«Пять минут до любви»

Ирина Лобусова Пять минут до любви

ВСЕ СОБЫТИЯ И ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ЭТОЙ КНИГИ — АВТОРСКИЙ ВЫМЫСЕЛ. ЛЮБЫЕ СОВПАДЕНИЯ С РЕАЛЬНОСТЬЮ — СЛУЧАЙНОСТЬ.

АВТОР.

Я так и не поняла, кем он был: мечтой, плодом моего больного воображения или ночным кошмаром. Он возник в те смутные времена, когда любой бизнес был черным. Его состояние (он создал его почти по пословице — ловил сомнительную рыбу в мутной воде) было таким же темным и странным, как и его душа.

Я так и не поняла, кем он был…. Поэтому буду называть его кошмаром. Разбирая старые бумаги в глубинах шкафа, я случайно нашла его фотографию.

С того времени, как случилась эта история, прошло много лет. Я стала взрослой, совершенно независимой женщиной. Я вышла замуж, родила сына, нашла свою дорогу в жизни. Я изменила прическу, свое имя и цвет волос. Но…

Но со старой, пожелтевшей фотографии, обтрепанной по краям, вдруг глянуло на меня его лицо — лицо моего кошмара. Он взглянул так знакомо, как будто не прошло никаких лет. И все было так, как тогда: ночная фиеста южного портового города, молодость, ветер, пришедший с моря, и все, доведенное до последней степени крайности — отчаяние и любовь, очень много любви и очень много отчаяния.

Все это осталось в моей памяти — как шрам, под грузом прожитых лет. Я порвала фотографию. А потом решила рассказать эту историю.

Мой кошмар звали Леонидом Валерьевичем. Его имя было намного благозвучнее, чем он сам. Когда мы познакомились, ему было тридцать девять лет. Был он не высокого роста и не очень красив. Позже я поняла, что он не особенно умен, скуп, не выносит делать подарки, и до невозможности скучен в постели. Он не умел вести светские беседы, не ходил в кино или в театр, за всю свою жизнь не прочитал ни одной книги, географию изучил на стамбульском базаре и считал, что в мире существуют всего две страны — Турция и Китай. Он был не образован и не особенно вежлив. Иногда он называл базар рынком и изо всех сил пытался скрыть тот факт, что начало своего состояние положил обыкновенной челночной торговлей на знаменитом одесском 7 километре.

Заработав кое-какие деньги в начале девяностых годов (когда все в бизнесе было поделено между толчком и бандитами), он каким-то образом (как именно — я не понимаю до сих пор) взял не совсем законные кредиты в крупных зарубежных банках и стал одним из первых «новых русских» девяностых годов, уже купивших недвижимость в Барселоне и на Кипре. И (если мне не изменяет память) еще где-то за рубежом (я, впрочем, никогда не сомневалась, что в его любимом Стамбуле). Впрочем, я не буду вдаваться в экономические тонкости его денежного расцвета — моя история не о начале рыночной экономики, а все-таки о любви…

Будучи одним из самых крупных и влиятельных людей в городе, он ходил в старом, вытертом костюме еще советского пошива, с потертым дипломатом и часами фабрики «Заря». И плевал на всех, кому не нравился его внешний вид. Он всегда выглядел доброжелательным, милым простофилей, этаким дурачком из народных сказок. Он внушал доверие всем и был необыкновенно улыбчив. Каждый встречный прохожий на центральных улицах нашего города, кто видел его квадратный, мужественный подбородок, наивные глазки и симпатичную розовую плешь, ассоциировал его с образом бывшего советского служащего, учителя или преподавателя. И если бы кого-то из людей, остановленных на улице, спросили, на какой машине может он ездить, то все без сомнения указали бы, что мечтой и высшим достижением такого человека могут стать только «жигули-копейка» где-то 85–86 года выпуска.

Он абсолютно не заботился о своем внешнем виде потому, что коллекционировал другие, совершенно непостижимые вещи. Он собирал деньги, а заодно — бары и рестораны в центре города. И еще магазины. Никто не знал, что этот маленький, плешивый человечек среднего возраста контролирует центральную часть города так, что с визитами вежливости к нему приезжают не только все остальные авторитеты, рангом поменьше, но и президент со своими министрами. Его состояние, разбросанное в нескольких тайных местах, являлось одним из самых крупных состояний страны — разумеется, за ее пределами. Он скупал кафе и рестораны просто так — потому, что дома готовить было некому, и сидеть одному в пустой, темной квартире было совершенно невозможно, особенно по вечерам.

Однажды он присмотрел небольшое кафе, расположенное на пересечении двух центральных улиц. Взяв своего «друга» (в бизнесе не существует друзей, но об этом я узнала только потом), так же, как он, умевшего удачно косить под бродягу, он отправился в этот бар в своем самом потертом костюме. Сев за столик, приятели — «бродяги» сделали дорогой шикарный заказ. На столе появилось всё: начиная от французского шампанского, заканчивая устрицами и лангустами.

Через два часа, после того, как все было выпито и съедено, официантка, молоденькая 17-летняя девочка подошла к ним и спросила, собираются ли они расплачиваться. Мой кошмар весело осклабился в своей самой очаровательной улыбке и сказал, что расплачиваться они не могут потому, что денег у них нет. Девочка вежливо улыбнулась шутке, похлопала накрашенными ресницами и положила на стол бланк счета. Сдвинув счет двумя пальчиками (единственным, что показывало его истинную значимость, были презрительные, надменные, чересчур высокомерные для рядового гражданина жесты), он прекратил улыбаться и на полном серьезе сказал девочке, что расплачиваться никто не собирается потому, что денег у него действительно нет. И дабы никто в этом не усомнился, в доказательство вывернул все свои потертые карманы. С девочкой случился припадок. Изменившись в лице заикаясь и дергаясь, бедная официантка затрусила к старшему менеджеру — администратору. Пришел администратор, симпатичный мужчина лет 30-ти.

— Что здесь происходит?

Мой кошмар вольготно развалился в кресле:

— А ничего. Мы расплатиться не можем, потому, что денег у нас нету.

Администратор стал заикаться:

— Да вы… да ты… чего… охрану… милицию… а ну показывайте чем будете расплачиваться…..

— Ничего нет. Из области мы Кацапетовские. Приехали вот в ваш город и не рассчитали. Часы, правда есть. Хорошие. Мне их в колхозе на юбилей подарили.

Официантка позвала охрану. Пришли два охранника, бывшие менты. Дубинки наголо, зубы в бойцовом оскале. Мой кошмар даже не дрогнул.

— А взять у меня нечего. Хоть измолотите, все равно взять нечего. В гостинице остановился, возле вокзала. В гостинице осталось десять гривень.

Официантка предложила вызвать настоящую милицию, но на нее злобно фыркнули: милицию никто не хотел. Друг покатывался от хохота. Устав смеяться и придуриваться, мой кошмар сказал:

— Вот что, ребята. Пошутили — и будет. Вызывайте мне вашего хозяина.

— А хозяина нет, — сказал администратор, — у нас новый хозяин. Мы сами еще его не знаем.

— А вот это уже понятно. Я и есть ваш хозяин.

И выложил на стол из карманов (брюк, тех, которые не выворачивал) подтверждающие все эти его слова бумаги. Когда документы вернулись на стол, пройдясь по рукам и ситуация стала ясной, мой герой поднялся во весь свой рост(165 см) и сказал:

— Так что, как видите, я ваш хозяин. А вы все, без исключения, уволены. Уволены потому, что я так хочу.

А больше ничего не сказал. Из ресторана навсегда исчезли администратор, два охранника — бывших мента и обслуживающая его в тот вечер девочка-официантка.

Это был только один случай. Каждая подобная история в его жизни была исключительна в своем роде. Так многолик, неповторим и разнообразен был мой кошмар.

Так, как мой кошмар, никто и никогда мне в жизни не улыбался. Он улыбался — и по этой улыбке невозможно было определить, казнит ли он тебя или оставит в живых. Он всегда улыбался перед тем, как сказать какую-то неповторимую гадость или сделать подлость. И, умея растоптать любого, делал это с успехом и всегда держал себя после этого так, как будто был беспрекословно прав. А прав он был потому, что в заграничных банках у него были большие деньги. Только об этом никто не знал.

С каждым годом, внимательно рассматривая все увеличивающуюся цифру в своем паспорте, он подбирал себе все более молоденьких партнерш. Он называл их исключительно партнершами, но девочки об этом не знали. Когда мы встретились, ему было 39, мне-20. И я казалась ему слишком ранней. Чтобы не пачкаться о кремы, помаду, пудру и всякие женские штучки, он всегда одевал на свидания самую старую порванную рубашку. У него был по этому поводу пунктик. Он считал, что чем хуже ты выглядишь на свидании, тем больше вероятность того, что партнерша не догадается, сколько у тебя денег. И потом, зачем одевать рубашку, если все равно ее придется снимать?

Мы встречались всегда по одному и тому же сценарию. На своем роскошном мерседесе он подъезжал, когда полностью стемнеет, к моему дому. Я выходила и садилась в машину. Мы ехали на квартиру, которую он совсем недавно купил. Квартира была полностью разбита. Без ремонта, разбитая и страшная. Сантехника вся старая, а мебели почти нет. Вдобавок — низкие потолки, маленькие окна и одна комната темная. Он купил эту квартиру потому, что она была очень дешевая. И еще потому, что ему было абсолютно все равно, где жить.

Мы заходили в комнату, которая именовалась гостиной потому, что в ней стояли старый советский черно-белый телевизор и жесткий, с потертой спинкой, диван, на котором он спал. В спальне (другой комнате) кроме стула вообще ничего не было. На подоконнике гостиной лежал второй его мобильный телефон. Первый был в машине. А третий он вечно носил с собой. Мы заходили в комнату, он плотно закрывал за собой дверь и включал телевизор. Потом начинал раздеваться.

Я не знаю, зачем он включал телевизор, если в квартире больше никого не было, кроме нас, но очень долго после этого я не воспринимала секс под синхронный текст телевизионного видеоряда. Аллергия на секс под громкость включенного телевизора сохранилась у меня до сих пор. Что может быть в жизни хуже? Особенно, если показывают какую-то дебильную рекламу! Моя лучшая подруга (она не замужем, ей 30 лет) говорит, что мужчинам надо прощать их маленькие слабости и сохранять спокойствие даже в том случае, если встречаешь собственного любовника в компании четырех самых высокооплачиваемых стриптизерш. Не знаю, сколько здесь правды. Но я могу дать мужчинам маленький приятный совет. Если вам до безумия надоела женщина и вы хотите от нее избавиться, то обязательно включите телевизор и начните заниматься с ней сексом. Очень даже помогает. Через некоторое время эта женщина не захочет видеть вас — больше никогда.

Так вот — он включал телевизор и начинал раздеваться. Он делал это медленно и педантично — так, будто собирался относить грязные вещи в прачечную. Он вынимал из карманов носовые платки, медленно снимал галстук. Потом пиджак рубашку — все это гладенько и аккуратненько складывая на полу. Я не знаю, что думают мужчины по поводу своей сексуальной привлекательности в носках и трусах, но я точно знаю, что думают женщины по этому поводу.

И если б хотя бы один мужчина на земле мог подслушать мысли своей любовницы или жены, дефилируя перед ней в порванных носках и китайских трусах, то этим двум туалетным принадлежностям могло бы грозить вечное исчезновение из обихода. Так вот: дефилируя передо мной в дешевых порванных носках и трусах он начинал разговаривать по телефону — потому, что кто-то обязательно должен был позвонить в этот момент. Он бросал на ходу:

— Подожди совсем забыл — и начинал расхаживать по комнате, что-то рассказывая. Я тихо наблюдала, ловя каждое слово.

Потом он одевался так же, как и раздевался — методично и плавно. И на своем мерседесе отвозил меня домой. После чего бегло прикасался губами и говорил:

— Созвонимся, пока.

Это означало, что я должна его ждать. Всегда.

Был всего лишь крошечный эпизод, в самом начале — как сцена из фильма. Одно действие — один эпизод. Собственно, никакого действия здесь не было, только слова. Все происходило, как обычно. Только почему-то именно это осталось в моей памяти — в отличие от всех прочих слов…

Наше свидание было завершено. Он был уже полностью одет, но, прежде чем отвезти меня домой, сел на диван, стал кому-то звонить, не дозвонился… Затем принялся разглагольствовать.

Говорить он любил так же, как любил деньги. В процессе длинных тирад лицо его принимало такое одухотворенное выражение, что просто нельзя было поверить в то, что этот человек умеет лгать. Он «становился в позу», возводил очи горе и принимался излагать нечто — что, как правило, чаще всего слушал он сам.

Но в тот раз его слова отчетливо запечатлелись в моей памяти, и, как выяснилось, сохранились надолго. Я отчетливо запомнила эту сцену. И потом не раз возвращалась в своей памяти, пытаясь понять, хоть как-то проанализировать странную личность этого человека.

Так вот: он не дозвонился кому-то, бросил на диван телефон. Потом посмотрел на меня (искоса, как будто исподтишка — неприятный такой взгляд), и сказал:

— Я могущественный человек. Ты даже не представляешь себе, насколько. Я могу сделать все, что хочу, потому, что умею обращаться с людьми. Я умею ими манипулировать. Я могу заставить человека сделать то, что я от него хочу. У меня есть один из главных символов убеждения — деньги. Конечно, одних денег недостаточно. Но есть и другие способы. Я очень могущественный человек — потому, что я умею диктовать свою власть другим. Я могу уничтожить любого. Могу разрушить город, и заново его построить. В последнее время я все чаще и чаще задумываюсь о том, чтобы пойти в политику. У меня уже есть предложения. На самом деле, у меня есть все возможности для того. Чтобы стать блестящим политиком. Во-первых, я подлец. Во-вторых, люди для меня — ничто. Ради моих интересов, или просто так, от нечего делать, я могу переступить через любого. Но в то же время я умею прикрываться всякими высокими словами — о нации, патриотизме, и т. д. Я умею сделать так, чтобы мои слова звучали красиво, и им поверили. И, наконец, третье: а третье это то, что в политике действуют абсолютно те законы, что хорошо работают в бизнесе. Говорить надо то, что можно продать быстро и выгодно, причем каждый день на этот товар — другая цена. Говорить в политике нужно только то, что можно хорошо продать. Это как залежалый товар на складе, который никто не хочет брать, а ты под шумок скидываешь его приехавшему из глухой провинции оптовику, причем по самым высоким розничным ценам. Я начал свой бизнес не честным путем, я уже привык к этому. Честно я работал бы на одну зарплату в какой-нибудь захолустной конторе. Моя душа требует больших масштабов. Нет, я все чаще и чаще начинаю задумываться о том, чтобы идти в политику.

Внутри себя я не могла не согласиться с ним. Он был абсолютно прав — я сразу это почувствовала. Я уже догадывалась о том, как умеет этот человек лгать. Он лгал бы так вдохновенно, что ему сразу бы поверили толпы. Он стал бы еще настоящим героем нации!

Но внешне я никак не хотела проявлять своих чувств, поэтому спросила:

— Ты и через меня сможешь переступить, если потребуется?

— Ну зачем ты все воспринимаешь на свой счет?

— Значит, все-таки переступишь? С легкостью?

— Ну почему же — с легкостью. Может, я буду переживать!

— Все понятно…

— Да ничего тебе не понятно! Ты в полной безопасности, пока представляешь для меня интерес.

— В безопасности?

— Не цепляйся к словам! Я хотел сказать совершенно не то! Я имел в виду, что… А, ты совсем меня запутала! Умеешь ты это сделать! Какой у тебя все-таки сложный характер! Тебе нужно всерьез задуматься о своем поганом характере, чтобы от этого не страдали твои отношения с мужчинами!

Я подумала — «тебе тоже», но вслух этого не сказала. Внезапно весь этот разговор потерял для меня интерес. Наверное, потому, что был слишком для меня мерзок. Я по-настоящему испугалась взглянуть в ту пропасть, которая вдруг, совершенно случайно, приоткрылась мне в его душе.

Теперь я жалею об этом. Может, если бы я не струсила тогда, все бы случилось иначе. Но я струсила. Я не стала задумываться о том, что услышала. Я не стала думать об этом… И он отвез меня домой. Но эти слова все же остались в моей памяти. Я не раз вспоминала о них…

Мой кошмар ненавидел женщин. Ненавидел — но использовал. На все лады. Очень скоро я поняла, что не смогу без него жить. Он стал моим кошмаром, моей болезнью и наваждением. Я думала о нем постоянно. И не находила ничего, что в нем можно любить. Я говорила себе, что презирала, презираю и всегда буду презирать подобный тип людей, что в нем нет ни одной черты, которую пусть даже с натяжкой можно назвать светлой.

Я говорила себе, что этот человек некрасив, необразован, груб, некультурен, каждое наше свидание превращается в мои растраченные понапрасну возможности и больные нервы, что я не интересую его потому, что ни одна женщина в мире не способна его заинтересовать — и думала, думала, думала о нем двадцать четыре часа в сутки. Постепенно (сам того не зная) он стал наваждением. Моим кошмаром.

Я просыпалась по ночам, и, ворочаясь в постели (одна) представляла его лицо. Я видела его так явно, будто он всегда находился со мной рядом. Я убеждала себя, что в этом лице нечего любить — и именно это твердое убеждение рассказывало яснее любых слов о том, что с ним, и только с этим человеком я могу быть счастлива.

Боль, смешанная с ненавистью и необходимостью (так наркоман чувствует ежедневную потребность в наркотике) давала гремучую смесь, и я взрывалась на этих ядовитых отходах — для того, чтобы полететь к небесам и сказать себе, что мы никогда, ну совсем никогда, не будем с ним вместе.

Я не знаю, была ли в нем хоть одна черта характера, за которую следовало его любить. Только за один месяц этот грубый и жестокий человек стал моим миром. Мне было необходимо не столько видеть его, сколько о нем думать. В целом городе не было ни одной улицы, которая не напоминала бы мне о нем.

Чем больше увеличивалась цифра в его паспорте, тем больше его тянуло на молоденьких девочек. Он доказывал свою полноценность, спекулируя на пристрастии к фальшивой молодости и красоте. Все встречающиеся с ним девочки (а я видела практически всех) были лишь суррогатом, способным сохранить свою привлекательность еще несколько лет. Подобные девочки всегда мечтали выйти замуж. А, выйдя замуж, заплывали жиром и превращались в раскормленных пудовых бабищ с отвислыми грудями и жирными животами. Люди сорта моего кошмара не умеют понимать простой истины. Красоту надо искать не в теле, а в глазах. Тело стройной самочки только пару лет сохраняет свою привлекательность. Красота существует в глазах — потому, что только там горит огонек, способный украсить женскую сущность.

Огонек подгоняет вперед, не давая состариться. Женщина с огнем и в сорок лет будет в сто раз привлекательнее любой семнадцатилетней девчонки. Но мой кошмар это не понимал. Он любил сопливое сюсюканье и кривлянье. Оно его развлекало.

Я не сюсюкала и не кривлялась — и поэтому стала его пугать. Я не требовала денег, не называла ласкательными именами, не висла на шее, не рассказывала про тряпки или подруг. Не заискивала, чтобы меня повезли на концерт заезжей звезды, и не складывала по команде лапки. Он не понимал, кто я такая и с чем меня есть. Он понимал только главное — для меня он не был ни повелителем, ни Богом.

Могу привести маленький пример. Концерт заезжей знаменитости, на который билеты стоят баснословную цену. Стоило ему заикнуться о концерте любой девчонке, как он вырастал в собственных глазах. Девчонка пускала слюнявые пузыри, изумленно хлопала накрашенными ресницами и по стандартному деревенскому обряду тащила с собой фотоаппарат, чтобы запечатлеть запомнившиеся звездные кадры. При чем всю дорогу восхищалась. Значит, в глазах ее он был Бог.

Но меня пригласить он не мог. Пользуясь служебным положением, я сама ходила на все концерты, при чем со стороны кулис. Имела право плевать в заезжих звезд сколько хочу, смеяться и называть жалкой пьянью, потому, что в своем маленьком журналистском мирке тоже являлась звездой. Я знала о звездах то, что не знал никто, и это знание вызывало во мне презрение и жалость. Конечно же, я не стала бы пускать слюнявые пузыри. Но мой кошмар не знал, что на концертах работают. А потому закулисная сторона шоу-бизнеса была для него китайской грамотой. И ничего, кроме раздражения, не могло вызвать мое знание. И я сама.

Почему я вспомнила концерт заезжей звезды? Это было последним свиданием с моим кошмаром. Я работала на съемках большой закулисной передачи. Так, как сняла бы эту передачу я, никто не смог бы снять. А потому я адски работала с трех часов дня до четырех часов ночи. Концерты — всегда праздник, но только для тех, кто сидит в зале. Для всех остальных (со стороны кулис) это напряженная, тяжелая работа. Тяжелая настолько, что посторонний, не связанный с телевидением человек всей тяжести даже не сможет понять.

Собственно, если уж говорить откровенно и прямо, тот концерт разбил всю мою жизнь. За мгновение рухнул весь мой мир, и я потеряла всё. Рухнули, разбились и погребли меня под собственной тяжестью все мои детские мечты о том, что я закончу со своей разъезжей цыганской жизнью, бурной и чересчур яркой, мечты о тихом семейном счастье и доме, о муже, которому стану готовить обед и вечером ждать. Все мои мечты, вся моя надежда, все это — жалкое, оборванное рухнуло и потащило меня за собой и, потеряв в жизни почти все, я осталась стоять.

Просто молча стоять, еще не в силах осознать полностью убившую меня тяжесть. В реве тусовочной концертной толпы и алкогольном запахе закулисья рухнула счастливая семейная жизнь и уютный дом, и осталась лишь дешевая яркая слава известной местной журналистки, мельканье красок и лиц, обрывки и нагромождения чужих голосов, бешенная, пьяная страсть и последняя, уносящая меня в ночи извилистая дорога. На чужой машине, на повышенной скорости, одинокая стремительная дорога посреди ночи — из ниоткуда, в никуда. Не дождавшись окончания концерта (все возможное мы уже сняли), я бросила съемочную группу, в два часа ночи уселась за руль и унеслась в никуда, ослепшая и глупая.

И только в машине, когда все осталось позади, и все было уже закончено, я поймала себя на мысли, что не могу плакать… Слишком много сил ушло на то, чтобы удержаться в зале концерта, посреди камер и чужих людей. Заплакать я не могла. Это было самым страшным.

В тот вечер на концерте самая сияющая и ослепительная улыбка была на моих губах. Я улыбалась, а окружающие смотрели на меня, и никто не знал, что моя жизнь разбилась.

Каждого человека Бог награждает своей судьбой. Для одних счастьем становится свадьба и мещанская семейная жизнь без событий. Для других дорога является предначертанным счастьем. Моя ночная дорога открыла мне огромное множество различных других дорог. Но ни одна из них не являлась такой отчаянной и горькой.

Собственно, это и было полным окончанием всех отношений с моим кошмаром, окончанием боли, которая без прекращении длилась целых два года. Та ночь заставила меня понять простую истину: этот город слишком тесен для нас двоих. Но об этом — позже. Ночная дорога унесла меня так далеко, что дальше и не бывает. Но это произошло только потом, в конце. Тогда я ничего подобного еще не могла знать.

Самое первое, что приходит мне в голове, когда я начинаю вспоминать историю отношений с моим кошмаром — это вечера. Мои вечера… Мне стоит только чуточку вспомнить мои вечера, как сердце окутывает долгой, пронзительной и горькой тоской. Кислая на вкус, ощущения и запах, моя боль возникает ниоткуда — при взгляде на замолкнувший телефон, на любую из ночных улиц. Огромный пласт моей жизни, пласт, состоящий из нескольких долгих лет.

Ждать два года, ждать в темноте — мне казалось, что я никогда не буду на это способна, ведь в число моих добродетелей не входит терпение, но… Но я почти два года ждала звонка в сплошной темноте, для того, чтобы узнать — как это долго и как много. Мне кажется, по всем божественным и человеческим законам особенно строго должно караться презрение к любви.

Я ждала каждый вечер — уходя из дома и возвращаясь домой. Ждала единственного звонка телефона, молчавшего целыми днями. Днем — надеялась и мечтала, вечером — ждала. В то, что рано или поздно я буду с ним, я почему-то верила твердо. Работа, развлечения, друзья — для меня все отступало на второй план. Ему стоило щелкнуть пальцами, и я готова была выполнить любое его повеление. Потребуй он, и я перевернула бы земной шар! Но он не требовал и никогда мне не предлагал — ничего. Даже элементарно — в кафе мороженое. Потому, что он никогда не приглашал меня в кафе. Только один — единственный раз — в первый вечер нашего знакомства…

Я поняла очень скоро, что этот человек не нуждается в любви. Поняла не из его слов и не на основе собственных наблюдений. Просто это было настолько явно, что не требовалось дополнительных комментариев. В своей жизни он любил только одну вещь. Деньги. Некоторые люди панически боятся высоты или темноты. Некоторые — до безумия боятся застрять в лифте. Существуют различные фобии — даже страх птиц или поездов. Точно так же он панически боялся потерять свои деньги. Иногда мне казалось: стоит ликвидировать все его банковские счета, и он растворится в воздухе, съежится до минимума, как надувная кукла, из которой выпустили весь воздух. Он был создан не из плоти и крови, как все люди, а из крупных банкнот. Деньги не являлись для него достижением цели, точно так же, как не являлись самой целью. Деньги были смыслом его жизни и единственным, что составляло его жизнь. Этот грубый и жестокий человек относился к денежным банкнотам с такой невообразимой, потрясающей душу нежностью, что просто становилось страшно! Прежде чем расплатиться в магазине или по счету, он сжимал очень долго в руке любую банкноту, ласково, трепетно и нежно поглаживая, словно женскую грудь, и казалось, что эту бумажку он в любой момент поцелует! И истерически расплачется, как только ее отдаст. У него становилось такое выражение лица, что продавцу просто совестно было брать его деньги. Глядя на его глаза в тот момент, казалось невероятным, что этот человек совсем не умеет любить.

Впрочем, отсутствие любви к земным людям он совершенно не считал каким-то физическим недостатком. Наоборот, он считал себя полностью полноценным потому, что был не способен испытывать такую любовь! Любовь могла пробить брешь в его броне. Такая страшная слабость — и вдруг пришлось бы отдать деньги. А этого он бы уже не смог пережить.

Он никогда не делал подарки женщинам, с которыми спал. Он жалел потратить деньги на новый костюм, плевал на то, что он ест, где спит и как отдыхает, а между тем в потаенных глубинах внутри его существа присутствовала колоссальная, сжигающая душу страсть. Страсть, испепеляющая последние остатки сознания. И он был страстен, добавляя в свою коллекцию очередной нуль, он был страстен, как никто и никогда, когда один из банковских счетов увеличивался хотя бы немного. Для этого он гробил себя на работе.

Он приезжал в свой офис часам к девяти (он позволял себе утром немного поспать это было единственным, что он себе позволял — иначе он просто ночевал бы на работе) и уезжал обратно часам к двенадцати ночи. Если у него было назначено свидание, он отводил на встречу с женщиной ровно один час, иногда — даже полчаса. После этого он возвращался на работу и засиживался там допоздна. Это было единственным, что имело реально ощутимый смысл в его мире.

Сначала я не разглядела его безумную, патологическую страсть к деньгам. Я просто приняла ее за увлеченность своим собственным делом. Именно поэтому принялась его уважать. Мне казалось, что он — личность, притом с большой буквы. За два года наших отношений я все отчетливо поняла. Но истинное понимание никак не повлияло на мои чувства. Да, его можно было назвать личностью и даже уважать потому, что в нашем мире, в нашем городе и обществе ценилась именно такая напористая, нахрапистая тупость, берущая всё наскоком собственного примитивного хамства и самодовольства. Его уважали потому, что он был хитрее, сильнее, изворотливее и обороноспособнее всех остальных зверей. Но как же мелко все это было… как пошло. Уважение, похожее на породистую собаку, выброшенную на улицу, и оттого покрытую лишаем. Ершится, делает вид, что живет, но глаза — плачут. И душа плачет тоже.

Моя жизнь, похожая на пестрое одеяло из лоскутков, всегда переворачивалась самым невообразимым образом. В моей жизни случались любые неожиданности и такие вещи, от которых поблек бы от зависти любой приключенческий роман. Именно так я его и встретила — однажды.

Я еще не знала, что это моя судьба, а тем более — мой кошмар. Я не знала, что через всю жизнь мне будет суждено пронести с собой образ этого человека. У меня была близкая подруга, с которой мы гуляли по вечерам. Вместе с ней мы придумали игру. Считать владельцев роскошных иномарок, провожающих нас глазами. Мы обе — я и она, в совершенстве умели вести такую игру. Мы сами подбирали себе мужчин, развлекались, потом выбрасывали. Я относилась к сексу легко — как к выпитому стакану освежающе холодной воды. Всю ночь прозанимавшись с кем-то бешенной, бесшабашной любовью, на утро я не могла вспомнить имени этого человека. А встретив на улице через несколько дней — вообще не узнать. К тому же я не узнавала голоса по телефону. Многие обижались, но мне всегда было на это плевать. Моя подруга была единственным понимающим меня человеком.

Наша дружба была похожа на мужское сообщество интересов, а не на сплетни двух подруг. Да что долго рассуждать: наши отношения были похожи на настоящую мужскую дружбу. И я была счастлива от того, что в моей жизни есть такой замечательный человек. Наше духовное общение было настолько прекрасным, что в этом союзе все остальные являлись лишними. Вечерние прогулки вдвоем по залитому огнями городу я всегда буду вспоминать, как лучшие, неповторимые мгновения своей жизни. Я любила свою подругу и гордилась тем, что она у меня есть. Именно она стала единственной свидетельницей нашей встречи. Она была единственным человеком, видевшим мой кошмар в лицо. Мой кошмар произвел на нее благоприятное впечатление (как и на всех). Он в совершенстве владел этим искусством — производить хорошее впечатление на всех. Он очень мило улыбался и делал вид, что совсем не кошмар.

Всё, все хранится в моей памяти — каждое мгновение и каждый звонок, каждая случайная встреча и каждая агрессивная фраза, всё рассортировано по полочкам, отложено в хранилище и ждет свой срок, чтобы возродиться к жизни новой болью. Ведь два года состоят из очень многих часов. Все остальное просто ерунда — по сравнению с какой-то мыслью, навязчиво и надсадно постоянно царапающей твою душу. Два года, просыпаясь по утрам, я задавала себе один и тот же вопрос: чего я жду? Задавала, никогда не находя нужного ответа. Разве это навязчивое что-то было тем, что следовало ждать? Я не видела ни любви, ни ласки, ни теплоты, ни участия. Каждый раз меня брали грубо и жестоко, просто как необходимую вещь. И этих двух лет было достаточно, чтобы навсегда разувериться в собственной женской привлекательности, но… Но — я была не такая, как все, и он тоже был не такой, и я узнала: такое отношение кроется не во мне, а в том, что это единственный способ любви, который ему доступен. Других способов любви он не понимал. Все было бы проще, если б не мысли, горько и больно царапающие меня ночью. От них я просыпалась и уже не могла спать.

Однажды мы гуляли с подругой по вечернему городу. Мы обсуждали квартирный вопрос. Не мой. Одной знакомой. Грозящий тем, что несчастная участница юридическо — нотариальных споров могла потерять жилплощадь. Впрочем, у нашей героини был выход. Бабушка этой знакомой могла прописать ее в своей квартире. Оставалось только уговорить бабушку. Именно это я и пыталась вдолбить в готовую слушать меня голову. Было семь часов вечера. Был конец апреля.

Я ничего не заметила. Как рассказывала позже моя подруга, с середины центральной улицы она обратила внимание, что следом за нами все время идет какой-то мужчина в потрепанном, старом костюме. Так как я усиленно размахивала сумочкой в азарте беседы, а мужчина выглядел более чем скромно, она решила, что он собирается вытащить из моей сумочки деньги. И стала следить. Но на сумочку он не смотрел. Когда он прошел за нами второй квартал, потом третий, она сообразила, что дело тут не в сумочке. Скорей всего, решил снять кого-то из нас на вечер. И принялась усердно долбить меня в бок локтем. А я не поняла, какого черта она колотит меня локтем в бок. Погруженная в юридические тонкости, я не обращала внимания на окружающих. Где-то на середине очередной статьи гражданского кодекса я все — таки заметила его. Я увидела, что следом за нами идет мужчина средних лет невысокого роста, плохо одетый, но с уверенным, даже наглым лицом. Я отмахнулась от него, как от назойливой мухи, и спокойно пошла дальше.

Я отдала бы все, чтобы вернуть тот момент. Хотя бы на мгновение, почти не различимое в вечности. Я бежала бы от него, как от черной чумы. Но мы не знаем, когда сталкиваемся лицом к лицу со своею судьбой. Мы, люди, наивно полагаем, что именно мы делаем выбор…

А в городе вовсю бушевала бесплатная дискотека возле мэрии, и близкие сумерки тонули в феерии танца, света и звука. Это был безумный, чарующий карнавал, заставляющий сильнее биться твою кровь. И, растворяясь в оглушительных потоках уносящего тебя звука сквозь мелькающие тени лазера на твоем лице, позволять во весь опор мчаться за такой далекой и близкой жизнью, в огромном месиве страсти, танца, света и особенной тоски, которая гораздо экзальтированнее, ярче и больше похожа на бешенную, кипящую страсть и теплые, почти летние ночи… Вокруг бушевала феерия, весенняя сиеста молодости и счастья, и с головой погружаясь в бурлящий водоворот карнавала, мы отдавались уносящему нас ночному ветру… Любая дискотека немножко похожа на карнавал. А народные гуляния особенно в будний день — бешенный праздник, несмотря на пьяную удаль… Мне было хорошо. Я обожаю бешенные, яркие ночи, когда жизнь кипит и рвется вокруг.

Давным — давно нет бесплатных дискотек возле мэрии. Давным — давно нет апреля. Отзвучал карнавал, отплясала фиеста и заваленная грудами мусора праздничная площадь готовится к новому дню. Яркие одеяния клоунов похожи на жалкие, разлезшиеся от дождя лохматые маски… Но стоит закрыть глаза, и где-то в глубине, в крови живет стремительный, бурный поток моей страсти… Той, которую может подарить только южная ночь.

Мы вынырнули из волн громкого звука и пошли дальше по запруженным людьми, ярко освещенным аллеям. Остановились, глядя на какой-то красивый пейзаж. Разговор наш касался все тех же проблем. Разумеется, жилищных, моей знакомой. Впереди я увидела того самого человека. Глядя на меня, он улыбнулся и сказал:

— Может, я могу вам помочь?

Разглядев его лицо в ярком электрическом свете, он показался мне крайне не симпатичным, а кроме того, меня покоробила наглость, с которой он вмешался в наш разговор. У него было широкое лицо с квадратным, чересчур уверенным в себе подбородком, хитрющие светлые глаза и массивная челюсть, умевшая доброжелательно улыбаться, но со второго же взгляда на нее становилось ясно, что, улыбаясь, он лжет. Его светлые глаза шарили по моей фигуре как наглые, липучие мухи и я рассердилась:

— А вам не кажется, что это хамство — подслушивать чужой разговор?

Он осклабился, и внезапно это показалось вульгарным:

— Вот знаете, чего не хватает нашим людям, так это общения. За границей люди общаются совершенно нормально…

Я вскипела:

— Вот поезжайте за границу и там вмешивайтесь в чужой разговор!

— Да не сердитесь! Просто увидел, что вы волнуетесь. Хотите, я вам куплю квартиру?

— Лучше сначала купите себе новый костюм!

— Ну, это совсем разные вещи! — он засмеялся. Вмешалась моя подруга:

— Зачем же так резко обрывать человека… Можно и пообщаться…

По его лицу было видно, что подругу мою он не видит в упор, что он твердо решил познакомиться именно со мной в этот вечер, и не существует силы, которая могла бы ему помешать. Было видно, что передо мной стоит человек, привыкший твердо идти к своей цели. И, игнорируя любые обстоятельства, всегда добиваться своего. Так, пропуская слова моей подруги мимо ушей, он сказал:

— Знаете, а я наблюдаю за вами уже около года. Я вас часто видел и очень хорошо запомнил. Все хотел познакомиться, только не получалось. Вот, выдался свободный вечер. Может быть, познакомимся сейчас?

Не понятно, почему, но я решила сменить гнев на милость. И между нами завязался разговор. Это был простой разговор, обычный в таких случаях. Он сказал, что занимается бизнесом, и я внимательно слушала, вглядываясь в его лицо. Потом спросила:

— А давайте спросим вашу жену, как она относится к такому проведению вашего свободного вечера?

— Правильный вопрос! Все ждал, когда, наконец, вы его зададите. А я не женат. Знаете, я и не был женат. Старый холостяк — кажется, это называется именно так. Но я хотел бы жениться, иметь семью…

— В таком возрасте — и не был женат? — вмешалась подруга, — странно!

— Ну почему же сразу — странно. Я занимался делами, бизнесом. Не было времени, да никого подходящего и не встречал.

После этого, не понятно, к чему, он вдруг во всех подробностях поведал, что собирается купить виллу на Кипре, что будет обеспечивать свою семью, что его жена будет иметь очень много денег… У моей подруги загорелись глаза, а я не обратила на весь поток его слов ни малейшего внимания. Мне показалось сразу же, что он врал. Набивал себе цену.

— Может, зайдем в кафе, посидим? — в завершение предложил он.

— Как скажет Лена! — отреагировала подруга.

— А вы всегда делаете так, как скажет Лена? — его глаза впились в меня.

— Почти!

— Значит, вы Лена?

— Да, — ответила я.

— А меня зовут Леонид. Наши имена похожи.

— Ничего подобного! Лена — это Елена. Ничего общего!

— Жаль. А мне хотелось, чтобы у нас с вами общим было всё.

Я усмехнулась. Начало было многообещающим. Но я никогда не верила в начало.

И мы пошли в ближайший бар. Имя моей подруги он не спросил.

В баре он предложил коньяк, шампанское, мороженое. Я заказала очень дорогое мороженое, исключительно для того, чтобы посмотреть на его реакцию. Он отреагировал нормально — на мой дорогостоящий заказ. Все время, которое мы провели там, я внимательно его слушала, не произнося лишних слов. Оказалось, что он совсем «не любит» поговорить. Он болтал без умолку и рассуждал на отвлеченные материи, но при всем этом не терял над собой жесткий контроль. Он ни разу не сказал о том, чем занимается на самом деле, а я слушала внимательно, смотрела на его внешний вид и думала, что он все врет. Хотя была одна черта, говорящая о том, что он действительно занимается бизнесом (возможно, даже торговлей) — его откровенная, ничем не прикрытая наглость. Он был нахален, как черт. Меня забавляло это приключение, забавлял вечер в баре и этот мужчина, под беззащитным видом которого пряталась железная хватка. И такое же безудержное, как его наглость, хвастовство.

Он все время хвастался — причем без разбору. Он хвастался тем, какой он умный и ловкий, своей работой и тем, что не только часто бывает в этом баре, но еще и дружит с хозяином и его сыном. Он три раза похвастался своей машиной. Но, судя по его внешнему виду, я решила, что это потрепанные жигули. Он демонстрировал всем своим внешним видом, что его интересую именно я. По этой нагловатой демонстрации я скорее не поняла, а почувствовала, что он бизнесмен по состоянию души. Но тогда, в тот момент, мне в голову не могло прийти, кто он такой. Я видела перед собой уверенного мужчину средних лет, который хвастался своими скромными успехами и старой машиной. Но в то же время было в нем что-то невероятно притягивающее… Что-то такое… И почему-то мне вдруг до бесконечности захотелось смотреть, просто смотреть — в его глаза.

Сквозь летнюю веранду виднелось море, похожее на огромный, отшлифованный драгоценный камень. Переливаясь в тысячах окружающих огней, все очарование этого вечера искрилось в бокалах с вином (которое он все — таки заказал), отражаясь в чужих зрачках и я ловила блестящие отблески словно в своих ладонях. Давно начало темнеть. В порту зажигались яркие ночные огни.

В дорогом баре мы были похожи на двух шлюх, снимающих крупного клиента, но никогда в жизни мне не казалось настолько очаровательной моя собственная порочность. Скорей всего — это было иллюзией, и я вела себя прилично и скованно. Но мне хотелось порочности, хотя бы внешней. Он был так привычен в атмосфере ночного бара, словно мокрое алкогольное пятно, расплывшееся на столике. Этот мир, это окружение было его атмосферой, и, попав в привычные воды, он на глазах омолаживался и расцветал.

Разглаживались морщины, в глазах зажигались огоньки, и без труда можно было представить этого человека, проводящего подобным образом все свои ночи. Я вдруг поняла, что он действительно часто приходит в этот бар. Но, как ни странно, меня еще больше взволновала эта его порочность, и всей силой моего существа мне вдруг страстно захотелось стать частью его мира, хотя бы только на мгновение, короткое мгновение быстрых, навсегда ускользающих в вечность секунд.

Все было гораздо проще, чем любые выводы, следствия и психологические заключения. Он просто меня волновал. Меня безмерно волновал и притягивал этот мужчина. Он возбуждал меня одним своим видом. Он улыбался мне только уголками своих губ, а я уже чувствовала, как дыхание мое замирает и в предвкушении чего-то необыкновенного сладко ныл низ живота. Может, вино чересчур ударило в голову, может, в тот вечер я была просто без меры пьяна, но я чувствовала, что возбуждаю его тоже. Я твердо знала: этот человек будет моим любовником. Как бы там ни было. Несмотря ни на что.

Чтобы немного отвлечься, прийти в себя, я повернула голову к летней веранде и стала смотреть на море. Море — это путь домой. Долгий путь, где ярким скопищем всех моих еще не преодоленных дорог горели электрические отблески — отпечатки, уходя от меня и возвращаясь ко мне, чтобы снова уйти. Может быть в тот момент, сконцентрировав все свои способности предвидения, я сумела почувствовать то, что нас ждет — изумительно красивая любовь и долгая, очень долгая боль… И дорога в другую жизнь. Без него. Это было в моей жизни так часто, что не стоило брать в расчет. Сначала любовь, потом дорога. Но все это обещало быть особенным. Неповторимым и горьким, как застывший на губах лед. Если бы, встав из — за нашего столика, он позвал меня куда-то, я полетела бы за ним на край света, сломя голову…. Электрические огни ярко переливались в воде. Отвлекаясь от темы нашего разговора, я повторяла про себя одну фразу снова и снова… Море — это путь домой.

Я не понимала, сколько прошло времени. Словно зачарованная, не вспоминая ни о чем, я была в заколдованном, объемном кругу. Помню, что было очень темно, когда я очнулась и поняла, что следует собираться домой. А отрезвила меня мысль о том, что я не предупредила домашних, что ушла надолго. И поэтому они психуют, обзванивая все больницы города. Я посмотрела на часы. Было начало двенадцатого. Промежуток времени — довольно приличный (между встречей на улице и беседой в кафе). Я засуетилась, заерзала, принялась смотреть на часы, не зная, как прервать разговор и намекнуть о том, что меня ждут дома. Но мои намеки были поняты должным образом. Он обернулся:

— За последние десять минут ты посмотрела на часы несколько раз. Кто-то тебя ждет?

— Да. Дома волнуются родители.

— Родители? Или муж?

— У меня нет мужа. Кроме того, я боюсь возвращаться, когда темно.

— У меня машина рядом. Я тебя подвезу.

Я буркнула что-то невразумительное и мы поднялись. По дороге я задала какой-то совершенно невинный вопрос, но он резко оборвал меня:

— Как ты сказала?

Я удивилась:

— Я спросила, что вы думаете…

— Говори мне ты.

— Что?

— Я не хочу, чтобы ты держалась со мной официально. И называй меня Леней. Хорошо?

— Хорошо.

Дискотека возле мэрии была в самом разгаре. Везде гуляли разодетые пары. Весь город вывалил в центр, несмотря на будний день. Втроем (он в середине, мы сбоку) мы шли по центральной аллее. Он взял меня за руку и сказал:

— Выходи за меня замуж.

Я засмеялась. Он резко оборвал мой смех.

— Что смешного? Я серьезно. Выходи за меня замуж. Будешь жить в моей квартире. У меня хорошая квартира рядом, правда. И мне нужна красивая молодая жена. А ты красивая. Ты очень красивая, Лена…

В самом разгаре ночной толпы (я видела, как плясали на его лице бешенные, безумные тени) он крепко держал меня за руку.

— Ты слышишь? Ты выйдешь за меня замуж?

Я гордо вскинула голову:

— А вот возьму и выйду — прямо сейчас. И что ты будешь делать? Возьму и соглашусь — что тогда?

Он по — прежнему был серьезен:

— И прекрасно! Я буду рад! Ты станешь моей женой, и будешь жить у меня!

— А как ты себе это представляешь? Вот сейчас приду домой и скажу: мама, я выхожу замуж через три часа после знакомства. Познакомилась с мужчиной в городе и через три часа вышла за него замуж. По твоему, это нормально, да? Или всем своим девушкам ты в шутку делаешь предложение в первый же вечер? Между прочим, у нас с тобой даже не свидание, а так, просто случайная встреча.

Он обиделся:

— Я все говорил серьезно!

Я смеялась:

— Мои слова — тоже серьезно! Решено — я выхожу за тебя замуж! Подруга, ты будешь свидетельницей! Завтра свадьба.

Я еще не знала в тот вечер, чем платят за смех. Я смеялась легко потому, что еще могла смеяться. Я смеюсь до сих пор… Мне казалось: а почему бы нет? Вдруг действительно будет свадьба? И я — в красивом белом платье, среди цветов. И он — моя судьба, и все будет хорошо, и больше мы не расстанемся. Это было шутливое предложение, но я не знала, что над чувствами других людей тоже можно смеяться. Я не понимала, что можно цинично шутить над всем, и у меня пела душа.

Он держал меня за руку, а я наивно полагала, что этот человек может стать моим счастьем. Вокруг кипела сказочная феерия звука и света, и мне казалось: весь мир радуется жизни так, как в тот вечер радовалась жизни я. Я не хотела бы все это вернуть. Многие считают, что надежда спасает. Это неправда. Надежда убивает страшней и точней ножа. Лучше — пустота. Отсутствие чувств боле надежно и гладко. В пустоте — все можно принять. Надежда искажает реальные вещи. Как с чудовищной силой два года искажала меня. Я жила два года с надеждой потому, что через три часа после знакомства он сделал мне предложение — в первый же вечер. Предложение, которое он не повторил больше ни разу. Никогда.

В самые первые моменты нашего знакомства я еще не могла разглядеть черты, из — за которых этот некрасивый и не молодой человек стал для меня дороже всех остальных мужчин мира. Я могла только предчувствовать, блуждая на уровне ощущений, ту непреодолимую и главную грань, за которой раскрывалась область неопознанных, почти не существующих впечатлений. Впечатлений о том, как сильно этот человек отличается от всех остальных.

Я любила эту грань, словно темную половину его скрытной, неповторимой души. Я любила то, что принято прятать. Я любила его за то, что он был плохой, выставляя напоказ подлость, хитрость, грубость, надменность и жестокость — единственные качества, благодаря которым можно выжить в этом мире и составить себе состояние. Я любила его за то, что все обнаженное в нем, без прикрас, было выставлено на поверхность жестокой, шокирующей правдой. Как никто другой, он умел выжить, работая для этого мозгами, зубами и когтями. Пробуждая все самое плохое и одновременно сильное в моей душе. Он научил меня истинной ценности любви в мире, в котором любовь ничего не стоит. Он научил меня бороться и быть сильной там, где тебя могут унизить или растоптать. Он научил истине о том, что отступление — путь к победе и сколько можно выиграть, вовремя отступив в тень.

Сильный и подлый, жестокий и хитрый, он был истинным творением своего времени. Он заставлял принимать мир таким, какой он есть. Он словно заявлял всей своей жизнью: «Мир, я такой! Принимай меня таким или убирайся к черту!» И он не лгал, отличаясь от всех остальных людей демонстрацией силы и власти. Все плохое, бывшее на поверхности, всегда было с ним. И он как никто другой умел будить в людях жестокость. Составляя конкуренцию сильным, а более слабых используя для своих нужд. Он научил меня быть наглой и сильной, и, добившись своей цели, вовремя уходить в тень, чтобы никто не мог напасть. Он был единственным человеком, похожим на меня до мозга костей тем, что так же, как и я, пытался стремиться к успеху.

Успех представлялся для нас разным, но мы оба ставили его во главу угла. Я знала, что во мне ему импонирует моя мужская сила воли и стремительная настойчивость в достижении своей цели. Он был единственным человеком, которому я могла не лгать. Я могла не приукрашивать розовым ладаном не всегда благозвучные и благопристойные порывы моей души. Погружаясь в самые глубины откровенного и бесстыдного разврата, он учил меня быть смелой и брать от жизни все, что эта жизнь может мне дать. Мне не нужно было притворяться хорошей и я откровенно могла делать все, что захочу. Все, что мне будет угодно-точно зная, что моя импульсивность не вызовет осуждения.

Например, мое стремление к свободе, к материальной независимости, к форме одежды и умению водить машину, к тому, что я никогда не стремилась выйти за него замуж, никогда не говорила о том, что замужество — моя единственная жизненная цель. И еще это был единственный мужчина, который мог быть сильнее меня. Мужчина, с которым мне самой не нужно было быть сильной. Наверное, я любила его за то, что он меня не любил. Если б он был со мной нежен, внимателен и заботлив, подносил духи, конфеты и стихи, я смеялась бы над ним и отвергла эту недостойную меня, слащавую любовь с презрением. В нем не было ни слащавости, ни сентиментальности, ни покорности. И когда он причинял мне боль, я вопила от восторга и знала, что снова и снова к нему вернусь. Потому, что это был единственный мужчина, знавший о том, когда не нужно применить нежность. Наверное, мой двухлетний роман длился только потому, что на протяжении этих лет я не могла его добиться. Он умело порождать волнительные чувства крайности в моей душе. С ним я могла пойти до конца, и эта мысль опьяняла. Это был риск, которого в обыкновенной жизни я никогда не могла найти.

Кстати, что, что я могу пойти до конца, было тем, что я окончательно и твердо поняла в первый же вечер. Мы шли втроем по залитой ночными огнями, ослепительной улице. И я чувствовала, что медленно влюбляюсь в него. Так мы дошли до стоянки. И там я увидела его машину. Мы остановились возле огромного блестящего мерседеса представительского класса самой последней и дорогой модели. Я обалдела. Я не могла представить такую машину даже в фантастическом сне. Немного разбираясь в машинах, я поняла, что сияющее перед нами полированное чудо стоит целое состояние. Он сказал:

— Это моя машина.

Потом развернулся ко мне.

— Ты садись.

— А ты пойдешь пешком, — повернулся к моей подруге.

Я видела, как она краснеет от обиды. Я хотела сгладить бестактность его слов, но — не успела. Он почти толкнул меня внутрь. Я только крикнула ей вслед:

— Завтра тебе позвоню!

Он добавил с той же жестокостью:

— А я тебе не позвоню.

В тот год я работала журналисткой на одном из местных телевизионных каналов. Так как канал был достаточно маленький, я снимала практически все — от показов мод до информационных новостей. Криминальная хроника со всякими допустимыми страшилками типа маньяков, сатанистов на кладбищах и прочей, любимой народом, чернухи, не была исключением. Я часто стакивающийся с криминальными темами и знала все страшные случаи изнасилований и убийств, связанные с машинами, происходившие в этом городе. И вот зная все это, я спокойно села в машину к незнакомому, абсолютно чужому мне человеку, три часа назад случайно встреченному на улице, села так, словно ждала этого всю свою жизнь. Даже не успев бегло взглянуть на номер. И тем более — его запомнить. Ну просто — полный бред!

Мы остановились поблизости от моего дома. Он поцеловал меня сразу же, как только машина замедлила ход. Поцеловал властно, жестко, словно намеренно стараясь причинить боль — и так сладко, что, как от местной анестезии, заледенели, заныли мои губы и что-то очень гулко и быстро заколотилось внутри груди. Это был короткий, беглый поцелуй, но его вполне хватило на то, чтобы я крепко притянула его к себе, раскаленным дыханием впиваясь в его неподдающиеся, твердые губы, целуя его так, словно от этого зависела вся моя жизнь. Это была какая-то вспышка дикого безумия! Я не знаю, что это было на самом деле, но позже такое безумие оглушительной, захватывающей все мое существо страсти не повторялось уже никогда. Может, потому, что мне хотелось, чтобы от этого поцелуя зависела моя судьба. Так непроизвольно расплелись мои руки и, обессиленная, я застыла в его объятиях, прижавшись лицом к его щеке. Он первый нарушил молчание:

— Я намного тебя старше. Тебе всего двадцать лет.

Я поразилась прозвучавшей в его голосе горькой грусти. И энергично замотала головой, успокаивая его и себя:

— Нет, нет, что ты говоришь, ты намного лучше всех остальных!

Он улыбнулся с какой-то странной печалью:

— Все равно — я намного тебя старше. И это факт.

— Мне нравятся мужчины старше.

— Ты еще этого не знаешь. Ты слишком молода для того, чтобы это знать.

— Почему ты так говоришь?

— Наверное, потому, что знаю жизнь намного лучше тебя.

— В твоем голосе грусть! Почему?

— Мы расстанемся.

— Нет — если это будет зависеть только от меня! Все будет хорошо!

Я уловила странное, печальное выражение его глаз. И, чтобы он прекратил говорить (я не хотела, чтобы он говорил всякую ерунду), я поцеловала его снова. Притягивая к себе, целуя еще и еще.

Очарование первого поцелуя… Моя ночная откровенность, вырвавшаяся в судорожной страсти обжигающих губ. Все это вспоминается — снова и снова. Начало отношений и тот поцелуй, который был первым. Мы лжем себе и друг другу о том, что можем заниматься сексом без любви. На самом деле полностью отрицая, мы ищем любовь в каждом (пусть даже случайном) объятии, каждом вздохе. Мы, люди, устроены так. Мы ищем защиты от враждебного мира в чьих-то объятиях. Мы обнимаем друг друга, вдыхая теплый запах сплетающихся человеческих кож. Мы любим друг друга даже в полной уверенности, что все это случайно. Без объятий в человеческом теле поселяется боль. Мы так устроены, мы не можем иначе. Душевная боль, физическая — какая разница. Поэтому мы часто обнимаем чужих, случайных и совершенно не нужных людей. Какая разница, что не нужный или чужой. Пусть хоть на миг, на пару секунд… Мы сплетаемся теплым запахом прелых кож, и, разлетаясь по разным концам земли, всегда сохраняем с собой этот запах. Как настойчивое воспоминание или легкий дым, посылающий в нашу память слабые, не расшифрованные сигналы.

Все было просто. Как и все, я искала любви. Так же просто я видела мимолетную светлую грусть в человеческих глазах, в которых ничего на самом деле не существовало. И мой обман был вполне естественен и обычен потому, что в нем существовала жизнь, такая, как она есть, без прикрас.

Оторвавшись от меня, он произнес в тот момент, когда я восстанавливала дыхание. Сказал между прочим, без всякой ласки:

— Кажется, самое время поехать ко мне?

Я вспыхнула:

— За кого ты меня принимаешь?!

Когда мужчина приглашает женщину зайти к нему домой, он предполагает весьма определенные цели. Такое приглашение всегда имеет потаенный смысл. И нет женщины, которая втайне не понимала бы, что к чему. Мой жизненный опыт научил меня простой вещи. Чем раньше (по времени знакомства) мужчина сделает женщине такое предложение, тем меньше он ее ценит. И тем легче к ней относится. Его слова развеивали иллюзию. Но я была слишком ослеплена, чтобы это понять. Позже я узнала, что у каждого «приличного бизнесмена» из его круга (да и просто успешного кобеля) хранится специальная записная книжка, в которой записаны телефоны девочек на каждый день. Чаще всего это приличные и очень хорошие девочки. И каждая думает о том, что он серьезно встречается именно с ней. А на самом деле каждый день он встречается с новой дурочкой. Возит в своей машине, кормит в дешевом кафе и развлекается на полную катушку. Жизнь делового мужчины слишком серьезна, чтобы думать о такой ерунде, как чья-то там искалеченная душа. Такая записная книжка существовала и у моего кошмара. Но тогда я не могла об этом даже предполагать.

Тем не менее это заявление было первым настораживающим сигналом. Внутренне я вся собралась и сжалась — стараясь, чтобы он это не разглядел. Я не смогла скрыть злость в глазах, хоть и постаралась ответить ровным, спокойным голосом:

— Спасибо за приятный вечер. Разумеется, я никогда не поеду к вам домой. Прощайте. Спасибо, что подвезли.

— Ты меня не так поняла! Я не имел в виду ничего плохого! Просто я хочу, чтобы у меня не было от тебя секретов, чтобы ты знала обо мне побольше — вот и все! Если я обидел тебя, извини. Я действительно не предлагаю тебе ничего плохого. Просто по — дружески посидеть…

Он широко распахнул свои глаза (такому выражению наивности могли позавидовать самые крутые голливудские актеры).

— Если я и зайду к тебе в дом, то очень нескоро.

— Почему? Разве ты не хочешь встречаться со мной?

— Хочу.

— Тогда почему не хочешь увидеть, где я живу?

— Разумеется, не сегодня. В другой раз.

— Я не хочу расставаться с тобой. Никогда не хочу расставаться.

— Женись на мне — и не будешь.

— Я никогда не совершаю опрометчивых поступков.

— Я тоже.

Именно в тот момент я поняла, что предложение на бульваре было обычной шуткой.

— Завтра я тебе позвоню. Оставь мне свой телефон, — и даже достал листочек с ручкой.

— Именно завтра?

— Ну, может и нет… но я обязательно позвоню!

Воспрянув духом, продиктовала номер телефона. Прежде, чем я вышла из машины (он поцеловал меня еще раз) он повторил:

— Я обязательно тебе позвоню завтра! Именно завтра! Я обещаю!

Как на крыльях я летела к своему дому! Разумеется, завтра он мне не позвонил. Нет ничего подлее, чем не выполнять свои обещания. Особенно перед тем, кто этого ждет. Так впервые я столкнулась с его замечательной жизненной тактикой, которая состояла в том, что он никогда не выполнял своих обещаний. Он думал одно, говорил другое, а делал третье. При чем все это никак не было связано между собой.

Позже, много позже, пройдя унижения, разочарование, горечь и боль я научилась расшифровывать все в истинном свете. Слова «я обязательно тебе позвоню» означали, что он никогда мне не позвонит. Слова «созвонимся и встретимся» означали, что в ближайшее время никакой встречи не будет. Слова «я очень занят, у меня важные дела, я так завален делами, встречами, что некогда пообедать» означали, что у него масса свободного времени и все дела можно отодвинуть на второй план. Слова «у меня жуткие неприятности с налоговой, настроение просто страшное» означали, что у него свободный вечер, и собирается он провести его не со мной. А с той новенькой, которую встретил недавно, а потому должен освободиться как можно скорее от всех остальных. Если бы я была обычной серенькой девочкой, мечтающей выйти замуж, я, возможно, смирилась бы с его изменами, уговаривая себя, что он действительно очень занят. Но я знала о его изменах. Знала, что он ни во что меня не ставит. И ни за что не могла понять и простить эту ложь. Вообщем, я так натренировалась, что могла бы составить полный набор стандартных «джентльменских предлогов». Я копила горьким путем свое знание. Никому не дай Бог — так его копить…

Он не позвоним мне ни на следующий день, ни в пятницу, ни в воскресенье, ни через неделю. Его звонок раздался в тот же самый день недели (в среду, день нашей встречи) четыре недели (месяц!) спустя. Я не знала, что в первую очередь меня должно было насторожить именно это совпадение. Если мужчина звонит только в один и тот же день недели, это означает одно из двух. Либо он женат и все врет. Либо (что еще хуже) для тебя существует запись именно на этот день. А в другой день недели у него в списке другие девочки.

Я потеряла надежду увидеть его вновь к концу третьего дня. Я была твердо уверенна, что не увижу его больше никогда в жизни. В том, что он не захотел мне звонить, я винила только себя. Видно, сказала что-то лишнее, не так себя повела… Не нужно было говорить, чтобы он на мне женился. Сейчас я понимаю, что я ни в чем не была виновата. Но тогда я почти до крови расцарапала свою душу. В безграничной пустоте, посреди замолкнувших стен, онемев от отчаяния и ослепнув от слез горя, не было такой казни, которой я не грозилась бы его убить, и не было той минуты, в которую я бы не мечтала упасть (только бы он пришел!) прямо в его объятия. Если бы он только вошел… если б открыл мою дверь… если б только он открыл мою дверь — я протянула бы ему свою душу как замерзшая и отупевшая собачонка, позабыв о гордости, обо всех извечных словах и об уважении к женщине потому, что единственным счастьем и уважением было просто целовать его ноги…. До такого предела я сумела дойти. Медленно, равнодушно и расчетливо он убивал во мне способность любить. Иногда я действительно ловила себя на мысли, что человек, которого я люблю, просто не может быть таким! Но в следующую секунду я ловила себя на другой мысли — о том, что я готова бежать за ним до конца, на край света…

Я существовала в собственном замке, прочные бронированные стены которого были специально построены им для меня. Яне знаю, как объяснить то чувство, которым я сумела срастись с ним в первое же мгновение. Физически я еще не принадлежала ему, но от обыденного прикосновения его рук в душе моей словно открылся второй клапан. Это было в тот самый момент, когда я заглянула в бездонную, черную впадину его удивительно фальшивых и до бесконечности искренних в своей фальши глаз. Глаз, похожих на застывшие, холодные озера. Я не знаю, как объяснить, но ощущение полного родства наших душ было в точности как фантастический сон. И долго, очень долго я не могла оторвать от себя эту боль (отрывая, я фактически теряла сознание от болевого шока), намеренно калеча себя тем, что не увижу его — больше никогда.

В тот вечер я приняла горячий душ и легла на диван с какой-то интересной книжкой. Было уже довольно поздно. В квартире раздался телефонный звонок. Я взяла трубку.

— Привет, узнаешь?

— Кто это?

— Я. Я звоню по мобильному, поэтому не могу говорить долго. В 11 подъезжаю к твоему дому. Пока.

Я успела крикнуть:

— Куда мы поедем?

Он вскипел:

— Какая тебе разница! — и швырнул трубку. Вся его сущность отражалась в этом звонке. Во — первых, он был настолько скуп, что жалел копейки за разговор по мобильному. Во — вторых, он абсолютно не интересовался моим мнением. Он привык делать все так, как сказал. А я? Обычная мебель! Спросить меня — значить, унизить себя.

Я хорошо помню один наш телефонный разговор (после очередного расставания, разговор был примирительный). Мы помирились, я была счастлива и от полноты чувств сказала в конце «я тебя целую». Что ответил бы нормальный мужчина? Наверное, сказал бы — «я тебя целую тоже». Что же ответил на эту реплику мой кошмар? Он сказал очень резко, рассерженным тоном:” нет, это я тебя целую!» и швырнул трубку.

Но в тот вечер я спешила на первое наше настоящее свидание. На сборы оставалось мало времени, и я перерыла сверху донизу весь свой шкаф. Я вываливала одежду кипами на диван, не зная, что мне одеть. Наконец я остановилась на облегающей короткой черной юбке и нарядной зеленой блузке. В тот момент, когда я закончилась наряжаться, с точностью до секунды подъехал к моему дому он. Окно выходило на улицу, поэтому я увидела его сразу. От пяток до макушки я сразу преисполнилась насыщенным чувством гордости. За мной приезжает такая машина! От зависти все соседи умрут! И все будут смотреть, когда я выйду из дома и усядусь в эту роскошь! А потом такое важное событие будет обсуждать целый двор! Я раздулась от гордости, как индюк. Бросив перед выходом взгляд в зеркало, я нашла себя обворожительной. Еще бы: туфли на шпильке, облегающая юбка, открывающая мои ноги, прическа, хороший макияж. Под взглядами бабок — сплетниц нашего двора я вышла из дома и села в его машину. Бросив ему свою самую ослепительную улыбку. Он, не сказав даже «привет», еще до того, как мы отъехали, быстрым, тренированным движением (так, что я не успела даже предотвратить) схватил меня за плечи и впился губами Потом отъехал от дома. Мы устремились в каком-то совершенно неизвестном направлении, и я спросила:

— Куда мы едем?

— К морю. Я устал.

Я почувствовала разочарование. Наверное, в глубине души я ожидала ужин при свечах. Но это быстро прошло. Мы неслись сквозь тишину этой ночи, залитые сиянием мерцающих ночных огней, и я чувствовала его дыхание рядом со своим дыханием. Мы о чем-то говорили (не помню, о чем), но, полностью поглощенная атмосферой, я упивалась огромным, свалившимся на меня ниоткуда счастьем, благодаря Бога за эти чарующие минуты. Это свидание было самым счастливым из всех. Я храню его в памяти, как ослепительную, прекрасную драгоценность. Оно согревает мою кровь в глубинах нахлынувшей тоски. Это единственное, короткое, неуловимое мгновение моего быстрого, внезапно оборвавшегося счастья — самое светлое из всего, что он успел мне подарить.

Много позже вещи, восхищавшие меня в ту волшебную ночь, предстали в натуральном, несущем в себе страшную правду, свете. Во — первых — почему он повез меня именно в то место, на дикий пляж? Потому, что у «новых русских» нашего города существовала традиция: «дешевых» девочек (в смысле, не проституток, тех девчонок, на которых не нужно было тратиться, ведь девочки предполагали о серьезных отношениях) везли именно в это место — трахать. Место было абсолютно безлюдным, у моря, на песке, удобный съезд вниз, а если девчонка не согласится — ее можно просто выбросить из машины, трасса рядом, пусть добирается свои ходом. Много позже я слышала как знакомые девчонки, пытающиеся подцепить бизнесменов, делились впечатлениями. Всех, абсолютно всех различные владельцы роскошных иномарок возили именно туда, на дикий пляж. И первый раз занимались сексом именно там. Традиция. Очень удобно. Ничего не поделаешь.

Второе. В середине пути я сказала:

— Я не только учусь в институте, но еще работаю на телевидении. Это тебя не смущает?

Он безразлично ответил:

— Нисколько. Человек обязательно должен иметь свое дело, заниматься хоть чем-то. Кто ты и чем занимаешься — мне все равно.

От его ответа я пришла в дикий восторг. Мне казалось: впервые в жизни я встретила человека, который меня понимает! Какой он добрый! Какой он умный! Вообщем, полный бред.

Много позже, когда на моей работе сложилась тяжелая ситуация, мне пришлось уйти. Мне не заплатили всех причитающихся денег. Я страшно переживала по этому поводу. В тот период жизни я очень нуждалась в деньгах. Я позвонила ему и попросила хотя бы пятьдесят долларов. Это унижение было подобно смерти, но другого выхода у меня не было. В конце концов, я довольно долго спала с ним. И вот что он мне ответил:

— У меня нет денег. (Это один из самых богатых людей). И потом — что же это такое? Почему ты не можешь заработать сама? Как это ты уволилась с работы? Надо было держаться там изо всех сил и получать хотя бы копейки. Пусть мелочь, но что-то же ты должна получать? Ты что, собираешься сидеть на моей шее? Иди работать дворником! Ты не можешь не работать и ничего не получать! Поэтому делай, что хочешь. Для тебя у меня ни копейки нет.

У меня был друг. Просто друг и ничего больше. После этого разговора я, рыдая, ходила по улицам. Так, случайно, забрела на работу к своему другу. Я совсем не могла говорить. Наконец, когда он отпоил меня водой и прошли слезы, ко мне вернулся дар речи и я смогла ему рассказать… Он не сказал ни единого слова. Не задал ни одного вопроса. Я никогда не была его любовницей и никогда не собиралась ей быть. Все наши отношения сводились к деловым дружеским встречам. Но он открыл бумажник, вынул двести долларов, отдал мне и сказал:” никогда не смей возвращать».

Два года я безуспешно пыталась понять, что так влечет меня к этому человеку. Непреодолимая потребность испытывать унижения? Настоящий мазохизм? Неискоренимое стремление пить собственную боль как самый сладкий сок на земле? Позже, много позже, рассказывая подругам и знакомым, иногда даже профессиональным психологам в задушевных беседах, все откровенно недоумевали, что могло меня в нем привлекать. Что могло привлекать меня в этом откровенно мерзком существе? Он никогда не приглашал меня в ресторан, никогда не дарил подарков и ни разу за все два года не преподнес пусть самый дешевый букетик маленьких, обыкновенных полевых цветов. На этой части моего рассказа все женщины обычно поражались и сразу же загорались огромным удивлением:

— Как??!! Ни разу за два года он не подарил тебе цветов?! И ты два года смогла прожить с этим человеком?!

Да, не дарил. И я жила с ним. Ну и что? Я не знаю… Потребность искать отца? Но с отцом у меня было все в полном порядке. У нас были хорошие родственные отношения, и мой отец никогда не делал попытки уйти из семьи. Тем более, что мой кошмар не внешне, не внутренне не был похож на моего отца. Совершенно другой (противоположный) тип мужчины. Мой отец был честным, добрым и очень порядочным человеком. Мой кошмар был бесчестным, злым и плохим. Что еще? Общественное положение? Но он никогда не афишировал наши отношения перед обществом. Это было тайной — тайной, длившейся на протяжении двух долгих лет. Для утверждения в обществе мне никогда не требовалось посторонних доказательств, кроме моей работы. Что же тогда? ЧТО??!!

Ответ был прост, неприятен и напрашивался сам собой. Я просто его любила. Таким, какой он есть. Ни питая на этот счет никаких иллюзий. Я знала твердо и точно: я приняла бы его в любом состоянии — бедным и больным, без денег, без машины и без квартиры, потерявшим в своей жизни абсолютно все. Я приняла бы его нищим, подзаборным бомжем. А если бы он заболела, ухаживала бы как верная и преданная сиделка. Я не подпустила бы к себе ни одного другого мужчины, кроме него… Иногда мне самой было все это смешно. Я не верила, что буду хранить ему верность. И я не верила, что долго смогу так его выносить. Но… Но я хорошо знала разницу между сексом, происходящим просто так, и сексом по огромной, всепоглощающей, всеобъемлющей любви. Мне стоило только легонько коснуться рукой его кожи, чтобы к моему горлу подступил кипящий, клокочущий во мне поток, готовый в любое мгновение вырваться наружу.

Впервые я ощутила это там, на диком пляже, в тот незабываемый вечер. Он остановил машину в месте возле прибрежных скал. Вокруг не было ни одного человека. Не было даже ночных огней. Тол ко море дышало возле самых ног — холодное и огромное.

— Давай пройдемся, — мы вышли из машины.

Возле самой воды было холодно и грязно. Дул сильный ветер. Ледяные струи воздуха резали мое лицо словно бритвой, и я не ощущала приятности такой прогулки — под ветром и брызгами ледяной соленой воды. Мы вернулись в машину, ничего не сказав друг другу, и я отдалась ему сразу, так просто и легко, словно готовилась сделать это давно. Помню, как с замирающим сердцем падала в скользящую пустоту, которую я не могла проконтролировать или заметить. Несмотря на ледяной ветер снаружи, с нас обоих градом катил пот. Словно эта странная гармония происходящего давным — давно была заготовлена для нас на этом свете. Отдаваясь собственным ощущениям, я упивалась дробью разрозненных обрывков фрагментов, секунд, минут… Это было чем-то невероятным… Больше мне никогда не приходилось испытывать такого странного слияния двух различных людей, у которых совпадали не только пульсы, но и оттенки дыханий.

Позже, многократно прокручивая в собственной памяти оставшуюся в моей душе пленку, я понимала, что, скорей всего, у него давно не было женщины, именно поэтому он был так нетерпелив, так страстен и яростен. Уже познакомившись с его образом жизни, я поняла, что моя первая догадка была правильной. Этот мужчина мог очень долго обходиться без женщины. Для него не нужен был частый секс. В его характере эта черта была странным парадоксом. Он легко пускался во все тяжкие, предаваясь закоренелому разврату, но так же легко мог годами не прикасаться к женщине — особенно если в тот период был занят зарабатыванием больших денег. Тогда всю его энергию поглощали дела. Деньги стояли для него намного выше любой из женщин. И ни за что на свете ему бы не пришло бы в голову поставить два этих понятия (деньги и женщина) рядом.

Мы были как два безумных, безудержных, ошалевших от избытка собственных эмоций зверя. Забыв обо всех и обо всем. Я целовала соленую кожу его лица. Капельки его пота застывали на моих губах как горькие, соленые слезы… Разжав объятия, я почти повисла на его шее. Вокруг разливалась тишина, и это было так странно… Я отчетливо слышала, как бьется его сердце, заглушая мое. Биение его сердца, резкие, хриплые точки, словно в своей ладони я сжимала тоненькую ниточку его жизни. Это было удивительно — в разлившейся ночной тишине слышать целый мир, огромный, оглушительный, ослепляющий мир…. В тот миг за это прерывистое биение я могла бы отдать всю свою жизнь. Это был настоящий пик духовной, нравственной, физической любви. Я много ошибалась и много страдала. Я видела жизнь и знала ее такой, какая она есть. Но, несмотря на всю страдания и горечь — я любила. Я любила. И тот вечер подарил мне целое море огромной, прекрасной любви.

Так, прижавшись лицом к его обнаженной, заросшей жесткими волосами груди, я слышала дыхание моря одновременно с встревоженным биением его сердца. Это был самый прекрасный и чистый миг. Он легонько гладил ладонью мои волосы. Мне не было холодно — наоборот, все мое тело резкими толчками прошибал и будоражил раскаленный, горячий пот. Я готова была заняться любовью еще, но меня останавливала только мысль о том, что он больше не сможет. Все — таки ему не двадцать лет… Наконец, когда его сердце стало биться более ровно, я оторвалась от него и решила, что мне нужно одеться. Он первым нарушил молчание:

— Надеюсь, ты теперь понимаешь, что всегда будешь моей?

— Что?

— Быть моей — означает делать то, что я говорю. Поедем ко мне.

Все прошло — и экстаз, и восторг, и, до сих пор этим оглушенная, я с удивлением ловила себя на мысли, что все это уже действительно прошло. И вместо светлых чувств я испытываю только какую-то странную грусть, и именно из — за этой грусти я сижу так скованно, ровно и молча.

— Я сказал — поедем ко мне.

— Нет. Очень поздно. Меня ждут дома.

— А мне какая разница?

— Думаю, никакой.

— Правильно думаешь.

— Но, тем не менее, меня ждут. И я никуда не поеду.

— Кто ждет?

— Родители.

— Подождут! Неужели теперь ты не можешь поехать ко мне и остаться на всю ночь?

— Не могу. Я иначе воспитана.

— Я видел, как ты воспитана.

— Еще одно слово в таком роде — и я выхожу.

— Ну и как ты доберешься домой?

— Остановлю машину!

— У тебя нет денег!

— Почему же — есть!

Резко развернувшись, он попытался выхватить мою сумку — но я была быстрее. Обеими руками я прижала сумку к груди. Он насупился.

— Ты ведешь себя очень странно! Твое поведение я пока не могу объяснить!

— А я — твое!

— Даже более того — мне не нравится этот независимый тон!

— Почему же?

— Сначала ты легко и просто соглашаешься на всё, а потом начинаешь что-то там демонстрировать!

— А тебе не приходило в голову, что, кроме тебя, в этой машине есть кто-то еще?

— Кто? Что ты морочишь мне голову! Кроме меня, здесь больше никого нет!

Я промолчала. Вдруг почувствовала, что здесь очень холодно. Жутко холодно — вдоль моего позвоночника появился холодный пот.

— Это всё означает, что ты никогда ко мне не приедешь?

— Почему же? Я обязательно приеду к тебе-только в другой раз!

— Неужели я не нравлюсь тебе — хоть немного?

— Ты мне очень нравишься. Даже больше… Я могу быть с человеком, только испытывая к нему какие-то чувства. Я была с тобой — значит, ты мне не безразличен. А что будет, если я в тебя влюблюсь? Ты об этом не думал?

Дальше он произнес фразу, вспоминать которую мне было суждено очень много раз. Он резко обернулся и, глядя прямо мне в глаза, сказал раздраженно и серьезно:

— Если когда-то еще раз в своей жизни ты заговоришь о женитьбе или любви, я исчезну и больше никогда не появлюсь! Ничего серьезного мне не нужно! Никаких серьезных отношений! Ты меня поняла?

Я остолбенела. Потом взяла себя в руки.

— Ладно. Тогда я в тебя не влюблюсь. Так будет даже легче. И гораздо приятней для меня.

Он рассердился еще больше.

— Опять говоришь глупости! Говорить о чувствах можно только тогда, когда для этого есть основание! Когда оба их взаимно испытывают! А я ничего к тебе не испытываю! И, надеюсь, ты ко мне тоже!

Я ничего не успела ответить — потому, что в этот момент зазвонил находящийся в машине телефон. И он поспешил снять трубку. Я не слышала ни единого слова, ничего. Пока он разговаривал, я отвернулась к темному стеклу, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

Всю обратную дорогу до моего дома мы болтали так, как будто ничего особенного не произошло, как два старинных приятеля, встретившихся после долгой разлуки. Он что-то рассказывал о своем офисе, о бизнесе, о продаже какого-то товара.

Возле моего дома он не стоял и двух минут. Внезапно он стал резким и грубым. Попытался поцеловать меня — я отстранилась. Тогда он произнес весьма недовольным тоном:

— Наслаждайся жизнью и пользуйся всем, пока ты молода! Вот стукнет сорок — и тебя уже никто не захочет ласкать! А ты будешь сидеть и жалеть о том, сколько потеряла в молодости!

Я не выдержала:

— Любить можно и в сорок!

— Сомневаюсь!

— Но ведь тебе почти сорок, а я бы не сказала, что ты сильно страдаешь от отсутствия женской ласки!

— Для мужчины это совсем другое. А женский век заканчивается в 25 лет.

— Для тех сопливых шлюх, с которыми ты, наверное, общаешься, женский век заканчивается раньше, в палате вендиспансера — в 20.

Он рассмеялся и поцеловал меня в губы:

— Молодец! Мне нравятся девушки с характером!

В тот момент впервые он показался мне глупым. Я не ответила на его поцелуй. Открыла дверцу. Он схватил меня за руку раньше, чем я успела выйти:

— Я обязательно тебе позвоню!

Выскочив, я громко стукнула дверцей его машины.

Через несколько дней после нашего первого свидания я поймала себя на одной очень интересной и свежей мысли. Эта мысль пришла мне в голову, когда спал первый восторг, и жизнь вернулась в естественное привычное русло, которое у всех других людей называется словом будни. Для всех, кроме меня. Дело в том, что за все годы моей жизни у меня не было еще двух одинаковых похожих друг на друга дней. Каждый день приносил с собой неожиданность, и постепенно я привыкла к тому, что, просыпаясь утром, не знала, где буду вечером. Иногда даже доходило до крайностей. В этой череде событий и была вся моя жизнь. И вот после шока такого странного первого свидания (шока, в полной мере прочувствованного мной) все вернулось в привычное русло. Я зажила также — как и всегда. И вот однажды утром ко мне пришла эта мысль. Мысль, что я ничего (ну абсолютно ничего!) о нем не знаю! Ни его фамилии, ни отчества, ни места работы, ни номера домашнего или рабочего телефона. Я знала только его имя — Леонид. И номер его машины. И всё. Я понятия не имела о том, как его найти. В большом городе тысячи Леонидов. А из всего этого следовало только одно: то, что с этим человеком я увижусь еще раз только в том случае, если он сам захочет меня увидеть. Если же он не захочет меня увидеть, я больше никогда его не найду.

Обнаженная откровенность этого неприятного открытия повергла меня в шок. Шок, который не имел ничего общего с порывами страсти. Если он не оставил мне даже номера своего домашнего телефона, значит, он не так сильно заинтересован в продолжении наших отношений. Я пыталась оправдывать его тем, что он просто забыл. Но сама же прекрасно понимала, что это исключено. Люди его положения не страдают склерозом. Какого положение? Я догадывалась, что не простого. Что же тогда? Выходит, он просто не захотел. Очевидно, он планировал меня на роль очередной девочки в будний день недели для развлечений. Но это было не столь обидным, и не это причиняло такую сильную боль. Боль причиняло другое. Нестерпимую, словно надсадную зубную. То, что я могу больше его не увидеть, если он сам не захочет меня найти. Я могу больше никогда его не увидеть!

Разумеется, я не собиралась целыми днями сидеть, как прикованная к месту и зачарованно ждать звонка. Я вознамерилась вести прежний образ жизни. Просто, сама того не зная, я приобрела на плечи огромный моральный крест так, как приобретают венерическую болезнь. Крест гораздо более неприятный потому, что его не лечат. Крест сравнения. Отныне я была обречена всех остальных мужчин сравнивать с ним. В ту или совершенно другую сторону. Раньше я думала, что сравнивать можно только в том плане, что он всегда был лучше всех. Позже я поняла, что это не правда, бывают и лучше. Время тоже сыграло свою роль. В том, что у других мужчин я стала находить черты, совершенно не присущие ему. Например, внимание, доброту, благородство. И снова сравнивать — насколько он хуже. Где бы я не находилась, я всматривалась в лица окружающих меня людей и против собственной воли находила неискоренимые черты для сравнения. Я видела либо сопливые детские мордочки молоденьких мальчиков, либо уже потерянные для общества, наглые рожи. Печать откровенного умственного и физического вырождения с избытком присутствовала и на тех, и на тех. Мне всегда было не интересно общаться со своими сверстниками потому, что, окунувшись в телевизионную журналистику с пятнадцати лет постепенно, к своих двадцати годам, я научилась воспринимать этот мир без иллюзий. Я всегда была занята бурной светской деятельностью, много видела много читала, посещала презентации, выставки и концерты, постоянно куда-то ездила… О чем мне было говорить с мальчишками, глупыми мальчишками 20 лет? Эти мальчики не могла мне дать ни положения, ни денег, ни уверенность в завтрашнем дне. Кроме того, они почти ничего не умели в постели. У меня был обширный сексуальный опыт — начавшийся в четырнадцать лет. Меня совершенно не прельщали детские любовные истории. Не привлекала молодость и свежесть потому, что я сама была молода и свежа! Меня тошнило от детской глупости. Вообщем, мои товарищи по институту и по работе были милые друзья, приятные «подруги» мужского пола, все, кто угодно — но только не мужчины.

Не мужчины. Я увидела перед собой мужчину в тот незабываемый вечер. Я видела перед собой сильного человека, которому не были свойственны искристые переливания детских соплей. Передо мной был сильный человек. Мужчина. Мне так казалось. А, раз так показалось мне один раз, я уже не могла смотреть на окружавших меня детей. Но мне приходилось смотреть — и по — неволе я принялась сравнивать. Я заставляла себя смотреть, чтобы искать малейшие оттенки, притягивающие смутные сомнения, ясные и явные черты о том, что он — лучше. Лучше. Я была так зациклена, что даже на улице видела его черты в каждом встречном лице, и оттого мне казалось, что он постоянно идет мне навстречу. Так же стала хронически прогрессировать невротическая «болезнь», заключавшаяся в том, что я не могла пройти по улице, не оставив без внимания любую темную иномарку, не взглянув на ее номер. Мимо меня незамеченной не могла проскользнуть ни одна темная машина иностранного производства. Особенно доставалось от меня мерседесам. Когда я видела впереди темный мерседес, я бежала за ним следом только для того, чтобы взглянуть на номер. Иногда это выглядело очень смешно — для меня самой. А иногда кто-то ловил меня на этой пагубной страсти, и мне спешно приходилось выдумывать какие-то правдоподобные объяснения. Сказать правду было нелепо и смешно.

Он позвонил мне ровно через две недели — в среду. Это была третья среда, и третья встреча с ним. Раздался телефонный звонок, и на втором сигнале я сняла трубку.

— Привет. Я должен кое-что тебе сказать.

Все внутри болезненно замерло.

— Что?

— Ты только не волнуйся…. Меня, наверное, посадят.

— Куда?

— В тюрьму.

Моя рука замерла, заледенела, словно из нее навсегда ушла кровь. Прошло время, и я поняла простую истину. В нашей стране большие деньги всегда заканчиваются одним из двух: могилой либо тюрьмой. Позже оказалось, что я возникла в критический период его жизни. Период, когда он потерял практически все. Его действительно могли посадить, и было за что: он не платил налоги, проворачивал темные операции и хищения. Каждый день его вызывали либо к следователю, либо в налоговую полицию, либо в прокуратуру. Каждый допрос я пережила с ним.

Его не посадили. Дело закончилось. Но я пережила с ним два реальных кошмара. Первый: его могут посадить. Второй: его могут убить. Я содрогалась каждый раз, когда слышала про убийство какого-то бизнесмена в нашем городе. Я реально переживала все это вместе с ним. В наших отношениях был период (в то, самое тяжелое время) когда мы не виделись с ним месяцами только потому, что он боялся подставить меня под удар вместе с собой. Он боялся, что вместе с ним меня могут убить случайно. Потому, что когда убивают бизнесменов, рядом с ними часто находятся их жены или подруги. Несчастных женщин убивают тоже. Но мне было все равно. Я не боялась смерти. Я боялась только его потерять — для меня это было страшнее, чем смерть. Может, потому, что я реально не представляла себе всей угрозы и опасности, ничего не зная об его темных делах. Он никогда не посвящал меня в свои дела, а я не спрашивала, зная, что в незнании жить проще. Скорей всего, на его совести было не одно преступление. Но мне было на это плевать. Мне было плевать даже на то, что меня могут убить вместе с ним! Он был лучшим! А от лучших не отступаются, их не судят.

Забегу немного вперед, сказав, что неприятности его прошли — не дойдя до тюрьмы. Он лишился заграничной недвижимости и очень значительных сумм. Все это отразилось на его характере еще хуже. Для него было легче удавится, чем расстаться с лишней копейкой. После этого характер его стал еще более невыносимым. Он оплакивал потерю денег так, как оплакивают безвременно ушедшего близкого человека. Это показалось бы мне смешным, если б не было таким страшным. Но это произошло намного позже.

Тогда, во время телефонного звонка (перед нашей третьей встречей) я еще не знала, что всё это пройдет.

— Понимаешь, меня могут посадить в тюрьму…

Я как стояла, так и села, с присохшей к руке телефонной трубкой. Потом выдохнула:

— Нет…

— Ничего страшного… успокойся… Все будет в порядке. Я выкручусь.

— Это серьезно?

— Очень.

— Сколько грозит?

— Семь или восемь лет.

— С конфискацией?

— Полной.

— И всю собственность?

— Всю собственность. Сейчас принято бороться с частными предприятиями — с теми, кто обеспечивает людей работой и зарплатой. По их мозгам, лучше, чтобы все не работали, чтобы люди не получали зарплату годами, но зато ничего не отдавать в частную собственность. Вообщем, я идиот.

— Почему?

— Потому, что вкладывал деньги в бизнес! Надо было давно свалить из этой страны! Мне все говорили: какого хрена ты это делаешь?! Вкладываешь деньги?! Нужно бежать! А я никого не послушал, и вот теперь…

— Значит, надо отдать всё, чтобы не сесть в тюрьму.

— Ну да, тебе легко говорить! Чем больше им даешь, тем больше они хотят. Особенно, когда узнают, что у тебя есть еще… разденут до нитки. Вообщем, ладно. Все эти разговоры только портят настроение. Ну их всех к черту! Я очень хочу тебя видеть! Одевайся, к девяти я подъеду.

Я очень сомневалась в том, что он был невинной белой овечкой, которую обижают несправедливо. Я прекрасно понимала, что на его совести немало темных грехов. Но говорить на эту тему не имело никакого смысла. Да я и не хотела продолжать этот разговор. Я верила, что все обстоит не так страшно, как он рисует — скорей всего, он просто давил на мою жалость. Мне было достаточно того, что очень скоро он приедет за мной. В этот раз я выбирала наряд еще более тщательно, чем в первый. Я остановилась на желтом платье, которое очень мне шло.

А потом я сидела в его машине, вдыхая знакомый запах его одеколона, и мы тряслись на ухабах, подъезжая к его дому. В этот вечер он безапелляционно заявил, что везет меня к себе домой. Потом он несколько смягчил резкость своего тона. Мол, он очень устал, а ему просто нужно с кем-то поговорить, кто его понимает, а ему так хорошо говорить со мной. А если я не хочу более близкого общения сегодня, то и не надо, просто посидим, поговорим по — дружески, ему нужно излить душу, ведь так плохо, когда не с кем даже поговорить. А всё, что ждет его в квартире-только одиночество. Нет ничего страшнее, когда только одиночество встречает с работы по вечерам. Я расчувствовалась. Как только он это увидел, то сразу перешел на резкость: если это меня не устраивает, в смысле, поездка к нему домой, то он махнет рукой, высадит на полдороге, и все наши отношения будут считаться полностью законченными. Я сказала, что с удовольствием поеду к нему. Он немного успокоился. Даже голос его изменился, стал мягче. Он не выносил, когда ему противоречили, и не терпел, когда кто-то отказывался делать так, как он говорил.

Я решилась на полдороге. В тот момент, когда наступила редкая минута молчания. Обычно он все время болтал за рулем, не глядя на дорогу. Два раза мы из — за этого чуть не попали в серьезную аварию. Почему? Потому, что на оживленной трассе, на скорости сто километров в час, среди потока летящих на такой же большой скорости машин он вздумал… Отпустить руль и меня поцеловать. Тогда мы чуть не убились. Но наступила «минута молчания» и я решилась. Я сказала:

— Может, мы хотя бы познакомимся? Если ты, конечно, не против?

— Что ты имеешь в виду? — в его голосе прозвучал металл. Он не любил удивлений.

— Я ничего о тебе не знаю.

— Меня зовут Леонид! Что еще тебе надо знать?

— Твое отчество!

— Леонид Валерьевич.

— А как твоя фамилия?

Ответ, последовавший за этим невинным вопросом, меня поразил. Он резко крутанул руль и шины с искрами заскрипели по гудрону шоссе. Потом насупился, сжал зубы и произнес так, как будто я страшно действовала ему на нервы:

— А какое тебе дело? Свою фамилию кому попало я не говорю!

Я растерялась:

— Но ведь я тебе свою тоже скажу…

— А какое мне дело до твоей фамилии? Зачем мне ее знать? Что с того, что ты ее скажешь? Ты — никто. Таких, как ты, на каждом углу миллион. Обычная смазливая девчонка. С тебя мне даже нечего взять. Ты живешь в паршивой маленькой квартире с родителями. Работаешь на разоряющемся телеканале и учишься в посредственном институте. Ты — никто! Какое мне дело до твоей фамилии?

Обида была настолько сильной, что в первый момент после болевого шока я даже не сообразила, что он все обо мне знает, а, значит, наводил справки. Я схватила руль и попыталась крутануть к себе. Он заорал:

— Идиотка, что ты делаешь! Собралась на тот свет!

— Останови машину! Я сказала — останови!

— Какого черта?

— Я выйду! Я не хочу иметь с тобой ничего общего, я не хочу больше тебя видеть!

— Здесь остановка запрещена. Если хочешь, я отвезу тебя домой и все наши отношения будут полностью закончены.

Он произнес это таким тоном, что я поняла: он не шутит. Он действительно решил покончить со мной. Я так перепугалась, что даже забыла про свое унижение. Он молчал.

Остановил машину в глубине своего двора. Это был обыкновенный узкий двор с обязательными провинциальными верандами друг на друге. С веревками посередине двора, завешенными сохнущим бельем. С серой отвесной стеной. С кошкой возле мусорного ведра. Двор обычный, похожий на сотни тысяч других дворов. Он остановил машину. Обернулся. Улыбнулся краешками губ.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Сорвался. Извини.

В кухне было большое окно, выходившее прямо на сплошную серую стену. Я поправляла волосы, смотрясь как в зеркало в мутную, застывшую воду равнодушного ко всем человечествам и цивилизациям стекла. Я отражалась полупрозрачным силуэтом в темноте, и мне самой казалось, что мое лицо словно выступает из гладкой холодной воды. В этом неухоженном доме все было ко мне равнодушно. И ко всему равнодушной была я.

Я стояла молча, оглядывая голые стены. Никакой кухонной мебели, только плита, стол, табуретка и холодильник. Голая лампочка на шнуре под потолком. Как можно так жить? В ванной, дверь которой была поломана, журчала воды. Конечно же, не было и не могло быть ничего оскорбительного в том, что он мылся, но… Но равнодушная гладкость стекла наталкивала на неприятную мысль о том, что он не просто принимал душ, а отмывался. Отмывался — от меня, стараясь уничтожить невольные следы моих прикосновений. Знаю, это может быть глупо. Но я ничего не могла сделать с собой. Многие мужчины весьма наивно полагают, что женщины оценивают их по тому, как они умеют заниматься любовью. Глупость. Женщины оценивают по — настоящему только одно: как мужчина ведет себя потом.

Я молчала. По — настоящему мне следовало выйти, громко хлопнув дверцей машины, и никогда больше не встречаться с этим человеком. Но я не могла. Я не сделала этого. Он догадывался, что я не сделаю.

— Юрков. Леонид Валерьевич Юрков.

Я ничего не ответила и своей фамилии ему не назвала. Он не спросил. Мы вышли из машины. В подъезде было темно. Я держалась за его спиной, вдыхая теплый, но уже почти выветрившийся запах его одеколона. Он был маленького роста (я была выше его почти на голову), но недостаток роста полностью искупался шириной его плеч. По сравнению с его размерами я казалась сама себе отощавшей щепкой. Но он совершенно не был толст. Напротив, его коренастая фигура была подтянутой и стройной. Несмотря на возраст, он не имел кругленького обвисшего живота. А мышцы икр, груди, рук были довольно сильно накачаны. Он был широк в плечах и очень силен. Вообщем, нормальный, здоровый мужик. Только маленького роста. Если бы он прилично одевался и следил за собой, с натяжкой его можно было бы назвать даже красивым. Но он не следил за собой.

В подъезде было грязно, темно, воняло мочой и мышами. Он жил на третьем этаже. В районе старого города я еще никогда не видела действующей электрической лампочки ни в одном из подъездов. Нужно было преодолеть три огромных лестничных пролета, чтобы добраться к нему. Это был старый четырехэтажный дом без лифта. Наконец мы дошли. Щелкнул замок. Он толкнул дверь, и мы вошли в его квартиру. Дверь захлопнулась за мной. Так свершилась моя судьба.

Было два часа ночи. Время пролетело очень быстро. Он собирался отвезти меня домой. Я стояла в кухне и ждала его. Голая лампочка на проводе тускло освещала унылые стены, побеленные зеленой известкой.

Я ненавижу голые лампочки. Не могу это перенести. Не знаю, почему, но так вышло. Я могу перенести и вытерпеть все, что угодно. Но только не голую лампочку без абажура, на шнуре. Это кажется мне символом бездомности и апофеозом падения, которое просто нельзя пережить. Голая, бесприютная серость, как растраченный напрасно, не пробившийся хрупкий талант, как поруганная человеческая гордость — все это настолько больно, что царапает мое сердце и горло до слез. Я ненавижу бездомность потому, что у меня никогда не было дома. Я скиталась по сотням разных, иногда беспробудных дорог. И куда бы я не попадала, я всегда одевала на голую лампочку что-то — хотя бы абажур из салфетки. И очень помогало. Сразу становилось легче жить. По стенкам тогда плясали пусть фальшивые, но все — таки чуточку домашние тени.

Я обратила внимание на лампочку потому, что меня охватила странная грусть. Эта грусть поселилась в моей душе нагло, неосознанно, в тот самый момент, когда он ушел в ванную и что-то до неприличия горькое подступило к глазам. В горле — не проглоченный ком, и мне просто так стало горько, очень горько. Я расшифровала и опознала состояние грусти только в темном стекле. Это окно словно подсказало мне, что именно расплавленной горькой тоской упало на мои плечи.

Чувство, что меня использовали. Взяли и использовали, как неодушевленный предмет. Может быть, это было не правильно, глупо, может, с чьей-то точки зрения я всегда могла гордиться собой, но дело в том, что это было естественное женское чувство. Оно приходит, если часто ночуешь в разных постелях. А это была даже не постель. Так, жесткий диван без всяких признаков удобства. Когда он вышел из ванной, я по — прежнему гипнотизировала собственную тень в стекле. Он не нашел ничего лучше, чем спросить:

— Что ты здесь делаешь?

— Хотела воды… но здесь ее нет…

Он подошел к холодильнику, достал какую-то импортную бутылку. Вода была минеральной, безвкусной и очень холодной. Несколько капель пролились мне на шею, и я вздрогнула. Однако он отнес мою дрожь на свой счет. Он осклабился нахально и самодовольно, точно думая, что я задрожала, увидев его в одном полотенце выходящим из ванной. Тогда я в первый раз разглядела, что он самодоволен и без меня нахален. И мне стало противно. Меня затошнило. Поэтому я слишком резко бросила:

— Одевайся!

— Почему? — удивился он.

— Отвезешь меня домой!

— Разве ты не останешься у меня до утра?

— Нет. Мне пора ехать. И обсуждать эту тему мы не будем.

— А у меня сломалась машина.

— Ничего, вызовешь такси.

— А телефон тоже не работает.

— Позвонишь с мобильного.

— А мобильный я отключил.

— Тогда позвонишь с уличного автомата.

— А у нас двери запирают на ночь, в смысле, ворота двора, ключ находится у дворника, а я не знаю, где живет дворник…

— Хватит строить из себя идиота!

— Как ты со мной разговариваешь? Я не потерплю такого отсутствия уважения!

— Мне нужно домой!

— Останешься до утра — я сказал.

— А я сказала — не останусь.

— Ты ведешь себя как полный ребенок. В конце концов, это просто глупо. Если тебе не хватает в моей квартире мебели, завтра я куплю. Конечно, очаровательно, когда женщина иногда похожа на маленькую девочку, но если она постоянно прикидывается маленькой девочкой, то это уже диагноз.

— Лучше детский сад, чем дом престарелых.

— Это ты намекаешь на меня, да?

— Ни на что я не намекаю!

— Значит, ты считаешь, что я слишком для тебя стар? Знаешь что — пошла ты к черту! Теперь я уже сам не хочу, чтобы ты оставалась здесь! Мне осточертело то, как ты со мной обращаешься! Теперь я уже из принципа не хочу быть с тобой до утра!

— Вот и хорошо — отвезешь меня домой.

— Убирайся к чертовой матери куда хочешь!

Он покраснел от гнева, нервно засуетился на кухне, стал очень злой. В этот момент громко зазвонил телефон. Хлопнув дверью, он быстро выскочил в другую комнату.

Когда вернулся, был полностью одет. Выражение лица — по — прежнему очень злое. В руке вертел ключи от машины — так, будто это кинжал, на который он хотел меня нанизать.

— Пошли, я тебя отвезу.

— Пожалуйста, дай мне номер своего домашнего телефона!

Остановился на полдороги:

— Зачем?

— НУ, мы же с тобой встречаемся — вроде. И мне хотелось бы знать твой телефон.

— Чтобы ты постоянно мне звонила и действовала на нервы?

— Почему ты так решил?

— Полгода назад я встречался с одной девушкой, Наташей. Кстати, она была очень красивой, только много курила и пила. Так вот, она постоянно просила у меня денег. А когда я ее бросил, то стала звонить по несколько раз в день, а потом — орала по ночам под окнами.

— Я тебе обещаю — я не буду орать по ночам у тебя под окнами.

— Все вы так говорите! Мои женщины всегда только думали о себе, а то, что происходило со мной, их не интересовало!

— Я обещаю, что не буду тебе часто звонить, только в случае крайней необходимости. Я могу вообще не звонить, если ты не хочешь.

— Тогда зачем тебе мой домашний телефон?

Это уже превращалось в натуральную болезнь! Причем болезнь обидную и жестокую — как глупость в чистом виде. Но я не привыкла отступать.

— Для того, чтобы знать!

Он вздохнул, и я поняла, что победила его своим упорством. Я достала записную книжку, и он быстро продиктовал мне номер. Очевидно, надеясь, что я не успею его записать. Наивный! Любая запись, которую я вела в своих журналистских работах для текстовок сюжетов, всегда была ускоренной. Выходя из подъезда, я почему-то оглянулась на дом. В самом верху, на четвертом этаже, светились окна. Двор был похож на дно темного колодца, заполненного воздухом, как водой…

А потом я вдыхала в себя аромат ночи, ворвавшийся в распахнутые окна машины. Пьянящая ночная езда на повышенной скорости, и прохладный воздух, и мало машин, и ощущение, что рядом со мной — он… Словно в жизни ничего больше не нужно искать потому, что ничего больше не существует! Эти минуты были моим маленьким, потаенным, спрятанным от всех и никому не известным счастьем. И, глядя на ускользающую из — под колес дорогу, я пообещала себе, что на следующий раз обязательно останусь у него до утра. Мне было так хорошо, что я сказала вслух:

— Извини меня. В следующий раз я обязательно у тебя останусь.

Даже не повернувшись в мою сторону, он ответил:

— А я не хочу, чтобы ты оставалась у меня всегда. Это только по моему настроению.

— Да?

— Да. Если я захочу — останешься. Если нет — значит, уберешься. Все это не так важно.

Я замолчала. Я не знала, что еще можно было сказалась. Через некоторое время он нарушил молчание:

— Кстати, не удивляйся, если, когда ты мне позвонишь, трубку возьмет женщина. Послезавтра приезжает моя мама.

— Твоя мама?

— Да. На месяц. Она будет у меня жить.

Не знаю, зачем я это спросила — словно осенило, и я ляпнула:

— А как имя — отчество твоей мамы? Если я попаду на нее, то хоть познакомимся, поговорим….

Он так резко крутанул руль, что я чуть не выпала через боковое стекло.

— Да какое тебе дело! Тебя это не касается! Какого черта ты лезешь в мою жизнь! Что ты себе позволяешь!

От его истерических криков звенело в ушах. Его лицо стало багровым, глаза вылезли из орбит. Голос был истерически — пронзительным, повышенным просто до ненормальных пределов. Сначала я обалдела, но потом поняла. Он распсиховался так потому, что я поймала его на лжи. Он мне лгал. Женщина, которая будет в его квартире — не мама. Тогда кто?

Я похолодела от посетившей меня догадки. Забегу немного вперед и скажу, что моя догадка тоже не была правильной. Женщина действительно была. Это была не жена и, конечно, не мама. А… хозяйка этой квартиры. Эта квартира принадлежала не ему. У него не было оформленной собственности в этой стране. Более того, он вообще не имел прописки в городе и гражданства страны. Он снимал эту квартиру. Зачем? Вариантов было всего два. Я не знала в точности всех его махинаций. Но предполагала, что так он живет из — за следующих причин. Либо он собирался провернуть здесь несколько дел и быстро смыться в другую страну. Либо искал невесту с хорошим приданным. Про квартиру я узнала намного позже — от любовника хозяйки, который в нее переехал потом.

Однажды кошмар исчез из моей жизни и я решила срочно его разыскать. Я позвонила ему домой, но в квартире его не было. Там проживал любовник хозяйки, который все мне рассказал. Мой кошмар не соизволил поставить меня в известность о том, что собирается сменить жилплощадь и, переселяясь на другую снятую квартиру, не оставил мне ни нового телефона, ни адреса. Единственным средством связи оставался номер его рабочего телефона, по которому в любое время я могла его разыскать. Отобрать у меня или сменить этот номер он не мог потому, что не мог поменять официальное место своей работы, свой офис. Так что женщина действительно была. И постоянно снимала трубку, когда я звонила. И с огромным увлечением рассказывала мне, с кем он еще встречается — кроме меня, кого приводил в дом или что он думает по моему поводу. Выглядело это примерно так:

— Он полчаса назад уехал к своей Свете. И, очевидно, останется у нее ночевать. А вчера он звонил от Вероники, спросил, не звонили ли ему и не передавали что-то важное по телефону. Я сказала ему, что вы звонили, а он ответил, что не знает никакой Лены, и очень долго не мог вас вспомнить. А когда вспомнил, то сказал, что Лена — очень распространенное имя, Лен у него очень много и он все время путается. Зато только одна Света. Кстати, он с этой Светой встречается уже третий год. Скоро, наверное, зайдет разговор о свадьбе.

Я плакала, злилась и спрашивала его. Он ругал матом женщину, орал и божился, что у него нет, не было и не будет никакой Светы, что эта сука, которая сидит на телефоне, все врет специально, чтобы испортить его личную жизнь. Клялся и божился, что заткнет ей рот и больше никогда в своей жизни она не посмеет так со мной разговаривать. Он вообще собирается выгнать ее вон. Но — время шло, и женщина (ей было за шестьдесят) по — прежнему находилась в квартире и разговаривала со мной в таком же тоне. Это была очень бойцовая, наглая и богатая бабка, в свои шестьдесят имевшая сорокалетних любовников. Она рассказывала мне об этом сама и она не лгала. Каждый раз, когда мы приезжали к нему домой, в ее комнате сидел мужчина, и каждый раз это был кто-то другой. Мужчины выскальзывали из ее комнаты с жутко смущенным видом (все они были еще молоды и хороши собой), а бабка дефилировала так, словно ничего не произошло и в квартире она одна — в бигудях, накрученных на редкие перетравленные волосы, распахнутом халате, грязном бюстгальтере и старых трусах, пожелтевших от частой стирки. И, глядя на нее в таком виде, я поражалась и думала о том, что должен представлять себе молодой мужчина, чтобы у него на нее встал…

Бабка очень щедро платила своим любовникам и не скрывала этого. Философия, которой она щедро делилась со мной, состояла из следующего. Когда ты молода и красива, мужчины должны тебе платить. А когда ты постареешь, перестанешь быть молодой, свежей и красивой, но тебе по — прежнему будет нужен мужчина, то ты будешь платить за свое удовольствие — из тех денег, которые раньше платили тебе. Это нормально и естественно, и нечего тут стыдится. В молодости любовники подарили ей несколько квартир. Теперь она сдавала их, жила припеваючи и могла позволить себе платить молодым любовникам. Эта бабка была достойная компания для моего кошмара. Думаю, что он с ней тоже спал. По крайней мере, этот факт он очень тщательно скрывал и всегда отрицал с такой дикой яростью, что выдавал себя с головой. Когда он лгал, то всегда приходил в ярость. А лгал он так часто, что очень скоро в его обращенных ко мне словах не осталось ни одного — единственного слова правды. Поэтому я перестала реагировать на все его слова.

Я твердо знала: все, что он мне скажет, будет неправдой. Но для того, чтобы мне открылось это страшное знание, мне понадобилось не меньше двух лет. Два года лжи, унижений и злобы провели меня через колоссальную жизненную школу. Вряд ли у многих есть такой опыт. Я хочу поделиться им. Он провел меня через это только одну — одну из всех, с кем спал. Открываясь каждый раз с другой стороны. Думаю, он спал с бабкой (когда я долго думаю об этом, меня тянет на рвоту). Наверное, спал, когда не хотел тратить деньги на девочку. Или просто чтобы сэкономить время.

Эту странную машину я обнаружила где-то после третьего — четвертого свидания, возле своего дома. Наши свидания проходили регулярно — раз в неделю. Постепенно это начало меня раздражать. Я пыталась звонить ему в другие дни недели, пыталась как-то его найти. Если я звонила до одиннадцати вечера, текст озвучивался голосом бабки, и я жалела несколько дней, что решилась ему позвонить. Если после одиннадцати — в квартире никто не брал трубку.

После очередного свидания прошло несколько дней. И поздно вечером (часов около десяти) я возвращалась домой. Я ненавижу возвращаться домой в одиночестве, в темноте. Мне страшно. Я боюсь углов, за которыми прячутся беглые тени. Боюсь освещенных подворотен — подъездов, где просматриваются, наряду с мусорниками и кошками, ноги бомжей. Боюсь темных свалок возле мусорных контейнеров, где копошатся оживающие с темнотой люди. Боюсь….. На самом деле я ничего не боюсь. И всегда стараюсь делать вид, что это — правда. Конечно же, я не боюсь темноты, но… Испугать меня могут другие вещи. Но я никогда не рассказываю о них. Никому.

В тот вечер (вернее, в ту ночь) я возвращалась с какой-то очередной презентации и так сложилось, что никто не смог меня проводить. А денег на такси не было. Ночной город был пуст, вдоль улицы замерла жизнь, и только громкий стук моих каблуков создавал чувство реальности в этом спящем мире. Чтобы выйти к моему дому, нужно было пройти несколько кварталов вперед. Это был оживленный, не страшный район. Я только начала идти по своей улице, как вдруг увидела, что на некотором расстоянии прямо за мной следуют темные жигули с потушенными фарами. Это могло быть простым совпадением — но могло и не быть. Вокруг не было ни людей, ни машин. И дороги, и улицы — все было пустынным. Я ускорила шаг. Машина прибавила ход.

Теперь машина ехала так, чтобы следовать за мной буквально рядом. Я еще держала себя в руках, но эта ночная прогулка уже начинала действовать мне на нервы. Я замедлила ход. Машина тоже притормозила. Я свернула в переулок. Машина как привязанная ехала вслед за мной. Я прошла переулок, сделала круг по другому кварталу и вновь вернулась на свою улицу. Машина не отставала. Медленно, неукоснительно и слишком явно она следовала за мной. Мне по — настоящему стало страшно. Больше всего меня пугала эта молчаливая недосказанность, полное отсутствие действий со стороны тех, кто сидел в машине и недосказанность намерений находящихся внутри. Мне было страшно. Я не могла понять, не могла объяснить этого странного следования. Если водитель хотел познакомиться со мной, почему не высунулся из машины что-то прокричать, например, предложить подвезти? Но в этом случае все было не так. Никто не открыл окно и никто ничего не кричал. Очевидно, за мной просто следили. Но зачем?! КТО?! Что это за бред? И если действительно следили, то почему так явно? В конце концов, я не выдержала, стала бежать. Машина поехала за мной — не отставая, совсем быстро. Я буквально влетела в ворота своего дома (куда еще могла я бежать?). Увидев, что я скрылась в подъезде, машина остановилась, потом поехала вниз по улице. Сквозь щелку в воротах я следила за ней.

Наконец, я вошла в парадную и перевела дыхание только перед своей дверью. В тот момент, когда я переодевалась в своей комнате (разумеется, в моем окне горел свет) раздался телефонный звонок.

Схватила трубку. Мужской голос спросил:

— Тебе понравилось?

— Кто это?

В трубке мерзко хихикнули. Потом раздались гудки отбоя. Я узнала голос. Мой кошмар. Набрала его номер. Как всегда, мне в ответ раздались длинные гудки.

С тех пор эта машина появлялась почти каждую ночь. Иногда стояла под моими окнами. А каждый день в самое различное время (но чаще всего по ночам) раздавался телефонный звонок. Никто со мной больше не говорил. Молчали, иногда вздыхали, слушали мой голос, потом вешали трубку. Бывали дни, когда телефонный звонок раздавался по… двадцать — двадцать пять раз. Через каждые десять минут или с большим промежутком времени. Автора моих загадочных телефонных звонков я окрестила «маньяком». Я знала, кто автор, но до сих пор не могу понять, зачем он всё это делал. Наши свидания, размеренные и одинаковые, как песочные часы, проходили всегда по одной и той же схеме, описанной мною в начале. Не было ни одного раза, когда он попытался бы что-то изменить.

Впрочем, ко второму месяцу наших отношений дни недели иногда стали смещаться. Иногда он позволял себе встретиться со мною в четверг, иногда — в пятницу или во вторник. Для меня это было очень лестно — потому, что означало, что у него действительно много работы, встречаться некогда и ради меня он пожертвовал несколькими из обычных своих девочек. Тогда я еще этого не понимала и смещение во времени принимала как должное.

Кроме машины, телефонных звонков, была еще полная недосказанность, которая порядком действовала мне на нервы. Я не знала места, где он работает. Я до сих пор не знала в точности о нем ничего.

Каждый вечер в определенное время он разъезжал по свои магазинам, кафе, ресторанам, снимая кассу, но где находились эти магазины, рестораны, кафе? Я очень хотела это узнать. Мне помог простой, самый обыкновенный случай.

Однажды я шла по городу и вдруг увидела его машину, которая заворачивала за угол на одну из центральных улиц. Недолго думая, я свернула и почти побежала следом за ней. Мне было плевать, что он может меня заметить. Я собиралась объяснить это простым совпадением. Но он не заметил, мне повезло. Машина проехала еще квартал и остановилась возле крупного продовольственного магазина с яркой вывеской и большим количеством окон (я знала этот магазин — раньше в нем был государственный гастроном).

Он вошел внутрь. Рядом находился подъезд жилого дома. Я быстро шмыгнула туда и стала ждать. Все это напоминало дурацкий сюжет какого-то тупого детектива, и было бы очень смешно, если бы все это не происходило в реальности со мной. Вскоре к магазину подъехал грузовик. Двое грузчиков стали заносить внутрь ящики с продуктами, пакеты, коробки. В магазин привезли товар. На улицу вышел объект моего наблюдения. Он расхаживал по тротуару с важным видом и говорил по мобильному телефону. Сомнений не оставалось — это его магазин. Я смотрела на этот важный, надменный вид, на это безразличие к окружающим и полное пренебрежение ко всему, на то, как перед ним заискивали, и словно видела перед собой совершенно другого человека. Мне было странным представить и вспомнить, что накануне ночью этот самый человек был со мной. Я смотрела — и почему-то мне было грустно. Надменность, презрение, самодовольство — а что скрывается внутри?

Товар разгрузили. Грузовик уехал. Через некоторое время уехал и он. Я провела в подворотне около двух часов. Когда он уехал, настало время действовать. Подождав для гарантии минут пятнадцать (когда машина надежно скрылась за горизонтом и стало ясно, что он уже не вернется), я подкрасила губы, причесала волосы и направилась в магазин.

Это был стандартный магазин, заваленный импортными продуктами. Гастроном, в котором было все, начиная от хлеба и заканчивая пузатыми бутылками дорогих ликеров. За стойками были три продавщицы. Две — сопливые, размалеванные девчонки моего возраста. Одна — женщина более старшая, круглая и симпатичная, как сдобный шарик. Я подошла прямо к ней.

— Извините, можно вас спросить?

— Да, конечно, — она улыбнулась, — вы что-нибудь выбрали?

— Нет. Я хотела поговорить с вашим хозяином. С Леонидом Валерьевичем.

Женщина действительно была доброй. Когда я задала свой дурацкий вопрос, она бросила на меня полный сочувствия взгляд. Настоящий сочувствующий взгляд! В тот момент я еще не могла расшифровать его полностью.

— Его сейчас нет. Но, может, вы поговорите с администратором?

— Нет, мне нужен лично Леонид Валерьевич. Вы не подскажете, где я могу его найти?

— Да, конечно, я могу подсказать, но… Деточка, извините мою нескромность — но зачем он вам?

В магазине не было покупателей. Две остальные продавщицы явно заинтересовались нашим разговором и подошли ближе. Очевидно, их очень интересовало все, связанное с именем их босса. Расслышав вопрос женщины, одна, самая наглая, вмешалась в разговор:

— Эта тоже спрашивает хозяина? Господи, сколько тут их за день ходит — просто обалдеть можно! Прямо какой-то кобель!

Ее молоденькая товарка шикнула, но та только отмахнулась:

— А мне плевать, пусть передает! Я все равно увольняюсь через неделю!

Повернулась ко мне.

— Впечатление, что он перетрахал всех девок этого района! Теперь — ходят и ходят, по несколько штук в день. У этой сволочи таких, как ты, сотни! И ко мне приставал! Что, не веришь? И чего за ним бабы бегают, не пойму! За таким дерьмом! Думаешь, у него бабок много? Так у него долгов выше этой крыши! Он же кусок дерьма, сволочь и хам! Хорошо, что я через неделю сваливаю! Надоело слушать, как он в подсобке продавщиц трахает! Так что можешь ему передать! И пошел он…

— Я, конечно, передать могу… Но только я обращаюсь по поводу работы. Он мне обещал место продавщицы. Наверное, ваше.

Девица фыркнула, развернулась и покинула поле боя. Ее товарка ушла следом. Мы с женщиной остались одни. я растерялась — потому, что не знала, что мне говорить дальше. Женщина улыбнулась.

— Не обращайте на нее внимания! Хотя наш хозяин действительно очень тяжелый человек.

— Я не обратила, — сказала затем, чтобы хоть что-то сказать.

Улыбка женщины стала еще лучезарней.

— Если вы действительно по поводу работы, то сейчас я напишу вам, где лучше его найти. Скорей всего, он находится на заводе. Или в ресторане. Адреса всех его ресторанов я не знаю. Знаю только один, но он самый плохой. Я вам напишу.

Она вырвала листочек из блокнота и написала адрес. Протянула мне.

— Завод близко. Два квартала вниз по улице, потом — за углом. Вы быстро дойдете. А к ресторану нужно ехать. Улица Мирная, новый район.

Я вежливо поблагодарила ее и покинула магазин.

Огромные серые корпуса технологического завода промышленно — химических полимеров были известны всему городу как место гиблое и абсолютно безнадежное в том смысле, что не работало оно никогда. Ни при советской власти, ни во время перестройки, ни после. Эти огромные, многоэтажные махины, построенные из мрачного камня, в самом центре города, напоминали военный полигон, на котором разгорались и сразу же гасли страсти общественных организаций, городских властей, Гринписса и всяких всевозможных экологов. Впрочем, их устойчивые усилия на предполагаемое очищение окружающей среды были нужны как ярко иллюстрированный предлог скачать больше денег. А бороться против завода полимеров было выгодно, ярко и легко.

Во — первых, завод производил бытовую и промышленную химию, и в курортном городе был единственным представителем (что-то вроде динозавра) крупной химической и тяжелой промышленности, которой славны и загажены другие крупные города. Следовательно, завод химических полимеров был единственным и неповторимым в своем роде. Другого такого на курорте не могло существовать.

Во — вторых, в последние годы этот самый пресловутый химический монстр (вернее, монстрик) стал частным заводом — акционерным обществом с единственным владельцем. Большинство акций сконцентрировалось в руках одного человека, который не только был хозяином завода, но и директором. Акции оказались в одних руках, завод стал частным. попросту говоря, нынешний владелец украл завод, что для всех стало как кость в горле. Все годы советского и перестроечного периода завод стоял камнем, не выпуская ничего. Впрочем, нет. В советские годы на нем выпускалась отрава для тараканов. Но от этой отравы тараканы не дохли, а наоборот, становились жизнеспособнее, крепче и толще.

В перестроечные годы огромные корпуса цехов (где разворовали все, что только было возможно) стояли словно закостенелые, застывшие призраки минувших эпох, а немую тишину опустошения нарушали разве что гнездившиеся под крышами вороны. Долгое время у всего города завод был как кость в горле. Когда он не работал, все разводили руками, указывали на него и орали:” Вот до чего страну довели — вся промышленность погибла!» Когда же, став частным, завод набрал обороты, рабочих и даже принялся регулярно выплачивать свои рабочим неплохую зарплату, все возвели персты к небу и заорали: «вот эти сволочи, воры зажрались! Сперли завод прямо у государства из — под носа!» Вообщем, иначе не скажешь — кость в горле. Пустые корпуса советского периода наводили уныние. Потом они ожили.

Мой кошмар поднял на ноги колоссальный промышленный агрегат, заставив работать все корпуса — а их было около пяти, в разных концах города. Завод заключил контракт с крупной зарубежной фирмой на изготовление сырьевой бытовой химии и лицензионной, марочной парфюмерии. Заграничное предприятие поставляло готовое сырье, а сам продукция по лицензии производилась на заводе. Бытовые чистящие химические средства (стиральные порошки, дезинфекторы для сантехники, отбеливатели, красители и т. д.) и парфюмерия (мыло, зубная паста, шампуни, краски для волос, духи, туалетная вода, гели для душа, пена для ванн, кремы и т. д.) пользовались огромным спросом потому, что стоили не дорого, а качество было хорошим. Я сама пользовалась большинством наименований этой продукции. Это была только одна из линий работы завода.

Другая заключалась в большом количестве удобрений для сельхозработ, химических добавок для крупного машиностроения и сталелитья. И были еще цеха, в которых изготовлялись транспортные детали (что-то связанное в автомобилями), со специальной химической обработкой деталей. Честно сказать, я сама толком не знала, чем занимается этот промышленный колосс. Знала только то, что писали в газетах. И во главе всего этого стоял только один человек. Мой кошмар. Один человек, за короткий период времени превративший заброшенный, опустевший, разломанный агрегат в процветающее промышленное производство.

Завод обеспечивал большое количество рабочих мест с зарплатой и полным социальным обеспечением. Зарплату выплачивали регулярно, причем деньгами, а не продукцией. Сотрудники развозились с работы и на работу автобусами в разные районы города. Конкурс на рабочие места был там колоссальный, люди мечтали туда попасть.

В — третьих завод находился в центре города, в самом центре, и этого никто так просто не собирался простить. Местонахождение и два вышеперечисленных фактора превратили завод полимеров в настоящую зону вечных боевых действий. Не проходило месяца, чтобы в зоне этого огня не разгоралось какой-то очередной войны. С заводом воевали все, кому не лень. Этому особенно способствовал плохой характер моего кошмара, словно специально провоцирующего огнь на себя. Воевали все — но никто не выигрывал. Кроме моего кошмара. Он сумел из всех обстоятельств извлечь выгоду для себя. Наверное, он был выдающимся человеком. Он видел то, чего реально достиг. И то, во что была вложена такая доля его нечеловеческого труда, просто невозможно было снова бросить на поругание и запустение.

В самой середине рабочего дня на заводе бурлила жизнь. Возле главного корпуса стояла куча роскошных иномарок, в широко распахнутые ворота въезжали и выезжали грузовые машины — одна за другой, суетились какие-то люди. Из цехов доносился гул. Над всей территорией стоял плотный, густой смог — устоявшийся запах промышленной химии. Вокруг бурлила крупная жизнь. Настолько бурная, что врезаться в самую гущу толпы я не решилась. Проще говоря, я не посмела никого спросить. Я растерялась посреди этой суеты, а огромные корпуса гиганта так возвышались надо мной, над небом — словно придавливая меня к земле. Поэтому, вздохнув посреди всего этого столпотворения, я прошла мимо. В тот же вечер раздался телефонный звонок.

— Мне нужно срочно с тобой поговорить. Буду через полчаса. Выйди.

Я удивилась и обрадовалась — одновременно. Удивилась потому, что мы виделись всего два дня назад. У нас было просто замечательное свидание (одно из лучших), к которому больше ничего не следовало добавлять. Зачем же он снова хочет меня видеть? Но я обрадовалась — я радовалась всегда, когда он звонил. Каждая моя встреча с этим человеком был мой праздник. Никому не понятный, исключительно мой!

Я не сопоставляла его образ жизни с тем, что видела этим днем (магазин, заводские корпуса) с человеком, с которым мне предстояло увидеться. Не сопоставляла себе потому, что не могла реально представить его, командующего людьми. Мне всегда казалось, что он на работе и он со мной — два абсолютно разных человека. Истина была гораздо проще. Таким, каким он был на работе, видели его все. И только я одна на всей земле видела его в интимные минуты слабым и беззащитным. Словно сбрасывающим свою защитную маску и приоткрывающим запретную часть души. Единственное место, где мужчина бывает беззащитным и открытым — это постель женщины. И оттого, глядя на смягчившиеся черты его лица, когда он тихонько засыпал рядом, мое сердце переполнялось такой щемящей, такой острой нежностью, что мне хотелось обнять его, как маленького ребенка, и крепко прижать к груди. Своей любовью защитить и сберечь от окружающего мира. От зла, зависти, предательства, подлости и жестокости. От всех этих чего-то бесконечно ждущих от него людей.

Из окна я всегда видела, как подъезжает его машина. И выскальзывала из дома очень быстро, чтобы не заставить его ждать. Я знала, что наши свидания — это очень короткие, словно порванные минуты (других у него нет), и не хотела терять ни одну из них.

Когда я села в салон, я увидела, что его лицо напряженное и злое. Поздоровалась с ним, он что-то невразумительное буркнул в ответ. Но я не придала этому особого значения, подумав, что у него очередные неприятности на работе. Мы быстро и молча поехали к его квартире. Вошли внутрь.

В тот раз свидание происходило не по обычной схеме. Он усадил меня на диван и принялся расхаживать по комнате, даже забыв включить телевизор. Все эти признаки не предвещали мне ничего хорошего. Я внутренне сжалась — что-то мне подсказывало, что сегодня любви не будет и я должна приготовиться к долгому и тяжелому разговору.

— Ты сегодня меня искала. Появилась в магазине, возле завода. Зачем?

Это было не так страшно. Я немного расслабилась.

— Ты меня видел?

— Представь себе! Зачем ты это сделала?

— Хотела знать, где ты работаешь. Ты мне никогда не говорил. Вот я и сама тебя нашла. Разве это запрещено?

— Как ты меня выследила?

— Элементарно!

— Это не ответ!

— А если я не хочу отвечать? Это что, допрос?

— Придется ответить, если ты хочешь еще иметь какие — либо со мной отношения!

— Хорошо. Мне нечего скрывать. Все было очень просто. Я увидела на улице твою машину, она ехала медленно. Пошла следом за ней. Машина остановилась возле магазина и я поняла, что этот магазин — твой. А дальше вошла внутрь, когда ты уехал. Продавщица сказала мне адрес завода. Я пошла туда, но, так как завод выглядел слишком внушительно, и вокруг было очень много людей, я не решилась войти внутрь и тебя спросить.

— Кто тебе назвал адрес в магазине?

— Какая-то девушка, которая очень сильно тебя ругала. И еще она сказала, что увольняется через неделю!

— Я это проверю.

— Проверяй.

— Но тебе лучше сразу сказать правду!

— Какую правду?!

— На кого ты работаешь?

— Бог с тобой! Ни на кого я не работаю! С чего ты взял?

— Учти: я по минутам проверю всю твою жизнь, выясню все твои деловые контакты, узнаю адреса всех твоих любовников и людей и выясню о тебе все, вплоть до того, когда у тебя выпал первый молочный зуб! И если ты мне врешь… Если я узнаю, что ты на кого-то работаешь…

— По — моему, ты сошел с ума! — я поднялась с дивана, — мне лучше уйти!

— Сядь! — голос его прозвучал так страшно, что у меня поневоле подогнулись ноги, — я проверю, и если тебе действительно нечего скрывать, наши отношения могут быть продолженными! Но если ты мне врала хоть в одном слове… Лучше для тебя было бы не родиться на свет!

— Ты мне угрожаешь?

— Возможно!

— Зачем?

Он не ответил. Только остановился прямо напротив меня и тяжелым, нехорошим взглядом уперся прямо мне в лицо.

— Так вот, — слова он произносил обрывисто, четко, и они тяжелым камнем падали на мою голову, — так вот, пока я собираю о тебе информацию и тебя проверяю, никогда больше не смей этого делать!

— Что делать? — я изумилась его переходу.

— Шпионить за мной! Никогда не смей появляться у меня на работе! Никогда не смей подходить даже близко! Никогда не смей появляться в этом магазине! И прохаживаться мимо моего завода! Моя работа тебя не касается! Тебе отведено в моей жизни определенное скромное место и никогда не смей выходить за его пределы! И забудь, где находится моя работа! Забудь, кто я такой! Я запрещаю тебе подходить даже близко! Запрещаю! Ты это поняла? И ослушаться меня не советую!

От обиды все в моем горле пересохло. Что такого я сделала? Зачем он так?

— Нет, я не поняла! А если я не послушаюсь? Что будет, если я снова приду?

— Тогда ты очень сильно об этом пожалеешь!

— Ты снова мне угрожаешь?

— Да, угрожаю, потому, что моя женщина должна знать свое место! И особенно ты! Не заставляй меня обламывать тебе мозги и резко разрывать все наши отношения!

Как всегда — когда он сильно нервничал, то краснел. Я подумала, что у него наверняка поднялось высокое давление. Еще, не дай Бог, хватит инсульт. Я не понимала причины его нервозности, его крика. Но мою волю парализовало только одно — страшная угроза его потерять.

— Ладно. Успокойся. Если ты не хочешь, я больше туда не пойду. Я даже близко не буду подходить к этому месту! Пожалуйста! Ради Бога! Только успокойся и не надо никакого крика!

Он все еще был нервный и красный.

— Понимаешь, я не хочу долгих разговоров на работе. И еще я не хочу, чтобы кто-то знал, что ты у меня есть. Моя личная жизнь должна оставаться тайной. А не выставляться на обозрение всех. Я не хочу, чтобы о тебе трепали языком, чтобы тебя кто-нибудь видел. Ты есть только для меня, моя тайна. Моя драгоценность.

Тут я не выдержала.

— Если это действительно так, какого черта ты послал следить за мной темную машину?

— какую машину? — он сделал вид, что сильно удивился.

— Синие жигули!

— Это совпадение. Тебе показалось. И не смей больше говорить на эту тему!

В его тоне снова появились угрожающие нотки. Я решила, что лучше будет промолчать. Каждые отношения с этим мужчиной индивидуальны и неповторимы, но сложность заключается в том, что в каждом случае нужно твердо знать, что следует, а что не следует говорить. Отношения с богатыми бизнесменами — сплошная непреходящая сложность! Я пожалела, что он богат. Любая девчонка, мечтающая выйти замуж за богатого бизнесмена, побывала бы в моей шкуре! Лучше жить с безработным и голодать! Понурившись, я сидела на диване.

— Вставай. Я отвезу тебя домой.

Кем он был? Бандитом? Он был связан с бандитами, я поняла это по его тону. Бизнесменом, пытающимся заниматься бизнесом в этой стране? Вором? Хитрой бестией, укравшей из — под носа тех, кто не успел проследить, целый завод? Кем он был? Нервным, издерганным, странным человеком? Или великим хитрецом, вечно себе на уме?

Кем он был, я не знала. Но я поняла, что отныне мне следует быть начеку всю свою жизнь. За недолгое время нашей связи (два года — это мало или много?) я прочно изучила одну истину: его совсем нельзя злить. Но самое страшное заключалось в том, что я не знала, что может его разозлить, а что нет! Это было настолько непредсказуемо, что я всегда терялась!

Тот день я запомнила особенно хорошо потому, что именно в тот день (вернее, вечер) и была наша первая ссора. Первые ссоры запоминаются точно так же, как и первые поцелуи. Иногда бывают моменты, когда кажется, что сердце, разорвавшись, выпрыгивает из твоей груди, и кажется, что ты не сможешь пережить эту боль — уже никогда. Но проходит время, и калечащее воспоминание, стираясь, обращается в прах, вызывая на твоих губах разве что саркастическую улыбку. Но иногда бывает наоборот. Редко, но бывает. Когда ничего не значащее слово или поступок, взгляд или жест со временем, внутри, превращаются в кровоточащую рану… Загнивая, рана отравляет весь организм. Внешне — все вроде нормально, а внутри-только горькая боль. Со временем боль не проходит. Тогда внутри черепа словно поселяются черные дыры — настоящего отчаяния, тоски.

По ночам, каждым лунным отблеском на стене замолкнувшей комнаты или ранним, свежим утром, с первым, освещенным солнцем зеленым листком или сладкой капелькой росы при абсолютно не меняющихся внешних признаках ты вдруг понимаешь, как внутри тебя появляется странный отблеск, словно весь мир, рушась, уходит из — под твоих ног, и тебе кажется — больше уже ничего не может быть, и ты падаешь, просто падаешь в поглощающую тебя бездну, в которой ничего нет, и пустота — единственная награда, которую ты получишь за свою доблесть.

Иногда достаточно одного небольшого слова, незаметного движения — и отчаяние поглощает тебя с головой, и весь мир отныне заключается в двух словах: НЕТ ВЫХОДА. Если нет выхода — этот период надо спокойно переждать. В тот самый момент, когда человек осознает правильность этого решения и никакого выхода не ищет, а ровно пережидает захлестывающие волны — в тот самый момент к его сознанию подключается самый верный помощник и советчик: жизнь. И рядом с жизнью — руководящая Высшая сила. Ждать — не значит сидеть, сложа руки. Надо просто внутренне принять неизбежность захлестывающих тебя волн. Главное правильно настроить себя внутренне. Очень часто я оказывалась на краю пропасти, из которой действительно не было выхода. И когда я понимала, что подошла к самому краю, дальше идти некуда, и в сложившейся ситуации даже предположить нельзя, как нужно поступить — я спокойно складывала руки, подходила к краю и заглядывала в бездну, смиряясь с неизбежностью. Я предоставляла жизни право принять за меня решение и найти нужный выход. И каждый раз меня словно вытаскивали с самого края бездны, каждый раз меня отводили от пропасти, чтобы я вышла из ситуации живой — невредимой, только заглянувшей совсем близко в пустые глазницы смерти. Тот, кто хотя бы раз видел пустые глазницы смерти, больше никогда не сможет это забыть.

Интуитивное спасение в самый последний момент — это было так характерно в наших двухгодичных отношениях, что я буквально притерпелась к зрелищу пропасти. Но тогда я почему-то отчетливо остро запомнила самый первый момент, говорящий о том, что все не так прекрасно в выдуманном мною фальшивом раю. Тогда я еще не осознавала всей степени опасности, которая мне угрожала, и не полностью разуверилась в нем и в жизни. Но только в тот вечер, взглянув на вытянутые, сухие складки его лица, я впервые ощутила странный холод в своем сердце. Холод — предчувствие чего-то очень плохого. Потому, что он на меня не смотрел.

Он не смотрел на меня — и это свидание, вернее, его странный ракурс, постепенно стало раскладываться для меня на какие-то странные составные. Я различала погасший экран телевизора, уставившийся на меня своим потухшим, матовым глазом. Я различала тонкие темные тени, гнездившиеся в складках его лица. Он отводил глаза в сторону, и его лицо постепенно покрывалось мертвенной бледностью — лицо, шея, руки и плечи. Это было тем более странно, что он делал вид, будто закончил ссору. На самом деле он никогда не шел до конца. Но точно так же он никогда не оставлял незаконченных дел.

В машине я молчала, ожидая его слов. Они не замедлили последовать.

— Ладно, не обижайся. Я это так, просто.

— Обижаться — на что?

— Да на все эти мои разговоры! Я просто устал, много дел на работе… Надо побольше отдыхать… И не до любви мне сегодня… так что извини… Хорошо отдыхать зарубежом. А ты была заграницей?

Я была. Когда училась в школе, вместе с классом мы ездили на экскурсию в Польшу. Поездка оставила у меня в памяти очень приятные впечатления, и я часто вспоминала ее с большим удовольствием. Но переход от скандала с угрозами к заграничным поездкам был настолько необычен и неожидан, что я сначала растерялась, а потом насторожилась.

— Так что, ты была заграницей?

Я резко отрезала:

— Нет.

Он по — прежнему не смотрел мне в глаза.

— Жаль. Значит, у тебя нет загранпаспорта. Но ничего, при необходимости и деньгах все можно сделать быстро.

Это насторожило меня еще больше, но я решила молчать.

— А я несколько раз ездил на зарубежные курорты отдыхать с разными девушками. Так здорово, когда подбирается хорошая компания! Потом, впрочем, из наших отношений ничего не получалось, мы расставались, но вначале было очень даже ничего. Не хочешь поехать со мной в круиз?

На моем месте каждая из существующих на земле девушек упала бы в обморок от счастья. Наверное, не существовало ни одной девушки, способной ответить отказом на такое заманчивое предложение. Ни одной. Кроме меня. Не знаю, почему (это было признаком интуиции, работой ангелов — хранителей, знамением свыше), но в тот момент, когда он сделал это предложение, я внезапно глубоко заглянула в его глаза… Это были виноватые глаза побитой собаки, глядящие в пустоте далеко в сторону — далеко от меня. Я вся сжалась, и почувствовала, как все внутри меня холодеет. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а чудес в жизни не бывает. Я все поняла в какой-то определенный момент… Это была яркая вспышка моего сознания, настолько яркая, что я вздрогнула… В психологии подобное определение называется инсайт. Потому я и говорила, что стояла на самом краю пропасти. Можно глубоко заглядывать в бездну, но об этом не знать. Я постаралась взять себя в руки (впрочем, он ничего не заметил потому, что смотрел не на меня, а в сторону) и сказала:

— Нет. Я не поеду. И потом — у меня нет загранпаспорта.

— Это неважно. Паспорт можно сделать за один день. Да ты не волнуйся, с нами будет еще много девушек, у которых тоже нет загранпаспортов… Перед отплытием будем делать… Они все будут жить в отдельных каютах… А ты со мной… А если хочешь, можно отдельно… Мужчины отдельно, а женщины в других…

— Какие еще женщины?

— Ну, девушки, с которыми едут мои друзья. Все едут со своими девушками…

— Много человек?

— Прилично… много моих друзей… некоторые мои с двумя…

— С двумя девушками?

— Чтобы было веселей…

— И у всех сделанный за сутки загранпаспорт?

— Ага. Все ведь хотят поехать. Турция, Италия.

— Турция — в смысле, Стамбул?

— Ну да, Стамбул. А что в этом такое?

— А ты уверен, что девушки не останутся в Стамбуле, а поплывут дальше? Ты считаешь, что я полная идиотка, да?

Его дыхание стало прерывистым, губы сжались в узкую полосу. Он сказал глухим голосом:

— Прости меня. Ну пожалуйста, прости меня.

— И ты действительно смог бы это сделать? Меня продать?

— Нет. Никогда. Я не допустил бы, чтобы ты поехала… никогда! Это было простой проверкой! Если бы ты согласилась, я понял бы, что ты такая же, как и все — корыстная, алчная, что от меня тебе нужны только деньги… Прости меня… Я не думал, не знал… это было маленькой проверкой… небольшим испытанием… даже если б ты согласилась, я никуда бы тебя не повез… В самую последнюю минуту я воспрепятствовал твоей поездке… Я бы не допустил, чтобы ты села на корабль, что-то придумал… прости меня… пожалуйста… прости меня… я ненавижу женщин… я думал, что все женщины — корыстные сволочи… но ты…. Девушки так любят деньги… ты не такая, я вижу… прости меня… прости…

Он остановил машину, закрыл лицо руками. Потом вдруг стал целовать мои ноги. Его глаза по — прежнему были глазами жалкой, побитой собаки… Я вырвалась, чуть не ударив его по лицу:

— И многих ты там оставил?

— Только тех, кто этого сам хотел! Видишь, теперь я говорю с тобой честно. Да, иногда я продавал заграницу девушек, отвозил тех, кто очень хотел там остаться… любой ценой… по контракту на работу… У меня в Стамбуле два ресторана, но они только называются — рестораны, на самом деле это публичные дома. Видишь, я говорю с тобой честно. Я не ангел. В моей жизни много плохих поступков. Но есть очень много девушек, и не всегда проституток, которые хотят ехать туда. Они знают, чем будут там зарабатывать. Но считают, что лучше там трахаться за доллары, чем здесь делать то же самое даром. Понимаешь, мне в жизни всегда попадались суки, которые вымогали из меня деньги. Деньги, шмотки, круизы, рестораны…. В конце концов, они мне так надоедали, что это был единственный способ от них избавиться. Я предлагал им немного поработать заграницей… В Стамбуле, в ресторане… Видит Бог, насильно я никого не отвозил. Только тех, кто хотел этого сам. Я предлагал им круиз, потом — хорошо оплачиваемую работу… Все они соглашались. Никто не отказывался. Стоило мне заикнуться о круизе, как все они начинали визжать и бросались мне на шею в восторге. Постепенно это стало моим испытанием. Да, у меня есть специальная группа людей, которая перевозит девушек. Но я должен сказать тебе одну вещь: те, кто едет туда, знают прекрасно, на что едут. Знают, что будут заниматься проституцией, и они на это согласны. Проститутки в душе. Они добровольно соглашаются работать в публичном доме в Стамбуле. Это, кстати, оговорено в контракте-то, что они будут предоставлять секс — услуги. А тебе я предложил просто потому, что хотел тебе проверить… проститутка ты или нет… на самом деле я никогда не посмел бы отправить тебя туда…

— А если бы я согласилась поехать с тобой в круиз? Что тогда? Ты бы меня оставил? Если б я завизжала и бросилась тебе на шею? Ты продал бы меня в публичный дом?

— Наверное, да.

— И много таких, кому ты так клялся, как мне только что? Что ни за что на свете ты бы их не оставил? Не посмел бы вывезти и продать, а потом предлагал романтическое путешествие?

— Я не клялся еще никому. Ты единственная. Единственная женщина на земле, которой я это рассказываю.

— Зачем ты рассказываешь это мне?

— Наверное, потому, что ты значишь для меня больше всех.

— Я с самого начала знала, что тебе совершенно нельзя верить.

— Ты можешь мне верить — иногда я говорю правду.

— Иногда…

— Тебе я буду говорить правду, вот увидишь.

Меня вдруг стало тошнить. И снова мне следовало выйти из машины и больше никогда не видеться с этим человеком. Теперь он был просто опасен — с ним было опасно даже говорить. Кроме того, пропасть его морального падения внушала мне настоящий ужас. Но…

Но я не спешила уходить. Что-то в глубине души препятствовало мне это сделать. Может, растопленное чувство одиночества. Может, страсть. А может то, что до мого кохання оставалось всего пять минут… Не знаю.

А потом он повернул машину, и мы вернулись к нему, и занимались любовью — долго и нежно. И я осталась до утра — в его постели, в его комнате, в его жизни, в его сне. Он заснул, и, глядя на его лицо (спящий, он разметал руки вдоль простыни… на его висках выступили маленькие капельки пота, совсем как крошечные бусинки, так и хотелось смахнуть их рукой… Спящий, он был похож на маленького ребенка… На маленького, чем-то обиженного ребенка, но сам об этом не знал…). Я застывала в окружающей меня темноте и думала о том, что со мной происходит. Думала долго, пронзительно, мысли, не связные между собой, бегали как электрический ток по моим раскаленным жилам… Я была в одной постели с врагом. Мои ощущения были обострены до предела. Некоторое время назад я занималась любовью с врагом и, более того, испытывала просто страшное чувство любви… Мысли стучали в моей голове как маленькие молотки, как тревожные, вздорные пульсы. И испытывала такое одиночество, которого не ощущала никогда я жизни.

Я ходила как застывшая весь следующий день. По огромному, похожему на огнедышащее жерло вулкана городу. Я ходила в самом центре кипящего скопления людей, машин, домов и расплавленных отпечатков солнца на сером уличном камне, посреди чужих лиц, жизненных отрезков и ничего не значащих голосов, не различая красок, звуков, формы пространств окружающего меня мира. Замечая только собственную страсть, созданную для того, чтобы унести меня отсюда навсегда.

Города состоят из стали, камни, машин, крови и плоти людей, застывших посреди каменных лабиринтов. И ты не замечаешь тот момент, когда железобетонная сталь обыденной обреченности внезапно переходит в твою кровь. И ты становишься чем-то вроде застывшего камня. И унести от этого застывшего состояния может только боль. Живые клетки твоей боли… Мне навстречу попадались только его лица… Продублированные миллион раз, как на испорченной пленке. Все мужские лица сливались только в его лицо. Наваждение, с которым я ничего не могла сделать. Я и не хотела его убирать. Он проник в мою кровь, как гнилой вирус, проник, чтобы поднять над всем миром. Над привычными понятиями добра и зла.

Много позже, когда фонтан страстей в моей душе перегорел, как электрическая лампочка, я с удивлением остановилась на том, как могла допустить (вернее, запустить) свою жизнь до такой страшной пропасти. Как невероятно глупо и жестоко поступала с собой.

Целую неделю после этого страшного разговора он мне не звонил. Постепенно боль, неуверенность и слабость вылетели из моей головы, и я пришла в норму, чтобы подготовить себя к следующему свиданию. Но прошла неделя, потом — восемь дней, а он не звонил. Я позвонила ему домой. Никто не брал телефонную трубку. Я еще не знала о том, что самое страшное ждет меня впереди.

В комнате редакции было душно: кондиционер сломался, а окно не открывалось. Пахло свежезаваренным кофе. Если раньше этот запах был для меня приятным, то теперь вызывал тошноту.

Кофе не хотелось. Жить не хотелось тоже. Где-то в глубине моей души навсегда поселился горький осадок, оставленный угрожающими словами Юркова. Я не понимала, как сумею смириться с этим… Как смогу дальше жить? И угрозы — это реальность, или просто обыкновенный вздор вспыльчивого, но лживого человека? Или они на самом деле несут в себе какой-то реальный заряд? Думать об этом было тошно. Меня тошнило от жизни и от мыслей, точно так же, как от запаха кофе. Я шокировала весь редакционный отдел, когда на предложение чашечки кофе сказала решительно — нет.

А в комнате по случаю дождя было много людей. Как будто нам не хватало своих бездельников, в гости забежали люди из соседнего отдела. Половина народа висела в Интернете, пользуясь выделенным подключением телеканала. Вторая половина сплетничала и злословила. Я не примкнула ни к тем, ни к этим. Пользуясь тем, что на меня не обращают внимания, я скучно смотрела в окно. Там было серо, и по опустевшим улицам холодный ветер гнал пенящиеся потоки дождевой воды.

Так и застал меня Юрко из соседнего отдела — скользкий, ленивый, злой и абсолютно не переносимый мной тип. Целью своих хлестких насмешек он всегда избирал меня. Так было и на этот раз. Подлетев прямо ко мне, он с разбега выпалил:

— Сидим, гав ловим? А в городе объявился маньяк!

— Чого тобi треба, бовдур? — я была не намерена с ним миндальничать, — геть звiтцi!

— Какая же ты все — таки ленивая! — прищурился мой враг, — оно и понятно… Другая с твоими возможностями давно бы уже карьеру сделала, а ты….

Я отвернулась к окну, молча пожав плечами. Мне было не до него.

Но сообщение о маньяке не прошло незамеченным (журналисты есть журналисты). Две девчонки, ведущие программу про моду, и один удалой компьютерщик, потребовали рассказать.

— Да врет он все, а вы его слушаете! — прокомментировал кто-то, — небось все сам, на ходу, выдумал, чтобы к своей особе внимание привлечь!

— Ничего я не выдумал! — обиделся тот, — я только что из ментовки, мы там криминальную хронику за неделю брали. Они все на ушах были! Труп совсем недавно нашли.

— Чей труп? — спросил кто-то.

— Молодой совсем девчонки, лет 20, не больше. Нашли на диком пляже, неподалеку от города, и в таком виде, что сразу ясно — орудовал маньяк! Кто б еще такое смог сделать? Ее почти на кусочки разрезали.

— А кто она? Опознали?

— Опознали. Там в сумочке, среди ее вещей сумка была, лежали какие-то документы. Продавщицей работала. Из села какого-то, в городе недавно, квартиру снимала. Продавщицей в продовольственном магазине при заводе полимеров.

Мой палец, которым я зачем-то трогала оконное стекло, упал вниз, издав отвратительный скрипящий звук. Все повернулись ко мне. На мгновение в комнате наступила безумно испугавшая меня тишина.

— А это она на маньяка отреагировала, — засмеялся кто-то. Я стремглав выскочила из комнаты.

— Ты же обещал, что мне будешь давать криминальную хронику!

Сквозняк от распахнутой мною двери поднял целый вихрь бумаг на столе главного редактора. Главный редактор, как всегда, был занят. Этот молодой еще мужчина взваливал на себя столько обязанностей, что один Господь только знал, как он мог все это нести на себе.

Так, все знали, что помимо работы на телеканале он устроился в компьютерную фирму, где разрабатывал сценарии для дурацких стрелялок. Еще он утроился сценаристом в какой-то глупый, удивительно нудный телесериал. Помимо этого он еще решил заняться политической карьерой, и свою деятельность политика совмещал с редактированием какой-то анархистской газетенки. А в завершение ко всему он уже 3 года писал книгу про одного олигарха, с которым был знаком с детства. Никто не сомневался, что книга выйдет такой же нудной и скучной, как и все, что он делал, как и он сам…

Занимаясь всем этим бесконечным множеством дел, он сидел у себя в кабинете, оградившись от мира, и все сотрудники знали, что врываться к нему нельзя. Знала и я. О в том состоянии духа, которое у меня было, мне было на это плевать.

— Я занят, — поморщился главный редактор.

— Ты обещал мне криминальную хронику! А ведет ее Юрко!

— Ничего я тебе не обещал! И Юрко ничего не ведет. Он просто делает текущую работу — как все. Как и ты.

— Допустим. Тогда почему именно он узнал о маньяке?

— А кто врывался ко мне в кабинет и требовал избавить от всей этой грязи?!

Я покраснела. Это было правдой. Совсем недавно я категорически отказалась снимать сюжет о матери, убившей своего 2-х месячного ребенка — наркоманка выбросила его из окна… Я не могла снимать этот сюжет! Когда мы приехали к месту преступления, и я увидела крошечное окровавленное тельце, со мной случилась истерика. Я просто потеряла над собой контроль. Тогда я думала, что никогда больше не стану ввязываться в криминал. Я и понятия не имела о том, что мне придется сделать это сейчас.

— Я передумала, — я старалась, чтобы голос мой не дрожал, — мне очень хочется снять сюжет о маньяке. В городе пошли слухи, началась паника, и…

— Снимать этот сюжет нельзя. Никакой паники нет, но если мы расскажем правду, то будет. Если в городе узнают, в каком виде нашли этот труп, то паники просто не избежать.

— Значит, ты уже знаешь подробности?

— Нет, но…

— Тогда можно мне их узнать?

В этот момент зазвонил мобильник на его столе, и лицо редактора приняло страдальческое выражение.

— О Господи…. Навязалась ты на мою голову. Ладно, свяжись с Антоном Сергеевичем, выясни, что и как.

Окрыленная, я помчалась звонить. Антон Сергеевич был пресс — агентом из ментовки, связующим звеном между милицией, городской властью и нашим телеканалом. Это был очень влиятельный и весьма разумный человек. Начинал он как обычный репортер из информационного агентства, интригами достиг очень больших высот, но никогда не забывал того, с чего он начинал, относился к журналистам тепло и по — дружески — с ним приятно было иметь дело. Я была хорошо знакома с ним по многим сюжетам, не раз брала у него интервью.

Антон Сергеевич принял меня в своем кабинете.

— Леночка, я бы и говорить не стал на эту тему, если б это были не вы. Но мы с вами давно знакомы, и я скажу прямо: нам не нужен этот сюжет. Выход такого сюжета никому не принесет пользы, а вот нелепые слухи и панику может породить. А зачем, если все и так ясно? Прежде всего скажу, что не было никакого маньяка. Это совсем бытовое убийство.

— Расскажите мне подробности, и если вы считаете, что такой сюжет не нужен, я не буду его снимать. Даю честное слово.

— Извольте. Поверю вашему честному слову, тем более, что вы прекрасно знаете: нам ничего не стоит снять с эфира любой сюжет.

Я кивнула. Я прекрасно это знала. Но поиск истины никогда меня не интересовал. Я прекрасно понимала: нет никакой правды, никакой свободы слова. Бал правят только деньги, и личные интересы. Так зачем же рисковать и лезть на рожон?

Сейчас же я была готова на любое соглашательство, только чтобы выяснить нечто важное, касающееся моих личных интересов. А то, что мои интересы повернулся таким жутким образом, мне не могло привидеться и в кошмарном сне.

Итак, мы поняли друг друга, и он сказал:

— Убитую звали Елизаветой Бойченко. Она работала продавщицей в продовольственном магазине на заводе полимеров. Ее паспорт был обнаружен в сумочке на месте преступления. Ей было всего 19 лет.

Тело обнаружили на заброшенном пляже рядом с санаторием им. Красной звезды. Пляж этот огорожен забором, и купаться там запрещено, так как есть риск обвалов нависающих над пляжем склонов, там аварийная ситуация. Но автомобильный подъезд к пляжу есть, и многие парочки ездят туда по ночам на машинах. Ну, вам понятно, зачем. Тело увидели рыбаки. На рассвете они вышли в море, и со стороны моря увидели то, что лежит на песке. То, что вы услышите дальше, постарайтесь поскорее забыть.

Тело девушки лежало на спине, на камнях. Она была абсолютно голой. Вся ее одежда была аккуратно сложена на камнях рядом. Экспертиза показала, что сама она сложить свою одежду не могла. Значит, ее сложил убийца. Все было сложено в стопочку. Так же аккуратно и ровно, в ряд с остальным, стояли ее туфли и лежала вечерняя сумочка. На теле девушки были обнаружены 74 резаные раны. Ее буквально исполосовали ножом. Смерть наступила от болевого шока. Больше всего пострадало лицо. Убийца выколол ей глаза, отрезал уши и до ушей разрезал рот. Щеки были изрезаны ножом как будто мелкой сеткой. Есть мнение, что убийца хотел напомнить знаменитую поговорку: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Словом, зрелище было жутким. Я думаю, людям просто нельзя это показывать.

Соседка убитой по квартире показала, что в тот вечер у нее было свидание. За ней заехал на машине ее парень, с которым она встречалась почти год. Парень был из ее села, уехал в город следом за ней, работал охранником в банке. Он заехал за ней на служебной машине, поднялся в квартиру и ждал, пока она соберется. Соседка его видела. Она слышала так же, как они ссорились. Утром девушка вернулась. Мы начали искать парня, объявили в розыск, и очень скоро задержали. Мы обнаружили его на украино — молдавской границе — он пытался удрать из страны через Приднестровье. Вначале он отпирался, но потом все стало ясно. Убил именно он, из ревности. Так что, как видите, тут все просто.

— Из ревности?

— Ну да. Он ревновал ее к хозяину магазина, богатому бизнесмену Юркову. Он подозревал, что девушка спит с Юрковым, а тот снимает ей квартиру, дает деньги.

— Это было так?

— Нет. На самом деле Юрков собирался ее уволить, так как девушка воровала товар, обсчитывала покупателей и хамила им. За день до смерти Юрков официально предупредил ее, что со следующей недели она в магазине уже не работает.

— И вы поверили?

— Но это установленный факт!

— А парень? Как отпирался он?

— Он сказал, что они действительно собирались провести вечер вместе, поехали в кафе. Но в кафе они вновь стали ссориться. Потом девушке кто-то позвонил на мобильный. Он стал подозревать, что это Юрков, и устроил сцену. Девушка якобы сказала, что ей все это надоело, плюнула и ушла из кафе. На этом месте показания свидетелей, видевших парочку в кафе, заканчиваются. Парень пытался рассказывать, что не пошел следом за ней, а уехал домой. Но следствие подозревает, что он догнал девушку, отвез на пляж и там убил.

— А оружие преступления?

— Нож? Не найден. В квартире парня нет.

— А телефон девушки? Звонок действительно был?

— Ее телефон исчез. Это единственный предмет, который пропал. Парень находится в тюрьме. Вне всяких сомнений, он ответит за это убийство.

— Алиби богатого бизнесмена вы, конечно же, не станете проверять…

— Ошибаетесь. Мы проверили. Юрков в ночь убийства был в Киеве. Есть свидетели, которые подтверждают это. Его машина все время находилась на стоянке гостиницы.

— А у богатого бизнесмена одна машина?

— Одна. Мы проверили.

— Понятно. Фотографии хоть можно посмотреть?

— Да ради Бога!

Он достал из ящика стола несколько фотографий. Снимки трупа выглядели ужасно. Но были еще две заинтересовавшие меня фотографии. Первая представляла собой фотокопию всех данных девушки — ее паспорта, ее личные данные, например, адрес съемной квартиры, номер ее мобильного телефона. Со второй же фотографии смотрело на меня то самое лицо скандальной продавщицы, ругавшей Юркова. Я не могла ее не узнать.

Стараясь не выдать себя, я вернула снимки. Мне было страшно. Я знала, почему в ее сумочке был паспорт. Она собиралась ехать в круиз…

Через несколько дней было наше свидание. Мой кошмар вел себя, как ни в чем не бывало. Когда он пошел в душ, я взяла его телефон. Я хотела проверить список его исходящих звонков. Все исходящие звонки были уничтожены, он не сохранил ни одного. А в телефонной книге, среди множества номеров, был один…. Озаглавлен он был «Лиза». Это был номер телефона той девушки.

— Что ты делаешь?! — он нахмурился, увидев в моих руках телефон.

— Ничего. Хотела позвонить домой, маме… Мой разрядился!

Он выхватил мою сумку, достал оттуда телефон и проверил, говорю ли я правду. Но я подстраховалась. Увидев, что я не вру, он все — таки немного успокоился.

— Не смей без позволения трогать мои вещи! Никогда не смей это делать!

Но по дороге к моему дому он больше не заговаривал об этом. Вернувшись домой, я закрыла дверь своей комнаты, и в изнеможении опустилась на пол. Теперь я прекрасно понимала, что играю со смертью. Он убил эту девушку, вне всяких сомнений. Убил за долгий язык. Убил за то, что она случайно узнала его секреты. Убил потому, что она успела ему надоесть. Убил…

Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Все мое тело колотилось в нервном припадке. Убил так, чтобы никто не смог его обвинить.

Забрал из кафе на чужой машине — мало ли на свете других машин! Ответ на пустой пляж. Меня он тоже когда-то возил к морю. Она думала, что едет в круиз, поэтому взяла с собой паспорт — для оформления всех бумаг отдать ему… Он наказал ее за длинный язык, аккуратно сложил вещи, а нож и телефон выбросил в море. Вернулся в Киев.

Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу…. Он не только вор, врун и подлец. Он еще и убийца. Когда я ложусь с ним в постель, я оказываюсь в постели с убийцей. Он настолько умен, что никто никогда не сумеет ничего доказать.

Я и по сегодняшний день твердо уверена, что он убил эту девушку. Тот несчастный мальчик, которого он подставил, получил за убийство с особой жестокостью целых 15 лет. Я знала, кто убил эту девушку, хотя у меня и не было никаких доказательств. Но в тот страшный вечер я пошла на сделку со своей совестью. Очень страшную сделку…. Я до сих пор не могу простить себя за нее, но…. Но есть вещи более сильные, чем страх, ужас, справедливость или чувство долга. Есть страсти, которые уничтожают на пути своем все. Моя страсть уничтожила все то, что я узнала об этом убийстве, спалила в душе моей не только крупинки информации, но и любую логику. Я простила ему убийство. Ниже упасть просто нельзя.

Я простила ему убийство. Точно так же я простила бы ему все. Наверное, это было болезнью. Но что же делать…. Весы всегда перетягивались в его сторону. Даже так….

Дальше обстоятельства сложились так, что мне пришлось одной вести несколько важных деловых встреч. Одна из таких встреч должна была происходить в небольшом, уютном кафе в центре города, излюбленном месте встреч новых русских.

Встреча моя должна была происходить с одним очень хорошим знакомым, приехавшим из Москвы, преуспевающим 55 — летним бизнесменом. Я часто помогала ему в рекламе, когда он бывал в нашем городе по делам, и у нас сложились хорошие дружеские отношения. Он был женат вторым браком, от обоих браков имел трех тупоголовых сыновей, любовниц менял, как перчатки, во всех городах бывшего советского Союза. С ним я никогда не спала — наши отношения были исключительно деловыми, и чтобы не испортить их (а я помогала ему часто и выгодно), он даже не пытался уложить меня в постель. Наоборот, уважал как личность. А может, я напоминала ему дочь, о которой он всегда мечтал — и которой у него не было. В нашем городе он бывал потому, что у него было несколько морских фирм. Он часто выезжал заграницу. От него я всегда получала очень много умных советов, особенно когда попадала в сложную ситуацию. Такой совет понадобился мне и теперь.

Кафе состояло из двух помещений. Мы сидели в маленьком зале возле не зажженного камина, пили коктейли и разговаривали на исключительно деловые темы. Вдруг с грохотом распахнулась входная дверь. В большой зал (который нам было хорошо видно) ввалилась шумная компания. Очевидно, приехала развлекаться очередная бригада новых русских. Из подсобных помещений к ним сразу же поспешили девочки. В дорогих заведениях такого рода всегда были девочки. Но, когда появлялись солидные клиенты со своей дамой, желающие провести романтический вечер, девочки исчезали, и все было благопристойно. С девочками клиенты могли делать все, что угодно, за соответствующую плату. Для этой цели за особой дверью был целый ряд отдельных кабинетов. Откуда я знала про это? Все таки я была неплохим журналистом. Краем глаза я разглядела подробности: компания заняла большой стол, и к ним сразу выпорхнули девочки. В компании особо выделялся писклявый тенор. Услышав этот голос, я вздрогнула всем телом. Сомнений не было — разговаривать так мог только мой кошмар. Нагнувшись к камину, я поймала отражение в зеркале. Полупьяный, он о чем-то хвастливо разглагольствовал с такими же полупьяными приятелями. Рядом с ним сидела полураздетая девица. Мой спутник, со свойственной ему проницательностью, перехватил мой взгляд.

— Смотришь, как развлекается это быдло?

— Нет, так, просто…

— А ты посмотри. Характерные дети времени. Люмпены частной собственности. Хамская, полууголовная мразь плюс базарное дерьмо.

— Вы их знаете?

— Конечно. Разве можно кого-то не знать, если ведешь дела в этом городе? Надеюсь, меня они сейчас не увидят.

— Кто они такие?

— Разная степень мелкоты. Директор нескольких турфирм — вывозит за границу девочек. Люмпен с базара, имеет ряды контейнеров на вашем 7 километре. Разорившийся судовладелец, и, наконец…

— Кто?

— Самый из них крупный. Тот, кто реально что-то представляет и имеет вес. Видишь — маленький, который громче всех орет?

— Вижу. Кто это?

— Хозяин завода полимеров в центре города. Он украл все документы на этот завод. Кто ж не знает это хитрое чучело? Ленька Юрков — собственной персоной. Наглый, как прыщ!

— И что представляет из себя хозяин этого огромного скандала в центре города?

— Бывшую базарную мразь. Где-то своровал деньги. Потом занимался торговлей. Потом украл все документы на завод. Связался с авторитетами. Приобрел парочку плохих ресторанов. Вообщем, дерьмо.

— А мне говорили, что он деловой, умный…

— Кто? Ленька? Ленька — пустое место! Он берет только своей наглостью и хитростью — за пять копеек продаст родную мать. Он успел так всем нагадить, что скоро из этого города вылетит. У него совершенно нет мозгов. Он лезет со всеми на конфликт. А конфликты чаще всего заканчиваются плохо. Однажды он прилез ко мне, чтобы я помог ему в одном деле. Но я только посмеялся. Я не полный идиот, чтобы ему помогать. Узнав, что я в городе, вчера он целый день рвал мой гостиничный телефон. Но я не собираюсь с ним встречаться. Пусть выпутывается сам. Всю свою власть он делит еще с кем-то. И этот кто-то — не очень чистый. Его поимеют, а потом вышвырнут вон. Понимаешь, если б он побольше думал и поменьше орал… И выбирал себе приличную компанию. А так… Он со всеми воюет. Я слышал, что даже работники завода его не любят.

— Почему?

— Он хам. Не умеет разговаривать с людьми. Только хамит и орет. С сотрудниками разговаривает только матом. Грубый, глупый, жестокий и очень не умный человек. К тому же гуляка, разгильдяй и жуткий бабник. Человек абсолютно не серьезный. С таким просто опасно вести дела.

— Интересно, как жена с таким подарочком живет!

— Да нет у него никакой жены. И не было. Этот дурачок никогда не был женат. Да оно и понятно — какая же дура за него пойдет! Помню, в прошлый свой приезд (в прошлом месяце) спрашиваю: «Ну что, Леня, нашел себе девушку?» «Нет, — отвечает, — хороших девушек в нашем городе нет. Попадаются только дуры и суки».

— Что, так и сказал, что он один?

— Конечно, один. Разве он может с кем-то встречаться? Да он с каждой женщиной встречается в постели только один раз. Два — в очень редких случаях. Вот что я тебе скажу. Не надо на него так смотреть. Ты не для него. Он тебя не достоин. Знаешь, как он поступает с женщинами? Использует, напакостит, где может, и бросает. Да и то в лучшем случае. В худшем — продаст в бордель заграницу (вон с помощью того придурка, рядом с ним сидит). Или просто пришьет. Он, кстати, уже не раз был замешан в мокрухе. Неужели тебе нужно такое? По — моему, ты стоишь большего!

— Вы рассказываете какой-то ужас!

— Это не ужас, милая девочка. Это называется реальная жизнь. Что касается Юркова, то он никогда не найдет себе женщины. Потому, что он не умеет ценить отношения и людей.

— Странно, правда? Богатый, не старый…

— В этом году ему стукнет сорок. В таком возрасте можно и поумнеть. Представляешь, сорок мужику, а он все шляется и гуляет, как мальчишка. Кабаки, шлюхи… Никакой серьезности! Никаких мозгов! А что касается денег… Скоро он потеряет все — слишком уж по — глупому себя ведет. Нельзя быть таким идиотом. Почему ты так сильно им интересуешься? Я угадал, и у тебя что-то с ним есть? Или было?

— Что вы! Да я вижу его в первый раз в жизни!

— И не дай тебе Бог увидеть его во второй! Впрочем, я зря волнуюсь. Ты не в его вкусе.

— Как это?

— А так. У тебя слишком умное лицо. А ему нравятся только дуры. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому, что человек, у которого нет мозгов, никогда не сможет оценить мозги в ком-то другом. Для таких, как он, все самое умное, талантливое и ценное, чем — либо выделяющееся из толпы всегда будет казаться мусором. Людям такого сорта, как он, достаточно пойти в кабак, хорошо выпить, поорать, послушать дешевую попсу, потом потрахаться с проституткой. И все. Все это — с компанией таких же идиотов. Это и есть весь его культурный уровень, все потребности его дешевой души. Он читал только одну книжку, в детстве, да и то бросил потому, что сильно непонятно написано.

— Какую книжку?

— Букварь.

Из большого зала донеслись визгливые раскаты смеха шлюх. Мой собеседник продолжил дальше.

— Я сказал, что ты не в его вкусе потому, что вы абсолютно разные люди. Я хорошо знаю его и хорошо знаю тебя. Женщина, которая может ему подойти, это клуша, способная только варить суп, стирать трусы и носки. Это все. Больше ему не нужно. Большее будет казаться ему чем-то странным, плохим и не нужным. Более того, оно будет его пугать. Ты необыкновенная женщина. Ты похожа на разноцветную, переливающуюся экзотическими красками птицу. Конечно, в первое время ты сможешь его привлечь. Но разве человек, привыкший к дохлым курицам без капли мозгов сможет удержать в своих руках огненную, прекрасную и живую жар — птицу? Ты обожжешь ему руки. И это покажется ему странным. Он никогда не сможет ни удержать тебя, ни понять. Рядом с серыми курицами он будет выглядеть павлином. А рядом с тобой… В лучшем случае он станет выглядеть жалким, общипанным и бесцветным воробьем. А в худшем — его просто никто не увидит. Женщина, имеющая душу и высокий культурный уровень, женщина, понимающая в литературе, живописи, музыке покажется ему чем-то вроде инопланетного жителя. Я повторюсь: весь его интеллектуальный уровень — это кабак и дешевая попса. Это понятно ему и доступно. В его глазах женщина ассоциируется не с любовью, не с прекрасным, а с кухней. Люди такого сорта не знают, что такое любовь. Вы абсолютно разные люди. Ты — утонченная и нежная, как экзотический, интеллигентный цветок. Он — простой, некультурный и грубый. Он не понимает ни воспитания, ни культуры, ни красоты. Культура для него пустой звук. Вообщем, продукт своего времени — идеал с базара. Так что даже если когда-то ты с ним встретишься, то…

— То что же будет?

— Ничего. В этом и смысл. Ничего абсолютно не будет. Кроме того, что он здорово потреплет твои нервы. Он будет издеваться над тобой, а ты будешь плакать и страдать. Но я надеюсь, что этого не произойдет. Я думаю, что ты просто будешь помнить о том, что ты достойна лучшего человека. Ты достойна лучшего. А быть с ним — значит себя унижать.

В большом зале включили музыку. На всю громкость. Полупьяный девичий голос оглушительно орал из всех колонок русскоязычные хиты… компания весело галдела, подпевая совершенно пьяными голосами… песни были просто классическими… «Конечно, она длинее ногой, но у меня душа…» Мой спутник улыбнулся:

— Я рад, что мы заговорили на эту тему!

— Какую тему?

— Выбора твоих жизненных идеалов!

Тогда я оторвала глаза от бокала с коктейлем и сказала:

— Я не буду ничего выбирать. Я уже выбрала.

Он промолчал. И продолжал улыбаться так, будто ничего не произошло. Я попросила:

— Давайте выйдем через другой вход.

— На всякий случай — чтобы Юрков тебя не увидел?

Я кивнула. Но Юрков меня не увидел. Он не увидел бы меня, даже если бы мы шли через главный вход. Он был занят полуголой девицей — пьяный, лез ей под юбку. Девица притворно визжала, вульгарно развалившись у него на коленях.

На второй неделе он тоже не позвонил. Это были не все «приятные сюрпризы», поджидающие меня в тот проклятый вечер. Помимо моей собственной воли он возвращался в моей памяти (этот вечер) еще и еще. Как заноза, попавшая в кожу. Из ночи в ночь я ворочалась в своей одинокой постели словно на раскаленной решетке, изнывая под тяжестью и невыносимостью мыслей, которые, как раскаленные гвозди, я вколачивала в собственную живую плоть. Мысли жгли, рвали меня по частям, а я ворочалась, плакала и снова ворочалась, проводя без сна свои обыкновенные ночи. Самой страшной была одна мысль: правильно ли я поступала? Правильно ли я поступала, мечтая его удержать?

На белом свете огромное количество женщин. С разным цветом кожи, волосами, весом, воспитанием, положением в обществе и материальным состоянием. Но, какие бы разные не были эти женщины, и самая последняя бомжиха из стран СНГ, и негритянка с плантации в Южной Африке, и французская супермодель, и американская миллиардерша, и скромная украинская учительница — все, все они искренне мечтают об одном и том же. На всем земном шаре не существует женщины, которая не хотела бы, чтобы на ней женились. Причем женились самым законным образом. Не существует женщины, которая не мечтала бы называться законной женой. Внешне многие лгут. И самые преуспевающие в своей лжи откровенно и красиво, с убедительной мотивацией расскажут, глядя вам в глаза, о том, что ничего не значит штамп в паспорте. И это будет полная ложь. Нет женщины, которая бы не хотела называться женой. И отказать женщине в этом законном и естественном праве — значит, глубоко и больно ее унизить. Дело не в штампах и не в паспортах. Дело в том уважении, которое она ожидает. И единственный способ для мужчины показать, как он уважает свою любимую женщину — это жениться на ней. Это истинный показатель ее ценности. Любая, даже самая некрасивая и глупая, имеет на это право.

Мой кошмар никогда не хотел жениться на мне. Даже более того, каждый раз старательно обходил эту тему. И так же старательно намекал, что отношения со мной не могут зайти так далеко. И, прикипев к нему душой и телом как к крепкому наркотику, я никогда не решалась потребовать у него свою долю уважения. Очень страшно просыпаться в три часа ночи и видеть только себя на единственной смятой подушке в кровати. Но еще страшнее просыпаться так же и вспоминать, что жениться на тебе не хотел никто. Ни одна женщина земли ни за что не признается в этом своим знакомым. Но боль, оставшаяся на подушке, на протяжении всех ее ночей будет болью. И постоянно, везде придется с этим жить.

Меня ждал еще один маленький сюрприз на протяжении той проклятой ночи. В самом расстроенном состоянии духа я погрузилась в машину. Я возненавидела своего знакомого до такой степени, что мне казалось — еще немного, и я просто вцеплюсь ему в горло, и буду рвать до тех пор, пока фонтаном — кровь… Не совсем здоровое желание, ну да ладно. В моем случае такая реакция была самой здоровой. Я садилась в машину, а мой кошмар оставался в этом ресторане! С какой-то девицей! А я направляюсь домой! Я не выдержала, и сказала вслух:

— Между прочим, противоположности притягиваются!

— Глупый ребенок!

В темноте я совсем не видела его лица. Он продолжил:

— Но дело в другом.

— В чем?

— В том, что по своему возрасту и по своему жизненному опыту я вижу вещи, о которых ты наивно полагаешь, что никто, кроме тебя, этого не видит.

— И что же вы рассмотрели?

— То, что ты очень мало смыслишь в жизни, чтобы быть хорошей женой.

— Женой?…

— Конечно. Я же вижу, что ты сходишь с ума. И мечтаешь, что рано или поздно Юрков на тебе женится.

— Я видела его впервые в жизни!

— Не надо мне врать. Ты влюбилась в человека из этой дегенеративной когорты. Впрочем, ты не считаешь их дегенеративными. И у тебя в глазах горит мысль: стать удачной бизнесменской женой.

— Это неправда! Полная чушь!

— Может, ты сама не отдаешь себе в этом отчет… Ты сильный человек — я надеюсь. Ты не похожа на домашнюю самку — клушу. Но в глазах Юркова это не достоинство, а недостаток. Ты всегда будешь казаться ему некрасивой и чужой. Люди всегда считают уродливым то, что не понимают. Кроме того, у тебя слишком добрые глаза.

— Это недостаток или достоинство?

— Большинство встреченных тобою мужчин будут клясться, что это огромное достоинство. А я скажу тебе правду — недостаток. Доброта в наше время родственна глупости.

— Я так не считаю.

— И правильно. Ты прекрасна такая, какой тебя создал Господь. Нужно повторять себе эти слова — особенно, если, кроме тебя самой, больше их некому сказать. Так вот: твои достоинства всегда будут помехами в глазах Юркова. Жар — птицу будут считать некрасивой потому, что жар — птицы не водятся в этих краях. Тебя очень редко будут понимать. Потому, что ты совершенно иной породы и этим надо гордиться. Ты послана на землю жить не своим телом, а душой.

— Разве никто не ценит душу?

— В женщине? Никто не ценит. В средневековье вообще верили в то, что у женщин нет души. В женщине мужчина ценит другое. Если мужчина хочет женщину, ничто не помешает ему к ней прийти. Ему может грозить тюрьма, убийство, разорение, его могут ждать неотложные дела — но все равно он выберет хотя бы час и придет. Но если женщину не хотят… Тогда у него начинаются дела и проблемы. Все эти несостоявшиеся визиты, отложенные звонки… Если мужчина говорит тебе: “ я очень занят, у меня куча дел, освобожусь и обязательно приду» — можешь смело ставить на отношениях точку. Значит, он просто тебя не хочет. И из ваших отношений не получится ничего. Так устроена жизнь, и ты ничего не сможешь с этим сделать!

— Но ведь могут же действительно быть важные дела! Может, человек действительно не смог освободиться… например, попал в аварию…

— Нет таких причин и проблем, способный помешать мужчине приехать к женщине, если он ее хочет! Впрочем, если он мертв или в больнице — это не в счет.

— Значит, если он говорит, что позвонит, но не звонит…

— Это означает, что он просто тебя не хочет. И с этим надо смириться. Сколько б ты не трезвонила и не приходила к нему сама.

— А если позвонит… потом…

— Если позвонит через некоторое время, значит, ты с серединки на половинку — нравишься, но не очень.

— Вы сами делали так?

— Конечно. И не раз. Откуда я так хорошо знаю про это — по — твоему?

— Что же делать женщине?

— Следить за собой. Но этот совет подходит ко всем, кроме тебя.

— Почему?

— Потому, что в тебе слишком много души и впечатление от этого никто не может сломать или испортить.

— По — вашему, я всегда буду одинокой?

— Чушь! Разве ты одинока? Ты обязательно найдешь своего единственного мужчину, вот увидишь! Но он, твой будущий единственный — не Юрков.

— Постепенно наш разговор становится мне противен.

— Естественно! Кому приятно слышать правду? Люди вообще не желают слышать о себе правду! А особенно — женщины. Надеюсь, я достаточно объяснил тебе, что ты никогда не сможешь стать женой Юркова?

— Нет.

— Тем хуже. Придет время — и ты сама это увидишь. Я просто не хочу, чтобы ты наделала глупостей. И пережила страшную боль.

Мы почти подъехали к моему дому. Долго стояли на перекрестке. Холодный ветер растрепал мои волосы, ворвавшись в распахнутое окно.

И я подумала о том, по — прежнему ли он в ресторане — мой любимый… Мой любимый… В ресторане, со шлюхой. Мой любимый… Я впервые назвала его про себя так… И душу обдало волной какой-то особенной болью… Что мне до полуголых девиц… Все внутри стало мягким, обнаженным и терпким. Мой профиль четко отражался на плитах мостовой, освещенный фарами проезжих машин. Я сказала себе: «можно говорить все, что угодно. Но мой любимый все равно останется со мной». Свет оживших ночных ламп плавно падал нам в след. В отражении света на мостовой в моих глазах что-то ярко блестело. Слезы.

В ту ночь, всматриваясь в блики горящих на асфальте мостовой жилых окон, я по инерции ловила номера проезжающих мимо темных иномарок. Ночью все машины, как и кошки, кажутся темными. Я думала, что мне плевать на людей и любую мораль — ради того, чтобы еще один раз его увидеть.

Может, любви не существует? Две недели с тех пор прошла как одна размеренная каторга. Если исключить то, что я решилась пойти под его окна. Это получилось у меня так легко и так естественно, что было бы просто бессовестным себе мешать. Он жил в центре. Если мне нужно было куда-то ехать по делам, я выбирала свой маршрут и номер нужного транспорта таким образом, чтобы проехать мимо его дома. Говорят, что жилые окна молчат так же, как и дома, но я категорически не согласна с этим! При правильном подходе окна могут рассказать очень много. Я так любила его (мы любили друг друга?) что оба, разом, выдумали друг для друга определенный знак.

Например, если, проезжая мимо его квартиры, я видела, что окна плотно закрыты белыми ставнями и форточка захлопнута — значит, он находится в отъезде, в городе его нет и мне можно его не ждать. Для него тоже существовал такой знак. Если, к примеру, он проезжал ночью (или когда стемнеет) мимо моего дома, он должен был взглянуть на выходящее на улицу окно моей комнаты. Если в моем окне горел торшер — значит, я была дома. А если горела люстра или было темно — значит, меня дома нет. Поэтому я старалась делать необходимый мне крюк, отправляясь по делам в город. Я очень часто проезжала мимо его квартиры — днем. Очень часто окна его были открыты — но он врал мне, что был в отъезде несколько дней. Для меня это было весьма печально. По вечерам свет в его комнатах не горел. Я не разу не видела их освещенными. Он предпочитал проводить вне дома свои вечера. И возвращался обратно далеко за полночь, когда проехать мимо я уже не могла. Что же делать, если некий сорокалетний мужчина вместо того, чтобы постепенно наладить свою семейную жизнь, предпочитал убивать время по барам и борделям в компании не отягощенных умственными способностями приятелей.

После того, как я поехала к его дому в первый раз, я часто останавливалась (особенно когда было темно) напротив двух темных квадратов, молча глядя на них, чувствуя, что единственное, чего мне хочется — это заплакать, завыть или закричать во весь голос. Но даже по вечерам вокруг было слишком много людей. Поэтому я оставалась молча стоять, нерешительно гадая, сколько еще будут скрывать за собой пустоту эти темные осколки стекла…. В такие вечера мне до безумия хотелось на зло ему подцепить любого проходящего мимо незнакомца и изменить — отчаянно, страстно, так, как я не изменяла ему еще никогда. И однажды я действительно сделала так. В день, когда что-то в душе моей надломилось. Что-то очень важное-то, что не восстановишь назад.

Я стояла под окнами его квартиры пасмурным осенним вечером. Накрапывал дождь. Когда я выходила из дома, этот противный маленький дождик только начал идти, я не взяла с собой зонтик. И оделась легко. Поэтому, дрожа, стояла под дождем, как самая последняя идиотка на земле. Дождь продолжал идти, действуя на нервы похуже надсадной зубной боли.

Я мокла под дождем, дрожа в легкой кофточке и джинсах. Рядом со мной стоял высокий светловолосый парень — и никакого внимания на меня не обращал. Он даже не смотрел в мою сторону. Было видно, что он кого-то ждал. Я оценила его беглым взглядом. Парень был высокий, светловолосый и довольно красивый. Выглядел очень нервозно. Не знаю, что стукнуло мне в голову (мне казалось, что все это делаю не я), но почему-то решилась к нему подойти. И подошла, нагло вскидывая уверенную в себе голову.

— Извините, вы не замерзли?

Он обернулся и в глазах его зажегся удивленный огонек. Он был славный, этот парень, но, по всей видимости, девушки к нему на улицах приставали не часто.

— Вроде нет. А что?

— Знаете, а я замерзла! Может, вы пригласите меня на чашечку кофе?

В его глазах появился интерес.

— Вы кого-то ждете?

— Я — нет. Поэтому я свободна. А вы… Впрочем, не буду спрашивать. Думаю, вы можете встретиться с той, кого вы ждете, потом. А пока — идемте пить кофе. В ближайший бар.

— А вы уверенны, что я смогу встретиться потом?

— Конечно. Неотложных дел не бывает. В крайнем случае скажете, что у вас проблемы на работе.

— Знаете, а вы забавная…

— Очень. Вы даже сами не представляете, насколько.

Я потянула его за рукав — за собой. Он покорно пошел за мной следом. Когда мы завернули за угол, я заглянула в его глаза:

— Может, обойдемся без кофе?

И мы пошли. Он понимающе улыбнулся — и мы пошли. Свернули в какой-то переулок. Что я делала? Зачем? Это была не я — мое отчаяние. Так добровольно срываются в пропасть — с головой. А может, это просто была завуалированная попытка самоубийства. Но мне действительно было все равно, что будет со мной. В тот вечер мне больше нечего было терять. Есть такая удивительная восточная мудрость — никогда не надо связываться с теми, кому нечего терять.

Мы подошли к низенькому двухэтажному дому, вошли вглубь двора. При дневном свете я ни за что не узнала бы этот дом, да я и не стала бы его узнавать — ни за что. Он жил на первом этаже, один, и, к огромному моему удивлению, в очень приличной квартире. Комната была одна — оклеенная моющимися обоями и обставленная дорогой мягкой мебелью. Чистота. Стенка, широкий мягкий диван, японский телевизор. Парень явно был не из бедных. Но на его материальное благополучие мне было наплевать. Мы вошли к нему в квартиру, он захлопнул за собой дверь, и прежде, чем успел что-то сказать, я впилась в его губы. Впилась со всей своей обреченностью — жадно и зло. Мне хотелось растерзать его губы, разорвать их в кровь, но точно так же, как я была яростной, точно так же он был сильным и опытным. Продолжая целоваться, не разжимая уже слитых губ, мы подползли к дивану и стали сбрасывать с себя одежду… Не закончив раздеваться, он достал из кармана брюк презерватив…

Между нами была не любовь, а ярость. Ярость, сминающая друг друга. С моим кошмаром я никогда не испытывала такой восторг. Моему кошмар было так далеко в вопросах секса до этого парня, как от Украины до Австралии. Случайное приключение оказалось чем-то невероятным… Когда я очнулась, было достаточно поздно. Я с глубочайшим удивлением вспомнила, что испытала не один оргазм… Говорят, дорога в ад вымощена благими намерениями. И это чистая правда. Уставшие, мы лежали на диване, обнявшись, и он произнес:

— Может, скажешь, как тебя зовут?

— Это не важно.

— Я понял. Но все — таки?

— Лена.

— Ты всегда так знакомишься?

Я удивилась:

— Но я с тобой вовсе не знакомлюсь!

— Теперь это называется так?

— Как?

— Ну, не знаю… У тебя просто замечательный способ не знакомства! Мне повезло. А что ты делала там, под тем домом? Я обратил внимания, что ты стояла там давно.

— Это не важно.

— Понял.

— А что делал ты?

— Ждал свою девушку. Но это нам не помешает. В постели она ничего не стоит, да и вообще идиотка. Я давно собирался ее бросить. Так сделаю это сейчас. Если хочешь, мы можем с тобой встречаться! Ты хочешь?

— Возможно.

— У тебя есть парень?

— Парня нет. Есть мужчина. Но это нам не помешает. В постели он ничего не стоит, да и вообще идиот. Я давно подумываю его бросить. Если хочешь, мы можем с тобой встречаться. Ты хочешь?

Он засмеялся и попытался меня поцеловать. Я отстранилась. Потом посмотрела на часы и встала с дивана. Он удивился:

— Ты куда?

— Мне нужно идти. Уже поздно.

— Я думал, ты останешься на всю ночь.

— Нет.

— Хорошо. Как хочешь. Ты дашь мне номер своего телефона?

— Не знаю.

— Пожалуйста! Я очень тебя прошу!

— Ладно, дам.

— Ты не обидишься, если я спрошу, сколько тебе лет?

— 20.

— Мне 28. А ты не спросишь, как меня зовут?

— Возможно, спрошу потом.

— А тебя не интересует, где я работаю?

— И где ты работаешь?

— В милиции.

— Чего??!!

— В милиции. Да ты успокойся! Все нормально! Менты тоже люди. Не бойся.

— А мне нечего бояться. Только… вот это сюрприз! Нашла с кем познакомиться!

— А что делаешь ты?

— Ничего. Учусь в университете. Я студентка.

Тем временем мы успели одеться. Он сказал:

— Я тебя отвезу.

— У тебя есть машина?

— Старые жигули. А что, не подходит?

— Наоборот, подходит. Даже очень. Хорошо, что отвезешь, я боюсь ходить ночью.

— Не бойся ничего. Ты под моей защитой!

— Ну спасибо!

— Пожалуйста, продиктуй мне номер своего телефона! Пожалуйста!

Мент, знающий такое вежливое слово! Определенно, в тот вечер меня ждали чудеса! Я продиктовала честный номер своего телефона. Его машина стояла возле подъезда. Старенькие жигули — копейка, действительно развалюха. Я боялась, что они развалятся по дороге. Мы подъехали к моему дому. Он поцеловал меня — очень нежно и мягко.

— Я тебе обязательно позвоню. Между прочим, меня зовут Эдик. Эдуард.

Я не ждала его звонка. Он мне не позвонил. Ни на следующей неделе, ни через месяц. Я не запомнила улицу и номер его дома — было слишком темно. И, разумеется, я не смогла бы найти его квартиру. Я радовалась, что он не позвонил. Думать о том, что произошло, было чересчур больно. Но постепенно боль прошла, осталось одно воспоминание, прозрачное, как старая, никому не нужная вуаль. Я продолжала иногда приходить к дому моего кошмара. Но через месяц я бы уже не узнала этого парня в лицо. Никогда не следует спать с первым встречным. Потому, что душ не отмоет, а время не спасет. В человеческом организме есть такая паршивая вещь, как память. Память — это сторож, стерегущий возле рая там, где когда-то был вход.

Не помню, в какой день, но я решила заявиться к моему кошмару на работу. Будь что будет. Как повезет.

По ночам — все по — прежнему рвалось, отражаясь его лицом. Так бывает. Это довольно странное и непонятное чувство. Ты просто просыпаешься однажды утром и понимаешь, что весь мир вокруг тебя прекратил существовать. Тобой движет редкостный автоматизм, а все окружающие тебя предметы и вещи принимают одну — единственную форму. В первое время я нырнула в собственную работу с головой. Я ныряла во все, происходящее в этом городе, словно в стоящее илистое болото. И выныривала, не понимая, что происходит. Я вытаскивала крупицы раздавленного ила и грязи. Я стала трудоголиком. Пользуясь словом и камерой как хирургическим скальпелем, я производила все операции без труда. Я стала трудоголиком и карьеристкой для того, чтобы видеть на телеэкране свое лицо, пусть хоть по местному каналу. Для чего? Чтобы он тоже увидел меня. Мне хотелось, чтобы он гордился мной. И еще — в работе я находило единственный отдых, единственное спасение. Работа позволяла окончательно не сойти с ума. И мирно дожидаться дня, в который (я жила ради того, чтобы так верить!) — он вернется.

Замирая, я часами сидела у безмолвного телефона. Часы складывались в дни, дни — в сутки. Для того, чтобы сделать меня счастливой, требовалось очень мало. Просто увидеть его лицо.

Однажды я увидела его машину. Это было ясным солнечным днем. День был совершенно замечательный — ясный, теплый. Я стояла на оживленном, заполненном людьми и машинами перекрестке. От этого рябило в глазах. Как всегда, подчиняясь моей безумной привычке, я гипнотизировала номера темных иномарок, встречающихся на пути. И вдруг увидела его машину. Его машина стояла первой в длинном ряду. Он сидел один в глазел по сторонам. Думаю, что меня он увидел. В этот момент на светофоре зажегся зеленый свет и поток остановился в двух шагах от меня… Я сильно растерялась, застыла на месте, не могла идти. Именно в эту минуту он повернул ко мне свое лицо. Разумеется, он меня увидел. Его взгляд подействовал на меня как электрический ток. Вместо того, чтобы замереть в столбняке, я бросилась вперед. Я побежала вперед, идиотски улыбаясь и махая рукой. А потом — потом произошло что-то невообразимое. Он резко нажал на газ. Машина дернулась и стремительно сорвалась с места, кажется, чуть кого-то не задавив. По крайней мере, я слышала сзади чьи-то истерические крики. Машина очень быстро удалялась вперед, постепенно превращаясь в мелькающую темную точку за горизонтом. Растворяясь в воздухе и в потоке встречных машин.

Я осталась стоять на месте, как оплеванная. На светофоре ярко горел красный свет. Все машины вокруг зашлись в настоящей истерике… До сих пор удивляюсь, как меня не задавили. Очнувшись, вернулась на тротуар. Разумеется, только для того, чтобы найти оправдание. Для того, чтобы найти ему полное оправдание, мне потребовалось чуть меньше трех минут. Я научилась быть его бесплатным адвокатом вполне профессионально! Он меня не увидел потому, что его мысли были далеко, к тому же, движение было очень напряженным, и внимание его, естественно, было отвлечено. А еще он мог мечтать за рулем… Разумеется, не обо мне.

Очевидно, он просто не мог меня увидеть. Приходится жестко контролировать себя, когда находишься за рулем. А то, что мы встретились глазами, когда он стоял — так это случайность, мне показалось, на самом деле он меня не видел. А резко сорвался с места потому, что на светофоре зажегся красный, а он спешил. Наверное, у него опять серьезные неприятности. Бедный мой любимый… как много у него забот! Недаром у него было такое бледное, встревоженное и растерянное лицо! Мучают его, не дают покоя. Если бы он меня увидел, он бы никогда не смог проехать мимо.

Я до сих пор удивляюсь, почему не устроила себе частную адвокатскую практику. С такими способностями я зарабатывала бы огромные деньги! Но те мысли помогли мне здорово сохранить душевное равновесие. И прийти к правильному решению. Как всегда — ночью.

Я проснулась около четырех и с раскрытыми глазами села на кровати. Осенившие меня слова были «я пойду к нему прямо завтра. Больше я не буду откладывать на потом». Я почувствовала себя так, словно с плеч моих свалился огромный груз. Говорят, не следует искать перемен насильно. Все, что тебе нужно — жизнь принесет. Если ищешь перемен насильно, такого можно надействовать, что всю жизнь будешь расхлебывать. Все верно, все правильно. Только не нужно принимать буквально смысл кем-то сказанных слов. Но вместо здравого смысла лучше слушать свое сердце. Даже если целый мир будет кричать тебе «стой!».

И я пошла. Я просто взяла и пошла, а в вечернем городе вновь разливалась ослепительная феерия звука и света, и голос ночной фиесты уносил мою душу ввысь на высоких волнах. И сквозь мерцание света и тени, сквозь раскаты и переливы звуков, сквозь красочный маскарад нарядных, празднично одетых людей (возле мэрии возобновили бесплатную дискотеку), сквозь сияющие электрические гирлянды и соцветия разноцветных огней я искала, потерянную где-то, свою душу. Я искала свое счастье среди людской толпы. Именно так ассоциируется в моих глазах история нашей любви. Сквозь залитую огнями фиесту двое людей, в разных концах толпы, пробирающиеся друг к другу…. Чтобы запереться в полутемной комнате — и любить, любить до безумия, любить друг друга до синевы под неоновый хаос мятежных священных огней…

Наше беглое счастье составляло неотъемлемую часть этой постоянной праздничной фиесты. Посреди обилия красок, дорогих машин и нарядов, разукрашенных лиц, вдоль пластмассы заполненных ресторанных столиков и восхитительных ароматов дорогих яств, где свисали вдоль распахнутых настежь окон слепящие гирлянды, заливающие потоками света ночной город, посреди разнузданной страстности чувственных, переполненных наслаждением пар, посреди дорогих ресторанов, загорелых кож, темных деревьев, жилых домов и дорогих ароматов духов, посреди мертвых отдаленных кварталов и центральных улиц, залитых опустошающим светом… Посреди страсти и южного ветра, кипящим потоком ворвавшегося в нашу раскаленную кровь. Наша страсть была похожа на раскаленную электрическую гирлянду и темные проулки спящих скверов, на бурные морские волны и легкий, очищающий бриз, на оглушительные крики бесстрашных морских птиц и нежные прикосновения натурального шелка кожи, наша страсть заставляла нас кипеть именно в этом беспечном, ослепительном, задорном маленьком городе, где иногда секунда длилась, как год, а неделя — как миг.

Атмосфера праздника, навсегда оставшаяся в моей памяти… Мне стоит только закрыть глаза и передо мной встает картина: ночной бурный город, залитый огнями, и посреди бурлящего потока южной фиесты два человека ищут друг друга — среди размягченной от солнца и страсти, и оттого немножечко безумной толпы…

Именно так мы и встретились — я шла искать его, шла одна посреди живущего в ритме вечной фиесты города. Очевидно, он вышел в город тоже для того, чтобы найти меня. Я увидела группу людей. В окружении охранников престарелые важные дяденьки в белых рубашечках с галстуками, массивных золотых цепях и с мобильными телефонами. Мне не хотелось мимо них проходить. Но мы столкнулись лицом к лицу — я с этой группой. Когда я поравнялась с ними, то увидела, что вся эта горстка кипит и вращается вокруг кого-то одного… Строгие дяденьки в дорогих костюмах и золотых цепях смешно плясали возле одного, совсем маленького человека. С удивительно грустным взглядом светлых глаз.

Я была одета в джинсы и модную футболку. Девчонка. Совсем сопливая — не старше двадцати лет. И тогда произошло невообразимое. Толпа расступилась, и этот важный человек бросился прямо ко мне, схватил в объятия, закружил…

Мы являли миру разительный контраст возрастов, общественных положений, материальных и социальных слоев, но, взглянув в мерцающую рядом со мной бездну его глаз, я вдруг поняла, что так же, как я его, точно так же он искал меня, искал в этой толпе, мечтая найти друг друга. Словно зачарованные, мы стояли, застыв друг напротив друга, а вокруг нас бурлило море людей. Крепко сжав мои руки, он смотрел в мое лицо Потом сказал:

— Я люблю тебя. Знаешь, кажется, я люблю тебя.

Мир вспыхнул. Огненным сполохом разлетелся на мельчайшие искры. Все кружилось, пело, лишая смысла и глаз…

Мы сидели в машине, и по дороге к его дому он сказал:

— Как я хочу, чтобы кроме тебя никто больше не существовал в моей жизни. Я отдал бы свою жизнь, чтобы тебя удержать.

Утром он стал прежним. Только более грустным. Утром постоянно звонил телефон. После очередного звонка он сердито швырнул трубку:

— Когда я женюсь и куплю другую квартиру, никто из моих знакомых не будем знать новый номер моего телефона!

— Ты собрался жениться?

Он хмуро посмотрел на меня:

— Представь себе!

— Ну и на ком?

— Какое твое дело? Что ты вечно лезешь в мою жизнь?

— Упаси Бог! Я не лезу! Просто ты сам сказал…

— Наверное, я женюсь на своей бывшей однокласснице, которая приезжала ко мне в прошлом месяце.

— Что?

— Но я еще не решил!

— И сколько лет твоей однокласснице? Сорок? Тебе нужна старая корова?

— Заткнись!

— Ладно. У меня только один вопрос. Если бы мы случайно не встретились в центре возле мэрии, ты бы мне так и не позвонил?

— К чему ты клонишь?

— Так позвонил бы или нет?

— С тобой противно говорить! Несешь, как полная дура, какую-то чушь!

— Если противно — зачем я здесь?

— Знаешь, ты начинаешь действовать мне на нервы! В конце концов, я поскорее женюсь, и мы расстанемся навсегда.

— Ты действительно предпочитаешь старушек? У меня есть разведенная соседка 50 лет, жирная, с обвисшей задницей. Могу познакомить!

— В конце концов, с кем я встречаюсь и на ком собираюсь жениться — это мое личное дело!

— Почему бы тебе прямо не сказать, что больше не хочешь видеть меня?

— Я этого не скажу!

— По — моему, ты просто меня боишься.

— Чего вдруг?

— Боишься того, что влюбился в меня намного сильнее, чем следовало!

— Полная чушь! И вообще, я хочу с тобой серьезно поговорить!

— О чем?

— Позже. Сейчас нет времени.

— Неправда! Времени у тебя полно, просто ты врун и трус!

— Ты больная истеричка! Сейчас я отвезу тебя домой!

— Отвози! И скажи, что не хочешь меня больше видеть! Почему ты никогда не говоришь прямо?

— О Господи… оставь меня в покое… Я в тебя даже не влюблен! И, разумеется, я не собираюсь на тебе жениться!

— Недавно ты попытался сказать другое…

— Я просто ляпнул, не подумав. Разумеется, я тебя не люблю!

— Это замечательно! Ни за какие деньги в мире я не вышла бы за тебя замуж!

— А это уже оскорбление!

— Почему же?

— Нужно быть действительно полоумным, чтобы на тебе жениться!

— Нужно быть законченной сумасшедшей, чтобы выйти за тебя!

— Ты такая и есть!

— Нечего на меня кричать! Я у тебя не работаю! Ты не мой начальник, чтобы на меня орать! И вообще, хамить женщине…

— А ты не женщина!

— А кто?

— Глупый и капризный ребенок. Ничего не соображающий в жизни ребенок! Все, концерт закончен! Собирайся домой!

Дома я легла на диван, уткнувшись лицом в подушку. Противные и горькие слезы оставляли на моих щеках две соленые, въевшиеся в кожу борозды. У меня больше не было сил. По лицу текли потоки. они заливали глаза, но поднять руки и стереть их я уже не могла. Праздничный наряд сгнил и превратился в лохмотья. А ослепительная фиеста сияла не для меня. Как все быстро меняется при дневном свете… Разломанные декорации, смятые порванные костюмы комедиантов. Сцена разобрана. Пуст зрительный зал. Вместо звуков праздничной музыки — ветер гонит обрывки мусора по затихшему залу. Полночь. Двенадцать. Золушка, снимай платье. Бал закончен. Твой бал.

Вечером раздался звонок.

— Мне нужно очень серьезно с тобой поговорить. Буду через полчаса выходи.

Вскоре мы сидели в его машине.

— Нам нужно серьезно поговорить.

— О чем?

— О нашем совместном будущем.

Я была слишком измучена, чтобы радоваться или удивляться.

— Ну и что ты хочешь сказать? Что у нас нет совместного будущего?

— Нет. Совсем не то. Я хочу сказать, что вижу свое будущее только с тобой. Но… я должен говорить такие вещи в другой обстановке. Не так. Все нужно делать иначе. И я сделаю иначе-только дай время. Не сейчас. Потом.

— Когда потом?

— Через некоторое время…. Подожди немного.

— Зачем ты приехал?

— А, сам не знаю… Ты извини, мне пора. Важные дела. Ко мне поедем в другой раз.

Нажал на газ, скрылся за поворотом. Стоя возле своего дома, я растерянно смотрела ему в след.

«О нашем совместном будущем…» Я ходила как полоумная, натыкаясь на существующие в комнате предметы. От неожиданно нахлынувшего счастья тупея прямо на глазах.

Все внутри сладко замирало. Больше я не ходила. Я летала по комнате словно сквозь сетку пушистых облаков. Летая на собственной мечте как на крыльях, глубоко хватая ртом воздух. Я заглатывала каждую секунду как неожиданно свалившееся на меня откровение. И отпечаток моего невероятного счастья щедро лучился в каждой секунде пролетающих мимо часов. Вся заряженная электричеством, я искрилась от любых человеческих прикосновений. И вспыхивала счастливой улыбкой, как новогодняя елка, по каждому пустяку. Я была счастлива, и мне хотелось кричать об этом на весь мир! Я словно светилась изнутри — об этом мне говорили все. Мои глаза бросали по сторонам такие невообразимые искры, что встреченные на улице прохожие с интересом и удивлением оборачивались мне вслед.

«Мне надо серьезно поговорить с тобой о нашем совместном будущем…»

В первые минуты, когда я уже поняла смысл сказанного, а бешенная радость открытия еще не могла полонить моих чувств, я испытывала только удивительную четкость и ясность первых, приходящих на ум мыслей. Он сделал мне предложение. Он видит совместное будущее вместе со мной! А, значит, он меня любит! Любит! ЛЮБИТ!

«Я вижу свое будущее только с тобой…»…

Такой счастливой я не чувствовала себя никогда. Всю свою жизнь я мечтала принадлежать одному — единственному мужчине. Я так мечтала о семье! Всегда мечтала иметь свой собственный дом! Именно это я видела в своих снах. Только это — и ничто другое. Я сумела загнать свое стремление вглубь души так, что окружающие часто считали меня легкомысленной и весьма свободолюбивой особой. Никому не дано было знать о моих мечтах. Господи, разве я не выстрадала это право — ждать своего счастья? Это было моим счастьем, огромным, счастьем целого моря жизни, водный простор, который принадлежал полностью мне! Я захлебывалась в свалившихся на меня волнах. Я хотела упиваться только этим удивительным ощущением собственной жизненной полноты, счастья от того, что меня любили. Разумеется, он меня любил. Планы строят только с любимыми, а о своих планах он ясно сказал. Он сумел подарить мне маленький островок безбрежной надежды и стал единственным моим спутником в этом жестоком и враждебном мире. Я не делилась с окружающими радостью, которая переполняла меня.

Мне оставалось ждать продолжения этого серьезного разговора. После этого я собиралась всем преподнести сюрприз. На работе, дома, друзьям, знакомым — особенно тем знакомым, кто пророчил мне совсем не то, что произошло! Одиночество всегда похоже на вскрытые ржавым тупым ножом вены. Он собирался от такого одиночества меня спасти.

«Поговорить о нашем совместном будущем».. Как полная идиотка я летала по комнате, натыкаясь на все окружающие предметы, пересчитывая стены, стулья, диван… мой силуэт отражался в немытом окне. Силуэт женщины, которая была счастливой.

Две недели я провела в томительном ожидании и в вечной мечте о телефонном звонке. Я ждала серьезного разговора, в котором он по всей форме собирался сделать настоящее предложение.

Прошли две недели. Он мне не позвонил. Розовые очки, одетые на мои глаза, постепенно стали матово — серыми. А потом был будний день и я возвращалась с работы домой.

Много позже, в бесконечный, бессчетный раз я задавала себе вопрос: каким именно образом я выбрала такой необычный маршрут? Я ведь никогда не ходила так? Черт знает, зачем я забрела туда. Я не помнила, как очутилась на той улице… Все, что я помню, относится к двум вещам. Первая — я помню, как вышла с работы. И вторая — я оказалась в его машине. Между этими двумя событиями полный провал.

На той улице стояла его машина. Я врезалась в пустую машину, замерла и поняла, что буду стоять. Буду стоять до посинения — до тех пор, пока он не выйдет. В домах по соседству было много офисов, жилых квартир… Он вышел из парадной дома. Я бросилась ему наперерез. Мне хватило мужества сделать вид, что я случайно тут прогуливаюсь. Я чуть не бросилась ему на шею:

— Любимый!

Молча и холодно он отстранил меня рукой. Потом распахнул дверцу, не сказав ни одного слова, и жестом показал, чтобы я села внутрь.

— Хорошо, что я тебя встретил, — в его голосе был металл, — очень вовремя.

— Значит, ты не спешишь?

— Нет, я очень спешу.

— Мне выйти?

— Да, наверное…

— Ты мне позвонишь?

— Нет.

— Нет?

— Лучше сказать прямо…..

— Говори.

— Я женюсь.

— Что?

— То, что ты слышала. Я женюсь.

— На ком.?

— На одной девушке. Я был знаком с ней раньше, чем с тобой. Это дочь одного очень богатого бизнесмена, моего друга. Все уже решено.

— Ты ее любишь?

— Возможно. Но еще я женюсь на деньгах. У тебя никогда не было таких денег. Нет и не будет. Да и девушка красивая….

— Она настолько лучше меня?

— Причем тут — лучше или хуже! Я женюсь — вот и всё!

— Когда свадьба?

— В следующем месяце. Закажем ресторан, разошлем приглашения… Потом — поедем в свадебное путешествие… Как полагается…

— Что полагается?

— На богатых свадьбах! Знаешь, не надо так на меня смотреть! Я с самого начала предупреждал тебя, что между нами ничего не будет! И что жениться на тебе я даже не собираюсь! Ты была просто приятным приключением — вот и все. Мне жаль, если тебе это неприятно… Больше видеться мы с тобой никогда не будем… Как ты понимаешь… извини… мне жаль…

Ему жаль! Самым главным было — не показать слез! Я сжала руки так, что ногти врезались в ладони до крови. Но, странное дело, слез почти не было — одна только злость! Меня словно окунули в яму, полную черной смолы. Я стала черной и грязной…

— Поддонок!

— Что?

— Какой же ты поддонок! Мразь!

— Не надо так….

Но я уже выскочила из машины и мчалась вперед, сломя голову… И вдруг поняла, что он едет за мной.

— Лена! Подожди! Остановись, Лена! Давай спокойно поговорим.

Он въехал на тротуар, мне на перерез. Выскочил из машины:

— Лена, выслушай меня!

— Ты ничтожество! Тебе еще никто это не говорил? Тогда я скажу! Ты — жалкое, тупое ничтожество!

И, размахнувшись, изо всех сил ударила его кулаком по лицу. Разумеется, мой удар не причинил ему боли. Он усмехнулся:

— Ты ненормальная! Хорошо, что я тебя бросил!

Я бросилась бежать прочь. Только пробежав всю улицу, я вдруг поняла, что не разбираю дороги… Ничего, совсем ничего не вижу перед собой… Я присела на какую-то каменную тумбу возле дома и закрыла лицо руками. Отрубилась на несколько минут — словно потеряла сознание. Потом, очнувшись, нашла силы встать. Я шла по вечернему, залитому огнями городу. В темных переулках, мимо которых лежал мой путь, загорались и гасли окна жилых домов.

Период, последующий за всем этим, я назвала про себя «закулисьем». Потому, что работа стала для меня всем. Дело в том, что весь последующий месяц я провела за кулисами — концертов, фестивалей, жизни, самой себя. Я бралась за все коммерческие съемки концертов заезжих звезд, за любую рекламу для любой передачи, для любого телеканала, где хотели показать взятое мной у звезды интервью. Я развернула бурную концертную деятельность на следующий же день после того, как… Для того, чтобы не сойти с ума, мне требовался шум. Много людей, суета, беготня, все пустое. Ту тусовочную ерунду, которая не позволяет остаться наедине с собой. В этом мне помогал город. Город, ощущение темпа которого проникло в мою кровь.

С обнаженным, ободранным сердцем я бродила в бензиновых выхлопах запруженных машинами улицах, и вся моя боль маленькими резиновыми мячиками выкатывалась из — под моих ног. Я приникала к серым каменным монолитам, вслушиваясь в застывшую музыку темных окон, и подворотни плясали темными кругами возле моих глаз, и мне казалось, что все на свете не так уж плохо… Если я еще могу куда-то брести, вчитываясь как в новую книгу в пыль пройденных мною дорог.

Так получилось, что в каждый из последующих дней я бродила по городу с утра до ночи по каким-то важным или не очень делам. Это помогало мне очень сильно. Назначенные деловые встречи и неотложные визиты давали лишний повод к тому, чтобы не сорваться, а постоянно держать себя в руках. Внешне я выглядела как совершенно нормальный, цельный человек. Для того, чтобы таскаться по городу, в эти дни была полная необходимость.

Дело в том, что в городе должен был проходить один крупный фестиваль. На одном из телеканалов мне предложили проводить съемки музыкальных концертов. Работа была адской — тяжелой и по количеству времени, которой необходимо было потратить, и по физическим усилиям, и со составу нужных текстовок, но это было как раз то, что мне было нужно, чем тяжелее — тем лучше. Погружаясь полностью в этот водоворот, я могла забыть.

Суета помогала прогнать боль. Беготня и хлопоты забирали много усилий. И это было высшее мое достижение — найти способ не сойти с ума. Вся никчемность и унизительность профессии телевизионного журналиста заключается в том, что постоянно приходится унижаться перед огромным количеством людей. Унижаться, когда берешь интервью и когда получаешь аккредитацию. Еще ниже кланяться, чтобы тебя держали на работе и чтобы платили хоть какие-то гроши. Это очень унизительно: низко кланяться огромному количеству людей, про которых ты точно знаешь, что по своему умственному развитию и совершаемым поступкам они — полные ничтожества. Чтобы получить хорошую аккредитацию на престижное мероприятие, необходимо пройти очень много постов. Пройти эти посты нужно не бесплатно и не всегда удачно. Главное журналистское умение заключается в том, чтобы, минуя эти посты, пролезть. Хороший журналист умеет зайти в любую дверь, даже если не существует никакой двери. Я бросила всю свою напористость на эту работу — чтобы спастись от поджидающей меня бездны.

Повествуя о странных событиях, ты называешь эти события так потому, что не можешь их объяснить. А как следует назвать вещи, о происхождении которых ты знаешь, но, тем не менее, все равно не можешь их объяснить?

Через несколько дней (все стало происходить через несколько дней после того кошмара) стали происходить следующие события. Тот разговор я восприняла серьезно, но… Но в подсознании упорно темнилась мысль о том, что во всех его словах что-то не так. Разве может сказать правду человек, который всегда лжет? Разве он на это способен? Можно ли услышать правду от человека, главной чертой характера которого является патологическая ложь?

Для меня ложь бывает двух видов. Патологическая и мужская. Патологической ложью могут страдать все. А мужской, как правило, только мужчины, хотя и не обязательно. Иногда женщинам так же свойственна мужская ложь. Этот вид лжи включает в себя упор на постоянную занятость и не проходящие важные деловые встречи. Инструкция типа «как защититься от одной женщины, которая неожиданно свалилась тебе на голову, если ты едешь на встречу к другой». Или «как красивее сказать, что я на днях позвоню, если про себя все время думаю: чтобы ты провалилась к черту, дура». Этот список можно перечислять до бесконечности. Он неисчерпаем и довольно просторен. Вообщем-то, это ложь только в определенные моменты жизни. Довольно наивная и безопасная ложь. Научившись определить ее в самом зародыше, дальше все становится достаточно просто. Как правило, мужская ложь касается чаще всего именно любовных отношений, и почти никогда не переходит на деловые.

Мужчины, в сущности своей — никогда не взрослеющие дети, а потому лгут неумело и по — детски. Совсем другое дело, когда из невинного разряда мужской лжи ложь переходит в разряд патологической.

Патологическая ложь — очень страшное дело. Этим видом лжи могут страдать и женщины, и мужчины в равной степени. Вред от нее ужасный и разрушительный. Хотя бы потому, что патологического лжеца с первого взгляда невозможно распознать. Чтобы это сделать, необходимы колоссальные знания, развитая интуиция и богатый жизненный опыт. Патологический лжец смотрит тебе прямо в глаза и поражает своей чрезмерной искренностью, откровенностью. В первую же минуту он подробно и досконально расскажет тебе о всех своих делах так, что ты немедленно поверишь и удивишься — как можно рассказывать такое почти чужому человеку.

После этого он покажется тебе самым честным человеком, которого ты видел в своей жизни. Тебе покажется, что этот простофиля совсем не умеет лгать. А, главное, никто ни разу не сможет поймать патологического лжеца на лжи. Он будет говорить правду до тех пор, пока ты полностью ему не поверишь. Зато потом…. А потом в июле ты будешь одевать валенки, если патологический лжец скажет, что уже наступил февраль. И, глядя в его честные глаза, ты поверишь 15 июля в то, что сейчас — разгар зимы. И незыблемо поверишь, что дважды два — восемь с четвертью.

Если ты посмотришь на часы и увидишь, что на них 10 утра, а патологический лжец скажет, что уже полночь, ты беспрекословно отправишься спать в полной уверенности, что в ваш город пришли белые ночи, а твои часы сломались. Конечно, такие примеры — преувеличение, но в целом они верны.

Но самое страшное заключается в другом. Даже если ты однажды поймаешь патологического лжеца на лжи, то все равно никогда не будешь знать, где он говорит правду, а где лжет потому, что не сможешь провести различие между этим. И эта неопознанность, эта неопределенность станет самым страшным, от чего невозможно уйти. Жизнь превратится в настоящий кошмар. Из которого выход только один — никогда не общаться с патологическим лжецом. Прекратить с ним все разговоры, любые дела, общение. Как ни странно, но именно среди женщин встречается больший процент патологических лжецов. У меня лично были три таких подруги. При чем две из них лгали не со зла, а потому, что уже не могли не лгать. Ложь была им просто необходима, как кровь вампиру. Для поддержки жизненной силы. А третья лгала потому, что ее вдохновлял сам процесс.

Мужчины среди патологических лжецов попадаются редко. Как правило, это настоящие монстры — потому, что в совершенстве владеют обоими видами лжи. Они соединяют все вместе — и тогда получается кошмар. Мой любовник был именно такой патологический лжец. Он был настолько редкой и яркой особью, что очень долго я не могла раскусить в нем патологического лжеца! А когда раскусила, то пришла в шок! Мне попался редкостный экземпляр — на примере которого можно было защитить психологическую диссертацию. Или психиатрическую. Не знаю, как лучше. Поэтому я и сомневалась в его словах. Я чувствовала, что признание о его скорой женитьбе может быть такой патологической ложью.

Но знания не смягчали боль. Недаром говорят: чем больше знаний, тем больше боли. Несмотря на то, что я предполагала, что рассталась с ним навсегда, я не могла прогнать от себя его образ. Он остался со мной так, как будто ничего не произошло. Я поняла это уже на следующее утро.

А через несколько дней я шла по центральной улице города. Было четыре часа дня и на улице было много людей. Я шла по центру, одна. Подошла к середине квартала, когда сзади услышала шум. И, обернувшись, увидела, как на тротуар въехала машина.

Дальше все произошло очень быстро. Машина была темная, с тонированными стеклами и заграничными номерами. Резко дернулась вперед, рывок… машина пыталась сбить меня. Единственное, что меня спасло-то, что я очень быстро прыгнула в сторону. Кинувшись вбок, я не удержалась на ногах и упала на землю, больно ударившись спиной и правым бедром. Я все еще сидела (вернее, полулежала на земле) когда вместо того, чтобы быстро смыться, машина подъехала ко мне и остановилась. Остановилась буквально в нескольких сантиметрах от меня. Стекло со стороны пассажира (рядом с водителем) опустилось. Я увидела, что в машине находятся двое мужчин. Водитель и пассажир рядом. Рядом с водителем сидел….

Мой кошмар! Он посмотрел на меня в упор и ухмыльнулся. Потом — стекло быстро взлетело вверх. Еще секунда — и машина стремительно растворилась в огромном потоке движения. Ко мне подбежали люди. Парень из магазина поблизости, какая-то женщина. Меня спрашивали, сильно ли я ушиблась, и предлагали позвонить в милицию. Я сказала, что все в порядке и в милицию не нужно звонить. Они кричали, что, если б я не отскочила в сторону, то могла бы серьезно пострадать. Я сделала вид, что ни номера машины, ни людей, сидевших внутри, не запомнила. Мне помогли встать на ноги. И, перекошенная, я пошла прочь, ощутимо чувствуя все ушибленные части тела. Ушибы болели еще пару дней, а на бедре выскочил огромный фиолетово — бардовый синяк. Настолько большой, что я не могла одеть короткую юбку. Как ни странно, но именно боль от ушибов помогла мне разобраться в своих мыслях. Поняла, что водитель машины прекрасно видел, что я могу отскочить назад. Значит, меня не собирались убить. Меня просто хотели напугать. Зачем? Зачем, если я ему безразлична настолько, что он собирается жениться?! Вывод напрашивался сам собой, и он был один. Очевидно, сообщение об его женитьбе было очередной ложью.

Второй странный случай был так же примечателен, как и первый. Вечером одного дня мне позвонили друзья и пригласили присоединиться к ним в кафе. Когда я уходила из кафе в довольно шумной компании, было около полуночи. Мы проходили мимо моей телевизионной редакции. Все семь редакционных окон были ярко освещены. Разумеется, мне было очень интересно, в честь чего была устроена такая иллюминация… Я узнала об этом на следующее утро, первой. Когда я пришла на работу, мне заявили, что мою передачу на две недели убрали из эфира (это было два выпуска). Это было удивительно — потому, что программа, в которой я работала, должна была выйти и была заявлена в программе этим же вечером.

По секрету мне рассказали (рассказал человек, принимавший участие в самом процессе), что вечером в редакцию заявился один очень богатый предприниматель и закупил все эфирное время на две недели — эфирное время именно моей передачи. Под какую-то бессмысленную рекламу. Ему предложили другое время, но он настоял на том, чтобы время было именно мое. Сумма была настолько крупной, что руководство телеканала просто не могло устоять. И мою передачу выкинули из эфира. И ночью монтировали рекламу, которую вместо меня пустят вечером в эфир. На телевидение это были обычные вещи. Я спросила имя предпринимателя. По огромному секрету мне сообщили: этот человек работает на Юркова. Я была в потрясении. Настолько сильном, что даже не устроила истерики. Немного придя в себя, я попыталась расставить все по местам.

Он пытался сбить меня машиной. Он влез на мою работу и сделал пакость. Он мстит. За что? Ответ тоже напрашивался сам собой. Так шестилетние мальчишки дергают за косички девчонок. Намеренно причиняют боль тем, в кого они имели несчастье влюбиться. Способ ухаживания из детского сада. Даже хуже, чем полный бред. По идее, я должна была плакать, но мне было смешно. Смех породил легкость. Легкость заглаживала старые раны. Ложь. Сообщение об его женитьбе была полная ложь.

Много позже, когда раздробленные дни того месяца проскальзывали мимо глаз как мыльные пузыри, когда от хронической памяти проведенных в закулисье часов остались только яркие вспышки сознания, сполохи, много позже, когда исчезали радужные ореолы вокруг моих глаз — тогда, именно тогда пришло это скрытное желание — тихонько замереть в пустоте и навсегда раствориться в каменном монолите окружающих тебя стен. Тихо и просто втягивая голову в плечи.

Я поступала не так. Я все делала не так. И когда я смотрела по утрам на себя в зеркало, я поражалась ужасающей пропасти смотрящих на меня глаз. Чужих глаз — словно провалы. Тогда я впервые стала понимать, что такое настоящая боль. Яркий рыхлый колодец уносящего в никуда света.

Я окружала себя ограненными жизнью людьми, прошедшими тщательную обработку и полировку. Сверху — вроде бриллиант, внутри — разлагающаяся гниль. Так окружают себя пустыми стаканами после бурного праздника. Эти люди, вызывающие зависть у окружающих, для меня были посредственны и смешны. Мои наряды были полны фальшивого блеска и боли. Я знала, что очень трудно искать следы боли в сияющих складках парадных одежд… Не догадываясь о том, что каждый шаг, как в сказке, приближает полночь.

Пробираясь сквозь трущобы человеческих лиц, каждый раз я искала его в этой толпе. Я выходила на улицы, чтобы его искать — и чтобы никогда не найти. Я искала только одного крошечного мгновения: мелькнувший взгляд, беглая тень… Мне хватило бы этого, чтобы надолго приложить такое дорогое воспоминание к своему сердцу.

Я искала его во всех разукрашенных кафе и барах центральных улиц. На площадях в модных магазинах и дорогих ночных клубах. На закрытых и опустевших к осени пляжах и молчащих тупиковых проулках. На автомобильных стоянках — везде, везде… Чтобы никогда не увидеть. И жалкое понимание этой страшной истины свисало с моих плеч как рванные, вышедшие из моды лохмотья. И в то же время не существовало такой силы, которая заставила бы меня «случайно» пойти в те места, где я действительно могла его найти.

Город готовился к фестивалю. То грандиозное зрелище, которое обещали провести организаторы, надолго должно было войти в историю города. Три дня блестящего шоу с участием самых лучших и модных артистов. И все это — на центральной площади, открытое для всех. Зрелище должно было порадовать всех — и особенно неимущую часть населения, то есть студентов и молодежь.

За неделю до сценических мероприятий железнодорожными вагонами перегнали тонны сценической, звуковой аппаратуры и строительных материалов. Площадка, которую собирались устроить на центральной площади города, по суммам, затраченным на ее изготовление, должна была действительно соответствовать лучшим сценическим стандартам. Такое зрелище я не могла пропустить. Я уговорила своего умного и лояльного шефа устроить мои съемки за кулисами абсолютно всех происходящих концертов. И дать мне хорошего оператора, который сделал бы замечательные кадры. Взамен я обещала «потрясти мир» и продать передачу на один из центральных каналов. Впоследствии так и произошло.

Передача получилась потрясающей и шеф продал ее несколько раз. Несмотря на то, что я мечтала о профессиональном успехе, мне даже в голову не могла прийти мысль, что в моей жизни способно произойти что-то еще, способное отодвинуть на второй план, обесцветить и сделать абсолютно не важным этот профессиональный успех. В мою несчастную больную голову даже не закрадывалась мысль о том, что в шипящем свете концертных лазеров я могу снова увидеть пустые глазницы своей судьбы. Пустые глазницы, напоминающие взгляд смерти.

Но тогда я даже не думала обо всем этом. Тогда я бегала в пресс — центр мэрии и бесконечно пересчитывала километры городских улиц.

Холод обрушился на город, как жестокий, тупой удар из — за угла. Заморозив теплые окна жилых домов, и заставив намертво качаться на ветру пустые, обледенелые ветки. Что-то словно медленно умирало в душе с каждым упавшим с ветки листком. Замерзало, превращалось в ледяной сгусток и падало на застывшую, замеревшую землю.

Жар, подгоняющий меня изнутри, был настолько могуч, что я просто не замечала того, что на мне одето. И только когда холод, как тупой удар в грудь ржавым ножом, перерезал мои жилы и вены, я обнаружила, что хожу в шелковой легкой кофточке, и сразу превратилась в ледяной комок. На том самом ветру, который, словно бешенный зверь, насквозь продувал каждую мою клетку. Свинцовые, тяжелые волны моря обдували берег миллионом соленых брызг. Они были созвучны этим сбивающим с ног потокам холодного воздуха, уносящим никуда — в полном смысле этого слова, за темнеющий горизонт, где даже птицы превращались в ледяные комки. Вся земля казалась плоской. Будто все обрывалось за этим морем и не существовало на свете никаких других морей. Только обрывистая дорога в ад, куда проваливались корабли и люди.

Когда я заметила, что в город пришел холод, было слишком поздно. Первые признаки болезни пришли почти незаметным жаром в ладонях и свинцовой тяжестью в ногах. Да еще сухие комки кашля поселились в побледневшем от боли горле. Боли оттого, что постоянно, до спазм я кого-то очень звала по ночам…

Самым первым из праздничных мероприятий планировалась пресс — конференция одного очень знаменитого певца. Несмотря на то, что вместе со всей съемочной группой я была аккредитована на все концертные мероприятия, совершенно случайно я обнаружила, что существует «группа доброжелателей», искренне мечтающих помешать мне туда попасть. Началось все с того, что в помещении редакции кто-то методически начал рыться в моей сумке. Ничего не пропадало, только все оказывалось перевернутым вверх дном. Внизу оказывалось мое журналистское удостоверение, которое я всегда носила в боковом, застегнутом на змейку кармане куртки. Из косметички выбрасывали всю косметику, которая валялась вперемешку со служебными записками и листками, вырванными из моего же блокнота.

Деньги высыпали из кошелька. Я не знаю, что там искали, но все это образовывало неописуемый кавардак. Что я могла сделать? Охрана офиса разводила руками. Жаловаться начальству? Но у меня не было никаких доказательств, из сумки ничего не пропадало. Я не знала точно, кто это сделал (хотя подозревать могла). Не могла же я пойти к руководству телеканала и пожаловаться, что моя помада валяется на дне сумки, а не в косметичке, куда я ее положила! И до каких пор смогло бы начальство переносить мои бесконечные жалобы? Не оставлять сумку в комнате редакции? Но не могла же я тащить с собой тяжелую сумку, когда направлялась в туалет — это было бы смешно! Странные события — обыск моей сумки, стали происходить буквально за несколько дней до того, как всем стало известно о моей концертной аккредитации. И все это безмерно раздражало меня потому, что происходило не один раз.

Однажды (это было в один из критических дней) я положила в кармашек сумки запечатанную в целлофан прокладку. Меня позвали по телефону, в приемной я разговаривала по телефону минут пять… Вернувшись, я обнаружила прокладку на самом дне сумки, полностью распечатанную и… разодранную на части. Ватные кусочки явно повествовали о чьем-то нездоровом рассудке. И в то же время помогли установить мне виновницу всего. Именно виновницу, потому, что я поняла: все это делает женщина. Только женщина может распечатать, не повредив, обертку так. Обертка была с секретом. Мужчина бы не догадался. Это сделала женщина, которая знает в таких вещах толк. Я приняла решение справляться с ситуацией самостоятельно. В день пресс — конференции вся редакция в полном составе сидела в комнате и ждала зарплату. Там же находился мой враг. Вернее, врагиня. Я молчала, полностью погруженная в свои мысли. Кто-то меня о чем-то спросил. Я не расслышала и попросила повторить вопрос. Чем вызвала бурную почву для комментариев.

— Некоторые тут сидящие, — сказала одна девица, должность которой заключалась в том, что она отвечала на телефонные звонки, — которые думают, что они тут самые умные, а не видят, что они наглые и тупые. (Текст оставляю без правок — это был любопытный речевой экземпляр).

— Не понимаю наше начальство, — сказала мой предполагаемый враг, любительница склок, скандалов и чужих сумок, журналистка, как и я, претендующая на мое эфирное время, — взяли какого-то дебила и дали ей лучшее эфирное время. А все, что умеет-только задницей вертеть!

— Потому, что вместо мозгов все делают другим местом, — добавила телефонная девица. — Они думают, что самые тут образованные. А сами оголяют свои ноги.

Я не выдержала довода про ноги и засмеялась. Глядя мне в лицо, моя оппонентка — враг сказала злобным, шипящим тоном:

— Проститутка на темной иномарке! Думаешь, если шляешься с новыми русскими, то тебе позволено всё?!

В комнате разлилась мертвая тишина. Чей-то мужской голос из дальнего угла попросил ее успокоиться. Я поднялась и стала напротив нее:

— Почему же на темной? А, может, на белой?

— Проститутка! Сука!

— Да не пошла бы ты…. На три буквы? Судя по твоему виду, тебе этого очень не хватает!

В тот момент раскрылась дверь и кто-то сказал, что привезли деньги из банка. Вся толпа вывалила в бухгалтерию. Когда я вернулась и открыла сумку, то замерла, словно меня прибили к полу. Журналистского удостоверения в моей сумке не было. Его вытащили именно в редакции, здесь.

Первым, что я ощутила, была холодная дрожь вдоль позвонка. Удостоверение можно восстановить в течение недели, если бы не одна мелочь. Сегодня вечером ожидалась пресс — конференция. На пресс — конференцию пускали только по официальному удостоверению. Без него я туда не пройду. Следовало срочно что-то предпринять. После пресс — конференции должны были выдать официальный бланк аккредитации, по которому можно было посетить все фестивальные мероприятия. Без этого бланка на всех моих съемках можно было ставить жирный крест. Я постаралась спокойно взять себя в руки.

Медленно и спокойно потому, что у меня словно что-то оборвалось в груди. И падало вниз, в никуда. Может, сердце? Я посмотрела на тень ветки, дрожащую в немытом стекле темных сумерек города. Меня пронзило острое желание тихонько спрятаться, замереть в пустоте. В сумерки всегда возникает глубинное желание затаиться. В сумерки безнадежность иногда становится словно ад, и просто необходимо видеть рядом близкого человека. В сумерки так хочется быть слабой. Но позволить себе эту роскошь (быть слабой) я не могла. Я была абсолютно одна. Я стояла в пустой комнате в наползающей темноте и лихорадочно соображала, что нужно сделать для того, чтобы окончательно не потонуть дальше.

Несколько лет назад, путешествуя вместе со своей подругой, мы забрели в древнюю Белгород — Днестровскую крепость — одно из самых моих любимых мест на земле. Этот памятник архитектуры, на холме, над соленой, вязкой гладью большого лимана, всегда представлялся мне чем-то особенным.

Это древнее сооружение из желтого камня было для меня вроде некоего символа, составленного из нескольких атмосфер. Символ непререкаемой крепости духа, которой так славились древние замки. Я обожала бродить по крепостным стенам, вдоль провалов бойниц и молчащих подземелий. Именно с Белгород — Днестровской крепостью была связана для меня весьма примечательная история, показывающая, как относился ко мне мой кошмар. Вернее, к моей работе. Это было в тот период, когда после того, как я поняла, что он еще и убийца, я попыталась отвлечься работой, чтобы прекратить бояться его…. Себя.

Постепенно я перестала его бояться. Человеческое сознание обладает удивительным свойством — зачеркивать в памяти все для себя неприятное, попросту выбрасывать вон. Я поступила в точности как героиня знаменитого романа: сказала себе «я не буду об этом думать, я подумаю об этом позже….завтра». И все прошло.

Это было настолько удивительно, что в первые моменты когда я пришла в себя (так возвращаются к жизни после анестезии), я до смерти перепугалась эластичности собственной совести. Как же я смогу жить дальше, если я способна поступать так?!

Но — в памяти была защитная броня, прочные, непробиваемые доспехи… Я перестала ужасаться, и больше ничего не произошло. Наверное, именно по той причине, что хотела отвлечься, я занялась вплотную работой. Я попыталась снять свой первый документальный фильм.

Дело в том, что у меня была просто удивительная героиня! Героиня, всегда помогавшая жить. Сколько раз я воскрешала в памяти ее древнее мужество, всегда придающее силы. Это был совсем маленький фильм, скорей, 20 — минутный ролик, но я отдала ему все силы моей души.

Мою героиню звали Белгород — Днестровская крепость, и это было одно из самых прекрасных мест на земле! Место удивительной красоты и силы, сказочный памятник людскому мужеству и силе духа, древний символ могущества и защиты, где люди не боялись ни жить самой суровой жизнью, ни сражаться с неравными полчищами врагов, ни достойно умирать, храбро встретить в бою свою смерть.

Я сделала очень интересную текстовку, и, когда мой телемувик все — таки выпустили в эфир, при первых же строках, выдуманных мной, я испытала невероятное чувство гордости!

««Рассказывают об этом крае удивительные вещи. Конечно, в легенды не верю, но местные жители твердо убеждены в том, что на горе, над широким озером (впрочем, местные жители называют это лиманом — волны в нем тяжелые, свинцовые, но все — таки это не море, и отличия сразу можно увидеть) стоит особая крепость. И стены этой крепости, сложенные из желтых камней, отражают вражеские стрелы и полчища врагов оттого, что заколдованы были они половецким шаманом, могущественным магом… А в глубине есть башня, в которой ржавеет оружие слабых воинов — тех, кому крепость не удержать. Легенды, скажете вы, и я соглашусь с вами, но все — таки… будь это место где-то еще, а не здесь, я согласился бы с мнением, которое тайком ходит в Стамбуле (и, как вы написали в последнем вашем любезном письме, в Европе): проклятая земля! Сколько крови пролили на ней наши воины, а все равно не удержали… Конечно, я согласился бы с тем, что земля проклята, если б не одно обстоятельство. Уж слишком богаты эти края!».

Гусиное перо поскрипывало по пергаменту, а сановный чиновник Османской империи (один из беев, прошедших половину Европы вместе с войском), напряженно потел, выводя каллиграфические буквы на европейском языке, который только-только начал изучать. Это письмо, предназначенное одному из богатейших европейских купцов, было его тайным планом… Собирая налоги в казну с покоренных Османским войском земель, он один знал о размере тех богатств, которые протекали сквозь его руки (разумеется, уменьшаясь в официальных отчетах на одну треть). Он единственный мог сосчитать и сопоставить в уме стоимость награбленной добычи, ведь из большинства янычаров (включая их знатных, но безграмотных начальников), мало кто умел считать и писать. размер собранной (и тайно спрятанной) дани означал выгодную торговлю с Европой (чем хитрый сановник тайком занимался уже не один год). Уютно устроившись в одной из комнат полуразрушенной башни венгерской крепости (взятой войском всего несколько дней назад), он с удовольствием прислушивался к звукам домашнего скота, собранного во дворе крепости, к стенаниям и воплям многочисленных рабов, согнанных вместе со скотом. Плюс — сундуки с казной, драгоценности, ткани, меха, спрятанные в подвалах. Добыча превышала воображение! Даже янычары были довольны тем жалким крохам, которые им щедро сбросили с барского стола. И вот теперь сановному бею надлежало воплотить самую хитрую свою задачу: пустить слух о необходимости захвата знаменитой твердыни, и тем утвердиться в глубине страны. Тем более земли под властью молдавского государя были слабы и практически не защищены. А, значит, богатство можно взять буквально голыми руками! Его деловой партнер виртуозно владел сетью тайных дворцовых интриг, и был неоценимой помощью в любых планах. Главное — заставить султана верить в то, что армии Османской империи не должны отступать! Но для этого и существуют интриги и сплетни…. Тяжело вздохнув, бей вернулся к письму.

«земля эта — край удивительных богатств и плодородной почвы, щедро залитой ослепительным солнцем. Виноград, произрастающий на этих землях, обладает какими-то удивительными свойствами и вино, приготовленное из него, поражает воображение и разум — никогда в жизни вы не пробовали ничего подобного! Настоящий напиток Богов. Жители смуглы, с пылкой горячей кровью, но доброй и наивной душой, а слава о красоте местных женщин доходит даже до отдаленного уголка Османской империи. Говорят, нет в Европе места, где были бы женщины равной им красоты! Большинство купцов, поставляющих товар в султанский гарем, тайком охотятся именно в этих краях, стремясь взять в плен кого-то из местных женщин (они называются украинками). Кстати, стоимость одной украинки равна стоимости десяти обыкновенных рабынь… Кроме того. В лимане водится очень вкусная рыба, которую вчера подавали у нас к столу. Словом, вам есть о чем задуматься. Местные жители называют этот край Бесарабией…».

Бей хотел добавить о том, что на этих землях когда-то разбили поселение древние греки, но его мало интересовали такие давние, забытые времена, а, кроме того, у него устала рука. Закрыв глаза, он погрузился в сладостные мечты о сокровищах, текущих в султанскую казну и его личный карман, когда вдоль залитой солнцем земли пронесутся османские воины под зеленым знаменем пророка…..

Свинцовые тяжелые воды омывали подножья неприступной твердыни из желтого камня, застывшей в напряженном ожидании грядущей войны.

Говорят, камни живые. Их шероховатая поверхность хранит воспоминания об ушедших людях и временах. И если, приложив к ним ладонь, закрыть глаза, когда вокруг никого нет, можно услышать далекий призрачный шорох — словно голоса духов, пришедших из таинственной вечности смутными тенями далеких предков. Камни охраняют след времени, создавая свою легенду. Камни крепости создают свои легенды из великих сражений, приходящих как призрачное воспоминание тенями воинов, в доспехах поднимающихся на высокие крепостные стены.»

Признаюсь честно: всю неделю после выхода моего фильма я ждала, что он позвонит мне и скажет, что видел, что очень сильно гордится мной… Да хоть что-нибудь — пусть даже то, что ему не понравился фильм! Конечно же, такого не произошло. И я решилась, позвонила сама.

Мне повезло. Он был дома и взял трубку после второго же гудка — взял он, не бабка.

— Зайчик, привет, рад тебя слышать, не звонил, дела, проблемы с бухгалтерией, жаловался знакомому, так у него тоже никто не хочет работать, да еще погода паршивая, я тут недавно машину помыл, так мне на автомойке сказали, что на нас из Африки идет страшный циклон…. — и все это на одном дыхании, одной фразой. Он даже не спросил, как мои дела, не спросил обо мне — ничего.

Я решилась. Перебив этот словесный поток, я спросила, видел ли он мой фильм. В ответ получила очередную тираду:

— Да что ты, в самом деле, у меня что, есть время смотреть телевизор, когда такие дела, проблемы с бухгалтерией, я уже телевизор месяц не смотрел, никто не хочет работать, знакомый тоже сказал, а погода паршивая… (подробный текст см. выше).

— Ты даже не спросишь, о чем мой фильм?

— Да мы с тобой завтра увидимся, и ты расскажешь.

— А сейчас?

— Зайчик, нет, я устал, голова плохо соображает, проблемы… знакомый… погода…(см. выше).

Он отбарабанил все то же самое в третий раз, и повесил трубку. Так он относился к моей работе.

На следующий день у нас действительно было свидание. Прошло оно, как обычно. Он даже не вспомнил про мой фильм. На обратной дороге к моему дому я напомнила… Он рассеянно сказал:

— Ну расскажи, если хочешь.

Чтобы послушать мой рассказ, он даже не выключил радио. Из этого ясно следовало, как мало занимал его мой рассказ.

— Это фильм о Белгород — Днестровской крепости, об ее древней истории….

— А где это? — вдруг перебил он.

— Как это? — я растерялась, — ты живешь на Украине, и не знаешь свою родную страну?

— А почему я должен забивать свою голову всякой ерундой? У меня и без того проблем хватает! Если ты хочешь показать, что ты сильно умная, дальше можешь вообще ничего не говорить!

По его тону было ясно: приближается ссора. Если мы поссоримся, он вообще ничего не станет слушать, а мне так хотелось говорить… Поэтому я сделала вид, что не заметила его резкости, и сказала мирным тоном:

— Это здесь рядом, в 80 км от города, всего два часа езды…

Город — государство Тира (известный, мощный, с собственной валютой и законами) стало первым историческим упоминанием этой земли. В конце 6 века до нашей эры выходцы из греческого города Милета на западном берегу реки Тирас (Днестр) основали город Тиру, вскоре превратившийся в мощное государство. В Тире чеканили свои монеты — сначала из меди, затем из серебра и золота, вели широкую торговлю с соседними племенами варваров и многими античными городами.

В середине 1 века нашей эры город вошел в состав римской провинции Нижняя Мезия и стал частью Римской империи. В составе Рима Тира сохраняла права автономии, и снабжала своими монетами значительную часть империи. Вооруженные укрепления постепенно стали настоящей крепостью. Здесь стояли 4 Скифский легион, 5 Македонский, 1 Италийский и 9 Клавдиев.

В середине 3 века н. э. из Тиры были выведены римские войска, а военные укрепления брошены на произвол судьбы. Крепость почти без боя захватили варвары.

В 376 году Тиру осадили войска гуннов. Гунны взяли город, захватили его и разрушили почти полностью. Несмотря на тяжелые времена, культура Тиры продолжала существовать до середины 5 века.

В 668 году болгарский царь Аспарух завоевал всю территорию Бесарабии, и основал Болгарское царство, наложив дань на все местные племена. К 6 веку на этой территории появились предки восточных славян. Славяне на развалинах Тиры основали свой город и назвали его Турис, затем переименовали в Белгород. В 1214 году Белгород входит в состав Венгерского королевства.

В 1241 году на земли Приднестровья нападает хан Батый. 500 тысячное войско завоевывает Приднестровье, Валахию, Трансильванию, Венгрию. И до 1362 года бывший Белгород входит в состав Золотой Орды.

В 1261 году на территории Причерноморья появляются генуэзские купцы. На территории бывших римских укреплений (т. е. крепости рядом с Тирой) они основывают свою торговую факторию. Эти земли купцы покупают у татар. Для хранения своих товаров и военной защиты от набегов грабителей купцы строят укрепленный замок — цитадель.

В конце 14 века Белгород входит в состав Молдавского княжества, которое находится под протекторатом Венгрии. И на берегах лимана вместо замка купцов начинает возводиться настоящая военная крепость. Город Белгород переименовывается в Четате — Албэ.

Основные работы по строительству мощного оборонительного сооружения — цитадели была завершены при молдавском господаре Александре. Строительство крепости полностью было завершено в 1438 году.

В те времена самой мощной империей мира уже была Османская империя — и, конечно же, турки не могли пройти мимо такого лакомого кусочка, как крепость на берегу лимана. В первый раз турецкий флот не смог взять крепость. Цитадель захватили в августе 1484 года войска турецкого султана Баязета Второго. Турки дали крепости и городу название Аккерман. К тому времени уже пали и Венгрия, и Молдавия. Крепость стала турецким владением на очень долгий срок.

Запорожские казаки неоднократно пытались отбить крепость и совершали многочисленные набеги, ни один из которых не увенчался успехом. Казаки были вооружены плохо, в основном саблями, и не могли противостоять турецкому огню из — за высоких крепостных стен. Войдя в состав России, казаки стали совершать набеги на крепость уже по приказу российской империи. Россия пыталась освободить эти земли. В 1770 году крепость захватили русские, но победа была напрасной (словно действительно сбывалось предсказание половецкого шамана). В 1774 году Россия вернула Аккерман Турции по мирному договору. В 1789 году крепость снова попала в руки России — сдалась князю Потемкину. В течении 3 месяцев комендантом Аккермана был М. И. Кутузов. В 1812 году Аккерман окончательно вошел в состав Российской империи. Сражения Великой Отечественной войны……..

Дойдя до этого места, я вдруг остановилась. Замолчала. Он не просил меня продолжать.

— Тебе не интересно?

— Нет, почему… Весьма познавательно… Очень интересно… — рассеяно, безразлично сказал он, и тут же перебил, — послушай эту песню! Я ее обожаю! Там такая блатная мелодия! Помню, много лет назад, когда у меня появился первый в этом городе видеомагнитофон, еще в советские времена, я с друзьями…

— А хочешь, мы поедем туда? Как-то на выходные? Ты посмотришь…

— куда это поедем?

— В Белгород — Днестровскую крепость… — упавшим голосом сказала я.

— Делать мне больше нечего! — фыркнул он, — 80 километров! Я лучше телек посмотрю!

— Но разве тебе не интересно увидеть это место после моего рассказа, узнать историю своей родины…

— Да мне, честно говоря, плевать! Мне по фиг — крепость, не крепость… Все это фигня. Родина там, где больше денег! А все эти разговоры — фигня для нищих! Мне и в Киеве хорошо, мне и в Москве хорошо, и в Стамбуле хорошо. А на Кипре как было — вообще здорово! Так что родина на самом деле там, где я живу… Где мне классно, где я деньги могу зарабатывать…

— Но ты ведь живешь на Украине, значит, тебе не безразлично, где жить…

— Да безразлично! Абсолютно безразлично! Плевать я хотел на эту твою Украину, на всю эту фигню! Не забивай мне лучше мозги! Мне по фиг — Украина, Россия, Китай, еще что-то… Не выгорят дела здесь, сверну манатки и уеду в другую страну, все равно куда! Вот и вся философия. А ты точно какая-то странная. Вечно ты выдумываешь всякую ерунду!

Я замолчала. За стеклом машины разматывалась темная лента ночной дороги. Теперь я узнала о том, что и в душе у него ничего нет.

Перед моей мысленной памятью вдруг во всей своей красе встали желтые камни твердыни. Как величественно возвышались они над лиманом, как гордо стояли над миром, надо мной… Эти желтые камни, и засушливый ветер жаркой степи, волны моря и старинные улочки города — да ведь это все значит для меня на самом деле больше, чем любой найденный клад! Моя родная земля, придающая мне силы в самой тяжелой битве… Моя израненная, многострадальная, несчастная и прекрасная земля…. Я храню ее, как драгоценный бриллиант, в тайных глубинах моего сердца. Я никому не позволю оскорбить, опозорить ее… Эта драгоценность только моя!

Внезапно мне захотелось плакать. Сам того не понимая, он обидел меня, задел в моей душе болезненные струны. Пустой человек… Пустой, бессмысленный человек. Ничтожество.

Я отвернулась к окну машины, чтобы скрыть от него мои слезы. Пустая предосторожность — без смысла. Даже если бы я зарыдала, повернувшись прямо к нему, в голос — он все равно бы ничего не заметил.

Мы с подругой приехали в крепость не в первый раз. Я знала все тропинки, проходы, лазейки… Камень был прохладный на ощупь, немного шершавый под моею рукою. Камень, в каждом кусочке которого был заключен кусочек человеческого сердца. Крепость строили люди. Сотни, тысячи человеческих жизней проходили под молчащим строем древних, застывших камней. Каждая выщерблина в древней стене — воплощенная в камень легенда, оживляющая солнце и голоса, и умолкнувший мир.

Внизу широким полотном расстилалась гладь лимана. Я обожала, забравшись на самый вверх башни или крепостной стены, наблюдать, как щедрые пригоршни солнца тонут в вязкой спокойной воде, отражаясь от застывших камней, погруженных в длительный сон потерянных столетий. Там, на самом верху, где над тобой-только небо, а под ногами — бездна, только там и больше нигде можно было понять бренность человеческой жизни, заключенной в пронзительном крике птицы, облаке, взвившемся ввысь или древнем отпечатке на желтом камне. Камень — не мертвый и не холодный.

Камень — это колоссальный сгусток незримых солнечных лучей, тонущих в потаенных глубинах словно в горячей живой плоти. То, что строили из желтого камня — строили на века. Мне казалось: находиться в желтой крепости — словно стоять в обжигающем солнечном круге. В тот день мы бродили по крепости снова и снова, забираясь в каждое подземелье и выглядывая из каждого окошка стенных бойниц.

Так я и застряла — на той стене, где под ногами был только рухнувший в пропасть камень и обрывок пустоты, усыпанный перьями садившихся на него птиц. Камень рухнул прямо из — под моих ног и упал в бездну. В тот момент я ощутила солоноватый вкус, словно из маленького сосудика губ хлынул поток горькой, отчаянной крови… Тяжесть внизу живота, колкие иголки в ступнях, в груди — ледяная пустота, и мысль — я погибла. Это конец. Вот и всё.

Я остановилась и замерла, прижимаясь к теплой кладке желтой стены. Был день. Нещадно палило солнце. Как всегда, я забралась на самый вверх. Совсем одна — подруга виднелась в круглом отверстии далекой бойницы, в противоположном конце от меня. Видеть, что произошло со мной, она не могла. Кроме нас, в крепости больше никого не было. Там, куда я влезла (впрочем, я увидела это уже на верху) виднелись значительные провалы. Ленточка пути, по которой я шла наверх, была не толще человеческой ступни. Внизу — острые камни и лиман. С другой стороны — просто острые камни.

Я прокляла саму себя в тот момент, когда оказалась на самом верху разрушенной стены. Моим единственным спасением было двигаться по тонкой ленте камня, который шатался, но не еще успел рухнуть. Этот камень мог вполне обрушиться подо мной. Но только по нему я могла выйти на безлопастное место. Это был единственный путь-только вперед. Я сделала маленький шаг — из — под моих ног посыпался щебень. Пустота зияла под ногами страшными оттенками мнящего к смерти провала. Чтобы идти дальше, нужно было перешагнуть через нее.

И тогда, застыв на самом верху, я мучительно поняла, что никогда не смогу этого сделать. Прижалась спиной к камню и закрыла глаза. Бросила взгляд вниз — моя подруга спустилась и снизу махала руками, предлагая спуститься мне тоже. Понять, что со мною произошло, она не могла. Еще немного — и она поднялась бы наверх, и ступила бы ногой в бездну…. Допустить ее гибель я не могла. Мысли проносились под моими веками как ослепительные вспышки сознания. Я никогда не смогу идти, но я должна идти. Я должна идти — во чтобы то ни стало. Нужно из последних сил сделать шаг. Там, где только небо надо мной, я должна найти в себе мужество перешагнуть через пустоту. Другого пути нет.

Оцепенение медленно разливалось вдоль моего тела. Нужно идти. Если конец — значит, идти до конца. Резко закричала какая-то птица. Потом очень медленно, подчиняясь непонятно откуда взявшемуся импульсу, я сделала очень маленький шаг… А потом — шагнула над бездной. Когда я шагнула над бездной, я абсолютно ничего не почувствовала. Кроме, пожалуй, единственной мысли, которую я твердила себе — должна идти во что бы то ни стало, должна, должна… Я старалась сохранить равновесие и не смотреть вниз. Шла. Очень медленно — но шла. Бездна осталась сзади. Когда под моими обеими ногами оказалась твердая почва, я подумала о том, что только чудом я не упала вниз. Обернулась. Из — за моих плеч провал казался еще больше и страшнее, чем раньше. Я спустилась со стены, полумертвая от эмоций и от усталости, и села прямо на пожелтевшую от июльского солнца траву. В тот момент я была по — настоящему счастлива. Я сказала себе: если смогла перешагнуть через пустоту, значит, смогу преодолеть всё. С тех пор я говорила себе так постоянно. Испытывая перед чем-то ужасающий страх. Перед тем, как шагнуть через бездну. Я говорила себе, что есть только один путь — вперед. И нужно сделать шаг, во что бы то ни стало…

В редакционной комнате теперь не было никого. Я подошла к стенному шкафу и спокойно достала сумку моего врага. Открыла. Стала рыться. Не представляю, что было бы, если бы кто-то застал меня в тот момент. Я не думала об этом. Но никто не вошел. Мое удостоверение лежало в самом низу, заваленное какими-то бумажками. Забрав его, я вернула сумку в шкаф. И вышла из помещения редакции.

На улице начался дождь. Воздух был холодный. Когда я прошла на пресс — конференцию и получила листок аккредитации, зал был почти полон. Я увидела своего знакомого, занявшего мне хорошее место. Сиятельное появление персоны обычно начинается с толп охраны, которая влетает в помещение, нагло шарит по нему лапами и глазами и безудержно хамит всем. Так было и на этот раз. В зал вломилась толпа жлобов двухметрового роста с мобильниками, сопровождаемые персональной «звездной» съемочной группой. Эти вели себя еще более нагло, чем положено.

Я увидела его в тот момент, когда обернулась в поисках своего оператора. Есть такое совершенно удивительное ощущение: чувствовать, когда кто-то не отрывает от тебя глаз. Я всегда верно определяла этот источник раздражения, где бы он не был. По моему телу жадно, словно липкие мошки, ползали мужские глаза. Откровенно раздевающие взгляды всегда вызывали у меня раздражение. Потому, что нельзя так нагло рассматривать незнакомого человека! Это некрасиво, не умно и не хорошо. Я поймала на себе именно такие глаза. Иногда чужой взгляд подобен выстрелу в упор.

В помещении пресс — конференции было очень много людей, но я точно встретилась с мучающим меня взглядом. Он стоял возле стены и смотрел на меня. Когда я увидела его лицо, сразу и резко у меня перехватило дыхание. Все внутри замерло, я прекратила дышать, и мир вокруг завращался с небывалой скоростью! Дело в том, что передо мной на расстоянии нескольких метров от моих глаз стоял тончайший автопортрет моего кошмара. Только намного моложе и повыше ростом. Те же каштановые волосы. Те же хитрющие, смотрящие с наивным выражением лживые глаза. То же выражение лица — немного удивленное и надменное, резкая складка в уголках суровых губ. И квадратная форма черепа, способная принадлежать только начальнику. Впрочем, при ближайшем рассмотрение сходство этим и кончалось. Это был он и не он одновременно. Но все — таки это был абсолютно другой мужчина. Когда я рассмотрела это, то снова смогла дышать.

Во — первых, он был моложе. На вид ему было не больше тридцати. Максимум — 31, но нисколько не сорок! Во — вторых, он был намного выше ростом (около 185), и не так коренаст. Он был строен и худощав. У него была светлая кожа лица.

Лицо моего кошмара, жесткое и словно зазубренное на ощупь, было похоже на покрытую жилистыми бугорками насыпь. И кожа всегда казалось землисто — сероватого цвета. После наших свиданий я всегда ходила с красными отметинами на подбородке и вокруг губ — такой жесткой и твердой была его кожа. Правда, это было редко — потому, что он редко меня целовал. Он вообще не любил целоваться. В первое время я сама лезла к нему. А он позволял себя целовать, проявляя снисходительную мягкость. В конце концов, мне надоело с ним целоваться.

Кожа этого человека, по всей видимости, была нежной. Где-то в глубине меня появилась предательская мысль о том, как, должно быть, приятно целоваться с мужчиной, у которого мягкая и нежная кожа лица. Он по — прежнему не отрывал от меня глаз. Смотрел очень прямо. И ясно. Теперь, после длительного созерцания, когда я успела его изучить, мне показалось, что он скорее не похож на моего любимого, и я нашла этот факт очень приятным. Наверное, столь бурное сходство было обыкновенной шуткой, которую сыграло мое разгоряченное сознание. Этот мужчина внушал ощущение силы и уверенности в большей мере, чем это было присуще моему кошмару. Кроме того, на нем был очень дорогой и шикарно смотревшийся модный костюм. Безукоризненно, безупречно были подобраны ботинки, рубашка и галстук. Он являл собой высокий образчик дорогостоящего мужского изящества и элегантности. И видеть это было очень приятно. Разумеется, он был из Москвы. Я никогда прежде не видела его в нашем городе. Очевидно, он приехал с московской съемочной группой и был кем-то очень важным.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мы застыли, бросая друг на друга столь разные взгляды. Он — как кот на сало. Я — оценивающий, подозрительный и кокетливый (ох уж это извечное женское стремление строить глазки!). Так всегда оценивают друг друга мужчина и женщина. Я чувствовала, что так же, как он от меня, не могу отвести от него своих глаз.

Пресс — конференция, начавшаяся с опозданием ровно на один час, пролетела для меня как одна секунда. Столичные знаменитости не жалуют провинциальных журналистов и всегда относятся с пренебрежением. Я задала несколько вопросов, одновременно подсматривая на него краем глаз. Во время конференции он ни разу не отвел от меня взгляд. Я расцветала. Честное слово, я чувствовала себя покруче, чем столичная знаменитость! И для этого мне нужно было знать, что стоящий возле стенки мужчина не отрывает от меня своего взгляда.

Он подошел ко мне сразу же после окончания. Подошел просто так, как будто мы были давно знакомы.

— Знаете, вы задали очень хороший вопрос в конце. Мне понравилось.

Я скромно опустила ресницы:

— Спасибо.

Он спросил, что именно я представляю. Я назвала свой телеканал и поинтересовалась, где работает он. Он ответил:

— Я — продюсер одной музыкальной компании. И занимаюсь информационным бизнесом. У меня есть несколько звукозаписывающих фирм. А раньше начинал как медиа — байер, в одном совместном предприятии.

У него был приятный голос с московским акцентом. С усиленной скоростью (словно специально) он выплескивал из себя информацию. Я узнала, что его зовут Сергей и ему 32 года. По гороскопу — Близнецы, что сам долго живет в Москве, но родители его из другого города. Он не был официально женат, но долгое время жил гражданским браком с одной девушкой. А потом она его бросила и ушла к его другу. Это нанесло ему такую душевную травму, что он занялся бизнесом и стал хорошо зарабатывать. И у него не было времени заняться личной жизнью, так как он очень много работал. А теперь вот решил. Вообще он ищет умную жену, которая будет любить детей и семью. Но такую он пока не встретил. Рассказал, что у него трехкомнатная квартира в Москве в элитном доме, две машины — «лексус» и «понтиак», дом в Подмосковье и солидные счета в зарубежных банках. Он не относит себя к богатым, скорей причисляет к среднему классу. Но чтобы обеспечить семью, ему хватит.

А в наш город приехал потому, что выполняет для этого артиста кое-какие работы. И привез свою съемочную группу. Несмотря на то, что этого артиста терпеть не может. Но тот платит хорошие деньги за работу. Выложив все это залпом, он пожелал узнать все обо мне. Замерев от восторга, я вкратце рассказала о себе, постаравшись подчеркнуть свои лучшие качества. Он спросил, почему я не замужем. Я скромно потупила глазки и ответила, что просто не встретила подходящего человека, надежного мужчину, на которого я могла бы положиться. Он спросил, встречаюсь ли я с кем-то. Я снова скромно потупила глазки и ответила, что в данный момент ни с кем не встречаюсь. И вообще серьезно не встречалась ни с кем, никогда. При этом ответе в груди моей что-то больно заныло и оборвалось. И мысленно я стала просить прощения — у самой себя.

Наша беседа завершилась тем, что он пригласил меня прямо в лимузин к столичной знаменитости, куда я и уселась под недоумевающие взгляды всех моих коллег. Всю дорогу до сценической площадки знаменитость мило мне улыбался (почти как равной), снизойдя даже до того, чтобы сказать мне несколько слов. К сцене я с шиком подъехала в лимузине, поражая стоявшую за кулисами милицию и местную охрану. За кулисами мы расстались — от отправился вслед за знаменитостью в наскоро приготовленную гримерную, а я осталась стоять, ожидая свою съемочную группу и начало концерта. Перед тем, как отправится в гримерку, Сергей крепко сжал мне руку и тихонько прошептал:

— Никуда не исчезай. Стой за кулисами, жди меня и, главное, не вздумай уйти без меня!

Я кивнула, он пообещал, а я знала, что теперь ни за что не смогу уйти.

Домой я вернулась в пять часов утра, выжатая полностью, обессиленная и злая. Наверное, наступило раскаяние. А может, и нет. Мне никогда не удавалось поймать этот миг. В миг, когда яркие вспышки собственного учащенного дыхания как огненные сполохи рядом с чужими глазами, когда на грани невидимого ты попадаешь в другой мир, когда ты понимаешь, что все это чужое-тогда, наверное, приходит раскаяние… А минуты кажутся таким далеким и странным, похожие на тягостные звуки расстроенной скрипки. Мир кажется серым и скучным, с серым не нужным рассветом, надолго отнимающим всю веру в себя.

Я догадываюсь, когда приходит раскаяние и боль волнами поднимается к твоему горлу. Обыкновенно это бывает в тот момент, когда ты понимаешь, что бывший с тобой мужчина — чужой. Не твой. Не любимый. Не нужный. Мужчина, которого ты не хотела и не ждала. Я вернулась в пять часов. Дом спал. Уже светало. В подъезде гуляли сквозняки. Я никого не встретила по дороге. Это тоже было странным. Обычно, когда я возвращаюсь так поздно (или рано) приоткрывается дверь соседки рядом, которая страдает бессонницей. Она высовывает в образовавшуюся щель свое ехидное лицо и смотрит на меня слезящимися подлыми глазками. Потом быстро шмыгает назад, чтобы я ничего не успела ей сказать. Это делается для того, чтобы было, о чем рассказывать остальным старухам на скамейке возле дома. Нужно же старым сплетницам чем-то жить. Мои домочадцы привыкли к моим поздним возвращениям, особенно когда знают, что я работаю на концертах. Конечно, они не были довольны, но смирились. О том, что изредка я возвращалась из разных постелей, никто не знал. Поэтому дома меня никто не ждал. Я зажгла свет на кухне, чтобы налить себе стакан воды, и бросила на себя взгляд в зеркало. Мое лицо было красным. Отчего? Вряд ли от чужих поцелуев. А может быть, от жестокого разочарования? Чужие, не нужные поцелуи похожи на горькие слезы.

Я стояла на кулисами, изнемогая от ледяного ветра, дувшего с моря. Начинало темнеть. Сумерки стали липкими, как испорченное сгущенное молоко. Вокруг появилось огромное множество каких-то людей. Вдали мелькала фигура моего оператора — он снимал все, что попадется, без моей указки. Я стояла и наблюдала за тем, как рабочие сцены присоединяют какую-то аппаратуру. Я думала о людях, вынужденных проводить по дорогам всю свою жизнь. Усыпанные деньгами, но все равно как кочующие цыгане. Засыпаешь в одном городе, просыпаешься в другом. Сам не знаешь, где проснешься дальше. Тоска или разбитые надежды? Разве в этом существует очарование? Я думала о том, какая страшная у этих артистов жизнь. Шататься по разным городам все тридцать дней в месяц. Существуют ли у меня отношения с этим странным человеком или никаких отношений еще нет? Стоит ли заводить с ним что-то — или нет? Я не придавала сексу какого-то особенного значения, но было весьма неприятно, если б он принял меня не за тележурналистку, а за проститутку. Но все — таки…. Все — таки было в глубине моей души что-то такое, что мне очень хотелось поймать его взгляд. Мне казалось, что я все прочту по глазам, если увижу его снова.

Сергея не было в окружающей толпе. Я не строила никаких иллюзий. Он мог даже не подойти ко мне, когда закончиться концерт. Я повидала достаточно, чтобы навсегда перестать чему-то удивляться. Тогда, за кулисами, я вдруг вспомнила одну свою знакомую, которая каждый раз боится начинать отношения с новым человеком. Теперь впервые я ощутила в своей крови этот холод. Холод говорил о том, что лучше вовремя остановиться… Но остановиться — зачем? Нельзя тормозить на большой скорости, когда всеми своими силами рвешься вперед. Поэтому я продолжила упрямо стоять за кулисами и ждать дальнейшего развития событий.

Я не заметила, как это произошло. Кто-то сильно и больно толкнул меня в спину, и, потеряв равновесие, я полетела вперед. Ударилась о металлическую опору сцены и в гневе обернулась… За моей спиной стоял полковник милиции. То, что он полковник, я определила по количеству его звездочек на погонах. При обилии звездочек качество лучше только у коньяка. Его тупой металлический взгляд не предвещал мне ничего хорошего. Я не успела и рта раскрыть, как он схватил меня за локоть и потащил вперед.

Я закричала — громко, во весь голос:

— Что здесь происходит?! В чем дело?! А ну немедленно отпустите!

Его туповатое лицо напоминало деревянного идола. Я продолжала сопротивляться и кричать:

— А ну немедленно меня отпустите! Кому сказала! Вы не имеете права!

Я увидела, что он пытается тащить меня к милицейской машине.

Концерт начался давно. Эта сцена происходила глубоко за кулисами. Разумеется, вокруг сразу же собралась толпа. Человечество обладает целым рядом незаменимых качеств! Как интересно всунуть нос в самую гущу событий для того, чтобы сразу убежать! Своя хата с краю — все знают. Особенно, когда кто-то попадает в неприятности с милицией. Все предпочитают сделать вид, что ничего особенного не произошло. Если кто-то пролетает мимо, лучше подтолкнуть. Или интеллигентно подставить ножку, если рядом откос.

Вокруг нас собралась людская пробка, но, как только окружающие увидели, что это конфликт с милицией, все предпочли отойти. Пробка рассосалась так же быстро, как и возникла. Ситуация становилась критической. Какого черта он прицепился именно ко мне? Я почувствовала вдоль позвоночника капли холодного пота. Я остановилась, не пытаясь высвободить руку, и попыталась еще раз заговорить с ним:

— Моя фамилия такая-то… Я представляю телеканал… Я аккредитована специально, чтобы находиться за кулисами. Если вы отпустите мою руку, я покажу вам удостоверение и лист аккредитации.

Это было удивительно, но он отпустил. Моя аккредитация на чугунное лицо стража порядка не произвела никакого впечатления.

— Я представилась. Теперь представьтесь вы и скажите, с кем я имею дело, и почему вдруг вы меня схватили.

Он ничего не ответил. Я принялась настаивать.

— Кто вы такой? В конце концов, предъявите свои документы!

Он отреагировал быстро. Вновь схватил за руку и гавкнул:

— В машину!

Ситуация выходила из — под контроля. Я почувствовала настоящее отчаяние. Резко дернулась, он нажал сильнее, в моей руке что-то хрустнуло, я почувствовала такую сильную боль, что заорала, как сумасшедшая. Он снова меня дернул и я упала на асфальт, неблагополучно приземлившись на оба колена. Тогда я принялась кричать изо всех сил. От милицейского уазика отделилось подкрепление в количестве трех здоровенных омоновцев, которые выскочили из машины, гулко стукая тяжелыми ботинками и на ходу вытаскивая резиновые дубинки. Но в этот самый критический момент у меня появилась подмога — совершенно с другой стороны.

С противоположной от омоновцев стороны ко мне бежал… заместитель директора нашего телеканала! Один бог знает, как он очутился за кулисами! Но это было настоящим спасением. Вместе с ним бежала женщина — журналистка с центрального телеканала, я узнала ее в лицо. Среднего возраста мужчина, лысеющий, с полным брюшком, бросился на мою защиту как могучий лев, рьяно готовый пойти с кулаками на всю милицию! Он подлетел и заорал:

— Что здесь происходит! Это журналист с … канала! Немедленно ее отпустите!

В следующую же секунду он был сбит с ног одним их трех подлетевших омоновцев. Упав на землю, он закричал:

— Прекратите немедленно! Вы не имеете права!

Омоновец ударил его ботинком в живот и бедный замдиректора крупного телевизионного канала, словно последний бродяга, взвыл нечеловеческим голосом и принялся кататься по асфальту, чтобы заглушить боль. Это было просто нечеловечески страшно. Мне стало так страшно, как не было еще никогда. Я уже не могла кричать, и застывший крик ледяной коркой съежился на моих распухших губах. Столичную журналистку тащили в машину. Нужно было срочно что-то делать. Я резко дернулась, перекатываясь на спину. Потерявший равновесие мент упал прямо на меня. Тяжесть, свалившаяся прямо на меня, брызгала мне прямо в лицо слюной, перемежая мат с редкими вариантами цивилизованных слов. Вдруг я увидела, что оператор журналистки снимает все на камеру. А к ментам уже бежала подмога — не меньше десяти человек… Оператору дали по голове и вырвали камеру. Следом за ведущей его запихнули в машину. Быстро подняли за шкирку замдиректора канала и меня.

А на сцене тем временем вовсю шел концерт. И все происходящее за кулисами заглушалось громкими звуками фонограммы. И в тот момент, когда, подхватив за локти, меня почти несли к милицейской машине двое омоновцев, в тот момент, когда все внутри меня омертвело посреди чужой и враждебной толпы, я увидела знакомую спину и заорала как только могла, изо всех сил, чуть не разорвав свои легкие:

— Сережа!!! Сергей!!!

Мой крик повис, как живое материальное тело, над замеревшей толпой. Я увидела, как исказилось его лицо, и в сопровождении личной охраны он бегом бросился в нашу сторону. Он был настолько значительной персоной и обладал такой властью, что при его появлении спины всех ментов (в том числе и полковника) мгновенно вытянулись в струнку. В сопровождении трех своих личных охранников он подлетел к милицейской машине и сказал жутким глухим голосом, чеканя слова:

— Что здесь происходит?!

Сказал так, что от тихого звука его голоса руки ментов скользнули вниз и, отпущенная на волю, я чуть не шлепнулась об асфальт. Я тяжело привалилась к машине, чувствуя, что ноги мои подкашиваются, и я еле стою.

— Что здесь происходит?

Из машины вылез начальник — полковник. Травмированный падением на асфальт, он предпочитал скрываться от ехидных насмешек своих подчиненных в машине. Он вылез как перепуганный, нашкодивший мальчишка и при виде разъяренного Сергея моментально растерял свой ментовский лоск.

— Понимаете, Сергей Николаевич…

— Я сказал — что здесь происходит? Кто велел их трогать? За что я вам плачу? По какому праву вы вообще посмели к ним прикоснуться?

— Она стояла близко от сцены.

— Я знаю. Она была за кулисами потому, что это специально приглашенный мной журналист. И это я разрешил там быть. Как же вы посмели их тронуть?

— Но мы подумали, что они все…

— За что вам платят деньги? Я спрашиваю — за что я плачу вам такую сумму? Чтобы вы нападали и калечили специально приглашенных мною людей?! Вы совсем лишились мозгов?!

— Я не знал….

— Вы не будете больше со мной работать! И я вычту все это из причитающейся вам суммы!

— Извините… Я не знал, что она журналиска!

Тут было самое время вмешаться, что я и сделала:

— Неправда! Я предъявила вам свою аккредитацию! И оператор был с камерой! У него бейджик на груди!

Сергей потемнел еще больше. Лицо мента стало еще более жалким.

— Все, вы уволены. Вы вообще не получите никаких денег. Мало того, что вы покалечили моих гостей, так вы еще напали и сделали мне инцидент в столичных сми? Вы понимали, на кого нападаете? И какие проблемы мне сделали? Я не только не буду больше никогда с вами работать, но еще и доложу обо всем вашему начальству. И сделаю это сам, лично!

— Но Сергей Николаевич…

— Никаких возражений я слушать не стану! Я разрываю контракт и нанимаю другую охрану! А ваше начальство заставлю провести специальное служебное расследование! Теперь немедленно выпустите всех!

— А мы никого не задерживали, это недоразумение…

— Всех выпустить — я сказал!

Из машины один за другим на свет появились мой замдиректора, перепуганный оператор, сжимавший в руках разбитую камеру и столичная журналистка, вся пунцовая от возмущения, бормотавшая так, чтобы слышали все:” поддонки…. Подниму такой скандал… узнают все… газеты… телевидение… я такое сделаю — мало не покажется!..»

— Всех выпустили?

Мент кивнул: всех.

— Теперь залезайте в машину и убирайтесь!

Тот медлил.

— Я сказал — все вон.

Кто-то ласково положил руки на мои плечи. Я подняла глаза.

— Все в порядке, милая?

Горький ком подступил к горлу, и, не способная сдержаться на последней капле нервного напряжения, я бросилась к нему на грудь, прижалась всем телом… И зарыдала, как сумасшедшая. Я рыдала, прижавшись лицом к мягкой ложбинке возле его шеи, втягивая в себя приятный запах мужской кожи, прижимаясь крепко, изо всех сил, чтобы никто не мог меня от него оторвать. Об обнимал меня, прижимал к себе, целовал мои волосы (я чувствовала мягкие прикосновения его губ), тихонько шептал:

— Все уже прошло… все будет хорошо… солнышко, успокойся… тебя никто больше не тронет…

А окружающие смотрели на нас с жутким недоумением и завидовали (я ощущала это своей спиной) — завидовали, бешено, безмозгло….

Я почти успокоилась. Мы одновременно разжали объятия. Слезы прошли. Улыбаясь, он протянул мне свой носовой платок. А потом лицо его исказилось, и он закричал:

— Да ты вся в крови!

Я посмотрела на свои руки… потом на него… действительно, на его рубашке была кровь. Подлый мент все — таки разбил мне об асфальт руку. Странно, но я совсем не чувствовала боли.

Оказывается, я была не только главным действующим лицом, но и раненой! Непонятно почему, мне вдруг стало невероятно хорошо! Я вдруг почувствовала себя очень счастливой. Я знала, что на моей лице разливается блаженная улыбка, которую окружающие посчитают идиотской, но… Но мне было на это наплевать! Впервые за долгое время я чувствовала себя счастливой! А вокруг уже суетились какие-то люди и кто-то вызывал скорую по мобильнику. Суетилась и столичная журналистка. Когда конфликт благополучно разрешился, все журналисты оказались тут как тут — бегали, орали, размахивали руками. Снимали на камеры, записывали на диктофоны. Конфликт обещал стать гвоздем сезона. Теперь, при таком освещении, я не сомневалась в том, что мое руководство продаст снятую передачу на какой-то столичный канал. Ореол скандала — лучшая приправа. Столичная журналистка крупным планом снимала мое лицо. Вокруг кипело людское море, и приятно было ощущать на себе повышенное внимание. Громкий раскат звуковой сирены — подъехала скорая помощь. Очевидно, за мной.

— Извини, что я испортила твою дорогую рубашку… — нужно же было что-то сказать. Он взял меня за руку и сжал — очень крепко, но совсем не больно:

— Я поеду с тобой.

— Куда ты поедешь?

— В больницу. В милицию. На край света. Куда угодно. Теперь я куда угодно поеду с тобой. Как захочешь. Ты хочешь?

Я улыбнулась и кивнула:

— Хочу.

В тесной кабине скорой (куда, кроме нас, набились все остальные травмированные) мы сидели друг напротив друга, держась за руки, как два пятнадцатилетних подростка. Было темно. Иногда салон прорезали острыми лучами придорожные ночные огни. Следом за скорой ехали какие-то машины — это сопровождали сенсацию все остальные. Замдиректора шепнул мне, что вызвал по мобильнику нашего директора и тот приедет тоже. Я удивилась:

— Куда приедет?!

— В больницу, конечно! Потом в милицию.

— Чего вдруг?

— Ты что, не видишь, сколько тут камер? Он будет добиваться справедливости! Нас же избили! Мы герои! Никто не смеет безнаказанно бить журналистов! Все это увидят!

Он так и раздувался от гордости! Я едва удержалась, чтобы не захохотать в голос. Держала руку и посреди этого что-то необыкновенное захватывало меня, поднимаясь волной. Мне даже стало трудно дышать. Острый луч проезжавшей мимо машины прорезал темноту и рассыпался искрящейся дробью вдоль наших лиц. Мы встретились глазами. Легкая улыбка мелькнула и тут же скрывалась на его губах. Мы подъехали к главному входу больницы.

Кафельный пол приемного покоя был очень грязным. Потревожив покой двух полупьяных санитаров возле дежурной стойки, мы ввалились оголтелой, шумной толпой. Так как мы были крутые, то обхаживать нас вывалили все дежурившие специалисты из всех отделений. И растерялись, увидев совсем не серьезные раны. У столичной журналистки и оператора — нервный шок и эмоциональный срыв (восторг от сенсации, которую они получили). У замдиректора — несколько синяков и незначительных ушибов. У меня — рана на руке, не требующая наложения швов. Рану промыли какими-то дезинфицирующими средствами и забинтовали. Меня осматривали два травматолога и один дежурный хирург. Порез на руке, требующий внимания стольких специалистов, вызвал у них большое удивление. Мне порекомендовали позже мазать руку какой-то мазью, не носить тяжестей и поменьше ею работать. Только хирург, в надежде подработать, порекомендовал еще раз прийти к нему на прием, но я отказалась.

Когда я вышла, меня ждали, чтобы ехать в милицию. Оказывается, с нас уже сняли побои. Приехал мой директор. Он рассыпался целым набором сочувственных охов — но глаза его светились от восторга. Такой скандал выпадал раз в жизни, а скандал для телеканала — это успех! Увидев Сергея, расшаркался со светской галантностью. Два высоких официальных лица заверили друг друга в благополучном завершении инцидента. Сергей принес сожаление от лица артиста, продюсерского агентства и всех официальных структур. Потом заверил, что был личным свидетелем того, что все журналисты вели себя безукоризненно и не могли вызвать абсолютно никаких нареканий со стороны работников милиции. Вообщем, все вокруг быстро пропиталось сахарным сиропом. Единственным человеком, искренне сожалеющим о случившемся, стал мой оператор, который все это благополучно пропустил и долго не мог себе это простить.

Я жутко скучала и не могла дождаться того, кого закончится литься поток этих нелепых сладких фраз. Тухлый запах больничного коридора действовал мне на нервы. Там, в больничном вестибюле, возле этих важных двоих я чувствовала себя как потерявшийся маленький ребенок.

Вспоминая тот момент, я часто останавливаюсь на нем в своей памяти. Останавливаюсь, намеренно делая паузу, сотни раз. Потому, что меня все время мучил вопрос — что было бы, если бы я оттуда ушла? Я останавливаюсь в памяти и отвечаю себе: уйти было правильно. Это был бы очень правильный и умный поступок. Но я не совершила его — и там, в приемном покое больницы знала, что не совершу. Мне хотелось тепла любой ценой. В тусклом свете желтой ночной лампы я смотрела на его лицо.

Я смотрела, настойчиво изучая каждую черточку, впадинку, морщинку. В ямочке возле подбородка пряталась глубокая тень. Под напускной грубостью уверенного, нагловатого бизнесменского лица я угадывала, что он был более нежным и утонченным. Я медленно застывала в том предвкушении, которое похоже на саму любовь. Когда до самой любви остаются считанные минуты — например, пять минут. Он казался мне прекрасным. Внутри все спуталось, вмешалось и наконец слилось воедино острой вспышкой: два таких похожих, но таких разных лица — он, мой кошмар… Я терялась под грузом нахлынувших на меня ощущений. И в этой острой вспышке я не могла даже помыслить о том, что уйти было бы самым правильным, что я только могла сделать. Уйти — жестко и быстро, ни разу не оглядываясь назад.

В тот момент желание уйти было очень страшным — например, как желание кого-то убить. Я не могла даже подумать о таком ужасе. И потому — не могла поступить иначе. А в вестибюле постоянно толпились какие-то люди. Щелкали затворы фотоаппаратов, горели красные глазки камер. Забегу вперед и скажу, что не последовало такого скандала, о каком все мечтали. Происшествие на концерте осветили совсем немного — и только. Было проведено служебное расследование и агрессивного полковника понизили в звании с целым рядом каких-то служебных взысканий. По крайней мере, нам так сказали. Если честно, я думаю, что в пониженном звании он проходил совсем недолго — до тех пор, пока не утихнет скандал. Впрочем, я не интересовалась его дальнейшей судьбой. Мне было на это плевать.

На следующее утро была проведена небольшая пресс — конференция, на которой особенно усердствовал замдиректора. Он просто жаждал купаться в лучах славы. Наш директор договорился с ментовским руководством, на следующий день страсти поутихли и никто больше ничьей крови не жаждал. Еще через три дня мы собрались в кабинете директора на очередное служебное совещание — и о тех страстях не было сказано ни одного слова. История закончилась, точка была поставлена. На последующих концертах фестиваля нас никто больше не трогал и не бил. Замдиректора на них больше не явился, скинув все на меня с оператором. Ну, а мне было не до того, чтобы ворошить в памяти события или требовать скандала. То, что волновало меня тогда, было гораздо важней.

— Хочешь, поскорее отсюда уйдем?

Я обернулась. В тусклом свете лампочки все выглядело иначе. Почему-то у него были расширенные зрачки. А может быть, мне просто так показалось. Затоптанный кафельный пол, словно мрачный остов затонувшего корабля, напоминал сомкнувшиеся надо мной стены. Тогда я еще не знала, что нужно бежать! Мне хотелось спасения и защиты. Именно поэтому до неприличия откровенно я заглядывала в его глаза. Я не знаю, почему люди верят. Мне показалось, что ему можно верить, что он способен меня защитить… Тогда. Если сегодня мне потребуется защита, я найму охрану или обращусь к адвокату.

— Хочешь, уйдем?

— Ты еще спрашиваешь?

— По твоим глазам видно все и так.

— Тогда уведи меня отсюда. Но это нужно сделать незаметно.

— Не понимаю, почему.

— Здесь находится мой директор. Конечно, ему плевать на мою личную жизнь, но все — таки нужно соблюдать приличия и доброе имя. Знаешь, имя ведь тоже чего-то стоит. Мне иногда приходится думать об этом.

— А тебе нравится так думать?

— О своем имени? Разумеется, нравится. Многие нагло врут, приписывая себе никому не нужную скромность. А на самом деле — нравится всем.

— Знаешь, я смотрю на тебя и думаю об одном. Нет, не об этом. А о том, что мне достаточно просто находиться с тобой в одной комнате, смотреть на тебя, слушать, чтобы почувствовать счастливым. Я готов не дотрагиваться к тебе, если тебя может оскорбить самое скромное из моих прикосновений. Мне достаточно просто находиться рядом с тобой. Ты замечательная женщина. Я понял это в первый раз, как только тебя увидел. Я не сделаю ничего, что может причинить тебе боль. Верь мне. Ты должна мне верить. В твоих глазах я вижу горькие точки… Это значит, что ты больше не веришь в людей. Ты даже в саму себя немножко не веришь. Ты боишься людей потому, что своей ложью они могут причинить тебе боль. Боишься людских слов и часто выливающихся на тебя откровений. И несмотря на то, что ты так тщательно это скрываешь, я все равно вижу твой страх. Иногда ты похожа на ожесточившегося ребенка, который ненавидит по — взрослому целый мир. Но не видит того, что находится дальше его маленького носа. Ты намеренно заковываешь себя в броню из ожесточения и ответной лжи. И тебе причиняют боль потому, что твоя защита кажется слишком сильной. Мне хотелось бы отогреть твое сердце, сжав его в своих теплых руках. Мне хотелось бы согреть своим горячим дыханием твое лицо, похожее на нежную розу, чуть застывшую от морозного воздуха. Мне хотелось бы, чтобы ты засыпала на моей груди, прижимаясь к моей коже, и всю ночь я согревал бы своим дыханием твое тело, и защищал, и берег. Мне хотелось бы, чтобы, беззащитная и доверчивая во сне, ты вложила бы свои мягкие ладошки в мои ладони и впервые вздохнула бы свободно потому, что у тебя есть я. Я — человек, который никогда не причинит тебе боли. Никогда не оставит и никогда не обидит. И тогда, когда, доверчивая и согретая, на рассвете ты раскрыла бы навстречу новому счастливому дню свои сияющие глаза. Глаза, похожие на согретое солнечными лучами, теплое летнее море.

Если бы я записала подобный текст на магнитофонную пленку, а потом прослушала весьма внимательно с самого начала, я нашла бы не одну нелепость и шероховатость. Ко второй четверти я бы поняла, что это содрано из женского романа не очень высокого сорта, к середине я бы точно вспомнила, из какого именно романа это может быть содрано, а к концу — заливалась бы от нестерпимого смеха и называла бы послушавшуюся такого текста последней идиоткой. Потому, что он был насквозь фальшивым — этот нелепый текст!

Я разобралась бы во всем этом в том случае, если бы слушала хладнокровно, внимательно и на свежую, отдохнувшую голову. Потому, что нельзя искренне так красиво говорить. И чем больше красивых слов, тем больше лжи. И точка. Если же сразу признается в любви и выливает поток красочного словесного мусора — значит, что-то тут не так. Искренне говорят те, кто не умеет говорить красиво. А чем красивее изложенный текст — тем больше в нем лжи. Почему? Потому, что любой красивый текст заранее приготовлен, хорошо отрепетирован и явно произносится не один раз. В этой речи он не сделал ни единой запинки. Отбарабанил на едином дыхании, пристально глядя мне в глаза. Действовал гипноз, который из ста случаев срабатывает все сто — в отношении любой женщины. Нет женщины, на которую может не подействовать эффект красивой речи в соответствующей обстановке. Впрочем, точно так же не существует мужчины, которого умелой красивой речью нельзя было бы охмурить. На такой трюк попадется процентов 98 слушателей. В тот вечер я одна составляла этот огромный процент.

Признаться очень стыдно, но я признаюсь. Гипноз был таким огромным, что я заплакала. Он подобрал самые подходящие слова (вернее, самый подходящий вариант речи). Я чувствовала, как по моим щекам тяжело катится вниз солоноватая жидкость. Стыдно признаться, но дело в том, что никогда в жизни так красиво мне не признавались в любви. Тем более он был мой рыцарь. Поехал следом за мной в больницу, спас от ментовки. И даже сделал звездой — хоть и местного масштаба, но все равно… Он провел моей рукой и вдохновлено произнес:

— Ты плачешь…

Я мотнула головой, пытаясь согнать со щек тяжелое подобие слез.

— Все — таки давай уедем так, чтобы этого никто не увидел. Хоть и всем наплевать, но мне неудобно. Я не так воспитана. Я не приучена открыто демонстрировать свои личные отношения — словно всем на зло.

Он улыбнулся:

— Хорошо, уедем потихоньку. Как ты хочешь. Только сначала я должен спросить у тебя одну вещь… задать очень личный вопрос. Ты позволишь?

— Спрашивай!

— Ты мне веришь?

— Это и есть твой вопрос?

— Да. Ты мне веришь?

— Что я должна тебе ответить?

— Правду. Ты мне веришь? Ты веришь в то, что я отношусь к тебе серьезно? И что серьезно и окончательно я хочу быть с тобой?

Я растерялась. Я не поняла, что это было-то ли ложь, то ли пустословное любопытство, то ли замаскированное предложение… Я не знала, что отвечать. Мы по — прежнему находились в больнице. И по — прежнему мне хотелось защиты и тепла. И совсем не хотелось домой… Я сказала:

— Верю.

Он улыбнулся еще шире.

— Хорошо. Тогда давай уедем прямо сейчас.

— Куда мы поедем?

— Ко мне.

Главврач больницы (я прочитала надпись на прикрепленной к белому халату табличке) о чем-то оживленно беседовал с моим директором. Из сопровождающих нас осталось меньше половины людей. Он понизил голос:

— Сделаем так. Один человек следом за скорой ехал на машине, которую я могу взять. Он пригнал ее сюда. Поэтому я сейчас раскланяюсь с твоим директором, выйду, сяду в машину и остановлюсь прямо на углу. Немного проеду вперед, чтобы не торчать возле главного входа. Ты увидишь. Через несколько минут после меня ты попрощаешься со всеми, скажешь, что остановишь такси и тихонько выскользнешь. И быстро в машину на углу. Никто и не разглядит, что ты села ко мне. Ты все поняла?

— Да.

— Сможешь так сделать?

— Да.

— Не передумаешь в последний момент?

— Нет.

— Ты уверенна?

— Да.

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Хорошо. Я тебя жду.

Я смотрела ему вслед. Я не знаю, сколько прошло времени… Подошла к своему директору и тихонько сказала, что хочу поехать домой. Врачи меня не задерживают. Конфликт исчерпан, не о чем снимать и не о чем больше говорить. Часть телевизионщиков явно скучала, слоняясь по холлу без дела. И вообще — я устала, поэтому заслуживаю законный отдых. И прошу отпустить меня домой, отдыхать. Директор заклокотал, как встревоженная наседка и вызвался сам, лично, отвезти меня домой. Я отказалась, мотивируя это тем, что не могу сесть в директорскую машину из — за его высокого положения, слишком много людей вокруг, пойдут сплетни. И вообще — не хочу его утруждать. Пусть не беспокоится, вызову такси. Доеду благополучно. В конце концов, попасть на завтрашнюю пресс — конференцию я хочу сама. А потому мне нет смысла рисковать. Директор меня отпустил. На углу с потушенными фарами стояла машина. Подошла к ней. Он открыл мне дверь. Я легко скользнула внутрь. Мы отъехали от больницы. Он сказал:

— Командуй, как лучше ехать к моей гостинице. Я не очень хорошо знаю ваш город.

Что-то внутри меня больно оборвалось. Я поняла, что так начались проводы моей огромной и не рожденной любви.

Я не знаю, что может укрепить любовь — нежность, ненависть, толстый кошелек, другие чувства? Но я знаю в точности то, что уничтожает малейшие ростки понимания и участия. Уничтожает, словно сухие дрова — костер. Уничтожает, как время тонкую позолоту ржавых от осеннего золота листьев. Поднимаясь по лестницам убогого третьесортного отеля, по стоптанным ногами дешевых постояльцев и проституток ступенькам, я перешагивала через две, стараясь не попасть каблуком в пенные лужи, одновременно отталкивая ногами валяющиеся там же, на лестнице, пустые бутылки и использованные презервативы. Поднимаясь на четвертый этаж отеля без лифта, я вдыхала в обе ноздри приторный запах разложения гниющей человеческой души, чувствуя, что попала не в ту точку. Мне казалось — меня ведут на казнь, на омерзительную публичную казнь, и это моя обреченная душа шарахается из — под чужих ног. Есть какая-то особая обреченность в том… Я бодро шагала по лестнице отеля, стараясь успеть за своим спутником, нервно перешагивающим через две ступеньки. Я очень сомневалась, что в таком месте действительно может остановиться богатый продюсер из Москвы.

А со стороны — это был самый обыкновенный, даже дорогой отель. Гостиница, расположенная в хорошем месте, рядом с дорогим ночным клубом. В каждом гостиничном номере есть обреченность, заставляющая много позже, при любом, пусть даже самом невинном разговоре, отводить в сторону глаза. Обреченность и отдаленность казенного дома, приторный запах дезинфекции временного жилья, в котором жили — до тебя, и будут жить — после.

В одинаковых вытертых обоях (в цветочек), продавленной сетке кровати, стандартной расцветке занавесок, тусклой лампочке и заляпанной чем-то жирным (спермой?) кафельной плитке в ванной. Что-то неуловимое в цвете стен, в воздухе, разделяющее грань между тобой и той женщиной, которая вошла в казенную комнату. В жестком крахмале простыней. В гостиничной атмосфере. Когда я слышу слово бездомность, каждый раз я представляю мысленно убогую комнатенку третьесортного отеля со специфическим запахом дезинфекции и грязи человеческих тел. Я ненавижу гостиницы. Ненавижу обреченность, заставляющую многих проводить в них большую часть жизни. В гостиничные номера приводят снятых на время с получасовой оплатой проституток и случайных, ничего не значащих спутниц. Запах гостиничных простыней впитывается в кожу и волосы как специфическое мыло и следы его невозможно смыть со своей души.

Я не думала об этом, перепрыгивая через две ступеньки лестницы, поднимаясь к публичному эшафоту глупой жестокой казни моей души. Потому, что посещение гостиничного номера всегда означает прощание с любовью. Наверное, все это глупость. Но чужие простыни оставляют следы на теле. …Не заметные следы.

Позже, прижавшись лицом к жесткой на ощупь подушке, я гипнотизировала жирное пятно на оклеенной обоями стенке, думая, как долго проходит путь от начала — назад. Существуют сотни способов выразить свое пренебрежение или ненависть. Человечество изобрело для этого целую меру слов. Но как выразить чувство, если любишь одного, а засыпаешь, прижавшись к другому? Как назвать в этот момент состояние своей никчемной души?

Собственно, это была просто холодная осенняя ночь, в которую ветер сбрасывал на землю застывшие от холода листья. И в которую можно было позволить себя любить. Но, просыпаясь на рассвете, под утро, побывав каждый раз в новой постели, я ловила себя на истинно — женской мысли о том, что если б существовал тот единственный, с которым я могла бы прожить хотя бы часть жизни, то ни за что на свете я больше не меняла бы постелей. И хранила бы ему верность — на всю жизнь.

Но я не спала по ночам довольно давно, и для моей бессонницы не подходили лечебные средства. Каждый раз мою горькую бессонницу вызывало одно конкретное лицо…

В те предрассветные часы (ночь наиболее темна перед самым рассветом), на фоне гостиничных обоев в цветочек я пристально вглядывалась в лицо спящего рядом со мною мужчины, который уже стал мне близок, всматривалась, не находя ни одной знакомой черты. Эти отчуждение и холодность, возникающие в моей души после такого рода близости, я не могла ни понять, ни простить. От желания тепла и нежности, охвативших меня в машине скорой, не осталось ни следа. Когда мы забрались к самой вершине лестницы и я увидела обшарпанную дверь гостиничного номера, в который он меня привел, когда ключ повернулся в замке, мне захотелось бежать, очень быстро бежать от этой отвратительной реальности, в жалком свете тусклого электричества выставившей свое страшное, выщербленное, уродливое лицо. Мне захотелось бежать — но мои ноги приросли к полу. И я почувствовала звучащую весьма откровенно мысль о том, что подсознательно я всегда буду ненавидеть этого человека, который привел меня как последнюю шлюху в свой гостиничный номер, просто так, запросто, без ласковых слов и цветов, и себя — за то, что я могла с ним пойти.

Я даже сделала попытку к отступлению — жалкую, дешевую попытку…

— Знаешь, уже очень поздно… мне уже пора ехать… может быть, как-то в другой раз?

Он обернулся и посмотрел на меня как на последнюю идиотку.

— Завтра утром я улетаю — когда в другой раз?

— Потом…

— Знаешь, если ты сейчас развернешься и уйдешь, боюсь, мы с тобой уже не увидимся. Я не люблю таких женщин. Сначала ты вела себя нормально, а потом так резко поворачивать назад… Я этого не понимаю!

— Я не поворачиваю назад! Но мне как-то неловко…

— Знаешь, у тебя какое-то неправильное отношение к жизни. Я очень хочу, но не могу тебя понять. Мы взрослые мужчина и женщина, мы друг другу нравимся и мы собираемся дальше жить вместе — ведь я хочу, чтобы ты приехала и жила у меня в Москве. Так зачем же нужно оттягивать время и делать вид, что между нами ничего особенного не происходит? Ведь рано или поздно — но мы все равно будем вместе. Так почему нельзя сразу наслаждаться жизнью, если мы с тобой уже все решили? Я не могу этого понять!

Я промолчала. Я не знала, что можно ему ответить. Разговор начинал меня тяготить. Он был прав и он мне нравился. Я была свободна — человек, которого я люблю, сказал, что женится на другой. Но — было что-то, что меня сдерживало. И это я не могла в себе подавить.

— Я понимаю. Ты хотела бы, чтобы все это происходило не в такой обстановке. Ты хотела бы, чтобы наша первая ночь была совершенно другой. Но знаешь, в жизни многое происходит совсем не так, как нам бы хотелось. Иногда не приходится выбирать… Но я обещаю тебе, что наша вторая ночь будет совершенно не похожа на первую!

От того, что своими словами он выразил мои мысли, я почувствовала некоторое облегчение. Его было достаточно для того, чтобы я решилась. Да и глупо было придумывать что-то еще. Он улыбнулся — потому, что прочитал в моих глазах уже принятое решение. Толкнул открытую дверь и мы вошли в номер.

Это был стандартный гостиничный номер с широкой кроватью посередине и маленькой ванной. Комната выглядела уютной, хоть и была небольшой. Щелкнул выключатель. Белая керамическая люстра под потолком залила комнату обнажающим, ослепительным светом. Я резко обернулась:

— Выключи!

— Почему?

— Выключи. Я не хочу видеть сейчас резкий свет.

— Но я хочу любоваться твоим телом…

— Включи что-нибудь другое, не это… Лампу возле кровати…

Он вздохнул, но, взглянув на мое лицо (а там было написано, что в эту ночь со мной лучше не спорить), послушно выключил свет.

Потом открыл дверцу стенного бара, достал пузатую бутылку американского виски и два граненных стакана.

— Давай выпьем за нас?

— А почему нет?

Янтарная жидкость бросала на мою руку желтоватые блики. Выдохнув, я резко опрокинула стакан. Обжигающая жидкость так перехватила горло, что на глазах выступили слезы. Одна из этих слез скатилась вниз, по щеке. Потом я почувствовала на себе сухую, горячую руку — и меня поразило абсолютно спокойное ощущение собственной кожи, никак не отреагировавшей на его прикосновения. Рука пригибала мое тело, как ивовую ветку, в странную, потустороннюю плоскость, где начинался мир ощущений и заканчивался — мир слов… И впервые в жизни я ничего не ощутила. Впервые в жизни я спокойно восприняла переход к этой грани — вместо того, чтобы сладко замереть от восторга. Ничего не чувствовала. Совсем ничего…

В соседнем номере кто-то громко уронил пустую бутылку. Воздух разорвали гулкие пьяные голоса. За стенкой кто-то двигал мебель и выяснял отношения, вызывая бешенный восторг своей жуткой лексикой у пьяных шлюх. Я лежала в грязном гостиничном номере и думала, что дальше идти уже некуда. Словно все происходящее был последний предел, до которого я дошла. Было холодно. По моей коже нагло бегали зыбкие шуршащие мурашки. Мне совершенно не хотелось их замечать. А пьяные голоса аккомпанировали моей тоске за стеной. Медленно застывала от холода, испытывая такой страшное одиночество, которое уже было в моей жизни — не один раз…

Изредка, выходя после душа, в полумраке собственной комнаты я останавливалась перед зеркалом, проводя ладонями по нежной коже бедра или груди. И, разглаживая свое тело, думала о мерцающей воде зеркального отражения, превращающей в еще более прекрасное то, что могло бы быть. С огромным трудом учась любить свое усталое тело, учась жить, восхищаясь собой… Но я никогда не умела восхищаться собой. Мне просто хотелось, чтобы меня любили. Любили так, как не любил раньше — никогда и никто.

Там, в мерцающей серебряной воде зеркала читалась дарящая надежду истина о том, что когда-нибудь я обязательно встречу самую большую и прекрасную любовь всей своей жизни. И спокойные, счастливые волны моего сердца ясней биения лихорадочных, пульсирующих ритмов расскажут о том, что это произошло. И, замерев посреди обреченного отчаяния бессонных ночей, на руинах и обломках собственной искалеченной жизни, я вдохну полной грудью чистый, искрящийся воздух и впервые в жизни засну, прислонившись к родному плечу. Которое никогда меня не предаст — что бы ни произошло. Тогда уверенность предстоящего счастья распрямит мои плечи. И все будет хорошо.

Он не был ни близким, ни родным, ни даже любимым. Он был просто чужим человеком, в чувствах к которому я ошиблась и теперь сожалела о своей ошибке, не испытывая ничего.

Я лежала на спине. Больше всего меня мучила мысль о том, что он даже не успел разглядеть, какой я была красивой. Что на мне удачно подчеркивающее фигуру нижнее белье. Все очарование куда-то ушло, оставив мне только горькое разочарование, спаленную горечь несбывшейся надежды. Он был слишком неловок, бесчувственен, груб и быстр. Вдобавок у меня разболелась рука. Боль была такой сильной, что я практически не могла двигаться, и поэтому на меня радостным бальзамом проливалась его неуклюжесть. Я поняла, что в постели ему нужно совсем не много. Может, эта обыкновенность была присуще его натуре, но все происходило не так, как я могла бы хотеть. Монотонно и скучно. На мою реакцию ему было просто плевать. Если бы я знала все это, то никогда не осталась бы с ним! Я снова обманулась в надежде встретить свою самую большую любовь, и теперь должна все это расхлебывать. За стеной прекратили шуметь.

Мне хотелось плакать. Мне хотелось плакать о себе и о тех, кто, ничего не зная об этой жизни, пытался найти свою большую любовь посреди разрозненных руин холодных, очерствевших людских душ. Замирая в темноте, я хотела плакать — потому, что где-то в этой темноте мог существовать человек, который так же не мог меня найти… Боль разочарования похожа на тонкий раскаленный прут, глубоко проникающий в твои вены. Мне хотелось плакать, но плакать я не могла. И оттого тихонько лежала в темноте, непроизвольно прислушиваясь к чужим сердечным ударам.

И тогда я поняла, что на следующий день просто наберу один телефон! И мне абсолютно наплевать на то, что будет дальше.

Фары проезжающих мимо машин прорезали потолок. Я считала отблески огней на стене, пытаясь понять, почему эта мысль не пришла мне в голову раньше. Счастье может быть таким простым! Самым простым — дыхание человека, за которого без сожаления отдашь себя всю. Размеренное спокойное дыхание — единственное на земле, рядом. Болезненные ощущения складывались в слова. В слова, которые завтра (как только наберу телефон) скажу моему кошмару.

«Мой кошмар, я не можу жити без тебе. Унижай, уничтожь, убей, если хочешь! Ты — вся моя жизнь. И я действительно не могу без тебя. Ты мое дыхание и моя кровь. Моя казнь и мое счастье. Может быть, ты больше не захочешь со мной встретиться. Через несколько часов придет утро, и в предрассветных спазмах нового дня чужой мужчина проведет меня к двери. И я уйду от него по ступенькам пустоты, уйду навсегда, не запомнив ни лица, ни имени, забывая обо всех чужих постелях. Мне плевать. Ощущение чужих рук и чужих голосов, словно несмываемая печать, оставят болезненное клеймо на моем теле. И до боли, до спазм, я буду ненавидеть каждое лицо, каждый вдох — потому, что ты всегда будешь единственной реальностью, существующей в моем теле. Я люблю твои руки, имя, глаза. Люблю твои неудачи, твои болезни. Люблю твою нелюбовь ко мне и все, что ты мне не отдал. Люблю твое хладнокровие и равнодушие, распятое в моем сердце. Мне все равно, что будет дальше. Но посреди пустоты я всегда буду звать твое лицо, я всегда буду звать тебя и искать в толпе, где бы я ни была и где бы ты ни был. Потому, что я не могу без тебя. Я уже не могу без тебя, даже если ты этого не понимаешь».

Боль, наслаиваясь кругами, ложилась отпечатком в молчащие проемы застывших стен. И мне было так больно, как будто в реальности меня резали кусками. Я знала, что утром, как только я вернусь в свою постель, я буду ходить вокруг телефона кругами и долго набирать номер, и слушать телефонные гудки, молчащие мне вслед. Телефон — хладнокровно молчащий монстр, своей полированной поверхностью умножит и углубит мои застывшие раны… Во власти собственной боли я не обратила внимания на то, что кто-то шевелится рядом со мной. А потом чей-то незнакомый голос сказал прямо мне в ухо:

— Ты устала?

Вздрогнув от неожиданности, я резко обернулась, чтобы разглядеть рядом с собой чужое, абсолютно не нужное мне лицо.

— Ты устала?

Я улыбнулась. Непонятно почему, но эта улыбка причинила мне сильную боль.

— Нет. Конечно, нет. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Тебе было хорошо?

— Что?

— Тебе было хорошо со мной?

— Очень.

— Значит, ты приедешь?

— Куда приеду?

— Ко мне в Москву?

— Зачем?

— Как это зачем?!

Тут во мне впервые стал проявляться здравый смысл — что было весьма странно в такой ситуации.

— Я бы приехала, но я не знаю о тебе совсем ничего.

— Чего ты не знаешь?

— Ну, например, твой адрес, телефон, место работы.

— А, это же мелочь! Сейчас все запишу!

Легко спрыгнув с постели он порылся в кармане и вытащил массивную записную книжку.

— Вот, держи. Это моя визитка. На ней указан мой рабочий телефон, мобильный. А с обратной стороны я напишу свой домашний телефон и домашний адрес.

Пока он царапал на картоне несколько строк, я внимательно рассматривала его и поражалась тому, что могла найти что-то общее с моим кошмаром. Между ними не было ничего общего! Абсолютно ничего!

— Держи. Смотри, не потеряй.

— Хорошо.

— Теперь диктуй.

— Что диктовать?

— Свой телефон. Адрес.

Сначала я забыла свой телефон. Потом адрес. Потом он странно подозрительно посмотрел на меня. Но когда я забыла свою фамилию, он спросил:

— Что с тобой?

Я улыбнулась, чтобы не расхохотаться ему в лицо (мне не хватало только гостиничных истерик!)

— Ничего. Совсем ничего. Понимаешь, мне так с тобой хорошо, что я забыла обо всем на свете.

Он расплылся от удовольствия. Мне захотелось в него плюнуть. Неужели ни один мужчина никогда не видит себя со стороны? Умиление было так явно выписано в его лице, что меня затошнило. Я боялась, что он прочтет истину в моих глазах. Но он не прочел.

В три часа ночи я очнулась как от резкого толчка в грудь и долго не могла понять, где нахожусь. Липкая пелена, еще не упавшая с глаз, мешала смотреть. Кто-то чужой, о котором я ничего не знаю. Было холодно, и на окне занавески шевелились от ветра. Я попыталась прийти в себя и понять, что меня разбудило. Не холод. Я обернулась. На белом фоне подушки выступало чье-то лицо. Резкие скулы, жесткий подбородок, запавшие глаза. От всего этого было не понятно, что делать — смеяться или плакать. Он был нелеп. Нелеп и неуклюж до ненависти, до отчаяния. Истина о моей тоске проступала как приговор. Что я сделала? Зачем я это сделала? Я всегда относилась к сексу легко и ненавязчиво — как к выпитому стакану холодной воды. И в единении тел не пыталась искать единения душ. Но я разочаровалась в этом той ночью — впервые в жизни. Может, совсем не так следовало искать? Может, именно от этого я проснулась как от глухого удара в грудь в незнакомой, казенной комнате? Ночью? Около трех?

Мятые простыни явно хранили отпечатки наших тел. Те, кто был до меня. Те, кто будут после. Я чувствовала себя оплеванной. Я пыталась понять, что значит — любить душой. Но мои попытки сурово разбивались о рифы житейской безысходности. Я чувствовала такую редкостную пустоту, которую испытывала только один раз…

Многие дни после той встречи с моим кошмаром, когда я ходила больная, потерянная, неприкаянная по застывшему, отчужденному городу. Я ловила себя, что могу простить все… даже то, что он сказал… Но мысль о том, что он мог предпочесть мне другую женщины вызывала просто непереносимую боль… Именно мысль о том, что после меня можно пойти к кому-то еще причиняло боль, не имевшую аналогов и сравнений.

Я всегда стремилась к тому, чтобы быть лучшей. Доказать это составляло для меня огромный смысл. Я усиленно боролась за место под солнцем и всегда сгорала в этой борьбе. Меня никто не бросал. Это я уходила. Уходила сама, потому, что считала так. Я всегда хотела быть лучшей. И сравнения с кем-то не могла простить. Может, это было глупостью, но мне было бы намного легче, если б я застала объект своей любви в постели с другим мужчиной. Мужчину (гомосексуальный опыт) я могла простить. Женщину — никогда. Не умевшая лгать, я не терпела лжи другого человека. И не умела забывать. Даже если бы я простила, то не смогла бы забыть.

В ту ночь, проснувшись от боли, я вдруг почувствовала эту странную психофизическую несовместимость с моим кошмаром. Если мы не совместимы настолько, что для него измена — обычное дело, а для меня — жизненный кошмар, зачем я к нему так стремлюсь? Зачем так хочу вернуть наши отношения, если он живет с кем-то? По самому больному месту меня ударил именно этот человек. Человек, которого я любила. В три часа ночи в постели я чужим мужчиной я поняла, что отомстила себе. Отомстила себе за боль. За ненависть. За отчаяние. За собственную обиду. Поэтому я должна его вернуть.

Под утро я вернулась домой. Как возвращалась всегда — откуда-то ни было и во что бы ни стало.

Но прошло очень много мучительных, долгих, раскаленных дней, прежде чем я действительно сняла телефонную трубку. Было очень много ночей, в которые я сражалась с присевшими на край моей постели демонами. А из темноты каждый раз выплывало лицо, калеча мою душу и застревая в ней как кровоточащий, воспаленный нарыв. При дневном свете моя логика поражала: я отомстила себе за то, что он меня обидел, причинил боль, а теперь я умираю от желания его вернуть! Я отомстила себе за то, что он посмел меня обидеть!

При дневном свете я с такой логикой я казалась себе умственно отсталой. Но потом приходила ночь. Демоны осаждали мою постель, и я не могла с ними спорить. И в окружающем ходе вещей я не хотела ничего изменить.

В темные минуты бессонницы, сидя на краю кровати, я обхватывала обеими руками собственное тело, в котором от отчаяния болела каждая клетка, и думала о незыблемом праве любимых рук, дающих не счастье, а унижение. Мое тело жаждало именно его рук — с такой жгучей, невыносимой силой, от которой хотелось выть волком или просто истерически орать — громко, во весь голос. В эти мучительные, иссушающие минуты тоски я разменивала каждую ночь как трагический сон, разрывая одновременно свое тело и душу. Я замирала от восторга, представляя, что будет, когда мое тело соединиться с его телом. А моя душа (мне так хотелось в это верить!) с его душой! Тогда, именно тогда, в горьких спазмах судорожных ночных часов впервые поняла, что люблю его. До безумия. И что это не оскорбленное самолюбие, не легкое увлечение или тоска. Я люблю его в ослепляющем отчаянии накатывающих на меня спазм. И это прочное и глубокое чувство. Судорожно ворочаясь на ставшей раскаленной постели и глотая воздух как рыба, выброшенная на песок, я ловила себя на мысли, что так неожиданно стала взрослой. Я стала взрослой женщиной потому, что познала боль.

Он был моей мечтой, моей жизнью и моим Богом, и именно этому призраку я отдавала всю свою исстрадавшуюся душу, пытаясь рваться к нему не только всем телом, но и душой. Остальные? Все остальные? Ласки всех остальных скатывались с моего тела словно грязные мыльные пузыри. И мне казалось, что я всегда принадлежала ему потому, что он был единственным мужчиной в моей жизни. Эта иссушающая любовь сделала меня невинной. Я была целомудренна, скромна и прекрасна, как строгая девственница, воспитанная в монастыре. Я собиралась всю жизнь хранить верность своему единственному мужчине. Глупому и грубому оттого, что он упорно отказывался дар моей души замечать.

И каждую ночь, просыпаясь как от резкого толчка в грудь от болезненного приступа воспоминаний, я садилась на кровати и обхватывала руками колени, сгоняя со щек тонны горьких, соленных слез. Я рвала свою душу в полном бессилии прикоснуться к телефонной трубке. В эти ночи мне стал сниться ужасный сон.

Я бесконечно металась по темному, пустому, вымершему городу. Я вбегала в пустые дома, в какие-то брошенные квартиры в поисках действующего телефона, пыталась найти телефонные автоматы на улицах. Но из каждой трубки гробовое молчание ранило мою душу и утрировало боль, превращаясь в застывшие холодные звезды. И я просыпалась в полном отчаянии от ужаса, что больше не найду его — никогда…. Я отдала бы все на свете за одно только мгновение его увидеть. За час, проведенный с ним, я с легкостью бы подарила десять лет своей жизни.

Но утром — наступал новый день и нужно было куда-то идти, теряясь в сковавшей меня панцирем холодной тоске. Чтобы не сойти с ума, я зарывалась в холодные изломы вечерних улиц и бесконечно видела его отражение в каждой точке дрожащего света на мостовой, в каждом оконном стекле… И очень удивилась бы, если б мне кто-то сказал, что во всем этом он не отражался никогда.

Очень странно, но я не запомнила утро, в которое из моей жизни уехал Сергей. Все, что осталось-только скученные, не связные друг с другом обрывки. Очень холодный дождливый рассвет… Я не поехала провожать его в аэропорт. Мы быстро — по — скорому, попрощались в гостинице. Быстро потому, что он опаздывал на самолет, а я уже воспринимала его как равнодушный обрывок жизни. Я зашла к нему в гостиницу (вернее, он насильно затащил меня), чтобы попрощаться, но ничего особенного между нами не было. Только холодные, все объясняющие и все прощающие поцелуи. Может быть, он даже целовал меня искренне. Но, не испытывая ничего, я застыла как статуя, относясь к нему так, как будто его нет.

— Тот, кто однажды тебя увидел, больше никогда не забудет….

Я кивала, со всем соглашаясь «ты можешь со мною проститься, но не сможешь меня забыть…» И говорила я эти слова не ему — случайному, ничего не значившему в моей жизни Сергею, а другому, единственному и любимому, тому самому, с которым можно проститься, но невозможно забыть… Чужой, немножечко хриплый от осени голос пел откуда-то сверху о том, что я — единственная для него, а я рассеянно смотрела в окно, не понимая, что происходит — день или холодный ранний рассвет.

На его щеках отпечатками оставались дневные тени спрятанного осеннего солнца, исчезающего словно вечность в пожелтевшей и опавшей листве. Он сел в такси, продолжая говорить о том, что теперь не сможет без меня жить и будет звонить, писать, ждать… А я провожала его до самого выхода или входа, равнодушно, словно немая деталь фрагмента в навсегда исчезающем мираже. Только одной реальностью представала окружающая жизнь — телефонной трубкой, к которой я пока не могла прикоснуться. Но в будущем собиралась преодолеть этот барьер.

Я не знаю, на что похож аэропорт, когда провожаешь не любимых. Кроме меня и моей боли больше никто не существовал на этой земле. Только время, растянутое, как липкий сироп, застывало в моих волосах и обрывком тонкой паутины падало на мои плечи.

Помню тот вечер так же хорошо, как и всё остальное. В череде моих любовных воспоминаний он занимает свое определенное место. Может, потому, что этот телефонный звонок я сразу связала с ним. А может потому, что я не смогла забыть охвативший меня тогда ужас.

Было два часа ночи. Раздался телефонный звонок. Я расслышала его сквозь сон и сползла с постели.

— Грязная сука, ты пожалеешь о том, что сделала…

Мужской голос был хриплым, свистящим… Мне пришло на ум, что кто-то намеренно изменяет звук.

— Кто это? Куда вы звоните?

— Тебе, сука, звоню. Ты пожалеешь о том, что ты сделала. До конца жизни будешь платить.

Я перепугалась и заорала:

— Кто вы? Что вам нужно?

— Впрочем, — не отвечая, продолжал голос, — жить тебе осталось совсем недолго. Я позвонил просто тебя предупредить. Тебе осталось жить всего несколько дней, если ты не умеешь себя вести. А ты не умеешь себя вести и даже не соображаешь, грязная сука, что ты сделала. Ты унизила и оскорбила одного человека. И этот человек собирается тебе за все заплатить.

Я заорала еще громче:

— Кто этот человек? Что я сделала?

Голос зашипел совсем мерзко:

— Ты пожалеешь, сука… Обо всем пожалеешь…

На другом конце провода повесили трубку. Прибежали разбуженные домашние — на мой крик.

Утром я позвонила одному своему другу, работающему в детективном агентстве. Он внимательно меня выслушал, потом сказал:

— Знаешь, телефонный звонок с угрозами — это уже серьезно. Если ты хоть немного предполагаешь, от кого могут исходить эти угрозы, попробуй ему позвонить.

— Какого черта?! — взвилась я, — он устраивает эти звонки, а я буду унижаться?!

— Знаешь, это серьезно. Может быть, этот человек не совсем нормален психически. Но если есть возможность уладить все мирным путем, надо ею воспользоваться, и только потом принимать крутые меры. Попробуй ему позвонить.

Не совсем нормален психически… Я вспомнила фотографии с изрезанным телом девушки. Как ни странно, но в этот раз воспоминание оставило меня равнодушной. Наоборот — словно придало остроты то, что я играю со смертью. Незабываемый колорит… Не совсем нормален психически! Мой знакомый даже не предполагал, насколько.

Я сказала, что попробую, но, закончив разговор, решила никуда не звонить. То, что я пережила потом, больше напоминает избитую сценку дешевой детективной истории. Темная улица… Шаги, звучащие за спиной… Может быть, этот человек просто хотел вырвать у меня сумку… Я очнулась лицом на земле, с горящей от удара спиной. Кто-то очень сильно ударил меня в спину, толкнул и я упала. Кажется, я кричала… Кажется, ко мне бежали какие-то люди… Я не помнила, как добралась домой. Дома я сказала, что у меня хотели вырвать сумку, поэтому напали на темной улице. Какой-то бомж. Толкнул, очень сильно ударил в спину, я упала. Но сумку не успел схватить. Кажется, мне говорили, что нужно заявить в милицию, но я отказалась — сумку ведь не украли. И ничего особенного (кроме моего падения) не произошло.

А через день в десять часов вечера я подняла телефонную трубку и набрала номер. Он ответил после третьего гудка.

— Слушаю.

— Здравствуй.

— Ты узнал, кто это?

— Я все время ждал, когда ты позвонишь. Лена…

— Что?

— Прости меня… Пожалуйста, прости меня!

Я молчала. Его дыхание стало взволнованным.

— Знаешь, я сказал тебе неправду, тогда… Никого у меня нет. И жениться я тоже не собирался. Я просто так тебе сказал… Наверное, специально хотел причинить тебе боль. Мне показалось, что ты меня не любишь. Ты такая молодая, сильная, полная жизни, а я…. Конечно, я был не прав. Я не имел права так поступать. В тот день у меня были серьезные неприятности, а тут появилась ты — такая красивая, что аж захватывало дух! И я решил испортить тебе настроение тоже… А ты ушла… И я не смог тебя вернуть… Я потом жалел до безумия, что так сказал. Лез на стенку. Все время ходил сам не свой. И ждал, когда ты позвонишь.

— Почему ты решил, что я позвоню?

— Не знаю. Чувствовал. Ты меня простишь?

— Уже простила.

— Ты для меня очень много значишь. Я все время тебя вспоминал! Знаешь, что?

— Что?

— Через несколько дней я распутаюсь с делами и мы с тобой встретимся. Я тебе позвоню, и мы обязательно встретимся, хорошо?

— Хорошо.

— Я очень рад, что мы с тобой помирились.

— Я тоже. Мне не хватало тебя. Так не хватало…

— Мне тоже. Ну, тогда до встречи?

— До встречи. Я тебя целую.

Дальше он сказал фразу, обрисовывающую характер моего кошмара яснее всего. Он сказал фразу, которую я вспоминаю до сих пор:

— Нет, это я тебя целую.

Это он меня целует. Та ночь была единственной ночью, в которую я спала.

Я летала на крыльях, редко оглядываясь на землю. Это были какие-то очень странные крылья, словно изготовленные специально для меня из особого материала. Потому, что слишком долго держали меня над землей. Когда человек счастлив, все слова, события, окружающие предметы кажутся незначительным и мелким. Счастье обладает удивительной способностью заставить забыть обо всем. Чувства, невысказанные слова, мысли рвутся наружу сметающим все потоком, и кипящая смесь отчаянной бурной крови поднимает тебя над землей. Далеко, посреди прозрачных исчезающих облаков существует миг сладкого ослепления, единственный миг, ради которого стоит жить.

Я была очень счастлива и в своем счастье признавалась громко, во весь голос. Мне казалось, что так же, как окружающие предметы, изменяются черты моего лица. Мне казалось: ясное ощущение нахлынувшего полета должно отражаться на моем лице, как печать. Я ждала как высшего благословения той единственной, проведенной с ним ночи, зная, что эта ночь — придет.

Еще я видела сны. В них я поднималась высоко, к самому небу. Все, что раньше имело значение, теперь казалось глупым и странным. О чем можно думать, чего ждать, если на свете есть он? Я купалась в этой любви как в теплой ванне. Так постепенно, на волнистых краях собственных ощущений я постепенно и окончательно вернулась в ту же самую плоскость, в которой существовала раньше. И откуда когда-то я так рьяно и страстно мечтала выбраться. Когда-то давно я клялась, глядя на молчащую поверхность телефона, что никогда больше не буду ждать его звонка! Но — время расставило все по своим местам. Земной шар изменил ход и все вернулось на круги своя — снова и снова. И вновь в молчащем ослеплении пустоты нас было двое — я и телефон. Я ждала. Тихо, покорно и молча ждала, а проходящее время, поблескивая, ускользая, сворачивалось в мерцающие круги, являя каждый раз новые формы. Когда человек счастлив, все вокруг сливается в единую, блистательную симфонию звука и цвета. И это сияние иногда бывает настолько сильным, что кажется — оно никогда не сможет поблекнуть или уйти. В такие минуты гармоничного единения с миром все мешающее и ненужное, возникающее на пути как помехи, способно калечить просто на физическом уровне.

Именно таким был раздавшийся телефонный звонок. Было восемь часов вечера. Как и всегда, я дежурила у молчащего телефона. Впрочем, он не всегда молчал. Иногда звонили какие-то не нужные люди — мне, родителям, каждый раз не те, кого я ждала. И в такие минуты мне хотелось лишить все человечество устной речи. Телефон зазвонил, и я бросилась, как вихрь, чтобы схватить трубку.

— Привет.

— Привет, — я не узнавала этот мужской голос, он был чужим.

— Наверное, ты меня не помнишь. И будешь очень удивлена, узнав, что это именно я…

— Кто это?

— Я думаю, что ты меня не помнишь.

— Все — таки скажи свое имя! Мы с тобой встречались?

— Да, мы виделись-только один раз. Причем так, что я не смог тебя забыть. И, наверное, уже не смогу. Я долго пытался, но это было бесполезно.

— Все — таки назови свое имя!

— Разве ты помнишь всех, с кем виделась хотя бы один раз?

— У меня хорошая память.

— Меня зовут Эдик. Однажды дождливым вечером на углу меня окликнула очень красивая девушка и спросила, не хочу ли я угостить ее кофе. У девушки были грустные глаза. Вообще она была настолько не похожа на всех остальных, что я поразился — как такая девушка бродит одна в поздний час, вечером? Но она была так прекрасна, что я не решился спросить… Я только запомнил, что у нее грустные глаза, а в черных волосах застревали мелкие дождевые капельки…

Я почувствовала, как мелко и противно дрожат мои руки. Я поняла, кто говорил. Неожиданность, к которой подмешивалось острое чувство гадливости. Передо мной, словно мелькающие фрагменты, бегло проплывали скользящие картинки той ночи. Я узнала этот голос. Я помнила его имя. Я думала, что он не позвонит мне — никогда. Стараясь взять себя в руки и сделать так, чтобы нервная дрожь в моем голосе не была так заметна, я сказала очень тихо:

— А что было потом?

— Потом? Я мучился, не зная, как нужно говорить с ней. Я думал, что у нее удивительно красивые волосы — черные, как вороново крыло. Хотел сказать об этом, когда девушка обернулась и сказала то, что разрешило все мои сомнения.

— Что же она сказала?

— Она предложила зайти ко мне.

— Разве у вас было свидание?

— В тот вечер у меня было свидание с другой девушкой. Я ждал именно ту, другую. Она была скучна, как перегнивший апельсин и каждый раз я встречался с ней так, как будто выполнял обременительную, неприятную обязанность. Вот почему я с такой легкостью ушел в тот вечер с другой.

— Потому, что тебе казалось — будет легкое и необременительное приключение?

— Мне вообще ничего не казалось. Я думал только о том, что хочу чаще видеться с ней. Когда мы расстались (к тому времени я влюбился по уши) девушка продиктовала мне номер своего телефона. Я пообещал позвонить, но не позвонил.

— Почему же ты не позвонил?

— Мне казалось: все происходящее — сон. Такого просто не может быть в жизни. Потом — закрутило время. Семейные проблемы, жизненные трудности. Меня ранили… Не серьезно, но я не хотел показываться больным. Теперь рана затянулась, все в порядке. Но пока все нормализовалось, прошло полгода. И я решил, что девушка меня забыла.

— А тебе не приходило в голову, что после того, как ты пообещал позвонить, но не позвонил, эта девушка считает тебя сволочью?

— Приходило. Я поступил, как сволочь. Но у меня есть оправдание: я был ранен, в меня стреляли. Я подумал, что когда девушка узнает причины, она меня простит.

— И куда попала пуля? В голову?

— В плечо.

— А первая девушка?

— Я с ней расстался. После моей загадочной встречи я уже не мог ее видеть. Я знал, что не смогу забыть мою незнакомку. Поэтому не имело смысла продолжать первые отношения и лгать. Мы расстались, и она утешилась очень быстро. После ранения меня повысили по службе. Я говорил моей незнакомке, что работаю в милиции?

— Говорил.

— Теперь я работаю в ГАИ. Я очень хорошо зарабатываю. Поменял машину. Потом квартиру. За полгода произошло много всего. Сейчас у меня хорошая двух комнатная квартира в новом доме. А машина — новенький «форд». Когда я выздоровел, то понял, что готов к серьезным и стабильным отношениям. Я решил жениться на своей незнакомке, номер телефона которой всегда был со мной.

— Очень мило.

— Давай встретимся. Когда захочешь.

— Ты красиво говоришь. Это очень странно для…

— Для мента.

— Именно. Но тебе в голову не пришли два обстоятельства.

— Какие?

— Во — первых, девушка могла обидеться…

— Я же все объяснил!

— А во вторых, что она может быть не свободна.

— Об этом я подумал тоже. Я предлагаю встретиться, а потом решить, кого выбрать.

— Ты настолько самоуверен?

— Я помню только то, что вместе нам было очень хорошо. Почему бы еще раз не попробовать?

— Не знаю…

— Ты с кем-то встречаешься?

— Да, встречаюсь.

— Ничего страшного. Это тебе не помешает встретиться и со мной. Я не думаю, что тот человек хранит тебе верность. А вот я буду хранить.

— Почему же он — нет?

— Я знаю людей.

— Я тоже.

— Подумай.

— А если я его люблю?

— Ну и что? Разлюбишь! Я все равно лучше!

— Почему ты так решил?

— Потому, что сейчас восемь вечера, а ты сидишь дома. И вчера была дома. И позавчера. И два дня назад. И неделю тоже.

— Откуда ты знаешь?

— Ты забываешь мою профессию! Я знаю о тебе все! Следил за твоими окнами, домом. Если ты никуда не выходишь столько времени, значит, у вас не все слава Богу.

— Он был в отъезде! Мент…

— Ничего подобного. Так всегда врут, когда отношения не клеятся. А если ты сидишь дома одна, неужели ты наивно думаешь, что он хранит тебе верность?

— Это не твое дело!

— Нет, мое. Потому, что я хочу, чтобы тебе было хорошо. А с таким, как этот твой специалист по командировкам, хорошо тебе не будет.

— Ты ничего не знаешь!

— Я ничего и не хочу знать! Я предлагаю тебе в один из вечеров выйти из дома, плюнув на телефон, и встретиться со мной. И тогда он не увидит в твоих окнах свет и поймет, что тебя нет дома.

— Не лезь не в свое дело!

— Как ты думаешь — в то время, когда ты сидишь дома и его ждешь, к кому он ездит? Наверняка у него десяток таких, как ты!

— Я просто потрясена. Ты не звонил мне полгода, а теперь позвонил впервые, спустя столько времени, и имеешь наглость плевать мне в душу?

— Я не плюю тебе в душу! По — моему, это делает он!

— Пошел к черту!

— Успокойся! Я не хотел тебя обидеть. И не хочу ссориться с тобой. Ты можешь поступать так, как считаешь нужным. Но я просто по — хорошему тебя предупредил. Ответь мне только на один вопрос. Он ведь занимается бизнесом, правда?

— Допустим.

— Все понятно. Я таких сотнями перевидал на своем веку. Перестань строить иллюзии. У него наверняка каждый вечер другая девочка. Знаешь, на моем участке две ночных сауны. К вечеру туда начинается настоящее паломничество. Ездить по девочкам у бизнесменов считается хорошим тоном. Если с компанией приятелей он не ездит по девочкам, значит, он просто не удержится в этой тусовке. А снимать на улице малолеток вообще считается делом престижа. Если ему под сорок, значит, в глазах своей братвы он должен встречаться только с 16–17 летними. При чем каждый вечер — с другой. И каждая из этих девочек серьезно уверенна, что он встречается только с ней. А после свиданий с хорошими девочками он отправляется в сауну, где добрая дюжина 17–18 летних проституток сражается за клиента. На сколько он тебя старше?

— Это не важно.

— Вот видишь. Значит, и ты из этой серии.

— Прекрати.

— Должен же кто-то опустить тебя на землю? Нельзя быть настолько ограниченной…

— Менты еще раньше бизнесменов приезжают в сауны.

— Согласен. Я был пару раз, но мне не понравилось.

— Поддонок.

— По крайней мере, я признаюсь тебе честно. Кстати, ты должна была видеть его записную книжку.

— Не поняла.

— У каждого уважающего себя бизнесмена хранится записная книжка, в которую записаны все его девочки, самой старшей из которых 25 лет.

— Откуда ты знаешь?

— А я у них права проверяю, между прочим. А бумажник всегда лежит рядом с записной книжкой. Чтобы и то, и другое всегда было под рукой.

— Тебе так нравится поливать людей грязью?

— А кто тебе сказал, что это люди?

— Я заканчиваю разговор.

— Хочешь, мы с тобой прямо сейчас сядем в машину и я повезу тебя к той сауне, в которой ты увидишь своего бизнесмена?

— Я не поняла…

— Я немного тебе солгал. Понимаешь, я все про тебя знаю.

— Что — знаешь?

— Ладно, слушай. Я во всем тебе честно признаюсь. Дело в том, что я за тобой следил. До того, как перейти в ГАИ, я работал в уголовном розыске. Ты мне безумно понравилась. И я решил выяснить о тебе все. В тот вечер я сразу понял, что ты следишь за домом своего любовника — ты так упорно стояла напротив одних окон. А раз следишь, значит, не очень счастлива в личной жизни. Вообщем, я решил тобой поинтересоваться. Ты сама показала мне свой дом. Я провожал тебя в разное время. Ты очень часто ходила одна. Раз в неделю за тобой приезжала машина, за рулем которой сидел мужчина. Вместе с ним ты куда-то уезжала. И возвращалась через несколько часов — всегда очень грустной. Один раз я поехал за вами. Вы подъехали к тому самому дому, возле которого мы с тобой встретились. Я переписал его номера и выяснил, кому принадлежит машина. Через час все сведения лежали на моем рабочем столе. Я узнал абсолютно все о твоем Юркове. Примерно через несколько месяцев я перешел в ГАИ. На моем участке — две самых лучших в городе ночных сауны. Самых лучших, дорогих и престижных, с молодыми красивыми девочками. Сауны красиво называются гостиничным комплексом, но на самом деле это бордель. Бордель, посещают который почти все деловые люди нашего города. Я знаком со всеми работающими в них девочками. Как ты понимаешь, проститутки должны поддерживать хорошие отношения с милицией вне зависимости от своих хозяев. Может быть, ты удивишься, но я никогда с ними не спал потому, что они мне неприятны. Нет, внешне они очень красивые и молодые. Возраст — от 14 до 27. И они следят за собой — худенькие, длинноногие, стройненькие. Но все они ужасно больны. Мент знает это точно так же, как и врач. И те, и другие видели их медицинские карты. Не хочу объяснять тебе длинные подробности, но я знаю о них все. Мне кажется, что прежде, чем иметь с ними дело, этих девочек нужно мыть, долго лечить и кормить. Они превращены в животных. Обычные животные, такие же жалкие, как и бездомные псы. Многие, приезжающие к ним, уезжают с целым букетом. Вечером к ним начинается паломничество. Иногда мы проверяем на дороге документы. Это самый золотой участок работы из всех. Чтобы попасть на него, нужно очень хорошо заплатить. То, что я тебе расскажу, произошло в один из вечеров. Когда я уже все знал о тебе и о Юркове. Однажды я остановил машину, которая направлялась в одну из саун. За рулем сидел Юрков. Я узнал его сразу, еще не прикасаясь к его документам. Машина повернула к платной стоянке одной из саун, в машине он был один. Он находился внутри два часа. Потом — быстро уехал. Я остановил его, когда он ехал обратно, и он очень хорошо мне заплатил. Второй раз я увидел его через неделю. Он снова был один. И ехал в ту же самую сауну. Находился внутри четыре часа. С тех пор он появлялся раз в неделю с поражающей методичностью. Иногда он был один, иногда — с кем-то еще, а иногда вся его машина была забита мужчинами. Потом я расспросил девочек, которые работают в той сауне. Они знали его очень хорошо. И даже любили. По — своему, конечно. Они рассказали мне, что он приезжает регулярно раз в неделю и каждый раз привозит небольшие подарки девушке, которую берет — духи, трусики, конфеты. Каждый раз он выбирает другую, стараясь не повторять одну и ту же два раза подряд. Девочки очень его любят и говорят, что с ним весело. И еще — он очень внимательный, нежный и никогда не забывает одеть презерватив. И никогда никого намеренно не обидит. Такого поискать. И каждой девочке он жалуется на свое горькое одиночество, говорит, что у него никого нет. Он якобы очень хочет жениться, но подходящих кандидаток не попадается — все злые, корыстные, любят только деньги. Девочки смеются: вот женишься — а как же мы? Он успокаивает: жена на то и дана, чтобы ей изменять. Хотя бы изредка, раз в неделю. Извини, что я рассказал тебе об этом, но… Чтобы у тебя не возникло сомнений, я назову тебе номер его машины-…. Имя — Леонид Валерьевич Юрков. Адрес…. Место работы — бизнес, офис — бывший завод полимеров. Вот так. Мне очень жаль. Но молчать — я думаю, это еще более не красиво. Я не имел права тебе не сказать…

Я молчала. Мне было нечего ответить.

— А ты его ждешь. Ждешь этого…., каждый раз. И ничего не знаешь! Не знаешь, что тебе он предпочитает грязную проститутку!

Я молчала. Мне действительно нечего было сказать.

— Люди, которые платят проституткам — убогие, грязные люди. Кому это знать, как ни ментам. Я понимаю, что ты расстроилась. Но тебе следует хорошо подумать. Когда ты решишь, что готова со мной встретиться, то я…

Я повесила трубку, оборвав его на середине фразы. Потом совершенно машинально, не соображая, что делаю, набрала номер… Дома никто не отвечал. На работе трубку сняли после второго гудка — голос молодого парня.

— Леонид Валерьевич очень занят, у него совещание и он просил его не беспокоить.

Это означало, что на работе его нет. Позвонила на мобильный. Он ответил.

— Это я.

— Кто?

— Лена.

— Какая еще Лена?

— Подумай.

— А, это ты… Извини, я очень занят.

— Ты не можешь говорить?

— Нет. В другой раз.

— Ты в машине?

— Нет. Что ты хотела?

— Спросить — когда ты приедешь?

— Я сегодня не могу. И завтра тоже. Очень занят. У меня целая куча дел. Я еще должен съездить в налоговую, потом в банк… Когда я освобожусь, то тебе перезвоню. Может, через недельку. Пока.

Короткие гудки. Я тоже повесила трубку. Начинало темнеть. Засыпал город, в котором я когда-то летала. Город молчал.

Помню очень хорошо, что с того момента прошло ровно шесть дней. Помню потому, что в лихорадочном ожидании звонка все остальное раскладывалось просто в необходимые составляющие. Я не знаю, сколько времени должно было пройти, прежде чем горький яд рассерженной, гремучей, возбужденной змеи мог полностью выветриться из моей крови.

Помню, что на следующее утро я проснулась в состоянии, когда созерцание самых повседневных предметов причиняло мне нестерпимую боль. Мне хотелось плакать. Но плакать я не могла. Наверное, потому, что долго не могла прийти в себя. Я чувствовала себя заблудившейся в когда-то близком и родном, вдруг ставшим незнакомым и злым городе. Словно вся моя жизнь потрескалась и разлезлась на куски. Я была потерянна в огромном чужом пространстве и не могла себя больше найти. Прежде знакомые ситуации на глазах превращались в запутанные клубки лабиринта, из которого не было выхода.

Однажды вечером я возвращалась домой. Прошло уже шесть дней, но, несмотря на это, мне было по — прежнему больно. Был вечер, и я не помнила, откуда я шла. Помню только, что среди мерцающих вспышек зажженных вечерних огней я заметила, что на протяжении нескольких кварталов за мной настойчиво следует темная иномарка. Не обращая внимания, я ускорила шаг. Еще способная рассуждать здраво, я рассудила, что моему кошмару теперь нет абсолютно никакого смысла за мной следить. Ведь мы помирились. А он так и не понял до конца, что он — вся моя жизнь.

Я свернула на другую улицу, за угол и даже прошла целый квартал. Прямо на углу сверкал электрическими огнями открытый всю ночь киоск. Я остановилась возле него, делая вид, что рассматриваю витрину. Машина подъехала ко мне сразу, как только я остановилась. Из нее вылез кто-то и громко крикнул:

— Лена!

Я обернулась, до боли всматриваясь в окружающую меня темноту. Мне хватило нескольких секунд, чтобы узнать. Боль разочарования превратилась в застывшие сгустки — на глазах… Узнав, я стиснула зубы и крикнула:

— Убирайся!

Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не разбить в его машине стекло. Он практически не изменился за те полгода, что мы не виделись. Может быть, только чуть располнел, приобрел косую сажень в плечах. Подошел ко мне так, будто ничего не произошло.

— Я сказала, чтобы ты убирался! Разве ты меня не слышал?

— Здравствуй. Я тоже рад тебя видеть! Давай подвезу?

— Уйди с моих глаз!

— Успокойся! И говори тише. За нами уже люди наблюдают.

— Пусть наблюдают! Если ты не уберешься, я буду кричать до тех пор, пока кто-то не вызовет милицию!

— Глупенькая, я и есть милиция. Неужели ты этого до сих пор не понимаешь?

— Ты снова за мной следил?

— Как грубо ты это сказала! Я как культурный человек остановил машину, чтобы поздороваться и предложить тебя подвезти. И спросишь, не выпьешь ли ты со мной кофе.

— Я не пью кофе с поддонками.

— Я советовал бы тебе выбирать выражения!

— А я посоветовала бы тебе скорее уехать — если ты хоть немного себя уважаешь!

— Почему ты злишься? Я целый день катаюсь за тобой по всему городу, чтобы спокойно обо всем поговорить…

— Мне не о чем с тобой разговаривать!

— Потому, что я рассказал тебе правду? Но кто-то же должен был это сделать?

— Зачем? Ты хотел поговорить? Очень хорошо! Вот я и спрошу тебя прямо: зачем ты это сделал? Зачем ты лезешь в чужие дела? Чтобы намеренно причинить мне боль? Неужели я чем-то обидела тебя — так сильно? Скажи, что страшного я тебе сделала, за что ты решил так мне отплатить? Почему ты не можешь оставить меня в покое?

— Потому, что я не могу тебя забыть! И мне не безразлична твоя судьба! Но ничего, твой гнев скоро пройдет, ты успокоишься. А когда успокоишься, то поймешь, что была неправа. Я единственный из твоих знакомых, кто относится к тебе по — хорошему…

— По — хорошему?! Это называется хорошее отношение? Ворваться в мою жизнь, наплевать в душу, облить помоями человека, которого я люблю…

— Вот именно. Это ты правильно сказала. Ты — любишь, а не он. Это не он тебя, а ты его любишь.

— Продолжения разговора не будет. Хватит. Я ухожу.

— Знаешь, я действительно понимаю, как тебе больно. Сейчас в тебе говорит твоя боль. Но время — время все уносит. А когда пройдет время, ты вспомнишь, что я твой единственный друг. И может быть, тогда ты захочешь меня увидеть. Я подожду. Я умею ждать. Я делал это достаточно долго. Знаешь, я ведь предлагаю тебе серьезные отношения. А этот твой новый русский когда-то предлагал жениться на тебе? Или хотя бы намекал на это? Что ты молчишь? Значит, я попал в точку. Запомни: если мужчина уважает и любит женщину, он предложит ей стать женой. А если она для него просто развлечение, то, конечно, можно и так встречаться. Подумай об этом на досуге. Не хочешь со мной ехать? Не надо. Я не насильник. Я просто мужчина, который в тебя влюбился. Подумай, а я тебе позвоню.

Шум отъезжающей машины. Я осталась стоять одна, в темноте.

Люди встречаются, знакомятся, узнают многое друг о друге, изучают поступки, характеры, появляются на людях и уединяются в различных местах, а потом, узнав друг друга поближе, обязательно занимаются любовью. А потом? Потом приходит либо привычка, либо опустошение. И в жизни, как в романах, обязательно начинается дождь. Ты останавливаешься на полдороге и понимаешь: пришла осень. И тогда чем-то вполне объяснимым становится мокрый холодный город, косо изрезанный хлестким дождем.

Там, за окном, в мелькании красок, огней и человеческих лиц где-то далеко существует истина, сжатая до незаметной, маленькой точки в стеклянной витрине. Все горести, проблемы, депрессии — всего лишь потаенное, жгучее, болезненное и очень отчаянное желание, чтобы кто-то тебя обнял. Просто обнял. Больше ничего.

Эта осень была похожа на медную монету, от сырости потерявшую цвет. Срывая листки календаря, я представляла новый прожитый день как глубокий шрам на собственном сердце. Потому, что понимала ценность и боль оборванных листков календаря, падающих на стол. Сначала осень была красивая, потом — теплая, потом — холодная, и каждый раз, наблюдая, как меняют деревья на ослепительный багрянец свой летний убор, я ловила себя на том, что оправдываю надежду. На какой-то странной настойчивой мысли: почему надежда существует исключительно для того, чтобы оправдать чью-то подлость. И почему в мире может существовать подлость, когда совсем рядом, прямо в дрожащем, прозрачном, чуточку прохладном воздухе застыла такая спокойная, умиротворенная красота? Раскрывая кому-то объятия, я раскрывала свое сердце. Ничего другого. Только свое сердце. Вот и всё. Огромная, ничем не оправданная беда.

Ночь любви… Ночь любви, о которой я так мечтала… Я просыпалась среди ночи, очнувшись от сна, с ослепляющим желанием просто прикоснуться к его коже. Он был моей плотью, моим дыханием и сердцем, и все пространство, до предела заполненное им, билось в моей груди как окровавленный, разрушительный ком, горько пульсируя своими воспаленными клетками. Я мечтала о ночи нашей любви самыми красивыми в мире словами, изумительными созвучиями, искрящимися — на холодном осеннем солнце, всплеском нежности, красоты и добра огромного моря любви.

В облаке постоянных дождей мокрый город был похож на беспорядочную груду старого камня. Вдоль которого обрывками мелькали силуэты людей. Растворяясь посреди застывшего города, я перебирала собственные мысли, чувствуя только пустоту и опустошающее одиночество, которое даже хуже, чем боль. Вспоминая позже те тревожные, нервные дни, когда предчувствие чего-то страшного рвало мою душу и все валилось из рук, я понимала, что перенеслась из мира реальности в мир своих ощущений. В довершении всех событий, у меня начались неприятности на работе, и я стала получать меньше. Ни надежды, ни просвета, ни будущего, без копейки денег… Такой я была в те дни. Кроме того, я подписала какой-то неправильный договор… И мне был нужен хороший деловой совет. Я лгала. Мне был нужен предлог, чтобы еще раз услышать его голос. Телефонный звонок, вечер. Снова меня не узнал. Скупое, равнодушное:

— А, это ты… привет.

— Как ты?

— Извини, я спешу. У меня важная деловая встреча. Что ты хотела?

— Совет.

— Только очень коротко. У меня мало времени.

— Хорошо. Я перезвоню позже.

— Нет. Сейчас говори.

Я поняла, что его не будет дома. Очевидно, он куда-то едет. Туда, где я не нужна. Я вообще ему не нужна. Как распухшая и надоевшая мозоль. В двух словах я рассказала суть дела. Выслушав, он в двух словах сказал, какие поправки желательно внести в этот договор. Совет был умным и дельным.

— Все, ты закончила? Больше вопросов нет?

— Да, спасибо. Но, может, мне вообще уйти с этой работы?

Я не собиралась поступать так. Просто мне хотелось, чтобы обо мне кто-то заботился… Хотелось услышать в ответ… То, что я услышала — лучше бы этого не было! Лучше б вообще не было этого разговора! Мне показалось, что меня ударили — причем очень жестоко и больно. Он сказал:

— Я не понял — ты что, собираешься сидеть дома?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты собираешься вообще не работать? Сидеть на моей шее? Ты что, хочешь, чтобы я тебя содержал? Я, значит, буду тратить на тебя свои деньги, а ты сидеть дома и бездельничать? Ты должна работать и приносить в дом хотя бы копейки. Пусть тебе платят мало, но что-то ты должна зарабатывать! Ты должна что-то приносить в дом! Не платят на этой работе — иди в дворники! Найди себе какое-то занятие! У меня нет денег, чтобы тебя содержать! Я никого не собираюсь кормить и не потерплю, чтобы кто-то сидел на моей шее! Если ты уйдешь с работы — никаких отношений у нас не получиться!

— Я не понимаю… Разве я прошу у тебя денег?

— Этого еще не хватало! Только попробуй! У меня нет ни копейки!

Это говорил богатый бизнесмен, человек с самым большим состоянием в этом городе. Бизнесмен, машина которого стоила 275 тысяч условных единиц.

Я молчала. Не дождавшись моей реплики, он сказал:

— Ты закончила? Все, я спешу. Пока.

И повесил трубку.

А через два дня раздался звонок и так, будто ничего особенного не произошло, он сказал, что заедет за мной — в десять часов. Нарядная, разукрашенная и счастливая, я считала минуты до десяти. Он не опоздал. Он никогда не опаздывал. Это было самым обычным свиданием — по своей обыкновенной схеме. Его дом. Постель. Потом — какой-то пустой разговор. И пустота в моей душе оттого, что все было так холодно и обычно. Несколько беглых, ничего не значащих фраз. Его ледяная сдержанность. Ровно через два часа он отвез меня домой.

С тех пор с пугающей периодичностью он появлялся раз в неделю — впрочем, дни были разные, он перестал повторяться. Возобновилось то, что было всегда.

То свидание ничем не отличалось от всех остальных. Был конец ноября. В тот раз он был менее словоохотлив и более грустен, и разговорить его я почти не могла. Полностью одетые, после стандартного полового акта мы сидели в его комнате и смотрели телевизор. И тогда я решила затронуть щекотливую тему. Сама не понимая, зачем.

— Я хочу задать тебе вопрос.

— Спрашивай-только покороче. У меня болит голова!

— От меня болит?

— Может, и от тебя!

— Однажды ты заговорил о серьезных отношениях…

— Не помню.

— Долго мы будем встречаться так?

— Что тебе не нравится?

— Всё! Мне все не нравится! Такое впечатление, что тебе нужен от меня лишь секс!

— А действительно, мне ничего от тебя больше не нужно. Я получаю все, что от тебя хотел. А жениться я на тебе не хочу. Кажется, я уже об этом говорил?

— Но я даже не заикалась о женитьбе!

— А к чему ты ведешь этот идиотский разговор?! Видишь, с тобой даже нельзя пообщаться спокойно! Тихонько посидеть! Ты странная женщина. Мне не понятно, что ты выкинешь через десять минут. Я не могу тебя предсказать, и мне это не нравится! Кроме того, для меня ты — никто. Наше социальное положение не сравнимо. Я — крупный бизнесмен, у меня солидные связи, большие дела. А ты — обычная девчонка, таких миллионы. А от твоей хорошей фигурки ничего не останется лет через пять. Неужели ты этого не понимаешь? От тебя мне одни неприятности! У тебя нет денег, родители зарабатывают мало, квартира паршивая, ни драгоценностей, ни машины… Как ты считаешь, могу ли я жениться на такой? Я занимаю высокое положение! Зачем вообще ты мне нужна?

— А если я тебя люблю?

— Мне на это плевать! Это твои проблемы! Мне твоя любовь не нужна! Я не заставлял в себя влюбиться! Все, что мне от тебя нужно — это то, чем мы занимаемся каждый раз.

— Правильно. Такие люди, как ты, не заслуживают любви.

— Вот видишь — чуть что и ты переходишь к оскорблениям.

— Ты не боишься меня потерять? Тебе не приходило в голову, что я могу выйти замуж?

— Ничего страшного. Разведешься. Хочешь развлечься — сходи, почему нет. Если это тебя развлечет.

— Хорошо, что я не успела в тебя влюбиться.

— А мне на твою любовь плевать! Любовь относится к разряду вещей, которые ничего в этом мире не стоят. Любовь нельзя ни купить, ни продать. От любви одни неприятности — скандалы, болезни и сопли. Вон, видишь в окно — по улице идут две красивых девчонки. Я могу сейчас выйти к ним и они пойдут со мной куда угодно. А знаешь, почему? Не потому, что я красавец или какой-то там особенный. Нет. Потому, что я богатый, у меня крутая машина. Я любую могу купить. Да на это и не потребуется много денег. На так называемую порядочную девушку требуется меньше денег, чем на проститутку. Так что стоит мне только поманить пальцем тех двоих…

Надутый, как петух, он прятал от меня глаза. Я испытывала только презрение. А, когда почувствовала это презрение, я выплюнула только одно слово:

— Ничтожество.

Это было так, словно я ударила его по лицу. Он дернулся, побагровел и завопил каким-то козлиным голосом:

— Да как ты смеешь так со мной говорить! Я могу сделать с тобой все! Могу сделать так, что ты сама пойдешь и повесишься! Я могу сделать так, что в этом городе ты никогда в жизни не устроишься на работу! Даже в публичный дом тебя не возьмут! И ты подохнешь с голоду! Я могу лишить тебя квартиры, выгнать на улицу и убить твоих родителей! Когда я с тобой познакомился, я даже хотел твою квартиру продать! Поняла? Я хотел тебя выгнать на улицу! А ты смеешь меня оскорблять? Я хотел тебя убить! Думаешь, твои неприятности на работе случайны? Думаешь, угрозы ночью по телефону — это случайный хулиган? Я все время следил за тобой! И я узнал, что ты спала с каким-то московским ублюдком! Я хотел вас обоих убить! Сначала я решил сбить тебя машиной. Но потом нанял специального человека, который должен был тебя пристрелить! За то, что в то время, когда мы с тобой не виделись, ты нагло спала с ним! Посмела спать с этим ублюдком! Мой человек все время следил за тобой, куда бы ты ни пошла. Я уже отдал приказ тебя уничтожить. Мой человек должен был стереть такую, как ты, с лица земли. Тебя должны были застрелить и инсценировать случайное уличное ограбление. Но за день до назначенного срока непонятно почему ты вдруг мне позвонила. Позвонила сама. Мне было приятно, что ты так унизилась. И я отменить свое решение. Тем более, что этот московский хмырь уехал, а, значит, пока ты не будешь с ним спать. Я решил оставить тебя жить. Мне в голову пришло, что не очень красиво мстить женщине. Я не буду сводить с тобой счеты. Но я могу уничтожить тебя в любой момент! Помни об этом! Я знаю каждый твой шаг! И если ты оступишься, я тебя с удовольствием уничтожу!

Из глубины меня, безотчетное, вдруг вырвалось:

— За что?! Но я же люблю тебя!

— А мне плевать на твою любовь! Ты единственная женщина, которая посмела меня унизить! Никто и никогда не смел вести себя таким образом! Никто и никогда не говорил мне таких слов!

Я встала с дивана, пошла к двери. Он шел за мной следом.

— Куда ты направилась?

Открыла замок, обернулась и сказала только одно слово:

— Прощай.

Это был единственный раз, когда с нашего свидания я возвращалась одна.

Одеревеневшая, я исчезла в накрывающей меня темноте как в плотном бархатном покрывале. Где дрожащее мерцание электрических искр сохраняло всю нетронутую горечь соленных моих, не пролитых слез…

Полумертвая от настигшей меня потери (я считала потерей его признание, где зловонно сочетались угрозы меня убить с тем, что я ему по — настоящему не нужна), я шаталась и, словно каменный истукан, лишенный опоры, с трудом сохраняла равновесие в несущей меня тишине. Темный город плакал вместе с моим сердцем холодным осенним дождем.

Дни после остались темным рассыпчатым маревом, из — под завесы которого изредка выплывали обрывки поступков и слов. Я чувствовала себя как рыба в аквариуме, наблюдая проплывающую мимо жизнь сквозь глухие, толстые стены. Ко мне не долетали слова — словно в один единственный миг я разучилась воспринимать человеческую речь. Обращенные ко мне слова я воспринимала, как мелькающие обрывки, как смутные контуры теней, проплывающих мимо меня и исчезающих навсегда. А на рассвете я задыхалась, как рыба, выброшенная на песок, от того, что потеряла веру в людей, в то, что на этой планете существует живое человеческое существо, после жарких объятий не способное сунуть мне нож в спину.

Эта мысль (мучающая меня посильней раскаленного железа) не оставляла меня, не собиралась уйти. Как может близкий человек не давая себе даже времени для более основательной подготовки удара, ударить тебя ножом при первом же случае, как только ты повернешься спиной… Да еще и поворачивать ручку до кости, наслаждаясь видом капель крови, вытекающих из твоей раны. Ничего страшнее просто не может быть. Иногда такое невозможно представить. Так же как невозможно представить, что, разомкнув жаркие объятия вместо счастливых глаз рядом с собою можно увидеть холодные глаза убийцы. И вместо плода счастливой любви (новой жизни) можно родить на свет только горькое, испепеляющее все на своем пути зло.

С тех пор во мне осталось одно чувство. Я стала бояться привыкать к людям. И это ощущение было сильнее любого страха и боли. Я стала бояться людей. Я стала бояться нежности, любви, красивых слов, чтобы однажды, проснувшись утром, не увидеть глаз убийцы рядом с собой. И чтобы вновь не пережить расплавленное состояние черной глухоты, пытаясь прийти в себя от жестокого удара. Я задыхалась не только потому, что утратила веру в людей, но еще и потому, что не могла смириться с его злобой, не могла никак ее объяснить. Все произошло слишком внезапно, я не была готова. Оттого я задыхалась на рассвете, безнадежно пытаясь взять себя в руки, и жизнь уходила в разные стороны, словно прощаясь со мной. В первые дни я не могла даже плакать. Мне казалось: если я заплачу — это будет полный конец, я уже ничего не смогу сделать, не смогу преодолеть эту боль.

Кроме того, так же, как терзающие душу воспоминания, меня преследовали телефонные звонки. Я знала, кто это звонил. Именно от этого становилось еще больнее. Эти звонки раздавались в разное время суток, но чаще всего — по вечерам. Я подбегала, снимала трубку. Кто-то на другом конце провода слушал мой голос, изредка вздыхал. Очень часто это молчание продолжалось достаточно долго. А иногда трубку вешали сразу, после первого же вздоха. Я всхлипывала в огромное пространство телефонных проводов, еще прочней соединяющих меня с моей болью. И вновь погружалась с головой в холодное, мерцающее море тоски, съедавшей меня живьем.

Так однажды вечером, в один из таких пустых и абсолютно не нужных вечеров раздался очередной телефонный звонок, напоминающий междугородний. Подошла мама. Мужской голос позвал меня к телефону.

— Очень приятный голос, — сказала она.

Я подумала, что у меня нет знакомых с приятным голосом.

— Леночка, милая… Ты меня узнаешь?

— Нет. Кто это?

— Неужели ты действительно могла меня забыть?!

Господи… меня всегда убивало наглое мужское самолюбие. Каждый мужчина, будь он хоть чуть лучше обезьяны, мнит себя неповторимым, незабываемым и единственным. У меня было огромное количество знакомых мужского пола (с которыми я ни разу в жизни не спала), и каждый из них непременно требовал, чтобы по первым же, ничего не выражающим фразам я узнавала их голос по телефону. Культурные, воспитанные люди представлялись сразу, но таких, к сожалению, было меньше всего. Поэтому я лениво заскучала, переступая с ноги на ногу, прислушиваясь к этому телефонному голосу. И сказала (более твердо, чем позволяли правила приличия):

— Нет, я не узнаю. Представьтесь, пожалуйста, как культурный человек! Кто это говорит?

В трубке горько вздохнули.

— Жаль… Значит, не помнишь… Но ничего страшного. Я не обижаюсь. Сергей из Москвы.

Мне стало стыдно.

— Ой, извини…. Я даже не предполагала… Я не думала, что ты можешь позвонить….

Как ни странно, но я действительно обрадовалась, услышав этот голос из прошлого. Мне было очень приятно, что он меня не забыл. Нет ничего более приятного для женщины, чем знаки внимания со стороны мужчины. Мне сразу же стало легко на душе. Новая любовь не всегда убивает старую, но можно отвлечься от мыслей об одном мужчине близкими отношениями с другим. Поэтому я сказала:

— Я очень рада тебя слышать! Мне так приятно, что ты позвонил!

— Я скучаю по тебе. Такую женщину, как ты, мне больше не приходилось встретить. Тот, кто увидел тебя однажды, больше никогда не сможет забыть.

Еще один бальзам на воспаленное женское сердце! Для слуха женщины нет ничего более приятного и возвышенного, чем слова о том, как она прекрасна и как она превосходит всех остальных. Я растаяла.

— Спасибо. Я тоже очень часто о тебе думала.

— Рад это слышать.

— Как твои дела?

— Все было бы замечательно, если бы…

— Если бы — что?

— Ты была со мной.

Это было заявлением, которое я привыкла оставлять без ответа. Из той серии, когда лучше не говорить ни да, ни нет. Тем не менее, он, очевидно, не знал, что я изучила в доскональности всю систему лексики преуспевающего плейбоя, а потому встревожился — слишком ненатурально, так, что при всем своем желании я не могла это принять.

— Твое молчание меня беспокоит!

— А что я должна сказать?

— Например, что тоже хочешь меня видеть.

Очень мило! По его мнению, достаточно одной фразы, чтобы я поперлась за сотни километров только потому, что ему не с кем переспать в данный момент!

— Ты снова молчишь! Ты ко мне приедешь?

— Что?

— Я спрашиваю: ты ко мне приедешь? Именно поэтому я тебе и звоню!

Неужели он действительно думает, что по первому его требованию я брошу все свои дела, свою работу и помчусь к нему, как собачонка, виляя хвостиком и складывая лапки? Честное слово, это даже смешно!

— Я хочу, чтобы ты ко мне приехала. Если у тебя нет денег, я пришлю. Сколько скажешь.

Час от часу не легче! Теперь он принимает меня за… прости Господи! Да что же это такое? Пора поставить его на место!

— Извини, у меня сейчас очень много работы. Много дел, есть разные планы. И я не могу пустить всю свою жизнь вверх тормашками только потому, что тебе вдруг захотелось, чтобы я приехала. И потом, ты мог бы более красиво об этом спросить. Я не думаю, что таким приказным тоном, как ты говорил, ты можешь выдвигать мне какие-то требования.

— Никаких требований я не выдвигаю! Я просто очень хочу тебя видеть! Если ты хочешь, я буду тебя просить. Пожалуйста. Я очень прошу тебя ко мне приехать. Я с удовольствием оплачу твою дорогу и все расходы. Например, на новый гардероб. Сделай милость, подумай об этом! Когда мне перезвонить?

— Ну….

— Ты будешь думать об этом?

Я честно сказала:

— буду.

— Хорошо. Тогда я перезвоню тебе через несколько дней.

Навсегда уехать в чужую пустоту? Оставляя за плечами целый пласт прожитой жизни? Отрывая от самого сердца каждую полоску своей земли?

Сверху, с высоты птичьего полета, с высоты самолета — где жизнь, как ниточка, бьется возле глаз самого Бога, где дыхание замирает, утрачивая свой ритм, а на стекле от влажного дождя не пролитых слез остаются маленькие следы — там, где огромное небо, как неприкаянная душа, кажется горстью снега на усталой ладони, там впервые понимаешь по — настоящему, что такое — твоя земля.

С высоты самолета разливы водоемов и полосатые квадраты полей похожи на лоскутное одеяло, сотканное из разноцветных ниток. И душа как запотевший след на стекле рвется к каждой прожилке земляных сухожилий, распятых в вечности посреди человеческой пустоты. Целый мир, который придется оторвать вместе со своею душою. Оторвать от самого сердца тоненькой, узкой нитью, навсегда исчезающей за горизонтом. Я никогда и ни за что не поверила бы раньше в то, что может обозначать обыкновенная полоска земли. Но однажды вдруг дрогнет какая-то мелкая черточка в твоей душе — и весь земной шар отразится в дереве за окном, в доме, цветке, листе, клочке земли, и ты внезапно поймешь, что это — единственная существующая в этой реальности ценность. И ты поймешь, что не сможешь отодрать ее от себя — никогда. И это воспоминание останется навечно с тобой, не способное исчезнуть даже с твоей кровью… Особенно когда за самолетным стеклом исчезнет твоя земля.

Боль огромна — от калечащих слов и ранящих поступков других людей. Но что сравниться с тем скользящим и незначительным в начале отчаянием, которое, не различимое вначале, потом разрастется, словно раковая опухоль, чтобы навсегда вобрать в твою душу всю существующую в мире боль. Боль от потери своей земли, застывающей посреди всех твоих внутренностей каменеющим, тяжелым отчаянием. Точно так же иногда происходит разлука с человеком, которого ты очень любишь. Боль разлук навсегда остается в любом сердце.

Я не знаю, до какой степени отчаяния нужно дойти, чтобы бросить себя в пустоту, больно и жестоко отрываясь от всего, что было дорого и близко тебе прежде. Мне казалось: ничего не может быть сильнее отчаяния, которое охватывало меня, но я спасалась от своего запутанного кошмара в узком лабиринте родных, изломанных улиц. Мне нравился мой город, я хранила его в своей душе как драгоценный дар. Я находила отраду и отдушину в улицах этого города, которые могла приложить, как целительный бальзам, к своему сердцу. Мне не представлялось даже в страшном сне, что когда-то все это сможет от меня уйти.

Мне захотелось бросить все в первое же утро, последовавшее за телефонным звонком Сергея. И я пришла в ужас, когда призналась себе в своих мыслях. Дело было не в Москве. Я обожала Москву. Приехать для меня туда означало вернуться в город, который я любила почти так же сильно, как свой. Но — вся проблема заключалась не в том, куда ехать, а в том, к кому. Ехать к другому мужчине — в этом было все дело. К мужчине, которого я не любила, не хотела и не ждала. Ехать к кому-то другому было равносильно добровольному признанию о том, что в моем сердце не сохранилось ни остатка надежды. На самом деле я всегда надеялась — даже слушая суровую отповедь калечащих меня слов. Все это было немыслимо — столько времени просыпаться, мечтая увидеть рядом с собой того, кого любишь, а потом вдруг проснуться — чужой невестой. Невестой? Но он мне этого не предлагал! Об этом не было речи. И тем не менее поехать туда было для меня все равно что расстаться со своей жизнью.

На следующее утро после звонка Сергея я решила поговорить со своею подругой. Дело в том, что я никогда не умела приводить в порядок свои мысли. Я надеялась, что подруга сможет мне в этом помочь.

— Вчера звонил мой знакомый из Москвы. Предлагает к нему приехать.

Лицо подруги вытянулось:

— Ты с ним спала? — у нас были весьма демократические отношения — без иллюзий друг о друге. Я приняла весьма скучающий вид (что должно было характеризовать яснее любых слов то, как неинтересно и скучно было мне с ним в постели) и ответила таким же скромно — скучным тоном:

— Разумеется, спала. Кстати сказать, полный ноль. Даже не представляю, как я могла что-то с ним делать.

Подруга не отреагировала на мое актерство.

— Пора бы остановиться. Так недолго подхватить какую-то гадость.

— Я же не полная дура! Неужели ты считаешь, что я могу допустить кого-то к себе без презерватива?

Подруга презрительно скривила лицо:

— Кто знает… особенно, если перед этим ты как следует напилась.

Очевидно, в то утро мне предстояло выслушивать сплошные обиды.

— Ты прекрасно знаешь, что перед тем, как заняться сексом, я не пью, в отличие от тебя. Это портит мне ощущения. А вообще, все это не важно. Дело в другом. Он просит меня приехать.

Тут подруга задала единственный и существенный вопрос, ради которого я завела этот разговор:

— Ты поедешь?

— Я не знаю, что тебе и сказать…

— Скажи как есть…

— Я вообще ничего не знаю.

— Тогда какого черта ты обо всем этом говоришь?

— Потому, что хочу обдумать. Я не знаю… Может, стоит поехать. Я еще не решила даже для себя: да или нет. С одной стороны все это представляется полной ерундой, а с другой такая поездка — единственный выход. Понимаешь, я не могу прийти к единственному решению потому, что просто не знаю, чего от него ждать. Не могу определить: он относиться ко мне серьезно или как к обыкновенному развлечению. Несмотря на то, что он полный ноль в постели, он очень даже забавен. Я ничего о нем не знаю. Он появился просто так, ниоткуда. Я совсем его не ждала. Может, использовать, как спасение от тоски? Я надеюсь, что рано или поздно приму правильное решение. Только вот до этого что-то обязательно должно произойти. Что-нибудь, подсказывающее мне выход.

Длительная тирада меня утомила. Нелегко так гладко нести какую-то ерунду. Я сделала паузу, чтобы перевести дыхание и послушать. И тогда подруга задала второй весьма здравомыслящий и очень относящийся к делу вопрос:

— А как же Леня?

Леонид не нравился моей подруге — она находила его внушающим сомнения еще с нашей первой встречи. Тем не менее, старалась в разговорах со мной относиться к нему нейтрально, уважая мой выбор. Ее вопрос застал меня врасплох. Мне не хотелось возвращаться к прошлому, переворачивая в душе целые тонны грязи. Мне хотелось принять решение не в будущем, а сейчас. Воскрешать то, что прошло, было все равно, что сдирать кожу с чуть подсохшей раны.

— Мы расстались.

— Как? Каким образом? Что произошло?

Фраза за фразой, вопрос за вопросом — как всегда, ей удалось выудить из меня все. Я сама не заметила, как все рассказала — но, странное дело, я испытала невероятное облегчение, закончив говорить. Выслушав меня внимательно, подруга заявила решительно и бесповоротно:

— Чушь!

Да таким тоном, что я обалдела. Я попросила объяснить. Она не замедлила это сделать.

— Он тебя любит. Неужели ты такая дура, что этого не видишь?! Он тебя любит! Иначе зачем он стал бы высыпать на тебя эти угрозы и оскорбления? Какой смысл угрожать человеку, если он тебе безразличен? Я не вижу в этом никакого смысла! Отчего он вспыхнул? Почему пришел в ярость? Потому, что он узнал о том, что у тебя появился кто-то еще! И не важно, что он первый тебя оскорбил, оттолкнул. Это ему даже не пришло в голову! Зато пришло в голову другое — отомстить за мнимое оскорбление! Да он же сходит по тебе с ума!

— Именно поэтому он не хочет на мне жениться? Это его сознательное решение! Он говорил то, что думал!

— И снова — собачья чушь! Он сказал это для того, чтобы подействовать тебе на нервы! Чтобы ты разозлилась!

— Он не имел права меня оскорблять. Тем более — так унизительно!

— А он считает, что оскорбила его ты. Вообщем, заканчивай этот детский сад. Все разрешится со временем.

Я пожалела о том, что завела этот разговор.

Ослепительная феерия — звука и света… Сумерки, похожие на дымчатый сапфир… Мне казалось: я протягиваю руки к солнцу и навсегда ухожу с этой планеты — в прозрачную мглу прекрасной, как утренняя роса, любви.

Огни. Я знала: с любовью прощаются как с драгоценностью. Я знала: нужно прощаться заживо, улетая в бесконечную, расступающуюся перед тобой мглу… Заживо. Я улыбалась. И с моего лица медленно слезали розовые куски кожи, обнажающей воистину то, что я никогда не посмела сказать… В электрическом вихре я не замечала легкую испарину на ладонях, выступающую, как пятна крови. И когда туманная дымка ослепляющего цвета задела оболочку зрачков, я знала: в моих ладонях тает, навсегда уходит от меня что-то мягкое и очень прекрасное. Моя любовь плакала отчаянными каплями крови, медленно сползая вместе с улыбкой с кожи моего лица. И было больно, очень больно — словно мне ампутировали огромную часть души.

Моя любовь истерически плакала в бликах слепящего электрического света, и я повторяла по слогам имя человека, с которым мне никогда в жизни больше не суждено встретиться. Два имени, которые никогда не свяжутся вместе — Лена и Леонид. Он исчезал из моей души черными, засохшими каплями не пролитой крови и моя душа застывала как бездомная, бездорожная нищенка, потерявшаяся на ледяном зимнем ветру. Потому, что наступила зима, а я не заметила это сквозь судорожные переплетения пальцев. Моя любовь догорала в электрических огнях погруженного в темноту города, и только истина о безвременной кончине моей души ясно и реально представала передо мной голыми ветками, качающимися на холодном зимнем ветру.

Есть такое особенное состояние сознания, когда человеческая душа, устав от постоянной боли и оскорблений, медленно застывает и коченеет в неразличимости часов, времен года и дней. Устав от бесконечного плача, я не замечала ни времени, ни часов, ни дней.

Боль бывает разная. Раньше мне казалось: самые нестерпимые страдания вызывает измена или смерть. Теперь я знаю: самые нестерпимые страдания вызывает надежда. Надежда о том, что никогда не может произойти. Надежда убивает страшней пистолета или острого ножа. Человек, убитый надеждой, навсегда излечивается от терзающей боли, но на место отпустившей его боли через некоторое время приходит самое страшное — пустота. Человек не может больше ни любить, ни ждать. И в жизни не остается ничего, кроме темной пустоты. Я до сих пор не могу понять, почему любовь способна вызвать такую пустоту. Может, это инстинкт, а может, просто закон природы. Человек появляется на свет только для того, чтобы страдать… Уходя из одной грани отношений, любовь уходит навсегда, оставляя за собой море разочарования в огромной, словно выжженной пустыне. Позже, много позже, когда немного заживут раны, пустота превратится в шрам.

И был телефонный звонок. В то время, когда, прощаясь с собственной душой и любовью, я смотрела на голые ветки, коченеющие вместе с моей душой на ледяном зимнем ветру. И голос, узнанный с первых секунд… Чужой голос…

— Ты приедешь?

— Я не знаю. Может быть.

Не помню, кто первый бросил трубку. Кажется, обрадовавшись моей неуверенности, он начал произносить целый поток слов, ничего не меняющих в моей судьбе… Принимая в одно ухо, я сразу же выпускала в другое. Эти не значащие ничего слова застывали на оконном стекле.

Тогда я подумала: если бы он, мой кошмар, подал бы мне хоть один знак навстречу, я поползла бы к нему на коленях. Я безнадежно ждала его — столько времени. Неужели все это время было лишь пустотой? Жить с кем-то или не жить — мне было без разницы, я все равно была мертвой — для всех остальных мужчин, от того, что никого, кроме моей кошмара, не видела в своей судьбе.

Дня через два я неуверенно бросила (когда он перезвонил), что приеду…

— Это правда? Ты приедешь?

— Приеду… — ответила так, потому, что мне было все равно.

— Знаешь, я люблю тебя, — самый обычный голос. Так принято говорить «с добрым утром», но про любовь…

— Я рада это услышать… — такой же безжизненный тон.

— Когда именно ты приедешь?

— Через месяц или два — как только разберусь с делами…

— Это слишком долго. Я не могу столько ждать.

— А когда ты хочешь?

— Максимум — дней через десять.

— Это невозможно.

— Все возможно. Пожалуйста, как можно раньше купи билеты. Я пришлю деньги…

— Деньги мне не нужны.

— Билет покупай только в одну сторону.

— Можно задать вопрос?

— Ради бога!

— В качестве кого я буду жить у тебя?

— В качестве моей жены.

— Ты делаешь мне предложение?

— Конечно. Надеюсь, ты не возражаешь стать моей женой?

— Ты не оставляешь мне другого выбора.

— Меня не устраивает такой ответ.

— Какой ответ ты хочешь услышать?

— Я выйду за тебя замуж, Сереженька.

— Я выйду за тебя замуж…

— А ласковое слово?

— Потом.

— Очень хорошо. Разумеется, я не предлагаю тебе спешить. Поживем, присмотримся друг к другу, а там, если все будет хорошо, через несколько месяцев распишемся. Приедем в гости к твоим родителям.

Я слишком устала, чтобы возражать… У меня не было сил. Я поняла всё только потом, когда проснулась на следующее утро. Столько ждать одного человека (со всеми его недостатками, отнюдь не принца), а потом проснуться невестой другого? Другого… У меня не было сил жить, говорить, обсуждать… Я могла только смотреть на окружающих — молча, не видя. И прощаться с пятью минутами, которые оставались до счастья моей любви.

Я позвонила моему кошмару в тот страшный день, когда рассказала родителям, что выхожу замуж. Когда, рассказав, почувствовала, что навсегда высыхает мое сердце. Много позже я спрашивала себя: зачем я это сделала? Спрашивала только для того, чтобы снова не найти ответ. Наверное, я была законченной мазохисткой. И вместо загса мне следовало отправляться в психдом. Унижения и боль нельзя причинять не только другим, но и себе…

Я не знала, что хочу пробудить в его душе жалкой, сентиментальной добротой расчувствовавшейся дуры. Ослепшая в дебрях своих ненормальных фантазий, я твердо верила: он вернется. И ни разу не спросила себя: зачем? Зачем он вернется? Для какой цели? Снова мучить меня? Делать своей жертвой? Зачем?

Я не стала бы звонить ему ни за что на свете, если бы… я понятия не имела: если бы — что? Тогда что-то смутное, неясное, на подсознательном уровне все — таки рвалось, пробуждалось к жизни, когда прикасалась пальцами к сверкающему глянцу телефонной трубки, не понимая, что прикасаюсь к пустоте. Тогда мне казалось: чем еще, если не любовью, можно объяснить пожирающие меня чувства? Хаотическую, пульсирующую страсть, бешено кипящую в моей крови? Мгновенную потерю пульса и слабость в ногах, как только я произносила его имя? А главное — способность всё снести от него и за это простить. Я думала: это и есть любовь, огромное и светлое чувство, позволяющее подставить любую щеку для побоев и унижений. Благословлять за боль и целовать руки своему врагу. Принимая горе и унижение как благоденствие и избавление. Мне казалось: только любовь способна все это выдержать и простить. Я видела всю ситуацию только с одной стороны. Не понимая, что не способность ударить и есть истинная сила настоящей любви! Не зная, что истинная любовь намеренно не причиняет страданий. Мне было не с чем сравнивать. Я ничего не знала о настоящей любви. И если сейчас меня кто-то спросит, что такое любовь, я отвечу: любовь — это когда нет унижения и боли, и нет стремления причинять боль любимому существу. Там, где унижают и калечат человеческую личность, нет места никакой (настоящей, фальшивой) любви.

Мужество часто заключается в том, чтобы идти до конца. Даже если не знаешь, каким будет этот конец.

— Мне нужен Леонид Валерьевич.

— Кто его спрашивает? — равнодушный голос парня — его секретаря.

— Знакомая.

— Как ваше имя?

— Я сама ему представлюсь.

— Извините, но если вы не назовете свое имя, я соединить не могу.

Черт бы тебя, гадину, побрал! Мне не оставалось ничего другого-только сказать:

— Лена.

— Я узнаю, будет ли он с вами говорить.

— Слушаю.

Его голос… Я осталась без дыхания за какую-то долю секунды. Так происходило всегда, когда я слышала его голос. Смутное отчаяние словно стерло воздух.

— Здравствуй…

— Ты что, не могла раньше позвонить?

— ?!

— Я жду твоего звонка уже достаточно долго! С твоей стороны это хамство, заставлять меня столько ждать!

— Мог бы сам позвонить.

— Не мог! Я ждал, когда ты одумаешься!

— А я должна была одуматься?

— Должна!

— Ладно. Считай, что я одумалась. Вообще я звоню сказать тебе одну очень важную вещь….

— Хорошо, я сегодня приеду.

— Нет. Я не хочу, чтобы ты приезжал.

— Это уже слишком! Что, вообше никогда?

— Нет, конечно! Но… в другой раз, не сегодня. Я предпочитаю сказать это по телефону…

— Говори.

— Ты не хочешь ко мне вернуться?

— Это все, что ты хотела сказать?

— Нет. Я выхожу замуж и уезжаю. Но я не хочу выходить замуж. Все, что я хочу, просто быть с тобой. Одно твое слово — и свадьбы не будет. Если ты этого захочешь.

— Я ни с кем не собираюсь встречаться серьезно… — его тон стал ледяным.

— Да кто говорит о серьезности?! — мой голос сорвался на крик, — Кому нужна эта серьезность?! Разве я сказала об этом хоть слово? Я ничего не говорю о женитьбе! Я согласна жить с тобой просто так! Просто быть рядом с собой! Мне ничего не нужно!

— Почему бы тебе не выйти замуж?

— Он мне не нужен. Я его не люблю. Я брошу его — скажи только одно слово. Неужели ты не способен понять?

— Это тот хмырь из Москвы?

— Какая разница?

— Зачем я тебе? Зачем тебе я, если есть он?

— Но я люблю тебя! Я люблю тебя! Понимаешь! Я люблю тебя до отчаяния, до безумия! В моей жизни не будет существовать никого, кроме тебя! Я люблю тебя на всю жизнь!

— Нет. Ты еще маленькая. Ты ничего не понимаешь в жизни.

— Я люблю тебя! Люблю! Люблю!!!

Я не заметила, как произнесла эти слова. Слова вырвались из меня так естественно, как вырывалось дыхание. Непроизвольные и горькие, и с ними пришло облегчение потому, что я так долго собиралась их сказать. Я впервые в жизни произнесла слова «я тебя люблю» слушающему меня мужчине. Признаваться в любви по телефону гораздо легче, чем произносить то же самое, глядя в глаза.

— Я не знаю, что тебе сказать, малыш… ты не понимаешь…. Сейчас зима. Я вернусь к тебе весной. Тебе нужно немножко подождать.

— Я люблю тебя! Мне никто больше не нужен! Я знаю, в наших отношениях было много плохого, но я сумею все исправить. Я стану такой, какой ты хочешь меня видеть. Я все исправлю, только давай начнем все с нуля….

— Я должен все обдумать. Знаешь, я сам приму решение. Тебе не зачем мне больше звонить. Сколько бы ты ни звонила, это ничего не изменит. Я должен принять решение сам. А я не могу. Не могу его принять. Я сам виноват во многом. Но…. Ты все равно не поймешь, не сможешь понять. Я буду думать. И что-то придумаю. Обязательно.

— Постарайся поступить правильно и принять единственно верное решение — навсегда остаться со мной.

— Может быть. Я не знаю. Я тебе позвоню.

— Я люблю тебя. Очень сильно люблю тебя. Помни об этом.

— Спасибо, малыш.

Отнимая трубку от лица, я с удивлением заметила, что она была мокрой. Я плакала? Почему эти слезы не причинили мне боль? Я не знала этого… Я чувствовала себя очень странно — так, как будто что-то не договорила, что-то не сделала.

А через несколько часов я поняла, что произошло. На самом деле я чувствовала себя так, как будто признавалась кому-то другому (самой любви, моей придуманной иллюзии, своей судьбе, мужчине, которого в жизни я еще не встретила), а не реальному мужчине (моему кошмару), не реальному предмету — любви.

— Убирайся.

Поздний сон сладок. Он похож на утомленную птицу, которую с нежностью и болью ты прижимаешь к своей груди. По ночам мир похож на мертвый город. Заскорузлые, серые обломки домов. В темноте не хватает воздуха. И мысли такие же мертвые, как кусок порванного серого полотна, и ничего, кроме отраженной плоскости нескольких забытых минут, по чьей-то злой прихоти внезапно, быстро и навсегда превращенных в вечность.

— Убирайся.

В дождливых лужах отражались мерзлые, мерцающие круги мертвых домов. Я никогда не слышала этого слова — «убирайся». Я никогда не ощущала его наяву. Но, словно длинная тень, каждый раз оно бесконечно отражалось и варьировалось в моем сне, и, просыпаясь по утрам, я просыпалась с этой давящей на меня тенью. Когда тебе говорят «убирайся», кажется, что остановился целый мир. Постепенно ты начинаешь забывать ту грань, за которой сон переплетается с явью, и однажды ты перестаешь различать смутные образы, приходящие из жизни или из снов. Я не помню, сколько прошло дней, когда впервые я поняла, что живу (или существую) в вымышленном мире своих снов. За чертой грани, где сон смешался с явью.

Наверное, так впервые произошло в то утро, когда я проснулась под всеобъемлющей тенью слова «убирайся», слова, которое в реальности мне никто не сказал. Оно пришло ниоткуда, как кошмарная явь родившихся снов, как давящая судорога отнимающего воздух кошмара. Это было даже хуже, чем невидимые оковы, приковавшие ко мне телефон. Это было кошмаром… Я разучилась существовать в четких гранях отведенного под мою жизнь дня. Мне требовалось слишком много времени, чтобы вписаться в реальность.

Я не понимала, что делаю, куда иду, а когда приходила, не понимала, где нахожусь. В мистических религиозных верованиях люди, получившие при физической жизни жуткий удар и познавшие всю глубину внутренних ощущений автоматически превращаются в зомби в том замкнутом пространстве, которое их сжавшийся рассудок отводит для физического существования. Может, это самое верное объяснение, самый верный подход. Психическая нестыковка двух понятий «он вернется» и «убирайся» произвели в моем сознании настоящий хаос. Особенно, если учитывать, что в реальности этих слов мне никто не сказал. Это был просто сон, реалистичный сон, в котором сочеталось и то, и другое. Я проснулась, но так и не вышла из ощущений того сна.

Я жила, не читая листков календаря, я просто отрывала их и сбрасывала на стол. И три месяца, три долгих, растянутых месяца ассоциировались с одним — единственным днем. В который должен был раздаться колокольный звон телефона — осанна, выводящая из забытья. Но телефон не звонил, и день не мог закончиться, и где-то к концу третьего месяца стала понимать, что схожу с ума. Любовь, доводящая до сумасшествия… Чем? Страданием? Но разве можно было назвать настоящим страданием эти растянутые часы? Я разучилась различать лица, забыла человеческую речь и окончательно потерялась в пространстве, в мире вымученных, приснившихся иллюзий, которые создала для себя — я сама. В моем мире не было ни ночи, ни дня, ни месяцев, ни времен, ни лет, ни людей, ни чисел, ни голосов. И, превращенная в тень, посреди этого мира блуждала я одна. В этом мире не было ни боли, ни воздуха, ничего, что могло напомнить о пугающей глубине наступившего нового дня. На смену отчаянию пришло опустошение.

Я балансировала на грани рассудка, точно зная, что безумие рядом. И чтобы упасть в эту пропасть, нужно перешагнуть одну только грань. Я не знаю, что помогло мне не сделать последний шаг, не сойти с ума и не упасть в бездну. Точно так же в один прекрасный день безумие ушло, и без угрозы своему рассудку я окончательно осталась одна. Наверное, я была сильным человеком. Без природного свойства силы справиться со всем этим я бы не смогла.

Три месяца весны ушли. Пришло лето. Я не заметила, как оно пришло. Со мной ничего не случилось. Я не сошла с ума.

— Здравствуй.

Что-то необъяснимое в воздухе. Может — вкус не правды.

— Ты мне снилась сегодня ночью. В каком-то городе. В белом.

Белый город… Интересно, на что похожи белые города? Может, на особенные интонации в голосе, когда ждешь звонка другого человека? Когда рвешься к телефону — и нервы дрожат, как натянутая нить… И вместо счастья слышишь чужой голос. Голос, который не ждешь.

— Знаешь, я собираюсь переехать в Америку.

— Ты серьезно?

— Вполне. Есть варианты. Ты разве против?

— Нет.

— Разумеется, без тебя я никуда не поеду. Дождусь тебя в Москве, потом поедем вместе. Город шикарный — Сан — Франциско.

Кто-то будет ждать, а кто-то не приедет — так было всегда. Представления о не случившемся счастье — как кровоточащая мозоль. Сожаления о том, чего не было, но что могло бы быть… И реальность: этого никогда не будет. Мне даже стало его жаль. Это жизнь: любишь ты, тебя не любят. И ничего нельзя изменить.

— Я хотел спросить… ты вообще замечаешь, что это я тебе постоянно звоню?

— Ты говоришь мне в упрек? По — твоему, я должна звонить тоже?

— А почему бы и нет? Мне было бы приятно услышать тебя так.

— У меня нет денег.

— Тебя на этом телеканале платят столько, что ты не можешь позвонить в другой город?

— Да.

— Тогда смени место работы.

— Зачем?

— Но хотя бы что-то ты должна зарабатывать…

«И приносить в дом…» Я услышала отголоски. Но вместо уязвленного самолюбия-только отголоски, только острая боль, словно лезвием по горлу, и холод в трубке, и разрастается (пульсируя) боль…

— Ты мне снилась…

— Уже слышала.

— Ну и что? Я хочу еще раз об этом сказать! Знаешь, сегодня я показал твою фотографию моему другу…

— Какому другу? Какую фотографию?

— Ты не помнишь? Я же тебя сфотографировал — еще на том фестивале! Так вот, у меня есть близкий друг, он банкир. У него крутятся очень большие деньги. Солидный человек. И знаешь, что он сказал, увидев тебя? Он сказал, что таких красивых, чувственных и обаятельных девушек он никогда не видел! А я ответил ему, что в жизни ты еще лучше…

— Я не понимаю… о чем мы вообще говорим?

— Я просто рассказываю, что ты очень понравилась моему другу. Он позавидовал, что у меня такая девушка.

Фотография… как странно… я не помнила, чтобы он меня снимал! Это было не правдой. Тут что-то было не так!

— Кстати, я забыл рассказать тебе еще одну вещь. Я разрешил одному своему другу временно пожить у меня в квартире. До тех пор, пока он не найдет себе приличный дом. Но ты не волнуйся, он совершенно не будет нас стеснять. Тебя в особенности — ты даже не будешь его видеть! Только вот, когда я уйду на работу. И ты останешься в квартире с ним одна. Но ты не волнуйся, он не будет тебе мешать. Даже поможет по хозяйству, если ты это захочешь. Понимаешь, его жена из дома выгнала. А он попросил:” Сергей, можно я поживу у тебя?» Ну, я и разрешил. У него финансовые трудности, а она сразу нашла себе другого. Вот так остался мужик без семьи. А он хороший, у него есть дом в деревне. Сейчас хочет его продать и купить себе другой дом. Дом шикарный — три этажа, лифт, сауна, генератор, отопление, подземный гараж… Он поживет у меня до тех пор, пока не продаст его и не купит другой, попроще. Кстати, я ему тоже показывал твою фотографию и ты ему очень понравилась. Он говорит, что мне повезло — ты очень красивая.

— Ты что, всем показываешь мою фотографию?

— Конечно! Всем своим друзьям и деловым знакомым мужского пола, обязательно! Должен же я похвастаться, какая красивая у меня невеста! Так что ты не возражаешь против присутствия в квартире моего друга?

— Это же твоя квартира.

— Вот и отлично. Я уверен — вы быстро понравитесь друг другу. И он составит тебе компанию, если мне вдруг придется куда-то уезжать.

— Тебе нужно уехать?

— Да, возможно, временно в Германию, чтобы проверить кое-какие контракты. Кстати, у тебя есть загранпаспорт?

— Зачем?

— Я возьму тебя с собой в Германию! Если ты к тому времени приедешь.

— Куда?

— Ко мне!

Он говорил так, словно мой приезд был делом решенным. Словно не о чем было больше говорить.

А потом было утро. Обычное летнее утро. Позади было безумие. Позади — телефонные провода. И врывающаяся в распахнутые окна ранняя утренняя свежесть, от которой хотелось петь и плясать. И телевизор, включенный в комнате, под который я одевалась на работу.

— В эфире — горячие новости! Все события нашего города! Только что мы получили экстренное сообщение. Мы прерываемся, чтобы срочно его передать. Час назад двумя выстрелами в грудь на пороге собственного дома по улице… был убит крупный предприниматель… бизнесмен… известный промышленник… генеральный директор закрытого акционерного общества… генеральный директор бывшего завода полимеров… владелец этого крупного завода… владелец… крупного… завода… занимающийся развитием отечественного производства… занимающийся развитием производства… человек, очень известный в городе… ему принадлежала сеть магазинов в центре города… убийца подстерег его в момент… когда…. Когда… бизнесмен …садился за руль… Леонид Валерьевич Юрков… Юрков… Юрков… слушайте нашу службу новостей… мы будем держать вас в курсе событий… оставайтесь с нами…

— Нет! Нет!!! НЕТ!!!

— Лена!.. Лена… прекрати… Леночка… очнись…

— Нет! ЭТО НЕ ПРАВДА! ЕГО НЕ МОГЛИ УБИТЬ! Нет! Нет!

— Леночка… успокойся… кто знает, что она услышала? Ты куда? Лена! Одень туфли! Куда на улицу босяком! Лена! Туфли одень!

И небо, огромное, бесконечное небо, похожее на плачущий глаз или на раскрытую рану. Есть особенно страшная характеристика человеческого горя, когда не существует слез… Как была, в халате, без туфель, босяком я неслась по залитому ослепительным солнцем летнему городу. Кто-то возмущался, кто-то кричал мне вслед. Я не чувствовала под собой ног, я не чувствовала, что раню босые ноги… Это меня убили. Меня убили. Двумя выстрелами в грудь.

Это я, окровавленная, лежала возле мерседеса представительского класса. Это была единственная ночь — ночь, обреченная на то, чтобы не было повторений.

Единственная ночь — такой больше не было и не будет у меня никогда.

Еще до рассвета, еще тихонько прижимаясь к его плечу и слушая судорожное, немного усталое дыхание, я уже знала, что эту ночь буду носить в глубине своего сердца — за собой. Умирая от восторга, я впервые увидела Бога в любимых глазах. Секс с любимым человеком подобен молитве. Это священное благословение — хотя бы один раз увидеть Бога в любимых глазах. Еще до того, как стрелы рассвета прочертили окна, я уже знала, что эту ночь любви стану хранить как древнюю драгоценность в глубинах себя. Ночь вручил мне Бог. Чтобы чувствовать себя женщиной — отныне и навсегда, умирая и воскресая в любимых руках, забывая о небе над головой, о том, что каждый стон и вздох видят молчащие звезды. Это была ночь любви. Сила и нежность, страсть и вечность, удивительно красивая пьянящая печаль, сладкая печаль моей самой прекрасной любви…

В стенах комнаты отражались тени. Приходя в себя от жесткости знакомого дивана, я медленно воскрешалась к другой жизни. Все мое тело сладко пело от никогда прежде не испытанных ощущений. В темных окнах отражалась моя измененная судьба. Первым, что я запомнила, была удивительная нежность, сила и уверенность прикасавшихся ко мне рук — он не прикасался так раньше никогда. Я чувствовала все его импульсы, они сразу же проникали в мою кровь, и истинная музыка его прикосновений заставляла летать.

Эта комната, ненавистная и знакомая прежде, меняла собственные обличия, словно сказочный мир прямо на моих глазах, с каждым взмахом его руки, с каждым движением губ и выражением глаз, отражавших только искренность и неподдельную нежность….. Я медленно оттаивала под его рукой, как замерзшая и перепуганная птица, купаясь, как в мягком озере, в его нежных глазах. Со стороны ничего особенного не произошло — мы просто вошли в комнату, он обнял меня, я почувствовала на своих губах — его губы, я увидела выражение его глаз и ночь, как непрошенная гостья, удалялась из комнаты, оставляя нам свет нового дня.

Это была ночь огромной любви — посреди ясного, солнечного дня, плавно переходящего в вечер в комнате с затемненными окнами. Это была единственная ночь любви за два бесконечных года, прожитых отчаянно и жестоко с этим мужчиной, единственная счастливая ночь…

Мы вошли в комнату, он мягко и ласково обнял меня за плечи и, обернувшись к порогу захлопнувшейся за нами двери, вся моя душа замерла восторженно и сладко, как всегда замирает перед чем-то древним и таинственным мир. Не было ни телевизора, ни калечащей пустоты слов, ничего, кроме мерцающих отражений света, бликов солнца на потолке… И нежность, огромная, первозданная нежность, окутывающая все пространство теплом. Я попала в мир, где самым главным и прекрасным стала способность не замечать ничего кроме ласкающих тебя рук и губ. Он превращался в ожившую иллюзию моих фантастических снов и медленно уходил в вечность. Он становился моей прекрасной иллюзией, единственной сбывшейся мечтой и для меня больше никого не существовало в целом мире, кроме этого мужчины, который и олицетворял для меня целый мир. Мне казалось: эти жесткие, сильные руки никогда не смогут прикасаться к моей коже с такой мягкостью, с такой глубиной… В ту ночь, забыв обо всем, о разочарованиях и сомнениях, я растворялась в нахлынувшем блаженстве его нескромных поцелуев… Прожив с ним два года, я не знала, что этот мужчина умеет так целовать…

Позже мы лежали в темноте, утомленные и счастливые. Крепко обнимая друг друга. Мне казалось: мое тело, изменив свою форму, на какой-то момент стало огромным большим сердцем. Он дышал спокойно и ровно. Глаза его были открыты, он не спал. Уловив мой взгляд, он легонько улыбнулся — так, как умел улыбаться он один (слегка дрогнув губами) и сказал:

— Спи, моя любовь.

Его голос по — прежнему был нежным и мягким. Мои чувства словно взорвались и мне почему-то стало вдруг больно — от острой вспышки этой любви…

Чтобы передать ему эту боль, чтобы поделиться разрывающей мою душу любовью, я обняла его обеими руками и стала покрывать поцелуями усталое и сильное мужское лицо. Он улыбнулся, легонько отстранился.

— Ты мне очень нужна. Знаешь, я все обдумал. Я хочу все время жить только с тобой.

Я замерла — в той позе, в которой меня настигли его слова. Боясь дышать. Боясь пошевельнуться.

— Я серьезно. Я все время хочу быть с тобой.

Я не дышала — и ни за что не поверила бы, если б мне сказали, что я смогу не дышать так долго.

— У меня было много других женщин. Но я не хочу расставаться с тобой. Я хочу иметь семью, хочу, чтобы ты была моей женой, хочу иметь детей, дом, как все нормальные люди. Я собираюсь купить новую хорошую и комфортабельную квартиру. Завтра я уезжаю на два месяца. Когда я вернусь, мы с тобой все серьезно обсудим. Кроме того, мы вместе выберем квартиру и станем там жить. Сказать тебе честно, этот идиотский случай с покушением произвел на меня впечатление и повлиял на мое решение иметь семью. Конечно, только с тобой. Мое будущее с тобой. Все не делается быстро. Ты хорошая девочка, не испорченная и чистая. Кроме того, ты думаешь, что меня любишь, а это очень хорошо. Я понял всю напрасность моего существования. Понял, что в любой момент меня могут убить. И что я оставлю после себя? Только деньги? А мне уже после сорока… Значит, это был особый случай, посланный богом, для того, чтобы я принял окончательное решение связаться с тобой свою жизнь, жениться на тебе. И я понял, что мне нужно пересмотреть всю свою жизнь… Пока ничего не произошло.

— С тобой ничего не может случиться, любимый…

— Конечно, нет, малыш. Больше ничего не произойдет. Но с этой жизнью надо быть готовым к любым неожиданностям. Я твердо уверен, что больше ничего страшного не произойдет.

— Ты знаешь, кто это сделал?

— Да, конечно. С этим я разберусь. В свое время. Мне жаль того парня — он погиб не за что…

— Ты поможешь его семье — деньги на похороны и все такое…

— Конечно. Я оплачу его похороны и дам его семье крупную сумму денег. Конечно, мужа и отца это им не вернет. Но кто мог знать, что все произойдет так… Если бы это произошло со мной…

— С тобой ничего не может произойти!

— Почему?

— Тебя хранит моя любовь!

Он улыбнулся и обнял меня, очень довольный.

— Когда ты уезжаешь?

— Куда?

— На два месяца по делам?

— А, завтра.

— Когда ты вернешься?

— Я же сказал — через два месяца.

— Ты мне хоть позвонишь?

— Конечно! Разве теперь ты можешь в этом сомневаться? К тому времени я успею приготовиться к нашей совместной жизни. Ты ведь выйдешь за меня замуж?

— Выйду.

— Вот и хорошо. И у тебя, и у меня будет время обо всем подумать. А время пройдет быстро, и мы с тобой будем вместе!

Он встал с кровати и принялся одеваться. Одевался он как и прежде, и вдруг я почувствовала, как в груди шевельнулась прежняя боль… Ночь любви ушла, и я почувствовала едкую, неизвестно откуда взявшуюся горечь. На рассвете обостряются предчувствия. Рассвет — лучшее время для интуиции.

— Я тебя отвезу. Собирайся.

Горечь была не о том, что ночь моей любви безвозвратно ушла. А о том, что кроме горечи, вдруг появилось предчувствие… Превратившись в бесплотную тень, я соскользнула с кровати и стала одеваться. Мои вещи были разбросаны по комнате и этот хаос почему-то выглядел жалко в обнажающем свете утра.

Он вернулся из ванной при полном параде:

— Ты готова?

Выражение нежности и заботы ушло. Его лицо стало таким же, как и всегда. Сколько мы провели взаперти? Всего только сутки. Я потянулась к нему, он меня обнял — чуть — чуть… Во дворе возле машины было сыро и холодно. На его ладони, обнаженное и трепещущее, навсегда осталось мое сердце — вместе с горько — солеными слезами в виде капель дождя.

Когда я подбежала к его дому (не обращая внимания на разбитые ноги) возле дома уже собралась толпа. Там, посреди этой черной толпы каждая спазма моей любви переваривалась, словно пища для всеядных зловонных желудков. Тысячи лиц, будто вросших намертво в землю, чтобы насладиться конвульсиями моей распятой любви. Двор был похож на бездну раскрытого в крике рта. Там, в этой страшной сжавшейся пустоте, посреди чужой равнодушной толпы, собравшейся, чтобы посмаковать очередное убийство, я вдруг превратилась в болезненный окровавленный комок, с миллионом не сказанных ему слов, так легко и запросто вдруг разорвавших мою душу. Не осталось ничего… Кроме черной плоскости питательного для окружающих чужого горя… омертвевшей плоскости моей огромной любви.

Подойдя ближе, я пробилась сквозь людей. Мне казалось: мир должен прекратить свое существование в ту самую секунду, когда… Когда меня убили. Но так лишь казалось. Люди, толпившиеся вокруг, не знали, что убили меня. Стадо суетливых двуногих муравьев пробегало мимо, отряхивая на ходу свои унылые одежонки. Убийства были привычны точно так же, как весной — растаявший снег. Убийства, вкрапленные в серую паутину привычного дня… Я подошла совсем близко. И впервые по — настоящему поняла, что значит остаться наедине со смертью. Я схватилась за грудь и застыла, стопоря поток людского движения. Мертвые не ходят. Пятна солнечного света дрожали на мостовой, выбивая из грязного серого асфальта яркие искры. Возле угла я различила силуэты двух милицейских машин. Люди, суетящиеся, снующие, люди, люди… Не понимая, что делаю, я сделала шаг вперед…

Возле дома действительно стояли милицейские машины. Вход в подъезд был перекрыт. Рядом стояла машина. Его машина. Темный, красивый мерседес. С раскрытыми дверцами… В подъезде виднелось расплывшееся на асфальте темное пятно. И очерченные мелом контуры тела… От вида пятна мои глаза потемнели. Кто-то тронул меня за плечо.

— Разве вам не сказали, что сюда нельзя? — я обернулась и увидела рядом с собой невысокого седого мужчину.

Не знаю, что сумел он прочитать в моих глазах, только вдруг сказал неожиданно:

— Вы его знали?

— Кого?

— Убитого…

Убитого… если б я осталась живой, я завыла бы от страшной, нечеловеческой боли, пронзившей все мое тело, словно острым ножом… Может быть, я даже упала бы на этот асфальт, по бабьи воя и подпирая кулаками сырое мясо исплаканных щек… если бы… если… Но я умерла. А потому — стояла сухо и молча. Знала ли я убитого? Разве умирать от одного звука его голоса — значит знать?

— Кого убили? — голос со стороны, я не узнавала свой собственный голос.

— Бизнесмена, Юркова. Того, который купил в центре промышленный агрегат… Бывший завод полимеров… Говорят, о покойниках нельзя плохо, но, честно говоря, этот — сам нарвался…

— Откуда вы знаете?

— Я его заместитель. Как вы думаете, зачем я здесь?

— Зачем?

— Чтобы поехать и опознать тело.

Тело… То, что когда-то существовало рядом со мной… Ни боль, ни любовь, ни отчаяние. Просто так. Тело. Четыре казенные буквы. И больше ничего.

— Значит, вас впустят внутрь? Или тело уже увезли?

— Думаю, еще нет. Наверняка впустят.

— А я могла бы пройти внутрь вместе с вами?

— Пройти внутрь? Со мной? Для постороннего человека — очень необычная просьба. Кроме того, вы так странно выглядите… Впрочем, вы молоды, красивы… вы действительно можете быть его личной знакомой. Если судить по внешним данным. У Юркова было много таких знакомых. Как странно, что здесь и сейчас из всех его девочек вы оказались одна. Наверное, вы были лучшей из всех. А может, даже его любили. Или вы единственная отличались хорошим терпением и могли его терпеть… Ладно, идемте со мной, если вам так хочется. Я жду представителей прокуратуры, которые выйдут за мной и повезут внутрь опознавать труп. Я скажу им, если хотите, что вы моя племянница, и у меня дома вы несколько раз встречали Юркова. А туфли вы просто потеряли — потому, что волновались за меня. Но если я так скажу, то обещайте сегодня со мной поужинать. Честное слово, Юрков был не из тех, кого стоило бы долго оплакивать.

На пальце этого человека сверкало массивное обручальное кольцо.

— А что скажет ваша жена по поводу такого ужина?

— Ничего не скажет. Ей же не зачем об этом знать, верно? Можете об этом даже не думать. А вот у Юркова вообще не было жены. После него никого не осталось. Он не успел жениться — хотя ему после сорока. Так что наследство останется его матери и сестре. Вы знали, что у него в другом городе есть мать и сестра? Он был к ним очень привязан. Но он промотал по — глупому большую часть своих денег. Так что наследство составит совсем не много.

— Вы и это знали?

— Милая девушка, приходится! А вы думали, что он очень богатый?

— Я об этом не думала.

— Ну вот, я вас разочарую. Денег у него совсем нет. Если б он остался жив, через год его могли бы объявить банкротом. Как вас зовут?

— Лена.

— Елена. Очень красивое имя. Вы очень красивая девушка…

Я прекратила различать этот невнятный, свалившийся на меня поток слов. Впереди появилась серая фигура. Еще. И еще одна. Потом — сразу несколько. Двое санитаров в прорезиненной зеленой форме несли носилки, на которых лежал черный мешок. Только позже я поняла, что это был специальный мешок, предназначенный для перевозки трупов. Кто-то властный бросил моему спутнику:

— Подойдите.

Я бросилась вперед — хотя никто мне ничего не говорил… Шелест змейки… посиневшее лицо… Чужое лицо… Испуганный шепот моего спутника…

— Я не понимаю, что происходит?

Посиневшее, страшное лицо с ослепительными белками глаз… Лицо, выступающее из черной резины…

— Это не Юрков! Я ничего не понимаю! Это не Юрков!!!

Острая, горькая, судорожная спазма, больно рвущая мое горло… Воздух с шумом вырывается из раскрытого рта… Кто-то официальный и серый, строго:

— Что это значит? Это не Юрков? Тогда кто? Почему этот человек садился в его машину?

— Это Семенов, шофер, работал на заводе… Его шофер… Он часто возил Юркова. Он просто очень похож на него внешне. Они одного возраста, одного роста. Семенов часто одевал черные очки, садился в мерседес босса и все думали, что это сам Юрков. Иногда Юрков оставался ночевать на заводе и просил Семенова перегнать его машину в гараж. А часто на машине Юркова Семенов перевозит какие-то грузы.

Что было дальше, не помню. Помню лишь радость, захлестнувшую, сбившую с ног… Голоса слились в единый назойливый гул… И в этом гуле отступало лицо мертвого человека… Другого человека… Кто-то диктовал протокол опознания:

— Семенов Николай Михайлович… Водитель бизнесмена Юркова… Застрелен возле машины, принадлежащей Юркову возле дома, в котором постоянно проживал бизнесмен Юрков. На теле документы обнаружены не были. По словам свидетелей и очевидцев, Семенов часто пользовался машиной Юркова и был внешне на него похож. Опознан заместителем генерального директора бывшего завода полимеров…

— А вы, собственно, кто? — только спустя промежуток времени, в который прошел шок от страшной ошибки, я поняла, что официальный в форме обращается ко мне.

— Моя племянница. В моем доме она несколько раз встречалась с Юрковым… — выступил вперед заместитель.

Я развернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы бежать… Я бежала в раскаленных потоках людской толпы, летнего воздуха, вернувших всю свою прелесть улиц…

Возле проходной завода было только собаки и больше никого. Я буквально взлетела по лестнице, промчалась вдоль пустынного коридора… Он стоял возле окна, разговаривал по мобильному телефону, к двери спиной. Дверь в кабинет хлопнула. Он обернулся. Я увидела застывшее в глазах удивление. Удивление — и что-то еще. Медленно опустил телефон вниз. Больше — ничего не было. Не было даже потока моих истерических слез. Только — судорожный взмах ресниц, не услышанный спазм, и дрогнул мир, когда, прижимаясь всем свои телом к его груди, я целовала его руки, плечи, глаза, всхлипывая как ребенок:

— Любимый… любимый…

После «истории со смертью» прошла неделя. Счастье по — прежнему светилось передо мной, как бриллиант. Я чувствовала себя удивительно счастливой! Мои силы увеличивались от воспоминания про ночь любви — единственную настоящую ночь нашей любви…

Он позвонил довольно поздно, около 10 вечера, когда я только вышла из душа. Я не успела одеться, и, выбежав на телефонный звонок, куталась в махровое полотенце, чувствуя, что почему-то меня пробирает дрожь.

— Нам нужно срочно увидеться! — в голосе его звучало неожиданное (для меня) нетерпение — я и не предполагала, что в отношениях со мной он может быть нетерпелив.

— Увидеться? — помню, я даже немного растерялась.

— Да, прямо сейчас. Через полчаса жду тебя в кафе «Путь» на Садовой. Знаешь это кафе?

В кафе?! Я подумала, что ослышалась. За все время наших отношений мой кошмар ни разу не назначал мне встречу в кафе!

— Как это? — отреагировала я.

— Как это, как это… — я поняла, что он сердится, — очень просто! Сейчас оденешься, выйдешь из дома и за полчаса добежишь до Садовой! Тебе же близко, я знаю! Что же тут не понять?!

Он то злился, то разговаривал со мной, как с грудным младенцем.

— Но почему — именно сейчас? Что случилось? Почему в кафе?

— неужели и здесь тебе нужно демонстрировать свой поганый характер? Неужели ты не можешь сделать для меня такую малость? Можешь или нет?

— Нет, — сказала я, — во — первых, я устала и уже собиралась спать. Во — вторых, я вымыла голову и у меня мокрые волосы.

— Высохнут по дороге! — он даже не собирался меня слушать.

— Я могу простудиться…

— Жду тебя через полчаса! Это очень для меня важно! Ты обязательно должна прийти. Пожалуйста!

— У тебя неприятности? — стала догадываться я.

— Да, неприятности, — и он швырнул трубку.

Делать было нечего, и я стала собираться. Я была по — настоящему загипнотизирована им, и пошла бы по первому его требованию на край света. Да что край света! Скажи он мне прыгнуть с крыши — и, наверное, я бы сделала это!

Но, пока я собиралась, пытаясь высушить волосы феном, меня все — таки не покидали какие-то тревожные предчувствия и ощущения.

Я знала это кафе, поэтому сказать, что выбор его был странным, означало ничего не сказать. Это была дешевая забегаловка, кав’ярня между двумя вузами, политехом и университетом, и посещали это место в основном студенты. В меню там были хот — доги, сосиски, шаурма, дешевые коктейли типа «отвертки», один из залов представлял сбой Интернет — клуб. Я ни разу ни была в этом кафе. По слухам, в нем продавались дешевые наркотики. Но я точно знала, что подобные заведения избегают посещать приличные, серьезные люди после 30 — ти лет.

Одевшись в черные брюки и неприметную серую блузку с длинным рукавом (для этого кафе и подобный наряд выглядел слишком шикарно), я быстро пошла по уже опустевшим улицам. Мне было очень не по себе.

Кафе было ярко освещено, и, судя по вывеске, работало всю ночь. Но внутри было совсем немного людей. Одна любовная парочка, да какие-то обкурившиеся подростки, уткнувшиеся в лэптоп и никого не замечающие — при этом.

Едва я вошла, ко мне буквально подлетела официантка — неряшливого вида девица с сальными волосами и размазанной косметикой.

— Вы Елена? Вас просили подождать вот здесь.

Она усадила меня за столик в глубине зала и ушла. Я стала ждать. Моего кошмара в кафе, разумеется, не было. Вернулась официантка, и принесла мне какой-то коктейль (водка с соком, гадость несусветная).

— Это оплатили.

Я сделала глоток и поморщилась — пить подобное было не в моих правилах. Часы показывали без десяти одиннадцать. Я ждала уже минут 20. Я решила уйти. Уже собралась встать из — за столика, как вдруг:

— Елена? Леночка? Как мне приятно! Какая неожиданность!

Передо мной, широко улыбаясь, стоял заместитель моего кошмара! Тот самый, который выдал меня когда-то за свою племянницу!

— Меня ждете? — он уселся напротив, явно наслаждаясь встречей.

— Нет, не вас, — прямо сказала я.

— Только не говорите мне, что вы ждете здесь Леонида!

— Действительно, его.

— Да он и не знает про такие места! Он для этого слишком стар. Это шутка, да? Вы со мной шутите? Чтобы Леонид назначил вам встречу в таком месте? Да он скорее повесится!

— А вы что делаете здесь?

— Я? Но это же совсем просто! Это мое кафе.

Вот тебе и раз! Я стала догадываться, какую ужасную подставу мне устроили.

— Ваше кафе? Я думала, вы работаете у Леонида…

— Ну да, работаю. А это маленькая часть моего большого бизнеса. Леонид знает, что у меня есть кафе, но никогда здесь не был. А ведь я неплохо придумал, правда? Дешевое кафе для студентов! Но в любом случае, это место не для вас!

Он крепко сжал мою руку, заглядывая в глаза. Под столом стал тереться об меня ногой. Это было омерзительно!

— Я знал, что рано или поздно ты ко мне придешь. Ты произвела на меня такое впечатление… Сейчас мы поедем в другое, шикарное место, а потом… Я знаю тихий, уютный отель… ты не пожалеешь…

— Пустите! — я попыталась вырвать руку.

— Да ну же, чем я хуже твоего Юркова? По правде говоря, он сам мне тебя уступил! Мы с ним уже договорились, что ты переходишь ко мне! Поверь, ты не пожалеешь! Я намного его лучше! Я не такая сволочь, как он, а денег у меня побольше. И я не жадный.

Я с силой вырвала руку, вскочила из — за столика.

— Я хочу переспать с тобой потому, что с тобой спал Юрков!

Задев краем сумочки, расплескала по толу коктейль.

— Лена! Да ладно тебе! Ну подожди! Лена!

Но я уже бежала к выходу, вприпрыжку сбегая с лестницы, прыгая через две ступеньки.

Я пришла в себя за квартал от этого места. Я вся дрожала. Руки были сжаты в кулаки. По щекам катились слезы — настоящие слезы ярости. Это просто не могло быть правдой! Он не мог так со мной поступить!

Около полуночи раздался телефонный звонок.

— Неужели так тяжело было с ним поужинать?

— Ты… ты… ты… — я просто опешила!

— Да не выпускай из себя воздух! Я же объяснил — у меня неприятности! Я же попросил тебя о маленькой услуге! Тебе и сделать-то нужно было всего пустяк! Пококетничать с ним, поужинать, дать надежду на будущее, все такое — и узнать, какую гадость он для меня задумал! Узнать, с кем он договорился, чтобы устроить мне пакости, отобрать мой бизнес! Именно он меня пытался убить, организовал это покушение. А ты… Ты могла бы стать для меня самым близким человеком на земле! Ты могла бы поработать для меня шпионом в самом тылу врага! А ты взяла и все сорвала! И ты еще говоришь, что меня любишь!

Как ни странно, но его тирада вернула мне дар речи.

— Я поняла. Ты хотел, чтобы я переспала с твоим заместителем и узнала, что он задумал в отношении тебя.

— Все верно. Ты все поняла правильно! Ты еще можешь это сделать, еще не поздно.

— Ты в своем уме? Ты в своем уме, если можешь мне такое предложить?!

— А почему бы и нет? Ты же спала с этим московским продюсером! Так почему ты не можешь сделать то же самое для меня? Я же объяснил тебе: у меня неприятности! Поверь, мне самому неприятно прибегать к услугам женщины, но я в безвыходном положении! Я долго думал, как к нему подступиться…. Не знал, как… А тут такой исключительный случай: ты сама с ним познакомилась, и он на тебя запал! Грех было упускать!

— И ты решил подставить меня…

— Ну почему подставить? Попросить! Неужели тебе так трудно оказать мне услугу?! Ну пожалуйста, солнышко! Как только ты что-то узнаешь, мы сразу поженимся! Обещаю! Сразу, как только все пройдет, через год или два…

Прижав к уху телефонную трубку, я чувствовала себя так, словно действительно умираю. Бездна, в которую я пала, пугала меня размерами и своей ужасающей глубиной.

На самом деле он никогда меня не любил. Он не любил. Он просто использовал в постели — так, как хотел бы использовать этот его заместитель. А теперь… Мне хотелось плакать, но я не могла.

Я действительно ничего не значила для него, я знала это и раньше. Но боль от того, что я это увидела, была просто невыносимой. Мне так казалось…

— Нет, — сказала я, — нет, этого не будет никогда. Нет.

— Ты просто дура! — он аж зашипел в трубку, — самая настоящая дура! Отталкивать от себя такой шанс!

— Нет, — повторила я, сама поражаясь тому, как безжизненно звучит мой голос, — нет.

— Ах, так? Ну и пошла ты, дура безмозглая! Сволочь! Сумасшедшая! Ты мне и на фиг не нужна! Да таких, как ты, по пятьсот штук на каждом углу! Дрянь! Пошла к чертовой матери!

Он нажал кнопку отбоя. Боль от коротких гудков, сменивших его ругань, была не меньше. Я плакала, прижав к лицу кусок холодной пластмассы — равнодушный ко всему телефон. Из него по — прежнему продолжали доноситься короткие гудки, рвущие мою душу.

Мой хороший приятель, журналист криминальной хроники одной из крупных газет, каждую неделю готовивший специальный выпуск хроники, позвонил мне в то самое утро, когда, выйдя из машины, пытаясь понять, что происходит, я ловила на своих губах крупные капли дождя.

Я стояла в прихожей, отряхивая с летнего платья сырые, тяжелые капли. Не успев войти в комнату, телефонная дрель впилась в мои нервы острым лезвием нарушенной тишины. Я бросилась как торпеда вперед, прижимая трубку к лицу.

— Ты слышала про Юркова?

Сквозь тяжелую завесу разочарования (снова звонил кто-то другой) я чувствовала мелкую, противную дрожь в руках. Эта дрожь, разливаясь, калечила мои нервы так же, как зубная боль.

— Только новости по телеку. Кажется, его убили.

— Чушь собачья! Местную программу?

— Вроде.

— Подборку там делает Кремидов. А Кремидов — пустое место. Откуда он может что-то знать?

— Убили кого-то другого?

— Шофера Юркова. Семенова. Кстати, уже все каналы передали в новостях. Слышала?

— Нет.

— Как тебе этот цирк? Который Юрков устроил?

— Что ты называешь цирком?

— Подставу. Шофера убил сам Юрков.

— Не поняла.

— Ну, Юрков специально заказал это убийство.

— С чего вдруг? Зачем ему убивать своего личного шофера?

— Знаешь, что сейчас висит на Юркове в областной прокуратуре? Две цистерны испорченного технического спирта, разлитые в бутылки из — под обыкновенной водки, да еще и без акциза. И тонны четыре российского не переработанного промышленного сырья, исчезнувшего по дороге к одной из фирм, действующих под крышей Юркова. И это только так, мелочевка. Ерунда, о которой нечего и говорить. Кроме того, ты слышала про передел?

— Нет.

— В том районе произошла крупная разборка между Робертом и его зятем. Роберт раньше контролировал весь этот район. А Юрков привык вести непосредственно с Робертом. И поэтому сейчас, если придет к власти зять Роберта, то Юркову придется отдавать все долги, которые висят на нем испокон веков. Между прочим, с крупным счетчиком. Зятю Роберта убивать Юркова не выгодно — с него он может очень много поиметь. А его личный шофер вел много дел Юркова, например, перевозил кое-какие грузы… Поняла? То есть стоило зятю Роберта купить Семенова, как тот выдал бы про все делишки своего боса… И про кое-что еще… Поэтому у Юркова не оставалось другого выхода-только заказать Семенова. Ну, заодно решил прикинуться веником — мол, покушались на него лично. И прихлопнул собственного шофера. Думал, что вокруг все идиоты и зять Роберта посчитает его мертвым либо перепугается до смерти. А зам. Юркова, который уже год пасется у зятя Роберта, сорвал всё. Номер прокололся. Тот урод опознал труп шофера. Теперь Юрков раскатывает по городу с обиженной физиономией, а зять Роберта вместе с этим самым бывшим замом (Юрков его уже уволил) балдеют от восторга. Вообщем, такие дела. Юркову теперь придется не сладко. Ну и поделом! Я тебе скажу, он такая сволочь… Короче, чего я звоню… Тебе материальчик подбросить?

— Ты его ведешь?

— Да. Собственно, зачем я звоню. Я буду делать большие публикации про эту помойку, а потом мне желательно фильм про меня. В смысле, какой я крутой и все такое. Поняла? Оплата высокая, у меня хороший спонсор. Так что если хочешь, берись. Мне нужен умный и надежный человек, который хорошо снимет все, что я скажу, и не наделает глупостей. Я бы сам справился, но в телевидении у меня опыта маловато. А ты человек нейтральный, не знакома ни с Робертом, ни с его зятем, ни с Юрковым. С тобой легко работать и опыт у тебя неплохой. Так что решай, и если захочешь, будем брать Юркова. Если все пройдет успешно, будешь раскатывать по городу на красивой новенькой машине. Тем более, что эту гнусную сволочь давно следовало прижать.

— Ты считаешь, что зять Роберта лучше?

— Я ничего не считаю! Знаешь народную мудрость? Кто платит, тот и заказывает музыку. А мне платит не Юрков.

— Ты серьезно считаешь, что все это подстава?

— Подстава, точно. Ты не знаешь Юркова. Во — первых, это в его характере. Для него ничего не значит человек. И он всегда остается без подозрений — думаешь, только одна мокруха на нем? Он — убийца! Это никто пока не может доказать, но это так. Во — вторых, кое-кто мне стукнул, что за два дня до убийства Семенова Юркова лично видели в компании Маревича в ночном клубе «Фанданго». А Маревич ведает бригадами из Приднестровья, и берет заказы по десять кусков. В третьих, за неделю до убийства подряд целую неделю Юрков заставлял отгонять свою машину в гараж именно Семенова и посылал его с разными поручениями по городу на своей машине, гримировал его под себя и даже одалживал ему свои документы. И это происходило для всех тем более неожиданно, что раньше, хотя бы за месяц, Юрков не подпускал никого к своей машине даже близко и никогда не оставлял машину на ночь в гараже потому, что там не было ни сигнализации, ни приличных запоров. Ну и напоследок самая жареная новость: в кармане шофера были документы Юркова! И знаешь, кто дал ему документы? Сам Юрков! И шофер выходил из квартиры. Разве это нормально? Значит, Юрков намеренно послал Семенова на смерть. А знаешь, что было обнаружено рядом с телом Семенова? Обрывок свинцовой трубы! В заказных убийствах очень часто так же, как контрольный выстрел в голову, используют подобный предмет в случае, когда надо изуродовать и спрятать труп от опознания. После смерти трубой просто разносят черты лица и опознать в этой мешанине костей человека просто невозможно… Но тут, видно, кто-то спугнул. Поэтому киллер не успел изуродовать труп и заместитель смог опознать, что ментовке подсунули не Юркова! Вчера прокурор искал Юркова целый день. Сначала тот был на заводе, но потом куда-то смылся. А потом видели, как он заявился с очередной девицей к себе домой и не выходил из квартиры сутки. Ночью его не трогали. Сегодня на ночь у него тоже какая-то девица, сообщил охранник Юркова, который на жалованье у зятя Роберта. Но потом он не сбежит. Сегодня утром, когда Юрков явился на завод, у него взяли подписку о невыезде.

— Зачем?

— Скорей всего, просто для проформы. Никто и никогда не смог еще доказать заказ. И в очень редких случаях могут взять только исполнителя заказа. Но выйти на заказчика… Это невозможно. Подписку взяли скорей всего, чтобы просто напугать.

— Подписку о невыезде?

— Ну да. Для того, чтобы в ближайшее время, хотя бы месяца на два, Юрков никуда не смог уехать. Так что, берешься? Я много чего интересного мог бы тебе рассказать!

— Нет. Не берусь. У меня куча своих дел. Но спасибо за предложение.

— Ты уверенна, что не сможешь?

— Уверенна. Работать с тобой я не буду, извини. Не могу просто.

— Жалко, что ты не можешь… Но если вдруг передумаешь, позвони. Мой телефон ты знаешь. Я с удовольствием буду с тобой работать. А ты когда-то видела Юркова?

— Не приходилось.

— Тебе повезло! Сволочь редкостная! Вечно молодится и бегает за сопливыми девчонками как последний придурок. Ну ничего, если не прокуратура, то зять Роберта точно его прижмет. Звони, если передумаешь. Пока. Нет, подожди. А над чем ты будешь работать?

— Да вот через несколько дней концерт. Снимаем как всегда, ты знаешь. Наш телеканал любит модных звезд. Будем работать на концерте этого (назвала имя модной звезды).

— Везет тебе! Концерты снимать приятнее, чем гоняться за всякой швалью! Ну, звони. Пока.

Перед концертом мы встретились только один раз. Он позвонил мне, как ни в чем не бывало, как будто ничего особенного ни произошло. Он ни сказал ни слова о нашей странной ссоре (когда он так мерзко пытался подсунуть меня своему заместителю), ничем меня больше не упрекнул. Млея от счастья (он все — таки решил ко мне снова вернуться!), я тоже сделала вид, что ничего не произошло. Как будто мы оба вычеркнули из памяти все самое неприятное… Мне искренне хотелось в это верить. Поэтому, услышав, что он приедет, я тут же вылетела из дома, не думая — ни о чем.

Это было нашей последней встречей. Мне не могло привидеться даже в страшном сне. Особенно страшной была мучающая меня потом мысль — мы могли, могли, могли быть вместе…

Именно от этой страшной мысли я до сих пор просыпаюсь по ночам. Я просыпаюсь в поту от холодного отчаяния, разделяющего мою грудь на две разные половинки. Очень часто в сознании средних людей существует устойчивая настройка: если люди расстались, значит, они почему-то не подходили друг другу. И невозможно объяснить вариант, когда люди расстаются без видимых причин. Люди, идеально подходящие, любящие друг друга, все равно расстаются… Так бывает. Но почему так бывает — невозможно ни понять, ни объяснить.

До нашего счастья оставался один единственный миг. Он обещал, что через два месяца мы навсегда будем вместе. Я любила вора, поддонка и убийцу, но этого вора, поддонка и убийцу ни за что на свете я не променяла бы на целую армию порядочных благополучных людей! Почему мы расстались посреди ослепительного праздника жизни, обещающего нам радость? Потому, что вместо рассвета следующего дня за окном была ночь. Вечная ночь. В этом некого было винить. И нечего было терять, кроме призрачного воспоминания счастья. Счастья, которого, на самом деле, не было никогда.

Та встреча оказалась нашей последней встречей. Через несколько дней после ссоры из — за его заместителя он позвонил и сказал, что он должен был уехать, но его отъезд временно откладывается. Потом заехал за мной. Я не запомнила эту встречу (похожую на сотни остальных, уже бывших с ним). Не запомнила потому, что не знала: это встреча станет последней. В память врезались лишь незначительные мелочи — легкая тень на его лице, седые виски. Грусть в глазах. Торопливость в любви. Все, как и всегда. Руки, нервно шарившие по моему телу… Ничего, чтобы вспомнить. Ничего, чтобы сохранить. Я думала, что встреч — таких, как эта, будет много. Он будет ласковым, нежным в будущем, в моей душе больше ничего не умрет… Я думала о будущем, а в настоящем — все было, как обычно. Разве что глаза — более грустные. Сурово сжатый тонкогубый рот… И какое-то странное ощущение — словно в постели с нами был кто-то третий. Наблюдая из — под несвежей простыни то, как оба пытаются осуществить жалкие попытки того, что никогда не подразумевало собой любовь.

— Представляешь, на меня снова пытаются завести уголовное дело!

— Почему?

— А, там все такие сволочи! Не хочется и говорить!

— Мне жаль…

— Да плюс эта идиотская история с шофером… Мужик был хороший… Убили, в меня целились, а эти сволочи считают, что я сам все устроил. Представляешь? Ты уже слышала про моего шофера? Да, наверное, это все время крутят по телевизору.

Я сошла бы с ума еще пару месяцев назад — от горя, ведь он явно не помнил, когда видел меня в последний раз. Но так было бы пару месяцев назад.… Не сейчас. В этот раз в моей душе омертвело все, что только может омертветь. Ничего не осталось — ни всплеска, ни сожаления, ни горя. Даже тепла…. Тем не менее, он ждал от меня реакции так явно, что я вдруг поняла! Он все прекрасно помнил, ему просто доставляло удовольствие так меня мучить! Он наслаждается тем, что причиняет мне боль! Но я не могла доставить ему восторг созерцанием моей боли. Мне было по — настоящему все равно. На прощания я, как всегда, чмокнула его в щеку. Он бросил обычное:

— Я позвоню.

Удаляясь от машины, я махнула рукой, чтобы обернуться. Он смотрел мне вслед.

За три дня до концерта (до трагедии всей моей жизни) я позвонила ему в офис. Я позвонила поздно вечером (около половины двенадцатого) и, к моему огромному удивлению, он сам взял трубку.

— Привет. Это я.

— Кто это?

— Лена.

— Какая Лена? Ах, да! Привет!

— Что ты делаешь?

— Видишь — допоздна сижу в офисе. Куча дел.

— Был в прокуратуре?

— А тебе что?

— Просто спросила.

— Был. все по — старому.

— Я ждала, что ты освободишься и позвонишь.

— Солнышко, ни минутки свободной! Даже у туалет сходить некогда! Как только освобожусь — сразу тебе позвоню. Мы еще успеем побыть вместе.

— Да, конечно. Я понимаю.

— Ну все, пока. Мне уже пора. Я позвоню.

Короткие гудки в трубке. Зачем я звонила? Этого объяснить не могла.

Пост Гаи остановил меня в половине четвертого ночи. Давно закончился концерт. Без капли сознания я уставилась в темное стекло. И, глядя на отблески подъехавшей мигалки, я тупо стала соображать, что я нахожусь в центре, сижу за рулем чужой, не принадлежащей мне машины без документов, без прав и еду непонятно куда.

Я вытянула руку, сжавшую влажный от пота руль, и посмотрела на часы: половина четвертого ночи. Второй рукой я по — прежнему лихорадочно сжимала руль, а через стекло на меня строго смотрело чье-то лицо. Рванные обрывки сознания плавали в моем воспаленном мозгу. И я вдруг вспомнила, что бесконечно долго кружу по всему городу только для того, чтобы найти стену. Найти стену. Я еду для того, чтобы разбиться.

Огненные блики ярких ночных витрин, расплываясь в радужные круги, плясали в моих глазах. Я остановилась возле открытого круглосуточно казино. На ближайшей стоянке выстроилась пестрая вереница дорогих иномарок, и на какую-то долю секунды я почувствовала непреодолимое желание поставить в этот ряд свою машину, войти в ночную толпу казино и среди душной атмосферы табака, денег, спиртного, порочных тел бесследно раствориться, словно меня не существует.

Я повернула голову вправо, прочь от казенного лица, чтобы заглянуть внутрь казино. Сквозь стекла, ярко освещенные изнутри, я легко могла это сделать. Зал не был полон. Несколько человек клевали носом возле игровых автоматов, несколько не занятых в этот час проституток оккупировали бар. Одна из них, старая и толстая, в сильно декольтированном платье неприятного синего цвета сидела нога на ногу, повернувшись спиной к стойке бара, и пускала кольца дыма с помощью длинной сигареты в скользящие фары проезжающих мимо машин. Ночной город жил своей жизнью. Оторвав взгляд от окна, я поймала себя на мысли, что, как эта жалкая проститутка, скольжу взглядом по машинам, проезжающим мимо. Я изучаю знаки машин с ненормальным вниманием, словно бесконечно долго ищу кого-то… и все не могу найти.

Я почувствовала новый толчок боли. Спазма сдавила горло и стало очень больно дышать. Боль была настолько сильной, что я почувствовала: еще немного, я разверну руль и на полной скорости врежусь прямо в стену этого казино. И мир навсегда померкнет в моих глазах. Желание было столь сильным, что я вцепилась пальцами застывшей руки в жесткую обивку руля, оставляя на темном пластике царапины…. Я сломала ноготь до крови, но это помогло мне удержать себя в руках и прийти в сознание — полностью. Да, я действительно села в эту машину только для того, чтобы разбиться. Я рассчитывала, что разобьюсь, потому что садилась за руль второй раз в жизни. Да и то — в первый раз со мной в машине был человек, который умел управляться с этим железным механизмом. И ехала я всего пару секунд по ровному гудрону придорожного шоссе. Теперь в самом центре города меня остановило ГАИ. Проблема была страшной. У меня не было ни документов на машину, ни прав. Ничего абсолютно.

Я медленно опустила стекло. Оно поползло вниз с чавкающим, противным скрипом. Я поймала себя на мысли, что не заметила, к какой машине я метнулась, куда села. Что это за машина? Жигули? иномарка? Что бы ни было, она старая и разбитая.

Что со мною произошло? Помнится, я метнулась к машине только для того, чтобы скрыться от боли. Боль гналась за мной отовсюду, впиваясь раскаленными иглами в мое израненное тело. Я бежала по темным, пустынным коридорам дворца, сопровождаемая громкими звуками музыки и удивленными лицами охраны. Эта машина принадлежала моему оператору. К счастью, он стоял рядом с ней. Я попросила одолжить ключи, сказала, что уеду с концерта рано потому, что очень устала и еще потому, что не могу больше оставаться. И пообещала вернуть машину утром в целости и сохранности.

Мой оператор удивился тому, что я умею водить. Но, так как не терял надежды оказаться однажды в моей постели, то просьбу удовлетворил. Я вскочила в машину, лихо включила зажигание и на скорости сто двадцать километров в три часа ночи рванулась в темноту для того, чтобы найти подходящую стену или столб и разбиться. Удивленный и встревоженный оператор что-то громко кричал, размахивая руками, мне вслед… дальнейшие полчаса расплылись в моей памяти в сплошную дорожную полосу, размытую так и не пролившимися слезами. Я испытывала настолько сильную боль, что плакать не могла. Мне казалось: если что-то и прольется из моих глаз, то это будет кровь. И я умру от потери крови. Я хотела умереть… Жесткая лента ночной дороги уносила меня вдаль, далеко от себя, вместе с черной и запекшейся внутри меня болью.

Помню, как совершенно онемевшая и потерявшая чувствительность ко всему я смотрела по сторонам, и мелькающие огни ночи казались мне очищающими кострами. Именно в тот момент я похоронила часть своей души навсегда. И дело было даже не в мучительном желании умереть, а в том, что когда я кружила по ночному городу, крепко сжимая в руках руль, я понимала ясно и отчетливо, что часть моей души умерла навсегда, и я мечусь по городу, чтобы похоронить ставшую пустой оболочку. Мертвые не возвращаются. Никогда.

Не замечая времени, я остановилась возле светофора на перекрестке и именно тогда заметила приближающуюся к моей машине темную тень. Вернее, две темных тени. А потом рассмотрела чуть поодаль силуэт патрульной машины. И яркие блики включенной мигалки. Пост Гаи. Именно этого и следовало ожидать. Чужая машина, отсутствие доверенности или водительских прав, плюс лицо — как у обколотой или пьяной. В довершение ко всему, я чувствовала, как сдали мои нервы и, словно смывая все преграды на пути своем, по моему лицу хлынул обильный, обжигающий поток слез. Оставляющий на моей коже — вязкие соленые разводы, а на коленях — тяжелые капли.

В стекло постучали. Еще до первых вопросов я поняла, что вызываю у них подозрение. Это было более чем ясно. Мое лицо было залито слезами, и я представляла, как жалко и странно выгляжу по стороны. Размазанный грим — подтеки туши и румян, размазанная помада, сломанный ноготь на руке, сбившееся платье, блуждающие глаза. Наконец, они решили прервать молчание.

— Это ваша машина? — спросил один из них, тот, который был ближе.

Все внутри меня оборвалось и то, что это конец, подсказывали соленые потоки, лившиеся по моему лицу. Оба они разглядели, что я плачу, и это повергло их в шок. Все — таки мужчины (даже сотрудники ГАИ) плохо переносят женские слезы.

— Вы плачете? — сказал второй.

— Плачу.

— Вам плохо? Вызвать скорую?

— Нет. Мне плохо, но скорую не надо.

Оба растерянно замолчали, потом первый повторил:

— Это ваша машина?

Сверхчеловеческим усилием воли я постаралась взять себя в руки. И положилась полностью на волю судьбы. Будь что будет. Я сказала абсолютно спокойным голосом.

— Машина принадлежит телеканалу, на котором я работаю.

После этих слов задавший вопрос стал присматриваться ко мне более пристально, потом сказал:

— Покажите документы.

Дальше — снова невообразимое. Я протянула руку и открыла специальный ящик, предназначенный для документов. К моему счастью, там лежали какие-то бумажки и техпаспорт. Оба внимательно изучали их минут пять. В эти минуты я абсолютно ничего не чувствовала. Наконец мне вернули документы обратно.

— Да, действительно. По доверенности машиной могут пользоваться все сотрудники телеканала. Пожалуйста, ваше удостоверение.

Я обратила внимание на то, что в речи сотрудника Гаи впервые появилось слово «пожалуйста». Это было очень хорошим признаком. Показать удостоверение было совсем легкой задачей. Я открыла свою сумочку (к счастью, мне хватило мозгов ее не потерять), достала журналистское удостоверение и закатанный в пластик пропуск на концертное мероприятие. Они внимательно изучили и то, и другое. Потом кто-то сказал:

— Это вчера показывали вашу передачу?

— Мою.

— Значит, поэтому мне ваше лицо показалось таким знакомым! Я же знаю, что где-то вас видел! ВЫ еще там интервью брали…

— Да, брала.

— А что вы делаете здесь в такой час?

— Возвращаюсь домой после концерта. Впрочем, концерт еще не закончен, но я раньше ушла.

— Вы уверенны, что с вами все в порядке?

— Да, это просто личные неприятности.

— Как это глупо — доставлять такой женщине неприятности! Такие женщины, как вы, не должны плакать!

Этот переход был настолько забавен, что даже вызвал легкую улыбку на моих губах. Когда я отъехала от проклятого места, я не чувствовала ни рук, ни ног. Все омертвело и куда-то ушло. Даже желание смерти. Мне больше не хотелось умирать. В казино, оставленном за спиною, старая проститутка в синем платье продолжала выдувать кольца табачного дыма, с философским спокойствием уставившись в слепое окно.

Я развернулась и медленно поехала домой.

— Как ты себя чувствуешь?

Я открыла глаза. Горло свела резкая боль. Я ничего не могла ответить. В концертном дворце были огромные окна. В фойе зажигались и гасли огни. За спиной громкие звуки музыки падали в пол — на сцене еще настраивали аппаратуру для концерта. Там же в фойе, находившемся за моей спиной, было много людей. В воздухе сливались визгливые голоса, запах разлившегося спиртного, табачный дым и скрип стульев в буфете. Люди толпились в проходах, люди бегали вокруг, и было страшно холодно потому, что бесконечно хлопали входные двери.

Подняла голову. Оторвала лицо от стекла. На мрачной темной поверхности расплывалось большое влажное пятно от моей кожи. Дыхание застывало в прозрачные капельки воды. Это был обыкновенный конец.

— Тебе лучше? — в голосе моего оператора слышалось нетерпение. Он злился, что мой полуобморок мешает ему снимать. Это было лицо человека, ничего не понимающего в моей боли не желающего это боль принять. Принять то, что, кроме работы, я способна еще на человеческие чувства. Но это был единственный человек, бывший рядом со мной. Я должна была держаться с ним в рамках разума, чтобы не сойти с ума.

— Мне лучше, — голос хрипел, как сырой наждак.

— Может, принести воды из буфета?

— Не нужно.

— Ты уверенна? Может, не воды, а чего-то покрепче?

— Я же сказала — ничего не нужно.

— Хочешь кофейный ликер?

Я обратила внимание на то, как в стакане, зажатом в его руке, переливалась темная жидкость. И вспомнила, что до того, как все случилось, в компании других телевизионщиков он пил ликер. Залпом, не сгибая руки, я опрокинула себе в горло обжигающую жидкость. И в тот же момент сильно закашлялась — потому, что не умела пить. Мой оператор снисходительно потрепал меня по плечу.

— Давай бери себя в руки, и идем снимать в зал.

— Проводи меня к машине. Я еду домой.

— Куда ты едешь?

— Домой! Я больше не буду снимать! Я ничего не хочу видеть!

— Успокойся. Я понимаю, тебе тяжело, но ты должна взять себя в руки. У тебя есть работа. На тебя смотрят люди. Ты должна улыбаться.

— Плевала я на всех!

Он вздохнул. Интересно, откуда он брал терпение?

— Милая моя, ты сейчас сильно взволнована и устала. Я согласен: ты действительно должна побыстрей добраться домой. Ты слишком переутомлена и не можешь здраво рассуждать. Утром, когда придешь в себя, ты поймешь, что это происшествие — простая случайность. Утром ты посмотришь на себя в зеркало и поймешь, что от такой женщины, как ты, может уйти только полный идиот. Разве то, что ты видела, можно с тобой сравнить? Милая моя, если он может променять тебя на то, что я видел — он не мужчина. Ревновать тебе к этой деревенской свинушке просто смешно! Да это же чудовище! У придурка затемнение мозгов. Он болен, иначе не скажешь. А как она одета, ты видела? Это же сплошной кошмар! И не смей себя с ней сравнивать! Разве королева сравнивает себя с прислугой? Вот увидишь, он к тебе обязательно вернется. Это так, ерунда. Успокоилась?

— Нет.

— Утром все поймешь, а пока — пошли работать.

— Я не могу работать.

— Это пройдет. Займись работой просто чтобы отвлечься.

— Это правда — все то, что ты говорил?

— Я седьмой год работаю на телевидении. Я прошел все светские тусовки. Общался и с моделями, и со звездами, и с кем только не общался! Поверь, я умею отличить модную, стильную, ухоженную женщину от деревенской уродины! Женщина — это обаяние и шарм. Еще — стиль в одежде и умение себя подать. Твой вид сейчас — сто очков. Платье, которое тебе идет. Удачно подобранное белье (не забудь: по белому бюстгальтеру под черной кофточкой сразу можно отличить быдло), хороший макияж. Ты никогда не обращала внимания на то, как одеваются классные актрисы? Они все подбирают так стильно, что вписывается в образ каждая деталь. Кроме того, умная женщина никогда не оденет не сочетающиеся цвета. Я умею оценить женщину. Теперь давай оценим ту хрюшку, с которой ты увидела своего любовника. Во — первых, рост метр шестьдесят. Во — вторых, вес не меньше девяноста килограммов! Она ведь жирная — до ужаса! Прическа? Волосы в узел. Толстое красное лицо. Теперь одежда — розовая блузка с зелеными цветами! Синие брюки! Белые брюки, а на губах — красная помада! Я не был так увлечен своими страданиями, поэтому все рассмотрел! И к этой жительнице Кацапетовки, к этому дитю базара ты ревнуешь? Детка, да что с тобой? Вес девяносто килограммов! Синие брюки и розовая блузка с зелеными цветами! Задница, которая трясется на ходу! Милая моя, ты свихнулась. Ревновать к этому жалкому существу? Я не верю!

— Она меня моложе…

— На сколько? На год? На два? Сколько тебе лет? 22 года? Действительно, давно пора на пенсию! Ты думай, что говоришь! Ты относишься к числу женщин, которые лучше с каждым годом. И он полный идиот, если не сумел вовремя это понять.

— Он не сумел понять.

— Ты не знаешь. Я говорю тебе: он вернется. Он вообще никуда не уходил.

— Он не вернется. Потому, что я никогда не верну его назад.

Бар был полон. Нас было семь человек. За день до концерта я случайно получила приглашение на концерт. Приглашение было рассчитано на двух человек. В принципе, я могла пройти без него. Но… В тот вечер я позвонила ему в офис.

— Привет. У меня есть пригласительный на концерт. Не хочешь сходить?

— Милая, извини, я так занят… Опять наехала налоговая, сплошные проблемы. Извини, давай сходим в другой раз.

На следующий день я задержалась на работе допоздна. Когда я вернулась домой, мама встретила меня в дверях следующей фразой:

— Где ты ходишь?! Я тебе сейчас такое расскажу!

Очевидно, новость была потрясающей. У мамы горели глаза.

— К тебе приезжал Леонид.

— Кто — кто?!

— Леонид!

Я села на стул — в шоке, ни в силах ничего сказать. Мама знала о Леониде только по моим рассказам. Прежде он никогда не приезжал ко мне домой. Но, познакомившись с моей мамой, он произвел на нее не лучшее впечатление. Он ей не понравился. Не знаю, почему.

Когда я пришла в себя, мама рассказала более подробно. В шесть часов вечера раздался звонок в дверь. Мама открыла. На пороге стоял мужчина, который представился моим другом Леонидом. Он спросил меня. Мама, узнавшая его по моим рассказам, пригласила его войти. Потом сказала, что я задерживаюсь на работе. Он попросил разрешения подождать. Она провела его в мою комнату. Он ждал недолго, всего полчаса. Причем находился в комнате один. Потом вышел и сказал, что дальше ждать не может, спешит, у него важные дела. Он мне перезвонит. И уехал. Я прошла в свою комнату. На столе возле окна лежали приглашения — я оставила их именно там. Теперь приглашений не было. Я перебрала все в комнате — приглашений не было. Только один человек мог их забрать. Он. Мой кошмар. Но зачем? Может, он решил сделать мне сюрприз и встретиться со мной на концерте? Что за чушь… Зачем он сделал этот странный поступок? Но я так устала в тот день, что мысли мои путались. Я легла спать, и выбросила пропавшие пригласительные билеты из головы.

А на следующий день был концерт. Перед началом была пресс — конференция. Съемка там, съемка здесь. Интервью с тем, интервью с этим… бесконечное количество людей, с которыми нужно было поговорить. Все время в движении, на ногах. За весь день я выпила один стакан кока — колы и съела небольшой кусок пиццы. Я была уставшая, злая и взвинченная. Я думала только о своей работе.

Перед самым началом концерта кто-то дернул меня за рукав и сообщил, что в закулисном баре группа телевизионщиков с разных каналов ждет, когда директор звезды разрешит взять интервью. Сорвавшись с места, мы побежали туда. В баре собралось восемь или девять человек. Остальные просто не знали. Здесь были только телевизионщики — и ни одного газетного журналиста, так пожелал директор звезды. Директор угостил нас шампанским. Потом кто-то предложил запить шампанское кофейным ликером. В этот момент мой оператор куда-то исчез. Я не обратила внимания на его исчезновение. Была половина первого ночи. Концерт, должный начаться ровно в полночь, опаздывал на полчаса. Через пару минут мой оператор влетел в бар как вихрь и схватил меня за руку.

— Бежим! Он в фойе! Можем его взять!

Не успев поставить стакан с не выпитым ликером на стол, я тут же сорвалась с места. Но журналисты — очень чуткий народ. Несмотря на то, что он говорил тихо, за нами сорвалось еще несколько человек. Остальным работать было лень.

В длинном фойе в форме узкого вытянутого коридора было очень много людей. Я бежала за оператором, пробиваясь сквозь чьи-то спины, не глядя, на кого наталкиваюсь в этой толпе. Вдруг я врезалась в какую-то пару с фотоаппаратом. Они фотографировались на фоне длинного коридора. Врезалась в них, обернулась. Мой кошмар, обняв за талию какую-то девицу и растянув лицо в ослепительной улыбке, фотографировался на фоне темного окна. В руках девица держала мои телевизионные пригласительные. Застыв, как вкопанная, на месте, первой моей мыслью было, что я ошиблась. Этот мужчина просто внешне похож на него. Этого не может быть — потому, что не может быть никогда! Он же отказался из — за занятости пойти со мной на концерт! Мы же скоро собираемся пожениться! И всегда будем вместе! Разве он может так жестоко и подло меня предать?

Оператор истерически заорал:

— Что ты делаешь?! Его надо брать сейчас! Упустим!

Его крик утонул в толпе, совершенно не касаясь моих ушей. Их фотографировал посторонний мужчина. Закончив фотографироваться, девица забрала фотоаппарат и оба направились ко входу в зрительный зал. Я бросилась за ними и схватила за плечо мужчину.

Он обернулся. На меня равнодушно и холодно смотрел мой кошмар. Из — за его плеча с любопытством выглядывала девица, по — прежнему сжимая мои пригласительные в руке. Я разглядывала круглый красный блин ее лица. Но вскоре блин покрылся дымчатой пеленой, и я не различала больше ничего, кроме лица моего кошмара. Он смотрел на меня холодно, равнодушно и очень зло. Мой оператор застыл в двух шагах, с огромным интересом наблюдая эту сцену. Мой конфликт с любовником был настолько занимателен, что он уже не жалел о том, что мы не взяли интервью у паршивой эстрадной цацки. Кроме него за всем происходящим с восторгом наблюдали несколько моих знакомых журналистов. Устроить скандал на глазах у всех означало погубить себя навсегда. После такого скандала и не сделанного репортажа на моей карьере можно было бы ставить жирный крест.

Я сказала:

— Что это значит?

Он ухмыльнулся. Не зная, что сказать, я протянула руку и выхватила у девицы пригласительные. Она ничего не сказала, только побледнело — очень сильно. Он по — прежнему молчал. Я сказала, едва выдавливая из себя:

— Значит, ты был настолько занят, правда? Так занят, что не смог пойти со мной?

Его лицо стало злым и жестоким:

— А зачем мне идти с тобой? Я не имею к тебе никакого отношения! И не твое дело, куда я хожу и с кем!

— И с кем?

— Вот именно! Это не твое дело!

Теперь он стал красным, как вареный рак, и голос его стал срываться на крик. Все внутри разорвалось, у меня появилось бешенное желание его убить. Я развернулась на каблуках и пошла прочь. Со всех сторон на меня были устремлены любопытные взгляды. Оператор встретил меня фразой:

— Это твой любовник? Что, девочку привел по твоим пригласительным?

— Откуда ты знаешь, что по моим?

— Они же в твоей руке! Ты что, забыла? Мы же их вместе с тобой получали!

Я взглянула на две мятых бумажки и с отвращением бросила их в ближайшую урну.

— А, не расстраивайся! — сказал оператор, — Все так делают!

— Кто все?

— Все мужчины.

Я стала падать — и, чтобы не упасть, прислонилась лицом к холодному стеклу. Ничего не понимая, я чувствовала холод этого стекла руками.

— Отвези меня домой!

— Сейчас?

— Да, сейчас!

— Ты сорвешь съемки!

Мы стояли в самом центре заполненного людьми зала. Так как концерт еще не начался, все взгляды были направлены на меня. Большинство сидящих в зале смотрело по местному каналу мою программу — программу, в которой было много музыки, интересных сюжетов… Я вцепилась ногтями в ладони, чтобы не заплакать. Когда на тебя направлены сотни глаз, плакать нельзя.

— Я хочу домой!

— Это невозможно! Съемки уже оплачены — ты знаешь.

Знаю… Выхода нет.

— Я включаю камеру. Надо работать.

— Я не могу вести съемку! Мне плохо!

— Ты что, издеваешься?! Возьми себя в руки! Сколько людей смотрит на нас!

Сотни тысяч безнадежных, пустых дорог, спутанным ночным клубком уходящих от меня в небо. Сколько я прошла, сколько еще предстоит пройти… Безнадежно скитаться в сгустившейся тьме, нигде не находя ни приюта, ни света. Ничего, кроме разъедающей сердце тоски. Господи, разве я совершила какой-то страшный грех? Чем я заслужила все это? Почему мое сердце рвется, расползается на чужих глазах по кускам? А я не могу даже сделать вид, что подбираю обломки. Мне так страшно, как будто я уже умерла. За что? Чем я заслужила все это? Все, что я хотела — просто быть с ним. В моей груди хранилось столько нежности, любви и тепла. Почему теперь через окровавленные трещины моих глаз медленно вылетает все это? Почему среди целого моря жестоких, холодных душ и моя должна стать равнодушной и злой душою? Боль — это не слезы и не страдания, растворенные в темноте. Боль — это целое море ослепительно ярких огней, и тысячи уставившихся на тебя лиц, равнодушных, злых лиц, до предела жаждущих напиться твоей крови. Мое горе вызвало бы только злорадство. Слишком часто я мелькала в чужих глазах… Я не могу стоять перед камерой и улыбаться, словно идиотская кукла! Это слишком страшно, чтобы быть правдой! Я не выдержу! Я не смогу! Я…

Тихо склоненное к уху лицо:

— Они сидят в четырнадцатом ряду и он не сводит с тебя глаз. Девка ему что-то возмущенно говорит и говорит, но он даже не поворачивает в ее сторону голову. Не отрываясь, он все время смотрит только на тебя!

— Плевать на него! Плевать на всех!

— Неужели вот так запросто ты подаришь ему эту победу? Просто так, не делая ничего? Для того, чтобы вечно он считал себя сильнее?

— Ты о чем?

— Он сидит и смотрит на тебя. Если ты сейчас развернешься и выйдешь из зала (а уж он-то заметит, что ты не вернешься), он поймет, что случившееся сильно тебя расстроило. Ты покажешь ему, что он сильнее, ведь именно из — за него ты не сможешь выполнить свою работу и уйдешь с хорошего концерта. Он будет сидеть в зале и получать удовольствие, а ты будешь плакать где-то в одиночестве. Разве он заслуживает такой легкой победы? Почему бы тебе не показать, что все это не так? Измена — всегда унижение и оскорбление. Так покажи, что ты выше этого! Ты должна улыбаться, смеяться и прекрасно выглядеть. Ты должна снять великолепный сюжет и остаться хотя бы на час концерта. Ты должна показать, что тебе плевать на происходящее и что такое ничтожество, как он, не может вызвать слезы на твоих глазах. Самообладанием и уверенностью ты должна победить и добиться успеха. И показать, что ты сильнее его. Ему на зло ты должна добиться успеха! А когда твой сюжет не будет сходить с экрана, он поймет, каким был дураком и ничтожеством. И никогда не простит себе того, что смог тебя потерять. Для того, чтобы победить, нужно быть сильной! Ты должна снять сюжет и держать себя в руках! Пусть твоя душа рвется на части, и больше всего на свете тебе хочется плакать — никто из находящихся здесь не должен догадаться, что происходит в твоем сердце. На такое мужество способны лишь избранные. Неужели ты поставишь себя на одну доску с той, кого вместо тебя он привел на этот концерт? Неужели ты такая, как все?

В этот момент кто-то тронул меня за плечо, и я резко вздрогнула, словно сквозь меня пропустили заряд электрического тока. Я увидела встревоженное лицо оператора:

— Ты разговариваешь сама с собой?!

И поразилась. Никто не говорил мне таких слов. Голос, шептавший на ухо — был мой голос. И эти слова я мысленно говорила самой себе. Я сказала эти слова себе сама.

Я улыбнулась, достала из сумки косметичку и поправила грим:

— Включай камеру. Я готова.

Это был хороший сюжет. Может, один из самых лучших. Мы засняли и начало концерта, и интервью, и закулисье и многое из того, что никто не снимал. Я не знала, что по окончании этой блестящей работы ко мне придет только одна мысль — умереть.

После восторга и упоения — пустота. Ни чувств, ни слез, ни мыслей. Когда все было закончено и снято, я сказала оператору, что хочу уехать. И попросила ключи от машины. Он беспрекословно их дал.

Когда патрульная машина Гаи осталась далеко за плечами, я проехала несколько кварталов и остановилась. Дальше ехать я не могла. Это было выше человеческих сил. Все тело болело так, словно его пропустили через мясорубку. Кроме того, я ничего не видела — от слез все расплывалось в сплошную, нескончаемую дорогу.

Огни. Я вылезла из машины, оставив открытой дверцу. В этот час ночи улицы были совершенно пустынны, вокруг не было ни единой человечьей души. Я стояла, подставляя лицо порывам свежего воздуха. Постепенно, словно возвращаясь к жизни после тяжелой болезни, я узнавала улицу, на которой нахожусь. Что я собиралась сделать до того? Разбиться? Я поежилась на холодном ветру. Чушь. Я желала этого слишком страстно — для того, чтобы по — настоящему хотеть. Что-то сломалось в моей душе, перегорело, вышло из строя, как испорченный провод. Я понимала, что все время себе лгала. На самом деле мне очень хотелось жить. Перед глазами расплывалась вытянутая лента пути. Дорога? Сплошная, бесконечная, уносящая от дома дорога. Составной отрезок пути. Еще не отдавая себе в этом отчет, я смутно понимала, что приняла окончательное решение. Потом вздохнула полной грудью и распрямила плечи.

Утром я приняла горячий душ. Я наводила порядок в мыслях и чувствах, подставляя свое обнаженное тело под раскаленные, обжигающие струи. Дома все действовало на меня успокаивающе: привычная обстановка комнаты, любимый халат, светлый кафель в ванной, приятный запах шампуня. Пройдя через чудовищную мясорубку, я впервые чувствовала себя человеком. Медленно, но верно возвращались жизненные силы. Не только от горячей воды.

Я всегда старалась воспитывать себя сильной. Убеждала себя, что не стоит плакать из — за мужчины. Если он от тебя уходит, тем хуже для него. Это не трагедия. Он не стоит даже капельки моих слез. Тогда я выработала для себя рецепт. Если от тебя уходит любовник или муж, то на следующее утро женщина должна пойти в парикмахерскую и сделать красивую прическу. Потом — поехать куда-то и купить себе роскошное нижнее белье, шикарное платье и несколько красивых кофточек. Потом желательно посетить: театр, ресторан, презентацию, компанию друзей или ночной клуб. При чем выглядеть веселой, уверенной и довольной своей жизнью. И желательно через день кого-то себе найти. Мир огромен, и рано или поздно удастся кого-то встретить. Главное: не стоит заживо себя хоронить. Клин вышибают клином. И лучшее средство от трагедии — другой мужчина. Именно так и следует поступать. Я — не бесформенная биомасса, способная всю жизнь размазывать по скучной собственной физиономии вязкие сопли. От женщины не уходят, если она интересует других мужчин. Если мужчина знает, что женщина найдет себе нового любовника через десять минут после того, как он ее бросит, он не решиться бросить ее никогда.

Утро приносит облегчение, которое невозможно испытать ночью. Подставляя себя под горячие струи душа, я знала средство: другой мужчина. Это средство поможет мне спастись. Выйдя из душа, я подняла телефонную трубку.

— Сережа? Привет, это я. Знаешь, ты был прав. Я решила приехать к тебе как можно скорей.

Я не слышала громкие радостные возгласы, которыми он преследовал мое решение потому, что мне совершенно не хотелось их слышать.

— Завтра поеду покупать билеты. Вернее, билет. Когда? Чем раньше, тем лучше. Завтра позвони. Я действительно все решила. Нет, я ничего уже не буду менять. Я еду. Это точно. Сегодня утром я приняла окончательное решение. Ты спрашиваешь, почему именно сегодня утром? Наверное, просто проснулась и встала с нужной ноги. Нет, ничего не случилось. Просто я кое-что поняла в жизни. И это понимание подсказало мне, как я должна поступить. Все будет хорошо, вот увидишь. Позвони мне. Пока.

Повесила трубку, не успев перевести дыхание. Вот и все. Только так. Я отрезала все пути к отступлению. Сожгла за собой мосты. Но, несмотря на твердость уже принятого решения, я чувствовала себя не очень уверенно. Что-то внутри подсказывало, что не следует спешить.

— Я хочу целовать твое тело. Хочу смотреть, как оно просвечивает сквозь одежду. Хочу чувствовать на своих губах запах твоих волос…

Серый дождь лил третий день, вколачивая в булыжники мостовой унылую оборванную исповедь. Я смотрела на грязные разводы воды на стекле. Вдоль мостовых к сточным канавам весело спешили грязные пенные струи. Было больно и холодно, словно что-то рвалось каждый раз, когда я смотрела в окно. Мне казалось: под дождем в летаргическом сне застыл город. И не осталось ничего в пенных разводах воды. Дождь лил третий день, и, казалось, ничего не может существовать в мире, где все истерики страсти, обмана и боли превратились в серые потоки пенной воды. Я купила билеты. В совершенно нормальном состоянии духа. Море всех голосом слилось для меня в один — единственный голос. И я затыкала уши, чтобы больше не слышать его — никогда.

«С кем я встречаюсь — не твое дело!» В ту ночь, когда мир был, как раскрытая книга, я последний раз прижималась к его телу, читая сонное дыхание с полураскрытых губ. Тогда я проснулась от тяжелого тревожного чувства, а потом во дворе, на рассвете, приняла дождь за соленные слезы. Эти слезы превратились в грязевые потоки на стекле автобуса, когда я возвращалась, купив билет. Мне не хотелось ни думать, ни верить. Я купила билет только в одну сторону.

Он лежал на моем столе — небольшой прямоугольник желтого цвета. Мне ничего не стоило разорвать его пополам. Но для меня этот клочок бумаги почему-то представлял ценность. В нем словно хранилось то, что я уже не могла потерять. И то, что теряла… То, что теряла навсегда. Улицы родного города и мамины глаза. Улыбки друзей и разбитые надежды. Маленькие крохотные капли уничтоженного тепла. Не созданный дом. Не рожденные дети. Не услышанные, не сказанные слова. Музыка застывших домов и мирный свет ночной лампы, отражавшийся на асфальте. Мягкий белый снег и ослепительный солнечный свет. Радость и счастье, и все то, о чем когда-то мечтала. Маленькие, наивные мечты о любви. Окна дома, чужого дома, к которым больше никогда не приеду. Несколько улиц, уводящих меня от мечты. Все такое теплое, родное и близкое, спрятанное в желтом прямоугольнике обыкновенной бумаги. Все, о чем мечтала, но так и не сумела достичь. Я мечтала о любви — и о том, что больше никогда не нужно будет выходить беззащитной в грязную людскую слякоть. Бесконечно уходить от самой себя… Навсегда уходить. А в телефонной трубке слушать чужой опостылевший голос. Голос, с которым мне суждено жить.

Телефон звонил каждый день, разбиваясь разными голосами. Каждый раз, снимая трубку, мне хотелось выть в голос. Очень часто звонил Сергей. Он позвонил вечером — когда я взяла билеты. А потом стал звонить каждый день.

Обыкновенно он звонил вечером. И любое излияние его чувств начиналось с избитой фразы «я тебя люблю» и заканчивалось «ты должна мне верить». Постепенно я стала отличать его голос от всех других голосов. Какая нормальная реакция у человека, когда другой, хоть и безразличный человек говорит, что он тебя любит? Наверное, отогреть свое сердце его теплом. Где-то в глубине души, в потаенной и очень маленькой точке расцветает теплый, жизненный, еще не распустившийся цветок. Человеческие чувства ценны тем, что от них становится теплей. И какая разница — любовь, не любовь… Каждый вечер я снимала телефонную трубку и на новый миллиметр мне становилось теплей. И постепенно я привыкла настолько, что уже не представляла своих вечеров без этого тепла. Мне просто нужно было слышать его голос — о том, что он любит меня. Мне было приятно, что ради того, чтобы слышать мой голос, он тратит такие деньги (стоило только посчитать, во сколько обходились ему эти междугородние переговоры за несколько месяцев). Эти телефонные разговоры были намного приятней откровенного секса. Было странно, но я научилась чувствовать время, в которое он мне сбирался звонить. За несколько минут до его звонка с какой-то странной точностью я усаживалась возле телефона. И по первому же сигналу хватала трубку. Мои родители благосклонно отнеслись к моему отъезду. Мои подруги и знакомые во весь голос твердили:” Это такой шанс, который ни за что нельзя упустить!» Мне было все равно, мне просто хотелось уехать из этого города — как можно дальше, и поскорей.

За все это время он ни разу мне не задал главного вопроса. Вопроса, который я так ждала. Почему так хаотично я сорвалась с места и приняла решение ехать, так неожиданно и быстро купила билет, когда раньше только тянула время, словно чего-то ждала. Он не задал такого вопроса. Только обрадовался, услышав о моем решении. И я прекратила готовить ответ. Я должна была уехать через две недели. Только две недели на родной земле…

— Привет, милая. Я тебя люблю.

— Рада тебя слышать.

— Представляешь, сегодня утром проснулся, первым делом взглянул на календарь и увидел, что до твоего приезда осталось совсем не много. Ты не поверишь, но я считаю дни… Честно!

— Ну почему же — я верю.

— Ты должна мне всегда верить. Безрассудно и слепо закрыв глаза.

— Безрассудно и слепо?

— Закрыв глаза. Ты должна помнить об этом всегда. Я не причиню тебе ни зла, ни неприятностей. Все-только для твоего блага. Ты мне веришь?

— Да.

— Очень хорошо. Я хочу целовать твое тело. Хочу смотреть, как оно просвечивает сквозь одежду. Хочу чувствовать аромат твоих волос на своих губах…

Телефонные звонки — замкнутая окружность: не дотронуться, не увидеть. Безграничная плоскость.

— Привет, милая. Я тебя люблю. До твоего отъезда осталось еще меньше времени. Остаток пролетит очень быстро. Сегодня показывал твою фотографию двум своим новым друзьям. Они прямо обалдели, увидев, что у меня есть такая красивая девушка. И очень обрадовались, узнав, что ты должна скоро приехать.

— Обрадовались? Я не понимаю! При чем тут они?

— Ну как же — оба очень хотят с тобой познакомиться. Все — таки они мои друзья, мы вместе работаем. Ты обязательно должна их увидеть.

— Кто они такие?

— Бизнесмены. У каждого свой собственный бизнес. Сама все увидишь!

— У тебя так много друзей?

— Очень много.

— И сколько в Москве?

— Минимум человек сто. Ты обязательно со всеми познакомишься.

— Зачем?

— Как это? Нельзя иначе.

— Почему нельзя?

— Они же мои друзья! Я с ними вместе работаю. И все хотят видеть такую красивую девушку.

— Как это — вместе работаешь? Со всей сотней?

— Ну, не со всеми, конечно. Но с большинством. Деловые связи. Знаешь, как все крутится в бизнесе? И я должен общаться со многими. Чем больше, тем лучше.

— И ты всем показываешь фотографию своей девушки?

— Конечно. Должен же я похвастаться! Они бешено завидуют. Ты у меня самая красивая. Они так говорят, когда я показываю им твою фотографию. Вчера вот показывал еще одному своему другу, так он аж прямо забалдел: умру, говорит, но я должен с ней встретиться. Видишь как? Умирает человек, так хочет тебя видеть! Ну мы как-нибудь поужинаем вместе. На честь твоего приезда.

Листок календаря. Новый день.

— Привет. Я тебя люблю. Сегодня я проснулся с радостной мыслью: ты скоро приедешь! Я обвел фломастером на календаре день твоего приезда! Ты рада меня слышать?

— Очень.

— Сегодня днем заехал в офис к своему другу. У него жена уехала в командировку в Грецию. Ждет ее не дождется. А я говорю, тоже весь извелся. Скоро должна приехать моя девушка. А он как пристал — покажи да покажи. Ты бы видела его морду! Он аж пятнами покрылся! Как заорет — конечно, тебе есть чего ждать! Вообщем, посидели мы с ним, поговорили. Я обещал его с тобой познакомить. Ехал от него и думал: я очень счастливый. НЕ мудрено им всем завидовать. Потому, что у меня есть ты.

Дни летели быстро, как минуты. И каждый день напоминал предыдущий. И оставлял за собой впечатление, что он уже был. Словно один и тот же день повторялся по кругу. Несчетное число раз. Все чаще и чаще в глубине моего сознания возникала странная мысль: я вовсе не уверенна, что там в Москве, у него, мне будет лучше, чем теперь. Это ведь огромная степень риска и ответственности — ехать к незнакомому человеку. Надо знать, на что ты идешь. Чтобы ехать к кому-то, нужно хорошо знать этого человека. Это просто детская сказка о том, что свою любовь можно найти далеко. Чаще всего нет. Можно менять страны и города, но невозможно уехать от себя самой. Мне очень не хотелось ехать. И чувство пустоты постоянно подсказывало, что я поступаю неправильно.

Я очень часто подходила к телефону и молча, долгими часами, гипнотизировала телефонную трубку. Мне просто до безумия хотелось ему позвонить. Это было так просто: набрать несколько цифр и навсегда избавиться от собственных сомнений. Но мне казалось: позвонить — значит, перестать чувствовать себя человеком. Не сохранить даже крохотные островки уважения, которые удерживали меня на плаву. Это было явно и просто. Но с другой стороны… С другой стороны меня успокаивала мысль, что так будет честнее. Позвонить ему и сказать, что больше никогда в своей жизни он не сможет меня найти.

Я произносила это в голос: мы никогда больше не встретимся. И было гораздо больнее, чем я могла себе даже представить, так говорить. Но ему абсолютно все равно, что случится со мной. А раз так — зачем унижаться лишний раз. Я не стала звонить. Это было бесполезно — я ведь приняла твердое решение уехать. И уже оформила долгий отпуск на работе — за свой счет. Но я знала, что только он один мог бы меня удержать. Одной его фразы «я тебе позвоню» будет достаточно, чтобы я не двинулась с места. Я не избавилась от вреднейшей привычки верить ему. Я еще не избавилась от отвратительной привычки — верить.

А потому я каждый вечер снимала телефонную трубку и слушала одинаковый текст:

— Нет — нет, ничего мне не говори! До твоего приезда осталось совсем мало, просто чуть — чуть! Это вселяет в меня надежду. В следующее лето мы с тобой поедем на какие-то экзотические острова. Например, на Самоа или на Фиджи. Мы будем спать под пальмами, питаться кокосами и купаться в изумрудной чистой воде. Представляешь себе огромный океан? Нам совсем не понадобится много денег. Кстати, хорошо, что я вспомнил. Когда будешь собираться, обязательно возьми с собою загранпаспорт. А если у тебя нет, то сделай срочно, до отъезда. Возможно, мы поедем заграницу. Сейчас у меня намечается поездка в Германию. Для надежности твой паспорт я буду хранить у себя. Правда, здорово? Видишь, сколько я строю планов. А все потому, что я тебя люблю.

Мне нравилось это слушать. Те, кому я пересказывала его слова, кивали головой:”Ах, как он тебя любит! Очень любит!» Я согласно кивала в ответ. Дней за шесть до отъезда раздался телефонный звонок.

— Привет. Звоню сообщить приятную новость.

— Новость?

— Мы приглашены с тобой на день рождения.

— К кому?

— День рождения у моего самого близкого друга. У самого лучшего — из всех моих друзей.

Вечером такого-то…

— Но это невозможно! Ведь я приезжаю в этот день!

— Ну и что? Я тебя на машине встречу, поедем домой, ты переоденешься и сразу поедем в (он назвал очень известный и дорогой московский ресторан).

— Именно туда?

— Он там делает день рождения. Снял зал на вечер. Мы с тобой — первые в списке почетных гостей.

— Но…

— Понимаешь, получилось очень удобно. Этот день — как раз суббота. Ему удобно праздновать именно в этот день. Ну и что, что ты приезжаешь? Я уже дал согласие идти и показал твою фотографию. Ты обязательно должна там присутствовать! Ты не можешь не пойти!

— Почему?

— Я уже объяснил! На этой вечеринке ты увидишь всех моих друзей и не нужно будет представлять тебя всем по отдельности. Я тебя встречу, отвезу в квартиру. Ты примешь душ, оденешься. Кстати, я уже купил тебе платье. Черное, короткое, очень облегающее. Это платье носят без нижнего белья. Ты будешь выглядеть сногсшибательно. Да, еще черные чулки. Мой друг любит, когда на девушке черные чулки.

— Я не поняла — ты готовишь меня другу в подарок?

— А что случится, если ты с ним потанцуешь несколько раз? И тебе будет хорошо, и сделаешь приятное человеку.

— А если я устану? Ведь это нелегко — с поезда на вечеринку.

— Ой, да отдохнешь! Сколько там ехать до той (произнес другое название).

— Ты же сказал другой ресторан!

— Этот, тот — какая разница! Мало ли где это будет? И потом, какая разница, где я выведу тебя в люди? Главное то, что в этот день я выведу тебя в свет!

— Именно в день моего приезда?

— А зачем терять время? Там будут все важные и нужные люди.

— Я что-то не понимаю….

— А что тебе нужно понимать?

— Все это странно…

— Слушай, до тебя у меня была девушка, которая тоже цеплялась к словам и задавала много вопросов! Ее глупость приучила меня ни к чему не относиться серьезно. Я ее безумно любил, потратил на нее кучу денег, а она…

— Ты ко мне относишься несерьезно?

— Ты — совсем другое дело.

— Я думала, что в день моего приезда ты захочешь побыть со мной наедине.

— Я люблю своих друзей. Наедине — это скучно. Я люблю, когда шумно и весело каждый вечер.

— Скучно? Со мной?

— Не обижайся, я не так выразился…

— Нет, выразился ты достаточно ясно.

— Ну извини, не подумал! Понимаешь, мне слишком тяжело общаться с женщинами — я любил ту девушку и всегда буду ее любить.

— Ах, так…

— Я все тебе говорю откровенно!

— Знаешь, я никуда не поеду — ни в какой ресторан.

— Если ты не поедешь со мной в ресторан, можешь вообще ко мне не приезжать!

— Значит, какая-то дешевая пьянка для тебя дороже, чем я?

— Почему дешевая? Ничего дешевого я не делаю. А ты будешь самым выгодным моим приобретением.

— Выгодным приобретением?!

— Конечно. Иначе я просто не имел бы с тобой никакого дела.

— Знаешь, мне теперь вообще не хочется никуда ехать.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду — в Москву, к тебе.

— Я не понял…

— Меня просто поразил этот разговор. Что ты несешь? Какой-то ресторан, какая-то девушка… Ты хотя бы понимаешь, что мне говоришь?

— Чего ты взъелась?

— Я буду думать. Очень хорошо думать. А когда что-то надумаю — тебе позвоню.

— Слушай, не делай глупости… Этот ресторан…. Это же деньги! Понимаешь? Деньги!

— Я уже сказала — ни в какой ресторан я не пойду.

— Ты не можешь меня так подставить! Я уже всем сказал, что ты приедешь!

— Теперь скажешь всем, что ты лох! Я все поняла. Собрался мной торговать, использовать меня в качестве проститутки!

— Что ты говоришь?!

— Правду. Я вообще не приеду. Не поеду я ни в какую Москву!

— Ты не можешь это сделать!

— Увидишь!

— Деревенская сука!

— Да пошел ты…

В трубке раздались короткие гудки и я застыла, прижимая трубку к груди, еще не в силах осознать того, что на самом деле произошло. Во время телефонного разговора я словно взглянула в лицо подстерегающей меня пропасти, заглянула в бездну и онемела, не в силах ничего сказать… Нет, это не могло быть правдой. Он не мог продавать меня направо и налево. Если это действительно правда, если он действительно хотел меня продать, как я смогу после этого верить людям?! Как я смогу в будущем поверить мужчине?! А если я не смогу никому верить, как мне жить?! Надо успокоиться и спокойно рассмотреть факты. Когда я приду в спокойное состояние духа и смогу здраво рассуждать… Но это будет только потом. А пока я решила сделать кое-что. Это единственный выход. Другого выхода у меня нет.

Я снова подняла трубку и набрала телефонный номер моего московского друга. Этому человеку я могла доверять. Он был моим другом долгое время и был связан с шоу — бизнесом. И может быть, я была бы с ним счастлива, если б не одно маленькое обстоятельство… Он был наркоманом. Давнее пристрастие к наркотикам отняло у него способность быть мужчиной. В возрасте тридцати пяти лет он был законченным наркоманом и неизлечимым хроническим импотентом.

— Привет. Это Лена. Ты меня помнишь? Да, конечно. Я была в этом уверенна. Я попала в очень неприятную историю и мне нужна помощь. Ты можешь кое-что для меня сделать? Да, это серьезно. Все подробности расскажу, когда буду в Москве. Ты поможешь мне? Я знаю, что могу на тебя рассчитывать. Мне нужно, что бы ты узнал все об одном человеке. Его зовут Сергей. Он связан с шоу — бизнесом. Записывай (я продиктовала его фамилию, место работы, домашний адрес и телефон). Меня интересует то, чем он занимается — какая идет о нем слава, его тайный бизнес, вообще все. То, что обычно не выставляется на поверхность. Особенно — связан ли он с увеселительными заведениями, проституцией, торговлей девушками заграницу. Нет, факты и доказательства не нужны. Просто сведения. Глубоко копать не нужно. Просто может это быть возможным — или нет. Любовные связи, бывшие любовницы — что с ними сталось. У него может оказаться моя фотография. Постарайся узнать, каким образом он ее использует, для какой цели. И еще — такого-то числа день рождения одного из его близких друзей, какого-то бизнесмена. Узнай, в каком ресторане он делает банкет, кто там соберется. И вообще, правда ли это. Постарайся узнать все! Когда? Чем быстрее, тем лучше! Ты даже не представляешь, насколько это для меня важно. От этого может зависеть моя жизнь. Пожалуйста, помоги мне. Только узнай подробно. Да, может быть, я действительно круто вляпалась. Если ты мне не поможешь — я могу не вылезти. Видишь, ты держишь в своих руках мою жизнь.

Друг ответил коротко:

— Понял. Все сделаю. Жди.

Мне предстояло замереть на несколько суток возле телефона — но эти муки ожидания не шли ни в какое сравнение в адской болью, бушевавшей в моей груди.

Ничего особенного вроде не произошло. Просто я однажды проснулась утром и поняла, что никому не могу верить. И еще — что почва ушла из — под моих ног. Я ждала звонка с таким ненормальным надрывом, что каждый раз вскакивала с места, когда только хлопала входная дверь. Мои нервы были так болезненно напряжены, что я вздрагивала и терялась от малейшего шума. Мне ничего не хотелось делать, мне было очень плохо, и я никуда не выходила из квартиры. Я прикладывала просто нечеловеческие усилия для того, чтобы проснуться утром. Мир разом потерял все свои краски и всю свою радость. Мне не хотелось жить.

За прошедшие сутки опустошения теплое чувство, которое я испытывала к Сергею, переросло в настоящую ненависть. Я ненавидела его до последнего предела! И даже если бы мои подозрения оказались ложью — все равно я не могла бы с ним жить! Я ждала звонка как приговора моей душе и моей вере в людей. Я ждала звонка как потерю, кутая плечи в жалкие обрывки воспоминаний, полных нежности, доверия и теплоты. Я не узнавала даже собственное лицо в зеркале… И, взглянув на свое отражение, я смотрела словно сквозь темную глубокую воду, где что-то близко напоминающее предельное отчаяние пугающим образом темнело в зрачках.

Звонок, которого я так ждала, раздался к концу вторых суток. Ближе под вечер. Но звонил не мой друг. Это был Сергей. Еще не прикасаясь к телефону, я уже знала, что это он.

— Это я…

— Узнала.

— Я хотел кое-что тебе сказать…

— Говори.

— Прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я поступил как подлец.

— Ты просишь прощания? Но за что?

— За то, как я поступил.

— А как ты поступил?

— Скоро ты об этом узнаешь. И когда ты узнаешь, ты больше никогда не захочешь слышать обо мне. Единственное, что я хочу сказать тебе до этого… Конечно, ты не поверишь, но я скажу… Я бы не допустил, чтобы с тобой произошло что-то плохое. Если бы ситуация вышла из — под контроля, я бы обязательно вмешался, я…

— Ничего не понимаю!

— Я не хотел причинить тебе вред. Просто — я ни о чем не думал. А теперь… в глубине души я тебя любил. Так глубоко, что до конца не понимал этого прямо. Это наш последний разговор, больше ты никогда меня не увидишь и ничего обо мне не услышишь, но прежде, чем навсегда расстаться с тобою я хочу попросить, чтобы ты не судила меня слишком строго, и чтобы ты простила меня за всё. Искренне, от чистого сердца, как в Библии. За все, что я тебе причинил.

— Послушай, может…

— Нет, ничего больше говорить не надо. Ты сама до конца не знаешь, с кем говоришь. Я сделал тебе то, что могло тебя убить. Или превратить твою жизнь в ад, который намного хуже смерти. Поэтому ничего мне не говори. Прости меня.

— Это все, что ты мне скажешь?

— Это все, что я хотел тебе сказать. Прости меня. Пожалуйста, прости меня.

— Я прощаю тебя.

— Прости еще раз. Я искренне желаю тебе счастья. Ты его обязательно встретишь потому, что ты достойна. Еще раз прости меня. Я тебя очень люблю. Прощай.

Это был наш последний разговор. И больше я действительно не слышала его — никогда.

Мой друг позвонил на следующий день. За это время что я только не успела передумать… И лицо моего кошмара, и калейдоскоп лиц когда-то забытых людей. Это был так странно, не искренне — вспоминать детали глаз и мельчайшие фрагменты поступков, воскрешать забытые слова — никому не нужные, покрытые плесенью роли… От моего кошмара оставались только размытые в памяти очертания руки и еще то, как мы занимались любовью. В ту единственную счастливую ночь. Тогда, прикасаясь губами к нему, я целовала не его тело, а его душу. И на его ладони были обнаженные обрывки моей души. Обнаженность — не раздеваться догола, а открывать душу. Когда к тебе прикасаются любимые руки — это разговор с Богом. Наверное, с Богом можно говорить только один раз.

Звонок моего друга поднял меня с постели (он позвонил ровно в два часа!) и первым, что он мне сказал, было:

— Ты идиотка!

— Что за странное вступление?

— Самое обычное. Ты идиотка!

Просто отражение моих мыслей!

— Ты узнал?

— Все узнал. Как ты и сказала. Узнать-то узнал, только вот сможешь ли ты понять…

— Я пойму. Рассказывай.

— Это слишком долго. Ты сама сможешь прочитать.

— Что прочитать? Я ничего не понимаю! Вместо того, чтобы все объяснить, ты принялся меня оскорблять! Не хочешь говорить — не надо, но зачем так поступать?! Неужели нет никого рядом с тобой, чтобы ты мог сорвать свое зло?

— Успокойся. Я просто растерялся — ты так хорошо начинала…

— Что начинала?

— Свою жизнь. А заканчиваешь…

Мне вдруг стало страшно. Я молчала. Он сказал:

— Сергей собирался тебя продать.

У меня посинели руки.

— Это не правда.

— Чистая правда!

— Рассказывай.

— Слишком долго. Ты прочитаешь то, что я написал.

— Ты написал мне письмо?

— И передал сегодня, с поездом. Встречай в восемь вечера поезд.

— Говори вагон.

— Седьмой. Проводника зовут Володя.

— Я должна ему что-то заплатить?

— Нет. Я все уже сделал. Видишь, как я постарался для тебя? Я ведь люблю тебя, дурочку! И мне очень тебя жалко.

— Что-то страшное?

— Даже больше… ты поймешь.

— Я еще не знаю, что это, но все равно говорю тебе: спасибо.

— Живи умно и счастливо. И сделай мне персональное одолжение.

— Какое?

— Больше ни в какие истории не попадай!

Я не буду приводить текст письма полностью. Оно было слишком длинным… Но я поняла в нем главное. Из этого мог получиться неплохой рассказ. Наверное, чтобы рассказать все до конца, мне лучше обратиться к такой форме. Я не писала рассказов никогда в жизни. И написала один единственный раз. Итак, мой

РАССКАЗ,

“ Серые, унылые стены. Он вытащил ключи зажигания и намеренно не поставил машину на сигнализацию, зная, что находить ее каждый раз на одном и том же месте — будет чудо. А так приятно, когда в жизни есть чудеса. Он захлопнул дверцу громко, изо всех сил, словно мстил за себя целому миру. Чувство омерзения он испытывал с тех пор, когда завернул с пыльного и шумного проспекта в незаметный, маленький переулок. И, оставив машину возле незаметного брандмауэра рядом со служебным входом, подписал этим свой приговор. Приговор, который каждый раз, день за днем, приводил в исполнение.

Он обернулся. Две дранные блохастые кошки рылись возле мусорного контейнера. Тихо и безнадежно. Совсем как люди. На фоне покосившейся кирпичной стены его машина выглядела аляповатым, неуместным пятном. Он усмехнулся жесткой усмешкой. Точь в точь как уличная кошка. Рыться в помойке — для чего? Он подумал, что вряд ли кто-то вошел бы в этот ночной клуб, если б увидел, как отталкивающе мрачен он изнутри. По сравнению с роскошным убранством фасада.

Было около полудня, и сделанная из ржавого железа дверь служебного входа выглядела так, словно в последний раз ее открывали в прошлом веке. Внутренний двор был так убог, что никому бы не пришло в голову, что эта ржавая дверь и серая стена имеют что-то общее с шикарным и дорогим ночным клубом. А между тем это был очень удачный второй выход, через который в случае внезапной облавы можно было попасть на совершенно противоположную улицу.

Облавы случались примерно раз в месяц. И не заканчивались ничем — разве что сопровождающим их шумом и действием на нервы владельцу. Реже устраивались разборки. В помещение заходила парочка бригад и выясняла отношения с автоматными очередями и шумом разбитой посуды. Но бригады успокаивались быстрее, чем менты во время облав. Помирившиеся соперники запирали клуб изнутри и несколько суток в запертом, затхлом помещении продолжалась настоящая оргия с перевернутыми столами, неприкрытым развратом, громкой музыкой и сгустившимся под потолком синим дымом. Тогда снаружи вывешивали табличку «клуб временно закрыт». Для всех остальных посторонних любителей ночной тусовочной жизни это был просто очень дорогой ночной клуб. Но остальные, попадающие в круг избранных, прекрасно знали, что скрывается за шикарной вывеской. Проституция и наркотики.

Он поморщился — потому, что плохо реагировал на дневной свет. Разумеется, дверь была закрыта. В клубе была установлена мощная система охраны. Он нажал незаметную кнопку в стене, соединяющей переговорное устройство с видеокамерой. После этого чуть левее выдвинулась маленькая панель с цифрами. Посторонние после нажатия кнопки должны были долго и нудно выяснять отношения с охранников на входе. Но если охранник видел, что к двери приближается свой, то выдвигал панель. И, набрав свой персональный код, свой человек открывал дверь и без проблем заходил внутрь. Он набрал цифры. Замок щелкнул. Поддел плечом дверь и оказался внутри длинного коридора, где в самом начале был пост охранника.

Он небрежно кивнул парню на входе и тот сразу вытянулся при его появлении. Он пошел дальше и не видел, как презрительно скривился охранник, как плюнул на пол за его спиной. Презрение, ненависть, грязь… Иногда ему даже казалось, что все это окутывает его словно невидимой паутиной. Все туже и туже, не избавиться, не преодолеть. Он проходил сквозь эти двери сотни раз. Но то, что он собирался сделать в этот раз, превышало все границы… Это было настолько омерзительно, что его тошнило от самого себя.

На повороте кто-то мягко задел плечом и в воздухе запахло дешевыми духами, плохой косметикой, не мытым телом. Его удивляло прежде всего то, что от всех девиц этого заведения пахнет прежде всего затхлостью — страшной затхлостью, которую невозможно смыть. Но таким чувствительным был только он… Не поворачивая головы, коротко бросил:

— Привет, детка.

Это была Марина, девчонка лет 20 — ти, работавшая в клубе стриптизеркой и по совместительству проституткой. Девушка с душой налогового инспектора и телом фотомодели. Вообще-то ей было лет 20, но в обнажающем свете дня (который проникал в коридор сквозь окна под потолком и кое-где открытые двери), после целой ночи работы на сцене и с клиентами, самое меньшее, сколько можно было ей дать — 40 лет. Он поразился тем мужчинами, которые были с ней ночью. Посмотрели бы они на нее сейчас! Таких, как Марина, прошло на его веку несколько тысяч.

Официально он работал в недавно созданном агентстве, куда записывались безработные и выброшенные на помойку актеры. А неофициально он поставлял проституток и стриптизерок в публичные дома и ночные клубы по Москве и заграницу. Представляясь же кому-то на светских раутах, говорил, что работает в шоу — бизнесе. То же самое он говорил женщинам, которые попадали под его вербовку. Иногда он обещал сделать из них звезд. Иногда — жениться. Иногда просто предлагал приятное путешествие в зарубежную страну. Выбор был обширен. Но второсортные актрисочки клевали на прямую профессию — в дорогих ночных клубах.

Марину, например, он подцепил на втором курсе Щукинского училища. До этого она танцевала в дешевом ресторане возле одного из вокзалов, откуда он ее и забрал. У нее была красивая фигура, хорошая техника танца и полное отсутствие каких — либо актерских способностей. Когда она только начинала на него работать, она была красивой девочкой: 175 см, 90–60–90, длинные каштановые волосы и лучистый взгляд серых глаз. Но вскоре от этой красоты ничего не осталось — кроме детского выражения потасканного лица и души старой опытной проститутки. Теперь у нее было потрепанное, морщинистое лицо. Но при виде него в глазах ее вспыхнула такая неподдельная радость, которую он давно разучился в ней наблюдать. Он не обращал внимания на женщин. Даже на тех, с которыми изредка занимался любовью. Его всегда поражала женская способность любить и радоваться встрече с тем человеком, который причинил больше всего зла. Женщины любят поддонков… Он сломал ее жизнь, растоптал надежды и уничтожил будущее, и после этого она искренне радовалась встрече с ним! Он превратил молодую цветущую девушку в жалкий ошметок без души с букетом всевозможных болезней, в протертую подстилку для сотен вонючих развратников, в ничтожество, стоящее за гранью общества — и после этого она радовалась встрече с ним! Она настойчиво дергала его за рукав, и он обернулся. Острый приступ отвращения к ней искривил его лицо.

— Собралась домой?

— Ага. Если хочешь, можешь приехать вечером.

— Я бы с удовольствием, но… У меня очень важные дела. Меня ждет наш великий босс. Так что нет времени.

— Но ты хоть когда-то приедешь?

— Детка, ты еще можешь сомневаться в этом? Очень скоро ты меня увидишь!

А про себя на языке вертелась фраза о том, что если бы он спал со всеми девицами, которые на него работают, то давно подох бы от СПИДа.

— Детка, как прошла ночь?

— А, мертвый сезон! Говорят, не лучше и в других клубах.

— А потом?

— Остался один козел… Всю меня обсопливил!

— Старый?

— Мальчишка, не старше двадцати! С этими малолетками хуже всего. Ненавижу. Да, забыла сказать — я скучаю за тобой.

— Ты не поверишь, но я тоже.

— Ты меня не подбросишь домой?

— У меня встреча с боссом.

— Жаль. Ни пуха тебе!

— Иди к черту! Счастливого пути.

— Задумаешь прийти — скажи.

Он кивнул, и она направилась к двери, а он думал, что ту конуру, которую она делит на четверых, кощунственно называть домом. Он дошел до очередной двери, за металлической обивкой которой кто-то его ждал. Он всегда удивлялся тому, что рабочий кабинет владельца одного из самых дорогих ночных клубов выглядит убого, если не сказать примитивно. Впрочем, он давно подозревал, что за этой казенной комнатой существует еще одно помещение — для своих людей, но его туда не допускали.

Он подумал, что на улице не узнал бы того человека, который сидел перед ним. И дело было даже не в безликости черт, ни в том, что сидел спиной к свету. Человеку, сидящему перед ним, нельзя было дать ни определенного возраста, ни определить, какого цвета его волосы и глаза, полный он или страдает от худощавости. Он был настолько безлик, что напоминал неодушевленный предмет. Людей такой внешности невозможно узнать в толпе, и ни один свидетель не сумеет их описать правильно.

Несмотря на то, что он встречался с этим человеком не раз и не два, он не мог скрыть собственной робости каждый раз, когда входил в его кабинет. Потому, что этот серый уродливый манекен имел право ломать людские судьбы. Он аккуратно сел в кресло возле безликого письменного стола. К отвращению подмешивались волны головной боли.

— Ну, показывай, что там у тебя…

— Я действительно принес…

— Быстрее. Мое время драгоценно.

— Эта стоит дороже всех.

— Почему?

— Во — первых, она не москвичка.

— Ну и что? Ты оплачиваешь проезд.

— Я знаю. Но дело не в этом…

— А в чем? Нет документов? Сидела?

— Нет. Просто она не обычная…

— Как это?

— Во — вторых Она не проститутка. Не стриптизерка и не актриса.

— Ну и что? Все бабы в душе проститутки!

— Может быть, но…

— Хватит болтать! Что ты голову мне морочишь? Показывай! А если все это болтовня — деньги на стол!

— Не сердись. Мы же договаривались с тобой…

— Все зависит от тебя. Если эта баба покроет твой долг…

Все было очень просто. На нем висел долг. И чтобы заплатить и сохранить свою жизнь, он должен был заработать эти деньги. Женщины были его единственным заработком. Девушка, проданная в ночной клуб или в публичный дом, приносила ему десять тысяч долларов. Проданная в эксплуатацию, за сутки она принимала 20–40 мужчин, через полгода превращалась в живой труп, а через восемь месяцев ее хоронили с бомжами в общей могиле. Чтобы никто не мог ни опознать, ни найти. У девушки отбирали документы и не выпускали на улицу. А внутри публичного дома экономили на самом необходимом.

Вспоминая все это, он понимал, почему ему улыбалась Марина. Потому, что по сравнению с судьбой остальных девушек ее судьба была завидной. Ей повезло — он не стал ее продавать. Но так шикарно дело обстояло не со всеми. Девушка, проданная в притон, приносила намного больше денег, чем девушка, работающая на него свободно. Ему необходимо было отдать долг, и поэтому он должен был продать ту девушку, фотографию которой держал в руках. Продать в публичный дом в Германии. Он продал многих, но только… Но только в первых раз он испытывал какую-то странную горечь. Наверное, потому, что она стала ему близка. Не в плане секса, а в чем-то большем…

Жаль, конечно, что он вынужден послать ее на такую мучительную смерть. Но нечего доверять первому встречному. А собственная жизнь намного дороже.

Он бросил фотографию на стол. Ничтожное серое пятно — почему он ломает жизни? Он мог бы раздавить его одним пальцем… И почему-то не смог дать фотографию ему в руки… Словно это было последней каплей — протянуть ее лицо из ладони в ладонь. Он не мог этого сделать.

Но босс не заметил ничего. Схватил фотографию довольно живо. Держал в руках, оставляя на глянцевитой фотографии жирные отпечатки пальцев.

— Хороша… Ничего не скажешь, хороша… Где ты ее взял?

— Случайно познакомился…

— И пообещал жениться, да?

— Это не важно.

— Что еще?

— Есть список. Я показывал ее снимок всем, и записывал тех, кто хочет попасть к ней…

— Надеюсь, я вне очереди. Хорошо, все детали расскажешь потом. Работа, ее родственники — все утроим. Сколько записалось человек?

— Пока двадцать четыре…

— Ладно. Когда она приезжает?

— Через несколько дней. Думает, что едет ко мне. Я ее встречу. Заранее скажу, что в тот же день будет вечеринка по поводу дня рождения моего друга. И этот день рождения будет в вашем ночном клубе. Я ее приодену в шикарное платье и прямо с поезда привезу сюда. Я сделаю все быстро потому, что не хочу терять время. В клубе я брошу ей в бокал легкий наркотик… как всегда. А через несколько дней мы сможем отправить ее из России. Я напичкаю ее наркотиками так, что она и не пикнет.

— План хороший. Мне даже понравилось, что бывает редко. Она сообщила о своем приезде кому-то в Москве?

— У нее никого здесь нет.

— Детали разработаем позже. Что-то еще?

— Нет.

— Деньги — когда девчонка будет в Германии. Сорвется с девочкой — похороню. Не забывай, сколько ты мне должен.

— Я помню…

— Тогда чего такой грустный? Девочку жалко? Не переживай! Она проживет недолго, это я знаю по опыту. Все. Разговор закончен. Звони.

— Я позвоню.

— Вот и хорошо. Убирайся.

Обернувшись возле самой двери, он хотел сказать что-то еще. Но ничего не сказал. Только когда шел по коридору, вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы она не приехала. Он думал ее спасти, но… Но он слишком ценил себя, и душу покрывало накопленное слой за слоем холодное профессиональное равнодушие. В конце концов, жизнь женщины значит не так много. В средние века вообще считали, что у женщин нет души… Когда он сел в машину, грустные мысли полностью выветрились из его головы. Он выехал на шумную улицу и стал думать о других, более важных проблемах. “

КОНЕЦ РАССКАЗА.

“ Когда ты получишь это письмо, ты обо всем догадаешься сама, а если нет, ты еще глупее, чем я думал. Я не знаю, что произошло с твоей жизнью, да, если честно, совсем не хочу этого знать. Я только знаю, что для каждого человека существует много способов расправиться с собой. И каждый человек сам решает, что ему с собой сделать. Поверь, ты выбрала тяжелый и болезненный способ. Дело даже не в том, что от тебя не останется ничего, а однажды утром, взглянув на себя, ты не увидишь человеческого лица в зеркале. Дело в том, что постепенно ты останешься у черты, позади которой ничего нет. Ты будешь ежедневно умирать, прощаясь с собой. Ежечасно, ежесекундно ты будешь затягивать на своей шее шелковую петлю — до тех пор, пока однажды не задохнешься от собственного крика. Нельзя благословить себя на собственную казнь, надеясь спастись этим от того, от чего ты бежала. Ты будешь постоянно думать об этом, в глубине тебя поселится много различных людей, и ты поймешь, что тебя больше не существует. Это будет настолько ужасно, что, задыхаясь в крокодильих слезах, даже не сможешь понять до всей глубины пропасти, в которую сама себя столкнула.

Я не знаю, что ты пережила в жизни. Но для того, чтобы избавиться от этих воспоминаний, ты выбрала очень странный способ. Это все равно, что лечить ангину через повешение. Результат — один и тот же. Чтобы избавиться от неприятных воспоминаний, ты решила избавиться от себя.

Я поклялся, что узнаю все, что мог, а когда узнаю, то расскажу чистую правду. Сделаю это с радостью — потому, что так получилось, и я хочу все тебе рассказать. Но прежде я потребую, чтобы ты отложила листок в сторону и всерьез задумалась о том, что ты делаешь с собственной жизнью. Ты пережила боль и ты должна привыкнуть жить с ней. И это ничем не отличает от остальных, не делает ни лучше, ни хуже. Каждый человек что-то пережил, у каждого сознания своя собственная крышка дна. Нужно вовремя обуздать свою боль, пока ты не подошла к краю.

Первым сигналом тревоги было то, что ты бросилась в постель к этому Сергею… Это должно было бы если не образумить тебя, то насторожить. Но вместо того, чтобы остановиться вовремя, ты решила пойти еще дальше. Например, расправиться со своей жизнью. Перечеркнуть и свести на нет все то, ради чего ты жила. Ты решила позволить распоряжаться твоей судьбой постившемуся подонку и убийце. Господи, почему ты не могла это понять?!

Прости за менторский тон. Не мое дело — советовать тебе, как жить. Ты взрослый человек и сможешь правильно распорядиться собой. Но я рад, что ты узнала, что такое Сергей.

Далеко за полночь, в разгар клубной вечеринки я увидел его. За два до этого я пообщался с невероятным количеством людей и сделал больше сотни звонков — столько, сколько ни делал за весь последний год своей жизни. Я пошел на ту вечеринку, надеясь узнать что-то еще, хотя основная информация уже была собрана. Был будний день, и в клубе было не много людей. Сонный ди — джей что-то лениво крутил на устаревших винилах, в середине топтались те, кто уже принял достаточно, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Я направился к стойке бара и там увидел Сергея. Он сидел, облокотившись на стойку, низко опустив голову. Я не знаю, что подтолкнуло меня это сделать….. То, что случилось дальше, выходило за грани объяснимого. В моем кармане была твоя фотография — помнишь, я сфотографировал тебя на балконе, когда ты была в Москве прошлым летом? Я не был знаком лично с Сергеем, хотя мы изредка встречались в разных клубах. Я уже знал про него все, и услышать какое — либо подтверждение не было необходимости. Кроме того, я уже закончил письмо к тебе. Я сел рядом с ним и положил твою фотографию на стойку бара вверх изображением. Потом — подвинул поближе к нему.

Представить его реакцию ты не можешь. Он дернулся так, будто через его тело пропустили электрический ток.

— Что вам нужно?

— Вы ее знаете?

Он хмыкнул:

— Вижу первый раз в жизни!

Я не выдержал:

— Что, списка уже нет?

— Она не приедет…

Только в тот момент я заметил, что он был очень сильно пьян. Думаю, именно потому, что он был сильно пьян, он и ввязался в эту беседу. А может, ему просто хотелось поговорить. Излить душу…

— И вы сильно переживаете по этому поводу?

— Что?

— То, что она не приедет.

— Я счастлив. Но вы мне все равно не поверите! Я счастлив, что она не приедет.

Мы оба замолчали. Молодой бармен загремел бутылками, не обращая на нас ни малейшего внимания. Он нарушил молчание первым:

— Вы ее друг?

— А что?

— Вы когда-то ее увидите?

— Зачем вам нужно, чтобы я ее увидел?

— Скажите ей… скажите… что…. Знаете, сегодня я попросил у нее прощение. Позвонил прямо отсюда и попросил меня простить. Хотя я сомневаюсь, что она когда-то меня простит. А может, если не будет знать все в точности…

Я не удержался и хмыкнул. Он понял.

— Значит, вы ей обо всем расскажите. Она будет знать… Что ж, тем хуже. Тогда скажите ей… Только вначале пообещайте, что вы это скажете!

— Обещаю.

— Скажите, что я ее любил. Я действительно ее любил. И для меня всегда она будет единственной женщиной…

— Поддонок!

Он не обиделся.

— Да, это так. Я поддонок. Сто стороны вам видней. Мне жаль, что все так получилось. Вряд ли она меня простит…

— Я передам ей то, что ты сказал.

— Вы ничего не можете понять! Может, она будет счастлива в жизни, если, конечно, не поверит кому-то еще.

Казалось, слова физически отягощают его. Он весь как-то сжался, сгорбился, по — птичьи втянув голову в плечи. А потом соскользнул с табуретки и куда-то ушел. Я смотрел, как мелькала его стариковская сгорбленная спина сквозь толпу обдолбанных малолеток.

Я обещал, что передам его слова, и держу свое слово. Может, от того, что он испытывает угрызения совести, тебе станет чуточку легче. Говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Ему можно верить, но это полный конец истории. Все. Это конец. Я рад, что ты вовремя обратилась ко мне. Я мог бы отчитать тебя за то, что ты не сделала это раньше. В случае чего сразу обращайся ко мне. Мне очень понравилось быть частным детективом. Но я искренне надеюсь, что второго раза не будет. Живи и больше не попадай в трясину — никогда. Я никому ничего не расскажу даже под страхом смерти — не бойся. Для профилактики мозгам перечитай все, что я написал. И помни об этом. Все будет хорошо. Ты скоро встретишь свое счастье. Я целую и люблю тебя. Живи. Живи всегда! Надеюсь, скоро увидимся. Твой друг. Подпись.”

Я храню это письмо в ящике своего шкафа. Оно лежит внизу, на самом дне — вперемешку со старыми конспектами, косметическими каталогами и не нужными письмами. Я не беру его в руки, не перечитываю и стараюсь не вспоминать. Потому, что снова боюсь пережить те страшные часы, которые пережила, когда первый раз взяла его в руки. Я уничтожила бы его — если б смогла. Но это будет неправильно. Поэтому я продолжаю его хранить. Оно лежит на дне моей души — тяжелым бесценным грузом.

Любовь — это…. Положить теплое одеяло на его сторону кровати, если он собирается прийти поздно. Поздно. Очень поздно. Может, вообще никогда. Человек привыкает к пустоте в комнатах. Это так просто — за все платить. В жизни все четко сформулировано и разложено по полочкам. Нужно только эти полочки увидеть.

Иногда я спрашиваю себя: как можно привыкнуть к горю? И отвечаю очень просто: к горю привыкнуть нельзя. Можно научиться с ним жить. Боль от времени принимает различные формы. Но если научиться управлять собственной волей, можно сгладить этим формам углы. Можно даже превратить боль в маленький шар — чтобы время от времени перекатывать в своей ладони. И напоминать себе, что дальше все будет хорошо.

Через несколько дней я ужинала в небольшом, уютном кафе вдвоем с подругой. Окружающим я не объясняла, почему раздумала ехать. Только маме заикнулась о том, что он мне обо всем лгал. Окружающие восприняли новость спокойно. Я решила взять себя в руки и изредка выходить на люди. Для этой цели я договорилась встретиться с подругой. Для меня стало непосильным трудом одеваться, краситься, выходить на улицу. Мне хотелось ходить страшной, непричесанной, в грязном халате по собственной квартире. Но – человек подчиняется общественным законам. Существование не может превратиться в замкнутый круг. Я пригласила подругу на ужин потому, что не хотела никуда выходить.

Господи, это было такой мукой….. Слышать человеческие голоса, видеть людей. Мы остановились на небольшом уютном ресторане в центре города. Выбрали на ужин кавказские шашлыки.

Днем я выгребла из шкафа кучу каких-то платьев в и бросила на кровати, как мусор, не прикасаясь. Все это казалось ненужным, бесполезным ворохом тряпок, не вызывающим никаких эмоций. И то, что мне предстояло рыться в этой куче тряпок, а потом одеть что-то на себя — причиняло почти физическую боль. Наугад я запустила туда руку и вытащила что-то на поверхность. Когда я разглядела на свету, что я вытащила, я почувствовала себя так, словно по мне полоснули ножом. Черная переливающаяся тряпка, бросавшая отблеск на кожу. Еще хранившая запах моих духов.

То самое платье, в котором я была на концерте. Той ночью, уничтожившей все мечты, несозданную семью, дом… Той ночью, когда, обезумев от боли, я металась в поисках неминуемой смерти — для того, чтобы вернуться к жизни и пережить еще большую боль… Все закружилось и поплыло перед моими глазами. Все смешалось, быстро неслось… по моим щекам, падая вниз, стекали тяжелые капли, оставляющие на материи почти не видимые следы.

И тогда, совсем не соображая, что делаю, я вцепилась пальцами в ткань и стала рвать в клочья — зубами и когтями, так, что платье трещало по швам. Словно врага, ненависть или ожившее воплощение зла, я уничтожала это платье. До тех пор, пока разодранной тряпкой оно не повисло в моих руках. Через несколько минут все было закончено. На полу остались рванные матерчатые клочки. В воздухе еще кружились нитки и пыль. Пальцы болели от напряжения — я слишком сильно их сжала. Механически, машинально я прикрыла лицо. Я оплакивала не свои разбитые мечты. Я оплакивала просто свое платье. Потом отряхнула с ног рванные клочья, утерла слезы рукой. Что-то со мною произошло. Но что? Я еще этого не знала. Только в тот момент я стала совершенно другой. С более спокойной душой.

Блеск — янтарный, фиолетовый, желтый, в котором больше не было запаха моря. Все наплывало и оставалось в глазах… Словно все действительно видела прежде, не забывая ни на минуту, ни на секунду. Это там, далеко, в прошлой жизни я держала в руке бокал с вином и полной грудью вдыхала ночной воздух, слыша шум волн… Где-то там. Это было трогательное воспоминание — изумруд вечерней фиесты, подаривший когда-то чьи-то чужие глаза. И я растворялась в воспоминаниях, застывала всем телом, и доносившиеся звуки музыки застревали горькой коркой на губах. Так мало — и одновременно так много. Залитый вечерними огнями город и сметающая все на пути своем страсть. И это действительно было прошлым. Я понимала все именно в тот вечер. Прошлое, стаей черных мошек кружащее надо мной. Тайным облаком, унося навсегда запах моря, страсть, допитый бокал с вином. Кто-то больно тряс меня за руку, пытаясь вытрясти из меня кости и вены. Чей-то голос выплывал из забытья…

— Что случилось? Лена! Ты плачешь? Почему ты плачешь? Почему у тебя такое отрешенное, чужое лицо?

Я не могла отвечать — глупо объяснять человеку, который не знает… Подруга не знает, что в солоноватом вкусе любви изначально содержится привкус непролитых слез.

— Нет, я не плачу. Мне что-то попало в глаз. Соринка, наверное.

— Будешь кому-то другому врать! Могла бы убедительней придумать! У тебя такое лицо…

— Какое?

— Словно ты увидела привидение!

— Я увидела хуже.

— Что?

— Призрак. Призрак чужих глаз, которые когда-то плавали в вине.

— Сумасшедшая! С такой ненормальной, как ты, нужно всегда быть настороже! Неизвестно, когда ты слетишь с колес! Ну я — то знаю, что ты сидишь и ревешь потому, что его бросила. И что бы ты мне не говорила, я точно знаю, что бросила его ты. А теперь сидишь и ешь себя живьем. И понятия не имеешь, за что себя несчастную мучаешь. И видно это прямо со стороны.

— Может, это он меня бросил? Только вот — кто?

— Ленька твой паршивый. Конечно, Ленька. Другого и не существовало никогда. Все равно ты первая их провоцируешь, даже если бросают они и делают вид, что сами уходят от тебя.

— Почему?

— Не знаю, как объяснить… Для тебя существуют не люди, а образы! Словно каждый твой новый любовник — вариант просто для того, чтобы прожить. Преодолеть его и пойти дальше.

— Зачем ты берешься судить, если на самом деле не знаешь ничего?

— Я знаю тебя! Так, словно твоя родная сестра! И знаю, что на самом деле ты не можешь понять одну — единственную простую вещь. Кроме людей есть еще и судьба. А против судьбы спорить бессмысленно!

— Судьбу поворачивают люди!

— Нет. Люди умеют только правильно свою судьбу рассмотреть. А ты используешь людей в своих целях и проигрываешь разные ситуации. Только для того, чтобы посмотреть, как будет дальше. Ты очень любишь играть в жизнь. И наслаждаться этим процессом.

— А если я тебе отвечу, что в этот раз ничего не провоцировала и не проигрывала?

— Все твои действия происходят на подсознательном уровне. И чтобы он не сделал, ты сама его спровоцировала. Даже не подозревая.

— Послушай…

— Что?

— Я сама толком не знаю, как нужно сказать… Все — таки он на двадцать лет меня старше.

— Ну и что? Ты хочешь спросить: вернется ли он к тебе? Да, вернется. Вернется очень скоро, и ты сама это знаешь. И ты до бесконечности будешь продолжать замкнутый круг. Если сама захочешь. Все зависит от тебя. А он… он вернется к тебе, стоит поманить пальцем. И ты продолжишь жить в своем аду — если захочешь сама.

— Ты ничего не знаешь…

— Знаю. Именно поэтому берусь утверждать.

— Если б ты видела, с кем я его встретила, ты ничего бы не утверждала! И после этого он мне даже не позвонил!

— Я могу тебе на это ответить. Пользуясь ванной, где детали инкрустированы золотом, человек может заскочить по дороге в общественный туалет. А если не станет туда заворачивать, то лишь из чувства собственного достоинства, брезгливости и нежелания себя унизить. Всех этих чувств у твоего Леньки нет. Но, увидев воочию грязь, он станет ценить еще больше свою ванную комнату, где все детали из золота.

— У тебя потрясающие сравнения!

— Надеюсь, ты меня поняла.

— Я поняла. Но ты забыла об одной вещи. Унитаз лишен права выбора. Он не может выбирать — допустить или не допускать к себе хозяина. А человек может выбирать. Выбрать того, кто, в первую очередь, будет уважать сам себя.

— Детский лепет. Ты говоришь красиво, но когда он вернется, ты его примешь! Побежишь за ним как собачонка и забудешь собственную красивую мораль!

— Нет. Этого больше не будет. Я устала.

— По — моему, ты не можешь устать…

— Могу. В любви не прощают унижений. И я больше не позволю себя унижать. Теперь я сама буду делать выбор. И никому не позволю причинить мне боль. Человеку не позволено унижать другого человека! И мы с тобой все время говорим о том, что ни на минуту нельзя терять собственного достоинства! Если ты его потеряешь, то скатишься в страшную пропасть, выхода из которой нет! Я говорю так потому, что сама это знаю. Настоящая любовь — когда любовь и уважение идут рядом. Рядом, неотъемлемой частью друг от друга! А если есть все остальное, но нет уважения — значит, до настоящего чувства остается каких-то пять минут. Я поняла это сегодня. В моей жизни было лишь пять минут до настоящей любви. У меня взгляды много страдавшей женщины. Женщины, которую слишком много унижали и которая знает, что такое по — настоящему страдать. Женщины, которая в один прекрасный момент подошла к пропасти и стала взрослой. А взрослость означает понимать. Знаешь, в жизни многое начинается красиво и весело. И однажды вечером я сидела в кафе… и рядом было море, и бокалы с вином и казалось — вечность застывает в моих пальцах. И вся жизненная мудрость и сила заключается в том, чтобы видеть только одни глаза… Теперь я тоже сижу в кафе и держу перед собой бокал с вином, но вино другой марки, и рядом нет моря и больше нет никакой вечности и что-то похожее на прошлую боль рвется из глубины, но это лишь остаток, отголосок настоящей боли. Самое страшное я уже прошла.

— Мне больно тебя слушать. Но он вернется. Ты меня потом вспомнишь…

— Я не приму его назад никогда.

— Если это правда, то стоит выпить по такому поводу!

— Давай! Я всегда допиваю бокал до конца.

В зале было не много людей, но я не смотрела по сторонам. Замолчав, я почувствовала, что вместе со словами ушли все мои слезы. И навсегда исчезло черное облако мошкары… Подруга снова дотронулась до меня рукой:

— Знаешь, там, в углу, сидят несколько мужчин. И один постоянно на тебя смотрит.

— Что?

— Да оторвись ты от тарелки, черт возьми! И не води глазами по сторонам, как пучеглазое чудовище! Может, это совпадение, но он похож… аккуратно подними голову и посмотри туда.

— Давно смотрит?

— Весь вечер! Как только мы вошли! Не сводит с тебя глаз! Даже не ест.

— Опиши его.

— Я же сказала — он похож… может, это судьба? Судьба специально дает тебе шанс?

Кошмар — он на то и кошмар, чтоб везде мерещится. Сорокалетние бизнесмены все похожи друг на друга. Несмотря на слова подруги, я не повернула голову в сторону незадачливого мужчины. Мне было плевать на него. Мне было плевать на весь мир. Подруга обиделась:

— Тебе что, совсем не интересно?

Я пожала плечами. Она не понимала, что я больше не интересуюсь людьми.

— Знаешь, а его даже можно назвать красивым… Большие глаза…

— Как это противно — большие глаза!

— Ты что? Может, мне самой к нему подойти? Жаль только, что меня он в упор не видит!

— Оставь его в покое!

— Ага, ты ревнуешь!

Я чуть не задохнулась от возмущения. Подруга не сдавалась.

— Они сидят вчетвером. Трое разговаривают, а он даже не участвует в разговоре. Черт возьми, да развернись наконец!!!

— Значит, так. Я ни с кем не собираюсь знакомиться. Если ты не прекратишь идиотничать, я встану и уйду домой. Я пришла сюда не для того, чтобы с кем-то потрахаться и разбежаться. Ты можешь делать все, что хочешь, я просто развернусь и уйду домой! Выбирай, что тебе больше нравится!

— Ладно, не смотри. Даже если это твой Леонид. Как хочешь. Давай сидеть, как две старые девы. Я стараюсь для твоей же пользы!

— Я не старая и я не дева. Так что стараться тебе незачем.

— Ладно. Поговорим о чем-то другом.

И мы заговорили о чем-то другом. Меня что-то жгло. Что-то мешало, но что, я не могла понять.

Принесли мороженое, и я обернулась. Это напоминало ощущение человека, которого ударили в спину ножом.

Тем мужчиной, конечно же, был мой кошмар. Подруга не ошиблась. Прямо на меня, не мигая, смотрели знакомые глаза. От его взгляда по всему моему телу пошла острая боль. Я вздрогнула, задела рукой стол — так, что на пол чуть не упали тарелки. Подруга перепугалась:

— Что произошло?

— Я потом все тебе объясню… Но нужно уходить отсюда как можно скорей.

— Значит, я не ошиблась. Это Леонид.

— Мы должны идти.

— Прямо как в шпионских фильмах! Что…

— Потом! Объяснения будут потом!

Весь вечер смотреть на меня в упор и даже не подойти поздороваться. Мы быстро расплатились и поспешили к выходу. Но не успела я коснуться двери, как почувствовала на своем плече сильную тяжелую руку:

— Добрый вечер. Лена, нам нужно поговорить.

Собрав в голосе все свое ехидство, я улыбнулась:

— Добрый вечер, Леонид Валерьевич! Я с удовольствием бы поговорила, но очень спешу.

— Пожалуйста. Удели мне несколько минут. Это очень важно. Другого времени может не быть.

— Вы так думаете? А при желании любое время всегда можно найти!

— Зачем искать то, что уже есть!

— Извинись перед подругой и пусть она едет домой.

— Нет. Моя подруга останется и подождет меня. А мы с вами выйдем на улицу. Я могу уделить вам только пять минут.

— Хорошо, идем.

Я отвела ее в сторону.

— Я поговорю с ним, но быстро. Ты жди.

— Ладно. Если вдруг неприятности, зови.

Свежий воздух ударил в лицо привычным компонентом — холодом. Было темно. Освещенное здание кафе и подруга остались далеко позади.

Он хотел меня обнять, но я резко отстранилась. Он растерялся — потому, что к этому не привык. Так мы и застыли — друг напротив друга. Он сделал вторую попытку, но я угрожающе выставила ладонь. Он никогда ничего не замечал! Даже того, что своим видом причиняет мне мучительную, нестерпимую боль…

Я столько раз представляла в уме эту сцену. Я мечтала невероятное количество раз каждый день. Что скажу, что сделаю, куда посмотрю, как буду выглядеть, что будет на мне одето, и как будет выглядеть он. В истерических снах всепрощения я столько раз бросалась ему на шею… Лихорадочно целовала его губы, прижималась к нему всем телом и, умирая, воскресала от величайшего на земле наслаждения — оказаться в его руках… Я отрепетировала до мельчайшей доскональности эту сцену и не было бы ситуации, которую я не успела бы в уме проиграть.

Именно поэтому в тот самый страшный первый момент, в ужасавший момент свершившейся правды я растерялась — потому, что все это видела и проходила больше, чем тысячу раз. Я растерялась… И, замерев как соляной столб, я до тупости гипнотизировала асфальт, где мелькающие отражения тусклой ночной лампы плясали в моих ногах…

Несколько минут мы стояли молча, друг напротив друга. И я сжимала в кулаки пальцы, словно намеренно калеча их… Потому, что я хотела броситься ему на шею! Потому, что больше всего на земле я хотела броситься ему на шею — и умереть, застывая в парализующей неподвижности своего счастья, которое, застыв за два года, давно успело превратиться в ад.

Он был моей мечтой, жизнью, моим счастьем. И вот я стою, как неподвижная, вылитая из мрамора статуя. И лихорадочно ломаю пальцы оттого, что больше никогда не смогу прикоснуться к собственной распятой любви. Я испытывала лишь страшную, невыносимую боль, я умирала от боли… Не было спасительной пустоты, даже хладнокровного равнодушия. И все, что я могла, просто корчиться в судорогах, которые он не собирался ни видеть, ни понимать.

Мы молчали. В воздухе была напряженность. Словно протянутые кем-то тугие, упругие струны. Наконец он не выдержал:

— Почему ты молчишь?

— А что я должна сказать? По — моему, это ты хотел со мной поговорить. Я внимательно слушаю.

— Ну, зачем ты так…. Я обрадовался нашей встрече. Я очень рад тебя видеть!

— Правда?

— Конечно. Очень рад. Я не понимаю, почему ты сомневаешься.

— Наша встреча совершенно случайна. А до этого ты не высказывал желания меня снова увидеть.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты мог позвонить, но не позвонил.

— Я боялся. Ты не стала бы со мной разговаривать, а просто швырнула бы трубку.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю тебя.

— Ты ошибаешься. Я с удовольствием бы тебя выслушала, если бы ты извинился!

— Извинился? За что?

Если бы я не знала его целых два года, если бы ни разу в жизни я не провела с ним ни ночи, ни дня, я приняла бы искреннее недоумение, звучащее в его голосе, за издевательство — потому, что мне в голову бы не пришло, что человеческое существо может быть таким. Но я два года делила с ним мысли и постель. И я могла ручаться головой, что его недоумение было искренним. Он действительно не понимал того, как обидел меня. Ему в голову не пришло, что он нанес мне страшную, непоправимую обиду. Просто это было его манерой поведения — он ни во что не ставил других людей. Он всегда поступал только так, как хотел, и плевал на тех, кого мог обидеть своими поступками. Он ставил себя намного выше всех остальных.

Поэтому его недоумение было искренним. Он не понимал. И сколько бы я не объясняла, он все равно бы не понял.

— За то, что ты поступил как поддонок.

— С тобой невозможно нормально разговаривать! Ни с того ни с сего ты перешла к оскорблениям! Знаешь, я хотел просто поболтать с тобой не для того, чтобы ты устроила скандал! Я так искренне обрадовался, когда тебя увидел…

— Я действительно не понимаю! Ты от природы такой дефективный или просто прикидываешься дегенератом? Разве в сорок лет можно быть таким идиотом? Если ты не понимаешь, что произошло, тебя срочно нужно лечить! Мало того, что ты повел себя на концерте как последняя сволочь, так еще и сейчас ведешь себя как старый идиот!

— А что, собственно, произошло?

— Ты не понимаешь?

— Ладно, давай объяснимся, если так вышло!

— Объяснишься со мной? Как с обыкновенной знакомой?

— А с кем еще?

— Значит, я была для тебя просто обыкновенной знакомой?

— Личной. Была и есть.

— А кто был на концерте?

— А почему это тебя так волнует? Мало ли с кем я могу встречаться! Ведь жениться я собираюсь на тебе! Мы с тобой не встречаемся потому, что я хочу на тебе жениться. А встречаться могу с другими девушками — просто так, ради мужского удовольствия. Жениться я буду на тебе.

— Это ты сам решил?

— Конечно!

— После общения с тобой я становлюсь противна сама себе. Я устала…

— Ты тоже не ангел!

— Убирайся из моей жизни!

— И не подумаю! Я решил жениться на тебе!

— Женись на ком угодно, меня оставь в покое!

— Ну чего ты так взъелась? Я же тебя люблю!

— С кем ты был на концерте!

— Дался тебе этот концерт! Я с ней уже не встречаюсь!

— Ты просто жалок. Жалок и смешон.

— Ты не смеешь так говорить! Не смеешь! Ты единственная женщина, которая посмела разговаривать со мной таким образом! Именно поэтому я должен на тебе жениться! Я хочу тебя покорить!

Я дошла до последнего предела. Я дико заорала:

— Ты мне физически противен, старый урод!

Он сразу сник. Так, будто я дала ему пощечину.

— Послушай, ты напрасно злишься, — он говорил спокойным голосом, но я видела, что это вымученное спокойствие, которым он пытается удержать себя в руках, — ты напрасно меня ревнуешь. То, что было, осталось в прошлом. Я действительно хотел тебе позвонить. Но я боялся, что ты не станешь со мной разговаривать. Просто бросишь трубку. Я бы этого не пережил. Я не хотел тебя обидеть. Я действительно хочу на тебе жениться — не в ближайшем будущем, а через несколько лет. Сейчас у меня нет такой возможности. Я должен купить квартиру. Сейчас я скажу тебе то, ради чего вызвал тебя на улицу. Я потерял квартиру. Я нищий. Я отдал квартиру за долги.

— Где же ты живешь?

— Снимаю комнату. Я теперь нищий. Прими меня. если любишь, прими меня таким.

Я не верила ни единому слову. И не знала, как поступить. Он подошел совсем близко:

— Ты очень нужна мне. Ты единственная женщина, которую я хочу видеть в своей жизни. Ты нужна мне. Пожалуйста, не уходи…

В этот момент за нами громко хлопнула входная дверь ресторана и на нас вылетела ярко раскрашенная девица в короткой юбке. Она подлетела к нам и бросилась ему на шею:

— Ленчик, зайчик, я уже соскучилась. Приехала — а ты вышел на улицу! Ты скоро? Когда мы наконец поедем в твою новую квартиру? Ты ведь обещал мне показать новую квартиру! Все твои друзья сказали, что это настоящий пентхаус! Помнишь, ты обещал?

Его лицо стало пунцовым (это было видно даже в свете ночной лампы), он принялся отталкивать девицу от себя…

Я засмеялась. Мой смех становился все громче и громче. Я смеялась истерически, с надрывом, так, как прежде не смеялась никогда. Это был просто взрыв какого-то чудовищного смеха, словно выворачивающего наизнанку все мои внутренности. Я смеялась над собой, над ним и над этим городом, так спокойно встречающим обыкновенную ночь под полной луной…

Потом махнула рукой и пошла вперед по дорожке к чернеющей фигуре ожидавшей меня подруги. Разумеется, он бросился за мной.

— Лена! Подожди! Лена! Это недоразумение! Это жена одного из моих друзей! Они специально решили меня разыграть! Это все ложь, я клянусь тебе жизнью! Они решили устроить розыгрыш! У меня нет никакой квартиры! Я действительно хочу быть рядом с тобой! Я хочу на тебе жениться! Я люблю тебя, Лена!

Я обернулась. Он бежал по дорожке, нелепо размахивая руками… Сзади что-то оглушительно визжала девица. Потом остановился, жалко глядя мне в глаза.

— Это конец. Полный конец, Леонид Валерьевич. Больше ничего не будет. Никогда. Прими это. Я ухожу. Я нашла в себе силы, чтобы остаться жить дальше и просто пройти мимо тебя… Я ухожу в свою жизнь. Дай мне пройти.

Плечи его опустились…

— Я понял. Я должен тебя отпустить. Лети, моя любовь. Лети за своим счастьем.

Боль его казалась огромной, искренней и по сжатой фигуре было ясно: справиться с такой болью — не хватит сил. Да он и не будет их искать. Он прошептал — в последний раз, прошептал так тихо, что услышать его могла одна я, одна — на всей огромной земле:

— Лети, моя любовь. Лети за своим счастьем.

По его сухому, темному, враз постаревшему на много — много лет мужскому лицу катились тяжелые горошины — слезы.

Утром я поехала сдавать билет в Москву. Я сдала его очень быстро. И возвращалась в переполненном автобусе обратно домой. Мимо окон плыли километры дороги. Все то, что оставляла я за спиной.

Я оставляла за спиной абсолютно все, что было со мной в прошлом. В том числе два года кошмара, похожих на страшный сон. Я чувствовала себя по — настоящему свободной. Мимо плыл красивый и теплый город. Мой город. На остановках толпились люди. Яркое солнце отражалось в стеклах жилых домов.

Я еще не знала, что через несколько месяцев мне суждено будет встретить ту настоящую любовь, о которой я всегда мечтала и которую столько ждала. Любовь, ставшую единственной, прекрасной и вечной. Я встречу мужчину, который будет меня любить — и которого я буду любить тоже. Я больше никогда не увижусь с Юрковым. Только лет пять спустя, уже создав собственную счастливую семью, я однажды пройду по той улице, где когда-то находился завод полимеров. Но вместо мрачных корпусов завода увижу… стройку. Завод снесут. На его месте будут строить элитный дом — красивую новостройку, я даже задумаюсь о том, чтобы приобрести там квартиру… Но, вспомнив прошлое, быстро откажусь от этой мысли.

Я узнаю только, что Юрков исчезнет из города, словно рассыплется в прах… Я услышу, что он разорился, потерял большую половину бизнеса, в том числе и завод. Что стало дальше с его судьбой — неизвестно. Не будет это известно и мне…

Но я еще не могла этого знать. Я просто ехала домой, вдыхая полной грудью свежий воздух. Воздух свободы, где никто больше не посмеет унижать, оскорблять, лгать. Потому, что я этого не позволю! Я стала свободной! Из всех своих клеток невероятным усилием воли я выдавила раба.

Люди толпились на остановках, и в лучах ослепительно красивого солнца плыл город. Было много зелени, пыли, машин. Автобус останавливался возле каждого перекрестка, попадая в дорожные пробки, но это было не страшно. Я успела сесть в него для того, чтобы ехать к цели.

Я ЕХАЛА ЗА СВОИМ СЧАСТЬЕМ.

КОНЕЦ.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg