«Витамины любви, или Любовь не для слабонервных»

Анна Макстед Витамины любви, или Любовь не для слабонервных

Глава 1

Женщине всегда нравится, когда мужчина предлагает ей руку и сердце, даже если она собирается отказать. Я, во всяком случае, была в этом уверена, пока сама не отвергла пару предложений. Помню, в пятнадцать я прочитала в местной газете об одной тетке тридцати с чем-то лет, которая хвасталась, что на ее счету пять таких отказов. Тогда я решила, что это — счастливица, этакая леди-вамп, покорительница мужчин. Мне, подростку, подобные вершины казались недостижимыми. О моей тогдашней самооценке можно судить но такому случаю в поезде: когда я вытащила изо рта комок жвачки, сидевший напротив мужчина наклонился ко мне и сказал: «А, так это резинка! А я уж было подумал, что у вас челюсть дефективная». Я его словам даже не удивилась.

Со временем я поняла, что с той собирательницей предложений у меня есть кое-что общее: она тоже была законченной дурой.

Потому что женщина с нормально функционирующим мозгом не будет вести себя с парнем так, словно собирается провести с ним всю жизнь, если у него такого намерения нет. Ведь ни один мужчина не сунется к тебе с предложением, если не убежден, что ты ответишь «да». И это, кстати, ставит под сомнение проницательность и чувство собственного достоинства некоторых мужчин.

Хотя я, конечно, слишком категорична. Если женщину предложение замужества застало врасплох один раз — это еще можно понять. Бывают мужчины, у которых есть идефикс — найти себе жену. Им, в общем, все равно, кто попадет в их капканы. Жена для них — просто необходимый компонент, вроде дрожжей в тесте. Такой вцепляется в свою жертву, как питбуль, и если девушка не обладает скоростью и увертливостью зайца, велика вероятность, что один из таких охотников неожиданно шлепнется перед ней на колени. И она тут ни при чем.

А еще бывает так. Если тебе кажется, что кто-то долго и упорно воспринимает тебя как совершенство, то, даже если этот кто-то обладает весьма скромными достоинствами, он все равно может неожиданно превратиться в супруга. Да к тому же женщины подвержены страстной тяге к мужчинам, мягко говоря, «проблемным». Дело вот в чем. Мужчины внушают своим подругам, что раз для удовлетворения своих потребностей они выбрали именно их, значит, они идеал красоты. А у нас срабатывает инстинкт — тянуться к тем, кому мы нравимся.

Можете со мной не соглашаться. Но однажды встретится на вашем пути некто, кому вы сильно не понравитесь, и он не посчитает нужным это скрывать. Вот тогда-то вы поймете, что никакие достоинства не сделают этого гада менее отвратительным в ваших глазах. И постараетесь уйти от него подальше как можно быстрее.

Итак, если вы способны реально смотреть на вещи, то согласитесь со мной: радость, испытываемая от получения брачного предложения, — это из мира фантастики и глупого идеализма. Судите сами. Человек без явных признаков душевной болезни рассыпает перед вами дары как из рога изобилия: цветы, драгоценности, шикарные обеды, наконец, свою персону. И все это льстит вашему самолюбию. А в особенности тот факт, что из миллиона женщин, встретившихся ему в жизни, именно в вас он увидел совершенство. Но мы-то реалисты и осознаем, что совершенство в этом случае означает «та, которая, по его мнению, ему не откажет».

Увы, реальность сильно отличается от идеала. Это я обнаружила, когда пережила неловкую ситуацию нежелательного предложения. И поскольку всегда интересно бывает послушать рассказы о чужих любовных переживаниях, я просто обязана поделиться. Но прошу терпения. Я уже говорила, что мне делали предложение дважды. Нет, постойте! Я вспомнила: трижды, с учетом принятого. Про одно из этих событий я расскажу подробно. Но предупреждаю: это чтение не для слабонервных.

Мы ехали к морю, в Сент-Айвс. Машину вел Джейсон. Но не потому, что хотел сделать мне приятное накануне моего дня рождения. Просто когда мы ехали куда-то вместе, за рулем всегда был Джейсон: мне все равно, а ему стыдно было показываться на публике в машине, управляемой лицом женского пола. Куда бы мы ни собирались, я сразу направлялась к его машине, поскольку всегда готова оказать другому любезность, когда мне это ничего не стоит.

Для мужчин вождение — деятельность, повышающая самооценку. В общем, для меня тоже, но только если я не в его «Фиате». К тому же настоящая власть — в руках штурмана. Мы оба убедились в этом не так давно, когда я нарочно указывала ему направление в Суиндон, хотя отлично знала, что мы едем в Оксфорд.

Возможно, у вас создалось обо мне нелестное впечатление. По словам моей невестки Габриеллы, все мои недостатки — неизбежный результат того, что я выросла в Хэмпстед-Гардене. Кто не знает, Хэмпстед-Гарден — это район Лондона с большими красивыми домами, подстриженными вересковыми лужайками и жесткими правилами содержания участков. Так вот, Габи считает, что типичный его житель — это заносчивый богач, который плохо водит огромный автомобиль, потому что очень задирает нос и не видит дороги, а также время от времени грубит горничным, уборщикам, официантам и всем прочим беднякам, проживающим в домах стоимостью менее миллиона фунтов. А когда я напоминаю Габриелле, что езжу на стареньком «воксхолле» и зарабатываю очень немного, она отвечает: «Может, и так, милая, но все же ты ужасно заносчивая».

Прошу прощения, если это правда. Слабым оправданием мне будет то, что это просто защитная реакция. В словах Габриеллы есть доля истины. Конечно, Хэмпстед-Гарден живописен и эксклюзивен, но здесь живет много несчастливых семей, члены которых срывают злобу на соседях и прочих подвернувшихся под руку. И пусть мой шеф и друг Грег говорит, что нечего из-за них переживать, потому что половина из них со сдвигом, ты все же пытаешься им понравиться: ну, там, улыбнешься кому-то или спросишь о здоровье, хотя они все равно тебя сторонятся, словно ты предатель («нечего улыбаться моему мужу!»). Ведь именно окружающая среда препятствует проявлению природной любезности (если она, конечно, тебе вообще свойственна).

Профессию мою соседи тоже не одобряют. Я частный детектив, правда, не очень хороший. Когда соседи узнают, кем я работаю, они реагируют так, как будто у каждого из них в саду закопан труп. Поэтому я стараюсь не распространяться на эту тему и, если я не в настроении хамить, что редко бывает, на вопрос о работе отвечаю, что тружусь в отделе связей с общественностью. Это почти, правда. Время от времени — когда я не притворяюсь, что работаю, — я действительно делаю достоянием общественности тайные связи.

Мое хобби — изучение людей и человеческих взаимоотношений (надеюсь, это прозвучало романтично). В сущности, все изучение обычно сводится к разговорам, в которых я неизменно изображаю кого-то, кем не являюсь. Это каждый может. Разве не так мы ведем себя на свидании? Вот, к примеру, Грег, мой начальник, считает меня забавной, потому еще и не выбросил на улицу.

В то время, когда случилась та история, о которой я хочу рассказать, я изучала свои отношения с Джейсоном. Должна признать, они сохранялись именно благодаря ему. Потому что, была бы у меня такая возможность, я бы все испортила. Но Джейсон — редчайший человек, настоящий душка. Не знаю почему, но он любит женщин с трудным характером. Так что я была для него просто находкой. Когда говорят «трудный характер», представляешь человека необузданного, независимого, неукротимого. Такие, мне нравятся. Но, боюсь, что истинное значение этого выражения в моем случае — «злобный и раздражительный».

Джейсон терпел меня, пять лет. Когда кто-то называет себя спокойным человеком, я мысленно усмехаюсь. Пока у меня хватает здравого смысла не произносить это вслух. Я вот что имею в виду. Эти люди обычно просто слишком ленивы, чтобы отстаивать свои интересы, вот и позволяют, кому попало делать все за них. Большинство из тех, кто объявил себя спокойным, приходят в бешенство, если из супермаркета принесли не тот сок, какой они хотели. Хороший тест на спокойствие: примешь ли ты чей-то выбор, если он окажется прямо противоположным твоему? Джейсон Брокльхерст — вот действительно спокойный человек. Пять лет — довольно долгий срок, если позволяешь своей девушке поступать так, как она хочет.

Так вот. Накануне своего тридцать первого дня рождения я чувствовала себя прекрасно. Хотя я обожаю Лондон, меня всегда радует возможность убежать из его толчеи. К тому же Джейсон все время говорил: «Жду не дождусь, когда вручу тебе подарок». Я была уверена: он купил мне ванну! Вам может это показаться странным. Но дело в том, что ванна у меня дома зеленая, старая и давно облупившаяся, хотя ее уже дважды заново покрывали эмалью. Сидя в ней, я чувствовала себя грязнее, чем до того, как в нее залезла. Я была убеждена, что частички отмершей кожи с задниц предыдущих владельцев моей квартиры застряли в трещинах ванны. И от этой мысли меня мутило.

В результате мои помывки длились не дольше двух минут. Отсутствие возможности нормально вымыться стало разрушающе действовать на мою психику. В мечтах я видела себя владелицей шикарной ванны — шедевра дизайнера. Может, Филиппа Старка? Что-то вроде того. Белая, гладкая, установлена посреди ванной комнаты, борта слегка наклонные, стоит целых семьсот долларов — и это на распродаже!

Я понимала, что Джейсон вряд ли купит ванну и спрячет ее в багажнике машины (ее кран точно торчал бы из «Фиата»), но предполагала, что он вручит мне ее фотку. И мне не стыдно признаться, что в ожидании этого я не спала ночь. Только люди, сильно уставшие от жизни, не волнуются, предвкушая подарки.

И еще я не верю, что кому-то больше нравится делать подарки, чем их получать. Разве что подкидываешь под дверь своему заклятому врагу дохлую черную кошку в подарочной упаковке.

Путешествие в Сент-Айвс затянулось. А все потому, что Джейсону надо было выполнить все неотложные дела из составленного им же списка. К примеру, задача номер двадцать восемь: «Купить воду по пути в отель».

Когда Джейсон вышел из магазина на заправке, неся семь гигантских бутылок «Эвиан», я злорадно ухмыльнулась. Каждая бутыль была размером и весом с двухмесячного младенца. Таких запасов мне хватило бы на две недели. Эти бутылки очень тяжелые, а к тому моменту, когда уже полегчают, вода в них протухает. В Лондоне водопроводная вода — так в обиходе называют ржавую жидкость, текущую из кранов, — для употребления внутрь не пригодна. Я, конечно, купила себе фильтр для очистки воды, но меняла его начинку так редко, что вместо «кристально чистой, обогащенной минералами воды», обещанной его производителями, из него выливалась зеленая жижа. В итоге я оказалась так же обезвожена, как пища, которую НАС А отсылает астронавтам в космос.

Всего за неделю до этого Джейсон налепил мне розовый стикер на крышку унитаза: «Твоя моча слишком желтая. Исправь оттенок: она должна быть бледно-желтой. Пей больше жидкости». В тот вечер мы ходили в гости. Я выпила изрядное количество водки — причем только для того, чтобы сделать ему приятное.

— Вот тебе. — Он бросил небольшую бутылочку воды мне на колени. — Даже ты сможешь ее поднять.

— Ой, как мило с твоей стороны. Спасибо. Только я сейчас пить не буду, а то придется все время останавливаться.

Джейсон глянул на меня:

— Остановиться не трудно, Ханна.

— Ага, но остановиться придется у ближайшего куста.

Джейсон рассмеялся:

— У тебя кожа высохнет, появятся морщины. Надо пить столько, сколько нужно, чтобы пропитать водой каждую клеточку тела, иначе кожа начнет отвисать.

— Ну да, конечно, я знаю… — промямлила я в ответ, чтобы отвязаться.

Джейсон вздохнул:

— Какую музыку хочешь? Теперь рассмеялась я:

— Решил быть любезным?

Он улыбнулся:

— Ну, завтра же твой день рождения. Все чудесно. Мы влюблены, отправились в путешествие. Что может быть лучше?

— Джейсон, так обычно говорят в кино, а в следующем эпизоде оба гибнут в автомобильной катастрофе.

— Ханна!

— Ну, прости. Я просто хочу сразу предположить все самое страшное и ужасное, чтобы потом радоваться, что все сложилось немного лучше.

Джейсон покачал головой. Сознавая, что веду себя как ребенок, из вредности топающий по рассыпанным им же ягодам, я выбрала «Скорпионз», и дальше путешествие протекало спокойно.

Джейсон заказал нам номер в настоящем замке. Он, во всяком случае, был в этом уверен. Зная, что я люблю все старинное, он был просто в ужасе, обнаружив, что, то место, куда мы приехали, — подделка.

— На сайте у него старинный вид! — повторял он, пока мы любовались стенами со свежее пробитыми амбразурами.

Бывает молчание, свойственное длительным отношениям, которое называется «уютным». Наше молчание было другим.

— Можем вернуться домой, — сказал Джейсон.

— Что за глупости! Интерьер, по крайней мере, действительно древний, — заключила я, когда портье захлопнул за нами дверь нашей спальни, и мы обозрели пластиковую отделку номера, созданную явно в шестидесятых годах. Джейсон чуть не плакал.

— Джейс, — я постаралась его отвлечь, — погляди, какой вид.

Из нашего окна открывалась чудная картина: роскошные изгибы прибрежной линии, бриллиантовый блеск солнца на воде и знойное синее летнее небо.

Я сжала руку Джейсона.

— У нас будут отличные выходные. — И добавила: — Пойдем гулять. — Я считаю прогулки необходимым атрибутом пребывания на природе. — А давай вечером пойдем в ресторан есть печеный картофель и фадж?

Лицо у Джейсона было напряженным, как будто он сел на булавку.

— Что? — спросила я. Я сама с трудом сдерживалась, чтобы сохранить внешнее спокойствие. Мне завтра тридцать один год. Я теперь не в том возрасте, когда терпеть лишения и неудобства, значит быть сильной. Сейчас терпеть означает, что я не преуспела в жизни. Это выводило из себя.

— Готов сделать все, что ты хочешь, — сказал Джейсон.

— Но только не…

— Все абсолютно.

Джейсон вообще был великодушен. К примеру, при моей мизерной зарплате получалось, что он оплачивал все наши удовольствия. Он знал, что мне это неприятно, и всеми силами старался обойти тему финансов.

После положенной прогулки по берегу, мы пошли в ресторан отеля пообедать.

Там мы минут двенадцать слушали мелодии Шарля Азнавура в исполнении саксофониста и поглощали стручковую консервированную фасоль, потом покинули ужасный ресторан и обед.

— Боже, это я виноват, — сказал Джейсон.

Он порулил в Сент-Айвс. Я оставалась в машине, пока он покупал две порции печеного картофеля. И еще — прессованный творог, и салат без масла для него. Сыр чеддер, масло и тунец в майонезе — для меня. Я всегда считала, что здоровья Джейсона хватит на нас обоих.

— Ура, — сказала я, хватая еду. С трудом, удерживая на коленях желтый контейнер, я стала распаковывать добычу. Раздался скрежет зубов, от которого у меня по спине побежали мурашки.

— Не надо. — Джейсон постучал по крышке моей коробки.

— Почему?

— Подожди, пока вернемся в замок.

— Почему?

— Потому.

Джейсону вообще-то не свойственно приказывать, и мне стало жутко. Я подумала вдруг, что он собирается меня бросить. Эта мысль меня взволновала. Некоторые мужчины считают, что если объявить о намерении разорвать отношения в цивилизованной обстановке, то женщине будет не так больно. Это просто психи. Вот будет номер, если Джейсон из таких. Мы оба молчали, пока не зашли в комнату. Я еще раз потянулась за своей картошкой. Если я вот-вот потеряю мужчину, то надо постараться не потерять хотя бы аппетит.

— Оставь в покое картошку! — скомандовал Джейсон. (Вот что значит работать в фирме под названием «Гончие берут след».)

— Может, приляжешь, почитаешь? — уже мягче добавил он. — Я накрою стол.

Я шлепнулась на кровать кверху попой, схватила книжку и притворилась, что читаю. Джейсон подтащил к окну столик и два кресла, достал две бутылочки шампанского из мини-бара, повозился с салфетками и пластмассовыми ложками-вилками, разложил картошку на две тарелочки. Потом подсоединил малюсенькие колонки к своему плееру и нажал клавишу.

Комнату наполнила мелодия «Девушки с карими глазами». Я поджала пальцы ног. Когда-то в прошлом я ходила на шейпинг, нашим инструктором была женщина по имени Гертруда, наверняка уволенная из рядов немецкой армии в звании капрала. Именно под мелодию «Девушки с карими глазами» она заставляла нас приседать, поэтому каждый раз при этих звуках я переживаю прежние ощущения. Ван Моррисон мурлычет «Куда бы я ни шел», а Гертруда кричит: «Присесть ниже, зад отклячить».

— Я на секунду, — сказал Джейсон и исчез в ванной.

Через двадцать минут я постучала в дверь:

— Джейс?

У Джейсона чувствительный желудок, и он проводит в туалете не меньше времени, чем другие в баре. Я собиралась попросить разрешения съесть свою картошку, пока она не протухла.

— Джейс?

Я толкнула дверь ванной. Джейсон безжизненно растянулся на полу рядом с унитазом.

— Джейсон! — закричала я. Он лежал лицом вниз, и передо мной возникло страшное видение: вот я переворачиваю тело, а половина головы отъедена. К счастью, все оказалось на месте. Он был бледным, но теплым. И хлопал глазами.

— Осторожно, — сказала я, когда он попытался сесть. — Ты, наверное, потерял сознание.

— Потерял сознание, — повторил Джейсон. Он с трудом натянул брюки, спущенные до щиколоток. — Ханна, выходи за меня замуж.

— Чего?

— Выходи за меня замуж! — Теперь Джейсон просиял и начал рыться в кармане брюк.

— Выходи из туалета! — прорычала я.

Ради счастья всего человечества надеюсь, что я единственная, кто на предложение «Выходи за меня замуж» отвечает: «Выходи из туалета».

— Ты головой ударился? — предположила я.

По сути дела, мы оба не слушали друг друга.

Джейсон быстрым движением раскрыл ладонь левой руки, и я узнала обручальное кольцо его бабушки. Он когда-то показывал его мне, оно напоминало большую бородавку. Инкрустированное красными и черными камнями, кольцо буквально источало зло и к тому же принадлежало умершей женщине. Оно было явно не мое. Мне еще предстояло увидеть свое обручальное кольцо.

Джейсон снова опустился на пол, на этот раз нарочно, на колени. Я была поражена, что такое пришло ему в голову.

— Ханна, — сказал он, — я уже четыре года жду, чтобы ты стала моей. Прошу тебя, выйди за меня.

Я взяла его руку и поцеловала.

— Джейсон, — ответила я, — ты чудесный, замечательный человек. Ты меня прости, пожалуйста. Но… нет.

Глава 2

После шести месяцев встреч с Джейсоном я представила его как бой-френда своей невестке. Единственное, что на это сказала Габриелла: «Бедный парень». Она так сказала потому, я думаю, что Джейсон моложе меня и у него мечтательный взгляд. Мне ее слова были неприятны. За кого она меня принимает, за Хайди Флайс? Видимо, блаженствуя в благополучном браке с моим братом Оливером, Габриелла считает себя монополистом в вопросах любви. И муж от нее не отличается. Когда Габриелла рассказала ему, что я встречаюсь с Джейсоном, он оставил мне на автоответчике такое сообщение: «Ан, — выговорить «Ханна» для него всегда слишком трудно, — слышал, ты снюхалась с Джейсоном! Просто цирк!»

Мы с Джейсоном как раз были на кухне, искали в холодильнике что-нибудь на ужин. Нам обоим этот звонок страшно не понравился.

— Видишь ли, мы моложе, чем они, — сказала я, стирая сообщение. — Вот и умничают. И потом, они же в законном браке. Считают, наверное, что это их изобретение.

Джейсон засмеялся. Он часто смеялся над моими словами, что меня удивляло. До знакомства с Джейсоном никогда не думала, что я такая остроумная.

Вообще-то невероятен сам факт, что я стала с ним встречаться. Он учился в одной школе с Оливером, наши старшие братья были одноклассниками. Его семья занимала огромный белый дом в престижном районе Хайгейт. Когда я впервые увидела Джейсона, мне показалось, что мы знакомы давным-давно. Нет, не в том смысле, будто мы половинки друг друга. Просто я знала сотни таких же мальчишек: темноволосых, кареглазых, из богатой семьи, каждое воскресное утро гоняющих футбольный мяч. С первого взгляда понятно, что он учился в университете. Таким, мамы еженедельно отправляют посылки с продуктами.

Оказалось, что мама не посылает ему ничего подобного, потому что она умерла, когда ему было тринадцать лет. Вышла купить орехи для вечеринки и упала на улице с сердечным приступом. Я вспомнила, что слышала об этом случае. Плохие новости — повод для общения, только когда ты уже взрослый человек. В пятнадцать же лет я представления не имела, как разговаривать с тем, кто потерял родителя, так что на всякий случай старалась его обходить в школьном коридоре. Оказывается, он это заметил, — чувствительный был мальчик. Впоследствии я, конечно, извинилась.

На третьем свидании он спросил:

— А тебя грудью кормили?

Я хотела тогда же прекратить с ним общаться. Но не сделала этого: он был очарователен. Он был восторженный, как трехмесячный щенок, и в нем напрочь отсутствовал цинизм.

Познакомились мы с ним на вечеринке по случаю встречи Нового года. Я такие вечеринки ненавижу. Лучше бы сидела одна дома, а первого января просто посмотрела бы в Интернете сводки о количестве несчастных случаев в праздничную ночь. Хозяин дома был другом Оливера. Брат с Габриеллой обещали встретиться со мной у него дома, а сами не явились. Было десять минут до полуночи, я уже собралась уйти — лучше было встречать Новый год на улице, чем с этими типами, — но решила перекусить хотя бы арахисом или чипсами перед уходом. Очень есть хотелось. От хозяев никогда не дождешься существенной кормежки, если ты молодой. Видимо, все считают, что есть, хочется только после двадцати пяти лет. Едва я вытряхнула в рот последние крошки из пакетика с чипсами, как почувствовала, что на кухне кто-то есть. Обернулась и вижу: на меня уставился какой-то парень. Дурак, подумала я. Ведь первое правило слежки — не смотри пристально в затылок объекта, тот может обернуться и увидеть тебя. Это же, как дважды два.

— Чего тебе? — спросила я.

Согласна, сказано резко, но у меня был тяжелый год. Он ответил:

— Мне твой затылок понравился. Я, не сдержавшись, захохотала. Придумал бы он что получше, я тут же и ушла бы.

— Я вообще-то не намерена тут торчать, — заявила я.

— Да и я, собственно, не собирался приходить, — сказал Джейсон, оказавшийся младшим братом хозяина. Джейсон на новогодних каникулах собирался заняться серфингом в Австралии, но три дня назад лопнула его туристическая фирма, перед этим содрав с него тысячу долларов, и ему еще не вернули страховку за путевку.

— Интересно, когда ты собирался ее получить? — улыбнулась я. — В самолете на обратном пути?

Он стал рассказывать мне о серфинге, и, к моему удивлению, мы так и проторчали до утра в той кухне у Сэма. Джейсон влюбился в серфинг после того, как увидел Шона Пертви в главной роли в фильме «Голубой сок» с Кэтрин Зета-Джонс. В этом фильме лучшей оказалась не она, а, очевидно, Шон Пертви. Меня потрясло, что кто-то мог всерьез воспринять этот дурацкий фильм и признаться в этом. Наверное, поэтому я позволила ему себя поцеловать. Джейсон явно хотел произвести на меня впечатление, а я жаждала, чтобы на меня произвели впечатление. После нескольких недель знакомства он даже попытался приобщить меня к серфингу. Я никогда не чувствовала необходимости посягать на интересы партнера. Даже если он ездит на серферский пляж в Полсит [1]. По-моему, хорошие отношения между мужчиной и женщиной могут сохраняться только при условии, если каждый имеет возможность проводить какое-то время без партнера.

Я была не в восторге от облачения в облегающий костюм серфера. Если рассуждать о теле, мое — как седан «воксхолл»: выполняет свои функции, но внешне не блещет. Когда себе в этом признаешься, остаются два пути: уйти от мира в пустыню или принять себя таким, какой ты есть. Я смахиваю на моржа, но, несмотря на это, при приближении к воде у меня подгибаются коленки. Хотя костюм серфера — это чепуха в сравнении с самим серфингом. Благодаря ему я поняла, как мне не нравится совершать какие бы то ни было физические усилия. Ко всему прочему я ношу контактные линзы, и в воде мне приходится щуриться. Опыт покорения волны запомнился мне как восемь минут невероятного нервного напряжения.

Короче говоря, я не приобщилась к увлечениям Джейсона, но к нему привязалась. До него я шесть лет жила как во сне. Я пропускала занятия в колледже, работала, как это называет мой начальник Грег, «трещоткой». «Трещотка» в мире РIS [2] — самая примитивная форма жизни. Я работала в агентстве социальных исследований. Годы проходили, как в тумане. Каждый рабочий день я звонила разным людям и опрашивала их о всякой ерунде. Разговор можно построить очень мило, но на практике норовишь управиться побыстрее. О себе надо говорить как можно меньше. Моя зарплата была ниже прожиточного минимума. Это не прибавляло самоуважения. Джейсон вернул меня к жизни, разбудил ото сна. Он оказался тем пинком под зад, который был мне необходим. Через неделю после нашего знакомства я сумела убедить фирму «Гончие берут след» принять меня на работу.

Джейсон тогда еще учился в университете и был намерен спасти мир. После первого курса он побывал в Тибете и только об этом и говорил. После аспирантуры хотел специализироваться на защите прав человека. Он сдавал на переработку банки из-под лимонада и номера любимой газеты. По моим наблюдениям, он, в противоположность многим сверстникам, относился к женщинам с уважением. Наверное, в его глазах все мы — потенциальные матери. Что бы там ни было, но я находила его очаровательным. Старомоден, истинный джентльмен. Он был полной противоположностью мне. Однажды повел меня на «Гамлета» в «Национальный театр» и все четыре часа просидел там с мокрыми глазами. Мои то оставались сухими. Мокрым стал только зад.

— Ну, как тебе? — выдохнул он после спектакля.

— Никак, — ответила я, — видала я таких мрачных типов…

Такие, как Джейсон, мне раньше не встречались. Как бы ни иронизировали Габриелла и Оливер, но у нас с ним оказалось много общего. Например, Джейсон считал, что «все будет испорчено», если жить вместе до брака. Я соглашалась всей душой. Мне было двадцать шесть лет, я любила свое жизненное пространство. Оно было небольшим, тем больше я его ценила. Я жила в кошмарном районе Кэмден, в цокольном этаже. Это была даже не квартира, а что-то типа холла, окно гостиной находилось на уровне тротуара. Когда я впервые пришла посмотреть на это жилище, перед окном гостиной бродяжка задрала юбку и помочилась прямо под его решеткой. Даже риэлтора шокировало, что я согласилась на это жилье. Будто мне есть дело до бродяжьих задниц. Забавно, подумала я. Риэлтора, наверное, не так бы возмутило, будь на ее месте собака.

Мой дом не произвел особого впечатления на Джейсона, но и не вызвал неприязни. Джейсон в свои двадцать четыре года все еще жил в родительском доме с папой, и, наверное, ему казалось воплощением свободы то, что никто не орет на тебя, когда ты заталкиваешь под кушетку упаковки из-под чипсов. Вообще-то я могла и не такое себе позволить. Я довольно бесхозяйственна. Зато у меня бывают приступы одержимости чистотой. Когда состояние квартиры начинает требовать генеральной уборки, я до трех утра могу чистить и мыть. У меня появляется орлиная зоркость, и в четыре часа утра я еще могу углядеть рисовое зернышко на кухонном полу или крошку бисквита возле ножки стола в гостиной.

Можно было бы нанять уборщицу, но зачем? Хотя Габриелла поддевает меня: «Это было бы в традициях жительницы Хемпстед- Гардена». Габриелла любит поиздеваться над тем, что я родилась там. Но я не даю ей спуску. Я и сама неплохо могу спекулировать тем, что она родом из пригорода Милл-Хилл. Миу-Миу — так я произношу это название, учитывая местный говор (в конце каждого слова надо опускать уголки рта как можно ниже).

В сущности, Миу-Миу ничем не плох, просто он находится далеко от Лондона и там довольно скучно. Я никогда там не жила, но уверена, что обитающие там дамы еженедельно посещают местный парикмахерский салон и делают прически, сумки у них в тон загара, и они не выйдут из дому, пока не накрасят красным лаком длинные накладные ногти. Если мне вдруг захочется вывести Габриеллу из себя, я опишу кого-нибудь так: «Она немножко Миу-Миу». Габриелла закричит тогда: «Заткнись, ты ни разу там не была», а я отвечу: «Когда всю жизнь прожил на северо-западе Лондона, Габриелла, такое чувствуешь инстинктивно».

Габриелла изменилась с того времени, когда волосы ей красила и укладывала женщина, сбежавшая из дурдома. Оливер однажды показал мне ее старую фотографию, и это зрелище нанесло мне душевную травму: глаза у Габриеллы были тогда накрашены, как у Оззи Осборна.

Прошло двенадцать лет, Габриелла родила ребенка. Теперь она проживает в чудесном Белсайз-парке вместе с моим братом. Она изменила свой имидж — хотя не скажу, что я от него в восторге. В Белсайз-парке полным-полно женщин, следящих за собой, но вряд ли многие из них способны потратить на себя столько денег, сколько моя невестка. В сентябре прошлого года, когда их сыну Джуду было четыре месяца, Оливер обнаружил в спальне пакет с замшевым пальто стоимостью в три тысячи фунтов. А рядом — коробку с туфлями за 545 фунтов. Она сказала, что это туфли от какого-то супердизайнера.

Оливер осторожно поинтересовался у Габриеллы, не стал ли для нее поход по магазинам «эмоциональной подпоркой»?

— Так оно и есть, — был ее ответ.

Вскоре после этого они наняли няню на неполный день. Это позволило Габриелле вернуться на работу — она модельер, делает свадебные платья — и возобновить членство в спортивном клубе. Кажется, счетов за покупки стало поменьше. Хотя она заявляет, что для карьеры ей необходимо хорошо одеваться, чтобы перспективные невесты-заказчицы с первого взгляда чувствовали ее хороший вкус. Я тут вам про нее понарассказывала, но в глубине души соглашаюсь со всем, что она говорит. Мода — не мой конек. Она же в этих вопросах действительно сильна. Читает ежедневное издание «Женская одежда», как священник — библию. Хотя изредка я теряю в нее веру. Как-то утром Габриелла постучала в мою дверь, а я была в своей ночной рубашке с Микки Маусом. Она закричала: «Ханна, отлично смотришься!»

Четыре с половиной года назад я познакомила Габриеллу и Джейсона в полной уверенности, что они найдут общий язык. Габриелла знает, что носят сейчас и будут носить завтра, что с чем сочетается, где стричься, какой ресторан популярен, какие вина заказывать. Объем ее познаний потрясает (и утомляет). Как бывший обитатель Миу-Миу она преуспела в реализации своей задачи — стать всезнайкой. Ее блистательный взлет был приостановлен всего минут на пять, пока она становилась матерью. Но она, как и Джейсон, душевный человек, с добрым сердцем и традиционными жизненными ценностями. Вот вам пример. Какая-то звездочка выходила замуж в платье, которое, клянусь, лучше бы смотрелось на вешалке, и я, не подумав, позволила себе комментарий. Габи ледяным голосом сделала мне замечание:

— Знаешь ли, Ханна, ты не права. Каждая девушка с детства представляет себе платье, в каком хочет быть в день своей свадьбы. И я считаю, что она имеет право быть принцессой, хоть раз в жизни, и никому не позволено в этот день плохо о ней отзываться. На самом деле все невесты — красавицы. В принцессу превращается даже серая мышка или толстушка. Меня всегда бесит, когда кто-нибудь позволяет гнусные замечания в адрес невесты.

После ее слов я почувствовала себя последним человеком. Поделом мне. Так что меня очень удивило, что Габриелле не понравился Джейсон. Помню, как-то раз, еще в самом начале наших отношений, Джейсон неспешно шествовал по кафе, чтобы взять нам кофе, а я сидела за столиком на улице. Блондинка, мимо которой он проходил, состроила ему глазки. Он этого даже не заметил, чем меня позабавил. Когда Джейсон вернулся, я ему об этом сказала. Речь зашла о верности. Он сказал, что изменять жене — не в его принципах. «У моего папы никогда не было романов», — объяснил он свою позицию.

И я вспомнила реакцию Габриеллы, когда она однажды услышала мой рассказ о деле, над которым я тогда работала: пожилой муж подозревал молодую жену в связи с инструктором по фитнесу, причем его опасения подтвердились.

Габриелла искренне разгневалась:

— Вступая в брак, мы клянемся «быть вместе в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас». Отчего люди не соблюдают этот обет?

Почему бы этим двоим не обожать друг друга? Но вот не получилось. Они были обоюдно вежливы, почтительны и внимательны. Но их любезности хватало минуты на две. Я испытывала дискомфорт, даже не могла спокойно почитать журнал в шикарном туалете в доме Габриеллы и Оливера. В «люкс-туалете», как когда-то его назвала Габриелла. Как вы думаете почему? Джейсон, вздыхая, маялся под дверями ванной. Габриелла неожиданно вспоминала, что ей надо срочно отправить письмо по электронной почте. Когда я спрашивала: «Что за письмо?», Джейсон пояснял: «Надумала отменить заказ на черный шелк, решила заменить его белым». Что-нибудь в этом роде.

Их взаимное равнодушие не очень-то беспокоило меня. Не могу сказать, что Габриелла была для меня абсолютным авторитетом. Я с радостью позволяла ей поправлять меня в духе современных тенденций. Например, теперь я больше не произношу Сен-Тропез как «Сен-Троупез» или мерло как «мерлот». Но и я, ее кое в чем поучаю. Она, к примеру, очень наивна. Однажды у нее украли кошелек. А позже позвонили домой из Департамента по борьбе с мошенничеством банка «Барклай»: «Мадам, мы нашли вашу кредитную карту. Чтобы установить вашу личность, просим сообщить девичью фамилию вашей матери, ваш пин-код и дату рождения». К счастью, в тот момент я оказалась рядом и подслушала этот разговор. Как только Габриелла открыла рот, чтобы выдать всю эту информацию, я нажала клавишу и прервала разговор.

— Ты что? — закричала Габриелла.

Я сделала большие глаза:

— Ты скажешь им все эти данные, а они снимут три с половиной тысячи с твоей карты!

Правда, в этот раз звонили действительно из Департамента по борьбе с мошенничеством банка «Барклай». Но ведь могли позвонить и не они.

Глава 3

Услышав мой отказ, Джейсон выдернул руку из моих пальцев и провел ею по лицу.

— Ты этого не говорила, — заявил он. — Скажи, что мне послышалось. — Затем закатил глаза к потолку, встряхнул головой и засмеялся неприятным смехом, смахнув выступившие слезы.

Я с ужасом следила за ним.

— Джейс, — я протянула к нему руку, но он отпрянул, замотав головой, и поднял руку, отгораживаясь от меня, как от дьявола.

— Ну, прости меня, Джейсон.

Звучит, как фраза года, но мне действительно было очень жаль, что этим глупым вопросом он вдребезги разбил наше будущее. Некрасиво так говорить, но так оно и было. Вот представьте: вы не любите китайскую кухню, а ваша половина по случаю вашего дня рождения ведет вас в китайский ресторан, лучший в городе, приговаривая: «Знаю-знаю, ты не любишь китайскую кухню, но подожди, попробуешь одно блюдо, ты такого еще не ела, тебе обязательно понравится». Вы неизбежно чувствуете хоть небольшое, но раздражение. Со стороны все безупречно: любимую девушку хотят угостить вкусным обедом, но здесь сквозит оттенок христианского себялюбия с таким подтекстом: «Ты не права, а вот я обращу тебя в свою веру, и ты станешь счастливее…» А я по своему опыту знаю: если не любишь китайской кухни, то этого ничем не изменить.

Китайскую кухню я действительно не люблю, но она все же лучше, чем брак. В принципе против семейных уз я ничего не имею. Некоторые мои подруги замужем. Я только против брака в применении к себе. И Джейсон это знал. Поэтому я посчитала себя вправе возмутиться.

Джейсон поковылял из ванной. Я с упавшим сердцем следовала за ним. Джейсон сложен как молодой бог и теоретически должен защитить меня в случае опасности. Я не отношусь к тому огромному числу женщин, которые ищут для себя именно такого мужчину, но в наше тяжелое время, что ни говори, это — достоинство. Я не сомневалась: если на меня нападут и Джейсон окажется рядом, он бросится мне на помощь! Правда, тут же потеряет сознание, предоставив противнику возможность втоптать меня в землю. В общем-то, я готова к самообороне, но боюсь, что если попытаюсь нанести удар кулаком, то у меня тут же рассыплются костяшки пальцев. Потому что мало молока пила в детстве.

Я вот что хочу сказать: в Джейсоне всегда была какая-то мягкость, это мне в нем и нравилось. Я угадываю людей, которым необходима. Это мне пришлось бы его защищать. Он доверчив, и эта доверчивость, как ни странно, меня восхищала. В этом отношении я могла позаботиться о нем. При второй нашей встрече он привел меня в дом своего отца. Было 5 января. Джейсон, поборник порядка, выбросил свой дневник за предыдущий год. Так он и лежал, целый и невредимый, в мусорном ведре. Вряд ли у Джейсона была машинка для уничтожения документов. Но разорвать дневник на кусочки — это не так трудно! Ведь большинство мошенников слишком ленивы, чтобы складывать разорванные листки. А Джейсон ни одной страницы не разорвал хотя бы пополам!

— Джейсон, что ты собираешься с ним делать? — полюбопытствовала я.

— Выброшу. — И засмеялся.

Я сделала строгое лицо.

— А что? — заволновался Джейсон.

— Я свой хлам сожгла. Весь целиком.

— Да? Почему?

— Хотя я и не параноик, — ему с трудом удавалось делать вид, будто он не пришел в ужас, — но хорошо знаю людей. Ты этим дневником можешь порядочно засветиться. Данные о тебе станут, доступны любому желающему, и этим могут злоупотребить. Прочесав твои мусорные баки, узнают твое имя, адрес, номера кредитных карт, банковских счетов, соберут все твои личные данные. И начнут снимать деньги со счета. Им достаточно двух-трех данных вместе с домашним адресом, и они войдут в твой компьютер. Ты и знать ничего не будешь, а окажется, что купил пять компьютеров, каждый стоимостью в две тысячи долларов. Возможен сценарий и похлеще: в твою дверь постучат судебные исполнители, предъявят иск, и ты годами будешь ждать, пока преступник возместит тебе потерю.

— Черт возьми! — ответил Джейсон и потопал к мусорному ведру. Вытащил свой дневник и засунул в самый дальний угол ящика комода, где хранил носки.

Я улыбнулась. Я сумела оградить этого человека от огорчений и неприятностей.

Сейчас, спустя четыре года, я сама его огорчила. Сразу захотелось убежать подальше. Я не могла быть рядом с ним, когда он в таком состоянии. Меня это отталкивало. Признаюсь, не самое благородное чувство, но, надеюсь, по-человечески понятное. Инстинктивно отдаляешься от человека, который, скорее всего, будет мучаться, примитивно выражаясь. Мне тут же стало стыдно за это свое желание. До сих пор я считала, что мое стремление уберечь Джейсона от страданий объяснялось любовью к нему. Теперь я размышляла, не объясняется ли оно тем, что я не выношу зрелища, когда мужчина хнычет.

— Джейсон, — начала я. — Ты меня прости. Я… ты знаешь, я к тебе отношусь как раньше. Но… — Не хотелось проявлять досаду, но трудно было ее сдержать. — Ты… меня удивил этим заявлением. Ты знаешь, как я отношусь к браку.

От гнева лицо Джейсона пошло красными пятнами.

— Ты так сказала, будто это дурацкая компьютерная программа! — закричал он. — Ты просто дура, брак не сам по себе хорош или плох, он от людей зависит…

— Я…

— Пять лет! — орал он. — Целых пять! Ты что думала, так будет тянуться вечно? Мне уже двадцать девять, я потратил на тебя столько времени! Что в браке такого уж страшного? Что получатся дети? Не понимаю, чем ты не такая, как все? Что плохого в том, что делают все нормальные люди?

Я почувствовала, что у меня чешутся глаза. Обычно я не теряюсь, болтаю что угодно, даже на постороннюю тему. Обычно меня просто не заставить молчать. Но тут я не находила слов. Есть такая категория людей, которые годами упорно жертвуют собой, чтобы доставить удовольствие другому, и свое неудовольствие проявляют, только когда доходят до последней черты. Вот тогда они могут зарезать любимого. Джейсон не совсем попадал в этот разряд, но сейчас оказался на грани. А ведь до сих пор был вроде бы вполне счастлив. И теперь оказывается, что этот тип не только тайно покупал журналы для невест и хранил их под матрацем, он еще старался сделать меня матерью. Подозреваю, что он годами делал дырки в презервативах.

— Двадцать девять — не так много, — заметила я. — Некоторые не обзаводятся детьми и в пятьдесят.

У Джейсона в руках была шариковая ручка, и при моих словах он, скорчив рожу, как Джек Николсон в «Сиянии», сломал ее пополам.

— Да я просто так сказала, не заводись, — испуганно стала оправдываться я.

Джейсон вцепился себе в волосы и хрипло закричал:

— Ты, с какой планеты? Ты, видно, даже не знаешь, что такое сочувствие!

Из соседнего номера стукнули кулаком в стену.

— Ну, тогда зачем тебе жениться на мне? — ответила я.

Торжественно промаршировав к двери, Джейсон широко распахнул ее и вышел.

Может, хотел, чтобы я бежала за ним. Но поскольку именно в тот момент я не сумела угадать, чего ему бы хотелось, то решила остаться на месте. Села на пол и закрыла глаза. Казалось, голова вот-вот лопнет. Я так же, как и все, ненавижу выяснение отношений. Один из самых неприятных аспектов моей работы (есть и другие) — это необходимость «запротоколировать претензии». Было время, когда для выполнения этой задачи мне приходилось брать с собой для самообороны Мейси — старого жирного черного Лабрадора, собственность Грега.

Толку от него было не больше, чем от манекена мужчины, которого некоторые одинокие женщины-водители сажают на пассажирское сиденье, чтобы отпугнуть хулиганов.

Однажды такое выступление в ролях Тернера и Хуча окончилось весьма плачевно: мне пришлось иметь дело с владельцем двух тощих молодых эльзасских овчарок, и в итоге я уносила ноги вниз с третьего этажа, таща Мейси на плече. Ничего смешного. Потом целый месяц по три раза в неделю пришлось ходить на физиотерапию. Грег тогда назвал меня психопаткой и отказался оплачивать лечение. Неприятный был момент, но, если сравнить с моими делами на сердечном фронте, не самый худший.

Я вздохнула. В комнате было жарко, пахло печеной картошкой. Я посмотрела на стол, где подсыхал наш обед. В желудке у меня заурчало. Я приложила все силы, чтобы проигнорировать эти звуки, но заурчало громче. Я еще раз взглянула на стол. Сморщенная картофелина для меня была как русалка для моряка. Какой от нее вред? Может, успею съесть быстро. Но, конечно, Джейсон явился, когда я сидела с набитым ртом. Я перестала жевать, но понимала, что все равно нехорошо получилось. Даже, я сказала бы, бессердечно.

Он взглянул на меня с отвращением, выволок свой чемодан из-под кровати и повернулся ко мне спиной.

Я сглотнула. Мне было тяжело смотреть на его спину — большую и печальную, для педантов уточню: поникшую. И когда я поняла, что это значит, силы оставили меня. Значит, больше не будет у меня Джейсона.

Уходит из моей жизни источник тепла и доброты.

Я ведь поняла, что его предложение было сделано в форме ультиматума. Но я не позволила взять себя на пушку. Ну, и он не уступил. Я привыкла, что он всегда рядом. Он был моей чуткой аудиторией. Я сознаю, что такая характеристика не романтична, но мы все же пробыли вместе пять лет. Если вы в состоянии терпеть друг друга после того, как реальность шарахнула вас по голове, ваши отношения можно назвать настоящей любовью. Я думаю, влюбиться может любой дурак. Ты вот сумей не разбежаться! Только это считается.

Меня раздражало, например, что Джейсон, когда читает, слюнявит палец, чтобы перевернуть страницу. Раздражал его храп, когда он оставался у меня на ночь. Один раз я даже спросила его: «Ты не можешь перестать дышать?» Только не надо считать это оговоркой по Фрейду. Раздражало, что, сколько бы я ни объясняла ему, что это хлам, он все равно открывал дверь детям, продающим губки для мытья посуды, и покупал у них целую кучу. У него под раковиной хранились груды ненужных хозяйственных предметов: тряпки для вытирания пыли, резиновые перчатки, оберточная бумага — все было куплено за бешеную цену у какого-нибудь мелкого находчивого мошенника с честными глазами.

Все эти мелочи выводили меня из себя, но я все же его любила. Джейсона тоже выводило из себя, что я оставляю свои зубные нитки на краю раковины. Один раз он обмотал этими нитями, как паутиной, кран горячей воды, чтобы продемонстрировать свое отношение к моей привычке. Я очень веселилась, разматывая кран. Его совсем не приводила в восторг моя работа, но у него хватало такта помалкивать на эту тему. Наверное, думал, что я перерасту это. Он страдал оттого, что я не платила по счетам, пока мне не позвонят с напоминанием.

Он не выносил моей привычки писать друзьям рождественские открытки и не отправлять их, потому что я не могла найти адресов. Его раздражало, что телефоны я записывала на клочках бумаги, а не в записную книжку. Он не мог выносить, что я изо всех сил утрамбовывала кухонные отбросы в очередную коробку из-под яиц, предпочитая выносить мешок с мусором, только когда он был забит до отказа и имел удельный вес ртути. На этой стадии Джейсон считал своим долгом поучаствовать в процессе, потому что мешок с мусором так плотно забивал мусорное ведро, что вытащить его мог только атлет. Иначе отбросы вываливались на кухонный пол, покрывая его недельной порцией гниющих остатков пищевых продуктов. Я знаю, что в этот момент он меня ненавидел.

И, тем не менее, он меня обожал.

Тем более удивительно, что через четыре недели после моего отказа состоялась его помолвка с другой.

Глава 4

С какой-то Люси, главное — из соседнего дома.

— Ну и что! — сказала я своим ошарашенным родителям. — А если бы рядом жила старая проститутка? Так что ему еще повезло. — И добавила: — Я знаю про нее еще кое-что. Оказывается, она печет ему пироги.

Отец, как всегда, сидел в кресле, обтянутом кремовой кожей. Он изменил позу, стараясь скрыть, что потрясен.

— Можете себе представить: бисквиты на патоке, пудинги с вареньем. Я для Джейсона пекла только один раз.

Мама, порхавшая, как прислуга, за спинкой отцовского кресла, сделала вид, что ничуть не шокирована.

— Я испекла ему кекс, когда ему двадцать шесть исполнилось, — продолжала я. — Целый день потратила, а по виду и вкусу этот кекс смахивал на археологическую древность из Помпеи. Пришлось срезать все подгоревшие места, и от него осталось не больше лепешки.

— Вот еще что, — вспомнила я. — Мартина сказала, что Люси умелая швея. Я подумала, что ослышалась, и переспросила. Но Мартина уточнила: «Она хорошо шьет». «Что?» — спросила я. И Мартина закричала: «Ну, классная портниха!»

— А что, Мартина — профессионал в этой области? — рявкнул отец, покраснев от раздражения.

Мартина — моя старая подруга, из политических соображений она поддерживала знакомство с Джейсоном.

— Просто Мартина болтушка, — объяснила я.

Узнав, что у Джейсона и Люси отношения узаконены, я поняла, что больше тянуть нельзя. Надо рассказать родителям о последних событиях. Они еще не знали, что мы с ним расстались. Вот я и приехала к ним и, утопая в кушетке, как в зыбучих песках, старалась сохранять спокойный тон, как будто моей вины тут нет.

Конечно, я обратила в шутку все эти разговоры о швее, но сама была потрясена. Надо же, шьет. Помню, когда мне было четырнадцать лет, по школьной программе полагалось изготовить юбку. Хотя бы самого простого покроя. Я вырезала два прямоугольника из ткани и сшила. Меня приводит в ужас мысль, что взрослая женщина может шить и получать от этого удовольствие.

Прежде чем приехать, я позвонила по личному папиному телефону, убедилась, что он дома. Дверь мне открыла мама.

— Привет, папа дома? — спросила я.

Даже Джейсон поддразнивал меня, что я называю отца «папа»: «Ты все еще ребеночек!» Почти все мои знакомые не могут меня понять. Я предлагаю им обратиться к психотерапевтам. Хотя даже сам папа предпочитает, чтобы я обращалась к нему по имени: его зовут Роджер.

— Привет, милая, у тебя все в порядке? — Мама — любительница поговорить.

— Все хорошо. Он наверху?

— Позвать его? — Она была в восторге от возможности услужить.

— Ну, позови.

Вы уже сами все поняли, но я объясню. Я всегда была намного ближе с отцом, чем с мамой. Я маму, скажем так, не уважаю. У нее нет своей жизни. Она как рыба- прилипала, прицепившаяся к папе, а он вроде как ее терпит. Потому что, как принято говорить в их кругах, моя мать ничего не внесла в сделку. Она соблюдает все условности, чтобы выжить в окружающих обстоятельствах. Ни больше, ни меньше. Она никогда не выскажет рискованного мнения. Что радует собеседника, то радует и ее. Ну и Бог с ней. Такие женщины задержали развитие нашего общества лет на пятьдесят. Она никогда не работала, хотя у нее есть специальность — она квалифицированный бухгалтер. В этом есть что-то сомнительное, если учесть, что на нашей улице только у нас была закладная на дом, я проверила по Регистру землевладения.

Когда я призналась родителям, что Джейсон помолвлен, но не со мной, мама помолчала, бросила нервный взгляд на отца и спросила:

— И как ты это восприняла?

— Ужасно, — ответила я, чтобы проверить ее реакцию.

— Да, это ужасно, — согласилась она. Если бы я сказала ей «прекрасно», она повторила бы и это.

— Но ведь это не катастрофа, правда? — добавила она.

— Переживу, — ответила я.

— Что я слышу! Какой негодяй! — Отец выражается всегда прямо. — Мерзавец! Как он смеет так обращаться с моей дочерью? Я этого не допущу! Боже мой, и ты четыре года потратила на этого нудного типа! Вернется! Не волнуйся! Эта шлюха из соседнего дома — временно, ненадолго! Если хочешь, я сам с ним поговорю.

Я все силы приложила, чтобы удержать его от этого. Это не пустая угроза, мой отец действительно пошел бы и поговорил. И я тут же оказалась бы женой Джейсона. А ведь мой папа приводил его в оцепенение. Дело в том, что у самого Джейсона отец — хам, и, наверное, Джейсон жил в убеждении, что это норма для всех родителей. И еще, подозреваю, что мои отношения с папой вызывали у него некоторую ревность. Папа был моим большим другом. Джейсон, насколько я знаю, видел в этом для себя опасность. Возможно, потеряв одну женщину, он навечно застыл в страхе потерять другую.

Я заверила отца, что хоть я и раздавлена тем, что Джейсон меня бросил, но понемногу соберу осколки своей жизни. Вас может удивить, почему отец проигнорировал тот факт, что я сама отказалась от помолвки.

Странного в этом ничего нет, просто я ему ничего об этом не рассказала. Мой отец — истинный сын Хэмпстед-Гардена, а здесь честолюбие проявляется и в том, чтобы оповестить всех соседей: его дочь получила статус «миссис». Я довольно пассивна и предпочитаю идти по линии наименьшего сопротивления. Нет смысла рассказывать правду ни мне, ни ему она не нужна. Честность как добродетель часто переоценивают.

Вот почему отец остался в убеждении, будто я пять лет ждала, пока Джейсон сделает мне предложение. У моего отца репутация вольнодумца — в Хэмпстед-Гардене это понятие широкое и может означать что угодно: от выкашивания своего газона до покупки немецкого автомобиля, — но в данном случае это означает, что его как бы не шокирует ни один мой поступок. Однако он не настолько вольнодумец, чтобы допускать, что я останусь одна на всю жизнь. Я в курсе, потому что он не очень-то умеет скрывать свое мнение.

Когда я, с опущенной головой, шла по тропинке через лужайку, отчего дома, папа постучал в окно — я подняла голову и увидела его опечаленное лицо.

Непонятно почему, на глаза навернулись слезы.

Вскоре после этого стало ясно, что не только моими актерскими способностями можно объяснить, почему мне так блестяще удалось разыграть перед родителями роль отвергнутой любовницы. Большую роль в этом сыграла уверенность всех моих знакомых, что я оказалась в полном смятении. Неожиданно меня осенило, что я потеряла больше, чем думала. К тому же все мои друзья были убеждены — и с оскорбительной откровенностью не пытались это скрывать, — что я упустила свой единственный шанс подцепить мужчину. Я никогда не относилась к категории девушек, приходящих в экстаз оттого, что они кому-то понравились, однако, судя по реакции моих друзей, мне следовало бы этому сильно радоваться. У каждого из нас был свой круг общения, и ни я, ни Джейсон никогда не пытались их сблизить. Я всегда думала, что так лучше, на случай, если вдруг мы с ним когда-нибудь разбежимся. Теперь же оказалось, что зря я старалась — разницы никакой: на его сторону встали все. Пришлось заняться самоанализом, а я это ненавижу. Судя по тому, что говорят другие, от самоанализа не получаешь ничего хорошего.

После того как ушел Джейсон, я стала полагаться на свой внутренний голос. Это очень важно в моей деятельности. Так, по крайней мере, говорил Грег, когда брал меня на работу. Я с ним согласна. Позже я поняла, что он имел в виду озарения (когда внутренний голос подсказывает тебе разгадку). Совсем как в романах Чендлера! Озарение — это верная интуитивная догадка. Это самый легкий, самый быстрый способ разрешения любого возникшего затруднения. Надо просто расслабиться и плыть по течению. Хотя это можно назвать и ленью. Женские журналы полны жалоб, что мужчины стали ленивы, норовят обойтись без ухаживаний и сразу затащить в постель. Когда я читаю эти статьи, мне становится стыдно за себя, потому что по возможности я тоже стараюсь обойтись без этого ритуала. Мне он напоминает разгадывание кроссворда: все намечено, обусловлено, решение предопределено. Зачем нужны все эти заморочки, если все равно все ясно с самого начала?

Учитывая эту мою лень и не романтичность, друзья пессимистично оценивали мои шансы когда-нибудь найти себе партнера. Как я уже сказала, я поплыла по течению. Позволяла себе пить мало жидкости или вообще ограничиваться той, что содержится в еде. Позволяла себе не ложиться спать до часу ночи, просто так, перескакивая с канала на канал и тщетно пытаясь найти заумную программу, которая оправдала бы утомительный поиск. Позволяла себе покупать пластиковые одноразовые фильтры для кофе, на которые неразумно, бессмысленно расходуются природные ресурсы. Не отвечала на сообщения на автоответчике, если знала точно, что застану звонивших на месте.

При Джейсоне я всегда держалась в рамках приличия.

Вначале я не скучала по нему. Наверное, так бывает при тяжелой утрате — сразу трудно поверить, что человека уже нет. Я наслаждалась мелкими бытовыми радостями. Как приятно, например, проснувшись по утрам, не слышать обвинительного рева из ванной из-за того, что я не побеспокоилась повесить новый рулон туалетной бумаги. Для Джейсона это было важно. Он очень уважал порядок в доме. Все должно быть на своем месте.

Проходили недели, и я стала чувствовать себя, как ребенок, неожиданно освободившийся от опеки строгих родителей. Оказалось, мне нужно было противодействие, эталон, на который можно равняться. С уходом Джейсона жизнь превратилась в скучную прямую, не было больше споров, доставлявших такую радость. Теперь я ела копченую колбасу, вытащив ее из холодильника и чуть подогрев, и никто мне не говорил: «Ханна, если хочешь прожить подольше, лучше подержи ее в микроволновке еще три минуты при максимуме нагрева».

Бьюсь об заклад, Люси никогда не ест ничего из микроволновки. Вероятно, в данный момент у нее на обед овощная лазанья Джейсона. Между прочим, это не какой-нибудь злобный выпад. Джейсон умел готовить только три блюда. Зато за последние шестнадцать лет он довел их до совершенства. Мое любимое блюдо в его исполнении — лазанья. Меня так вывела из себя мысль о том, что Люси ест мою лазанью, что я вышвырнула в мусорное ведро свою куриную виндалу, даже не вынув ее из упаковки. К часу ночи я, конечно, проголодалась, а есть, было, нечего. Все же я решила заглянуть в пустой холодильник и, поднявшись с кушетки, уронила пульт дистанционного управления, который больно ушиб мне палец ноги. Тут открылось еще одно последствие ухода Джейсона: оказывается, в одиночку сердиться нет смысла.

На следующий день, как всегда в конторе «Гончих», мне надо было печатать отчет по только что законченному делу. Позвонил заказчик и удивил меня — хотел, чтобы мы отыскали его бывшую подружку, с которой он расстался пятнадцать лет назад. Встречаться с ней он не собирался, просто хотел убедиться, что у нее все в порядке.

Бывает же такое!

Тем не менее, я ее нашла. У меня ушел на это час. Этого я клиенту не сказала, конечно. Клиент должен верить, что ты днями бродишь по улицам в мягкой фетровой шляпе и бежевом макинтоше, держа в руке, облаченной в черную перчатку, огромную лупу. В противном случае клиенты могут решить, что переплатили фирме.

Грег очень строго соблюдает ритуал презентации. Это потому, что объем нашей работы всегда не так обширен, как мы представляем клиенту. Главное, чтобы отчеты имели фирменный вид. Каждый отчет начинается с раздела «Поставленная задача». Это подборка указаний, полученных от клиента, дата получения задания, имя объекта. Туда же входит перечень инструкций, имя клиента, подробное описание встречи, согласованный бюджет (это важно, люди бывают шокированы, услышав, что один день слежки, которую ведут три человека, стоит тысячу фунтов) и копия всей переписки с клиентом. Далее, конечно, мы прилагаем анализ нашего счета и подробные «Результаты расследования». Чтобы напечатать отчет по данному делу, у меня ушло больше времени, чем на само расследование. Я написала адрес на конверте и отправила почтой.

Когда Грег пролетал мимо, он кинул взгляд на экран моего компьютера.

— Это что?

— Адрес кл… о черт.

Имя на конверте я написала правильно. А вот адрес… письмо ушло не клиенту, а той, кого он разыскивал.

Грег прищурился, вглядываясь в адрес.

— Значит, она живет в Рединге? Завтра появишься в офисе позже.

Назавтра в пять утра я выехала по шоссе в один из самых скучных городков Британии.

Припарковалась на пристойном расстоянии от дома, найденной бывшей подружки ровно в 6.34 и развернула батончик «Марс», которым запаслась на заправке. За рулем я не ем. У меня не много дурных привычек, но если уж привыкну, есть за рулем, отвыкнуть будет не проще, чем от героина.

В полдень, наконец, появился почтальон. Я бросилась ему наперерез.

— Ради Бога, — простонала я, — помогите мне.

Рыдания в моем голосе были поразительно правдоподобны. И не только потому, что в его руках был конверт с адресом девушки, нацарапанным моим неразборчивым почерком. Скорее оттого, что последние шесть часов я не могла покинуть свой пост и очень хотела в туалет.

— Я из Лондона ехала, чтобы вас перехватить… Моя единственная надежда — что вы добрый человек… видите ли, я… я… я написала письмо мужу… что я… хочу его оставить и… это самая ужасная ошибка в моей жизни. — Я указала на конверт и кивнула на дом девушки.

Поскольку я поднялась с постели и выехала очень рано утром, вид у меня был вполне правдоподобный. Думаю, это сыграло мне на руку. Он кинул взгляд через плечо, вручил мне конверт и сказал:

— Идите, милочка. Счастья вам обоим.

Собравшись с духом, я позвонила Джейсону.

Глава 5

Папа сказал, что Джейсон вернется. Так что, наверное, имело смысл подождать. Но, честно говоря, ждать я не могла. Терпение — тоже из тех достоинств, значение которых, с моей точки зрения, люди переоценивают. По-моему, люди склонны переоценивать все так называемые достоинства. Как и все спектакли, идущие в Уэст-Энде. На работе столько всего за день натерпишься, что хватает за глаза и за уши. Хотя бы в личной жизни хочу обойтись без этого. Конечно, Габриелла осудила бы меня за попытку отбить Джейсона у Люси, но, по-моему, сопротивляться такому искушению должны оба, и если это настоящая пара, то она выстоит. Джейсон не ответил на мой звонок. Через три дня, в пятницу в полдень, я позвонила ему на работу:

— Добрый день. Джейсон на месте? Это его девушка. — А-а, Люси! — ответила трубка. — Привет! Я убрала трубку от уха и посмотрела на нее с неприязнью.

— М-м, нет. Это Ханна. А с кем я говорю?

— А-а, Ханна, его бывшая… Я Кэтлин, его личный секретарь уже… ну да, уже четыре года.

— Ой, Кэтлин, перестань, — сказала я. — Можно подумать, ты меня не узнала.

Плохо так говорить, но меня бесят люди, которые не могут прямо сказать, что злятся. Они стремятся внушить тебе чувство вины и хотят при этом, чтобы ты сама догадалась, в чем именно виновата. Когда мне намеками стараются испортить настроение, я знаю, что делать: нужно говорить все, что думаешь, открытым текстом. Такие люди не переносят прямого разговора, как вампиры — солнца.

После долгой паузы Кэтлин сказала:

— Он уехал в Полсит на серфинг, Хан-н-на.

Озадаченная, я положила трубку, вздохнула и потянулась за ключами от машины.

Когда я прибыла в Полсит, ветер там сносил крыши домов. В последний мой приезд, помнится, я спросила Джейсона, нельзя ли найти для серфинга другое место, где нет таких ветров. Его это так развеселило, что он тут же растрезвонил мои слова этим мутантам — своим друзьям-серфингистам, и они все дружно хохотали надо мной. Тогда я им сказала:

— Надо же, как смешно! Зато в сравнении с Австралией это местечко — дыра, согласны? — И все тут же заткнулись.

Но вот прошло четыре год а, и я вернулась в Полсит, готовая к покаянию. Я разорилась, сняла комнату с полным пансионом, решила принять душ перед встречей с Джейсоном и даже занялась макияжем. В этом я не большая мастерица. Никогда не училась его накладывать. Не знаю, откуда другие почерпнули сведения о том, как его делать. Наверное, из наблюдений за своими мамашами. Если я иногда и рискну, то в итоге смахиваю на Джуда Лоу в «Искусственном интеллекте». Габриелла хранит губную помаду в холодильнике, а я на батарее центрального отопления (у меня в ванной батарея рядом с умывальником), а не на полке. Короче, вам все про меня стало ясно.

В субботу утром я съела все, что хозяйка поставила на стол. Никогда не отказываюсь от еды, тем более, если не сама готовила. Даже в самолете, когда лечу, эконом классом, подчистую съедаю все, что приносят на подносе. Когда я встала из-за стола, я была вдвое тяжелее, чем до завтрака.

Потом я перелистала все журналы, лежавшие в холле на столике, пока не нашла один, выпуска семидесятых годов. Тут было из чего выбирать: нашлись журналы «Белла» и «Леди», еще был «Умелый матрос», но его я решительно отложила в сторону. На обложке «Леди» была изображена женщина лет пятидесяти, на обложке «Белла» — молодая, с золотистыми тенями на веках. Эти тени мне не годились, так что я взяла за образец первую даму. По крайней мере, у нее были четко видны границы нанесения румян. Проведя у зеркала, двадцать пять тягостных минут, я застегнула молнию косметички и отправилась на берег.

Я знала, где найду Джейсона. Он никогда не терял ни минуты. Это меня восхищало. Приятно быть рядом с человеком, страстно увлеченным чем-то, хотя бы и серфингом. Однажды он сказал: «Это волшебное ощущение, когда смотришь, как возникают волны. Как будто ты под гипнозом. Как будто на тебя катятся большие зеленые горы. И вдали иногда мелькают дельфины».

Мне понравилось это описание. Так мог бы сказать ребенок. Он показался мне заблудившимся мальчиком — так трогательно.

— Джейс! — закричала я, когда он, наконец, с трудом побрел по воде к берегу. В своем черном мокром костюме, с доской в руках, небри тый, он выглядел более крепким, чем был на самом деле. Я подбежала к нему, и он вскрикнул:

— Ханна! Что ты тут делаешь? Тебя не узнать. Что у тебя с лицом?

— А что такое? — Моя улыбка дрогнула.

Он озабоченно наклонился ко мне.

Я поднесла руку к лицу и нащупала пудру.

— Это румяна. Попробовала сделать макияж.

Джейсон отступил на шаг.

— Надо же! Довольно… гм… мило. Похожа, на мою бабушку.

— Будь здоров. — Я отвернулась от него и пошла.

— Постой! — Он засмеялся. — Все-таки что ты тут делаешь?

Я постаралась стереть румяна рукавами. Чертов журнал «Леди».

— Джейсон, скажу тебе честно, — когда так говорят, знайте: вас обманывают, — я почувствовала, что поступила мерзко, когда отвергла твое предложение. Я… по тебе соскучилась. Без тебя все не так. Чувствую себя, как… бездомная кошка. Я понимаю, теперь у тебя другая девушка, я уважаю ваши чувства, но все произошло так быстро, и я бы не хотела, чтобы ты опрометчиво женился… — и смолкла, увидев выражение его лица.

— Уважаешь мои чувства к Люси? — переспросил Джейсон.

Видимо, мое вранье показалось ему неправдоподобным.

— Джейсон, надо бороться за свое желание. Я не считаю правильным просто молча страдать.

— Знаю.

Реакция Джейсона была не такой доброжелательной, как я ожидала. Моя последняя фраза прозвучала просто дерзко. Когда речь заходила о страдании, Джейсон был вне конкуренции. Несколько лет назад он клялся, что у него опухоль мозга, потому что он все время видит вспышки белого света. Это тянулось несколько месяцев, пока я не объяснила ему, что его квартира находится на перекрестке большой дороги и вспышки белого света — от висящей там камеры отслеживания скорости. После этого я ни разу больше не слышала об опухоли мозга. И все же, когда у него болела голова, он не спрашивал, как все нормальные люди: «Нет ли у тебя таблеток от головы?», нет, он говорил: «У тебя есть что-нибудь болеутоляющее?» Он умел все драматизировать. Можно было подумать, что живешь с Барбарой Стрейзанд.

Опустив взгляд на песок, я сказала:

— Гляди-ка, ты, наверное, замерз. Я хотела просто поговорить, но, видимо, выбрала не лучшее время. Почему бы нам не встретиться на неделе после работы?

Думала, откажется, но он кивнул. По его лицу медленно расползалась улыбка:

— Мне нравится твоя идея.

Улыбнувшись, я приложила руку к его холодной щеке. Победа!

Джейсон подробно мне объяснил, куда прийти. Дал какой-то адрес в шикарном районе города. Наверное, какой-нибудь клуб для снобов.

— Это какой-то гламурный частный клуб? — воскликнула я.

— Ты меня столько лет знаешь и думаешь, что я захочу пойти в гламурный частный клуб? — удивился Джейсон.

— Все меняются.

— Ты ведь не меняешься.

Я подумала: но ты-то ведь изменился! Я не привыкла к Джейсону, который огрызается. И не привыкла к Джейсону, который может хитростью заманить меня к психотерапевту.

Не сняв пальто, я села в кресло как можно дальше от психотерапевта. Джейсон — в ближайшее. Я скрестила руки на груди.

— Мне кажется, вам неуютно, — заметила врач.

— Мне на самом деле неуютно.

Психотерапевт, тучная женщина лет пятидесяти, воспользовалась этим обстоятельством и стала объяснять, почему я здесь оказалась:

— Один из движущих мотивов в психотерапии, — кажется, она так сказала, — ощущение незавершенности какого-то дела. Джейсон называет это методом «пустого кресла». Если вы не рассчитались со своим прошлым, например, ваш отец был груб и жесток с вами, но он умер, и у вас не было возможности противостоять ему, представьте себе, что ваш отец сидит тут, в кресле, и вы ему говорите все, что хотите. Этот способ помогает закрыть проблему. Люди по-настоящему входят в ситуацию и, как правило, высказывают, открыто все, что у них на душе.

— Отец Джейсона жив, — заметила я.

— Разговор чисто теоретический, — улыбнулась она. — Джейсон пригласил вас сегодня прийти с ним, потому что он чувствует, что у вас есть общие нерешенные проблемы. Мы решили, что их решению поможет совместное обсуждение. — И добавила: — Джейсон пробовал метод «пустого кресла», обращаясь к вам, но у него не получилось.

— Воображения не хватило, — объяснил Джейсон, краснея.

— Отлично, — сказала я. — Что будем обсуждать?

Психотерапевт откашлялась. Мне она не нравилась.

— У Джейсона есть проблемы, и нам бы очень помогло, если бы мы услышали, как вы их понимаете. Возможно, Джейсон что-то воспринимает неправильно…

— Мне Джейсон вполне подходит, — ответила я. Ни Джейсон, ни она не улыбнулись.

— Мы надеемся, что вы поможете мне получить более адекватное представление о том, что между вами происходит.

Всегда приятно, когда тебя просят вершить суд. Такое ведь случается нечасто.

Особенно если речь идет о недостатках кого-то другого.

— Классно! — сказала я. Психотерапевт откашлялась.

— Джейсон считает, что в ваших отношениях недостает близости. Что вы об этом думаете?

— В первый раз слышу. — Я вопросительно взглянула на Джейсона.

— Понятно. Как вы оцениваете уровень интимности ваших отношений?

— По моим оценкам, у нас все было отлично.

— Как вы определяете слово «близость», Ханна?

— Это когда люди состоят в интимных отношениях? — Психотерапевт была явно разочарована моими ответами. Она напомнила мне мою учительницу английского языка, на вопрос которой: «Про что книга «Скотный двор»?» я ответила: «Это книга про свиней».

— Можете вспомнить хоть один пример, когда вы почувствовали, что между Джейсоном и вами наступил момент близости?

— Да! — ответила я, подумав секунду. Психотерапевт просияла.

Я колебалась:

— Это… довольно интимно. Не хотелось бы вас шокировать.

— О! — отозвалась она. — Меня мало что шокирует. Главное, чтобы вам было комфортно это рассказывать.

— Ладно. — Я кинула взгляд на Джейсона. Он кивнул в знак согласия. — Мы тогда были в доме Джейсона. Только что пришли из не очень хорошего ресторана. Я там ела цыпленка. Джейсону показалось, что он весь пропах кухней, так что он отправился в душ. И вдруг я почувствовала, что мне свело живот. Очень сильно. Туалет в квартире Джейсона один, в ванной. Обычно он не любит, чтобы мы… но тут был крайний случай. Я ринулась к унитазу, уселась, у меня был жуткий понос. Такой жуткий, что Джейсона вытошнило прямо в ванной.

Я улыбнулась психотерапевту. Она была явно оскорблена. Я взглянула на Джейсона. Он рукой закрыл глаза.

Психотерапевт вздохнула и, чтобы скрыть этот вздох, медленно выдохнула. После чего сказала:

— Так, ясно. И когда вы думаете о моменте близости в ваших отношениях, вам вспоминается именно эта сцена?

— Да. — Помолчав, я спросила: — А что? Вы хотели, чтобы я вспомнила сексуальный момент?

— Дело не в том, чего хотела я. Мне надо понять, что такое близость в вашем понимании. А вы мне рассказали… — Она откашлялась. — Благодарю вас.

— Не за что, — кивнула я.

Она что-то написала на листочке бумаги.

— Ханна, мне кажется, вы представляете себе близость как некие фамильярные отношения с человеком, при которых можно не соблюдать социальных норм вежливости. — Мне показалось, что она с трудом сохраняет нейтральный тон. — Согласны?

— По-моему, — ответила я, — именно так представляют себе близость большинство людей.

— Ясно. Но допускаете ли вы, что для некоторых понятие близости может означать что-то другое?

— Да, для некоторых — вполне возможно. Но что именно?

— Может быть, для некоторых близость означает эмоциональную открытость.

— А, ну да.

— Права ли я буду, если скажу, что вы не вполне освоились с представлением об эмоциональной открытости?

Я была тут без своего адвоката, и мне всего сказанного было достаточно.

— Я, честно говоря, не понимаю, зачем все это. Если Джейсона не устраивает мое понимание близости, зачем тогда он делал мне предложение? — Я посмотрела на Джейсона и увидела, что он с надеждой смотрит на психотерапевта. — Она не знает! — сказала я ему. — Отвечай сам.

— Я надеялся, что тебе просто надо расслабиться. И еще. Я тебя любил. И все еще люблю. — Последнее слово он пробормотал себе под нос.

— Джейсон, — сказала я. — Все это очень мило, но почему тебя именно сейчас волнует, что я думаю? Ты ведь вроде ушел?

Джейсон, сидевший в кресле-качалке, наклонился вперед:

— Ханна, я привел тебя сюда, потому что меня смутило то, что ты сказала в Полейте. Я тебя все еще люблю. До сих пор. И все же, если ты не хочешь того же, чего и я, тогда, как бы я тебя ни любил, я не могу тратить свою жизнь на тебя. Я очень увлекся Люси, и… у нас общие стремления. Я мог бы быть очень счастлив с ней. Но, Ханна, ты — любовь всей моей жизни. То, что ты сказала в Полейте, дало мне надежду на то, что еще не все потеряно. Но на этот раз, если мы хотим быть вместе, надо все сделать, как положено. Не просто вдруг возобновить отношения. А рассмотреть все стороны проблемы. Что-то изменить.

Я сдерживалась изо всех сил. Происходящее, сильно смахивало на дурацкое ток-шоу. Все-таки он нытик.

Психотерапевт улыбнулась Джейсону. Ясно, ей нравится, когда люди выворачиваются перед ней наизнанку. Я тоже ему улыбнулась, хотя более натянуто, чем она. Поймите меня правильно. Было приятно узнать, что он еще любит меня. Я испытывала к нему те же чувства. Но если тебе говорят, что ты чья- то любовь до гроба, то это уже давление на психику. Психотерапевт почувствовала, что у нее появился шанс.

— Ханна, вы согласны, что не слишком эмоционально открыты?

Я посмотрела прямо на нее и заговорила медленно, подчеркивая ключевые слова, чтобы до нее дошло:

— У меня работа такая — я не с эмоциями имею дело, а с фактами. Я не привыкла иметь дело с выяснением причин. В моей работе не имеет значения причина поступка. По сути дела, для успеха моей работы важно, чтобы я была эмоционально закрыта. А не эмоционально открыта, — добавила я с нажимом. У нее рот приоткрылся.

Я собиралась добавить: «Для меня факты — источник существования», но тут взглянула на Джейсона: он закатил глаза и одними губами беззвучно произносил эту же фразу. Я поняла, что с нее надо было начинать. Так что я ограничилась словами:

— Ну да. Согласна с вашей последней фразой.

Психотерапевт облизнула нижнюю губу:

— Видите ли, Ханна, в некотором смысле психотерапевт — вроде детектива. Ищет мотивы поступков человека и вынуждает его раскрыть свой внутренний мир.

Если это была попытка заставить меня ощутить нашу с ней внутреннюю связь, она провалилась. Я ничего ей не ответила, только выковыряла что-то липкое из-под ногтя. Тогда она быстро добавила:

— Ханна, можете ли вы вспомнить время своей жизни, когда вам была присуща большая эмоциональная открытость, чем сейчас?

— К чему этот вопрос? — спросила я, пощелкав языком.

Она притворилась, что ищет что-то перед собой на столе, но я заметила, как ее взгляд метнулся к запястью — посмотреть на часы.

— Я подумала, что, возможно, в вашей жизни было какое-то событие, которое могло привести вас к убеждению…

— Какому убеждению?

— Убеждению, что эмоциональная открытость опасна.

— В моей работе она опасна. Даже очень. Я хочу сказать, если работаешь под прикрытием и…

— Она говорит не о твоей дурацкой работе! — завопил Джейсон.

Психотерапевт приняла смущенный вид:

— Ханна, Джейсон, боюсь, наше время истекло. Может, кто-то из вас хочет что-нибудь добавить?

— Да, — сказал Джейсон, — я хочу добавить. Я знаю, у меня есть недостатки, но у нее их больше, и теперь, когда она сказала, что хочет еще раз попробовать, я растерялся. Хотя мне очень неудобно перед Люси, но я хочу дать Ханне еще один шанс, однако, чтобы у нас все получилось, она должна немножко научиться отдавать, адаптироваться…

Психотерапевт заерзала в кресле:

— Джейсон, извини. Мы должны заканчивать через секунду. Меня ждет следующий пациент.

— Ладно, но я просто хочу, чтобы она знала: если бы она призналась, почему она такая, все бы изменилось. Я хочу сказать, она даже не сказала вам… — Он свирепо смотрел на меня.

Психотерапевт поднялась с места:

— Боюсь, нам пора заканчивать. — Сделала паузу. — Не сказала чего?

Я нахмурилась, глядя на Джейсона. Потом поняла:

— Ах, вот в чем дело. Он имеет в виду, что я уже была замужем… В двадцать лет. В течение пяти месяцев. Я бестолковая старая разведенка, обремененная тоской и сожалением. Это к делу относится?

Глава 6

Этот факт — единственное, что роднит меня с Дженнифер Лопес. Хотя нет, еще нас объединяют размеры наших задниц, но об этом я лучше промолчу. Видимо, я не настолько готова к самобичеванию, насколько следовало бы. Боже, до чего все получилось неловко. Свадьба была на широкую ногу. Отцу хотелось пустить пыль в глаза. Я и сама люблю показуху, так что с радостью согласилась на все его выдумки. В душе все пело: я — невеста! Все должны прыгать вокруг меня! В день, когда выходишь замуж, тебе все можно. Свою школьную подругу Мартину я попросила быть подружкой невесты. Она спросила:

— Приглашаешь, потому что я толстая?

— Правильно мыслишь, — ответила я. — Потому только и пригласила. Думаю, рядом с тобой я буду кл-л-лассно смотреться.

— Ясно, — ухмыльнулась она, — тогда я согласна.

Мартина была одной из немногих, кто не считал мой брак с Джеком ошибкой. В основном все родственники были в отчаянии. Только отец жены кузена, которого я видела два раза в жизни, сказал мне: «Поздравляю. Я не поддерживаю этих «феминисток». Как они там себя называют — «одиночки»? Жизнь женщины бессмысленна, если ее рука не зажата в твердой мужской руке». Я ответила: «Вот как? Никогда не была поклонницей садо-мазо». Большинство родственников вообще никак не могли решить, одобрить мой поступок или осудить. Пора ли мне стать солидной замужней дамой, или же я связываю себя семейными узами, едва выйдя из подросткового возраста.

А жена кузена так отреагировала: — Ханна, выходить замуж в таком возрасте ненормально, тем более ты — из среднего класса, и у тебя есть образование. Скорее всего, тебе захочется сделать карьеру — здесь нужна определенная свобода, ты должна сначала примерить другие социальные роли и изучить свои личностные возможности.

Надо так понимать, что совместить это нельзя. Я посмотрела на нее так, будто она спятила. Во-первых, у меня не было еще образования. Во-вторых, почему замужество должно помешать карьере? Оно больше, чем свобода, может помочь: если повезет, мне больше не придется тралить улицы в поисках мужчин в любое время суток. В-третьих, не могла же она считать Джека, как она выразилась, «моим первым»? Возмущают меня люди, которые произносят фразы типа «мой первый». Собеседник, домысливая фразу, неизбежно представляет, что имеется в виду секс. Это пошло.

Отец же мой был в восторге. Он любил Джека. И мать его любила, я это видела. Я и сама ого любила. Он, конечно, был порядочная дрянь, но я его любила. Начинал он адвокатом в Сити, в фирме, о которой говорили, что ее сотрудницы все, как одна, красавцы. Он был заносчив и груб, но забавен и симпатичен, так что этим в основном и держался. Мы с ним учились в одной школе, как и с Джейсоном, но они не были знакомы, потому что Джек пришел к нам в шестом классе, а Джейсон был на три класса младше. Но, в противоположность Джейсону, Джек не был в таком уж восторге от меня. Оказалось, что мы с ним учились в одной начальной школе, — возможно, он помнил меня в то время, когда я гонялась за мальчишками по игровой площадке в костюме тыквы. Наши отношения напоминали мне игру кошки с мышкой. Я не возражала. Я играть любила. А когда мне становилось скучно, Джек всегда развлекал меня.

Он был страстным поклонником Элвиса, но не таким нудным и демонстративным, как многие. В отношении Пресли он был пуристом, что мне нравилось. Однажды я его спросила:

— Ты бы согласился, чтобы я умерла, если тогда Элвис оживет?

Подумав, он сказал:

— И мне придется тогда околачиваться возле него?

Мы состязались, кто быстрее выведет другого из себя. Особенно я любила позвонить ему на мобильник, зная, что он в поезде.

— Ты где?

— В поезде.

— Не поняла?

— Я сейчас в поезде.

— Повтори, не слышно.

— Я сейчас в… ой, отцепись, Колючка.

Он называл меня Колючка. Не скажешь, что романтично, но мне казалось весьма остроумным.

В основном я согласилась выйти за него, считая, что его это выведет из себя. И в итоге так оно и вышло.

Он долго думал, прежде чем сделать предложение. Все началось (обратите внимание) в Рождественскую ночь. Я сбежала из дома, как только приличия позволили, оставив родителей в их красных рождественских бумажных колпаках, и рванула к нему на квартиру, в крошечное помещение над греческим рестораном. Джек после окончания университета не вернулся в дом родителей, да и вы бы к таким не вернулись. Это были люди-ледники.

Разорвав обертку полученного от него подарка, я пришла в ярость: оказалось, он купил мне картинку-пазл, состоящую из тысячи деталей. Вот свинья! На коробке не было картинки, и я сказала:

— Хотелось бы, чтобы это оказалось что-нибудь хорошее… Интересно, что там?

— Есть только один способ узнать, — ухмыльнулся он.

К трем часам второго дня Рождества, в День подарков (я отвлекалась, и потом я не очень-то умею собирать пазлы), я приложила последний кусочек и не поверила своим глазам: на сплошном черном фоне белыми буквами написаны были четыре слова: «Колючка, выйдешь за меня?»

Я поморгала, протерла глаза. У меня было такое ощущение, будто голова наполнена желе. Руки тряслись. Я обернулась к Джеку: он прислонился к дверному косяку с загадочным выражением лица.

— Так, ладно, — сказала я. — А где настоящий подарок?

Джек не был сентиментален, и поскольку он не бомбардировал меня романтическими виршами (в двадцать лет у меня были общепринятые представления о проявлениях любви), я приняла его за человека, умеющего управлять своими чувствами. Так что я приложила все усилия, чтобы тоже научиться держать себя в руках. Бабушка Нелли говорила: «Не та курица громче всех кудахчет, что снесла самое большое яйцо», но я не была склонна к ней прислушиваться. Когда я рассказала Мартине, что Джек предложил мне выйти за него замуж, у нее рот открылся, как капкан. Она сказала:

— Я не думала, что такие, как Джек, делают предложения. Я думала, что такие, как он, просто хамы.

Я тоже так считала. Сколько я знала Джека, он всегда держался отчужденно.

В школе мы кивали при встрече в знак приветствия. Позже столкнулись в кинотеатре «Эвриман», в Хемпстеде, выходя после сеанса фильма «Крутой». Я в фойе наступила ему на ногу, извинилась и узнала его: «А, это ты! Привет!» Огляделась, проверяя: он оказался один, как и я.

От его близости я ощутила необычный прилив адреналина. Он не отходил.

— Ну, и как тебе фильм, Ханна? — Мне было приятно, что он помнит, как меня зовут. О чем-то это говорит, и я безрассудно ответила:

— После всех этих убийств хочется тебя поцеловать.

Он уставился на меня, и я подумала: «Сейчас скажет: «Исчезни»», но он сказал другое:

— Ну, давай.

Я поднялась на цыпочки и клюнула его в щеку. Оторвалась и увидела, что он улыбается.

— Что? — спросила я.

Он приложил палец к моим губам и сказал:

— В этом фильме чертовски много убийств.

Секс с ним был изумителен — прошу простить мою скудную способность оценить высокий класс. Честно говоря, он меня возбуждал до чертиков. Даже вспоминать страшно.

Я все же расскажу про нашу свадьбу. Сам Джек выбрал бы другой стиль. Но пришлось согласиться с выбором отца, поскольку он все оплачивал. Отец слишком много суетился. Он накупил всевозможных журналов и звонил мне в самое неподходящее время. Например, с такой проблемой: — Видел такие запонки, просто ого-го! На одной написано «мужчина», на другой «мечта». Как считаешь?

Я считала, что Джек скорее бы предпочел такие: на одной написано «сорви», а на другой — «голова». Но ответила так:

— Да, Роджер, смешно звучит. Но, по-моему, у Джека уже есть запонки. Ты купил бы их себе.

И затаила дыхание. Последовало молчание, а потом я услышала:

— Отличная мысль! Я сам их буду носить!

Или, например:

— Ханна, тебя устроят замороженные на холоде лепестки розы, или хотела бы что-нибудь другое?

— Роджер, — поразилась я, — о чем это ты говоришь?

Он постоянно давал поручения матери и даже убедил ее попробовать сделать макияж, причем у «мастера-визажиста». Судя по результатам, эта женщина была скорее художником граффити. Мама покорно выполняла свой долг. Она поставляла букеты, диадемы, пирожные — все в соответствии с указаниями отца. Я была ей благодарна. Нельзя сказать, что мы с ней не общаемся. Просто у нас официальные отношения.

И я радовалась за Роджера, было приятно, что он счастлив благодаря мне. Не каждый отец станет так вникать в предсвадебные хлопоты дочери. Мартина поведала, как рассказывала своему папеньке о моем платье. Я далека от изысканности, но, к моему удивлению, в прямом ниспадающем одеянии, без вычурности, я не только не превратилась в Грейс Келли[3] — оно украсило бы даже Джину Келли[4], — но стала похожа на белый столб. Мне идет юбка с оборками в стиле Золушки, как это называет Габриелла. Разницу почувствовала даже я. А потом увидела ярлык с ценой: две тысячи фунтов! Мой папа заплатил, не моргнув глазом.

В общем, когда Мартина уже подбиралась к рассказу о цене, отец прервал ее:

— И почем нынче свадебный наряд? Фунтов сто?

Мартину это развеселило. Сказать правду, в то время я и сама считала, что свадебное платье будет стоить фунтов сто.

Если принимать всерьез болтовню ясновидящих, можно сказать, что с самого начала нас преследовали дурные приметы. Когда в салоне мне накручивали волосы — за пять часов до того, как я должна была отправиться к алтарю, — парикмахерша со всей силы всадила диадему мне прямо в скальп и спросила:

— Наряжаешься для спектакля?

В вечер перед свадьбой Джек, бледный как смерть, чувствовал себя так, будто потерпел катастрофу. У меня, правда, не было никаких особых ощущений. Я согласилась на этот брак не серьезно, из чистого тщеславия.

Странный это был день. Явились родители Джека, нахмуренные, дувшиеся друг на друга. Могу сказать, что при появлении его матери температура в комнате снизилась градусов на десять. В тот день я держала их подальше от отца. Он был в восторженном состоянии, я не хотела, чтобы их угрюмость плохо подействовала на него. Моя мать прорыдала с начала церемонии до нашего отъезда в карете с надписью: «Молодожены».

К полуночи лицо у нее распухло, как у бурундука. Джек был очень серьезен. Вероятно, пытался понять, во что вляпался. Участие Джека в подготовке ограничилось тем, что он сам выбрал себе костюм и купил мне золотое кольцо, такое тоненькое, что его было почти не видно (выбирала я сама). Ну и еще он явился на бракосочетание.

Я его не обвиняю. Я сама за четыре минуты составила список своих друзей и втиснулась в платье. С радостью перепоручила все хлопоты Роджеру, а Джек был занят своими делами. И результат оказался шокирующим. Все это было немного… Миу-Миу. Отец нанял для нас с Джеком машину из фирмы «Подлинные лондонские такси 1930-х годов». Я чувствовала себя задницей. Несмотря на то, что, когда мы остановились у светофора, какой-то велосипедист улыбнулся мне и сказал беззвучно, одними губами: «Ты просто красавица». Такой лапочка! Отец в шелковом жилете цвета извести смахивал на жокея. На банкетных столах перед каждым гостем стояли персональные свечки. Если в жизни и есть, какой шик, так это именно персональные свечки. Фотограф и тамада напоминали парочку неудавшихся телевизионных персонажей. Трудно было сказать, кто из них больший идиот.

Предполагаю, что на все мероприятие, вместе с устрицами, отец выбросил не меньше двадцати тысяч долларов. Надо же, такую уйму денег спустить в унитаз. Я с тех пор так и не видела своих свадебных фотографий, а мое платье, скрученное большим белым узлом, покоится на шкафу. Я омерзительно чувствовала себя весь праздничный вечер. И до сих пор ощущаю во всем этом какой-то обман. Стоило ли терпеть всю эту нудотень — ведь там были даже друзья отца и его коллеги, — чтобы через пять месяцев прекратить с Джеком всякие отношения.

Пришлось звонить каждому гостю, объяснять, возвращая подарки. А некоторые из них мне даже нравились, например хрустальная ваза.

И закончился мой брак скандально. Тем не менее, мне все же кажется, что мы с Джеком в тот день были счастливы. Испуганы, но счастливы. Мы выбрали первый танец (так положено). Не помню названия, но хор исполнял такой текст: «Пока ты со мной, детка, небо будет синим». Джек держал меня очень крепко, и мне приходилось вырываться, чтобы вдохнуть воздуха. Сейчас я смотрю на все это по-другому. Мужчина не делает предложения в двадцать один год, если не охвачен очень сильным чувством. И женщина не примет предложения, если нет чувства. Но я была ребенком, на три года младше него, и думаю, что именно это обстоятельство оказалось роковым.

Я не была проницательна. Не верила, что Джек всерьез считает нас двоих связанными браком на всю жизнь. Кстати, для меня это значило — лет до тридцати, я не заглядывала дальше, завтрашнего дня. Я была одержима Джеком, но старалась это чувство в себе задавить. Даже наш брак не убеждал меня в его любви, даже принародное признание: «Я тебя люблю».

Кроме моей глупости, была еще одна проблема. Джек решил больше не быть юристом. У него были амбиции. Он хотел стать театральным агентом. Сначала я ему не поверила. Не хотелось верить. Видимо, опасалась, что любая перемена в жизни отвлечет его от меня. Я говорила:

— Театральный агент? Это ты в книжке вычитал? — Но Джек был серьезен. Он уволился по собственному желанию и занялся своей карьерой.

Для этого пришлось потолкаться в большом агентстве, чтобы набраться опыта. Каждую свободную минуту он проводил в театре. Начал ходить на весь, как он выражался, «дерьмовый репертуар», даже на любительские представления драматического общества, даже в драматические школы и театральные труппы, даже на школьные постановки, отслеживая группки пятнадцатилетних упырей, мямливших свои тексты в актовом зале школы. Он бывал везде, где был шанс отрыть нераскрытый талант. На мои насмешки по поводу школьных актовых залов он отвечал:

— Ханна, ты не знаешь, какие роли ждут этих подростков!

Он ничем не блистал, но для него эти походы были полезны. Он болтал с другими агентами, директорами по подбору актеров, и его лицо примелькалось.

Из финансовых соображений наш семейный очаг располагался в его крошечной квартирке над греческим рестораном. И какое-то время я воспринимала этот дом как дворец. Его свадебным подарком была огромная резная дубовая чаша, и в ней — нечто, похожее на два яйца динозавра. Это были гладкие на ощупь, отполированные овалы из серо-коричневого камня, тяжелые и прекрасные.

— Талисман плодовитости, — пояснил он. И добавил: — Небось, стырили их в какой-нибудь бедной африканской деревне.

Моим свадебным подарком ему была новая кровать. Тоже из дуба. Она представляла собой ложе в колониальном стиле, была блестящая, с четырьмя столбами, на которые, видимо, надо было натянуть белую органзу, чтобы получился балдахин. Мы этого не сделали, но сама возможность грела душу.

Я позволила себе расслабиться. После церемонии бракосочетания Джек был непривычно ласков. Однажды утром я проснулась оттого, что он гладил мое лицо. Как только я открыла глаза, он той рукой, которой гладил, ущипнул меня за нос. Мы два месяца видели только друг друга. Джек любил готовить, он и занимался этим. Например, карри тайских джунглей. Всю квартиру пропитывали ароматы мелиссы, лайма, кориандра. Вспомнить только клейкий рис на кокосовом молоке с плодами манго!

— Люблю смотреть, как ты ешь, — приговаривал он, когда я старалась выскрести свою чашку палочками, и мы падали в объятия друг друга. Он осыпал мое лицо горячими, как чили, поцелуями.

Это сейчас все ясно как божий день, но не тогда. Я была наивна и не думала, что в любви нужна открытость и доверие. Наоборот, считала, что любовь — это когда надо все держать в себе. И вот, когда новая карьера Джека, как любовница, стала поглощать все его внимание, я отошла от него, замкнулась в своем одиночестве. Убедила себя, что ему самому захотелось отстраниться от меня. Тогда мне в голову не приходило, что он думает о перспективе, думает, как со временем нашу жизнь сделать лучше. Просто мы мало разговаривали. Ни я, ни он не умели словами передать свои эмоции.

Из-за дефолта мне пришлось стать домохозяйкой, и я этой роли отчаянно сопротивлялась. Груды грязных тарелок росли, как сталагмиты. Кипы мокрых полотенец покрывались плесенью. Во время отъездов Джека я не покупала продукты. При одной мысли об этом в моем воображении возникала картина, как я каждый четверг буду бродить тяжелой поступью по одному и тому же филиалу универсама сети «Теско», и так всю жизнь. Я предпочитала жить тем, что удавалось отыскать в кухонных ящиках.

Однажды Джек пришел домой, а я ела обед из фиников, закусывала их толченым миндалем, который черпала ложкой из пакета. От толченого миндаля у меня пересохло во рту, мне пришлось сглотнуть, раз пять, прежде чем я смогла заговорить. Джек тут же обругал меня за то, что я невнимательна к нему, хотя это было вовсе не так. Теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что его просто удивила моя отстраненность, он ее воспринял как холодность и рефлекторно решил соответствовать — ведь именно в такой семье он был воспитан.

Жаль, что все кончилось так, как кончилось. Я всегда считала, что мы понимаем друг друга. Но понимания не было. Каждый ушел в себя, спрятался за стенкой, непроницаемой для другого.

Ну и ладно. Я не видела Джека десять лет. За это время в моей жизни возник Джейсон, и он предоставил мне второй шанс, несмотря даже на мое плохое поведение на приеме у своего психотерапевта. Джейсон был приятнее в общении, чем Джек или я. Мы с Джеком оказались достаточно благоразумны и подали на развод, несмотря на ужасную боль, которую причинили этим своим родителям. Моему папе. Мы с Джеком были слишком похожи, мы бы испортили жизнь друг другу. Наши взаимоотношения были слишком неуправляемыми.

С тех пор я получила возможность выправить свою жизнь благодаря присутствию Джейсона — чистого, солнечного, доброго, — уж не говоря о других великолепных качествах этого человека. Джейсон мог бы возвысить меня, поставить на должное место в обществе. Условия, которые собирался выдвинуть Джейсон, меня не беспокоили: он был безобиднее котенка. И, ко всему, мелькала мелкая, недостойная мыслишка, что я слишком много времени ухлопала на Джейсона и теперь жаль просто так отбросить эту связь. Как любила говорить бабушка Нелли (любой женщине старше десяти лет), никто не молодеет.

Мы стояли возле здания, где был кабинет психотерапевта, и я украдкой взглянула на Джейсона. Солнце било мне в глаза. Я сказала:

— Знаешь, Джейс, я смогу научиться немного, уступать. Ты мне только должен подсказывать, что нужно делать.

Глава 7

Вопреки моим ожиданиям требования, предъявленные Джейсоном, меня просто возмутили. Ведь не часто бывает, что я раскаиваюсь в содеянном, поэтому одна моя готовность к этому должна была его смягчить, — я так думала. Ведь если на тебя кто-то рассердился, то обычно достаточно того, что ты, пусть даже притворившись, признал свою неправоту. Сердитость проходит уже от этого. Джейсон нарушил мои стереотипы о признании вины. Я вдруг оказалась человеком с уймой недостатков. Ни в одном из них я не видела своей вины, и это выводило меня из себя.

Я поехала прямо к отцу.

Видимо, любовь Джейсона ко мне уже не так безгранична, как была когда-то. Не ожидала, что он от меня потребует столько всего. Я была о нем лучшего мнения. Итак, возникла проблема. Но я была уверена: Роджер знает, что делать. Я абсолютно доверяла отцу. Это не пустые слова, потому что в основном я считаю людей идиотами.

К слову об идиотах. Когда я бежала по Бишоп-авеню (это сейчас самая большая стройплощадка в Лондоне), мне позвонила Мартина, чтобы выяснить, где я болтаюсь. Она сидит в баре, поедает чипсы, и какой-то мужик только что выдал в ее адрес нечто хамское.

В любой другой день я бы не обратила внимания на ее болтовню (конечно, несправедливо, что толстому человеку посторонние люди не дадут спокойно поесть в общественном месте, постоянно посылая комментарии в его адрес; вот только Мартина не заслуживает сочувствия, поскольку сама обычно всех провоцирует). Но в данный момент этот звонок напомнил мне, что мы договаривались о встрече. Когда я изложила обстоятельства происходящего, Мартина поперхнулась чипсам. Откашливаясь, она издала звуки, похожие на квакание, из которых можно было понять, что она тоже решила подгрести к дому моих родителей.

— Не надо… — Но она уже повесила трубку.

Мне повезло — матери дома не было. Открывать вышел отец, растрепанный, с закатанными до локтей рукавами.

— Ханна! — Он протянул руки. Я с чувством облегчения упала в его объятия. Мы целую неделю не разговаривали. Он работал над режиссурой киносценария, муза то приходила к нему, то оставляла его, и он воспарял или впадал в уныние в зависимости от хода творческого процесса. Я сделала вывод, что он в творческом настрое и не стоит отвлекать его, нарушая поток сознания. Вообще-то у нас с ним была привычка беседовать почти каждый день. Однако, если учесть, что он не ответил на несколько моих звонков, возможно, что-то изменилось.

— Ну, как ты? — спросила я. — Как работа?

— Пр-р-рекрасно, дорогая. И то, и другое.

Основная деятельность отца — работа в большой корпорации в отделе связей с общественностью. Он был вторым заместителем директора компании. Если спросить его, в чем заключается его деятельность, он отвечает примерно так: «Мы продвигаем или защищаем интересы компании в обществе. Все, что написано или сказано о компании, оказывает воздействие на ее служащих, их семьи и на тех, кто ведет с компанией дела. Средства массовой информации обладают огромной мощью. Они способны разрушать карьеры, сотрясать основы бизнеса. А как фирме защитить себя в этом случае? Только прибегнув к нашей помощи. Мы гарантируем, что в средствах массовой информации появится только справедливая, истинная информация».

А в неофициальном разговоре признавался: «Мы профессионально врем».

В свободное от связей с общественностью время он пишет сценарии и играет на сцене. Папа — ведущий актер труппы «Неповторимого театра», одного из самых уважаемых любительских драматических обществ северо-восточной части Лондона. Мне нравится ходить на спектакли и видеть его на сцене в основном потому, что я очень ценю возможность посидеть тихонько несколько часов. Я была благодарна отцу за то, что он никогда не появлялся на сцене раздетым. В самой последней постановке этого театра миссис Кэролин Эпштейн вышла на сцену обнаженной и что-то кричала в зрительный зал. Я, конечно, понимаю, что искусство требует многого, но все же предпочла бы не видеть ее без порток.

— О, Мартина, привет.

— Здрасьте-здрасьте, мистер Эл.

Мартина всегда краснеет в присутствии моего отца. Не знаю, как к этому относиться. Я предпочитаю глумиться над ней:

— Спорим, тебе нравится Роджер, — говорила я ей, хотя она никогда не спорила со мной на эту тему.

Роджер повел нас в сад. — Ну, в чем дело? — спросил он. На нем были очки от солнца, скрывавшие глаза. Я открыла рот, чтобы все объяснить, но смогла выдать лишь булькающий звук, повисший в неподвижном воздухе сада. Обычно я сначала продумываю, что сказать, прежде чем заговорить, и мне не приходится, поэтому выбирать необходимые в данный момент слова. Но вот пришлось. Похоже, я спятила. Не могу же я сказать отцу, что Джейсон прислал мне огромный, не меньше рулона туалетной бумаги, перечень условий моего прощения. Только если я их выполню, он готов заново пересмотреть, насколько приемлема моя кандидатура на роль спутницы жизни. Не могу же я этого сказать Роджеру, потому что это не вяжется с тем, что я рассказала ему обо всей этой истории.

Я потерла горло:

— Одну минутку. Мне бы стакан воды. — Отмазка слабенькая, но дает время что-нибудь придумать. На Мартину надежды нет. Я сделала шаг назад, на солнечный свет, и тут раздался громкий голос Мартины, нарушающий напряженную неподвижность атмосферы Хэмпстед-Гарден:

— Да-а, но со стороны Джейсона это справедливо. Он просто чуть не повесился, — ой, простите — был просто опустошен, когда Ханна отвергла его предложение. Чтобы немного успокоиться, ему и понадобилась история с Люси. По-моему, это была просто хитрость, и, сами видите, она сработала. Конечно, ставить условия — это уж слишком, но, наверное, Ханне пойдет на пользу хоть однажды для разнообразия выполнить его просьбы. Правда, Роджер?

Я ощутила себя Шварценеггером. В том фильме, где в катастрофе гибнет вся его семья, а он бежит в замедленной съемке и кричит: «Не-е-е-ет!»

Я придала своему лицу отрешенное выражение и неторопливо прошла в сад. Мартину я проигнорировала — какой толк на нее злиться, она же ничего не соображает. Не обижаешься ведь на сову. Бросила взгляд на отца. Его брови над солнцезащитными очками поползли вверх.

Я натренировала в себе умение не признаваться даже в случае неопровержимых улик. Так что я улыбнулась.

Отец поправил очки кончиком пальца:

— Мартина рассказывает занимательные истории, будто мистер Джейсон сделал предложение и получил отказ. Однако, насколько я помню, ты мне рассказывала, что ты отчаянно желаешь выйти замуж, а он оказался негодяем. Что скажете на это, леди?

Мартина предприняла попытку вытащить свой необъятный зад из шезлонга. Как всегда, высоко над поясом джинсов торчала ее набедренная повязка — стринги. Я тяжело навалилась ей на плечо и откашлялась. Судя по голосу, отец был не слишком взволнован, и это показалось мне странным. Я же не просто солгала, хотя знала, что ложь — оскорбление для него, а он считает меня одним из своих лучших друзей, я солгала ему в деле чудовищной важности. Роджер не из тех, кто легко выходит из себя, но, даже, невзирая на присутствие Мартины, которое могло смягчить его поведение, я ожидала вспышки гнева.

— Знаешь, Роджер, — сказала я, — тогда так и было. Я сделала ошибку. А вот теперь я отчаянно желаю выйти замуж. — Свинство так преувеличивать, но меня оправдывает то, что я действительно почти уже захотела этого брака. — Сейчас уже Джейсон создает препятствия, поэтому я тут. Нужен твой совет.

Я придерживаюсь того мнения, что мало кто на земле может противостоять комплименту, особенно когда он в форме просьбы о совете. Это как признание: сознаю свое ничтожество и твою мудрость, значительно превосходящую мои умственные способности. Люди такое слышать любят.

Отец сдвинул очки на лоб и принялся сверлить меня сердитым взглядом.

— Ну и дура, что сразу не согласилась. — Но тут же улыбнулся: — Ладно, что сделано, того не воротишь. Продолжай. Что дальше? Ну, подталкивала я себя, давай, выкладывай. Ты это заслужила. Он отреагировал поразительно спокойно и сейчас осмысливал ситуацию.

— Джейсон не хочет возвращаться ко мне, — выпалила я, пока голос не задрожал. — Требует, чтобы я изменилась. И, кроме всех прочих странных требований…

— Каких именно?

— Например, чтобы я немного больше занималась своей… — я заскрежетала зубами, — внешностью, сделала бы попытку выглядеть чуть ж-ж-женственнее.

Мартина и Роджер расхохотались. Я нахмурилась:

— Продолжать?

Они в унисон кивнули.

— Сделай такое одолжение, — вставила Мартина, и это их снова развеселило.

— Он хочет, чтобы я «закрыла дело» с Джеком, Наступило молчание.

— Ни за что! — заявила Мартина, которая, я уверена, не знала, о чем речь. Мне самой следовало бы попросить Джейсона уточнить, что именно он имеет в виду.

Отец усмехнулся, понимающе кивнул и заложил руки за голову, как бы собираясь не спеша обдумать ситуацию.

Я не сдержалась и взорвалась:

— Интересно, никто из вас так и не спросит, с чего вдруг взялось это требование?

— Ас чего? — спросила Мартина. — Он, видите ли, считает, будто я не могу вести здоровый взрослый образ жизни из-за того, что лопнул мой брак с Джеком!

— Если я правильно понял, ты цитируешь его слова… — пробормотал отец.

— Пусть так. Что ты на это скажешь, папа? Разве он не окончательно спятил?

— Вообще-то, — папа потирал подбородок, — я полагаю, что он рассуждает вполне здраво.

Я уставилась на отца. Похоже, он очень уж хотел, чтобы я вышла за Джейсона.

— Роджер, ты что, не в курсе? Я Джека целых десять лет не видела.

Пока мы разговаривали, Мартина поворачивала голову то в мою, то в его сторону, как будто следила за полетом шарика при игре в пинг-понг. У нее так отвисла челюсть — засунь туда яблоко, она бы и не заметила.

— И что от тебя требуется в этой ситуации? — спросила она. Все ясно, смотрит передачи с Опрой Уинфри.

— Представления не имею.

— И я тоже, — согласилась она.

Мы обе смотрели на Роджера. А его глаза были вновь за темными стеклами очков.

— Вот что я думаю. Ты должна сделать для Джейсона все, о чем он просит. — Помолчав немного, добавил: — И для себя, уж не говоря о твоем любящем отце.

Я подавила вздох. Отец прав.

— Ладно, Роджер. Так и поступлю.

— Умница. — Он просиял и взъерошил мне волосы.

Габриелла подняла на меня глаза. Она стояла, склонившись над шелковым платьем, которое своим огромным бантом и кружевным лифом напомнило мне самый изысканный бальный наряд Золушки. Масса ткани цвета густых сливок свисала с ее изящных рук, оттеняя загар. У нее заурчало в желудке.

— Съешь что-нибудь, — предложила я.

Габриелла отрицательно покачала головой. Что меня не удивило. К холодильнику на первом этаже ее дома была прикреплена от руки написанная записка со словами: «Боже, я — жиртрест!» Я знала, что ее написал не Оливер. Тем не менее, Габриелла была не толще змеи. Ее отношения с едой можно определить словами «любовь и ненависть». Шоколада она не ела, пока не проголодается так, что «хочется съесть целый банан», потому что это «тест на голод». Она также автор одной из самых эксцентричных из слышанных мной фраз. Как-то у меня дома к чаю не оказалось печенья, и я предложила ей финики. Она отреагировала так: — Ух! До смерти хочется финика! Однажды, еще до того, как родила Джуда, она села на такую диету, при которой можно есть только продукты, названия которых начинаются на «ч». Эту идею она почерпнула из статьи, в которой рассказывалось, что некая кинозвезда — мужчина, имя я забыла, помню только, если кому интересно, что женат он тоже на кинозвезде, — когда-то прошел через этап поедания только оранжевых продуктов. Габриелла особенно верила в диеты знаменитостей. Диета с продуктами, начинающимися с буквы «ч», была выбрана потому, что Габриелла не любит цитрусы. Правда, диета на «ч» не принесла результатов. Думаю, потому, что в нее входили чипсы, сыр «Чеддер», куриные «чикены», а не только чернослив, чечевица, черешня и чеснок.

— Сейчас на чьей сидишь диете? — полюбопытствовала я.

— Издателя журнала «Вог».

— А-а, ну ясно.

— Много вина и мяса. — Она скорчила гримасу. — Но ты все же не старайся уйти от темы. Рассказывай все.

Я заерзала в кресле:

— Как там Джуд?

— Спит.

Я кивнула удовлетворенно. Джуд знает, что я боюсь детей, поэтому относится ко мне с заслуженным презрением. Если случается, что Габриелла дает мне его подержать, он начинает вырываться, как большая рыба, пока я не передам его в другие руки.

— Ну, Ханна, выкладывай.

Я захихикала:

— Помнишь, как-то я пришла повидаться, а тебе как раз муха залетела в штаны, это когда ты была в штанах «калипсо».

— Это были брюки «палаццо».

Помню, ситуация была бесподобной. Раздалось приглушенное жужжанье, Габриелла заорала и стала прыгать. Потом, все еще крича и подпрыгивая, она расстегнула молнию своих белых широченных брюк и содрала их. И в эту минуту входит Оливер и говорит:

— При-и-вет.

Муха была из тех больших, ленивых, жирных, которые еле-еле отрываются от земли, это было…

— Да перестань увиливать, Ханна, рассказывай.

Вот тоска. Я сделала глубокий вдох:

— Джейсон считает, что я должна покаяться.

На Габриеллу это не произвело впечатления.

— Если я хочу продолжать отношения с ним…

— А ты хочешь?

— Еще бы!

— Зачем?

— Ну, Габриелла, ты же знаешь…

— Нет, не знаю.

— Он… — Я улыбнулась. — Видишь, как подумаю о нем, сразу улыбаюсь.

— Поэтому, что ли?

— Д а нет! — Я помолчала. — С ним легко сосуществовать, он добрый, с ним мне спокойно.

— Все, что ты сказала, по-моему, еще не означает, что ты его любишь.

Я вздохнула. Ведь ей Джейсон не нравился, где ей понять. Я и не надеялась. Ее представление о любви было трудно принять. В любви она была категорична, как нацист, член партии «Любовь с первого взгляда». Вряд ли она сознавала, что такая категоричность может кого-то раздражать и даже оскорблять. Ведь миллионам людей приходится сначала узнавать своих партнеров, и только после этого они могут довериться эмоциям. Мы с Джейсоном вполне устраивали друг друга. Чувствовали себя комфортно вместе, дополняли друг друга. С Джеком-то было совсем не так: наши с ним отношения напоминали стальные колеса поезда, которые слишком часто тормозят на путях: дикая скорость, искры и визг. Я расслабленно махнула рукой:

— Я же…

— Что?

— Люблю Джейсона.

— Господи, почему из тебя каждое слово клещами надо вытаскивать?

— Именно это, по его мнению, отчасти объясняет наши проблемы.

В ответ — молчание.

— Он считает, что все объясняется прежним моим опытом с Джеком.

— А это так?

— Габриелла, ты же знаешь, что да.

— А-а, ну ладно.

— По его мнению получается, что мне необходимо отыскать Джека и разобраться в наших незаконченных отношениях.

У Габриеллы в эту минуту изо рта торчали три булавки, она была похожа на какого-то демона в облике Барби. Она выплюнула булавки на пол: — Извини, не поняла. Тебе надо сделать что?

— Да, дело приняло серьезный оборот. Я спросила совета у Роджера, и он принял сторону Джейсона.

— Так тебе и надо, нечего было спрашивать совета у Роджера.

— Папа хочет мне добра, — пробормотала я.

Габриелла ласково и осторожно отложила в сторону свадебное платье. Потом схватила меня за руки:

— Ханна! — У нее было такое выражение лица, будто она вот-вот скажет что-то очень мудрое. Но если она и собиралась, то передумала. — Послушай. Я согласна с Роджером. Брак — это не просто подписи на бумаге. Ты и сама понимаешь. Для брака человеку требуется зрелость и готовность к ответственности. По-моему, Джейсон имеет право просить тебя разобраться в багаже, который ты вынесла из брака с Джеком. — Поколебавшись, она договорила: — В конце концов, Ханна, Джек с тобой развелся, потому что ты вела себя нечестно по отношению к нему.

Глава 8

Наверное, это прозвучало очень… Но, вообще-то, все не совсем так, как вы подумали. Просто Габриелла из тех, кто сурово осуждает супружескую неверность. И я такая же, честное слово. Поэтому предупреждаю, что речь пойдет о том, что случилось давным-давно, в самом начале наших отношений с Джеком, когда я еще не понимала, куда может завести моя глупость. Надеюсь, вы уже заметили, что я вовсе не мартовская кошка без понятия о приличиях и верности. Наши, отношения с Джеком были тогда еще на стадии бесцеремонных ночных звонков друг другу и игривых ссор при совместных возлияниях. Мне ведь было всего девятнадцать! Ну, и хватит мне оправдываться.

По-моему, оправдания и объяснения только подтверждают серьезность твоего проступка. Вот, например, если вы вдруг столкнулись нос к носу с объектом слежки (со мной такое случилось только однажды, и виноват был клиент, который не смог оплатить работу трех человек, чтобы обеспечить нормальную слежку), вы все должны отрицать.

— Вы следили за мной! Кто вы?

— Да вы спятили! С какой стати я буду за вами следить? Вы что, какая-нибудь знаменитость?

Знайте, люди охотно поверят в свою паранойю. В таких случаях они, бормоча извинения, спешат поскорее убраться подальше, думая: «А не спятил ли я, в самом деле?» В Британии считается неприличным прямо обращаться к людям, особенно незнакомым. Так что если вы в процессе слежки вдруг поддадитесь собственной паранойе и решите, что вас раскрыли, видят насквозь, — успокойтесь, такое бывает крайне редко.

И все же на этот раз я попытаюсь все объяснить. Не хочу, чтобы моя репутация была окончательно разрушена.

Джек был собственником. В бульварной литературе это свойство часто идеализируют, считают романтичным и очень мужским. Но, в сущности, быть объектом такого отношения очень утомительно. Поначалу мне льстило убеждение Джека в том, что все мои друзья-мужчины поголовно мной увлечены. Но оказалось, что его невозможно познакомить ни с кем, кому я симпатизировала. Он вел себя с ними грубо и агрессивно, и все они переставали мне звонить.

Вы замечали, что мужчины намного пассивнее женщин в попытках поддержания отношений? Если женщине нравится мужчина, она будет поддерживать с ним контакт всеми силами. А мужчины часто ленятся даже звонить. Похоже на интерес к батончикам «Марс»: нашелся он дома, в буфете, — съедите; ну а если за ним надо идти в магазин — обойдетесь без него. Правда, у меня был один знакомый, некто Гай. В этом он отличался от других мужчин.

С Гаем я познакомилась еще до того, как стала встречаться с Джеком. Он был начинающим актером и, когда ему предложили роль детектива, решил попрактиковаться. Владелец нашего агентства расследований навязал его своему самому младшему сотруднику, то есть мне. Я не возражала, радуясь возможности продемонстрировать свой профессионализм. Мне понравилась его манера держаться: подчеркнуто скромная, сквозь которую проглядывало огромное высокомерие. У него якобы была подружка — некое фантастическое существо. Он о ней часто упоминал, но фактически ее никто не видел. Он дал мне понять, что она существует, и я это восприняла спокойно. Если человек считает себя настолько привлекательным, чтобы выдумывать несуществующее прикрытие от посягательств на свою персону, пусть считает! Я и сама неплохо умею вешать лапшу на уши, так что отдавала должное коллеге.

Как только он понял, что я не намерена кидаться ему на шею, я стала для него интересным объектом. Не буду говорить, что Гай поставил себе цель затащить меня в постель. Даже из-за такой мелочи вы можете сделать вывод, что я произвела на него впечатление. Суть дела вот в чем. Ему захотелось убедиться в том, что он правильно выбрал имидж, что его облик воспринимается соответственно художественному замыслу. Я с радостью ему подыграла. Существует расхожее мнение, что все мужчины норовят воспользоваться женщинами. А я считаю так: удовольствие получают оба. Вот пример. Однажды я давала интервью программе кабельного телевидения — им понадобился детектив женского пола, и никого лучше меня не оказалось поблизости. Звукорежиссер засунул микрофон в мой топик, но звук не пошел, и ему пришлось запустить туда руку, когда мы были в эфире. Продюсер процедил сквозь зубы: — Устроил себе бесплатную развлекуху.

Я не собиралась пропускать эту реплику мимо ушей и ответила: — И мне тоже.

Мы с Гаем тоже получали друг ох друга то, чего хотели. Наша связь была тонкой, как паутинка, несмотря на то, что мы симпатизировали друг другу. В мире полно людей, которым симпатизируешь и на которых тратишь уйму времени. Их количество надо урезать. Нас с Гаем сближало обоюдное желание потрахаться время от времени. Однажды, когда мы развлекались в его гостиной, он поинтересовался:

— Что будешь делать, если сейчас войдет моя подружка?

Мне это понравилось! Что буду делать я?

Так что, встретив в кино Джека через несколько месяцев, я не считала, что должна выяснять отношения с кем-то из них. Когда парень тебя куда-то ведет (в смысле, пообедать), должна ты рассказывать ему обо всех, с кем ходишь на обед? По-моему, правильный ответ будет: «Нет». Я не считала своим долгом отчитываться перед Джеком за все мелкие нарушения морали. Как бы то ни было, Гай исчез, и я решила, что он готовится к новой роли.

Мы с Джеком продолжали встречаться. Но ничто, кроме секса, нас не связывало. У меня не было привычки оставлять вечер субботы для встречи с ним. Если в четверг мы не договаривались на ближайший уик-энд, я считала себя свободной на все выходные. Что не мешало мне самой договариваться с кем угодно и о чем угодно еще с утра среды. Так что когда вдруг, как с неба свалившись, позвонил Гай, источая обаяние и желая отвести меня вечером на комедию, я подумала: «А почему бы и нет?» Если попросите меня объяснить, почему я так решила, я укажу самый банальный повод: Гай только что промелькнул на телеэкране, произнеся две строчки текста в сериале «Улица Коронации», и стал почти знаменитым.

Но это не единственное, почему я согласилась увидеться с ним. Честно говоря, главной причиной был Джек. Из-за него все остальные мужчины перестали для меня существовать. Это я считала слабостью, а ощущать себя слабой я ненавижу. Возможно, именно поэтому я возненавидела и Джека. Находясь с ним рядом, я все время испытывала болезненную неуверенность в себе. Я притворялась крутой, но понимала, что Джек главный и знает об этом. Если бы меня тогда спросили, кто создал Луну и звезды, я, наверное, ответила бы, что Джек. Соглашаясь на встречу с Гаем, я пыталась обрести уверенность в себе. В то время эти мотивы были не ясны мне самой, и я потеряла контроль над ситуацией.

Припарковавшись возле дома Гая, я позвонила ему, и он пригласил меня войти, посмотреть запись его передачи. Я быстро согласилась, хотя и подозревала, конечно, что «посмотреть запись передачи» — это он так называет «поваляться». Но Гай так мило гордился этой передачей, которая длилась целых две минуты! Так что я наговорила ему кучу комплиментов. И позволила поцеловать себя в ухо.

— Останься, — шепнул он.

— Не могу, — ответила я.

В глубине своего подлого сердца я просто побоялась, что Джек позвонит в три часа ночи. Иногда он так делал. А потом я сделала еще одну мерзость — добавила:

— Если хочешь, поехали ко мне.

— Да нет, спасибо, не хочу тебя беспокоить, — ответил он.

Я поехала домой одна. Хотя дом — это слишком громкое слово для моей тогдашней обители: одна комната, вмещающая только меня и кровать, крепящуюся на день к стене. Было часа два ночи. Припарковавшись на улице возле окружной дороги — там, где я жила, места для парковки не было, — я потопала к своему кварталу. И услышала за собой шаги. Меня особенно напугало то, что преследователь не посчитал нужным перейти на другую сторону улицы. Видимо, ему плевать было на возможность обнаружения. Это плохой знак. Я побежала и — теперь уже совсем испугавшись — заорала: «Помогите, помогите, пожар, по-ж-а-а-р!» Потому что глупо кричать: «Насилуют!» или «Убивают!» Добрых самаритян сейчас днем с огнем не сыщешь, реагируют только на крики «Пожар!»

— Черт, да заткнись ты, Ханна, это я, Джек!

Я остановилась и обернулась в сторону голоса, совершенно ошарашенная. В окнах появились неясные силуэты соседей. Я махнула им рукой — мол, отбой, возвращайтесь в постели.

— Ну, ты и псих, Джек. Что ты…

В одной руке у него была бутылка шампанского, в другой — растрепанный букет душистого горошка. Я люблю душистый горошек. Его цветы чудно пахнут и в два раза крепче роз. Душистый горошек дарит человек, обдумавший свой выбор. Я об этом говорила Джеку несколько недель назад. Сердце у меня бешено забилось, щеки раскраснелись. Я была благодарна темноте.

Он кивнул головой в сторону окружной, туда, где Муниципальный совет посадил траву и пару кустов:

— Я там тебя ждал. Кажется, задремал под кустом. Ты где была?

— В гостях. Но я уже вернулась. — Я дотронулась до его лица: — Погляди на себя. У тебя мох в волосах.

Он схватил меня, и чуть было не задушил в пламенных объятиях.

Поднимаясь по лестнице, я убеждала себя, что не сделала ничего дурного. Ну, просто ничего. Но ведь могла. Я могла приехать домой вместе с Гаем. И тогда это был бы конец. Я чувствовала себя как человек, опоздавший на самолет, который потом разбился. Меня трясло. С тех пор я никогда не звонила Гаю, и он мне не звонил, так что я успокоилась. Но откуда мне было знать, что Джек решится на такой вот романтический поступок именно той ночью! Это ведь было совсем не в его характере.

Но наши отношения с того дня изменились. Большинство людей живут в своих закрытых мирках. Я как-то проехала сто сорок три мили, следя за человеком, который и в ус не дул. Он ни разу не взглянул в зеркало заднего вида. У людей слишком много забот в голове, чтобы замечать происходящее вокруг. Поэтому случается столько автомобильных аварий. И все же эволюция грамотно распорядилась имеющимся в ее расположении скудным материалом. Когда мы, ведя расследование, влезаем в чью-то жизнь, мы избегаем встречаться взглядом с объектом наблюдения. Мы смотрим на его галстук, куда угодно. Потому что если встретиться взглядом с человеком, он навсегда запомнит твое лицо. Даже если он не очень умен, его мозг все равно запустит какую-то программу и внесет тебя в память. А тебе, когда столкнешься с ним, на улице спустя несколько дней, вовсе ни к чему быть узнанной.

Когда Джек был рядом со мной, мне всегда казалось, что он витает в облаках, что его мысли где-то далеко. Меня это нервировало, но и успокаивало в то же время. Не люблю, когда меня преследуют вниманием, от этого я начинаю чувствовать себя неуверенно, задыхаюсь, как говорится. Что бы там ни занимало мысли Джека, не позволяя его душе полностью слиться с моей, даже когда физически он был рядом, — я была этому благодарна. Есть мужчины, которые стремятся полностью завладеть душой и мыслями своих женщин. С Джеком я могла быть спокойна: мой мужчина не был таким.

И все же в ту ночь, когда я вернулась от Гая, инстинкт шепнул Джеку, что что-то не так. Он это почувствовал, несмотря на углубленность в себя. Ничего особенного не было в моем позднем возвращении домой или в том, что я уклонилась от ответа. Но Джек, казалось, уловил перемену шестым чувством.

Впервые, я ощутила, что его мысли не блуждают где-то далеко. Он вел себя, как влюбленный мужчина, понявший, что может потерять возлюбленную. Он стал напористым и страстным. Как в рассказах о жгучей южной любви. Мне это не понравилось.

Еще одно из запоздало оцененных изречений моей бабушки Нелли: «Будь осторожна в своих желаниях». Но мне было девятнадцать — возраст отрицания и стремления к независимости. И, не прибегая к такой прогрессивной форме общения, как слова, я дала Джеку понять, что предпочитаю его прежнюю отстраненную манеру поведения.

Он тут же сменил тактику. А я убедила себя в том, что поступила правильно. Не хватало еще, чтобы он получил право что-то от меня требовать! Это было против моих правил. Мне удобнее было думать, что я для него — приятное времяпрепровождение, и только. Как и он для меня. Я, конечно, понимала, что при более или менее постоянных отношениях один партнер вправе ждать от другого поддержки и заботы. Но приятнее их оказывать, зная, что это твой подарок, а не обязанность. Доброта сходит на нет, превращаясь в долг. Ведь есть разница — хорошо тебе с человеком, или вы обязаны быть вдвоем. Джек с легкостью вернулся к своей саркастической манере общения. Вот почему я так удивилась, когда через пять месяцев, на Рождество, он предложил мне выйти за него.

Про свадьбу вы уже знаете. Мы с Габриеллой по-разному смотрим на это событие. Для нее бракосочетание — праздник вечной любви. Я же смотрю на него — да и на все внешне знаменательные события жизни — как на возможность заработка для других. Возможно, я так думаю из-за случившегося между мной и Джеком разрыва. Наверное, мы могли бы пережить и то, что я была неумелой хозяйкой, и то, что он постоянно был в отъезде. (Кстати, прежде чем утверждать, что в разлуке любовь крепнет, я посоветовала бы вам проверить это на себе, заодно и убедиться, любите ли вы своего партнера.) Но однажды, спустя некоторое время, мы с Джеком пошли на обед к моей подруге Эви.

Я знала Эви сравнительно недавно. Меняя работу за работой, она несколько недель проработала в моем агентстве — вела слежку, а затем ушла на телевидение в отдел рекламы. Я многое рассказывала ей о себе. В частности, она знала о Гае.

Я не преувеличиваю, говоря, что Эви, с ее шикарным хвостом из волос цвета меда, запросто могла бы подцепить Гая, если бы захотела. Она сидела напротив меня в нашей комнатушке, когда шеф подвел его к моему столу, и поэтому видела, как под впечатлением от Гая я перестала грызть ручку и открыла рот. Именно поэтому она не стала ничего предпринимать. Я не большой знаток молчаливых уговоров между подружками, но тут даже мне было ясно, что Эви, любезно уступив мне Гая, вправе требовать от меня подробностей того, что именно она потеряла в его лице.

Ну, короче, когда Эви пригласила нас на обед, мы с Джеком были женаты уже пять месяцев. Все это время мы с ней не виделись, так что только тогда у нас появилась возможность поболтать. Тот тип, с которым тогда жила Эви, утащил Джека в соседнюю комнату, чтобы показать ему топчан собственного изготовления. Этот парень был довольно живописный, но ужасный зануда. Наблюдая за тем, как Эви перекладывает из горшочка в кастрюлю полуфабрикат «Цыплята на вечер», я рассказывала ей о том, как Гай принял решение, изменившее мою жизнь.

Она отбросила с лица шелковую прядь волос:

— Значит, ты позвала Гая к себе потрахаться. Но поскольку он не захотел напрягаться ради секса — лезть в машину и ехать целых де сять минут, он тебя выставил. И именно в ту ночь Джек покорил тебя, притащив душистый горошек и шампанское. Боже мой, Ханна, если бы Джек про это знал, вряд ли бы он на тебе женился.

За нашими спинами послышался громкий стук — это Джек поставил свой бокал на стол с такой силой, что ножка бокала сломалась.

— Ты чертовски права, — произнес он, и этим наш брак закончился.

Когда он захлопнул за собой дверь, я увидела лицо Эви. На нем застыла улыбка, полная ужаса. После этого мне как-то не захотелось продолжать разговор, и наше знакомство прекратилось с того момента, как от меня ушел Джек.

А произошло это как раз на следующий день.

Я знаю, все это выглядит экстремально. Самое смешное, что, по-моему, только тогда я начала понимать своего мужа. Все время до той ночи, когда были шампанское и душистый горошек, он был убежден, что у нас эксклюзивные отношения. А тем временем его подружка старалась организовать себе трах с другим парнем. Джек меня любил, а я не верила его чувствам. Чтобы я в них поверила, ему, наверное, оставалось построить для меня Тадж-Махал.

— Выходит, ты трахалась с тем парнем.

— Нет! Ну… да. Один раз. Сто лет назад. Но не в ту ночь! Тогда мы только целовались… Ничего… серьезного.

От моих объяснений все запуталось еще больше. Оправдываясь перед ним, я в панике потеряла пятьдесят очков своего ай-кью. Мысли метались, я не могла четко отвечать на вопросы Джека. Юмор был вот в чем: только в состоянии острого стресса я поняла, что Гай для меня — ничто, а Джек — все. Я с ужасом наблюдала, как он складывает два и два и получает пять: недавно он часто уезжал… я к нему холодна… я его обманула… сейчас… тогда… какая разница?

Он мог выставить меня из квартиры, но вместо этого сам переехал к своей старшей сестре Маргарет в Ричмонд- Я звонила ему туда, пыталась еще раз объясниться — более внятно, но в глубине души я твердо знала, что все это зря. Джеку в душу навсегда закралось сомнение, а ему нужна была стопроцентная уверенность. Он слишком горд, чтобы соглашаться на меньшее. Родителей не выбирают, но жену можно выбрать. А тут оказалось, что он сделал неправильный выбор.

Джек разрешил мне наврать друзьям и родителям о причинах развода. Не потому, что не хотел чернить меня, а потому, что сам боялся конфуза. Мы сообщили всем, что больше не будем жить вместе и вообще видеться. (Если сохранять спокойствие, поверят в любую чушь.) Он считал, что, рассказав правду, он будет опозорен. Хотя большинство людей считает иначе. Обычно осуждают того, кто изменил.

Прошло десять лет, а я, вспоминая все, снова почувствовала такой стыд, как будто это было вчера. Во время развода все говорили, что я держусь молодцом, и чем чаще это говорили, тем лучше я справлялась. Будет больно, если позволить себе переживать, и, кроме того, ведь никто не умер. Мне удалось не думать о Джеке и о том, что мы могли бы быть вместе. Это мне удалось благодаря тому, что я много работала и еще больше смотрела телевизор. Оказалось, что чем меньше задумываешься, тем меньше проблема для тебя значит. И так до тех пор, пока совсем не сойдет на нет. Это было детское решение проблемы. Но я достигла желаемого результата. Все во мне съежилось — чувства, амбиции, энергия, желания. Я жила как в тумане.

Джейсон вывел меня из этого тумана. Так что сами понимаете, скольким я ему обязана. И все-таки трудно описать, как мне не хотелось встречаться с Джеком. Но папа настоял.

Глава 9

Отыскать Джека я могла минут за десять, но позвонил Питер, наш постоянный клиент, и пришлось разбираться с ним. У него вот какая проблема — он одержим страстью к женщине, которой на него плевать. Катя родом из Болгарии, она молодая и хорошенькая. Дома у нее есть бойфренд. К Питеру она приходила убирать дом. Обычно домработницам подкидывают «на чай» фунтов по пять. Питер же своей подарил «Мерседес». И она приняла этот подарок. Я могу ею только восхищаться. Он настоял, она и взяла. Может, подумала: «Ишь, какой добрый!» А если бы она не взяла, я бы все равно ею восхитилась. Питер же не ставил ей условий: «Я тебе—«мерс», ты мне — интим». Так что все, по-моему, честно. Если ты не оговорил, на что рассчитываешь взамен, нечего удивляться отсутствию желаемой реакции. Грег отказался ставить видеокамеру в спальне Кати, считая это «извращением». Но в кухне поставил подслушку.

Для Питера было сделано исключение. Обычно, когда приходит клиент, убежденный, что партнер его обманывает, первый вопрос Грега: есть ли в семье дети?

Второй вопрос: общий ли у вас бизнес?

Если на оба вопроса ответ отрицательный, Грег советует:

— Бросьте это дело. Между вами нет никаких отношений. Они давно кончились.

Но Питер готов был тратить любые деньги, а у Грега было четверо сыновей, которые учились в частных школах. Грегу Питер был неприятен, поэтому он поручил все контакты с Питером мне.

Сейчас Питер звонил по поводу разговора Кати с подругой. Прослушивая запись, он обнаружил нечто позволившее ему сделать вывод, будто Катя интересуется им.

Ему послышалось вот что:

— Очень хочу Питера сегодня.

По его указанию я прослушала запись — раз семнадцать — и смогла сообщить ему только такую новость:

— Питер, она сказала не «хочу Питера», а «хочу пиццы». Питер? Алло? Питер? Вы меня слушаете?

Вздохнув, я положила трубку. Потом, снова вздохнув, подняла ее.

Я собиралась позвонить матери Джека, а если не дозвонюсь, то его отцу. У меня были телефоны обоих, и я не думала, что они оба переехали. Не такие это люди. Можно было зажать пальцами нос и притвориться, что я из пенсионного фонда, наврать, что мы послали бланки налога государственного страхования для Джека по неверному адресу. Ничего страшного, мы можем послать весь пакет бланков снова, но он должен вернуть их нам подписанными, так что куда мы должны?.. Или я могла позвонить от себя.

До того, как я познакомилась с матерью Джека, я уже создала себе ее образ. Зная Джека с его самомнением, я была уверена, что с момента рождения и до, скажем, прошлой недели он от нее только и слышал: «Ты такой красивый, такой чудный, ты самый красивый и умный ребенок на свете, мамочка тебя так любит, ты у мамочки замечательный, и забавный, и умница, и такой милый, ни у кого нет такого ребенка…» Но я ошиблась.

Я никогда не встречала человека, до такой степени лишенного душевного тепла. Как будто у нее вообще не было души. Я решила, что она просто очень несчастна. Все время, пока мы были у нее, она курила, пуская дым мне в лицо. Очень хотелось разогнать рукой дым перед носом, но я сдерживалась, не желая грубостью уподобляться ей. Ее дом был очень опрятен и похож на безупречно чистую пепельницу.

У каждой фарфоровой безделушки было свое место. На полу лежал белый ковер. На огромных кушетках, обтянутых гобеленом с цветочным рисунком, казалось, никто никогда не сидел. У кресел в том же стиле подлокотники были закрыты полиэтиленовыми чехлами, чтобы материя не залоснилась от человеческих прикосновений. Я заметила только две семейные фотографии в серебряных рамках: люди в официальных позах, снимки сделаны в фотоателье. Неужели у них нет своего фотоаппарата? Для меня это было доказательством отсутствия семейных уз.

Дом Габриеллы и Оливера был завален фотографиями (правда, Олли по специальности фотограф), но все же для меня это свидетельство семейного счастья. На фото — свадьба Габриеллы и Оливера, Габриелла и Оливер на Мальдивах, Габриелла и Оливер в Нью-Йорке, Габриелла и Оливер на Таиланде, Габриелла и Оливер в Гайд-парке; а позже — Габриелла, Оливер и Джуд в больнице, Джуд и Габриелла в саду, Джуд в кровати с Оливером, Габриелла, Оливер и Джуд в Сардинии, Джуд, Джуд, Джуд…

До рождения Джуда Габриелла заявляла, что не даст заваливать дом детскими игрушками и всяким младенческим хламом. После рождения Джуда она мне объяснила:

— Это ведь и его дом тоже. Почему не должно быть признаков его присутствия?

Это она мне сказала, когда я растянулась в холле, споткнувшись о яркую тележку на колесиках. Пока я лежала, потирая ушибленный подбородок, перед моими глазами вспыхнул красный свет и механический голос произнес: «Я — обезьяна».

В доме родителей Джека не было ничего свидетельствующего о том, что в семье есть сын. Ему было двадцать два года, но ничто не говорило о том, что когда-то он жил в этом доме. Мать Джека не предложила нам даже чая. Невозможно было представить, что когда-то он здесь бегал семилетним, играл в ковбоев и индейцев со старшей сестрой Маргарет. (Я с ней знакома — и она оказалась очень милой и забавной.) Невозможно было представить, как он стряхивает грязь с резиновых сапог в этой безупречной кухне с безобразным пробковым полом. Такое покрытие было, конечно, в моде лет сто назад, но в их кухне пол казался новым. Навряд ли Джеку когда-нибудь разрешали ухаживать за кроликом в школьном зооуголке, не говоря уже о том, чтобы завести дома щенка. Когда мы вошли в дом, мать не поцеловала Джека. Даже не прикоснулась к нему. И мне сразу захотелось сделать это самой.

Короче говоря, я решила зажать нос и изобразить, будто я из пенсионного фонда.

Пока я дрожащими руками отыскивала номер телефона, мысли мои были заняты другим.

Джейсон. Роджер. Два важных для меня человека убеждены, что это нужно сделать. Хотелось бы им верить.

Папа сказал так:

— Ханна, дочка, ты своими руками испортила свой первый брак. А я всегда считал, что все можно было наладить, если бы ты вовремя попыталась. Думаю, в душе ты со мной согласна. И не сомневаюсь, что ощущение краха, которое испытываешь, если брак не оправдал ожиданий (зачем он сказал это слово — «крах»?), отразилось на твоих отношениях с Джейсоном. Сейчас это проявилось в том, что ты сопротивляешься возможности начать все сначала. Тебе надо все обсудить с Джеком. Высказать то, что осталось невысказанным тогда. Вы оба были молоды, незрелы и глупы. Но твои ошибки оставили раны в твоей душе, и боязнь совершить новые мешает тебе начать совместную жизнь с Джейсоном.

Наверное, он прав. Гибель моего первого брака сильно повлияла на меня, особенно — как я теперь поняла — потому, что разрушила все я сама. За те десять лет, что я живу без Джека, я тысячу раз наблюдала на работе, как люди сами запутывают свои отношения. Сделать это невероятно просто. Но что такого я могу сказать Джеку, что волшебным образом вдруг излечит мою душу? Даже если посмотришь весь сериал «Скорая помощь», не станешь хирургом. Я не была уверена, что мой опыт дал мне много полезного. Конечно, кое-чему я научилась, но не стану уверять, что это поможет мне построить доверительные отношения во втором браке.

Я начала что-то понимать в отношениях между людьми только сейчас, когда уже наделала кучу ошибок в своей жизни.

Я знаю все внешние признаки супружеской неверности. (Они немного различны в зависимости от того, кто неверен — мужчина или женщина.)

Мужчина, скорее всего, заявит жене в ответ на ее обвинения, что она спятила. «Ты все сама выдумала. Тебе надо сходить к психотерапевту». Что-нибудь в этом роде. Но в их жизни что-нибудь изменится. Он может приобрести какой-нибудь фаллический символ, например спортивный автомобиль. Эта покупка позволит ему почувствовать себя моложе. Лысеющие мужчины могут начать заниматься своими волосами. Муж придумает кучу поводов, чтобы убежать из дома на свиданку с любовницей. Скорее всего, он не станет покупать новые трусы, потому что, как я с огорчением могу заметить, во многих семьях стиркой все еще занимаются жены. Зато он может стать внимательнее к супруге, например, начнет мыть посуду. Как бы компенсируя чувство вины.

Если изменяет женщина, она сменит прическу, похудеет, купит новое белье. Вообще женщины более изобретательны. Мужчины не так умны. Они могут оставить текст эс-эм-эс на своем мобильнике, письмо электронной почты. Потому что они до сих пор считают, что женщины не способны разбираться в технике.

Моя беда в том, что я как детектив интересовалась фактами, а не чувствами. Для того, чтобы человек начал изменять, всегда есть причина, а я никогда не добиралась до нее. Мы в наших «Гончих» редко узнавали, чем закончилась та или иная история. Конечно, мы спрашивали клиента, чего он добивается. Ну, выследим мы и подтвердим, что у партнера связь на стороне. Что он будет делать дальше? Грег объяснял: мы предваряем заключение договора с лиентом этими вопросами, потому что не хотим без достаточных оснований содействовать распаду отношений. Хотя у меня своя точка зрения на этот счет: если клиент пришел к нам, его жизнь уже разладилась. Часто они сами все знают и приходят к нам, просто чтобы убедиться в своей правоте на все сто, получить материальное подтверждение измены.

Так что я в совершенстве научилась определять, что эмоциональной привязанности одного человека к другому уже нет, но по работе мне не требовалось устанавливать причину распада отношений. И все же мне казалось, что теперь, я имею жизненный опыт и гораздо лучше, чем десять лет назад, подготовлена к тому, чтобы покончить с прошлым.

Я отодвинулась от стола и посмотрела на стену. Посреди стены висело благодарственное письмо от клиентки. Эту даму удочерили, а я разыскала ее биологическую мать. Она напечатала это письмо на старой пишущей машинке на листе толстой бумаги кремового цвета. Вот что там было написано:

«Дорогая Ханна, на прошлой неделе я в первый раз в жизни встретила свою настоящую маму. Это было так таинственно и чудесно. Большое тебе спасибо, благодаря тебе изменилась моя жизнь. С благодарностью…»

Она положила записку пд старомодное увеличительное стекло и вставила все это в рамку. Каждый раз, глядя на этот подарок, я улыбалась.

Допускаю, что я была излишне категорична. Внимательно наблюдая за чужими жизнями, я составила свое представление о том, как людям жить вместе. Это неизбежное следствие моей работы. Когда муж или жена (чаще жена) приходит с подозрением, что его обманывают, всегда начинаешь с выяснения того, как изменились привычки и поведение подозреваемой стороны. И тогда клиент излагает историю всей своей семейной жизни. Во мне, естественно, видят возможного советчика, но зря. Я ограничиваюсь тем, что молча выслушиваю и время от времени киваю. Кстати, я поняла, что многим именно это и нужно. Когда целую вечность живешь, наталкиваясь на каменную стену непонимания, мечтаешь, чтобы тебя выслушали. А бывают вообще удивительные случаи.

Одна женщина пришла с просьбой установить слежку за мужем. Очаровательная дама, но слишком разговорчивая. Причем говорит все на одной ноте, и невозможно понять, рассказывает она о чем-то важном или о пустяках. Она обеспокоилась тем, что поведение мужа изменилось. Каждый вечер он приходил домой с работы не раньше десяти вечера. Она не верила его оправданиям, подозревала в связи на стороне. Создав группу слежения из двух человек (одним из них была я), мы вели наблюдение за ним каждый вечер в течение недели. И выяснилось, что каждый день после работы этот тип шел в один и тот же маленький паб, где два часа подряд наедине с собой пил пинту темного пива.

Мы предъявили ей видеозапись, и до нее дошло. До нас тоже дошло. Мы все были подавлены, даже Грег.

А еще была одна клиентка, уверенная, что муж ходит к проституткам. Пришлось позвонить ей и рассказать, что — нет, он ходит к транссексуалу. Все, что она сказала:

— Ладно. Спасибо. До свидания. Боже мой, чего это я разболталась? Я уйму всего узнала на работе. А главное — увидела, до чего может опуститься человек. Но узнала немного и о том, каково это — чувствовать, что тебя предали. Не всегда нужен длинный монолог. Иногда все можно выразить тремя словами: «Ладно. Спасибо. До свидания». Возможно, я уже готова к разговору с Джеком.

Однако сейчас мне предстоял разговор не с ним, а с его мамой. Я подняла трубку, набрала номер. Если бы я не была так поглощена воспоминаниями, то больше внимания уделила бы настоящему. Во всяком случае, когда в трубке раздался мужской голос, я автоматически включилась в свою роль. И уже дошла до той фразы, когда надо ласково успокоить затрепетавшего налогоплательщика: мол, не о чем беспокоиться. Но тут голос на другом конце провода меня прервал:

— Хватит трепаться, это никакой не пенсионный фонд. Это Ханна Лавкин. Какого черта тебе надо?

Теперь уже не отделаешься возмущенным отрицанием и встречными обвинениями в безумии и заблуждении.

— М-м, э-э-э… — промычала я. — Привет, Джек!

Глава 10

Мысли быстро завертелись в голове.

— Видишь ли, — сказала я, — не хотела расстраивать твою маму, не рискнула позвонить от себя. Мне просто понадобился твой нынешний адрес. Я решила, что так будет проще его узнать.

— А зачем тебе нужен мой нынешний адрес?

— По телефону трудно объяснить. Я подумала: может, мы могли бы увидеться…

— Не думаю. — И он повесил трубку.

Нервно улыбаясь, я пробубнила себе под нос: «Хорошо все получилось» — и рухнула на свой рабочий стол. Ноги стали ватными, как будто вот-вот отвалятся.

— Надеюсь, у тебя все в порядке? — Грег стоял в дверях. Я изобразила повышенное внимание.

Грег с растерянным видом держал в руках плошку с кашей. Я точно знала, что каша холодная, но Грег все равно ее съест. Это повторялось каждое утро. Он варил кашу, пока она не становилась вязкой, как клей. Потом что-нибудь неизбежно отвлекало, и он весь день ел эту кашу по ложке. Мне нравилось смотреть, как Грег бродит по офису с тарелкой холодной каши в руках. От этого в офисе я чувствовала себя как дома. Но не сегодня. Из гордости я не приносила на работу свои личные драмы. Мы и так целыми днями занимаемся чужими драмами, просто не до своих.

Когда Грег принимал меня на работу, я упомянула, что разведена, и спросила, имеет ли это какое-нибудь значение. Он признался, что предпочитает брать на работу именно разведенных, потому что считает их обладателями душевного равновесия, даже если они в депрессивном состоянии.

— Но я не в депрессии, — ответила я. — Вообще- то я вполне счастлива.

— Хорошо. Тогда скажи, как ты будешь себя чувствовать, когда придется сказать человеку, что супруг его обманывает?

— Мне тяжело будет сообщать дурные вести, — сказала я, как мне казалось, дипломатичным тоном, — но моя позиция такова: они имеют право это узнать, хотят это узнать и должны это узнать.

— Это они так думают, что хотят узнать, — Грег помолчал. — Вообще-то я аморален. Наша работа в принципе аморальна. Я боюсь моралистов, которые приходят сюда и меня осуждают.

— А за что вас осуждать? — Я подалась вперед. — За то, что вы выясняете правду? Если кому-то не нравится, что ты раскрываешь обман, значит, скорее всего, эти люди сами не без греха. Такие люди, как вы, не должны чувствовать себя виноватыми. Вы просто вестники. Пока кому-то не стало больно, он к детективу не обратится.

Улыбаясь, Грег медленно кивнул с полузакрытыми глазами.

— Хорошо говоришь, — одобрил он.

Поэтому вопросом чести для меня было делать вид, что я в душевном равновесии. Это подсказывал мне голос разума.

— Никаких личных проблем. — Я легко вздохнула в манере героя детской передачи «Бисто Кид», вскинув голову как бы в ожидании солнечного завтра. — Жизнь просто не может быть лучше!

Грег поставил на мой стол свою кашу. Мне пришла в голову жуткая мысль, что он заставит меня съесть ее в наказание за вранье, но он сказал: — Выкладывай, девочка. У меня столько секретов за душой, одним больше, одним меньше — ничего не изменится.

Он улыбнулся мне, а я скорчила ему в ответ гримасу. Было ясно, что, когда он был моложе, женщины пачками падали вокруг него. Да и сейчас он не был обделен женским вниманием. Он выглядел очень даже, несмотря на изможденный вид. И ему хватало ума не задирать от этого нос.

— Расскажу, — согласилась я, — но только никому не говори.

Я решила придерживаться фактов и не вносить эмоций в свое повествование. Ему понравится. Я слышала, в некоторых конторах сотрудницы устраивают истерики в присутствии своих начальников. Габриелла как-то работала в женском журнале мод и рассказывала, что каждую секунду, хоть на ленч спорь, в сортире рыдает кто-нибудь из сотрудниц. Услышав об этом, я порадовалась, что работаю не там. У нас такого не бывает (зато часто рыдают клиенты). Не люблю я зрелища рыданий, мне становится страшно. Если кто-то плачет, не обращая внимания на присутствующих, значит, с ним случилось что-то ужасное.

— Мне кое-что понадобилось от бывшего мужа. Я ему позвонила. Он не обрадовался моему звонку.

— Наверняка понадобилось что-то важное, — сказал Грег с участливым выражением лица.

— Да. Поэтому я найду способ это получить.

Я не хочу показаться Грегу размазней. Такого не забывают. Ты можешь быть совершенством, как Микеланджело, но стоит совершить один промах, и помнить будут только его.

— Значит, готова к драке?

— Ко всему.

Грег улыбнулся:

— Хотел бы я посмотреть на того, кто рискнет тягаться с тобой, Ханна.

Не могу сказать, что для Грега я как дочь, которой у него никогда не было. Эта затасканная фраза в данном случае не совсем соответствует истине. Но все же он мне симпатизирует. Я считаю, что такая симпатия допускает некоторую фамильярность, а отсюда один шаг до полной бесцеремонности. Поэтому я была настороже.

— Он мне не подходит, — сообщила я, нахмурившись. — Поэтому мы развелись и не виделись десять лет. — Тут я улыбнулась, демонстрируя наплевательское отношение к этому факту.

— И чем занимается этот экс-муж?

— Театральный агент. — Я закатила глаза, давая понять, что считаю эту работенку самым идиотским занятием в мире!

Но Грег, сам профи по выполнению идиотской работы. Однажды он сказал: «Мне платят за игру в шпионов», при упоминании о родственной ему душе насторожился.

— Интересно. Как его фамилия? С кем он работает?

— Не знаю.

— Ну уж фамилию-то ты знаешь, девочка, ты же была его женой!

— Прости, ты меня не понял. Я не знаю, с какими актерами он работает. А зовут его Джек Форрестер.

— Я слышал это имя. — Грег сделал серьезное лицо.

— Да что ты. Уверен?

— Ну-ка, постой. — Грег прошлепал из комнаты, оставив на моем столе свою застывшую кашу. Я ее убрала из своего поля зрения. Несомненно, Джек достиг огромного-преогромного успеха. Ну что ж. Значит, заслужил. Не могу сказать, что он был лентяем. Он хотел стать именно театральным агентом, потому что, по его словам, ему показалось занятным «наживаться на тех, кто придуряется, чтобы заработать себе состояние». Но, насколько я знаю Джека, он решил стать театральным агентом не только из этих соображений. Это не удивительно, что он преуспел в бизнесе, где от личности требуется жесткость и при этом личное обаяние. Думаю, Джек получил то, чего хотел, ни от чего не отказываясь (кроме меня). Я не могла не позавидовать ему.

Ход моих мыслей прервал телефонный звонок:

— Ханна?

— Да.

— Это Джейсон.

— Привет, Джейс! Как дела?

— Спасибо, все в порядке. А твои? Я звоню узнать, как ты отнеслась к моим… — он сделал паузу, — требованиям.

И кашлянул. Джейсон ненавидел намеки. Это я находила очень милой чертой в современном вульгарном мире. Не знаю, может, я уже рассказывала. Он, например, не мог передать никому — ни мужчине, ни женщине — банана, держа его вертикально. Выведя теорию на основе случайных наблюдений, я потом годами подвергала его тестированию. Он всегда держал банан горизонтально. Чтобы, ради бога, это не было напоминанием о вертикальном положении сами-знаете-чего.

— Да все классно, — сказала я.

— Хорошо. Просто я подумал, что так будет лучше для построения нашего будущего.

— Я согласна.

— Я люблю тебя.

— О, как мило.

Послышался вздох:

— Ханна?

— Да тут я, тут.

Опять вздох. Есть женщины, которые не могут понять, как это их мужчины не воспринимают день Святого Валентина как великий праздник (бесчувственный чурбан!). Ну а Джейс не может понять, что я не из тех, кто постоянно говорит о любви. Я проявляла свою любовь, поддразнивая людей. Его — особенно. Так что он, по моему мнению, давно должен был сделать вывод: я его обожаю!

— Ладно, Ханна, — наконец сдался он. — Встретимся, скажем, через неделю. И ты расскажешь мне, как там у тебя дела со всем этим.

— Заметано.

Он вздохнул в третий раз и положил трубку.

Хочет отчета о моих делах. Это смешно. Тем не менее, на меня это произвело впечатление. Джейсон стал напористым. Как по-м-м-мужски! Мне было неловко признаваться, что до сих пор во всем этом деле не произошло никаких сдвигов. Я пропустила всю чушь о том, чтобы следить за внешностью, потому что в наше время и в моем возрасте я не принимала это требование всерьез.

Я это сделала не потому, что была ярой феминисткой. Просто я считаю, что человека надо принимать таким, какой он есть. Черт. Это ведь бред. Мы принимаем людей такими, какие они есть, пока не заключили с ними брак. А уж тогда без всяких рассуждений приступаем к действиям — стараемся вылепить из партнера то, что хотим. Джейсон был честен в своих желаниях, и за это я должна была ему поставить памятник.

Но едем дальше. В тот день, когда я была невестой, и это согласуется с теорией Габриеллы, я тоже внешне преобразилась. До чего приятно было услышать от незнакомца: «Да ты красавица». И еще: помню взгляд Джека, когда я на ватных ногах шла к алтарю. Несмотря на сюрреалистический ужас оттого, что мы затеяли, я узнала этот взгляд, полный благоговения: таким обычно мужчины одаривают только признанных красавиц вроде Софи Лорен или Синди Кроуфорд. Считайте меня старомодной, но это один из тех моментов жизни, которыми я дорожу. Неплохо бы еще раз получить такой взгляд от мужчины. Я имею в виду, от Джейсона.

Я снова набрала номер матери Джека. На этот раз трубку взяла сама Снежная королева:

— Пять семь пять девять.

— Добрый день, миссис Форрестер. Джек случайно не у вас? Это Сильвия, его одноклассница, он меня, может, и не помнит.

Я решила, что если сразу скажу все положенное — кто и зачем звонит, то разговор будет недолгим.

Похоже, она прикрыла трубку рукой. Послышались неясные звуки разговора, а потом:

— Алло?

— Прости, Джек, это снова я.

— Я вижу, ты настойчива.

Это прозвучало как утверждение, и я улыбнулась. Настойчивость он ценил.

— Ты прав, — ответила я, — нам не надо встречаться. Но мне очень нужно поговорить с тобой. Прошу тебя. Я не надолго тебя отвлеку.

Людей можно отпугнуть, если вдруг потребовать от них трудного решения, на которое потребуется затратить много времени. Нужно ласково попросить сделать для вас небольшую, необременительную для них любезность, а потом, уже втершись им в доверие, нужно попросить еще о немногом… и еще о немногом.

Трубка молчала. Потом я услышала:

— Скажи свой номер. Я сам тебе перезвоню.

Он и перезвонил. Через пятьдесят семь минут.

— Говори, только быстро. Я занят. И мне нечего тебе сказать.

— Понятно, — ответила я, быстро выцарапывая номер его мобильника.

В характере Джека было такое — мелкая подлость. Даже когда он шутил, в его юморе было что-то злое. Помню, однажды в воскресном приложении он обнаружил письмо, обращенное к какому-то терапевту — последователю альтернативных методов лечения. Какая-то несчастная тетка прошла операцию по удалению матки и страдала ночной потливостью. Он прочитал вслух:

«Я попробовала вытяжку из кактуса, черную полынь и настойку шалфея, но проблема осталась. Что вы еще мне порекомендуете?»

Джек сказал:

— Ну, что ответишь, чертов доктор? Советую так: «Ах, это ужасно! Перестаньте жрать сорняки и принимайте нормальные лекарства!»

Он был умен, но при этом зол — отвратительное сочетание. Особенно в человеке, который тебя больше не любит.

Я подумала — а стоит ли говорить ему правду? Какого черта? Вот уж действительно идиотская мысль, ведь необходимость в правде и была единственной причиной моего звонка.

— Я выхожу замуж, — начала я. — Скорее всего. Этот парень предлагает мне сначала очиститься от хвоста прошлого.

— Чего?

Понятная реакция. Я сделала еще одну попытку:

— Он хочет, чтобы я… — я поежилась, — помирилась с тобой, прежде чем мы…

— Ты выходишь замуж.

— Да, я…

— И тебе надо помириться со мной? Я-то, каким боком здесь замешан?

Я стерпела обиду. Или он меня просто не слышит? Он несет чушь. Я скорчила гримасу:

— Он говорит, что я слишком сдержанна из-за… того, что лежит у меня на душе. Из-за того, что случилось в моем прошлом. Между нами.

— Ты ему рассказывала, что ты мне изменила?

— Ну, Джек, может, и было что-то один раз, в каком-то смысле, но ведь все совсем не так, как ты себе представляешь. Но вообще-то да, я Джейсону все рассказала.

— А родителям?

У меня внутри все сжалось от жалости. Я вспомнила, что Джеку нравилась моя семья, особенно мама и Габриелла. Пусть я не любила маму, но все равно мне это было приятно. Мне хотелось, чтобы Джеку досталась любовь всех, ведь он раньше был ее лишен. Из-за нашего развода он потерял больше, чем я, и я подумала: может, он и за это на меня злится. Ему было бы даже сейчас больно узнать, что я рассказала родным о своей связи с Гаем. Я знала: он считает, что его это унизит в их глазах. Ему было бы трудно это пережить. Чувствуя себя полной идиоткой из-за этой жалости, я ответила:

— Боже мой, конечно, нет. Если бы папа узнал, что мы разошлись из-за моей глупости, связи с другим, он бы… он перестал бы меня уважать. Он стал бы меня презирать. Я бы этого не вынесла!

Помолчав, Джек сказал:

— Ты многого не понимаешь, Ханна. Твой жизненный опыт мог бы тебя чему-нибудь научить.

Глава 11

Я бросила трубку. В приступе идиотизма, как я поняла позже. Не думайте, я это сделала не со зла, а просто из страха. Так делают дети: разобьют окно и тут же задергивают штору — вроде бы этого и не было.

Обычно, узнав, что я работаю детективом, меня спрашивают:

— В тебя когда-нибудь стреляли?

Нет. А почему в меня должны были стрелять?

В личной жизни у меня все совсем по-другому. Чудо, что меня не пристрелил кто-нибудь из моих возлюбленных. Если бы Джеку пришлось рассказать папе правду о том, почему мы расстались, то он точно бы это сделал. Я очень расстроилась оттого, что Джек меня по-прежнему ненавидит. За десять лет мои чувства к нему смягчились. Я вспоминала его по-доброму. Так что, услышав его голос и поняв, что после всех этих лет он воспринимает наш разрыв, как и прежде, и с годами его злость только усугубилась, я была поражена.

Теперь к прочим моим опасениям, добавилось еще одно. Мой папа считал неверность грехом. Не в правилах Джека было болтать. За десять лет он вполне мог рассказать отцу обо всем, но ведь он этого не сделал. Но ему не понравилась моя новость о новом замужестве. Может, перезвонить Джеку? Если некто похищен с целью выкупа, психологи рекомендуют пленнику разговаривать с похитителем — это повышает шансы остаться в живых. А если пленник ведет разговоры тоном ноющим и раздраженным? Необходимо провести переговоры с Джеком, это ясно, но как бы мне не получить при этом выстрел в сердце в метафорическом смысле!

Или больше не идти на контакт с ним? Я искренне считаю, что если проблему игнорировать, она сама собой рассосется. Правда, ненадолго. Когда я оказываюсь в неприятной ситуации, я обычно думаю: «Сейчас не время. На следующей неделе я справлюсь с этим лучше».

Эту проблему я вообще не хотела решать. Можно просто сказать Джейсону, что Джек по-прежнему питает ко мне недобрые чувства и отказывается встречаться. Надо рискнуть. Может, Джейсону этого будет достаточно. А если нет? Я разволновалась, с ужасом представляя, как скажу Роджеру, что объяснение с Джеком не получилось снова, и поэтому мой брак с Джейсоном отпадает.

Я принюхалась — пахло овсянкой. Сердито глянув на кашу, я схватила тарелку и направилась к кабинету Грега. Дойдя до двери, сделала глубокий вдох, изобразила на лице улыбку и постучала.

— Да, — послышалось оттуда, — входи.

— По-моему, ты забыл вот это. — Спасибо, девочка, — и Грег махнул рукой, показывая, что наш разговор закончен и мое присутствие тут не требуется. Плохой знак.

— Ты вроде бы сказал, что имя Джек Форрестер тебе знакомо, а потом убежал. Я подумала — а вдруг ты с ним знаком.

Грег отрицательно покачал головой:

— Я только читал о нем. Он сделал неплохую карьеру. Работает агентом у известных лиц. Вокруг него много молодых актрис, — и ухмыльнулся.

— Ну и молодец! — сказала я. — Рада за старину Джека, — и развернулась, собираясь покинуть кабинет.

— Постой!

Я обернулась: Грег мне подмигнул.

— Держи меня в курсе.

После работы, погруженная в размышления, я поехала в Хэмпстед-Гарден. Я осознавала, что если не сумею разобраться со своим «багажом прошлого» и Джейсон меня отвергнет, то у меня мало чего останется в жизни.

Ну и ладно.

У меня есть о чем беспокоиться в данный момент. Например, о пьесе «Отдельные столики» Теренса Раттигана. Папа рассказал, что комитет по подбору актеров «Неповторимого театра» проголосовал за постановку этой пьесы. Это классика британского театра 1950-х годов. Папа — режиссер (а также звезда) театра, и сегодня у них должна была быть «генералка». Расшифровываю для таких, как Мартина, — генеральная репетиция. Я обещала помочь — это как расплата за мои грехи. Я надеялась, что Роджер будет слишком занят руководством репетицией, чтобы вспомнить про меня. Я припарковалась, вытащила из багажника два свитера — на репетициях этого театра всегда холодно, как на полюсе, — и поспешила в актовый зал местной школы.

В этом театре мне нравилось все. Здесь доброжелательные актеры. Все члены семей актеров участвуют в жизни труппы. Допустим, какая-то дама пришла в труппу, потому что любит актерское мастерство, значит, она уговорит жениха вступить в нее тоже. Они поженятся, а когда их дети подрастут, то и они, скорее всего, будут участвовать в ежегодной пантомиме. Со временем каждый решает, что ему интереснее: работать за сценой, заниматься хореографией или шить костюмы. Мама тоже участвовала в жизни театра по просьбе папы, но держалась особняком. Как-то раз один драматический актер прогудел:

— Анжела, как тебя увижу, сразу хочется выпить чашку чая!

Она и сейчас была тут — подметала авансцену. Лицо ее осунулось, волосы были в беспорядке, спина сгорблена. Пол был усыпан толстым слоем опилок, — видимо, только что устанавливали декорации. Я кивнула в знак приветствия. Роджер в свежей сорочке стоял посреди зала, ухватившись за подбородок двумя пальцами, и что-то бормотал Уильяму, постановщику. Когда вокруг суетились, бегали, налаживали освещение, уровень звука, декорации, он обожал говорить: — Я тут не начальник, я такой же работник, как все. — Но это были только слова. Даже смеялся он, как хозяин. Хотя в труппе у многих был такой же густой смех. Отец был явно занят, и я решила его не беспокоить.

Я направилась к Дайане, учительнице начальной школы. Она недавно стала членом труппы, не умела отказывать и поэтому работала за десятерых. В тот вечер она приколачивала кабельную проводку к плинтусам, чтобы никакие милые старички не споткнулись и не предъявили нам иск.

— Могу помочь, — предложила я.

Я прокрадывалась за сцену, чтобы взять ножницы, когда Роджер окликнул меня: — Ханна!

Не повезло. Я подошла к нему. За ухо у него был заложен карандаш:

— Привет, пап, как дела?

— Ужасно. Мириам везла тележку с камином из гаража, оставила ее на улице, и какая-то сволочь стащила.

— Что стащила, тележку?

— Вот именно. Безобразная тележка, ничего особенного: четыре колеса, платформа и ручка. Кому и для чего могла понадобиться такая ерунда?

Я сморщила нос:

— Сейчас народ что угодно стырит.

— Не знаю, откуда ты набралась такой терминологии, но уж точно не дома. — Он тяжело вздохнул и добавил: — А еще Нетти отказалась надевать парик, так что Пегги придется опрыскать ей волосы оранжевой краской.

Я втянула воздух сквозь стиснутые зубы. Пегги семьдесят шесть лет, и когда она пьет чай — обычно с бергамотом, — у нее так трясутся руки, что чашка дребезжит о блюдце. Могу себе представить, как она сможет обрызгать Нетти оранжевой краской. Обе будут грязные с головы до ног. А голова Нетти станет как подсолнух.

— Это еще не все? — я закусила губу.

— Рози должна была суфлировать, но отвлеклась на что-то, и Сефтону пришлось шипеть: «Текст, текст». Не трагедия, конечно, но он вихрем умчался со сцены и вопил: «Все! Последний раз! Больше не участвую в постановках этой труппы!»

— Роджер, он каждый раз так говорит.

Отец запустил руки в волосы:

— Да знаю я, но мне-то от этого не легче. — И вдруг он вытащил секундомер и крикнул: — Вот это было то, что надо! Отлично! Давайте сменим эту декорацию. Все, кто может двигаться! Прошу дать музыкальную паузу! Все убираем! Никаких дискуссий! Даю одну минуту!

Все задвигались: кто быстро, кто нога за ногу. Отец из одного конца сцены перебежал в другой. Увидев в этой ситуации свой шанс, я пробормотала: «Пойду помогу Дайане», но Роджер не дал уйти, схватив за руку.

Через семь минут, когда Пегги все еще бродила по сцене с картиной в раме с изображением лошади, Роджер сказал Уильяму:

— Я отойду, ладно? — и, обняв меня за плечи, повел в конец зала. Там жестом указал на стул. Я уселась, он тоже.

— Ну, мне можно радоваться? — спросил он.

— Знаешь про то, как верблюд наткнулся на стену?

— Ханна!

Вздохнув, я словно бросилась в холодную воду:

— Роджер, я попыталась связаться с Джеком, но это оказалось невозможно. Он очень озлоблен. С ним нечего и пытаться говорить. Я думаю, что его надо просто оставить в покое. Не знаю, что это даст мне и Джейсону, но…

Отец встал и ушел. Я решила, что он вдруг вспомнил, что надо о чем-то напомнить Уильяму, и сейчас вернется. Но он не вернулся. И за весь вечер ни разу не взглянул на меня.

Глава 12

Наутро первым делом я позвонила отцу:

— Я договорилась о встрече с Джеком.

— Браво! Молодец, дочка! — засмеялся Роджер.

Я послала трубке сияющую улыбку.

— Ты меня прости, доченька, за вчерашнее, меня просто отвлекли. Ты ведь знаешь, я без задней мысли… Убежал в середине разговора, как старый дурак… Не сердишься?

— Что ты, Роджер, не бери в голову. Или я не знаю, что такое генеральная репетиция? Нужно держать в голове тысячу мелочей.

— Как минимум. И при этом надо спешить. В общем, держи меня в курсе, как пройдет с Джеком. И не разрешай ему давить на тебя. Я не допущу, чтобы какой-то тин обижал мою дочку.

Все еще улыбаясь, я положила трубку.

И позвонила Габриелле, чтобы рассказать новости. У нее был странный голос.

— Что с тобой? — забеспокоилась я.

— Все в порядке. Просто я занята.

— Работаешь?

— Н-нет. Чищу ванную.

— А мне казалось, к вам ходит уборщица.

— Я ее уволила.

— Надо же. Почему?

— А ты как думаешь?

— Воровала, что ли?

— Ну, Ханна, напрасно ты думаешь, что вокруг одни преступники. — Она глубоко вдохнула и медленно выдохнула. — Просто не очень качественно убирала.

— Габи, — начала я, — ни о ком нельзя сказать «хорошо убирает», потому что эту работу учесть невозможно. Последняя моя уборщица была как вор- домушник. Не оставляла следов своей работы. Когда нанимаешь уборщицу, ты должна держать в голове одну мысль: «Любой результат будет лучше, чем, если дом вообще не мыть».

Наступило молчание. Мои слова ее явно не убедили:

— Не могу с тобой согласиться. Я сама точно уберу лучше.

— Ты в этом уверена, Габ? У тебя ведь очень большой дом.

— Ты на что намекаешь?

— Я никогда не намекаю. Я всегда говорю прямо. И я хочу сказать, что ты слишком многое взвалила на себя. И работа, и Джуд, да еще и дом. Спорю на что угодно, ты к тому же занимаешься всеми счетами за дом, я ведь Оливера хорошо знаю.

— У нас есть няня Аманда.

— Да, но няни не занимаются счетами. К тому же она приходит не на полный день, я правильно говорю?

— Ну да, конечно, но если отдавать ребенка в руки другой женщины на весь день, зачем тогда его заводить?

— Это не дело… согласна.

— У меня же их не четверо. Неужели мне с одним не справиться? Это было бы уж совсем грустно.

Я не очень понимала, о чем этот спор, и осторожно подвела разговор к концу. Расскажу Габриелле о Джеке, когда она будет в форме. Когда у тебя голова засунута в унитаз (даже роскошный) и ты отскребаешь дерьмо, трудно не ассоциировать этот момент со всей своей жизнью. Даже если твоя жизнь в целом прекрасна, как у Габриеллы.

На работе толку от меня совсем не было. Мне попалось веселенькое дело о корпоративной страховке от несчастных случаев на производстве. Такое впечатление, что половина населения страны сидит дома на полной зарплате после получения увечья на работе. Грег любит иметь дело с корпорациями — они приносят нам большие доходы и часто становятся постоянными клиентами. Конечно, супружеские распри интереснее, но правильно говорит воротила нашего бизнеса: на одних изменах не проживешь. Дела об изменах низкоприбыльны. Бывают такие скользкие моменты, когда чья-то бедная жена звонит и говорит: «Сегодня не могу оплатить слежку», а через пять минут перезванивает и просит: «Он еще не пришел домой — отыщите его!»

Страховые компании менее эмоциональны. Они просто просят нас выяснить, действительно ли у мистера Блоггса серьезная травма спины из-за того, что он поскользнулся на виноградине, на территории фирмы, или же он прихрамывает при посторонних, а у себя на участке делает обратное сальто. И эти фирмы нам платят щедро, потому что мы экономим для них целые состояния. Наша работа вовсе не легкая. Тот, кто решил обмануть страховую компанию, всегда бдителен. Такой прихрамывает вплоть до дверей своего дома, а потом видишь через окна, как он, чудесно исцелившись, вальсирует по своей квартире. И даже не считает нужным задернуть шторы, потому что знает: закон запрещает фотографировать человека через его окна. Закон наш выдуман для помощи мошенникам.

У меня были амбициозные планы по борьбе с преступлениями, но не на сегодня. Я думала о Джеке. После репетиции «Отдельных столиков» я позвонила ему;

— Очень тебя прошу, позволь мне объясниться. Ты ведь мне тогда так и не дал этой возможности. — Я глубоко вздохнула. — Может быть, и тебе, Джек, станет легче. — Он молчал, и я добавила: — Даже преступникам суд оставляет право на защиту.

— Да, ведь законы написаны ослами, — высказался он. — И я тоже осел. Боже мой! Ладно, увидимся, но на моих условиях.

Я сидела за своим рабочим столом, жевала карандаш и прокручивала в уме разговор с ним. Мне делалось плохо от одной мысли, что придется с ним встретиться. Я стояла перед зеркалом, натягивая кожу от щек к ушам, оценивая, насколько я постарела с тех пор, как мы виделись в последний раз. Меня подташнивало. Я боялась, что при одном взгляде на него превращусь в ту наивную девочку, какой была десять лет назад. Может быть, он отменит встречу и мне не придется проходить через все это.

Но я знала, что не отменит. Джек всегда поступал точно в соответствии с принятым решением. И я это помнила. Он назначил встречу на семь часов в ресторане, который, как пишут в лондонской газете «Тайм-аут», был вторым домом для знаменитостей и «людей из средств массовой информации». Не хотелось верить слухам, но пришлось. Без сомнения, он стал успешным агентом. Слава для него не значила ничего. Или, точнее говоря, слава для него значила меньше, чем для большинства людей.

Жаль, не могу сказать того же о себе. Если кто-то по доброте своей укажет мне на знаменитость, я разволнуюсь. К сожалению, никогда не могу угадать, кто это такой. Тем не менее, меня приводит в восторг сама мысль о том, что это знаменитость и что мне повезло случайно оказаться рядом.

Может быть, Джек теперь стал другим. Может, он бросил всех старых друзей и водится только со знаменитостями? Интересно, не появится ли он в бархатном костюме? Или с серьгой в ухе? Гай носил сережку в одном ухе (кстати, насколько мне известно, он так и не выскочил из безвестности). Увидев ее, я прореагировала так: «М-м-м, симпатичная сережка!», а он объяснил, что надевает новую каждый раз, как заведет новую девушку. Надо же до такого додуматься! Последняя девушка была обозначена серьгой в виде кошки. Я заметила, что, по-моему, логичнее было бы повесить изображение матраца или койки, за что получила презрительный холодный взгляд.

Джек не появился в бархатном костюме. Но он выглядел совсем не так, как при нашей последней встрече. Если бы я умела краснеть, то стала бы пунцовой. Сердце забилось так сильно, что я стала придерживать рукой блузку, как будто на ее ткани могли быть заметны удары. Было такое ощущение, что он видит меня насквозь, до костей.

Свои темные волосы он теперь стриг очень коротко. Лицо было слегка небрито. При других, более дружеских отношениях я бы ему сказала, что щетина придает ему вид мексиканского бандита. Он похудел со времени нашей последней встречи, и от этого глубоко посаженные глаза казались запавшими. Зубы по-прежнему были его лучшим оружием обольщения. Верхние клыки с обеих сторон едва торчали из десен, им так и не удалось вырасти. Я находила это очень сексуальным. Хотя мне, наверное, не стоит об этом распространяться.

На нем была красивая рубашка оранжевого цвета, модно состаренные джинсы и потертые кроссовки. Мобильник у него был из тех, которые, кажется, могут все, даже обед приготовить, если нажмешь нужную кнопку. Образ складывался такой: «Я деловой, успешный и при этом не напрягаюсь».

Мне-то пришлось напрячься, но так, чтобы он не заметил. Я хотела показаться крутой, полностью управляющей своей жизнью, но чтобы ему не подумалось, будто я стараюсь его окрутить. Если вы отчаянно хотите что-то от кого-то получить, нельзя выглядеть попрошайкой. Вы должны выглядеть благополучной и процветающей. Так что я стерла с губ блеск и почистила зубы. Проверила, нет ли пятен на одежде. Протерла стекла очков. Обычно я ношу контактные линзы, но их пришлось выкинуть. Сама виновата: вечно дома нет солевого раствора, и ночью приходилось держать их в водопроводной воде, а перед тем как вставить в глаза — облизывать. Джейсон утверждал, что я так запросто ослепну, но произошло другое. Линзы стали царапаться, потому что на них образовался какой-то кальциевый налет.

Я была в том, в чем хожу на работу. Если вас интересует, что это за одежда, поясню: то, что удобно носить каждый день. Редко, но бывают, конечно, случаи, когда необходимо сменить внешний вид, — например, если долго торчишь на улице, ведя слежку. Тогда можно надеть шляпу, нанести на лицо морщины, ну, сменить куртку. В обычные дни стараешься раствориться в толпе. Выглядеть как миссис Никто или миссис Как-все. Серенькая женщина, которая не выделяется из массы. А иногда, наоборот, чтобы вписаться в обстановку, приходится наряжаться. Я как-то надела каску, яркую сверкающую оранжевую куртку и взяла в руки приборную доску, именно чтобы на меня не обратили внимания.

К счастью, сегодня в таком камуфляже не было необходимости.

Джек отыскал меня взглядом: в любом заведении я сажусь на свое любимое место — за угловой столик, спиной к стене, — и принужденно улыбнулся. Честно говоря, я это место не выбирала, меня к нему подвели, когда я объявила, с кем у меня тут встреча. Ненадолго я лишилась дара речи. Встала — не знаю зачем — и сказала:

— Я вижу, клыки так и не отросли.

Он, было расплылся в улыбке, но тут же нахмурился. Я сразу поняла: пожалел, что улыбнулся. Но мне стало легче, чем минуту назад. Я хотела создать доброжелательную обстановку, и мне показалось, что это у меня получилось.

— Ты постарела, — заметил он.

Опять, значит, за свое.

— Хамишь. — Меня поразила такая нелюбезность. Захотелось куснуть в ответ, но я стиснула зубы.

Джек пожал плечами:

— Не хочешь ли выпить, грубиян? — спросила я.

Он открыл крышку мобильника, снова захлопнул и уставился на меня:

— Нет. Хочу поскорее закончить разговор. У нас не светская встреча.

— Расслабься. — Я пристально посмотрела на него. — Ты тоже не стал моложе.

Когда подошел официант, я заказала красного вина и залпом выпила его. Руки у меня тряслись, поэтому я на них села.

— Нервничаешь? — спросил Джек.

— Да нет, ведь мне ничто не угрожает.

— Я подумал, что ты занервничала, снова увидев меня.

— Да, естественно, а знаешь почему? Потому что ты — темная лошадка. — Я с надеждой уставилась на донышко своего бокала. — Боже мой, я думала, мы сможем хоть минут пять побыть цивилизованными людьми. Черт побери, забыла, с кем имею дело.

Я всегда переходила на вульгарности при общении с Джеком. Всего пять минут в его компании, и вот, пожалуйста, заговорила, по выражению Габриеллы, как торговка с рынка.

— Ну и что ты хочешь обсудить? Почему ты встречалась с кем-то в одно время со мной? Или как дела в фирме? Кого ты теперь обманываешь? Как его — Джеймс? А-а, Джейсон. Он просто расплачивается за все человечество.

— Джек, откуда такое ехидство? Ревнуешь, что ли?

— Ну да, конечно! Кому-то другому, а не мне, достается такое счастье — брак с женщиной, которая сделает из мужа посмешище. О-о, дорогуша!

Я подпрыгнула от неожиданности. Тощая блондинка с немного косоватыми глазами стояла у нашего столика, пытаясь сконцентрироваться на Джеке. Она ослепила меня широкой белоснежной улыбкой, потом наклонилась низко к Джеку, расцеловала его в обе щеки и дала ему возможность заглянуть в ее глубокое декольте.

Я зевнула и стала оглядываться.

Из моего угла был отлично виден весь ресторан. Что означало одно: Джек Форрестер заказал лучший столик. Подальше, у арочных витражных окон, впускающих свет с улицы, но не дающих заглядывать внутрь, я увидела нескольких занятых едой сердитых типов. Они тоже чувствовали, что их место в ресторане «Сибирь». Ближе к нам я заметила накачанного мужчину в розовой цветастой рубашке — звезду сериала. Он тыкал вилкой в салат, поданный в тарелке на кружевной бумажной салфетке. А к соседнему столику шел пожилой мужик, и я могла поклясться, что это известный актер. По-моему, из фильма про хоббитов. При его приближении две женщины встали из-за столика, он поцеловал в щеку одну из них, после чего та вкрадчиво произнесла, обратившись к другой: «Ты знакома с Йеном?»

Джек пробормотал тощей блондинке что-то насчет «проекта», который «на мази», но надо подождать, «когда дадут зеленый свет», и она устремилась назад, к своему столику.

— Вот, значит, кто твоя дорогуша.

Джек опустил глаза:

— Я обращаюсь к даме «дорогуша», — объяснил он, — когда не могу вспомнить ее имени.

Я вертела своим бокалом:

— Ну, и как дела в конторе?

Он засмеялся.

— Нет, правда. Я слышала, дела идут хорошо.

— Да-а? От кого слышала?

— Ну, черт возьми, Джек. Поставила прослушку в твоем офисе… — Я смотрела на него с неприязнью, но потом все же призналась: — Мой шеф наслышан о тебе и к слову упомянул.

Джек потер шею:

— Все верно, — и добавил более дружеским тоном: — У меня есть довольно приятные клиенты. С некоторыми ты даже знакома лично.

— Я? — Я от души рассмеялась. — Вот уж этого не может быть: я не знакома ни с одной знаменитостью!

— Джонатан Коутс. Мистера Коутса знаешь ведь?

— Мистер Коутс! — рассмеялась я. — Тот мистер Коутс, который преподавал драму в моей начальной школе?

— Это была и моя начальная школа.

— Угу, знаю. А он тут при чем?

— Он очень талантливый актер, читает текст за кадром.

— Еще бы тебе так не говорить. Ты же его агент. Смешно.

— Он увидел мое имя в ежегоднике «Актеры и агенты» и позвонил, что тут удивительного?

Джек снова посмотрел на свою трубку.

— Спешишь?

— Да. Так что говори, что собиралась, и расстанемся навеки.

Это было так жестоко. Я попыталась сначала вспомнить, что собиралась сказать, и тогда уже заговорить, но мой язык как будто оброс мхом. К моему ужасу, у меня задергался нос, и я смутно припомнила, что это предшествует слезам.

Вот ведь в чем дело. От меня требовалось низкопоклонство. Джейсону недостаточно было, чтобы я облегчила свою душу, он хотел письменного доказательства, что Джек и я — как он это сформулировал — «снова лучшие друзья». Получить такую расписку от Джека было так же невероятно, как заключить мир на Ближнем Востоке.

— Знаешь, — сказала я, — ты меня, пожалуйста, прости за то, что произошло. Но я действительно не считаю, что все было так страшно, как ты подумал. Я ведь по существу ничего не делала… особого с Гаем. Вообще ничего, когда с тобой отношения начали становиться серьезными. Я хочу сказать, в начале всяких отношений бывает такой неопределенный период… — Джек барабанил пальцами по столу. — Что-то не гак?

— Ханна. То, что ты говоришь, не похоже на извинение.

— Конечно, нет. Это не извинение. Это объяснение. У меня были эксцентричные представления о взаимоотношениях, когда я встретила тебя. Джейсон ходит к… — я поморщилась, — психотерапевту, и тот, гм, советует оглядываться назад, чтобы… э-э… идти вперед. Он считает, что если бы ты понял меня, ты смог бы меня простить. И тебе стало бы легче думать об этом… эпизоде.

— Вот оно что! Ну, так этого не будет.

— Но… — я стала заикаться, — дай мне шанс.

Джек испугал меня — неожиданно рывком подался вперед и положил обе руки на стол:

— Ханна, твой парень требует от меня невозможного. Ты говоришь, он хочет, чтобы мы с тобой проанализировали наше прошлое, вытащили проблемы, скажем, как блох из собачьей шерсти, и все исправили, оставив тебя чистой и невинной, безгрешной, как новорожденный младенец.

Я кивнула. Мысленно я все еще пыталась понять аналогию с ногой собаки.

— Да. Именно этого он хочет. Даже если ты саркастически это воспринял. Но почему ты так?..

— Потому что тут нет решения, и отчасти проблема в том, что ты этого никогда не поймешь. Если ты кого-то обманула, это никуда не уйдет. Ты меня предала, Ханна, предала, хотя я тебя любил больше, чем когда-нибудь смогу полюбить другую женщину, а ты этого не видела, не признавала. Ты и сейчас не можешь понять, у тебя другое устройство мозга, у тебя нет соответствующих эмоций, ты — чертов… аутист! Не могу я простить тебе того, что ты со мной сделала; ты изменила меня как личность в худшую сторону, и я тебя за это ненавижу.

Ну вот. Наконец все сказано. Прямо, от сердца. И прямо в сердце. Это сказало мне больше о том, как Джек воспринимает мой поступок, чем все его речи в прошлом. Теперь мне следовало пасть к его ногам, раздавленной стыдом. Но я не сделала этого. Он раздражал меня до чертиков. Он был надутой свиньей, погрязшей в жалости к себе, он просто не умел слушать.

— Ты полный дурак, сам разбирайся в своих проблемах, — заявила я и вышла из ресторана.

Глава 13

Точнее, я пулей вылетела из ресторана. Меня охватило бешенство. Разговор получился вполне в духе наших прежних отношений с Джеком. Нам и раньше хватало десяти секунд, чтобы поссориться. В ушах еще звучали его слова: «Я тебя ненавижу». У меня от гнева даже дыхание сперло. Вообще-то я не привыкла так бурно реагировать на события своей жизни.

Ход моих мыслей прервала такая картина. Прямо перед собой я увидела очень стильную даму, давившую ногой окурок. Она втаптывала его в землю с такой силой, как будто это был ее личный враг.

Ее внешность привлекла меня. Я притворилась, что проверяю звонки на своем мобильнике. Это такая военная хитрость. Есть один старый способ задержаться: делать вид, будто что-то ищешь у себя в сумке. Но этот — удобнее. Можно дольше стоять, отрешенно глядя прямо перед собой. Какой смысл разглядывать дно собственной сумки, усыпанное крошками и мелочью. Я рискнула еще раз взглянуть на лицо женщины. Несомненно, она одна из тех, кто делает ставку на имидж.

На ней были кожаные черно-белые туфли с невероятно острыми носами, с тисненым узором, на крошечных каблуках. Я догадалась, что это последний писк моды. Конечно, они безобразны и неуклюжи, но выглядят суперски, как бы намекая: «Я могу то, о чем ты и не помышляешь, бедняжка». Я смотрела на них и не могла оторваться. Так бывает, когда глаз не можешь отвести от чьей-нибудь бородавки. Если я, верно, усвоила уроки Габриеллы, то это дизайнерская модель ценой в три сотни фунтов. Кардиган женщины был застегнут неправильно, не на те пуговицы. Я не слишком хорошо знаю мужскую психологию, но подозреваю, что эта нарочитая небрежность придавала даме больше сексуальности.

Она вошла в дверь, из которой я только что вышла, и тут меня осенило: пора уносить ноги, а то буду торчать здесь, пока Джек не выйдет. Отойдя в сторону, я остановилась, следя за перемещением мисс Острые Носы внутри ресторана. Ненадолго, просто чтобы понять направление ее движения. Я проговорила в трубку «М-м-м» и небрежным жестом подала знак администратору, глядящему на меня из-за стеклянной двери, мол, не беспокойтесь, все в порядке- Мисс Острые Носы прошла прямо к Джеку. Я увидела, как она целует его в губы, увидела, что он отвечает на ее поцелуй. Я даже прижала руку к горлу, как какая-нибудь деревенская бабулька, впервые увидевшая женщину за рулем. Потом с серьезным видом кивнула администратору, тот кивнул мне в ответ, и пошла, наконец, от дверей ресторана.

Я провела рукой по лицу. Меня будто поразила молния. От такого удара мое сердце сгорело, превратившись в маленький черный уголек. «А на что, собственно, ты рассчитывала?» — спросила я себя. Меня подташнивало от ощущения собственной наивности. У Джека шикарная подружка. Это, конечно, не доказано. Может, они просто друзья. Нуда, как же! Просто друзья не целуются в губы при встрече.

Я напомнила себе, что пришла повидать Джека вовсе не с целью его снова захомутать. Я пришла, чтобы разобраться в прошлом, и, приняв предложение Джейсона, заключить новый брак. Поэтому меня совершенно не касается, кого там трахает Джек. Может, я так переживаю потому, что она блондинка? В Швеции, допустим, их десять из десяти, но для Британии блондинка — это высший класс, как конфеты «Фереро-Роше». И тут я призналась себе: меня расстроило то, что Джек после разрыва со мной не остался навсегда одиноким волком. Нет, он прекрасно живет без меня, более того — на моем месте оказалась если не настоящая фотомодель, то, без сомнения, женщина, превосходящая меня по всем параметрам. А в глубине души я надеялась, что меня сменила старуха с бородавкой на носу. Или даже мужчина.

Я стиснула зубы и встряхнула головой. Ну-ка, Ханна, возьми себя в руки. Наша встреча подтвердила то, что развод был верным шагом. Джек пробивается наверх, к успеху. А я? Хотя сейчас меня волновало другое: как быть, если Джек не даст мне возможности выполнить условия Джейсона? И это ведь справедливые условия. Прежде чем вступать в новый брак, я просто обязана разобраться в причинах, разрушивших мой первый союз.

Джек сказал, что ненавидит меня. Ненависть — сильное чувство. Я зажмурилась, вспоминая, как Джек целует блондинку, положив руку ей на бедро. Джек — проигранный матч. Я на миг задержала дыхание. Я должна забыть его и сосредоточиться на Джейсоне, чего бы мне это ни стоило.

На следующий день я все рассказала Мартине.

— С ума сойти, — отреагировала она. — А что, клыки у него так и не выросли?

Мартина работала ассистентом стоматолога. К счастью для нее, вся ее жизнь протекала в ее собственном воображении или на страницах любовных романов, которые она читала пачками. А как иначе при такой работе? Это не жизнь, это смерть заживо! Ее начальника звали Марвин, и хотя он был довольно приятный человек, он обожал свою зверскую работу. Он был просто помешан на зубах и деснах, и в придачу никогда не умолкал и не выключал радио. Каждую свою мысль он высказывал вслух, перекрикивая рекламу на радио и вопли ди-джеев. Весь рабочий день из его кабинета доносилось что-то вроде: «Интересно, какой астрологический прогноз на сегодня в календаре «Колгейт»? Мартина, оторви листок, прочитай… там вечно что-нибудь про отбеливание… такие глупости пишут…»

Я на ее месте застрелилась бы. Но Мартина, по-моему, не слышала ни одного слова из его монологов.

— Да, — ответила я на ее вопрос. — Клыки не выросли. Да и сам он ничуть не повзрослел.

Мартина оторвалась от тарелки. Мы сидели в пиццерии рядом с ее домом. Здесь я отравилась уже два раза.

— Не говори о нем плохо, это несправедливо, — сделала она мне замечание. — Мы все самолюбивы. Он уверен, что ты ему изменила, как же ему к тебе относиться? Он не может забыть предательства, потому что… романтик по натуре.

Мартина выудила пальцами оливку из пиццы. Я представила себе, как оливка, пока Мартина подносит ее ко рту, пытается избежать страшной участи, маленькими ручками в ужасе хватаясь за воздух.

— Верность — не самое главное во многих браках. Поверь мне, я знаю, — поучительным тоном произнесла я.

И в качестве примера рассказала Мартине случай из моей практики. Одна женщина наняла нас на три месяца, чтобы следить за ее женихом, думая, что он ей изменяет. Мы поставили возле его дома фургон. Она заплатила нам сорок тысяч фунтов за то, что мы подтвердили ее подозрения. Но в последний, третий месяц слежки он перестал ей изменять. Через несколько недель эта дама позвонила Грегу и пригласила его в часовню, где они с женихом собирались получить благословение на брак. Ей очень хотелось видеть там Грега. Тот в это время как раз завтракал и чуть не подавился куском сосиски: «И как вы меня представите вашему жениху? Или мне спрятаться за колонной?»

Мартина засмеялась и сказала: — У меня все будет по-другому. У нас с мужем — то есть когда он у меня появится — не будет секретов друг от друга.

Святая наивность! Правда, как посмотреть. Мартина может показаться глупой. И все же я подозреваю, что она не так непроходимо тупа, как хочет казаться. Просто у нее четыре старших брата, и она с детства привыкла казаться беспомощной и зависимой.

Не знаю, как мы с ней сошлись, потому что мне больше нравятся люди, которые не несут чуши.

— Я не смогу выйти замуж, если Джейсон узнает, что мне не удалось все решить с Джеком.

Мартина странно зафыркала. Я думала, что она подавилась пышкой, но она, оказывается, пыталась сказать:

— Роджер тебе скажет, что делать!

— Гениально, Мартина!

Отец был так потрясен моим рассказом, что подскочил на кресле и взревел:

— Да почему вы не можете сесть и поговорить как нормальные взрослые люди? Просто смешно! Прошло десять лет! Надеюсь, он не собирается лишать тебя последнего шанса обрести счастье в личной жизни?

Я взяла в руки стакан воды и уставилась в него.

Я чувствовала себя неважно, встреча с Джеком пошатнула мою уверенность в себе. Так бывает, когда через десять лет после окончания школы встретишь отличника из своего класса. И пусть ты с тех пор преуспела в жизни, все равно сразу чувствуешь себя такой же неудачницей, как и тогда. Я стала совсем другой, превратилась во вполне цивилизованную, благовоспитанную леди! Но с Джеком я сразу стала той же глупой девчонкой, на которую нельзя положиться. Нет, отец ничем не поможет.

— Он до сих пор не обрел душевного равновесия из-за меня, — призналась я.

— Да в чем же дело! — воскликнул Роджер. Шестым чувством я ощущала, как на заднем дворике соседи затаили дыхание. — Это бред какой-то! Дай мне номер его телефона! Где он живет? Я поеду и поговорю с ним, уж я с ним разберусь, с этим наглецом!

— Нет! — сказала я, и мое сердце ушло в пятки.

Сняв солнцезащитные очки, отец пристально посмотрел на меня.

— Не надо этого делать, папа… — сказала я, беря себя в руки. — Я… я думаю, Джейсон согласится помиловать меня и без подписания мирного договора с моим бывшим мужем.

— В конце концов, состряпай эту бумагу сама! Подделай! Что за дурацкое требование! Если Джейсон чего-то не будет знать, он и не расстроится!

— Ну, вообще-то… — едва начав, я замолчала. Этим предложением папа напомнил мне суть всех моих проблем в отношениях. Чем же я буду лучше той женщины, пригласившей Грега в часовню? Я не должна обманывать Джейсона, даже ради того, чтобы быть с ним. Я ведь собиралась начать все сначала, зачем мне хитрить, как это было с другими мужчинами?

— Но ты не ответила на мой вопрос! — прогудел Роджер. — Почему Джек так сопротивляется примирению? Ты мне чего-то недоговариваешь! Дурочка! Что там такое? Не ври мне! Я профессор межличностных отношений, мадам, я чувствую, когда мне говорят не всю правду; давай-давай, выкладывай все!

Я открыла рот, но тут же его закрыла.

Больше всего на свете я боялась заслужить неодобрение отца и потерять его любовь. Однажды он показал мне, что будет, если я сделаю что-то не так. Это было на дне рождения матери. В этот день я всегда бываю с ней мягче, это как перемирие, когда пушки отдыхают. Мы всей семьей пошли в театр на премьеру. Мать узнала в сидящем перед нами седовласом старце автора пьесы. Я обратила внимание, что он ни разу не засмеялся над своей комедией. Ну и что, может, и он заметил, что я не засмеялась ни разу. Когда актеры, наконец, раскланялись, и публика заспешила к выходу, мама вдруг хихикнула.

— Ты чего? — спросила я.

Прикрывая рот, она сказала:

— Представляете, он прошел мимо меня, и я вдруг подумала: а что, если сказать ему вслед что-нибудь вроде «Какая бездарная пьеса!». Или выкрикнуть это во время представления? Или вскочить и наброситься на кого-нибудь из актеров?

— Не мели ерунды! — резко прервал ее отец.

В тот раз с нами была только Габриелла — Оливер задержался на работе, — и она для разрядки обстановки сказала, взяв мою мать под руку:

— Я понимаю твои чувства, Анжела. Со мной такое тоже бывает. Когда на презентации журнала мы с Оливером разговариваем с художественным редактором, я иногда думаю: «Выплеснуть бы ему в лицо весь мой бокал!» Это… короче, это не потому, что ты дикарь-людоед.

Смеялись все, кроме папы.

— Плохо другое, — уже серьезно добавила Габриелла, — ты боишься авторитетных людей, ты боишься неодобрения других. Это мешает тебе жить.

— Да? Ты так думаешь? — удивилась мама.

Сердце мое забилось от любви к ней.

— Да, Анжела, — подтвердила я, — ты вправду боишься. А не надо. Ты… — я знала, что мои слова не понравятся отцу, но все-таки сказала, ведь это был день рождения мамы, — ничуть не хуже других.

— Ханна, что у тебя на лбу? — тут же спросил отец. — У тебя аллергия?

— О! Вовсе нет, просто несколько прыщиков.

Когда Габриелла с мамой ушли вперед, отец задумчиво произнес, как бы про себя:

— Позор!..

— Ты о чем? — спросила я.

— О том, что ты совсем не следишь за собой. Я ведь помню, какой ты была хорошенькой девочкой, а сейчас смотрю на тебя и думаю: такие данные от природы, и никакой реализации! Как будто… укусил вишню, а она кислая.

Тогда я поняла, каково это — сделать что-то, что не понравится папе.

Роджер слегка потряс меня за плечи, и я отогнала от себя воспоминания.

— Эй, послушай! Вернись на землю! Выскажись! Ты сделала что-то, что настроило Джека против тебя. Что ты такого сделала? Ну, вперед!

Ну, Бог с ним. Ведь я решила быть честной с Джейсоном. Наверняка папа заслуживает того же.

Я подавила свое самолюбие: — Ладно, папа. Если ты действительно хочешь знать… Причина, по которой Джек так сильно обозлился на меня, в том, что он решил, будто я ему изменила, когда мы еще не были женаты. Он это узнал после того, как мы поженились.

Я хотела объяснить, что это скорее был вопрос терминологии, а не физическая сторона дела, но Роджер не дал мне такой возможности. Он посмотрел на меня, как будто я в один миг превратилась в другого человека, может быть, даже не в человека, а в червяка. И промолвил:

— Значит, ты не лучше своей матери. — Он отвернулся, позволяя мне уйти. Я дрожала, но не была удивлена, потому что знала, что для моего отца супружеские измены — больное место. Он так и не простил матери того, что она ему изменяла. И я ей этого не простила.

Глава 14

До семи лет я была очень близка с матерью. Тогда я была намного женственней, чем сейчас. От того времени остались обрывочные воспоминания, но если напрячься, то можно вызвать из глубин памяти их сверкающие осколки.

Вот она покупает мне зеленое бархатное платье. Я поглаживаю его на коленке, как кошку. И еще дарит мне пару черных лакированных туфелек.

Я и сейчас помню дрожь восторга, которая охватила меня при виде моих ног в этих туфельках. Я помню, как в пять лет я шепотом повторяла волшебные слова: «черные лакированные туфли». Я надевала их в гости, или когда мы шли в какие-нибудь особенные места, и, застегивая на них серебряные пряжки, с трудом верила, что они — мои, что я — девочка в черных лакированных туфлях.

Эти туфли были волшебные. Они превращали меня во взрослую даму. Все женщины, на которых я хотела походить (а именно: моя мама, балерины, принцессы), носили красивые туфли. Туфли могли быть разными: розовыми, с шелковыми лентами, на высоком каблуке, сверкающими, с острыми носками или открытыми. Когда я примеряла мамины туфли, мои ноги становились ногами леди. А моя мама была в высшей степени леди. Она красила губы перламутровой помадой, а затем дважды промокала губы салфеткой.

Но даже тогда в ней была какая-то сдержанность. У меня есть старая черно-белая фотография — я нашла ее недавно, роясь в ящике рабочего стола, — наверное, отец сделал этот снимок в отпуске, в Португалии или Испании. Анжела в цветастом купальнике сидит на пляже на маленьком полосатом полотенце, обхватив руками колени. Изящная, загорелая, с закрытыми глазами. Она, видимо, не знала, что он ее снимает, слишком ушла в себя, нежась в лучах солнца. Мне нравится ее кошачья грация на этом снимке. Кажется, она вот-вот замурлычет, но, возможно, с кошкой ее роднит также ее отстраненность. Нас с Олли не видно. Пляж переполнен, вдали видны люди, отдыхающие в шезлонгах, за ними — тонкая синяя полоска моря, но мама сидит на белом песке сама по себе.

Я помню немногое и, конечно, совсем не помню себя в раннем детстве. Бабушка Нелли как-то обронила, что у Анжелы были «проблемы» после того, как она родила меня. Я считала, что речь идет о женских проблемах, и вопросов не задавала. Так что вполне возможно, что сразу после моего рождения мы с ней были разлучены. Интересно, что до пяти лет сознание ребенка впитывает уйму сведений об окружающем мире, но не конкретизирует их. Я могу вспомнить перламутровую помаду, как ее наносят и промакивают, но не помню, кто так красился.

Все, что у меня осталось от того периода, — фотографии, застывшая жизнь. У Анжелы на туалетном столике до сих пор стоит снимок, где мы вместе в саду и она показывает мне листочек. Я не умею угадывать возраст детей, но подозреваю, что на этом снимке мне года два. Обе мы сосредоточенно смотрим на этот лист, наверное дубовый, — и мои ручонки рядом с ее изящными руками кажутся пухлыми и маленькими.

Пока все не пошло наперекосяк, я хотела стать такой же, как она.

Отец хорошо сумел пережить случившееся. У меня, правда, провал в памяти за тот период. Но ведь есть чутье. Я не стала бы признаваться в этом, скажем, Грегу, но считаю, что, если в доме происходит что-то плохое, стены его пропитываются печалью и дом хранит ее, становясь как бы свидетелем преступления. Может быть, поэтому я не люблю наш дом и вообще Хэмпстед-Гарден. В нем витает дух сожаления и несчастья. Если грех не отпущен, ему некуда уйти.

Я помню недолгий период шумных скандалов, а потом — молчание.

Я вспоминаю, как стояла в коридоре и смотрела, как мама выбегает из дома. Или еще воспоминание: я влетаю в дом и бегу вверх по лестнице, сдерживая рыдания. Не помню, кто открыл мне дверь тогда, — я этого человека оттолкнула. Не помню, что случилось после того, как я взбежала наверх. Помню только свое детское горе и разочарование. Помню, как я ненавидела семейные трапезы. Сосредоточившись на своей тарелке, я мечтала, чтобы еда исчезла, и можно было поскорей выйти из-за стола. Я много времени проводила в моем игрушечном домике — в огромном картонном ящике, вход в который был занавешен простыней. Там я перекладывала вещи с места на место, готовила куклам еду, наводила порядок.

Не могу точно вспомнить, кто первым ушел в себя — я или моя мать. Но та, прежняя мама стала блекнуть. Даже когда она смотрела на меня, я чувствовала, что она смотрит сквозь меня. Она стала покупать для меня и Олли много подарков, но они нас не радовали. Чем меньше она для нас значила, тем больше покупала.

Она стала ленивой и грустной. Перестала ставить пластинки и петь, готовя нам завтрак. Раньше мне нравилось спускаться по лестнице и наблюдать, как утром она хлопочет по хозяйству. Проснувшись и валяясь в теплой постели, я, как музыку, слушала, как мама звенит посудой, раздвигает ставни, поднимает жалюзи, накрывает на стол, наливает воду в вазу с лилиями. Она каждую неделю покупала букет белых лилий для украшения стола, потому что Олли, когда был ребенком, признавал только эти цветы. Она показывала ему нарциссы, розы — никакой реакции, и только при виде больших прекрасных лилий с рельефными лепестками и сильным ароматом он тыкал в них толстым пальцем и говорил: «Да-а!»

Если верить бабушке Нелли, которая вечно потчевала нас сказками о нашем безоблачном детстве, в то время ничто не было проблемой для мамы. Она была воплощением оптимизма и энергии.

Любимым блюдом Анжелы был латкес. Это еврейское блюдо, готовить которое она научилась у своей бабушки. Объективно говоря, мерзкая штука. Это нечто среднее между блином и омлетом, похоже на оладьи; сверху все это поливают сиропом, джемом или медом. О здоровой пище у матери было довольно смутное представление.

После всех скандалов мама разлюбила готовить. Она начала покупать полуфабрикаты. Хрустящие блины из супермаркета с тюбиками сиропа, джема или шоколадного соуса. Нам стали разрешать, есть сгущенное молоко, тосты из белого хлеба с маслом, мармелад, ореховое масло, бананово-шоколадный «Несквик», причем в любых количествах и сочетаниях. Какое-то время нас это радовало — такая еда была для нас в новинку. Олли ел и болтал, а мать улыбалась грустной улыбкой. Я жевала молча. Однажды я сделала себе сандвич из пяти блинов, каждый слой промазала джемом, затем в немереных количествах выдавила из тюбиков шоколадный соус и сироп, все это перемешала и, скатав колбаску, съела на глазах у матери, пачкаясь, как Гомер Симпсон, поедающий кровяную колбасу. Мать ни слова не сказала. Просто продолжала смотреть в свою чашку кофе, как будто на ее дне лежала золотая монета. Даже Олли обозвал меня тогда свиньей.

Если вспомнить, чем я питалась с семи лет, становятся понятными мои нынешние привычки в еде. Я могу, есть все что угодно. К примеру, у Олли нет воображения, и он каждый Новый год дарит мне гигантскую плитку шоколада. Так вот, 1 января, когда большая часть женского населения садится на строгую диету из сои и сваренных до полной потери вкуса овощей, я обильно посыпаю свою овсянку тертым шоколадом. Я могу, есть шоколад с тунцом. Да что там, я могу, есть сандвич из шоколада и хлеба. Я не рассуждаю о том, не слишком ли это тяжелое блюдо для желудка. Чем тяжелая пища может мне повредить после того, как нас два года продержали на магазинных блинах? Предполагаю, что именно тогда я растолстела.

А потом моя мать снова изменилась. Она стала одеваться только для того, чтобы, провожая нас в школу, не замерзнуть на улице в пижаме. Был даже такой период (не могу с. казать, сколь длительный, наверное, пока отец этого не узнал), когда она заказывала такси на восемь часов утра, чтобы нас отвезли в школу, и на половину четвертого дня, чтобы нас из школы привезли домой. Правда, в тот год с деньгами проблем не было. Для Олли купили тогда трубу, гитару, пианино и подводное ружье размером с пушку. Я же получала кремы для лица в невероятных количествах. Не для ухода за кожей, тогда это меня не интересовало, а для приготовления магических составов путем смешивания содержимого баночки с черной или красной краской. Когда отец по службе уезжал в Бирмингем, он привозил оттуда крошечные бутылочки шампуня из отеля. Все мои составы я держала в картонной коробке, которую раскрасила черным сверкающим лаком для ногтей и на которую прикрепила ярлык «Мой колдовской набор». У меня была большая толстая тетрадь в обложке из грубой желтой бумаги, в которую я записывала составы для наведения порчи. Я соскребала пыльцу с цветов в саду и заготавливала впрок красный сок ядовитых ягод. Добавляла в смесь шампунь, ил и куркуму. Не знаю, кого я тогда считала ведьмой, — себя или маму. Я даже замышляла предложить ей кофе, а вместо него подать свой ядовитый напиток. Останавливало меня то, что она могла догадаться о содержимом чашки, потому что все мои составы пенились. Из-за этого я до сих пор считаю, что мои эксперименты в колдовстве опередили появление британского капуччино.

Прошел еще год, и, судя по внешним признакам, можно было решить, что мать пришла в себя. Она рано вставала, ее волосы всегда были в полном порядке, перламутровая помада снова появилась на губах. Глядя на эти губы, я воображала, что под слоем помады они шершавые и растрескавшиеся, и у меня возникало ощущение, что и мои точно такие же, поэтому я их часто облизывала. Из нашего рациона исчезло сгущенное молоко, снова возникли латкес и яичница с сосисками. Я от этих блюд отказывалась, привыкнув к тостам. Мама меня раздражала. Конечно, каждым своим поступком, каждым словом, всем своим существом она излучала любовь к нам, но эта новая мама была преувеличенно ласковой, искусственной. Она возила нас везде: к друзьям, в парк, на плаванье. Но это не меняло ситуации. Однажды я поспорила с Олли, кто больше проглотит воды в бассейне. Думаю, процентов на сорок эта вода состояла из мочи, но мне было наплевать. Когда меня стошнило прямо в воду, сотрудникам пришлось спускать и чистить бассейн. А сделала все это я только потому, что ненавидела свою мать.

Анжела стала безликой и услужливой. Роджер тоже стал почти таким же. Мама теперь была воплощением идеальной домохозяйки из Хэмпстед-Гардена, но больше уже не пела.

С отцом же с годами мы становились все ближе. А теперь и эти отношения рухнули. Разница только в том, что виновата в этом я.

В то время я была наивным ребенком, даже для своего возраста. Я не знала ничего о сексе, отношениях между мужчиной и женщиной, не знала терминологии. Однажды, лет в восемь, я услышала, как в фильме мужчина признался женщине, что он импотент, и она от этого заплакала. Я спросила одноклассницу, что такое «импотент», а та рассмеялась и объяснила: «Вот ты это и есть». Я стиснула зубы и так ущипнула ее за руку, что она заорала. Так что хотя я и слышала, что причиной раздора моих родителей была связь матери на стороне, я, в сущности, не понимала, что это значит. Я знала только одно: это самое страшное и гадкое дело. И из-за этого преступления мамы, о котором шептались за нашими с Олли спинами, мы с папой стали очень несчастны. Мама виновата в этом и заслуживает нашей ненависти.

Даже ребенком я понимала, что папа для меня совсем не так важен, как мама. Сейчас я наблюдаю то же самое, у Оливера и Джуда. Ребенку всего один год, а он уже ждет от отца меньшего, чем от матери. Мама — вот кто главный, что бы она ни делала. А папа скорее для веселья. С моим папой было, несомненно, веселее. По мере того как Анжела становилась все более меланхоличной, с ее стряпней, бесконечными уборками, постоянной суетой, молчаливостью, папа стал для нас авторитетом. Беда в том, что он не имел представления о том, как воспитывать детей.

Он подавал нам пример, как не надо себя вести. Он позволял нам засиживаться допоздна, так что мы часто засыпали в гостиной на софе. Он разрешал нам смотреть самые страшные фильмы, какие только бывают. Например, был такой фильм — про охотника на людей. И другой, в котором бандит приказывает отпилить у человека ногу. Однажды Роджер решил сам приготовить обед. Я помню, как краб на кухонном столе стучал клешнями: клак-клак-клак. А потом папа у нас на глазах прихлопнул его кулинарной книгой «Прекрасное домоводство». (После этого происшествия он избегал кухни.) Он покупал нам столько изюма и лимонных творожных пудингов, сколько в нас влезало.

Мать не вмешивалась. Не знаю почему. Или не осмеливалась, или ей было наплевать. Она была в доме как квартирант. Нет, скорее как домработница. Нашей жизнью управлял отец. Как родитель он никуда не годился. Он был ужасно неловок в обращении с бытовой и прочей техникой. Однажды наехал газонокосилкой себе на ногу. Я в это время сидела в саду на любимом дереве и слышала, как он заорал: «А-а! О-о! У-у!», а потом долго причитал: «Больно!», являя полную противоположность матери, которая однажды, нарезая лук, отсекла себе краешек пальца, и хотя кровь залила всю доску для резки овощей, она не сказала ни слова. Как будто не почувствовала. Реакция моего отца на боль была, по крайней мере, естественной. Она же не проявила никаких чувств.

Итак, мне было весело с отцом, и поэтому я согласилась на его верховенство. Когда у него было хорошее настроение, с ним было интересно. Он водил Олли и меня на вечеринки к своим друзьям-актерам. Не могу сказать, в каком возрасте — наверное, лет в восемь, — он тащил меня сквозь толпу людей, обмотанных золотыми цепями. Это была театрализованная вечеринка, посвященная богу Эросу. Папа купил мне розовую заколку в форме лука Купидона и нацепил ее на меня. Я все терпела, потому что меня взяли на взрослую вечеринку. И меня и его это радовало.

Иногда он разрешал мне прогуливать уроки и приходить к нему на работу. В его кабинете было несколько больших окон и стол, огромный, как для игры в пинг-понг. Мне там нравилось, потому что его помощник покупал для меня фигурное печенье и относился ко мне как к Особо Важной Персоне. А у партнера отца по бизнесу была черная колли, которая ела из моих рук шоколад, полезный, по моему мнению, для собачьего пищеварения. Из ее пасти ужасно пахло, но я все равно ее обожала. Я садилась, прислонившись к ее лохматой теплой спине, и неразборчивым почерком шифровальщика записывала изобретенные заговоры.

Олли отказывался прогуливать уроки. Когда он стал старше, то дал мне понять, что отца не одобряет. Я старалась об этом не думать. Потому что знала, что я папина любимица.

И вот сейчас я своими руками разрушила наши отношения. На обратном пути из родительского дома я все думала о последствиях того, что натворила. Я предала папу, как однажды его предала она! Всей душой я ощущала его боль, казалось, во мне разрастается огромный воздушный шар. Он становится все больше и больше, вбирая в себя весь воздух, и скоро у меня не останется никакой возможности ни дышать, ни двигаться. Я подъехала к стоянке и затормозила.

Я могла сделать ради отца только одно. Воссоединиться с Джейсоном. Поэтому я подделала записку от Джека и отправила ее по почте.

Глава 15

С обратной почтой пришел пакет из коричневой бумаги с наклейкой: «Осторожно! Стекло!» Внутри был горшочек с побегом банана, а также две большие белые керамические кружки итальянского производства, украшенные ручной росписью — красными сердечками. Я улыбнулась. Джейсону всегда не нравилось, что вся моя посуда была из разных сервизов, ничего парного. К горшочку с побегом был приложен голубой конверт с напечатанным текстом: «В честь нового листа!» Я присмотрелась: действительно, из самой макушки побега торчал туго свернутый жесткий зеленый листочек. И только позже меня осенило, что в конверте должна быть записка. Так и оказалось: «Ханна, милая, ты просто молодец! Очень рад, что все прошло гладко. Из записки ясно, что Джек и сам был в восторге от возможности все выяснить! Завтра я на две недели уезжаю в Кению, в командировку. Жду встречи сразу по возвращении, чмок-чмок-чмок, Джейс…»

Я понимала, что не стою такой заботы.

Мне кажется, многим женщинам все равно, что мужчина ей подарит, цветы или корм для собаки. Главное — чтобы помнил о ее существовании. Цветы, конечно, прекрасно. Но если он, бегая где-то там по своим делам, подумал: «Надо купить еды для ее собаки, чтобы она лишний раз не выходила из дому. Пусть отдыхает!» — это просто здорово. Я устроила в квартире сквозняк, чтобы побег банана не перегрелся, и подумала, что Джейсон обо мне помнит. От этой мысли мое сердце чуть не расплавилось (не сам металлический сердечник, не подумайте, а только сталь наружной обшивки).

Он заслужил, чтобы я сделала все, о чем он просит. Все до единой мелочи. И просит-то не так уж о многом. Суть его просьб в том, чтобы я чуть напряглась ради него. Ну что мне стоит время от времени носить юбку! Не умру же я, иногда рассказав о своих чувствах (если обнаружу их в себе). Я вполне могла стать женщиной, которая без макияжа и под душ не станет.

Джейсон и раньше пытался навести на меня лоск, и ему это не удавалось. Он покупал мне ночные рубашки в кукольном стиле, губную помаду — драгоценные дары для других женщин, но не для меня. То, что казалось ему естественными интересами женщины, не было естественным для меня.

Однажды на день рождения он подарил мне склянку с темно-красной дрянью под названием «Всплеск блеска». Из любопытства я намазала губы этой штукой перед тем, как пойти пообедать в ресторан. Там я, дилетант в искусстве макияжа, полчаса улыбалась всем официантам, а потом, случайно заглянув в зеркало, с ужасом увидела, что все мои зубы перемазаны этой краской. Боже милостивый, я смахивала на теток за пятьдесят, у которых вечно губная помада попадает на зубы.

А еще один раз он принес мне из универмага розовую ночную рубашку, которая выглядела великолепно в своей шикарной упаковке, но на мне — омерзительно.

— У тебя все ночные рубашки в дырах, — объяснил он.

Скрипя зубами, я натянула это одеяние. Оно было изготовлено из полупрозрачной эластичной ткани, облегающей тело. Через нее были видны соски, волосы на лобке — в общем, порнография. Она облегала мои бедра, выдавая каждую выпуклость. Хорошенькая розовая ленточка и розовое кружево по краям должны были создать эффект хрупкости и невинности. Но торчащие соски и лобковые волосы притягивали больше внимания. Я не жирная, но в этой штуке смахивала на слона, упакованного для перевозки. В этом наряде отлично смотрелась бы только топ-модель. Надев ее в ту ночь, я не уснула ни на минуту: рубашка оказалась колючей, я как будто лежала в стогу сена.

— Прости, — сказала я Джейсону, доставая свою пижаму из мусорного ведра. — Рубашечка не подходит. Видно, я не кукла Барби.

Как мелко и неблагодарно с моей стороны. Могла бы быть терпимей к этой рубахе. (Она обошлась ему в девяносто фунтов, что в пересчете означает сорок пять фунтов за квадратный дюйм материала.) Но она была мне противна, потому что воплощала идею о том, что истинная дама обязана даже во сне выглядеть соблазнительно. Лично я с этим категорически не согласна. Сон — это то время, когда человек должен расслабиться.

Теперь меня тошнило от стыда за прошлое. Ну, или от ежевичной водки.

Ладно. Я вот что сделаю. Я выполню все требования из списка Джейсона. Я переделаю себя, чтобы сделать ему приятное. Научусь готовить лазанью. Постараюсь трансформироваться из обычной женщины в леди! Я решила переплюнуть Мерилин Монро по части женственности, стать секс-бомбой. И когда я закончу свое преобразование, Люси с ее швейной машинкой, несмотря на всю свою чертову женственность, рядом со мной будет похожа на регбиста!.. О да, чуть не забыла: я ведь еще вознамерилась очистить свою речь.

Во всем этом грандиозном плане была одна маленькая заминка. Я просто не знала, с чего начать и как продолжить.

Поэтому я набрала номер Габриеллы.

Выражение лица невестки заставило меня занервничать: мне-то казалось, что мои планы приведут ее в восторг.

— Не могу понять, зачем такие усилия. Ради Джейсона?

— Габ, я пять лет лодырничала рядом с ним, из-за меня он потерял шанс жить нормальной жизнью с нормальной женщиной… с Люси. — Это имя я добавила, чтобы усилить впечатление. — Сейчас каждому из нас дается второй шанс. Хочу доказать, что могу соответствовать. — Мои слова вроде бы ее не убедили, так что пришлось достать козырную карту. — Может, мы с ним поженимся. Хочу увеличить свои шансы.

Даже если моя аргументация была не слишком логична, после этого заявления Габриелла была убеждена и побеждена. Как я и ожидала, она отреагировала на слово «поженимся», как собака на зов хозяина — забыла обо всем:

— Поженитесь? — ахнула она. — Ханна, я просто сразу не поняла! Боже мой, поздравляю! А-а, ну тогда конечно!

Боже мой! Что делается с людьми при слове «брак»! Они глупеют на глазах. Это тем более смешно, что никто из них не любит ходить на свадьбы.

— Блеск! Значит, можно начинать? Или сейчас у тебя нет времени? — добавила я с улыбкой и надеждой.

По-моему, если у тебя дети младше двадцати лет, то ты занят круглосуточно. Я старалась пореже звонить Габриелле, потому что даже когда мне очень хотелось поговорить, я боялась, что ей совершенно некогда.

А сейчас она вливала огромную порцию розовой комковатой массы с оранжевыми вкраплениями в контейнер для изготовления льда. Вид у массы был тошнотворный, но я знала, что это пюре — блюдо высокой кухни для Джуда, изготовленное моей невесткой. У Габриеллы было около десятка кулинарных книг по детскому питанию, с рецептами вроде лосося в панировке и ножек цыпленка. Этот младенец ел как король, даже не понимая, как ему повезло.

— Вот только сделаю пометку, что здесь лежит, засуну все это вместе с запиской в морозилку и буду свободна. — Говоря это, она пыталась запихнуть подносы в морозилку, уже доверху забитую ледяными кубиками пюре из цыплят в желе и смесью коктейля из креветок с чесночным майонезом. Наконец, захлопнув дверцу морозилки, она выпрямилась и сказала:

— Ну, слава Богу, все в порядке. — Поймав мой озадаченный взгляд, сочла нужным добавить: — Горжусь тем, что Джуд никогда не ест готового детского питания. А поесть он любит! Мне нравится готовить ему здоровую пищу и видеть, как он ее уплетает. Знаешь, когда он не доедает ленч, у меня на весь день портится настроение.

Я улыбнулась ей. Мне лично чуждо стремление к идеалу. Но она именно такая: стремится стать идеальной матерью, женой, хо зяйкой. Ради достижения идеала она готова на любые жертвы. Ее идеальная фигура — результат жесточайших диет. Модный гардероб — немалая часть расходов семьи. Я вдруг подумала о том, что бы делала Габриелла, если бы в ее безупречной жизни появился малейший изъян, и тут же вспомнила:

— У тебя уже есть новая уборщица?

— Еще нет. Но ничего. Я сегодня сама все сделаю.

— Понятно.

Я много чего могла бы сказать по этому поводу, но не стала терять времени. Я попросила Габриеллу сделать мне «полный макияж». В передаче по телевизору я слышала, что подобные таинства, совершаемые между двумя женщинами, — кратчайший путь к искренней сердечной дружбе. Одной оно помогает перенести травму, а другой — исполнить для первой роль жилетки. И все же, несмотря на эту демонстративную фамильярность, я почувствовала, что мы с Габриеллой обменялись меньшей информацией, чем когда-либо за те десять лет, что мы знакомы. Я вдруг поняла, что имела в виду психотерапевт Джейсона, говоря об интимности. Ну да, ты можешь сесть на унитаз при ком-то, но это не значит, что ты поймешь мысли и желания этого человека.

Габриелла, кажется, забыла, что первым условием Джейсона было мое свидание с Джеком. А если и помнила, то это не настолько ее интересовало, чтобы спрашивать о результатах. Удивительно. Меня просто потрясло, до чего мало значат обстоятельства нашей жизни даже для самых близких нам людей. Надо будет напоминать себе об этом время от времени, чтобы не попадать впросак. Лучше вести себя так, будто у тебя вообще нет никакой жизни. Тут я вспомнила, что Джуд в эти выходные впервые был в гостях на дне рождения сверстника.

— Джуду понравилось в гостях? — спросила я.

— Что? А-а! Нет. — Габриелла хлопнула себя по лбу. — Понимаешь, мне казалось, что на приглашении было написано: «в три часа». Они наняли клоунов для развлечения детей. Ну вот, мы пришли в три, а мама Робсона открывает дверь и говорит: «Вы опоздали». А я говорю: «На приглашении стоит «три»». Она клянется, что писала «в час». Но могла ведь и ошибиться. Вернувшись домой, я нашла приглашение. На нем написано: «В тринадцать часов». Черт побери, тринадцать! Можно подумать, Джуд и Робсон в армии служат! Она, видишь ли, немка, так что, может, у них в Европе так принято. Но я-то из Милл-Хилла! Моя жизнь не размечена, как циферблат, на двадцать четыре часа, я… ну ладно, что это я завелась, в общем, он сейчас у моих родителей, они его везут на побережье, так что хотя бы сегодняшний день проведет приятно.

— Отлично, — сказала я. — Не сомневаюсь, ему и вчера было не скучно.

— Просто я не люблю ошибаться. Требовалось сменить тему разговора. И я сказала:

— Значит, тебе повезло, что ты — не я. Она засмеялась.

— Ладно. — Габриелла стала разминать пальцы рук. — Сначала кофе. Потом пойдем ко мне в кабинет, и там разденешься.

— Чего?

Габриелла с упреком взглянула на меня:

— Если я буду твоим стилистом, массажистом и диетологом, мне нужно хорошенько рассмотреть тебя.

— Я не сажусь на диету. Я о диете ни слова не говорила. Я не могу, есть меньше, чем требует организм. Если бы я стала думать, что меня лишат еды, я начала бы есть про запас. Посади меня на диету, и эффект будет обратный: я стану в два раза толще, ты и ахнуть не успеешь.

Может, не похоже, но я очень серьезно отношусь к пище. Бывает, ем шоколад и вдруг вижу, что съела разом всю плитку. Тот факт, что я прохлопала удовольствие и не насладилась вкусом, доводит меня чуть не до слез. О шоколаде, который проскочил нераспробованным, я могу думать целый день.

Габриелла помахала рукой:

— Успокойся, дорогая. Я не говорю о лишениях, я говорю о здоровье. — Как будто это не одно и то же.

Я взяла свою чашку кофе и медленно пошла за ней наверх. Конечно, я не собиралась по-прежнему носить обтрепанные джинсы и серый от старости лифчик. Габриелла — женщина, которая каждый день надевает свежее белое кружевное белье. Она даже называет его каким-то изысканным французским словом, вот какая она стильная! Я напомнила себе, что собиралась пойти на все, чтобы стать достойной Джейсона. Я собиралась переродиться из гусеницы в прекрасную бабочку.

Габриелла взяла из моих рук чашку с кофе и отставила ее в сторону.

— Итак, прежде всего тебе надо снять шапку, Ханна. Ты в ней не смотришься. О, Боже мой, что у тебя с волосами!

На мне была бейсбольная кепка. Она сдернула ее с моей головы, прежде чем я успела ее остановить.

— Парикмахерские стоят дорого, — заметила я. — Подстричь себе челку может каждый.

— Честно говоря, нет.

— Она стала редкой, мне приходится ее все время подрезать.

— Ты просто идиотка. Когда ты это сделала?

— Вчера вечером. Я скучала. По телевизору не было ничего интересного. — Моя невестка скорчила гримасу. Я добавила: — Габриелла, ты должна знать, что я чувствовала себя плохо из-за того… того, как поступила с Джейсоном, понимаешь? Я себя упрекала. И сделала это из угрызений совести.

В общем, я сказала правду. Я все смотрела на свое растение — побег банана, полученный в ответ на мою фальшивку, — и содрогалась.

Габриелла подтащила меня к зеркалу, схватив так крепко, словно боялась, что я убегу.

— Угрызения совести. Угу. Ты похожа на Джима Кэрри в «Тупой, еще тупее». Готова поспорить, ты и сейчас продолжаешь себя винить. Дурочка!

Я переминалась с ноги на ногу. Если честно, с этой челкой я действительно выглядела слегка придурковатой. Меня удивило, что Габриелла видела фильм «Тупой, еще тупее».

— Да, есть немного, — согласилась я тоненьким голосом.

— Во-вторых, я намерена отослать тебя к моему парикмахеру.

— Ты хочешь сказать «во-первых»?

— Нет. Во-первых, тебе надо купить новую одежду.

— Зачем это?

— Потому что к Мишелю, — она произнесла это имя как Ми-и-ишелл, — в тренировочном костюме не пойдешь. Разве что в тренировочном от Диора.

— То есть как? Ты хочешь сказать, что наряжаешься, чтобы пойти к парикмахеру? — Я просто не могла этому поверить! Куда катится мир? Но она закивала головой!

— А как же! И в полном макияже. И еще одно. Ты когда-нибудь выщипывала брови?

— Нет.

— Снимай все с себя.

— Чего?

— Снимай все!!!

Сознавая свою ничтожность, я повиновалась.

Когда я разделась, Габриелла ахнула. Может, у меня вырос хвост, а я не заметила? Но на этот раз я воздержалась от восклицания «чего?».

Габриелла кинулась к телефону и набрала номер:

— Здравствуйте! Говорит Габриелла Гольдштейн. Я записана к Мишелю на завтра. Прошу вас вместо меня принять мою золовку, Ханну. Она лунатик, сегодня ночью постригла себе волосы, да, во сне, бедняга… Только Мишель может ее спасти. Спасибо. Теперь соедините меня, пожалуйста, с отделом водных процедур. Сибилла? Дорогая, это Габриелла. Да. Срочный случай. Нет, не я, моя золовка. Все сразу и бразильский душ. Брови. Усы… — Это уж слишком. Усов у меня не было. И завтра у меня рабочий день.

— А как же работа?

— Возьмешь отгул. — Еще раз, окинув меня строгим взглядом, Габриелла разрешила: — Можешь одеваться.

Слава Богу. Мне было неловко стоять здесь совершенно голой и выслушивать, как мои физические и духовные несовершенства обсуждаются в подобной грубой манере.

— Сибилла? Это опять я. Поняла кто? Нужен маникюр, педикюр. Возможно, обертывание морскими водорослями. И потом через день — «Сен-Тропез». Нет, над лицом я поработаю сама. Да, спасибо. Пока.

Она закончила разговор, с усмешкой взглянув в мою сторону. Я усмехнулась в ответ. «Бразилия», «Сен-Тропез» — слова-то какие. Процедуры с такими приятными названиями не могут мне не понравиться. Габ велела прибыть к ней утром ровно в девять, и я не возражала. В сущности, я этого от нее и ждала. Мне начинало нравиться исправлять несовершенства.

Глава 16

— Прекрасно, а теперь вас не затруднит отодвинуть от меня щечки?

Не знаю, как вы, но я не часто стою на четвереньках на столе, отклячив попу для того, чтобы очаровательной блондинке было легче выдергивать волоски, которыми оброс мой анус. Может, другие, более опытные женщины к этому привыкли. Но лично я, назовите меня как угодно, не могла комфортно себя чувствовать, когда мой анус находился перед чьим-то лицом. Блондинка смотрела прямо в него. Ох, ну и дела: мой шоколадный глаз в сантиметрах от ее носа в форме трамплина! Трудно поверить, что человек может добровольно согласиться на такую работу. И ведь она не извращенка. Обычная женщина. Что-то здесь не так.

Я покраснела вся, от затылка до пяток. Как минимум все мои четыре щеки залились краской. Когда она выдирала волоски из моих ног, я еще могла рассказывать о своих успехах на работе несмотря на некоторое смущение. Я болтала о том, как мы обследуем место преступления, о Вегасе, о Майами, новых фильмах и т. д. Но болтать при этой процедуре? Я не проронила ни слова! Вести светскую беседу в такой ситуации было невозможно.

Я не издавала ни звука, как партизан. Действия блондинки заставили меня умолкнуть, как прямое попадание пули. При всем желании, я из себя и слова не смогла бы выдавить. Изобретатели этой процедуры плевать хотели на человеческое достоинство. Ни красивое название, ни шикарный кабинет, ни обходительность персонала не могли изменить ужасающей сути происходящего. Чудовищное чувство стыда заставило забыть о боли, которая воспринималась бы как невыносимая, если бы я испытывала ее в другой ситуации, — скажем, в иракской тюрьме.

Допустим, где-то есть Бог, и сейчас Он смотрит сверху на меня (надеюсь, не смотрит). «Вот наказание за твои грехи!» — скажет Он. Я готова была убить Габриеллу! Я убила бы ее несколько раз, по разу за каждую процедуру, которую мне сегодня довелось пройти. Весь этот день был сплошным ужасом с того самого момента, как я встретилась с ней утром.

К моему удивлению, дверь открыл Оливер с Джудом на руках. Джуд был в модном белом хлопковом комбинезоне, при виде меня он заорал — не знаю, от страха или от восторга.

— Ты, почему не на работе? — спросила я (Оливера, не Джуда).

— А ты?

— Взяла отгул.

— Ну а я — внештатник, ты забыла?

Он осторожно опустил Джуда на пол. Я никогда не видела ребенка с такими толстыми ножками. Даже бедра у него были в складочку — такие пухлые! По какой-то причине это производит невероятно приятное впечатление.

— Пойди, дорогой, посмотри, что делает мама, — отправил его Олли, и Джуд заковылял на своих пухлых ножках.

Впервые услышав, как Олли разговаривает с Джудом, я изумилась: никогда не было у него такого ласкового голоса. Но сегодня, когда он произнес это «пойди, дорогой, посмотри, что делает мама», у меня горло свела болезненная судорога, словно кто-то зацепил меня петлей за шею и потащил. Захотелось лечь на пол и завыть.

Почему — не знаю.

Я поперхнулась и уставилась на Олли, как будто на его лице был написан ответ, но он только ухмылялся и шевелил ушами — этому трюку он научился лет в семь, и я считаю это вершиной его достижений, хотя кому-то шевеление ушами может показаться ерундой. Я сдержанно улыбнулась, и тут появилась Габриелла, таща Джуда как-то боком.

Она мигом загнала меня наверх и начала вещать о правильном применении кремов для лица. Выяснилось, что их не надо смешивать ни с краской, ни с ядовитыми ягодами, над ними не надо произносить заклинания, надо просто нанести их на лицо. Пока она вещала о питающем и увлажняющем, сокращающем морщинки и предотвращающем рак, дарующем вечную молодость и красоту снадобье под названием «Смягчающий крем Долфин Ароматик» (или что-то вроде этого), во мне шевелилось смутное подозрение в том, что Габи лично заинтересована в продаже этой гадости. Оно превратилось в твердую уверенность, когда она назвала цену баночки — сорок пять фунтов. И добавила аргумент, который, видимо, должен был убедить меня окончательно:

— Обычно чем меньше баночка, тем дороже и лучше.

— Габриелла, послушай, — начала я. — Это ведь… Я хочу сказать… это масло, вода и розовая краска. Это… это… упакованный в красивую банку вазелин! Понимаешь, в секретных лабораториях сидят псевдоученые в своих белых халатах и разрабатывают планы, как содрать с нас кучу денег ни за что…

Рот Габриеллы превратился в прямую тонкую линию. Да, она точно с ними заодно! Все эти дорогие кремы рассчитаны на идиоток. Это видно даже из инструкций к ним: «Чистыми пальцами возьмите каплю крема размером с горошину…» Я знала, что пытаться переубедить Габи бессмысленно, но все равно не могла остановиться.

— Значит, когда у Джуда раздражение, ты мажешь его этим кремом, да? Но ведь для него — все только самое лучшее! Почему тогда ты травишь его этой гадостью? Ведь ему, пожалуй, может не понравиться, когда он подрастет, начнет смотреть телевизор и узнает, что ты смазывала ему кожу отходами нефтяной промышленности. И что ты тогда ему скажешь?

— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе произвести впечатление на Джейсона? — заорала Габриелла.

— Прости. Действуй, как намечено.

— Вот «Живанши» — увлажняющий тоник для баланса кожи, это спрей, его разбрызгивают на очищенное лицо.

Мне очень хотелось спросить, с каких это пор слово «умытое» стало плохим? Слово «очистить» звучит как-то по-библейски, как будто эти ученые-косметологи считают женщин средоточием скверны. Я промолчала на этот счет, и правильно сделала, потому что Габриелла неожиданно прыснула из баллончика мне прямо в лицо какой-то химией. Было ощущение холода и чего-то мерзкого, будто мне в лицо плюнули.

Потом она потащила меня в торговый центр на Брент-кросс. Многие мои друзья в детстве провели в этом центре больше времени, чем дома. Потому что традиционно мамаши северо-западной части Лондона используют его детскую комнату как альтернативу тюрьмы для своих детишек. Этот торговый центр — настоящая обитель зла. Супруги входят в его двери, держась за руки. Спустя пару минут они уже вцепляются друг другу в горло. Это Бермудский треугольник, где исчезает счастье.

Я не была в нем много лет и с грустью убедилась, что он ничуть не изменился. Насколько я помнила, надо было иметь определенную закалку, чтобы выжить в этом магазине. Габриелла втащила меня в него — там было полно подростков лет четырнадцати, среди которых я почувствовала себя тыквой на поле с морковью, — и буквально заставила меня облачиться во что-то асимметричное. А потом, когда я уже думала, что страшнее пытки быть не может, она повезла меня в город и сдала этой Сибилле. Славо Богу, что меня не подвергли обертыванию водорослями в тот же день, когда делали восковую эпиляцию ног и зоны бикини. «Отлично, — пошутила я, — никогда не любила водорослей, всегда вынимаю их из салата».

Сибилла странно взглянула на меня. Скорее всего, ее взгляд говорил: «Вы мне отвратительны».

В конце день, изучив все, что она со мной сделала, я вспотела от стыда. Я стала смахивать на порнозвезду. И обратного пути не было. Сибилла теперь могла прикладывать ко мне свои водоросли и проводить свой «Сен-Тропез». Она мне объяснила, что это такое. Я могла бы, даже за меньшие деньги, слетать в Индию и подхватить амебную дизентерию — эффект был бы тот же. Позвонила Габриелла:

— Ну, как самочувствие? — По ее тону легко было понять, что она надеется услышать слова благодарности.

— Чувствую себя… — я умолкла на секунду, — лысой.

Габриелла хихикнула.

— А Мишель — звезда, согласись!

У меня сами собой поджались губы. Из лап Сибиллы я была передана вооруженному бритвой Мишелю, грубому французу. Казалось, состояние моей челки он воспринял как личное оскорбление. А через пять минут лихорадочной суеты он сделал мне стрижку, превратившую меня в нечто среднее между Майрой Хиндли [5] и ее мамой. Теперь у меня было то, что, кажется, называется баки. Я сорок минут проторчала под сушилкой, стараясь втиснуть их в остальные волосы.

— Теперь слушай меня, — говорила Габриелла, — мне надо идти, через пять минут придет клиентка. Но я вот что хотела тебе сказать: если хочешь научиться готовить, чтобы найти путь к сердцу Джейсона через желудок, или как там это говорится, я тебе не помощница. Я готовлю только детское питание. Но зато я знаю отличную тетку.

— Да что ты! — умилилась я. — А она не откажется помочь? Мне ведь нужно узнать, не только как приготовить обед, но еще и как его подать.

— Я вижу, ты серьезно взялась за дело.

— Еще бы. Именно серьезно. Я намерена предоставить Джейсону то, чего он… хочет.

И еще я намеревалась избавиться от чувства вины. Несмотря на бразильянство и баки, оно никуда не делось. Оно было тут, свернулось в душе как змея.

— И папе.

— Не поняла.

— Ты ведь хочешь восстановить отношения с Джейсоном, чтобы сделать приятное папе, так ведь?

— Ну да, — не станешь ведь спорить с отцом, который хочет лучшего мужа для дочери, — согласилась я.

— Можно задать вопрос? Сколько времени продлится твое пребывание в этом новом амплуа? Пока смерть не разлучит вас с Джейсоном? Или до конца следующей недели, когда тебе надоест готовить фрикасе и ты пошлешь все к черту?

Какое там фрикасе? О чем она? Пришлось возразить:

— Можешь не сомневаться, не такой я человек, чтобы пренебречь своими потребностями. На данный момент моя потребность — Джейсон. Насколько он счастлив, настолько и я.

— Видишь ли, — уныло произнесла Габриелла, — так принято говорить. Но я точно знаю, что все это неправда.

Я тоже не считаю это правдой. Каждый дурак знает, что это пустые слова. Ты полагаешь, что, говоря так, производишь впечатление сказочно счастливой, но на самом деле это больше свидетельствует о твоем личном проигрыше. Даже если ты кого-то очень любишь, его счастье никогда не заменит тебе твоего. Оно может вообще не совпадать с твоим. Если бы у всех супругов оно совпадало, я осталась бы без работы. А в данном случае мне хотелось быть искренней, но подвернулось шаблонное выражение. Что же касается ублажения Джейсона до конца моей жизни… ну, может, меня переедет автобус до того, как мне стукнет сорок! К тому же вряд ли это реально — соблюдать режим очистки, увлажнения и уснащения тониками дольше месяца, не обанкроться при этом; но я на самом деле собиралась попробовать. Я хотела узнать, что скажет Джейсон, когда изо дня в день я буду подавать ему жареных цыплят на высоких каблуках (на каблуках — я, а не цыплята).

У нас с Джейсоном были все шансы для создания счастливой семьи. Я сознавала, что в последние пять лет ничего не сделала для укрепления наших отношений, он же потратил на это много сил. Если бы я также приложила хоть немного усилий, мы с ним могли бы жить в мире и согласии. Поэтому я должна теперь сделать все возможное и невозможное, даже цыплят научиться жарить.

— Эй, Габи? Ты тут? У тебя настроение как будто испортилось. Ты все еще не ешь углеводы?

Совсем недавно Габриелла пришла ко мне, а у меня был хлеб из итальянской кондитерской, похожий на наш чайный. Инстинкт мне подсказывал, что Габриелле он понравится. Ставлю его на стол вместе с маслом и сыром, а по выражению ее лица можно подумать, будто я подала ей волчьи ягоды или мухоморы. «Прости, Ханна, — извинилась она, — но для меня этот хлеб — как яд. Он же белый, в нем пустые калории. А индекс угрозы гликемии в нем около сотни». — И принялась за сыр. Я ела этот хлеб, ожидая после каждого куска, что упаду замертво.

— Да не в этом дело. Со мной все в порядке. Просто я устала. Но тем не менее… Приходи завтра в восемь, когда Джуда уложим спать. Дам тебе урок на тему «Как стать идеальной женой для Джейсона». — Она помолчала. — Постучи, не звони, чтобы не разбудить ребенка, — добавив это, она повесила трубку.

Я только покачала головой. Вот уж кто при любой качке найдет для себя устойчивое положение.

Моя прическа не произвела фурора на работе только потому, что на этот раз, для разнообразия, объектом насмешек избрали другого. Один из наших внештатных сотрудников, Рон, вел слежку из фургона, стоящего через дорогу от дома объекта, и после семи часов монотонного времяпрепровождения, прерванного только единожды — ребенок сорок минут бросал теннисный мячик об стенку машины, — он решил перекурить. Кто-то в соседнем доме, заметив дым, решил, что фургон горит, и позвонил пожарным. Перекур Рона прервали шесть громил в шлемах, взломавшие двери фургона и обрушившие на Рона с близкого расстояния десять тонн пены.

Рону пришлось соврать им, что жена не разрешает ему курить дома, поэтому он заперся от нее в фургоне.

Они, естественно, поверили, потому что мужчины убеждены, что все жены такие. Я не стала бы их обвинять, я в душе тоже так считаю.

Звоня в двери дома Олли и Габи, я вдруг задумалась: кем я, собственно, намереваюсь стать? Традиционной женой? Хорошей женой? Несчастной женой? Или смесью из всего этого? Как выразилась однажды Мартина:

— Я стала смесью самой себя.

Я не хотела стать производной разных вариантов жен. Все, что я делаю, убеждала я себя, расширяет мой опыт. Если некоторым мои действия покажутся немного раболепными и антифеминистскими, я напомню им, а заодно и себе, что я проявляла к Джейсону недостаточно уважения… раньше. Как-то это надо было компенсировать.

— Тебе же сказано было — стучать! — Габриелла сказала это так громко, что могла сама разбудить всех детей в округе. И, втаскивая меня за руку в дом, спросила: — Почему ты еще белая? Что случилось с твоим «Сен-Тропез»?

— Я запишусь на завтра, — солгала я. — Нет, я сама это сделаю. Не доверяю тебе.

Мы сердито смотрели друг на друга.

Потом я заметила на полу сумку синего цвета с изображением якоря и желтой веревочной бахромой. Я съежилась:

— Это чье?

— Ханна, я… — начала Габриелла.

— Привет, — закричала моя мама, выглядывая из-за кухонной двери, и улыбаясь своей самой доверчивой улыбкой. — Это я!

Глава 17

— Кого я вижу! — воскликнула я.

С матерью я всегда общаюсь особым тоном, ставшим привычным с годами, — небрежным, слегка официальным, но не грубым. Если бы она спросила, почему я так с ней разговариваю, я всегда могла бы сослаться на занятость или усталость. Но она никогда не спрашивала. Наши отношения разрушались постепенно, как, бывает, растворяется брошенный в воду хлеб. Она не пыталась протестовать против этого. Иногда я удивлялась ее глупости. Ну, не вышло наладить отношения одним путем, простая логика подсказывает — попробуй другим. Это знают даже крысы. И все же мать терпела сложившиеся отношения, оставаясь мягкой и услужливой.

Разве она не знала, что чем больше делаешь для окружающих, тем хуже они к тебе относятся? Она что, воображала, что в один прекрасный день я вдруг ни с того ни с сего изменю свое отношение к ней, просто в ответ на ее молящий взгляд? Ее поведение меня возмущало: если бы ее действительно беспокоила моя холодность, она бы задумалась о ее причинах. Видимо, в детстве я не понимала, за что ее ненавижу. Скорее всего, у меня было инстинктивное ощущение, что она сильно обидела отца. Позже, став достаточно взрослой и поняв, что значит «иметь связь», я уже осознанно подогревала в себе отвращение к ней.

Все знают, в чем заключаются материнские обязанности, — наставить своих детей на путь истинный. Но она приняла предложенный мной путь.

Не могу сказать, что никогда не чувствовала к ней любви, — вы меня поймете, если когда-нибудь ощущали в себе прилив любви ко всему миру. Вдруг ловишь себя на мысли, что у тебя в жизни все хорошо, и сразу чувствуешь нежность ко всему вокруг. Такое бывает редко, но случается. Обычно такое состояние души сопровождается некой тоской по прошлому, по тому времени, когда все в жизни было просто и понятно. В такие моменты я вспоминаю, например, что когда у меня впервые получилось самостоятельно пить из стакана, мама сидела рядом и аплодировала мне. И тогда мое сердце сжимается от любви к ней.

Но теперь передо мной была поблекшая копия прежней, молодой мамы. Она кажется мне грубой подделкой, и поэтому меня раздражает все, что она говорит и делает. Даже если я этого не хочу, мое лицо само принимает недружелюбное выражение.

Габриелла всегда хотела, чтобы мы с мамой наладили отношения. Габриелла и ее мать были лучшими друзьями. Они даже одалживали одежду друг у друга. Иногда это выглядело очень забавно, потому что ни одна дама шестидесяти с чем-то лет не будет смотреться хорошо в коротеньком топике, несмотря на загар и модный цвет волос. Габриелла и ее мама могли с легкостью обсуждать свою сексуальную жизнь. Я лично лучше бы вообще отказалась от секса, чем обсуждать эту тему с матерью.

Приблизительно все это я и высказала Габриелле. Она знала, что ей лучше не соваться в наши с мамой отношения, и воздерживалась изо всех сил. Но Габи была настойчивой и энергичной особой, и это было частью ее натуры — влезать в дела своих друзей. Так что ей трудно было не пытаться осчастливить меня и маму. Думаю, Олли ее предупреждал о возможной опасности такой попытки. (Олли вообще предпочитал, чтобы все оставалось так, как есть. Его девиз: «Ну, и ладно».) И вообще, как подруга она могла бы быть более тактичной и пощадить мои чувства. Я, в конце концов, была здесь пострадавшей стороной. И поэтому только я могла решить, простить ли мне мою мать.

Но все же время от времени желание собрать нас в уютную семейную компанию затуманивало ей разум.

— Анжела, — попросила я, — подожди минутку, пожалуйста. Мне надо поговорить с Габриеллой.

Моя невестка неохотно поплелась за мной в гостиную.

— Что это ты делаешь? — начала я.

— Ханна, признайся, никто не умеет готовить и делать работу по дому лучше, чем твоя мама.

— Габриелла, — продолжала я медленно, четко проговаривая каждое слово, как будто общаясь с умственно отсталым человеком. — Чего ты добиваешься? Заманиваешь меня сюда хитростью…

— Ты ни разу не дала ей ни единого шанса! — взорвалась Габриелла. — Ты представления не имеешь, каково ей! Как ты к ней относишься! Стыдно смотреть на это!

— Но она…

— Я все знаю, и знаешь что? Бывает и похуже!

Я посмотрела на нее исподлобья:

— Габи, ведь ты сама болезненно воспринимаешь проблему супружеской неверности.

— По-разному можно предать партнера.

— Например?

— Проявлять душевную жестокость…

— Именно об этом и речь.

— Я знаю, что мама тебя любит…

— Ой, да брось.

— Ханна, ты не поняла, она много чего могла бы рассказать тебе, но не хочет настраивать тебя против… потому что знает, как сильно ты…

— Что?

— Ничего. — Выразив степень своего раздражения громким «уф-ф-ф!», Габриелла добавила: — По-моему, ты просто не понимаешь, как трудно быть матерью. Что может быть хуже, чем чувствовать ненависть собственной дочери? Ведь мать думает о своих детях все двадцать четыре часа в сутки, просто не может думать ни о чем другом! Для нее существует только их благополучие, их настоящее, их будущее, их счастье. Мать мечтает все время находиться рядом с детьми, чтобы защитить их от опасностей, беспокоится, с теми ли они встречаются, волнуется о том, кто их полюбит, кто причинит им боль! Она озабочена, как обеспечить их благополучие в случае ее смерти. А когда любуется фотографиями своих веселых детишек, она хочет навсегда сохранить эту минуту, потому что в тот момент они в безопасности. И волнуется всякий раз, когда они садятся в машину, всякий раз, когда они вне ее поля зрения, а каждого чужого человека воспринимает, как чьего-то ребенка, но также и как потенциальную угрозу для своего. Ночью мать прокрадывается к детям в спальню, чтобы посмотреть, как они спят, послушать, как дышат, проверить запоры на окнах на случай педо…

— Габриелла, уймись! — Я прервала ее скороговорку. — Послушай, все это ты говорила не о моей матери. И не о многих знакомых мне матерях. Ты говорила о себе. — Она состроила жалостную гримаску, и я заговорила мягче: — Ты прекрасная мать. Ты можешь гордиться Джудом.

И тут неожиданно она разрыдалась. — Габи, Габи, что с тобой? — Я погладила ее по плечу, она всхлипнула и отпрянула: — Я просто боюсь. Боюсь, что он вдруг умрет, или что его украдут. Ты не представляешь, как я выбилась из сил. К счастью, сейчас он стал хорошо спать по ночам, но усталость все не проходит: я ни на чем не могу сосредоточиться, ни на что не хватает сил и времени. Когда я с Джудом, меня мучает чувство вины, что душой я наполовину не с ним; когда я без него — то же самое. И еще проблема питания; ты знаешь, какая у меня дурацкая морозилка, просто барахло: вчера я приготовила огромную порцию цыплят с овощами, весь вечер готовила, а сегодня стала инструктировать няню, и оказалось, что кнопка заморозки не сработала, мои цыплята стали мокрыми, и все пришлось выбросить. Я так расстроилась! Стала все забывать. Представляешь, на прошлой неделе забыла, что должна прийти заказчица, не успела приготовить ее платье к примерке, такой ужас, просто вылетело из головы. Бывает, соберусь пойти на кухню, и Олли попросит включить чайник, так я, пока дойду, забываю, о чем он просил. На все надо столько сил, иногда я даже не смываю на ночь косметику. А на прошлой неделе мы с Олли наконец выбрались из дому вместе — повели Джуда в парк. И вот мы гуляем, а тут какая-то мерзкая птица на меня сверху! Ужас такой! Обрызгала мне голову и плечи, я чуть не заорала и не побежала домой в душ, но ведь я так давно собиралась пойти с семьей в парк! Мечтала хоть пять минут побыть вместе, почувствовать, что мы — одна семья. Поэтому я попросила Олли стереть с меня пеленкой, что можно, и потерпеть до дома. Но в тот вечер я так устала! — Она прикрыла рукой рот. — У меня просто сил не было ни на что… И я вымыла голову только на следующее утро! Это я-то, представляешь? Оказалась способна на такое, самой противно!

Она сидела на диване, полная отчаяния, и не сводила с меня взгляда. Вся в белом, глянцевые волосы собраны в хвост на затылке, настоящая светская львица. Хотя, если приглядеться, под глазами можно увидеть мешки от усталости. Правда, почему-то только под одним глазом. И еще. Левая бровь у нее была аккуратно выщипана. Правая — заросла.

Я глубоко вздохнула. Я обычный человек и вряд ли могу давать дельные советы. Хорошо бы поблизости оказался супергерой, на которого можно положиться. Жаль, что не существует ни Женщины-Кошки, ни Бэт- мена. Видно, придется мне стать спасителем Габи.

— Габриелла, — заговорила я, — первым делом тебе надо найти уборщицу. Нельзя же самой все делать. Ты живешь двумя жизнями. А то и тремя. Если учесть, что я хорошо знаю Оливера и его неспособность вести счета. Не много ли ты на себя взвалила? Подумай сама. Джуд в полном порядке, это факт. Но зато о тебе этого не скажешь. Подумай, как и себя тоже привести в порядок. По- моему, тебе надо больше спать. Во сколько ты ложишься?

— Точно не знаю, как правило, около полуночи.

— А встаешь когда?

— В полшестого, в шесть. Зависит от Джуда.

— Вот поганец! Значит, тебе, чтобы выспаться, надо ложиться в десять тридцать, не позже.

Она замотала головой:

— Но…

— Никаких «но». Ты просто обязана. Что тут сложного? И настроение сразу изменится.

— А когда готовить еду для Джуда?..

— Черт побери, да я сама ему приготовлю! — На ее лице отразилось сомнение, так что я добавила: — Ну, если не все, то хотя бы часть. Ты мне скажешь, что делать, и я сделаю. — «Зачем, ну зачем ты ввязываешься, — кричал внутренний голос, — занимайся тем, что умеешь!»

— Наверное, — проговорила Габриелла, — можно маму попросить что- нибудь делать. Она с удовольствием согласится. Просто, видишь ли, я… я люблю делать все сама. Не представляю, что у кого-то… может получиться не хуже, чем у меня.

Я сама такая же, за это ее и люблю, но признаваться ей в этом сейчас было нельзя.

— Габи, ты хочешь контролировать все, в том числе и погоду. Но я предполагаю, что быть хорошей матерью — не значит контролировать все. По-моему, тебе пора это понять. Как мать ты просто блеск. Но совершенства не бывает, оно невозможно, да и необязательно. Ничего страшного, если иногда случаются какие-то ошибки. Если ты будешь все время нервничать, то Джуду это передастся. А все другие проблемы легче решить, заведя дневник. Будешь составлять список дел. Знаешь, как удобно! Как что сделала — вычеркиваешь из списка, Джейсон всегда так делает. И дальше живешь с ощущением выполненного дела. И при этом внешне безупречна, как всегда. А начни вот с чего: выщипай вторую бровь. Смотри, кожа у тебя шикарная, волосы отличные. Может, потому, что птичка на них капнула, но это спроси у косметологов.

Габриелла потрогала бровь. И захохотала. Я облегченно вздохнула.

— Ну, ты голова, — сказала она. — В практических вопросах. Мне стало намного легче. Ты права. Действительно, надо проще смотреть на вещи. Буду ложиться пораньше. И передам часть дел другим.

Я улыбнулась. И все-таки у меня было ощущение, что она чего-то недоговорила. Бывает, на обложке огромными буквами напеча тано «невероятно», а на самом деле критики писали: «Невероятно бездарное шоу, зрелища хуже еще не бывало». Что же еще мучает Габриеллу?

Она упомянула, что боится, что Джуд умрет, но… Господи, что я на это могла ей сказать! На это вообще ответа нет. Знаю, она ждала услышать: «Нет, он никогда не умрет. Никогда. Я это тебе гарантирую». Но у ребенка те же шансы, что и у взрослого!

Я откашлялась.

— Габи, с Джудом все будет в порядке. Вокруг него много людей, все его любят, все о нем заботятся. Это нормально, что ты беспокоишься за него, но пусть беспокойство не мешает тебе радоваться тому, что он у тебя есть. Он чудесный, и все у него будет прекрасно.

Я видела, как жадно она впитывает каждое мое слово. Думаю, если бы это не было противозаконно, она посадила бы меня в клетку в своей спальне, чтобы я как попугай повторяла ей это каждое утро. Габи просияла улыбкой:

— Да, да, я знаю. Ты права. Спасибо, Ханна.

Мне трудно было смотреть на нее честными глазами. Я высказала свой оптимистический прогноз, выдав его за факт, а она приняла желаемое за действительное и успокоилась, хотя сама тоже взрослый, рационально мыслящий человек.

Да, женщины все-таки непостижимы.

Стукнула входная дверь дома. Габриелла вскочила:

— Анжела! — и рывком раскрыла деревянные ставни. Через окно мы увидели, как по тропинке к калитке пробиралась хрупкая фигурка, сжимавшая в руках полиэтиленовые пакеты универсама «Уайтроуз», — моя мать уходила.

Невестка с мольбой взглянула на меня.

Я опустила глаза на гладкий лакированный дубовый паркет и пробормотала:

— Да пусть себе идет.

Глава 18

— Ты в курсе, что ее мама больна? — Габриелла скрестила руки на груди.

— Что ты говоришь? Нет, я не в курсе.

В детстве я никогда не соглашалась поцеловать бабушку, потому что в уголках ее морщинистых губ вечно собирались белые капли густой слюны. Мы с ней не ладили, ее любимчиком был Олли. Наверное, она считала, что мальчики нужнее обществу, чем девочки.

Много лет назад на свадьбе какого-то кузена бабушка Нелли, не стесняясь гостей, стала кричать на моего отца дрожащим голосом: «Постыдись!» Отец сохранял спокойствие, только сказал: «Успокойся, Нелли», но меня ее крики привели в ярость. Чего ему стыдиться? Ведь это не он, а ее дочь оказалась обманщицей. Домой мы ехали в напряженном молчании. После этого происшествия я видела бабушку только на семейных сборах, а появиться вдруг на ее пороге с тортом в руках, через много лет после того, как ни разу не была у нее, мне казалось неудобным.

— Серьезно больна? — помолчав, спросила я.

— Лежит в больнице. Мама сама хотела тебе сказать, но, когда она бывает дома, ты никогда к ней не заходишь.

Я почувствовала комок в горле.

— Вот оно что! — и побежала за мамой.

Я догнала ее, когда она уже садилась в свой «Вольво». У каждого из моих родителей есть своя машина, как и у большинства обитателей Хемпстед-Гардена. Наш район — просто осиное гнездо консерватизма. Вас могут арестовать за нарушение гражданских прав, если вы не подстригли кусты возле дома. Но никто не обеспокоен тем, что на каждую семью приходится в среднем по три больших автомобиля, изры гающих вредные выхлопы. Вот за что надо штрафовать!

— Анжела, постой!

Мать задом вылезла из машины, сильно ударившись головой о дверцу. Она, как обычно, никак не отреагировала на боль, только нервно улыбнулась.

— А я думала, ты… — начала она.

— С Габриеллой задержалась, — прервала, я ее. У меня такая манера, я никогда не извиняюсь перед матерью. — Мы разговаривали. — Тоже уловка: объяснение должно быть как можно короче, только самое необходимое. Если начнешь разглагольствовать, может показаться, что ты извиняешься, а это ослабляет твою позицию. — Я хочу научиться готовить, если у тебя есть время. — И где-то на периферии сознания всплыло воспоминание: вот я ем тесто для шоколадного торта из миски, в которой оно готовится, пока мать проверяет духовку. Сырым оно мне больше нравилось. Бабушка всегда говорила, что у меня живот заболит, но Анжела мне все равно разрешала. — Я не знала, что бабушка Нелли в больнице. Как она? — и добавила: — Ты не ушиблась?

Меня всегда раздражают те, кто стойко переносит физическую боль. На их фоне мы, остальные, выглядим нытиками. Могу сделать один вывод: они притворяются, чтобы произвести впечатление на окружающих или чтобы соответствовать какому- то Британскому Стандарту Выносливости, установленному в 1700-х годах каким-нибудь скучающим лордом. Смешно, по-моему: ведь больно тебе, а не кому-то там; для тебя твоя боль — стресс, и незачем стискивать зубы, щадя чью-то чувствительность. Конечно, необязательно уподобляться Джейсону, который пищит минут тридцать, даже если прикусит себе язык. Но мать могла бы сказать хотя бы «ох».

— Мне не больно, — сказала мать. — У бабушки тоже все в порядке. Я решила, что ты передумала насчет… стряпни.

Я потянулась к ней, забрала у нее пакеты, и мы вместе вернулись к дверям дома. Я чувствовала себя неловко. Мы с ней не привыкли ходить бок о бок, у нас не были отработаны действия — кто кого пропускает в дверь, и она ждала, что я войду первой, а я ждала того же от нее. Она проявляла вежливость. Я же просто ненавижу, когда кто-то идет за мной. У меня в душе сидит подсознательный страх: могут выстрелить в голову. После нескольких минут топтания на месте и наступания друг другу на ноги первой вошла она, а я следом.

— Так что с бабушкой? — Уже задавая этот вопрос, я поняла, что она его может интерпретировать по-разному.

— У нее был небольшой удар.

— Боже мой! При подобных разговорах я всегда теряюсь. Господи, такое ощущение, будто это у меня удар. Не знаю, что говорить в таких случаях, как правильно реагировать. В итоге всегда задаю вопросы, не относящиеся к делу, вроде: «Каким маршрутом ее везли в больницу?»

— Во что она была одета, когда с ней это произошло?

Уймись, Ханна, ради Бога. На кончике языка у меня висел еще один вопрос, готовый сорваться: «Ты не забыла сказать молочнику, чтобы не носил молоко?» (Нельзя, чтобы на пороге скапливались бутылки с молоком — для грабителей это как приглашение.) Хоть этот дурацкий вопрос мне удалось проглотить.

— Она была в домашнем халате, — ответила мама.

— Отлично, — бодро кивнула я.

Тут очень кстати послышался голос Габриеллы:

— Кухня свободна. Я буду у себя в кабинете, если понадоблюсь.

Для меня слова Габи были как спасательный круг для утопающего. Появилась возможность сменить тему.

— Приятно узнать, — позволила себе заметить мама, — что ты хочешь готовить для Джейсона.

Мне хотелось сказать: хочу, потому что надеюсь таким образом оправдаться перед ним за свою ложь, тебе это знакомо, мама? Но ответила только:

— Да.

Мама покраснела:

— Я принесла тебе кулинарную книгу и кое-какие продукты.

— Отлично, — ответила я. — Сколько я тебе должна?

Я гораздо больше разговариваю со своим котом.

Как ни странно, но сиамцы лучше понимают меня, чем многие люди.

— Пустяки.

— Да? — Я собралась спорить, но увидела у нее в руках книгу «Вы сегодня проголодались? Любимые рецепты Элвиса».

Она улыбалась, глядя вниз, на стол:

— Мне эту книгу когда-то подарил Джек на Рождество.

— Да, он любит Элвиса. — Этого можно было и не говорить. Я почувствовала раздражение. И это называется такт! Мы ведь собирались готовить для Джейсона. И не только в этом дело. Мать должна была знать, что Джейсон не поклонник арахисового масла. — И какие блюда мы собираемся готовить по этой книге?

— Может, начнем с тушеного мяса с грибной подливкой? — Она замолчала, давая мне возможность потерять сознание от восторга. Но я не упала, и она добавила: — Это очень просто, всего пять компонентов для мяса и пять — для подливки.

— Всего десять, — подсчитала я.

— Просто к мясу добавляешь все компоненты и ставишь в духовку на час. А подливка готовится так: обжариваешь на масле лук и грибы, потом добавляешь немного бульона. В миске смешиваешь воду с мукой, и вливаешь это в лук и грибы. Главное тут — хорошо перемешать. Ну, как?

— Вроде доступно. А что к этому на гарнир?

— Картофель в мундире отлично подойдет. Кладешь его на противень в духовку одновременно с мясом. Можно и бобы. Их надо опрыскать водой и накрыть пленкой. В микроволновке будет готово через три минуты.

Для меня это прозвучало музыкой.

— Лучше полить их маслом или посыпать тертым пармезаном, чтобы они немного…

И она произнесла такое слово — «шуч». Я не могу передать на бумаге его точное звучание, оно какое-то таинственное. Не знаю, откуда она его взяла, никогда не слышала его ни от кого, кроме нее. Слово какое-то грустное. Слыша его, я представляю парикмахершу, взбивающую поредевшие волосы старухи.

— А на десерт… Я знаю, Джейсон бережет фигуру, — уф-ф. она сказала это так, будто Джейсон — кисейная барышня, — и я подумала: почему бы не сделать печеные яблоки со специями? Тут тоже главное — хорошо перемешать ингредиенты. — Немного поколебавшись, она добавила: — Вообще-то еще надо поливать сиропом каждые пятнадцать минут, но мне кажется, ты можешь этого и не делать.

Мама рассказала мне тонкости каждого рецепта, заставила меня размешивать и резать. Один раз изменила положение ножа в моих руках, причем ее рука при этом немного дрогнула. Она ведь привыкла выполнять приказы, а не отдавать их.

— Я тут выписала для тебя рецепты. Возьмешь на время мою форму для выпечки. Почти все ингредиенты сможешь купить сама, но вот тут я принесла тебе баночку порошка — это растительный бульон, швейцарский, он для грибной подливки. Одну столовую ложку этого порошка нужно смешать с половиной литра кипятка. Видишь? — Она указала наманикюренным ногтем на наклейку на банке. — Эти обозначения означают «столовая ложка». Две на литр. Очень просто. Но важно точно следовать рецепту. И запомни: если в чем-то сомневаешься, добавь порошка. Он усиливает вкус.

— Поняла, — кивнула я.

Она перешла к подливке. Я внимательно слушала, стоя рядом с ней. Атмосфера напоминала ту, в которой проходило тестирование на получение водительских прав. Наверное, за одним исключением: экзаменатор был не в таком восторге от пребывания в моем обществе. Мама уронила луковицу, потом вилку, потом разливную ложку, разбрызгала горячее масло по безупречно чистому полу кухни Габриеллы. Она избегала встречаться со мной взглядом.

И я не смотрела ей в глаза. У меня мелькнула мысль, что эти рецепты хоть и просты в выполнении, но, скорее всего не слишком годятся для человека с чувствительным желудком. Но я понадеялась на мать в этом вопросе, ведь она не раз выслушивала его жалобы, да и в кулинарной сфере была асом. За то время, пока готовились мясо и яблоки, Анжела растолковала мне, как создать видимость того, что ты затратила неимоверные усилия на приготовление ужина для гостей.

Прежде всего, на стол нужно поставить цветы. Но не подсолнухи. Небольшой изящный букетик.

Во-вторых, должны быть салфетки. Лучше простые, без рисунка. Их надо сложить пополам в форме треугольника. Потом еще раз, чтобы они сами стояли домиком.

В-третьих, хорошо бы подогреть тарелки в микроволновке.

В-четвертых, надо надеть передник, когда открываешь гостю дверь.

В-пятых, надушить духами запястья (духов у меня никогда не было).

В-шестых, обработать туалет хлоркой. В-седьмых, расставить на столе маленькие свечки и приглушить верхний свет. Это для того, чтобы у гостей не создавалось впечатления, что они на допросе.

В-восьмых, надо накрасить губы светлой помадой (мама посоветовала розовую), надеть юбку и туфли на высоких каблуках.

В-девятых, открыть вино, подать японские рисовые крекеры на красивом блюде.

И десятое обязательно (!) выключить телевизор до прихода гостей.

Не буду утверждать, что мать рассказывала все именно в такой последовательности. Но самую суть вроде я запомнила. Правда, я так и не поняла, чем приложение невероятных усилий отличается от создания видимости невероятных усилий. И еще. Телевизор я не смогу выключить никогда. Он же мой друг. Чем же тогда заполнять паузы в разговоре? Можно, наверное, просто убавить звук.

Хотя нет, я постараюсь во всем следовать этим правилам. Сделаю все так, как она посоветовала, даже телевизор выключу. Почему бы не попробовать разок? Не умру же я от этого.

Мне захотелось выказать маме свою благодарность. Но только без поцелуев и объятий. Поэтому я сказала, тщательно подбирая слова:

— Спасибо за помощь. — И добавила: — Скажи, может, надо тебе помочь, сделать что-нибудь для бабушки Нелли? Ее дом хорошо защищен? У нее в кухне прочная дверь? Многие считают, что, когда уходишь из дома, достаточно запереть только двери. Но окна и форточки тоже надо запирать. Иначе преступник может через форточку открыть окно и забраться в дом. А блокировка на крышке почтового ящика у нее стоит? У воров сейчас модно вытаскивать ключи со столика в прихожей, пропихнув удочку в щелку почтового ящика. Если стоит стандартный почтовый ящик, нет ничего проще. Обычно они таскают ключи от машины, но с таким же успехом они могут войти и в дом. Нужно поставить на бабушкин ящик блокировку, тогда можно будет ввести удочку внутрь, но достать что- нибудь обратно будет невозможно, потому что крышка захлопнется. Можно сделать еще много чего, например, поставить на дверь врезные болты и крепежные полоски. Дом у нее на сигнализации? Надо прочитать то, что напечатано в ее контракте с охранной службой мелким шрифтом, там что угодно могли написать. А ты договорилась, чтобы ей больше не носили молоко? Ну, пока она будет в больнице. И еще: в доме должен иногда гореть свет, всю ночь, чтобы создать видимость присутствия. Надо задернуть шторы, хотя бы на первом этаже. На пристройке к ее дому плоская крыша, это слабое место с точки зрения безопасности. У нее, кстати, возле дома не валяются садовые лестницы? А то…

Я умолкла, потому что у мамы был какой-то странный вид. Как будто ей надо было что-то сказать, но она боялась меня прервать. Я нервно улыбнулась и вопросительно подняла брови.

Она вертела на пальце свое обручальное кольцо, все быстрее и быстрее.

— Разве я тебе не говорила? Наверное, забыла. Восемь месяцев назад бабушку Нелли перевезли в дом престарелых.

Нет, она не забыла. Это я забыла. Поразительно, сколько важных новостей влетает и вылетает из моих ушей, не задерживаясь.

— Ну да, конечно. — Меня бросило в жар. Во рту пересохло. Странно, как я могла забыть про дом престарелых. Я помню, когда узнала, что ее туда отвезли, то много думала об этом. Ну, много для меня. Если честно, я не любительница размышлений о моих взаимоотношениях с родственниками и их делах. Зато меня может неделями занимать всякая ерунда. Например, я услышала песню: «О Сюзанна, не плачь обо мне, я уехал в Алабаму с банджо и на коне!» Эту песню исполняла пластмассовая игрушка Джуда, и вдруг эти слова ни с того ни с сего привязались ко мне. Я подумала, какого черта Сюзанна должна тратить время на грусть по явному идиоту, который, унося ноги в Алабаму, самонадеянно полагает, будто она обезумела с горя? Да она наверняка была рада-радешенька узнать, что он убрался вместе со своим банджо и сомнительными перспективами найти работу в музыкальном бизнесе. Эта Сюзанна — представляю ее себе, скромную блондиночку, в клетчатом передничке, — наверняка была слишком хорошо воспитана и не могла сказать ему, что и его игра на банджо, и он сам вызывают у нее отвращение.

Не знаю, зачем я забиваю себе голову такой чушью. Но в промежутках между огорчениями по поводу воображаемых Сюзанн я все же ду мала и о бабушке, и о доме престарелых. Об этом не принято говорить, но ведь ясно, что ее переезд свидетельствовал о скором конце бабушки Нелли. И хотя Габриелла утвержает, что сотрудники таких заведений вовсе не такие злые и безответственные люди, какими я их себе представляю, и что в больнице, где ее мама лежала с пневмонией, были чудесные, добрые и заботливые медсестры, я не могу забыть рассказ Мартины. Когда ее старенький дядя стал жертвой болезни Альцгеймера, и Мартина пожаловалась медсестре, что он ее не замечает, та ответила: «А я его как потяну за нос, так он сразу обращает на меня внимание!» Услышав такое, трудно поверить, что весь медперсонал — последователи Флоренс Найтингейл [6]. Пусть у нас с бабушкой Нелли в прошлом не все было гладко, но мне страшно было думать, что она отдана на милость чужих людей. Наверное, поэтому я быстренько стерла воспоминания, о ее переезде из памяти.

— Но… — заговорила Анжела, — тут… тут… тут кое-что ты могла бы сделать… если… если… если захочешь. Я знаю, что бабушка Нелли была бы в восторге. — Мне стало не по себе. Мать начала заикаться от общения со мной! Ее, наверное, повергло в шок то, что я забыла, что ее мать в доме престарелых.

— Я готова. Что надо делать?

Мама деликатно кашлянула, поднеся кончики пальцев к накрашенным перламутровой помадой губам.

— Она очень хотела бы, чтобы ты навестила ее в больнице.

— Да какой разговор! — бодро проговорила я. — В любое время, когда скажешь, я с радостью!

Боги, помогите мне! От стыда за свою забывчивость я готова была провалиться сквозь землю.

Глава 19

Размышления о судьбе бабушки Нелли — или, может быть, ближайшая перспектива визита к ней — заставили меня задуматься о скоротечности человеческой жизни. Я не претендую на глубокомыслие. Время моей жизни, как и у многих, делает скачки длиною в полгода между визитами к стоматологу. Подумать только, сколько людей своими руками портят себе жизнь, которая так коротка! Две недели назад Грег рассказывал мне о деле, за которое взялся. Некая миссис Спек наняла нас для слежки за мужем. Ситуация была вполне стандартная.

Семья Спеков жила в Дувре. Мистер Спек с ночевкой уехал в Лондон, якобы по делам, сказав жене, что будет обедать с коллегой в ресторане под названием не то «Никого не выгоняем», не то что-то в этом роде. Она позвонила в этот ресторан, и там подтвердили, что столик заказан, но ей было все же неспокойно.

— Ну, в общем, — рассказывал Грег, — я послал на это дело статиста. — Это значило, что наблюдение вел один человек. — За объектом велась слежка от ресторана до отеля.

Я наслаждалась его рассказом. Мне нравилось, что Грег говорил на непонятном для других профессиональном жаргоне. Я чувствовала себя членом элитного клуба. Слова типа «статик», «сделать видик» (заснять материал на видеопленку), «луч» (агент), «альфа один» (субъект наблюдения) повергали меня в восторг. Однажды, когда мы вели наблюдение, он произнес такую фразу: «Луч осветил альфа один», что означало: «Агент в автомобиле № 1 видит старикашку, за которым мы следим», — и по моей спине прошла судорога экстаза, как это ни глупо. По-моему, Грег догадывался о моей любви к специальным терминам, потому что со всеми остальными он говорил на нормальном английском.

— И вот через час объект выходит из своего номера с шикарной восточной женщиной. Тут я уже отправил на слежку целую команду. Муж идет к банкомату. Вручает своей даме несколько купюр. И она уезжает на такси.

Надо же, какая дрянь этот мистер Спек! Рассказ перестал доставлять мне удовольствие. Он вверг меня в тоску. У меня тут бабушка Нелли на краю жизни и смерти, а какой-то мистер Спек веселится с проститутками, пока его жена сидит дома и разыскивает его. И что меня больше всего убило — жена обо всем знала. Или узнает, когда получит отчет Грега. И что ей тогда делать?

Одно дело — развестись с мужем в двадцать лет. Это, конечно, удар, но хотя бы ты не растратил бесцельно на партнера всю свою жизнь. Миссис Спек совершенно в другом положении. Ее обманули. Ей остается или наплевать на результаты расследования и примириться с тем, что придется и дальше жить с человеком, ее недостойным. Или придется признать, что половина жизни отдана человеку, не ценящему такое самопожертвование. И попробовать найти кого-то более достойного.

Конечно, миссис Спек может попробовать жить одна, реализовать себя и без мужчины. Но такой вариант развития событий маловероятен: женщины типа миссис Спек не привыкли искать сове место в жизни в одиночку, без мужчины. Конечно, миссис Спек — моя противоположность, но тем не менее она мне симпатична, как это ни удивительно. Трудно, практически невозможно в ее возрасте изменить свой образ жизни и привычки. Миссис Спек могла бы переехать в новую квартиру, купить другую посуду, вступить в Фонд защиты природы и клуб любителей оперы, но это будет лишь существование в ожидании встречи с человеком, с которым она снова станет женщиной, соответствующей ее стандартам.

— Бедная миссис Спек, с таким дерьмом связалась, — сказала я и потопала прочь из кабинета Грега.

Он сильно удивился, а я была недовольна собой. Когда работа выполнена, я выбрасываю из головы проблемы клиентов так же, как вы отрезаете и выбрасываете испорченный кусок яблока. Меня не касается, как миссис Спек распорядится результатами нашего расследования и будет жить дальше. Мое раздражение было вызвано еще одной причиной. Мне не терпелось встретиться с Джейсоном, и меня это раздражало. Да и удаленные с моего тела волосы снова отрастали, и мне было бы обидно, если бы пережитые мною боль и унижение пропали даром.

Он каждый день присылал мне из Кении шоколадки. Точнее будет сказать, поручил своему секретарю делать это. Я рассказала об этом Габриелле, ожидая услышать от нее похвалу в адрес Джейсона. Но она сказала только: «Ужас какой!»

Наутро, как только он позвонил, мое плохое настроение улетучилось:

— Джейс!

— Привет, Шоколадная девочка!

— Чего? — не поняла я.

— Шоколадная девочка. Это песня такая. Не помню, кто поет. И я посылал тебе…

— Да, я получала, — прервала я его. Но тут же, вспомнив, что стараюсь быть благовоспитанной леди, сменила тон. — Спасибо тебе. Так мило с твоей стороны. Они восхитительны. Думаю, я на прямом пути к диабету. — Кажется, я снова отошла от роли.

В трубке повисло молчание.

— Хотела бы поскорей с тобой повидаться, Джейсон, — сказала я немного погодя. Зачем я опять говорю колкости! Надо пореже открывать рот. И быть любезнее. Надо меньше приказывать, делать меньше резких заявлений. Больше задавать застенчивых вопросов, сопровождающихся трепетом ресниц. Дело в том, что Джейсон был мне нужен. В мире людей, которые в большинстве своем обо мне не думают, он заметно выделялся.

— Приходи в гости, — пригласила я. — Приготовлю для тебя ужин.

— Не понял?

— Накормлю тебя!

— Ты серьезно?

— Ну да.

— Не может быть!

— Джейсон! — сказала я. — Я серьезно восприняла твои требования.

— А-а, вот ты о чем. Ну, знаешь, Ханна… Признаю, я немного переборщил. Особенно меня потрясла записка Джека… мне просто худо стало, когда, я ее прочел… Воображаю, чего тебе стоило ее получить. Я разозлился на себя за то, что заставил тебя встречаться с бывшим мужем. Честно говоря, мне всего лишь хотелось убедиться, что ты готова сделать попытку.

Я заерзала в своем кресле. Хоть я и стала другим человеком, но все еще не могла освоиться с тем, что человек может запросто болтать об испытываемых им чувствах. Когда кто-то говорит: «Мне стало больно… Я разозлился», то это надо воспринимать как призыв к подчинению. Это я процитировала Джейсона, а не сама додумалась. Постараюсь объяснить. Призыв к подчинению — это когда вы своим поступком или словами хотите заставить вашего партнера или зависимого от вас человека отреагировать определенным, нужным вам образом. Когда Джейсон сказал мне, что ему стало больно, что он разозлился, он пытался заставить меня почувствовать жалость к нему и чувство вины за мои поступки.

Разве это — хорошие манеры? Хорошие манеры, как раз наоборот, позволяют собеседнику чувствовать себя комфортно в вашем обществе.

Допустим, это был акт терапии, необходимый, чтобы приблизиться к взаимопониманию и умению рассказывать о своих чувствах. Но ведь Джейсон не мог не знать, что вызовет у меня своими словами скуку и чувство неловкости?

Я подумала, что опять размышляю, как эгоистка и незрелая личность. Вслух я сказала:

— Приходи в девять. Чтобы я успела все приготовить.

— Жду не дождусь, — заявил пораженный Джейсон. После разговора с ним я взглянула в зеркало и вспомнила, что моя кожа противного молочно-белого цвета. Надо отменить встречу с Джейсоном. Я не могу с ним увидеться, пока меня не покрасят. Надо идти делать автозагар. И можете себе представить, именно в этот момент мои размышления прервал телефонный звонок. Администратор салона по поручению косметолога Габриеллы (слово «косметолог» придумано, чтобы мы всерьез воспринимали ту ерунду, которой они все занимаются) напомнил мне, что сегодня на 17.30 мне назначена процедура «Сен-Тропез». Ну, если не это, то что тогда считать рукой судьбы?

Эта процедура — дело скучное и унизительное, но после «Бразилии» я была готова ко всему. Когда все было закончено, косметолог сказала: «Все! Теперь вы в полном порядке». Ликуя, я подскочила к зеркалу, и чуть было не грохнулась в обморок.

— Но… но… но я… Это не загар! Это не золотисто- коричневый цвет! Это грязно-коричневый! Я как трубочист! Как будто меня вываляли в грязи. Я смахиваю на… — и жалобно договорила: — …на черного исполнителя негритянских песен в белом гриме. Меня в метро линчуют.

Мастер снисходительно улыбнулась:

— Так будет только первые несколько часов. Завтра утром примете душ, и из-под всего этого проявится ваш очаровательный золотистый загар.

Я должна поверить в эту сказку!

— Но до тех пор, — продолжала она мелодичным голосом, — не смачивайте руки. И вообще никакую часть тела. Пейте через соломинку. Иначе появятся две белые точки в уголках рта.

— То есть, — задохнулась я, — вы хотите сказать, что я буду так выглядеть до завтрашнего утра?

— Вы разве не читали проспект с описанием процедуры?

Естественно, никакого проспекта я не читала! Что я, турист?

— Нет, — как можно высокомернее, насколько было возможно в этой ситуации, заявила я.

Она посмотрела на меня с укоризной:

— Если вы залезете под душ сегодня, считайте, что смыли в канализацию сорок пять фунтов.

Сорок пять? За то, что она всего-навсего вымазала меня коричневой краской! За такое и десятку брать — грабеж!

Я заплатила и, озираясь, вышла на улицу. Сорок пять фунтов, подумать только! Я ведь даже не из среднего класса! Я приехала сюда на метро, чтобы не тратиться на такси. Зато в тот день я поняла, что разговоры о снобизме и холодности лондонцев не соответствуют действительности. Когда я ехала в метро, незнакомые до этого момента люди показывали друг другу на меня пальцами, корчась от смеха. Выйдя, наконец, на вонючий городской воздух, я вспомнила, что надо зайти в магазин за продуктами. А уж там народ не менее нахальный. Пялясь на меня, они подталкивали друг дружку в бок. К тому времени, как кассирша пронзительным голосом прокричала полагающуюся с меня сумму, я была на пределе.

Я вскочила в свою машину, оставленную у метро, и начала набирать номер Джейсона, чтобы отложить ужин. Но остановилась. Джейс настроился увидеть меня сегодня. И уже куплены все ингредиенты для приготовления тушеного мяса. Да я и сама так ждала этой встречи! Зачем откладывать? Я не хотела, чтобы он подумал, что я не соскучилась. Надо просто сделать что-то с освещением.

Ровно в девять раздался звонок в дверь. Я вздохнула. Может, обойдется.

На столе стояли цветы — букетик в стиле старых леди, — больше в супермаркете ничего приличного не было. Но какая разница, цветы есть цветы! Я отскоблила кафель в ванной жесткой щеткой, вымела все волосы из-под ванной, протерла пыль даже на шкафах. Постельное белье выстирала в воде, нагретой до 60 градусов, потому что Джейсон говорит, что это самая низкая температура, при которой гибнут бактерии, а потом высушила его в барабане, от чего белье приобрело приятный запах подгорелого хлопка. Квартира просто сияла чистотой. Я же выглядела замарашкой.

Вы, наверное, помните, пью я совсем мало. Но так как косметолог запретила мне это делать, ясное дело, меня мучила страшная жажда. Но я стойко держалась. Оказалось — зря. До того дня я такого за собой не замечала. Но благодаря процедуре «Сен-Тропез» я узнала, что истекаю слюной, как сенбернар. Когда я стала проверять, не появились ли у меня белые пятна в уголках рта, то обнаружила, что губы окаймляет белая полоска, как у клоуна. Я не пожалела помады, маскируя этот дефект. В результате рот получился огромным. Чтобы как-то отвлечь от этого внимание, я нанесла на ресницы тушь. И они стали гармонировать с усами, возникшимими в результате милого «Сен-Тропез». Зато волосы выглядели великолепно. Одежда, подобранная для меня Габриеллой, тоже смотрелась ничего. На мне была белая юбка-клеш с неровно обрезанным подолом и красный топ с воротником-хомутиком. А уж моим новым красным туфлям на высоких каблуках позавидовала бы и проститутка. Хотя, возможно, я слегка смахивала на трансвестита. Я старалась об этом не думать, надеясь, что Джейсон будет так потрясен моим видом и готовкой, что не заметит некоторых огрехов.

— Ханна! У тебя что, свет отключили?

— Привет, Джейс. Нет. Это я создала атмосферу. Для ужина.

— Но ведь темно, как в яме.

— Привыкнешь.

— Ну, давай хотя бы свечу зажжем. Или свет в холле. Вот и стало светло! Ой! Боже!

Ханна! Что ты с собой сделала? Ты вся… грязная такая! Это… это… такой маскарадный костюм?

Я чуть не рассердилась, но посмотрела на добродушное лицо Джейсона, на его улыбку — смесь смущения и ужаса, — и захохотала. Насмеявшись, я наконец объяснила:

— Нет. Это автозагар. Хотела произвести на тебя впечатление.

— TOC \o «1–3» \h \z Но…

— Это загар в стиле Миу-Миу.

— Чего?

— Ну, не настоящий, искусственный загар.

— А?

— Не понимаешь? Для того, чтобы не получить рак кожи…

— Ага, понял!

Так я и знала, что этот довод его убедит.

— Но… так… по-моему… плохо?

Я объяснила.

— Но, — сказала я, — ты хоть посмотри на все остальное, не смотри на коричневую окраску, смотри на волосы, на одежду, на туфли… а? — И я быстро завертелась на каблуках.

— Выглядишь отлично, — просиял Джейсон. А потом обнял меня и поцеловал. От неожиданности я довольно сильно укусила его, но, если не считать этого, а также пятен от моего автозагара на его желтой рубашке и полосок красной губной помады вокруг его губ, все было на высоте. Вечер начался хорошо.

— Мне нравится, как ты одета, правда нравится. Эта одежда такая… женственная. — И стал оглядываться вокруг. — И квартира безупречна. И цветы!

Если Джейсон намеревался продолжить перечисление всего, что видит вокруг, нам предстояла долгая ночь. Но я вспомнила, как Габи всегда жалуется, что Олли не заметит, даже если она сделает трансплантацию головы, и постаралась вызвать в себе радость от того, что Джейс — мужчина, способный заметить изменения. Он принюхался:

— И пахнет вкусно. Что ты готовишь? Ой, ты и стол накрыла!

— Выпьешь что-нибудь? — Я спросила об этом, чтобы прервать поток комментариев.

Джейсон задумался.

Я помахала перед ним бутылкой красного вина и сказала тоном своей матери:

— Давай, решайся!

— А почему бы и нет! — усмехнулся он.

— Наливай!

После этого разговора в духе наших родителей мы оба замолчали. Мне было гадко. Думаю, в глубине души я надеялась, что Джейсон скажет: да ладно, брось ты все эти манеры, мы же собираемся выпить немного вина, а не занюхать дорожку кокаина! Но загвоздка была в том, что правильный до чертиков Джейсон всерьез задумался: а стоит ли ему употреблять алкоголь, ведь с утра ему на службу! И мне стало так худо от этой мысли, будто я вот-вот умру. Чтобы немного успокоиться, я принесла два больших бокала и налила в них вино. Джейсону — на два пальца (кажется, так положено по этикету). Свой же я наполнила до краев, заслужив неодобрительный взгляд Джейсона. А потом я минут пятнадцать в молчаливом бешенстве пыталась вытащить из подливки к мясу все комки, пока не сообразила, что это грибы.

— Ханна! Ты даже телевизор выключила!

Я покраснела. Джейсон покачал головой:

— Ханна, ты меня поражаешь. Честно говоря, я не думал, что ты на это способна. Я имею в виду не только телевизор, а вообще… Рискованно было просить тебя встретиться с Джеком, но чувствую, что риск окупился. Ты на самом деле начала все с новой страницы!

У Джейсона такая проблема: он говорит шаблонными фразами, клише. Я считаю, что ими пользуются люди, которым лень подумать и сформулировать мысль своими словами. Поэтому я никогда не понимала, почему его так оскорбляло то, что я кормлю его полуфабрикатами. Но сегодня еда была другой, так что мог бы и поднапрячься.

— Что это за чудо кулинарного искусства?

— Просто тушеное мясо.

— Мясо? — Джейсон перестал жевать.

Я удивилась его реакции:

— Ну да, мясо. А что, не вкусно?

— Вкусно, просто… — прокашлялся Джейсон. — Просто я думаю, что при моем… — Он вытаращил глаза. — Зная, что у меня чувствительный желудок, ты могла бы заменить мясо соей.

— Серьезно?

— Это совсем не сложно. Знаешь, китайцы даже называют сою «мясо без костей»…

— Правда? Фу! По-моему, это отвратительно. Сразу представляешь себе человека без скелета… — и замолчала.

— …из-за высокого процента содержания белка в бобах, — продолжал Джейс свою лекцию.

— А-а. — Я натянуто улыбнулась. — А грибная подливка? Может, она тебе понравится? Попробуешь немного?

Джейсон протянул мне свою тарелку. Я влила туда подливку и стала ждать похвалы. Но вместо нее, я услышала хрипы умирающего от яда Ромео. Дальше события развивались стремительно. Кусок жеваного мяса изо рта Джейсона выпрыгнул на середину стола, испачкав мою белоснежную скатерть (до того выполнявшую функцию простыни), стул упал на бок, а Джейсон умчался в ванную. Он пробыл там минут двадцать. За это время я опытным путем выяснила, что грибная подливка по насыщенности солью сравнима разве только с Мертвым морем. Ошарашенная этим открытием, я нашла на кухне листок с инструкциями мамы и банку с растительным бульоном для грибной подливки. Я сверилась. Я сделала все, как написала мне мама!

— Джейсон, — постучалась я к нему в ванную. — Скажи мне, пожалуйста, что означают рисунки на банке? — Он приоткрыл дверь, и я просунула банку в образовавшуюся щель.

— Чайная ложка, — прокряхтел он в ответ.

Мне оставалось только извиняться. И ненавидеть Анжелу. Разве она не знала, что это за рисунки? Это ведь ее родной язык! Ладно, разберусь с ней позже.

Я прислонилась к двери ванной.

— Джейс, ты в порядке?

В ответ — слабый стон.

— Джейс? Я должна тебе кое-что сказать.

— Что?

— Ты… прости меня за сегодняшнее. Просто я хочу начать все сначала. Я чувствую, что не заслуживаю тебя. Ты такой… такой хороший, Джейсон.

— Хорошо, хорошо, Ханна. Не сейчас. А-а… ты не могла бы уйти в другой конец коридора? Скорей, прошу тебя, Ханна.

Я убежала в другой конец квартиры, но и там отчетливо были слышны звуки диареи Джейсона. Когда звуки прекратились, я вернулась к двери ванной.

— Джейсон, я сама сварганила ту записку от Джека.

Наступило молчание. Потом Джейсон уточнил:

— Ты хочешь сказать, что он ее не писал?

— Нет.

— Значит, ты не разобралась со своим багажом прошлого? Ты мне солгала?

— Нет. — Я поежилась от такого определения моих действий. — Да.

— О, Боже мой! Я уставилась на дверь ванной:

— Теперь… все? — прошептала я.

— Я думаю, еще не все, тебе, наверное, придется еще раз пробежать в тот конец ко…

— Джейс, я спрашиваю о другом. Между нами все кончено?

Казалось, я вся налита ртутью, такой я стала тяжелой. Но мне было необходимо признаться. Я хотела быть достойной его во всем.

— Ханна, да нет, вовсе нет.

Я разрешила себе улыбнуться:

— В сущности, — смеялся он, — это справедливо…

— Ты о чем?

— Потому что… о Боже, — буль-буль-буль, — в конец коридора!

Я изобразила бег на месте.

— Да? — Я постаралась говорить, как будто издали.

— Потому что я спал с Люси.

— Джейс, — вздохнула я, — естественно, ты спал с Люси. Ты же был с ней помолвлен. Целую минуту.

— Да нет. — Раздался шум спускаемой воды. — Я имею в виду, я спал с ней каждый день на прошлой неделе. И вчера.

Глава 20

— Вот так новости! Ты ведь утверждал, что чувствительный желудок мешает твоей сексуальной активности!

Камень упал с моей души. После всего плохого, что я узнала от Джека о себе, мне было так приятно получить право прощать кого-то! Неверность Джейсона позволила мне перестать презирать себя. Освободила меня I от необходимости бьггь идеальной. И потом, эта новость никак не повлияла ни на силу моей любви к Джейсону, ни на нашу проблему с пониманием близости. Думаю, Джейс не хуже меня понял мои теперешние чувства. И поэтому взорвался.

Он вылетел из ванной и заорал что-то вроде: «А ты вообще когда-нибудь меня любила?»

— Конечно, и сейчас люблю, — ответила я.

— Тогда почему ты так спокойно среагировала? Ты не ревнуешь? Ты не представляешь меня в постели с Люси?

Я скорчила гримасу:

— Я ж не извращенка — фантазировать на такие темы. Гадость какая.

— Боже мой! — продолжал орать Джейсон.

Я нахмурилась и сказала трагическим голосом:

— А ты до сих пор считаешь бесчувственными тех, кто не может часами скулить из-за зубной боли или отключенной воды?

Это была шпилька в его адрес. По его лицу было видно, что он смутился. Вдохновленная этим, я добавила:

— Может быть, в душе я умираю.

— Прости, Ханна, — сказал он, — просто я этого сразу не понял.

Конечно, я тоже не мисс Марпл, но из Джейсона детектив совсем бы не получился. Он слышит только то, что хочет услышать, и из этого делает свои выводы. Я ведь не сказала: «В душе я умираю». Я сказала: «Может быть…» Но он услышал только то, что хотел, как обычно. И на радостях сжал меня в долгом объятии, что дало мне время обдумать признание Джейсона. Для меня его сообщение было ударом. Ведь он всегда считал секс грехом. В постели он тщательно выполнял свои обязанности, но никогда не терял головы. А Люси он вспахивал день за днем — тут чувствуется энтузиазм.

Я была задета. Но почему? Потому что любила Джейсона? Или потому что мое самолюбие было ущемлено? Я же обещала Джейсону быть с ним, зачем ему понадобилась Люси? Но все же во мне не было ни капли кипящей ярости, которую, я испытала при виде Джека, целующего ту красотку в носатых туфлях. Может, дело в том, что Люси не блондинка? Не знаю, что обидней: когда мужчина променял тебя на обычную женщину или на очень красивую? Еще мне сильно не понравилось, что вчера Джейсон целовал ее, а сегодня — меня, хотя бы из гигиенических соображений. Достаточно послушать, что говорит Мартина о бактериях на губах и в полости рта, чтобы вообще пропало желание целоваться («из-за стафилококков на деснах возникают фурункулы, которые растут, создавая очаги пузырей в виде виноградной грозди»).

Я решила, что мне трудно взбеситься в этой ситуации, потому что Люси — не предмет для ревности. После трех недель утомительной работы над собой я так преобразилась, что Люси мне в подметки не годилась. Я стала красоткой. У меня на кухне появился букет живых цветов. Мой дом стал уютным и чистым: я убрала в доме все предметы с каждой плоской поверхности (хотя зачем тогда нужны эти плоские поверхности?), ликвидировала все запахи с помощью хлорки или духов, постирала шторы.

Я крепко обняла Джейса. Он даже стал задыхаться.

— Я тебя люблю, — сказала я, — правда. — И, произнеся эти слова, я вдруг почувствовала себя счастливее.

Джейсон покраснел:

— Ты в первый раз за пять лет сама, добровольно это сказала. Я тоже тебя люблю. И, конечно, прощаю. — Он глубоко вздохнул. — Боже мой, Ханна! Я чувствую такое облегчение, я так счастлив!

Я едва удержалась, чтобы не пошутить на тему, связанную с туалетом, но сдержалась.

Джейсон опустился на одно колено. Я знала, что за этим последует.

— Ханна, — он взял мои руки в свои, — на этот раз прошу тебя: ответь «да».

— Ладно, — сказала я, — но почему этот вопрос мы каждый раз обсуждаем возле туалета?

Джейсон рассмеялся и зашаркал коленями по ковру. Я на цыпочках последовала за ним, чувствуя себя Белоснежкой, идущей за одним из семи гномов. Другими словами — глупо. Хотелось попросить его подняться. Наконец Джейсон на коленях дополз до середины комнаты и поднялся. Я ощутила восторг от возможности снова заглянуть ему в глаза.

— Ханна, ты выйдешь за меня?

— Ага! — Я широко улыбнулась.

— Ура! — Джейсон подхватил меня на руки и стал кружить. Я смеялась, хотя меня подташнивало и я ударилась спиной о стол. Я позволила ему отнести меня на постель. Взбив подушки, он положил их мне под голову и сказал:

— Посмотри, что я тебе принес.

Это был бриллиант, от которого глаз нельзя было отвести.

— Надо же!

Камень был огромный, его опасно острые грани устрашающе поблескивали. Джейсон надел кольцо мне на палец. Мне показалось, что оно очень тяжелое и неудобное. Под его весом я опустила руку, и она оттянулась не меньше чем на три дюйма. Я поднесла камень к глазам и стала медленно поворачивать кольцо, как это делают в фильмах леди, чтобы наблюдать за игрой света в гранях.

— Ну, — заметила я, — с ним я в безопасности. Это страшное оружие.

— И еще это, — пробормотал Джейсон охрипшим голосом, — знак моего уважения. — И прерывисто задышал мне в ухо, что могло означать только одно.

Из-за его желудка, моей больной спины и осадка в душе от его неверности, все прошло не на высоте. Но после, гладя его по голове, я испытала к нему сильный прилив нежности. Путь к моему сердцу — в высшей степени несвойственный для леди.

Присущее мне озорство толкало меня поскорее рассказать матери, что мы с Джейсоном обручились.

Почему? Потому что у меня было подозрение, что Анжела считала Джейсона неподходящим мне человеком! А ведь он ее обожал. Ее обожали все парни. Так же, как геи любят Лайзу Минелли. Мне приходилось напрягаться, чтобы мама и Джейс встречались как можно реже. Джейсон считал, что Анжела — идеальная женщина, мать и жена. А ведь он рос без мамы!

Помню, он во все глаза смотрел, как она вытаскивает из духовки горячий противень с брызжущими жиром жареными картофелинами, держа его старым кухонным полотенцем. Не выдержав, он закричал:

— Анжела, возьми рукавицы, руки обожжешь!

Мелькнула ее быстрая напряженная улыбка, и она холодно сказала:

— Все нормально, Джейсон, спасибо за заботу. — Хотя я знаю, если бы такое замечание ей сделала, например, Габриелла, мама схватила бы ее за руку, улыбнулась ей своей самой сияющей улыбкой и сказала бы что-нибудь в таком роде: «Ах, Габриелла, ты же меня знаешь, я безнадежна».

Странно, конечно. Таких, как Джейсон, женщины старшего возраста обычно любят.

Мне захотелось пошутить, и я сказала:

— Эй, Джейсон, мне не терпится поскорее рассказать маме, что мы с тобой обручились. — Джейсон заулыбался. — Хотя, по-моему, она относится к тебе неодобрительно. — Его улыбка исчезла.

— Неодобрительно? — Джейсон и сам знал, что таких, как он, все мамы, как правило, любят. — Почему? Это неправда! Этого не может быть! — Он явно приуныл. Потом сказал: — Но… если это так, почему ты спешишь сказать ей, что мы обручены? Может, подождать с сообщением?

Я наморщила нос:

— Люблю ее дразнить.

— Ты не дразнишь. Ты ехидничаешь. А ехидство — форма проявления злости. — Готовясь начать свою проповедь, он устроился поудобнее, опершись локтем о кровать. — А знаешь, что означает злость?

Я пощекотала его ногу своей, но это не сработало — его было не отвлечь.

— Она означает, что ты переживаешь о том, что не близка с матерью, и еще — что ты испытываешь подсознательный страх ее потерять, — строго сказал Джейсон. — Ты на нее злишься сейчас, чтобы позже не пришлось испытать боли при ее потере.

— Ну, Джейс, — я стала его успокаивать. — Это смешно. Никуда она не денется. Я не сильно ее люблю, но она ведь тут.

— Ханна, — покачал головой Джейсон, — из всего, что ты мне рассказывала, я понял, что она для тебя потеряна. Да, ты ее любишь, но ты сама сожгла мосты. Так, чтобы больше не испытывать разочарования. Ты снизила планку, потому что тебе больно видеть, когда твои ожидания не оправдываются.

Чтобы он замолчал, я ущипнула его за щеку:

— Послушай, Джейсон, я пойду, позвоню родителям и сообщу счастливую весть.

Я сдержалась, потому что, по-моему, знала, откуда этот взрыв эмоций. Он злился на свою мать за то, что она умерла. Чужие матери были его навязчивой идеей. Всем своим существом он кричал: «Я идеальный сын!» Как будто, если он окажется достаточно хорошим, его мать воскреснет из мертвых.

Из той единственной беседы с психотерапевтом я вынесла следующее: ты можешь говорить о чем угодно, но на самом деле ты хочешь сказать совсем другое, даже если сам того не понимаешь. После такого высказывания вы можете сделать неправильный вывод — что я признала пользу психотерапии. Поясню: нет. Психотерапия — не для меня. Я по-прежнему считаю, что это унизительно — оказаться на конвейере по исправлению мозгов. К тому же, когда я сажусь на место, еще теплое от только что сидевшей там чужой задницы, меня может стошнить.

Джейсон посмотрел на часы:

— Я понимаю, что твой милый папочка ждет от тебя докладов о каждом событии, происходящем в твоей жизни, — но уже полночь. Может, не стоит сейчас звонить?

Я сделала вид, что не заметила сарказма, объясняемого ревностью, и снова растянулась на кровати:

— Ты прав. Завтра позвоню.

Я с удивлением поняла, что сегодня от необходимости сообщить новость Роджеру у меня ослабели конечности. Мне совсем не хотелось этого делать! Странно, ведь это могло помочь мне вновь завоевать его расположение. Что же случилось? Или я сама не в большом восторге от новости? Или я не в таком уж сильном восторге от Роджера? Обе мысли были крамольны, и я постаралась поскорее прогнать их.

Глава 21

На следующий день я все же позвонила домой, но никто не ответил. И на службе отец не подходил к телефону. Его личный секретарь, Рита, извиняющимся тоном стала объяснять, где он, и между делом разболтала служебную тайну. Какой-то дурак применил при работе с пресс-релизом в «Ворде» функцию «сохранять порядок исправлений». И разослал этот файл в СМИ.

Роджер когда-то рассказывал мне, что каждый пресс-релиз проходит множество людей в компании, и все они вносят свои исправления. В конечном документе бывает до трехсот исправлений.

И вот, благодаря одному олуху, каждый журналист легко смог прочитать все исправления, внесенные в текст пресс-релиза, и сделать свои выводы.

— Твой папа кипятится, — прошептала Рита. — Весь день он будет пытаться исправить то, что можно. Но я передам, что ты звонила, дорогая. Ничего срочного, надеюсь?

Я поглаживала свое бриллиантовое кольцо, лежащее в кармане. Оно было там, пото му что я не хотела, чтобы Грег его увидел. Отец должен узнать первым. Но мне очень хотелось кому-нибудь рассказать, провести тест на реакцию. Поэтому я решила позвонить Габриелле.

— Габи? Говорить можешь?

— Вообще-то не очень, о Господи, прекрати это! Нельзя! Не нажимай, Джуд, прекрати сейчас же… постой! Детка, отойди, отойди оттуда, милый, тебе будет больно… Ой, брось эту глупую сосиску, ну, что я говорила, ой, бедный Джуд, нет, бедненький мой малыш, ну вот, все в порядке, обними мамочку, обними, ох, не кусай мамочку…

Я считаю, невежливо пытаться обсуждать свои проблемы с кем-то в тот момент, когда у него плохое настроение или он занят. Придержу новость при себе. Я спросила:

— Он что, упал? Все обошлось? Где няня Аманда?

Габриелла фыркнула:

— На пути в свой Мельбурн.

— В отпуск?

— Навсегда.

— Почему она уехала?

В глубине души я прекрасно понимала няню. Мне хватает десяти минут с Джудом, и я уже без сил, готова упасть и спать. Говорят, большинство малышей ведут себя так же. Джуд мог в течение получаса переступать через порог и обратно, туда и сюда, пока хватало сил удерживать его тяжеленькое тельце, а потом вдруг мог закапризничать без всякой причины. Однажды Джейсон пришел в шляпе, и реакция Джуда была такая, будто в двери возник Фредаи Крюгер. Габи сорвала шляпу с головы Джейсона с криком «Он боится шляп!». Ничего странного, если учесть, что он каждый вечер смотрит по телевизору «Кошмар на улице Вязов», только под него и засыпает. Не могу себе представить, как с ним управлялась няня Аманда.

— Она сказала, что ненавидит Англию.

— Вот оно что.

Ничего удивительного. У няни Аманды и Габриеллы сложились прекрасные отношения, если не учитывать того факта, что няня Аманда была откровенно недовольна Лондоном, а Габриелла оставалась его яростной защитницей. Если я спрашивала иногда, как там дела у няни Аманды, Габриелла тут же докладывала, о ее последнем клеветническом обвинении в адрес Соединенного Королевства.

На взгляд няни, единственным достоинством Лондона была его «близость ко многим цивилизованным странам».

После того как она впервые выстояла очередь в универсаме, она сказала: «А знаете, у нас в Австралии есть в магазинах так называемый «Экспресс-контроль». Поэтому мы не стоим часами в кассу».

И еще: «Сюда приехала бы половина населения Австралии и Новой Зеландии, если бы не валютный курс…»

Прибавив в весе три килограмма, она заявила: «Все, кто сюда приезжают, толстеют. Это все от погоды и оттого, что еду готовят из полуфабрикатов».

После знакомства с парнем из захолустного Долстона: «Здешние мужчины — просто огузки». Поинтересовавшись, как няня понимает это слово, Габриелла выяснила: огузок — это «кусок шерсти с овечьей задницы с засохшим на нем дерьмом».

Короче говоря, отъезд няни Аманды из нашей страны жирдяев, огузков, длинных очередей и австралийцев был только вопросом времени.

— Что будешь делать? — спросила я Габриеллу.

— Представления не имею, — ответила Габриелла упавшим голосом.

— А ты не можешь найти другую няню?

— Я могу без проблем раздобыть психопатку, которая ненавидит детей. Могу нанять школьницу без лицензии и гарантий. Могу взять девушку, которая по-английски знает два слова, — потому что те, кто знает три, уже расхватаны. Могу достать тетку лет шестидесяти, которая ждет операции по замене бедра. Дорогой, отойди от видео! Отойди! Умница! Нет, на это нельзя нажимать! Ханна! Практически невозможно найти хорошую няню, которая готова работать неполный рабочий день; чувствую, поиски займут месяцы, а что делать, пока не найду? У меня ведь работа, я…

— А твоя мама не поможет?

— Да, но не каждый день! Да и все равно сейчас она в Пуэрто-Баносе, в Испании. У нее своя жизнь. Милый, нельзя! Телевизор трогать нельзя! Отойди! Спасибо! Нет, на это не жми! Она его обожает, она любит с ним играть, но не любит менять подгузники. Он всегда приходит от нее с переполненным подгузником, ты такого никогда…

— А что Олли?

— Он почти все время отсутствует — работа. А когда он дома… он молодец, но… рассеян. Не совсем понимает, что ребенка нельзя оставлять одного. И Олли ничего не может сделать нормально. Мне всегда приходится все после него переделывать.

Все мы знаем, что мужчины ничего не способны сделать без нас правильно.

— Габи, — сказала я, — что ты сегодня делаешь?

— Сижу с ребенком.

— А если я с ним посижу?

— Что?

Естественная реакция.

— Сделай себе перерыв.

— Но ты ведь на работе, Ханна.

— Все будет в порядке. Никто не будет возражать. — Сплошная ложь.

— Дорогая, это очень мило с твоей стороны, но за ним нужен глаз да глаз. Нет! Джуд! Нет, милый, мы деньги не едим, мы их тратим. Его не затолкаешь в угол с хорошей книгой. Его надо развлекать. И следить за ним постоянно. Только так. И ему быстро все надоедает. В полдень ему надо попить. И очень важно, чтобы ты ему отвечала, когда он говорит с тобой, — хотя он толком пока еще не говорит, а что-то нечленораздельное бормочет… четко говорит только несколько ключевых слов…

— Он говорит так, как все мои знакомые мужчины. Я справлюсь. Но все же… какие ключевые слова он знает?

— Яблоко, доктор, папа, титя. Всех мужчин приветствует словом «папа», всех женщин — словом «титя».

Боже милостивый, что из него вырастет? Габриелла, должно быть, почувствовала мое неодобрение, потому что добавила:

— Это нормально для детей, которых кормили грудью, ясно? Постой, может, не стоит тебе браться? Ну, например, ты меняла когда-нибудь подгузник? Нет! Малыш, нет! Нельзя брать мамины солнечные очки. Отдай их… о-о-о, ладно, оставь себе.

— Я не меняла, но… Грег, мой начальник, наверняка менял. У него четыре парня. Мы справимся.

— Его надо отвести погулять.

— Грега? Ах, нет, конечно, Джуда. Нет проблем.

— Ты уверена, что получится? Ты разве не занята? Он будет с тобой в безопасности? Ты не возьмешь его с собой на какое-нибудь служебное задание? Я хочу сказать… Ты бы мне очень помогла, забрав его. Ко мне клиентка приходит на свою последнюю примерку в три часа. Но… да ладно, я его накормлю ленчем и заброшу к тебе.

— Это что такое? — спросил Грег, указывая на Джуда.

— Щенок Лабрадора. — А то он не видит!

— А что он делает у меня в конторе?

— Я его тетя, случилась непредвиденная…

— Пливе-ет! — Я заухмылялась, и Грег тоже. Это Джуд приветствовал моего босса с энтузиазмом ведущего ток-шоу.

— Привет, сынок!

— На ручки! — Джуд потянулся, подняв ручки. Это было очень мило.

Грег опустился на колени и взял Джуда из его коляски.

— Ма! — Джуд указывал на меня. Другой ручкой он обвил шею Грега. Я заметила, что у Грега затуманились от нежности глаза, и пока я умилялась, Джуд засунул палец в нос Грега и выскреб оттуда что-то.

— Бог ты мой! — ахнул Грег, глаза его заслезились. — Ты бы ногти постриг, сынок. — И передал Джуда мне на руки. Я прогнулась под его тяжестью.

— И как ты планируешь работать? — поинтересовался мой босс. Потом, помолчав, добавил: — У меня есть задание специально для вас!

Мне не понравилось, каким тоном это было сказано.

Через пять минут, глядя, как Джуд жует мои ключи, я раздумывала, не пора ли звонить Габриелле. Не хотелось ее беспокоить и волновать, но ей могло не понравиться, что я использую ее ребенка как прикрытие. План был такой. К Грегу обратилась организация «Совет правовой помощи» с просьбой помочь их клиенту. Этот человек был в разводе и выплачивал алименты на содержание жены и ребенка. Но он подозревал, что бывшая супруга живет с новым бойфрендом. Если бы он это доказал в суде, то сумма алиментов значительно сократилась бы.

Проживание признается совместным, если партнер ночует в доме женщины в течение трех ночей подряд, не считая выходных. Грегу следовало зафиксировать его присутствие в квартире поздним вечером и ранним утром. Ему нужна была всего-то пара фотографий. Поздний вечер Грег брал на себя, он мог поставить на это место кого-то вроде Рона. От меня же требовалось следующее: подойти к школе сына женщины с Джудом в коляске, и посмотреть, кто будет забирать ребенка из школы. Никто не обратит внимания на женщину с карапузом, а одинокий мужчина возле школы выглядит подозрительным.

У нас был рюкзак с вмонтированной в лямку мини-камерой. Я могла поднять ее на нужную высоту. Грег надеялся, что мама и ее новый бойфренд вместе придут забирать ребенка из школы. Нам надо было зафиксировать этот момент. Потом, если они приедут на машине бойфренда, мы последуем за ними и посмотрим, в чей дом они поедут — к нему или к ней. Мы с Джудом назывались «команда». Рон должен был быть поблизости в своей машине, готовый сопровождать нас. Грег вручил мне фотографию женщины. Некая Дара — худая, длинные гладкие каштановые волосы, сухая кожа, не хватает пары зубов. Она не была похожа на особу, купающуюся в роскоши.

— А-а-а! — сказал Джуд, протягивая ключи.

— Большое спасибо, — ответила я. — Ты очень любезен. Может, э-э-э… поиграешь с моим ноутбуком?

Я взяла его к себе на колени, он ухватился за клавиатуру и одним махом вырвал пять букв: «д», «с», «к», «ф», и «у».

Наступила моя очередь говорить «А-а-а!»

Почему-то Джуда это развеселило. Он вообще был веселый парень. Откинув голову назад, он хохотал с открытым ртом, демонстрируя все свои шесть зубов. Это было так мило, что я тоже захохотала. Мы пятьдесят раз повторили весь процесс: мои крики «А-а-а!» — взрыв хохота.

Грег то входил в мою комнату, то выходил.

— Тебе пора, — заметил он. — Если хочешь ее застать.

— Верно, — и тут Джуд застонал. Я посмотрела на него: его лицо побагровело. — О Боже! — вскричала я, — у него припадок, надо вызывать скорую…

— Это выражение лица называется «Фу!», — объяснил Грег. — У всех людей оно такое, когда они сидят на унитазе.

Я прижала руку к сердцу и вздохнула. Потом хитро взглянула на Грега:

— Мне лучше поспешить, ты же мне поможешь?..

Я медленно толкала коляску с Джудом по улице в направлении школы. Он ворковал что-то себе под нос, потом долгим радостным «Пливе-ет!» приветствовал алкоголика, проковылявшего, спотыкаясь, мимо нас.

У моего объекта — Лары — тоже был мальчик, лет пяти. Его звали Чарли. Я задумалась: интересно, насколько суд уменьшит алименты на содержание матери и ребенка, если я докажу, что бойфренд действительно живет у нее. Странное правило. Насколько я знаю, среднестатистический бойфренд, живущий у своей подруги, — это черная дыра, поглощающая деньги. Ларе надо как минимум вдвое увеличить алименты. Я стала думать, чего она не сможет купить для Чарли, когда я представлю доказательства. Трехколесный велосипед? Мороженое? Обувь?

Я свернула налево и вместо ведения наблюдения повезла Джуда в парк.

Мы вместе с ним сели на карусель, и я позвонила Рону:

— Она одна, кроме нее никого нет. И… — Я покрутила какую-то ручку, которую не следовало, — камеру заклинило. — Я завтра снова попробую, а до тех пор достану какую-нибудь информацию.

— Черт побери, — расстроился он, будто это касалось его лично.

Я посадила Джуда на качели, потом прокатила его на детской горке. Потом дала молока, как велела Габриелла. Он немного поорал, когда я стала снова запихивать его в коляску, но вскоре успокоился. Сначала я подумала, что он обиделся на меня и надулся, но оказалось, что он уснул. На его длинных темных ресницах блестели слезы; розовые, как бутоны, губки приоткрылись. Невероятно, подумала я, ведь я все сделала правильно! И мое сердце затрепетало от любви.

Я громко произнесла «любовь», но ничего сверхъестественного не случилось. Поэтому я вернулась в офис, где сразу же начала оправдываться:

— По-моему, у бывшего мужа ошибочка вышла, — доложила я Грегу. — Но я не смогла отснять никакого материала, камера сломалась. Можно, я завтра еще раз попробую? Или вечером послежу за домом, — как скажешь.

— Странно. Камера была в полном порядке. Ну, ладно. Вечером подежуришь. Рон, конечно, настроился уже. Но ты мне дешевле обойдешься.

— Без проблем. — Я вытерла под носом. Я даже вспотела. И не только из-за летней жары. Врать Грегу ужасно. Он же профи и легко догадается, что я говорю неправду.

— Кстати, звонила мать ребенка. Я сказал ей, что ты ушла на задание, и с ребенком все в порядке. Ах да, еще звонил твой отец. Судя по голосу, он был чем-то сильно расстроен.

Я смотрела Грегу вслед, пока он шагал к себе в кабинет. Представлял ли он, что натворил?

Габриелла влетела с каменным лицом. Увидела, что Джуд спит, за руку вытащила меня в коридор. Осторожно прикрыв дверь, она тихим зловещим шепотом проговорила:

— Я думала, что могу тебе доверять. Я тебе сказала, специально подчеркнув, чего не следует делать, а ты тут же именно это и сделала. Тебе просто понадобилось воспользоваться моим сыном в интересах твоей дурацкой работы, ты вовсе не хотела просто побыть с ним. Ты не уважаешь никого, ты холодная, злобная эгоистка! Как ты смела, подвергнуть опасности моего ребенка, и это после всего, что я сделала для тебя и твоего идиота Джейсона! Меня от тебя тошнит…

— Но я… — Я сделала попытку посмотреть, закрыта ли дверь в кабинет Грега. Но она оказалась открытой, он смотрел прямо на меня. Я снова обернулась к Габриелле.

— Ему не грозила ни малейшая опасность, Богом клянусь. Но мне, правда, жаль, Габи, что так получилось. Прости меня.

Я старалась дать ей понять, что сейчас не могу говорить, но она была слишком возбуждена, чтобы заметить мои сигналы:

— Знаешь, Ханна, ты напрасно извиняешься. Это ничего не изменит.

После этого она оттолкнула меня с дороги, схватила коляску со спящим в ней Джудом и покатила ее прочь, крепко стиснув челюсти. Я неуклюже, боком пробралась к себе, захлопнула дверь и забормотала, уткнувшись носом в ладони: «Позже ей все объясню». Но в том настроении, в каком Габи была сейчас, не было смысла с ней разговаривать.

Потом я позвонила отцу. Я надеялась, что мое обручение с Джейсоном его обрадует и вернет мне его любовь. По крайней мере, он позвонил сам. Во время нашей последней встрече он решил, что я обманщица, и вышвырнул меня из дома. Он пошел на контакт, и это уже надо расценивать как добрый знак.

Но все оказалось совсем не так.

Он звонил сообщить, что умерла моя бабушка.

Глава 22

В основном моя совесть просыпается, только когда я позволяю себе есть чипсы. Но, получив такое известие, я стала корить себя за то, что так и не навестила бабушку. И тут же себя отругала за такие мысли. Я ведь согласилась сходить к бабушке Нелли вовсе не по доброте душевной. Я согласилась на это, потому что не хотела, чтобы она ушла в мир иной с обидой на меня. А это было нечестно.

— Но ведь у нее был небольшой удар, — сказала я Роджеру в ответ на его сообщение.

— Да, верно, но ее доконал второй.

Странно это прозвучало, но в удрученном состоянии ляпнешь и не такое.

— Бедная мама. Как она перенесла ее смерть? Как правило, мы с отцом не обсуждаем мамины душевные состояния, соблюдая негласное правило: каковы бы они ни были, все они — ее личное дело.

— Она сейчас убирает комнату Нелли.

— О-о!

Это не было ответом на мой вопрос, но я не настаивала. Из его тона стало ясно, что я еще не прощена.

— Скажи, как назывался ее дом престарелых?

— Ханна, я не имею ни малейшего…

— Ладно, обойдусь.

Я позвонила маме на мобильник.

— Алло?

— Мам, это я, Ханна. Мне так жаль, что бабушка Нелли умерла. Как она? — Я совсем спятила. — То есть как ты? Как себя чувствуешь?

Мама молчала.

— Ты в порядке? Я хочу сказать, понятно, какой там может быть порядок, но…

Молчание.

— Мне приехать? Может, надо помочь в чем-то?

— Нет. Сама справлюсь.

— Ладно. Как дела с организацией похорон? Или Роджер этим займется? Может, помочь тебе убрать ее комнату?

Действительно, неловкое положение. Все это время я была с ней холодна, и надо было случиться чему-то ужасному, чтобы я чуть-чуть оттаяла. Наверное, именно это называется «не иметь смелости в отстаивании своих убеждений». Я просто чудовище. По-моему, лучше быть двуличной, чем чудовищем. Хотя, наверное, это одно и то же.

— Роджер все оплачивает. Как всегда. В этом на него можно положиться, — сказала мама.

— Да, это хорошо. — Мне стало легче. Не хотелось бы считать отца бесчувственным.

Ответа не было. Она и в лучшие времена была какой-то отрешенной. Я повторила свой вопрос:

— Так тебе нужна моя помощь?

— Нет, Ханна, спасибо. — И снова умолкла.

— Ну, — запинаясь, проговорила я, — а в приготовлениях к похоронам?

— Олли взял на себя организацию кремации. От тебя действительно ничего не требуется.

Меня охватило раздражение. Значит, Олли она позвонила. Но это чувство быстро ушло. Мама всегда была ближе с Олли, потому что я отгородилась от нее невидимым стальным барьером, от которого она отскакивала каждый раз, когда пыталась приблизиться ко мне. Ничего удивительного, что она позвонила Олли. Но ведь я протянула ей руку помощи и предложила мир, и мне было обидно, что все это мать не захотела принять. А ведь двадцать пять лет именно этого и добивалась.

И еще об одном я не хотела говорить, но не удержалась:

— Мне очень жаль, что я не успела навестить бабушку Нелли, а теперь слишком поздно.

— Все свое сожаление сможешь высказать на кремации, Ханна. — Наверное, это от горя она стала резкой: до сих пор она ни разу не была так груба со мной. Я не обиделась. Мне даже понравился этот проблеск эмоций. — Похороны в ближайший понедельник, на кладбище в Голдерс-грин, это на юге Лондона, в одиннадцать.

— Ой, это не там похоронен Кит Майерс из группы «Ху»? — Боже, что я несу!

— Не знаю, — ответила мать грустным голосом. — Мне надо делами заниматься.

— Конечно, — ответила я. — Пока.

Я перестала видеть положительную сторону проявления мамой эмоций. Мне не понравилось, что они были негативными и вызвала их я.

Всю мою жизнь я старалась спровоцировать маму, и у меня не получалось. И вот, наконец, благодаря смерти бабушки Нелли, это произошло. Но не так, как я хотела. Мне стало тошно, когда я осознала, что мне вовсе не хотелось вызвать к себе ненависть матери. Меня затошнило по-настоящему, просто к горлу подступило.

На похоронах бабушки Нелли я должна сделать над собой усилие. Надеть юбку. У меня ведь теперь есть одна. На миг мелькнул образ бабушки Нелли из прошлого: она носила поношенный костюм — юбку с пиджаком — в сочетании с ярко-оранжевыми кроссовками «Найк». Я всегда ждала, что она вот-вот припустит вскачь. Фигура у нее была, как у таракана: пухлое брюшко и тоненькие ножки.

Я стала размышлять и о своей матери. Много месяцев назад из сада у дома родителей я увидела Анжелу: она сидела за письменным столом у окна в своей комнате. И отрешенно смотрела в пространство, грызя горький шоколад, от которого отказывались даже собаки. Но она ела только этот сорт. Вот в этом была вся ее сущность: она источала апатию и чувство вины и сама себя казнила.

Те, кому тяжело видеть безутешность других после чьей-то смерти, говорят: может, все к лучшему. Я тоже подумала, что смерть бабушки Нелли что-то может изменить в жизни мамы. Ей бы не помешало хоть отчасти восстановить свою силу духа.

Ко дню похорон обещали перемену погоды, но ошиблись. В девять утра в понедельник я сидела на работе, рукой отирая пот с шеи. Вентиляторы только гоняли по комнате горячий воздух. Толку от них было не больше, чем, если бы кто-то дул мне в лицо. Я всегда жалуюсь на английскую погоду (мрачная, сырая, холодная, тоскливая, с октября по февраль темнеет уже в полдень), но понимаю, что ненавижу солнце, уже после первого дня иссушающей жары, которая иногда случается в нашем городе. В этом году жарко было уже в апреле, ясная погода и высокая температура продержались до июля, только неделю в июне лил дождь.

Выходные я провела в одиночестве, изнемогая от жары. Джейсон обиделся, что я никому не сказала о нашей помолвке.

— Джейс, — объясняла я, — ты пойми: в семье горе. Не тот сейчас момент.

Он не понял и умотал на все выходные играть в гольф со своим отцом, бросив мне напоследок:

— Создается впечатление, что ты просто не хочешь никому говорить.

Я могла бы попросить Мартину прийти и поддержать меня, но она уехала на выходные в Блэкпул, к морю. Когда время позволяло, она еще всегда заезжала на фабрику «Кэдбери».

Солнце — это прекрасно, если живешь в жаркой стране и привык к нему, но англичан оно превращает в идиотов. В субботу я погуляла без шляпы. Как почти все британцы, когда в Соединенном Королевстве вдруг начинает светить солнце, я не верю, что это надолго. (Метеорологические прогнозы столь же достоверны, как и сообщения о том, что от чипсов не толстеешь, если поглощать их стоя.) Всю последующую ночь у меня было ощущение, будто кто-то вытягивает волосы из моего скальпа. Промучившись от боли полночи, я нашла в морозилке кусок трески и прижала его к больной голове. Когда утром я позвонила Мартине в надежде на сочувствие, услышала только смех. Вот так. Пакет мороженого горошка, значит, можно применять в качестве охлаждающего компресса, а если используешь треску, то ты — псих!

Так что утром в понедельник я была совсем не в форме. Жалела, что проявляла упрямство в отношениях с бабушкой Нелли. Ну, пусть она не была бабушкой в классическом представлении — такой, какими их рисуют на открытках и рекламных плакатах. Но в глубине души я знала, что была неправа, и от этого ощущала недовольство собой. Да и голова все еще болела. Я перемещалась короткими перебежками, из тени в тень, как вампир. И у меня возникло ощущение, что меня никто не любит. Даже семья. Особенно семья. Ведь даже Мартина, невероятная женщина, собиравшаяся назвать своих детей именами Рокфор и Дольчелаттэ [7], — конечно, если найдется какой-нибудь дурак и свяжется с ней, — нашла для себя более интересное занятие, чем проводить время со мной. А Джейсон вел себя просто как младенец. Я старалась успокоить себя тем, что отлично выгляжу, даже если всем на это наплевать. Ведь что смешно: я подумала, что бабушке Нелли понравился бы мой вид. Я накрасила губы. У меня была стильная прическа, маникюр, гладко выбритые ноги, выщипанные дугой брови, я даже выдрала все торчащие из ноздрей волоски. Правда, автозагар еще не полностью проявился, — разве что каждое родимое пятнышко на коже было окружено большим бежевым кругом, как планета Сатурн — кольцами. Но в целом видна была моя ухоженность.

— О-о-о, детка! — отреагировал Рон, когда я вошла в тот понедельник в контору. — Ты просто высший класс!

Я с улыбкой подошла к нему и крепко сжала пальцами его горло. Когда он начал задыхаться, я сказала:

— Двадцать первый век, Рон, — и вздохнула. — Уже двадцать первый век!

— А ты подай на него иск за сексуальные домогательства! — посоветовал Грег.

Рон только потирал шею и что-то бормотал, выпячивая нижнюю челюсть, как бульдог. Когда он говорил, его нижняя челюсть обнажалась, как у бульдога. Меня возмущало, что он получит возможность поработать потому, что сегодня похороны моей бабушки. Грег знал, что я не вру, — некролог был напечатан в «Таймс». В десять тридцать я проверила в зеркале, как выгляжу. Ничего не скажешь, высший класс. От жары пудра смазалась, побагровевшее лицо блестело каплями бежевого пота. Я очень сильно потею. Хотя ладони леди, конечно, остаются сухими и прохладными даже в пустыне. А я потею, как мужчина. Может быть, даже как лошадь.

В десять тридцать две, мокрая до трусов, я отбыла на похороны, не притронувшись к работе.

В крематории было симпатично, как и во всех такого рода заведениях. Кругом живые цветы. Стены отделаны темным деревом. Некоторые залы крематория по размеру чуть меньше гаража в автобусном парке. Я села в первом ряду к маме, отцу, Олли и Габриелле. Джуд спал в своей коляске. Гроб был прямо перед нами, возле бархатного занавеса. Мне было дурно от такой близости. Я чувствую себя некомфортно в присутствии смерти. У меня какое-то средневековое убеждение, что смерть заразна.

Я посмотрела на мать, но она не поднимала глаз. Габриелла была рядом с ней, как охранник, держа ее за руку. Она тоже не посмотрела на меня. Отец быстро кивнул мне. И Олли тоже. Я сделала вывод, что, видимо, Габриелла рассказала ему, как я выставила его сына и наследника на линию огня. Я отметила, что они очень быстро разочаровались во мне и поверили, что я способна на худшее. Тяжело дыша, вошла Мартина, вспотевшая, как две лошади. Меня тронуло ее появление, хотя, может, зря. Может, для нее это — возможность появиться перед Роджером в красивой шляпке. (Я всегда готова плохо подумать о Мартине.) Хотя я не лучше.

Скорбящих было очень мало, и мне стало обидно за мать. У меня возникла безумная мысль: вдруг Джек увидел некролог в «Тайме» и появится на похоронах? Но чего ради? Хотя ему нравилась моя мать. Я очень волновалась по этому поводу. А еще я подумала, что Джейсон мог бы и явиться, хотя бы из вежливости. Не сомневаюсь, что он отослал моей матери прекрасное письмо с соболезнованиями. Раздался громкий голос священника. Он даже правильно произнес имя бабушки Нелли, за что я была ему благодарна. У него, небось, не меньше десятка похорон в день, я не рассчитывала на такое внимание с его стороны.

От Анжелы я и не ждала речи, но изумилась, когда отец поднялся и зашелестел бумагами. Там была кафедра, за которую он встал, чтобы обратиться к нам. Он выглядел безупречно — в темно-синем костюме, желтой рубашке, на шее розовый галстук. Он всегда был эффектен, но в этот день — просто великолепен. В воздухе висел приятный лимонный аромат его лосьона после бритья.

Хотя, при всем его совершенстве, он слегка смахивал на Тинкербелл — фею из «Питера Пэна».

Я снова взглянула на мать — выглядела она ужасно. Тушь растеклась по лицу, глаза опухли от слез; одета она была в какое-то черное мешковатое платье.

Отец заговорил, улыбаясь. Он даже пошутил насчет бабушки Нелли и ее кроссовок. Мартина засмеялась, но тут же прикрыла рот рукой. Я улыбнулась. Все остальные молча смотрели в пол. Потом он прочел цитату из Библии о доверии к Богу. Хотя, по-моему, сейчас был именно тот момент, когда Богу не стоило доверять. Если от Него действительно все зависело, то именно Он сразил бабушку Нелли ударом. После этого не хочется доверять Ему даже жизнь школьного хомячка.

Я слышала голос отца, но его слова не застревали в сознании. Мне казалось, что мне пять лет и я жду, когда учитель дочитает молитву. Его голос звучал уверенно, даже, как мне подумалось, слишком уверенно. Я бы не решилась употребить тут слово «покровительственно». Наверное, хорошим тоном было бы немного запнуться, дать волю эмоциям. Но нет, он говорил безупречно, вдохновенно, на разные голоса, читая нудный текст разговора Бога с Его учеником, как будто это был отрывок из пьесы, скажем, из «Разных столов».

Хотя, он, наверное, знал, что делает. Я же плохо знаю правила проведения подобных церемоний. Снова взгляв на мать, я увидела, как на ее молитвенник упала слеза. И почему-то подумала: а ведь я не помню, когда в последний раз видела ее плачущей.

Неожиданно она поднялась с места:

— Я хочу сказать несколько слов.

Отец уставился на нее в недоумении. Он ведь еще не дочитал свою речь!

— Но я… — и улыбнулся. — Конечно, дорогая. — И, проходя между рядами кресел, он пробормотал: «В конце концов, ты тут распоряжаешься».

Никто, кроме меня, его слов не слышал — я сидела ближе всех к проходу. И я пожалела, что их слышала, — так они были неуместны. Интерпретировать их можно было только в самом плохом смысле. Пот тек по моей шее, мне казалось, что я разбухла от жары и жалости. Отец мой был для меня совершенством: сильный, добрый, умелый. Мы привыкли во всем доверять тем, кто руководит нашей жизнью. Мы уверены, что они знают, что делают. Не хочется быть свидетелем их ошибок, потому что есть потребность верить, что у них ошибок не бывает.

Когда мать поднималась на кафедру, я почувствовала себя отвратительно, вдруг осознав, что мой отец вовсе не совершенство.

Глава 23

Но никто так и не узнал, что мама собиралась сказать о бабушке Нелли. Взойдя на кафедру, мать растерянно улыбнулась и смогла произнести только:

— Мы с моей мамой никогда не были особенно близки, но она была… она была… она… — Тут Анжела разрыдалась, закрыв лицо руками. Олли отвел ее на место. На кафедру поднялся отец и закончил свою речь. После похорон вереница машин потянулась к дому Олли и Габриеллы, где гостям подали рогалики с семгой. Я была не голодна, но заставила себя немного поесть, вспомнив, что бабушка выходила из себя, когда что-то недоедали. Мама и в доме не сняла темных очков — значит, у нее был сильный приступ мигрени. Буквально через пять минут после начала поминок она удалилась — пошла прилечь в комнате для гостей. Я решила, что тоже могу идти. Закрывая за собой дверь, я услышала, что Мартина ведет светскую беседу с моим отцом. Интересно, подумала я, о чем можно еще говорить, вроде бы все сказано.

Я не поехала сразу домой, сделала крюк, чтобы посидеть у пруда в парке Хэмпстед-Хит, где глядела на воду, пока закат не окрасил небо в красный цвет. Позже, когда я возвращалась домой, мне просигналили не меньше пятидесяти машин: или я выиграла кубок, или мое внимание было отвлечено от дороги.

Все говорят, что после похорон неизбежно ощущаешь в себе прилив жизненной энергии. В голове любого человека после чьей-то смерти крутится мысль: он умер, но я-то жив! Причем это происходит, даже если вы любили умершего. И еще, всегда начинаешь вспоминать, чего не сделал для ушедшего, хотя мог.

— Бабушка, — воззвала я, обращаясь к крыше автомобиля, — я идиотка. Прости, я так и не собралась прийти к тебе за все эти годы. Сейчас наши ссоры кажутся такой ерундой! Но я всегда… собиралась навестить тебя.

Да, прособиралась.

Как это жалко звучит. Точно так же я всегда собиралась объясниться с Джеком.

Да, кстати о Джеке.

Я стала вспоминать то, что он сказал в ресторане: «Ты предала меня, Ханна, а я ведь любил тебя так сильно, как никогда не полюблю другую женщину…» И почувствовала, как меня накрыла волна искреннего раскаяния. Мне страшно захотелось увидеть его. Я должна ему объяснить, что я искренне жалею обо всем, пока не стало слишком поздно. Я не могу жить с мыслью, что он меня ненавидит, я должна сейчас же рассказать ему, что я была глупа и боялась любви, но его не обманывала. Я ни минуты не хотела больше ждать!

Какое-то время я стояла, глядя на шикарный белый фасад дома Джека. Потом, наконец, решившись, поспешила вверх по выложенной камнями тропинке.

И только когда я позвонила в дверной звонок, и внутри дома раздались шаги, у меня подкосились ноги. Я облизала губы — они оказались липкими, я забыла, что накрасила их утром, — и уверенно встала на коврик у входа. Джек не говорил мне своего адреса, но я его узнала, — есть замечательная адресная база полиции в Интернете, куда мы получили нелегальный доступ. Это противозаконно, конечно, но очень удобно.

— Это-Ханна-прости-за-беспокойство, — выпалила я на одном дыхании, чтобы успеть договорить, прежде чем он начнет орать на меня. Моя речь лилась плавно, слово за словом, как густая краска, так что я решила продолжать, не прерываясь: — Джек, прости меня за все, за развод, и вообще. Умерла бабушка Нелли, и я просто не могла не повидать тебя, я просто обязана объясниться. — И добавила: — Пожалуйста, не сердись на меня, я знаю, ты сердишься, но не надо, потому что мне очень, очень жаль.

Он стоял, высокий, стройный, и мне показалось, что он вот-вот бросится на меня, как летучая мышь- вампир. Хотя, может, он не был так уж враждебно настроен. Тут меня осенила страшная догадка. Моя рука сама взлетела и закрыла рот:

— О, Боже мой, я совсем забыла. Твоя девушка дома? Та, блондинка?

— Думаешь, если не объяснишь, я не пойму, о ком ты говоришь? Сколько у меня девушек, по-твоему? — спросил он с непроницаемым выражением лица. Я отпрянула, будто он мог меня ударить. Он никогда этого не делал, но отлично умел вызвать ощущение исходящей от него физической угрозы. С ним никто не рисковал вступать в драку.

Я изобразила гримасу «извините — не бейте».

— С блондинкой все кончено. Отношения не сложились. — Джек распахнул дверь, широким театральным жестом приглашая меня войти. Когда я проходила мимо него, он легонько прикоснулся к моей спине: — Мне очень жаль, что умерла бабушка Нелли.

— Спасибо, — пробормотала я. Его прихожая сильно отличалась от моей. Например, белый потолок был вдвое выше и украшен по углам декоративными алебастровыми завитушками. Забыла их название. Я рассматривала потолок, задрав голову, как Алиса в Стране чудес после того, как проглотила таблетку для уменьшения роста, и чуть не потеряла равновесие. Джек придержал меня, схватив за руку.

— Как у тебя красиво, Джек. Это японский стиль, да? И пол из темного дерева, и ставни из темного дерева, и мебели почти нет, так все просто, в стиле минимализма, — затараторила я.

Видимо, далеко в прошлом остались те дни, когда, по мнению Джека, для создания атмосферы романтического ужина достаточно было поставить на кухонный стол горшок с фикусом и включить настольную лампу, осветив наши бифштексы.

Джек подвел меня к мягкой софе, совсем не вписывающейся в стиль комнаты, зато уютной, как теплая ванна.

— Спасибо, — промямлила я и откашлялась. Я знала, что намерена сказать, и старалась говорить логично. — Я с бабушкой Нелли поссорилась много лет назад. Меня оскорбило ее отношение к папе… И я перестала бывать у нее, а она… знаешь, люди ее поколения считают, что первым извиниться должен тот, кто младше, и она ни разу не пришла ко мне повидаться. И вот, из-за нашего упрямства, мы так и не помирились, а теперь она умерла. И у меня осталось ощущение пустоты и вины перед ней.

Я умолкла. Джек кивнул, чтобы я продолжала.

— Похороны были сегодня, и мне было просто необходимо повидать тебя. Я… не хотела, чтобы у нас с тобой… получилось так же…

— Я, вообще-то, рассчитываю прожить еще лет десять-двадцать, — сказал Джек, и я почувствовала, что он нервничает. Его шутки всегда напоминали прыжок в воду.

— Знаешь, Джек, я ведь поняла, что ты ощутил, когда решил, что я тебя предала. Я ни о чем в жизни так не жалею, как о том случае. Но тогда я не могла выразить свои чувства словами. Не знаю почему. Когда ты поверил в самое худшее, я не знала, что делать, меня охватил ужас, у меня не нашлось слов. Надо было тебе признаться, что с момента нашего с тобой знакомства я ни разу не спала с Гаем. Но даже быть рядом с тобой мне было страшно, ведь ты изображал такое равнодушие и был так великолепен! И тот единственный раз, когда я поцеловала Гая, — это было ошибкой, нельзя было этого делать, я знаю, — но я сделала это только затем, чтобы не быть такой зависимой от тебя; я не могла поверить, что ты правда любишь меня, мне казалось, что я тебя недостойна. Я очень тебя любила, но не была уверена в твоем чувстве, пока не увидела твою реакцию тогда, на кухне, когда ты разбил бокал…

Джек закрыл глаза. Минуты через две наконец открыл их и сказал:

— Я должен был выслушать тебя. Но я просто был не в силах. Я ведь решил, что случилось самое худшее. Знаешь, я был тогда очень невысокого мнения о себе, я привык ждать только плохого. Могло казаться, что я уверен в себе, но любой тест показал бы, что это было далеко не так. В то время я только учился верить в себя. Когда ты сказала, что была у того парня, моя самоуверенность разлетелась, как одуванчик.

Он встряхнул головой. Потом неожиданно поднялся с дивана и вышел из комнаты. Я не знала, что делать.

— Джек? — закричала я вслед ему. — Джек? С тобой все в порядке? Я хотела сказать тебе, что мне очень жаль, прости меня за все, что я сделала, ты для меня был всем, даже больше, чем всем, я ненавижу себя за то, что причинила боль… и тебе, и себе.

Ответа не было, мой голос звучал в белой пустоте. Затаив дыхание, я прокралась вдоль коридора. В конце его увидела открытую дверь в ванную: такие интерьеры можно увидеть только в журналах. Джек склонился над керамическим умывальником кремового цвета и дрожал всем телом, закрыв рукой глаза. Я с ужасом поняла, что он плачет.

— Малыш, — произнесла я неожиданно для самой себя. Я хотела дать задний ход, но не знала, что делать… Мне было так неловко, ведь я застала его в такой интимный момент. И тут вдруг я поняла, что мои отношения с Джейсоном — просто чушь, надо перестать морочить парню голову и разорвать помолвку, как только я его увижу.

— Джек, прошу, прости меня, — заговорила я. — Я сейчас уйду, я уйду совсем, я хочу сказать, что…

Не поднимая головы, он сделал непонятный жест рукой и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Погоди.

Кивнув, я поспешила назад, в прохладную белую гостиную. Я была так взволнована, что не могла усидеть на месте, так что прошлась до зеркала, прислоненного к стене, и заглянула в него. Оно было пыльное и в крапинках от старости. А ведь раньше Джек не интересовался антиквариатом. И вдруг я опомнилась — ведь прошло десять лет! Мне стало неловко за себя. Джек стал взрослым, разбирающимся в истинных ценностях человеком, а я так и осталась большеглазым ребенком, предпочитающим все новое и блестящее и отвергающим по-настоящему ценное. Внимательнее вглядевшись в свое отражение, я тихонько взвизгнула.

Из зеркала на меня смотрел клоун.

Красная губная помада размазалась вокруг рта. Боже, до чего смешное зрелище. Наверное, я была взволнована сильней, чем мне казалось. Я стала стирать помаду с лица тыльной стороной ладони. Почему Джек не сказал мне про мой вид?

Я вспомнила, как мы с ним, через пару месяцев после женитьбы, отправились в гости на чью-то свадьбу. С нами была Мартина. День был ужасно жарким, а на мне был жуткий «ансамбль», который отлично смотрелся бы только на тетке климактерического возраста. Он был сшит из искусственного шелка персикового цвета, как этот линялый оттенок обозвала продавщица в магазине.

Так как я никогда не умела одеваться женственно, каждая моя самостоятельная попытка в этом направлении проваливалась. Этим объяснялась покупка вещи, в которой я смотрелась, как мутант жука-пожарника. Как я уже говорила, в тот день была жуткая жара, и я была уверена, что мерзкая шершавая ткань моего чудесного «ансамбля» насквозь пропиталась потом и что у меня на заднице — большое влажное пятно.

— Джек, — спросила я, — у меня на спине есть пятно от пота?

Он осмотрел мою спину и сказал:

— Нет, дорогая, ты смотришься великолепно.

Но я заметила, как блеснули глаза Мартины. Мы дошли до церкви, там был туалет с большим зеркалом. Я посмотрела на свою спину и — о ужас! — увидела на одежде пятно размером с Уэльс! Я была готова накинуться на Джека, но тут меня осенило, что он соврал из любви ко мне. Я обмотала вокруг пояса подходящую по цвету шаль и прошествовала на свое место с высоко поднятой головой. А моя душа с тех пор немного оттаяла.

Стирая остатки своей клоунской помады с лица, я услышала шаги Джека. Я выпрямилась, когда он быстрыми шагами подошел и сказал: — Давай помогу.

Не помню, кто первый к кому прикоснулся, но я оказалась в его объятиях и почувствовала жаркий поцелуй. Мы неуклюже возились, отчаянно хватаясь друг за друга, я брякала пряжкой его пояса, как замком, и чувствовала, как дрожат его пальцы, когда он срывал с меня жакет и гладил мою спину и грудь.

— Боже мой, Ханна, — шептал он, — Боже мой! — Я встряхивала волосами, падала на него, мне хотелось, и плакать, и смеяться, только говорить я не могла.

Он отнес меня в спальню и опустил на кровать.

На нашу кровать.

— Ты ее сохранил! — Мне на глаза навернулись слезы. — Я думала, продал или выкинул.

— Не смог, — шепнул он.

Он снова целовал меня своими жесткими губами, и все было так, как должно быть. Ни с одним мужчиной я себя так не чувствовала. После секса с ним мне хотелось кричать, но не от животного удовольствия, а от ощущения гармонии и счастья. Как будто только мы вдвоем во всем мире владеем секретом любви. В постели нам было легче находить общий язык, чем в жизни. В какой-то момент мы полностью потеряли ощущение времени и пространства, и потом Джек спросил: — Какого черта, что это было?

В тот момент мне стало неловко, как бывает, когда неожиданно для самого себя вдруг раскроешь душу перед незнакомым чело веком. Но потом я вновь вдохнула его запах и поняла, что за десять лет изголодалась по нему так сильно, как никогда не могла себе представить.

Потом, прижавшись лицом к моему лицу, он спросил:

— Как тебе могло прийти в голову, что я тебя не люблю?

— Я тоже была очень не уверена в себе, Джек, и боялась говорить о своих страхах. — Сердце запрыгало у меня в груди, как маленький кролик.

С Джеком мне было несравнимо лучше в постели, чем с Джейсоном. Я всегда считала, что Джейсон слишком горячий (не в сексуальном отношении, а в смысле от-тебя-неприятно-жарко-отойди-от-меня).

Ах да, Джейсон! Боже, я ведь даже не рассказала Джеку, какая ситуация сложилась с Джейсоном. Он просто вылетел у меня из головы.

— Что с тобой? — спросил Джек. Его левая рука небрежно лежала на моей груди. У него были красивые руки, рельефная мускулатура, кожа цвета побледневшего загара. Моя же — цвета хлопкового белого носка. Видимо, Джек много выезжал на природу по выходным. Я прикоснулась к его щеке, осторожно, как бы извиняясь, и немного отодвинулась.

— Со мной все в порядке.

Теперь мое сердце прыгало, как маленький кролик, старающийся избежать прямого попадания в него.

— Мне понравилась твоя спальня, — ляпнула я. И сказала чистую правду, хотя только для того, чтобы отвлечь его мысли от ощущаемого мной душевного дискомфорта. Спальня Джека была чисто мужской, прохладной, обставленной без излишеств. Бывают и другие мужские спальни, вы их видите в воскресных приложениях к газетам, — спальни актеров или футболистов. Эти богатые молодые красавцы живут в одиночестве, наслаждаются полной свободой и выбирают дизайн спален в стиле восточного гарема. Как правило, в них абрикосового цвета ковры, шелковые занавеси с фестонами, изысканные балдахины. О Боже, бедняга Джейсон! — Спасибо, — темные глаза Джека смотрели прямо на меня. — Ну, что там у тебя с Джейсоном?

— Джек, — сказала я, — ты должен мне верить. На прошлой неделе Джейсон сделал мне предложение, я его приняла, а потом случилось вот это, с бабушкой Нелли, и я сообразила, что сделала чудовищную ошибку. Он на меня сердится, потому что я до сих пор не сказала про его предложение родителям, вообще никому; я ему объясняла, что момент неподходящий, но теперь вижу, что просто я догадывалась, что совершаю ошибку. Я чутьем это поняла. Клянусь тебе, я не рассчитывала… что так случится… Что с Джейсоном покончено, я знала еще до того, как приехала сюда. Надо было сразу тебе сказать, но я не успела. Я разберусь с ним, объясню, что сделала ошибку, я сейчас же, сегодня же все это закончу, позвоню ему, я…

Джек дотронулся до моего колена, и я в страхе уставилась на него.

— Постой, ты говоришь, что собираешься сегодня все закончить с ним? Я тебе верю, ты именно так и сделаешь.

Глава 24

Мы ничего не обещали друг другу. Я ушла, не зная, что будет дальше.

Я просто сказала Джеку: — Мне лучше уйти. А он на это лишь поцеловал меня на пороге своего дома, а когда я обернулась, дойдя до своей машины, он уже вошел в дом.

Но я была счастлива. Я купалась в лучах его доверия, и ничто не могло изменить того чуда, которое только что произошло. Я пыталась вернуться на землю, убеждая себя, что любого мужчину всегда возбуждает возможность траха. Но сердцем я знала: это не та ситуация. Не все мужчины одинаковы, не всем интересен только трах. Не стоит их обобщать.

Хотя ни для кого это не секрет: после хорошего секса всегда начинаешь немного преувеличивать свои достоинства. К тому же я была взрослой девочкой и прекрасно понимала, что один удачный вечер не является залогом хеппи-энда. Да и неизвестно, что для меня может стать счастливым финалом.

Если я боюсь вступать в брак, то, что мне вообще нужно? Не знаю, что будет между мной и Джеком завтра, но благодаря ему я, по крайней мере, осознала, что мы с Джейсоном подходим друг другу не больше, чем котенок — бульдогу. (Бульдог тут, конечно, я.)

Я взглянула на часы и обнаружила, что уже очень поздно. Поколебавшись, я разыскала в глубине сумки мобильник и набрала номер домашнего телефона Джейсона. Выслушала тридцать гудков. Я пыталась снова и снова. Джейсон трубку не брал. Это в его стиле — заснуть в наушниках. Всегда приходилось звонить по полчаса. Ну и черт с ним.

Я поморщилась, недовольная собой, своим раздражением. После вечера, проведенного с Джеком, я осознала всю бесперспективность наших отношений с Джейсоном. Как будто туман перед моими глазами рассеялся — я стала видеть все, что раньше не хотела замечать.

Интимная близость с Джейсоном не могла меня удовлетворять, потому что он был ханжой. Сексуальный контакт протекал под его полным контролем, для него это был быстро осуществляемый, немного постыдный, привычный долг. Мне кажется, Джейсу хотелось бы, чтобы мужчины и женщины были устроены, как куклы Кен и Барби, — на вид красивы, но без всяких отверстий или подвесок, внизу — просто гладкая поверхность, и никаких грязных мыслей в пустых пластиковых головах.

Раскрою вам секрет: этот человек не ел острого соуса из мадрасского карри целых пятнадцать лет, потому что, цитирую его слова: «Конечно, пока ешь — вкусно, но когда оно выходит из тебя с другого конца, то жжет задницу, а я не хочу чувствовать, что там из меня лезет». Я знала, что это блюдо было ему противопоказано из-за его чувствительного желудка, но он стеснялся это признать. А то я не знала про его желудок! На полу возле его кровати лежал дневник, прилагаемый к курсу таблеток для похудания. Однажды я его полистала. В нем была описана деятельность его кишечника за последние два месяца, в том числе: сколько раз он посетил туалет, отмечалось ли вздутие живота, были ли боли и рези. Эдакая разновидность дневника Бриджит Джонс. А еще у него в холодильнике всегда стояло самодельное слабительное средство, представлявшее собой смесь яблочного пюре с сиропом из чернослива и пшеничными отрубями. Однажды, когда в доме не оказалось еды, я попробовала эту дрянь. Спустя минуту я пережила довольно сильные ощущения. А когда все прошло, ощутила приступ зверского голода.

Я встряхнула головой и выдохнула, чтобы снять напряжение. Я была недовольна собой, ведь я сама все снова запутала. То, что произошло у нас с Джеком, выбило меня из колеи. Я этого никак не ожидала. Теперь, когда острота ощущений чуть-чуть притупилась, из уголков сознания начали выползать старые страхи. Могу ли я доверять себе, могу ли доверять ему, будет ли в следующий раз так же хорошо?

Несправедливо было бы срываться на Джейсоне. Я была на седьмом небе от счастья, но в то же время мне было очень плохо. Моя жизнь представлялась мне чередой нелепых ситуаций. Я заранее могла представить, каким кошмаром обернется мое заявление Джейсону, что я все-таки не хочу за него замуж. И, черт возьми, мне стало жаль Люси! Судя по тому, что я о ней слышала, они могли стать прекрасной парой. К каким последствиям привело мое детское желание заполучить Джейсона только из-за того, что мне стала обидна та поспешность, с которой он нашел другую женщину после моего отказа! Надо быть честной с самой собой: моя инфантильность разрушила жизнь Люси, а может, и Джейсона.

Очевидно, Люси уже знала, что я испоганила ей жизнь. Джейсону только предстояло это узнать.

Приехав, домой, я снова набрала его номер. Ответа по-прежнему не было. Сердце мое бешено колотилось, я с трудом подавила желание поехать к нему и забарабанить кулаками в дверь. Мне хотелось сегодня же все с ним решить. Я ведь обещала это Джеку! Мне надо было освободиться от Джейсона, причем срочно и официально.

Я еще два раза набрала его номер, но потом оставила это занятие. Позвоню ему завтра, в семь утра, до ухода на работу. Первым делом я завела будильник. Потом пошла в ванную и стала рассматривать свое отражение в зеркале. Губы у меня опухли от поцелуев, щеки горели. Я не стала принимать душ, потому что сильно устала и не хотела смывать с себя воспоминание о Джеке. Так белка запасает орехи впрок, на зиму.

Будильник пронзительно зазвенел, как мне показалось, через минуту после того, как моя голова коснулась подушки. Но сна уже не было ни в одном глазу, и я схватилась за телефон. Сейчас мне предстоит самый трудный в моей жизни разговор. Чтобы набраться решимости, я представила такую картину: я натягиваю на себя подвенечное платье, как похоронный саван, и иду к алтарю, чтобы всю оставшуюся жизнь быть прикованной к человеку, которого не люблю, только потому, что не нашла в себе сил разорвать помолвку. Так поступили многие женщины в страхе перед неодобрением окружающих и родни!

Кстати, о родне. Я вдруг осознала, что ни на секунду не задумалась о том, что скажет отец. Ну и ладно.

Я вздрогнула: телефон в моей руке неожиданно зазвонил. Я подняла трубку.

— Алло? — сказала я.

Загудел голос Роджера:

— Мы с Анжелой считаем, что Джейсон милый парнишка, но нам страшно представить его твоим мужем. Ледяные когти страха впиваются нам в душу. Слышишь, Ханна? Ледяные когти страха. Обрати внимание, любые слова начинают звучать очень странно, если повторить их несколько раз, правда? Кстати, ты не забыла, что через три недели после того, как ты его отвергла, он сделал предложение своей соседке? А если бы в его дверь в этот момент постучала почтальонша, он бы и ей сделал предложение? Откуда мне знать? Подумать только, у тебя помолвка! Я только что прочитал о ней, леди! Не более, не менее, как в глупой газетенке «Дейли телеграф»! В колонке частных объявлений! Кстати, расскажи мне, как там Джек поживает?

— Папа, у меня голова раскалывается, ничего, если я перезвоню тебе часов в пять?

Я положила трубку и, издав вопль ужаса, ринулась на лестничную клетку, подбежала к соседской квартире и схватила с ее коврика у двери свежий номер газеты. Захватив трофей, я убежала к себе. Я листала страницы, разрывая листы, пока не дошла до колонки частных объявлений.

И тут снова вскрикнула.

«Брайан Брокльхерст, эсквайр, проживающий в Хайгейт, рад сообщить о помолвке своего сына, Джейсона Аррана, с Ханной Блубелл, дочерью мистера и миссис Роджер Лавкин, проживающих в Хэмпстед-Гардене».

В негодовании я смяла эту страницу и швырнула ее в угол. Меня трясло от гнева. Как Джейсон посмел? Такое неуважение к моим желаниям! Откровенно ослушался меня. Год назад он не позволил бы себе такой выходки! Я не сомневаюсь, что это он подал объявление! Теперь он сам все усложнил. Нашу с ним глупость выставил на всеобщее посмешище. Ужасно, унизительно. А вдруг Джек прочтет? Что он подумает обо мне? Надо позвонить ему. Но нет! Не думаю, что он читает «Телеграф». Лучше ничего ему не говорить, чтобы не поднимать ложную тревогу раньше времени. Надо срочно дозвониться до Джейсона. Он просто дерьмо. И еще мой отец тут вмешивается! Мне захотелось срочно с ним поговорить, я схватила трубку, но снова повесила ее. Я задумалась. Интересно получается. Все последние пять лет мой папа только что не барабанил пальцами по столу в ожидании, когда же Джейсон сделает мне предложение. И вот Джейсон его сделал, а оказалось, что отец считает его неподходящей мне парой?

Мне пришла в голову такая мысль: а может, я настолько разочаровала Роджера тем, что вроде бы обманула своего мужа, что теперь я ничем не смогу ему угодить, какой бы героический поступок я ни совершила? А что, вполне вероятно. И еще вот что непонятно: откуда его внезапное согласие с мамой. Может, конечно, смерть бабушки Нелли настолько разжалобила его. И потом, откуда этот странный вопрос о Джеке?

Во всем этом было что-то загадочное.

Может, Анжелу спросить?

Но хорошо ли спрашивать за спиной отца? Я всегда доверяла только ему. Если он вел себя как-то неожиданно для меня, значит, у него были на то причины. Даже мысль о том, чтобы обсудить что-то за спиной отца с матерью, была предательством. Лучше я начну обсуждать свои личные проблемы с незнакомцем в поезде.

Боже, помоги быстрее связаться с Джейсоном.

Опять не берет трубку. Вот зараза. Я не стала оставлять сообщение.

Я позвонила Роджеру и объяснила, что объявление — ошибка, но поскольку Джейсон об этом еще не догадывается и, вероятно, сейчас покупает свадебный костюм, очень прошу эту новость дальше не распространять.

— Ханна, — сказал отец удивительно мягким голосом, — не хотелось бы снова объяснять поздравляющим соседям, что еще один твой брак не состоялся. Можешь быть спокойна, я сохраню твой секрет. И мама тоже.

Несмотря ни на что, услышав его слова, я улыбнулась. Конечно, тут не было никакой тайны, папа просто хотел для меня лучшего. А Джейсон — не лучший вариант, и мы с ним поняли это одновременно, приблизительно вчера.

Когда я придумала себе это объяснение, мне стало легче.

Глава 25

И тут меня осенило, что уже десять часов двадцать девять минут, день сегодня будний, и у меня ведь есть работа.

Когда я явилась в контору, Грег размахивал ложкой с кашей над развернутой страницей газетенки «Дейли телеграф»:

— Я так понимаю, что пора поздравлять, так что мне придется простить твое опоздание.

— Нет, — огрызнулась я, — не пора. За опоздание можешь вычесть из зарплаты. — И заперлась в своем кабинете.

Я позвонила Джейсону на мобильник раз десять, но трубка все время была отключена. Тогда я позвонила по его рабочему номеру. Ответила его секретарша Кэтлин.

— Если я не ошибаюсь, должна тебя поздравить. — Ее голос звучал, как у диктора новостей, объявляющего о приходе конца света.

— Да не утруждай себя, просто соедини с Джейсоном.

— Он на слушаниях в Мильтон-Кейнс.

— А где конкретно в Мильтон-Кейнс? У них там есть телефон?

— Можешь позвонить ему в суд! — заявила она.

На это у меня решимости не хватило.

— Знаешь что, если он позвонит, передай, что его невеста хотела бы сказать ему пару слов. Мысль понятна?

— Знаешь что, — прошипела она, — Люси намного приятнее тебя.

— О-о, Кэтлин, не надо, а то я заплачу. — Я бросила трубку.

И застонала, опустив голову на руки. Была бы я немой, большего добилась бы в жизни.

И тут я заметила, что вспыхнул сигнал на автоответчике. Я с кислым выражением лица нажала клавишу «Слушаю»:

— Дорогая, это я, Джейсон. Я просто умираю от желания поговорить с тобой, но тут очень напряженная обстановка, и это был мой единственный шанс! Чертовски жаль, что не застал тебя. Во всяком случае, надеюсь, тебе понравился сюрприз в «Телеграфе»! Сегодня вечером тебя ждет еще один: мы с тобой идем в театр, слушать «Пиф-паф-ой-ой-ой» [8]! Буду ждать тебя в семь пятнадцать возле театра «Палладиум»! Люблю тебя.

Я, не веря своим ушам, смотрела на автоответчик. Нам с ним по четыре года, что ли? Надо же такое придумать— «Пиф-паф-ой-ой-ой»! Вот, наконец, Джейсон и проявил себя. Первый сюрприз — идиотское объявление в газете, второй — поход на низкосортный мюзикл. Прошу любителей этого жанра меня простить, но все мюзиклы для меня — низкосортный вид искусства. Раньше он не осмелился бы подвергнуть меня такой пытке, тем более заранее заказав билеты, — я имею в виду, до того, как мы обручились. Для некоторых брак — как лицензия на владение собакой, он дает им права собственности. Я поняла, что Джейсон как раз из таких.

Господи, этого еще не хватало. Он очень взволнован, судя по голосу. И искренне влюблен. Его задело то, что я медлила, не сообщала родителям о нашей помолвке, и, надо признать, он нашел действенный способ форсировать события. Конечно, обращение в газету — это, так сказать, пассивная агрессия, но, если бы я его любила, в этом не было бы ничего для меня оскорбительного. Проблема возникла исключительно по моей вине, так что я обязана вести себя справедливо по отношению к Джейсону. Вот и прекрасно. Скажу ему все после шоу. Ну, черт побери, не портить же ему впечатление от зрелища.

День тянулся нестерпимо долго. Мартина тоже прочла объявление в «Телеграфе» (или кто-нибудь прочитал ей) и потребовала встретиться с ней во время ленча, пообещав управиться быстро. Конечно, она не стала меньше заказывать. Просто ела в два раза быстрее, чем обычно. Этим она вредила не только фигуре, но и своей одежде — в спешке она заляпала все, что на ней было надето. Хотя мне больше нравилось ходить в ресторан с ней, чем с Джейсоном, потому что, когда я шла туда с ним, я успевала отсидеть свой зад в ожидании, пока он не спеша прожует поданное ему блюдо. «Жуй медленно и делай перерывы между глотками, давая пище время спуститься по пищеводу», — этим советам из руководства к курсу таблеток для похудания он свято следовал. Из-за Джейсона весь штат ресторана уходил с работы на час позже.

Когда я рассказала Мартине о своей дилемме, она вытаращила глаза, но жевать не перестала:

— Джейсону не надо было к тебе возвращаться. Ты ведь знаешь, почему он стал клеить Люси?

— Чтобы меня наказать?

— Ага. Я познакомилась с Люси. Когда пришла в гости к Джейсону после того, как вы разбежались.

— Да, знаю! И что?

— У нее хронический периодонтит.

— Это еще что такое?

— Пахнет изо рта. — Мартина заговорила тише. — Она годами не бывала у зубного врача. Все начинается с хронического гингивита — воспаления десен, это ранняя стадия. Болезнь инфекционная, сначала идет наслоение бляшек на краях десен. Потом, каждый раз, когда человек не чистит зубы после еды или не пользуется зубной нитью, — не могу описать тебе, Ханна, как важно пользоваться зубной нитью, — остатки еды прилипают к бляшкам, у бактерий появляется пища, и они молниеносно размножаются.

— Звучит, как цитата из фильма «Чужие».

— Ага, ты тоже этим можешь заразиться от Джейсона.

Меня передернуло.

— Она так запустила свой рот, что остатки пищи стали накапливаться в полостях от гингивита.

— Меня сейчас стошнит.

— Погоди, послушай меня. Есть крошечное пространство между зубом и десной. Если твои зубы, — она произнесла это как «жубы», мне понравилось, — здоровые, они крепко сидят в десне, она их прочно охватывает. Но если у тебя есть бляшка и на зубах остались остатки пищи, десна воспаляется и разбухает, увеличивая гингивитную полость. — Как правило, все, что касается зубоврачебного дела, звучит противно. Потому что противно само это занятие. — И тогда вокруг зуба образуется так называемый карман. Боли ты не чувствуешь. Но этот карман набит бактериями и гноем. И отсюда дурной запах. Я хочу сказать, ее дело плохо. У нее были язвы, кровотечение, ее альвеольная кость обнажается. Знаешь, мне непонятно, почему люди так боятся дантистов, ведь мы им только хотим помочь. Вот, например, Марвин просто обожает зубы, серьезно…

— Я знаю. Он вообще псих.

Лицо Мартины приняло оскорбленное выражение:

— Короче говоря, целоваться с Люси так же гигиенично, как с трупом четырехдневной давности.

Я сделала выражение лица, соответствующее ситуации, попивая белое вино:

— Да уж, меня, наверное, целовать приятней. — И вздохнула. — Ах, Боже мой. Надеюсь, что он после всего этого все же соединится с Люси. Надеюсь, я не все им испортила.

— Думаю, все, — заметила Мартина. — Кстати, а сама-то ты с кем хочешь соединиться?

— В принципе я могу наплевать на весь мир и жить одна. Как ты. — Но встреча с Мартиной о чем-то мне напомнила. — Кстати, о чем ты говорила с Роджером вчера после похорон?

— А что?

— Видишь ли, когда я сказала папе про Джейсона, он выслушал довольно равнодушно. И вдруг очень заинтересовался Джеком.

— А я тут при чем? — Мартина сделала знак официантке, чтобы та принесла еще хлеба. Официантка бросила на нее взгляд, полный молчаливого неодобрения.

— Даже если ты тут при чем-то, меня это не беспокоит. Меня все устраивает. Просто интересно.

Мартина потеребила сережку. Ей прокололи уши, когда ей было месяцев пять от роду. Потеребить рукой сережку — вот был ее ответ. В общем, так она призналась — это она все разболтала Роджеру. Ну и что. Меня слишком занимали сейчас Джейсон и Джек, так что было не до Мартины. И я оставила это дело.

Глава 26

— Есть какие-нибудь сдвиги в деле матери-одиночки? — спросил Грег.

Он больше не вспоминал про объявление в газете. Для него это уже не было новостью.

— Ты о маме Чарли?

— Ну да.

Я порылась в бумагах у себя на столе.

— Извини, я сегодня весь день не в себе, старалась разорвать помолвку. Никак не могла заняться этим делом. Сегодня вечером покараулю возле ее дома. И завтра утром. Надеюсь отснять что-нибудь полезное.

— Какое будет у тебя прикрытие? — поинтересовался Грег.

— Гм, сейчас как раз думаю об этом.

Как правило, я иду на задание, продумав все обстоятельства заранее. Я должна быть подготовленной на случай вмешательства «третьих лиц» — любопытных соседей, систем видеонаблюдения, — вооружившись правдоподобным объяснением. Когда собираешься вести слежку, надо ожидать, что к тебе пристанут с расспросами. Правило Грега гласит: «У тебя всегда есть завтра». Если тебе кажется, что тебя засекли, уходи.

— Не беспокойся. Придумаю что-нибудь подходящее.

Я была профессионалом в умении представить максимум информации по результатам короткого наблюдения. Я фиксировала название улицы, при этом время и дата автоматически записывались на кадре, снимала на видео дом, чтобы клиент знал, что я там побывала. Короче, я делала все так, что никто не заподозрил бы, будто я выполнила свою работу недобросовестно. Если представить в отчете достаточно подробностей — «соседи вернулись домой в одиннадцать тридцать семь, в двенадцать ноль три зажегся свет на последнем этаже», — у клиента создастся впечатление, что он не зря потратил деньги. Но в данном случае я не хотела честно выполнять свою работу. Я боялась, что благодаря мне у маленького Чарли будут трудности с деньгами. Если все дети ходят в школу в кроссовках «Найк», л не хочу, чтобы из-за меня мама не смогла бы ему купить такие же.

— А я что-то все равно беспокоюсь, — сказал Грег.

Я не видела его таким озабоченным со времени легендарного дела в Хэмпстед-Хит. Тогда одна женщина заподозрила своего мужа в том, что у него связь. И она оказалась права, только связь была с мужчиной. Рон проследил его до Хэмпстед-Хит: объект припарковался, исчез в кустах и через некоторое время вышел оттуда вдвоем с мужиком. Рону надо было сделать фотографию — для видеосъемки было темно, — но у него не хватило кадров. Объект подошел к нему и спросил: «Помочь?» «Нет, спасибо, — пискнул Рон. — Просто проколол шину, но это не серьезно, доеду до шиномонтажа». И уехал! Грег был вне себя. Рону следовало позвать полицию, когда объект занялся бы любовью с мужчиной: его бы арестовали за неприличное поведение в общественном месте, и у Грега было бы доказательство. Но поскольку Рон оказался таким, по выражению Грега, младенцем и гомофобом, он завалил все дело. Грег после этого долго не давал ему никаких заданий.

К счастью, я состояла в штате. Все зависит от вашего характера. Для некоторых состоять в штате — просто гибель. И для фирмы, которая их наняла, тоже.

— Грег, я пробуду там до трех утра. И в пять снова вернусь. Я с удовольствием. Дело будет в шляпе.

Грег насупил брови и вышел. Я пожала плечами. Я говорила правду. Работа будет для меня оправданием перед Джейсоном, я смогу уйти сразу, как сообщу ему о своем решении.

Я решила: что может быть естественнее, чем рассказать ему все, когда мы будем пить кофе после спектакля. Видите ли, каждый раз, когда мы собирались провести вечер в городе, — а это всегда было событие, к которому надо было подготовиться заранее! — Джейсон настаивал, что надо «найти местечко, где можно попить кофе». Это был какой-то ритуал. Нормальные люди не планируют такого заранее. Джейсон же всегда знал, куда именно мы пойдем пить кофе после спектакля или кино. Если в выбранном Джейсоном кафе вдруг не оказывалось мест, он чуть не впадал в истерику. Ведь его планы рушились! Поэтому я каждый раз напрягалась, слыша фразу: «Пойдем, выпьем по чашечке кофе, я знаю здесь неплохое местечко…»

Я приехала к «Палладиуму» точно в семь пятнадцать. Зачем лишний раз огорчать Джейсона.

— Нарядно выглядишь, — сказал он, когда я протиснулась в фойе через толпу орущих детей.

— Спасибо.

Надо же так сказать! Нарядно?! Надо же так унизить женщину! Теперь, когда я по- новому взглянула на ситуацию, меня поразило, что Джейсон сам не заметил зияющую пропасть между нами. Но я выдавила из себя улыбку и помахала ему своей гигантской пачкой мальтийских сигарет. Он послал мне ответную улыбку и помахал огромной бутылкой минералки.

— Я заказал эти билеты пять месяцев назад, — сказал он.

— Да ну, правда?

— Что с тобой? Ты какая-то грустная, — заметил Джейсон.

— С чего ты взял? Еще раз такое от тебя услышу, — вздохнув, сказала я, — и пойму, что людей совсем не понимаю. А моя работа основана на понимании людей.

— Ты же всегда говорила, что твоя работа основана на установлении фактов.

— Да, верно. Так и есть. Но и на понимании людей тоже.

— Ты всегда говорила, что люди тебе не важны.

— Джейсон, вот поэтому я, наверное, не добилась особых успехов в работе.

Отыскав свои места в десятом ряду, мы уселись. Джейсон довел до моего сведения, что билеты стоили больше сотни фунтов. Мне стало дурно от этой цифры, так что я купила ему программку. Позже компенсирую ему остальные шестьдесят фунтов. В этом весь Джейсон: заплатит больше сотни за билет, но пожалеет пятак на программку. И весь вечер просидит, не понимая, что происходит на сцене. Хотя, что там вообще понимать, в этом «Пиф-пафе».

Несмотря на мое нежелание идти на спектакль, мне даже понравилось. Забавно было наблюдать, как люди, увлекшись, кричат и шипят на актера, исполняющего роль Похитителя детей. В мюзиклах меня особенно бесит то, что люди начинают распевать, как будто, так и надо, хотя за минуту до этого сидели с непонятным выражением лица.

Джейсон сказал, что все билеты на этот спектакль проданы, тем не менее, за три ряда до нас я увидела два пустых кресла. Меня это удивило. Может, места были забронированы для каких-нибудь знаменитостей, а те не соизволили прийти? Или кто-нибудь хотел пойти, но не смог. Да, человек хочет пойти в театр, знает, что ему там будет хорошо, и после спектакля будет рад, что побывал. А в последнюю минуту — отказывается!

Джексон отлучился в сортир, а я стала думать, встречалась ли мне когда-нибудь женщина с головой больше, чем у сидящей передо мной дамы. Ее голова явно претендовала на звание «Самая большая голова, которую я видела в своей жизни», потому что ее обладательница уложила волосы так, что они торчали во все стороны, как иглы испуганного дикобраза. Надеюсь, она не захочет укрепить свои шансы на победу и не вернется с антракта в цилиндре.

Я заерзала на своем месте. Мое периферическое зрение уловило какой-то знакомый объект, я подняла глаза и увидела Джека. Черт побери. Я покраснела и вжалась в спинку кресла. Я так быстро почувствовала его присутствие, что можно было подумать, будто я его искала. Мне стало неловко. Джек был не один, они с приятелем пробирались к тем двум пустым местам. У Джека была типичная для него вызывающе гордая осанка, но он, к счастью, не смотрел вверх. Пожалуйста, не смотри на меня, прошу тебя. Мне только не хватало, чтобы Джек увидел меня с Джейсоном!

Мне и в голову не приходило, что я могу случайно наткнуться в театре на Джека, хотя я ведь знала, что одна из главных обязанно стей театрального агента — бывать в театре, причем не реже трех раз в неделю. Это надо для того, чтобы поддерживать отношения с нужными людьми, быть в курсе всех событий, поскольку именно это дает возможность делать карьеру в театральной сфере. Актеров так много. Не трудно найти себе клиентов. Хитрость в том, чтобы найти талантливых клиентов.

Втершись в театральные круги, агент выходит на менеджера, занимающегося подбором актеров, просит его посмотреть своих подопечных. Театральный агент сопровождает своих клиентов на встречи с прессой, бывает на премьерах с их участием, водит их на вечеринки после спектаклей, — все это жутко скучно, я думаю. Также агент материально поддерживает клиентов, пока они сами не начинают кормить своего агента. И не важно, кого играет актер — Отелло или Карактакуса Поттса [9], —театральный агент проявляет максимум заботы о нем. Я думаю, примерно так жил и Джек. Но почему из сотен спектакей, идущих сегодня в Лондоне, Джек пришел именно на этот? Мне вечно не везет. Так что я знала: с минуты на минуту я буду обнаружена.

Интересно, подумала я, с кем это Джек. Я увидела профиль этого человека, когда он повернулся к Джеку, и у меня внутри все сжалось. Знаю ли я его? Бывает, увидишь человека один раз и тут же забудешь, как он выглядит; если тебя попросить — ни за что не опишешь. И все же что-то остается в памяти. И ты его узнаешь, даже если видел его раз в жизни, даже если с того момента прошли годы. Однажды Грег был на лекции для полицейских, где аудитории показали пятьдесят фотографий, в течение одной секунды каждую. А потом им показали еще пятьдесят фото и попросили сказать, какие из них они уже видели. Аудитория в один голос кричала: «Видели… Не видели… Видели…»

Мысленно я сказала: «Видела», и все же не могла вспомнить, где и когда. Может, он был менеджером по подбору актеров? Актером? Журналистом? Другом Джека? Я пыталась догадаться об их отношениях и при этом не пялиться. Но не сумела. Джек почувствовал мой взгляд и, обернувшись, посмотрел прямо на меня. Глупо, но вместо того, чтобы сделать вид, что я его не вижу, я пригнулась. Правда, я тут же снова выпрямилась и выжала из себя жалкую улыбку, но Джек заметил мою первую реакцию. И, думаю, сразу догадался, о ее причине — в кресло рядом шлепнулся Джейсон.

— Все в порядке, милая?

— Все отлично, — взвизгнула я не своим голосом. Джек смотрел сквозь меня. Если бы у меня под рукой сейчас был черный полиэтиленовый пакет для мусора — клянусь, я бы надела его на голову Джейса. Потому что сейчас меня раздражал его довольный вид.

Джек что-то пробормотал на ухо своему другу. Тот вздрогнул, по крайней мере, мне так показалось, но не обернулся. Я напряглась всем телом. К моему ужасу, Джек подходил к нам.

— Ханна! — произнес Джек наигранно спокойным и дружелюбным голосом. — Джейсон! Поздравляю вас обоих. — Джек избегал смотреть мне в глаза.

Я нервно засмеялась. Главное в моей работе — умение понять истинные мысли человека. Грег всегда нас учил, что глупо идти на встречу с кем-то и заранее представлять, как она пройдет. Потому что, во-первых, ты будешь слышать от собеседника только то, что готов и хочешь услышать. А во-вторых, если что-то пойдет не так, как ты задумал, ты растеряешься и не сможешь контролировать ситуацию:

«Надо приспосабливаться к ситуации. А не наоборот. Во многом понимание людей, — настаивал он, — основывается на наблюдениях за их непроизвольными реакциями: интонациями, жестами. Часто человек думает противоположное тому, что говорит». Хотя я лично не могу одновременно поддерживать беседу и вести анализ непроизвольных реакций. Но когда мы стояли там, опершись о спинки наших кресел, обтянутых изношенным красным бархатом, я знала, что надо быстро увести Джека от Джейсона. Джейсон ни от кого не должен узнать о том, что нашей свадьбы не будет, только от меня.

— Джейсон, — сказала я, — это Джек Форрестер. Я…

— Джек! — закричал Джейсон. — Да я тебя со школы помню. Как дела? Спасибо зато, что обсудил с Ханной ваше прошлое. Думаю, это поможет ей начать свою жизнь с… гм… чистого листа…

— Прошу прощения, — прервала я его. — Мне надо пойти в… освежиться. — Джейсон не одобрил бы слова «сортир». — Ты вроде собирался за сигаретами, Джек? — Одними губами я сказала: «Прошу тебя». И он пошел вслед за мной. — Я потом все объясню, — сказала я. Он не ответил, мне было тяжело выносить его молчание, и я спросила:

— Кто это с тобой?

— Это Джонатан Коутс. Наш бывший учитель драмы. — Джек без всякого выражения неотрывно смотрел на меня.

— Как мило с его стороны было подойти и поздороваться.

— О-о… ну… — сказал Джек.

За грубостью я спрятала свое отчаяние. Почему он не накинулся на меня с обвинениями в обмане? Он редко мог промолчать, так почему он сдержался сейчас? Джека ненадолго хватило. Как только мы оказались в фойе, он схватил меня за руку повыше локтя и прошипел:

— Ну что, Ханна, все повторяется? Только в этот раз в роли доверчивого дурачка выступает бедняга Джейсон?

Я отрицательно покачала головой. Может, сходство и наблюдалось, но причины были совсем другими. Джейсона я предала, потому что не любила. А Джека — потому что любила чересчур сильно, но была еще слишком молода и глупа, чтобы доверять своим чувствам. Но я ведь все это уже объяснила ему после похорон бабушки! Короткая же у него память! Стоя там, в фойе, я поняла, как сильно я изменилась и повзрослела. А также то, что для Джека я оставалась прежней.

— Погоди. Видишь ли, Джейсон….

— Джейсон — милый парнишка, просто у него замедленное развитие, — глядя мне в глаза, цинично заметил Джек. — Мне что-то не верится, что ты дойдешь до конца в этом деле.

Я хотела ему сказать, что я и не начинала, но вместо этого пробормотала:

— А-а, читатель клозетной газетенки «Телеграф»! Даешь революцию!

Его злость выбила меня из колеи, и я начала огрызаться, как в дни нашей юности. Снова я не могла успокоиться и все ему толково объяснить. Возмущение кипело во мне. Если он всегда верит в мою виновность, не разобравшись в ситуации, что я могу поделать?

Джек выпустил мою руку, слегка оттолкнув от себя:

— Знаешь что, я верю, что ты не любишь Джейсона. Он тебя не понимает и никогда не поймет. Он представления не имеет, что ты за человек. Чего ты хочешь. Чего боишься. А я знаю, милая.

«Милая» в исполнении Джека было совсем не то что «милая» Джейсона. У Джека это слово прозвучало как угроза.

— Это все можно выразить одной фразой. Ты боишься душевной близости так, как другие боятся насильственной смерти. А он не понимает вот чего: ты именно потому и выходишь за него, что сумеешь держать его на расстоянии вытянутой руки, пока вы оба к черту не поубиваете друг друга. И еще вот чего он не понимает: твои дурацкие проблемы возникли не из-за меня, они начались да-а-авным давно.

— Что?

— Если ты этого еще не поняла, милая, значит, не поймешь никогда, и скажу тебе почему. Ты трусиха, Ханна! Ты не можешь признать свою неправоту даже перед самой собой, ты отказываешься видеть неправоту единственного человека, которого следует критиковать! То, что он сделал, было… и однажды, когда станешь печальной старой девой, тебе придется обернуться, взглянуть на свою жизнь и пожалеть, что ты провела ее впустую.

Я тихо пискнула:

— Спасибо за речь. Такая экспрессия всегда впечатляет. Как всегда, думаешь обо мне самое худшее. И никогда не даешь возможности объясниться. К твоему сведению, Джейсон сделал мне сюрприз этим сообщением в «Телеграфе», и мне не удавалось поймать его с тех пор, как я ушла от тебя. Я надеюсь объясниться с ним после спектакля. — Я сделала паузу. — Я отдаю себе отчет, что, пока Джейсон не узнал о моем решении, я остаюсь лгуньей. Но я должна считаться с его чувствами, я не могу просто послать ему эс-эм-эс. И еще: мне кажется, никто в жизни не доверял мне меньше, чем ты. И никто никогда не был так настроен против меня. — Джек, не веря своим ушам, пристально посмотрел на меня, затем отстранился, отмахнувшись от меня рукой, как от назойливой мухи.

Но потом, схватив меня за запястье, он наклонился к моему уху и сказал:

— Я бы всегда за тобой приглядывал, если бы ты мне разрешила.

Я отбросила его руку и убежала. Джейсон нахмурился, когда я усаживалась на свое место:

— Все в порядке? Тебя не было сто лет. Там что, была очередь?

Или… — он понизил голос, — что-то с животом?

Я кивнула и стала смотреть вперед. К счастью, свет стал гаснуть. Я широко раскрыла глаза и стала быстро моргать, чтобы не разреветься.

— Шикарный зал, правда? — прошептал Джейсон.

Мне не нравится, подумала я, но не стала ему этого сообщать, просто кивнула. Все, что говорил Джек, всегда застревало в памяти. Его слова вихрем носились у меня в голове, вызывая головокружение. За последнее время Джейс мне все уши прожужжал про душевную близость, но я воспринимала его слова как бред больного. Я думала, что его просто подавляет моя уверенность в себе и сила. Я рассуждала так: о боязни душевной близости говорят те, кто чувствует угрозу для себя рядом с самостоятельной, независимой женщиной. Я же всегда считала себя именно такой. Потому что, в конечном счете, не зависела даже от собственной матери.

Но когда Джек обвинил меня в этом, я наконец их услышала. В его словах прозвучала истина. И еще что-то. Он не стал повторять свою мысль сто раз, пока слова не утратят смысл, как это делает Джейсон. Он доказал свою правоту конкретным примером, так что мне вдруг все стало ясно, как будто моя жизнь, проходящая в сумерках, вдруг озарилась светом. Джек был прав. Я боялась душевной близости, и именно поэтому я согласилась связать себя с человеком, который меня не понимал, не знал меня и никогда не узнает. Я должна дать обратный ход! Мое решение меня немного порадовало, для меня оно — несомненный прогресс. Но я готова была разрыдаться, потому что Джек, как устрицу из раковины, извлек наружу то, что я не хотела осознавать.

Страх перед открытостью в отношениях с партнером — это ведь также и страх любви, страх отдавать ее, страх ее получать. Коротко это можно определить так — это обреченность на жизнь без любви. А это не независимость, это уже безумие, я такого для себя не хотела. Но страх раскрыть свои чувства перед партнером пустил цепкие корни в моем сердце, как страх темноты у ребенка. Я не знала, откуда он взялся, и не была уверена, что хочу знать. Я раскрывала секреты других, и знание чужих тайн позволяло мне чувствовать себя выше остальных. Так я защищалась от собственной слабости. Я поняла после нашей беседы в фойе одно: Джек прав. И это меня испугало. Не с Джека все началось. Задолго до него. И связано это было с моей матерью. Надо было больше задумываться о том, как поведение матери повлияло на мои поступки. Нет, не так. Повлияло на мои чувства.

Но и это было еще не все. Всем нам надо во что-то верить. Или в кого-то. Людям вера необходима как воздух. А когда она рушится? Что тогда остается? «Не сотвори себе кумира» — гласит библейская заповедь. Но ведь так удобно верить в чью-то непогрешимость и силу! Можно лениться и полагаться только на него. Никто не хочет видеть падение своего кумира. Вот почему газеты не печатают и половины той грязи, которую узнают о знаменитостях. Люди не хотят переживать потерю иллюзий. От этого они могут сломаться. Если общепризнанные кумиры нечестны, коррумпированы, испорчены, значит, весь мир такой? Есть ли тогда смысл жить? Мне нравилось видеть ошибки тех, на кого мне было наплевать. Но ведь Джек намекал, что мой отец небезгрешен! А я об этом и слышать не хотела.

Глава 27

Когда шоу закончилось, я крепко обняла Джейсона и долго не отпускала, показывая свою благодарность. Также я этим извинялась за то, что собиралась сделать. Он замер, не в состоянии поверить происходящему. Ведь обычно я не была инициатором объятий, наоборот, я вечно из них вырывалась, как буйнопомешанная. Я упорно держала его, обхватив руками, хотя мне, было неловко, и моя застывшая улыбка смахивала на гримасу. К счастью, сидевшая рядом со мной женщина — естественно, самая толстая в этом зале — спросила: «Простите, можно я пройду?» — так что у меня появилась причина ослабить свою хватку и отпустить Джейсона на волю. Я незаметно бросила взгляд туда, где сидел Джек. Его уже не было.

— Ну, скажи, блеск! — сказал Джейсон. — Просто сногсшибательно! Я знаю тут одно местечко, где можно кофе попить.

— Джейсон! — Я не хотела ждать кофе. Должна была рассказать ему все прямо сейчас.

Я взяла его за руку. — Подожди. Мне надо кое-что тебе сказать. — Я взглянула в его синие глаза и увидела там страх. Меня это потрясло. Я быстро добавила: — Прости меня, но Грег настоял, чтобы я поработала сегодня ночью.

Джейсон засмеялся, по-моему, с облегчением:

— Ну, что поделаешь! Да и от кофеина мне бы не спалось.

Я улыбнулась, не разжимая губ. Взяла такси и, опустошенная, поехала домой. Конечно, я трусиха. Одно дело — решиться разорвать отношения, совсем другое — сказать об этом Джейсу прямо в лицо. Дело в том, что я поняла, что просто не смогу снова порвать с ним. Для него это будет страшным ударом, у него такая нежная душа — он ведь как ребенок. Два раза одно и то же — это слишком для него. Господи, что мне делать?

Полчаса я провела в тягостных раздумьях. И вот — хлоп! — пришла идея. Я даже заулыбалась. Разорвать помолвку должен он сам. Нужно, чтобы Джейсон Брокльхерст разбил мое сердце. Теперь надо придумать, как это устроить. Я сидела в своей машине через дорогу от дома Чарли, на коленях у меня была видеокамера. Я думала о своей работе. Что греха таить, я свою работу считала замечательной, а себя — чуть ли не героем. Мы в «Гончих» добивались больших результатов, обладая довольно скудными возможностями, — по сути дела, мы полагались только на свои мозги, — и я этим гордилась. Полиция ведет преследование группой в двадцать пять человек, в их распоряжении восемь транспортных средств. Каждая машина ведет преследуемого не дольше минуты. У нас всегда максимум три агента, один автомобиль, один мотоцикл. В этой сфере деятельности заняты многие бывшие сотрудники полиции. Грег рассказывал, как они поражаются нашим успехам, до чего они избалованы. К тому же не так просто работать, когда не можешь сунуть преследуемому под нос полицейское удостоверение.

И все же именно в этот момент я не ощущала в себе ничего геройского. Я чувствовала себя плохим человеком. Я сделала все, что положено: сняла название улицы, сам дом. Сейчас я за ним наблюдала, В одиннадцать часов семь минут в окне второго этажа зажегся свет, в одиннадцать двадцать четыре погас. На окне висела игрушка — солдатик на парашютике. Не трудно было догадаться, что это комната Чарли. Может, ему не спалось. Может, мама принесла ему стакан молока или прочитала ему сказку. Благодаря Габриелле и Джуду я познакомилась с миром матерей и их детей.

Любящие матери живут в каком-то своем, особенном мире, куда вход есть только для них и их детей. Матери всегда удивляют своими идеями. Например, Габриелла однажды услышала, как я напеваю Джуду песенку «Ник-Нак Пэдоивак». Она тут же закричала: «Как ты можешь петь своему племяннику такую песню? Она же о каком-то сумасшедшем педофиле!» А все из-за фразы в припеве: «Ник-Нак Пэддивак бьет в мой живот, Ник-Нак Пэддивак песенки поет!» В моем представлении это была просто милая чепуха.

— Что это за садист, который бьет в живот ребенка, как в тамтам, и при этом распевает песни? — повторяла Габриелла. — Этого извращенца нужно вздернуть на виселице!

— Но я даже пропустила куплет со словом «зад»! — оправдывалась я. Это не смягчило моей вины в глазах Габи. В том же духе она отслеживала все мельчайшие подробности ежедневного существования Джуда, о которых не задумался бы ни один нормальный человек, например, Олли.

Она передвигала его высокий стульчик за столом каждый раз на новое место, чтобы пе ред его глазами всегда был новый вид. Одевала его в ползунки, чтобы резинка трусов не давила на его толстый животик. Каждый вечер она перестраивала его домик из картонных ящиков, чтобы утром он находил то квартиру-студию, то пентхаус. Однажды, увидев лису в саду, она заорала из своего кабинета: «Лиса! Все сюда, в саду лиса!» Няня Аманда как раз меняла Джуду подгузники, но все бросила и потащила голого Джуда к окну, чтобы он впервые в жизни увидел лису. Он увидел ее и сказал: «Ой!», что приятно компенсировало тут же налитую на ковер лужу, размером не меньше чем от добермана.

Я благоговела перед Габриеллой-матерью. В ее любви к сыну было что-то, за что можно было простить ей авансом все ее прегрешения. Я чувствовала, что пока в мире есть матери — и отцы, конечно, отцы тоже, — которые любят своих детей с такой невыразимой страстью, с какой Габриелла любила своего, для всех нас есть надежда. И когда я сравнивала ее с тем нашим клиентом, из-за которого Джейсону пришлось отказаться от своего «послеспектаклевого» кофе… Гнусная свинья. На что он планирует потратить те деньги, которые сэкономит на своем сыне? На пиво? На новую стереосистему? На операцию по увеличению груди для своей новой подружки?

Я проследила, как к дому подъехала машина марки «форд-фиеста». Оттуда выскочил молодой человек с несвежим букетом цветов в руках. Больше ничего при нем не было. Значит, он там живет, раз не взял с собой никаких принадлежностей. В два прыжка преодолев забетонированную тропинку, он тихонько постучал в дверь. Ну, это подход завсегдатая дома! Дверь распахнулась, мама Чарли бросилась ему на шею, и они поцеловались. Потом, как будто это было запланировано, чтобы меня окончательно добить, малец в пижаме протиснулся между ними и потянулся к мужчине.

За свои старания малыш был удостоен настоящего мужского рукопожатия и крепкого объятия. Мне неловко было на это смотреть, так что я отвела взгляд. Объектив видеокамеры я направила в пол, чтобы заснять чудную картину: банки из-под колы, упаковки из-под сока, истрепанные карты, обертки от батончиков «Сникерс», пакеты от чипсов и мелочь. Все это толстым слоем покрывало коврик на полу машины. Я медленно подняла камеру, направив объектив на почти такой же дом через дорогу. Ночные съемки всегда ужасного качества, никто не заметит подмены.

Я проторчала там до двух тридцати, чтобы создать впечатление, что напрасно прождала появления бойфренда. Потом я поехала домой и, войдя в свой подъезд, увидела толстушку с волосами мышиного цвета, в черных брюках, туфлях-лодочках и бежевой безрукавке. Сидя на голых ступеньках лестницы, она читала пухлый том с тисненым золотом названием. Ее голые руки были бледными, в веснушках, но вид у нее был жутко деловой. Увидев меня, она поднялась с места и рявкнула: «Ханна Лавкин?» Я восприняла ее как потенциальную угрозу.

— Кому это надо знать без четверти три ночи? — ответила я.

— Так это ты! — закричала она, отбрасывая книгу и подбегая ко мне. — Сучка! Я тебя ненавижу, ты украла моего жениха! Зачем он тебе? Мы любили друг друга, а ты его снова уводишь, просто из ревности, и я узнаю об этом, только когда моя бедная мамочка читает сообщение о помолвке в дурацком «Телеграфе»! Ты, шлюшка! Я последние пять дней была в Монте-Карло на яхте, прилетела только сегодня утром, и даже не знала, что моя помолвка расторгнута!

Я решила сбежать, пока эта туша меня не нокаутировала:

— Дорогая, ты же не хочешь, чтобы тебя задержали за оскорбление личности? — сказала я спокойным голосом, и она замолчала, что придало мне уверенности в себе. — И чтобы больше я не слышала слова «шлюха». Если ты Люси, ты сама та еще штучка, насколько мне известно.

От волнения она схватилась за заколку и распустила свои собранные в хвост волосы, так что они свесились на одно плечо.

— Что? Что ты там мелешь? Джейси никогда не стал бы тебе рассказывать… — Ее губы дрожали. — Он бы тебе ничего не сказал. Он меня любит. Я знаю, ты его запутала, я знаю, что он любит меня. — Она засопела. — Что ты с ним сделала? Он не берет мобильник, его нет дома весь день, весь вечер, даже ночью он не отвечает на звонки. Я тут три часа уже торчу!

Из этого монолога я поняла, что Люси предстоит многое узнать о Джейсоне. Он никогда не отвечает на звонки по мобильнику. Я сама ему подарила телефон на последний день рождения, очень дорогой. Но Джейсону казалось, что, когда он подносит его к уху, оно начинает болеть, и от этого он может оглохнуть. «Из-за мобильника может развиться опухоль мозга», — с уверенностью говорил он. Поэтому он всегда старался оставлять его дома, и моей обязанностью было заставлять его брать телефон с собой, включать его, подзаряжать.

— У тебя цепочка перекрутилась, — Люси пухлым пальцем показывала на мою шею. Я поправила цепочку, не сводя с нее глаз. — Я когда такое вижу, всегда говорю.

— Молодец, — ответила я.

Неужели мы с ней похожи?

— Люси, — медленно проговорила я, — пойдем ко мне. Я рада, что ты пришла.

Она встряхнула волосами, напомнив мне взбешенную кобылицу, отмахивающуюся хвостом от мух. Я пригласила ее в свою гостиную, где она с отвращением стала озираться на грязные стены, обклеенные светло-розовыми когда-то обоями. Потом, обернувшись ко мне, сказала:

— Не понимаю, как вы уживались с Джейси. Он ненавидит, когда неопрятно.

Я чуть не сказала ей, что сейчас квартира просто в идеальном состоянии, но не могла, потому что старалась дышать через рот. Мартина оказалась права. У Люси ужасно воняло изо рта. Но я сдержалась и промолчала на эту тему. Предложив ей присесть, я принесла стакан воды для нее. Потом уселась подальше, чтобы до меня не доносилось ее дыхание. И начала:

— Люси, буду с тобой откровенна. Джейсон на самом деле любит тебя, а не меня. Ваша с ним помолвка действительна. Ты права, я вела себя ужасно. Это я из ревности. Мы с ним не обручены…

— Ага, а почему тогда у тебя на безымянном пальце этот убийственный бриллиант? — проскрипела она.

— Ах, это! — Да, тут я дала маху. Я сорвала кольцо и швырнула его в ящик. И неожиданно для себя заметила на руке Люси кольцо бабушки Джейсона — то, которое напоминало мне бородавку.

— Мне так неловко! — добавила я. — Я… ну, ты ведь знаешь, что он мне уже делал предложение однажды? И тогда подарил мне это кольцо. — Я нервно улыбнулась, подумав, вдруг Джейсон рассказывал ей о том вечере в подробностях. Но никакого взрыва эмоций не последовало, так что я сделала вывод: у него хватило ума промолчать. — Я продолжала носить его, обманывая себя. Это я подала объявление в газету. Он об этом ничего не знал. Для него это было потрясением. — И замолчала.

Обеими руками, по которым было видно, что она действительно часто готовит, Люси утирала слезы:

— Бедный парень! Тебе должно быть стыдно. Сколько сейчас времени? Я должна позвонить ему. — Плавным движением она вытащила из своей огромной сумки мобильник размером с кирпич.

— Нет-нет, не надо! — испугалась я.

— Почему? — Люси положила мобильник на колени.

— Потому что… Я думаю, он сам скоро тебе должен позвонить. Сегодня утром мы долго разговаривали. Он дал мне понять, что у меня нет надежды, снова быть с ним. Он сказал, что мне пора перестать фантазировать и начать жить своей жизнью. И еще, он не говорил об этом, но я знаю… У меня есть один недостаток, с которым Джейсон не в силах примириться. У меня неприятно пахнет изо рта. Я очень боюсь зубных врачей, и поэтому порядком запустила свой рот. Годами не бывала у дантиста. Никак не могу перебороть этот свой страх.

Люси прикрыла рот рукой. Это была моя маленькая месть за то, что пришлось перед ней унижаться. Но мне тут же стало стыдно, за это и я добавила:

— Джейсон сказал, что любит тебя. Он был в шоке от моего поступка. Думаю, он уверен, что ты разозлилась на него, прочитав сообщение в газете, так что не удивляйся, что он исчез. Может, он неделю будет искать слова, чтобы все тебе объянить. Сама понимаешь, как это непросто. Я знаю, он боится, что ты ему не поверишь.

Ясно. — Люси посмотрела мне в глаза, прижав к себе сумку. — Ну, я пойду, — объявила она. — Надеюсь больше никогда тебя не видеть и о тебе не слышать.

Я покорно кивнула и проводила ее до двери.

Потом позвонила Джейсону. После сорока гудков он наконец проснулся и взял трубку.

— Джейс, — начала я голосом трагической актрисы в своей лучшей роли. — Я чувствую, что должна поговорить с тобой об одной вещи.

— М-м-м… Который час?

— Поздно. Но дело срочное.

В трубке было слышно, как Джейсон, кряхтя, вставал с постели.

— Ну, что там у тебя? — его голос прозвучал бодрее.

— По-моему, прежде, чем мы поженимся, ты должен узнать одну вещь.

— Что?

— Я тебя люблю, но я на сто процентов уверена, что никогда не захочу иметь детей.

— Что?.. Ты хочешь сказать, что не можешь иметь детей?

— Да нет, могу, но не хочу. Просто не хочу иметь детей.

— Но как же так? С чего вдруг? Что на тебя нашло? Ты просто устала! Вспомни, как ты любишь Джуда! Ты его просто обожаешь!

— Джейсон, послушай. Я обожаю его ровно три минуты, пока он не заорет, и тогда я с радостью отдаю его законным владельцам. Я не говорю, что дети — это плохо. Но лично я никогда не захочу иметь своих собственных. Я решила, что прежде, чем ты свяжешь со мной свою жизнь… выбрав меня, а не Люси, я должна честно тебе в этом признаться, предупредить тебя о своих намерениях.

— Но, — захлебывался Джейсон, — но… но… ведь уже объявление было!.. Я люблю те бя, Ханна. Но то, что ты говоришь… делает наш брак невозможным! Я не понимаю, почему ты так долго тянула, это ведь очень важный вопрос, люди для того и женятся, чтобы иметь детей!

— Ты прости меня, я просто боялась, что ты… передумаешь. Но если ты изменишь свое решение… — я испугалась, что в Джейсоне взыграет благородство и он не захочет бросать меня, — я сумею понять и простить тебя. Думаю, со временем мы даже станем друзьями.

— Ханна… у меня нет слов… Как ты могла так со мной поступить?! Это безумие! У всех есть дети!

— Неправда.

— Может, это у тебя такой этап в жизни? Он пройдет. Может, тебе стоит пойти в отпуск? Может, ты передумаешь? Я могу подождать несколько месяцев, лет…

— Нет, никогда. Никогда не хотела иметь детей. Честно говоря, я подумываю об операции.

— Об операции!

Но мы с ним отошли от темы. Нужно было срочно вернуть беседу в нужное русло.

— Джейсон, я не знаю, разорвал ли ты помолвку с Люси…

— Все так запуталось! Она уезжала… я хотел ей позвонить… вчера, позавчера, сегодня… в общем, пока она не увидела сообщение в газете… но… это не так просто сделать… и как только, я ее увижу, я ей все объясню… сегодня меня весь день не было дома… а когда я вернулся, то ее не было дома. Ужасная ситуация, просто ужасная!

Меня удивили его слова. Джейсон — невероятно вежливый и обязательный человек, он даже не может сразу положить трубку, когда слышит автоответчик. И при этом он собирается сказать Люси, что передумал жениться на ней, только когда весь город прочитал о его предстоящей свадьбе со мной! Теперь я знала решительный характер Люси, так что Джейсону сильно повезло, что все так обошлось.

— Джейс, — сказала я, — меня глубоко задело то, что ты не перестал общаться с Люси в то время, когда между нами все уже было решено. Хотя, возможно, это говорит о том, что твои чувства к Люси намного глубже, чем ты думаешь.

Сделав паузу, чтобы он проникся высказанной мною мыслью, я добавила:

— Я знаю, она думает, что это я поместила объявление в газете, без твоего на то разрешения. Она уверена, что ты никогда не делал мне повторного предложения, что все это мои больные фантазии. Я вот к чему клоню: мне, конечно, страшно, что ты решишь… но я не могла не сказать тебе правду… я хочу спросить… между нами все кончено?

Я старалась, чтобы в моем голосе не звучала надежда.

— Ханна, — ответил Джейсон, — прости меня. Но если ты не хочешь иметь детей, боюсь, мы не можем быть вместе.

Глава 28

— Вот твой папа-то обрадуется, — сказала Мартина, выслушав мой рассказ. — Ты ему звонила?

— Слушай, а может, ты ему сама позвонишь?

Последнее время она меня жутко раздражала. Слава Богу, Роджер будет двумя руками «за», и я этому рада, но сейчас я решила на некоторое время дистанцироваться от него. Джейсон был прав, я действительно звонила ему с докладом через пять минут после любого мало-мальски важного события в моей жизни. Может, теперь его очередь звонить мне?

— Почему бы и нет, — ответила Мартина. — Чао!

Из всех моих знакомых только Мартина по-прежнему говорит «чао». Это не модно уже лет пять. Ну, может, только у итальянцев.

Настроение у меня было гадкое. Это может показаться странным тем, кто ни разу в жизни не разрывал помолвку таким вот замысловатым образом. Как будто я выпрыгнула с парашютом. С одной стороны, у меня появилось ощущение легкости: не придется всю жизнь терпеть рядом человека, который утомляет и раздражает; но при этом я чувствовала себя вымотанной, как будто переплыла океан. И еще я была в шоке оттого, что мой план удался. Джейсон поверил в то, что я могла годами молчать, о своем нежелании иметь детей, прекрасно осознавая, что он-то их хочет! Ведь он знает меня, уже пять лет! Значит, вовсе и не знает.

Две вещи меня радовали. Во-первых, мне можно забыть о Люси и Джейсе. Во-вторых, я никому не сделала больно.

Но, повторяю, чувствовала я себя гадко. Несмотря на недостатки Джейсона, мне было грустно расставаться с ним — у него была постоянная прописка в моем сердце. Это как в фильме «Освободите Вилли». Дельфина отпускают на свободу, но это не умаляет скорби от расставания с ним. Я знаю, многие женщины меня поймут. В основном те, кто посвятил немалую долю своей двадцати-, тридцати-, сорокалетней жизни хорошему, но не подходящему человеку. Те тоже почувствуют печаль, выпуская его в безумный мир, хоть и знают, что это к лучшему. Жаль, что не принято держать симпатичного тебе человека дома в аквариуме.

Мне удалось поспать пару часов до того, как надо было снова ехать к шести утра к дому Чарли и продолжать изображать слежку. Я с нетерпением ждала, когда мы сможем выставить счет агентству «Правовая помощь». На работу я прибыла ровно в девять тридцать. К моей радости, Грега не было. Я не хотела врать ему в лицо — от его прямого взгляда у меня мозг плавился. Поэтому я отправила ему электронной почтой сообщение о том, что «с бойфрендом результат нулевой», но что «я попробую еще раз сегодня вечером».

Грег долго не отвечал, потом, в три часа дня, от него пришел ответ: «Раз тебе не повезло, может, мне послать Рона?»

Самой мне очень понравилось, что можно спрятаться за электронным сообщением, но тут же стало обидно, что Грег сделал то же самое. Это сарказм? Или сочувствие? Я написала в ответ. «Снова пойду сегодня вечером».

Еще я позвонила матери. Это был странный разговор, состоявший из молчаний, как швейцарский сыр — из дырок. После него я так проголодалась, что съела полпачки печенья.

— Ну, как ты?

— Спасибо, хорошо. А ты?

— Отлично. Думаю, ты рада будешь услышать, что моя помолвка с Джейсоном расторгнута?

— Вот ужас-то! Твой отец сразу сказал, что это будет очередной позор.

— Да? Ну, во всяком случае, надеюсь, ты поняла: то блюдо — тушеное мясо с подливкой — не подходит для человека с чувствительным желудком. Особенно, если в грибной подливке соли в пять раз больше, чем положено по рецепту.

— О Господи. Я неправильно записала тебе рецепт?

— Анжела, ты не хуже меня это знаешь.

— Прости, пожалуйста. Наверное, я отвлеклась… на что-то другое.

— Ладно. Ну, ты разобрала все бабушкины вещи?

Послышался вздох.

— Вроде да, — наконец выговорила она. — Она оставила коробку для тебя.

— Да что ты! Вот уж неожиданность! Что за коробка?

— Обычная картонная коробка из-под обуви.

Мы с бабушкой не очень ладили, так что я немного удивилась:

— И что, по-твоему, в ней?

— Не знаю, Ханна. В коробке что-то есть. Но не тяжелое. На ней написано твое имя. Понятия не имею, что в ней. Она хорошо запечатана. Отдам, когда придешь к нам в следующий раз.

— Отлично. А ты что делаешь… я хочу сказать, сейчас что делаешь… как себя чувствуешь? — Я внутренне сжалась, ожидая очередного вздоха, но не услышала его. Она сказала:

— Немного получше. — Она как будто прочитала мои мысли.

— Чем-нибудь помочь?

— Нет, нет.

Я уже собиралась вешать трубку — разговор становился мучительным, как выщипывание волос из подмышек, но тут моя мама сказала:

— Ханна?

— Да?

— Ты сильно переживаешь из-за Джейсона?

— Скоро приду в себя, — немного подумав, ответила я.

— Да, конечно, — судя по голосу, я ее не убедила.

Когда я уже стучала по клавиатуре, печатая отчеты, меня вдруг осенило: на этот раз я старалась узнать о чувствах матери, но она отгородилась от меня непроницаемой стеной. Что-то изменилось в наших отношениях. Ну что ж, я сама этому виной. После разговора с ней мне захотелось немедленно поговорить с кем-то, кто говорит то, что думает, и позвонила Габриелле. Но ее либо не было дома, либо она не брала трубку. Скорее всего, не хотела отвечать именно на мой звонок. А я рассчитывала, что она поздравит меня с моей второй помолвкой. Или с ее разрывом.

Я надеялась, Габи немного остыла и выслушает мои объяснения. Но раз уж она не позвонила, значит, до сих пор злится. Я хотела поговорить с ней об Анжеле. Узнать, как мама чувствует себя на самом деле. Я никогда не переживала потерю близкого человека и не знала, что бывает с людьми, которые через это прошли. Моя мать точно изменилась после смерти бабушки, и мне от этого было не по себе. Со времени похорон Анжела прекратила свои попытки пробить мою стену. Но когда оба собеседника проявляют сдержанность, общение вообще прекращается. Один из двоих должен постоянно болтать, компенсируя этим молчаливость другого. Но моя мать больше не старалась поддерживать видимость наших теплых отношений. Это означало, что наши и так слабые узы окончательно рвутся. Я пока не понимала, что я чувствую по этому поводу. Но я не сомневалась, что Анжела поделилась своими переживаниями с Габриеллой.

Я скучала по Габи. Все, с кем я общалась в последнее время, хандрили. Мне необходимо было поболтать с моей невесткой, которая — несмотря на ее недавнюю сердитость — была по характеру очень жизнерадостным человеком. Я надеялась, этот разговор меня развеселит. Своего рода прививка хорошего настроения. «Вот было бы здорово, — размечталась я по дороге домой, — подъезжаю к дому, а на пороге меня ждет Габриелла». Я люблю вот так помечтать, как в детстве. «Вот было бы здорово…» — говорила я про себя, втайне надеясь, что кто-то сверху прочитает мои мысли…

Соблюдая негласное соглашение с небом, я не смотрела на дом, пока не припарковала свой «вокс- холл». И только потом подняла глаза. И поразилась. На пороге моего дома сидел… Олли. Да. Ну что ж, меня немного неправильно поняли. Бывает. Наверное, я недостаточно четко сформулировала свои желания. Или они издеваются.

— Олли, это ты? — закричала я, как будто это мог быть кто-то другой.

— Привет, Ан. Как дела?

— Я снова одинокая женщина, а у тебя?

— Я так понял, что вам с Джейсом надоели ваши акробатические этюды в кровати?

— Чего?

— Да не важно. Все закончено? — Да.

— Судя по голосу, ты не сильно удручена.

— Олли, я вообще никогда не испытываю никаких сильных чувств.

Наконец он улыбнулся:

— Точно сказано, Ан. Ты не спешишь стянуть штаны, как все нормальные девчонки.

— То есть я ненормальная, потому что не спешу в койку?

— Ну, типа того! Габи за разговоры на такие темы меня бы убила.

— Как она, кстати?

— Очень занята.

— Все еще сердится на меня?

Он пожал плечами.

— Так все нелепо! Я получила задание — прогуляться с Джудом до школы, проследить, как одного ребенка забирают после уроков, но на самом деле я пошла с ним в парк.

— А Габи решила, что ты взяла его с собой, когда вы преследовали машину. Хотя я ничего страшного и в этом не вижу. Но ты же знаешь ее. Она… все воспринимает очень остро. Иногда бывает совершенно безрассудна.

Я из вежливости улыбнулась, хотя мне не нравилось, что Олли критиковал Габриеллу в моем присутствии. Мне хотелось думать, что он считает ее совершенством.

— Так что случилось? — спросила я. — С чего ты вдруг решил меня проведать?

Олли засмеялся и протянул мне пластиковый мешок, в котором что-то звякало.

— Не радуйся. Это просто кола. Я за рулем. И вообще, что это ты так удивилась? Почему мне не зайти повидать родную сестру? Мне нужен для этого повод?

Я посмотрела ему в глаза. Наши характеры очень похожи. Во всяком случае, мы одинаково стараемся никого не пускать к себе в душу. Частые приступы апатии свойственны ему так же, как и мне. Он был внештатным фотографом и по заданиям редакций странствовал по всему миру. Он делал снимки для журналов о дикой природе и путешествиях, приключениях. Он не хотел работать в рекламе, хотя только там он имел бы стабильный высокий доход и возвращался бы домой к шести. По пять месяцев в году он проводил за границей. Его не было, когда Джуд впервые произнес слово «папа». Джуд сказал это, обращаясь к фотографии Олли.

Я не часто видела Олли, а когда мы встречались, наши разговоры были легковесны, как бабочки, порхающие над лугом. Мы сильно любили друг друга, но я часто стеснялась с ним разговаривать, особенно о себе и своей жизни. Время от времени у кого-то из нас случался приступ откровенности. Мы никогда не обсуждали родителей, наше отношение к ним, наши отношения с ними. Зато могли долго и в подробностях обсуждать героев сериалов и ток-шоу — тут мы позволяли себе откровенно высказываться о других людях, пусть придуманных.

Дебаты могли идти часами. А после ухода Олли, я часто спохватывалась, что так и не спросила, как у него дела на работе, какие у них с Габи планы (завести еще Джудов? Поехать в Италию? Расширить верхний этаж своего дома?), или что он думает о последних успехах своего сына. Он вообще добровольно ни слова не говорил о Джуде, тем более о его успехах, и я думала — а знает ли он о них вообще? Я тоже хороша — и не подумала спросить, нет ли у него с собой каких-нибудь семейных фотографий.

Кстати, Габриелла никогда не носит с собой фотографий Джуда. Я один раз спросила ее почему, и она ответила: «Если кому-то действительно интересно, и они задают вопрос не из любопытства или вежливости, пусть приходят и посмотрят на него».

Я тут же заткнулась. Она хотела защитить Джуда даже от дурных мыслей, которые могли возникнуть в головах окружающих. Ее эмоциональная чуткость была исключительно развита, она ощущала каждый нюанс психологии людей, и в этом была противовесом Олли. Благодаря ей они достигли главного, что имели, — теплого приветливого дома, откуда не хочется уходить. Я подумала о строгой официальной обстановке дома своих родителей и порадовалась за Олли. Естественно, о своих чувствах я ему не сказала.

— Нет, — сказала я ему, — конечно, тебе не нужен повод, Олли. Просто я вижу, что сейчас он у тебя есть, и ты мне его вскоре сообщишь.

Олли сжал голову руками, как будто сдерживая боль. Я увидела, что его бакенбарды слегка тронуты сединой.

— Габи поехала к своей маме на выходные. Джуда взяла с собой.

— Приятно слышать. Не настолько он стар, чтобы засиживаться дома, — и я нахмурилась. — На выходные. Но ее мама живет в Миу-Миу. Это двадцать минут езды от твоего дома.

Олли начал раздражаться:

— Ну, и что такого, что она захотела повидаться с мамой? Им, знаешь, надо поговорить иногда о разных там женских делах.

— О женских делах, Олли? О… менструациях, что ли? — Я изобразила ужас.

— Да не произноси ты этого слова, — и Олли с треском вскрыл банку.

Мои подозрения подтвердились. Спустя четыре часа, после просмотра трех серий сериала «Щит» и съедения двух мадрасских кэрри, когда я уже настроилась отправиться к дому Чарли продолжать имитировать слежку, Олли наконец раскрыл секрет своего пребывания в моем доме.

— Ничего, если я у тебя переночую? — спросил он.

— Чего? Зачем это тебе понадобилось ночевать в моей убогой квартирке с одной кроватью, если у тебя есть дворец?

Я ненавижу, когда у меня остаются ночевать. Гости меня обременяют. Их надо кормить, им нужны чистые полотенца, горячая вода, телефон, — короче, гости всегда ведут себя так, будто они в отеле. Доходит до того, что спрашивают, нет ли у тебя грелки, фена или еще какой-нибудь невозможной ерунды. А после их ухода начинаешь вкалывать, как филиппинские служанки в Хэмпстед-Гардене; гости осмотрят все твои вещи, заглянут в буфет, заберутся в твою спальню, когда ты еще в ночной футболке с Микки, выпьют твой кофе из твоей любимой чашки, израсходовав последний фильтр, и сжуют черствую датскую плюшку, которую ты оставила себе на завтрак.

Однажды у меня ночевала Мартина, и после этого я не разговаривала с ней три месяца.

Олли явно увлекся надписями на своей банке с колой.

— Ну ладно, — пробормотал он, — видишь ли, кое- что произошло.

— Что, Олли? — заволновалась я.

— Ну, в общем, я ушел от Габриеллы.

Глава 29

Я вскрикнула:

— Что? Что ты сказал? Олли втянул голову в плечи, как будто ожидая удара.

— Очень уж она меня достала.

— Что? — снова крикнула я. — Чем же она тебя достала? Тем, что все твои шмотки всегда выстираны и выглажены?

Теперь Олли вытянул голову и прошипел:

— Прекрати орать.

Ну, просто черепаха! Я последовала его совету: молча схватила пустой стакан и грохнула его об пол.

— Ханна! — Он посмотрел на меня с изумлением. — Ты чего? Это же твой стакан! Что с тобой?

— Что со мной? — Я перешла на визг. — Что с тобой, Олли? Ты об этом лучше подумай. Ты бросил свою жену и ребенка без всякой причины, ты, наверное, умом тронулся!

— Ханна, Ханна, успокойся. Боже мой! Зачем так реагировать! Ты все-таки моя сестра, а не ее.

Я почувствовала себя как бык, приведенный на скотобойню.

— Это ни черта не значит! — продолжала я. — Давно это члены твоей семьи стали близкими тебе людьми? Я тебе напомню, с каких пор. С тех пор, как ты познакомился с Габриеллой Гольдштейн из чертова Милл-Хилла! А до того ты был, как перекати- поле! Эта девушка сделала из тебя человека, Олли! Она — моя невестка, а Джуд — мой племянник. Это наша семья, ты без них — ничто, они придают смысл твоей жизни!

— Ханна, замолчи! Слушать тебя не хочу! — Олли стукнул ладонью по столу. Я злобно уставилась на него.

— Ханна, ты не понимаешь. Тут много причин. На работе дела совсем плохи.

— Ну, продолжай, я слушаю.

— Весь последний год заказов почти нет. В лучшем случае — один в месяц. Последние шесть недель я вообще не работал. Уходил из дому, бродил по паркам… Ситуация изменилась: даже на выполнение самых мелких заказов все журналы посылают своих штатных сотрудников или обращаются за материалами в фотоагентства.

— Какое отношение это имеет к Габриелле?

— Она такая сварливая, постоянно меня пилит, с ума можно сойти.

— Да что ты говоришь!

Олли скорчил мерзкую гримасу и стал изображать Габи:

— Надо было тебе соглашаться на ту работу в рекламном агентстве, надо было чаще там появляться, надо было показать свое портфолио художественным редакторам, нечего было столько работать для журнала «Дикая природа», надо было работать с более широкой тематикой, бла-бла-бла… — говорил он ноющим голосом.

— Ясно. И что ты отвечал ей на это?

Олли заговорил как обычно:

— Иногда просто проводил пальцами по ее лицу и говорил: «Спи-и-и!»

— Угу.

— Или вообще старался отключить слух. Слышал только «бла-бла-бла». Тогда легче переносить.

— Так делают все взрослые люди! Это, конечно, решает все проблемы!

Олли вздохнул:

— И это постоянно. Неужели ты не можешь меня понять? Любой муж устанет от брака, если жена его все время достает. Я не изменял ей, естественно; еще и потому, что сил на это нет. Но ты представляешь, как я живу?

— Да, — ответила я. — По-моему, ты довольно точно объяснил, как ты живешь. Это называется детский сад. Ты просто эгоист, эгоистичная свинья! — Я снова перешла на крик. — Она вовсе не доставала тебя, Оливер, она пыталась разговаривать с тобой, как со взрослым человеком, высказывала свое мнение! И она права! А с чего ты такой разборчивый, когда тебе предлагают работу? Ты ведь не Марион Тестино, не гений фотографического искусства…

— Его зовут Марио.

— Да мне наплевать, как его зовут. Ты не настолько знаменит, чтобы позволить себе роскошь отказываться от работы только потому, что тебе не предложили снять Кейт Мосс в бикини или туземца с трубкой в руках для стрельбы отравленными стрелами. Ну и что, если тебя пригласили снимать для каталога фирмы, продающей газонокосилки? Ты — отец семейства, тебе надо кормить ребенка! Причем не ты один обеспечиваешь семью — Габриелла тоже работает. А еще она домохозяйка, нянька для Джуда и твоя секретарша! Она права! Она все говорит правильно!

— Постой, — прервал меня Олли, — я десять лет был мастером моментальной съемки…

— Знаю, помолчи. Значит, ты считаешь, что после этого славного десятилетия занятий своим делом ты заслужил право больше не беспокоиться о поиске работы? И ты намерен сидеть в ожидании того дня, когда к тебе придут и предложат интересную тебе работу? Боже мой, ты только вспомни отца Габриеллы! Ведь он пятьдесят лет проработал в одной и той же фирме стекольщиком, а потом его уволили за год до выхода на пенсию. Он разве жаловался? Он основал свой бизнес, потому что выбора не было, и через шесть месяцев зарабатывал в пять раз больше, чем раньше в фирме, благодаря своей репутации. Каждый раз, когда ребенок разбивал мячом окно, каждый раз, когда к кому-то через окно вламывался ворюга, соседи рекомендовали мистера Гольд…

— Я эту историю уже сто раз слышал. А соль ее…

— Служебная этика, Оливер.

— Не тебе об этом говорить.

Я сделала вид, что не слышу его слов, и продолжала:

— Соберись. У тебя одна беда — твоя лень. Ах, извини, это называется отсутствие заказов. И нет ничего странного в том, что Габриеллу это волнует. Но я до сих пор не поняла, почему ты от нее ушел.

На стол пролилось немного кока-колы. Брат стал водить по лужице пальцем, пока из капли не вышел осьминог.

— Понимаешь, она невыносима. Не только в работе дело. — Он усмехнулся. — С тех пор, как появился ребенок, все изменилось. У нее больше нет свободного времени на меня, она не проводит со мной наедине больше десяти минут; пойми меня правильно, я люблю Джуда, он прелесть, этот детеныш, когда улыбается, он такой славный…

— А когда не улыбается? Оливер закатил глаза и выдохнул так, что его челка взлетела вверх.

— А когда детеныш плачет… когда он плачет и никак не успокоится… у меня возникает такое ощущение, что голова сейчас расколется на две половинки, как орех. Просто с ума схожу…

— Ага, — заметила я, — вот в чем дело. И что ты делаешь, когда Джуд начинает плакать?

— Я? Ничего. А вот Габи не может не отреагировать на его вой. Поэтому он и орет все время, требуя ее внимания, она сама в этом виновата — потакает ему.

— Оливер, я все-таки что-то пропустила, наверное? Я так и не поняла, почему ты ушел от жены.

— Понимаешь, Ханна, она как ненормальная. Такая психованная, дерганая. Вот на днях она устроила истерику: я, видишь ли, подбрасывал Джуда вверх и ловил. Он так хохотал, ему было весело.

— Ну, а если бы ты его уронил?

— Я не собирался его ронять.

— Оливер, но все ведь могут ошибиться. Ты мог его и уронить.

— Но она сама постоянно настаивает, чтобы я больше времени проводил с Джудом. Боже! Что мне с ним тогда делать? Конечно, я начну больше общаться с ним, когда он будет постарше, хотя бы начнет говорить. Он такой… требовательный, такой настойчивый. Как будто готов высосать твою душу. Устаешь с ним невероятно, на него нужно так много сил! Он такой… энергичный.

Олли поднялся и встряхнул головой. Странный он, мой брат. Он образован, начитан, интеллигентен. И все же мне он показался неандертальцем.

— На данном этапе Джуд — мамин сын. Да, папу он любит, но нужна ему только она. Она лучше умеет обращаться с ним, чем я. Она его поднимает по утрам, готовит ему завтрак…

— То есть как, ей что, приходится будить его по утрам?

— Ты шутишь? Ребенок просыпается в шесть утра. Если мимо дома пройдет кошка, она его разбудит. Он как летучая мышь. И тут начинается забота Габи.

— Понятно. А что у Джуда на завтрак? — Я произнесла его имя нараспев: «Джу-у-уд».

— Что на завтрак? Тост с арахисовым маслом. Бекон и яйца. Не знаю.

— Ты не знаешь, что Джуд ест на завтрак?

— Ан, отстань. Ты сама подумай, откуда мне знать. Это Габи готовит. И еще есть няня…

— Ты, наверное, забыл? Няня уволилась. Твоя жена делает все сама, разве что попу тебе не подтирает. Может, ты и этого от нее ждешь?

— Зачем такой сарказм? Я многое делаю. Просто Габи этого не замечает. Она вечно такая сердитая, такая враждебная, такая…

— Уставшая?

— Да, и уставшая, но кто не устает? Она все время говорит, что ей нездоровится, что она неважно себя чувствует.

Я подавила приступ вины.

— Все так и есть, а что ты ей на это говоришь?

— Объясняю, что ей просто надо высыпаться, и тогда ей будет лучше. Как вспомню — тошнит. Но она все равно ложится не раньше полуночи. Никогда не слушает советов, а потом отыгрывается на мне! Мне больше этого не вынести. Рядом с ней мне не хватает воздуха. Она должна взять себя в руки. Может быть, в мое отсутствие она так и сделает. — Олли вздохнул. — Ну, что скажешь, Ан? Можно, я у тебя поживу? Не дольше недели. Я оставил ей записку, написал, где я буду.

— То есть она знает, где ты?

— Ну да.

— Нет, ты не можешь остаться, уходи, уходи к черту отсюда и иди домой. Как ты посмел прийти ко мне, как ты посмел оставить жене записку, как будто мы с тобой в сговоре? У меня слов нет, как ты себе позволил такую наглость! Боже мой, да тут же все понятно! Габи ждет, что ты станешь взрослым, станешь равным ей партнером! Ты должен ей помогать и с ребенком, и по дому! Ты должен был предложить ей побольше отдыхать, вместо того чтобы водить рукой по ее лицу и говорить «спи-и-и»! Ты эгоистичный, тупой подонок!

И, к собственному удивлению, я разрыдалась.

Олли вскочил с места, как будто увидел привидение, и в ужасе зашаркал к двери:

— Эй, Ханна, все в порядке, я уже ухожу…

— Убирайся! — заорала я. — Как ты посмел? На тебе такая ответственность, а ты!.. И прекрати жаловаться, иди домой, к семье, иди, убирайся немедленно!

После его ухода я забилась в угол дивана. Меня трясло. Я была страшно подавлена.

Я подъехала к дому Чарли, но не смогла сконцентрироваться даже для того, чтобы притвориться, что выполняю свою работу. Я все еще дрожала от гнева, время от времени начинала рыдать. Я позвонила Олли на мобильник, но его трубка была отключена. Наверное, не следует давать мобильники мужчинам, пока они не докажут, что умеют с ними обращаться. Потом зазвонил мой мобильник. Сидя в темноте салона своей машины, я покраснела. Грег повесил на дверь в нашей конторе большое объявление «Поехал на задание — отключи мобильник». Впервые я забыла это сделать.

— Мартина, я на задании.

— Смотри ты, она на работе! Не грубовато ли ты отвечаешь на звонок, а?

— Не на работе, а на задании! Ты что, оглохла?

— Не стоит отыгрываться на мне, если у тебя проблемы в сексуальной жизни. — Мартина была в своем репертуаре.

— Мартина, что случилось?

— Просто звоню, чтобы узнать, как твои дела. Как себя чувствуешь после всего, что произошло?

Прошли годы, прежде чем я поняла, что Мартина не умеет хранить секретов. Я всегда ей все рассказывала именно потому, что она никогда ни до чего не допытывалась. Господи Боже. Я ей столько всего пона- рассказывала! Есть такое правило: если хочешь что-то от кого-то узнать, не задавай вопросов. Расскажи что-то о себе, собеседник расскажет тебе что-то из своих тайн — вы будете на равных. Грег всегда говорил, что в нашем деле очень помогает опыт работы официанткой или барменом, потому что люди этих профессий привыкают поддерживать разговор, не распространяясь о себе. И никогда не надо давить на человека, достаточно проявить легкий интерес. Если кто-то начнет рассказывать тебе что-то о себе, и ты проявляешь слишком много любопытства, он спрячется в свою скорлупу. Люди любят говорить о себе, но и вы должны в свою очередь уметь поделиться какой-то информацией.

Я сейчас только поняла, что Мартина болтает без умолку, но при этом о себе не рассказывает ничего. Она вроде выдает кучу секретных подробностей, но если задуматься о том, что от нее услышал, окажется, что она даже не высказала своего мнения о ситуации. Она напоминала мне репортера новостей, ведущего репортаж с места событий. Вот последнее, что она рассказала «о себе»: у ее мамы был разрыв варикозной вены, и кровь забрызгала стену гостиной. Она была неискренней. Я не собиралась упоминать о приходе ко мне Оливера, иначе она вытянет из меня все, как ее шеф Марвин вытягивает зуб.

— Если ты под словами «создавшаяся ситуация» имеешь в виду Джейсона, то у меня хорошее настроение, спасибо. А ты как?

— Спасибо, все хорошо. Я звонила Роджеру, как ты велела, сказала ему, что ты сделала все как надо. Он в восторге, подруга. Сказал, что позвонит тебе, как только сможет. Он сейчас занят. Всякие дела после похорон бабушки, и еще они пьесу ставят.

Несмотря ни на что — даже на непонятные телефонные контакты Мартины с моим отцом, — я обрадовалась:

— Ну и хорошо. Извини, нам нужно заканчивать болтовню. Я же все-таки на задании.

Я прождала еще час, утирая слезы. Телефон молчал. Ну, хоть Мартина поведала мне о мнении отца. Может, папа пытался дозвониться мне на квартиру. Я решила ехать домой по живописному маршруту, через Белсайз-парк. Медленно проехала по улице, на которой стоял дом Габи и Олли, потом назад, и еще раз. В груди у меня постепенно, как клубок, нарастала злость на Олли. Его машины не оказалось возле дома. Я так и знала, что он не поедет домой. Знала, и все. Объяснять ему что-то было совершенно бесполезно, это как разговаривать с котом. Очень типично для моей семьи: мы всегда стараемся закрыть глаза на проблемы.

Глава 30

На следующий день, сказавшись на работе больной, я поехала в гости к Габриел- ле. Олли меня обманул: она не уехала к своей матери. В нашей семье все врут. Удобная привычка. А может, это у нас в генах.

Я обязана была выяснить правду о том, почему Олли ушел от Габи. У меня было чувство, что я тоже виновата в их разрыве.

— Ты не во время! — прорычав эти слова, Габриелла попыталась захлопнуть дверь у меня перед носом. Но я успела вклинить ногу в дверную щель. Хотя довольно скоро ее вытащила: на мне были открытые босоножки, и когда тяжелая дверь несколько раз ударила мне по голым пальцам ног, я сдалась. Отойдя немного от болевого шока, я закричала сквозь щель почтового ящика:

— Габи! Прошу тебя! Послушай, я же о тебе беспокоюсь. Мы разговаривали с Олли, он…

Дверь широко распахнулась, в проеме возникла разгневанная Габриелла. С опухшим и глазами и пластырем на щеке. Какой смысл им пользоваться? В школе девчонки вечно заклеивали ими прыщи. Думаю, с таким же успехом можно пользоваться светящимися флуоресцентными карандашами — сразу обращаешь внимание именно на то, что хочешь скрыть. Мне, во всяком случае, прыщи не мешали. По крайней мере, было чем себя занять на досуге.

— Заткнись, — прошипела Габриелла. — Ко мне пришла новая клиентка, думаешь, мне надо, чтобы она все это услышала?

— Нет, но я…

— Ханна, просто уходи. Тебе-то, какое дело?

— Не уйду. Нам нужно кое-что обсудить. О, добрый день! — Я придумала, как остаться: пышнотелая темноволосая женщина показалась в прихожей позади Габриеллы. Я помахала ей рукой в знак приветствия. — Простите, если помешала. Я Ханна, невестка Габриеллы. Позвольте заметить: если вам требуется красивое подвенечное платье, вы обратились по адресу.

Габриелла нахмурилась. Женщина просияла:

— О-о, не сомневаюсь. Моя кузина шила платье у Габриеллы, и вид у нее был потрясающий. — И после паузы: — Хотя она стройнее меня. Вы войдете? Не стесняйтесь, я не против. Должна была прийти моя подруга Эмми, но у нее умерла собака. — Женщина склонила голову, видимо, в знак скорби об утраченном четвероногом друге Эмми.

— Буду польщена, — прощебетала я и вошла в дом. Габи загорелой рукой загородила мне путь.

— Дженнифер, вы уверены, что Ханна вам не помешает? — спросила она.

Я ободряюще улыбнулась Дженнифер, показывая ей, что я не волк, а она не Красная Шапочка. Та кивнула:

— Никогда не могу понять, идет ли мне вещь. Мне не помешает услышать непредвзятое мнение.

— Рада буду помочь. — С этими словами я осторожно пробралась мимо моей невестки. Я знала, что Габи не была в восторге, когда ее клиенток-невест сопровождали заинтересованные стороны. Она говорила, что мало кто в состоянии объективно оценить девушку в подвенечном платье. Незамужние подруги, например, будут представлять, как они сами выглядели бы на ее месте. Свекрови доверять нельзя, а матери — тем более. Однажды, рассказывала Габриелла, очень красивая невеста пригласила свою маму посмотреть платье на последней примерке, а реакцией мамы было, как это описывала Габи, «ледяное молчание». «Тебе не нравится?» — спросила невеста, и у нее задрожал подбородок. Габи решила, что или она чего-то не поняла, или мать ревновала, скорее — второе. Но невеста, как рассказывала Габриелла, «исчезла».

Не глядя на меня, Габриелла обратилась к Джен- нифер:

— Вы должны доверять только самой себе. Вы сразу почувствуете, когда найдете то, что вам нужно, — и улыбнулась. — Когда невеста надевает «свое» платье, она начинает даже двигаться по-другому. Начинает улыбаться сама себе. Сами увидите, Дженнифер. Может быть, перемерите сто платьев, но в результате все равно вернетесь к тому, которое создано для вас. В нем будет что-то эдакое — вы сразу его узнаете.

Дженнифер заморгала. Под стеклами ее очков, в которых она смахивала на сову, поблескивали слезы. У Габи вид тоже был немного размякший. Дженнифер засмеялась нервным смехом:

— Наверное, это так же, как познакомиться с мистером «Тем самым».

— Вот именно! — убедительно и вдохновенно воскликнула моя невестка.

— Как вы познакомились со своим женихом? — Я подумала, что этот вопрос вполне тактичен. Но Габи метнула на меня сердитый взгляд.

— Он — мой опекун после досрочного освобождения, — вздохнула Дженнифер.

— О-о, как мило, — опешила я.

Дженнифер захихикала:

— На самом деле это не так. Я просто хотела проверить вашу реакцию. Мы познакомились на работе. Он был моим секретарем. Я с первого взгляда влюбилась. У него, видите ли, проблемы с орфографией, так что ему было трудно составлять письма клиентам. Но я была без ума от его привычки грызть ручку. Один раз на моих глазах он грыз ее три четверти часа, а я глядела на него. А когда я очнулась, то увидела, что все в офисе на нас пялятся.

Габи всегда говорила, что рисовать фасон подвенечного платья — то же, что делать прическу: клиент сразу проникается к тебе доверием. Ты говоришь им о Платье, а они, доверяя тебе эмоционально и физически, обсуждают все свои физические особенности так, как не стали бы ни с кем другим. Вполне справедливое замечание. Но Дженнифер пока еще не сняла даже жакета.

Габриелла воскликнула:

— Очень романтичная история! Я такие обожаю. Иногда клиентка говорит: «Я его люблю… но все-таки…», и меня это беспокоит. Ну, вы меня понимаете. Люди вступают в надежные, комфортные отношения: все спокойно, конфликтов нет, и отношения развиваются ровно. Но разве можно это сравнивать с настоящим чувством? Когда влюбляешься по-настоящему, разве можешь оставаться спокойным?

Они с Дженнифер ворковали, как пара лесных голубей, а я поражалась, глядя на про фессиональные манеры Габи. Ни за что нельзя было догадаться, что вчера вечером ее оставил муж! Но я прислушалась к ее словам: «Все спокойно, конфликтов нет, и отношения развиваются ровно, — но разве можно это сравнивать с настоящим чувством?» Эта фраза могла бы описать наши отношения с Джейсоном. Я пять лет старалась этого не замечать, мирилась с этим, почти подписала брачный контракт с ним, не побеспокоившись прочесть то, что написано мелким шрифтом: «На самом деле любви между нами нет».

Воркование, наконец, подошло к логическому завершению: Габи повела Дженнифер в гостиную. Меня нельзя назвать поэтичной натурой, но я подумала, что когда гостиная заставлена работами Габи, то она становится похожа на царство Снежной королевы. Повсюду белые платья, сшитые для принцесс, не иначе. Их блестки и жемчуга в лучах полуденного солнца наполняют комнату волшебным сверканием и сиянием. Я села в упругое кресло, а Дженнифер кинулась прямо к какому-то платью и погладила его.

Я сидела с блаженной улыбкой, не видя никого вокруг, и чувствовала, как плавно утекает время. Казалось, где-то вдали теплым ручьем журчали голоса. На фоне глубокого низкого тембра Дженнифер было слышно мурлыканье Габриеллы:

— Ваш жених одобрит такой глубокий вырез?.. А как вам кружева?.. Какой у вас размер обуви?.. Значит, свадьба будет многолюдной?.. Наденете фату?.. Хрусталь… бусы… если собираетесь танцевать, мы пропустим каркасную проволоку по подолу юбки… этот фасон слишком облегающий… если хотите, мы можем там подшить… немного пройдите вперед… этот шелк чудно мерцает… посмотрите на вырез сердечком на этой модели… платье-костюм подчеркнет бедра… никто не может решить при первом визите, и даже при втором… я запишу те, которые вам понравились… Ханна, а ты что думаешь? Ханна!

— Да? — Я подскочила, стараясь изобразить предельное внимание.

Дженнифер стояла, растопырив руки, в ужасном платье того покроя, который модельеры называют усложненным. Из тех, которые надела бы Гвинет Пэлтроу на церемонию вручения «Оскара». Но Дженнифер оно не шло. Она вертелась перед огромным настенным зеркалом, как ослик Иа в поиске своего хвоста. Что мне ей ответить? Как не оскорбить ни модельера, ни клиента? Я сказала:

— Милое платьице, но… э-э-э… а вы сами что думаете?

— Гм-м-м, — проговорила Дженнифер, вертясь и так и эдак.

— Вы можете десять минут простоять в нем перед зеркалом, — сказала Габриелла, — но «гм-м-м» не станет лучше. Убираем!

Неугодное платье, шелестя, уплыло куда-то, и глаза Дженнифер задержались на своей судьбе — платье средневековой принцессы. У него были длинные пышные рукава, облегающий лиф, широкая летящая юбка. Не хватало только шляпы в форме конуса.

— При моих размерах и росте мне вряд ли пойдет широкая юбка. — В голосе Дженнифер прозвучала надежда.

— Ерунда, — ответила Габриелла, — вам идет полнота. Я чуть изменю фасон. Если я подниму линию бедер на четверть дюйма, вы не представляете, как оно вам пойдет.

— Правда?

— О да. Я могу показать вам фотографию невесты, стоящей в похожем платье, где рядом нет ни дерева, ни машины, чтобы можно было сравнить размеры, и вы ни за что не догадаетесь, какого она роста.

— Это здорово. — Помолчав, Дженнифер добавила: — Я вообще-то собираюсь похудеть, килограмма на три. Это не испортит ваши расчеты?

Габриелла сдернула платье с вешалки и сказала:

— Милая моя, для меня не играет роли, на сколько вы похудеете. Моя задача — сделать так, чтобы вы выглядели сказочно. Но если вам хочется сбросить пару килограммов к свадьбе — отлично. Мы назначим дату примерки, я сделаю образец платья из коленкора и подкладки — так всегда можно изменить пропорции. Я также скажу вам, какой для вашего роста и телосложения идеальный вес. За месяц до такого важного события, нельзя садиться ни на какие жесткие диеты.

Дженнифер кивнула, от широкой улыбки на ее щеках появились две глубокие ямочки счастья. Такие волшебные слова: «Моя задача — сделать так, чтобы вы выглядели сказочно». Я тоже заулыбалась. Когда мы с Габи только познакомились, она рассказала мне, что думает о своей работе: «Моя работа не так важна для человечества, как работа доктора или пекаря. Но все-таки она тоже нужна людям». И оказалась права.

— Что вы думаете насчет этого платья?

Дженнифер крутилась передо мной — хотя нет, это слово не подходит для описания ее королевских движений. Я снова улыбнулась. Ее было не узнать. Где та женщина в темных бесформенных брюках, которую я встретила в прихожей? Юбка спускалась фалдами, корсет обтягивал и стройнил, оборки кокетливо колыхались. Платье было из ткани светло- кремового цвета, сзади проходила дразнящая линия маленьких пуговок, спереди лиф был декорирован очень скромно, на этом фоне ее темные волосы сияли, и даже очки в совиной оправе стали сексуально поблескивать.

— Вы прекрасны, — сказала я.

— Ох! — Она прижала руку к груди, второй помахала перед своим лицом: — Не говорите так, а то я расплачусь.

Габриелла засмеялась:

— Вот что делает с женщиной «ее» платье. От него плакать хочется.

Дженнифер тоже засмеялась и покачала головой:

— О, Боже мой, мне в нем так… поразительное ощущение… снимать не хочется… ну, не знаю, а вы что думаете, вы уверены, что я?..

Я улыбалась и кивала. Боже мой, всего час назад я впервые увидела эту женщину, а теперь у меня не хватало слов, чтобы высказать свое потрясение. Странно. Габи много рассказывала о женщинах типа Дженнифер. Все они карьеристки, деловые женщины, занимают руководящие посты, тратят целые состояния, летая туда-сюда по миру, но когда дело доходит до принятия личного решения, они не могут сделать его самостоятельно. У них не было времени заниматься самоанализом. У них не было времени на себя. Они не привыкли прислушиваться к своим ощущениям. А когда Габриелла Гольдштейн заставляет их это делать, они удивительно покорны ей. Теперь мне показалось, что это довольно грустно — люди, не привыкшие думать о себе, о личном счастье.

Я сидела, как будто погруженная в туман, пока Дженнифер переодевалась в свою обычную одежду и договаривалась о следующем визите к Габриелле. Эта женщина уходила, ступая по земле легкими шагами, молодея с каждой минутой. Габи вернулась в гостиную.

Я быстро проговорила:

— Мне было очень приятно оказаться свидетельницей всего этого. Правда… так трогательно.

Меня тут же передернуло: эта фраза была для меня так нехарактерна! Я действительно верила в то, что говорю, а вовсе не пыталась подлизаться к невестке. Даже меня удивили мои слова, что уж говорить о Габриелле:

— Да, как же, — в раздражении у Габриеллы всегда раздувались ноздри, — все мы прекрасно знаем твое отношение к браку.

— Ну, может, вам только кажется, что вы знаете.

— Не надо сказок! — снова не поверила Габриелла. — Ты знаешь, я тоже начинаю с тобой соглашаться. — Она помолчала. — Тебе не нужно было отсылать вчера сюда своего брата, я его тут же вышвырнула.

— Не может такого быть! Какой ужас! — Я изогнулась в кресле, как банан.

Габриелла сбросила с ног туфли-лодочки серебряного цвета и положила напедикюренные ноги на газетный столик.

— Почему не может такого быть? Люди все время разводятся. Вспомни себя.

Я опустила глаза. Да, я вышла замуж, не послушав ничьих советов. В итоге, когда этот союз распался, отовсюду только и слышалось: «Мы тебе говорили!» Мне пришлось все это проглотить. Считается, что молодежи свойственно легкомыслие. Но это не так. В двадцать лет все переживаешь очень остро. Только когда Джек ушел, я вдруг поняла, что могла и хотела провести с ним рядом всю свою жизнь, но не смогла сохранить семью, и теперь мне придется быть самой по себе. Разве это не удар? Развод в нашей семье считался позорным пятном. Я знала, что, по мнению отца, погубила его репутацию. Тем не менее, он нанял для меня адвоката, который интересовался только одним: «Где те деньги, которые вы могли бы получить при разделе имущества?» Как будто у меня что-нибудь было. Да мне было бы наплевать, даже если бы Джек забрал все!

Я поморгала и снова подняла глаза. Посмотрев на Габриеллу, поняла: ей было некомфортно. Было ясно, что она не собирается прощать мне ни истории с Джудом ни того, что я сестра Оливера, вообще ничего. Я решила уйти. И даже сделала три шага к двери. Но тут же остановилась. — Нет, — я упрямо мотнула головой. — Вот я смотрю на тебя и вижу женщину, которая однажды рассказала мне, что спит и видит подвенечные платья, что во сне она видит органзу и кружево, а утром просыпается и вспоминает приснившуюся модель. Я вижу перед собой женщину, которая, когда узнала, что я развожусь с Джеком, не могла с этим смириться до последнего. Кто мне говорил, что, если люди не хотят мириться с чем-то, значит, они просто не хотят работать над собой? Кто мне говорил, что мечтает, чтобы люди были более терпимы друг к другу? И что только если ты нашла «своего» мужчину, только тогда ты реализовалась в жизни? Женщина, которую я вижу, говорит своим клиенткам-невестам, что подвенечное платье — символ самого важного дня их жизни, и мы делаем наряд неповторимым, потому что он должен быть таким же незабываемым, как и сам день свадьбы. И еще эта женщина не боится предупреждать своих клиенток, что платье тут — не самое важное, что главное — это он и она, соединяющиеся, чтобы стать единым целым. И что счастливый день свадьбы будет ярким, но он окончится, а потом однажды наступит время, и оба возненавидят день, когда невеста надела подвенечное платье, но и этот день пройдет! Жизнь пойдет дальше: могут возникнуть финансовые проблемы, другие трудности, родятся дети — или не будет детей, — но все это станет проверкой прочности отношений. И если женщина любит своего избранника, она не должна принимать скоропалительных решений, так же как она не должна торопиться с выбором подвенечного платья.

Габи не спускала с меня глаз:

— Я не хочу, чтобы он уходил, — сказала она сквозь стиснутые зубы. — Я этого не вынесу.

— Да никуда он не уйдет. Он слишком сильно любит тебя. Но вам надо поговорить, серьезно и спокойно. Обсудить, как изменить то, что надо менять.

Габи опустила голову:

— Можешь дать мне платок?

Я побежала к туалетному столику. Села возле него и сама немного поплакала. Завелась у меня такая дурная привычка, теперь не отвыкнуть, как от сладкого. Утирая нос, я поняла, как важно для меня, чтобы брак Габриеллы и Олли был счастливым.

Потом я быстро поехала домой, забралась на стул и стащила со шкафа черный полиэтиленовый пакет для мусора, в котором хранилось мое свадебное платье, скрученное в три узла. Мешок я выкинула, а платье расстелила на кровати. С бьющимся сердцем я гладила шелковую ткань, вспоминала, как быстро оно было сорвано в брачную ночь. У меня защипало глаза — Господи, я как подросток, у которого взыграли гормоны! — и я подумала: надо же, какое значение могут иметь самые обычные предметы! Они становятся напоминанием о чем-то. Или о ком-то… Особенно если этот кто-то для тебя навсегда потерян.

Я склонилась над платьем, разглаживая складки. Потом увидела, что шлейф запачкался и немного обветшал. Первым делом платье надо отнести в химчистку. Из уважения к… Я не была уверена, но мне казалось, что я почувствую себя лучше, если его отпарят, отгладят и повесят на мягкую шелковую вешалку, на которой оно будет выглядеть как новенькое.

Глава 31

В понедельник утром, придя на работу, я была уволена. Грег назвал это «временным отстранением», но все мы знаем, что это значит. Оказалось, этот мерзавец Рон меня «подстраховывал». Он сделал видеозапись, где мать Чарли целуется со своим бойфрендом в ночь на четверг. И где я перевожу камеру на соседний дом, когда это происходит.

Трудно передать, как мне противен Рон. Его голову, как шлем, плотно облегают темные волосы, вьющиеся жирными колечками. Кожа на лице вся в оспинах, как будто он живет в средневековье. У него покатые плечи. Он ненавидит женщин. Хотя меня, кажется, он отнес к классу женщин только после того, как надо мной поиздевались косметологи и парикмахер Габриеллы. Меня это сильно удивило. До сих пор я считала, что не могу раздражать ни мужчин, ни женщин. Я не настолько красива, чтобы это угрожало тем или другим, но и не настолько уродлива, чтобы это бросалось в глаза. Кета- ти, думаю, именно в уродстве Рона кроется его ненависть к женскому полу.

Поза Грега была весьма красноречивой: скрещенные руки, скрещенные ноги… короче, он был сильно раздражен.

— Ты не водила малыша к школе, ты водила его в парк.

— Что, великий сыщик Рон и там за мной следил?

— Нет. В колесах коляски ребенка оказалось много травы. А вокруг той школы нет никакой растительности.

— Знаешь, Грег, жаль, что моя невестка не такой профессионал в нашем деле, как ты. Она до сих пор уверена, что я водила ее ребенка на задание, и ее ничем не переубедить.

— Ты эмоционально отнеслась к делу, Ханна, я этого допустить не могу.

Я промолчала. Это несправедливо. Я «эмоционально» отнеслась к делу, потому что я женщина. Грег наверняка так думал. А если бы я была мужчиной, тогда бы выполнила все необходимое, несмотря ни на что. Грег так и поступал. Однажды, когда клиент попросил его изучить возможность взорвать местную налоговую контору, Грег, не поддаваясь сантиментам, сказал, что возможности нет, и содрал с него уйму денег.

— Вот, значит, как, — сказала я.

Грег вытаращил глаза:

— Нет, Ханна, не так. Ты на две недели уйдешь с глаз моих долой, посидишь, дома и подумаешь, нужна ли тебе вообще эта работа.

— А эти две недели мне оплатят?

— А ты сама как думаешь?

Я вздохнула.

— Ханна, у тебя есть способности, ты можешь стать хорошим детективом. Ты амбициозна, решительна, упряма, умна. Когда ты ко мне пришла, уже было ясно, что у тебя есть способности. И все же… сейчас… Ты не делаешь различий между доказанными фактами и неподтвержденными предположениями. Я знаю, у тебя свои проблемы. Но у кого их нет? Ты знаешь об отце Чарли только два факта: он разведен и хочет платить меньше алиментов. И на основании этого ты сделала вывод: он плохой человек. Но это не является доказанным фактом. Опасно так быстро делать выводы. — Я попыталась возразить, но он тут же пресек меня: — И не смей мне читать мораль! Ты никогда не старалась понять психологию человеческого состояния, а теперь ты вдруг решила этим заняться? Ты бросаешься в крайности! Ты начала идентифицировать себя с объектом. В чем дело?

Я скорчила гримасу под названием «я полная идиотка» и опустила глаза:

— Значит, берешь Рона на мое место?

— Нет.

Я позволила себе напряженную улыбку:

— Ну и правильно, потому что он идиот.

— Успокойся, — сказал Грег, избегая моего взгляда. — Однажды Рон отличился: разбил заднюю фару на машине объекта, чтобы легче было ее преследовать. Ну, разве не псих? Зачем нарушать закон? Мог просто купить отражательную полоску и приклеить на задний бампер той машины. Это такая небольшая пластмассовая полоска, двусторонняя, ее просто прикладываешь — и пошел себе, за две секунды управишься. Освещаешь ее своими фарами, и если закрепишь ее там, где подвеска спускается со дна машины, никто и не заметит. Ну да ладно, сейчас не об этом. Твое место останется вакантным еще две недели. Повторяю: постарайся за это время пересмотреть свои взгляды на моральную сторону нашей деятельности и решить, готова ли ты к ней. Я не говорю, что тебе надо кардинально меняться. Просто надо быть более… гибкой. Я плачу тебе не за то, чтобы ты меня обманывала. Если у тебя проблемы с выполнением задания, так и скажи.

— Да нет у меня проблем, просто это дело оказалось сложным для меня. Ты вообще видел маму Чарли? Похожа она на женщину, которая купается в роскоши? Спорю на что угодно, ее бывший платил ей гроши, а теперь хочет платить еще меньше. Я просто… из-за нас этот малыш чего-то недополучит. Грег, ты же всегда говорил, что мы должны видеть разницу. Но если мы ее не увидели?

— Конечно, хотелось бы думать, что мы стараемся ради благого дела, — сказал Грег. — Но наше сострадание не должно мешать нам, зарабатывать на жизнь, честно выполняя свои обязанности. Не нужно все воспринимать слишком лично, Ханна.

Я хотела ему возразить, что бывали случаи, когда он тоже не смог отстраниться и не воспринимать все близко к сердцу. Однажды к нему обратились дедушка и бабушка с просьбой помочь установить опеку над едва начавшей ходить девочкой, родители которой «не справлялись с родительскими обязанностями», как говорилось в официальных бумагах. От Грега требовалось подготовить первоначальный пакет документов и уведомить родителей. Поскольку далее предполагалось подписание родителями второго пакета документов, обострять отношения с ними было нельзя. Грег осторожно пробрался к дому по садовой дорожке, заваленной гниющими отбросами и собачьим дерьмом. Он открыл дверь и увидел в комнате ребенка трех лет с личинками мух на руке. Она протянула к нему ручонки, ее глаза, как рассказывал Грег, были размером с блюдца. Он не имел права даже дотронуться до нее, чтобы не испортить дела. Ему пришлось уйти. Я ждала его в машине. Он тут же позвонил в органы социальной защиты, сказал, что им надо немедленно приехать. Женщина на другом конце провода попыталась объяснить, что ее рабочий день закончен, но Грег ее уговорил. Его трясло. Конец этой истории был счастливым: старики получили опеку над ребенком. Они были «крепкими орешками», по словам Грега, но любили внучку безумно и готовы были сделать для нее все, что в их силах. И все же я знала, что в кошмарных снах он долго еще видел этого ребенка. Ясно было, что он искренне переживает все происходящее. Я знала, что для него очень много значило то, что ему удалось вырвать ребенка из рук таких родителей. А еще наш несгибаемый Грег был убит тем, что тот ребенок жил в приличном квартале, в большом городе, что соседи, видя, в каком состоянии девочка, не сделали ничего. Когда в тот день мы вернулись в офис, Грег заперся в своем кабинете. А вот мне ни в коем случае нельзя было эмоционально воспринимать дело! Но, конечно, я не стала ему всего этого говорить. Не хотела его расстраивать еще больше.

Вздохнув, я начала собирать вещи со своего стола.

— Надеюсь, ты внимательно слушала то, что я говорил? Я хочу, чтобы ты провела это время с пользой, хорошо все обдумала. Разберись в своих чувствах. Люди не рождаются детективами. Когда-то эта работа устраивала тебя, но люди меняются. Может, и ты изменилась? К нашей работе можно подходить по-разному. Насколько я вижу, ты не в состоянии не нарушать профессиональной этики. Но я знаю довольно много частных детективов, которые честны и надежны. Наверное, и ты, Ханна, можешь быть такой. А может быть, у тебя нет данных, чтобы стать профессионалом в сыскном деле. Может быть, ты хочешь принимать за чистую монету то, что лежит на поверхности. Может быть, тебе удобней понимать все по своему усмотрению. Может быть, твое истинное предназначение, Ханна, — быть юристом.

Ну, можно было обойтись и без оскорблений.

В моем мозгу билась мысль: я неудачница. Чтобы отвлечь себя от таких раздумий, я стала размышлять, какой классный у меня новый мобильник. После посещения дома Джека мне тоже захотелось иметь что- нибудь очень дорогое. И я купила серебряного цвета мобильник размером со спичечный коробок, а также телевизор с огромным экраном. Но то, что я стала владелицей лучших технических приспособлений — самого маленького мобильника и самого большого телевизора, — не изменило моего мироощущения. Я по-прежнему чувствовала себя владелицей самого большого мобильника и самого маленького телевизора. Никак не могла почувствовать себя победителем. А если ты сама не можешь уверить себя, что ты лучшая, то и другие, как мне кажется, никогда в это не поверят. Я уверена, при взгляде на меня все думают: ага, у этой самый большой мобильник. Всегда интересно, как воспринимают тебя окружающие. Например, Габриеллу всегда принимают за вегетарианку. А ее, любительницу мяса, это оскорбляет. Ее конек — диета Аткинса, которой она пользуется, как автобусом: то садится, то слезает. Если поспрашивать разных людей, что они о тебе думают, можно узнать много неожиданного, а порой и неприятного. Джейсон при нашей первой встрече решил, что я из тех, кто гоняет на красный свет и не заправляет свою машину до тех пор, пока она не остановится где-нибудь посреди перекрестка. Хотя на самом деле я соблюдаю правила дорожного движения и у меня всегда полный бак. Это обязательно при моей работе — я ведь, как бойскаут, всегда должна быть готова к любой неожиданности. У меня всегда с собой наличные, кредитная карта, в машине — полный бак и сумка с пиджаком на случай переодевания. Никогда не знаешь, что случится на задании. Думаю, что это моя работа сделала меня такой загадочной и непредсказуемой.

Насвистывая, я вышла из «Гончих». Грег не увидит моих слез, я не ребенок! Пришлось так стиснуть зубы, что удивительно, как они не раскололись. Я была подавлена. Только благодаря своей работе я была личностью. А без нее я превращусь в девушку с большим мобильником и маленьким телевизором. Без нее я буду… что-то вроде тех лысых кошек. Ужас, какой!

Я вошла к себе в дом и со всего маху хлопнула дверью. Не хотелось никого видеть и слышать. Сначала, правда, я решила, было позвонить Джеку, но остановилась. В таком состоянии я не буду приятным собеседником. Я сидела, уставившись в большой серый экран выключенного телевизора.

Что я буду делать эти две недели? Вынужденный отпуск, причем неоплачиваемый, совсем не радует. Даже если ты можешь позволить себе ходить днем в кино.

В тоске я позвонила отцу.

— Здравствуй, солнышко! Как поживаешь?

— Да у меня все нормально, Роджер. — Сказав это, я замолчала. И задумалась о том, что я — позор семьи. Помолвку с Джейсоном разорвала, работу потеряла, с бабушкой до ее смерти так и не повидалась. Я подумала, что если бы я не навязывала своего общества Габриелле, матери, отцу, вполне возможно, что они были бы рады забыть обо мне. И еще мне было плохо оттого, что Олли бросил Габриеллу! А в довершение всего отец мне не звонит. А ведь он никогда не был очень сильно занят, мог в любой момент взять трубку и набрать мой номер. Его не смутили бы ни совещания, ни переговоры с клиентами. Он просто не хотел со мной разговаривать!

— Доченька, прости, не мог позвонить, не было ни одной свободной минуты: разбирался со своими производственными драмами, в то же время режиссировал настоящее драматическое произведение. Наш «Неповторимый театр» ставит «Отдельные столики», премьера в среду! Но мысленно я был с тобой. Мартина назначила себя нашим с тобой личным посредником, так что я кричу «ура» — молодец, одним махом избавилась от Джейсона, с ним у тебя все равно ничего не получилось бы. Этот парень был слишком… невнимателен к тебе.

— Я даже не думала, что репетиции продолжаются, — удивилась я, — ну, несмотря на смерть бабушки. — Я поняла, что сказала лишнее, но решила не останавливаться: — Кстати, меня уволили сегодня. А еще Олли оставил Габриеллу — ты в курсе? И в газете вышло сообщение о моей помолвке, которая была в тот же день расторгнута. Так что, наверное, в Хемпстед-Гардене соседям есть что обсудить. В общем, получается, в нашей семье все неблагополучно, и меня просто поражает, что у тебя есть время для постановки!

Сердце мое старалось проломить мне ребра. Никогда в жизни я так не разговаривала с отцом. Я замолчала, ожидая крика.

— Да что ты, Ханна, — сказал отец своим звучным теплым голосом, — бедняжка. Послушай меня: в округе никто над тобой не смеется. Конечно, все немного опечалены, что свадьбы не будет, но не более того.

Меня просто перекосило от этого вранья. Помню, как-то у нашей соседки случился сердечный приступ, и ее сын вызвал неотложку. Машина «скорой помощи» перегородила узкую дорожку, и автобус, развозящий домработниц — филиппинских девушек, — не мог проехать. Так водитель этого автобуса гудел до тех пор, пока неотложка не освободила ему проезд. Хотя и водитель, и пассажирки автобуса прекрасно видели, что врачи «скорой помощи» выносили из дому на носилках женщину без сознания. Чем эти люди отличаются от толпы римлян, наблюдающих, как лев поедает христианина?

Так что я усомнилась, что наши соседи искренне опечалены неудачами в моей жизни. Я так и сказала отцу.

— О-о, Ханна, — в третий раз вздохнул Роджер. — Я знаю, чего тебе не хватает. Тебе нужно съесть чего- нибудь вкусненького.

Я насторожила ушки и готова была завилять хвостиком. Хоть мне и не пять лет.

— Да, именно это тебе и нужно! Шикарный ресторан, нарядное платье! Я готов сейчас же бросить репетицию, черт с ней! Доченька для меня важней всего и всех! Я знаю отличное местечко, «Микелин», позвоню и назовусь Рокфеллером — так просто туда не попасть! В восемь тридцать я за тобой заеду. Ну, выше нос, и надень лучший наряд! Пока!

Широкий жест отца был мне как никогда на руку. Мне нужно было задать папе один вопрос, который ему мог не понравиться. И сделать это лучше было не в полицейском участке среди толпы полисменов, а в шикарном ресторане, где хороший тон не позволяет поднять голос или руку.

Глава 32

Наверное, я иногда делаю что-то, что раздражает окружающих. Все мы иногда делаем что-нибудь такое, что раздражает даже любящих нас людей. Например, Габриелла, любимая моя невестка, вечно рассуждает о диетах и здоровой пище. Просто не дает спокойно поесть. Однажды мы вместе обедали, и я съела целую гору пасты с сырным соусом. Так она сказала: «Ты ешь слишком много белой еды». Причем ясно было, что она предпочла бы, чтобы я набралась в стельку, — с ее точки зрения, это было бы простительней.

У Джейсона был просто дар раздражать меня. Он находил миллион способов: шаркал ногами при ходьбе, в банке на вопрос кассира, в какой валюте ему выдать деньги, всегда отвечал «в стерлингах», и так далее, могу перечислять часами. Олли однажды довел меня тем, что, зайдя в мой туалет, оставил там такой серьезный сувенир, что тот застрял в унитазе. Джейсон решил, что это сделала я, и долго пилил меня на эту тему, мол, я не смогла справиться, теперь придется вызывать водопроводчика. Мартина бесила меня тем, что громко сморкалась, ей не приходило в голову уединиться для этого процесса. Грег раздражал тем, что при посторонних ковырялся во рту зубочистками (интересно, а в ресторанах для пущего шика он пользуется зубной нитью?). Моя мать… ну, про нее, я уже говорила. Но отец всегда был безупречен в моих глазах.

До сих пор. Ну, он мог немного пошатнуться на своем пьедестале, но не более того. Каждый раз он снова выпрямлялся, и моя вера в него была непоколебима. Я слушала каждое его слово, ничье мнение не было для меня важнее. До сегодняшнего вечера я не поймала его ни на чем, что заставило бы меня усомниться в нем. Он приехал за мной точно в назначенное время на своем шикарном черном «Вольво», открыл передо мной дверцу автомобиля, похвалил мою прическу. А когда мы доехали до ресторана, оказалось, что это очень модное место. В такое заведение не пойдешь просто ради утоления голода. Так что побывать в нем для меня было событием.

Нас приветствовала толпа мужчин и женщин в ливреях, беспрерывно улыбавшихся и наперебой предлагавших напитки, удобные места, перечень вин, меню, канапе, бокалы с коктейлем какого-то бледного пенистого напитка «от шеф-повара». Я боялась, что тот просто плюнул в бокал, но Роджер объяснил, что это коктейль «Пенка Пимма» — за точность названия не отвечаю, — и через соломинку высосал свой до последней капли.

Зал оказался белым, с огромными окнами от пола до потолка, как в оранжерее. С наших мест было видно пруд, который при внимательном рассмотрении оказался глубокой лужей. В нем плавали светильники с горящими свечами. Джек, увидя все это, сказал бы с норвежским акцентом: «Мо-о-тиф-ф-ф пламени и воды». Папа сказал, что тут «мило», но я бы сказала — аляповато. Хотя в такую жару это место мне понравилось точно воссозданной средиземноморской атмосферой.

Блюда были оформлены как произведения искусства. Все было очень вкусно, но порции оказались просто крохотными. Пришлось все закусывать хлебом. Закончив с едой, отец вздохнул и откинулся на спинку своего кресла, стоявшего во главе стола, как кресло папы-медведя из сказки. Я сидела на высоком стуле у стены, не доставая ногами до пола, и болтала ими, как маленькая, размешивая соломинкой свой шоколадно-молочный шейк. Я уговаривала себя начать разговор, и поэтому для храбрости решила впихнуть в свой организм как можно больше сахара. Габриелла, если бы увидела это, опять сказала бы: «Ты снова травишь себя сахаром!» Она может целый день следить за тем, что я ем, а вечером сидеть и пересчитывать: «Хрустящие хлопья — раз! Белый хлеб с медом и арахисовым маслом — два! Кока-кола — три! Жареный в меде арахис — четыре! А еще: финики, яблочный сок, шоколадный батончик, кофе со сливками и двумя порциями сахара, снова кока-кола, яблочный пирог, мороженое с тертым шоколадом!» Я могла только упрямо уверять ее, что это моя специально разработанная сбалансированная сладкая диета.

Из разговора с отцом выяснилось, что он вовсе не пришел в ужас оттого, что Олли ушел от Габриеллы. Он сказал:

— Буря в стакане воды! Все это ерунда! Сами напридумывали проблем, которых нет! Лучше не совать нос в чужие семейные дела, Ханна! — и вытер рот салфеткой, показывая этим, что тема закрыта.

В отчаянии от такого безразличия, я чуть не сказала: «Да, но мы даже не знаем, где сейчас Олли! Ты не беспокоишься за него?» — но сдержалась. Не хочет говорить об этом — и не надо. У меня есть более важная тема для разговора. Я все ждала, когда же мои вены после шейка и крем-брюле слипнутся от глюкозы, и я буду, готова задать Роджеру интересующие меня вопросы. Но тут отец сам поднял тему:

— Итак, — начал он, — теперь, когда Джейсон устранен с горизонта, я предполагаю, ты захочешь ввести в игру Джека.

Такого я от него не ждала. Я проглотила кусок и через стол уставилась на отца. К счастью, в этом ресторане не было свечей посередине стола, которые, как факел, светят в глаза.

— И с чего ты так переживаешь из-за Джека? — Конечно, надо было спросить мягче, начав: «Скажи, папа» или «Позволь спросить». Но, как вы уже поняли, у меня никогда не будет для этого достаточно такта.

Если бы это была сцена из фильма о мафии, то, по закону жанра, камера дала бы крупным планом лицо главного злодея — моего отца, показывая, как на его щеке играет мускул, выдавая ненависть. Мне этот прием всегда казался дешевым — редкий актер сможет сжать челюсти и при этом не показаться смешным. Вот в «Неповторимом театре» все актеры мастерски умели это делать. Но, кстати замечу, мой отец челюсти не сжал. Он спокойно сказал:

— Просто, по-моему, он тебе подходит, Ханна. Вот и все.

Я ненавидела это слово — «подходит». Что оно значит? Что и к чему подходит? Его пенис к моему влагалищу? Он определил это на глаз? Или каким-то чутьем? Почему старшее поколение считает, что способно определить, кто кому подходит? Откуда вообще у них такое право — совать свой нос в личную жизнь младшего поколения семьи? Что, все прожили счастливую семейную жизнь и теперь знают какие-то секреты подбора спутников жизни? Меня взбесила его убежденность в своей правоте и то, что он навязывает мне свое мнение. Папа одобрил моего кавалера! Мне что, пятнадцать лет? Я сама могу решить, с кем мне быть. Мне не требуется его одобрение. Помню, в школе я всегда получала плохие отметки, когда мы проходили романы Джейн Остин. Я не могла понять, почему всех героев так волнует мнение их семьи и общества. Для меня, ее книги были моральной порнографией.

Я сдержалась. Сказала только:

— Ну, ясно, значит, хочешь, чтобы он пришел на спектакль.

— Ну да, почему бы и нет! — Отец широко улыбался. — Я подумал, неплохо бы тебе привести кого- нибудь с собой, потом ведь будет небольшой фуршет, а Джек как раз знаком со всей нашей семьей. Все пройдет скромно, без церемоний.

Я опять внутренне закипела. «Приводи своего мальчика на ужин, без церемоний». Папа, я уже не ребенок! Но тут у меня возникло одно подозрение:

— Папа, а ты в курсе, что Джек — театральный агент? Причем весьма удачливый? — Я с бьющимся сердцем схватилась за свой стул, как будто он стоял на краю обрыва.

— Ну-у-у-у! — отвечал отец. Судя по голосу, он был уязвлен и потрясен. — Ханна! Уж не намекаешь ли ты на то, что я?.. — И с упреком, хоть и ласково, добавил: — Ну, сколько лет ты меня знаешь? — Теперь его голос стал строгим, но понимающим (папа был мастером интонаций): — Ты прошла через столько трудностей, тебя предавали многие люди: Джейсон, твой шеф, твоя мать…

— Честно говоря, с мамой все нормально, а соль в блюде по ее подсказке…

— Не имеет значения. Я только хочу объяснить, что могу тебя понять: вера в близких людей у тебя подорвана. Но все-таки позволь сказать, что меня совершенно ошеломило твое оскорбительное предположение, что я мог пасть так низко, решил воспользоваться дочерью, чтобы продвинуть свою пустячную актерскую карьеру, — это даже не карьера, просто хобби, развлечение, потакание своим желаниям, возможность уйти от реальности. Если бы мне хоть на секунду пришло в голову, что ты могла себе такое вообразить, я бы в жизни не предложил тебе пригласить Джека. И даже стал бы настаивать, чтобы ты ни в коем случае не приводила Джека на спектакль. Я не перенесу, если ты затаишь подозрение, что я уговорил тебя притащить его, чтобы удовлетворить мой эгоизм! Ханна, доченька, поклянись, что ни за что не приведешь Джека Форрестера, чтобы показать ему своего старого папашу, валяющего дурака на сцене в семь часов вечера, в среду, в зале бывшей школы!

Чувство вины разрывало мое сердце.

— Папочка, — сказала я, — я приведу Джека на эту дурацкую пьесу, и хватит об этом, прими мои нижайшие извинения, и забудем этот разговор, как будто его и не было, сотрем воспоминания о нем из памяти, как грязь с обуви. Извини, я кофе хочу. А ты будешь? Мне без кофеина, а тебе?

Как только я все это сказала, я поняла, что готова на все, лишь бы доставить радость папе. Патология просто: столько сахара ввела в организм, и то не помогло. Даже когда я почувствовала, что Роджер меня раздражает, моя глубинная потребность — доставить ему радость — оказалась сильнее. Меня тошнило, как подшитого алкоголика, украдкой пропустившего глоточек виски. В приступе обожания я могла бы пообещать папе даже луну с неба. А еще… мне очень хотелось увидеться с Джеком, а папа дал мне повод ему позвонить. В моей голове, как камушки в водопаде, перекатывались с грохотом его слова, сказанные в фойе театра: «Я бы всегда за тобой приглядывал, если бы ты мне разрешила». Я начинала понимать, что Джек оберегал свои чувства, прятал эмоции. Никогда нельзя было быть уверенным, что он хотел сказать, если не рискнешь попросить объяснений.

На следующее утро я думала об этом до тех пор, пока меня не затошнило, и я не побежала в туалет. А потом я позвонила Джеку в офис. Я решила, что если он спросит, как я поживаю, отвечу ему: «Одиноко». Хотя такими выражениями можно навсегда отпугнуть мужчину.

Трубку взял его секретарь и спросил тоном привратника:

— Офис Джека Форрестера. Чем могу помочь?

— Передайте, что звонит Ханна Лавкин. Мне бы хотелось поговорить с ним, о… он там?

— Могу ли я узнать, в чем суть вопроса?

— Я его бывшая жена.

— О! Простите. Я решил, что вы актриса с просьбой о встрече! Одну секунду, я вас соединю.

Джек взял трубку не сразу. Первое, что я услышала, было:

— Нам, в общем-то, не о чем разговаривать.

Я крепко стиснула зубы, чтобы не зарычать.

— Джек, — мне нравилось произносить его имя, — я хочу, чтобы ты знал: я разорвала помолвку с Джейсоном. — И я замолчала, ожидая реакции. Ее не последовало. Я на секунду прикрыла глаза и договорила: — И я много думала о твоих словах в театре, о том, что я… боюсь душевной близости… Вероятно, так оно и есть, то есть ты, верно, это подметил. — Я замолчала. Он тоже молчал.

— Ты знаешь, я подумала: ничего, если я приду к тебе повидаться? Куда скажешь.

В любое удобное для тебя время. Я сейчас не работаю. Может, сегодня, попозже?

— Ханна, я даже не знаю.

— Прошу тебя.

— У меня много работы.

— Может, подождать тебя после работы, в твоем офисе?

— То есть ты хочешь прийти ко мне в офис?

— Да.

— Тебе придется долго ждать.

— Ну и ладно.

— Ханна, ты, видимо, считаешь, что мужчины могут в один миг стать прежними, все забыть, что они не чувствительны к боли.

— О нет, я так не считаю! Сомневаюсь, что я вообще об этом задумывалась.

— А следовало бы.

— Джек!

— Что?

— Я приеду к тебе в офис, ближе к вечеру, к семи часам.

— Что?

— Прошу тебя!

— Господи! Ну ладно, приезжай.

В приступе неуверенности в себе после этого разговора я ладонью стерла помаду с губ. Мне так тяжело далось решение позвонить ему, а он, прекрасно понимая это, не дал мне никакой надежды, не сказал ни единого ласкового слова. Но все же согласился встретиться. Это ведь о чем-то говорит. Может, зря я так расстраиваюсь. Не обязан же он делать признания в каждом телефонном разговоре! Рассудив так, я немного успокоилась.

Спустя ровно восемь часов я сидела в уголке офиса Джека на низеньком жестком стуле и наблюдала, как он работает. Нас разделял массивный дубовый стол. Он бросил мне только одно слово («Привет») среди своих бесконечных и непонятных телефонных разговоров.

— Ну, я тебя пристроил в эту мыльную оперу, я тебя и заберу оттуда. И никакой прессы, огласки. Никаких больше съемок в коротких юбках в три часа утра. Третья серия? Откажись. Не надо бояться отказывать. Тем, кто снимался в сериалах, потом трудно найти работу. Дорогая, это снобизм. Тебе выбирать. Потом будет трудно устроить тебе просмотр, скажем, для фильма по Шекспиру, но ты ведь хочешь именно этого. Сейчас идет отбор на классику, тебе будет интересно. Донмар[10], хороший режиссер, Сэм Мендес[11]… Сериал, но высокого класса. По «Гордости и предубеждению». Сочетание кино и хорошего театра. Роль угрюмой служанки подошла бы тебе идеально. После нее можно будет пробоваться даже в Национальном театре. Нам надо быть наготове, держать дверь открытой, а ты хочешь погрязнуть в съемках дешевого сериала. Подумай, позже еще поговорим, м-м-м-гм. Пока…

— Венеция? Наконец прошло распределение. Завтра в десять тебя устроит? Обсудим, на какие роли мы можем попробовать тебя… Да, две главные роли… Я думаю, они ищут настоящих ирландцев для этого. Тилли сегодня вечером прочитает сценарий. Ты где? Это плохо. Знаю, вчера он искал тебя, рыскал за кулисами… Что? Да, знаю. Нам сообщили. Требуется только договор о сотрудничестве. Я и слова не сказал. Это пакт с дьяволом. Все, что я могу сказать, — это не самое важное соглашение… Согласен.

— Люсьен? Ну, как всегда, в своем репертуаре. Не работал месяцами, потом сразу две роли, такие разноплановые. Я разговаривал по поводу «Ярмарки тщеславия». Нет, это будет в Глочестере, в четверг, единственный день, когда у них свободен вертолет… Теренс. Он играет в паре с ним. Ты должен быть в четвверг, в Праге, Теренс не сможет ни в какой другой день. Другие вертолеты? Для этого я раздобуду еще вертолеты, будь спокоен. До встречи.

— Клара, милая, ты? Говорит Джек. Ты сейчас сидишь? Сделка заключена. Да! Я знаю! Официальный контракт! Выпей где-нибудь, где пьют звезды, сегодня твой день! Вовсе нет, это ты хорошо выступила. Если у тебя талант, все само начинает вертеться. Я передал подробные данные о тебе в офис продюсера. Завтра тебе позвонят насчет костюма. Ассистент по производству уже звонил в офис, хотел узнать, куда послать договор. Я сказал, чтобы отправили тебе на квартиру. Знаю, знаю, очень вдохновляет! Спи крепко, дорогая, целую тебя.

Именно после этого разговора я громко фыркнула носом и помрачнела. Джек взглянул на часы и сказал:

— Милая, не пытайся на меня давить. Я не намерен отказываться от своей жизни из-за того, что твои планы на сегодня включают меня. Может, ты завтра снова захочешь быть с Джейсоном.

— Не захочу! — с негодованием рявкнула я.

— Конечно, нет. Я несправедлив. Прости, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

— Гм, — ответила я.

— Ладно, Ханна, извини меня, — и взялся за пальто. — Просто я… сегодня нервничаю. Чтобы завязать с кем-то имеющие смысл отношения, надо доверять этому человеку.

Вот это да, подумала я, наконец, наступило это событие, ожидаемое, как рождение инфанта! Джек попросил прощения! И Джек признал, что надо доверять человеку, с которым хочешь быть!

— Ты мне не доверяешь, себе не доверяешь, никому не доверяешь. Не многое изменилось в тебе за последние десять лет. А теперь, когда мы обсудили эту животрепещущую тему и приблизились к пониманию друг друга, может, пойдем, съедим чего- нибудь?

Глава 33

Мы собирались поужинать, и это было чертовски цивилизованное и взрослое решение, особенно учитывая нашу последнюю встречу. Прогресс был налицо. Я даже знала, куда нам надо пойти, — в «Книги Фреда». Это может показаться вам странным — кафе с названием книжного магазина. Но это и, правда, такой книжный магазин. Его владельца зовут Фред. При магазине есть кафе, предлагающее своим посетителям сосиски с пюре, рыбный пирог и хлебный пудинг с маслом. На мягких пурпурных кушетках можно было уютно расположиться со своими покупками и выпить кружку горячего шоколада.

Когда мы с Джеком еще только познакомились, мы туда часто ходили. У этого кафе была аура, приносящая удачу. Сам Фред был толстым, неприхотливым и страстно любил книги. Он говорил, что многим продавцам книг все равно, что продавать — книги или брюссельскую капусту, — судя по интересу, который они испытывали к своему товару. Для Фреда же магазин был продолжением его дома. Он рад был видеть у себя всех, кто любил читать. Он не был снобом, любил разную литературу. Он не стал фыркать, когда я призналась, что предпочитаю романы о привидениях.

В его заведении вы чувствовали себя так же, как в доме своего строгого, но доброго дядюшки. Я давно туда не заходила. Я надеялась, что там сердце Джека растает под действием сладостных воспоминаний.

Наверное, я просто хотела ему понравиться.

— Я знаю, куда пойти. Пошли к Фреду.

Я ожидала, что Джек воскликнет: «К Фреду!», но он только спросил: «К кому?»

— Да в книжный магазин Фреда, — пояснила я. — Ну, вспомни. У станции метро «Голдерс-грин».

Может, Джек и вспомнил, но сказал только:

— Не далековато ли? Думаешь, там еще открыто?

— Они открыты каждый вечер до одиннадцати, — отвечала я, стараясь казаться беспечной.

— Хорошо, можно и к Фреду, — пожал плечами Джек.

Я подавила вздох и стала смотреть на него, пока он вел машину. Он был хорошим водителем. Его автомобиль был его визитной карточкой. Красный «ауди» с роскошными сияющими дисками. Мне подумалось, что мой «воксхолл», достойный седой старой леди, счел бы эту машину вульгарной. Джек не прокомментировал мою внешность, а она, откровенно говоря, была блестящей. Ну, конечно, в сравнении с тем, как я выглядела обычно. Пройдя процедуру «Сен-Тропез», я рискнула подвергнуться воздействию настоящего солнечного света, и мой загар приобрел действительно насыщенный оттенок. Волосы мои отливали глянцем, как хвост породистой лошади. На мне были черные туфли-танкетки с лентами, обвивавшими ступни до щиколоток, и даже ногти были в порядке: они не были обгрызены, и под ними не было черной каймы. Но, наверное, мне надо было явиться с отрезанной головой, чтобы Джек обратил внимание на мою внешность.

А я так хотела, чтобы он мной восхищался!

Нет, пожалуй, я хотела большего. Покраснев в душе, я призналась себе: мне нужно, чтобы он меня захотел.

Придется сделать попытку стать обольстительной.

Я не знала, как и когда начать. Попыталась вспомнить, как этого добивалась в своих фильмах Софи Лорен, но на ум ничего не приходило. Я могла думать только о том, что главное проклятие всех женщин — невозможность заставить себя молчать. Я решила изобразить леди: сдвинула колени, чтобы ноги не были растопырены, и невозмутимо уставилась в окно машины. Но потом вдруг заметила какое-то движение на своем плече. Скосила глаза в ту сторону и заорала.

— Черт тебя побери! — воскликнул Джек. — Что там такое?

— А-а-а! Боже мой, это муха! Прямо на плече сидит!

— Муха?!

— Фу, — я передернула плечами. Ужасная жирная сонная муха сидела на моем плече, как попугай на плече пирата. Теперь, благодаря моей отработанной ниндзя-технике сбрасывать и прихлопывать насекомых, эта муха замертво распростерлась на коврике, на полу машины. Джек подавил усмешку. Я бросила на него убийственный взгляд.

— Я не боюсь мух, — заявила я.

— Нет, конечно.

— Просто для меня это был шок. Она сидела там, как в фильме ужасов, и, знаешь, это не самое приятное ощущение — увидеть муху, затаившуюся на твоем плече.

И я снова содрогнулась от отвращения. Я ненавижу мух. Ненавижу, когда они влетают в дом, ползают по продуктам, после того как ковырялись в собачьем дерьме. Мне пришло в голову, что женщина, орущая из-за того, что у нее на плече оказалась муха, вряд ли может казаться обольстительной. Никто не станет вопить с искаженным от отвращения лицом, когда старается соблазнить мужчину. Я попыталась подняться на уровень Софи Лорен. А опустилась до уровня собачьего дерьма.

Джек хихикал.

Я сердито глянула на него:

— Чего смешного? И вообще, это твой автомобиль привлекает мух, подумай лучше об этом.

Мы вошли в магазин Фреда, и у меня слегка отлегло от сердца. Я искоса глянула на Джека, чтобы узнать, как он себя тут почувствовал. Он мне улыбнулся — так улыбаются тем, к кому не испытывают ненависти, не более. Я прошла к столику в углу, за которым мы раньше всегда сидели. Джек выдвинул стул, усадил меня, потом уселся сам. Я подумала, может, неделю назад ему на голову упала телефонная книга и у него теперь амнезия. Он взял меню, вскользь просмотрел его и сказал:

— Большую порцию горячего шоколада, свежевыжатый апельсиновый сок и тостик с изюмом, намазанный маслом и джемом для Колючки?

Сердце у меня в груди сделало «бу-уф», как от удара боксерской перчатки.

Я взяла меню из его рук, поглядела в него и сказала:

— Два яйца в мешочек и… м-м-м… тосты солдатиками для Маттли?

И оба мы захохотали.

— Ну да, я по-прежнему готов есть фигурные тосты, — сказал он, — но это ведь не мой спецзаказ, мне не пять лет. Так в меню написано: «тосты, нарезанные солдатиками».

— Ну да, но ведь ты всегда мог заказать обычные тосты.

Джек надул губы:

— А мне приятнее есть фигурные. Люди ведь сюда приходят в поисках того детства, которого у них никогда не было. Чтобы съесть такое блюдо, какое мама никогда не готовила.

Я улыбнулась. Это было близко к истине. Поддразнивание, болтовня, мы снова начинали…

— Ханна? Ханна Лавкин?

Я подняла взгляд, готовая рявкнуть в ответ, и увидела, что мне улыбается напудренная старая леди:

— М-м-м, да, это я.

— Я тебя сразу узнала! Я Милли Бласк, твоя бывшая Бурая Сова!

Я постаралась убрать с лица мину недовольства и изобразить радость:

— Бурая Сова! Как вы поживаете?

И почувствовала, как краснею от ощущения своей вины. Когда я была девочкой-скаутом лет десяти, в конце каждого собрания мы становились в круг и прятали руки за спины, а Бурая Сова крепко щипала за руку одну из стоявших рядом с ней девочек. «Щипок» таким образом, передавался от руки к руке, пока Бурая Сова не говорила: «Стоп!» Тогда тот, на ком остановился «щипок», должен был отнести его к себе домой и подкармливать добрыми делами, иначе тот мог зачахнуть и умереть. Один-два раза девочка-скаут забывала, что у нее «щипок». «Э-э-э… я повесила на место пальто, — заикаясь, повествовала она на собрании в следующую неделю. — Я… э-э-э… отнесла тарелку в мойку». «Понятно, — говорила сварливо Бурая Сова, — значит, «щипка» кормили хлебом и водой!» Она не знала главного. «Щипок» зачах и умер уже давно, тогда, когда я отволокла его к себе домой и в течение семи дней делала только то, что на сто процентов было эгоистичным. Девочки-скауты старались оживить труп.

— Спасибо, у меня все хорошо, — сказала Бурая Сова. — Мой сын — участник труппы «Неповторимого театра», так что я время от времени кое-что о тебе узнаю.

— А-а, от папы.

— Скорее от мамы.

— Ну да, конечно.

— Ну, рада была повидать тебя снова, дорогая. Ты была хорошим скаутом. Возвращаю тебя твоему молодому человеку, — и улыбнулась Джеку. Джек улыбнулся в ответ.

— И я рада была видеть вас, Бурая Сова, — сказав это, я уселась на место. Мое лицо было краснее свеклы. Я это кожей чувствовала. Не хочу сказать, что Бурая Сова исполнила роль мухи на моем плече, но встреча с ней выбила меня из колеи.

Джек улыбнулся мне, втянул щеки и сделал заказ официанту. Я оставила мысль постараться бьггь обольстительной.

— Твой папа по-прежнему участвует в любительских спектаклях?

— М-м-м, да. У них есть неплохие актеры. Смешно, но завтра у них премьера. Поставили пьесу Теренса Раттигана «Отдельные столики». — Потом помолчала и брякнула: — Я пойду. Если хочешь, можешь тоже пойти, со мной.

— Вот как! Это такое предложение, от которого я не могу не отказаться.

— Совсем не обязательно насмехаться. Ты же всегда ходил в театральные школы, молодежные и любительские театры.

— Да, но чаще в театральные школы и молодежные театры, милая, чем в любительские…

— Ой, только не надо этого «милая», я ведь не одна из твоих актрисок!

— Милая, — и Джек опустил веки, собираясь съехидничать, — нынче они называют себя «актеры», даже женщины. Особенно женщины.

А спал я только с одной актрисой. Это было после того, как мы с тобой расстались.

— Да что ты!

— Представь себе, — и ухмыльнулся. — Ив середине процесса я заметил, что она повернула голову немного набок, и догадался почему: на столике возле кровати лежал раскрытый сценарий, и она поверх моего плеча его читала.

— Ничего себе! Но ты ведь должен был спать со многими актрисами?

— С чего вдруг? Нет, — воскликнул Джек. — Что я тебе только что говорил? Боже мой, то есть, конечно, возможностей было сколько угодно. Мой шеф говорит, что нет актрисы, которую ты — то есть он, у него гораздо больше власти, чем у меня, — не смог бы затащить в постель. Но, черт побери, спать с ними ужасно. Они говорят и думают только о себе. И все истерички. Я сделал ошибку лишь однажды, и то только потому, что после развода у меня был тяжелый период в жизни. А сейчас я делаю вид, что мои клиенты — бесполые существа. Потому что представлять, что у них есть сексуальная жизнь, для меня то же самое, что представлять своих родителей в постели.

— Понятно, — и чуть не добавила: и прекрасно, я очень этому рада.

Джек воткнул вилку в бумажную салфетку, оставив на ней отпечатки стальных зубьев.

— Я вовсе не намерен язвить насчет любительской драмы твоего папы. Просто… я очень много хожу в театры, все время. Чтобы обна ружить талант, чтобы посмотреть, как выступают мои клиенты. На прошлой неделе у меня случилась одна неприятность. — Он усмехнулся, как бы про себя. Я улыбнулась, припомнив эту его привычку. Он глядел на меня из-под ресниц с самым очаровательным выражением, но я, увидев его прежний озорной взгляд, почувствовала, что меня в любой момент могут ударить ножом в грудь, и насторожилась. — Когда мне совсем неохота смотреть спектакль, я приезжаю после первого отделения и вхожу в антракте. Тот парень, ради которого я приехал, исполнял роль Помпея в «Антонии и Клеопатре». Такая скучная пьеса! И я решил, что зайду в зал после перерыва. Все это было в Стратфорде, от меня так далеко ехать! Ну, короче, приезжаю. И тут вспоминаю: ведь Помпея убивают до антракта! Обычно можно блефовать, но именно этот клиент… он любимый. И вот я говорю: «Прекрасная постановка!», а он спрашивает: «Ну, а как думаешь, у меня все получилось? А как тебе сцена сражения?» И я говорю: «По-моему, все сцены сражений были прекрасны!»

Я засмеялась, покачивая головой:

— Да, неудобно получилось.

Джек тоже покачал головой:

— Работа такая — наживаться на людях, которые валяют дурака для того, чтобы сколотить состояние. Это весело. Я люблю всех своих клиентов.

— Среди твоих клиентов есть знаменитости?

— Почти нет, — он сморщил нос. — Я избегаю клиентов-знаменитостей. В итоге клиент не стесняется вызвать тебя в пять утра, чтобы обсудить, что ему надеть на передачу «Доброе утро». От этого спятить можно. «Да-а-а, но Дже-е-к, как думаешь, мне лучше собрать волосы в хвост? Или идти с распущенными?!» А потом, все недостаточно хорошо для них. «Дже-е-к, в моем номере полотенца жесткие!» Я этого не выношу. Ты должен быть и советчиком, и психиатром, и деловым консультантом, причем обращаются с тобой, как со слугой. Поверь, все они — параноики. Например, один тут звонит мне с гастролей в Эксмуте, он выступает в пантомиме, и говорит: «Я только что измерил свое фото на афише, у такого-то лицо на двенадцать процентов больше, чем мое!» Что я мог ему ответить? Нельзя же было заявить, что он тронулся, раз занимается такой ерундой. Пришлось говорить, как с буйнопомешанным: «Ну, может, оно и к лучшему? Ты будешь казаться стройнее? Может, у тебя другой тип лица? Может, ты неверно замерил?» А сам думал, они ж тебе польстили! Такую жирную рожу сделали поменьше! Да ты им должен за это приплатить. В общем, не работаю с зазнавшимися знаменитостями. Помню, одна толстая старая гранд-дама из мыльных опер хотела, чтобы я внес ее в список приглашенных на закрытую вечеринку, а я не смог. Она орала: «Ты совсем бесполезен!» Я ответил: «Ну, вы весомее меня, вы им сами и позвоните» — и положил трубку.

Я подняла брови:

— Ты сказал толстухе, что она более весома, чем ты?

— Ну да. И тут же понял, как это прозвучало. Она с тех пор в таком тоне со мной больше не разговаривала. Видишь ли, с ними надо изъясняться прямым текстом. Один мой бывший клиент пожаловался, что ему не удается пройти прослушивание на роль, которую он может сыграть даже во сне, а я ему ответил: «Честно говоря, они считают, что ты — дырка в заднице». Ничего не добьешься, если боишься своего клиента, потому что в итоге дашь ему плохой совет.

Нужно иметь, — он усмехнулся, — крепкий моральный стержень. И не быть слишком навязчивым, держать дистанцию. Клиентов при ходится поддерживать в трудные для них времена и быть с ними честным в хорошую полосу их жизни. Обычно именно когда у человека все благополучно, он может сбиться с пути. — Он немного помолчал. — Ты можешь подумать, что я жалуюсь, но это не так. Мне моя работа нравится. А ты? Все еще с удовольствием работаешь частным детективом?

— Не уверена, — призналась я. — Вообще-то мы с «Гончими» расстались. Не по моей инициативе. Не знаю, может, насовсем.

— Почему?

— Я недобросовестно выполняла свои обязанности. Все справедливо. Шеф велел мне подумать, нужна ли мне эта работа.

— Ты меня удивляешь. Мне казалось, что для тебя это идеальный вариант.

— Почему?

— Ну… ты наблюдательна, правда? Ты не принимаешь все близко к сердцу, так что нет риска, что ты будешь переживать из-за чужих проблем. Твоя работа не требует вложения эмоций, тебя интересуют только факты, разве не так?

— Неожиданно я оказалась профнепригодна. Я слишком эмоционально взялась за одно дело.

— Правда?

— По-моему, у нас словом «эмоциональный» злоупотребляют, когда речь идет о женщинах.

— Ты говоришь исходя из собственного опыта? — усмехнулся Джек. — Или в общем?

— В общем.

— Ну да, я так и подумал.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Подумай сама, Шерлок!

Он мне подмигнул, и это было равносильно долгому страстному поцелую Джейсона. Я заулыбалась. Он был в меня влюблен, это точно.

Начало было неплохим, хорошая основа для… чего-нибудь. И спасибо Богу за то, что есть «Книги Фреда», — это просто находка, если нужно где-то посидеть и побеседовать. Наверное, потому что тебе тут тепло, тебя хорошо накормили, тебе удобно, — короче, с тобой тут возятся, как с ребенком, — и ты начинаешь чувствовать, будто у тебя на свете нет забот, отключаешься от всего. Не всегда это нужно, конечно. Но здесь я могла болтать обо всем на свете. Например, является ли цыпленок личностью? Или есть ли у цыплят индивидуальность? Джек не знал ни одного цыпленка достаточно близко, чтобы ответить на эти вопросы. Почему самая большая шоколадка в коробке всегда отвратительна на вкус? Это своего рода проверка на жадность, предполагал Джек. Я хотела бы отправиться на машине времени, скажем, в средневековье, походить там с факелом. «Факел? Тебя сожгли бы этим же факелом как ведьму — являться туда можно только с пулеметом и на броневике».

— Ну, на самом деле, Джек, — сказала я, выбирая изюм из своего хлебца, — я действительно позволила себе эмоции, в единственном деле, в последнем. Может, я и правда стала новым человеком, изменилась.

Джек склонил голову набок, делая вид, будто обдумывает мои слова.

— Ну, Ханна, я допускаю, ты действительно немного изменилась. Ты определенно кажешься менее… озлобленной.

Я задохнулась от ярости и бросила в него салфетку.

Он рассмеялся:

— Ну, где будет завтрашний спектакль? Я приду, ладно?

— Чудно! — просияла я. — Я так рада! — Я назвала адрес. — Все придут в шесть сорок пять. И не вздумай явиться после антракта!

— Понял, в шесть сорок пять. — На лице Джека появилось задумчивое выражение. — И что… э-э-э… вся твоя семья там будет?

Я кивнула:

— Ну, Анжела точно будет.

— Как поживает Анжела?

— Не очень хорошо, — вздохнула я. — Они с папой все еще вместе, но скорее … территориально, чем эмоционально.

— Понятно. Ладно. Ничего, если я приду не один?

Сухой колючий ком непрожеванного тоста с изюмом заполнял весь мой рот и не давал говорить. Я его проглотила, не разжевывая, как боа-констриктор проглатывает мышь. Не один? А с кем же? С какой-то девушкой?

Все мои надежды рассеялись, как утренний туман под лучами восходящего солнца. Значит, он все же встречается с другими женщинами! А я-то уж было решила, что между нами возникла какая-то связь. Но ведь этот человек сказал: «Как ты могла подумать, что я тебя не люблю?» Что я должна была подумать? Хотя в юридическом смысле, это еще не означает «я тебя люблю». Джек совсем как этот чертов Шекспир: все, что он сказал, можно интерпретировать миллионом разных способов. Надо это пережить. Я хотела опять быть с ним, но на это было мало шансов. Я неправильно расшифровывала его сигналы. Мой здравый смысл куда-то отлучился.

— Конечно, приводи, кого захочешь, — улыбнулась я. Мне вдруг захотелось разразиться таким плачем, когда всхлипываешь, глотая воздух, когда слезы не выливаются, а страдания всего мира сжимают грудь, и боль такая страшная, что ты ею почти раздавлен, но ты рад этой боли, потому что хочешь умереть.

Но я вместо этого стала откашливаться.

Глава 34

Если ты на кого-то сердит, и не можешь высказать своих чувств обидчику, всегда можно сорвать злость на ком-то другом. Думаю, врачиха, к которой меня таскал Джейсон, это подтвердила бы. Но она не одобрила бы объекта — по ее мнению, я должна была бы высказать свои претензии стулу. Но я пошла по более привычному пути: попрощавшись с Джеком, позвонила Олли. Он не отвечал на мои звонки с того вечера, когда ушел от Габи. Но на этот раз он ответил, и я закричала на него:

— Где ты болтаешься, какого черта, почему ты не дома с семьей?

Олли бросил трубку.

Я сделала то же самое, потом снова позвонила ему. Обиженным голосом Олли сказал:

— Ан, ты не имеешь права так со мной разговаривать. Ты представления не имеешь, как все было. Мне это нравится: ты ругаешь меня, винишь во всем только меня, и тебе в голову не приходит, что Габриелла, может быть, настоящая корова.

— Оливер, что ты сказал? — перебила я его. — Ты назвал свою жену «коровой»? Не могу понять, что ты этим хочешь сказать.

— Брось, Ханна, все ты прекрасно понимаешь, и ты сама знаешь, что такое «настоящая корова».

— Ладно, признаюсь, я догадываюсь. Это мерзкий термин, которым женоненавистники называют женщину, когда она осмеливается вести себя не так, как им кажется нужным!

В трубке послышался тяжелый вздох.

— Ан, со мной не так уж трудно найти общий язык. Но при ее характере и настроениях я просто дошел до точки. Она неразумна!

— Давай я об этом буду судить. В чем ее неразумность, по твоему мнению?

— Хорошо, скажу. Ты знаешь, что она до сих пор кормит Джуда грудью?

— Чего?

— Габриелла все еще кормит Джуда грудью. А Джуд сосет только левую грудь. Ну, и… впрочем, не знаю, насколько ты в этом разбираешься.

— Вообще не разбираюсь.

— Отлично. Я тебе объясню. Это значит, что ее левая грудь полна молока, а правая пуста. Потому что если ребенок не сосет, молоко перестает вырабатываться. Потому что нет спроса.

— Ага, поняла.

— Тут на днях прихожу домой, а она валяется на кровати с обнаженной грудью, плачет, просто как безумная, даже говорить не может. Я испугался, может, на нее кто напал. Наконец удалось разобраться, в чем дело. Оказывается, одна грудь у нее огромная, а другая просто крошечная!

Я еле удержалась от смеха.

— Оливер, для Габриеллы ее внешность имеет очень большое значение. И для тебя тоже, кстати. А после родов, я думаю, трудно поддерживать форму. По-моему, она выглядит отлично, но, может быть, я не присматривалась. Ты должен быть терпеливее, Олли. У тебя проблемы на работе, вот ты и стал невыдержанным.

— Ты так говоришь, будто это только ее ребенок.

— О-о, тысяча извинений, но разве рожал ты?

— Ну да, рожала она, но ребенок-то наш. Общий. В физическом смысле она много перенесла, я перед ней преклоняюсь. Я знаю, приходить в себя она будет долго, я старался ее поддерживать. Но ты так говоришь, будто она — единственный родитель, а я просто какой-то посторонний, сосед по дому. Я разделял с ней все проблемы, связанные с ребенком, ее радости, ее страхи, ее панические настроения, бессонницу, вот это как раз главное — паника и бессонница. Габи все свои чувства переживает вслух. А я — нет. Но это не значит, что я не переживаю. Иногда хочется ей сказать все, что чувствую. Сказать, что очень ценю то, что она делает, что понимаю, как ей трудно. Но тут она как рявкнет, и я начинаю говорить совсем другое, не то, что собирался.

— Тогда прости, что перебила. Ты, по-моему, прав. Несколько дней побыть врозь с женой пойдет тебе на пользу. Главное ведь, что и ты, и Габриелла оба хотите, чтобы обстановка в семье стала лучше. Надо учиться уступать друг другу.

— Ты-то откуда знаешь, что Габи хочет, чтобы стало лучше?

— Я с ней разговаривала. Теперь попробуй ты. Она тебя очень любит. Она сама сказала.

Наступило молчание. — Эй! Ты где живешь, кстати?

— У мамы и папы.

— То есть как?

— А что такого? — Судя по голосу, Олли был удивлен моей реакцией. — Роджер разрешил. Хотя мама недовольна.

— Роджер тебе разрешил? Но я… вчера вечером мы с ним виделись, он ни слова не сказал!

— Наверное, знал, что ты будешь против. Мама сильно возражала.

— Ты откуда знаешь?

Послышались непонятные звуки. Олли явно замялся.

— Она была достаточно красноречива. Для мамы. Она спросила, что ей говорить, если Габи позвонит.

— Ничего себе! Похоже, она на другой стороне. Так же, как и я. А ты что ей сказал?

— Я — ничего. А Роджер сказал ей, чтобы она помолчала. Мне это не очень понравилось, но где-то ведь мне надо жить.

— Да, конечно. Что собираешься делать сейчас?

— Может, пойду домой. Повидаю жену и ребенка.

— Предложения принимаются?

— Валяй.

— Купи самый пышный букет и игрушку, — знаешь, есть такие на колесиках, с ручкой для толкания, со встроенной музыкой, да выбери музыку погромче.

— Мысль понял.

На следующий день, ясным ранним утром я позвонила Роджеру.

— Привет! Ну, к вечеру готова?

— Я приду. — И добавила, чтобы его испытать: — Джек не придет.

— Боже мой! — воскликнул он. — Ну что ты за идиотка!

В трубке раздались гудки, и я заметила, что дрожу всем телом, Я не знала, что и думать.

Ну, как можно в тридцать один год быть такой тупой и наивной! До сих пор в моей жизни не было проблем. Я всегда думала о своей соседке: «Слава Богу, что я — не она». Речь о той, у которой сиамский кот. Это была дама средних лет, от нее всегда исходил запах вареной рыбы, и однажды она мне призналась, что считает себя «настоящей мамой» своему коту. Она ведь его вырастила, так она объяснила. Уф, фу. Чего это я вдруг?

По сравнению со мной, эта кошачья мама добилась в жизни успеха.

Я никогда не отличалась общительностью, и в душе я полагаю, что «общительных людей» вообще нет, просто одни люди лучше других умеют скрывать, что они лишь снисходят до общения. Так что не удивительно, что я осложнила отношения почти со всеми, кто значится в моей записной книжке. Однако я считала, что уж на работе-то я добилась успехов. Как верно подметил Джек, в моей работе не требовалось проявлять эмоции, в ней нужно было иметь дело только с фактами.

Эмоции превращают человека в желе, эмоциями писаны статьи о смысле пьес Шекспира, из которых можно сделать вывод, что этот человек попытался на каждой странице высказать сотню тысяч противоречивых мыслей. Но факты — они прекрасны. Два плюс два — всегда четыре, хотя Джек однажды пытался доказать мне обратное. Мистер Смит говорит миссис Смит, что застрял в пробке у станции метро «Эджвер», а следящий за его машиной агент говорит, что он в этот момент едет со скоростью 90 миль в час по шоссе. Факты — мои друзья. С ними у меня не возникало проблем. И все же оказалось, что как-то вдруг проблемы возникли. Я думаю, что если называю себя детективом, то обязана проверить эту любопытную аномалию.

Я рано приехала в театр, около половины седьмого. Могла бы и раньше, чтобы помочь за кулисами, но не захотела. Признаюсь, мне приятна атмосфера перед премьерой. Все такие возбужденные, такие энергичные, полные энтузиазма. Меня просто поражают эти люди. Я всегда думаю: вы ведь работаете добровольно, тратите свое свободное время. Я же свое время трачу бездарно. Не спрашивайте, что я с ним делаю, — я не знаю. Но в сравнении с людьми из труппы любительского театра становится ясно, что я расходую его впустую. Мне всегда было стыдно за себя при виде того, с какой радостью эти люди отдаются интересному для них делу.

Я решила разыскать номер маминого мобильника, собралась ей позвонить, но не сделала ни того, ни другого. У меня возникло какое-то тошнотворное ощущение, что, я ее не понимаю. Может быть, потому, что она, наконец, оставила свои попытки сблизиться со мной. Когда кто-то старается вам понравиться, начинаешь относиться к нему с подозрением. А теперь она осмелилась продемонстрировать — и мне, и другим, — что, по ее мнению, заслуживает лучшего обращения, решила, что имеет право голоса. Я удивлялась. Неслыханно (прошу простить каламбур), что Анжела поднимает голос, возражая отцу.

Я хотела сказать ей, что нет ничего плохого в том, что ты эгоистка (высказать это Бурой Сове у меня никогда не хватало духу). Я понемногу осознавала, что Роджер, пожалуй, способен подавлять других. Он мог, ни слова не сказав, заставить тебя замолчать. Конечно, я знала, что мать никогда не позволит себе проявить на людях свое огорчение, так же как не допустит, чтобы увидели ее нижнее белье, но я была уверена, что этот легкий намек на бунт вызван смертью бабушки. Я не знала, что надо делать человеку, потерявшему близких, но точно знала, что играть на сцене рядом со своим мужем ради ублажения его эгоцентризма — не самый лучший способ пережить потерю любимого человека.

Я нашла маму на сцене, она несла за кулисы поднос с тарелками, наполненными чем-то вроде бифштексов в подливке. Скорее всего, чем-то несъедобным — заплесневелым хлебом и обветренными вареными яйцами, политыми луковым супом из банки. Для меня рецепт этого блюда оставался секретом. Если по ходу действия пьесы требовалось, что-то есть, всегда вместо предполагаемого по сценарию блюда на сцене появлялось нечто совсем другое. Причем что интересно: какие бы омерзительные, полные бактерий блюда ни подавались актерам, они всегда ели все это по-настоящему, а не притворялись, будто едят. Или они были невероятно голодны, или были готовы на все ради искусства.

Я кивнула Анжеле в знак приветствия, и она, бледная и напряженная, кивнула в ответ. Она играла главную роль в этой пьесе, у нее только что умерла мать, но все это не освобождало ее от мелких подсобных работ. Хотя, возможно, таская подносы с едой, она входила в образ — Анжела исполняла роль мисс Купер, хозяйки приморского отеля, в котором разворачивалось действие пьесы. На ней уже был сценический костюм: длинная юбка, толстая блуза тусклого цвета, волосы стянуты в тугой пучок. Чертовски старомодная героиня. Я не знала, кто распределял роли. Может быть, отец. До сих пор мать ни разу не выходила на сцену.

Мой отец не только ставил эту пьесу, он еще играл роль Джона Малкольма, образ которого — после многих разговоров с отцом о его интерпретации и вариантах трактовки — я, кажется, знаю лучше, чем саму себя.

Сюжет таков. Чтобы избавиться от неопределенности своего положения, бывший политик Джон заводит романс мисс Купер. И тут его молодая очаровательнаябывшаяжена, выследив его до отеля, приезжаетсюдав качестве постояльца. Они развелись многолетназад— она была «фригидной» из-за несчастнойлюбви, пережитой в юности, он, наоборот, страстным. Ониз-за своей агрессивности оказалсяв тюрьме, затемсменил имя, стал журналистом. Короче, последлинных напыщенных речейи краснобайства, Джонбросает мисс Купер и возвращается клюбви всей своей жизни — той, которуюв прошломизбивал.

Я была рада, что не виделась с Роджером до начала спектакля. Он был в гримерной, накладывал грим. Не желая встречаться с ним, я уселась в первом ряду. В зале был сквозняк и пахло сырыми опилками.

— Привет! — В соседнее кресло опустилась Габриелла.

— Привет! — Я осмотрела ее, выискивая признаки подавленности.

— Полный порядок, Ан. — На стул рядом с ней шлепнулся Олли.

— Рада, что вы вместе, — сказала я. Они общались между собой несколько напряженно. Но Габриелла придралась к его воротнику, и мне показалось это хорошим знаком. Так собака критически осматривает любимый столб. Сравнение, прямо скажем, не очень.

— А где Пискун? — спросила я.

Они улыбнулись, на что я и рассчитывала. Таково было одно из прозвищ Джуда. Если я вспоминала о Джуде в его отсутствие, Габи и Олли просто таяли. Заодно скажу: когда предмет разговора присутствовал, прокусывая людям, пальцы до кости или стучась головой о бетонный пол (это развлечение стало у него модным в последний месяц), они улыбались не менее лучезарно. Я обрадовалась, что таким способом могу способствовать их сближению: в памяти родителей тут же возникает образ их первенца, его мягкость и пухлость, и они начинают дружно мурлыкать. Их взгляды можно было расшифровать так: «У нас получился чудный ребенок».

— С чудовищем сидит моя мама, — объяснила Габриелла.

Я тоже улыбалась. Я не хотела, чтобы они поняли, как я рада, что они здесь вместе. Не хотелось их смущать еще больше.

Я огляделась. На всякий случай. Он вряд ли придет. Но я была вознаграждена: увидела Мартину возле продавца билетов; она спорила с ним о чем-то, он отступал назад, как кролик от удава. Я вздохнула и прислонилась к спинке, прячась за Габи. Она с удивлением взглянула на меня:

— С тобой все в порядке, милая?

— Ну… ты в курсе.

— Только не говори мне, что соскучилась по Джейсону.

— Боже упаси, конечно, нет.

Габи схватила меня за руку:

— Я уже давно должна была тебе сказать… Но так замоталась… Я хотела тебе сказать, что знаю: ты водила Пискуна в парк. Я не сразу об этом узнала. Только после твоего последнего прихода. Меня осенило… что ты совсем… наоборот. Я так резко с тобой разговаривала. Я должна извиниться. — Она наклонилась ко мне. От ее волос пахло лугом, цветами и солнцем. — Ты молодец, Ханна, ты научилась делать правильный выбор. Значит, теперь твои дела наладятся. Ой, посмотри, кто там…

Проследив за ее взглядом, я увидела в дверях Джека.

Глава 35

Я стала искать глазами таинственную персону, анонсированную Джеком как «кое-кто». Странно, но изящных блондинок рядом с ним не оказалось. Следовательно, «кое-кто» — это был мистер Коутс, мой бывший учитель драмы. Я тут же устыдилась своих подозрений. Я не уверена в себе, как прыщавая школьница! Что это со мной? Хотя что я должна была думать? Ведь «обычно — «кое-кто» — это та девушка, которую мужчина собирается уложить в постель сегодня вечером. Такими двусмысленными выражениями надо пользоваться осторожно, а не бросаться ими, будто мячиком на пляже.

Все же интересно, почему Джек вообще решил сходить на этот спектакль? Неужели для того, чтобы сделать мне приятное? Хочется думать, его приход — к лучшему. Как только я его увидела, мое сердце забилось вдвое чаще. Может, Габи права и мои дела наладятся. Я вспомнила ее слова, сказанные тогда, на примерке свадебного платья, — о человеке, который может заставить сердце трепетать.

Джек мог легко вызвать трепет в моем сердце. И с той же легкостью мог в любой момент опустить меня с неба на землю. Любовь далеко не всегда приятное чувство. Уж я-то об этом знаю лучше многих. Я не была великодушна в любви, но именно сейчас поняла, что готова научиться быть такой. Внутренний голос подсказывал мне, что Джек — именно тот человек, который мне нужен.

Он стоял в проходе, высокий, уверенный в себе, осматривая зал в поисках свободного кресла. Или искал меня? Мистер Коутс держался рядом, вертя головой по сторонам. Похоже, он чувствовал себя неловко. Может быть, клиентам тоже не хочется думать о личной жизни своих агентов. Джек меня пока еще не замечал. Сначала я привскочила с места, стараясь обратить на себя его внимание. Но потом снова села, чтобы не показаться Джеку тушканчиком в дозоре. Улыбка просто приросла к моему лицу. Хотя я не понимала, зачем Джеку потребовалось разрешение привести «кое-кого» с собой, если этот «кое-кто» — просто клиент. Не хочу обидеть мистера Коутса, но, услышав слово «кое-кто», я рассчитывала увидеть лицо значительное.

Хотя, может, для Джека он — значительное лицо в мире шоу-бизнеса. Джек ведь говорил, что мистер Коутс сделал неплохую карьеру, занимаясь дубляжем фильмов. И еще, Джек сказал, он прекрасный характерный актер. Я раньше думала, что так в мире шоу- бизнеса называют некрасивых актеров. Но мистера Коутса нельзя было назвать некрасивым. Высокого роста, такого же, как Джек, с рыжеватыми поседевшими волосами и синими глазами. Он был чисто выбрит и слегка растрепан. Хотя мистер Коутс больше не преподавал, одет он был как школьный учитель: протертые на коленях брюки цвета хаки, коричневые замшевые туфли и шерстяной вязаный джемпер с витым орнаментом, уже обтрепанный на запястьях. Вдруг в моей памяти промелькнуло это лицо и почему-то ускользающий взгляд. Это было воспоминание из очень раннего детства, кажется, мне тогда было не больше пяти лет. Почему ускользающий? А что здесь странного? Ведь актеры обычно скромны. Им хочется уйти от своих личных проблем, и им это удается путем перевоплощения на сцене.

— А вот и Джек Форрестер! — воскликнула Габриелла так неожиданно, что я вздрогнула. — Джек! Иди к нам!

Обернувшись на ее голос, Джек улыбнулся. Я никогда не видела у него такой вымученной улыбки и забеспокоилась, но все еще продолжала улыбаться по инерции. Мне захотелось пнуть Габриеллу, но в глубине души я была благодарна ей за то, что она позвала Джека. Он сделал шаг к нам навстречу — за ним плелся мистер Коутс, все еще вытягивая шею, как перископ, — и неожиданно остановился.

Я проследила за его взглядом, но ничего не поняла. Может, его удивило, как Анжела постарела за десять лет. Мне захотелось объяснить ему, что это просто ее сценический наряд. Она сбежала со сцены по боковым ступенькам, закрыла двери в зал и снова заспешила за кулисы. Мартина, следуя неровной походкой за Джеком с его подопечным по проходу и одновременно болтая по мобильнику, с разбега наступила на пятку мистера Коутса.

— Джек, ты здесь! — Она даже не обратила внимания на мистера Коутса, покрасневшего от боли. — Ты же говорил, что не сможешь прийти!

Джек без восторга посмотрел на нее, но ничего не ответил, только что-то пробормотал на ухо мистеру Коутсу, а тот кивнул. Под пристальным взглядом Мартины они миновали ее. Джек пропустил вперед мистера Коутса, а сам сел возле Олли. Казалось, Джек, как телохранитель, старается заслонить моего учителя драмы. Очевидно, агенту за свои десять процентов приходится делать очень многое для своих клиентов. Это не только сплошные премьеры, веселые вечеринки после спектакля и лакание шампанского из пупка женщин (или мужчин).

Я попыталась улыбнуться Джеку и метнула сердитый взгляд на Мартину — что она хотела этим сказать? Интересно, когда Джек успел ей сообщить, что не придет? Мартина с шумом уселась позади нас, бросив мне холодным тоном: «Привет». Я от нее отвернулась.

Габриелла наклонилась к Джеку и по-приятельски шлепнула его по руке:

— Наконец-то мы увиделись! Какой приятный сюрприз!

Джек встал, чтобы чмокнуть ее в щеку:

— Не опережай события.

— Да, лучше помолчи, — вторил ему Олли.

Мы с Габи удивленно уставились на них. О чем это они? Олли поднял брови и кивнул на мистера Коутса. Тот рассматривал свои замшевые туфли, большим и указательным пальцами быстро-быстро теребя нитку, торчащую из рукава джемпера.

— Много же времени вам понадобилось, — добавил Олли, немного помолчав.

— Габриелла, — заговорил Джек, — это мой клиент, актер Джонатан Коутс. Джонатан, а это очаровательная Габриелла Гольдштейн. Она жена… ну, ты ведь помнишь Олли и его сестру Ханну Лавкин.

В душе я возмутилась, почему это, представляя меня, Джек не сказал «очарователь ная», но это было очевидно. И еще мне безумно хотелось узнать, почему Олли вел себя так странно. Казалось, он не может решить, вести себя грубо или демонстративно вежливо с мистером Коутс ом и Джеком.

— Анжела уже видела? — спросил Олли. Я не поняла, к кому был обращен вопрос — к Джеку или мистеру Коутсу. Если он говорит о пьесе — так она ведь участница спектакля! — У вас совести нет! — продолжал он, а мы с Габи сидели тихо-тихо, как мышки. — Вы всем нам испортили жизнь. В общем… — Он встал со своего места. — Я не могу оставаться и смотреть на все это. Габриелла, детка, прости, но для меня это слишком. Ты посмотри спектакль, а я пойду домой. Увидимся вечером. Желаю удачи. — Он ласково прикоснулся к лицу жены и поспешил к выходу.

— Постой! — окликнула я его, но он даже не обернулся. — Кто-нибудь объяснит, в чем дело? — Я вопросительно взглянула на Джека. Казалось, мистер Коутс хочет спрятаться с головой в свой убогий джемпер. Он вообще не подавал голоса, Бог знает, как он может работать актером дубляжа? Джек вскочил со своего места и присел на корточки у моих ног:

— Ханна… видишь ли, Джонатан очень хотел… я подумал… не мое дело, конечно… да нет, это именно мое дело, иначе… ты никогда не поймешь…

— Боже мой, Боже мой, — вдруг простонала Габи. Я сделала каменное лицо. Если Олли спятил, значит, безумие заразно, как корь. Один, второй, третий — они уже заразились, одна я в своем уме. — Боже! — Габриелла закрыла лицо руками, — я поняла, в чем дело!

— В чем? — прошипела я.

— Ханна, — с серьезным выражением лица сказал Джек, — Ты не помнишь Джонатана? — Он подтолкнул локтем мистера Коутса, тот улыбнулся мне.

— Ханна. — Он протянул руку из-за Габриеллы и дотронулся до моей ладони. Для меня его голос прозвучал как гром, я ощутила запах его лосьона, что-то щелкнуло в памяти, как будто стала разматываться туго закрученная пружина. Тут же отдернув руку, я начала дрожать и задыхаться. Господи, что происходит? Этот человек будто пробудил глубоко в моей памяти какое-то воспоминание, плохое, очень плохое. Я запустила руку себе в волосы:

— Скажите мне сейчас же, в чем дело? — Я боялась, что мелькнувшее воспоминание ускользнет.

Ко мне обернулись все трое — Габриелла, Джек, мистер Коутс, на их лицах было написано сочувствие. Джек открыл, было, рот, чтобы заговорить, но тут стал гаснуть свет.

— Я… — начал он.

— Ш-ш-ш-ш! — зашипела сзади Мартина, и Джек с виноватым видом отпрянул от меня. В эту минуту подняли занавес.

Начался спектакль, и хотя я старалась смотреть в нужном направлении, но не слышала и не видела происходящего на сцене. Мне казалось, что сердце бьется через раз и вот-вот вообще остановится. Я то и дело искоса бросала взгляды на мистера Коутса. Он был связан с чем-то ужасным в моей жизни, от проснувшегося страха я чувствовала слабость в желудке, как бывает, когда впервые приходишь в школу или идешь на свидание. Я старалась найти разумное объяснение своим чувствам, но его не было. А главное, каким-то уголком сознания я не хотела ничего вспоминать, хотела оставить все как есть. Промучившись минут пятнадцать, я заставила себя переключить внимание на сцену.

Габриелла и Джек выпрямились в своих креслах. Было ясно, что они взвинчены не меньше чем я. Время от времени я ощущала на себе их боязливые взгляды и чувствовала себя призраком, поднимающимся среди обломков после ужасной катастрофы. Мистер Коутс ни разу не взглянул на меня. Он, не шевелясь, смотрел прямо, как загипнотизированный. Он не смеялся шуткам, звучавшим со сцены, и без остановки теребил нитки, торчащие из рукава.

Я попыталась следить за развитием сюжета. Я ровно дышала, мне удалось заметить, что Роджер — неплохой актер. Роль Джона Малкольма была как раз для него. Мне он описывал эту роль как «пребывание на краю бездны». Этими словами он рассчитывал объяснить мне психологическое состояние героя.

К сожалению, после его объяснения я сразу представила Клиффа Ричарда [12]. Хотя герой, роль которого пришлось исполнять моему отцу, был отнюдь не столь элегантен и учтив, как этот актер.

Я обернулась и увидела, что Мартина беззвучно повторяет слова его роли. Ее увлеченность моим отцом переходила все границы. Хотя ее можно понять. Роджер красив, у него есть определенное обаяние. Также я могла понять, что для любой женщины не от мира сего, которая не понимает, что нет ничего романтичного в участии в грубом фарсе, образ Джона Малкольма может быть весьма притягательным. Он ведь так сильно любит свою бывшую «боксерскую грушу», прошу прощения, жену! Насколько я понимала, в том мире грез, где жила Мартина, герой не считается героем, пока не нанесет героине удар в подлых или не разобьет ей нос. Иначе как она узнает, что он к ней неравнодушен!

Я никогда не считала, что народная мудрость «Бьет — значит, любит» справедлива. Если бы это утверждение оказалось верным, я бы предпочла всю жизнь не знать, что такое любовь. Большинство женщин ждут от своих партнеров заботы и поддержки, а не побоев до полусмерти. Но, по-видимому, Мартина была старомодна и в ее представлении мужественность выражается в грубости.

Несмотря на свои чувства к моему отцу, Мартина всегда уважала Анжелу. Видимо, она одобряла раболепство моей матери, прощая ей тот грех, что она — жена моего отца, за то, что она знала свое место. Хотя Мартина, естественно, понимала, что их медовый месяц давно прошел.

Анжела тоже оказалась неплохой актрисой. Ее героиня характеризовалась «спокойным характером» и суетливой заботой о моем отце — и то и другое было для нее естественным, — но Анжела также показала умение держаться на сцене. Я заметила, что она немного боялась аудитории — ни разу не взглянула в нашу сторону. Другие актеры то и дело поглядывали. Я поняла, что и отец очень хотел взглянуть, но сдерживался. Несомненно, не хотел отвлекаться от демонстрации своего таланта.

Но все же не удержался после одной сцены, в которой он и актриса, игравшая роль его бывшей жены, выясняли в драке свои отношения. Для Мартины тут поводов для беспокойства не было. Как туго ни затягивала бы талию Джеральдина Роббинс, таких истеричных примадонн мой отец на дух не переносил — они были его конкурентками в борьбе за внимание зрителя.

Джеральдина Роббинс исчезла, вместо нее появилась моя мать в роли мисс Купер. В этой сцене хозяйка гостиницы узнает, что ее очаровательная клиентка — бывшая жена ее любовника, которую он все еще любит.

Отец по роли должен был спросить: «Что такое?»

— Что такое? — спросил отец, но, услышав его интонацию, я вся сжалась. Он обращал свой вопрос не к мисс Купер, он смотрел прямо на Джека и не мог отвести взгляда. Он повторил свой вопрос, явно с трудом заставив, себя повернуть голову к мисс Купер. Моя мать пришла в замешательство. Свою следующую реплику — вопрос, действительно ли это его бывшая жена, она выпалила со скоростью девяносто миль в час.

— Да, — с трудом выговорил отец. Надо отдать ему должное, он не забыл слова. Но его взгляд снова метнулся к первому ряду. Я вертелась в своем кресле, молясь, чтобы он скорее вернулся в сценический образ. Было очевидно, что он не мог сосредоточиться на игре, впал в какую-то прострацию.

— Джон, что теперь будет? — спросила мать. В ее голосе прозвучали панические нотки, и я не поверила своим ушам, настолько естественно у нее это получилось. Отец не смотрел на нее. Он смотрел… на Джека? Нет, на мистера Коутса, и на лице папы появилось выражение ужаса. Я нахмурилась, пытаясь понять, что такого он увидел в мистере Коутсе. Тот перестал теребить свой джемпер. Его поведение неожиданно изменилось. Он больше не был неуверенной в себе черепахой. Мистер Коутс смотрел на моего отца в упор холодным спокойным взглядом. У меня внутри все перевернулось. Я перестала дышать. По ходу действия полагалась пауза, во время которой Джон молча смотрит на мисс Купер. Но эта пауза не должна была быть настолько долгой.

И тут я вспомнила, что дальше следует реплика матери. Поскольку Джон не ответил на ее вопрос, мисс Купер почувствовала неладное. Теперь взгляд отца был прикован к ней. Роджер был явно потрясен. Мать, разволновавшись, стала похожа на нервного спаниеля. Она бросила взгляд на первый ряд, чтобы выяснить, что же так смутило отца, и заметно пошатнулась. Она открыла рот, но не издала ни звука.

Суфлер подал реплику: «Мне все ясно. Я всегда подозревала, что ты все еще ее любишь», и весь зал ахнул в едином порыве. Происходящее напоминало мексиканский сериал. Зрители замерли.

— Мне все ясно, — произнесла Анжела. — Я всегда подозревала, что я все еще… ты все еще ее любишь…

Язык у нее заплетался, даже под толстым слоем грима было видно, что она покраснела. А когда я увидела мрачное выражение ее лица, с которым она обратилась к отцу — не к Джону Малкольму, больше она не притворялась, — меня как молнией поразило: я вспомнила. Я уже видела ее лицо таким однажды, очень давно. Обрывочные воспоминания нахлынули на меня, обгоняя одно другое. Перед моими глазами как будто прокручивались назад кадры, картинки прыгали, как осколки цветного стекла в калейдоскопе. Я вспомнила фразу, которую Олли сказал недавно Джуду и от которой у меня мурашки побежали по коже. Тогда я не могла понять причину моей реакции. Олли сказал:

— Иди, посмотри, что там делает твоя мама. В первый раз эту фразу я услышала от отца двадцать пять лет назад.

Глава 36

Может, я не вспомнила все мелкие подробности, но основное — точно. Я чувствовала, что постепенно из закоулков памяти всплывет все. Вот я осторожно переступаю через порог. На мне темно- зеленые туфли с пряжками, белые короткие носочки и, кажется, школьная серая юбка. Мне лет пять или шесть. За моей спиной — отец, он положил теплую ладонь мне на плечо, я чувствую ее тяжесть.

— Иди, посмотри, что делает твоя мама, — шепчет он, подталкивая меня к лестнице. Голос у него не сердитый, он говорит спокойно, сдержанно. Но я знаю, что надо сразу же сделать то, о чем он просит. Я толкаю дверь с матовым стеклом, бегу вдоль коридора по выложенному орнаментом дубовому паркету. Лестница застелена оранжевым ковром. Когда я оборачиваюсь и через перила лестницы смотрю на папу сверху, он, улыбаясь мне, кивает и жестами указывает на второй этаж.

Лучи полуденного солнца, как и сейчас, проходят через витражные окна коридора и ложатся на пол разноцветными пятнами. Папа прикладывает палец к губам, и я закрываю рот ладошкой, чтобы подавить смешок. Мне нравится эта игра. Я вприпрыжку подбегаю к спальне родителей. Слышу голос мамы, и тут моя улыбка дрожит: по ее голосу мне кажется, что ей больно. Я рывком распахиваю дверь и вскрикиваю: «Мамочка!»

Мама тоже кричит, отталкивая от себя мистера Коутса. Она хватает простыни, а мистер Коутс, согнувшись, кидается в ванную, прикрывая себя спереди руками. У него волосатое тело, и когда он пробегает мимо меня, я чувствую порыв воздуха, смешанного с запахом мускуса, подпорченных фруктов и приторного лосьона, — совсем не такого, как легкий, цветочный запах одеколона, которым мой отец протирал лицо после бритья. У меня начинает першить в горле.

— Детка! — Анжела, неуверенными шагами идет ко мне, таща за собой простыни. Она спотыкается и падает на пол, обнаженная, розовая.

— Папа сказал, что ты здесь, — выпалив это, я развернулась и побежала прочь.

Возможно, какие-то подробности я досочинила, не думаю, что эти воспоминания хранились в подсознании в законченном виде, готовые возродиться, как Феникс из пепла. Но по сути воспоминание было точным. Сверхъестественная сила чувств, которые оно всколыхнуло, сейчас оживила пережитое, как будто я прожила все это еще раз. Я ощутила себя муравьем, которого уносит поток ручья.

Голова разболелась, готовая вот-вот лопнуть. Я рванулась к выходу, мимо Габриеллы, мимо Джека, мимо мистера Коутса с его лосьоном, от которого першит в горле. Габриелла попыталась схватить меня за руку. Выбегая из зала театра, я чувствовала, как Роджер и Анжела провожают меня взглядами со сцены. Я почти на ощупь нашла выход из здания, и меня стошнило у ближайшего куста. Платка с собой не оказалось, так что пришлось сплевывать — тьфу, тьфу, — чтобы избавиться от всего, что было во рту. Я утерлась рукавом. Теперь нужно стирать джемпер, подумала я. Говорят, что, когда испытываешь сильное потрясение, мелочей не замечаешь. Это не так, как раз наоборот, замечаешь все до единой.

Потом, с громким стоном, шатаясь как умирающая, я добралась до своей машины и рухнула на сиденье. Опустив голову на руки, я стала судорожно глотать воздух: «Как же он мог такое сделать с нами?»

Это было так же жестоко, как если бы он пристрелил нас обеих. Но у него была другая цель — он хотел, чтобы мы страдали.

У меня произошел провал в памяти. Так часто бывает, когда сознание старается защитить психику от силы потрясения. Спасибо Джейсону, благодаря нему я поняла, что если с тобой произошло что-то очень плохое, потом трудно изжить из психики последствия этого, потому что часто просто не знаешь, что же произошло. Перестав, наконец, стонать, я села, опершись лбом на руки, и молча зашевелила губами, разговаривая сама с собой. Я безостановочно качала головой. Мне казалось, что если я остановлюсь, то голова сразу лопнет от переполняющих ее мыслей.

Как он мог быть таким… хладнокровным? Как он мог сделать такое со мной, принять решение сознательно причинить вред нам: мне, ей, всей нашей семье? Из-за него я два с половиной десятилетия прожила в полной уверенности, что моя мать — шлюха, что это она разрушила семью, обманув нас всех. Из-за него же я потеряла веру в людей. Когда я начинала сближаться с кем-то, я тут же разрывала отношения, как цыпленок, разбивающий свою скорлупу. Первой нанести удар всегда безопаснее.

Я обожала мать до того случая. Из-за Роджера я стала жить в убеждении, что собственная мать предала меня, — какая мысль может действовать на психику более разрушающе? — и жила в убеждении, что она меня не любит. Когда в тот день я ворвалась в комнату и застала ее с мистером Коутсом, я стала соучастником их преступления. С этого момента я выбрала одиночество.

Для того чтобы осудить Анжелу, всем хватило одного факта — того, что она была неверна. Я не задавала себе вопроса, почему она на это пошла, ведь это совсем не в ее стиле. Наш приговор был окончательным, как будто она совершила убийство.

А теперь я не могла понять, как мне не пришло на ум поинтересоваться мотивами. На основании опыта работы в «Гончих» я знала, что если один из партнеров завел связь, значит, пришел конец долгим болезненным отношениям. Зная об этом, я просто не хотела думать о причинах измены матери. Я считаю, что мы с Грегом похожи на следователей, явившихся на место преступления. Мы выясняли правду. Мы не предотвращали зло, которое уже произошло. Мы прибывали на место преступления всегда слишком поздно. В детективных телесериалах следственная группа всегда в более выгодном положении: у них в руках есть и начало, и середина истории, и они могут проследить путь жертвы до ее печального конца. У нас не было начала и середины, в нашу задачу входило только засвидетельствовать конец.

А теперь меня вдруг осенило — знать финал недостаточно. Особенно когда история произошла в твоей собственной семье, когда понимание того, что произошло до поступка, может по-другому осветить весь ход последующих событий.

Как он мог? Как он мог сделать такое со мной, своей маленькой дочерью?

Как он мог поступить так со своей женой, если любил ее? Он неадекватно сильно наказал ее за ошибку. Хотя тут не годится слово ошибка. Вот хлестать молоко из пакета с просроченным сроком годности — да, это ошибка. Я так легко и бойко осудила свою мать за обман, хотя ее единственным неверным решением был «правильный поступок» — решение остаться с Роджером, сохранить семью. Этим она причинила вред многим, но себе — в наибольшей степени. Я не считала, что поступила правильно, когда переспала с Джеком, будучи официально помолвленной, с Джейсоном. Но я отдавала себе отчет, что если Джек — мой мужчина, то секс с ним нельзя осуждать, осуждать нужно то, что я хотела заключить брак с Джейсоном. Бедная Анжела. Я чувствовала, как значение ее неверности становилось все меньше и меньше, исчезало, как шипучий аспирин в стакане воды. Ее вина, не шла ни в какое сравнение с виной отца, воплотившего в жизнь свой ужасный план — сделать меня свидетелем измены матери. Жестокость его замысла была неизмерима. Я не поняла толком, что происходило в спальне, но меня испугала вульгарность увиденного, а еще больше — реакция матери и моего школьного учителя драмы.

Я все еще не могла поверить, что мой отец был способен на такую бессердечность. Если это было задумано, как способ наказать жену, мне еще повезло, что ему не пришло в голову удушить меня выхлопами своего «вольво». Это тоже было бы хорошим наказанием для нее. Я не слишком разбираюсь в вопросах отцов и детей, но что такое хороший родитель, можно понять на примере Габриеллы. Любящий родитель защищает своих детей от всего, что только можно. Их потребности для него важнее своих собственных. И уж совершенно точно, если любишь своего ребенка, ты не станешь травмировать его до самых кончиков белых носочков только ради того, чтобы отомстить своему супругу. Отец причинил мне боль. Если быть точнее, очень сильную боль.

Мне было так больно, что перехватило дыхание.

Если кого-то любишь, не станешь намеренно причинять ему боль. Из этого следовал только один вывод: мой отец меня не любил. И не надо было работать в «Гончих», чтобы понять: мать меня любила. Любила так, что готова была забыть себя.

Глава 37

В окошко машины постучали, я подпрыгнула от неожиданности и тут же открыла дверцу:

— Ты что! Никогда так больше не делай!

Джек сел в автомобиль рядом со мной.

— Ну, как ты, Колючка? — Он погладил меня по спине. Вид у него был крайне озабоченный.

Я повернулась к нему:

— Ну, что? Я пригласила тебя посмотреть, как мои родители выступают на сцене, а ты привел его и всех огорчил.

Джек осуждающе покачал головой:

— Ханна, Джонатан любит твою мать. А она так несчастна с твоим отцом. Я и раньше думал, что никогда в жизни не видел человека печальней, чем она. Но не знал причины ее грусти. Она и сейчас грустная. Мне очень жаль, что у тебя с ней такие холодные отношения. Роджеру должно быть стыдно. Вот я и подумал: есть двое несчастных людей, которые могли бы быть счастливы вместе, а кроме того, ты…

— Ой, не надо меня опекать…

— Ну и ладно. Это трудно объяснить. Джонатан обратился ко мне с просьбой стать его агентом не потому, что знаком со мной. Он знал, что я женился на тебе, потому что одиннадцать лет назад видел объявление Роджера в местной газете. Он всегда помнил об Анжеле, но ничего о ней не знал, и решил, что она и Роджер наладили отношения. Сам он был женат некоторое время, но развелся четыре года назад. Когда он искал себе агента, он позвонил мне, надеясь, что заодно я расскажу ему что-нибудь об Анжеле. Он не мог ее забыть. Что я мог ему рассказать? Вот только сейчас… Я решил вмешаться не потому, что мне было нечем заняться. Месяцев пять-шесть назад Джонатан рассказал мне всю правду о том, что тогда произошло. И мне многое стало ясно про тебя. Вот я и подумал, что ты имеешь право узнать, что же произошло на самом деле, а не версию Роджера. Я никак не ожидал, что Роджер так отреагирует на Джонатана. И от Анжелы я не ждал такой реакции. К тому же я ведь не знал, что она будет на сцене. Ты не говорила. Ну, я решил привести его с собой. Пусть сам ее увидит и решит, кого любит: ее или воспоминания. Проще любить идеализированный образ, чем реального человека. От идеала никакого горя не будет. Подумал: человек в отчаянии, пусть хоть посмотрит на нее. Но я привел его не только поэтому. Я хотел, чтобы он рассказал тебе, что произошло тогда. Это было ужасно — подвергнуть ребенка такому испытанию. Я подумал, вдруг ты вспомнишь, поймешь… себя. И еще я надеялся, что хоть частично уйдет твой страх…

Я похлопала в ладоши перед его носом:

— Ради Бога, Джек, может, замолчишь? Представь себе, я все вспомнила. В-с-е. Благодаря запаху лосьона мистера Коутса. Род жер сказал мне: «Пойди, посмотри, что делает твоя мама». Так что спасибо за беспокойство, но мистеру Коутсу уже не придется открывать мне факты моей жизни, я их знаю. И знаю, что свою злость срывала не на том человеке. Конечно, когда я осознала все это, все встало на свои места. Так что чертова истина открылась мне! Я узнала правду! И теперь, по-твоему, все будет чудесно, да? Мне и так жилось неплохо, без этой истины…

— Да плохо тебе жилось, Колючка, — говоря это, Джек взял мою руку в свои. — Ты всю жизнь, с пяти лет, жила как в камере-одиночке.

— Джек, — сказала я, глядя на свою руку, которую он держал в ладонях, — послушать тебя, так получается, что только один из нас перенес жизненную аварию. Ты и сам не подарок, если говорить об интимности. Я не говорю, что это только твой недостаток, ведь своих родителей ты интересовал, чуть ли не меньше, чем мясник с вашей улицы…

— Тут ты немного преувеличиваешь…

— Прости.

— Да нет, ты, по сути, права. Но мне хочется думать, что я вырос из себя прежнего. Я усвоил, что они никогда не будут относиться ко мне так, как мне хотелось бы. Уговорил себя, что дело не лично во мне. А когда подумаю, что такое родители… всегда представляю себе чужих.

— Но ты согласен, что на твой характер повлияли их личности?

— А как же иначе? — согласился Джек. — Потому я и стал… осторожным. Только раз рискнул… с тобой. И пришлось отступить назад. Может быть, я воспринял прошлое именно так, а не иначе, потому что ты для меня значила… Может, дело было не только… в тебе. Но все же много полезного можно почерпнуть даже из негативного опыта родителей. Узнаешь, к примеру, грань допустимого.

И не ждешь, что мир придет к тебе. Я циничен, но это дает преимущество.

— Вовсе нет, — я и сама не ждала от себя такого. — Никакого преимущества. То есть не всегда. — И отняла свою руку. — Кстати, где мистер Коутс?

— Когда я выходил, он все еще сидел и смотрел на Анжелу. Наверное, надо пойти за ним, вдруг придется разнимать кулачный бой. — Он замолчал. — Ну… как ты, ничего?

Когда тебе задают такой вопрос, уже стоя одной ногой на подножке машины, ответ может быть только один.

— Со мной все в порядке.

Уже выйдя из машины, Джек на некоторое время задержался:

— В общем… ты меня прости, если я… спровоцировал какой-то процесс. Я не думал, что будет такой… взрыв. Просто чего-то недодумал. Поверь, я хотел как лучше.

Как только он ушел, я с глухим стуком опустила голову на руль. Меня тошнило от моих родителей, от его родителей, от мистера Коутса. Само это имя меня раздражало. Если единственной причиной было то, что Джек решил исполнить роль Купидона для взрослого мужчины, который сам не в состоянии устроить свою личную жизнь…

С треском открылась дверь машины, я снова подскочила.

— Черт бы побрал этого Коутса! Да и всех их. — Джек плюхнулся на сиденье рядом со мной, в ответ на его ухмылку я захохотала:

— Ну, привет, — и наклонила голову набок.

— Привет.

— Я по тебе соскучилась. — И я по тебе, Колючка. — Он помолчал, изучающе рассматривая мое лицо: — Без те бя вся жизнь наперекосяк.

Я потянулась к нему поверх переключателя передач, поцеловала в нос и шепнула:

— Я так рада… что ты здесь.

— Я тебя люблю, Ханна, — сказал Джек. — Чертовски люблю.

— Я тебя люблю, Джек. И всегда любила только тебя. Хотя твоя речь не стала лучше. — От радости я совсем ослабела.

Джек меня любит. И в моей жизни появилась надежда. Пусть только что рассыпались прахом мои отношения с отцом, которого я всегда считала богом, пусть я чувствовала, что никогда не смогу преодолеть гнев, отвращение и печаль. Пусть мне придется нагонять то, что я упустила в последние двадцать пять лет, отвергнув женщину, которая всегда была самым любящим, терпеливым, благодарным человеком в моей жизни.

— За все десять лет я ни разу не чувствовал себя таким счастливым, — прошептал Джек. — Тебе этого не понять. Ты такая сильная. Все, что бы ты ни сделала, даже самая малость, для меня так много значит. Поэтому я… так переживаю.

— Но ведь ты понял, что я изменилась? Что я была другой десять лет назад? Я знаю, что была неправа, когда пошла на свидание с другим, встречаясь с тобой. Но наши отношения поначалу были такими неопределенными, а я тебя так любила, что мне было страшно. Клянусь, Гай понадобился мне только в качестве защиты от тебя. Я хочу, чтобы ты, наконец, понял: я не спала с ним, когда встречалась с тобой. Мне просто необходимо, чтобы ты мне поверил, и тебе нужно пережить то, что могло произойти. Прости меня и пойми, что я была тогда глупа, но я никогда не была порочной.

— Ханна, — сказал Джек, — это я был глуп. Потому что был упрям. Я себя наказал, не только тебя. Я был человек крайностей: все или ничего, это принцип неплох ой, но он несовместим с реальной жизнью. Я простил тебя давным-давно. Если и сердит на кого-то, то только на себя.

— Ты это точно знаешь?

— Точнее некуда.

Он нахмурился, а я стала гладить его по голове, и складки на его лбу разгладились.

— Джек, я знаю, в машине это неудобно, но все же поцелуй меня еще раз.

— Ну, давай по быстрому, а то мне надо идти.

— Ох! Куда же? — Я старалась скрыть разочарование.

— В свою машину, я поеду за тобой к тебе, и там мы всю ночь будем любить друг друга. Без всякой спешки.

В обычных обстоятельствах я бы захихикала. Но сейчас я была опьянена желанием и боялась верить происходящему.

Мы вбежали в мою квартиру, он плавным движением притянул меня к себе и стал целовать. Я уже ничего не соображала. Обычно ведь чувствуешь грань между радостью и печалью. Но тут я не могла описать свои эмоции. Как будто в комнате вспыхнули звезды, мир завертелся вокруг нас. Страсть и радость бурлили в моей душе, меня подхватило вихрем, хотя, возможно, это было дело рук Джека, бросившего меня на постель. Мои чувства воспаряли и погружались в бездны, а я хватала губами воздух, не в силах видеть ничего вокруг, мне было страшно — как будто я в полном сознании погружаюсь в безумие.

Но я заставила себя перестать бояться, на этот раз, целиком отдавшись своим ощущениям, чувствуя каждый удар своего сердца, каждое прикосновение Джека. Я позволила себе утонуть в ощущениях без отстранения от происходящего, как бывало раньше. Для меня существовал только Джек. Я поняла, что такое отдавать, и отдавалась ему, как никогда раньше, чувствуя, что и он делает для меня все. Мне никогда не нравилась, у меня даже вызывала отвращение фраза «заниматься любовью», она казалась мне скользкой, мерзкой, надуманной, меня от нее передергивало. Но сейчас я даже вскрикнула, потому что осознала вдруг ее смысл, оценила глубину ее значения. Это стоило риска, стоило страха, потому что даже страх я ощущала в те минуты как блаженство.

Потом Джек лег рядом, так что его лицо оказалось над моим. Он поцеловал мою шею, прикоснувшись губами к тому месту, где билась сонная артерия, и сказал:

— Как хорошо, Ханна, что ты опять со мной.

— Просто не верится, что я тебя отпустила так надолго, — улыбнулась я. — Ты мне так дорог.

Он погладил мои волосы.

— Знаешь, когда мы познакомились, мы были очень похожи. Оглянись вокруг и поймешь, сколько ты потеряла. Ты потеряла свою маму. И ты отключилась от осознания этого горя, тебе стало легче жить, ты притерпелась к своему горю. Ты почувствовала, что справишься, если не будешь позволять себе теплых чувств, станешь сдержанной. Потому что настоящая страстная любовь — это и ласка, и неудержимость, и забота, а для тебя это было слишком болезненным напоминанием о том, что потеряно. Легче и безопаснее жить безо всего этого, выбрать для себя жизнь в тени.

Я прижала его к себе.

Глава 38

На следующее утро мне показалось, что я проснулась ни свет ни заря. Но оказалось, что уже около десяти. Джека не было. Какой-то садист давил пальцем на кнопку дверного звонка. Если это почтальон, я напишу на него жалобу.

Хотя толку-то. Я уже жаловалась на почтальона, обвиняла его в садизме. Каждый раз, когда он опускал почту в мой ящик, обычно на рассвете, он хлопал крышкой ящика с такой силой, что невозможно было не проснуться. А по субботам он шумел не меньше десяти минут. Как-то утром Габриелла принесла ко мне Джуда, и тот заснул. Увы, в то утро мне пришло письмо, крайне важное, адресованное: «Уважаемый любитель пиццы». Шум разбудил Джуда, и после его было уже не уложить. Я рывком распахнула дверь квартиры и закричала: «Простите!», желая вернуть виновного. Но тот даже не обратил на меня внимания. В негодовании я позвонила в почтовое отделение. К моему крайнему удивлению, там к моей жалобе отнеслись серьезно. Хотя мне бы хватило одной только возможности пожаловаться ноющим голосом кому-то, кто готов меня выслушать. Бюрократ на другом конце провода переговорил с почтальоном и перезвонил мне. Оказалось, что почтальон просто не слышал моего крика. Он вовсе не хотел бренчать крышкой почтового ящика. Может быть, крышку надо смазать? Ну да, как же, в крышке тут дело! Ясное дело, мы имеем дело со злоумышленником! На следующее утро я подкараулила почтальона. И что же? Он оказался в наушниках.

Я с неохотой выбралась из постели, бормоча: «Ладно, ладно, я тебя слышу!» Шатаясь, я начала искать халат, хотя не знаю почему: у меня ведь его нет. В итоге я отправилась открывать дверь в трусах и футболке с изображением собачки Снупи.

— Детка! Я так волновался! — закричал Роджер.

Я непонимающе рассматривала его. Собственно, а это кто такой?

— Это ты? — наконец спросила я.

Он вошел в квартиру и обнял меня обеими руками:

— Солнышко! Расслабься! А то мне кажется, что я обнимаю большую замороженную рыбу! — Выпустив меня, он приложил руку мне ко лбу. Я увернулась.

— Прости, мне надо одеться. — Я ушла и не спеша, одевалась, надеясь, что он все поймет и уберется. Но когда через сорок пять минут я вышла из спальни, в черном с ног до головы, оказалось, что он растянулся на кушетке и спит.

— Эй, алло! — растолкала я его.

Он открыл глаза и заулыбался. Улыбка перешла в озабоченное выражение, он вскочил на ноги:

— Дорогая моя, как ты все это перенесла? Для тебя это был такой удар!

— Да, удар, — согласилась я.

— Когда он сбежал из зала, я был просто в отчаянии, хотел преследовать его, но, увы, шоу должно продолжаться!

— Ну да, конечно, это главное. Интересно, когда он перестанет притворяться озабоченным и извинится? Хотя никакое «извини» делу не поможет. В принципе, ничто дела не исправит, разве только он сделает себе харакири.

— Хватило же у этого негодяя наглости явиться! Он шокировал меня! И твою мать, кстати, тоже. Один раз разбил мою семью и осмелился снова явиться. Слава Богу, профессионализм победил, и мы сумели вернуться в свои роли. Публика даже ничего не заметила. Публика всегда все простит. Должен признать, что это было унизительно, — негодяй исчез к концу представления, и я не смог набить ему морду. Мне только одно непонятно: какого черта он так уютно расположился под боком твоего бывшего мужа? Что общего может быть у Форрестера с этим типом? У меня нет теперь никакой возможности…

Я с удивлением поняла, что Роджер не знал, что я в курсе дела. Он думал, что я убежала только потому, что после своего исчезновения на целых двадцать пять лет любовник Анжелы нагло навязал нам свое присутствие.

Я задрожала всем телом.

Роджер замолчал на середине фразы, потом спросил:

— Ты здорова?

— С чего бы мне заболеть? — спросила я, проверяя его.

— Когда вчера в зале появился этот урод, у тебя, наверное, что-то всплыло в памяти.

— Да, — согласилась я, — именно так. В памяти всплыло все.

Роджер сочувственно покачал головой: — Твоя мама была в жутком состоянии. Видимо, ощущала свою вину.

— По-моему, чтобы ощущать вину, надо иметь совесть.

— М-м-м. Итак, объясни мне, какова роль твоего друга во всем этом? Они вряд ли друзья, так? Разве не подозрительно, когда учитель дружит с учеником?

— Мистер Коутс — клиент Джека.

Я очень внимательно наблюдала за выражением его лица. Он кивнул, резко опустив подбородок:

— Ах, вот оно что. Он что, актер?

— Он очень успешный актер дубляжа. И характерный актер.

— То есть страшненький. Надо же, дубляж! А был второсортным учителем драмы! — Роджер помолчал. — Надеюсь, Джек… ну, очевидно, он не… я хотел сказать, он не понимает, как все это щепетильно? Да нет, готов спорить, что этот подонок ему даже не говорил, чем занимался до того, как стал актером дубляжа. Но, Ханна, я должен заметить, что тебе незачем встречаться с этим парнем.

— Ты разве забыл, Роджер? Я с ним уже встречалась.

— Ты о чем? — Отец, сидя в кресле, даже не изменил своей позы.

Я пересела на высокий стул с прямой спинкой и посмотрела на него сверху вниз:

— Я вот о чем: «Иди, посмотри, что там делает твоя мама».

— Что это? — засмеялся Роджер. — Что это должно означать? Какого черта?

При его словах я соскочила со стула и заорала во весь голос:

— Да брось прикидываться, ты прекрасно знаешь, какого черта это означает! Это означает, что тебе наплевать и на нее, и на меня, да, да, на меня, на твою собственную дочь. Это омерзительно. Нет, я говорю вовсе не, о ее поступке, мне на него наплевать. Я говорю об извращении, когда отец намеренно посылает свою пятилетнюю дочь посмотреть, как ее мать трахается с другим мужчиной.' Господи, Боже мой, нет ничего удивительного в том, что я не доверяю людям. У меня, наверное, все признаки пост травматического стресса. Синдрома то есть. А ты как думаешь, к чему может привести пятилетнего ребенка такое зрелище? Можешь не отвечать, ты прекрасно знаешь об этом. Подумать только, я ведь до сих пор думала обо всех плохо. Мне до сих пор не верится, что можно такое придумать! Ты, видно, совсем чокнутый, додумался до такого. Ты ведь знал, что навсегда испортишь отношения между собственной дочерью и ее матерью, но у тебя, видите ли, было ущемлено самолюбие! И все это время, всю свою жизнь, сколько я себя помню, я доверяла только тебе! Ты был единственный, кого я уважала и кому доверяла, — сказать «любила» у меня язык не повернулся. — Ты был единственным, с кем я чувствовала себя в безопасности, я не могу сосчитать, скольких людей я оскорбила… почтальон, пострадал из-за… бедняга! Черт побери, если тебя заставили поверить в порочность собственной матери, ты во всех будешь видеть только плохое…

Роджер поднялся на ноги и дал мне пощечину. Я со всхлипом втянула воздух и с силой оттолкнула его. Упав на спину, он ударился головой о ножку стола. И заорал: — Вот дерьмо! Ой! Ой! Как больно! Зачем ты это сделала? Ханна, у тебя истерика, я не понял, о чем ты тут болтала, ты с перепоя, что ли, или съела что-то? Недоваренного цыпленка? Все это вздор, что ты тут несла? Тебе кто-то наврал…

— Да! — заорала я. — Ты наврал!

— Ханна! — тоже заорал Роджер. — Не знаю, откуда ты этого набралась! Чушь! Сплошная чушь! У тебя нет доказательств! Ты и сама знаешь, ты ведь детектив! Это омерзительное обвинение ты основываешь на каком-то синдроме фальшивой памяти, а это все дерьмо! Королевское Общество психиатров много лет назад все это опровергло, в «Дейли мейл» напечатали. Боже мой, меня в жизни так не оскорбляли. Боже, голова убийственно болит! Наверное, ты мне мозг повредила! А мне сегодня выступать на сцене! Но я это переживу. У тебя, юная леди, попросту истерика, ты переутомилась. Ты все еще страдаешь от шока, оттого что этот недоумок приперся на премьеру моего спектакля мерзкий ублюдок, он знал, что если она увидит его, то не сможет играть. Я уж и не надеялся спасти шоу. А она растерялась, такой был кошмар. Подозреваю, что ты сильно расстроилась, оказавшись лицом к лицу с ним, была к этому совершенно не готова. Он воплощает собой позорное прошлое твоей матери. Грустно, но ты отыгралась на мне. Предлагаю тебе лечь и выспаться, все обдумать и, возможно, — он промаршировал к двери и щелчком открыл щеколду. — завтра утром, после того как ты отдохнешь, ты будешь готова извиниться. Доброго дня!

Дверь за ним захлопнулась, а я так и стояла, глядя ему вслед. Доброго дня?!

Его слова прозвучали неестественно, а что неестественно — то фальшиво.

Спасибо, Роджер! Мне действительно стоит все обдумать. Он оказался прав: я была детективом, не имеющим доказательств. Но все это можно изменить.

Я схватила трубку и стала набирать номер матери.

Глава 39

Мне было страшно говорить с ней. Не стану врать, будто «мало чего боюсь»: меня пугает многое. Например, боюсь самовоспламениться, сидя на унитазе. И хотя Джек говорил, что это бывает только с толстыми и старыми, и что немножко времени в запасе у меня еще есть, я все равно не доверяла ему на сто процентов в этом вопросе. Еще боюсь вскочить утром с постели, не зная, что в этот день умру ужасной смертью. Но больше всего я боюсь людей. Потому что они в силах погубить мою жизнь. И неправда, что они могут это сделать, только если им это позволишь.

А сейчас мне было страшно оттого, что раньше мне никогда в голову не приходило, что я сама могу разрушать чужую жизнь. Я чувствовала себя уличным грабителем, вынужденным лицом к лицу встретиться со своей жертвой, чтобы принести публичное извинение. У моей матери были веские причины меня ненавидеть. Я вела себя по отношению к ней неприлично, и этим разрушила все надежды на возобновление человеческих отношений с ней. Я слышала, не то от Джейсона, не то по телевизору, что человек осознанно делает то, что противоположно его бессознательным желаниям. Впервые сегодня я поняла, что так скорее всего и есть. Надо же, идиоты-психотерапевты в чем-то оказались правы.

Когда я в последний раз видела Джуда, он только что освоил слово «мамочка». Это было большое достижение, настоящий прогресс по сравнению с прежним примитивным «мам» — общим понятием, которым он мог называть кого угодно, от Габриеллы до мармелада. Слово «мамочка» было адресовано конкретно Габи, Джуд произносил его торжественно, при этом требуя за него награды. Он говорил это слово постоянно: «Мамочка! Мамочка!» И каждый раз, услышав его, Габриелла отвечала медовым голосом: «Что, мой дорогой?» и брала его на руки.

Я видела их вместе, и у меня вдруг в голове мелькнула мысль, неожиданно, как бывает, когда незнакомец вдруг перехватывает такси перед носом: «И мне бы так».

Предстоящий телефонный разговор должен был показать мне, есть ли у меня шанс на такое счастье.

— Алло? — голос матери прозвучал уныло и печально. А я чего ожидала? Глупо было рассчитывать, что она будет в приподнятом настроении после всего, что произошло. Но я вообще туповата. Помню, когда Джуд только родился, я купила Габриелле джемпер пятидесятого размера, потому что она вечно ныла, что не влезает ни в одну из своих шмоток. И при этом я самодовольно думала: «Ну уж этот-то тесным ей не будет!» Вы легко можете представить себе ее реакцию. А я вот не предполагала, пока покупала этот свитер, что Габи заплачет при виде этого балахона.

— Мама, это я.

— О-о, привет, — ответила мама. А я так хотела, как раньше, услышать от нее: «Да, моя дорогая?»

— Прости, что я ушла со спектакля. Мне… стало дурно. Я слышала, что все кончилось хорошо. — Как всегда, я болтала о том, что к делу не относилось.

— Ну-у… — ответила Анжела, — как говорит твой отец, «чары рассеялись».

Это что, сарказм? Такой разговор ни о чем можно было тянуть часами, попусту теряя время.

— Ты одна дома?

— Да.

— Буду у тебя через двадцать минут.

Мне не хотелось встречаться с матерью. Значит, именно это мне было нужно. По дороге я купила для нее две плитки шоколада — темного, горького, ужасно противного. Я не помнила точно, какой она любила: в котором семьдесят или восемьдесят пять процентов какао. В конце концов, решила, что пусть откусит от одного, где восемьдесят пять, он по вкусу напоминает пыль, а потом ломоть семидесятипроцентного. В сравнении с первым вкус покажется отличным.

Дверь открыла мама. У нее были двойные мешки под глазами и скорбный вид, как у работника похоронного бюро. Я вручила ей шоколад, чем сильно ее удивила:

— В честь чего это?

До последнего времени меня защищала броня моей правоты. Теперь, безо всяких стараний с ее стороны, я почувствовала свою вину. Я вспомнила, сколько раз приходила сюда, только чтобы поесть. Готовила всегда Анжела, Роджер только разыгрывал щедрого хозяина. Я высокомерно — как же, я член семьи! — наблюдала, как другие гости вручали ей цветы или шоколад, я же не считала, что обязана чем-то отблагодарить хозяйку. Я брала, брала, брада, даже не благодаря, потому что обе мы знали: она в долгу передо мной уже двадцать пять лет, так что, сколько бы бесплатных обедов я ни проглотила в ее доме, она никогда не возместит мне того, что отняла. Сначала я хотела сопроводить подношение шоколада глупой фразой: «Я решила, что это именно то, что тебе сейчас нужно», подыгрывая немного унизительной семейной шутке — мол, мы, женщины, падки на шоколад, он для нас — панацея от всех бед, хо-хо-хо, вот такие мы трогательные. Тебя оставил любовник? Дом перезаложен? Заболела раком груди? Разверни плитку «Молочного»! Тебе сразу станет легче! Но вовремя остановилась.

— Не хотелось приходить с пустыми руками, — объяснила я.

— Спасибо. — Чуть улыбнувшись, она взяла обе плитки. Я пошла за ней в кухню, в гостиной она никогда не сидела. — Так неловко себя чувствую, — проговорила она, глядя на меня через плечо. Потом обернулась, и мы неожиданно оказались непривычно близко друг к другу, лицом к лицу.

— Почему?

Она смотрела на меня, и я увидела зеленые пятнышки в ее карих глазах. Чуть приподняв одну бровь, она сказала размеренно, отчетливо, как для непонятливого ребенка:

— Из-за вчерашнего вечера… Я не видела его с тех пор… после того дня. И не знала, помнишь ли ты… кто он. А вчера вечером, когда мы увидели, кто там сидит… я поняла, что ты тоже поняла. И увидела, что ты от меня убегаешь. — Помолчав, она сказала: — Ты всегда только и делала, что убегала от меня.

Мне показалось, что я сейчас же превращусь в камень от ее слов. С другой стороны, это не так плохо: тогда я не смогу больше от нее убежать.

— Мне всегда будет стыдно, — договорила она.

— Тебе нечего стыдиться. Перестань, пожалуйста, — попросила я.

— Пить хочешь? — сощурившись, спросила она.

Я отрицательно покачала головой:

— Это Роджер должен стыдиться. И я.

— Что ты! Почему ты так вдруг? Папа всегда был твоим лучшим другом!

Она как будто хотела его оправдать.

— Перестань! Я знаю, что он сделал.

— Джонатан рассказал? — полным ярости голосом спросила она.

— Нет. Сама вспомнила.

Она сокрушенно качала головой. Я постаралась объяснить:

— Понимаешь, я как будто старалась вспомнить сон. Он где-то близко, но его никак не схватить, он ускользает. А когда не стараешься напрягаться, он тут как тут.

— Господи… — прошептала она.

— Мне жаль, что ты мне ничего не рассказывала.

— Зачем? Чтобы ты начала ненавидеть обоих родителей?

Меня царапнуло ощущение вины, и вдруг мгновенно, как вспыхивает нефть, нахлынуло ощущение стыда, мне показалось, что оно накрывает меня с толовой. Вот тут рядом со мной — моя любящая мать, готовая пожертвовать собой ради ребенка. Именно этого мне недоставало всю жизнь, этого я ждала от нее. Хотя все это было у меня. А я своим поведением выражала только свою бесконечную обиду. Я была противна себе: я осуждала ее за то, что лишь однажды ее взрослые интересы оказались для нее важнее моих забот. И за это она расплачивалась всю жизнь. С тех пор она ни разу не подумала о себе. Поняла я это только теперь.

И мне стало ясно, что в нашей жизни все сложилось неправильно.

— Я не могу сказать, что ненавидела тебя по-настоящему. — Мама ничего мне на это не ответила. — Иногда в глубине души чувствуешь одно, а сам себя убеждаешь, что чувствуешь совсем другое. — Она все молчала. — Мне это объяснил Джейсон.

— Дружище Джейсон, — сказала мама, и мы обе рассмеялись. А потом стояли, неловко улыбаясь.

— Садись, я сварю тебе кофе.

Она уселась и проговорила:

— Мне будет очень больно, если ты решишь начать ненавидеть Роджера.

Я обернулась рывком:

— Такое нельзя решить. Это ведь чувство.

Анжела покачала головой:

— Знаешь, как говорит Олли: «Я сам себе хозяин».

Я сварила для нее кофе в кофеварке, подала его в фарфоровой чашке с блюдцем. Без меня она обошлась бы чайной ложкой растворимого кофе. Я же не Олли. Никак не могу забыть, как я встретила его в Тоскане за чашкой «Нескафе». Это не где-то, а в Италии! Это было похоже на плевок в лицо Папе Римскому! Сейчас я с удовольствием смотрела, как моя мама пьет настоящий кофе, который приготовила для нее я.

— Надо посмотреть, смогу ли я вообще как-нибудь к нему относиться.

Мама опустила голову. Тут мне в голову пришла страшная мысль:

— А что… э-э-э… он мой отец?

— А как же, Ханна, конечно! Бедняжка моя! Когда ты… в тот раз… это было всего, один раз… хотя какое теперь имеет значение…

У меня сердце забилось:

— По-моему, тебе надо уйти от Роджера.

— Ханна!

— А почему бы и нет? Он ужасен!

— Ханна, неделю назад ты не позволила бы слова сказать против него.

— Неделю назад я не знала, какой он на самом деле.

— Мне кажется, что иногда не мешает заглянуть поглубже в человека.

Я напряглась, чтобы понять ее мысль.

— Это как в фильме «Охотник на людей»? Как он там говорит: «Я оплакиваю ребенка, а взрослый — это больная тварь», и так далее, да?

Отпивая кофе из чашки, мама сказала:

— Не уверена, что видела этот фильм. Но точно знаю, что твоего папу в детстве воспитывали очень жестко, в строгости, он рос грустным одиноким малышом. Ему всегда казалось самым важным, чтобы его семья была сплоченной и дружной, чтобы каждый был совершенством, чтобы все были счастливы, любой ценой. Боюсь, что я ему все испортила. Мои настроения часто бывали такими… непредсказуемыми. Ему было трудно со мной.

Я кивнула и сдержанно спросила:

— Почему… почему ты это сделала… испортила ему все?

— Не стоит говорить об этом, — вздохнула мама и покачала головой. — Зачем? — Я ждала. — Все прошло, — сказала она, когда увидела, что я жду ответа. — Все, все в прошлом. С этим покончено.

Я вздохнула:

— Вовсе нет. Посмотри на последствия этого прошлого. Посмотри на меня, на Оливера. У нас обоих задержка в эмоциональном развитии!

— О! Мне тяжело это слышать. Не говори так! — Но ведь так и есть, — настаивала я.

— Разве все мы на самом деле не являемся суммарным итогом своего прошлого?

— Я думаю, моя дорогая, — она давно не осмеливалась обращаться ко мне с этими словами, и они прозвучали у нее как-то неуклюже, — что верней будет сказать, что человек больше, чем суммарный итог своего прошлого, иными словами, нечто совсем другое.

— Чего-чего?

— В противоположность твоей интерпретации, думаю, что такая формулировка предполагает следующее: судьба человека вовсе не предопределена его прошлым.

— Согласна, — кивнула я, уставившись на нее широко раскрытыми глазами. Она небольшими глотками пила кофе и смущенно поглаживала ладонью безупречно чистую поверхность кухонного стола, сделанного из какого-то черного полированного камня. Весь их дом был спроектирован архитектором и дизайнером по интерьерам. Раньше я думала, что так принято в нашем районе, а попытки обратиться к руководствам «Сделай сам» станут, известны в трастовой организации, и твое членство будет аннулировано. Но теперь я решила, что обращение к архитектору и дизайнеру по интерьерам объяснялось тем, что матери было наплевать на дом.

Я смотрела на ее бледную припухшую кожу под глазами, на ее висящие как солома волосы, на ее темно-синий спортивный костюм. На людях появлялась совсем другая Анжела. Казалось, передо мной рисунок из книжки с шарадами. «Отгадайте, что не так на этом рисунке?» Я постаралась сосредоточиться, забыть то, что узнала, понять, какие чувства прячутся за ее словами. Я сказала ей:

— Тебе очень важно сейчас сделать выбор.

Откашлявшись, мама отставила чашку:

— Правильный выбор очень важно сделать каждому.

Я задумалась о тех многих, кому доводилось проезжать мимо дома моих родителей, с величественными белыми колоннами, каменными львами, с аккуратно подстриженными кустами роз и сверкающими чистотой окнами, с двумя красивыми автомобилями возле крыльца. Я знала, что этим людям интересно было узнать о владельцах такого дворца, хотелось вообразить себе легкость и роскошь их жизни. Никто никогда не догадался бы, что элегантная красная парадная дверь может скрывать за собой уныние и грусть. Всем известно, что трудно радоваться жизни без гроша в кармане, а богатство всегда ассоциируется с успехом и счастьем.

— Ты сказала, что важно сделать выбор, и все же…

Моя мама, пренебрегая посудомоечной машиной «Бош», пошла к мойке из нержавейки и вручную вымыла свою чашку и блюдце, не потрудившись даже надеть резиновые перчатки.

— Есть еще одно выражение, над которым я часто задумываюсь: «Никогда не поздно». Оно бесконечно глупое и лживое. Но на самом деле часто бывает слишком поздно. — И обернулась ко мне: — Пойдем, я отдам тебе коробку, которую оставила для тебя бабушка Нелли. Наверное, смотрит на меня сверху и хмурится, почему я так затянула с этим.

Я положила старую картонную коробку на заднее сиденье «воксхолла» и захлопнула дверцу. Мама проводила меня до дороги. Я кинулась к ней и клюнула ее где-то в области уха. Потом загремела ключами от машины, но она дотронулась до моей руки, прося задержаться.

— Когда ты была маленькой, — медленно заговорила она, — ты не любила, когда тебя целовали. Отбивалась руками и ногами, чтобы только тебя выпустили. И только уложив тебя в постель, я могла гладить тебя по головке, когда ты засыпала. Тогда я могла украдкой тебя поцеловать.

Я улыбнулась, не разжимая губ.

— Надо же.

Ее лицо осветилось улыбкой. Я еле разобрала то, что она бормотала себе под нос:

— У ребенка были самые мягкие на свете щечки.

— У ребенка? — сурово спросила я и оглянулась, но улица была пустынна.

— У тебя, — объяснила она.

— Почему тогда ты не сказала «у моего ребенка»? Я ведь твой ребенок, а не просто ребенок.

— Конечно, ты мой ребенок, а это значит Ребенок с большой буквы, а не просто ребенок в общем смысле слова, это значит Единственный ребенок в мире, потому что нет другого такого ребенка, как ты.

Странно, но она говорила это не в прошедшем времени. И от этого мне было очень хорошо. Мне хотелось ее обнять, но я не знала, как это сделать.

Она засмеялась:

— Все матери говорят всякую чепуху своим детям. Просто себя не узнаешь. Просто становишься безумной от любви.

Я же не могла накинуться на нее, как вампир, так что я сказала глухим голосом:

— Ну… а что теперь?

Она смутилась:

— Теперь можно обняться.

Я постаралась не съежиться от смущения. Обняться. Это из лексикона тоненьких розовых книжных новинок, их вкладывают в конверты с чулками, и потом они захламляют твои книжные полки, заставляя горько сожалеть о древесине, погубленной ради производства бумаги, на которой они напечатаны.

Ее усталое лицо сморщилось, мой подбородок оказался на ее плече, сморщилось и мое лицо. Руками она прижимала мои лопатки, нежно гладя меня по волосам, мягко, с невероятной осторожностью раскачивая меня взад-вперед, как будто убаюкивая.

— Расслабься, — бормотала она, — расслабься.

— Мам? — сжалась я.

— Что, моя дорогая?

— Почему расслабиться?

— Тебя всегда было трудно уложить спать. Несколько раз было так, что я повторяла «расслабься», и ты засыпала. А однажды ты вдруг поняла этот трюк, и больше он не действовал, я с таким же успехом могла кричать: «Караул!» Но мне все же нравилось повторять слово «расслабься».

Я вздохнула, как старая собака, лежащая у камина. Мама быстро повернула голову и от души поцеловала меня в щеку, по-настоящему звонко чмокнула. И прошептала:

— У этого ребенка самые мягкие на свете щечки.

Я закрыла глаза и расслабилась.

Мама, мамочка, мамочка.

Глава 40

Весь остаток дня чувство равновесия то возникало, то исчезало — со мной так уже было однажды, когда я заболела воспалением среднего уха. Я лежала на кушетке, завернувшись в пестрое лоскутное одеяло, несмотря на жаркую погоду. Я чувствовала себя измотанной, но уснуть не могла. Когда мои дела были плохи, я отлично умела забыть о них, но когда они обстояли хорошо, приятно было знать, что думать о них нет необходимости. Почему же я тогда не переставала думать о маме? С ней же теперь отношения налажены, верно?

Но так дело обстояло только в теории. Я чувствовала себя человеком, который выскочил на минутку в магазин, а в этот момент метеорит врезался в его дом. После первой радости оттого, что удалось избежать смерти, — «это всего лишь дом, главное, что моя семья и я в безопасности, можно порадоваться, как повезло!» — начнешь раздражаться и считать себя несчастным: дом-то разрушен.

У меня голова кружилась от радости, что я восстановила отношения с мамой. Но в этой радости был привкус сожаления. Я осознавала ценность того, что приобрела, но понимала, что потеряно безвозвратно очень многое. Я всегда испытывала всепоглощающую жалость к людям, усыновленным в детстве, которые потом, вырастая, пытались отыскать свою настоящую мать. Потом газеты радостно писали о них: «Теперь они наверстают упущенное!»

Да нет, на самом деле это невозможно. Ничто не компенсирует матери того, что она пропустила твою первую победу в соревнованиях по плаванию, тот момент, когда ты научился гонять на велосипеде, всех тех дней, когда ты продолжал учиться ездить на велосипеде, получая ссадины. Потерянное время нельзя компенсировать. В этом-то и беда.

Моя мама и физически, и душевно всегда была рядом, и все же я ухитрялась игнорировать ее тепло и любовь, можно сказать, я замерзала, но отказывалась стоять возле огня. Оглядываясь назад, я теперь никогда не смогу сказать: «Ни о чем не жалею». Это чушь, конечно, всем есть о чем жалеть. А кто это отрицает, тот либо глуп, либо высокомерен, либо врет. Всякие житейские «мудрости» закружились у меня в голове. Например, такая: «Слово — серебро, молчание — золото».

Вряд ли я понимала, что сама являлась живой иллюстрацией этой истины до… гм… сегодняшнего утра. Не стоило обсуждать с кем-то свои семейные проблемы: они должны решаться между членами семьи. Моя мать была права, настаивая, чтобы я не зацикливалась на прошлом. Она сразу поняла, что я с радостью погружусь с головой в проблемы прошлого. Она хотела от меня самого скучного и трудного: чтобы я была сильной.

Общество хочет, чтобы его члены были сильными. Если ты заболела раком и при этом у тебя сидячая работа, все, все равно ждут, что ты начнешь бороться с болезнью, как будто ты член спортивного общества, да что там, как будто ты олимпиец. Я всегда считала это неправильным: зачем напрягать людей, у которых, откровенно говоря, и так хватает своих забот, их более чем достаточно. Их болезнь потенциально смертельна, а мы еще требуем, чтобы они занимались йогой.

Меня смущало, что Анжела ждет от меня проявления силы. Я-то предпочла бы спрятаться в доме, никого не видеть, хандрить и жалеть себя. Мать же хотела, чтобы я не таила обиды. Да, вот еще кто остается для меня тайной: люди, которые не таят обиды. Естественно, я не буду таить обиды на Роджера, — после того как с ним поквитаюсь. Как можно быть сильной и прощать обиды? Вы можете претендовать на благородство, достоинство, предъявить много убедительных причин, оправдывающих ваше нежелание нанести ответный удар. Вами будут восхищаться и кивать. А в душе будут думать: «Да он просто струсил». Роджер испортил почти всю мою жизнь, не говоря уже о жизни Анжелы, и был уверен, что ему все сойдет с рук, потому что мы трусливы. Но меня это не устраивало. Те, кто не отвечает ударом на удар, могут сколько угодно твердить о своей моральной победе, но фактически это пустые слова.

Я уверена, что понятие «моральная победа» придумано для утешения слабых, которые никогда не смогут отомстить за свои обиды. Вот им и внушают, что они одержали «моральную победу», чтобы, с одной стороны, их утешить, а с другой — чтобы они не лезли со своими проблемами.

Я же хотела, чтобы мой враг проклял тот день, когда решил испортить мне жизнь. Мне нужно было видеть его на смертном одре, простирающим ко мне руки в рыданиях: «Я виноват, Ханна, прошу, прости меня». Но я бы все равно его не простила. Единственное, что я бы сделала, — помахала бы ему рукой на прощание и сказала бы: «Счастливого пути в ад!»

Я была очень сильно сердита на отца.

Я могла бы строить планы мести до утренней зари, но зазвонил телефон.

— Ханна, это ты?

— Джейсон!

Услышав его голос, я подумала: «Он своей мамы больше никогда не увидит». После этой мысли жалость к нему и радость за себя смогли немного вытеснить злобу на отца из моей души.

— Привет! Прости, что так долго не звонил. Как дела? — У Джейсона был серьезный, озабоченный голос — таким обычно говорят, боясь огорчить душевнобольного. Я вспомнила: ведь он убежден, что это он оставил меня.

— Не очень хорошо, но я переживу, — стремясь потешить его самолюбие, я постаралась, чтобы мой голос прозвучал достаточно скорбно.

— Ханна, — сказал Джейсон, глубоко вздохнув. — Мне очень жаль, но ты должна согласиться, что я не могу жениться на женщине, которая не хочет иметь детей. Это было бы несправедливо по отношению к нам обоим. Честно говоря, я подумал, может, ты снова сойдешься с Джеком, раз меня нет на горизонте.

Это было так трогательно. Он был уверен, что я подожду с личной жизнью, надеясь, что он снова появится на моем горизонте.

— Ну, раз выбора нет… — Джейсон был слишком уверен в своей неотразимости, что бы почувствовать иронию в этих словах.

— Напрасно ты так, он отличный парень, — рекомендовал мне моего бывшего мужа Джейсон, который, честно говоря, Джека совсем не знал.

Мне стало стыдно и дальше продолжать свои издевки над Джейсоном. Я решила сменить тему беседы:

— А как твои дела?

— Просто супер! Вообще-то я звоню, чтобы сообщить тебе хорошие вести. Верней, хорошие для меня, плохие для тебя. Мы с Люси снова помолвлены.

— Да это здорово! — воскликнула я. — Поздравляю!

— Ты, правда, так считаешь? — озабоченно спросил Джейсон. — Серьезно? Ты не очень расстроена?

— Да я рада за вас обоих, Джейсон, честно!

— Спасибо! — Он явно обрадовался моей реакции. — Между нами, Люси не хотела, чтобы я тебе звонил. Она уверена… — он понизил голос, — что ты немножко зациклилась на мне.

Ну, что я должна ему ответить, чтобы не уронить своего достоинства и при этом не обидеть его?

— Джейсон, успокойся: я не опасна ни для одного из вас. Я всегда буду очень любить тебя. Но все же тебе не стоит рассчитывать, что я буду заниматься твоими детьми. Желаю вам обоим всего самого наилучшего…

— Хоть ты и ненавидишь брак?

— Что я слышу! Кто тебе сказал, что я ненавижу брак?

— Ты сама.

— Мне не подходит семейная жизнь. Только мне. Потому что один раз мой брак не состоялся, по моей вине. Именно я не гожусь для брака. Ну, к примеру, ведь не поедет автомобиль, если его заправить апельсиновым соком. Понял, Джейс? Я не против браков в принципе, так же как не против, скажем, апельсинового сока вообще, — что-то я запуталась. — Я хочу сказать, не против машин. Машина — это хорошо, если, м-м-м, она заправлена бензином.

— Кажется, я понял твою мысль.

— Джейсон, я же не асоциальная идиотка, я не думаю, что все браки — зло. Я уверена, что вы с Люси отлично подходите, друг другу и у вас будет счастливая семья.

— Спасибо, Ханна. Очень… приятно от тебя это слышать. Ну, тогда я воспользуюсь возможностью: приглашаю тебя на свадьбу. Придешь?

— С удовольствием!

— Только я боюсь… там мест немного… даже еще одного гостя не втиснуть.

— Ну и отлично, Джейсон.

— Так что, э-э-э, не приходи на церемонию.

— Поняла.

— И на… м-м-м… обед. М-м-м, ты будешь в числе послеобеденных гостей. Там подадут сэндвичи и торт.

Он даже представить себе не мог, как меня это обрадовало. Свадьба отнимает целый день из твоих выходных, да что там, — все выходные! Повезло тому гостю, которого не позвали ни на церемонию, ни на обед, потому что можно провести все утро и полдень перед ящиком, поедая печенье.

— Джейсон, — сказала я, — для меня это большая честь — быть приглашенной на такое важное событие в твоей жизни, даже если меня пригласили только на торт.

— Ханна…м-м-м… дело в том, что семья Люси… она невероятно большая… Я…

— Да расслабься, Джейс, я же пошутила. Клянусь, послеобеденный прием мне очень даже подходит.

— Ну и хорошо. — По голосу было слышно, что он улыбается, — я на это и рассчитывал. — Он уже собрался вешать трубку, но тут я его остановила:

— Джейсон!

— Чего?

Я замолчала, не зная, как сформулировать свою мысль.

— В общем, ты, наверное, и сам все это знаешь, но последние десять лет мы… очень плотно с тобой общались, и я считаю, что вправе тебе это сказать. Может, тебе никто еще этого не говорил… — Черт, как же мне передать ему свою мысль? — Хоть твоя мама и умерла… — Да, браво, Ханна, грубее не могла придумать? — …но я уверена, что она смотрит на тебя оттуда… — Наверное, так можно сказать, даже Анжела уверена, что ее мама смотрит на нее сверху, пусть даже с неодобрением, — …и, я думаю, она просто лопается от гордости от того, какого чудесного мальчика она родила. Она радуется, что в свое время заложила в него то, что надо. Надеюсь, ты согласен со мной. Вот и все, что я хотела тебе сказать. Просто хотела, чтобы ты знал.

В трубке повисло молчание. Потом Джейсон сказал:

— Ты хороший человек, Ханна.

Меня смутили его слова. Я знала только одно: у меня опять есть мама, и мне хочется со всеми поделиться частицей этой радости. Надеюсь, я не стану сентиментальной. Это довольно глупо в моем возрасте. Буду, как старая дева, лить слезы над дамскими романами. А не то еще хуже, дойду до того, что начну рисовать маленькое сердечко над 1, подписываясь «Ханна Лавкин».

Когда я вышла замуж за Джека, я не меняла фамилии, но не из принципа, а от лени. Хотя, конечно, «Ханна Форрестер» звучит красивее, весомее, чем нудное «Ханна Лавкин». Мою маму в девичестве звали Анжела Блэк. По-моему, это классно: сочетание ангельски белого имени Анжела с дьявольски черной фамилией Блэк. А вот фамилия Лавкин подходит для мягкотелых неженок.

Подозреваю, что и маме она тоже не нравилась, но у нее не было выбора.

Если верить утверждению Габриеллы, что все матери хотят для своих детей того, чего не имели сами, тогда, если Анжела была лишена права выбора, она очень боялась, что у меня тоже его может не оказаться. В отчаянии, она решилась на саботаж в женском стиле. Она не могла просто сидеть на месте и смотреть, как я рушу свою жизнь. Мама считала, что Джейсон мне не подходит, потому и решилась на тот трюк с подливкой.

Теперь мне стало ясно, что Роджер ей не годится. И никогда не годился. И все же она считает, что у нее не было другого выхода, кроме как остаться с ним.

Я даже не спросила ее, любила ли она Джонатана.

Хотя какая разница, — даже если нет, все же это не было простое удовлетворение низменных желаний. Это была попытка понять, чего хочет она, независимо оттого, что думают окружающие. И эти ее слова о том, что уже «слишком поздно». Она ведь замужем за Роджером сорок лет, и если сейчас уйдет, то он превратит в грязь все эти годы. А возможно, она так долго прожила под гнетом этого человека, который не давал ей возможности быть самой собой, что он задушил ее истинную суть. И теперь у нее не осталось ни собственных мнений, ни желаний. И, глядя в зеркало на свое усталое, постаревшее лицо, она сама не знает, какова она на самом деле.

У моей мамы хватало огня в душе и энергии для меня, но для себя не хватило. А я все удивлялась, откуда в ней столько апатии. Она не была ленивой, и все же перестала бороться, позволив своему мужу украсть собственную дочь. Почему? Ведь когда-то в ней было что-то от Габриеллы: умение ценить мелочи, которые вносят радость в жизнь. Я помню, в два года я каждое утро пила за завтраком свежевыжатый апельсиновый сок. Мама выжимала его из апельсинов на моих глазах, потому что хотела, во-первых, чтобы я видела, что апельсиновый сок берется из апельсинов, а не из картонной коробки; а во-вторых, чтобы каждый день у меня было волшебное ощущение, что я — в роскошном отеле.

Я не могла понять, почему Анжела не хочет поведать мне подробностей и причин ухудшения ее брака. Она не хотела, чтобы я страдала по этому поводу. Но мне надо было знать все. До сих пор я ценила только факты и презирала эмоции. Как я могла не видеть связи между ними? Ведь факты нашей жизни порождены нашими эмоциями.

Мама заявляла, что можно волевым решением освободиться от воспоминаний, но сама была придавлена к земле своим прошлым. Сегодняшний день мог стать началом чего-то замечательного, а мог так и пройти незамеченным. Если я ограничусь ее кратким объяснением, что он хотел, чтобы все были «счастливы», а у нее бывали «непредсказуемые настроения» (не знаю, что это означает), мое понимание ситуации останется поверхностным. Но мне этого недостаточно.

У меня была микроволновая печь «Панасоник», серебряного цвета, стоившая двести пятьдесят долларов. Это чудо техники могло поджаривать, размораживать, печь, не сомневаюсь, что и гладить, но я была настолько ленива, что не удосужилась прочитать инструкцию и изучить все ее блестящие возможности. Я пользовалась единственной функцией этой прекрасной машины— «нагрев». Я использовала одну сотую ее потенциала, при этом постоянно ощущая вину за свою тупость и лень. У меня также был шикарный ноутбук, но им я тоже пользовалась не в полную силу. Я не хотела, чтобы моя новообретенная чудесная мама тоже осталась изученной мною на сотую долю.

Я собиралась выступить в роли детектива и узнать о ней все.

Глава 41

Но я не знала, с чего начать. Картонная коробка — бабушкино наследство — валялась в коридоре, там, где, я ее бросила. Можно начать с нее, она для меня была символом возвращения мамы. Хотя, учитывая наши отношения с бабушкой Нелли, я побаивалась, что в коробке окажется рой плотоядных черных тараканов, который поглотит меня без остатка. Я, конечно, преувеличиваю (насчет тараканов), но мне было слегка не по себе. Многие семьи при ближайшем рассмотрении выглядят малоприятно, возможно, поэтому я предпочитала держаться на расстоянии от своей. Мне в последнее время хватало неприятных сюрпризов, так что не хотелось открыть коробку и обнаружить в ней череп и пропахшую сиренью записку вроде такой: «Ханна!

Наконец, я умерла, и, как это ни прискорбно, но пришло время открыть тебе гнусную тайну твоей жизни. В младенчестве у тебя был младший брат. Когда тебе было три года, мы положила его в стиральную машину (режим стирки для смешанных тканей, температура воды шестьдесят градусов), где он скончался в страшных мучениях. Твои родители не хотели, чтобы ты росла с клеймом убийцы, так что об этом несчастье никогда не вспоминали. Оливера подвергли гипнозу, чтобы он забыл все об этой трагедии. Но гипнотизер оказался глуховат и, видимо, из данного ему указания уловил только слова: «изгнать все мысли… из его сознания». Увы, от горя и гнева твоя мама сошла с ума. Та, кого ты считаешь своей матерью, на самом деле ее сестра-близнец. Твоя настоящая мама живет в сумасшедшем доме, под надежным запором. Твой отец сумел избежать глубокого отчаяния, полностью погрузившись в занятия пантомимой. Я считаю, что тебе надо узнать ужасную правду, чтобы ты смогла замолить свои грехи до того момента, как черти начнут поджаривать твои пятки. Для освежения памяти прилагаю череп…» и т. д. и т. п.

Я побрела в коридор и, пинками передвинув коробку в гостиную, оторвала приклеенную скотчем крышку. Признаюсь вам, что, когда в фильме начинается сцена ужасов, я смотрю ее, прищурившись и заслонившись от экрана растопыренной пятерней. Так же смело я поступила и сейчас. Естественно, ничего не увидела, поэтому пришлось отнять руку от лица и с бьющимся сердцем заглянуть в коробку. Все, что я увидела, была уйма старых фотографий. Ничего похожего на кость от челюсти, жуков, даже ни одной божьей коровки. И даже надушенных конвертов. Я со вздохом вытащила одну фотографию. Она выцвела и не была уже даже черно-белой.

Фотография была годов семидесятых, на ней в ряд выстроилась группа людей. В самом центре был большой, жирный, самого банального вида младенец. Дитя сидело на коленях щуплой женщины, и — ура! — это оказалась Анжела — хрупкая, с вымученной улыбкой. Малыш постарше, с молочными зубами, прислонился тыквообразной головой к ее руке, я предположила, что это Олли. А безобразный малыш у нее на руках, наверное, ребенок кузена.

Но где же я? Еще не родилась? Олли старше меня на два года. Меня нигде не было! И мама на снимке не была беременной. Вот, оказывается, в чем секрет. Меня удочерили! Но… ведь я так похожа на маму. Я подозрительно и неохотно стала рассматривать некрасивого младенца. Ну да. Он оказался мной. По обе стороны от мамы, прямо, будто аршин проглотили, стояли бабушка и дедушка и таращились в камеру, как в дуло ружья. И я снова поразилась, до чего красив был папа. Худой, кожа да кости, волосы до плеч. Наверное, был в то время модником. Выдвинув вперед квадратный подбородок, он положил свою большую руку на мамино плечо. Она под ее тяжестью даже прогнулась. На его лице было написано: «Это все мое!» Он явно гордился своими устрашающими отпрысками. Фотографии часто врут, но тогда моя мама не была красавицей. Как часто бывает с людьми, она похорошела с годами.

Значит, вот как.

И что могла сказать мне эта фотография? Меня, как всегда в моей работе, охватил ужас от необходимости делать выводы. Я уже знала, что мой отец требовал, чтобы все считали себя счастливыми, даже когда не чувствовали себя такими. Фотография как раз это и демонстрировала. Роджер всегда любил показуху. Его больше всего беспокоило, что подумают другие о нем, о его успехах. Выражение его лица было вызывающим, — ну-ка, попробуй доказать, что он не мужчина. Хотя нельзя было сказать, что наша семья смотрелась живописно. У мамы был полумертвый вид, а мы, дети, смахивали на чудовищ, по крайней мере, с эстетической точки зрения.

Только я про себя сформулировала это нерадостное впечатление, как раздался телефонный звонок.

У меня забилось сердце. Джек на пять дней уехал в Лос-Анджелес. На прощанье я сказала ему только: «Смотри, не разглядывай там небоскребы, голова закружится», но надеялась, что он позвонит. Он не звонил.

— Алло!

— Это я.

Сердце сразу заныло, как стертая до крови мозоль.

— Слушаю!

— Это я, Мартина.

— Я поняла.

— Хочу узнать, как твои дела, ну, после спектакля Роджера… Боже, что за ерунду Джек придумал, зачем притащил этого…

— Ты, наверное, меня за дуру принимаешь?

— С чего ты так решила?

— Ты ведь считаешься моей подругой? А на самом деле ты просто с ума сходишь по Роджеру. Так знай, твое увлечение им — извращение. Все, что я тебе говорю, сразу становится ему известно. У тебя нет ни достоинства, ни совести! Ты даже не понимаешь, с кем имеешь дело, во что вляпалась. Роджер просил тебя уговорить Джека прийти на спектакль? Потому что носится с дурацкой идеей, будто Джек тут же в него вцепится и в итоге он окажется в Голливуде. Он из-за своего тщеславия просто из ума выжил, да еще и врет в придачу как сивый мерин! Он пользуется тобой, милая моя. Он тебе не друг. На что рассчитываешь? На единение душ?

Я ждала в ответ взрыва, слез или гудка в трубке. Я не ожидала, что Мартина ответит спокойным мягким голосом:

— Нет, Ханна, это ты меня за дуру держишь. — Я молчала. — Ты меня уважала когда-нибудь? Я знаю, кто я для тебя: жирная корова, работающая у дантиста и читающая бульварные книжонки. Но я хотя бы читаю. А ты только у ящика торчишь. И романы у тебя — с героями криминальных драм, а не с людьми из реальной жизни. Я пыталась быть твоей подругой, да что толку? Ты никогда не считала меня равной себе. Ты относишься ко мне покровительственно, грубо, звонишь, только если надо поделиться чепухой, которой забита твоя голова. Ты настолько высокомерна, что тебе даже наплевать, что я об этом думаю. Ты задумывалась, что и у меня есть чувства? Ты говоришь, что я тебе не друг. Конечно, потому что я для тебя — просто мусор под ногами. Роджер ко мне внимателен, он считает меня мыслящим существом, имеющим свои права, и я с радостью выполняю его просьбы, мы с ним на равных. Нам есть о чем поговорить, мы все обсуждаем: и зубы, и славу, и то, надеть ему парик или выкрасить волосы; он спрашивает моего совета, интересуется моим мнением. С тобой не так. С тобой весело, только когда у тебя хорошее настроение. Я бы с радостью была твоей подругой, но мне надоело, что единственное, что я получаю в ответ, — плевки в лицо.

И она положила трубку. Первое, что я подумала, — ей вовсе не свойственно такое красноречие, второе — что она на редкость права.

Я искренне верю в необходимость возмездия, и в соответствии со своими принципами я вынуждена одобрить поведение Мартины. Но мое одобрение не заходило настолько далеко, чтобы тут же позвонить ей и извиниться за свое поведение. Мне надо было отвлечься от угрызений совести, так что я позвонила Габриелле, и она приказала мне срочно явиться.

Когда я вихрем промчалась по тропинке, она уже ждала у открытой двери.

— Я и сама тебе позвонила бы, но Джуд прихворнул. Олли вызвал меня со спектакля домой сразу после твоего ухода.

— Что с Джудом?

— Желудочный грипп. Мы вчера весь день провели в отделении «Скорой помощи»; сначала его тошнило, потом он притих и впал в какое-то оцепенение. Я думала, у него менингит. Но обошлось, сейчас он уснул. Представь, заблевал весь палантин от Дианы фон Фюрстенберг.

— Палантин? Что это такое?

— Ну, такое платье. Как пелерина. Окутывает фигуру.

Окутывает фигуру? Никогда мне не понять моду.

— Бедняжка Джуд. Так что, с Олли отношения наладились?

— Ну, ты и штучка, — засмеялась Габриелла. — Ничего удивительного, что с Джеком у тебя так получилось. Ты ничего не понимаешь в отношениях между людьми.

Я тоже засмеялась, хоть и была задета. Слушать такие обвинения в свой адрес очень обидно, особенно когда они высказываются прямо в лицо. А она что, все об этом знает?

— А кто понимает? — постаралась я спросить как можно более равнодушно.

— Мы с Олли… поговорили откровенно. Он хочет, чтобы не было проблем. Он постарается быть терпеливее, я постараюсь быть… на высоте, и, может, все и наладится. Но ведь скучно, скучно, скучно. А ты вспомни, как было тогда, в среду! Бедняжка Анжела. Я послала сообщение ей на мобильник, не хотела звонить в дом. Ты, наверное, не знаешь, как она? Пришла в себя? Хочу, если получится, съездить к ней, когда Олли вернется, он снимает.

— Подвернулся заказ? На губах Габриеллы промелькнула улыбка:

— Снимает гвозди и винты для макетного выпуска журнала «Сделай сам».

Ни она, ни я не высказали вслух очевидного: месяц назад он с презрением отказался бы от такой работы. Новость меня обрадовала, но, как всегда в разговорах с Габриеллой, у меня возникло ощущение, что я что-то упустила. Не фарфорового леопарда в натуральную величину, стерегущего ее камин, но что-то не менее значимое.

Однажды Габриелла сказала, что после того, как родила Джуда, она заметила в своей памяти какие-то небольшие черные дыры. И еще повезет, если нужные сведения, закатившиеся в маленькую черную дыру, не канут навеки. Меня не оправдывает, как ее, присутствие ребенка в доме, но мне свойственно то же самое. Можно сравнить с рождественским календарем с шоколадками: все находится за многочисленными дверцами, и если тебе не удастся открыть нужную, то сведения так и останутся спрятанными там. Если повезет, нужная дверца в сознании распахнется в должный момент и появится мысль вроде такой: «Ты пришла в кухню поискать свою чековую книжку» или «Главное, зачем ты приехала в супермаркет, — рулон бумажных полотенец для кухни». В данном случае: «Ты приехала к Габриелле, чтобы обсудить с ней патологию брака своих родителей». Но уж если не повезет, дверца может открыться слишком поздно — когда я уже проехала полпути до банка или стою в середине очереди к кассе…

Когда мы с невесткой уже стояли в ее прихожей, какая-то дверца открылась, ее подтолкнул намек — сказанная Габриеллой фраза: «Он хочет, чтобы не было проблем. Он постарается быть терпеливее, я постараюсь быть… на высоте, и, может, все и наладится».

Можно хотеть быть таким, как твои родители, можно взбунтоваться против родителей, но все равно станешь таким, как они, хочешь того или нет. Я об этом никогда не задумывалась, не хотела. А вот теперь задумалась, и оказалось, что эта проблема решается однозначно. От своих родителей ты никуда не денешься.

Все прошедшие годы я считала, что я, как и моя мать, изменила своему мужу. И вот я слышу слова жены моего брата: «Олли хочет, чтобы не было проблем. Он постарается быть терпеливее, я постараюсь быть… на высоте, и, может, все и наладится», — она ведь повторяет слова Анжелы: «Роджеру всегда было важно, чтобы… мы считали себя счастливыми, даже если мы такими не были».

Теперь у меня был свидетель.

— Габи, — сказала я, — тебе не кажется, что Олли копирует отца в своем желании, чтобы его жена была «на высоте» несмотря ни на что?

— Что ты, Ханна, — она посмотрела на меня с недоумением, — они совершенно разные. — Я безропотно кивнула. И она добавила: — Олли не такой злопамятный, как его отец. Прости, я знаю, ты очень высоко ценишь отца. Но, видишь ли, если твоя мама хоть раз позволит себе даже намек на какое-то не позитивное чувство, Роджер ее тут же заставит замолчать. Он терпеть не может, когда кто-то из вас страдает. Он, видимо, считает, что это плохо для его имиджа. Олли рассказывал, что он был с ней очень жесток после той истории. Наверняка и до нее. Иначе, зачем бы ей понадобилось все это? А Олли не жесток, он сильно отличается от своего отца. В детстве он боялся Роджера. Никоим образом Олли не может стать таким, как он. Только Олли… не может видеть, когда у меня подавленное настроение.

— Ага! — поняла я. — Это верно.

Но, честно говоря, разницы я тут не видела.

Глава 42

«Женщина в белом» [13] — это вовсе не история о привидениях, хотя вначале я думала именно так. Когда до меня дошло, что я ошиблась, книга меня уже захватила. Я читала ее с вытаращенными глазами, восклицая: «Ой!», «Боже мой!» Уилки Коллинз написал этот роман в восемнадцатом веке, его печатали в журнале по главам, что-то вроде сериала того времени. Вся Англия не могла оторваться, тогдашний премьер-министр даже не пошел в театр, чтобы прочитать очередной выпуск. Продавались плащи и марки «Женщина в белом», духи «Женщина в белом». Я считала эту книгу одной из самых лучших. Уолт Дисней украл идею и стал спекулировать на сюжетах викторианской эпохи.

Мне эту книгу порекомендовал Фред. Я не сразу решилась ее купить, потому что это ведь классика.

Сказала:

— В принципе, я классику не читаю. Боюсь, языка не пойму.

— Дорогая, если у тебя эта книга не пойдет, я верну деньги за нее и в придачу дам какой-ни- будь вестерн.

— А если пойдет?

— Добрым словом помянешь меня и мой магазин!

Прочтя книгу, я стала рекомендовать ее всем своим друзьям. Грегу. Габриелле. Отцу. Им всем было интересно понять, откуда я набралась таких слов, как «недоброжелательный». Я считаю, что, рекомендуя книгу, достигаешь сразу двух целей. Во-первых, показываешь свое превосходство: «Позволь передать тебе мой опыт…» Во-вторых, стремишься услышать чье-то одобрение: «У меня есть кое-что, что должно тебе понравиться».

Я обрадовалась, услышав от Габриеллы: «Уилки Коллинз доставил мне многочасовое удовольствие! Такого я давно не получала!»

А когда Рон сунулся в дверь кабинета Грега и тот рявкнул: «Не сейчас! Я занят распутыванием дела!.. Уолтера Хартрайта [14]!» — я испытала такую гордость, словно сама была автором этой книги.

При последнем разговоре с отцом я узнала, что он «все еще собирается дочитать ее». Мартине я ее не стала и советовать. Значит, я даже не посчитала нужным доказывать перед ней свое превосходство — настолько в нем была уверена. И вот сейчас я упрекаю себя за это. Мне, значит, было совершенно наплевать на ее мнение.

Уйдя от Габриеллы, я купила в ближайшем магазине экземпляр этой книги. А потом покатила прямиком в офис Марвина Ван де Ветеринга («Дантист, специалист по детским проблемам») и, нажав на звонок, была приглашена войти.

Мартина явно не испытала радости при виде меня.

— Ты на прием?

— Мартина, ты была права. Прости мне мое поведение. Я ценю твою дружбу. — И затихла. Вспомнила, что сказала мне Мартина, когда я ей рассказала, что мы с Джеком разводимся, хотя потом она же предложила устроить вечеринку по случаю развода. Она тогда сказала: «Я никогда не слышала ничего ужаснее», и глаза у нее стали круглыми и мокрыми. «Вы с Джеком… просто идеальная пара. Когда я смотрю на вас, я всегда думаю, что именно таким и должен быть идеальный брак. А уж если не получилось у вас, на что тогда надеяться нам, остальным? — Она вытерла нос и добавила: — И теперь я чувствую себя… еще неуверенней».

На редкость честная реакция, но меня, ее слова тогда только развеселили, наверное, я попросту проявляла упрямство.

— Смотри, — сказала я, — я купила тебе книгу. Она просто блеск. Я думаю, что тебе понравится.

Я вручила ей бумажный пакет. Разорвав бумагу, она достала книгу:

— Да, я ее уже читала, — и вернула мне.

— Да что ты! — удивилась я. — Ты читала «Женщину в белом» и не посоветовала мне?

Мартина не смогла скрыть ухмылки:

— Я тогда сердилась на тебя.

— Это я уже поняла. — Помолчав, я добавила: — Послушай. Я вовсе не считаю тебя глупой.

— Ты хочешь сказать, что больше не считаешь?

Я решила, что лучше быть откровенной:

— Да, больше не считаю. И тут она улыбнулась: — Меня Марвин ждет. Зайдешь ко мне вечером? В восемь?

— С удовольствием. — Я направилась к выходу, но тут же снова вернулась, потому что услышала:

— Эй, отдай мне книгу.

— Но ты же ее уже читала.

— Зачем отказываться от единственного бесплатного удовольствия, которое могу получить от тебя.

Нехорошо получилось, подумала я и вечером пришла к ней с цветами.

— Цветы же не в твоем стиле, — сказала Мартина, открывая мне дверь.

Стыдно сказать, но я бывала у нее только однажды с тех пор, как она купила себе эту квартиру. Ее крошечные апартаменты находились в глухом, запущенном районе. Я была у нее год назад, когда она только-только въехала, и квартирка произвела на меня жуткое впечатление. Тесная ванная источала ароматы сточных труб. Уходя на работу, она забыла закрыть дверь ванной, и этот аромат пропитал всю квартиру. Пол, в том числе в гостиной, был покрыт терракотовой плиткой. Сейчас квартирку было не узнать. Стены были оклеены обоями в мягких лилово-желто-розовых тонах, все освещалось перевернутыми светильниками. На полу лежали модные соломенные коврики. Окна закрывали деревянные ставни. Облицованная кафелем ванная сверкала белизной. А сама ванна стояла на ножках в форме лап. Не совсем то, что я хотела бы для себя, но очень даже симпатично. Кухня сверкала хромом. Мартина заметила, что я смотрю на все, разинув рот.

— Фирма «ИКЕА», — объяснила она.

Лично я эту фирму ненавижу — не могу им простить, что заплатила триста баксов за облицованное фанерой бюро для хранения документов, в котором дверцы не закрывались. Но есть люди, которые ухитряются добиться чудес, имея в своем распоряжении каталог этой фирмы.

— Просто фантастика. Ты превратила квартирку в чудо.

— Братья помогли, — объяснила она. — Я только решала, где что поставить.

Мы с ней уселись в гостиной на жесткую угловую кушетку кремового цвета, окруженную набитыми до отказа книжными полками. Мартина нажала кнопку стереосистемы.

— Надо же, у тебя стоит пластинка классической музыки! — поразилась я. — Не ожидала!

Мы ели овощной салат, приготовленный Мартиной, потому что она сидела на диете. Правда, через десять минут она позвонила в «Пицца Хат». Я расспрашивала ее о ремонте ванной, когда она вдруг сказала:

— Кошмар!

— Согласна, — сказала я, откусывая кусок пиццы и отодвигая его ото рта, так что за ним потянулась тонкая ниточка расплавленного сыра длиной с мост Золотые ворота в Сан-Франциско. — Хорошо, что нас не снимает скрытая камера.

— Я не об этом. — Она тяжело поднялась и пошлепала на кухню. Послышался звук открываемого ящика и шелест перелистываемых бумаг. Она вернулась с газетной вырезкой в руках. Помахала ею перед моим носом, но в руки не дала. — Это из местной газеты.

— Что там такое? — Я скосила глаза и увидела заголовок статьи: «Скандал: отравление тухлым мясом на свадьбе».

— Да нет, не туда смотришь. Там дальше статья про Джека. Ну, не совсем про Джека, про одну из его клиенток, актрису. Она местная, Джек устроил ей карьеру. Снялась в голливудском фильме. Сыграла роль внучки Шэрон Стоун… дело в том, что шесть месяцев назад мне на глаза попалась эта статья. Я увидела фамилию Джека. Твой папа часто говорил о том, что хотел бы прославиться…

— Только не мне! Никогда от него этого не слышала!

— Не всем, конечно, говорил.

Я опустила глаза на остатки пиццы и нахмурилась.

Мартина выдержала театральную паузу и сказала:

— Вот я и предложила ему, мол, может, Джек займется им, а он говорит — вряд ли, поскольку он разведен с Ханной и они не общаются со времени развода. И потом вышла вся эта история: когда Джейсон заставлял тебя помириться с Джеком, твой папа почувствовал, что это — его шанс. Мне так не нравилось, что он притворяется, будто он все затеял потому, что, мол, Джек тебе больше подходит, чем Джейсон. Но я так на тебя сердилась за…

Я жестом ее прервала:

— Брось, Мартина, все это не имеет значения.

— Ты не начала меня ненавидеть?

— Ну, ты довольно вредная корова… — Она ухмыльнулась. — Но я больше на тебя никогда не рассержусь. — Она радостно заулыбалась. — Я тебя не виню. Я виню его, Роджера.

— Что ты!

— Он умеет… обаять людей. И заставить их делать то, чего им не хочется, ради своих интересов, да так, что они уверены, что все сделано по их инициативе.

Мартина медленно кивнула головой.

И я поспешила сказать:

— Этот его замысел — просто ерунда по сравнению со всем остальным, что он сделал.

— Что он сделал? — спросила Мартина, и я проторчала у нее до четырех утра. Примерно в три тридцать пять утра Мартина откинулась на спинку, в два приема уничтожила батончик «Пикник» и назвала меня тупицей.

— Вот ты рассказала мне про Анжелу. О том, что, когда ты была маленькой, она была шикарной дамой, кормила тебя отличными завтраками и все такое, а потом вдруг изменилась, целыми днями валялась в постели и не хотела даже следить за собой.

— Да.

— Она рассказывает, что у нее бывали «непредсказуемые настроения», а Роджер не желал с этим считаться.

— Ну да.

— Все ясно! — закричала Мартина. — У нее была послеродовая депрессия! А твой папа просто этого не хотел замечать, надеялся, что само собой все решится. И наказал ее за то, что она не смогла справиться со своим состоянием, как будто она была в нем виновата! Неудивительно, что она завела любовника. Бедняжка!

— Послеродовая депрессия? — медленно проговорила я. — А такое бывает? Анжела нас любила. Иногда ей бывало трудно, но она нас никогда не обижала.

— Ты, правда, идиотка, — выпалила Мартина. — Если у тебя послеродовая депрессия, это вовсе не значит, что ты не любишь или бьешь своего ребенка. Конечно, и такое бывает. Я не хочу сказать, что все женщины любят своих детей, нельзя этого утверждать. Некоторые женщины не сразу привязываются к новорожденному. Конечно, ведь дети не такие милые, как, скажем… щенки. Иногда женщинам требуется время.

— Не буду спорить, ничего об этом не знаю.

Мартина помолчала, потом сказала:

— Отгадай, откуда я про это знаю.

— Откуда?

— С моей мамой все было точно так же.

— Да брось!

— Нет, правда.

— Я помню, ты рассказывала, что с тобой нянчились твои братья. Я думала, что просто у вас в семье очень заботливые мужчины. Мне очень жаль, что так с твоей мамой случилось.

— А мне тебя жаль, — улыбнулась Мартина.

— О-о! Меня? Ну да. — Я еще не совсем поняла, какое отношение ко мне имеет эта проблема. — Так что же… что случилось с твоей мамой?

— У нее были все последствия послеродовой депрессии. Озарения, тяга к самоубийству.

— Озарения? Это что… когда видишь свет?

— Нет, моя милая. Это когда видишь то, чего нет, — ласково разъяснила Мартина.

— Ужас, какой. Вряд ли у Анжелы было такое.

— У всех депрессия проявляется по-разному. Моя мама… Боже мой, ты себе представить не можешь… Она могла начать что-то делать, но потом неожиданно бросить. Например, соберется мыть плиту, встанет рядом с ней с тряпкой, потом вдруг забудется и спросит: приготовить вам всем чай?! А временами она вообще ничего не хотела делать. Но папа держался молодцом. Он готовил, убирал, водил ее к врачу. Сама она ни за что бы не пошла. Это ведь длилось не месяцы — годы. И она годами уверяла всех, что с ней все нормально, просто она устала. Она боялась сойти с ума. Брат ее бабушки повесился. В то время это было позорным пятном.

— Сейчас тоже.

— Ну да. Но папе было наплевать, кто что подумает.

— А вот у Роджера просто навязчивая идея, кто и что о нем подумает.

— Ну да, Роджер типичен для своего поколения. Тогда было очень важно, чтобы у тебя была совершенная, счастливая семья. Тогда карьера не была главным в жизни. Работа нужна была только для содержания семьи. Социальное признание… Тогда было нормальным годами работать в одной фирме, в одной должности. А отсидев в офисе с девяти до пяти, вернуться домой к своей маленькой женушке, у которой уже был обед на столе, и к своим четырем розовощеким отпрыскам. Именно этого хотел Роджер. Он на это надеялся, как и большинство мужчин его возраста и поколения. Но когда Анжела повела себя не как идеальная жена, он не смог к этому адекватно отнестись, для него это было ударом. Он испугался, что на него будут косо смотреть соседи и сослуживцы, что он прослывет неудачником. Что люди начнут болтать, пойдут сплетни. У него появилось ощущение, что его семья не укладывается в принятые рамки. Из этого он сделал один вывод: он не состоялся как муж и отец, а значит, и как мужчина. Это было для него позором. Теперь главным для него стало, чтобы об этом никто не узнал. Для него было важно стать достойным членом общества. Ты ведь знаешь, каковы люди. Если решили, что с тобой что-что не так, сразу думают — это заразно. Начинают при виде тебя переходить на другую сторону улицы. А это, Ханна, для твоего папы было бы самым страшным. Поэтому он пошел по самому легкому пути: убедил себя, что у Анжелы все в норме.

— Как это понимать? — прошептала я.

— Да ты сама посмотри! Бедная женщина, через что она прошла! Если бы я хоть что-то об этом знала, я бы плюнула ему в лицо, честное слово. Он ее обвинял, а она ничего не могла сделать. Он не разрешил ей пройти курс реабилитации. Ей так нужно было немного доброты, поэтому она и связалась с этим парнем из драмы! А Роджер ее опять наказал. И она ему все это позволила, потому что у нее был сдвиг в сознании. Он убедил ее, что она дурная женщина. Вот самодовольный болван! Он приносит зло.

— Тебя просто страшно слушать. Я чувствую себя… виноватой.

— Ханна, ты была ребенком. Откуда тебе было знать, что происходит. Он просто играл вами, тобой и ею.

— Бедняжка Анжела. Не представляю, как ей удавалось… существовать?

— Люди по-разному с этим справляются. Вот моя мама иногда начинала рыдать. Даже билась головой о стенку. Мы, когда это видели, сразу начинали орать, нам было страшно, но отец нас всех успокаивал. Мама могла проспать весь день или, наоборот, вставала на заре, а потом сидела, уставившись в одну точку несколько часов. Знаешь, я мало сплю. Думаю: высплюсь на том свете. Мне казалось, мама себя ненавидела. Папа как скажет ей, что она красивая, она тут же в слезы. Или она режет яблоко, а оно оказывается гнилым, она тут же начинает плакать, проклинать себя за неведение.

— Но… ей со временем стало лучше?

— Таблетки… снимали крайние проявления. От них она становилась приемлемой для общения. Была ни грустной, ни радостной. Просто в пределах нормы.

— А сейчас она принимает таблетки?

— А кто их не принимает?

— Но… у нее же была послеродовая депрессия. Разве она не проходит, когда дети подрастают?

— В принципе — да, но у нее и до рождения детей была склонность к депрессии, а роды просто оказались толчком. Угнетенное состояние осталось навсегда. Но теперь она хотя бы может что-то делать. — Помолчав, Мартина сказала: — Не знаю, в каком сейчас состоянии здоровье Анжелы, но тебе надо с ней поговорить.

— Я поговорю, — согласилась я.

Но прежде я решила поговорить с братом.

Глава 43

На следующий день вечером мы с Оливером остались нянчиться с ребенком, потому что Габриелла с подругой отправились, есть суши. Я их несколько раз пробовала, они мне понравились, только после японского ресторана всегда хочется съесть полную миску чего-нибудь горячего и сытного.

— Пусть отдохнет, — сказал мне Оливер, с грохотом захлопывая дверь за женой. Наверное, просто не расслышал ее последних слов — она попросила его закрывать дверь потише, чтобы не разбудить ребенка. Вероятно, она сказала это в ультразвуковом диапазоне, на языке дельфинов, поэтому он и не понял. Потом он добавил, пожав плечами:

— Сегодня я принес ей цветы, и она целых пять минут была со мной очень ласкова.

Я знала, что в вопросах психологии Оливер не понимает ничего. Он вообще во многих вопросах ни черта не понимает. Но, как и с ребенком, говорить с ним нужно ласково и доходчиво — криком ничего не добьешься. Я решила начать разговор осторожно, не выпаливать все сразу, как обычно. Поэтому начала издалека:

— Ты с мамой разговаривал?

Оливер потер шею:

— Я подумал, что надо дать ей время отдышаться.

Заглянув ему в лицо, я поняла, что он просто боится разговора с мамой.

Моя соседка — та, которая объявила себя кошачьей мамой, — как-то рассказала мне, что у Чармиана Мяу развилась астма из-за того, что ее бывший бойфренд много курил. Она всегда догадывалась, что у кота вот-вот начнется очередной приступ одышки: в такие моменты он прятался под кофейным столиком (кот, не бойфренд). Оливер вел себя совсем как Чармиан Мяу — тоже был готов залезть куда угодно от страха.

Я не знала, с чего начать. Может быть, с того, с чего я обычно начинаю любое расследование: нахожу уязвимое место объекта. Г-м-м, я поглядела на Олли. Он замер на месте, на его лице застыло выражение ужаса.

— В чем дело?

— Ш-ш-ш!

Я только собралась достать из сумки пилку для ногтей, как сама услышала вопль: «А-а-а!»

Все ясно, ребенок проснулся.

Побледнев, Олли схватил меня за руку и проговорил одними губами:

— Тихо, он поорет и уснет.

— А-а-а! А-а-а! — доносилось сверху.

— Думаешь, уснет? — Я сладко улыбнулась, и брат ринулся вверх по лестнице. Мне стало ясно, где его уязвимое место.

Через четверть часа на верхней площадке лестницы появился Олли с ухмыляющимся Джудом на руках.

— Вот шельмец, — пожаловался Олли. — Никак не хочет засыпать. Я его кладу на спину, а он тут же вскакивает и нарочно стукается головой о решетку кроватки.

— Этот джентльмен желает поиграть, — сообразила я. — У тебя на холодильнике, кажется, я видела записку размером с газетный лист с надписью: «Олли, не ругайся!»

Олли опустил Джуда на ковер, тот сразу же исполнил триумфальный танец.

— Привет, умник-разумник, — обратилась я к Джуду. — Поцелуешь меня?

Джуд с преувеличенно важным видом прошествовал ко мне и чмокнул в щеку.

— Ой, молодец! — Я прикоснулась к тому месту, которое он поцеловал, и изобразила застенчивость в стиле красавицы из южных штатов. — Спасибо, Джуд. Отличный был поцелуй.

Джуд, двигаясь вперевалку, как пингвин, направился к своим игрушкам, вытащил теннисный мячик и вручил мне.

— Поиграем? Согласна. Давай мячик. Ну, теперь ловит Джуд!

Джуд подобрал мячик и бросил назад мне. У него был неплохой удар: синяк от мяча будет долго красоваться на моей ноге.

— О-о, мастерский удар, сэр!

У Джуда, как и у Чармиана Мяу, была такая манера держаться, что, на мой взгляд, к нему нельзя было обращаться иначе как «сэр».

Джуд захлопал в ладоши и сказал: «Бо-о!»

— Б-о-о! — загукала я. — Вот именно! Бо-о-о! Олли! — я кинула взгляд на брата, потом второй. — Олли! — Он самозабвенно стучал по клавиатуре своего ноутбука. — Оливер!

— Ну, чего тебе? — Он не поднимал глаз.

— Джуд хочет бросить тебе мячик.

— М-м-м? — Олли поднял отрешенный взгляд.

Джуд замер с мячиком в руке, неуверенно улыбаясь. У меня при виде этой улыбки сердце похолодело.

— Твой сын хочет бросить тебе мячик, — повторила я.

— А-а-а! — наконец очнулся Оливер. — Бросай.

Джуд размахнулся и бросил. Мячик попал точнехонько в клавиатуру.

— Больше так не надо! — сказал ему Оливер. — Ты плохо поступил! Нехорошо!

— Боже мой, Оливер, да ведь он не нарочно! Да ты сам виноват! Надо было закрыть ноутбук! — Но было уже поздно. У Джуда опустились уголки губ, он был готов разреветься. Это было очень забавное зрелище, но нам было не до смеха. Я уже несколько раз видела у племянника такое выражение лица: после этого он обычно начинал вопить. Я сердито посмотрела на брата.

— Ох, — сказал тот, подхватывая Джуда на руки. — Прости. Папа глупый. Теперь пойдем. Ты устал. Пора в постель. Скажи «спокойной ночи» тете Ханне.

— Спокойной ночи, красавец! — Я поцеловала пухлую щечку Джуда.

Уже через две минуты Оливер снова стучал по клавиатуре своего ноутбука. Наверху царила тишина.

Какое-то время я тихонько наблюдала за ним. Подумать только! С таким же успехом он мог быть сейчас в Китае. У меня гулко застучало сердце. Джейсон, подтверди, я ведь никогда не была такой! Он, конечно, не ответил, но я почувствовала, что он со мной не согласен.

Я уже знала уязвимое место Олли, но с чего начать? Да начну с чего-нибудь, потом переведу разговор на нужные рельсы.

— С тех пор, как ты сам стал отцом, ты стал сочувствовать Роджеру?

— О чем ты? — Олли поднял голову.

— Да ни о чем, — улыбнулась я. — Просто когда я вижу тебя с Джудом, всегда вспоминаю Роджера с тобой на руках.

Конечно, это было вранье, я вовсе не помнила Оливера таким маленьким, и по вполне уважительной причине — меня тогда не было на свете. Но я знала, что говорю: Роджер сам говорил, что он не умел обращаться с малышами. Помню, он говорил: «Малыши! Это такие бессмысленные создания! До четырех лет они такие надоедливые! Щенки намного лучше!»

— Я совсем не такой, как Роджер. — Ура, Олли захлопнул крышку ноутбука.

— Конечно, ты не такой. Просто когда я вижу, как ты играешь со своим малышом, отгородившись от него, я думаю, что тебе, наверное, трудно избавиться от этого барьера. Боишься, что любовь к ребенку переедет тебя, как скорый поезд?

— Что ты такое мелешь?

Выдержав паузу, я добавила:

— Джуд тебя любит, и он от тебя зависит. На тебе невероятная ответственность. Может быть, ты не готов к ней. Вот и отгораживаешься от него всякий раз, когда оказываешься наедине с ребенком. Чтобы он тебя не доставал.

— Что ты городишь?

— Просто я вижу, что ты боишься Джуда…

— Я Джуда не боюсь!

— Боишься, точно боишься, если не рискуешь смотреть на него, всегда держишься на расстоянии, всегда душой наполовину где-то далеко.

— По-твоему, ноутбук для меня — как барьер? — Не знаю, ко мне ли был обращен его вопрос.

— Вот Роджер, например, так сильно боялся, что его могут принять за человека непре- успевшего, что таким и стал. Не сумел добиться взаимопонимания ни с тобой, ни с Анжелой. Я только сейчас поняла, что и со мной не сумел. А что с тобой у него не вышло, я вижу по тому, как ты себя с ним держишь. Но я не могу знать точно о ваших отношениях, вы ведь оба молчите на эту тему. Я только вижу, как ты стараешься держаться на расстоянии от Джуда. И от Габи отстраняешься, это я тоже вижу, да и причину знаю. — И тут я наконец высказала свою главную мысль: — У Габи была послеродовая депрессия, как и у нашей мамы. Я ведь вижу, как ты боишься, что вся твоя семейная жизнь может пойти прахом.

Олли отрицательно покачал головой:

— Да ты что, — забрюзжал он, — я вовсе не такой, как Роджер. И Габи совсем не похожа на маму. Ты не видела, какой была мама. Может, Габриелла и сумасшедшая, но она всегда с Джудом, всегда ему улыбается. А наша мама, когда ты родилась, стала… странной. Бабушка Нелли рассказывала, что ты ей улыбалась, а она иногда настолько уходила в себя, что не отвечала на твою улыбку, только… смотрела на тебя пристально и хмурилась. И бабушка Нелли сама несколько раз видела, что ты под таким маминым взглядом переставала улыбаться. Бабушка говорила, ей плакать хотелось от такого зрелища. Габи совсем не такая, как мама. Просто ей нужно все время немножко… помучиться.

Немножко помучиться? Где я слышала эти слова?

Олли стал так сильно тереть глаза ладонями, что я испугалась, что он их выдавит. Он прошептал:

— Ну, да, так всегда говорил Роджер. Про маму. — И Олли вздрогнул.

С ноября в «Гончих» наступает странное время. Нам перестают звонить с жалобами на неверных мужей, вероломных жен. Наша работа по супружеским изменам сводится практически к нулю. Грег объяснял это так: «До Рождества никто не хочет раскачивать семейную лодку. Хотят провести праздник в кругу семьи».

Я сама никогда не догадалась бы о такой трогательной причине. Неужели кто-то действительно может так думать, причем не один обманутый идиот, а большинство людей! Я представила себе этих дураков, просыпающихся в разных концах кровати, обменивающихся ехидными подарками, уныло жующих брюссельскую капусту под мерцание елочных огней. Их дети стараются не замечать, что папа и мама не разговаривают. Неужели ритуал обжорства и позитивный имидж настолько важны для них? Вместо того чтобы покарать другого по справедливости — сводить его в «Гостиницу выходного дня» на праздничный обед, состоящий из сэндвича с индейкой, они предпочитают терпеть ложь, выносить весь ужасный день суперлжи, притворяясь, будто празднуют любовь и общность душ с человеком, которого ненавидят, заставляя себя фальшиво улыбаться, рыдая в душе?

Теперь я понимала, что в семейных отношениях недопустимы крайности. Человеку легче самому справиться со своим несчастьем, чем подвергать ему всю семью. Никто не хочет раскачивать лодку, особенно в Рождество.

Семейную лодку Оливера я раскачала за него.

И теперь я молчала.

Вряд ли я понимаю больше того, что лежит на поверхности. Я и в себе не могу толком разобраться. Но я не хотела, чтобы Джуд рос так, как его отец: с жалкой матерью, с ощущением, что отцу не до него.

— Ты, небось, считаешь, что я бесполезен для своей семьи, — наконец поднял голову Олли.

— Да нет, просто ты иногда немного всех раздражаешь.

— Ну, и на том спасибо, — засмеялся он. — А то ты меня испугала. — Он рукавом утер нос. — Я знал, что у нас с Габи что-то не так. И чувствовал, что это по моей вине.

— Ну, милый мой, ты тут совсем не при чем, если говорить о депрессии. Ладно, не буду, можешь называть это другим словом. Но если ты все понимаешь, но делаешь вид, что этого нет, вот здесь и начинается проблема.

— Послушай, сестренка, ты ведь представления не имеешь, что такое… страх.

— Страх! — пискнула я. — Я знаю все про него! Можешь мне о нем не говорить! Я…

— Отлично. Скажи-ка, чего боишься лично ты?

— Ну-у-у… Я уснуть не могу, если дверца шкафа открыта.

— Так я и думал. Всякая чушь. Ты не можешь назвать ни одной причины своих страхов. Давай я тебе расскажу, чего боюсь я. — Он встряхнул головой, как будто слова застряли у него в горле, и наконец высказался. — Я боюсь родительского дома. И еще больше боюсь, что моей семье передастся этот мой страх, который я там испытываю… Как будто из их дома не убежать. Один раз было такое: она почувствовала себя нехорошо…

— Габи?

— Нет, мама. Я был на лестнице, слышу, она в спальне, плачет: «Роджер, помоги, мне так плохо». Мне было лет шесть, по-моему. Я так испугался. Никогда от нее таких слов не слышал. Никогда она не жаловалась. А он ей в ответ: «Нет, тебе хорошо». И она перестала плакать. Я как услышал, что он выходит от нее, тут же убежал к себе в комнату и спрятался в шкафу.

— Ты его так боялся?

— Да.

— Но он ведь никогда не… не бил ее… или тебя?

— Нет. Но ты ведь его знаешь. Он постоянно был злой. Он этого открыто не проявлял, но всегда был на грани, это чувствовалось. Он кипел внутри, и я всегда боялся, что он меня ударит, если я скажу что-то не так. Страшнее всего ведь не сам удар, а страх… постоянное ожидание удара. Но весь его гнев был обращен на нее. Она собирала коллекцию маленьких фарфоровых фигурок, он как-то вошел к ней в комнату и одним махом смел все их на пол, не помню, что она сделала в тот раз. Я заорал: «Перестань обижать маму!», и для него это было шоком. Он думал, что ребенок ничего не понимает. И с тех пор он стал изливать свой гнев на меня тоже. Особенно после той истории. А мне мистер Коутс нравился. Я хорошо успевал на его уроках. Он и с мамой познакомился из-за меня. Я не понимал, что между ними происходило, но что-то почувствовал, и этого было достаточно — я сказал о нем Роджеру. Если у нас и были какие-то развлечения в семье, то только потому, что так положено. Бабушка Нелли его не выносила, она-то знала, что он относится к ее дочери отвратительно, когда они наедине. Но что могла сделать старуха.

— Если он был таким ужасным все время, то…

— В том-то и дело, что не все время. Бывало, мы на целый день отправлялись в зоопарк, и если у него было прекрасное настроение — у нас всех тоже, но это просто была просто передышка. Казалось, что мы отдыхаем, расслабились, но это была лишь иллюзия. Никогда нельзя было терять бдительности, если он находился поблизости. Я все детство был напряжен. Не знаю, понимал ли он, что его боялась вся семья. По его поведению этого нель зя было сказать, но знать-то он должен был. С тобой он был другим. Вы с ним дружили.

— А как же. Ведь я была соучастницей его преступления.

— Откуда тебе было знать. К тебе он относился по-другому, он тебя, наверное, искренне любил. Я никогда не был твоим конкурентом. Хотя любовь к тебе не помешала ему пользоваться тобой как оружием против нее.

— Знаю. — Я помолчала. Потом спросила: — Но ведь когда-то они были счастливы вместе?

Оливер грустно усмехнулся:

— Наверняка, но это было до нашего с тобой рождения.

— Бедняжка Оливер, ты, наверное, чувствовал полную беспомощность.

— Не знаю. Когда мог, я старался быть ласковым с мамой. Но еще сильнее старался проводить как можно меньше времени дома. Но… да, чувствовал себя именно беспомощным.

— А сейчас?

— И сейчас, — проговорил он едва слышно.

— Послушай, Олли, сейчас все изменилось. Габи — не мама, а ты, хоть и вырос в его доме, тоже — не он. Ты уже не тот беспомощный ребенок. Ты большой, сильный, ты способен помочь Габриелле. Ты вполне можешь стать отличным мужем и по-настоящему хорошим отцом. Просто тебе не надо больше убегать от этого всего. Тебе больше нечего бояться.

Глава 44

Когда я пришла домой, то на своем автоответчике обнаружила сообщение от Джека. Он поведал мне своим низким голосом, что Джек прилетает завтра, но все же это не совсем точно, так что он еще перезвонит. «Эй! — подумала я, — а как насчет того, чтобы узнать, как мои дела?» Конечно, даже Супермену понадобилась Луис Лейн, чтобы было к кому прижаться холодным вечером. Я позвонила в отель, в котором он остановился, но его там не оказалось. Тогда я послала ему сообщение по электронной почте: «Привет, Джек, это даже хорошо, что ты в Лос-Анджелесе. Потому что я днями и ночами разгребаю проблемы моей семейки, так что ни минуты свободной. У тебя все в порядке? Надеюсь, тамошние загорелые дамы с большими титьками вызывают у тебя только отвращение. Увидимся, когда вернешься. Если найдешь время».

И поморщилась, выключая ноутбук. Я не большой мастер флиртовать по электронной почте. Шутки у меня не получались, всегда звучали серьезно. Но все-таки я сделала попытку. Пожав плечами, я отправилась в постель, надеясь хорошенько выспаться. После разговора с Оливером я была совсем без сил. Есть такие люди, которых хлебом не корми — дай поговорить о чужих чувствах. Они кивают с серьезным видом, хмурятся в знак сочувствия, обнимают тебя, когда слышат что-то радостное. Для таких именины сердца — послушать о чьих-то страданиях. Они готовы высасывать подобные истории из случайных знакомых. Я совсем не такая, даже на работе мне всегда было стыдно слушать о чужих делах. Я чувствовала себя вампиром, подозревая, что слушатель не столько испытывает ужас и сочувствие, сколько получает удовольствие от таких повествований. Конечно, если рассказчик хороший и история интересная.

Олли окунулся в прошлое, и это ему не доставило ни малейшего удовольствия. Казалось, его самого потряс его рассказ. Он как будто вновь все переосмыслил, пережил. Олли никогда не любил говорить о себе. Из него всегда приходится каждое слово выжимать, будто воду из махрового полотенца. Хоть не плакал, и за то спасибо, а то я вообще бы не знала, что делать с братом. Во время рассказа он смотрел перед собой отрешенным взглядом, на меня взглянул всего раз или два. Больно было его слушать, тем более смотреть на него. Он не собирался мне ничего рассказывать. Но я заставила его извлечь из памяти историю, которую он похоронил и старался забыть. Мне было неловко, что я стала свидетелем его стыда за свой страх, — это как посетить место публичной казни. Но зато теперь, надеюсь, он сможет приблизиться к пониманию причин своего поведения, и, может быть, это изменит его в лучшую сторону. Хотя по своему опыту знаю: люди десятки лет могут прекрасно понимать, что им нужно в себе изменить, но предпочитать портить жизнь себе и окружающим. Конечно, время все расставляет на свои места, но часто — слишком поздно.

За последние дни я скопила кое- какую информацию. Теперь я больше знала о своей семье, чем раньше. Но хорошо ли это? Все утро я занималась уборкой. Занятие скучнейшее, но все же разминка, и голова свободна, можно подумать о чем угодно. От Роджера не было ни слуху ни духу. Вы можете подумать, что это потому, что ему было стыдно. Но теперь я, увы, знаю его лучше: он наверняка просто ждет от меня извинений. Бедная мама, она по-прежнему живет с ним в одном доме.

Я отбросила тряпку и набрала номер ее мобильника. Я узнала из рассказа Олли, что после того, как она меня родила, она стала «странной», так что я о ней беспокоилась. Услышав ее голос, я вдруг сообразила, что сама вспомнила ее номер, нигде его не разыскивая.

— Как себя чувствуешь?

— Спасибо, Ханна, у меня все в порядке. Как ты? — У нее был совсем другой голос: энергичный и бодрый.

— Отлично. Он дома? Если он что-нибудь тебе сделает, чем-нибудь тебя расстроит, я…

— Ханна, не волнуйся за меня. Я знаю, как обращаться с твоим папой. После той среды он вообще редко бывает дома.

— Интересно. Где же он?

— На работе, наверное. Куда ему еще идти?

Обычно она не была такой уверенной в себе, такой беззаботной. Вдруг я вспомнила:

— Да… а как спектакль?

— Спектакль? — В ее голосе зазвучали иронические нотки. — Мою роль теперь играет Роза- линда Эмерсон. Просто вцепилась в нее. Она годами мечтала стать партнершей твоего отца, но она ростом выше него, и поэтому он не хотел играть с ней.

— А ты не возражала?

— Да что ты! Я сама ее попросила. Для «Неповторимого театра» все сложилось хорошо, слава Богу. Роджер забыл заменить, мое имя на афише, так что все билеты проданы! Неслыханное дело, знаешь ли.

— Почему?

— Ханна, милая девочка, у тебя такая работа, ты хочешь, чтобы тебя считали… эдакой… циничной особой… а сама — такая наивная. Билеты проданы потому, что прошел слух о том скандале, с Джонатаном. Все видели, как отреагировал Роджер, как перепугалась я, а это добавляет драматизма. Жизненная драма всегда волнует зрителей намного больше, чем сценическая. Всем очень интересно узнать продолжение нашей старой истории.

Я была просто в шоке:

— Всем? Эта история была кому-то известна? Откуда?

— Представления не имею. Смешно, ведь именно этого больше всего и боялся Роджер: что люди все выведают. Я спросила его, откуда пошли слухи? Не думаю, что Джонатан что-то кому-то говорил. Но… конечно, теперь, если все вспомнить, Роджер ведь втянул в это дело тебя и Олли, а бедняге было тогда семь лет, он чувствовал, что что-то произошло. Ну… другие дети рассказали своим родителям, те — своим друзьям… Кажется, так бывает, если живешь в деревне. Все всегда знают о делах соседа. Унизительно знать, что твоя любовная связь превратилась… в местную легенду. Хотя Роджера можно только пожалеть. Он-то был уверен, что его секрет спрятан за семью замками. Ты в курсе, что он вчера не вышел на сцену?

— Быть этого не может!

Чтобы Роджер отказался от вакхических изобилий, присущих посиделкам после спектакля, ему надо было получить приговор врачей об опухоли мозга или как минимум впасть в полное смятение. На этих вечеринках всегда был разгул страстей, происходила разрядка накопившейся сексуальной энергии, сдерживаемой на сцене. Это была оргия подхалимства и самовосхваления. И Роджер буквально жил ими, как человек, главной потребностью которого было оставить о себе хорошее впечатление у окружающих и услышать об этом от посторонних.

Мама захихикала — для меня это было неожиданностью, как будто захихикал Папа Римский. И сказала:

— Теперь ему со многим придется примириться.

— Да, — согласилась я. — А как ты перенесла дурную славу?

— Роль Алой женщины [15], ты хочешь сказать? Я раньше этого очень боялась, но оказалось — это не так страшно. Обо мне ведь никто ничего не знает, все только думают, что знают. Половина наших соседок изменяет своим мужьям, или те им изменяют, и все как одна сгорают от любопытства именно потому, что знают: объектом сплетен и осуждения может оказаться любая из них.

— Дикари!

— Да вовсе нет, Ханна! Не думай так. Просто люди боятся. Они все примеривают к себе, думают о своих мужьях, боятся — а вдруг она захочет соблазнить и его?

— Смешно, если учесть, что половине из них наплевать, где муж живет и где умрет, главное, чтобы у них была пожизненная гарантия финансового благополучия.

— Ханна! Ты… тебе бы легче жилось, если бы ты научилась не принимать близко к сердцу всякую мелкую обиду. Представь себе, что обида — это маленький сучок. В жизни ты протискиваешься сквозь густую чащу! И позволь тебе заметить, что все же одна две знакомых мне молодых леди со мной очень любезны.

Мне очень хотелось спросить: «Как, всего одна- две?», но я сдержалась. Судя по голосу, она стала счастливее. Если эта скучная жизнь ее удовлетворяет, зачем я буду выискивать в ней недостатки?

Я попрощалась, не спросив о ее депрессии, о том, почему она хмурилась в ответ на мои младенческие улыбки. Это было бы перебором. Я уже влезла в душу Оливера, влезать еще и в ее душу было бы слишком для меня на этой неделе. Да и чего бы я добилась, просто сказав ей: «Я знаю»? Зачем? Иногда фраза «я знаю» может очень даже успокоить. Но здесь не тот случай. Мне хотелось за несколько дней компенсировать ей все двадцать пять лет моего пренебрежения ею. Но ведь это невозможно.

Прождав звонка от Джека весь вечер, я позвонила ему домой сама.

— Спасибо, что позвонил, — начала я обиженным голосом.

— Я только что вошел, приехал из аэропорта! Получил твое сообщение. И подумал, что лучше пока к тебе не приставать. Как дела?

— Вот я и звоню тебе, чтобы поговорить об этом.

Наступило молчание. Потом он спросил:

— Может, встретимся завтра за ленчем?

— Годится. Только не там, где кучкуются знаменитости. Не там, где мы с тобой встречались в тот раз.

— Ладно, тогда предлагай где. Честно говоря, я не знаю мест, где можно нормально поесть. Если не считать «Книг Фреда», хотя, в строгом смысле слова, там тоже можно только перекусить. Вот представьте себе, я тридцать лет прожила в одном из самых больших городов мира, но не имею представления, где можно вкусно поесть. Как-то пошла в кафе «Передышка», и в итоге пришлось, есть рагу по-мексикански в какой-то забегаловке на шоссе.

— Может быть, в кафе в Риджент-парке?

— В котором? Там их несколько.

— Возле фонтана. Где утки.

— Уже теплее.

— Ну, там еще у входа Международная школа бизнеса.

— Ясно. Ты, Колючка, сегодня необычайно ясно излагаешь. Я приеду на такси. Значит, в кафе в час дня. Возьми с собой мобильник на всякий случай…

— Джек, ты забыл, у меня работа такая — находить людей.

— Ха-ха! — Он повесил трубку.

На следующий день мы все же встретились.

Я купила сэндвичи с сыром на обоих, мы пошли к фонтану и сели на покрытую лишайниками скамейку. Я стала рассказывать о своей семье, о том, что успела узнать.

— Дай-ка мне телефон Джонатана, — попросила я. — Хотелось бы с ним поговорить. Узнать, в каком состоянии ума была Анжела, когда началась их связь, что она ему говорила о Роджере. Она наверняка ему исповедалась. Мне надо знать все, что знает он. И узнай, не собирается ли он еще раз ее повидать. Его приход был эгоистичным поступком, он всех поставил в неловкое положение…

— Уймись. Хватит с тебя.

Я замолчала и уставилась на него. Он был таким большим, скамейка под ним казалась меньше, чем была на самом деле.

— Послушай, Колючка, тебе не кажется, что ты уже достаточно выяснила?

— Ты о чем?

— Тебе надо было узнать правду о Роджере и Анжеле, о себе и Олли. Это ты выяснила?

— И да, и нет. Я еще многого не знаю. Анжела больше ничего не говорит, а Оливер рассказал очень немного — только то, что помнит из детства. Спасибо, Мартина помогла, благодаря ей удалось совместить разрозненные эпизоды.

— Да зачем тебе подробности? Ты узнала самое необходимое: почему у Анжелы могло возникнуть желание изменить мужу.

— Да. Потому что она была в долгой депрессии, а Роджер вел себя жестоко, как всегда.

— Я уверен, что это самое главное. Теперь ты видишь, что ее поступку есть оправдание. Я знаю, что для тебя важно именно это. Ведь никто не хочет ненавидеть свою мать. Но это еще не все.

— А что еще?

— Ты никогда не узнаешь всего до конца, Ханна, — Джек взял меня за руку, — потому что ты не Анжела, а она тебе ничего не скажет. И не дам я тебе телефона Джонатана.

Я отдернула руку:

— Джек, я его телефон и сама могу достать. Просто понадеялась, что тебе не трудно будет оказать мне эту маленькую любезность.

— И поэтому ты захотела со мной встретиться?

— Ну да, мне нужно поговорить с Джонатаном, и…

— А я тебе говорю, что ты не будешь разговаривать с Джонатаном.

— Это почему? Ты сам не так давно этого хотел.

— Тогда ты не помнила правды о своем отце. Но раз ты все знаешь, то просить Джонатана о чем-то большем, выспрашивать об их связи было бы грубо и бессмысленно…

Я бросила толстому дикому голубю крошки от своего сэндвича. Джек начинал меня раздражать. Я попыталась еще раз все ему объяснить:

— Подумай сам, я очень сердита на Джонатана. Какое право он имел явиться неожиданно, как привидение? Ты говорил, он думал, что все еще ее любит. Чепуха какая!

— Ханна, да брось ты думать обо всем этом. Просто поверь, что… все люди в состоянии сами решить свои проблемы. Может, лучше поговорим о нас с тобой? Не отвлекаясь на их дела.

Последнюю его фразу я проигнорировала и сказала:

— Не знаю, почему я должна верить, будто люди сами способны решить свои проблемы. Никогда они этого не могли. А дела моей мамы — это и мои дела.

Я подумала, сердито глядя на него: «Как же он не понимает? Если у нее не будет все в порядке, то и мне не будет хорошо», а вслух сказала:

— Анжела назвала меня «милая», не представляю, как она смогла. После моего мерзкого отношения к ней. Я была как ядовитая змея.

— Ты же была маленькая, — покачал головой Джек. — Тебе хотелось сделать приятное отцу. Это только ты сама считаешь, себя невероятно гадкой. А на самом деле ты средней гадкости. Ничего супер гадкого в тебе нет, не льсти себе.

— Ты так считаешь? — хмуро спросила я, глядя в землю и стараясь не реагировать на его шутку. — Знаешь, я радуюсь, что Роджер сейчас страдает. Ха-ха-ха.

Джек очень удивился:

— Интересно, когда ты в последний раз разговаривала с Анжелой?

— Только что, перед твоим приездом. Она сказала, что у них в Хемпстед-Гардене все знают, что их счастливый брак был фальшивкой, и всегда это знали. По-моему, это разболтали мы с Олли своим друзьям в школе. Так что Роджер убежден, что из солидного и уважаемого джентльмена превратился во всеобщее посмешище. Он так расстроен, что не хочет никому показываться на глаза. Скрывается на работе. Вот для них праздник: раньше на работе он появлялся чрезвычайно редко.

Джек пожал плечами. Я продолжала сердито смотреть в землю. Я была раздражена, потому что наша встреча шла не так, как я надеялась. Будь справедливой, уговаривала я себя, в сущности, это ведь деловая встреча. Она прошла цивилизованно, дружески, но мы даже не держались за руки. Я чувствовала его отстраненность.

— Я выгребла из прошлого горы информации, но ничего радостного я не нашла — одна помойка.

— Ты же знала, что нечего рассчитывать, что выкопаешь… что-нибудь хорошее.

— Хм.

— Ханна, ты сама подумай, что ты сделала. Ты испугалась, что неправильно что-то поняла, и попыталась отыскать истину. И это тебе удалось. Но что это тебе дало? Только шанс, что твои отношения с Анжелой могут улучшиться, начнутся с новой страницы. И у Олли тоже что-то изменится.

— Ну, думаю, Олли снова замкнется в своей скорлупе. Как будто ничего не изменилось. Мне на редкость повезло, что он вообще рассказал мне что-то. С Олли получилось, как в фильме «Назад в будущее», где, чтобы попасть в прошлое. надо было сидеть в машине именно тогда, когда молния ударит в башню с часами, и после этого у героев была всего доля секунды, пока звезды находились на одной прямой… По какой-то причине Олли открыл мне душу, поделился своими чувствами, а потом — бац! — все кончено, и если бы я упустила свой шанс, то второго не получила бы никогда.

— Возможно, но этой доли секунды хватило, чтобы все изменилось. Может быть, теперь он немного по-другому будет относиться к своей жене и сыну. На сознательном уровне он никогда не хотел походить на Роджера. Ты сделала доброе дело. Ты выяснила главное и сумела воспользоваться этим открытием на благо. Теперь все пойдет по-другому. И изменится к лучшему. Анжела в какой-то степени права. Мелочи прошлого больше не имеют значения.

Глава 46

После одного ненастного дня летняя жара спала, и даже не верилось, что она вообще была в нашем городе.

По дороге с работы домой я думала о том, что пора доставать из шкафа толстый шарф. Еще я думала, что Джек, может быть, прав. Можно, конечно, забыть, о чем он говорил, и самой разыскать Джонатана, но что-то вдохновения не было. Меня занимали другие проблемы.

Неделю назад Джек сказал, что любит меня. Сейчас я думала: можно ли считать это заявление гарантией на всю жизнь? Или срок его действия истечет через шесть дней, как у Интернет карты с ограниченным сроком действия? Джек, должно быть, понял, что мои чувства к нему не изменились, и все же не проявлял желания сделать следующий шаг. Наверное, несмотря на свои слова, он все же мне не доверяет. Или я сделала что-то не так, опять проявила свою инфантильность. Не знаю. Во всяком случае, я ему звонить больше не собиралась, теперь его очередь.

Тут я задумалась: а если я ему вообще не позвоню? Что тогда? Он тоже не позвонит? Человек ведь сам создает свои шансы — или отсутствие таковых, — если достаточно упрям. Можно замкнуться в себе, стать меньше, еще меньше, свернуться в комочек, потом еще плотнее, как фигурка оригами, пока не отгородишься от всех возможностей доставлять кому-то радость, получать ее от кого-то. Так многого себя лишишь, зато будешь в безопасности, продолжая унылую жизнь в своей пустой башне с высокими стенами. Я больше такого не хотела. Да, не спорю, безопасность — это важно, но радость и счастье — важнее. Ради них стоит рискнуть.

Но что же тогда мне делать, если Джек отказывается мне верить?

Телефон зазвонил, как только я вошла в дверь. Я сделала прыжок от двери к трубке:

— Алло! — Я постаралась говорить приветливым и спокойным тоном.

— Ханна!

— Да, слушаю, — это был голос Роджера. Мою приветливость как ветром сдуло, и я, как погода, переключилась с лета на зиму.

— Еду к тебе, буду через секунду, надевай пальто, поедешь со мной.

— Даже не надейся, что я тебе открою. Может, напомнить тебе о нашей последней встрече? Кажется, она закончилась тем, что ты дал мне оплеуху.

Роджер явно верил в бред о том, что время лечит все раны. Это не так. Если у человека сепсис, заражение крови, то со временем будет гангрена. Больную часть тела ампутируют. Моя рана была свежей, она дымилась и источала гной. Время не пойдет ей на пользу, рана — это не вино, со временем лучше не становится.

— Но ведь и ты меня толкнула, у меня еще синяк не прошел. Но это сейчас не важно, я не могу…

Только в последние дни я поняла, что Роджер невероятно зациклен на себе, что это у него дошло до степени душевного заболевания. Нарциссизм — вот как это называется! Психотерапевты всему найдут название. Наверное, до этого мне не хотелось видеть очевидное. Гораздо легче игнорировать неприятность, чем разбираться с ней. Хотя теперь я понимала, что все неразрешенные конфликты никуда не уходят. Они прячутся на задворках сознания, атакуя исподтишка, заставляя тускнеть взгляд на мир, влияя на каждую мысль, поступок, мнение.

Когда я узнала, каков на самом деле мой отец, я пережила большое потрясение. Одно дело — узнать о каком-то недостатке своего кумира. И совсем другое — узнать, что человек, которого ты всегда считал совершенством, напрочь лишен каких-либо достоинств, более того, способен на такие грехи, как предательство и ложь. Причем отец был настолько легкомысленным, что оказался неспособен понять мои чувства. Он даже не осознавал, что его поступок был важен для формирования моей личности. Из-за него я стала морально ущербной женщиной.

Ведь даже кот из соседней квартиры разбирается в моих чувствах лучше меня. Когда я прихожу поздно домой, уставшая, злая, он встречает меня у двери, с мурлыканьем трется шелковой шерсткой о мои щиколотки. Я успокаиваюсь и расслабляюсь, и, конечно, он всегда получает от меня кусочек бифштекса или филе цыпленка. Я никогда не позволила бы себе сказать, что он выпрашивает у меня еду. Он слишком учтив для этого. Просто кот знает, что мне необходимо поверить в дружелюбность окружающего мира. Чармиан Мяу лучше знает, что мне необходимо для счастливой жизни!

Что интересно, с котом я могу найти общий язык, а со своим отцом, как выяснилось, нет. Притом что я даже не любитель кошачьих!

Какой смысл пытаться отомстить отцу, если он не способен понять, что он со мной сделал. Стоит ли ждать извинений от человека, который не чувствует себя ни в чем виноватым, и я подозреваю, что никогда не почувствует. Он может ощутить только свою боль. Это ведь так удобно! Это как объявить себя душевнобольным после того, как забил кого-то дубинкой до смерти. Если он до сих пор не смог понять, что он со мной сделал, я не смогу ему этого объяснить. Но все же не хочется все ему спускать с рук. Если он интересуется только своими чувствами, то, значит, нужно собраться, напрячься и попробовать причинить ему боль.

— Роджер, — прервала я его речь, — Я поражена, что ты вообще осмеливаешься выходить из дома, ведь все твои так называемые друзья из Хэмпстед-Гардена только, и говорят, что о связи Анжелы. Все прекрасно понимают, почему она пошла на измену. Ты относился к ней безобразно. Поэтому все твои знакомые спрашивают друг друга, почему она ограничилась только связью, почему вообще не ушла из семьи. Ах да, там ведь дети, но теперь-то дети выросли? Зачем оставаться с ним? Я не сомневаюсь, они думают, что…

— Ты знала!

— Что за вопрос! Конечно, знала! Ты никогда не давал нам забыть…

— Да я не про ту связь! Ты знала, что она вынашивала такие планы?

Я замолчала. Я не стала спрашивать, какие планы, потому что не хотела, чтобы он подумал, будто у него есть преимущество передо мной, что он знает что-то, чего не знаю я. Он был просто старой противной жабой, я ему и так рассказала слишком много, я отдала ему столько лет своей жизни, что больше не намерена тратить на него ни минуты. Думай, Ханна. Призови на помощь логику. Я откашлялась и рискнула. Я сказала:

— Ты хочешь спросить, знала ли я, что Анжела намерена оставить тебя?

Голос отца перешел в крик. Верней, в визг:

— Я так и знал!

Мое сердце сильно забилось. Она все же пошла на это! На самом деле решилась! В голове у меня зашевелилось воспоминание, как личинка мухи на куске мяса. Откуда оно взялось? Ах да, разговор с Джеком. Он меня спросил, когда я в последний раз разговаривала с Анжелой, не сегодня ли утром. Вопрос был задан в ответ на какие-то мои слова. Ну, думай, тупица!

— Поверить не могу, что она так поступила со мной, и ты меня не предупредила, не могу пове-е-ерить!

Я отодвинула трубку от уха и с отвращением посмотрела на нее. Ха-ха-ха! Я рада, что Роджер сейчас страдает.

Вспомнила! Именно эти слова я и сказала Джеку. В ответ на его вопрос, когда я разговаривала с Анжелой. И это надо было так понимать… ну ты и тупица… это значит, он знал, что она хочет оставить Роджера. Потому что ему сказал Джонатан! Ага! Аг-га! Черт побери!

Да, но Джек мне этого не сказал. Он отказался дать мне телефон Джонатана. Значит, я права! Он мне не доверял. Он не верил, что я не расскажу отцу! Несмотря на все то, что я выяснила. Спасибо, Джек, за доверие.

Из чистого любопытства я приложила трубку к уху:

— …с ним, да? Все ее вещи исчезли, грязная посуда так и стоит, даже записки не оставила! Я тебя предупреждаю, ты мне скажи, где они, или я…

— Роджер, иди к черту и пугай дьявола. — Я положила трубку.

Глава 45

На следующее утро мне позвонила мама и робко проговорила:

— Ну вот, я это сделала. Я ушла от твоего отца. — И замолчала. Потом добавила: — Надеюсь, ты не возражаешь.

У меня на кончике языка висело: «Конечно, нет!», но я сдержалась, минутку подумала. Странной была ее фраза: это был не вопрос в полном смысле слова, а, возможно, проверка реакции. Я решила проигнорировать эту фразу и сказала:

— И, слава Богу, мне стало легче. Я от этого чувствую себя не такой виноватой.

В мои намерения не входило вызвать ее на какой- то особенный разговор, но она тут же нашлась:

— Не надо так говорить. Ты не должна чувствовать никакой вины. Я этого слышать не хочу. Я беру на себя ответственность за все.

— За что? — разволновалась я. — За то, что стала… странной после того, как родила меня?

— Ханна! — и мама вздохнула в трубку. Я ждала. Она повторила: — Ханна! — и ахнула, как будто из бутылки выскочила пробка. — Я тогда не понимала, что дети эгоцентричны. Так что, когда мать в депрессии не улыбается в ответ на улыбку ребенка, ребенок думает, что это его вина, себя чувствует виноватым. Маленький ребенок. На следующий день маме лучше, она заставляет себя улыбнуться. И ребенок растерян. Моя… непоследовательность все портила. Я не могу тебе передать, как мне было от этого плохо. Когда ты выросла лет до четырех-пяти, я научилась себя… контролировать, и мы с тобой стали друзьями.

— Я знаю, — ответила я, — только не чувствуй себя виноватой за то… что случилось потом. Во всем виноват он. Его и обвиняй.

— Потом я исправилась, но между тобой и мной уже образовалась дистанция, и это уже из-за меня. Хотя твой отец был не прав в том, что воспользовался… моей слабостью, настроил нас друг против друга, нельзя целиком обвинять его. Но ты ни в коем случае не должна винить себя. Прошу тебя.

Помолчав, я сказала:

— Я буду стараться изо всех сил.

— Рада это слышать, — ответила она. — Приходи к нам завтра в гости.

Джонатан жил на шестом этаже в многоквартирном доме в богатом районе Лондона, три остановки от метро «Бонд-стрит». Видимо, работа актером дубляжа оплачивается несравненно лучше, чем работа учителя. Дверь открыла мама. Если бы я так не запыхалась, пока поднималась, я съязвила бы на тему, почему бы им не поставить лифт. Но к моменту своего восхождения я могла, только молча улыбаться. Три минуты спустя, дыша, как загнанная лошадь, я проговорила:

— Боже, да тебя не узнать! Ее подведенные глаза с изящно загнутыми ресницами казались огромными. На губах была розовая помада. Ого, да она воспользовалась приемом Габриеллы. Она была похожа на котенка в своем новом белом пушистом свитере из ангоры и длинной замшевой юбке, доходившей до кожаных ботинок. Ботинки и юбка были светло-коричневого цвета. Или бежевого? Или желто-коричневого? Серо-коричневого? Или это не так называется? (Мои познания в области цветовой гаммы все еще были скудными.) В этом обличье она чуть-чуть смахивала на леди Пенелопу, и на меня ее вид произвел сильное впечатление. До сих пор я ее видела только одетой в соответствии со светскими требованиями, а сейчас она оделась ради собственного удовольствия. От этой мысли я почему-то покраснела. Хотя понятно почему. Раньше я ведь не задумывалась, что мама тоже имеет право делать что-то для собственного удовольствия. Она наклонилась ко мне с робким поцелуем. Должно было пройти какое-то время, прежде чем мы с ней научимся бросаться друг другу в объятья.

— Входи, Джонатан как раз варит кофе.

Я фыркнула. Сегодня я определенно была в образе лошади. Она с испугом взглянула на меня, а я прикрыла рот ладонью:

— Извини, просто представила себе, что Роджер варит кофе.

Она тонко улыбнулась, а я залопотала, скрывая свое смущение:

— О, как тут мило, очень мило, все очень симпатично.

На самом деле тут все было не в моем вкусе. Во-первых, у этого типа в кухне росла живая виноградная лоза. Наверное, это стало возможным благодаря тому, что в потолке кухни было круглое окошко. Я все рассматривала листья, надеясь, что растение искусственное. С того, что у него было потолком, свободно висели котелки и сковородки. Видимо, для того, чтобы мистер Коутс, которого я, как пуританка, не могла называть по имени, мог стряпать обед из трех блюд на скорую руку, не вытаскивая из шкафа кухонную посуду. Мне это не понравилось. Это захламляло кухню, показывая его лень, делало кухню чисто утилитарным помещением, как будто она была лишь большим шкафом для хранения посуды. Этот металл надо убрать! В квартире мистера Коутса не было ни единства стиля, ни живописности, казалось, сюда стащили случайные вещи, каждый предмет не сочетался с остальными и явно нашел себе угол только по той причине, что понравился хозяину.

Первое, что сказал мистер Коутс при виде меня:

— Должен признаться, что немного боялся встречи с тобой.

Я остановилась на некотором расстоянии от него, чтобы успеть увернуться, если он вдруг кинется меня целовать. Знаю, я этих людей искусства!

— Да мы тысячу раз виделись. Правда, тогда мне было около четырех лет, но все же!

Мистер Коутс жестом указал мне на деревянное кресло, явно из домика трех медведей:

— Да, но не при таких обстоятельствах! — и взглянул на маму.

Я хотела его успокоить: «Да чего вы беспокоитесь, я ж вас даже голым видела!», но, думаю, это был бы ложный шаг. Так что я откашлялась и сделала полупоклон со словами:

— Если мама с вами счастлива, тогда вам нечего меня бояться.

— Ну и отлично, — откашлявшись, ответил мистер Коутс.

Я лучезарно улыбнулась маме, она засмеялась, но как-то принужденно.

Я взяла кружку с кофе, которую мистер Коутс поставил на сосновый стол, и отошла назад. Он так себя держал, будто боялся, что я швырну в него эту кружку. А у Анжелы был такой вид, будто ее привязали к индейскому столбу с тотемом.

Я прокручивала в голове, что же я такого сказала. Наверное, наткнулась на что-то угрожающее. Я чуть было не кинулась выяснять, что же это, но сдержалась. Если он то, чем кажется, тогда, как я уже говорила, ему нечего меня бояться. А если нет, тогда… я его предупредила.

Пока я не спеша, пила кофе, я заметила, что он, подмигнув Анжеле, погладил ее руку. Он даже не пошевелил губами, но я поняла, он спросил ее: «Все в порядке?», она кивнула и улыбнулась. Поставив перед ней чашку, он вытащил откуда-то ободранный старый стул и предложил ей. Я смотрела, как Анжела, прежде чем сесть, разгладила свою замшевую юбку. Я примостилась на краешке другого ободранного стула, который Джонатан вытащил для меня. Должна признаться, я никогда не сидела на таком жестком сиденье. Как только я это подумала, мистер Коутс с криком «Что я за дурак, подушки забыл!» кинулся к сосновой двери чулана, выкрашенной в зеленый цвет.

Мы с мамой молча наблюдали, как он с усилием открывал ее. За дверью обнаружилась допотопная стиральная машина, все остальное пространство было забито подушками.

— Хотел выстирать их до твоего прибытия, — оправдывался он, вытаскивая одну из них и кидая ее мне. Она оказалась влажной.

— Джонатан, — мама в изумлении открыла рот, — наверное, лучше было снять наволочки и постирать их… как ты думаешь?

Она поджала губы, и ее плечи затряслись. Мистер Коутс нахмурился в ответ на ее слова, потом на его лице прорезалась улыбка, и они оба расхохотались. Мама от смеха согнулась пополам, а мистер Коутс пыхтел, хлопая себя по коленям. Они смотрели друг на друга. Это было приятное зрелище. Я видела перед собой совсем другую маму, не ту, которая однажды икала минут двадцать и после каждого раза приговаривала «извини».

— Прошу нас простить. — Мистер Коутс снова обрел самообладание и бросил озорной взгляд на маму.

— Да ладно, — и я улыбнулась по-настоящему теплой улыбкой. И поняла, что не имеют значения ни лоза в кухне, ни сосновая мебель, ни посуда, свисающая с потолка кухни. Я еще раз убедилась в правдивости утверждения, что не вещи делают дом домом, а люди, живущие в нем.

Странно было видеть маму в таком настроении. Как будто она снова стала подростком. Она приглаживала волосы, хихикала и прислушивалась к каждому слову Джонатана. Я подумала, что он человек искренний, несмотря на актерские интонации. Она же его просто боготворила. Когда он направился в туалет, она смотрела ему вслед, как будто это был Геракл, сказавший: «Пока» и отправившийся совершать один из двенадцати своих подвигов. Она с трудом перевела взгляд на меня.

— Ну, как дела у Джека?

Я до сих пор ни слова не говорила о Джеке, так что приходится допустить, что она слышала какие-то сплетни от мистера Коутса. Меня это не привело в восторг.

— Видимся иногда, — ответила я. И подумала, что это точный ответ. Джек ни разу не позвонил мне после нашей встречи в парке. На прощанье даже не сказал: «Увидимся». Вот его точные слова, когда он подзывал такси:

— Ну, теперь сама занимайся своими делами, бывшая жена.

Я не отношусь к таким женщинам, у которых хватает времени или ума, чтобы анализировать каждое слово, сказанное мужчиной. Но даже ежу было бы ясно, что наше прощание меньше всего было похоже на расставание страстных возлюбленных. В сущности, это был тот Джек, каким я его знала всегда. Для него такая любовница, как я, — просто развлечение, времяпрепровождение, нечто подцепленное по случаю на вечеринке, когда больше никого не оказалось рядом. Ну вот, я снова драматизирую, наговариваю на Джека. Я же знаю, что кое-что для него все-таки значу. Но значу ли я для него все? Мне хотелось, чтобы все его мысли были обо мне.

Я устала от этой неуверенности в отношениях с Джеком. Я успокаивала себя тем, что я не эксперт в таких вопросах. Объясняла его невнимание ко мне тем, что у нормального мужчины потребность в близости то больше, то меньше, как фазы убывания и роста луны. Невозможно, да и вредно для психики все двадцать четыре часа в сутки целиком посвящать ухаживанию за женщиной. Так иссякнут, все душевные силы и душа останется пустой. Чтобы не потерять себя, надо иногда отстраняться, собираться с силами. Я была уверена, что даже психотерапевт Джейсона согласилась бы со мной. Наверное, эмоциональная открытость — как библиотека: с понедельника по пятницу открыта весь день, в субботу работает до трех, воскресенье и каждый третий четверг месяца — выходной.

Мама сказала:

— Ну, это тоже неплохо, — но голос у нее был неуверенный. Она изящным движением поднесла к губам чашку: — Как поживают его родители?

— Не знаю. — И тут же мне стало неловко из-за того, что я не знаю.

— Он о них что-нибудь рассказывал? — спросила Анжела. Я сообразила, что она осторожно подталкивает меня к какой-то мысли, но к какой — не могла сообразить. Поскольку мы с ней только начинали выстраивать свои отношения, я не могла ответить так, как мне хотелось. А мне хотелось рявкнуть: «Я его черт знает сколько лет, не видела, так что, нам больше поговорить не о чем, кроме как о его родителях?»

Вместо этого я ответила:

— Нет, ничего особенного не говорил. — Она молчала. А я добавила: — Они странные люди, но, по-моему, он принимает их такими, какие они есть.

В кухню вернулся мистер Коутс, его не было черт, знает как долго. У него, наверное, запор. Ну вот, опять у меня дурацкие мысли в голове. Неудивительно, что Джек хочет держаться от меня подальше. Меня уже не в первый раз посетила мысль, что было бы здорово недельки на две обменяться мозгами, скажем, с Эйнштейном.

— Вы говорили о родителях Джека? — спросил мистер Коутс. Для его возраста (ему не меньше пятидесяти) слух у него неплохой.

— Ну да. — Мама втянула его в разговор. Я и забыла, что трое — это уже толпа.

— Его мама недавно снова вышла замуж, — бросил мистер Коутс так небрежно, будто люди каждый день повторно выходят замуж. Впрочем, может, так и есть. — У ее мужа трое мальчиков, уже взрослые — лет по двадцать. Он рассказывал, что она только о них и говорит.

Как только я услышала эти слова, червь сомнения снова начал точить мою душу. Почему же Джек не рассказал об этом мне? Как это понимать? Я почувствовала слабость в желудке, следовательно, что-то здесь не так. У Джека великолепно получалось рассуждать о моей жизни. Он — «все в одном флаконе»: и мудрец, и фаталист, и психолог. Но когда речь заходит о его проблемах, он замирает на месте, как муха, попавшая в сироп. Он не рискует довериться мне. Как правило, я считаю ненормальными женщин, которые жалуются, что не могут разговорить своих мужчин. И чего ты потеряла, думаю я. Радоваться нужно!

Но сейчас мне было необходимо, чтобы он рассказывал мне все. Отчасти потому, что хотела знать все, что относится к нему. Но еще и потому, что его молчание не предвещало ничего хорошего.

— Ладно. — Я встала. — Рада была повидать вас обоих. Ну, оставляю вас, надеюсь, что у вас все и дальше пойдет хорошо.

Я надеялась, что мама не догадывается об истинном смысле этой фразы: «Мне действительно уже пора, не возражаете?»

По дороге к машине я оценила свое поведение в гостях на пять баллов из десяти возможных. Я строгий судья, но мой визит действительно прошел с успехом. Я никого не оскорбила. Мистер Коутс меня не оскорбил. Хотя повод для этого был. При виде него я ощетинилась, боясь за маму, как будто мы с ней поменялись ролями. С моей стороны это было дерзостью, потому что я уверена: он никогда не смог бы причинить ей столько боли, сколько причинила я.

Еще я была немного выбита из колеи из-за мамы. Именно сейчас, когда я мечтала остановить мгновение, проведенное с Джеком, она разобралась со своим прошлым очень просто — отмела его напрочь, заявив, что это все старье. Но Джек был моим прошлым, которое я вовсе не готова забыть.

Еще меня рассердило то, что она что-то от меня утаила. Она так странно расспрашивала меня о Джеке!

В тот же вечер он, наконец, позвонил. Но я-то подсчитала, что мы с ним не разговаривали уже целых три дня, так что была с ним сдержанна.

— У тебя плохое настроение? В чем дело? — Сначала я надулась, потом все ему высказала. Ну, не все. Я не сказала, например, что меня беспокоит, что мы с ним потеряли темп, что он удрал в Лос-Анджелес, а когда вернулся, стал ко мне намного прохладнее, что в глубине души я почувствовала себя почти так же, как десять лет назад. Я только сказала ему, что мне говорил Джонатан про его маму.

— Нуда, Джонатан! — ответил Джек. — Наш… покоритель сердец! Я собирался тебе рассказать. Задержка вышла из-за него. Мы с тобой только о нем и говорили, — как он поднял пыль в твоей семье. Тут есть и твоя вина тоже. Когда я с тобой, я могу думать только об одном… в основном развратные мысли.

Ухмыльнувшись, я свернулась в клубочек возле телефона. Боже, посмотри на меня. У меня есть мужчина, у меня есть острое желание подписаться на журнал «Космополитен», я хочу купить большой розовый бант. Кажется, я превращаюсь в женщину. Ничто кроме этого меня не волнует.

Глава 47

Бывает, люди выигрывают в лотерею. В интервью они всегда заявляют: «Меня этот выигрыш никак не изменил». Нашли, чем хвастаться! От неожиданности они не знают, что делать со своей кучей денег. Самая экстравагантная покупка, на которую они способны, — чехлы для сидений своего старенького «форда» или годовая аренда четырехместного автоприцепа. Они оскорбляют нас — людей, которые знают, что такое по-настоящему тратить деньги. Бросая свою работу мусорщика или кухарки, такие люди все время, освободившееся от уборки, готовки или вычерпывания дерьма, тратят на существование среди дерьма или поедание дерьма.

Эти две недели вынужденного отпуска тоже оказались для меня большой неожиданностью. Но я ценила то свободное время, которое у меня появилось. Денег у меня не было, так что поехать я никуда не могла. И это было здорово, потому что у меня появилась возможность остановить вечный безумный круговорот жизни: работа — дом — работа — выходные, замедлить темп и отдаться миросозерцанию. Я сумела творчески потратить внезапно появившееся свободное время. Я сама себе удивлялась. Ну, о моей работе с людьми вы знаете. Сейчас я хочу сказать о другом. О мелочах, которых я никогда не замечала из-за высокого ритма жизни. Эти последние две недели я по нескольку часов просиживала у окна за своим стеклянным обеденным столом (ни один письменный стол не мог вместить весь мой хлам) и просто размышляла. Никогда раньше я не уделяла этому занятию столько времени.

Есть предел, за которым лучше перестать думать, иначе впадешь в хандру. Но мне пришли в голову кое-какие неплохие мысли. Пока я сидела, уставившись на фотографии, доставшиеся мне от бабушки Нелли, через мой стол пролетел самолет. Нет, он летел, конечно, по небу, но мне понравилось смотреть, как по столу скользило его отражение, мне хотелось думать, что он пролетает через мой кабинет. Хотя бы раз в день об оконное стекло — шлеп! — стукалась головой большая толстая пчела. Однажды влетело и заплясало около маминой фотографии в молодости пушистое семечко одуванчика. Эти незначительные мелочи вызывали у меня улыбку. Я сидела, созерцая пространство своего крошечного микрокосма, и на душе было щекотно, а это — чувство почти полного удовлетворения, счастья. Приятно осознавать, что такие мелочи могут повлиять на мое настроение, что оно не зависит от того, есть ли у меня большой дом и сверхскоростной автомобиль.

Я пропустила две серии любимого детектива, но меня это не обеспокоило. Я старалась перебороть свое страстное увлечение придуманными героями.

Теперь я могла вернуться к Грегу — мистеру Гриссому, эсквайру — и отчитаться, что с толком провела свой неоплачиваемый отпуск. Допускаю, что никогда не обрету интуиции Джил, которая в сериале всегда вдруг заявляет: «Здесь что-то не так…» Но я поняла, наконец, то, что всегда было на поверхности. Гордость за это открытие не умалял тот факт, что это Джек, Мартина и бабушка Нелли ткнули меня в него носом. Раньше, когда меня спрашивали, кем я работаю, я всегда отвечала «детективом», предполагая, что не обязательно всем знать всю правду («но не очень хорошим»). Теперь я убедилась, что могу стать хоть и не блестящим, но неплохим сыщиком. На хлеб и масло заработать мне по силам. Потому что я пересмотрела свою точку зрения на эту работу. Я поняла, что люди живут эмоциями, и что эмоции управляют людьми, хотя люди могут об этом и не подозревать.

В понедельник я пришла на работу к девяти утра. Выбросила из своего кабинета в коридор все бумаги Рона. В комнате неприятно пахло — это был запах жирной и дешевой еды. Я открыла окно, проветрила помещение. На моем столе лежал глянцевый проспект мотоцикла, который может ездить по воде! Я не шучу. Я бросила его в корзину для мусора. Сосунок Рон очень интересуется всем этим Джеймс Бондовским хламом. Ни один нормальный детектив такой техникой не пользуется. За все надо спросить с Кабби Брокколи [16]. Вы себе представить не можете, сколько женщин, насмотревшись фильмов про Джеймса Бонда, потом звонят нам с просьбой «поставить жучок» на их супруга. Мы, конечно, можем это сделать, но есть большая вероятность того, что муж, заметив подвешенный к своей спине кирпич, заподозрит неладное.

Грег в некоторых вопросах — пурист. Его орудия труда — «телефон и личное обаяние». Самым экстравагантным техническим приспособлением в нашей фирме была камера, спрятанная в плюшевом мишке. Один ребенок должен был провести выходные с папой, а мама подозревала, что папина подружка плохо относится к ее ребенку, что не подтвердилось. Это старая история. Сейчас похожие мишки в больших количествах продаются в сети магазинов «Мир детей». Ну, только без камер в животах, разумеется.

Когда вошел Грег, я как раз опрыскивала свое кресло дезинфицирующим средством «Детокс». Увидев меня, он кивнул в знак приветствия:

— Вижу, ты поумнела.

Я повернулась к нему лицом, надеясь, что это зрелище менее противное, чем моя кормовая часть:

— Привет, я вернулась!

Он ухмыльнулся:

— Закончишь обеззараживание, зайди.

Я пришла к нему в кабинет через час. Он поднял на меня взгляд:

— Я вижу, ты изменилась и внешне. Как дела?

— Хорошо. Приятно провела вынужденный отпуск.

— Да? Сделала какие-нибудь выводы?

— Ну, в общем, да.

— Хорошо. Потому что две недели назад мне показалось, что я разговариваю с ослицей. Я хотел, чтобы ты с толком воспользовалась этим временем. Не хотел, чтобы ты кипятком писала на стенку.

— Женщины этого не могут, Грег.

— Женщины все могут, если захотят. — И жестом пригласил меня сесть.

Я уселась и сказала:

— Я всей душой предана этой работе. Это точно. Теперь я в этом убедилась. За последние две недели я провела кое-какие… неофициальные расследования. Без оплаты, лично для себя. Многому научилась, многое выяснила.

— Значит пока ты меня не бросаешь, не пойдешь работать «приманкой».

— Надеюсь, нет. Если ты не против. Мы с Грегом высокомерно относимся к тем фирмам, которые строят свою работу на «приманках». Мы считаем, что «приманки» годятся только для охотников за женщинами и маньяков. Раздобытые ими материалы не могут быть представлены в суде в качестве доказательств. Что может быть хуже, чем услышать от судьи вопрос: «А откуда у вас эти сведения?» Их работу можно квалифицировать как провокацию. Кроме того, такие агенты очень уязвимы. Женщины, которые играют роль приманки, подвергают себя большому риску.

Сначала это флирт, флирт, флирт, а в последний момент дама исчезает. Мужчина разочарован, но не всегда удается вовремя исчезнуть. Я очень надеялась, что Грег пошутил. Он-то знал, что я предпочту работать в супермаркете.

— Ну-ка, расскажи, чему ты научилась.

Я ему рассказала. О том, как вытаскивала семейные скелеты из шкафа до тех пор, пока на полу моей комнаты не выросла большая груда белых костей. И завершила свой рассказ:

— Я чувствую, что теперь стала намного больше понимать… душевное состояние людей.

— Сильно сказано, — улыбнулся Грег.

Я покашляла:

— Грег, я еще вот что хочу сказать.

— Ну-ка, что еще такое? — Грег наклонился вперед, изображая внимание.

— Я хочу заниматься этой работой. Но кое-чего я делать не смогу. Я не смогу выдать маму Чарли ее бывшему мужу, сказать, что у нее есть постоянный бой-френд. Ведь у этой женщины нет ничего. Я действительно хочу жить со спокойной совестью. Я не смогу спать спокойно, зная, что из-за меня этот малыш может чего-то лишиться. Так что извини, я остаюсь на прежней позиции. Хотя мне не следовало тратить твое время и деньги. Вообще-то, Грег, наши «Гончие» получат оплату независимо от того, каков будет наш отчет, так что в финансовом отношении ты ничего не потерял бы. А в будущем, если можно, я хотела бы обойтись без таких заданий, выполнение которых для меня будет морально неприемлемо.

И тут же вздрогнула: ишь ты, как загнула! Мысленно я уже приготовилась к тому, что Грег сейчас же меня выгонит. Встретившись с ним взглядом, я не удивилась его разгневанному виду:

— Ну, ты и дерьмо! Как ты осмелилась?

— Ты о чем?

— Я же не какой-то там чертов людоед. Я не какая- нибудь там темная сила с двумя головами. Я не… Рон. Я расскажу тебе, мисс, чем закончилось то дело. «Гончие» приложили твою видеозапись к нашему отчету: никакого нового бой-френда, вот вам наши доказательства. У меня у самого четверо парней, четверо! Я тоже не хочу лишать какого-то малыша чего-то — иначе моя жена меня просто убьет!

Уголки моих губ поползли кверху. Я знакома с женой Грега. Это шотландка с длинными темными курчавыми волосами, с роскошной пышной фигурой, остроумная, забавная, болтающая без умолку. Но по ней сразу видно, что это баба из кремня. У нее раскрошился межпозвонковый диск, ее терзает постоянная боль. Боже, на ее месте я бы стонала без передышки. Она же, как говорит Грег, только пьет больше обычного на вечеринках. Я просияла:

— Да, мне легче, я-то живу одна, а ты живешь вместе с ней. Ни за что бы не подумала, что жена тебя контролирует.

— Верно, тебе и в голову бы не пришло, — согласился Грег.

— Как Рон прокомментировал твое решение?

— Он не пришел от него в восторг.

— Жаль.

— Но я ему компенсировал моральный ущерб.

— Как?

— В данный момент он отправлен на два дня в полевые условия. Ведет наблюдение за производственным строительным участком. Следит за цыганами.

— Чудесно! — заметила я.

Мы с Грегом заулыбались: у нас потеплело на душе, когда мы представили себе, как Рон копает холодную землю, устраивая себе прикрытие. А потом часами сидит в яме, писает в бутылочку, собирает мусор в липкий полиэтиленовый пакетик, пьет кофе марки «Нескафе» из банки (нажимаешь кнопочку, и он сам нагревается, — просто роскошь!), запихивает в рот таблетки от бессонницы, поедает армейский паек… М-м-м, просто каникулы!

Грег подмигнул мне:

— Рад, что ты вернулась, девочка! Теперь бегом в машину, есть дело для тебя!

Глава 48

Люди странно относятся к свадьбам. Я, как человек, прошедший через процесс бракосочетания, знаю, о чем говорю.

Мы с Джеком не собирались сразу заводить детей, так что не хотели приглашать на свою свадьбу никого моложе шестнадцати лет. Поэтому нас возненавидели все гости, у которых были детишки. Наверное, они имели на это право. Но ведь это была наша свадьба, наш день. В любой другой день при встрече с этими людьми мы не могли бы настаивать на отсутствии их детей, но именно в тот день, мы надеялись, они смогут пойти навстречу нашим желаниям и не обидеться. Ведь, в конце концов, они были тут ради нас, в честь нас, это была наша свадьба, тот краткий момент в жизни, когда молодожены могут позволить себе быть эгоистичными, думать только друг о друге.

Но любимые дядя и тетка Джека с угрюмым видом вернули нам приглашение. Так что ему пришлось пригласить весь их выводок и молча ненавидеть их детей все время церемонии. После этого Джек их так сильно уже не любил. Еще одна пара попросту проигнорировала нашу просьбу и пришла со своим младенцем, который заорал как раз в тот момент, когда мы произносили клятвы. Кроме этих, можно привести множество других примеров. Даже Мартина заявила: «Не обижайся, но я откажусь быть подружкой невесты, если мне не понравится платье». Папин кузен все время жаловался на еду. Похоже, что каждый гость считал этот день праздником в свою честь.

— Колючка, — сказал Джек, — со следующей свадьбы я сбегу.

По всем вышеприведенным причинам я решила не только не высказываться вслух, но даже не думать ничего негативного про свадьбу Джейсона и Люси (по крайней мере, о том заключительном мероприятии, на которое была приглашена). Я твердо решила разделить свое отношение: вот моя нелюбовь к свадьбам, а вот — конкретное событие, давно ожидавшееся соединение моего большого любимца с… гм… доброй старой подругой. Чтобы продемонстрировать свое к ним расположение, я сделала шикарный дар — две чашки с блюдцами фирмы «Версаче», они значились в списке подарков, приложенном к пригласительной открытке (вся информация и номера телефонов тоже были указаны — они не желали рисковать). Я заплатила те же четыреста фунтов за ноутбук, но ведь тем, кто вступает в брак, не купишь одну чашку с блюдцем, да и после того, чему я подвергла Джейсона, я чувствовала, что согласна на нищету, лишь бы моя совесть была чиста.

Меня очень тронуло, что Джейсон пригласил и Джека, тоже только на последнюю часть церемонии, разумеется.

Я уже в третий раз проезжала мимо выхода из Ротерхитского туннеля, пытаясь отгадать, где тут нужный поворот, когда увидела, что те же маневры проделывает роскошная красная «ауди». Я присмотрелась: точно, за ее рулем ругается Джек. Почему так вышло? Потому что свадьба праздновалась в лондонском «Хилтоне» в Доклендзе, в знаменитом Ротерхите. Смешно сказать, это место — просто свалка. Его невозможно найти, если живешь в северном Лондоне. Напомню вам, что детективы ведут слежку за людьми… Я прекрасно понимала, что лондонский «Хилтон» не идеальное место для праздника, но зато только тут вам предоставят зал по первому требованию. Я посигналила, Джек сердито взглянул в зеркальце заднего вида и, увидев меня, остановился у обочины. Сделав то же самое, я выскочила из машины:

— Почему ты не сказал, что Джейсон пригласил и тебя?

— Он хотел сделать тебе сюрприз, — ухмыльнулся Джек. — Почему-то считает себя сватом. До чего же порядочен, просто невыносимо.

— Ты смотри, — улыбнулась я, — какой он романтик, жаль, не сообразил, что мы могли бы сэкономить на бензине.

Конечно, я пошутила. В душе я считала, что Джейсон оказал нам любезность. Если бы мы ехали в одной машине, водитель к этому моменту уже убил бы штурмана. Короче, нам потребовалось еще полчаса, пока мы случайно не наткнулись на нужный нам отель. Это было настолько современное здание, что даже наводило тоску, оно просто кричало: «Центр проведения сборищ», правда, не настолько громко, чтобы его можно было найти но этому крику.

Мы заглянули за дверь, там оказался большой зал для проведения торжественных мероприятий. Народу было битком, все были очень нарядные, на некоторых стульях даже лежали шляпы с перьями. Оркестр, громко и в быстром темпе исполнял «Хочу знать, что такое любовь». Большая часть гостей, уже была в состоянии пьяного блаженства, причем даже дети лет десяти. Я окинула комнату взглядом в поисках еды и жениха. А-а, вот он, в дальнем конце стола, беседует с какой-то старухой. Он выглядел очень мило, благослови его Бог. Он был одет традиционно — в сером цилиндре, фраке, с большим золотым галстуком и в золотом жилете, с белой розой в петлице. Ну, еще с красным, сопящим носом.

— О-о, привет!

Черт меня побери, никогда не могу не улыбнуться невесте, такая уж я жертва условностей. Люси выбрала для себя платье с корсетом, без лямок, с пышной юбкой, видимо, а-ля наряд инфанты семнадцатого века. Юбка была широкая до такой степени, что, даже сложенная пополам, была шириной с машину для полировки льда. Габриелла, безусловно, предложила бы ей лучший выбор: у этой женщины плечи были как у ломовой лошади. Но сияние, типичное для всех невест…

— Люси! — закричала я, — как поживаешь? Выглядишь очень мило. Только устало. Еще бы, у тебя сегодня такой трудный день. Ты довольна?

— Да, спасибо. — Она натянуто улыбнулась.

Я ощутила на лице ее горячее дыхание, и — слава всем святым! — оно было свежим и приятным, как запах подснежника весной! Жених и представить себе не мог, как он мне обязан.

Джек наклонился и поцеловал ей руку, подонок:

— Люси, я Джек, друг Ханны. Ты выглядишь великолепно. Просто красавица. Даже светишься… Джейсону повезло.

— Большое спасибо, Джек! — Люси просияла и склонила голову набок.

Я поняла, что должна была сказать Люси куда более пышные комплименты. Я и забыла, что ни одна женщина не приветствует сдержанности, когда речь идет о похвалах в ее адрес. Я откашлялась:

— А Джейсон просто чудо. Он и так красив, но сегодня просто потрясающе смотрится, можно выпускать на подиум. Поздравляю. Ты, небось, рада-радешенька, что его подцепила?

К моему удивлению и разочарованию, она одарила меня злобным взглядом:

— Мы с мужем очень, очень счастливы. И спасибо за чашки. Не стоило так тратиться. Угощайся, вот сэндвичи. — Она удалилась, шелестя юбкой, сбивая по пути стулья и столики (я немного преувеличила, но мебель действительно шаталась, когда Люси проходила мимо).

— Что это с ней? — Я широко раскрыла глаза.

— Ну, ты просто слабоумная. — Джек тоже широко раскрыл глаза, передразнивая меня. — Ты пять лет встречалась с этим парнем, а теперь говоришь его новоиспеченной жене, что она выглядит неплохо:..

— Я не так сказала, — перебила я его, — я сказала «очень мило»!

— Это одно и то же, то есть ничего не значит. А какого черта ты сказала ей, что у нее усталый вид? Кому охота выглядеть усталой в день своей свадьбы?

— Но ведь так оно и есть.

— Мало ли, как она выглядит, пусть она старая кляча или нажралась в стельку, в лицо невесте такого не говорят. А потом ты из кожи вон лезешь, восхваляя Джейсона, мол, он такой красавчик! Создается впечатление, что ты все еще его обожаешь…

— Неужели? Не может быть! Люси и так уверена, что я им одержима.

— Почему?

— Откуда мне знать? Она параноик.

— И еще ты заявила, мол, как ей повезло его подцепить, как будто она алмазный вор!

Я прикусила губу:

— Мне что, пойти извиниться?

— Не вздумай к ней приближаться! Я сам!

— Что будешь ей говорить?

— Например, что ты идиотка! Или что нам нужны свежие бокалы. Какая разница, что сказать.

— Ну, иди, — угрюмо согласилась я.

Джек сорвал с моего носа очки и протер их своей рубашкой.

— Не представляю, как ты через них вообще что-то видишь! Как будто почистил пепельницу. — Он отвел с моего лба волосы и поцеловал меня.

Оркестр объявил перерыв, оставив нам достойную замену: магнитофонную запись мелодии «Помни обо мне». У меня гулко забилось сердце: это одна из моих любимых песен. Она связана с тем периодом, когда мы с Джеком начали встречаться. В ней говорится: «Я не причиню тебе вреда, не нарушу твоей безопасности, не задену твоего самолюбия, не пошатну твоей уверенности в себе…» Я представить себе не могла, как можно более точно передать страхи в самом начале зарождения отношений между двумя людьми.

— Потанцуй со мной под эту мелодию, — попросила я Джека, — с Люси поговоришь потом.

Джек вывел меня на середину танцпола, и мы стали кружиться, выкрикивая в лицо друг другу слова песни. Но это никому не мешало, то же самое делали все танцующие младше сорока. Когда музыка смолкла, Джек поблагодарил меня кивком головы и сказал:

— Передай новобрачной мои извинения, а я пойду, поздороваюсь с ее мужем.

— Валяй. — Джек вскользь коснулся меня губами и отбыл.

— Сегодня ты молодец! — прокричала я Джейсону. — Просто идеальный жених! Как ощущения?

Я не ожидала, что он сгребет меня в охапку, но он именно так и поступил. И при этом громко чмокнул меня в щеку:

— Знаешь, Ханна, я этого вопроса от тебя ждал пять лет, но так и не дождался. И вот, наконец! Я услышал то, что хотел, ровно через четыре часа после того, как женился на другой.

Я тут же спустилась с неба на землю, не зная, что ответить. Так что ограничилась словами:

— Ни черта себе, какой свадебный торт!

Джейсон объяснил, состроив гримасу:

— Инициатива тещи, викторианский стиль.

— Ясно теперь, почему он немного черствый, — договорила я.

Мы с полной серьезностью осмотрели торт, он был трехъярусный, каждый ярус стоял на трех золотых колоннах и был украшен оборочками и складками из сахарной глазури, усыпан тысячами розовых кремовых роз. Сам торт стоял на золотой подставке.

Джейсон прошептал:

— Представляешь, триста двадцать пять фунтов! — и мы дружно расхохотались. Потом, вспомнив, что обещала себе перед тем, как пойти на эту свадьбу, я сказала:

— Не сомневаюсь, у него восхитительный вкус.

— Послушай, — Джейсон глядел поверх моего плеча, — что ты подумала о моей затее пригласить Джека?

— Что ты очень заботлив.

Он ткнул меня в бок:

— Ну да! Ну да! Как ты думаешь… как, по-твоему, вы с Джеком в итоге… — он покраснел и обвел рукой комнату, — придете снова к этому?

— Ну, Джейсон, ты и вопросы задаешь! — Я опустила голову и стала рассматривать свои туфли.

— Гм, — Джейсон стал меня поддразнивать, — пожалуй, надо сказать Джеку пару слов.

— Ради Бога, Джейсон, — я вцепилась в его рукав, — даже не думай об этом.

— Дже-е-ейсо-о-он, пойдем, по-о- отанцуй со мно-о-ой! — Какая-то маленькая девочка дергала его. за фалды фрака.

— Извини, долг обязывает, — ухмыльнулся мне Джейсон и взял ее за руку.

Толпа расступилась перед этой парой, раздались приветственные крики, его хлопали по спине, кто-то даже вопил в восторге, потому что он танцевал с ребенком.

Я с улыбкой смотрела ему вслед. Потом отвернулась и стала высматривать Джека. Я увидела его не сразу: он сидел за столом рядом с Люси, их стулья стояли вплотную, ее широченная юбка облаком накрыла Джека от пояса до ботинок. Она ему что-то говорила, быстро и возбужденно жестикулируя и вертя головой. Она была пьяна и, вероятно, наскучила ему. Интересно, подумала я, не пора ли идти ему на помощь. Я решила пройтись мимо, встретиться глазами с Джеком. Схватив бокал шампанского, я небрежно прошествовала рядом, глядя прямо на него. Я была уверена, что он меня видит, но он не посмотрел в мою сторону, сосредоточив взгляд на открывающемся и закрывающемся рте Люси.

Надо быть снисходительней к новобрачной в ее день. С этой мыслью я отошла, начав разглядывать танцующих. Джек сам меня разыщет, как только Люси отговорит свое. Через десять минут я взглянула в их сторону: они все еще сидели. Но теперь к ним присоединился Джейсон. О чем, черт побери, могут они говорить втроем? Спорю, не о семейной жизни. Мне это не понравилось. Я чувствовала, что рассержена и покинута. Посмотрела на часы: до полуночи осталось десять минут. Держись, они должны вот-вот закончить. Я вздохнула, постучала ногой по полу и с облегчением увидела, что мать Люси наклонилась к ее уху и что-то бормочет. Люси тяжело поднялась со своего места, поцеловала Джека в щеку и прошелестела к двери, чтобы попрощаться с каким-то старым гусем. Джейсон и Джек пожали друг другу руки, после чего Джейсон заспешил вслед за женой.

Наконец-то. Я подумала: может, удастся ускользнуть, не прощаясь? В конце концов, Джек болтал с хозяевами не меньше получаса, глупо было бы разыскивать их просто для того, чтобы проинформировать, что мы уходим. Кроме того, им надо спешить на свое брачное ложе, зачем мы им? Я надеялась, что сегодняшняя ночь будет и нашей тоже. Я старалась не раздражаться, чувствуя, что нам с Джеком надо срочно припасть друг к другу, в романтическом смысле слова. Наш последний сеанс секса состоялся до его поездки в Лос-Анджелес. До! Я не совсем понимала почему — возможно, у него много работы, но я в такое объяснение никогда не верила. Меня беспокоило его отношение ко мне. Или мое отношение к нему?

Я поднялась, улыбаясь, когда Джек приблизился, но он пронесся мимо, не взглянув на меня.

— Джек, ты чего?

— Отцепись!

— Что? — Я оцепенела.

Он шел так быстро, что мне пришлось догонять его вприпрыжку.

— Джек? Что случилось? Что-то не так?

Он остановился. У него было такое свирепое выражение лица, что я отпрянула назад.

— Отстань, дрянь.

У меня началась истерика. Что я такого сделала? Я чиста перед ним, верно? Господи, видимо, Джейсон или Люси сказали про меня какую- то гадость, но какую?

С трудом сдерживая плач я проследовала за ним до красной «ауди».

— Не разговаривай со мной, отстань, отстань, отцепись. — Джек злобно плюнул на землю, в его глазах стояли слезы.

— Джек, — у меня тоже на глазах выступили слезы, — я не понимаю… Пожалуйста, объясни, в чем ты меня…

Джек захлопнул дверцу автомобиля и опустил стекло:

— Ничего нового. Как всегда, я узнаю правду о тебе от твоих друзей. Люси сказала мне, что ты одержима Джейсоном настолько, что делала вид, будто помолвлена с ним. И что это ты поместила объявление в газете, не спросив его, надеясь, видно, что заставишь его поскорее сделать тебе предложение. И это произошло за день до того, как ты приперлась ко мне. Люси не хотела, чтобы Джейсон приглашал тебя на свадьбу, но он посчитал себя обязанным. И ты потратила невероятную сумму на свадебный подарок, больше, чем потратили ее родители. Разве это не чертовски странно? А я сказал ей, стараясь быть учтивым с новобрачной, что, наверное, она что-нибудь не так поняла. Что я уверен — Ханна не хотела замуж за Джейсона. Но она подозвала Джейса, и он подтвердил, что это он разорвал помолвку с тобой. И что теперь ты впала в отчаяние, у тебя разбито сердце. И потом попросил меня быть к тебе терпеливей, внимательней и добрей. Значит, все, что ты мне рассказывала, — сплошное вранье, и я вовсе не любовь всей твоей жизни. Говоря словами Брокльхерста, я — твой запасной вариант. — Он завел машину. — Не хочу я снова быть твоим запасным вариантом.

И машина с визгом покрышек умчалась.

Глава 49

Прорыдав минут двадцать, я успокоилась. Этот человек переменчив, как погода в Лондоне. Я не намерена и дальше это терпеть. Джек все еще видел во мне ту Ханну, которая предала его десять лет назад. Пусть говорит что угодно, но я знаю: он до сих пор не пережил того, что я сделала в двадцать один год. И, по-моему, причина его отношения кроется в следующем: Джек недополучил от своих родителей чего-то в детстве. Должно быть, дело в этом, а иначе, почему бы он реагировал на все так остро? Почему он готов поверить в худшее, что про меня говорят? Ведь если бы Джек действительно хотел быть со мной, он попросил бы меня изложить мою версию событий, прежде чем делать ноги. Но Джек ею не поинтересовался, и это означало, что болтовня Люси и Джейсона стала для него предлогом, чтобы смыться.

Мне ли не знать этого приема! Я сама пятилась с упорством осла от Джека, когда он попытался любить меня тогда, десять лет назад. Я уверена, что тогда его оттолкнуло мое поведение. А теперь, когда наконец я готова ему довериться, готова его принять, готова к настоящим отношениям, несмотря на отсутствие каких-либо гарантий, готова отдаться ему всей душой, передать свое сердце в руки эмоционально неустойчивого человека, он оказался не готов к такому дару. Я его отпугнула, оставила рану в его душе. Может быть, где-то в глубине Джек — наивный идеалист, который хотел поверить, что на свете возможна идеальная любовь, но этого желания оказалось недостаточно. Идеалист не смог перебороть того закоснелого циника, который меня презирает и не доверяет мне, с которым у меня нет ничего общего, который вытеснил в Джеке романтика задолго до того, как я появилась на его орбите.

Да, тогда я ничем не помогла Джеку-романтику. Он рискнул, а я ему доказала, что этот риск неоправдан. Но Джейсон все же прав. С тех пор я повзрослела. Мне показалось, что мы с Джеком помирились. Но он был как чокнутый экстремист. Что ни делай — все равно нельзя быть в полной уверенности, что он не подкинет тебе бомбу. У меня было такое чувство, что я отбыла свой срок, но, видимо, по мнению Джека, я заслуживаю пожизненного наказания. В таком случае нам придется расстаться, иначе он разрушит мою жизнь. Мне достаточно тяжело из-за моих собственных грехов, я не собираюсь расплачиваться еще и за чужие.

Я не раз видела, как это бывает. Женщины встречают мужчин, или мужчины встречают женщин, у которых в душе — тугой клубок проблем. Этот мягкий, добрый, ничего не подозревающий человек совершает ошибку — начинает сочувствовать возлюбленному, тянет за торчащую ниточку и разматывает большой гнойный моток комплексов и душевных травм. И в итоге ему приходится расплачиваться за миллионы предыдущих грехов, совершенных когда-то другими, компенсировать все обиды, нанесенные раньше. Этот человек выполняет функцию кушетки на приеме у психотерапевта Джейсона: на него выплескивается вся накопленная ярость. Я не собиралась играть роль кушетки для Джека.

Я поехала домой и, стирая с лица перед зеркалом макияж большим толстым комком ваты, решила: «Ну, уж нет!»

Действительно, не надо мне этого.

Швырнув в урну грязную вату, я поехала к дому Джека, вышла у его подъезда, нажала на звонок и долго его не отпускала.

Когда он, наконец, рывком открыл дверь, я не дала ему возможности выговорить ни слова. Он только успел открыть рот, как я начала свою речь:

— Нет. На этот раз говорить буду я. А ты будешь меня слушать. Тебе не кажется, что все это уже с нами было? Ты считаешь, меня виноватой и снова меня вышвыриваешь! Ну ладно, в прошлый раз я была слишком молода и наивна, слишком растеряна и поэтому не смогла вывести тебя из заблуждения. Ты поверил, что я тебя обманула, а я из-за своей семейной истории была как замороженная и позволила тебе разрушить нашу семью. Я не боролась, не старалась тебя понять, не пыталась объяснить тебе, что ты не прав. Просто согласилась с твоим решением. Но все это я тебе уже объясняла. Так что ты или глухой, или меня не слушаешь. Если бы ты немного подумал, то понял бы, что я в принципе не могла быть одержима Джейсоном. Я же тебе рассказывала задолго до их свадьбы, что мне надо было найти способ разорвать с ним помолвку так, чтобы снова не оскорбить его чувств. И я нашла способ. Я заставила его думать, что он инициатор разрыва, заявив, будто я не намереваюсь заводить детей. И Люси я обманула, сказав, будто это я поместила объявление в газете, чтобы помочь Джейсону избавиться от нее. Так что, Джек, из всего этого можно сделать один вывод: ты полный кретин. Я готова к отношениям с тобой, потому что я изменилась, повзрослела. Но вот ты остался прежним. Я не хочу снова терять тебя, я бы вышла за тебя замуж в любую секунду, но этому мешают два обстоятельства: ты и твое безобразное отношение ко мне. Сознайся, ты не можешь поверить, что я действительно изменилась. А как я могу быть предана человеку, который в душе считает меня лгуньей? Вот что я предлагаю: когда ты изменишься, приходи. Другого мужчины у меня не будет.

И я ушла, а он остался на пороге своего дома с разинутым ртом.

Глава 50

Что может быть печальнее, чем одинокий человек? Я не могла поступить иначе: поехала в Хемпстед-Гарден навестить отца. Он открыл дверь. Папа выглядел безупречно, как всегда, только глаза были ошалелые. Как сказал бы Джейсон, — хотя, по-моему, Джейсон уже достаточно наговорил, — Роджер выглядел как человек, потерявший почву под ногами. Я думала, что он меня выставит, но он, наоборот, вцепился в меня:

— Ханна, дочка, я так рад, что ты пришла, входи, входи! Я так рад тебя видеть! Чего-нибудь хочешь? Может, чаю? Или лимонада?

Я присмотрелась к нему, не насмешка ли это, но нет, не наблюдалось его обычного высокомерного раздувания ноздрей. Обычно отец не бывает таким милым и простым. В его речи всегда была какая-то цветистость, вычурность. Такое впечатление, что он растерял всю свою энергию. Он протянул мне вялую руку, приглашая войти. Дом был в безупречном состоянии. Значит, уже приходит уборщица.

— Как твоя мама? Ты с ней говорила? — Он заискивающе посмотрел на меня.

— У нее все отлично, — вздохнула я. — Я с ней встречалась. И с Джонатаном. Похоже, она… счастлива. — Не могла удержаться, чтобы не пнуть его.

Отец кивнул. А потом, сделав большое усилие, беззвучно зашевелил губами, произнося: «Хорошо». Прокашлялся:

— А ты, Ханна? Как твои дела?

— Все нормально. С работой все наладилось. Машина в порядке.

Кроме хождения на работу и вождения машины я стала проводить чертовски много времени, рассматривая свое теперь уже идеально чистое подвенечное платье, которое повесила на стенку в спальне. Но об этом отцу знать было необязательно.

— Рад слышать. — Он запустил руку в волосы, потом потер указательный палец о большой, как бы очищая их от грязи, есть у него такая нервная привычка, хотя он ее редко демонстрирует. — Ты… думаешь, она со мной разведется?

Я сощурилась:

— Она мне ничего такого не говорила. Но… — Я помолчала. — Она вообще не особо разговорчива.

Дурак ты, Роджер, подумала я. Посмотри на себя. Надутый воздушный шар. Но я поняла, что в нем нет ни капли раскаяния. Он жалел только себя. Купался в своем горе. Я предполагала, что он задает себе вопрос: «Не могу понять — почему все это случилось?» Вероятно, он был убежден, что мы — то есть женщины — слишком остро реагируем. Ха! Его злость перешла в печаль. Смешно, но он скучал по маме. Забавно, что со временем люди начинают чувствовать тоску даже по самому плохому, что было в их жизни. Может, это не слишком удачное сравнение, но в каком-то смысле Роджер был похож на серийного убийцу в «Охотнике на людей». Тот убивал целые семьи и засовывал жертвам в глаза осколки зеркала, чтобы они как будто смотрели на него. Знаете ли, это совсем не то же самое, что общение с живыми своенравными людьми, — так намного спокойней.

— Хочешь чего-нибудь? — снова предложил он. Я хотела отказаться, а потом подумала: какого черта. Он мне крепко задолжал.

— Да, хочу.

— Чего? — В его глазах мелькнула надежда.

— Я бы приняла ванну.

— Да, конечно, пожалуйста! — воскликнул он. — Горячей воды сколько угодно. Где полотенца, сама знаешь. Кажется… твоя мама оставила пену для ванны.

Я очень долго сидела в горячей воде, положив, голову на гладкую эмаль. Ванна, отделанная серым кафелем, была не в моем вкусе, но мне в ней все равно было уютно. Я надеялась, что родители не продадут дом. Интересно, почему? Ведь я его не любила. Просто если есть родительский дом, то это… успокаивает. В детстве ребенку все нравится, ему не с чем сравнивать. Пока я сидела в родительской ванне, я представила себя маленькой девочкой, у которой есть защита, всемогущая высшая сила — папа. Этой фантазии я позволила себе отдаваться целых двадцать минут, потому что, выйдя за двери родительского дома, я снова стала совершенно взрослым, самостоятельным человеком, и никто, кроме меня, за мной не присматривал. Джек знал мои условия. Он мог позвонить, а мог и не позвонить. И мне было достаточно этого знания. Правда.

После встречи с отцом я ощутила себя шариком, из которого выпустили воздух. Наверное, вы решите, что я слабая или сумасшедшая, но все же признаюсь: я была рада, что возобновила с ним отношения. Он заметно сдал и душевно, и физически.

Но ровно настолько, насколько заслужил. Я не собиралась видеться с ним чаще, чем это необходимо. Но хорошо знать, что он в принципе существует, на случай, если что вдруг случится. Теперь отец в моей жизни будет занимать совсем другое, гораздо меньшее место, чем раньше, наши прежние отношения вырваны с корнем. То, что осталось, приобретет строго дозированную форму. Между нами всегда будет дистанция или, вернее, барьер безопасности. Но я не хотела терять его совсем. Можно пытаться ненавидеть человека, но любовь — штука упрямая, она вцепляется в сердце, ее ничем не вытравишь.

Встреча с отцом вызвала во мне желание поговорить с Анжелой. Но я была очень занята работой. И позвонила ей только через неделю. Хотя нет: один раз, по пути на работу, я звонила ей на мобильник, мне было неловко звонить в дом Джонатана. Она ответила сонным голосом:

— О, привет. Мы только что встали!

Мама, замолчи, не говори мне этого, прошу тебя.

И я сказала:

— Ладно, я позвоню тебе попозже, днем. — Но не сказала когда.

Когда я, наконец, собралась позвонить, прошла неделя. У нее был совсем другой голос.

— С тобой ничего не случилось? — забеспокоилась я. — У тебя странный голос.

— Да что ты! — ответила она. — Это так заметно? Наверное, разучилась держать себя в руках.

Если это была шутка, ее соль пропала из-за несоответствующего тона.

— Заметно что?

— Мы с Джонатаном расстались. Я тут же огорчилась, что при прошлом разговоре была резкой. Теперь я, не будучи ли цемерной, могла предложить ей только умеренное сочувствие:

— Что случилось? Почему?

— Все так странно… так непонятно. Меня это выбило из колеи. Мне надо побыть одной. Хотя бы какое-то время. А там посмотрим.

— Ну, это разумное решение. — Помолчав, я сказала: — Но мне жаль. — Мне и вправду было жаль. Мама заслуживала счастья. — Как ты себя чувствуешь?.. Тебе грустно?

Она расхохоталась, потом смех перешел в рыдания. Я ее успокаивала, вздыхала, бормотала: «Бедняжка».

Удар за ударом! Я не могла вспомнить, когда я в последний раз видела, как моя мама плачет.

— Прости, — она хлюпала носом, — ничего, ничего. Уже все. Больше не буду. Все прошло. Теперь я успокоилась. — Я поняла, что эти слова относятся к рыданиям.

— А что Джонатан?

— Расстроен. Но он все понял правильно. Он очень терпелив. Не хочет меня торопить. Он такой добрый. Но я настолько не привыкла к такому отношению! Похоже на шоколадный кекс.

— Да что ты!

— Все замечательно и вкусно, но когда поешь, начинает тошнить от приторности и жирности. Мне показалось, я раздулась от чванства, не знаю, достойна ли я такого отношения.

Боже мой, есть, оказывается, такие женщины, которые с едой вступают в такие же сложные отношения, как с мужчинами!

— Ты права. Тебе нужна постепенная перемена жизни. Где будешь жить?

Я внутренне взмолилась, чтобы она не вернулась в дом отца. Одно дело — хотеть, чтобы он был скорее жив, чем мертв. Но я не хотела, чтобы он жил под одной крышей с мамой, лучше пусть живет без нее. Через одну, две недели папа снова превратится в домашнего тирана. Если мама не знала, что Роджер изнемогает от горя, то я не собиралась ей этого рассказывать. Насколько я его теперь знаю, он будет изнемогать еще с неделю, а потом ему надоест, и он успокоится.

— Габриелла любезно предложила мне пожить в их доме. Я согласилась. Это ненадолго, пока не найду себе жилье. Вообще-то я хотела бы вернуться на работу, я ведь бухгалтер. Готова начать с азов. — И добавила: — Не хотелось бы им мешать, но Габриелла сказала, что я окажусь очень кстати. Она ищет новую няню на неполный рабочий день. И пока я буду жить у них, я смогу присматривать за Джудом. Она подала заявки, кажется, в пятнадцать агентств. Кто-нибудь непременно подвернется.

— Отличная мысль, — сказала я. — У меня маленькая квартирка, но ты всегда можешь пожить у меня, если захочешь сменить обстановку.

— Спасибо, ты очень любезна, но я не хотела бы мешать тебе и…

— Нет. С Джеком у нас ничего не будет.

— Ах! Господи, да почему же!

Я всерьез рассердилась:

— Ты же сама знаешь, что любовные истории не всегда заканчиваются так, как мы хотим. Люди слишком испорчены. Посмотри любое кино.

— Мне очень грустно это слышать, — прогудела мне в ухо мама.

Я сменила тему разговора, пока она все не испортила. В последнюю неделю я с головой ушла в работу, в мечты о собственной идеальной ванной и в просмотр пропущенных эпизодов сериала «Сайнфильд», записанных в тот период, когда мне пришлось разгребать чужие проблемы. Если я сведу к нулю роль Джека в моей жизни, я выдержу. Итак, я стерла его из памяти, притворилась, что последних месяцев не было.

Я напоминала себе племя дикарей. Я читала, что люди одного племени были счастливы в своих соломенных шалашах, пока их не познакомили с телевидением. Уже через несколько недель просматривания телерекламы, они поняли, сколького им «не хватает», и впали в депрессию. Но я была цивилизованным человеком и пошла дальше. Стирая из памяти те надежды, которые связывались у меня с Джеком Форрестером, я снова обретала душевный покой.

Глава 51

В субботний вечер я ужинала у Габи и Олли. Главным блюдом был цыпленок. Мама сидела напротив меня за столом и вертела в руках бокал. Мы вели себя вполне светски; только пока хозяева спорили, сколько минут нужно отваривать рис, мы позволили себе на время снять с лиц официальное выражение. В моем почтенном возрасте я, наверное, заслуживаю более занимательных разговоров, чем светская болтовня. Мама, думаю, чувствовала то же самое. Хотя мне тут же стало стыдно за свое недовольство: ведь я обожаю этих людей — где я смогу лучше провести время?

К тому времени, как рис сварился, мое светское выражение лица опять было на месте.

А они были счастливы. В тот день мы вместе с Олли водили Джуда на детскую площадку, пока Габи делала покупки. Олли уверенней обращался со своим сыном, был к нему намного внимательней, чем прежде. Я заметила, что Габи на этот раз не оставила моему брату миллиона указаний.

Сказала только: «Наверное, Пискуну хватит яйца всмятку на обед?» и оставила нас одних.

— Па-па! — сказал Джуд, — па-па!

— Джу-у-уд! — протянул Олли, — Джу-у-уд! — Услышав это, Джуд расхохотался. У этого ребенка странное чувство юмора.

— Я вижу, ты стал спокойнее, — заметила я.

— Да, — кивнул Олли, — вроде все налаживается.

И больше мы об этом не говорили.

Позже, когда Олли и Анжела купали Джуда, Габи, шинкуя овощи, рассказала мне кое-что. Мне было неудобно набивать рот орехами кешью, пока она трудится в поте лица, и я предложила — из вежливости, ясное дело:

— У тебя столько еще дел, Габи, может, помочь тебе что-нибудь приготовить?

Она тут же взвилась, как кошка при виде крысы:

— Ты шутишь, Ханна? Ты же готовишь отвратительно. А я это дело люблю. Я отдыхаю, когда стряпаю. Да и теперь я не чувствую себя такой загруженной, слава Богу. Олли… сейчас нашел неплохую работу, и это многое изменило. Он не так… уходит в себя. Может быть, потому, что Джуд подрос. Мы стали чаще разговаривать, больше ладим, дольше спим, у меня все в порядке с работой, у него тоже прогресс. Мне доктор Патель сказал, что у меня, видимо, была депрессия. Он объяснил, что это биологический процесс, он закончился сам по себе. Оказывается, этот процесс накладывается на изменения в жизни, когда начинаешь растить ребенка. Отсюда ощущение усталости и нерешенных проблем. Чувствуешь себя отрезанной от всего мира. Доктор сказал, что я страдала от перенапряжения нервной системы. Еще доктор Патель сказал, что мне не надо стараться достигнуть совершенства. В сущности, этот совет относится ко всем аспектам жизни. Он такой хороший врач, я послала ему открытку с благодарностью. Так что я стараюсь быть спокойней, не переутомляться. Олли помогает, и я, естественно, отношусь к нему намного лучше. Уже нет ощущения, что я мечусь как белка в колесе! Да, и еще я завела симпатичных подруг в этой группе с послеродовым синдромом. У них тоже дети возраста Джуда. Я стараюсь видеться с ними почаще, они для меня — лучшая поддержка. Состояние Клер хуже, чем у меня, она считает, что каждый вирус, обнаруженный у ее Себастьяна, — это рак. А я в таких случаях думаю, что это менингит. А Полли после родов стала невероятно медлительна, а ее малышка Октавия обожает «Телепузиков», но, тем не менее она такая смышленая девчушка, ей это увлечение не вредит. Полли мне объяснила, что ничего страшного не случится, если я не буду водить Джуда в зоопарк, или на ферму, или в оперу каждый день, он вполне переживет и без всего этого. Достаточно того, что мы пойдем с ним в магазин или просто побудем дома — это тоже прекрасно. Вчера я встречалась с очень милой няней, ее устраивает предложенное мной время. Мне еще надо проверить ее рекомендации. В последней говорится, что она покупала маленькой девочке кубики и книжки. На свои деньги. Ты не представляешь себе, какая это редкость. Не няня — чистый бриллиант. Мы с Олли вчера обедали в отличном итальянском ресторане, название вроде «Лолалилалилабла-бла». Анжела сидела с ребенком. Для нас так непривычно, что можно куда-то пойти вместе, не по очереди. Для меня было праздником сидеть напротив него за столиком. На столе была лилия, мы просто разговаривали, как раньше. И какая-то обаятельная женщина восхищалась моим платьем покроя «Хлоя». Я записалась в спортивную группу, при ней есть ясли, так что у меня будет немного времени для себя. И я, представь, сумела договориться с Мишелем на завтра: пойду в салон красоты, сделаю все процедуры за один раз. Кстати, у меня новая уборщица, она не вытаскивает мои тампоны из пачки и не раскладывает их, как на выставке, по мраморной чаше, которую я купила для ватных шариков; она не складывает аккуратно грязные вещи и не запихивает их назад в шкаф, и…

Черта с два у нее депрессивный синдром! Ничего у нее страшного нет, ну, может, легкий невроз! Я тоже достаю свои грязные шмотки из корзины с грязным бельем и тут же напяливаю на себя. Ей еще везло, что прежняя уборщица аккуратно складывала грязное белье и укладывала в шкаф!

— Габриелла, — сказала я, когда она, наконец, иссякла. — Ну, ты меня порадовала.

Я надеялась, что она проболтает весь остаток вечера, так что никто не спросит меня о Джеке.

— Итак, — начала Габи, как только я приступила к шоколадному торту, — как у вас с Джеком?

— Никак. О каком таком Джеке ты говоришь? — Все посмотрели на меня недоверчиво и неодобрительно, так что пришлось добавить: — Он разбирается со своими старыми трагедиями, родом из детства, а я в эти дела вмешиваться не хочу.

Все сидели с каменными лицами. И мне пришлось пересказать им печальную историю моего посещения свадьбы Джейсона.

— Ну, какой же Джейсон идиот! — воскликнула Габи, которая сегодня выпила лошадиную дозу красного вина. — Да Джек просто испугался. Потому что он тебя слишком любит!

О да. Это из оперы: «Я тебя так люблю, что скоро убью».

Даже Олли сказал:

— Почему бы тебе не позвонить ему?

А мама добавила:

— Почему бы тебе не написать ему?

— А тебе, почему бы не написать ему? — огрызнулась я. — Я достаточно за ним бегала, теперь его очередь. Больше унижаться я не намерена. Ну, теперь мне можно спокойно доесть мой торт?

Я считала, что единственное место, где я смогу расслабиться, это наш офис. Но и тут не вышло.

На следующий день вечером я уже стояла в дверях, когда Грег подозвал меня, помахав рукой с зажатой в ней ложкой каши. Я неохотно приблизилась к оружию метания овсянки.

— Ты все еще с Джеком?

— Нет, — рявкнула я. — До завтра!

— Идиотизм! — крикнул он мне вслед. Интересно, кого он считал идиотом — меня или Джека?

Я не сразу села в машину. Сначала пошла и купила себе кофе. Что-то в этом есть — пить кофе из пластикового стананчика с крышкой. За один фунт и семьдесят пять пенсов ты получаешь порцию кофеина и чувствуешь себя так, будто у тебя маленький праздник. Это придает тебе значимость. Когда я вижу, как люди несут стаканчик кофе, я думаю: вот повезло, это, наверное, важные и занятые господа! Боже, послушай только, что я говорю! Мне надо срочно завести хобби.

Я села в машину и стала пить кофе, глядя прямо перед собой. После четырех глотков у меня затряслись руки. Кофе мне требовался меньше всего, смысл был в его покупке. Я вздохнула, вылезла из машины и вылила кофе в ближайшую урну. Каждый раз, когда я совершаю подобный поступок, я увеличиваю суммарное накопление отходов моей жизнедеятельности на планете. За тридцать лет это уже целая гора: пластиковые бутылки, картонные упаковки, те скрипящие полистироловые стружки, которыми выстилают дно каждой картонной коробки. Тюбики от пенки для волос, банки от антистатика — неизбежный вред природе, если ты делаешь стрижку или носишь синтетику. Но ведь покупать кофе в пластиковом стакане, когда даже не собираешься его пить, — это уже хамство. Я — позор нации, признаю это.

Размышляя так, я неожиданно обнаружила под «дворником» на лобовом стекле конверт.

У меня в тот день была замедленная реакция. Я сидела и смотрела через это окно в течение двадцати минут. Это что, шантаж? Я без особого интереса разорвала конверт (все же любопытно узнать, в каких страшных преступлениях меня можно обвинить), из конверта выпал небольшой огрызок бумаги — фотография из глянцевого журнала. Одну минуточку, это ведь моя ванна. Ну, не моя, конечно. Просто снимок глянцевой белой ванны за семьсот фунтов, о которой я мечтала каждый раз, когда садилась в свою ужасную, облупленную посудину. Под фоткой почерком Джека было написано: «Боже, я такой кретин, могу я купить твое прощение?»

Я вытащила мобильник, набрала его номер и услышала за спиной:

— Алло?

— Вот зараза! — я обернулась. Джек стоял рядом с машиной.

— Я уже полчаса тут стою, жду тебя. Чем, ты говорила, ты зарабатываешь на жизнь?

Я резким движением отключила мобильник:

— Убирайся, проваливай, катись…

— Ого, — Джек сделал шаг назад. — Я, собственно…

— Я только цитирую последние слова, которые ты сказал мне после нашего визита на свадьбу.

— Постой, я…

— Так вот — нет, ты не можешь купить моего прощения. Взятка не компенсирует того, что ты думаешь обо мне. Ты должен возместить мой моральный ущерб сам, лично. Подкуп — это подмена.

— Нет, ты не права! Я позвонил твоей маме, чтобы узнать, чего ты хочешь больше всего на свете, а ты опять недовольна. Ты не понимаешь, ванна — это просто чтобы показать тебе, что…

— Ты хочешь сказать, что моя мама позвонила тебе.

— Нет, я ей сам позвонил.

— Да что ты! И ты уже заказал ванну? — Я тут же возненавидела себя, но из песни слова не выкинешь.

— Э-э-э, нуда, от Филиппа Старка.

— Неужели копию ванны Фила Старка из сети магазинов «Ванны морской звезды»? — Признаюсь, я довольно падка на подкуп.

— При чем тут сеть «Ванны морской звезды»? Нет, милая! Твои мечтания, надеюсь, не сводятся к приобретению копии шедевра!

— Ты хочешь сказать… — Он просто пошел и купил настоящее произведение этого дизайнера за семь тысяч фунтов. Идиот! Я слабо улыбнулась. — Это тебе мама сказала, что я хочу такую ванну?

— Да, — признался Джек. — Она точно ее описала. Написала по буквам мне имя дизайнера. И цену.

Да, эта дама с каждым днем становилась все нахальнее.

А я становилась все дешевле. Я боролась с совестью. И сказала с упрямым выражением лица:

— Видишь ли, Джек, тут есть одно обстоятельство. Ты инстинктивно не можешь мне доверять, и это проявилось на той свадьбе, когда тебя спровоцировали. Сейчас все с виду прекрасно, но ты это запланировал. Допустим, мы с тобой сойдемся снова. И все будет чудесно до той минуты, пока я не сделаю чего-то, что покажется тебе подозрительным, а это неизбежно случится, если ты считаешь меня главным подозреваемым. Ты ничего не можешь с собой поделать, таков уж ты есть. Я борюсь за нас обоих, Джек. Но и ты должен бороться за нас. Для этого мало отмочить пару шуток и выбросить кучу денег. Я веду себя честно в отношениях с людьми. Меня не купить. Боюсь, что ты этого еще не понял.

Он так и стоял с открытым ртом. Я хотела, чтобы он что-нибудь сказал, но он, видимо, был не в состоянии. Правду отрицать не мог.

Я положила в конверт фотографию ванны и вручила ему:

— Спасибо, конечно, задумано было неплохо.

Глава 52

Когда мы с Джеком разводились, он решал все вопросы холодно и рационально. Я возненавидела его высокомерного адвоката. Помню, Мартина предложила устроить вечеринку по случаю развода.

— Вроде девичника, — объяснила она, — только без разврата.

— Отличная идея, — ответила я. — Может, стоит еще в полночь три раза обежать церковь против часовой стрелки, читая черную мессу в честь сатаны?

На этом тема вечеринки была закрыта. Хотя если учесть, что вступала я в брак с той же серьезностью, с какой подросток входит в бар, мне самой было странно мое отчаяние по поводу его расторжения. Чувство непередаваемой тоски оттого, что тебя официально объявили снова одинокой, вся эта бумажная волокита, бесконечные походы на почту, сочувствие чужих людей, а также странное презрение к тебе окружающих. Как будто у тебя сифилис. Хотя, возможно, развод — это действительно болезнь, передаваемая половым путем. Но это все ерунда по сравнению с ощущением пустоты, которое захватывает, когда видишь, что тебя в бумагах назвали «ответчик».

Для Джека я теперь была только «ответчик», и его отвращение не могло быть выражено яснее, даже если бы он плюнул мне в лицо.

Однако в итоге я собралась и отключилась от всех ощущений. Это был невероятно сложный в исполнении прием, который, однако, сработал, как надо. Я запретила себе даже плакать. Я подавила все дурные чувства, спрятала их глубоко-глубоко и там потеряла. В сущности, это произошло само собой. Через какое- то время я не могла плакать, даже если умом понимала, что это вполне естественно в сложившейся ситуации. Как будто я пришелец из далекой галактики, где неведомы человеческие эмоции.

Иногда я пыталась ощутить свое горе. Но нет, никаких чувств. Глаза оставались сухими, как мел. Иногда я думала, что просто обязана реагировать, но не получалось. Я чувствовала себя так, как будто я бесплотный дух, который сверху наблюдает за усилиями докторов, стремящихся вернуть бездыханное тело к жизни.

После того как Джек попытался выменять мое прощение на шедевр современного искусства — ванну, я почувствовала, что мою привычку, мой талант — ничего не чувствовать — я потеряла. Так было у певицы Аретты Франклин: однажды утром она проснулась и поняла, что не знает, как петь.

Есть разница между привычкой и заведенным распорядком. Заведенный распорядок необходим невротикам. Он создает иллюзию контроля над событиями. Мне не так уж сильно требуется заведенный распорядок. Потолок точно так же может упасть на голову, пьешь ты кофе регулярно по утрам в четверть девятого или же безответственно играешь с судьбой и пьешь его, когда и где тебе вздумается. Заведенный порядок — это то, что ты сам придумаешь. Привычка же появляется сама по себе. Она порождается ленью: чтобы лишний раз не беспокоить свой ум хоть крошечной мыслишкой, действуешь по старой, проверенной схеме, не рассуждая о целесообразности. Жить по привычке легко и необременительно.

Когда я, по привычке, решила просто не думать о Джеке, у меня это почему-то не получилось. Я удивилась себе. Странно, ведь у меня в этом такой солидный опыт! Именно это всю свою жизнь я делала на работе — отключалась от ненужных эмоций, я же в этом эксперт! Может, пора обратиться к врачу? Или призвать на помощь силы магии? Разыскать свою колдовскую книгу и найти в ней рецепт отворотного зелья? Нужно было что-то делать, потому что привычные схемы отказывались работать.

Каждую минуту, каждый день я помнила о том, что я потеряла. От Люси пришла открытка. Они «чудесно проводили медовый месяц» (написала она, Джейсон только подписался, его неразборчивая подпись едва втиснулась в свободный от каракулей Люси уголок). Их отдых напоминал форсированный марш-бросок: они не оставляли непокоренной ни одной вершины искусства, будь то шедевр архитектуры или живописи. Я была рада за них. То, что для меня было бы адом, для них было небесным блаженством… Как говорится, «прости и забудь».

Я виделась с Анжелой. Весь ужин, она постоянно отвлекалась на свой мобильник — сообщения, звонки… Ей было явно не до меня. Каждая вторая ее фраза начиналась словами: «Один мой друг…» Ясно было, что пройдет еще совсем немного времени, и моя мама преодолеет свой страх перед новыми отношениями. Я скрестила за нее пальцы на счастье. Думаю, вскоре она и Джонатан снова окажутся вместе, может быть, в новой квартире, побольше, где у Анжелы будет своя собственная комната. Я поняла, что моя мама смело, действовала под влиянием импульсов, которые сдерживала я. Каждый раз, когда мама говорила «один мой друг», в моем мозгу вспыхивало слово «Джонатан!!!». Я боялась и хотела одновременно, чтобы, когда я буду произносить эту дурацкую фразу, всем было ясно, что я говорю о Джеке.

Я наблюдала за Олли и Габриеллой. Я видела, что их обращение друг с другом стало намного мягче. Да, люди меняются. Иногда даже в лучшую сторону. И пусть это очень медленный процесс, но он все же дает свои результаты. Главное — понять, что отношения того стоят.

Я стала придумывать планы захвата Джека.

Первый вариант. Можно заявиться к нему домой и сказать: «Джек, я люблю тебя, но прежде, чем я стану твоей навек, ты должен прекратить отыгрываться на мне за обиды, нанесенные тебе твоими родителями».

Второй вариант. Можно написать ему: «Джек, я тебя обожаю, но прежде, чем мы снова сойдемся, обещай мне, что не будешь вспоминать наши прошлые разногласия». Заставить его дать ответ в письменном виде и потом использовать записку в качестве доказательства в суде, при втором разводе.

Брр!

Вариант третий. Позвонить ему и сказать: «Я люблю тебя». Что может быть проще.

Я решила остановиться на третьем варианте, но не успела воплотить его в жизнь. На работу мне доставили записку:

«Ханна, привет!

Часто думаю о тебе.

Может, пообедаем вместе?

Обещаю, кусаться не буду. С любовью, Джек.

Постскриптум: ванна на складе».

Я немного покружилась в танце по своему кабинету, а потом отправила ответ:

«Можно. Где и когда?

Постскриптум: ого, ванна уже на складе»

Во второй записке Джек подробно описал мне ресторан, в который меня приглашал. Это недавно открывшееся заведение, в западном Лондоне, нам обоим добираться крайне неудобно. Но место того стоит. Ну, и все в таком роде.

Мне-то все равно было, куда идти. Лишь бы с ним. Пусть даже еда будет отвратительная, переживем.

Я теребила в кармане его первую записку, пока бумага не истерлась в труху. Пикантный, немного волнующий старомодный способ общения. Как переговоры с похитителем ребенка. Я не хотела прерывать эту эфемерную связь, прогудев, как рожок в тумане, мобильником в его ухо. Впервые в жизни я поняла, что в ожидании нет ничего плохого.

Но вскоре мое мнение изменилось.

Я снова и снова смотрела на часы. Он заказал столик на восемь часов. И вот я на месте. Рано. Я прибыла без десяти восемь. Могла посидеть в машине, но хотела, чтобы все было честно. И еще хотела заранее обследовать это заведение. Так что я вошла внутрь. Неплохо. Большой квадратный зал, белые стены, стулья и столы из темного дерева, толпа народа — все создавало ощущение, что тут здорово. Официантка провела меня к столику у стены. Мне было немного неуютно сидеть одной в переполненном ресторане. Но я постаралась успокоиться и принять достойный вид.

Я заказала водку. А потом сидела, наблюдая за людьми.

Я проверила еще раз, включен ли мобильник, и положила его на стол.

В пять минут девятого я сказала себе: мне только кажется, что Джек опаздывает, потому что я прибыла на десять минут раньше.

В четверть девятого я решила, что опоздание на пятнадцать минут — в пределах нормы.

В половине девятого я подумала, что он задержался на работе. Мог бы и позвонить.

Без четверти девять я поспешила на улицу и набрала его номер. Включился автоответчик, и я сказала:

— Джек, я жду тебя в ресторане. Я уверена, что ты в пути. Подожду тебя до девяти. Потом уйду.

Я никуда не собиралась уходить. Я прождала бы до ночи, пока бы официанты не начали переворачивать стулья, поднимая их на столы. Он не может не прийти. Я не верю, что он не придет. От волнения меня подташнивало, у меня начиналась истерика. Что за штучки? Наказание за то, что вынудила его обратить внимание на свои недостатки? За то, что установила новые правила отношений? Мне вовсе не нравилось сидеть одной в ресторане, хотя по работе мне приходилось это делать тысячи раз. Мне плевать, что кто-то смотрит. Просто меня беспокоил Джек. Что же случилось?

Я скомкала салфетку, повозилась с телефоном, стараясь не замечать парочку за соседним столом. Те двое медленно соединяли свои руки и ноги. Обесцвеченная блондинка без явных усилий выглядела фантастически красивой. Он был очень загорелым, его черные волосы, возможно, были покрашены. Кроме меня, все были с компанией. Интересно, людей моего возраста когда-нибудь подставляют? Может, это дурацкая шутка? Но, вроде, Джеку не восемнадцать лет.

Я просто не верила, что он мог со мной так поступить. Он ведь сам просил о встрече! То есть он был готов к ней. Меня больше не заботило, справился ли он с проблемами своего прошлого. Ведь это я — самое важное его дело. Если он зашел слишком далеко, я ему так и скажу. Я знаю, что он мне тоже ответит. Мне казалось, что после этих лет, всех наших недопониманий, страсти и гнева, мы наконец стали чувствовать друг друга, приняли друг друга такими, какими мы были на самом деле. Мы вместе будем искать свой путь в жизни.

Пока его не было. Но я знала, что придет. Я ему доверяла. Он написал: «Ванна на складе».

Наверное, что-то случилось. У Джека должна быть веская причина для опоздания. Может, пора начинать обзванивать больницы? Я согласилась на предложение официанта принести еще порцию водки. Я пристально смотрела на входную дверь. Было без пяти девять. Я побарабанила пальцами по столу. Проверила свое отражение на поверхности металлического ножа. Съела кусок хлеба. Лучше бы подали соль и обычное сливочное масло, а не оливковое масло первого отжима. Я была уверена, что Джек вот-вот ворвется в помещение.

Я не спускала глаз с двери. Боковым зрением я заметила, как высокий мужчина встал из-за столика в другом конце зала и пошел в направлении, к выходу, сжимая в руке мобильник.

Джек.

Так вот оно что!

Они посадили нас за разные столики!

Вскочив с места, я побежала за ним, увертываясь от официантов и натыкаясь на стулья.

— Джек! — кричала я ему вслед. — Джек!

Остановившись, он обернулся и увидел меня. По его лицу стала расползаться широкая улыбка.

Я заговорила, слова обгоняли друг друга:

— Я тебя тут жду, вон за тем столиком, еще с «тогда»!

— Я тебя жду дольше! Я приехал сюда без четверти «тогда»!

— Я тебе звонила!

— И я тебе звонил!

— Или у нас телефоны барахлят, или сюда сигнал не проходит.

— Да это неважно, я все равно бы тебя ждал.

— И я тоже. Ты заказал столик на свое имя?

— Особо оговорил этот вопрос.

— Понятно.

— Это их ошибка, не наша. Хотя, — он подмигнул мне, — кто-то из нас детектив.

— Простите, — сказал мужчина в черном пиджаке, с блокнотом в руке. — Можно попросить вас отойти? Вы загородили проход.

— Нет, это вы простите меня, — сказал Джек. — Можно ли спросить вас, почему моя подруга и я были посажены за разные столы, за которыми и просидели полтора часа?

Мужчина, казалось, съежился в своем черном пиджаке:

— Этого не может быть! Вы ждали так долго? — воскликнул он. — Небрежно полистал свои записки. — Возможно, вы заказали столик на две разные фамилии? — с надеждой спросил он.

Я увидела, как Джек подавляет подступившее желание съязвить:

— Нет, на одну.

— Прошу прощения. Что-нибудь выпьете? Пообедаете? Все за счет заведения…

Я отрицательно покачала головой:

— Да ладно, не волнуйтесь. Все в порядке, правда, Джек?

Джек перевел взгляд на меня:

— Ну да. Ведь мы нашли друг друга. Нам больше ничего… не нужно.

Я улыбалась, глядя на свои туфли. Я увидела, что Джек проследил за направлением моего взгляда. На мне были мои черные туфли с перекрещивающимися лентами, прекрасные туфли, как раз для торжественного момента. Меня окатила волна блаженства. Впервые моя жизнь стала совершенством, как в кино, на меня можно было смотреть и думать: надо же, как она ухожена, прямо как лужайка перед королевским дворцом! Джек вдруг наклонился, дотронулся до подола моих черных расклешенных брюк. Моя улыбка стала неуверенной. Когда он раскрыл ладонь, я увидела на ней маленький комочек красного цвета. Это была нитка от вчерашних трусиков.

Джек ухмыльнулся и запихнул ее в карман пиджака. Мое лицо стало цвета этих трусиков.

— Ханна, — сказал он, — я знаю, что ты в чем-то изменилась. Но… я хочу, чтобы ты всегда оставалась самой собой. Я люблю тебя такой, какая ты есть, Колючка.

Подняв глаза, я улыбнулась Джеку и всему миру. Моя жизнь никогда не станет такой же совершенной, как в кино, ну и пусть. Мне и так хорошо. Почему-то в этот момент я подумала, что пора бы уже выбросить увлажняющий крем за пятьдесят фунтов, который меня заставила купить Габриелла. От него уже стало пахнуть плесенью. И что пора уже сдать в «сэконд-хэнд» ночную рубашку для спящей красавицы, когда-то подаренную Джейсоном. Вот они посмеются-то.

— Я не буду меняться, если и ты останешься таким же, — сказала я.

Старший официант все еще стоял рядом с нами, делая вид, что ничего не слышит. Я через его плечо посмотрела на столик, за которым весь вечер просидел Джек.

— Мой лучше, — я повела его к своему столику.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам

Примечания

1

Полсит — фешенебельный пляж для занятий серфингом в Корнуолле, Англия.

(обратно)

2

Рis — pinnacle information system — поисковая интернет-сисгема, популярная в Великобритании (примеч. ред.).

(обратно)

3

Грейс Келли — американская актриса и модель, ставшая женой князя Монако.

(обратно)

4

Джина Келли — американская актриса комического жанра.

(обратно)

5

Майра Хиндли (1942–2002) — известная в Великобритании маньяк-убийца, совершала преступления в юном возрасте.

(обратно)

6

Флоренс Найтингейл — всемирно известная английская медсестра, прославившаяся необычайно гуманным отношением к раненым во время Первой мировой войны.

(обратно)

7

«Рокфор» и «Дольчелаттэ» — популярные марки «голубых» сыров.

(обратно)

8

«Пиф-паф-ой-ой-ой» — самый дорогостоящий мюзикл за всю историю британского театра.

(обратно)

9

Карактакус Поттс — чудаковатый изобретатель, главный герой мюзикла «Пиф-паф-ой-ой-ой».

(обратно)

10

Донмар — владелец склада костюмов для исторических и современных пьес театра «Ковент-Гарден».

(обратно)

11

Сэм Мендес — режиссер, продюсер, актер родился в Великобритании, работает в Голливуде.

(обратно)

12

Клифф Ричард — английский певец. В оригинале — игра слов: «клифф» в переводе значит «обрыв, утес».

(обратно)

13

«Женщина в белом» — роман классика английской литературы Уилки Коллинза (1824–1889).

(обратно)

14

Уолтер Хартрайт — герой романа «Женщина в белом».

(обратно)

15

Алая женщина — героиня романа американского писателя Н. Готорпа (1804–1864) «Алая буква», родившая ребенка вне брака и заклейменная ханжеским обществом.

(обратно)

16

Кабби Брокколи — Альберт («Кабби») Брокколи (1909–1996), продюсер шпионских фильмов о Джеймсе Бонде.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 46

Глава 45

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?