тоже приятного аппетита, — отозвалась она.

Обстановка за столом накалялась, и я знала, что все дело во мне, хотя и не понимала, что изменилось за последнее время.

— Знаете что, — неожиданно, но очень решительно произнесла Грейс, — если Джек немедленно не приободрится, я предлагаю украсть у него бумажник и оставить его здесь. Пусть идет на кухню и моет посуду, чтобы рассчитаться за наш весьма недешевый обед.

— Я не думаю, что Джек станет сопротивляться, — подхватил Руперт. — Он классно моет посуду, верно, приятель?

— Да что вы вообще знаете о мытье посуды? — отозвался Джек, внезапно снова становясь самим собой. — Вы ведь понятия не имеете, что такое тяжелая работа.

— А вот тут ты ошибаешься, — возразил Руперт. — Я супервайзер, а это тяжкий труд.

Руперт и Джек принялись перебрасываться шуточками, а я отодвинула стул, встала и, высоко подняв голову, направилась к дамской комнате. Я несколько раз обошла пустое помещение, не глядя на свое отражение в зеркалах и глубоко дыша, чтобы успокоиться. Но как я ни старалась, слезы предательски подступали к глазам.

Через пару минут в туалет вошла Грейс. Она подошла ко мне и крепко обняла. Я благодарно обняла ее в ответ.

— Вот увидишь, все будет хорошо, — прошептала она.

Мы стояли, обнявшись, посреди туалета, и я думала о том, как мне рядом с ней хорошо. Я старалась не заплакать, потому что не хотела до конца обеда сидеть с красными глазами и камнем на душе. Обнимая Грейс, я чувствовала, как моя душа освобождается от этой тяжести.

— Иногда Джек бывает настоящей задницей, — сказала она, продолжая прижимать меня к себе и поглаживая мою спину, — но он тебя очень любит.

Я кивнула.

— Надо его проучить. — Грейс хихикнула. — Давай напьемся! Пусть знает, как обижать девушек!

— Давай, — согласилась я и вместе с ней вернулась в зал, где восседал мой угрюмый жених.

Разумеется, немного позже я узнала, в чем заключалась проблема. Не успели мы переступить порог своего дома, как Джек обернулся ко мне.

— В Брайтоне остался хотя бы один мужчина, с которым ты не спала?

Услышав то, что он сказал, и то, как злобно он это произнес, я попятилась.

— Что? — прошептала я. — Зачем ты так?

— Сегодня в ресторане был мужчина, которого ты когда-то сопровождала. Я угадал?

Да, один из посетителей действительно был моим клиентом, но я не понимала, как Джек об этом узнал, и поэтому промолчала.

— Ты спрашиваешь себя, как я узнал? — поинтересовался он, правильно поняв мое молчание. — Когда ты видишь кого-то из них, ты меняешься в лице. Неудивительно, что ты не любишь рестораны. В таких местах ты их обычно и встречаешь. Только что ты была нормальной, и вдруг твои глаза стекленеют, а лицо каменеет, как будто ты начинаешь припоминать все подробности.

— Я вовсе этого не делаю, — сказала я.

Я и не догадывалась, что это столь очевидно и кто-то кроме меня и упомянутого клиента знает о том, что между нами произошло.

— А что ты делаешь? — Джек буквально выплюнул эти слова, и его лицо исказила злобная ухмылка.

— Я пытаюсь сделать вид, что ничего этого не было. Я пытаюсь стереть из своей памяти его лицо и все, что я о нем знаю, чтобы при виде его больше никогда не испытать шок.

— А сколько их у тебя было? — спросил он.

— Я думала, что мы больше не будем об этом говорить, — ответила я.

— Я тоже так думал, но иногда мне не удается с собой совладать. У нас с тобой есть эта огромная тайна, и обычно меня это практически не беспокоит. Но в то же время я боюсь куда-то с тобой ходить, потому что мы то и дело встречаем кого-то из них и на твоем лице появляется это выражение. Как только я понимаю, что перед нами очередной клиент, я вижу перед собой экран, на котором идет фильм с вашим участием. — Он постучал пальцем по лбу. — Я представляю тебя с ним, и я… — Он замолчал, и его глаза расширились от ужаса, постепенно распространявшегося на все лицо, по мере того как его сознанием овладевал новый кошмар.

— Ты когда-нибудь сопровождала моего отца? — спросил он. — Ты делала это с ним?

Я смотрела на него. На моего красавца Джека. Я знала, что, когда я отвечу на его вопрос, он возненавидит меня до глубины души и будет ненавидеть до конца своих дней.

«Не заставляй меня отвечать, Джек, — мысленно умоляла я. — Не заставляй меня делать это с нами».

— Так да или нет? — произнес он.

Я закрыла глаза, не в силах видеть то опустошение, которое собиралась произвести в его душе, и прошептала:

— Да.

Я постаралась произнести это как можно тише, отчаянно надеясь, что он этого не услышит, а значит, не будет страдать. Но он, конечно, услышал. В ответ на мое признание раздался страшный глухой удар, который сопровождал хруст ломающихся костей. Я поняла, что, ударив кулаком по стене, Джек, видимо, раздробил все до единой косточки своей кисти.

Я с закрытыми глазами продолжала стоять посреди прихожей. Мне хотелось оказаться в другом месте и быть кем угодно, только не самой собой. Начав торговать собой, я не знала, что когда-то это уничтожит человека, которого я буду любить больше всего на свете. Откуда я могла это знать? Я не думала о будущем, я жила сегодняшним днем и старалась не оказаться на улице, чтобы не пасть еще ниже. Откуда я знала, что в далеком будущем я буду счастлива, что я избавлюсь от приятеля-наркомана и встречу человека, которого полюблю всей душой?

— Прости, — прошептала я, прося прощения и у него, и у себя за то, что совершила ошибки, которые загнали нас в эту ситуацию.

Я услышала, как он вытащил кулак из стены. Посыпались куски штукатурки. Затем я услышала, как он опустился на пол, и все пространство вокруг нас заполнилось звуками его плача.

Я его сломала.

Я и представить себе не могла, что он чувствует, потому что никто и никогда не причинял мне такой боли, которую я только что причинила ему. Мне было очень больно из-за того, что мама не поверила мне, когда я рассказала ей об Алане. Но мне стало легче после того, как я узнала, что на самом деле это было не так. Ничто не могло облегчить страданий Джека. Ничто не могло изменить тот факт, что меня трахал его отец. Я отказываюсь называть это сексом или говорить, что я с ним «спала», потому что это с самого начала было деловой договоренностью, которую он потом извратил, сделал чем-то личным, но бесконечно омерзительным. Он превратил мою жизнь в сплошной кошмар.

— Прости, — повторила я уже громче.

Я не знала, что еще ему сказать. Это не было любовной связью. В этом не было ничего радостного. Это было так ужасно, что я не то что говорить — вспоминать об этом не хотела. И я надеялась, что мне удастся все забыть, если только Гектор оставит меня в покое.

Наконец Джек сумел подняться на ноги, опираясь о стену здоровой рукой. Вторая рука превратилась в кровавое месиво. Я не знала, как он собирается жить и работать с размозженной кистью.

— Ты должна была солгать, — обратив ко мне распухшее от слез лицо и пытаясь справиться с обрушившимся на него горем, произнес он.

— Да, я знаю, — ответила я.

«А ты не должен был спрашивать, — подумала я. — Если ты не хотел получить честный ответ, зная, что не сможешь с этим жить, ты не должен был меня об этом спрашивать».

— Я вызову такси и отвезу тебя в больницу, — предложила я.

Он покачал головой.

— Я хочу остаться один, — пробормотал он и вышел за дверь.

Я стояла и смотрела ему вслед. Выйдя из дома, он сел в машину, а потом склонил голову на руль. Он до сих пор там. Я не знаю, вернется он в дом или собирается провести в машине всю ночь.

Я, как последняя идиотка, отказалась от своей квартиры, поэтому бежать мне некуда. Впрочем, я не думаю, что он выгонит меня. Он не такой. Я уверена, что он разрешит мне пожить в одной из свободных комнат, пока я не подыщу себе жилье. Он беспрестанно твердил, что мне незачем работать, что он зарабатывает более чем достаточно, чтобы содержать нас обоих. Но я не собиралась повторять свою ошибку. Я не собиралась всецело полагаться на другого человека, перекладывая на него свои финансовые проблемы. Поэтому у меня кое-что отложено, и я смогу снять квартиру. Но я не уверена, что хочу оставаться здесь, пусть даже временно. Я не вынесу того, что при каждом взгляде на меня Джек будет видеть не настоящую Еву, а грязную шлюшку.

Да, я несовершенна. У меня есть недостатки. Но я уже не проститутка.

Сколько еще раз мне придется это повторить: не знаю, что делать. Неужели такие люди, как я, не имеют права на другую жизнь? Неужели их жизнь — это всего лишь набор перекрестков, на каждом из которых им приходится делать нелегкий выбор? Неужели их жизнь — это набор невыносимых ситуаций, в которых они ищут и не находят ответа на главный вопрос: что делать? Во всяком случае, моя жизнь именно такова.

Я

18 декабря 2001 года

Восемь недель спустя с руки Джека сняли гипс. Завтра мы поженимся.

Мы условились больше об этом не говорить. Когда он вернулся из больницы на следующий после нашего грандиозного откровения день, то рассказал мне, что ему давно известно о том, что его отец пользуется услугами проституток, и он ненавидит отца за это. Если бы не мать, он вообще разорвал бы с ним всякие отношения. Но он не может открыть ей всю глубину предательства отца, так как опасается, что она не вынесет этого удара.

Мне очень хотелось спросить, правду ли мне говорил Гектор, жалуясь на то, что жена лишила его секса и вообще любви. Познакомившись с Хэрриет, я в этом усомнилась, но кто может знать, что происходит за закрытыми дверями? За фасадом счастливой семьи могут прятаться глубоко несчастные люди.

Джек сообщил мне, что уже много лет не любит и не уважает отца. Более того, он ненавидит себя за то, что ему удается делать вид, будто его не трогает то, чем занимался… занимается Гектор.

— Но ты же любишь свою мать! — напомнила я ему. — Я много раз говорила себе, что из любви к маме должна была остаться и позволить ее сожителю сделать со мной то, что он пытался сделать. Ради тех, кого мы любим, мы готовы на все.

— Мой отец тебя узнал? — наконец спросил Джек. — Он когда-нибудь что-нибудь говорил тебе по этому поводу?

Я взглянула на его руку и поняла, что не могу честно ответить на этот вопрос.

— Я не думаю, что он меня узнал, — произнесла я. — Мужчины, которые ходят к проституткам, видят в нас не людей, а ходячие влагалища, так что меня нисколько не удивляет то, что он меня не вспомнил.

— Пожалуйста, не говори «в нас», — попросил Джек. — Ты этого уже не делаешь.

— Да, не делаю, — кивнула я. — Уже давно не делаю.

Он тоже кивнул. Мы смотрели друг на друга, вспоминая, какими были в самом начале, и сравнивая это с тем, какими стали.

— Давай поскорее поженимся, — предложил Джек.

Таким образом он дал мне понять, что больше не собирается об этом говорить.

— Хорошо.

— Грейс и Руперт могут быть нашими свидетелями, — продолжал он.

Я кивнула.

Мне некого было приглашать, за исключением, быть может, Дон. Но поскольку от нее уже больше года не было никаких вестей, я решила не проверять вероятность того, что она стала одной из огромного числа бесследно исчезающих каждый год проституток. Я сказала себе, что она занята и ей не до меня.

— Как ты смотришь на то, чтобы больше никого не приглашать? — спросила я.

Я видела, что он тоже об этом думает, но не решается произнести вслух, опасаясь, что я неправильно его пойму. Или, точнее, что я пойму его правильно и это причинит мне боль. Джек не хотел случайно пригласить на свадьбу кого-нибудь из моих бывших клиентов.

Он грустно смотрел вдаль.

— Ты уверена, что это то, чего ты хочешь?

— Там будешь ты и буду я, а больше нам никто не нужен. Разве не так?

— Так.

Я протянула руку и коснулась его закованных в гипс пальцев.

— Скажи, Джек, а ты уверен, что ты этого хочешь? Если нет, то незачем вообще что-либо делать.

Внезапно его лицо озарилось солнечной улыбкой, от которой мое сердце екнуло и покатилось куда-то вниз.

— Ева, я никогда и ничего не хотел так сильно, как жениться на тебе. Вся моя жизнь — это неясный шум, на фоне которого мое сердце громко и радостно поет о любви к тебе.

Ничего прекраснее я в своей жизни не слышала. В этот момент я поняла, что мы действительно больше никогда не будем об этом говорить.

Скоро приедет Грейс, а Джек сегодняшнюю ночь проведет в их доме. Я выдернула телефонный шнур из розетки. Я включу телефон, когда Грейс переступит через порог нашего дома. Телефонные звонки становятся все более частыми и настойчивыми. Наверное, он хочет меня предостеречь, чтобы я не вздумала явиться на рождественский обед. Но нас там и так не будет, потому что мы собираемся провести медовый месяц в Хоуве. Разумеется, в постели. Не выходя из дома.

Грейс умирает от нетерпения. Она мечтает поскорее увидеть мое свадебное платье. Я пообещала ей показать его вечером накануне свадьбы. Вот она удивится!

Я очень взволнована. Ведь это именно то, чего я ждала с самой первой встречи с Джеком. И вот моя мечта осуществилась.

19 декабря 2001 года

Я миссис Ева Бритчем.

Мне хочется повторить это еще раз.

Я МИССИС ЕВА БРИТЧЕМ!

Джек заплакал, когда увидел, как я иду к нему по проходу. Пока наш брак регистрировали, мы держались за руки. Грейс тоже плакала, и даже у Руперта глаза были на мокром месте.

Давая обет, я с трудом выговаривала слова, потому что внезапно осознала всю серьезность этого шага. Одновременно у меня внутри все пело от радости.

Выглянуло солнце, и Грейс осыпала нас конфетти, а Руперт стал щелкать затвором фотоаппарата.

Джек на руках занес меня в дом, и мы долго лежали в постели, пили шампанское и смеялись, представляя себе, какой сказочно прекрасной будет наша совместная жизнь.

Мне не верится, что я могу быть так счастлива.

Навеки влюбленная,

Миссис Ева Бритчем

17 марта 2002 года

Мы с Джеком сегодня говорили о ребенке. Мы уже давно об этом поговариваем, потому что оба хотим детей. Но сегодня мы впервые обсуждали это всерьез.

Конечно, я хочу этого прямо сейчас. Я к этому готова. Я думаю, что и он к этому готов. Чего же мы ждем? Я смогу на год прервать занятия в колледже. Что касается моей работы, то декретные мне все равно не причитаются, и на какое-то время мне придется всецело положиться на Джека. Кроме того, мне очень хочется, чтобы у меня была маленькая копия Джека — девочка или мальчик. Я действительно хочу любить еще одну частичку моего любимого.

Он тоже хочет ребенка, но предлагает подождать год или около того, чтобы мы могли немного пожить вдвоем, узнать друг друга получше, съездить куда-нибудь отдохнуть.

Конечно же, он прав, и я согласна со всем, что он говорит, но все равно мечтаю о малыше. Мне очень хочется забеременеть. Ведь теперь это будет желанная и запланированная беременность, а не… не так, как это было в прошлый раз. Я очень хочу стать мамой. Я знаю, что быть ею нелегко, но мысль о том, что у меня будет ребенок от Джека, переполняет меня радостью.

Впрочем, нам предстоит подождать всего лишь год, и тогда мы перестанем предохраняться. Я еще вспомню нынешнее беззаботное время и буду благодарна судьбе за то, что оно у нас было. Ведь когда родится ребенок, нам придется забыть о спокойном и безмятежном сне!

У нас с Джеком все очень хорошо. Чтобы это изменилось, должно произойти нечто экстраординарное. Мы как будто снова очутились на той стадии наших отношений, когда стремились проводить вместе каждую свободную минуту. Мы болтаем и смеемся. Мы живем в нашем мирке, не обращая внимания на огромный окружающий нас мир. Если бы мы не были вынуждены ходить на работу и на занятия, то, наверное, с радостью стали бы отшельниками, живущими в гармонии, нарушаемой только поползновениями огромного внешнего мира.

Дом полностью готов. Все комнаты отремонтированы и «одеты» в мебель, портьеры и ковры. Это было поистине эпическое деяние, и Джек почти в одиночку вынес все это на своих плечах. Но результат того стоит.

Я часто хожу по дому, поглаживая стены, ощущая босыми ногами ковры, вдыхая в себя аромат каждой комнаты, наслаждаясь результатами нашего труда. Я действительно воспринимаю этот дом как свой. Мне невероятно повезло, и я вместе с Джеком смогла излить на него свою любовь и заботу. Мы выкрасили стены в белый цвет с легким оттенком зелени, и благодаря этому все вокруг как будто смягчилось и стало более приветливым. Каждую комнату согревают яркие цветовые акценты, и, что еще более важно, повсюду висят фотографии. Все эти годы мне так не хватало присутствия близких людей, но теперь на меня отовсюду смотрит юный Джек, хотя есть тут и наши общие снимки, и такие, где я одна. Я морщусь, когда смотрю на последние, но в целом они тоже ничего.

В гостиной висит наша свадебная фотография. На ней мы сняты сразу после того, как нас расписали. На нас дождем сыпется конфетти, а мы с Джеком держимся за руки и улыбаемся в объектив, одновременно незаметно, как нам казалось, косясь друг на друга.

Я сделала копию единственной фотографии, которую привезла из Лидса и на которой я снята вместе с родителями.

Мы не сможем немедленно родить детей, но наш дом готов, мы готовы, так что, если в ближайший год не произойдет что-то УЖАСНОЕ, мы очень скоро станем на дорожку, которая ведет к материнству и отцовству. Думаю, я смогу немного потерпеть. Джек как-то сказал: «Что за спешка? Мы ведь никуда не денемся».

С большой любовью ко всем,

Ева

19 февраля 2003 года

Я последний раз делаю запись в дневнике. Вести его становится слишком опасно. Опасно даже извлекать эти тетради из тайника, и мне придется их спрятать с тем, чтобы уже никогда не доставать. Я могла бы их сжечь, но я не хочу их уничтожать. Это было бы все равно, что уничтожить свою жизнь, какой бы неудавшейся и странной она ни была.

Вчера на меня напали среди белого дня, когда я спускалась по Кингсвей, готовясь повернуть на нашу улицу. Напавший схватил меня и втащил в подъезд жилого дома. Я не видела его лица, потому что он все время был сзади, но было ясно, что это человек крупного телосложения, потому что рядом с ним я почувствовала себя карлицей. Он зажал мне рот и нос рукой в кожаной перчатке, и от запаха пропотевшей кожи меня чуть не вырвало. Еще от него несло удушающе-сладкой смесью травки и пота. Так пахло от Эллиота в те дни, когда он не утруждал себя принятием душа.

У меня мелькнула мысль, что это Эллиот, что он меня нашел и собирается убить. Я начала вырываться и пинать его ногами. Я пыталась кричать сквозь закрывшую мне рот перчатку и была готова на все, только бы высвободиться и убежать.

— Мистер Цезарь передает привет, — прошептал он мне на ухо. Я узнала этот голос — я уже слышала его по телефону. — Если ты не отдашь ему свои дневники, в следующий раз все будет намного хуже.

Его рука, обхватившая меня поперек туловища, опустилась и рванула полу моего жакета. Большие черные пуговицы разлетелись во все стороны. Я наблюдала за тем, как они скачут по полу, и чувствовала, что в мою душу проникает леденящий ужас. До появления в моей жизни Цезаря на меня нападали дважды. Но это было нечто совершенно иное, очень личное и от этого более жуткое. Было ясно, что этот человек выполнит поручение Цезаря, которому ничего не стоило оборвать мою жизнь. Когда в девяносто шестом году он сказал, что убьет меня, если я попытаюсь сбежать, по его глазам я поняла, что он не шутит.

Человек, которого он направил ко мне в этот раз, толкнул меня вперед с такой силой, что я упала на четвереньки. Одновременно он сорвал у меня с плеча сумку, а потом расстегнул на ней молнию и вытряхнул содержимое мне на голову.

После этого он расхохотался и вышел на улицу. Я не двигалась, пока его смех и звук шагов не стихли вдали. Я думала о том, что у него наверняка был нож, которым он мог полоснуть меня по горлу или воткнуть его мне в бок. Дрожа и едва сдерживая слезы, я собрала часть вещей в сумку, остальное сгребла в охапку и бросилась бежать домой на подкашивающихся от пережитого ужаса ногах.

Я едва не попрощалась с жизнью, находясь всего в нескольких футах от дома!

И я все еще дрожала, когда домой вернулся Джек. Я рассказала ему, что на меня напал грабитель, который убежал, так ничего и не взяв. Джек немедленно вызвал полицию. Приехавшие полицейские были очень предупредительны. Они приняли у меня заявление о нападении. Я мало что могла им рассказать, потому что так и не разглядела лица напавшего на меня мужчины. Я описала кожаные перчатки и запах конопли, но больше ничего конкретного сообщить не смогла. У меня и в мыслях не было сказать им, что это было предупреждение, что меня хочет убить мой бывший сутенер, продававший меня своим дружкам, которые преднамеренно причиняли мне боль, занимаясь со мной сексом. Я не могла им сказать, что, как мне кажется, мои дни сочтены.

Когда полицейские ушли, я чуть было не рассказала обо всем Джеку. Он обнимал меня, укачивал и успокаивал, уверяя, что мир — не такое уж плохое место, просто в нем иногда встречаются люди, совершающие дурные поступки, а я с трудом удерживала поток признаний. Но потом я вспомнила сломанную кисть Джека и его слезы после того, как он узнал, что я была с его отцом. Я поняла, что не имею права так с ним поступить. Чтобы разрушить власть Цезаря над собой, я должна была все рассказать Джеку, но знала, что такого права у меня нет.

Если бы это был кто-то другой, я не колебалась бы ни секунды. Но это был Джек, которого я очень любила, и я не хотела очередным признанием сделать ему больно. У меня был шанс, но я им не воспользовалась. Если бы я сделала это сейчас, я бы не только причинила боль Джеку, я разрушила бы его семью, и его отношение ко мне изменилось бы навсегда.

Если бы я отдала Цезарю дневники, тем самым я подписала бы себе смертный приговор. Цезарь угрожает мне только потому, что не может до них добраться. Возможно, я должна нанести ответный удар? Может, сказать ему, что, если он и дальше будет мне угрожать, я покажу дневники Джеку? А если он оставит меня в покое, то опасаться ему будет нечего. Почему я веду себя так пассивно? Почему я все это ему позволяю? Он действует так, потому что боится. Я могу начать действовать, потому что мне нечего терять.

Так я и поступлю. Я спрячу дневники и дам ему отпор.

Но сейчас я должна с тобой попрощаться. Ты была верной и терпеливой подругой. Ты слушала меня безо всякого осуждения. Мне тебя будет не хватать. Быть может, когда я состарюсь, я достану эти записи и перечитаю их. Быть может, над чем-то я даже смогу посмеяться. Быть может, прошедшие годы позволят мне иначе взглянуть на эти события, хладнокровно и снисходительно, и я даже смогу поделиться с Джеком всеми своими секретами, потому что меня уже не будет сдерживать страх его потерять.

Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала. За то, что ты была со мной и, выслушивая меня, не дала мне сойти с ума. Я буду по тебе скучать. Целую.

С вечной любовью,

Ева

Либби

— Бог ты мой, Ева, что же ты натворила! — обращаюсь я к лежащей передо мной тетради, потому что сама Ева уже навсегда исчезла. — Как ты могла пойти против него, зная, на что он способен? Ты что, с ума сошла?

Я знаю, ей казалось, что у нее не было выбора. Но надо быть сумасшедшей, чтобы угрожать Гектору! Ведь он это сделал, теперь я в этом не сомневаюсь. И он ни в чем не признался, предоставив полиции арестовать Джека. Своего собственного сына. Этот человек — настоящий психопат. Вот что в этой истории беспокоит меня больше всего. Внешне он выглядит совершенно нормальным. Ни за что не догадаешься, что перед тобой безумец.

А молчаливые телефонные звонки продолжают раздаваться в нашем доме. Но только в отсутствие Джека. Они разрывают мою жизнь на отрывки от звонка до звонка. Теперь он преследует меня, это ясно как божий день.

«Динг-донг!» — раздается мелодичный голос дверного звонка.

У меня замирает сердце. «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, — проносится у меня в голове. — Он звонит по тебе».

Бутч уже взлетел по лестнице и облаивает входную дверь.

«Динг-донг!»

Звонок не унимается, и я поспешно оборачиваю дневники бархатом, сую их в пакет, прячу в камине и наконец закрываю заслонку.

«Динг-донг!»

Кто бы это ни был, уходить он не собирается. Я стараюсь как можно быстрее преодолеть лестницу, ведущую из подвала наверх, запираю дверь на ключ и опускаю его в карман.

«Динг-донг!»

Я распахиваю входную дверь и только теперь понимаю, что это может быть Гектор. Разве две минуты назад я сама не думала о том, что все эти телефонные звонки исходят от него, поскольку теперь в роли его жертвы оказалась я? И вот я бездумно отворяю дверь, не узнав предварительно, кто находится по другую ее сторону.

— Хэрриет! — с облегчением выдыхаю я, радуясь тому, что передо мной не Гектор.

Ее обычно дружелюбное лицо превратилось в угрюмую маску, губы сжались в тонкую жесткую линию, а взгляд немигающих глаз буквально впивается в меня. В ней нет ни капли того тепла, которое обычно окружает ее, подобно пушистому и ласковому облаку. Более того, ее облик пугает. От страха мои внутренности скручиваются в тугой узел, как и в момент аварии. Я умру. Я это знаю так же точно, как знала тогда. Хэрриет — убийца.

Она надевает улыбку Хэрриет на лицо убийцы.

— Либерти, мне надо поговорить с тобой о Гекторе.

— Я… Я… Э-э… Мне надо идти, — запинаясь, произношу я.

Услышав, как дрожит мой голос, Бутч мчится к своей корзинке и, запрыгнув в нее, только что не закрывает лапами глаза.

— Пойдешь после того, как мы побеседуем, — твердо говорит она и делает шаг вперед, вынуждая меня отступить на шаг назад. — Не волнуйся, я сама сделаю чай, — продолжает она, врываясь в дом. — В конце концов, я хорошо готовлю чай — я ведь и мать и хозяйка.

У меня в кармане лежит мобильный телефон, и я держу руку на кнопке вызова.

Пока Хэрриет, готовя чай, металась по моей кухне, как по своей собственной, я набрала на экране цифры 999 и сунула телефон в карман.

Надеюсь, что мне удастся отбиться от женщины ее возраста, но я в этом не уверена, потому что сейчас я намного слабее, чем до аварии. Но если она на меня нападет, я успею позвонить на номер 999, что даст полиции возможность отследить звонок и прийти на помощь. Я очень на это рассчитываю. Я вспоминаю слова Энджелы, которая удивлялась тому, что люди так полагаются на мобильные телефоны, как будто это оружие, способное спасти их в смертельно опасной ситуации.

««Я женщина, но мне ничего не угрожает, потому что у меня есть мобильный телефон» — вот как они рассуждают», — говорила она.

Я соглашалась с тем, что это нелепо, потому что людей грабят, насилуют и убивают независимо от того, есть у них мобильный телефон или нет. И вот я сама вынуждена полагаться на этот хрупкий аппарат.

Не знаю, почему я не настояла на том, чтобы Хэрриет ушла. Как выяснилось, я просто не способна ей нагрубить, несмотря на то, что заподозрила ее в недобрых намерениях.

Мы расположились на диване в гостиной комнате. Я села как можно дальше от нее, вытащила мобильник из кармана и положила его рядом с собой. Надеюсь, что Хэрриет этого не заметила. Но не могу же я сидеть на диване, сунув руку в карман!

— Кофе вместо чая, — произносит она, протягивая мне чашку. Моя рука дрожит, и чашка громко дребезжит о блюдце. Глаза Хэрриет, такие же зеленые, как и у Джека, задерживаются на прыгающей у меня в руках посуде и поднимаются к моему лицу. — Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашивает она.

— Да, все отлично, — заверяю я ее, незаметно отодвигаясь еще дальше. — Почему вы спрашиваете?

Хэрриет наливает в свою чашку чай и молоко и делает два изящных глотка. Я, наблюдая за ее руками и губами, спрашиваю себя, трудно ли ей было столкнуть Еву с лестницы, и пытаюсь представить, как из этих искаженных яростью губ вырывались проклятия.

— Вот так-то лучше, — со вздохом произносит она. — Стоит мне сесть за руль, и я начинаю умирать от жажды. — Она осторожно ставит чашку на стол и переключает свое внимание на меня. Я пытаюсь скрыть от нее настороженность и страх, хотя бороться с этими чувствами мне очень трудно. — Итак, Либерти, — продолжает она, — сейчас я задам тебе вопрос и очень рассчитываю на честный ответ.

— Хорошо, — киваю я.

— Ты спишь с Гектором?

Я замираю и закрываю глаза, чтобы сообразить, правильно ли я расслышала ее слова. Когда я снова их открываю, мое лицо искажено изумлением и отвращением.

— Нет! — восклицаю я. — Категорическое, абсолютное НЕТ! Как вам такое могло прийти в голову?

Я содрогаюсь, будто пытаюсь стряхнуть с себя это предположение, прежде чем оно успеет ко мне прилипнуть, сделать меня грязной.

— Но ты была бы не первой из жен Джека, кто это делает, не так ли?

Пространство вокруг нас замирает. Я смотрю в глаза Хэрриет, которая без смущения встречает мой взгляд.

— Вы об этом знаете? — спрашиваю я.

— Конечно. Кажется, ты считаешь, что это я убила Еву.

— Я…Я…

— Не волнуйся, — успокаивает меня Хэрриет. — На твоем месте я думала бы то же самое.

— Как вы узнали?

Горькая усмешка искривляет ее губы.

— Жены таких мужчин, как Гектор, не слепы и не полные дуры. Мы знаем о слабостях и недостатках своих мужей. Просто мы не забываем, что нам есть что терять.

Я молчу, потому что не могу даже представить себе, как можно жить с человеком, зная, что он тебе изменяет. Мне было трудно свыкнуться даже с тем, что Джек продолжает любить женщину, которой уже нет в живых. Если бы я знала, что он вступает, в сексуальные отношения с другими женщинами… Я бы этого не вынесла.

— Я вижу, что ты этого не понимаешь. Позволь, я немного расскажу тебе о своей жизни, — продолжает Хэрриет. — Когда-то я гораздо чаще ходила с Гектором на различные мероприятия, чем сейчас. Мы бывали в ресторанах, встречаясь с друзьями, или просто ужинали там. Когда дети вырастают и начинают жить своей жизнью, появляется больше возможностей проводить время вместе. Но я начала замечать, что некоторые женщины при виде Гектора просто застывают от ужаса. Сначала они смотрели на него, а потом переводили взгляд на меня. Причем на него они смотрели со страхом, а на меня — растерянно. Но некоторые из этих молодых женщин смотрели на Гектора глазами, исполненными сочувствия, а на меня — с отвращением и презрением.

Когда мне эти взгляды уже изрядно надоели, я как-то раз столкнулась с одной из таких девушек в ресторане, где она работала официанткой. Я отвела ее в сторонку и спросила, откуда она знает моего мужа. Она попыталась это отрицать, но я пригрозила, что, если она не скажет мне правду, ее выгонят с работы.

«Сука! — думаю я. — Избалованная легкими деньгами сука! Она угрожала человеку, для которого работа — это способ выжить. Сука!»

Увидев выражение моего лица, Хэрриет говорит:

— Я и сама не горжусь тем, что сделала, но ты должна меня понять. Я видела, что обо мне и Гекторе шепчутся, и я должна была знать причину этого. Но, узнав ее, я пожалела о том, что не смогла смириться со всеми этими взглядами и шепотками. Официантка рассказала мне, что познакомилась с Гектором в борделе, где она раньше работала.

Я смотрю на Хэрриет и думаю о том, что должна изобразить на своем лице удивление, но у меня нет на это сил.

— Я вижу, что это для тебя не новость, — печально произносит Хэрриет. — Она рассказала мне, что поначалу он был очень мил и жаловался на то, что его жена — я - отвергает его, преждевременно положив конец интимным отношениям, и что больше всего на свете он жаждет ласки и внимания. Она сказала, что во время первых встреч они просто разговаривали и иногда она его обнимала. Однажды вечером он начал оплакивать свои разрушенные отношения с женой, а она его утешала. И тут он овладел ею… — голос Хэрриет дрогнул, но она взяла себя в руки и закончила: —…без всякой защиты.

Ее глаза наполняются слезами, и она смотрит на свою чашку.

Как я могла считать ее убийцей? Да я, должно быть, совсем выжила из ума!

— Тогда у нас с ним еще были супружеские отношения, и он подвергал меня риску, но, судя по всему, Гектора это не волновало. Потом он начал приходить к ней снова и снова. Чтобы она не отказывалась от встреч с ним, он каждый раз назывался другим именем. И с каждым визитом он становился все агрессивнее и вел себя все более разнузданно. И хотя он давал ей все больше денег, уже к пятому разу она не могла смотреть на него без ужаса. Владельцам борделя не было никакого дела до того, что он над ней издевается, потому что он и им приплачивал за то, чтобы его к ней пропустили. После десятой встречи она сбежала, потому что больше не могла жить в постоянном страхе, ожидая его следующего визита.

Ее глаза по-прежнему устремлены в пространство, как это делаем все мы, когда пытаемся понять, как нам быть. Она смахивает скользящую по щеке слезу.

— Я поняла, что она не лжет, — продолжает рассказывать Хэрриет. — И я поняла, что мой муж — чудовище.

— Почему же вы от него не ушли? — спрашиваю я.

— Куда я могла пойти? — отвечает она вопросом на вопрос. — Или ты думаешь, что такой человек, как Гектор, допустит, чтобы от него кто-то ушел? Почти всю свою взрослую жизнь я была женой и матерью. Я много лет нигде не работала, не считая своего собственного дома. Право принимать решение есть только у Гектора. Он замучил бы меня юридическими тяжбами и навсегда разлучил бы с детьми. Я сделала все, что смогла, а именно покинула его постель и стала строить планы на будущее. Я уже очень давно откладываю деньги. Вскоре я буду располагать суммой, достаточной для того, чтобы уйти от него и выдержать любое юридическое сражение без серьезных для себя последствий.

— Но вы можете уйти от него хоть завтра. У нас места более чем достаточно.

Хэрриет решительно мотает головой.

— Нет. Не забывай, что у меня два сына. И пусть Джек знает о Гекторе больше, чем мне того хотелось бы, я не знаю, что известно о нем Джеффри, и не хочу рисковать нашими отношениями, пока я не готова к серьезному разговору с ним.

Я не могу понять, почему она не уходит от мужчины, которого не уважает, более того, который вызывает у нее такое отвращение. Только потому, что она хочет сохранить лицо? Вряд ли я на такое способна. Я не осталась бы даже ради ребенка. Боязнь причинить ему непоправимый вред взяла бы верх над желанием сохранить семью.

— С чего вы взяли, что я сплю с Гектором? — спросила я.

Хэрриет делает еще один глоток чая. По ее устремленным вдаль, похожим на изумруды глазам я вижу, что она тщательно подбирает слова.

— Когда я поняла, почему на меня так смотрят эти молодые женщины — а почти все они были молоды, — мне пришлось практически совсем отказаться от участия во всяких мероприятиях вместе с Гектором. Эти взгляды стали для меня просто невыносимыми. И тогда я начала больше времени проводить с женами его друзей. И я видела, как они с пониманием поглядывают друг на друга, в то же время публично не признавая неверность своих супругов. Я обнаружила, что я не одна такая. Как раз наоборот. Остальным женам тоже приходилось с этим мириться. Это придало мне сил и уверенности в правильности принятого мною решения не спешить, дождаться подходящего момента.

Однажды мой драгоценный Джек привел к нам в дом женщину, на которой хотел жениться. Я была счастлива: он наконец-то решил остепениться! Представь себе мой ужас, когда я увидела на ее лице страх, свидетельствующий о том, что ей тоже пришлось терпеть издевательства Гектора. Присмотревшись к ней, я поняла, что в ее случае это было что-то гораздо более личное и жуткое. Я также поняла, что Джек ни о чем не догадывается, и поэтому промолчала. Но жить с этим мне было очень сложно. Это была самая трудная из всех задач, которые ставила передо мной жизнь. Мне пришлось ограничить общение с сыном, лишь бы не заставлять ее оказываться за одним столом с Гектором.

Когда я узнала, что они решили пожениться тайно, я плакала два дня подряд, потому что это было подтверждением всех моих подозрений. Из-за того, что натворил Гектор, я не смогла присутствовать на свадьбе сына.

«И все же ты поставила их свадебную фотографию у себя в гостиной», — подумала я.

— Я по-прежнему не понимаю, как это связано с тем, что вы подумали обо мне и Гекторе, — сказала я.

— Дело в том, Либби, что я вижу то же самое выражение и в твоих глазах. Когда я с тобой познакомилась, его там не было, впрочем, как и все последующие годы. Но во время наших последних двух встреч я заметила, что ты смотришь на него со страхом и презрением… Я испугалась, что после аварии он, применив силу… воспользовался твоей беспомощностью и уязвимостью.

Я перевожу взгляд на черный экран лежащего рядом со мной телефона. Эта чернота скрывает цифры 999, мой шанс позвать на помощь. Сейчас мне очень нужна помощь. Что я могу ей рассказать из того, что мне известно? С одной стороны, если она все узнает, то, быть может, мне не будет угрожать такая серьезная опасность со стороны Гектора. С другой стороны, разве я могу быть уверена, что ей можно доверять? Ведь она, зная правду о Гекторе, оставалась рядом с ним! Откуда мне знать, что она не подвержена в какой-то мере стокгольмскому синдрому? Она могла убить Еву, выполняя его поручение. Может, она пришла ко мне, чтобы собрать для него информацию?

— Я узнала, что он посещает проституток, — ответила я, — и перестала его уважать. Простите, но меня выворачивает от одной мысли об этом.

— А Ева? — спрашивает она. — Как ты узнала о Еве?

— Я это вычислила. Я немного знала историю Евы, о том, что она жила в нищете. Учитывая, как относится к отцу Джек, было нетрудно сложить два и два.

— Джек знает о Еве и своем отце?

— Думаю, что знает, — отвечаю я. — Прямо я его об этом не спрашивала.

Мучительное страдание искажает лицо Хэрриет. Мне хочется подойти к ней, обнять ее, позволить ей поплакать у меня на плече. Но я знаю, что для нее это неприемлемо. Это означало бы утрату собственного достоинства, а это уже чересчур.

— Я сейчас уйду, — наконец говорит она. — Я и так злоупотребила твоим терпением и отняла у тебя время.

Я не могу отпустить ее в таком состоянии. Я никогда не прощу себе, если по дороге домой с ней что-то случится.

— Нет, Хэрриет, — возражаю я. — Пожалуйста, останьтесь у нас на ночь.

Она растеряна. Впрочем, лишь немногим больше меня, потому что, открывая рот, я не собиралась предлагать ей остаться.

Я улыбаюсь и пожимаю плечами.

— Останьтесь, — повторяю я. — Вернетесь домой завтра. Ночь подальше от Гектора пойдет вам на пользу. Мне приятно ваше общество.

Хэрриет продолжает молчать.

— Мы больше не будем обо всем этом говорить, — обещаю я. — Мы просто будем общаться, смотреть телевизор, читать. Может, даже чего-нибудь выпьем.

«С Евой ты была всего этого лишена», — думаю я.

— С удовольствием, Либерти, — будто преодолевая боль, с трудом выдавливает она из себя и вымученно улыбается.

Я и представить себе не могла, насколько одинокой она была все эти годы. Я не понимаю, как она все это вынесла.

Я улыбаюсь в ответ и встаю, чтобы снова поставить чайник. Ее взгляд падает на лежащий на диване мобильник. Когда она опять смотрит на меня, я понимаю, что мы обе знаем, что он там делает. Но это уже не имеет значения. Теперь я совершенно точно знаю, что Хэрриет не способна на убийство.

— Позволь, я тебе помогу, — говорит она и берет со стола поднос.

Я впервые чувствую, что у меня есть возможность по-настоящему близко узнать эту женщину, всегда внушавшую мне симпатию и уважение.

Глава 19

Либби

Я лежу в постели и, конечно же, думаю о Еве, когда снова начинает звонить телефон. Сейчас три часа, и в это время мне обычно звонит Джек, чтобы сообщить, когда он приедет домой, и спросить, что мне хочется на ужин.

Телефонные звонки прекратились в тот день, когда у нас гостила Хэрриет. Она машинально сняла трубку и произнесла: «Алло». Тот, кто звонил, положил трубку значительно быстрее, чем обычно.

Я сказала себе, что это совпадение и волноваться мне не о чем.

Джек не раз пытался поговорить со мной с того вечера, когда к нам заезжали его родители. Пока мне удавалось уклоняться от всех его попыток. Я не хочу, чтобы он узнал то, что знаю я, но каждый раз, когда мы общаемся, я боюсь проговориться или как-то иначе дать ему понять о том, что мне известно.

С большим трудом мне удается дотянуться до телефона и снять трубку (иногда я чувствую себя так, как будто авария произошла только вчера).

— Алло? — говорю я.

Молчание.

— Алло? — повторяю я.

Молчание.

— Алло, — осторожно произношу я.

Там кто-то есть. Я это знаю. Кто-то слушает меня, не произнося ни слова.

— Я даю вам последний шанс, — жизнерадостно говорю я, потому что не хочу, чтобы он понял, что ему удалось меня растревожить. — Алло?

Молчание.

— Ну что ж, как знаете. До свидания.

Моя рука трясется так сильно, что мне не сразу удается правильно положить трубку на рычаг.

Я подтягиваю колени к груди и смотрю на телефон, мысленно заставляя его зазвонить снова. Заставляя этого человека доказать мне, что мои страхи не беспочвенны, что это не игра моего воображения, подстегнутого дневниками Евы.

Телефон вызывающе смотрит на меня, отказываясь подчиняться и делать что-либо, чего он сам не желает. Неправильно набранный номер, разъединившаяся линия, человек, слишком поздно осознавший, что он не туда попал… Все это уважительные причины, объясняющие молчаливые звонки. Гектор тут вообще ни при чем. Все-таки это мое воображение.

«Дзынь-дзынь» — отзывается телефон.

Я смотрю на него.

«Дзынь-дзынь» — повторяет он.

Мое сердце бьется с такой силой, что у меня начинает болеть треснувшее во время аварии ребро. Боль пульсирует в такт звонкам телефона.

«Дзынь-дзынь!» — настаивает он.

Я срываю трубку.

— Алло! — твердым голосом произношу я.

Молчание.

— Алло.

Молчание.

— Алло.

Молчание.

Я швыряю трубку и еще сильнее прижимаю колени к груди. Мое сердце бьется с утроенной скоростью. Я стараюсь не смотреть на телефон, а вместо этого впиваюсь взглядом в телевизор и пытаюсь унять свое учащенное дыхание и отогнать страхи. Каждый мучительный вдох вызывает стреляющую боль в сломанном ребре. Я кладу на него руку, чтобы физически и эмоционально соединить трещину.

Умом я понимаю, что должна обратиться в полицию. Я должна все рассказать Джеку. Но что я им скажу? Что я нашла дневники покойной жены Джека и что, по моему мнению, ее убил отец Джека, потому что он платил ей за секс и позволял другим мужчинам использовать ее тело? Что я совершила идиотскую ошибку, сказав ему, что теперь ее дневники у меня, и поэтому он и меня пытается запугать? Могу себе представить их реакцию! «Да, Либби, теперь мы видим, что недавняя травма совершенно не исказила твоего восприятия окружающего мира, и, конечно же, мы верим всему, что написано в этих дневниках. Мы не считаем их галлюцинациями тронувшейся умом юной проститутки. Давайте арестуем уважаемого юриста, являющегося одним из столпов нашего общества. В тюрьму Гектора Бритчема!»

Что это был за звук?

Мои глаза устремлены на дверь. Я уверена, что из-за нее только что послышался скрип, а потом глухой стук. Это старый дом, и он постоянно поскрипывает, но я уверена, что на этот раз этот скрип не был случайным. Мое сердцебиение продолжает ускоряться.

Может, позвонить Джеку и попросить его приехать домой? Я все ему расскажу. Я покажу ему дневники. Я скажу, что все знаю о Еве и Гекторе. Я скажу, что Гектор пытается со мной разделаться так же, как разделался с Евой. И он скажет… он мне скажет…

Я и представить себе не могу, что он мне на это скажет.

Что он может сказать? Что станет с Джеком, если он узнает, что делал с Евой Гектор? Ему до сих пор трудно смириться с тем, что она была проституткой. Что же с ним будет, если ему станет известно о тех издевательствах, которым подверг ее его отец? Ведь Джек ее любил. Он продолжает ее любить.

«Дзынь-дзынь!» — снова заводится телефон.

Я молча смотрю на него. Я не хочу отвечать на эти звонки. Каждый раз, когда я это делаю и слушаю тишину в трубке, я все больше убеждаюсь в том, что я не выжила из ума и мне есть чего бояться. Эти звонки служат напоминанием о том, что он может убить меня так же, как, скорее всего, убил Еву. Если я никому не успею об этом сказать, ему это сойдет с рук так же, как и предыдущее убийство.

«Дзынь-дзынь!» — дразнит меня телефон. Я продолжаю смотреть на него. «Дзынь-дзынь!» «Дзынь-дзынь!» Я срываю трубку.

— Алло?

Молчание.

— Алло.

Молчание.

Я бросаю трубку. И тут же:

«Дзынь-дзынь! Дзынь-дзынь!»

Я снова срываю трубку. Из моих глаз уже капают слезы.

— Если ты позвонишь мне еще хоть раз, я позвоню в полицию, — говорю я.

— Либби? — осторожно произносит Джек. — Что происходит?

Это такая неописуемая радость — слышать его голос! Я срываюсь. Мое тело сотрясают неконтролируемые рыдания.

— О боже, Джек! — сквозь слезы шепчу я. — Мне кажется, кто-то хочет меня убить.

Джек

Либби не склонна к истерикам, поэтому, когда она пробормотала — сквозь слезы! — что кто-то хочет ее убить, я ей поверил. Я немедленно оставил все дела и примчался домой. Прыгая через две ступеньки, я взбегаю по лестнице, поворачиваю ключ в замке и едва не сбиваю с ног Либби. Она, босая, стоит за дверью, сжимая в руке мобильный телефон. Совсем как Ева.

Сердце переворачивается у меня в груди, когда я вижу на лице Либби одновременно ужас и облегчение. Такое же выражение лица было у Евы, когда я вечером входил в дом. Неужели кто-то хотел убить Еву? Она никогда ничего такого не говорила, даже после того, как на нее напали на улице. Я постоянно спрашивал у нее, почему она такая нервная, почему вздрагивает от любого шороха. Она неизменно отвечала, что насмотрелась ужастиков и наслушалась историй о привидениях. Но чтобы Либби делала то же, что и Ева, да еще заявляла такое по телефону!.. Что, если Еву действительно убили?

Ну да, убили! Зачем кому-то было убивать Еву? Ее сомнительные занятия остались в прошлом, мой отец не узнал в ней женщину, услугами которой он пользовался, следовательно, она никому не мешала. Кроме того, убийства совершаются в других семьях. В таких семьях, как моя, происходят только несчастные случаи. Либби бросается мне на шею и прижимается так крепко, как будто боится, что ее попытаются от меня оторвать. Прежде она ничего подобного не делала. Я никогда не задумывался над тем, почему Либби никогда ко мне не льнет. Она еще ни разу не искала у меня поддержки. Это с ней впервые. У меня обрывается сердце.

— Все хорошо, все будет хорошо, — шепчу я, поглаживая ее по голове.

Она вся дрожит, и ее сердце бьется с такой силой, что я чувствую это даже сквозь одежду.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Я должна отсюда уехать! — в панике шепчет она. — Сейчас же! Скорее увези меня отсюда! Я тебя умоляю!

— Ты босая, — напоминаю я ей. — Я принесу тебе…

— Нет! — вскрикивает она, и я вижу, что ее истерика нарастает, как прилив, грозя выйти из-под контроля. — Я должна немедленно отсюда уехать.

— Понял, — говорю я и смотрю на Бутча, который настороженно наблюдает за нами из своей корзинки, очевидно, понимая, что у Либби что-то вроде нервного срыва.

Я открываю дверь, и она морщится от струящегося снаружи света. Как я и подозревал, она уже давно не выходила не то что на улицу, но даже в сад.

Она делает глубокий вдох и смотрит на внешний мир, а затем косится через плечо на мир внутренний. Она осторожно делает шаг за дверь, морщась теперь уже из-за холодных каменных плит под ногами.

— Тебе… — начинаю я, протягивая ей руку.

— Нет! — решительно говорит она, отталкивая мою руку. — Я могу это сделать. — Она смотрит на мир перед собой. — Я могу это сделать, — повторяет она, на этот раз уже тише и менее уверенно.

Дрожа и держась обеими руками за перила, она начинает спускаться по ступенькам. Я смотрю на нее, как отец, который наблюдает за первыми шагами своего ребенка. Я разрываюсь между желанием броситься к ней и подхватить, чтобы уберечь от неверного шага, падения и боли, и пониманием того, что она должна сделать это сама. Я не знаю, какой ужас гонит ее из дома наружу, но я ему благодарен.

Внизу она останавливается и, не выпуская перил, вглядывается в то, что нас окружает, — прозрачный морской воздух, необъятное небо над головой и другие детали нашего мира. Она делает очередной глубокий вдох, отпускает перила и идет к машине.

— Увези меня куда-нибудь, — снова говорит она, глядя на ручку дверцы.

От страха ее подбородок дрожит.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

Она кивает, хотя я вижу: разум напоминает ей, что она не хочет снова садиться в машину.

— Увези меня куда угодно, — говори она. — Я не могу здесь оставаться.

Ее рука тянется к ручке, но она не решается ее коснуться. Либби не в состоянии преодолеть этот барьер. Она пытается и не может перепрыгнуть через последнее препятствие, выставленное перед ней страхом. Ее рука застывает в воздухе, как памятник благим намерениям, как монумент поражению, великолепный образчик борьбы мысли с материей.

Она начинает хватать ртом воздух. Я открываю дверцу машины, и она делает шаг вперед. Я хочу ее остановить, сказать ей, что она не должна себя принуждать, но это последнее, что она хочет от меня слышать. Если она не сможет это сделать, значит, не сможет. Но это будет только ее решение и ничье больше. Я не должен вмешиваться. Дрожа и часто дыша, она снова пытается шагнуть к машине, но тут же начинает трясти головой и пятиться.

Либби пятится, пока не оказывается у лестницы. Она садится на ступеньку и, дрожа всем телом, смотрит на машину.

— Я не могу это сделать. Я не могу сесть в машину.

Я сажусь рядом с ней.

— Что же со мной будет, Джек? — неожиданно говорит она и начинает плакать. Я впервые вижу, как она плачет, после того как вышла из больницы.

— Я ничего не могу сделать. Я не могу выйти из дома. Я не могу в нем оставаться. Я не могу сесть в машину. В таком виде я не могу даже на улицу выйти. Я не могу работать. У меня ничего не осталось. Какой-то придурок с мобильным телефоном сломал мою жизнь. Это нечестно. Я ему ничего не сделала! Я знаю, что несовершенна. Я знаю, что за свою жизнь успела наделать много дурацких ошибок. Но он даже не знает, что со мной сделал! Он не расплачивается за свою ошибку. И на него не смотрит из зеркала такое жуткое отражение, какое смотрит на меня. И что же мне остается? Я все потеряла только потому, что однажды днем вместе с мужем села в машину.

— Прости, — только и могу произнести я.

— Мне жаль, что я не могу быть сильной. Мне жаль, что я не могу смотреть в зеркало и улыбаться при виде всего этого. Мне жаль, что я не могу переплавить это в позитив. Мне всего этого хочется, но я не могу это сделать. Я не могу. Я не могу. Я не могу.

Ее рыдания рвут мою душу на части.

Я так оплакивал Еву. Я так оплакивал себя, когда потерял Еву. Я рыдал от осознания того, что ничего уже не изменить, а значит, смысла в дальнейшем существовании просто нет. Зачем, если мы так уязвимы и хрупки, а мир исполнен бессмысленной жестокости? Да, я и в самом деле считал жестокой эту жизнь, сыгравшую с нами такую злую шутку. Мы кого-то встречаем, мы любим этого человека, но смерть выхватывает его из наших объятий. Зачем же мы любим, если любовь с самого начала обречена на поражение? Зачем нам нужны сердца, если они неизбежно разбиваются на мелкие осколки?

Либби себя потеряла. Она оплакивает свою прежнюю жизнь и ту себя, какой она была в той жизни, а также ту, какой должна была стать. Я знаю, что она ощущает. Мне знаком ужас, охватывающий человека при виде такой неразрешимой задачи, как необходимость воскреснуть и снова начать жить на руинах того, что некогда было твоей жизнью. Но она сможет это сделать. Я это знаю.

Либби позволяет мне окутать ее своими руками, своим телом, своей любовью. Ей незачем знать о том, что я понял, что я смог исследовать и осознать, оттолкнувшись от ее решения прекратить наши отношения. Она просто хочет, чтобы я был рядом, чтобы я ее обнял и выслушал, как способен выслушать только самый лучший друг.

Глава 20

Либби

— Я рада, что вы вернулись, — говорит мне Орла Дженкинс.

— А я нет, — шепчу я.

— Почему? — интересуется она.

— Потому что это все равно что признать свое поражение. Разве не так? — спрашиваю я ее. — Я говорю вам и миру, что я слаба и мне нужна помощь. Я не привыкла себя так чувствовать. Мне неприятно осознавать собственную беспомощность.

Я так сочувствую Еве! Мне знакома постоянная тревога из-за нехватки денег, ощущение того, что тебя загнали в угол, невозможность понять, как быть, когда между тем, что тебе необходимо, и тем, что ты можешь получить, лежит пропасть.

Взять хотя бы ситуацию с Джеком. Он мне нужен. Я особенно остро поняла это, когда он взял два выходных на работе, чтобы побыть со мной. Чтобы сидеть со мной, обнимать и слушать то, что я говорю. Это нечестно с моей стороны, потому что это я захотела разорвать наши отношения. Но на этом моя решимость закончилась. Я понимаю, что он мне нужен и я хочу быть с ним. Я знаю, что он не может меня любить, но это не мешает мне тосковать по нему. Я мечтаю снова быть с ним. Я едва удерживаюсь, чтобы не спросить, не согласится ли он попытаться начать все сначала, учитывая то, что теперь я знаю, почему он не может говорить о Еве. Но как я могу это сделать, не рассказав ему о Гекторе? Имею ли я на это право, если даже не уверена, что Джек когда-либо любил меня по-настоящему? Я просто не знаю, как быть. Я, как и Ева, оказалась в совершенно безвыходной ситуации.

Разумеется, теперь, когда Джек целыми днями находится дома, телефонные звонки прекратились. Но эти звонки — ничто по сравнению с тем, что я осознала: я ни на шаг не приблизилась к выздоровлению.

В каком-то смысле я это знала и раньше. В каком-то смысле я пыталась, что называется, «идти вперед». Но оказалось, что мне легче сосредоточиться на отношении Джека к Еве, потом на дневниках Евы, а потом на Гекторе, чем признаться самой себе, что мне нужна помощь. Мне было необходимо тщательно изучить себя изнутри и снаружи, а затем приняться за создание своей новой жизни.

— Рано или поздно все люди нуждаются в помощи, — спокойно, почти ласково, возражает Орла Дженкинс.

— Ага, я уверена, что это так и есть.

Орла Дженкинс вздыхает.

— Я чувствую, мне с вами придется нелегко, я права, Либби? — говорит она.

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

— Вот и отлично. Это доказывает, что где-то там, внутри, прячется прежняя Либби. Вы со мной согласны?

Либби

Я открываю дверь и слышу, что в доме звонит телефон. Я не спешу снять трубку, потому что знаю, кто это. По пути домой я поговорила с Джеком. А Грейс и Энджела заедут сегодня ко мне после работы. Кроме них, на домашний телефон мне больше никто не звонит. Не считая Гектора.

— Бутч? — окликаю я пса, захлопывая за собой дверь.

Ничего. Полная тишина.

— О господи, что ты натворил на этот раз? — спрашиваю я, направляясь в кухню, где он любит прятаться после того, как что-нибудь погрызет или оставит какой-то особенный подарочек в одной из наших туфлей.

Я ожидаю увидеть его под столом. Он будет таращить на меня свои глазищи, пока я не обнаружу, что именно он сделал на этот раз, рассчитывая, что к этому времени его горестный вид сделает свое дело. Обычно так и бывает.

— Если ты снова накакал в кроссовки Джека, я не думаю, что ему это…

У кухонного стола, прижимая к себе Бутча, сидит Гектор. Не похоже, чтобы Бутч получал удовольствие от этих объятий. Он напряжен и испуган. Эти же эмоции испытываю и я.

— Привет, Либерти, — произносит Гектор. — Ты не отвечала на мои звонки, и я решил воспользоваться запасным ключом, который хранится у нас на всякий случай, и убедиться, что ты в порядке.

Первое мое желание — попятиться и броситься бежать. Прочь из этого дома, подальше от этого человека! Но при виде мохнатой шейки Бутча, которую сжимают затянутые в перчатки ручищи Гектора, меня начинает тошнить. Одного резкого движения достаточно, чтобы…

«Возможно, ей сломали шею и уже после этого сбросили с лестницы, чтобы замести следы преступления» — звучит в моей голове голос Джека.

— Сядь, — приказывает мне Гектор.

— Нет, — отвечаю я.

— Не испытывай мое терпение! — Он сжимает пальцы на шее Бутча.

Я отодвигаю от стола стул и сажусь, не сводя глаз с Бутча.

— Я пришел за дневниками, — сообщает мне Гектор.

— Хорошо, — киваю я.

Он моргает, не веря в то, что все оказалось так просто. Он привык к тому, что люди беспрекословно выполняют его распоряжения, но от меня он, судя по всему, этого не ожидал.

— Но вначале вы должны ответить на кое-какие вопросы.

— Я ничего тебе не должен! — рявкает Гектор.

— Это вы убили Еву? — спрашиваю я, не обращая внимания на его недовольство.

Он пару секунд смотрит на меня, а затем качает головой.

— Нет. Я пришел сюда, чтобы найти ее дневники, но она неожиданно вернулась домой и застала меня здесь. Должно быть, они были поблизости, так как, вместо того чтобы начать меня дразнить, утверждая, что я никогда их не найду, она повернулась и бросилась бежать. На лестнице она споткнулась и покатилась вниз, в падении сломав шею.

— Вам даже не пришло в голову вызвать скорую, чтобы избавить Джека от этого зрелища.

— Она уже была мертва. Мне незачем было иметь дело с полицией. Какой в этом смысл? Она сама была во всем виновата. Если бы она отдала мне эти дневники…

— Вы убили бы ее раньше, — прервала я его. — А как насчет меня? Вы и меня убить собираетесь?

Он сверлит меня взглядом так же, как тогда, за обедом.

— Конечно нет, — произносят его губы.

«Конечно да», — говорят его глаза.

У меня холодеет спина, и я откидываюсь на спинку стула, пытаясь оказаться как можно дальше от этого человека. Как у него мог родиться такой сын, как Джек? Джек мягкий, и ему присуща внутренняя чистота. А этот человек — воплощение зла.

— Либерти, — медленно произносит он. — Зачем нам спорить и трепать друг другу нервы? Отдай мне дневники, и забудем об этой истории.

В моей сумке начинает звонить мобильник, и я машинально протягиваю к нему руку.

— Пожалуйста, не делай глупостей, — холодно улыбаясь, предостерегает меня Гектор.

— Это рингтон Джека, — говорю я. — Если я не отвечу, он примчится домой, чтобы проверить, не случилось ли со мной чего-то плохого. Но он вполне может перед этим вызвать спасательные службы. После аварии он очень волнуется, если я не отвечаю на звонки.

Гектор пристально смотрит на меня. Телефон продолжает звонить.

— Не вздумай сболтнуть что-нибудь лишнее, — наконец соглашается он. — Не забывай о своем драгоценном Бутче.

— Привет, — говорю я в трубку и слышу у себя в ушах бешеный стук собственного сердца.

Тем не менее мой голос звучит спокойно и совершенно нормально. Я не свожу глаз с лица Гектора и поэтому не вижу перепуганную мордочку бедняги Бутча.

— Я забыл у тебя спросить, что ты хочешь на ужин, — говорит Джек.

— М-м, я не знаю, — отвечаю я, — придумай что-нибудь сам.

— Отлично, — смеется он, — только не жалуйся, если это «что-нибудь» окажется тем, чего ты не хочешь.

— Жалоб не будет, я тебе обещаю. Кстати, у нас твой папа. Ты не хочешь с ним поговорить?

Лицо Гектора темнеет, и у меня внутри все обрывается. Что, если мой план провалится и он сломает Бутчу шею? Но это было единственное, что мне удалось придумать ради нашего с ним спасения.

— Что там делает мой отец? — настораживается Джек.

— Наверное, он просто хотел убедиться, что нам с Бутчем ничто не угрожает, — отвечаю я. — Да ты можешь сам у него спросить. Даю ему трубку.

Я протягиваю телефон Гектору, который злобно кривится, переводя взгляд с меня на телефон и обратно.

— Алло? — доносится из трубки голос Джека. — Алло?

Гектор неохотно разжимает пальцы одной руки и берет у меня мобильник. Бутч тут же высвобождается, прыгает на стол, а затем и в мои объятия.

— Привет, сын, — произносит Гектор в мой мобильник. От ярости он побледнел, его глаза широко раскрыты. Он так зол, что даже вспотел. — Да, да, все хорошо. Навещал клиента в этом районе и решил проведать Либерти и вашего песика. Да, она в полном порядке. Все хорошо. Да, я так и сделаю. Обязательно.

— Ах да, Джек! — громко говорю я, не позволив Гектору завершить звонок. — Простите, Гектор, я совсем забыла, что хотела кое-что сказать Джеку. Вы не передадите мне телефон?

Гектор начинает дышать все глубже и чаще, пытаясь совладать с душащей его яростью, но вынужден отдать мне телефон.

— Джек, я хочу с тобой поделиться тем, что еще мне сказала Орла Дженкинс, — говорю я, ощущая, как от ужаса все мои внутренности завязываются в тугой узел. — Простите, Гектор, — небрежно бросаю я, — вы не возражаете, если я вас провожу? Это долгий и очень личный разговор. Вам ведь ничего больше не нужно?

Он встает и прямо на моих глазах превращается в Голиафа. Я тоже встаю и, стараясь держаться от него подальше, вслед за ним иду к двери.

Открывая дверь, он оглядывается на меня. По горящей в его глазах ненависти я понимаю, что он еще вернется. Он не успокоится, пока я не буду мертва.

Захлопнув за ним дверь, я поспешно запираю ее на задвижку и цепочку и спешу к задней двери, чтобы убедиться, что она тоже заперта. Затем я опускаюсь на пол и прижимаю к себе Бутча.

— Ты в порядке? — спрашивает Джек.

— У меня все хорошо, — заверяю его я. — Все просто отлично. Просто я хотела отделаться от Гектора. Мне показалось, что он расположился надолго, а я была к этому не готова.

— А, понятно.

— Послушай, когда вернешься домой, я хотела бы с тобой поговорить. Мы ведь давно собирались это сделать.

— Да.

— Так вот, я хочу поговорить с тобой о нас и… я очень многое хотела бы тебе объяснить. Пока. До вечера.

— Я тоже хочу с тобой поговорить, — отвечает Джек. — Постараюсь приехать пораньше.

Мы прощаемся, и я снова прижимаю к себе Бутча. Я думаю о Джеке и о том, как все эти годы он один на один имел дело со смертью — и жизнью — Евы. Он ни с кем не мог о ней поговорить, поэтому не было ничего удивительного в том, что он и от меня закрывался.

Должно быть, он был очень одинок. Я надеюсь, что, если расскажу ему правду, это поможет ему избавиться от чувства вины за то, что она умерла в одиночестве. И, может быть, если он узнает, что есть еще один человек, который посвящен в тайну ее жизни, ему станет легче о ней говорить и легче смириться с ее уходом. Возможно, он возненавидит меня за то, что я разрушу существующий в его воображении образ отца, и за то, что я расскажу ему о Еве все, чего он не знает. Но, по крайней мере, после этого он будет окончательно свободен. Джек освободится от контроля отца и сможет отпустить Еву.

Ради собственной безопасности я должна все рассказать Джеку. Я обязана показать ему ее дневники. Я не хочу причинять Джеку боль или становиться причиной того, что он снова начнет перебирать каждую минуту своей жизни с Евой. Но я также не хочу становиться жертвой убийцы. Гектор вернется. Он будет приходить сюда, пока не добьется желаемого. А желает он убить меня и при этом снова остаться в стороне.

Два часа спустя Джек звонит мне еще раз. Его голос срывается от беспокойства. Он сообщает мне, что не сможет приехать домой сразу после работы.

— У отца обширный инфаркт, — объясняет он. — Врачи считают, что он не дотянет до утра.

Джек

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец привел меня в бордель и попытался заставить выбрать женщину, с которой я лишился бы невинности. Я отказался, после чего он стал обращаться со мной как со слабаком и неудачником. Когда мне было двадцать девять, я узнал, что, когда моя жена была проституткой, она спала с моим отцом. В тридцать три года я на секунду, на долю секунды, задался вопросом, не был ли отец убийцей моей жены. Эта мысль пришла из ниоткуда и там же исчезла, но я всегда считал отца способным на убийство. Особенно на убийство того, кого он и человеком не считал. Например, бывшей проститутки. Но это была мимолетная мысль. Она не основывалась на фактах и поэтому не позволяла сделать какие-либо выводы. Потому что, даже если человек и способен на убийство, это не означает, что он его на самом деле совершит.

Сейчас я сижу у двери больничной палаты. Возможно, я скоро буду думать, что, когда мне исполнилось тридцать восемь, умер мой отец, но я переживал не столько за себя, сколько за мать. Я собственными глазами видел, что сделала с Евой смерть ее матери. Я не думаю, что буду испытывать нечто подобное. Сейчас мама там, с ним, а мой брат Джефф вот-вот примчится из Шотландии.

Я сижу на стуле, опираясь затылком о стену. Мне кажется, что я всего несколько минут ожидаю новостей от Либби. Мне кажется, прошло всего несколько минут с тех пор, как мне даже молиться было страшно. Я боялся, что Бог ответит мне тем же, что и в прошлый раз. Молиться за отца мне и в голову не пришло.

— Как ты? — спрашивает Либби.

Я открываю глаза и вскакиваю со стула. Неужели она действительно здесь?

— Либби? Почему ты здесь?

— У тебя был такой испуганный голос! Я должна была убедиться, что ты в порядке.

— Как ты сюда добралась? — спрашиваю я.

— На такси.

— Ты села в машину?

— Да, я села в машину. Я закрыла глаза и вцепилась в ручку дверцы. Я всю дорогу молилась и глубоко дышала, а несколько раз чуть не закричала. Но вот я все-таки здесь.

— Ты сделала это ради меня?

Она кивает, как будто в этом нет ничего особенного.

— Какие новости? — спрашивает она.

Я вспоминаю, как Ева когда-то сказала, что боль любимого человека переносить труднее, чем свою собственную. Либби ради меня села в машину, хотя два дня назад при одной мысли об этом у нее едва не случился нервный срыв.

— Пока никаких, — отвечаю я.

Мы сидим на стульях и неотрывно смотрим на дверь палаты.

— Она никогда не была мне другом, — говорю я Либби, и она, поворачивая обритую, покрытую едва отросшими волосами голову, обращает ко мне свое прекрасное лицо. — Ева никогда не была мне другом, — поясняю я. — Не буду отрицать, я ее страстно любил. Но я не буду отрицать и то, что я и тебя страстно люблю. Но я также люблю тебя и вполне рационально, всецело, как друга, как человека, на которого могу положиться на все сто процентов.

Она берет меня за руку и соединяет наши тела, продев свои пальцы между моими.

— А после аварии, когда я умолял ее не умирать, потому что думал, что ты — это она, я делал это потому, что с ней у меня такого шанса не было. Когда я окончательно пришел в себя и понял, что рядом со мной ты, а не она, меня вдруг охватило невероятное чувство вины. Я пытался и не мог вспомнить, говорил ли я ей, что люблю ее, в тот день, когда она умерла. Поэтому я запретил себе говорить это тебе. Прости меня. И еще мне стыдно за то, что я тебе лгал. Я был эгоистом. Я не хотел тебя терять. Я пытался сделать так, чтобы все было справедливо, хотя справедливость не имеет к подобным ситуациям никакого отношения.

Ты помогла мне повзрослеть и стать лучше. А я не был с тобой ни вполне честен, ни вполне открыт. В жизни Евы было много такого, о чем мне до сих пор трудно говорить. У нее было множество тайн, и я потратил годы жизни на то, чтобы их забыть. Но я разделю их с тобой. Я не думаю, что она была бы против. Я хочу, чтобы ты знала абсолютно все, и это поможет нам заново построить наши отношения.

— Ты и представить себе не можешь, как давно я жду от тебя этих слов, — отвечает мне Либби. — Но нет, мне не нужно ничего знать. Если ты хочешь о ней говорить, говори. Я охотно тебя выслушаю. Если же тебе этого не хочется, мы можем больше никогда о ней не говорить.

— Ты уверена?

Либби кивает.

— Я сдал вещи Евы на хранение, потому что пока не готов окончательно от них избавиться. Но я вывез их из дома, потому что хочу, чтобы это был только наш с тобой дом. Целиком и полностью.

Ее улыбка становится шире. Она молчит и только прислоняется головой к моему плечу. Таким образом Либби дает мне понять, что согласна попробовать еще раз.

Хэрриет

Интернет — замечательная штука.

Женщины вроде меня могут находить в нем то, что им нужно, покупать то, что хотят, и при этом не переживать по поводу того, что их кто-то увидит. Они также могут найти там все необходимое для достижения определенных целей.

Есть высшая справедливость в том, что человек, который всю свою жизнь демонстрировал миру крайнее бессердечие, зато очень беспокоился о сохранении лица, теперь страдает от болезни органа, долгие годы находившегося в полном забвении. В результате этого в глазах окружающего мира он теперь очень слаб.

Если он и выживет, его возможности всегда будут весьма ограниченными, потому что его сердце необратимо повреждено. Он будет нуждаться в постоянном уходе. Разумеется, обеспечивать соответствующий уход буду я. А разве может любящая и преданная жена поступить иначе?

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я у него.

Он бледен и потрясен до глубины души тем, что с ним произошло. Он полулежит на подушках и кажется съежившимся, уменьшившимся в размерах. Этот всегда такой сильный и могущественный человек в одночасье лишился и силы, и достоинства. Лежа на больничной койке, он пытается осознать эти обрушившиеся на него перемены.

— Лучше, — отвечает он.

— Вот и прекрасно. Я очень рада.

Он тянется ко мне, и я беру его за руку. Она морщинистая. У него гораздо больше морщин, чем у меня. Он старик. Вообще-то ему еще несколько лет назад следовало поумерить свою прыть.

— Я люблю тебя, Хэрриет, — говорит он.

Я знаю, что это правда. Он действительно по-своему любит меня, любит так, как способен любить такой человек, как он, то есть крайне эгоистично. Он теперь испытывает потребность в подобных признаниях, потому что слаб и беззащитен. Он хочет убедиться, что я не оставлю его сейчас, когда он нуждается во мне не только для того, чтобы представить миру респектабельный фасад крепкой и благополучной семьи.

Я его не оставлю. Я его не люблю, но я от него не уйду. Изначально я собиралась сделать именно это, но чем больше я об этом думала, тем чаще задавалась вопросом: а почему уйти должна именно я? Ведь это мой дом и моя жизнь. Почему я должна уйти, если я не сделала ничего дурного?

Подслушав разговор Джека и Грейс, я узнала, что он возил Джека, а до него Джеффри в бордель, пытаясь превратить их в свою собственную реинкарнацию, заразить их своими пороками. И я поняла, что не смогу уйти. Зачем, если я могу сделать кое-что получше?

Гектор всегда и во всем полагался на меня. Я фактически организовывала его жизнь. Я также получала рецепты, ходила с ними в аптеку и выдавала ему ежедневную порцию необходимых лекарств. Какая чудесная вещь Интернет! Там можно купить все что угодно. К примеру, нужное лекарство в очень мелкой дозировке. Оно срабатывает не сразу, но обязательно срабатывает. Оно уже сработало.

— Я не хочу тебя терять, — говорит он.

Я нужна Гектору. А Гектор нужен мне, потому что, кроме него самого, никто не сможет расплатиться и за то, что он сделал с моими детьми, и за все мои унижения.

— Не волнуйся, Гектор, — говорю я ему, обвивая его руку пальцами. — Я никуда не уйду. Я тебя никогда не оставлю.

Он благодарно мне улыбается. На его лице написано облегчение. Я улыбаюсь в ответ. Я очень рада, что столько лет демонстрировала терпение. Как хорошо, что мир изобрел Интернет!

Глава 21

Либби

Дневники занимаются быстро. Языки пламени жадно лижут бумагу. Эти голубоватые языки танцуют и извиваются, превращаясь в мириады огоньков оранжевого спектра. Я наблюдаю за тем, как горят тетради, и мое сердце учащенно колотится. Я уверена, что поступаю правильно. Это то, чего она хотела.

Ева умерла ради того, чтобы Джек никогда не узнал, каким чудовищем является его отец. Мне уже ничто не угрожает, поэтому я не вправе разглашать ее тайну. Я не вправе ворошить прошлое, не вправе заставлять Джека по-новому взглянуть на соединявшую их любовь. Кошмар, имя которому Цезарь, закончился. Этот человек настолько болен, что уже никому не сможет причинить вреда. Я знаю, что это именно то, чего хотела Ева, поэтому теперь она наконец-то может упокоиться с миром.

Когда пламя затухает, я сижу и жду, пока жаровня остынет. Сегодня ясный безоблачный день и солнце светит так ярко, как будто нигде в мире не существует ни забот, ни бед. Пепел остывает быстро, что позволяет мне собрать его и рассыпать по саду. Я узнала, как сильно Ева любила этот дом, поэтому считаю правильным, что то, что от нее осталось, будет лежать здесь и станет частью истории дома. Для такого большого дома сад маловат, поэтому мне почти везде удается оставить немного пепла, немного сути Евы.

Вымыв руки, я поднимаю глаза и смотрю в окно. Вот она. Стоит посередине лужайки. В ослепительном солнечном свете она кажется почти прозрачной. Она одета в свое платье, а на ногах у нее кроссовки, как в тот день, когда она его купила. Ее лицо озаряет улыбка, отчего немного прищуриваются ее прекрасные глаза цвета индиго и смягчаются черты лица. Она поднимает руку и машет мне.

Я не задумываясь машу ей в ответ.

Она что-то говорит, и, хотя я знаю, что она там, а я здесь, и что этого не может быть, я слышу в голове ее голос. Он не такой, каким я его себе представляла.

Он мягкий и совершенно обычный. Он совсем не отличается от голосов множества женщин.

— Спасибо, — говорит она мне.

— Тебе спасибо, — отзываюсь я.

Я слышу, как у меня за спиной хлопает входная дверь.

— Либби, ты готова? Если мы не выйдем сию секунду, Бутч не встретится со своей подружкой.

— Иду! — кричу я Джеку, не сводя глаз с Евы. — Ты так говоришь, как будто он способен на что-то большее, чем стоять и пускать слюни.

Ева отмахивается от меня, давая понять, что я должна возвращаться в свою жизнь. Ее улыбка становится еще шире. Я снова машу ей, а она начинает таять, растворяясь в воздухе. И вот уже я душой ощущаю, что она наконец-то находится в другом, лучшем из миров.

1

Liberty — свобода (англ.). (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Butch — грубиян, наглец, насильник (англ.).

(обратно)

3

Honey — мед (англ.).

(обратно)

Оглавление

Аннотация

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg