«Прогулочки на чужом горбу»

Барбара Хоуэлл Прогулочки на чужом горбу

Моим сестрам, Вирджинии и Стефани

Барбара Хоуэлл

Моей сестре Ирине

Елена Прияткина Любая жизнь в себе несет от века Прямой иль скрытый смысл. И в тайниках природы человека Есть цель. Эмили Дикинсон

Глава первая

Джой завела нового приятеля и, по ее словам, нашла в нем свое спасение. Может быть, и так. Ее жизнь всегда шла циклами. Всякий раз, когда обстоятельства, казалось бы, низвергают ее в пучину безысходности, тоски и деградации, из которой никакая другая женщина уже не смогла бы выбраться, вдруг накатывает новая волна, новая возможность неплохо пожить за чужой счет, и Джой взмывает вверх: глядишь — и она уже на самом гребне этой волны.

Она уверяет, что основа ее взаимоотношений со Скоттом — секс. Можно подумать, до того она не занималась любовью так часто, страстно и нежно, обливаясь от усердия потом. Вот уж насмешила так насмешила. Он клюнул на ее литературные таланты и славу. С самого начала их отношения отдавали авантюрой, в которую оба пустились от безысходности.

Взять к примеру их первую встречу. Представьте себе располневшую дамочку со светлыми всклокоченными волосами, обрамляющими круглое лицо словно побеги люцерны. Она в комнате, куда набилась целая толпа, на две трети состоящая из женщин. Оставшуюся часть составляют мужчины — женатые и несколько холостяков, не вызывающих особого интереса. Бедняги, совсем безнадежные, обладатели усыпанных веснушками рук, застарелых мозолей и носов, испещренных громадными порами и прожилками лопнувших капилляров. Это собрание жильцов дома, расположенного на Сто седьмой улице, неподалеку от Бродвея. Происходит оно в вестибюле с потрескавшимся кафельным полом и голыми желтоватыми стенами, прикрытыми парой замурзанных унылых зеркал. Меблировка соответствующая: два вычурных раззолоченных консольных столика в стиле Людовика XIV, явно многократно клеенных и более уместных в борделе; возле каждого — два позолоченных стула на длинных тонких ножках. Остальные сиденья, специально собранные по такому случаю — складные металлические стулья, из тех, в которых наклон спинки гарантирует сидящему боль в копчике в первые же двадцать минут.

Шум стоит такой, что оглохнуть можно. Все орут на председателя собрания — ирландца «из образованных», который переехал в Манхэттен из Ривердейла, оставив жену с детьми ради маникюрши в туфлях на шпильках. Ныне эта особа проживает в квартире из четырех комнат, не очень удачной планировки, но солнечной. Квартира досталась ей от мамаши, которая в свое время самовольно ее оккупировала. За все про все маникюрша платит меньше ста пятидесяти долларов в месяц. По мнению жильцов, ее сожитель-ирландец — просто самозванец, и сейчас они из кожи вон лезут, чтобы скинуть его с председательского места, требуя дать им слово и сопровождая свои выкрики скрежетом стульев.

Безответственную Джой не заботит судьба даже ее собственной квартиры, и она почти не слышит весь этот бедлам вокруг. На собрание ей глубоко наплевать. Денег у нее все равно нет, так что вопрос о том, повысится квартплата или понизится, если дом станет кооперативным, ее совершенно не волнует. Ей требуется совсем другое — найти того, кто вытащил бы ее из этой дыры на Сто седьмой улице.

Написав один бестселлер и еще три менее удачные книжки, она, хоть и не внесла в налоговое управление ни гроша, успела растранжирить весь гонорар и теперь по уши в долгах, и, вполне вероятно, может сесть в тюрьму за уклонение от уплаты налогов.

Она и хотела бы выйти из этого затруднительного положения, написав еще что-нибудь, и даже выдавила из себя пятьдесят страниц маловразумительного, но полного самолюбования текста, однако поняла, что книгу ей не потянуть. Она опасается, что ее талант (нет спора — заставить людей платить за свои творения, какими бы омерзительными они ни были — это и впрямь талант) стал с годами угасать. Похоже, что прежние ее издатели и литературные агенты придерживаются того же мнения.

Следовательно, чтобы выйти из тупика, ей необходимо пустить в ход иные таланты, которых у нее в избытке, и таким образом переехать в более приличное место, а также удовлетворить кое-какие другие весьма скромные потребности. В конце концов, ей нужно так немного: дважды в год покупать наряды от Ива Сен-Лорана да три раза в неделю ходить в хороший ресторан, где ее все знают и где с ее появлением начинается легкий переполох — еще бы, знаменитая писательница. Ощущая приятную сытость в желудке и облачившись в костюмчик от Лорана, можно спокойно доживать свой век, довольствуясь былой славой и ни о чем не тревожась (хватит, настрадалась).

Она оглядывает толпу равнодушным взглядом золотисто-желтых глаз — и тут видит мужчину. Темноволосого широкоплечего мужчину в дорогом костюме. В сердце ее вспыхивает надежда.

Она протискивается в тот конец комнаты, где находится он — то тихонечко работая локтями, то застенчиво извиняясь. Наконец она оказывается от него на достаточно близком расстоянии, чтобы ее шепот был им услышан.

Если бы не нос картошкой, несколько портящий его крупное, хорошей лепки лицо, в нем можно даже уловить некоторое сходство с Грегори Пеком.

— Нет сил, скорей бы все это кончилось, — говорит она ему, словно закадычному другу.

Он молча кивает, с достоинством, как и подобает мужчине, но на нее — ноль внимания. Это ее лишь раззадоривает. Конечно, выглядит она не лучшим образом. Хотя ее круглое личико с правильными чертами все еще можно назвать хорошеньким, наряд — вельветовые штаны и старый кашемировый свитер (не в «Сен-Лоране» же ходить на подобные мероприятия) — не может привлечь человека его положения. О прическе и подавно говорить нечего — Джой не припомнит, когда стриглась в последний раз. А от утреннего макияжа не осталось и следа. Так что, если бы он тут же бросился ухаживать за ней, это ее скорее бы насторожило: тут было бы что-то сомнительное, получалось бы, что вся его респектабельность — дутая.

Она не сводит с него глаз, а тем временем вокруг поднимается новый шум, вызванный на сей раз какой-то пуэрториканкой, заявившей, что она ни цента не даст сверх пятидесяти долларов, чтобы нанять адвоката, который защищал бы их от домовладельца.

Это заявление вводит присутствующих в состояние шока. Им и в голову не приходило, что потребуется нанять адвоката. Они почему-то были уверены, что их собственных мозгов, изнемогших в заботах о хлебе насущном и одурманенных телевизором, вполне достаточно, чтобы перехитрить ненасытного домовладельца, который мало того что имеет степень магистра бизнеса Фордхэмского университета, так еще содержит жену и двух любовниц, причем ни одна из них не подозревает о существовании двух других. А наша Джой, таланты которой вполне подстать мерзавцу-домовладельцу, сочувственно кивает головой. Дураков она всегда жалеет. Свои коготочки она приберегает для умных.

— Вы живете в этом доме? — приветливо осведомляется она.

— Да, — отвечает он по-прежнему без всякого интереса. Лицо его бесстрастно. Выразительности в нем не больше, чем в гранитной стене.

— А на каком этаже?

— На шестом, — отвечает он.

Она многозначительно кивает головой, будто этот факт имеет историческое значение.

— А я на пятом, — произносит она, выдержав некоторую паузу, в которую вкладывает максимум сексапильности.

Так и есть, ее сигнал им услышан. Его левая бровь подскакивает вверх, он смотрит с высоты своего роста вниз, на нее, и встречает полный обожания, беззащитный взгляд золотистых глаз. Ах, забудь об этих предательских мешках под глазами, поверь, в ней пылает душа одиннадцатилетней девчонки. И вот, медленно, словно робкий солнечный луч, пробивающийся сквозь пелену осенних облаков, лицо ее озаряет улыбка.

— Как вас зовут? — спрашивает он.

— Джой Каслмэн, — отвечает она.

Ее имя ему ни о чем не говорит. Он не читает книг, а если бы и читал, то не дамскую беллетристику — стоит только посмотреть на его твердый подбородок.

Как же он здесь оказался, такой мужественный, хорошо одетый, респектабельный? Может, живет у приятеля, пока жена с детишками отдыхает на шикарном курорте? А может, он — шпион домовладельца с фордхэмовским дипломом? Или тоже задолжал остаток жизни и души налоговому управлению?

— А вас как зовут? — спрашивает она.

— Скотт Арнольд.

Хорошо звучит и легко запоминается. Джой Арнольд — тоже неплохо звучит. Она вновь улыбается и кажется еще более беззащитной. О, я знаю эту улыбку! Если вы женщина, как, скажем, я, то у вас возникает непреодолимое желание треснуть ей по физиономии, если же вы мужчина, вам хочется ее изнасиловать и, скорей всего, тоже треснуть. Но ничего подобного вы не делаете. А все потому, что вы уже почувствовали себя виноватым, а она уже успела набрать несколько очков в свою пользу, хотя вы об этом и не догадываетесь.

— Господи, как душно!

Она сидит рядом с ним на складном стуле, обмахивая лицо ладошкой с растопыренными по-детски пальцами, для того лишь, чтобы продемонстрировать руки — мягкие, пухлые, с гладкой кожей, на которой чуть видны прожилки вен, с красивыми, холеными, наманикю-ренными ногтями.

— Умираю от жажды, сюда бы фонтанчик, — произносит Джой и чуть-чуть высовывает язычок, показывая, как пересохло у нее во рту. Потом она замолкает — ждет, когда он переварит намек и сообразит пригласить ее выпить у него на квартире.

Она давно усвоила, что стоящие на общественной лестнице ниже могут первыми заговорить с вышестоящими, но никогда — если только они хотят, чтобы им доверяли и их любили — не должны переступать черту и навязывать свою компанию.

Я поняла эту житейскую премудрость, наблюдая однажды сцену на эскалаторе в универмаге. Две женщины, работницы универмага в сногсшибательных нарядах — негритянка и белая — ехали впереди меня и весело болтали. И я подумала: как славно, хотя бы в средних слоях расовые предрассудки утратили силу. И тут слышу, как негритянка говорит подруге: «Дай мне свой телефон. Я все узнаю и позвоню тебе. Может, вместе сходим?» Куда? В кино? На выставку? Этого я никогда не узнаю. Дело в том, что, услышав это, белая женщина — того же возраста, такая же изящная, как и ее спутница — словно окаменела, и на лице ее появилось выражение глубокой задумчивости. Ибо негритянка нарушила правила игры: нижестоящие никогда не должны первыми предлагать встречу. Это прерогатива белой. А черная должна ждать, когда ее позовут. Иначе она рискует прослыть нахальной и даже опасной, во всяком случае, отношение к ней будет настороженным.

Что же касается Джой, то она всегда придерживалась мнения, что женщины должны вести себя так, будто они в сравнении с мужчинами — существа низшего порядка. Эту заповедь мать внушила ей в числе первых, и в жизни это ей очень пригодилось. Следуя этому правилу, Джой имела потрясающий успех у мужчин — ключ от того волшебного источника, из которого сыпались хорошие обеды и наряды от Сен-Лорана, а также, в добрые времена, еженедельные массажи, зимние путешествия на Карибское море, деньги на машинисток. Потому что Джой хорошо усвоила одну вещь: за то, что мужчины считают себя более умными, инициативными, смелыми и постоянными, чем женщины, они обязаны платить. Платить, платить и платить.

— Не хотите ли зайти ко мне выпить чего-нибудь? — предлагает он вежливо, но немного свысока, что вполне естественно для мужчины его возраста и положения по отношению к одинокой сорокалетней дамочке, положившей на него глаз.

Как бы не замечая тона, она реагирует только на слова. Она тут же встает со стула, и через минуту оба пробиваются сквозь толпу вконец осатаневших жильцов. Они садятся в лифт, стены которого обшиты листами железа и окрашены в табачный цвет. Акт о техническом осмотре испещрен автографами молодого поколения жильцов.

Пока они поднимаются, он сообщает ей, что работает консультантом по бизнесу. Скорей всего это означает, что он — безработный. Но это ее не слишком волнует. Деньги у него есть — она их чует за версту.

Пока он возится с ключами, она небрежно роняет:

— А я, видите ли, писательница.

Он роняет ключи. Ура! Ей удалось произвести впечатление. Может, даже слегка напугать его.

Так же как и негры, которые поют, танцуют или занимаются спортом (я упорно продолжаю проводить аналогию с нашими собратьями по неполноценности), женщины, подвизающиеся на поприще литературы или искусства, хоть и не могут составить конкуренции белым коллегам мужского пола, всегда вселяют страх в среднестатистического белого мужчину. Страх тем больший, если у него самого есть тайные амбиции на этот счет.

Первым проскочив в квартиру и поспешно убрав пальто, валяющееся на столике в прихожей, он, не оборачиваясь к ней, спросил:

— И что же вы написали?

— Да так, четыре романа.

— Может быть, я что-нибудь читал? — несколько поуспокоившись, он снисходительно смотрит на нее сверху вниз.

Она скромно опускает глаза.

— Может быть. Один из них бестселлер.

Он озадачен. Он не сомневается, что все авторы бестселлеров — миллионеры. Тогда с какой стати она живет в этой дыре?

Она прекрасно понимает немой вопрос в его глазах. Она и сама задала бы ему аналогичный вопрос, но переходить к финансовой стороне дела пока еще рановато.

Она проскальзывает мимо него в гостиную; вся обстановка — два коричневых дивана да письменный стол, заваленный пухлыми бумажными папками с тесемками. Вдоль большой стены скатано нечто, напоминающее старинный восточный ковер. К другой прислонены три картины (не удостоились чести быть повешенными?). Повсюду беспорядочно расставлены картонные коробки, которые, очевидно, используются как дополнительная поверхность. Возле окна — большое кресло в стиле Франциска I, подлокотники и ножки которого украшены тонкой резьбой. Креслу явно недостает пары.

— Недавно развелись? — спрашивает она.

Судя по выражению его лица, она попала в точку.

— Не совсем. Хотя, да. В общем, так и есть.

— Тяжело переживали?

— Да нет, не особенно. Просто решили, что так будет лучше. Разошлись, так сказать, по обоюдному согласию.

Говорит он отрывисто, но взгляд, блуждающий по комнате, выдает растерянность — он все еще не может освоиться со своим нынешним положением холостяка.

Она осторожно перешагивает через одну из картонных коробок, улыбаясь при мысли о том, какой интересной может оказаться игра.

— В этом доме ведь довольно трудно снять квартиру. Как вам это удалось?

— А я плачу настоящему съемщику в три раза больше, чем он платит сам. Сейчас он на Багамах.

— Его зовут Маккензи? Помню такого — Джон Маккензи, с бородой. По-моему, он жил на шестом. И вроде занимался инвестициями?

— Нет, это другой.

— А домовладелец в курсе, что ваш приятель сдает квартиру?

— Конечно, нет. Так что мы в вашей власти. — Он разводит руками в шутливой мольбе. Руки у него сильные, мускулистые, а во взгляде ей чудится нечто манящее и грозное.

— Не беспокойтесь. Я скоро съеду отсюда, вот только книгу закончу.

На его лице опять появляется выражение ужаса.

— Что будете пить? У меня большой выбор: ликеры, бренди… — Произнося все это, он открывает одну из коробок и вытаскивает покрытые пылью, наполовину опорожненные бутылки — купил, наверное, сто лет назад в каком-нибудь аэропорту. К выпивке он, видно, равнодушен. Ну, Джой тоже не большая любительница. Помимо прочего, мать внушила ей, что мужчины терпеть не могут пьяных баб. А поскольку они, мужчины, являются источником всевозможных благ, не следует их раздражать. Джой даже и не курит.

Правда, есть у нее один тайный порок — она принимает таблетки, много таблеток, но пройдет целая вечность, прежде чем он об этом прознает.

Сегодня она откроет ему совсем другое — она не просто писательница, она охотно станет его музой, наставницей и даже, может статься, откроет ему врата к вожделенной славе и богатству.

Ведь он, как выяснилось, тоже пописывает. Напустив на себя важный вид, она восседает на коричневом диване, сложив свои хорошенькие ручки на коленях и, позабыв о ликере, постепенно вытягивает из него признание, что, оставшись без работы, он написал шестьдесят страниц про свою юность и приблизительно еще двести — про разрыв с женой.

К сожалению, ее опасения подтвердились — он действительно безработный. До последнего времени работал управляющим одного из отделов в большой фирме, занимающейся производством косметики, но теперь, когда его уволили, вынужден тратить уйму времени на письма, заявления и собеседования, связанные с поиском новой работы. Но свободное время целиком посвящает подробной, пышащей страстью и злобой летописи его баталий с Маризой.

Так зовут его бывшую жену-богачку, и, по мнению Джой, ее можно возненавидеть за одно это имя. Самый звук его вызывает в воображении женщину стройную, избалованную, живущую в огромном поместье среди обширных газонов и тщательно ухоженных цветников. Женщину, которая может позволить себе с полным безразличием расшвыривать деньги направо и налево и умеет выдерживать долгие коварные паузы. И, добавлю от себя, ту, которая никогда не станет жертвой Джой.

В четверть одиннадцатого он уже демонстрирует ей свою рукопись, отпечатанную на прекрасной бумаге, признаваясь, что литературное творчество для него важней всего.

Джой твердит ему, что он должен верить в себя и ни в коем случае не бросать писать. Ей достаточно было услышать, как он говорит, чтобы понять: его манера выражать свои мысли свидетельствует о наблюдательности и способности глубоко чувствовать, на это указывает и выбор… э-э… — она оглядывает комнату в поисках чего-нибудь, что могло бы подкрепить это жирный комплимент — его выбор картин.

И она рассыпается в похвалах коричневатому абстракционистскому творению, прислоненному к стене. Он несколько смущен и признается, что плохо разбирается в современной живописи. Заметив его замешательство, она соображает, что картины, по всей видимости, были приобретены Маризой, которая, как нетрудно догадаться, при разводе определенно выделила ему не лучшую часть своей коллекции.

Тогда, не моргнув глазом, Джой переходит к другим аспектам его незаурядности. От всего его облика веет волевым началом. «Вы понимаете, что я имею в виду? Как вы ходите, как вы решительно выставляете вперед подбородок, когда говорите». Это ли не доказательство того, что у него хватит твердости и упорства стать большим, пожалуй, даже великим писателем, — куда Джой до него!

Она бесстыдно ему льстит. А он изо всех сил старается не поддаться искушению. Его пальцы, сжимающие ручки кресла, белеют от напряжения.

Он предлагает ей еще выпить, но она только пренебрежительно отмахивается (до того ли!), распевая о том, как неповторимо сладок на вкус этот плод — успех, походя называя имена писателей мировой величины, с которыми она, Джой, знакома лично.

Его волевой подбородок постепенно теряет твердость. Обладатель подбородка размяк, ему отчаянно хочется войти в этот писательский рай. Ибо воистину в нашем безбожном мире одни литераторы могут претендовать на роль кумиров. Вдобавок работенка у них не пыльная, спину гнуть перед начальством не нужно — знай только автографы раздавай. Ну и, само собой, у них куча денег.

Интересно, как у него с деньгами? Ответ на этот вопрос она должна получить уже сегодня. Хотя не так уж это и важно. Он в любом случае находка, и бог с ними, с его доходами. Он сгодится и на роль эскорта: с ним не стыдно появиться в насквозь прокуренных литературных гостиных Вестсайда, известных роскошными угощениями, которые она исправно посещает независимо от того, приглашена она или нет. Но если вся эта авантюра закончится тем, что он возьмет ее на содержание, он окажется сущим кладом.

От состояния его финансов зависит, в частности, примет ли она к сведению его робкие намеки на то, чтобы она «взглянула» на его труд, который — к полуночи он выдавливает из себя это признание — занимает довольно большой объем. Оказывается, это не двести шестьдесят страниц. Скорее, под две тысячи. Эти папки на его столе — не деловые бумаги, как он дал ей понять вначале, в них его творение в полном объеме. Правда, оно еще в сыроватом виде. Но в этой рукописи — та чистота и свежесть восприятия мира, которые он впервые открыл в себе. Тут он такой, какой есть на самом деле. Вся правда о нем.

Она понимающе кивает. Обладая куда более острым умом и проницательностью, чем он, она понимает, что доверить бумаге «всю правду о себе» он просто не способен. Ни один мужчина, женатый на женщине по имени Мариза, не может знать этой правды. Да и костюмчик у него слишком шикарный.

С величайшей осторожностью она поворачивает разговор в финансовое русло. К часу ночи она выясняет, что живет он на проценты от своих сбережений, и что Мариза не требует от него алиментов. Она — доктор антропологии, публикуется в научных журналах, к тому же наследница огромного состояния, которое сколотили на пшенице два поколения ее предков на Среднем Западе. Два их сына (один — студент юридического факультета Йельского университета, другой поступил на работу в инвестиционный банк) — наследники капитала, завещанного им много лет назад родителями матери.

Принимая во внимание его прежнюю должность, а также отсутствие необходимости в больших тратах на хозяйство при их совместной жизни с Маризой, Джой вычисляет, что его сбережения составляют примерно пятьсот тысяч долларов, значит, десять процентов годовых — это около пятидесяти тысяч. Минус налоги — он не из тех, кто уклоняется. Итого, в год получается тысяч тридцать пять. Не густо. Но если ей удастся пристроить его куда-нибудь на службу, он вполне может зарабатывать сто — сто пятьдесят тысяч долларов в год.

Однако, чтобы он выплатил ее задолженность по налогам — двести семнадцать тысяч долларов (пока это только мечта, но отчего бы не помечтать?) — она должна хорошенько запудрить ему мозги, убедив его, что он — великий писатель, а она может помочь привести его шедевр в надлежащий вид. Вот только как ей, внушая все это, одновременно уговорить его поступить на службу?

Как бы тут все схронометрировать?

Однако ей кажется, это задача выполнимая.

В три часа ночи она решает, что, пожалуй, и вправду стоит взять с собой домой две увесистые папки — в каждой приблизительно триста страниц. Она обещает прочесть их на следующий день. Все равно делать ей особенно нечего. Более того, в работе у нее небольшой «затор», и ей нужен стимул, который она, без сомнения, получит, читая творение истинного мужчины. В какой-то момент ей взбрело в голову, что он — мужчина до мозга костей. И это ему понравилось.

Прихватив под мышки по папке и сутулясь от их тяжести, она подставляет ему лицо и нежно, выжидательно на него смотрит. Он легонько целует ее в губы, но в его поцелуе чувствуется нетерпеливый голод — он уже весь на взводе. Ему не терпится овладеть ею прямо тут же, на месте, но она понимает его опасения — он устал, не уверен в ее реакции и боится, что бесценный труд с непронумерованными страницами может разлететься по всей комнате, и тогда он рискует никогда уже не собрать его в прежнем первозданном виде.

День второй: они снова у него в квартире. Шесть часов вечера. Из двенадцати коробок семь, набитых книгами, разобраны — содержимое их расставлено по полкам. Различные атласы, какие-то нудные романы, полная Британская энциклопедия и несколько книжек о том, как овладеть писательским мастерством.

Оба потягивают диетическую кока-колу. Из взятых у него накануне шестисот страниц она прочла двадцать, и, как и следовало ожидать, его писанина оказалась несусветной дрянью. Однако она извлекла из прочитанного массу полезной информации. Ну, например: его излюбленное прилагательное — «красивый», а его склонность к стереотипам и зажатость не имеют границ — маловероятно, что это будет когда-нибудь опубликовано.

— Просто здорово, — весело произносит она и закидывает ногу за ногу. На ней тщательно отутюженная, скрывающая животик белая кружевная ночная сорочка в классическом викторианском стиле, под которой хлопчатобумажная нижняя юбка с оборками. Вокруг шеи — бархатная лента, украшенная крошечной брошью с камеей. Выходя на охоту, Джой всегда наряжается в одежды, напоминающие те давно прошедшие времена, когда женщины были добродетельны, их желания и страсти — невыразимы, а тела не таили опасности заражения венерическими заболеваниями.

— Думаю, мы сумеем сделать из тебя настоящего писателя, — произносит она своим писклявым девчоночьим голоском. Я забыла упомянуть об этой особенности речи Джой: с годами она сумела выработать в себе способность говорить на октаву выше, чем следовало.

Возможно, она думает, что это как-то скрывает ее располневшую талию и то, что ей довелось уже многое в жизни повидать. Может, она и права. Во всяком случае, можно смело предположить, что ее лепетанье не претит Скотту, поскольку он, услышав похвалу, думает только о том, как бы не выдать охватившую его лавину чувств — волнения, торжества и облегчения одновременно.

— Я бы хотела показать твою книгу кое-кому из своих знакомых, — заливает Джой.

— Правда? — он изо всех сил сдерживает улыбку, но губы его растягиваются до ушей.

— Редактору из издательства Кнопфа. Ему нравятся такие жесткие авторы.

— Жесткие?

— Ну да. Откровенные. Слыхал об этом издательстве?

Он мотает головой.

— Это одно из самых престижных издательств художественной литературы. У них печатаются Джон Апдайк, Дорис Лессинг, Джон Чивер — все знаменитости!

— Невероятно! — Он качает головой, пораженный ее осведомленностью. — Ты так легко произносишь все эти имена.

— Да ты сам скоро будешь ориентироваться не хуже меня. Литература — такой же бизнес, как любой другой. Я научу тебя основам в два счета.

Она опускает глаза. Такие слова, как «научу», ей нелегко даются. Ей скорее свойственно впитывать, а точнее, высасывать жизненные соки из тех, кто на данный момент становится ее жертвой.

Она беспокойно проводит рукой по волосам. Сегодня она истратила целый флакон лака, чтобы соорудить прическу в стиле начала века — все волосы зачесаны вверх, а по бокам выпускаются длинные тонкие спиралеобразные завиточки.

— Разумеется, надо все это еще хорошенько скомпоновать, но я уверена — книга будет бестселлером.

Раздуваясь от самодовольства, он смотрит, как она листает его фолиант и останавливается на странице, которая, будь она пронумерована, оказалась бы примерно четырехсотой. Она пробегает ее глазами.

— Мне нравится тут место, — и она тычет пальцем в центр листа, — где ты описываешь шею Маризы: «молочная, удушающая белизна ее кожи» — м-да, не знаю, «удушающая» как-то… Впрочем, почему бы и нет? Даже хорошо. Читаешь твое описание — и сразу появляется желание ее придушить. Она что, действительно не умела заправить постель?

— Ну да. Она вообще палец о палец не ударила по хозяйству. Горничные и няньки делали всю работу по дому.

— Неужели?

— За всю нашу совместную жизнь она ни разу не приготовила мне поесть.

— Значит, вы держали кухарку?

— Бог мой, само собой.

— У нас тоже была кухарка. Я имею в виду, у моих родителей. Всегда поражала нас своей стряпней. — Она окидывает взглядом отлично оборудованную кухоньку и снова устремляет глаза на его скуластое волевое лицо. — А что, Мариза действительно ездила в Камерун, когда писала диссертацию, изучать жизнь пигмеев?

— Да, трижды. Лучше называть их «бака», они терпеть не могут слова «пигмеи». Дай-ка, я это вычеркну. — Он протягивает руку, чтобы взять у нее страницу.

Она мягко останавливает его.

— Потом исправим. А она подолгу жила там?

— Несколько месяцев. Хотела выучить их язык.

— И оставляла тебя одного с детьми?

— Нет. Она разъезжала только пока они были маленькими и жили в частном интернате.

— Наверно, это очень увлекательно?

— Не знаю, увлекательно ли смотреть, как люди целыми днями что-то собирают, потом охотятся, потом снова собирают — и так без конца.

— Держу пари, что джунгли несколько подпортили молочную белизну ее кожи.

— Ну, может быть, не такая она уж и молочная.

— Но все равно потрясающая женщина. К тому же умна и богата, так ведь?

Она начинает терять самоуверенность. Внимательно следя за его лицом, она пытается угадать, не сравнивает ли он в этот момент ее с прежней женой. Она убеждена, что, если мужчина мысленно сопоставляет воображаемый облик с реальным лицом, сидящим прямо перед ним, это всегда видно. Но нет, к нему это как будто не относится. Слава Богу, он недавно порвал со своей богиней и пока еще ненавидит ее.

Приободрившись, Джой с облегчением откидывается на пуховые подушки дивана (надо думать, у Маризы в доме были настоящие подушки).

— Мне нравится то место в начале книги, где ты говоришь об уловках, к которым прибегала Мариза, лишь бы не подпускать тебя к себе. Якобы ее мучают газы. Здорово! Вот это реализм! Чертовски смело. Другой на твоем месте ограничился бы здесь головной болью.

— Но так и было. — Его лицо озаряет счастливая улыбка художника, сумевшего своим искусством отразить в этой маленькой детали глубокую правду жизни. Совсем обалдел от счастья. — С тех пор как перешла на растительную диету, без конца твердит о газах и запорах.

— Разговоры на желудочно-кишечные темы всегда напоминают мне о французах, в особенности о Рабле.

В его взгляде появляется настороженность. Джой понимает, что этой подозрительностью он инстинктивно отгораживается от неизвестных ему иностранных имен, равно как и незнакомых теорий.

По всей вероятности, для него любой писатель, творивший до Хемингуэя, — минное поле, поэтому она оставляет в покое Рабле, так и не пояснив, кто это такой.

А жаль, ведь она снискала заслуженную славу своей осведомленностью о произведениях, в которых смакуются проблемы, связанные с задним проходом: Полины Реаж (вымышленного автора любимого ею романа «История О.»), де Сада, Нормана Мейлера, Генри Миллера. А ее доскональное знание и пристрастие к половым актам с активным участием задницы вознесли ее на вершину успеха.

Это, да еще ее вечные страдания.

Но прежде чем описывать остальную часть этого вечера (теперь вы уже можете догадаться, что они закончат его в постели, разумеется, не раньше чем под чутким руководством Джой он сводит ее в дорогущий ресторан по ее же выбору и накормит щедрым ужином, который будет длиться три часа и состоять из пяти блюд), стоит, пожалуй, рассказать о том, как Джой добилась успеха.

У нее была бурная жизнь. Начнем с того, что родилась она в богатой семье, принадлежащей к миру театральной богемы Нью-Йорка. Ее покойными родителями были Теренс Клер и Мэдди Болингброк, очень известная актерская пара, которым удалось прожить в браке тридцать лет и вырастить четверых детей. Джой была старшей и занималась тем, что разбалтывала всему свету о том, что происходило в их семействе.

Тысячи читателей ее произведений имели возможность ознакомиться не только с обширным штатом прислуги, поместьем в Нью-Джерси, в котором она выросла и каждый уголок которого запечатлела с поистине фантастической скрупулезностью (машины разных марок, аэропланы, принадлежащие их семье, срок выдержки марочных вин, имена парижских модельеров, у которых они заказывали наряды, и даже латинские названия луковиц редких цветов, вывезенных тайком из Европы и посаженных в их цветниках), они также были посвящены во все семейные тайны: пристрастие к наркотикам, рукоприкладство, болезни, лечение в психиатрических больницах и привычка постоянно говорить на повышенных тонах друг с другом.

Несмотря на все эти катаклизмы, их дом, расположенный в самом центре знаменитой своими лошадьми части Нью-Джерси, был постоянно набит известными режиссерами и продюсерами. Послушать Джой, так дня не проходило, чтобы кто-нибудь вроде Джессики Тэнди, Катарины Корнелл или Дэвида Мэрика не навещал их. Куда ни пойдешь — ив ванных (каждая обязательно с биде и телефоном), и в бильярдной, и где-нибудь в закутке служебных помещений — обязательно наткнешься на кумиров, божков и примадонн.

Богачи и знаменитости околачивались в их доме в таком множестве и с такой регулярностью, что оставалось лишь удивляться, как при всем при этом его обитатели успевали не только работать, но и есть, и спать. Удивляло и то, что в своих пространных и красочных описаниях их жизни Джой ни разу не упоминала о плохой погоде. Ни дожди, ни снегопады никогда не случались в их поместье. Там неизменно светило вечное, прославленное во всех средствах массовой информации солнце.

В некоторых своих наиболее известных рассказах Джой живописала мир отпрысков звезд. Разумеется, все они отличались более ранним развитием, чем остальные дети. Мальчики обожали с Джой трахаться. В сущности, ей это нравилось, но со временем издатели убедили ее в том, что она всякий раз оказывалась беззащитной жертвой своих насильников и что такая подача выгоднее с коммерческой точки зрения. Таким образом, удовольствие, получаемое ею от нескольких половых актов кряду, было превращено в мучительную, кровавую и чрезвычайно увлекательную процедуру, с лихвой окупающую цену, которую платили читатели за ее книжки.

Однако со временем мальчики наскучили Джой и ее потянуло к женщинам. Вероятно, она и сейчас втайне отдает им свое предпочтение. Истинные сексуальные наклонности Джой остаются не до конца ясными. Ее личность, как и ее литературный стиль — расплывчатый, скользящий, изобилующий множеством красочных, но абсолютно бессмысленных и парадоксальных эпитетов, вводных и придаточных предложений — неуловима; невозможно понять, что она чувствует или думает на самом деле. А может быть, она вообще не задумывается и не переживает и живет как бог на душу положит. В шестидесятые годы ее любимой поговоркой было «будь что будет». Вот она и несется по течению.

(Но время от времени она все же делает остановки. Например, когда пытается подольститься к вам. В тот момент, когда вы плавно идете ко дну, затопленные волной ее жарких похвал, вас отрезвляют этакой «антилестью». Фрейд увидел бы в этих обмолвках проявление подсознательного начала, но точнее было бы сравнить их с актерскими репликами, обращенными к зрителям — в данном случае, к ее собственной дьявольской натуре.

Однажды, расточая мне похвалы, что я такая красивая, добросердечная, искусная и просто идеальная жена, она вдруг проговорилась, что я «похожа на Агнес Мурхед».

— Агнес Мурхед? — Я была просто ошарашена — ведь за всю свою долгую актерскую жизнь Агнес Мурхед бог знает сколько раз сыграла закомплексованных старых дев, непреклонных гувернанток и тюремщиц.

— Я сказала Агнес Мурхед? — переспросила с удивлением Джой и, спохватившись, хлопнула хорошенькой ручкой по лбу. Ай-я-яй, какая гадкая девочка! — Что это на меня нашло? Не знаю, как это у меня такое вырвалось!

Я же, к вашему сведению, высокая, рыжеволосая, пишу натюрморты и обладаю веселым характером. И во мне нет ни капли сходства с теми темными, грозными и хриплоголосыми личностями, которых играла Агнес Мурхед. Но с той поры слова Джой запали мне в душу, и теперь (иногда по ночам), расстроенная какой-нибудь неприятностью, случившейся накануне, — скажем, не дождалась обещанного звонка или не удался званый вечер, — я мысленно возвращаюсь к ним, гадая: а может, и вправду где-нибудь за броней веселости во мне таится сварливая карга, зажавшая в руке ключи от подземелья.

Однако именно то, что личность Джой как в сексуальном, так и в других отношениях не вписывается в какую бы то ни было схему, и составляет ее достоинство как писательницы.

Никогда не поймешь, что именно она имеет в виду. В отличие от ее разговорной речи, непосредственной и богатой слэнгом, ее литературный стиль — двусмысленный и темный. Большей частью вообще непонятно, о чем она пишет. Многие, в том числе и некоторые критики, полагают, что в этом есть особый шик. Я читала где-то, что первыми возвысили эту усложненную, сбивающую читателя с толку манеру изложения Т. С. Элиот и Эзра Паунд. Похоже, той же болезнью заразились и наши искусствоведы. Да и в какой еще культуре, кроме нашей, могло прижиться подобное занудство? Я могла бы привести массу доводов против подобного подхода, но факт остается фактом: художники, не способные создать что-либо значительное, в современном обществе пользуются всеобщим поклонением и всяческим почетом.

В какой-то мере это понятно. Ибо если у нас вырабатывается привычка мыслить четко, мы можем задуматься и о таких вещах, как коррумпированность властей, о ядерной катастрофе, о бесправном положении женщин, об уничтожении природы и прочих проблемах, которые могут быть решены, но мы почему-то их упорно игнорируем.

Таким образом, спокойнее оставаться в тупом оцепенении и восхвалять вычурную писанину и бездарную мазню, которые абсолютно неспособны сподвигнуть кого-либо на какие-либо перемены.

Хотя, должна признать, Джой пишет так, что, несмотря на многочисленные фаланги эпитетов, в ее книгах всегда видна мощная струя повествования, достаточно омерзительная, чтобы целиком завладеть вашим воображением.

Вы тем более очарованы, что совершенно убеждены: все, о чем она пишет, имеет автобиографическую основу. Мало того, что родители всех ее героинь — известные актеры, все ее книги написаны от первого лица. Автобиографичность ее прозы подтверждается и фотографиями Джой на суперобложке. Так, в ее первой книге «Заблудшие и безумные» Джой была изображена сидящей на пляжном матрасике в купальнике телесного цвета. Бретельки от лифа едва видны и на первый взгляд кажется, что она совершенно голая и сидит не на матрасике, а на кровати. Когда смотришь на этот полуоткрытый ротик и огромные глаза, глядящие на вас с выражением обиженного ребенка, легко веришь, что все, о чем она пишет, на самом деле случилось с ней. Что еще в подростковом возрасте ее детский задик постоянно подвергался нападкам со стороны двух садовников-ирландцев и огромного паршивого мексикашки, насиловавших ее в одной из отдаленных спален их дома, что она действительно застала свою мать в постели с известной проституткой и присоединилась к их играм, а позже, покинув дом, провела целое лето в Беверли-Хилз, в доме известного кинорежиссера, знаменитого также своими садистскими наклонностями в кино и в личной жизни, который держал ее прикованной цепями к роскошному ложу.

Ее книга «Заблудшие и безумные» представляет собой хронику ее романа с этим режиссером-садистом, который, мало того, что выпекал по три фильма в год, но и подрабатывал также торговлей наркотиками. После того, как в течение целого лета он трахал Джой в задницу и хлестал кнутом, он превратил ее в «мула». «Мул» — это тот, кто занимается перевозкой наркотиков в самолетах, рискуя при этом быть пойманным таможней. Ее маршрутом был Марсель — Париж — Лос-Анджелес.

Героин она прятала в презерватив, засовывая его во влагалище. Описание того, как она вытаскивала его оттуда, закрывшись в женском туалете аэропорта (а делать это, объясняет Джой, надо было очень быстро, так как при разрыве оболочки контейнера вам угрожает смерть от отравления), изобилует, как и следует ожидать, тошнотворными подробностями, и тем не менее чтение вас захватывает, уж поверьте мне на слово. Вместе с ней вы хотите только одного: чтобы эта клейкообразная смертоносная масса была удалена из ее организма как можно скорее, ведь иначе она умрет.

Характер этой смерти, которая так и не наступает, описан в книге во всех деталях задолго до упомянутой выше сцены в женском туалете: «мой разгоряченный мозг, охваченный страхом и отвратительным предсмертным звоном, пронизывает последняя судорога жизни». Вы жаждете ее спасения главным образом потому, что знаете — если она умрет или просто почувствует себя немного не в своей тарелке, вас будут терзать еще двумя страницами описания «последних судорог жизни».

Каким-то образом она чувствует это и, понимая, что вы уже выжаты как лимон, поворачивает повествование, оживляя его несколькими вполне читабельными страницами. В аэропорту ее арестовывает полиция, препровождая далее в полицейское управление. И снова в наручниках, теперь уже прикованная к трубе в служебном туалете, она подвергается изнасилованию со стороны сержанта полиции — поляка, и в виде разнообразия получает удовольствие от того, что на сей раз находится в относительно традиционной позе.

Ни разу во всей книге она не жалуется на жестокость мужчин. Наоборот, создается впечатление, что садизм доставляет ей удовольствие.

Роман заканчивается тем, что благодаря заступничеству отца, известного театрального актера и близкого друга губернатора Нью-Джерси, ее освобождают от тюремного заключения. Она обосновывается в Таосе, Нью-Мексико, и занимается рисованием пейзажей («каменных монолитов, объединенных общей духовной отчужденностью… величественных символов моего одиночества»). Но ее жизнь по-прежнему подвергается опасности, так как ей становится известно, что ее приятель-садист, недавно вышедший из тюрьмы, разгуливает на свободе и развлекается тем, что обливает щелочью лица бывших своих подружек, обрекая их на жизнь прокаженных.

В общем, роман стал бестселлером, и Джой загребла около четырехсот тысяч долларов. Клуб «Книга месяца» поставил ее на второе место, был устроен аукцион среди издательств на право массового издания книги, а «Космополитен» напечатал ее в подчищенном и сжатом виде.

Известная киностудия купила права на съемки фильма. Но, само собой, на широкий экран он не вышел, поскольку наиболее интересные места снять было невозможно даже в наши дни, когда в открытую показывают всякие пакости.

Глава вторая

Вероятно, я не вправе приводить здесь описание первых встреч Джой и Скотта, поскольку сама там не присутствовала, но Джой поведала мне о них в таких подробностях, что мне кажется, будто все происходило у меня на глазах. К тому же, имея двадцатилетний опыт общения с Джой и зная, как она умеет очаровывать и отталкивать, я легко могу восполнить пробелы в ее рассказе.

До сих пор не понимаю, зачем я пишу обо всем этом. Может быть, пытаюсь уяснить для себя, какое место Джой занимает в моей жизни, а вернее — почему само существование ее в этом мире приводит меня в такую ярость?

Почему вообще меня это заботит? Почему она так много значит для меня? Ну, прежде всего потому, что так оно и есть. Но что еще более странно и необъяснимо — так же много значит для меня и Мариза, к которой Джой испытывает одно презрение. Пока я не могу ответить на эти вопросы, но, думаю, к концу повествования ответ у меня появится. Вот так же и с натюрмортами. Когда начинаешь, не можешь объяснить, почему именно этот цветок или фрукт хочется нарисовать, но постепенно, готовя фон, понимаешь, в чем причина. Что ищешь, то и находишь.

Я познакомилась с Джой в конце шестидесятых годов, незадолго перед тем переехав в Нью-Йорк из Сен-Луи. Да-да, я со Среднего Запада. Среднезапущенная земля, Библейское Подбрюшье, Питсвилл и так до бесконечности, до тошноты, если послушать моих нью-йоркских друзей. Ох уж эти концертные залы и музеи, старинные парки и вековая аристократия (на самом краешке которой приткнулась моя семья, на протяжении многих поколений занимая в этой среде уважаемое место). Для нью-йоркцев классическим образцом всегда будет вульгарный Нью-Йорк с его многокультурьем и сумасшедшей жизнью. И Бог с ними. Я и сама так полагала, когда приехала сюда. И поныне в какой-то мере согласна с этой точкой зрения в те моменты, когда не хочется думать об уличной преступности и торговцах наркотиками, об избиениях женщин и детей за закрытыми дверями домов и тысячах бездомных по другую сторону этих дверей.

Наше знакомство с Джой началось с разговора у стойки в кофейне расположенного в центре города здания, где мы обе работали. Она принимала посетителей в большом издательстве и носила тогда девичью фамилию — Клер. Моя фамилия была Гиббонс. Мадлен Гиббонс. Я работала художественным редактором в небольшом рекламном агентстве. Возникла какая-то путаница в наших заказах, мы обменялись парой замечаний по этому поводу и вот уже болтали, словно старые приятельницы. Тогда она выглядела почти так же, как сейчас: несколько полновата, круглое очаровательное личико, растрепанные волосы и великолепные руки с красивыми овальными ногтями, которые она ежедневно полировала.

От перерыва у обеих оставалось всего двадцать минут, но за это время она успела окутать меня паутиной имен, дав понять, что все они, словно незыблемая мощная стена, всячески поддерживают и охраняют ее юное дарование.

К моей радости, она пришла и на следующий день, и мы продолжили нашу беседу с того самого места, где остановились накануне. С той поры наши встречи превратились в регулярные.

Я была оглушена водопадом имен актеров, продюсеров и режиссеров, которые ланч за ланчем слетали с ее уст. Узнав, что я интересуюсь живописью и мечтаю стать когда-нибудь настоящим художником, а не прозябать всю жизнь в художественных редакторах, она заявила, что знакома с некоторыми известными личностями в мире искусства. Ротко бывал у них, и отец Джой, пока был жив, пытался отучить его от спиртного и наркотиков. Ее покойная мать приобрела несколько полотен у Лео Кастелли, а сама Джой, проводя однажды зимние каникулы на Сен-Мартен в Карибском море, познакомилась с Джаспером Джонсом. Более того, Джой регулярно встречалась на вечерах с самим Энди Уорхолом.

Каждая история, да нет, каждое слово, произносимое этой девчонкой со вздернутым носиком и блуждающим взглядом золотистых глаз, действовало на меня с гипнотической силой. В моем представлении ее заурядный облик никак не сочетался с блестящей средой, из которой она вышла. Но вот она сидела рядом, примостившись у стойки и лениво ковыряя вилкой рыбный салат в своей тарелке, не подозревая, что ее откровения вызывают целую бурю в моей душе: развесив уши и раскрыв рот, я внимала ее россказням, чувствуя себя при этом все более и более потрясенной, подавленной и смущенной.

До встречи с Джой мне тоже было чем похвастать. Только не подумайте, что я говорю это из самоуничижения. Я хочу сказать, что у меня были свои скромные успехи. Ведь я сумела не только получить степень магистра искусств в университете Миссури, но и устроиться на такую работу, где не требовалось стучать на машинке, я сумела даже вырваться из плена суровой религиозной среды, в которой выросла. Я по-прежнему люблю обряды римской католической церкви и порожденное ею искусство средних веков и Возрождения, но мне также дано было узнать, что жизнь женщины может быть куда разнообразнее и счастливее той, которая уготовлена ей христианской доктриной. Может быть, это произошло потому, что сама я тогда впервые ощутила удовольствие от жизни.

Я любила шестидесятые годы с их сумасшедшей жизнью; тогда у меня была своя квартирка на Двадцать пятой, состоящая из трех с половиной обставленных чем попало комнат, в которой собирались мои друзья — молодые ребята, более или менее имевшие отношение к искусству, так же, как и я, приехавшие в Нью-Йорк из других мест и полагавшие себя самыми свободными за всю историю Америки гражданами этой страны.

Я наслаждалась каждым мгновением своей самостоятельной жизни в Нью-Йорке (тогда я всей душой была за то, что жить надо «настоящим») и ощущала себя так, словно море было мне по колено.

После нескольких встреч с Джой от моей уверенности не осталось и следа.

Ловко и исподволь, как это умеет только она, Джой раскрывала мне глаза на то, что существует более широкий, сложный и разнообразный мир, который недоступен для меня, но абсолютно привычен для нее. С ее помощью я постепенно осознала, что, хотя моя речь и считается правильной, а интеллект выше среднего и в своих высоких сапогах и мини я выгляжу просто потрясно, в сущности я — никто, поскольку не могу похвастать ни славой, ни богатством, ни знаменитыми родителями и все, о ком пишут в бульварных газетках, для меня — Они, в то время как я и мои знакомые — Мы.

Сказать по правде, из всех, с кем мне приходилось встречаться, самым известным был сенатор Иглтон, выдвинувший свою кандидатуру на пост вице-президента в 1972 году (позже, когда открылся факт применения к нему шоковой терапии, он вынужден был снять ее). Да и то я с ним даже не разговаривала, лишь пожала руку, которую он протянул мне, уходя с площадки для гольфа, — это было в одном загородном клубе, где я гостила у своей лучшей подруги. Еще я училась в одной школе с дочерью Сэма Слоуна, диск-жокея из штата Миссури, и меня, как и большинство привлекательных девушек Сен-Луи, приглашали на танец и делали непристойные предложения члены семейства Бушей.

До той поры мне и в голову не приходило, что можно доводить до бешенства Маргарет О'Брайен, плавать в одном бассейне с Артуром Миллером и обедать за одним столом с Кэтрин Хэпберн, вкушая те же блюда, что и она, и в непосредственной близости наблюдая движение челюстей на ее костлявом лице, а Джой за свою жизнь проделывала это тысячу раз.

И я, простая глупая девчонка, предавалась сладостной мечте о том, как в один прекрасный день моя новая подруга Джой введет меня в этот круг светил, и уж тогда я обязательно прославлюсь, все равно в каком качестве — художницы, содержанки или рабыни.

Теперь, повзрослев и познав на собственном опыте жестокость конкурентной борьбы на рынке искусств в Со-Хо, я убедилась, что слава — вещь хрупкая, а Имена — весьма ненадежное вложение, что они имеют вес только для тех, кто их не имеет, но не значат ровным счетом ничего для других Имен.

Поняла я и то, что засыпая меня именами, Джой имела тот же трезвый расчет, что и обычный рекламщик, заигрывающий с потенциальным клиентом. Однако между ними была существенная разница. В отличие от реклам-щика, Джой не предлагала своих услуг. Она из кожи вон лезла, чтобы произвести на меня впечатление и заставить прислуживать ей.

К тому времени, когда мы познакомились, ей исполнилось всего двадцать два года, но она успела уже разработать чрезвычайно эффективную тактику отношений с друзьями, любовниками, знакомыми, благодаря которой ей удавалось извлечь максимум денег и услуг при минимуме усилий с ее стороны. Эта тактика оказывалась настолько беспроигрышной, что ни о каком ущемлении женских прав и речи быть не могло.

Едва ей сдавалось, что вас можно на что-нибудь употребить, как она бросалась в стремительное наступление и в два счета одерживала победу, заставляя вас целовать землю у ее ног и молить о согласии принять от вас ту или иную услугу.

Вначале она пускала в ход тяжелую артиллерию — прославленных папеньку и маменьку, друзей и прочее, затем обходила вас с тыла, подкрепляя броневую атаку легкой конницей — скандальными сплетнями: о том, как жена такого-то актера соблазнила в финской бане жену знаменитого продюсера, в результате чего ее муж получил заветную роль, или о том, как дочь всемирно известного режиссера застала своих родителей за половым актом. Особенно увлекательны были ее рассказы о всяких отвратительных хирургических операциях: у Марлен Дитрих, например, из-за бесчисленных подтяжек кожа на лице была настолько стянута, что есть она могла только через соломинку, а X, у которой был врожденный дефект — отсутствие влагалища, была сделана попытка его имплантации, операция длилась семнадцать часов и окончилась неудачей, a Y ревнивый любовник заставил пройти через клиторотомию.

Тут было все — и садизм, и пьянство, и членовредительство, и беспредельное тщеславие. Весь набор смертных грехов! Вот ведь бедняги, не без самодовольства думаете вы. Да, жизнь у них похуже той, про которую пишут в книжках. В десять раз сквернее. И в десять раз несчастнее и рискованнее, чем даже у вас.

Наслушавшись этих жалостных и омерзительных историй из личной жизни звезд, вы раздуваетесь от сознания собственного благополучия и превосходства над этими несчастными, на которых те, кому не посчастливилось быть знакомыми с Джой, взирают по-прежнему снизу вверх; при этом ей удается настолько заморочить вам голову, что у вас даже мысли не появляется о том, что применить столь ценные сведения вам абсолютно негде. Попробуйте, скажите кому-нибудь: «У меня есть подруга, которая со всеми знакома, так она мне сказала, что Z спит исключительно с женщинами, которые на него писают». Неплохое вступление для светской беседы за стойкой у бара (из тех, где не принято спешить), но и только. Совсем не та информация, за которую следует хвататься зубами и с помощью которой можно прославиться или продвинуться по служебной лестнице. Ведь все эти мерзкие сцены вы сами не видели. И даже не знакомы лично с их участниками. Вы всего лишь повторяете чужую сплетню.

Но в этот момент вы не осознаете, что услышанная только что информация не имеет никакой ценности. Вы все еще смакуете ее, испытывая удовольствие от мысли, что все они такие ублюдки, а она уже переходит ко второму этапу наступления.

Начинает она издалека, с рассказов о своем детстве. С того, что жизнь детей в семье Клер-Болингброк была хуже чем в аду. Ах, сколько слез она пролила! И боли, адские боли, появившиеся у нее так рано, привели к тому, что она пристрастилась к лекарствам, найденным ею однажды в аптечке у матери.

Джой исполнилось всего семнадцать, когда ее мать, карьера которой начиная с 1958 года пошла на убыль вследствие ее вредных наклонностей, а также репутации надменной и скандальной особы, покончила с собой (в газетах, однако, сообщили, что она погибла в результате автомобильной катастрофы). Двумя годами позже погиб отец во время пожара в отеле (скорее всего, тоже самоубийство). Оставленная им скромная сумма — сбережения и страховка на случай смерти — пошла на образование младших братьев и сестер. Джой, всего год отучившаяся в колледже, вынуждена была оставить его и поступить на работу, получая только пятьдесят долларов в неделю и деля крошечную квартирку в Гринвич-Виллидже с девицей, которую ей порекомендовали в жилищном агентстве. Соседка оказалась вульгарной особой, к тому же без конца жевала резинку.

Денег едва хватало, не говоря уж о том, что надеть было нечего; бывали дни, когда Джой питалась одними шоколадными батончиками. Но более печально было то обстоятельство, что страдания, пережитые Джой в детстве, нанесли непоправимый ущерб ее умственному и эмоциональному развитию.

Если Джой не удавалось потрясти ваше воображение этими фактами, она немедленно извлекала из своего прошлого какие-нибудь отвратительные подробности, и вы, затаив дыхание и вылупив глаза, слушали, как эта девушка с хорошеньким пухлым личиком рассказывала вам о том, как ее мать, знаменитая Мэдди Болингброк, непревзойденная исполнительница ролей леди Уиндермир и Гедды Габлер, не имевшая себе равных на сценах Нью-Йорка, была помешана на очищении кишечника.

По ее настоянию Джой регулярно подвергали этой процедуре с помощью некой медсестры, приходившей к ним в дом с огромным черным мешком, содержащим клизму.

Раз в неделю эта женщина, совершенная ведьма, затаскивала Джой в ванную и, согнув ее в три погибели, легкими, едва ощутимыми прикосновениями обводила ее детский анус, уговаривая ее расслабиться, совсем расслабиться, а затем вонзала в малышку Джой смазанный вазелином кончик клизмы.

В течение целых пяти минут, страдая от страшной боли, вопя и извиваясь в руках этого дьявола в женском обличье, Джой пыталась прорваться к заветному унитазу. А затем (какое счастье!) Джой пускали на стульчак, где она добросовестно выкидывала из себя накопленные за неделю шлаки, в то время как ведьма ласкала ей груди и массировала ее детский клитор.

— С тех пор я предпочитаю, чтобы меня трахали в задницу, — небрежно замечает Джой. — Передай, пожалуйста, сливки.

Я передаю ей молочник, не в состоянии вымолвить ни слова, а в голове у меня одно за другим проносятся порнографические видения.

И все же главное, что я испытываю в эту минуту — это восхищение ее прямотой. И как это она не боится признаваться в таких вещах? Поразительно. До сих пор мне ни разу не приходилось встречать человека, который говорил бы о себе столь гадкие вещи, ни капли не смущаясь.

Я, например, никогда не сообщала ничего, что могло бы натолкнуть моего собеседника на дурные мысли обо мне или о моих родных. Постоянные ссоры моих родителей были семейной тайной, которой все мы стыдились, и происходили они исключительно при закрытых наглухо окнах: не дай Бог, кто из соседей услышит. И я, и мои брат с сестрой строго придерживались того правила, что определенные вещи — пристрастие нашей бабушки к болеутоляющим средствам, постоянные банкротства нашего дядюшки в Канзасе — никогда не должны выноситься за пределы семьи. А о том, что мой отец страдал маниакально-депрессивным психозом, знали только самые близкие.

В конце сороковых годов у моего отца, некогда преуспевающего юрисконсульта, случился нервный припадок, и он, по просьбе компаньона, был вынужден уйти из фирмы, а мать посвятила остаток жизни тому, что пыталась скрыть от соседей пошатнувшееся семейное благополучие. Именно поэтому мы остались на Элм-стрит, Вебстер Гроувз, в доме с шестью спальнями, и служанка по-прежнему приходила к нам. Мать также строго следила за тем, чтобы мы с сестрой хотя бы раз в году бывали в Чикаго в опере, и первые выходы в свет у нас были не хуже, чем у других. При этом, однако, в нашем доме стоял жуткий холод — температура никогда не превышала шестнадцати градусов; выезжали мы исключительно на чаепития, а сцены самоубийства мадам Баттерфляй и Тоски созерцали с последних рядов второго яруса. Да и служанка по утрам подрабатывала в другом доме.

Нам и в голову не приходило усомниться в необходимости поддерживать перед лицом друзей, соседей и даже близких родственников видимость финансового благополучия и лада в нашей семье. И тут была не просто показуха. Нам действительно были неведомы ни сексуальные извращения, ни уголовные преступления. О подобных вещах мы узнавали лишь из книг или колонок скандальных новостей как о чем-то далеком и не имеющем отношения к нашей жизни. Хотя, должна признаться, порочные мысли иногда приходили мне в голову (вдруг мои родители и все мои братья погибнут в какой-нибудь авиакатастрофе и мне достанется вся сумма страховки? а если попросить братца показать мне, как это мужчины занимаются любовью? что будет, если я сбегу на Сорок вторую улицу и стану проституткой?), но мои родители никогда и виду не подавали, что такие мысли посещают и их, а если бы и подавали, то давно успели внушить нам, что неважно, о чем ты думаешь, важно, как ты при этом выглядишь.

А тут прямо передо мной сидела моя новая потрясающая подруга и без стеснения признавалась в любви к наркотикам, анальному и групповому сексу и в прочих немыслимых вещах, никогда не случавшихся ни с одним из моих знакомых. И рассказывала это мне, совершенно постороннему человеку. Как можно так рисковать?

— Откуда у тебя уверенность, что я никому ничего не скажу? — спросила я ее в один прекрасный субботний вечер.

Это было летом шестьдесят девятого года — я привожу здесь точную дату потому, что с ней связан новый этап в нашей дружбе с Джой, — теперь мы встречались не только за ланчем, но и по выходным дням. Денек был чудесный, на небе ни одного облачка, и мы решили прогуляться по Центральному парку — тогда куда более приличному месту, чем сейчас — и устроить себе праздник: пообедать в «Таверне на лужайке». В то время это была уютная, по-домашнему простая забегаловка, не то, что теперь — нагромождение канделябров и зеркал, рассчитанное на туристов. Мы сидели на открытой цементной террасе под стареньким зонтиком, поедая горячие сосиски.

— Не знаю, просто уверена, — ласково ответила она. — У тебя особый тип красоты и та душевная чистота и преданность, которые присущи жителям Среднего Запада. Я верю, что ты никогда не причинишь мне боли.

Покраснев от смущения и преисполнившись гордости и счастья от сознания собственной замечательности (хотя, с моей точки зрения, о Среднем Западе можно было не упоминать), воодушевленная неслыханной щедростью эпитетов, я попыталась вернуть ей комплимент, заметив:

— Ты смелый человек, открыто говоришь о том, что произошло с тобой. Некоторых это может шокировать.

— Мне нечего стыдиться. Ненавижу тайны. Я считаю, что всегда следует говорить только правду, даже если она кого-то и шокирует.

Ее приверженность к правде вызвала во мне еще большее — если только вообще это было возможно — восхищение ею и жалость к себе, которой, кроме нескольких случайно забредших порочных мыслей, похвастать было абсолютно нечем.

— Дело все в том, что ты, то есть твоя личность, так же интересна, как и твоя жизнь.

Она кивнула, соглашаясь. Что ж тут поделаешь, раз она и вправду интересна.

— Знаешь, ты просто обязана написать книгу о своей жизни, — без конца распиналась я.

Она опустила голову, ее огромные, цвета старого золота глаза наполнились слезами, носик покраснел, а красивые руки сжались в кулачки.

Что это с ней стряслось?

В действительности же она напустила на себя печальный вид потому, что приступила к последнему и решающему этапу своего наступления: по ее мнению, я уже созрела и готова вступить в многочисленную армию ее сподвижников, готовых помочь ей нести непомерную ношу ее потребностей, влачимую ею от вечеринки к вечеринке, из кофейни в кофейню, по поездам метро и самолетам, гнетущую ее и в кабинетиках ресторанов, и в постели, и когда она просто сидела на стуле.

Но тогда я еще слишком мало знала Джой. Я думала лишь о том, что нельзя допустить, чтобы моя обожаемая милая подруга, беспомощная и невинная, словно дитя, так страдала. Ведь ей и так досталось.

— Ну что ты, Джой! Право, я не хотела тебя обидеть.

Как бы ища у меня утешения, она протянула через стол руку и схватила меня за запястье. Она страдальчески раскачивалась из стороны в сторону, при этом глаза ее были крепко сомкнуты, как у ребенка. Крупные слезы выкатились из них и радугой сверкнули на солнце.

— Прости меня, ради Бога. Мне казалось, что мое замечание насчет книги будет тебе приятно.

— Так и-и-и есть, — произносит она, опустив голову и судорожно переводя дыхание — не оттого, что не хватает воздуха, а оттого, что ей никак не остановить потока рыданий и всезатопляющей, черной, немыслимой тоски, давно уже гнетущей ее и теперь прорвавшейся наружу. — Мне хоч-ч-чется писать. Но я не могу. Нет возможности сосредоточиться. На работе я занята другими делами. Даже письма не написать — шеф тут же начинает орать на меня. Там я только и делаю, что сижу и твержу весь день как попугай: доброе утро, сэр, до свидания, сэр. Как мне все это надоело!

Оказывается, она мечтает стать писательницей с той самой поры, когда еще маленькой девочкой провела лето в загородном лагерю — там она впервые узнала лесбийскую любовь, за которую ее, как и следовало ожидать, в лагере подвергли всеобщему презрению. Ее письма родным, написанные из лагеря, первая попытка литературного творчества. Родители относились к ее литературным занятиям с неизменным одобрением. Собственно, по этой самой причине она и решила пойти работать в издательство — чтобы быть поближе к настоящим писателям и редакторам.

Но у нее нет своей пишущей машинки, а дома из-за этой ее сожительницы обстановка такая, что никак не сосредоточиться — без конца гремит музыка, да и вообще все вокруг наперебой твердят, что у нее нет никакого таланта. Даже нынешний ее ухажер Джефри Каслмэн насмехается над ее страстью к сочинительству.

Меня обуревали противоречивые чувства. Тот факт, что эта моя странная чудаковатая подружка и в самом деле мечтает — столь дерзновенно и непоколебимо — запечатлеть на бумаге свои скандальные истории, мало того — добиться, чтобы их напечатали, меня по-настоящему потряс. До той поры я была знакома лишь с одним человеком, страдавшим той же манией — написать роман; эго была моя одноклассница, воздушное создание с длинной шеей и практически отсутствующими плечами; потом она родила и превратилась в настоящую истеричку.

Однако здесь был иной случай — передо мной изливала свои печали дочь знаменитой актерской пары Клер-Бо-лингброк, в жилах которой текла кровь первоклассных актеров, она многое повидала собственными глазами и, судя по тому, что ей удавалось заставить меня затаив дыхание слушать ее поразительные истории, обладала непревзойденным даром рассказчицы.

Признание Джой взволновало меня (причем, я была рада не только за нее, но и за себя, удостоенную чести быть знакомой с ней) и в то же время разозлило. Да неужели же этому бесценному, так нуждающемуся в поддержке таланту суждено заглохнуть из-за невежественного начальника, ревущих радиол и отсутствия пишущей машинки? И как смеет этот Джефри Каслмэн чернить дарование Джой и препятствовать обнародованию тех уникальных сведений, которыми она готова поделиться с миром?

— Нужно что-то делать, — заявила я, решительно разрубая воздух ладонью (этот жест суперженщины появился у меня с той поры, как я обосновалась в Нью-Йорке). — Тебе необходима помощь.

— О, ничего не выйдет. Я пыталась ее найти. И до сих пор ищу. Но где — ума не приложу. Стоит мне сесть за стол, собравшись наконец с мыслями, моя соседка тут же врубает свою стереосистему. И крутит, и крутит одну и ту же пластинку — духовой джаз-оркестр из Ти-хуаны…

— А ты вели ей выключить музыку.

— Не могу. Да и вообще, без машинки…

Я переполнена ярости и решимости.

— Я придумаю что-нибудь. Ты должна написать эту книгу. Это просто преступление — лишать тебя необходимых условий.

Она еще крепче стискивает губы, стараясь изо всех сил не разрыдаться снова.

— Не стоит, Мадлен. — Грудь ее распластана по столу. Новый поток обрушивается на скатерть.

— Пожалуйста, Джой, послушай меня, — все молила я. — Ведь могу же я оказаться тебе полезной. Прошу тебя, разреши мне. Клянусь, я ничего на свете не пожалею, лишь бы помочь тебе.

Вот так случилось, что я взяла «напрокат» машинку в бюро моего рекламного агентства. Это оказалось проще простого. Как-то в пятницу я пришла на работу с чемоданчиком, объяснив сослуживцам, что собираюсь провести уик-энд в Хэмптоне, а уходя домой, унесла в нем машинку. (Вначале Джой собиралась стащить машинку у себя в издательстве, но это оказалось так сложно, просто невозможно. Машинки были слишком тяжелые: «Не знаю, — признавалась она с прискорбием, ненавидя себя за трусость, — мне никогда не удавалось проделывать такие вещи, мне все время кажется, что у меня при этом перепуганный вид и меня вот-вот поймают с поличным».)

Кроме того, я уговорила ее использовать по субботам мою скромную квартирку на Двадцать пятой улице, где бы ей никто не мешал проводить долгие часы за работой в абсолютно спокойной обстановке. Заготовив ей термос с кофе, я уходила из дома около десяти утра, оставляя ее за моим письменным столом — красивые белые руки Джой покоились на клавишах заимствованной мной машинки, глаза были мечтательно устремлены в окно, занавешенное пыльными шторами из «прозрачного» пластика, а на лице — лукавая улыбка.

До пяти часов я блуждала по Нью-Йорку: навещала друзей, ходила в кино, делала покупки или просто уби-вала время в Центральном парке, сидя на траве посреди стаканчиков от мороженого и окурков и листая старые журналы.

Джой встречала меня с сияющими от радости творчества глазами и с гордостью демонстрировала новую стопку листков, отпечатанных ею за то время, пока меня не было, вручала мне букетик цветов, плитку шоколада или какой-нибудь другой гостинец, купленный ею во время пятнадцатиминутного перерыва. Поцеловав меня на прощание и бесконечно рассыпаясь в благодарностях, она отправлялась к себе в грохочущее от музыки логово, откуда, переодевшись, шла на очередную вечеринку в сопровождении Джефри Каслмэна. Меня на эти вечеринки никогда не приглашали.

Я никогда не спрашивала ее об этом, потому что само собой подразумевалось, что человек моего, скажем так, круга и положения не может присутствовать на подобных сборищах. Что ж из того, что у меня есть некоторая способность к рисованию, это — хотя и лучше, чем быть каким-нибудь бухгалтером или ассистентом зубного врача, — отнюдь не является основанием, чтобы быть запросто вхожим в тот мир блистательной богемы, в котором вращались Джой и ее приятель.

Моей задачей было помогать Джой. Точка.

Наш субботний распорядок продолжался бы до бесконечности (хотя мне кажется, что зимой, пожалуй, я устроила бы мятеж), если бы в начале сентября Джой не забеременела. И несмотря на некоторую, по собственному выражению Джой, «противность» Джефри, решила, что выйдет за него замуж.

Он тоже родился в Нью-Джерси, а отец его был театральным агентом и обладал столь же широкими связями, что и отец Джой. Тем не менее, насколько я сумела уразуметь, Джефри так и не нашел подходящего места работы. Я познакомилась с ним однажды вечером, когда он зашел ко мне за Джой. Он оказался довольно смазливым юнцом, избалованным, как и подобает отпрыску известной семьи, с великолепно развитой мускулатурой, выпирающей под черной кожаной итальянской курткой.

Джой представила нас друг другу, но он едва удостоил меня взглядом, все смотрел в окно, беспокоился за свой припаркованный к дому мотоцикл. Надо сказать, у него были к тому основания. Разноцветная шайка ребятишек, баламутивших нашу округу, облепила его драндулет, глазея, трогая и (как я надеялась) примериваясь разобрать его по частям.

Я предложила ему чаю, но он сделал весьма выразительный жест, давая понять, что сама мысль о чае уже действует на него как рвотный порошок, и велел Джой поторопиться. Его приказной тон разбудил в ней похоть, и она, трясясь от возбуждения, моментально уложила все свои бумаги.

Она кинула в мою сторону жалобный взгляд, как бы умоляя простить его за эту грубость, в то время как он, запихивая ее руки в рукава пальто, подталкивал ее к дверям, злобно озираясь на меня, словно я — собачник, укравщий его любимца.

Их свадебное торжество, устроенное родителями Джефри, отмечалось в узком семейном кругу, приглашено было человек сто гостей, все — со стороны жениха, честное слово, божилась Джой, ее друзей на свадьбе не было, поэтому она не могла пригласить меня.

После свадьбы они переехали в Нью-Мексико, где Джефри устроился на работу, занимаясь импортом произведений искусства доколумбовой эпохи из Мексики, а заодно, как намекнула Джой, и контрабандой наркотиков.

А я вернула машинку на ее исконное место и зажила собственной жизнью.

Лишь семью годами позже, в семьдесят шестом году, на мою прежнюю работу пришло и было затем передано мне письмо, размноженное на копировальной машине.

«Прекрасные, удивительные, дорогие мои друзья, — говорилось в нем. — Я только что закончила свой роман «Заблудшие и безумные». В сущности, он ужасен, но мой издатель утверждает, что он гениальный и публике понравится. Хочется верить в это. Книга выходит в ноябре. К сожалению, не могу прислать вам экземпляр в подарок — у меня нет лишних. Может быть, вы сможете достать его в библиотеке или еще где-нибудь. Буду вечно признательна, если вы расскажете о нем своим знакомым и постараетесь намекнуть им, что стоит его купить. Процент с продажи нам бы не помешал. Живу в Таосе с великолепным Джефри, совершенно счастлива. Хотя я бы предпочла, чтобы он не тратил столько времени на поездки в Мексику. Нет слов, как тоскую по Нью-Йорку и всем своим друзьям. Обнимаю вас всех и целую. Любящая вас Джой».

Под подписью было нарисовано крохотное личико — я подумала было, что это ребенок, которым была беременна Джой, но, приглядевшись, поняла, что это очень удачная карикатура на саму Джой. Можно было даже различить под ее глазами два крохотных пятнышка, похожих на слезы.

Глава третья

Я поступила так, как было велено: купила книгу, с удовольствием прочла ее и посоветовала своим приятелям сделать то же самое. Я также послала письмо ее издателю, адресовав его на имя Джой, в котором, в свою очередь, информировала ее о происшедших в моей жизни переменах.

С тех пор как мы познакомились, я успела многое совершить. Вскоре после ее отъезда в Нью-Мексико я встретила Ральфа Тайсона и вышла за него замуж. Как и мой отец, он был юристом, но на этом сходство между ними кончалось. Начнем с того, что Ральф был коренным ньюйоркцем, получил образование в Принстоне, а психика его отличалась уравновешенностью и устойчивостью. Он был в ладу со своим временем и ко всему происходящему относился с неизменным одобрением. Кроме того. Ральф имел высокий рост, был одного со мной возраста и, благодаря волевому подбородку, выглядел привлекательно. Единственным его физическим недостатком была близорукость, но поскольку очки — в огромной дорогой оправе — удивительным образом шли ему, то даже этот недостаток он обратил в свою пользу. Короче говоря, как заметила моя мать в разговоре с отцом — я стояла в это время за дверью и нечаянно подслушала их беседу, — «на лучшее наша Мадлен не могла и рассчитывать».

Ральфа она просто обожала и ужасно огорчалась из-за того, что они с отцом могли устроить мне только скромную свадьбу с шампанским и закусками на покрытой тентом лужайке возле дома, а не так, как полагается — со званым ужином, музыкой и танцами.

Фирма, где работал Ральф, занималась выступлениями музыкантов, и он вел дела нескольких известных оперных певцов и артистов, выступавших с концертами. С его помощью я расширила свое знакомство с закулисными сторонами жизни звезд — пагубными пристрастиями, сексуальными извращениями, хирургическими операциями, психическими расстройствами и финансовыми грешками. Но мне открылось и то, что эти знаменитые на весь мир кумиры порой ведут спартанский образ жизни, обладают тонким чувством юмора и незаурядной работоспособностью. Некоторые из них даже счастливы в браке. Зная все это и слушая, как обыденно рассуждает Ральф об их жизни, я уже никогда не могла испытывать к ним — и к их порокам — тот ужас и одновременно восторг, которые вызывали во мне рассказы Джой.

Таким образом, интимные подробности скандальной жизни звезд, описанные Джой в ее романе, не производили на меня того впечатления, что прежде. Однако меня захватывало — и вместе с тем пугало — то непонятное смакование бесчестий, которые обрушились на героиню, и как мне — да и всем остальным — казалось, имели в своей основе реальные события, происшедшие с самой Джой.

Как это можно писать о себе такие вещи, удивляясь, спрашивала я Ральфа, который, начав читать роман Джой, сумел бросить его после первых пятидесяти страниц. Очевидно, ее колдовские чары действовали на него совершенно иначе, чем на меня. Теперь-то я понимаю, что, в сущности, я поддалась тому же гипнозу, что и много лет назад в кофейне. Книга укрепила меня в чувстве собственного превосходства. Тогда я испытывала его по отношению к погрязшим в пороках знаменитостям, а теперь во мне вызывали презрение сама Джой и ее мученица-героиня. Ибо при всех своих недостатках «Заблудшие и безумные» усилили мою убежденность, что независимости и уважения к себе у меня намного больше, чем у Джой. Иначе говоря, роман не ущемлял, а скорее льстил моему самолюбию.

А муж мой и так не сомневался в собственном превосходстве — и без этой книги. Считал себя выше любой женщины. Но это уже другая история.

Большей частью я чувствовала себя вполне счастливой — мне довелось встретить такого человека, как Ральф Тайсон, родить ему двоих детей и жить в солнечной квартире с высокими потолками, в аристократическом здании на Одиннадцатой улице, между Пятой и Шестой авеню.

В те далекие годы я была всецело поглощена воспитанием моих детей, Роберты и Гарольда (работать в рекламном агентстве я перестала еще в период первой беременности), а также занятиями живописью. Я по-прежнему мечтала стать художницей. Каждый день выкраивала пару часов, чтобы поработать над холстом в крохотной комнатушке прислуги, расположенной в тыльной части нашего дома и превращенной мною в студию.

Я мало представляла, куда мои занятия заведут меня, и наслаждалась самим процессом творчества, позволявшим мне не раствориться в Ральфе окончательно. Как и величественная Мариза (с той лишь разницей, что я не располагала таким огромным штатом прислуги), я пришла сравнительно легко — если вспомнить, через что пришлось пройти другим женщинам, — к осознанию того, что не могу довольствоваться только ролью жены и матери.

И вот, в перерывах между магазинами, прогулками, кормлением детей, уборкой квартиры я рисовала свои фрукты, цветы и иногда — насекомых. К насекомым я всегда питала особый интерес. Может быть, потому что их жизнь, как и наша, является частью жизни единого сообщества. А может быть, потому что всегда подозревала: они могут открыть нам ужасные вещи о самих себе. Нечто такое, что остальные — обезьяны, волки, птицы — так и не сумели поведать нам.

Но тогда я была еще очень далека от своей цели. Возможно, у меня был период «застоя», но в те дни это слово мне ни о чем не говорило. Зато понимала, увы, со всей ясностью, что, благодаря мучительным усилиям, в формальном отношении я добилась определенных успехов, но мои работы были все еще недостаточно хороши. Даже при наличии таланта мне предстоял долгий путь совершенствования — как в эмоциональном, так и в техническом плане, — прежде чем на мои полотна, туго натянутые на подрамник два-на-два, с помощью кисти и вдохновения прольется свет истинного искусства.

Прошел год, а Джой все никак не отзывалась на мое письмо. Наконец, она позвонила и задыхающимся голосом известила меня, что сгорает от желания повидаться со мной. Она давно уже собиралась позвонить, но была по уши в «Бог мой, таком дерьме». Однако она мечтает встретиться со мной. Ей недоставало меня. Она не забыла, как я много сделала для нее в то лето 1969 года, самое счастливое лето в ее жизни, лето, когда мы узнали друг друга. Как я смотрю на то, чтобы встретиться с нею за ланчем в «Знамении голубки»?

— Это здорово, просто прекрасно, — тут же откликнулась я, чуть не прыгая от радости при мысли, что увижусь с ней. Дети дрались из-за рассыпанных хлопьев, молоко убежало, телевизор орал на всю мощь, а Ральф только что сообщил мне, что мы не можем позволить себе поехать в Вермонт покататься на лыжах. «Чушь собачья!» — взревела я ему вслед, и с этим он ушел отрабатывать свои десять часов.

И пока я приводила в порядок детей, стол и пол, загружала посуду в посудомоечную машину, мне пришло в голову, что то лето, которое я провела согнувшись за чертежным столом в своей тесной конторе с понедельника по пятницу, а по субботам мотаясь по Нью-Йорку, возможно, и для меня было самым счастливым летом в моей жизни. Мне ужасно хотелось похихикать и посплетничать на пару с Джой и хоть ненадолго вернуться в те веселые, свободные, беспечные времена.

Любопытно было взглянуть, насколько изменилась она за то время, что мы с ней не виделись. Если верить статье в журнале «Пипл», ее нынешний образ жизни радикально отличался от прежнего.

Потому что она стала не только богатой, но и стройной. Судя по огромной, на всю страницу фотографии, помещенной под заголовком «Дитя театра сколачивает капитал на воспоминаниях», Джой превратилась чуть ли не в дистрофика. Впавшие щеки придавали ее лицу драматическое очертание. Рядом с ней сидел Джефри, располневший и уже не такой грозный, каким, бывало, казался раньше. Но о ребенке ни слова. Лишь о поклонниках. На другой фотографии Джой была изображена разбирающей громадную гору корреспонденции, якобы от ее читателей, которые, само собой, клялись в том, что «Заблудшие и безумные» совершили переворот в их сознании.

Приехав в «Знамение голубки», я приготовилась было увидеть совершенно преображенную, тощую Джой, но меня ожидало разочарование.

У одной из панелей, декорированных живыми цветами и составивших известность этому ресторану, зарывшись носом в букет хризантем — ей взбрело в голову понюхать их именно в тот момент, когда я вошла в зал, — стояла все та же, прежняя Джой, точно такая, какой она была семь лет назад: около восьми фунтов лишнего веса, светлые растрепанные волосы, обрамляющие мягкий овал лица, и полуоткрытые дрожащие губы.

— Привет, Мадлен, — сказала она. Торжественно и чуть ли не благоговейно она распахнула объятия и заключила меня в тиски своих рук, долго и страстно прижимаясь ко мне всем своим телом — что лишний раз подтвердило мои подозрения, что на самом деле женщины в списке ее сексуальных наклонностей были все же выше мужчин.

Мы вошли в зал, и я поразилась его красоте. Изящные арки, голые кирпичные стены и гигантские цветочные урны напоминали сцену в домике Виолетты в «Травиате*. Помню, я тогда еще подумала: как странно, что Джой пригласила меня сюда, в эту обстановку строгого изящества и изысканных цветов, столь отличную от тех омерзительных мест — спальни с цепями и пластмассовым декором в Беверли-Хилз, туалета полицейского участка и грязного аэропорта, — которые она описала в романе, сделавшем ей состояние.

— Ваш столик накрыт, миссис Каслмэн, — пробормотал подошедший метрдотель — низкорослый и смуглый, с набриолиненным хохлом, спадавшим на узкий лоб. В тоне его и поклоне, которым он сопроводил свое приглашение, чувствовался мужской интерес: судя по всему, его внимание к ней и услужливость не оставались без награды.

Она одарила его приветливой дразнящей усмешкой.

— Спасибо, Марио. Это одна из моих старейших приятельниц.

— Мадлен Тайсон, — сказала я, протянув руку.

— Счастлив познакомиться с вами. — Он вновь поклонился, на сей раз не столь подобострастно.

Настоящий головорез, и Джой наверняка спит с ним. Я голову отдала бы на отсечение, что это так, хотя никаких доказательств к тому у меня нет, поскольку больше я его не видела, да и Джой ни разу о нем не обмолвилась.

Он подвел нас к столику, который, очевидно, считался «ее». Мы сидели у входа; отсюда хорошо было видно входящих и выходящих из зала. Ральф как-то рассказывал мне, что эти места обычно абонируются агентами и начинающими продюсерами, отлавливающими добычу — посетителей, обладающих влиянием или имеющих капитал. Казалось бы, эта хитрая уловка никак не соответствует той роли, которую играла Джой — преуспевающая, признанная писательница, ей-то это зачем? Но то, что она выбрала столик в подобном месте, вполне соответствовало ее натуре.

— Ты взяла фамилию мужа? — поинтересовалась Джой, когда мы уселись.

— Да. — Правда, вначале я хотела оставить девичью, но потом мы с Ральфом решили, что фамилия Гиббонс кажется заурядной, к тому же она вызывает ассоциации с обезьянами, а Тайсон — имя семьи с трагической историей, всем известное по пьесе Юджина О’Нила «Долгое путешествие в ночь».

Она одобрительно кивнула.

— Одни дуры сохраняют девичью фамилию.

Официант кинул мне на колени широченную накрахмаленную салфетку, и я улыбнулась Джой.

— Как, однако, все это не похоже на нашу кофейню.

Она лишь снисходительно усмехнулась моему простодушному восторгу и перевела взгляд на соседний столик, за который в этот момент усаживалась какая-то пара. Она стала бесцеремонно разглядывать их. Мужчина чем-то напоминал Олега Кассини. Спутница его была молоденькой девушкой с такими громадными грудями, что она сгибалась под их бременем, словно юная вдова; ее сутулость не могли скрыть даже длиннющие светлые кудри, струящиеся по спине.

— Твоя книга просто потрясла меня, — сказала я, пытаясь отвлечь внимание Джой от соседнего столика. — Скажи мне, какие эпизоды в ней заимствованы из твоей жизни? Неужели же тебе пришлось пережить что-то из того, что случилось с твоей героиней?

Медленно, словно выходя из транса, она перевела взгляд на меня.

— Нет. Может быть. О, Бог ты мой! В какой-то мере. Не знаю, право.

Я не стала допытываться, поскольку понимала, что ей, как и многим клиентам Ральфа, было неясно, какие именно факты из своей биографии следует делать достоянием общественности. Легенда о ее жизни еще не выкристаллизовалась в ее сознании, она была в стадии разработки.

Такой, неоформленной, она и останется. Всю жизнь Джой, словно придворный живописец, работающий над созданием эпического полотна, мучаясь от постоянной неудовлетворенности собой, будет заниматься перетасовкой фактов, изменяя то время встреч, то характер отношений.

Но ни она, ни я тогда не могли предвидеть этого. Мне казалось, что полная душераздирающих откровений и самоуничижения легенда, творимая Джой с таким успехом, сродни великой печальной истории Мэрилин Монро.

— Тогда расскажи мне о своей нынешней жизни. Как ты поживала все это время? В статье в «Пипл» ни слова не говорится о ребенке.

— У меня был выкидыш. Три выкидыша, в сущности. Я хотела бы родить, но ничего не получается.

— Ужасно. Мне очень жаль.

— Единственное, что было во всем этом хорошего, так это то, что с каждым выкидышем я теряла в весе. Потому-то на той фотографии в «Пипл» я выгляжу такой худой. Но потом я опять набираю свое.

— А как по-твоему, отчего случаются твои выкидыши?

— Причина — в аборте, который мать заставила сделать меня, когда мне было шестнадцать. Если бы не это, теперь бы у меня была нормальная семья. — Руки сжаты в кулаки. В выражении лица — бессильная злоба. — Подпольный грязный аборт. Когда-нибудь я напишу о нем, но пока одно воспоминание об этом переполняет меня ужасом.

— Давай поговорим лучше о настоящем, — мягко прервала ее я. — Ты по-прежнему живешь в Нью-Мексико?

Она метнула взгляд на соседний столик, где осень соседствовала с весной, и вновь обратила его на меня.

— Я только что сняла квартиру из семи комнат со всей обстановкой на углу Риверсайд-драйв и Восемьдесят восьмой. На деньги от книги.

— Замечательно! С видом на реку? — спросила я, стараясь не выдать своей зависти. Подумать только, заработать с помощью своего искусства столько денег, что можно снять шикарную квартиру с видом на реку — ведь это предел мечтаний любой женщины.

— Мне не следовало этого делать. Слишком дорого, да и мне одной не требуется так много места.

— Разве ты разошлась с Джефри?

— Не знаю. Наверно, да.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, видишь ли, он вроде как пропал.

— Господи, какой кошмар. Когда?

— Когда вышла моя книга. Ему это, понимаете ли, оказалось не под силу. Последнее, что я слышала о нем — это то, что он живет с какой-то девчонкой-подростком в Калифорнии.

Меня распирало желание спросить, не он ли был тем садистом, который истязал Джой, привязывая ее к кровати, а также заставлял проходить с наркотиками через таможенный контроль в аэропортах, но она была поглощена изучением меню; комментируя блюда в нем, Джой советовала заказать копченую семгу по-шотландски и другие дорогущие блюда в этом и так, прямо скажем, недешевом ресторане. Бывая в таких местах, я обычно заказываю что-нибудь из яиц и салатики. Этот автоматический рефлекс выработался у меня еще тогда, когда наша семья жила бедно, и Ральф находил мои маленькие хитрости чрезвычайно трогательными.

Но Джой не привыкла урезывать себя в мелочах. Если бы я настаивала на омлете, она потребовала бы к нему икру белуги, а из салатов в наличии имелись только крабы и авокадо. Пришлось заказывать и то, и другое.

За десертом (профитроли с шоколадным соусом) разговор зашел о деньгах. По словам Джой, она заработала целую кучу денег — около миллиона долларов. (Позднее, когда я сказала об этом Ральфу, он просто расхохотался: вранье. И, наверное, был прав. В семидесятых годах первая книга не могла принести автору такую сумму.) В любом случае истинная величина ее гонорара не имела никакого значения. За год от него не осталось и гроша. Все было растрачено на братцев и сестер, все еще испытывавших нужду, и на Джефри Каслмэна, еще более нищего, чем они. Себе она купила лишь несколько тряпок и за бешеную цену сняла квартиру на Ривер-сайд-драйв, да и ту, если только в ближайшее время она не выпустит новую книгу, через год придется освободить.

Я верю, даже теперь, что Джой действительно раздавала деньги всем подряд. Обладая незаурядными способностями вытягивать деньги и всякого рода услуги из тех, кто находился в более выгодном, чем она, положении, она всегда была щедра к тем, кого считала настоящими бедняками. Я находила бы это благородное свойство ее натуры вполне привлекательным, если бы не одно «но»: Джой, этот Робин Гуд в юбке, и во мне постоянно видела объект, удачно занесенный в ее Шервудские владения и вполне пригодный для разбоя.

— Моих денег хватит как раз на год — без учета вымогательств Джефри.

— Но ведь это он бросил тебя. Как смеет он после этого требовать у тебя денег? — с негодованием воскликнула я.

— Он утверждает, что помогал мне писать книгу и потому тоже имеет право на свою долю. Но, сама понимаешь, это неправда. На самом деле помогал мне редактор. Бог мой, Мадлен, какой он удивительный. Англичанин. От одного акцента хочется тут же лечь с ним в постель.

Далее следует длинный рассказ об этом редакторе: я узнаю, что зовут его Найджел Бенсон Смит, что он женат, закончил Оксфорд и в прошлом был поэтом, что променял свою башню из слоновой кости в издательстве «Лэнгфорд Пресс» на жаркие объятия Джой, которая занималась с ним «полуизвращенной, умопомрачительной» любовью на письменном столе его офиса и на переднем сиденье его шикарного «ягуара».

— Без него я б никогда не написала свою книгу. Я приезжала из Таоса и жила в Нью-Йорке у сестры, пока он редактировал рукопись. Каждый раз я привозила с собой новый материал, который он компоновал и приводил в порядок, — закончила она, одарив обезоруживающей улыбкой меня и, одновременно, «Олега Кассини» за соседним столиком (он, наконец-то, обратил на нее внимание). — У него такой блестящий строгий ум.

— Он будет помогать тебе и со следующей книгой? — спросила я.

— Да нет. Он занят другими делами. — И добавила: — Мы теперь почти не видимся. Наш роман исчерпал себя.

понимаешь, что я имею в виду? Это должно было случиться.

Я понимающе кивнула головой, хотя, ей-богу, понятия не имела, о чем идет речь — мне-то ведь никогда не приходилось трахаться с редактором, чтобы выбить из него бестселлер.

— Самое ужасное — Джефри узнал о моей связи с Найджелом и избил меня. Чуть руку мне не сломал.

Теперь она — воплощение стоицизма. Словно жестокость со стороны окружающих — нечто естественное.

— Мне нравился Найджел, но по-настоящему я любила и до сих пор люблю только Джефри. Хотя и понимаю, что он-то меня не любит. От меня ему нужны лишь деньги, которых у меня совсем немного.

Я остаюсь верна себе: узнав, что это хрупкое существо страдает из-за жестокости окружающих и беспощадных обстоятельств, я начинаю испытывать злость и вместе с тем непреодолимое желание — и даже потребность — отомстить ее врагам и восстановить справедливость.

— Как можешь ты продолжать любить человека, который чуть не сломал тебе руку? Не могу представить…

— Я все тешу себя иллюзией, что он исправится.

— Но даже если он и переменится, ты ведь не сможешь забыть, как он относился к тебе?

— Это все из-за наркотиков, к которым он пристрастился в школе. Он ничего не может с собой поделать.

— Сумеет, если захочет.

— Последний раз, когда мы виделись — это было три месяца назад, — я пригласила его к себе, приготовила ему обед, а он, выпив всего два бокала, затащил меня в спальню и, веришь ли, изнасиловал. Я так перепугалась, что тут же выписала чек на десять тысяч долларов, только б поскорей от него избавиться. Я знаю, на что пойдут эти деньги — он купит на них кой-чего и, в общем, снова станет приторговывать этим делом.

Купит чего? Меня подмывало задать ей этот вопрос, но я передумала. В сущности, я знать не хотела, чем будет он торговать — травкой, героином или энциклопедиями. Мне был безразличен этот насильник, наркоман и бездельник, это чудовище, имеющее наглость продолжать пользоваться деньгами и телом моей подруги.

— Просто боюсь: а вдруг он вернется, — сказала Джой, закрыв глаза и опустив голову; в руке она сжимала счет. — Я заплачу, — добавила она жалобно и стала рыться в своей объемистой сумочке в поисках кредитной карточки, которая, по ее уверениям, точно была там; копалась она целую вечность.

Я подумала было оплатить счет сама, но решила, что, в конце концов, это Джой пригласила меня сюда, да и в любом случае у меня не хватило бы денег. Ральф держал меня в черном теле. К тому же, к этому моменту я задумала сделать ей куда более ценный подарок.

Наконец, Джой извлекла свою кредитную карточку, которую официант тут же схватил; эта сценка вызвала во мне подозрение, что, по всей видимости, бывали случаи, когда Джой удавалось доиграть ее до конца и счета записывались ей в долг. Сомневаюсь, что обходительность метрдотеля распространялась и на дармовые обеды.

— Больше всего мне хочется порвать с Джефри раз и навсегда. Для этого необходимо лишь забыть о том, что я все еще его люблю. В противном случае он высосет из меня все оставшиеся деньги. И без того я отдала ему уже больше половины. По-твоему, я должна отдать ему все?

— Да нет же, Господи, нет, — чуть не вскричала я. — Тебе следует нанять адвоката. И как можно скорее.

— Нет, Мадлен, адвокат мне не по карману. Придется выпутываться самой.

— Но если он не оставит своих угроз, а ты по-прежнему будешь воображать, что любишь его, тебе никогда не выпутаться из этой ситуации.

— Будь уверена, я сумею.

Она вот-вот расплачется, хотя голос ее звучит храбро. Нижняя губа у нее дрожит так, словно вот-вот отвалится.

— Тебе нужна сильная и надежная опора в этой борьбе.

— На кого же мне опереться? Где найти?..

— Я поговорю с Ральфом.

— Да? Он что, знает толк в законах?

— Он — юрист. Я ведь писала тебе, что у меня хватило здравого смысла выйти замуж за человека, который, как и мой отец, юрист по профессии?

— Ах, да. Я и забыла. — На ее лице появилась ласковая, печальная улыбка. — Помню лишь, ты писала, что у тебя двое детей, и я, прочтя это, лишний раз пожалела, что у меня самой детей нет. Скажи, ты вгдь без ума от своих малышей?

— Они — чудо. Правда. Слов нет, как я их люблю. И хочу, чтобы ты обязательно познакомилась с ними и с Ральфом.

— Ты воспитываешь их в католической вере?

Поскольку какое бы то ни было религиозное воспитание у Джой отсутствовало, ее всегда особенно тянуло к католицизму. Типично мазохистская точка зрения.

— Нет, с этим я порвала окончательно.

— Как же ты смогла?

— Не верю ни одному их постулату. Католицизм — бесплодная, принижающая женщин религия, придуманная отчаявшимися, заблудшими людьми, которым нужен был лишь объект для поклонения. Ницше назвал ее религией рабов и был абсолютно прав. Я не могу согласиться с тем, что такая трусливая и безвольная личность как Мария является тем образом женщины, который достоин обожествления.

— А мне она нравится. Она прекрасна… Вспомни всех этих мадонн. Ей пришлось столько выстрадать.

— Что касается меня, то я предпочту ей любую из древних богинь, прекрасных и могущественных. Как жаль, что мы забыли о них. Даже имена их чаруют меня: Изида, Астарта, Афродита, Диана.

Взгляд Джой лениво устремился в сторону пары за соседним столиком, но если речь заходит о религии, меня не так-то легко остановить.

— Изида и Диана могли бы способствовать восстановлению достоинства женщины в гораздо большей мере, нежели миллионы законов, уравнивающих ее в правах с мужчинами. Я уже подарила Роберте и Гарольду иллюстрированную книгу с пересказом античных мифов — пусть дети сразу привыкают мыслить в правильном направлении.

— Но образ Марии более соответствует реальному положению вещей. Ты поняла бы это, если б тебе пришлось пережить то, что и мне.

— Очень надеюсь, что со мной этого никогда не произойдет. Мне не до того — детей надо поднимать.

— Мне хотелось бы увидеть их.

— Увидишь, обещаю, но вначале ты должна переговорить с Ральфом.

— Тебе повезло — попался нормальный муж. Я так рада за тебя, Мадлен. Я всегда знала, что ты не совершишь оплошности — сделаешь хорошую партию. По моему мнению, ты — просто чудо, и непременно станешь когда-нибудь известной, всеми признанной художницей. У меня есть чутье на это, поверь мне.

— Думаю, мне удастся уговорить Ральфа помочь тебе с разводом, — сказала я, пропуская похвалу Джой мимо ушей, но втайне наслаждаясь ею. — Он с тебя много не возьмет. Может, даже вообще ничего не возьмет. Надо только преподнести все соответствующим образом.

— Да нет, не станет он возиться со мной. Да и я стесняюсь — ведь он и в глаза меня не видел.

— И все-таки мы попробуем.

— Я ему не понравлюсь.

— Ерунда.

— Бог мой, я была бы так благодарна вам. Но, прошу, не утруждай себя, вдруг у тебя будут неприятности из-за этого.

— О каких неприятностях ты говоришь? Можно подумать, речь идет о моем боссе или о ком-то в том же роде.

— Все мужья — боссы.

— Хрен собачий.

— Моя мать любила повторять, что замужество — это работа.

— Но ведь у твоей матери были собственные деньги.

— Нет, потом их уже не было.

— Ну нет, Ральф меня не нанимал. — (Ой ли, подумала я.) — Слушай, приходи сегодня к нам на обед, заодно и расскажешь Ральфу, как Джефри вымогает у тебя деньги.

Вот так Джой получила свой первый развод.

Ей это стоило счета за ланч в ресторане «Знамение голубки».

Чего это стоило мне? С той поры как я познакомила Джой с Ральфом, она охмуряла его, пока он наконец не сдался; я же тем временем терзалась сомнениями — а не получает ли он с нее плату в виде «полуизвращенных, умопомрачительных» трюков в постели?

Глава четвертая

К концу того года Джой, благодаря содействию Ральфа, подписала документ о расторжении брака с Джефри, который положил конец его вымогательствам.

До его гибели я лишь однажды видела Джефри. Он ждал своего адвоката — тот запаздывал уже на полчаса — в тихой приемной конторы Ральфа. От семи лет потребления «божьей травки» — или чего там еще — он стал грузным, почти безучастным ко всему. С трудом верилось, что этот человек совсем недавно истязал Джой, которая за годы ссылки с ним лишь отточила ум и коготки. От его пресловутой жестокости не осталось и следа. И если правда, что он терзал Джой в прошлом, теперь не вызывало сомнений, что в конечном итоге он, а вовсе не она, оказался проигравшим и поверженным в прах.

Его спутницей была какая-то девчонка, довольно неряшливого вида, лоб ее был облеплен маленькими розовыми прыщами, словно мухами. Может, это следствие наркотиков, которыми он ее пичкал? На вид ей не было и восемнадцати. Длинные ноги, костлявое тело, затянутое в комбинезон ярко-зеленого цвета, придавали ей сходство с кузнечиком и усиливали энтомологические ассоциации. Вдобавок, она была чрезмерно суетлива. Вид у нее был такой, словно она ожидала, что в тихие, обшитые деревом апартаменты юридической конторы с минуты на минуту ворвется полиция. Звали ее Марин, как и округ в Калифорнии.

Вспоминая эту странную парочку, я испытываю ностальгию по шестидесятым годам и тому маленькому ручейку изгоев-неудачников, который и в семидесятые продолжал следовать контркультуре. Хочется надеяться, этой девочке удалось хоть чуть-чуть поправиться, работая в Силикон-Вэлли. Я слышала, многие из них кончают этим.

Джефри погиб год спустя во время пожара на Родео-драйв, погиб нелепо: хотел спасти какого-то попугая, который умел произносить фразу «Что знал президент и когда он узнал об этом?» Джой, рассказывая эту историю, замечательно подражала голосу попугая.

В тот же год она закончила работу над первым вариантом своей второй книги — «Ответный поцелуй судьбы», которую отдала издательству Мэноффа, одному из самых известных в Нью-Йорке; к этому времени относится и ее роман с редакторшей Изабель Суонн, изящной и рыжеволосой, словно только что сошедшей с полотен прерафаэлитов. Если верить статье в журнале «Тайм», посвященной молодым женщинам-редакторам, Изабель — помимо красивой внешности — обладала даром сотворить бестселлер из любой книги. По ней сходила с ума половина нью-йоркского литературного мира, но добиться взаимности удалось одной Джой.

Каждый вечер около половины девятого — к тому времени я успевала накормить Ральфа и детей — Джой звонила мне, чтобы, по ее выражению, «отчитаться» перед тем, как идти куда-нибудь с Изабель, которую патологическое трудолюбие задерживало в офисе до девяти часов вечера. И после напряженного, заполненного бесконечными хлопотами дня звонки Джой были для меня настоящим отдохновением, глотком свежего воздуха.

Не забывайте, речь идет о середине семидесятых; именно в это время движение женщин за свои права набрало полную силу, а издательский мир наконец осознал, что громадный коммерческий потенциал Блумсбери является тем фантастическим миром, куда может уйти женщина, по горло сытая этой таящей множество опасностей жизнью. Имена Виты и Вирджинии, казалось, в мгновение ока обрели популярность в среде мыслящих женщин, а лесбийская любовь была вознесена до невиданных высот и воспринималась как невероятно изысканная и чуть ли не элитарная. Именно в этот как нельзя более подходящий момент Джой затеяла свой первый, получивший публичное признание лесбийский роман.

Она в таких подробностях описала мне свои отношения с Изабель, устраивавшей ей сцены ревности, что я устыдилась: как можно было заподозрить ее в связи с Ральфом? Иметь такой всепоглощающий роман со своей редакторшей и одновременно крутить любовь с моим мужем было бы не под силу даже Джой. Помимо яростных, сопровождающихся выдиранием волос драк на улицах и в ночных клубах «только для девушек», эту парочку объединяло пристрастие к наркотикам и бесконечные оргазмы, достигаемые с помощью электрических и механических членов, так что Джой просто не располагала временем, чтобы предоставить Ральфу возможность насладиться ее телесами.

Я сгорала от нетерпения увидеть собственными глазами величественную и столь скандально знаменитую Изабель и, не дождавшись, когда Джой сама предложит мне это, однажды во время одной из наших телефонных бесед напрямик выразила ей свое желание познакомиться с Изабель.

— Ну конечно, — тут же ответила Джой. — Разумеется. Я постараюсь это организовать. Но, знаешь, с ней ведь не просто. Она не любит людей с гетеросексуальными наклонностями.

— Я буду очень тактична. То есть, я хочу сказать, не такая уж я дура.

— Ну, конечно, я знаю. Я не это имела в виду. Просто она, как бы это сказать, строга в оценках. И кстати, я уже говорила ей, что хочу познакомить ее с женой своего адвоката, и она сказала…

— Женой адвоката? Так вот как ты представляешь меня другим?

— Ну, конечно, нет. Но надо же было как-то объяснить ей, кто ты такая.

— Я художница, работала раньше художественным редактором и с тобой знакома без малого восемь лет.

— Я знаю, что ты художница. Удивительная, талантливая художница, и я просто уверена, что очень скоро ты добьешься признания. Да я говорю о тебе всем знакомым владельцам художественных салонов, и я…

— Мне совершенно не нравится, что ты называешь меня женой своего адвоката! — Я орала уже во всю глотку. — И потом как ты смеешь, не заплатив Ральфу ни цента, называть его своим адвокатом?

В дверях стоял Ральф, брови его были слегка приподняты, он явно наслаждался нашим разговором.

— Послушай, ты не представляешь, как я благодарна тебе, — сказала Джой. — Я очень признательна вам с Ральфом за то, что вы сделали для меня. Если бы не вы, я бы просто погибла…

— Это-то мне известно. А как, по-твоему, почему я, именно я, упросила Ральфа помочь тебе?

— Послушай, у меня идея: а не собраться ли всем нам — тебе, мне и Изабель — у нее, в Виллидже, попить чайку? Правда, мне хочется, чтобы ты увидела ее квартиру, да и ей при таком раскладе не придется ехать за тридевять земель на Риверсайд-драйв.

— О-кей, — тут же прощебетала я и улыбнулась Ральфу. Я добилась своего. Помню, я еще тогда подумала, что угрозы на нее явно действуют. Конечно же, я ошиблась. Действие угроз на Джой было весьма кратковременным — едва уступив, она уже думала, как бы выбить из вас новую услугу в отместку за нанесенное ей поражение.

Спустя две недели я была приглашена на чай. В четверг в три часа дня я должна была явиться к Изабель в ее квартиру на Гроув-стрит, представлявшей собой узенькое ответвление от Седьмой авеню, по соседству со зданиями постройки прошлого века. Был октябрь, погода стояла сырая и холодная. Я рассчитывала прийти минут на пятнадцать позже назначенного срока, как и подобает приличному, не слишком назойливому гостю, но дошла очень быстро и оказалась перед домом Изабель, когда на часах было только без пяти минут три. Пошел дождь, но, чтобы убить время, я сделала два круга вокруг квартала. Да и появиться с растрепанной, мокрой от дождя прической было бы только на пользу. Это несколько скрасило бы впечатление от моей буржуазной внешности. Я все еще переживала «жену адвоката», но старалась не думать об этом. В конце концов, я тоже налепила на Джой ярлык «сумасшедшей подруги-писательницы». И почему бы ей, в свою очередь, тоже не обозвать меня как-нибудь?

В три часа одиннадцать минут я нажала кнопку переговорного устройства и послушно последовала властному приказу Изабель «подняться на третий этаж».

Она отворила дверь, оставив узенькую щелку, едва пропустившую меня внутрь: «Джой еще нет, но входите. Прошу».

Изабель оказалась в точности такой, какой я ее себе представляла: волосы, отливающие багрянцем осенней листвы, бледная кожа с едва заметными следами веснушек, рыжие ресницы и дивная фигура — из тех, в которых при округлости форм не увидишь ни единой лишней жиринки. На ней было шелковое кимоно пастельных тонов, которое напомнило мне рисунки Обри Бердслея, изображающие величественных дам с длинными тонкими пальцами и холеных маленьких зверушек у их ног. Правда, у Изабель на кушаке были две дырки, прожженные сигаретами.

Я вошла в полумрак маленькой прихожей — неясные очертания стен, обитых темной парчой, в углу — блестящая китайская ваза цвета бычьей крови с букетом перьев страуса в ней.

— Я так рада познакомиться с вами. Джой много рассказывала о вас, — робко пробормотала я.

Засвистел чайник.

— А, вот и чай. Проходите прямо в гостиную и устраивайтесь. Я сейчас буду. — И она исчезла за лакированной ширмой.

Гостиная была беспорядочно заставлена викторианской мебелью, обитой бархатом. К дальней степе был притиснут маленький рояль, покрытый шалью и заваленный книгами, стопками машинописных страниц и журналами, на которых валялась всякая всячина: пепельницы, недопитые фужеры с вином, бинокли, очки и пара акварелей в миниатюрных подрамниках. Такое же собрание различных принадлежностей представлял и письменный стол, стоявший в углу. Вдоль окон висели тяжелые, украшенные кистями портьеры. Над вычурным столиком для закусок — бледная лампа; не будь она из обычной меди и столь современного вида, то вполне могла сойти за Тиффани.

Я села на резной диванчик с твердым сиденьем, закинула ногу на ногу и мысленно внушила себе расслабиться. Но вместо этого мне пришла на ум прочитанная где-то фраза, что все мы чьи-нибудь близкие друзья. И теперь, находясь в этом затхлом и вместе с тем изысканном логовище женской порочности, я поняла, что это как раз тот момент, когда само присутствие в подобной обстановке такой сугубо земной и здравомыслящей персоны, как я, служит наглядным подтверждением этой банальной истины.

С серебряным подносом в руках вернулась Изабель. На подносе были три обычные кружки с пакетиками чая, несколько крекеров, немного сливочного сыра и бутылка красного итальянского вина. Я выдавила из себя улыбку. Дома я не стала есть, рассчитывая (чего же еще ожидать от мечтательной простофили со Среднего Запада), что здесь мне подадут угощение наподобие того, что описывают в сценах чаепития в английских романах — обильное и изысканное.

В тот самый момент, когда Изабель опустила поднос на столик, раздался скрежет поворачиваемого в замке ключа, и вошла Джой.

С хмурым видом Изабель одарила ее страстным поцелуем в щеку. Джой совершила промах, не ответив ей тем же. Она была слишком оживлена и поглощена болтовней, чтобы обратить внимание на подобную мелочь. Так было всегда, когда обе ее жертвы — или прислужницы, или кем там еще были для нее Изабель и я — встречались.

— И ты здесь, Мадлен. Замечательно. Ах, прошу прощения за опоздание. Я ехала в таком такси — даже и рассказывать об этом не хочется. Да еще дождь. Куда мне деть зонтик? Ух ты, крекеры! — Она говорила без умолку. — О, Изабель, ты уже приготовила чай. Как чудесно! Я чувствую себя настоящей англичанкой. Как тебе понравилась квартира, Мадлен? Изабель, а где пятая глава? Я обыскалась ее у себя. — Она подошла к роялю и стала разыскивать потерянные страницы среди пепельниц и грязных фужеров.

— Не смей трогать это, — хрипло сказала Изабель.

Джой отпрянула от рояля, послав в мою сторону красноречивый взгляд — «видишь, что мне приходится терпеть». Я вжалась в спинку дивана, теша себя надеждой, что за этим последует одна из знаменитых сцен с выдиранием волос, и гадая, хочет ли Джой, чтобы я тут выступила в роли очевидца, призванного разнимать дерущихся — как это обычно происходит в кино, — или просто ушла.

— А, вот она. — Джой ткнула указательным пальцем в тонкую стопку желтой бумаги. При этом она со страхом посмотрела на редакторшу.

Изабель подошла к роялю и взглянула на желтые листы.

— Нет, это не то. Твоя рукопись у меня в конторе. Над ней надо еще работать и работать.

Она повернулась ко мне и тем же голосом приказала:

— Пейте чай.

Сама тоже села и взяла одну из кружек. Когда она наклонилась вперед, ворот ее кимоно приоткрылся и можно было увидеть белоснежный, атласный, отделанный кружевом лифчик.

Я тоже взяла кружку и, дождавшись, когда чай окрасится в густо-коричневый цвет, поискала глазами, куда бы положить использованный пакетик. Все пепельницы были на рояле, к нему приблизиться я бы не решилась.

— Мне нравится ваша викторианская мебель, — сказала я, продолжая держать в руке остывающий пакетик. — Она очень гармонирует со стилем вашего дома.

Я обвела комнату восхищенным взглядом и незаметно подкинула мокрый пакетик на серебряный поднос.

— Не сюда, — скомандовала Изабель, снова наклонившись вперед, и переложила пакетик на тарелку с крекерами.

— Извините, — пристыженно шепнула я.

— А я эту квартиру ненавижу, — заметила Изабель, коротко кивнув в ответ на мое извинение. — Я хочу переехать в пригород. — Взглянув на Джой, она ядовито усмехнулась.

— Изабель хочет переехать в Коннектикут, а я пытаюсь убедить ее, что ездить на работу из пригорода в центр и обратно будет ужасно тяжело, — скорбно пояснила Джой, не геряя, однако, своей решительности и даже воинственности.

Ноздри Изабель раздулись. Видимо, этот вопрос давно уже был у них камнем преткновения.

— Все эти алкоголики и извращенцы в здешней округе…

— В пригородных поездах тоже хватает пьяниц.

— Мне необходим свежий воздух.

— Там ты летом схватишь сенную лихорадку, а зимой будет такая холодрыга, что ресницы заиндевеют…

— Это если плакать.

Джой снова посмотрела на меня, ее взгляд красноречиво говорил о том, что если кто тут и плачет, так это она, а не Изабель.

— Ненавижу пригород. — Она легонько стукнула кулачком по жесткой бархатной обивке стула.

— А мне на моей Одиннадцатой порой кажется, что я живу где-то в деревне, особенно весной, когда цветут деревья, — сказала я, решив принять сторону Джой не потому, что я придерживалась той же точки зрения (я частенько мечтаю о домике в сельской местности), а потому, что всегда вставала на защиту Джой, когда, по моему мнению, с ней обходились несправедливо.

Изабель грозно вылупила на меня глаза и опять обратилась к Джой.

— Хочу свой сад и солярий, и чтобы во дворе в мусоре рылся енот. И огромного пса, — твердо заявила она.

— Тебе там будет одиноко, и когда начнутся снежные заносы, твой дом откопают последним, — жалобно сказала Джой.

Я взглянула на часы и, взяв два крекера, — я просто умирала с голода, — запихнула их в рот. Осторожно, боясь задеть что-нибудь на тесно заставленном столике, я поднялась с места. Ноги мои затекли.

— Почему это мой дом откопают последним? — В голосе Изабель звучало напряжение. — Почему ты так говоришь?

— Потому что такова жизнь, — отрезала Джой. Обычно она владела собой во время светской беседы, но сейчас, видимо, не на шутку разозлилась. Ясно, что ей хотелось держать редакторшу в городе, в пределах досягаемости.

Мне захотелось остаться, но я уже встала и приняла решение уйти отсюда (пусть только для себя — они так и не заметили, что я встала) и отступать от него не собиралась.

— Я только что вспомнила, что должна забрать сына из школы. Я предупредила, что поведу его сегодня к дантисту, так что на школьном автобусе он не поедет, — как можно громче объявила я.

— О, Мадлен, мы совсем не поговорили. Право, мне так жаль, — сказала Джой.

— Да и мне очень жаль. Я считала, что сегодня свободна, как птица, но сейчас вспомнила, что меня ждет Гарольд, бедняга.

— Я и не знала, что у вас есть дети, — сказала Изабель. Голос ее звучал ровно, но взгляд был таким, каким Шарко или молодой Фрейд, вероятно, смотрели бы на последнюю из записавшихся к ним на этот день истеричку, входящую в кабинет.

— Да. Двое. Мальчик и девочка. Ну, спасибо за чай. С удовольствием побывала у вас.

Изабель встала и протянула мне руку; теперь она приветливо улыбалась.

— Как жаль, что вы не можете побыть еще.

— Да. Мне тоже очень жаль. Вы не знаете, куда я положила свой зонтик?

— Вы оставили его за дверью. — Она быстро прошла к двери, при этом кимоно, распахнувшись, хлопало ее по лодыжкам. — Было очень любезно с вашей стороны заглянуть к нам… да еще в такой дождь.

Джой стояла возле меня. Взяв меня за руку, она встала на цыпочки и поцеловала меня на прощанье; ей-богу, это было лишнее. Она, хотя и кажется меньше, всего на два дюйма ниже меня.

— Завтра я тебе позвоню, — тепло сказала она.

Я вышла в холл, но они обе стояли в дверях, провожая меня ласковыми улыбками. Поразительно, как много выигрываешь в глазах хозяев, покидая дом, где тебе не слишком рады. Ко мне вернулось веселое настроение.

— Спасибо большое за чай, желаю скорее найти пятую главу, — сказала я и помчалась по лестнице вниз.

Вечером, когда Ральф пришел домой, я рассказала ему о своем безрадостном визите во всех подробностях. Я была так разъярена, что даже предложила ему послать Джой счет, чтобы та его оплатила.

— Напрасная трата времени, — лаконично заметил он. — У нее нет ни гроша.

— Но ведь она получила аванс за вторую книгу.

— Ты и вправду хочешь, чтобы я отнял у нее эти деньги?

— Нет.

— Она влюблена, и потому не в себе.

— Да что это за любовь? Одни злобные пререкания.

— Не стоит расстраиваться из-за этого. Ты слишком близко к сердцу все принимаешь. — С Ральфом почти всегда так. Стоило мне пожаловаться на свои трудности или на то, что меня обидели, как он неизменно советовал мне плюнуть на все. — Она слишком поглощена веселым времяпрепровождением в компании Изабель, чтобы думать еще и о старых друзьях.

— Ну знаешь, сомневаюсь, чтобы их спор о преимуществах городской и деревенской жизни можно было назвать «веселым времяпрепровождением».

— Если хочешь, чтобы Джой оставалась твоей подругой, принимай ее такой, какая она есть, — бросил он и вернулся к своим занятиям. (Про что это он? — подумала я.) — К ней нельзя подходить с общепринятыми мерками.

И мне впервые за все это время пришло в голову: если Джой и не проявляет к нему интереса, это не означает, что его самого не тянет к ней.

Меня охватила холодная, тягучая ярость — ярость Агнес Мурхед, — и я услышала, как где-то в отдаленных мрачных уголках моего сознания со скрежетом отворилась дверь тюремной камеры. Руки мои похолодели, я чувствовала, что мне не хватает воздуха.

В ту же ночь, уложив детей спать, я пересказала ему все известные мне со слов Джой тошнотворные подробности ее связи с этой сумасшедшей Изабель, в том числе и про оргазмы, достигаемые с помощью механических членов. Слушая меня, Ральф от души презрительно хохотал, словно для него эти баталии и извращенные игрища представляли интерес исключительно в плане исследования человеческой природы, и к ним его добропорядочная натура могла испытывать одно лишь отвращение.

Все это, однако, было сплошным притворством. На самом деле ему хотелось совсем другого — стать третьим в этой компании. И в конце концов, так оно и произошло.

Сообщила мне об этом Изабель. Однажды ранним зимним утром в семь часов она позвонила мне и объявила: «Я требую, чтобы Ральф Тайсон немедленно покинул мою спальню». Я полагала, что Ральф в это время находится в Чикаго, а он, оказывается, был всего в восьми кварталах от дома и всю прошедшую ночь занимался тем, что изливал свою сперму на этот тандем.

Двумя часами позже, когда Ральф вернулся домой, я встретила его криком. Дети уехали на школьном автобусе в школу, и ничто не мешало мне дать волю своему гневу и отчаянию. Я плакала, стучала кулаками в стены, рвала на нем одежду и орала во всю глотку, распахнув окна настежь. Это было такое наслаждение. Люблю ярость. Люблю ее за то, что в отличие от страха, который остается с вами, исподтишка, коварно пожирая вас изнутри, ярость делает ваши чувства ясными, открывая путь для свободного их течения.

В то утро я осознала, что ни за что на свете не хочу больше прислуживать этому предавшему меня сукину сыну. Потому что я и в самом деле была для него прислугой. Права была мать Джой. Выходя замуж, подписываешь своего рода трудовое соглашение, и в тот день, когда я бросила работу и занялась домом и детьми, я поступила в полное распоряжение своего мужа.

Вначале я полагала, что в ситуации подобного рода утрата самолюбия является неизбежной. Ведь и моя мать прислуживала моему отцу. Но так как ей помогала служанка, ее обслуживание не носило столь ярко выраженный характер. Прислуга, по крайней мере, смягчает унизительность этих отношений. К тому же, в отличие от жены, ей платят жалованье. И спать со своим нанимателем ей не приходится. Не знаю, сознавала ли я все это в тот момент, когда кричала на Ральфа, но несомненно, что эти мысли пришли мне в голову позже.

Он пытался утихомирить меня, но в результате стал кричать сам. Так мы орали друг на друга чуть ли не полчаса и в конце концов оба расплакались. Утирая слезы, он скорбно признался мне, что случившееся ночью — честное слово, это была единственная ночь! — произошло не по его вине. Он так устал от вечного напряжения на работе, что потерял всякий контроль над собой, а Джой и Изабель воспользовались его слабостью, заманили его к себе и соблазнили.

Потом я простила его. В отместку за удар, нанесенный по моему самолюбию, я завела роман с неким художником — любителем гашиша, встреченным мной на одной выставке. Он мне открыл несколько новых интересных движений при копуляции, и, хотя мы с Ральфом как-то смирились с этими первыми супружескими изменами, нашему браку пришел конец. Через два года мы развелись.

Я понимаю, что написанный тут портрет Ральфа выглядит весьма схематично. Отчасти это объясняется тем, что главными героями этой книги являемся не мы с Ральфом, а Джой, но также и тем, что человек, которого я считала своим мужем в течение десяти лет, оставил в моей памяти туманный и малозаметный след. В моем сознании он давно уже вытеснен аморфной фигурой бывшего супруга, теперь уже давно женатого на одной из секретарш своей конторы. Он каждое лето забирает Роберту и Гарольда в Мэн, консультирует меня по финансовым вопросам и платит алименты с регулярностью, которой позавидовала бы даже мать Джой.

Даже в мыслях я не в состоянии представить этого трудолюбивого, ответственного человека, этого самоотверженного радетеля за чужие интересы в роли любовника Изабель и Джой.

Мое первое замужество послужило мне уроком, суть которого состояла в том, что моя преданность и свежесть восприятия уроженки Среднего Запада, получившие когда-то столь высокую оценку в устах Джой, принесли мне не слишком много пользы. Я также усвоила, что никогда не предугадаешь, даже после многих лет супружества, какие курчавые затеи могут взбрести в голову твоему мужу — каким бы добропорядочным он ни казался — в постели. Ту же мысль нам все время пытаются внушить проститутки.

Кроме того, я узнала, что вечные истории Джой о деградациях и порочных отношениях могут вызвать у слушателей две совершенно различные реакции, причем обе играют ей на руку. Либо вы чувствуете свое превосходство над нею — как это было со мной — и тогда готовы с радостью выполнить любое ее желание. Либо порочность Джой пробуждает в вас похоть — как в случае с Ральфом — и вы опять-таки из кожи лезете, чтобы оказать ей необходимую услугу, лишь бы иметь возможность ее трахнуть.

В любом случае она оказывалась победительницей. И всегда получала наслаждение от этой игры.

Разумеется, я порвала с ней всякие отношения. Она звонила несколько раз, оставляя свои послания на автоответчике, но сама я ни разу ей не позвонила. Вероятно, я могла поговорить с ней прямо, но прекрасно понимала, что она будет отрицать свою роль в этой истории и в конечном итоге выставит все так, что окажется жертвой Ральфа и Изабель. Будет уверять меня, что все случилось помимо ее воли. И что хочет по-прежнему остаться моей подругой, а вернее — чтобы я оставалась одной из тех, кто готов ей во всем услужить. Мне просто не хотелось выслушивать все это.

Разрыв между нами никак не сказался на ее карьере. Благодаря существенной помощи со стороны Изабель она опубликовала «Ответный поцелуй судьбы», представлявший собой подробное жизнеописание друзей ее детства, носителей всевозможных пороков, насильников и наркоманов, часто гостивших в их родовом поместье в знаменитой лошадьми округе в северо-центральной части Нью-Джерси. Причем за то время, что прошло с момента нашего разговора о нем в кофейне, в доме прибавилось шесть спален и двое слуг.

Ее стиль, еще более затуманенный, чем прежде, вызвал больше восторгов со стороны критиков, нежели ее первый роман, но почему-то книгу неохотно покупали и в список бестселлеров она не вошла. Тем не менее, эта публикация закрепила за ней славу «модного автора» в издательском мире. Ее имя было у всех на устах.

Статья в «Виллидж войс» сравнивала ее роман с произведениями Джоан Дидион, Маргарет Дрэббл и Джил Робинсон. Автор (мужчина) утверждал, что, хотя Джой Каслмэн и уступает в таланте этим писательницам, ей лучше чем кому бы то ни было удалось «выявить ту трагическую дилемму, перед которой стоит современная женщина».

Получив, наконец, развод с Джефри, Джой умудрялась появляться на каждом приеме, который журнал «Ежедневная дамская одежда» считал достойным упоминания; была частой гостьей местных телепередач, где ее представляли «литературной знаменитостью» или, выражаясь точнее, «чрезвычайно популярной личностью».

Круг ее почитателей, поклонников и личных друзей был настолько широк, что частенько наши дорожки пересекались, и я без конца натыкалась на кого-нибудь, кто был с ней знаком, взахлеб говорил о ней как о забавной, обаятельной, совершенно потрясающей личности, сообщая мне также о том, что он или она собираются помочь ей найти нового редактора, нового агента, предоставить ей на лето свой дачный домик, печатать ее рукопись на машинке, в общем, оказать всяческую помощь.

Некоторых из них я пыталась предупредить, что Джой всего лишь использует их в своих целях, но все были настолько околдованы ею, что не только не хотели слушать меня, но даже относились к моим советам с подозрительностью.

— А вот Джой о вас всегда хорошо отзывается, — неприязненно заметила Мэри Фаррар, новый литературный агент Джой, когда я намекнула ей, что Джой может быть очень коварной. Мы познакомились с Мэри через наших дочерей, посещавших одну школу, и были довольно близкими подругами до тех пор, пока однажды я не посмела плохо отозваться о ее дражайшей новой клиентке.

Бедная растрепа Мэри. Вот кто был превосходной мишенью для Джой. В свои тридцать пять она имела уже двойной подбородок, и вид у нее всегда был такой, словно она только что вынырнула из торговых рядов Блумингдей-ла во время большой распродажи. Она была из тех женщин, у которых вечно вымотанный вид и у которых есть все: и муж, и двое детей, и работа по пятьдесят часов в неделю, и кошка, и собака, и громадная квартира, и долг перед друзьями, и обязанности во всевозможных общественных женских организациях. Она относилась с материнской заботой ко всем без исключения, и этот порок пожирал ее тело и душу быстрей самого мощного наркотика.

Да разве могла Джой удержаться от соблазна? И разве могла Мэри противостоять ей? Я видела, что происходит, но ничего не могла поделать. Узнав, что Джой переехала к Мэри на время работы над третьей книгой, я вновь попыталась предупредить Мэри, встретившись с ней на школьном родительском собрании. Она внимательно выслушала меня, а потом отвернулась в другую сторону, словно сам мой вид был ей неприятен.

Вероятно, Джой рассказала ей о своих отношениях с Ральфом, и мои предупреждения показались ей следствием глубокой застарелой обиды. Не будучи знаменитостью, Ральф все же был известным юристом, и Джой не без гордости могла похвастать победой над ним. К тому же он был мужчина, а чем больше мужчин оказывалось на счету Джой, тем прочней за ней закреплялась репутация бисексуальной личности, ибо за последние десять лет мода на лесбиянство постепенно уступила бисексуальности.

Поэтому, если разговор заходил о Джой, я приучала себя помалкивать, предоставляя людям возможность испытать на собственной шкуре неизбежное предательство с ее стороны. Некоторые из них искали потом со мной встречи, рассказывали о своих злоключениях.

Среди тех, кто пытался найти у меня утешение, был и ее второй муж — Фредерик Уорт. Ральф познакомил меня с ним еще в начале семидесятых, так что я знала его еще до встречи с Джой. До своей женитьбы на ней он, несмотря на невзрачную внешность — мягкий подбородок и продолговатое лицо с похожими на кроличьи щеками, — был восходящей звездой музыкальной комедии. Разведясь с ней, он несколько раз напрашивался ко мне на обед и во время этих визитов с горечью жаловался, как жестоко она с ним обошлась. Два года супружеской жизни положили конец его карьере, вдобавок он потерял все свои сбережения, пытаясь пробить постановку мюзикла и сыграть в нем одну из ролей по ее роману «Ответный поцелуй судьбы». Он не упоминал об этом, но его вид красноречиво говорил о пристрастии к кокаину: покрасневший сопящий нос, нервные подергивания. Где он теперь, чем занимается — мне неведомо. Знаю лишь, что он так нигде больше и не играл.

Чуть ли не пять раз звонила машинистка, которая ког-да-то работала в конторе Ральфа, не получившая ни цента за перепечатку рукописи третьего романа Джой. Она была настолько ошарашена таким пренебрежительным отношением, что вбила себе в голову, будто именно я — жена, обманутая мужем, — уплачу долги старушки Джой.

Звонил даже ведущий одной из телевизионных передач и жаловался, что одолжил Джой денег на покупку платьев для участия в его передачах, но возвращать долг Джой отказалась, заявив без всякого смущения, что наряды были ей подарены. Точнее, преподнесены в качестве вознаграждения.

Один лишь человек никогда не искал у меня утешения — Изабель Суонн, хотя и ее, как и остальных, постигла та же участь: Джой бросила ее, когда подвернулась более подходящая кандидатура — новый издатель с более щедрым и более энергичным рекламным отделом.

Разумеется, отступничество Джой ни в коей мере не сказалось на карьере Изабель. Насколько мне известно, сейчас ее выдвигают на пост президента ассоциации средств массовой информации, центр которого находится в Коннектикуте. Так что теперь она осуществила свою мечту — переехала за город. Правда, однажды мы столкнулись с ней лицом к лицу у зеркала в женском туалете — это было на одном из вечеров, устроенном для сбора денежных средств в пользу публичной библиотеки, — и я увидела, что от былой ее привлекательности не осталось и следа. Ее прекрасное надменное лицо, преждевременно состарившись, превратилось в жесткое и циничное, а роскошные волосы были пересушены и коротко, по-мужски, подстрижены.

Относить метаморфозу, случившуюся с Изабель, только на счет Джой, может быть, и нечестно, но очень уж соблазнительно.

И, наконец, однажды, когда я забирала Роберту из школы, ко мне подошла Мэри Фаррар и предложила где-нибудь вместе пообедать. Как выяснилось, неделей раньше Джой бросила ее ради молоденького, но уже известного агента-мужчины из Калифорнии.

Бедняжка Мэри потратила столько сил, чтобы выбить для Джой невиданно огромный аванс за ее третью, ужасно плохую книгу «Ребенок из Джерси». Мало того что она в течение нескольких месяцев предоставляла Джой и кров, и стол, она еще и одежду ей покупала, принимала ее друзей и даже, как я подозреваю, спала с ней. (В отличие от Ральфа, муж Мэри не только сохранил иммунитет к чарам Джой, но и несколько раз требовал выселить Джой из их квартиры, угрожая Мэри разводом.)

Я хотела было напомнить Мэри, что я ее предупреждала, но вовремя сдержалась и лишь сочувственно кивнула в ответ. Но не в сочувствии нуждалась Мэри. Перечислив все услуги, оказанные ею Джой, и оскорбления, полученные вместо благодарности за помощь, Мэри хотела от меня лишь одного: чтобы я объяснила, чем именно, по моему мнению, она могла обидеть Джой и как ей теперь загладить свою вину перед ней?

Я никогда не считала себя вправе излагать жертвам Джой свое мнение о ней. Я просто внимательно выслушивала их — так же, как много лет назад выслушивала саму Джой. Ведь не одному же цинизму учили все эти истории. В этом я была уверена.

После публикации ее третьей книги «Ребенок из Джерси», которая не имела успеха ни среди читателей, ни среди критиков, Джой исчезла. Одни утверждали, что она в Европе, другие — что живет в Гонконге с каким-то китайским бизнесменом. Однако Мэри Фаррар, беспрестанно наводившая справки о ней, сообщила мне, что на самом деле Джой находится в Индии.

Та же Мэри поведала мне, что приблизительно в 1981 году никому не известный литературный агент, представлявший англоязычных писателей Азии, стал распространять в издательских кругах рукопись новой книги Джой, повествующей о порочной жизни богачей Нью-Дели.

В 1983 году книга, наконец, вышла в свет в мягком переплете. Я взяла у Мэри почитать ее. Роман оказался еще хуже предыдущего, третьего. Сплошная сумятица. Содержание книги было безнадежно затеряно под грудой предложений — без единого глагола, но с кучей придаточных — о несчастной жизни автора: совершенно нельзя было понять, чем занимаются герои, не говоря уже о том, какого они пола, так как все они носили длинные, состоящие из четырех слогов индийские имена, за исключением самой маленькой Джой, которую в этом романе звали Малышка Фаунтлерой.

Поговаривали о ее пристрастии к наркотикам, сильным транквилизаторам и стимуляторам, к гашишу. Читая книгу, в это легко поверить.

Прочитав, вернее, попытавшись прочесть эту ее четвертую книгу, я окончательно выкинула Джой из головы. О ней перестали писать и говорить. Однажды на Пятой авеню я встретилась со знакомым ведущим телепередач, и тот сказал мне, что Джой скорее всего присоединилась к компании своих героев, тех самых «заблудших и безумных».

А моя жизнь шла своим чередом. Я жила одна, растила детей, и жизнь казалась мне вовсе не такой уж беспросветной, какой представлялась поначалу; с другой стороны, мне не было еще и сорока, я была довольно обеспечена, хотя и приходилось подрабатывать на рекламе по разовым контрактам, и похудела на два размера.

Вероятно, к этому самому времени относится начало двухмесячных поездок Маризы в Камерун, в джунглях которого она изучала жизнь баков. Я живо представляю ее себе — в шортах цвета хаки, простой спортивной рубашке, светлые волосы увязаны хвостиком — совершающей наезды в деревни аборигенов. Она сидит на складном стульчике, перед ней на переносном столике магнитофон, записывающий на пленку простой вокабуляр этого крошечного воинственного племени. Делая записи в блокнотах, напряженно размышляя, она пытается найти в примитивном и грубом укладе их жизни разгадку тех факторов, которые привели ее собственную цивилизацию от естественной простоты и гармонии к тому, что она представляет собой теперь.

Мне хочется знать, воспринимает ли Мариза нашу культуру так же, как я? Видит и чувствует ли, подобно мне, всю жестокость и отсутствие богов и богинь в нашем мире?

Не потому ли меня так тянет рисовать насекомых? Я бы и рада оставить их в покое, но они, жужжа и трепеща крылышками, не оставляют моего воображения. Вот и сейчас я только что закончила серию рисунков шершней, которые никто никогда не купит. В самом деле, кому захочется повесить у себя дома такой рисунок? Вероятно, для меня шершни олицетворяют ту жестокость, которую я наблюдаю повсюду: в телевизионных программах, в газетных сообщениях, в общении людей друг с другом. Однако я отвлеклась.

В 1984 году я вышла замуж за Кеннета Ройдена. Он старше меня на десять лет и к тому же оказался бездетным вдовцом и замечательным архитектором. Он добр, талантлив, в общем, тот самый человек, за которого мне следовало бы выйти замуж с самого начала. Он легок в общении и обладает способностью отнестись к женщине и наименее предсказуемым свойствам ее натуры с терпением и пониманием.

Когда я познакомила с ним моих родителей, они были вне себя от счастья и даже не пытались скрыть своей благодарности за то, что он «спас» их дочь. Интересно, от чего? От меня самой, скорее всего.

Приблизительно в то же время я стала продавать свои картины — натюрморты, разумеется, не насекомых, — небольшому, но, с моей точки зрения, понимающему толк в искусстве кругу друзей и коллекционеров, которые украшали ими стены своих прихожих и спален. Несколько картин купил ресторан диетического питания в СоХо и магазинчик в Истсайде, торгующий мебелью для загородных домиков.

Ни в плане известности, ни в плане финансового положения я высот не достигла. Может, потому, что я слишком долго боялась и думать об этом. Единственное, в чем я действительно преуспела — это в том, что по крайней мере понимаю, чем мне хочется заниматься в первую очередь, и претворяю свои замыслы в жизнь.

Я как никогда чувствовала себя счастливой и уверенной в себе и, вероятно, поэтому, услышав в телефонной трубке голос вернувшейся, наконец, из Индии Джой, вместо того, чтобы тут же оборвать разговор, стала слушать ее извинения по поводу того давнего инцидента с Ральфом. По ее признанию, в то время она совершенно не владела собой, уже тогда сидела на наркотиках и ей было очень-очень плохо.

Но теперь все это в прошлом. Она в полной завязке и хочет только одного: восстановить утраченные связи и начать новую жизнь. Сколько раз она вспоминала меня! Из всех ее друзей я была ей ближе всего. Она видела мои картины в ресторане в СоХо и была поражена тем, как сильно я усовершенствовалась за это время. Теперь я стала настоящим Мастером. Понимаю ли я это? Нет, зря она уехала из Штатов. Она так тосковала по дому, теперь-то она ни за что не покинет больше Нью-Йорк и свою маленькую квартирку на перекрестке Сто седьмой и Бродвея. Она повзрослела, но чувствует себя сейчас как никогда юной. Я понимаю, что она имеет в виду? Черт возьми, ей так хочется пообщаться с кем-нибудь умным, талантливым и, в общем, таким понимающим, как я. Может, мы встретимся с ней хоть разочек где-нибудь в удобное для меня время?

И вот не прошло и четверти часа, как я неожиданно для самой себя пригласила ее на ланч в «Знамение голубки».

Глава пятая

Придя в ресторан, я застала Джой уже сидящей в зале и о чем-то серьезно разговаривающей с помощником официанта. Как всегда, на ней был шикарный наряд: пиджачок розовато-лилового цвета, юбка и блуза с огромным вырезом — все явно от Лорана. Она совершенно изменилась и выглядела гораздо моложе своих сорока двух. Все то же округлое лицо с маленьким носиком-пупочкой, встрепанные светлые — без седины — волосы, руки с мягкой юной кожей и тщательно отполированными ногтями (лака она по-прежнему не признает). Даже улыбка осталась все такой же по-детски открытой. Хотя не могу не заметить, на юношу-официанта, судя по тому, что он с видимым облегчением прекратил беседу с ней при моем появлении, она, по всей вероятности, не произвела впечатления.

Мы заказали коктейли с шампанским — по ее словам, теперь это ее любимый напиток, и все первые полчаса она беспрестанно жаловалась, что прошли те времена, когда она угощала в «Знамении голубки» целые толпы народа. В ту золотую пору она и вправду распоряжалась своими деньгами и временем с щедростью, которой позавидовали бы мать Тереза и наследники Джона Д. Рокфеллера вместе взятые.

С этой темы она плавно перешла к исповеди о ее кошмарном втором браке: Фредерик Уорт, по ее утверждению, предал ее и завладел всеми ее деньгами. Ее новый адвокат, как выяснилось, оказался не столь знающим, как Ральф. Меня подмывало спросить, чьим мужем он был. Но я намеренно удерживалась от вопросов, которые могли привести к конфронтации. Я просто слушала ее, стараясь не слишком верить тому, что она говорит, успокаивая себя тем, что настанет мой черед. Для чего? Этого я не знала.

В Индии она растратила последние деньги. Она отправилась туда в поисках «духовного вдохновения», но сумела при этом не смешаться с тем отрепьем, которое являют собой остатки хиппующих наркоманов, все еще сохранившиеся в Гоа и Непале. Нет, это не для нее. Встречалась она и с супругами магараджи. Одна из них, известная лесбиянка, познакомила ее ну просто со всеми в Нью-Дели. Далее последовало описание тех дворцов, в которых ей приходилось проживать, а также пикантная история о семье Ганди, которую я предпочту тут не повторять.

После супруги магараджи у нее был длительный роман с одним мусульманином, она даже собиралась выйти за него замуж, но это их многоженство… При всей ее любви к женщинам это было бы, пожалуй, слишком. Но, бог мой, какой у него дом, Мадлен! Бокалы для вина подаются исключительно золотые, ванные — размером чуть ли не с гостиную, а слуги то и дело отвешивают поклоны и из кожи вон лезут, чтобы во всем тебе угодить, только что зубы не чистят. А какие украшения! О драгоценных камнях она теперь знает абсолютно все — какие из них представляют ценность, а какие нет, так что если я пожелаю, она с радостью просветит меня на этот счет.

Как и прежде, я была околдована этими речами, но героически старалась это скрыть. Отчасти потому, что сознавала, что серьезный художник вроде меня должен быть выше этой суеты, но главным образом потому, что боялась снова оказаться втянутой в ее дела.

Мы заказали еду, и я, чтобы придать другое направление нашей беседе, спросила о нынешней ее жизни. Все замечательно, просто замечательно, ответила она, при этом лицо ее подернулось печалью. Проигнорировав перемену в выражении, я потребовала от нее более подробного ответа.

Ну что ж, ей нравится жить на Сто седьмой улице. Люди там кажутся такими настоящими, произнесла Джой, стряхнув печаль и мужественно вздернув подбородок вверх. Она общается со множеством писательниц, знаменитых писательниц, добавила она и стала сыпать именами с той небрежностью, как если бы перечисляла ингредиенты какого-нибудь редкого румынского соуса, но делала это без особого жара. По правде говоря, призналась она, из-за них ей пришлось в корне пересмотреть свое творчество и свое медленное — пока, может быть, едва заметное — скольжение вниз. Вероятно, талант ее угас, стоически заметила Джой. Может, ей вообще следует прекратить писать. Поскольку с этим тезисом я была более-менее согласна, то предпочла промолчать.

Во всех ее речах заметно отсутствовала сексуальная тематика. В былые времена ее истории были буквально наперчены всевозможными сексуальными извращениями. Вы только и слышали о том, как кто-нибудь (чаще всего она) оказывался избитым или трахнутым. Но в эпоху угрозы СПИДа неразборчивость в половых связях стала столь же немодной, как пончо. А поскольку Джой никогда не шла вразрез с общим течением, ей пришлось научиться обуздывать свою непомерную тягу к анальному сексу, а также к некоторым другим, таящим смертельную угрозу способам.

Послушать ее рассуждения в тот вечер, так можно было подумать, что она воспитывалась в тех же строгих пуританских нравах Средней Америки, что и я. Неистовые, сногсшибательные оргии, заполнявшие ее жизнь в прежние годы, о чем я не преминула ей напомнить, оказывается, были всего лишь плодом ее воображения, иначе говоря — никогда не происходили в действительности и существовали только на страницах ее книг. Разве я не знала об этом? Она взяла стоящую в центре стола вазу с анемонами и зарылась носом в цветы. Ведь настоящей, всей правды она никогда не говорит.

И кто знает? Может, на сей раз она была искренна. Но ручаться за это не буду.

За десертом (тарталетки с кремом по-английски) она рассказала мне о своем новом приятеле Скотте Арнольде, приехавшем из западного Коннектикута, с которым познакомилась в том доме, где она теперь живет. Приходилось ли мне его встречать? Нет? Так вот, дело в том, что он знаком со многими известными бизнесменами, занимающимися строительством и продажей недвижимости. Может, Кеннету это покажется интересным?

Вот тогда она и рассказала мне обо всех обстоятельствах той первой их встречи, описанной мной в начале этой книги — или как вам будет угодно назвать ту писанину, на которую я трачу свое драгоценное время, вместо того чтобы заняться живописью. Я так и не знаю, почему пишу обо всем этом.

Может быть, я считаю, что у Джой есть чему поучиться, а может быть, воспроизводя здесь все факты, мечтаю о возможности отомстить Джой за то, что она разрушила мой первый брак? Однако теперь я рада, что все сложилось именно так, что я развелась с Ральфом и вышла замуж за Кеннета. Что же двигает мной? Вероятно, просто желание послушать ее.

Она и вправду удивительная рассказчица. В средние века из нее вполне получился бы какой-нибудь трубадур. Так и вижу ее, путешествующей из одного королевства в другое, распевающей перед собравшимися придворными баллады об изнасилованиях, мужеложествах и алчности, ударяющей с улыбкой мученицы по струнам своей лиры.

— Расскажи мне еще о Маризе, — попросила я. — Ты меня заинтриговала. Что ж такого ужасного она с ним сотворила?

— Насколько я поняла, ее провинность заключалась как раз в том, что она не делала того, что хотелось ему.

— Например?

— Например, не готовила ему завтрак.

— И это все?

— Кроме того, он был против ее поездок в Камерун, где она изучала жизнь пигмеев. И потом, когда она отказалась выполнить его требование уволить прислугу…

— А прислугу-то зачем увольнять?

— Затем, что ему хотелось иметь нормальную жену, которая бы заботилась о нем.

— То есть стирала ему носки?

— И подштанники. — Джой рассмеялась. — Ты же понимаешь, все они этого хотят. Отчего, по твоему мнению, с начала века прислуга постепенно стала такой редкостью?

— Потому что люди стали получать социальную помощь. Бедняки поняли, что могут получать деньги не работая, и, естественно, решили не гнуть больше спину в чужих домах.

Она опять рассмеялась.

— А тебе не кажется странным, что социальная помощь появилась именно тогда, когда женщины стали образованнее и доказали, что могут составить конкуренцию мужчинам?

— Но это еще не означает, что мужчины заинтересованы в исчезновении прислуги.

— Одно я могу утверждать наверняка: если женщина таскается с пылесосом по всему дому, она вызывает гораздо меньше опасений, чем та, которая, отдав распоряжение садовнику и кухарке, поднимается в свой кабинет, чтобы заняться докторской диссертацией о пигмеях.

Я была поражена. За все годы нашего знакомства Джой никогда не высказывала мыслей, столь схожих с феминистскими идеями.

— Откуда ты это взяла?

— Да посмотри вокруг, понаблюдай за тем, что происходит. В старые времена в Америке женщины, принадлежащие к средним слоям общества, имели у себя дома целый штат прислуги, но стоило им начать завоевывать хоть какой-то авторитет и приносить в дом существенные деньги, в общем, как-то проявить свою независимость, как тут же все заботы по дому взваливались на них.

— А как же эти «яппи», у которых мужья готовят и стирают сами?

— Да это в одних лишь телепередачах, причем автором сценария всегда оказывается женщина.

— Ты действительно полагаешь, что мужчинам доставляет удовольствие видеть, как их жены драят полы?

— Может, и не доставляет. Может, они даже чувствуют себя при этом виноватыми. Но подсознательно любой мужчина всегда стремится к такому положению вещей, при котором его жена занята исключительно тем, что всячески обихаживает его и находится в таком рабском положении, что никогда не сможет составить угрозу его спокойному существованию. Потому-то большинство замужних писательниц и художниц, как правило, посредственности.

Так. Ну что, получила? Нет, я просто не понимаю, какого черта я вообще трачу на нее время?

Глава шестая

После того ланча в «Знамении голубки» наши отношения вернулись в прежнее русло. Джой уходит на охоту, а потом с отчетом о пойманной добыче возвращается ко мне в пещеру, где я занимаюсь искусством, а также пасу мужа и детей. О том, как развивается ее роман со Скоттом, она информирует меня чуть ли не через день.

К сожалению, ее нынешняя манера освещать события стала несколько пресноватой. Со Скоттом она спит фактически каждую ночь, однако их сексуальные отношения описываются ею скупо и пошло: все очень нежно, восхитительно, обворожительно и так далее, и тому подобное. Она по-прежнему любит выставить себя мученицей, хотя и поумерила свой пыл в отношении разного рода извращений. Теперь ее внимание целиком сосредоточено на оттенках речи, жестикуляции и основных стратегических ходах.

Пару недель назад Скотт намекнул, чтобы она приготовила ему обед. И теперь Джой предстоит решить: то ли приготовить ему ужин из сырых зеленых перцев по-мексикански, после которого у него всю неделю будет жечь во рту так, что без полосканий не обойтись — это отобьет у него охоту впредь заказывать ей домашнюю кормежку, то ли состряпать на скорую руку какое-нибудь изысканное блюдо по рецепту Джулии Чайльд — что-нибудь вроде дичи в соусе из редких импортных грибов, сметаны и мадеры.

— Цыпленка. Сделай ему цыпленка, — подала я голос от своего пещерного костра.

Я абсолютно искренна. Три-четыре раза в неделю я готовлю ужины Кеннету сама, не потому, что он разделяет набившую оскомину точку зрения, будто путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, а потому, что мы живем в восьмидесятые годы двадцатого столетия и ему нужна жена, которая являет собой разумное капиталовложение. Говоря иначе — домашняя пища для него есть всего лишь оплаченная им услуга, поскольку он своим трудом зарабатывает деньги, а я — нет. Так что судите, как вам будет угодно. Кроме того, меня радовала мысль, что она на своей Сто седьмой улице будет прыгать и метаться по кухне, разрываясь между кастрюлями, из которых что-то убегает, и сковородками, в которых что-то подгорает. И будет в такой запарке, в таком смятении, что забудет о необходимости говорить на октаву выше, чем все нормальные взрослые женщины.

В конце концов она останавливается на мексиканском варианте. Все происходит точно по плану. Съев три ложки, он разевает рот, выпивает целую кварту воды и заглатывает чуть ли не целую французскую булку, начиненную чесночным маслом. На следующее утро он волком воет от того, что его анальные мускулы разрываются от перистальтики, вызывая к жизни застарелый геморрой. Об этой ныне запретной для нее зоне человеческого организма она говорит гнусным шепотком, сопровождая его еще более гнусным подхихикиванием.

Больше кашеварить он ее уже не просит, а водит Джой в небольшой уютный ресторанчик по соседству — там питаются в основном неженатые и незамужние «яппи», заполнившие их округу после того, как плата за жилье в центральном Истсайде подскочила вверх. Воодушевляемый ею, он даже фунтов на десять располнел. О, Мадлен, ему так идет небольшой животик. Обожаю полненьких мужчин.

Она предпочла бы, чтобы он толстел в более шикарном ресторане, вроде «21», однако, по ее мнению, это все же лучше, чем питаться одним мороженым, стоя у собственного холодильника, как это приходилось делать ей до знакомства со Скоттом.

— Но если ты не станешь ему готовить, он, может статься, бросит тебя, как Маризу, — предупреждаю я ее во время очередного разговора. Я стою на кухне и занимаюсь тем, что, зажав телефонную трубку между плечом и подбородком, споласкиваю и вытираю свои хрустальные фужеры — прислуга отказывается к ним прикасаться. — Разумеется, если верить твоей теории, что любой мужчина стремится превратить свою даму сердца в прислугу.

— Конечно, это так, и я тоже обслуживаю его. Я собираюсь стать его наставницей.

Видимо, в последнее время он стал настойчивей в своих требованиях, чтобы она исполнила наконец свое обещание показать эту его кошмарную писанину кому-нибудь из друзей-издателей. И если она не сделает этого, то потеряет его, как пить дать.

— Думаю отдать ее Франни Фаген в «Таун».

— А ты можешь ей довериться?

— Она одна из самых старинных и близких моих приятельниц в издательских кругах.

Это могло означать что угодно: и то, что Джой познакомилась с ней неделю назад на каком-нибудь званом вечере, и то, что у них был роман в течение нескольких месяцев.

— Ну что ж, коль ты ей доверяешь, вели ей помурыжить его рукопись недели три, а сама тем временем что есть мочи дави на него — пусть ищет работу, — советую я. По причинам, доныне остающимся для меня неизвестными, я старательно помогаю Джой заманить этого Скотта Арнольда в свои сети и каким-то образом заставить его снова зарабатывать деньги. Может, потому, что теперь она вызывает во мне больше симпатии. А может, потому, что в случае неудачи со Скоттом она скорее всего попросит взаймы у меня — и я в конце концов дам ей эти деньги.

По ее словам, сейчас у нее проблемы с наличностью. В сущности, не хватает даже на оплату квартиры за следующий месяц. Она рассчитывала получить некоторую сумму за лекционное турне по Новой Англии, но ее литературный агент вынужден был отменить его — интерес к гротесковому изображению секса, по всей видимости, угас.

— Скажи ему, что единственный способ отвлечься от книги — это заняться поиском работы, звонить, ходить на собеседования. — (Неймется мне в моей кухне!) — Когда он найдет наконец работу, ему будет уже не до книги. Если же ничего не получится с работой, скажи своей Франни Фаген, чтобы вернула рукопись с заключением, что книга захватывающа, но ее следует полностью переделать.

— Зачем?

— Да затем, что мысль о необходимости заново переписать две тысячи страниц приведет его в такой ужас, что он еще усерднее займется поисками работы.

— Да, но тогда он наверняка захочет, чтобы этим делом — переписыванием — занялась я.

— Так что тебе мешает?

— А то, что такой гадости мне в жизни не приходилось читать. Я знаю, ты не слишком высокого мнения обо мне как о писательнице, но уж понять-то, что хорошо, а что плохо, я в состоянии, а его писанина просто ужасна.

— Тогда скажи ему, что занята, сама пишешь новую книгу и на его рукопись у тебя просто нет времени.

— Бог мой, вот, кстати, еще одна проблема на мою голову. Он все просит почитать мою новую книгу, а у меня всего-то пятьдесят страниц написано. Об этом я, конечно, ему не сказала.

— А сама ты что о ней думаешь?

— Да неприличная она. — Коли сам автор это говорит, можно наверняка сказать: полная порнуха.

— А почему бы тебе быстренько не накатать чего-нибудь? — спрашиваю я.

— Не могу. Тыщу раз тебе говорила — у меня застой.

— Так выйди из него, — беспощадно отвечаю я. — Напиши готический роман. Вообрази себя Дафной Дюморье.

— Ну что ж. — Далее следует долгая пауза. Она всерьез обдумывает мое предложение. — А что, это неплохая мысль. Можно сочинить что-то вроде пародии на нее, это вполне пройдет. Уж сюжеты накручивать я пока не разучилась.

Мне становится страшно — а вдруг она и вправду напишет нечто подобное и снова станет знаменитой, независимой, богатой — счастливой опять станет? Но нет, этого просто не может быть. Слишком она свыклась со своим образом развратницы и наркоманки, чтобы сочинить историю наивной, добродетельной и целомудренной женщины, какой положено быть героине готического романа.

— Тогда пиши побыстрей, — говорю я ей. — Если будешь тянуть, у него могут возникнуть подозрения.

— Не знаю, смогу ли. Я так медленно печатаю.

— Я знаю одного врача-диетолога, он до сих пор некоторым своим пациентам выписывает десекдрин.

— Нет. Этим я больше не занимаюсь.

Вот уж неправда. Когда она звонит, то щебечет чересчур уж весело. Ни одна женщина ее возраста, находясь на грани нищеты (а возможно — и ареста), не в состоянии пребывать в таком благодушии без того, чтобы время от времени не поддерживать себя парочкой пилюль психотропного свойства.

А может статься, все это ложь, и никакая нищета ей в действительности не угрожает. Она вполне способна зажать энную сумму на счету, открытом на ее имя в каком-нибудь швейцарском банке одной из знакомых ей супруг магараджи, — просто она забыла о нем рассказать. С ней всякое может быть.

— Ну хорошо, попробуй с готическим романом. Это дело может оказаться увлекательным, — говорю я, хотя мысль о том, как она, сидя в своей берлоге из трех с половиной комнат, будет выжимать из себя пространные цветистые описания величественных особняков постройки прошлого века и почтительных слуг, вызывает во мне содрогание.

В конце концов она частично следует моему совету. Она отдает Франни две тысячи страниц Скоттовой писанины, не сказав ни слова о своих планах подцепить его на крючок.

— Ей не надо ничего объяснять, — говорит Джой при нашей следующей встрече.

Она стоит ко мне спиной, глядя из окон моей квартиры на Семьдесят пятой улице. Да, а я рассказала о том, что, выйдя замуж за Кеннета, я переехала в новую квартиру, ближе к центру и вдвое больше, чем прежняя? А про то, что она занимает два этажа и наверху есть четвертая спальня, которую я превратила в свою мастерскую? А про то, что размеры моих холстов увеличились с два-на-два на три-'на-шесть и мы подумываем купить участок в Хэмптоне и построить загородный домик?

За те пять месяцев, что прошли со встречи в «Знамении голубки», я впервые пригласила Джой к себе домой. Тянуть с приглашением так долго не слишком любезно с моей стороны, тем более, что мне уже довелось побывать у нее на Сто седьмой, видеть голые стены, офисные стулья, ломберные столики и круглое — диаметром в семь футов — ложе, но Джой и виду не подает, что обижена моим негостеприимством. Сейчас она вовсю расхваливает нашу элегантную гостиную; гостиная — детище Кеннета, и стиль, и вся обстановка — вплоть до сияющих фарфоровых пепельниц — подобраны им. Правда, к отдыху эта красота не располагает. Но с другой стороны, предназначена она не для отдыха, а для рекламы талантов Кеннета; с этой мыслью я уже смирилась и отыгралась на спальне и студии, в которых, справедливости ради, устроила великолепный бардак.

— Прочтя книгу Скотта, — говорит Джой, приподняв светло-серую штору на одном из наших эркерных окон, — Франни поймет, что она — о человеке, который недавно ушел от жены, и моментально сообразит, почему я так за нее радею.

Я раскрываю рот, пораженная той проницательностью, с которой Джой разработала линию своего поведения с Франни. Я настолько привыкла считать ее поверхностной и сосредоточенной на себе, что совершенно забыла о ее умении оперировать нюансами своих отношений с окружающими. Какие же тайные соображения имеются у нее на мой счет?

— Взгляни-ка, какого очаровательного малыша везет та женщина с коляской, — говорит она, смотря из окна вниз, на улицу.

Я подхожу к окну. В лучах раннего весеннего солнца сияет мостовая, на деревьях вдоль аллеи — набухающие зеленые почки. Роскошный пухлый младенец поднимает вверх толстощекое лицо и счастливо лопочет что-то, глядя на небо, а может, и на нас. Я украдкой смотрю на Джой. Ее обращенный в сторону ребенка взгляд полон жгучей зависти.

Она поворачивается ко мне, в ее глазах выражение скорби.

— Как жаль, что у меня нет детей. Ох, как жаль.

— Родишь еще, может быть.

— Нет.

— У тебя месячные еще идут?

— Да.

— А не попробовать ли тебе родить от Скотта? Многие теперь рожают в твоем возрасте. Медицина творит настоящие чудеса — даже в банке выращивают и…

— А если у него окажется синдром Дауна?

Это что-то новенькое: вместо слова «дебильность», которым большинство людей называют любое отклонение в развитии, она выдает точный медицинский термин. Может, она уже задумывалась над этой проблемой?

— Они делают анализ мочи, — говорю я, — по которому уже на четвертом-пятом месяце оеременности можно определить, нормальный ребенок или нет.

— Знаю. И если ребенок идиот, его умерщвляют еще в утробе матери. Кесарево в таких случаях не делают: как же, они слишком высоконравственны, чтобы совершать прямое убийство. Так что приходится этого мертвого ребенка рожать как живого. И наркоза не дают — для схваток необходимо бодрствовать. Страшнее муки не придумаешь. С одной моей подругой так было.

Может быть, это случилось с самой Джой? Где-нибудь там, в Нью-Мексико или в Индии? Вполне возможно. Но я знать этого не желаю.

Не хочу снова растравлять себя жалостью к ней, да и она, по-моему, в сочувствии не нуждается. Сказала же она, что это произошло с какой-то ее подругой. Опять же предположение, что женщина, которой перевалило за сорок, может женить на себе пятидесятилетнего мужчину, заявив ему, что забеременела, кажется совершенно нелепым, так что совет мой мудрым никак не назовешь.

Мне уже не так хочется насолить ей. Она часто использовала меня в своих целях, это верно, но не мстить же ей за это всю жизнь. Похоже, я начинаю ее прощать.

Иногда я испытываю к ней то же, что испытывала бы к своей дочери Роберте, если бы ей довелось пережить подобные кошмарные испытания или не иметь возможности родить желанное дитя. Хотя я склонна думать, что на самом деле Джой могла бы иметь детей и истинная причина ее неудач — не тот подпольный аборт, который ее мать якобы вынудила сделать, когда Джой было всего шестнадцать лет, а то, что она прибегала к помощи противозачаточных средств и уже по собственной воле прошла через множество абортов. Сдается мне, что еще задолго до того, как она вышла замуж за Джефри Касл-мэна, Джой сделала свой выбор: жить, добывая средства к существованию всеми правдами и неправдами, ни в коем случае не обременяя и не связывая себя воспитанием детей. Теперь она раскаивается, что выбрала этот путь, и потому мне жаль ее. Мне кажется, в глубине души она такая же женщина, как и другие, ей хочется иметь своих детей, любить их, растить по своему образу и подобию.

Я так и вижу их: двух девчушек-подростков — у нее наверняка были бы девочки — звонкоголосых, с круглыми хитрыми мордашками, ловко вытягивающих из своих предков то, что им хочется, хотя они этого и не заслужили. Как бы они любили Джой, веселясь и изобретая разные шалости вместе с ней. Одна бы уже сочиняла рассказы, а другая шла в гости с пакетиком презервативов в сумочке и была в курсе всех закулисных сплетен, которыми охотно делилась бы со всем светом.

— А где сейчас твои ребята? — спрашивает она.

Я смотрю на часы:

— Роберта еще в школе. И если не задержится в дискуссионном клубе, вернется около четырех.

— А Гарольд?

— Он в Чоуте. Разве я тебе не говорила?

— Его взяли в Чоут?

Я счастливо киваю головой.

— Он у меня умница.

— А Кеннет когда придет?

— Он отправился в Канзас-Сити — в связи с тем музеем, который там строят.

— О-о.

Я отворачиваюсь — слишком уж много страдания в нервных движениях ее рук. Она не плачет, не борется со слезами и вообще не строит из себя мученицу, как обычно. Ее неподвижный взгляд устремлен на сияющую на мраморном пьедестале фигурку работы Бранкузи — самое ценное приобретение Кеннета.

Господи, как мне повезло! Почему судьбе было угодно одарить меня и детьми, и всеми жизненными благами, в то время как Джой всего этого лишена? Может, потому, что каждый получает по заслугам? Потому что она холодна и бессердечна, и это каким-то таинственным образом мешает ей выносить ребенка?

Но бессердечие может быть порождено и судьбой. И я, будь я дочерью Мэдди Болингброк и Теренса Клера, вела бы себя точно так же? Может быть, не ее вина в том, что все так сложилось?

Кто я, чтобы судить о таких вещах? Я умею лишь рисовать фрукты, цветы и насекомых.

— Я знаю, оба они вырастут замечательными людьми, — говорит мне Джой. В ее голосе совершенно отсутствуют обычные для нее льстивые интонации. Она произносит это бесстрастно, не преследуя никакой тайной цели, просто констатирует факт. Она проиграла. А я победила.

У меня, никому не известной художницы, уроженки Среднего Запада, выросшей в семье, где не было ни скандалов, ни знаменитостей, есть и благодарные дети, и любящий муж, и деньги на счету в банке. Я просыпаюсь каждое утро, чувствуя себя счастливой, готовлю себе кофе в своей уютной, нарядной кухоньке и пью его, листая «Таймс» в гостиной, стараясь не обращать внимания на ее холодное серое однообразие.

А в это самое время на другом конце города одинокая бездетная авантюристка, сидящая сейчас рядом со мной, помешивает свой растворимый кофе в треснувшей кружке и лихорадочно соображает, как бы пробудить к жизни свои былые чары и заарканить мужчину, который живет этажом выше и вполне может оказаться еще большим неудачником, чем она сама.

И хотя Джой постоянно твердит, что Скотт, с его лицом Грегори Пека и независимым умом, кажется, «Бог мой, просто настоящим аристократом», я давно уже поняла, что личность он в сущности сомнительная.

Он родился в штате Миссисипи, вышел из низших слоев среднего класса и, покинув родимый дом, устроил свою жизнь совсем неплохо. Нужно было обладать не меньшей, если не большей, чем у Джой, смекалкой, чтобы добиться руки величественной Маризы. И совершенно неудивительно, что эта северная царица вышвырнула этого типа, весьма напоминающего фолкнеровского Сноп-са (хотя тут ситуация обратная), когда дети подросли. (Я давно поняла, что его версия о том, что решение о разводе было принято с «обоюдного» согласия — чистейшая ложь. Какой мужчина будет писать две тысячи страниц о женщине, которую сам бросил?) Удивляет другое — что целых двадцать шесть лет его терпели в этом доме с огромным количеством слуг и зеленых газонов. Может быть, наконец Джой нашла себе достойного соперника?

Хотя с моей стороны это только догадки, поскольку до сих пор я его еще ни разу не видела. А очень хотелось бы. Может статься, он обронит случайно какое-нибудь замечание, подтверждающее мои предположения. Однако Джой не торопится знакомить нас — вот если бы и Кеннет присутствовал при этом. Но этот вариант пока что не устраивает меня.

Мы обе без слов понимаем, что я не потерплю ее присутствия в одной комнате со своим мужем. (Именно страх, что они с Кеннетом могут случайно встретиться.

вынуждал меня так долго тянуть с приглашением.) Постоянные ее предложения «встретиться как-нибудь вчетвером» и назойливые намеки на знакомство ее Скотта Арнольда с влиятельными деловыми людьми, ищущими архитектора для строительства торговых центров, сулящих многомиллионную прибыль, наталкивались на глухую стену молчания.

Сознаюсь, что препятствие ее встрече с Кеннетом с моей стороны является своего рода местью. Лишая ее доверия, то есть того самого материала, с помощью которого ей удается дурачить других, я причиняю ей страдания, по меньшей мере — вызываю в ней раздражение. При этом я даже чувствую себя слегка виноватой, словно богачка, которая не дает корку хлеба нищему. Виноватой, но не слишком. Пусть поголодает. Или поищет себе другую кормушку — другую дуру, которой можно наврать с три короба. Только вряд ли она ее найдет. На этот счет есть у меня кое-какие сомнения.

Сдается мне, что ее Шервудские владения поредели. К концу восьмидесятых в них поубавилось и кущ, в которых можно спрятаться, и путников. Эпоха, внутри которой Джой так легко удавалось заниматься разбойничьим ремеслом, наконец настигла ее. Теперь она уже не обгоняет ее, она застряла посреди своего времени, по сути такого же бессердечного, как она сама. А за душой у нашей Джой — кроме восьми фунтов лишнего веса, увядающей славы и пустых надежд — нет ничего.

Я же, которой ничего не нужно — имею все, о чем только может мечтать женщина. Мои страдания позади. Я живу в покое и довольстве.

Неужели и я стала бессердечной?

А хоть бы и так. Может, это не слишком благородно, но я и не строю из себя святую, не пытаюсь себя выгородить. Я пишу обо всем этом потому, что хочу разобраться в происходящем. В том, что творится в моей душе. И в наших жизнях.

— Не понимаю, почему Скотт не может устроиться на работу, — жалуется Джой, отворачиваясь от окна и садясь на черный диван. Эта проблема сейчас целиком завладела ее вниманием, поэтому ее гладкие белые руки находятся в состоянии покоя.

— Всю эту неделю он звонил и встречался с разными людьми. Кстати, я последовала твоему совету, велела ему посвятить время, пока Франни будет читать его книгу, интенсивному поиску работы. Но я чувствую, что от всей этой беготни и телефонных звонков нет никакого толка.

— Держу пари: он впервые по-настоящему занялся этим делом.

— Да нет, он давно уже ищет. Показывал мне несколько писем, написанных им в разные фирмы и работодателям.

— Ты уверена, что он сказал тебе правду о причине своего увольнения?

— Его не уволили, он вынужден был уйти, когда их фирма была поглощена другой. Это правда. Я сама читала в газетах об этой сваре.

— А может, он не слишком старается? Хочет заниматься одной литературой и тайком от тебя продолжать жить на проценты от своих сбережений?

— Надеюсь, что нет. Ради него самого, не ради меня. — Она закидывает ногу за ногу и поджимает губы на манер взрослого, озабоченного поведением ребенка. — Не знаю, может, я что-то проглядела в нем…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, какой-нибудь дефект речи, нервный тик, которые производят неблагоприятное впечатление на нанимателей. Что-то такое, что я — писательница — просто не могу распознать. Вдруг он кажется безответственным или что-то в этом роде? По мне так по сравнению со всеми моими мужьями и э-э-э… женщинами он такая же находка, как Ли Йакокка для «Крайслера». Но, с другой стороны, что я о нем знаю?

И тут я ляпаю:

— Уверена, Кеннет смог бы определить, в чем его недостаток.

— Правда? Вот интересно. Архитекторы ведь больше художники, чем бизнесмены?

— Конечно, но Кеннет постоянно общается с бизнесменами. И в состоянии отличить хорошее от плохого.

— И ты думаешь, что он, увидев Скотта, сумеет разобраться в причинах его неудач?

— Наверно, да.

Так я подсказала ей повод всем нам встретиться. Попалась-таки в мышеловку. Остается лишь дверцу захлопнуть. Но так легко я ей не сдамся.

— Я переговорю с ним и выясню, захочет ли он вообще влезать в это дело и высказывать свое суждение о Скотте.

— Я была бы так благодарна.

Она знает, что я блефую, и на самом деле меньше чем через наделю Кеннет будет подан ей на тарелочке. С рассеянным видом она ищет свою сумочку. Теперь, когда ее миссия — поводить меня на крючке, пока я наконец не заглочу его поглубже и сама не предложу познакомить Скотта с Кеннетом — закончена, можно и уходить. Потому что, задержавшись, она может столкнуться с Робертой, которая вот-вот вернется из школы — с розовыми от прогулки щеками, длинными прядями блестящих шелковистых волос, защипленных заколками, счастливым щебечущим голоском и дивной грацией движений, придающей нашей угольно-серой гостиной совсем другое измерение.

И Джой будет вынуждена ворковать, сюсюкать, распространяться насчет того, какая у меня дивная дочка, как она рада за меня, ежесекундно испытывая при этом жутчайшую, невиданную доселе зависть.

Вот поэтому она и хватается за сумочку. И мне известно, что, как только я закрою за ней дверь и она очутится на площадке перед лифтом, Джой достанет из сумочки маленькую капсулку и проглотит ее, чтобы снять боль, которую вызвала в ней эта зависть из-за воображаемой встречи с моей дочерью.

Но я не жалею, честное слово, ни капли не жалею, что уступила ей, согласившись на эту встречу Кеннета со Скоттом. Я уже говорила, что сама хотела бы познакомиться со Скоттом, а организовать это легче всего, подключив к нашей встрече и Кеннета. И потом, что я теряю? Кеннета? И он променяет меня на эту полудевчонку-полуженщину с блуждающим унылым взглядом?

Ну уж нет, извините.

— А что ты планируешь делать после того, как Франни отвергнет Скоттово сочинение? — спрашиваю я ее, когда она встает с дивана. — Предложишь ему свою помощь или засядешь за свой готический роман?

— Ни то, ни другое. — Лукаво усмехнувшись, она направляется к выходу. — У меня идея поинтересней.

— Да?

— Ровно через две недели позвоню Франни и попрошу ее сказать Скотту, что он безумно талантлив, а его книга просто потрясающая.

— А потом?

— Но при этом — в том-то и весь фокус — дать ему понять, что его книга слишком хороша, чтобы вызвать широкий отклик среди читателей, и «Таун» ни в какую не хочет брать на себя ответственность издавать ее. Мол, если ее и издадут где-нибудь, книга все равно останется незамеченной. От самой мысли, что его творение никому не известно, он придет в такое отчаяние, что, уверена, он пошлет это дело ко всем чертям и не захочет им вообще впредь заниматься.

— А если нет? Если он скажет: «Спасибо большое, пусть книга выйдет, даже если прочтет ее горстка людей»?

— Не скажет. Как-никак, Мадлен, я спала с ним чуть ли не полгода и немножко его знаю. Уж что-что, а честолюбивого человека я могу определить с первого взгляда.

— А если он решит прекратить поиски работы и попробовать написать другую книгу, какую-нибудь хал-туру, в угоду «Тауну»?

— Пусть попробует! — В ее выцветших глазах вспыхивает знакомый огонек. — Через много лет. Когда уйдет на пенсию. С моей помощью.

И я снова подумала, что они со Скоттом — два сапога пара.

Глава седьмая

Я заказала ужин на всю компанию на вторник в Метрополитен-клубе. Почему бы Джой, подумала я, не выгулять свой костюмчик от Лорана в этом шикарном местечке, где витает дух разбойников от бизнеса. Посмотреть на всю эту роскошь и золото, потолки в стиле рококо и портреты знаменитых основоположников (Моргана, Уэста и прочих). Джой с ее любовниками многому могли бы поучиться у этих исполненных суровости, откормленных патриархов. Уж они бы вправили ей мозги, наставили на путь истинный: оказавшись в победителях и гордо вознеся свои знамена ввысь, Бога ради, держись за них покрепче. Ибо разве не знаешь ты, что свора гончих, преследующих тебя, только и ждет, когда ты упадешь, чтобы разорвать тебя на части?

Я немного пьяна и очень устала. Мы только что вернулись домой, и сейчас я сижу в своей студии и пишу. Еще мне тревожно.

Казалось бы, что особенного? Я вообще ужасная трусиха, всю жизнь боялась уймы вещей: изнасилования, приставал в Центральном парке, случайных убийц, бомбы, приюта для нищих, но сегодня я боюсь саму себя.

Прошлой ночью мне приснился страшный сон: я нахожусь на заднем дворе нашего дома на Элм-стрит, где я выросла. Черная безлунная ночь. Тьма такая кромешная, какая бывает в нашей с Кеннетом спальне, когда задвинуты и шторы, и занавеси. Я едва угадываю очертания нашего старого дома и с трудом различаю боковой вход на кухню. Трава черна, словно уголь. Гравий на подъездной дорожке тоже кажется угольным. «Тут ничего нет, — говорю я себе, — одна чернота». И вдруг сзади, словно огромное чудовище, на меня надвигается машина. Ее фары освещают мое лицо, дом, двор. Я храбро улыбаюсь и делаю вид, что открываю ворота, стараясь не замечать слепящего белого света.

Какие же тайники моего сознания все еще пребывают во мраке? С этой мыслью я проснулась в холодном поту и с ощущением жажды.

Но едва я закрыла глаза, перед моим мысленным взором предстала красивая женщина в белом шелковом одеянии — рукава французского покроя, свободные складки, золотые пуговицы; я видела ее словно наяву.

Она сидит за маленьким бюро с обтянутой кожей крышкой и изогнутыми ножками в стиле эпохи королевы Анны. Прядь русых волос спадает на лоб. В руках она вертит ручку. И вот, найдя нужную форму мысли, быстро записывает ее. Она работает над докторской диссертацией по антропологии.

Снаружи доносятся детские крики, смех и громкий стук ударов крокетных молотков о шары. Она выглядывает из окна и улыбается. На лужайке играют в крокет два прекрасных мальчугана — ее сыновья, за ними присматривает заботливая няня.

Она смотрит на часы. Полпервого. Время ланча, надо сделать перерыв. Она нажимает на кнопку на стене у стола, давая сигнал кухарке, что пора подавать на стол.

Оставив свой залитый солнцем кабинет, она проходит по коридору, в котором стоит множество скульптур на массивных колоннах. У основания широкой винтовой лестницы — полукруглый стол, на котором огромная ваза с букетом весенних цветов на высоких стеблях. Она спускается вниз, минуя прихожую с мраморными полами, и входит в столовую, окна которой выходят на широкую зеленую лужайку и старинный парк. Детей уже позвали, и вместе с няней они присоединились к ней за столом.

Они едят суп, потом какую-нибудь легкую жареную рыбу с овощным гарниром, а на десерт — компот из сухофруктов; все это подается добродушным стариком-дворец-ким, почти членом семьи, живущим в их доме еще с тех пор, когда сама Мариза была девочкой. Он и отвозит ее в Манхэттен, где она через день посещает занятия в Колумбийском университете, пока дети находятся в школе.

Она просит, чтобы кофе принесли ей в кабинет. Нет, кофе она пьет за столом, а потом, пока дети спят, совершает прогулку по окрестностям. Она сменила белые одежды на костюм для верховой езды — свитер простой вязки из ирландской шерсти, брюки и коричневые сапоги.

Да-да, она совершает прогулки верхом три-четыре раза в неделю. Она выводит из конюшни свою красивую гнедую кобылу и легким галопом несется по живописным холмам западного Коннектикута, огороженным серой каменной изгородью.

О, божественная Мариза, ей не надо внушать остальным чувства вины, не надо жалости. Как она не похожа на всех нас. На Джой, которая рыщет в поисках мужчины, который взял бы ее на содержание, на преуспевающую бездетную Изабель Суонн, утратившую былую красоту. На выдохшуюся Мэри Фаррар, превратившуюся теперь чуть ли не в старуху.

Неужели Мариза на самом деле существует? Неужели же необходимо, чтобы она была так же далека от нас, как и богини давних времен… Диана, Астарта, Изида или еще более величественные и древние Намму и Эвринома, моя любимая, «танец которой отделял свет от тьмы, море от неба»?

Бог мой, их было так много. Настоящих героинь. Женщин, достойных поклонения. Куда они все исчезли? Почему бы людям — или хотя бы только женщинам — не вспомнить про них?

Как мне вдохнуть жизнь в Маризу?

Кеннет перевернулся на спину. Вместо ровного дыхания раздался храп.

Мариза едет легкой рысью по узенькой верховой тропе между деревьев с толстыми стволами и молодой весенней листвой. Она берет прыжком низкую каменную стену — ее светлые русые волосы развеваются на ветру, щекочут тонкую шею.

Приняв ванну и поработав еще пару часов в своем кабинете, она садится обедать со Скоттом при свечах и все рассказывает и рассказывает о джунглях, о крошечном племени бака и обычаях этих наивных людей. А Скотт угрюмо и молча слушает ее, желая лишь одного — чтобы она заткнулась наконец, чтобы крутилась вместо этого у плиты, чтобы лицо ее лоснилось от пота, а тело пропиталось кухонными ароматами, чтобы она подавала ему обед, беспрерывно вскакивала с места, несла еще какую-то еду, бежала на кухню за маслом (я сама вечно забываю подать его к столу) или за перечницей. В общем, чтобы стояла весь обед на ногах. А перед этим протопала всю Одиннадцатую улицу с согнутой спиной и дрожью в коленях, толкая перед собой тележку с продуктами, а в хвосте тащились бы дети, таская из пакета только что купленное в супермаркете печенье и все время выскакивая вперед — каждый раз они доводят меня чуть ли не до инфаркта: а вдруг не заметят красного света.

И я, наивная душа, надеялась быть художницей, занимаясь одновременно всем этим! О, может, я и стала бы ею, если бы была гением или не имела бы, как Джой и Изабель, детей. Или бросила бы их.

Но нет, Бог мой, нет. Я очень хотела, чтобы у меня были Роберта и Гарольд. И я люблю их.

Храп Кеннета стал совсем невыносимым: этакое душераздирающее стаккато. Интервалы между его «грах!» варьировались от двадцати до пятидесяти секунд. Я использовала их, чтобы воззвать к демонам, которые ведают храпом. Но они оставались глухи к моим мольбам. Я повернула его на бок. Минуту стояла тишина. А потом демоны снова взялись за свое. Этот храп сводил меня с ума.

Мне хотелось разбудить его, отдубасить по спине, орать и как сумасшедшая метаться по спальне. Как сумасшедшая, которая слишком много времени провела взаперти на чердаке. Но вместо всего этого я прошла по коридору в пустующую комнату Гарольда, скинула твидовое покрывало с его кровати и улеглась на нее.

Свернувшись калачиком, я пыталась успокоиться, переключиться на приятные мысли. Утром придет женщина, которая помогает мне с уборкой. Теперь, благодарение Богу, я уже не штатная прислуга, теперь у меня неполный рабочий день. Я — свободный человек и, спасибо, на сегодня в дворецком не нуждаюсь.

Так на чем мы остановились?

На Метрополитен-клубе. Правильно. Сегодняшний вечер мы провели с Джой и Скоттом. Джой была неотразима в своем черном бархатном платье. И Скотт оказался вполне привлекательным в сером костюме в тонкую полоску, правда, он был ему несколько тесноват.

Кеннет Джой понравился, она удостоила его высочайшей чести — слушала его, не вертясь по сторонам и не поглядывая на соседние столики. Она даже не флиртовала с ним и вообще вела себя примерно так же, как я теперь держусь с Ральфом: скромно и просто, сознавая, что с отцом моих детей благоразумней поддерживать добрые отношения.

С другой стороны, она все время нежничала и прижималась к Скотту. Глядя на нее, трудно было поверить, что всего несколько дней назад она с такой резкостью говорила о нем и о его семейной жизни.

— Ну что, ведь правда же он очарователен? — сказала она мне громким шепотом, когда мы встретились внизу в баре, стилизованном под грот. И тут же: — Разве не замечательная у него улыбка?

Это была последняя его улыбка в тот вечер.

И в зале:

— Скотт, расскажи им о том, как ты в восемьдесят втором году заключил сделку через голову шефа и заработал на этом пять миллионов долларов!

Или перед тем, как мы заказали еду:

— Скотт, изобрази Джорджа Буша, оправдывающегося перед телевизионной камерой.

Скотт храбро отбивался от этих ласковых просьб, однако устоять перед кусками приправленного кэрри цыпленка, которого Джой заказала для себя и теперь время от времени запихивала ему в рот, оказалось выше его сил. Либо из вежливости, либо потому, что действительно был голоден, он умудрился справиться и со своей говядиной по-веллингтонски, и с большей частью порции Джой, при этом пытаясь вести некое подобие светской беседы с Кеннетом. В основном они говорили об экономике и о политике. Причем Скотт отстаивал свою точку зрения, которая оказалась вовсе не такой обывательской, как можно было ожидать.

На меня, основную зачинщицу этой встречи, он не обращал ровно никакого внимания; правда, Джой уже предупредила меня, что к большинству женщин он относится с равнодушием. Хотя за десертом он удостоил меня внимательным взглядом, когда я довольно ехидно предложила ему вместо торта — поскольку здесь подавали очень маленькие порции — заказать творожный кекс со взбитыми сливками.

Когда мы усадили их в такси, Кеннет высказался:

— Он был голоден, это точно.

Когда же я потребовала от него более детального анализа, добавил:

— Похоже, он хороший парень. Не вижу в нем никаких дефектов, но человеку в его возрасте устроиться на работу не слишком просто.

Мой дорогой Кеннет, он талантливый архитектор, его стальные конструкции взмывают ввысь с изяществом лебедей, а торговые ряды получаются такими, что люди называют их мечтой, но лишнего слова от него не добьешься.

Он прям, честен, добр и немного лыс. Он предмет зависти всех моих разведенных подруг, и мне действительно страшно повезло, что я встретила его, но он не переносит сплетен и пересудов и никогда, ну просто никогда, не высовывает своей шеи — такой широкой, немного выпирающей из воротника, — когда речь заходит о тех, кого он считает кругом моих знакомых.

А Джой, по его мнению, конечно же, входит в этот круг. Она мой пунктик, бельмо на моем глазу. (Я рассказала ему о той ночи, которую Ральф провел с ней и Изабель.)

После встречи с ней и со Скоттом он решил, что у него нет никакого желания впутываться в их сложные взаимоотношения. Не то, чтобы он распространялся на эту тему, но его поведение не вызывало никаких сомнений на этот счет.

Единственным замечанием, которое он позволил себе в адрес Джой, было то, что «вероятно, в молодости она была более привлекательна, чем сейчас». У него в голове не укладывается, как это Ральф, вообще любой мужчина, тем более женатый на мне, захотел переспать с Джой, да еще с помощью механического члена.

Он вконец растрогал меня этими замечаниями, и я не стала объяснять ему, что успех Джой у моего бывшего мужа, равно как и у остальных мужчин и женщин, объясняется отнюдь не ее внешностью, а способностью обводить всех вокруг пальца.

Но Кеннету, у которого достает и таланта, и привлекательности, чтобы обходиться без этих фокусов — он идет прямым путем и почти всегда добивается желаемого результата, — Кеннету не понять всю мощь и размах дарований Джой (и пусть остается в неведении). И тогда я прицепляюсь к Скотту — по моему мнению, он настоящее бревно. Еще более серое и невыразительное, чем я предполагала.

Джой говорила, что он не из тех, кто выставляет свои чувства напоказ, но что он окажется до такой степени деревянным, я не ожидала. И о том, что он одержим страхом, она не упоминала. А только страх может так накрепко сковать мускулы лица. Я заметила это сразу, как только он вошел в зал ресторана. Это не страх перепутать вилку или что-то в этом роде. В этом отношении он прошел хорошую школу в доме Маризы. Да и вообще все южане воспитаны куда лучше северян. Нет, его страх был более глубоким.

Ну и какая связь может быть между всем этим и моим сном?

Надеюсь, что никакой.

Я иду спать.

Сегодня, в среду, позвонила Джой — поблагодарить меня за сверхзамечательный вечер и сообщить, что Кеннет «как раз то, что тебе надо».

Для льстеца с большим стажем ее комплименты отличались необыкновенной сдержанностью, но я понимала всю трудность ее положения. Если она переборщит, расписывая достоинства моего мужа, у меня могут возникнуть подозрения, что она имеет на него какие-то виды.

Выбранная ею линия поведения пришлась мне по душе, и я, в свою очередь, решила придерживаться такой же, сказав Джой, что, по моему мнению, Скотт — «очень симпатичный человек» и «Кеннет не увидел в нем абсолютно ничего, что может произвести дурное впечатление на окружающих».

В течение нескольких секунд на другом конце провода стояла тишина. А затем послышался такой душераздирающий кашель, что можно было подумать, у нее открылся туберкулез легких.

— С тобой все в порядке? — спросила я, когда кашель утих.

— Д-д-д-да. Извини. Разговаривая с тобой, я грызла арахис, и кожурка застряла у меня в горле. Хлеба нет, так что приготовить на завтрак тосты я не смогла. В общем, по-моему, вечер прошел чудесно. Последний раз я была в Метрополитен-клубе еще маленькой девочкой.

— Да, обслуживание там хорошее.

— А что еще сказал Кеннет обо мне и о Скотте?

— Ничего. Разве мало? Ох, да, он считает, что ты тоже была великолепна.

— Правда? Ой, как ты меня обрадовала. А то я подумала было, что произвела на него плохое впечатление.

Она была в таком восторге, что я даже пожалела, что употребила это слово — «великолепна». В действительности Кеннет ничего подобного не говорил. Мне казалось, оно прозвучит нейтрально, а она, видно, решила, что иначе как с заглавной буквы его понимать не следует.

Джой — Мошенница Великолепная.

— Ну ладно, не пропадай, — сказала я, стараясь закончить этот разговор.

Опять пауза на другом конце. Я чувствовала, как она лихорадочно соображает. Ей не хотелось вешать трубку, не удостоверившись, что Кеннет поможет Скотту с работой. Ибо, видите ли, мне так повезло, что я живу на своей Семьдесят пятой улице, где стоят красивые дома и гуляют няни с колясками, в то время как она вынуждена изо дня в день видеть одних только нищих и наркоманов, дышать парами жидкости для выведения клопов, не говоря уже о том, что на завтрак ей приходится есть простой арахис.

Я молча ждала, а потом спросила:

— А сколько времени Франни будет еще читать рукопись Скотта?

— Неделю, — буркнула она.

— Ну, за это время он, может, и найдет что-нибудь.

— Человек его положения не в состоянии найти работу за такой короткий срок, — резко заметила Джой.

У нее сдают нервы. Лет десять назад она бы ни за что не позволила себе хоть чем-то выдать свое неудовольствие или отчаяние в подобной ситуации, если ей требовалось заманить в ловушку меня, да и вообще любую жертву.

Неужели Джой стала предсказуемой?

Если так, то скоро она превратится в обыкновенную побирушку (задолго до того, как ей стукнет пятьдесят). Я представила, как она, закутанная сверх всякой меры из-за вечных ознобышей на ногах, плетется по улице, бормоча себе под нос имена знаменитостей и волоча тележку с продуктами, и, должна признаться, эта картина доставила мне определенное удовлетворение. Однако я тут же устыдилась своих мыслей и отогнала их, подумав, что до этого Джой пока еще далеко. Нет уж, лучше представить, как она, благополучно женив на себе Скотта и переселившись вместе с ним в маленькую квартирку в трехэтажном доме в Куинсе, сидит летним вечерком на ступенях своего крыльца в окружении соседских ребятишек, зачарованно слушающих ее, и плетет бесконечное кружево сказки о тех давних временах, когда маленькие лягушки вроде нее превращались в немножечко порочных принцесс.

О нет, не этого я жажду.

Я хочу, чтобы она была мне обязана, бесконечно обязана.

Я хочу, чтобы теперь она служила мне.

Из того, что приводит меня в ужас, мне известно теперь по крайней мере одно. Боюсь, я не слишком добра. Боюсь, я жадна и злопамятна. Боюсь, что теряю к себе всякое уважение.

Если бы я была религиозна, я пошла бы в церковь, чтобы отогнать от себя греховные наваждения. Верь я в психоанализ я бы высказалась и забыла про все это. А если бы я умела писать портреты, я пошла бы в свою мастерскую и нарисовала Джой с клу ком змей вместо волос. Но я умею рисовать лишь фрукты, цветы и насекомых. Портреты я не пишу с той самой поры, когда в первый год своей жизни в Нью-Йорке ходила на занятия по рисунку с натуры в Студенческой лиге искусств.

Так как же поступает человек, которого посещают столь мрачные мысли о себе?

Если этот человек — я, то он, разумеется, совершает добрые поступки.

Глава восьмая

После того телефонного разговора несколько дней от Джой не было вестей. Это меня немного беспокоит. Может быть, она уже отказалась от мысли проложить дорогу к будущему счастью с моей помощью?

Сегодня, глядя как Кеннет одевается, чтобы идти на работу, я спросила его, как он расценивает молчание Джой.

— Наверно, Скотт еще не устроился на работу, и она стесняется звонить, — ответил он.

— Но Джой хочет, чтобы ты устроил его на работу, — сказала я.

Я плохо спала прошлую ночь и все еще валялась, завтракая в постели кофе и тостом.

Он включил фен, чтобы уложить назад свою мягкую светло-каштановую шевелюру, прекрасно сочетающуюся с теплым оттенком кожи его веснушчатого лица.

— Должна же она понимать, что архитектор не может дать рекомендацию человеку, занимающемуся маркетингом, к тому же едва знакомому.

— Ты не понимаешь ход ее мысли, — попыталась я перекричать гудение фена.

Он выключил его.

— А кого вообще волнует ход ее мыслей?

— Она думает, что ты обязан помочь ему, потому что обязан помочь ей, ведь ей грозит тюрьма.

— А мне какое дело до того, что ей грозит тюрьма?

— Несмотря на всю мою ненависть к ней, мне бы не хотелось, чтобы она кончила тюрьмой.

— Послушай, мне плевать на нее. — Он расстроился. Мои туманные бессвязные намеки привели его в растерянность. Он не глядя снял с вешалки галстук и завязал узлом. Широкий конец болтался ниже пояса.

— Дай-ка я тебе помогу, — сказала я, вылезая из постели и обвивая его шею руками.

Он отстранился от меня.

— Не надо, я сам.

— Послушай, на меня-то не надо сердиться. Я ведь не прошу тебя помочь Скотту. Я понимаю, это не в твоих силах, — сказала я.

— Вот и хорошо.

— В любом случае, можно сказать наверняка, что она прорабатывает и другие варианты. Наверно, переговорила уже с уймой знакомых на этот счет. Хотя из нынешних ее приятелей ты, пожалуй, самый преуспевающий.

— Да она едва меня знает. Мы ведь только-только познакомились.

— Ты прав. Выбрось из головы все, что я говорила. — Я поцеловала его в щеку.

— Ты не забудешь позвонить в чистку и узнать, будет ли готов к пятнице мой синий в полоску костюм?

— Да, родной, — я погладила его по руке.

— И закажешь на пятницу в «Кот-Баск» стол на шесть персон и позвонишь в Бриджхэмптон агенту по продаже недвижимости насчет того участка в два акра?

— Конечно, любовь моя.

— Значит, договорились. И обязательно узнай, далеко ли этот участок от океана. Я вернусь сегодня, вероятно, пораньше. Где-нибудь около шести.

— Ты все еще сердишься на меня?

— Вовсе нет. Это не в моем характере.

— Послушай, мне нет дела до Джой. Я говорила просто так, ладно?

— Ладно. — Он обнял меня, лизнул в щеку и чмокнул.

Через несколько минут вошла Роберта, одолжила у меня мой любимый черный пояс и тоже на прощание чмокнула.

Когда они ушли, я позвонила Джой, но телефон у нее не отвечал. Я снова забралась в постель и попыталась заснуть. Но когда тебе за сорок, после завтрака не так-то легко уснуть. К тому же из головы у меня не выходила Джой.

Предположим, что она права. Предположим, мужчины и вправду хотят, чтобы мы — женщины, принадлежащие к средним слоям общества, — прислуживали им, сохраняя тем самым их власть над нами да и всем остальным миром.

И поэтому они ввели социальную помощь (хотя связь тут, разумеется, на уровне подсознания). Никто, даже самые отъявленные мужененавистницы не могут утверждать, что сделано это намеренно. И все же поразительно, что два крупнейших события, происшедшие в жизни общества в этом веке — предоставление женщине равных с мужчиной прав и постепенное исчезновение прислуги, — совпали по времени.

Несколько удивляет и то, что параллельно с этим у целого общественного класса — неквалифицированного персонала, из которого могли бы выйти няни, кухарки, горничные и так далее, тяга к работе была задавлена мизерными пособиями по безработице от внезапно подобревшего правительства.

И вот результат: женщинам предоставляются равные права и «свобода» — им даже дозволяется получать огромную зарплату — при условии, что они по-прежнему будут связаны по рукам и ногам домашним хозяйством, уходом за детьми и оказанием уймы различного рода унизительных услуг своим мужьям. Таким образом, у них не остается ни сил, ни времени, ни достоинства, а значит, они не могут представлять собой существенную угрозу власти мужчин.

Вот почему часто можно слышать, как какая-нибудь женщина, занимающая высокий пост, вымотавшись до изнеможения, жалуется: «Мне нужна жена» (говоря это, разумеется, в шутку и не замечая всей жестокости этой фразы). Так что в конечном итоге никаких перемен не произошло.

Реальная власть по-прежнему остается в руках мужчин, они заправляют миром, в котором, если верить данным статистики, количество изнасилований и случаев избиения жен только возросло — в Америке, по крайней мере, — что свидетельствует также и о том, что мужчины стали более жестокими.

Теперь я боюсь мужчин гораздо сильнее, чем в юности, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов. В течение двух десятилетий я только и вижу на экране телевизора и кино как они без конца избивают и насилуют женщин, стреляют, избивают и подвергают друг друга пыткам, совершая все это с такой жестокостью, какая и не снилась представителям животного мира, и мое мнение о мужчинах в корне изменилось. То, на что они способны, вызывает во мне ужас.

Джой, которая всегда умела видеть дальше своего носа, понимала, что своими россказнями о жестокости мужчин и покорности женщин попала в струю. Она интуитивно почувствовала, что чем увереннее в себе, образованнее и, соответственно, опаснее будут женщины, тем большей популярностью будут пользоваться мужской садизм и жестокость. (И тем легче будет добиться того, чтобы издательский мир, где все еще главенствуют мужчины, вкладывал деньги в ее сочинения — разумеется, опять же подсознательно). Ее книги, будь в них одни лишь сцены насилия, без этой тошнотворной примеси секса, были бы также жизнеспособны. Потому что изнасилования, драки и пытки по-прежнему остаются любимыми развлечениями публики. В самом деле, разве не насилия являются лейтмотивом боевиков, всех этих «Пороков Майами» и фильмов Брайана де Палма, великолепно поставленных, не говоря уже о целой серии садистских бредовых фильмов с Рэмбо?

Спращивается, для чего все это новомодное, умопомрачительное кровопускание?

Масса людей полагает, что они доставляют публике то же наслаждение, что и публичные казни и порки в былые времена. Другие же утверждают, что современное технократическое общество поражено неизлечимой болезнью и подобными развлечениями мы сублимируем это болезненное состояние. А по-моему, все это для того, чтобы перепугать нас до смерти. За всем этим насилием мне лично чудится злобная угроза: «Видите, девочки, какие мы страшные. Поэтому, девочки, не испытывайте наше терпение».

СЛУШАЮСЬ, СЭР!

Все, что пожелаете. Приготовить вам кофе? Облизать за вас марки? Вашу задницу?

Ей-богу, милые мои, я думаю, это просто замечательно, что женщины, закончившие колледж и наделенные недюжинным умом, работают прислугой. Я полагаю, им неслыханно повезло, что после работы они должны нестись домой на всех парах, чтобы заняться там ужином, стиркой и уборкой квартиры. Женщины ведь обожают вкалывать вдвое больше мужчин. Женщины терпеть не могут отдыхать. Женщины просто созданы для страданий. И если какая-нибудь из них зарвется, щелкните ее по носу да пригрозите хорошенько, и (вот увидите!) она тут же исполнит все как надо.

Когда мне было одиннадцать, в нашем доме была служанка-шведка — Ханна. Она сбежала от своего мужа-пьяницы, постоянно избивавшего ее. Однажды он явился за нею к нам, и моя мать выдворила его вон. И вот что примечательно: он перед ней спасовал.

Вот чего мне никак не понять: неужели получать пособие по безработице от равнодушных и сытых чиновников кажется занятием более благородным и независимым, чем работа на человека из плоти и крови — женщину из средних слоев общества, супругу, мать?

Моя мать была хорошей хозяйкой. В противовес системе социального обеспечения она всегда следила за тем, чтобы у всех ее слуг были собственные сбережения. И под старость, бывало, брала у них взаймы. Она вызывала к ним врача, если они заболевали, делилась с ними своими печалями, и они, в свою очередь, рассказывали ей о своих. При таких отношениях ни моя мать, ни те, кто работал у нее, никогда не чувствовали себя одинокими.

Теперь все это в прошлом. Теперь, в конце двадцатого века — века женской эмансипации — работа в качестве домашней прислуги считается чуть ли не самой постыдной, унизительной, грязной. Грязнее работы ассенизатора или сторожа в зоопарке.

И если все эти перемены привнесены в нашу жизнь не сознательными усилиями мужчин, то чем же? Неужели же существует некий ужасный закон природы, в соответствии с которым женщины обречены пожизненно выступать в роли вьючной лошади? И поэтому мы без борьбы, слова не сказав, смирились с утратой слуг?

Иногда мне кажется, что мы и вправду беспомощны, словно жуки, и движимы безотчетным инстинктом подчиняться верховной власти безропотно, ибо так было, так есть и так будет, и ничего тут изменить нельзя. Может, потому меня так упорно тянет рисовать насекомых.

Прочитала написанное и стыдно стало. Да как смею я, у которой есть и роскошная квартира, и любящий муж, жаловаться на отсутствие прислуги?

Но я вовсе не жалуюсь. Я пытаюсь объяснить. Теперь, когда дети подросли, я не испытываю ни нужды, ни особого желания, чтобы кто-нибудь прибирал за мной. И отдаю себе отчет в том, что с экономической точки зрения мне можно только завидовать. Я добилась того, о чем мечтает большинство женщин.

К тому же я не так уж молода и, на мой взгляд, гоняться за мужчинами ради денег мне поздновато. Я свое отслужила.

Все, что я хочу уяснить для себя — так это то, что, несмотря на громадные горизонты, открывающиеся с той вершины, которой мне удалось достичь, мне хотелось бы, чтобы жизнь Роберты оказалась счастливее моей. Чтобы ей не пришлось произносить фразу «мне нужна жена».

Мне хотелось бы иметь возможность сказать ей, что у нее-то все будет иначе, но боюсь, оснований для этого у меня не хватает.

Мужчины по-прежнему держат узды правления в своих руках, по-прежнему превосходят нас в злобе и агрессивности. И что бы они ни дали нам, они с такой же легкостью могут и отобрать назад.

Вчера у нас отняли слуг, завтра вполне могут отнять свободу и право на образование. И случись опять великая депрессия, которую постоянно предрекают наши экономисты, женщинам, может быть, вернут слуг, однако я убеждена, что при этом блестящие, умные, уверенные в себе женщины, заседающие теперь в различных комитетах и советах, будут отправлены домой.

Ведь у мужчин, видите ли, прибавится работы. А трудящийся человек, как известно, нуждается в жене.

И так происходит бесконечно. Здесь мы немножко жертвуем своим достоинством, там выбиваем немножко прав. Но в сумме и того, и другого получается непременно меньше, чем у мужчин.

Если вы, конечно, не Мариза.

Глава девятая

Сегодня, когда я уже собиралась тащиться к себе в мастерскую, позвонила Джой, и вот теперь все совершенно переменилось, перевернулось с ног на голову, стало неопределенным и непредсказуемым, как это всегда бывает в моменты перелома. Я так растеряна, что не могу рисовать. Чтобы привести в порядок свои мысли и чувства, я пытаюсь теперь воспроизвести события в том порядке, в каком изложила их мне Джой.

Как выяснилось, вчера Скотту звонила Франни Фаген, редактор издательства «Таун».

Джой он сообщил об этом только на следующий день, то есть сегодня. Весь вчерашний день он занимался тем, что, отключив телефон, наводил порядок в своей квартире: развесил три подаренные ему Маризой картины, купил огромную, дорогую, отделанную под красное дерево картотеку, напечатал наклейки, вставил их в рамку из прозрачного, особой прочности полиэтилена и прилепил их к своим многочисленных папкам, предварительно разобрав и упорядочив их содержимое.

Оставшуюся часть дня он мотался по магазинам в поисках компьютера, а заодно записался на курсы компьютеризации в Союз христианской молодежи. А на обратном пути домой прикупил себе свитер из верблюжьей шерсти с замшевыми заплатками на локтях, в точности такой, в каком изображен Джон Чивер на обложке своей последней книги.

Затем он приготовил собственноручно обед из жареной рыбы, салата из спаржи и вареной картошки, не удостоив Джой чести быть приглашенной. Одно из многих решений, принятых им в этот день — сбросить те десять фунтов, которые он нарастил с начала их романа.

Наконец, сегодня, в девять часов утра, он позвонил в дверь Джой.

Подбородок его чисто выбрит, но волосы причудливо взъерошены.

У нее лицо опухшее и бледное. Накануне она плохо спала, приняла антигистаминное снотворное, по ее уверениям, купленное без рецепта и лишенное наркотического действиия. Вместо ночной сорочки на ней рубашка Скотта, которую он у нее оставил.

Первое, что он произносит: «Это моя рубашка».

— Я надела ее только потому, что люблю тебя, — отвечает Джой. — Когда я засыпаю, она напоминает мне о тебе.

Она разглядывает его, замечая, что вид у него сегодня необычно бодрый.

— Где ты был вчера целый день? Я пыталась дозвониться до тебя, но все время было занято. Ты нарочно снял трубку? Хочешь кофе?

— Я уже завтракал.

— А в чем дело? Почему ты напустил на себя такой холод? Ты что, сердишься на меня?

— Нет.

— Ты решил вернуться к Маризе. В этом все дело, не правда ли?

— Нет.

От этих двух «нет» подряд ей становится'жутко не по себе. Ведь Скотт — ее последняя надежда. Она отступает назад.

— Ну входи же, ради Бога, скажи, что происходит.

— Мне звонила Франни Фаген, — говорит он, входя в комнату с (увы!) убогой обстановкой. — Она прочла мою книгу от корки до корки, и она ей понравилась.

— Потрясающе, — храбро произносит Джой и опускается в оказавшееся под рукой кресло, предусмотрительно запахивая подол вокруг ляжек (не выставлять же в ярком свете прыщики и пятна).

— Она считает, что может сделать из нее бестселлер. По ее мнению, ситуация на книжном рынке такова, что настала пора сделать ответственный ход и запустить книгу ярко выраженного антифеминистского характера. По ее словам, женская эмансипация у всех в печенках сидит, а уж такую героиню как Мариза публика просто жаждет возненавидеть. — Тут он широко улыбается, подтверждая тем самым ее подозрения, что, видно, он окончательно сбрендил от счастья, и рассказывает ей о тех преобразованиях, которые совершил в собственной квартире накануне.

— О, Скотт, это же чудесно! — Она вскакивает с места и сжимает его в своих объятиях. При этом верхняя пуговица ее (его) рубашки отлетает, обнажив энную часть ее грудей. Она распластывает их на грубой верблюжьей шерсти его свитера, но он этого не замечает. — Бог мой, как ты счастлив, должно быть. Садись же и расскажи мне все-все. — Она хватает его за плечи и силой впихивает в одно из трех кресел, стоящих в гостиной.

Он закидывает ногу на ногу и поправляет складку на брюках.

— Она считает: надо сократить объем. И обещает мне помочь.

— А можно ли, по ее мнению, убедить «Таун» вложить в книгу по-настоящему приличную сумму?

— Можно. Она уже показала последнюю главу — по ее мнению, она наиболее выигрышная — шефу отдела авторских прав, или как там он называется, и шефу отдела книготорговли, и оба в один голос утверждают, что книгу ждет успех.

— О, как чудесно. Значит, интуиция меня не подвела. Я так рада, что Франни последовала моим советам. Я с самого начала была уверена, что твоя книга просто первоклассная.

— Неправда.

— Что ты хочешь этим сказать? Разве не я договорилась с Франни, упросив ее ознакомиться с твоей рукописью?

— Да, я очень признателен тебе за это.

— И я первая поверила в тебя.

— А мне Франни сказала совершенно другое.

— И что же она тебе сказала?

— По ее словам, ты заявила, что моя книга — занудная, полная самолюбования и самодовольства белиберда, но ей следует сообщить мне об этом как можно деликатнее.

— Да она лжет. Я и слова не сказала про самодовольство и вообще ничего такого не говорила.

— А у меня создалось впечатление, что она говорит правду.

— Я только попросила ее, чтобы она, в случае, если ей книга не понравится, выразила свою точку зрения помягче. И сказала я это лишь потому, что люблю тебя.

— Знаю, знаю.

— Да я с самого начала предрекала твоей книге громадный успех среди читателей. И про то, что образ Ma-ризы у тебя получился одновременно и притягивающим, и отталкивающим, всегда говорила.

— Прекрасно, ну что ж, теперь мне пора идти, у меня на утро назначена встреча с Франни.

— Но ведь еще только девять. Выпей хоть кофе. У меня есть к нему кекс от Энтеманна. Я его мигом разогрею.

— Нет, спасибо. Она придет рано. Хочет поскорее засесть за редактирование вместе со мной.

— Ты взвоешь от необходимости все время находиться в ее обществе. Она же настоящая дылда, у нее огромная красная физиономия, и по комнате она расхаживает, словно невероятных размеров незаправленная постель. И потом, ведь мы договорились, что твою книгу буду редактировать я. Ты обещал мне оставить это за мной.

— Вовсе нет.

— Прошу тебя, Скотт, не вычеркивай меня так уж бесповоротно.

— Мне необходимо поторопиться. В метро начнется час пик. Ну, пока, я позвоню тебе в скором времени.

— Ты бросаешь меня. Я чувствую это.

— Послушай, мне надо спешить на встречу. Поговорим позже.

— Клянусь тебе, я слова дурного не сказала о твоей книге. Клянусь тебе.

Она готова бухнуться перед ним на колени, но полы в ее квартире голые, к тому же замусорены всякой мелочью и крошками. Вместо этого она одной рукой вцепляется в его свитер, а другой обвивает его шею и виснет на нем. Он отскакивает назад, с беспокойством поправляя прическу, и, выходя из комнаты, оглядывает себя в зеркале, висящем в прихожей.

— Как ты думаешь, этот свитер лучше носить с галстуком или просто расстегнуть ворот у рубашки?

— О, Скотт, не имеет значения. Ты и так выглядишь великолепно. Я так рада за тебя. Теперь ты прославишься. Станешь настоящим богачом. Отчего же со мной ты ведешь себя так нечестно?

— Я веду себя нечестно? — Его рука лежит на ручке двери.

— Я просто не могу поверить в это. ОСТАНОВИСЬ!

— Мне надо идти, — он чмокает ее в нос и уходит.

Вот как удивительно все переменилось. Я должна была танцевать от счастья в своей гостиной и распивать шампанское. По независящим от меня обстоятельствам у этой истории оказалась вполне логически обоснованная и справедливая концовка: Джой, пытавшаяся использовать Скотта так же, как до того использовала множество других людей, поменялась ролями со своей жертвой — на сей раз употребили ее, а затем выбросили, как ненужный хлам.

А я, чуть было не отдавшая ей на съедение и второго мужа, чудом избежала очередной глупости.

Хуже всего (лучше всего) было то, что теперь, после неудачной попытки одурачить Скотта и выкарабкаться с его помощью из создавшегося у нее трудного положения, Джой придется отнестись к себе‘трезво и осознать всю меру своей двуличности, распущенности и эгоистичности.

Теперь ей никто не поможет. Она в полном одиночестве. Справедливость восторжествовала: наконец-то она получила по заслугам. Но меня это почему-то не радует.

Почему я злюсь на Скотта почти так же, как она? За что презираю его я? За то, что написал книгу, полную ненависти к Маризе? За то, что пролез в фавориты к бедолаге Франни? Так что же не перестает мучить меня во всей этой истории?

Глава десятая

Мне всегда казалось, что гнев — это то, что помогает вам осознать, что́ вы представляете собой на самом деле, а страх — это то, что вас ограничивает.

Гнев поднимается откуда-то изнутри, затопляя все ваше существо, обостряя ощущение жизни.

Страх же отрицает существование. Он вас принижает и делает более контактным. И слава Богу, что это так. Если каждому предоставить свободу самовыражения, был бы такой хаос, что мы бы недалеко ушли от одноклеточных.

И все же гнев благороднее и предпочтительнее страха. Первый крик младенца исполнен ярости, в нем властное утверждение собственного «я», провозглашение, что новый, требовательный и важный человек родился на свет.

Ни одна мать в мире не может остаться равнодушной к этому первому крику ребенка, безоговорочно подтверждающему, что в ее жизнь вошло существо, о котором следует не только заботиться, но с которым придется и считаться.

Не знаю, когда сложилась у меня эта теория. Вероятно, после той истерики, которая случилась со мной в школе. (Дома у меня таких истерик никогда не было. Ярость была чем-то таким, чему в нашем гармоничном семействе не было места.)

Мне не присудили премию за работу по рисованию, я же была настолько уверена в ней, что закатила учительнице истерику на целых десять минут.

Помню, что даже в тот момент, когда я совершенно не владела собой, я поймала себя на мысли: так вот она — настоящая я. Это она говорит о том, чего мне хочется на самом деле, что я заслужила, и эта мысль приводила меня в волнение.

Учительница молча, безропотно выслушала меня. И в следующем семестре я получила первую премию. Я победила.

Та победа испугала меня и до сих пор несколько страшит, вот почему, при всем почтении к своему гневу, я стараюсь выражать его как можно реже.

Но я, несомненно, отклонилась от темы. Какое отношение имеют эти рассуждения к Джой и Скотту, и почему я перестала ему доверять? Там, где раньше я видела лишь серость и простодушное жульничество, теперь мне почему-то мерещатся коварство и расчетливость.

Должно быть, в моей душе произошло нечто, что породило эту непонятную злость, которая, вопреки моей теории, на сей раз ничего не проясняет во мне самой. Для меня она так же неожиданна, как и мое новое сочувствие к Джой.

Три вечера подряд Джой ужинала у нас. Я даже позволила ей явиться во вторник, хотя в тот вечер мы устроили прием в честь Хэнка Лири, замечательного бизнесмена, строительного подрядчика. Джой вела себя очень прилично. Ни слова об оргиях, избиениях и прочем, лишь упомянула, что ее мать Мэдди Болингброк боялась сцены, и отец относился к этому с добротой и пониманием. Старик Хэнк, сам выросший в Адовой Кухне, был очарован ею и явно предвкушал, что она расскажет что-нибудь еще этакое из жизни знаменитостей, но она замолчала задолго до десерта. Просто у нее не было настроения.

Теперь она похожа на птицу, у которой перебито крыло, на нее невозможно смотреть без жалости. Ее костюмчики от Лорана выглядят помятыми и несвежими. Светлые завитки вокруг лица потемнели, лоснятся от жира.

Она разбита, безучастна и пребывает в каком-то оцепенении. Мне хочется встряхнуть ее как следует, сказать ей, что напрасно она была такой дурой, доверилась этой красномордой Франни Фаген, напрасно потратила столько времени на Скотта.

Ведь если бы не Джой, его высокопарная, полная жалости к себе и ненависти ко всем женщинам писанина так и валялась бы до сих пор под грудой разрозненных листков. Один размер этого фолианта отбил бы у любого редактора охоту возиться с ним.

Ведь книжонка-то — чушь. Мне понятно, что чушь. И Франни тоже понятно. Но она ухватилась за нее и теперь расшибется в кровь, а доведет ее до публикации, и все потому, что самой до смерти хочется заиметь любовника. Джой уверяла меня, что Франни сразу сообразит, что автор — находка для женщин, подыскивающих себе мужа, и поймет, почему Джой проталкивает книгу. Ха, вот уж сообразила так сообразила! Так хорошо сообразила, что решила сама заарканить его.

Я никогда не видела эту громадину Франни, расхаживающую по комнате, «словно незаправленная постель», но легко представляю, как толстыми, словно сардельки, пальцами с обкусанными ногтями она лихорадочно листает страницы его рукописи, с готовностью выискивая в ней более или менее сносные места, которые могут вызвать интерес публики, и надеясь, что свершится чудо: ей удастся превратить его гневную тираду в адрес прекрасной, умной, богатой жены в ходкий товар и затащить этого горе-писаку к себе в постель.

— А самое ужасное — она ведь и в самом деле, наверно, сумеет сделать его книгу стоящей, — скорбно заметила Джой, сидя вчера у меня у гостиной. Ее глаза янтарного цвета были полны слез. Блики света в них напомнили мне о застывших окаменелых насекомых, иногда встречающихся в янтаре. — Как писательница она уже выдохлась, а редактор она великолепный и, может быть, — о Господи! — его книга и вправду хороша.

— Если честно, сколько ты прочла из нее? — спросила я.

— Не так много, как следовало бы, — произнесла Джой, достав из сумочки маленький пульверизатор и попрыскав на себя.

— Ну, сколько?

— Первые девяносто страниц, по меньшей мере. Они были отвратительны. Откуда мне было знать, что остальное не было такой же дрянью? — Она издала стон. — У меня начисто вылетело из головы, что многие начинающие писатели обучаются ремеслу по ходу дела, и концовки у них получаются куда лучше, чем начало. По всей видимости, именно последние пятьсот страниц, по мнению Франни, получились наиболее удачными. Но ни один профессионал, ни один знающий редактор не стал бы терпеть тысячу пятьсот страниц полной бредятины в надежде, что когда-нибудь наткнется на что-то приличное. Нет, только сладострастие могло толкнуть Франни на подобный подвиг. Сладострастие и неприкрытая ненависть ко мне, которой я, ей-богу, не заслужила.

— Может, ты обидела ее чем-нибудь, поэтому она тебя не любит?

— Нет же, честное слово, нет. Давным-давно, когда мои книги еще пользовались успехом, она, бывало, угощала меня обедами из четырех блюд во «Временах года» за счет «Тауна». Она хотела, чтобы я написала книгу для них. Она с симпатией относилась ко мне. Тогда она всюду ходила с Фредом Уортом; потом, когда я развелась с ним, мы обе над ним посмеивались.

— А ты ничего такого не сотворила, не отбила у нее Фреда?

— Конечно же, нет! — вскричала она, вскочив сразу же с места и встав посреди гостиной с видом оскорбленного достоинства. — У них роман был тыщу лет назад, и разошлись они задолго до того, как я вышла за него замуж. Говорю тебе, она была моей подругой.

Она зашагала взад-вперед по комнате, то поглаживая челку, то постукивая костяшками пальцев рука об руку, при этом мимоходом чуть не сбросила на пол статуэтку Бранкузи. Был шестой час. Скоро вернется Кеннет. Он с трудом переносит ее присутствие у нас изо дня в день. Есть все-таки Бог на свете, заявил он, когда я рассказала ему о Франни, Скотте и его книге.

И если, вернувшись домой, он застанет Джой мельтешащей и орущей в нашей гостиной, его терпение может в конце концов лопнуть.

Мне удалось выпроводить ее до того, как Кеннет вернулся, однако кругом остались следы ее присутствия: фужер с хересом с измазанным помадой краем, гора заплаканных салфеток в корзине для мусора и тяжелый аромат ее духов.

— Зачем ты позволяешь этой женщине являться сюда? — потребовал от меня ответа Кеннет, вернувшись домой и увидев все эти маленькие улики.

— Потому что мне жаль ее.

— Да как ты можешь жалеть ее, когда она разрушила твой брак? Воспользовалась тобой? И мной пыталась воспользоваться. — Его прическа и костюм были опрятны и безукоризненны, как и его ум, привыкший оперировать исключительно логикой и причинно-следствен-ными связями. В целом я считаю это достоинством, но сейчас был как раз тот момент, когда логика была не к месту.

— Я знаю, тебе это кажется странным, но Скотт вызывает во мне такую ярость, какой я никогда не испытывала по отношению к ней.

— Почему?

— Не знаю. Но это так. Меня бесит, что он сотворил источник дохода из ненависти к бывшей жене, — сказала, нет, прорычала я, погрузив пальцы в копну своих волос и дернув их изо всех сил. Я, словно дракон, изрыгала из себя злость — необъяснимую, неуместную. Мне хотелось разразиться бранью и рвать на себе одежду.

Эта история не имела никакого отношения ко мне, злость моя была неоправданной, и тем не менее я места себе не находила.

— Пойду прогуляюсь, — объявила ему я, и прежде чем он слово успел произнести, схватила сумочку и выскочила из гостиной. Заметив, правда, перед этим странное, озадаченное выражение на его лице.

Кеннет смотрел на меня так, словно только что воочию убедился в том, о чем давно подозревал, но упорно не хотел признавать, а именно: все женщины — дуры ненормальные и ему досталась самая что ни на есть ненормальная.

Было шесть часов, но еще светло, когда я вышла из дома и вдруг открыла для себя, что вечерний воздух чист и полон весеннего благоухания. Душистый легкий ветерок волновал раскидистые зеленые кроны цветущих деревьев, обрамляющих улицы.

Я направилась в сторону Центрального парка. Обычно я никогда не захожу туда так поздно. Боюсь, что на меня нападут, изнасилуют, а груди отрежут и выбросят в кусты. Но ярость придает уверенности, и сейчас город показался мне более безопасным и благожелательным, чем обычно. При такой великолепной, согревающей душу ярости мне сам черт не страшен.

Если идти быстрым шагом, можно пройти весь парк за пятнадцать минут. А потом я могла бы пройти по западной стороне на Сто седьмую и повернуть налево на Бродвей.

К тому времени как я доберусь до жалкой берлоги Скотта, злость моя местами поутихнет, и, может быть, я даже начну понимать, отчего так разозлилась, и сумею накопить до встречи с ним не меньший, чем у него, запас ледяного самообладания.

Глава одиннадцатая

— Но я же не сделал вам ничего дурного, Мадлен. То, что вы говорите тут — полнейшая бессмыслица. Неужели вы не понимаете этого?

Он на цыпочках обошел свой письменный стол — сверкающую лаком громадину красного дерева — и положил руку мне на плечо. Свитер из верблюжьей шерсти замечательно контрастировал с его густыми черными волосами. Он был чисто выбрит и выглядел отдохнувшим и полным сил. Более того, он был невозмутим.

В квартире был идеальный порядок, мягко-красные тона восточного ковра прекрасно сочетались с коричневой обивкой диванов. Те три картины, что были подарены Ма-ризой и которые Джой пренебрежительно обозвала коричневатой пачкотней, в действительности оказались довольно интересными творениями абстракционизма, принадлежащими кисти Адольфа Готлиба. На книжных полках я заметила романы Диккенса и других классиков.

Он сел на диван напротив, широко раздвинув ноги и скрестив руки на груди, и изучающе уставился на меня. Он был похож на зоолога, наблюдающего поведение животного в естественных условиях.

— Давайте еще раз рассмотрим факты, — сказал он голосом человека, решившего, что в сложившихся обстоятельствах единственно верный способ самообороны — вести себя спокойно и уверенно.

— Факты мне известны. Вы попросили Джой помочь вам с вашей книгой, она передала ее в «Таун», и теперь вы знать ее не желаете.

— Нет уж, давайте начинать с самого начала. Джой переспала с вашим первым мужем, — произнес он мягко, сложив руки домиком.

— А какое отношение имеет это к нашему разговору? Это было давным-давно. И кто вам рассказал?

— Она сама.

— О-кей. Значит, она действительно спала с ним. В сущности, он никогда не любил меня по-настоящему, и Джой лишь ускорила разрыв наших давно уже натянутых отношений.

— А прежде вы предоставляли ей свою квартиру, чтобы по выходным она могла работать там?

— И это она вам сообщила? Ну и что тут дурного? Я сделала доброе дело. И она была мне благодарна.

— Знаю, что была благодарна. Мне она сказала то же самое. Привела как пример вашей доброты и сердечности.

— Что ж, я и в самом деле такова.

— Я тоже.

— Вот уж нет. Как вы смеете заявлять о своей доброте после того, как использовали ее так же, как в свое время Маризу — в своих целях?

Гнев, даже, наверное, ненависть — в руках у зоолога оказалось ружье — мелькнули на его лице. Он крепко сжал руки. Несколько минут он сидел молча, тяжело дыша и глядя в пол. Наконец, посмотрел на меня:

— Мариза не имеет никакого отношения к этой истории.

Я промолчала. Я, кажется, начинала понимать, что, связь тут была самая что ни на есть прямая.

— Я считаю, вам следует взглянуть на все это с некоторой дистанции. Прежде всего Джой пыталась одурачить меня, как в свое время она одурачила вас. Ее намерения были очевидны для меня. Она совершенно их не скрывала.

— Конечно. Ведь она доверяла вам.

Он фыркнул.

— Доверяла мне содержать ее всю оставшуюся жизнь, да еще платить ее подоходный налог.

— Разве это предосудительно? Ведь вы нравились друг другу, не так ли? И она помогала вам с книгой.

— Ага, помогала, как и Фредерику Уорту.

— А при чем тут ее бывший муж?

— Вы, как я вижу, еще не понимаете, какую мелодраму разыграли перед вами?

— Видимо, не понимаю.

— Франни была влюблена в Фредерика Уорта. И всегда презирала Джой за то, что та приучила его к наркотикам и поставила крест на его карьере актера.

— Это ложь. Франни обхаживала Джой. Хотела, чтобы она написала для «Тауна» книгу. И постоянно угощала ее обедами во «Временах года».

— Вполне возможно. Франни — настоящая деловая женщина и никогда не позволила бы своим чувствам встать на пути, если речь шла о том, чтобы заполучить для издательства известного автора. Но правда остается правдой: Фредерика Уорта она любила и не могла простить Джой того, что та сделала с ним. И теперь она опасается — кстати, совершенно справедливо, — что эта же участь может постичь и меня.

— Конечно, она будет утверждать это, коль ненавидит Джой. Но я ни за что не поверю тому, что судьба Фредерика Уорта разбила ей сердце.

— Тем не менее — разбила, и она не видит никаких оснований в угоду Джой отказываться от моей книги, кстати, очень хорошей. В отличие от вас она не испытывает желания снова оказаться у Джой в прислужницах.

— Что вы хотите сказать этим «снова»? Я вовсе не прислуживала ей «снова». Эти несколько обедов, которые она съела у меня дома, вы называете прислуживанием? Что же тогда? Ведь на работу вас Кеннет не устроил.

— Да вы и сейчас прислуживаете ей, занимаясь историей с моей книгой, а это, откровенно говоря, совершенно не вашего ума дело. Да и своим отрицательным отношением к Франни вы тоже оказываете услугу Джой.

— Вовсе нет. Я пришла сюда только сказать вам, что вы поступили с Джой гнусно. Ну и что, что она мастерица вешать лапшу на уши? Она привыкла мыслить в этом направлении. И во всяком случае вам она просто в подметки не годится, размах у нее уже не тот. Поубавилось охотников расшибаться ради нее в лепешку. Но вы — вы-то недостатка в них не будете испытывать никогда.

Он встал, повернулся ко мне спиной и занялся какими-то бумагами, лежащими аккуратной стопкой на его столе.

Ну что ж, на том и закончим. Говорить больше не о чем.

Эта резкая перемена в его поведении взбесила меня.

— Мне что, удалиться, да? — заорала я. — С вас достаточно, полагаете?

Он обернулся. Лицо у него красное. В квадратном мускулистом теле перекатываются мышцы.

— Да, я хочу, чтобы вы ушли. — Он был раскален, словно печка. Я просто почувствовала, как температура в комнате подскочила на несколько градусов.

Я схватила сумочку.

— Прекрасно. Квартира ведь ваша. И книга. И предательство. Я же хотела лишь изложить свою точку зрения.

Я смалодушничала и теперь отступаю, но на него действительно страшно глядеть.

— А теперь уходите. — И слова, и тон звучат как удар хлыстом.

— НО Я ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧИЛА! — заорала я. Колени мои дрожали, но внезапно кровь, насыщенная адреналином, блаженным, фантастическим, мощным потоком устремилась по моим жилам. Заполнила голову. Затопила легкие. Наконец-то я была в состоянии мыслить, видеть четко.

— Согласна. Джой использует людей в своих целях! — кричала я. — Согласна, она строит козни. Тысячу раз согласна, но наконец теперь я начинаю понимать, что некоторые женщины вынуждены выбирать этот путь: обманывать и устраивать ловушки. Но сколько бы она ни мошенничала, она не враг. И не была никогда врагом. И хотя я терпеть ее не могу за то, что она использовала меня, я считаю — да, считаю — себя гораздо более талантливым и серьезным художником, чем она, и даже, может быть, чем вы когда-нибудь станете, дело не в этом. А в том, что независимо от того, кто ты есть — самая что ни на есть образцовая и безукоризненная хозяйка, как я, или авантюристка, как Джой, — ты всегда оказываешься в проигрыше. Все равно дело кончается тем, что тебя используют, словно вещь. И, знаете, я не питаю ненависти к Франни. Мне жаль ее, потому что она будет редактировать вашу книгу и проталкивать ее издание «Та-уном» и задирать с готовностью юбку и молить вас, чтобы вы трахнули ее, готовить вам завтраки и таскать ваши костюмы в чистку. Но что бы она ни делала для вас, в конечном итоге ее ожидает та же участь — вы все равно бросите ее, либо потому, что она прославила вас и, соответственно, вы в ней больше не нуждаетесь, либо потому, что ей не удалось это сделать, и вам потребуется кто-то другой для этой цели. А более всего я преклоняюсь перед Маризой. Мне приятно сознавать, что такая женщина — красивая, с деньгами, с множеством слуг — существует на свете. Женщина, которая в состоянии стать антропологом, имея при этом потрясающих детей, которая может позволить себе расстаться с человеком, которого больше не любит, не мыть за ним ванну. Я бы просто преклонила перед ней колена. Потому что она ни за что и никогда не станет перед вами унижаться. Она нужна нам, нам — простофилям, затюканным реальной жизнью, прислуживающим дома мужчинам. Нужна таким, как я. Да, я. Спросите у Кеннета. Позвоните же и прикажите ему забрать свою при-дурочную жену, которая орет на вас в вашем доме.

Я села. И хотя я сказала, что кричала, в действительности я давно уже сбавила тон. Моя обличительная речь превратилась в некое подобие вековечной скорбной мольбы, заунывной и безликой. Давний знакомый плач женщин. Мужчины побеждают, а женщины оказываются в побежденных. Если только они не богаты. Хотя и тогда тоже. Даже в этом случае они умудряются потерпеть поражение.

— Ну, давайте же. Звоните Кеннету. Поговорите с ним, знаете, по-мужски. Скажите ему: слушай, не могу выдворить отсюда твою жену. Расшумелась тут у меня не на шутку. Забери-ка ее домой да запри на замок.

— Вы и в самом деле хотите, чтобы я позвонил ему? — промолвил он.

Я целых десять минут тут распиналась, нападая на него, а он — вот уж действительно царь зверей — спокойно выжидал, пока я закончу. Отчего же не развлечься, пусть себе полает собачонка. Укусить-то не посмеет. У нее хватит ума понять, что противник намного сильнее и злее. Чувство страха ей знакомо.

А страх сдерживает.

Страх отрицает свободу воли. И он говорит мне: ты — животное слабое, более слабое и более кроткое. Линия, которой мне не переступить, не мной начертана. И это меня бесит.

Но страх также и сближает.

Благодаря страху я опиралась на поддержку двух мужей, которые помогали мне растить детей, платили за мои холсты и краски. Кормили меня. Удовлетворяли в сексуальном отношении. Увеличивали мой небольшой личный счет в банке. Страх учит тебя уживаться с другими людьми.

Теперь возьмем Джой. Ей не хватает страха. Как той обезьянке, которая, где приворовывая, а где забавляя публику своей ловкостью, снует взад-вперед, то и дело переступая черту.

Другое дело — Мариза. Она выше страха, выше ярости. Она богиня. Она святая.

Я ни за что не хотела бы увидеть ее воочию. Пусть она останется в моем сознании легендарной личностью, величественной женщиной, неподвластной миру мужчин, как Эвринома, Артемида, Изида. Куда они все подевались? Отчего так случилось, что в результате двух тысячелетий господства христианской религии единственной богиней, достойной поклонения, оказалась Дева Мария, подвергавшаяся беспрестанным гонениям, обездоленная в сексуальном плане?

Бедняжка мадонна. Славная маленькая девственница. Рожала в хлеву. Потом бежала в Египет. И всю свою несчастную мученическую жизнь знала лишь страдания да страх. И разве ей хоть раз пришло в голову восстать против всего этого? Да как можно! Лишь колена преклоняла, боготворя собственного сына.

Скотт пошевелился на своем стуле. Я посмотрела на него и прочла в его лице нечто, смахивающее на сочувствие. Заходящее солнце, лучи которого проникали сквозь чисто вымытое оконное стекло, озаряли его густые черные волосы.

— Франни тоже понравилась Мариза. Кстати, это одна из причин, по которой она приняла мою книгу.

— Не верю.

— Но это действительно так.

— По словам Джой, вы выставили Маризу настоящей сукой. Она сказала мне, что ваша книга — насквозь мужская, и, по мнению Франни, публика будет рада возможности перемывать косточки такой богатой женщине, как Мариза.

— Джой поняла неверно. В действительности Мариза — одна из многих героинь моей книги. Кстати, в ней немало и мужских персонажей.

— С которыми Мариза не в ладах?

— Вовсе нет. Она славная. Хотя, боюсь, и не так красива, как вы себе ее представляете. Особенно когда у нее ячмень на глазу.

— Она подвержена ячменям?

— Ага. Большим и красным.

— Несомненно, оттого что слишком много видит.

— Или оттого что не промывает свои линзы. И еще она говорит без умолку. Я подшучиваю над этим ее свойством в книге.

— Да уж, не сомневаюсь.

— Но главное — я нарисовал ее образ таким, что он вызывает симпатию у читателя. Вот спросите у Франни. И вообще мою книгу никак нельзя назвать антифеминист-ской. Скорее, я пытался добраться до истины, оставаясь объективным.

— Так что же, по-вашему выходит — Джой мне солгала?

Но вопрос носил чисто риторический характер, потому что я уже поняла: так оно и есть, она способна только лгать.

Он пренебрежительно повел плечами.

— В этом она преуспела.

— О Господи, я чувствую себя такой дурой.

— Она ведь и меня околпачила. Во всяком случае, в первый месяц нашего с ней общения.

— Я начала было уже прозревать и даже подумывала, как бы ее наказать за все ее штучки. Она прекрасно понимала, что я настроена против нее и все-таки сумела опять обвести меня вокруг пальца, вызвав во мне те чувства, которые были ей на руку.

— Вероятно, интуитивно она почувствовала ваше отношение к Маризе и сыграла на нем, — заметил он. — Она верно рассчитала, что это может побудить вас помочь ей снова встать на ноги. Ибо теперь, когда ее планы в отношении меня сорвались, ей как никогда необходима ваша помощь.

— Скажите, а вы были против того, чтобы Мариза имела прислугу или это тоже неправда?

— С какой стати мне возражать против прислуги?

— Джой сказала, будто вы хотели, чтобы Мариза сама готовила вам завтрак.

— Поверьте мне, Мадлен, дело было вовсе не в прислуге. Ее присутствие в доме скорее укрепляло, нежели разрушало нашу семейную жизнь.

— Почему же вы тогда развелись?

— В сущности, я не обязан давать вам ответ на этот вопрос. — Вздохнув, он переменил положение, и в этот момент я вдруг увидела перед собой усталого пожилого человека, такого, каким он рано или поздно станет. — Я и сам не вполне понимаю — почему. Может быть… может быть, в действительности все дело в том, что я предпочитаю жить сам по себе.

Я оглядела комнату. Да, он был из породы одиночек. Вся обстановка — от письменного стола, на котором царил образцовый порядок, и картотеки до темных, до блеска натертых полов, — указывала на то, что хозяин ее отличался уверенностью в себе и самодисциплиной.

И все-таки он внушал симпатию. Да и подушки на диване были, без сомнения, набиты настоящим гусиным пухом, мягкие и удобные.

— Что меня больше всего бесит, — не могла успокоиться я, — так это то, что я сама помогала ей придумать, как бы заставить вас жениться на ней или хотя бы взять на содержание. Мне было так жаль ее.

— Хотите выпить?

— А что, мой вид наводит на эту мысль?

— Нет. Просто хочу, чтобы вы побыли здесь еще немного. — Он улыбнулся и улыбался до тех пор, пока я не удержалась и тоже не попыталась усмехнуться.

— Пожалуйста, немного водки, если найдется.

Он отправился на кухню и зазвенел там посудой, а я стала рыться в сумочке, проверяя, хватит ли мне денег на такси домой. И тут я вспомнила, что оставила свой бумажник дома — вынула кошелек из сумочки, чтобы дать на чай посыльному из бакалейной лавки, и забыла его на кухонном столе.

Я закрыла глаза. Я чувствовала себя такой уставшей. Хотелось уснуть и спать не просыпаясь, видеть во сне прошлое, фары, освещающие наш задний двор, дверь на кухню и внутреннее убранство нашего старого дома на Элм-стрит, дома, в котором все было так гармонично.

Разве случалось, чтобы моя мать выходила из себя? И отец, бедняга, под конец стал таким жалким, боялся всего. Страх вызывает в человеке неверное убеждение, что если внешние приличия соблюдены, вы в безопасности. Но внешние приличия не могут оградить вас от реальной жизни.

Джой была абсолютно права, сравнивая меня с Агнес Мурхед. Я отчасти действительно смахивала на некоторых ее персонажей. Угрюмые, резкие, никогда не позволяющие эмоциям выплеснуться наружу — таковы были мои родители и такими они воспитывали нас, детей. Все мы были как бы стражами собственных темниц.

Он вернулся с двумя фужерами, наполненными кубиками льда, и поставил их на столик.

— Тоник?

— Нет, просто воды.

Он наполнил мой фужер и подвинул его ко мне, подсунув под него салфетку. Движения его были проворными и ловкими — движения человека, привыкшего самому заботиться о себе.

Он с интересом посмотрел на меня.

— Так к какому же выводу вы пришли?

Неужели его и вправду интересовало то, о чем я думала? Разве я не выразила и так достаточно ясно свою точку зрения, которая ему скорее всего показалась все той же набившей оскомину проповедью феминизма?

— Я пришла к выводу… — Голос подвел меня. Я готова была разреветься. Как Джой. Как какая-нибудь ничтожная рабыня. Я быстро поднесла фужер к губам и плеснула водки на свои дрожащие голосовые связки. Горло обожгло, зато плакать сразу расхотелось. — Я пришла к выводу, что, учитывая все обстоятельства, я могу лишь сожалеть о том, что не родилась мужчиной.

Я действительно сказала это. До сих пор не понимаю, как это получилось. Зачем, почему? Может, потому, что доверяла ему. И я не убеждена, что эта фраза, произнесенная мной, вызвала во мне впоследствии какие-либо угрызения совести, я не испытывала ни удовлетворения, ни вины. В любом случае это была правда, в тот момент, по крайней мере.

Он сочувственно покачал головой. Профессор-зоолог увидел, как дикое животное являет признаки бесспорной сообразительности: уронив голову на лапы, оно признается в сокровенном и постыдном желании стать самым большим и самым сильным зверем в лесу.

— А вот я хотел бы быть Маризой, — заметил он.

— Маризой?

— Я имею в виду в другой, будущей жизни.

Я уставилась на него, пораженная его признанием. Да что это за человек, в самом деле?

— А вы знаете о богинях? — осторожно спросила я.

— Богинях? Как Венера? Диана?

— Да, но я подразумеваю других — из более древних мифов, о которых почти ничего не говорят. Об Эвриноме, Нут, египетской богине неба, или Намму, о которой можно узнать из легенд шумеров. Они, по представлениям древних, создали мир.

— А, это как в теории Роберта Грейвза о Белой Богине?

— Да не теории. Существуют доказательства, что в доисторические времена люди веровали в верховную богиню. Ее образ присутствует во всех устных легендах. — Я замолчала, ожидая, что он вот-вот зевнет от скуки. Но ничего подобного не произошло. Он внимательно слушал меня.

Я помешала лед в фужере и поудобнее вытянула ноги. Я начала успокаиваться.

— Однако, что остается для меня полной загадкой, — продолжала я, — так это то, как мужчины могли поклоняться всемогущей богине и при этом в течение многих десятилетий держать в подчинении женщин. И даже теперь в газетах можно прочесть об избиениях жен или про то, что мусульмане снова пытаются напялить на женщин паранджу, а в Афганистане женщины подвергаются клиторотомии. Все это заставляет меня думать, что держать нас в угнетении — это естественный закон жизни. Может, такова наша формула ДНК (или чего там еще), что мы во веки веков обречены на униженное существование. И наша судьба так же не зависит от нас самих, как и у тех насекомых, которых я упорно рисую.

Он закинул вверх голову, глаза его были задумчивы.

— Но если было время, когда люди верили в могущественных богинь, значит, не существует закона природы, по которому с женщинами следует обращаться как с существами низшего порядка, разве не так?

— То есть?

— Это доказывает, что общество может круто меняться в своем развитии, а следовательно, мужчины вовсе не запрограммированы тиранить женщин бесконечно. Просто они занимались этим в течение того промежутка времени, о котором известно нам, а именно — последних шести тысячелетий. — Он поднял свой фужер в знак приветствия. — Так выпьем за следующее тысячелетие.

— Звучит чарующе. Хотелось бы верить в это.

— Посмотрите, например, какой переворот произошел в умах американцев в вопросе о положении негров. Всего тридцать лет назад о них говорили как о неполноценной расе, а теперь избирают мэрами.

— Вероятно, поэтому мне черные так нравятся. Они внушают мне надежду. — Я глотнула еще водки, — Но если они и добились определенных успехов, это еще не означает, что подобное удастся и нам.

— Но это вполне может случиться, — пробормотал он рассеянно.

— Вас, должно быть, утомил этот разговор.

— Вовсе нет. Сознание человека постоянно меняется. — Он уже не смотрел на меня, а уставился в потолок, поглощенный какими-то своими мыслями. Может быть, они были о его книге? Или обо мне? Как бы то ни было, проблемы женского равноправия больше его не занимали.

Я хранила вежливое молчание, выжидая, пока он додумает свою мысль, глядя на симпатичную сверкающую люстру над его головой. Она состояла из восьми латунных стержней и пергаментных абажуров. В меблированных комнатах таких никогда не встретишь. Сам, наверно, повесил.

Наконец он вернулся из своих мысленных странствий.

— Я опять думал о реинкарнации. Мне пришло в голову, что я бы, пожалуй, не прочь родиться этаким бродягой старого типа, который ест бобы, испеченные на костре где-нибудь у железнодорожных путей.

— Но они были гомосексуалистами. Вы не читали о них у Хэмингуэя?

— Ну, гомиком бы я не был.

— Интересно, все одиночки лелеют подобную мечту?

Он рассмеялся. Кажется, ему понравилось, что я назвала его одиночкой. Он с хитрецой посмотрел на меня.

— Хотя, в какой-то мере мне понятно ваше желание. Я имею в виду — быть мужчиной. Я бы не хотел быть художницей, разрыв&ющейся между домом, мужем и творчеством, к тому же вовсе не загребающей кучу денег. Но в один прекрасный день успех может прийти к вам. И ваша жизнь не так уж плоха. У вас есть дети. Джой говорила, что вы очень гордитесь ими.

— Так оно и есть.

— Значит, кое-что у вас все-таки есть.

— Но у мужчин тоже есть дети.

— Знаете, а вы мне нравитесь такой, какая вы есть. У мужчин не встретишь столь привлекательную внешность.

— Моя внешность не является сейчас предметом обсуждения. Она определяется моей принадлежностью к женскому полу. Всего лишь навсего.

— А мне она нравится.

— Спасибо.

— И беседовать с вами нравится.

— О, Бог мой! Может, вы вставите меня в свою следующую книгу?

— Да перестанете вы, наконец? — спокойно спросил он меня.

Взгляд его голубых глаз стал мягким. Эти глаза были похожи на подушечки из бархата цвета сапфира, излучающие понимание и симпатию. Глядя в них, вполне можно было потерять голову. Джой была так занята своими кознями, что, скорее всего, даже не заметила, какие у него глаза, как не удосужилась рассмотреть книги на его полках. Но, с другой стороны, мошенник по природе своей не может относиться к своей жертве с уважением, тем более отмечать за ней какие-либо достоинства.

Он поднял руку, словно хотел, преодолев разделяющее нас расстояние, протянуть ее ко мне и погладить меня. Но что-то заставило его изменить это намерение. Может быть, расстояние показалось слишком велико. А может, он испугался, что я оттолкну его.

Страх сдерживает.

И все-таки мы все так тоскуем по любви.

— Не могу допить, — сказала я, напустив на себя строгий вид, как и он. — Мне пора возвращаться домой, но я забыла бумажник. Вы не могли бы одолжить мне на такси?

— Конечно же. Неужели вам действительно пора уходить? Ведь вы все еще расстроены.

— Нет, я не расстроена. Я сказала все, что хотела. Теперь могу отправляться домой и посвятить остаток жизни размышлениям на эту тему.

— Мадлен…

— Да?

Молчание. Он застенчив. А тогда, в Метрополитен-клубе, я приняла его застенчивость за сухость. И вообще считала его авантюристом с головы до ног. Но тогда, конечно, я смотрела на него глазами Джой. А в действительности за этой застенчивостью вполне могли скрываться совершенно честные устремления.

Стремление к некой общечеловеческой правде, которую сумела распознать Франни Фаген. Теперь стал понятен и тот страх, который я почувствовала в нем в тот вечер. И мои собственные более глубокие страхи.

Страх неизбежно сопутствует людям, рвущимся к правде. Мы боимся, что не найдем ее, а если даже и найдем, то у нас может не хватить мужества высказать ее вслух.

Я встала с места и прошла небольшое расстояние, разделяющее нас. Моя рука опустилась на его плечо. Сердце мое сильно колотилось. Не в моем характере первой делать шаг навстречу другому человеку.

— Послушайте, извините меня. Извините за то, что накричала на вас.

Он легонько коснулся моей руки и отвернулся. Он не верил мне. И у него были все основания для этого. Конечно, я могла бы рассеять его сомнения. Если бы опустилась рядом с ним на подушки. Обвила его руками. Притянула бы его к груди.

И тут мы услышали скрежет ключа во входной двери. Вначале повернулась задвижка верхнего замка. Не в ту сторону. Затем — нижнего. Опять не в ту сторону. Она дернула дверь за ручку, поняла, что ошиблась и начала все заново. Мы молча наблюдали за ее стараниями. И только когда дверь наконец отворилась, я убрала руку с его плеча.

— Уф! — произнесла Джой, входя в квартиру. — С этим замком просто невозможно иметь дело. Привет, Скотт. Привет, Мадлен.

— Привет, — сказали мы оба.

— Я явилась сообщить тебе, Скотт, что отправляюсь на побережье, но раз ты тут, Мадлен, я могу убить двух зайцев сразу.

На ней была ночная рубашка в викторианском стиле и брошь с камеей. Она великолепно владела собой и чувствовала себя хозяйкой положения, ничем не выдавая удивления или раздражения по поводу того, что застала меня в квартире Скотта.

— Дать тебе что-нибудь выпить? — спросил Скотт.

— Немного перье, спасибо.

Он тут же встал и удалился на кухню, словно рад был любой возможности уйти от общения с ней, пусть даже на минуту-две.

— Моя сестра пригласила меня к себе в Лос-Анджелес, — сказала Джой пока его не было. — Она заплатила за мой билет. Ее дела в последнее время идут довольно неплохо. Хочет, чтобы я посмотрела ее дом, бассейн, познакомилась с ее новым мужем. Он режиссер на телевидении. И я подумала — отчего бы не прокатиться? Мне необходимо переменить обстановку.

— А дети у нее есть?

— Два сына от первого брака.

— Тогда замечательно.

— Племянники — это то, что надо. Ответственности за них не несешь, а позабавиться можно.

— Да-а. — Словно и речь никогда не заходила о том, как она жаждет собственных детей.

Вернулся Скотт с фужером.

— Когда ты покидаешь нас?

— Ты имеешь в виду свою квартиру?

— Нет. Когда ты едешь в Калифорнию?

— Послезавтра. Мебель я сдам на хранение, а квартиру оставляю — и так не сегодня-завтра меня выселят.

Она села, взбила волосы. Они были чистыми, и перистые завитки у лба имели веселый и бодрый вид. Всем своим поведением она давала понять, что теперь, подбив бабки, она намерена переместиться на другие пастбища, ближе к западу и более солнечные.

— Муж моей сестры говорит, что хотел бы снять серию короткометражных фильмов по «Ответному поцелую судьбы». Вы теперь вместе, да?

Она так мастерски вплела воедино этот вопрос и заявление насчет фильмов, что все это можно было прямо вписать в телевизионную комедию.

— Нет, мы не вместе, — быстро ответила я. — Я пришла сюда за тем, чтобы выразить Скотту свое негодование по поводу того, что он использовал тебя.

— И что?

— И замолчала. Замолчала за несколько минут до твоего прихода.

— Так вот просто и замолчала?

— Ага.

Глава двенадцатая

С того вечера у Скотта прошло четыре месяца. Кеннет работает над проектом торгового центра в долине Гудзона, местные муниципальные службы против, но я уверена, что проект будет принят. Гарольд уехал в Испанию, у него там какой-то особый летний курс. А Роберта в Нью-Хэмпшире, работает воспитательницей в летнем лагере, в том самом, в котором когда-то отдыхала сама. В промежутках между встречами с агентами по продаже недвижимости в связи с покупкой земельного участка в Хэмптоне я хожу на занятия в Студенческую лигу искусств. Я записалась в натурный класс и снова учусь изображать человеческие фигуры.

Джой в Калифорнии сочиняет новый сценарий по своей книге «Ответный поцелуй судьбы», той самой, ради которой Фредерик У орт угробил все свои сбережения и карьеру. Поскольку она до сих пор не писала сценариев, ей помогает в этом деле муж сестры — несчастненький, он так устал от своей жены.

— Он такой милашка, Мадлен, — сообщила она, позвонив сегодня утром из Калифорнии. — Настоящий плюшевый медвежонок, с седой пушистой бородой и кругленьким упругим животиком. Так и хочется надавить на него, чтобы он зарычал.

— И ты давишь?

— Иногда. О Господи, узнай об этом моя сестрица, она бы меня прикончила на месте.

У нее была полночь, у нас три часа утра, ну да ничего. Все равно я не спала. Последнее время я вообще сплю плохо. Слишком много размышляю.

— Знаешь, а ведь она и вправду может это сделать, — сказала я.

— Что?

— Убить тебя.

— Не говори так. У меня от этого мурашки ползут по коже.

— А почему бы нет? Рано или поздно ты так выведешь кого-нибудь из себя, что человек не выдержит, замахнется и…

— Большое спасибо.

— Но я этого не сделаю никогда. Ручаюсь. Теперь, когда я понимаю тебя, я не держу на тебя зла. В какой-то мере я даже восхищаюсь тем, как многого ты сумела достичь. По-моему, просто замечательно, что по твоей книге ставят фильм.

— Телесериал, а не фильм. Это гораздо лучше, потому что он рассчитан на более широкую аудиторию, а значит тираж книги станет выше.

— Скажи мне, ты говорила со Скоттом? — спросила я.

— Нет, ни разу после той встречи у него на квартире. — Она не поинтересовалась, виделась ли я с ним. Ее это уже не волновало.

Тогда, у Скотта, после того как она опорожнила свой фужер с перье, я спросила у нее, почему она сказала мне, что его книга направлена против Маризы, но ей даже в голову не пришло извиниться. «Наверно, я неправильно поняла, — только и заметила она своим тоненьким голоском пятилетней девочки. — У меня в голове все перемешалось, когда Скотт сообщил мне, что продал свою книгу Франни. Я тогда была очень расстроена, а он торопился на встречу с ней». И в таком же духе, при этом она беспрестанно поправляла складки на своей викторианской рубашке и приглаживала и без того уложенные волосы.

— Разве тебе не любопытно узнать, что написано на последних пятистах страницах его книги? — спросила я ее сегодня.

— Нет. В общем-то, не очень.

Он для нее словно переселился на другую планету. Примечательно, что она ни словом не упомянула о племянниках. Казалось бы, женщина, столь жаждущая материнства… но, с другой стороны, признаваясь мне в своем страстном желании иметь детей, она опять-таки пыталась вызвать во мне сочувствие к ней, заставить меня почувствовать себя более привилегированной, более удачливой, чем она. И в конечном итоге — виноватой. В сущности, ее стратегия остается все той же, меняются лишь слова и ситуации.

— И ты так просто вычеркнула его из своей жизни? — спросила я.

— Видимо, так.

— И снова вышла на тропу. Все же подумай над тем, что я тебе сказала. Берегись!

— О Господи!

Но с Джой никогда ничего ни случится. Я излишне сгустила краски. Сотни и тысячи подобных ей авантюристок бродят по пятидесяти нашим штатам, изображая из себя мучениц, внушая окружающим чувство вины, лестью и хитростью добиваясь выгод для себя.

Не одна она такова. В сущности, она олицетворяет собой некий тип женщины. Очень живучий тип. Воплощающий основные черты рабской психологии. Ницше был неправ, утверждая, что христиане являются главными носителями морали рабов: при всей своей приверженности к униженности и подчинению авторитету, они, по крайней мере, имеют некоторое представление о добродетели и самоотверженности. На самом деле мораль эту исповедуют Джой и такие как она. И что самое трагичное — в большинстве своем это женщины.

Еще более печально то, что приемы, используемые ими, оказываются довольно эффективными. Их способ зарабатывать на жизнь плодотворен. И если теперь Джой не у дел, то она все же имела свой кусок пирога в течение долгого времени. У нее достало ума сообразить, что демонстрируя свою женскую уязвленность, она может получать мужчин, женщин, бесплатное жилье, поездки на побережье Карибского моря и обильную, сытую кормежку. Кроме того, ее мазохизм пользовался большим спросом, и в лучшие годы своей писательской карьеры она сумела выжать из него каждый причитающийся ей грош.

Но все разговоры о страданиях были всего лишь дымовой завесой, скрывающей железную волю несчастной сироты, во что бы то ни стало решившей зажить жизнью, полной славы и богатства. Ей никогда не приходило в голову, что женщине могут быть присущи чувство собственного достоинства и самоуважения, поэтому она никогда не стремилась к ним.

Начиная эту книгу, я поставила себе цель понять, почему из всех моих друзей Джой вызывала во мне наибольшее раздражение. И мне кажется, теперь я это поняла. На самом деле Джой не существует. Ибо она есть не что иное, как отражение того, что вам хочется услышать, будь то сплетни о пороках знаменитостей или разговоры об угнетенности женщин, или умные доводы в их защиту. Вам с готовностью будет подано все, что пожелаете, лишь бы потом вы заплатили по счету.

И если бы мне не пришлось помогать ей завлечь Скотта и пройти с ней весь этот последний круг — в ее очередной прогулочке на чужом горбу — я бы никогда не раскусила ее до конца. И если бы она не вынудила меня с такой яростью отстаивать Маризу — вернее, миф о ней, созданный мной, — я бы никогда не побывала у Скотта и поныне пребывала бы в заблуждении относительно его книги, не ведая, что меня в очередной раз обвели вокруг пальца. Я бы вечно тешила себя надеждой, что когда-нибудь в Джой обнаружится нечто настоящее, надежное. Но этого не случилось. Может быть, это и невозможно. Так что я никогда не узнаю всей правды — например, как она сама себя оценивает. Но и того, что я открыла — достаточно.

А раз так, то не видя особого смысла писать о ней что-то еще, я прекратила это занятие. И до сегодняшнего ее звонка не только не подходила к письменному столу, но и думать о ней забыла.

Однако я много размышляла о Маризе. Мне кажется неизбежным, что после того, как в течение столь длительного времени я осуждала Джой за ее притворство и уловки, я стала искать убежища в мечте о женщине, которая являет собой полную противоположность ей. Женщине, у которой никогда не возникает потребности манипулировать, льстить, внушать чувство вины окружающим или попугайски повторять их мнения. Которая является тем, что она есть на самом деле.

Ибо, несмотря на ячмени и болтливость — о чем я предпочитаю не думать, — Мариза до сих пор представляется мне удивительной женщиной. Символом величия, если хотите. И символом силы.

И в сущности, совершенно неважно, носит ли она контактные линзы, придерживается ли антигеморрой ной диеты. Важна моя мечта о ней и та правда, которую я открыла о себе, они могут повлиять на мою последующую жизнь: до тех пор, пока я не стала уноситься в мечтах к Маризе, я не сознавала, что хочу быть мужчиной.

Я чувствовала себя в приподнятом настроении. Другими словами, совершенно не так, как я чувствовала себя, думая о Джой или о скорбящей Марии, распростертой у подножия креста, и всех других мученицах и героинях, населявших мое воображение уроженки Запада. О всех этих пьяницах и знаменитых самоубийцах: Мэрилин Монро, Сильвии Платт, Зельде Фитцджеральд, Клеопатре, леди Гамильтон. О сумасшедших одиночках, как Екатерина Вторая и Жанна д’Арк. Об обманутых и экстравагантных идиотках типа Марии-Антуанетты и Марии Стюарт, королевы Шотландии. Не говоря уже о целой веренице литературных и оперных героинь, самоубийц, мечтательных дур: Анне Карениной, Эмме Бовари, Дейзи Миллер, Холли Гоулайтли, Бланш Дюбуа, мадам Баттерфляй, Лулу и всех этих вагнеровских сопрано, кидающихся со скал и совершающих подобные безумства во имя любви.

Больше всего меня злит опера. Ну почему это и Мими, и Виолетта, и Манон обязательно должны вызывать такую щемящую жалость? И почему Кармен вынуждена умирать позорной смертью от руки любовника, в то время как ведущий куда более беспутную жизнь Дон Жуан храбро шагает прямиком в ад?

Почему повсеместно нам так не хватает настоящих героинь которые придавали бы нам смелости, вселяли бы в нас бодрость? Неудивительно, что женщины всегда оказываются жертвами, причем не только мужчин, а всех этих басен о слабых, забитых существах женского пола.

Впрочем, все это, по-моему, объяснимо. Мужчины научились писать задолго до нас. Пока мы прозябали в невежестве, нянча детей, добывая и готовя пищу, занимаясь уборкой и обслуживанием мужчин, у них было и время, и досуг открыть для себя «слово», которое они назвали «началом». И для них оно действительно было таковым. Но в то же время оно стало концом эпохи могущественных, величественных богинь, чья давняя слава не дает мне покоя в мечтах о Маризе.

Они пришли к нам из устных легенд, из тех темных давних времен, когда ни мужчины, ни женщины еще не умели писать, когда женщины, вероятно, еще имели право голоса, которое позволяло им читать нараспев у костра предания об их могущественных богинях, которые не только создали мир, но и воздерживались от самоубийств, употребления спиртного и позорных смертей.

Люди всегда создают богов по своему образу и подобию.

Поэтому закономерно и понятно, что на Западе мужчины возвысили собственных богов, запечатлев их в своих творениях, а наших уничтожили, оставив на небесах лишь кроткую мученицу Марию, чей образ поддерживался множеством реальных и выдуманных несчастных страдалиц.

Но разве можем мы винить себя за то, что отнеслись с уважением к умению мужчин писать, что смирились в конечном итоге с их идеей бога-мужчины, ведь легенда о его жизни и все, связанное с ней, увековечены на священных камнях, в золотых храмах? Разве могли мы, безграмотные, остаться равнодушными ко всему этому богатству, величию, власти?

Как же может кто-то не понимать, почему Джой придумала себе роль жертвы — и почему я поверила ей, — если жертвенность считалась неотъемлемым свойством женского характера на протяжении многих тысяч лет?

Однако теперь это в далеком прошлом. Теперь мы научились читать. Писать и рисовать. И если до сих пор мы боимся и поклоняемся мужским богам (в каком угодно обличье) и считаем женщин существами жалкими и ущербными, смотрим на них как на мучениц и служанок, это только наша вина. Мы слишком многого достигли, чтобы дать себя похоронить мужским представлениям о вселенной.

Скотт был прав. В обществе действительно происходят перемены, так же непрерывно развивается и сознание человека. Не было никогда и не будет такого чудовищного закона природы, по которому за женщиной навечно закреплена роль прислуги. Мы не муравьи, обязанные жить в муравейниках, не шершни, ограниченные пространством гнезда. И я никогда не стану больше рисовать жуков.

Поскольку все эти мысли новы для меня, я могу смело сказать: мое желание, чтобы Джой как-то заплатила мне за то, что я сделала для нее, наконец-то осуществилось. Только размышляя над ее бесконечно унижающимися, лишенными самолюбия, упивающимися своими страданиями героинями, я задумалась над характером женских героинь вообще и тогда поняла, какая это в сущности убогая компания. Что и привело меня в конце концов в полный солнечного света и цветов дом Маризы.

Благодаря Джой я также открыла в себе способность гневаться. Благодаря Джой и Скотту. Он помог мне в этом.

Мне хотелось знать, как он поживает в своей келье темно-коричневых тонов, печатает ли рукопись в полном уединении, одетый в свитер с заплатами на локтях. Поскольку с ним мне разговаривать не хотелось, около месяца назад я позвонила Мэри Фаррар, давнему литературному агенту Джой. Рассказав ей подробности романа Джой со Скоттом и то, как он бросил ее, продав свою рукопись «Тауну», я попросила ее разузнать о дальнейшей судьбе его книги. Проявляет ли Франни Фаген в отношении Скотта прежний энтузиазм? Стали ли они любовниками?

Поскольку Мэри все еще не может оставаться равнодушной ко всему, что хоть отдаленно связано с Джой, она немедленно взялась за дело и пригласила Франни на ланч.

Весь ланч Франни говорила только о Скотте. Она уверена, что как только он хорошенько отредактирует свою книгу, сократив ее до трехсот пятидесяти страниц, она тут же займет первое место в списке бестселлеров.

Я спросила у Мэри, как выглядит Франни, и не слишком удивилась, узнав, что описание Джой страдало, мягко говоря, неточностью. Франни, без сомнения, довольно стройна. И хотя она высокая и легко краснеет, ее никак нельзя назвать красномордой, тем более громоздкой. Выглядела она в день их встречи с Мэри очень опрятно — сшитый на заказ костюм, клипсы, шелковая блуза без единой морщинки — ничего схожего с незаправленной постелью. «Вид у нее такой, словно она заседает в совете директоров», — выразилась Мэри.

Меня подмывало процитировать эту фразу Джой, когда она позвонила мне, но она настолько убеждена в моем добросердечии, что я ни за что не хотела бы лишать ее этой иллюзии.

К сожалению, Мэри так и не удалось узнать, спит ли Скотт со своей редакторшей. Похоже, что Франни не свойственно разбалтывать направо и налево о своих отношениях с авторами. Так что я никогда, видимо, не узнаю, в какой мере сбылись мои пророчества, что, может быть, и к лучшему.

В глубине души я хотела бы позвонить Скотту и попросить его дать мне почитать все две тысячи страниц еще до того, как книга будет отредактирована. Мне особенно хотелось бы прочесть те места, которые касаются Маризы и которые он намерен выбросить из окончательного варианта.

Однако я не звонила и не собираюсь этого делать. Боюсь, если книга хороша, как это утверждает он, мне захочется его увидеть, и вдруг я влюблюсь в негр. А если она плоха и его «объективность» по отношению к Маризе выливается в столь знакомую шовинистическую форму, типичную для мужских романов, я могу возненавидеть его. Ни того, ни другого мне бы не хотелось, раз уж так случилось, что я люблю Кеннета и счастлива с ним и, как мне представляется, он тоже любит меня. И при всех своих недавних открытиях в области богинь и насилия я не одиночка. И Кеннет тоже.

Поэтому я не предприму никаких шагов в отношении Скотта. Бог с ним и с его книгой. Поскольку сегодня утром я наконец поняла то, что подсознательно искала с тех пор, как начала писать о Джой.

Я знаю, чем займусь, когда вырастут мои дети и закончится срок моей службы. Мне хотелось бы заново устроить мир — большинство уроженцев Запада стремится к этому, — но поскольку этого я не могу, то попытаюсь сделать то, что могу.

Я хочу нарисовать портрет Маризы. Не настоящей Маризы — я не хочу ее встретить когда-либо. Она должна всегда оставаться далекой. Но быть вечной. Величественной, мифической, смелой. Чтобы была она окружена зелеными газонами, а слуги, словно эльфы, засыпали бы ее цветами, расчесывали ей волосы, собирали для нее нектар.

И может, лет через пять я открою свою маленькую персональную выставку в Бриджхэмптоне. И если повезет, мне дадут галерею Бенсона, которая находится в старом деревянном здании с длинным коридором, выходящим в сад.

И вот как-нибудь теплым летним вечером состоится открытие, и небольшая толпа зрителей в теннисках и тапочках будет переходить от стены к стене, потягивая вино из пластиковых стаканчиков, глядя вначале на цену внизу, а уж потом на картину.

И перед их глазами предстанет Мариза, красавица, к тому же ученая, скачущая на коне по полям с дикими цветами. Женщина, которая, не вызывает в вас ни чувства вины, ни жалости. Которая никогда не станет жертвой, не останется в дураках.

Она навсегда запечатлена в моем воображении.

Нам слишком не хватает ее в этом мире, где царствуют такие, как Джой.

Barbara Howell

A Mere Formality

Joy Ride

AO СМАРТ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

1993

Барбара Хоуэлл

Простая формальность

Прогулочки на чужом горбу

Исключительные права на издание приобретены Литературным агентством СМАРТ.

Перепечатка отдельных частей или всего произведения в целом запрещается. Всякое использование данного текста разрешается только с ведома издателя.

Хоуэлл Б.

Х-68 Простая формальность: Пер. с англ. — СПб. — АО СМАРТ, 1993. — 400 с.

ISBN 5-7078-0169-3

Книга писательницы из США Барбары Хоуэлл открывает серию современных романов, авторами которых являются женщины англичанки и американки, чьи имена хорошо известны западному читателю.

© Barbara Howell, 1982 (А Меге Formality)

© Barbara Howell, 1989 (Joy Ride)

© О. A. Комарова, перевод («Простая формальность»), 1993

© Е. В. Прияткина, перевод («Прогулочки на чужом горбу»), 1993

© АО СМАРТ, подготовка текста, оформление, 1993

© А. Лобанов, дизайн, 1993

Литературно-художественное издание

Барбара Хоуэлл

ПРОСТАЯ ФОРМАЛЬНОСТЬ

ПРОГУЛОЧКИ НА ЧУЖОМ ГОРБУ

Перевод с английского

Руководитель проекта О. Бородянская

Шеф-дизайнер А. Лобанов

Технический директор Е. Воронин

Редактор В. Измайлова

Технический редактор Р. Чистякова

Корректор Р. Тахтаракова

Заказ № 259

Лениздат, 191023, Санкт-Петербург, Фонтанка. 59. Типография им. Володарского.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg