«Гринвичский меридиан»

Гринвичский меридиан (fb2) - Гринвичский меридиан 1111K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юлия Александровна Лавряшина

Юлия Лавряшина Гринвичский меридиан

Я этой перемены ждал. Я твердо знал: она наступит, рожок судьбы подаст сигнал и жизнь, увязшая до ступиц в обыденности и тоске, пойдет тяжелым дилижансом в простор полей, в луга, к реке, на звонкий мост, и ветер странствий в лицо ударит нам, и даль откроет нам свои глубины, и застарелая печаль оставит нас, и круг орлиный мы впишем в небо… Виктор Шнитке

Глава 1

Кровь брызнула веером, расцветила седые космы травы. Меня мягко качнуло и еще глубже опустило в пучину не то сна, не то видения. Ведь то, что происходило перед моими глазами, не могло быть на самом деле. Мой исхоженный всеми тропками, десятки раз рисованный бор внезапно заселился злобными пришельцами с визжащими пилами. Я понимала, что они хотят убить его, затем и пришли, а меня окончательно замуровать в городе, и ничего не могла поделать, потому что невозможно вмешаться в течение сна.

Тот человек, чья кровь обожгла траву, тот странный седой человек мог это сделать, ведь он тоже принадлежал призрачному миру, где бор — не бор, где люди — не люди, и где меня просто не было. Я смотрела на этот мир, но находилась вне его. А тот человек — внутри. И там, в моем видении, он корчился от боли, схватившись за ногу, пораненную трясущимися от ярости зубьями пилы. Весь низ серой штанины потемнел от крови, но тот человек так и не издал ни звука. Глотнув крови, пила ткнулась в землю и удовлетворенно затихла. Все затихло с нею вместе. И тот человек молчал, только крупные зубы его все сильнее впивались в нижнюю губу.

Я подумала: "Это самый страшный из моих кошмаров". Я даже не понимала, что он значит. Почему этот немолодой человек снова подползает к сосне, волоча окровавленную ногу? И чего хотят эти люди в оранжевых касках? И кто те, другие, что сбились жалкой кучкой поодаль?

Колыхание солнечного света окружало все фигуры сиянием, и они казались плоскими и вытянутыми, как у Дионисия. Вот только святыми они не выглядели… Во всей этой картине было нечто мистическое, потому что сияние постепенно гасло, и я не могла найти этому земного объяснения. Но сны этого и не требуют.

И вдруг я поняла, что не сплю, потому что по моей щеке скользнула капля дождя. Схватившись рукой, я убедилась, что она и вправду мокрая, и едва не вскрикнула. И сразу все: запахи перезревшего за лето бора, приглушенные голоса людей, влажность ветра, — проникли в меня и заполнили настолько, что чуть не разорвали. Оказывается, небо постепенно затянулось тучами, вот почему угасло сияние. Запахло скошенной травой, которую собирали для скота жители окраины, хотя самого сена нигде не было видно — ни стелющихся по обновленной зелени сухих волокон, ни маленьких стожков. Будто сам воздух источал грусть увядания, в которой чувствовался привкус полыни и сладость клевера. Я ощущала этот лес и понимала его, как всегда пыталась понять и вжиться в то, что рисовала. Но эти люди, наводнившие его, были непонятны мне и этим пугали. Как пугал весь мир за пределами этого бора.

"Так это все — на самом деле?!"

Если б я с детства не была не совсем нормальной, то поняла бы это сразу. И может быть, теперь уже точно знала, что происходит и, главное, что мне делать. Однако, реальность и вымысел всегда так тесно переплетались в моей голове, что трудно было отличить одно от другого. Наверное, потому я и проводила большую часть жизни в бездействии, хотя мир требовал обратного. Вот только распознать действительность у меня получалось не всегда.

Но сейчас ее черты обозначились так явственно, будто я ощупала их руками. И подушечками пальцев угадала, как должна поступить.

— Уберите девчонку! — гаркнул тот, что командовал людьми в касках.

Но я успела проскочить под рукой другого, орудовавшего пилой, и упала на траву рядом с человеком, который хоть уже и не стоял, но по-прежнему был один против всех.

— Что происходит? — задыхаясь, спросила я шепотом.

От удивления он даже забыл о боли.

— Кто вы?

В его голосе слышался акцент.

— А вы?

— Мое имя Пол Бартон.

— Вам больно?

— О! Конечно.

— Почему же вы не уйдете? — спросила я, озираясь. — Вам надо перевязать ногу.

— Они хотят убить этот лес, — громко произнес Пол Бартон те самые слова, что я думала про себя. Все как-то поежились от слова "убить". Я догадалась:

— Вы ИЗ "GREENPEACE"?

— Нет, я из Лондона, — он указал головой на стоявших в отдалении: — Они из "GREENPEACE". Я — нет.

— Эй, хватит болтать, — оборвал его начальник. — Только время теряем… Все равно ведь мы свое сделаем, чего ты пыжишься? Оттащите обоих, и дело с концом!

Пол стал подниматься, и я, вскочив, помогла ему. Это оказалось нелегко, потому что он был довольно крупным мужчиной. Привалившись к сосне, Бартон вскинул голову, и на миг мне почудилось, что он со знаменем стоит на баррикадах.

— Вы же русские! — крикнул он совсем молодым голосом. — Это ваш лес. Ваша земля.

— Вот именно, — пробурчал парень с пилой. — Что хотим, то и делаем. А ты не вмешивайся.

— Я буду вмешиваться, — последнее слово далось ему с трудом. — Я тоже здесь живу. Я не…

Бригадир рванулся к нему:

— Да заткнись ты, мистер! Мало, что ли, получил? Сейчас вообще отчекрыжим тебе костыль к чертовой матери, вот тогда попляшешь!

На вытянувшемся лице Пола выразилось недоумение, видимо, он не совсем понял угрозу. Я хотела было пояснить да решила, может, оно и к лучшему, что не понял. Я-то знала: лесорубы шутить не любят, и если Бартон будет упорствовать, кто-нибудь из них вполне может махнуть бензопилой и повыше.

— Помогите, пожалуйста! — крикнула я защитникам природы. — Он ведь за вас отдувается!

Кто-то из них ответил, когда я уже отвернулась:

— Оказывается, у них есть разрешение мэра. Все законно.

Другой голос позвал:

— Пойдемте, Пол! Зачем вам геройствовать? Они ведь не ядерные отходы собираются закапывать.

"Вы бы и тогда не пошевелились", — подумала я и спросила у Пола:

— Действительно, законно?

Его серые глаза были удивительно спокойны и чисты, словно озера Британии, как я себе их представляла.

— Это не может быть законно, — твердо ответил он. — Ваш мэр — не есть Бог. Здесь очень мало леса и очень много заводов. Нельзя убивать деревья. У вас огромные… пустыри, чтобы строить.

— Слушай, мистер, ты, может, русских слов не понимаешь? — снова вмешался бригадир. — Сказать тебе кое-что по-английски?

Бартон невозмутимо напомнил:

— Здесь дама. Я вас понял.

— Дама слышала это и по-русски, — ухмыльнулся тот. — Она ж из местных.

Вдруг он схватил меня за руку, едва не вывихнув кисть, и отшвырнул к дороге, по которой я пришла. Я лишь успела пискнуть:

— Пол!

А им только того и надо было, потому что англичанин рванулся на зов, и в тот же момент взвыла пила, взметнулся фонтан ссохшейся крови той самой сосны, которую мы пытались защитить. Кто-то ударил Пола в спину, он упал возле меня, но тут же сел и горестно застонал:

— О…

— Я только помешала вам, — признала я в раскаянье. — Я все испортила!

Словно только сейчас вспомнив, Пол обратил ко мне внимательные глаза и вдруг сказал:

— Очень храбрая девочка.

— Я?!

— Очень. Вы даже не знали… в чем дело.

— Я не храбрая. Я просто не успела испугаться.

Я не стала говорить ему, что я — попросту сумасшедшая. Он все равно не поверил бы, потому что сейчас я выглядела вполне нормальной.

— Я проиграл, — бесстрастно произнес Пол. — Я всегда проиграл…

"Проигрывал", — мысленно поправила я.

— Их много, мистер Бартон. А вас не поддержали даже ваши друзья.

Он мотнул головой:

— Это не друзья. Они видели, что я гулял в этом лесу. И позвали.

— А я вас тут никогда не встречала.

Но Пол не ответил. Он сидел, вытянув на траве кровоточащую ногу и обхватив колено другой. Теперь я разглядела, что короткие седые волосы прорежены поперек узкой плешью, которая отделяла ровный, как у малыша, чубчик. Пол заметил, что я смотрю на него, и часто заморгал, но ничего не спросил. Тогда я сама заговорила:

— Вам надо перевязать рану. Подождете? Я сбегаю домой и принесу бинт. Я живу совсем близко.

— Помогите мне, — попросил он. — Я не хочу быть здесь.

Я ухватила его большую руку и потянула, что было сил. Поднимаясь, Пол даже не охнул.

— Можно? — спросил он, задержав руку над моим плечом.

Никто из "GREENPEACE" к нам так и не подошел. Я понимала, зачем им понадобился Пол. Они надеялись, что статус иностранца действует все так же безотказно, как в старые времена. И решили отсидеться за его спиной.

Мы поковыляли в сторону моего дома, и я в который раз порадовалась тому, что живу рядом с лесом. Пол молчал, предоставляя мне возможность прийти в себя и сообразить наконец, что же произошло. Я отправилась погулять и увидела кошмар, что само по себе было для меня не удивительно. Если б только этот кошмар не обернулся реальностью…

— Зачем они пилят деревья? — спросила я, потому что до сих пор этого не знала.

Его рука, обхватившая мои плечи, была тяжелой и горячей. На мгновение я представила себя фронтовой санитаркой, что уводит с поля боя раненого. У него уже начинается жар, потому он такой горячий… Спохватившись, я с тревогой заглянула в увлажнившееся лицо: а ведь и вправду может начаться жар! Губы у Пола побелели, и он часто хватал ртом воздух, как рыба на суше, но скорее от боли, чем от жара. Скосив на меня глаза, он опять несколько раз быстро моргнул и с одышкой произнес:

— Эти люди строят коттеджи. Другим людям. Вы называете их "новыми русскими". У нас никогда не было такого… понятия "новый англичанин". Просто нувориши.

— Это одно и то же, — я попыталась отвлечь его от боли, пока мы не добрались до моего дома. — Откуда вы так хорошо знаете русский?

— Я учил, — просто ответил Бартон и, на секунду прикрыв глаза, перевел дыхание. — Я плохо знаю… Меня всегда интересовала Россия. История, искусство… Революция! Я мечтал приехать сюда. Хоть туристом.

Я удивилась:

— Так вы не турист?

И сразу вспомнила, как он сказал, цепляясь за сосну: "Я тоже здесь живу".

Но Пол уже немного обиженно ответил:

— Нет. Я приехал учить детей своему языку.

— Гордитесь тем, что английский стал языком международного общения? — спросила я с некоторой ревностью.

— Почему — горжусь? — удивился Пол. — Это не моя заслуга.

Вой пил позади нас внезапно стих, и мне почудилось, что сейчас за нами организуют погоню. Я оглянулась, положив подбородок на руку Пола. По дороге за нами тянулась неровными пятнышками узкая дорожка, и я ужаснулась: "Да из него сейчас вытечет вся кровь! Что я тогда буду делать?!"

Преследователей не было. За нами гнался только серый рак. Он тянул по небу длинные клешни и с каждой секундой подкрадывался все ближе, грозя обрушить на нас поток воды, от которого его свинцовый хвост разбух до гигантских размеров. Наверное, рак тащил ее в себе от самого моря, его исторгшего. Моря такого же серого и опасного, как он сам.

— Не смотрите на них, — негромко сказал Пол. — Они хотят, чтоб мы смотрели.

Я не на них, я на рака, — машинально ответила я и спохватилась: разве можно говорить такую правду?!

Бартон даже перестал хватать ртом воздух и совсем замедлил шаг.

— Я знаю, — неуверенно начал он, — у слова "рак" два значения. Вы о каком говорите?

— О том, что с клешнями. Он на небе, взгляните сами, — пристыженно пробормотала я.

Остановившись, он и вправду задрал голову, и я опять увидела его смешную макушку. "Сколько ж ему? — попыталась я угадать. — Он старше меня лет на тридцать, никак не меньше…" Потом выяснилось, что все же на двадцать пять. Но тогда это было также беспредельно.

— Да, — невозмутимо признал Пол, — это рак.

— Вы правда его видите?

Он взмахнул свободной рукой, обрисовав контуры нашего преследователя.

— Конечно!

А я-то думала, он слишком стар для того, чтобы увидеть. Дело было вовсе не в слабости глаз, просто для этого требуется особое зрение. Почему-то меня обрадовало, что англичанин обладает им.

Потеряв равновесие, Пол оперся о больную ногу и в первый раз за все это время застонал так тонко и жалобно, что мне даже показалось, будто этот звук издал кто-то позади него, а не сам Пол Бартон — здоровый и немолодой человек. Если б я была покрепче, то приподняла бы его над землей — так я подхватила его.

— О! — вскрикнул он. — Так нельзя! Тяжело.

— Чуть-чуть осталось, — пролепетала я. — Видите впереди желтый четырехэтажный дом? Там я живу. Этот дом построили еще в семидесятые годы, специально рядом с лесом. В нем поселили деятелей искусства, чтоб вдохновлялись.

— О, — вновь протянул Пол с каким-то непонятным выражением. — Вы — актриса?

— Что вы! Разве я похожа на актрису?

Он опять забыл о своей ноге и радостно разулыбался. Передние зубы у него были белыми и крупными. Когда он улыбался, верхняя губа поджималась, и Пол становился похож на зайца. Добродушного немолодого отца большого заячьего семейства. Вот только самого семейства у него не оказалось. Ему не у кого было погладить маленький пушистый хвостик.

— Вы — пианистка, — с облегчением сказал он, и я впервые пожалела, что никогда не училась музыке — так вдохновенно засветились его глаза.

— Я не пианистка…

— Нет? У вас очень тонкие руки.

Пол произнес это так певуче, будто читал верлибр. Голос у него был мягким, а как любой англичанин, какими они мне виделись, свою речь он наполнял модуляциями, и потому мне все время казалось, что Пол вот-вот запоет. Если б Бартон в самом деле пел, я бы сказала, что у него тенор. Но для того, чтобы решиться и запеть на улице, надо быть ненормальным, вроде меня. Пол, слава Богу, выглядел нормальным человеком. Хоть и видел раков на небе.

— Я не играю в театре и не играю на пианино, — ответила я ему. — Я выгуливаю за плату чужих собак и нянчу чужих детей. А в этом доме я оказалась потому, что мой муж был виолончелистом. Сейчас он живет в Париже. А эту квартиру оставил мне. Она очень большая. Очень-очень большая…

Его горячая рука отяжелела еще больше — это Пол сжал мои плечи.

— Муж, — повторил он безо всякого выражения. — Вы такая девочка… И уже — муж. У вас в России все не так. Я вот еще ничей не муж…

Мы посмотрели прямо в глаза друг другу, и что-то внезапно сдвинулось в моей голове.

— Пол, — спросила я, чувствуя, как она наливается жаром, словно перетекающим из его тела, — где вы живете? Вы не хотите снять у меня комнату? Я не возьму с вас денег! Мне просто страшно одной.

Глава 2

Моя квартира и впрямь была чересчур большой. Когда я заканчивала уборку, то уже еле дышала. Я предлагала Славе продать ее и купить мне маленькую комнатку в этом же районе. Деньги пригодились бы ему в Париже… И он понимал это не хуже меня, но все равно кричал, швыряя в чемодан белье: "Не заставляй меня чувствовать себя еще большей сволочью, чем я есть!"

Я и не считала его сволочью, ведь мы оба были несчастны вместе. Он от того, что женился на мне раньше, чем встретил на гастролях Жаклин, а мне казалось чудовищным, что я живу с человеком, при взгляде на которого у меня если и замирает сердце, то лишь от страха. Но мы оба тянули бы эту мучительную канитель еще долго и, может быть, так состарились бы и умерли, не освободившись друг от друга.

К счастью, Жаклин не собиралась приносить себя в жертву. Презрев возвышенные терзания наших русских душ, она села в Париже на самолет и прилетела в Москву, а оттуда в наш городок, названия которого во Франции не знали даже наши эмигранты.

Когда я открыла дверь и увидела на пороге Жаклин, меня охватила такая безумная радость, будто она хотела увезти в Париж не моего мужа, а меня. Даже не подозревая до этой секунды о ее существовании, я поняла все с первого взгляда. Просто прочла их немудреную историю в живых, выразительных чертах ее лица. Жаклин была немного старше и меня, и Славы, и это тоже радовало — мы оба были слишком детьми, потому и мучили друг друга.

Слава и впрямь казался насмерть перепуганным, нашкодившим мальчишкой, когда выскочил в переднюю и увидел свою французскую подругу. Его тонкое горбоносое лицо покрылось алыми пятнами, а длинная шея вытянулась еще больше. Он все лепетал: "Томочка! Томочка!", и прижимал свои изящные руки к пылающим щекам. Мне было смешно смотреть на него.

Наотрез отказываясь верить, что я не собираюсь убиваться от горя, Слава заставлял меня признаться в том, что я задумала и как попытаюсь ему помешать. А после разошелся и начал кричать, чтоб я не смела этого делать. Мне и самой казалось неправдоподобным, что я так легко отпускаю того самого мальчика, ради которого бросила медицинский институт и начала работать, лишь бы он закончил консерваторию. Наверное, сейчас сделала бы то же самое, потому что его талант любила по-прежнему. Но наслаждаться Славиной игрой я могла и прослушивая записи, для этого его личное присутствие было необязательно.

Если б он не был так талантлив и не умел околдовывать слушателей печальным голосом виолончели, в котором то и дело прорывалась настоящая страсть, я никогда не сделала бы шага первой. Но опьянение музыкой было столь велико, что я, очумелая фанатка, дождалась Славу после концерта у служебного входа, а когда он наконец появился, перегородила дорогу со своими садовыми ромашками в руках. Он удивленно посмотрел сперва на цветы, потом на меня и спросил неподобающе густым ангела голосом: "Это мне?" И неожиданно для себя я ответила: "Тебе…", словно мы давно были друзьями.

Но друзьями мы так и не стали.

Главное, что осталось в моей памяти от нашей не общей, но совместной жизни, это ощущение постоянного напряжения. Оно не проходило ни днем, ни ночью, я просыпалась с ним и засыпала, а сердце мое постоянно колотилось, как у мышки. Дожидаюсь Славу к обеду, я десять раз проверяла — правильно ли положила приборы и не остался ли в супе лавровый лист, потому что любая мелочь могла вызвать у моего юного мужа приступ ярости. И я считала, что он бывает абсолютно прав, когда кричит: "Неужели музыкант должен страдать от недобросовестности домашней хозяйки?! Почему ты не можешь освободить меня хотя бы от этого?"

От чего еще ему хотелось бы освободиться, он не договаривал, но я угадывала, что мое имя — не последнее в этом списке. И в конце концов пришел мой черед.

Помня мои юношеские депрессии, которые дважды заканчивались больничной койкой, родители требовали, чтобы после развода я поселилась у них. Большую Славину квартиру можно было сдать в аренду за хорошие деньги, которых у меня не было совсем. Но когда мама предложила это своим обычным просительно-категоричным тоном, я расхохоталась так, что ее рука невольно потянулась к телефону. Не помню, как мне удалось убедить ее не вызывать "Скорую". Вернуться к родителям значило для меня признать и свою болезнь, и свою беспомощность. И то, и другое действительно было во мне, однако я еще надеялась изжить их. Слава ничуть мне в этом не помогал. Сколько я его помнила, он и сам всегда был или на взводе, или в депрессии. Я нервничала с ним вместе, но в отличие от мужа не позволяла себе на ком-либо разряжаться, и тяжесть накапливалась во мне, давя на затылок. И я боялась, что однажды моя голова просто взорвется. Я всего боялась…

На Пола мои хоромы не произвели впечатления, наверное, его лондонская квартира была ничуть не меньше. Я протащила его в бывшую Славину комнату для репетиций, и Пол рухнул на диван, который крякнул с ним вместе.

— Снимайте брюки, — распорядилась я, стараясь придать своему голосу уверенности. — Не стесняйтесь, пожалуйста, у меня незаконченное медицинское образование.

На самом деле оно было едва начатым, но Бартон ведь этого не знал.

Взявшись за ремень, он уточнил:

— Почему?

— Незаконченное? Мужа надо было кормить.

В его знаменитом: "О!" послышалось разочарование. Выбравшись из штанов, Пол отдышался и спросил:

— Вы — феминистка?

— Упаси Бог! — испугалась я.

— О'кей, — с облегчением произнес Пол и посмотрел на меня вопросительно.

Я принесла из кухни табурет и, подставив его к дивану, помогла Полу водрузить на него раненную ногу. Она тоже была крепкой, тяжелой и волосатой.

— Мистер Бартон, вы умеете петь? — спросила я его. — Сейчас я буду обрабатывать вам рану, а вы пойте во весь голос. Мой отец всегда заставлял меня петь, когда смазывал ссадины зеленкой. А он у меня хирург!

— Я не умею во весь голос, — забеспокоился Пол. — Я могу очень тихо. Как это? Под нос.

— Нет, под нос не пойдет. Тогда декламируйте стихи. Что-нибудь гневно-протестующее.

Он засмеялся:

— Я просто сожму зубы. Очень сильно.

И Пол действительно не издал ни звука, пока я возилась с его ногой и накладывала повязку. На тонких каштановых волосках блестели капельки пота, и мне показалось, что их становится все больше. Но Пол терпел и даже коротко улыбался, когда я поднимала глаза. Я попыталась представить, каким он был, когда и на голове у него была такая же каштановая шевелюра, — и не смогла.

Закончив, я сказала:

— Рана довольно глубокая, надо бы наложить швы. И противостолбнячную сыворотку ввести… Давайте я вызову такси и отвезу вас в больницу.

Пол неожиданно бурно запротестовал:

— Не надо! Пожалуйста! Я… боюсь в больницу.

— Как это — боитесь?! Под бензопилу бросились, а врачей боитесь?

— Больница, — произнес он с отвращением. — О! Это такая…

Пощелкав длинными пальцами, он неуверенно предположил:

— Тяжесть? Атмосфера такая…

— Тягостная атмосфера? Да, я знаю.

— Вы были — наоборот. Напротив.

— По другую сторону? Нет, я по ту самую тоже была.

— О! Вы болели?

— Не знаю. Я дважды сходила с ума. Это болезнь?

Пол недоверчиво сдвинул широкие брови:

— Совсем девочка… Отчего?

— От того, что раки гнались за мной по небу… От того, что начиталась романов… От того, что мой талант оказался совсем маленьким… И не было друзей. И было страшно. Разве можно объяснить, отчего сходят с ума?!

На самом деле я точно знала, как это произошло. Все, что я перечислила Полу, тоже присутствовало, но главное заключалось в другом. Вся моя тогдашняя жизнь умещалась на листах бумаги. Я рисовала днем и ночью, но вдохновение мое не было радостным. Вернее, самый миг озарения — конечно. Тот непростительно короткий промежуток, пока из руки льется восторг, что посылался в мою голову и преобразовывался в сердце. Моими работами восхищались не только преподаватели, но даже товарищи по художественной школе, которые относились друг к другу одновременно ревниво и снисходительно. Мне говорили, что в моих рисунках — магия, что их невозможно подвергнуть обычному разбору. Все было прекрасно…

И вот однажды я поймала себя на том, что боюсь показывать свои новые работы. Боюсь, что они окажутся хуже предыдущих. Что я разочарую людей, которые поверили в меня. Что они решат, будто я выдохлась, еще не написав ничего по-настоящему достойного. На меня вдруг свалилась ответственность, которая не по плечу даже иному взрослому человеку, а ведь я была совсем ребенком.

Этот страх заставлял меня вновь и вновь пересматривать старые вещи, но как я ни пыталась, так и не могла понять, что именно в них так действовало на зрителей. Они сами говорили, что это необъяснимо, и, вспомнив эти слова, я пришла в отчаяние: как же я могу развить в себе то, чего не способна даже обнаружить?! Я словно участвовала в немыслимой гонке с собой же и понимала, что в любом случае проиграю.

Я стала прятать законченные рисунки и лгать, будто дала себе передышку. Ночами я вскакивала и начинала их перебирать. Я вглядывалась в каждую сделанную мной линию, в каждый мазок, пытаясь увидеть, и — не видела.

И как-то раз мой страх обрел голос. Родители, прибежавшие на крик, хватали меня, обнимали и гладили, а я ненавидела их в тот момент, потому что они ничем не могли мне помочь. Единственное, что они сумели для меня сделать, это положить в психиатрическую больницу, а когда я выписалась, запретили мне заниматься в художественной школе. Через месяц я вновь оказалась в больнице, а после этого все годы прожила с уверенностью, что в мире просто нет человека, способного по-настоящему помочь.

Пол вдруг протянул руку, всю покрытую темными волосками, я подала свою, и он бережно усадил меня рядом с собой.

— Как тебя зовут, девочка?

Когда я ответила, он повторил нараспев:

— Тамара…

В его устах мое имя прозвучало чарующе. Это навело меня на мысль, что если страсть входит в женское сердце через уши, то Демон должен был говорить с акцентом. Иначе он не добился бы такого успеха. Пол произнес: "Тамара" так, словно пропел рыцарскую балладу. Прекрасную и немного грустную. И каждый звук в ней был целой главой.

— Ты правду сказала? Тебе страшно?

Он был большим и теплым, и мне до того захотелось уткнуться в его черный трикотажный джемпер, что даже слезы навернулись. Я чувствовала себя с ним совсем ребенком, и мне хотелось вести себя по-детски: вскарабкаться ему на колени, обхватить за шею и немного всплакнуть. Может, от того, что Пол все время называл меня девочкой? С высоты его возраста я и была девочкой. И меня ничуть не смущало, что он сидит на моем диване в одних трусах.

Я ничего не отвечала, и Пол прижал к груди мою голову — точно так, как мне хотелось. Его ладонь накрыла всю мою макушку. Когда он стал поглаживать, возникло ощущение, что он вытягивает из моих мыслей все темное, потому что в голове как-то сразу просветлело, и я уже не могла вспомнить, из-за чего собиралась заплакать.

— А это ничего, — спросил Пол настороженно, — если я буду здесь жить? Это никого не обидит?

— Мне некого обижать.

— Почему твой муж в Париже?

— Влюбился во француженку.

— О! — Пол засмеялся, и голова моя затряслась у него на груди. — Я понимаю… Хотя нет…

Он приподнял мое лицо и улыбнулся, не разжимая губ.

— Как называются эти маленькие пятнышки? На щеке возле носа.

— Родинки.

— О! Родинки… Их пять. Очень красиво.

— Они делают мое лицо ассиметричным. Разве это красиво?

Пол убежденно повторил:

— Очень. Ты лучше всех женщин Франции. Я много видел.

— Да нет… Ничего во мне особенного. Это вы из благодарности.

— Особенная! Ты так… бросилась на помощь. Там, в лесу.

С трудом оторвавшись от него, я строго сказала:

— Мистер Бартон, как бы вы не боялись, а в больницу ехать придется. Иначе будет заживать до конца века.

Когда он приподнял тронутые сединой брови, то на высоком лбу проявились маленькие галочки. Я думала, что опять услышу: "О!", но Пол с надеждой спросил:

— А может… Как это? Зарастет, как у собаки?

— Как на собаке… Нет, вряд ли. Чего вы боитесь? Никто вас там не оставит. Быстренько заштопают, и мы вернемся домой. Погодите-ка, я сбегаю к соседу. Может, он дома… У него есть машина. Он артист.

Я и сама заметила, что произнесла это с гордостью, будто имела к таланту Юрия Бояринова какое-то отношение. И Пол это тоже заметил.

— Подождите, — мрачно сказал он. — Я не одет. Я не могу так ехать.

— Но ваши брюки все в крови! И порваны.

Пол задумался лишь на миг.

— У вас есть ножницы? Я буду делать шорты.

Он и вправду обрезал обе штанины и, покряхтывая, оделся. Мне стало смешно от того, что Пол сразу стал похож на скаута-переростка, который по глупости выкрасил волосы в седой цвет.

— Смешно, да? — он смущенно осмотрелся и поковылял к зеркалу. — О…

Потом засмеялся, показав свои заячьи зубы:

— Зато не надо будет снимать штаны!

Оставив его любоваться своим обновленным отражением, я выскочила на лестницу и побежала на четвертый этаж. Видимо, звезды в этот день сулили мне много встреч — Бояринов оказался дома, хотя обычно застать его было невозможно. Я надеялась, что Юра не откажет, хотя мы не были с ним даже в приятельских отношениях. По крайней мере, я так считала. Я подрабатывала у него, выгуливая черную догиню Сару. Он дал ей это имя в честь Бернар, видимо не подумав, что в связи с собакой женского рода подобная дань памяти приобретает оттенок непристойности.

Вообще-то Юра был далеко неглупым и обаятельным человеком. Лицо у него казалось точно вылепленным из глины — все черты были мягкими, округлыми, а рот чересчур широким, как у Буратино. И цвет кожи напоминал обожженную, но не раскрашенную глину. Когда-то в художественной школе я слепила похожего клоуна, только Юра не был таким маленьким и не носил длинного пальто с большими круглыми пуговицами. Для артиста он одевался, на мой взгляд, чересчур спортивно и потому издали смахивал на подростка.

Я стала уважать его талант лишь после того, как Бояринов сыграл Гамлета, потому что не особенно разбиралась в тонкостях актерского мастерства, а уж эта роль могла служить убедительным доказательством для любого профана. Театр я больше воспринимала глазами. Если спектакль был оформлен скучно, я с самого начала теряла к нему интерес. Это вовсе не значит, что меня привлекают пышные декорации. Я люблю, как называет мой папа, "изыски". Самое трогательное зрелище могло пройти мимо меня, если на сцене стояли два стула и кровать. Помню, как урыдавшись на спектакле "Двое на качелях", мама с укором сказала: "У тебя еще душа спит". Наверное, она была права…

Когда я впервые зашла к Юре, его однокомнатная квартира поразила меня абсолютно немыслимым смешением разных стилей, которые каким-то чудом сливались в один — бояринский. Его комната скорее напоминала лавку древностей, чем жилье современного молодого человека. Узнав Юру получше, я поняла, что как человек увлекающийся, он с ходу влюблялся в каждую необычную вещицу и непременно тащил ее домой, чтобы иметь при себе. Однажды он выпросил у меня сирийскую шкатулку, стилизованную под египетские росписи, и я без возражений отдала ее, хотя она мне и самой нравилась. Придя в себя, я даже испугалась своей уступчивости: а вдруг этому типу однажды захочется заполучить и меня? К счастью, Юра больше ни разу не заставил меня волноваться…

…Увидев меня на пороге, Юра с ужасом взглянул на часы.

— Ты чего? Еще же рано!

Когда я в двух словах объяснила, зачем пришла, он с облегчением простонал:

— Ну напугала, мать! Я уж думал, на спектакль опоздал. Кого везти-то?

— Человека, — ответила я, потому что была не в состоянии объяснить, кто такой Пол Бартон и откуда он взялся.

Юра смерил меня насмешливым взглядом:

— Наконец-то ты и с людьми начала общаться! Слава тебе, Господи! Хоть машину не придется от шерсти чистить.

— Вообще-то он волосатый…

— О! — воскликнул он совсем, как Пол, чем насмешил меня еще больше. — Так ты его уже настолько разглядела?!

— Только ноги, — заверила я. — Так ты скоро будешь готов?

— Да что ты?! Уже иду. Занавес!

Он и вправду схватил джинсовую куртку и, отпихнув Сару, которая, завидев меня, пыталась просочиться в подъезд, выскочил за мной следом. Собака обиженно взвыла и застучала хвостом по стенам.

Первым ворвавшись в мою квартиру, Юра громко крикнул, сияя улыбкой:

— Привет! Кого тут отнести в машину?

— Никого, — неожиданно холодно ответил Пол. — Я могу идти сам.

— Вы — иностранец? — опешил Юра и обернулся ко мне: — Ну ты даешь!

— Пол Бартон, — церемонно представился мой жилец. — Я приехал из Лондона.

Пожав протянутую руку, Юра сконфуженно пробормотал:

— Я должен был догадаться… У нее все друзья не из Парижа, так из Лондона. Международные масштабы! Извините, что я так ворвался, — он сделал мне грозные глаза. — Тамара меня не предупредила. Я думал, кто-то из своих…

— Ничего, — тем же тоном заверил Пол. Было заметно, что Юра ему не нравится, и это озадачивало, потому что наш артист был обворожителен.

Все так же виновато Юра спросил:

— Вам трудно идти? Обопритесь на меня.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, словно вели недоступный мне диалог, затем Пол твердо сказал:

— Спасибо. Я могу сам.

"Гордыня обуяла", — подумала я с жалостью, но не стала вмешиваться. Когда мужчина решается проявить характер, лучше держаться поодаль.

Пока мы спускались к машине, Юра все оглядывался, будто надеялся, что Пол передумает и воспользуется его помощью, но я уже знала, что этого не произойдет. Человек, способный вытерпеть, когда ему в ногу впивается бензопила, вполне сможет заставить себя одолеть два этажа. Лицо у него было напряжено, закругленный нос лоснился от пота, а губы страдальчески растянулись, но стоило Юре обернуться, как Пол тут же напускал на себя безразлично-высокомерный вид.

— Что стряслось-то? — спросил Юра по дороге.

Я только открыла рот и сразу почувствовала, как взгляд Пола вонзился мне в затылок. Когда я обернулась, он едва заметно качнул головой и весь покраснел. Глаза его испуганно заметались. Я едва удержалась, чтобы не погладить его по щеке — такой он был трогательный в эту минуту.

— Бандитская пуля, — сказала я, как всегда отвечают, чтобы прекратить дальнейшие расспросы.

— Все, занавес! — легко согласился он. — Больше не в свои дела не лезу… Как погода в Лондоне, мистер Бартон?

Пол буркнул:

— Не знаю. Я здесь уже две недели.

Юра выразительно поджал губы, сделал мне большие глаза и умолк. Высадив нас возле больницы, где работал мой отец, он остался в машине, и тогда я решилась спросить у Пола:

— Чем он так вам не угодил? Он хороший парень.

Не отрывая взгляда от больничных ступеней, по которым взбирался, Пол резко ответил:

— Я не люблю, когда кричат. Хлопают по плечу.

— Не считайте его хамом, мистер Бартон. Он очень талантливый человек.

— Это для вас главное?

— Что?

— Талант.

Я несколько растерялась:

— Да нет… Хотя… Не знаю.

Но я знала, что замуж вышла как раз за талант, а не за человека. Оглянувшись, я сказала:

— Он уже не видит, обопритесь о мое плечо.

Его верхняя губа забавно вздернулась:

— Спасибо. С удовольствием.

Мой отец буквально остолбенел, когда мы ввалились к нему в кабинет. Стоя у окна, он разговаривал с кем-то по телефону и поглядывал на больничный дворик. Увидев нас, он отключил трубку, даже не попрощавшись.

— Здравствуй, папа! — торжественно сказала я. — Принимай раненого. Познакомьтесь, мистер Бартон, это мой отец. Он заведует хирургическим отделением.

Пол вежливо представился и поздравил моего отца с тем, что двадцать два года назад у него родилась такая замечательная дочь. Папа согласно кивнул, но, по-моему, не услышал ни одного слова. Он продолжал разглядывать Пола с таким ужасом, что это уже становилось неприличным.

— Ему больно, папа, — напомнила я. — Помоги, пожалуйста!

Отец наконец обрел дар речи:

— Это ты наложила повязку?

Ответ ему явно не понравился, потому что голос его стал еще неприятнее:

— Сейчас вами займутся. Я распоряжусь.

Он быстро вышел из кабинета, бросив на меня взгляд полный холодной ярости.

— Ваш папа все неправильно понял, — с грустью сказал Пол. — Он думает, я — старый Дон-Жуан.

— Какой же вы старый, мистер Бартон! Сколько вам лет?

— О! Уже сорок семь.

"А я думала — за пятьдесят", — мелькнула у меня мысль, но с Полом я ею не поделилась.

Когда пришел медбрат с креслом-каталкой, лицо у Пола опять вспыхнуло, и он знакомо прошипел: "Я сам…" В дверях он оглянулся и, пошевелив пальцами, полувопросительно произнес: "See you…"

— Что он сказал? — спросила я у отца, когда дверь закрылась.

— Бестолковщина, — буркнул он, нарочито равнодушно шурша бумагами. — Это значит: увидимся. Во всем мире одна ты, похоже, не знаешь английского. Какого ж черта тогда связалась с этим мистером… Как его там? Ты хоть представляешь, сколько ему лет?! Он же старше меня!

— На год моложе.

— Совсем свихнулась! — от его свистящего шепота у меня заложило уши. — Старого иностранца тебе только не хватало!

— Папа, дай же я объясню…

— Ты перебинтовала ему ногу… Плохо, кстати. А что ты еще ему сделала?

Если б он так не рассвирепел, то я, конечно, все рассказала бы. Мы с отцом всегда были очень близки, и потому сейчас его злость потянула на свет мою, давно дремавшую в глубине души. И я заорала на весь кабинет:

— Я переспала с ним раз десять! Он живет у меня, ясно? И будет жить, пока я этого хочу.

— Взрослая, да? — с внезапной горечью спросил отец. — Мало тебе досталось? Ты хотя бы хорошо предохраняешься? Еще ребенка тебе не хватало от заезжего…

Он не договорил. Не потому, что смутился, его мало что могло смутить, просто не смог подобрать подходящего к случаю слова.

— Ты же сам его возраста, пап, — заговорила я другим, просящим тоном. — Как ты можешь осуждать? Ты должен понимать его.

— Не смей так разговаривать с отцом, — сказал он строго, но я почувствовала, что злость уже уползла назад и растворилась в его добром сердце. — Зачем ты подстриглась? Черт те что творишь! Ты стала похожа на чернявого Гавроша.

Он тут же спохватился и буркнул:

— Извини.

Скривившись, я махнула рукой:

— Ничего. Это все уже так далеко…

Отец посмотрел на дверь, за которую увели Пола:

— Это он помог?

Мне даже стало весело: "Бедный папа! Знал бы ты, как все обстоит на самом деле!"

— Он замечательный, пап!

— Как, говоришь, его зовут?

— Мистер Бартон. Пол.

Отец фыркнул и дернул щекой:

— Смешное имя. Человек-пол.

— Только попробуй сказать ему это!

— Но-но! Не забывайся… Он хотя бы не женат?

Я вспомнила слова Пола и повторила их, подражая его акценту:

— Он ничей не муж.

— И то хорошо, — отозвался отец. — Но ты особенно на него не рассчитывай. Если он до сих пор не женился, то с какой стати ему делать это теперь? Хотя у них там, на Западе, сейчас мода на русских жен. Особенно, как раз, в Англии.

— Ты изучал этот вопрос? — невинно поинтересовалась я.

Отец засмеялся, и родинка на его щеке задрожала. Вместо пяти маленьких у него была одна большая.

— Я иногда читаю газеты. Возьми на тумбочке, все равно ведь будешь ждать его. А мне работать надо.

Но мне совсем не хотелось читать. То, о чем могли сообщить газеты, существовало где-то в другом мире, настолько сейчас от меня далеком, что наивно было даже пытаться его разглядеть. Я залезла на подоконник, не обращая внимания на то, что ворчит отец по поводу девочек, которые считают себя взрослыми для кое-каких отношений, а сами еще дуры дурами. Заросли старых берез под окнами больницы подернулись золотистой дымкой, и в этом чувствовалась какая-то грусть, хотя листы так и светились на солнце. Я смотрела на них и пыталась представить, что творится в душе человека, когда увядание так же заметно касается его тела. Он еще улыбается и радуется жизни, а внутри него, наверное, нарастает паника от того, как мало этой самой жизни осталось. Может, этот страх и подталкивает к столь безумным поступкам, как то, что совершил сегодня Пол? Мне хотелось нарисовать пережитую с ним фантасмагорию, но я боялась, что у меня ничего не получится. Я по-прежнему всего боялась… Вот только не в тот момент, когда Пол прижимал мою голову к своей груди.

Когда вернулся заново перевязанный, сияющий от радости, что все кончилось, мистер Бартон, отец поднялся из-за стола, выдавил улыбку и радушно пригласил:

— Ждем вас в воскресенье на обед. Свою сестру позову вам на подмогу, она хорошо знает английский… Очень рад был познакомиться.

И стало заметно, что Пол еле удержал свой излюбленный возглас.

Глава 3

У него оказался всего один чемодан. Большой и солидный, как сам Пол, когда он наконец надел нормальные брюки. Я не сумела скрыть удивления:

— Только один?

— Зачем два? — в свою очередь удивился Пол.

— И вам хватает этих вещей? Я думала, иностранцы таскают за собой весь гардероб.

— Я могу купить здесь. Я слышал, в вашем городе есть английский магазин. Я люблю путешествовать налегке.

— Вы — состоятельный человек, мистер Бартон? — спросила я и только потом спохватилась, что это, наверное, бестактный вопрос.

У него напряженно растянулись губы, и я решила, что ответа не будет. Но Пол произнес, проверяя замки чемодана, хотя уже сделал это минуту назад:

— Когда я был молодым, я заработал много денег. А потом долго… не хотел их. Теперь могу пользоваться.

— Ладно, больше ни о чем не спрашиваю, — заверила я. — Давайте мне чемодан, вам самому бы дойти. Когда поправитесь, отработаете.

— Тяжелый, — предупредил он.

— Вас же я дотащила! А вы тоже не из легких.

— Надо позвать портье. Это его работа.

— Но ему придется платить, — возразила я. — А я донесу бесплатно. Где же ваш английский прагматизм?

— У меня есть деньги, — гордо заявил он.

— Ну и прекрасно! Купим на ужин бутылку вина.

— О! — обрадовался Пол. — В чемодане есть виски.

— А вы все-таки прагматик! И здесь сэкономили.

Пол обиделся:

— Я сам купил.

— Я шучу, мистер Бартон! Это такая шутка.

— У меня есть чувство юмора, — заявил он с еще большим достоинством и в подтверждение улыбнулся.

— Конечно. Английское.

По его лбу разбежались галочки — он не понял, в чем подвох.

— Пойдемте, Юра заждался. Он все-таки не таксист.

Даже упоминание о моем соседе заставляло Бартона морщиться. И все же, выйдя из номера, Пол спросил:

— А кто он… вам?

— Один из моих работодателей, — ответила я не совсем всерьез. — Я выгуливаю его собаку.

— Зачем собака, если нет времени гулять?

— Чтобы дом охраняла. Вы, может, не знаете, что у нас разгул преступности?

Он радостно заверил:

— Знаю! У меня была еще маленькая сумка. Ее… как это? Стащили. В Москве.

— И вы не улетели назад?

— О, я знал, что в России все воруют, — невозмутимо сказал он. — Это весь мир знает.

— Что-что, а это о нас знает весь мир…

— В Италии тоже все воруют, — утешил Пол и взмолился: — Не так быстро, Тамара! Вы так бежите с моим чемоданом…

Я на ходу призналась:

— Меня время поджимает. В шесть часов ко мне приведут ребенка. Девочку. Я с ней нянчусь, когда родители ужинают в ресторане. Я раньше и не подозревала, что некоторые люди ходят в ресторан так часто.

Пол разочарованно пробормотал:

— Я думал, мы будем пить виски….

— Будем! Мы будем пьянствовать с вами всю ночь.

Он сразу воспрял духом, и голос его прозвучал так вкрадчиво, словно я пообещала невесть что:

— О, всю ночь…

— Мистер Бартон, вы правильно поняли слово "пьянствовать"?

— Пить виски? — уточнил он.

— Ну да, слава Богу.

— Богу не нравится, когда пьют виски. Я — католик, — вдруг застенчиво признался Пол.

Это почему-то ужаснуло меня, будто он сообщил о неизлечимой болезни.

— Что же вы предлагаете мне пить в одиночку?! Пол протяжно вздохнул:

— Я очень грешный католик.

"И то хорошо", — у меня слегка отлегло от сердца. Праведников я всегда побаивалась, как кошки пугаются призраков: они видят их, но все равно существуют в разных мирах.

При виде нас Юра с трудом перекрыл поток ругательств, который уже залил всю площадь перед гостиницей. Выхватив у меня чемодан, он сунул его в багажник и так хлопнул крышкой, что машина слегка просела. Пол наблюдал за ним с таким видом, словно Бояринов был его личным шофером, который слегка отбился от рук. Но в машину он не сел до тех пор, пока Юра не процедил сквозь зубы:

— Прошу!

Пол опять устроился сзади и без церемоний положил ногу на сиденье. Когда он проделал это в первый раз, Юра нервно оглянулся, но светлые туфли оказались безукоризненны.

Высадив нас у подъезда, Юра схватил чемодан и бросился вверх по лестнице, крикнув через плечо:

— Я оставлю его у двери! Опаздываю!

— Спасибо! — закричала я вслед. — Я зайду за Сарой, не волнуйся!

Пол удивился:

— Сара? Это не русское имя.

— Сара — это собака.

— О! Разве так называют собак?

— Как видите….

Чемодан действительно дожидался на пороге. Полу вдруг вздумалось проявлять на финише волю, и он собственноручно втащил его в квартиру. Этот короткий отрезок пути лишил его последних сил, и Пол опять рухнул на тот диван, где мы делали перевязку. Мне до ломоты в костях хотелось распаковать его чемодан, ведь это даже интереснее, чем читать украдкой личный дневник. По крайней мере, дает большой простор воображению. Когда Слава впервые вернулся из Парижа, я угадала в нем перемену, едва раскрыв чемодан. Там оказался целый ворох нового французского белья. Мужского. И крошечный флакончик недорогих духов для меня.

Пол вдруг рассмеялся, спугнув мои мысли. Вернее будет сказать, что он не смеялся, а посмеивался, издавая негромкие дробные звуки. Я спросила, что его так развеселило, и он удивленно ответил:

— Откуда я здесь? Как сон. Тот лес, люди с…

— С пилами, — подсказала я.

— Да, спасибо. С пилами. Больница… И вот я здесь. Как это все получилось?

— Лучше сказать — произошло, — мне нравилось его поправлять.

— Как? — допытывался он.

— Вы же католик, мистер Бартон. — Вы знаете, у кого искать ответ.

Пол сразу посерьезнел:

— О! Нельзя шутить с Богом.

— А я и не шучу.

— Нет?

— Нет. Наверное, вы жутко проголодались?

Он только виновато улыбнулся и пожал плечами.

— Это что, считается в Англии неприличным — признаться, что ты хочешь есть?

— Нет. Но… столько хлопот.

— Мистер Бартон, — сказала я с упреком, — я ведь уже говорила вам, что не отношусь к феминисткам. Я с радостью приготовлю вам ужин. Я всегда сама это делала. Только сначала…

Я сбегала на кухню и принесла банку со свежей малиной, которую собрала накануне, еще не подозревая, что мой бор уже готовятся пустить под пилы. Увидев ягоду, Пол обрадованно заерзал, как нетерпеливый ребенок, но я строго сказала:

— Не тяните руки! Я свои помыла, а вы — нет. Но вам лучше не вставать лишний раз. Давайте я помогу вам заморить червячка, мистер Бартон, а потом пойду готовить.

— Заморить червячка, — он засмеялся и с готовностью приоткрыл рот.

Я поднесла ягоду, и Пол взял ее губами. Потом еще одну и еще. Он ел из моих рук, как старый послушный пес, и я еле сдерживалась, чтобы не погладить его по голове.

"Почему он весь седой? — думала я, разглядывая его исподтишка. — У отца только виски чуть-чуть побелели". Но я уже знала, что не имею права спросить, ведь Пол терпеть не может хамства. А бестактность — это его начальная стадия.

— Когда я была ребенком, то представляла, что ягода это чье-то сердце. А белая завязь внутри — вонзенный кинжал. Мне нравилось думать, что, вытаскивая эту завязь, я спасаю сердца.

Мне хотелось его рассмешить, но Пол печально сказал:

— Есть такие кинжалы… Их нельзя вытащить.

— Любое сердце можно спасти.

— О! Вы такая девочка… Вы этого не знаете.

— В вашем сердце такой кинжал?

— Не надо, — попросил он. — Не надо о моем сердце.

Губы у него порозовели от малины и были влажными, как у младенца, потому что Пол то и дело облизывался. Если б я видела только его рот, то решила бы, что Полу не больше тридцати — настолько свежими были его губы. Мне мучительно хотелось провести по ним пальцем, чтобы убедиться, что они на самом деле такие мягкие, какими кажутся. И еще мне хотелось их нарисовать.

Едва Пол успел все съесть, как привели девочку, с которой я нянчилась. Алене только недавно исполнилось шесть лет. На мой взгляд, она воплощала собой мечту любой няньки, потому что была молчаливой, покладистой и больше всего любила читать самостоятельно. Мне Алена была приятна и с эстетической точки зрения: ее тихая красота напоминала о врубелевской "Девочке на фоне персидского ковра". Несколько раз я принималась рисовать Алену, однако ощущение соперничества с диким гением Врубеля меня подавляло.

Когда я познакомила их с Полом, он сразу взял маленькую руку девочки и усадил ее рядом с собой.

— Иди-иди! — неожиданно свойски махнул он мне. — Мы будем играть.

Притаившись в коридорчике, я прислушалась: Алена уже что-то чуть слышно рассказывала ему. Я прижалась к стене и взмолилась, запрокинув голову: "О Господи! Сделай так, чтоб он помолодел лет на двадцать…" Высокий отрывистый смех Пола заставил меня очнуться. Еще никому из людей не удалось помолодеть. Можно создать обман зрения, но природу-то не проведешь…

Я смотрела на пустую ладонь, перепачканную малиной, и видела, что все линии — и жизни, и любви — словно залиты кровью. Мне вдруг подумалось: куда делись ягоды? Вкуса я не чувствовала, значит съела их не сама. Тогда кто? Неужто на самом деле существовал тот седой джентльмен, которому чуть не отпилили ногу, когда он спасал русскую сосну? Неужели он действительно сидел в бывшей Славиной комнате и ждал ужина? Мне даже стало смешно — какая нелепая фантазия! Таких мужчин не бывает… Просто опять что-то сместилось в моем неуловимом сознании, и я придумала его. Как однажды в детстве придумала подружку с загадочным именем Ланя. Наверное, я слегка исказила слово "лань", потому что моя воображаемая девочка была изящной и быстрой, и у нее были грустные черные глаза. Я не хотела веселой подружки — ей стало бы скучно со мной. А с Ланей мы понимали друг друга даже без слов. Остальные дети меня избегали, я казалась им странной. И я действительно была странной. Теперь-то я научилась общаться с людьми, а в детстве говорила то, что думала, чем пугала других ребят. Я не считала, будто они меня обижают, просто иногда уставала от одиночества. Не только болтовня утомляет язык, но и молчание. Меня тянуло с кем-нибудь поговорить. Не часто, хоть изредка. Сказать: "Привет! А на завтрак будут ватрушки!" Но все меня сторонились.

И тогда родилась Ланя, которая прощала мне любые странности. Она помогла мне пережить Славу. Не его уход, это мне и самой было под силу, а его присутствие. Я ощущала ее прохладные касания на своем лбу и висках, когда он кричал: "Не смей спорить со мной! Ты — бездарное, тупое существо! Ты женщина…" Ланя шептала: "Соглашайся, ведь ты и вправду — женщина". Я научилась соглашаться и была благодарна Лане за науку, ведь жизнь в нашем доме стала если не спокойнее, то по крайней мере тише. А покоя мне со Славой так и не довелось испытать.

Нет, бывали, конечно, минуты просветления, и если б мне захотелось вспомнить, то их набралось бы, наверное, довольно много. Только мне не хотелось вспоминать. Я не забыла, что Слава умел быть остроумным и смешил меня, как теперь, наверное, смешил Жаклин. Иногда мы с ним хохотали так, что потом у обоих болели нетренированные мышцы живота. Но даже веселье наше было на грани истерики и легко оборачивалось слезами. Тогда Лане приходилось утешать меня. Она и сейчас была где-то рядом и укоризненно покачивала головой: "Тебе мало меня? Зачем ты выдумала этого Пола?"

— Я его не выдумала, я чувствую его запах, — возразила я вслух и очнулась.

Специально для Пола я решила приготовить "геркулесовую" запеканку с яблоками. Как истинный англичанин, он должен был и здесь сохранить свое трепетное отношение к овсянке.

"А он — истинный англичанин? — усомнилась я. — Что мне о нем известно?"

Поставив форму в микроволновую печь, я подкралась к бывшей репетиционной и услышала, как там на два голоса декламируют какую-то английскую считалку. Я заглянула одним глазом и увидела, что девочка сидит у Пола на здоровом колене, и он слегка подкидывает ее. Незнакомые слова Алена повторяла так уверенно, будто английский был ее вторым языком.

Наконец Пол заметил меня, но не остановился, а только подмигнул и указал глазами на диван: садись с нами. Я заметила, что он то и дело переходит с "вы" на "ты", и удивлялась, как Пол вообще усвоил разницу между этими местоимениями. Ведь в его языке, насколько мне известно, ее не существует.

— У вас отлично получается! — похвалила я. — Вы много общались с детьми?

— В Лондоне я работал в школе. Я учил не таких маленьких детей. Старше.

Я не это рассчитывала услышать, но Пол то ли действительно не понял истинного смысла вопроса, то ли ловко уклонился от ответа. Как бы там ни было, расспрашивать дальше я не решилась.

И тогда он сказал:

— Я люблю детей. У меня нет. Никогда не было. Очень плохо.

— Вы не были женаты? — осмелилась я.

Продолжая улыбаться Алене, он ответил, пожалуй, чересчур отстраненно:

— Я почти женился. Но она погибла.

— Это было давно?

— Очень давно. Она была такая же девочка. Нет, не такая, — спохватился он и перевел взгляд с Алены на меня. — Такая, как вы.

— Мистер Бартон, говорите мне "ты". Все равно ведь называете девочкой. Я ничего не имею против.

— Ты. О'кей.

Это избитое выражение Пол произносил с таким пронизанным иронией придыханием, что оно приобретало оттенок изысканности. Позднее он признался, что в тот, первый, день его, как никогда, мучило плохое знание русского языка, заставлявшее изъясняться примитивными фразами. А ему так хотелось поговорить по-человечески… Но человечество давным-давно настроило языковых барьеров, чтобы себя же и помучить. И мы оказались по разные стороны…

Когда я принесла всем троим ужин прямо в комнату, Пол быстро задергал своим округлым носом, протянул: "Овсянка!", и вдруг залился смехом. Успокоившись, он сказал:

— Меня зовут в гости, и все кормят овсянкой. Русские думают, что я могу есть только это.

— Извините, — сконфуженно пробормотала я. — Стереотип сработал.

— Ничего. Я не… типичный англичанин. Вот вы и ошиблись. Но я буду есть это с удовольствием.

Мне хотелось покормить его еще раз, но теперь он проделал это самостоятельно. Мы с Аленой уселись за стол, и она так горделиво выпрямила спинку, поглядывая на Пола, что мне невольно пришлось сделать то же самое, чтобы не выглядеть скрюченной старушкой.

— С яблоками вкусно, — похвалил Пол. — Так я не ел. А когда мы будем пить виски?

— Мистер Бартон, вы — алкоголик?

— О! Нет-нет! Я хочу пить с вами на брудершафт.

Это было произнесено им так естественно и в то же время звучало столь откровенно, как если бы Пол напрямую сказал: "Я хочу вас поцеловать", заранее зная, что я соглашусь. Я много слышала предложений разного рода, но от этих слов меня почему-то бросило в жар.

В его легком смехе послышалась радость:

— Ваше лицо… Оно стало красным.

— Мистер Бартон, прекратите, пожалуйста, — взмолилась я. — Здесь ведь ребенок!

Он удивился так искренне, что я подумала: "Может, мы опять неправильно поняли друг друга?"

— Я сказал плохое?

— Нет… Нет. Хотите добавки?

— До… бавки?

— Ну… Еще кусочек хотите?

— О! Да. Очень вкусно.

Взяв блюдо с остатками запеканки, я подошла к нему, а когда наклонилась, Пол вдруг поднял глаза и, пока я накладывала, смотрел не отрываясь. Он, вроде бы, не делал ничего особенного и при этом заставлял меня волноваться. Наверное, так и ведут себя стареющие Дон-Жуаны, легко затмевая молодых соперников.

Пока я мыла посуду, он сыграл с Аленой в шашки. Она обучила его премудростям игры в "Чапаева". Когда я вернулась, она как раз пыталась объяснить Полу, кто такой Чапаев.

— Я ничего не понял, — пожаловался он. — Это герой или бандит?

— Спросите сотню человек, и все ответят по-разному. Наши историки еще не пришли к единому мнению.

— Ваша история очень… путанная. У нас все просто.

"Мы и сами посложнее будем", — подумала я с невольной гордостью, которая всегда охватывает русского человека, если речь заходит о его душе. Кроме этого нераскрытого тайника, нам ведь и гордиться нечем.

Пол производил впечатление вполне надежной няньки, и я решилась оставить их вдвоем, чтобы выгулять Сару до того, как мы все-таки начнем пить виски. Собака вынесла меня во двор со скоростью ракеты средней дальности, видимо рассчитывая в два прыжка добраться до бора. Но я уже дала себе слово, что ноги моей там не будет до тех пор, пока не уберутся проклятые лесорубы. Повиснув на поводке и упираясь обеими ногами, я сопротивлялась мощному направленному движению Сары и орала на нее. Но она никогда не обращала на слова ни малейшего внимания, потому что Юра до сих пор не удосужился обучить ее ни одной команде. Пришлось пнуть ее на лету по крепкому черному заду. Смешно вскинув задние лапы и поджав хвост, Сара присела и озадаченно уставилась на меня.

— Гуляем здесь, — категорично заявила я, глядя в ее вечно воспаленные, слезящиеся глаза. — У меня мало времени. Давай, делай свои дела.

Собака послушно пристроилась возле куста и укоризненно посмотрела на меня. Выдерживать подобные собачьи взгляды гораздо труднее, чем человеческие, ведь чувство вины за то, что приходится надевать намордник и цеплять поводок существу со всеми человеческими достоинствами без человеческих недостатков, как считал Байрон, и так не оставляет в покое. Особенно болезненно я переживала это, когда выводила добермана из крайнего подъезда. Пса звали Рэем, и на прогулках я не однажды рассказывала ему о тезке по фамилии Брэдбери, которым зачитывалась в школе. Рэй слушал меня так внимательно, как не умел никто из моих знакомых, и с такой готовностью понять ловил каждое слово, что иногда я не выдерживала и упрекала его:

— Что ж ты не отвечаешь? Ведь ты же все понимаешь, правда?

Он склонял на бок красивую блестящую голову, и в темно-карих открытых глазах явно читалось: "А ты думала!" Чтобы черная шкура еще больше отливала на солнце, я протирала его лопухом, а потом вдыхала травяной запах лета, прижимаясь щекой к горячей мускулистой спине. Из всех моих подопечных, которые периодически менялись, Рэй был единственным, кого я выкупила бы за любые деньги. Но и денег у меня не было, и хозяева не согласились бы его продать. Они любили пса, но оба занимались бизнесом, и у них просто не хватало на него времени.

Как ни старались мы с Сарой побыстрее справить свои нужды, и все же едва не попались. Мы уже направлялись к подъезду, когда из-за угла показался красный нос машины, что принадлежала Алениным родителям.

— Вперед! — гаркнула я, и мы понеслись с нею на четвертый этаж.

Затолкав собаку в квартиру, я бросилась к себе и захлопнула дверь, уже расслышав поднимающиеся шаги. Я сползла по стене и, сидя на корточках, попыталась отдышаться. На какой-то миг я даже закрыла глаза, а открыв их, увидела перед собой Пола.

— Это вы? — недоверчиво спросил он. — Что случилось? Звонок не позволил мне ответить. Я махнула Полу: "Спрячьтесь!", однако он и не подумал слушаться. Аленина мать даже приоткрыла пунцовый рот, увидев его.

— Привет, — без смущения сказал Пол через "ы". — Меня зовут Пол Бартон. Я ваш новый сосед.

Я опять задохнулась от такой наглости, хотя в его словах не было ни малейшего преувеличения. Выскочившая на голос матери Алена, захлебываясь словами, затараторила:

— Мамочка, это Пол! Он приехал из Лондона. Он такой смешной!

Пол сделал удивленное движение головой, но возражать не стал. Только сказал:

— Очень рад был познакомиться. Извините, моя нога очень болит.

Когда он скрылся, соседка спросила тоном, в котором перемешались восхищение и зависть:

— И где вы только берете этих иностранцев?! Француженка, англичанин…

Глава 4

Внезапно воздух стал настолько густым, что пришлось пробиваться сквозь его невидимую плоть, и когда я добралась до Пола, то уже совсем обессилела. А он решил еще нагрузить меня.

— Тамара, пожалуйста… Виски в чемодане.

Совсем забыв, как мне хотелось сунуть нос в это кожаное хранилище тайн, я торопливо щелкнула замками и рывком отбросила крышку. Как я и предполагала, вещи Пола были аккуратно уложены, и ничего интересного не обнаружилось. Запустив руку внутрь, я попыталась найти бутылку, но вместо нее извлекла видеокассету. Потом еще одну. Всего их оказалось четыре, и ни одна не была подписана.

"Вот они — главные тайны его жизни", — подумалось мне. Не испытывая никаких сомнений, я тут же решила, что просмотрю кассеты при первом же удобном случае.

Я положила их на дно чемодана и сразу нащупала бутылку. Ее теплое прикосновение обожгло меня, потому что руки были ледяными, и на миг отступившее беспокойство мелко задрожало внутри: "Я хочу пить с вами на брудершафт".

Прижав к груди виски, как спасательный круг, который в случае чего вытянет на поверхность, я пошла к Полу. Никогда еще моя квартира не казалась такой огромной. Я шла бесконечно долго. Так долго, что успела состариться. И когда наконец добралась до той комнаты, где ждал Пол, мы уже были на равных.

На этот раз он устроился в кресле, немного развалившись. Но в позе его не чувствовалось расслабленности, потому что здоровая нога его ходила ходуном. Он что-то говорил мне, по привычке слегка запрокидывая голову, но я не разбирала слов. Кажется, он рассказывал о разновидностях виски. Я протянула ему бутылку и достала рюмки. Пол вдруг замолчал и, наполнив их, вопросительно посмотрел на меня снизу. Потом решительно сказал:

— Я хочу встать.

Я протянула руку, но Пол упрямо мотнул головой и поднялся сам. Он был ненамного выше меня, но настолько крупнее, что я чувствовала себя Дюймовочкой.

— На брудершафт? — спросил он почти шепотом и слегка вытянул руку.

Я обвила ее своей, и мы молча выпили, глядя друг другу в глаза. Пол первым поставил рюмку и сжал горячими ладонями мое лицо. Первый раз он едва коснулся губами моей щеки, потом вдруг застонал и принялся целовать меня с такой жадностью, будто не делал этого с того самого дня, когда погибла его невеста. Его страсть захлестнула меня с головой. Я захлебнулась и разом утратила все чувства. Лишь в самой сердцевине моего тела пронзительно нарастало желание.

— Нет, Пол, нет! Положено только три раза!

Я даже не поняла, кто выкрикнул эти глупые слова. Мне стало так холодно, что я передернулась — это Пол убрал руки.

— Нет? — сипло повторил он и с трудом перевел дыхание.

Затем тяжело осел в кресло и налил себе виски. Выпив, сказал уже прежним тоном:

— Простите. Я… я.

Он вдруг перешел на английский, повторяя то же местоимение, и это прозвучало, как всхлип: "Ай… ай… ай…" Я не узнала, что же Пол пытался сказать, потому что фраза так и не далась ему.

— Сейчас, — сказал он и, откинувшись, закрыл глаза.

Я посмотрела на его губы, которые еще чувствовала на своем лице. Они побледнели и слегка подергивались. Сдвинув рюмки, я наполнила их и, прихватив свою, села на диван. В комнате стало совсем темно и казалось, что воздух колышется, переполненный нашим желанием.

— Мы перешли на "ты", Пол, — напомнила я, не представляя, что еще можно сказать.

— Да, — он открыл глаза и повернул ко мне голову. — Я помню. Ты сердишься?

— Нет.

— Нет?

— Мне было приятно.

— Да? — изумился Пол. — Но… но… почему — нет?

— Я не умею так… Я должна любить человека.

Он понимающе протянул:

— Ага… Конечно. У тебя есть… друг?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Ты очень красивая.

— Да нет, не очень. Мы уже говорили об этом. Я — обыкновенная.

— Ты — не… обыкновенная.

— Потому что я сказала: "Нет"?

— Нет?

— Нет.

— Я не хочу тебя обманывать, Пол. Во мне нет ничего особенного. Просто я моложе на двадцать пять лет. Вот тебе и показалось.

Он обиженно воскликнул:

— О! Я знаю, как у вас говорят. "Седина в бороду, бес в ребро". Но это не так. Это не бес.

— Тогда что это?

— Судьба.

— Ой, Пол! Это уж чересчур!

— Мы так встретились… Разве это не судьба?

Я невольно усмехнулась:

— Ты — романтик, Пол. Англичанин — романтик. Это как-то не вяжется.

Но Пол гордо возразил:

— Романтизм родился в Англии. Байрон. Ты читала?

— Читала. Извини, опять стереотипы. Мы привыкли считать англичан сухими и чопорными.

— Шекспир, — напомнил он. — Столько страсти…

— Ты можешь называть и менее громкие имена. Я знаю английскую литературу.

— Да?! — поразился он, потом, призадумавшись, сказал: — Я тоже знаю русскую. Вы — очень страстные люди.

Это прозвучало с упреком. Я увиделась себе холодной маленькой рыбешкой, которая выскользнула из рук умирающего с голода. Я попыталась заглушить необъяснимый стыд виски, и Пол поддержал меня. Выпив, он вдруг пустился в рассуждения о Достоевском. Для всего мира русская литература начинается с Достоевского. А часто им и заканчивается.

Пол поставил согнутую руку на подлокотник кресла и, говоря, все время касался мизинцем губ, словно пытался унять зуд. Этим безотчетным движением он настолько приковал мое внимание к своим губам, что я ничего уже больше и не видела.

Внезапно Пол замолчал и тихо спросил: "Что?" Я встала, и он тоже начал выбираться из кресла. Мы шли друг другу навстречу, а воздух все сгущался, и когда мы встретились посреди комнаты, я просто упала ему на руки.

— Пожалуйста, — простонал Пол мне в шею и стиснул так, что у меня навернулись слезы. Но не от боли, а от этого горького "пожалуйста".

Мы двинулись к дивану вслепую, задыхаясь от поцелуев, и я знала, что уже не скажу "нет". У меня захватило дух от того, каким он оказался тяжелым, и это было великолепно. Он словно вбирал меня всей своей плотью, чтобы мы стали одной, и никогда не смогли разделиться. Мы срывали одежду так яростно, что только чудом все уцелело. Мы торопились, будто обоим оставалась четверть часа до казни, и это были наши последние минуты.

Каждым прикосновением Пол умолял и настаивал, он завоевывал меня, и я впервые узнала, как это радостно — быть побежденной мужчиной. Со Славой я этого не испытала, потому что он всегда перекладывал инициативу на меня и снисходительно говорил: "Ну, соблазняй меня, если тебе это надо". Подразумевалось, что он выше плотских утех. И все во мне протестовало.

Пол всхлипнул потом, и эта слабость привела меня в восхищение. Он оказался невероятным мужчиной и мог позволить себе заплакать. Он так долго был сильным в этот бесконечный день.

— Ты сказала… Что должна любить…

— Я люблю тебя.

— Ты не шутишь? Может быть, я не понимаю? У меня английское чувство юмора.

— Это не шутка, Пол. Ты — самый лучший.

— Правда? — он так обрадовался, будто и не подозревал о том, что люди всегда говорят в постели о любви.

— Нога не болит?

— Нога? Я забыл про нее.

— Надо поосторожнее. Швы могут разойтись.

Пол беспечно откликнулся:

— Твой папа скажет врачу зашить меня еще раз. Он пригласил меня на обед. Почему? Я удивился.

Меня так и затрясло от смеха:

— Я сказала, что давно уже сплю с тобой.

— О! — Пол вдруг смутился. — Что он подумал…

— Получается, что есть, то и подумал.

— Да. Что есть…

Он мягко прижал меня и горячо задышал в шею. Потом застенчиво прошептал:

— Я опять хочу тебя.

— О! — передразнила я. — А мне казалось, что тебе сорок семь лет.

— Я не старик, — обиженно заявил Пол, но все же признался:

— Такого не было раньше. С другими не было.

Я не стала спрашивать, много ли их было — этих других. Все равно на этот вопрос никогда не отвечают полной правдой. Да я уже и не могла ничего спросить, потому что тяжесть его тела выдавливала из меня все мысли.

На этот раз Пол уже не плакал. Он лег на спину и, улыбаясь, разглядывал высокий потолок. Я указала пальцем на причудливую трещину:

— Видишь? Там злобный карлик. Я его боюсь.

Он серьезно посмотрел на меня, на трещину и сказал:

— Не бойся. Я сильнее карлика. Я поднимаю гирю по утрам.

— Где же она?

Пол засмеялся:

— В Лондоне. Надо купить.

— Когда нога заживет. Я ее не дотащу.

— Надо купить машину, — озабоченно произнес он. — Будем кататься.

Я попыталась его урезонить:

— Здесь тебе подсунут какую-нибудь рухлядь. В Лондоне купишь.

— В Лондоне у меня есть. Я хочу здесь.

— Не стоит. Правда. Ты ведь здесь ненадолго? Меня вдруг так и пронзило: "А самого главного-то я и не знаю!"

— Я буду здесь год, — спокойно ответил Пол. — Такой контракт. Его можно продлить. А можно уехать.

Мы оба молчали, выжидая, потом Пол не выдержал:

— Ты поедешь со мной?

— Видно будет…

— Что — видно? Смотри. Я весь тут.

— Я не об этом, Пол. Люди меняются так быстро. Год — это очень большой срок. Мой муж уехал в Париж всего на неделю, а вернулся другим человеком.

Пол бесстрастно сообщил:

— Я уже был другим человеком. И уже менялся. Больше этого не будет.

— А каким ты был? — заинтересовалась я и, приподнявшись на локте, заглянула в его заполненные тьмой глаза.

— Плохим. И меня наказали за это.

Твой католический Бог?

— Да. Бог. И я сам. И люди. Все.

— Ты мне не расскажешь?

Он умоляюще произнес:

— Я не хочу, чтобы ты знала. Я был ужасным.

— Даже не верится, — призналась я. — Ты такой…

— Какой?

— Ну не знаю… Такой!

— Я хочу сказать, — Пол прижал меня к груди и зашептал в самое ухо: — Я буду любить тебя даже старушкой. У тебя не будет зубов… Грудь… Как это? Обвиснет. Ты будешь ходить с палкой. И никто не будет тебя любить. Только я. Почему ты плачешь?

— Потому что никто не говорил мне таких слов, — проскулила я.

Он погладил меня по голове, потом по спине: "Бедная девочка!" Приподнявшись, Пол заскользил губами по моей груди, и у меня отрывисто закололо в сосках, как было во время беременности, которую я прервала. Видно, Полу передалась моя мысль, потому что он спросил:

— Ты родишь мне ребенка?

— Пол! Мы только сегодня встретились!

Он зловеще пригрозил:

— Вдруг я завтра умру? Просто скажи.

— Тебе хочется услышать? Хорошо, Пол, я рожу тебе ребенка. Кого ты хочешь?

— О, все равно! Ребенка. Будет не стыдно жить.

— Что ты такое говоришь? Чего тебе стыдиться?

— Много…го. Очень многого. Не надо спрашивать.

Но я все же спросила:

— Ты никому этого не рассказывал?

— Никому.

Мне стало как-то спокойнее. Тайна, ни с кем не разделенная, как бы и не существует.

— Пол, пора спать. Я постелю тебе здесь, а сама пойду к себе.

Он легонько придавил меня рукой и быстро спросил:

— Потому что я не хочу говорить?

— Нет, что ты! Просто я боюсь задеть во сне твою ногу.

— О, не бойся. Пусть мне будет больно, ты не уходи. Ты сказала, что уйдешь, я уже начал умирать.

Я укоризненно покачала головой, хотя поняла, что это не отрезвит.

— Мы с тобой сумасшедшие! Или просто пьяные? Разве нормальные люди говорят о любви в первую же ночь?

— Я — ненормальный. Меня всегда так называли.

— И меня тоже. Вот нашли друг друга!

— Мы нашли друг друга, — серьезно повторил он. — Для этого я должен был приехать в Сибирь.

Я вспомнила, о чем давно хотела спросить:

— А правда, почему ты приехал именно сюда? В Москве, в Питере ты увидел бы больше интересного.

— Я хотел увидеть тебя.

— Пол, ну правда?

Он нехотя признался:

— Я хотел узнать, что такое сибирские морозы.

Его слова вызвали у меня умиление. Кому удалось, прожив полвека, остаться прежним любопытным ребенком? Я провела пальцем по его неславянскому носу, по широким бровям, подкрашенным темнотой, по губам, которые весь вечер мне так хотелось потрогать и которые теперь были в полном моем распоряжении.

— Мой романтик, — шепнула я, наклонившись к его лицу, — тебе не придется умереть здесь одному. Я останусь с тобой.

— Спасибо, — Пол прижался ко мне, как к матери.

— Но если я пну тебя во сне по ране, я не виновата!

— Да, — он легко рассмеялся. — Ты не виновата.

Глава 5

(из дневника Пола Бартона)

Я сознательно не ставлю даты, чтобы этот день не окутывал все трауром, когда я потеряю ее. Почему-то я абсолютно уверен, что потеряю. Я понял это в тот самый миг, когда она бросилась ко мне, едва не задев ту страшную пилу, что визжала, как взбешенная ведьма. Ее огромные синие глаза были полны ужаса и сострадания, а ведь она не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Да я и сам, честно говоря, понимал не больше…

Я спросил у нее по-русски: "Кто вы?", хотя мог бы заговорить и на своем языке, ведь я ни на минуту не допускал, что передо мной — обычная женщина. Солнце сияло за ее спиной, освещая, как "Мадонну" Пизанелло. Это было похоже на Второе Пришествие (прости меня, Господи!), на озарение, которое окрасило все вокруг в синий цвет. И сосны, которые я так нелепо, неумело пытался спасти, и трава, политая моей кровью, и даже солнце, которому не было до нас никакого дела, — все вдруг приобрело оттенок синего, потому что ее глаза вобрали весь мир целиком.

Если б я все еще оставался режиссером, то снял бы о ней фильм в синих тонах. И сколько бы эйфории, пережитой в тот момент, я не вложил в каждый кадр, это все равно получился бы фильм о смерти. О холодной смерти с синеватой кожей, потому что никогда более явственно, чем в тот безумно счастливый миг, я так явственно не ощущал ее дыхания. Наверное, Дали тоже думал о ней, создавая свой синий "Глаз времени", ведь когда думаешь о времени, о вечности, то никогда не связываешь с этими понятиями ту жизнь, хлопотную и однообразную, которую ведешь. Я вовсе не одержим идеей смерти, и уже лет двадцать не помышляю о самоубийстве, однако, это не избавляет меня от ее постоянного молчаливого присутствия. И это хорошо, потому что помогает мне оценивать каждый свой шаг не с точки зрения мистера Смита, а с позиции Бога.

И сейчас, когда я сижу в чужой стране, в маленьком городе, в полутемной комнате, я тоже пытаюсь смотреть на себя Его глазами. Самонадеянность ли это или естественное человеческое право, коль уж все мы созданы по Его образу и подобию?

Как выглядит все случившееся сегодня с Его высоты? На Страшном Суде я буду отстаивать этот день, пока не лопнут голосовые связки. Я ни за что не соглашусь причислить его к моим несметным грехам, потому что он освящен любовью. Разве есть в мире хоть что-нибудь, способное очистить душу проклятого грешника лучше любви?

Моя девочка спит, подложив ладошку под щеку. У нее красивое имя, но я избегаю произносить его как вслух, так и про себя, ведь оно придает ее образу оскорбительную конкретность и в то же время типичность. На земле тысячи девушек с таким именем… Если б я мог, если б она позволила, я придумал бы ей новое имя, какого нет ни у кого в мире. Но я не имею на это права. И буду ли когда-нибудь иметь?

Кто я для нее? Чужой человек из чужой страны, уже почти проживший чужую для нее жизнь. Срок, разделяющий нас, огромен и сегодня, но когда мои мысли устремляются в будущее, эта пропасть растет с устрашающей быстротой, будто жизнь разевает рот в ленивом зевке.

Я смотрю на ее юное, раскрасневшееся во сне лицо и как никогда остро чувствую приближение старости. Что такое старость? Неспособность удивляться? Но это не обо мне. Усталость от жизни? Я забыл о ней, омытый веселым потоком синего взгляда. И все же я понимаю, что стар для нее — ведь мои волосы совсем седы, и я становлюсь плешив, как доживающий свой век пес…

Ее юность переливалась в мое тело — так тесно мы прижимались друг к другу, и мне хватало сил любить ее вновь и вновь, до умопомрачения, до остановки дыхания… Она даже немножко удивилась: "А мне казалось, что тебе сорок семь лет!" И первой выбилась из сил, и уснула на моей руке, и несколько раз сонно потерлась носом о мое плечо, как едва народившийся щенок.

А я все не могу заснуть и записываю свои бессвязные мысли, сидя у нее в ногах и держа тетрадь прямо на коленях. Когда я потеряю ее (да почему же я так уверен в этом?!), то буду вновь и вновь перечитывать эти единственные строки, написанные самой жизнью, ведь я впервые жив по-настоящему.

Я смотрю на ее тонкую руку, неудобно откинутую назад, на короткие черные волосы, не закрывающие чистого лба, на крошечные родинки, прекраснее которых ничего не видел в мире, хотя посмотрел много его чудес, и сердце мое разрывается от любви к ней и невозможности удержать. Как я потеряю тебя, девочка? Просто наскучу? Или тебя очарует кто-то другой? Или вернется из Парижа твой глупый, слепой муж? Как бы ты не предала меня, я согласен и на это, потому что ты уже, за один только день, подарила мне столько счастья, сколько я не знал за всю жизнь.

Ты вывела меня с того поля боя, где сражались человек с природой и побежденный был предопределен, хоть ненадолго и одержал верх. Ты позволила мне обнять свои худенькие прямые плечи и повела к себе домой, презрев все условности. Ты доверилась мне, совсем меня не зная: "Вы не хотите снять у меня комнату? Мне так страшно одной…" И это было самым бесценным — такая безоговорочная вера в меня. Ты вручила мне в тот момент всю себя — испуганную и бесстрашную, великолепную и несчастную. И потом, даже когда ты вскрикнула: "Нет!", ошеломленная силой моей прорвавшейся страсти, я не почувствовал отчаяния, потому что ты уже была моей. И рано или поздно я все равно вошел бы в тебя и растворился в тебе, иначе я просто не выжил бы.

Я проклинаю свое плохое знание твоего языка! Мне столько хочется сказать тебе… И я скажу тебе это, хоть и по-английски. Пусть ты ничего не поймешь, но ты не можешь не почувствовать. Ведь ты почувствовала меня с первой минуты — не просто же первому встречному ты доверила свою жизнь?! Как ребенок — безотчетно и полно. Как никто и никогда.

Напрасно я сказал тебе о Джейн. Не от того, что я так уж трепетно отношусь к ее памяти. Скорее наоборот — Джейн не достойна того, чтобы войти в твои мысли. Умница Джейн, такая рассудительная и добропорядочная, истинная католичка. Уж она-то ни за что не легла бы в постель с мужчиной в день знакомства. Я должен был бы молиться на такую женщину, а я почти ненавидел ее. И когда она погибла, долго не мог поверить, что неповинен в этом — такое испытал облегчение. Я даже овладел ею, задыхаясь не от страсти, а от ненависти, чтобы прорвать вековой прочности целомудрие. Теперь я этого не сделал бы просто из жалости, ведь, по сути, Джейн тоже была несчастна в своей холодной, чистой пелене. Но в. молодости я был способен и не на такое.

Неправда, что молодость жестока сама по себе. Ты молода и бесконечно добра. Я ведь знаю, что в тот момент, когда у меня вырвалось это "пожалуйста", ты еще не любила меня, просто сжалилась. И разволновалась, растревоженная отразившимся в глубине твоего существа моим огнем. Я накачивал тебя страстью снова и снова, и ты ожила и удивленно призналась: "Я люблю тебя, Пол". В тот миг это уже была правда, я голову дам на отсечение. Может, ты и сама еще до конца не верила в это, но любовь уже разливалась по твоему телу, сменяя наслаждение, смятенная и великая, как твоя земля, на которой мы любили друг друга.

Почему меня всегда так тянуло в Россию? Среди тех бродяг, которых я снимал и жизнь которых пытался разделить (только пытался, ведь на самом деле человек, имеющий за плечами теплый дом, не способен до конца понять другого, такого дома не имеющего), я искал русских эмигрантов и не находил их. Почему их не было? Ты сама объяснила мне это, перечислив все стереотипы, касающиеся англичан. Импульсивные, безалаберные французы вам ближе, и твой бестолковый муж тому подтверждение. Почему же ты потянулась ко мне? Моя фиалка[1], выросшая в тени, моя Фея Беспокойных Снов…

Я поцеловал тебя, и ты затихла, опять сунув ладошку под щеку. Я стараюсь не смотреть на тебя, потому что, оказывается, умиление так быстро перерастает в желание, что я не успеваю захлопнуть нужную дверцу. Но я не посмею тебя разбудить. Сон — это святое. Это та сторона жизни, которую Мы хотели бы, но не можем прожить. Или та, от которой бежим. Ты бежишь сейчас, твои длинные ноги подергиваются, как у перевозбудившейся собачки. Я молю только о том, чтобы ты бежала не от меня. Хотя бы сегодня…

Ты назвала себя обыкновенной. Как бывает слеп человек, разглядывающий себя самого! Он всегда смотрит на себя сквозь преломление в стекле, предусмотрительно опущенное Богом, и то, что он видит, бывает или выше и прекраснее того, что есть на самом деле, или мельче и невзрачнее. Так Господь проверяет нашу склонность к гордыне. На тебя же я смотрю взглядом, свободным от какой бы то ни было преграды, ведь любовь просто не может быть преградой. И я вижу, как изысканно твое утонченное лицо с трогательными родинками, как нежна шея, как изящно все твое тело. Ты говоришь о себе, опять попадая во власть стереотипов — теперь в моде иная красота. Тебе никогда не завоевать титула "Мисс Вселенная", потому что тебе просто не с кем соперничать в этой Вселенной. И горе тем, кто этого не видит.

Надо прийти в себя и записать наконец свои впечатления о России. Когда такси везло меня из аэропорта, на всем протяжении пути над нами висела плоская темная туча, похожая на гигантский кусок асфальта, отколовшегося от Млечного пути, до которого добралась цивилизация. Я так ждал встречи с этим экзотическим краем — Сибирью, а туча подавила меня, и я сразу почувствовал себя потерявшимся в джунглях ребенком, до которого, кроме хищников, никому нет дела.

Я старался не смотреть на небо, но березовая роща вдоль полотна произвела на меня впечатление не менее гнетущее. Многие стволы были сломаны, и я не мог понять причину этого. Не похоже, что в этих краях бушуют ураганы, способные валить деревья. Казалось, что березы надломились, не выдержав своей самодостаточности. И мне пришло в голову, что в том же следует искать и причину надломленности всего русского народа — он чересчур переполнился своей знаменитой тоской, которая застилает солнце. Мне даже стало страшно, что моя безобидная английская меланхолия отяжелеет в этой земле, и я задохнусь под этим гнетом.

Одиночество в чужой стране веселит не больше недели, потом хочется лезть на стены. Я попался ребятам, считающим себя защитниками природы, как раз в таком состоянии, и они так ловко меня обработали, что я и сам поверил, будто спасение этого бора — дело всей моей жизни. Мне тогда было тошно до того, что я уже хотел искать проститутку, в очередной раз презрев свои католические убеждения. Русские женщины, по крайней мере те, что встретились мне в лицее, куда я приехал преподавать, разочаровали меня. Они стремятся походить на европеек и часто говорят: "О'кей", что меня безумно раздражает. Они деловиты, улыбчиво-холодны и эмансипированы, словом, полностью противоположны тому, чего ждешь от русской женщины. Я уже начал было думать, что это такой же миф, как множество вещей в этой стране, когда встретил ту, у ног которой сейчас сижу. Внешне она не имеет ничего общего с тем типом русоволосой дородной славянки, что сложился в моем сознании. Она высокая, тоненькая, темноволосая и стриженная, как мальчишка. Но ее инстинктивная готовность к самопожертвованию, ее застенчивость, ласковость и спокойная, непоказная чистота — это именно то, чего я подсознательно искал в этой стране.

Мне хочется придумать ей тысячу нежных прозвищ, но я не сумею перевести их, и она не поймет. Англичанки не любят, когда их называют ласковыми словечками. Они считают, что это унижает их достоинство, хотя как может унизить любовь?! Но она не англичанка. И постепенно я выучу все слова нежности, какие только есть в ее языке.

Наверное, надо лечь и попытаться уснуть, иначе завтра я буду совсем развалиной, и ты увидишь, какой я дряхлый и немощный. Сейчас мне не верится в это, потому что влитые тобой силы все еще бушуют во мне, и я готов сделать что-нибудь невероятное — выйти на бой с Драконом, не имея даже простенького меча, унести тебя на край света и взлететь, оттолкнувшись от этого края. Я пришел в твою землю, ведомый какой-то божественной силой. Ты спросила, почему я выбрал этот город… Разве можно объяснить это, моя глупышка? Видимо, меня посетило прозрение, и я понял, что на свете не осталось других городов, кроме одного крошечного пятнышка на карте. Я даже не слышал его имени до тех пор, пока ты не позвала меня.

Я произнес слово "судьба", и ты засмеялась. Ты не поверила мне. Но как иначе можно назвать и внезапную гибель Джейн, и все, что случилось позже и сделало меня таким, каков я есть сейчас, чтобы ты могла довериться мне? Судьба. Она испытывала меня сорок семь лет и наконец решила, что я достоин награды.

Больше я ничего не попрошу, клянусь! Даже того, чтобы ты осталась со мной. Ведь я знаю, что этого все равно не произойдет, сколько бы я не молился. И не потому, что я на самом деле плохой католик, но потому, что ты слишком великолепна для меня. Как звезда, которую можно открыть и даже дать ей имя, но от этого она не станет ближе ни на милю.

Моя русская звездочка, сейчас я лягу рядом с тобой и поцелую россыпь родинок на твоей щеке, чтобы прогнать то опасное, что вновь настигает тебя. И ты снова потрешься о меня носом, и какое-нибудь слово прорвется наружу из недоступного мира твоих снов. И мы уснем…

Глава 6

Ночь я провела беспокойно, потому что уже отвыкла делить с кем-либо постель. Мне не снилось никаких историй, но все же сны были яркими: цветные пятна, сочные, как на полотнах моего любимого сумасшедшего Ван Гога, наплывали друг на друга, то сливаясь, то отталкиваясь, словно весенние льдины. И в этом причудливом зрелище было что-то зловещее…

— Ты стонала во сне, — сказал Пол, когда я открыла глаза. — Я хотел будить, потом поцеловал тебя, и ты… стала спать тихо.

Он сидел на краю дивана, одетый в махровый халат, большой и мягкий, как плюшевый медведь. Рядом на столике исходили паром две чашки кофе. Пол виновато сказал:

— Я не знаю, любишь ты кофе или нет.

— Люблю, — ответила я, думая совсем не о кофе.

Пол улыбнулся, приподняв верхнюю губу, подал мне чашку и освободившейся рукой провел по моему плечу. От ладони его исходила ощутимая вибрация, тотчас разбежавшаяся по моему телу. Чтобы отвлечься, я поспешно сделала глоток.

— Что это за кофе? — удивилась я незнакомому вкусу.

Он с гордостью признался, что привез его с собой из Лондона.

— Я знал, что здесь такого не будет. Это мой любимый.

— А я думала, что в Англии пьют только чай.

— Пьют, — согласился Пол. — Принято приносить утром чай… близким. Но я пью кофе.

— Потому что ты не типичный англичанин? Разве это так уж плохо быть типичным англичанином?

— Нет. Но я всегда хотел… как это? Потрясти буржуа.

Для учителя это было более, чем неожиданное признание.

— Чем, Пол?

— Моими… — он внезапно замолчал и потер высокий лоб. — О…

— Пол, ты — сплошная загадка. Ты был коммунистом?

Его ясные глаза удивленно раскрылись:

— Коммунистом? О нет. Нет. Я… потом, хорошо? Я потом буду рассказывать.

— Как твоя нога?

— Нога? О, почти не болит. Завтра я должен идти в школу.

— Ты преподаешь в школе?

— Это называется лицей. Я учу детей английскому. Они так хорошо говорят! Я удивился, — засмеявшись, он добавил: — Только они все торгуют.

— Чем торгуют?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Я только вижу… Они передают что-то, считают деньги. Я думал, это будет лицей, как у Пушкина.

— Пол! — протянула я с укоризной. — Разве Англия та же, что была во времена Шекспира?

Он согласился:

— Нет. Конечно, нет. Глупо, что я надеялся…

Вдруг Пол отставил чашку и коснулся пальцем моей щеки:

— Родинки… Они еще здесь.

— Разве они могут исчезнуть?

— Не знаю. Я боялся спать. Я думал… вдруг ты исчезнешь? Я тебя сторожил. А ты стонала…

Его губы растянулись и напряглись, и я поняла, что Пол едва сдерживается, чтобы не наброситься на меня. Я протянула руку, он вжался лицом в мою ладонь и опять застонал, как от боли. Так и не допив кофе, я поставила чашку, и Пол потянулся к моему лицу. В его обычно невозмутимых глазах было столько робости, что у меня сжалось сердце.

"А вдруг он уже правда меня любит? — ужаснулась я. — Что же с нами будет?" Но стоило Полу обнять меня, как страх отступил и исчез, будто его и не было. Даже в исходившей от его тела страсти было успокоение. Я потянула поясок халата и погрузилась в его тепло.

В отличие от Славиного, его тело не вызывало у меня эстетического восхищения. Отстраненный взгляд нашел бы Пола несколько грузноватым. Но именно это мне и нравилось: его магически действующая на меня мощь. Пол нависал надо мной, будто небо, и поглощал целиком, ведь небо всегда больше земли. И мне было приятно чувствовать себя поглощенной…

Между нами лежали десятки женщин, которых он узнал за свою долгую жизнь, настоящих леди и проституток, но сейчас я их не ощущала. Они мелькали где-то с краю моих мыслей, бесформенные и серые, и мне не было до них никакого дела. И в то же время я понимала, что через год стану одной из них — ведь контракт Пола составлен на год.

— Пол.

— Что? Что? Что?

— Я люблю тебя.

— О…

Три слова вознесли его на вершину экстаза, как тройка неудержимых коней. Он так вскрикнул, точно из него выплеснулась сама жизнь. И упал рядом совершенно обессиленный и весь мокрый. Даже на коротких волосах, как на серебристой траве, блестели мелкие капли. Я отерла его висок, а он благодарно поцеловал мне руку.

— Ты, как Бог, — сказал он без улыбки. — Лучше тебя нет.

— Ты же католик, Пол! Ты должен знать, что нельзя сравнивать человека с Богом.

— Я — грешник. Но Бог меня любит. Я нашел тебя. Это Он разрешил.

— Позволил.

— Да, позволил.

— Пол, это все, как сон, тебе не кажется?

— Кажется… О, как у меня мало слов! Русских слов. Я не могу говорить! Это так…

— Мучительно.

— Да, мучительно.

Я попыталась его ободрить:

— С каждым днем ты будешь запоминать все больше. Через месяц мы обо всем поговорим.

— А этот месяц?

— Мы будем весь месяц целоваться, для этого слова не нужны.

В голосе Пола зазвучала тревога:

— Месяц? А потом не будем?

— Будем, Пол, будем.

И мы действительно проводили время будто в одном непрерывном поцелуе. Я готовила завтрак, а Пол раскладывал вещи, и каждый, вроде, был занят своим делом, но создавалось впечатление, словно мы ищем друг друга в лабиринте квартиры, а сойдясь наконец, начинаем целоваться, как школьники, оставшиеся без родителей. Рот у него был большой, и мне все казалось, что рано или поздно Пол забудется и проглотит меня целиком. Но даже это меня не пугало.

Хотя кое-какие страхи еще давали о себе знать.

— Ох, Пол, отпусти меня, пожалуйста! Так я не приготовлю завтрак даже к вечеру.

Чуть отстранившись, он посмотрел на меня с недоумением:

— Ты так хочешь есть?

— А ты разве не хочешь?

— Хочу. Но это… пустяки.

— И ты не будешь злиться, если я промедлю?

У Славы в такие моменты случались приступы бешенства.

— О! Злиться? Почему?

— Пол, ты лучше всех! — убежденно сказала я, а он только рассмеялся в ответ.

Когда мы наконец сели за стол, Пол улыбнулся, указывая пальцем:

— Ты поставила передо мной солонку… Как будто я — хозяин! Так в средние века… показывали место хозяина. Только тогда было серебро.

— Ты и есть хозяин, Пол.

Он тотчас перестал улыбаться. Потом, коротко взглянув, запинаясь, проговорил:

— Мне понравилось… вчера ты давала мне ягоду. Я хочу так еще.

— Ты хочешь малины?

— Нет. Я хочу…

— Чтобы я покормила тебя?

— Да! — с облегчением подтвердил он.

Как ему удавалось быть таким трогательным в свои пятьдесят лет? Я взяла его вилку и подцепила кусочек омлета. Мне казалось, что все это должно развеселить его, но Пол глядел так печально, будто я кормила его в последний раз. Я не смогла этого вынести и взмолилась:

— Не смотри так, Пол! У меня руки дрожать начинают.

— Я не могу не смотреть.

— Что тебя мучает? Я тебя чем-то расстроила?

— Я думаю о смерти, — неожиданно сказал он. — Я смотрю на тебя и думаю о смерти.

Это признание ошеломило меня. А я-то надеялась, что он подумывает о жизни. О нашей с ним совместной жизни.

— Что на тебя нашло, Пол? — спросила я таким тоном, чтобы он догадался, как меня задели его слова. Но то, как он ответил, разом примирило меня с его печальными размышлениями.

— Любовь, — сказал Пол. — На меня нашла любовь. В первый раз.

— Ой ли?

— Что?

— Не может быть, чтоб в первый раз!

— Да, — уверенно ответил он. — Меня любили. Я — нет. И не знал, что я… как это? Больной?

— Ущербный.

— Да.

Мне хотелось спросить о его погибшей невесте, но я боялась погрузить его этим вопросом в еще большую меланхолию. Однако Пол сам вспомнил о ней.

— А Джейн я не любил еще больше. Она была несчастна. Может быть, она хотела смерти.

— Ты чувствуешь себя виноватым перед ней?

— Конечно, — удивленно отозвался Пол. — Я же человек.

Я заметила:

— В вашем языке "человек" и "мужчина" звучит одинаково.

Он усмехнулся:

— Да. Это правильно. Ты — не человек. Ты — звезда.

— Если я упаду, загадывай желание.

Пол не понял и встревожился:

— Куда упадешь?

— Я пошутила.

— Я не понимаю шуток по-русски, — пожаловался он. — Я слишком плохо знаю язык.

— Ничего. Мы будем побольше разговаривать, и ты все усвоишь.

— А целоваться?

Притянув за руку, он усадил меня на колени.

— Я не хочу есть. Я хочу целовать тебя.

— Пол, ты меня сводишь с ума! Я никогда еще столько не целовалась.

— О! Правда? — обрадовался он.

— Правда, правда. Мы сегодня идем на обед к моим родителям. Ты не забыл?

— Не забыл. Это хорошо, там будем есть. Там нельзя целоваться.

Я погладила его мягкую щеку:

— Ты так смешно произносишь это слово.

— Я смешной?

— Нет. Ты такой.

— Какой?

— Такой! Тебе не больно ногу?

Вместо ответа Пол вобрал мои губы, и сразу стало горячо и сладко. Его руки блуждали по моему телу, и из каждой ладони через одежду просачивалось волнение, пульсировавшее в его крови. Но и это, как ни странно, не нарушало исходившего от него успокоения.

— Ты моя, — прошептал Пол.

Я знала эти слова. В какой бы земле не был рожден мужчина, он должен сказать их женщине, даже не ожидая подтверждения с ее стороны. Эти слова — особая мужская мантра, клич победителя. Пусть потом окажется, что победа была Пирровой, но этот возглас: "Ты моя!" должен издать каждый уважающий себя мужчина.

Омлет совсем остыл, но мы съели его с жадностью, ласкаясь взглядами. Мы словно вкушали плоть друг друга и становились единым целым, бесполым и не имеющим возраста. Еще вчера утром я не могла и представить, что способна сходить с ума от человека, который старше на четверть века, и не особенно хорош собой, и сказать толком ничего не может. Но вот Пол сидел со мной за столом, и у меня голова кружилась от его близости.

После завтрака Пол с каким-то болезненным любопытством углубился в изучение аудиодисков, оставшихся от Славы. Мой музыкант хотел забрать их с собой, но Жаклин что-то сказала своим напевным, печальным голосом, и он тотчас отступился.

Выбрав диск, Пол вопросительно посмотрел на меня: "Можно?"

— Конечно, Пол! Ты можешь делать здесь все, что захочешь.

Никогда я еще таким образом не слушала музыку — лежа на полу в каком-то метре от колонок. Она лилась на нас сверху и обволакивала, а мы целовали друг друга так осторожно, будто делали это впервые. Обычно уже начальные такты наполняли меня желанием рисовать, настолько сильным, что руки начинали подрагивать, а воображение растягивалось до невероятных размеров, показывая картинки настолько яркие, что хоть сейчас на холст. Но сейчас мне ничуть не хотелось изобразить то, что я видела. Мне хотелось это пережить.

Ажурные переливы Шопена покачивали нас, и я едва не теряла сознание от этой музыки, и от близости Пола, и от грусти его поцелуев. Я никогда не запоминала названий отдельных вещей, и Славе приходилось подсказывать. Но я помнила ассоциации, рожденные той или иной музыкой, и знала, что отныне Шопен навсегда будет для меня связан с любовью… Когда наступила тишина, я решилась заговорить:

— Не знаю, что ты представлял… Для меня эта музыка… Она как море. Мы плыли с тобой по морю… Не очень яркому, спокойному. Как твои глаза. И ты смотрел на меня, хотя чайки задевали тебя крыльями. Ты улыбался… Был в чем-то белом и небрит.

Пол непроизвольно потрогал свою щеку, и я засмеялась. А он взмолился:

— Говори, говори! Так хорошо…

— Что говорить, Пол? Скоро все это сбудется, правда? Ты увезешь меня на лодке в море, где никто не увидит нас, кроме чаек. И никаких людей! И мы будем любить друг друга, не боясь перевернуться. А потом искупаемся в теплых водах Гольфстрима. И ты никогда, никогда от меня не уйдешь…

Он откликнулся:

— Никогда… О, как красиво! У меня слов не хватит так сказать. Я буду путаться.

— Ничего, Пол. Главное, чтобы ты все это видел.

— Я вижу, — он мечтательно улыбнулся. — Ты бросаешь хлеб. Чайки ловят его над водой.

— Это будет?

— Так скоро будет! Как говорят? Ахнуть не успеешь?

— Да, Пол. Так говорят…

В гости к моим родителям Пол собирался долго, как на свадьбу, и все расстраивался, что не может не хромать.

— Твоя мама будет думать, что я — инвалид! — восклицал он, прохаживаясь по комнате и следя за своими движениями в зеркале.

— Не беспокойся, — заверила я, — отец ей уже все рассказал. Но даже если б ты был инвалидом, кого бы это смутило?

Он даже остановился и напряженно наморщил лоб:

— Тебя — нет?

— Ни капли.

— Правда?! — Пол так обрадовался, что сразу стал похож на школьника, которому девочка первой призналась в любви.

Я не ощущала никакой возрастной дистанции. Наверное, потому, что давно перестала чувствовать себя ребенком. Я рано начала читать взрослые книги и никогда не играла с другими детьми. Иногда мне чудилось, что я уже родилась женщиной, и это, конечно, было ненормально, как и многое во мне. Я с трудом осознавала, что Пол старше на четверть века, что он родился и провел половину жизни в другом мире, где еще не было меня. Его заслуга была в том, что он не таскал за собой этот отживший мир. Он весь был сегодняшним. И мы жили с ним здесь и сейчас, а не среди призраков прошлого.

— А если бы мне отрезали ногу? Там, в лесу? — зловещим тоном спросил он.

— Тогда я не дотащила б тебя до дому.

Пол изумился:

— Бросила?

— Конечно.

Несколько мгновений он смотрел на меня, приоткрыв рот, на который я старалась не глядеть, чтобы не наброситься на него, затем широко улыбнулся:

— Ты шутишь!

— Конечно, шучу! Какие ты гадости про меня думаешь! Бросила бы…

— Прости, — вкрадчиво пропел он и шагнул ко мне.

Пол приближался ближе положенного, и у меня прерывалось дыхание. Пол даже не прикасался ко мне. Мы стояли на расстоянии ладони, смотрели в глаза и задыхались. Это было невероятно, я опять чуть не потеряла сознание. Но Пол сделал шаг назад и, закусив губу, спросил:

— Мы уже должны идти?

— Ты с ума сошел… Куда идти? Я не могу никуда идти…

— Нет?

— Нет.

Мы что-то еще бормотали прямо в губы, словно поили друг друга простыми, ничего не значащими фразами. Неожиданно его шепот обрел английское звучание, и какие-то слова повторялись. Он твердил их снова и снова, и в тот момент мне казалось, что я понимаю, а потом, конечно, ничего не смогла вспомнить. Весь тщательно подобранный наряд Пола оказался скомканным на ковре, но, даже придя в себя, он не обратил на это внимания. Главная его нетипичность как британца заключалась в том, что Пол не замечал мелочей. А если и замечал, то не позволял им вмешиваться в ход своей жизни.

— Вот теперь можно идти, — пробормотала я, пружиня ладонью волосы на его груди.

От того, как Пол опустил голову, следя за моей рукой, у него обозначился второй подбородок. Я легонько ухватила его пальцами.

Он обиделся:

— Я — толстый?

— Ну… Не худой, скажем так.

— Ты любишь худых?

— Я люблю тебя. И мне все равно — толстый ты или худой, седой или кудрявый, с ногами или без… Запомни это, пожалуйста.

Пол удрученно вздохнул:

— Это не может быть правдой.

— Наверное. Но так оно и есть.

— Так оно и есть, — недоверчиво повторил он. — Это значит — правда?

Усмехнувшись, я потянула губами его волоски у ключицы:

— Пол, почему ты так любишь слово "правда"? Тебе нравится, как оно звучит? Или ты такой борец за истину?

— Я не борец, — печально сказал он. — Когда-то был… теперь нет.

— Не разочаровывай меня, пожалуйста! Я ведь влюбилась в тебя, когда ты один боролся с целой армией, вооруженной пилами.

Пол слегка покраснел:

— О, это… Это было глупо. Наверное, они имели право. Я был тогда зол. Мне все казалось неправильным. Я думал, Россия другая.

Я продолжила:

— Веселая, раздольная, с бубенцами и девушками в сарафанах!

Он с упреком остановил меня:

— Я не так… наивен. Я знал, что это в прошлом. Но я думал… хоть что-то осталось.

— Что-то осталось, — подтвердила я не очень уверенно.

— В тот день… Утром… Я видел, как убивали собак… Как это?

— Бродячих, — еле вымолвила я.

— Да. Прямо во дворе, рядом с отелем. Дети смотрели. Собаки так кричали… О!

Ткнувшись в мое плечо, Пол больно потерся лбом, потом оторвался и продолжил:

— Я ничего не сделал. Я смотрел из окна. Я просто…

— Оцепенел…

— Да. Я думал, русские — добрые люди. И вдруг такое. Я захотел уехать. А потом встретил тех людей и пошел с ними в лес. Вот так было.

Мне даже сказать на это было нечего. Я не могла убедить его, что в России любят животных, потому что и сама не верила в это. Когда я выводила какую-нибудь из собак, на меня выливалось столько людской ненависти, что в первые дни я возвращалась в слезах. А потом привыкла.

Пол вдруг счастливо вздохнул:

— Мы поедем в Англию. Я покажу тебе Гастингс. Я там родился. Это очень древнее место. Там были битвы с Вильгельмом… В Лондоне тогда жили хитрые люди. Они открыли ему ворота и сохранили свое богатство. И Вильгельм сделал Лондон самым главным на острове.

— И я это увижу?

— Да, — он разулыбался и поцеловал мои волосы. — Я буду показывать тебе.

— Не будет этого, Пол…

Он всполошился:

— Как не будет?! А море? Лодка? Ты не хочешь ехать со мной?

— Хочу. Но это уж слишком… фантастично. Такое не сбывается.

— Но твой муж уехал в Париж, — безжалостно напомнил он.

— Тем более. В одной семье такой номер дважды не проходит.

Пол настороженно сказал:

— Я не понял эти слова.

— Ну и хорошо, — я села и погладила его забинтованную ногу. — Не разбередили?

— Что?

— Не… Ой, Пол, как же нам трудно разговаривать! Нога не болит?

— Ты уже спрашивала, — бесстрастно напомнил он.

— Если б ты все понимал, я спросила бы по-другому.

Не прикасаясь ко мне, Пол сел рядом и, опустив седую голову, спросил:

— Ты устала?

— Нет, Пол! Что ты…

— Хочешь, я буду учить тебя своему языку? Я — хороший учитель.

— Уверена, что хороший!

— Правда?

Почему-то он все время подозревал меня в желании льстить ему. Я побожилась, хотя не видела в этом необходимости. Но Пол продолжал допытываться:

— Почему?

— Ой, Пол! Я не знаю — почему. Просто я так чувствую. Разве можно объяснить, почему я сразу почувствовала, что ты — хороший человек?

— Нельзя, — без ложной скромности согласился Пол и успокоился.

До центра, где жили мои родители, мы добирались на трамвае, состоявшем из двух сцепленных вагонов. Я затащила Пола во второй, надеясь, что в нем окажется мало народа и можно будет украдкой целоваться. Это желание не покидало меня ни на минуту, оно стало просто навязчивой идеей.

Но стоило нам сесть, как Пол тут же отвлекся, потому что в середине вагона, занимая сразу два сиденья, сидел мужичок забулдыжного вида и играл на гармошке. Перед ним лежала засаленная клетчатая кепка, пока совершенно пустая. Пол повернулся к нему, облокотившись о спинку сиденья и выставив в проход свои роскошные туфли.

— Тебе кто-нибудь наступит на ногу, — предупредила я, но он только поморщился: не мешай!

Я слушала гармониста, не спуская глаз с Пола. Его рот слегка приоткрылся, будто он вдыхал эту незнакомую для себя песню про одинокую рябину, а взгляд засветился совсем русской тоской. Песни сменяли одна другую, и я знала каждую, а он все слышал впервые. Польщенный таким неподдельным вниманием иностранца, — а увидев Пола, каждый сразу же угадывал его происхождение, — гармонист старался вовсю, и музыка лилась, как положено, с вольной широтой и пронзительным надрывом.

— Нам пора выходить, — тронула я Пола за плечо, и он, очнувшись, полез за бумажником.

— Только рубли, Пол, рубли!

Однако он вытащил бумажку в десять фунтов стерлингов и я едва удержалась, чтобы не выхватить купюру из кепки, где она оказалась единственной. Подав мне руку, Пол вдруг стиснул ее, что я задохнулась от боли.

— Что с вами?! — закричал он, когда трамвай тронулся. — Никто не слушал! Вы — русские. Это ваша музыка. Почему слушал только я? Где ваша душа? Ее больше нет? Он ведь играл за-ме-ча-тель-но!

— Не произноси длинные слова, ты путаешься, — пробормотала я, подавленная его внезапным гневом. — Он играл обычно. Просто тебе это в диковинку. У нас многие так умеют. Особенно в деревнях.

Так же быстро успокоившись, Пол сказал:

— Я хочу увидеть деревню.

— Пол, там все пьют с утра до вечера.

— А это?

Он изобразил игру на гармошке.

— Ну, одно другому не мешает.

— Поедем? — Пол вдруг помрачнел, словно вспомнил о чем-то неприятном. — Не сейчас. Я не могу. Потом…

— В каникулы?

— Да, в каникулы, — он посмотрел на меня с благодарностью. Потом опомнился и взглянул на часы: — О! Мы совсем опаздываем!

Но я удержала его:

— Не страшно, у нас всегда все опаздывают. Не надо так быстро, тебе же больно.

— Нет. Почти нет.

— Обопрись о мое плечо, как тогда.

Пол беспомощно огляделся:

— Люди. Это стыдно. Такой большой мужчина и такая девочка. Я сам дойду.

— Не обращай ни на кого внимания, тебе ведь так будет легче. Пусть думают, Что ты меня обнимаешь… И вообще, представь, что здесь никого нет. Ты и я. Хватайся за мое плечо, Пол.

— Ты — не… обыкновенная.

— Пойдем же.

Он обнял меня, и нам обоим стало легче.

Глава 7

С тех пор, как Пол возник в моей жизни, мы оба словно научились перемещаться в параллельных мирах. Там, в лесу, был перевернутый мир. Там люди не сажали, а уничтожали деревья, и поливали кровью траву. А защитники природы прикрывались здравым смыслом. Другой мир поселился в моей квартире, превратив ее в одно огромное любовное ложе. Наверное, сегодня мы вообще не встали бы с постели, если б отец заранее растормошил нас своим приглашением к обеду.

И вот теперь мы попали в третий мир. Я даже не сразу поняла, что творится в квартире моих родителей. Дверь оказалась приоткрыта, и возбужденные возгласы вырывались на лестничную площадку.

— Что-то случилось? — насторожился Пол и, удержав меня, первым шагнул в квартиру.

Тут же в него кто-то воткнулся, едва не сбив с ног. Выскочив из-за его плеча, я увидела свою маму. Она была не похожа на себя — взъерошенная и сердитая.

— А Пол, здравствуйте, — сказала мама таким тоном, будто они были знакомы лет двадцать, а ведь она его в глаза не видела. Ей всегда на зависть легко давалось общение с людьми.

— Мама, что происходит?

— Вы как раз вовремя, — резко ответила она. — У нас тут семейный скандал.

— Скандал?! — проорал отец откуда-то из комнаты. — Ты называешь это просто скандалом?

Мама сморщила острый носик:

— Не вопи так! Томка, ты закрыла дверь?

Пол даже не понял, к кому обращаются, и посмотрел на меня с удивлением. Пришлось быстренько объяснить ему, что Томка — тоже я. Но это удивление уже сменилось новым. В коридор, где мы продолжали топтаться, выскочил мой отец. Пол так и разинул рот, увидев его в трусах и расстегнутой рубашке, которую отец, видимо, надевал к нашему приходу в тот момент, когда разгорелась ссора.

— Смотри! — завопил он и сунул мне большую открытку в форме сердца. — Это я нашел в шкафу.

— Безвкусно сделана, — неопределенно отозвалась я, не понимая, к чему все это.

Он весь сморщился от гадливости:

— Да ты прочитай!

Я разомкнула половинки сердца. Внутри было крупными буквами написано: "Любимая, я весь в твоих ладонях. Саша". Пол на открытку даже не взглянул. То ли из убеждения, что нельзя читать чужую корреспонденцию, то ли просто не знал письменных русских букв.

Мама криво усмехнулась:

— Я не смогла это выбросить. Рука не поднялась. Но это же ничего не значит! Просто признание.

Отец с рыком рванул незастегнутую рубашку:

— Ничего не значит? Он называет тебя "любимой", и это ничего не значит?!

Голубые мамины глаза даже заблестели от злости. Она так похорошела, разрумянившись, что мне подумалось: с точки зрения Пола моя мама — молодая, интересная женщина. Чуть располневшая, зато очень живая и улыбчивая. Когда она не сердилась, губы ее расползались против воли.

— Как же еще назвать человека, которого любишь? Он же не подписался "любимый тобою"!

— Еще не хватало! — взревел отец.

— Может, мы пройдем в комнату? — я протянула открытку маме.

Она взяла ее, не глядя, потому что не сводила глаз с дрожащего от гнева папиного лица.

— Нет, постой! — он схватил ее за руку и, видимо, сжал слишком сильно, потому что маму всю перекосило. — Ты скажи дочери, сколько лет этому сопляку!

— Ну, тридцать восемь, — стараясь держать подбородок повыше, ответила мама.

— А тебе?

— Скотина, — прошипела она, но все же сказала: — Сорок четыре.

Отец с восторгом хлопнул в ладоши и завопил:

— Каково, а?! Совсем сдурела на старости лет!

Быстрый взгляд Пола ощутимо скользнул по мне и снова устремился в палас. Мне захотелось взять его за руку, но это означало бы, что я тоже отношу папину бестактность и на его счет. Я сказала:

— Насколько я понимаю, возраст здесь вообще ни при чем. Вы разводитесь, что ли?

— Вот еще! — фыркнула мама. — Из-за какой-то глупости? Не я же писала эту открытку.

— Тогда, может, вы все же пригласите нас в комнату?

Они оба разом пришли в себя и, смущенно захлопав ресницами, уставились на Пола.

— Мистер Бартон, — пробормотал отец с некоторым замешательством, будто лишь сейчас увидел его.

— Просто Пол, — невозмутимо ответил мой мистер, всем своим видом давая понять, что ничего не видел и не слышал.

Он поцеловал маме руку, чего, наверное, при других обстоятельствах делать не стал бы. Я догадалась, что ему хотелось поддержать ее, как товарища по несчастью. Когда Пол наконец вручил розу, которую все мял в пальцах, у мамы расстроганно зазвенел голос:

— Прошу вас, Пол! Извините, ради Бога! У вас в Англии такое, наверное, не случается?

— О нет, случается, — заверил Пол, с опаской оглядывая комнату. Может, ему мерещились отчаянные мамины любовники, прятавшиеся за шторами?

Мама радостно сообщила:

— Сейчас будем обедать! У меня все готово. Я уже собиралась накрывать на стол, когда…

Она стрельнула в отца косым взглядом, а тот в ответ привычно дернул щекой с родинкой. Пол тут же встрял, как опытный рефери:

— Я могу вам помочь?

— Ну что вы! — мама постепенно им очаровывалась. Это легко было предугадать, потому что она вообще была неравнодушна к мужчинам, а уж Пол дал бы фору любому из ее знакомых.

— Хотя… — она замялась и оценивающе оглядела его. — Вы умеете резать хлеб?

— О… Да. Наверное.

Избегая папиного взгляда, она бесстрашно взяла Пола за локоть и увлекла за собой на кухню, ласково приговаривая:

— Пойдемте-пойдемте… Я покажу вам, как это делается.

— Шлюха, — бросил отец ей вслед и обернулся: — Не при тебе будет сказано. На кой черт ты притащила сюда этого иностранца?

— Папа, ты же сам его пригласил!

— Ты видела, как она на него смотрит? Как на племенного быка!

Я угрожающе предупредила:

— Не трогай Пола!

— Очень нужен мне твой Пол…

— Прекрасно! Хоть ты не будешь иметь на него виды!

Опомнившись, отец небольно хлопнул меня:

— Сейчас выдеру! Она все-таки твоя мать.

Оглянувшись в сторону кухни, он виновато поежился:

— Как-то неудобно вышло… Именно сегодня, а?

— Ничего, пап. Они ведь такие сдержанные, эти британцы. Ты же видел — он и бровью не повел.

Отец вздохнул:

— А все равно как-то неловко… Как будто всю Россию опозорили.

Я с упреком сказала:

— Ты ни с чего завелся, пап. Подумаешь, какой-то мужик признался в любви! Это же хорошо, что наша мама еще такие чувства вызывает.

— Еще! — хохотнул он. — Да она и в семьдесят лет будет кружить головы.

— Хотелось бы верить.

— Ах, вот как! А мне что прикажешь делать?

Осознавая степень собственного нахальства, я посоветовала:

— Ухаживать за ней получше. Особенно, когда всякие европейцы рядом крутятся. Они народ обходительный.

— Она меня любит, — вдруг спокойно сказал отец.

— Чего ж ты тогда?

— А ей было приятно.

Он довольно улыбнулся и потрепал меня по щеке. Потом вдруг спросил, как старая подружка:

— Твой-то тебя ревнует?

Я расхохоталась ему прямо в лицо. Но отец не обиделся. Смотрел на меня и улыбался, счастливый и помолодевший. И все еще без штанов.

— Пап, ему не к кому меня ревновать. Я кроме него никого не вижу.

— А я это заметил, — согласился он. — Еще в больнице. Мне даже как-то обидно стало. Он ведь старше меня!

— Это ты на год старше, — возмутилась я его забывчивости. — Я ведь говорила!

Он миролюбиво щелкнул меня по носу:

— Ну ладно, ладно… Дай я хоть брюки надену… Ты пойди, проверь, чем они там занимаются.

Это было глупо, и мама наверняка рассмеялась про себя, когда я появилась на кухне. Зато Пол так откровенно обрадовался, что я мысленно поблагодарила отца. Похоже, он резал хлеб впервые в жизни — такие уродливые куски у него получались. Я забрала нож и усадила его на табурет, потому что нога у него, наверное, уже отваливалась. Но стоило маме унести салаты, как Пол тут же притянул меня на колено и забормотал, целуя в шею:

— Я скучал. Я так скучал!

— Пол, мы расстались на пять минут!

Он пожаловался, дыша в ухо:

— Я чуть не умер. Пять минут — это очень долго. Завтра ты пойдешь со мной в школу? Я не смогу один.

— Пол, ты сумасшедший! У меня же собаки, дети.

— Скажи им: нет. Ты умеешь. Скажи, пожалуйста. Тебе нужны деньги? У меня есть. Бери сколько надо.

Вспомнив о Рэе, я угрюмо сказала:

— Ничего мне не надо…

Пол несколько раз быстро поцеловал меня:

— А это?

— Ты — искуситель.

— Да, — он горделиво засмеялся.

— Ты сам говорил, что здесь нельзя целоваться. Со вздохом отпустив меня, он удрученно сказал:

— Когда ты будешь, как твоя мама, тоже полюбишь молодого. И он подарит тебе сердце.

— Ох, Пол, что говорить об этом! Еще двадцать лет впереди.

— Двадцать лет, — повторил Пол и сразу как-то постарел от этих слов.

Я шагнула к нему и прижала к животу его смешную голову. И так мне хотелось поклясться ему, что нет в мире силы, способной оторвать нас друг от друга… Но это был запрещенный прием. Никто не знает своего будущего. Я не могла сказать ему ложь, даже если она зовется святой.

Вернулась мама, предупредительно закашлявшись на пороге кухни. Но и после этого она старательно не смотрела на нас первые минуты и обращалась к плите, кухонному столику и окну. Голос у нее так и вибрировал от возбуждения. Может, они с папой вели себя в комнате не лучше нас? Я впервые чувствовала себя с родителями на равных, будто из-за Пола приблизилась к ним по возрасту. Это было немного странное, но, в общем, приятное состояние.

— Риту ждать не будем, — объявила мама холодильнику. — Она только на деловые обеды не опаздывает.

Пол спросил меня глазами, о ком идет речь. И тут же к нам вошла, точно материализовалась, сама Рита — младшая сестра моего отца.

"Помянешь дьявола, он и появится", — мелькнула у меня непрошеная мысль.

В семье считалось, что мои способности — от нее. Рита была художницей. Но не того психопатического склада, как большинство художников, и я в том числе, а представителем новой формации. Она успешнее всех в нашей семье вписалась в постперестроечную действительность. Несколько лет назад она буквально за пару месяцев овладела английским и вернула неслыханную доселе в наших краях деятельность по развитию международных контактов. В то же время она перестала писать сама и занималась только организацией выставок за рубежом, подписанием контрактов и прочей "ерундой", как я называла это про себя. Несколько раз Рита и меня пыталась вовлечь в свою работу, но я набралась духа и заявила, что для меня такое предложение оскорбительно. Я не собираюсь заниматься коммерциализацией искусства, потому что она равносильна его смерти. Рита едко усмехнулась и отступила.

Сейчас ей не было и сорока, а выглядела она еще моложе. Мама, вздыхая, приговаривала: "Вот что делают с женщиной деньги…" Мужа Рита называла — "мое прикрытие", и утверждала, что деловая замужняя женщина — это как боеспособная армия, обеспеченная крепким тылом. Меня эти слова коробили, тем более, что Андрей всегда был мне симпатичен. Он казался таким же неприкаянным, как и я, и так же не мог найти себя в жизни. Только вот он был на восемнадцать лет старше, и надежды у него оставалось совсем немного.

Отец пригласил сестру на случай, если у Пола возникнут трудности в общении. Однако он недооценил способности Пола слушать с заинтересованным видом, даже когда не понимаешь ни слова. Объяснялся же он простыми фразами и мог легко обойтись без посторонней помощи.

Все это пришло мне в голову, когда вошла Рита, и я не без тревоги проследила взгляд Пола. Это для меня она была тетушкой не первой молодости, а для него — очень даже… Но Пол повел себя безупречно. С улыбкой пожав протянутую руку, он вежливо поздоровался, сказал еще несколько ничего незначащих слов и обернулся ко мне. Очевидно, Рита оказалась не в его вкусе: черты у нее были крупные, тяжеловатые, несколько мужские, а выражение лица — решительное, будто она каждую минуту шла на приступ. А может, Пол и в самом деле любил меня так, как говорил.

— Наконец-то вам будет с кем пообщаться! — радостно воскликнула мама, точно до этого Пол не проронил ни слова.

Он вопросительно поглядел на меня. Пришлось пояснить, хотя это не доставило мне удовольствия:

— Моя тетя в совершенстве владеет английским.

— Ну уж! — энергично отмахнулась Рита. — Не в совершенстве, конечно… Вы из какой части Англии? А, из Лондона. И родились там? А где учились?

Было заметно, что Пол несколько ошеломлен ее манерой забрасывать собеседника вопросами. Мыто к этому давно привыкли. Чтобы облегчить его задачу, а может, чтобы просто покрасоваться, Рита перешла на английский, и я заметила скользнувшую по губам Пола ироническую усмешку. Очевидно, с произношением у нее было не все в порядке. Но Пол что-то отвечал, все больше оживляясь, и у меня стало нехорошо на душе — я-то не могла увлечь его разговором.

Словно почувствовав это, мама хлопнула в ладоши и резко закричала:

— За стол! За стол!

Мне показалось, что она позаимствовала эту манеру из какого-то фильма, вот только названия я не помнила. Нас с Полом посадили напротив, и я внезапно поняла, почему в кино влюбленные так и норовят коснуться друг друга под столом. Мне так мучительно хотелось вытянуть ноги, что у меня даже мышцы заболели и заныла поясница. Этого нельзя было делать, иначе мы опять начали бы задыхаться прямо на глазах у всех. Я, не отрываясь, смотрела на Пола, а он то и дело поглядывал на меня, словно спрашивал: "Ну? Что ж ты? Не можешь дотянуться?" И в то же время пытался как-то общаться с моими родителями, которые за столом держались с подчеркнутой церемонностью, будто задались целью переплюнуть всю английскую аристократию.

Когда пришло время подавать второе, мама вызвала меня на кухню и, притворив дверь, возмущенно зашептала:

— Слушай, что он с тобой сделал? Ты так пожираешь его глазами, что мне даже страшно становится! Неужели он такой…

Она продолжила фразу жестом. Было заметно, что маме просто не терпится все выведать, все-таки Пол был ее возраста, даже чуть старше.

— Такой, — подтвердила я, не решившись посвятить ее в подробности.

— Ну надо же, — вздохнула она. — И где ты его только откопала? Он богатый?

— Вроде не бедный.

— Ты проверила, он точно не женат?

— Мама, как это можно проверить?!

— Разве у них в паспортах нет графы "семейное положение"?

Она уже начинала раздражать меня, и в то же время я понимала, что мама просто обязана проявить заботу. К тому же она действительно любила меня, несмотря на то, что я всегда доставляла ей много хлопот. Впервые учительница посоветовала сводить меня к психиатру, когда мне было не больше десяти. "Ваша девочка видит то, чего не видят другие дети", — заявили маме. На это она гордо ответила: "Выходит, моя дочь — гениальна!"

Хоть ее вызывающие слова до сих пор не подтвердились, я все равно была благодарна маме за то, что она не сдала меня в больницу в столь раннем возрасте. В те года гнет таланта еще не надломил меня, но случилось другое — меня лишили моего леса. Я выросла, как дриада, среди деревьев, потому что у папиных родителей была большая благоустроенная дача. Мой дед возглавлял областной отдел здравоохранения, но главным человеком, о чьем здоровье он заботился, была я. Прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как он угодил в трещину, расползшуюся по стране, и нашу дачу заселили другие люди, а я до сих пор помнила, как шагают по ладони бурые сосновые иглы, как шуршит ствол, если провести по нему рукой, как сладко пахнет земля в солнечный полдень… Такие же ощущения позднее я испытывала и в бору, который подступал к моему нынешнему дому, но самыми выпуклыми и яркими оставались те, детские впечатления. Много раз я рисовала тот лес по памяти, и у меня всегда получалось.

Мой мозг отказывался принять простую истину — я больше не буду валяться под вечер в гамаке, от которого на голых ногах оставались красные переплетения, каждое утро больше не будет звенеть птичьими голосами, а шепот сосен, который сулил скорое осуществление всех надежд, не сможет настичь меня в городе, где я чувствовала себя, как в одиночной камере. Дети избегали меня, а общаться с карагачами мне было не дано.

По-моему, я решила выйти замуж за Славу в тот момент, когда узнала, что его родители оставляют нам квартиру в доме возле бора. Но это случилось много лет спустя, когда я уже успела пройти через ужас болезни и лечения. Маме пришлось это сделать, да я и сама уже понимала, что должна подлечиться, чтобы не сойти с ума окончательно. Кто же мог предположить, что появится Пол и успокоит меня лучше любых лекарств?

— Я не знаю, женат он или нет, — ответила я маме. — Он сказал, что нет, и я ему верю.

— Староват он для холостяка, — туманно заметила мама.

— Но не для любовника.

— Томка! Ты все-таки с матерью разговариваешь… А еще говорят, что на Западе мужики совсем выдохлись…

— Говорят, что в Москве кур доят!

Она виновато погладила меня по плечу:

— Ну, не дергайся, я же должна знать, с кем ты живешь! Вот выйдешь замуж, я от тебя отстану.

— Я уже была замужем.

— Он не звонил?

— Нет, слава Богу!

Мама опять вздохнула:

— Странные у тебя все-таки вкусы. То совсем мальчишка, то почти старик.

— Себя ты тоже считаешь старухой?

У нее даже щеки вспыхнули:

— Да мне всего сорок четыре!

— Ему почти столько же.

Она снисходительно усмехнулась:

— Я знаю, сколько ему… Отец мне сказал. Двадцать пять лет разницы — это не многовато?

— Многовато, — согласилась я. — Но что поделаешь? Я не могу стать старше, а он моложе.

— А отлепиться от него ты уже не можешь? — продолжила мама. — Не обижайся, это библейское выражение.

Уже едва сдерживаясь, я посоветовала:

— Иди, потолкуй с ним о Библии. Он — католик.

У мамы тотчас случился приступ религиозности. Перекрестившись, она испуганно спросила:

— Ты что же, станешь католичкой? Ты даже не православная!

— Мама, усмири свою фантазию! Он еще не делал мне предложения.

— Нет? А вы сколько знакомы?

Если б я ответила правду, мама рухнула бы в обморок. Когда дело касалось меня, она проявляла поразительную консервативность. Среди английских матерей она нашла бы полное понимание.

— Месяца два, — сказала я, следя за выражением ее лица. Оно стало разочарованно-озабоченным.

— Да, это мало, — заявила она, и я порадовалась, что не стала проводить экспериментов. — У них на Западе годами живут и только потом женятся.

— Откуда ты столько знаешь о Западе?

Мама возмущенно пожала плечами:

— Ну, я же смотрю передачи! Сейчас их столько… И о Европе, и об Америке. Постой, он ведь англичанин, я ничего не перепутала?

— Он живет в Лондоне. Это столица Великобритании.

Она шлепнула меня по руке:

— Думаешь, я малограмотная? Я стала домохозяйкой по желанию, а не потому, что меня выгнали с работы.

Раньше моя мама вела в школе уроки домоводства. В первом классе я слегка стыдилась этого, потому что "труды" считались второстепенным предметом. Но, подрастая, начала понимать, что в маме соединилось все, что должно быть в женщине, — неуловимый шарм, неподдельная доброта, хорошая голова и золотые руки. Мне из этого ничего не передалось. Они с отцом до сих пор вели образ жизни "старых коммунальщиков" — друзья засиживались у них на кухне далеко за полночь, и это были и мамины друзья в том числе.

Уходя из школы, она оправдывалась перед каждым, хотя никто ее и не обвинял: "Все равно ведь ничего не платят. Я заказами больше заработаю". И ее надежды оправдались в первый же месяц. Теперь они с отцом жили на ее деньги, потому что медикам зарплату выдавали только время от времени. Мама и меня пыталась привлечь к своему "бизнесу", как она гордо именовала пошив дамской одежды, но мои руки отказывались держать что-либо, кроме карандаша и кисти. Маме я не говорила, что все еще продолжаю рисовать. Она пугалась так, словно это желание уже само по себе являлось признаком рецидива.

Мы так и не успели до конца выяснить степень маминой географической эрудиции, потому что вошел отец и так посмотрел на нее, что меня просто вынесло из кухни. Когда я вошла в комнату, Пол стоял у окна, спиной к нему, а Рита рядом. Так близко, что я физически почувствовала, как истомился Пол от желания отодвинуться. Рита непринужденно болтала, и он поддерживал беседу, но стоило мне появиться, как Пол весь так и засветился.

"О чем они так долго разговаривали? — с беспокойством подумала я. — Рита умнее меня и уж куда образованнее. Наверно, ему интересно с ней…"

— Я видел твои рисунки, — радостно сообщил Пол. — Очень талантливо. Почему ты не показала?

— Мои рисунки? Разве у родителей что-нибудь осталось?

— О! Все стены в… Той комнате, где спят.

— В спальне? Да не может быть!

Он поманил меня:

— Пойдем.

Бесцеремонно бросив Риту, мы удалились, а она проводила нас таким ошеломленным взглядом, что ее подозрения проступили наружу. Но мы еще не дошли до того, чтобы заниматься любовью на родительской кровати в их же присутствии. Хотя мне и хотелось этого.

— Вот! — с гордостью сказал Пол, будто демонстрировал мне собственные работы.

Широким жестом экскурсовода он обвел стены, сплошь увешанные моими гравюрами и акварелями.

— С ума сойти! — простонала я. — Они же сами запретили мне заниматься в художественной школе.

— Как?! — поразился Пол.

— Так. Когда я заболела… Ну, я говорила тебе! У меня начались жуткие депрессии. Родители решили, что все это связано с живописью. В общем-то, они не ошиблись. У меня случались всякие видения.

Оглянувшись, я шепнула:

— И сейчас бывают. Ты только им не говори.

— Не скажу, — серьезно пообещал Пол. — Часто бывают?

— Нет, совсем редко. Это не страшно. Разве тебе никогда ничего не мерещится?

— Да, — ответил он, не рискнув повторить слово "мерещится".

Я с сомнением посмотрела в его ясные серые глаза. Было непохоже, чтобы в их глубине могло таиться безумие. Наверное, он просто решил поддержать меня. Я обняла его, и Пол слегка меня приподнял. "Ненавижу твою Англию! — подумала я, вдыхая его тепло. — Ты вернешься туда через год, и я опять останусь одна…"

В комнату с опаской заглянула мама, и он разжал руки.

— Вы что тут делаете?

— Любуемся вернисажем. Чья идея?

— Моя, — смущенно призналась она и, медленно поворачиваясь, осмотрелась. — Так кажется, что ты живешь дома. Как-то спокойнее… Кофе готов, пойдемте?

Выходя за ней следом, я растроганно проговорила:

— Надо было заварить для Пола чай. Сейчас как раз "five o'clock".

Он ткнул меня сзади в спину. Обернувшись, я поразилась тому, как Пол покраснел.

— Я не робот. Я не веду себя за… програм-миро-ван-но… — прошипел он, запинаясь.

— Ой, Пол, извини, — спохватилась я. — Это глупо с моей стороны.

— Ничего, — тут же отошел он и уже с прежним невозмутимым достоинством уселся за стол и с недоумением воззрился на Риту, Которая разговаривала по мобильному телефону, низко наклонившись над чашкой, словно так ее было хуже слышно.

— И знать ничего не желаю! — резко ответила она кому-то, и все за столом невольно замерли. — Я тебе сказала, что достану деньги, значит достану. Начинай работать!

Отключив трубку, Рита оглядела нас и, задержав взгляд на бесстрастном лице Пола, пояснила:

— Мемориальную доску заказали одному скульптору… Да твоему соседу! — она коротко взглянула на меня и снова повернулась к Полу.

— Алениному отцу, — успела сказать я.

— Зажрался совсем, — в сердцах бросила Рита, не заметив, как у Пола дернулись брови. — Такую цену запросил, что я губернатора второй месяц уломать не могу… А ведь хорошему человеку делаем, художнику.

У нее так горели глаза, когда она смотрела на Пола, что я в отчаянии брякнула:

— Полной бездарностью он был, твой хороший человек!

— Царство ему небесное, — поспешно вставила мама. У Риты дернулась голова в мою сторону, но произнесла она, по-прежнему глядя на Пола:

— Ну, тебе, конечно, лучше знать…

Хитро поглядев на нас, отец, посмеиваясь, спросил:

— Мистер Бартон, а как вам понравились Томкины рисунки?

— Чьи? — с недоумением переспросил Пол. Он еще не запомнил, что меня можно называть Томкой. Отец неловко поправился:

— Тамары, дочери моей.

— О! Я говорил… Очень талантливо. Я хотел бы иметь один. Чтобы повесить в своем доме в Лондоне.

Мои родители в замешательстве переглянулись. Видимо, они были уверены, что я сама уже наполовину обитаю в этом лондонском доме. И Пол угадал их взгляды.

— Тамара сама выберет место для рисунка… Я думаю, мой дом тебе понравится, — с надеждой сказал он мне.

— Я тоже так думаю, — поспешно отозвалась за меня мама.

Когда она волновалась, лицо у нее становилось румяным и скорбным, как у рафаэлевской Мадонны. Отец решил снова сменить тему и поинтересовался состоянием современного изобразительного искусства Англии, на которое ему было начихать с высокой колокольни. И Полу, видимо, тоже, потому что он от смущения прибегнул к услугам переводчика.

— Мистер Бартон не считает для себя возможным комментировать достижения художественной богемы Лондона, потому что много лет не имеет с ней никаких контактов, — объявила Рита столь официально, будто половину жизни прослужила в посольстве Великобритании.

— А-а, — только и смог ответить отец.

— В Англии никогда не было своего изобразительного искусства, — показала я Полу красную тряпку за то, что он обратился за помощью к Рите.

Он тотчас разволновался, как бык на арене.

— Было! А Тернер? Он… как это? Предугадал импрессионизм. Бонингтон? Ван Дейк жил в Англии.

— Вот именно — жил. И потом, когда это было!

Рита напомнила:

— Вы забыли Джона Констебля.

— Не забыл, — заупрямился Пол. — Я хотел сказать о нем отдельно.

— Особо, — по привычке поправила я и снова кинулась в бой. — Да разве он того стоит?

— Он… начал пейзаж Англии!

— Фу, реализм!

Отец угрожающе произнес:

— Томка!

Но я уже не могла остановиться:

— Вся ваша английская живопись просто пришиблена к земле. Хогарт, Гейнсборо. Не говоря уже о Рейнольдсе с его парадными портретами. А в музыке? Классических английских композиторов вообще в природе не существует!

Я и не заметила, что Пол поставил локоть на стол и, подперев щеку, смотрел на меня с таким со страданием, от которого я тотчас смешалась. В неловкой тишине его голос прозвучал как призыв к примирению:

— Я согласен. До "Битлз" у нас не было настоящей музыки. Только народная. Ты права.

И улыбнулся так мило, что я едва не бросилась к нему на шею.

— Прости, Пол, — пробормотала я.

Он ответил, как терпеливый священник:

— Англия простит.

— У вас хорошая литература…

И тут национальная гордость все же взяла верх. Пол выпрямился и, напряженно улыбаясь, с достоинством произнес:

— Хорошая? Ваш великий Пушкин шел по следам нашего Байрона, а не наоборот.

И возразить на это было нечего.

Глава 8

Лицей, с которым Пол подписал контракт, находился в нашем районе, и я радовалась, что теперь ему не придется каждый день добираться до гостиницы. Не заметив, я несколько раз подчеркнула это в разговоре, и наконец Пол не выдержал.

— Ты как агент… который продает дома, — засмеялся он.

Ему все же удалось убедить меня отказаться от работы у всех, с кем я сотрудничала уже пару лет. Как я и ожидала, Юра Бояринов оказался первым в этом списке.

— Он молодой и здоровый, — сказал Пол с таким презрением, словно речь шла о страшных пороках. — Может сам гулять с собакой.

— Пол, ты ревнуешь? — восхитилась я.

Он выпятил губы, растянул их, потом со вздохом признался:

— Прости, пожалуйста.

— Ну что ты! Это, оказывается, так приятно! Теперь я понимаю, что имел в виду отец…

Пол выжидал, по-собачьи наклонив к плечу голову. Пришлось пояснить:

— Он считает, что его ревность доставляет маме удовольствие.

— Ты хочешь, чтобы я кричал? — удивился Пол.

— Ой, нет! Не до такой степени…

Юра принял мой отказ без возражений, только покачал головой:

— Зря ты это делаешь, Тома. Он же контрактник! Кончится срок и — ищи ветра в поле. Что тогда? Ты сейчас так удобно устроилась со всеми этими детьми и собаками. Минимум хлопот и живые деньги. А потом придется все начинать заново… Ты же не думаешь, что он женится на тебе?

Я старалась вообще не думать об этом. Я просто следовала желаниям Пола, и мне это нравилось.

Правда, не в тот момент, когда я прощалась с Рэем. Переговорив с хозяевами, которые были откровенно расстроены моим заявлением, я осталась с псом в просторном коридоре, где было его место. Мы сидели с ним рядом, и я обнимала его стройную крепкую шею, чтобы не встречаться взглядом. Мускулистое тело подрагивало от нетерпения — он ждал, что мы сейчас отправимся на прогулку. Но Пол тоже ждал меня.

Потеревшись о теплую гладкую шерсть, я виновато сказала:

— Ты же не один остаешься, правда? В конце концов, я ведь не хозяйка тебе… А у Пола, кроме меня, никого нет. Странно, у вас обоих английские имена… Может, я готовилась к нему через тебя?

Рэй вывернулся и лихорадочно вылизал мне лицо. Он всегда был импульсивным и страстным. Когда я впервые сводила его с сукой, Рэй, как опытный обольститель, обцеловал ее всю, а потом так порывисто стиснул, что она даже не попыталась вырваться.

— Я тоже тебя люблю, — всхлипнув, призналась я. — Но он — человек, понимаешь? Я за ним хоть в огонь, хоть в воду. В лицей так в лицей…

С трудом оторвавшись от собаки, я вернулась домой и спросила у Пола:

— А что мне надеть? Как я должна выглядеть?

В его голосе прозвучало недоверие:

— Ты сама не можешь… сделать выбор?

— Но ты же мужчина! Ты должен принимать решения.

— О! Даже такие?

— Конечно!

Тщательно подбирая слова, он проговорил:

— Если бы я захотел сказать английской девушке, что она должна надеть… Она выгнала бы меня. У нас очень само…

— Самостоятельные, — подсказала я.

— Да. Такие женщины.

— Я совсем не самостоятельная, Пол, — со вздохом призналась я.

Он осторожно напомнил:

— Ты жила одна.

— Жила, — согласилась я. — Но одиночество и самостоятельность — это не одно и то же. Я никогда не принимала никаких решений. И не пыталась как-то изменить свою жизнь. Всегда находился кто-нибудь, способный сделать это за меня. Сначала родители, потом муж, наконец Жаклин… Или все происходило само собой. Как-то подвернулись все эти собаки… Я даже не помню — как. Потом меня попросили посидеть с Аленой… Вот так у меня всё происходит.

— Тебе это нравится?

Пол погладил меня теплой ладонью, и я прижалась к его груди, слабея от нежности.

— Знаешь, Пол… Мне всегда хотелось спрятаться от всего мира за чью-нибудь спину и отсидеться там. За твою спину.

— Я — твой, — без улыбки ответил он.

Спускаясь по лестнице, Пол всегда подавал мне руку, хотя она была достаточно пологой, а ступени широкими. Я привыкла сбегать по ним, прыгая через две, а то и через три. Когда я сказала об этом Полу, он сделал упрямое движение головой:

— Ты — моя звезда. Ты сама говорила, звезда может упасть. Я не хочу.

На улице было ветрено, сосны невдалеке постанывали, с трудом удерживая гордо вскинутые головы. Вой пил пробивался сквозь равнодушный гул города. Пол прислушался, огляделся, и лицо его потемнело, будто в нем самом закипала буря. Внезапно он рывком прижал меня и стиснул так, что стало больно дышать.

— Ты так и не ответила…

— А что ты спрашивал? — я мучительно пыталась вспомнить, потому что тиски его не ослабевали.

— Я должен ревновать?

— Отпусти немедленно! — потребовала я, но Пол и не подумал разжать руки.

Наконец я сдалась:

— Нет, Пол! Нет. Честное слово.

Он тут же освободил меня и спокойно кивнул:

— Хорошо.

— Мне было больно! — сердито сказала я.

Его лицо жалостливо искривилось:

— Правда? Я не хотел. Прости, пожалуйста.

— А если б я сказала да, ты что — убил бы меня?

— О! — возмутился Пол, будто и не он только что ломал мне ребра. — Что ты говоришь?! Я бы лучше сам умер.

— Опять ты о смерти!

— Ты — моя смерть.

Я так и задохнулась:

— Пол!

Но его британская невозмутимость была неподражаема:

— Я опять не так сказал?

— Ты назвал меня смертью?!

— Да, — он вышагивал широко и тяжеловато и все время держал меня за руку. — Смерть — это конец страданий. Это лучшее, что создано Богом.

— Ну, если с этой точки зрения, — пробурчала я.

— Да, — ответил Пол, хотя, кажется, не услышал моих слов. Просто подтвердил свои.

Ветер спускался к земле все ниже, ласкаясь, как вкрадчивый любовник, а Пол отвлекал его внимание на себя, подставляя лицо. Мне опять захотелось ухватить его за складку под подбородком, чтоб он перестал быть таким торжественным, но Пол смертельно обиделся бы.

До лицея мы добрались довольно быстро, и Пол почти не хромал. Он не стал заходить в учительскую, а сразу повел меня в свой кабинет. Было так занятно наблюдать его в другой обстановке: Пол сбавил темп, и в его облике прибавилось солидности. Это было смешно, только я, конечно, удержалась от смеха. Мне было слегка не по себе: я не понимала, в каком качестве буду присутствовать на уроке и как Пол объяснит это детям.

Но он и не подумал ничего объяснять. Сегодня Пол впервые встречался с самым старшим, одиннадцатым, классом, и когда мы вошли в кабинет, он заметно занервничал. Усадив меня на заднюю парту возле окна ("Не холодно?" — озабоченно спросил он), Пол вернулся к своему столу и, достав огромную папку, принялся развешивать на доске иллюстрации с видами Англии.

— Это моя Британия, — с гордостью пояснил он, повернувшись ко мне.

Звонок застал его врасплох. Пол испуганно передернулся и стал торопливо вытирать платком совершенно чистые руки. Глядя на него, я тоже разволновалась и уже подумывала убежать, когда ввалились лицеисты, беспардонные и горластые, как школяры всех времен и народов.

Пол выпрямился и встретил их спокойной улыбкой. Вид незнакомого учителя охладил извержение их эмоций, и они расселись за столы почти беззвучно, перебрасываясь приглушенными репликами. Пол сдержанно поздоровался. В нем не было ни грамма той показной жизнерадостности, что так раздражает в иностранцах. Представившись, он присел на край стола, щадя больную ногу, и произнес заготовленный спич во славу дружбы народов. Я так переживала, как бы он не сбился, долго изъясняясь по-русски, что не заметила, как начала грызть ногти.

Пол перевел взгляд на меня и вдруг, забывшись, улыбнулся светло и застенчиво. И все разом оглянулись. Но я сама не так давно была школьницей и, успев предугадать их реакцию, не встретилась ни с одним взглядом. Я смотрела в спокойные глаза Пола, вокруг которых от улыбки прорезались морщинки, и думала, что хочу всегда видеть перед собой эти глаза. Всегда. До самой смерти.

Внезапно мне открылось, почему, глядя на меня, Пол вспоминает о смерти. Наверное, ему так же остро хочется, умирая, видеть мои глаза. И, в отличие от меня, Пол не был лишен уверенности в таком мирном уходе. Ведь он был старше на двадцать пять лет.

"Я буду с тобой, Пол, когда ты увидишь настоящее небо", — пообещала я, не отводя взгляда. И мне почудилось, что он понял — брови его резко сдвинулись, образовав страдальческую складку.

Но его тут же отвлекли. Сидящий на первой парте мальчишка, из тех, что мнят себя интеллектуалами, вдруг поднял руку, и когда Пол приветливо кивнул, встал, сместив длинными ногами стол. С иронической вибрацией в неустановившемся баске, он спросил:

— Мистер Бартон, вот вы говорите о необходимости интеграции, о сближении наших культур, но разве вы должны об этом заботиться? Что вы можете? Вы ведь обыкновенный учитель. Не политик, не бизнесмен, не артист, на худой конец… Просто учитель. А каждому известно, что испокон веков в Россию приезжали учительствовать лишь те, кто не смог найти себе достойного применения на родине. И не заработал на кусок хлеба с маслом. И вы предлагаете вручить судьбу двух великих держав таким неудачникам, каким являетесь?

О Господи! Сердце у меня заколотилось так, что в глазах потемнело. Если б я была хоть чуть-чуть отчаянее, то съездила бы этому сопливому снобу по физиономии. Но у меня не нашлось сил броситься Полу на подмогу. Я сидела и ломала металлический "Паркер", который Пол сунул мне перед занятием, в надежде, что я чему-нибудь обучусь.

Между тем Пол произнес абсолютно спокойно:

— Я думаю, вы очень циничный человек, — и, легко рассмеявшись, добавил: — В Англии такой вопрос был бы… невозможен.

И начал урок.

— Это все? — пристыженно пробормотал любознательный ученик.

— Yes! — ответил Пол так высокомерно, что даже я содрогнулась. Мне еще не доводилось видеть его таким.

Больше ни у кого не возникло желания перебивать его. Слегка запрокидывая голову, Пол посвятил всех присутствующих в суть своей методики преподавания, и я в который раз подивилась пристрастию иностранцев выкладывать все карты на стол. Наши учителя любят превращать свои занятия в таинство, а на себя примеривать личину гуру. Может, в этом тоже проявляется следствие промежуточного положения России между Востоком и Западом?

Я почти не слушала Пола, хотя обещала ему быть внимательной и попытаться что-нибудь запомнить. Но мне так нравилось смотреть на него, такого серьезного, исполненного достоинства, что я обо всем забыла. Я просто не могла оторвать взгляда от его мягких губ, в линии которых проглядывала неуверенность. Он слишком трепетно относился к России, ему было больно разочаровываться. Казалось, Пол никак не мог поверить, что эти дети с хамоватыми улыбками и есть те радушные русские, всегда готовые отдать последнюю рубашку. И те, стреляющие в собак… И глухие пассажиры трамвая…

Все это накладывало на меня особую ответственность. Мне предстояло отдуваться за всех русских, олицетворением которых я для него являлась. И мне было совсем нелегко доказать Полу состоятельность целого народа, ведь я не отличалась ни знаменитой славянской красотой, ни самобытной талантливостью, ни особой широтой души — ведь пожалела же я для того гармониста валюты, причем чужой валюты. Теперь мне было немного стыдно за себя, ведь в тот миг я стала одной из всех, и Пол закричал мне: "Что с вами?!" Он обращался через меня ко всем людям, которых мечтал подружить со своими соотечественниками. Смешной, стареющий романтик…

— О чем ты думала на занятии? — спросил Пол, когда мы вышли из школы. — Ты совсем не слушала.

— Извини, Пол.

— Ты не слушала?

— Нет. Я думала, как же я люблю тебя.

— О! — вырвалось у него.

Остановившись, Пол сжал мои локти и наклонился к самому лицу.

— Как ты знаешь, что любишь? — требовательно спросил он.

— Я это чувствую… Да отпусти же, Пол! Что с тобой такое сегодня?

— Прости, — он поспешно развел руки. — Ты шутишь, да?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Пол отвернулся и провел пальцем по еще зеленому, но уже расцвеченному желтыми разводьями листу черемухи. Потом понюхал его и вдруг сказал:

— Я хочу… пригласить тебя завтра вечером.

— В ресторан? — я обрадовалась, потому что не была там года три.

— Нет. Не совсем. В английский клуб.

— У нас есть английский клуб?!

— Да, — он взял меня за плечи и повернул. — Вот видишь?

Я беспомощно завертела головой:

— Да где же, Пол?

— Вот, — он указал рукой. — Красный замок. Видишь? Это непонятное сооружение в псевдоготическом стиле вознеслось в центре города пару лет назад. Никто из моих знакомых не имел ни малейшего представления, для кого или для чего оно предназначено, потому что у нас не принято сообщать горожанам назначение строящегося объекта. "Замок", как назвал его Пол, был сложен из хорошего красного кирпича и имел причудливую архитектуру. Высокие стены его были начисто лишены каких бы то ни было окон, только над переходом было одно, и под самыми зубцами виднелись небольшие отверстия, напоминающие амбразуры. Я, помнится, удивилась его внезапному возникновению на знакомой низкорослой улице, но уже через минуту навсегда забыла о нем, как ухитрялась изгонять из своей памяти все, что не имело отношения к моей жизни. И вот теперь Красный замок пытался войти в нее…

— И там действительно английский клуб? — я не сумела утаить замешательства.

Пол коротко кивнул:

— Его строили… как это? Энергия…

— Энергетики?

— Да. Но у них появились долги. Они продали этот замок нашей фирме. Их здесь несколько.

— Вы скупаете нашу недвижимость? — спросила я с неожиданным для себя беспокойством.

Но Пол его не услышал.

— Да. Теперь там клуб. Мы пойдем туда завтра вечером. Хочешь?

— Конечно! Ты же будешь со мной. В клуб так в клуб. А твоя нога позволит?

— Позволит! — он внезапно вышел из себя, сорвал тот самый лист черемухи и, скомкав его, бросил на тротуар. — Пойдем домой.

— Да что случилось, Пол?!

На мгновенье он закрыл глаза, глубоко вздохнул, потом обнял меня, и мы разом успокоились, точно нам были необходимы прикосновения, чтобы обмениваться излишками раздражающей энергии. Больше Пол не нервничал. Пока мы добирались до дома, он то и дело улыбался и становился совсем молодым, хоть от глаз и разбегались морщинки. Лицо у него загорело за лето, и когда Пол вставал по утрам, щетина на нем казалась ослепительно серебристой. Но тело оставалось светлым. Он говорил, что ему некогда ходить на пляж, да и вообще он не в той форме… А однажды обмолвился, что ему просто не с кем отправиться отдыхать, что растерял всех друзей молодости, а заводить новых не захотел. Я не стала допытываться, как это произошло.

Вернувшись домой, Пол сразу полез под душ и уже оттуда закричал мне, что забыл взять белье. Голос у него тоже был совсем молодым, и если Пол говорил, как сейчас, оставаясь невидимым, то нельзя было дать ему больше тридцати.

Я открыла шкаф, куда он сложил свои вещи, и снова наткнулась на те самые кассеты. За эти дни я ни разу о них не вспомнила, а теперь они, как нарочно, опять попались мне на глаза. Я отнесла Полу белье и, схватив первую же кассету, бросилась к видеомагнитофону. Включив телевизор, я впервые пожалела, что ванная находится так далеко и совсем не слышно, льется вода или нет.

Часть фильма кто-то отсмотрел до меня, и передо мной на экране сразу появилась линия то ли метро, то ли железной дороги. Сидевший на рельсах парень со знанием дела освежевывал задавленную собаку. Это, без сомнения, был не документальный фильм, и все же происходившее там выглядело так натурально, что меня чуть не стошнило.

И в тот же момент Пол встал между мной и телевизором.

— Я не хочу, чтобы ты видела… это, — твердо сказал он. — Я не разрешаю.

— Что это за фильм?

— Я не хочу говорить.

— Почему? Это же не порнография!

— Нет. Но ты не можешь это смотреть.

— Почему, Пол? Ради Бога, почему? Это что — настоящее?!

Он холодно произнес:

— У меня все настоящее.

Потом вытащил кассету и ушел в свою комнату.

Тишина окружила меня плотным коконом, сдавила грудь, приглушила свет… Сделала все, чтобы я уснула, а проснувшись, забыла свой сон. Самый странный из тысячи странных, что были раньше. Самый реальный из миллиона прожитых дней…

Держась за краешек сознания, я пошла к двери, за которой, конечно, никого не было. Я ведь догадалась об этом еще раньше: никакого Пола Бартона не существует. Он такая же беспомощная выдумка, какой когда-то стала девочка Ланя.

Я так и ввалилась в его комнату, потому что ноги у меня тряслись и подкашивались. Пол не подхватил меня, а упал рядом на колени.

— Что? Что? — задыхаясь, спрашивал он, сжимая мои щеки.

— Я… я… думала, что тебя нет. Я решила, что придумала тебя…

— О! — Пол счастливо засмеялся и прижал меня, мгновенно согрев. — Ты не могла придумать меня. Ты могла придумать молодого, красивого мальчика. Как ты.

— Мне не нужен мальчик, Пол. Я уже была замужем за мальчиком. Ничего в этом нет хорошего.

— Мальчики бывают разными, — неопределенно высказался он и отпустил меня.

И мне вновь стало холодно.

Глава 9

(из дневника Пола Бартона)

Вчера, когда она ушла в магазин, я лег в нашей комнате на пол, лицом к окну. Солнечные собачки, которых русские называют "солнечными зайчиками", бегали по стенам, но я смотрел на оконный переплет, напоминающий крест. Он словно летел на меня с небес — грозный, неумолимый. Но я все же осмелился воззвать к Тому, кто послал этот крест. Я просил его: "Отец мой небесный! Укроти мою одержимость! Не дай мне ввести во искушение эту лучшую из женщин. Ты знаешь, что я хочу сделать… Я — ненасытное чудовище. Мне уже мало ее любви, ее прекрасного тела… Подавай мне уверенность, что она предпочтет меня тому мужчине, который всех сводит с ума! Ты знаешь, о ком я говорю, Господи, и Ты знаешь, что я собираюсь отвести ее в то самое место… Кто его создал? Уж, конечно, не Ты. Так не пускай же меня туда!"

Существовало ли это место до моего приезда сюда? Или возникло, когда я ступил на эту загадочную землю? Возникло, как материализовавшееся проклятие, что преследовало меня всю жизнь.

Никто не ответил мне, да я и не ждал ответа. Мне никто никогда не отвечал, хотя я не уставал задавать вопросы. В молодости я самонадеянно полагал, что смогу отыскать ответы без посторонней помощи. И в своих поисках опускался все глубже в преисподнюю, пока не очутился в самом пекле. Мне повезло — я сумел выбраться, опаленный, и подняться до небесной синевы ее глаз. Но падшему ангелу нет там места. Я страдаю от высоты и хочу заставить страдать и ее, чтобы мы вновь оказались вместе, пройдя через эти страдания. Если же она отшатнется… Если предпочтет страданиям свою прежнюю тихую жизнь… Что ж, Туманный Альбион охотно примет меня и покроет мое лицо липкой пеленой новых морщин. Я состарюсь без нее так быстро, как еще никому не удавалось. Я выдавлю из себя все жизненные соки и пошлю ей в Сибирь большую флягу. Пусть она живет долго-долго.

Я закрыл глаза, лишь бы не видеть больше этого креста, что не давал ответа. Но в тот же миг на меня обрушился мощный звуковой поток церковного хора. Он расплющил меня, раздавил… Может, я просто уснул? Высокие голоса мальчиков звали ввысь, но мне туда не было пути. Я не мог присоединиться к хору, потому что не имел ни слуха, ни голоса. Все латинские слова отзывались в памяти одним — "кайся"! И я знаю, что приду к покаянию, но сначала я должен пройти через тот дьявольский красный огонь, что горит в самом центре этого маленького городка. И провести ее через это око… И если мы выйдем не порознь, а вместе, и если выйдем вообще, то вознесемся туда, в ту синеву, куда зовут голоса певчих. В ту синеву, что сулит ее взгляд.

Я повторяюсь. По сути, я твержу все время лишь одно: останься со мной. А ведь еще неделю назад я клялся, что не попрошу этого. Человек лжив в своих обещаниях, а влюбленный лжив вдвойне, потому что сам верит в эту ложь. И такая безмятежная искренность страшнее осознанного обмана, ведь она способна завести в самые темные дебри.

Я точно знаю, куда лежит мой путь. И кто ждет меня на этом пути, в самом его начале. Человек, с которым я боролся всю жизнь, отвратительный и непобедимый. Если она, моя перепуганная жизнью девочка, одержит над ним верх, значит она действительно послана мне небом, и с ней Твоя сила. Господи!

Вменяю себе в вину, что я грешник и никуда негодный католик, однако ни с кем не разговариваю чаще, чем со своим Небесным Отцом. Я уже устал благодарить Его за то, что не сдох в какой-нибудь канаве от передозировки, снимая свои грязные фильмы. Никто и не подумал бы отпевать меня, и виолончель Ростроповича не рыдала бы "Сарабандой" Баха, как на похоронах Тарковского. Потому что он был художником, а я так стремился к натурализму, что выворачивал наизнанку и себя, и всех вокруг. В то время я ни за что не показал бы в кино такую сцену знакомства, как у нас с Тамарой, — она выглядела бы слишком нереалистичной. Я рвался потрясти сбою сонную Англию, обжечь ее потоком нечистот, от которых она воротила нос. Мне и в голову не приходило, что вектор правды искусства должен быть направлен вверх, к Богу, чтобы поднимать человека над самим собой. Я же опускался в своих исследованиях ночного мира все ниже, и люди, смотревшие мои фильмы, опускались за мной следом. Я вел их в объятия дьявола.

Меня не насторожил даже отказ Малькольма МакДауэлла сняться у меня, хотя он был смелым человеком и в "Переходе" у Томпсона сыграл почти Сатану. Мистер МакДауэлл дал мне понять, что его нравственные принципы не позволяют принять мое предложение. Я с мальчишеской дерзостью обозвал его ханжой и забыл о нем, полагая, что снимаю фильмы не для кинематографической элиты, и ее мнение не должно меня волновать. Мне казалось, что я делаю их для самой Англии. И однажды я услышал ее голос…

Помню, я вышел из кинотеатра после одной из своих премьер. Кажется, это был фильм о проституции среди малолетних… Да, именно тот, потому что выходивший позади меня парень сказал другу: "Смачно показано. Аж самому захотелось… Пойдем?" Это были те самые люди из среднего класса, которых я рассчитывал потрясти. Эффект вышел обратно противоположным…

И вот тогда я ужаснулся. Хотя чем я сам был лучше этих ничтожеств? Я, прибегавший к услугам детей, чтобы лучше понять своих героев, их использующих… Весь мой ужас мог в то время вылиться только в одно: я ввел себе в вену такой "коктейль", от которого человек менее крепкий вообще вряд ли бы выжил.

Но я не погиб. За меня погибла Джейн. Строгая, правильная Джейн, которую я ненавидел за то, что она служила мне постоянным укором. Безумно влюбленная Джейн, пытавшаяся вытащить меня на поверхность… И до нее, и после погибло еще много других, даже если их тела остались живы.

И вот теперь я собираюсь подвергнуть этому испытанию единственную женщину, которую полюбил. Как бы я не молил Бога остановить меня, я все равно это сделаю. Ведь случайно возникнув, эта идея уже захватила меня целиком, и я не могу теперь ни есть, ни спать.

Еще ни один человек не остановился в любви на середине пути. Каждый из нас проходит свой путь саморазрушения до конца и только потом поворачивает назад. Счастливчикам для этого хватает воображения и какой-нибудь четверти часа. Другие же занимаются этим всю жизнь, все испытывая на собственной шкуре.

Очевидно, я отношусь к последним. Мне всегда не хватало воображения, вот в чем беда. И приходилось проживать все, что я хотел узнать. Я спал в ночлежках и воровал, торговал наркотиками и покупал детей. И все потому, что не умел подобно любимым моим режиссерам вжиться в своего героя без того, чтобы на самом деле пройти его путь. Им это было дано, а мне — нет.

Мои фильмы пользовались успехом, их называли бунтарскими. Я гордился этим, не придавая значения тому, что бунт — это разрушение, а не созидание. Я заработал кучу денег, уродуя души своих зрителей. Сначала одержимый идеей вызвать катарсис у всей Великобритании, я так увлекся поисками ужасов, что не заметил, как они стали мне нравиться.

Я начал получать удовольствие от всего, к чему собирался вызвать отвращение. Мне нравилось принимать наркотики, выхватывать у прохожих сумочки, совокупляться с малолетними. И это продолжалось до тех пор, пока я не осознал, что моим зрителям это тоже начинает нравиться. Я заражал их своей увлеченностью. Им хотелось попробовать всего, что испытал я и мои герои.

Гораздо позднее я понял, что лишь пропущенный сквозь волшебную призму воображения и чистилище сердца, реализм достоин войти в Искусство. Я же творил не Искусство, а хладнокровно предоставлял место на экране самому гнусному пороку.

В тот вечер, когда у меня открылись глаза, погибла Джейн. Мы перевернулись на машине и, очнувшись, я никак не мог поверить, что все сошло за несчастный случай. Мне твердили, что я даже не превысил скорость, говорили о вине водителя встречной машины. Но я-то знал, что на самом деле убил Джейн. Ведь я хотел ее смерти, и вот она умерла. Я надеялся вместе с ней избавиться от собственной совести, но этого не произошло. Меня не посадили, но я везде видел перед собой решетки. Раньше я и не замечал, что все они состоят из множества спаянных между собой крестов. Я хватался за них и взывал к своему Небесному Отцу, от которого бежал все это время. Я клялся, что не сниму больше ни одного фильма, и сдержал обещание, хотя еще долго воспринимал все окружающее готовыми эпизодами. Я обещал раз и навсегда отказаться от наркотиков, но мне пришлось лечиться еще много лет. Я твердил, что буду учить детей, ведь первая моя специальность была учитель английского языка и литературы. И я ничего не просил взамен. Я просто не знал, что могу попросить, потому что мне ничего не хотелось — ни жить, ни любить, ни работать. Единственное, о чем я мечтал, это избавиться от боли, из которой состоял. И постепенно она ушла. Не совсем, кусочек ее до сих пор торчит в сердце, как осколок. Но, по крайней мере, я смог дышать.

Она вернулась с покупками, а я уже уснул на полу. В коротком сне я привиделся себе яркой, крупной птицей, которая никак не может взлететь и окунуться в небо. Мне было так жаль себя, что даже слезы выступили. И я никак не мог понять, почему же мне не дано летать. И только когда прохладные пальцы погладили меня по щеке, в тот самый мимолетный миг пробуждения, понял, что птица, которой я только что был, зовется петухом.

Она легла на пол рядом со мной, я повернул голову, и мы долго смотрели друг другу в глаза и ни о чем не говорили. Она так старается угодить всем моим желаниям и быть послушной, что я начинаю подозревать ее в неискренности. Мне еще не доводилось встречать женщину, столь охотно уступающую мужчине роль первой скрипки.

У нее оказались влажные волосы — начался дождь. И от нее пахло осенью. Мне все предстояло пережить впервые: сибирскую осень, сибирскую зиму… Знакомые в Лондоне пугали меня морозами и утверждали, что я вернусь с отмороженным носом. Но я до сих пор не встретил тут ни одного человека, изуродованного зимой. Они все изуродованы жизнью, и мне больно смотреть на этих обмотанных грязными платками старушек, побирающихся у магазинов и церквей, на детей, которые набрасываются на меня стайками, словно на лбу у меня написано "иностранец", на маленьких уродливых мужичков, от которых идет такой запах, что приходится задерживать дыхание. Как могла вырасти среди них моя синеглазая фея? Она пробилась через уродливую коросту бытия, как жизнелюбивый росток сквозь серый асфальт. И доверила мне свою свежую хрупкость, юную зелень. А я захотел проверить прочность ее стебелька…

Я заметил, что она избегает людей. Может, это и помогает ей сохранить свою цельность? Когда на лестнице или у подъезда мы сталкиваемся с соседками, она хватает меня за руку и буквально протаскивает мимо, наспех поздоровавшись. "Пошли, пошли, — шепчет она умоляюще. — Она сейчас опять начнет жаловаться. Эти разговоры… у меня от них голова пухнет. Нет денег, кончаются продукты… Каждый день одно и то же… Может, они думают, что я богатая, раз живу одна в такой квартире и никогда ни на что не жалуюсь? Но как я могу им помочь? Мне самой едва на еду хватает. Но зачем об этом всем рассказывать? Лучше ведь не станет… У нас все так любят плакаться. Я это уже ненавижу!"

На самом деле ненависти в ней нет. А во мне? Когда-то ее было полным-полно. Я полагал, что изменился за эти годы. На деле же я остался тем же сказочным чудовищем Уинделстоунского ущелья, пожирающим все живое. И нет ни брата, ни сестры, которые расколдовали бы меня троекратным поцелуем. Я — чудище, которое, прижимая к себе всю ее, теплую, податливую, думает о том, что если она сломается, то я увезу в Англию память о ней и залеплю себе глаза этой клейкой, как весенний листок, памятью, чтобы не видеть больше ни одной женщины. Да и существуют ли они, другие женщины, если она оказалась первой, кого я разглядел сердцем?

То, как я живу сейчас, — сплошной праздник плоти. Никогда еще близость с женщиной не дарила мне столько радости. Я переживал и более острые ощущения, случались и настоящие потрясения, но после всегда охватывала или тоска, или отвращение, или то и другое вместе. Сейчас же я просто купаюсь в радости. От нее покалывает в подушечках пальцев, щемит в груди, восхитительно пустеет в голове. Моя девочка все мне позволяет и ничего не стесняется, хотя многого и не умеет. Иногда мне не верится, что она была замужем, но потом я вспоминаю, что ее муж был таким же ребенком, и это все объясняет.

Я часто ловлю себя на том, что сам веду себя с ней по-мальчишески. Наверное, от того, что боюсь показаться скучным пожилым джентльменом. Она и так невысокого мнения об английском темпераменте. Но почему я боюсь этого? Не потому ли, что на самом деле и есть таков? Мне всего сорок семь лет, но я так давно отрекся от своей безумной молодости, что смешно и говорить, будто я не состарился. И как подозрительный старик я никак не могу поверить в чистосердечность ее юности, вот в чем дело.

Святой Петр говорил, что нельзя чуждаться огненного искушения, для испытания нам посылаемого, как приключения странного. Я утешаю себя этими древними словами и твержу, что она должна пройти сквозь такое искушение, чтобы стать еще чище и выше. Или умереть для меня. Раз уж мне дана власть провести ее через то, что недоступно больше ни одному человеку.

Вечером мы войдем с нею в Красный замок… Я думаю об этом и ужасаюсь собственным мыслям. Все-таки нет ничего более низкого, чем человеческая мысль. Действием мы можем и не опуститься до того уровня, куда она увлекает. Но религия учит, что каждая нечистая мысль уже есть грех, и она так же впечатается в пройденный человеком путь, как и любой поступок. Значит мне никогда не подняться, даже если я сто лет проживу, как истинный праведник, ведь мысли мои то взлетают, то падают. Я не могу их удержать. Они проскальзывают быстрее, чем включается воля. Им все время удается обхитрить меня. Какая-то доля секунды — и я опять в объятиях адского пламени. Какой тогда смысл не делать того, о чем уже подумал, если мысль и деяние — равнозначны? И это значит, что я сделаю то, что задумал…

Глава 10

Пол купил мне чудесное голубое платье, настолько открытое, что я стеснялась надеть его даже при нем. Однако он восхищался так бурно, что я и сама поверила в свою неотразимость. Но у меня не оказалось к нему туфель, и Пол, хлопнув себя по лбу, приказал мне одеваться.

Он выглядел таким возбужденным перед сегодняшним походом в английский клуб, что это стало казаться немножко странным. Я решила, что он стосковался по соотечественникам, по традиционным английским развлечениям, о которых я понятия не имела, и возможности поговорить на родном языке. Как бы Пол не доказывал свою "нетипичность", но когда наступал "five o'clock", его руки так и тянулись к чайнику. Я это быстро усвоила и теперь каждый день к пяти часам заваривала свежий чай. Пол так и сиял, когда я приглашала его к столу.

Похрустывая опавшими листьями, которые никто не сметал с тротуаров, мы доковыляли с ним до английского магазина, других Пол не признавал, и он заставил меня перемерить все туфли моего размера. Я настаивала, что нужно взять одну пару — под платье, но Пол отмахнулся и купил еще черные демисезонные, изящные коричневые ботинки на высоком каблуке и мягкие светлые "лодочки" — для дома. Из магазина он вышел, как носильщик, загруженный коробками. И так радовался, будто обзавелся обновками.

— Я буду тебя наряжать! — объявил он так громко, что проходившая мимо девушка с завистью оглянулась. Мы встретились с ней взглядами, и она незаметно показала мне большой палец.

— Ты будешь, как леди, — продолжал тем временем Пол. — Ты лучше всех леди! Но у тебя совсем нет одежды… Квартира большая, а одежды нет. Почему?

— Я же говорила, это квартира моего бывшего мужа. А подарили родители, они сейчас в Америке. Тоже музыканты. Он оставил ее мне. Очень, кстати, благородно с его стороны.

Пол непонимающе посмотрел на меня поверх коробок:

— Да?! А мог не оставить?

— Еще бы! Знаешь, какие мужчины бывают!

— Нет, — признался он. — Не знаю. Я даже себя не знаю.

Эта мысль повергла его в уныние, и всю дорогу до дома Пол помалкивал и только односложно отвечал на мои вопросы. Но когда у себя в комнате я снова нарядилась в голубое платье и вышла к нему в новых туфлях, он сразу повеселел.

— Фея! — воскликнул он и восторженно округлил глаза. — Самая красивая женщина!

— Пол, ты заставишь меня поверить, что я и в самом деле красива!

— А ты не веришь? — поразился он. — Твой муж тебе не говорил?

— Нет. Наверное, я не казалась ему такой.

Пол с жалостью покачал головой:

— Совсем слепой…

Осматривая со всех сторон, он поворачивал меня, вжимая ладони то в бедра, то в живот, и я слышала, как учащается его дыхание. Наконец Пол вдохнул так глубоко, будто собирался нырнуть, и в следующий миг я уже летела за ним следом в горячую, влажную бездну, где всегда хватает места лишь двоим…

— Я не порвал платье? — озабоченно спросил Пол, прийдя в себя.

— Надеюсь нет. Оно и так состоит из сплошных дыр.

Он улыбнулся и поцеловал мои родинки на щеке. Чем-то они ему очень нравились.

— Я хочу умереть, — вдруг вырвалось у него. — Тогда тебя никто не отнимет.

Я прижала к груди его седую голову. Смешная, поперечно изогнутая дорожкой проплешина выглядела так трогательно, что мне все время хотелось прижаться к ней губами. Но я опасалась, вдруг Полу будет неприятно узнать, что я замечаю ее.

— Ты можешь не верить, — сказала я. — Можешь думать, что я шучу… Но я хочу быть с тобою рядом в болезни и здравии, в нищете и богатстве, пока смерть не разлучит нас.

После произнесенной мною клятвы, ему оставалось только сделать мне предложение, а он промолчал. Лишь смотрел на меня так внимательно, будто старался угадать нечто, стоявшее за этими словами. А за ними ничего не было. Я просто любила его, а он отказывался в это поверить.

К вечеру Пол вызвал такси, и когда машина подошла к подъезду, галантно подал мне руку — торжественный и шикарный в светлом костюме, оттенявшем загар. Пожилой таксист оглянулся на нас, даже не воспользовавшись зеркалом, и восхищенно причмокнул:

— Ай, какая роскошная пара!

Пол посмотрел на меня с гордостью и радостно улыбнулся шоферу. Потом сказал, куда ехать, и тот удивился:

— А я и не знал, что там английский клуб!

— Похоже, об этом никто не знает, даже Рита, — шепнула я Полу. — Вы внедрились в самое сердце города, а он этого и не заметил. У вас там, случаем, не масонская ложа?

— Масоны? — Пол наморщил лоб. — О, нет! Нет. Просто клуб. Ты все увидишь. Ты умеешь играть в биллиард?

— Вряд ли это можно назвать игрой… Я знаю, что нужно кием ударить по шару так, чтобы он загнал другой в лузу. Правильно?

Но Пол не услышал меня. Он так напряженно думал о чем-то, что лоб его не разгладился. Решив не отвлекать его, я отвернулась к окну и попыталась взглянуть на наш город глазами Пола. Как говаривал ослик Иа-Иа, зрелище было душераздирающим: разбитый асфальт, рассыпавшиеся серые бордюры, засохшие клумбы.

"Каков твой Лондон? — подумалось мне. — Такой же большой и ухоженный, как ты сам? Я приживусь в нем, любимый, и выучу твой язык. Я что угодно выучу и приживусь, где ты захочешь, только бы ты был рядом. Мне никогда еще не было так тепло и спокойно".

— Приехали! — объявил таксист и сделал равнодушное лицо, ожидая от иностранца щедрых чаевых.

И Пол не обманул его ожидания. Насколько я успела узнать его, он вообще был щедрым человеком.

Выбравшись из такси, он подал мне руку. Ладонь оказалась горячей и чуть влажной, словно войти в клуб для него было не так просто, как он пытался представить. То же странное беспокойство охватило и меня, едва я шагнула на широкие ступени, ведущие к дверям, затененным матовым зеленоватым стеклом, словно сквозь то место, на котором был возведен Красный замок, проходил мощный поток энергии. Вот только я еще не поняла, что это была за энергия…

Мы приблизились к дверям, и стоявший с обратной стороны швейцар осторожно распахнул ее. В его движениях не было ни малейшей услужливости, и я решила, что он тоже выписан из Британии. Эти англичане такие приверженцы всего отечественного! Даже если речь идет о простом швейцаре.

Войдя внутрь, я вопросительно посмотрела на Пола и едва не вскрикнула — лицо у него было таким, будто он шел на собственные похороны.

— Пол! — позвала я.

Он вздрогнул всем телом и вдруг, не обращая внимания на швейцара, так стиснул меня, точно прощался.

— Да что с тобой? Ты не хочешь туда идти? Тогда не пойдем. Если это ради меня, то не стоит. Правда, Пол! Я не очень люблю всякие людные места… Давай вернемся домой?

— Нет, — коротко ответил Пол. Сильно, как от боли, сведя брови, он тихо проговорил: — Ты не шутила, я знаю.

— Когда?

— В болезни и здравии… Ты не шутила.

— Конечно же, нет, Пол! Как можно шутить такими вещами?

— Я плохо понимаю русские шутки.

— Мы уже говорили об этом… Ты всему научишься! И я научусь. Я стану самой прилежной твоей ученицей.

Пол несколько раз кивнул, но особого энтузиазма мои слова не вызвали.

— Как вы говорите? Поживем — увидим?

— Да, именно так. Видишь, как ты быстро запоминаешь.

— Я забываю долго, — туманно ответил он и повел меня в зал.

Он оказался небольшим, одетым в теплые тона — деревянные панели янтарного цвета, на каждом столике бежевая скатерть и лампа с кремовым абажуром. По стенам струились искусственные цветы, их оттенки перетекали один в другой так непринужденно, что я сразу прониклась уважением к дизайнеру. Таинственно поблескивали серебряные канделябры, но свечи в них не были зажжены. Живой свет уступил место электрическому, что было разумно, и все же рождало некоторую грусть. Возле окна стоял белый рояль. Он был единственным ярким пятном в этой мирной гамме цветов. Пол провел меня к нему поближе и, отодвинув темный стул с выгнутой спинкой, усадил лицом к окну. Вытянув шею, я увидела из него переход в другую часть замка. Все края, даже на переходе, были зубчатыми, непривычными для глаза.

Протянув меню, Пол улыбнулся:

— Чего изволит моя фея?

Он, казалось, немного успокоился, а я так и не поняла, что его тревожило. Увидев список блюд, я обиженно вскрикнула:

— Пол, ты смеешься?! Тут все на английском!

— О'кей, — невозмутимо отозвался он. — Я буду переводить.

Но это далось ему нелегко: Пол хорошо знал, что представляют собой все эти блюда, но как их названия звучат по-русски, он понятия не имел. Наконец мы сошлись на курином мясе в лимонном соусе, потому что я еще помнила, как будет "курица" по-английски. Но Пол для верности изобразил ее и даже закудахтал. Он умел быть таким уморительным! В выбор вина я и вмешиваться не стала.

— Я боюсь пить, — разлив его по бокалам, признался Пол. — Я делаю один глоток и сразу хочу тебя.

— Ты становишься просто каким-то маньяком! — я засмеялась, чтобы он догадался, как мне приятно.

Он поднял бокал:

— Как говорят? Для нас?

— За нас!

— Да. За нас!

— Когда ты произносишь самые обыкновенные русские слова, они кажутся такими странными! Я даже задумываюсь: а правильно ли я сама их говорю?

Отпив немного, Пол вдруг сказал:

— Мне надо звонить по телефону. Я выйду. Ты ешь. Ничего не бойся.

Если бы Пол этого не добавил, я бы и не испугалась. Но когда он встал, меня пробрал такой холод, что я уцепилась за его большую руку.

— Пол, Пол! Можно я с тобой?

— Нет, — он погладил меня по голове. — Не бойся. Я быстро.

— Я заткну уши и не услышу ни слова, только не оставляй меня тут одну.

— Нет, — сказал Пол уже тверже, и мне пришлось послушаться.

У меня уже имеется горький опыт, связанный с телефонными звонками. Однажды я вошла в Славину комнату как раз в тот момент, когда он назвал кого-то по телефону "солнышком". Я никогда не позволила бы себе ни подслушивать, ни выслеживать, и Славе было это известно не хуже меня. И все же он завопил, бросив трубку: "Да как ты смеешь входить ко мне без стука?! Я что — под надзором?" Когда он бывал не прав, то не мог успокоиться еще несколько дней.

Чтобы придать себе храбрости, я допила вино. Оно было холодным и по всему телу от него бежали мурашки. Потом, оглядевшись, налила себе еще и тоже выпила. Курица без Пола разом утратила вкус, и я жевала ее безо всякого аппетита. "Вот еще — звонить приспичило! — думала я обиженно. — И что у него могут быть за неотложные дела?"

Когда я уже примеривалась к третьему бокалу, зал неожиданно наполнился народом, и меня так и сковало страхом. Я с радостью сбежала бы в уборную и отсиделась там до возвращения Пола, но мне было неизвестно, где она находится, а как спросить, я тоже не знала. Люди вокруг меня двигали стульями, смеялись и разговаривали на чужом языке, а я опять, как в детстве, была среди них одна. Никто не замечал меня и никто не хотел поговорить.

Едва я успела это подумать, как справа от меня за наш столик присел незнакомый мне молодой человек и, близко склонившись, вкрадчиво спросил:

— Скучаете?

— Вы — русский? — обрадовалась я. Только здесь мне открылось, какую пустоту должен был ощущать Пол в первые дни после приезда.

Незнакомец усмехнулся:

— Я — интернациональный. Или лучше сказать, я — космополит. Я везде свой. Этот мир принадлежит мне.

— Вы — нефтяной магнат?

Он опять растянул губы. Их рисунок показался мне удивительно знакомым. Его глаз я не могла разглядеть, потому что на нем были круглые темные очки, которые он и не думал снимать. Мне понравились его волосы — каштановые, очень густые, слегка вьющиеся. Он сидел рядом с лампой, но, как ни странно, лицо его оставалось в тени, и мне никак не удавалось рассмотреть его черты.

— Просто я хорошо знаю этот мир и с лицевой стороны, и с изнанки, — ответил он. — Это немногим дано.

— Здесь — лицевая сторона?

— Смотря для кого, — уклончиво сказал он. — Для вас — конечно.

Мы познакомились, но он назвался Режиссером. "Так все меня зовут", — небрежно пояснил он.

— А вы на самом деле режиссер?

— О да! Я режиссер. Может быть, лучший в современном кинематографе.

Я не без зависти заметила, что самоуверенности ему не занимать, и Режиссер согласился. Потом с усмешкой добавил:

— Разве это плохо? Когда человек неуверен в себе, то другой в него уж точно не поверит. А в моем деле необходимо уметь производить впечатление. Иначе денег не дадут! — он засмеялся, показав крупные белые зубы.

Я вздрогнула, услышав этот смех. Будто кто-то очень знакомый засмеялся у него за спиной, а Режиссер только открыл рот, как подставная кукла.

— Что вы делаете в этом клубе? Здесь же одни англичане, — попыталась я отвлечься от недоброго предчувствия. — Ищете спонсоров?

Если б я не выпила столько вина, то, наверное, сумела бы угадать, что это за предчувствие. Но в голове у меня так приятно и мягко шумело, что сосредоточиться на чем-либо не было ни малейшей возможности.

Режиссер опять улыбнулся:

— Я же сказал вам, что везде свой. Я настолько же англичанин, насколько и француз, и русский…

— Только Бог не имеет национальности, — подражая Полу, сказала я.

Он сдержанно возразил:

— Ну почему же? И дьявол тоже. Кстати, говори мне "ты" — мы же почти ровесники. Ты знаешь, что у тебя жутко перепуганный вид?

— Мой друг вышел позвонить, — призналась я. — Мне действительно без него не по себе. Но скоро он вернется, и я перестану трястись.

Не скрывая презрения, Режиссер переспросил:

— Друг? Разве можно полагаться на друга? Друзья — это такой ненадежный народ.

— На кого же тогда полагаться, если не на друга?

— На себя. Только на себя. Хочешь, я научу тебя, как бороться со страхом?

— Нет! — ответила я почти инстинктивно.

Его смех опять заставил меня поежиться.

— А, ты снова боишься! А ведь избавиться от всего, что тебя мучает, так просто! Надо всего лишь взглянуть в глаза самым страшным вещам. Уверяю тебя, что при ближайшем рассмотрении они окажутся не опаснее мышки.

— Каким же это вещам?

— А вот пойдем!

Он схватил меня за руку и потащил к окну. Я попыталась вырваться, но у Режиссера оказалась поистине железная хватка. Не выпуская меня, он распахнул створки и указал:

— Видишь этот переход? Зубцы по краям довольно широкие, с них трудно сорваться, но до земли далеко. Сейчас мы пройдем по ним, и ты перестанешь бояться высоты.

— Да никогда! — взвизгнула я.

— Сейчас, — жестко сказал Режиссер и, легко подхватив меня, поставил на подоконник.

Я в ужасе оглянулась, но Пола нигде не было видно. "Он бросил меня! — подумала я в панике. — В такой момент!"

— Отпусти меня, пожалуйста, — взмолилась я. — Мне никогда не удержаться на такой высоте. У меня сразу голова закружится.

— Я буду рядом, — заверил Режиссер, но это ничуть меня не ободрило.

— Ты сумасшедший, да?

— Да, конечно. Все великие люди безумны.

Я даже не стала оспаривать его величия. Да я и не сумела бы этого сделать, не видя его фильмов. Зато безумие его казалось очевидным.

— Я позову на помощь!

— О! Это же английский клуб. Здесь никому ни до кого нет дела.

Оглянувшись, я убедилась, что и впрямь никто не обращает на нас внимания. Даже официант проскользнул мимо с видом настолько равнодушным, словно в этом заведении считалось в порядке вещей то, что посетители вскакивают на подоконник. А Пола все не было…

Мной вдруг овладело такое бессилие, что я даже перестала сопротивляться. Режиссер сразу почувствовал это и рывком увлек меня за собой. Мы спрыгнули на крышу перехода, и ветер тут же занялся моим платьем, забираясь под узкий подол. Я содрогнулась, и Режиссер заботливо обнял меня за плечи. Мне показалось, что от его тела веет какой-то горячечной одержимостью. А лица мне опять не удалось разглядеть, потому что пока мы сидели в клубе, совсем стемнело.

— Смелее! — он подтолкнул меня к злополучным зубцам.

— Такой ветрюга! Меня же снесет!

— Я веду тебя против ветра. Если тебя и снесет, то на крышу. Не бойся же!

— Почему я тебя слушаюсь?!

— Потому что тебе надоели обыкновенные люди. И ты боишься сама остаться обыкновенной на всю жизнь… Вот я — не такой, как все. А твой друг наверняка богатенький обыватель.

Я заспорила, защищая Пола, хотя и была обижена на него:

— Вот уж нет! Если хочешь знать, он под бензопилу бросился, защищая лес!

Режиссер надменно хмыкнул:

— А вот это уже глупо… Что он — спас тот лес? Или это принесло ему известность и народную любовь? Ради чего он совал голову в петлю? Просто по дурости?

— Не говори о нем так, пожалуйста!

— Тебе неприятно? Хорошо, не буду. Все равно ведь его нет. Его больше не существует.

— Ты опять?

— А разве ты сама еще не поняла, что для тебя его больше не существует?

— Нет, — я вложила в свой ответ всю возможную твердость.

— Ну и ладно, — легко согласился Режиссер. — Давай я тебе помогу.

Он опять приподнял меня и поставил на один из выступающих зубцов. Меня качнуло ветром, но Режиссер крепко держал мою руку.

— Посмотри вниз, не бойся. Обычно советуют не смотреть, но ты ведь для того и пришла сюда, чтобы все увидеть собственными глазами. Посмотри же! И ты победишь эту черную бездну!

Он произнес это так вдохновенно, что я и в самом деле воспряла духом. И даже подумала: "А почему бы и нет? Мне давно пора научиться справляться со своими страхами".

Фонари внизу протянулись тусклой, прерывистой цепочкой, и в пятнах отбрасываемого ими света то и дело пролетали машины — одинаково серые с высоты. Редкие пешеходы, перебегав дорогу, высвечивались как залетные мошки и были ничуть не крупнее.

Внезапно Режиссер выпустил мою руку и, заскочив на возвышение, повернулся ко мне лицом. Ветер взъерошил его волосы, и он, засмеявшись, прижал их ладонью.

— Пошли! — крикнул он, отступая. — Иди за мной! Я покажу тебе все величие и всю низость этого мира…

И я сделала первый шаг.

Глава 11

(из дневника Пола Бартона)

Она ничего мне не рассказала. Слушая ропот сосен, я сидел во дворике, устав бродить по улицам, и смотрел на ее окна, словно влюбленный мальчишка. Не понимаю, как пропустил тот момент, когда ее узкая тень проскользнула к подъезду. Может быть, моя фея влетела прямо в окно? Когда зажегся свет, я поднялся и в каком-то беспамятстве двинулся на зов теплого прямоугольника. Я не представлял, что могу ей сказать. Я ждал слов от нее.

Она спросила: "Почему ты бросил меня в этом ужасном замке?"

"Я не бросил, — возразил я. — Официант обещал вызвать тебе такси. Я должен был срочно уйти. Ни минуты не было".

Я не солгал ей и в то же время знал, что обманываю. Я спросил, понравилось ли ей там, и она ни словом не обмолвилась о Режиссере. В целом выходило, что ей там не понравилось, но она хотела бы оказаться в Красном замке еще раз. Я не стал говорить, что это звучит довольно странно. Ведь я был готов к более беспощадному ответу.

Мы поужинали с ней холодными вчерашними котлетами, сидя в неосвещенной кухне. Из ее окна видны сосны, и складывается впечатление, что живешь в лесной чаще, куда никому нет хода. Я хотел бы увести ее в такую глушь и спрятать свое сокровище ото всех. И вместе с тем, мне хочется как можно чаще бывать с ней на людях, чтобы все видели, какая у меня необыкновенная девушка. Даже если она не пройдет этого испытания, то все равно останется необыкновенной.

Потом мы легли спать, и она все прижималась ко мне, как испуганный ребенок, а я не смел овладеть ею, по рукам и ногам повязанный чувством вины. Через какое-то время она подняла голову, и я увидел ее огромные глаза перед своими. "Войди в меня, Пол, — жалобно попросила она. — И не уходи больше". И я, конечно, не выдержал.

Мне казалось, что ее поцелуи полны грусти, так они были нежны и коротки. Я гадал, прощается ли она со мной или пока только размышляет. Я знал Режиссера лучше, чем кто бы то ни был, и подозревал, что он может увлечь с первой же встречи. Да что Режиссер! Даже мне это удалось. Что же говорить о нем, с его молодостью, энергией, с его дьявольским обаянием и талантом…

Во сне она опять, как в первую ночь, стонала и подергивалась, и я также не спал. Природа к ночи разбушевалась, и ветер жутко завывал за окнами. Когда пошел дождь, он стих, и сразу стало не страшно, а как-то безнадежно и уныло. Будто она не лежала, постанывая, рядом со мной, а уже уходила прямо под дождь, не то чтобы не боясь его, но просто не замечая.

"Болван! — ругал я себя. — Какой же я болван! Разве не лучше раз и навсегда смириться с тем, что она любит меня потому, что просто не подозревает о той страсти, на которую способна ее душа? Разве это не счастье?"

Но уже поздно размышлять и задавать вопросы. Режиссер выпущен на волю, и теперь остановить его под силу только ей. Этой пугливой, слабой девочке. Хотя что такое слабость, если речь идет о живом человеке? Я — силен или слаб? В общепринятом понятии, если ты не сумел защитить свою девушку и дать сдачи, ты — слабак. Но по библейским законам подставить вторую щеку есть проявление высшей силы, ведь в этот момент ты усмиряешь свою гордыню — главный порок. Только вот никто, кроме тебя, не в состоянии различить, что же ты все-таки делаешь, когда тебя бьют по морде: борешься с той самой гордыней или попросту трусишь? Как бы она отреагировала, если б меня избили у нее на глазах?

О Господи, зачем?! Зачем Ты подослал мне очередную подлую мысль, которая теперь не оставит меня в покое? Или это сделал не Ты? Конечно, не Ты. Как я осмелился подумать такое?! Я знаю, откуда вползают эти грязные мысли… Такие, как эта, которая, едва скользнув по границе сознания, уже пустила корни, и мне теперь не избавиться от нее до тех пор, пока я не устрою своей несчастной девочке очередную проверку. Чего я хочу от нее? Чтобы она оказалась идеальной? Джейн была идеальна, а я ненавидел ее. Тогда чего же я хочу?

Почему, Господи, Ты не помог мне преобразиться в одночасье, подобно Томасу Бекету, который, став архиепископом, и впрямь превратился из гуляки и сребролюбца в истинного слугу Твоего и надел власяницу? Почему я ломаю себя годами и снова и снова скатываюсь все в ту же яму? Смогу ли я наконец выбраться наружу, если она сумеет сказать Режиссеру: "Нет!"? Почему-то я надеюсь лишь на это…

Я не устаю вести с самим собой этот внутренний спор, и с каждым днем он набирает все большее напряжение, потому что я лишен возможности с кем-либо поговорить вслух. По-человечески. Наше общение ограничивается простыми короткими фразами, которые мне под силу. Может, еще и поэтому мне так трудно поверить, что она действительно любит меня такого — косноязычного.

Я привык, чтобы меня слушали. Ученики, коллеги или же мой отец, с которым мы жили вместе с тех пор, как умерла мама. У ее могилы отец с некоторым страхом, какой она всегда у него вызывала, твердил, что такая ревностная католичка непременно окажется в раю. Мы оба с ним не дотягивали до тех критериев, которые мама примеряла ко всем людям вообще, а к нам с отцом в особенности. Но он искренне любил ее и всю жизнь добросовестно боролся со своими грехами, которые, как юношеские прыщи, вылезали то тут, то там. Те усилия, что отец прилагал, истощили его организм настолько, что в последние годы у него не осталось сил даже на то, чтобы просто ходить. Я без труда выносил его на руках во двор нашего старого домика в Гастингсе. Я всегда любил наш небольшой городок на холмах, в котором даже дома упорно карабкались наверх, к небу, наступая друг на друга. Это место наполнено радостью жизни — на рассвете ты просыпаешься от того, что чайки, Перебивая, выкрикивают утренние приветствия, а может, созывают к завтраку друзей. Голоса у них нахальные, и весь вид тоже, очевидно, чайки считают себя хозяевами городка.

Детство я провел в развалинах древней крепости времен Вильгельма-завоевателя и до сих пор помню холодок замшелых камней. Таинственные шорохи, от которых замирало сердце, все еще звучат в моей голове. Мы играли, как водится, в Рыцарей Круглого Стола. Мои роли менялись, но мне так ни разу и не довелось побыть ни королем Артуром, ни Ланселотом, потому что я не был ни самым мудрым, ни самым красивым. И Робин Гуд из меня не получился — я ни разу не попал из лука даже в мишень, не говоря уже о "яблочке".

Зато я умел ловко взбираться на деревья и гордился тем, что отец поручает мне тяжелую и опасную работу — спиливать отжившие ветви с верхушек секвой. Оттуда мне было видно, что наш домик чуть ли не самый крошечный изо всех, но мне почему-то и в голову не приходило завидовать тем, кто живет побогаче. Мой отец был садовником, в Британии это мужская профессия. Он считался одним из лучших, и мне до покалывания в ладошках было приятно, что с отцом все с уважением здороваются, когда мы втроем идем в церковь. Олицетворяя собой классический образ англичанина, он был неразговорчив и всегда застегнут на все пуговицы. Но слабостей у него было хоть отбавляй, особенно в отношении виски и женщин. И все же больше всего мне запомнилось, как он выпускал на волю крошечных лягушат, которых, поднимаясь из погреба, он каждый раз выносил на ладони…

Когда я закончил Кембридж, где в свободное время, если не катался на плоскодонном ялике, то часами просиживал на самом "горбике" знаменитого "математического" мостика, ожидая, что меня, как Ньютона, осенит гениальная идея, то поселился в Лондоне. И со временем купил неплохой дом в Гринвиче. Я до сих пор живу в этом бывшем пригороде, хотя давно мог бы перебраться поближе к центру. Но мне нравится эта древняя окраина, откуда ведется отсчет времени. Нравится атмосфера приморского города, напоминающая Гастингс. Нравится существовать сразу в двух полушариях и свободно переходить из восточного в западное. Может, и мой интерес к России впервые возник, когда я встал на Гринвичский меридиан и осознал, как на самом деле ничтожна пропасть, разделяющая Запад и Восток? Я не помню.

Отец, которого я перевез к себе незадолго до его смерти, был в восторге, но жаловался, что ему не хватает гвалта чаек по утрам. Я свозил его в Музей Истории Сада, чтобы он своими глазами увидел сад семнадцатого века. И в Холанд-парк — этот земной Эдем садоводов. Отец припомнил, что уже бывал здесь в молодости, чем довольно ощутимо задел меня — ведь он никогда об этом не рассказывал. Мы ни разу не выезжали из Гастингса, да и там я все время проводил с мальчишками. Если бы у меня был сын, я придумал бы, куда с ним сходить в одном только Гринвиче. Мы забрались бы на клипер Катти Сарк, проворней которого не было в прошлом столетии, а потом на малышку Джипси Мот IV, обогнувшую весь земной шар. Я отвел бы его в Национальный Морской музей, чтобы он вдоволь налюбовался оружием, мундирами, моделями кораблей… Потом он непременно заглянул бы в самый большой в Великобритании телескоп, что находится в Старинной королевской обсерватории. И может быть, он разглядел бы свою великолепную звезду… А после мы просто повалялись бы на травке в Гринвич-парке. И ровно в тринадцать часов нас разбудил бы упавший "шар времени".

Ничего подобного отец мне не показывал. Он слишком любил наш дом. Находившееся вне старых стен не интересовало ни его, ни маму. Поселившись со мной в Гринвиче, отец сразу же занялся обустройством сада на заднем дворе, хотя передвигался с большим трудом. По его настоянию был сделан даже маленький бассейн с золотыми рыбками, которые ослепительно сверкали, попадая в солнечные лучи. Сорта роз отец отбирал, как драгоценные камни, но как ни старался он быть беспристрастным и разнообразить живую мозаику, которую создавал, его любимицы альбы, похожие на смущенных девушек, затмили собой остальных. Моя девочка похожа на такую розу — еще не раскрывшуюся до конца, не узнавшую всей своей прелести. И лицо ее так же розовело в полумраке, когда она вдруг встала с дивана в тот первый вечер и пошла ко мне навстречу, решившись подарить себя. И тело ее полно того же природного изящества, также таит в глубине своего существа, прикрытого ласковыми лепестками, дурман наслаждения. Я добрался до сердцевины и едва не задохнулся — так заколотилось мое сердце. И я возблагодарил в мыслях своего отца, наделившего меня умением распознавать истинную красоту.

Я же начал с того, что любил разговаривать с ним… В садике я обустроил ему удобный уголок, где все было под рукой — свежие газеты, запасной плед, графинчик с морковным соком. Пестрый кот Ози составлял ему компанию. Возвращаясь домой, я выходил к отцу и подолгу рассказывал обо всем, что случилось за день. Кое-что я сочинял заранее, чтобы повеселить его. И он охотно посмеивался, а верил ли — не знаю.

Если б отец был жив, я не оказался бы в России и жил бы привычной жизнью человека из среднего класса, который каждый день ходит на службу, читает газеты, ест сосиски с пивом во время ленча, пьет чай… Иногда приводит проститутку и не получает ни малейшей радости, кроме короткого облегчения, которое тут же оборачивается пустотой. Я пытаюсь доказать, что не являюсь типичным англичанином, и понимаю, как давно это перестало быть правдой. Давно, очень давно я действительно отличался ото всех остальных. В те незапамятные годы, когда снимал свои ныне покойные фильмы. Но оказалось, что я умею выделиться из толпы, только шагнув вниз. А вверх у меня никак не получалось. И тогда я решил, что лучше уж остаться на одной ступени со всеми. И превратился в то, с чем всегда боролся. Я даже не могу назвать себя — кто. Потому что я стал типичным обывателем. И жизнь моя потеряла смысл.

Порой мне приходит в голову, что я не имею морального права учить детей. Ведь учитель — это нечто, куда большее, чем человек, умеющий делиться своими знаниями. Иногда мне кажется, что дети воспринимают меня как наставника. Это льстит мне и пугает, ведь наставник должен отдавать то, что есть у него в душе, а не в голове. Моя же душа до сих пор была пуста, как пробитый сосуд, который никто не сможет наполнить.

Я путешествовал по Европе, пытаясь напитать себя новыми впечатлениями, но все они откладывались в памяти, не задевая сердца. Ничто не могло меня потрясти — ни грандиозный собор в Реймсе, ни Нотр-Дам де Пари, ни капелла Медичи, окончательно подавившая меня. Но стоило мне оказаться в России, как всего меня точно встряхнуло и вывернуло, хотя тут я как раз ничего не успел посмотреть, кроме Кремля даже не коснувшись сокровищницы этой страны, я превратился в сплошной обнаженный нерв, потому что очутился на земле, кричащей от боли. И теперь все, к чему я не прикоснусь, отзывается во мне болью. Я так очумел от этого нового для меня состояния, что не сумел с должным благоговением принять посланный мне судьбой синий бриллиант. Как мелкий, безграмотный ювелир я начал проверять его подлинность… Я проклинаю себя и ничего не могу поделать. Вырвавшийся из самого сердца поток страсти несет меня все дальше, и плыть против течения у меня не получается.

Да что это со мной?! Неужели я так и сдамся? Уступлю Режиссеру без боя, чтобы он погубил ее? О нет! Я буду бороться. Пусть методы борьбы окажутся ничуть не благороднее того зла, против которого она будет направлена… Что ж, в России говорят: "Как аукнется, так и откликнется". Вся ирония ситуации заключается в том, что и аукаю, и откликаюсь только я сам.

Глава 12

Во сне я вновь парила над землей. А проснувшись, долго лежала и думала: да было ли это на самом деле? А потом как-то сразу поняла — было. Я боялась открыть глаза и встретить взгляд Пола, от которого мне и скрывать-то было нечего, а вот поди ж ты — веки мои не желали подниматься.

Было похоже, что он еще спит: наверное, опять полночи что-то писал. Один раз я сунула нос в его тетрадь, попыталась перевести хоть какую-нибудь фразу, но дальше слова "я" не продвинулась. Во сне Пол становился мягким, как любимая игрушка, и мне нестерпимо хотелось прижать его, но я боялась разбудить.

Режиссер сказал вчера, что надо просто взглянуть в глаза самым страшным вещам. Я не могла себя заставить взглянуть в глаза Полу. Неужели он стал вызывать у меня страх? Он, изгонявший все мои страхи?

"Это не страх, это стыд," — вдруг осенило меня. Но я тут же запротестовала: "Стыд за что?!" Нечего мне стыдиться. Ничего предосудительного не было между мной и Режиссером. Ничего?

…Он отступал, перешагивая с зубца на зубец, высокий и стройный, и даже не глядел под ноги. Он манил меня за собой своей странной улыбкой, от которой мороз пробирал по коже и которую снова хотелось увидеть. "Я поведу тебя на самую высоту!" — вдруг закричал он, запрокинув голову. Его густые волосы распушились и стали похожи на нимб. Только на темный нимб.

"Куда уж выше?" — попыталась отшутиться я, и в самом деле испугавшись, что он потащит меня куда-нибудь еще.

Но Режиссер спрыгнул на крышу и потянул меня за руку:

"Все, хватит! Посмотри мне в глаза".

Я притворилась: "На тебе же темные очки!"

Его лицо быстро передернулось: "Это ничего. Никто не видит меня настоящего. Смотри же! Отныне высота не будет тебя пугать. Ты мне веришь?" Я честно ответила, что не знаю. Зато знала, что если б он сейчас предложил мне еще раз пройти по самому краю, я сделала бы это. Особенно, если б Режиссер опять пошел впереди. Какая-то сила исходила от него, одновременно пугающая и влекущая за собой. Видит Бог, я ни секунды не думала о нем как о мужчине, поэтому мне нечего было стыдиться Пола. Режиссер казался мне чем-то иным. То ли большим, то ли просто состоящим из другой плоти и крови.

На прощание он вдруг предложил: "Хочешь, я сделаю тебя "звездой" кино?"

Я вспомнила слова Пола и ответила: "Для моего друга я и так звезда".

Режиссер внезапно вышел из себя: "Да отвлекись ты от своего друга! Я предлагаю тебе карьеру артистки. Мне нужна девушка с таким лицом, как у тебя. Ты, конечно, не особенно красива, но в тебе есть нечто…"

Задетая его словами, я ответила довольно резко: "Я не люблю кино. И мне никогда не хотелось быть актрисой".

Он выжидающе склонил голову и едва слышно спросил: "А кем?"

— Пол, как ты думаешь, кем бы мне стать?

— Что? — он, как младенец тер заспанные глаза тыльной стороной ладони и, похоже, еще не понимал меня.

— Ну, кем-то же мне надо быть! Художницы из меня не вышло. В институте я не доучилась… Но я ведь не могу до старости выгуливать чужих собак!

Он опять откинулся на подушку и сонно промычал что-то вопросительное. Я осторожно потрясла Пола за плечо, и его рука тотчас заползла мне под спину и перекатила меня на него.

— О, — застонал Пол, прижавшись щекой к моим волосам. — Как хорошо.

— Пол, давай поговорим! — я сползла на свое место и настойчивее потеребила его серебристую щеку. — Ты должен мне что-то посоветовать.

От слова "должен" он сразу проснулся и, проморгавшись, удивленно переспросил:

— Я должен — что?

— Посоветовать мне, какую выбрать специальность.

— Зачем? Я говорил… У меня есть деньги.

"Так сделай же мне предложение!" — в отчаянии подумала я, а ему ответила:

— Да не в деньгах дело! Я ведь должна чем-то заниматься в жизни. Чувствовать, что и от меня есть какая-то польза.

— О, от тебя есть польза, — нахально отозвался он и опять попытался сцапать меня.

Я вырвалась и села ему на ноги.

— О! — Пол оживился и ухватил меня за согнутые колени. — Выше. Пожалуйста.

— Нет уж, теперь ты не проймешь меня этим своим жалостливым "пожалуйста"! Знаешь, что тебе помогает? Что с твоим акцентом все слова звучат удивительно трогательно. Но я-то уже успела к нему привыкнуть, так что этот номер не пройдет.

— Ты не любишь меня?

— Пол! Если я в кои века хочу просто поговорить, это вовсе не значит, что я тебя не люблю. Да я смотреть на тебя спокойно не могу, во мне все так и сжимается! А ты говоришь — не люблю…

Он рывком сел и судорожно стиснул меня. Иногда, забывшись, он делал мне больно, потому что физически был сильным человеком. Но в этой боли я находила наслаждение, ведь еще никто не выплескивал на меня столько страсти.

Нам удалось поговорить только после душа, когда я отправилась готовить завтрак, а Пол сразу уселся за стол и виновато спросил:

— Что ты хотела сказать?

— Вспомнил! Я уже и сама забыла.

— Работа, — подсказал он.

— Ах да. Нет, правда, Пол, мне же надо как-то определиться… Какая-то польза от меня должна быть. Для чего-то же твой Бог меня создал!

Не моргнув глазом, Пол ответил:

— Для меня.

Я замерла, ожидая, что он заговорит о браке и о нашем будущем, но Пол то ли не понимал, к чему я клоню, то ли сознательно избегал этого разговора. "Ты же не думаешь, что он женится на тебе", — прозвучал в памяти Юрин голос. Оттолкнув его, я обернулась к Полу, ища поддержки, но он заговорил совсем о другом:

— Ты можешь учить в Англии русскому языку.

Я едва не выронила нож:

— В Англии?!

— Ты едешь со мной?

"В качестве кого, черт бы тебя побрал?!"

— Да.

— Да?

— Да. Хоть на край света. Знаешь такое выражение?

Пол задумчиво поморгал:

— Край света… Это… конец земли?

— Именно.

— О…

— Конечно — "О"!

Он удивился:

— Ты дразнишь?

И вдруг, изловчившись, хлопнул меня сзади. Я так и подпрыгнула:

— Что это значит?! Ты меня ударил?

— Нет! Нет! — испугался он. — Не ударил. Нет. Я…

Когда ему не хватало слов, а волнуясь, Пол забывал последние, его лицо принимало такое страдальческое выражение, что я немедленно бросалась на выручку.

— Я пошутила, Пол! Я знаю, что ты меня не ударишь.

— Никогда!

— Все-все… Да что ты так расстроился?

— Я вспомнил. Какой я был молодой…

— Ужасный, я знаю. Ты мог ударить женщину?

— Мог, — удрученно признался Пол.

Я присела перед ним и заглянула в глаза. В ясных озерах отразилось пасмурное небо.

— Но сейчас-то ты не такой!

Пол промолчал, но в этом молчании мне почудилось что-то недоброе. Я подняла его все еще небритое большое лицо и спросила как можно ласковее:

— Что, милый? Ты так часто погружаешься в меланхолию… Совсем, как я в детстве.

Он с подозрением нахмурился:

— Ты называешь меня стариком? Я знаю, старики бывают дети.

— Впадают в детство? Нет, это другое. То радостное помешательство, а то тебя что-то тяготит.

— Ты лучше всех! — неожиданно произнес он с чувством.

— Так тебя это давит?

— Нет. Я сам… давлю.

— Зачем? Ты не можешь без этого?

— Это любовь, — ответил Пол.

Меня словно окатили холодной водой. Я и не подозревала, что наша любовь столь мучительна для него. Чтобы скрыть растерянность, я отошла к плите и зачем-то перемешала яичницу. Пол проследил за моими безотчетными действиями и вдруг радостно сказал:

— Я придумал! Мы будем делать пикник. Я пойду в школу, а ты будешь готовить, да? А потом мы уйдем в лес. Или на остров. Куда?

— На остров! — загорелась я. — Хочется посидеть у воды. Да и лес наш уже, наверное, наполовину вырубили…

Он согласился:

— На остров.

Мы наспех позавтракали, и Пол, наконец побрившись, отправился в лицей. Как ученица я больше не представляла для него интереса. Почему-то он даже не пытался учить меня каким-нибудь выражениям, хотя, по его словам, жить нам предстояло в Англии.

У меня уже все было готово для пикника, когда Пол вернулся. Но выглядел он таким измученным, словно участвовал в сражении. Я настояла, чтобы он ненадолго прилег, решив, что "очень циничный" ученик опять приставал к нему с вопросами. Пол согласился лечь, но попросил сесть с ним рядом и положил голову мне на колени. Волосы у него не торчали "ежиком", а прилегали к голове. Я погладила их, потом помассировала виски и лоб. Он только блаженно постанывал и слегка поворачивал голову.

— У тебя совсем мало морщин, — сказала я, надеясь, что ему будет приятно. — Если б ты не поседел так рано, то вполне сошел бы за…

— Двадцать лет, — вставил Пол и залился смехом.

Я щелкнула по загорелому носу:

— Ну, это уж слишком! Хочешь быть моложе меня?

— Я хочу быть совсем маленьким. Чтобы ты дала мне грудь.

— Пол, у тебя одно на уме! — возмутилась я. — Ты можешь думать о чем-нибудь, кроме секса?

Он серьезно возразил:

— Это не секс.

— А что же это?!

— Любовь. Секс — это… с чужой женщиной.

Я не сдержала смеха:

— Интересно! Значит, в детстве я неправильно уяснила эти понятия. И полтора года в медицинском — коту под хвост.

— Куда? — Пол опять затрясся от смеха.

— Именно туда.

— О! Леди так не говорят, — он с притворной укоризной зацокал языком.

Я с гордостью напомнила:

— Ты сам говорил… Я не леди. Я — звезда.

И тут же вспомнила Режиссера.

— Пол, как ты думаешь, из меня вышла бы артистка?

— Нет, — не колеблясь, ответил он.

Я обескураженно переспросила:

— Нет? Почему ты так уверен?

— Ты… как это? Открытая. Ты не умеешь лгать. Играть. Артистка должна уметь.

— Разве этому нельзя научиться?

— Зачем? Ты будешь хуже.

Я забросила еще один пробный камень:

— Зато я стану знаменитой. Разве ты не хочешь иметь знаменитую жену?

Меня саму обожгло последнее слово. Я почему-то все время забывала, что Пол так и не сделал мне предложение. И, вместе с тем, все время думала об этом.

— Не знаю, — безразлично ответил Пол, не заметив моей оплошности. — Я хочу тебя. Без денег и призов…

Он сел и сам растер себе виски, недовольно выпятив губы. У него была такая привычка — выпячивать губы, одновременно ухитряясь их растягивать, отчего рот сразу становился на поллица.

— Голова такая… — пожаловался он.

— Тяжелая?

— Да. Тяжелая.

— Ничего, на воздухе все пройдет. Ты, наверное, понервничал?

Он посмотрел на меня со странной тревогой и ничего не ответил. Я встала и протянула ему руки:

— Пойдем, Пол. Ты сядешь на берегу и будешь смотреть на воду. Знаешь, как это успокаивает!

— А ты?

— Я буду хранительницей очага. Хотя нет, очаг — это в доме.

— У тебя будет очаг, — как бы между прочим пообещал Пол.

Может, он ждал, что я сама заговорю о свадьбе? Но разве я могла диктовать условия человеку, который был вдвое старше меня? Хотя когда он переоделся в джинсы, белую майку и надел бейсболку, то стал совсем молодым.

Мы добрались до Каменного сердца, как прозвали в народе этот остров, когда день уже оседал на воду едва заметной дымкой. Пока мы переходили по понтонному мосту, Пол держал меня за руку, словно опасался, что я проскользну между едва скрепленными перекладинами.

"Он все время страхует меня, — думала я, сжимая его теплую ладонь. — А Режиссер заставил бы пробежать бегом или пропрыгать на одной ножке, чтобы я перестала бояться…"

Ни на берегу, ни на острове не было ни души, но в тишине камни так громко захрустели под нашими ногами, что я невольно огляделась — нас было слышно за тридевять земель. Мы перешли заросшую ивами тенистую середину острова, где даже в самый солнцепек было прохладно. На узких листьях зависли тягучие пенистые выделения, похожие на слюну. Капля упала на руку Пола, и он весь передернулся от брезгливости.

— Отвратительно, — с трудом выговорил он, вытираясь платком.

— Это природа, Пол. Она не может быть отвратительной.

Он задумчиво посмотрел на меня и возразил:

— Может. Человек может быть… таким.

Мы вышли к острому мысу. Пол сразу положил пакет с провизией и, не говоря ни слова, пошел к воде. По привычке приподняв лицо, он стоял и смотрел на незаметно опускавшееся солнце, и я вспомнила, что как раз в той стороне находится его милая Англия.

— Ты скучаешь по дому? — спросила я, прижавшись к его плечу.

— Я не могу говорить… здесь. Я как немой. Я ничего не могу тебе сказать.

— Пол, ты все говоришь руками.

Он скосил на меня серый глаз и горделиво усмехнулся:

— Это я умею, да?

— Лучше всех.

— О нет! Я не лучше всех. Я… не очень хороший.

— Теперь у тебя приступ самобичевания? Ты — неврастеник, Пол, как и я.

— Ты? — удивился он. — А… Но это было давно.

— Ты же знаешь, ничто не проходит бесследно. Рецидив всегда возможен… Но ты ведь убережешь меня от сильных потрясений?

Пол вдруг отшатнулся и посмотрел на меня с ужасом:

— Я… я.

Договорить он не успел, потому что в отдалении послышался разнобой шагов. Пол рванулся ко мне, обнял и простонал:

— О нет! Я не подумал.

— Что, Пол? Что?

Он отстранил меня и закрыл собой. Мне даже не удалось как следует разглядеть тех троих, что уже подошли к нам вплотную. Стоило мне чуть высунуться из-за плеча Пола, как он тотчас задвигал меня назад.

— Загораете? — раздался сиплый голос, и я, вытянув шею, увидела крупную бритую макушку.

— Отдыхаем, — невозмутимо ответил Пол, но майка на его спине прилипла от пота.

— А мы тоже хотим, — сказал другой. — Подвинешься?

У Пола дернулось плечо:

— Остров большой.

— Ты — американец? — сиплый явно заинтересовался, но это еще ни о чем не говорило. У нас принято бить даже тех, кого любишь.

— Англичанин.

— Ух ты! Фунты есть?

— Я не взял бумажник.

— Зря. Зато девочку взял. Сколько ей платишь?

Пол высокомерно ответил:

— Это моя жена.

— Ну ясное дело! А вчера чьей была?

Я успела схватить его сзади за локти, потому что он весь так и рванулся вперед.

— Что вы хотите? — Пол все еще владел голосом, но я-то слышала, что он — на пределе.

— Да так, — неопределенно отозвался бритый.

Другой уточнил:

— Скучно. Поразвлечься б малость…

— Как? — спросил Пол.

— А ты как предлагаешь?

Повернув голову, Пол спокойно сказал:

— Иди домой.

— Пол! Я никуда не уйду! Даже не думай.

— Иди, пожалуйста. И не надо… Стресса не надо. Все хорошо.

Бритый подхватил:

— It's all right, baby!

— О! — непроизвольно вырвалось у Пола.

В тот же миг сиплый ударил его так, что Пол от неожиданности упал. Сухая галька так хрустнула, будто у него надломились все кости.

— Пол! — взвизгнула я и бросилась к нему, но меня отшвырнули.

— Бумажник не взял, говоришь? — заорал третий, самый худосочный из них. — Будешь брать!

Пол попробовал встать, но его пнули в живот, и он опять повалился. Меня все время отбрасывали то один, то другой, как я не пыталась прорваться. Солнце металось перед глазами ослепляя, а мне хотелось, чтобы ослепли эти трое и потеряли Пола. Они пинали его и орали что-то, но слов я не разбирала, только видела оскаленный от боли любимый рот, зажмуренные глаза… Пол закрывал руками голову, но даже не пытался увернуться от ударов. И ни разу не закричал.

И вдруг они оставили его в покое. Так же, как напали без малейшей на то причины. Как будто им просто наскучило очередное развлечение, и они продолжили поиски. Все это продолжалось не более двух минут.

Я упала на колени рядом с Полом и приподняла его голову. Лицо почти не пострадало, только из носа шла кровь. Я так и взвыла от жалости.

— Бедный мой, любимый, — бормотала я, промакивая кровь краем своей рубашки. — Сейчас все пройдет, сейчас… Как же это?.. Лежи, лежи! Приди в себя.

Он с трудом выговорил:

— Тебе стыдно?

— Ды что ты?! — поразилась я. — О, мой милый… Нет, нет, нет! Ты мне веришь?

— Да, — выдохнул Пол.

— Мне за свою страну стыдно, — с отчаянием призналась я. — Ты ее так любил…

— Эти… не Россия.

— А кто же? И они, и я, и мои родители, и твои ученики — все это Россия. Просто она разной бывает… Как и человек.

— Да, — повторил он и громко сглотнул кровь. — Как человек.

Пол часто задышал, наверное, что-то заболело у него внутри, потом шепнул:

— Я хочу домой.

— Сейчас мы пойдем! Ты полежи чуть-чуть. Они уже ушли, не бойся.

— Я не боюсь.

— Нет, конечно. Я имела в виду — не волнуйся. Я ведь знаю, что ты больше за меня волновался. А я почему-то даже не испугалась.

— Нет? — Пол недоверчиво приподнял брови. Одна из них была испачкана кровью, но не разбита. Послюнив палец, я отерла ее.

— Нет, только разозлилась… Вот странно! Я ведь такая трусиха.

— Ты храбрая, — сказал он, как в тот, первый, день, когда я бросилась ему на помощь. — Очень храбрая.

Пол начал подниматься, хватаясь за меня, и все пытался продохнуть, а у него никак не получалось. Я встревожилась, что Полу могли сломать ребро, и тогда ему еще долго будет больно. А ведь у него до сих пор ныла нога. Сколько я его знала, он все время жил в состоянии боли и относился к этому так стоически, словно к другому и не привык.

Распрямившись, Пол с каким-то изумлением огляделся, будто опять попал в другой мир, и мне показалось, что он думает: "Каким ветром занесло меня сюда? И как же теперь выбраться?"

— Жаль, что ты не умеешь летать, как ваша Мэри Поппинс, — сказала я. — Ты мог умчаться от них вместе с ветром и уже был бы в Англии. Он дует с востока.

Пол удивленно посмотрел на меня и оскорбленным тоном ответил:

— Ты думаешь, я могу улететь один? Нет.

— Нет?

— Нет.

Я не спросила: почему. Но Пол ответил:

— Потому что я не хочу жить, если тебя не будет.

Глава 13

(из дневника Пола Бартона)

Что же я делаю?! Как озверевший охотник я расставляю все новые ловушки, и она безоглядно попадается, и каждый раз ведет себя точно так, как я и надеялся. Вернее, я ни на что не надеюсь, но когда наблюдаю за ней, то понимаю, что достойнее, чем она, вести себя уже невозможно.

Я же веду себя недостойно до крайности. Я нанял этих отвратительных уголовников, чтобы они избили меня у нее на глазах. Я заплатил им и назвал время и место. И все с одной лишь целью — взглянуть в ее глаза в тот момент, когда я буду унижен.

И я взглянул. И увидел только ужас и боль. Даже намека на презрение не было в их кричащей синеве. Но, когда те типы ушли, я все же спросил: "Тебе стыдно?" Мои слова обожгли ее. Она вся передернулась и стала исступленно целовать меня ошеломленная, страдающая моей болью.

Сколько же я буду мучить ее?! Мы знакомы всего-ничего, а я уже довел ее до того, что она вскрикивает ночами. А ведь Режиссер еще и не начал действовать, все это прелюдия. Когда она невзначай напомнила о своих психических срывах, я по-настоящему испугался и хотел было увести ее с острова до прихода тех парней. Но я опоздал. Они появились в тот же миг и выдали мне сполна. Физическая боль даже радует меня — это хоть какое-то наказание за мою дьявольскую жестокость.

Но она переживает мою боль мучительно. Дотащив меня до дома (ей то и дело приходится подставлять мне плечо, ей, тоненькой и слабой, мне — тяжелому, но такому же слабому!), она позвонила отцу и попросила приехать. Я твердил, что это излишнее беспокойство и ничего серьезного у меня нет. Я ведь заранее договорился со своими мучителями, чтобы они контролировали свои действия и ни в коем случае не трогали лицо. Я намекнул, что их услуги могут понадобиться мне и в будущем, а поскольку заплатил я хорошо, они все выполнили как надо. Только на носу у меня осталась небольшая царапина, которую она все время целует.

Не знаю, что она сказала своему отцу. Наверное, что я дрался, как лев, защищая ее честь… Потому что он разговаривал со мной совсем иначе, чем в первый и даже во второй раз. Мне все еще трудно примириться с мыслью, что этот человек, мой ровесник, — ее отец. Я называю ее девочкой, но это только слово, которое не отражает моего отношения к ней. Иногда она кажется взрослее меня… Уж по крайней мере, мудрее. Ей никогда не пришло бы в голову проверять мою любовь такими изуверскими способами.

Я немного завидую теплоте ее отношений с родителями — у меня такого никогда не было. Они так открыты друг другу, что ее отец даже не постеснялся показать ту злополучную открытку в форме сердца. Мне показалось это излишним, но потом я подумал, что, может, в хорошей семье все и должно быть общим. И радость, и боль, и позор… Ее мать поглядывает на меня с хитрецой, и я против воли смущаюсь, будто ей известно обо мне что-то неприличное. Но как раз то, о чем она знает, — самое лучшее во мне и в моей жизни.

Ее отец осмотрел меня и установил то, что и должен был установить: ребра целы, никаких видимых последствий. Но он опасался внутренних повреждений и так горячо настаивал, чтобы я прошел обследование, что мне показалось, будто он наконец поверил, как я дорог его дочери. Осталось только мне поверить в то же самое.

Они до странности похожи с отцом… Те же короткие черные волосы, которые удивленно топорщатся над высоким лбом, те же яркие глаза, та же улыбка. На лице немолодого мужчины она выглядит чудно — такая застенчивая и милая. Когда улыбается она, мне каждый раз хочется ее обнять. А улыбается она часто, вопреки байкам об угрюмости русских, и родинки на ее щеке оживают. У ее отца — одна большая, и это их отличие первым бросается в глаза.

У него замысловатое имя — Виталий Николаевич. Все русские имена кажутся мне замысловатыми. Осмотрев меня, он присел на край дивана, будто искал повода поговорить, а я не знал, что сказать этому человеку, дочь которого так мучил. Мне стало стыдно смотреть ему в глаза, и я не отрывал взгляда от карлика, распластавшегося на потолке, и делал вид, что мне трудно дышать.

"Надо снимочек сделать, — пробормотал Виталий Николаевич и вдруг неожиданно попросил: — Заберите ее с собой, мистер Бартон. Я не знаю, женаты вы или нет. Только не оставляйте ее здесь. Она согласится, если вы будете приходить иногда".

"Я не женат", — сказал я карлику.

"Тем лучше, — без особой радости отозвался он. — Вы не подумайте, что я из тех сумасшедших отцов, которые силой заставляют парней жениться на своих дочерях. Не женитесь, если таковы ваши принципы. Только не оставляйте ее… Мне, конечно, не хочется отпускать Томку так далеко, но я вижу, что с ней творится… Я боюсь за нее. Своего бывшего мужа она и в четверть так не любила".

"Я тоже люблю ее".

"Это ваше дело, — с обидой произнес он. Очевидно, тон показался ему недостаточно пылким. — Хотя я, безусловно, влюбился бы в такую девушку по уши. Только на меня почему-то заглядываются дамы "бальзаковского" возраста".

Я не стал напоминать, что "бальзаковский возраст" — это всего тридцать лет. Мне трудно было это выговорить, а напрягаться не хотелось. Я чувствовал себя совсем опустошенным, но не от побоев, а от того, что опять ощущал дыхание той преисподней, из которой выбирался столько лет.

"Ладно, ничего не обещайте, — вздохнул Виталий Николаевич, выдержав паузу. — Томка сказала, что вы будете здесь еще год. За это время все решится само".

"Да," — только и смог сказать я.

Она вошла в комнату, и ее отец весело воскликнул: "А знаете, я вам даже завидую. Вы уже пережили столько приключений да еще в чужой стране! Будет о чем вспомнить, когда вернетесь в свою тихую Англию…

Я смотрел в тот момент на нее и увидел, как она едва заметно вздрогнула от этих слов. И я сказал ей: "Мы будем вспоминать вместе". Проглянула ее робкая улыбка, и мне захотелось погладить выцветшие от пережитого ужаса губы. Как бы не заметив моих слов, Виталий Николаевич продолжил: "А то я за всю жизнь только в Болгарию и выбрался. Кроме песка, ничего не помню… Что хорошего в этом песке?"

Она сказала, что мне надо отдохнуть, и когда он ушел, с такой же надеждой улыбнувшись мне напоследок, присела рядом и легкими, едва ощутимыми касаниями стала поглаживать все мое тело.

"Можно, я разденусь?" — попросил я.

"А ты не наделаешь глупостей? — насторожилась она. — Сейчас этого нельзя. Ты должен отлежаться".

Я поклялся, что даже не притронусь к ней. Но я всегда был отчаянным лгуном. Стоило ее пальцам опуститься к моему животу, как желание прорвалось наружу, и я притянул ее, даже не замечая, что снова умоляюще шепчу: "Пожалуйста!" Она говорит, что я произношу это русское слово как-то особенно. Так, что оно принимает эротическую окраску.

Однако на этот раз волшебное слово не подействовало. Ведь по ее убеждению я был болен, и сейчас был тот редкий случай, когда любовь способна причинить вред. Она заартачилась так, словно я был насильником, напавшим на девственницу: "Нет, нет! Нельзя, Пол!" Но меня было уже не остановить. Я сам себя пугался, когда овладевал ею. Кажется, я убил бы всякого, кто попытался мне помешать в этот миг. Наверное, это и называется "бес в ребро".

Боль меня только распаляла. Я так рвался к наслаждению, будто оно могло разом заглушить все остальные ощущения, но когда достиг его и успокоился, все мое тело чуть не развалилось на куски. Она причитала надо мной: "Ну вот, я же говорила! Не надо было мне вообще к тебе приближаться". Я сказал ей: "Тогда я бы умер".

У нее вдруг навернулись слезы: "Перестань все время твердить о смерти! Ты уже и меня заставил о ней думать".

Я попытался успокоить: "Ты еще девочка, тебе нечего бояться".

На что она ответила: "Ты заставил меня думать о твоей смерти…"

Я тоже думаю о ней постоянно. И уже не радуюсь тому, что смерть пощадила меня в те годы, когда я так упорно загонял ее себе в вену. Если б она забрала меня, я больше никого не заставил бы страдать.

Моя мама, умирая, все хватала меня за руку, и ее исступленный шепот обжигал мне слух: "Ты меня любишь? Любишь?" Не помню случая, чтобы она поцеловала меня с тех пор, как я вырос, и мне казалось, что ей никто не интересен, кроме Бога. (Писал ли что-нибудь Фрейд по этому поводу?) Я был так ошеломлен прорвавшимся в ней чувством, что только и смог ответить: "Да, мама". И ничего больше.

Зачем ей понадобилось так тщательно скрывать свою любовь ко мне — самую естественную и чистую, какую только можно представить? Наверное, я так никогда и не пойму этого, не могла же ревностная католичка сознательно пренебрегать призывом Господа возлюбить ближнего своего… А ближе меня у нее никого не было.

У постели матери я поклялся, что буду твердить своему ребенку о любви, даже когда он станет таким же седым, как я. Но мне не суждено выполнить эту клятву. Мне скоро пятьдесят… А детей у меня как не было, так и нет. И если Режиссер сделает свое дело, то их и не будет.

Вот! Вот. Я не пущу ее к Режиссеру. Довольно испытаний! Довольно жить в самом пекле, пора выбираться в райский сад. Разве за этот короткий и в то же время бесконечно долгий срок она не доказала безгрешность и цельность своей любви? Я просто одержимый маньяк, чудовище, если до сих пор смею в ней сомневаться…

А она не видит моего ужасного лика и так старается облегчить страдания, — физические, других, она не замечает, — что стыд растекается по телу анестезией, и я перестаю вообще что-либо чувствовать. Ее мощное женское начало освещает радостью все, что она делает для меня: готовит обед (из натуральных продуктов!), перестилает постель, стирает носки и рубашки… Машинка у нее совсем старая, и после борьбы с этим существом она выходит из ванной с раскрасневшимся лицом, на носу мелко поблескивают капельки, а черные вихры надо лбом торчат вопросительными знаками — очевидно, она зачесывала их растопыренной мокрой пятерней. Что за сомнения выдают эти маленькие завитки? Или она просто спрашивает меня всем своим существом: "Я тебе нравлюсь? Я все правильно делаю?" Ведь она не уверена в себе до крайности, как и вся их страна, никогда не доверявшая собственному таланту и уму. Когда-то русские сами позвали варяжских правителей на свою землю, да и теперь все поглядывают на Запад, ожидая то одобрения, то поддержки. Россия — истинная женщина. Слабая и взбалмошная, невероятно красивая и немного ленивая, мечтательная и нуждающаяся в поддержке. В моей юной женщине мне это нравится, потому что позволяет чувствовать себя сильным и знающим все на свете, хоть я пока и не могу рассказать ей этого. И в то же время я понимаю, как тяжело живется на зыбкой почве.

Почему-то никто до сих пор не говорил ей, что она красива и талантлива… Даже родители, хотя они-то лучше других должны понимать, что такому боязливому человечку надо твердить об этом день и ночь, чтобы у нее хватало сил жить. Многие люди не придают значения подобным словам. Они думают: "Я же люблю ее (его), зачем это повторять вновь и вновь?" И забывают при этом, что слова любви наделены магической силой. Конечно, при условии, что они искренни. Стоит ей только шепнуть такое слово, как во мне происходит взрыв энергии, и я взлетаю к самым небесам. В эти секунды я чувствую себя ангелом…

Мне хочется, чтобы и она переживала нечто подобное, потому я и твержу ей о любви, и о том, как она хороша, как великолепны ее рисунки, как бесподобно она готовит. И если я буду повторять это вновь и вновь, много веков подряд, то, может быть, когда-нибудь она и поверит…

К ужину пришла ее тетка, хотя мы никого и не ждали. У русских есть манера ходить в гости без приглашения. Даже без предварительного звонка. В Англии это невозможно, по крайней мере, я этого не допускал. Эта женщина, Рита, пытается выглядеть европейкой, но очевидный налет агрессивности делает ее скорее похожей на американку. Произношение у нее не очень хорошее, но говорит она довольно бойко. Она уже дважды заходила ко мне в лицей, и каждый раз я всячески старался скрыть удивление. Но это, видимо, плохо мне удавалось, потому что Рита громко смеялась и тыкала в меня пальцем: "А вы покраснели, мистер Бартон!" Вообще-то она обращается ко мне просто по имени, но когда веселится, говорит "мистер Бартон". Очевидно, это смешно звучит по-русски, я этого не понимаю.

Я не говорю Рите, что краснею (если это действительно так!) не от смущения, а от досады. Ни малейшей неловкости в общении с этой женщиной я не испытываю, потому что воспринимаю ее скорее как мужчину — делового, целеустремленного, излишне громкоголосого. Но мои ученики, завидев Риту, уже начинают двусмысленно ухмыляться, и мне неприятно, что они могут подумать, будто у меня такой вкус.

…За ужином она то и дело переходила на английский, и это тоже было неприятно, ведь Тамаре (придется употребить ее имя, чтобы не запутаться!) могло прийти в голову, будто у нас от нее какие-то секреты. Я старался отвечать по-русски, чтоб моя радость понимала хотя бы половину диалога.

Рита спросила: "Вы собираетесь остаться в России, Пол?"

"Нет, конечно. Мы уедем в Лондон", — сказал я по-русски, и мои любимые синие глаза вспыхнули.

"Ничего не выйдет, — заявила Рита. — Она никуда не поедет".

"Почему?" — спросил я на этот раз на английском, и это было глупо, потому что Тамара сразу насторожилась.

"Она слишком русская".

"Что это значит?"

«Она засохнет в атмосфере благополучия. Русскому человеку, чтобы жить, необходимо подпитываться страданиями. У нас для этого самая благодатная почва… Я не говорю, конечно, о "новых русских". Там просто страдать нечем…»

"Себя вы к ним не относите?" — не без иронии спросил я.

Рита невозмутимо кивнула: "Отношу. Я-то смогла бы приспособиться в… Европе".

Я даже испугался, потому что предложение прозвучало чересчур уж откровенно. Чтобы расставить все точки над "i", я холодно ответил:

"Что ж, может, и вам подвернется какой-нибудь… европеец".

Это было почти оскорбление. Я понимал и хотел этого. Однако Рита ничуть не обиделась. Так, по крайней мере, мне показалось. Остаток вечера она рассказывала о своих художниках, и мы даже смеялись, и только прощаясь, мстительно сказала:

"Так имейте в виду, мистер Бартон, никуда она с вами не поедет. Ей хочется рисовать, а у нее ничего не выходит, потому что она еще не перестрадала по-настоящему…"

"А по-моему, уже достаточно. К тому же, если вы думаете, что Британия заселена только счастливыми людьми, то глубоко ошибаетесь", — ответил я ей.

Но Рита так снисходительно улыбнулась, что я догадался: она мне не поверила.

Глава 14

Я проходила над пропастью по тонкой упругой нити, напоминающей вытянутую жилу. Она соединяла каменистые края и внизу тоже были камни, с высоты похожие на разбитые сердца. Я думала о тех людях, что угодили в пропасть до меня, и чьи трупы бесследно исчезли, а вот сердца, поди ж ты, сохранились. Мне было ничуть не жаль этих людей, ведь они пустились в свой последний путь добровольно, как и я сама. Вот только Пола было жаль… Избитого судьбой Пола, оставшегося на той стороне, от которой я удалялась. Он лежал на боку, оперевшись на локоть, а другую руку тянул ко мне: "Пожалуйста!" И я бы вернулась… Но ждавший на том берегу Режиссер притягивал. Охваченный ветром, что обходил меня, он казался величественным и прекрасным, хотя я по-прежнему не видела его лица.

"Кто ты?" — хотелось спросить мне, но что-то подсказывало: если я произнесу хоть слово, то сейчас же сорвусь. Небо было совсем близко, я чувствовала макушкой его касание. И чудилось, что когда я доберусь до Режиссера, оно осядет на мои волосы, как голубой газовый шарф. Оба берега были на одном уровне, и все же меня не оставляло ощущение, что я поднимаюсь от земли к небу. Пол был моей землей, моей твердью, а я уходила от него…

Проснулась я от того, что он пальцем вытирал мне слезы.

— Опять, — произнес он с горечью. — Страшный сон?

— Самый страшный, — я прижалась к нему всем телом и постепенно успокоилась.

Пол бесстрастно спросил:

— Я умер?

— Нет, нет! Такое мне еще не снилось. Просто я… уходила от тебя.

— Это страшнее, — с него разом слетела невозмутимость. И как эхо его слов над нашими головами вдруг раздался выстрел.

Не знаю, почему я сразу поняла, что это именно выстрел, ведь до сих пор их вживую не слышала. Пол подскочил так, будто стреляли в нас, и одновременно прижал меня к постели. На какое-то мгновение взгляд его стал безумным — он не понимал, что происходит.

— Это у Аленки! — вскрикнула я и попыталась выбраться из-под его руки, но Пол впервые прикрикнул:

— Лежать!

Именно в такой форме, как собаке. Видимо, все русские спряжения и наклонения перепутались в его голове. Чуть понизив голос, он добавил:

— Я должен посмотреть.

— Да ты сам чуть живой!

Пол только презрительно приподнял брови и начал одеваться. Его волнение проявилось лишь в том, что он надел пуловер задом наперед и, чертыхаясь, переоделся, опять обнажив кровоподтеки.

— Можно я с тобой? — умоляюще проговорила я, хотя уже знала, что Пол не позволит.

Он категорично мотнул головой и вышел, стараясь не суетиться. Даже руки в карманы сунул, чего никогда не делал. Очевидно, чтобы они не задрожали у меня на глазах. Дверь он оставил незапертой, и я порадовалась, что инстинкт самосохранения не покинул его.

Наспех одевшись, я на цыпочках приблизилась к двери и осторожно выглянула в подъезд. Там стояла такая тишина, что становилось жутко. Словно никого уже и в живых не осталось. Я знала, что если поднимусь наверх, Пол убьет меня собственными руками за непослушание. И я осталась томиться на пороге.

Вдруг подъезд наполнился шагами. Это Пол спускался, как русский солдат-победитель, с девочкой на руках. Губы его что-то нашептывали, наверное, на английском — слишком уж быстро он говорил. Алена крепко держалась за его шею, и мне подумалось, что ее нелегко будет отцепить. Пол посмотрел мне прямо в глаза, и я поняла, что ничего не надо спрашивать при девочке. Я протянула к ней руки, она перебралась ко мне, но не охотно, а с каким-то безразличием.

— Пойдем, поставим чайник, — весело сказала я ей. — У нас есть вкусные пряники. Такие большие, как шоколадки, а внутри — повидло. Ты ручки мыла?

Алена покачала головой. Я включила ей воду и выскочила к Полу.

— Что там?

— Он убил ее мать.

— Кто?

— Отец.

— Пол…

— Я не знаю, — он оглянулся на ванную.

— Она видела?

— Не знаю. Я взял девочку и ушел. Он сидит в кухне, держит пистолет. А она лежит на полу.

— Пол, вдруг она еще жива?!

Он опять предварительно обернулся и прошептал:

— Вся голова… Понимаешь?

Я уткнулась ему в грудь, но Пол строго сказал:

— Нельзя плакать. Девочка здесь. Надо улыбаться.

— Наверное, нужно вызвать милицию?

Он поморщился и высокомерно произнес:

— Я не буду. Это не мое дело.

— И не мое тоже… Кто-нибудь все равно это сделает. Знаешь, а у них ведь здесь нет родственников. Поэтому они меня и наняли.

Из ванной вдруг донеслось тихое поскуливание. Пол дернул головой, прислушался и удрученно сказал:

— Она видела.

Погладив меня по щеке, он пошел туда и снова взял девочку на руки. Наверное, ему было нелегко это делать, ведь он еще не оправился от побоев, но если б я попробовала ее отобрать, Пол обиделся бы. Он не утешал Алену и не уговаривал не плакать. Он просто ходил с нею по комнатам, едва заметно прихрамывая, и что-то тихо напевал. Какую-то несложную английскую песенку.

Когда я пришла пригласить их к завтраку, оказалось, что Алена уснула. Но Пол так и стоял с ней посреди комнаты, слегка покачивая. Лицо у него покраснело от напряжения, но улыбка была растроганной.

— Я думал… как будто это наша дочь, — сказал он мне и часто заморгал.

— Пол! Да разве я против детей?!

— О! Ты сама такая… девочка.

— По русским меркам у меня самый подходящий для этого возраст. Это у вас женщины рожают после тридцати.

— Карьера, — выразительно сказал Пол.

"Хочешь, я сделаю тебя "звездой" кино?" — вспомнились мне слова Режиссера.

— Положи ее, — быстро сказала я Полу, стараясь заглушить тот, непрошеный голос. — У тебя, наверное, уже руки отваливаются.

— Да, — не ломаясь, признался он и осторожно опустил девочку на наш диван. Повернувшись ко мне, он спросил: — Ты боялась?

— Еще бы! Я же не знала, что там происходит.

Невидимый Режиссер шепнул мне в ухо: "Надо смотреть в глаза своему страху. Он не пустил тебя туда, чтобы ты не научилась обходиться без него".

Я тряхнула головой:

— Пойдем завтракать, Пол.

— О чем ты… думала?

У меня едва не вырвалось: "Как ты догадался?!" Это было ужасно глупо, он ведь понятия не имел о Режиссере.

— Об Алене. Что теперь с ней будет?

У меня даже сердце сдавило: "Вот я впервые и солгала ему…" Пол как-то чересчур внимательно посмотрел на меня, и я почувствовала, что мое лицо начинает пылать.

— Тамара, — кажется, впервые за все это время он назвал меня по имени, — я что-то не знаю?

— Что ты хочешь знать, Пол?

Слезы так и рвались из меня, а ведь плакать-то было не о чем: я не изменяла ему. Я всего лишь не рассказала о Режиссере. Ради него же! Предугадывая, что ему будет неприятно.

— Ты… делала аборт?

— Да, — удивленно созналась я.

— У тебя… будут дети?

Я опять разволновалась:

— Никаких осложнений не было. Наверное… Конечно, будут, Пол!

Он с облегчением улыбнулся:

— Хорошо.

После завтрака Пол предложил прогуляться, точно забыл, что в соседней комнате спит внезапно осиротевший ребенок. Но когда я напомнила, Пол воскликнул:

— О конечно! И она тоже. Мы пойдем к реке.

— Опять? Нет, Пол, хватит.

Он спросил с легким презрением в голосе:

— Я должен бояться?

— Нет, но… Осторожность не помешает.

— Разве русские бывают осторожны?

— Бывают. Но сейчас я говорю о тебе.

Возле подъезда остановилась милицейская машина и тут же подъехала "Скорая".

— Наконец-то! Кто-то все же позвонил, — заметила я.

Пол спохватился:

— Надо сказать, что девочка у нас.

— Кому? Никто про нее и не вспомнит.

— А как же… — он растерянно замолчал.

— Пока поживет здесь. Все-таки я ее нянька, и мне заплатили за месяц вперед.

Пол проникновенно сказал:

— Ты очень добрая.

— Ой, Пол! У меня скоро нимб над головой засветится. Не надо так…

— Но я хочу…

Отказать ему, когда он говорил: "Хочу", было невозможно. Он обнял меня сзади, и мы молча наблюдали, как выносят на носилках тело, как выводят Алениного отца.

"У нее нет родственников в этом городе, — снова подумала я. — А где-нибудь они вообще есть?" Я представила, что девочка останется у меня навсегда и не ужаснулась. Алена мне нравилась. И она могла помочь. Через год… Когда закончится контракт…

— Кто он? — спросил Пол.

— Скульптор. Помнишь, Рита о нем говорила? Самый известный в нашем городе. Возле Красного замка — его работа.

— Я видел… А она?

— Журналистка. Она писала о нем, так и познакомились. Обычная история… Ох, Пол, как все ужасно! Почему? Они казались мне такими счастливыми.

Обе машины рванулись, спугнув голубей, один из которых ударился о наше стекло. Я вскрикнула от неожиданности, а Пол почти беззвучно рассмеялся и сказал:

— В Риме много голубей. В Лондоне меньше.

— Ты и в Риме побывал?

— Да, — его щека скользнула по моей. — Я ездил смотреть на Пиету.

— Кто это? — насторожилась я.

Пол куснул меня за ухо:

— Художница! Это Богородица с телом Христа. Она держит его на руках. Там инициалы Микеланджело. Только на ней.

— И ты ездил в Рим, чтобы только взглянуть на нее?!

Он положил голову мне на плечо и сбоку заглянул в глаза:

— Смешно? Но для нее даже дорогу сделали. Специально. Мрамор везли из Каррары. Очень красивый мрамор. Как молоко — такой.

— А итальянки? Они тоже красивые, как эта статуя?

Поморщившись, он с упреком сказал:

— Нельзя так… сравнивать.

— Ах прости, мой добропорядочный католик! Так они красивые?

— Очень. Лучше наших девушек.

— А русские?

— В России только одна красивая девушка, — он потерся о мою шею и поцеловал.

— Пол, скажи хоть раз правду!

— О! Я всегда говорю правду.

Потом сжалился:

— Да, в России девушки красивее, чем в Англии.

— Ты с кем-нибудь познакомился тут до меня?

— Да. И женился.

Я так дернулась, что Пол испугался:

— Ты что? Я шучу.

— Не шути так! — я оттолкнула его руки и укусила себя за палец, пытаясь сдержать слезы. Но они уже обнаружили себя.

— Не буду, не буду, — виновато забормотал Пол, хватая меня за плечи и заглядывая в лицо.

— Это жестоко!

— Да, да, да! Я — жестокий человек.

Я обхватила его шею и задохнулась от запаха, который стал настолько родным, что без него воздух мертвел.

— Ты не жестокий, не говори так…

Он приподнял меня и перенес на кухонный стол. От желания глаза у него так темнели, будто наступала ночь. Склонившись, он стал целовать мне колени, и я подумала, что мне уже не странно видеть, как в первые дни, седую голову на своем теле. Теперь мне казалось, что лишь так и может быть.

Алена проспала не больше часа, а поднявшись, выглядела такой беззаботной, словно решила для себя, что все случившееся утром было только сном. Полу нравилось с ней возиться: он сводил девочку в ванную и сам помыл ее мордашку большой ладонью. Потом усадил за стол и сел рядом, как соскучившаяся по внучке бабушка. Пока Алена жевала пряники, он любовался ею, подперев щеку, и что-то коротко спрашивал, но из комнаты я не слышала его слов. Сполоснув за девочкой посуду, Пол объявил:

— Мы идем гулять.

И Алена запрыгала от радости, что было на нее совсем не похоже.

День сегодня был, что называется, "левитановским". Небо затянулось грустной дымкой, а листья, после ночного дождя, обвисли истрепавшимися флажочками. Но Пола такая погода только взбодрила. В сером, спортивного типа джемпере и синей бейсболке, почти скрывающей седину, он выглядел совсем молодым и полным жизни. Я не могла отвести от него глаз, как влюбленная школьница. Пол замечал это, и когда смотрел на меня, глаза его неизменно улыбались.

Но, в отличие от меня, легко уступившей ему свои обязанности няньки, Пол не забывал и о девочке. Едва мы вышли из подъезда, как он неожиданно заговорил с ней на английском, и самое поразительное было то, что она отвечала. Это было похоже на волшебство, будто Пол разбудил в ней атавистическую память, ведь я знала, что Алена выучила по детским картонным книжкам всего несколько слов. Мне стало даже неловко за себя: я до сих пор не предприняла никаких попыток овладеть языком моего любимого.

Не имея возможности поучаствовать в их немыслимом разговоре, я слушала Пола и наслаждалась тем, как он говорит — напевно и складно, с легким придыханием. Совсем не так, как по-русски, который давался ему с трудом. Я даже не обращала внимания, куда мы идем, полностью доверившись Полу. И от того вздрогнула, увидев перед собой Красный замок.

— Пол, что мы здесь делаем?!

Он посмотрел на меня с недоумением:

— Алена хочет мороженого.

— Его можно купить и в другом месте.

— Я не знаю других мест. Разве тебе не понравилось в замке? Я думал…

— Да нет, все нормально, — я мысленно обругала себя "неврастеничкой". — Конечно, мне тут понравилось.

— О'кей, — не глядя на меня, сказал Пол и распахнул незрячие двери.

Внутри было теплее, и это ощущение усиливалось переливом янтарных тонов. Держа Алену за руку, Пол прошел в зал и уже у столика оглянулся:

— Где ты?

Я набрала в грудь воздуха и поспешно пересекла небольшой зал, стараясь не озираться, но всей кожей, каждым ее участком, чувствовала взгляд Режиссера. Он так и расползался по мне, оставляя ощущение, что мое тело уродливо сморщивается. Может, Режиссер и правда прятался где-нибудь за колонной, потому что когда Пол увел девочку в зал игровых автоматов, а меня оставил сделать заказ, Режиссер возник точно вышел из стены.

— Я знал, что ты придешь, — заговорил он не здороваясь. — Сегодня ночью начинаются съемки.

— Ночью?

— Самое подходящее время, чтобы творить чудеса. Я буду ждать тебя здесь.

— Я не приду.

— Придешь, — уверенно сказал он. — Или ты хочешь всю свою жизнь готовить обеды и заваривать к пяти часам чай?

— Мне это нравится!

— Ску-учно! Твой друг — скучный. И тебя сделает такой же. И вы станете двумя скучными стариками.

Я вспылила:

— Неправда! Он совсем даже не скучный!

— Он правильный, — жеманясь, пропел Режиссер. — Наверное, он даже не курит?

Я была вынуждена признать:

— Не курит. Но я тоже не курю. Что в этом плохого?

Режиссер пожал плечами. Он стоял позади меня, но я чувствовала каждое его движение. Вот только опять не видела лица.

— Ничего плохого, — наконец ответил он. — Вы два тихих, мирных обывателя.

— Я не обыватель!

Он с готовностью похвалил:

— Вот, уже лучше… Разозлись! Выпусти свой гнев, дай волю эмоциям. Покажи мне, какая ты внутри.

— Зачем это? — с подозрением спросила я.

— Чтобы я тобой заинтересовался. Я снимаю лишь тех, кто мне интересен.

— Для этого обязательно показать свою дурную сторону?

Режиссер спокойно подтвердил:

— А как же? Человек на самом деле отвратителен и грязен. Только боязнь чужого осуждения заставляет его постоянно носить маску добродетели. Живи такой индивидуум на необитаемом острове, ему не было бы нужды заботиться об этом.

Чтобы хоть чуть-чуть сбить с него спесь, я заметила:

— Ты как-то странно говоришь. Будто выступаешь с трибуны.

Ничуть не смешавшись, он ответил:

— Я говорю для истории.

— Ты уверен, что войдешь в нее?

— Уверен. Потому что я переверну мир своими фильмами.

— Интересно, что в них такого, в твоих фильмах… Хотела бы я посмотреть. Сколько ты уже снял?

— Сегодня ночью начну второй.

Я так захохотала, что самой стало неловко.

— Ой, извини! Но у тебя такое самомнение…

— Без него в искусстве нельзя.

— А я думала, в искусстве нельзя без таланта…

Режиссер подхватил:

— Таланта и жестокости. Надо хлестнуть побольнее. Это не каждый умеет.

Я удивилась:

— Кого хлестнуть? Артистов?

— Зрителей, — буркнул он, недовольный моей недогадливостью. — Читателей. Слушателей. Тех, к чьей душе пытаешься пробиться сквозь толщу жира, которым она оплыла.

— Ты не забьешь их до смерти?

От равнодушия его голос поскучнел:

— Что ж, если и так? Лучше мертвый человек, чем живой обыватель. Да ты не пугайся так, от фильмов еще никто не умирал.

Пытаясь все же разглядеть его лицо, я обернулась, запрокинув голову, но Режиссер тотчас отступил так, что опять стал невидимым. Я сказала:

— Ты сегодня какой-то другой.

— Я задел за живое? Ты придешь.

— Ты даже не спрашиваешь это?

— Нет. Потому что и так ясно, что ты придешь. Ты не позволишь своему другу похоронить тебя заживо.

— Он не хоронит меня! Он меня любит.

Режиссер насмешливо поинтересовался:

— Что же, в таком случае, он не сделает тебя "звездой"?

— Потому что Пол не умеет снимать фильмы.

— Да? — тем же тоном продолжил он. — А ты спрашивала?

Я быстро оглянулась. Позади никого не было, но я этому даже не удивилась. Пол с девочкой уже возвращались, наигравшись, оба веселые и возбужденные. Подмигнув мне, Пол поставил на стол бутылку вина.

— Ты не скучала?

— Нет.

— А мы так играли! — Алена не сводила с него восхищенных глаз. — Тут та-ак здорово! Мы придем сюда еще?

— О, конечно.

Пол заметил мой взгляд:

— Что ты так смотришь?

— Пол, ты можешь ответить мне на один вопрос?

— Не знаю, — откровенно признался он. — Скажи вопрос.

— Что на тех кассетах, которые ты прячешь от меня? Кто снял эти фильмы?

— Давай лучше выпьем вина, — ответил Пол, не запнувшись ни на одном слове.

Глава 15

(из дневника Пола Бартона)

Я проснулся ночью от пустоты. Я был один в постели. Боясь поверить первой мелькнувшей мысли, я поднялся, накинул халат и обошел квартиру, похожую на дрейфующий неосвещенный корабль. В другой комнате спала девочка, и больше никого не было.

Я вернулся к себе и достал недопитую бутылку виски. Мне было хорошо известно, что лишь это поможет проследить за Режиссером. Она пошла к нему, в этом не было никаких сомнений. Что он посулил ей? Что сказал о тех кассетах? Или только намекнул со своей обычной, так хорошо знакомой мне глумливой улыбочкой?

Выпив немного, я подошел к окну, из которого была видна торчавшая над крышами макушка Красного замка. До него далековато, но мой взгляд, обретающий от виски зоркость, сокращал расстояние, беспрепятственно проходя сквозь стены чужих домов. Они поспешно расступались, подобно толпе, освобождающей дорогу родственнику убитого. Я не был ее родственником, да и она, слава Богу, оказалась жива. Она стояла посреди плохо освещенной, как и все другие, улицы и внимательно слушала Режиссера. Я напряг слух и различил его слова. Он говорил, как всегда, с апломбом, желая произвести впечатление и подавить одновременно. Я ненавидел эту его манеру.

— У меня свой метод съемок, — объяснял он. — Мы снимаем все происходящее скрытой камерой, чтобы актеры не видели, где она. Только так можно максимально приблизиться к натурализму.

— Мне не по душе натурализм, — возразила она прямо в глаза Режиссеру, и я возликовал: умница!

— О твоей душе сейчас и речи нет, — отрезал Режиссер. — Пока меня интересует только мой фильм.

Вот чем он всегда брал женщин: сначала каждой обещал сделать из нее "звезду", а потом пренебрегал ею так откровенно, что все ее женское начало оскорбленно протестовало и принималось бороться за возвращение пьедестала. Кнут и пряник — это его излюбленный принцип и в работе, и в любви. Если она — обычная женщина, тогда…

Между тем Режиссер продолжал:

— Это будет фильм об уличных воришках. Сегодня тебе не придется делать ничего особенного. Мы промчимся с тобою на мотоцикле по улицам, и ты будешь выхватывать у женщин сумочки. Мужчин не трогай, они всегда хранят деньги в бумажнике у сердца.

Она насторожилась:

— Постой, постой! Но это ведь будет… массовка? Все эти люди?

— Ну конечно, — бесстыдно солгал Режиссер.

Я-то знал, что он лжет. Он никогда ни перед чем не останавливался, лишь бы добиться своего. Сейчас ему потребовалась она. Ее светлое, непорочное лицо, чтобы контраст побольнее резал глаза зрителю. Уличная воровка с детскими чертами.

Внезапно голоса их сделались глуше, и сами они словно подернулись дымкой. Пришлось вернуться к столу и влить в себя новую порцию виски. Через пару секунд зрение мое прояснилось, к тому же, я услышал, как Режиссер завел мотоцикл.

— Садись, королева преступного мира! — он подал ей руку, чуть преклонив колени. — Мы промчимся с тобой по ночному городу. Мы ворвемся в сны добропорядочных граждан, не желающих видеть, что творится у них за окнами. А тех, кто не спит и бродит по улицам, повергнем в ужас перед сюрпризами ночи. Они заплатят за прозрение — и только! Поверь мне, это мизерная цена за то, чтобы на одну ступеньку приблизиться к истине.

— А ты знаешь, в чем истина? — спросила она.

— В смерти, — не задумываясь, ответил Режиссер. — Мы испугаем их и лишим нескольких тягостных часов никчемной жизни. Или, лучше сказать, приблизим к величественной Смерти. Ведь человек проводит на земле бесконечные годы лишь для того единственного мига прозрения, когда сердце в изумлении замирает перед бездонностью Вечности… Или перед пустотой.

Она твердо возразила:

— Неправда. Человек живет не ради смерти.

— О! У нас есть собственное мнение на этот счет? Любопытно послушать.

— Человек живет ради продолжения жизни.

— Фу, как примитивно, — поморщился Режиссер.

— Воспевание смерти тоже неоригинально, — сердито парировала она. — Десятки людей до тебя занимались тем же самым. Вспомни хотя бы период декаданса.

— Кто же сказал? — Режиссер яростно потер лоб. — Экзюпери? "То, что я знаю, узнать может каждый. А сердце такое лишь у меня". Миллионы, а не десятки людей до меня размышляли о смерти, но так чувствую ее — я единственный. И мне почему-то совершенно необходимо передать это собственное ощущение Апокалипсиса. Посредством фильма.

Она усмехнулась:

— Ты опять говоришь для истории?

— Ладно, — он добродушно хмыкнул. — Поехали! Так сказал ваш Гагарин?

— Ваш? Так значит, ты все же не русский?

— Не русский, — равнодушно подтвердил Режиссер. — Я — вагант из веселого племени безбожников.

И, усадив ее, он дал газу.

Пришлось еще выпить, чтобы глаза мои устремились за ними, прорезая все еще непривычную для меня тьму города. Лондон ночью освещен так ярко, что человеку легче разглядеть глаза другого. Почему русские так стремятся к темноте? Они загоняют себя туда любыми возможными способами — водкой, пустословием, искусственно разжигаемым чувством вины… Перед кем? Перед тем собой, кто не хотел во тьму, но у кого не хватило сил жить на свету?

Мой взгляд скользил по истерзанным временем фасадам домов, что высвечивала фара мотоцикла, по выбоинам дороги… Когда я только приехал сюда, то решил, что заработаю сотрясение мозга, если буду много ездить по их дорогам.

Да о чем это я?! Этот мерзавец увозит мою душу, мою жизнь, мое дыхание, а я думаю о русских дорогах! Но какая-то связь в этом есть… Настолько тонкая, что я пока не могу ее уловить. Стоило мне попытаться это сделать, как Режиссер одернул меня выкриком:

— Хватай!

Нет, он кричал не мне. Он кричал той, что думала сейчас обо мне не больше, чем о любой из этих пробирающихся сквозь темноту теней. Вернее, о них даже больше, ведь с каждой ее связывала нить более прочная, чем та, провисшая, которая еще оставалась между нами. И первое движение — то, как она резко выгнулась и выхватила у какой-то женщины сумочку, — дернуло эту нить так сильно, что едва не вырвало у меня сердце.

— Нет! — вскрикнул я и ударился о стекло. Настолько холодное, что алкоголь тотчас застыл в моих жилах ледяными прутьями. Я боялся пошевелиться, чтобы не раздался тихий звон моего разваливающегося тела. Потом продохнул и удивился тому, что еще жив. Вслепую наполнил рюмку и выпил.

Зрение возвращалось ко мне медленно, но когда я окончательно прозрел, то сейчас же пожалел об этом, потому что увидел смеющееся лицо Режиссера. Он скалился, глядя сквозь темноту прямо на меня. Он торжествовал. Моя девочка все еще думала, что играет в его фильме (подумать только — в его гнусном фильме!), а на самом деле это Режиссер играл нами. И ею, и мной. Даже в большей степени мной, ведь она не являлась его противником. Она была орудием, которое я сам вложил ему в руки.

Они уже вернулись к Красному замку, и до меня донесся удивленный, взволнованный голос:

— Надо же, все было так естественно! Как будто все эти люди и в самом деле ничего не подозревали… И я сама тряслась, точно действительно совершаю преступление.

— Не страшно, правда? — небрежно поинтересовался Режиссер. — Не надо бояться. Наша цель — напугать зрителя. Показать чудовищное великолепие преступления. Ты — преступница, тебе должно нравиться то, что ты делаешь, тогда зритель поверит в достоверность того, что видит на экране. Тебе ведь понравилось?

Она неуверенно пробормотала:

— Ну… Это было захватывающе… Только зачем преступление должно быть великолепно? Разве это правильно?

Откровенно поморщившись, Режиссер сказал:

— Правильно — не правильно, какая чушь! Искусство не должно навязывать никакой морали. Оно создает красоту и только. В том числе и красоту порока, красоту преступления. И чем ослепительнее будет эта красота, тем больший ужас она вызовет у обывателя. И тем скорее разбудит его.

Мне захотелось крикнуть, высунувшись в форточку: "Об искусстве и красоте — это не твоя мысль! Ты беззастенчиво заимствовал ее у Оскара Уайльда, чтобы поразить ее воображение. Ты сам — низкий, примитивный уличный воришка!"

— Мне надо над этим подумать, — серьезно ответила она. — Мне такое никогда не приходило в голову.

Потом неловко улыбнулась, и эта улыбка ослепила меня в темноте.

— Ты очень интересно говоришь, хоть и немножко странно. Правда, я согласна не со всем.

— Мерзавец! — взвыл я. — О, если б я мог свободно говорить по-русски! Будь проклят тот, кто первым создал для своего племени новый язык!

Никто по-прежнему не слышал меня, кроме девочки, которая, проснувшись, захныкала в соседней комнате. Я поспешил к ней и взял на руки — горяченькую, пахнущую детством и невинностью, что далеко не всегда одно и то же. Я стал покачивать Алену, как в тот страшный день, когда погибла ее мать. Я читал стихи, которые обращал совсем не к ней:

Когда священник пылкий, молодой Из тайны тайн вкушает первый раз Плоть Бога — узника гармонии святой И с хлебом пойло пьет, войдя в экстаз, Нет, даже он не в силах испытать, Что было в ночь, когда глаза мои Метались на тебе, и протоптать Я пред тобой колени мог свои. О, если б я чуть меньше был влюблен И если бы чуть больше был любим В те дни, под звон веселья, ливня звон, — Лакей Страданья — я не стал бы им. Но счастлив, что я так тебя любил, Хоть голос боли до сих пор жесток. Подумай, сколько сменится светил, Чтоб сделать голубым один цветок[2].

— Ах, Оскар, — шептал я, глядя на уснувшую девочку и видя перед собой совсем другое лицо, — тебе и не снился такой голубой цветок, как тот, что нашел я в этом забытом Богом краю. Я всегда любил тебя, Оскар, хотя и не оставил на твоем летящем сфинксе на кладбище Пер-Лашез никакого признания. Но все же, должен сказать, что всего твоего буйного и болезненного воображения не хватило бы, чтобы придумать ее… Ты ошибался, утверждая, что жизнь подражает Искусству. Хотя, может быть… Но не в этом случае. Ни один художник не создал до сих пор ее портрета. Ни один поэт не воспел такой души. А ведь вот пожалуйста — она существует! И будет существовать после меня… Если Режиссер победит…

Когда я уже укладывал девочку, она вдруг открыла глаза и посмотрела на меня невероятно серьезно и совсем не сонно. "Спи-спи", — прошептал я и поцеловал ее коротенькие реснички. Но Алена увернулась и требовательно спросила: "У тебя есть деньги? Мама все кричала, что папа сделал ее нищей…" И уснула.

Я укрыл ее одеялом и вернулся в свою постель. Потом вспомнил о виски и допил остаток. Я так надеялся забыть к утру все, что увидел ночью! И уже уносимый мягкими, хмельными волнами, услышал, как открылась входная дверь, а через некоторое время включился душ.

"Ты спала с ним?!" — крик застыл у меня на губах, вспыхнул красными буквами, отделившимися от стены замка, завертелся спиралью и утонул во тьме.

Глава 16

Пол напился ночью, пока я была на съемках. Это было непохоже на него, что перепугало меня до смерти. Наверное, он вообразил самое худшее, чего на самом деле и быть не могло. Я не осуждала его, но и себя мне не в чем было упрекнуть. Хотя, говоря себе, что утаиваю от Пола свою странную связь с Режиссером единственно ради того, чтобы сделать ему великолепный сюрприз, я чувствовала, что слегка кривлю душой.

Эти ненормальные встречи пугали меня и завораживали. Я никогда не общалась с людьми настолько необычными, как Режиссер. Меня тянуло к нему, но только поговорить. Да, только поговорить. И еще испытать за короткое время съемок тот веселящий ужас, который он внушал мне своими идеями.

Пол проснулся часов в пять утра, когда и светать-то не начало. И я еще во сне почувствовала, что он смотрит на меня. Но когда наконец открыла глаза, его взгляд был устремлен к потолку. Обычная седая щетина торчала сегодня как-то особенно жалко… Мне захотелось потрогать ее, но я не смела прикоснуться к Полу, хотя по-прежнему ни минуты не сомневалась в своей невиновности. Ведь я не была его женой. Он не хотел меня сделать ею… И все же его молчаливое страдание делало меня преступницей.

Только я хотела заговорить, как Пол повернул голову и быстро сказал, будто предупреждая мои объяснения:

— Ничего не помню. Я пил виски?

— Ты допил все, что оставалось в бутылке.

— Кошмар! — вздохнул он. Это слово Пол усвоил недавно, и оно чем-то понравилось ему.

— Пол, я хотела…

Он опять перебил меня:

— Принеси мне пить. Пожалуйста.

Мне подумалось, что, может, он просто хочет, чтоб я убралась с его глаз, но делать было нечего. Я отправилась на кухню, а по пути заглянула к Алене. Она крепко спала, сбросив одеяло на пол и поджав босые ножки. Укрыв ее, я различила исходящий от легких волос едва заметный запах Пола и догадалась, что ему пришлось ночью убаюкивать девочку. Или просто мне везде чудился его запах?

Внезапно я ощутила нечто похожее на ревность: он тоже провел это время не со мной. Ему так хочется ребенка… Может быть, даже больше, чем жену.

Достав из холодильника вишневый сок, я наполнила огромный бокал, который когда-то моя мама подарила Славе, и осторожно понесла в комнату. Темная красная жидкость густо колыхалась, пытаясь вырваться наружу. На мгновенье мне представилось, что я несу Полу выжатую из кого-то кровь. Моему обожаемому вампиру… Властителю моих ночей…

Я так вошла в роль, что едва не опустилась на колени, протянув Полу бокал. Он с подозрением проследил мое прерванное движение и, залпом выхлебав весь сок, со стоном откинулся на подушку.

— Я умираю, — жалобно протянул он. — Как это меня…

— Угораздило, — помогла я.

— Да. Не помню.

— Пол…

— Я вставал ночью. Алена плакала.

— А я…

Он никак не давал мне договорить:

— А ты спала. Я не хотел будить. Почему я начал пить?

— Потому что тебе было плохо…

— Нет!

— Нет?

— Нет. Мне хорошо. И сейчас хорошо. Ты здесь. Только голова хочет лопнуть.

— Давай поглажу, — предложила я, забравшись на постель.

Пол покосился на меня и удрученно вздохнул:

— Я — маньяк. Сейчас я буду к тебе приставать.

— Пол, угомонись! Тебе же плохо.

— Я тебе надоел, да? Все время что-то болит.

— Ты никогда мне не надоешь… Помнишь, как ты обещал любить меня, когда я стану старушкой?

Он моргнул и улыбнулся.

— Теперь я это поняла… Я научилась представлять тебя стариком, и мне это понравилось. Ты будешь таким солидным, благообразным стариком. Но я не забуду, как ты умел целоваться.

— Я и тогда буду уметь, — пообещал Пол. — Целоваться может даже импотент.

— Ну и прекрасно! Через тридцать лет мне этого будет вполне достаточно.

Пол с ужасом переспросил:

— Тридцать лет? О… Я не смогу жить так долго!

— Сможешь, — заверила я и легонько провела рукой по его седым волосам. — Ты будешь жить долго-долго, потому что я поделюсь с тобой остатком моей жизни. Мне она ни к чему…

Я не добавила: без тебя, но Пол все понял. И чтобы я не расплакалась от жалости к себе, потому что голос у меня уже задрожал, он принялся деловито подсчитывать:

— Тебе двадцать два. Значит до восьмидесяти еще пятьдесят восемь. Так… восемнадцать ты можешь отдать мне.

Я засмеялась и потерлась о его крепкое, горячее плечо:

— С радостью, Пол.

— Составим контракт? — осведомился он.

— Как?! Ты не веришь моему честному слову?

— Верю, — без промедления ответил он и, повернувшись, посмотрел мне прямо в глаза. — Если ты скажешь: "Честное слово", я поверю.

Стараясь даже не моргнуть, я положила ладонь на его колючую щеку и сказала:

— Я люблю тебя, Пол. Тебя одного. Честное слово!

У него дрогнул подбородок, и он тотчас привычно выпятил губы, чтобы я ничего не заметила. Потом признался:

— Я так хочу тебя поцеловать. Но я… пахну виски.

— Это ничего, — я обняла его за шею и, прижавшись, еще раз шепнула: — Честное слово!

Почему-то мой шепот действовал на Пола, как добрый глоток возбуждающего напитка. Казалось, что похмелье с него как рукой сняло — такое он выделывал со мной. Еще не было и шести утра, а мы уже снова уснули совершенно обессиленные и счастливые. По крайней мере, я. Но и Пол, наверное, тоже, потому что, засыпая, он улыбался.

В лицей в этот день он решил отправиться без меня, ведь теперь у нас появился ребенок. Пол так радостно хлопотал над ней и так баловал, точно Алена и впрямь могла навсегда остаться с нами. "А вдруг можно? — пришло мне в голову. — Вот было бы здорово! Готовая дочь. И рожать не надо". Почему-то мне с детства мерещилась смерть во время родов.

Пол заметно мялся, слоняясь по квартире, и я уже подумала, что он собирается сообщить мне нечто ужасное, однако, он спросил:

— Можно, я возьму ее с собой?

Как будто я имела на девочку какие-то права…

— В лицей? Но ей же будет скучно, Пол!

— О нет! Она хочет учиться.

Может, он и не думал меня упрекнуть, но я так и сжалась от стыда. Я не любила учиться, это правда. И то, что я бросила институт, было не столько жертвой мужу, сколько избавлением от шестилетнего ярма. С тех пор я ни минуты не жалела о том, что сделала, хотя было немного стыдно перед отцом, использовавшим все свои связи, чтобы я поступила. И в лицей с Полом я отправилась не из желания овладеть его языком, а чтобы просто быть рядом.

— Пол, я никогда не выучу английский, — удрученно призналась я, взявшись за его рукав.

Он по-отечески погладил меня по голове:

— Это ничего. Я обещаю лучше выучить русский. Вечером я начну читать Достоевского в…

— В подлиннике. Но, Пол, если уж говорить о языке, то лучше прочитай Тургенева.

— О! — легкая гримаса исказила его лицо. — Я читал "Отцы и дети". Это не мое.

— А "Преступление и наказание" значит твое?

Не заметив иронии, он ответил всерьез:

— О да, это мое. Хотя Достоевский звал убивать католиков! Но все равно… Он — мой писатель.

— Почему?

Пол растерянно повторил:

— Почему? Как это объяснить? Этого нельзя сделать. Есть писатели, которые входят в… душу. Прямо в душу. Почему? Как? Это надо у них спросить. Хотя… Я думаю, они и сами не знают. Это колдовство.

Я подумала о Режиссере: вот на чем зиждилась его самоуверенность — он умел околдовывать. Мне вдруг так захотелось проверить, действуют ли чары Режиссера при дневном свете, что я едва не вытолкала Пола за дверь. Он заметил мое нетерпение, и лицо его сразу напряглось, как бывало, когда он чего-то не понимал по-русски и пытался догадаться. Испугавшись, что это удастся ему и на этот раз, я кликнула Алену и, наспех пригладив ей щеткой волосы, подтолкнула к Полу:

— Ну, не опоздайте.

— А… — начал Пол и остановился. Но стало ясно, что он хотел выяснить, чем я собираюсь заняться.

Но поскольку он не договорил, то и отвечать я была не обязана. И это было мне на руку, потому что обманывать я совсем не умела. Замешкавшись в дверях, Пол оглянулся и то ли улыбнулся, то ли болезненно поджал губы. Я помахала ему одними пальцами, а он, как всегда, сказал: "see you…"

Когда дверь закрылась, я бросилась одеваться. Пол говорил, что в узких в бедрах расклешенных светлых брюках я похожа на Русалочку, отдавшую ведьме свои волосы. Натянув их, я мельком взглянула в зеркало и поразилась — и щеки, и уши мои пылали. Появиться перед Режиссером с таким лицом было немыслимо, но я надеялась, что пока доберусь до Красного замка, осенний ветер остудит его. Хотя осень сегодня была больше похожа на бабье лето…

Почему я была совершенно уверена, что Режиссер окажется там? Объяснить я этого не могла, но очень удивилась бы, если б его не оказалось в замке. Впервые я вошла туда одна, но никто не остановил меня, и двери оказались незапертыми. Внутри всегда был другой воздух, не душный и не теплый, а как бы иного состава, чем за стенами замка. Стоило сделать вдох, и все оставшееся снаружи начинало казаться чем-то нереальным, будто не там, а здесь проходила настоящая жизнь. То ли Режиссер силой своей магии заряжал здешнюю атмосферу, то ли наоборот — пропитывался ею, чтобы обрести силу, — я не знала. И меня не очень интересовало, почему, попадая в этот мир, я начинаю чувствовать себя околдованной. Мне это просто нравилось.

Он сидел в пустом зале за тем самым столиком, который облюбовал Пол в тот вечер, когда мы пришли сюда впервые. Режиссер пересыпал что-то из ладони в ладонь, будто играл сочными струйками.

— Чего ты хочешь сегодня — отчаяния или радости? — ничуть не удивившись моему появлению, спросил он, когда я подошла.

— Радости, — ответила я, не задумываясь.

— Конечно, — Режиссер усмехнулся, и на миг его неуловимое лицо точно проступило из тени, но я не успела его рассмотреть.

Присев напротив, я спросила:

— Ты предполагал, что я отвечу именно так?

Продолжая улыбаться, он несколько раз кивнул:

— Кому же хочется отчаяния? Сегодня даже мне хочется радости. Самой глупой, совершенно бессмысленной радости. Со мной это редко бывает. Я не люблю счастливых людей.

— Потому что сам несчастен?

— Потому что я умен.

— Ты смешиваешь разные вещи, — осмелилась возразить я. — Любовь к жизни и глупость — разве это синонимы?

Он насмешливо спросил:

— А разве нет? Жизнерадостность говорит о поверхностности размышлений. Задумайся посерьезнее, копни поглубже — и станет не до смеха. Твой друг, похоже, однажды задумался. И крепко.

— Почему ты так решил?

— Судя по цвету его волос. От радости не седеют к сорока годам.

Я в который раз с досадой подумала, что ничего не знаю про жизнь Пола, кроме того, что погибла девушка, которую он не любил. Режиссер следил за мной из-за темных линз, я ощущала его взгляд.

— Какого цвета у тебя глаза?

— Глаза?

Наконец-то мне удалось хоть немного его удивить. Но Режиссер быстро приходил в себя. Поправив очки, он небрежно ответил:

— Красные. Как раскаленные угли. Чувствуешь, как я пытаюсь прожечь твою кожу?

— Чувствую. Тебе не нравится моя кожа?

— Нравится, — не согласился он. — Все-таки я художник… Как-никак… У меня обостренное чувство красоты. Я вижу ее даже там, где другие находят лишь уродство.

— Например, в уличных кражах…

Он с жаром подхватил:

— А разве нет? Разве ты не испытала восторг той ночью? Острый, пьянящий восторг… Это ли не красота ощущений? Не действий, но ощущений.

Пришлось признать, что отчасти он прав, хотя сама правильность его утверждений была неправильной. Наверное, если б я была чуточку умнее, то смогла бы с ним поспорить. Вот Пол, наверное, смог бы… Если бы диспут велся на английском языке…

Режиссер довольно кивнул:

— Одно плохо: привыкание к радости риска наступает быстрее, чем к наркотикам. Во второй раз ты уже не почувствуешь этой красоты. Придется придумывать что-то новое. Старый дуэлянт становится под пистолет по привычке, не испытывая никакой радости.

— Радость от близости смерти? — с сомнением пробормотала я.

— А почему?

— Так ты эту радость мне предлагаешь?

Он засмеялся и разжал ладонь: на ней лежали четыре таблетки.

— Пилюльки доктора Айболита! Желаете радости? Тогда для вас розовенькие, глупенькие. А белые мы пока не будем трогать.

— Что это такое? — заколебалась я.

— Ты опять боишься?! — с раздражением воскликнул он. — Разве я позволил тебе упасть с крыши? Или разбил на мотоцикле? Нет. И у тебя все получилось. А знаешь почему? Вовсе не потому, что я был рядом. Человек, которого всю жизнь страхуют, не перестанет бояться. Ты сама была смелой, вот в чем секрет. Не разочаровывай же меня. Ты ведь моя героиня! Как бы ни был жалок персонаж фильма, если он главный, то все равно зовется героем.

— Во мне нет ничего героического.

Режиссер оскорбительно легко согласился:

— Пока немного. Но уже начинает прорастать.

— Я — поле?

— Да, — он опять засмеялся и, вложив мне в губы розовую таблетку, вторую закинул себе в рот. — Именно поле. Тебе дать воды?

— Я уже проглотила.

— Великолепно! Вот это настоящая героиня, — похвалил он. — А теперь пойдем…

На всякий случай я спросила: "Куда?", хотя уже готова была идти куда угодно. Не ответив, Режиссер взял меня за руку и вывел из зала. Пройдя неосвещенными коридорами, мы долго спускались по лестничным спиралям, и я уже решила, что он ведет меня прямо в ад, как Режиссер толкнул дверь. Солнечный свет окатил нас потоком жизни.

Глава 17

Это было пшеничное поле, уже убранное, но кое-где попадались оброненные колоски. Я зачем-то подбирала их и в неузнанном за целую жизнь запахе находила что-то щемящее. Будто давным-давно я вдыхала его, и это было удивительное, счастливое время, которое совсем забылось…

Все вокруг было настолько перенасыщенно цветом, точно сам безумный Винсент прошелся тут своей не знающей удержу кистью: желтое-прежелтое поле сливалось с небом невиданной синевы, а белые облака на нем были так ослепительны, что просто впивались в глаза.

— Как жарко! — сказала я, вместо того, чтобы признаться, как мне хорошо.

Режиссер запрокинул голову и, прислушавшись, серьезно сказал:

— Ветер уже близко.

Я засмеялась нелепости его предсказания, но в тот же миг мое лицо обдуло прохладой, и мне стало не до смеха.

— Как ты узнал, Режиссер?

Оглянувшись, я увидела его на другом конце поля. Его алая рубашка билась на ветру, как знамя победителя. Была ли она на Режиссере, когда мы сидели в замке? Я не помнила этого…

— Беги ко мне! — крикнул он. — Беги навстречу ветру! Это великолепно!

"Но он же будет дуть мне в спину", — хотела сказать я и тут же почувствовала, что ветер сменил направление. Я сделала пару шагов, и воздушная волна подхватила меня и понесла к этому красному пятну, что зависло над желтизной.

"Он вышел из Красного замка в красной рубашке и с красными глазами", — мелькнула у меня мысль, но я не успела ее додумать и к чему-либо привязать, потому что налетела на Режиссера, и мы повалились на землю.

— Великолепно! — засмеялся он и, протянув руку, погладил меня по щеке.

Я быстро отодвинулась, но он не рассердился, а снисходительно усмехнулся:

— Опять боишься. Запомни, я не трону тебя, пока ты сама не попросишь.

— Я не попрошу.

— Посмотрим, — он сел, сорвал сухой стебелек и зажал его зубами. — Вот она Россия… А ты хочешь променять эту дикую красоту на английскую ухоженность? Ты в своем уме?!

Я так и ахнула:

— Откуда ты знаешь?

— Я все знаю, — невозмутимо ответил он. — Я же Режиссер! Я должен следить за всем, что происходит с моими героями.

— Но это ведь происходит со мной не в кино! Ты и за моей жизнью следишь?

Режиссер вытащил изо рта соломинку и переломил ее пополам.

— Жизнь, кино… Где их границы? Бунюэлевский фильм очень точен в этом смысле.

— Ты снимаешь в таком же духе?

Его передернуло:

— Я?! Мой дух неповторим!

"О, началось", — с тоской подумала я. Когда Режиссер опускался до бахвальства, то становился неинтересен.

Подражая Полу, я строго сказала:

— Неповторим только Бог.

Он опять вскинулся:

— Все вы прикрываетесь Богом, когда нечего сказать! Ты со мной разговариваешь, а не с Богом, так будь добра слушать меня.

— Я хочу вернуться. Хочу домой.

— Еще заплачь, — Режиссер с отвращением скривился, потом слегка потряс головой. — Ладно, извини. Я не хотел омрачать твою радость. Сейчас я все исправлю. Пойдем!

Легко вскочив, он протянул мне руку, и я, правда не без опаски, ухватилась за нее. Режиссер поставил меня на ноги, но только я попыталась заглянуть ему в лицо, как он подтолкнул меня в спину:

— Побежали, побежали!

Но я не тронулась с места:

— Почему ты все время заставляешь меня бегать?!

— Ты красиво двигаешься. Ты же помнишь, что я говорил о Красоте? Красивый человек обладает огромной властью над душой художника. Он может вдохновить на создание сонаты, которую принято называть "Лунной", а может иссушить вдохновение вообще.

— Ты преувеличиваешь… Не так уж я и красива.

Режиссер удивился:

— А я и не о тебе вовсе… Я вообще о Красоте. Женщины, мужчины, ребенка… Вон лошади, видишь? Разве они не способны вдохновить? Ты ведь тоже претендуешь на звание художницы, значит можешь судить.

— Откуда ты… Ах да… Ты же все знаешь!

— Ну побежали! — умоляюще воскликнул Режиссер, и не успела я ответить, как его ослепительная рубашка уже замелькала впереди.

Я бросилась на красный цвет, который впервые не останавливал, а призывал к движению. Колкие стебли сухо потрескивали у меня под ногами, кое-где в светлой стерне проглядывали розоватые головки клевера, и детское воспоминание о сладости их прохладных лепестков оживало на языке.

Как ни странно, лошади, что паслись у самого края березняка, не шарахнулись от нас, а продолжали выискивать траву посочнее. То и дело какая-нибудь из них встряхивалась и фыркала, отгоняя мух. Длинные хвосты ни на секунду не оставались в покое. Оглядев их с самодовольством хозяина, Режиссер спросил:

— Какую хочешь?

— Что?! Я ни разу в жизни не сидела на коне!

— Тем лучше. Впервые все лучше. Кроме секса…

— Да я даже не подойду ни к одной!

Не слушая, он поймал за гриву белую лошадь и подвел ко мне:

— Белые обычно спокойнее.

— Еще и без седла?!

— А какая тебе разница? — беспечно отозвался Режиссер. — В седле ты ведь тоже никогда не сидела.

Я пообещала свернуть себе шею, но Режиссер напомнил, что лошадь не выше Красного замка, и поспорить с этим было невозможно. Опустившись на одно колено, он сцепил руки "замком" и уверенно сказал:

— Ну, давай!

Когда я с горем пополам вскарабкалась, в голове у меня поплыло: эта лошадь оказалась высотой с небоскреб. Не слушая моих причитаний, Режиссер ловко запрыгнул на красивого, в белых "гольфиках", вороного коня и, подобравшись ко мне поближе, спокойно сказал:

— Ты уже вышла из круга — постель, раковина, плита. Назад тебе не захочется. Так что… Вперед!

Он ударил ладонью мою лошадь по крупу и сам поскакал рядом.

— Выпрями спину! Чувствуешь? Это свобода! Только здесь и сейчас, потому что твоя душа на воле. Ты не найдешь свободы, бегая по миру. Она в тебе! Во мне! В нас!

Оглушительно гикнув, Режиссер вырвался вперед, но моя лошадь не отставала. Мы точно срослись с ней в то мгновение, когда тронулись с места. Ветер окутал нас невидимым коконом, слепил друг с другом, и я знала, что никогда не упаду. Мы словно превратились в безумно счастливого Кентавра, которому не нужна даже любовь Афродиты. Пока в ушах так вольно поет ветер… И все же было в нашей скачке что-то яростное, и радость наша была злой, будто мы топтали в эти минуты все, что душило нас. И даже в песне ветра все отчетливее слышался надрыв.

Мы скакали долго, наверное, целую жизнь, но Я ничуть не устала и не пресытилась остервенелой радостью. Режиссер не обманул — я получила ее сполна. Никто и никогда не давал мне больше…

Горизонт, которого мы пытались достичь, из багряно-лилового стал густо фиолетовым, и только тогда до меня дошло, что наступила ночь.

"Пол! — ужаснулась я. — Пол ведь уже давно дома!"

Словно угадав мои мысли, Режиссер удержал коня, и моя лошадь тоже остановилась.

— Надо возвращаться, — сказал он.

— Как же мы вернемся? Мы так далеко ускакали от того места…

Режиссер рассеянно ответил:

— Места здесь везде одинаковые. Я доставлю тебя домой, не волнуйся. Только сначала ты должна мне помочь.

Я ничего не спросила, ожидая продолжения, и тогда он сказал:

— Мне нужно срочно отснять один эпизод. Прямо сейчас.

— Что за эпизод?

— Свадьба.

— Свадьба?!

Он соскочил с коня и подставил руки:

— Прыгай!

Его ладони обжигали, и весь он был разгорячен скачкой. Но стоило мне коснуться земли, как Режиссер убрал руки. Потом хлопнул обеих лошадей:

— Бегите!

Они удалились ленивой рысью. Режиссер сказал:

— Закрой глаза. Подставь лицо ветру, пусть остудит. Нельзя выходить замуж сгоряча.

— Но это же только кино!

— Конечно. Только кино. Но ты ведь помнишь, что мой принцип — полная правдоподобность? Ты должна прожить все на самом деле, а не просто сыграть. Тем более, что играть-то ты не умеешь. Если б тебе не было в действительности так жутко и весело на коне, ты бы этого не изобразила.

— Жаль, что ты не снимал…

Он оскорбленно воскликнул:

— Как — не снимал?! Весь этот день войдет в мой фильм.

Теперь настал мой черед изумляться:

— Но ведь нигде не было ни души! Кто же снимал? Где-то опять была спрятана камера?

Усмехнувшись, Режиссер широко взмахнул руками:

— Везде! Мой фильм — в этом воздухе, на этой траве, на твоих ресницах… Как снег. Потом я просто соберу его и слеплю все, что мне захочется.

— Этого не может быть! Но я почему-то верю тебе.

— Потому что я особенный, — важно заметил он. — Гениальный и неотразимый.

Я не удержалась от смеха:

— Может, и так… Может, ты и вправду лучший режиссер на свете. Жаль, что я до сих пор так и не видела твоего первого фильма.

Во взмахе его красивой руки выразилось пренебрежение:

— А, он уже умер… Для меня умер. Я начал снимать новый фильм, и тот перестал существовать. Он мне так нравился! А теперь я не могу смотреть его… Все не так, не то, фальшиво. Надеюсь, что этот выйдет таким, как я хочу.

— А потом ты начнешь снимать третий фильм.

— Да, — со смехом подхватил он, — и все повторится… Грустно. Грустно жить без прошлого. Или с тем, которого только стыдишься.

Не в силах скрыть зависть, я сказала:

— Зато у тебя есть будущее. Ты чего-то добиваешься. А я даже не вижу себя в завтрашнем дне.

— Постель, раковина, плита, — насмешливо напомнил Режиссер. — Это тебя уже не устраивает?

— Устраивает! — резко возразила я. — Только… Это в радость, когда знаешь, ради кого ты это делаешь. Понимаешь? А мой друг… Я даже не знаю, какие у него планы. Он ведь не делал мне предложения.

— Значит, ты рождена для того, чтобы варить ему овсянку и стирать носки?

— Если это облегчит ему жизнь — почему бы и нет? Я знаю, что способна на что-то еще, но зачем непременно противопоставлять одно другому? Лишать себя чего-то… Я вполне справилась бы со всем, что составило бы мое счастье. Человек ведь очень многое может, главное, знать — ради чего… Когда я хотела стать художницей, то вовсе не собиралась лишать себя любви. Знаешь, мне даже жалко западных женщин… По-моему, они сами страдают, заставляя себя непременно делать выбор. Зачем обделять себя? Лучше приложить немного больше сил для того, чтобы все успеть!

Режиссер с сомнением покачал головой:

— Ты хочешь запрячься в тяжеленный воз и в одиночку тащить его, как все русские бабы?

— Почему это — в одиночку?! Я же как раз и говорю о том, что не хочу обрекать себя на одиночество!

— Ну как знаешь, — равнодушно ответил он. — Я могу предложить тебе только свой путь. Если твой друг никак не решится… Я обещал повести тебя на самую высоту, и это будет. Я помогу тебе достичь пика ощущений, пика удовольствия… А потом мы спустимся так низко, что, может быть, нас расплющит.

— И мы умрем? — замерла я.

— Не сразу, — спокойно заверил он. — Несколько лет у нас есть.

— Для чего все это?

— Чтобы перед уходом вобрать эту жизнь целиком. Со всеми ее пороками и радостями, с грязью и чистотой.

Он и сам не замечал, что ставит порок на первое место. Но я решила выяснить все до конца:

— Разве человек не должен стремиться к тому, чтобы уйти из этой жизни чистым?

Режиссер ласково тронул меня за подбородок:

— Дурочка… Ты совсем еще ребенок. Что за радость тогда от жизни?

— Но ведь радость может быть и чистой! Когда мы скакали на лошадях…

— Которых украли…

— Украли?!

— А разве они были похожи на диких? Не пытайся обмануть себя. Главное в твоей сегодняшней радости составлял привкус греха. И ты это чувствовала… Сами встречи со мной привлекают тебя именно тем, что оставляют потом ощущение запретности. Ведь ты не рассказываешь о них своему другу, верно? Хотя ничего греховного между нами не происходит. И все же на них — неуловимый налет порочности. И в этом вся радость.

Я призналась:

— Мне трудно с тобой спорить. Я медленнее соображаю.

Режиссер не стал меня добивать. Пропустив мои последние слова, он озабоченно спросил:

— Ну, как насчет свадьбы? Ты готова?

— А платье? — всполошилась я. — Где мы сейчас возьмем платье? Его привезут?

— Какое еще платье? Ты забыла, о ком наш фильм? Дай мне руку. Закрой глаза. Повернись лицом к ветру. Вот так… И не подглядывай, а то все испортишь.

— Нас снимают?

— Снимают, снимают. Зоркий глаз следит за нами неотступно. Ты готова?

— Кажется. А что я должна делать?

— Верить, — строго сказал Режиссер. — Больше от тебя ничего не требуется. Ты должна поверить, что на самом деле выходишь за меня замуж.

Видимо, на моем лице отразился такой ужас, что Режиссер залился высоким смехом:

— Ну, не настолько, — воскликнул он. — Это все же кино. Закрой глаза.

Его рука сильно сжала мою, голос зазвучал торжественно:

— Северный ветер, великий Борей, мятежный и непокорный! Соедини два сердца, что должны принадлежать друг другу, таких же мятущихся сердца, как ты сам. Тебе приносим мы свою клятву верности, ведь ты самый частый гость в эти краях. Забери все наше прошлое, но не остужай пыла наших сердец. И да будет наш союз вечен!

Его горячие, влажные губы коснулись моих так осторожно, будто он боялся спугнуть. Но я ничуть не испугалась. Я ведь знала, что за свадебной клятвой всегда следует поцелуй, только слегка забылась, еще раз произнося про себя все слова Режиссера, чтобы потом увести Пола навстречу ветру и повторить эту необычную клятву. Впервые мне захотелось сыграть в жизни сцену из кино… Очень уж проникновенно говорил Режиссер.

— Вот и все, — сказал он. — Можешь открывать глаза.

Я послушалась и тут же вскрикнула — мы снова стояли на крыше замка. Заливисто захохотав, Режиссер крикнул:

— Шампанского!

Какие-то нарядно одетые люди тотчас высыпали на крышу с бокалами в руках. В темноте их улыбки ослепляли, как фотовспышки. Знакомый официант поднес нам наполненные бокалы и почтительно отступил. Я озиралась, ничего не понимая, а Режиссер все смеялся и чокался со всеми.

— Кто это? Съемочная группа?

— Массовка! — отозвался он. — Толпа это всегда массовка. Нас поздравляют, улыбайся.

И я улыбалась и поддерживала все тосты, все больше входя в роль и пьянея. Изредка приходя в себя, я неизменно оказывалась на руках у Режиссера, и это не вызывало у меня ни малейшей неловкости. Один раз я очнулась от того, что вдохнула какой-то порошок с его руки, и он засмеялся, вытирая мне нос. А потом сознание настигло меня на мотоцикле, который мчался по городу, едва не сбивая светофоры. Я даже не испугалась, мне все было нипочем. Я что-то кричала, размахивая бутылкой, неведомо откуда появившейся у меня в руках. А потом швырнула ее в одно из темных окон.

— Класс! — завопил Режиссер, повернув голову. — Буди проклятых филистеров!

Мы остановились посреди улицы, которую я не смогла узнать, и стали бить окна камнями, обломками кирпичей, которых всегда полно возле дорог, и всем, что попадало под руку. Режиссер был в восторге и выкрикивал какие-то угрожающие лозунги.

— Мы их разбудим! — он схватил меня за плечи и благодарно поцеловал. — Они у нас вылезут из своей скорлупы! Мы их заставим наконец взяться за свою страну!

Я соглашалась со всем, что он говорил. Мне еще никогда не было так весело.

— А будет еще лучше! — пообещал Режиссер, опять угадав мои мысли. — Это только начало.

Я пришла в себя дома, над унитазом. Меня рвало так, что выворачивало внутренности. Пол стоял рядом на коленях и лихорадочно гладил меня по спине. Потом оттащил в ванную и поставил под душ. До постели он донес меня на руках и, уложив, долго сидел рядом, закрыв ладонями лицо.

Мне нечего было ему сказать. Я просто не сумела бы объяснить, что со мной происходит. К тому же, я совсем не знала его языка.

В моем сне кони били копытами по окнам, а я кричала, потому что стекла сыпались мне на голову. Я пыталась закрыть ее руками, и вскоре они уже были изрезаны, и кровь лилась мне в глаза. Весь мир окрашивался в красный цвет. А где-то надо мной, на крыше замка стоял Режиссер, все в той же рубахе, и руководил действиями Всевидящего Ока. Я просила, чтоб он прекратил съемку, что я больше не выдержу, но он только покрикивал сверху: "Смелее! Не пугайся боли, ты должна взглянуть ей в лицо".

Но боль не отступила, даже когда я проснулась. Все мое тело разламывалось, и было тошно так, словно я неделю пропьянствовала. Давно уже рассвело. Пол сидел в кресле и читал Достоевского.

"Преступление и наказание?" — спросила я.

Он закрыл книгу и ровным голосом сообщил:

— Тебя не было три дня.

Я чуть не подскочила, но боль снова пригвоздила меня.

— Три дня? Нет, Пол, не может быть!

Убеждать меня он не стал. Просто сидел и смотрел своими ясными, спокойными глазами. И его взгляд был убедительнее слов.

— О боже! — простонала я, и вправду не понимая, как такое могло произойти.

— Что ты принимала? — спросил Пол, не повышая голоса.

— Шампанское.

Он уточнил:

— Какие наркотики?

— Наркотики? Нет! Что ты! Хотя… Какую-то таблетку… И еще… Кокаин? Не помню…

Пол поднялся, и я невольно съежилась. Но возле дивана он встал на колени и взял мою руку.

— Смотри. Тебе делали уколы. Не помнишь?

— Ой нет! — меня бросило в жар. — Пол, это невозможно!

— За три дня можно… как это? Посадить на иглу.

— Пол! — взвыла я. — Зачем?

— Я сам так делал, — неожиданно холодно ответил он. — Когда продавал наркотики.

Я даже отвлеклась от своего страха.

— Ты?!

— Я же говорил… Я был ужасным.

— Настолько? — мне все еще не верилось.

— Хуже, — голос его прозвучал жестко, разбив последнюю надежду.

Он опустил мою руку, но я сама схватилась за его ладонь.

— Что же делать, Пол?! Что мне теперь делать?

Его лицо сразу размягчилось, он прижал мою руку к губам.

— Может, ничего? Ты такая здоровая девочка… Может, не возьмет так быстро? Надо ждать.

— Я больше не пойду туда, Пол! — покаянно произнесла я, забыв, что он и не знает, где я была.

Пол сдержанно сказал:

— Это ты сама должна решить.

"И тут я сама!" — едва не вскрикнула я в отчаянии.

— А ты мне не поможешь?

— Я здесь. Я весь твой. Но я не могу решать за тебя. Это твоя жизнь.

— Ах, вот как?! — я всхлипнула и вырвала руку. — Моя, да? А где же наша? Где наша общая жизнь, Пол? Или ты даже не думал о ней? Все вы, британцы, ведете себя в России, как ваш знаменитый шпион Рейли — используете русских женщин, живете с ними, пока вам это удобно, а потом потихоньку смываетесь! Ты тоже смоешься, да, Пол?

Мои слова ударили его так, что у него даже губы затряслись. Я и сама не представляла, что могу сказать такое. Хотя бы что-нибудь подобное. Мы в ужасе уставились друг на друга, потом Пол приподнял меня и прижал к себе.

— Девочка, — с нежностью протянул он, — какая ты еще маленькая… Откуда ты знаешь про Рейли?

— Читала в журнале.

Мне было так хорошо у него на груди, так тепло и спокойно, будто я вернулась к родному очагу после долгих лет беспутных скитаний. Со Славой я такого никогда не испытывала. Пол стал моим очагом, моим домом, моей родиной. И мне казалось, что если я потеряю его, то потеряю и себя.

Глава 18

(из дневника Пола Бартона)

Пятый день она не встает с постели и почти все время спит. Я кормлю ее фруктами и отпаиваю соками, а по утрам варю овсянку, в надежде, что все это вкупе изгонит из ее организма всякую отраву. Когда ухожу на работу, то забираю Алену с собой, чтобы не мешала ей отдыхать. Кажется, ей удается победить зависимость, хотя она может проявиться и через неделю. Надо ждать…

Каждый раз, вернувшись, я открываю дверь со страхом: вдруг она опять ушла к Режиссеру? Но она встречает меня в постели, слабо шевеля пальцами поднятой руки, такой тоненькой, почти прозрачной, что у меня сжимается сердце. Я никогда его столько не чувствовал, как в этот месяц.

Я рассказываю ей о лицее, используя заимствованные у Достоевского фразы. Иногда она смеется: "Теперь так уже не говорят". Современный русский очень отличается от языка классиков.

Мы уже несколько дней не были с ней близки, и я даже не помышляю об этом. Когда болезнь была моей, она не могла служить преградой. Теперь — другое дело. Теперь я парализован ее болью, и так будет до тех пор, пока она окончательно не поправится.

Как-то она вдруг спросила: "Пол, ты умеешь скакать без седла?" Я машинально ответил: "Нет", и она разочарованно отвернулась. Потом вспомнил, что лет двадцать назад, а то и больше, мне это удавалось. Я сказал ей об этом, и она посетовала, не замечая жестокости своих слов: "Жаль, что я не знала тебя молодым… Похоже, ты был заводным".

"Я сделал много плохого", — напомнил я, хотя это довольно глупо — все время твердить о том, какой ты, в сущности, мерзавец.

"Да знаю я! — раздраженно ответила она. — Ты так считаешь, потому что ты — насквозь католик. Для тебя дохнуть глубже положенного уже грех. Христианская религия невыносима! Она убивает всякую радость… Я хотела бы стать буддисткой".

"А что ты знаешь о буддизме?" — спросил я.

Она засмеялась: "Абсолютно ничего! Я вообще необразованная и глупая! Когда тебе надоест забавляться со мной в постели, ты это поймешь".

"Поспи, — посоветовал я, — и твоя злость пройдет".

"Не пройдет, — упрямо возразила она. — Почему все, что скучно — хорошо, а что весело — плохо?"

Стараясь не волноваться, я спросил: "Тебе скучно со мной?"

"Наверное, и правда надо поспать, — решила она. — А то я наговорю сейчас гадостей, потом буду жалеть".

"Тебе скучно со мной?"

Она рассердилась и покраснела до слез: "Да что ты заладил — скучно, скучно! Да, скучно! Не с тобой, а вообще. Я не знаю, к чему себя приложить…"

Когда она отвернулась и закрыла глаза, я вышел из комнаты и вдруг услышал, как она сказала в пространство: "С тобой… Как будто у меня есть выбор!"

Но у нее есть этот выбор, и она знает об этом, потому и мучается и мучает меня. Я физически чувствую, как Режиссер все время маячит у меня за спиной, и она смотрит то на него, то на меня, выбирая. Большая часть русских романов построена на истории о порядочной, хорошей женщине, которая губит себя ради страсти к какому-нибудь подонку. И, погибая, находит наконец удовлетворение и счастье. Очевидно, Рита не так уж и преувеличивала, говоря о необходимости страдания для жизни русского человека. Но ведь это ужасно…

Она пыталась начать рисовать, сидя прямо на разобранной постели. Я обрадовался, надеясь, что это развлечет ее и поможет воспрянуть духом. Но через несколько минут она скомкала лист, швырнула карандаш в стену и снова легла, отвернувшись.

Я понимаю, почему у нее ничего не выходит. Творчество требует отдаваться ему целиком и не терпит раздвоения души. А ее душа сейчас в смятении… Ей хочется одновременно чистоты и безумного веселья, потому что она никогда не знала его в жизни. Но совместить это — невозможно. У меня было время убедиться… Ни одна из десяти заповедей не сулит особого веселья и восторга. Жизнь, достойная человека, по сути проста и тиха.

Но чтобы прийти к ней и дорожить ею, наверное, надо пройти через огонь искушений, поддаться им и ужаснуться. Французы говорят проще: "Молодость должна перебеситься". Я сам шел именно такой дорогой, и мне остается только завидовать людям, которым удалось миновать геенну бурной молодости. Но я не встречал ни одного человека, сумевшего перепрыгнуть через это пламя.

Вчера мне преподнесли сюрприз. Хотел было написать "приятный", но, поразмыслив, решил, что можно отнестись к этому по-разному. Тот самый Игорь Анисимов, что на первом же занятии назвал меня неудачником, вдруг подошел после урока. Он направлялся ко мне с таким дружелюбным видом, что я решил будто он собирается мне что-то продать. Я уже напрягся, но Игорь неожиданно опустил глаза и поблагодарил меня. Лицо у него самое незапоминающееся, наверное, это и заставляет его быть дерзким.

"За что — спасибо?" — спросил я по-русски.

Он туманно ответил: "За все", и внезапно покраснел совсем по-детски — и уши, и шея, и даже лоб. Ни разу я не видел, чтобы люди краснели так густо. Сперва мне показалось, что это признак неподдельного раскаяния, и даже растрогался. Но, вспомнив нашу первую встречу, начал сомневаться. Может, он просто замыслил очередную пакость и на какой-то миг ему стало стыдно за себя? А может, во мне опять говорит старческая подозрительность… Буду ждать. Если Игорь все-таки честен со мной, значит, — это Ките так подействовал на его душу. На том уроке я как раз читал его стихи, не в переводе, конечно, чтобы ребята могли если не понять, то почувствовать эти стихи. По-моему, я сам непростительно разволновался, рассказывая о жизни этого красивого юноши и о его смерти, вот дети и заразились…

Русские дети вообще очень восприимчивы. В пятом классе одна девочка расплакалась, когда я, как мог, пересказал им "Соловья и розу" Уайльда, чтобы только заинтересовать. Она выбежала из класса, а я так перепугался, что бросился вслед за ней. Я настиг ее на четвертом этаже, где занимаются малыши, и куда я ни разу не заглядывал. Девочка, ее имя Маша, жалась к теплой трубе и всхлипывала так жалобно, что я не удержался и обнял ее. Я хотел было сказать, что это всего лишь сказка, печальная фантазия печального человека, но думал, что как раз этого-то и не следует говорить детям. Спасение человечества (если оно вообще возможно) — в этих детях, которые способны заплакать над вымыслом.

Все откладываю и не пишу о самом тягостном: утром забрали нашу Алену. В сопровождении милиционера пришли две женщины, из какой-то социальной службы (названия я не понял), показали бумаги, подписанные ее отцом. Алена не издала ни звука, не цеплялась за меня и ни о чем не просила. Она все поняла, как взрослая, и приняла это с таким достоинством, что если б мне не было так больно, то я испытал бы восхищение.

"Мы еще обязательно увидимся", — сказал я ей по-английски.

"Конечно", — сдержанно ответила она.

Я присел, и девочка обняла меня, но не судорожно, а так, будто шла прогуляться на четверть часа.

"В какой семье она будет жить?" — спросил я у тех женщин.

Они удивленно переглянулись: "В семье? Мы оформляем ее в детский дом".

Я ужаснулся, потому что много читал о подобных учреждениях сталинских времен. Не думаю, чтобы с тех пор они изменились к лучшему, ведь в остальном со страной этого не произошло.

"Зачем в детский дом? Она живет, как дома. Она все тут знает. Мы заботимся о ней. Я — обеспеченный человек. Мне на все хватает", — заговорил я, стараясь быть как можно более убедительным, но они меня даже не слушали.

"Так положено", — отрезал милиционер.

А одна из женщин добавила: "Что ж это она при живом отце будет у чужих людей жить?"

Понять эту логику невозможно.

Тамара даже не проснулась, пока происходила эта сцена, и когда Алену увели, я почувствовал себя настолько одиноким в этой не принимающей меня стране, что захотелось завыть. Встать на колени и завыть. Но я побоялся разбудить ее.

Я сел в кресло, стоявшее напротив, и взял Достоевского, но читать не смог. Украдкой поглядывая на нее, я думал о нас, и об Алене, и о ее родителях. Я пытался понять, что может заставить убить любимую женщину? Или — не любимую? У меня перед глазами до сих пор стоит та картинка, настолько неправдоподобная, будто взята из голливудского боевика. Как могло такое случиться в моей тихой, размеренной жизни? Я вхожу в квартиру — безмолвную, словно затаившуюся, прохожу мимо кухни и вижу на полу тело женщины с раскинутыми, как после изнасилования, ногами. Вместо головы у нее — кровавая каша. Никакой тошноты я не почувствовал и вообще смотрел на все почти равнодушно, защищенный убеждением, что на самом деле этого не может быть.

Сидевший рядом с телом мужчина поднял голову, и мы встретились взглядами. В его глазах не было ни раскаяния, ни ужаса. Ничего. Пустота. Мне было знакомо это состояние совершенной пустоты, и я понимал, что мне нечего сказать ему. Все его чувства находились сейчас в дозачаточном состоянии, им еще только предстояло народиться. И по-моему, он тоже догадывался о том, что все — боль, отвращение, тоска — еще впереди.

Он не проронил ни слова, когда я забрал его дочь. Наверное, любовь к ней или хотя бы привязанность тоже разлетелись на куски от выпущенной им пули. Тамара уверяет, что эти люди жили душа в душу и проводили вместе все свободное время. Казалось бы, это говорит о том, что они стали настоящими друзьями, а ведь поднять руку на друга куда невозможнее, чем причинить боль тому, к кому испытываешь страсть. Я не чувствовал ее к Джейн, просто я весь тогда был — сплошная страсть. Она всего лишь угодила в меня, как в мясорубку, и я, не задумавшись, перемолол ее.

Теперь страсть опять подняла голову. Я полагал, что научился контролировать ее за долгие годы, но Режиссер, ухмыляясь из темноты замка, подсказывает, что моя душа и теперь находится во власти бесов, демонов, сатаны…

Человек придумал столько названий тому страшному, что живет в нем, лишь бы отвергнуть подозрение, что все это — он сам. Может быть, если бы каждый воспринимал зло, существующее в нем, не как нечто потустороннее, а как часть самого себя, то с ним легче было бы справиться. Похоже, я и совершаю ту же ошибку, прикрываясь Режиссером…

Сегодня ко мне в школу опять приходила Рита. Занятия только закончились, и я собирал пособия. Она даже не потрудилась придумать оправдание своему визиту. Просто подошла и с вызовом сказала: "Привет, Пол! Вы не хотите пообедать?" Я ответил так вежливо, как только мог: "Сожалею, но я сам готовлю обед для себя и для Тамары. Она немного приболела".

"Я знаю о ее болезни", — ответила Рита, и это слегка кольнуло меня — я не думал, что она станет кому-нибудь рассказывать. Я забыл, что у русских принято делиться с родственниками проблемами своей личной жизни.

Спрашивать я ничего не стал, но Рита сама пояснила: "Я заходила к ней и накормила готовыми пельменями. Так что о ней не беспокойтесь… Признайтесь, Пол, вам ведь будет лень готовить для себя одного!"

Я не выдержал и улыбнулся. Она так обрадовалась маленькой уступке с моей стороны, что я устыдился: эта женщина пыталась стать мне другом, и не было никаких причин столь откровенно пренебрегать ею. Я был ей интересен как представитель того самого Запада, с которым сам призывал их дружить, а стоило первому же русскому человеку сделать шаг в мою сторону, как я шарахался прочь.

Рита повезла меня в маленький ресторанчик: "Настоящая русская кухня! Владелец — мой друг. А в Лондоне есть русские рестораны?" Я ответил, что в моем любимом городе гораздо проще найти русский, итальянский или китайский ресторан, чем отведать настоящей английской кухни.

"Признайтесь, вам надоели эмигранты? — засмеялась она. — Зачем же вы так стремитесь пополнить их ряды еще одной русской девушкой?"

Мне надоело все время отвечать на вопросы, и я сам задал тот, что меня действительно мучал: "Вы по-прежнему уверены, что она не поедет со мной?"

Она мотнула своей пугающе крупной головой: "Сейчас еще больше, чем когда-либо".

Я заметил, что это оскорбительно для меня. На это Рита уклончиво ответила: "Обижаться или нет — это ваше дело. Я вовсе не хочу говорить вам гадости. Но вы же сами видите, что с ней творится!"

"Это никак не связано с отъездом".

"Ну да, рассказывайте! — развязно бросила она. — Теперь вся ее жизнь связана с вами и вашим будущим".

Я нехотя признался: "Она выбирает вовсе не между Россией и Англией".

Рита была поражена: "Да ну?! Неужели есть другой мужчина? Что-то не верится… Томка никогда не была вертихвосткой".

"Вы ставите меня в неловкое положение, — сказал я. — Мне ведь неизвестно, что рассказала вам Тамара. И собирается ли она вообще что-либо рассказывать кому бы то ни было".

"Бедный вы, бедный, — с внезапной жалостью произнесла Рита и поглядела на меня так, как даже мать никогда не смотрела. — Угораздило же вас связаться с ней… Она же сумасшедшая! Она всю душу из вас вытянет!"

"Она и есть моя душа…"

"Не говорите банальностей, Пол! Какая там душа… Получаете удовольствие в постели с молоденькой женщиной, которой даже предложения до сих пор не сделали, и рассуждаете о душе. Смешно!"

Я действительно удивился: "А у вас принято сразу же делать предложение?"

Рита фыркнула: "А то вы не знали! Русская женщина начинает думать о браке уже в тот момент, когда мужчина впервые берет ее за руку".

"Что ж вы мне раньше не сказали? — укоризненно пробормотал я. — Так вот в чем дело…"

"А-а… Томка уже занервничала?"

"Брак — это действительно очень важно. Не только для русской женщины".

Рита со смехом подхватила: "Но и для английского мужчины. Вы — смешной, Пол Бартон!"

Опустив ее замечание, я продолжил: "Брак — это признание любви Богом. Это как благословение. Отпущение всех предыдущих грехов".

А вы много нагрешили, мистер Бартон?"

Эта женщина сбивала меня с толку. А я ведь пытался быть искренним с нею.

Весь этот разговор происходил уже за обедом. Рита заказала окрошку, даже не спросив моего согласия. На улице было прохладно да и в ресторане тоже, и я только замерз от этого русского угощения. Зато на второе подали огнедышащие пельмени, и я подумал, что к вечеру у меня будет заворот кишок от такого сочетания. Но я съел их, вспомнив, что мой голубой цветок питался сегодня тем же, и выходило, будто мы обедали вместе.

Ресторанчик раздражал нарочитой стилизацией под старину. Все здесь было напоказ — балалайки, развешанные по стенам, официанты в расшитых рубахах, подпоясанных кушаками, солонки-матрешки… Складывалось впечатление, что я сижу не в центре страны, которая должна быть сильна одним только духом, безо всякой мишуры, а где-нибудь на Брайтон-бич. Там такие усилия были бы оправданны.

Это зрелище навело меня на грустные размышления о том, что если на моей родине веками сохраняется особый, английский уклад жизни, так раздражавший меня в дни моей молодости, то здесь все коренное нивелировалось. И нужно действительно постараться, чтобы иностранцы, которых становится тут все больше, могли представить его своеобразие. Ведь они едут сюда не только поживиться, потому что в России все "плохо лежит", но и, как я, приобщиться к великому таинству этой земли. Но русские люди то ли ревностно охраняют свои заповедные тропы, то ли сами забыли, где они находятся, но кроме того мужичка, что играл в трамвае, я так и не увидел ничего особенного. Только нищета, грязь и хамство, которые при желании можно обнаружить в любой стране. Даже в Англии.

Я поинтересовался у Риты, сохранился ли хотя бы в деревнях исконно русский уклад жизни. Она усмехнулась: "В деревню я выезжала на пленэр лет пятнадцать назад. Но если хотите, можем поехать и посмотреть". Для этой женщины не существовало преград. Она просто перешагивала через них, как исполин.

"Пожалуй, не стоит", — замялся я.

"Почему это? Боитесь надолго остаться со мной наедине? Вы не уверены в себе, мистер Бартон?" — ее атакующая манера все больше раздражала меня.

"О'кей, — сказал я, подавив вздох. — Пока Тамара спит, мы успеем съездить. В окрестностях города есть какая-нибудь деревня?"

Ее голос зазвучал возбужденно: "Целая дюжина! Надо взять с собой водки".

"Зачем?" — удивился я.

Она терпеливо пояснила: "Это у нас во все времена самая ходовая валюта. Вдруг вам что-то приглянется. Обменяем".

Что мне могло там приглянуться? Лапти из лыка? Гармошка? Не за этим я ехал в Россию. Я надеялся припасть к чистому роднику, а мне подсовывали водопроводную воду, разлитую в пластиковые бутылки.

"Не хочу я в деревню, — сказал я довольно резко, и Рита даже слегка отшатнулась. — Не сейчас".

"И не с вами, — добавила она, угадав мои мысли. — Видите, как я хорошо понимаю вас, Пол Бартон. И дело не в том, что я выучила язык. Просто я вижу вас насквозь. Я вижу: вы так влюблены, что у вас внутренности ссыхаются".

Это было сказано несколько вульгарно, хотя по сути — верно. Примерно так я себя и чувствовал.

"Понимаете, Пол, — заговорила Рита неожиданно мягким, соболезнующим тоном, — Тамара всегда была девочкой… странной. У нее ведь были серьезные нарушения психики. Да и сейчас, думаю, остались".

"Одиночество многих доводило до сумасшедшего дома", — вступился я.

"Да какое там одиночество! Вокруг нее вечно толкались все родственники, она всегда была любимицей. Такая трогательная, воздушная, талантливая… И подружиться с ней многие пытались. Только ей никто не мог угодить. Обычные люди ее не устраивали. Мы все были ей неинтересны. Ей требовалась феерическая личность!"

"Ее муж был таким?" — спросил я не без ревности.

"Слава? Она увидела его на концерте. Юный вундеркинд. Вокруг него тогда была страшная шумиха — телевидение, газеты. Сибирский самородок. Ну и потом, он был очень хорошеньким. Такой, знаете, ангелоподобный тип… Я таких терпеть не могу! Мне нравятся мужчины вроде вас".

Я промолчал, не найдясь, что ответить. Рита подлила себе пива, которое заказала специально для меня — "под пельмешки!" Хотя у меня на родине пиво пьют без закуски. В крайнем случае с орешками.

"Но Тома быстро в нем разочаровалась, — продолжила она, выпив полбокала. — Она ждала, что попадет с ним в какой-то неземной мир, что каждый день будет закручивать новым смерчем. А мальчику надо было заниматься… Несколько часов ежедневно. И потом концерты, гастроли… Она охладела к нему в первый же год. Они стали ссориться. Может, Томка еще слишком молода? В юности мы все жаждем нечеловеческих страстей. Потом это проходит. Она тоже успокоится, но вам предстоит с ней намучиться".

Я ответил без излишней горячности, чтобы она поверила: "Ничего. Я готов потерпеть сколько угодно".

Ударом кисти Рита отодвинула пустой бокал и отрывисто спросила: "Вы действительно так ее любите, Пол? Или вас разница в возрасте распаляет? Может, вы просто ошалели от радости, что такая девочка охотно ложится с вами в постель?"

Я холодно спросил: "У вас в России принято обсуждать такие вещи?"

"А почему бы и нет? — запальчиво возразила она. — Мы же почти родственники. Мы должны доверять друг другу".

"Не думаю, что когда-нибудь научусь посвящать в личные дела даже родственников".

"Англичанин! — сказала Рита с нескрываемым презрением. — Вы еще застегнитесь на все пуговицы, как положено! Вам никогда не получить ее, вот так-то! Потому что она не полезет в вашу скорлупу".

Я оглядел стол: "Вы закончили обед?"

"Ах, Пол! — в ее голосе опять зазвучала жалость. — Бегите отсюда пока не поздно! Она же из вас всю душу вытянет".

"Вы уже говорили это", — напомнил я.

За обед пришлось расплачиваться мне, потому что Рита вдруг встала и, гордо печатая шаг, покинула зал. Официант так обрадовался чаевым, что стало ясно — я просчитался и дал лишнего. Он проводил меня до двери, на каком-то немыслимом русско-английском языке приглашая приходить почаще. Прощаясь, я посмотрел ему в глаза и увидел в них неизбывную зависть. Наверное, я казался ему невероятно счастливым человеком уже от того, что родился не в России.

Рита ждала меня в машине. Когда я сел, она принялась оживленно рассказывать о каком-то молодом художнике и настоятельно советовала купить его картины. Я понимал, что она не желает возвращаться к нашему тягостному для обоих разговору, и все же сказал: "Единственные рисунки, которые я хотел бы видеть в своем доме, сделаны Тамариной рукой".

"Остальное русское искусство вас уже не интересует?" — усмехнулась Рита.

"Не в такой степени", — ответил я.

Она довезла меня до подъезда и вдруг накрыла мою руку горячей ладонью. Из-за того, что черты ее были так крупны, лицо казалось огромным. Оно заполняло все пространство автомобиля.

"Я хочу вас, Пол, вы это уже поняли, — откровенно сказала она. — И я вас получу, чего бы мне это не стоило. Но я не думаю, чтобы мне пришлось чересчур напрягаться. Вы слишком сексуальны, чтобы долго сопротивляться женщине".

Я только и смог спросить: "Почему вы решили, что я слишком сексуален?"

Она ответила, не ответив: "Ну, это видно!"

"Если и так, то все мои сексуальные потребности полностью удовлетворены", — заверил я.

Но Рита опять усмехнулась: "Даже сейчас? Томка же болеет".

Я решительно снял Ритину руку со своей. Если б я просто вытащил свою, то ее ладонь легла бы мне на ногу, выше колена, а это уже могло быть опасно.

"Рита, вы никогда не слышали о том, что человек способен управлять своими желаниями?" — спросил я.

Она вдруг довольно захохотала: "Вот потому-то она вас и бросит! Ей-то хочется, чтоб ее захлестнуло с головой!"

Тут уж я не выдержал и прикрикнул: "Да откуда вы знаете, чего ей хочется? Она исповедуется вам?"

"Нет, успокойтесь, — заверила она и внезапно погрустнела. — Просто я и сама была такой же. Только я сумела победить это в себе, а Томка еще нет…"

Я почувствовал, что несправедлив и жесток с нею. Все-таки Рита пыталась мне помочь. Я погладил ее по щеке, и она прижала мою руку плечом.

"Пол…"

"А хотите, я кое-что покажу вам, и это разом вас отрезвит?" — неожиданно вырвалось у меня, хотя я клялся себе, что этого больше никто не увидит.

Она подняла голову, и я поспешил убрать руку. Ее решительное лицо все как-то собралось к носу, будто она вся обратилась в нюх.

"Что же это такое? Справка, подтверждающая, что у вас СПИД?"

"Рита! — возмутился я. — Как вы могли такое подумать? Неужели я стал бы…"

Она с облегчением перебила меня:

"Остальное — чушь собачья!"

"Посмотрим!" — мной овладел какой-то дьявольский азарт. Мне просто не терпелось показать этой женщине свои фильмы, чтобы она ужаснулась и наконец отстала от меня.

Больше не прикасаясь к ней, я сказал: "До свидания, Рита. Спасибо за обед. Мне было очень приятно с вами".

"Все вы врете, — печально ответила она. — Ничуть вам не было приятно".

"Нет, было, — возразил я. — И ваше общество, и то, что мы говорили на английском".

Она насмешливо согласилась: "Вот в это я верю".

Наконец мы распрощались, и я, не оглянувшись, вошел в подъезд. Пока я поднимался, меня вдруг осенила блестящая идея. Получше тех, рождения которых я ожидал, сиживая на "математическом" мостике Кембриджа. Миновав свою (свою?) дверь, я поднялся на четвертый этаж. Этот артист, фамилию которого мне никак не удавалось выговорить, оказался дома, и я впервые обрадовался, увидев его. Он даже рот раскрыл от удивления.

"Могу я арендовать вашу машину на один день? — спросил я, стараясь не слишком заноситься. — За любую плату".

Придя в себя, он пожал плечами: "Да ладно… Берите так. Потом бак заправите и в расчете".

"Нет, так нельзя", — заупрямился я.

Но Юрий тоже вдруг проявил твердость: "Мы с Томой друзья. А у нас с друзей не берут денег за такую мелочь. Вам ведь для нее машина нужна? Ну и все. Занавес!"

Он подал мне ключи, но, когда я протянул руку, Юрий отшатнулся и быстро проговорил: "Зря вы смотрите на меня волком, мистер Бартон. Я к Тамаре никогда и пальцем не притронулся".

Мои губы против воли расползлись в улыбке. "Ну вот и славненько! — с облегчением сказал он и вложил ключи мне в руку. — Желаю счастливо покататься! Кстати, у нас ведь правостороннее движение, не забудете?"

Благодарность так переполняла меня, что я побоялся открыть рот и только покачал головой. Я чувствовал такое облегчение, что, кажется, мог взлететь, оттолкнувшись от ступеньки. Оглянувшись на закрывшуюся за мной дверь, я сделал энергичный мальчишеский жест: "Yes!" И сам засмеялся над собой — седым и плешивым.

Глава 19

Не успела я как следует проснуться, как примчался Пол, возбужденный и одержимый действием. Он даже присесть не мог ни на минуту. Из его сбивчивых, путаных объяснений я поняла, что он собирается везти меня в деревню и уже взял для этого Юрину машину.

— В какую еще деревню? — взмолилась я. — Меня тошнит. Я спать хочу.

— Будешь спать в поле, — непререкаемым тоном заявил он. — Там другой воздух. Он будет тебя лечить. И там новые… Как это? Impressions.

— Впечатления, — вяло подсказала я.

— Yes. Get up!

— Ты сегодня говоришь на английском?

Он простодушно признался:

— Я видел Риту.

Потом вдруг вспомнил о чем-то и поджал губы. Но у меня не было сил его допрашивать. И мне было до такой степени безразлично, где они виделись, что я сама удивлялась.

Пол подошел к окну и проверил температуру воздуха, будто и не он только что пришел с улицы. "Прибор есть прибор, — думала я. — Разве можно полагаться на свои ощущения, если существуют точные приборы?"

— Там тепло, — сказал он, глядя в окно. — Как летом.

Что я могла на это ответить? Но Пол немного помолчал, словно ждал от меня каких-то слов. Потом вдруг быстро вернулся к моему дивану, подволакивая ногу, сел и требовательно спросил:

— Я надоел тебе? Да? Скажи. Я уйду. Буду жить в отеле. Я хочу знать.

Если б речь шла только об этом мгновении, я бы ответила: да. Ведь сейчас я смотрела на его полное, загорелое лицо с подрагивающими губами, и тошнота прокатывалась по телу холодными волнами. И вовсе не от того, что Пол не умел скакать без седла, ходить по краю крыши и перемещаться в пространстве! Хотя и от этого тоже… Но, главное, я не могла его видеть потому, что он и мне хотел запретить это. Он хотел, чтоб я осталась с ним.

Но я не была уверена, что если Полу и впрямь удастся этого добиться, его жаркое тело опять не притянет меня, не вернет на землю… И потому малодушно ответила:

— Нет, Пол. Мне просто плохо сейчас… Но тебе не нужно уходить. Дело ведь не в тебе.

"Дело как раз во мне", — сказали его несчастные глаза, но губы крепко сжались.

— Хорошо, — после долгой паузы заговорил он. — Тогда поедем. Я помогу тебе.

Во мне проснулся беззубый протест:

— Пол, почему ты все время стараешься мне помочь? Кормишь меня, одеваешь… Чтобы я во всем зависела от тебя?

— Как это — зависела? — опустив голову, спросил он.

— Чтобы я не могла без тебя обойтись! Чтобы я так и не стала самостоятельной! Но ведь я жила до тебя, Пол. Я сама зарабатывала деньги. Сама себе готовила, развлекалась. Никто меня не опекал.

Я подумала, что сейчас Пол спросит: "Как это — опекал?", но, видимо, он догадался.

— Теперь ты уже хочешь все делать сама? Моя спина больше не нужна? — сдержанно спросил он. — Хорошо. Я буду в машине.

И Пол в самом деле встал, взял брошенные на стол ключи, неторопливо вышел. Тишина внезапно стала холодной, как бывало в первые дни, когда стоило ему оторваться от меня, я тут же начинала мерзнуть.

— Пол! — позвала я, думая, что, может, он пытается разыграть меня, а сам прячется в передней.

Голос мой прозвучал жалобно. Я никак не ожидала, что Пол действительно уйдет. Я была слегка обескуражена и даже расстроена. Ведь я вовсе не имела в виду немедленный переход к самостоятельности! Сейчас он вполне мог бы мне помочь…

"Никуда не поеду! — обиженно думала я, выбираясь из-под одеяла. — Вот останусь дома, и пусть сидит там до скончания века!"

Когда я встала, меня чуть повело в сторону, но поддержать было некому и пришлось взять себя в руки. Кое-как я добралась до шкафа, который скрипел и качался, будто тоже разваливался на куски, лишенный мощной энергетики нового жильца. Чтобы досадить Полу хоть чем-то, я надела джинсы, хотя ему больше нравились платья, и трикотажную маечку, не закрывающую живота. Мои волосы, хоть и были коротки, а все же слежались за время болезни и сделались, как валяные. Я распушила их щеткой и побрела к порогу, удивляясь тому, что стоило мне встать и привести себя в порядок, как тошнота прошла. Я уже начала подумывать, что напрасно так долго вылеживалась. Мне захотелось двигаться, и это оказалось невероятно приятным ощущением. И мне захотелось видеть Пола.

Он все еще дулся и даже не открыл мне дверцу. Я сама справилась с этим и, плюхнувшись на сиденье, несколько заискивающе улыбнулась ему:

— Привет!

Пол покосился на меня с недоверием и сразу же оттаял. Глаза его так и заблестели от радости.

— Это ты? Там это была не ты.

Я встала коленями на сиденье и обхватила его за шею. С ненасытностью очнувшегося от спячки зверя я втягивала его запах, даже слизнула вкус кожи.

— Я так соскучилась, Пол.

Из его груди вырвался какой-то рык, и он сжал меня сильно и в то же время бережно. Он терся о меня лицом, бормотал что-то и не мог договорить, потому что начинал задыхаться. На миг я даже испугалась, что Пол сейчас просто умрет от перевозбуждения — так его колотило. Но он вдруг откинул меня на сиденье и одним движением завел машину. Я уже не надеялась выехать за город живой, потому что Пол гнал, как сумасшедший, проскакивая на желтый все светофоры. Каким-то чудом он еще помнил, что надо ехать по правой стороне.

Стоило последним домишкам окраины остаться позади, как Пол свернул с дороги. Он даже не удосужился спрятать машину за деревьями, а остановил ее прямо в поле. И медленно-медленно повернулся ко мне. Нам не хватало воздуха. Мы смотрели друг на друга, и у нас сбивалось дыхание. Пол приоткрыл дверцу и одновременно опустил спинку моего сиденья. От неожиданности я так и упала, и он тут же упал сверху. Его слегка забытая тяжесть расплющила меня, и в тот же миг я поняла, что значит — умереть от наслаждения.

— Никогда, — сказал потом Пол мне прямо в ухо. — Никогда не уйду. Лучше умру.

— Я не хочу умирать. Я хочу жить с тобой, Пол.

Словно опомнившись, он стал торопливо одеваться.

— Ты куда, Пол? — испугалась я.

— Нет. Я здесь. Лежи-лежи. Я сейчас.

Застегнув все пуговицы, он откашлялся, глубоко вздохнул и торжественно произнес:

— Тамара, я хочу… Нет. Я прошу тебя стать моей женой.

Это прозвучало так неуместно, что в пору было расхохотаться. А я вдруг заплакала. Меня просто всю трясло от рыданий, и я никак не могла остановиться. Пол виновато осыпал поцелуями мое тело, и от удовольствия кожа покрывалась мурашками, а соски съежились. Но я все продолжала плакать.

— Иди сюда, — прокряхтел Пол, втаскивая меня к себе на колени. — Что ты? Не надо плакать. Или… Ты хочешь опять сказать: нет?

— Нет! — вскрикнула я. — То есть — да! Да, Пол, да. Я стану твоей женой. Конечно же! Как ты мог подумать?

Я тискала его шею и не могла поверить, что меньше часа назад меня тошнило от одного его вида.

— Как хорошо, — серьезно сказал Пол и прижался губами к моему лбу. — Можно я скажу по-английски?

И он заговорил мягко и певуче, длинными, красивыми фразами, которые сменяли друг друга, как волны, и уносили меня к неведомым берегам его древней Британии. Старые груши роняли свои плоды… Или это так стучало его сердце? Вдали отрывисто вскрикивали чайки… Нет, это доносились короткие автомобильные гудки. Исполненные достоинства рыцари не спеша перебирались из одной легенды в другую, и сверкание их доспехов растворялось в сияющих глазах Пола.

— Я все поняла, — сказала я, когда он замолчал. — Но я ничего не смогу тебе ответить. Я так счастлива, Пол! Я не могу говорить. Я вся переполнилась счастьем, и все слова утонули в нем.

Фраза была трудноватой для него, но Пол тоже все понял. Он стал потихоньку одевать меня, и я уже не возражала и не рвалась все сделать самостоятельно. Все это время он улыбался, не широко, сдержанно и в то же время удивительно мило. За эти дни под глазами у него набухла усталость, но сейчас Пол выглядел совсем молодым и каким-то робким. Он то и дело опускал глаза, будто смущался. Казалось, я предстала перед ним в каком-то новом качестве, и Пол еще не свыкся с этим.

— Знаешь что, — внезапно сказала я, — сегодня срок пить первую таблетку. Но я не буду этого делать.

Он быстро захлопал ресницами, силясь понять тайный смысл моих слов, точно боялся поверить в то, что лежало на поверхности. Потом посмотрел на мой живот и вдруг закрыл руками лицо.

— Пол, я не шучу! — поспешно предупредила я, зная его мнительность.

Он так и повалился мне в колени, не отнимая рук. Я с силой прижала его голову. Мне хотелось вобрать в себя его целиком, а не только семя.

Все-таки Пол остался верен себе и, чуть повернув голову, глухо спросил:

— Правда?

Я даже не улыбнулась:

— Правда, Пол, правда.

— А я… правильно понял? — он выпрямился и с тревогой уточнил: — Ты хотела сказать…

И не смог договорить. Я взяла его теплые руки и приложила к своему животу:

— Пол, я хочу, чтобы у нас был ребенок. Может быть, он зародился там прямо сейчас. Он будет расти, и ты сможешь это чувствовать. Стоит только прижать руки, вот так… Мы будем разговаривать с ним на двух языках. Он будет звать нас: "Мама! Daddy!" О господи, Пол, я так счастлива! Поедем же в деревню, мне хочется парного молока!

— О! — он засуетился, включая зажигание. — Тебе уже хочется… Это… признак, да?

— Пол, ну что ты! Это же не происходит в одну секунду!

Но он упорно не желал расстаться с иллюзией:

— Нет. Это так и про… исходит. А как еще? В одну секунду. Раз… И я буду папа?!

Он так захохотал, точно его охватило буйное помешательство, и даже подпрыгнул на сиденье, не спуская глаз с проселочной дороги, на которую уже выбрался. Машина яростно пылила, разделяя восторг Пола, а он все восклицал что-то, мешая языки, и мне представилось, как наш ребенок и вправду начнет лепетать, не проводя границы. Это было так забавно, что я захихикала, а Пол радостно спросил, как уже было однажды:

— Я смешной?

— Нет, Пол! Ты — такой…

— Какой?

— Такой…

Мы остановились на краю первой же деревушки, чуть живой, как все наши сибирские деревни. Звали ее просто и скучно — Петровка. "Почему тогда уж не Ивановка?" — с досадой подумала я. Мне было неловко за такую лингвистическую неизобретательность нашего народа. Но Пол отнесся к этому иначе.

— О, царь Петр! — в его голосе зазвучало почтение. — Он был в Британии. Ему понравилось. Он хотел стать нашим адмиралом.

— Что-то ты сочиняешь, Пол! — произнесла я с сомнением.

Он с жаром запротестовал:

— Нет-нет! Правда. Он так говорил.

Гораздо позднее я выяснила, что Петр I, восхищенный морскими маневрами в Портсмуте, со свойственной ему горячностью воскликнул: "Если б я не был русским царем, желал бы быть адмиралом Великобританским". Пол ничуть не преувеличил.

Тогда же он в качестве доказательства привел то, что в Кенсингтонском дворце хранится портрет Петра I кисти сэра Годфри Неллера.

— Это — собственность Ее Величества, — с чисто британской великоподданнической гордостью заявил Пол.

Но Россия опять привлекла его внимание. Он хотел любить все, что было хоть как-то связано со мной, и ему это удавалось. Его все приводило в восхищение. Вытащив меня из машины, он проследил, как оседают у наших ног серые клубы, и восторженно сказал:

— Пыль!

Как будто она была золотой…

Поле за деревней было усеяно непросохшими стогами сена, а между ними бродила одинокая корова.

— Очень худая, — заметил Пол, но было видно, что это его ничуть не огорчило. Сегодня его ничто не могло огорчить.

Роща за полем выглядела разрумянившейся от того, что в ней было полно осин. Полу пришло в голову, что я непременно должна это нарисовать.

— Мы приедем сюда завтра, — поставил он меня в известность. — Ты будешь рисовать. Ты спрашивала, что тебе делать… в жизни. Вот! Рисовать. У тебя есть талант. Это лучше, чем быть актрисой. Живопись — чистое искусство.

— Пол, ты когда-нибудь видел работы Ван Гога?

— Да, конечно, — беспечно отозвался он, озираясь.

— Тогда не говори, что у меня есть талант.

Его сияющее лицо разом померкло. Он притянул меня и поцеловал волосы:

— О, что ты! Каждый имеет свой талант. Зачем быть, как Ван Гог? Ты — это ты. И такой больше нет. И сердца такого нет.

"Это цитировал Режиссер!" — задохнулась я.

— Кто это сказал? Откуда ты знаешь эти слова?

— О, не помню. Придумал? Или читал? Ты их знаешь?

Не успела я ответить, как он указал на крайний домик:

— Давай стучать? Я хочу посмотреть.

Повернув деревянную щеколду, я открыла калитку и прошла по тропинке к дому. Со всех сторон к ней подступали заросшие картофельные грядки, только в дальнем углу огорода виднелись кусты малины.

— У нас другие сады, — стараясь не выдать разочарования, сказал Пол.

— Это не сад. Это называется огород. Это не для красоты, а чтобы не умереть с голода.

Пол мечтательно улыбнулся:

— У меня дома розы. Мой папа делал сад. И другие тоже. Он делал сады.

— Был садовником? — изумилась я и со стыдом вспомнила, что ни разу даже не спросила о его семье.

— Да. Очень хорошим.

Возле крыльца он удержал меня и ласково коснулся кистью щеки.

— У меня есть такие розы. Как ты. Мои любимые.

Нам открыла пожилая, не слишком приветливая женщина в стиранном платье в цветочек. Не здороваясь, она сразу спросила:

— Пить, что ли, хотите?

— Молока, — кивнул Пол.

— Прибалт, что ли? — удивилась она, различив акцент.

— Я из Лондона, — просто ответил Пол, будто это было в ста километрах.

Хозяйка недоверчиво мотнула головой и спросила, совсем как он:

— Правда?

Пол засмеялся, а я, решив привести ее в чувство, спросила:

— У вас есть парное молоко?

— Парное? — повторила она, завороженно разглядывая Пола. — Ну, я это… Утром доила… Да вы проходите!

В сенях Пол запнулся о грабли, и хозяйка виновато засуетилась, оглаживая его. Мне почудилось, что сейчас она станет просить у него денег, как делали, завидев Пола, все городские нищенки. Предупредив это, я сказала:

— Мы заплатим за молоко.

— Да ну! — обиделась она. — Что уж я иностранца не угощу, что ли? Пусть помнит наше молочко.

В доме она сразу как-то оттаяла, разулыбалась и скромно представилась тетей Верой. Усадив нас на большой продавленный диван, она умчалась на кухню. Пол сразу вскочил и стал разглядывать фотографии на стенах.

— У нас тоже так делают. И рисуют портреты, — сказал он. — А у тебя ничего нет. Почему?

— А ты хочешь, чтобы я повесила портрет мужа?

— О! Нет… Я — твой муж. А почему я должен говорить этой женщине "тетя"?

— Зови ее просто Верой, — разрешила я. — Ей будет приятней.

Он заинтересовался:

— Да? Почему?

— Потому что для нее ты — молодой мужчина.

У него болезненно напряглись губы:

— А для тебя?

Чтобы приободрить его, я сказала:

— А для меня ты — любимый мужчина.

Его большое лицо расплылось в счастливой улыбке. Прохаживаясь по комнате, Пол начал осматриваться, и наблюдать за ним было одно удовольствие. Он вел себя, как ребенок, попавший во дворец, ему все хотелось потрогать. Погладив черный громоздкий комод, застеленный длинной вязаной салфеткой, уже слегка пожелтевшей, Пол заглянул в стоявший сверху трельяж и улыбнулся всем своим отражениям. Чувствовалось, что он еле сдерживается, чтобы не сунуть нос хотя бы в одну из берестяных шкатулок или не потянуть на себя широкий ящик. Обогнув круглый стол, он заглянул под крышку. Что он ожидал там увидеть? Потом присел и стал разглядывать домотканые лоскутные дорожки, протянувшиеся от порога через всю комнату. Большая никелированная кровать тоже не осталась обойденной его вниманием. Пол даже поправил серую от пыли накидушку.

— Одна комната, — произнес он с огорчением. — Так живут?

— Да у нас почти все так живут… Это мне повезло.

Пол стремительно оглянулся и посмотрел на меня с такой обидой, что мне захотелось взять свои слова обратно. Однако, на деле это никогда не получается.

…Через четверть часа мы уже сидели за столом с целым десятком старушек, которых по "сарафанной почте" собрала наша хозяйка. Чуть ли не каждая захватила с собой бутылек с мутной жидкостью.

— Это надо пить? — с опаской спросил у меня Пол.

— А у тебя есть что-то другое? Не выпьешь — обидятся.

— Я не могу это пить, — взмолился он.

— Тогда придумывай оправдание.

Пол удрученно задумался и вдруг просиял:

— Я буду вести машину! Нельзя пить.

— Молодец! — похвалила я. — А для меня?

— О! — возмутился он. — У тебя будет ребенок!

— Пол! А вдруг он будет еще года через два?

Он недовольно выпятил губы и вздохнул:

— Но они ведь не знают.

Пол оказался так убедителен, что участь отведать самогонки нас миновала. Заглаживая вину, он за двоих ел тушеную капусту с вареной картошкой и хрустел малосольными огурцами, а старушки умильно перешептывались: "Прям как мой старик в молодости… Тоже, бывало, как навернет сковородочку!" Когда они выпили за здоровье всех англичан в лице одного Пола, он вкрадчиво попросил:

— Вы можете петь? Русскую песню. Пожалуйста.

Даже постаревшее женское сердце не могло устоять против того, как Пол выговаривал это слово. Для порядка старушки, конечно, стали отмахиваться и хихикать, но Пол еще раз протянул: "Пожалуйста!", и больше уговоров не потребовалось.

Они запели "Лучину". Сначала нестройно, потом голоса слились и получился очень даже дружный хор. Подобно некоторым из них, Пол подпер щеку и стал слушать с тем видимым напряжением, с каким обычно пытаются вникнуть в смысл чего бы то ни было. Если он искал образец классической русской тоски, необъяснимой и неизбывной, то лучше этой песни вряд ли бы нашел.

Когда последний звук угас, Пол требовательно спросил:

— Почему?

— Никто тебе не скажет, — за всех ответила я. — Так устроен наш человек. Почему? Таким Бог создал — вот тебе самое простое объяснение.

Он повернул ко мне все еще напряженное лицо:

— У тебя тоже… тоска?

— Бывает.

— И… что ты делаешь?

— Совершаю разные глупости.

— Не надо, — попросил он.

— Знаешь, Пол, дело, наверное, в том, что каждый… допустим англичанин, рождается с мечтой о чем-то конкретном. О своем доме, об определенном положении в обществе, об удачном браке. И все это может сбыться, надо только приложить усилия. А русская душа она вечно просит чего-то настолько неопределенного, неизъяснимого… Принеси то, не знаю что. Как это может сбыться? Вот и одолевает тоска… Ты живешь с ощущением, что никогда не найдешь того, что сделает тебя счастливым. Никогда…

— Я тоже не смогу? — тихо спросил Пол.

Я погладила его руку, лежавшую на скатерти:

— Я ведь говорю не о нас с тобой. Я говорю вообще. Пытаюсь объяснить тебе. Да и себе тоже…

— А мы с тобой? — продолжал допытываться он.

— Увидим, Пол, — только и сказала я.

Старушки слушали нас, не дыша, и буравили меня укоризненными взглядами. Все они были на стороне Пола, хотя он являлся для них чужаком.

— Это ничего, милый, — Вера похлопала его коричневой сморщенной рукой. — Это у нее пройдет. По молодости всяк тоской мается. Все ждешь чего-то… А потом, как детишки пойдут, уж не до тоски будет. Помяни мое слово!

Другая, с маленькими, синеватыми губками, подхватила:

— Как первенький-то у меня родился, веришь-нет, аж ладошки погорячели, — она прижала их к щекам. — А то прям вечно как у лягухи были. А сейчас — гляди!

Она цепко схватила Пола за руку, и он согласно кивнул.

— Сынок, а у тебя мама-то жива? — спросила Вера, заранее выразив лицом соболезнование.

— Нет, — спокойно ответил Пол. — Она умерла. И мой папа тоже. Мне много лет.

Чтобы увести их от этой скорбной темы, я подергала Пола за рукав:

— Сиротка, хочешь я тебя усыновлю?

На этот раз он понял шутку и беззлобно рассмеялся:

— Хочу!

— А такие старые перечницы, как мы, у вас в Англии есть? — спросила одна из сидевших за столом. Их имена сразу перемешались в моей голове.

— Пожилые леди? О, конечно. Много.

— И как им живется? — настороженно поинтересовалась тетя Вера. — Поди, полегче…

Сдвинув брови, Пол ответил:

— Нам всем легче. У вас очень тяжело жить. Я видел женщин, которые продают одежду… Как их называют?

— "Челноки", — подсказала я.

Он сжал мою руку, точно благодарил за помощь, хотя я то и дело выручала его.

— Да. Они таскают такие большие сумки. Очень тяжелые. Это правильно?

— Ну конечно, Пол, это неправильно! Зачем ты спрашиваешь? Сам ведь знаешь, — когда он начинал критиковать то, как мы живем, все во мне принималось протестовать.

Тетя Вера протяжно вздохнула:

— Я — корова, я и бык, я и баба, и мужик. У нас, милый, завсегда так было. Все на бабах держалось… Думали, в войну свое отпашем, а потом райская жизнь начнется. Куда там! И дочерям нашим досталось, и внучкам. С утра — корова, потом работа, после — огород… А ведь еще варить надо, стирать, в избе помыть, с детишками позаниматься… С мужика-то какой спрос? Мужик он и есть мужик. Напился и спать завалился.

— Видать, такая доля у русской бабы, чего уж тут? Хоть сто лет пройдет, хоть двести… Ничего не меняется, — прогудела моя соседка. Меня пугали набрякшие у нее под глазами мешки.

— А у них старухи в шляпках ходят, — вспомнила самая молодая и громкоголосая из них. Брови у нее были округлыми и черными, как у красавиц на лубочных картинках, а взгляд немного сумасшедшим. Я старалась не встречаться с ней глазами.

— Я тоже по телевизору видала! Такие беленькие все… Сидят себе в каком-нибудь кафетерии, чаек попивают.

— И старики все в бежевых штанах! Мой бы такие сроду не надел.

В очередной раз наполнив стопки, хозяйка в сердцах бросила:

— А у меня и шляпки-то в жизни не было! Вечно в платке да в платке… Так жизнь и прошла.

В это трудно было поверить, но Пол чувствовал себя своим среди этих русских бабушек. Он внимательно выслушивал каждую, и даже мне было понятно, что в сочувствии, которым наполнялись его светлые глаза, не было никакой фальши. Я следила за ним, особенно не скрываясь, а сама думала с неприятным для себя страхом: "Вот и все. Это и есть — мой капитан Грэй. И нечего больше ждать".

Глава 20

Мы лежали с Полом на скошенной траве, пытаясь прийти в себя после местного хлебосольства. Пол весь так и светился — наконец-то он обнаружил ту Россию, которую искал. Радушную и открытую, жизнерадостную и замученную, искреннюю и терпеливую. Подвыпив, "пожилые леди" еще и частушки ему спели, притопывая, а когда вернулись к столу, Пол неожиданно прочитал им Китса. И до сих пор не мог успокоиться: "Ты видела? Они плакали!" Я хотела сказать, что это самогонка плакала, но решила, что скорее всего несправедлива к ним. Глядя на Пола, они оплакивали свои девичьи мечты о заезжем добром молодце, который вырвет из тоскливого ожидания и увезет на горячем коне в невиданный цветущий край. А я смотрела на них и видела, что такие мечты не сбываются.

Одна из частушек, пропетая хозяйкой дома, почему-то особенно заинтересовала Пола. Он попросил повторить, и Вера охотно продекламировала:

Ой ты, доля, моя доля, Горемычная моя. Не сама с дружком рассталась, Мать-земля нас развела.

— Что это значит? — от напряжения его лоб покрылся "галочками". — Почему земля развела? Он уехал?

— Это о смерти, — пояснила я. — Он умер.

Пол издал свое: "О!" и надолго задумался.

На прощание каждая из старушек облобызала и меня, и Пола.

Все в голос желали нам счастья и "чтоб семеро по лавкам!" А Пол, будто захмелевший от их поцелуев, все обнимал меня и кричал, как хвастливый русский мужик: "Это моя жена! Смотрите, какая у меня жена!" А потом увлек в поле и зацеловал до того, что я чуть не задохнулась.

От обилия впечатлений, непомерно сытного обеда и травяного духа, который густо колыхался в лучах такого же уставшего, как мы, солнца, Пола сморило, и он уснул, горячо дыша мне в плечо. Я старалась не шевелиться и смотрела на облака. Но мне было лень выискивать в них образы. От синевы резало глаза и выступали слезы.

— Вот ты уже и плачешь, а ведь еще и замуж не вышла…

Я подскочила, едва не задев Пола. Режиссер сидел, раскинув длинные ноги и навалившись спиной на медового цвета стог. Соломины топорщились, как иглы рыжего ежа, спрятавшегося внутри. На Режиссере, как всегда, были темные очки, а на лицо падала густая тень, хотя он сидел против солнца. Каштановые волны волос задорно искрились, Режиссер улыбался, отгоняя мух, и, казалось, олицетворял собой Беззаботность. Рубашка на нем была голубая и такая же блестящая, как небо.

— Что тебе надо? — дерзко спросила я. Но, посмотрев на спящего Пола, понизила голос. — Я надеялась, что ты отстал от меня.

— Да что ты! — беспечно воскликнул он. — Наш фильм еще не закончен.

— Я больше не буду у тебя сниматься.

Режиссер разочарованно протянул:

— Почему?

— Да как же ты можешь спрашивать?! Есть в тебе хоть что-то человеческое? Ты же едва не сделал меня наркоманкой!

— А, это… Тебе же было так весело!

— Я не хочу такого веселья.

— Ты хочешь тридцать лет серых будней со старым, толстым мужем?

Я с ужасом взглянула на Пола, но он не проснулся. Режиссеру я холодно сказала:

— Он не старый и не толстый. Если ты не уберешься отсюда, я разбужу его, тогда посмотрим…

"А справится ли с ним Пол? — усомнилась я, но не подала вида. — Все-таки Режиссер лет на двадцать моложе…"

Но он подумал не об этом.

— Твой друг не проснется.

— Как это — не проснется?! — похолодела я.

— Пока я здесь, он не проснется.

— Ты что, гипнотизируешь его?

— Можешь считать и так. Ты идешь? Я не могу так долго ждать.

Я совсем растерялась:

— Так ты снимаешь где-то рядом?

— Да прямо здесь! — легко отозвался он.

— А как же Пол?

— Хочешь, он будет спать до твоего возвращения?

— Ну хорошо… Ой нет! Я не знаю…

Режиссер благодушно сказал:

— Пусть поспит. Он устал за эти дни. Сон пойдет ему на пользу.

— Что это ты так заботишься о нем?

Не ответив, он поднялся, как обычно, без малейших усилий, словно в нем и веса-то не было, и взял меня за руку.

— Пойдем, это будет забавно. Сегодня я снимаю праздник. Самый заводной славянский праздник — день Ивана Купалы.

— Откуда ты знаешь славянские праздники, Режиссер? Я думала, что ты не отсюда родом. По-моему, ты сам говорил.

— Меня всегда привлекала Россия, — как-то очень знакомо ответил он.

— А какое отношение имеет Иван Купала к уличным воришкам?

Сбить Режиссера с толку было невозможно. У него на все оказывался заготовлен ответ.

— Самое прямое. Человек, совершающий преступление, идет против Бога, и тем самым приближается к язычникам. У них-то не было даже понятия о грехе.

— Не может быть!

— Какие-то моральные нормы, конечно, были, — согласился Режиссер. — Но, опять же, у каждого племени свои. Им даже ничего не стоило умертвить новорожденную дочь, если в семье уже было несколько детей. Ваша, женская, жизнь никогда ничего не стоила.

Я сказала — больше для себя;

— Существовали еще амазонки…

Он пренебрежительно отозвался:

— Ну, у тебя-то с ними ничего общего.

— Слава Богу…

— Пойдем же, — позвал Режиссер. — Будет весело.

Но я удержала его за руку и настойчиво потребовала:

— Только никаких наркотиков, обещай мне! Теперь нельзя. Я хочу родить ребенка.

— О ужас! — возопил он, хватаясь за голову. — Мало тебе этого старого тюфяка на шее, так ты собралась еще и ребенка на себя повесить?! Так ты не станешь "звездой"!

Я неуверенно пробормотала, стараясь не глядеть на него:

— Знаешь, Режиссер, по-моему, я не хочу быть актрисой.

— А по-моему, хочешь, — заявил он. — Только опять боишься. Я никак не отучу тебя от страха. Ты такая естественная, тебе суждено быть актрисой.

— Да разве актриса не должна в первую очередь уметь притворяться?

Он высокомерно напомнил:

— Не в моем фильме.

— У тебя все, не как у людей.

Мою иронию он с легкостью пропустил мимо ушей и вдруг рванул меня за руку:

— Побежали!

И мы помчались по полю, как в тот безумный день, когда веселье вывернуло меня наизнанку. Ветер, бьющий в лицо, усиливался с каждой секундой, будто норовил удержать. И если б не Режиссер, который крепко сжимал мою руку, то меня уже отнесло бы назад к Полу.

Наконец я выбилась из сил и крикнула:

— Давай помедленнее…

— Не разочаровывай меня! — одернул Режиссер. — Какой смысл плестись по жизни? Лучше уж сразу в петлю. Мы должны мчаться по ней галопом. Как тогда, помнишь?

— На ворованных лошадях?

Мой выпад он оставил без внимания, но темп все же сбавил, и мне стало легче дышать. Не глядя друг на друга, мы добрались до крутого, стянутого узловатыми корнями берега. Замерев у самого края, Режиссер подставил ветру лицо и с наслаждением произнес:

— Высота, скорость, стихия… Что может быть лучше?

— Любовь лучше, — убежденно сказала я и тут же поняла, что сейчас он начнет смеяться, и мне не удастся его переубедить.

— Любовь? — протянул Режиссер. — Это ты не похоть ли этого старичка имеешь в виду?

Я так и взвизгнула:

— Это не похоть!

— А что? Вы же с ним из постели не вылезаете…

— Это не похоть.

— Будь по-твоему, — неожиданно сдался он, чем окончательно загнал меня в тупик.

Обернувшись, он поманил меня с безгрешной улыбкой:

— Подойди. Взгляни вниз… Высоты ведь ты уже не боишься?

Я осторожно приблизилась к краю и, вытянув шею, посмотрела на расходившийся травяной гладью бесконечный берег реки. Внизу оказалось полно народа.

— Массовка? — со знанием дела спросила я у Режиссера.

Он коротко усмехнулся:

— Как тебе их костюмы?

Все актеры оказались полуголыми, зато головы их украшали пышные венки, сплетенные из веток, зелень которых выглядела столь свежей и сочной, будто сейчас и вправду стоял июнь. У других венки были обычными — цветочными, кажется из лютиков, а многие девушки обвязали головы голубыми лентами. Все они скакали и без конца перебегали с места на место, от чего мне не удавалось их как следует разглядеть. То и дело набрасываясь друг на друга, они целовались так неистово, будто пытались задушить.

И столь же неистовыми казались купальские огни, полыхавшие на верхушках столбов. Пахло паленой соломой и человеческим потом, хотя люди то и дело бросались в воду. Когда девушки выходили на берег, с их длинных волос стекали юркие струйки воды, которые, казалось, разбегаются по камням, — настолько живыми они выглядели.

— Их уже снимают?

— Конечно. Я ведь говорил тебе: съемка не прекращается ни днем, ни ночью. И когда ты корчилась над унитазом, тебя тоже снимали.

— Что?!

— Великолепные были кадры! Неподдельный натурализм.

— Да как ты…

— А твой друг хорош в интимных сценах, — не смущаясь, продолжал Режиссер. — У него, конечно, тело уже не то… Зато сколько страсти! Так не сыграешь… У него когда-нибудь сердце откажет прямо в постели. Ты с ним поаккуратнее, все-таки он уже в таком возрасте…

В отместку я заметила:

— Сегодня ты решил запечатлеть в истории свой самый пошлый лик?

— Как раз пошлость таланту прощают легко, — заносчиво ответил он. — Искусство простит, что я подглядел за безвестным пожилым джентльменом.

— Что ты хочешь от меня сегодня? Ты ведь не отвяжешься…

Он сразу напустил деловитости:

— Ты будешь играть Купалу.

— Я должна сплести венок?

Режиссер дробно рассмеялся:

— Да он уже на тебе!

Не веря себе, я трогала прохладные ласковые листья. Короткое подобие платья едва прикрывало мою грудь и все время соскальзывало. Пришлось скрестить руки, чтобы придерживать его. Но Режиссер рывком отбросил их и сердито крикнул:

— Опять страхи?! Ты боишься своей красоты?

— Если б я была сложена, как модель, — сконфуженно пробормотала я.

Но Режиссер отрезал:

— Если б мне нужна была модель, я нашел бы ее, можешь не сомневаться. Мне нужна ты. А тебе нужен я. Чтобы ты наконец узнала себя настоящую. А то ты так и проживешь век, притворяясь испуганной девочкой.

У меня недобро заныло в груди. Я умоляюще сказала:

— Режиссер, я не хочу знать себя настоящую.

— Поздно, — жестко ответил он. — Ты уже столько узнала о себе, что теперь просто не сможешь остановиться.

Он опять схватил меня за руку и рванул с обрыва вниз. Мы прыгали с корня на корень, и каждый тупой удар загонял в мое тело заряд удалой отваги, в которой звенели вопли дудок и гудков. И они же доносились снизу. Со всех сторон. Даже ветер стал визгливым и резкоголосым. Он горячел с каждым мигом, будто мы спускались в лето, которое, оказывается, никуда не уходит, а живет рядом с нами в том мире, который нам как-то удается не замечать.

Мы ворвались в безумную толпу, и я вдохнула раскаленное неистовство. Оно обожгло меня изнутри, и сердце бешено заколотилось. Меня охватил сумасшедший восторг, пронзительный вопль сам собою вырвался из груди. Чьи-то жадные руки, сменяясь, обнимали меня, скользкие губы втягивали мои и тотчас выпускали. Ни глаз, ни лиц я не успевала разглядеть — только руки и губы. Я металась, натыкаясь на горячие тела…

Кто-то вдруг толкнул меня в воду. Я взвизгнула, но вода оказалась теплой, согретой людским жаром. Я барахталась, пытаясь подняться, но кто-то закричал над моим ухом: "Купала! Купала!" Нестройные голоса подхватили: "Купалу — в жертву! В жертву урожаю!" С меня сорвали платье. Я обхватила руками плечи, но, вспомнив выговор Режиссера, опустила их.

Все вопли вдруг разом стихли и раздалось красивое ритуальное песнопение. Я стояла в воде, в одном лишь венке, а все остальные покачивались на берегу, охваченные торжественным экстазом. Сзади кто-то подогнал лодку, и меня подсадили. Я встала в узком суденышке, вытянувшись во весь рост, и подумала, что если временами и чувствую себя красивой, то благодаря Полу, а не Режиссеру. Первый восхищался мной, второй заставлял поверить в это, не понимая, что это так же невозможно, как пытаться вынудить человека быть счастливым. Если этого ощущения нет, то сила воли тут не поможет. Особенно чужая сила воли…

Парень, на которого я старалась не смотреть, быстро вывел лодку на середину реки. Потом тоже поднялся и коротким сильным ударом выбил какое-то подобие пробки, закрывавшей отверстие в днище. И прыгнул в воду.

Я следила, как набирается вода, остужая мои ноги, как уплывает гребец, двигаясь красиво и быстро, как покачиваются люди на берегу, словно дышат в унисон, и все ждала, когда же раздастся крик Режиссера: "Стоп! Снято".

Вода уже холодила мне живот, и я забеспокоилась: как бы не простудиться, вдруг я и вправду уже беременна? Чего не бывает… Я раскинула руки, пытаясь удержаться на плаву, и только тут поняла, что не могу оттолкнуться от лодки. Гребец привязал меня так ловко, что я и не заметила, поглощенная значительностью происходящего. Меня охватила паника, я не знала, как поступить, — пытаться освободиться, рискуя испортить дубль, чтобы потом идти на все это во второй раз; или позволить им снять до конца, уйти с головой под воду, а уж потом заняться веревкой. От холода ноги стало сводить судорогой, и я едва не закричала от боли и отчаяния. Но невидимый Режиссер смотрел на меня сквозь глазок камеры, и я не могла позволить ему насладиться моим страхом. Ведь это он только говорил, что учит меня бороться с ним, а сам подталкивал все к новым и новым виткам ужаса. Я поняла это, когда вода, ласкаясь, коснулась подбородка, нежная и беспощадная, как сумасшедший убийца.

Я запрокинула голову, и небо снова резануло глаза. Одно из пышнотелых облаков внезапно обернулось люлькой, подернутой белым тюлем, чтобы младенца не беспокоили комары. И я поняла, что это мой ребенок уплывает в бесконечность. Мой неродившийся малыш, умеющий говорить на двух языках.

Крик захлебнулся. Вода залилась мне в горло, я даже не успела глотнуть воздуха. Преодолевая мягкое сопротивление реки, я согнулась и вцепилась в узел, стягивавший ноги. Он не поддавался, но я дергала и дергала за концы веревки, склеенной водой. А она разрасталась, разбухшая, темная, и окутывала всю меня, стягивая тело беспомощностью. И краешком сознания я вдруг поняла, что у меня больше нет сил бороться.

Жизнь возвращалась, вытесняя воду. Я выплевывала ее, не научившись думать. Твердая рука хлопнула меня по спине, извергнув очередной выплеск. Продышавшись, я упала на траву и обнаружила, что лежу у ног Режиссера. Он смотрел на меня сверху и улыбался.

Великолепно! — лениво отозвался он, имея в виду последнюю сцену.

Я поняла это не сразу, потому что в голове тупо гудело, а горло и нос казались ободранными в кровь.

— Я жива? — только и удалось прохрипеть мне.

— Жива-жива, — заверил Режиссер и посмотрел на часы. — О! Пора возвращаться в замок.

Пока я училась дышать, он нетерпеливо поглядывал по сторонам. Перед глазами у меня все расплывалось, но, по-моему, мне не почудилось: в его ускользающем от моего взгляда лице не было и тени раскаяния.

— Ты чуть не утопил меня, — простонала я.

— Да что ты? — удивился он. — Я сразу послал своих людей в воду.

— Ты даже не сам…

Он вполне серьезно ответил:

— Это не мое дело. Каждый должен выполнять свою работу. Я свою выполняю безукоризненно.

— Ты — чудовище.

Он издал неприятный смешок:

— Уинделстоунского ущелья, как сказал бы твой престарелый друг. Ты не знаешь этой сказки? Изучай английский фольклор, детка!

Неприкрыто зевнув, Режиссер протянул мне руку:

— Ну, хватит уже изображать утопленницу, вставай!

Я поднялась, даже не дотронувшись до него. Внезапно он произнес совсем другим, взволнованным, срывающимся голосом:

— Ты — гениальная актриса. Самая лучшая! Я верил каждому взмаху твоих ресниц, каждому воплю, что ты давила в себе. Ты так нужна мне… Ты и не представляешь, как ты мне нужна!

— Можешь не говорить мне всего этого, — слезы так и полились у меня из глаз. А может, это были остатки воды, которой я пропиталась.

Режиссер воскликнул по-мальчишески звонко:

— Буду говорить!

— Я больше не хочу у тебя сниматься!

— Хочешь! Сегодня ты посмотрела в глаза самой смерти и не испугалась. Чего же тебе еще бояться? Ни лучше, ни хуже ничего не будет. От своего страха ты можешь уйти двумя путями — или моим, или его.

— Он даст мне покой, — я наконец утерла слезы. — А ты губишь меня, Режиссер!

— Да ты ведь этого и хочешь! Разве не этого хочет каждая русская женщина? Прекрасной, ни с чем несравнимой гибели вместе с нечеловечески прекрасным возлюбленным!

— Я не люблю тебя, Режиссер!

Его дыхание обожгло мне губы:

— А почему же твой голос дрожит? Ты придешь ко мне, я знаю… Ты ведь не из тех женщин, которым ничего не надо, кроме аккуратного домика и садика на заднем дворе. Ты задохнешься в этом садике. Так что не будь ханжой, Джейн! Не раздражай меня.

— Как ты меня назвал?!

Так и не ответив, он отшатнулся и пошел, отступая и не сводя с меня глаз. Он уходил так по берегу, пока не истаял, а я все смотрела в ту сторону и не могла уловить ни одной своей мысли. Только слова Режиссера стучали в висках, только его голос пульсировал в венах, только его дыхание наполняло мои легкие. И это продолжалось так долго, что успел закончиться день. А может быть, даже век…

Когда я вскарабкалась на обрыв и пересекла поле, то нашла Пола спящим все в той же позе. Кузнечики спешили завершить свою дневную песню. Я подумала, как славно они поют и как отвратительно выглядят. Даже в детстве, когда я сама была кусочком природы, то не могла взять в руки этих маленьких чудовищ. Но Полу они не мешали. Он безмятежно раскинулся, как уставший косарь, который ждал, когда жена принесет ему в поле обед, да и сморился на солнце.

Поймав себя на том, что повторяю много раз виденную в кино сцену, я пощекотала его сонно раскрытые губы пушистой головкой травяного колоска. Он тут же потянулся всем телом, как ребенок, потер глаза и радостно улыбнулся. Мне вдруг подумалось, что мы живем с ним в разных мирах. И в его мире никогда ничего не случается…

Глава 21

(из дневника Пола Бартона)

Существуют ли на свете люди, способные быть счастливыми? Без сомнений, без опасений, счастливыми, как птицы, встречающие летний рассвет. Какие могут быть сомнения в том, что солнце взойдет и согреет и тебя, и озябший от росы лес, и укрытые туманом луга, если небо ясно, как глаза ребенка? Почему мне никак не дается такое безупречно светлое счастье? Только мне покажется, что оно вошло в мою душу, как тут же невесть откуда наползет туча, похожая на ту, что первой встретила меня на пороге этого города. Я просто разучился радоваться жизни.

Когда мы вернулись из деревни домой, я уложил ее спать, а сам долго, тихо молился, стоя на коленях перед окном. Я специально всегда выбираю этот участок комнаты, потому что он не застелен ковром. В русских домах не принято, как у нас, наглухо закрывать паласами всю поверхность пола. Летом они вытаскивают свернутые рулонами ковры во двор и, развесив их на турниках или перекладинах, выколачивают пыль специальными "выбивалками". Почему-то это принято делать рано утром в выходной день, так что весь двор просыпается. Говорят, зимой они чистят их снегом…

Конечно, здесь пользуются и пылесосами, но я заметил, что русские не особенно доверяют технике. Продавцы в магазинах перепроверяют показания калькулятора на допотопных громадных счетах.

И внутри дома их жизнь тоже во многом отличается от нашей. Первое, что удивляет, — русские снимают у входа обувь и надевают тапочки. Я тоже этому научился. Каким-то бытовым, по сути ненужным вещам я учусь довольно быстро. А вот главное в этой жизни все время ускользает от меня.

Я молился беззвучно не потому, что боялся — вдруг она подслушает. Она до сих пор не понимает моего языка. Но мне самому было бы странно слышать вслух то, о чем я просил: "Господи, сделай меня чуточку глупее и доверчивее! Чтобы мой неутомимый мозг не анализировал часами каждое сказанное ею слово, каждый ее неверный жест. Бог обитает в человеческом сердце, так сказано в Твоем учении… Забери мой разум! Я хочу быть наивным и счастливым. Но Режиссер постоянно нависает надо мной тяжелой тучей, заставляя быть подозрительным и настороженным".

Войдя в свою квартиру после поездки, она огляделась с какой-то растерянностью и сказала: "Вот мы и снова дома…" Я ничего не спросил, но мне показалось, что она чем-то разочарована. Может быть, мной? Тем, что все ее полудетские фантазии свелись к этому немолодому, тяжеловатому учителю-неудачнику, с которым даже поговорить и то затруднительно.

Она ушла в ванную и включила душ, а я стоял под дверью и подслушивал, потому что решил, будто она сейчас заплачет. Если б она и вправду заплакала, я, наверное, собрал бы свои вещи и ушел. Потом я, конечно, позволил бы ей найти себя. Если б она захотела искать.

Но я не услышал ничего похожего на плач. Она вышла ко мне одновременно свежей и сонной, на ходу чмокнула в щеку: "Я засыпаю". Я хотел было спросить: "Разве ты не выспалась в поле?", но не решился. Она уснула почти мгновенно, я едва успел пожелать ей доброй ночи. В ответ она что-то промычала да так и уснула с этим звуком.

Мои молитвы застряли на уровне башен Красного замка. Из ее окна они хорошо видны, и пока я молился, то смотрел на них, и когда поднялся с колен, не испытав ни облегчения, ни душевного подъема, понял, что должен сделать. Нет, "должен" это не то слово. Я просто почувствовал неотвратимость задуманного действия.

Тихонько одевшись, я вышел на улицу. Ночами их города темны, как кротовые норы, однако, я смог бы дойти и вслепую. Осенние звезды казались тусклыми, измученными, а может, видел только я, смотрящий на все сквозь липкую пелену, что окутала меня и снаружи, и внутри. Все мои органы стянуты прочной паутиной, протянувшейся от сердца, и стоит ему сбиться с ритма, как все они начинают рваться кровавыми клочьями.

В замке горел свет. Он падал на асфальт причудливыми пятнами, похожими на стрелки, которыми на военных картах отмечают продвижение врага. Я потянул массивную дверь, и она нехотя подалась, скрипом возвестив о моем приходе. Но никто не вышел навстречу, и я, стараясь ступать потише, двинулся знакомым путем. Масляное тепло небольшого зала колыхалось впереди, и я уже нутром ощущал присутствие Режиссера. Кровь так бушевала во мне, будто я готовился его убить.

Однако, за столиками его не оказалось. Я заказал грога, потому что меня колотил озноб, и официанту не удалось скрыть удивления:

"Грога, сэр?"

"Я понимаю, что заказ необычен, — сказал я. — Но ведь у вас и заведение необычное".

"Никаких проблем!" — заученно ответил официант и скрылся.

Я оглядел незнакомые мне и в то же время легко узнаваемые лица моих соотечественников, которые попали в эту страну волей судьбы или, подобно мне, стали жертвою собственного любопытства. Каждое женское лицо напоминало мне Джейн, хотя я и старался не вспоминать о ней. Если б я женился тогда на Джейн, то у меня уже были бы взрослые дети. И мы, наверное, спорили бы с ними по вечерам, чем лучше заняться — почитать вслух Шекспира или посмотреть американский боевик. В уик-энд мы выслеживали бы оленей в Гринвич-парке или ездили в театр "Маленький ангел". Нет, для этого они уже были бы слишком большими… Я провел бы их по всем музеям Лондона и обязательно сводил бы в Британский, чтобы показать мою любимую египетскую бронзовую кошку с золотым кольцом в носу. В Англии любят кошек. Таких же загадочных пришельцев из другого мира, как русские…

"Ваш грог, сэр!" — отвлек меня голос официанта.

Я поблагодарил его за хлопоты, на что он ответил: "Не стоит, сэр!", и стало ясно, что обычными пятнадцатью процентами чаевых тут не обойтись. Горячее питье взбодрило меня, и люди вокруг показались приветливее и симпатичнее. Мне даже захотелось поговорить с кем-нибудь, но, к сожалению, я никому не был представлен. У русских с этим не бывает проблем. Общение дается им невероятно легко. Я наблюдал, как они просто подсаживаются к чужому столику со своей бутылкой и предлагают выпить.

Но я недолго оставался в одиночестве. Это кажется неправдоподобным даже мне самому, но я почувствовал его приближение спиной. Но не обернулся, заставив его заговорить первым.

"Ты хотел меня видеть?" — спросил Режиссер, оставаясь сзади.

"Садись, — предложил я. — Надо поговорить".

Он усомнился: "Действительно надо? Ты же всегда считал, что все произнесенное мною, — ложь".

"Не все. Иногда ты говоришь по-настоящему дельные вещи".

Раздался громкий смешок, и он наконец сел за столик.

"Как же ты молод, — подумалось мне с тоской. — И как же хорош".

"Не завидуй, — пренебрежительно отозвался Режиссер, прочитав мои мысли. — Все это до сих пор не помогло мне увести ее у тебя".

Я одернул его: "Уводят корову у фермера!"

Белая рука взлетела в легком взмахе: "Да брось ты эти церемонии! Мы же свои. Никто нас не слышит".

"Дело не в других. Дело в твоем тоне. Не смей говорить с ней с такой снисходительностью".

"Почему? Она — обыкновенная девочка. Таких тысячи! Ни особой красоты, ни большого ума… Мне она нужна на время съемок, а тебе-то зачем?"

"Замолчи! Я мечтаю прожить с этой женщиной остаток жизни".

Он презрительно процедил: "В тихом домике на окраине Лондона… Ты — типичный британец! Ты собирался делать кино мирового масштаба, но твоя британская правильность победила мечту. Она выдохлась и пожухла. Ты хочешь, чтобы тоже самое произошло и с твоей девушкой?"

"Ты губишь ее, Режиссер, — сказал я. — Посмотри, что ты с ней делаешь! Ты ее попросту убиваешь".

"Во-первых, ты сам впутал меня в это, — невозмутимо возразил он. — А во-вторых, это ей нравится. Все русские — потенциальные самоубийцы".

Я напомнил, что по числу самоубийств на первом месте находится Париж.

Режиссер не отступил: "Надо бы подсчитать, каков процент русских эмигрантов среди покончивших с собой. Париж ведь ими так и кишит!"

"Ты не любишь русских?" — удивился я.

Он откровенно признался: "Я никого не люблю. За что любить какой-нибудь народ в целом? В основной своей массе дураки и негодяи. Конечно, есть проблески ума и порядочности. В одном народе их больше, в другом меньше… Но всех вместе мне хотелось бы не расцеловать, а отхлестать плеткой. А насчет русских… Думаешь, они триста лет сидели бы под татарами, если б им это не нравилось? С их-то богатырской силушкой…"

"Сними очки, — попросил я. — Мне нужно видеть твои глаза. Я не могу так разговаривать".

Но Режиссер не шел на уступки: "Подойди к зеркалу, если это уж так тебе необходимо". — "Здесь нет зеркал".

Он удивленно огляделся: "И в самом деле! Я не замечал".

"Ты все равно не отразился бы в нем. Ты не существуешь".

"Только не для нее", — самодовольно заверил он.

"Ты просто одурманил ее, как убийственный наркотик…"

"А ты так уже не умеешь? Скучно быть хорошим, правда?"

Я допил свой грог, и дрожь снова овладела мной. Как я не старался это скрыть, Режиссер все заметил. У него был зоркий глаз на человеческие слабости.

"Я хочу играть с тобой честно, — сказал он чуть ли не с сочувствием. — Хочешь, я подскажу тебе очередной ход? Не знаю, успеешь ли ты его сделать, ведь она почти моя… Но я все же поделюсь с тобой. Помнишь, как вы встретились? В тот день ты был героем! И она влюбилась в героя. А ты так быстро выдохся. Ты не совершил больше ни одного по-настоящему мужского поступка. Кроме того, конечно, что в первый же вечер затащил ее в постель…"

"Ты явился посмеяться надо мной?!" — вспыхнул я.

Но Режиссер сделал миролюбивый жест: "Я хочу помочь тебе, говорю же! Ты так вяло сопротивляешься, надо тебя слегка оживить. Придумай же что-нибудь! Покажи себя еще раз. Заставь ее восхищаться собой!"

"Зачем ты мне помогаешь?" — я не мог побороть своей подозрительности.

"Расплатись, пойдем отсюда", — сказал он.

Я отвернулся лишь на миг, чтобы кликнуть официанта, но Режиссер успел исчезнуть. Я искал его в игровой комнате, биллиардной и в каминном зале… Его нигде не было. Попадавшиеся навстречу люди смотрели на меня как-то странно, видимо, я казался им сумасшедшим. И я действительно сходил с ума, метаясь по Красному замку в поисках себя самого.

Заснул я только под утро, прижавшись щекой к ее горячему плечу. Она протяжно вздохнула во сне и вдруг бессознательно погладила мои волосы. Их остается все меньше, и я с ужасом представляю тот день, когда ей станет противно прикасаться к моей голове. Следовало бы бежать от нее ночью, тайком, как Рейли, с которым она однажды меня сравнила. Бежать, чтобы избавить ее от этого отвратительного будущего. Но я пригвожден к этому месту своей острой, неподатливой, как гвоздь, любовью.

А наутро она была весела и беззаботна, словно те пташки, которым я завидовал. Она ерзала рядом и прерывисто вздыхала, пока я окончательно не проснулся. Стоило мне открыть глаза, как она несколько раз подряд звонко поцеловала меня в щеку, в лоб, в губы и обозвала засоней. И вдруг, не переставая улыбаться, начала рассказывать, как она любит меня и какой у нас будет замечательный малыш. Только тогда я вспомнил, что сделал ей предложение.

"А где мы поженимся? — деловито осведомилась она. — Здесь или в Англии?"

"Как ты хочешь?" — спросил я.

Поразмыслив немного, она сказала: "Наверное, надо зарегистрироваться здесь. Год — это ведь большой срок. Вдруг малыш родится за это время? А потом обвенчаемся в Лондоне".

"Ты — православная, — напомнил я. — Могут быть проблемы. Хотя это разрешено".

Она удивилась: "Я?! Да ты что! Я вообще не крещеная. Я ведь родилась при социализме. Мои родители только недавно окрестились".

"И ты так живешь?"

"А что такого?"

"Дьявол забирает души, которые не принадлежат Богу", — я произнес это с улыбкой, потому что знал наверняка: дьявол забирает не только такие души.

Но она вдруг испугалась и жалобно спросила: "Это действительно так или ты меня стращаешь?"

Я успокоил ее как мог и процитировал слова апостола Павла, что "жена неверующая освящается мужем верующим". Но еще долго она поглядывала на меня с тревогой. Я даже не решился сказать, что католические браки — нерасторжимы. Вдруг это привело бы ее в еще больший ужас?

Чтобы чем-то отвлечь ее мысли, я предложил ей побродить по магазинам, пока я буду вести уроки, и подобрать себе наряд. И мне заодно. Она озабоченно призналась: "Ой, Пол, я не умею выбирать мужские костюмы!"

Я насмешливо напомнил: "Девочка, ты была замужем".

Ее это ничуть не смутило: "Ну и что? Мы были совсем детьми. Нам все покупали родители".

Я спросил то, что давно меня волновало: "Зачем дети женятся? Ты так его любила?"

Она беспечно откликнулась: "Понятия не имею! Теперь мне кажется, что совсем не любила. Вот ты — это совсем другое… Я так люблю тебя, что у меня в голове мутится…"

И меня сразу увлекла волна страсти…

Я верю ей. И все равно мне хочется, чтобы этот несчастный мальчик умер — тогда он уже никогда не вернется. Как Джейн. Еще с большим нетерпением я жажду смерти Режиссера, но это невозможно, пока я сам жив.

По дороге в лицей, то и дело запинаясь о небольшие плиты, которыми выложена ведущая к нему аллея (их в России почему-то всегда, повсеместно укладывают неровно!), я думал, смогу ли защитить ее, если угроза от Режиссера станет по-настоящему велика? Способен ли я пожертвовать собой? И на каждый вопрос отвечал себе — да. Да, да, да. В этом нет никакого геройства и уж тем более позы. Просто именно к этому я шел всю свою жизнь. Что могу я совершить большего, чем избавить мир от самого себя, тем самым спасая лучшую из женщин?

Сегодня с утра прошел дождь, а еще вчера был по-летнему сухой день, и земля грела нас в том полудиком поле, где мы спали. Вчера я был счастлив, как ребенок, попавший в райский сад и беспрепятственно вкушающий плоды. Русские песни сменились стрекотанием кузнечиков, где-то высоко-высоко над землей пела крошечная пичуга — ее тельце растворилось в ослепительной синеве, а голос все жил, отзываясь во мне трепетом. Это была Россия — неухоженная, бестолковая, с граблями в сенях, на которые непременно наступаешь, но надо всем этим звенел ее дух — так близко к Богу, что другим и не дотянуться.

Я запинался о выступы, вспоминая все это, и внезапно понял, что русские просто не видят того, что увидел вчера я. Когда под ногами столько луж, трудно заметить небо над головой. И мне подумалось: может, надо просто показать им это небо? И тогда им захочется высушить лужу, ведь его отражение в ней получается грязным.

Одержимый этой идеей, я пришел на урок в тот самый класс, где учится непредсказуемый мальчик Игорь Анисимов. Теперь при встречах он улыбается и то и дело подходит с каким-нибудь вопросом. Но я по-прежнему слегка недолюбливаю его, ведь он попытался унизить меня в глазах моей любимой. Она тогда говорила, что я ответил ему так, будто он был проходимцем, привязавшимся ко мне на ступенях моего Букингемского дворца.

Урок я начал с того, что предложил им отправиться на прогулку. "Далеко?" — лениво спросил кто-то из них. Я ответил на английском: "Я хочу показать вам одну былинную страну. Она вся, как сине-зеленый самоцвет, потому что в ней много рек, а тайга беспредельна, как океан. И надо всем этим — самое чистое небо, освященное самим Богом. Когда здесь наступают темные времена, то это — тень от креста падает на землю. Вы ведь все знаете, что Господь испытывает как раз тех, кого любит. И чтобы попасть в его царство, надо пройти через эту страну. Через ее великую радость и великое страдание. Давайте же хотя бы начнем этот путь…"

Пока говорил, я старался смотреть в глаза каждому. Но многие отвели взгляд. Они мне не верили. Ведь я был иностранцем и не собирался оставаться здесь. И наверное, не имел права учить их любить свою страну. Всегда легче любить издали, чем живя бок о бок.

"Нет такой страны, мистер Бартон, — не вставая, сказал Игорь Анисимов. — Может, когда-то и была… Но нет больше ни чистых рек — их загадили, ни самоцветов — их продали за границу. А тайга редеет день ото дня. И вместо Божьего знамения над Сибирью озоновая дыра. Уезжайте скорее, мистер Бартон, здесь нельзя жить".

Да, примерно так он мне и ответил. Правда, на русском.

"А вы? — спросил я. — Вы тоже уедете?"

Он с гордостью заявил: "Отец отправляет меня учиться в Оксфорд".

Меня так и передернуло. Ведь я-то закончил Кембридж, Оксфордский университет называли не иначе, как "другое место", не желая примириться с тем, что они на несколько десятилетий раньше получили право присуждать степень доктора философии. Сам того не подозревая, бедный мальчик возбудил во мне еще большую неприязнь.

"Кто же останется здесь?" — поинтересовался я.

Его ответ показался мне верхом цинизма: "Одни дураки да пьяницы. Ну и нищие интеллигенты, которым просто уехать не на что".

"А что бы вы сказали, если б я остался здесь?"

Он даже не поразился. Он сразу рассмеялся, потому что не мог и допустить, что мои слова могут являться чем-то иным, кроме как шуткой.

"Нет, мистер Бартон! — воскликнул он. — Вы этого не сделаете. Вы же разумный человек".

Остальные тоже загалдели, посмеиваясь. Тогда я заговорил со всей возможной невозмутимостью: "Что вас так развеселило? Разве в России не нужны грамотные учителя английского языка?"

Вдруг одна девочка — Света Дронова — вскочила и выкрикнула чуть ли не со слезами на глазах: "Да что вы знаете о России, мистер Бартон?! Вы — хороший человек, просто вы не понимаете. Вы посидели бы без зарплаты, как наши учителя… Вы вон в таком костюме ходите, какой мой отец только по телевизору видел. Одни ваши туфли стоят, как несколько маминых зарплат, а она тоже учитель! И стаж у нее не меньше вашего. Вы о сегодняшней России понятия не имеете, мистер Бартон! Потому что это сплошная нищета, а вы с ней не соприкасаетесь. Нищета и унижение. Игоря вон отец в Оксфорд отправляет, а я даже в наш университет не поступлю, потому что для этого такие деньжищи нужны! И мои пятерки там никого не интересуют…"

Конечно, я передаю все своими словами, ведь она высказала это по-русски и довольно сбивчиво. Замолчав, она выбежала из класса. Я не стал ее удерживать, но, дав задание классу, пошел за ней следом. Я отыскал ее все на том же четвертом этаже. Почему-то все ученицы бегают поплакать именно сюда. Может, здесь сохраняется теплая аура их детства, окунувшись в которую легче успокоиться? Она стояла возле самого окна, забравшись под воздушные белые занавески, которые окутали ее подобно фате. Я приподнял их и пролез к ней.

"Простите меня, мистер Бартон", — не поворачивая головы, пробормотала девочка.

"Что же делать? — спросил я, глядя в окно, за которым опять накрапывал дождь. — Ты здесь родилась. Ты все видела. Может, ты знаешь, где выход?"

Она угрюмо ответила: "Выхода нет. Знаете, в метро так пишут. Выхода нет".

Я вспомнил, что уже много лет назад такие надписи в лондонском метро заменили на другие, не столь безнадежные: "Выход на противоположной стороне". Говорят, после этого сократилось число самоубийств.

Девочке я сказал: "Откуда ты знаешь? У вас нет метро".

"Тем более, — ответила Света. — Для провинции все еще хуже. Всем — фигу, нам — две".

"Ты не веришь в лучшее? — мне было трудно говорить с ней, используя свой скудный словарный запас, но я старался.

Она спокойно призналась: "Все меньше. Мои родители не дождались этого лучшего, и бабушки с дедушками тоже, и до них. Я видела вашу подругу, мистер Бартон. Ту, что сидела у нас на первом уроке… Она ведь русская? Сразу видно. Она так бедно одета".

"Бедно?!"

Я действительно был поражен. Я не замечал этого. Мне казалось, она выглядит как принцесса. Правда, одежды у нее было маловато и однажды я даже сказал ей об этом. Но мне и в голову не приходило, что она может чувствовать себя плохо одетой.

Пока я клялся себе накупить ей целый ворох нарядов, как обещал, Света сказала: "Увезите ее отсюда, если можете… Игорь правильно сказал: нет той страны, о которой вы говорили. Да наверное, и никогда не было. По крайней мере, никто уже не помнит…"

Примерно такой состоялся у нас разговор. Я слушал эту девочку, и мне казалось, что она живет уже несколько веков и тащит на своих плечах бесконечную усталость этой земли. Что именно ее насиловали монголы, французы и немцы. Что это ее, крепостную, хлестали плетьми, а позднее гнали на Соловки. И она шла с одной винтовочкой под артиллеристский обстрел, спасая свою Родину, потому что другого выхода как не было, так и нет. Так, может быть, уже пора отдохнуть ей в тихом садике, полном роз на заднем дворе аккуратного дома?

Когда раздался звонок, она вдруг всполошилась: "Вы идете, мистер Бартон? Сейчас же митинг!"

Я понятия не имел ни о каком митинге. Мешая два языка, видимо, чтобы я лучше понял, Света объяснила, что старшеклассники организовали митинг в защиту нынешнего директора. Оказывается, какой-то влиятельный чиновник пытается протолкнуть на его место свою жену. Дети решили публично выразить протест и пригласили телевидение.

Мне сразу вспомнилось, как в Лондоне мы с учениками участвовали в подобной акции, когда консерваторы закрыли целый ряд шахт. Теперь это происходит и в России, и шахтеры тоже протестуют, но их никто особенно не поддерживает, потому что всем одинаково плохо, а выступить так организованно, как они, могут далеко не все.

"Так вы идете?" — нетерпеливо позвала моя ученица.

И я ответил: "Да, конечно. Я иду".

Глава 22

Впервые я ходила по магазинам с такой кучей денег. Кажется, все понимали это с первого взгляда, потому что я непроизвольно прижимала сумочку к животу. Потом я спохватывалась и отпускала ее, но вскоре она снова оказывалась в безопасности.

Оказалось, что потратиться, когда у тебя есть возможность, не так-то просто. Я тряслась над каждой копейкой, как старуха-процентщица. Больше любого наряда мне хотелось сохранить деньги в неприкосновенности.

Обойдя таким образом половину города и в конец измучившись, я решила свалить все на Пола. Я помнила, с какой легкостью он отсчитывал нужные суммы, когда покупал мне обувь. Выделив себе на стакан сока, я выпила его в крытом уличном кафе. Начавшийся дождь лениво стучал по натянутому над головами полосатому, как радуга, тенту. Я задрала голову, чтобы запомнить, как выглядят проступающие сквозь разноцветную материю мокрые пятна, и увидела одну из стен Красного замка. В какой точке города я не оказалась бы, он всюду лез мне в глаза. Я отвернулась, но замок словно испускал невидимый луч, от которого начало свербить в затылке.

"Ты придешь ко мне, я знаю", — раздался внутри меня знакомый голос.

— Да ни за что! — вырвалось у меня.

Я испуганно огляделась, но лишь за одним столиком сидел старик — темноликий и изможденный, как старый еврей Пикассо. И тем не менее он был чем-то неуловимо похож на артиста. Перевернутая серая шляпа лежала рядом, будто он ждал милостыни. А может, так оно и было.

Заметив мой взгляд, он печально растянул губы. Это нисколько не было похоже на улыбку, и я решила, что передо мной не артист. Те приучены притворяться. Пол был прав: мне никогда не стать хорошей артисткой. Я могу сниматься только у одного Режиссера, ведь в его фильмах все так похоже на жизнь…

— О чем вы подумали, сударыня? — окликнул старик немного нетрезвым голосом.

"Сударыня, — повторила я про себя. — Нет, все-таки артист".

Не в силах больше изводить себя загадками, я спросила:

— Извините, вы не артист? Кажется, я где-то вас видела.

— Я — бывший судья, — уже без улыбки ответил он.

— А… Простите.

Судья предположил:

— Может, имели дело с нашей системой? Вот и встречались.

— Ой нет! — я даже вздрогнула. — Бог миловал.

Он согласился:

— Действительно, миловал. А меня вот, представьте, нет.

— Наверное, вы сами это выбрали?

— Нет, — почти выкрикнул старик. — Выбирал тот тщеславный глупец, которым я был в молодости. А мне уже не удалось выбраться из наезженной колеи.

Вспомнив слова Пола о собственной молодости, я осторожно поинтересовалась:

— Вы настолько изменились? Разве так бывает? Ведь природа человека неизменна.

— Может быть, — не сразу согласился судья. — Наверное, и в том прохвосте жила способность к раскаянию. Только она была настолько слабенькой, что он не замечал ее много лет. Слишком много. А теперь я за него расхлебываю, сударыня.

Я неуверенно начала:

— Ну хорошо, а тщеславие и глупость, о которых вы говорили, они совсем ушли? Или все же остались?

— Остались, сударыня, остались. Я научился их контролировать, но изгнать их совсем невозможно. К сожалению, враги преданны нам в жизни больше друзей. Все мое со мной, сударыня.

— Это интересно, — сказала я, думая о своем. — Вы извините, я должна срочно кое-что проверить…

Я бросилась к дому со всех ног. Давно я не бегала так быстро, и все равно каждый метр казался мне бесконечным. Дождь забрызгал подол моего платья, но я заметила это, только сняв его.

Пола еще не было, и я впервые этому обрадовалась. Ворвавшись в комнату, которая условно считалась его, хотя мы спали вместе в другой, я распахнула шкаф и принялась стопку за стопкой вытаскивать вещи, для проверки продавливая их. Кассет нигде не было.

"Он уничтожил их! — запаниковала я. — Мне никогда не узнать…"

Я нашла их в ящике с носками. Не решаясь взять в руки кассеты, я тискала его носки, которые сама стирала, и больше всего мне хотелось, чтобы Пол вошел сейчас и остановил меня. Но его не было. Я закрыла шкаф и медленно побрела в свою комнату. Что-то подсказывало, что я не удивлюсь ничему записанному на этих злосчастных кассетах, ведь я была готова к самому худшему. И я его увидела.

…Выключив телевизор, я ощутила, что опять нахожусь в том же состоянии, как после наркотиков: дьявольский экстаз, в который погрузил первый же фильм, отступил, и теперь тошнота выворачивала меня наизнанку.

Меня рвало так долго, что казалось, кровь хлынет горлом. Возможно, я даже потеряла сознание, или оно просто помутилось до того, что я не могла вспомнить, как оказалась на полу в коридоре. Добравшись до ванной, я включила воду и, с трудом раздевшись, перевалилась через бортик. Когда воды набралось достаточно, я ушла в нее с головой, но у меня не хватило мужества там остаться. Режиссер не изгнал из меня страха. Все мое было со мной. И то чудовище, что снимало эти фильмы, все еще жило в душе Пола. Омерзительное чудище Уинделстоунского ущелья…

— Я должна его увидеть…

Словно очнувшись, я подскочила и, выдернув пробку, наспех вытерлась. Простуда меня не пугала. Она была самой ничтожной из всех неприятностей, которые могли со мной произойти.

Я еще не знала, о чем хочу спросить Пола. Сомнений в том, что именно он — автор этих фильмов быть не могло: в титрах значилось его имя. Я твердила его про себя, спасительное заклинание: Пол Бартон, Пол Бартон. Человек с красивым именем и уродливой душой.

"Пол?! — изумилась я. — Это я говорю про моего Пола?"

Мне представилось его тело, дрожащее от возбуждения. Большое, ненасытное тело. Много раз пережитое с ним наслаждение отозвалось в животе сладким спазмом, настолько сильным, что меня согнуло пополам. Я бежала по улице, потемневшей от дождя, и внутри меня было так же темно. И маячивший где-то впереди Пол больше не был моим светом. Я вообще не знала, кем он был…

Возле самого лицея я пришла в себя от неожиданности — большой двор был заполнен детьми, которые что-то выкрикивали и чего-то требовали. Одновременно со мной подъехали телевизионщики. Они выскочили из машины, как группа захвата в американском боевике, — разом распахнув все дверцы. Я пошла за ними следом, и хотя они метались перед глазами со своими камерами, сразу увидела Пола. Он стоял среди малышей, как многодетный отец, и какая-то девочка доверчиво держала его за руку.

"Отпусти! — захотелось мне крикнуть ей. — Беги от него, пока не поздно".

И вдруг сама побежала, испугавшись, что он заметит меня. Я метнулась к толпе старшеклассников и скрылась за их спинами. Что вызвало во мне такой панический страх? Пол не сказал мне ни одного грубого слова, его ужаснула одна только мысль о том, что он может поднять на меня руку… Он столько уже простил мне за этот месяц… Но сейчас я скорее вошла бы в камеру пыток, чем вернулась к нему.

Я перевела дыхание, только уткнувшись в красную стену. Замок был тих, но я знала, что Режиссер ждет меня. И уверен, что я приду.

"Что ж, — храбро решила я, — он-то по крайней мере честен".

Только я дотронулась до мокрой меди, как дверь сама подалась. Режиссер стоял на пороге и смотрел на меня безо всякого торжества, которого я опасалась.

— Наконец-то, — глухо сказал он и втянул меня внутрь. — Я так ждал тебя!

— Я не думала, что приду, — призналась я.

— Великолепно! — без иронии воскликнул он. — Значит ноги сами тебя привели.

— Не говори так, пожалуйста. Я вообще не хочу говорить. Можно мне горячего чая?

Режиссер потащил меня в зал, прокричав на ходу: "Горячего шоколада, живо!" Ему даже в голову не пришло, что я могу и не захотеть шоколада.

— А еще лучше грога, — осенило его, и он звонко завопил на весь зал: — К черту шоколад! Мы будем пить грог!

— Кому ты говоришь? Здесь кто-нибудь есть?

Он быстро кивнул:

— Здесь всегда кто-нибудь есть. Ты пришла…

— Послушай, это ничего не значит! Я оказалась тут случайно.

Режиссер опять понимающе закивал:

— Ноги привели. В этом-то и заключается главное. Тебя привел инстинкт.

— Ты, как Пол, — неожиданно сказала я. — Ты тоже изучаешь инстинкты. Пол Бартон. Ты знаешь такого режиссера? Кто бы мог подумать! Он тоже режиссер…

Он раздраженно перебил меня:

— Пол Бартон давно уже не режиссер. Ему не хватило духа довести все до конца. Он струсил. Выдохся. Состарился. Странно, что Бартон все еще жив.

— Ты видел его фильмы?

Нервно оглянувшись, Режиссер поискал взглядом официанта, потом неохотно признался:

— Видел.

— Наш фильм будет таким же?

Его будто подменили — разъяренное животное на миг оскалило свою пасть. Он заорал:

— Нет! Я не снимаю кино, как кто-то! Даже если это сам Пол Бартон!

— Сам Пол Бартон? Ты так высоко его ценишь?

Ярость с шипением уползла в нору, голос Режиссера зазвучал почти ровно:

— Он — гений. Новатор. Так, как он, никто не снимал в английском кино. А может быть, и в мировом. К сожалению, сейчас его фильмы запрещены почти во всем мире. У вас — нет. Потому что у вас его просто не знают. Где ты видела его фильмы?

— Неважно, — ответила я. — Они отвратительны.

— Согласен. Его гений был от дьявола. Бартон решил изгнать из себя дьявола и перестал быть гением.

— Разве гений и злодейство совместимы?

— Уж поверь мне! Вы готовы цитировать своего Пушкина, как Библию. Однако, разве Наполеон не был гением в своем деле? Но кто решится назвать его гений добрым? Гордыня сама по себе уже зло. Чаще всего гений знает себе цену, и это уже — гордыня. Пол Бартон ценил себя очень высоко. А потом произошел ряд каких-то нелепых случайностей, и все пошло прахом.

Я насторожилась:

— Ты знал его в семидесятые? Он ведь намного старше тебя.

Режиссер напыщенно воскликнул:

— О, я знал его, как никто другой! И знаю до сих пор…

— Я и не подозревала…

— Потому что ни он, ни я не хотели этого.

— Вы встречаетесь?

Внезапно он захохотал так громко, что, казалось, даже искусственные цветы на стенах съежились:

— Да мы и не расстаемся!

— Он… он… Ты рассказал ему, что я у тебя снимаюсь?

Режиссер уклончиво повел головой:

— Мы много говорили о тебе. Бартон склонен видеть в тебе пушкинскую Татьяну. А я думаю, что ты уж скорее Настасья Филипповна. Правда, еще не осознавшая своей неотразимости.

— Я не похожа ни на одну их них! Я — это я! — мне пришлось даже кулаки сжать, чтобы голос прозвучал достаточно убедительно.

— Великолепно! — вскричал он. — Да черт возьми, где наш грог?!

Он умчался куда-то, оставив меня в полном смятении. Кажется, я все же простудилась под дождем и перед глазами стоял какой-то туман, а в ушах шумело, будто я наконец достигла незнакомого британского берега и чужое море волновалось у моих ног. Его волны окатывали меня то холодом, то жаром. Когда Режиссер принес горячее питье, я уже совсем плохо соображала и потому выпила все залпом. Он не выказал удивления, и это проявление невозмутимости навело меня на мысль, что, может быть, Режиссер все-таки соотечественник Пола. Хотя чаще он казался чересчур безумным для англичанина.

— Сегодня мы снимаем финальную сцену, — сообщил он. — Ты должна будешь вонзить в человека нож. Не бойся, в постели будет лежать манекен. Ты прокрадешься в спальню, на цыпочках подойдешь к кровати и, без промедления, ударишь ножом. Потом упадешь на пол, будто лишилась чувств. О'кей?

Я вздрогнула, услышав в том, как было произнесено последнее слово, знакомое придыхание. "Может, все англичане произносят это одинаково?" — в замешательстве подумала я. И пожаловалась:

— Режиссер, я плохо себя чувствую. Может, мы снимем это в другой день?

— Нет, сегодня. Это может получиться только сегодня, — твердо произнес он. — Это хорошо, что тебя лихорадит, так и должно быть, когда идешь на убийство. Следуй за мной…

Он провел меня сумрачным коридором к витой лестнице, и мы долго спускались в ту часть замка, где я еще не была. Здесь не было окон, а свет исходил как бы от самих стен, но был тускл настолько, что я с трудом различила очертания большой кровати с балдахином.

Режиссер сообщил веселым шепотом:

— Вот здесь все будет проистекать!

— Почему ты шепчешь? Ведь в постели кукла?

— Я настраиваю тебя, — важно пояснил он. — Создаю атмосферу. Вот нож.

Он указал на низенький пуфик в углу. Кинжал положили на него просто так, безо всяких ножен и шкатулок. Режиссер подтолкнул меня в спину:

— Бери же его!

— Нас снимают? — спросила я на всякий случай, хотя уже знала ответ.

Утруждать себя очередным объяснением Режиссер не стал. Кивнув мне, он отступил в другой угол и смешался с полумраком. Растаял в нем. Конечно, на самом деле он стоял там, прижавшись к стене, просто у меня темнело в глазах от нараставшего жара.

Вспомнив, что пора действовать, я неслышно пересекла толстый ковер, отделявший меня от кинжала, и осторожно взяла его. Он был удивительно теплым, и его рукоятка показалась мне конечностью какого-то зверька, которого я случайно ухватила в темноте.

"Ничего страшного, — сказала я себе. — На этот раз надо действительно сыграть. Посмотрим, что у меня получится".

Мне было не по себе вовсе не от того, что предстояло ударить ножом куклу. Но впервые я делала это в полном одиночестве. Ни Режиссера, ни кого-либо из актеров, ни операторов не было видно. И все же я постоянно ощущала на себе их взгляды. Все они следили за мной, и это было неприятно. Мне казалось, что все мои движения неловки, даже неуклюжи, что вовсе не так должен подкрадываться настоящий убийца. Но Режиссер не одергивал меня и не делал никаких указаний.

"Он хотел естественности, — с отчаянием подумала я. — Вот, пожалуйста. Я такая и есть. Все, как в жизни".

Тело, прикрытое одеялом, выглядело живым. В какой-то миг мне даже почудилось, что кукла вздохнула. На лице ее густо лежала тень, чтобы разглядеть его, мне пришлось бы наклониться, а это уже выглядело бы, как жутковатая причуда маньяка. Удержав позыв оглянуться на Режиссера, я подняла кинжал над головой и, собравшись с духом, ударила в то место, где предполагалось сердце.

"Мне надо упасть", — вспомнила я, но не смогла оторвать взгляда от торчавшей в одеяле рукоятки.

И вдруг увидела, как возле золотистого круга расплывается темное пятно. Я смотрела на это пятно и медленно опускалась в ту мягкую спасительную пучину беспамятства, которая затягивала меня уже не раз. Но прежде, чем уйти в нее окончательно, я, уперевшись руками в край постели, склонилась над лицом убитого. И узнала Пола.

Когда я очнулась, не оказалось ни кровати с балдахином, ни человека на ней, ни даже самой комнаты. Я лежала на диване в каминном зале, укрытая теплым пледом, а Режиссер, не сняв очков, дремал рядом в кресле. Стоило мне шевельнуться, как он встрепенулся и, с трудом удержав зевоту, проговорил:

— Великолепно! Вот ты и снова с нами. Где ты ухитрилась так простудиться?

— Что с Полом?! — голос у меня оказался охрипшим.

Склонив к плечу голову, Режиссер вкрадчиво спросил:

— С каким Полом?

— Да ты ведь знаешь с каким! С Полом Бартоном. Это правда? Ты заставил меня убить его?!

Он суеверно отмахнулся:

— Что еще за ужасы? Ты кого-то убила?

— Где Пол? — я скинула плед и вскочила, но Режиссер так толкнул меня в грудь, что я упала обратно и скорчилась от боли.

— Не кричи, — спокойно посоветовал он. — Что за истерика? Я понятия не имею, где какой-то Пол Бартон! И вообще впервые слышу это имя.

— Ты… ты… не знаешь Пола Бартона?

Он пренебрежительно мотнул головой:

— Не знаю. А кто это такой? Нобелевский лауреат? Олимпийский чемпион? Кто такой Пол Бартон?

— Это мой муж, — ответила я противным жалким голосом.

— Великолепно! Ты еще и замужем? Какая гадость… Ты меня разыгрываешь. Я хотел дать тебе великое будущее, а ты, заурядная баба, предпочла выскочить замуж.

Я сделала последнюю попытку выудить из него правду:

— Подожди, пожалуйста. Ты помнишь, как мы снимали финальную сцену? Кто лежал на кровати? Мне показалось…

Договорить я не смогла. В народе в таком случае говорят: язык не поворачивается. Режиссер, дожидаясь, мучительно наморщил лоб, потом пожал плечами:

— Детка, мы еще не снимали финальную сцену. Я хотел обсудить ее с тобой. Вернее, предоставить все тебе. Ты знаешь, что у тебя есть выбор. И что лишь одному из героев достанется все: и жизнь, и женщина… Ты должна решить — или звездный свет, или садик с розами.

— Иллюзия или счастье, — уточнила я.

— О детка! Ты и сама не знаешь, в чем оно — твое счастье…

— Уже знаю. Я ведь чуть не стала художницей, Режиссер. Ты это знал? А может, еще и стану… Так вот, у меня хорошо развито воображение. И я представила… То и другое. Знаешь, я так хорошо представила, что мне даже не пришлось раздумывать. Все решилось само.

Он заерзал и торжествующе улыбнулся:

— Так вот почему ты прибежала ко мне под дождем!

— Да, Режиссер. Я торопилась сказать тебе: нет.

— Нет? — растерянно переспросил он совсем, как Пол.

— Нет.

— Это ты только сейчас так решила. Ты пришла с другими намерениями.

— Что ж, если и так?

Он опустил голову, и я впервые заметила, что его красивые каштановые волосы сильно поредели на макушке. "Скоро он будет, как Пол", — злорадно подумала я. Выпрямившись, Режиссер бесстрастно произнес:

— Поздно, детка. Твоего Пола все равно больше нет.

Я даже спросить ничего не смогла, только смотрела на него во все глаза. Он продолжил:

— Ты убила его. Нет, совсем не так, как ты думаешь. И я не заставлял тебя… Ты сама пришла ко мне и пробыла здесь всю ночь.

— Ночь?!

— Ну да… Ты, конечно, была в беспамятстве, но пойди объясни это Полу. Его убила эта ночь ожидания. Утром зашла твоя тетка. Ты, кстати, не с расчетом на это дала ей ключ? Она увезла его в больницу. Но его вряд ли спасут… Он не хочет жить. Да куда ты бежишь? — крикнул Режиссер мне вслед. — Слишком поздно!

Уже у порога я все же спросила:

— Как ты все это узнал?

Казалось, он искренне удивился:

— Мне ли не знать?

За сумрачными стенами замка поджидал солнечный полдень. Сбитые вчерашним дождем листья успели подсохнуть и громко хрустели под моими ногами. В этом звуке не было отчаяния. Жизнь не кончается от того, что одни листья сменяются другими. Пол не мог умереть в такой день. В нем было столько сил, что он сумел прожить сорок семь лет, борясь с самим собой. А я испугалась размаха этой битвы. Я побоялась быть раздавленной и теперь чувствовала себя дезертиром, бросившим раненного друга.

"Друг, — впервые я думала о нем так. — Он — мой единственный друг. И возлюбленный. И муж. И отец моего будущего ребенка… Нет, он не может умереть!"

Я позвонила Рите из первого же автомата. Телефон у нее был с собой даже в постели, и я достала ее без труда.

— Где он? — крикнула я, не сомневаясь, что она узнала мой голос. — В какой больнице?

— В "кремлевке", — ответила Рита ледяным тоном.

— А ты где?

— И я здесь же.

— Что с ним, Рита?

— Инфаркт. Знаешь, что это такое? Это когда сердце разрывается от боли.

Я не стала оправдываться. Бросив трубку, я пустилась бегом по красной от рябин улице, ведущей от замка прямо к больнице. Было нечто зловещее в том, что они находились на одной прямой, и если б Пол смог подойти к окну, то увидел бы высокие стены, увенчанные зубцами. Но Пол вряд ли сейчас мог ходить.

"Он жив, — твердила я, заставляя себя бежать все быстрее. — Главное, что он жив".

Рита курила на крыльце, и я бросилась к ней. Не дав мне открыть рта, она отхлестала меня вопросами:

— Нагулялась? Весело играть с чужим сердцем? Зачем ты явилась? Что ты можешь сказать ему? Где ты шлялась всю ночь?

— У меня была высокая температура, — задыхаясь, пробормотала я и поняла, что это меня не оправдывает.

— И враз прошла? Не рассказывай сказки!

— Где Пол?

— В реанимации, где ж ему быть?

— Я хочу к нему.

Рита громко засмеялась, дохнув на меня дымом:

— Тебя не пустят, Томочка. Первое, о чем он попросил, когда пришел в себя, это чтоб тебя не пускали. И меня тоже… Не веришь? Он им денег дал!

— Я все объясню ему. Он мне верит.

— О, Господи, — вздохнула она и окинула меня незнакомым холодным взглядом. — Что в тебе такого, хотела б я знать? Кроме того, что тебе двадцать лет… Или для мужчины этого достаточно? Ты хоть представляешь, дурочка, какого ты мужика потеряла?

— Я его не потеряла!

— Ну, если ему понравится бывать в реанимации, то конечно!

Я вновь попыталась оправдаться, хотя меня уже тошнило от этого:

— Я не знала, что у него больное сердце.

— А что ты вообще о нем знала? Кроме того, каков он в постели… Тебя хоть что-нибудь интересовало? Ты фильмы-то его видела?

— А ты видела? — поразилась я.

Она кивнула и безо всякого превосходства сказала:

— Пол давал мне посмотреть. Он безумно талантлив. Безумно!

— А я была в шоке…

— Еще бы! На это он и рассчитывал. Я думаю, ему надо вернуться в кино. Я помогла бы ему… В финансовом плане. Конечно, теперь он будет снимать по-другому и о другом… Но талант все равно проявит себя.

Я хотела было сказать, что сейчас не время об этом, хотя, с другой стороны, о чем еще мы могли с ней говорить?

Кажется, у меня опять начинался жар, потому что в ушах загудело, а кости начали разламываться, точно воздух внезапно обрел вес и давил на меня, норовя расплющить. Рита давно ушла, а я все сидела на подоконнике напротив двери, за которой был Пол.

— Он не захочет тебя видеть, — сказала Рита на прощание так буднично, словно сообщила температуру за окном.

Я промолчала. Спорить с ней у меня сил уже не было, да и что я могла на это возразить? Мне просто не верилось, что Пол может отказаться от меня раз и навсегда. Я душила мысль в самом зародыше. А Рите, напротив, хотелось ее взрастить:

— Пол Бартон из тех мужиков, которые терпят, терпят до поры до времени, а потом враз отрежут и все. И ничем их уже не проймешь. Быстро же ты довела его до предела!

Глаза у нее были серые, как у Пола, только другого, стального оттенка. Наедине со мной он так и называл ее — "стальная леди". Перед уходом Рита бросила:

— Ты, конечно, можешь попытаться его разжалобить. Ты такая трогательная девочка, он вполне может не устоять. Только зачем? Чтобы обеспечить ему второй инфаркт? Пожалей, Томка. Просто пожалей.

Она не обняла меня, это вообще не было у нас принято только сочувственно поджала губы и вышла, так хлопнув дверью, что Пол, наверное, услышал в своем болезненном забытьи. Я осталась возле отделения, где он лежал, и все ждала, что кто-нибудь выйдет. Но до самого обеда дверь ни разу не открылась, точно в этом лабиринте, поглотившем Пола, существовали тайные ходы-выходы. Я вдруг испугалась, что его могли куда-нибудь увезти отсюда, а меня не предупредили. Ведь даже Полу не было до меня никакого дела, не говоря уж об остальных.

Но когда привезли на тележке обед, дверь все-таки открылась. Оказалось, что добиться этого проще простого — всего лишь нажать на кнопку звонка. Почему-то я до этого не додумалась…

Боком, придерживаясь за скобку рамы, чтобы не потерять равновесие, я сползла на пол и шагнула к медсестре. Она показалась мне хорошенькой, как Святая Инесса Рибера, и я ужаснулась: "Господи, он только увидит ее и сразу влюбится!" Я могла ненавидеть ее сколько угодно, и тем не менее зависела от нее — все знающей о состоянии Пола Бартона. Я спросила о нем, и медсестра нахально округлила глаза:

— А вы ему кто? Здесь же была другая женщина.

Ее нахальство отразилось во мне, опустошенной, и я ответила:

— Я его жена. А это была моя родственница.

— Понятно, — протянула она. — Состояние средней тяжести. Вам лучше поговорить с врачом… миссис Бартон.

Как я не ослабела, борясь с недомоганием, а все же ее последние слова заставили меня поднять голову. Я горделиво повторила их про себя: "Миссис Бартон. Как звучит!"

— Никогда тебе не стать миссис Бартон…

Я быстро оглянулась и увидела свою Ланю. Она примостилась на том самом месте, где только что сидела я, и, подперев маленький подбородок, печально смотрела своими темными глазищами. Не решившись заговорить с ней при медсестре, которая вполне могла ее и не видеть, я отвернулась, но дверь реанимации уже закрылась.

— Зачем ты так говоришь? — спросила я Ланю. — Хочешь расстроить меня еще больше? Я и так себе места не нахожу!

— Сама виновата, — безразлично отозвалась она и отвернулась к окну.

Я растерялась:

— Что с тобой, Ланя? Ты же всегда поддерживала меня!

— Ты была маленькой. И ты любила меня. А сейчас ты любишь этого мужчину. Ты его называешь своим другом. Вот пусть он тебя и поддерживает!

Не удержав вздоха, я сказала:

— Как раз сейчас он и не может меня поддержать. Ланя, почему ты говоришь о нем в таком тоне? Он тебе не нравится? Со Славой ты хорошо уживалась. А за этот месяц даже ни разу не появилась.

— Я все время была рядом, — ответила она с упреком. — Только ты никого не замечала, кроме этого англичанина. Слава не отвлекал твоего внимания…

— Наверное, я его попросту не любила…

Ланя ничего не успела ответить, потому что с улицы, как смерч, ворвался мой отец. Чуть не пролетев мимо, он ухватился за мое плечо и, не здороваясь, забросал вопросами, совсем как его сестра:

— Что с ним? Живой? Рита мне сообщила… Инфаркт? А точнее? Что стряслось-то? Такой здоровенный мужичина!

— Папа! — взмолилась я. — Не называй его так!

— Да какая разница? — удивился отец. — Он же не слышит! Где он? В реанимации?

Я совсем обессилела под его натиском. Мои родители всегда были настолько энергичными людьми, что я просто меркла в лучах их жизнелюбия.

— Эй, ты что? — испугался отец и, как в детстве, прижался губами к моему лбу. — Да у тебя температура… Что ты изводишь себя, дурочка? Все равно к нему сейчас не пустят. Пойдем, я отвезу тебя домой, а сам буду звонить и сюда, и тебе. Пойдем, пойдем.

Я оглянулась на запертую дверь, Пол скрывался там от меня. Он не хотел меня видеть.

"Может, и нет никакого инфаркта, — с сомнением подумала я. — Ведь он и правда казался таким здоровым… Может, он просто заплатил кому следует и прячется там?"

Это была совершенно идиотская мысль, но у меня так шумело в голове, что она показалась вполне правдоподобной. Пока отец тащил меня к машине, я высказала это ему. Он посмотрел на меня с недоверием:

— Рехнулась, что ли? Твой Бартон, в отличие от тебя, в своем уме, чтобы такие номера выкидывать. Хотя закрутить роман с девчонкой в его возрасте тоже не очень-то благоразумно. Вот чем обычно такое кончается…

Старый папин "жигуленок" ни в какую не желал увозить меня от Пола. Я даже почувствовала нежность к этой развалине, которую столько раз проклинала вместе с отцом. Он и сейчас колотил свободной рукой по рулю и матерился во весь голос, не стесняясь меня. Наконец машина все же завелась, и у меня упало сердце, будто вернуться сюда я уже не могла.

— Давай, я отвезу тебя к матери? — предложил он. — Хоть будет кому присмотреть. Отлежишься.

— А вдруг Пол позвонит? — встрепенулась я. — А меня не окажется дома….

Отец скептически щелкнул языком:

— Как же, позвонит! Ты представляешь, что такое инфаркт? Да еще если реанимировать пришлось… Нет, уж сегодня твой Бартон точно с койки не поднимется.

— Не говори о нем "твой Бартон"!

Он покосился на меня и добродушно буркнул:

— Ладно, угомонись.

Спустя какое-то время отец спросил:

— Вы поссорились?

— Пап, я не могу об этом…

— Ладно. Хотя странно в его возрасте ссориться с девчонкой.

— Он и не ссорился.

— Ну отмалчивайся, отмалчивайся, — оскорбленно кивнул отец. — Кто еще тебе поможет, кроме нас с матерью?

Стараясь смягчить свои слова, я погладила его твердое плечо с выпирающей косточкой:

— Мне не надо помогать. Пол вернется.

Отец ничего не сказал и только возле моего подъезда, не выключая зажигания, спросил:

— Что ты с ним сделала, дочь?

— Папа!

Он заговорил непривычно серьезно, и мне сразу стало не по себе:

— Я вот представил себя на его месте… Ты сама мне это однажды предлагала. Что такого могла бы мне сделать женщина, чтобы меня с такими деньгами и опытом инфаркт скрутил? Это должно быть что-то гораздо большее, чем открытка с объяснением в любви…

— Я не могу…

— Стыдно? — спросил отец почти шепотом. — Ну, не реви только. Температуру наплачешь. Пойдем, я тебя провожу.

Выключив мотор, он закрыл дверцы и взял меня под руку. Когда мне было лет шестнадцать, папа любил проделывать это на людной улице и озорно нашептывал мне на ухо: "Пусть думают, что ты моя юная любовница!"

Мы поднялись ко мне, и отец по-хозяйски прошел на кухню. Я слышала, как он наливает в чайник воды, хлопает дверцей холодильника. Когда он крикнул: "А где малина? Мы же тебе давали!", я подумала, что голос у Пола куда моложе. Я легла на спину и шепнула зависшему надо мной карлику: "Он вернется, вот увидишь. И я снова не буду тебя бояться".

Неслышно подкравшаяся Ланя ревниво заметила:

— Я тоже умею отгонять страхи.

— С тобой холодно, — ответила я ей. — Ты извини, конечно, но ты ведь не живая.

Она с отвращением передернула плечиками:

— Ты превращаешься в похотливую кошку! Тебе непременно нужно с ним обниматься?

— Да. Непременно нужно…

— Что ты там бормочешь? — спросил отец, присаживаясь с краю. — Сейчас чай будет готов. Зачем ты засунула варенье в посудный шкаф? Еле нашел. Может, все-таки отвезти тебя к матери? Мне пора ехать.

Вместо ответа, который он и сам знал, я спросила:

— Ты позвонишь в больницу?

— Да хоть сейчас…

Он вышел в переднюю, где стоял телефон, и повернулся ко мне спиной. Наверное, опасался, что на его лице может отразиться услышанное. Но ничего конкретного ему не сказали.

— Нормально, — скупо отозвался отец, вернувшись ко мне.

— Ему лучше?

— Лучше.

— Папа!

— Откуда я знаю? Говорят, что опасности нет. Бедный парень…

Он впервые так назвал "моего Бартона", и его сочувствие горячо растеклось во мне.

— Ну, чего ты опять ревешь?! — рассердился отец. — Лежи спокойно, сейчас чай принесу.

Он напоил меня, укрыл и, пометавшись по комнате, наконец сел рядом.

— Допивай, — буркнул он, потом заговорил, разглядывая ковер на полу. — Сегодня у нас в отделении был праздник. Американцы усыновили одного мальчика с церебральным параличом. Ты представляешь, что такое церебральный паралич? А он еще и ногу ухитрился сломать, пока они документы оформляли… Никто из наших не верил, что они на самом деле его заберут. А утром пришли два таких жизнерадостных толстячка, типичные американцы, интеллект, наверное, куриный, а вот поди ж ты… Мы столько носимся со своей великой русской душой, а американцы усыновляют наших инвалидов. И ведь лечат их там, деньги тратят! Как это объяснить, дочь? Что с нами происходит?

— Я не знаю, пап, — меня всю трясло и без этого разговора, но отец никак не желал оставлять меня в покое.

— Значит, не скажешь, что с ним сделала, — произнес он, не спрашивая, а раздумывая. — Ладно, сердобольная русская женщина, поправляйся! Мне пора.

Он поднялся, но я успела схватить его за руку.

— Не надо так, пап! Мне и без того плохо.

— Вижу, что плохо, — спокойно подтвердил отец. — Но тебе станет легче, когда спадет температура. А ему?

Стоило отцу уйти, как Ланя улеглась рядом, и я не смогла прогнать ее, несмотря на то, что она мне жутко мешала, хотя и не занимала много места. От нее веяло холодом, и меня колотил озноб. Я куталась и шептала в складки пододеяльника, пропитавшегося любимым запахом: "Пол… Мой Пол… Увидимся…" Засыпая, я услышала, как кто-то говорит: "Дикая скачка и безумство на крыше — разве в этом счастье? Что ты, девочка! Вот засыпать и просыпаться, всей кожей ощущая тепло именно того человека, которого ты хочешь…"

Я уснула, так и не дослушав фразу, но бой часов разбудил меня. Торжественный и оглушительный, как набат. Еще не открыв глаза, я сосчитала удары — ровно двенадцать. И только тогда вспомнила, что в моем доме никогда не было часов с боем. Что же тогда возвестило о приходе полночи?

"Все чудеса кончаются в полночь…"

Свет фонаря под окном окрасил часть потолка голубоватым светом. Свесив с дивана голову, я смотрела на это мертвенное сияние и понимала, что опять очутилась в другом мире. Здесь не могло быть того седого джентльмена, что померещился мне среди сосен… Игра теней? Обман зрения? Здесь не могло быть голубого платья — с последним ударом часов оно наверняка превратилось в лохмотья. Здесь не могло быть счастья…

Здесь я чувствовала себя совершенно здоровой.

Глава 23

Пол Бартон лежал, пригвожденный к постели капельницей, и думал о себе: "Живучий же он, этот Пол Бартон. Ничто его не берет…" Он больше не мог думать о себе в первом лице, потому что его "я" умерло сегодня ночью в пустой квартире. Умерло, как то чудище, уже из русской сказки про аленький цветочек, от того, что его возлюбленная так и не вернулась ни на закате солнца, ни на восходе…

Вчера был день его Большого Поражения. Сначала разогнали их митинг. Он не верил, что на детей могут замахиваться резиновыми дубинками, однако это произошло. Их не били, просто замахивались, пытаясь загнать в школу, но Пол все равно старался закрыть каждого. И один раз ему прилетело по ключице, как раз по левой, она болела до сих пор, и эта боль сливалась с той, что жила чуть пониже. Его ударили случайно, просто Пол оказался намного выше милиционера, и тот не рассчитал. Все были слишком разгорячены: школьники откровенной несправедливостью, а власти разраставшейся митинговой эпидемией. В области бастовали шахтеры, учителя, врачи… Никто и не думал возиться с их проблемами, наверху занимались тайными переводами денег на собственные счета в швейцарские банки, но у людей все еще хватало сил требовать своего.

До приезда в Россию Бартон и не представлял, что можно, оказывается, месяцами не выплачивать зарплату целой стране, и та ухитряется как-то существовать. Россия не поддавалась пониманию. Об этом писал один их поэт еще в девятнадцатом веке и призывал просто верить в свою страну. С тех пор ничего не изменилось: этот народ до сих пор был жив только своей верой в лучшее будущее, которое и представлял-то смутно. К тому же, эти представления периодически менялись… Пола мучило, что он никак не может вспомнить фамилию того мудрого поэта. Он вообще с трудом запоминал русские имена.

Когда Пол впервые услышал об этом митинге, то обрадовался. Само собой нашлось то, в чем он опять сможет проявить себя. Хоть не героем, но мужчиной. И потом расскажет об этом ей… И она будет им гордиться… И Режиссер навсегда уйдет с его пути.

Но их победили. Пригрозили вообще закрыть лицей и рассовать учеников по обычным школам. "Этого не может быть! — кричал Пол, оглядывая вытянувшиеся лица ребят. — Никто не имеет права!" Кто-то ответил ему так уныло, что Пол сразу поверил: "Да что вы, мистер Бартон! У нас может быть что угодно…"

Все разошлись по классам, а Пол не смог вернуться в свой. Девушки с микрофонами хватали его за руки и напористо допытывались: "Мистер Бартон, какова ваша личная заинтересованность в этом митинге?" Он хотел было ответить и вдруг понял, что не сможет ни слова вымолвить по-русски. Кое-как отбившись от журналистов, он пошел домой, сжимаясь от разочарования и обиды. Хвастаться теперь было нечем, но ему так хотелось вжаться лицом в ее мягкие коленки. И пусть она видит его поредевшие волосы… Пусть седина слепит ей глаза… Но ее пальцы будут поглаживать его, утешая и заряжая жизнью. "Я так люблю тебя, что у меня в голове мутится…" Разве женщины любят только героев?

"А что я знаю о женщинах? — размышлял Пол, шагая к дому. — Кроме нее, у меня и не было женщин. Я был близок, наверное, с целым миллионом, но разве они были в моей жизни? О нет, нет! Она — единственная женщина, как Ева в Эдеме".

А когда вернулся домой, понял, что, может, женщина-то в Эдеме и была одна, да вот мужчин оказалось двое. И она ушла с тем, другим, не разглядев, что он даже не человек…

Нет, сначала Бартон не осознал этого. Ему просто стало досадно от того, что не застал ее дома. Что он промок, а заварить чаю было некому. Что не удалось прижаться к ее коленям.

Пол завернулся в теплый халат и лег на диван. "Я так люблю тебя, — бормотал он, пытаясь найти ее запах, — что у меня в голове мутится…" Он произносил это на двух языках, и на каждом эти слова звучали лучше всех остальных. Наконец Пол затих, забравшись под одеяло, и улыбнулся сну, который уже подкрадывался…

Он проснулся, когда комната наполнилась красноватым отсветом заката. Окна выходили на запад, и Пол часто глядел в ту сторону, где была его Британия, и пытался притянуть ее взглядом. Он не особенно тосковал по родине, зная, что вернется туда. Но ему многого не хватало в плане удобств. Русские легко обходились без тысячи тех мелочей, отсутствие которых делают жизнь европейца невыносимой. Пол не очень страдал, потому что был готов к худшему. Ему рассказывали, что русские до сих пор справляют нужду в земляные ямы. Но Пола так неумолимо тянуло в эту страну, что он и на это был согласен. К счастью, все оказалось не так.

Очнувшись ото сна, он сел и вдруг понял, что она все еще не вернулась. Пол без боязни смотрел на расплывчатое солнце и думал, что она подарила другому тот аленький цветочек, который он ей преподнес. Ей было виднее, кто оказался лучшим садовником. "Ты такой, Пол! — Какой? — Такой…" Может быть, если б она все же сказала — какой, Пол яснее мог бы представить, чего в нем не хватает. Но ее признания были смутны, как те самые русские мечты, о которых она говорила.

"Нет, еще не все кончено, — рассердился он на себя. — Что ты, старик? Совсем ты сдал в последнее время… Она придет еще вон и солнце не зашло. Ей двадцать лет, у нее могут быть какие-то подружки… Если за месяц она ни разу о них не обмолвилась, то это не значит, что их нет. Она обязательно придет".

Но солнце все опускалось, расплющивая эти слова, и в конце концов они превратились в острый ослепительный кинжал, который вонзился в его сердце. Пол задохнулся от боли и мелко-мелко задышал: "Нет, еще не наступила ночь!"

Придумав это новое утешение, он стал ждать, стараясь не шевелиться, чтобы не бередить застрявший в сердце клинок. "Я так люблю тебя, что у меня в голове мутится…" Теперь это на самом деле было так. Он обливался потом и осторожно отирал пелену с глаз правой рукой. Губы его пересохли и болели, но Пол даже подумать не мог о том, чтобы дойти до кухни и напиться. Он знал, что тут же упадет и умрет прежде, чем она вернется домой. Она вернется… Конечно, она вернется…

Пол твердил это так долго, что успела пройти вечность, и солнце снова взошло над землей. На миг он вынырнул из ночного бреда и убедился, что кинжал по-прежнему на месте. Все тело его затекло, и нестерпимо хотелось в туалет, но Пол все еще надеялся увидеть ее до того, как сделает первое движение, и боль, стронувшись с места, пронзит его насквозь.

Много раз звонил телефон, и Пол взглядом молил его: "Ответь сам. Скажи ей, что я жду. Но я могу и не дождаться… Нет, не говори! Не пугай ее. Она вернется и вытащит этот клятый кинжал. Кроме нее, этого никто не сделает".

В следующий раз он пришел в себя, когда защелкал дверной замок. И тут Пол не выдержал. Он начал подниматься ей навстречу. Пол всегда приветствовал дам стоя. А ведь она была не просто дамой. Она была Дамой Его Сердца.

Но это оказалась не она. И когда Пол увидел это, то сам протолкнул кинжал поглубже в рану. Чтобы больше не видеть других лиц. Никогда.

"Зачем понадобилось меня спасать? — с досадой думал он, лежа в реанимации. — Какая же дура эта прилипчивая баба… Она не смела даже прикасаться к этому кинжалу. Я не хочу ее видеть. Я никого не хочу видеть".

Когда к нему заглянул дежурный врач, Пол спросил по-русски:

— Мой портмоне привезли? Где он?

— Не волнуйтесь, мистер Бартон, все в целости и сохранности, — несколько оскорбленным тоном ответил тот.

— Вы можете его дать?

— Естественно, — процедил врач и ушел.

А когда вернулся, Пол вытащил десять фунтов и протянул ему:

— Пожалуйста. Я не хочу видеть женщин. Скажите: нельзя. Всем.

— И той, что вас сюда доставила? — равнодушно спросил врач. — Это она позаботилась, чтобы деньги были при вас. Ведь вас в халате привезли, мистер Бартон. Ее тоже не пускать?

Пол слегка кивнул и отдал портмоне. Не сказав больше ни слова, врач ушел, а Пол закрыл глаза и с безразличием подумал: "Вот и конец". Он действительно не хотел ее видеть. Не ту, что спасла его, хотя и ее тоже, но больше всего ту, что пыталась его убить.

"Должен был выжить только один из нас, — думал он о Режиссере. — Ей хотелось, чтоб это был он, а вышло по-другому. Что же теперь с ним? Я его не чувствую. Но это еще ничего не значит. Он всегда умел меня обхитрить. Иногда годами не появлялся…"

Часы текли белой рекой, что была перед глазами. Бесконечная белая река забвенья, в которую Пол смотрелся и не видел своего отражения. Он ни разу не спросил ни у врача, ни у сестер, приходил ли к нему кто-нибудь. И они сами тоже хранили молчание, оберегая его сердце, которое только училось жить в нормальном ритме. К старушке за стеклянной стеной тоже никто не приходил, и даже, когда она тоненько кричала, няньки редко отзывались. К Полу же они то и дело заглядывали и спрашивали, не нужно ли чего.

— Почему вы не спрашиваете у нее? — не выдержал Пол, когда врач обратился к нему с тем же вопросом. — Я не зову вас.

Доктор ответил тоном гордого нищего:

— Вам и не требуется звать нас, мистер Бартон. Вы платите за уход. А ее мы лечим бесплатно. Ну, а за бесплатно, сами понимаете… Нам даже лекарств на нее не хватает.

— Запишите их в мой счет, — сказал Пол. — Лечите ее.

— Вы — миллионер, мистер Бартон? — без особого любопытства поинтересовался врач.

— Нет, — с удивлением ответил Пол и добавил, как было принято говорить в Англии: — Но мне хватает.

— Если вам не терпится избавиться от лишних денег, помогите лучше девочке из второго бокса. Она почти сирота — отец сидит в тюрьме за убийство матери. В детдоме она заболела гриппом, потом воспалением легких. В районной больнице чуть не умерла… Кто-то сжалился, ее перевели в нашу. Хотя у нас тоже… Реанимация одна на все отделения… Вы понимаете, мистер Бартон? Я не быстро говорю?

— Это я понимаю, — нетерпеливо ответил Пол. — Как зовут девочку?

— Алена Брусова. Что с вами, мистер Бартон? Вам нельзя вставать!

Пол оттолкнул его руку:

— Я знаю эту девочку. Я ее друг.

— Друг?! — недоверчиво протянул доктор. — Почему ж вы не проследили, чтоб ее лечили как следует?

— Да. Да-да. Я виноват. Я немного… забыл о ней.

Врач понимающе кивнул:

— Ну, это бывает с иностранцами. Да, мистер Бартон? Называются друзьями, а потом бросают в беде.

— Помогите, — попросил Пол.

Протянув руку, тот строго сказал:

— Туда и обратно, о'кей? И там не больше минуты. Не хватало вам еще чем-нибудь заразиться.

Пол обнял его правой рукой за плечи и, преодолевая головокружение, пошел по коридору по направлению к выходу. Он еще ничего здесь не видел, кроме своего бокса, ведь его привезли без сознания. Но и глядеть-то особенно было не на что. Добравшись до нужной двери, Пол остановился и несколько секунд смотрел на девочку сквозь стекло.

— Она? — спросил врач.

Вместо ответа Пол попросил его открыть дверь. Алена не спала, и когда они вошли, повернула похудевшее воспаленное лицо.

— Прости меня, — сказал Пол по-английски, уверенный, что она по-прежнему его понимает. — Прости, пожалуйста, я ни разу не проведал тебя.

— Что? — она вздохнула так громко, будто всхлипнула. Он присел рядом и перешел на русский:

— Ты не понимаешь?

— Нет.

— Ты помнишь, кто я?

— Нет, — повторила она и с беспокойством посмотрела на врача, потом опять на Пола. — А кто?

Он взял ее горячую руку и прижал к сухим губам. Врач тронул его за плечо и с подозрением спросил:

— Вы ничего не путаете, мистер Бартон?

— Нет! — ответил Пол так резко, что он отшатнулся. — Ваши детские дома… Что там делают? Она все забыла. Месяц не прошел…

Алена вдруг неразборчиво произнесла:

— Pussy-Cat, Pussy-Cat…

— Can you catch that big, fat rat? — с надеждой подхватил Пол.

— Что она говорит?

— Это детские стихи, — Пол дважды быстро поцеловал маленькую ладошку и повернулся к врачу. — Простите, вы…

Он не дал Полу договорить.

— Конечно, выйду. Только недолго, мистер Бартон.

Когда дверь закрылась, Пол снова прижался к ее руке:

— Ты помнишь, да? Теперь помнишь?

— Тебя зовут Пол, — неуверенно ответила девочка.

— Да, малышка. Пол Бартон. Помнишь, мы играли с тобой…

— В замке! В большом Красном замке! Там столько автоматов! Мы пойдем туда еще?

— Пойдем. Не туда. Я знаю, где лучше. В Лондоне. Ты хочешь жить в Лондоне?

— Что такое Лондон?

— Это… самый красивый город. Там живет королева.

У девочки восхищенно расширились глаза:

— Настоящая?! А у нее есть корона?

— Есть. Ты увидишь королеву.

— Честно-пречестно? — она требовательно сжала его палец.

Пол уверенно пообещал:

— Мы будем здоровы и поедем в Лондон. Я все… придумаю. Ты хочешь?

У нее жалобно задрожали губы:

— Ты не отдашь меня в детский дом?

— Нет, — он виновато сморщился и ощутил острый укол в груди.

Осторожно продохнув, Пол выпрямился. Теперь он не собирался умирать. Он не мог подвести ребенка во второй раз.

Через неделю их обоих перевели в отделения. Правда, в разные. Пол оплатил отдельную палату для себя, Алена же захотела в общую. В одиночестве ей было скучно. Теперь им разрешили гулять по коридорам, и они устраивали частые свидания в большом теплом холле под пальмой, что росла в огромном деревянном ящике. Пол сдвигал кресла и усаживал девочку рядом. С каждым днем она запоминала все больше английских слов, и порой он с завистью думал: "Вот мне бы так… Тогда я не чувствовал бы себя немым…" Дела у обоих шли на поправку, и теперь Пол опасался только, как бы их не выписали в разное время.

Подкараулив, когда в реанимации дежурил знакомый врач, Пол спустился к нему и вызвал в коридорчик, который все почему-то называли "предбанником". Стараясь не опуститься до заискивания, Пол сказал:

— Я хочу увезти девочку в Лондон. Но я не женат. Мне не разрешат. Сколько стоят документы о рождении и смерти?

— Свидетельства? — даже не удивившись, врач назвал примерную сумму.

В уме переведя в фунты, Пол ответил:

— Хорошо. Вы можете это сделать?

— Почему бы и нет? — пожал тот плечами и со злостью добавил: — Третий месяц без зарплаты.

Желая ободрить его, Пол сказал:

— Это доброе дело. Ей будет там лучше. У меня большой дом.

— Почему всем иностранцам так хочется заполучить русских сирот? Объясните мне, мистер Бартон! Русских жен и русских детей. Что вы там с ними делаете? Одни только русские мужчины никому не нужны. Может, сами виноваты? Как вы думаете?

Полу не хотелось обсуждать эту тему. Ни мужчины, ни женщины из России его больше не интересовали. Только один ребенок.

— И еще, — сказал он, — вы можете узнать, когда… как это? Выписывают. Чтобы вместе. Я закрою счет и приду взять документы.

Врач насмешливо сообщил:

— Я уже знаю, когда вас выписывают, мистер Бартон. Сегодня на "пятиминутке" говорили… Этот счастливый для вас день наступит послезавтра. Я попрошу, чтобы девочку тоже выписали… На какое имя оформить свидетельство о рождении?

— Элен Бартон, — не раздумывая, ответил Пол.

В день выписки он вызвал такси и первым делом поехал за своими вещами. В больницу его доставили в одном халате, но позднее кто-то передал одежду. Пол не спросил — она это была или Рита. Всю дорогу до дома, который Пол короткое время считал своим, он молился о том, чтобы не встретиться с ней. Его беспокоило собственное сердце, которое могло подвести оставшуюся в больнице девочку.

Но его молитвы не были услышаны уже в который раз. Не доставая ключи, Пол позвонил, и она открыла. И вскрикнула так тоненько, что он едва удержался, чтобы не броситься и не прижать ее к себе. Он перевел дыхание и спросил:

— Я могу взять вещи?

— Пол, — умоляюще произнесла она, не отступая. Отодвинув ее, Пол прошел в комнату и стал собирать чемодан. Потом достал деньги и, отсчитав, протянул ей:

— За аренду. И за питание. Все было замечательно.

Теперь он легко выговаривал это слово. Она взяла деньги и тут же отложила на книжную полку. Краем глаза Пол отметил, как она похудела, и даже родинки на щеке побледнели. Сердце его сжалось так сильно, что он испугался: "Нет, нельзя жалеть! У меня опять случится приступ… Девочка ждет".

— Пол, ты что, уезжаешь?

— Да, — сухо ответил он.

— Ты прервал свой контракт?

"О! — спохватился он. — Я и забыл о нем".

Она опять позвала:

— Пол! Ты ведь хотел узнать, что такое сибирские морозы.

Вдохнув поглубже, Пол повернулся к ней и ответил:

— Я узнал. У меня вот здесь холод, — он приложил руку к груди. — Зачем еще больше?

— Не уезжай, Пол.

Он засмеялся, откинув голову:

— Тебе не будет кого мучить?

— Прости меня…

— О! — Пол сжал виски, пытаясь сохранить самообладание. — Как ты можешь?! Ты — русская женщина. Ты должна быть доброй! Почему ты так? Зачем — "прости"? Что я должен простить? Что надоел тебе? Что ты не любишь меня? Что я не буду иметь ребенка?

— Я люблю тебя, Пол, — жалобно вскрикнула она. — Я так люблю тебя! Мне больше ничего не надо в жизни… Я это поняла, когда ты… когда тебя…

Она подалась к нему, не страстно, как бывало, а точно ища защиты от него же самого. Пол отшатнулся и, наткнувшись на стул, сел. Чтобы не видеть ее, он впился в лицо руками.

— Почему я не умер? — пробормотал он.

Ее пальцы осторожно отцепляли его руки, одновременно поглаживая, и Пол опустил их. Он хотел ее с такой силой, что у него шумело в ушах. Сердце сжималось и сжималось, но Пол не чувствовал боли, потому что это была пульсация любви.

"Умереть бы… сейчас… глядя в ее глаза…" — мелькало у него в мыслях. Она гладила его лицо так робко, что в пору было заплакать от жалости к ней. Оцепенев, он понял, что не знал ничего лучше этих легких прикосновений.

— Пожалуйста, Пол! Пожалуйста…

Но в этот момент в комнату вошло солнце. Оно ударило Полу в глаза и поразило его так, будто он находился в гробнице Нью-Грендж, куда солнце заглядывает лишь однажды — в день зимнего солнцестояния — и высвечивает единственный покрытый орнаментом камень. Почти с ужасом Пол смотрел на дорожку, полную колыхания воздуха, которая пролегла между ним и ею, чтобы напомнить, каким был закат в тот день, когда она не вернула ему драгоценный цветок…

— Пожалуйста? — выдохнул он и с силой опустил ее руки. — Я тоже говорил: пожалуйста. Ты не услышала. Я не… виню тебя. Я уезжаю.

Пол поднялся и, захлопнув чемодан, потащил его к двери, ничего не видя перед собой. В его словах не было лжи, он действительно не винил ее. Ведь он сам ввел ее в искушение. Если кого и винить, так свою глупую, звериную жадность, которая потребовала, чтобы другое существо было отдано ей целиком.

— Пол! Скажи: "Увидимся"!

На лестничной площадке он прислушался, ожидая, что она еще раз позовет его по имени. Но за спиной была тишина, и Пол вдруг испугался. Он решил позвонить Рите и попросить ее проведывать племянницу, хотя понимал, сколь бестактна эта просьба.

Рита далеко ушла вперед от того интереса, который он вызывал у нее, как человек из другого мира. Пол это понял, когда в больнице ему передали от нее короткую записку на английском языке: "Пол Бартон, вам нужна моя жизнь?" Он только усмехнулся и ничего не ответил, ведь ей и самой был известен ответ. Ему не хотелось лишний раз обижать эту женщину, потому что Алена уже вернула его к жизни, и теперь он радовался, что Рита оказалась рядом в тот день. Он сделал все, чтобы ее оттолкнуть, даже показал свои фильмы. Но Риту они ничуть не испугали. Она принимала его целиком.

Не дождавшись оклика, он защелкнул замок и присел на чемодан, как было принято делать в России перед дорогой. Он долго сидел так, съежившись на неудобном чемодане, как провинившийся пес, которого выставили за дверь. Никто так и не позвал его домой, и Полу пришлось встать и вынудить себя действовать. Он отвез чемодан в аэропорт, чтобы не таскаться с ним по городу, и сдал в камеру хранения. Потом вернулся в центр, закрыл свой валютный счет и отправился в лицей. Все в нем противилось этому визиту, но Пол понимал, что это необходимо.

Ему еще повезло — он пришел во время урока, и коридоры были пусты. Только двое дежурных поздоровались с ним внизу. Он ответил и прошел мимо, потом спохватился и вернулся.

— Как зовут нового директора? — спросил Пол, ни секунды не сомневаясь, что старого давно уже нет.

Так и оказалось. Пол повторил про себя трудное имя — Анастасия Геннадьевна — и через силу поднялся на второй этаж. Узнав его, секретарь поспешно вскочила: "Сейчас я спрошу, мистер Бартон". Он остался ждать в приемной, как занудный проситель, от которого не знают, как избавиться. "Она придумывает предлог, чтобы не принять меня", — подумал Пол, хотя это предположение не имело под собой никаких оснований.

Он ошибся. Распахнув дверь, секретарь мило улыбнулась:

— Прошу вас, мистер Бартон!

Пол прошел в кабинет и в замешательстве остановился. Меньше месяца минуло с тех пор, как он заходил сюда в последний раз, а все изменилось до неузнаваемости: новая мебель, новый линолеум, новые обои… "Лицеисты обучаются на компьютерах позапрошлого поколения, а она всаживает деньги черт знает во что!" — вскипел он, забыв, что это уже не его дело.

Поздоровавшись сквозь зубы, он холодно сказал, глядя в круглое, курносое лицо директора:

— Я вынужден прервать контракт.

Пол не стал лезть на рожон и сослался на свое здоровье. Ему просто некогда было заниматься морализаторством в стране, в которой даже слово "мораль" вызывало недоумение.

— Очень жаль, мистер Бартон, — ответила она, демонстрируя хорошее знание английского языка. — Нашему лицею нужны специалисты вашего уровня.

— Вашему лицею? — не сдержав презрения, переспросил Пол. Не моргнув глазом, директор с нажимом ответила:

— Вот именно. Нашему лицею.

Пол не собирался меряться с этой женщиной взглядом. Он знал, что она победит, ведь Пол Бартон просто обречен на проигрыш. В этой стране, в этом мире, в этой жизни…

— Вы не хотите проститься с учениками? — вежливо осведомилась Анастасия Геннадьевна.

Поддавшись первому побуждению, Пол выпалил: "Нет!". И тут же передумал:

— Да. Хочу.

— Вы можете зайти прямо на урок. Вы ведь, наверное, очень торопитесь нас покинуть?

— О да! Очень тороплюсь.

Все формальности заняли менее четверти часа — урок еще не закончился. Пожав протянутую ему сухую руку, Пол вышел в коридор и, просмотрев расписание, выяснил, что у выпускников шла физика. Он негромко постучал и заглянул в кабинет. Увидев его, ученики вскочили, и на всех лицах появилось выражение растерянной озабоченности, будто они уже и не чаяли увидеть в живых этого странного англичанина.

— Прощайте, — сказал Пол, не проходя в кабинет. — Я еду в Лондон.

Они молча ждали от него еще каких-то слов, и Пола вдруг прорвало. Как всегда бывало в минуты волнения, он перешел на английский. Эти дети были и хорошо образованны, и догадливы, чтобы понять все, о чем он говорит.

— Ни один из вас не достигнет настоящих вершин, потому что вы начали свою жизнь с поражения. Вы решили отсидеться в окопе, пока идет сражение. И вам удалось выжить, но вы проиграли. Теперь вы вечно будете тащиться в обозе, ведь у каждого из вас психология пораженца. У меня тоже. Но мне скоро пятьдесят лет, и я уже ни на что не надеюсь в жизни.

Вспомнив об Алене, он с удивлением подумал: "Нет, все-таки еще надеюсь". Голос Игоря Анисимова, обиженный и вызывающий, отвлек его:

— Что же прикажете нам делать, мистер Бартон?

— Это ваша страна, — ответил Пол. — Делайте с ней что хотите. Мне наплевать. Прощайте!

Он вышел, ругая себя последними словами. Не так нужно было проститься с этими детьми, не то им сказать… Но Пол так хотел разбудить их, пусть даже грубым толчком, и так волновался — удастся ли? — что сердце у него заколотилось, как в агонии, и мысли рассыпались от этих ударов, еще не сложившись. В результате все вышло, как вышло…

Очутившись в школьном дворе, Пол присел на скамейку под облетевшей березой и отер платком лицо и виски. Задышав ровнее, он откинулся на спинку и посмотрел в небо, в котором снова не было солнца. Оно показалось на короткий миг, чтобы поддержать его слабую волю своим несгибаемым лучом. Пол поглядел на холодный ствол дерева, считавшегося самым русским изо всех, потому что оно все состоит из смешения черного и белого. Раньше ему хотелось верить, что все русское — только белое. Он приехал сюда в надежде окунуться в эту белизну и очиститься, а вышло так, что он своей рукой ободрал на одной из берез нежную кожу и осталась одна уродливая короста.

— Прости меня, — прошептал он дереву, хотя оно уже никак не могло донести его слова той, которой они предназначались. Даже листьев на нем не осталось.

Пол тяжело поднялся и пешком дошел до больницы. Этот город весь можно было обойти пешком. Ветра почти не было, а все равно казалось, что его продувает насквозь. Совсем продрогнув, Пол чуть ли не вприпрыжку взбежал на крыльцо и, только оказавшись внутри, согрелся от близкой радости — сейчас он заберет девочку. Пол не обманывал себя и не пытался убедить, что так уж полюбил этого ребенка. Но ему увиделось в ней спасение… В какой момент — Пол не мог вспомнить. Как-то вдруг он стал жить с уверенностью в этом, и она держала его на плаву, несмотря на ледяное течение, что пыталось унести его жизнь прочь.

Постучав в металлическую дверь реанимации, он позвал того самого врача, что взялся ему помочь, и пощупал конверт с отложенной суммой. Его опять стало лихорадить, уже не от холода, а от волнения. Но равнодушный взгляд, скользнувший по лицу Пола, разом привел его в чувство.

— Слушаю вас, мистер Бартон.

Замерев от недоброго предчувствия, Пол спросил:

— Документы готовы?

— Какие документы? Если вы о выписке, то этим я не занимаюсь.

— Вы знаете, что я… О чем я…

— Нет, не знаю, мистер Бартон, — безразлично заверил доктор. — А о чем вы?

"Он издевается, скотина!" — вскинулся Пол и в ту же секунду все понял.

— Где девочка?!

Врач не спеша освободил свой рукав и, уставившись на туфли Пола, произнес скучающим голосом:

— Здесь десятки девочек, мистер Бартон. Вы о какой говорите?

— Вы… отдали ее? Вы…

— Son of bitch[3]? — вдруг оживился врач. — Вот это верно, мистер Бартон! Прямо в точку! Но и вы тоже не лучше, вот что я вам скажу. Зачем вам потребовалась эта девочка? Вы — педофил, мистер Бартон? Или просто сумасшедший? Обычные люди не выкупают девочек из детдомовского рабства. Обычные люди их сдают. Такие же, как вы, мистер Бартон, вызывают подозрение. Разве мы можем доверить своего, русского, ребенка подозрительному человеку? Пусть он уже лучше сгниет вместе со всеми на своей родине.

Пол с надеждой спросил:

— Вы шутите? Она здесь, да?

— Нет! — внезапно озлившись, выкрикнул врач. — Думали, все купите за ваши чертовы фунты? Приезжаете сюда, трясете своими бумажками перед носами тех, кто рублей месяцами не видит! Чем ваше сердце лучше сердца того парня, что умер сегодня ночью? У вас карман толще, но это не делает вас ближе к Богу!

— Да, — сказал Пол так, что врач замолчал. — Бог меня не видит. Я звал. Он и не слышит меня… Ее увезли?

— Да, мистер Бартон, — пробормотал тот. — Ничего у вас не вышло.

— Как всегда, — бесстрастно ответил Пол.

Когда он, не простившись, двинулся к выходу, врач пронзительно выкрикнул:

— Вы даже имя мое не спросили! Мы все для вас на одно лицо… Так вот будете помнить меня, мистер Бартон!

Пол не оглянулся. Все равно ему нечего было на это возразить. Он обидел в этой стране всех, с кем пытался сблизиться, и уезжал еще более одиноким, потому что содрал с себя последние иллюзии. На том месте, где Пол искал страну, похожую на сине-зеленый самоцвет, не было для него ни любви, ни жизни, ни смерти.

На следующий день он уже был в Лондоне.

Глава 24

Даже раки больше не ползали по небу, хотя тучи шли косяком. Но ни в одной из них я не видела ничего, кроме тучи. Я утратила зрение и не имела даже собаки-поводыря, чтобы бродить по свету. Всем собакам я сказала: "Нет", потому что этого захотел Пол. Но голодная смерть без работы мне не грозила — денег он оставил больше, чем я могла предположить. Когда я пересчитала эти необычные купюры и с трудом перевела их в рубли, то задохнулась от обиды.

— Он оплатил мои услуги, — вырвалось у меня, и я расхохоталась.

Я сидела на нашем диване, обложенная фунтами стерлингов, и смеялась, вытирая слезы. Королева глядела на меня с укоризной. Наверное, ее настораживала такая неопределенность: уж ты, душенька, или плачь, или смейся…

— Он оплатил мои услуги, — сказала я ей, но, видимо, в глазах Ее Величества я была кем-то вроде доступной русской проститутки, затащившей в постель ее одинокого, нежадного подданного. С ее точки зрения, Пол поступил вполне достойно и оказался даже чересчур добр — хватило бы с меня и половины суммы.

Чувствуя, что здесь мне понимания не найти, я оставила деньги валяться на диване, а сама пошла в ту комнату, где Пол хранил свои вещи. Я открыла пустой шкаф, из которого все мои мужчины забирали одежду так торопливо, будто бежали от меня куда глаза глядят. Мне хотелось, чтобы где-нибудь в углу ящика завалялся хотя бы носок Пола, однако в сборах он проявил завидную педантичность. Не осталось ничего — ни грязного платка, ни окурка в пепельнице, потому что он вообще не курил. Пусто.

Кажется, я поняла, что он действительно ушел, только в этот момент, когда не обнаружила ни единого его следа. Он просто исчез, будто я и впрямь его придумала, как мне казалось не однажды.

"О нет, — засмеялся Пол, перекрывая гул самолета, — ты не могла придумать меня. Ты могла придумать молодого, красивого мальчика".

И я закричала, чтобы он услышал в поднебесье:

— Я не хочу мальчика, Пол! Я хочу тебя!

Я так кричала, что не сразу услышала звонок. А когда наконец различила его тонкий голос в реве турбин и открыла дверь, мама бросилась ко мне и, ни о чем не спросив, заплакала навзрыд. Она судорожно прижимала меня и целовала, а мне было тошно ото всего этого. Тошно от того, что пришла она, а не Пол.

— Как ты узнала? — спросила я, чтобы она наконец успокоилась. Ведь я-то не плакала.

— Он позвонил Рите из аэропорта, а она — мне, — пряча глаза и сосредоточенно отыскивая платок, ответила мама. Меня всегда поражала ее способность мгновенно переходить из одного состояния в другое.

— Он позвонил Рите?

— Просил проведать тебя. И еще какую-то Алену. Это та девочка, что жила у тебя? Рита сказала, что лучше это делать мне. Кажется, она влюбилась в него, ты знала?

— Он просил проведать… Он решил, что я сойду без него с ума?

Мама с тревогой заглянула мне в глаза:

— А ты… ничего такого не чувствуешь? Никаких признаков? Ты ведь всегда сама замечала…

— Нет, мама. Ничего такого.

— Ты так громко кричала…

— Ты пройдешь? Или так и будешь стоять на пороге?

Она стала совать мне пакет:

— Я пирожков постряпала. Ты ведь наверняка ничего не ела!

— Не хочу, — я заглянула в пакет, и меня замутило от запаха.

— Я тебе дам — не хочу! — пригрозила мама. — Решила заморить себя голодом?

— Меня стошнит, если я начну есть.

Мама ахнула и зажала рот. Потом боязливо спросила, перекрестившись, будто заводила разговор о нечистой силе:

— Томка… А ты случаем не… того?

— Не знаю, — честно сказала я. — Пока трудно судить. Надеюсь, что — да.

— Да?! — завопила она и бросилась в комнату, будто надеялась отыскать Пола где-нибудь за шкафом. — Нет, ты точно сошла с ума! Надеюсь, что — да! Уму непостижимо! Ни работы, ни денег!.. Этого старого кобеля уже и след простыл, а она рожать собралась! Ты ведь наверняка и ему не сказала?

Ей не надо было объяснять, что мне не нужен мужчина, живущий со мной из жалости. И что, если б я только заикнулась о своих сомнениях, Пол тут же распаковал бы чемодан. И что оба до конца дней своих помнили бы, по какой причине мы вместе. Мама все это понимала. Она и сама поступила бы так же. И я ничего не ответила.

— Пойдем, хоть чаю попьем, — удрученно предложила она. — От чая-то тебя не тошнит?

Она так трогательно за мной ухаживала, что я не выдержала и расплакалась. Я легла головой на кухонный столик и рыдала в согнутый локоть, а все мое тело сводило судорогами от ужаса, когда в очередной раз всплывало: он исчез. Он совсем исчез. Англия была так же недосягаема для меня, как загробный мир. И оттуда тоже не возвращались. Пол явился из небытия, чтобы зачать новую жизнь, и снова канул в него. А я осталась…

— Мама, сколько километров до Великобритании? — спросила я, когда обрела способность говорить.

Она удивленно вытянула трубочкой губы:

— Уф! Я сколько до Москвы-то, не знаю… А ты что, собралась к нему пешком? Томка, а может, он еще тут? Во сколько московский рейс?

— Я не побегу за ним! Я за ним пойду…

Мама скептически заметила:

— Это, конечно, красиво… Но даже если ты просочишься через все границы, Ла-Манш тебе точно не одолеть.

— Почему? Я хорошо плаваю.

— Зимой?

— Значит, я поплыву летом.

Она хихикнула:

— Летом ты будешь во-от с таким животом! — она округлила сцепленные руки.

Я попыталась представить эту картинку и не смогла. Мне не хотелось пугать маму, но я все же созналась:

— Мам, все-таки со мной что-то не так… Я ничего не могу вообразить. Раньше я то и дело что-нибудь представляла, а сейчас, кроме его лица, ничего не вижу. У меня все время перед глазами его улыбка. Ты помнишь, как он улыбался?

Мама со вздохом согласилась:

— Да, уж этого не отнять… Хоть он и обошелся с тобой, как последняя сволочь, а улыбка у него была доброй.

— Ой, мама, ты же ничего не знаешь! — воскликнула я с досадой. — Это я обошлась с ним, как последняя сволочь.

— Ну да, рассказывай! — презрительно оборвала она. — Ты такая же, как мы все. Он ее бьет, а она за него же заступается. Все русские бабы одинаковы.

— Не все. Рита так двинула бы в ответ.

Скривив губы, мама уверила:

— Она ему не нравилась, не беспокойся.

— Я знаю.

Она плаксиво протянула:

— Томка, ну я совсем ничего в жизни не понимаю! Он же с ума по тебе сходил, это прямо в глаза бросалось. Вы так смотрели друг на друга, будто даже мысленно все время занимались любовью.

Я так взвыла, что мама перепугалась и потащила меня на диван. Стряхнув на пол деньги, она уложила меня и принялась энергично растирать ладони, видимо, надеялась таким образом вернуть свою дочь к жизни. Но любые прикосновения причиняли мне боль, ведь это не были руки Пола. Большие, красивые покрытые смешными темными волосками…

— Уйди, мама, уйди! — кричала я и отталкивала ее, а она упорно хватала меня.

Мне хотелось визжать и кататься, изрыгая боль, но я не могла этого сделать при маме. И терпеть тоже больше не могла. Внезапно мама поняла это и бросилась от меня прочь.

Я пришла в себя, когда уже стемнело. Ковер на полу сдвинут, а один угол завернулся, обнажив слой пыли. Я лежала, уперевшись головой в ножку посудного шкафа, внутри которого тоненько дребезжало — видно, я только что билась о него. Никакой боли я не ощущала, даже от ударов. Только легкую тошноту.

— Я беременна, Пол, — сообщила я по невидимой связи, которая соединяла меня с его самолетом, где бы он ни находился. — Ты так этого хотел, и вот — пожалуйста. Раз… И ты будешь папой.

И хотя сейчас он ничего не ответил, я не почувствовала отчаяния.

— Я научу его плавать, — пообещала я Полу. — Я даже рожать буду в воде, чтобы он сразу поплыл. И тогда мы легко одолеем Ла-Манш… Мы только посмотрим на тебя, Пол. Если ты улыбнешься, мы останемся. Но я понимаю, что ты можешь и не улыбнуться.

Перекатившись к окну, я уцепилась за балконную ручку и кое-как поднялась. Изо всех щелей дуло так яростно, будто неведомая сила отгоняла меня подальше. Я подумала, что пора помыть окно в последний раз и заклеить его на зиму. Плоские бесформенные тучи затянули все небо и не было видно ни одного следа от самолета. Там, куда я смотрела, был запад. Там был Пол.

Что-то беспокоило меня в той картинке, которую я видела изо дня в день. Что-то было не так… Когда я наконец, как в детском журнале, нашла требуемое отличие, меня даже передернуло. Я бросилась одеваться, не в силах осмыслить, что же произошло. Только знала, что мне все надо увидеть своими глазами.

Ветер оказался встречным. Он поставил "ежиком" мои короткие волосы, и, наверное, издали, я казалась худосочным мальчишкой, который настолько одинок, что бродит в такую погоду по улицам. Я пыталась бежать, подталкиваемая нетерпением, но в голове начинало шуметь и дурнота подкатывала к горлу. "Я беременна", — вспоминала я с гордостью, и мне становилось весело от мысли, что Пол увлекся и вошел в меня так глубоко, что затерялся в моем чреве. Он копошился там — крошечный, неощутимый, — пытался выбраться, бередя мои внутренности, и от того меня тошнило. Мне хотелось пойти степенно, чуть откинувшись назад, как делают все беременные, однако, при моей комплекции это выглядело бы ужасно глупо. Я понимала это разумом, ведь мое воображение по-прежнему не работало.

Безмолвная старуха с помятым, сизым лицом, подпиравшая дверь магазина, протянула ко мне руку. Я посмотрела на ее грязные пальцы, что просились на холст Крамского, но не сразу поняла, чего она хочет. Потом торопливо пошарила по карманам, но денег при мне не оказалось. Я представила, как смотрелись бы в этой руке фунты стерлингов, которые Пол непременно вложил бы в нее, и едва расправившееся во мне веселье сразу скукожилось.

— Извините, — сказала я нищей, стараясь не встретиться взглядом, как всегда пыталась не замечать того, что творится вокруг меня, если этого не хочется нарисовать. А портретов я никогда не делала.

"Я напишу его портрет, — вдруг осенило меня. — Разве существует в мире нечто более достойное быть запечатленным, чем лицо? Я сделаю это так хорошо, что он останется в веках, как Джоконда. И люди будут находить успокоение в глубине его глаз. А его мягкие губы станут сулить радость всем лишенным нежности, потому что будет достаточно взглянуть на портрет, чтобы почувствовать их на своем теле. Его высокий лоб таит письмена, которые предстоит разгадывать искусствоведам. Пусть поломают головы! Слышишь ли ты меня, любимый, в своей недосягаемой Британии? Помнишь ли ты мой язык? Да о чем я… Он ведь, наверное, еще в Москве…"

Устав от борьбы с ветром, я уселась прямо на высокое крыльцо театра, но моя зловредная память тотчас шепнула: "Ты похожа сейчас на "Покинутую" Боттичелли". Подскочив, я добралась до улицы, что вела к Красному замку, и, сделав шаг из-за угла, судорожно глотнула воздух. Замка не было. Бесформенные руины краснели на его месте, а вокруг толпились зеваки, понятия не имевшие, что за жизнь скрывалась за стенами этого странного, немного нелепого сооружения. Собравшись с духом, я приблизилась и спросила у человека в оранжевой каске — то ли строителя, то ли спасателя:

— Извините, вы не скажете, что здесь случилось?

Он смерил длину фразы презрительной ухмылкой и отрывисто и вместе с тем важно произнес:

— Резонанс.

Мне это почти ни о чем не говорило, поэтому я терпеливо ждала, преданно глядя ему в лицо. Строитель сделал шаг со своего постамента:

— В жизни такого не видал… Всего-то самолет пролетел, а — на тебе! Все стены прям враз трещинами пошли.

— Самолет на Москву? — спокойно переспросила я. Теперь мне казалось, что иначе и быть не могло.

— Да бес его знает! Хотя… Куда ж еще? От нас нынче никуда больше и не летают. Туда-сюда-обратно.

— Погибшие есть?

Он уже совсем оттаял и отозвался почти весело:

— Не! Пока что никого не нашли. Может, никого и не было. А может, повыскакивали. Обошлось!

Я не стала выискивать причудливый обломок на память. Поблагодарив строителя, я пошла назад, а ветер подталкивал меня в спину: скорее домой, скорей! Пора вить гнездо, пройдут считанные месяцы, и твой птенец начнет рваться наружу. Все в жизни случается так быстро.

Я вторила энергичной песне ветра: быстро, так быстро! Выпив виски, Пол взял мое лицо, и уже в тот миг я любила его. Быстро, слишком быстро! Солнце село и взошло, раскалив ночь и сжав до размера одной секунды. Так быстро — и Пол уже не верит мне. Мы прожили свою любовь с какой-то невиданной, космической скоростью.

"Надо было сказать: честное слово, — уныло сожалела я по дороге. — Он же говорил: "Скажи — честное слово, и я поверю".

Не сомневаясь, что возвращаюсь домой, я не заметила, как свернула и очнулась только, когда вокруг замелькали сосны. Я вышла к тому месту, где увидела Пола — седого, солидного иностранца, валявшегося на земле с окровавленной ногой. Последний рыцарь Англии спасал многострадальный русский лес, в котором и оказался-то случайно. И никто не хотел ему помочь. Мы встретились в момент его поражения, может, поэтому наша любовь оказалась обречена? Да нет, все дело во мне. Только во мне. Пол нянчился со мной, пока сам чуть не умер.

Разглядывая сосны, величавую красоту которых много раз пыталась перенести на лист, я вдруг вспомнила, что Пол так и не взял ни одного моего рисунка, который собирался повесить в своем лондонском доме. Русское искусство всегда слишком больно резало по сердцу, а у Пола оно и так еле билось.

"Надо было научить его заваривать шиповник. И пить свекольный отвар", — запоздало спохватилась я. И с ужасом обнаружила, что даже не знаю его адреса, чтобы отправить письмо с этими ненужными ему советами. Я уж как-нибудь составила бы его, обложившись разговорниками и словарями, только куда его послать? "Полу Бартону. Лондон. Великобритания"? Мне даже не удавалось вспомнить название района, где он жил. Что-то зеленое… Гринвуд? Гринвич? С этим названием был связан какой-то факт из школьной программы, только я забыла — какой? В моей памяти откладывались лишь сведения, связанные с живописью. Английский язык не был с ней связан никоим образом и потому, хотя я шесть лет учила его в школе и еще год в институте, умела разве что считать без ошибок до десяти.

Но это не было для меня препятствием. Как и ничто другое. Самые убедительные аргументы не смогли бы доказать, что я не доберусь до этого зеленого района. Я знала, что рано или поздно окажусь там и найду Пола даже без знания языка. Я буду ходить по мощеным улицам и кричать по-русски, пугая местных жителей: "Пол, где ты?" И он догадается, что зовут его.

— Пол, где ты? — вместо крика родился шепот.

Пола не было рядом, и я опять трусила. Я так стремилась показать себя, но без него и показывать-то оказалось некому.

— Пол, где ты?

Он отозвался во мне наплывающим, как облако, головокружением. Сосны дружно ожили, стронулись с места, охваченные родившейся из природы языческой пляской. Это напомнило тот день, когда Режиссер чуть не утопил меня. Он хотел, чтобы я умерла, теперь я это отчетливо понимала. А в последний миг почему-то сжалился… Хотя, может быть, он сжалился вовсе не надо мной.

Тучи, раскрашенные всеми оттенками серого, стремительно обгоняли друг друга, а внизу, где я лежала, ветра совсем не было. "Почему я лежу? — удивилась я и пощупала ладонью застывшую от холода траву. — Мне ведь нельзя. Я могу простудиться".

…Едва открыв дверь, я сразу ощутила чужое присутствие. Его выдавало чуть заметное напряжение воздуха, которого обычный человек и не заметил бы.

— Ты здесь, Режиссер? — спросила я, все еще не веря себе, потому что ни разу до этого он не являлся ко мне домой.

Он не отвечал, но я точно знала, где его искать. Вытянув длинные ноги, Режиссер развалился на нашем диване, и я едва не закричала, чтобы он встал, что он не смеет прикасаться к нашему святому ложу.

Но у меня никогда не хватало духа высказать человеку то, чего он заслуживал. Режиссер улыбнулся, блеснув в полумраке белыми зубами, и лениво протянул:

— Ну, как живется на свободе?

— Я думала, тебя завалило обломками, — откровенно сказала я.

Однако, он потребовал еще большей откровенности:

— Скажи уж: надеялась!

Я не ответила, но Режиссер удовлетворенно хохотнул:

— Какие сильные чувства я у тебя вызываю!

— Зачем ты пришел?

— Мы еще не закончили наш фильм.

Помедлив не больше двух секунд, я успела прислушаться к себе и удивилась, как затвердело все внутри. Даже собственный голос показался мне чужим.

— Уходи, Режиссер, — сказала я. — Финала не будет. По крайней мере, не с моим участием.

— Что ж, придется уничтожить героиню, — отозвался он без малейшего сожаления. — Смерть во время родов, как тебе это нравится?

Едва народившаяся твердость рассыпалась прахом. Я почувствовала себя глиняной урной, хранилищем смерти.

— Великолепно! — пробормотал Режиссер. — Как ты умеешь меняться в лице!

— Почему ты не умер?! — спросила я с отчаянием, и он громко, заливисто захохотал.

Потом, угомонившись, буркнул:

— Потому что твой друг еще жив. Не мог же я так легко уступить ему! Мы умрем только вместе.

— За что ты его ненавидишь?

— Да что ты! Я ненавижу Пола Бартона? Да он — единственный человек, кого я люблю. Я просто жить без него не могу! А он без меня…

— Ты издеваешься надо мной?

Кровь шумела у меня в ушах, как взбунтовавшееся море. Казалось, Режиссер выдыхает столько углекислого газа, что в комнате уже нечем дышать. Стараясь не выдать своей слабости, я присела к столу и настойчиво попросила:

— Уходи. Это твое дело, кого ты любишь. Меня это не волнует. Со своей героиней можешь сделать, что тебе взбредет в голову. Я больше не верю ни в нее, ни в твой фильм.

Его голос прозвучал, как из могилы:

— Почему?

— Потому что ты все время меня обманывал! Ты обещал мне радость, а в результате я неделю провалялась в постели. Ты сулил свободу, а я получила одиночество… Зачем становиться знаменитой, если некого этим порадовать?

Неразличимое в сумерках лицо Режиссера едва заметно исказилось гримасой:

— Баба ты… Обычная баба. Если ты что-то и способна совершить в жизни, так только ради кого-то. А твой Пол Бартон старался для себя.

— Тогда меня еще и на свете-то не было!

— А теперь ты хочешь, чтобы не было меня? — вкрадчиво спросил Режиссер.

Не слыша себя, я ответила:

— Да. Хочу.

— Не пожалеешь? — ничуть не оскорбившись, спросил он.

— Нет.

И он опять переспросил, как делал Пол:

— Нет?

— Нет.

— Тебе ведь было интересно со мной…

— Было. Но я ни на минуту не переставала бояться тебя. Нельзя быть рядом с человеком, которого боишься. Такие отношения мертвы с самого начала.

Режиссер язвительно отметил:

— Да ты умнеешь! А своего Бартона ты больше не боишься? Разве не ты тряслась от ужаса, посмотрев лишь один его фильм?

Я нехотя согласилась:

— Я была в шоке. Но ты сам говоришь, что я умнею… Видимо, мне хватило ума понять, что нельзя казнить человека за то, в чем он уже сам раскаялся. Пол был потрясен не меньше, когда прозрел. А тебе даже в голову не приходит, что ты делаешь дурное. Ты — страшный человек, Режиссер!

— Ну, и иди к черту! — равнодушно сказал он.

— Это ты иди к черту! Там тебе самое место!

Я вдруг поняла, что кричу в пустоту. Никого не было ни на диване, ни в одной из комнат. Я обошла все и, вернувшись, уселась б том же уголке, где мне мерещился Режиссер.

— Его нет, — громко сказала я, пытаясь отогнать темноту. — Он просто не существует. А вот Пол существует.

Я погладила свой живот и подумала, что где-то далеко, в неведомом лондонском доме, Пол ощутил сейчас прикосновение моей руки.

Глава 25

Бартон сидел за столиком в пабе неподалеку от дома и наслаждался подзабытым английским пивом. Оно было, как положено, не слишком холодным, чтобы ничто не искажало истинного вкуса. Пол сразу заказал и вторую пинту, потому что спешить было некуда. Он уже пропылесосил все в доме и накормил бродячих котов, которые — словно ждали его возвращения — один за другим просочились через специальное окошко, проделанное внизу кухонной двери.

За соседним столиком обсуждали обстоятельства падения рейтинга нового премьер-министра после того, как его супруга отказала одному такому коту, с незапамятных времен кормившемуся на Даунинг-стрит № 10. Любой британец гораздо спокойнее перенес бы известие об адюльтере, чем подобное равнодушие к кошке.

"Смешно, — думал Пол, но улыбаться ему не хотелось. — Британцы смешные. Раньше я этого не замечал… Хотя что смешного в том, что пытаешься сделать свой заурядный мирок хоть чуточку оживленней? Англичанин заполняет пустоту существования бесконечными церемониями и правилами, а русский — хаосом и беспорядком. Но все это — внешнее. Внутри же, в самой-самой глубине, все мы похожи. Творения Господа, которому и в голову не пришло бы делить людей на нации. У нас обоих — светлая кожа и в глазах голубизна. У нее гуще, у меня прозрачнее, но разве это повод проводить между нами границу? Если б я мог легко изъясняться на ее языке, она не потеряла бы ко мне интереса так быстро. Наверное, не потеряла бы… Любят ли здоровые женщины немых мужчин? Если правда то, что женщина любит ушами, то это исключено… О боже, какая пошлость — любит ушами! Чем же в таком случае занимается сердце? В физиологическом смысле английское сердце ничем не отличается от русского, но могут ли они всю жизнь биться в унисон? Газеты пишут, что британцы уже привезли из России двадцать одну тысячу жен. Надо бы найти хоть одну пару из этих тысяч и спросить: не больно ли им жить вместе? Хотя зачем? Разве я не уехал от нее, не спрятался в "крепости на озере"[4]? Я сижу за непрошибаемыми стенами и пью хорошее пиво. В моем доме, что в двух шагах отсюда, есть все для удобной жизни — пять комнат, камин, садик на заднем дворе… А я убежал оттуда в первый же вечер. В чем дело? В ней? Во мне? Что было такого особенного, отчего теперь я не нахожу места? Без экзальтации и соплей — что было особенного? Два месяца полных неприятностей и страсти… Мало ли их бывало в моей жизни! Предостаточно. Только на этот раз они чуть не свели меня в могилу. И я же еще и выть готов от того, что все это кончилось… Дурацкое создание — человек!"

Бартон вовсе не сходил с ума. Он даже прокатился днем вверх по течению, чтобы пообедать в ресторане "Simpson's-in-the-strand" запеченным мясом и окунуться в ту сдержанную роскошь, что оставалась неизменной в течение полутора веков и олицетворяла собой незыблемость английского уклада жизни. А в пять часов напился в уличном кафе чаю со сконами[5]. Вернувшись к себе на Нельсон-роуд, Пол прошел до угла улицы, но, не успев повернуть, вспомнил, что рынок ремесел, куда он хотел заглянуть, бывает открыт лишь до пяти часов вечера. Он собирался сводить туда Тамару, когда она поселится в его доме. Ей было бы интересно взглянуть на те картины, что там продавались, а Пол надеялся тем самым придать ей уверенности в себе, ведь то, что рисовала она, было несоразмеримо талантливее. Потом он показал бы ей коллекцию портретов эпохи Якова и Стюартов, и картины из Саффолкской коллекции живописи, что хранились неподалеку в Доме Рэнджера.

В выходные дни они заглянули бы на антикварный рынок, и, может быть, она присмотрела бы для себя какую-нибудь вещицу. И все это, не выезжая из Гринвича, за пределами которого простирался огромный, непознанный ею Лондон. И Пол открывал бы его заново вместе с ней. Если бы…

Внезапно его как пронзило: я не взял у нее рисунка! Эта маленькая оплошность в долю секунды обернулась целой бездной отчаяния. Пол стиснул зубы и вдавил сжатые кулаки в глаза. Ничего, ничего от нее не осталось… Его вдруг посетила дикая мысль: "Если б я был женщиной, то постарался бы забеременеть от нее". Хотя этого все равно не произошло бы, потому что ни при каких обстоятельствах Пол не хотел видеть в ней мужчину. Русские мужчины, даже в качестве литературных героев, никогда не вызывали в нем трепетных чувств. Может, лишь князь Болконский… Но он-то как раз больше других походил на британца.

Ему припомнилась история главной любви великого романа, и Пол неожиданно обнаружил в ней сходство со своей собственной. "Я влюбился в девочку, как мудрый, рассудительный князь Андрей. И все так же плохо кончилось. Нет, еще хуже — я не умер".

"Ну, старик! — шепнул ему на ухо внезапно оживший Режиссер. — Уж это всегда можно исправить. Пошли в Россию бархотку с черным гагатом и отправляйся на Башку. Надо всего лишь шагнуть и…"

Ему отозвался другой голос: "…no more pain, no tears… the former things have passed away"[6].

Но Пол знал, что не поедет, ведь один раз он уже побывал на этих излюбленных самоубийцами скалах, где смерть не делает осечек — один шаг к морю и уже ничто тебя не спасет. Тогда Бартона так ломало от наркотиков, что он чуть ли не ползком подобрался к краю, мечтая просто свалиться вниз без эффектных поз и прощальных слов, обращенных к Богу. В том, что задумал тогда Пол, не было никакого вызова Ему. Он просто изнемог от боли и безропотно шел в объятия смерти, как та оставшаяся без средств девушка-швея, о которой писал Достоевский. Она выбросилась из окна верхнего этажа, смиренно прижимая к груди икону. Пол шел к пропасти, зажав в согнутой руке нательный крест.

Если бы море в тот день не было столь величественно, Пол, конечно, шагнул бы вниз. Но он поднял глаза и задохнулся от божественной красоты распахнувшейся перед ним стихии. У британцев особое отношение к морю, ведь они живут на корабле, который никогда не пристанет к суше. Стоило Бартону представить, как его накачанный невообразимыми "коктейлями" труп с разможженной головой рухнет в эту святую воду, и она замутится, навеки оскверненная, как он тут же понял, что не осмелится на это. Сама мысль о самоубийстве тогда еще не оставила его. Он просто понял, что — не здесь. Только не здесь. Это столь же кощунственно, как броситься с самой высокой в Англии колокольни в Солсбери.

Упав на прогретую каменную ладонь, Пол лежал не меньше часа, обдуваемый свежим морским ветром, и смотрел на восток. Там, за Ла-Маншем, отделенная громадным куском суши, которая Пола не интересовала, была Россия. Теперь он был абсолютно уверен, что думал тогда о ней. Об этой невероятной стране, пережившей и не такие "ломки".

Потом он вернулся в Лондон, сохранил себе жизнь и до сих пор верил, что его спасли Бог, море и Россия.

"Я позвоню Рите и попрошу выслать мне рисунок. Любой. Какой Тамаре будет не жаль для меня…" Рассчитавшись за пиво, Пол вышел на улицу и отправился искать таксофон. Прохожие уплетали "фиш-энд-чипс", и Полу тоже захотелось вспомнить вкус излюбленной лондонской закуски. Мимо проносились на велосипедах мальчишки в касках. Он вспомнил, что в России такая мера предосторожности почему-то считается излишней. Может, потому, что русские по природе своей — фаталисты и верят, что человеку суждено то, "что Бог пошлет". Не больше и не меньше.

Теперь Бартон все поневоле сравнивал с Россией, то в пользу одной страны, то другой. Английский климат был, конечно, поприятнее. Сейчас в Лондоне было гораздо теплее, чем даже в Москве — Гольфстрим безропотно делал свое дело. Но Полу было как-то не по себе. Он не то чтобы мерз, но никак не мог согреться. Ярко-красные телефонные будки замаячили на углу. Пол ускорил шаг и через минуту уже дозвонился до Сибири, совершенно забыв, что сейчас там ночь. Поэтому ничуть не удивился, услышав, что Риты нет.

— Спасибо, — сказал он по-русски. — Я позвоню попозже.

— Лучше уж пораньше. Утром. Но ее все равно не будет. Она сейчас в Лондоне.

— Где?! — вскрикнул Пол, но ее муж уже повесил трубку.

Бартон с недоверием посмотрел на свою и, расставшись с ней, вышел из будки. И почти сразу увидел Риту. Когда Пол Бартон снимал кино, то всегда избегал таких поворотов сюжета, потому что в жизни ничего подобного не происходит, а он стремился к неприукрашенному реализму. Но вот сейчас Пол не сидел в зрительном зале, а стоял посреди улицы с раскрытым ртом, наблюдая самую немыслимую ситуацию.

Рита же, напротив, была ничуть не удивлена. Решительной походкой она пересекла улицу, то и дело подбрасывая на плече кожаную коричневую сумку, и остановилась перед ним. "Чересчур близко", — недовольно отметил Пол, хотя в первый момент едва не завопил от радости.

У него чуть не вырвалось: "Вы привезли мне рисунок?" Вместо этого Пол спросил:

— Как вы здесь оказались?

— Прилетела, — она нервно усмехнулась. — Дальше вам бежать некуда, Пол.

— Я бежал не от вас.

— А это уже неважно! Главное, что догнала-то вас я.

Никогда еще Пола не атаковали столь откровенно и грубо. Он совершенно терялся в ее присутствии. Ему хотелось вести себя по-джентльменски, но это довольно затруднительно, когда приходится то и дело сбрасывать женщину со своей шеи.

Он попытался сделать разговор более нейтральным:

— Вы в Лондоне по делам?

Сморщив нос, Рита отмахнулась:

— А… Один наш эмигрант владеет тут художественным салоном. Я привезла…

— Ее рисунки?!

Пол тотчас прикусил язык, но вопрос уже вырвался наружу. Он слишком переполнил его, чтобы остаться невысказанным. Несколько мгновений Рита, сдвинув брови, вглядывалась в его лицо. Затем с недоверием спросила:

— Мистер Бартон, вы играете со мной или на самом деле до сих пор так идиотски влюблены?

— До сих пор? Разве прошел целый век?

Она с шумом выдохнула воздух — не то засмеялась, не то злобно фыркнула.

— Прошел бы век, мы уже с вами не разговаривали б! Хотите прожить век, мой вам совет: поберегите сердце. Как оно у вас? Не бунтует?

Глядя ей в глаза, Пол подумал: "А оно и не успокаивалось…"

— Нет, благодарю вас, — ответил он.

— Я вас давно призываю бросить эти церемонии! — одернула она. — В этом вы с Томкой похожи. Та тоже все извиняется и благодарит.

— Как она? — спросил Пол и побоялся, что не расслышит ответ — так бухало у него в груди.

Рита равнодушно пожала плечами:

— Не знаю. Я не хожу к ней.

— Я осложнил ваши отношения?

— Бросьте, Пол! Я ее просто видеть не могу! Будто вы не знаете… Никогда ей не прошу того, как она с вами обошлась.

— Это я с ней обошелся, — он почти не слышал себя. — Это я виноват.

— Ну уж! Вы же мухи не обидите… Мистер Бартон, мы так и будем болтать посреди улицы? Или вы все же осмелитесь пригласить меня к себе? Я видела ваш дом. Он такой же симпатичный и застенчивый, как вы.

Пол слегка возмутился:

— Вовсе я не застенчивый!

— А насчет "симпатичного" не возражаете? А, мистер Бартон?

"Она хочет, чтобы я рассмеялся, — с досадой подумал Пол. — Тогда я у нее на крючке…"

— Не возражаю, — холодно ответил он.

Ему показалось (или это было на самом деле?!), что крупные Ритины черты на миг исказились отчаянием. Она нервно подкинула сумку, потом полезла что-то искать в ней, наверное, сигареты. Пол невозмутимо наблюдал. Помочь было нечем — он не курил. Даже в те времена, когда безбожно травил себя наркотиками.

— Не хмурьтесь, Пол, — сердито сказала Рита, бросив на него взгляд. — У вас и без того уже такая складка над переносицей, будто вы раковый больной и постоянно терпите боль.

Это его неожиданно рассмешило. Взяв ее грубоватые руки, он встряхнул их и убрал от сумки.

— Пойдемте, Рита. Я угощу вас настоящим английским чаем.

По дороге к дому Пол удрученно думал, что, черт возьми, хочет женщину. Любую. Любого цвета кожи и вероисповедания. Почему бы не эту? По крайней мере, в ней чувствуется страстная натура, близость обещает быть приятной. И потом… Она ведь ради этого прилетела в Англию. И так старается ему угодить. Разве благородно будет отправить ее ни с чем?

Едва он закрыл за собой дверь и прижался к ней спиной, глядя на сильные ноги в прозрачных чулках, как Рита обернулась и сразу все поняла. Шаг навстречу — и они сжали друг друга так, что оба застонали от боли и наслаждения, которое уже начинало сбываться.

— Она ничего не узнает, клянусь тебе, — шептала Рита ему на ухо, пока Пол целовал ее неприкрытую воротом шею.

Ему не терпелось впиться в нее зубами и вырвать кусок, ведь эта женщина была самим дьяволом — она делала с ним, что хотела. Пол выплескивал на нее всю злость и презрение, что накопились в нем — к себе, к ней, ко всем людям на этой земле. Он раздирал ей кожу и внутренности, он убивал ее, а она жила и только изредка просила:

— Потише, тебе станет плохо…

Пол зажимал ей рот — то ладонью, то губами, — и надеялся, она задохнется в его постели. А она все жила… Оргазм исторг из его груди почти звериный рык, такого никогда не случалось раньше. Женщина билась под ним, как в агонии. В тот момент он даже не помнил ее имени.

— Я тебя ненавижу, — сказал Пол, отполз и уткнулся в подушку.

— Я знаю, — ответила она и облизнула губы, как насытившееся животное.

Потом пронзительно засмеялась:

— Я говорила, что заполучу вас, Пол Бартон!

— Уйди отсюда, — глухо сказал он.

— Не разводи нюни! — резко одернула Рита по-русски и села, собирая волосы. — Можно подумать, что Томка была твоей первой женщиной!

Перевернувшись на спину, Пол с неожиданной для себя доверительностью сознался:

— Я надеялся, что она станет последней.

— Станет, никуда не денется, — пообещала Рита. — Где у тебя ванная комната?

Он вздохнул:

— Я провожу.

— Ты не трясешься над каждой каплей воды, как все британцы?

— Пользуйся сколько угодно.

Пока она принимала душ, Пол, накинув халат, заварил обещанный чай и подумал, что хотел бы вылить его на голову этой женщине. Чтобы ее лик победительницы вздулся уродливыми пузырями… Потом он, конечно, дал бы ей лекарство. Может быть, даже сам побрызгал аэрозолем, но сначала…

Он так сладко замечтался, что не заметил, как Рита вошла. От ее прикосновения Пол дернулся и плеснул кипятком себе на ногу. Взвыв, он толкнул ее в плечо:

— Уйди отсюда! Я говорил, чтобы ты ушла!

Пощечина разом привела его в чувство. Ни одна женщина до сих пор не била Бартона по лицу.

— Ты что делаешь? — озадаченно спросил он, прижав ладонь к щеке.

— Отхаживаю девочку-истеричку, — презрительно процедила Рита по-русски. — Что ты сопли развесил? Я же поклялась, что она ничего не узнает!

— Я могу тебе верить? — с сомнением пробормотал Пол.

Она довольно ухмыльнулась и перешла на английский:

— Разве ты только что не убедился, что я держу слово? Что с ногой? Не везет тебе с ногами. Такие длинные…

— Стоп! — он отбросил ее руку. — Не начинай все сначала.

— А ты мог бы начать сначала?

— Да ты просто шлюха! — в сердцах сказал Пол.

Неожиданно Рита потупилась, как провинившаяся девочка, и жалобно попросила:

— Ну прости, Пол! Что мне оставалось делать? Души твоей мне не видать… Только на тело и приходилось рассчитывать. Я все подгадала: ты изголодался и так растравил себя всякими видениями, что накинулся бы и на проститутку, покрытую язвами.

Пол так и передернулся от омерзения:

— О нет! На такую не накинулся бы!

Она ткнулась лбом ему в ключицу:

— Злишься?

— Я заварил чай, — ответил он.

— Для англичанина это все равно, что раскурить трубку мира?

— Почти.

Рита оживленно спросила:

— А можно я сама разолью? Всегда хотела поучаствовать в настоящей чайной церемонии. Ты покажешь, как это делается? Где у тебя чашки?

Ему пришел на память анекдот о русских женщинах, которые в первое же утро говорят: "А здесь мы поставим шкаф". Он попытался упредить ее тоном:

— Рита…

Однако, она уже завелась. Расхаживая по кухне, Рита громыхала дверцами шкафчиков и восклицала, обнаружив что-то необычное. Пол следил за ней молча и прикидывал: хватит ли у него сил выставить эту женщину за порог прежде, чем она снова уляжется в его постель.

— А давай пить чай по-русски? — сверкая серыми глазами, предложила она. — Прямо в кухне. Это у нас особое место, вроде исповедальни.

— Ты собираешься мне исповедоваться? — испугался Пол.

Она захохотала так громко, что кот, просунувший голову сквозь отверстие в двери, отпрянул и выскочил наружу.

— Не бойтесь, мистер Бартон! Я не стану так над вами издеваться.

"Тогда уйди!" — мысленно взмолился он. Рита не услышала.

— Давай по-русски, — уныло согласился Пол. — Я только приму душ.

Заперевшись в ванной, он долго поливал себя мелкими, остервенело бьющими струями. Кожа начала зудеть от такого яростного массажа, а Пол все не мог остановиться. Ему хотелось, чтобы под напором воды его тело распалось на частицы и утекло по черным трубам в море. Волны вынесли бы его к русскому берегу, а там он уж как-нибудь снова сложился бы в Пола Бартона.

"Зачем такие сложности? — спрашивал он себя. — Почему бы просто не отправиться в Хитроу и не взять билет на ближайший московский рейс? Вернуться к ней и все рассказать о Режиссере. Ту правду, о которой она сама ни за что не догадается… Что мешает мне это сделать? Бояться нечего, ведь я уже потерял ее. А она потеряла меня еще раньше, когда я только впутал Режиссера во всю эту историю. Так разве мы не можем заново обрести друг друга?"

Выйдя из ванной, он вспомнил о Рите и не нашел ее. Пол обыскал весь дом, уже чуть не подпрыгивая от радости, и убедился, что этой женщины действительно нет. Она ушла по-английски, то ли даже этим пытаясь вписаться в стиль его жизни, то ли отчаявшись это сделать. Полу не хотелось ломать голову. Его не задела даже обнаруженная на кровати записка: "Если б я наверняка не знала, что вы родились подданным Ее Величества, то решила бы, что хозяин этого дома — рефлексирующий русский интеллигент". Скомкав листок, Пол на минуту задумался, потом рассмеялся и пошел вниз.

Он от души напился чаю, вспоминая, как Тамара учила его пить "по-купечески" — из блюдца, понемногу откусывая от кубика сахара. Сначала Пол вылил весь чай на стол, но со второй попытки все получилось, и ему даже понравилось. Она смеялась: "Ой, Пол! Ты сейчас такой краснощекий и довольный… Настоящий купец!"

Пол засмеялся, увидев эту картинку, но тут же оборвал себя: "Чему я радуюсь? Этого ведь больше никогда не будет… Она любит не меня. Она любит молодого, талантливого и смелого, каким я давно перестал быть. С ним ей хочется пить чай вприкуску и скакать без седла…"

Оставив чашку на столике, Пол, тяжело ступая, поднялся в спальню и лег, в надежде уснуть. Голова у него еле работала, и он никак не мог сообразить, в какую сторону произошло временное смещение. Он начинал подсчитывать, и его сразу клонило ко сну. Наконец он понял, что все очень просто — от России его отделяли двадцать пять лет жизни, одолеть которые никому не под силу. Это открытие так придавило Пола Бартона, что он сразу уснул, как безропотно засыпает младенец, когда его укрывают тяжелым, стеганым одеялом.

Глава 26

Во сне он увидел себя кружащим по Стоунхенджу. Пол побывал там перед самым отъездом в Россию, растревоженный опасениями, что мощная энергетика этой чужой земли вытравит из него все британское и заполнит собой. В Стоунхендж Пол надеялся подзарядиться от каменных исполинов, в которых каждому виделось что-то свое. Даже во сне он ощущал ту же очистительную дрожь, которую вызвали в его теле невидимые, насквозь пронизывающие нити, что связывали глыбы между собой. Он суеверно обходил лунки, припорошенные вековым прахом сожженных здесь мертвецов. Зато голубые камни влекли его, и Пол тянул к ним руки, словно в каждом скрывалась она, и это свечение ее глаз окрашивало долерит. Он хватался за них, и они казались ему теплыми.

"Где ты? Отзовись!" — молил Пол и понимал, что смешон. И чей-то смех слышался ему так явственно, что Пол начинал озираться. Но его окружали только молчаливые колоссы. Даже туристов не было видно, ведь это был сон, а маршрутов, ведущих в чужие сны, не разработали пока даже самые пронырливые фирмы.

Убедившись, что никто его не видит, Пол Бартон сбросил стягивающую тело осторожность и отдался на волю магических волн, что швыряли его от одной глыбы к другой. "Где ты? — кричал он по-русски. — Ты нужна мне!"

"Зачем?"

Это произнес голос, который Пол никогда не спутал бы с другим. И в тот же миг Режиссер добавил: "Стоп! Снято".

Бессилие подступило к горлу тошнотой: Пол нигде не видел его. Уже не в отчаянии, а в ярости он продолжал метаться по Стоунхенджу, но везде были камни, камни, камни…

"Выходи! — орал он, толкая их могучие, неподатливые тела. — Я убью тебя!"

Голос Режиссера настигал его в любом углу площадки: "Ты не убьешь меня. Ты меня слишком любишь. Ты даже ее принес мне в жертву".

Пол хотел было выкрикнуть: "Нет!", да вспомнил, что так оно и было. Он сам сорвал голубой цветок и преподнес Режиссеру, чтобы тот засушил его в своем бесчисленном гербарии. Ему хотелось проверить — достанет ли у нее жизнеспособности сопротивляться двум парам мужских рук. Она оказалась такой, в какую он и влюбился. Слабой и нуждающейся в защите…

Пол проснулся от того, что все тело затекло и болело, будто он всю ночь провел в одной позе. Но это не могло быть правдой, потому что постель оказалась смятой. "Да ведь я ее и не поправил после этой…" Мысль о Рите вызывала в нем отвращение, но вместе с тем Пол понимал, что получил то, что хотел, и не был уверен, что не захочет этого вновь.

Отдернув шторы, Пол едва не вскрикнул — перед его глазами плавал красный воздушный шарик. Бывают минуты, когда охватывает ощущение, что ты очутился в параллельной реальности, ведь в твоей ничего подобного просто быть не может. Пол смотрел на подрагивающий за окном второго этажа шарик и чувствовал именно это. Он опять попал не в свой мир.

Потом он слегка потряс головой и прошептал, зачем-то оглянувшись:

— Он же накачан гелием, вот и плавает… Кто его притащил? Идиотизм какой-то.

Вспомнив о своих бывших учениках, Пол с надеждой подумал, что это кто-нибудь из них прослышал о его возвращении и решил сделать сюрприз. Ему тотчас захотелось увидеть своих улыбчивых ребятишек, хотя до этой минуты он про них и не вспоминал.

Позавтракав традиционной яичницей с беконом, по которым уже соскучился в России, Пол выпил крепкого кофе с горячим тостом, намазанным клубничным джемом, и тщательно оделся. На работу он всегда одевался консервативно да и вообще любил хорошие костюмы и дорогие галстуки. В Сибири он так и не приобрел ничего нового. Собственно там и нечего было купить. Одежда, заполнившая их магазины, даже те, что именовались "английскими", была довольно низкого качества. Правда, купил там для нее платье и несколько пар обуви, но лишь потому, что выбирать было не из чего, а ему хотелось сделать ей подарок.

День обещал быть холодным и ветренным. В Лондоне уже все хлюпали носами и простуженно кашляли. Надев длинный плащ, Пол вышел из дома и, отвязав шарик, отпустил его в небо. Он страстно рванулся навстречу тучам, идущим на восток. Задрав голову, Пол проследил, как шар, похожий на каплю крови, уносится в сторону России. Раков на небе не было, одни серые камни, сбросившие свой вес на сердце Пола. Обычно его начинало давить к вечеру, но сегодня он ощущал боль с самого утра. Может, от того, что провел ночь в Стоунхендже.

Гринвичская школа, где до отъезда работал Пол, находилась в двух кварталах от его дома. Он прошел их, озираясь, как любопытный турист, и все казалось ему немного другим. В чем заключалось отличие, Пол не смог бы объяснить — так чувствуешь себя, возвращаясь в мир после долгой болезни.

"А я излечился?" — подумал он и не заставил себя отвечать. Проходя мимо забитой стоянки, Пол с усмешкой подумал, что за время его отсутствия парковаться в Лондоне стало ничуть не легче. Некоторые даже уезжают из-за этого… Самого Пола Бартона подобные мелочи ни за что не выжили бы из "столицы мира". Он так любил свой город, что даже Париж вызывал у него не восторг, а скорее чувство ревности. Остальные города просто не могли соперничать с Лондоном.

"Я хочу показать его тебе, — пустил он слова по ветру, вопреки расхожему мнению надеясь, что они не уйдут в никуда, а доберутся по назначению. — Мы ходили бы по Лондону пешком. Не целые дни, конечно, а то ты уставала бы и засыпала, не добравшись до кровати. А это, признаться, было бы не очень хорошо".

Пола опять, как вечером, охватило отчаяние от того, что же он натворил с этой женщиной, приходившейся ей теткой. В который раз он позволил Режиссеру взять верх над собой, ведь это именно Режиссер насиловал вчера эту женщину. Другого слова Пол и подобрать не сумел. Он сам не мог бы себя так вести… Там, в России, любовь возносила его, и Бартон парил над той единственной, что стала его землей и небом, и в то же время стремился подняться до нее. Вчера же он падал и падал, пока наконец не взвыл от боли, ударившись плашмя всем телом.

"В чем отличие? — размышлял Пол, уже машинально оглядывая геометрические росчерки домов. — В короткое слово "секс" вмещается все пространство от рая до ада. И с каждой женщиной ты оказываешься на другой ступени. Я пошел вниз… Сначала добрался до самого верха, а теперь спускаюсь и буду спускаться до конца дней своих. Потому что такая вершина может быть только одна".

Он непроизвольно оглянулся в сторону аэропорта Хитроу. Каждый день оттуда улетали самолеты на Москву, и Полу ничего не стоило оказаться в одном из них. Он сам не мог понять, что ему так мешало. Ведь его задетое самолюбие уже излечилось. Она не прошла проверку и все равно осталась лучшей. Не святой, но — любимой. Что же мешало?

Отголосок сегодняшнего сна настиг Пола почти у ворот школы. "Стоп! Снято", — вновь выкрикнул невидимый Режиссер, и Пола тотчас осенило: "Вот! Вот чего я боюсь. Притащить его за собой. Прежде, чем вернуться в Россию, я должен избавиться от Режиссера".

Он присел прямо на траву, хотя было холодновато, и спросил себя: "Существует ли способ расправиться с ним так, чтобы самому остаться в живых?" В поисках ответа Пол комкал траву, и мысли мелькали такими же скользкими, лишенными жизни обрывками.

Кто-то окликнул его удивленно и радостно:

— Да неужели это Пол Бартон?

Он оглянулся через плечо и поспешно встал, увидев учительницу немецкого языка, которая, как ни странно, и в самом деле была немкой. Ее родители происходили из немцев Поволжья, и во время войны, еще детьми, оказались в Германии. Эмма родилась там, а замуж вышла за англичанина, который увез ее в Лондон. С Полом они сдружились, когда он выяснил ее русские корни и сразу почувствовал интерес к коллеге, на которую еще вчера не обращал внимания. Он расспрашивал ее о России, но ни разу не смог объяснить, почему она так его влечет. В этом было некое тайное предопределение, путь, намеченный Богом, по которому движешься беспрекословно, не задавая вопросов. Так человек внезапно выходит из дома, хотя собирался провести вечер у телевизора, и оказывается сбитым машиной на какой-нибудь проселочной дороге, где они проходят раз в сутки. Прослышав о таком, люди суеверно кивают и говорят: "Судьба".

Примерно то же чувствовал Пол Бартон по отношению к России. Он даже побывал в Пушкинском доме на Лэдброк-гроув, где его встретили приветливо, хотя и с некоторым удивлением. Прослушав выступление приехавшего из Петербурга поэта, Пол еще больше уверился в мысли, что должен попасть в Россию. Такова была его судьба, и от его воли уже ничего не зависело.

И он попал туда.

Теперь пришел черед Эмме Вайз пытать его расспросами о той далекой стране, что отчасти была ее родиной. Она уселась рядом с Полом на выхоложенной лужайке и откинула длинные светлые волосы. Нетерпение так и светилось на ее розовом курносом лице.

— Ну же, Пол! Какая она? Почему вы так быстро вернулись? Она в самом деле так ужасна, как все говорят?

— Здравствуйте, Эмма, — сказал Пол и улыбнулся. Он действительно рад был ее видеть, потому что Эмма несла в себе свет, который почему-то мало кто замечал. Учителя ее недолюбливали, как, впрочем, и всех "переселенцев". Глядя на нее, Пол попытался представить, как чувствовала бы себя здесь его юная русская жена. Конечно, он не дал бы ее в обиду, и все же…

— Что же вы молчите, Пол?! — взмолилась Эмма. — Неужели все было так плохо?

"Все было замечательно…" Как складно, почти без запинки, произнес он эту фразу, от которой тусклое сибирское утро совсем померкло, а пять родинок побледнели. Он сказал ей то, что обычно говорят наутро случайным женщинам, и даже тем самым тоном, которым это говорят. И она сразу все поняла и покорно отступила в толпу теней, когда-либо прошедших через жизнь Пола, чтобы слиться с ними и не мозолить ему глаза. Почему-то он осознал это лишь сейчас, глядя на мягко вылепленное лицо с крупными порами, которое всегда было приятно ему, но никогда не нравилось. Эмма ничуть не была похожа на его русскую звездочку, и все же чем-то неуловимо напоминала ее. Наверное, тем, что умела излучать свет…

— Эмма, — вдруг сказал он совсем не то, что собирался, — я влюбился. По уши. Как мальчишка. Или как старый дурак. Вы — женщина, посоветуйте, что мне делать?

Она заливисто захохотала, потом опомнилась и прикусила тонкую губу.

— Пол, неужели вы не знаете, что делают в таких случаях?

— Это — не такой случай, — терпеливо сказал Пол и понял, что ничего не сумеет объяснить. — Это ни с чем не сравнимый случай…

Эмма поглядела на него почти с материнской жалостью и вздохнула:

— Пол, вы как ребенок… Уж вам ли не знать, что каждому влюбленному его история кажется неповторимой?

"Она не понимает, — с бессилием подумал Пол. — Никто не поймет…"

Разглядывая узенькие, будто съежившиеся от холода травинки, он вяло пообещал:

— Я расскажу вам о России. Потом, ладно? Вот только немного приду в себя.

— Почему вы не привезли ее с собой, Пол?

Он поглядел в позеленевшие от сочувствия глаза и промолчал. Чтобы ответить, Пол должен был рассказать и о своих фильмах, и о наркотиках, и о Режиссере, и о коттеджах в сосновом лесу… И все это послужило бы только прологом к той бесконечной истории, которая могла дать ответ.

— Как вам живется в Англии? — спросил он. — Вы быстро освоились?

— Конечно, — с некоторым недоумением ответила Эмма. — Мне все тут сразу понравилось. Я ведь не одна приехала. Это одному тяжело… Правда, Пол? За своим мужем я отправилась бы даже на Аляску. Да-да, не смейтесь! Человек ведь может быть счастлив только с другим человеком, а не со страной.

Подождав ответных слов, Эмма осторожно спросила:

— Она не захотела покинуть свою Россию?

— Нет, — уверенно возразил Пол. — Она тоже готова была на Аляску… Эмма, я все испортил! Я просто-напросто сломал ей жизнь… В двадцать два года.

Эмма даже головой тряхнула, решив, что ослышалась:

— Сколько ей?

— Двадцать два, — уныло повторил он. — Совсем свихнулся, да? Я тоже так думаю.

— Так дело в этом?

— И не в этом. Я не ощущал этой разницы. Кажется, и она тоже. Дело во мне. Я — чудовище, Эмма, вот в чем дело!

Ее неяркие губы вдруг разошлись в улыбке:

— А знаете, Пол, говорят, когда тебе снится чудовище, нужно спросить у него имя. Вы не пробовали? Может, оно исчезнет?

— Вряд ли, — мрачно отозвался он. — Ведь оно мне не снится. Оно живет во мне. И то и дело вылезает наружу. Я борюсь с ним уже целую жизнь, а все без толку…

Задумчиво подергав длинную прядь, Эмма с надеждой предположила:

— А может, не стоит с ним бороться? Может, вы как-нибудь договоритесь?

— О нет! — воскликнул Пол. — С ним? Нет, с ним не договоришься.

— А вы пробовали?

Он решительно остановил:

— Ладно, Эмма, хватит об этом. Что за идиотский разговор? Слышал бы кто-нибудь… Что в школе? Мое место, конечно, занято до конца года?

Ее щеки опять порозовели:

— К счастью, нет! Никто не верил, что вы долго продержитесь в этом… Как называется тот город? Словом, в России. Вот и взяли пока совместителя.

Пол почувствовал себя слегка оскорбленным:

— Значит, не верили?

— Ну, — спохватилась Эмма, — не в вас не верили. Просто все представляют Россию совершенно дикой страной, заселенной одними разбойниками, вроде Дика Турпина. Это очень далеко от истины?

Пол засмеялся:

— Да в общем-то, нет… Меня обворовали в первые же минуты.

У нее восхищенно раскрылись глаза:

— Не может быть! А что еще с вами приключилось?

Давясь от смеха, Пол начал перечислять:

— Мне едва не отпилили ногу, потом ужасно зашили. Избили. Правда, не особенно сильно. А еще у меня случился инфаркт. Мое сердце умерло в России. Перед вами человек без сердца!

— Пол, вы сочиняете! — она добродушно шлепнула его по руке. — Не могло столько всего случиться за два месяца.

Он напомнил:

— Я же был в России. Там и не такое возможно.

— Слава Богу, вы вернулись! — произнесла она с чувством.

Пол промолчал.

— Пойдемте к детям? — предложила Эмма, оглянувшись. — Сейчас как раз будет звонок. Они вас вспоминали. Спрашивали, не было ли писем. Почему вы нам ни разу не написали?

— Не знаю, — с удивлением признался Пол. — Как-то в голову не приходило.

Она лукаво улыбнулась:

— Ваша голова была занята совсем другим?

— И не только голова, — поддержал он ее тон.

Поднявшись, Пол подал ей руку и помог встать. Ему было известно, что англичанки не выносят, когда подчеркивают их принадлежность к слабому полу, но Бартон упорно продолжал ухаживать за женщинами, как его отец за розами, и в России это произвело впечатление. Он убедился в этом еще до того, как встретил Тамару.

То ли от того, что Эмма не была англичанкой, то ли по какой другой причине, она ничего не имела против, когда Пол открывал перед нею дверь, подавал плащ, а по праздникам целовал руку.

"Ее муж — счастливчик, — с неожиданной завистью подумал он. — Я мог стать таким же…"

— Эмма, — он удержал ее за рукав коричневого плаща, — вы можете мне сказать одну вещь… Наверное, некорректно задавать подобный вопрос…

— Пол, вам я отвечу на любой, — твердо произнесла она, глядя ему прямо в глаза.

У него вырвалось:

— О! Спасибо.

— Так что вы хотели узнать?

— Не то чтобы узнать… — замялся он, потом, сделав глубокий вдох, выпалил: — Если бы муж очень обидел вас и уехал, а потом вернулся… через какое-то время…

Она спокойно закончила:

— Я простила бы его, Пол. Я не знаю таких обид, которых любовь не могла бы простить.

— Правда? — обрадовался он.

Эмма по-девчоночьи прыснула, прикрыв ладонью рот:

— Вы всегда спрашиваете: "Правда?"

Что-то знакомое болезненно шевельнулось под сердцем. Пол подумал, что теперь обречен носить свои воспоминания, как женщина носит ребенка. "Ты хотел забеременеть от нее, — насмешливо сказал он себе. — Вот и получай!"

— Да, черт возьми, — согласился он, — мне всегда не терпится выяснить эту самую правду. Докопаться до сердцевины… Зачем? Сам не знаю. Ни удовлетворения, ни счастья это не приносит.

— Знание вообще не приносит счастья, — заметила Эмма. — Чем глупее человек, тем легче ему достичь эйфории.

Пол опять рассмеялся:

— Выходит, я глуп! Недавно я был счастлив, как никогда в жизни. Правда, недолго. Потом я начал докапываться до сути и выкопал себе могилу.

— Пойдемте к детям, Пол, — вновь позвала она. — Вот увидите, с ними вам станет легче. Так всегда бывает, я знаю.

— Кто-то из них прикрепил у меня под окном накаченный гелием шарик.

— Вот видите! Они вас любят.

— Надеюсь, вы не ждете, что я расплачусь? — усмехнулся Пол.

Эмма убежденно сказала:

— А это было бы совсем неплохо. Может, это как раз то, что вам сейчас просто необходимо.

Взяв ее под руку, Пол направился к школе, на ходу нашептывая на ухо:

— А муж не возражает против вашей дружбы с холостым мужчиной?

— А мы дружим? — осведомилась она, чуть запрокинув лицо.

— О! А что мы, по-вашему, делаем?

Чайного цвета холл неожиданно напомнил убранство Красного замка. Пол огляделся так внимательно, будто отсутствовал несколько лет. Однако, никаких перемен не обнаружил. Лучшие работы юных художников по-прежнему украшали стены, и, взглянув на них, Пол спохватился, что так и не поговорил с Ритой насчет рисунка. Теперь уже было поздно. Даже если он отыщет ее в Лондоне, что уже само по себе было лень делать, то Рита может понять его появление неправильно, и потом попробуй разубеди ее…

— Ваш седьмой класс сейчас придет ко мне на урок, — сообщила Эмма и как бы ненароком освободилась от его руки. — Пойдемте прямо в кабинет. Там не занято. Я просто увидела из окна, вот и вышла.

— Спасибо, — он покосился на нее и сказал: — Эмма, Эмма, может, жену надо искать в Германии, а не в России. Киндер Кюхе. Кирхе. И никаких неопределенных мечтаний и пожеланий: принеси то, не знаю что.

Эмма вдруг посоветовала:

— Подарите ей яхту.

— О! Яхту?

— Ну да. В Сибири ведь нет моря. Стоит вам разок увезти ее подальше от берега, и ей уже не захочется никакой тайги.

— Она живет в городе, а не в тайге, — усмехнулся Пол. — Она там и не была ни разу… Как это вы придумали такое насчет яхты?

Эмма виновато призналась:

— Это не я придумала, это мой муж. Он именно так и поступил.

— Жаль, я незнаком с вашим мужем, — искренне сказал Пол. — Удивительный человек, должно быть.

— Он делает рекламу, — фыркнула Эмма. — У него вся фантазия направлена на то, как бы поразить человека. Трюк с яхтой можно назвать правильным рекламным ходом.

— О! — сказал Пол и распахнул перед нею дверь.

В ее кабинете было уютно, как в маленькой церкви. Только вместо икон — репродукции с видами Германии. Чтобы проверить себя, Пол стал называть их издали, не различая подписей: "Кельнский собор… Всадник из Бамберга… Собор в Наумбурге… Старая пинакотека в Мюнхене…" Не замечая того, он то и дело потирал руки, и наконец Эмма обратила на это внимание:

— Да что с вами, Пол? Вы так волнуетесь?

— Я? — удивился он, потом прислушался к себе и согласился: — Похоже, что да.

— Да ведь вы их знаете как облупленных!

Вздохнув, Пол спрятал руки в карманы плаща:

— Вот именно. Я уж знаю, какими они бывают гадючками. Сейчас начнут ехидничать над тем, что я так быстро сбежал из России.

— Ну что вы, Пол! Они вам шарик подарили…

— Может, это и не они… Хотя кто тогда? Кто мог бы такое сделать?

Эмма сразу ответила:

— Женщина. Я могла бы, например. Но я этого не делала!

Он подумал о Рите и с брезгливостью отверг эту идею: "Нет, это невозможно! Ей такое и в голову не придет".

Звонок спугнул эту мысль и все остальные тоже. Они закрутились в панике и быстро перемешались. Пол начал стаскивать плащ и едва не оторвал пуговицу. Потом кое-как справился с дверцей шкафа и застыл посреди кабинета с носовым платком, которым собирался промокнуть лицо да и забыл.

Но дети быстро разогнали его тревогу. Залетая в класс, они по очереди взвизгивали и бросались к нему. Безудержно улыбаясь, Пол растворялся в их ликующих взглядах, прикосновениях горячих рук, неловких, а иногда и смачных фразах: "Вот черт! Да это ж мистер Бартон!" Они тискали его без малейшего смущения, как случайно найденную на чердаке старую игрушку, Пол тоже старался обнять каждого и растроганно думал: "Мои дети… Какие хорошие…" А потом непрошено мелькнуло: "Других у меня уже и не будет…"

Когда они наконец расселись, Пол весело спросил:

— Ну, признавайтесь, как вы узнали, что я вернулся?

Они с недоумением переглянулись и затянули на разные голоса:

— А мы и не знали, мистер Бартон!

— А шарик? — он быстро оглядел все лица, но ни на одном не увидел ничего, кроме непонимания.

— Это не они, — подала голос Эмма. — Придумано, конечно, здорово, но это не они.

— А что за шарик? — спросил Майк Уэлмен, который считался любимчиком Пола.

Эмма сдержанно пояснила:

— Кто-то повесил перед окном мистера Бартона воздушный шар. Он решил, что это сделали вы.

— А мы не знали, что вы вернулись! — с сожалением повторил Майк. — А почему вы вернулись, мистер Бартон?

У Пола екнуло сердце, и он углядел в этом подсказку.

— Сердце, — ответил он и, словно давал клятву, прижал руку к груди. — Оказывается, оно может заболеть от перемены климата.

— Так вы туда больше не поедете? — невинно спросила Кэти Бакли.

Он невольно оглянулся на Эмму, хотя ее совет ничего не мог решить.

— Не знаю, — на этот раз Пол не солгал. — Может, когда подлечусь…

— А зачем?

Он не успел заметить, кто задал вопрос, и ответил всем сразу:

— Эта страна затягивает. Но мы поговорим об этом, когда я по-настоящему соберусь с мыслями. Я зашел только поздороваться, сейчас у вас урок немецкого.

Не дав ему уйти, Майк выкрикнул:

— А возьмите нас с собой! На летние каникулы. Я хочу увидеть Царь-Пушку.

Эмма медленно повернула к нему просиявшее лицо:

— Вот вам и выход, Пол! Разве это не повод?

"А разве мне обязательно нужен повод?" — спросил он себя и не нашелся, что на это ответить.

Покинув школу, Бартон пошел к своему дому так быстро, словно бежал ото всех. Отрывистые капли дождя прилипали к его лицу, и Пол то и дело с недоумением отирал их ладонью: "Я не плачу?" Он даже незаметно лизнул палец, но влага оказалась пресной на вкус. Однако, Пол не поверил собственным ощущениям, потому что чувствовал, как от рыданий разбухает горло.

Он вернулся в любимый город, к детям, которые его ждали, в свой дом и к своим привычкам, но ему казалось, что его выбросило на необитаемый остров. И Пол бежал по пустынному берегу, задыхаясь от одиночества, и кричал: "Где ты?! Не оставляй меня!"

Пол и не заметил, как в самом деле заплакал, просто воздух совсем перестал поступать в легкие. Ему опять хотелось, как много лет назад, выбить из мостовой увесистый булыжник и швырнуть в первое же попавшееся блестящее окно. Люди, живущие за всеми этими окнами, были ненавистны ему сейчас, потому что им тоже не было никакого дела до Пола Бартона. Он жил среди них, как добровольный отшельник, который даже не желает молиться за другие души, ведь ему нужна была только одна душа. Только одна.

Все последующие дни Пол проводил в разговорах с ней. И то и дело сам ловил себя на том, что советуется, какой галстук надеть и стоит ли выпить еще чашку кофе или пощадить свое хилое сердце. Коллеги по школе наведывались к нему, томимые любопытством, и расспрашивали о России. Пол угощал их рассказами и хересом, а среди вечера спохватывался: "Да ведь я говорил с ней! Заметил ли кто-нибудь?" Но если кто и обращал внимание на некоторые странности Бартона, возникшие после визита в Россию, то вслух это не комментировалось. Даже объясняя своим ученикам новый материал, он замечал, что говорит для нее. Ведь, по сути дела, она была такой же девочкой, и Пол успел заметить пробелы в ее образовании. Это его ничуть не разочаровало, ведь природным умом она не была обделена, значит он сумел бы помочь ей восполнить остальное. Если бы…

Когда ночами неутоленное желание гнало его прочь от постели, справившись с ним, Пол открывал окно, выходящее на восток, сам понимая, как это глупо и совсем не к лицу такому взрослому, здравомыслящему человеку. Осенний холод окутывал его сырой, липкой пленкой, и Пол превращался в спеленутого младенца, который способен только закричать или заплакать.

Но Бартон больше не плакал и уж тем более не кричал. Он смотрел на восток и понимал, что уже не увидит следующей лондонской осени, если к лету не доберется до России.

Когда бы мыслью стала эта плоть, — О, как легко, наперекор судьбе, Я мог бы расстоянье побороть И в тот же миг перенестись к тебе…[7]

Ему вспоминались слова Эммы о том, что каждому влюбленному его история кажется неповторимой, и рассудком Пол это понимал, а сердце отказывалось верить. Разве могла Джейн чувствовать то же самое, когда металась по своей одинокой спальне? Неужели? Да нет, такого и быть не могло.

— Никто и никогда, — шептал Бартон, повторяя многовековое заблуждение. — Никто и никогда.

И верил в это так, будто твердил знакомую с детства молитву.

Глава 27

Моя квартира стала похожа на реку во время ледохода: белые листы бумаги, как льдины, устилали весь пол, и мне даже чудилось, что я слышу шорох обламывающихся тонких краев.

Этот звук возвращал меня в последнюю весну моего замужества, когда мы со Славой смотрели с набережной на ледоход. Я показывала ему льдину-бассейн, льдину-пирог, льдину-каток. Он рассеянно улыбался, но не видел их, хотя я чуть ли не пальцем тыкала. А потом внезапно признался: "Я хотел бы уплыть на такой льдине…" Я ответила, что каждому порой хочется уплыть, улететь, убежать на край света. На это он сказал: "Нет, мне хочется вовсе не на край…"

Почему-то я даже не придавала значения тому, что наш дом наполняется книгами о Париже, путеводителями и разговорниками и Слава штудирует их с завидным упорством. Я наивно полагала, что такой невероятный город способен притягивать сам по себе, как магический кристалл, выращенный человечеством.

Отрываясь от созерцания Гранд Опера, Слава туманно говорил: "Я выступал там в прошлой жизни". Кто знает, может, так оно и было. По крайней мере, мой юный виолончелист в это искренне верил.

Те льдины давно растаяли, от них не осталось и следа. Сегодняшний ледоход, заполнивший комнату, был теплым и живым, потому что обещал разродиться ликом Пола. На каждом листе было несколько линий, но ни одна пока ни на что не походила. Борясь с изжогой и тошнотой, я поднимала любой и говорила вслух, не стесняясь Лани, которая, как в прежние времена, неотступно сопровождала меня:

— Это не твой нос… А эти губы ничуть не похожи. Я вижу тебя, Пол, а нарисовать не могу. Ты не даешься мне. Ты все еще сердишься…

— Перестань все время разговаривать с ним! Я же здесь, — требовала Ланя.

— Нет уж… Ты ревнуешь? Зачем тогда вышла из меня? Ты была во мне — ближе некуда. А теперь там — он.

— Не он — ребенок, — дотошно поправляла Ланя.

Но мне уже не хотелось, как когда-то, во всем с ней соглашаться. Тогда я боялась ее потерять, а теперь хотела этого. Особенно после того, что чуть не случилось с Ритой.

Мы не встречались с ней с тех пор, как поговорили на крыльце больницы, где лежал Пол. И родители ни разу не обмолвились о Рите ни словом. Мы случайно столкнулись у них с месяц назад и не дерзнули выяснять отношения.

— Привет, племяшка! — бросила Рита как ни в чем не бывало и, потушив сигарету, начала рыться в сумочке.

— А, вот он, — наконец сказала она и протянула мне ярко-розовый блокнот с маленьким парусником и черной надписью на обложке: "Hartlepool Historic Quay".

— Что это?

— Сувенир из Англии.

Отец тогда незаметно встал позади меня, будто опасался, что я упаду. Наверное, поверх моего плеча он испепелял сестру взглядом.

— Ты была в Англии? — небрежно спросила я.

— Да, уже с месяц назад.

— В Лондоне?

— И там тоже… Как поживаешь?

Отец оборвал ее:

— Ладно, не ломай комедию! Ты его видела?

Рита нервно передернулась:

— У нас тут пресс-конференция? Может, дадите нам с Томкой поговорить наедине? Если, конечно, ей хочется.

У мамы от злости даже веко задрожало:

— Да уж, конечно, хочется!

— О'кей, — сказала Рита, и меня опять затошнило.

Когда родители вышли, она предложила:

— Лучше сядь, что ли… А то в твоем положении… Как разговаривают с беременными женщинами?

— Так же, как с обычными, — заверила я.

Мне хотелось завопить: "Ну, не томи же!" Но Рита как раз этого и ждала. И я молча сидела и смотрела на нее, загоняя внутрь любые признаки нетерпения.

— Я его действительно видела, — наконец сжалилась она. — Ничего. Жив-здоров. Спрашивал о тебе.

— И что ты сказала?

— Что ты жива-здорова. А что я должна была сказать?

— Ты была у него дома?

Несколько секунд она смотрела так, что в животе у меня что-то натянулось, потом безразлично сказала:

— Нет, увы! Мы встретились на одном вернисаже. Он что-то такое говорил о твоих рисунках…

— Что?!

Рита старательно сдвинула брови, но вспомнить так и не смогла.

— Я не придала этому значения. Ведь не в рисунках дело, правда?

— Во всем дело… Да ладно! Он… Он…

— Он был один, — кивнула Рита и замолчала.

Я робко напомнила:

— Что еще?

— А что еще?

Ее лицо походило на бесстрастную, ярко расписанную маску из племени людоедов.

— Ничего, да?

— Ничего, — повторила она, и вдруг голос ее зазвенел от злости. — Ничего и ничего! А ты думала, что он рассказывал мне о своей бессмертной любви к тебе? Думала, он там в агонии? Или пьет с горя?

Она опять забрасывала меня вопросами и ни на один не давала ответить. Впрочем, на них и не существовало ответов, и Рита это понимала. Напряжение у меня в животе натягивалось все сильнее, и я незаметно скорчилась, чтобы ослабить его. Ярость на Ритином лице сменилась тревогой:

— Что такое? Томка, тебе плохо?

— Нет.

Я не хотела пугать ее и вызывать жалость. Это получилось непроизвольно, однако — получилось. Рита перебросила свое сильное тело ко мне на диван и судорожно обняла за плечи:

— Томка… Что же ты делаешь с ним? Зачем? Кому от этого лучше? Рожать собираешься… Это его ребенок? Почему же ты скрыла? Ах да, ты же еще не знала… Но почему не напишешь теперь?

— Я не знаю его адреса…

Отстранив меня, она с недоверием вгляделась:

— Так дело только в этом?

— Не только, — я сама поняла это лишь сейчас. — А вдруг он спросит, как ты…

— Что спросит?

— Ну, понимаешь… Спросит: это мой ребенок? Пусть он сначала родится, и тогда Пол сразу увидит, как он похож на него.

Рита отпустила меня и ссутулилась, уперевшись локтями в колени. Чуть погодя она спросила:

— А если он будет похож на тебя?

— Ой, нет!

Я даже мысли такой не допускала.

— Но ведь такое возможно, — упорствовала Рита.

— Не знаю. Нет! Нет!

— Да почему же нет?! — разозлилась она и вскочила. — Что за детский сад, ей-богу! Когда ты повзрослеешь? Для тебя это все игрушки, а для него, может, последняя возможность присутствовать при рождении своего ребенка! Какое право ты имеешь лишать его этого?! Кто ты вообще такая? Что ты сделала в этой жизни? Разве ты заслужила, чтобы такой человек, как Пол, сходил по тебе с ума? Я всю жизнь вкалывала, как папа Карло! Я сама сделала и себя, и свою жизнь, а он… он… мой шарик.

Я так давно не видела свою тетку плачущей, что меня охватило нечто похожее на ужас, будто мраморная статуя вдруг отерла пот со лба. Ни вскочить, ни обнять ее мне и в голову не пришло. Я сидела словно пригвожденная, и во все глаза смотрела, как уродливо кривится ее обычно твердое лицо. Она подвывала и растирала по щекам слезы, а я, вместо того чтобы утешить, спросила:

— Какой шарик, Рита?

— А-а! — завопила она так громко, что мои родители тотчас влетели в комнату.

Они наперебой спрашивали у меня, что случилось, а я понимала только одно: Рита любит его почти так же сильно, как я.

Весь тот вечер я могла думать лишь об этом. От окна, которое я так и не удосужилась заклеить, пронзительно дуло, а я сидела на ковре, обложившись набросками будущего портрета, и рассказывала Лане обо всем, что произошло.

— Она поедет еще, — Ланин голос даже скрипнул от напряжения.

— В Лондон? Это не так просто. Это знаешь, какие деньжищи!

— Поедет, — упрямилась Ланя. — Она всегда добивалась своего. Добьется и Пола.

Скомкав очередной испорченный лист, я запустила им в Ланю:

— Не смей меня пугать! Я — беременна. Мне нельзя волноваться.

Комок бумаги упал, не долетев до нее. Ланя придавила его узкой ножкой и безразлично посоветовала:

— Вот и не волнуйся. Забудь.

— Нет, Ланя… Ты просто этого не понимаешь. Ты ведь не совсем человек… Как я могу его забыть, когда я вся пропитана им? Слава уехал, и я сразу почувствовала себя свободной. Мне стало так весело! А сейчас мне не хочется никакой свободы. И веселья не хочется. Я поняла теперь: все мои идиотские поиски себя, эти съемки, ночные приключения, — все это я делала ради Пола. Ведь до него мне и в голову не приходили такие номера. Когда же появился Пол, я поняла, что действительно должна стать той звездой, какую он видел во мне. Ты понимаешь? Разве такой невероятный мужчина смог бы долго любить самую обыкновенную девушку? Вот я и пыталась что-то сделать… Да, видно, совсем не то…

Ланя снова подала голос. В сумерках он прозвучал совсем бледно, и все же ударил меня:

— А Рита знает, что делать…

— Не говори о ней, пожалуйста! — попросила я. — Мне и так мерещатся всякие ужасы.

— Разве твои кошмары уже не оборачивались реальностью?

Мне сразу вспомнился бор в последний день своей целостности, люди с пилами, кровь на траве, раненый мужчина у сосны. Тогда мое жуткое видение материализовалось и даже оставило в животе растущий след.

— Нет, Ланя. Он не может…

— Не может? Да ты вспомни, какой он! Твоя Рита лишь притронется к нему, и он сразу начнет раздеваться!

Я с отвращением крикнула ей:

— Ты стала пошлой! Уходи от меня!

Даже не обидевшись, она спросила:

— Как же ты будешь одна?

Прижав к животу руки, я сказала:

— Я не одна. Тебе такого никогда не испытать.

— Ты надеешься вернуть его этим?

— Нет! Но…

— А вдруг будет поздно? Рита…

— Хватит о Рите! — завопила я и зачем-то расшвыряла по комнате сложенные пачкой чистые листы. — Я не желаю о ней слышать!

Ланя заговорила совсем тихо, но мой крик сразу свернулся:

— У тебя один выход… Ты можешь быть спокойна, если только Риты не будет. Совсем не будет.

— Да ты что говоришь? — пролепетала я, отступая, но Ланя подставила сзади стену, и я уперлась в нее спиной.

— Ничего страшного, — без эмоций произнесла она. — В крайнем случае отлежишь в больнице еще полгодика… Всем известно, что ты не в своем уме. Обострение болезни во время беременности. Состояние аффекта после разговора с ней. Ты же знаешь, сколько может наплести хороший адвокат! Уж твои родители вывернутся наизнанку, чтобы его заполучить… Так что, возьми нож покрепче и отправляйся к ней. Режиссер уже научил тебя, как это делается…

— Откуда ты знаешь Режиссера? — насторожилась я. — Тебя же тогда здесь не было! Вы что, заодно с ним?

Ланя терпеливо вздохнула:

— И я здесь была… И конечно, мы заодно… Как бывают заодно люди, когда им угрожают.

— Ланя, Ланя! Что с тобой случилось? Ты же всегда была такой тихой и милой…

— Нельзя оставаться милой, когда речь идет о жизни и смерти…

— Смерти?

Ее черные глаза надвигались, а я как завороженная не могла отвести взгляда. Ланя подобралась так близко, что ее дыхание обдало меня холодом, и в какой-то момент мне даже почудился скрип снега. Но это, наверное, листы шуршали под ногами, потому что мы топтались прямо по ним. Губы у меня онемели, я никак не могла возразить Лане, и только покорно погружалась во тьму ее глаз. Отчего-то саднило то одну, то другую ладонь, но эта маленькая загадка раскрылась, когда было уже поздно: я стояла в коридоре Ритиной квартиры со скальпелем в руке и с ужасом смотрела в глаза ее мужу. Видимо, я разбудила его: Андрей часто моргал и все кривился, удерживая зевоту. Он был невысоким, на полголовы ниже меня, и щупловатым. Рядом с Ритой он просто переставал существовать.

— Ты что, Томочка? — спросил Андрей, подавив очередной зевок. — Не поздно гулять одной? Тебя никто не обидел?

— Ты у Риты перенял манеру душить вопросами? — огрызнулась я, не зная, куда деться от стыда.

Скальпель я положила на тумбочку. Андрей не обратил на него никакого внимания, и мне подумалось, что, может, мой инструмент убийства такое же порождение больного рассудка, как кинжал Макбета?

— Ее нет, но ты проходи. Я просто лег пораньше. А Рита в…

— В Лондоне?!

Он удивился:

— Почему в Лондоне? Нет, она в Доме художника. С чего ты взяла, что она в Лондоне? А-а, — опомнился он, — твой англичанин! Я, кстати, и ни разу его и не видел. Томочка, это правда, что ты… Ну, что у тебя ребенок будет?

Я кивнула и отступила к двери:

— Я пойду.

— Подожди, подожди, — Андрей неожиданно перешел на шепот и оглянулся, как неопытный заговорщик. — Пойдем, я тебе кого-то покажу… Да не разувайся!

Сжав мои пальцы горячей со сна рукой, он провел меня мимо их спальни к дверям той комнаты, что когда-то считалась Ритиной студией, а потом утратила свое значение. Удержав меня, Андрей взволнованно зашептал:

— Только не разбуди! Все вопросы, когда выйдем, ладно?

Замирая от предчувствия чего-то то ли страшного, то ли замечательного (о, как Пол выговаривал это слово!), я сделала несколько шагов в темноту и, присмотревшись, увидела, что на кровати у стены кто-то спит. Хорошо, что Андрей предупредил меня, иначе я обязательно вскрикнула бы, разглядев свою бывшую воспитанницу.

— Не может быть!

Он рывком вытащил меня из комнаты, и тут уж я забросала его вопросами. Андрей только улыбался и жмурился, как довольный жизнью кот. Потом произнес с такой гордостью, словно говорил о самом себе:

— Это Рита все устроила. Твой англичанин просил ее позаботиться об Алене. Тебе-то, понятно, сейчас не до этого… Да тебе ее и не отдали бы — одиноким же не разрешают усыновлять. А у нас все условия. Рита подмаслила кого надо, ты ж ее знаешь. И вчера мы ее забрали.

— Рита ничего не сказала.

Андрей равнодушно скривился:

— Не знаю. Может, она задумала как-то это обставить… Ты уж не выдавай меня, ладно?

— Она… она что-нибудь говорила про Пола? — сама не пойму, кого я имела в виду.

У Андрея сразу померкло лицо:

— Говорила… Она ждет, что он повезет ее к королеве.

"Кого?!"

Он как бы ненароком пояснил:

— Они ведь вместе лежали в больнице. Ты не знала?

— Нет.

— Томочка…

— Не надо! — я быстро пошла к дверям, продолжая говорить на ходу. — Ничего не спрашивай. Все хорошо. Все у меня отлично! Главное, что ребенок будет. Ты ведь теперь понимаешь, как это важно? Раньше я не особенно хотела детей, а теперь дождаться не могу.

Я и не заметила, как заплакала. Только на морозе, когда ветер стянул лицо ледяной коркой, я догадалась, что оно все мокрое. Я не попрощалась с Андреем и не забрала скальпель. Честно говоря, я попросту забыла о них обоих.

Дом художника находился через дорогу. Когда Рита добивалась квартиры, местоположение ее будущего жилья числилось в списке требований едва ли не первым. До ее дома я дошла в каком-то беспамятстве, даже не заметив яростного ветра, который не имел направления и нападал со всех сторон. Ледяные дорожки подползали прямо под ноги, но я все время помнила, что падать мне нельзя, и шла, растопырив руки, как пингвин. Снег повизгивал при каждом шаге, и всякий раз мне слышался новый возглас: "Беги! Рита… Мимо… Умри…"

— И не подумаю!

Спохватившись, я оглянулась: не слышал ли кто. Но зимние вечера всегда одиноки — люди прячутся от них в квартирах, тоже не очень теплых, но все же имеющих стены, о которые разбивается ветер. Он не давал дышать. Мне все время казалось, что сейчас я потеряю сознание от нехватки кислорода. Может быть, Пол также задыхался той ночью, когда остался один? Может быть, это не ветер душит меня, а оставленное Полом одиночество?

В сухом и теплом холле Дома художника я наконец отдышалась. Пытаясь освободить горло, я сняла шапку и шарф и услышала разгневанный Ритин голос, который доносился откуда-то сверху. Осторожно перешагивая через ступеньки, чтобы скорее добраться, я поднялась на второй этаж и заставила себя собраться. Предстоящая встреча была вдвойне тягостной, ведь мне предстояло не только столкнуться с Ритой, но и увидеть чужие работы, которые, в отличие от моих, хотя бы написаны.

Что сказать Рите, я понятия не имела. Прокравшись в неосвещенный зал, я остановилась. На меня смотрели незнакомые лица, искаженные сумраком и воображением художников. Следы самой жизни разбегались по стенам, а я пыталась прочесть их, как начинающий охотник. Цвета терялись, а формы смазывались, но все же я сумела кое-что разглядеть до того, как вновь раздался Ритин голос. Она жестко сказала кому-то:

— Если мне нечего будет везти в Лондон в следующем месяце, я с тебя три шкуры спущу!

— Да пойми ты, — я узнала Володю Колосова, — не работается мне и все тут!

Тихий бумажный шорох прервался брезгливым возгласом:

— Пойди, опохмелись, ничтожество! Я ему такие перспективы сулю, а он только о бутылке и думает. Пошел вон отсюда!

Володя обиженно огрызнулся — видно, уже спрятал деньги:

— На кой черт мне твой Лондон! Я — русский художник. Я хочу быть понятым здесь.

— Ой, перестань… Кому тут нужна живопись? Много ты народу видел сегодня в том зале? Ни одного паршивого человечка… Не говоря уже о журналистах. Они вообще все местное презирают. Но вот посмотришь, что будет, когда ты получишь признание за границей! А ты его получишь. Ты ведь талантливый мужик! Хоть и пьяница…

Неслышно попятившись, я выбралась на лестницу и сбежала вниз. Другие шаги уже слышались наверху, пришлось спрятаться за огромной вазой, чтобы меня не заметили. Но, увидев Володю, я сама вышла, чем напугала его до смерти. Не позволив Колосову издать ни звука, я вытолкала его на улицу и затащила за угол.

— Тамара, — наконец выдохнул он с изумлением, — ты что тут делаешь? Сто лет тебя не видел!

Когда-то я приносила ему свои работы, потому что считала Колосова самым талантливым и была немножко влюблена в него. А может, только в его талант, как и в Славин… На мое счастье, Володя был женат и часто уходил в запой. Что-нибудь одно еще можно было принять, но двойной груз был мне не под силу.

— Спаси меня, Володя!

— Спасти? Я?! Да что ты! Разве я могу кого-нибудь спасти?

Вид у него действительно был жалкий — помятое пальто не его размера, ободранная сбоку кроличья ушанка, большие валенки. Но я убежденно сказала:

— Можешь. Для этого даже делать ничего не надо. Вот именно, главное — ничего не делать. Потяни с этой выставкой до лета, мне хватит.

Он по-прежнему ничего не понимал и все пытался повернуть меня к фонарю, словно подозревал, что я смеюсь.

— Для чего хватит-то?

Нечего было и пытаться объяснить ему что-нибудь. Наверное, никто на свете не сумел бы понять, что же произошло у нас с Полом. И уж тем более никто не знал — как теперь быть?

— Просто помоги мне, — беспомощно пролепетала я, цепляясь за его рукав и уже сама не веря в то, что говорю.

Но Колосов вздохнул так горько, что я сразу поняла: надежды нет.

— А кто мне-то поможет? Эта выставка — мой последний шанс. Как я могу потянуть с ней? От меня жена хочет уйти. Денег ни черта нет! — он громко хлюпнул носом. — Только на водку и хватает. А ты говоришь — до лета… Я Рите руки должен целовать за то, что она для меня делает.

— Она не для тебя это делает…

— Все равно, — уныло отозвался он. — Может, я и с боку припека, но она меня вытянет. Она такая баба… Как ледокол "Ленин".

"Она раздавит меня, — отчаяние толкнуло меня в спину, и я бросилась бежать, оставив Колосова. — Раздавит и не заметит… Пол! Ох, Пол… Вся надежда на тебя… Не подведи меня, пожалуйста. А то как же я?"

Ланя ждала меня в том же уголке, неизменная, как диванная подушка. Не раздевшись, я прошла к ней и противным жизнерадостным голосом объявила:

— Риту можно больше не бояться. У нее теперь полноценная семья, ребенок. Не может же она бросить ребенка ради мужчины, который ее даже не любит!

Ланя только горестно вздохнула:

— Какая ты до сих пор наивная… Может, тебе опять нужно подлечиться?

Я включила свет, и она исчезла.

Глава 28

— Пол, вы хотели познакомиться с моим мужем… Он тоже этого хочет. Приходите сегодня к нам обедать, у меня именины.

Записав адрес, Пол повесил трубку. Обычно он вежливо отказывался от подобных предложений, на ходу придумывая какую-нибудь отговорку. После возвращения из России Пол беззастенчиво ссылался на свое сердце, и перед этим аргументом отступали даже самые настойчивые.

Но Эмме он не отказал. Не потому, что не смог, просто не захотел. И еще немного соскучился в своем тихом доме, ведь наплыв любопытных посетителей уже спал. Зима ползала по Лондону мелкими, прерывистыми, как дыхание тяжелобольного, дождями. Пол пытался дышать в забытом ритме и удивлялся, как же быстро приучился вбирать воздух всей грудью. Так дышат влюбленные — глубоко и часто, пьянея от избытка кислорода.

Звонок Эммы поднял его с постели. Ей, конечно, и в голову не пришло, что можно спать до самого полудня. Она не догадывалась, что каждый вечер ее странный друг принимает снотворное: в будни — чуть меньше, в выходные — столько, чтобы как можно больший отрезок времени канул в сон.

Конечно, Бартон был далеко не первым, видевшим спасение в том, чтоб "уснуть и видеть сны", однако, в этом случае вторичность не пугала его. Страх заключался в другом. В том что раньше составляло его радость — в одиночестве. Пол бродил по дому с банкой пива в руке и не мог найти себе занятия. Иногда по субботам он напивался, и когда все границы дозволенного стирались виски, орал на весь дом: "Режиссер! Ты здесь? Покажись!" Но никто не выходил к нему.

Однажды утром Пол обнаружил прямо на постели топорик, который обычно хранился в подвале, и долго взирал на него с недоумением, размышляя, каким образом он тут оказался. Наверное, он принес его, чтобы сразиться с Режиссером, если тот все же появится. На всякий случай Бартон обошел дом, желая убедиться, что ничего не порубил спьяну. Все было цело, и тогда он пожалел, что не прорубил голову самому себе.

В будни было легче, потому что Пол любил свою работу, и общение с детьми доставляло ему радость. Он никогда не пытался играть "своего парня", не допускал фамильярности и уж тем более не прыгал с ними и не гонял в футбол. И все же дети почему-то тянулись к нему больше, чем к другим учителям. Пол не особенно задумывался над этим, ему просто было приятно.

Первое занятие по английской литературе в своем любимом классе Пол посвятил "Ромео и Джульетте". Бартон и не думал сравнивать себя с Ромео, это было б уж совсем смешно. И тем не менее, в каждую фразу, обращенную к детям, он вкладывал столько своего, что к концу урока у него заболело сердце.

— Первое чувство, коснувшееся человека еще в момент его сотворения, это любовь, — говорил Пол, присев на край стола и медленно обводя ребят взглядом. — Наверное, вы уже заметили, что среди взрослых не принято говорить о любви. О сексе — да, о карьере, о спорте… Но показать, что ты по-настоящему влюблен, почему-то считается неловким, стыдным. Все равно, что расписаться в своей старомодности. Сентиментальности, если хотите… А ведь это как раз самое естественное для человека чувство, потому что, в отличие от многих других, оно — от Бога. Он создал человека, руководствуясь любовью. Но сегодня мы поговорим не только о христианской любви ко всему живому, до которой каждый из нас поднимается всю жизнь, но и о самой распространенной любви — между двумя людьми. Такой, какая вспыхнула между Ромео и Джульеттой. Я слышал, как многие из вас высказывали сомнения в подлинности их чувств. Ведь Ромео испытывал влечение к другой девушке. И вдруг, увидев Джульетту, совсем еще девочку, в один миг понял, что нашел свою единственную любовь. Так не бывает, скажете вы. А я вам отвечу, что только так и бывает. Человек, обделенный любовью, сродни слепцу, потому что его взгляд устремлен вглубь самого себя. В этом нет ничего плохого или страшного, всегда полезно присмотреться к себе повнимательнее. И все же, любовь — это всегда прозрение, это чудо Иисуса, исцеляющего от слепоты. Это не обязательно может быть первый взгляд, как у Ромео…

"И как у меня", — застенчиво добавил он про себя.

— …но это всегда — особый взгляд. Я знаю людей, знакомых друг с другом долгие годы и вдруг — увидевших. Как это происходит? Почему? Я не берусь объяснить, как не взялся бы толковать ни одно из тех чудес, что случаются в жизни. Может быть, ангел, посланный Богом, пролетает над самой землей и касается двоих крыльями. Но, к несчастью этих двоих, люди в своей гордыне настроили столько стен и препятствий, мешающих единству любви, что часто она погибает, не успев достигнуть своего расцвета. Границы, условности, предрассудки…

Дети подхватили, зараженные его горячностью. Они спорили с ним и задавали самые смелые вопросы. Но Бартона трудно было смутить, ведь в знании пороков человечества мало нашлось бы равных ему. Только теперь он уже не видел в них красоты и пытался объяснить это детям. Что-то подсказывало Полу, что они ему верят.

Каждый урок он позволял себе маленькое отступление от темы и что-нибудь рассказывал о России. Дети слушали его, затаив дыхание. Для них Россия была не менее таинственна, чем затонувшая Атлантида. Но Пол не стремился оберегать детские иллюзии. Он выкладывал им всю правду о том, что увидел. Из его коротких рассказов они узнали и об экзотической, броской красоте Собора Василия Блаженного, и о русских учителях, продолжающих вести занятия, не получая зарплаты, православной религии, и об умирающих деревнях, где в каждом доме не перестают молиться на маленькие иконки. Он показал им портрет Достоевского и поразил их воображение тем, что русский писатель точно предсказал, когда произойдет самая кровавая революция и сколько жертв она принесет. Каждому ребенку Пол дал подержать кусочек коры от той сосны, что погибла в угоду русским нуворишам. Бартон не мог вспомнить, как положил его в карман, но, обнаружив, сохранил. Из дома он принес альбом Левитана, который купил в Москве. Полу казалось, что никто лучше не передал состояние не просто русской природы, но самой России. Дети бережно передавали альбом из рук в руки, и кто-то их них вслух прочел:

— "Над вечным покоем". Да разве у них там бывает покой?

Майк решил поставить вопрос ребром:

— Все-таки Россия плохая или хорошая?

— А ты — плохой или хороший? — напрямик спросил Бартон. Мальчик замялся, и Пол не стал его мучить.

— Трудно ответить, да? — сказал он. — Это ведь только в голливудских фильмах люди делятся на хороших парней и плохих. А на самом деле в каждом из нас столько всего намешано… Немного людей, которых безоговорочно можно назвать хорошими. Тех, которые не только не сделали в своей жизни плохого, но и не подумали о таком. Из таких людей и выходят святые. Боюсь, нам с вами это не грозит, потому что мы — разные. То же самое происходит и со странами, ведь их составляют люди. Разве у нас в Англии все так уж превосходно? В России много плохого, очень много. Государство в открытую грабит людей, а люди воруют у государства. Я не знаю, что может изменить это положение. Я могу только надеяться, что это не приведет к новой катастрофе. Но Россия уже столько раз выбиралась с самого дна… Это очень жизнеспособная страна. Думаю, не многие из вас безропотно вынесли бы ту жизнь, которую ведут русские. У большинства из них нет ни приличного жилья, ни денег, ни надежды на лучшее, а они верят, что все — в руках Божьих и что рано или поздно Он их спасет. И не впадают в отчаяние, а продолжают влюбляться, писать картины и стихи, рожать детей… Помните, что говорил Христос о верблюде и игольном ушке? Если это действительно так, то рай просто переполнен русскими, потому что все они — нищие.

Однажды после занятий в голову Бартона пришла безумная мысль, и он понимал, что она — безумна, однако, и не подумал ее отвергнуть. Не позволив себе промедлить, он накинул плащ и направился в сторону Гринвич-парка, где была Королевская обсерватория. Было ветрено, и рождественские украшения, уже развешанные на фасадах домов и соединяющие стороны улиц веселыми змейками, вовсю раскачивались. Полу казалось, что он колышется на разноцветных воздушных волнах, и в теле его было пусто и холодновато, как во время морской болтанки.

Слившись с группой туристов, Пол прошел в обсерваторию, но в отличие от них, не стал проявлять терпеливой последовательности, а сразу направился в основной зал. Он подумал, что глупо выглядит сейчас, даже усмехнулся, но все же проделал то, что непременно совершал каждый посетитель: подошел к линии гринвичского меридиана и встал так, чтобы одна нога оказалась в восточном полушарии, а другая в западном. И почувствовал то, что, наверное, чувствовали тысячи людей до него, ощущая, как тело наливается невиданной вселенской мощью: "Я объединяю собой этот мир".

Опустив голову, Пол посмотрел на самый знаменитый меридиан и с горечью спросил себя: "Зачем? Зачем нужна эта линия, разделившая нас? Зачем существуют восток и запад, север и юг? Зачем столько стран и континентов? Разве любовь может быть ограничена какими-либо пределами, кроме пределов человеческого духа? Разве она может иметь другие контуры, кроме очертаний человеческого сердца?"

Шаги туристов приближались, и Пол вышел из зала. Ему хотелось видеть в этом мире только одного человека. Но меридиан, много лет назад разрезавший душу Пола Бартона надвое и не желавший исчезать, не пускал его к ней. Он мог только думать о ней, писать о ней и даже говорить о ней, делая вид, что говорит о России.

Такие разговоры привели к тому, что дети все чаще стали обсуждать возможность поездки в эту страну. Ведь гостили же они в Испании два года назад! Это, конечно, ближе и проблем там куда меньше, но кого в тринадцать лет пугают готовые трудности, если жизнь сулит настоящее приключение?!

Пол и сам стал подумывать над этим всерьез, только вот не знал, с какого бока подступиться. Когда Эмма разбудила его телефонным звонком, он принял ее приглашение без особого воодушевления, а потом решил, что это удобный случай обсудить идею ребят в спокойной обстановке. К тому же, ее находчивый муж мог подсказать что-то дельное.

"Как его зовут? — пытался вспомнить Пол. — А я вообще когда-нибудь слышал его имя? Ладно, пускай будет просто мистер Вайз".

Ему вспомнился вчерашний разговор в пабе во время ленча с учителем географии Тимом Симпсоном. Они никогда не были друзьями, и потому Пол удивился, когда тот сочувственно сказал, терзая сосиску:

— Пол, вы бы поосторожнее с вашей Россией. Я знаю, как это интересно, но директор уже недоволен. Все говорят, что на уроках вы больше времени уделяете русской литературе, а ведь ваша специальность — английская.

— Я люблю и английскую литературу, — не согласился Пол.

— Любите или нет — это ваше дело. Но есть определенные рамки, вы ж понимаете!

Бартон иронически заметил:

— Может, поставить с детьми миракли[8], чтоб он успокоился? Уж это чисто английское произведение!

— Отличная идея! — воскликнул Тим и, забывшись, хлопнул его по плечу, чего Пол терпеть не мог, и все учителя это знали.

Но Симпсону он простил эту выходку, ведь тот пытался ему помочь. И это действительно было серьезное предупреждение, потому что во власти директора было запретить эту поездку и тогда…

— Пол, у вас какие-то проблемы? — неловко отведя глаза, спросил географ.

— Почему вы так решили?

— Вы… Только не обижайтесь! Вы неважно выглядите.

— Мне чертовски плохо, Тим, — признался он и сразу почувствовал облегчение, словно было необходимо просто произнести это вслух.

Симпсон нервно облизнулся и снова спросил:

— А в чем проблемы?

— Да нет никаких проблем, — с досадой отозвался Пол. — Мне просто плохо и все.

Тим убежденно возразил:

— Так не бывает. Если какая-то проблема мешает жить, надо поскорее решить ее, и все будет хорошо.

Не потрудившись скрыть презрение, Пол сказал:

— У вас чисто английское мышление, Тим. Конкретное. Вы, наверное, и представить не можете, как иногда хочется то, не знаю что.

— Как это? — удивился Симпсон и с опаской поинтересовался: — Вы ничем не… заболели в России?

Пол без колебаний согласился:

— Заболел. Вы и не знаете такой сердечной болезни.

— Инфаркт миокарда? Ну почему же не знаю?

— Ее можно вылечить только в России, — не слушая его, продолжал Пол. — Вот для чего я готовлю эту поездку. Чтобы не умереть…

— Давно слетали бы туда, если уж так верите в русскую медицину!

— Сам по себе? — удивился Пол.

— А что в этом такого? Финансово вы же можете себе это позволить?

— Финансово — да…

— Так в чем же дело?

— Действительно, — сказал Бартон. — В чем же дело?

"Неужели я так и не решусь поехать сам по себе? Режиссеру не пришлось бы прибегать к уловкам, чтобы исполнить свое желание. Я просто трус", — с этой мыслью Пол встал с постели, раздвинул шторы и от изумления разинул рот — под дождем опять, как пару месяцев назад, плавал в воздухе красный шарик. Открыв рамы, Пол взглянул вниз, но никого уже не было.

— Эй! — негромко окликнул он. — Тут есть кто-нибудь?

Какое-то движение послышалось за углом дома, и Пол как был, в футболке и трусах, выскочил под дождь. Закутанная в плащ с капюшоном фигура метнулась к калитке на заднем дворе, но любопытство придало Бартону проворности, и он догнал убегавшего в три прыжка. Рванув за плечо, Пол повернул его и вскрикнул от неожиданности:

— Вы?! Это вы? Снова в Лондоне?

Ритино лицо было мокрым и почти серым, видно, она провела под дождем долгое время. Слизывая с губ капли, она пристально смотрела на него и молчала.

— Пойдемте в дом, — хмуро предложил Пол и потянул ее за руку, холодную и вялую.

Сняв с Риты плащ, он отвел ее в ванную и дал теплый халат.

— Вам надо согреться. Еще заболеете. Я тоже пойду переоденусь.

— Пол, — жалобно позвала Рита, но он отмахнулся:

— Потом.

Когда она вышла из ванной в его халате, с распушенными влажными волосами и босиком, Пол недовольно отметил, что все это выглядит чересчур интимно, по-домашнему, а как раз этого ему и не хотелось.

"Надо было выпроводить ее за калитку и дело с концом!" — раздраженно подумал он, хотя знал, что все равно не сделал бы этого.

— Чай? Кофе? — отрывисто спросил он, стараясь показать, что не рад этому визиту.

Рита равнодушно произнесла:

— Лучше виски.

Взгляд Пола невольно метнулся к часам:

— О! В половине первого? Не рано?

— Лучше спросите: не поздно? Я еще не ложилась сегодня, Пол, что мне делать? Вы совсем свели меня с ума!

— Вы сами сводите себя с ума, — холодно возразил он. — В прошлый раз это тоже ваших рук дело?

— Шарик? Ну конечно!

Он пожал плечами:

— Детская выходка.

— Вы — болван, Бартон, — спокойно заметила Рита. — Вы нальете мне виски или нет?

— О, конечно.

Пол достал наполовину опустошенную бутылку и указал глазами:

— Ничего? Я знаю, что в России не принято угощать из початой бутылки.

— Да ради Бога! — нетерпеливо отозвалась она. — Налейте скорее! Я хочу напиться.

— Зачем? — насторожился Пол.

— Чтобы изнасиловать вас.

Она захохотала, указывая на него пальцем:

— Испугался! Вы — трус, мистер Бартон!

Спорить Пол не стал, потому что сам только четверть часа назад говорил себе это, и еще потому, что Рита уже вела себя как пьяная. Подав ей виски, он налил немного и себе, чтоб быть с ней на равных. Потом вспомнил о предстоящем визите, второпях дал себе слово не напиваться.

Рита выпила по-русски — залпом и протянула бокал:

— Еще!

Пол пожалел, что на его посуде, как на заздравном кубке Говарда, не выгравированы призывы к умеренности.

— Рита, если будете себя плохо вести, я выставлю вас под дождь, — пообещал он, подливая.

Она согласно кивнула и проглотила вторую порцию. Затем с облегчением перевела дыхание, точно всего лишь утолила жажду. Пол сделал глоток и выжидающе посмотрел на нее.

— Когда вы уезжаете, Рита?

— Не терпится выпроводить меня с вашего драгоценного острова? — усмехнулась она и забралась рядом с ним на диван, поджав ноги.

Пол посмотрел на ее крупные, глянцевые колени и расстроенно подумал, что такому негодяю, как он, вообще нельзя впускать женщин в свой дом. В присутствии любой из них все его мысли начинали работать в одном направлении. Он уже готов был сжать ее неестественно загорелое среди зимы колено, как вдруг Рита сказала:

— Пол, возьмите меня замуж.

— Что? — он сразу очнулся. — Что это вам взбрело в голову?

— Вы же хотели русскую жену? Я никогда не причиню вам боли. Я уже перебесилась, понимаете? А Томка еще нет.

— Если в ее душе и есть бесы, то лишь те, которых я сам загнал.

Рита фыркнула:

— Ну, чистый русский интеллигент! Бартон, у вас в роду не было наших эмигрантов? Почему вы склонны винить во всем самого себя? Даже свои киношедевры вы вменяете себе в вину. Зачем?

— Мои фильмы не были шедеврами. Шедевр может быть только от Бога.

— Вот непробиваемый католик! Пол, вы должны снимать кино! Хотите, я помогу вам найти деньги, у меня это неплохо получается. Вы меня слышите? Нельзя зарывать свой талант в землю!

Пол терпеливо возразил:

— Я и не зарываю. Я учу детей. Для этого нужен еще больший талант. Если я воспитаю хотя бы несколько порядочных людей, то, может, искуплю свою вину за те фильмы.

Рита резко сказала:

— Иногда вы производите впечатление полного кретина со своей правильностью!

— Я и есть кретин.

— А хотите я скажу вам кое-что? Это примирит вас с моим появлением… Если б вы продолжали злиться, я не сказала бы. Но вы ведь больше не злитесь?

— Не злюсь, — согласился Пол, хотя и особой радости тоже не испытывал.

Стальные Ритины глаза потеплели:

— А я забрала вашу девочку!

— Девочку?

— Алену. Да вы же помните! Не притворяйтесь.

— Алену?!

— Пол, вы же понимаете, о ком идет речь!

— Конечно, понимаю. Но как вы… Как вам это удалось?!

Она деловито объяснила:

— Сейчас в нашей стране самый расцвет товарно-денежных отношений. Ее папочка продал свою подпись. Некий чиновник продал мне место в очереди на усыновление. Вернее, удочерение. Ну, и так далее.

Не скрывая огорчения, Пол признался:

— А мне и это не удалось.

— Значит, мало дали. Или не с тем человеком связались. Паталогически честным.

— Зачем она вам? — хмуро спросил он, чувствуя, как на свет пробивается нечто похожее на ревность.

С неожиданным восторгом Рита воскликнула:

— Да что вы! Она такая прелесть! Мой муж просто без ума. Оказывается, он давно хотел иметь ребенка, а я и не подозревала… К тому же… Как я еще могла заслужить ваше одобрение? Вы ведь меня похвалите?

— Вы просто молодец… Я не ожидал.

— Думали, что я законченная стерва?

Преодолевая неприязнь, Пол улыбнулся и, как уже было когда-то, погладил ее щеку. И она также порывисто прижала его руку плечом.

— Как же вы собирались за меня замуж, если теперь у вас дочь, и ваш муж к ней привязан?

Судорожно вздохнув, Рита выпустила его ладонь:

— Зачем вы спрашиваете, Пол? Вы же знаете, что ради вас я и родного ребенка бросила бы… Это какое-то помешательство. Идефикс. Я и сама это понимаю.

Не желая обидеть ее, Пол все же заметил:

— А я всегда считал, что русские — очень преданные матери.

— Очень, — подтвердила Рита. — Но я ведь из другой породы. Только что выведенной. Вы сами мне об этом напомнили как-то раз… У меня еще нет устоявшихся инстинктов.

И тут же с раздражением воскликнула, угадав его мысль:

— Да-да! Ваша драгоценная Томочка так бы не поступила! Она безропотно тащила бы свой крест по жизни и тихо умирала от любви к вам. Но я-то не собираюсь умирать! Слышите, мистер Бартон?!

— Когда вы уезжаете? — спросил он уже настойчивее.

— Завтра.

Ее согревшаяся рука прижалась к щеке Пола, еще небритой. Повернув его голову, она горячо задышала в губы, и Пола чуть не стошнило от смешанного запаха сигарет и виски.

— Я не хочу, — твердо сказал он, глядя в требовательно устремленные на него глаза. — Тогда хотел, а теперь — нет.

— Вот, как все просто, да? — она касалась губами его губ, но не могла их оживить. — Хотел и расхотел. А я вот не расхотела. Что же делать?

— Принять прохладный душ.

Он представил ее тело под душем и в панике отстранился: "Черт! Так я не выдержу…" Но все в нем уже было против этой женщины. К тому же Пол отдавал себе отчет, что два раза — это уже система. Отказать в повторении, конечно, жестоко, но допустимо. В третий же раз это будет выглядеть просто глупо. А в четвертый вообще немыслимо. И значит, это будет повторяться снова и снова, как только она окажется в Лондоне. А уж Рита приложит все усилия к тому, чтобы вообще не вылезать с острова.

— Ну что мне еще для вас сделать, Пол? — вдруг закричала она и ударила кулаками по дивану. — Может, сплясать вам "Барыню" на столе? Или через костер прыгнуть? Вы ведь такими представляете русских? Я все для вас сделаю, только скажите!

— Мне ничего не нужно, — ровно произнес Пол, проклиная себя за то, что довел ее до такого состояния.

Он больше не мог обманываться и убеждать себя, что сделал это бессознательно. Нет, ему нравилось, что Рита охотится за ним, ведь он то и дело слегка поощрял ее. И вот теперь все обострилось до того, что было больно смотреть друг на друга.

— Почему, Пол? — она сжалась и выглядела совсем потерянной. — Чем Томка так ослепила тебя? В ней ведь и огня-то настоящего нету… Так, лучинка тлеет.

— Это не лучина. Это лампада.

Рита выпрямилась, и глаза ее холодно вспыхнули:

— Глупо, Пол, глупо! Через пятнадцать лет вы будете стариком, а она — молодой женщиной, обуреваемой страстями. Что вы тогда станете делать?

Бартон спокойно напомнил:

— Я могу и не прожить эти пятнадцать лет…

Отодвинувшись по дивану, Пол решительно встал и, нашарив в ящике ножницы, подошел к приоткрытому окну. Не говоря ни слова, он перерезал нитку, и шарик радостно метнулся к небу. "Еще одна капля крови в угоду небесам", — мрачно подумал Пол и решился оглянуться. Рита не двинулась с места и выжидала, собравшись всем телом, как большая, битая жизнью кошка.

— Если ваша одежда еще не высохла, я сейчас схожу и куплю вам новую, — он заметил, что нервно щелкает ножницами.

— Не надо.

Поднявшись, Рита молча ушла в ванную. Ее энергичная походка победительницы сменилась тяжелой поступью стареющей женщины. Пол в сердцах швырнул ножницы и сжал кулаки. Он не видел никакого выхода. Он ничем не мог ей помочь.

Она опять ушла не попрощавшись, а Пол до последней минуты подыскивал слова, которые могли бы хоть чуточку ее ободрить. Весь остаток дня его не оставляло разочарование в самом себе. Ситуация была самая банальная, а он не сумел достойно выйти из положения. Униженная им женщина сейчас бродила по чужим для нее улицам и задыхалась от одиночества, потому что кроме него, Пола Бартона, в мире не было человека, способного ей помочь.

"И все потому, что в прошлый раз я опять позволил Режиссеру взять над собой верх! Да нет, хватит все сваливать на Режиссера… Кроме меня, никто в этом не виноват", — Пол со злости допил виски, потом спохватился и прислушался к себе — не захмелел ли? Но он был слишком возбужден, чтобы на него подействовала небольшая порция.

Проверив, не дрожат ли руки, Пол побрился, удрученно отметив, что в его щетине совсем не осталось темных волосков. То и дело поглядывая на часы, Пол неторопливо оделся, подошел к зеркалу и вскрикнул, увидев Режиссера. Тот насмешливо скалил крупные зубы:

— Великолепно, Бартон! В святые метишь? Все равно ведь не попадешь… Какого ж черта тогда отказывать себе в удовольствии?

— Уйди по-хорошему, — попросил Пол. — Просто исчезни.

— Может, мне вернуться в Россию? — как бы раздумывая, медленно проговорил Режиссер, кося из-под темных очков хитрым глазом.

— Что?! — вскинулся Пол. — Только попробуй!

Тот восторженно хлопнул в ладоши:

— Великолепно! Я снял бы тебя сейчас. Праведный гнев. Ты фотогеничен, Бартон. Раз уж из тебя не вышло хорошего режиссера, может, тебе попробоваться актером? Правда, придется сесть на диету…

— Моя работа меня вполне устраивает, — отрезал Пол.

— А помнишь, что сказал тебе тот русский мальчишка? В учителя подаются одни неудачники, нереализованное тщеславие которых требует хоть какого-то выхода. А самые неудачливые из неудачников отправляются учительствовать в Россию.

— Я не считаю себя неудачником.

— Великолепно! Отчего же ты бесишься?

Бартон ответил тем же тоном:

— От избытка сексуальной энергии. Вот женюсь, и все будет нормально.

Неожиданно Режиссер отступил вглубь зеркала и стал меньше любого из учеников Гринвичской школы. Откуда-то издалека донесся его непривычно печальный голос:

— Ты никогда не женишься, Бартон. Ты всю жизнь будешь стремиться к своей русской звезде… Но ты никогда ее не достигнешь.

— Достигну! — закричал Пол и рванулся к зеркалу, но там уже никого не было.

Он вновь бросился в ванную, умылся ледяной водой и спрятал лицо в мягкое полотенце, тонко пахнущее ополаскивателем. Манжеты сорочки оказались мокрыми, но Пол решил плюнуть на это. Визит Режиссера разбудил в нем злой задор. Ему хотелось действовать и немедленно. Ведь по большому счету у него вообще оставалось не слишком много времени.

Сбежав по лестнице, он запер дом и вывел из гаража машину. Его "Rover" был не первой молодости, но Пол и сам давно не походил на юношу. К дому Эммы Вайз он долетел за десять минут, но тут же дал задний ход, спохватившись, что не купил даже цветов.

В небольшой книжной лавке на углу он обнаружил альбом "Третьяковская галерея" и решил, что Эмме будет приятно получить его вкупе с букетом роз. Его отец хорошо знал, какого цвета дарят по какому случаю, а Пол вечно забывал. Чтобы не попасть впросак, он купил нежно-розовые — в тон ее лицу.

Эмма была в восторге. Наспех познакомив его с Эриком Вайзом, она уткнулась в альбом, но мужчины быстро утешились хересом из маленького графинчика.

— Наверное, вам уже надоели расспросы о России, — виновато заметил Вайз. — Но меня это тоже интересует просто до неприличия! До прошлого года я ни разу не видел живого русского. Теперь их здесь хоть пруд пруди… Но это — туристы. С ними не пообщаешься. А вы узнали кого-нибудь из них достаточно близко?

Полу показалось, что веселые карие глаза его собеседника лукаво блеснули. "Наверняка Эмма уже все ему рассказала, так что не стоит ломать комедию", — решил он.

— Ближе некуда, — ответил Пол. — Я даже влюбился в одну русскую девушку и жил с ней… какое-то время. Она удивительный человек!

У Вайза даже скулы напряглись — так мучительно сдерживал он рвавшийся из него вопрос. Пол не стал его мучить:

— Я не привез ее потому, что я — круглый дурак. Но я собираюсь это исправить. Эмма! — окликнул Пол. — Я хочу списаться с русской школой и предложить обмен группами. С самой обыкновенной школой, а не каким-нибудь престижным лицеем… Как вы думаете, получится?

Она так и подскочила, бросив альбом:

— Они все-таки вас уговорили?

— Я им здорово помог себя уговорить…

— Ох, Пол, — с чувством сказала Эмма и даже осторожно притронулась к его руке, — это замечательно!

— Замечательно, — повторил он по-русски. Вайзы в голос спросили:

— Что?

Пол весело пояснил:

— Я практикуюсь, чтобы не забыть русский язык.

— Как интересно! — восторженно воскликнула Эмма. — Я тоже хочу в Россию.

"Только тебя мне еще не хватало!" — беззлобно подумал Пол и покачал головой:

— Не знаю… Смотря сколько человек мы наберем.

Ее муж поинтересовался, когда он собирается везти детей, и только тут Пол сообразил, что до лета еще целых полгода. Он ужаснулся. Разлука впервые обрела отчетливые временные границы.

— Она родилась первого июня, — вспомнил Пол. — Я должен быть там в этот день.

Эмма озабоченно проговорила:

— Надо постараться… Детей придется раньше отпустить на каникулы. Я вам помогу, Пол. Чем смогу, конечно. Но директора я беру на себя!

Едва не подпрыгивая на ходу, она убежала на кухню, и Пол, воспользовавшись моментом, спросил у Вайза то, зачем пришел:

— Эрик, вы не жалеете, что женились не на англичанке? Вам трудно жить вместе?

Вайз посмотрел на него с недоумением, потом расплылся в улыбке:

— Что вы, Пол! Я так счастлив…

Глава 29

Утреннее июньское небо еще не набрало интенсивности синего цвета. Оно было почти бирюзовым, а бледные пятнышки облаков выглядели размытыми, как "яблоки" на лошадиной шкуре. Подумав об этом, я поймала себя на том, что это — первый образ, пришедший мне в голову за долгие-долгие месяцы. Я с благодарностью погладила свой огромный живот: еще нерожденный ребенок упорно заставлял меня жить. А когда я норовила ускользнуть в отчаяние, задиристо пинал меня изнутри. Похоже, он был таким же крепким и длинноногим, как Пол…

Ланя ревновала меня и давно уже не показывалась. Теперь целые дни напролет я разговаривала с моими мужчинами. Больше я не испытывала никаких трудностей в общении, потому что Пол воображаемый понимал меня без труда. Вот только ничего не отвечал. Улыбался и слушал…

Каждый раз, возвращаясь домой, я кричала во все горло: "Пол! Я пришла!" Благо квартира была большой, а стены толстыми, и можно было не опасаться, что соседи вызовут "Скорую", приняв меня за сумасшедшую. От улыбки Пола в комнате сразу светлело. Я улыбалась в ответ и рассказывала ему обо всем, что видела на улице. Я описывала ему сибирский мороз, которого он так и не дождался. Пыталась объяснить, что чувствуешь, когда отморозишь щеку. Или, вернее, что ничего не чувствуешь. Скатывая плед, я показывала, как лепят снежную бабу, вот только морковка в ткань не втыкалась. А под новогоднюю елку, которую Пол назвал бы рождественской, я положила для него подарок — деревянного круглобокого мальчишку, сделанного по типу матрешки. Я садилась рядом с елкой и доверительно шептала Полу: "Сколько ты хочешь сыновей? Можно одного. А можно… Смотри! Уже два. А вот и третий…" Семеро мальчишек, мал мала меньше, выстраивались шеренгой, и мне казалось, что все они чем-то похожи на Пола.

Когда наш ребенок впервые пошевелился, это было похоже всего лишь на крошечный пузырек воздуха, пробежавший по стенке живота. Но я сразу поняла — что это. В тот момент я ехала к родителям и едва не завопила на весь трамвай: "Он шевельнулся!"

Мама, конечно же, разрыдалась, когда я ворвалась к ним и с порога сообщила эту новость. Но к тому времени я успела привыкнуть, что сам вид моего набухающего, как весенняя почка, живота вызывает у нее слезы. Они меня уже ничуть не расстраивали.

Заходя к родителям, я каждый раз опасалась другого — встретить Риту. Если Андрей рассказал, как я ворвалась к ним среди ночи со скальпелем, то она, без сомнения, все поняла. Как не был мне симпатичен ее муж, я отдавала себе отчет, что Рита намного умнее его. Даже странно, что она сразу не догадалась: Пол ей не по зубам.

Иногда страх начинал душить меня: "А с чего я взяла, что он ей не по зубам? Для него она молода и красива, к тому же, они могут свободно поговорить. А он ведь так мучился, что ничего не может сказать…" Эти мысли заставляли хвататься за самоучитель английского, но даже четверть часа занятий усыпляли меня, и за несколько месяцев я так и не осилила таблицу с временами глаголов. Словно издеваясь надо мной, автор самоучителя выбрал выражение "он идет", и я была вынуждена повторять на языке Пола: "Он уходит (ежедневно). Он ушел (вчера). Он уйдет (завтра)".

Но закрыв книгу, я могла сказать только одно и по-русски:

— Он ушел.

Ребенок тут же недовольно толкал меня ножкой. Я торопливо расстегивала халат и с восторгом наблюдала, как острая пятка, выпирая, движется по моему животу. Иногда я щекотала ее, и ножка отдергивалась.

— Жаль, что ты не видишь этого, Пол, — бормотала я, гладя растянувшуюся кожу и выпяченный пупок. — Я обещала, что ты сможешь все увидеть… Что ты будешь прижимать руки к моему животу… Ох, Пол… Что же я наделала…

Родители опекали меня, как в детстве, носили фрукты целыми пакетами, а мама пичкала деревенским творогом. С Ритой мы так ни разу больше и не виделись, и даже в день моего рождения она передала поздравления через отца.

— Угораздило же тебя родиться в День защиты детей, — усмехался он, целуя в обе щеки. Потом без стеснения погладил мой живот. — Так что давай, защищай!

— Пап… Спасибо тебе… Вам с мамой… Я бы без вас…

Отец строго оборвал меня:

— А-ну, прекрати! Ты чего тут сопли развела? Тебе на занятиях не говорили, что нельзя плакать? Ты на занятия-то ходишь?

— Хожу. Пап, я сижу у вас на шее…

Он зашел сбоку и приобнял меня.

— Ну и пузо у тебя! Если б сам не видел УЗИ, решил бы, там двойня. Еще бы, есть в кого… Твой Пол — здоровый бычара!

Меня коробило, когда он так говорил, но по-другому отец не умел. Пол ему нравился, даже несмотря на то, что произошло. Впрочем, никто не знал того, что произошло…

Я взяла отцовскую крепкую руку хирурга и повела его в свою комнату.

— Куда ты меня тащишь?

— Сейчас я тебе кое-что покажу.

Отпустив его, я взяла со стола перевернутый лист и, держа двумя пальцами, обернулась к отцу:

— Смотри!

Возникшая за его плечом мама вскрикнула:

— Ох ты! Как живой!

Отец скептически покосился на нее и спросил:

— А почему он с тростью? Ни разу не видел его с тростью.

— Это я придумала.

— Ой, Томка, — тем же тоном произнесла мама, — как здорово!

— Хорошо получилось, — наконец одобрил отец. — Я не знал, что ты снова рисуешь.

— Я и сама не знала. У меня долго не получалось.

Мама убежденно заявила:

— Это хорошо, что ты начала рисовать. Раньше я почему-то боялась этого.

Отец хмыкнул:

— Так боялась, что всю спальню твоими работами облепила. Эту ты, конечно, у себя повесишь? — и как бы между прочим спросил: — Когда ему сообщишь?

Мы выясняли это уже раз сто, но отец то и дело возобновлял разговор. Наверное, надеялся, что я передумаю.

— После родов. Пап, да уже неделя осталась, не больше!

— Да знаю я, — махнул он рукой. — Не хуже твоего считать умею. Да и живот у тебя совсем опустился… Давайте садиться! Кого ждем? Водочки хочется, я сегодня не за рулем. Твой англичанин глоточками пьет…

— У них так принято.

— Просто они пить не умеют! Так мы кого-то ждем?

— Юра обещал прийти. Он мне так помогает! Вчера картошки опять притащил… Да не смотри ты так! Вы его знаете. Бояринов.

Мама сразу оживилась:

— А, тот артист? Гамлет? Ты у него еще собаку выгуливала?

— Дурью маялась! — хмыкнул отец. — Нашла работу… Скажи спасибо, что я твою трудовую пристроил, а то без декретных осталась бы…

— Спасибо.

Он даже смутился:

— Да ты что?! Я же просто так сказал… Что там в Англии пьют перед едой?

— Херес. У меня нет.

— Ничего, твой человек-пол привезет целый ящик, когда узнает…

Мама умоляюще спросила, подергиваниями поправляя скатерть:

— Ты нам когда-нибудь расскажешь, что у вас произошло? Ну не могу я поверить, что он просто бросил тебя и все! Я в жизни не видела, чтобы из кого-нибудь так любовь сочилась, как из твоего Пола!

Отец заметил в пространство:

— А уж ты повидала…

— Попридержи язык, — посоветовала мама. — Я с дочерью разговариваю.

— Дочь, отвечай матери, — потребовал он. — Мне тоже интересно.

— Я… Я…

Короткий звонок освободил меня от ответа. Вскрикнув: "Это Юра!", я бросилась к двери, но, открыв ее, чуть не убежала назад. Не переступая порога, Рита протянула букет роз.

— Можно?

— Конечно.

Мой голос прозвучал так незнакомо, будто мы обе погружались в бездну океана, то ли пытаясь утопить друг друга, то ли спасая. Темные пятна волновались перед глазами, выдавливая их. Сняв плащ, Рита расправила перед зеркалом плечи, провела пальцем по подбородку. Я настороженно вбирала каждый ее жест, хотя она вела себя точно так же, как всегда.

— Что ты так смотришь? Боишься? — ее голос легко прорезал водную преграду.

Рита была сильной женщиной. По-настоящему сильной, ведь она смогла пережить отсутствие и любви, и таланта. Желая уберечь себя от грядущих ударов судьбы, она так прочно заковалась в стальные доспехи, что просто не успела их снять, пока Пол находился здесь. Ей впервые захотелось этого, а времени не хватило…

— Чего мне бояться? — я удивилась тому, как ослабел шум в голове.

— Ну! — она вскинула подбородок. — Ты же всегда чего-то боялась!

— С Полом мне нечего бояться.

У нее страшно передернулось лицо, а глаза стали огромными и будто слепыми — она смотрела сквозь меня.

— Пол здесь? Он приехал? — отрывисто спросила она.

Я положила руку на живот:

— Он во мне.

Еще несколько мгновений Рита глядела так же слепо, затем прищурилась, сведя густые ресницы черными острыми стрелами.

— Ах, в тебе! Решила, что заполучила его, да?

Она шагнула ко мне, и я непроизвольно выставила вперед ее букет. Рита перевела взгляд на цветы и сказала:

— В английской литературе розой называли мужчину. В их языке она — среднего рода. Офелия сравнивала с розой Гамлета. Ты это знала?

Не позволив мне ответить, она продолжила:

— А ведь он ничем не походил на розу. Не слишком красивый и толстоватый… Все женщины глупеют от любви. Да и мужчины тоже, иначе Пол не влюбился бы в тебя…

Все еще держа перед собой букет, я другой рукой нащупала чугунную подкову на массивной подставке, что стояла на столике у зеркала. Когда-то моя сентиментальная мама подарила ее нам со Славой — "на счастье!" Тогда подкова не особенно мне помогла, но сейчас… Если сжать ее покрепче, размахнуться как следует и припечатать Рите в висок…

Голос Пола шепнул из далекого дня: "Вся голова… понимаешь?"

Я разжала руку. Мое счастье не стоило той самой слезинки ребенка, о которой Пол вслух читал из Достоевского. Ведь Рита стала Алениной матерью…

— Да кто там? — крикнула из комнаты моя мама. Чувствуя, что разговор не окончен, я громко ответила:

— Мы сейчас!

Рита поглядела на меня как-то особенно пристально и вдруг спросила:

— Помнишь сказку про спящую царевну? В день рождения одна доведенная до отчаяния колдунья сделала ей страшный подарок…

— Это была злая колдунья, — защищаясь, вставила я.

— Любой разозлится, если его лишают праздника жизни! Так что, маленькая, капризная царевна, хочешь получить от меня подарок?

— Какой? — у меня вновь пропал голос, а шепот прозвучал так жалко, что самой стало стыдно.

— Прозрение, — произнесла Рита голосом гонца, зачитывающего приговор.

— Прозрение?

Что-то лопнуло у меня в животе и по ногам потекло. Я так заорала, что мои родители столкнулись, выскочив из комнаты.

— Воды отошли! — закричала мама ничуть не тише моего. — Еще же рано!

И набросилась на Риту:

— Что ты ей наговорила?!

Отец вопил, пытаясь перекрыть ее голос:

— Нормально, нормально! Неделей раньше, неделей позже — это ничего. Сейчас-сейчас, Томка, ты только не паникуй!

Я первой пришла в себя:

— Надо вызвать "Скорую", да?

— Я своим позвоню, — отец бросился к телефону, но звонок в дверь остановил его. — Кого там еще черт принес?!

— Это Юра. Пап, у него машина.

Оттолкнув сестру, он бросился открывать, а мама повела меня в душ, без конца поглаживая и приговаривая:

— Сейчас мы помоемся, вещички соберем… Папа все проконтролирует, ты не бойся. Чего ты трясешься? Не надо так! Все хорошо будет.

— Мам, — простонала я, вжимаясь в ее плечо, — почему я ему не написала? Если б он был здесь, я ничего не боялась бы. Он… знаешь, мам, он только прикасался ко мне, и я сразу успокаивалась. Рита что-то хотела сказать… Ой, мам, а вдруг я умру без него?

Она грубо прикрикнула:

— Дура! Что еще выдумала? В твои годы пачками рожать можно!

Подсадив в ванну, она сама помыла меня и промокнула полотенцем.

— Накинь пока халат, в комнате оденешься, тут тесно. Да не трясись ты! Я же тебя родила, даже разрывов не было. У тебя, конечно, пацан покрупнее…

Она вдруг захихикала, и лицо ее ожило:

— А как у него отчество будет? Полович, что ли? Ой, цирк! Нашла ты себе… Да ладно, ладно. Хороший, хороший. Лучше всех!

Проходя в свою комнату, я заметила в передней Юру. Он махнул рукой и нарочито весело крикнул:

— Привет, подруга! Я жду!

Видимо, он здорово струхнул, что я рожу прямо у него в машине. Риты нигде не было видно.

— Мам, вы не ездите со мной, ладно? — попросила я. — А то все потом смеяться будут: мама с папой рожать привезли.

— Ты раньше думала бы, кто тебя рожать повезет. Одна, что ли?

— Юра проводит. Сойдет за мужа.

— Конечно, сойдет! — она заметно воспряла духом. — Такой лапочка… Вы с ним как?

— Никак! Мам, я иногда думаю, что папа неспроста на тебя орет.

Она загадочно усмехнулась и не стала возражать.

Помогая одеваться, мама все пичкала меня советами, будто произвела на свет по меньшей мере десяток детей. Я кивала, молчала и думала о своем. Я пыталась подсчитать, утро сейчас в Лондоне или вечер. А может быть, ночь, и Пол спит крепким сном, не подозревая о том, что сегодня он — раз! и станет папой.

"Твой Бартон ведь мог и жениться за это время, — как-то невзначай обронил отец. — Если уж он вообще решился на этот шаг…"

"Нет, — ответила я тогда. — Я точно знаю, что он не женился. С запада плывут воздушные корабли".

"Что плывет?" — не понял он.

"Облака. Они совсем светлые и похожи на корабли с парусами. А если б случилась беда, то ползли бы серые раки…"

Отец притянул меня и поцеловал в лоб:

"Дурочка ты моя… Какие еще раки?"

"А Пол их видел…"

И отец поверил.

"Наверное, видел, — серьезно сказал он. — Наверное, вы на все смотрели одними глазами".

— Пол! — всхлипнула я, прижав к груди пакет с вещами. — Мам, позвони ему, а?

— Куда? — всполошилась она. — Ты хоть номер его знаешь?

— Рита знает.

Почему-то я была в этом уверена.

Сжав мою голову, мама размеренно произнесла:

— Ты поезжай с Юрой. Я дозвонюсь твоему Полу. Он будет здесь завтра же, вот увидишь. Думай о ребенке, и все будет хорошо.

— Что Рита хотела мне сказать? Какой-то страшный подарок. Может, он разлюбил меня?

— Глупости! — рассердилась мама. — Нашла о чем сейчас думать.

"А о чем же еще?" — удивилась я про себя.

Уговаривать отца не ехать со мной не пришлось, он все понял с полуслова. Отдав Юре распоряжения, куда меня везти, он схватился за телефон прежде, чем мы вышли.

— Позвони Полу! — молила я, отталкивая Юру, который пытался вытащить меня в подъезд. — Потом в больницу. Сначала Полу!

— Да иди ты уже! — вспылил отец, оторвавшись от трубки. — Спохватилась! Он на метле летает, что ли? Все равно к родам уже не успеет. Иди рожай!

И я пошла рожать. Юра все норовил подхватить меня под мышки, хотя идти мне было ничуть не труднее, чем обычно. Никаких схваток не было, только тягучая боль внизу живота.

— Юра, ты помнишь Пола? — спросила я, не в состоянии говорить ни о чем другом.

Он хмыкнул:

— Его забудешь! У меня мороз по коже бежал от его взгляда…

— Пола?! Ты что-то путаешь…

— Да ничего я не путаю! На тебя-то он, наверное, так и не смотрел. Но он может, может! От ревности бесился, я понимаю.

— К тебе? — это прозвучало не слишком вежливо, но я уж очень удивилась.

Однако, Юра не обиделся. Ничто не могло повлиять на его мнение о себе.

— Я ведь моложе лет на двадцать, — простодушно улыбаясь, пояснил он.

Возле машины Юра оставил меня в покое и перебежал на другую сторону. Я смотрела на застывший живой стеной бор и думала, что у меня, наверное, уже начинается родовая горячка — мне везде мерещилось лицо Пола. Стоявший под аркой человек в светлом костюме отступил в тень, и я шагнула за ним:

— Пол!

— Садись, — крикнул Юра. — Я открыл.

— Подожди… Там Пол…

— Да какой там Пол! Что ты в самом деле? Садись, я не умею принимать роды.

Последнее слово заставило меня очнуться. Продолжая вглядываться в затененное пространство под аркой, я села на переднее сиденье и попросила:

— Поедем вон там… Пожалуйста!

Но Юра заупрямился:

— Роддом в другой стороне. Зачем нам терять время? У меня спектакль скоро.

— Но это же пять минут!

— Тома, я все понимаю, — терпеливо вздохнул он и повернул в другую сторону. — Беременные все капризничают. Но тебе осталось быть беременной считанные часы, так что отвыкай.

Я с надеждой переспросила:

— Часы? Так может, он еще успеет прилететь?

Юра пробурчал:

— Я бы на это особенно не рассчитывал.

— Почему?

— Ну что ты, как маленькая, честное слово! Нельзя же быть такой доверчивой… Ты впервые слышишь, как ведут себя мужики в командировках? А тем более — за границей… Попробуй, достань его теперь. Ты даже алименты с него не стрясешь. Он же не бедный, правда? Судя по костюмчикам… Вот именно. Таких адвокатов наймет, что еще ты ему должна останешься. Мой тебе совет: лучше и не связывайся.

— Как же ты его плохо знаешь, — с сожалением заметила я.

Юра отрезал:

— Я его вообще не знаю и знать не хочу! Но в целом мужиков-то я знаю. Этого достаточно… Уж поверь мне: в этих делах мы все одинаковы.

— Раки…

— Что?

Я указала пальцем в лобовое стекло:

— Раки ползут…

— Эй, ты чего? — испугался он. — Какие еще раки? Тома, Тома, я пошутил! Вернется твой Пол, как пить дать!

— Он и сам не верит в это, — донесся сзади насмешливый голос Режиссера.

Разрывая паутину страха, что в мгновение ока спеленала мое тело, я обернулась и увидела рядом с ним Ланю.

— Вы оба тут?!

— Видишь, какие у тебя друзья, — Ланя с упреком подняла темные глаза. — А ты хотела променять нас на того — единственного.

Режиссер издал едкий смешок:

— Единственный! Да таких, как Пол Бартон, миллионы! Заурядный легионер из несметной армии обывателей.

— Вы тоже его не знаете, — возразила я. — Никто его не знает.

— Великолепно! Я его не знаю! Да я провел с ним рядом всю жизнь.

— Почему же теперь ты здесь?

Чей-то далекий голос, который я никак не могла узнать, пытался докричаться:

— Тома, ты с кем разговариваешь? Успокойся, успокойся, уже почти приехали!

— Вот почему я здесь, — пояснил Режиссер. — Чтобы скрасить твое одиночество. Никто ведь не слышит тебя, и ты никого не слышишь. А Ланя слишком хрупкая соломинка, чтоб удержаться за нее.

— Зато я всегда рядом, — обиженно возразила она.

Я смотрела на них и понимала, что надо смириться, что никуда не денешься от этих двоих, и мне предстоит жить с ними. От их взглядов мое тело дрожало, как в лихорадке, и не было ни малейшей возможности ее унять. Я никогда не умела самостоятельно погружаться в состояние покоя. А Полу стоило всего лишь положить руку мне на затылок…

— Да перестань ты думать о нем! — одернул Режиссер. — Немного он заботился о твоем покое, когда привел в Красный замок.

— Красного замка больше не существует.

— О нет! Это лишь видимость… Мы вернемся туда, не волнуйся. И будет весело, как никогда, и все заботы уйдут, и никаких больше мужей и детей… Ведь ты же не примитивная самка, созданная для размножения. Ты — актриса и художница…

Он заворожил меня своими словами, опутал их легковесной пеленой. Я не верила им, но я их слушала, даже не очень вдумываясь в смысл. И только одно слово внезапно выбилось из общей цепочки, уже обвившей меня, и я машинально уцепилась за него:

— Никаких детей? Что это значит? Как это — никаких детей?

Режиссер неприятно ухмыльнулся. Мне было неудобно все время сидеть вполоборота к нему и не хватало дыханья, но я должна была видеть его лицо, которое по-прежнему было до конца неразличимо.

— А ты хочешь стать толстой, безобразной кормилицей?

— Ланя! Что он говорит, Ланя?

Она опять посмотрела на меня с укором:

— Нам было так хорошо вместе, а ты все испортила…

— Я ничего не испортила!

Маленькая пяточка толкнула меня в ребро, потом сползла вниз, и я поймала ее рукой. Новая жизнь копошилась в моей ладони, подталкивая к действию, и мне стало страшно от того, что я опять поставлена перед выбором и должна принять решение. Ох, как я этого не любила!

Ножка отдернулась, и я почувствовала себя пустой, словно ребенок уже ушел из меня по доброй воле. Ушел, чтобы даровать мне свободу…

— Никогда, — громко сказала я, глядя в темные линзы, скрывающие глаза Режиссера. — Я никогда не отдам тебе нашего сына.

Глава 30

В Сибири цвели яблони. Местные жители называли их крошечные плоды "ранетками". На вкус они были кисло-горькими, и Пол удивлялся, как дети могут их жевать. В Европе маленькие лепестки яблонь давно осыпались, усеяв землю молочными кругами, а здесь все только начиналось. Полу все время чудилось, что он случайно переместился во времени и отступил чуть назад.

Знакомый город был залит синим светом, и даже цветки деревьев отливали голубизной. Пол Бартон шел пешком через центр и, забываясь, сжимал колючие стебли роз, которые привез из собственного сада. Ребятишки, которых он доставил сюда на месяц по программе обмена учащимися, понимающе шептались: "В Сибири розы не растут". Слыша эти разговоры, Бартон посмеивался, но не вмешивался: каждый из них должен был открыть свою Сибирь.

Несколько месяцев Пол готовил эту поездку: сам списался с одной из школ в том городке, где жила она, сам нашел спонсоров. Удивляясь себе, он развернул деятельность не менее бурную, чем в те годы, когда снимал кино. Он проводил родительские собрания, обивал пороги в муниципалитете, вырезал статьи о России из газет разного толка, чтобы никто не мог обвинить его в необъективности.

За неделю Пол так уставал от суеты, что несколько раз на уик-энд уезжал в Гастингс, на свою родину. Он брал старую отцовскую лодку и отдавался на волю волн. Отплыв от берега, он ложился прямо на дно, заложив руки под голову, и закрывал глаза.

"Где ты? — шептал он те слова, которые звучали в нем постоянно, хотя Полу хорошо было известно — где она. Однако, покачиваясь на груди моря, которое всегда дышало в ритме любви, он вновь и вновь повторял: — Где ты? Почему ты не прижмешься ко мне? Я бы обнял тебя и уже никуда не отпустил… Нет, больше не отпустил бы. В этой лодке мы должны были быть вместе, как ты воображала. Ты кормила бы чаек… Почему я не взял с собой хлеба? Я бросал бы им крошки и представлял, что это делаешь ты. Твои руки нежнее этого ветра, а слезы еще соленее, потому что ты плачешь искренне. Ты вкладываешь всю себя во все, что делаешь — и в любовь, и в безумство, и в радость. Твой рассудок не поспевает за движениями души — и это великолепно! Но от этого ты и несчастлива. А я ничем тебе не помог… Ты не верила, что я увезу тебя на этой лодке. Это казалось тебе красивой сказкой, и я подтвердил твои опасения. Но я еще приплыву к тебе, прилечу, приползу! Мое сердце окрепло за эти полгода. И главное, оно поверило. Я сам назначил себе испытательный срок и убедился, что ты ни на шаг не отступила из моей души. Вдали от тебя я полон тобою не меньше, чем если б ты была рядом. Но я все равно сделаю все, чтоб ты была рядом, ведь тебя жаждет не только моя душа, но и тело. Оно уже вовсю бунтует без тебя, и мне приходится усмирять его, словно я — прыщавый подросток. Но так не годится, правда? И я жизнь положу на то, чтобы добраться до тебя…"

Эмма с восторгом говорила: "Пол, вас бы сейчас избрать премьер-министром. Вы перевернули бы весь мир!" Но времена, когда Бартону не терпелось перевернуть мир, давно прошли. Теперь ему хотелось обратного — слепить этот мир в единое целое, чтобы стерлось даже воспоминание о границах. И чтобы дети во всех уголках земли кричали: "Мама! Daddy!" Но Пол отдавал себе отчет, что подобное переустройство огромного дома для человечества ему не по плечу.

Зато попытаться подружить хотя бы десяток англичан с десятком русских он вполне мог. И Пол верил, что это уже немало. Он рассчитывал, что детей будет больше, но родители побаивались далекой, непредсказуемой страны, где то и дело случались внутриусобные войны и похищали иностранных граждан. Как Бартон не доказывал, что Западная Сибирь куда дальше от Чечни, чем Англия от Ирландии, убедить ему удалось только семерых. Он был рад, что среди них оказался и Майк Уэлмен. Этот смышленый мальчишка всегда был симпатичен Бартону. Только глядя на него, Пол испытывал легкое сожаление: "Мой сын мог быть таким же большим". Майк готовился к поездке ответственно: купил самоучитель русского языка, а Пол одолжил ему пару учебников.

— Когда ты окажешься в России, то заговоришь за две недели, — убеждал он мальчика. — В твоем возрасте быстро усваивают язык.

И с сожалением добавлял про себя: "А в моем уже нет…"

"Какие они?" Каждый в группе хотя бы раз задал Полу этот вопрос, но он так никому и не сказал того, что понял о русских детях: они совсем не верят в справедливость. Иногда ему становилось неловко, что он привезет этих обеспеченных маленьких англичан в страну, где детская проституция по размаху уступает разве что Таиланду, а их ровесники уже считаются "старыми" на панели. В Великобритании такое, конечно, тоже было, он сам когда-то снял об этом фильм, но все происходило тайно и тщательно скрывалось. Здесь же он видел целые улицы, где мальчики и девочки стояли столбиками, как маленькие, голодные тушканчики. Все это знали, но не били тревогу, а посмеивались.

Пол не имел ни малейшего представления, как помочь этим детям. Он был не в состоянии накормить всех и одеть, ведь их насчитывались сотни и сотни по всей стране, а Бартон не умел делить один хлеб на десять тысяч голодных. Ему оставалось заботиться о своих учениках и пытаться привить им любовь к стране, которой они в будущем смогли бы помочь.

Все время перелета — сначала в Хитроу, затем в Шереметьево-2, потом из Внуково — дети так плотно окружали его, словно Пол стал Санта-Клаусом, который норовил улизнуть, не оставив подарков. Он чувствовал себя, как никогда необходимым и счастливым. Эмма тоже рвалась поехать, но Бартон ревниво оттеснил ее, доказав, что на группу из семи человек одного учителя вполне достаточно.

В самолете, чтобы скоротать время, Пол пересказал известные ему русские сказки. Он был убежден, что, имея представление о фольклоре, легче понять дух народа. Майк больше всего хохотал над сказкой про Емелю, который ездил на печи, а все желания его выполняла щука.

— Классно! — отозвался он, потом задумался и пожал плечами: — Только так же неинтересно!

— Тебе не хотелось бы так? — уточнил Пол.

— Чтобы замки, которые я леплю из глины, делались сами? Не, никакого кайфа! Чем гордиться, если все сделано за тебя? Вот царевну заполучить — это другое дело!

Немного поколебавшись, Пол сказал:

— Царевна, которая так легко достается, иногда так же легко ускользает. Мы ведь не знаем, как там потом сложилось у Емели… Может, он вернулся однажды домой на своей печи, а царевны уже и след простыл.

У Майка жалостливо приоткрылись губы:

— Мистер Бартон, а у вас есть своя царевна?

В другое время Пол пресек бы подобные расспросы, но в дороге даже учитель с учеником становятся спутниками, у которых принято делиться и хлебом, и мыслями. Пол оглядел детские лица: все они выражали тщательно скрываемое, но непреодолимое любопытство.

— Вам интересно, почему я не женат? — он не выдержал и улыбнулся. Они тоже с облегчением разулыбались.

Полу не оставалось ничего другого, кроме как выложить им все начистоту:

— Я дважды чуть не женился…

Майк состроил одобрительную гримасу.

— Но в первый раз моя невеста погибла. А во второй… Вот сейчас как раз и есть второй раз. Я еду за ней.

И про себя добавил: "Потому что Режиссер ни разу не объявился за эти месяцы. Может, он оставил нас в покое?"

Кто-то из ребят восторженно выкрикнул: "Wou!", а у Майка так заблестели голубые глаза, будто ему самому была обещана прекрасная русская царевна.

Девочки, осмелев, стали дергать Пола за пиджак:

— Мистер Бартон, а какая она? Ну, расскажите, мистер Бартон! Она такая красивая, что вы готовы везти ее из Сибири?

— Она красивая, — подтвердил Пол и едва не задохнулся, вообразив ее лицо. — У нее синие глаза и маленькие родинки вот тут…

Он коснулся щеки Кэти Бакли. Сначала она замерла, потом взвизгнула от восторга. Остальные девочки ревниво надулись, и тогда Пол начал прикасаться к каждой, словно раздавал крупицы красоты.

— У нее короткие волосы, как у тебя, Эйлин. Только черные. Она такая же худенькая, как Салли. И высокая, как ты, Кей, — он засмеялся и добавил: — И она совсем не знает английского языка!

— Вот это да! — поразился Майк. — А я-то думал, все в мире говорят по-английски.

Пол согласно кивнул:

— Наверное, все. Кроме нее. Да нет, конечно, это преувеличение. В России наш язык изучают только самые молодые. Пожилым он ни к чему, им все равно уже никогда не побывать за границей. Россия будет выбираться из нищеты еще много-много лет. К сожалению…

Но судьба всей страны сейчас не очень их интересовала. Майк настойчиво вернул его к прежнему разговору.

— Мистер Бартон, а ваша царевна… Она… — мальчик не решился сказать "пожилая". — Она не молодая? Сколько ей лет?

— Вообще-то о возрасте дам джентльмены не спрашивают, — сурово напомнил Бартон, но лицо мальчика так отчаянно вспыхнуло, что он смягчился. — Но ей так мало лет, что еще можно говорить. Завтра ей исполняется двадцать три. Я везу ей в подарок розы из своего сада.

Салли растерянно переспросила:

— Двадцать три? Но ведь это… как моей сестре.

Все они уставились на учителя в замешательстве, и Пол невольно смутился.

— Что, слишком молодая для такого старого джентльмена? — усмехнулся он.

Майк серьезно спросил:

— Мистер Бартон, а вам не будет с ней скучно? Сестра у Салли — такая пешка!

— Майк! — изумленно одернул Пол, а девочка взвилась и начала обзывать обидчика всеми известными ей грубыми словами.

— Вот правильно, — одобрил Бартон. — Покажите русским, как хорошо воспитаны английские дети.

Салли тут же затихла и затравленно оглядела пассажиров. Решив не читать нравоучений, Пол сказал:

— Скучно мне с ней не было, Майк. Мне и с вами не скучно, а ведь вы куда моложе!

— Это классно! — с преувеличенным воодушевлением отозвался мальчик. — Вы познакомите нас с ней?

— О! Конечно. Может быть, мы полетим назад все вместе…

Он повторял эти слова, шагая по улицам ее города с розами в руках, немного опьяневший от аромата цветущих яблонь. "Девочка моя, — Пол то и дело останавливался, цепенея от нежности. — Вот я и приехал… Господи, как же мне страшно!" Ему никак не удавалось придумать, что сказать в свое оправдание. Хотя их расставание предполагало, что это ей придется оправдываться, но ему-то было известно, кто виноват во всем на самом деле.

Оказавшись в центре, Пол все искал глазами Красный замок и никак не мог понять: то ли деревья так выросли с тех пор, то ли он вообще все перепутал, потому что замка нигде не было видно. Беспокойство погнало его к площади, где тот стоял. Едва ли не бегом Пол добрался до улицы, соединявшей замок и больницу, где он чуть не умер, и остолбенел. Замка не было. На его месте виднелись какие-то руины, с трудом различимого красного цвета.

Забыв о приличиях, Пол схватил за руку проходившую мимо женщину в шелковом цветастом платье:

— Простите, — ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы заговорить по-русски, — здесь было большое красное здание. Что случилось?

— Рухнуло, — безразлично отозвалась она.

— Как это — рухнуло? Что это значит?

Она участливо вздохнула:

— Ох ты, бог ты мой! Не понимаешь? Упало, ясно? Бац-бац трещинами пошло и развалилось.

— Когда?

— Да по осени, вроде, — с трудом припомнила женщина.

— Были… как это? Убитые?

Она с испугом перекрестилась:

— Не, Бог миловал. Никого не нашли.

— Спасибо, — сказал Пол и быстро отошел от нее.

"Режиссер погиб, — думал он и не ощущал никакого ликования. — То, что никого не обнаружили, еще ничего не значит. Он все равно погиб. Ему просто незачем было жить, ведь он решил, что добил меня. Что я не вернусь в Россию. Это и была бы смерть. Несколько месяцев я был мертв, а теперь пытаюсь воскреснуть. Получится ли?"

Забывшись, он так стиснул колючие стебли, что на пальцах выступила кровь. Пол тщательно отер ее платком и еще раз оглянулся на кирпичные развалины. Прошла зима, отшумела весна, а их никто и не думал разгребать. "Они их просто не замечают, — догадался Пол. — Поразительная страна…"

Повернув за угол, Бартон едва не свалился в свежевырытую канаву, над которой безмолвно завис ковш экскаватора. Пол взглянул на часы: неужели рабочий день у них заканчивается в начале четвертого? Или это поздний обед?

Опасаясь за время пути растратить на мелочи то состояние радостного волнения, что было в нем, Пол ускорил шаг, и только в полумраке арки ее дома остановился, перевел дыхание и расправил букет. Розы выглядели уже не такими свежими, как в то утро, когда он срезал их, но сохранились довольно хорошо. "Они ей понравятся, — пообещал он себе. — Если, конечно, она вообще пустит меня на порог…"

Пол шагнул было в солнечную заводь двора и тут же отшатнулся. От яркого света потемнело в глазах. Нет, не от света Пол застыл, боясь продохнуть, потому что сердце его должно было разорваться от того, что он увидел, да почему-то медлило. Он услышал далекий оклик: "Пол!" или ему просто почудилось? Какое дело было до него той прекрасной, беременной женщине, что уезжала с другим мужчиной?

— Я опоздал, — произнес он вслух по-русски, и тонкий, противный всхлип вырвался у него из горла.

Пол пережал его рукой и, спотыкаясь, побрел в обратную сторону. За эти месяцы он не сошел с ума и не спился потому, что был совершенно уверен: стоит ему разобраться с собой и вернуться, как перед ним распахнется такая бездна радости, какой не познать до конца жизни. Если Пол и предупреждал себя, что его могут и на порог не пустить, то — не всерьез. Так стращал, как беспомощные матери пугают малышей "чужим дядей". Он убедил себя в том, что надо отвязаться от Режиссера, чтобы вернуться к ней цельным и чистым. Но вот Режиссера как будто бы не было, и Пол снова оказался в России, а его звезда за это время удалилась на столько парсеков, что было уже не достать.

Не заметив, как потерял букет, он тер платком окровавленную руку. Потом уронил его, вернулся, поднял и сунул в карман.

— Да наплевать, брось его на землю! Здесь кругом такая помойка…

— Откуда ты взялся? — спросил он Режиссера. — Я думал, ты погиб…

— Разве ты забыл, как я навещал тебя в Лондоне? Великолепно! Значит, ты — жив, а я погиб? Так не пойдет… Мы можем умереть только вместе.

Пол согласился:

— Давай умрем. Словно киты, что вместе выбрасываются на сушу. Ты да я, вот и все мое семейство.

— Умереть из-за женщины?! — презрительно воскликнул Режиссер. — Ничего глупее я от тебя еще не слышал!

— Наплевать, — равнодушно отозвался Пол. — Ты сам сказал: наплевать.

Режиссер ехидно заметил:

— Ты не можешь здесь умереть, а значит и меня не тронешь. Твое гипертрофированное чувство долга велит тебе увезти маленьких английских обывателей подальше от этой дикой страны. Ты и сам становишься тут дикарем, сходишь с ума от невиданной страсти… Разве это к лицу добропорядочному британцу? Хорошая служба, свежее пиво, большой камин в доме с садиком на заднем дворе — что еще нужно для счастья? Все это у тебя уже есть. Осталось обзавестись милой, хозяйственной Мэри. Зачем тебе эти русские страсти? От них сходят с ума или стреляются… А ты ведь хочешь жить, что бы ты там не говорил насчет китов. А вот интересно, будешь ли ты хотеть этого по-прежнему, когда узнаешь, почему она не вернулась той ночью домой?

Стиснув платок так, будто хотел выжать из него впитавшуюся кровь, Пол выдохнул:

— Она была с тобой?

— Ты такой проницательный, Бартон! Ничего от тебя не скроешь! И в то же время, такой глупый… Ты все не так понял. Она была со мной не потому, что хотела меня. Увы! Не могу этим похвастаться.

Облизав пересохшие губы, Пол тихо спросил:

— Тогда — почему?

Режиссер заливисто рассмеялся:

— А, любопытно? Великолепно! Неужели ты не догадался, великий Пол Бартон, что могло погнать бедную девушку прочь от дома? В ночь, в страшный замок, к такому чудовищу, как я? Только открытие, что ты — чудовище куда более страшное… Она посмотрела твой фильм, дорогой мой Бартон. Всего один, но ей и этого хватило.

Разбитый асфальт метнулся, оттеснив приближавшуюся гряду сосен, — это Пола скрючило так, словно Режиссер ударил его по затылку. Он не мог ни распрямиться, ни продохнуть. Боль железным крюком уцепила за сердце, и Бартон покорно пережидал ее, склонившись перед Режиссером.

— Я не виноват, — сказал тот и вдруг ласково погладил его по голове. — Ты хотел, чтобы я погиб? Нет, мой милый, нам с тобой предстоит еще целый век страданий. Выпрямись, ты уже можешь. Иди, Бартон. Иди… Подальше от меня… Но помни, мы с тобой неразлучны.

Открыв глаза, Пол обнаружил, что лежит на траве, невдалеке от того самого места, где когда-то пытался спасти бор. За деревьями уже виднелись разновысотные стены коттеджей, построенных без выдумки, но добротно. Русские строят свои дома попроще, чтобы скорее отвязаться от работы.

Бартон сел и увидел рядом светлоголового мальчика лет десяти. Открытые карие глаза его улыбались, а губы вторили им.

— Это я вас разбудил, — сказал он. — Здесь нельзя спать. Клещей много.

— Кого? — спросил Пол, с трудом приходя в себя.

— Клещей, — повторил мальчик. — От них можно заболеть энцефалитом и умереть. Нам в школе рассказывали. С меня мама уже двух сняла. Они такие малюсенькие, сразу и не заметишь. Давайте я вас осмотрю, вдруг какой-нибудь уже заполз!

Он безбоязненно присел рядом с Полом и запустил пальцы в его короткие, редкие волосы. Сосредоточенно засопев, мальчик внимательно обследовал голову, шею, заглянул за воротник, Потом скомандовал:

— Штаны поднимите… Ну, хоть до колен. Ой, какие у вас ноги волосатые! Тут запросто клещ затеряется.

Закончив осмотр, мальчик с облегчением сказал:

— Ну, вроде нет никого. Пойдемте отсюда скорее, пока не наползли.

"В этой стране даже нельзя полежать на траве, — удрученно думал Пол, следуя за мальчиком. — В городах запрещено, а в лесу опасно. Какая-то противоестественная жизнь…"

Он чувствовал себя так, будто его отвергла не одна женщина, а вся Россия.

— Почему ты здесь живешь? — спросил он у мальчика.

Тот поднял улыбчивое личико и доверительно сообщил:

— Я тут родился.

— Тебе нравится?

Мальчик быстро задергал загорелыми, не закрытыми майкой плечиками:

— Не знаю. Нравится. А вы иностранец, да? Вы откуда?

— Из Лондона. Знаешь такой город?

— Да, — неуверенно протянул он. — Это столица… Чего-то.

— Великобритании.

— Точно! Я и хотел сказать. А моя мама все в Москву хочет. А я нет.

Пол удивился:

— Почему? Там красивее.

Мальчик рассудительно сказал:

— Там я никого не знаю. А тут у меня друзья. Я лучше с ними буду, чем в Москве.

"Да, — подумал Пол, — вот, наверное, в чем дело. В прошлый приезд я не видел ни грязи, ни рытвин, потому что она была со мной. А теперь я один, и все эти тягостные подробности их быта наседают на меня со всех сторон. Автобуса в аэропорту мы ждали почти полчаса, в отеле не оказалось горячей воды… Но разве я счастлив в своем прекрасном Лондоне? Если так, зачем я снова приехал в эту страну, похожую на череду бесконечных трущоб?"

— Как тебя зовут? — спросил он у мальчика, прощаясь с ним за руку.

— Коля, — ответил он. — А зачем вам? Вы ведь уедете.

Пол серьезно сказал:

— Ты спас меня. Я буду говорить в Лондоне о русском мальчике Коле, которому не наплевать.

Заметив, что ребенок ничего не понял, он пояснил:

— Ты мог пройти мимо. А ты сказал об этих клещах. Я не знал. Спасибо тебе.

Оставив Колю дивиться собственному благородству, Пол опять направился к ее дому, желтеющему впереди, как холст, расписанный солнечным светом.

"Все равно я должен с ней объясниться, — убеждал он себя, подозревая, что попросту очень хочет увидеть ее поближе. — Она испугалась меня тогда и правильно сделала. Убежала… Теперь она замужем и ждет ребенка… Тем более ей нельзя хранить страх и обиду в душе. Ей это может быть вредно. Я скажу, что люблю ее до сих пор. Что любил ее задолго до нашей встречи и буду любить до конца своих дней. Может, она и не поверит в это, но такое признание придаст ей веры в свои силы. Они ей сейчас необходимы. Даже ненужная человеку любовь вливается в него живительным потоком. Я поддержу ее и уеду. И может быть, когда-нибудь она расскажет своему малышу сказку о чудаковатом английском учителе, который пытался найти в России то, не знаю что…"

Преодолевая слабость в коленях, Пол поднялся по знакомой лестнице. Его не оставляло ощущение, что все происходит не наяву, ведь в своих снах он уже много-много раз шел этим путем к ее двери и нажимал на звонок. Пол даже тряхнул головой прежде, чем сделать это, потом решительно надавил пальцем.

Чьи-то шаги торопливо приближались к двери с обратной стороны. "Розы!" — опомнился Пол и едва не бросился вниз, ухватившись за неожиданный повод. Последним усилием своей выдохшейся воли он заставил себя остаться, а когда дверь приоткрылась, разочарованно ахнул про себя, увидев ее мать. Она же ахнула вслух и быстро захлопала густыми ресницами.

— Здравствуйте, — неуверенно сказал он. — Вы меня помните? Я — Пол Бартон.

"Я забыл ее имя! — подумал Пол в отчаянии. — Вот неловко!"

Женщина шагнула к нему и схватила за лацканы пиджака, будто собиралась встряхнуть хорошенько. Но вместо этого прижалась лбом к его груди и простонала:

— Господи, Пол… Этого просто не может быть! Я только что звонила вам. Вы даже не представляете, Пол, как вы вовремя…

Глава 31

Я и не знала, что боль бывает многоцветна. Весь мир вокруг расплывался пятнами: красные вползали под веки, я терла щеки, опасаясь, что плачу кровью и акушерки это видят. Однако, они не смеялись и не пугались меня. Их белые халаты сливались в целый айсберг, но даже он не мог остановить кровь, от которой в голове стоял сплошной гул.

Пытаясь уловить звуки улицы, которая (я помнила это!) была за окном, я поворачивала голову и перед глазами возникало зеленое мельтешение. Оно шелестело и хлопало, как белье на ветру, словно маленькие дриады развесили сушиться свои платьица. А когда ветер раздувал их, с неба проглядывало серебро, и я догадывалась, что это седина Пола поблескивает на солнце. Он наблюдал за мной, огромный и всесильный, ведь я рожала его сына.

— Может, ты спустишься ко мне? — робко спрашивала я, не очень надеясь на ответ.

Соседка по предродовой палате замедляла свой утиный шаг от схватки к схватке — и удивленно оглядывалась:

— Что ты говоришь?

— Нет-нет… Я так…

— Не сиди! Ходить надо, ходить… Ты идешь, и ребенок идет. Скорей встретитесь.

— Да, ходить… Мне говорили.

Я встала, боясь надавить набухшей грудью на живот, который уже, вроде, опустился — ниже некуда, а все еще упирался в диафрагму. Соседка поковыляла в коридор, а я осталась в палате, чтобы Пол не терял меня из виду. Наверное, он не доверял мне, ведь я уже показала ему, что на меня нельзя положиться. Он вручил мне свою жизнь, а я выронила ее, испугавшись призрака…

Очередная схватка заставила меня скрючиться и зажмуриться так сильно, что боль опять начала сочиться изо всех щелей. Только на этот раз она была черной. И матовой, как штапельное полотно.

"Но это не саван! — мелькнуло у меня в мыслях. — Саван всегда белый". И тут же вспомнилось: "Зато траур черный!"

Я бросилась к окну, за которым был Пол:

— Нет! Не надо! Я же еще жива!

Но окна не было, и седина больше не отливала на небе. Оно сделалось молодым и все светилось радостью. Обычно радость изображают солнечной или розовой, но теперь я видела, что она может быть только синей.

— Как твои глаза…

— Пол!

Это был его голос, я не могла обознаться. Но вокруг, на добрый километр, никого не было видно. Я стояла в знакомом поле, которое, как в том сентябре, колыхалось спелой желтизной. Этого не могло быть, ведь я точно знала, что сегодня — первое июня, день моего рождения. День защиты детей…

— Не бойся, — шепнула я и погладила живот. — Я спасу тебя. Меня больше никто не испугает.

— Да никто и не собирается тебя пугать…

То ли он вышел из-за стога, то ли прямо из-под земли, я не заметила. Сегодня Режиссер обрядился в торжественный черный костюм, что среди поля выглядело нелепо. И галстук у него тоже оказался черным. И неизменные черные очки.

— Ты кого-то хоронишь? — я заставила себя усмехнуться, чтобы он не догадался, как мне страшно услышать ответ.

— Свой фильм, — подтвердил он, и у меня отлегло от сердца.

— Что с ним случилось?

— Я снимаю финальную сцену, в которой ты отказалась участвовать. Сегодня все будет кончено.

Меня это уже ничуть не интересовало, но из вежливости я все же спросила:

— Разве это не начало его жизни? Ты выпускаешь его в свет как ребенка…

— Вот именно… Меня интересует лишь то, что живет во мне. Внешний мир — это космос, который сжигает все, что ему отдаешь. Мой фильм умрет, едва я его выпущу. А его герой даже раньше…

Мне и хотелось как-то выразить сочувствие, но я была так зла на него, что у меня просто язык не поворачивался. Отвернувшись, я сорвала василек — настолько насыщенно-синий, словно был сгустком неба. Маленькой каплей, которая не желала испаряться.

— Он нес тебе розы из своего сада, — как бы между прочим сообщил Режиссер.

— Кто — он?

— Твой друг. Ты ведь считаешь его другом?

— Пол?!

Режиссер нехотя кивнул:

— Пол Бартон. Так ведь, кажется, его зовут?

— Да ты знаешь это не хуже меня! Где он?

Его красивая голова плавно повернулась к лесу:

— Там. Ты помнишь этот лес? Бартон пытался слиться с ним. Стать одним целым.

— Это не тот лес! — растерянно возразила я, хотя уже не была убеждена в этом. Профиль бора, начертанный на синем полотне, казался таким знакомым…

— Тот самый, — лениво подтвердил Режиссер.

— Это невозможно!

— В искусстве нет невозможного. Ты можешь даже влюбиться в человека, созданного только воображением автора, и плакать с ним вместе, и чувствовать его боль. И попробуй убеди тебя, что ощущать его прикосновения не только душой, но и кожей — невозможно. Когда они так явственны…

Я наспех согласилась:

— Ладно, я верю тебе. Где Пол?

Он выразительно поморщился:

— До чего же примитивное создание — женщина! Я рассуждаю о таинстве искусства, а она талдычет: где Пол… Пойдем, я же сказал тебе, что он в лесу.

Поле только внешне выглядело ровным, на деле же оно состояло из сплошных кочек. У меня все время подворачивались ноги, хотя я была в удобных тапочках. Когда мы добрались до леса, мои связки уже готовы были лопнуть.

Режиссер все это время посматривал на меня сбоку и наконец язвительно сказал:

— Ты нелепо выглядишь: пузатая и неуклюжая. Это и есть красота материнства? Ужас… Зачем ты это с собой сделала?

Я внезапно ощутила свое превосходство:

— Что ты понимаешь в материнстве? Ребенок сегодня родится, и я перестану быть пузатой. Зато у меня будет сын.

— И что дальше?

Мне вспомнились слова Пола, и я повторила их:

— Не стыдно будет жить.

— Ну, это мы еще посмотрим, — зловеще отозвался Режиссер, и мне снова стало не по себе, точно по спине пробежала холодная струйка.

Но прохлады в лесу не чувствовалось. Бор прогрелся за день, и запах теплой хвои кружил голову. Мне хотелось погладить сухие коричневые чешуйки, но в присутствии Режиссера невозможно было проявлять обычные человеческие чувства, не рискуя быть осмеянной. Я решила, что у нас с бором еще будет время поласкаться, когда я повезу своего сына на прогулку. Даже мысленно я не произносила "мы", не поверив словам Режиссера. Пол не способен был оказаться здесь так, чтобы я этого не узнала. Сосны одобрительно зашумели, я запрокинула голову, чтобы лучше расслышать их шепот, но не успела поймать ни одного слова.

— Напрасно ты ему не веришь…

— Рита?! — у меня сразу стянуло низ живота, но я постаралась перетерпеть. — Что ты здесь делаешь?

— Ищу тебя.

"А как я здесь оказалась?!"

— У меня к тебе деловое предложение, — заговорила она таким тоном, что мне захотелось вытянуть руки по швам. — Я хочу организовать на Западе выставку твоих работ.

— Каких работ, Рита? У меня же ничего нет!

— Вот-вот. Поэтому тебе надо хорошенько поработать. Немедленно вернуться домой и взяться за работу. Это твой единственный шанс чего-то добиться в жизни. Хватит бить баклуши…

Пытаясь уловить хитринку в ее больших светлых глазах, я пролепетала:

— Я не могу вернуться домой… Здесь же Пол! Ты сама сказала.

— Ну и что тебе этот Пол? — она ткнула меня пальцем в плечо.

Я потерла это место, и тетка тут же усмирила свой гнев.

— Много он тебе дал, этот Пол? Ребенка зачал? Это, знаешь ли, дело нехитрое… Чем он помог тебе, когда ты искала себя?

— Откуда ты знаешь, что я искала себя?

У нее вырвался нервный смешок:

— Ты еще не поняла? Я все знаю.

— Как Режиссер? — я попыталась найти его взглядом, но нигде не было видно ни малейшего движения. Даже высокая сухая трава замерла, прислушиваясь к нашему разговору.

— Может быть, — неопределенно ответила Рита.

— Ты из его племени веселых безбожников?

— А ты сама? Твоя душа не принадлежит Богу.

Правда ее слов резанула меня. Пол тоже что-то говорил о душах, которыми может завладеть сатана…

Собравшись с мыслями, я сказала:

— Если это, как ты говоришь, деловое предложение, то от меня тоже что-то требуется?

— Пойти со мной, — подтвердила она. — Только и всего. Я дам тебе славу и деньги.

— А я — страсть, которой ты искала, — раздался голос Режиссера.

Он опять возник из воздуха и смотрел на меня, многообещающе улыбаясь. Из-за его плеча блеснули Ланины глаза. Она произнесла так ласково, будто мы с ней и не ссорились:

— А я уберегу от одиночества. И стану твоей верной слугой.

— И это все только ради того, чтобы я ушла отсюда? Значит Пол и вправду здесь… Пустите меня!

Оттолкнув меня, Режиссер пронзительно крикнул:

— Любовь к другому существу противоестественна. Адам и Ева не любили друг друга, они просто мирно сосуществовали в одном саду. Если б Богу было угодно сделать их единым существом, он вообще не стал бы удалять то ребро из тела Адама. Оно жило бы в нем и было бы его плотью и кровью. Вот это единение! Но двум раздельным существам это не под силу. Все это сказки, что влюбленные сливаются в одно целое. Это иллюзия, ничуть не более реальная, чем мираж в пустыне. Даже если также хочется в него верить.

Пытаясь сохранить хладнокровие, хотя меня всю так и трясло, я сказала:

— Ты говоришь о существах, Режиссер. Я не знаю, может, ты и есть существо. Но мы с Полом — люди. И у нас все по-другому. Тебе просто не понять.

Выслушав, Режиссер невозмутимо сообщил:

— Он умрет сегодня.

— Нет, не умрет, — уверенно возразила я. — Ты уже пугал меня его смертью, а он выжил.

— Это я спасла его, — Ритин голос прозвучал низко и хрипловато. — Для себя…

— Но он тебе не достался!

— И тебе не достанется, — заверил Режиссер. — Не мешай ему. Смотри, как хорошо он спит…

Он повел рукой, и кусты боярышника с шорохом расступились. Открывшаяся поляна зеленела так неистово, будто мы вернулись из осени в начало лета. Пол спал на траве, вольготно раскинув руки, и мне было видно, как лицо его разрумянилось от лесного воздуха.

— Он жив! — обрадовалась я.

— Пока жив, — согласился Режиссер. — Но смерть уже подкрадывается. Подползает… Можешь не озираться, она вовсе не в капюшоне и с косой. Это примитивное представление. Смерть многолика, как истинный художник. Она может придумать любой образ и вжиться в него. Сейчас ей вздумалось стать крошечной букашкой. Бартон о таких и не слышал! В Британии не водятся энцефалитные клещи…

— Нет! — я рванулась к поляне, но Режиссер цепко схватил меня.

— Думаешь, мы втроем не справимся с одной беременной женщиной? — сочувственно спросила Ланя.

Больно сдавив мои локти, Режиссер продолжил:

— Его неспроста так тянуло в Россию. Это смерть звала…

— Пожалуйста, — умоляюще прошептала я своим маленьким отражениям в линзах его очков.

— Что — пожалуйста?

— Не дай ему умереть…

— Ты не того просишь, — усмехнулся он. — Не я распоряжаюсь жизнями людей.

— Но это ты подослал к нему смерть!

Рита со злостью отрезала, дернув крупной, хорошо слепленной головой:

— Пол сам ее нашел! Кто просил его возвращаться сюда?

— Он думал, что ему все известно о России, — подхватил Режиссер. — А вот не знал наш великолепный Пол Бартон, что в это время в Сибири — сезон клещей. Он так торопился к этому дню! Он все подгадал…

— Какой день… — тихо сказала Ланя. — Два рождения и одна смерть.

— Смерти не будет, — твердо ответила я и засмеялась.

Они с тревогой переглянулись. Их глазам оказалось недоступно то, что видела я, потому что их восприятие не было обострено любовью. Я же слышала дыхание Пола, улавливала его запах и различала в воздухе абрис белоголового ангела, что неслышно опустился возле него.

Глава 32

"Дорогой Пол!

Как безлико это ваше излюбленное английское обращение! Что за пустое слово — дорогой… Я начну по-другому:

Любимый! Мой любимый!

Слышишь ли ты меня? Я пишу тебе, Пол, впервые в жизни. Пишу из того дня, в котором тебя уже нет. Я стала той самой старушкой, которую ты обещал любить. Ты не сдержал своего слова, Пол. Мы так долго шли вместе, а потом ты вдруг споткнулся и упал в расщелину глубиной в четверть века. И я осталась одна…

Чего я не сделала, Пол, чтобы ты прожил еще один год? Еще пару лет… Может, тебе нельзя было есть бекон и так много яиц, но ты любил это, а я ни в чем не могла тебе отказать. Знаешь, Пол, я с радостью умерла бы вместе с тобой, если б ты попросил. Но ты просил о другом: "Береги себя, девочка! Наш сын такой оболтус, за ним нужен глаз да глаз. И следи, чтоб он даже не приближался ни к одной киностудии…"

Я все выполнила, Пол. Но это оказалось несложно. Ты и сам убедился в том, что Марк вообще не любит кино. Помнишь, как мы выбирали ему имя? Такое, чтобы присутствовало в обоих языках. И он звал нас, прячась среди роз: "Мама! Daddy!" Как ты и мечтал…

Помнишь, как мы рожали нашего сына? Вместе, по-другому и не скажешь. Ты ворвался в родильный зал во время очередной схватки, на тебе была смешная белая шапочка и халат. Я решила, что умерла, душа моя пролетает над Британией, и сверху ты ей видишься таким странным. А потом ты стоял на коленях и сжимал мою руку или, вернее, я — твою, а ты что-то лепетал, мешая русские и английские слова. Я еще ничего не понимала: откуда ты взялся и не исчезнешь ли, когда все закончится. Но ты не исчез. Ты был таким же красным и мокрым, как наш ребенок, и, наверное, как я сама. И тогда до меня дошло, что это на самом деле — ты.

Где ты, мой Пол? Может, у англичан свое особое место в раю, где, как у Кэрролла, всегда время чаепития и никто не выходит из-за стола? Пустят ли меня туда? Не знаю. Но мое письмо найдет тебя и там, хоть это и кажется немыслимым. Только ведь все, случившееся с нами, — немыслимо, и кому-то наша история покажется сказкой или болезненной фантазией. Ты научил меня понимать, что это в порядке вещей. Людям всегда кажется неправдоподобным то, чего с ними не случалось. Не могло случиться. Потому что они — другие. У них свои истории.

Меня очень мало осталось на этой земле, Пол. Почти всю меня ты забрал с собой. Я превращаюсь в ссохшееся, скрюченное существо, но старость тут ни при чем. Твое большое, жизнелюбивое тело она не иссушила, ведь мы были вместе и подпитывались друг от друга. А теперь я осталась одна. Если б это произошло, когда мне было тридцать, я все равно стала бы таким вот сморчком.

Я все-таки выучила твой неподатливый язык, но не потому, что глупо жить в Лондоне и не уметь сказать хотя бы пары фраз. Уж это я перенесла бы… Но мне так хотелось говорить с тобой! И понимать все, что ты скажешь. А ты учил русский, и, конечно, твои успехи намного превосходили мои. Чаще всего мы разговаривали на смеси двух языков, изобретая свой собственный, и наконец рассказали друг другу все о Режиссере. Он больше не возникал в нашей жизни, но все же меня не оставляло ощущение, что Режиссер постоянно где-то рядом. И это заставляло меня дорожить каждым мигом. После твоей смерти это ощущение исчезло. Наверное, он ушел вместе с тобой, Пол. Ведь он не мог без тебя жить.

Я думала, что тоже не смогу, но вот как-то живу и даже почти не плачу. Только когда вспоминаю ту историю тридцатилетней давности…

Я понимаю, почему ты испытывал меня, Пол. Ты так хотел, чтобы я любила в тебе лишь то, чего ты сумел достичь. И так боялся, что все порочное, с чем ты родился и столько лет боролся, окажется для меня притягательнее. А это значило бы, что все твои титанические усилия пошли насмарку, и то, к чему ты пришел, не имеет в моих глазах ни малейшей ценности. Ты доверия мне роль судьи собственной жизни, и я, не столько разумом, сколько по наитию, оценила ее. Я родила от тебя ребенка. Именно от тебя, Пол, а не от Режиссера. Большего доверия я не могла тебе оказать.

Но знаешь, Пол, я до сих пор благодарна Режиссеру за то, что он, пусть грубо, но вынудил нас обоих открыть глаза на самое страшное в жизни — возможность потерять друг друга. Кто знает, как сложилось бы все, не окажись он рядом…

Мне так жаль, Пол, что мы с тобой оказались не столь благочестивы, как Филемон и Бавкида, и Небеса не даровали нам возможности умереть в один день, превратившись в деревья, которые мы оба так любили. Я зачем-то осталась на этой земле и каждое утро встречаю теперь удивлением: "Что я до сих пор делаю тут без тебя?!"

Помнишь день, когда твое сердце вдруг остановилось? За несколько минут до этого мы сидели с тобой в Гринвич-парке, на одной из укромных скамеек, и, как робкие школьники, гладили лица друг друга. Видит Бог, за всю жизнь я не испытывала ничего лучше, хотя в ней было много страсти и неистовства. Тебе нравилось бывать в этом месте — близость Гринвичского меридиана волновала тебя. Мне до сих пор кажется, что это произошло с тобой, как раз на этой невидимой линии… Мы пошли через парк к Темзе, и я чуть приотстала, поправляя юбку. Ты обернулся — высокий, все еще крепкий, совсем седой, — губы твои вдруг побледнели и раскрылись. Ты упал передо мной на колени и через секунду затих на земле. Даже уходя, ты успел поразить меня и высказать свою любовь. Ты — невероятный мужчина, Пол. Просто невероятный…

Сегодня открывается мой очередной вернисаж. Марк с женой заедут с минуты на минуту, и, наверное, сейчас не самое подходящее время, чтобы писать такое письмо. Все у меня получается некстати. Но разве, чтобы сказать о любви, требуется особое время и место? Помнишь, как ты разбудил меня среди ночи примерно за год до смерти и сказал: "Ты даже вообразить не можешь, как я тебя люблю!" Разве после этого я могла отказать тебе в яичнице с беконом?

Сегодня я впервые выставляю твой портрет. Не тот, что я нарисовала в молодости, но на нем ты такой же, каким я увидела тебя под сосной. В твоих глазах столько страдания, что мне хочется плакать, глядя в них. Те немногие друзья, что у меня есть, подолгу простаивали перед ним, пока он был дома, и меня уже начинало волновать это оцепенелое молчание. Но потом каждый говорил, что я не писала до сих пор ничего подобного.

Я знаю, что это только благодаря тебе. Кем был бы Петрарка, если б в свое время не встретил Лауру? Во что превратился бы Дали без своей Галы? Разве родился бы великий булгаковский роман, если б великая любовь не вошла однажды в сердце писателя?

Все творчество, начиная с создания первого человека, — порождение любви. Этому ты учил меня. О ней теперь мало говорят, а еще меньше испытывают. Нам с тобой повезло, Пол. Когда я смотрю на твой портрет, то чувствую, что люблю тебя так, что у меня в голове мутится… И не говори, будто это от старости. Звезды не стареют, Пол. Они просто гаснут.

Ты сделал меня звездой, Пол. Уже тем, что поверил в это. Без тебя я так и осталась бы полусумасшедшей девчонкой, боявшейся своего таланта. Ты создал меня, слепил и вдохнул жизнь. Вдохновение ведь так и называется потому, что его кто-то вдохнул в тебя. А я смогла всего лишь написать твой портрет… Но ты, наверное, стал бы уверять, что я сделала для тебя куда больше.

Подъехала машина Марка, надо заканчивать. Жаль, что он совсем не похож на тебя, Пол. У него мои глаза и волосы, и три родинки на щеке. Но ты все равно ни на миг не усомнился, что это твой сын. Ты оказался еще лучше, чем я думала.

Пора идти, а то Марк будет дуться всю дорогу. Он — журналист, у него каждая минута на счету. Но все же он обещает в конце мая, как всегда, отвезти меня в Россию, чтобы отметить там наш общий день рождения. Алена ждет нас, хоть тебя и не будет с нами в этот раз. Я понимаю, что именно тебя она ждала каждый год, ведь ты показал ей настоящую сказочную страну. Не ту, в которой я живу… (Я все еще живу, Пол!) Но ту, в которой родилась. Ты возил нас троих в Суздаль и на Байкал, в Петербург и Горную Шорию. Ты помог разглядеть нам сине-зеленый самоцвет и научил видеть небо. И мне, и Алене было немного стыдно, что ты — иностранец — показал нам Россию и что мы полюбили ее через тебя. Но, наверное, только так и бывает: землю начинаешь любить из-за того, что по Ней ходит один-единственный нужный тебе человек. Мы все так мало любили Россию, потому что мало любили друг друга.

Я не чувствую себя своей в Англии, но не могу вернуться в Россию по той же причине — там уже никогда не будет тебя. Ты лежишь здесь, в своем любимом Лондоне, и я никогда не покину тебя, Пол. Можешь даже не спрашивать: "Правда?"

Марк уже сигналит… Знаешь, что я хочу сказать тебе, Пол? Знаешь? Конечно, знаешь…

Увидимся…

Только твоя

Тамара Бартон".

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

В христианской религии фиалка — символ смирения и скромности.

(обратно)

2

Оскар Уайльд. Перевод Юнны Мориц.

(обратно)

3

Сукин сын (англ.).

(обратно)

4

Лондон — древнекельтского "Лин-дин" — "крепость на озере".

(обратно)

5

Сконы — сдобные содовые булочки.

(обратно)

6

"Нет больше страданий, нет слез… все пережитое ушло прочь…" (Книга Откровений (Глава 21, стих 4)).

(обратно)

7

У. Шекспир, сонет 44.

(обратно)

8

Миракли ("чудеса") — представления из житий святых и мучеников. Впервые состоялись в Англии.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg