«Одна кровь на двоих»

   День не задался с самого утра.

   Дмитрий Федорович Победный любил непешно попить утром свежесваренный, обжигающий кофе, который бесподобно готовила его домработница Ольга Степановна. Она, впрочем, все готовила бесподобно, имела редкий талант вести домашнее хозяйство, за что он ее и ценил.

   Отхлебнув первый священный утренний глоток и едва прочувствовав его вкус и аромат, Дмитрий Федорович неловко поставил чашку, она дзинькнула о блюдце и со звуком, похожим на маленький взрывчик, раскололась пополам, освобождая из ограниченного чашечного пространства горячую жижу и антрацитовые развалы гущи. Радуясь свободе, кофейная жидкость победно отсалютовала, обдав светлые брюки и рубашку Победного черными брызгами.

   Пришлось переодеваться под сокрушенные восклицания Ольги Степановны и по второму заходу начинать завтрак.

   Фарфоровый чашечный взрывчик стал выстрелом стартового пистолета, открывающим череду цепляющихся друг за друга неприятностей этого дня.

   Часа через полтора после приезда Победного на работу, предсмертно зашипев, сдох кондиционер в кабинете, и комната стала стремительно нагреваться, словно в нее засунули гигантский кипятильник.

   Дмитрию Федоровичу, единоличному хозяину и главе огромного концерна, в помещении со стеклянной стеной, открывающей сказочной красоты вид на стольный град Москву в южном направлении, представилась уникальная возможность почувствовать себя запекаемой рыбой.

   Не помогали ни плотно закрытые жалюзи, ни мгновенно принесенные Галиной Матвеевной неизвестно откуда вентиляторы. Персона высочайшего уровня, тщательно охраняемая офисными, домашними, ресторанными, авиалайнерными и автомобильными кондиционерами от выкрутасов природы и чудес надвигающегося глобального потепления, с удивлением обнаружила невесть откуда занесенную в эти первые дни июня на многострадальную Москву небывалую жару.

   Дмитрий Федорович терпел, варился, зверел понемногу, подумывая, не взять ли необходимые документы и не перебраться ли в кабинет кого-нибудь из замов, шуганув его из личного рая комфортной температуры, или не уехать ли домой и там спокойно поработать, но непрекращающиеся звонки, запланированная ранее встреча, селекторное совещание с портовиками не выпускали его из постепенно закипающей кастрюли кабинета, где он плескался обеденной щукой.

   — Галя! — заорал Победный во все горло, проигнорировав селектор.

   — Я здесь! — влетела в кабинет Галина Матвеевна, его неизменная боевая секретарь, интересная, во всех отношениях соответствующая секретарю такого уровня женщина, с виду лет тридцати.

   Однако тридцать лет быть ей никак не могло, по причине простой и понятной: пришла работать она к господину Победному десять лет назад, когда у него привился первый приличный офис, и было Галочке о ту пору хорошо за этот нейтральный женский возраст.

   — Где мои рубашки, я не понял?! — громыхал грозный начальник, сваренный до полуготовности, обозревая глубины пустого рабочего гардероба.

   Громыхал он ни в коем случае не на Галочку, а исключительно от расстройства нервов, ее он уважал и поражался первые годы их совместной работы, как смог отхватить себе такое секретарское счастье.

   Галина Матвеевна, в свою очередь, начальство зорко охраняла, уважала до благоговения и обожала до трепета, что могла себе позволить делать открыто, иногда перебарщивая в своей заботе. В прошлом она единолично справлялась со всеми текущими проблемами, терпя трудный требовательный характер начальника, работу в постоянном авральном режиме, но уже несколько лет заведовала секретариатом господина Победного, гоняя в хвост и гриву молодых девулек.

   — Дмитрий Федорович! — покаянно сцепив ладошки в замок, чуть не плача повинилась Галина Матвеевна. — Я их отправила вчера в прачечную и костюмы в химчистку! Надо было освежить!

   — Очень вовремя!  Подгадала!  — буркнул Дмитрий и с силой захлопнул дверцы пустующего гардероба.

   — Да кто ж знал!! — разволновалась до накатывающей слезы Галочка.

   Никто не знал! И предположить не мог, что в офисе такого уровня и такой стоимости может сломаться кондиционер, да еще в кабинете самого начальника! Это было так же невозможно, как братски-семейная любовь между Палестиной и Израилем.

   — Дмитрий Федорович, ремонтники ждут. Вы поедете на обед, я их запущу!

   — У меня через сорок минут встреча. Пошли кого-нибудь из девиц, пусть мне рубашку купят!

   Всех остальных секретарш, работающих на него под руководством Галочки, он иначе как «девицы» не называл. И все их непомерные старания показать начальнику ноги, попки, груди не замечал, а порой и гнал к чертовой матери, если подобные демонстрации становились слишком явными.

   Конечно, у него была серьезная, слаженная команда сотрудников, профессионалов высочайшего уровня. Они успешно ворочали его состоянием и делами фирмы и без непосредственного присутствия хозяина, но всегда есть дела, которые может решать только он. И именно сегодня, по не отмененному никем закону подлости, таких дел и важных встреч у Победного было невпроворот.

   Нет, ну надо же?! Чашки раскалываются сами собой, кондиционеры ломаются, рубашки пропадают, а небывалая жара берет измором!

   Когда в конце дня плюхнулся на заднее сиденье машины, он чувствовал себя потным, грязным и измотанным до осатанения.

   — Домой, Гриша.

   Водитель, зыркнув глазом в зеркальце на начальство, посочувствовал:

   — Устали, Дмитрий Федорович? Сейчас домчимся!

   — Нет, не домчимся, давай доедем, — зная неистребимую тягу Гриши к лихачеству, возразил Дмитрий Федорович.

   Ему жгуче хотелось принять душ — сначала очень горячий, чтобы содрать с кожи усталость, пот, раздражение, трудность переговоров, естественно закончившихся его победой, а чем же еще? Потом очень холодный — взбодриться. Дернуть немного коньяку и выкурить хорошую сигарету, вообще-то он не курил, бросил лет пять назад, но в такие моменты, как сегодня, — самое оно! И все! Хватит на сегодня — все!

   — Ну, ну! — хмыкнула судьбинушка.

   Затейливые засады этого дня не закончились.

   Хлопнув входной дверью, он бросил портфель, принялся снимать туфли, в раздражении слишком сильно упираясь носком в задник, отчего они сниматься никак не желали. Дмитрий чертыхнулся, с силой сбросил сначала с одной, а затем и с другой ноги заартачившуюся обувь, словно она была виновата во всех нынешних неприятностях, швырнул не глядя прямо на пол пиджак. Стремительно шагая в направлении ванной, как гадость какую-то, срывал с себя галстук, рубашку, торопясь снять всю одежду — так нажарился!

   — Привет! — перехватила его в коридоре жена, выйдя из гостиной. — Что это с тобой?

   —  Я в душ! — сказал Дмитрий, оттесняя Ирину, преградившую дорогу к вожделенному водному очищению.

   — Я тебя жду. Мне надо с тобой поговорить, — настаивала жена.

   — После душа! — пообещал Дмитрий, не замедляя целенаправленного движения.

   Она действительно его ждала. Одетая как для выхода в свет: легкой шелковый брючный костюм, каблучки недостижимой высоты, «боевой» набор брильянтового блеска в нужных местах, улыбка, прическа, макияж — на бал, на бал! Сидела с прямой спиной на краешке гостиного дивана, нервно курила тонюсенькую сигаретку и ждала.

   Дмитрий не потрудился одеться и вытереться, лишь обернул небрежно полотенце вокруг бедер, скорее из-за заявленной программы: «поговорить», а не из стыдливости. Испытывая что-то близкое к блаженству после долгожданного душа, он плюхнулся рядом с ней на диван и скорее приказал, чем попросил:

   — Ир, налей мне коньячку.

   Она посмотрела на него странным взглядом, но встала и подошла к барному столику, на котором в ожидании рядками стояли разнокалиберные бутылки и светились хрустальной чистотой бокалы и рюмки, плеснула на одну треть в бокал его любимого коньяка, вернулась к дивану, протянула со словами:

   — Я ухожу от тебя.

   Она не села. Так и стояла, смотрела на него тем же странным взглядом.

   — К кому? — отстраненно спросил Дмитрий.

   — Ни к кому. Просто ухожу. — И заспешила с сообщениями: — Я купила себе квартиру полгода назад, неделю назад там закончили ремонт и дизайнерское оформление. Все необходимое я приобрела. Три недели назад я подала на развод.

   — Где деньги взяла? — без интереса, заранее зная ответ, спросил он.

   — С твоего счета. Хотела сначала все отсылать в бухгалтерию, но ты бы не пропустил такие траты.

   — Не пропустил бы, — кивнул он равнодушно.

   — А личный счет ты редко проверяешь.

   — Значит, готовилась?

   — Да.

   — Ясно...

   Вот ведь выкрутасы судьбы!

   — Любовник есть? — откинувшись на спинку дивана и глядя Ирине прямо в глаза, поинтересовался Дима.

   — Есть. Как и у тебя любовницы.

   Неожиданно она села рядом с ним, перестала держать лицо, тон, спину, сгорбилась, как старушка, зажала между колен сцепленные пальцы.

   — Ты знаешь, я ведь тебя любила, — произнесла грустно и проникновенно, как не разговаривала с ним никогда.

   Удивительно! Она уходит, подготовила тылы, рассчитала пути отступления, подала на развод, а по-настоящему, по-человечески, искренне заговорила с ним в первый раз. Никогда не говорила. А тут...

   — Не так чтобы до фоба, не есть, не спать — и все только ты, но любила. По-своему. А может, не любила, просто очень хотела заполучить... Ну, получила, и что?

   — И что, Ир? — искренне заинтересовался Дмитрий.

   — И ничего. Ты сам знаешь.

   Они помолчали, каждый о своем. Она взяла у него из руки бокал, сделала глоток и сунула обратно в руку.

   — Я молодая была, глупая. Мне казалось, главное — оторвать богатого мужика, и жизнь изменится, превратится в сплошную сказку, а там уж я разберусь, как мне управляться с этим мужиком и его деньгами.

   Она снова выхватила у него бокал, глотнула и вернула почти пустую посудину.

   Он встал, хотя очень не хотелось — ведь первый раз за столько лет они разговаривали нормально, по-человечески, — подошел к бару, наполнил свой бокал, налил и ей полбокала, взял сигареты и вернулся на диван — в разговор.

   Сделав большой глоток коньяку, Ирина порылась в сумочке, нашла сигареты, щелкнула зажигалкой и, прикурив, глубоко затянулась.

   — А ты молодец, Победный, ты все сразу прощелкал — и эти мои девичьи мечты, желание денег, богатства. — Одним махом она допила коньяк, еще раз сильно затянулась. — Как ты на мне вообще женился? Может, из-за детей? Ты же так хотел детей, настаивал, требовал! А куда мне были дети? Я еще не наигралась в свалившиеся на меня бирюльки — денежки, возможности. Какие дети? А когда опомнилась, осмотрелась вокруг, и так мне захотелось любви! Чтобы любил кто-то до одури, хотел прожить со мной до старости, и чтобы я была самая главная в его жизни.

   Ирина резко развернулась к Дмитрию всем телом, высвободила из коленных тисков и расцепила ладони, заглянула ему в глаза.

   — Мне себя безумно жалко! Но мне так же сильно жалко тебя! Ты никогда никого не любил! Ни одну женщину! У тебя атрофировано это чувство, удалено, как аппендикс, ты не способен кого-то любить! Я для тебя была никто, пустое место, ты меня не замечал! И удивлялся, когда сталкивался в квартире, мне иногда казалось, что ты сейчас спросишь: «Ты кто?» Тебе все люди до лампочки! Ты их жуешь на завтрак, как меня сжевал! Но я тебе благодарна, научилась у тебя многому.

   Она замолчала. Выговорилась, понял Дмитрий.

   — Ты на что жить будешь? — равнодушно поинтересовался, как будто в магазин за колбасой отправлял и спрашивал между делом, не забыла ли взять кошелек.

   — Я давно деньги копила. На первое время хватит.

   — Будешь воевать?

   — Нет. Зачем? Заранее знаю, что проиграю.

   — Проиграешь, — вздохнул он.

   Все! Ему стало неинтересно, и устал он зверски. Когда же эта засада закончится? Ира, уловив в нем перемену, встала.

   — Вещи свои я уже перевезла. Все. Осталось только это... — Она порылась в сумочке, нашла ключи и положила перед ним на журнальный столик. Как и положено по законам физики, ключи неприятно звякнули о стеклянную поверхность. — На десятое число назначен развод, приезжай. Разведемся. Я подпишу бумаги, что не имею материальных ожиданий. О претензиях говорить смешно. Пришли завтра адвоката. Вот мой новый адрес. — Положила рядом с ключами на стол малюсенькую бумажку, выдранную из блокнота. — Номер сотового прежний. — Выхватила у него из пальцев бокал, выпила коньяк, поставила на столик — стекло о стекло. — Все. Я пошла!

   — Пока, — отпустил он равнодушно.

   Ира вышла из комнаты. Он прислушивался к цокоту ее каблучков по дорогому паркету. Вот открылась и громыхнула, закрываясь, тяжелая входная дверь.

   А была ли девочка?

   Он поморщился — звуки, сопровождавшие прощальный монолог и отбытие этой славянки, отчего-то раздражали, были неприятными и резкими.

   Разве что не кряхтя, он медленно поднялся, подошел к бару, взял чистый бокал, налил половину, вернулся, уронил расслабленное тело в уютные диванные объятия, сделал большой глоток и закурил.

   Все вполне закономерно. Могло быть и хуже!

   Могла быть череда любовников, уже не скрываемых, а официальных, круговерть ее развеселой тусовочной жизни — с ночи до утра, полдня отсыпных, как смена на режимных предприятиях. Остальные полдня — бутики, рестораны, подружки, выбираемые по одинаковой толщине мужниных кошельков, косметические салоны и клиники, элитные театральные и киношные премьеры, следующие за ними по обязательной программе клубешники по очередной вахте — с ночи до утра. Подставлялово и полоскание его имени. Дорогие курорты, звездные отели, один и тот же круг общения, плавно перетекающий с зимних Альп на летние Карибы и Лазурный Берег, с непродолжительным посещением родины, а именно государства Москва.

   Они жили каждый своей жизнью — он своей работой, не заканчивающейся никогда, она круговертью будней жены богатого человека — и почти не виделись.

   Это она точно подметила — порой он удивлялся, обнаружив ее в квартире. Спали они в разных спальнях. Он ложился поздно, вставал рано, спал очень чутко. Она ложилась рано, вставала поздно и спала как убитая от переизбытка эмоций, танцев, встреч и наличия шампанского в крови.

   Когда случались официальные приемы, где положено присутствовать с женой, они, изображая «правильную пару», присутствовали, но сразу после прихода и приветствий — порознь. Он, отбыв необходимое для него время, пообщавшись с теми, с кем планировал встретиться, как правило, уезжал, она оставалась.

   Дмитрий попытался вспомнить, когда они последний раз занимались сексом?

   И не смог.

   Когда он занимался последний раз, помнил четко — позавчера, с Леной, девушкой из отряда тусовщиц, постоянно присутствующих во всех возможных местах появления богатых и знаменитых, умненькой, милой, с окончательно не забубёнными мозгами и одной целевой направленностью — поимка богатенького папика.

   Он женился на Ирине четыре года назад, устав от череды барышень из данного отряда, обязательным соцпакетом прилагающихся к бизнесменам его уровня, кочующих с одного вип-ме-роприятия на другое.

   Она ему понравилась и показалась не настолько испорченной конкретностью цели и осознанием собственной исключительности, неизменно наступающим при постоянном присутствии около сильных и известных мира сего.

   Ему хотелось детей, семьи, домашности.

   Ирина очень старательно делала вид, что ее не интересуют его деньги, не менее старательно, по всем инструкциям съема богатых мужиков, отказывалась от дорогих подарков, делая упор на разухабистый секс, намекала, печально вздыхая, на любовь к нему как к мужчине и личности, с отрывом от его благосостояния.

   Он усмехался про себя, видя все эти заходы, и даже иногда верил ей, зная все наперед, принимал участие в постановочном спектакле.

   Как-то после нескольких тонких, как ей казалось, намеков на женитьбу, прямолинейных, как танковая борозда, для его знания жизни и людей, лежа на разворошенной кровати, наблюдая за ее одеванием, он, неожиданно для себя, решил: «А почему бы нет?»

   — Ты хочешь за меня замуж? — лениво поинтересовался Дмитрий Федорович.

   Она вдевала в ухо серьгу, стоя перед зеркалом. Он с удовлетворением наблюдал в зеркальном отражении метаморфозы ее лица, как смену кадров — удивление, ошеломление, испуг, робкая надежда, переполох и наконец маска спокойствия.

   — Хочу. — Она повернулась к нему, забыв убрать руки от уха, так и не вставив серьгу в дырочку на мочке: — Ты же знаешь, я тебя люблю и хочу за тебя замуж.

   Конечно, он сволочь! А кто спорит!

   Он развлекался, посмеиваясь, испытывая, до чего она готова дойти в своем жгучем желании получить его в законные мужья.

   — Сейчас заедем в загс, подадим заявление, а завтра распишемся. Никаких торжеств и родственников. Только ты и я, в свидетели возьмем моих охранников. Заедем в ресторан, посидим выпьем. Ты согласна?

   — Да. Согласна!

   — Вот и хорошо! — Он рывком поднялся с кровати и, направляясь в душ, дал еще одно распоряжение, холодным, не терпящим возражений тоном: — Купи платье. Не белое, не длинное. Простое.

   Конечно, сволочь!

   «Вот такая «фисгармония!» — как говаривал его мичман Носков.

   Глоток коньяку, затяжка дымом сигареты — тошно до рвоты!

   С чего бы?

   Он все знает про себя и свою жизнь. Он циничный, битый-перебитый, просчитывающий людей, их резоны и расчеты в секунды, умеет ударить и держать удар, давно, миллион лет назад, закованный в надежную железобетонную панировку от любых эмоциональных уколов и нападений, расчетливый, жесткий, хладнокровный мужик.

   С чего бы это так хреново-то вдруг?

   Ну, ушла жена — и ушла, правильно сделала! Какая там жена и семейная жизнь! Чужие, безразличные друг другу люди на одной территории!

   Так в чем же дело?!

   «Ты никогда никого не любил. Ты не способен любить, у тебя атрофировано это чувство, удалено, как аппендикс».

   Так она сказала?

   Сквозь тошнотворную мрачность его настроения брызнуло во все стороны, заливая солнечными бликами, воспоминание из другой и, наверное, не его жизни.

   Из жизни совсем другого Дмитрия Победного, по странному стечению обстоятельств бывшего когда-то им.

   Или это был не он, а полный его тезка? Невозможно, чтобы тот далекий юноша восемнадцати годов когда-то был им, Дмитрием Федоровичем Победным!

   Солнце плавило Севастополь до растекания асфальта, пахло морем, цветущей акацией, немного степной полынью и раскаленным известняком.

   Был Дмитрий Победный, активно кобелирую-щий восемнадцатилетний юноша, закончивший первый курс Высшего военно-морского училища на одни пятерки, бывалый, как ему казалось, и все знающий про жизнь и про женщин.

   И была соседская девчонка, малолетка двенадцати годов. Не совсем чтобы соседская — приезжала на лето из Москвы к бабушке, Полине Андреевне. И любила она его, «взрослого» мужика, до умопомрачения!

   Длинная, тощая, как колодезный деревенский журавль, с тяжелой копной светло-каштановых, непослушных волос, закручивающихся в крупные локоны, выгоравшие на концах за лето до рыжины, с россыпью веснушек на физиономии и удивительной серебристой голубизны глазами.

   Храбрая, сумасбродная, отчаянная, как мальчишка, носилась она по горам и пригоркам, с вечно сбитыми коленками, раздражавшая его своими наивными приставаниями и детской влюбленностью.

   В старинном домине, чудом уцелевшем во время войны, в котором они жили, на этажах располагалось по две квартиры. На их четвертом, последнем, жили они, семья Победных, и Полина Андреевна, бабушка «предводительницы краснокожих».

   Ковальские — дочь Полины Андреевны с мужем, родители этого двенадцатилетнего ужаса, — жили в Москве, и Дима с родителями не раз ездили в столицу и останавливались у Ковальских, потому что они дружили не просто по-соседски, а как-то по-семейному, что ли.

   Маленькая Машка выросла у него на глазах. Дима помнил, как они приехали с родителями в Москву, когда Машке было год от роду, и она таскала его за волосы. Таскала и хохотала от счастья, ей казалось, что он с ней играет, пытаясь вырвать пряди из цепких пальчиков. А потом громко пукнула прямо Диме в нос, когда он передавал ее в руки любящего отца.

   Взрослые смеялись, а ему воняло.

   А теперь она вдруг придумала в него влюбиться!

   Но замечать Машку и эту ее беспредельную любовь ему было некогда, он и дома-то практически не был, — на то и законные каникулы. Ходили с друзьями в походы по всему побережью или зависали на пляже, ночи проводя с подругами, словом: «Отдыхаем мы хорошо, только устаем очень!»

   Но случился незапланированный перерыв в плотной каникулярной программе Дмитрия Победного. Кто-то из друзей был занят, кто-то ушел в поход в горы, его звали с ночевкой, но он поленился, не захотел идти в этот раз, свидание с девушкой, с которой он в данный момент встречался, было назначено после девяти вечера, и он решил сходить на море поплавать.

   В подъезде он в прямом смысле столкнулся с Машкой: она влетела в подъездную дверь и, обнаружив, что нежданное препятствие на пути оказалось любовью всей ее двенадцатилетней жизни, проорала:

   — Дима, ты куда идешь?! — Дожидаться ответа ей было некогда, поэтому Машка теми же децибелами выдала: — Возьми меня с собой!! — и брызнула в него топленым серебром влюбленных глаз.

   То ли от жары, то ли от скуки, то ли от разжижения мозгов Дима согласился и, не доверив Машке оповещение бабушки, сам поднялся наверх, толкнул не запираемую летом соседскую дверь, потому что Машка носилась туда-сюда бесконечно, и крикнул в квартиру:

   — Полина Андреевна, я  Машку с собой возьму на пляж, на Херсонес!

   — Хорошо, Димочка, я хоть спокойна буду, а то ее где только не носит целый день!

   Конечно, тащиться на пляж с дитем было не по рангу «бывалому» хлопцу его возраста и авторитета, но и одному плавать и загорать неинтересно.

   Он помирал со смеху, наблюдая, как Машка плавает по-собачьи, но с такой активностью молотя руками и ногами по воде, что передвигалась как маленькая торпедка.

   На пляж подтянулись знакомые «мужики», кому-то он кивнул, с кем-то поздоровался за руку, потом подгребли друзья, кто-то принес холодное «Жигулевское», которое надо было срочно пить, пока не согрелось.

   Машка все время терлась рядом, не сводя с него глаз.

   — Иди поплавай! — отсылал он небрежно.

   — Я с тобой! — отказывалась девочка расставаться с предметом обожания.

   — Сестра? — конечно же поинтересовались парни.

   — Родственница, из Москвы, — отмахнулся он и забыл о ее присутствии.

   Ну, почти забыл, поглядывал краем глаза, что делает, а то это неугомонное создание влезет еще куда!

   Они лениво поговорили о том о сем, кто-то предложил завтра на весь день пойти в Казачью бухту, обсуждали, что с собой взять и кого из девчонок пригласить.

   Вообще-то Казачья была строго охраняемым объектом, но все запреты в этом городе были не про них. Они знали ходы-выходы на любой, даже самый секретный объект, а уж в Балаклаву ходили как на собственную дачу, невзирая на все наистрожайшие охранные режимы, проволоки, прожектора, пропускные зоны и многочисленные патрули.

   Они были местные пацаны. Местные, крутые, все знавшие про жизнь, мироустройство и секс восемнадцатилетние пацаны.

   — Я с тобой! — потребовала Машка приобщения к завтрашнему мероприятию.

   — Со мной нельзя, там опасно, — предпринял попытку отделаться Дима.

   — Ну и что! Тебе же не опасно, значит, и мне можно! — настаивала влюбленная Машка.

   Она просила, требовала, уговаривала, обещала слушаться его во всем, если он возьмет ее с собой, парни похохатывали, и он, чтобы отделаться от нее, предложил:

   — Нырнешь вон с того камня, возьму с собой.

   Машка посмотрела на указанный объект и вздохнула.

   «И слава богу!» — порадовался Дима. Девчонка оценила невозможность решения поставленной задачи. И тут же забыл про Машку, вернувшись к обсуждению более насущных дел.

   Кто-то из парней присвистнул:

   — Ты смотри, полезла все-таки!

   Дима, сидевший спиной к морю, развернулся и замер.

   Машка с упорством осьминожки карабкалась на камень, она почти залезла, оставалось с полметра. Вот она закинула ногу, как гуттаперчевая игрушка, подтянулась на руках и выскочила наверх. Повернула сияющую счастьем рожицу, нашла Диму глазами, подняла руки и закричала:

   — Смотри! Я ныряю!

   Он испугался так, как не боялся никогда в жизни! До холодного пота, до ступора, парализовавшего мышцы!

   Он не пугался так, когда его, первокурсника, молотили в казарменном клозете четверо старшекурсников — так, для порядка. Он не испугался, отбивался до последнего, по-звериному, жестоко, получил, конечно, по полной программе и отлеживался пару часов на холодном, отдраенном до зеркальности кафельном полу туалета. Потом он их выловил по одному и отфигачил, так что мало никому не показалось. Мальчонка он был нехилый: рост под метр девяносто, широкий разворот плеч, обещающий стать косой саженью по мере возмужания, и годы тренировок запретного боевого карате и незапретного бокса.

   За справедливое возмездие был бит еще одной группой старших товарищей, друзей и соратников первых участников соревнования, которые отлеживались по домам и в училищном госпитале.

   Ерунда! Кадетские будни! Что пугаться-то — молоти себе, вовремя прикрывай пах, голову и береги зубы.

   Но сейчас!

   Машка постояла, посмотрела на воду, подняла руки повыше... Он с ужасом, сжавшим сердце, понял: «Сейчас прыгнет!» И сорвался с места, обдирая кожу на ступнях об острые камни, влетел в воду, нырнул, вынырнул и понесся так быстро, как не плавал никогда, ни на зачет, ни на соревновательное «слабо».

   Сердце бухало, холод внутри не могла смыть теплая, как парное молоко, морская вода.

   Там мелкое дно, если войдет в воду неправильно — а она войдет неправильно, потому что не знает, не знает, как правильно, — убьется!

   Он успел! Доплыл в тот момент, когда Машка с визгом бомбочкой сиганула с камня. Поднырнул, когда она входила в воду, поймал ее у самого дна и вытолкнул наверх.

   — Руки-ноги целы?! Не болят?! Ты не ударилась?! — орал он на весь пляж и ощупывал перепуганную Машку.

   — Не-ет, — непонимающе, собираясь заплакать, проблеяла Машка.

   Схватив ее ручку-спичку, Дима поплыл к берегу, буксируя за собой дитя неразумное, выволок из воды, развернул, поставил перед собой.

   — Ты что, совсем идиотка?! Как можно оттуда нырять?! Я же пошутил, чтобы ты отстала! — орал он, не обращая внимания на любопытство окружающих. — Ты не знаешь дна! Ты плохо плаваешь! Запросто могла убиться!

   Она стояла перед ним, как солдатик, руки по швам, голова опущена, хлопчатобумажный ку-пальничек обвис на плоском животе и прикрытой пупырышками груди, ибо, кроме этих пупырышек, на загорелой до черноты плоскости ничего пока не было, с мокрой гривы ручьями текла по спине вода. Волосы, отделываясь от влаги, скручивались в крупные кудряшки, отсвечивая рыжими выгоревшими прядками.

   Она не плакала, не всхлипывала, смотрела на него огромными серебристыми глазищами, полными непонимания и обиды.

   Господи! Как же ужасно он испугался! В животе что-то мелко-мелко дрожало, рассылая холод по всему телу, он и орал-то на нее от облегчения. И, не выдержав, прижал ее рывком к себе и обнял.

   — Испугалась?

   И тут точно шлюз открылся: она зарыдала, обливая Димин живот потоком горячих слез.

   — Ну все, все! — успокаивал он, как умел, поглаживая ее по голове. — Все, Машка, не плачь!

   Дима понял, что испугался не того, что оказался бы виноват, если бы с ней что-нибудь случилось, и не приговора, обвинения на всю оставшуюся жизнь Полины Андреевны, ее и его родителей, не вечного креста совести — нет! Он до жути перепугался, что Машки может не стать в его жизни! Оказалось, девчонка очень важна лично для него, Дмитрия Победного.

   А Машка все плакала, и он вытирал ей широкой ладонью слезы. Потом он повел ее в город и угощал мороженым и черешней, насыпанной в свернутый из газеты кулек. И привел в кафе, как взрослую, и, как взрослую, оставил сидеть за столиком, а сам, как галантный кавалер, принес газировки и пончиков, щедро обсыпанных сахарной пудрой. И Машка, позабыв о всех недавних страхах, хохотала, запрокидывая голову и открывая миру малозагоревшее горло. Перепачканная с ног до головы сахарной пудрой, летящей с пончиков, которые держала в руке-, она ела и жестикулировала одновременно, что-то рассказывая.

   Дима с удивлением узнал, что она свободно, как на родном, говорит по-английски и учит немецкий. Машка пообещала ему перевести текст толстого заморского журнала, нелегально привезенного знакомыми моряками торгового флота из дальних странствий. И оказалось, что эта щепка — круглая отличница и увлекается историей Древней Руси и на следующее лето обязательно — обязательно! — поедет на раскопки, папа уже договорился.

   Она была на шесть лет его младше — гигант-• екая разница, целая эпоха, временная пропасть!

   Но так ему почему-то хорошо было в тот день, проведенный с этой щебетушкой, говорившей без остановки, еле успевающей перевести дыхание между словами и смотревшей на него с обожанием. Может, оттого, что все обошлось, может, оттого, что она оказалась очень интересным человечком, а может, от осознания, что она часть его жизни.

   «У тебя атрофировано это чувство, удалено, как аппендикс!»

   Наверное.

   Эта двенадцатилетняя Машка была в жизни другого Дмитрия Победного, совсем другого — тому Дмитрию повезло больше.

   «Ты никого никогда не любил! Ни одну женщину!»

   Да, не любил. Факт.

   Но его почему-то тоже никто и никогда не любил по-настоящему, без расчетов и прикидок, искренне, сильно, до потрохов.

   Только та маленькая девочка Машка... Но она любила другого, того Диму.

   — Да и к черту! — взорвался он.

   Что за день такой?!

   «Ты что, Победный, сбрендил?! Какая любовь?!» На самом деле сбрендил! В его лексиконе и слова такого нет! Зачем сорокалетнему жесткому, удачливому, благополучному мужику, хозяину жизни, думать об этой лабуде? И печалиться о том, что что-то недодано в жизни, запивая горечь коньяком?

   Просто день сегодня такой — сплошная засада!

   Да, не задался сегодня день у Дмитрия Федоровича Победного. С самого утра не задался.

   Мария Владимировна Ковальская открыла дверь, вошла в прихожую с облегчением, шлепнула на пол две увесистые дорожные сумки.

   — Слава тебе господи! Добралась! Дом родной! — с облегчением вздохнула она.

   — Пупсик, ты что вернулся? — прозвенел нежный девичий голосок из спальни.

   Завязывая пояс на коротеньком шелковом пе-ньюарчике, из комнаты выпорхнула нимфетка небесной красоты и свежести.

   — Что та-акое? Что здесь происходит? Вы кто? — потребовало объяснений прелестное создание. Нежные переливы в голосе сменились на истеричные нотки базарной торговки.

   — Кхм! — кашлянул за спиной у Марии Владимировны таксист, согласившийся за отдельную плату отнести два неподъемных чемодана в квартиру.

   — Очевидно, я не пупсик, — предположила Мария Владимировна. Порывшись в сумочке, нашла кошелек, достала купюры и протянула водителю: — Поставьте сюда, пожалуйста, — вежливо попросила она.

   — Да что такое?! — возмутилось нежное создание. — Вы совсем обалдели?! Я сейчас милицию вызову!

   Поставив чемоданы, таксист принял купюры и быстро шмыгнул за дверь, подальше от чужого скандала.

   — Милиция — это хорошо, — согласилась с предложением Мария Владимировна спокойно и устало.

   Все ясно и понятно — жена вернулась из командировки. Анекдотичная ситуация. С кем не бывает. Вот и с ней случилось.

   Она сбросила туфли, заперла дверь и прошла в кухню, отодвинув по дороге примолкшую барышню.

   — Я... вы... — забормотало эфирное создание.

   — Да, — отозвалась из кухни Мария Владимировна, — я и вы. Кофе хотите?

   — Не-ет, нет. Я пойду, мне надо... пора, — пятилась в спальню огорошенная красотка.

   — Как угодно, — холодно разрешила Мария Владимировна.

   Устала она ужасно! Многочасовой перелет с пересадкой, смещение всех, каких можно, часовых поясов, утренняя головная боль и несбывшаяся надежда попасть из жары в нормальный температурный режим средней полосы. Первые дни июня, а в Шереметьеве ее встретила африканская жара, усилив головную боль.

   Она плохо ориентировалась в своей кухне — забыла за полгода, но кофе нашла и турку тоже.

   Надо поскорее выпить кофе!

   — Я пойду, до свидания, — прошелестела от входной двери барышня.

   Открылась и закрылась дверь.

   Маша вовремя подхватила турку с грозящей перелиться через край пенной шапкой закипевшего кофе, наполнила чашку, сделала глоток и зажмурилась от удовольствия.

   С чашкой в руке, делая мелкие глоточки, она обошла свою квартиру, заглянула и ванную и в туалет.

   «Итак, что мы имеем?»

   Затренькал незатейливой мелодийкой ее сотовый. Она не спеша порылась в сумке, откопала трубку, догадываясь, кто звонит.

   -Да.

   — Ты приехала, — констатировал муж, забыв поздороваться.

   — Да. Здравствуй.

   Он помолчал, ожидая ее реакции — сообщение о прибытии жены, как Маша понимала, принесло выпорхнувшее из квартиры нежное создание, и заботливо поинтересовался:

   — Как долетела?

   — До места назначения, что самое главное, — сухо ответила она. — Ты когда будешь?

   — После семи, как обычно, — насторожился муж, заподозрив обещание пошлого скандала.

   — Вот и отлично! Я ужин приготовлю! Сколько не виделись! — бодренько сообщила Маша.

   — Я тоже соскучился, — сообщил «любимый», успокоившись.

   Маша еще раз обошла владения. Закончив обзорную экскурсию в центре гостиной, посмотрела в чашку на черную кучку осадка. Надо выпить еще кофе. И за дело!

   Она не стала разбирать чемоданы, сумки и пакеты с подарками, оставив их сиротливо стоять в прихожей — это потом, достала только свой ноутбук, подключила и вошла в Интернет. Сварила себе еще кофе и, чтобы не ждать, пока он остынет, бросила в чашку пару кусочков льда.

   Очень хотелось в душ, переодеться наконец, но и это потом, сначала более насущные дела!

   Пошарив в Сети, она нашла ближайшую к ее дому фирму, оказывающую услуги по ведению домашнего хозяйства, созвонилась и заказала срочную генеральную уборку. А заодно и пригласила слесаря.

   Они приехали очень быстро, через полчаса. Маша, предполагавшая, что прибудет парочка дивчин с синими паспортинами, имеющими штампы о постоянной дислокации на обширной территории самостийной Украины, удивилась, распахнув дверь.

   Ввалилась бригада из семи человек, молодых, улыбчивых, интернациональных, упакованных в желтые майки и обрезанные бейсболки с логотипом фирмы. Притащили с собой тележки с инвентарем, два пылесоса и целую кучу средств чи-стяще-моющего предназначения.

   — Здравствуйте! — по-пионерски весело и задорно поздоровались хором.

   Вперед вышел мальчонка лет двадцати двух-трех, командир чистящего десанта, и предложил Марии Владимировне обсудить объем работ и высказать ее хозяйские пожелания.

   Пожелания были весьма просты — мыть и отчищать все, вплоть до самых дальних закоулков. Мальчонка ходил за ней с листочком, перечислял наименования работ и их стоимость и ставил галочки напротив запрашиваемой услуги.

   — Стирка требуется? Загрузить машину?

   — Нет, — отказалась Мария Владимировна.

   Все ее вещи, кроме того, что на ней надето,

   были выстираны, с особым удовлетворением и тщанием сложены в чемоданы и сумки, а чистота мужниных ее уже не интересовала.

   — А постельное белье? — уточнил юноша, окинув взором разворошенную кровать в спальне.

   — Это снимите и выкиньте, — распорядилась Мария Владимировна. — Да, и будьте любезны, пропылесосьте матрац и обработайте каким-ни-оудь антисептиком. У вас есть?

   — У нас все есть. Я понял.

   Отдав распоряжения, Маша вполне комфортно устроилась, если не считать так и не принятого душа и нескинутых одежек, которые ее раздражали — все ей казалось, что они грязные, помятые, потные.

   «Потерпи немного! — уговаривала она саму :ебя. — Что там у нас следующим пунктом?»

   Следующим пунктом был слесарь той же фирмы.

   Приземистый мужичок с большим пивным животиком, растягивавшим буквы на желтом маеч-ном полотне, выслушал Машину просьбу сменить оба замка в двери, оценил масштаб работ, обсудил с хозяйкой желаемое число запирающих устройств, озвучил стоимость работ и приступил к делу.

   Мария Владимировна вернулась на 'застекленную лоджию к ноутбуку, остывшей третьей чашке кофе и следующим пунктам плана.

   В двери появилась голова десантного предводителя.

   — Извините, что отвлекаю. Холодильник разморожен и отмыт. Продукты загружать назад?

   — Нет! — улыбнулась Маша.

   Ей вдруг стало весело! Даже головная боль прошла от будоражащей кровь вольницы.

   — Все скоропортящееся, — скомандовала она, — выбросить! Остальное сложить в пакеты!

   — Есть! — улыбнулся в ответ командир.

   Кто знает, что он там понял, но ей почему-то было приятно.

   Вот, собственно, и следующий пункт плана!

   Она порылась в Интернете, нашла удовлетворяющий ее пожеланиям ближайший супермаркет, позвонила в отдел доставки, сделала заказ, обговорив все формальности.

   Так. Что дальше?

   — Молодой человек! — позвала Маша, не вставая со стула..

   Стульчик был премиленький, страшно нравился ей этот гарнитурчик — два кованых ажурных стульчика и столик, она любила попить здесь кофейку, когда оставалась в доме одна. Это дизайнер придумала уголок для Маши на лоджии.

   Юноша прибыл на зов через полминуты.

   — Вы меня звали?

   — Простите, бога ради, — извинилась Маша. — Вы мне представились, а я забыла. Как вас зовут?

   Настроение ее совсем разведрилось!

   Надо почаще начинать новую жизнь! Оказывается, это так... так... освежает?.. Нет, не дезодорант все-таки. Бодрит, молодит? Нет, не это!

   Освобождает! Вот! И заставляет почувствовать себя живой! Настоящей! Жизнь почувствовать!

   — Василий, — вернул ее к действительности командир чистящего отряда.

   А что она от него хотела? Ах да!

   — Васечка, — преподавательским тоном, которым просила студентов вымыть доску перед лекцией, обратилась к парню Мария Владимировна, — будьте любезны, там, в коридоре на •тумбочке, моя сумка, принесите, пожалуйста!

   Вася скрылся за балконной дверью и вернулся через пару минут с Машиной сумкой.

   Протягивая ей сумку, он почти по-родственному спросил:

   — Мария Владимировна, а лоджию-то мыть?

   — Мыть, Васечка! — поделилась задором Маша. — Все мыть, что только можно!

   Он улыбнулся без подобострастия, открыто, совсем по-мальчишески.

   — Тогда минут через двадцать. Вы могли бы перейти в гостиную, мы там почти закончили.

   — А как же! Освобожу помещение для труда! — пообещала Маша.

   Шум генеральной чистки и уборки ее квартиры стоял недетский, и Маше пришлось почти кричать, что только добавило ей веселья.

   Она достала из сумки сотовый, пристроила его на столике рядом с трубкой домашнего телефона, порывшись, выудила сигареты и зажигалку.

   Курильщица она была из разряда тех, кто никогда не имел тяги к этому развлечению, так иногда разрешала себе выкурить сигаретку от непомерной усталости, когда один кофе не помогал бороться со сном, или в моменты особо острых переживаний — словом, изредка.

   Или вот сейчас, в разгулявшемся настроении ее новой жизни!

   Что там у нее следующее по плану?

   Добраться до душа? Разобрать веши?

   Нет!

   Выбрать хороший ресторан, заказать ужин на дом, а дальше будет видно!

   «Совсем я обамериканилась! — радостно подумала Маша. — Интернет, доставка на дом всего, чего ни пожелаешь!»

   Она с удовольствием потянулась, сложив ладони в замок. Хорошо! Все хорошо!

   Спасибо тебе, Америка, — свободная страна свободных граждан!

   Надоумила!

   Но вовсе не Америка на самом деле ее надоумила, просто Мария Владимировна перевела дыхание, отдохнула и пригляделась к своей жизни.

   Через два месяца после того, как она, сдав, защитив, отстояв, издав и напечатав все, что только можно и требовалось, получила профессорское звание, Мария Владимировна укатила в Америку, в Калифорнийский университет, куда ее давно звали, прочитать курс лекций по древнерусской истории, что было почти ее темой — она занималась еще более древней историей Руси, вернее, того, что еще не было Русью, как таковой.

   Юрик сразу сказал: «Поезжай!» Ему для престижа очень подходило — жена профессор, преподает в американском университете. •

   А то! Это вам не бахчи окучивать, при случае можно ввернуть коллегам и начальству: «Трудно, конечно, одному, скучаю, а куда деваться, жена преподает в Америке, она же специалист международного уровня! Перезваниваемся каждый день, но все равно очень тяжело — она там, я здесь! Вот, стараюсь подольше на работе задерживаться, дома без нее неуютно!» или что-то в этом духе. Лучшей рекламы своей значимости и состоятельности чиновнику не найти.

   Университет снял для Маши премиленькую квартирку, из окон которой были видны океан, песчаный пляж и пальмы.

   Когда ее встретили, привезли из аэропорта, разместили, вручили расписание лекций и объяснили, что у нее два дня для отдыха, адаптации, акклиматизации и бытового устройства, после которых она должна прийти на кафедру познакомиться с коллективом, представиться начальству и решить все организационные вопросы, Мария Владимировна не поверила!

   Как это два дня отдыха? Совсем-совсем отдыха?

   Так не бывает?!

   И не стала она адаптироваться, акклиматизироваться и налаживать быт, а рухнула на огромную кровать и проспала пятнадцать часов подряд.

   Первый раз за десять лет!

   Проснулась и ни черта не смогла сообразить: где она, что с ней, в каком измерении, ночь или утро на дворе?

   А вернувшись к реальности, пошла на улицу — бродить, любоваться океаном и ни о чем не думать.

   Целый месяц Машка почти не выходила из дому — на работу, в магазин за продуктами, в прачечную, в кафешку за углом, если было лень готовить, — и спать, спать, спать!-

   Какой пляж! Какие пальмы и песок?!

   Обнаружилось, что ей не надо ничего защищать-отстаивать, печатать-сдавать, готовиться-изучать, а также: мыть, стирать, убирать, таскать пудовые сумки с продуктами и готовить еду, выслушивать снисходительные нравоучения мужа и улыбаться, пропуская мимо сознания от нечеловеческой усталости и неспособности осмыслить какую-либо еще информацию, кроме научной, и прочая, прочая...

   Мария Владимировна обожала свою работу, читала лекции так увлеченно, с таким искрометным энтузиазмом, сама получая удовольствие от того, о чем рассказывала, что американские студенты заслушивались, и в аудитории стояла звенящая тишина. Звенящая от Машиного голоса!

   Впрочем, русские студенты в Москве слушали ее так же, как и здешние.

   Она загоралась интересом, с головой уходя в статьи или научные работы, которые писала всегда, а здесь, в Америке, нечаянной радостью злруг обнаружилось, что можно не тбропиться, неспешно делать свою работу и почитывать статьи в научных журналах не бегом и не наскоком, запоминая материал на ходу, а размеренно, откладывая, если хотела, на свободное время, которого оказалось целый океан, такой же, как зилнеющийся из ее окон.

   И спала, спала, спала!

   Десять лет — вот ей-богу, десять! — она спала по два-три часа в сутки, если повезет — по четыре.

   Она жила, только когда работала, и какой-то защитный механизм внутри ее отключил эмоции, осознание всего, что было не работой, не наукой. Или она отупела от перегрузок?

   Первый месяц она приходила из университета, печатала немного, в удовольствие, читала в удовольствие и спала часов по десять—двенадцать. Прямо в восемь вечера ложилась и спала ло утра!

   А когда выспалась, наконец наверстав годы недосыпа, начала соображать.

   И пошла на пляж, и плавала в океане, и поближе познакомилась с коллегами, пригласив их в уютный барчик, и повинилась — уж извините, что не сразу. Но последние годы так много работала, что отсыпалась!

   Да, да! — кивали они понимающе, сверкая белозубыми американскими улыбками.

   Еще бы!

   В тридцать четыре года — профессор, мировое имя, изданные книги, не счесть статей, лекции, семинары, конференции, археологические экспедиции, заслуженный авторитет, и муж, и семья, и тонкая-звонкая, и выглядит как девушка.

   — Вы на диете? Такая стройная и так молодо выглядите!

   Да, кивала Маша, ничего не поясняя. А что им объяснишь?

   — Вы занимаетесь спортом? И когда только время находите? Как вам это удается?

   Да запросто! Не спать, не жрать, забывая, когда ела последний раз: сегодня или уже вчера? Вечно недовольный поучающий муж, летний «отдых» на полевых раскопках, с туалетом в степи и водой, которая скрипит песком на зубах. А для стимула интриги коллег, недовольных таким быстрым продвижением «выскочки», и сплетни, и завалы на защите, необоснованные, глупые, и провокации, и...

   Что им объяснишь? Ну как же — конечно на диете! С элементами любимой вашей развлеку-хи — спортом, бегом за вечной молодостью!

   О, они понимают! И прощают задержку дружеской вечеринки по мере американской широты души.

   Однажды Маша проснулась утром, осознала, что счастлива, и никак не могла понять, почему, откуда это переполняющее чувство грянуло?

   Крутила его, смаковала так и эдак, заснула с ним, проснулась на следующий день... и пристраивала звенящую радость к своему сознанию, и улыбалась несколько дней подряд, и во сне живя с этим чувством.

   А через пару дней поняла, слава тебе господи!

   Она была сво-бо-дна!!!

   Давным-давно не была, с незапамятных времен, а тут вдруг стала!

   Она дня три проносила это чувство в себе, смакуя, наслаждаясь, не позволяя, по своей профессорской наукообразной привычке, подвергать все анализу, препарируя до атомов, внедряться в это чувство, новое мироощущение себя. А когда свыклась, сжилась с ним, позволила мозгам поработать.

   В двадцать четыре года она защитила кандидатскую диссертацию. И не заметила, как защитила. Не ела, не спала, не была — наткнулась на странность, сделала открытие и так его обмусоливала, смаковала, перепроверяла сотни раз, стыковала в свете этого открытия ранние данные, доказывая себе самой, а по ходу дела и научному сообществу верность фактов. А на защите улыбалась все время, рассылая серебристых зайчиков из глаз по аудитории: так ей хотелось рассказать, поделиться открытием!

   И защитилась с блеском, заимев кучу врагов, обозначивших ее на долгие годы как «малолетнюю выскочку», и одного союзника, недосягаемого для недоброжелателей, — академика Кирилла Павловича Янсона, восхитившегося ее работой и порадовавшегося за нее.

   И Машка ринулась дальше! С головой ухнув в любимое детище, повизгивая внутренне от радости!

   Какие там есть-спать, любови-моркови, встречи-расставания, бытовые проблемы!

   Потом все это!

   А потом свалилось горе.

   За четыре года ушли все.

   Сначала бабушка Полина Андреевна в Севастополе, и они ездили хоронить ее всей семьей, затем, через год, заболела мама.

   Она все прихварывала, они ругали ее с папой, требовали, чтобы пошла к врачам, обследовалась, но мама отмахивалась, пила обезболивающие таблетки — и так пройдет!

   Какие врачи? У нее работа, семья!

   А когда таблетки перестали помогать и папа сам отвел ее за руку в больницу, оказалось, что у нее рак.

   Неоперабельный. Все!

   И мама слегла.

   Папа ухаживал за ней, как за ребенком, делал что только можно и сверх того, а Машка, с перепугу и от нежелания примиряться с такой реальностью, закопалась в свою науку еще глубже.

   Когда маму положили в больницу, Машка опомнилась, они с папой дежурили по очереди возле мамы, ни на секунду не оставляя ее одну.

   Вот тогда Машка научилась всему.

   Готовить самые лучшие блюда, чтобы хоть немногим порадовать и мамулю и папочку, убирать, стирать, вести хозяйство, отвечая за все. Обслуживать и маму и отца, не вылезающего из больницы, и все это совмещала с работой, статьями, разве что на раскопки на неделю не могла не поехать.

   Она разрывалась между работами под Новгородом, ночными поездами, хозяйством, своими дежурствами в больнице, тормозила на трассе дальнобойщиков, когда не успевала на нужный поезд до Москвы. И попадала в истории пару раз, не без этого.

   — Почем берешь? По обычной таксе? — полез к ней один из водил, когда машина тронулась.

   И не сбежать, не спрыгнуть. Машка по наивности сначала не поняла, о чем речь.

   — У меня много нет, но я заплачу.

   — Это мы тебе заплатим! — ржали мужики.

   Она все им объяснила и документы показала свои, но тряслась всю дорогу, не поверив, что не полезут. Не полезли.

   Потом, уже наученная, распахивая дверцу кабины, сразу объясняла:

   — Мне в Москву. У меня мама в больнице, мне срочно надо.

   Дальнобойщики, дай им бог здоровья, по большей части были мужики нормальные, сочувствующие чужому горю, выручали, иногда в нарушение гаишных правил подвозя ее к воротам больницы.

   Господи! Она такое тогда прошла!

   А что не пройти — молодая, силы есть!

   Через восемь месяцев мама умерла.

   Она смотрела на отца на похоронах и абсолютно четко понимала, что его больше ничто не держит в этой жизни и ничего ему не надо.

   Машка была поздним ребенком. Она родилась, когда отцу было пятьдесят, а маме сорок. Они прожили вместе пятнадцать бездетных лет, и вдруг такая нежданная радость — Машка! Она была об-целованная, любимая, балуемая драгоценность.

   И все же, все же!..

   При всей их непомерной, галактической любви к Машке, в этом мире они существовали друг для друга. И были одним целым.

   У них была одна кровь на двоих, и вены-артерии, по которым она бежала, были одни, на двоих, и сердце, и дыхание...

   Они кое-как наладили с папой жизнь после смерти мамы, при всей невозможности.

   Машка однажды оторвалась от статьи, которую писала ночью, решив сварить себе кофе, а то глаза слипались, и заметила свет из приоткрытой двери гостиной.

   Папа сидел на диване и думал о чем-то своем.

   И, глядя на него, Машка просветленным откуда-то сверху сознанием поняла — он не будет, да и не хочет жить без мамы — ему неинтересно, и смысла нет.

   И она осторожно, чтобы не потревожить его, ушла к себе. И заплакала. Тихо, чтобы папа не услышал.

   Через два месяца умерла вторая бабушка, московская, папина мама.

   А через семь месяцев — папа.

   А Машка все работала, работала, работала, и хоронила, и тащила в себе непомерное свое горе, прячась от него в работу. В то время она вообще не спала, не могла — стоило ей заснуть, как вылезало, поднимало голову горе ее горькое и объявляло о всех потерях, и Машка просыпалась в холодном поту.

   За месяц до смерти папа взял ее руку в свои ладони, подержал, посмотрел ей в глаза и сказал:

   — Ты справишься.

   И она поняла, что он прощается, и ничто не сможет его остановить — ни ее мольбы, ни стенания-рыдания, ни уговоры и просьбы.

   Папа умер во сне. У него остановилось сердце, та половина сердца, что осталась после смерти мамы. И он ушел к ней, своей любимой.

   Он все подготовил к своему уходу, сделал земные дела, чтобы облегчить жизнь дочери, но об этом Машка узнала после. Папа оформил дарственную на бабушкину квартиру в Севастополе на Машку и поселил туда жильцов, которые переводили оплату на открытый им на Машкино имя счет, и на квартиру московской бабушки сделал дарственную и тоже сдал внаем, и эти люди переводили плату на счет. Но и это не все — папа сделал третью дарственную на свою долю в квартире, где они жили.

   Он обезопасил дочь со всех сторон и ушел.

   Оказалось, что не со всех.

   Когда Машка выбралась из похорон, памятников, кладбищ, поминок, бумажно-чиновничьих оформлений, она осознала, прочувствовала свое вселенское одиночество.

   И ей стало страшно! Жутко!

   Она была совершенно одна в этом мире!

   Ни родственников, дальних или близких, ни друзей, ни подруг... А те друзья семьи, что были, потерялись за время бурных перемен в стране.

   И именно в этот момент нарисовалась в Маш-киной жизни вроде как подруга-знакомая семьи Владлена Александровна Корж. Вдова папиного однокурсника, с которым Владимир Ковальский когда-то вместе работал. Однокурсник давно почил, а жена осталась здравствовать и присутствовала на папиных похоронах. У нее был сын Юрий Всеволодович, который работал, в министерстве. Чиновничал.

   «Подруга» семьи, которую Машка никогда раньше не видела, на похоронах держала Машку за ручку, сочувствовала, обещала «не оставить одну в беде» и потом приезжала, навещала чуть ли не каждый день.

   И как-то неожиданно стала Машиной свекровью.

   Лежа на раскаленном песке калифорнийского пляжа, Маша все пыталась вспомнить дату своей свадьбы, саму свадьбу — и не смогла.

   У нее была куча фотографий и свидетельство о браке, все такое официальное, и отрывочные воспоминания о банкете в ресторане, поздравления важных сослуживцев мужа.

   И больше ни черта!

   Даже первую брачную ночь она не могла вспомнить. Может, проспала?

   Владлена Александровна и Юрик как-то моментально и основательно укоренились в ее жизни и взяли руководство на себя.

   С Юрой ей было тяжело с самого начала. Он был требователен, напыщен, назидателен, брезглив и всем недоволен. И приходилось постоянно держать спину, улыбаться, прислуживать, выслушивать нотации-поучения — короче говоря, соответствовать требованиям.

   И Машка выслушивала, выполняла, улыбалась и вкалывала, как раб на римских каменоломнях. А как же! Ведь она теперь не одна, у нее есть семья — и муж, и свекровь. И никакого вселенского одиночества!

   Им не нравилось все, что бы она ни делала.

   — Мария, — наставляла свекровь, — надо стараться! Семья — это трудная каждодневная работа! Юрочка занимает определенное положение в обществе и делает блестящую карьеру, ты должна это понимать и окружить его заботой и стараться соответствовать.

   Ни черта она не понимала, но «соответствовать» старалась.

   Никакие Машкины звания, регалии, публикации, награды и признание научным обществом не могли удовлетворить этих двоих и были не в счет, как в детской игре — «это не в счет, не в зачет!».

   Но Машка не замечала: по макушку была в науке и по совместительству в домашней работе — мыла, стирала, готовила, обслуживая небожителя, а на осознание своей «семейной» жизни у нее не оставалось ни времени, ни сил.

   Машка никогда не завтракала вместе с Юри-ком, вставала раньше его, готовила мужу завтрак, раскладывала на диване в гостиной его одежду на предстоящий день, вплоть до поглаженных носков и трусов, подавала ему еду, держала спину, чмокнув в щечку на прощание, закрывала за ним дверь и расслаблялась.

   Варила себе кофе, усаживалась с чашкой на лоджии и пребывала в получасовой, единственной за весь день расслабухе.

   И так пять лет! По стойке «смирно»! Во фрунт! Арийская муштра!

   И ни одного разочка! — ни разу! — она не задумалась — а на хрена ей это все надо?

   Вот как напугалась своего вселенского одиночества! А еще многолетний недосып, научная работа, упорная, наперекор всем, и пережитое горе.

   Там, в Калифорнии, где не надо было ни о чем заботиться — радостно, свободно заниматься любимым делом и отдыхать, — она четко все поняла и осмыслила!

   И приняла решение.

   Расплатившись и отпустив бригаду уборщиков и слесаря, Мария Владимировна приступила к следующему пункту плана. Она распаковала, развесила и разложила свои вещи, освободив место в чемоданах и сумках для Юриных. Планомерно обошла квартиру и собрала все до единой вещички мужа — и любимую чашку, и все подарки от коллег, и сервизец, подаренный маман на его тридцатипятилетие, фотографии, парфюм и даже зубную щетку, присовокупив продукты из холодильника, — словом, все!

   Для Юриного добра упаковочных площадей не хватило, что не поместилось, Машка рассовала по пакетам и выставила в прихожую «нажитое» Юрием Всеволодовичем, носящим несклоняющуюся фамилию Корж, которую Мария Владимировна отказалась взять при вступлении в брак, из соображений вполне логичных — слишком многие документы пришлось бы переоформлять. Господь, что ли, надоумил?

   Вот теперь можно и переодеться, и душ! А лучше ванну!

   Належавшись в ванне, Мария Владимировна уложила волосы, накрасилась, надела чудесное платье калифорнийского приобретения и босоножки к нему.

   — Ну, так! — осталась довольна осмотром себя в зеркале. — У меня праздник!

   Доставили заказанный ужин, Маша расплатилась, отказалась от дополнительных услуг — сама накроет. С удовольствием!

   Что еще? Да! Чуть не забыла! Надо позвонить соседу Саше.

   Осмотрев сервированный стол, Мария Владимировна зажгла свечи, достала из холодильника шампанское...

   Раздался звонок в дверь. Муж пришел домой.

   Придерживаясь условностей, позвонил, а не стал ковыряться ключом в новом замке.

   Войдя, Юрик приложился к ее щечке и не удержался:

  — Мария, ты что, до сих пор не разобрала веши? У тебя было много времени.

  — Здравствуй, Юра, — точно не расслышав его слов, сказала Маша.

   Юра принес небольшой букет и бутылку шампанского.

  — Ну что, ужин готов? — спросил он, сделав вид, будто не заметил, что его вопрос проигнорировали.

— Да, проходи.

  — Почему на кухне? — недовольно спросил муж.

   Юрик не признавал кухонных посиделок — это ведь так по-народному, по-простецки, предпочитал накрытый в гостиной стол, в торжественные моменты и в выходные.

   — Мне здесь удобней, — ответила Мария Владимировна, свободная в своем волеизъявлении гражданка.

   И на этот раз Юра сделал вид, что не заметил Машкиной нарочитой независимости.

   — Хороший стол! — похвалил муж. — Вот что значит жена дома!

   Маша молча села на свое место, предоставив Юре открывать шампанское.

   Хлопнула пробка, он разлил пенящуюся жидкость по бокалам, поднял торжественным жестом свой:

   — С приездом, дорогая!

   Маша усмехнулась про себя: «Позвольте-с! А как же горячие поцелуи, обнимания-прижимания после столь долгой разлуки?»

   — Спасибо, — сдержанно поблагодарила.

   Они чокнулись, отпили по глотку, и Юрик

   приступил к праздничной трапезе.

  — Ты похорошела! Загорела как! — пережевывая салат, заметил муж. — И помолодела! Ты что-то там делала с лицом?

— В каком смысле?

— Пластику? Или что-то еше?

— Нет, — рассмеялась Машка.

  — Но выглядишь превосходно! — Он поднял бокал, предлагая выпить за Машкин превосходный вид.

   Мария Владимировна поддержала. Чего ж не поддержать хороший тост?

   Все так же тщательно пережевывая пишу, Юрик вел светскую беседу:

— Как там твои американские студенты?

  — Получают американское образование. Хорошие такие студенты.

   Намазывая бутербродец красной икоркой, которую любил и которую Мария Владимировна заказала специально для прощальной гастроли мужа, Юрик рассуждал устало-печально:

   — А у нас все по-старому...

   И принялся рассказывать о трудностях чиновничьего труда, тупости просителей-посетителей, подковерных интригах, поощрении его начальством, об ожидаемом повышении.

   Маша не слушая ела, наслаждаясь закусками.

  — Иван Григорьевич намекнул, но говорят, что моя кандидатура рассматривается первой.

  — Поздравляю, — равнодушно отозвалась Маша. — Горячее?

  — Да, можно, — разрешил Юра и налил в бокалы еще шампанского.

   Отведав горячее, Юрий Всеволодович предложил тост:

   — За тебя! Сразу стало уютно, и прекрасный ужин! — повторился он. — Вот что значит жена дома!

   Машка согласилась, чокнувшись: жена в доме — это хорошо. Отрезала ломтик прекрасной нежной говядины и поинтересовалась:

   — А что, девушки тебя не кормили? — и отправила отрезанный кусочек в рот. — В частности, та, которую я обнаружила в квартире по приезде?

   Он поморщился очень недовольно, потянулся за бокалом, выпил до дна.

   — Давай обойдемся без пошлых скандалов, Мария!

   — Да, господи упаси! Какие скандалы, Юра! — уверила со всем воодушевлением Машка.

   — Вот и замечательно. Ты умная женщина и все понимаешь.

   — Что, например? — уточнила степень своей понятливости Мария Владимировна.

   — А чего ты ожидала? Я нормальный мужчина, со своими потребностями. Ты же не думала, что я могу обходиться без женщины полгода?

   Удивительно, да?

   Уезжая, она как раз и думала, что он вполне сможет обойтись без секса полгода — при ее постоянном присутствии рядом он же месяцами прекрасно обходился без него.

   «Или уже тогда не обходился? — равнодушно подумала Машка. — Слово-то какое емкое «обходиться», это когда кого-то или что-то обходят стороной».

   И поразилась своим отстраненным мыслям, ползущим, как через вату.

   Тягучую сахарную вату, которую накручивает на деревянную палочку уличный продавец-иллюзионист, добывая огромный воздушный ваниль-но пахнущий ком из неказистого алюминиевого котелка с моторчиком.

   Что так на нее повлияло? Стресс, перелет тяжелый, пояса, что ли, часовые догнали или хлопоты по торжественному проведению праздника своей новой свободной жизни?

   — Что ты так смотришь? — раздраженно спросил Юрик. — В этом нет ничего удивительного — тебе всегда было некогда, ты постоянно работала, и по ночам тоже, и мало интересовалась моими потребностями.

   — Потребности, особенно твои, — это дело важное, — согласилась Машка.

   Юрик посмотрел на нее внимательно, заподозрив нотки сарказма в этом утверждении.

   — Да. Это важно, и то, что ты этого не понимала...

   Юрик углубился в пространные объяснения на тему Машкиной несостоятельности как женщины, с намеком на ее фригидность и недальновидность, а она, откинувшись на спинку стула, потягивала шампанское и, не слушая нравоучительной проповеди, разглядывала его.

   Не как мужа или родственника, которого знаешь давно, видишь каждый день, не замечая изменений во внешности, да и не видя внешности, как таковой.

   Что ее замечать-то?

   Привычное, близкое.

   Сейчас в первый раз она рассматривала его как постороннего, как незнакомца, когда не знаешь, что это за человек и чего от него ожидать, поэтому и вглядываешься внимательно в детали, анализируешь каждое выражение лица, жест, произносимое слово.

   Надменно-брезгливая, снобистская физиономия — приподнятая левая бровь, сжатые тонкие губы, заостренный кончик носа — мышцы, морщины, складки кожи годами удерживали эту маску, прочно зацементировав.

   У Юры всегда было такое выражение лица, и если в молодости еще можно было что-то исправить, пока маска не устоялась, затвердев — улыбкой, переменой характера, — то теперь все! Словно из-под тяжелого железного пресса выскочила пластмассовая горячая отштампованная заготовка определенной конфигурации — на века!

   Маше привез такую в подарок один коллега из Испании. Эти маски делали по старинной технологии, которую держали в секрете и передавали по наследству — от отца к сыну. Кожу выделывали особым способом до тонкости необычайной, столь же таинственным способом ее разогревали до определенной температуры и натягивали на заранее выструганную из дерева заготовку в виде человеческого лица, давали остыть, а когда маска затвердевала, сверху раскрашивали, предавая окончательный художественный смысл.

   Маска Марии Владимировне не понравилась, у нее было жуткое страдальчески-устрашающее выражение, но сделана она была потрясающе! Маша повесила ее на стену в своем кабинете, но через пару дней сняла и затолкала в шкаф, — смотреть на нее было неприятно, мурашки бежали по спине от выражения кожаного лица.

   Юра все говорил, надменно-назидательно, а она в первый раз рассматривала человека, именуемого ее мужем, — как говорит, как двигаются его губы, брови, тщательно скрываемую лысинку, пузцо, старательно втягиваемое при ходьбе и умело прикрытое дорогой одеждой, как и раздобревший «тыл».

   Сытый, холеный, оплывающий телом, малоприятный надменный мужик.

   Боже мой! Как он мог быть ее мужем?!

   Пять лет! Не полгода, не год и даже не два — пять!! Это какой идиоткой надо быть, чтобы так долго терпеть рядом чужого неприятного человека и ничего не видеть, не замечать?!

   Она приняла решение в Америке, что разведется, как только приедет, но намеревалась сделать все спокойно, не торопясь, объяснив ему свою позицию и то, что не хочет и не может больше с ним жить, — путем мирных переговоров. Но — спасибо утренней барышне! — приехав, поняла, что на фиг! Резать к чертовой матери!

   «Он всегда был такой. Никто не виноват. Это ты больная, раз жила с ним, выслушивала весь бред, что он несет, и ничего не замечала!»

   Может, не сработала иммунозащитная система?

   «С иммунозащитной у меня, видно, было плохо целых пять лет! Пять лет каторжных работ давали при царях! О-хо-хо!»

   Все это лирика. И незачем винить себя, — что было, то было! А что будет завтра, зависит теперь только от нее! Мария Владимировна Ковальская собиралась свое завтра сделать свободным и счастливым!

   — Все! Хватит! — перебила она его обвинительную речь. — Торжественный ужин при свечах объявляю закрытым. Тебе пора, Юра. Мне надо выспаться.

  — Что значит: пора? — подивился остановленный в красноречии муж.

  — Тебе пора домой, к маме, по месту своей прописки. Вещи твои я собрала, как ты заметил, они стоят в прихожей. Я собрала все, надобности приезжать за чем-либо еще у тебя не будет.

  — Мария, ты что, с ума сошла? — выпучил глаза Юрик.

  — Да, сошла, пять лет назад, когда позволила вам с мамашей влезть в мою жизнь. Давай, Юрик, прощаться!

  — Маша, что за бред?! Ты что там, в Америке, поднабралась феминистской ереси?

   Так и сказал: «феминистской ереси», любил Юрик витиевато и вычурно выражаться, все его тянуло в пафос: «ересь», «сподвижничество», «спесь».

   — Не глупи, Мария, — лениво изрек он сквозь усталый снобизм и неторопливо отпил шампанского из бокала.

   Да уж! Такая вот тяжелая необходимость объяснять, воспитывать нерадивую прислугу! И что характерно — сколько этой бестолочи ни говори, как надо делать, ведь все равно что-то не так сделает!

   Но ничего не попишешь! Обязанность такая — кто, как не барин?

   Тяжело-о!

   Машка усмехнулась, посмотрев на него, — нелегко Юрику придется!

— Юра, на выход! Я очень устала.

  — Я никуда не пойду из своего дома! Если тебе необходимо изобразить возмущенную жену, можешь спать на диване в гостиной!

   «Твой дом — тюрьма!» — вспомнила она па-пановское.

  — А почему не на коврике в прихожей? — подивилась Машка. — Это не твой дом, Юр, твой у мамы.

  — Маша! — осознав, что она всерьез собралась его выставить, прибег к разъяснениям Юрий. — Тебя не было полгода, и то, что ты застала здесь девушку, неудивительно, я все это только что объяснял. Ты сама виновата, надо было предупредить о приезде! Я понимаю, как тебе это неприятно, к тому же ты устала после длительного перелета и не совсем адекватна. Обещаю, что больше таких инцидентов никогда не произойдет и я ничем не оскорблю твоей нравственности и чувств жены!

  — Со своей нравственностью и чувствами, обещаю тебе, я как-нибудь разберусь сама. А тебе пора.

   В самый подходящий момент раздался дверной звонок.

  — Кто это? — резко спросил Юрик, не удовлетворенный прерыванием своей речи.

  — Это Саша, сосед, я попросила его зайти, помочь тебе перенести в машину вещи.

  — Ты втянула в семейный конфликт постороннего человека?! — возроптала чиновничья душа.

  — Ну какой же он посторонний? — подивилась Машка, вставая. — Он сосед, а соседи — это почти родственники. Посторонний здесь ты, Юра.

   И пошла открывать. Она продумала и это, зная, что не расхлебается до утра, точно в омут затягиваемая Юриными обвинительно-поучительными монологами. При зрителях он выяснять отношения не станет.

  — Сейчас, Саш!! — крикнула она в дверь и повернулась к Юре: — Завтра я не могу, занята, а послезавтра подам на развод. — Она взяла с тумбочки в прихожей ключи от машины, положенные Юрой на привычное место. — Привет, Саш! — радостно поздоровалась с соседом. — Я пойду подгоню машину к подъезду и открою багажник, а вы несите вещи.

  — В один заход не получится, — оглядев чемоданы и пакеты, констатировал Саша. — Привет, Юр! — поздоровался с выходящим из кухни Юрой. Барин поморщился, он терпеть не мог панибратства от людей ниже его по социальному статусу.

   Машка активно руководила загрузкой барахла в джип, когда перенесли последние пакеты, кинула ключи Юрику.

   — Маша, подожди! — потребовал он, поймав ключи.

   — Все, пока! — махнула она рукой и зашла в подъезд.

   Убрала все на кухне, приняла душ и со счастливой улыбкой рухнула на постель.

   Так и проспала всю ночь — улыбаясь.

   Само собой, отделаться от Юры, просто выставив его за дверь, не удалось.

   Кто же добровольно откажется от раба? Раб — это дорогостоящая собственность, которая не имеет права на недовольство и проявления чувств. Вон стол, например, или стул, или кухонный комбайн не возмущаются же, что они чья-то собственность!

   И она права не имеет! Да еще так оскорбив его!

   Всякая «феминистская ересь» и попытка бунта должны быть истреблены в зародыше!

   Немедленно и беспощадно!

   И вполне вероятно, что попытка истребить немедленно и беспощадно увенчалась бы успехом, если бы Машка бунтовала. Но это не был бунт.

   Не-а!

   Просто в один прекрасный день Мария Владимировна проснулась под добрым калифорнийским солнышком и вернулась к самой себе.

   Пять лет была одинокой, брошенной всеми девочкой, упакованной в оболочку Марии Владимировны Ковальской, а от длительной транспортировки на другой континент и предшествующей ей пятилетней «кантовки» упаковка лопнула, и из образовавшейся щели стало выскакивать содержимое, оказавшееся мыльными пузырями, а не пудовыми гирями, как ей все время казалось.

   Пузыри полетели ввысь, весело лопаясь в полете, упаковка сдулась, распалась за ненадобностью, и из ее остатков вышла настоящая Машка.

   И подивилась — как хорошо-то!

   А это кто? Что эти незнакомые, неприятные люди делают в ее квартире, в мыслях, почему закрепились в жизни синим штампом в паспорте, определяющим семейное положение?

   Конечно, — а как же! — он позвонил на следующее утро, успев опомниться, придумать нужные слова, манеру и тон разговора и достойное наказание.

   — Надеюсь, ты выспалась и пришла в себя!

   Без ненужных приветствий, .недовольным, грозным тоном прокурора, только что подписавшим ордер на ее арест.

   — Да, спасибо, — ответствовала Машка и с удовольствием потянулась всем телом на кровати.

   Юру насторожил тон жены, не убоявшейся ни ордера, ни ареста, ни самого прокурора.

  — В обед, в два часа, встретимся в нашем ресторане. Поговорим! — распорядился прокурор.

  — О чем? — поинтересовалась вышедшая изпод контроля Машка.

   «Сейчас скажет: «О твоем вчерашнем поведении!» — как школьная директриса притащенному за ухо к ней в кабинет набедокурившему ученику».

   Ученику положено было проникнуться ужасом масштаба сотворенного им деяния, трепетать до дрожи в ожидании неминуемого сурового наказания и вызова родителей в школу.

   Но видимо, такой сценарий укорота Машки-ной свободы не разрабатывался, и Юрик остался приверженцем прокурорской линии поведения.

   — В два. В ресторане! — прогремел приказом и бросил трубку.

   Ну, он может быть в два в ресторане или в восемь в Папуа — Новой Гвинее, а у Марии Владимировны есть свои насущные дела.

   Когда она попивала кофе в кабинете своего академического начальства, рассказывая веселые истории из американской жизни, предварительно оговорив и решив все деловые, отчетно-бумажные и рабочие вопросы, «нетерпеливый муж» напомнил о себе звонком сотового телефона.

   Извинившись перед академическим начальником, Машка нажала на мобильнике, разливающемся требовательными перезвонами, кнопочку с изображением зелененькой трубочки.

   —Да.

   — Ты опаздываешь, на полчаса! — огласил начало приговора заделавшийся на сегодня прокурором Юра.

   — Я? — необычайно подивилась Машка. — Куда?

   — В ресторан!! — громыхнул грозный муж.

   Он никогда не позволял себе повышать голос — зачем? Интонаций недовольства и их вариаций в голосе вполне хватало для управления женой.

   — А я должна быть в ресторане? — продолжала удивляться Машка, быстро зыркнув на академика Янсона.

   Он смотрел на нее и внимательно слушал.

   Академика можно было не опасаться. Кирилл Павлович любил Машу по-отечески, опекал, уважая ее талант, целеустремленность, настойчивость и колоссальный труд.

   Так и говорил:

   — Машенька, вы настоящий ученый, с большой буквы, с блестящим будущим. Потому что к таланту и интуиции прилагаете колоссальный упорный труд, без которого ученым не стать, будь ты хоть трижды гений!

   А Юру не любил, не понимал его присутствия в Машкиной жизни, но с врожденным тактом и интеллигентностью не позволял себе нравоучений и обсуждений. За пять лет Машкиной семейной жизни лишь пару раз не удержался от комментария.

   Однажды Юра зашел за ней на кафедру, где они тесным кругом, предваряя громкое официальное чествование, поздравляли академика Ян-сона с наградой. Юра зашел, неся себя и свое недовольство, надменно кивнул окружающим, сообщил, что ждет Машку за дверью, и вынес себя из помещения.

   — И как это ты, Машенька, себе такого порт-феленосца отыскала? — грустно спросил Кирилл Павлович.

   Он всегда чуть грустил, когда возле Машки шелестело напоминание о Юрике.

   Еще один раз он не удержался на заседании научного совета. Она забыла отключить мобильный, Юра позвонил и что-то там требовал, отчитывал. Застигнутая врасплох Маша шепотом лепетала оправдания, прикрыв трубку ладошкой. Кирилл Павлович шел к трибуне для доклада, он остановился возле нее, сидевшей в крайнем кресле у прохода, положил ладонь на плечо, чуть наклонился и тихо сказал:

  — Попросите его преувеличенное высочество позвонить чуть позже, — и величаво двинулся дальше.

  — Мы договорились в два часа встретиться в ресторане! — отвлек ее от воспоминаний бушующий негодованием «портфеленосец».

   — Ты ошибаешься, — спокойно возразила Машка.

   Встала, кивнула, извиняясь, и отошла к двери — все-таки ей было неудобно перед академиком.

   — Ты это специально сделала? Да? — сообразил Юрик. — Подчеркнуть свою независимость?

   — Да бог с тобой, Юра! — остудила его Машка и быстренько глянула на академика. — Мне нет необходимости что-то подчеркивать и демонстрировать тебе. Ты распорядился, а меня твои приказы и распоряжения уже не касаются. Тебе надо в ресторан, ну и будь там! Я-то тут при чем?

   — Ты выставила меня идиотом! Я сижу здесь жду! Это хамство!

   Машка просто отключила сеть. Чего ради она должна выслушивать вопли и обвинения чужого человека да еще что-то ему отвечать?

   Подумала и выключила телефон совсем.

   — Машенька, — осторожно спросил Кирилл Павлович, — у вас какие-то нелады в семье?

   — Нет! — радостно улыбаясь, сообщила Машка. — Теперь полные «лады»! Я вчера его выгнала с вещами из дома и из своей жизни!

   Она вернулась и села на место. Академик помолчал недолго и спросил:

   — Помощь нужна?

   А Машка подумала, что помощь ей очень даже кстати.

   — Да! Мне надо как можно скорее развестись! Вот прямо завтра, а лучше сегодня!

   Кирилл Павлович засмеялся добрым, приятным смехом.

   — Сегодня — это вряд ли, а на днях попробуем.

   Он что-то записал на настольном перекидном календаре, которым пользовался вместо всяких там новомодных органайзеров в компьютере. Расписания в компьютере, конечно, тоже были, но в календарике академик Янсон делал пометки личного характера.

  — Имущество делить надо? — продолжая писать, спросил он.

  — А нет у нас совместно нажитого имущества! — веселилась Машка. — Квартира моя, досталась от родителей, евроремонт в ней тоже мой. Я бабушкину в Севастополе продала года два назад и все деньги ухнула на глобальное изменение интерьера! Мне очень повезло с дизайнером. Необыкновенная женщина Ольга Петровна — энергичная, талантливая, стройная такая, на девчонку похожа, и мудрая, как египетские пирамиды!

— Она про Юрика все сразу поняла и мои «мужу нравится это и вот это» мягко так, тактично задвинула. И настояла, чтобы квартиру, каждый уголочек, делали под меня. Дипломатично: «Вы ведете все хозяйство и много работаете, и дома работаете по ночам, значит, обстановка вокруг должна быть максимально комфортной и уютной для вас во всем, в каждой мелочи!» А еще она следила за финансами. Я предложила сразу снять со счета большую сумму и ухнуть в стройку. Но она объяснила, что это неправильно, и снимала со счета деньги копейка в копейку по смете и чекам. Я тогда спросила: зачем? А она загадочно отмахивалась: «Пригодится». Спасибо ей огромное, я ведь только в Америке доперла зачем! А вот как раз за этим! Сейчас у меня на руках, благодаря ей, все документы, подтверждающие, что ремонт и вся обстановка сделаны за мой счет! А прописан он у своей мамы, дабы не потерять собственность, мало ли чего!

   — А что ж муж, чиновничьи доходы не вкладывал?

   — Вкладывал!  —  радостно  отрапортовала Машка. — В себя! Дорогая одежда, курорты, рестораны, развлечения, даже салоны красоты! Ейбогу, не вру! Добавил к оставшимся от ремонта деньгам свои сбережения, накопленные нелегким кресельно-кабинетным трудом, и купил джип. Вот скажите, Кирилл Павлович, зачем ему джип? Все его бездорожье — это одна колдобина на въезде к дому!

   — Для престижу! — предположил академик, заразившись Машкиной развеселой бесшабашностью. — Давай-ка, Мария Владимировна, еще по кофейку, да с коньячком. — И заговорщицки подмигнул: — За твою Liberty, так сказать! — Отдал распоряжение секретарю по селектору и вернулся в разговор: — Значит, делить нечего?

  — Денежку Юра считать умеет. Он же понимает, что присудят ему полмашины и оплатить половину ремонта и купленных вещей. Машину я и так ему отдам, а вредить «престижу» и «доброму» имени участием в судебных разбирательствах — ни боже упаси! Ни-зя-я!

  — Да уж! — кивнул академик и спросил строго, перестав улыбаться: — Ты твердо решила? Может, вы поругались и ты обиделась?

  — Я не могу на него обижаться, Кирилл Павлович, — посерьезнела и она. — И обидеться не могу, он чужой мне человек. Посторонний. Я это в Америке поняла, я там очень многое поняла про свою жизнь.

   И она рассказала все Кириллу Павловичу — под кофе с коньячком и все отключенные телефоны очень занятого, невероятно занятого академика Янсона.

   — Так... У меня есть замечательный адвокат, — выслушав, академическим тоном заключил Кирилл Павлович. — Великолепный прохиндей, как и положено в такой профессии. Он сделает все быстро: разведет и бумаги, какие надо, заставит твоего чинушку подписать, тем более ты говоришь, что скандалы могут попортить его салонное лицо.

   А Машка чуть не разревелась — хлопала ресницами, разгоняя навернувшиеся слезы.

   Какого такого вселенского одиночества она испугалась до умопомрачения тогда, пять лет назад?! Нет, не было никогда никакого одиночества!

   А была обожаемая ею до полного восторженного погружения по самую макушку работа, и академик Янсон, и сама у себя она была!

   А когда человек есть сам у себя, полностью есть — с набором уважения, любви, поощрения, поругивания за глупости и ошибки, балования себя, родного, такого, какой уродился, — то нет и быть не может никакого вселенского одиночества!

   Юрик надрывался желанием вернуть в стойло взбрыкнувшую женушку, звонил, отчитывал, грозился, требовал немедленной аудиенции для разбора полетов, но Машка отключала телефон, не вступая в переговоры.

   На следующий день, поздно вечером, ближе к ночи, открывая входную дверь, Машка услышала разливающиеся по пустой квартире трели телефона. Подозревая, кто это может быть, она, не торопясь кидаться к трубке, заперла дверь, сняла обувь, втайне надеясь, что звонившему надоест ждать.

   Не тут-то было!

   — Да. — устало отозвалась она на долгий призыв поговорить.

   — Мария? Что у нас с дверью, я не мог попасть в дом!

   За последние двое суток Юрик, видимо, подзабыл, что воспитанные люди здороваются, когда звонят.

   — У меня с дверью все в порядке! — порадовала его Машка. — У меня надежная железная дверь!

   Прошла босиком в кухню, включила чайник, прижала трубку с неугомонным мужниным голосом плечом к уху, доставая кофе и турку, — еще надо поработать, а спать уже хочется, вошла-таки во вкус здорового сна за полгода!

   — Ты что, сменила замки?! — прозвучал в ответ потрясение-возмущенный полушепот. Юрик не поверил в такую возможность.

   — Ну конечно, сменила! А то мало ли кто может прийти!

   Новость была трудноперевариваемой для нежного организма российского чиновника.

   — Это безумие! — выдавил ударник бюрократического труда. — Что с тобой произошло, Мария? У тебя стресс или что-то случилось там, в Америке?

   «Со мной случилась Liberty, по кличке Свобода!»

   И опьяненная этим вирусом Машка доброжелательно посоветовала Юрику:

   — Ты возьми ключи у мамы, или у кого ты там сейчас живешь.

  — У тебя точно что-то произошло с психикой! — медленно приходил в себя Юрий Всеволодович.

  — Коллапс? — предположила, балбесничая, Машка.

  — Мария! Ты не отдаешь отчет своим действиям! У тебя расшатались нервы!

   Машке надоело! Сколько можно-то?!

  — Юр, притормози! — сказала она жестко, с нажимом. — Не советую двигаться мыслью в данном направлении. У меня имеются справки, заверенные российскими и американскими врачами, о полной моей вменяемости 'и психической нормальности! Они, знаешь, американцыто, весьма в этих вопросах щепетильны. Это я на тот случай тебе говорю, если вдруг ты решишь, что можно меня в дурдом пристроить для дальнейшего твоего комфорта и благолепия! Привыкай и осваивай мысль о том, что мы разведены. Все! Меня больше нет в твоей жизни!

  — Что ты такое говоришь! —. возроптал страдалец. — Я...

   — Юра! — перебила Машка. — Пошел в жопу! — И выключила трубку.

   Утром ее разбудили колокольные трели звонка в дверь. Машка сползла с кровати, кое-как разлепила глаза по дороге к двери и окончательно проснулась, посмотрев в глазок.

   Прибыла тяжелая артиллерия в лице свекрови.

   «Как это я про нее забыла?» — подивилась Машка и открыла дверь.

   Владлена Александровна окинула критическим взором невестку с ног до головы. Похоже, босоногая Машка в коротенькой шелковой ночнушке с помятым лицом и буйной, взлохмаченной гривой волос ей не понравилась.

   — Десять часов утра, Мария! Ты что, спала?

   «Нет, блин, гусей пасла у стен дворца, в соответствии с призванием!» — влет раздражилась Машка.

   Владлена Александровна царским указующим жестом отодвинула с порога невестку-пастушку и вплыла в прихожую. Брильянтово-шелковая, каблучно-голенастая, пластико-хирургически стройная, безморщинная, причесочно-уложенная, и все это в десять непастушкиных часов утра.

   — Женщина не имеет права так расслабляться! — двигаясь по направлению к кухне, одаривала она мудростью нерадивую молодежь. — Прибери себя! Нельзя же так!

   Ошеломленная неожиданностью нападения, Мария напряглась, но сразу опомнилась.

   «Да уж! Пятилетняя дрессировка не проходит так быстро, знаете ли!» — сообщила она кому-то про себя.

   Она всерьез обдумывала, не предложить ли бывшей свекрови присоединиться к сыну в походе в том направлении, которое она ему вчера указала.

   Ну, не до такой же степени, одернула себя Мария Владимировна, не до такой! Хотя бы из уважения к ее морщинам...

   «У Владлены нет морщин. Изведены за невозможностью быть у данного социального класса. А засим уважение к ним проявлять не требуется!» — пришла мысль.

   Проигнорировав предложение «прибрать себя», Машка потащилась за свекровью в кухню, где та уже «царила». Провела указательным пальчиком по столешнице, брезгливо его порассмат-ривала на предмет обнаружения грязи,"смахнула большим пальцем увиденное.

   Обнаружила или нет, было непонятно.

   — Свари мне кофе, — повелела императрица.

   Машка не шелохнулась, стояла, привалившись

   плечом к стене.

   — И оденься, будь добра!

   — Зачем? Вы уйдете, а мне еще поспать надо, — ответила непокорная пастушка.

   Владлена на открытый бунт отреагировала приподнятой аристократической бровкой.

   — Не надо так явно демонстрировать хамство, Мария. Я пришла поговорить.

   «Ну да! А я думала — пожелать мне доброго утра!»

   Она расстроилась от неизбежности общения и невозможности остановить сабельную атаку свекрови. Пришлось одеться, сварить кофе и подать к нему сыр и нарезанный прозрачными кружочками лимон, сесть напротив и подождать, когда свекровь сделает глоток, оценит мастерство варки, качество продукта и приступит к изложению цели своего визита.

   Понятной и без изложения.

  — Юра мне все рассказал, — приступила к делу Владлена, мимикой оценив кофе где-то на троечку по пятибалльной шкале.

  — А именно? — подтолкнула репликой течение разговора Машка.

  — Что ты приехала из Америки, не в себе, с расшатанными нервами, устроила ему неприличную сцену и выставила из собственного дома!

   Машка вдруг развеселилась, как от хорошей комедии, — искренне и беззаботно, откинулась на спинку стула и отпила кофе из своей чашки.

   — Это недопустимо, Мария! Если у тебя расшаталась психика, то ее надо подлечить! Я утром созвонилась с одним моим знакомым, специалистом в этой области, мы обсудили твою симптоматику. Он готов тебя принять, назначить курс реабилитационного лечения. Нельзя же так! Женщина обязана сохранить семью, заботиться с муже и не имеет права опускаться до вульгарных скандалов! Ты и так-то с трудом справлялась ее своими обязанностями, а Юра терпел. Но вести себя столь неподобающим образом!

   Машка уже не задавала себе безнадежно не продуктивных вопросов одной тематической направленности: «Как это ее угораздило вляпаться в эту семейку?» — а раздумывала над более насущными в данный момент вопросами.

   А именно: послать Владлену сразу, рубанув по-рабоче-крестьянски, подтверждая многолетние свекровины подозрения в Машкином ха-бальском тупоумии, или вступить в диалог и как-то интеллигентно всей ей растолковать?

   Послать сразу не позволяло воспитание, но и затягивать визит, выслушивая весь этот бред, тоже не хотелось.

   — В конце концов, ты сама во всем виновата!

   О как!

   Видимо, Машка пропустила какую-то существенную часть обвинительно-наставительной речи, приведшую свекровь к данному утверждению.

  — Конечно виновата! — увидев Машкино веселое удивление, повторила свекровь. — Ты бросила мужа на целых полгода, а он молодой, здоровый, интересный мужчина с естественными желаниями. А как ты думала? И ты не имеешь права его осуждать!

— Это все?

— Что за тон, Мария?!

  — Ближе к делу, Владлена Александровна, вступительную речь я оценила!

   Владлена посмотрела на Машу как на сумасшедшую:

   — Да, Юра прав, у тебя что-то с психикой!

   — Значит, действовать мы будем так! — распорядилась Маша, поднимаясь со стула. — Вы сейчас уходите и навсегда забываете номер моего телефона, адрес и, желательно, мое имя. Вам с Юриком всех благ!

   Увидев, что Владлена собирается ответить очередным возмущением, Машка поняла, что спокойные объяснения, попытки донести свое мнение для этих людей, как говорят ее студенты, «не канают!», и если она хочет навсегда и разом от них избавиться, есть только один способ — напугать, пригрозить чем-нибудь, лучше всего потерей денег и скандалом на Юриковой работе. Она оперлась двумя руками о стол:

   — И еще! Я не советую вам и вашему сыну не только пробовать, но и обдумывать возможности как-то мне навредить, даже намекать на мою невменяемость! Если вы не знаете, то сообщаю вам, что я ученый с мировым именем и имею такие связи, вплоть до администрации президента, которые вам с Юриком не снились в самых радужных мечтах! До сегодняшнего дня у меня не возникало необходимости подключать эти связи.

   Хотите рискнуть и попробовать, что получится, если я к ним обращусь?

   Никаких таких связей у нее не было, но Машка завелась и пугала с огоньком, вдохновенно, акцентируя каждое слово. А что? Пригрозить так пригрозить! Если другого языка не понимают!

   Владлена, сразу растеряв надменность, перепуганно хлопала искусственными ресницами. О-очень хорошо! Стало доходить, значит!

   — Если до меня или моих знакомых дойдут хотя бы намеки на сплетни, исходящие от вас, первым делом я зашлю к вам — лично к вам, Владлена Александровна! — судебных исполнителей, которые затребуют возврат денег или конфискуют все ваше имущество в счет уплаты. Последние три года оплата вашей квартиры производилась с моего личного счета, на что у меня есть юридические документы. Я доходчиво объясняю?

   Владлена пришла в себя, опомнилась, вернула лицу привычное надменное выражение и, приподняв бровь, собралась ответить.

   — Владлена Александровна! — угрожающе повысила голос Машка. — Я предупредила, и не шучу!

   Владлена внимательно всмотрелась в Машки-но лицо. Что она там для себя высмотрела — осталось тайной, но ответить не рискнула. Величаво поднялась и столь же величаво удалилась из квартиры.

   Через десять дней Маша имела на руках крепенькую, радующую новизной и необтертостью бумажку — свидетельство о разводе и подписанные Юриком документы об отсутствии у него материальных претензий к бывшей жене Марии Владимировне Ковальской.

   Ему приснился жаркий Севастополь и плачущая Машка, уткнувшаяся ему в живот.

   Открыв глаза и все успокаивая глупую дивчину в меркнущем, пропадающем, как мираж, продолжении сна, он потрогал ладонью живот.

   Пресс был сухой и горячий, без каких-либо следов слезной влаги.

   И проснулся совсем.

   Про девочку Машу он больше не думал с того дня, когда ушла жена, а прежде вспоминал сто лет назад, на заре другой его жизни — тогда он, молодой офицер, прибыл со столь же молодой женой по месту несения службы, хрен знает куда, на крайние задворки советской империи — в небытие.

   Он выбрался из кровати, пошел в душ, встал под упругие струи. Смывая с себя приснившуюся севастопольскую жару и все остальное, приказал выбросить эту ерунду из головы.

   Он мастерски умел выбрасывать из головы мешающие ненужные чувства, эмоции, мысли, освобождая сознание для продуктивной работы по поддержанию и упрочению его благосостояния, его собственного, а заодно и тысяч людей, работающих на него.

   Что-то он устал. Маетно-тяжело устал.

   Такое с ним бывало редко, но случалось.

   Может, повлияли две тяжелейшие сделки, следовавшие одна за одной, масштабные, которые месяцами подготавливала его команда — собирали информацию, давали взятки, перехватывали инициативу у конкурентов, занимались контрразведкой, искали лазейки в юридических документах, и все это в режиме стратегической секретности. И все это многотрудное и хлопотное дело последним ударом, красивыми, филигранно оточенными маневрами в переговорах, завершил сам хозяин.

   Естественно, победив. Он же Победный. Дмитрий усмехнулся своим мыслям и вышел из душа. Не вытираясь, прошлепал в кухню, оставляя мокрые следы на элитном паркете. Достал из холодильника бутылку минеральной французской воды, скрутил железную крышку одним движением и, сбивая дыхание колющими взрыв-чиками лопающихся пузырей, опустошил до дна. Устал.

   Он всегда чувствовал, когда подкрадывалась эта, предательски до поры накапливающаяся, усталость. Как простуда — к вечеру ты чуть хлюпаешь носом и вроде грудь заложило и сил нет. И точно знаешь: что бы ни предпринял в спасительной акции под названием «нет болезни!», какие бы лекарства ни пил на ночь — к утру будет бездыханный нос, больное распухшее горло и полная тоска!

   С чего это оно навалилось? Ну, сделки-договоры непростые — так не в первый раз, бывало и покруче! Или сдавать стал? Может, возраст? Да ладно!

   «Нормально все!» — сказал Дмитрий себе.

   Он победил, еще бы! Все нормально.

   Ему всегда говорили, начиная с детского сада, воспитатели, потом школьные учителя, тренеры, педагоги — все:

   — Ты обязательно победишь! С такой фамилией и не победить!

   И он побеждал. Почти всегда, за редким исключением.

   А до него так говорили отцу — Федору Федоровичу Победному.

   Фамилию его отец получил в роддоме. Молоденькую беременную девушку, у которой раньше срока начались роды, сняли с поезда, на котором она ехала в Москву, одна без друзей и родственников, к мужу, как сказала попутчикам. Пожилая женщина, сидевшая с ней рядом, все причитала, качая головой:

  — Куда ж тебя несет, милая, да еще беременную! Москву эвакуируют, бои идут в Подмосковье, а ты в пекло, да еще с дитем в животе! Муж, поди, не обрадуется, расстроится!

— Ничего, мне с ним рядом спокойнее.

   А ночью у нее начались схватки. И она металась, кричала, теряла сознание. На какой-то станции ее сняли из поезда. Когда роженицу выносили по неудобным крутым ступенькам вагона, в суматохе уронили ее сумочку, содержимое которой плюхнулось в единственную лужу только что слитого из вагона не то кипятка, не то какой-то жидкости, растопившей снег и наледь на перроне. Санитарка, перехватывая поудобней девушку под руку, наступила кирзовым солдатским сапогом на выпавшие из сумочки документы.

   Пока суетились, укладывали роженицу на носилки, документы раскисали в замерзающей жиже. Их подобрали, но прочитать расползшиеся чернильные разводы было невозможно — ни фамилии, ни адреса. Осталась только маленькая фотография и имя — Лиза, которое сказала санитарам сердобольная пожилая попутчица.

   Девушка родила мальчика, крепенького, крупного, хоть и недоношенного, который кричал недовольным баском, сжимая кулачочки. Он родился в тот момент, когда диктор Левитан читал по радио сообщение о победе под Москвой советских войск, разбивших вражеские армии, и его голос, громко, торжественно разносившийся по всему роддому, слился с криком родившегося малыша.

   — Ишь ты, какой у нас парень! — восхитилась акушерка, принявшая кричащего ребенка. — Победный парень!

   Так и стал мальчик Федором Победным.

   А его мама умерла, не доехав до Москвы, мужа и родных всего несколько часов. Так война отобрала у него близких и его настоящую фамилию.

   Да-а! Что это его потянуло на семейные истории?

   «Надо родителям позвонить, как они там? — подумал Дмитрий. — Раз уж об отце вспомнил!»

   И не позвонил.

   Мать сразу услышит по голосу, как бы он ни хорохорился, что с ним неладно, начнет выпытывать, распереживается, примчится спасать-выручать, подняв отца по «тревоге».

   Нет уж! Пусть себе спокойно поживают на своей Николиной Горе, что их тревожить понапрасну! Он отойдет немного, тогда уж позвонит, а лучше съездит!

   Верный и бдительный начальник его службы безопасности Осип, как чуткий барометр, улавливал приближение Диминой усталости.

   Незаметный в рабочей каждодневной рутине, он только в случае служебной необходимости оказывался рядом и старался не отходить, заранее зная, на какие выкрутасы способен в плохом настроении Дмитрий Федорович — мог разогнать охрану и уехать неизвестно куда, сам сев за руль, или еще что похлеще выкинуть!

   Всякое бывало!

   Дмитрию Федоровичу можно было и не прислушиваться к себе, к своим настроениям — если Осип поблизости, постоянно в поле зрения — считай, диагноз поставлен!

   Осипа Игнатьевича, носившего предостерегающе замысловатую фамилию Меч, Дмитрий разыскал сам, когда на его трудно рожденную, пребывающую в юношеском освоении мира фирму произошел первый, серьезный наезд. Правда, и в дела он тогда влез непростые — отвоевание жирного куска, обесцененного и позабытого до поры государством, которому в ту пору было не до своих богатств — правители делили кресла и боролись за власть. Но дальновидные шустрые ребятки, вроде Дмитрия Победного, цену, значимость и перспективы таких кусков понимали.

   До этого с многочисленными локальными неприятностями и разборками Дмитрию и его тогдашним друзьям-партнерам удавалось справляться самим, но в этот раз случай был не тот, масштабы другие.

   С Осипом его познакомил отец одноклассника в далекие времена их севастопольского юношества. Папенька одноклассника, морской офицер, имел какое-то отношение к секретным подразделениям. А Осип Игнатьевич Меч был как раз-таки засекреченным-перезасекреченным до невозможности и испуга офицером-инструктором спецотряда морской разведки или чего-то там террористически-специального. Разобраться в хит-росплетениях данных засекреченностей было невозможно, да никто и не рискнул бы этим заняться.

   Вся эта официальная лабуда мало интересовала пацанов, главное, что молодой, улыбчивый, здоровенный красавец, весельчак, сокрушитель женских сердец, холостяк по убеждению, а заодно и требованию партии, всего лет на пять их старше, взялся обучать мальчишек подводному экстремальному плаванию с аквалангами и без них, а также некоторым запрещенным приемам, явной мелочовке из того, что умел и знал сам.

   Они сдружились, насколько можно было сдружиться с человеком такого уровня значимости и с официально-документальным отсутствием в переписи населения.

   Именно о нем вспомнил Победный, когда его приперло всерьез. И, понимая невозможность разыскать Осипа, имея минимум надежды, все же рванул с балтийских берегов в уже тогда до бескрайности «самостийную» Украину. В Севастополь.

   Пользуясь развалом, дележом флота, беспре-делыциной всех структур, подкрепляя дело взятками, накрыванием «полян» и всеми имеющимися у него в арсенале способами достижения цели, он нашел-таки Осипа Меча! Тот находился в глубокой отставке и полном пренебрежении к происходящему в бывших некогда советских спецслужбах. «Отдыхал» лениво, продолжая разбивать сердца влюбленных барышень и отклоняя разного рода предложения по «трудоустройству».

   Как там сказал великий мэтр Жванецкий о застольном разговоре на троих?

   «Сильно непьющий — большая гнида!»

   Гнидами они отродясь не были, а вот сильно пьющими крепкие алкогольные напитки мужиками в ту ночь были. Пьющими и трезвыми.

   Разговор получился отрезвляющий.

   — Я полностью отдаю себе отчет, — сказал Дима под утро, когда разговор близился к завершению, досмаливая одним затягом окурок до фильтра, до горячести в ногтях пальцев, — что, какого уровня денег, должностей и «профзанятости» тебе предлагают и еще будут настойчиво предлагать. Ничего этого сейчас обещать не могу — ни денег, ни уровня. У меня только два варианта: если я выгребу, то попру вперед, второй вариант я не рассматриваю за ненадобностью. Пристрелят, не дадут дело доделать, растащат на куски по миру, продав подороже, а я хочу, чтобы здесь работало на меня, а заодно и на страну беспутную, а не на америкашек, и не куски, а целиком! На данный момент могу предложить только одно: вставай за спиной и прикрывай мою задницу — и пообещать — скучно не будет! Запаришься дерьмо разгребать!

   — Разберемся, — туманно пообещал Осип.

   Больше они тогда не разговаривали — легли спать, через час Осип разбудил Дмитрия, потряся за плечо:

   — Дмитрий Федорович, вставай. На самолет пора.

   Они улетели вместе.

   С той ночной посиделки Осип позволял себе назвать его Димой только в пылу перестрелки (было и такое, а как же без этого в российской-то действительности!) и в крутой мужской пьянке, по настоянию самого Дмитрия, и в экстремальных, требующих мгновенных решений ситуациях.

   Они как-то сразу выстроили отношения: начальник — подчиненный, с глубочайшим уважением с обеих сторон и скрытой формой дружбы, без дешевого панибратства и строгим соблюдением Осипом субординации.

   С утра Победный понавтыкал подчиненным до валерьяновых капель, смешанных с корвалолом, истерических слез молоденькой секретарши, не вовремя попавшей под ту самую, еще не горячую, но нагревающуюся руку, до небывалой тишины в коридорах и за дверями кабинетов — «сам» разошелся, не приведи господи попасться на глаза или чихнуть, обнаружив себя.

   Побушевав так с полдня, Дмитрий вызвал Осипа.

  — Дмитрий Федорович, — обозначил своеприсутствие, неслышно войдя в кабинет, Осип.

— Все, Осип! В Домину.

   — Ну, слава тебе господи! — вздохнул с облегчением Осип, позволив себе комментарий.

   «Доминой» назывался дом на берегу реки, почти в медвежьем углу, правда с признаками цивилизации — с огромным пансионатом по соседству.

   Дом, с куском темного леса, обширным ландшафтным парком, длинным узким языком поля, искусственным озерцом, в котором разводили рыбу, на полном основании мог гордо называться усадьбой.

   «Доминой» прозвала его мама, Лидия Андреевна, когда Дима привез их с отцом на торжественную сдачу объекта архитектором, дизайнерами и строителями.

   — Домина-а-а! — восхитилась мама.

   И, за три дня обойдя с отцом все уголки-закоулки дома, приусадебную красоту, пособирав перезревающую темную малину в собственном лесу, вынесла вердикт:

   — Ну и красота у тебя здесь, Димочка! До чего замечательно! Но нам с отцом в нашем домике на Николиной Горе уютней, такое богатство уже не про нас.

   Он усмехнулся, вспомнив тот разговор, глядя в окно машины на пролетающие мимо придорожные кусты-деревья.

   «Надо было их с собой брать, чего один поехал? Половили бы с отцом рыбу и маму прихватили с собой, покатались на лошадях, они бы в дальний лес сходили. Надо было взять, а то сидят там на своей Горе, не вытащишь! Или эту... как же ее?..

   Он никак не мог вспомнить имя девушки, с которой имел в данный момент отношения. И усмехнулся, подумав: «Может, у Осипа спросить?»

   Осип-то знает точно.

   Осип сидел впереди, рядом с водителем, и терпел — Дмитрий точно знал, что терпел, — тяжелое усталое молчание начальства. Ребята, ехавшие во второй машине сопровождения, что-то сообщили, когда кортеж выскочил за МКАД, ответа Осипа Дмитрий не расслышал, но явно нечто такое, что они затихарились и на связь не выходили, дабы не схлопотать под ту же горячую руку.

   «Как же ее зовут? Лена, Таня, Катя? Надя! Вот как ее зовут! Надя, точно. Надо было ее с собой взять и хорошим сексом в тишине, на природе вытравить из себя эту усталость!»

   И тут же решил: мысль так себе.

   Что будет делать девушка Надя вне занятий плановым сексом, околачиваясь рядом с ним? И самое главное — что ему делать с девушкой Надей вне этих плановых занятий?

   Ну не разговаривать же!

   С женщинами он вел беседы в рамках своей работы или на обязательных мероприятиях с интересными умными собеседницами, как правило известными личностями из разряда знакомых, с остальными барышнями почти не разговаривал — ему было некогда, да и не о чем.

   Бывшая жена была права — он ее не замечал за полным отсутствием интереса.

   Пришедшая не ко времени на память девушка с трудно запоминающимся именем Надя сама материализовалась в телефонно-сотовом пространстве, напомнив о своем существовании переливчатыми трелями его мобильника.

   — Димулечка, ты занят? — нараспев протянула девушка Надя.

   Дима глянул в коротко стриженный затылок Осипа и неласково ответил:

— Как обычно.

  — Димулечка, давай сегодня встретимся, я соскучилась.

   Нет, барышню Надю с собой брать не надо и посылать за ней кого-либо, чтобы привезли в Домину, тоже не надо, хотя несколько секунд назад он обдумывал эту возможность.

— Сегодня не получится. Я не в Москве.

— А где? — оживилась барышенька.

   Ей очень, очень надо знать где! Она же должна сказать подругам вечером за коктейлем или кофе-шампанским, отработанно грустно вздыхая: «Димочка в Вене (Париже, Лондоне, Цюрихе...), хотела к нему полететь, побыть вместе, но он так занят, что мне одной по магазинам ходить?» Или как там по ролевому тексту?

   Не получив ответ про Вену, Париж, Цюрих, Надя поинтересовалась о другом:

   — Когда ты будешь?

— Дней через пять.

  — Так долго-о-о, — закапризничала тусовочная девонька. — Я тут совсем одичаю без тебя!

   — Займись чем-нибудь, например китайским языком, — предложил «развлечение» Дима.

   — Ну, Димуля-я, ты не в настроении, да? Давай я приеду и развеселю тебя!

   В Вену, Париж, Цюрих...

   — Я подумаю. Пока.

  — Привезти? — спросил Осип, посмотрев на Диму в зеркало.

  — Нет, — отрезал Победный, возвращаясь к созерцанию летящего навстречу пейзажа.

   Что ему с ней делать не в Вене, Париже, Цюрихе или Лондоне, в медвежьем углу российской глубинки? Отправить рыбу ловить в озерце для вечерней ухи?

   Что с ними вообще нужно делать вне постели, клубно-развлекательных мероприятий, званых приемов и не в Вене, Париже, Цюрихе...

   И почему-то вдруг неожиданно и ярко ему снова вспомнилась маленькая Машка. От усталости, или от раздражения, или от маеты в душе непонятной, со злой горчинкой.

   В то ее двенадцатое лето Машка тяжело заболела, недели через две после прыжка с камня, так напугавшего Диму. Заболела, переполошив всех — и бабушку Полину Андреевну, и его родителей, и самого Диму. Распахнув входные двери настежь, его родители бегали туда-сюда, давали ей какие-то лекарства, питье, варили специальный морс, вызывали скорую.

   — На воспаление не похоже, хрипов в легких нет, — затруднился в диагнозе приехавший врач скорой, — возможно, простуда такая сильная, но скорее вирус. Сейчас в городе зарегистрировано несколько случаев тяжелейшего вируса. Если к утру температура не спадет, вызывайте еще раз скорую, будем госпитализировать.

   Сделав Машке уколы, врач выписал кучу рецептов, рекомендовал как можно больше давать пить, заставлять, если отказывается, и уехал.

   К утру температура у Машки немного спала, и перепуганные взрослые, успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, родители, проверив Машку, ушли на работу, а Дима отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок -в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.

   Постаревшая за одну ночь, осунувшаяся, бледная, с перепуганными глазами, она сложила ладошки в замок, умоляюще прижав их к груди.

  — Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?

— Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?

  — Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок — меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.

   Дима быстро оделся, запер квартиру и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу говорила:

   — Все время давай ей пить и температуру меряй. Если поднимется выше сорока, сразу вызывай скорую.

   Машка металась на своей узенькой, девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, шептала что-то невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту, загар и забрала все силы. Дима, поддерживая голову девчушки, попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у кровати, но она шептала:

   — Нет, нет, — и отворачивалась, не открывая глаз.

   Она была такая маленькая, тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.

   Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки и затихла.

   Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.

   — Ну что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? — спросил, зная, что не получит ответа.

   Но ему показалось важным с ней говорить, подержать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует — пусть не может ответить, но будет знать, что он рядом, здесь. С ней.

   Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загорелой руке.

   Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих, частых ударов крови в венках, которые чувствовала его огрубевшая, с буграми мозолей, ладонь. Разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.

   У него на миг перехватило дыхание и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, непонятным, странным скоплением слез. Он испытал нечто, что имело название «нежность».

   Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости. Сладко-горьковато-полевой.

   Не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку, и... и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

   Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

   И похолодел с перепугу.

   Дима схватил со столика градусник, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал про себя секунды, отмеряемые заколотившимся сердцем.

   — Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

   Сорок и три десятых показывал градусник!

   Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

   И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

   Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

   — Не-ет!!!.— взревел Дима. Он схватил ее вместе с одеялом, прижал к себе сильно, как мог, жарящее запредельной температурой тельце. — Не смей!! Я тебе приказываю — не смей!! Слышишь?! — Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно-податливым, безжизненно болтающее руками-ногами тельце и потряс ее. — Машка!! Очнись!!

   Руки-ноги марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

   Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям рот, схватил со стола чашку и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельной кровавой декорацией.

   — Машка!!! — отчаянно звал Дима. Кинувшись к столу, стал торопливо перебирать упаковки таблеток.

   Аспирин! Ношпа! Димедрол! Почему-то дибазол и папаверин!

   Трясущимися, ставшими вмиг непослушными, неуклюжими пальцами он рвал упаковки, помогая себе зубами, доставая, выколупывая таблетки!

   Четыре аспирина, две ношпы, два димедрола, два папаверина, два дибазола!

   Затолкав все себе в рот, он разжевывал этот коктейль до крошева, набрав полный рот морса, подхватил уходящую Машку и осторожно, чтобы она не захлебнулась, — одной рукой поддерживая затылок, а второй открыв рот — стал вливать в нее разжеванную таблеточную кашицу.

   Он умел! Он знал как! Ничего не вылилось! Перетекло через его губы в Машкин желудок!

   Потом Дима закутал ее в одеяло, взял на руки, прижал к себе, припал губами к ее уху и орал:

   — Машка! Вернись немедленно! Не смей! Давай! Ну давай, девочка! Ты сможешь! Слушай меня! Иди ко мне! Ну! Быстро!!!

   Что-то изменилось!

   Что-то изменилось в ней!

   Она так же безжизненно висела, притиснутая сильными руками к его груди, но он уловил шорох — не шепот, а шорох ее дыхания.

   — Что?! — Он приложил ухо к ее губам.

   — Дима... — шелестел падающей листвой еле различимый тонюсенький голосок, — ты... пришел... попрощаться?

   Ухватив в кулак ее гриву, он рванул назад Машкину голову, всмотрелся в ее лицо. Она очень медленно, изо всех оставшихся сил, пробираясь через что-то трудное, известное и сейчас видимое только ей одной, приоткрыла щелочки глаз.

   Чернеющее серебро ее взгляда, уже потустороннее, втягивающее туда, в запограничье — влекущее и пугающее, завораживающее, — прика-. зывало ему отпустить, оставить, не вмешиваться!

   Здесь его территория! Его — Провидения!

   Дима рванул ее за волосы, намотанные на кулак.

   Очень сильно, чтобы ей стало больно — обязательно больно!

   Боль — это жизнь!

   И, не отпуская губяще-страшного червонного серебра из перекрестья своих глаз, звал ее назад.

   — Нет, Машка! Я пришел не прощаться! Нет!! Я пришел позвать тебя с собой! Слышишь?! Ты мне нужна! Здесь! Очень! Немедленно вернись!

   И еще раз дернул! Сильно!

   Медленно она закрыла глаза и вернулась, не к Диме — туда, где была!

   Нет! Он не отдаст ее так просто!

   Он будет бороться с этой сукой смертью! Он будет грызть ей глотку! Он не пустит ее на свою территорию!

   И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит — он заведет его своим, глухо бухающим, колошматившимся в его груди!! И поделится с ней кровью, несущейся по венам! Он поделится с ней жизнью!

   Им хватит на двоих!

   Нет, он не уступит этой костлявой суке!

   — Маша! Немедленно иди ко мне! Смотри на меня! Открой глаза! Давай же! Я тебя жду! Слушай только меня! Никого больше! Ты сможешь!

   Он орал во все горло, дергал ее голову за намотанные на кулак волосы и сражался!

   Неистово! До конца!

   Он не уступит! Даже если эта сука захочет прихватить и его, когда он отдаст Машке все свои силы!

   И что-то снова изменилось!

   Он отпустил волосы, положил ее голову себе на плечо. Она висела на нем сдувшимся шариком, но он понял, уловил перемену — это было не то бессознание.

   Другое!

   — Ну отдохни, маленькая, — разрешил Дима, поглаживая ее по голове.

   По-прежнему держа Машку вместе с одеялом на руках, он позвонил и вызвал скорую. И расхаживал с ней на руках, как с маленьким ребенком по квартире, ожидая врача. Он знал, что победил эту беззубую неотвратимую суку! Он не отдал ей Машку! И, обливаясь холодным потом, чувствуя внутри мелкую мерзкую дрожь, на подгибающихся ногах, он все ходил, и ходил, и ходил по квартире с живой Машкой на руках.

   Скорая приехала быстро, минут за десять. Врач, седой, сгорбленный старичок, надтреснутым голосом задавая Диме вопросы тоном чекистского следователя, осмотрел Машку — послушал, пощупал, померил температуру и давление. Закончив осмотр, двумя ладонями сильно потер лицо.

   — Что вы ей давали?

   Дима перечислил.

   Он помнил. У него стояло перед глазами, как он непослушными пальцами рвал упаковки, зверея от безысходного страха, торопясь, помогая зубами.

   — Ну что ж! — хлопнул себя по коленкам ладонями доктор. — Кризис, судя по всему, миновал! Если хотите, мы можем забрать ее в больницу, но лучше дома. Уход, уход и еще раз уход! А медсестрицу вам пришлют из поликлиники, делать уколы. — Он подскочил с места, как мячик. — Ну что, молодой человек, в больницу?

   — Нет! — принял за всех решение Дима.

   Теперь не надо. Он знал. Больница не нужна.

   Сейчас Машка спала.

   Спала, и ничего больше.

   Когда медсестра с фельдшером вышли из квартиры, доктор задержался, прикрыл за ними дверь и повернулся к Диме, провожавшему их.

   — Вы знаете, я ведь очень неплохой доктор, — сказал он. — И поверьте мне, юноша, много чего такого повидал и разумею! О-хо-хо! Вы понимаете меня, юноша?

   Дима кивнул — дескать, понимаю, ни черта не понимая на самом деле, не в состоянии ничего понимать, кроме того, что Машка жива.

   — Девочка умирала. Больше того скажу вам - девочка почти совсем умерла. Как вы ее вернули?

   Дима молчал. Смотрел на старенького доктора, говорившего что-то оттуда, где побывала Машка, и молчал.

   — Ну, я так и думал, — ответил самому себе доктор, кивнув в подкрепление своих выводов. — Вы знаете, молодой человек, у вас теперь с этой девочкой одна кровь. И думаю, вряд ли вы встретите кого-нибудь еще, с кем сможете смешаться кровью. Ну ладно, вижу, вы меня пока не понимаете. Всего доброго, молодой человек, рад был познакомиться.

   Дима закрыл за странным доктором дверь, не пытаясь понять, о чем тот говорил, и вернулся к Машке. Снова укутав ее в одеяло, взял на руки, сел в гостиной на старинный кожаный пузатый диван с высокой спинкой, прижал к себе Машку и стал покачивать на руках, нашептывая ей на ухо что-то бессвязное, всякую ерунду. Главное, чтобы она слышала его голос.

   Вернувшаяся Полина Андреевна, увидев эту картину, перепугалась с ходу.

   — Все нормально! — поспешил успокоить Дима. — Ей стало хуже, я вызвал скорую. Сделали укол, температуру сбили.

   Он дословно передал все рекомендации врача, и про кризис, который миновал, и про уход, и про то, что отказался от госпитализации.

  — Димочка! — расплакалась Полина Андреевна. — Димочка, спасибо тебе! Бесконечное спасибо!

  — Да ладно, Полина Андреевна! Все теперь будет хорошо, не переживайте вы так!

   Он еще посидел с Машкой на руках, пока Полина Андреевна меняла белье на ее кровати, отнес девочку в постель и, воспользовавшись моментом, когда Полина Андреевна за чем-то вышла на кухню, поцеловал спящую Машку в лоб.

   Посмотрел, подумал и поцеловал еще раз.

   Вернувшись домой на плохо слушающихся ногах, он достал из холодильника бутылку водки и выпил. Всю. Из горлышка. Не отходя от холодильника.

   Сегодня он победил смерть! Он заглянул ей в лицо! И это была жуть кромешная!

   Но он победил и ужас, и страх, и смерть.

   А потом он проспал сутки и сбежал от выздоравливающей Машки в поход с друзьями под мыс Сарыч. Он избегал встреч с Машкой до самого ее отъезда.

   Они увиделись еще раз. Один. Когда ей было шестнадцать лет.

   У Димы от воспоминаний тень легла на лицо.

   Привыкший улавливать малейшие перемены в настроении Победного, Осип ощутимо напрягся, посматривая на него в зеркало с переднего сиденья.

   Дмитрий не хотел об этом думать.

   Зачем он вспомнил давно похороненное в глубинах сознания? На хрена?!

   Сколько ей сейчас? Тридцать четыре? Да. Какая она сейчас, Машка?

   У нее сильный характер, наверняка справилась, не далась этой дерьмовой жизни. Хотя что он может знать о ее характере? Последний раз видел ее восемнадцать лет назад, причем всего-то несколько часов. И черт его знает, какой у нее тогда был характер? Не разберешь.

   А за восемнадцать лет так все перелопатилось в стране!

   Бушующие девяностые перекусили, сжевали и выплюнули и сильных и слабых.

   Те, кто выплыл, выжил, отвоевал свое место, — а таких единицы, — пошли дальше, пробуя новую жизнь на вкус.

   Но чего это стоило!

   Смогла она выстоять, не сдаться?

   Осип все поглядывал на Победного в зеркало, и его затылок излучал тревогу.

   Если выстояла, то наверняка сейчас успешная, благополучная, хронически замужняя, с детьми, карьерой, — переводчица или референт, а может, и топ-менеджер.

   И он очень живо, как в кино, представил благополучную Машку, в стильном деловом костюмчике, на каблуках, с портфельчиком в руке возвращающуюся с работы домой. Вот она бросает портфельчик на пол, чтобы обнять выбегающих встречать маму детей и поцеловать мужа, вышедшего из комнаты вслед за детьми ей навстречу.

   Ну и хорошо! И дай Бог ей счастья.

   Но зацепило крючком и потащило, разрывая душу, от этой благостной картинки Машкиной счастливой жизни.

   Кадр сменился, и Дима увидел другой вариант: усталую, сломленную, замороченную начальником-самодуром да тупым мужем-бездельником, пролежавшим диван толстой задницей, Машку, тянущую на себе непомерный воз. Уже немного оплывающую телом, с морщинами, потухшими глазами.

   Да к черту! Что за дела? На какой хрен воспоминания эти ненужные?

   Дима посмотрел в окно, приказав себе убрать из сознания всю так некстати навыдумыванную чушь.

   Машины неслись сквозь какой-то городишко.

  — Осип, давай заедем, перекусим, и ребят надо накормить. Если здесь, конечно, есть нормальный ресторан, — распорядился Дима.

  — Сейчас, Дмитрий Федорович, — отозвался Осип, нажимая кнопки сотового.

   Через пару минут Дмитрий Федорович окончательно очистил мысли и разум от поднявшихся со дна сознания, неприятных до горечи во рту воспоминаний, эмоций и прочей ерунды.

   В первую ночь в пансионате Марии Владимировне Ковальской приснилось море.

   Севастополь. Жара. Шпарящее солнце раскалило воздух до миражной тягучести. Маленькая Машка карабкается на здоровенный прибрежный камень.

   Глаза слепят миллионы солнечных зайчиков, отблескивающих от воды, и она все время щурится, вода, нагретая до состояния парного молока, кажется тягучей, как и воздух.

   От долгого бултыхания в море кожа размякла, разнежилась и давно скукожилась, отдавая беле-состью, на ступнях и ладошках.

   Обрезаясь об острые выступы камня и кинжальные лезвия ракушек мидий, намертво приросших к нему, она упорно лезет наверх.

   Карабкаться тяжело, но она знает, что обязательно-обязательно заберется и нырнет с покорившейся каменной вершины, ведь она не просто так лезет, не ради баловства, а очень даже со смыслом. Когда она заберется, постоит, покричит и ухнет в воду — сразу будет ей, Машке, счастье!

   Она залезла, ободрав кожу на ручках и коленках, и без того многострадальных по причине неуемного Машкиного характера. Постояла наверху, чтобы перевести дыхание и ощутить всю полноту победной радости, подняла руки, высмотрела кого-то на берегу и прокричала:

   — Смотри! Я ныряю!

   Помедлила несколько секундочек — добрать чуть-чуть храбрости — и нырнула!

   Сине-зеленая, прозрачная до хрустальности вода стремительно неслась ей навстречу.

   «Здесь совсем мелко! Я убьюсь!» — подумала Машка, почему-то взрослым голосом.

   — А-ах! — испуганно простонала она и проснулась.

   Перед глазами все еще мчалась навстречу сине-зеленая вода, выпячивалось неглубокое дно, и скорострельные мальки пульками разлетались в разные стороны от надвигающейся тени падающего Машкиного тела.

   Маша быстро выбралась из огромной кровати, поплелась к холодильнику, изгоняя из головы стремительно приближающуюся морскую гладь, достала бутылку минералки, попила из горлышка, опершись рукой о раззявленную дверку холодильника.

   — Нет, ну надо же! — громко возмутилась она. — Приснится же такое!

   «Такое» было не запутанным непонятной символикой сном и не кошмаром с сюжетами из Босха, а вполне реальным, имевшим место событием из ее детства.

   Маша резко захлопнула дверку, постояла, рассматривая бутылку воды в руке, перевела взгляд на холодильник.

   Рывком вновь распахнула ни в чем не повинную дверку, сунула раздраженно воду в холодильное нутро и достала початую бутылку белого вина, бокалом которого отметила вечером начало отпуска и свое прибытие в пансионат.

   Машка, дернув за шнур, включила торшер, заливший угол комнаты уютно-интимным неярким светом, отыскала на стуле кофту, путаясь в рукавах и ворча сквозь зубы, все-таки натянула на себя, достала из посудного шкафа бокал и вышла на балкон.

   Повозилась, передвигая поудобней плетеные кресла и столик, покрытый вместо столешницы толстым стеклом, уселась, закинула ноги на второе кресло.

   Красота-то какая!

   Тишина! Не тронутая ничем. Осторожное, редкое щебетание птиц, светлеющее небо, темные неподвижные шапки деревьев, ни ветерка и едва слышное течение реки, светлеющей вместе с небом.

   Ни машин, ни людей, ни гула большого города, ни звука далекого поезда — тишина, словно она где-то в другой жизни.

   Совсем в другой, далекой жизни жила маленькая девочка Маша, до умопомрачения влюбленная в соседа восторженной, неподдельной, неконтролируемой девчоночьей любовью.

   Он сказал: «Прыгнешь с того камня — возьму тебя с собой». И она, не раздумывая ни мгновения, пошла прыгать! А когда прыгнула, он поймал ее в воде, в последний момент, не дав удариться о подводные камни, выволок на берег и так орал на нее!

   А Машка никак не могла понять — за что? Она же все сделала правильно — и прыгнула, и не побоялась!

   Он орал, его желтые, тигриные глаза сузились, ноздри раздувались, и от крика напрягались жилы на шее. А когда до нее дошло, за что он ее ругает, то перепугалась ужасно, разревелась, а он ее утешал.

   Маленькой Машке он казался... не сравнимым ни с кем, все мужчины и мальчишки в сравнение с ним не шли, тотчас блекли!

   Рыцарь! Бог! Рас-кра-са-вец!

   И старше ее на шесть лет!

   Пропасть.

   Маленькая Машка все считала и прикидывала — когда ей будет шестнадцать, а ему двадцать два — это уже не пропасть или еще пропасть?

   И смотрела на него во все глазешки! Он был высокий, сильный, загорелый, плотно обтянутый мышцами, русые непослушные жесткие волосы, выгоравшие за лето, непонятной масти, и глаза...

   Как у тигра! Машка видела тигра в зоопарке и заглядывала ему в глаза, под перепуганный крик папы. И были тигриные глаза точь-в-точь как у ее любимого.

   Золотистые, с пятнышками — не карими, а более темными, как вкрапления золота другой пробы. И он их щурил, когда злился, или решал что-то важное, или собирался драться.

   Щурил, как к прыжку готовился. Вот какой он был!

   И она любила его до замирания своего маленького сердчишки, до наваждения.

   А звали его Дмитрий Победный.

   «Интересно, кто он сейчас?» — подумала Мария Владимировна, потягивая холодное вино.

   Последний раз она видела его, когда ей было шестнадцать — тот самый возраст, который маленькая Машка оставляла под сомнением — пропасть это еще или нет. Для шестнадцатилетней Машки этот вопрос не стоял — она твердо знала, что теперь без намека на какие-либо сомнения ему подходит! Но возникло одно убойное обстоятельство — он женился!

   Машка страдала ужасно!

   И рыдала, исходя слезами, что, впрочем, никоим образом не повлияло на ее решимость завоевать любимого.

   Подума-а-ешь, женится! Не сегодня же, а через три дня! Вот увидит ее, Марию, и передумает на чужих девушках жениться!

   Маша потрясла головой, стараясь прогнать непрошеные воспоминания, выскочившие из ее сна.

   Восемнадцать лет прошло! И каких лет! Что вспоминать девчоночьи влюбленности.

   И все же интересно, каким он стал?

   С отличием закончил училище, был морским офицером. Как сложилась дальше его судьба?

   Как бы ни сложилась, одно она знала твердо: ни сдаться, ни сломаться и покориться обстоятельствам или невезухе или попасть под пресс раздавливающей, кромсающей анархии неокапитализма в стране он не мог!

   Чем бы он ни занимался в данный момент и кем бы ни стал, его никто и ничто не смогло бы сделать проигравшим, ни на каком уровне, даже если он работает автослесарем на станции техобслуживания.

   Убить могли.

   Победить — вряд ли!

   Машка поежилась. От мысли, что его могли убить, по телу пробежали холодные мурашки.

   Холодей не холодей, а данный товарищ из тех, который если что решил, то пер к своей цели, и остановить его можно было, только пристрелив. А народу полегло в России в штормовых девяностых... как в небольшой локальной войне. Или в большой.

   Маленькая двенадцатилетняя Машка чувствовала, понимала этот его характер, может, потому и выбрала его объектом своей любви.

   — Да к черту, Маша! — возмутилась она, потревожив рассветную тишину. — Что ты вдруг вспомнила? Сто лет не вспоминала, запрещала себе, и забыть забыла, а тут на тебе!

   Прав был Кирилл Павлович, когда отправлял ее в отпуск, отдыхать.

   Вообше-то он был не ее непосредственным начальником, а вышестоящим, но у Машки с непосредственным начальством — как бы помягче определить?.. — не война, а противостояние негласное и озвученное единожды, когда после Машкиной защиты докторской он ей один на один в кабинете сказал:

   — То, что ты, Мария Владимировна, защитилась, считай невероятной удачей. Повезло тебе. Я слышал, ты на звание метишь? Забудь! И не думай! Ты не одна здесь работаешь, есть и другие, более достойные. Надеюсь, ты поняла.

   — Я поняла, — кивнула Машка.

   И в этот же день подала все необходимые документы и бумаги для выдвижения на профессорское звание.

   Так что рабочие вопросы она старалась решать с Кириллом Павловичем, невзирая на то, что это не принято и в их среде считается невозможным. Моветоном.

   «Ай, да наплевать! Вы будете мне вредить, а от меня требовать, чтобы я улыбалась и ножкой шаркала!»

   Она сопротивлялась — какой отпуск? Лето. Полевые работы. Раскопки.

   С тринадцати лет, когда она первый раз попала на раскопки, Машка ни разу не пропустила ни одного сезона.

  — Мария! — отчитывал Кирилл Павлович. — Я приказываю!  В отпуск,  и никаких полей! Сколько можно!

  — А на Азове такое интересное... — принялась было доказывать Машка.

   — Нет! Ты вон дошла совсем — зеленая, худая. Даже калифорнийский загар сполз с тебя от усталости! Ученый обязан отдыхать, иначе у него мозги коростой покрываются, и он перестает видеть с той ясностью, которая необходима. Ты в отпуске нормальном не была двенадцать лет! В полях ковырялась, стоя на коленках! Я прекрасно понимаю — и азарт, интерес, я, знаешь ли, в некоторой степени тоже ученый. Ты мне нужна к сентябрю здоровая, загорелая. С горящими глазами.

   — Да я понятия не имею, как отдыхают, Кирилл Павлович! — ныла Машка.

   — Вот и научишься! Все, это приказ, и обсуждению не подлежит! Давай мотай из Москвы в Турцию, в Грецию или там в Египет.

   — Нет, в жару и к морю не хочу! Больше месяца, как приехала, а мне все солнце припекает.

   — Еще лучше; В санаторий, дом отдыха или пансионат какой в глубинке, чтоб от раскопок твоих подальше, а то знаю я тебя — мотнешь, и все дела!

   Машка пригорюнилась — куда она сейчас поедет? Да не купить вот так сразу путевку, в середине лета, в хороший дом отдыха, а в плохой или средний ей не хотелось.

   — Ну, не печалься, — убрал начальственный металл из голоса Кирилл Павлович, поняв, что добился своего, — компьютер у тебя с собой, ты со своей группой все время на связи, если что уникальное раскопают, так и быть, можешь поехать. Но это вряд ли, денег нынче мало, работы то и дело останавливают, так что нечего тебе там торчать. — Он порылся в своем органайзере, достал визитную карточку и протянул Машке. — Вот, звони. Это хозяин «жирной» турфирмы, скажешь, что от меня, он поможет. И все — иди!

   Чтобы я ноги твоей здесь не видел! — громыхнул напоследок.

   Хозяин «жирной» фирмы помог, и вчера вечером Мария Владимировна прибыла в пансионат, надежно укрытый от цивилизации в глубинах России, сам при этом ярчайший образчик достижений той самой цивилизации, от которой удалось спрятаться.

   Пансионат и усадьба по соседству, за высоченным забором.

   Странное существо человек!

   Старается убежать от людей, машин, грохота и суеты, ищет местечко тишайшее, чтобы нико-го-никого вокруг, дабы надышаться, подумать в неспешности чистой природы... И тут же окапывается, окружает себя полным набором достижений той самой цивилизации, комфорта, и с непременным пультиком под рукой.

   Хорошо! Выехал на природу, подальше от людей!

   «Чего умничаешь? — одернула себя Маша. — А сама-то! «Мне что-нибудь поглубже в природу, подальше от суеты, шума и по высшему разряду». Молчала бы уж! Небось на байдарках сплавляться не потащилась и в палаточку с костерком в ча-шобе непролазной комаров кормить не захотела. Сидишь вон в номере люкс, винцо потягиваешь, рассвет наблюдаешь!»

   — И что тут у тебя происходит, Мария Владимировна? — спросила себя вслух. — То про детство вспоминаешь, то критике и философствованию предаешься. Сбрендила? Устала.

   И не понимала, как сильно устала. А сейчас поняла.

   Такой многолетней, закаменевшей, чугунной усталостью.

   И хотя развод был легким, как-то между делом, но пять лет не скомкаешь, как ненужную бумажку, и не выбросишь в мусорник. Но она уговаривала себя, что за эти годы сделала о-очень много и о-очень многого достигла и можно сделать вид, что семейная жизнь — это незначимо, ее совсем как бы и не было — и тьфу на нее. Небольшая ошибка в процессе работы.

   Но тьфу не тьфу, а она себя винила за то, что не разобралась в людях, позволила помыкать собой и не спорила — лишь бы не трогали, за то, что ни черта не видела и не замечала. Да за все винила!

   И ей стыдно было перед самой собой и людьми, что так долго терпела и жила с чужим человеком. Весь месяц после развода она уговаривала себя: «Забудь. Прости всех, и себя в первую очередь, и забудь!»

   И она старалась, старалась отпустить, забыть — вон в медвежий угол с пятизвездочным комфортом укатила.

   Юра попыток поговорить не бросал — звонил с завидной настойчивостью и регулярностью, намекал на раскаяние и желание повиниться, Маша бросала трубку.

   Кто-то засмеялся внизу у входа в корпус, она перегнулась через ажурную кованую решетку балкона.

   Молодая парочка целовалась на выложенной камнем дорожке, ведущей в сторону пляжа.

   Ну вот. Начался новый день.

   Значит, так! Отдыхать будем активно! Плавание, длительные прогулки пешком, попробовать кататься на лошадях, на лодке обязательно, и... А «и» она придумает позже, по мере изучения предоставляемых услуг.

   Все! Хватит лирики! Одеваться, собираться!

   Давай, давай!

   В расслабленной позе отдыхающего хищника Дмитрий Федорович раскинулся на удобном пляжном кресле-топчане, в тени большого зонта на краю деревянных мостков, отгородившись от мира темными очками.

   Отдыхал, попутно загорая.

   Отдыхал, впрочем, относительно — на столике, рядом с высоким, запотевшим стаканом со свежевыжатым соком, лежали два сотовых и кожаная папка с документами, которые надо прочитать.

   Отдыхать так, чтобы не думать о делах, не изучать документы, не разговаривать по телефону, он не очень-то умел.

   Но в данный момент расслабился. Удалось.

   Папка с документами ожидала своего часа, телефоны тоже, сок нагревался, а он смотрел сквозь стекла очков на левый берег, где выше по течению местные мальчишки ныряли с высокой толстой ветки ивы, простертой над рекой, как рука просящего.

   Мальчишки были маленькие, не старше десяти лет, смеялись, перекрикивались громкими звенящими голосами и конечно же матерились, подчеркивая свою «взрослость».

   Обманчиво неторопливые воды реки далеко разносили их голоса.

   Река была широкой, глубокой, лениво текла себе, но имела припрятанную обманку, в виде подводных быстрых ледяных, никогда не прогревающихся узких лент течений и стремнин.

   Одна из таких лент выворачивала из середины реки, изгибалась петлей, резко уходила к берегу и так же резко ныряла в глубину, на середину реки, как раз на том участке, который омывал его, Дмитрия, пляж. Он попал как-то в эту петлю, когда плавал, осваивая личную территорию.

   Сок нагревался, изморозь на стенках, объединяясь в капли, скатывалась, образуя озерца вокруг дна стакана, папка ждала, а он смотрел на мальчишек, полуприкрыв глаза.

   Девушку Надю вызывать из Москвы не пришлось.

   На следующее утро после его приезда позвонил губернаторствующий начальник местных широт, настойчиво приглашая посетить сегодняшний званый ужин в честь не то чьего-то юбилея, не то врученной непонятно за что награды.

   — Вы же известный меценат и благодетель нашей области и, к прискорбию, так редко бываете в наших краях. Мы вас ждем, Дмитрий Федорович! Скучаем. А тут такая удача — вы на отдыхе, а у нас торжество! Приезжайте! Всенепременно приезжайте!

   Он, конечно, и меценат, и благодетель, и многое еще что. С губернатором у них все давно договорено-оплачено, застолблено и подписано, и, рассылая друг другу улыбки тертых игроков в покер, они вполне мирно существуют, не деля берлоги.

   Дмитрий Федорович дал себя поуговаривать, ровно столько, чтобы не перегнуть, и ответствовал, что всенепременно будет.

   В губернском городе Н не то юбилей, не то вручение награды, или то и другое одновременно, отмечали на широкую ногу — с ломящимися столами, нужными встречами с нужными людьми, балетом, выписанной по случаю новомодной эстрадной группой и парочкой звездных певцов ч апогеем в виде фейерверков и раздачей «скромных» подарков на память.

   Среди приглашенного местного и московского бомонда обнаружилась барышня модельно-натренированной внешности, жена одного уважаемого местного бизнесмена, «к сожалению отсутствующего», находящегося в командировке в Европе.

   Губернатор представил Диме эту женщину самолично, подчеркнув тем самым статусность ее мужа.

   Дамочка звалась Виолеттой, а по паспорту Викой, находилась в чудесном возрасте двадцати четырех лет, была матерью двоих сыновей, поблескивала все понимающим цинизмом в глазах, гармонирующим с блеском брильянтовой упаковки.

   Мужа, старше ее на тридцать лет, называла «папулик».

   — Ну, папу-улик! — капризно тянула она в трубку.

   Разговаривая по телефону, она подыгрывала себе лицом, чтобы не забыть ненароком нужную мимику, надутыми губками умело изображая недалекость ума.

   «Папулик», как и положено, позвонил утром любимой девочке, узнать, как она там, прервав на интересном месте неспешную утреннюю атаку Дмитрия, еще до конца не решившего, хочет ли он этого.

   Ночью молодица старалась поразить его воображение изобретательностью, близкой к профессионализму, повышенной активностью и напором.

   Поразить чем-то Дмитрия было трудно, и он подумывал после парочки добротных заходов, не вызвать ли Осипа и не отправить ли неугомонную дамочку домой к детям, и спокойно доспать оставшуюся часть ночи. Но молодица развлекала его не только буйством тела, но и веселыми рассуждениями. Ну ладно, пусть останется.

   Да и мало ли — придется приехать без девушки, а в ближайшем губернском городе будет с кем время провести.

   И не совсем глупенькая, смышленая, правда в одностороннем направлении. Его повеселили рассуждения о ее дальнейшем благополучии, застолбленном рождением сыновей, и продуманная масштабность планов.

   — Ну, папу-улик, — тянула она, пошаливая пальчиками у Димы в паху, — ну что ты уехал и оставил меня одну-у? Мне совсем без тебя скучно! Давай, что ли, я к тебе приеду.

   Она послушала ответ и сместила ручонку чуть выше, заговорщически стрельнув на Диму глазами. Он убрал ее руку.

   — Ну тогда я в Москву поеду, чего мне здесь сидеть!

   Дима встал и пошел в душ.

   Мужа ее он пару раз видел и поражался — мужик толковый, с головой, бизнесмен грамотный, как это его угораздило так вдряпаться с женой? Или «имидж превыше всего»?

   «Кто бы уж выступал, Победный! — одернул он себя, стоя под ледяными струями, впивающимися в тело, разморенное ночными утехами и началом утреннего заходца. — У тебя самого две раскрасавицы в женах числились, родные сестры этой!»

   Дамочка потерлась полдня рядом с ним в усадьбе, поактивничала пару раз сексом, в перерывах между плаванием и обедом, и убыла.

   — Поеду в Москву, что мне в нашей глуши торчать! Это тебе хорошо, ты отдыхать от столиц приехал, а я здесь скучаю.

   «И слава богу!» — вздохнул с облегчением Дима, сдавая барышню на руки Осипу для отправки. Что-то муторное, темное ворочалось у него внутри, вызывая раздражение и недовольство собой.

   «А что ты хотел?! Имиджа ради ты уже попробовал жениться дважды, а по каким-то иным причинам — это, как говорит мама, «не про нас»! Да и какие такие иные причины?!»

   Он выкинул раздражающие мысли из головы привычным усилием воли и остальные полдня провел в кабинете за работой.

   Но муторное недовольство ворочалась внутри, напоминая о себе, не давая покоя, разбудив среди ночи.

   Поняв, что уже не заснет, он побродил по дому растревоженным шатуном, отмахнулся от бдительного Осипа, неслышной тенью заботливо помаячившего в дверном проеме.

   — Все нормально, иди досыпай.

   Что не все нормально — Осип знал, но ответ означал обещание, что Дима из дома никуда не сунется.

   Налив себе виски в заполненный доверху кубиками льда пузатый стакан, Дима поднялся наверх, в маленькую мансардушку под самым козырьком островерхой крыши, с большим витринным окном.

   Когда случалась бессонница от перегруза или необходимость что-то обдумать в тишине или — что совсем редко — доставала маета душевная, как сегодня, он поднимался сюда.

   Прогретая, раскаленная задень солнцем комнатушка остывала ночью, умиротворяюще обволакивая запахом смолистой древесины, сухими травами, старательно разложенными в марлевых мешочках по углам комнаты заботливыми руками управляющего хозяйством Домины Льва Семеновича.

   Дмитрий распахивал обе створки огромного, до пола, окна и устраивался возле ажурной решетки декоративного балкончика-обманки, не зажигая света, смотрел на открывающийся вид.

   Участок дороги, за которой тянулось, взбираясь на небольшой холм, поле, стена дальнего леса на вершине холма, величавая дубовая роща в углу пансионатской территории, рядом с ней, чуть развернутый влево от параллели с рекой, один из корпусов. Диме нравилось это здание, небольшое, четыре этажа, с пятью балконами по фасаду, верхним пентхаусом, выдержанным в итальянском стиле — с огромными кадушками растений, с раздвигающимися до половины стеклянными панелями, создающими летнюю открытую террасу-сад, с маркизами на причудливо изогнутых фонарных держателях, выступающих из крыши, как реи парусника.

   Он чем-то и напоминал старинный парусник — то ли светлыми льняными маркизами, в виде повисших парусов, то ли пузатыми ажурными балконными решетками. А профессионально оформленный ландшафт вокруг и начинающаяся за ним аллея старых лип поддерживали общий итальянский стиль.

   В этом здании все номера были класса люкс и выходили балконами на реку. Ни одно из окон в корпусе не светилось. Слабо посвечивали приглушенные на ночь до слабого тления фонарики вдоль дорожек да немного более ярко фонарь над входом.

   Он смотрел в ночь, прислушивался к звукам темнеющей реки, редкой несмелой перекличке. Где-то ухнула сова, плеснула рыбина и ушла на глубину, и постепенно стала отступать непонятная раздражительность, вытолкавшая его из постели.

   Раз приказы, окрики и волевые усилия по изгнанию ненужных эмоций и мыслей не срабатывают, значит, надо достать это из себя, увидеть, осмыслить, понять, вычистить вместе с темной мутью.

   И Дима заглянул в ворочающееся глубинное недовольство.

   «Ну и в чем дело?»

   Да ни в чем!

   Все эти Нади, Вали, Тани, Кати одной денежно-расчетливой заинтересованности, одинаковости с лица и даже при наличии интеллекта и изюминки, если повезет, все равно из одного болотца, все той же заинтересованности и с четким следованием правил по достижению цели.

   И так всю его жизнь! Вот всю жизнь!

   Он женился в двадцать два, по окончании училища, на севастопольской девушке Марине.

   Они познакомились на кадетских танцульках в его училище.

   Севастопольские девушки, как, впрочем, девушки других городов, в которых имелись высшие военные училища, в советские времена — не все, естественно, были и исключения, но большинство — имели ту же целевую задачу, что и нынешние мармулетки, а именно: как можно удачней выйти замуж за хорошие деньги с перспективой на деньги большие.

   Хорошие деньги в доисторические времена счастливого незнанием застоя светили только военным. Академиков, артистов, дипломатов и министров с их помощниками на всех не хватало, да у них были свои девушки, а для остальных — только военные.

   Кадетские танцы в училище — это был верх экстрима!

   Который начинался взятием штурмом дверей, ведущих к будущему благополучию. Что вытворяли девоньки для того, чтобы попасть в заветные врата, — это отдельная тема!

   С таким же напором, азартом и ненавистью во времена глобального дефицита ломились в магазины за колбасой.

   Маменьки и папеньки города-героя затачивали с детства доченек под одну цель — «за военного!». С ясным видением и пониманием их светлого будущего благополучия.

   Марина тоже представляла эту категорию. Но она была премиленькой, клялась, что любит его до слезы в глазах, и прицельно шарашила таким убойным сексом, что он порой еле ноги волочил. К тому же без жены ехать к месту несения службы было никак нельзя. Если ты не хотел тронуться крышей, подвывая на одной из сопок, расположенных на самой дальней оконечности.

   С Мариной как-то сразу было тяжело и нерадостно. Полгода пилила его, что затащил ее черт знает куда, а не воспользовался отцовскими связями или связями друзей отца, чтобы получить хорошее место назначения.

   Комнатулька в офицерском общежитии, в которую их поселили, размерами больше смахивала на кабину грузового лифта и всегда находилась в захламленном состоянии, потому что, как выяснилось, его молодая жена хозяйкой была никакой.

   Секс по-прежнему оставался хорош, и это единственное, что примиряло Дмитрия с семейной жизнью. Но одним сексом жив не будешь, и он сбегал с облегчением на свой корабль.

   Когда, тяжело хрустнув хребтом, стала разваливаться, рассыпаться и разлагаться страна, Марина ее врожденным, впитанным с молоком матери расчетливым умом уловила перемены, первой ласточкой оповестив о смерти империи, — собрала вещи и уведомила Диму о своем уходе.

   — Мне не нужен такой муж. И пусть ты десять раз капитан задрипанного кораблишки и раньше всех твоих однокашников получил и звания и корабль, но не приносящий зарплату и постоянно бухой! Я уезжаю к маме в Севастополь.

   Он пожал равнодушно плечами и улегся спать.

   А что тут скажешь?

   Детей она категорически не хотела и в тайне от него, пока он был в рейдах, дважды сделала аборт, не сообщив ему о беременности. Ее не устраивали никакие его должности, карьерный рост. Без сомнения, единственный расклад, который ее устроил бы, — стань он адмиралом на Карибских островах, а она ждала бы его в отдельном частном бунгало.

   В одном она была права — пили они тогда по-черному!

   Потому что чувствовали себя брошенными детьми на заплеванном грязном перроне, которым родители приказали сторожить веши, ушли и забыли про них. А дети сидели на чемоданах, непонимающе лупали глазенками, по-тихому плакали и ждали, когда же придут родители.

   Но никто не собирался возвращаться за ними и забирать.

   И вещи, которые они так старательно сторожили, оказались никому не нужным старым халатом. Их обманули, и они это уже подозревали, но не могли уйти.

   Вот они и бухали, заливая спиртом трещавшее по швам нутро, разрывающееся между чувством долга и бесполезностью какого бы то ни было геройства, стойкости и равнодушной ненужностью своей стране.

   Он продержался еще год и ушел, наплевав на все заслуги-выслуги, воспользовался только тем, что его ценили и уважали, уговорив начальство продать ему в частную собственность списанный на металлолом буксирчик.

   Уговорил уйти со службы в новое дело и своего механика Петра Алексеевича Иванова, мастера на все руки, гения и друга Лешку Демина увлек идеей. Втроем, крутясь так и эдак, договариваясь, выпрашивая, а порой просто откровенно воруя бесхозное, они за три месяца при помощи нанимаемых нелегально матросиков восстановили до красоты буксирок и чапали на нем туда-сюда, развозя, перевозя, буксируя, доставляя. Вообще не спали, жили на корабле, похудели до костей, просолились, задубели и, отмотав навигацию, сели, подбили бабки и обалдели — ничего себе!

   Сумма вышла по тем временам для людей, никогда не державших в руках многочисленные денежные купюры, весьма внушительная. На себя-то они не тратили почти, только на еду да изредка на водку, о соляре с мичманами кораблей договаривались, с починкой Алексеич сам справлялся.

   Сели они второй раз рядком, приняли спир-тику и важные решения: во-первых, создать компанию, придумать название, закрепить документально участие и долю каждого, во-вторых, двигать поближе к деньгам и большим городам, а это значит, в Питер.

   Продали они свою «Аннушку», как назывался их буксирок, за хорошие деньги и в хорошие руки, всплакнули над ней, кормилицей, и двинули в славный град Петров, налаживать связи, контакты, бизнес. И закрутилось, завертелось...

   А мужиков своих он потерял. Давно.

   С Мариной к тому времени развелся и имел сведения о ее благополучном повторном замужестве.

   На третьем этаже корпуса-шхуны в одной из комнат зажегся неяркий свет.

   «Тоже кому-то не спится», — подумал Дима, радуясь, что можно отвлечься от нелегких, тягостных воспоминаний.

   Он увидел силуэт вышедшего на балкон человека, подсвеченный из комнаты. При таком приличном расстоянии между домами было не рассмотреть, женщина это или мужчина.

   Человек стал передвигать балконную мебель. В не замусоренной городским шумом, особенно звенящей предрассветной тишине, не тревожимой даже шелестением листьев в полном безветрии, звуки передвигаемых кресел разносились по округе свободным полетом.

   «Женщина, — понял Дима и улыбнулся. — Мужчина так двигать мебель не будет. А не сходить ли за биноклем, посмотреть», — подумал он, мимолетно, бездейственно.

   Не пойдет. Зачем?

   У человека свои нелегкие мысли, не дающие спать по ночам, не стоит вмешиваться подсматриванием, ему-то самому ой как бы не понравилось, если б за ним подсматривали.

   Дима почувствовал что-то вроде товарищеского участия к собрату по бессоннице.

   Или как сказать? К сосестре?

   Небо просветлело — скоро рассвет. Раздражение, муть душевная, потревоженные воспоминания притупились, улеглись, не будоража маетой.

   «Ладно. Надо поспать, а то там Осип извелся», — решил Дима.

   Осип эти его ночные сидения терпеть не мог! Нервничал, ворчал по утрам, как бы незаметно, себе под нос, но так, что Дима слышал:

   — Ты ж там как мишень торчишь, Дмитрий Федорович! Даже для тупого, нерадивого снайпера — как ярко-красная мишень!

   И потом полдня был не в настроениях, прохаживался по поводу пансионата:

   — Ну он твой, и что! Они же вещи отдыхающих не проверяют! И захудалого металлоискателя не поставили! Проноси хоть винтарь, хоть гаубицу! Сколько раз говорил — рентген аэропортовский надо, а то друг друга постреляют и тебе опасно!

   Дима отмахивался — если снайпер, то везде достанет — охраняй не охраняй! Надо работать так, чтобы снайпера не подсылали.

   — Тогда в оранжерею, цветы выращивать! — предлагал Осип.

   И то правда — тогда в оранжерею.

   Осип, как обычно, ничем не выказал своего присутствия, но Дима, спускаясь по лестнице, сказал:

   — Все, Осип, спать пошли.

   Осип буркнул что-то из темноты справа, но так и не показался — недоволен.

   Он проспал до утра, без сновидений, в одной позе — как лег, так и проснулся. После завтрака поплавал не в бассейне, а в реке, сделал пару важных звонков, прихватил срочные бумаги, поработать... и вот лежал, смотрел на ныряющих мальчишек.

   «Что такого могло у той женщины случиться, что ей не спалось?» — неожиданно подумал он.

   Победный сразу набросал несколько вариантов возможной жизни незнакомки, с проблемами, не дающими спать по ночам.

   «А может, все проще — нет никаких трудных мыслей, а назанимавшись любовью до утра, она вышла посидеть, когда мужик заснул?»

   Этот вариант ему не понравился, словно разъединил их ночную тревожную бессонницу.

   Как сосиски от гарнира. Он, значит, со своими душевными муками, а она — остыть от любовных утех?

   Нет, определенно, этот сценарий ему не понравился!

   Территория пансионата потрясала огромностью, как сказочный лес. Сие открытие Маша сделала, изучая макет в холле главного корпуса, в котором располагались администрация, ресторан, несколько кафе, конференц-зал и кинозал. Наверняка там было еще что-то масштабное, но Маша не стала вдаваться в подробности, оставив выяснение на потом.

   Макет был потрясающе красив, с мини-домиками, в точности повторяющими все архитектурные выкрутасы подлинников, с деревьями, речкой, бежавшей живой водицей, и маленькими лошадками возле конюшен на дальнем конце пансионата.

   Мария Владимировна, привыкшая ко всему подходить с научной дотошностью, решила, что возьмет у администратора в своем корпусе карту, разобьет ее на квадраты, проложит маршруты, все обойдет и обследует.

   Сегодня она наметила себе легкий променад над бережком и пляжное купание-загорание на первую половину дня, а там будет видно.

   Прогуливаясь, она тихо улыбалась, ей нравилось чувствовать себя девушкой небедной, то есть не богатой, но и не малоимущей. Одетой не хуже встречаемых во время прогулки отдыхающих и, между прочим, проживающей в люксе!

   Она и предположить не могла, что это может доставлять радость и что отдыхать — просто отдыхать — это приятно!

   Она заработала в Америке ну не тысячи-тысячи-тысячи, но заработала и весь свой летний гардероб купила там же, даже в Нью-Йорк слетала во время коротких каникул и, не удержавшись, накупила там много чего, решив чохом избавиться от всего старого, раз уж начинает новую жизнь.

   Ей невероятно нравилось ее белое платье, с длинной, до щиколоток, широкой юбкой, сшитое из кружев разного узора — летящее, легкое, прозрачное! И шляпка с маленькими полями, спереди загнутыми вверх, так подходящая к ее непослушной шевелюре.

   И всю себя она чувствовала летящей, хрупкой, когда порывы ветерка подхватывали, раздували кружевной подол.

   Немного портило полноту радости наличие большого числа людей, гуляющих, лежащих на пляже, играющих в теннис на двух кортах, под громкие крики болельщиков.

   Мария Владимировна с удивлением обнаружила, что устала от людей, толпы, суматошности, необходимости общаться. Успокаивая себя, она решила, что заберется в самый дальний уголок пляжа, если таковой найдется.

   Место на пляже она нашла, как по заказу!

   Возле сетчатого забора, с художественным плетением проволочных узоров, а не банальной рабицы. Основная масса пансионирующих, посетивших пляж, располагалась намного дальше, выше по течению реки, там, где были расставлены лежаки, зонтики, устроена волейбольная площадка, ряд мостков, мороженные и квасные тележки, открытые кафе, — словом, поближе к предоставляемым услугам.

   Пыхтя, Мария Владимировна перетащила для себя под самую сетку топчан-трансформер с поролоновым матрасцем.

   За сеткой тянулась, как назвала ее про себя Машка, «нейтральная полоса», в несколько десятков метров, до ну о-очень высокого забора, на красоту которого архитектор не поскупился — разные по форме декоративные камни, столбики в том же стиле, в котором выдержана была усадьба, — словом, хороший такой забор! На пару метров заходящий в воду, отдавая ограждающие функции железной решетке, простой, без изысков. От решетки на несколько метров, до буйка, тянулась веревка с пенопластовыми цилиндриками, выкрашенными кое-где облупившейся красной краской, обозначая глубоко частную территорию.

   «Не влезай, убьет!» — подумала Машка без раздражения.

   Пограничная «нейтральная полоса» не имела признаков растительности, плотненько закиданная камнями до самой воды, обнадеживая Марию Владимировну уверенностью, что с этой стороны нашествие людей ей не грозит.

   Она с удовольствием поплавала, нырнув с квадратного понтона, покачивающегося почти на середине реки. Метрах в пятидесяти от места ее дислокации длинные деревянные мостки вели к этому понтону, для желающих нырять или причалить на лодочке.

   Наплававшись, Мария Владимировна отжала старательно волосы, нацепила шляпку, очки и улеглась загорать с книжкой в руке, каким-то де-тективчиком, одним из символов отдыха, вместо спецлитературы, и стала слегка подремывать, залипая взглядом на печатном слове.

   Дрему и уединение нарушила компания, расположившаяся не так чтобы близко к ней, в отдалении, но весьма шумная.

   Машка раздраженно посопела, повозилась, поправила шляпку, отложила книжку, краем глаза недовольно кося на веселящуюся компанию — двух молоденьких девушек и двоих мужчин, приличного пузато-тонконогого возраста.

   «Ну, Бог в помощь!» — подумала Машка, отчего-то повеселев.

   Компания разместилась за ввинченным ножками в песок пластмассовым столом, восседая на стульях той же гарнитурной принадлежности. Кто и когда их принес, подремывающая Мария Владимировна не заметила, но обслуживание здесь на высоком уровне, так что — принесли.

   На столе громоздились бутылки шампанского, гора фруктов, какая-то закуска. Они громко смеялись, исполняя заведенный ритуал, цели их почти совпадали, солнце светило, вода плескалась, знакомство становилось более близким!

   И на самом деле — Бог в помощь!

   Жаль только, пропало Машкино уединение и неженье в тишине.

   От компании отделился мужичок и под ободряющие восклицания друзей направился к мосткам, старательно втягивая пузцо, расправляя плечи, безуспешно пытаясь подобрать и попец, под провожающими взглядами девушек. А Машка почему-то напряглась.

   Что-то ей не понравилось.

   Она села, сдернула очки и вгляделась в воду у понтона, где мужчина что-то отвечал подбадривающим зрителям, подойдя к краю с определенным намерением.

   Ей показалась какая-то неправильная темная тень в ряби воды. Она встала с лежака и неосознанно шагнула по направлению к реке.

   — Игореша! — закричали из-за стола. — Женщина тоже хочет посмотреть, как ты прыгаешь!

   Тень была. Точно. Преломляясь в волнах, что-то большое темнело под водой.

   Мужчина приветственно отсалютовал ей рукой.

   «Нет! — покачала она отрицательно головой. — Подожди!»

   Сделала еще несколько шагов.

   Мужчина удивленно посмотрел на нее, не поняв Машиных предостерегающих знаков, взмахнул руками и нырнул...

   Он прыгнул, а Маша понеслась к реке, бросив на ходу очки и шляпу на песок.

   Она бежала и видела, как в прыжке изменилось выражение его лица.

   Испуг! Он увидел, когда летел головой вперед, — увидел, что это была за тень в воде!

   Не сбавляя скорости, Маша влетела в воду, разметав кучу брызг, с разбега нырнула-вынырнула и мощными гребками быстро поплыла к тому месту, где он вошел в воду головой вперед.

   Она была хорошей пловчихой. Действительно хорошей. Два раза в неделю по часу-пол-тора многие годы плавала кролем и брассом в университетском бассейне в перерывах между лекциями, без отрыва от производства, так сказать.

   Ничего не слыша и не видя, кроме темной тени, растущей по мере ее приближения, Маша неслась со скоростью, на которую и не знала, что способна.

   Мужчина не выныривал.

   Всплыл он большим белым китом, чуть ниже, метрах в двух от того места, где нырнул, лицом вниз, с бессильно покачивающимися в воде руками.

   Сменив направление, она в два гребка подплыла к нему, ухватила за плечо, перевернула.

   Он был без сознания, на лбу зияла рваная рана, из которой стекала кровь, окрашивая его лицо и воду вокруг головы.

   Громко плюхнув, из-под воды выскочило то, что было темной тенью, — корявый пнище. Еще час назад, когда Маша плавала, этого кошмара здесь не было.

   Мужик был тяжелый, ей помогало то, что он без сознания, расслабленный, поэтому вода естественным образом поддерживала тело. Зажав в сгибе локтя его голову, Маша другой рукой гребла к берегу. Но их сносило по течению и тянуло на середину реки.

   Она упорно гребла, медленно сдвигаясь со своей ношей к берегу, но их уже снесло за уровень сеточного забора пансионата и тащило дальше.

   Стиснув зубы, она гребла изо всех сил и вдруг почувствовала ногами быстрое и очень холодное течение — стремнина!

   «О нет! Только не течение и не такое холодное!»

   Она поняла, что надо срочно выбираться из этой холодности как угодно, — если ей сведет судорогой ногу — все, она не выгребет!

   Поменяв направление, она рванула в сторону, отпустила подбородок мужика, вцепилась ему в волосы, освобождая руку для большей маневренности.

   Стремнина не выпускала, завязавшись холодным узлом за ее лодыжки, как Машка с ней ни боролась. Ледяная лента несла их на красные пенопластовые буйки.

   Машка решила зацепиться за веревку и по ней, потом по решетке выбраться на берег нейтральной полосы, так ей будет легче его тащить.

   Она сможет, она его вытянет!

   Знать бы, куда сворачивает ледяной поток под водой...

   Она ухватилась за веревку, когда их донесло до нее, перевела дыхание и стала потихоньку подтягивать свое и буксируемое тело к берегу.

   — Ничего, ничего! — подбадривала Маша. — Сейчас! Потихоньку-полегоньку!

   Ей удалось избавиться от ледяного узла, выдернув ноги из течения, но мужчину, обеими ногами угодившего в стремнину, стало разворачивать и тянуть на глубину.

   — Твою мать!! — выругалась Машка от отчаяния.

   И рванула его голову на себя.

   Потяну-у-ула!

   Тяжелое тело наползло на пенопластовый буек, приостановилось, буек с шумом выскочил из-под тела, Машку хлестнуло по руке, выше запястья, мокрым натянутым канатом. От неожиданности она охнула и всего на секунду разжала пальцы. Этого мгновения хватило, чтобы сильный ледяной невидимый противник перетащил неподвижное тело через канат и потянул на глубину.

   Машка ринулась за ним, снова прижала к себе, сильно прихватив рукой под подбородок, и начала все по новой, сопротивляясь посмеивающейся из глубины над глупыми людишками стремнине.

   Машка почти ничего не видела, от усталости у нее плыли фиолетовые круги перед глазами, от переохлаждения стало сводить ноги, но она упорно гребла к берегу.

   Мальчишки, за которыми он наблюдал, вдруг перестали нырять, что-то громко кричали, показывая друг другу руками на противоположный берег, одновременно со стороны пансионата раздался перепуганный женский визг и крики.

   — Что там, Осип? — спросил Дима, резко сев на лежаке.

   Осип стоял на площадке второго этажа, опирающейся на колонны центрального входа, и смотрел в бинокль.

   «Где он бинокль-то взял? — привычно подивился Дмитрий его расторопности. — Или рассматривал окрестности?» Игорь и Олег, два охранника, которые сидели на бережке, пока начальство отдыхает, вскочили. Игорь настороженно, сосредоточенно осматривал реку и противоположный берег, Олег через пару секунд был возле Дмитрия. Школа!

   — Кто-то неудачно нырнул с понтона, — сообщил Осип. — Девчушка поплыла спасать! Вот же козлы! Девчонка кинулась, а они стоят на берегу, орут во все горло! Никто в воду не полез! Разогнать к хренам всю их службу спасения на водах! — комментировал Осип.

   Дима поднялся с лежака и подошел к самому краю мостков. Забор перекрывал ему обзор.

   — Всплыл! — сообщил Осип. — Мужик здоровый, толстый. А она молодец, правильно действует! У него голова в кровь разбита, и он без сознания.

   Дима перестал вглядываться в реку, повернулся к Осипу:

   — А спасатели?

   — Да вон бегут с кругами, но не успеют! Их сносит течением в нашу сторону.

   Осип замолчал.

  — Да что там, Осип? — нетерпеливо прикрикнул Дима.

  — Она молодец, все правильно делает, но мужик тяжелее ее раза в два! Умница девочка, все ты правильно делаешь! — похвалил довольным голосом Осип.

— Давай скутер! — предложил Дима.

  — Да ни хрена не успеть! — расстроился Осип, не отрываясь от бинокля. — Со спасательной станции уже идет катер, но и они не успеют, далеко! Мужик без сознания, нахлебался сразу! Пока выведем, пока поставим! Только она и может успеть! Ах ты, черт!!

— Что? — затребовал снизу ответа Дмитрий.

  — В течение попала! Умница, правильно! Она его перехватила за волосы, чтоб грести удобней было! — крикнул Осип, отлип от окуляров, посмотрел на Диму. — Вес у них разный! — И, вернувшись к наблюдению, сообщил: — К нам несет!

   Дима уже увидел, как девушку с мужчиной несло на веревку с буйками, и сразу нырнул, вместе с ним нырнул Олег. Вынырнув почти одновременно, они рванули к девушке.

   «Давай, девочка, продержись еще немного, ты все правильно делаешь!» — подбадривал он мысленно девчушку, мощно рассекая воду.

   Он увидел, как выскочил из-под большого безвольного тела буек, хлестнув ее веревкой по руке, слышал, как она вскрикнула. Тело мужика несло дальше, на Диму с Олегом.

   Это хорошо!

   Она, перекинув через голову веревку, подплыла к мужику, притянула к себе рукой, взяв под подбородок.

   Дима с Олегом подплыли к парочке, чуть приотстав, их догонял Игорь, перехватили у нее из руки мужика, Дима поддержал спасательни-цу за локоток.

   — Игорь, возьми девушку!

   Маша уже плохо соображала, сквозь фиолетовые круги она увидела двоих мужчин, принявших у нее безвольное тело, и подплывающего к ней третьего.

   — Я помогу! — сказал этот третий и прижал, обхватив рукой за талию.

  — Да я смогу, наверное...  — прохрипела Машка.

— Ничего, подышите.

— Нет, поплыли, у меня ноги...

   Он понял, что она сильно замерзла и устала, и, перехватив ее за локоть, поплыл к берегу, буксируя за собой.

   Они доплыли очень быстро, парень помог ей выйти на берег.

   Маша рухнула на колени, уперлась руками в песок, опустила голову и дышала, с хрипом втягивая воздух, приобретая знания о том, что чувствует и как дышит загнанная лошадь.

   Грудь ходила ходуном, делая больно легким и ребрам, сердце колотилось тяжелым бедовым колоколом, перед глазами плыли, переплетаясь, фиолетовые круги, к которым присоединились черные братцы. Кто-то накрыл ее большим махровым полотенцем и легонько похлопал по плечу, но она не видела кто и поблагодарить не могла.

   Покалейдоскопив, круги стали терять яркость и растворяться, дыхание постепенно выровнялось, только сердце все ухало и ухало. Она распрямилась, села на подогнутые ноги, стряхнула с ладоней мокрый песок и смогла увидеть, что происходит на берегу.

   Двое мужчин делали искусственное дыхание и массаж сердца неудачливому ловеласу.

   Раз, два, три, четыре, пять — вдох! Еще раз.

   Тот, который делал массаж сердца, стоя на коленях возле утопленника, располагался к ней лицом, загорелый, с мощным разворотом плеч, большой, сильный; второй, вдыхавший воздух после счета «пять», спиной к Машке, — молодой, жилистый.

   Пострадавший закашлялся, очнулся, перестав быть утопленником. Его быстро перевернули на бок, он удушливо сипел, кашлял надсадно, отплевывался водой.

   Машке показалось, что воды неправдоподобно много.

  — Осип! Врачей из пансионата! — жестким командирским тоном распорядился тот, кто делал массаж сердца.

  — На подходе! Спасатели их сразу подняли по тревоге, они видели, что мы их вытащили.

  — Девушку быстро под горячий душ! И дай ей виски или коньяку!

   Машу кто-то поднял, поставил на ноги, поправил сползающее с плеч полотенце.

   — Девушка! — обратился к ней командующий здесь всем мужчина, поднимаясь с колен. — Вы молодец! Если бы не вы, он бы утонул! — И улыбнулся, глядя на нее золотистыми, чуть с прищуром, тигриными глазами!

   У Машки остановилось дыхание, сердце ударило под коленки, и она стала заваливаться на бок и, если бы не подхватили чьи-то руки, упала бы, ударившись о мокрый песок.

   «Дима!» — выстрелило в висок узнавание.

   И всего на мгновение она отключилась.

— Ей плохо! — крикнул кто-то у нее над ухом.

  — Нет. Нет, — возразила Маша, возвращаясь из секундного помутнения.

   «Помутнение рассудка» — кажется, так это по-красивому называется.

   — Игорь, да неси ты ее в дом скорее! — прогремел командирский голос. — Вот и врачи прибыли!

   Все это она слышала как бы издалека, ее подняли на руки и куда-то понесли.

   «Не надо мне ни в какой дом! Мне надо в свой номер!» — отстранение думала она.

   На пороге дома их — Машку и того, кто ее нес, — встретила женщина, улыбавшаяся сочувственно.

   — Неси ее прямо в душ! — распорядилась женщина.

   Через какие-то коридоры, комнаты, двери и снова коридоры Машку принесли и поставили в душевой кабинке.

   — Я вот здесь полотенце повешу, — сказала

женщина.

   «Ладно, душ!» — согласилась с обстоятельствами Маша.

   Душ — это хорошо. Ей надо согреться, разморозить мозги, перестать трястись бьющей изнутри мелкой противной дрожью перепуганного, замерзшего тела.

   Она врубила горячую воду, уперлась обеими руками в стену и так и стояла под лупящими обжигающими струями, не сняв купальника. Черный раздельный купальник калифорнийского приобретения ей нравился необычайно за удобство и за то, как он ей шел — с высоким поясом плавок, подчеркивающим талию, визуально добавляющим длины ногам, с глухим, в спортивном стиле, верхом, удобным и эластичным.

   Сможет ли она его теперь носить, после таких событий, думала Маша, он будет ассоциироваться с неприятным воспоминанием.

   Вос-по-ми-на-ни-ем!

   Дима.

   Вот каким ты стал.

   Хозяином данной частной собственности «не влезай, убьет!». Хозяином жизни.

   То, что он был хозяином, и командиром, и отцом родным здесь, — понятно с лету, без необходимости каких-либо дополнительных вопросов.

   Богатым. Сильным. Жестким. Тигриные глаза.

   Машка узнала его сразу и рассмотрела немного. Конечно, он изменился, но она узнала сразу.

   «Кажется, еще сегодня ночью тебе было интересно, каким он стал. Теперь неинтересно, теперь почему-то грустно, совсем грустно!»

   Сколько она простояла под хлещущими горячими струями, потеряв счет времени?

   Машка одним движением закрутила краны, обрывая набежавшую непонятную грусть-тоску. По несбывшемуся, наверное.

   «Ладно, Мария Владимировна, давай вытирайся и дуй отсюда!» — приказала себе строго.

   Выпуская на свободу клубы пара, она распахнула дверцы кабинки и вышла из душа. Вытираясь, придумывала, как бы половчее смыться из этого дома, и поняла, что оттягивает момент выхода за пределы душевой и боится встретиться с ним снова.

   — Так! — договаривалась она сама с собой, глядя в запотевшее зеркало и подтверждая слова рубящим жестом руки. — Ты его не узнала! И виду не смей подавать! Спасибо-спасибо, мерси-мерси. Он-то тебя не узнал точно! Значит, «здравствуй, Дима!» отменяется. Он незнакомый, тяжело богатый мужик, закрытый и недоступный, как элитный клуб! Вот и ладненько — пока-пока!

   Решительно водрузив полотенце на крючок, расправила плечи, выдохнула и вышла из душевой. И попала в широкий коридор.

   В кресле, возле маленького столика у стены сидел Дмитрий Федорович Победный, одетый в летние легкие брюки и белую футболку. Он поднялся при ее появлении.

  — Ну, как вы? — спросил, доброжелательно улыбаясь.

  — Спасибо. Согрелась, теперь в порядке, — отрапортовала Машка светским до заморозков тоном.

   Под коленками зазвенело, сердце сбилось с ритма, пропустив пару ударов, и понеслось вскачь.

  — Я принес вам коньяк. — Он указал рукой на два хрустальных пузатых бокала, стоявших на столике.

  — Нет, нет! Благодарю вас! — протокольно отказалась Маша.

   «Как погода в Лондоне? Дожди». И дождливым же лондонским тоном поинтересовалась:

— Как пострадавший?

  — Скорая и госпитализация не понадобились. Шок, легкое сотрясение, небольшое переохлаждение, воды нахлебался, стресс, а так все в порядке.

  — Слава богу! — порадовалась Мария Владимировна.

  — Ему, конечно, тоже, но спасли его вы, — переходя на предложенный лондонско-дождливый тон, ответил хозяин.

  — И вы, — поделилась лаврами Маша. — Я бы хотела поскорей попасть в свой номер. У меня на пляже остались вещи, сумка с документами.

  — Я уверен, что о ваших вещах позаботились работники пансионата, а в номер мы сейчас вас доставим. — Дожди, дожди, никакого тепла в голосе.

   — Спасибо! — заученно благодарила Маша, рассматривая его во все глаза, запоминая и изо всех сил стараясь сдерживаться, не выказать интереса, мысленно себе напоминая ежесекундно про элитный закрытый клуб.

   И смотрела, смотрела.

   «Бежать! — приказала себе профессорским тоном. — Бежать, быстрее! Ну!»

— Куда надо идти?

— Я провожу.

   Двигаясь к выходу, он предложил отстраненным хозяйским тоном: полотенце? халат? обувь? Она, не забыв поблагодарить, отказалась — нет, нет, нет.

   Голыми ступнями прошлепала по разогретым плитам дорожки к воротам, больно наступила на мелкий камешек, ойкнула, подняла ногу, быстренько стряхнула со ступни пакостника.

   Любезное прощальное рукопожатие у машины, еще «мерси», намеренное непредставление по имени, хлопок закрываемой дверцы. Все!

    тавшиеся в беспорядке мокрые волосы и сер Девушка его заинтересовала сразу, еще в воде, невзирая на непростую ситуацию. Ее лицо поразило Диму, хотя чем — он не смог бы сказать. Делая массаж бесчувственному мужику, он краем глаза поглядывал, как она там?

   Сильно устала и замерзла — ее трясло, стояла на коленях, опираясь на руки, с опущенной головой и хрипло дышала. Лица не было видно из-за длинных, прикрывающих шатром волос.

   Ничего. Отойдет. Он жестом показал Игорю, чтобы накрыл ее полотенцем. Когда мужик пришел в себя, девушка немного отдышалась, но все еще дрожала всем телом, Игорь, поддерживая, помог девушке встать, и Дима сумел рассмотреть ее.

   Невысокая, около метра шестидесяти, симпатичная, не стильная красавица. Впрочем, стильная салонная красотка не бросилась бы спасать тонущего человека.

   Хотя... Сейчас она не в том состоянии, чтобы хорошо выглядеть, — побледневшее от пережитого и усталости лицо, посиневшие губы, разметавшиеся в беспорядке мокрые волосы и серые с серебристым отливом перепуганные глаза.

   У нее была потрясающая фигура настоящей женщины — очень стройная, длинные, изысканной формы ноги, узкая талия, потрясающая грудь, высокая шея.

   Класс!

   Она показалась ему очень знакомой.

   Может, сталкивались где-то?

   Вряд ли, у него была хорошая память на лица и людей, такую фигурку он бы не забыл. Тогда откуда это ощущение, что знаешь человека давно, но никак не можешь вспомнить, как его зовут?

   Что-то полыхнуло на мгновение у нее в глазах, и она стала заваливаться на бок.

   Он ругнулся про себя!

   О чем он думает, рассматривает девчонку по-мужски?! А ей плохо совсем, ее колотит!

   Елена Ивановна, жена, соратница и помощница управляющего Льва Семеновича, покараулила девушку под дверью душевой на всякий случай, вдруг ей плохо станет. Дима сменил ее на посту, после того как отправил пострадавшего с врачами, вытерся и переоделся. Он принес с собой коньяк в лечебных и дружеских целях — отметить удачный исход спасательной операции и познакомиться.

   Но, выйдя из душа, она была напряжена, почему-то нервничала, сразу дистанцировалась, спрятавшись за бесконечные «спасибо», «благодарю» и отстраненный этикетный тон.

   Он смотрел и не понимал, что-то не стыковалось: на дурочку она была не похожа, на овцу напуганную тоже — не той пробы женщина, мужика вон спасла не задумываясь!

   Так в чем дело?

   Классовая ненависть к богатым или, наоборот, угоднический трепет?

   Да нет, точно нет. Не то.

   Или почувствовала, что он ею заинтересовался, — «песня» из классики «спаси нас бог — и барский гнев и барская любовь»?

   Дмитрий раздражился: не хочешь — как хочешь, будет он разбираться в ее мотивах и страхах — нет так нет!

   Но надо отдать должное, при всех своих испугах держалась она молодцом, если учесть к тому же, что находилась не в выигрышном положении — он хозяин дома, она русалка, занесенная из реки течением, он одет, она в мокром купальнике, босиком. Он незнакомый богатый мужик, и его предложения дружеского участия могут грозить ей чем угодно — ну попадет ему «вожжа под мантию», прикажет своим охранникам не выпускать девицу, и что она сможет сделать?

   Нет. Она определенно умница!

   Когда они вышли из дома на яркий солнечный свет, он смог рассмотреть ее в деталях, внимательно. Не такая уж и молоденькая, старше двадцати пяти, и он честно признался себе, что не совсем прав: вела себя мудро, отказавшись от всего, что он предлагал легким коньячным намеком, — знакомство, гостеприимство, одежду.

   Он и предлагал-то потому, что заинтересовался ею как женщиной. Был бы на ее месте мужик, Дима дал бы ему коньяку или водки на берегу, полотенце, пожал с уважением руку и отправил в пансионат в одной машине с врачами и пострадавшим.

   Все она правильно расчухала, и дистанцию обозначила, и отказалась от всего правильно!

   И тут она наступила босой ногой на маленький камушек, попавший на плиты дорожки, тихо ойкнула, поджала ногу...

   И его шибануло!

   Как очень много лет назад — под дых, в голову, в пах, перекрывая дыхание, сбивая сердечный ритм!

   Машка!

   Его маленькая севастопольская соседка!

   Он даже зубами заскрежетал, перевел дыхание, приказал себе. «Отбой!» — добавив попутно парочку крепких выражений в свой адрес, присмотрелся к ней внимательнее — другим взглядом, продолжая любезно-холодное прощание у распахнутой дверцы машины.

   Она! Его Машка! Изменившаяся, повзрослевшая, другая! И красивая!

   И она его не узнала!

   Он захлопнул за ней дверцу машины, широкими стремительными шагами вернулся в дом, на ходу проорав:

   — Осип!

   Осип в вербальных пояснениях не нуждался, материализовался откуда-то слева, из дверей.

   — Она занимает четырнадцатый люкс на третьем этаже. Одна. Он — пентхаус на пятом. Незнакомы. Подробности?

   Статус одиночного или совместного пребывания спасенного мужика Осип, прочувствовавший происходящее, не посчитал нужным озвучить.

   Он слишком хорошо, иногда лучше самого Димы знал и чувствовал Победного, замечая все детали.

   — Потом, когда выяснишь.

   Даже великому Осипу Игнатьевичу не под силу выяснить все, что на самом деле значит «все», за сорок минут. Биографию официальную от рождения до сего дня. Да, глубже — чуть позже.

   Дима быстро прикинул в голове месторасположение номеров в корпусе-шхуне. Значит, это она была ночью на балконе.

   Ну надо же!

   Муть, с которой он, был уверен, справился, поменяв окрас, содержание, получив конкретный объект для нападения обвинением, зашевелилась внутри, тяжело, по-совиному ухнув.

   Она его не узнала!

   Вот тебе и девичья любовь! Мыльный пузырь! «И кто тебе люкс оплатил, Мария Владимировна?» — поинтересовалась темная муть.

   Машку, придерживая под ручку, доставил к стойке администратора корпуса, в котором она проживала, один из охранников господина Победного, передал с рук на руки охраннику корпуса и дежурному администратору. Те под охи-ахи, от восторженных до преувеличенно заботливых, сопроводили в номер, вызвали врача.

   Как и предполагал господин Победный, ее вещи, оставленные на пляже, были принесены в номер и сложены аккуратной стопкой на кровати, вместе с сумкой.

   Женщина-врач осмотрела Машку, померила температуру, давление, обработала длинную красную полоску содранной кожи и расползающийся синяк на руке, выше кисти, от удара мокрым канатом, предложила сделать успокаивающий укол.

  — Не надо, — отказалась Машка. — Со мной все в порядке.

  — Мария Владимировна, — терпеливо настаивала врач, — вы перенесли стресс, он может дать запоздалую реакцию, и непредсказуемую!

   «Это точно! — подумала Машка, перед глазами которой неотступно стоял Дмитрий Победный. — Я получила тако-ой стресс, и последствия его непредсказуемы!»

   — Давайте мы вас сейчас отведем в нашу водолечебницу, у нас прекрасные специалисты! Получасовая успокаивающая и расслабляющая ванна, и вы будете как новенькая!

   И от данного предложения Мария Владимировна отказалась, сказав, что примет ванну в номере. Докторша позвонила по сотовому, распорядилась о чем-то, и минут через десять в номер принесли специальную морскую соль и какой-то отвар для ванны.

   Про ванну Маша сказала просто так, чтобы отстали, но пришлось принимать, так как врач самолично набрала воды в необъятную лоханку, называемую ванной, в нужной дозировке разболтав в ней чудо-средства. Потеряв счет времени, Маша лежала в исцеляющей водице, размягчившей ей все кости, и никак не могла собрать обрывки мыслей в подобие мало-мальской четкости.

   «И к черту!»

   Кое-как вытащив себя из воды — сколько у нее сегодня воды! Прямо моря! — не вытираясь, голышом, дотащилась до кровати, упала в постельный уют и заснула. Сразу.

   Проснулась от голода или оттого, что отдохнула и выспалась, но голод был основной побудительной, в прямом смысле слова, причиной.

   Не сразу сообразив, где она, что вокруг нее. который час и день, села на кровати и огляделась. Так, понятно: это ее номер люкс. Темно. Не ночь-полночь, но поздний вечер.

   Через распахнутую балконную дверь доносилась развеселая музыка и смех — ясное дело, народ зажигает, на отдыхе все-таки.

   В животе требовательно заурчало.

   — А сколько у нас времени? — вопрошала Мария Владимировна пространство.

   Время оказалось девять с минутами вечера. Она проспала обед, ужин — и что там бывает еще в пансионатах?

   — Полдник! — ответила себе. — Или полдник — это в пионерлагерях?

   Машка позвонила в ресторан, заказала в номер ужин и, поколебавшись, бутылку вина.

   «Доставка — это, видимо, приобретенный и закрепленный во мне американизм. Удобно ведь!»

   Принесшего заказ молоденького официанта она попросила сервировать столик на балконе.

  — А это лично от шеф-повара! — торжественно произнес официантик и выставил на стол ведерко с воткнутой в лед бутылкой шампанского и тарелочку с малюсенькими шоколадными трюфелями ручного изготовления. — В знак восхищения вашим героизмом!

  — О господи! — переполошилась Машка. — Откуда он знает?

  — Ну что вы! — светился радостью приобщения к событию мальчонка. — Весь пансионат знает!

   — О господи! — повторила Машка. — Уберите, пожалуйста, это ведерко, поставьте в комнате куда-нибудь.

   Ей было неловко.

   Официанствующий мальчик шмыгнул туда-сюда, бравируя исполнительностью.

— Свечи? — спросил, наклонившись.

  — Чего мелочиться? — не согласилась раздосадованная Мария Владимировна. — Тогда уж костерок запалим!

   Юноша вопросительно улыбнулся, заподозрив юмор. Машка подумала, какая богатая палитра улыбок на все случаи жизни в арсенале столь юного работника сферы обслуживания. Далеко пойдет! И заторопилась отпустить мальчишку, вместе с его улыбками.

   Перекусив немного, Маша закинула ноги на второе кресло, отпила вина и закурила.

   «Что-то я курить стала, — рассматривая дымящуюся сигарету в пальцах, отвлеченно подумала она. — Может, подгребает незаметно эдакая заслуженная одинокая профессорская старость в клубах дыма, с элементами самолюбования?»

   Она живенько представила себя дамой почтенного возраста, восседающую в кресле с высокой спинкой, что-то в ампирных тонах, пыха-ющую папироской и принимающую трепетное придыхание поклонения учеников.

   М-м-да!

   — Не хочу профессорскую старость, хочу академическую! — как пушкинская старуха с требованием владычества морского, заявила вслух Мария Владимировна.

   Она посмотрела на дом господина Победного, плывущий сквозь теплый летний вечер. Дом располагался боком к пансионату и к балкону, где восседала за поздним ужином профессорша. Центральный вход дома-усадьбы был обращен к реке, противоположный — к дороге и воротам. Из-за высокого забора просматривалась часть дома от половины второго этажа, третий и мансарда под отдельной островерхой крышей, профиль балкона второй мансарды над входом под покатой крышей, смотрящей на дорогу.

   Машку этот дом заворожил сразу, как только она его увидела. Ни вычурности, ни пошлости, ни нуворишской крикливости.

   Много дерева, мало камня, вписанный в ландшафт, как его естественное продолжение, с ломанными под разными углами крышами, с флюгером на самой высокой точке, прочно, основательно стоявший на земле — никакого перебора в ажурах, в романтизме. Такой мужской, серьезный дом, но не давящий, а с добавлением воздуха, легкости.

   Теперь она знала, чей это дом.

   Дмитрия Федоровича Победного, ее самой большой девичьей любви!

   Который ее не узнал.

   «Неужели я так изменилась? — спросила Маша у светящихся окон усадьбы. — Или не его размерчик? Дамочки старше двадцати пяти не объект его интересов? Или настолько я была ему безразлична в моем детстве, что он и не запомнил меня?»

   Нет. А вот это — нет!

   В то свое лето Машка сильно заболела.

   У нее случилась какая-то запредельная температура. Бабушка и соседи дядя Федя и тетя Лида, родители Димы, суетились возле нее полночи. Машка видела их лица размыто, нечетко, и ей хотелось плакать, но слезы высыхали, испарялись, не излившись. И она не могла держать глаза открытыми.

   А потом у нее начался бред.

   Страшный! Ужасно страшный бред!

   Сначала была просто чернота в ярких серебристо-голубых мерцающих звездах. Она знала, что из черноты надо выбираться — ухватиться за что-нибудь и выбираться! Но, что бы она ни брала в руки, оно стремительно истончалось до ниточки, тянущей ее в черноту.

   Машка бросала нитку и шарила руками в темноте, искала торопливо прочное, большое, за что можно было схватиться, собирала в большой ком одеяло, сжимала в кулаках, но оно мгновенно растворялось, превращаясь в ниточку.

   Ей было так страшно! Страшнее всякого страшного!

   Ужасно! Непереносимо! И она знала, что надо спешить, очень-очень торопиться!

   Она хваталась за что-то, оно мгновенно истончалось, становясь шелковой серебристой ниткой, тянущей в черноту.

   Машка не успевала стряхивать с ладоней эти нитки, они сплетались в искристую серебристую паутину и тянули, тащили ее за собой. И тут чернота стала медленно крутиться, заворачиваясь в огромную трубу, ускоряясь и ускоряясь, а Машка оказалась внутри вертящейся черной трубы, по стенам которой в другом направлении крутились светящиеся звезды, а паутиновые нити окутали ее тельце и тащили в черноту.

   Труба стала расширяться на другом конце, и звезды, летящие быстрее черных стен, сливались на выходе огромным раструбом в одно серебристое свечение.

   И оттуда, из сверкающего раструба, ее позвал голос:

   — Иди сюда-а-а...

   Паутиновые нити окутали все тело, она уже не могла шевелиться и полетела туда, к серебристому выходу, на голос...

   — Машка!! — услышала она за спиной.

   Этот голос был очень знакомый, родной, но

   еле слышный, она не могла вспомнить чей, а вспомнить надо обязательно!

   «Я не могу...» — пыталась сказать она, но паутина запеленала ей рот.

   — Машка! — немного громче, как будто догонял, позвал кто-то сзади.

   Она попробовала оглянуться, пошевелиться, несколько ниточек лопнули от ее движения и повисли.

   — Иди сюда-а-а... — тягучим шепотом приказало серебро.

   И Машка летела на голос в серебряный раструб.

   — Вернись немедленно!! Слушай меня! Иди ко мне!! — громко приказали сзади.

   «Мне нужно туда, я не могу к тебе, мне туда, в серебряный выход...» — хотелось объяснить ей тому, кто звал.

   И она стала медленно поворачиваться назад, чтобы сказать, паутинки лопались от ее усилий и повисали бахромой, но на их месте заплетались новые.

   Сейчас она повернется! Сейчас! И посмотрит, кто ее догоняет, и скажет, что не может.

   Откуда-то она знала, что это очень важно — сказать!

   — Сюда-а-а... — приказывало серебро.

   Ей удалось повернуться боком, и она увидела Диму. Собрав силенки, Машка стала открывать рот, разрывая паутину.

   — Дима, ты пришел попрощаться?

   Ей хотелось высвободить руку и погладить его по лицу, прощаясь. Он что-то говорил, она не слышала — тянула руку из плена.

   — Ты мне нужна! Здесь! Немедленно вернись! — Почему-то он очень злился и щурил золотые глаза, словно дрался с кем-то.

   «Я ведь ничего такого не сделала!» — хотелось ей сказать.

   Он протянул руку и дернул ее за волосы, у нее мотнулась голова, и нитки на лице порвались.

  — Маша! Немедленно иди ко мне!! — Он придвинулся близко-близко, смотрел прямо ей в глаза. — Слушай только меня! Давай! Ты сможешь! — И снова дернул за волосы.

  — Иди сюда-а-а... — позвало серебро, но тише, чем прежде.

   «Но он же говорит: «Сюда», — возразила она Диме.

   — Никого больше! — приказал Дима.

   Ей хотелось к Диме.

   Паутины тянули, голос звал: «Сюда...»

   «Я хочу к Диме!» — возразила Машка голосу и медленно повернулась к серебряному раструбу спиной.

   Нитки полопались одна за одной, отпустили ее и пропали в трубе. И сразу стало очень больно — везде-везде. Больно и жарко.

   Ей надо отдохнуть.

   И кто-то укачивал ее на руках и шептал что-то на ухо.

   И это были в этот момент одни на всем белом свете правильные руки и один на всем белом свете правильный голос, который прогнал черную трубу.

   — О боже! Зачем я об этом вспомнила.! — расстроилась Машка.

   Она быстрыми глотками допила вино в бокале.

   До сих пор боялась еще раз пережить тот бред, помнила, какой животный убивающий ужас испытала тогда. Это сегодня, обладающая знаниями мифологии, мистики, верований, кое-каких тайн и эзотерики древних племен, Мария Владимировна четко понимала, что умирала тогда, находилась в безвременном измерении, в которое вломился за ней Дмитрий Победный, чтобы вернуть.

   Как он это сделал? Где взял силы, мужество, знание, что надо делать, в свои восемнадцать лет? И чем освящен он, чтобы вторгаться, не убоявшись, в нелюдские дела?

   Усадьба смотрела на нее черным квадратом распахнутого большого витринного окна в мансарде под самой крышей. Маша поежилась — после таких воспоминаний любая чернота неприятна. Ей показалось, что кто-то смотрит из окна на нее.

   — Да тьфу на тебя, Мария Владимировна! Что ты выдумываешь! — отчитала она себя.

   Но сбежала от черного окна и от себя. Быстренько поднялась с кресла, вошла в номер, по-включала весь имеющийся свет и чайник заодно.

   — Чайку! — бодрилась громким голосом Мария Владимировна.

   Она смотрела на всплывший вздувшимся пузырем и покачивающийся на поверхности кипятка чайный пакетик в кружке и улыбалась.

   Ей было шестнадцать. Целых четыре года она не видела предмет своего обожания — Диму Победного.

   Ну, конечно, она приезжала к бабушке летом, но только на половину сезона, другую половину проводила на археологических раскопках.

   И ни разочка за три лета с ним не виделась! У Димы была своя жизнь — с курсантскими летними практиками, туристическими походами по стране, байдарочными сплавами по рекам.

   Машке лето было не в лето, море не в'море, друзья не интересны, а жизнь плохая! Она грустила, по миллиону раз уточняла у Диминых родителей, когда он приедет, и печально возвращалась в Москву.

   Но тем летом ее шестнадцатилетия они увиделись.

   Всего один раз.

   За последние полтора года Машка изменилась кардинально, превратилась по всем правилам развития из угловатого подростка, девочки-щепочки, в юную красавицу при «хфыгуре».

   Папа так шутил:

   — Ты теперь, Машка, барышня при хфыгуре!

   Все это она знала и сама себе нравилась, носила каблучки, коротенькие юбочки, подкрашивала глазки, училась томным движением руки откидывать назад волосы.

   И готовилась к исторической встрече, ни на граммульку не сомневаясь, что поразит Диму!

   Поразит, он в нее влюбится... и далее по сценарию счастливой принцессы с известным счастливым исходом событий.

   И поразила!

   Первое, что она спросила у встречающей ее на перроне бабушки, когда сошла с поезда:

— Дима здесь?

  — Здесь, здесь твой ненаглядный! — смеялась Полина Андреевна. — Здравствуй, внученька! Я тоже здесь!

   Весь вечер Машка бегала к дверному глазку при любом шорохе на площадке или звуке открывающихся соседских дверей, высматривая Диму.

   И увидела-таки!

   Ей хотелось распахнуть дверь, кинуться ему на шею, но у нее был план, продуманный до мелочей, в который никак не вписывались девчоночьи прыжки и крики радости.

   Увидев в глазок поздно вечером открывающего дверь своей квартиры безмерно любимого, она беззвучно визжала, чтобы он не услышал, и подпрыгивала на месте.

   А когда они с бабушкой перед сном пили чай на кухне, Полина Андреевна, сочувствуя внучке, все же огорошила ее известием:

  — Машенька, а Димочка женится. У него свадьба через три дня.

  — Как свадьба? — не могла поверить в такую несправедливость Машка.

— Так — свадьба.

  — Нет! — отказываясь понимать, покачала Машка головой. — Не может быть!

  — Отчего же не может? — уговаривала Полина Андреевна, посмеиваясь.

  — А я?! — обосновала Машка препятствие матримониальным планам.

  — А ты для него еще мала. На тебе он жениться не может.

   Машка расплакалась и, убежав к себе в комнату, уткнулась в подушку и... И передумала плакать, села, вытерла слезы.

   — Ничего! Он меня увидит и не женится ни на ком другом!

   Утром она встала в шесть часов по будильнику. Нагладила платье, изничтожив самые малюсенькие складочки и намек на складочки тоже, накрасилась, уложила локон к локону гриву, обула каблучки, взяла сумочку и заняла наблюдательный пост номер один у дверного замка.

   Ждать пришлось долго.

   Полина Андреевна подсмеивалась над внучкой, подначивала ее., шутила:

   — Машка, а если тебе в туалет приспичит ты меня в караул поставишь принца твоего ждать или терпеть будешь?

   — Ну, бабушка-а-а, — обижалась Машка.

   Бабушка смеялась, но приносила на «пост» то чай с бутербродом, то фрукты — подкрепить влюбленную внученьку.

   И свершилось!!

   Дима вышел из квартиры и стал закрывать на ключ дверь.

   Настал! Настал звездный час Марии Ковальской!

   Она распахнула дверь, крикнула «взрослым» ровным голосом в глубину квартиры:

   — Бабушка, я пошла!

   И вышла долго тренируемой в Москве перед зеркалом походкой на лестничную площадку.

   — О, Дима! Привет! — «удивилась» с добавлением радости Мария Ковальская.

   Это тоже долго отрабатывалось перед зеркалом.

   Он повернулся к ней. И уставился на нее!

   Триумф!!!

   Оглядел с ног до головы и обратно обалделым взглядом!

   Победа!

   — Машка, это ты, что ли?

   Это было то, что она ждала, планировала, к чему готовилась, часами перед зеркалом тренируя походку, голос, выражение лица и представляя, как он на нее посмотрит. И он смотрел именно так, как она хотела, — ошарашенными, удивленными золотыми глазами, и выражение лица у него было — преглупое!

   — Я, Дима. Мы просто давно не виделись, — ответила английская королева герцогу Корнуоллскому, ну или какому-нибудь еще герцогу, которых в Англии полно.

   Машка услышала за спиной тихий смех заступившей на пост номер один вместо внучки бабушки — пропустить эту премьеру та не могла.

   — Какая ты стала... — продолжал поливать елеем тщеславие первой примы театра имени Марии Ковальской Дима.

— Взрослая, — подсказала Машка.

   Он кивнул, соглашаясь:

— Взрослая. И красивая.

   Но увы! Слава быстротечна, а в этой пьесе, поставленной Марией, оказалась мгновенной. Он быстро оправился от первого потрясения, и Машка это увидела.

   В шестнадцать лет держать лицо и нужный тон, хоть и долго тренируемый, ну никак невозможно, и она сбилась с заученной роли, заспешила:

   — Я вчера приехала. Вот иду в город погулять, посмотреть. Пошли со мной! — и замерла в ожидании. И-и-и...

   И он согласился!

   Они гуляли по Севастополю, болтали, смеялись, Машка была на десятом небе от счастья и все рассматривала его... Он позвонил из телефона-автомата, и что-то изменилось.

   Все изменилось.

   Он больше не улыбался, запихнул Машку в троллейбус, сказал, что у него дела, помахал рукой...

   На свадьбу она не пошла. Больше они не виделись.

   — До сегодняшнего дня, — прошептала Маша.

   Она рассеянно посмотрела в пустую чашку в

   руке, к стенке которой сиротливо жался мокрый чайный пакетик. Оказывается, чай она выпила и не заметив.

   — Да что за напасть такая?! — прикрикнула Мария Владимировна.

   Она кинула пустую чашку на барную стойку, проскользив по поверхности, ни в чем не повинная посудина дзинькнула, ударившись о металлическую трубу, и остановилась, как попрекнула.

   Машка быстро прошла на балкон, села за стол, налила себе полбокала вина, подвинула тарелку с закуской — три вида сыра, порезанного кубиками, виноградины и половинки грецких орехов, наклонилась над тарелкой.

   Ей было грустно, обидно, больно, жалко себя. Непонятно, откуда это все взялось, зачем, почему и что теперь со всем этим делать!

   На три вида сыра, виноградины и половинки орехов падали горькие крупные капли Машки-ных слез. Она затолкала в рот сыр трех сортов, виноградины, половинки грецких орехов, тяжко вздохнула, вытерла кулачком, как ребенок, слезы с глаз и запила печаль вином.

   Прожевала, повздыхав пару раз, откинулась на спинку кресла, посмотрела в черный оконный провал далекой мансарды и спросила у него:

   — Как ты мог меня не узнать?

   «Проведенный комплексный анализ...»

   «Осип сказал: «спит». Сколько она уже спит? — Дима посмотрел на часы на руке. — Почти четыре часа?»

   Он тряхнул головой, отдавая приказ непрошеным мыслям никшнуть и не лезть, вернулся к документу.

   «Проведенный комплексный...»

   «Накололи ей, что ли, чего-нибудь? И Осип еще! Все-то он понимает — видит!»

   «Проведенный...»

   Он швырнул листы на стол раздраженным жестом и откинулся на спинку кресла.

   Проведенный комплексный анализ его сознания показал, что Машка не выходит у него из головы!

   Если бы Дмитрий Федорович Победный не умел быть честным с самим собой, видеть свои мысли, страхи, комплексы, не допуская возможности прикрывать иллюзиями и самообманом оценку себя, обстоятельств, проблем, он никогда не стал бы предпринимателем такого уровня.

   Мария Владимировна — это неожиданно возникшая проблема, которую следовало решить так, как он привык решать проблемы, — взвесив все плюсы и минусы, просчитав все варианты, изучив информацию...

   А начать надо с самого главного решения — отпустить ее с Богом и забыть или...

   Когда-то он ее отпустил. В ее шестнадцать лет.

   Ему надо было ехать к Марине домой, заниматься какими-то организационными свадебными вопросами. На лестничной площадке он столкнулся с Машкой.

   И обалдел!

   Он не помнил, что говорил, как отвечал ей, — только чувствовал, как громыхнуло сердце и ударило жаром в пах.

   Не было больше маленькой худосочной девчонки, которую он носил на руках, — веснушки бесследно исчезли, глаза серебрились по-особому, волосы из буйной гривы превратились в струящиеся по спине крупные локоны, полная высокая грудь, тонюсенькая талия, длинные точеные ножки — тонкие лодыжки, узкие ступни, попка...

   Забыв про Марину и про все на свете, он шел с ней и рассматривал, и потрогал, сжав в кулак, локоны, и провел кончиками пальцев по щеке, испробовав персиковой шелковистости, и...

   И опомнился, когда они шли по набережной возле памятника затонувшим кораблям.

   Какая-то девчонка крикнула подруге:

— Лилька, позвони мне!

— Хорошо! — махнула та ей издалека.

   И он вспомнил про Марину.

   И, взяв Машку за руку, заторопился к ближайшему телефону-автомату.

   Марина громко выговаривала Диме в ухо, доводя до его тупого сознания через маленькие круглые дырочки в черной пластмассовой телефонной трубке, какая он сволочь неблагодарная и так далее.

   А он смотрел через замусоленное, запыленное стекло будки на Машку, и внутри у него все звенело.

   Звенело, как натянутые струны хорошо настроенной гитары, которую берешь в руки, и струны тихо поют по ладам. Сами собой.

   Машка сосредоточенно ела быстро тающее мороженое в вафельном стаканчике. Первая робкая капля оторвалась от дна и шлепнулась на асфальт. Машка успела отставить руку и неосознанно склонилась вперед, оттопырив попку, опасаясь прямого попадания на одежду.

   Приподняла стаканчик, осмотрела дно, прикидывая масштаб разрушения и грядущие плом-бировые реки. Видимо, результат осмотра ее не утешил, проявился озабоченностью на лице.

   Вторая капля — шлеп, а за ней сразу третья.

   Машка быстро слизала с днища начинающийся потоп. Сумка, болтавшаяся на левом локте, ей мешала, и она сунула ее с размаху в ноги и зажала коленками, совсем по-девчоночьи, подставила ладошку под капельный водопад и торопливо стала доедать мороженое.

   Он усмехнулся.

   Все-то она сегодня старалась подчеркнуть, какая она теперь взрослая барышня, забывала про роль дамочки, знающей себе цену, хохотала от души, забегала вперед, заглядывала ему в глаза, что-то рассказывая, и спохватывалась, снова напускала сдержанное достоинство, вспоминала о плавности походки, заученных движениях, необходимости говорить с легким безразличием.

   Он понимал, видел все эти старания казаться старше, улыбался про себя, чтобы не обидеть.

   А тут случилось мороженое! И она, уверенная, что он на нее не смотрит, занятый разговором в телефонной будке, позволила себе забыть о необходимости «правильного поведения» — и сумка, зажатая между коленок, рот набитый, так что щеки раздулись запиханными второпях, подальше от катастрофы остатками вафельного стаканчика с мороженым, и детское блаженство на рожице. Он усмехнулся: «Ребенок! Девчонка!» И волна теплой нежности, чувства, которому он теперь знал название и которое испытал только раз, в ее же адрес, когда в температурной горячности она, маленькая, лежала у него на руках, прошлась по телу, удержавшись в разуме.

  — Ты что там смеешься?! — Чужеродный голос через ухо, пробежав по дырочкам в черной пластмассе, ввинтился в мозг. Остужая, изгонял теплоту, посмевшую непрошено плескаться.

  — Ты что, напился? Ты с кем там? С Игорем, Вадиком?

   Дима переморгнул. И пришел в себя. Машка — ребенок, а в мозг проникает голос Марины — его жены. Через три дня жены.

  — Нет, — прохрипел он, прокашлялся, прочищая горло от всяких инородных эмоций, и увел взгляд в сторону от Машки, стал смотреть на ель, возле которой она стояла. — Я с одноклассниками, ты их не знаешь.

  — Кого это я не знаю? — возмутилась Марина.

— Их не знаешь.

  — Какая разница: знаю, не знаю! Хватит бухать! Ты что, совсем обалдел? Я жду тебя три часа!

— Я скоро приеду, — туманно пообещал он.

   — Не скоро, а сейчас! — распорядилась Марина и бросила трубку.

   В ухо ударили гудки отбоя. Дима отодвинул трубку от уха, посмотрел на пластмассовую круглую поверхность с дырочками, повесил на рычажок и взглянул на Машку.

   С детской радостью в виде мороженого она справилась, исчезли хомячьи набитые щечки, а блаженное выражение на рожице сменилось озабоченным рассматриванием перепачканных ладоней.

   «Да, — подвел черту Дима всем своим сегодняшним непонятным и неожиданным эмоциям, чувствам, глупым мыслям и пугающим желаниям, — ребенок. Чего меня повело-то?»

   И тут Машка стала слизывать с ладоней остатки «пиршества». Она проводила языком линии, начиная от запястья, через всю ладонь до кончиков пальцев, по очереди! Каждый палец!

   Его так шибануло!!!

   Он качнулся от силы чувственного удара, стукнувшего в пах, в заколотившееся сердце,, в голову, мгновенно волной промчавшегося по всему телу и закончившего нападение броском под коленки!

   Не в силах оторвать от Машки взгляд, Дима обессиленно привалился плечом к металлическому коробу телефона и выругался.

   Никогда! Ни одна девушка в его жизни активно кобелирующего молодого, здорового самца не вызывала в нем такого горячего, ошпаривающего желания!

   Не просто животного желания, а чего-то еще сверх, сверх желания!

   Никогда! Никто!

   Даже в его первый мужской раз в пятнадцать лет!

   Он понимал, что нельзя, невозможно и надо отвернуться, но смотрел, и хотел ее, и понимал, что вряд ли будет так желать какую-нибудь еще женщину... И быстро прикидывал, что все возможно! Он отменит свадьбу, и будет с Машкой до самого своего отъезда, и потерпит как-нибудь два года, а когда ей исполнится восемнадцать, она приедет к нему, и они поженятся, и тогда уж он ее никуда не отпустит...

   И отвернулся — заставил себя отодрать от нее взгляд! Закрыл глаза, продышался, сказал себе — все!

   И принял решение.

   Жизнь, беспощадно перекручивая, выкорчевывая, перемолотила и изменила все за эти восемнадцать лет — страну, людей, города, пространства, его, Победного, и Машку — все!

   Неизменным, неподвластным осталось только одно — за всю его теперь сорокалетнюю жизнь он так и не испытал ни к одной женщине такого ошпаривающего желания, как к ней в те свои двадцать два года!

   Он хладнокровный, циничный, удачливый, расчетливый, жесткий мужик, отстраненный, закрытый для душевной близости, много чего видевший и прошедший, приобретя те самые «многие знания — многие печали», битый-перебитый, побеждавший практически всегда, за редким исключением.

   Через его жизнь прошло огромное количество самых разных женщин, с разной степенью заинтересованности с его стороны и разной степенью желания — от холодно-расчетливого, осмысленно циничного, спокойного до одуряюще-яростного.

   Но то, что он тогда испытал, пережил, почувствовал к Машке, — иное, единичное, неповторимое!

   Потому что она была его! Вся! Только его — и было еще что-то сверху, как улыбка Бога.

   Он давным-давно забыл, похоронил в памяти и саму Машку, и те чувства — забыл и не вспоминал многие годы. Но в тот момент, когда узнал ее, воспоминание шарахнуло в тело, в разум, зашипело в венах, проорав о своем присутствии, о том, что жило в нем все эти годы и тихо подавало голос, заставляя искать в других женщинах подобного прочувствованному единожды, — жило, спрятавшись, затаившись в глубинах памяти и подсознания, навсегда закрепившись вирусом в его крови.

   Он не отпустит ее просто так!

   Ему надо встретиться с ней еще раз, присмотреться, почувствовать, понять, какая она нынешняя, и тогда он решит, что делать.

   Она могла стать совсем чужой, а чужая Машка ему не нужна!

   — Как ты могла меня не узнать?!

   Утро началось с сюрприза.

   Повздыхав и поплакав на балконе, Мария Владимировна убрала все, вымыла посуду и села за ноутбук поработать — ей надо было закончить пару глав к учебнику, сроки давно поджимали, и набросать план статьи. Она проработала до глубокой ночи, сбежав от окна мансарды и вида самого дома в комнату за стол.

   Проспала завтрак и еле-еле встала в одиннадцать утра.

   Умылась, оделась и собиралась выйти из номера, когда раздался стук в дверь.

   «Судьба стучится в дверь», — подумалось почему-то Машке названием бетховенской Пятой симфонии. Она открыла.

   На пороге стоял давешний несостоявшийся утопленник с замысловатым букетом гигантских размеров.

   — Мария  Владимировна! — торжественно произнес он. — Я пришел выразить свою глубочайшую благодарность! Частично, так сказать! — И протянул ей букет.

   Оторопев, Машка приняла цветы со всей предосторожностью, боясь быть погребенной под этой клумбой, и подумала: «Частично — это как?»

   Он пояснил как:

   — Голубушка! Спасительница вы моя! Не откажите! Я приглашаю вас на торжественный званый обед в честь моих спасителей: вас и Дмитрия Федоровича. В три часа у меня в пентхаусе. Без вас торжество не состоится! Прошу вас! — И он оторвал Машину руку, с трудом удерживающую клумбу, приложился галантно, легким лобзанием. Ей показалось, что даже шаркнул по-гусарски ножкой.

   — Как вы себя чувствуете? — Она кивнула на его лоб, быстренько подхватив грозящий упасть цветочный беспредел освободившейся от поцелуя рукой.

   На лбу спасенного красовалась нашлепка белого-пластыря.

   — Благодарю вас, все в полном порядке!

   — Но вам надо лежать, восстанавливать силы.

   Разговорами Машка, как могла, оттягивала момент принятия решения, слишком уж неожиданно оно свалилось на нее и полностью шло вразрез с принятым ночью «окончательным» планом: не видеться, избегать встреч, забыть и не вспоминать больше господина Победного. Да! И переставить кресла и столик на балконе, так чтобы сидеть спиной к усадьбе!

   — Да что вы! — замахал на нее «потерпевший» обеими руками. — Я здоров! Вчера отлежался, и врачи не нашли ничего серьезного. Так вы придете, голубушка?

   «Голубушка» торопливо искала лазейку для отказа и заодно провела разведку:

  — Дмитрий Федорович наверняка очень занятой человек, у него могут быть обстоятельства, не позволяющие присутствовать на вашем торжестве. Думаю, что вам не стоит так беспокоиться, хлопотать, к тому же все-таки лучше не рисковать, полежать, отдохнуть.

  — Дмитрий Федорович уже дал согласие, — сверкнул довольно глазками пострадавший. — Я понимаю, надо было сначала заручиться вашим согласием, но я побоялся беспокоить, администратор сказала, что вы не выходили из номера и, по всей вероятности, спите. Поэтому я и посетил Дмитрия Федоровича первым.

   Что она, в конце концов, ломается, как девочка? — пожурила себя Маша. Никакой катастрофы, подумаешь, встретятся они на банкете, и что?

  — Да, конечно, я приду. Благодарю за приглашение.

  — Я рад! Очень рад! Жду! — И, отступив на шаг, он поклонился, повернулся и пошел по коридору. Машка посмотрела опасливо на букетище, который прижимала к себе двумя руками, и вспомнила.

— Подождите! — окликнула она его.

— Да-да? — обернулся мужчина.

— Как вас зовут?

  — Боже мой! Как это я обмишурился! — разволновался он, резво потрусив назад к Маше. — Игорь Алексеевич Конев.

  — Очень приятно, — по-протокольному ответила Маша, но руку не дала, чуть приподняв букет и демонстрируя, что руки, мол, при деле, — вдруг опять лобзать примется.

— Итак. Жду. В три часа!

   На сей раз они распрощались. Машка, стараясь поскорей отделаться от тяжести, положила букет на обеденный стол и рассматривала «цветочки», прикидывая, куда бы это пристроить? Емкостей таких размеров в апартаментах люкс не наблюдалось, разве что ванна-лоханка.

   — Не все предусмотрели господа устроители. Ай-ай-ай! Как же так!

   В дверь постучали.

   — И что? — проворчала себе под нос Маша по дороге к двери. — Мероприятие отменяется? Открылись новые обстоятельства?

   Нет. Может, обстоятельства и открылись, но не для Марии Владимировны — пришла дежурная по корпусу администратор.

   — Мария Владимировна, — любезно улыбнулась на пороге дама. — Простите, что потревожила, я пришла предложить позаботиться о вашем букете. Мы найдем подходящие вазы, расставим, оформим букеты и принесем в номер.

   «Все-таки я ошиблась, — порадовалась освобождению от одной проблемы Машка. — Господа устроители продумали все!»

   — Это очень своевременно, благодарю.

   Закрыв дверь за уносившей букет администраторшей, Мария Владимировна прошла в спальную комнату к зеркалу во весь рост, критически себя осмотрела.

   — Так, сейчас... — она взглянула на настенные часы, — начало первого. Прогулка отменяется. У тебя есть три часа, чтобы собраться, решить, что надеть, и главное... — И тут она громким голосом, четко выговаривая слова, прикрикнула своему отражению: — Перестать трястись! Бояться! Замирать сердцем! Думать всякие глупости! И ждать встречи с ним! Уяснила?!

   Ответить ни она, ни ее отражение не успели — прервав сеанс психотерапии и аутотренинга, затренькал сотовый в сумке, брошенной на кровать.

  — Да! — не успела выйти из образа Мария Владимировна.

— Мария, ты что, не в Москве?

   Юра. Она не сразу сообразила, кто звонит, номера его телефонов она удалила из памяти свое-, го мобильного в день развода.

   — Юр, а тебя мама не учила здороваться? Ты зачем звонишь? Случилось что-то?

  — Я не мог дозвониться тебе ни домой, ни на работу, ты что, на раскопках? — привычным обвинительным тоном приступил к пояснениям Юрик.

— Ну вот, дозвонился. Что случилось?

  — Случился наш развод! — повысил он голос. — Нелепый и глупый! Ты решила все сама, не потрудившись поинтересоваться моим мнением и желанием, а теперь бегаешь от меня и отказываешься поговорить!

  — Мне до лампочки твои желания или нежелания, Юра. И встречаться-разговаривать мы не будем.

  — Мария, ты же серьезная взрослая женщина, что за ребячество? Прячешься, убегаешь, не отвечаешь на звонки, бросаешь трубку! В конце концов, я имею право поговорить с тобой!

  — Нет, не имеешь. Прощай, Юра, — отчеканила Маша и нажала отбой.

   «Придется менять номер телефона», — не в первый раз после Юриного звонка подумала она.

   Но бывшему мужу огромное спасибо!

   Его назидательная обиженная требовательность встряхнула Машу, вернув в нормальное состояние, в реальность.

   — Ладно. Собираться! — отдала себе приказ, посмотрела в зеркало и пояснила отражению: — Я большая девочка, как говорят американцы, я умею владеть собой и справляться с эмоциями! Ты представь, что это незнакомый человек и ты его никогда не знала и не видела и встретилась вчера в первый раз. Представляешь? Отражение кивнуло.

  —  Как бы ты себя вела и чувствовала, если бы так и было?

— Спокойно, — ответило отражение.

  — Вот так-то! — закрепила Машка договоренность.

   И пошла собираться на званый обед.

   Дмитрий Федорович Победный с удачей дружил.

   Холил ее и лелеял, не забывая поблагодарить, и она отвечала взаимностью, регулярно посещая благодарного подопечного.

   На сей раз эта переменчивая дева, щелкнув пальчиками, устроила ему самую удачную возможность еще раз встретиться с Марией Владимировной Ковальской из всех, что он рассматривал.

   Дмитрий не позволил себе подняться ночью в мансарду, зная, что влечет его туда вовсе не желание любоваться природой в обретении душевного равновесия, а потребность посмотреть, как там Машка и что делает, и приказал себе идти спать.

   И ему снились эротические сны, как юному матросику, на три года отлученному от радостей секса. Томящие, невероятные, яркие сны с Машкой в главной роли, так что он проснулся перед рассветом вспотевшим, неудовлетворенным, возбужденным и поплелся в душ, смывать растревоживший сон, чувствуя себя совершенно разбитым. И приказал себе, в который уже раз после встречи с ней, забыть, очистить сознание от присутствия Машки.

   Он встретится с ней, просчитает ее, поймет, примет решение, тогда и...

   В зависимости от решения.

   Он обдумывал, как устроить эту встречу, — есть ряд непременных условий...

   Изгоняя из тела и сознания остатки эротического сна «железом» в тренажерном зале, он обдумывал эти условия. Обязательно что-то легкое, невзначай, без тени какого-либо намека на его заинтересованность и намеренность мероприятия.

   Столкнулись «неожиданно»: «Ах, это вы?», «А это вы?», «А мы и не представились друг другу вчера, суета, стресс...».

   Представиться, предложить присесть в ближайшем к месту встречи заведении, обсудить, как дела у потерпевшего, «А как вы, отошли от вчерашнего шока?», чай, кофе, за знакомство...

   Ему хватит минут двадцати, чтобы все расщелкать, понять, какой она стала, что она сейчас за человек. Если бы была не она, хватило бы и десяти минут.

   Он усмехнулся, громыхнул штангой, опуская ее на стойки.

   Это именно те игры, в которые талантливо, по-деловому играют женщины его круга, а он принимает участие за неизбежностью и которые обрыдли ему последнее время до тошноты. И он старался их избегать, предпочитая, игнорируя эти «менуэты», переходить к сути вопроса.

   Так в чем дело? Если тебе это так надоело?

   Пошли охрану, пусть передадут твое «приглашение» без возможности отказа и привезут. Посидите вон на площадке второго этажа с видом на реку и левый берег, полюбуетесь просторами российской глубинки, выпьете-закусите, поговорите.

   И ты все решишь!

   Если нет — та же охрана доставит даму назад, в номер люкс. Все. Точка.

   Ты выказал таким образом дань смелости незнакомой женщины и проявил хороший тон скучающего на отдыхе бизнесмена, понял, что дамочка тебе не подходит, и все — свободна!

   Это в том случае, если нет; если да...

— Подробности? — спросил над ухом Осип.

  — Ты бы для приличия хоть иногда ходил слышнее, чем тень отца Гамлета! — попенял недовольный его появлением Дима, грохнув штангой, и разрешил: — Давай.

  — Он. Игорь Алексеевич Конев, пятьдесят четыре года, женат, имеет троих взрослых детей — сына двадцати восьми лет, дочь двадцати трех и сына семнадцати, проживает в Москве...

   Дмитрий перешел к тренажеру — не собирался, решил заканчивать занятия с «железом», но так ему сейчас удобней усваивать информацию.

  — Она... — закончив жизнеописание и трудовой путь к благосостоянию господина Конева, перешел к следующей персоне Осип, — Мария Владимировна Ковальская, тридцать четыре года...

  — Не надо, — остановил его и свои упражнения Дима.

   Осип приподнял бровь — вопросительное, редкое выражение лица начальника службы безопасности.

   — Сначала я хочу послушать, что она сама о себе расскажет. Есть что-нибудь?

   Это Дмитрий Федорович полюбопытствовал, имеются ли в досье Марии Владимировны настораживающие факты, имена, деяния, знакомства, которые напрямую, косвенно или намеком могли иметь отношение к его делам, фирме, знакомым, конкурентам, партнерам, чиновникам, с которыми приходится иметь дело, — все, что могло потребовать особой проверки и ставило бы под сомнение ее случайное появление на его пляже.

   Они общались с Осипом Игнатьевичем весьма странным образом — не утруждаясь лишними словами и разъяснениями, частенько обходясь и без слов, настолько знали, понимали, чувствовали и доверяли друг другу.

   — Не-ет, — протянул Осип и улыбнулся, — «такого» ничего нет!

   А вот интересное — есть! Он сам восхищенно присвистнул, когда изучал присланную по факсу ее биографию. Аи да девонька! Это ж сколько вкалывать надо! И при всем при этом так выглядеть! Удивила! И это его, которого по определению невозможно ничем удивить!

   То, что Дмитрий заинтересовался этой Марией Владимировной, и всерьез, Осип понял еще там, на пляже. Осторожный Осип попридержал все свои одобрения до полного выяснения информации о ней, а изучив, с удовольствием радовался и посмеивался, предвкушая развитие событий. В том, что развитие будет, он не сомневался!

   Дима завелся и планы в голове строил — это Осип усек, как и то, что Машенька, так он ее про себя стал называть, напряглась, нервничала и поглядывала на Диму, не просто так!

   «Дай-то бог! Дай-то бог!»

   Помолиться за них, что ли, или вон Елену Ивановну попросить, чтобы помолилась?

   Дмитрий переживания свои забывал сразу, как приходил в нормальное рабочее состояние, а за последние полгода у него третий раз такая маета не душе случилась. Он умел с ней справляться, очищаясь от мути душевной, забывая, и двигал вперед, а Осип помнил, анализировал и расстраивался, переживал за него.

   Дима, он другой, не такой, как Осип — холостяк по жизни и по крови, с удовольствием бравурно кобелирующий в свободное от работы время, — таким был, есть и будет до гробовой доски. Победный — он сильный, целостный, у него кровь другого состава, ему семья нужна, любовь, дети, чтоб выбегали папку с работы встречать, ему по сути своей необходимо защищать, оберегать, делать для кого-то, не только для себя!

   Для себя он уже вон сколько наделал — до хрена! И еще наделает, не умеет на месте стоять — только вперед!

   Но для себя ему перестало быть так интересно и азартно работать, как раньше, пока не осмыслил, что застолбил, выстроил, сделал изданный момент.

   Сорок лет не простой возраст и для мужчин и для женщин, но для мужчин труднее.

   Хочешь не хочешь, а разум сам начинает давать оценки достигнутому, сделанному, взвешивать, упрекать за нерадивость, напоминать о годах.

   Вот его и мытарит.

   А с женщинами... — мысленно безнадежным жестом махал Осип. Первая жена — там все понятно. И вторая, Ира эта, — ни уму ни сердцу — что есть, что нету, да дура к тому же! Нарожала бы детей, взяла бы дом-семью в руки! Что говорить, — огорчался Осип Игнатьевич. Было несколько женщин, с которыми встречался Дмитрий, настоящих, интересных, самодостаточных, и Осип втайне надеялся — может, в этот раз...

   Но Дима не загорался, влюблялся, бывало, но легко и ненадолго.

   А вот Машенька...

   Между ними как полыхнуло, Осип увидел, почувствовал, и это «что-то» ой какое непро-сто-о-ое!

   «Дай-то бог!» — подумал еще раз.

— Завтракать? — спросил у Димы.

— Позже. Поплаваю в бассейне.

   «Ага! — порадовался подтверждению своих умозаключений, чувствований и выводов Осип. — Не спалось, значит!»

   Когда они завтракали вдвоем на полюбившейся им обоим открытой площадке второго этажа в тентовой прохладце, Осипу в наушник что-то сообщили. Дима это понял по немного изменившемуся выражению глаз своего начальника службы безопасности. Киношные прижимания ладонью наушника к уху, повороты головы, напряженное сведение бровей, подчеркивающее готовность к действиям, были так же далеки от сути и профессионализма Осипа, как планета Марс от матушки-Земли.

   Отправив добрый кусок яичницы в рот, всем своим видом излучая довольство вкусно и неспешно завтракающего человека, Осип неторопливым жестом промокнул салфеткой губы и сообщил:

   — Игорь Алексеевич Конев ожидает у ворот и просит аудиенции.

   Удача, приветственно махнув ручкой, послала Дмитрию Федоровичу воздушный поцелуй.

   Игорь Алексеевич Конев прибыл пригласить на званый торжественный обед, устраиваемый в честь его спасителей, а именно Дмитрия Федоровича и Марии Владимировны, и с почтением просит не отказать.

   «Значит, вариант первый, — ответив согласием, подумал Дима. — Случайная встреча».

   Маша придирчиво рассматривала себя в зеркало, крутясь во все стороны.

   Целых десять минут.

   Завалив весь номер барахлом, она никак не могла решить, что надеть, перемерив все по два раза, — и никак!

   Она взяла с собой на всякий случай парочку вечерних нарядов, но обед мероприятие дневное, и вечерние туалеты не к месту. Она бы, по привычке, мало обратила внимания на эту ерунду. Надела бы первое, что попалось под руку и как-то соответствовало моменту, посмотрела: нормально?

   Нормально — и забыла бы об этом думать, но...

   Но столько смыслов сегодня вложилось в ее внешний вид — ой-ой-ой!

   И подчеркнуть, что надо, и скрыть, что требуется, и, желательно, красавица-раскрасавица, и — не дай бог! — ничего чересчур и слишком, и упоминание о достоинстве и имеющемся в наличии статусе, и чтобы понравиться о-го-го как!

   И весь этот арсенал — в одну мишень!

   Для одного, конкретного объекта. Ну не для Игоря же Алексеевича Конева!

   Приняв решение, пришлось все убирать. Машка, ворча на себя за пристрастие к порядку — да еще в такой момент! — раскладывала вещи по местам.

   Времени потратила кучу и на выбор, и на наведение порядка, пришлось спешить, нервничать, суетиться, чертыхаясь сквозь зубы.

   И вот — готово. Встала к зеркалу.

   Платье без рукавов из серебристого шелка чуть выше колен, с широкой полосой, имитирующей пояс, стянутое в талии, мелкими складками широкой юбки шелестело вокруг бедер, серебристые босоножки на высоком каблуке, в тон платью, сумочка к ним.

   Серебристый был ее любимым цветом. Она и остановилась на этом платье, чтобы чувствовать себя более свободной, защищенной, что ли.

   Никаких украшений. Волосы она подняла наверх, закрепив двумя серебряными заколками — надежными, старинной работы, подаренными ей коллегами на тридцатилетний юбилей. Удержать ее гриву — непростая задача, современные заколки с ней не справлялись.

   Машка покрутилась, всмотрелась в лицо. Легкий, профессиональный макияж — ее научила одна студентка, подрабатывающая визажистом в Калифорнии, — удался.

   Мария Владимировна освободила пару локонов из прически, грозящих выпасть самостоятельно, накрутила на палец, придав правильную форму спиральке кудряшек.

   Ну хватит! Она опаздывает!

   Было ровно три, а ей еще надо подняться на два этажа наверх по ступенькам. Она отошла было от зеркала, но быстро вернулась.

   — Маша, мы договорились! Вежливость. Дистанция. Манеры. И все такое! Посторонний. Незнакомый человек! Ну вот, — выдохнула она и почему-то перекрестилась. — Пошла!

   У дверей, ведущих в пентхаус, стоял охранник. Он улыбнулся Маше и распахнул перед ней дверь. Вежливая профессорша улыбнулась в ответ, поблагодарив кивком, и вошла. С той стороны двери стоял еще один охранник, не забывший улыбнуться.

   — Прошу сюда, — указал он рукой направление и пристроился рядом, чтобы сопроводить Марию Владимировну через огромную гостиную к стеклянным дверям, ведущим в открытую часть пентхауса.

   Машка специально шла медленно, рассматривая через стекло длинный накрытый стол, множество людей и троицу, стоявшую ближе всех, — Дмитрий Федорович Победный разговаривал с хозяином званого обеда, рядом стоял мужчина, которого Машка видела вчера на усадебном пляже.

   Она приостановилась на мгновение. Ничего такого она не ожидала, уверена была, что будут Игорь Алексеевич, несколько его друзей, господин Победный, кто-то из его окружения — тесный, так сказать, круг.

   А туг!

   Бежать поздно, тянуть время бесполезно, и, попросив мысленно «Господи, помоги!» и набрав воздуха в грудь, она шагнула вперед в раскрытую перед ней охранником дверь, как с того камня в детстве прыгнула!

   — А вот и Мария Владимировна! — обрадовался Игорь Алексеевич и поспешил ей навстречу.

   Все собравшиеся повернулись к ней и зааплодировали.

   Подбежавший Игорь Алексеевич быстрым движением ухватил ее руку и приложился к ней.

   — Прошу вас, не надо! — с перепугу очень искренне обратилась она к подтягивающимся к «сцене», аплодирующим гостям. — Я смущаюсь! И мне неудобно!

   И поняла, что Господь помог! Вот так! Надо вести себя естественно, не зажиматься, быть самой собой!

   — Вы совершили подвиг! И не вздумайте скромничать! — взыграл пафосом Игорь Алексеевич, увлекая ее вперед, поддерживая под локоток. — Идемте, идемте! Я познакомлю вас с гостями!

   Первыми на пути знакомства, естественно, оказались господин Победный и его друг.

   В отличие от остальных гостей они не поддержали театральности жеста и не аплодировали, а медленным, почтительным наклоном головы присоединились к выражению восхищения.

  — Вы, наверное, уже познакомились? — осведомился Игорь Алексеевич, подводя Машку к господину Победному.

  — К сожалению, нет, — призналась Маша. — Я вчера сильно переволновалась и забыла представиться.

   Обтекаемо и естественно — «забыла»!

   «Аты боялась», — похвалила себя Мария Владимировна, стараясь не рассматривать Победного.

   — Дмитрий Федорович, Мария Владимировна, — представил их друг другу господин Конев.

   Руки потянулись для рукопожатия, закрепленного «очень приятствованием». И в тот момент, когда их ладони соприкоснулись, в Машку ударила молния!

   Электрический разряд вошел в ладонь, стремительно пробежал по всей руке, через плечо, шею и шибанул в голову и взорвался там, распадаясь на миллионы искр-зарядиков.

   Машка выдернула руку.

   «На помощь!» — проорала мысленно куда-то в небеса.

   Помощь пришла. Призыв был услышан!

   Она выронила сумочку.

   Чпок!

   Звук упавшей миниатюрной дамской сумочки отключил электрический ток в голове.

   Дмитрий Федорович и хозяин званого обеда одновременно наклонились за дамским причин-далом.

   Не столкнулись, засмеялись, Маша шаркнула словом: «Ой, извините!» Дмитрий уступил первенство хозяину, Игорь Алексеевич поднял и вернул сумочку даме, легко посмеявшись, и Машка спланировала в первоначальную божественную помощь — к естественному поведению.

   — Это все от смущения! — призналась она троим стоящим рядом мужчинам и гостям за их спинами. — Мне ужасно неловко! — И, сделав шаг вправо, открыто улыбаясь, протянула руку стоявшему чуть за спиной Победного мужчине.

   Первой. Это по правилам или нет?

   — Мария Владимировна, — представилась она.

   Осип удивился, как обычно не внешне, вроде очевидно, что он охранник при начальнике, хоть и лицо приближенное. С ним не обязательно знакомиться, да и не принято это, ни одна из Диминых дам не знакомилась с Осипом лично и не здоровалась за руку — в той среде обитания, в которой вращался Победный, с подчиненными, тем более с охранниками, не знакомятся, только если сам хозяин представит.

   — Осип Игнатьевич, — пожал он протянутую руку.

   А Маша неожиданно пожаловалась ему:

   — Я что-то совсем растерялась, и мне ужасно неудобно! — понизив голос, как заговорщица.

   Осип развеселился! От души, как давно, не вспомнить когда, веселился, испытывая радость! Само собой, про себя.

  — Придется потерпеть, — вступая в заговор, тихо посочувствовал он.

  — О-хо-хо! — вздохнула, пожаловавшись еще раз, Машка и двинулась дальше, знакомиться с гостями, уводимая хозяином под локоток.

   «Ни хрена я ее не отпущу! Чужая не чужая!» — понял Дмитрий, как только увидел входившую в дверь Машу.

   Словно плеснул бензинчика в тлеющий костер интереса — огонь полыхнул в паху, обдал его жаром до головы.

   Он придержал себя, поостудил страсти властным окриком и приказом: «Еще неизвестно, что из девочки выросло!»

   Каких только метаморфоз не наблюдавший в изменениях женских характеров и сути, Дмитрий Победный с выводами никогда не спешил.

   Он откровенно ее рассматривал — серое серебро глаз, особенно ярко оттеняемых платьем, подчеркнутая естественная красота лица, минимум косметики, точеные ножки на высоких каблучках, поднятая копна волос, открывающая изящную шейку, с акцентом на это изящество несколькими незакрепленными локонами, отсутствие украшений, лишних при одеянии, выдержанном в серебристых тонах.

   Класс! Вот это класс!

   Не приобретенный годами глубокого изучения навыков и прививания вкуса — врожденный! Как дыхание.

   Он почувствовал удар тока, когда здоровался с ней за руку, пришлось еще раз приказать себе остыть, по крайней мере не разогреваться до поры.

   Он уже все решил.

   Осталось понять, будет ли это непродолжительная интрижка для удовлетворения телесного любопытства и того вирусного незабытого желания или нечто более продолжительное, чин-тересное.

   По привычке, приобретенной за годы в бизнесе и ставшей второй сутью, Дмитрий Победный подвергал все анализу, сомнению и расчету, игнорируя чувства, отодвигая их на далекий и незначительный план.

   Ему понравилось, что она представилась Осипу и что пожаловалась ему.

   Она вела себя очень естественно, смутилась от неожиданного преувеличенного внимания, признавалась в своем смущении. Где-то под горлом у Дмитрия Федоровича Победного, не обращая внимания на его окрики и игнорирование, закопошилось теплотой подзабытой нежности.

   Представив Марию Владимировну гостям, хлебосольный хозяин широким жестом пригласил всех за стол. Почетным гостям и виновникам данного торжества отвели центральные места за , длинным столом, Мария Владимировна слева от господина Победного, Осип Игнатьевич справа, господин Конев, он же устроитель чествования, с подругой напротив.

   Под хвалебные тосты разливающегося в благодарностях и прославлении «подвига» Игоря Алексеевича Дмитрий с удовольствием принялся за еду. Обнаружив, что проголодался, теплея левым боком от постоянного осознания Машкино-го присутствия, он не забывал о необходимости время от времени произносить малозначимые реплики, словеса ни о чем, сопровождающие начало любого банкета, до третьей рюмки и первого насыщения присутствующих.

   Игорь Алексеевич Конев, надо отдать ему должное, расстарался — стол был богат и изыскан, обслуживание на самом высоком уровне.

   Впрочем, это скорее заслуга Дмитрия Федоровича, владельца пансионата.

   Так получилось.

   Увидев предлагаемый ему участок земли, он с ходу почувствовал — да, это то, что он хотел!

   Но рядом располагался труп некогда лечебно-оздоровительного пансионата для партийной областной верхушки, в последней стадии разложения, и что-то с ним требовалось решать.

   Иметь под боком неиспользуемую территорию, обозревая из окон останки, в перспективе грозящие быть выкупленными и превращенными во что угодно... Это грозит мгновенно образовавшимися коттеджами соседей, — так уж повелось, стоит выстроить на пустыре один добротный дом, как тут же присоединятся другие — поближе к престижу и из привычных русскому человеку соображений, что богатые неспроста это место приметили.

   Или того хуже: вложатся дельные ребятки в курорт, и тогда прощай спокойствие!

   Выкупать самому такой кусок земли для присоединения к усадьбе редко наезжавшему сюда Дмитрию было совсем ни к чему: вкладываться в демонтаж, приведение в порядок территории, ее охрану, заранее зная, что не пустит ни метра ни под какую распродажу.

   Правила он привык диктовать свои, например запрещение проката скутеров, раздражавших его тарахтением и повышенным риском для пловцов. Вот и пришлось построить пансионат, который к тому же стал приносить неплохой доход.

   О хозяйской принадлежности данного заведения знали немногие, например главный управляющий, приглашенный на нынешний обед в качестве гостя, вполне толковый молодой человек, с которым Дмитрий успел перекинуться парой фраз.

   Банкет двигался своим привычным курсом: отгремев первым бравуром, разбил гостей на переговаривающиеся о своем группы до следующего призывающего к объединению тоста.

   Мария Владимировна, призадумавшись о чем-то, крутила в руке столовый нож, взвешивала на ладони, сжимала в пальцах.

   Бдительный Осип, развернувшись корпусом, якобы наклонился к ней через Диму, незаметно для всех и ощутимо для Победного надавив ему локтем в ребра, что означало требование откинуться на спинку стула, отодвинуться от опасности.

   Он послушно откинулся, усмехнувшись.

   — Мария Владимировна, а что вы ножиком играете? — спросил Осип.

   Вполне миролюбиво и доброжелательно спросил, но как-то по-особому, как у душевнобольного, поигрывающего гранатой.

  — А, я?.. — вернулась из своих мыслей в застолье Маша. — Да так, задумалась.

  — О чем же, если не секрет? — вел «беседу» Осип, очаровательно улыбаясь.

   Машка положила нож на тарелку и повернулась к Осипу:

— Да это по работе. О холодном оружии.

— О чем? — переспросил озадаченный Осип.

   Дима усмехнулся еще раз — кому-то удалось озадачить Осипа! Дела-а!

   — О холодном оружии, — чуть громче повторила Мария Владимировна, вызвав интерес гостей, сидящих рядом. — И улыбнулась Осипу открытой лукавой улыбкой. — За всю историю человечества было одно-единственное оружие, имевшее единственную задачу и цель, а именно убивать людей. Я думаю, вы знаете, о чем я, Осип Игнатьевич.

   Осип заинтересовался всерьез, с радостью вступая в разговор почти по интересам, по его интересам, уж точно, и убрал локоть от ребер Дмитрия.

   Победный заинтересовался не меньше.

— Пистолет! — предложил с ходу Осип.

  — Нет! — рассмеялась Маша. — Осип Игнатьевич, по-моему, вы специально!

  — Ну что вы, Мария Владимировна! Пистолет — это вполне конкретное оружие, с единственной конкретной целью!

  — Цель и назначение пистолета — стрелять, — спланировала Мария Владимировна в дискуссию.

— Ну да! — согласился Осип.

  — Заметьте, не убивать, а стрелять, то есть производить выстрел по выбранной цели. Цель может быть какая угодно: по воробьям, по мишени, в человека, зверя, в сигаретный бычок, бултыхающийся на воде — многоцелевое предназначение, не правда ли?

  — Я как-то об этом не задумывался,— признался Осип, профессионализм которого был иного рода — уметь превращать любые предметы в оружие, способное убить или нанести травмирующее увечье, лишающее боеспособности противника, и рассматривать именно так окружающие веши.

   Гости, которым был слышен разговор, проявили повышенный интерес к беседе.

— Тогда что? — спросил кто-то из гостей.

— Меч! — ответила и улыбнулась Маша.

   Осип Игнатьевич, носивший экзотическую фамилию Меч, расцвел довольной улыбкой и многозначительно переглянулся с Дмитрием.

  — Меч — оружие, которое имело единственное предназначение — убить человека и не могло использоваться в других целях.

  — А животное? Его тоже можно было убить мечом! — вступил в разговор господин Конев.

— Нет, Игорь Алексеевич, — возразила Маша. — Меч изготовлен таким образом, чтобы наносить максимальное увечье именно человеку, он сбалансирован по руке и является ее продолжением. Весом, длиной, силой удара он рассчитан на поведение, движения, физику тела человека. Животные действуют иначе, у них более стремительные движения, размеры, вес, кости другие. Меч колет и рубит. Скажем, чтобы ударить медведя, идущего в атаку на задних лапах, не хватит скорости и силы замаха. Медведь стремительнее, он успеет нанести удар лапой сбоку, колющий удар тоже невозможен, для этого надо сделать выпад, вложив силу в удар, чтобы меч вошел достаточно глубоко. А это невозможно, потому что лапы медведя длиннее и быстрее. Пробить же шкуру, слой жира, объем мышц — для этого нужна нечеловеческая сила. То же самое с хищниками из кошачьих — человек не успевает, животное стремительнее, и сила удара требуется во много раз большая. В бою с животным меч только помеха, причем роковая, воин не успевает отражать удары хищника. Кстати, самые кровавые гладиаторские бои в Риме были, когда человек выходил с мечом против хищников. Именно по этой причине.

— А нож? — спросил Дмитрий Федорович.

  — Его предназначение — резать, колоть все, что угодно, от противника до бумаги, продуктов. Кстати, в бою со зверем он предпочтительней, скоростнее, мобильнее и позволяет подпустить животное ближе.

— А копье? — спросил кто-то справа.

  — Тоже многоцелевое: охота, рыбалка, как посох при движении.

  — Но это в прошлом, а сейчас артиллерия, бомбы, — предположил Осип.

  — Нет, — снова не согласилась Маша и улыбнулась ему, — цель другая: разрушать, убийство человека в данном случае вторично. И все вышеперечисленное можно применять для спасения человека: копье, нож, стрелы, пистолет, автомат, винтовка — для добывания пищи, то есть спасения от голода. Артиллерия используется для планового схода лавин, разгона облаков, бомбы — для оперативного, быстрого разрушения опасных завалов. И только меч во всей истории человечества имеет единственное предназначение и использование. Его брали в руку с одной целью — убить человека, и больше ничего.

   «Нет! Никакой интрижки, никакого легкого постельного романа не будет!» — понял Дмитрий Федорович, засмотревшись на увлекшуюся разговором, разрумянившуюся Машку, чувствуя ровное гудение полыхающего внутри костра.

   — А откуда вы это все знаете? — спросила девушка лет двадцати двух-трех, сидящая рядом с хозяином вечера.

   Маша на хорошем ровном ходу свалилась с любимого конька, на котором сидела, с азартом погрузившись в научный предмет ее исследований. Она посмотрела на девушку, еле удержавшись от красноречивого жеста: хлопанье ладонью по щеке с последующим упором на локоть и тяжким вздохом, обозначавшим бессилие перед крепчающей тупостью, к которому иногда прибегала в общении с особо бестолковыми своими студентами.

   Данная красотуля, отсалютовавшая «разумом», жест бы не оценила, пребывая в полной уверенности об исключительности своего ума и сообразительности, с помощью которых оказалась в шоколаде. Еще бы: отхватила себе богатенького папика; вот сидит рядом с ним на самом центровом месте!

   «Тянет ответить: «В книжке прочитала», — с тоской подумалось Маше.

— Это часть моей работы.

  — Я же говорила тебе, Игореша, что она спецназовка какая-нибудь или эмчеэсовка, — зашептала девуля, но так, что услышали все рядом сидящие.

   Игореша покрылся румянцем стеснения и, видимо, произвел подстольный удар по сексапильным ногам подруги, отчего девица тихо ойкнула.

  — Нет, я не спецназовка и не эмчеэсовка, — улыбнулась Машка. — Просто хорошо плаваю.

  — Да-а... — подрастеряла жгучести интереса барышня. — А кем же вы тогда работаете?

   «Тогда» прозвучало как недоумение: «А кем еще можно работать?», что-то этом духе.

   «М-да! Клиника!» — уныло подумала Машка, привыкшая общаться с представителями молодого поколения, получающими знания, людьми

   умными, интересными, грамотными, балбесами, конечно, иногда, но по причине молодости и бесшабашности.

   Но все же не смогла удержаться и процитировала по-французски:

    Дитя, прелестное дитя!

    Ты в двадцать лет играешь в куклы

    Мужских желаний и страстей и рокируешь кавалеров

    По рангу значимых мастей...

   Победный подхватил:

                  Ты все на свете знаешь точно:

                   как пить чаи, что говорить,

                  Не позволяя многоточью призывно разум твой будить...

   Машка всем корпусом развернулась к Победному, сияя от радости:

   — Вы говорите по-французски!

   Костер внутри пыхнул, напоминая о себе. Дима улыбнулся ей навстречу — такая она была необы кновенная...

   Эпоху назад, когда он гулял с шестнадцатилетней Машкой по городу и заговорил с ней на английском, она всплеснула руками от радости, восторженно просияла глазами и воскликнула на всю улицу:

   — Дима! Ты говоришь по-английски!

   Он расхохотался:

   — Машка, нельзя так радоваться чужим успехам, сожрут!

   — Да я чужим не радуюсь. Я твоим радуюсь!

   Они бродили, разговаривали на английском,

   так что милиционер проводил их подозрительным взглядом. В закрытом военном городе Севастополе иностранцев не было, и люди, разговаривающие на другом языке, вызывали поэтому определенные вопросы; они сбежали от милиционера, хохоча. А Машка крикнула на бегу блюстителю порядка:

   — Мы тренируемся!

   Это она его сподвигла к изучению на уровне совершенства языка. Восемнадцатилетнего Диму заело, что двенадцатилетняя шпингалетка трещит по-английски, как на родном, а он...

   От тоски безбрежной на службе он выучил немецкий, чтобы занять чем-то голову и прогнать муторные мысли. Это оказалось несложно: изучая английский, он для себя выработал систему, применимую к изучению любых языков, ну а французский совсем легко пошел. Между делом.

   — Говорю, — признался он с допустимой долей самодовольства.

   Она сияла серебром восторженных, как у той, далекой Машки, глаз.

   — Это же малоизвестный, забытый французский поэт девятнадцатого века, его еще обвинили в шпионаже за то, что он писал «пить чаи», когда Франция воевала с Англией. Я только поэтому запомнила это стихотворение! А вы?

   — А я набрел как-то на букинистическую лавочку в Лионе, перелистывал книги и наткнулся на эти строки, и подумал: «Времена меняются, нравы остаются» — и почему-то запомнил.

   — Ну, говорите по-русски! Нам же тоже интересно! — капризно призвала девуля напротив.

   Маша с Димой дружно повернулись на голос. Осип, слышно только для Димы, тяжко вздохнул рядом.

   Пятна конфуза на лице Игоря Алексеевича разгорелись особенно ярко, оттеняемые белой нашлепкой на лбу, гости, слышавшие требование барышеньки, более открыто, чем Осип, покашливали в кулачок и вздыхали.

   Похоже, только девуля и сидящая рядом с ней подруга, вчерашнее «украшение» пляжного отдыха Игоря Алексеевича, чувствовали себя раскованно и в полной радости.

   Машка развеселилась: действительно, им же тоже интересно, чтой-то гости надумали балабо-лить по-французски!

   — Простите, вы что-то спросили? — весело

   уточнила она.

   Девуля переглянулась с подругой: «Ачё я спросила?» Ах да!

   — Я спросила. кем вы работаете!

— Я историк.

   — А-а-а... — Девица явно потеряла всякий интерес к объекту. Удержавшись, надо отдать должное, от пренебрежительного жеста рукой.

   Игорь Алексеевич опомнился и поспешил спасти ситуацию, подскочил, подхватил бокал.

   — Господа! — потребовал он внимания. — Предлагаю тост за прекрасную женщину, которая, не имея специальной подготовки, будучи простым историком...

   На этом месте Осип хмыкнул, Дима услышал и решил, что Осип Игнатьевич устал от витиеватости построения фраз хозяином застолья — до этого гости пережили четыре пышно расцвеченных словесами и оборотами тоста.

  — ...не-задумываясь кинулась спасать тонущего человека! За вас, Мария Владимировна!

  — Благодарю! — ответила Мария Владимировна.

   Подняла бокал, и наблюдавший за ее движением Дима увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку в виде подковки.

   «Моя!!» — яростно, неистово, как наваждение, полыхнул в нем, сметая все препоны, удерживаемый, контролируемый до сих пор огонь.

   Зарычало зверем, утробно, каждой клеткой, обожгло мозг!

   «Не отпущу!! Будь ты хоть трижды мать, хоть трижды чья-то жена! Как ты могла меня не узнать, черт тебя побери!!»

   Он не тост поддерживал, выпив махом остатки вина в бокале!

   Сидя. Встать, как все мужчины за столом, выражая уважение даме, он не мог!

   Все! Надо заканчивать этот балаган! Он отвернулся — смотреть на нее не мог. рычавший в нем зверь метался, не слушая его приказов, требуя заграбастать прямо сейчас, утащить в берлогу и не выпускать!

   «Сидеть!» — проорал Дима зверю внутри и щелкнул кнутом. Зверь присмирел и попятился в нору, уступая воле более сильного. «А вот теперь спокойно подумаем!» Он посмотрел на Машу. Она выглядела напуганной. Интересно — почему?

   И устала — проступили морщинки, незаметные раньше, тень намекнула о своем существовании под глазами. Боится его или себя?

   Что бы то ни было, сейчас ей надо дать передохнуть. Поверить, что он ей не опасен, расслабиться. Дима потом у нее спросит, почему она так напряжена и чего так испугалась. Или не испугалась?

   Если он выкажет свой интерес сейчас — она сбежит! Факт.

   «Ладно, Машка, расслабься, ни о чем не думай, отдыхай! Парни за тобой присмотрят».

   — К сожалению, мне пора, — поднялся со своего места Победный.

   — Как же так, Дмитрий Федорович? — расстроился Игорь Алексеевич, подскакивая вслед за гостем. — Впереди коктейль, танцы и фейерверк!

   — Жаль, но мне надо ехать. Дела в Москве.

   Про дела и Москву он упомянул исключительно для Машки, объяснять свои поступки и решения кому бы то ни было не в его правилах.

   Маша расслабилась, почувствовав «Уф!» организма и сознания, и тут же расстроилась, вроде бы туча миновала ее стороной — он уезжает! Но он уезжает, и они больше никогда не увидятся!

   — До свидания, Мария Владимировна, — галантно, отстраненно кивнул господин Победный. — Приятно было познакомиться.

   —- Мне тоже приятно, — ответила она по-французски, — удачи вам. Прощайте. Как навеки простилась. — Прощайте, Осип Игнатьевич. Она ушла минут через десять после отбытия господина Победного со товарищи, сославшись на принятую причину — головную боль, не придумав ничего оригинального.

   Игорь Алексеевич поуговаривал для приличия, но к Марии Владимировне, «простому историку», потерял всякий интерес. Она скорее мешала «простотой», а главный гость, ради более близкого знакомства с которым все и затевалось, уже отбыл.

   Маша захлопнула дверь номера, привалилась к ней спиной, скинула босоножки, отбросила их куда-то, съехала по двери и, усевшись на пол, вытянула ноги.

   Она справилась! Она молодец!

   Да и ни с чем особым справляться не пришлось — только с собой. Дмитрий Федорович не выказал никакого интереса к ее персоне — ни человеческого, ни мужского.

   Поприсутствовал в рамках светскости, поддержал непринужденную беседу ни о чем, порадовал французским и убыл. В Москву!

   Перед уходом обжег Машку пламенем — непонятным, испугавшим!

   Она и так весь вечер чувствовала его рядом всем телом, каждой клеткой, и ее правый бок плавился от его близости.

   Но тот напалм непонятного происхождения, пыхнувший в нем и зацепивший Машу, был такой мощи, что напугал ее не на шутку.

   Что с ним случилось? Что вызвало такой огонь? Она не узнает.

   Господи, зачем он только появился в ее жизни?! Перебаламутил все!

   Для того чтобы Машка поняла, что никогда никого в своей жизни не любила, кроме него?

   — Черт бы тебя побрал, Дима Победный! Черт бы тебя побрал! — И она заплакала, размазывая по щекам слезы вперемешку с растекшейся тушью.

   На этот раз Осип сел на заднее сиденье в машине, рядом с Дмитрием, и ждал.

   Победный молчал. Думал. Смотрел в окно.

   Он даст ей два-три дня. Она уверится, что он больше не вернется, кто-то да сообщит ей, что бизнесмен из соседствующей усадьбы приезжает редко и ненадолго, и если уехал, то уехал. Кто-нибудь из вездесущей публики, обожающей узнавать подробности чужих жизней, особенно детали жизни богатых и недоступных.

   Машка расслабится, успокоится, отдохнет. Кстати, а отчего и за чей счет отдыхает простой историк в пансионате такого уровня, в номере люкс?

   Он повернулся к Осипу. Осип Игнатьевич открыл прихваченную с собой папочку, для пущей важности — подглядывать в шпаргалку ему без надобности: он запоминал информацию мгновенно и навсегда.

   — Мария Владимировна Ковальская... — приступил к изложению.

   «Фамилия девичья», - отметил Дима. —... тридцать четыре года, коренная москвичка, проживает по адресу: улица Правды. Родители: Владимир Михайлович и Надежда Ивановна Ковальские, умерли...

   «Бедная Машка!» — искренне посочувствовал Победный.

   — ...состояла в браке неполных пять лет, детей нет, месяц назад развелась. Бывший муж, Юрий Всеволодович Корж, москвич, тридцать девять лет, работает в Министерстве социального развития, чиновник выше среднего звена. Осип замолчал, ожидая чего-то.

— Чего затормозил?

  — Жду твоего особого внимания, — интригующе широко улыбнулся Осип.

   —Ну?

   — Доктор наук, профессор, занимается наукой в академическом институте и преподает в университете историю древнейшей Руси, первых племен, поселившихся на территории современной России. Признанный авторитет в мировом научном сообществе, огромное число статей, вышли две книги, принимает участие в составлении нового учебника истории для вузов, имеет приглашение прочитать курс лекций в университетах Англии, Японии, Китая и Америки. Ответ пока не дала. Год назад она и группа, которой руководит, получили Государственную премию «за вклад в историю мировой культуры и просветительскую работу по изучению истории России». Премию вложила в финансирование археологической экспедиции на Каспий. Владеет английским, немецким, французским, всей группой славянских языков и древнеславянских.

   Осип взял паузу, дабы насладиться произведенным эффектом. Эффект имел место!

   Дмитрий Федорович потрясенно качнул головой.

   — Ни фига себе! — Осмыслив услышанное, уважительно добавил: — Впечатляет! — И улыбнулся саркастически: — «Простой историк». Ты поэтому там хмыкал?

— А то! — рассмеялся Осип.

   — Еще что-то? — не сомневался Дмитрий Федорович.

   — Полгода преподавала в Калифорнийском университете, вернулась в первых числах июня и сразу подала на развод.

   — Любовь в Америке? — деловым тоном предположил Дмитрий.

   У Осипа, когда он изучал ее биографию, этот же вопрос возник номером один, и он сразу распорядился выяснить все про американское времяпровождение Марии Владимировны.

   — Нет. Ни любовников, ни друзей. Работа, отдых, иногда пляж, магазины, поездки, слетала в каникулы в Нью-Йорк.

   — Застукала с кем-нибудь муженька по приезде? — выдвинул следующую версию Победный.

   — Надо? Узнаем.

   — Нет.

   Ну, нет так нет. Осип продолжал:

   — В первый раз за двенадцать лет поехала в отпуск. У них сейчас самая горячая пора — археологические раскопки, научные съезды, конференции, все этой направленности.

   Осип чувствовал нутром: что-то еще есть во всей этой истории их встречи, непростой это интерес у Димы и не любовь с первого взгляда.

   Горячее и глубже, с интригой, и — ой, чувствует он — есть у них что-то в прошлом! Ох есть! Дима не говорит, а Осип не спрашивает. Он мог бы копнуть по полной, чтобы все для себя прояснить, на всякий случай, но не станет этого делать, уважая Дмитрия.

   Всему свое время.

   Оставшуюся дорогу Дмитрий молчал, обдумывал услышанное.

   «Это как надо вкалывать, чтобы в тридцать четыре года достигнуть таких результатов? И как надо жить, чтобы этого достигнуть? Аи да Машка! Ну надо же! И что там за крендель, с которым ты жила? Вернее, корж!»

   Дмитрий Федорович выдержал сутки.

   Стоя в предрассветное утро под ледяными жалящими струями воды, смывающими с него невероятный, изматывающий сон про Машку, он подумал, что из-за нее чуть ли не каждый день стал остужаться под холодным душем, как пацан восемнадцатилетний, от чрезмерного перегрева излишними гормонами, и решил, что все — хватит!

   Взять ее в охапку, закрыться в спальне и никуда не выпускать, пока не доведет ее и себя до изнеможения. Тогда поговорить, все выяснить и начать сначала — до обморока!

   А там он разберется, что дальше.

   — Осип! — выходя голым и мокрым из душа, проорал Дима, спешивший претворить в жизнь принятое решение.

   По обоюдному умолчанию, приехав в Москву, Осип остался в квартире Дмитрия, зная, что грядут перемены, в любой момент начальника может сорвать на что угодно, и чтобы не мотаться через пол-Москвы, вскакивая по тревоге и разыскивая его, да и спокойствия своего ради.

  — Ну? — поинтересовался полностью одетый, выбритый, наглаженный, начищенный до пистолета в кобуре под мышкой Осип.

— Что там?

   Это он про Машу спросил, объяснять, как водится, где «там», не требовалось.

  — Вчера вечером прибыл бывший муж, — весело преподнес новость Осип. — Шкандаль был!

— С ней? — не поверил Дима.

   — Нет. С дежурным администратором корпуса и присоединившимся по тревоге к разборкам администратором пансионата. Юрий Всеволодович требовал поселить его в номер к жене, администратор в требовании отказала, сослалась на вескую причину: штамп в паспорте о разводе. Юрий Всеволодович настаивал, грозился. В это время спустилась Мария Владимировна, поблагодарила администрацию за профессиональную работу и заботу о постояльцах и прошествовала к выходу, но была остановлена бывшим мужем...

   — Мария, прекрати себя так вести! — ухватил ее за плечо Юрий, догнав у дверей. — Я приехал специально к тебе! Мне сказали, что ты должна дать письменное согласие для моего поселения в номер.

   Маша медленно сняла его руку с плеча, под пристальными взглядами двух администраторов и охранника Юрик не рискнул хватать ее еще раз.

— Нет, — спокойно отказала она.

  — Но мне необходимо где-то поселиться! — негодовал Юрик.

   Машка равнодушно пожала плечами и предложила:

   — В Гондурасе, говорят, нынче не сезон, свободных мест много. Может, тебе туда поселиться?

   Дима расхохотался, Осип, отхохотавший свое, когда слушал доклад парней из Домины, посмеивался, покачивая головой.

— Все! Поехали! — распорядился Победный.

  — Я-то ко всему привыкший, Дмитрий Федорович, но, может, ты оденешься?

   Машка сидела в кресле летнего открытого кафе. Заведеньице расположилось на специально сооруженном деревянном настиле, задуманном как причал. Для желающих подплыть на лодке имелись небольшие столбики на краю настила, предлагающие закрепить плавсредство с помощью веревки, с берега в кафе посетители попадали, поднявшись по трем ступенькам.

   В духе современности кафешный причальчик радовал взор зелененьким синтетическим покрытием, имитирующим, должно быть, траву, плетеные собратья ее балконного гарнитурчи-ка, кресла и столы, поддерживали загородный стиль. Большие стильные деревянные зонты с льняным, цвета слоновой кости покрытием и такой же тент над кухонно-барной стойкой без логотипов обезображивающей рекламы, хорошая, ненавязчивая музыка... Вроде пляжная ка-фешка, но не уступающая приличному столичному заведению.

   И кофе здесь варили отменный, не из какого-нибудь автомата, а на песочке, в джезвочках! И место выбрано замечательное: под большими деревьями у изгиба реки, которая просматривалась отсюда далеко-далеко, — противоположный, левый берег, поле с высокой травой и разноцветьем, вековые дубы вдалеке и кромка темного леса гораздо ниже по течению.

   В пансионате вообще вопрос кафе и рестораций решен был всеобъемлюще, поражая числом и разнообразием предлагаемого сервиса. Гражданам отдыхающим ни в коей мере не грозило остаться один на один с чувством голода в перерывах между завтраком и обедом, а также после раннего ужина.

   Маша который раз подивилась причудам российского капитализма, воплощенного в разнообразии форм и предложений, и в данном конкретном случае этому пансионату.

   Она и выбрала-то его потому, что он числился стоящим в диких местах, далеких от городов и людей. В рекламном буклете упоминалось также о близких лесах, полных животных, возможности экстремальных «конных прогулок по тропам лесных обитателей».

   Мария Владимировна дотошно изучала в туристическом агентстве подробности этой самой «дикости» и удаленности, а также сервиса и звез-дности. Поверив наполовину, приятно поразилась соответствию рекламы и действительности. Добираться пришлось черт-те сколько! На железнодорожной станции ее, две молодые пары, двух пожилых дамочек, мужчину представительного вида с сыном лет четырнадцати забрал мерседесовский микроавтобус и за полтора часа, на приличной скорости, радостно пролетая по новехонькой дороге, домчал до пансионата.

   И если поначалу мелькали какие-то домики-деревеньки, то минут через сорок лихой дороги никаких жилищ в обозримом пространстве уже не наблюдалось. Лишь изредка приоткрывалась река вдалеке между расступившимися деревьями, и где-то там, на том берегу, показалась и скрылась деревенька.

   Лес выглянул из-за поворота, сначала краем, узким клином, потом развернулся боком, представ во всей красе — темно-пугающий, настоящий, а не жиденький подмосковный. И тишина. Бла-го-дать! Мария Владимировна удивлялась: как они сюда завозят все необходимое? А вчера вечером, возвращаясь в номер, не удержалась и спросила у администратора.

   — Доставляем по дороге и по реке, а персонал живет здесь в специальном корпусе. Через неделю сменяется, смену отвозят в город, — радостно принялась объяснять она. — А так мы же автономно живем, у нас свой хозяйственный двор, прачечная — все-все! Это раньше здесь запустение было, старый пансионат развалился, а сейчас все на международном уровне, у нас иностранцы постоянные клиенты, откуда только не едут!

   Слушая ее воодушевленный рассказ, Машка вспомнила, что так и не взяла карту, забыла. Да и все на свете она забыла!

   «Интересно, господин Победный имеет отношение к данному пансионату международного уровня или он так, сбоку припеку, соседствует?»

   Она все время думала о Диме Победном. Думала не переставая, даже во сне!

   «Интересно, есть ли у него семья, дети?» — «Ну конечно, он женат, Машка! На какой-нибудь красавице модельного образца, с правильным ростом, ногами, возрастом, не любящей отдыхать в отечественной глуши, проводящей лето где-нибудь на Лазурном Берегу! Что ты, в самом деле!»

   Это рассуждения на ночь. И рассуждения поутру: «Почему ты не призналась, что узнала его?» — «Ага, и как ты себе это представляешь? «Здрасте, я Маша, вы меня помните?» Ты видела, какой он стал? Богатый, другой. Будет он помнить соседку из севастопольского детства!»

   Рассуждения за завтраком: «Представляешь, как бы это было неприятно — ты ему: «Здравствуй, Дима!», а он тебе свысока, холодно: «Вы кто такая?» — как говорят твои студенты: «Чё надо?»

   И по кругу, по кругу — глупые, умные, правильные, неправильные, профессорские и девчачьи — рассуждения, мысли, вздохи безнадежные, изматывающие.

   Маша вздохнула. В кафе кроме нее было еще два посетителя, парочка немецких пенсионеров за столиком у самого входа. Марья Владимировна заняла самый уютный столик, у воды, на краю причала, с открывающимся потрясающим видом, заказала себе кофе, и еще раз кофе, после того, как она быстренько выпьет первую чашку.

   Официантка понимающе кивнула такому заказу и улыбнулась.

  — И знаете, — остановила ее Маша, когда девушка отходила от столика, — пожалуй, бокал сухого белого вина. Какое у вас есть?

— Всякое. Принести карту вин?

   — Давайте без карты обойдемся. Чилийское.

   Девушка кивнула.

   «Что-то ты, Марья Владимировна, пить, курить взялась, вразнос пошла или балуешься?» — попыталась выяснить свой «облико аморале» Машка.

   А-а, да бог с ним, с аморале!

   Воспользовавшись полным отсутствием бомонда — немецкие пенсионеры не в счет, в российской глубинке им, пожалуй, лучше сидеть «тыхосенько», — Машка развернула кресло боком к столу, подтянула второе кресло, порывшись в летней пляжной кошелке, достала сигареты, зажигалку, бросила кошелку на соседнее кресло, взгромоздила на нее ноги, скрестив в лодыжках, надела солнцезащитные очки, выпила разом полчашки кофе, принесенного быстренькой официанткой, и с удовольствием закурила.

   Эх! Хорошо!

   Ну может позволить себе немного relax, а по-нашенскому — расслабухи, тридцатичетырехлетняя профессорша, первый раз за десятилетия выехавшая на отдых?

   — Демонстрируешь дурные манеры? — попенял до отвращения знакомый голос.

   Не судьба-а! Для расслабухи Мария Владимировна, видимо, не созрела!

   Маша позу не изменила, допила кофе, затянулась, сняла очки и медленно повернула голову в сторону мужа. К счастью, бывшего!

   Он был хорош, хорош!

   В летних светлых брючатках, в рубашке с короткими рукавами, навыпуск, удачно прикрывающей пузцо и отяжелевший от должностной сидячей работы и пристрастия к гурманству задок, накинутый на плечи свитер, с нарочито небрежно завязанными впереди рукавами, летние туф-. ли — все одного торгово-бутикового заведения, дорогой одеколон, очки, часы в ту же смету, прическа волосок к волоску, маскирующая плешинку.

   Хорош, хорош!

   Машка не ответила. Хотела было указать направление его дальнейшего прогулочного движения, с уклоном в эротику, но передумала. Раньше сядешь — раньше выйдешь! Он рвался поговорить, заселился в пансионат каким-то образом, она второй день от него скрывалась.

   Ну, пусть выскажется — и домой. Домой! Прибыла и вторая порция кофе и вина. Бывший — слава Тебе в который раз, Господи, — муж отреагировал на бокал с вином укоризненно поднятой бровью.

   Он сел за ее столик, сделал заказ.

   Маша отпила вина, докурила сигарету и ткнула в пепельницу, принесенную официанткой вместе с ее заказом.

  — Нам надо поговорить! — объявил тему дня Юрик, когда девушка отошла от столика.

  — Мне не надо, — отозвалась Маша, обозревая речные дали, поля-леса, холмы-пригорки — перспективу, как говорят художники.

   Смешно, до грустных слез — ей было безразлично, чужой, неинтересный, малоприятный мужчина — о чем говорить? Как отшивают навязчивых ухажеров?

   Как? Каким непостижимым образом в один день человек, с которым она прожила пять лет, мог стать совершенно чужим, неприятным?

   И только — неприятным, никаких глубинных чувств, ни ненависти, ни обиды, ни обвинений, ни злости. Ничего!

   Пусто!

   «В душе так пусто, как в соборе, когда в нем овощи хранят!» — подкинула память к размышлениям строчку из дементьевских стихов.

   — Я думаю, что за этот месяц ты успокоилась и поняла, что нельзя так сразу, с кондачка, разрушать то, что сложилось за пять лет! — изрек Юрик явно домашнюю заготовку.

   Машка не удивилась, если б узнала, что и кон-спектик имеется.

   И витиевато как: «с кондачка», с завуалированной формой обвинения.

   Или прямой формой обвинения.

   Он всегда так строил фразы, о чем бы они ни говорили — о погоде, еде или его носках, чиновничий интеллект обвинял, указывал, поучал.

   Господи боже мой! Как она прожила с ним пять лет?! Куда смотрела, чем слушала?!

   Коматоз, не иначе затяжная пятилетняя кома.

   «Не начинай, Мария Владимировна, все ты уже обдумала, выводы сделала, еще месяц назад! Никуда не смотрела — работала! Хорошо хоть пять лет, запросто могло быть и больше!»

   Она запила вином ставшие щелочно-кислот-ными, разъедающими мысли и закурила еще одну сигарету.

   — Ты стала курить, да еще так много.

   Охохошеньки, господи!

   Она не смотрела на него, испытывая новый прилив желания настойчиво предложить ему туристический индивидуальный маршрут все с тем же эротическим уклоном.

   Но удержалась и на этот раз — лекция на тему открывшейся ее истинной сущности мало прельщала.

   — Да я поняла! Надо было развестись гораздо раньше!

   — Давай обойдемся без актерства, — начальственным тоном потребовал Юрик. — Я понимаю, тебе неприятно и ты обижена, но, Мария, ты интеллигентный и весьма образованный человек, зачем опускаться до балагана!

   Да что вы говорите? Раньше все ее регалии и звания не считались поводом подозревать в ней наличие интеллигентности и образованности.

   Между прочим, кончилась та Машка, теперешней Марии Владимировне надоело и недосуг выслушивать чиновничью бредятину — отдыхает она!

   — Так, Юра, хватит! Поговорили — иди! Свободен! — произнесла она профессорским тоном, адресованным безнадежному двоечнику.

   Юра спокойно отпил кофе, Мария и не заметила в своих созерцаниях водной глади и омываемых ею берегов, когда принесли его заказ.

  — Я все понимаю! — подпустил грусти в голос бывший муж, сбавив напор. Отпил кофе, оттопырив мизинчик, поставил аккуратно чашечку на блюдце и изрек: — Я виноват. Я приехал извиниться.

— Извиняю. Теперь можешь уезжать.

   Чего она завелась, собственно? Неинтересно все это.

   «Ты бы не блеяла овцой, а втыкала им с мамашей, пока жили вместе, чего сейчас-то буйствовать? Кто он тебе? Нуль. Нуль, помноженный на бесконечность!»

— Я хочу, чтобы мы снова жили вместе.

  — О как! С каких кренделей, интересно? — распоясалась Мария Владимировна.

   Он скривился. Не глядя на него, она знала, что он брезгливо скривился — ну еще бы! Что за плебс!

   — Мария!

   Нет, не мог он сдержаться, не мог, и все! Привычка к дрессуре? Никуда не денешь!

   — Потому что мы муж и жена! Ну поругались, чего в семье не бывает, ну развелись под горячую руку! Но это ничего не значит! Да, я изменил тебе, обидев тебя этим. И ты не представляешь, как я себя корю...

   Вот поэтому Машка избегала разговоров с ним! Сначала думала, что надо поговорить, объяснить Юре, что не может с ним жить, а потом поняла, что обречет себя на выслушивание напыщенного бреда человека, который никого, кроме себя, не слышит, и будет эта бодяга длиться бесконечно, пока он не доведет ее до белого каления или дурдома!

   — Прости меня, я только сейчас понял, как верность для тебя важна...

   «Значит, справки наводил через свои каналы, не было ли у меня в Америке любовника», — поняла Машка.

   — ...и я уважаю и одобряю эту твою жизненную позицию.

   «Бурные аплодисменты!»

   Он помолчал. В профессионально исполняемой декламации авторского текста Юрия Коржа предусматривалась пауза, подчеркивающая степень осознания и уважения к «жизненной позиции». Интересно, что у нас по тексту дальше?

   — Мама слегла.

   «Ах да, как же я про маму-то забыла?»

   — В больнице. Не смогла перенести нашего развода. Сердце. Ты должна съездить, навестить ее, она тебя ждет, все время спрашивает о тебе.

   «Пожалуй, он прав, не стоит устраивать балаган, пора заканчивать фарс, а то до утра не рас-хлебаешься!»

   Маша посмотрела на него, ровно села в кресле, сняв ноги с кошелки.

   — Нет, не должна. Я не должна навещать твою маму, встречаться с тобой и выслушивать всю эту чухню, и общаться с тобой не должна. Я ничего вам не должна! Вы посторонние мне люди. Мы раз-ве-де-ны!

   Отвернулась от него, откинулась на спинку кресла, вновь затянулась сигаретой.

   Она слишком хорошо все понимала.

   Он привык жить в удобстве и комфорте, полном потакании его желаниям, капризам, с бесплатной никогда не возражающей обслугой в ее лице. Маша потому так долго прожила с ним, что процентов на девяносто, а то и больше не слышала, что он говорит, потому что ее мысли были заняты наукой, она работала, обдумывала, даже когда стирала, готовила, занималась хозяйством, и ей проще было сделать, как он требует, чем вникать в суть его желаний.

   Он привык самоутверждаться на работе, отфутболивая и мурыжа в коридорах просителей, зависящих от «точки его почерком» на документах, и еще больше самоутверждаться дома за счет безропотно сносящей нотации, поучения жены.

   Он любил себя, он был пуп своей вселенной, которая начиналась с него и заканчивалась им же. А теперь он изгнан из своего единоличного рая и вынужден жить с мамой, которая сама себе пуп в своей трехкомнатной, оставшейся от министерского мужа вселенной, с не меньшим набором амбиций и самолюбования.

   Снимать обычную квартиру ему не по чину, а ту, что по чину, не по деньгам, подавать на раздел имущества — утопия, еще и платить Маше заставят. Денежки он считать умел!

   На собственную квартиру не прикопил неосмотрительно — а зачем? В его жизни все было в полном порядке: квартира жены в центре города с евроремонтом и стопудовая уверенность в ее вечном стоянии у его сапога!

   А тут развод! Да, ни чихнуть, ни пукнуть! Бедный Юрик, и до Ерика далеко!

   Конечно, ему надо назад, к Машке! А как же!

   Кто-то ведь должен ему попку, подтирать, не маманя же!

   Все это она понимала, и от этого понимания становилось тошно, как будто смотрела со стороны на незнакомую женщину и вздыхала над ее нелегкой судьбинушкой: «Ой, бедненькая, маялась-то как!» Слава тебе господи, в прошедшем времени!

   Спасибо, Америка — «оплот свободы», — предоставила возможность остановиться. Отдышаться, разобраться в себе.

   Но сегодняшней, настоящей Маше было, как говорят ее студенты, «глубоко до фени!».

   До нее самой, а может, и глубже.

   Вот кому было безразлично, так это реке и пейзажам по ее берегам. Уж страстей тут — надрывов-разрывов, слез, горя, любви до гроба, секса шалопутного в кусточках на берегу — о-го-го, сколько всего перебывало!

   А что ей, реке, — течет и течет себе. В планы пламенных коммунистов по переустройству природы и поворотам рек в обратную сторону — пронесло! — не попала, по причине собственно малости и небурности вод, под электрификацию с непременными плотинами и затоплением прибрежных районов — тоже.

   А людишки... А что людишки — вечно у них любовь, ненависть, встречи-расставания, юность-старость, кинжально-винтовочные революционные страсти. Сколько их было и сколько еще будет...

   А она течет себе, и будет с нее!

   «Жил один еврей, так он сказал, что все проходит...» — спасибо Розенбауму за напоминание о вечном.

   Она вдруг сообразила, что довольно долго молчит после разъяснения их теперешнего семейного статуса, смотря на реку и думая о своем.

   «Да неужели ушел?»

   Она подобралась на сиденье, повернулась в его сторону. Ага! Ушел, как же! Не высказавшись? Как в том анекдоте: «А если завтра война, а я не отдохнувши?»

   А если завтра война, а Юрик не высказавшись?

   Он тоже смотрел вдаль, на реку и почему-то молчал, почувствовав на себе Машин взгляд, посмотрел на нее.

  — Ты очень изменилась после Америки, — сказал нормальным, усталым голосом.

  — Юра! — поразилась преувеличенно Маша, даже ладошку на грудь уложила, от чувств-с. — Ты умеешь разговаривать нормально, как все люди?

— Дай мне сигарету.

   Не ожидая Машиного разрешения, он протянул руку, взял пачку со стола, долго шебуршил пальцами, — сигарета никак не вытаскивалась, — достал, бросил пачку в раздражении, наклонился, взял зажигалку и прикурил, тоже бросил громко на стол и махнул нетерпеливо официантке рукой.

   Маша сидела спиной к барной стойке и трем ступенькам входа справа от нее и не могла видеть, как отреагировала девчушка на этот пренебрежительный барский жест. Девчушку ей стало жалко — она была молоденькой, улыбчивой, шустренькой и умела варить превосходный кофе, ее здесь все любили и улыбались в ответ на ее открытость.

   — Виски сто. Без льда, — приказал Юрик.

   Маша улыбнулась девочке, извиняясь за чужую грубость. Да, человеческий, нормальный тон Юрику давался тяжело, тянуло по привычке на ком-то отыграться.

   Он затянулся, как курильщик со стажем. Машка удивилась: Юрик прежде не курил, по крайней мере в ее присутствии, и не поощрял ее баловства.

   Он много чего не делал в ее присутствии, как выяснилось, — не водил девиц домой, не курил и никогда не разговаривал нормально, по-человечески.

   Девочка принесла его заказ и быстренько ретировалась от греха.

   Неожиданно Машу ударил в спину порыв предгрозового ветра, швырнув вперед, в лицо волосы, оставляя на спине ощущение покалывания. Она повертела головой, оглядывая, насколько это было возможно из-за зонтика, небеса.

   Вертеться было неудобно, потому что Мария снова пристроила ноги на кошелку, на второе кресло, пока предавалась размышлениям о вечном, менять позу ей не хотелось, и то, что удалось обозреть, радовало солнышком, синевой и полным отсутствием грозовых туч.

   Чудеса-а!

   Она еще повертела головой, посматривая по сторонам. Немецкие пенсионеры ушли, на их месте, у входа появился парень в шортах и с голым торсом, здоровый такой, сидел в углу возле входа и потягивал пиво из высокого запотевшего стакана.

   — Да, — напомнил о своем присутствии Юра, — ты очень изменилась. Я решил, что у тебя там любовник был, поэтому ты стала такой... неуправляемой. Но по своим каналам разузнал, что ты вела там вполне пуританский образ жизни и никого у тебя не было.

   Вот не может он, убогонький, говорить нормально, даже перейдя на человеческий тон, без «пуританский» — ну, Господи, прости!

   — Что с тобой случилось, Маша? Что за резкие перемены характера?

   Еще один порыв ветра ударил Машу в спину, взметнув волосы, оставив легкое электрическое покалывание на коже.

   Да что за дела, что за ветры? Она не стала крутить головой в поисках надвигающейся на небе грозы — ветры и ветры, гроза и гроза, тут бы от Юрика отделаться, и очень бы хотелось, раз и навсегда.

   У меня всегда был такой характер. Ты не замечал и не знал меня совсем, тебе было не нужно и неинтересно меня узнавать. Юр, если бы у меня не было сильного характера, я бы никогда не защитила ни одной диссертации и ничего не достигла бы в науке и уж точно не прожила бы с тобой столько — давно бы сдохла!

— Не передергивай! — повысил он голос.

  — Не нравится? — спокойно спросила Маша. — Тогда встал и пошел отсюда к черту! Я тебя на рандеву не приглашала! Ты зачем приехал?

   Он ткнул бычком докуренной до фильтра сигареты в пепельницу, сделал большой глоток виски из широкого стакана, посмотрел ей в глаза.

   Зло посмотрел. Проняло.

  — Хорошо. Я скажу, зачем приехал. Ты так быстро все решила, выкинула меня из дома, из своей жизни...

— Ближе к сути, Юра! — потребовала Маша.

  — Не перебивай меня! — прикрикнул он. Но, что-то там сообразив чиновничьими мозгами, быстро изменил тактику разговора: — Извини. Выслушай меня и подумай над моим предложением. Я предлагаю договор.

   Маша сняла ноги с кресла, выпрямилась, развернулась к нему, положила скрещенные руки на стол, всем видом демонстрируя живейшее внимание.

   — Мы снова зарегистрируем брак и будем жить вместе, как и раньше. Наймем домработницу, чтобы освободить тебя от домашнего хозяйства. Будем строить карьеру — ты свою, я свою. Клянусь, что никогда больше ты не узнаешь о моих шалостях на стороне и тебя это не коснется ни намеком. При твоей занятости, ограниченности круга общения и возрасте, вряд ли тебе удастся когда-нибудь еще раз выйти замуж. А ты прекрасно понимаешь, как важен за границей, да и в вашей научной среде статус замужней женщины. Я буду тебе помогать через свои связи, двигать вперед. Я даю тебе полную свободу жить так, как тебе нравится, и я буду жить так, как удобно мне. Взаимное уважение, ровные отношения. У нас будет стабильный, добротный, взаимовыгодный брак.

   Мария Владимировна слушала со вниманием, а поняв, что рационализаторская речь закончена, спокойно, почти весело ответила:

   — Нет.

   — Не торопись, подумай, это выгодно не только для меня, но и для тебя!

   — Нет, — повторила Мария Владимировна.

   — Маша, ты не имеешь права просто так выкидывать прожитые годы! Мало у кого есть то, что я предлагаю тебе! Я сделаю карьеру, и ты это знаешь! Ты будешь женой очень значимого человека, вхожего в самые высокие круги, этим не разбрасываются!

   Ой, как тяжело! Как достучаться, растолковать что-то человеку, который тебя не слышит?

   — Юра... — не придумав убедительных слов, начала Машка.

   И тут она так разозлилась на этого козла! Твою ж дивизию! Да какого черта она должна все это выслушивать, разговаривать с ним, тратить свое время и нервы!

   Она так разозлилась, так... Медленно встала, уперлась руками в стол, наклонилась к нему, как нападающая тигрица, и молниеносно атаковала:

   — Пошел ты на хрен!! Ты чужой! Посторонний! Неприятный мне человек! Я не хочу, чтобы в моей жизни был даже твой запах! Это понятно?! Если ты еще раз, только один раз нарисуешься в моем пространстве или позвонишь, я устрою тебе такую развеселую жизнь, что мало не покажется! С ментами, адвокатами, стукачеством твоему начальству...

   Машка рвалась вперед, ей хотелось стереть, изничтожить любое напоминание о Юрике, его мамаше, своей глупости и слепоте...

   — Добрый день, — раздался справа спокойный, чуть насмешливый голос. — У вас беседа, я, наверное, помешал?

   Она резко повернулась на голос, настроенная все еще по-боевому — глаза сверкают, ноздри раздуваются, губа оскаленно дрожит — попадись что в руки, запустила бы не задумываясь, обдала бы вмешавшегося кипятком своей воинственности, и... и осеклась. – Дмитрий Федорович Победный смотрел на нее чуть улыбаясь, спокойный, уверенный, немного насмешливый...

   «Черт! Черт! Черт!»

   — Черт! — сказала Машка всем сразу.

   Резко села на стул и махом допила остатки вина

   в бокале. Про Юру она забыла напрочь. Дурная вскипевшая кровь никак не могла успокоиться, мысли разбегались, пожалуй, сейчас она наваляла бы с удовольствием и господину Победному.

   До кучи!

   «Как давно он тут и что слышал?»

   И тут до нее дошло! Много чего он слышал! Это его ветры и молнии грозовые кидались ей в спину, это его она чувствовала не видя, как штормовое предупреждение!

   Ну что за напасть на ее голову! А не пошли бы они все в рекомендованный ею для посещения Юре Гондурас!

   Мария Владимировна встала столь же стремительно, как и села пару секунд назад, резким движением схватила свою кошелку, забросала в ее недра очки, сигареты, зажигалку.

   — Простите, если помешал вашей беседе, — не утруждая голос эмоциями, проявился господин Победный, обращаясь к Маше, — но я хотел бы пригласить вас на дружеский обед.

   Пошвыряв в кошелку причиндалы, Мария Владимировна повесила сумку на плечо и повернулась к Дмитрию Федоровичу.

   «Нет!» — жестко, без вариантов для обсуждения, ответил весь ее вид, раньше слов.

   Он увидел это «нет». Маша набрала воздуха, чтобы облечь отказ в слова...

   — Конечно, конечно! Мы с удовольствием принимаем ваше предложение! Это честь для нас!

   «Кто это? Откуда романс?»

   Маша с Димой одновременно повернули голову на голос.

   «Юрик?! Он что, еще здесь?» — подивилась Машка, которая уже была в другом измерении.

   С Димой, в нем, с ним.

   Нет, ну надо же! Этого недобитка ничто не берет! Живучий, как бактерия!

   Он что, знает, кто такой Победный, или ощущает деньги и власть врожденным чиновничьим чутьем? А может, Дмитрий Федорович человек известный, медийный, она телевизоры не смотрит, газет не читает, кроме президента и еще парочки высших руководителей, никого из мелькающих на экранах не знает. Однажды даже оконфузилась, когда со своей группой пила чай на кафедре, под балаболящий телевизор, и кто-то давал интервью, снисходительно разъясняя журналисту, как должна работать власть в стране. Маша, запивая сушку чаем, с набитым ртом сказала: «Ну вот бы и делал то, что говоришь», вся ее группа попадала со смеху: «Мария Владимировна, это же Чубайс!» — «Да вы что?» — поразилась Мария Владимировна. Может, Победный тоже какой-нибудь Чубайс, а она не в курсе, как обычно?

   А Юрик-то, Юрик, смотри-ка, прихехе-то какое! А!

   А личико-то, личико!

   Изменилось, морщины перераспределились, сложившись в подобострастную улыбку, щечки раздулись, бровки приподнялись, глазки светятся услужливой готовностью к подвигам, плечики опустились, спина немного согнулась.

   Метаморфоза!

   «Убила бы!» — подумала Машка, достигнув наивысшего градуса раздражения.

   — Данное приглашение относится исключительно к Марии Владимировне, — хладнокровно, с налетом пренебрежения отозвался господин Победный.

   — Мне надо переодеться, — поспешила вставить Маша, прежде чем Юра скажет что-то, в духе своего нового образа.

   — В этом нет необходимости, — холодно, ровно произнес Победный, — я приглашаю вас на легкий дачный обед на воздухе. Ваш наряд полностью ответствует моменту.

   Машка не удержалась и осмотрела себя.

   На ней были белый хлопковый топик с пуговками на груди, широкий, чуть выше талии, белые шорты и тряпичные тенниски на ногах.

   В таком виде? К господину Победному в гости?

   «А-а! Чтоб вас всех!» — разошлась Маша, разухабилась не по-детски.

   — В котором часу оглашенное мероприятие? — спросила она.

   — Сейчас.

   И, галантно отодвинув стул у нее за спиной, господин Победный предложил ей для опоры согнутую в локте руку, дабы сопроводить даму в гости и отмести все сомнения и возможный отказ.

   А про Юру они забыли. Совсем.

   «Легкий дачный обед на воздухе» происходил на открытой террасе второго этажа, одновременно являющейся крышей над центральным входом. Стол располагался рядом с распахнутой дверью из большой гостиной, в тени тента, и сервирован был как для протокольного приема, с переменой блюд, подаваемых поваром в белом «обмундировании», и лившимся из комнаты музыкальным сопровождением, в виде Генделя.

   Машка, уставшая удивляться, злиться, нервничать, чувствовать свое несоответствие интерьеру, бояться, держать спину, лицо и нужный тон, махнула мысленно на все, на что можно было махнуть, а остальное послала туда, куда можно было послать, решив про себя, приглядываясь к хозяину: «Скучаешь? Одному обедать неинтересно? Или надо потренироваться во французском, чтобы не забыть? Да и бог с тобой, Дима!»

   Но он почему-то был зол, холоден, хоть и старался держаться дружески и поддерживать беседу. Маша чувствовала его настроение, считывала кожей и не понимала: «Тогда на фига ты меня пригласил, если я тебя раздражаю и тебе неприятно? И чего ты злишься? Я тому причина? Да с чего?»

   Он думал всю дорогу от Москвы. Смотрел в окно и думал — как у них все будет?

   Он принял решение, что будет, и Машка мало что могла изменить. Ничего не могла.

   Он решил.

   Он усмехался своим мыслям, придумывая, что ей скажет, как заполучит уже сегодня! Не будет он ждать, еще чего! Размышляя, как не напугать напором, а подвести плавно, без нажима, чтобы не запаниковала, не сбежала, а сама пошла, подсечь, как рыбу, — осторожненько, так чтобы и не поняла, что попалась.

   Главное — заполучить, а потом уж он ей все объяснит и спросит обо всем.

   Обед. Да, это то, что надо. Дачные посиделки по-соседски.

   «В Гондурасе, говорят, нынче не сезон...» — вспомнил он ее слова, улыбаясь.

   С его масштабом и настроением, в котором он пребывал от самой Москвы, легкий дачный обед не получился. Оговаривая меню со Львом Семеновичем, по совместительству профессиональным поваром, Дмитрий увлекся, в результате чего получился чуть ли не романтический ужин.

   Да бог с ним, что получилось, то получилось!

   Осип сообщил, где она сейчас находится, и Дима отправился за ней, осознав, что волнуется по-настоящему, и мысленно посмеиваясь над собой.

   С ней за столиком сидел какой-то мужчина, сразу не понравившийся Диме.

   «Бывший муж», — одними губами, беззвучно пояснил Осип.

   Машка сидела спиной к барной стойке и ступенькам входа, закинув ноги на кресло, и не видела их с Осипом. Они присели за столик, стоявший прямо у нее за спиной, и слышали их разговор. Осип махнул молоденькой официантке, поспешившей к ним: ничего не надо.

   А Дмитрий Федорович, прислушиваясь к разговору за соседним столиком, медленно закипал!

   Радость, нетерпеливое юношеское предвкушение, воображаемые картины «как это будет», ожидание этого «будет», все, что горело, звенело, заводило, вдруг меркло, уступая место непониманию и поднимающейся злости.

   Вот этот человек был ее мужем? Пять лет!

   Он слышал их разговор, но даже Машкины злые, холодные однозначные ответы уже не могли остановить растущего в нем обвинения, закипающей злости, недоумения.

   Что?! Вот этот надменный, спесивый, недалекий мужик мог стереть из ее памяти его, Дмитрия Победного? Она могла любить, жить, ложиться в одну постель, заниматься сексом с таким мужчиной? Это для нее важно?

   Она вскочила с места и громко, четко выговаривая слова, говорила что-то злое, Дима не слушал, поглощенный внутренним раздражением.

   «Ну, хватит!» — решил он и подошел к ним.

   Ее «нет», которое он прочел в воинственной позе, лице, летящем обжигающими брызгами из глаз серебре, поддало силы набирающей обороты злости Дмитрия Федоровича. И то, что она согласилась, только когда встрял бывший муж, тоже подбросило дровишек!

   Победный, который всегда контролировал себя, свои эмоции, людей, вступающих с ним в контакт, владеющий ситуацией, умело отодвигать чувства, чтобы объективно осмысливать и держать под контролем происходящее, сейчас не осознавал, прав или не прав, позволяя обвинениям шириться в его голове.

   Обвинение, злость и разочарование.

   Именно! Разочарование! Как обман, как в детстве шутка тупого взрослого, вместо конфетки подсунувшего ребенку пустой фантик!

   И непонимание — как она, Машка, его бывшая Машка, чем бы она ни руководствовалась, могла выйти замуж и жить с таким человеком!

   Краем сознания, еще не затопленным чер-нушным коктейлем, Дима понимал, что, не имея всей информации, строить обвинения на собственных эмоциях не самое умное занятие и не безопасное к тому же, но остановить растущую и крепнущую злость не мог.

   Поэтому был Лев Семенович, облаченный в поварское, недоумевающий Осип, который предпочел скрыться с глаз, подчеркивание своего статуса, недовольство самим собой и от этого еще большее погружение в мутную злостную жижу.

   После первых незначительных принятых фраз, чоканья «за вас — за вас» он спросил, контролируя интонации:

   — Я отвлек вас от важного разговора в кафе? Что это был за мужчина?

   Маша никак не могла взять в толк, почему он злится. То, что злится, и не просто злится, что-то кипит в нем, варится, ей было понятно как ясный день — он щурил глаза, золото радужки полыхало, то выплескивая лаву, то придерживая. Она чувствовала это пугающее клокотание.

   Она, что ли, причина его настроения? Так, пардоньте-с! На обед она не напрашивалась, это была его инициатива. Что, пригласил, передумал, да деваться некуда?

   И разозлилась в ответ: «Ой, да и ладно! Пусть себе злится, мало ли поводов у хозяев жизни злиться!»

  — Бывший муж, — ответила ровно, — мы развелись месяц назад.

  — Судя по всему, он против, — холодно и малозаинтересованно заметил он, так чтобы поддержать разговор.

  — Да какая разница: против — не против! — как о больном зубе, скривившись, сказала Маша.

   — Вы переживаете? Обидел? Изменил? — спросил он тем же тоном.

   Она посмотрела на него, помолчала, отвернулась к спасительным речным пейзажикам.

  — Да, я сегодня хватила через край. Но к семейным разборкам это не имеет отношения. Навязчивая докучливость чужого человека, который не понимает слова «нет».

  — Как-то быстро, Мария Владимировна, через месяц — и чужой? — Дима чуть добавил в холодный тон тепленькой водицы удивления.

   Маша снова повернулась и посмотрела на него. Дмитрий Федорович сидел в расслабленной, скучающей позе, откинулся на спинку стула, нога на ногу, в руке бокал красного вина.

   Ни поза, ни нарочитая холодность тон а Машку не обманули, в нем что-то клокотало, он держал под контролем свое «варево», но на Машу волнами накатывали его эмоции такой силы, что мурашки бежали по позвоночнику.

   «Ну, пусть себе!» — снова отмахнулась она мысленно.

   — Вы его видели? Оценили?

   Он кивнул — «видел, оценил, но промолчу...». Машка отвернулась — лучше она на реку будет смотреть, так проще!

   — Ну вот. А я не видела и не оценила. Я тогда ничего не видела.

   Она замолчала. Ей хотелось облечь в слова свое выстраданное понимание, рассказать Диме, но не Дмитрию Федоровичу, постороннему, не узнавшему ее человеку. Машка вздохнула — все равно он Дима, пусть и ставший другим.

   — У меня один за одним умерли все родственники. Папа последним. После его похорон я вдруг поняла, что осталась на свете совсем одна. То есть абсолютно одна — ни друзей, ни подруг, ни родственников — совсем одна. Я так перепугалась! Всю жизнь жила в семье — бабушки, дедушки, мама, папа. У родителей были прекрасные друзья. И мне казалось, что это навсегда, я чувствовала себя защищенной. А тогда осталась как голая посреди площади. Друзей родителей давно раскидала жизнь по другим странам и городам, а кто и умер. Да к тому же я всегда очень много работала. Знаете, у нас в науке есть такое понятие: «чугунная поясница» — это про то, что, каким бы ты гениальным ни был, есть вещи, которые надо тупо «высидеть». Проштудировать, выучить, осознать, запомнить огромное количество научной литературы, учебников — базу — и очень много написать. От одиночества и страха я совсем закопалась в науку. Вот тут и появились

   Юрик и его маман, которая представилась вдовой папиного друга, я ее никогда раньше не видела. И все-то мои страхи и незащищенность Владлена расщелкала и умело подвела меня под . родство и замужество. А я как зомби тогда была, ничего не соображала. Верите, лежала я как-то на пляже и пыталась вспомнить дату своей свадьбы и саму свадьбу — и не смогла. А когда отоспалась — как хомяк все спала и спала, первый раз лет за десять, — отдохнула, разум на место встал, и я увидела и осознала то, что давно должна была увидеть и осознать. И удалила из своей жизни чужих мне людей.

  — Зачем же вы так много работаете? — плеснул на Машу варившегося в нем зелья Победный.

  — А вы разве не так работаете, Дмитрий Федорович?

   Он пожал плечами, что, по всей видимости, должно было означать: «так, но что такое твоя работа и моя».

   «Моя» подчеркнуть.

   Дмитрий больше не мог удерживать ровный, холодный тон. Он и говорить с ней уже не мог — зелье доварилось, разлилось, затопив остатки самоконтроля.

   «Что значит одна?! У тебя был я! Должна была найти, разыскать! А ты предпочла этого «защитника», мать его! А Диму соседского по ходу работы и жизни забыла с легкостью!»

   Все! Никакая объективность, трезвость размышления не могла остановить его ярости от того, с какой легкостью она его забыла и предпочла дешевого самолюбивого козла!

   Он не мог уже сообразить, что разыскать его Машка не могла, даже если б очень захотела, — родителей он забрал к себе в Питер, от бедности и тягот крымской жизни того периода, как только купил первую малюсенькую квартирку, а потом они вместе перебрались в Москву. Никаких концов и связей не осталось задолго до смерти Полины Андреевны. И о том, что сам, живя в Москве, ни разу не попытался найти Ковальских, тоже сменивших адрес, уже не мог думать Дмитрий Федорович.

   «Ты держишься на расстоянии, чужая, забывшая меня, как незначительную строку биографии, подчеркивающая каждым своим «выканьем» безразличие, холодность. Нет, дорогая, ты еще не знаешь, что такое настоящее пренебрежение к незначительному человеку!»

   Дмитрию Федоровичу Победному, никогда ранее не испытывавшему ревности, было невдомек, что это она, черная гадина, порожденная обидой Машкиного неузнавания, попутала разум, сожрав иные чувства. И ревность эта была не только к мужичонке дешевому, а к ее работе, жизни, в которой не оказалось места даже для памяти о нем, Дмитрии Победном!

   И что-то еще, что-то еще совсем уж темное, неосознанное...

   Его внутренний тигр рявкнул, собираясь наказать самку, указав ей место...

   Продуманно-ленивым жестом он поставил бокал на стол, медленно встал, подошел к ней и протянул требовательно ладонь...

   Он долго молчал, смотрел, и Маша чувствовала, как надвигается на нее что-то черное, ураганное, обдавая то жаром, то холодом. Она затаилась, как мышь, учуявшая кошку, боялась дышать, моргать, смотреть на него.

   Арктические льды сдвинулись, Дмитрий Федорович поставил бокал на стол, поднялся с герцогской неторопливостью, обремененной сознанием собственного величия и трудным долгом по несению этого величия, шагнул к затаившемуся мышонку по кличке Машка и протянул руку...

   Жестом, исключающим возможности его истолкований, — конкретно, цинично, расставляя все на места.

   Ты согласилась прийти, тебя допустили до человека такого уровня, разрешили разделить трапезу и поразвлечь беседой, владыке жизни стало скучно слушать, пора отрабатывать, ты же знала, на что соглашалась...

   Как скучающий в деревне барин, развалившись в халате на диване, ощупывает дворовую

   девку, решая — побаловаться с ней сейчас или перекусить, что ли, сначала, водочки выпить, а потом трахнуть...

   Маша смотрела не мигая несколько секунд на широкую большую ладонь с бугорками мозолей.

   «Что он, бочки катает, что ли? Ладони как у грузчика», — подумала она отстраненно, как приговоренный перед эшафотом.

   Заставив себя оторвать взгляд от этой руки, подняла лицо и посмотрела на него, снизу вверх, так что пришлось запрокинуть голову. Прямо в тигриные цинично-равнодушные герцогские глаза.

   «Нет!» — жестко сказала она про себя. Конечно, он услышал. «Я сказал, пошли!» — ответил его взгляд. Он больно ухватил ее за предплечье, выше локтя, рванул на себя, поднимая, поставил на ноги. И поцеловал холодным, равнодушным наказывающим поцелуем.

   «Не-е-ет!!» — заорало все в Маше. Оказывается, восемнадцать лет она ждала поцелуя Димы Победного. Эта было заветное, потаенное  ожидание,  перламутровая жемчужина, старательно завернутая в бархат и припрятанная в темные глубины, на самый распоследний край, когда жить уже будет нечем, а к этой жемчужине, так же любовно завернутые в бархотки, сложились и ожидания всего того, что после поцелуя. Не этого! Который творился сейчас!

   Маша сильно дернула головой, выворачиваясь, освобождаясь от его губ.

   — Нет! — выкрикнула зло, протестуя.

   У Осипа заныло сердце.

   «Что он творит?! Что с ним такое? Зачем он ее обижает? Дима, остановись!»

   Осип еще в кафе почувствовал, что Победного как будто переключили с плюса на минус. Он спешил сюда, к ней, улыбался всю дорогу, и вдруг... Все пошло наперекосяк!

   С чего его понесло вразнос? Да ни с одной женщиной он себе никогда такого не позволял! Если бы в Победном была такая гниль, Осип не был бы с ним рядом.

   «Это что-то у них в прошлом!» — в который раз подумал Осип.

   А с чего еще ему заводиться?

   Дима знал, что бывший муж приехал, никакого волнения по этому поводу не выказал, да и Маша так отбрила бывшего, что яснее некуда, и муж-то, господи боже, — сопли по паркету!

   Широко шагая, не выпуская Машкиной руки, Дмитрий Федорович пошел в комнату.

   Он тащил ее за собой, как пойманную на воровстве мелочовки прислугу, которую барин застукал и самолично вышвыривает за ворота.

   Выглядело это именно так!

   Он тащил, сильно сжав пальцы на ее предплечье, Маша семенила бочком, подчиняясь силе, еле поспевая.

   «Что, сейчас доведет до ворот,' вытолкает, скажет «Пошла вон!» и захлопнет дверь?» — подумала она.

   Ошиблась.

   Он привел ее к здоровенному кожаному дивану в комнате, стоявшему напротив двери на террасу, развернул и толкнул. Она шлепнулась на диван, попыталась встать, но он не дал, навалившись всем телом, как прыгнул.

   Сюрреализм происходящего в полном молчании действия расцвечивала музыка Генделя, сообразно протоколу украшавшая званый обед, превратившийся в пошлое домогательство.

   Она успела отвернуться от его поцелуя и уперлась руками ему в грудь. Одной ладонью он перехватил в запястьях обе ее руки, завел ей за голову, а второй одним движением сдернул с нее топик, делая больно рукам, волосам, и отшвырнул.

   — Остановись! — потребовала Маша.

   Ни нежности, ни жалости, ни чувств — ничего!

   Молча. Под звуки Генделя.

   Она старалась отталкивать его руки, брыкалась, но он был намного сильнее, больше и злее.

   «Остановись!» — уговаривал мысленно Осип, понимая, что конец! Дима не остановится, что-то заклинило у него в мозгу, и он наказывает Машу за только ему одному ведомые преступления.

   «Идиот! — ругал он себя. — Надо было все прокопать, понять, что у них там в прошлом! А я расслабился,- увидел, что он загорелся, завелся, хотел ее! Старый козел!»

   Он опустил голову и жестом отчаяния медленно опустил руки на затылок, скривившись, как от боли.

   Он не будет его останавливать — каждому предназначен свой жизненный путь и своя дорога. Если Диме суждено взять на сердце такую грязь — он ее возьмет!

   Он ее наказывает, поняла Маша! А еще она поняла, почувствовала, что сейчас он рвет себе сердце! Навсегда!

   Он оперся на одну руку, приподнял свое тело над ней, дернул застежку на ее шортах. Изловчившись, Маша подтянула ноги, уперлась коленками ему в грудь и оттолкнула со всей силы, на которую была способна.

   Победный потерял равновесие и скатился на пол. Пулей она перелетела через него и отпрыгнула от дивана.

   «Все! — подумал Осип и застонал, сцепив зубы. — Он ее потерял! Козел ты, Дима!»

   И тем же жестом отчаяния, сцепив руки в замок, еще раз опустил их на затылок.

   Машка подобрала свой топик, торопливо натянула.

   Дмитрий Федорович перекатился, сел, привалившись спиной к краю дивана, подтянул одну ногу, пристроил на колене вытянутую руку.

   Машу трясло. Она смотрела на него потря-сенно.

   «Давай беги!» — подумал Дима, обессиленный пережитой зловонной мутью, чуть не сожравшей его, и осознанием собственного скотства.

   И того, что Машки для него больше не будет! Он только что сам все уничтожил!

   Она развернулась, и...

   «Уходишь! Давай, Машка, беги! Уноси ноги!» — прощался он с ней.

   ...И вышла через дверь на террасу, прошла до балюстрады, уперлась ладонями в перила, расставив руки в стороны, и низко опустила голову.

   У Осипа мелькнула надежда — раз не ушла сразу, может... И улетучилась пугливым мотыльком — отдышится, соберется, выскажет свое презрение, тогда и уйдет! Она сильная, просто так бежать напуганным зайцем не станет! Выскажется!

   «Что это было?! — ужасалась Маша случившемуся. — Нет! Это был не Дмитрий Победный! Это иное существо, принявшее облик Дмитрия Федоровича Победного!»

   И такое это было бесповоротное, конечное горе, горше которого, возможно, и не бывает! Ей казалось, что из нее стремительным потоком вытекает жизнь — и не остановить, не залатать!

   «Господи, да что же это такое?! Нет, не мог он так измениться! Кто угодно, но только не он! Ни богатство, власть, обстоятельства, ни оплеванная, преданная любовь, если таковая у него случилась, не могли так его изменить, превратив в денежно зависимую сволочь!»

   Она не знала, как теперь с этим жить, как понять, что с ним произошло!

   И совсем уж непонятно, почему она, Мария Владимировна Ковальская, профессор, человек с именем и заслугами, не ушла, как только вскочила с дивана?

   Почему она не ушла, ведь всем видом, настроением он подчеркнул, что отпускает ее, путь свободен, и она может бежать со всех ног так далеко, как только сможет, хоть в Китай или в Японию, куда ее настойчиво приглашают работать!

   «Почему ты не уходишь, Маша, а стоишь тут?»

   Потому что во всем этом что-то было не так, и душа хранила память о том миге, когда она поняла, что он рвет себе сердце!

   Маша тряхнула головой и удивилась — ну надо же! Вечер, а ей казалось, ночь глубокая — жизнь прошла и наступила глубокая ночь!

   И вдруг...

   Словно ангел коснулся ее головы, открыл разум пониманию, подарил озарение, заделал, не оставляя шва, трещину, вернув жизнь, на Машу снизошло!

   «Он меня узнал! Он узнал меня сразу, и его задела и обидела моя холодная отстраненность и подчеркнутое неузнавание! Еще как обидела! Как у меня, причиняя боль! И еще! Он ревнует меня к прошлому без него и к Юрику! Именно потому, что Юрик такое ничтожество! Да как же я сразу-то не поняла?»

   И ее, как святой водой, омыло осознанием истины и того, что Дима никогда, ни при каких обстоятельствах не сделал бы ей плохого! Будь он трижды в беспамятстве, злости и даже ненависти и сто раз желая наказать — он охранял бы ее от любой боли, телесной и душевной! Ее, и, вероятно, только ее! Теперь она это знала!

   Он смотрел на нее из комнаты, сидя в той же позе на полу, смотрел зло — ушла бы скорее! Он и так все понял про себя, про нее, про то, что ему теперь жить всю оставшуюся жизнь с тем, что он наворотил, потеряв Машу!

   «Уходи скорее!» Дмитрий уже жил в другом будущем, где ее нет, осталось только холодное презрение не узнавшей его Машки. И он смотрел ей в спину тяжелым взглядом и торопил: «Беги! Ну что ты жилы из меня тянешь?»

   Она повернулась и пошла к нему. Услышала, наверное.

   Шла и смотрела ему в глаза, а он ждал прощальных обвинений.

   Задержалась, взяла бутылку, вошла в комнату, сделав пару шагов влево, оперлась спиной о высокий подоконник, не сводя взгляда с Победного, отпила из бутылки.

   — Слушай, а ты знаешь, где здесь кухня? — махнула куда-то неопределенно бутылкой, зажатой в руке.

   Он смотрел тяжелым взглядом, не двигаясь и не меняя позы — одна нога согнута, вытянутая рука на колене. Молчал, рассматривал Машку.

   — Пироги печь собралась? — спросил неприязненно.

   Маша призадумалась над предложением, хлебнула еще разок по-простецки из бутылки.

   — Нет, пироги — это как-то слишком, — по-деловому оценила лишнюю кулинарную масштабность. — Есть хочется. Давай сделаем набег по-тихому, бутербродов сварганим.

   Он ничего не понял! Что это с ней? Что за спокойный тон, ей что, мало? Или безразлично, что здесь сейчас было? Или...

   Ладно. Посмотрим.

   — Ну, идем сварганим, — согласился устало.

   «Ах ты умница, Машенька! — боялся радоваться Осип. — Ну, прости ты его, козла! Может, что и сложится?»

   Присутствуя неслышной тенью, он пришел раньше их на кухню, разогнав всех, чтобы не мешали... А вдруг она что-то изменит?

   Маша распахнула холодильник, разглядывая содержимое.

   — Ты любишь бутерброды? Такие большие, сложные, со всякой всячиной?

   Придя в кухню, Дмитрий широким жестом разрешил ей распоряжаться и стоял, скрестив руки на груди, ждал, что же дальше будет.

  — Со всячиной не люблю, — устало, без эмоций сказал Дима.

  — Ну хорошо! — согласилась Маша, доставая ведомые ее кулинарным замыслам продукты. — Пусть будет с конкретиной. А где хлеб?

   — Не знаю, — пожал он вяло плечами, — ищи.

   Пооткрывав ящики, она нашла нарезанный

   квадратный хлеб для американских сандвичей.

   — Подойдет! — бодро резюмировала, осмотрев находку. — Только будут не сандвичи, а бутеры!

   Маша засунула два куска в тостер. Быстренько нарезала помидоры кружочками, буженину добрыми кусками, достала из холодильника майонез, листья салата, какой-то сыр и за пару минут соорудила два красавца бутерброда, положила на тарелки, одну сунула Дмитрию в руки.

   И запрыгнула, помогая себе руками, на длинный рабочий стол, как раз напротив того места, где стоял мрачный Дмитрий Федорович.

   Переплетя ступни в лодыжках, болтая ногами, как девчонка, Мария Владимировна взяла в одну руку бутерброд, в другую, за горлышко, принесенную с собой бутылку. Рассмотрев не без гордости свой кулинарный шедевр, откусила порядочный кусок и зажмурилась от удовольствия.

   — М-м-м!

   Он смотрел, не понимая, и начинал тихо заводиться, — что за игры? Дамочка захотела продолжения? К чему весь этот театр?

   «Машка, тебе чего еще надо?»

   Прожевав, она открыла глаза, сделала глоток из бутылки.

   — Дим, а как Федор Федорович и Лидия Андреевна? Здоровы?

   Опля! Фуэте, переворот, а может, и сальто с удачным приземлением! Он оторопел от неожиданности, медленно отставил тарелку с нетронутым бутербродом.

— Ты меня узнала?

   — Ну конечно узнала! — с девчоночьим энтузиазмом разъяснила неудачливому кавалеру Маша. — Сразу. Еще на пляже! Как я могла тебя не узнать, Дима? Я же была влюблена в тебя не знаю до чего — до одури!

   Действительно — как она могла не узнать! И жизнь попросилась назад к Дмитрию Федоровичу, и сердце застучало, кровь побежала по своим дорожкам, размораживаясь.

   А он и не чувствовал, что заледенел.

  — И страдала ужасно! — Она жевала и говорила, размахивая бутербродом, жестами помогая рассказу. — И дневничок завела, в котором записывала события из жизни, связанные только с тобой! Что-то вроде: «Сегодня Дима поздоровался со мной и улыбнулся, аж два раза! Ура!!!» или «Он самый лучший, самый-пресамый красивый! Мы вместе ходили в магазин за молоком и хлебом!» — и, само собой, целый рассказ о совместном посещении пляжа, прыжке с камня и последующей прогулке по городу! Я его полночи писала, укрывшись под одеялом с фонариком, чтобы бабушка не застукала. Сплошные восклицательные знаки и преувеличенная степень! А ты был такой...

— Какой?

   Его отпустило, еще не до конца, но жить он уже мог.

   Машка их спасла. Его спасла. И он спросил, улыбаясь, действительно ведь интересно — какой он был в ее тогдашнем видении!

   — Ну, такой... — Она развела в стороны руки с бутербродом и бутылкой, подвигала плечами и головой, подбирая определение и подчеркивая превосходную степень, какую не выразить словами.

   Она была живая, настоящая, без обмана, его Машка!

  — Взрослый, кра-а-асивый, «бывалый» мужчина!

  — И почему сразу не призналась, что узнала? — пожурил Дмитрий Федорович.

   Она положила бутерброд на тарелку, сделала глоток из бутылки и протянула ее Диме:

   — Будешь?

   Он сделал два шага к ней, но, сохранив дистанцию, взял бутылку и выпил, не глоток — хорошо так выпил, запрокинув голову, — ему надо было!

— Так почему?

  — И как ты себе это представляешь? Ты вон какой стал:.. Олигарх?

— Нет, не олигарх.

  — Не знаю, не знаю, но похож сильно! Неужели не владелец «заводов, машин, пароходов» и нефтяных морей к ним?

  — Пароходов, еще кое-чего, а завод в проекте.

  — Ну во-о-от! — кивнула она. — От тебя властью, деньжищами, недоступностью в радиусе нескольких километров холодит, к тому же меня ты категорически не узнал! И тут такая Маша из прошлого: «Здравствуй, Дима!» — и скок на шею, обниматься! Мы ваши родственники из Задрипинска! — дурным голосом завела Машка. — Та тети Клавиной сестры племянныки, чё, не помните, что ль? Та вы ж до нас приезжали у детстви вашем, мальчонком? Ой, как вы богато живете... А это шо у вас? Телевизо-о-ор! Такой здоровэнный! Та нэ, вы не беспокойтыся, мы ось туточки, у энтой комнате расположимся!

  — Машка, ну что за ерунда! — усмехнулся Дима.

   Рассмеяться легко и свободно он не смог — никуда не делось то, что наворотил, и приговор, самому себе вынесенный, перекрывал возможность легкости, открытой искренности между ними.

   Маша почувствовала, прочитала в его прищуренных глазах постановление суда с последующей отсидкой в местах заключения.

   Нет! Так не будет! Она не допустит, чтобы так было!

   И Маша ринулась спасать их обоих единственным возможным способом — вытащить все наружу!

   — Ну, ты же не стал радостно обниматься: «Машка, привет!» — чтобы я всякую ерунду не думала.

  — Да я бы пообнимался, с радостью, но ты вполне прямолинейно показала, что знать меня не знаешь и не желаешь.

  — И ты поэтому так разозлился и решил меня наказать? — осторожно начала спасательную операцию Машка.

  — Наказать?! — рвануло из него самообвинение и остатки зловонной черной жижи. — Да я тебя чуть не изнасиловал!! — проорал он приговор себе.

  — Да что за чушь, Дима! — заорала в ответ Маша, отметая все дурацкие приговоры суда. — Если бы ты действительно хотел меня изнасиловать, то тебя никто и ничто не остановило бы! Но ты никогда в жизни не сделал бы этого, сам прекрасно знаешь! Тебе захотелось меня отшлепать! Как тогда, когда я сиганула с камня, а ты на меня орал! Сначала спас, а потом орал! А тут выяснилось, что спасти не успел и наорать не мог! Вот ты и разозлился! Сначала на то, что я тебя не узнала, а еще больше разозлился, когда Юрика увидел! На меня и на себя, за то, что на лету не подхватил, когда я этого урода в свою жизнь пустила!

   Он смотрел на нее в упор, чувствуя, как освобождается от всей мути душа, поражаясь, как точно она все поняла, все то, что он сам не осмыслил до конца, позволив черноте руководить его разумом.

   И шагнул к ней, пылающей эмоциями, праведным гневом, еще не все сказавшей...

   Прижал, рывком ухватив в кулак гриву ее волос.

   И поцеловал. Сильно. По-настоящему. До дна!

   Этого поцелуя Мария Владимировна Ковальская, тридцатичетырехлетняя профессорша, ждала всю жизнь!

   Настоящего поцелуя Дмитрия Победного!

   Она обвила его руками и ногами, он подхватил ее, поднял со стола и, уложив в широкую ладонь ее затылок, целовал, целовал...

   Первый раз в своей мужской жизни так целовал женщину — всем нутром, сердцем, кровью — честно, открыто, до конца!

   И только когда не осталось сил и нечем — ну совсем нечем — стало дышать и барабанило сердце, требуя идти вперед, — оторвался!

   Маша запрокинула голову в его ладони, закрыв глаза. Он смотрел, тяжело дышал, сердце ухало призывным набатом. Она открыла ослепшие ошарашенные глаза, посмотрела в золотистый прищур и, чуть не плача над осознанием далекой потери, прошептала:

  — Если бы ты так поцеловал меня в мои шестнадцать лет, я убила бы твою Марину, но недала тебе жениться!

  — Если бы я тебя поцеловал тогда, — погружаясь в близкое серебряное море, ответил он громко, не шепотом, — я бы не женился даже под конвоем! Поэтому и не поцеловал!

   — Дима! Дима! — смотрела на него глазами, наполняющимися слезами непереносимой радости, Маша.

   Он притянул ее голову, медленно, не отрываясь от топленого серебра в росе, и снова поцеловал!

   Осип Игнатьевич, начальник службы безопасности господина Победного, с засекреченными до конца его жизни и на многие годы после его кончины фактами биографии, обладатель множества знаний, навыков, умений, подробно о которых знала всего пара-тройка человек в этой стране, да и во всем мире, победно потряс над головой руками, сжав кулаки. И, удаляясь от кухни, запел, не произнося ни звука, — губами, мимикой лица, крутя головой в такт песне:

   —I love you, baby!! Парапа-па-па-па! I love you, baby, парапа-па-па-па!

   Он пританцовывал, выделывая лихие коленца.

   — 11оуе уои, ЬаЬу, парапа-па-па-па! — крутил бедрами Осип Игнатьевич, весь отдавшись музыке и танцу, празднуя Машину победу. И Димину победу тоже!

   Наконец он остановился, поправил сдвинувшуюся во время танца кобуру под мышкой и деловой, стремительной походкой пошел выполнять непосредственные обязанности — охранять покой Дмитрия Победного: надо разогнать всех подальше, по углам, чтобы не мешали ребяткам!

   А Диме с Машей помешать сейчас могло, пожалуй, только обрушение дома, и то большой вопрос!

   Они ничего не видели и не слышали вокруг, кроме друг друга.

   Потому что невозможно — ну невозможно же! — быть порознь, хоть на полмиллиметра, хотелось скорее, скорее прорасти, перемешаться кровью, кожей, жизнью...

   В нем клокотало раскалившейся лавой, ут-робно рычало желание, разрывая все преграды в клочья, рвалось к ней, стремилось добраться до сердца, разума, затопить собою!

   Только с ней! Только с его Машкой! Только так!

   Они ничего не соображали, стаскивая одежду друг с друга, подвывая от нетерпения — убрать, прижаться телом к телу, кожей к коже, поделиться одной температурой на двоих, вдохнуть, втянуть в себя отравляющий навсегда запах — его, ее! И не до поиска каких бы то ни было удобных, изысканных и правильных горизонталей им было! Да и не могло это иметь значения! И не до слов пустых — они говорили, кричали по-другому и слышали сейчас по-другому!

   Утробно, горлом, зарычав, он вошел в нее и остановился!

   Одним разумом, одним чувством они переступили черту, неотрывно глядя друг другу в глаза, осознав, что наконец-то — господи боже, наконец-то! — соединились в реальности давно соединенные в жизни их миры, слившись в одно целое.

   И Диме хотелось задержать, продлить этот невероятный, беспредельно чувственный миг единения!

   Первого в их жизни!

   Но победная суть рвалась вперед — быстрее, сильнее, без остатка — туда, к первому, как и все у них сейчас, непознанному абсолютному единению! И он заспешил, понесся вперед, крепко держа ее в руках, отбросив за ненадобностью и глупостью все на свете и только чувствуя, чувствуя, чувствуя, живя внутри ее, с ней, ведя ее за собой!

   И их вышвырнуло за край серебристого раструба, куда не долетела когда-то маленькая Машка, остановленная его, Диминой, силой воли!

   Все просто! Теперь так понятно и ясно, как все простое, — ей нельзя было и не надо туда одной — им можно туда только вместе! Только так — вместе!

   Серебристая мудрость, открыв свои тайны, постигнуть которые могут только двое, подержала и медленно опустила на землю через черную звездную трубу.

   Маша отдышалась, пришла в себя первой и спросила в плечо распластавшегося на ней, обессиленного Димы:

  — Мы где? — хриплым, несвоим голосом из пересохшего горла.

  — На полу, — ответил справа над ее головой господин Победный, таким же чужим хриплым голосом, — по-моему, на кухне.

  — А-а! — удовлетворилась Маша местом расположения. — Хорошо. Далеко идти не надо.

  — Как раз-таки идти надо далеко, до спальни. Сейчас полежим немного и пойдем.

   Отданное до конца, до дна, не оставившее ничего для себя тело, разум не могли представить еще что-то впереди, расцвечивая воображение красками подробностей.

   Но Диме было мало!

   Ему хотелось познать ее всю, впитать в разум, в свою иммунную систему, изучив кончиками пальцев, губами, кожей — всю! В горячечном единении было не до этого — дальше, потом.

   Обязательно будет потом!

   — Очень хочется пить и есть! — разогнав цветные картинки его воображения, как дым рукой, весьма приземленно заявила Маша.

   Дима засмеялся довольно, перекатился на спину, подтянул к себе рукой Машку, прижал к боку.

   — Разве ты не знаешь, что только мужику дозволено хотеть есть после, а нежные барышни обязаны томно вздыхать, смотреть с обожанием на повелителя, словами и движениями тела давая понять, какой он суперлюбовник!

   — А я не нежная барышня, — вздохнула покаянно Маша. — Я вредная профессорша, я этим мамзелькам неуды вкатываю по полной программе!

   Он расхохотался! Громко, от души, от полноты жизни, счастья, удовлетворения во всем теле! И поцеловал Машку в макушку.

— Профессорша!

  — А ты знал, да? — передвинулась Маша, приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. — Осип Игнатьевич расстарался?

   Он чмокнул ее в кончик носа, подумал и чмокнул еще раз.

   — Конечно знал, а как же! Я все про тебя знаю, Машка!

   Встал одним сильным, красивым движением, поднял Машу и посмотрел по сторонам в поисках одежды. Взрывом, эпицентром которого были они с Марией Владимировной, одежду разбросало по всей кухне.

   Вот что они вытворяют! — с неприкрытым, чистейшей пробы мужским самодовольством подумал Дмитрий Федорович Победный. И бог с ней, с одеждой! И так дойдут — а то одеваться, раздеваться.

  — Мм-да! — присоединилась Маша к осмотру помещения. — Зато я сохранила кеды! — указала она на тенниски, так и оставшиеся на ногах, за отсутствием времени на раздевание.

  — Сейчас снимем! — пообещал Дима и потащил Машу за руку из кухни.

— «А компот!» — возроптала она, дурачась.

  — Сейчас дадим команду, Лев Семенович что-нибудь приготовит, и нам принесут!

  — О не-ет! — застонала Маша, транспортируемая в спальню. — Второго захода с Генделем, фамильным серебром и свечами мне не потянуть!

  — А мы его попросим сварганить что-нибудь по-быстрому! — смеясь, пообещал Дима ее словами.

   Теперь это перестало быть запрещенной темой, которую обходят, боясь напомнить нечаянным словом, чтобы не «будить спящую собаку», и не обидеть ненароком, и не всколыхнуть подремывающее чувство вины и неловкости. Перестало благодаря Машке, не уступившей, боровшейся до конца за полноту открытости в слиянии и спасшей их обоих.

   Теперь это только их общее воспоминание-переживание, над которым они будут посмеиваться:

   «А помнишь, ты так тогда разозлился, что потащил меня на диван...»

   «А ты так напугалась, когда мы встретились, и все делала вид, что меня не знаешь, и бегала от меня!»

   «Я не бегала!»

   «Бегала, бегала! Ты же влюблена в меня была с детства и надулась, решив, что я тебя не узнал!»

   «Ну и что! Ну, подумаешь, а ты меня за это хотел по попке отшлепать!»

   И смех, и поцелуйчики, и шу-шу на ушко с интимным намеком — «ведь отшлепал, помнишь...», и нежданное продолжение, вспыхнувшее костром, которое никто не планировал — просто так, от воспоминаний и от счастья, что всегда не планируют и всегда...

   В одну секунду он увидел это все, прочувствовал, как нежданное зимнее солнце, пробившееся на затянутом тучами небе, особенно яркое, радостное из-за своей редкости, и заспешил, ускорив шаг, влетел в спальню, подтягивая еле поспевавшую за ним Машку, захлопнул дверь!

   И добрался наконец-то до нее! Снял с ножек тряпичные туфли, подержал в руке тонкие лодыжки, поцеловал по очереди розовые ступни и — господи, он думал, что никогда не дотянет! — потрогал, расцеловал упругие колечки мелких завитушек на ее шее по кромке волос, которые чуть не прикончили его своей недоступностью, притягивая магнитом на банкете, когда он, откинувшись на спинку стула, не мог отвести глаз от изящной шейки и этих малипусеньких кудряшек!

   И наконец-то истосковавшиеся незаполненностью ладони приняли тяжесть ее груди!

   Он не давал ей спуску — гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу...

   Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить — туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!

   Вернувшись, они долго лежали и целовались короткими поцелуями и никак не могли оторвать рук друг от друга.

   И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал и поинтересовался, будут ли они ужинать.

   Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и еще!».

   И Так как выяснилось-вспомнилось, что Маше нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Маша пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.

   — Хоть и без Генделя и выкрутасов, но все же! — не согласилась с Диминым предложением «голышевать» вдвоем.

   И почему-то им было весело и бесшабашно, они хохотали, что-то рассказывали, скармливали через стол друг другу самые вкусненькие кусочки. И Маша ринулась философствовать, когда Дима протянул руку и через майку, выданную Машке для «стола заседания», провел кончиками пальцев по ее груди.

  — А говорят, совершенству нет предела. — Глядя Маше в глаза, он ласкал ее грудь.

— Да глупости это, Дима! — возроптала профессорша. — Одно из тех выражений, которое сказал кто-то неведомо когда, но человек известный и значимый, и его повторяют за красивость! По миру гуляет такое множество метафор, афоризмов, чьих-то высказываний, далеких от истины, которые цитируют не задумываясь!

   — Ты чего бушуешь, Машка? — улыбался Дима, убирая руку от ее «совершенства».

   — Я терпеть не могу образных выражений, лишенных смысла. Например, про предел совершенства. В самом понятии заложен предел — действие совершено!  Закончено. То,  к чему нельзя ничего добавить или убавить.

   — Но действие могло быть произведено с ошибкой; и тогда оно уже не совершенно, — с о-о-огромным удовольствием вступил в дискуссию Дмитрий Федорович, не забывая, однако, про еду.

   — Красота! Совершенный момент! Слово хитрое, двойное — с одной стороны некое законченное действие, с другой — понятие, если некое дело, действие, вещь сделаны плохо, с ошибками, значит, оно не до-де-ла-но, не совершенно! Но человеку трудно достичь совершенства, если у него нет дара, гениальности, что само по себе значит иное видение и слышание — приобщенное к божественному, некое внутреннее знание, как именно надо совершать. А вот все, что вокруг нас сделано не человеком, наполнено совершенством.

  — Ну, например? Ты можешь назвать полное, конечное, не поддающееся сомнению совершенство?

  — Да полно! Шар, например! Это совершенная форма, в которую уже ничего нельзя добавить и из которой ничего нельзя убавить. Я говорю о форме, а не о содержании и размерах. Абсолют, единственная, неповторимая, самая распространенная в космосе, мире, жизни. Вернее, просто единственная: все остальные существующие формы — это искажение шара по разным причинам — силой притяжения, она же — тяжести, разрушением. Все планеты и звезды имеют форму шара, потому что в вакууме жидкости и газы принимают эту форму, вода, кстати, изначально имеет форму шара.

   Он смотрел на нее удивленно, во все глаза, осмысливая услышанное, поражаясь и радуясь.

— А сделанное человеком?

  — Да полно! — повторилась Маша. — Все, что гениально и неповторимо, — музыка, не вся, конечно, но Моцарт, Чайковский, Бах, до бесконечности. Картины — это вообще устанешь перечислять, все, что сделано гениями, — совершенно! Ни убавить. Ни добавить. Но здесь есть одна тонкая штука.

  — Какая еще штука? — улыбался, как кот, Победный.

— Если гений не может остановиться, усовершенствуя свое произведение, то он неизбежно переходит незримую грань, за которой начинается уродство.

— Машка, ты профессор! — восхитился Дима.

  — Эт точно! — разулыбалась Маша, отправляя в рот помидорчик черри.

   Было совсем поздно, когда они уснули, прижавшись друг к другу, и проснулись одновременно среди ночи, и было так темно, не видно ничего вокруг, только тоненькая полоска лунного света, пробравшись через шторы, легла Маше на глаза. И он брал ее нежно, с томительной изматывающей неторопливостью, переживая каждое движение, как целую жизнь. И смотрел не отрываясь, как лунный свет выбивает из Маш-киных глаз серебристые маленькие светящиеся диски, рассылая их вокруг, затягивая Диму.

   И чувствовал абсолютно точно, что сейчас надо умирать!

   Потому что прожить такое осознание, чувствование, растворение в запредельности и остаться живым невозможно!

   Но Дмитрий Федорович Победный не умер утром, когда Машка заявила, что ей надо идти, и громыхнул очень даже живым недовольным, командирским голосом:

— Куда это?

— В номер! К себе в номер! — объяснила Маша. — Дима, я полсуток у тебя тут голая околачиваюсь! Мне надо поваляться в ванне, привести себя в порядок, переодеться или хотя бы одеться!

  — В ванне ты и здесь полежишь! А вещи твои кто-нибудь из ребят привезет! — руководил Дмитрий Федорович.

— Что? Трусы, носки, лифчик?

— Это как раз то, что тебе не понадобится!

— Ну, Дима! — звонко смеялась Маша.

  — Да никуда ты не пойдешь! Сейчас найдем твои вещи, позавтракаем, и я поведу тебя на прогулку! — огласил план мероприятий Дмитрий Федорович не терпящим возражений начальственным тоном.

  — Экскурсионную? — уточнила Машка, сияя глазами.

— Да, по приусадебному участку.

   Вещи Машины искать не пришлось, Елена Ивановна их давно постирала, выгладила и развесила на вешалочке. Маша покраснела от неудобства, когда натягивала трусики, а Дима смеялся ее смущению:

   — Что ты краснеешь? Думаешь, я свои трусы сам стираю, чтобы не стыдно было? — хохотал он.

   А Машка покраснела еще больше.

   Утро под названием «отдых в усадьбе», кисти малоизвестного художника, набирало обороты.

   Дима, привыкая потихоньку к ощущениям полноты, радости, теплеющей в груди, все посматривал на Машку, а ведь он всю жизнь шел к ней, на самом деле убегая. Как выскочил из той телефонной будки, так и бегал, как шатун потревоженный, все искал такую же в других женщинах.

   Ни одна женщина из его прошлого не согласилась бы второй день ходить в одной и той же одежде, вплоть до скандала, и не радовалась бы, обнаружив, что лежит с любимым на полу в кухне, и уж тем более не краснела бы, смущаясь оттого, что кто-то постирал ее трусишки!

   Только Машка. Его Машка!

   Это хорошо, что тогда он сбежал! Иначе ничего бы не случилось в их жизни — ни карьеры, ни достижений, ни денег — зачем? Все самое главное они бы уже нашли, и не вкалывали оба по ночам, а из постельки не вылезали, стараясь быть все свободное время вместе!

   «Ой, не гневил бы ты Бога, Дима! — подумал Победный. — Как любит цитировать Осип — всему свое время! И Машка наверняка, как и ее обожаемая наука история, не любит сослагательных наклонений и прикидок, чтобы было!»

   Есть. Самое главное, что есть сейчас! Его Машка!

   Он наслаждался этой мыслью, теплым нежным комом устраивающейся у него в груди, и млея, радуясь, слушая, как она восхищается:

   — Ой, какая красота, Дима! Сказочная! — то озерцо увидев и рыбу в нем попугав, болтая руками в воде, то лес, то заметив какие-то красивые уголки паркового ландшафта, на которые он раньше не обращал внимания.

   — Дим, тяжело тебе пришлось подниматься? — неожиданно серьезно спросила, когда они присели на скамеечку в особенно понравившемся ей месте.

   Он подивился вопросу. Никто ни разу его о путях-дорогах к нынешнему благополучию не спрашивал! Женщинам было без надобности утруждать себя подробностями, им хватало достаточности знания, что он богатый мужик, родители не интересовались из опасения расстроить, растеребив вопросами, в которых ничего не понимают, а для остальных — коллег, партнеров, так это закрытые темы у всех деловых людей, охраняемая конфиденциальная информация.

   — По-всякому, Маш, — признался он. — Началось все с безналеги и маеты душевной...

   И он легко, без надрыва души старыми обидами и пережитым, рассказал Маше про Марину, про непонимание и горечь от службы и о том, как ушел, уволился, бросив без сожаления, отрезав ту часть жизни, про боевую подругу «Аннушку», про мужиков своих Лешку Демина и Петра Алексеевича Иванова.

   — А когда в Питер перебрались, нашли знакомых, бывших однокурсников, концы, ходы-выходы, купили старый транспорт, еще кое-что для поддержания штанов, занялись привычным делом: перевозками разного рода. Заработали — продали, купили кораблик посерьезней, так и пошло... Нам просто везло. В то время разрушалось все, под нож рабочие суда пускали или за копейки продавали куда-нибудь в Индию. Порты на ладан дышали, после почившего социализма растащили, что можно, они же вложений немереных требуют, у государства таких средств к тому времени не водилось. А олигархов страна только рожала в муках, зато рвались прикупить все, что можно, «добрые, щедрые» западные дядюшки. А когда наверху очухались, мы уже свой небольшой флотик имели и большую часть порта. С этого все началось и продолжается.

   — Дим, я очень далека от бизнеса, но и мне понятно, что ты сильно приукрашиваешь: «Повезло! Купили — заработали — продали».

   — По сути, так и есть: повезло. В нужное время в правильном месте созрела толковая идея. Заработали — продали — купили более важное, вложили деньги, а как и что было — это детали, лишние подробности.

   — Нет! Нет, Дима, не детали! — Она встала, протестуя, со скамейки. — Из этих «деталей» все и складывается на самом деле! Вот начало, а вот итог, а что в промежутке — не важно? Нет, важно именно это! Потому что через преодоление, через труд каторжный. Под постоянным прессом ожидания, что все потеряешь в любой момент! Я знаю, что такое вкалывать, чтобы чего-то добиться! Работать до чертиков, так что уже не можешь ходить, говорить, двигаться, думая лаже во сне! И наперекор, и вопреки, и шишки получать еще какие! Когда конкуренция и тебя отталкивают, перекрывая любые возможности, не давая дело делать: «А ты кто такая? Выскочка, молодая еще!» И гадят, мешают, откровенно саботируют, плетут интриги! И спать по три часа з сутки годами, и рыдать в туалете оттого, что нет больше сил, и чтобы никто не увидел! Вытирать слезы и идти, задрав подбородок, сцепив зубы, улыбаться! Потому что — хрен вам! — не увидите моей слабости! И не сдамся я — сдохнуть могу, сдаться — нет! Это и есть «детали», как ты говоришь. На одну победу тысяча таких вот деталей приходится! И думаю, что досталось тебе по самой большой программе! Кренделя с неба — это замечательно! Но их подарочную бесплатность зарабатывают предварительным многолетним каторжным трудом на износ!

   Он встал, притянул ее к себе, обнял, упершись подбородком в Машину макушку, покачался тихонько с ней из стороны в сторону, успокаивая ее и себя. Она молчала, сопела ему в грудь.

  — Машка, Машка, ты права: из этих «деталей» и выстроился весь бизнес, но столько в них всякого... Было и прошло, зачем это тебе.

— Я хочу знать о тебе все! Мне важно и что ты переживал, и как справлялся, и чернуха, которая была, — все! Ты станешь рассказывать, а я побуду с тобой «там», тебе полегче будет!

   Дима отстранил ее от себя и поцеловал. Легко. Просто так. От радости.

   — У нас много времени впереди. Мы все друг другу расскажем. — Он грустно усмехнулся: — В деталях.

   Маша замерла настороженным степным сусликом. Это было похоже на обещание продолжения, чего-то в будущем, и она расслабилась, отдалась безраздельно счастью, свалившемуся на нее, ни о чем не думая, ничего не ожидая, достав из тайников запрятанные жемчужины, нанизав их на нитку сбыточности, и подивилась, что остались еще, на самой глубине.

   Утром за завтраком Машка поняла, что хочет завтракать с ним всю жизнь! И засыпать, и просыпаться рядом с ним всю, какую Бог даст, свою жизнь, вот прямо отсюда и навсегда!

   И загрустила. А никто не говорил о продолжении и тем паче о любви...

   Погрустив между соком и кофе, Мария Владимировна Ковальская решила выкинуть все эти сю-сю из головы, чтобы ничто не мешало, омрачая, забирая радость момента.

   Она счастлива здесь и сейчас!

   Тем, что есть!

   И тут он сказал: «У нас много времени впереди», и она замерла, мгновенно вспомнив про оставшиеся невостребованными жемчуга в бархотках.

   С неистребимой мужской пренебрежительностью к таким деталям, как перемены настроения у дамы, когда он пребывает в благости и железобетонной уверенности, что все в полном порядке, Дима не заметил Машиных эмоций.

   Он думал о том, что расскажет ей все: и как выстроилось дело, и каких потерь это стоило. Как сидели сутки полным составом — и они, и команды на кораблях, не выпуская калашей из рук, ожидая наезда конкурентов. Им надо было выстоять эти сутки, пока пройдут все документы и деньги, перекрывающие кому бы то ни было возможность захвата, и знали, что полезут, используя последний шанс для гоп-стопа российского бизнеса.

   А утром, получив подтверждение, что выиграли, Петр Алексеевич, его партнер, друг и гений механики, взялся за поручень трапа, чтобы подняться, повернулся к Диме, улыбаясь:

   — Все, мужики, победили!

   Сказал и умер, не успев упасть.

   Он ей расскажет! И как запил по-черному Лешка Демин, после того как их кинули. И деньги-то были не последние, а он сорвался, сломался и не вышел из штопора в самый трудный момент!

   И Дима тащил на себе все, разрывая жилы, и пытался вытащить Лешку из беспробудного пьянства — и не смог, потерял и его! Нет, Лешка не умер — перестал быть.

   И как он, Победный, остался один, прикрываемый сзади только плечом Осипа.

   Он расскажет ей, как всеми правдами и неправдами, вывернувшись наизнанку, выиграл тендер на «жирные» перевозки, который по определению нельзя было выиграть из-за ранней его продажи еще до конкурса. А он выиграл, понимая, что после таких перевозок рванет наверх гигантскими шагами, получив старт совсем иного уровня.

   И как за ним охотились до и после получения тендера, а Осип выводил, нюхом чуя засаду. Но если кто решил... Они, конечно, вляпались, проданные за большие деньги «кротом», и если б не Осип, то ничего уже не было бы, как и самого Димы, а парнишку-охранника убили.

   Он расскажет ей, как Осип нашел «крота» и кто им оказался, после чего они с Осипом пили всю ночь от грязности предательства совсем близких, доверенных лиц, почти доверенных.

   И... Ох, много чего еще расскажет. И она побудет с ним «там». Она обещала.

   И у нее он все выспросит до мелочей про ее жизнь и работу. Ему надо, он без этих знаний теперь никуда!

   Днем Маша взбунтовалась. Когда Диме один за одним трезвонили не переставая два сотовых и он что-то решал, отвечал, отдавал приказы, а потом и вовсе встал и ушел в кабинет, поцеловав Машу в щечку неосознанным извиняющимся поцелуем, находясь там, в работе, в решаемых вопросах.

   И когда он вернулся, Маша сообщила о своих намерениях:

— Дим, я пойду!

  — Мы это уже обсуждали! — начальственным тоном отрезал Дима. — Никуда я тебя не отпущу! Что тебе там делать в твоем пансионате?

  — Процедуры! Мне прописали оздоровительный пансион! — возразила она тоном дамы из общества позапрошлого века, отдыхающей где-то на водах. — Дима, это смешно! Мне надо в ванную...

— Ты там уже была, — перебил он.

  — А ты меня оттуда вытащил, я и десяти минут не побултыхалась!

  — Ну, правильно, — нелогично заявил Победный и расплылся в довольной улыбке, вспомнив, как он ее оттуда вытащил.

  — Дима! У тебя работа, у меня тоже! Мне надо электронную почту проверить, главы к учебнику дописать, в конце концов! У меня сроки! А я тут задвинула всю работу, моего редактора кондрашка хватит, если я не сдам вовремя!

  — Сейчас кого-нибудь отправим, чтобы привезли твои вещи и ноутбук. Сиди здесь и работай! Выбирай любую комнату, хочешь, кабинет свой предоставлю?

  — Хочу! — сказала капризно Машка и рассмеялась: — Дим, я же не в Африку, я вон через дорожку! Поплюхаюсь в ванночке, соберусь не спеша. Ну, чего ты!

  — Ладно, — согласился Победный. — Час на сборы!

— Есть! — отсалютовала Машка.

   Осип, присутствующий незаметно, наслаждался их спором, как музыкой: «У нас семейная перебранка! Слава тебе господи!»

   И сплюнул на всякий случай через левое плечо. Как положено — три раза!

   Чтоб не сглазить!

   Мария Владимировна лежала в ванне, зачерпывала ладонями пену, сдувала с пальцев и никак не могла перестать улыбаться, всем телом, клетками, атомами в них ощущая себя новую, незнакомую, замирая от чувственных волн, прокатывающихся снизу вверх горячей кровью от воспоминаний, как у них все было! ,

   Как у них все было!

   — Мария Владимировна! — строго приказала она себе и, сводя на нет назидательный тон, хихикнула: — Давай вылезай, а то размечталась тут!

   Она не разрешала себе думать о том, что впереди и есть ли это впереди. Да, Дмитрий Федорович Победный потребовал находиться возле него, но это могло означать что угодно — на день, на два, пока он на отдыхе, до завтрашнего обеда... А потом: «Ну, пока, Машка! Я позвоню, встретимся как-нибудь!»

   Или у него там краля какая в Москве ждет-пождет. О том, что он не женат, Победный сообщил, когда они разговаривали в первую ночь:

  — Ты знаешь, мы с тобой развелись одновременно, с разницей в пару дней, странное совпадение.

  — Совпадений не бывает, Дима, как и случайностей!

  — Это почему же? Вся жизнь состоит из случайностей, удачных и неудачных.

  — Нет, — вздохнула Маша. — Древние говорили, что случай — это венец предшествующих событий, а глубоко верующие люди говорят: «Кто верит в случай, тот не верит в Бога». Я не верю в случай, у меня такая работа, вроде бы в ней все — случай: неожиданные открытия, находки, а на самом деле все — цепь закономерностей, если вдуматься и присмотреться повнимательнее.

  — Машка, я начинаю подозревать, что ты не историк, а философ, и меня это пугает! Философствующие женщины — это такая тоска!

   Историки — это тоже тоска! Они так уверены, что все знают, а я вот чем больше работаю и нахожу, тем больше убеждаюсь, что мы не знаем и десятой доли истины, и вполне вероятно, что не узнаем никогда.

   — А говоришь — не философ!

   «Все, всё, Маша! — одернула она себя построже. — Хватит вспоминать, так ты никогда не соберешься!»

   Она уговаривала себя остудить мозги, раз уж сердце никак не способно придержать рвущуюся радость, не давая напридумывать продолжение с утрами, полными счастья, вечерами вдвоем, домом и маленьким Дмитриевичем.

   Нет, нет!

   Она не будет! Есть данный момент, и он прекрасен!

   Да так, как она и представить не могла!

   Машка улыбалась, складывая вещи и посматривая на часы, спешила — час, отведенный ей на сборы, близился к завершению.

   Услышав стук в дверь, рассмеялась счастливым смехом — час не прошел! Дмитрий Федорович, похоже, решил ее поторопить. Широко распахнув дверь, она собиралась сообщить, что еще не все собрала.

   За дверью стоял Юрик.

   — Ну что, натрахалась?! — проорал он и толкнул Машу в плечо.

   От неожиданности она попятилась, Юрик вошел и с силой захлопнул за собой дверь.

   Маша растерялась, — таким она его никогда не видела!

   Он был пьян, от него несло виски, как от запойного алкаша, не просыхавшего дня три, волосы всклокочены, неприкрытая плешка светилась каплями пота, рубашка застегнута неправильно, через одну пуговицу.

   — Я спросил: натрахалась?! — заорал он и снова толкнул ее. Растопыренной пятерней в грудь.

   Маша еле удержалась на ногах и по инерции попятилась снова. Она как в ступор впала, ничего не понимая!

   Маше никогда за всю ее жизнь не то что участвовать в скандалах не приходилось, но и находиться рядом со скандалящими людьми не довелось. Она понятия не имела, как себя ведут в таких ситуациях. Что надо делать и надо ли делать вообще?

   Вместе с запахом застарелого перегара, виски, пота на Машу накатывали волны его ненависти и животной агрессии.

   — Ты дрянь! Стерва! — заорал, наступая на нее, Юра. — Б...ядь дешевая! И дрянь!

   Он снова толкнул ее, она сделала еще шаг назад, во что-то уперлась правой голенью, — отступать больше было некуда!

   — Значит, ты сюда к любовнику прикатила! И давно вы трахаетесь?! Ну, расскажи! Изображала из себя  верную женушку,  безобидную овцу! А сама б...ядь!! Изменяла мне! Выкинула меня из жизни! Дерьмом облила! Я, как идиот, извиняться приехал, прощения просить! У проститутки прощения!

   «Господи боже мой! — включилось, заработало Машино сознание. — Что же там испортилось в чиновничьих мозгах, что его так выворачивает?»

   Обида? Унижение? Потеря комфортной, беззаботной жизни с возможностью унижать и получать от этого удовольствие?

   Из него перло все то, что он так усиленно презирал и брезгливо отвергал, — быдлячество! От жадности, эгоизма, презрения к людям, угодничества и придыхания перед начальством и сильными мира сего — вывернулось наизнанку и поперло во всей красе, исторгая миазмы истинной сущности; он испытывал потребность на ком-то выместить, растоптать свое унижение, отказ в привычном удобстве, обиду на посмевшую...

   И, поняв это, Маша перестала бояться, трястись, вышла из ступора, вызванного неожиданным нападением.

   — А ну, пошел вон отсюда, урод вонючий! — заорала она в ответ. — Вон пошел!

   Он завизжал, срывая голос, лицо перекосилось, как при параличе, налилось кровью, белки глаз покраснели.

   — Ах, сука! Шлюха грязная! Богатой жизни захотелось, а мужа можно на помойку! Сколько он тебе заплатил? За ночь, за два дня?

   — Я сказала, пошел отсюда! — И Маша толкнула его двумя руками.

   Он покачнулся, сделал два шага назад и в сторону, посмотрел бешено, скакнул вперед и ударил ее.

   Кулаком. С размаху. Сильно. В челюсть.

   Маша на миг потеряла зрение, все перекрыли золотистые, вспыхивающие звезды, с плывущими внутри их черными пятнами, и голова лопнула взорвавшейся болью.

   И она отлетела на кровать, к которой он до-толкал ее из коридора. Юрик навалился сверху и стал рвать на ней одежду, Маша отбивалась, сначала неосознанно, как попало, но, сообразив, что бестолковые пинки Юрику при его помутившемся разуме как слону дробина, расчетливо, целенаправленно вцепилась ногтями ему в лицо. Он отмахнулся, но не сумел отбросить Машкины руки и тогда снова ее ударил. Маша успела отвернуться, удар пришелся по косой в скулу, но был сильным, удесятеренный злобным помешательством, и она выпустила его лицо.

   И все это время он орал, неся что-то несусветное:

   — Как он тебя трахал?! Покажи! Давай покажи мужу, что умеешь! Фригидной притворялась, шлюха! Я тебя... Ты у меня в ногах, в ногах ползать будешь! Лизать мои сапоги, прощения просить!!

   Маша изловчилась и стукнула его кулаком в глаз. Изо всех сил стукнула, костяшки пронзила острая боль, и в пальцах что-то хрумкнуло. Юрик замолчал, тряхнул головой и влепил ей пощечину. У Маши мотнулась голова на кровати, и золотые круги напомнили о своем существовании, быстренько побежав по кругу перед глазами.

   Проводив Машу, напомнил еще раз, перед тем как захлопнуться дверце машины: . — Час, Маша! Нечего там рассусоливать!

   — Есть, мои женераль! — по-французски объявила о готовности подчиниться приказу.

   Он посмотрел вслед отъехавшей машине, перечислил мысленно, что надо срочно сделать, стал набирать номер на мобильном, остановился и нажал отбой. Успеется. Ничего горящего, требующего немедленного решения, нет, не хочет он работать сегодня!

   — Осип, пошли выпьем по пять грамм!

   Раскинувшись на стуле, нога на ногу, в позе ленивого хищника после удачной охоты, хорошо поевшего, взявшего свою самку, знающего, что осталось еще полбуйвола на завтра, Дмитрий Федорович Победный пребывал в благости и полном удовлетворении жизнью.

   — Женился бы ты, Дмитрий Федорович, на Марии Владимировне, — предложил Осип на правах друга, а не подчиненного.

   Осип Игнатьевич, напереживавшийся за обоих, пока у них тут сладилось, тоже был близок к благости, но менее расслаблен.

  — Да? — довольно спросил Дима. — А что ты будешь делать, Осип Игнатьевич, когда она рванет в экспедицию на раскопки? Или вон в Китай преподавать? Оцепишь солдатиками территорию раскопок? Или вывезешь Китайский университет в Москву?

  — Разберемся, — пообещал Осип, небрежно махнув рукой. И вдруг подскочил одним непрослеживаемым взглядом движением, от которого отлетел стул, и, на втором шаге бега, крикнул: — Дима!

   Диме понадобилось секунды три, чтобы осмыслить смену кадра, крик Осипа и рвануть за ним. Осип орал в микрофон на бегу:

  — Да не выбьете вы ее ни хрена! Вниз! На стойке есть запасной ключ! Быстро! И не пускайте на этаж администрацию и охрану их долбаную!

— Что? — догнал Осипа Дима.

— Бывший муж!

   Диме не надо было объяснять, чей бывший муж и что происходит, — он предположил самое страшное. Кровь шибанула в голову!

   — Твою мать! — заорал Победный.

   Они не сели в машину, ждавшую их с заведенным мотором, а влетели головой вперед, закрывая дверцы, когда джип уже несся вперед, и выскочили из еще не остановившегося автомобиля, когда, визжа тормозами на повороте, джип подлетел к входу в корпус.

  — Осип Игнатьевич! — сунулась было перепуганная администратор в холле.

  — На этаж никого не пускать! — рявкнул на бегу Осип.

   Проигнорировав неторопливо, с достоинством ездивший лифт, они помчались по лестнице, перескакивая через три ступеньки. К двери номера Дима с Осипом подбежали в тот момент, когда опередивший их на пару секунд запыхавшийся от стремительного бега вниз-вверх Олег запасной карточкой-ключом, взятой у администратора, открывал кодовую дверь.

   Дима вбежал первым и, не сбавляя скорости, метнулся на голос в спальне.

   У Маши кончались силы. Юра, подогреваемый алкоголем, агрессией, помутившей разум, ненавистью и желанием наказать, разорвал на ней юбку, футболку, но она кусалась, царапалась, а когда он занес руку для очередного удара, вцепилась в его щеку с такой силой, что стало больно ногтям. Он зарычал, сильно дернул головой, пытаясь освободиться от ее ногтей, но Маша пальцев не разжала, три глубоких борозды, окрашиваясь, набухая кровью, остались у него на щеке.

   — А-а-а!! — заорал он, срываясь на истерический фальцет. — Сука! — И замахнулся кулаком! Маша зажмурилась и отвернула голову.

   Удара не последовало. Какая-то сила оторвала от нее взбесившегося бывшего мужа.

   Двумя руками — за шею и ремень на брюках — Дима ухватил Юрика, оторвал от Маши, развернул и с лету, под челюсть ударил кулаком, как кувалдой. Тот пролетел пару метров, врезался спиной в стеклянный шкафчик с посудой и, осыпаемый летящими осколками, упал на пол. В два стремительных шага Победный оказался возле него, схватил широкой ручищей за горло, поднял над полом, с силой впечатал в стену.

   И стал сжимать пальцы на горле.

   Молча, ни звука не издав с момента, когда ворвался в номер.

   На все действия ему понадобилось пять секунд!

   Тигр взял свою добычу!

   Это его женщина, и никто не имеет права ее трогать!

   Она может отказаться от него, уйти, сказать, что не любит, что он ей не нужен, забыть и продолжать жить без него!

   Но она его женщина!

   Он отвоевал ее у смерти и вымолил у Бога! Никто не смеет ее трогать!

   И он сжал пальцы на горле Юрика.

   На седьмой секунде Маша пришла в себя, сфокусировав зрение, осознала, что происходит вокруг, и стала выбираться из кровати. К Диме.

   Осип смотрел на Победного и очень быстро и четко соображал, какие надо предпринять действия и шаги, чтобы замять все это дерьмо! Так, менты местные, он с ними без проблем договорится, обслуживающий персонал — тоже решаемо. «Ах ты ж, твою мать!»

   Он понимал, что Победный не остановится! Он сейчас ничего не слышит, не видит и не соображает — все! Он пойдет до конца, потому что этот придурок — прости господи его душу грешную! — вступил на Димину территорию, территорию его сердца и тронул его единственную женщину! Если бы дело касалось какой-нибудь другой женщины, бизнеса, работы, какого бы уровня заваруха ни случилась, Дима хладнокровно все осмыслил бы, просчитал до мелочей и без эмоций сделал бы противника.

   Осип, естественно, мог одним движением отключить Диму и остановить смертоубийство. Но Дима ему не простит никогда! Это его бой и его женщина!

   Но если не остановить, Дима не простит себя никогда и возьмет на всю жизнь грех и тяжесть убийства на душу!

   «Твою мать!»

   И уже ничего не будет — ни смеха, ни радости, ни открытости, ни счастья, которое только испытал!

   И Маша...

   Ничего у них после этого не сложится, потому что она тоже не простит себе никогда, что он убил из-за нее человека, и он будет помнить, что из-за нее убил!

   Она сейчас доберется до него, начнет кричать: Дима, прекрати!», хватать за руку, а он, находясь в горячке и безумии своего боя, не осознавая ничего вокруг, оттолкнет ее и удавит Юрика, как вошь, поняв, что ему хотят помешать.

   Осип прикинул, куда может отлететь Маша. И насколько это безопасно.

   А Маша тем временем добралась до Димы и остановилась. Медленно положила ладонь на его руку.

   Юрик, с лицом лиловым от прилившей крови, дергал ногами, сипел и обеими руками цеплялся за пальцы Победного, пытаясь оторвать их от своего горла.

   — Дима! — позвала Маша.

   И зов этот был странен, нереален. В негромком, но четком, прозвучавшем яснее взрыва голосе слились, переплетаясь, несовместимые интонации — и зов любимой, и требование прийти к ней, и призыв о помощи, и неодобрение, и обещание будущего, и напоминание о крае серебристого раструба, где они побывали вдвоем, и крик матери «Домой!» загулявшемуся малышу...

   Это был колдовской зов. И Дима услышал! И повернул к ней голову.

   И перестал сжимать пальцы — рук не убрал, — но перестал усиливать давление.

   Осип остолбенел, боялся дышать!

   Он знал так много и о таких недоступных людям вещах, видел такое... но первый раз наяву, своими глазами увидел, как люди общаются, сливаются не здесь...

   Игорь с Олегом у него за спиной тоже перестали дышать, увидев...

   Находясь вот здесь, сейчас — он, добравшись до врага, убивая его в последней схватке, и она, с опухшим лицом, заплывающим глазом, разбитой губой и засыхающей струйкой крови в уголке рта, в разорванной одежде — они были не здесь! Вдвоем!

   Она позвала его там, и он услышал! Сощуренные, убийственные, плавящиеся яростным золотом глаза увидели ее!

   И Маша медленно подняла брови в недоумении: «Почему ты занимаешься всякой ерундой, когда здесь я?»

   У Димы в мозгу что-то переключилось, и он вернулся.

   Отпустив, за пустой глупой ненадобностью, то, что сжимал в руках, подхватил Машу, прижал к себе что есть силы. Она обвила его ногами, переплетя их у него за спиной, обняла, сжав в кулачках его майку, и они оба замерли.

   Высь отпускала, и они возвращались на землю. Осип вспомнил о том, что надо дышать, и парни сзади выдохнули - может, ничего не было, может, им просто привиделись от напряженности момента какие-то чудеса неземные или очень хотелось, чтобы это были чудеса...

   Ну, пусть мальчишки так думают, а Осип...

   Рухнувший на пол Юрик хрипел, хватал воздух широко раззявленным ртом. Осознав наконец, что жив, прохрипел, держась за горло руками:

   — Я... вас... всех! — закашлялся, отдышался. — Всех засажу! Вы... у меня...

   Не отрывая взгляда от Димы с Машей, Осип незаметным движением ткнул куда-то Юрика, и тот затих, потеряв сознание.

   Он жестом отдал распоряжение Игорю с Олегом, они подняли и понесли Юрика из номера.

   Маша, отпустив Димину футболку на спине, попыталась отстраниться, чтобы посмотреть на него, он не пустил, придерживая ее ладонью за затылок. Тогда она ухватила его двумя руками за уши, отодвинула голову и посмотрела ему в лицо.

   Глаза у него были закрыты, Машка чуть тряхнула его, требуя посмотреть на нее, и он посмотрел: глаза в глаза.

   И она, четко выговаривая каждое слово, сказала:

   — Я люблю тебя. И всегда любила. Только тебя. Только ты. До смерти.

   Он кивнул:

   — Это точно. До смерти.

   И это не было столь не любимой Машей пустой, цветистой цитатой. В их случае это была правда. Истинная.

   «До смерти! Это уж точно!» — подумал Осип, выходя из номера.

   Оставив Игоря у двери, охранять,~ и пообещав позже с ним разобраться, он подхватил вместе с Олегом бесчувственного Юрйка. У лифта на первом этаже их встретили охранник корпуса и администратор, бледная от волнения.

   — Осип Игнатьевич, — затараторила она, оправдываясь, — мы только на минуточку отвернулись, тут у проживающего возникла проблема, все шумели. Мы его не пустили бы, ума не приложу, как он прошмыгнул!.

   Осип скинул тело на руки охраннику:

   — Этого отнесите в его номер! Помыть, привести в чувство, вызвать врача, обработать раны. Принесите ему еду. Из номера не выпускать до моего распоряжения! С вами, девушка, — и он оглядел ее с ног до головы мужским оценивающим взглядом, — я разберусь позже. — И пружинящей походкой направился к дверям.

   «Ну и как ее охранять, когда она рванет на свои раскопки? Мальчонок по степи с биноклями раскладывать? А если в Японию или, того хуже, в Китай поедет?» — радостно улыбаясь, думал он. Нет, не поедет она от своего Димы никуда! Еще чего! Им надо восемнадцать лет наверстывать! А тот — раскопки!

   Подходя к ждавшей машине, Осип Игнатьевич напевал: «I love you, baby! Парапа-па-па-па! I love you, baby!»

   Дима осторожно уложил Машу на кровать и, так же осторожно сняв с нее порванную одежду, лег рядом, подперев голову левой рукой.

   Потрогал кончиками пальцев заплывающий ее глаз, распухающую, начинающую синеть скулу, стер кровь в уголке рта.

— Болит?

  — Нет. Не знаю, — смотрела на него не отрываясь Маша. — Дима, тогда, в детстве, ты меня не пустил уйти, спас., Мне никто не говорил из взрослых, ты им не сказал?

   Он покачал головой, поглаживая пальцами ее пострадавшую щеку.

  — Я потом поняла, когда выросла, и многое про это узнала. Ты со мной тогда был там и ругался, требовал вернуться, и я вернулась к тебе.

  — Ты спасла меня сейчас и вчера от самого себя. Нас обоих спасла.

  — Ужас какой-то, — усмехнулась Маша. — Чип иДейл спешат на помощь! А нельзя нам как-то попроще, без пропаданий и спасений? А?

— Наверное, нет, попроще нельзя.

— Ну и ладно! — согласилась она.

  — Люблю тебя, — признался Дима спокойным голосом. — Всегда любил, только не, понимал этого.

   Когда-то старенький доктор скорой помощи сказал ему: «У вас теперь с этой девочкой одна кровь, и вряд ли вы встретите кого-то еще, с кем сможете перемешаться кровью».

   Он на всю жизнь запомнил эти слова, а понял только сейчас.

   — Машка, пошли домой. И надо врача тебе вызвать.

   Эпилог

  — Да никуда ты не поедешь! — достигнув близкой к пограничной точки возмущения, начальственно рокотал Победный.

  — Димочка, я всего дня на два, ну, может, на три! — уговаривала она.

  — Какие раскопки, Машка?! Ты на шестом месяце беременности!

   Маша отмахнулась:

  — Я хорошо себя чувствую! Я же не буду породу копать!

  — Понятно! Будешь ползать на коленках, кисточкой пыль веков смахивать! Нет, Маша! — сощурил тигриные раздраженные глаза Дмитрий Федорович.

  — Да не буду я, Дима! У меня там отличные ребята, они сами все смахнут и раскопают, а мне понадобится только пальчиком указывать, что делать!

   -— Ты!! — бушевал Дима. — Пальчиком? Ну да! Мария, давай прекратим этот разговор! Какие раскопки?!

   — Дима, они там все остановили, я сказала — без меня ничего не трогать, они меня ждут!

   — Машка, что мы спорим из-за какой-то ерунды?

   — Это не ерунда! Это колчан вождя! Ты что?! Дима, ну все, все, ну не ругайся!

   Она полезла обниматься. Раздраженный до невозможности Дмитрий Федорович поотворачивался немного, для порядка, но, тяжко вздохнув, обнял строптивую жену, сел в кресло и усадил ее себе на колени.

  — Машка, это глупость какая-то — тащиться черт-те куда! Там сейчас жара несусветная и никаких нормальных условий! Наверняка туалет деревянный с дыркой!

  — Не все так плохо, Дим! Ну, деревянный, так я буду жить в поселке, с хорошим туалетом!

  — Ну да, таким же, но покрашенным, — ворчал, уже сдавшись, понимая, что не отговорит, Дима.

   Прошел год с тех пор, как они встретились и уже не расставались, а Дима все еще не привык, что счастье — это так просто и что у него есть Машка!

   Он тихо млел, переполняемый нежностью от ее присутствия рядом. Даже когда они спорили, он с ходу, с удовольствием и размахом нырял в разборку, утверждаясь главой семьи и чувствуя себя счастливым.

   Он побаивался немного, в душе — надо поосторожней, чтобы не спугнуть это их счастье!

   У них теперь были совместно пережитые события, накопленные за этот год. И он помнил все и иногда, когда просыпался ночью, смотрел на спящую Машку, прижавшуюся к нему, и перебирал в памяти, как личные сокровища, эти воспоминании, и улыбался от удовольствия и тихой радости.

   Как он привез ее сюрпризом, никого не предупредив, на Николину Гору, и родители и Машка сначала смотрели друг на друга, оторопев, а потом бросились обниматься, целоваться и рыдали втроем, а Дима злился на себя ужасно и пытался остановить эти потоки:

  — Хватит! Что вы плачете! Прекратите немедленно! Все же хорошо!

  — От этого и плачем! — пояснила Лидия Андреевна, поглаживая Машу по волосам.

   У него в горле закипали слезы, и он никак не мог понять, каким надо было быть идиотом, чтобы, живя в Москве, не отыскать Ковальских! Они сменили адрес, несколько раз переезжали, но Осип нашел бы их за полчаса! И мама просила не один раз, а он... Слов не было, только злость на себя!

   — Все, хватит! Машка нашлась и теперь никуда не денется, не потеряется, потому что будет моей женой!

   Сообщение вызвало обратное действие, многократно усилив поток слез.

   Дима рассмеялся, вытирая слезы с лица, а мама взволнованно спросила:

   — Так у нас что, свадьба?

— А что такого? — не понял Дима переполоха.

— Как — что такого! Надо же подготовиться!

   — Мам, да все подготовят, что ты волнуешься? Скажем, через неделю. А чего тянуть?

   — Как через неделю? — совсем уж разволновалась Лидия Андреевна.

   — Да что такого! Будут только свои, быстро, скромно, без шумихи и прессы! — И посмотрел на Машку, ожидая немедленной поддержки оглашенного решения.

   — Нет! — отказала в поддержке Маша. — Это моя первая настоящая свадьба, и я хочу белое платье, и чтобы Федор Федорович вел меня к тебе, теперь он папа один на двоих, и все свои, и куча важных несвоих, если они нужны для твоего имиджа, и всякое мещанское с шампанским и поздравлениями. Пусть будет шумно! А? Федор Федорович, Лидия Андреевна?.. — И спохватилась, осознав грандиозность планов: — Ой, но лучше без прессы!

   Дима расхохотался, глядя на эту троицу, сидящую рядком держась за руки, с мокрыми от слез щеками, смотревших на него как детсадов-цы младшей группы на воспитательницу.

  — Нет, Машка, если по-мещански, с шампанским и для моего имиджа, то без прессы никак!

  — Ой! — сказала Маша, напугавшись, что натворила.

   А Дима, продолжая смеяться, позвал:

   — Осип!

   Осип материализовался у него за спиной и, улыбаясь во всю красу белых зубов, ответил:

   — Тогда через две недели!

   Как он спросил в первую их брачную ночь:

  — Ну что, Мария Владимировна, нашу свадьбу ты запомнила?

  — Да ни черта! — возмутилась расстроенная Маша. — Смотрела только на тебя и видела только тебя, а все остальное мимо кассы! Представляешь?

— Представляю! — хохотал он.

   И как Маша в их первой совместной поездке спорила с французской старушкой в Лионе по поводу схожести и различия кулинарных рецептов традиционной кухни двух стран.

  — Но, мадам, — возражала старушка. — Мы никогда так не готовим капусту! Это не принято!

  — Ну и что! — искрила энтузиазмом Маша. — А вы попробуйте! А если дело в общественном мнении, так запритесь дома, приготовьте, попробуйте и никому не рассказывайте, что нарушили каноны! Вам понравится!

  — Что? — смеялась мадам. — Рецепт или тайное нарушение канонов?

  — И то и другое, мадам! — смеялась вместе с ней Маша.

   И конечно, их первый совместный Новый год!

  — Дим, как будем Новый год встречать? — явно что-то задумав, спросила Маша.

  — Поедем куда-нибудь, хочешь в Париж или еще куда?

  — Ни в какой не в Париж! Поедем в Домину! Там красота невозможная — все в снегу!

  — Значит, в Домину, — тая потихоньку от счастья, согласился Дима. — Я распоряжусь.

  — Нет, давай я распоряжусь! — хитро сверкая глазами, затребовала полномочий Мария Владимировна.

   И развила секретную от него бурную деятельность: с кем-то перезванивалась, договаривалась, обсуждала что-то, шепталась с Осипом.

   Дима не вмешивался в их заговоры, с нетерпением ожидая, что будет в результате.

   Но тридцать первого Маша задержалась на работе, отмечая с коллегами, и они выехали поздно, после обеда. Она спала полдороги, положив голову ему на колени, Осип молчал-, не улыбался, парни во второй машине, видимо, тоже маялись, недовольные испорченным Новым годом вдали от родных. Маша, проснувшись, тоже молчала, смотрела в окно, а Дима переживал страшно, заподозрив, что у нее ничего не получилось, и прикидывая, как навставляет всем, кто испортил ей праздник.

   И совсем помрачнел, когда они наконец доехали, уже в десятом часу, и Домина встретил их темными окнами и тишиной, разбиваемой доносящимися из пансионата предновогодними музыкой и весельем.

   И он злился, думая, что Машку проигнорировали, обидели, не признав в ней хозяйку, подвели, решив завтра же с этим разобраться.

   А она взяла его под локоть и попросила, как ему показалось, печально:

   — Давай зайдем с центрального входа, там, наверное, очень красиво!

   Они обошли дом, поднялись по ступенькам, постояли немного, посмотрели на замерзшую реку и вошли...

   Зажегся свет, заиграла музыка, и все закричали «Ура!», приветствуя их!

   И был огромный красивейший стол — мама, папа, Осип с дамой, Лев Семенович, Елена Ивановна, трое их внуков, верная Галочка с мужем и детьми, управляющий пансионатом с женой » двумя пацанами-погодками и даже жены и девушки его охранников.

   И снег, мороз, наряженная большая ель возле дома, переливающаяся огнями, и разноцветные елки в доме, и горы подарков под ними, и поздравления, поцелуи, хоровод на дворе на морозе вЧжруг елки, и громкий детский смех и снежки, застолье, шампанское!

   И большой тайный сюрприз для него — их отдельная небольшая гостиная возле спальной комнаты, со сверкающей елкой, коробками подарков в праздничной упаковке с бантами под ней, шампанским в ведерке, устроенной на полу лежанкой немыслимых размеров в набросанных несчитаных подушечках, напротив телевизора, и... поднос пломбира в вафельных стаканчиках.

   У него щемило в груди от нежности, любви, радости, и он не знал, не мог найти слов, чтобы сказать ей об этом и о том^ что это первый после детства настоящий Новый год. Он ей сказал потом, как смог.

   И целое новогоднее утро в поцелуях, шепоте, смехе, поедании тающего пломбира, и по Дими-ной просьбе, как тогда в шестнадцать ее лет, Машка слизывала сладкую жидкость с руки, прерванная на середине процесса горячей любовью, и шампанское, и счастливое утомленное засыпание в обнимку.

   И шашлыки на скрипучем от морозца снегу на следующий день, катание на коньках, без счета игры-соревнования с призами, в которых принимали участие все — и взрослые и дети, насмеявшись до коликов в животе, а потом сидели за неспешным ужином, пели в караоке. На следующее утро на тройках, по морозцу, поехали в ближайший маленький городок, в старинную церковь, восстановление и реставрацию которой инициировал и оплатил Л обедный.

   Отец Иннокентий радушно встретил, провел по,церкви, рассказал, показал, что удалось спасти, восстановить, а что пришлось делать заново, и спросил, прощаясь:

   — Вы венчаны?

   —Нет.

   — Венчанные браки Господь оберегает и ангела семейного приставляет присмотреть и помогать. Я вас обвенчаю.

   Отец Иннокентий обвенчал их в маленькой церкви, в присутствии всех гостей.

   В феврале Машка неожиданно днем пришла к нему на работу, просунула голову в дверь кабинета.

— Дим, я тебя очень отвлеку?

  — Ты еще в приемной посиди! — возмутился Победный, вставая из-за стола.

  — Значит, не очень. — И она вошла, улыбаясь.

— Машка, я тебя отшлепаю! Что случилось?

   Дима обнял ее.

— У нас был замечательный Новый год!

  — Да, лучший! Я бы повторил историю с пломбиром! — улыбнулся он и полез целоваться.

  — Подожди! — увернулась Маша. — Не целуй меня, я сразу перестаю соображать!

— Это хорошо! — повторил попытку Дима.

— Я хотела сказать тебе что-то важное!

   — Что? — остановился он и посмотрел на Машу.

  — У нас был замечательный Новый год, самый замечательный, какой только мог быть! Теперь мы беременны.

  — То есть? — проявил Агудеса сообразительности муж.

  — То есть где-то между Рождеством и старым Новым годом мы стали беременны. То есть я беременна, а ты вместе со мной.

— В смысле, ребенок? — переспросил Дима.

  — Ну да, такой маленький Дмитрич или Дмитриевна. Что получилось.

  — Что получилось, — повторил потрясение Победный.

   Он никак не мог осознать, поверить до конца не мог. Такую новость ему сообщили первый раз в жизни. И как это переживают мужики?

   Он не мог спать в эту ночь, все смотрел на сопящую тихонько Машку, не в состоянии вместить в себя осознание своего будущего отцовства, и, осторожно выбравшись из постели, чтобы не разбудить ее, вернее, их — Машку и маленького внутри ее, пошел в кухню.

   Включил свет и первое, что увидел на столе, — маленькую детскую кружечку с нарисованным розовым слоником и ручкой в виде розового хобота, которую Маша сегодня купила:

   — Не смогла удержаться, когда увидела, решила — пусть будет!

   И эта кружечка с розовым слоновьим хоботом вправила сдвинутое сознание. Победный оперся руками о стол, застучало сердце,"и ослабли ноги от догнавшего осмысления случившегося события.

   Он будет отцом! Маленького Дмитрича или Дмитриевны! Охренеть!

   Не будет у них никакой красивой сусальной жизни, сладкой до отвращения идеальной картинки из любовных романов. И спорить они будут, отстаивая каждый свое мнение:

   «Машка, ты что, сдурела, куда ребенка тащишь, ему всего пять лет, а ты его на раскопки собралась везти!»

   «Вполне приличный возраст для приобщения к мировым культурным ценностям!»

   «В музее приобщится к мировым ценностям, и не в пять лет! На хрена это ему сдалось! Ты его еще в музыкальную школу отдай!»

   «Хорошая идея! К музыке тоже надо приобщать ребенка, купим рояль!» — будет хохотать Машка.

   «На ложках деревянных пусть приобщается!» — будет выходить из себя он.

   И они будут смеяться до слез, забыв о предмете спора.

   И ругаться по более серьезным вопросам, и хлопать дверями, и он будет железно стоять на своем — он же глава семьи, а Машка — уступать, за редкими исключениями, но никогда ссора не перейдет в обиду, непонимание, не опустится в сердце, оставляя на нем/отметины. И никогда

   они не перенесут ссоры в постель, копя, накручивая обиды к ночи. И если Дима будет грозно отмалчиваться, Машка придет мириться, потому что никакие разногласия и упертости характеров не имеют значения:

   «Ну, Дима, ну бог с ним, со всем на свете! Такая ерунда! Давай замиримся?»

   И он будет таять и целовать ее — замиряться.

   И снова спорить, не сдерживая голосовых возможностей, куда отдать старшего учиться, в каком роддоме рожать дочку, и Машка, увлекаясь за своей наукой, будет засиживаться за компьютером, забывая обо всем, и отрываться от монитора, и смотреть на него потусторонними глазами, когда он придет среди ночи грозным окриком загонять ее в постель, и, переключившись, узнав, кидаться ему на шею с криком: «Дима!»

   И еще много чего и радостного и печального—и горьких потерь на двоих, и радостных побед на двоих — у них будет!

   Он постоял, улыбаясь, отдышался немного от звенящей, нагнавшей радости осознанности, осторожно взял кружечку и убрал на видное место, за стекло в кухонный шкаф.

   Надо идти спать, ему теперь требуется быть в хорошей форме — еще ребенка растить, и не одного!

   Вот и сегодня Машка пришла к нему в офис, пошушукалась с Галиной Матвеевной в приемной и ошарашила новостью! Он покачивал ее на коленях, целовал в макушку и перебирал сокровища воспоминаний.

  — Машка, другие жены требуют, выпрашивают у мужей шубы, машины, брильянты, дома, а ты — разрешения поковыряться в степной грязи!

  — У меня есть уже и машина, и шуба, и брильянты, ты что, не помнишь? — отмахнулась Маша и переполошилась от неожиданно пришедшей мысли, даже выпрямилась у него на коленях: — Дима, я что-то не так делаю? Это принято — просить всякое барахло? Да? А я, как всегда, профессорша замурзанная, чего-то не знаю об этом! Вот же черт! Но ты, если спросят, скажи, что прощу и требую, как положено!

   Он расхохотался и крикнул:

   — Осип!

   Вошел улыбающийся Осип Игнатьевич, как на прием, ей-богу!

  — Вот, Осип, Мария Владимировна собралась на раскопки в тмутаракань степную, название поселка и не выговорить! Попробуй разубедить, у меня не получается!

  — Мария Владимировна, может, не поедете, а? — продолжал улыбаться Осип.

   — Поеду, Осип Игнатьевич, — вздохнула Машка.

   — Разберемся, Дмитрий Федорович, — пообещал Осип, продолжая улыбаться.

   Конечно, она поедет! И конечно, полезет сама — какие там «замечательные ребята»! Никому она не доверит свой драгоценный колчан вождя, и будет стоять на коленках, пыль веков сдувать, и заставит охрану на руках тащить в Москву ящик со своим сокровищем, и ночей не будет спать, не давая покоя специалистам-реставраторам, и вмешиваться, и анализ перепроверять станет сама, забывая обо всем!

   И он любил ее всей своей перемешанной с ней кровью!

   Им надо прожить, наверстывая пропущенные восемнадцать лет, и рассказать друг другу все про свою отдельную жизнь, приобретая совсем другие, совместные, разные воспоминания, и еще восемнадцать, если Бог даст, чтобы вспоминать уже новые события и обрастать новыми историями.

   Он поцеловал свою неугомонную профессоршу, положив руку на беременный его сыном живот. 

   А Осип тихо растворился за дверью.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?