«Русский купидон»

Саша Майская Русский купидон

Пролог

Шмель описывал круги над жасмином лениво и медленно до такой степени, что если еще чуть помедленнее — упадет. Потому и жужжание у него получалось низкое, тягучее, рокочущее — словно где-то вдали летит тяжелый бомбардировщик.

Улица престижного коттеджного поселка Кулебякино казалась вымершей. Трава размеренно прилегла на газонах. Листва печально поникла. Белоснежные коттеджи и монстры красного кирпича казались одинаково раскаленными. Ни одной живой души — даже кошек нет, хотя кулебякинские кошки славились своей многочисленностью и невосприимчивостью к климатическим капризам.

И если бы какой-нибудь (сумасшедший, скорее всего) наблюдатель обвел глазами пространство вокруг себя, он решил бы, что поселок Кулебякино вымер… ах, нет! На веранде одного из коттеджей наметилось некоторое движение.

Коттедж был даже и не коттедж, а нормальный такой дом. Типичная дача тридцатых годов прошлого столетия, только, разумеется, основательно подреставрированная, утепленная и вполне себе цивилизованная — на окнах ящики кондиционеров, по фасаду утопленные в землю фонари, стеклопакеты. Однако стиль не изменился — и дом выделялся среди своих соседей, словно белый лебедь среди белых гусей.

Шевеление на веранде производили два громадных веера из китайской рисовой бумаги. Веерами обмахивались две очаровательные особы, при взгляде на которых все тому же гипотетическому чокнутому наблюдателю наверняка захотелось бы перекреститься и вглядеться повнимательнее.

Особы носили одинаковые белые льняные платья с целомудренно высокими горловинами и широкими вышитыми рукавами, на головах у них красовались одинаковые соломенные шляпки с искусственными незабудками, а руки — с ума сойти! — были затянуты в две пары настоящих кружевных митенок.

Особам вместе сравнялось сто восемьдесят восемь лет. Сестры-близнецы Серафима и Аглая Кулебякины, дух и гордость поселка Кулебякино, его суть, история — и божье наказание.

Застав царя, пережив Временное правительство, большевиков, меньшевиков, НЭП, троцкистов, войну, врачей-убийц, сталинских опричников, восторженных шестидесятников, застойную интеллигенцию, ветра перестройки и эпоху перемен, Серафима и Аглая (в принципе Владимировны, но так их никто почти никогда не называл) даже и глазом не моргнули, когда на соотечественников обрушилась рыночная экономика. Согласитесь, когда есть с чем сравнивать…

Они появились на свет девяносто четыре года назад с разницей в четыре минуты, что и повлияло на характеры сестер. Условно старшая, Серафима, всю жизнь была женщиной-вамп, работала на руководящих должностях, сменила пятерых мужей, в итоге всех их пережив, и даже обзавелась тремя детьми, которые, в свою очередь, обеспечили их с Аглаей таким количеством любящих внуков и правнуков, что о размерах пенсии можно было не волноваться.

Аглая, младшая, пребывала в статусе старой девы, но по едкому замечанию Серафимы, «старой девы условно», ибо замуж не вышла по единственной причине: не могла выбрать верную кандидатуру. Просто не успевала — в силу природной влюбчивости меняя любовников, как перчатки. Впрочем, это было слишком давно…

Так или иначе, но обе очаровательные дамы прожили в Кулебякине всю свою жизнь, знали все обо всех, живости характера и остроты зрения не утратили, а уж об их языках лучше и не вспоминать! И не дай боже на эти языки попасться!

Обожаемые правнуки значительно обогатили словарный запас двух бывших гимназисток, и потому пресловутый наблюдатель мог бы окончательно спятить, услышав их неспешную беседу в этот жаркий июльский полдень…

— Жесть! Я дам дуба.

— Подумаешь, жара! Помнишь тридцать девятый? Провода плавились. Сейчас градусов тридцать пять, не больше.

— Сима, мне девяносто четыре года…

— Можно подумать, мне меньше! Я вообще старше тебя.

— В таких случаях, как наш с тобой, минуты становятся величиной несущественной. Подлей водички, будь лапочкой.

— Аглаечка, рыбка моя, протяни клешню и возьми кувшинчик сама. Меня ломает вставать.

— Злая Симка!

— Эхе-хе! Сегодня опять никто из старых кошелок не выползет из дома. Видала «скорую»? Наверняка к Мельтешинским. Вера жаловалась на давление. Конечно, будет давление, если трескать по десять пирогов с луком!

— Симочка, а у нас остались котлеты, или закажем суши?

— Глашка! Сколько раз говорить, в суши полно глистов! Они же берут сырую рыбу! Вот когда Вадим Витальич повез меня на Дальний Восток и при мне итигилы делали красную икру…

— Сима, сколько можно? Я знаю эту историю наизусть, равно как и все остальные истории. Скажи, почему ты не разрешила Сереженьке поставить кондер в гостиную?

— Потому что кондер — это смерть для старой перечницы вроде тебя. Воспаление легких — и привет мартышке!

Аглая вздохнула и завела блеклые глазки к потолку.

— Сима, в нашем с тобой возрасте привет мартышке может произойти от чего угодно. А пуще всего от скуки. Нам ведь совершенно не о чем разговаривать. Вера заболела, у Александры Степановны гостят внуки, Женя села на свою вставную челюсть и уехала в Москву…

— Как, прямо с челюстью в…

— Сима! Она уехала к стоматологу! Ей станут делать новые неродные зубы. Короче, плакали наши четверги…

Старушки печально примолкли, и тут можно быстренько пояснить: четверги в доме сестер Кулебякиных были святой традицией пожилых дам, населявших тихий поселок. Нечто вроде Дамского клуба. Или Бойцового… Во всяком случае, именно по четвергам особенно долго и мучительно икалось большинству «новых русских», населявших Кулебякино, потому что пенсионерки не стеснялись в выражениях и делились друг с другом буквально всеми сплетнями, которыми их снабжал окружающий мир. И вот уже неделю, из-за удушающей жары, свалившейся на среднюю полосу России, этот процесс заглох на корню. Ничего не происходило в поселке Кулебякино. То есть абсолютно.

Серафима решительно взмахнула веером.

— Надо заняться этим лично. Всколыхнуть, так сказать, общественность.

Аглая ехидно покосилась на сестру.

— Да? И как ты собираешься это сделать? Вылезти голой на крышу? Соблазнить участкового?

— Устами младенца и дурака глаголет истина! Нам нужен сексуальный скандал. Скандальчик. Скандалюшечка. Нечто вроде катализатора всего процесса.

— Сима! Я тебя не слушаю. Я вообще девица…

— Ты разнузданная эротоманка, Аглая Владимировна! Неужели ты могла даже в мыслях представить, что мы с тобой…

— Сима, прекрати. Что ты задумала?

— Пока не знаю. Маловато места, не развернешься. Был бы хоть областной центр, сошел бы коррупционный скандальчик. Или шантаж! Совращение малолетних главой администрации…

— …поселка Кулебякино. Ты свихнулась, Серафима.

— Ничего подобного. Я же говорю, у нас здесь это не пройдет, не тот масштаб. Не-ет, нам нужен скандал другого рода. Глубоко частный. ИНТИМНЫЙ. Если, конечно, ты понимаешь значение этого сложного слова.

— Не хами, Сима. Лучше приведи пример.

— Ну… Вот Эдик, например? «Все для дома и участка».

— И что Эдик?

— Может, он голубой?

— Эдик?! Ты точно чокнулась!

— Глашка! Эдик здесь совершенно ни при чем. То есть он на самом деле может быть кем угодно, но если правильно пустить слушок…

— Серафима! Мне стыдно за тебя. Эдик починил нам насос, посоветовал отличную подкормку для плетистых роз, накачал тебе велосипед, а ты…

— Хорошо, Эдик не пойдет. Забудь об Эдике.

— Да как это — забудь об Эдике! Эдик, он же прекрасный человек…

— Забудь! Все! Потом, он же уже старый. Ему лет сорок…

— Ой, чья бы корова мычала…

— Нет, Глашечка, ты не понимаешь специфики. Нам нужен кто-то помоложе. И лучше всего — кто-то с абсолютно незапятнанной репутацией. Тот, чье имя и скандал несовместимы, как… как…

— Котлеты и шампанское.

— Молодец.

— Кушать хочется. А в чем скандал?

— Разумеется, в сексе!

— Сима!

— Что? Слово забыла? Или как это выглядит?

— Что «это»?

— То, что делают двое, чтобы заделать третьего.

— Серафима, я ухожу.

— Стой. Ни слова о братце с двумя племянниками.

— Фу! Пошлячка.

— Хорошо, могу перейти на медицинские термины. Ты же знаешь, мой четвертый муж был проктологом…

— Не надо! И вообще, это глупо. Мы с тобой просто старухи, мы совершенно не знаем, как это происходит сейчас…

— Глаша, ты меня извини, но техника за последние пару тысяч лет…

— Я не о технике, а об антураже. Во времена нашей с тобой половой активности даже рука парня на твоей заднице могла служить серьезным поводом для замужества, а сейчас этого не гарантируют даже десять лет совместной жизни и трое нажитых детей…

— А говоришь, не разбираешься.

— Серафима, КАК ты собираешься это сделать?

— Не сделать. Поспособствовать. Слушок, словцо, обстоятельства… Глаша, в таких делах я художник. Надо ждать вдохновения. Вот когда я уводила Вадим Витальича у его первой жены…

— Ужас. И это — мой близнец. С кем ты собираешься проворачивать свои гнусные делишки?

— Пока не знаю. С кем-то, у кого безупречная репутация. Да вот, хоть бы и с…

Аглая привстала, чтобы проследить взгляд сестры. Серафима же задумчиво уставилась на низенький зеленый заборчик, ограждавший участок на противоположной стороне улицы…

1

Когда жарко, то все вокруг кажется немного замедленным. Как на рапиде в кино. Вероятно, из-за воздуха, который струится над капотом вашей машины, и его можно потрогать отвратительно потной, скользкой рукой…

Максим Сухомлинов провел влажной ладонью по влажному ежику волос, стряхнул капли пота с висков. Ледяной душ. Потом ледяной нарзан. Потом ледяное… ну, пусть пиво. Пару бутылок, не больше.

Он, как полный идиот, стоял на светофоре. Идиотизм заключался в том, что светофор торчал посреди поля сурепки, где и пролегала узкая частная дорога, ведущая в престижный, элитный и понтовый поселок Кулебякино. Ни перекрестков, ни пешеходов, ни диких зверей, ни встречных машин, ни, соответственно, ГИБДД, но Макс Сухомлинов почему-то торчит перед красным сигналом светофора и плавится от жары в своем джипе.

Кондиционер сломался еще в Москве, перед выездом, и техник на сервисе с надеждой заглядывал в глаза, но Макс ждать больше не мог. Он вообще уже давно не мог ждать. Он устал от этого города, равно как и от десятка других столиц, он больше не мог и не хотел зарабатывать сумасшедшие бабки и разруливать сложные ситуации, он с наслаждением разбил плазменный телевизор, отдал ключи консьержке тете Гале и рванул из Москвы, надеясь только на одно: есть на земле место, которое не может, не имеет права измениться.

Кулебякино.

Светофор сменил цвет, отчего Макс еле удержался от хохота, и через четверть часа джип цвета «мокрый асфальт» уже полз по центральной улице, не вызывая ни в ком ни малейшего удивления. Здесь и не такие тачки видали.

Макс ехал медленно, вглядываясь в знакомые — и неузнаваемые — дома и улочки. Магазин «Продукты» стал «Супермаркет «Кулебяка». Опорный пункт превратился в симпатичный коттедж с государственным флагом, выложенным на клумбе перед входом. Аптеку снесли, зато есть ночной клуб. Фитнес-центр…

Перемен было достаточно много, но в целом все равно создавалось впечатление, что за последние двадцать лет в Кулебякине не изменилось ни-че-го.

Блудный сын возвращается домой, мелькнуло у Макса в голове. Бывший, любимый, но, тем не менее, блудный.

Двадцать лет назад шестнадцатилетний Макс Сухомлинов, лучший ученик кулебякинской школы и капитан футбольной команды, абитуриент МГУ и надежда честолюбивого семейства Сухомлиновых, собирался покинуть благословенные места если и не навсегда, то надолго. Двадцать лет назад он провел здесь последнее лето своего детства — довольно-таки отвязное лето, полное хулиганских и не вполне безобидных выходок. В то лето он, правда, и понятия не имел, что разлука с деревенским домом затянется надолго. Собственно, тогда он об этом и не думал.

На самом деле все вышло совсем не так, как предполагал сам Макс, и даже не так, как надеялся его отец, довольно большая по тем временам шишка в строительстве. Взять хотя бы то, что вместо предполагавшегося — и проплаченного, чего уж там скрывать, экономического факультета Макс взял да и поступил на исторический, закончил его и укатил по распределению аж на Дальний Восток. Там увлекся японской культурой, выучил японский и подался на Хоккайдо. Работал уборщиком, мойщиком витрин, заправщиком танкеров, снимался в киномассовке, плавал матросом на сухогрузе. Вместе с лихим дружком Серегой из Благовещенска сколотил первое состояние на подержанных японских авто, которые они в обход таможни гнали в Россию. Все потерял во время дефолта. Поступил на курсы менеджеров. Уехал учиться в Штаты. Вернулся в Москву и быстро понял, что полученные им знания весьма относительно подходят для российской действительности…

Отец его так и не простил, звал шпаной и «золотой ротой», по телефону общался вяло и неохотно, а потом спился и год назад умер, никому не нужный, забытый царь и бог строительного дела советской эпохи. Мачеха — женщина культурная и образованная — очень вежливо, но доходчиво объяснила Максу, что наследство он, конечно, получить может, но без боя она не сдастся, так что…

Макс Сухомлинов никогда не отличался склочностью и горячностью, а богатая на события и встречи жизнь на Востоке приучила его к философскому отношению к проблемам. Он просто пожал плечами — и расстался с мачехой навсегда.

Полгода назад она погибла в авиакатастрофе — и положение вещей вернулось к первоначальному варианту. Макс — к тому времени уже вполне успешный и состоявшийся бизнесмен, двухметровый красавец-шатен, убивавший наповал всех особ дамского пола от девяти до девяноста, насмешливый и немного циничный пират с интригующим шрамом под левой лопаткой — унаследовал свой собственный домик в деревне. Точнее, в поселке Кулебякино.

Он очнулся, потому что почувствовал на себе слишком много взглядов. Вечер принес прохладу, прохлада выгнала на улицу обитателей поселка, а делать было особо нечего — потому все и уставились на новую машину. Крутизной тут было пугать некого, но «лендровер» с правым рулем встречается нечасто, и местные ценители лениво рассматривали машину, заодно косясь и на хозяина — благо, он сидел с очень выигрышным для рассматривания видом: скошенные к переносице глазки, насупленные бровки и слегка приоткрытый рот.

Вообще-то ничего необычного в таком выражении лица не было. Все мы от чрезмерных умственных усилий выглядим немного идиотами. Но тут из группы созерцателей выдвинулся великан с льняными кудрями, пшеничными усами и сочными губами херувима, подошел вплотную к открытому окну джипа и протянул на удивление высоким и потому немного детским голосом:

— Смотрите-ка, кого кот принес! Макс Сухомлинов, чтоб мне сдохнуть. Наш золотой мальчик! Ну надо же!

Макс с трудом подавил невесть откуда взявшееся раздражение. Эдик Березкин никогда не был его лучшим другом, с другой стороны, они вроде и не ссорились. Эдик учился на три года старше Макса, а запомнился разве что разбитым во время зверского подката на поле коленом, которое у Макса побаливало до сих пор.

Эдик посопел и стал серьезнее.

— Мы слышали про твоего отца, Макс. Прими наши… ну и прочее. Хороший был человек Георгий Иваныч.

Да, горько произнес кто-то новый и незнакомый внутри Макса. Прекрасный был человек, если не считать того, что выгнал из дома собственную жену, не дав ей видеться с сыном, а самого сына всю жизнь в грош не ставил. Впрочем, об этом достойным кулебякинцам знать вовсе ни к чему.

— Спасибо, Эдик. Ты-то как?

— Да нормально. Бизнес вот у меня… ну, конечно, не для столичной штучки вроде тебя, но все ж таки. Магазинчик открыл, торгую всяким инвентарем для сада-огорода. Если что понадобится… ты, кстати, надолго к нам?

— Не знаю. Приехал посмотреть на дом. Если надо будет что-то подремонтировать…

Эдик вскинул широченные ладони, замотал кудрявой башкой.

— Ты не боись, в этом отношении у нас все чики-пуки. По пустым домам не лазят, черные маклеры не ходят, все путем. Только вот с мебелью… Боюсь, вывезла все мадам-то… Ну, короче…

— Я понял, Эдик.

Макс умел так говорить. Очень дружелюбно — и очень окончательно. Эдик среагировал так, как сотни больших парней до него: смутился и потупил глазки. Макс внутренне обругал себя. В конце концов, Эдик не виноват, что Максу Сухомлинову не хочется поминать добрым словом никого из членов своей семьи. Он откашлялся и чуть изменил интонацию.

— Слышь, брат, а скажи-ка ты мне лучше, не продается ли у вас… у нас в Кулебякине земля по соседству с моим участком? Хорошо иметь домик в деревне…

Эдик просиял.

— Дык! Аккурат сзади, Крупченковская фазенда! Старик-то в доме престарелых, а дочкам неохота в огороде копаться. Думаю, даже и цену не заломят.

— Это получается, в длину… Лучше бы вширь.

Эдик улыбнулся еще солнечнее.

— Ты прям весь в папашу, Максимка. Не злопамятный, просто злой и память хорошая. Но тут выйдет облом. Аленка уезжать не собирается. Она приподнялась, домик отремонтировала. Молодец, кстати, девка.

Воспоминания неожиданно хлынули таким бурным потоком, что Максим аж заерзал на сиденье. Аленка… Ленка. Лена Синельникова. Дочь тогдашнего, двадцатилетней давности, главы поселкового совета.

Есть виги и тори, есть Война Алой и Белой розы, есть Север и Юг, Запад и Восток, и вместе им не сойтись… Есть наши и не наши, есть Мальчиш-Кибальчиш и злые буржуины. Вся история человечества так или иначе крутится вокруг противостояния одного — другому. В поселке Кулебякино Йорков и Ланкастеров изображали Сухомлиновы и Синельниковы.

Началось, как водится, из-за ерунды. Впрочем, масса войн начиналась из-за ерунды, так что это не показатель. Просто еще при советской власти, когда Сухомлинов-старший получил земельный участок по линии Госстроя, все замеры ему сделали свои мужики, из управления. По замерам, соответственно, были поставлены столбы, а через пару дней — и забор. Хороший забор, кованый. Богатый. Секции были тяжелые, и при установке рабочие маленечко повредили кусты смородины, заботливо лелеемые супругой председателя поселкового совета Синельникова, Катериной Михайловной.

Буквально на следующий день онемевший от ярости Сухомлинов, вызванный из города доброжелателями, наблюдал, как посмеивающиеся поселковые работяги аккуратно передвигают его родимый забор на новое место. Синельников определенным административным ресурсом обладал, и потому работа шла споро, благодаря наличию автокрана.

Выйдя из ступора, Сухомлинов помчался к председателю и битых четверть часа применял на нем тактику Госстроя: наливался багрянцем и дико орал. Синельников же придерживался тактики холодного презрения. Молчал, улыбался, жмурился и кивал. Потом выложил перед выдохшимся Сухомлиновым кадастровые планы…

Тяжба затянулась на долгие годы. За Сухомлиновым стояла Москва, за Синельниковым формальная правота. Вдаваться в тонкости процесса мы не будем, отметим лишь то, что Макс Сухомлинов и чуть позже — Ленка Синельникова выросли в твердом убеждении насчет друг друга, что он/она гад/змея. Таким образом, реплика Эдика о злопамятстве становилась вполне понятной: окончательной победой могла бы считаться покупка Максимом Сухомлиновым у Елены Синельниковой земельного участка с последующим демонстративным сносом родового гнезда Синельниковых и построением на месте оного, скажем, бани или сортира системы «очко».

Возможно, такой поступок не все бы одобрили, но практически все поняли бы. Потому что никто не знал одного обстоятельства, касавшегося взаимоотношений Макса и Ленки.

Он заехал посмотреть на участок Крупченковых просто так, от нечего делать. Как это прекрасно — никуда не спешить!

Дом успел покоситься, сад разросся до состояния джунглей, но именно это Максу и понравилось больше всего. Развалюху он снесет, а сад оставит, как есть.

Между прочим, именно здесь пролегала потайная тропа к тому самому пруду… Кстати, неплохо было бы искупнуться. Наверняка там ничего не изменилось, вода ведь проточная.

Макс сходил к машине, вытащил из багажника сумку-холодильник с баночным пивом и уверенным шагом направился по заросшей, но все еще различимой тропе во тьму.

Разумеется, пруд никуда не делся. Маленький, но удивительно чистый, с песчаным мягким дном, он мирно покоился под надежной защитой ветвей, отражая на гладкой поверхности яркие звезды. Макс тихонько рассмеялся и повалился в траву, все еще теплую после удушающего дневного зноя.

Именно здесь, на берегу этого пруда, Йорки-Сухомлиновы и Ланкастеры-Синельниковы едва не превратились в Монтекки и Капулетти. При воспоминании о ТОЙ ночи у Макса внезапно встали дыбом волоски на загривке, и он нервно передернул плечами, ощутив странное и резкое возбуждение. Как и тогда…

2

В то лето он еще раз приезжал в Кулебякино — сказать отцу, что в МГУ поступил, только на другой факультет. Разговор вышел не просто тяжелый, а очень тяжелый. Проще говоря, отец орал, а Макс все пытался объяснить, настоять на своем, просто докричаться, черт возьми! Закончилось все тем, что Макс сбежал. Прихватил со стола в кухне початую бутылку красного сухого вина и удрал в ночную мглу.

Ярость и обида душили его, вино было терпким и невкусным, но еще горше были злые мальчишечьи слезы, подкатывавшие к горлу и туманившие взгляд. Макс проломился сквозь кусты раненым зверем, уселся на берегу маленького пруда и принялся честно давиться вином.

На восьмом глотке к нему пришла галлюцинация в облике Ленки Синельниковой.

Нет, она хорошая была девчонка, чего там говорить. Аккуратненькая, скромная, больше тихоня, чем заводила, но не зануда и не ябеда. Королевой красоты ей не стать, но вообще-то все при ней — и ножки, и грудь, и тонкая, чистая кожа. Волосы у нее были русые, слегка вьющиеся, и носила их Ленка всегда в хвосте. Правда, Макс только в ту ночь разглядел, что хвост толстенный, резинка натянута до предела, и ежели эти русые волосы распустить по плечам…

В первый момент он растерялся и обозлился, а Ленка — смутилась и немножко испугалась. Все-таки родовая вражда — это вам не ссора из-за промокашки. Но потом Макс немедленно начал язвить и шипеть, что, мол, теперь, Леночка, можешь пойти и наябедничать, что я сижу в чужом саду и хлещу винище прямо из горла…

И тогда бледные щеки Ленки Синельниковой вспыхнули, глаза заблестели, и она порывисто шагнула к Максу, доверчиво схватила его за руку и торопливо заговорила. О том, что уходить никуда не надо, и уезжать навсегда тоже не надо, и что она никому не расскажет про него, и вообще! Потом они разожгли костер, чтобы комары не доставали, и тогда эта самая резинка на Ленкином хвосте лопнула, и волосы-таки рассыпались по плечам…

Легкий шорох и треск сучьев вывел Макса из нирваны воспоминаний, и он абсолютно по-мальчишечьи стремительно распластался на земле, полностью утонув в некошеной траве. Это был просто импульс — чего бояться двухметровому мужику тридцати шести лет, пусть даже и с пивом, пусть даже и в чужом саду?

Он бесшумно перекатился на живот и осторожно раздвинул метелки осота. На противоположный берег пруда вышла женщина.

Молодая, невысокая, стройненькая, хотя и не худышка. Светлые волосы до плеч, легкий сарафан развевается на ночном сквозняке. Женщина постояла на берегу, потом подошла к самой воде, тронула босой ногой воду и тихо засмеялась. Щиколотка у нее была тонкая, изящная, как у балерины.

А потом светловолосая женщина одним быстрым движением сняла сарафан и осталась на залитом луной песке, обнаженная.

Макс никогда не страдал любовью к подглядыванию. Он отвернулся бы. Если бы мог.

От светловолосого видения невозможно было отвести глаз. Луна ли была виновата, дневная ли жара, холодное ли пиво — но Максу Сухомлинову казалось, что на берегу маленького пруда стоит настоящая богиня красоты.

Длинные стройные ноги, точеные бедра, впалый живот, упругая грудь любимого Максом размера — так, чтобы помещалась в его ладонь… Стройная шея, красивый овал лица, светлая кожа. Женщина сделала шаг в воду…

Лежать на животе становилось все больнее — из-за некоторой части тела, которая реагировала на появление незнакомки отнюдь не в духе эстетического любования. Макс нервно заерзал. Хрустнул сучок. Хороший сучок, крепкий. Над мирным ночным садом словно выстрел грянул, лягушки — и те поперхнулись. А незнакомка мгновенно вскинула голову, отвела волосы со лба и пристально вгляделась в темноту.

«Ленка Синельникова!» — с некоторым даже облегчением подумал Макс, удачно скатываясь в ложбинку, оказавшуюся по соседству. По-пластунски ползать его научили хорошо, еще в армии. Зачем войскам радиоразведки ползать по-пластунски, на тот момент казалось неясным, но сержант Мурзенко придерживался принципа «Ни минуты покоя!», и ползали, знаете ли, ползали! Всю тундру, можно сказать, и тайгу…

Бегство с романтического берега прошло гладко, и вскоре Макс уже бодро шагал к машине, улыбаясь своим мыслям. Воспоминания гораздо лучше любого кино — если вам есть что вспоминать.

Костерок горел, комарам особого вреда не причиняя, но добавляя очарования летней ночи. Вино становилось все вкуснее и вкуснее — прямо удивительно. Звезды поблескивали в распущенных волосах Ленки Синельниковой, и Макс машинально втыкал в густые пряди какие-то мелкие цветочки и листочки, отчего Ленка постепенно превращалась в лесную нимфу, а может, и русалку. Во всяком случае, глаза у нее блестели совершенно по-русалочьи.

А еще она потрясающе слушала. Макс и не заметил, как взахлеб начал рассказывать ей все свои горести и беды, а выплеснув их, перешел к радостям и чаяниям — и Ленка слушала. Она не кивала, не вставляла, как Винни-Пух, «да-да» и «нет-нет», но в глазах ее захмелевший и счастливый Макс видел только одно: все, что он говорит, исключительно важно для Ленки Синельниковой, важнее всего на свете.

Его никогда в жизни никто так не слушал. Ни до того, ни, кстати, после. В юности его близкие всегда точно знали, кем хотят Макса видеть, и его собственное мнение на сей счет никого не интересовало. Потом же… потом он слишком много времени потратил на создание вполне определенного образа — жесткий, волевой, хищный, сильный, немногословный мужчина. Здесь уж не до откровений, да и не с кем как-то было.

Ночь смыкалась вокруг них теплым бархатным коконом, и свежел воздух, но дышать почему-то все равно становилось все труднее, и руки Макса странно отяжелели и налились огнем, а Ленка сидела так близко, так невозможно близко, что он ощущал тепло ее тела, стук ее сердца, видел даже в темноте, как бьется синяя жилка на тонкой девичьей шее.

Они поцеловались посреди какой-то фразы, потому что это в тот момент было самой естественной в мире вещью — целоваться. А потом время решительно отказалось двигаться по-человечески, и тьма вокруг превратилась в яркий свет. Макс очень хорошо помнил лихорадочную дрожь их тел, широко распахнутые глаза Ленки и собственное ошеломление при виде ее обнаженного тела.

Наверное, это был не самый классный секс в мире. Они оба ничего не умели, они просто не могли в тот момент без этого жить. Максу Сухомлинову было без пяти минут семнадцать, а Ленке — Ленка вообще была девчонкой. С тех пор прошло двадцать лет.

Макс вдруг нахмурился и даже зашипел сквозь зубы. Странные мысли теснились в голове. Например, такая: за прошедшие двадцать лет он переспал с ОЧЕНЬ большим количеством женщин, неоднократно, мягко говоря, испытывал вполне полноценный оргазм, никогда не знал одиночества в половом смысле этого слова — но, пожалуй, никогда за эти двадцать лет не был и так счастлив, как в ту безумную, жаркую, душную ночь, когда Ленка Синельникова стала его первой женщиной, а он сам — ее первым мужчиной.

Потом, против его воли, перед глазами возникла Ленка, увиденная им сегодня, и Макс поразился тому, как ярко и четко отпечатался в мозгу ее облик. Светящаяся кожа… маленькие соски… темный треугольник внизу живота… пугливая грация движений…

А она ведь красавицей стала. Самой настоящей. Именно от таких женщин у мужчин перехватывает дыхание и гормоны сходят с ума. Тут Макс мрачно посмотрел на собственные джинсы и укоризненно покачал головой. Нет, когда тебе девятнадцать и ты тащишься в каптерке над журналом с голыми телками — это понятно! Но в тридцать шесть? При виде купающейся голышом Ленки Синельниковой?

Внезапно Макс повеселел. Нет худа без добра. Теперь у него есть развлечение: он поселится в своем старом доме по соседству с Ленкой и постарается выяснить, кем стала его маленькая подружка.

Интересно, что о потенциальных соперниках Макс даже и не думал.

Неделю спустя

— Туся, если тебе не трудно, подай мне… нет, Туся, не веник. И не пульт. ТУСЯ!

— А? Ну чего тебе, Синельникова?

— Подай мне во-он ту кастрюльку со шкафа. И отойди от окна. Это неприлично.

Пышногрудая и кареглазая Туся Тимошкина, не отрывая томного взгляда от окна, нашарила на полке заварочный чайник и раздраженно сунула его Лене Синельниковой в протянутую руку. Лена обреченно вздохнула и полезла за кастрюлькой сама. Туся пристроила бюст на подоконник и подперла руками румяные щеки.

— Только не ври, Синельникова, что сама ни разочка туда не посмотрела. Такой мужик у нее под боком целую неделю, а она… О-ой, спина какая, не могу, умираю!

Лена Синельникова с возмущением посмотрела на извивающуюся в конвульсиях подругу своего детства.

— Тимошкина! Ты ведешь себя непристойно. Слезай с окна. И позволь заметить, что подглядывать за соседями…

— Это самое интересное занятие в мире. Везет тебе, Ленка! А у меня с одной стороны бабка Вера с панталонами на веревке, а с другой — забор до небес.

Лена обреченно вздохнула. Туська Тимошкина была ее подругой детства с первого класса, то есть последние двадцать семь лет, а это уже срок, знаете ли. Тут не обойтись простым «Я с тобой больше не разговариваю!».

— Тусь, я не понимаю, чего такого интересного в том, что делает ЭТОТ ЧЕЛОВЕК. Ты же хотела научиться печь этот бисквит, так вот давай-ка мы с тобой…

— Он поливает свой газончик. На нем потертые полотняные брюки цвета хаки, которые держатся… ой, даже боюсь предполагать, на чем именно они держатся, потому что его задница из них выглядывает ровно настолько, чтобы я кончила прямо на подоконнике…

— Тимошкина!!!

— А еще на нем нет рубашки, и под загорелой кожей переливаются такие мускулы, что у меня просто нет другого пути, как все-таки кончить на подоконнике…

— Хватит!

— А что это мы так дышим? И почему это мы такие румяные? Только не ври, что от печки, она еще не включена. Слушай, Ленка, ну колись, неужели тебе не хочется узнать Макса Сухомлинова поближе? Потрясающий мужик, неженатый, живет по соседству…

— Вот это меня и раздражает больше всего.

— Ты, наверное, слово перепутала. Не «раздражает», а «возбуждает», да?

— Туся, он давно меня не возбуждает, а то, что он въехал в свой собственный дом…

— Должно тебя радовать, разве нет? Сколько раз вы со старушками Кулебякиными обсуждали печальное состояние брошенных домов? А бомжа помнишь? Который жил три года назад и воровал дрова? И никто слова не мог сказать, потому как страшно — вдруг дом подпалит? Но ты краснеешь, бледнеешь, кусаешь губы, ноздри раздуваешь — если это не реакция возбужденной женщины, то я уж и не знаю, как она должна выглядеть…

— Тимошкина, я предупреждаю, у меня в руках всего лишь венчик для теста, но в умелых руках и при большом желании и он может превратиться в смертельное оружие!

— Я тебя понимаю, Синельникова. Первая любовь, несмелый поцелуй при луне — и этот подлец уезжает в Москву, чтобы вернуться через двадцать лет. Как говорится, уж климакс близится, а Германа все нет.

Лена неожиданно пригорюнилась и уселась на край кухонного стола, голос ее зазвучал отрешенно и печально:

— Представляешь, а я-то, дура, еще письма ему писала. И не просто «Привет-как-твои-дела-ну-ладно-пока», а громадные письмищи на десять страниц. Всю свою жизнь ему рассказывала, в вечной любви признавалась. Воображала себя Джульеттой, идиотка.

— Ты мне о письмах ничего не рассказывала!

— А нечего рассказывать. Он мне так и не ответил. Ни разу. И не приехал ни разу. На Дальнем Востоке работал, я слышала. Вон как далеко забрался, лишь бы со мной не встретиться.

— Ленк, ты того… не передергивай. Простой поцелуй — не повод для женитьбы. Ну разве можно так серьезно относиться к своему роману в четырнадцать лет?

Лена Синельникова опустила голову чуть ниже, чтобы скрыть усилившийся румянец. Секрет, который она хранила двадцать лет, рвался с ее губ слишком давно.

— Я… мы… Короче, я не просто с ним целовалась. Если хочешь знать… Он меня женщиной сделал! Он был первым, понимаешь?!

— Ой, Ленка…

— Вот тебе и «ой, Ленка». Я же была не просто девственница, я была супердевственница! Я действительно ни с кем до него даже за ручку не гуляла. И потом он исчезает — что я могла чувствовать, как ты думаешь?

— Ну… разозлилась, наверное?

— Дура. Я была в шоке. Я немедленно вообразила, что повела себя, как развратная женщина. И двадцать лет прожила с этим комплексом вины. Занялась карьерой, поселилась в Кулебякине. Где мои мужчины, Туся? Нету их. Потому что я до сих пор понятия не имею, как себя с ними вести.

— Вот дьявол! Елена, вы глупости говорите! Ты же ходячий оргазм для любого мужика! Ноги! Грудь! Попа! Да еще и телевизионщица, и главное — ТЫ УМЕЕШЬ ГОТОВИТЬ!!!

— Только вот я что-то не наблюдаю толп обезумевших от страсти мужиков у себя под окнами. А вот Милка, секретарша у меня на работе, только пройдет по коридору — и все мужики бегут в курилку обсуждать, как Милка клево должна выглядеть в нижнем белье. Ты Милку видела?

— Видела. Не задница, а братская могила. И крашеная.

— И уже три раза была замужем.

— Ты хочешь выйти замуж три раза?

— Какая разница, если я не выйду замуж ни разу? Туся, вся моя личная жизнь заключена в составлении рецептов соусов, выяснении точного времени обжаривания небольших кусочков филе и пассеровки лука. Когда нормальные бабы кадрятся в ночных клубах, я сижу на диване и читаю кулинарные рецепты Малаховец. Еще пара лет — и я превращусь в точную копию моей мамы…

— Тогда почему ты не переедешь в Москву?

Лена запнулась и посмотрела во встревоженные карие глаза подруги.

— Потому что… потому что в глубине души я все эти годы ждала, что он вернется. Ко мне вернется, понимаешь? Туда, где он меня оставил. Поэтому я каждый вечер хожу на этот долбаный пруд и купаюсь в нем, а потом сижу и ковыряюсь в собственных сердечных ранах. Наверное, действительно надо плюнуть на Кулебякино, переехать в Москву, а сюда приезжать на шашлыки и на Новый год…

— Или надо просто встретиться с Максом Сухомлиновым лицом к лицу и все ему высказать, ты так не думаешь? Прошлое должно остаться в прошлом, но для этого нужно раздать все долги. Напеки пирожков, сложи их в корзиночку и наведайся к нему по-соседски.

— Как дура.

— Нет. Как взрослая, красивая, успешная женщина, которой надоело мучиться воспоминаниями. К тому же личная беседа сразу поможет понять, хочешь ли ты этого человека до сих пор или нет. И если все еще да, то рекомендую шевелить задницей, потому что на такого самца уже положили глаз все свободные — да и замужние — красотки нашего Кулебякина. Я тебе друг, поэтому честно признаюсь: я тоже положила!

Лена встала рядом с Тусей, правда прикрывшись занавеской. Неожиданно на лице ее появилось ожесточение.

— Какого дьявола он здесь торчит уже неделю! И маячит у меня на глазах… со спущенными штанами.

— Ха! Да он понятия не имеет, что ты здесь живешь!

— Да прям! Еще скажи, что он фанат зеленых газонов. У него тридцать соток заросшего чертополохом сада-огорода, а он неделю вылизывает газон с носовой платок величиной. А газон — это единственное, что видно из всех моих окон…

В этот момент Макс Сухомлинов закончил полив газона, поднял шланг вверх и окатил себя с головы до ног, после чего повернулся лицом к наблюдательницам. Туся немедленно взвыла, а Лена почувствовала, что сейчас задохнется.

Пот выступил на висках, а губы пересохли. Где-то в груди и животе разгорался костер, грозящий спалить ее изнутри.

На газоне стоял загорелый красавец, и струи воды текли по выпуклой бронзовой груди, свивали черные косички волос на животе. Тонкое полотно быстро намокло, облепив узкие бедра атлета, и Ленка Синельникова уже не могла оторвать глаз от небрежно расстегнутой пуговицы потертых брюк…

— Он изменился…

— Лена, прошло двадцать лет. Тут любой изменится.

— Я не об этом. Тогда мы были на равных. Мне так казалось…

Она не запомнила ни смущения, ни неловкости, ни боли. Только руки Макса, ласкающие ее тело, только его широко распахнутые глаза, в которых пополам смешались ужас и восхищение. Только нежность. И ощущение бесконечного, огромного, как космос, счастья…

Зачем он вернулся?

— Да я не сказала бы, что он прямо вернулся. Серафима сказала, он собирается прикупить участок, привести дом в порядок и выбросить все старье. Может, сдаст его потом. У него же хороший бизнес в Москве, это Эдик Березкин сказал. Слушай, Ленк, а может, тебе пока потренироваться на местных? Эдик вообще в тебя втюрен, Пашка Мячиков симпатичный, а Игорь спрашивал о тебе в аптеке…

Лена очнулась и ехидно поинтересовалась у подруги:

— «Симпатичный Пашка» — это, как я понимаю, наш участковый Павел Сергеевич? А Игорь…

— А Игорь, между прочим, риелтор.

— Значит, жулик.

— А ты дура. Пашка тебе все время штрафы за парковку выписывает — зря, думаешь? А Эдик тебя сколько раз звал на санках кататься?

— Тимошкина, прекратите детский сад. На санках! Любовные послания в виде повесток!

— Хорошо, тогда учти, что ты закончишь, как Аглая Кулебякина! Старой девой!

Туся разозлилась не на шутку, подхватила сумку и вылетела из кухни. Через мгновение хлопнула входная дверь, и Лена Синельникова грустно улыбнулась.

Теперь никто не помешает ей думать. Вспоминать. Мучиться.

И смотреть на Макса Сухомлинова сквозь занавеску до одури, до умопомрачения, до изнеможения!

3

Через пару минут, впрочем, самоистязания пришлось прекратить. Чувство долга оказалось сильнее, и оно бестактно напомнило Лене Синельниковой, что она уже почти на месяц затянула сдачу рукописи своей книги. Книга являлась художественным переложением передачи одного из федеральных телеканалов под немудреным названием «Красиво есть не запретишь», а проще говоря — сборником рецептов всевозможных блюд русской кухни. На означенном канале Лена Синельникова работала уже много лет, причем начинала в качестве секретарши на побегушках, а теперь доросла до креативного продюсера. Оголодавшие россияне создали передаче неожиданно высокий рейтинг, и теперь руководство спешило снять все возможные пенки с этого проекта, а потому нужно было спешить.

Лена решительно тряхнула головой, подошла к зеркалу и заявила своему отражению:

— Работать! Ясно? И прекрати думать о прошлом. Ты была просто маленькой влюбленной дурочкой, нафантазировавшей себе сказку про вечную любовь.

С этими разумными и в высшей степени позитивными словами она отошла от зеркала и бросила прощальный взгляд в окно — просто так, чисто машинально.

В следующий момент она вцепилась в занавеску и зашипела разъяренной кошкой:

— Предательница!

Макс Сухомлинов больше не поливался водой и не подстригал свой паршивый газон. Он стоял, небрежно облокотившись на забор, и трепался с Тусей Тимошкиной, которая хлопала ресницами, ослепительно улыбалась и изгибалась по самым немыслимым траекториям. Потом эта змея протянула руку и игриво ухватила полуголого Сухомлинова за бицепс.

В этот момент сознание Лены слегка раздвоилось. Нет, большая его часть все равно мечтала о скорейшем и жестоком удушении предательницы Тимошкиной, но вторая, меньшая, но более разнузданная, озаботилась следующим: каково это — прикоснуться к гладкой, смуглой коже Макса? Погладить. Слегка сжать плечо…

Для ее родителей любой из Сухомлиновых был персоной нон-грата. В особенности Макс — потому что родители-то прекрасно понимали, как опасен этот высокий улыбчивый парень для их скромницы-дочери. Сама Лена этого не понимала — ровно до того момента, когда осознала, что все мысли, связанные с противоположным полом, неизменно превращаются в мечты о Максе. Целоваться на задворках школы? Обжиматься на последнем киносеансе в доме культуры? Заниматься сексом? Что бы это слово ни означало — во всех этих ситуациях Лена Синельникова представляла себя только рядом с Максимом Сухомлиновым.

Это было очень давно, целых двадцать лет назад, но вот же она, взрослая женщина, самодостаточная и красивая, скорчилась за занавеской, изнемогая от ревности и бессильной ярости. Расслышать, о чем змея Тимошкина болтает с негодяем Сухомлиновым, она не могла, поэтому пыталась понять по губам. Ничего не выходило. Может, выйти на крыльцо? Ну, якобы половики потрясти? Имеет она право прибраться в доме?

И как полная дура, Лена Синельникова подхватила с пола полосатый и абсолютно чистый половик из «Икеа», кинулась на крыльцо и стала остервенело вытряхивать его, одновременно напряженно прислушиваясь. Напрасный труд! Только приглушенное воркование Тимошкиной, глухой рокот голоса Макса — и смешки! Хихикают они, вы подумайте!

Ей ли не знать смешки Тимошкиной? Натурально, эта паразитка кокетничает с Максом.

Невзирая на явную опасность быть застигнутой на месте преступления, Лена Синельникова бесшумно, словно индеец, вышедший на тропу войны, двинулась к кустам цветущего шиповника. Теперь от вероломных собеседников ее отделяла лишь хлипкая растительная преграда, зато она расслышала:

— … и я уверена, она скоро закончит. Сейчас у нее много работы — книга, потом это шоу… Ты, кстати, не видел его ни разу?

— Боюсь, нет. Много работы, знаешь ли.

— Так оно же воскресное.

— Ты тоже в нем участвуешь?

— Что ты! Это она у нас теледива, а я так, на подхвате. Нет, если честно, я ей помогаю немного с книгой — набрать текст, всякое такое…

Змея, змея! Ни разу она ей не помогала! А набранный раз в жизни текст не имел никакого отношения ни к книге, ни к шоу. Это вообще было резюме, сто лет назад, когда Лена искала работу.

Холодное и мокрое ткнулось под коленку, и Лена едва не завизжала от неожиданности. Черно-белый крупный спаниель, на редкость добродушное и бестолковое создание, жизнерадостно крутил хвостом и повизгивал от счастья. Мол, вот нечаянная радость, иду-иду, а тут ты стоишь, в розах! Лена торопливо и беззвучно замахала на пса руками, и тот безропотно ушел на сторону сухомлиновского участка. Тут же послышался голос Макса:

— Васька, балбес, где тебя носит? Не поверишь, Наташенька, этот прохвост может пропадать целый день. За белками гонялся, не иначе.

— Ох, ты поосторожнее, Максим. Не стоит пускать его к Ленке. У нее бздык по части розочек. Их же еще ее мама сажала. О, опять полез…

Неугомонный Васька решил попытать счастья еще разочек, но теперь уже не с тыла, а в лоб. В результате Лена была атакована, облизана и обслюнявлена. Она молча боролась с любвеобильным спаниелем, когда прямо над ее головой раздался насмешливый рокочущий смешок:

— Какие люди без охраны! Неужели сама Елена Синельникова, звезда голубых экранов?

Предательница Тимошкина немедленно пошла на попятный.

— Ой, побегу. Еще столько дел сегодня. Ленк, я позвоню? Макс, я СТРАШНО рада встрече. Лен, мы поговорим, ладно?

— О, да! МЫ — поговорим.

Тимошкину как ветром сдуло, а несчастная, красная, растрепанная, злая как оса Лена Синельникова осталась наедине с Максом Сухомлиновым — и наверняка со всем окружающим народонаселением: жизнь престижного поселка Кулебякино была не слишком богата на яркие события и бурные страсти.

Можно было не сомневаться, что сестры Серафима и Аглая, Василий Семеныч и Лизка Монастырюк уже заняли места в бельэтаже. Впрочем, сейчас Лене было на это наплевать, потому что перед ней стояли двести процентов абсолютного самца и нахально ухмылялись сногсшибательно сексуальной улыбкой.

— Вообще-то я уже неделю этого жду.

— Чего еще?

— Ну, когда ты прекратишь прятаться и мы с тобой станем добрыми соседями.

С этими словами он протянул ей руку, но Лена даже и не подумала ответить на рукопожатие. Учитывая ее нынешнее состояние, это было бы небезопасно.

— Мы с тобой, Максим, и так соседи, а насчет добрых… Так я попрошу вас, Максим Георгиевич, собаку держать на привязи — или заняться забором. У меня здесь розы.

Макс вздернул соболиную бровь, и в глазах у него заплясали чертики.

— О! Забор? То есть ты предлагаешь сделать его нашим родовым проклятием? Второе поколение Сухомлиновых-Синельниковых ссорится из-за забора, вражда перерастает в кровную, гремят выстрелы, и вот уже кровавая вендетта не щадит ни мужей, ни жен… Кстати, а мужья у нас есть?

— Не твое дело.

— Значит, нет. Это хорошо.

— Почему это?

— Нет, для тебя-то плохо…

— Знаешь что, Сухомлинов!..

— Хорошо, что жертв меньше. Вендетта такое дело… А дети?

— А у тебя?

— Приезжая в чужой город, не забудь погладить по голове встреченного ребенка — вдруг твой?

— Пошляк!

— Синельникова, на твоем месте я бы заволновался, узнав, что твой сосед, нормальный такой мужчина тридцати шести лет, за все это время не имел ни одной половой связи с женщиной. Это означало бы две… пардон, три вещи. Либо он голубой, либо опасный маньяк, либо…

— Что?

— Импотент.

— Полностью согласна. Кстати, а за какое это «все» время?

Ох, зачем она задала этот вопрос! Глаза Макса Сухомлинова превратились в бездонные пропасти греха и пламени, а низкий голос сгустился до обволакивающего рокота:

— За все время, которое прошло с той самой ночи, когда меня лишила невинности одна юная девственница. Как сейчас помню, был тоже июль, и стало быть, у нас с тобой, Синельникова, юбилей…

Она едва стояла на ногах, но если не ответить сейчас — тогда только повеситься. Поэтому Лена Синельникова подняла голову — и спокойные серые глаза сверкнули сталью боевого клинка.

— Да, Максим. У нас юбилей. Двадцать лет, три дня, четырнадцать часов и несколько минут раздельной жизни в мире и согласии.

Ей нелегко дались эти слова, но она их выговорила, не замечая того, что в беспамятстве сжимает рукой шипастый стебель шиповника. Сейчас было не до боли от какой-то занозы…

— И еще. Насчет вендетты. Соседи действительно не должны ссориться, но так уж получилось, Максим Георгиевич. Вы — Сухомлинов, я — Синельникова. Давайте постараемся не дать нашим будущим детям повода для вражды.

Максим нахмурился, и в глазах его промелькнули боль и ярость — Лена даже вздрогнула при виде этой мгновенной вспышки. А потом он просто перегнулся через живую изгородь и крепко взял ее за запястье.

Сказку про Морозко все помнят? Когда тамошняя героиня притронулась к волшебному посоху, немедленно замерзла. Так вот, Елена Синельникова от прикосновения Максима Сухомлинова немедленно расплавилась. И сумела только прохрипеть, как будто он держал ее не за запястье, а за горло:

— Пус… ти… немед… ленно…

— Стой спокойно.

— Ты… чего…

— У тебя кровь идет. До чего ж ты, Синельникова, вредная! Сама голыми руками розы свои повыдирала, а сваливаешь на несчастного, безобидного пса… Фу, придурок! Брось сейчас же! Васька!!! Не смей!

Спаниель Васька вытащил грязный нос из довольно уже глубокой ямы, которую он все это время самозабвенно рыл позади Лены, прямо на клумбе с физалисом. Физалис был импортный, лично Леной привезенный из Испании три года назад. Вдали от родины приживаться он никак не хотел, и только в этом сезоне соизволил дать пару бутончиков…

Васька недоуменно посмотрел на людей, не дающих ему докопаться до мыши, которая там, внизу, точно есть. Должна быть. Ну, скорее всего… И чем так расстроена эта прекрасная тетка? Немедленно утешить! Показать всю силу своей любви! Ничего, тетка, не гор-рюй, мышь я обязательно выкопаю!..

И вот, в довершение всех бед, на Лену Синельникову с истошным и счастливым тявканьем опять напрыгнул этот ненормальный пес, только теперь он был еще и грязен, как выдернутая из грядки морковка, и потому льняному сарафану от Сони Рикель пришел конец. Лена взвыла и выдернула свою окровавленную руку у Макса, после чего выпалила:

— Держись от меня подальше вместе со своим псом, понял?! А ты не смей копать мои клумбы, придурок! И вообще, если ты не прекратишь, Сухомлинов, я обращусь в милицию.

— Это к Пашке, что ли?

— Для начала к Павлу Сергеевичу, а потом…

— Кстати, мысль насчет наших будущих детей мне понравилась. Когда начнем?

— Что?! Ах ты… Учти, Сухомлинов, я буду очень внимательно следить за тобой!

— О, не сомневаюсь. Ты же уже неделю тренируешься. Кстати, а чего ты глаза портишь, сквозь занавеску смотришь? Мне-то тебя видно прекрасно, а вот от тебя некоторые детали могут ускользнуть. Например, в ближайшие дни я собираюсь загорать без трусов…

Лена в исступлении замахнулась на него окровавленным кулачком, не в силах быстро подыскать достойный ответ, и тогда произошло удивительное: Макс Сухомлинов произвел некоторое… мерцающее движение — и оказался по ее сторону живой изгороди, прямо перед ней. В следующее мгновение он уже сжимал ее запястье, а еще через долю секунды ловко вывернул ей руку назад, ухитрившись при этом не только обезопасить себя от удара, но и прижать Ленку Синельникову к себе, прихватив ее за задницу.

Темным огнем полыхнули перед ней глаза Макса, и на своем лице она почувствовала его теплое дыхание. Немыслимые губы изогнулись в ехиднейшей в мире усмешке. Расстояние между их лицами неумолимо уменьшалось, и Лена с ужасом понимала, что противостоять этому проклятущему Сухомлинову она не может, в особенности учитывая, что он держит ее за попу, а его бедра прижимаются к ее животу так тесно, что никакого воображения не требуется, чтобы понять, КАК он возбужден…

Через мгновение они целовались. Бурно, неудержимо, почти зло, выкладываясь без остатка, превращая прелюдию любви непосредственно в любовный акт. Выпивали дыхание друг друга, овладевали без стеснения, рычали и стонали…

Это все длилось ровно четыре с половиной секунды, Аглая Кулебякина хронометрировала.

Потом Макс отстранился от Лены и расплылся в такой самодовольной и наглой улыбке, что она рванулась — и чуть не упала, потому что он ее отпустил.

— Ты!.. Ты!.. Ты так…

— Клево целуюсь — о, да! Я долго тренировался, потом практиковал в различных регионах. Тут ведь что главное — раскрыть чакры. Потом запускаешь энергию ци, каналы открываются…

— Ты…

— Колдун, волшебник, чародей — все знаю. Ты слушай дальше и дыши. Дышать надо, Ленк, иначе задохнешься. Так вот, после этого дела страшно повышается работоспособность. Даже я боюсь прям представить, какой бисквит ты сварганишь в ближайшие пару часов! А вот на следующем занятии я, возможно, раскрою тебе некоторые тайны тантрического секса…

Дыхание наконец-то вернулось, а вместе с ним — неожиданно хорошее настроение и способность язвить. Ленка Синельникова лихо подоткнула грязный сарафан повыше, нахально подбоченилась, дунула на светлую челку, откидывая ее вбок, и процедила, сверкая своими серо-зелеными глазищами:

— Но даже самый тантрический из всех тантрических сексов не принесет мне столько морального и физического удовлетворения, сколько ма-аленькая, малю-у-сенькая заметочка в газете: «В результате трагического инцидента с газонокосилкой гражданин С. лишился правого яйца. Левое отвалилось само, газонокосилка не пострадала». Чао, придурок! Василий — не смей копать!

С этими словами Ленка Синельникова удрала домой, потому что Макс Сухомлинов хохотал слишком искренне и слишком заразительно, чтобы она могла удержаться и не броситься к нему в объятия…

4

Это была не ночь, а конец света. Максу приснилось, что ему на грудь сел большой потный слон, и он в ужасе проснулся.

«Слоном» оказалась его собственная футболка, мокрая от пота и горячая, как компресс. Максим с отвращением сорвал ее с себя и отправился в душ.

Воды в душе оказалось… кастрюли полторы, дальше в трубах засвистело, захрипело и затихло окончательно. Поди ж ты, умилился Макс, элитный поселок — а водонапорную на ночь отключают, как и при советской власти.

В любом случае, он слегка освежился, и спать больше не хотелось. Макс взглянул на часы — половина первого. По московским меркам вполне рабочее время. Надо бы пойти на кухню, где стоит ноутбук, и хотя бы просмотреть материалы, которые он взял с собой из офиса, чтобы «поработать на природе».

Перегонка подержанных авто осталась в далеком прошлом, и теперь Максим Сухомлинов — на пару все с тем же дружком Серегой, Сергеем Викторовичем — владел небольшой, но весьма уважаемой фирмой, занимающейся разработкой проектов и дизайном жилых помещений экстра-класса. Образование искусствоведа в сочетании с истинно сухомлиновской хваткой приносило прекрасные дивиденды, и последние семь лет Максим мог действительно ни в чем себе не отказывать. В пределах разумного, естественно. Яхты у него не было, самолета тоже, но вот «лендровер» с правым рулем в его гараже исполнял роль допотопного «газика» — для Москвы и в Москве же остались «лексус», «БМВ» и «феррари».

Серега долго ныл, утверждая, что без Макса вся работа встанет, а после сообщения о том, что Макс уезжает минимум на месяц, а то и на все лето, вообще закатил глаза и изобразил глубокий обморок. В юности Серега служил в спецназе, комплекцией обладал соответствующей, поэтому в обморок партнера Макс не поверил, оставил ему запасные ключи от квартиры и печать, покидал в «лендровер» вещички, изловил влюбленного в соседку-ротвейлершу Василия — и уехал в Кулебякино.

Как выясняется — не зря.

Макс потянулся, с удовольствием ловя обнаженным телом теплый сквознячок от окна. В памяти всплыли глаза и губы Ленки Синельниковой, на коже загорелись невидимые следы от ее напряженных сосков… значит, не забыла она его!

Первый семестр он проучился, как в тумане. К счастью, по старинной русской традиции большая часть первого семестра в МГУ проходила на бескрайних картофельных полях Серпуховского района, и потому Максу ничто не мешало предаваться сладостным воспоминаниям о последней ночи своей невинности, а также еще более сладостным мечтам о грядущей встрече с Ленкой Синельниковой… и о долгой счастливой жизни с ней вместе.

В сердечных делах хороши буря и натиск, долгие же размышления до добра не доводят. Мысль «Как же было клево!» сменилась мыслью «А было ли ей так же клево, как мне?», а там и совершенно пораженческой «Может, ей вообще не понравилось?». По приезде в Москву Макс поступил именно так, как поступать нельзя ни в коем случае: отправил в Кулебякино открытку с номером своего телефона и припиской: «Если хочешь, позвони. Макс».

Он этого не знал, но спасло его то, что открытку перехватила бдительная Ленкина маманя. Получи Лена Синельникова подобное послание от возлюбленного — она возненавидела бы его до конца дней, потому что ничто не убивает девичью любовь быстрее, чем предложение взять всю инициативу на себя. Инстинктивно любая, даже самая неопытная и покорная, женщина ждет, что любимый перекинет ее через седло скакуна, или на худой конец через плечо, и с грозным ворчанием потащит в свою пещеру. Предложение дойти в пещеру своим ходом и обставить ее к приходу ненаглядного разом снижает градус обаяния последнего…

Но мы отвлеклись. Итак, Ленка Синельникова никаких писем от Макса не получала, переживала и писала ему отчаянные признания в любви, которые, в свою очередь, перехватывала не менее бдительная мачеха Макса, совершенно не заинтересованная в развитии романа пасынка с последующим произведением на свет законных наследников. Нет, Марго вовсе не планировала отравить Макса и унаследовать все состояние Георгия Ивановича, но согласитесь, разделить яблоко пополам или на пять, скажем, частей — это очень большая разница!

Одним словом, корреспонденция влюбленных оседала на руках их ближайших родственников, и вскоре Макс окончательно уверился, что Ленка в отличие от него не придала ТОЙ НОЧИ никакого значения, а значит, никто его в Кулебякине не ждет. Лена же Синельникова, как мы уже знаем, решила, что Макс потерял к ней уважение, одновременно не приобретя никакого физического интереса, и потому мучилась комплексом неполноценности все эти годы…

Василий встрепенулся при виде хозяина и восторженно завилял хвостом. Если хозяин стоит в дверях — значит либо еда, либо гулять, и то, и другое Василий очень любил. Первое, правда, больше…

— Нет, брат, даже не проси. Ты гонял целый день, так что терпи до утра. Это я просто на минуточку встал, а сейчас лягу, вот только окно пошире открою…

Макс замер, так и не успев подойти к окну. Сам он в темной комнате был невидим для постороннего взгляда, но зато ровненько перед его окнами находились ярко освещенные и широко распахнутые окна спальни Ленки Синельниковой!

Естественно, спальни, потому что кровать же не может стоять, например, в кухне? Это Макс мог сказать с уверенностью, хоть бы и как дизайнер.

В ту же секунду в освещенном квадрате окна появилась Ленка Синельникова в коротком халатике, небрежно прихваченном пояском. Ни сверху, ни снизу такой халатик просто не мог ничего прикрыть, а когда Ленка наклонилась, чтобы разгладить простыни… Максим Сухомлинов испытал острую потребность в ледяном душе.

Он не мог отвести глаз от этой змеи, и в растерянном сознании метались трусливые мысли: а может, она нарочно тут рассекает, зная, что он подсматривает?! Изводит его специально?

Ленка подошла к окну, повернулась в профиль и скинула халатик. Макс едва не схватился за сердце, как старая дева при виде голого мужчины. Ленка наклонилась вперед, видимо, перед зеркалом, и стала внимательно рассматривать что-то у себя на носу, потом скорчила зеркалу рожу, высунула язык и пошла прочь от окна, лениво почесывая укушенную комаром ляжку.

Ляжка была великолепная, мускулистая, без малейшего намека на целлюлит, но дело не в этом. Макс Сухомлинов достаточно общался с женщинами, большинство из которых хотели либо замуж за Макса, либо к нему в постель — так вот: ни при каких обстоятельствах женщина, планирующая соблазнить мужчину и знающая, что он за ней в данный момент наблюдает, не станет корчить перед зеркалом гнусные рожи, показывать язык и уж тем более — уходить вразвалочку, почесывая попу! Ну ладно, ляжку!

Таким образом, было совершенно очевидно, что Ленка Синельникова понятия не имеет о том, что за ней наблюдают, и, стало быть, Макс превращается в обычного извращенца, прячущегося в предбаннике в женский день. Перенести это было совершенно невозможно — как и вид голой Ленки Синельниковой — и потому Макс торопливо метнулся в коридор, почему-то на цыпочках сбежал по лестнице и зашипел страшным шепотом:

— Васька! Гулять! Быстро, а то передумаю.

Василий скатился по лестнице пестрым серо-черным кубарем и пулей вылетел во двор. В следующий момент луна вывалилась из-за облачка, и замерший от ужаса Макс успел увидеть только распластавшееся в отличном прыжке тело своего четвероногого друга, спешащего на незаконченную встречу с мышью, скрывающейся в недрах грядки с испанским физалисом. Через секунду до Макса донеслось азартное пофыркивание и поскуливание.

Могучий мозг дизайнера легко нарисовал картину завтрашнего утра: Ленка Синельникова встает, подходит к окну и видит свой перекопанный вдоль и поперек участок без малейшего намека на цветники и клумбы. Потом она снимает со стены ружье… или берет его взаймы у Пашки-участкового, пристреливает Василия, вытаскивает забившегося под кровать Макса во двор, после чего и происходит пресловутый «печальный инцидент с газонокосилкой».

Шутки шутками, но эту ушастую сволочь надо увести. Макс проклял свое легкомыслие и полез в кусты. Времени одеваться не было, Василий с детства славился скоростью рытья ям, а на Максе не было даже трусов.

Казалось бы, ну что такое живая изгородь для сильного молодого мужчины, прошедшего службу в войсках радиоразведки в Забайкальском военном округе? Но у каждого есть слабое место. Пусть тысяча шипов вонзится в широкую грудь или мускулистую ягодицу, мужчина это перенесет глазом не моргнув. Однако даже совершенно безопасные листочки и цветочки, прикасающиеся к определенным частям мужского тела, превращают конкистадора в робко жмущееся и мнущееся существо, и вот он уже сдавленно ойкает, чертыхается и тихонько матерится, потеряв контроль над собственным телом и то и дело наступая и обдираясь о все более острые предметы, которых, как известно, больше всего в темноте.

Короче говоря, через неимоверно долгие пару минут Макс Сухомлинов прорвался на сопредельную территорию и страшным шепотом приказал:

— Иди сюда, мерзавец, я тебе уши оторву!

Васька вынырнул из недр клумбы, поставил уши торчком и с интересом уставился — но не на разъяренного хозяина, а на дверь Ленкиного дома. В следующий миг ослепительный квадрат света заставил Макса замереть в позе Венеры Милосской, и на пороге появилась Ленка Синельникова.

Слава богу, она оделась, хотя шить ночные рубашки из такого материала — только время терять. Полностью прозрачная голубая паутина с кружавчиками, да еще и подсвеченная сзади, создавала умопомрачительный визуальный эффект.

Сама Ленка ничего, кроме освещенного квадрата травы перед собой, не видела, зато слышала нормально. До Макса донесся ее насмешливый и укоризненный голос:

— Ну что, бандит, решил добить мой физалис? Ах ты, хулиганский пес!

Предатель Васька издал восторженное повизгивание и вышел на свет, от раскаяния извиваясь всем телом и скалясь в подобострастной улыбке. Ленка засмеялась — словно колокольчики прозвенели — и присела на корточки. Макс заставил себя уставиться на звезды и думать обо всем НЕСЕКСУАЛЬНОМ. Штрафы за парковку, договора купли-продажи, арифмометр, блок памяти компьютера, недопитый кофе в офисных чашках…

…Кожаная стильная мебель. Мерцающий экран монитора. Черно-белая гамма, геометрические строгие формы — и в черном кожаном кресле перед компьютером обнаженная женщина со светлыми волосами и серо-зелеными, шалыми глазами. Ее напряженные соски то и дело касаются края стола, одна нога согнута в колене, другой она болтает, потом резко крутится на кресле и…

— Ну вот, такой хороший пес и такой чумазый. Что, не кормит тебя твой Сухомлинов? Ну подожди, сейчас, сейчас. Я тебе вынесу пирожков с мясом, будешь?

У Макса рот наполнился слюной. В холодильнике стояла батарея пивных банок, но еды никакой не было, на жаре как-то вроде и не хотелось, но при слове «пирожки» он вспомнил, что по-настоящему обедал позавчера, в пельменной на Центральной площади.

Ленка легко поднялась с корточек и ушла в дом. Ренегат Василий столбиком уселся на пороге, весь обратившись в глаза, уши и одно большое любящее сердце. Она не зря ему понравилась, эта прекрасная тетка. Он сразу почуял, еще утром, что от нее пахнет не вонючим табаком и еще более вонючими духами, а ЕДОЙ, теплом и лаской.

Макс осторожно переступил с ноги на ногу — и мысленно взвыл. Что-то впилось ему аккурат в подъем ноги, и теперь он судорожно пытался перенести вес на другую ногу, но при этом ветка шиповника начинала колоть его, скажем, бедро, а это уже угрожало отечественному генофонду… И нельзя было шуметь, потому что даже представить страшно, какой интенсивности крик издаст Синельникова при виде голого и возбужденного мужика в кустах возле ее крыльца.

Между тем Ленка снова появилась на крыльце, неся в руках тарелку, на которой лежали крохотные круглые пирожки, источавшие такой запах, что Макс на секундочку забыл о своих муках. Правда, через секунду стало только хуже, потому что Ленка уселась на скамеечку, поставила тарелку себе на коленки и стала кормить этого предателя-пса, воркуя при этом не хуже какой-нибудь горлицы.

— Ешь, не спеши… Вот умница. Жуй. Хорошие пирожки? Это все благодаря одной плохой тете, ты ее видел. Толстая такая тетя, Тимошкиной зовут. Она нехорошая. Она двуличная, подлая и бесстыжая нимфоманка. Она с детства такой была…

Макс превратился в слух, завороженный темными тайнами души Наташки Тимошкиной, которую всю жизнь все в школе любили за смешливость и готовность ко всякого рода хулиганствам. А Ленка Синельникова продолжала:

— …Конечно, она-то старой девой не останется. «Я за тебя беспокоюсь, Леночка!» А сама прям из трусов выпрыгивала и за руки его хватала… Не торопись, их много. И ты тоже хорош!

При этих словах Васька поднял голову и помахал хвостом, соглашаясь с такой высокой оценкой его личных качеств. Мол, хорош, хорош, очень даже хорош.

— Почему ты ее не укусил, а? Она же твоего хозяина чуть не изнасиловала прямо на заборе!

Брови Макса поползли вверх. Надо же, а он и не заметил ничего такого. Надо присмотреться к Наташке…

— Кушай, Вася, кушай. Вообще-то это должен был быть французский пирог с луком и копченым беконом, но из-за плохой тети Тимошкиной и твоего дурака-хозяина пришлось делать банальные пирожки. Зато фарш из баранины с телятиной удачный получился. Чувствуешь, какой рассыпчатый и душистый? Это я внутрь каждого пирожка кусочек копченого сала положила. Такие, Василий, пирожки подавали к супу или борщу…

Макс представил себе огромную тарелку алого борща, серебряный кувшинчик со сметаной, тарелочку с Ленкиными пирожками, запотевшую пузатую рюмочку… Из горла голого и голодного страдальца вырвался не то стон, не то рычание, и Ленка Синельникова в испуге вскинула голову, а подлец Васька торопливо проглотил пирожок и залился подхалимским лаем. После этого Ленкино лицо украсилось ехиднейшим выражением.

— Смотри, Вася, кого черт принес! Максим Георгиевич! Гуляете? Воздухом дышите?

— Я… э-э… не хотел вас пугать, Елена… э-э… Васильевна.

— А я, знаете ли, не испугана вовсе. И даже не слишком удивлена. Целую неделю взрослый человек выпрыгивает из штанов, пытаясь привлечь к себе внимание, а не получается. Конечно, остается только одно.

— Что?

— Выкинуть штаны к чертовой матери.

— Елена Васильевна, дело в том, что произошло страшное недоразумение…

— Да, и произошло оно тридцать шесть с лишним лет назад. Всего одна клетка поделилась неправильно — и вместо нормального ребенка родился идиот.

— Ленка, ты зарываешься!

— Разделся догола, стоит в кустах, подглядывает за одинокой женщиной, называет это «недоразумением» — а я зарываюсь? Идиот — это мягко сказано. Здесь попахивает половыми извращениями. Максим Георгиевич, вы не способны получать удовлетворение иным путем? Только вуайеризм?

— Ах ты…

— Спокойно! Не нервничайте, вас собака покусает. Ваша собственная.

— Лен, давай поговорим как люди? Я хотел поймать этого паршивца, чтобы он не копал твою клумбу…

— Для этого разделся голым и полез в кусты, да? Васька должен был подумать, что это вор и насильник, броситься на тебя, ты бы его схватил и посадил на цепь…

— Лен, я был в душе, когда этот гад…

— Что ты врешь, Сухомлинов?! Да воду у нас в двенадцать часов вырубают по всему поселку! А сейчас два!

— Лен, клянусь, там немножко было в кране, а про двенадцать я не знал…

— Бож-же мой, до какой низости способны дойти мужики, потакая своим тайным порокам! Максим Георгиевич, я очень рада, что вы сбросили свою личину. Это поможет мне быстрее избавиться от романтических воспоминаний о прошлом. Да, и чтобы, так сказать, не остаться в долгу… Давеча вы меня поставили в дурацкое положение и воспользовались моей растерянностью — теперь мы будем квиты.

С этими словами Ленка Синельникова подошла к остолбеневшему Максиму Сухомлинову, прижалась к нему всем телом, не обратив ни малейшего внимания на колючки, и жарко поцеловала его взасос. После этого беззастенчиво окинула взглядом дрожащее и грязное тело поверженного секс-символа и протянула:

— Вам надо лучше питаться. Протеины, белок… Можете забрать с собой пирожки и уговорить Василия поделиться с вами. Тарелку вернете завтра. Разумеется, не забыв одеться. Спокойной ночи, Максим Георгиевич.

И скрылась в доме. Погас световой квадрат на траве, возобновили свое стрекотание потревоженные кузнечики — а Макс Сухомлинов все еще не мог сдвинуться с места. Спаниель Василий, воровато оглядываясь через плечо, потрусил к скамейке, где стояла тарелка с пирожками, и только это вернуло Макса к жизни. Он издал глухой рык, выдрался из кустов, схватил тарелку и вознамерился дать псу пинка, но Васька удрал, а Макс едва не врезал босой ногой по нижней ступеньке крыльца. Проклиная все на свете, голый, грязный и исцарапанный, прижимая к груди тарелку с пирожками, полз пещерный человек Макс Сухомлинов в свою пещеру в полном одиночестве, а за дверью аккуратного домика Елены Синельниковой каталась от хохота по полу светловолосая женщина в прозрачной голубой ночнушке с кружавчиками.

5

Час спустя Лена села в своей постели и отшвырнула подушку в угол комнаты.

Слоны были сосчитаны, овцы тоже. И каждый раз, когда она доходила до пятидесяти пяти — являлся перед очами души ее голый Максим Сухомлинов, после чего все слоны и овцы разбегались…

— Будь он проклят, этот Сухомлинов!

Она в изнеможении повалилась поперек кровати и заболтала ногами в воздухе.

Вкус его губ. Тепло его тела. Собственная смелость сегодняшнего поступка.

Он стоял в кустах, совершенно обнаженный. И прекрасный, как лесной бог. У него идеальное тело. И это тело реагирует на нее, Ленку Синельникову, да еще КАК реагирует, даже невозможно представить, что именно вот это…

Она перевернулась на спину, засмеялась и громко сказала:

— Нахалка! О чем ты думаешь?

А потом нахмурилась. Возбуждение не проходило полностью, но теперь к нему примешивалась тревога. Как ни крути, а Лена Синельникова прожила эти двадцать лет одна, в тишине и покое, теперь же о покое придется забыть. Она не отомстила Максу Сухомлинову, она бросила ему вызов. И зная Макса, можно не сомневаться: вызов он примет.

Она завернулась в простыню и прошлепала на кухню. Спать все равно не хочется, так что можно хлопнуть кофейку… А заодно и подумать, что делать дальше.

Разумеется, двадцать лет прошли не в таком уж полном целомудрии. По молодости Лене казалось — как и большинству несчастных женщин — что одиночество неприлично. Поэтому она по-честному пыталась завести роман.

В двадцать три года она едва не вышла замуж за ровесника своего отца. К тому времени она уже закончила институт, а тот дядечка был ее первым начальником. Он красиво ухаживал, дарил цветы, подвозил домой на машине, приглашал в ресторан — и Лена, тщательно все взвесив, решила уступить.

По молодости она не обращала внимания на змеиное шипение остальных сотрудниц, сосредоточившись только на одном: как вызвать в себе хоть какие-то теплые чувства к Эдуарду Геннадьевичу…

Ресторан был пафосный и дорогой, за столиками сидели молодые люди крупного телосложения и субтильные девицы, увешанные золотыми украшениями. Лена Синельникова изо всех сил старалась соответствовать обстановке, смотрела на Эдуарда Геннадьевича томным взглядом сквозь бокал с шампанским и загадочно улыбалась. Эдуард Геннадьевич с аппетитом ел и налегал на водочку. Когда ему принесли третий графин, он сыто икнул, вытер масляные губы салфеткой, протянул пухлую руку через стол и властно ухватил Лену за запястье. Глаза у него были дурные.

— Ну что, недотрога? Нравится здесь? Будешь послушной девочкой — папик отведет тебя в «Метрополь».

«Папик» резанул уши — Лена проходила практику в молодежной редакции и готовила несколько репортажей на тему проституции и сутенерства. Однако внутренний голос сурово одернул ее, напомнив, что судьба человека в его собственных руках. Поэтому Лена мужественно улыбнулась и сказала:

— Хорошая кухня. Я готовить люблю, а есть не очень…

— Это хорошо. А как ты относишься к куннилингусу?

Вначале она просто не поняла, что он сказал. Потом почувствовала, как ее медленно накрывает холодная волна омерзения. В горле скрутился горький комок. Эдуард же Геннадьевич продолжал, поглаживая ее пальцы.

— Понимаешь, киска, у меня со стояком иногда проблемы. Не, на жену хватает, но ведь такой крале, как ты, нужно чего-нибудь поинтереснее? Сегодня покажу тебе одну штучку — мне кореш из Германии привез…

Она отшвырнула его потную лапу и вскочила. Лицо Эдуарда Геннадьевича поскучнело, в мутных глазках вспыхнула злоба.

— Ты из себя целку-невидимку не строй, поняла? Полгода жопой крутишь передо мной и хочешь на халяву в рай пробраться? Или ты сюда пожрать пришла? А ну, сядь, б..!

Ошеломленная, перепуганная Лена метнулась в сторону, налетела на одного из корпулентных молодых людей в малиновом пиджаке, и тот с размаху вылил на себя стакан водки. Издав сокрушенное и нецензурное восклицание, громила начал воздвигаться над столом, видимо, с целью прихлопнуть Лену, как муху, но тут одна из его спутниц, тощая накрашенная рыжая деваха с запудренным порезом под глазом, заявила на весь ресторан пронзительным и наглым голосом:

— Серега, вроде у герлы проблемы. Вон тот козел ее бычит!

Серега окончательно возвысился над столом и повернулся всем корпусом в сторону столика Эдуарда Геннадьевича. Тот с пьяной развязностью помахал вилкой.

— Отдыхай, сынок. Моя девочка немного перепила, это наши проблемы.

На безмятежном, хотя и слегка обиженном лице Сереги бегущей строкой отразилась работа мысли. Потом свинцово-серые глазки уперлись в трясущуюся Лену, зажатую в ловушке между столиками.

— Эт-та… сестренка, проблемы? Твой кент?

— Нет! Пожалуйста… ради бога… дайте мне уйти!

Серега затосковал. Такое количество слов быстрому анализу не поддавалось, но основную мысль он явно уловил. Свинцовые глазки переехали обратно на Эдуарда Геннадьевича.

— Слышь, козел? Девушка того… не хочет с тобой… Короче, отвали от нее.

— Ах ты, сучонок!

«Вот это другое дело!» — вспыхнула бегущая строка на лице Сереги. Так бы и говорили.

Через полсекунды выяснилось, что Серега умеет двигаться прямо-таки с нечеловеческой скоростью. Зазвенела бьющаяся посуда, подбитая девица хищно оскалилась, схватила Лену за руку и выдернула из-за столика. Изящно увернувшись от летящей бутылки, протащила Лену через зал, по узкой лестнице вниз, рявкнула на гардеробщика матом, тот немедленно и без всякого номерка выдал Лене ее черное пальтишко — после этого спасительница крепко, по-мужски, хлопнула Лену по плечу и напутствовала следующими словами:

— Вали быстрей, гимназистка! Пойду, Сереге подмогну.

Лена добежала до дома пешком, потом прорыдала в своей комнате до утра, а на следующий день принесла заявление об уходе. В отделе кадров его восприняли с пониманием и подписали сразу, а Эдуарда Геннадьевича она больше никогда в жизни не встречала.

Кофе остывал в чашке с зайчиками, а Лена Синельникова все смотрела невидящими глазами в стенку. Вспоминала…

После того случая все свои силы она отдала карьере — и дому в Кулебякине. Москва девяностых годов двадцатого столетия никак не могла считаться спокойным местом для проживания, и Лена купила свою первую машину. Ранним утром приезжала на работу, вечером возвращалась в Кулебякино. Спала без сновидений, похудела, стала жестче и стремительней. Пристроилась на телевидение, обросла новыми знакомыми, моталась по командировкам…

Время деловых и успешных женщин придет чуть позже, а тогда телевидение принадлежало молодым и нахальным ребятам, снимавшим умопомрачительно смелые репортажи на самые запретные и страшные темы. На светловолосую Лену Синельникову приходилось приблизительно семь с половиной холостых мужиков в сутки, но она так и не завела служебного романа.

Даже падая от усталости, даже зашиваясь с работой, в чужих городах, гостиницах, в аппаратной Останкино — она ждала Макса. Когда вокруг становилось невыносимо, страшно, мерзко, когда вспоминался Эдуард Геннадьевич — она мысленно вызывала образ Максима Сухомлинова, и все неприятности отступали.

Что там говорить, до тридцати лет она легко протянула без мужчины, потому что ни один мужчина так и не заставил ее сердце забиться хоть чуточку быстрее. И уж точно ни один мужчина не вызывал такого возбуждения, когда ноги становятся ватными, а тело — легким и невесомым, соски твердеют и становятся чувствительными до предела, ноет грудь и судорогой сводит низ живота, а руки сами тянутся обнять, ласкать, держать, не выпускать…

Она очнулась на своей собственной кухне и диким взором посмотрела на свое отражение в стальной дверце шикарного холодильника. Простыня ниспадала вокруг нее шикарными складками, драпируя старую табуретку. Сама же Лена Синельникова, лохматая и румяная, с судорожно сжатыми коленями, выгнулась в какой-то немыслимой позе, бессознательно лаская собственное тело жадными и бесстыдными движениями. Она уже собиралась ужаснуться собственному поведению — но тут ее тело содрогнулось от волны нахлынувшего оргазма, и Лена Синельникова сползла на пол, лихорадочно шепча: «Максим… Макс… Ты здесь…»

Чуть позже, мрачная и измученная собственными эротическими переживаниями, она завернулась в старый ситцевый халат, выпила валерьянки и уселась на диван в гостиной, сложив руки на коленях и нахмурив брови. Предстояла дискуссия с внутренним голосом, а тут такое дело — никогда не знаешь, кто кого переспорит.

— Так. Все, прекрати. Да, он приехал. Да, он красавец. И он отлично целуется. И сложен как бог. И у него… нет, не надо. Но это ничего не значит, ясно?

— Ясно. Это ничего не значит, поэтому ты мастурбируешь на табуретке, представляя, как Макс лежит в твоей постели и занимается с тобой любовью.

— Никакой любви тут быть не может! Прошло двадцать лет. Из-за него я приобрела комплекс неполноценности и не нашла себе мужика.

— Ага. Вместо того, чтобы воспользоваться удачно ранней потерей девственности и пойти по рукам, ты, как идиотка, ждешь его всю жизнь и не ведешь беспорядочную половую жизнь. У тебя до сих пор — страшно представить! — не было ни СПИДа, ни сифилиса, ни хоть завалящего триппера! Бедняжка!

— Я могла бы выйти замуж!

— Могла бы — вышла бы. И Макс здесь ни при чем.

— У меня дети бы уже школу кончали…

— Что за идиотизм — если бы да кабы! Все могло быть, но важно то, что есть, — ни мужа, ни детей, Макс Сухомлинов под боком и эротические сны верхом на табуретке. Скорее в секс-шоп. Вибратор — лучший друг женщины. Ты влюблена в Сухомлинова, идиотка, не строй из себя сама знаешь кого.

— Это надо прекращать. Кроме того, я не влюблена. Я просто слишком давно не имела… э-э… короче, у меня давно не было секса.

— У тебя его вообще не было, идиотка. У тебя двадцать лет назад была любовь с Максом, а потом — потом редкие и нерегулярные физические упражнения для пресса. Вдох-выдох, вперед-назад, бам-трам, мерси, мадам. Ты бы еще галочки в календарике ставила!

— Разговаривать с ним невозможно, а после сегодняшнего он вообще может подумать бог знает что. Я ему письмо напишу!

— Евгений Онегин. Глава восьмая.

— Я ему напишу, что все сегодняшние ситуации были просто недоразумением. Что хватит валять дурака…

— …пусть придет и трахнет тебя по-человечески…

— …и надо вести себя нормально, мы остаемся старыми знакомыми, добрыми соседями, но не более того. Напишу и подброшу ему в ящик. Или на крыльцо. Где ручка?

— Тебе надо, ты и ищи.

На этом раздвоение личности закончилось, и начались муки творчества.

Первая же закавыка возникла с обращением. «Дорогой Максим»? «Уважаемый Максим Георгиевич»? «Господин Сухомлинов»?

Остановилась на не очень вежливом «Максим!»

«Написать это письмо меня вынудили обстоятельства (зачеркнуто) события (зачеркнуто) ночные приключения (зачеркнуто)…» Все перечеркнуто.

В конце концов, через два часа, на рассвете, письмо приобрело следующий вид:

«Максим! За прошедшие сутки мы оба совершили необдуманные поступки. Наши семьи и так слишком долго враждовали, чтобы еще и мы участвовали в этой бесконечной войне. Поэтому давай не усугублять конфликт. Постараемся сохранить добрососедские отношения, однако будем уважать право на неприкосновенность личного пространства. Мы больше не дети, у каждого из нас своя жизнь. Кроме того, здесь не Москва, здесь все на виду, и некоторые вещи могут быть истолкованы совсем неверно. Предлагаю не давать повода сплетням и оставить друг друга в покое. Елена Синельникова».

В пять часов утра письмо было запечатано в простой белый конверт и надежно укрыто на волнующейся груди писательницы. Затем Лена Синельникова выскользнула из дома и стелющейся волчьей рысью поскакала на улицу.

Ни одного огонька в доме Сухомлиновых не горело. Лена осторожно приподняла крышку почтового ящика, висевшего на калитке… Раздался скрежет, показавшийся ей раскатом грома, и дверца ящика (которую верхняя крышка и удерживала) повисла на одной петле. Внутри ящика обнаружились прошлогоднее гнездо малиновки, окаменевший окурок и несколько семечек. Поколебавшись, Лена толкнула калитку и осторожно ступила на каменную дорожку, ведущую к крыльцу сухомлиновского дома. Придется подбросить под дверь, в этот ящик Максу просто в голову не придет заглядывать. Да и малиновка может вернуться.

Пыхтя и сопя, она попыталась подсунуть конверт под дверь, но та прилегала к полу слишком плотно. Пришлось ограничиться тем, что сунуть письмо в правую кроссовку Макса — в них он точно ходит, так что рано или поздно письмо заметит. Лена еще секундочку поколебалась — и той же рысцой поскакала обратно.

Оказавшись дома, она с облегчением выдохнула, сходила в туалет, почистила зубы, зачем-то причесалась — и нырнула в кровать. Как бы там ни было, а дело сделано.

Как ни странно, в сон она провалилась мгновенно и без усилий.

За полчаса до того, как сон сковал исстрадавшееся тело Елены Синельниковой, Максим Георгиевич Сухомлинов, благостный и сытый, сидел на балконе второго этажа и любовался рассветом. Васька дрых на кровати в комнате, а Максу спать не хотелось.

События прошедшей ночи окончательно изгнали всякую возможность спокойного отдыха. Оказавшись дома, Макс вытащил наиболее выдающиеся занозы, истратил на очищение тела две упаковки влажных салфеток, после чего занялся очищением души. Этому способствовали пирожки Ленки Синельниковой и его собственное пиво из холодильника. Потом, подуспокоившись, он немного поработал на ноутбуке, удивляясь сам себе, а в половине примерно пятого забрал остатки пирожков и пива наверх, выволок кресло на балкон и устроился встречать зарю.

Под утро наконец-то пришла долгожданная прохлада, и Максим наслаждался ветерком и трелями самых ранних пташек, когда неподалеку явственно хлопнула дверь. Макс насторожился, напряг слух, не двигаясь с места, прикрыл глаза. Так учили слушать в радиоразведке — не отвлекаясь на другие органы чувств.

Шаги по песку. Тихий скрип калитки. Шаги по асфальту. Ближе, ближе. Остановились. Шуршание бумаги. Скрежет ржавого железа. Тишина. Поскрипывание, тоже железное. О, а вот это уже интересно. Скрип ЕГО собственной калитки. Осторожные шаги по каменным плитам… Макс стремительно прильнул к перилам — и даже умилился при виде открывшейся ему картины.

Ленка Синельникова, всклокоченная и разрумяненная, в каком-то немыслимом ситцевом халате, застегнутом по самые уши, в растоптанных кедах на босу ногу, которые шлепали при каждом шаге, изображала из себя Чингачгука, болеющего церебральным параличом. Она передвигалась странными птичьими подскоками, то и дело тревожно озираясь, а в руке сжимала белый конверт. Потом она на некоторое время скрылась из поля зрения Максима, потому что поднялась на крыльцо. И это охотничий пес, мимоходом посетовал Сухомлинов. Дрыхнет — а враг у ворот.

Тем временем Ленка вновь появилась в поле зрения, но теперь конверта у нее уже не было. Тут особой дедукции не требовалось. Макс проводил Ленку взглядом, спрятавшись за перилами балкона, а потом вернулся в кресло и стал жевать последний пирожок, задумчиво и нежно улыбаясь своим мыслям.

Всю неделю бедная девочка боролась со своими чувствами, потом он застал ее врасплох, она наделала глупостей, решила взять реванш, устроила это ночное шоу — кстати, чувство юмора у нее великолепное, артистизм тоже развит — но потом ее замучила совесть, а то и боязнь, что он обидится и уедет. Но дев… женская гордость не позволяет ей в глаза ему сказать о своей любви, и вот она пишет письмо, робкое признание в том, что чувства не остыли, что она готова начать все сначала.

Макс зевнул и допил пиво. Небо стремительно заливалось жидким золотом нового дня, обещая новый температурный рекорд. Максу вдруг страшно захотелось спать. Он заберет письмо попозже, сейчас неохота тащиться вниз…

Ему снилась Ленка Синельникова и трое их с ней детей. Два мальчика и одна девочка. С хвостиками и курносым носом.

6

В одиннадцать часов утра Васька потерял всякое терпение и прыгнул мирно спавшему хозяину прямо на живот. В результате погулять захотелось и Максу, так что пришлось проснуться и спуститься вниз. Он распахнул двери и с удовольствием потянулся всем телом, зевая и жмурясь от яркого солнца. Потом опустил взгляд — и не сразу, но вспомнил.

Белый конверт. Ленка. Признание в любви. Максим Сухомлинов наклонился и взял конверт, торчавший из кроссовки. Из ЛЕВОЙ кроссовки.

После прочтения первых же строк Макс заерзал на стуле и невольно задышал глубже. Вот это да! Ну, Ленка! Ей бы не поваренные книжки, а эротические романы писать. Сандра Мэй, одно слово.

«Сегодня ночью я видела тебя во сне. Я не уверена, что приличной женщине стоит признаваться в таком, но… в этом сне, впрочем, я была отнюдь не приличной женщиной. Мне снилось, ты вышел ко мне из темноты. На твоем обнаженном теле играли блики лунного света, и тогда я шагнула тебе навстречу. Мне приснилось, или я действительно целовала тебя? Если снилось — то почему вкус твоих поцелуев до сих пор горит у меня на губах? А потом мы оказались в моей постели, и это меня совсем не удивило — ведь именно об этом я в глубине души мечтала все эти годы. Спасибо за те поцелуи — ведь теперь не нужно ничего объяснять словами. Ты знаешь, чего я хочу. Не можешь не знать. Я хочу быть твоей, хочу, чтобы ты владел мной. Во сне твои руки ласкали меня, трогали, доводили до изнеможения — но почему же тогда и наяву пылает мое тело, и я до сих пор содрогаюсь от удовольствия? И откуда мне знать блаженную тяжесть твоего тела, если это всего лишь сон?

Как ты думаешь, а сегодня ночью он опять мне приснится?»

Макс дочитал и остолбенело уставился на вернувшегося Ваську. Это что ж такое-то, а? Анонимное письмо от Ленки Синельниковой!

— Вот паршивка! Она меня до полового истощения доведет своими штучками! И ведь на вид — тихоня тихоней, а сама носит неприличные ночнушки… и пишет такие письма, что скорей бы уж воду дали! Васька! Не смей к ней ходить, понял? Она ведьма.

Чуть позже Макс сварил себе кофе, по густоте напоминавший деготь, а по крепости — чистый спирт, и уселся подумать.

В отношениях с женщинами он всегда стремился к равенству. Другими словами, не командовал своими партнершами, но и им не позволял садиться себе на шею. Хороший секс, полноценные оргазмы, нейтральные подарки — никаких фокусов. К тому же его привлекали — он всегда так думал — раскованные и прямолинейные девчонки, не стеснявшиеся воплощать свои фантазии в жизнь. Если чего хотели в койке — так и говорили, туману не напускали. Другими словами, секс у него был полноценный, но незатейливый. Без интриги. Без тайны.

Впервые в жизни он столкнулся с женщиной, которая облекает свои тайные желания в слова. В буквы, черт возьми!

И что теперь с этим делать? Прикинуться, что ничего такого не получал? Пойти, перелезть через забор и прямо спросить у Ленки, что она имела в виду?

В первом случае он трус, во втором — дебил. Учитывая ночную роль маньяка-извращенца — отличный набор.

Остается и третий ход. Прийти к ней сегодня ночью… и сделать с ней то, о чем она мечтает. Все по порядку.

При этой мысли мятежная Максова плоть, подвергшаяся за последние сутки тяжким испытаниям, немедленно, как писали раньше, восстала и потребовала сатисфакции. Образ ведьмы-Ленки в голубой ночнушке запорхал перед глазами, и Макс поспешно схватил холодную пивную бутылку. Охлаждение любым способом! Да, и надо отдать тарелку из-под пирожков…

Он сунул бутылку с пивом себе в шорты и сомнамбулически поплелся к живой изгороди, где и принялся тоскливо голосить:

— Лен! Ленка-а! Елена Васильна! Синельникова!!!

Откуда-то с земли донесся удивленный Ленкин голос:

— Ты чего орешь? Я здесь.

— О! А! Не заметил, извини. Вот, тарелочку возвращаю. А ты чего это делаешь?

— Клумбу восстанавливаю. Хороню останки физалиса.

— Ну да. Это, как его… Бог в помощь!

С этими словами Макс протянул Лене тарелку. Именно этой же рукой он машинально придерживал все это время спрятанную в шорты пивную бутылку, охлаждавшую его распаленные чресла. Лишившись поддержки, бутылка устремилась вниз через ближайшую штанину, Макс попытался поймать ее коленями, но не сумел, раздался звон, шипение разлитого пива — и мрачное резюме Синельниковой:

— Извращенец, нахал, бабник — и алкоголик. Поздравляю, Сухомлинов. Поедешь по магазинам — купи клей «Момент».

— Зачем?

— Освоишь токсикоманию. Или ты уже?

— Дура ты, Синельникова.

— Сам дурак.

На этой трогательной ноте они расстались. Макс вернулся домой и некоторое время размышлял, что бы это все значило.

Нет, бабы все умеют притворяться, но уж больно это хорошо у Ленки выходит! Такое письмо написала, под дверь подложила — а в глаза изображает зануду в белом.

Кстати, по магазинам — точнее, по магазину — действительно надо пройтись. Пирожки были сногсшибательные, но с этой артисткой пойди пойми, накормит она тебя при встрече или нет… Да и Ваське надо бы гречки купить. Опять же лекарства всякие, пластыри, йод… Презервативы!!! Если уж сегодня ему предстоит воплощать эротические мечтания Синельниковой в жизнь, то надо подготовиться.

Он совершенно забыл, что это не Москва. Супермаркет «Кулебяка» был, скорее, центром маленькой Вселенной под названием «поселок Кулебякино». Здесь встречались и общались. Назначались свидания, закупались ненужные в общем-то продукты, проходили фейс-контроль новые наряды.

К аптеке же существовал особый интерес. Скажи мне, какие лекарства ты покупаешь, и я скажу, какие у тебя проблемы в семье — этот закон действовал в Кулебякине еще со времен существования фельдшерского пункта.

Еще хорошо, что презервативы, согласно последним столичным тенденциям, располагались на отдельном стенде. То есть бери тихонечко и иди в кассу, не надо орать на весь магазин…

— Тоже любишь с рубчиками? Я их всегда беру. У них самая лучшая смазка.

Вкрадчивый голос Туськи Тимошкиной заставил Макса подпрыгнуть и покрыться холодной испариной. Да, шалят нервишки, надо бы валерьянки подкупить. Еще лучше брому… Тогда и презервативы ни к чему.

— Я… да, то есть… Вообще-то мне без разницы.

Тимошкина изобразила безмерную печаль и одновременно игриво прижала Макса крутым бедром к стенду.

— Все время я забываю, что мужики — сволочи. Вроде учит меня жизнь, учит, а я… Действительно, вам-то, негодники, хоть воздушный шарик натяни — а то, что женщины чувствуют, это вам без разницы. Бери большую упаковку, деньги сэкономишь. И два раза ходить не придется.

Макс едва не поперхнулся, увидев «большую упаковку». Шестьдесят штук плюс бонус — десять резинок с земляничным вкусом… Он, конечно, еще мужчина хоть куда, но ему ведь и в Москву надо бы вернуться.

Тимошкина картинно вздохнула и затрепыхала ресницами. Глаза у нее были карие, нахальные и веселые.

— И кому же это так повезло, а?

— Да никому, собственно, это я на будущее…

— Тимошкина! Будь добра, двинь тазом и передай мне борную кислоту. У меня полно муравьев в саду.

Ленка Синельникова была чумазая, вспотевшая, лохматая — и все равно какая-то свежая. Макс залюбовался ею, а потом уже спохватился: а чего это она в таком виде примчалась в супер, понимаешь, маркет?!

На самом деле Лена Синельникова уже давно вывела всех муравьев. Просто Туська слишком целеустремленно чесала по улице вслед за извращенцем Сухомлиновым, и хотя Лене было АБСОЛЮТНО НАПЛЕВАТЬ, она все же не смогла так сразу, без боя, сдать позиции, да еще кому — вероломной подруге!

Тимошкина выдала по полной программе: бросила кроткий взгляд на сердитую подружку, потом многозначительный и понимающий — на Макса, потом пристальный — на стенд с презервативами, и заключительный — просияв, словно ее осенило — снова на Ленку.

— Ох, какая я тупая! Пойду. Не буду вам мешать.

И смылась, ведьма! Лена чуть не запустила ей вслед собственным кошельком. Макс откашлялся.

— Лен, я…

— Чего тебе?!

— Ох… я спасибо забыл сказать за пирожки, очень вкусные…

— Не забыл. Говорил. Пожалуйста. Отвали.

— Лен, я…

— Максим Георгиевич, вы берете… товар или нет? У меня очень много работы.

— Да. То есть проходи вперед. Я после тебя.

Ленка фыркнула, схватила борную кислоту и вылетела из магазина. Макс вытер лоб — и неожиданно улыбнулся своему отражению в витрине. Никакая она не тихоня, Ленка Синельникова. Она тот самый тихий омут, в котором сами знаете что. И она написала ему любовное письмо, потому что влюблена в него. Вон, примчалась отбивать его у Тимошкиной. Ревнует!

Значит, сегодня ночью ее сон просто обязан повториться. Макс повернулся к замершей от восторга кассирше Ольге (ее имя значилось на кармане белого халата) и звучным голосом продекламировал:

— Будьте добры, девушка, йод, зеленку, пластырь по одной упаковке, и я беру две больших упаковки презервативов с рубчиками. Спасибо, всего доброго.

— Ты подумай, он купил СТО СОРОК ШТУК ПРЕЗЕРВАТИВОВ!

Оля Шапкина отхлебнула клюквенный морс и отправила в рот очередной кусок фруктового торта. Лена Синельникова в который раз ущипнула себя под столом за запястье, однако в лице не переменилась.

— Ольга, он взрослый, совершеннолетний, привлекательный мужчина, не обремененный семьей — так почему же ему не купить презервативов?

— Сто сорок штук? Это если даже по три штуки на ночь, то…

— Ольга! А клятва Гиппократа?

— А я не медик, я фармацевт, и то будущий. Я тебе точно говорю, он уже склеил кого-то в Кулебякине, и этот кто-то — не будем сплетничать…

— Может, он про запас купил?

— Зачем? Они даже при советской власти дефицитом не были. Не-ет, Ленка, презервативы мужики покупают исключительно накануне процесса. Вот увидишь, Тимошкина у него заночует!

— Ну и пусть ночует.

— Ленка! Неужели не завидно?

— Чего? С ума сошла?

— Ну, я имею в виду… Ведь такой мужик! А ты не замужем. И у вас, говорят, в школе был роман…

— Кто это говорит?

— Да вся улица! Тетя Вера все вспоминает, как ты на него смотрела…

— Шапкина, на выход с вещами.

На пороге кухни стояла раскрасневшаяся и воинственная Тимошкина. Оля Шапкина прекрасно понимала, что силы неравны, и потому тихонечко ухватила еще один кусок торта, помахала Лене рукой и смылась. Лена мрачно уставилась на подругу детства, а та неожиданно показала ей язык. Лена вспыхнула.

— Тимошкина! Наступает такая минута в жизни каждого человека, когда он переосмысливает свое прошлое и спрашивает себя…

— Вы помирились, и сегодня у вас намечается бурная ночь?

— Вот бывают же такие бессовестные люди! Да твое счастье, что я интеллигентная женщина, иначе бы все волосенки тебе повыдергала.

— А! Так тебя зацепило? Слава мне, твоей лучшей подружке. А если б не я, ты бы до сих пор мастурбировала, прячась за шторку.

— Кстати, шторы надо поменять, он сказал, за ними все видно. Туся! Ты с ним кокетничала! Через пять минут после того, как я открыла тебе свою душу и свою тайну!

— Я подвиг дружбы совершила, балда! Да если бы это была не ты, Синельникова, я бы этому Сухомлинову дала… прямо на заборе!

— Нахалка!

— Чего нахалка-то? Я держу себя в руках изо всех сил, способствую вашему сближению, а сама локти кусаю.

Лена усмехнулась.

— Да ну тебя, Туся! Можешь забирать его себе. Мы с ним отношения выяснили.

— Правда?! И чего?

— Ничего, а что еще? Я все четко написала…

— Написала где? На заборе?

— Понимаешь, я немножечко волновалась. Не могла собраться с мыслями. И решила написать ему письмо. Последнее письмо. Окончательное.

— Так. Дальше.

— Ну, я предложила ему остаться добрыми соседями и забыть о поцелуе…

— Так вы целовались?!

— Из-за тебя, между прочим.

— Это как?

— Если бы ты не остановилась с ним болтать, я бы не полезла подслушивать, не ободралась бы об розы, не попалась бы ему на глаза, не поругалась бы с ним, не замахнулась бы на него, он бы меня не схватил и не поцеловал, а потом не приперся бы ночью без штанов…

— О, держите меня, я сейчас взорвусь. Расскажи, как он выглядит в…

— Сдурела? Он вылетел из дома, пса ловил, а тут я. Ну и… так получилось. А потом я маялась, все думала, как бы это прекратить, и написала ему письмо. О том, что все осталось в прошлом.

— Ага. И поэтому он закупил партию презервативов? Он смастерит из них резиновую женщину, назовет ее Аленкой…

— Тусь, хватит, а?

— Нет, Синельникова, это ты давай прекращай маяться дурью. Макс меня только о тебе и расспрашивал, когда я на заборе висела.

— Туся, все. Что бы я по этому поводу ни думала, письмо уже написано и отправлено. А скорее всего — и получено. Не могу же я каждые пять минут менять свои собственные решения.

— Вот так, из-за глупого упрямства Ленка Синельникова останется на бобах! Скажи хоть, целоваться с ним хорошо?

Лена Синельникова ничего не ответила. Просто обреченно взмахнула рукой и принялась мыть грязную посуду. Тимошкина же издала могучий вздох и хлопнула ладонью по столу.

— Я тебя завтра увезу развеяться, хочешь? Давай с утречка махнем в столицу нашей Родины? По магазинам, то, се… В десять — нормально?

— Наверное…

— Короче, в десять. Все, пока.

— Пока.

Туська упорхнула, а вместо нее на уютную кухню вползла тоска. Лена закусила губу и едва не упустила из рук мыльную чашку. В чем, в сущности, смысл ее жизни? Кулинарные рецепты, дамское кулинарное шоу, экспериментальные блюда на собственной кухне… И некого ими угощать, если не считать Тимошкину.

С другой стороны, ведь все эти годы она отнюдь не чувствовала себя несчастной. Более того, за вычетом трех-четырех действительно тяжелых лет ее жизнь ей самой очень нравилась. И кулинарное шоу — это не просто карьера, это ее хобби, ее страсть, ее увлечение с детства.

Все было нормально до тех самых пор, пока Макс Сухомлинов не соизволил вернуться в свое родовое гнездо и не поселился по соседству с ней. И вот, пожалуйста, она постоянно о нем думает, фантазирует, словно школьница в период полового созревания, распаляет себя бесплодными мечтами о том, что, быть может, вовсе не так уж и прекрасно…

Она сердито выключила воду, посмотрела на вымытые чашки и исключительно из вредности не стала их вытирать. Вместо этого налила себе здоровенный бокал морса и отправилась к двери на улицу. Сумерки — время тоски и беспокойства, час самоубийц и пессимистов.

Она стояла на крыльце, прижав к пылающей щеке запотевший бокал, и жадно ловила аромат роз, струящийся из сада. Воздух был неподвижен и тягуч, словно горячая карамель. Где-то далеко ворочалось в небесах неведомое чудовище, погромыхивало, сверкало далекими зарницами…

Лена стояла, прислонившись к резному столбику перил, не думая уже почти ни о чем конкретном. Нечто вроде медитации — только до нирваны еще ой как далеко.

Еще совсем недавно она была твердо уверена, что сможет выбросить Макса из головы. Но вот повеяло розами и грозой, на смену сумеркам стремительно накатила темнота — и ей даже не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть свою первую и единственную любовь, словно наяву…

Опасный и интригующий, красивый и веселый, растерянный и разом помолодевший — всегда разный Максим Сухомлинов. Может, ей и хотелось бы его возненавидеть, наказать его за то, что он обрек ее на двадцать лет одиночества — но именно Макс воплощал сейчас для Лены Синельниковой все то, о чем она действительно мечтала всю жизнь.

Во всем виновата жара, расслабленно подумала она, погружаясь в странное гипнотическое состояние. Если бы сейчас лил дождь, все эти мечтания ей и в голову бы не пришли. От жары люди сходят с ума…

… И им видятся всякие призраки. Вот один из них, в белой рубашке и полотняных брюках цвета хаки. Босой, смуглый, темноволосый призрак со странно мерцающими огненными глазами.

Воздух медленно, но верно заканчивался у нее в легких, а Лена Синельникова все стояла и смотрела на привидение в облике Макса Сухомлинова. Привидение не произносило ни слова — что и понятно, оно же неживое — и с места не двигалось, стояло возле развесистого дуба на границе участков Сухомлиновых и Синельниковых и не сводило огненных очей с Лены.

Она покачнулась — и Максим непроизвольно дернулся, только тогда она и поняла, что это не мираж и не тепловой удар. А еще она поняла, что на добрососедский визит это никак не тянет. Хорошие соседи и веселые друзья не ходят в гости в таком возмутительно сексуальном виде, да еще и босиком.

Тем временем Макс медленно двинулся к ней, и Лена почувствовала, что сейчас упадет. Самым удивительным было то, что оба они все еще не произнесли ни слова, ни звука. Она отступала на негнущихся, подламывающихся ногах, а Макс медленно шел к ней.

Надо все обдумать, билось в мозгу. Откуда это убийственное притяжение, почему этот мужчина так действует на нее?..

Она пятилась, пятилась — и оказалась уже внутри дома. Макс замер на пороге, не сводя с нее горящих глаз. Лена медленно подняла руки к вискам, потом повернулась и пошла вверх по лестнице. В свою спальню.

7

Посвятить остаток дня осмотру памятных мест своей юности не получилось. Весть о покупке Максом крупной партии презервативов разнеслась по Кулебякину с космической быстротой, и буквально на всех перекрестках поселка его встречали понимающим подмигиванием, пожеланиями удачи, а то и похлопыванием по плечу. Мужской солидарности не проявил разве что Эдик — он насупился, запыхтел и довольно мрачно поинтересовался, сколько времени Макс намеревается пробыть в Кулебякине. Макс легкомысленно пожал плечами, и тут кто-то из собравшихся возле Эдикова магазинчика довольно громко произнес:

— А пока резинки не израсходует!

После этого Эдик окончательно поник, разогнал всех из магазинчика и вывесил табличку «Закрыто». Максу ничего не оставалось, как бежать от своей популярности домой.

Спаниель Василий отсутствовал — вероятно, удовлетворял охотничьи инстинкты. Макс выгрузил продукты, торопливо забросил пиво и минералку в морозилку и уселся за стол. Следовало обдумать план действий на грядущую ночь.

С одной стороны, тема сна, настойчиво развиваемая гражданкой Синельниковой в ее письме, предполагала бесшумное проникновение в спальню означенной гражданки, пока она спит, и осторожное размещение в ее постели. Однако Макс был вполне реальным человеком и прекрасно понимал, что подобный идиотизм хорошо смотрится только в кино. Во-первых, женщины НЕНАВИДЯТ, когда их застают в постели заспанными, лохматыми и ненакрашенными. Во-вторых, Синельникова просто заорет от неожиданности. Нет, не просто. Ого, как заорет. И правильно сделает.

С другой стороны, можно было бы появиться в облике призрака, облаченного в белые развевающиеся одежды, разбудить Синельникову какими-нибудь цветочками или музыкой небесных сфер… Правда, в этом случае она тоже заорет.

В итоге Макс остановился на простом и элегантном появлении. Молчаливый смуглый пират стоит в тени тех же самых кустов, где прошлой ночью она видела его обнаженным и жаждущим ее любви…

И с исцарапанным задом, добавил безжалостный внутренний голос. Правда, его она могла и не заметить.

Лена вошла в свою спальню и села на краешек кровати — спина прямая, руки сложены на коленях, глаза закрыты. Если это мираж — ничего не произойдет, если явь — по крайней мере, никто не скажет, что она первая бросилась Максу на шею.

Секунды били в ушах набатом, пульс вторил им, то учащаясь, то замедляясь. Придет ли Макс? Или это его очередной злой розыгрыш, месть за вчерашнее унижение?

Она медленно досчитала до ста и открыла глаза. Макс стоял в дверном проеме и пристально смотрел на нее. Сердце бухнуло прямо в висках. Почему он молчит? Чего он вообще хочет?

Она приподнялась с кровати и хотела что-то сказать, но Макс приложил палец к губам и покачал головой. И продолжал чего-то ждать.

Неожиданно в голове Лены ясно и ярко замерцала простая и разумная мысль: сейчас перед ней два пути, один — выгнать Макса, теперь уже точно навсегда, второй — еще один раз в жизни совершить безумный поступок и, возможно, изменить этим свою жизнь.

Она резко выдохнула и шагнула к нему. Обвила руками мускулистую шею и заглянула в глаза. Макс не стал ломать комедию дальше. Его ладонь нежно и властно прошлась по ее пылающей щеке, а затем он ее поцеловал. И Ленка Синельникова почувствовала ни с чем не сравнимое облегчение — ибо теперь все шло так, как и должно было идти.

Его губы скользнули вниз, по шее женщины. Бережно расстегнув и раздвинув воротник блузки, он приник к ее плечу. Один поцелуй, другой, все ниже, ниже — и вот она уже вспыхнула, загорелась, выгнулась в его умелых руках. И задохнулась от восторга, вновь ощутив ту самую власть — власть отдающего, власть уступающего, власть с восторгом погибающего от любви.

Его губы проскользили по ключицам, задержались на бешено бьющейся синей жилке, а потом Максим нежно и властно принялся раздевать Лену, больше уже не прерывая жадного и бесконечного поцелуя.

Два обнаженных тела слились в объятии, напряженные и каменно-твердые соски женщины едва ли не царапали пылающую грудь мужчины. Каждое прикосновение было мучительно прекрасным, каждая ласка заставляла умирать от желания.

О, теперь они не были детьми, впервые познавшими плотскую любовь. Мужчина и Женщина, первые и единственные на Земле любовники, медленно и вкрадчиво поднимались к вершинам общего блаженства, неторопливо познавая друг друга заново.

Рука Максима легла Лене на грудь, обожгла жаром и тяжестью, большой палец настойчиво ласкал каменно-твердый бутон соска. Из груди женщины вырвался первый стон — и тогда только они оба поняли, что так и не проронили до сих пор ни слова. Теперь же слова были больше не нужны.

Луна заливала их тела серебром, а воздух становился все горячее и невыносимее. У Лены подогнулись ноги, и Макс бережно подхватил ее, чтобы уже через секунду швырнуть ее на постель и мгновенно навалиться всей тяжестью сверху. Почти сразу же он приподнялся, окинул жадным взором обнаженное и совершенное в своей наготе тело женщины, медленно развел ее бедра шире и опустился вновь, еще медля, еще не овладевая… В конце концов, это же был ее сон.

Он целовал ее грудь и живот, ласкал, гладил, нажимал и отпускал, а она выгибалась в сладкой судороге, стонала все громче — и когда его жаркое дыхание коснулось ее бедра, замерла на мгновение, чтобы потом раскрыться всем своим естеством навстречу, подобно тропическому цветку, распахивающему нежные лепестки навстречу солнечным жарким лучам.

Он улыбнулся, почувствовав приближение ее оргазма. И осторожно, очень медленно — хотя только боги знали, чего ему это стоило — начал входить в нее.

И в тот момент, когда они стали едины, за окнами лопнула жаркая тишина, громыхнул раскат грома, полыхнула ослепительно-синим светом молния, и началась гроза.

Лена и Максим ее практически не заметили, потому что их тела и души в данный момент закрутил куда более мощный вихрь — вихрь их страсти.

И уже летя с невидимой и головокружительной высоты в бездонные объятия бархатной тьмы Великого Ничто, Лена только доверчиво стиснула руку Максима. Теперь все встало на свои места — а Вселенная может и подождать!

— Глаша, проснись немедленно!

— Симка, отстань. Я лекарство выпила.

— С каких это пор благородный кагор называется лекарством? Глаша, немедленно открой глаза. У меня потрясающие новости.

— Ой, господи, будет мне покой или нет? Что случилось?

— Скандал. Интрига. Сплетня. Кулебякино взорвется изнутри. Мой план сработал.

— Какой план?

— Коварный, разумеется. Слушай: сегодня Макс Сухомлинов вышел от Ленки Синельниковой в два часа ночи.

— Симка, ты безнадежно отстала от современной жизни. В наши дни он может выйти от нее даже в четыре утра — это еще ни о чем не говорит…

— Да? А то, что он вышел через окно и в одних трусах — это говорит хоть о чем-нибудь?

— Иди ты!

— Сама иди.

— Ты что, подсматривала?

— А как же!

— Серафима, мне стыдно за тебя. Неужели в трусах?

— Да! И всю остальную одежду он нес на плече. И перепрыгнул живую изгородь! И изобразил из себя Тарзана!

— Ой, кричал?

— Нет, бил себя в грудь кулаками. Глаша, я знала, что у меня получится!

— Между прочим, письмо писала я.

— Под мою диктовку, несчастная. Ладно, неважно. Так-с, дело пошло. Переходим к следующему этапу. Надо поговорить с Ленкой.

— Сима! Тогда она поймет, что мы подсматривали!

— Смотря как поговорить. Аглая Владимировна, подъем! Уже одиннадцать часов! Нас ждут великие дела, а по жаре не побегаешь.

Лена Синельникова выползла на улицу за пять минут до полудня и долго с недоумением смотрела на большой плакат, висящий на калитке. «Синельникова! Ты проспала потрясающий шопинг и потрясающего мужика! У меня сломалась твоя машина, и я уехала в Москву с Максом. Так тебе и надо. Твоя ТТ.».

Лена хмыкнула и почесала укушенное взбодрившимся после дождя комаром плечо. Потом перевела взгляд на ступеньки — и расхохоталась. На нижней, широкой, лежал и крепко спал черно-белый лохматый коврик. Задние ноги у Василия иногда подергивались, а из мерно вздымающейся груди доносилось грозное тявканье. Вероятно, во сне Василий загонял кабана…

Лена с хрустом потянулась, вскинула к небу лицо и рассмеялась. Она чувствовала себя легкой и невесомой, словно воздушный шарик. И во всем теле такая приятная гибкость образовалась…

Сегодня день обещал быть не таким убийственно жарким, после ночного ливня вся кулебякинская природа воспрянула духом. А может, виной всему Ленино прекрасное настроение, — но трава была изумрудной, розы — алыми, небеса — бирюзовыми, и все в мире дышало негой и любовью.

Она спустилась с крылечка — Василий приоткрыл один глаз и приветственно стукнул хвостом об ступеньку — и пошла к калитке. Когда «сотни ласковых глаз с улыбкой смотрят на нас»…

— Аленушка, деточка, как я рада тебя видеть! Заходи к нам!

Лена обрадованно улыбнулась. Сестер Кулебякиных она не только уважала, но и искренне любила — за прекрасное чувство юмора и трогательную нежность друг к другу. К тому же мама Лены приходилась сестрам троюродной племянницей… кажется.

Серафима встретила ее на ступенях белого домика, обмахиваясь шикарным веером из страусовых перьев. Аглая приветственно замахала из тени на веранде. Веер у нее тоже был, но чуть поменьше. Серафима налила Лене чаю со льдом и испытующе уставилась на нее.

— Мы так за тебя волнуемся, Леночка! Особенно в последнюю неделю.

Она чуть чаем не поперхнулась и удивленно уставилась на скорбно поджавшую губы Серафиму.

— По… почему?

— Ну как же! Этот крупченковский дом заброшенный, а теперь еще и этот новый русский… Додуматься купить участок, граничащий с твоим!

— Серафима, но ведь мой участок и так граничит с его…

— Это совершенно другое дело, Алена! Сразу видно сухомлиновскую подлую породу. Он тебя окружает, не видишь?

Лена неуверенно рассмеялась.

— Я же не крепость, чтобы меня окружать. И потом, вы же сами переживали, что у меня с той стороны заброшенный участок…

— Он с тобой разговаривал?

Лена почувствовала, что краснеет, и торопливо уткнулась в кружку.

— Ну… естественно, мы беседовали… по-соседски, через забор… потом он… заходил за своей собакой…

— Это той, которая у тебя на крыльце спит?

— Да. Васька. Ужасно смешной…

— И ты можешь с ним беседовать?

— С Васькой? Ой, он все понимает…

— С Сухомлиновым.

Лена опять смешалась.

— Серафима Владимировна, я с ним не то чтобы беседовала, я просто общалась со своим соседом. И вообще, старую вражду давно пора забыть. Мы же не в средневековье, в конце концов! Я даже не помню, из-за чего она началась…

— Из-за земли, из-за чего же еще. И будь осторожна — Сухомлинов сначала окружит тебя своими владениями, а потом отберет у тебя твой дом.

Лена залпом допила чай и сердито отодвинула стакан.

— Серафима, вы меня извините, но это уж прям детектив какой-то! Еще скажите, что он меня задумал соблазнить, чтобы…

Язык она прикусила, но краска бросилась в лицо мгновенно. Серафима и Аглая Кулебякины поджали бесцветные губы совершенно одинаковым образом, после чего Серафима изрекла:

— Дитя, ты не можешь знать всей низости мужского нрава, если ему что-то… не по нраву, прости мой каламбур. Аглая — та счастливо отделалась, но я, я прожила в рабстве всю жизнь! Под пятой, можно сказать, угнетателей. И подари мне Господь сейчас новую жизнь — я прожила бы ее в чистоте и одиночестве, не знаясь с деспотами и мужланами. Заходи почаще и будь осторожна.

Лена Синельникова шла через улицу, шлепая по раскаленному асфальту босыми пятками, и улыбалась своим мыслям.

«Деспоты и мужланы» Серафимы прожили свои жизни под властной пятой своей очаровательной супруги, и вертела она ими, как хотела, а что до Аглаиной чистоты… В Кулебякине каждый знал шикарную легенду о том, из-за чего на самом деле поссорились Лемешев и Козловский. Да-да, именно из-за Аглаи.

На веранде белого домика шел военный совет. Серафима стукнула сухоньким кулачком по столу.

— Влюблена как кошка! Пора писать второе письмо.

— Симка, отстань от них. В самом деле, это для нас все так серьезно — Сухомлиновы, Синельниковы, родовая вражда… Максимка никогда не был похож на папашу, он добрый мальчик. И зачем ему Аленушкин участок?

— Глаша, я и без тебя знаю, что он добрый и что участок ему ни к чему. Но в подобной истории важно не стоять на месте. Если действие замедляется, пиши пропало. Поэтому теперь письмо получит Аленка!

— Но Сима, ты меня извини, как же мы сочиним от лица мужчины? Совершенно иной стиль, другие приоритеты…

Серафима задумчиво выщипывала из веера пух.

— Ты права. Мне еще в тридцать восьмом говорила Ниночка Склярова: мы полдня гробим на выщипывание бровей, а они все равно смотрят только на задницу…

— Серафима!

— Вот что, Глаша. Ты совершенно права — и потому отправляйся в «Кулебяку».

— Зачем?

— За «Плейбоем». Придется изучить дополнительные материалы.

Аглая помолчала, а потом вдруг зашлась тихим кудахчущим смехом. Серафима сердито посмотрела на нее!

— И чего такого смешного я сказала?

— Ох… Симка… Ты хотела сплетен? Ох, не могу…

— Аглая Владимировна, у вас с головой как?

— Хорошо. У меня — хорошо. Ты только представь… Да все на свете сплетни меркнут перед этой: сестры Кулебякины покупают в супермаркете журнал «Плейбой»!

Некоторое время с веранды беленького домика доносилось двойное хихиканье, а потом все стихло.

Часам к четырем жара вернулась с прежней яростью, а вместе с ней вернулись из Москвы и Макс с Тимошкиной. Шум мотора, истерический лай Василия, звонкий смех Туськи, ироничное рокотание Макса — Лена сидела в шезлонге и лениво улыбалась. По телу бродили приятные волны тепла. Возможно, этой ночью она и совершила ошибку, но какую прекрасную ошибку! И ничего не изменилось, ясно? Прикосновение его пальцев осталось таким же нежным, губы — такими же сладкими, а его тело…

Тимошкина заслонила солнце, и Лена приоткрыла один глаз. Туся немедленно закатила глаза.

— О, что это была за пытка — ехать рядом с Сухомлиновым! А когда он на светофоре схватил меня за бедро…

Из-за живой изгороди донеслось укоризненное:

— Наташка, прекрати заливать. Это ведь ты первая начала срывать с меня одежду, а когда я спрятался в милицейском стакане, набросилась на милиционера…

Лена улыбнулась и поднялась с шезлонга, потом повернула голову в сторону изгороди и крикнула:

— Заходи на чай, вероломный!

— Ладно, попозже.

Тимошкина сунула в руки Лене пару пакетов, а также пачку газет и конвертов, вынутых из почтового ящика Синельниковых, и затараторила:

— Я хороший друг, я купила тебе развратный купальник, развратный лифчик и развратные колготки в сеточку, а еще я присмотрела себе пару кофточек, но некоторые брала на глаз, так что не исключено, что их тоже придется отдать тебе. НУ ЧТО, У ВАС ЧТО-НИБУДЬ БЫЛО?!

— Туся, уймись, пошли в дом, там прохладнее.

— Я сейчас расплавлюсь. Пива нет?

— Нет.

— Так бы и говорила, а то «пива нет»…

— Это старый анекдот.

— Зато мой любимый. Задерни занавесочку, я хочу посидеть в одних трусах.

— Откуда такая стыдливость?

— Я же не знала, что поеду с Максом, а не с тобой! Поэтому и надела нормальные хэбэшные трусы в цветочек. Они очень хороши для женского тела, но совершенно неприемлемы для мужских глаз. Сейчас увидишь…

Через пару минут подруги удобно устроились на деревянных скамейках вокруг стола, Туся осушила первый бокал лимонада и испытующе уставилась на Лену. Та вздохнула.

— Ну, короче… Да!

— Ленка!!! Вы переспали?

— О, нет. Спала я потом, одна и как убитая.

— Ох, это плохо.

— Почему опять?

— Мужчина, который уходит после близости, не желая просыпаться в твоей постели, не готов к серьезным отношениям.

— А я и сама к ним не готова. Мне просто было с ним хорошо, вот и все. И я вовсе не рассчитываю на продолжение истории.

— То есть ты не хочешь, чтобы он еще раз тебя…

— Нет!

— Лена!

— Да. Не знаю. Не знаю я, чего хочу. Просто совершенно точно не хочу получить очередной удар поддых и мучиться еще двадцать лет. Господи, откуда столько писем-то…

— Может, с работы? Давай, посмотрю.

— Наверное, от зрительниц. Мне иногда пересылают сюда. Ты прямо распечатывай и читай, а я буду курицу мариновать.

Тимошкина подвинула к себе пачку конвертов, закинула стройные ноги на табурет и принялась проверять корреспонденцию.

— Так, посмотрим… «Уважаемая Ведущая! Ваша прическа не соответствует вашему внутреннему миру…» — в мусор. «Дорогая Елена! Раньше я считал, что готовить скучно и неинтересно, но после ваших передач у меня открылся несомненный дар…» — в пропасть! «Милая Леночка, всей семьей смотрели вашу последнюю передачу и дружно возмущались вашим коллегой, который пошло острил и заслонял сковородку…» Лен, а они в чем-то правы. Никак нельзя твоего Лопухова редуцировать?

— Нельзя, у него папа в совете директоров. И он нормальный парень, просто любит себя, как и все молодые актеры. В пропасть.

— Хорошо, но я считаю, ты и одна бы прекрасно справилась. Так-с, это у нас что? «К чему бы я ни прикасался — я помню только горячий шелк твоей кожи и мед твоей трепещущей плоти…» Оригинально! Это маньяк, наверное. Смотрит тебя в телике и тихо сам с собой…

— Дай сюда!!!

Лена Синельникова уронила курицу в раковину и стремительно выхватила небольшой белый листок из руки Тимошкиной.

«Я не перестаю думать о тебе после этой ночи. К чему бы я ни прикасался, я помню только горячий шелк твоей кожи и мед твоей трепещущей плоти. Тепло твоего дыхания на моей груди. Вкус твоих губ. Запах разметавшихся по подушке волос. Твой тихий стон… Каждый миг этой ночи впечатался в мою память навсегда. Я вспоминаю о том, что уже случилось, и начинаю придумывать, как это случится в следующий раз. Теперь твоя очередь, сладкая. Ты постучишь в мою дверь, и я открою. Я жду тебя. Не заставляй меня ждать слишком долго».

8

Лена молча сунула листок Тимошкиной и обессиленно опустилась на скамейку.

— Это от него, Туся…

— Bay! Bay!!! ВАУ! Ну почему кому-то все, а кому-то ничего! Вот мне никто таких писем не пишет, а я уж как стараюсь, как стараюсь.

— Что мне делать, Туся? Как мне сопротивляться?

— Лучший метод — раз лежать, два тихо. О чем ты говоришь, Синельникова! Ни одна женщина не может сопротивляться такому мужчине. Это невозможно.

Некоторое время они обе сидели безмолвно, погруженные в собственные мысли, поэтому, когда раздался стук в дверь, обе подскочили как ужаленные и уставились друг на друга.

— Это Макс! Чтоб мне в жизни больше никому не отдаться!

— Но он сказал, что теперь моя очередь идти к нему…

— Может, замучился ждать? Ленка, немедленно смени личико. У тебя на нем написан ужас. Так, все, я ухожу, но буду на связи. Немедленно звони мне, если что.

— Если что — что?

— Если сама знаешь что. Я пошла через черный ход. У тебя нормальное белье? Не хэбэ? Не цветочки? Хорошо бы черные кружева…

— Тимошкина!

— Все-все, ухожу. Ни пуха.

Тимошкина ускакала на цыпочках в противоположный конец дома, а Лена на негнущихся ногах отправилась навстречу судьбе.

Если она сейчас откроет дверь — а она ее откроет! — то эта мука никогда не кончится. Сопротивляться Максу Сухомлинову и тому дьявольскому жару, который от него исходит, возможно только в отсутствие самого Макса. Сейчас он возникнет на пороге и…

Стук повторился, более настойчиво. Лена немедленно разозлилась.

Если он думает, что она деревенская дурочка, изголодавшаяся по мужику и на все готовая ради… в общем, готовая — то он сильно ошибается! Она — уверенная в себе, независимая современная женщина, а каждый глупый дурак в наши дни знает: современной независимой женщине мужик ни к чему. Отлично она прожила эти двадцать лет, проживет и еще сорок.

Внутренний голос немедленно подлил яду:

— А зачем?

Лена внутренний голос проигнорировала, потому что вести бой на двух фронтах у нее все равно сил не было. Набрала воздуха в грудь — и резко распахнула дверь, так что Макс, прислонившийся к ней с той стороны, едва не упал прямо на хозяйку.

— Ох… Салют, Синельникова.

— Здравствуй, Сухомлинов.

— А я вот зашел…

— Зачем?

— Ну… вообще-то ты меня звала в гости.

— Я из вежливости. Заходи, мол, как-нибудь на чай.

— А… понятно. Купаться пойдешь?

— Чего?

— Купаться. Это в воде, я тебе объясню. Находишь побольше воды, снимаешь одежду…

— Сухомлинов, я не расположена выслушивать пошлости.

— Хорошо-хорошо, прямо в одежде погружаешься в воду и совершаешь в ней ритмичные движения всем телом…

— Я сказала!

— Не те, о которых подумала ты. Ты очень испорченная женщина, Синельникова. Я это сразу понял.

— Что-о?

— В смысле, раскованная и естественная. Кроме шуток, пошли на речку?

— Ты меня зовешь купаться?

Макс занервничал. Что-то шло не так, только он не понимал пока, что именно.

— Ленк, я чего-то не пойму — а что здесь такого? Вроде, не зима, на улице жара, на речке попрохладнее…

— Я не могу. Работы много. [Идиотка!] Но спасибо, что пригласил. Все?

Повисла пауза, во время которой Лена лихорадочно соображала, достаточно ли холодно и неприступно она выглядит, а Макс Сухомлинов мрачнел и злился. В итоге он решительно шагнул через порог и схватил ее за руку.

— Лен, что происходит? Что-то не так?

— Пусти сейчас же! Все так, просто… просто мне купаться не хочется. Не хочется, понял? Не в том я настроении, чтоб купаться, Сухомлинов.

— А в каком ты настроении? Поругаться со мной?

— Ничего подобного, я…

В следующий момент негодяйский Сухомлинов стремительно обнял ее и прижал к себе самым недвусмысленным образом, а потом проворковал низким бархатным баритоном:

— А-а, я понял, в каком ты настроении. Я тоже в нем. Сейчас покажу.

Следующие полстолетия выпали из биографии Лены Синельниковой, потому что они с Максом самозабвенно целовались, но все хорошее когда-нибудь кончается, и она смогла взять себя в руки. Оторвавшись от Макса, Лена Синельникова вежливо и настойчиво уперлась ему в грудь руками. На лице у Макса выразилась явная озадаченность.

— Лен, я не пойму… Тебе не понравилось сегодня ночью?

— Увы, понравилось. Это было замечательно.

— Тогда почему «увы»? И почему ты дышишь, как загнанная лошадь?

С этими словами он положил руку ей на грудь, и Лена едва не потеряла сознание от возбуждения.

— Максим… пожалуйста, не надо больше.

Он отпустил ее, но тут же схватил за обе руки и пытливо вгляделся в побледневшее лицо.

— Лена, посмотри на меня! Ты сейчас споришь с очевидным. Ты же хочешь меня так же сильно, как и я тебя, почему же ты отказываешься?

— Это неправда…

— Что именно? Что я тебя хочу? Ты получила тому все доказательства сегодня ночью. Ты меня хочешь? Я это чувствую даже сейчас, просто держа тебя за руки.

— Вот и пусти!

— Не пущу! Я хочу знать правду. Между нами произошло слишком много, чтобы я просто повернулся и ушел…

— Но ты уже уходил двадцать лет назад. А тогда произошло куда большее.

— Большее? Ты считаешь, что два бестолковых подростка относились к жизни и любви серьезнее, чем два взрослых человека, несколько раз кончавших вместе вчера ночью?!

— А ты считаешь, что совместный оргазм важнее потери девственности?

— Лена!

— Максим!

— Вчера ночью…

— Вчера ночью все было хорошо. И хватит. Давай расстанемся на этой прекрасной ноте. Так и не узнав друг о друге ничего плохого…

Он неожиданно выпустил ее, и Лена едва не упала. Макс Сухомлинов исчез, перед ней стоял Максим Георгиевич Сухомлинов, взрослый, жесткий и, в общем-то, жестокий мужик. Карие глаза стали черными от злости.

— Ну почему же? Кое-что я о тебе уже узнал.

— Ну давай, давай, назови меня доступной, развратной и циничной бабой, которая…

— Еще чего! Ты обычная трусиха.

— Что?

— Ты трусиха и нытик. Впервые за двадцать лет позволила себе безрассудство — и теперь следующие двадцать лет посвятишь оплакиванию своего легкомыслия. Ханжа, больше всего на свете боящаяся «общественного мнения». Лентяйка, не желающая учиться жить не только для себя. Эгоистка и зануда…

— Заткнись!

— Правда глаза колет! Давай, иди, сочини пару рецептов фуа-гра. Испеки пирог и скорми его собакам. Да тебе даже канарейку слабо завести, потому что ее надо кормить, а ты привыкла ухаживать только за собой, а когда она подохнет — ты даже не всхлипнешь, ведь единственный человек, чьи переживания действительно важны для тебя, — это ты сама.

— Максим…

— Чао, Синельникова. Желаю тебе воистину спокойной ночи. И не трудись запирать калитку — я больше не приду.

С этими словами разъяренный Макс Сухомлинов птицей слетел с крыльца и не оглядываясь зашагал к калитке. Именно поэтому он и не видел, как Лена Синельникова, некрасиво распялившая рот и прижавшая заломленные руки к груди, беззвучно рыдает, глядя ему вслед.

Спустя еще неделю

На Центральную вырулил грязный «лендровер», с визгом тормознул возле «Кулебяки», и из него вылезло небритое чудовище с красными глазами и серой щетиной на скулах. Чудовище глухо рыкнуло на ребятишек, окруживших машину, и нетвердым шагом направилось внутрь супермаркета, прямиком в кафе-бистро.

Всю минувшую неделю Макс Сухомлинов старательно избегал крепкого сна. Весь день он мотался по различным инстанциям, собирая документы на участок Крупченковых, а вечером, наскоро перекусив пивом и чипсами, принимался за работы по дому. Первый этаж выглядел уже конфеткой, лестница на второй лишилась старых перил, а второй, соответственно, этаж ожидал своей очереди.

Спать Макс не мог по очень простой причине. Ему снилась Ленка Синельникова.

В самых разных видах и ракурсах, непременно голая либо в голубой прозрачной ночнушке, но всегда возбужденная, раскрасневшаяся, соблазнительная — и недоступная.

Во сне он пытался прорваться к ней, кидался со всего маху на невидимую преграду, разделяющую их, но все тщетно. Ленка даже не замечала Макса Сухомлинова.

Промучившись первую парочку ночей, он понял, что, только ухайдокавшись до потери пульса, он сможет ненадолго проваливаться в свинцовый сон без сновидений и таким образом не сойдет с ума от недосыпания. Потом было решено перейти на ночное бодрствование и дневной, соответственно, сон, но жара вернулась окончательно, и днем спать было невозможно — слишком душно.

Нет, самые первые два дня он в основном злился! Потом пытался найти логическое объяснение произошедшему — жара, творческий кризис, не вовремя начавшиеся месячные… ничего не помогало. По всему выходило, что Ленка Синельникова просто-напросто испугалась перемен в своей спокойной и размеренной жизни и горько пожалела о своем развратном письме. Письмо Макс хранил на самом дне сумки с вещами, в кожаном ежедневнике, застегнутом на молнию и запертом на миниатюрный замочек.

Больше всего его раздражала несправедливость происходящего. Ведь Ленке не могла не понравиться их первая совместная ночь любви! И он был уже достаточно взрослый мальчик, чтобы разбираться, притворяется его партнерша или искренне получает удовольствие от процесса…

Тогда зачем это все? К чему эта нелепая игра?

Повторим: все эти размышления посещали Макса Сухомлинова только в начале этой бесконечно долгой недели. Сейчас красноглазое небритое чудовище могло только передвигаться из пункта А в пункт Б.

Бистро манило запахом кофе и пирожков, но по пути на глаза Максу попался зеленый крест, и он машинально завернул в стеклянную дверь. Что-то ему надо было в аптеке, только вот что именно? Ах, да, аспирин!

Группу дам возле прилавка с косметикой он проигнорировал, а те немедленно уставились на него во все глаза и понизили тон разговора. На всех без исключения лицах появилось выражение острого любопытства. Макс мрачно сцапал из шкафчика аспирин и поплелся к самой дальней кассе. Кассирша Оля Шапкина посмотрела сквозь него стеклянным взглядом и заметила как бы в пространство и как бы ни к кому не обращаясь:

— Давно у нас не появлялись. Больше НИЧЕГО не нужно?

Макс перегнулся через транспортер и поманил Олю пальцем. Она немедленно подалась вперед и уставилась на него, а Макс страшным шепотом возвестил:

— У меня бессонница, меня тошнит по утрам и тянет на соленые огурцы. Я боюсь, вы в прошлый раз продали мне бракованную партию презервативов. Вдруг я залетел?

Оля отстранилась и высокомерно выпрямилась на своем троне за кассой. Макс подпер щеку ладонью и заканючил:

— Ну посоветуйте мне что-нибудь!

Оля звонко и презрительно выпалила:

— Похмеляться надо, чтоб не тошнило. С вас восемьдесят пять двадцать.

Макс выпал из дверей аптеки, краем глаза отметив, что дамы немедленно помчались к Оле и затараторили с удвоенной скоростью. Он вздохнул и потащился к вожделенному бистро. Здесь, к счастью, было безлюдно, а барменом оказался совсем молодой парнишка в наушниках, из которых лились агрессивные и ритмичные причитания очередного черного брата, приправленные завываниями синтезатора и оглушительной ритм-секцией. Оставалось загадкой, как юный рэпер смог расслышать заказ клиента, но через минуту перед Максом уже исходила ароматным паром кружка двойного черного и пирожки на тарелке вызывали усиленное слюноотделение. Макс некстати вспомнил Ленкины пирожки и расстроился. Придвинул к себе кружку…

— Сухомлинов? Ну у тебя и видок. Оголодал? Или с похмелья?

Макс с внутренним стоном повернул голову и обреченно кивнул. Гигант Эдик, суровый и неулыбчивый, навис над ним, источая запах химических и органических удобрений нового поколения. Зеленый фирменный комбинезон на Эдике смотрелся почему-то угрожающе. Макс прямо чувствовал себя тлей, которую вот-вот польют мыльной водой.

— Привет, Эдик.

— Давно не видно тебя.

— Все по конторам катаюсь, да и дел полно.

— А, ну-ну. А то меня уж и то спрашивают куда, мол, делся…

— КТО спрашивает?!

— Да все. Особенно, конечно, бабы. У меня же в магазине, почитай, все бывают. Цветочки подкормить, огурцы опрыснуть. Вот и ходят. А то соберутся — хоть в аптеке, хоть на почте — и ну языки чесать.

Максим медленно повернул голову в сторону аптеки и долгим проникновенным взглядом посмотрел на дам поселка Кулебякино. Те ответили ему безмятежными взорами. Максим снова повернулся к Эдику.

— Ты хочешь сказать, что они обо мне говорят?

— Ну, может и еще о чем, но о тебе в первую очередь. И все у меня интересуются…

— Эдик! Ты не мог бы им передать, что на все интересующие их вопросы я отвечу лично?

Эдик нахмурился, а потом неожиданно игриво ткнул Макса в бок толстым пальцем.

— А ты уверен, что твоя это одобрит?

— Моя?

— Ну… Ленка!

Макс вцепился в кружку с кофе. Эдик безмятежно продолжал вколачивать гвозди в крышку Максова виртуального гроба.

— …То, что ты к ней присоседился, от людей не скроешь. Да и она переменилась. То все на виду, одна, а теперь и из дому не показывается, готовит да печет целыми днями. Нет, я лично к ней всегда хорошо относился. Другие говорят, мол, Снегурочка, рыба холодная — а я говорю, нет, ребята, в тихом омуте сами знаете, кто водится. Ленка, может, с виду и тихоня, а в койке кошка дикая, кто знает? С бабами всегда так…

— Эдик!

— А?

— И это все… вы обсуждаете всем поселком?! Про меня и про Ленку?

Эдик изумился.

— Ну да! А чего ж еще обсуждать, как не то, что ты к ней по ночам через забор голяком сигаешь? Тихо у нас тут, в Кулебякине. А тут все ж событие.

Потрясенный Макс тихо расплатился и сомнамбулически зашагал на улицу. Последнее, что он услышал, был голос Эдика, который наверняка думал, что говорит шепотом:

— …Заездила она его, видать. Похудел, глаза ввалились. Конечно, ежели всю ночь кувыркаться, а потом еще и по конторам ездить…

Максим шагал по улице, с остервенением пиная пустую банку из-под фанты. Надо же, как развращает жизнь в столице! Он совсем забыл, что значит жить в маленьком поселке. В Москве ты неинтересен никому, кроме себя, даже старушки у подъездов все меньше интересуются количеством и качеством девиц, которых ты к себе таскаешь…

Он поравнялся с почтой, когда дверь ее открылась и на крыльце показалась Ленка Синельникова. Светлые волосы падают на лицо, под пестрым сарафаном угадывается ее точеное и такое желанное тело…

Она даже испугаться не успела, Макс сгреб ее в охапку и втолкнул обратно в здание почты. Юная девица испуганно приподнялась над стойкой, вытаращив глаза, но Макс сделал страшное лицо — это ему далось безо всякого труда — и девица порскнула в дверь, пропищав:

— Елена Васильна, вы побудете, я на минуточку…

Ленка после ее ухода немедленно начала вырываться и шипеть, что твоя змея.

— Отпусти щас же, слышишь?!

— Не отпущу, пока не поговорю.

— Прекрати, о нас же невесть что будут болтать!

— Уже! Весь поселок. С особым чувством — Эдик и Оля Шапкина. Некоторые сочувствуют тебе, но основные массы трудящихся — мне. Ты, согласно опросу общественного мнения, тихий омут с чертями, а я — заезженный тобой подкаблучник, выполняющий все твои прихоти в постели.

— Что ты мелешь, Сухомлинов! Про что они могут…

— Про то, что мы с тобой провели ночь вместе. Про то, что я ушел от тебя довольный и без штанов. Про то, что я сигаю к тебе через забор голяком, а ты все печешь, печешь…

— Макс! О господи… Меня родители убьют, когда узнают.

— Насколько я помню, они живут в Праге?

— Неважно. Но откуда же…

— Я думал, от тебя.

— Ты что, больной?

— Сейчас уже да. Но в любом случае я не имею привычки хвастаться своими постельными подвигами даже перед друзьями в бане, а здесь нет ни того, ни другого.

— Тимошкина! Я ее убью…

— Да какая разница, Лен! Мы взрослые люди, имеем право делать то, что хотим…

— Тебе хорошо говорить, ты же здесь не живешь!

— Ленка, в чем дело, а?

— Не понимаю тебя и понимать не хочу.

— А я объясню. Мы провели с тобой шикарную, изматывающую, безумную ночь, после которой ты дала мне от ворот поворот. Я делаю вывод — либо ты вела со мной жестокую игру, потому что я Сухомлинов, а ты Синельникова, либо ты чего-то испугалась, и я хочу знать, чего именно.

— Макс, я все сказала. Мы не должны…

— Посмотри мне в глаза и скажи четко и внятно, что ты меня не хочешь. Скажи правду — и я тебя отпущу. Клянусь.

Она внезапно расслабилась в его объятиях, устало прикрыла глаза, а через секунду посмотрела прямо в лицо Максу.

— Хорошо. Я тебя хочу. Доволен? Теперь отпусти.

— Ленка…

— Ты поклялся, Сухомлинов.

На скулах у него заходили желваки, но он выпустил ее. На тонких предплечьях наливались синяки от его пальцев, Лена, морщась, потерла их. В этот момент Макс случайно посмотрел в окно — снаружи к нему прильнула небольшая, но компактная толпа народа во главе с Олей Шапкиной и Эдиком в арьергарде. Максим ногой распахнул дверь, и собравшиеся немедленно приняли вид скучающих обывателей, прогуливающихся по Центральной улице. Максим громко произнес:

— Кино закончилось, все свободны. До новых встреч!

Ленка тенью скользнула мимо, но он придержал ее за плечо.

— Я обещал, я тебя отпускаю. Но разговор не окончен. Все вообще только началось, Синельникова. Запомни.

Ох, будет им всем о чем поговорить! Ох, сотрутся языки до самых гланд! Будет им и скандал, и интрига, и счастливый конец!

Примерно так думал Макс Сухомлинов, шагая через дорогу к своему раскаленному «лендроверу», на пыльном лобовом стекле которого уже кто-то написал: «Ленка плюс Максим равняется Любов!».

9

— Меня отец застрелит, а мама закопает!

— Они в Праге, Ленка.

— Туся, ты не понимаешь! Они же приезжают каждый год!

— Ага, зимой. К тому времени все забудется…

— К тому времени все обрастет такими подробностями, что лучше даже и не думать. Это Кулебякино, а не Рио-де-Жанейро. Да если папа узнает, что Макс приехал, он бросит Прагу и примчится сюда, а тут такое!

— Лен, перестань психовать. Откуда ему в Праге знать про Кулебякино? А что касается твоей репутации… она у тебя до того скучная, что не грех и подпортить.

— Да плевать мне на репутацию! Мне до смерти надоело производить именно то впечатление, которого от меня все и ждут! Я обычная баба тридцати с лишним лет, у меня есть потребности и желания…

— Наконец-то!

— И я… Ой, в дверь стучат. Туся, я перезвоню!

— Только не забудь, а то я удавлюсь от любопытства…

Лена стремительно кинулась к двери — и едва сдержала разочарованный возглас. На пороге стоял человек, заслуживающий, безусловно, самого пристального и уважительного внимания, однако отнюдь не Макс Сухомлинов.

Павел Сергеевич Мячиков родился в Кулебякине, вырос в Кулебякине, учился в Кулебякине, служил рядом с Кулебякиным и собирался в Кулебякине провести остаток жизни. Было Павлу Сергеевичу тридцать пять лет, роста Павел Сергеевич был очень и очень невысокого, зато сложение имел крепкое и даже несколько шарообразное. С чем у него были проблемы, так это с волосами, вернее, с их частичным отсутствием, но проблема эта в рабочее время решалась легко и элегантно, подробности смотри чуть ниже.

Павел Сергеевич Мячиков занимал в Кулебякине должность участкового милиционера, звание имел «старший лейтенант», и во всякое время года и суток ходил в милицейской форме, отлично вычищенной и выглаженной. За состоянием формы, равно как и за самим Павлом Сергеевичем, бдительно следила его мама, Антонина Степановна, статная и властная женщина, чем-то напоминавшая одновременно певицу Вишневскую, актрису Быстрицкую и литературного персонажа Кабаниху из пьесы Островского.

Павел Сергеевич, как и многие замечательные люди, остро ощущал, что родился не в то время и не в том месте. Потенциально он был готов к подвигам не хуже Пал Палыча Знаменского и майора Томина, в мыслях раскрыл не одно дело государственной важности и часто по вечерам сидел на завалинке, глядя в сторону далекого зарева — там, за горизонтом, расстилалась Москва, город его, Павла Сергеевича, несбывшихся надежд.

А еще Павел Сергеевич хотел жениться. Во-первых, было уже пора. Во-вторых, ругалась мама. В-третьих, мужчина он был хоть куда, а лысину отлично прикрывала форменная фуражка. Елена Синельникова устраивала его по всем статьям, да и материальный интерес имелся: работала Синельникова в Москве, на телевидении, а значит, могла поспособствовать продвижению по службе. Наверное…

Павел Сергеевич вовсе не был расчетливым и бездушным. Просто привык жить по четкому графику. Сейчас, в тридцать пять, по графику полагались женитьба и продвижение по службе. Стало быть, этим и следовало заняться.

А еще было дело совсем уж для души. Положа руку на сердце: ну что делать участковому в элитном поселке Кулебякино? Все крутые и богатые имели собственную службу безопасности, а те, кто победнее, были либо местными, либо жили здесь так давно, что ничем уже от деревенских и не отличались. Правонарушений происходило мало, потому что мужики в Кулебякине не то чтобы не пили — просто у них у всех были очень строгие и волевые жены.

Одним словом, в профессиональном смысле Павел Сергеевич тосковал. И потому появление каждого незнакомца воспринимал как дар небес.

Макса Сухомлинова, конечно, незнакомцем можно было назвать лишь с натяжкой — он в школе кулебякинской учился на год старше самого Павла Сергеевича, а детство босоногое у них прошло хоть и в разных компаниях, но зато на одной и той же речке. Однако Макса не было двадцать лет, а появился он на зарубежной машине «лендровер», да еще и принялся скупать участки по дешевке… всем ведомо, что именно так в начале своего пути и поступают все олигархи, которые есть позор и моровая язва нашего времени. Свои миллиарды многие из них сколотили именно на таких вот, как крупченковский, участках!

Одним словом, последние две недели Павел Сергеевич бдительно следил за гражданином Сухомлиновым и даже завел на него отдельный блокнот. Когда же началась история с Синельниковой, Павел Сергеевич и вовсе забыл про покой.

Лена отступила в сторону и с тяжелым вздохом произнесла:

— Заходи, Паша. Ты по службе или как?

— Здравствуй, Лена. Я пришел к тебе не только как участковый, но еще как друг и как мужчина.

Лена вздрогнула и непроизвольно встала по стойке «смирно». У Мячикова не забалуешь.

— В таком случае, Пал Сергеич, позвольте предложить вам чашечку чаю. Или кофе?

— Кофеин вреден и создает зависимость. Давай чай. Нет! Не надо чая!

Павел Сергеевич вовремя вспомнил, что приличные люди за столом снимают головные уборы, а светить лишний раз перед потенциальной невестой лысиной не хотелось.

— Лена, я пришел сказать тебе, что не верю никаким слухам и морально тебя поддерживаю. Лично я считаю, что во всем виноват Сухомлинов. Скользкий тип.

— Д-да?

— Точно! Во-первых, машина. Во-вторых, этот неожиданный приезд. Столько лет о нем ни слуху ни духу, а тут нате!

— Но ведь у него же отец умер…

— Я всегда с уважением относился к Георгию Иванычу, но ведь умер он довольно давно? А сынок заявляется только сейчас.

Лена суетливо переложила на столе чайные ложки. В душе медленно нарастал гнев пополам с ужасом. Если Паша сейчас брякнет про то, что Сухомлинов у нее ночует…

Павел Сергеевич подпустил в голос сердечности и даже некоторой интимности.

— Лена, все эти слухи — глупость, конечно, но несомненно и то, что они наносят урон твоей репутации.

— Павел Сергеевич!

— Погоди, дай мне закончить. И называй меня просто Паша. Мы ведь практически одноклассники. Так вот. Не хочу вникать в подоплеку возникновения этих слухов, мне достаточно криминальной составляющей.

— Что-о?

Павел Сергеевич многозначительно округлил глаза и медленно кивнул, словно говоря: да уж, Лена, попала ты в руки преступника.

— Я торжественно обещаю тебе, Лена, что все выясню, и тогда мерзавец заплатит за все. О, расплата будет ужасной…

— Паш, ты его на дуэль вызовешь?

— Что? А, нет. Дуэли у нас запрещены. К сожалению. Но административный штраф я ему впаяю, будь уверена. А ты молодец. Прячешь за веселой шуткой свои переживания. Уважаю.

— Да не прячу я…

— Лена! Я здесь затем, чтобы предложить свою помощь. Мужское плечо, так сказать, да еще и в погонах.

— Ох… Это как?

— А так! Одинокую женщину обидеть легко, но если рядом с ней будет старший лейтенант милиции — сплетники остерегутся распускать свои языки!

Лена постаралась сдержать улыбку — Павел Сергеевич Мячиков в фуражке достигал ее плеча, а объемом превосходил ровно вдвое. Из них получилась бы отличная пара коверных клоунов, но вот насчет всего остального…

— Пал Сергеич, я высоко ценю ваше предложение и благодарна вам за дружескую поддержку. Однако я полагаю, что все слухи со временем заглохнут сами по себе, а что до мерзавца, то он ведь скоро уедет.

— Правда? Когда?

— Ну, не знаю, но к концу лета наверняка. Он же работает и живет в Москве, в Кулебякине его ничего не держит.

Павел Сергеевич воинственно выпятил челюсть и важно покивал.

— Возможно, ты и права. Но я все равно не спущу с него глаз, уж будь уверена. И не доверяй ему! Да, кстати, у тебя в ящике лежит извещение о посылке, я захватил, вот.

— Спасибо. Наверное, книги. Паш, ты иди, я не буду тебя задерживать. У тебя ведь много работы.

Мячиков приосанился.

— Ты редкая женщина, Лена. Так понимать специфику нашей нелегкой службы! Мама в тебе не ошиблась.

Лену мороз продрал по коже. Мама Мячикова могла вогнать в дрожь даже римского легионера.

После ухода участкового она немедленно перезвонила Тимошкиной и пересказала ей весь разговор с Пашей. Та долго хохотала, а потом серьезно заметила:

— Наверное, он все-таки головку тогда здорово ушиб. В школе, помнишь? Физрук еще все удивлялся — как это можно оборвать канат, который на стальном карабине подвешен. Конечно, внизу были маты…

— Тимошкина, лучше подумай, что делать со слухами.

— Что делать, что делать… Принимай предложение Мячикова.

— Чего? Ты с дуба рухнула?

— А что? Старший лейтенант, до майора дотянет точно, работенка у него здесь непыльная, свекровь у тебя будет заглядение — да к тебе ни одна собака не подойдет!

Лена помолчала, а потом вдруг произнесла растерянно и грустно:

— Тусь, а знаешь, что самое ужасное?

— Что?

— Когда он всю эту чушь нес, я вдруг подумала, а может, правда — согласиться?

— На Пашу Мячикова?!

— Не так уж он и плох. Ты сама говорила. Ну, ростом не вышел, ну, волос маловато…

— И мозгов! И мамаша у него…

— Но в остальном он нормальный мужик. Молодой еще.

— Нет, ну если на горизонте все равно никого больше нет…

— Я серьезно, Тусь. Я ведь об этом подумала. Значит… значит, в душе я считаю, что моя жизнь подошла к определенному рубежу.

— Ну да. Распутье. Направо пойдешь — с Мячиковым тихо-мирно заживешь, прямо пойдешь — в старые девы попадешь, зато налево пойдешь…

— К Максу в койку попадешь. И все равно останешься одна.

— Ленка, я, конечно, уважаю твои переживания и все такое. Но ты меня извини — детская психотравма у тебя была в четырнадцать лет! Теперь ты взрослая тетенька, пора определяться. Вечное нытье на тему «любит — не любит» до добра не доведет. Определись, чего хочешь ТЫ! Только тогда ты сможешь контролировать ситуацию, а значит, сможешь прекратить эти отношения. Или продолжить их — в зависимости от того, чего ты на самом деле хочешь.

— Легко сказать…

— Лен, да это же так просто! Раскрути его, доведи его до исступления, доставь удовольствие и себе, и ему — а потом просто повернись и уйди. Для этого нужно всего лишь одно: прийти на его территорию. Если ты будешь ждать его на своей — у тебя всю жизнь будет сохраняться ощущение, что тебя опять бросили.

— Тусь, ты теоретик, что ли?

— Я практик. Я космонавт-исследователь, как в космосе. И у меня миллион экспериментов за плечами. Истинно говорю тебе: ничто так не выбивает мужика из колеи, как нелогичный поступок.

— Ладно. Я подумаю.

— Поедем завтра в Москву?

— Нет, не хочу. Мне надо разобраться со всем этим. И думать ни о чем другом я все равно больше не могу.

После разговора с Тимошкиной Лена еще долго сидела на кухне и смотрела в пустоту. Ей было о чем подумать, только вот мысли были все невеселые. Выходило, что всю свою жизнь она просто плыла по течению, не принимая никаких судьбоносных решений, и вот теперь сидит и не может решиться на самый простой шаг: сделать то, чего ей самой хочется больше всего на свете. Пойти к Максу Сухомлинову и заняться с ним любовью.

Ее взгляд медленно переходил от стола к шкафчику, от шкафчика к занавескам, от занавесок к плите…

Лена встрепенулась. Чтобы явиться во всей красе, нужно показать то, что ты умеешь делать лучше всего. Конечно, лучше бы ей быть профессиональной стриптизершей, но… Кто знает, что может получиться из маленького симпатичного тортика и задушевной беседы?

Через пятнадцать минут она уже носилась по кухне, доставая из закромов самые душистые, самые неожиданные и самые аппетитные приправы и добавки к тесту. Это должен быть не тортик, а Тортик!

На то, чтобы пройти через улицу, у нее духу все-таки не хватило. Лена накрыла благоухающий тортик кастрюлей, решительно встала на четвереньки и проползла под переплетением колючих веток живой изгороди, внимательно глядя по сторонам. Этот проход был хорош всем, кроме одного: он располагался слишком близко к компостной куче. Но ведь мы же не скажем об этом Максу?

Василий чуть с ума не сошел от счастья. Он даже лаять не мог, только улыбался и скулил, а потом повалился на пол и задрал все четыре лапы вверх. Лена шепотом уговаривала его пойти и позвать хозяина, когда хозяин сам спустился по скрипящей лестнице со второго этажа.

Выглядел Макс несколько лучше, чем при встрече на почте. По крайней мере, он побрился. Одет он был по обыкновению в старые полотняные штаны и неимоверно грязную синюю футболку с дырками на груди и по швам. Лена чуть не взвыла — настолько он был хорош даже в этом неприглядном наряде.

Макс встал на первой ступеньке с видом солдата, собирающегося отстаивать последний рубеж. На Лену он старался не смотреть. Та сделала шаг вперед и поставила тарелку с тортиком на стол. Василий чавкнул. Макс спросил напряженным голосом:

— Это что?

— Эт-то… тортик. Ананасный. Я думала, вдруг ты голодный.

— А зачем?

— Ну… чтобы ты его съел.

Разговор развивался как-то не так. То есть после такого разговора очень трудно наброситься и сорвать все одежды с желанного тела…

— Ты в него яду, что ли, подсыпала?

— Нет, но если ты предпочитаешь с ядом, могу испечь второй.

— Испеки. Один хрен.

— Что, прости?

— Один хрен, я сказал. Лучше пирог с ядом, чем бесконечная эрекция.

— Сухомлинов!

— Синельникова?

— Я не собираюсь выслушивать твои пошлые шуточки…

— Ну так и иди.

— Что?

— Что слышала. Иди-иди. Береги честь смолоду. Опять же, сейчас Эдик придет.

— Зачем?

— А тебе какая разница? Я ориентацию сменил, теперь буду коротать вечера с Эдиком.

— А ты, интересно, при нем будешь так шутить?

— А чего мне при нем шутить?

— А при мне чего?

— А не знаю. Как увижу тебя, так и тянет на шутки-прибаутки.

— Ага. И на неприличные письма. Ну тебя к черту, Сухомлинов! Тарелку вернешь.

И разгневанная Ленка Синельникова стремительно вылетела из дома Макса Сухомлинова, оставив того в явном недоумении.

Все-таки женщины — это малахольные создания без царя в голове! Сначала она шипит и извивается на почте, что твоя змея, говорит о том, что между ними все кончено и чтоб он ни ногой больше к ней не совался? Потом печет тортик и прется с ним прямо в дом. Может, говорит, ты голодный! Голодный, да не от голода.

А губы намазать не забыла — хотя и не причесалась.

Да, и самое главное. Что это еще за письма неприличные? Те, давнишние? Которые он еще пытался ей, изменщице, посылать, хотя писать нормально никогда не умел? Так их было штуки три всего и сто лет назад. Да, и уж неприличного в них не было абсолютно ничего, по определению. Не то время было, для неприличных-то писем!

Непонятно все это…

В этот момент пришел Эдик.

Макс договорился с ним насчет проводки — не хотел рисковать, с электричеством шутки плохи. Эдик пришел даже со своей стремянкой и занялся проводкой с большим энтузиазмом. Через полчаса дело было сделано, и мужчины расположились за столом с бутылочками холодненького пивка.

Эдик отхлебнул и понимающе кивнул на источающий аромат ананаса тортик.

— Подкармливает?

— Кто?

— Конь в пальто. Да ладно, Максим, все Кулебякино в курсе.

— Хочешь? Я сладкое не ем.

— Давай. Эх, хороша хозяйка будет… если кому достанется.

— Ну… кому-то достанется.

— Вот я и говорю — повезет тому мужику! Я тебе, Макс, честно скажу: сначала-то я разозлился. Ну, типа, ревновал даже. А сейчас думаю — все к лучшему.

— Это почему это?

Макс с подозрением уставился на Эдика, но белокурый гигант простодушно улыбнулся в ответ.

— Ну как. Ты же уедешь скоро? Уедешь. Она погрустит, конечно, а потом ей захочется, чтоб кто-то рядом был, мужик в смысле. Так-то она столько лет одна прожила, вроде привыкла, а после тебя ей уж потруднее придется. Вот тут я и рискну.

— На что?

— Ну… предложение ей сделаю. Ленка-то мне нравится давно, только я не знал, как к ней подступиться. А теперь знаю.

Макс смотрел на простодушного Эдика едва ли не с нежностью. Поразительно все-таки точна Природа-мать в расчетах. Вот переборщила с ростом и красотой неземной — тут же убрала ума и такта. Был бы не Эдик, а архангел небесный — а так ничего, дурак и дурак.

— Эдик, а с чего ты взял, что она согласится?

— А деваться ей куда? Грех покрыть надо?

— Ка… кой грех?

— Мама с папой вернутся на Новый год — им все Кулебякино в уши будет жужжать. А старый Синельников на расправу скор. Ты, кстати, ежели надумаешь зимой на лыжах, или в отпуск — не раньше старого Нового года! Синельниковы аккурат после него уезжают всегда.

— Эдик…

— Да, так я и говорю: чтоб народ не трепался, надо ей быстренько сообразить с замужеством. Опять же, меня тут любят. Уважают. Имя мое трепать не будут.

— Та-ак. А тебе, значит, до фонаря, что ты чужую бабу подбираешь?

— Да ты че, Макс?! Мы ж все же не в деревне, да и на дворе двадцать первый век. Кроме того, Алену хрен, я извиняюсь, подберешь, если она сама этого не захочет. С характером она. Ладно, пойду. Спасибо за пиво, за тортик и за шабашку. Если что — обращайся. Пока.

Эдик ушел, и Макс удрал на заднее крыльцо, продышаться и проругаться.

Кулебякино, за ногу его бога душу мать! Сотни ласковых глаз с улыбкой смотрят на нас. Жених! Белокурая Жози!

Он мрачно посмотрел на лиловые небеса и решил искупаться. В конце концов, пруд теперь практически на его территории!

10

Сквозь заросли крупченковского сада Макс промчался, словно вихрь, пыхтя и бурча себе под нос бессвязные и не вполне цензурные слова. Луна всходила где-то за деревьями, но сам пруд еще таился в сумерках, и Макс даже застонал от предвкушения холодной воды, чистоты и свежести.

Он скинул грязные тряпки, мстительно решив, что обратно пойдет голым. Имеет право — участок теперь его.

Вода оказалась теплой, а не холодной, но это не принесло разочарования. Макс нырял и плавал, лежал «звездочкой» на поверхности, лицом вниз и лицом вверх, опять нырял, переплывал взбаламученный прудик то брассом, то кролем, то баттерфляем — одним словом, плеск воды, шум и фырканье разносились по всей округе.

Потом он вылез на песчаный берег и немножко попрыгал в боксерской стойке, после чего собрался подобрать одежду и пойти выпить чаю с тортиком, будь он неладен!

Макс уже собрался удивиться, что нашел футболку и брюки совсем не там, где их оставлял, наклонился… и они немедленно отползли от него на несколько шагов.

Трюк с леской, привязанной к кошельку, ботинкам, одежде и прочим, важным для вас вещам, культивируется на протяжении столетий хулиганами разных стран. Но всегда, всегда жертва совершает этот первый шаг, ради которого, собственно, все и затевается. Она с глупым видом пытается поймать убегающую вещь, вместо того чтобы сразу посмотреть в ту сторону, куда эта вещь направляется.

Макс Сухомлинов рванул за убегающими штанами — и поднял голову только через две секунды.

Она стояла под развесистой старой грушей. Сотканная из тьмы и света, бликов и теней, лунного серебра и бархата ночи…

Светлые волосы, черное платье с проблесками серебряных нитей. И светящаяся, прозрачная кожа русалки.

Она стояла, босая, стройная, почти совершенная, и восходящая луна отражалась в прозрачных глазах, притягивая взгляд Максима, лишая его воли и сил…

Она протянула руку и коснулась его щеки. Аромат ландыша окутал его горящую голову, и он непроизвольно сделал еще шаг вперед. Теперь они стояли совсем близко — светловолосая женщина в черном шифоновом платье и обнаженный мужчина с темными волосами.

Ее голос был задумчив и нежен.

— Я так долго обдумывала это все, Макс… Вряд ли хоть одна женщина на Земле убила на подобные раздумья столько времени. Двадцать лет! Двадцать лет одиночества — и желания. Ты был прав, мой господин. Мы взрослые люди и имеем право сделать то, чего нам хочется на самом деле. И еще ты прав в том, что есть вещи, с которыми бесполезно бороться…

Ее теплые руки неожиданно легли на его грудь, и Макс ощутил нечто, сродни удару молнии. Его тело пронизали мощные импульсы возбуждения, однако он не мог сдвинуться с места, околдованный этим тихим, чуть хрипловатым от страсти голосом:

— И тогда я поняла, что больше не могу врать самой себе. Я хочу прикасаться к твоему телу. Хочу видеть твое возбуждение и желание. Хочу ощущать твою страсть. Хочу быть с тобой, быть твоей, отдаваться и отдавать, подчиняться твоим желаниям и воплощать в жизнь свои собственные…

Пока она говорила, ее руки легкими касаниями ласкали уже все его тело, а в конце неожиданно твердо легли ему на бедра. В следующий миг он едва не взвыл от ужаса и восторга, потому что светловолосая женщина легким и грациозным движением опустилась перед ним на колени и он почувствовал ее горячее дыхание совсем близко от своей напряженной плоти…

Потом вселенная свернулась для Максима в одну раскаленную добела точку, которая пульсировала одновременно перед глазами и внутри его тела. Звуки ночи и сада умерли, вместо них звучали какие-то другие, не имеющие названия на языке людей, но дарящие блаженство и ощущение разгорающегося костра…

Единственное, на что он осмелился, — опереться одной рукой на шершавый ствол груши, а другую запустить в светлые волосы женщины. Он боялся стонать, боялся произнести хоть слово — иначе переполнявшее его наслаждение грозило просто разорвать его изнутри.

И тлеющая точка взорвалась огромным вселенским фейерверком, разом отменив все законы тяготения. Вернулись на небо звезды, вернулась и тишина — потому что смолкли все обитатели ночного сада, испуганные счастливым криком мужчины, только что вознесенного на вершину наслаждения.

Только теперь он осмелился заключить ее в объятия, и они вместе опустились на траву, но Лена тут же вывернулась из его жадных рук с тихим смехом. Макс ошеломленно наблюдал за тем, как она машет ему рукой, поворачивается и уходит в чащу этих чертовых кустов…

— Минуточку! А как же я?!

— А ты лежи и отдыхай. Мужчинам после этого требуется отдых.

— Лена!

— Спокойной ночи.

— Издеваешься ты, что ли!

Шансы были неравны. Макс помнил только пару тропинок в старом саду, а Ленка ходила сюда купаться столько лет подряд. Она легко удрала от него, и, когда мокрый и исцарапанный Макс выломился из кустов на своем участке, ведьма-соблазнительница уже стояла на крыльце своего дома, лукаво блестя серо-зелеными глазищами.

Голый и злой Макс кинулся к живой изгороди — но Ленка тут же сделала шаг за порог и взялась за дверь.

— Сухомлинов, не вынуждай меня звать на помощь.

— Синельникова, я сейчас разорю твой дом и изнасилую тебя на развалинах!

— Вряд ли. Этим ты только ускоришь наше и без того неизбежное расставание.

— Неизбежное? Глупости! Когда же мы, интересно, по твоим расчетам должны расстаться?

Она посмотрела ему прямо в глаза и просто ответила:

— Когда ты уедешь из Кулебякина, Максим. Обратно в свою жизнь.

Повернулась и ушла, а он остался, дурак дураком, голый, растерзанный… И изнасилованный?

Да что ж это за женщина, Ленка Синельникова?

И зачем ему, собственно, возвращаться в Москву, если нет там у него никакой жизни, и не было, и не будет — если Синельникова не прекратит над ним издеваться!

Тимошкина подавилась кусочком безе, закашлялась, энергично стукнула себя кулаком в грудь и осипшим голосом переспросила:

— Прости, ты сказала «в ресторан» что?!

— Не «что», а «с кем». И ты все прекрасно расслышала. С Пашкой Мячиковым. Он заедет в пять.

— На милицейском «козле», я надеюсь?

— Туся, это мелко. Не ты ли две недели назад меня за Пашку сватала.

— Я лечила твою больную голову ударными дозами и сильными потрясениями. Я рассчитывала, что у тебя достаточно развитой интеллект и богатое воображение. Представишь себя на секундочку рядом с Пашкой Мячиковым в постели — тебя стошнит и ты выздоровеешь.

— Я выздоровела. И я не собираюсь в постель к Пашке Мячикову. Но слухи о нас с Максом утихнут автоматически, это ты должна признать.

— О, да! Зато появится один новый.

— Какой же?

— О том, что Ленка Синельникова по рукам пошла!

— Туся, ты ешь мой хлеб и пьешь мое вино, и именно поэтому я не выгоняю тебя прямо сейчас…

— Кстати, налей мне чего-нибудь. Мне надо снять стресс. Бросить Макса Сухомлинова ради Пашки Мячикова!

— К твоему сведению, Тимошкина, я не собираюсь бросать Макса Сухомлинова. Более того, я собираюсь весь период его пребывания здесь провести в его либо в моей постели с ним вместе. Но надо смотреть правде в глаза — он уедет, Туся. И в лучшем случае меня ждет приступ массового сочувствия: бедную Леночку поматросили и бросили. Так не лучше ли сразу застолбить высоты и начать появляться в свете с Пашкой Мячиковым?

— Лена! Да вы циничны?! Не знала. Как же это будет выглядеть? Ночами ты собираешься кувыркаться с Максом в койке, а днем гулять с участковым? А когда Макс уедет, продолжать с ним гулять, но на койку не соглашаться?

— И чего ж тут нечестного?

— Ну, знаешь… И с какого перепуга ты решила, что Пашка вообще на это согласится? Не говоря уж о его мамаше. Нет, это все жара. У тебя мозги спеклись, вот что.

— Пашке это тоже на руку.

— Да? Это чем же?

— Ну… к нему перестанут относиться, как к полному придурку…

— Уж больно ты о себе возомнила, я гляжу. Королевишна фигова!

— Туся, не зли меня. И я не собираюсь всю жизнь гулять с Пашкой. Только несколько свиданий. Потом Макс уедет, я успокоюсь…

— Куда! Куда делась та романтичная особа, которая всю жизнь считала, что дети рождаются только по любви!

— Туся, я тебя не понимаю. Ты непоследовательна. Ведь именно ты предлагала мне взять происходящее под свой контроль, владеть ситуацией, не плыть по течению и так далее?

— Лена, если ты думаешь, что владеешь ситуацией… Так ты зря так думаешь. Не так все это просто.

— Тебе не о чем беспокоиться.

— Мне всегда есть о чем беспокоиться, когда речь идет о тебе. Ты — моя подруга. Ладно, я пошла. У нас сегодня семейный обед. Ты повнимательнее с Пашкой! Не хватало еще, чтобы слухи пошли о вас с ним. Не вздумай отдаться ему на первом же свидании.

— Ты не подруга, ты змея.

Тимошкина фыркнула и испарилась. Лена некоторое время сидела и улыбалась своим воспоминаниям о прошедшей ночи, а потом вдруг ощутила чье-то присутствие. Она резко обернулась — в дверях стоял предмет ее мечтаний.

Макс шагнул через порог, протянул ей черный газовый шарф.

— Ты уронила вчера…

— Спасибо.

— Пожалуйста. Пойдем сегодня куда-нибудь?

— Вряд ли.

— Ну, хочешь — уедем из поселка. Пикник на природе… с раздеванием.

— Пошляк!

— Ладно, ладно, это я от смущения. Так как насчет поездки?

— Я не могу. Я сегодня занята.

— Ой! На свидание собралась?

— Да, собралась.

В темных глазах мелькнула молния ревности, отчего у Лены еще больше поднялось настроение.

— С кем это, если не секрет?

— С Павлом Сергеевичем Мячиковым.

— Чего? Это с участковым?

— Да. Ты что, ревнуешь?

— Что ты! Если ты предпочитаешь тип Мячикова… мне просто нет смысла ревновать. Тут я ему не соперник. У него фуражка, сапоги, кобура… Не знаешь, пушка у него есть?

— Не знаю. И Мячиков вовсе не мой тип. Просто пригласил меня в ресторан, я согласилась. Надеюсь, это поможет утихнуть разговорам о нас с тобой.

Макс резко шагнул к ней, схватил за руки, стиснул так, что кожа на запястьях побелела.

— Плевать на разговоры!

Яростный поцелуй обжег ее губы.

— Позвони ему, скажи, что передумала, что голова болит, что молоко убежало — отмени свидание.

— Нет! Не сегодня. Сегодня я иду в ресторан с Пашкой.

Несколько секунд он смотрел ей в глаза бешеным взглядом, потом выпустил ее руки, коротко и горько хохотнул.

— Что ж, отлично. Захочешь потрахаться — пиши еще одно письмо.

Повернулся и стремительно вышел прочь. Лена ошеломленно уставилась ему вслед. Письмо? Но в ее письме не было ни слова насчет… Наоборот, это было в высшей степени холодное, официальное и на редкость дурацкое письмо о том, что им лучше оставаться просто соседями. Те, старые письма были куда более искренними, но уж в них тем более не было ни слова о сексе.

Туся права, ей только кажется, что она контролирует ситуацию. На самом деле все куда серьезнее. Начать с того, что она физически не может сопротивляться убийственному обаянию Макса Сухомлинова.

И еще этот идиотский ресторан!

Ресторан в Кулебякине был один. Довольно, кстати, неплохой, потому что посетителей в нем всегда хватало — наиболее крутые обитатели элитной части поселка приходили сюда с семьями и привозили партнеров по бизнесу.

Максим Сухомлинов в шикарном костюме оливкового цвета и шелковой рубахе с расстегнутым воротом сидел у стойки бара и мрачно перекатывал виски в толстостенном бокале. Душа его разрывалась на части. С одной стороны, он злился на Синельникову, с другой — понимал, что переться в ресторан глупо, с третьей — сама мысль о том, что Ленку Синельникову в ресторан приведет другой мужчина, пусть даже и такой несуразный, как Пашка Мячиков, приводила его в неистовство.

Зачем она затеяла эти игры? Неужели нельзя было просто получать удовольствие друг от друга — а в том, что они получали взаимное удовольствие, Макс не сомневался. Правда, с каждой минутой он все больше убеждался и в том, что между ним и Ленкой существует куда более тесная связь, нежели простое плотское влечение.

Может, тогда, в университете, он был прав, и они с Ленкой действительно были влюблены? Тогда какого лешего она не отвечала на его письма?

— Привет! Не против, если я присяду рядом?

Хриплый и низкий женский голос в сочетании с ногами от шеи, крайне короткой юбкой и ослепительным макияжем выдавали в незнакомке профессиональную обольстительницу. Не проститутку, нет — девиц этой древнейшей профессии Макс за свою жизнь навидался вдоволь. Скорее, девушку из эскорт-группы — за новыми русскими бизнесменами водилась такая слабость. Это когда хочется одновременно и приличия соблюсти, и с красивыми телками пообщаться.

Максу неожиданно пришла в голову убийственная мысль. Вот сейчас Синельникова войдет — а тут и он с…

— Как зовут?

— Элеонора, но можно Нора. Или Лера. Или Эля. В принципе мне фиолетово…

…а тут и он с Элей-Норой-Элеонорой! Синельникова бах! — и в обморок. Мячиков, конечно, ни в зуб ногой, тут он, Максим, хватает в объятия, целует… в смысле, делает искусственное дыхание, брызгает водичкой, и едва она очнется, орет: любимая, забудь обо всем, приди в мои объятия…

— Так я присяду?

— А? Куда? Ну да, садись. Меня Максом зовут, хотя тебе это, небось, тоже фиолетово?

Элеонора засмеялась, потом лихо поддернула юбку и влезла на высокий табурет, явив миру полное отсутствие нижнего белья, если не считать двух веревочек, пропущенных между умопомрачительными ногами. Макс и глазом не моргнул, заказал даме водки, себе еще виски, и минут пятнадцать они весело трепались, после чего Элеонора с подкупающей откровенностью предложила переместиться в более спокойное место. Макс фыркнул и красноречиво обвел взглядом полупустой зал. В пять часов вечера здесь было несколько пустынно. Элеонора не обиделась, философски пожав плечами:

— Ну а вдруг бы ты согласился? День сегодня паршивый, ты симпатичный, вот я и решила — можно же хоть что-то для души? Я и так работаю как папа Карло.

Макс позволил себе усомниться в том, что Элеонора и папа Карло могут считаться коллегами, на что Элеонора остроумно ответствовала, что среди ее клиентуры попадаются либо отъявленные чурбаки, либо пни с малюсенькими сучками, так что с папой Карло они даже могут создать профсоюз. Оба засмеялись, и некоторое время все шло просто замечательно — Элеонора хватала Макса за колено, а Макс игриво толкал Элеонору в крутое бедро. А потом растворились двери и на пороге ресторана «Березовая опушка» появилось Чудо.

Павел Сергеевич Мячиков предстал во всем блеске своей величественной красы. Белоснежная парадная форма отчасти напоминала маршальский мундир, тулья фуражки взмывала к небу куда надменнее, чем у офицеров ВВС, сапоги блестели черным лаком (и воняли натуральным дегтем), а кобура мужественно хлопала по тугому мячиковскому заду. Лицо у Паши было суровое и горделивое одновременно — с одной стороны, под руку его держала красавица Ленка Синельникова, с другой — в скором времени предстояло снимать фуражку, а это совершенно точно снизит эффект….

Эффект снизился еще раньше, потому что при виде хохочущего Макса Мячиков застыл на месте и зеркальная дверь тут же больно ударила его под зад. Что же до красавицы Синельниковой, то она впилась в Пашину руку ногтями, так что он даже зашипел от неожиданности.

А мерзавец Сухомлинов нахально облапил неведомую и нездешнюю, но явно разгульную девицу за практически обнаженные бедра и приветственно взмахнул рукой.

— Кого мы видим! Краса и гордость Кулебякинского ОВД! Мое почтение, Елена Васильна! Ваш новый ухажер вам необыкновенно идет. Вам вообще бордовый к лицу… Элечка, знакомься: это Елена Васильна Синельникова, шеф-повар, так сказать, нашего телевидения… в кабельном масштабе. Это — старлей Мячиков, Павел Сергеевич. Господа, а это Элеонора, она же Эля, она же Нора, девушка очевидных достоинств…

Лена Синельникова испепелила Макса взглядом серо-зеленых глаз и покрепче ухватила оцепеневшего Мячикова под руку.

— Надеюсь, через полчасика вы закончите, Максим Георгиевич? Мы хотели бы поесть горячего, но вы, вероятно, еще не до конца продемонстрировали свое красноречие…

Макс слетел с высокого табурета и покрепче прижал Элеонору к себе.

— А у меня чудная мысль! Что это мы в дверях торчим? Элечка вот впервые в Кулебякине, она должна познакомиться с нашей кухней. Мячикову надо худеть. А нам с вами, Елена Васильна, как ДОБРЫМ СОСЕДЯМ, сам бог велел провести этот вечер вместе… Одним словом, поужинаем вчетвером! Я угощаю.

И повел, подлец, свою гибкую Элеонору, одновременно увлекая за собой и Мячикова, слишком ошеломленного, чтобы сопротивляться такому напору. Лена Синельникова осталась практически одна и дрожащим от ярости голосом провозгласила на весь ресторан:

— Я на минуту вас покину — попудрю носик. Если это еще кого-то интересует, конечно.

Элеонора благожелательно махнула Лене рукой с кроваво-красными когтями.

— Не, нам фиолетово, дорогуша. Давай в дабл, а Максик пока закажет аперитивчик. Ага, Максимка?

— Ага, моя радость.

Лена пулей кинулась из зала. Едва она скрылась из виду, Макс ловко передвинул стулья так, что Павел Сергеевич Мячиков оказался запертым в самом дальнем углу стола, после чего устремился за Ленкой, на ходу прошипев Элеоноре:

— Задержи его, с меня пол-литра.

Элеонора понимающе хмыкнула и мгновенно пересела поближе к малиновому от усилий Мячикову, подобно Лаокоону, выдирающемуся из плюшевых объятий кресла. Чарующий хриплый голос заставил Павла Сергеевича без сил опуститься на место, после чего он вдруг почувствовал живой интерес к происходящему. У наглой девахи декольте было умопомрачительным, а ноги — ноги почему-то очень хотелось погладить. Даже, может, и похлопать…

11

Макс ворвался в дамскую комнату, и Синельникова у раковины тут же приняла позу застигнутой насильниками одалиски.

— Что ты здесь делаешь, бесстыжий! Это дамский сортир…

— Сортир дальше, здесь умывалка и курилка. И потом здесь никого нет!

— Здесь есть я!

— Отлично, тебя-то мне и надо.

С этими словами вероломный и растленный Сухомлинов сгреб Синельникову в объятия, приподнял над полом и посадил прямо на мраморный столик под зеркалом. Как-то само собой получилось, что сама Лена, вместо того чтобы дать Сухомлинову по голове сумочкой, неожиданно обхватила ногами его талию, а руками обвила шею, и они начали увлеченно и бурно целоваться, а когда останавливались, чтобы набрать воздуха, — ругались.

— Я сейчас… вызову… охрану, чтобы тебя…

Пауза.

— … вывели!!!

— Ленка, ты же вся уже горячая…

— Прекра…

Пауза.

— Макс, я не могу… я хочу сейчас…

— Веди… себя… прилично… Сухомлинова…

Пауза.

— Черт бы подрал… того… кто придумал… колготки…

— Не ругайся… Лена…

Пауза.

Юбка Лены задралась практически до самой шеи, колготки давно пришли в полную негодность, а Макс Сухомлинов уже жадно целовал ее обнаженную грудь, сдержанно постанывая от собственных страданий. Потом Лена начала судорожно расстегивать на нем брюки, и от безобразной с точки зрения общественного порядка сцены совокупления на мраморном столе дамскую комнату ресторана спасло лишь вмешательство извне.

Дверь, которую Макс частично припер своим, так сказать, тылом, стала приоткрываться, но, дойдя до определенного предела, замерла, и из-за нее послышался медовый, хотя и встревоженный голос божьего одуванчика Серафимы Кулебякиной:

— Леночка, детка, тебе плохо?

А хулиган Сухомлинов, задыхаясь, ответил басом:

— Нет, ей хорошо. Минуточку, она сейчас выйдет.

Лена, пунцовая, лохматая и хорошенькая, вывернулась из объятий Макса и заметалась по комнате, тщетно пытаясь привести себя в порядок. Серафима Кулебякина с удовольствием наблюдала за ней в щель — все стены дамской комнаты были увешаны большими зеркалами. Наконец дверь распахнулась, и Лена ужом проскользнула мимо Серафимы Кулебякиной, простонав: «Драссти…»

Макс не стал торопиться. Он поправил перед зеркалом ворот рубашки, плеснул в лицо холодной воды из-под крана, после чего величаво выплыл из дамской комнаты и шаркнул ножкой перед Серафимой Кулебякиной. Та посмотрела на молодого человека с явным укором, но Макс выпрямился и погрозил ей пальцем.

— Позвольте вам заметить, Серафима Владимировна, что у вас разнузданное воображение. Вы совершенно напрасно подозреваете здесь пошлый адюльтер!

— Ого!

— Ага! Я намерен предложить Елене Васильевне руку и сердце, о чем и хотел с ней поговорить наедине, но вы бестактно помешали.

— Пардон, пардон! Даже и не знаю, как просить у вас прощения.

— Я вас прощаю, но вы должны мне посоветовать — с высоты своего опыта — какие шаги я должен предпринять и в какой последовательности. Сначала предложение, потом застрелить Пашку Мячикова из рогатки, либо сначала ликвидировать Мячикова, а потом уж…

Серафима строго нахмурила белесые бровки.

— Прежде всего, молодой человек, я бы посоветовала вам отвыкнуть от этой дурацкой привычки делать предложения руки и сердца в сортирах. Это неэстетично. Остальное — на ваше усмотрение. Помните, Мячиков — профессионал.

— Думаете, будет стрелять на поражение?

— Не исключено. Все Мячиковы ревнивы, как тигры. Правда, по женской линии, но Павлик пошел в мать.

— Благодарю вас, Серафима Владимировна. Нижайший поклон Аглае Владимировне…

— Непременно!

— …а также всем тем сорока восьми старым кошелкам, с которыми вы сегодня будете сплетничать на вашей веранде.

— Юный нахал!

— Ничуть. Я нахал зрелый. Но вас все равно люблю.

И Макс Сухомлинов бодрым зайчиком поскакал по лестнице наверх. Серафима усмехнулась ему вслед и довольно потерла сухонькие лапки. История развивалась куда круче, чем они с сестрой могли предположить…

Как это ни прискорбно, мы вынуждены заметить — это важно для дальнейшего повествования, — что Павел Сергеевич Мячиков очень быстро пал жертвой дьявольского обаяния Элеоноры. Лена Синельникова, пылающая и смущенная, с ужасом обдумывала на ходу, что сказать своему потенциальному жениху, но возле их столика ее ожидал сюрприз.

Пашка снял свою генеральскую фуражку, уже расстегнул белый мундир и тихонько колотил себя в обширную грудь, обтянутую десантной тельняшкой. Лицо и лысина его раскраснелись, но он не обращал на это внимания. Элеонора, судя по всему, тоже. Во всяком случае, сидела она, подперевшись ладошкой, и слушала Пашку очень внимательно, даже жалостливо. Впрочем, Лене она ухитрилась незаметно махнуть рукой — уходи, мол, огородами. Лена и пошла, расслышав по дороге лишь часть Пашкиной речи.

— …понимал меня когда, так это маманя. Но маманя что, она ж женщина прошлого века. Потом, всякая мать своему дитю покоя хочет! А я маманю уважаю, потому и застрял в Кулебякине. Начальство что, оно ведь… вона как! А мне человек нужен, понимаешь, Элеонорка, чтоб слушал меня, вот как ты, и говорил: отдохнул бы ты, Пашенька!

Элеонора протянула наманикюренную руку и осторожно погладила потную Пашкину лысину, дальнейшего Лена не видела, потому что бежала с поля боя.

Дома она заперла дверь, повалилась на диван в гостиной и издала громкий волчий вой, на который немедленно откликнулся в соседнем доме Василий.

Жить теперь было нельзя. Какие там слухи! Они практически на глазах у Серафимы занимались любовью в женском туалете ресторана — любые слухи перед таким меркнут.

Надо пойти и удавиться. Нет, лучше утопиться.

И Лена Синельникова содрала с себя разорванные в клочья колготки, сменила загубленное платье на длинную футболку, после чего помчалась к старому пруду охлаждаться. Об Элеоноре и Максе она старалась не думать, а о несчастном Пашке Мячикове, к стыду нашему, совершенно забыла.

Прохладная вода успокаивала, и Лена закрыла глаза, блаженно вытянувшись на поверхности пруда. Хорошо бы, водой можно было запросто смыть все воспоминания о Максе Сухомлинове…

Странно, ведь всего несколько недель назад она буквально мечтала о каком-нибудь, самом завалящем событии. До сих пор самым волнующим переживанием в ее деревенской жизни было обнаружение личинок тли на розовом кусте. И вот, с появлением в Кулебякине Макса Сухомлинова, вся ее тихая жизнь пошла наперекосяк, более того, изменилась и сама Лена Синельникова. Ее мучают эротические видения, она то и дело сталкивается с голым мужчиной, хорошо еще, одним и тем же…

— Как водичка?

С тихим визгом Лена Синельникова ушла под воду и торопливо вынырнула метрах в трех от места, где ее настиг голос, который она слишком хорошо знала.

— Проваливай отсюда, Макс. Хватит с меня неприятностей на сегодня.

— Что ты! Они только начинаются. Сейчас я закачу тебе сцену ревности…

— Ты — мне? А где, кстати, Элеонора?

— Вероятно, выпивает с Пашкой. Когда я уходил из ресторана, они приканчивали второй графин.

— Скотина ты все-таки. Снял девушку, пообещал Пашке заплатить за ужин…

— А я деньги оставил. Все по-честному. Ужин — Пашке, Синельникову — мне. Элеонора — бонус.

— Счас, размечтался!

— Это ты о ком?

— О себе.

— А как ты догадалась? Нет, серьезно, Ленк, я в последний раз с такой интенсивностью предавался эротическим фантазиям в армии. Знаешь, зимой в тайге красиво… но скучновато.

— Ты же про тундру рассказывал?

— А они там чередуются. Как просвет в тайге — значит, тундра. Тундра кончилась — пошла тайга… А ты голая, да?

— Не твое дело!

— Нет, просто я-то голый. Если бы ты была одетая, то могла бы первая выйти из воды и мирно уйти…

— Не пойду!

— Значит, голая. Плыви ко мне?

— Разбежался!

— Ну ладно, тогда я.

С этими словами Макс нырнул и скрылся под водой. Лена в панике завертела головой, чувствуя себя абсолютно беззащитной.

Вдруг прямо перед ней, весь в серебряных брызгах, возник ухмыляющийся мужчина всей ее жизни, и Лена успела только ахнуть — после этого все потеряло смысл и значение.

Их тела были невесомыми, они словно плыли в космосе, и все, чему на суше мешал закон всемирного тяготения, здесь, в воде, оказалось проще простого. И свивались в прекраснейшем из танцев тела, и вода вскипала миллионом серебряных пузырьков, а луна дробилась на тысячу маленьких лун, и в темных руках мужчины изгибалось и пело, как скрипка, белоснежное тело женщины…

Они подходили друг другу по всем статьям, это было ясно и очевидно, и Максим едва не плакал от счастья, чувствуя, как восстанавливаются в его душе какие-то порванные давным-давно струны и связи и весь он становится целым, единым, сильным…

Лена умирала от любви и жадно пила его поцелуи. Время сворачивалось в спираль, уходившую в вечность, и больше не было лет одиночества и сомнений, одиноких вечеров и бессмысленных ночей, забывались лица чужих, ненужных людей, обиды, смешные проблемы, а из всей этой круговерти вылущивался один чистый и четкий образ: она лежит на груди у Макса, и объятия его сильных рук никогда больше не разомкнутся, не выпустят ее, а значит, все будет хорошо…

И они вместе ринулись в захватывающую дух высь, туда, где небо становится алмазной твердью, а у ангелов золотые трубы, и они взлетели, держась за руки, чтобы потом стремглав упасть с этой высоты и понестись в темном вихре остывающего огня.

Их тела горели, их дыхание стало единым, и не было больше ничего вокруг, была только тьма, плеск воды, да тихий сдвоенный шепот:

— Ленка…

— Максим…

— Я люблю…

Они молча прошли по спящему саду, легко раздвинули ветви живой изгороди и вошли в дом. Больше не было нужды в словах, потому что главное они уже произнесли.

— Люблю…

Уйти Максу пришлось на рассвете, потому что Лена неожиданно заартачилась и снова вспомнила о слухах и общественном мнении. Макс очень хотел провести эту ночь в ее постели, но не мог не уступить. Взамен он выторговал себе всего одно условие:

— Я ухожу, но завтра… нет, уже сегодня мы с тобой уезжаем из Кулебякина к чертовой бабушке!

— С ума сошел? Куда это…

— Синельникова, ты пошлая и ограниченная женщина. Я вовсе не тиран и самодур, требующий, чтоб ты безоглядно пошла за мной на край света, бросив дом, сад и любимую работу, о которой ты, кстати, не вспоминаешь уже третью неделю.

— Ой, не напоминай… Но тогда куда ты меня тащишь?

— В любое практически место на земном шаре, где нет Серафимы и Аглаи Кулебякиных и иже с ними. Где ты не будешь пугливо оглядываться и выгонять меня из койки до восхода солнца. Выбирай, куда мы поедем.

— Ну… в Москву?

— Можем и в Москву. Только там ты опять начнешь канючить, что это моя территория, твоя территория, чужая территория, что тебя это подавляет… Предлагаю нейтральный вариант: Канары.

— Здорово, но у меня нет загранпаспорта.

— Бомжиха! Тогда… Питер! Или Анапа. Или Петрозаводск.

— Макс, ты серьезно?

— Абсолютно. Мы садимся в мою машину, завозим Ваську к моему другу, потом мчимся в аэропорт — фьють! И кулебякинцы кусают локти, не понимая, куда же делась Леночка Синельникова. Не иначе, утопилась из-за подлых сплетен.

— Трепло… Макс, но я не могу уехать прямо отсюда на твоей машине.

— Ах, да, репутация… А на чем отсюда ездят в Москву?

— Обижаешь, Сухомлинов. Мы — элитный поселок, мы все при машинах. Только мою сломала Тимошкина.

— Еще какие виды транспорта имеются?

— Рейсовый автобус. В одиннадцать и в три. Потом еще в шесть и восемь, но это только по будням.

— Отлично! Синельникова, ты будешь ждать меня на остановке. В одиннадцать. Она, кстати, где?

— На трассе, метров через триста после выезда с нашей дороги. Если через лес, то быстро.

— Пойдешь налегке, вещи я твои заберу. Выйдешь… во сколько ты выйдешь?

— Ну… в десять.

— Отлично. Выйдешь в десять и пойдешь на виду у всех. А я шумно и с помпой буду собираться часов в одиннадцать, не раньше. Потом мухой домчу до трассы, подхвачу тебя и увезу. Идет?

Лена повернулась к Максиму и тревожно заглянула ему в глаза. У него почему-то сжалось сердце, и тогда она растерянно и тихо прошептала:

— Идет. Только, Макс, если и на этот раз…

Он понял, что она имела в виду, и у него даже сердце заболело от ярости. Ну почему же она никак не хочет ему поверить?!

— Ленка, я клянусь тебе… нет, я просто тебе говорю: я тебя увезу, и мы вместе постараемся привыкнуть к мысли, что остаток наших дней нам придется провести вместе. Противно, конечно, но что делать…

Она запустила в него подушкой, а он с хохотом увернулся, потом сгреб ее в охапку — и они опять любили друг друга, любили неистово — и медленно, нежно — и яростно, жадно — и наслаждаясь каждым мгновением этой близости.

На рассвете Макс отправился к себе…

Выдержать до одиннадцати оказалось непросто. Макс собрался еще часов в восемь, а до одиннадцати просто слонялся по дому и раздражал Ваську, который хотел либо спать, либо есть, либо гулять, но уж никак не мотаться вслед за неугомонным хозяином по всему дому. Без пяти одиннадцать приплясывающий от нетерпения Макс загнал Ваську в машину, демонстративно долго и громко запирал двери, потом навесил на калитку огромный замок — и наконец отбыл по Центральной улице с заездом на площадь перед супермаркетом.

Нужного эффекта он добился. Практически все жители поселка в лихорадочном молчании пожирали глазами медленно едущий посреди улицы «лендровер», а Макс, высмотрев в толпе Серафиму Кулебякину, крикнул, высунувшись из окошка:

— Серафима Владимировна! Моя соседка, видимо, уехала на работу, а я не попрощался. Передайте Елене Васильевне мой поклон. Дела срочно зовут в Москву. Всего доброго!

Серафима поджала губы, и в глазах ее блеснул нехороший и азартный огонек, но Макс этого, к сожалению, не видел. Он дал газ и на огромной скорости помчался навстречу своей любви…

12

Сразу за поселком дорога резко брала влево, огибала рощицу и дальше уже по прямой вела к московской трассе. Именно здесь, за рощей, и стоял посреди поля душистой сурепки пресловутый светофор, так раздраживший и умиливший Максима Сухомлинова в начале нашего повествования. Теперь-то Макс не собирался тратить на светофор драгоценное время, хотя и горел красный. Лена уже ждет его на остановке рейсового, и через каких-то пять минут…

Честно говоря, первым его желанием было потрясти головой и ущипнуть себя побольнее. Из густых зарослей сурепки вдруг вынырнули — другого слова не подберешь — два бодрых и необычайно оживленных гаишника. Оба с полосатыми палками, при полном параде, в белых касках, а чуть погодя стал виден и мотоцикл с коляской, припрятанный на меже.

Макс затормозил исключительно по врожденной доброте. Гаишник — тоже человек, а в таком месте ребятам ловить явно нечего.

Ради светлого дня новой жизни можно и осчастливить…

— Лейтенант Лопухов. Папрашу ваши документики, товарищ водитель… Сухомлинов Максим Георгиевич?

— Так точно. Простите, лейтенант, очень тороплюсь, а вокруг все равно никого.

— Правила одни, а вы нарушаете. Нехорошо это. Попрошу страховку и документы на машину.

Макс начал закипать. Молодой лейтенант явно куражился, осознавая свое превосходство, а Макс таких не любил.

— Лейтенант, а в чем, собственно, причина такой проверки? Мои права у вас есть, номер машины указан…

— Попрошу выйти из машины.

— Зачем?

— Выйдите из машины, гражданин. И без глупостей. Колян, страхуй. Бычок с норовом.

Макс вылез из машины, цыкнув на Ваську, — и был немедленно уложен на горячий капот довольно увесистым тычком автомата под ребра. Еще не веря до конца в масштабы надвигающейся катастрофы, Макс успел крикнуть:

— Ребята, давайте миром разойдемся? Пятихатка на нос и…

— Смотри, Колян, нам взятку предлагают. Нехорошо. Придется проехать в районное. Садитесь в машину. Сядь, я сказал! И не дури, я сзади поеду. Колян, давай за руль. Ключи!

— Лейтенант, зря ты так…

— Ключи давай!

Макс смирился. Они поедут по трассе, он крикнет Ленке из окна. Ничего, уедут попозже…

«Лендровер» тяжело развернулся — и поехал прямиком через поле в совершенно противоположную сторону. Кулебякино промелькнуло слева за пригорком, а потом Макс ощутил, как тяжелая машина катится по проселочной грунтовке.

Сначала она себя чувствовала полной идиоткой очень недолго — пока в подошедший рейсовый автобус грузились пассажиры, выжидательно поглядывая на симпатичную светловолосую женщину в хорошем летнем костюме и с дамской сумочкой. Такие на рейсовом ездили редко. Собственно, и эта никуда не поехала, осталась сидеть на остановке, с напряженным видом вглядываясь в пространство. Шофер на всякий случай посигналил — может, не в себе женщина, а может, и пьяненькая, всякое бывает…

— Садись, дуреха, следующий только в три будет. Не едешь? Ну и ладно.

Автобус укатил, а Лена с облегчением выдохнула, сняла туфли и стала болтать ими в воздухе. Скоро подъедет Макс, и они поедут в Москву, а оттуда — куда-нибудь, где есть гостиница, а в ней кровать и душ, и вот тогда не надо будет пугаться чужих взглядов, того, что может заподозрить Серафима, и что мама с папой все узнают…

Они с Максом будут любить друг друга до изнеможения, до полного бесчувствия, они будут засыпать, не разомкнув объятий, и первое, что она ощутит, проснувшись, — это его плоть, требующая близости…

В половине двенадцатого она сняла пиджак и осталась в блузке.

… Она будет отдаваться ему то как девственница, то как опытная гетера, она будет его рабыней и госпожой, она исследует все его великолепное тело до мельчайших деталей — и блаженно выгнется в его руках, когда он начнет целовать ее горящую кожу…

К часу она начала волноваться. Мысли о сексе куда-то делись, теперь она нетерпеливо бродила взад-вперед и мрачно качала головой, не понимая, куда вообще все подевались? Ни одной машины не проехало за эти два часа, если не считать молоковоза, от которого она спряталась в кювете, потому что не успела одеться.

В три пришел рейсовый автобус. К этому времени потная и грязная Лена Синельникова вконец отупела и не обращала внимания на косившихся на нее с любопытством теток в панамах и вьетнамках. Она дождалась, когда сойдут пассажиры, и заплакала сухим страшным плачем. Какая-то старушка протянула ей початую бутылку пепси.

— Не встретила, милая? Не убивайся, может, по жаре ехать не захотели… К вечеру приедут, не горюй.

Лена кивнула, размазала по лицу грязь и слезы, подобрала туфли и пиджак и молча побрела обратно в Кулебякино.

К районному отделению милиции Макса привезли в половине двенадцатого. Размещалось РОВД в небольшом деревянном домике, возле которого дремали петух и три рыжих курицы. Васька залился лаем, но быстро смолк и часто задышал, вывесив язык. Псу было жарко и томно, да и ездить в машине он не очень любил.

— Выходите, Сухомлинов.

— Не выйду.

— Сопротивление при задержании…

— Да пошел ты, лейтенант!

— Разговорчики!

— А пса я куда дену? Он же задохнется в машине!

— Ладно, надевайте намордник и давайте его сюда. Посидит в погребе, там холодно.

Макс, чувствуя себя предателем, утрамбовал Васькин нос в тесный намордник, старательно избегая укоризненного Васькиного взгляда. Потом понурый пес безропотно ушел с лейтенантом, а Макс был препровожден бдительным Коляном в дежурную часть. Макс несколько приободрился. Нет такого милицейского начальника, который не…

Есть. Есть такой начальник.

От окна к Максу повернулся невысокий плотный молодой человек в серой от пота фуражке. На багровом лице плотного молодого человека расплывалась довольная улыбка, ну а в глазах прямо-таки светилось торжество.

— Здравствуйте, Сухомлинов Максим Георгиевич. Значит, нарушаем помаленьку?

— Паша, ты…

— Во-первых, товарищ старший лейтенант. Во-вторых, я тебе не Паша, а Павел Сергеевич Мячиков. В-третьих, сейчас я с тобой, Максимушка, за все сразу рассчитаюсь — и за ужин, и за сплетни про Алену Синельникову, и за то, что ты у меня ее вчера из-под носа свел…

Макс сел, не дожидаясь разрешения. Теперь размеры катастрофы прорисовывались вполне четко. Пашка его не выпустит, это ясно, продержит до вечера, а Ленка изжарится на остановке и решит, что Макс опять ее бросил. И кинется под рейсовый автобус. Нет, ну под автобус, может, и не кинется, но вот чем-нибудь тяжелым Максу в голову при встрече точно засветит.

Он лихорадочно подался вперед, и Колян нервно передернул затвор, но Пашка и глазом не моргнул. Макс откашлялся и неистово прохрипел:

— Павел Сергеевич, окажите божескую милость, не дайте сгинуть безвестно в остроге!

— Ты клоунаду свою кончай, не в цирке.

— Паша, я только об одном прошу — передай записку… Серафиме Владимировне! В ее возрасте вредно волноваться, а она меня будет ждать.

На лице Мячикова отразилось смятение. Нет, за здоровье Серафимы, которую его мама называла «Симка-Чума», он нисколечко не волновался. Как и многие молодые уроженцы Кулебякина, Паша Мячиков был уверен, что сестры Серафима и Аглая в некотором роде давно уже перестали быть людьми из плоти и крови и превратились в бессмертные символы типа демонов. Дело было в другом: если Сухомлинов не врет, — а чего ему врать? — то Серафима Пашу со света сживет и последних нервов лишит, а то и жалобу на него напишет в областное управление. Поскольку один из давно усопших мужей Серафимы был большим начальником, к ее жалобам привыкли прислушиваться — так, на всякий случай. И плакало тогда Пашкино майорство-капитанство!

Мячиков нахмурился, посопел и придвинул Максу бумагу и ручку.

— Пиши. Передадим. Серафима Владимировна — уважаемый человек, ветеран, труженица тыла. Еще не хватало, чтоб из-за тебя с ней чего случилось!

Макс его уже не слушал. Он лихорадочно писал записку Серафиме.

«Серафима Владимировна по поводу вчерашнего сортирного вопроса надо сказать, что я задерживаюсь по независящим от меня причинам. Оч. важно, так как ждут меня целый день на солнце. Я не сбежал и не бросил это дело, приеду и все налажу. Обязат. передайте, чтобы ждали! Ваш Максим Сухомлинов».

Мячиков взял записку и начал ее внимательно изучать. Макс затаил дыхание. Пашка поднял голову и с подозрением уставился на Макса.

— Что за сортир? Серафима сподобилась канализацию провести? А ты при чем?

Макс про себя выдохнул с облегчением. Прокатило! Теперь все будет нормально, Серафима сообразит и скажет Ленке. Должна сказать, она бабка лихая…

— Я же, Пал Сергеич, дизайнер. Оформляю интерьеры, дома то есть.

— Ага. По унитазам, значит, дизайнеришь? Ну че, как раз для тебя. Колян, слетай в Кулебякино, отвези маляву. Старушкам Кулебякиным в собственные руки. Но про задержанного не разоряйся!

— Есть!

Макс откинулся на спинку стула с облегчением и посмотрел на Пашку Мячикова с некоторым даже сочувствием. Когда все это кончится, Пашка огребет от него такое… Короче, Пашка Мячиков будет единственным, кого на свадьбу Макса и Ленки не позовут!

Серафима Кулебякина прочитала записку, ласково простилась с робевшим с детства в ее присутствии Коляном, после чего взревела страшным голосом:

— Глашка! Возьми зонтик и марш на улицу.

— Зачем, Симочка?

— Сторожи Аленку. Как увидишь — свисти.

— Симочка, я не умею…

— Тогда пой. Мне нужно полчаса, не больше…

В четыре часа Лена Синельникова толкнула свою калитку и вползла на участок. Сбитые в кровь ноги гудели, голова раскалывалась от перегрева и слез. Она медленно подошла к своему крыльцу… Сердце глухо бухнуло в груди и остановилось совсем. Лена медленно наклонилась и подняла белый конверт, из которого выпал небольшой листок, исписанный уже знакомым почерком.

«Дорогая Лена! К сожалению, возникли непредвиденные обстоятельства, и нашу поездку придется отложить до лучших времен, если они, конечно, настанут. Все, что ни делается, — к лучшему. Возможно, я был не совсем прав, торопя события. Я уезжаю, и у тебя будет время еще раз все взвесить и обдумать. Что бы ты ни решила — прекратить наши отношения или попытаться начать их заново — знай, что я буду в любом случае с нежностью вспоминать тебя и время, которое мы провели вместе. Номер моего телефона у тебя есть, так что — звони. Макс Сухомлинов».

Она смотрела на ровные строчки и чувствовала, как в душе поднимается что-то страшное, огромное, черное, чему и названия-то нет, одни нецензурные выражения.

Он ее все-таки бросил! Снова, как и двадцать лет назад, только тогда у нее впереди была вся жизнь, а теперь — нет. Теперь впереди только старость, скорее всего — одинокая и скучная… как ее кулинарное шоу! Щепотка грусти, две чайных ложки негашеных слез, перемешать, настоять на осеннем дожде и принимать по пять капель вместо еды до конца жизни…

Потом она бросила письмо в ящик стола и побрела в душ. Стоя под тепловатой водой, плакала, не скрываясь. На самом деле у нее не было сил злиться на Макса. Если уж она не смогла обидеться на него двадцать лет назад…

— За что, Макс? За что? И зачем так жестоко? Лучше бы ты просто собрался и уехал, поцеловав меня, спящую, на прощание.

Она долго стояла перед зеркалом, впервые в жизни без стеснения рассматривая свое обнаженное тело. Лицо ее не выражало почти никаких чувств, только слабое удивление — в чем же кроется загадка ее несчастий? Где тот изъян, который мешает ей обрести простое женское счастье?

Стройные ноги, впалый живот, небольшая, по-девичьи упругая грудь… И болезненным напоминанием о недавнем счастье — цветы-синяки, следы страстных поцелуев Макса. На плечах, на груди, на шее… Прошлой ночью она летала наяву. Прошлой ночью она была царицей мира, королевой грез, самой любимой и самой желанной женщиной на свете. Сегодня утром она еще была ею. Даже днем…

Этой маленькой открытки здесь вчера не было. Плотный картонный прямоугольник, на нем пятнистый лопоухий щенок, похожий на Ваську, с изумлением смотрит на разноцветную бабочку, склонив голову набок. Лена осторожно взяла открытку, раскрыла ее…

«Когда ты спишь у меня на груди, я умираю от любви. Когда любишь — умираю от желания. Ленка, если б ты знала, как мы хорошо будем жить…»

Она превратилась в соляной столп, мраморную статую и дуб зеленый одновременно. Только в голове металось слишком много мыслей сразу, это сбивало с толку, не давало выхватить из цветной круговерти главного.

Макс написал ей открытку. Макс попрощался с ней в письме. Макс прислал ей любовное послание. Найди десять отличий…

Усилием воли она отмела все лишнее — и ответ сверкнул в мозгу ночной молнией. Голая Лена Синельникова прижала к груди открытку с бабочкой и щенком, метнулась в кухню, выдернула ящик стола с такой силой, что столовые приборы посыпались на пол, а сам ящик едва не отбил ей пальцы на ногах. Выхватила два белых конверта, трясущимися руками разорвала их, вытащила листки бумаги, разложила перед собой на столе…

Через пару минут Елена Синельникова могла присягнуть, что одно из этих посланий писал другой человек. Еще через некоторое время могучий мозг выдал следующее логическое заключение: значит, два других, одинаковых письма тоже писал другой человек.

Третий вывод был прекрасен — и загадочен по сути своей. Открытку — в этом она была уверена на девяносто девять процентов — написал сегодня утром Макс. Значит, два письма — развратное и прощальное — написал не Макс.

А кто?

В этот момент под дверью раздался истошный лай Васьки.

Васька вел себя в точности так, как многократно описано в детской литературе. Он бросался к калитке, потом обратно к Лене, он лаял и подвывал, он тянул ее за подол поспешно накинутого платья, а потом — видимо, в исступлении — помчался на клумбу и стал с остервенением ее раскапывать, то и дело бросая на Лену вызывающие взгляды. Он явно чего-то хотел, и тогда она перестала слушаться доводов рассудка и сопротивляться инстинктам. Быстро натянула футболку поверх чересчур открытого сарафана, обулась в старенькие полукеды, выволокла из чулана велосипед и выпустила Ваську с участка. Пес понесся черно-белой стрелой, и Лена Синельникова устремилась следом.

С веранды белого домика постройки тридцатых годов за ней с одобрением наблюдали две пары абсолютно одинаковых старческих глаз.

13

Паша Мячиков устал и вспотел. Макс Сухомлинов его раздражал сверх всякой меры, но глубоко в душе Паша чувствовал, что этот фрукт ему не по зубам. Да и азарт утренней засады уступил место трезвому рассудку, а вслед за ним — опасениям, как бы эта самая засада не вышла Паше боком.

Вчера, поняв, что Лену Синельникову у него увели буквально из-под носа, Паша пришел в ярость. Он даже пытался арестовать официанта, но лахудра Элеонора оказалась девкой душевной и понимающей. Она уговорила официанта потерпеть, сбегала на улицу и договорилась с кем-то из кулебякинцев отвезти участкового домой.

После этого оставалось уговорить самого участкового, но и с этим Элеонора справилась на пять баллов. В результате перед ошеломленной Антониной Степановной Мячиковой предстала полуголая, долговязая и накрашенная девица, лихо поддерживающая под локоток абсолютно пьяного Пашу. Антонина Степановна была настолько деморализована внешним видом своего безгрешного ангела, что кротко выслушала краткий отчет Элеоноры о проделанной работе и приняла бесчувственного сына с рук на руки.

Утром Павел Сергеевич проснулся с дикой головной болью и чувством глубокого раскаяния перед человечеством в целом. Скорбно молчавшая мать принесла рассола, в полной тишине сготовила завтрак, и за чаем Паша внезапно обрел память.

На трезвую голову все стало ясно и понятно. Злодей Сухомлинов увел у него, Паши, Ленку Синельникову. Да и черт с ней, с Ленкой, по зрелом размышлении жена из нее никакая, по крайней мере, для милиционера, но оставлять факт увода без отмщения было нельзя. Павел Сергеевич сурово простился с маманей — и отправился задействовать административный ресурс.

Отправляя лейтенанта Митю и прапорщика Коляна в засаду, он был готов ждать хоть целую неделю: поедет же Сухомлинов когда-никогда в Москву? Судьба же оказалась еще благосклоннее, и Сухомлинов попал в расставленную ловушку прям с утра.

Однако теперь ловушка для Сухомлинова обернулась ловушкой для самого Павла Сергеевича. Оснований для содержания Макса под стражей не было никаких, выпускать же было тем более нельзя — побежит жаловаться. Чем дольше будет сидеть — тем внушительнее выйдет жалоба, но ведь выпускать-то нельзя?

Замкнутый круг. Павел Сергеевич распорядился запереть Макса в «обезьянник» и загрустил в своем кабинете.

Около же трех часов дня, то есть в то самое время, когда плачущая Лена Синельникова брела обратно в Кулебякино, глупо улыбающийся лейтенант сунулся в кабинет и пропел:

— К вам, Пал Сергеич, посетительница.

Вслед за этим дверь распахнулась и на пороге возникла лахудра Элеонора. Сегодня она оделась поприличнее — юбка прикрывала бедра аж на пять с лишним сантиметров — да и макияж уже не так бросался в глаза благодаря отсутствию блесток. Элеонора вошла и присела на край стола перед ошеломленным и несколько смущенным Пашей Мячиковым. Хриплый же ее голос и вовсе оказал на него какое-то странное воздействие.

— Вот, зашла узнать, как ты… после вчерашнего. Маманя твоя сказала, голова болела? Ты, видно, непьющий.

Во-первых, потряс Пашу сам факт разговора его мамани с Элеонорой, затем — несомненная интимность затронутой темы. Более же всего смущали Элеонорины голые коленки, которые помещались прямо перед носом Паши. И снова ощутил он непреодолимое желание за них ухватиться…

Видимо, желание это явно отразилось в его глазах, потому что Элеонора вдруг вздохнула, протянула руку, сняла с головы окаменевшего Паши фуражку, погладила затем Пашу по лысине, взяла за уши, притянула к себе и стала крепко целовать прямо в губы.

Поначалу отважный участковый попытался освободиться, но постепенно вошел во вкус, а там уж как-то само собой оказалось, что юбка Элеоноры улетела на вешалку, а лифчик, наоборот, на настольную лампу, и Павел Сергеевич задышал чаще, а двигаться стал не в пример ритмичнее и быстрее… одним словом, грехопадение Павла Сергеевича Мячикова принесло обоюдное удовольствие совратительнице и совращаемому примерно через двадцать минут после появления Элеоноры в отделении.

За это время они перешли на «ты», наговорили друг другу миллион глупостей, а потом Элеонора даже всплакнула у Паши на груди и назвала его «соколом». Во внешнем же мире тем временем произошло только одно — из погреба сбежал пес задержанного Сухомлинова.

Лейтенант Митя хотел доложить начальству о побеге, но, послушав под дверью кабинета, благоразумно уклонился от этого решения.

А еще через некоторое время мирное течение этого жаркого дня было нарушено появлением Лены Синельниковой на велосипеде. Сопровождал ее сбежавший из-под стражи спаниель Васька.

Синельникова под дверью слушать не стала, а прямо так в кабинет и ворвалась. Элеонора взвизгнула и прикрылась Пашиными брюками, сам же Паша залился краской по пояс включительно и забормотал объяснения, одновременно мужественно прикрывая Элеонору торсом. Однако Лену Синельникову факт адюльтера в отделении милиции нисколько не взволновал. Ее интересовало нечто совершенно другое.

— Паша, прекрати блеять и быстро отвечай мне: Сухомлинов у тебя?

— Д-да, но, Ленка, я не виноват, он, ей-богу, нарушил…

— Я должна его увидеть!

— Лен, он ведь задержанный…

— Паша, мне нужно его увидеть, срочно! На минуту. Но сейчас. Где он?

— Он в «обезьяннике», только в моем присутствии надо бы…

Ленка Синельникова смерила Пашу отсутствующим взглядом и кивнула.

— Хорошо. Надевай штаны и пошли. Быстрее только!

И Павел Сергеевич Мячиков подчинился произволу и насилию. Босиком, в тельняшке и расстегнутых брюках, он рысцой пробежал через двор и распахнул перед Леной тяжелую железную дверь.

Макс сорвался с койки и кинулся на решетку, словно коршун.

— Ленка! Ты пришла!

— Заткнись, Сухомлинов. Смотри мне в глаза и отвечай: зачем ты меня бросил?

— Я? Лен, ты что! Я наоборот! Я письмо тебе написал, просто не хотел, чтобы этот сморчок понял, о чем речь…

— Что-о? Да за сморчка я тебя отдельно…

— Пашка, заткнись! Макс! В глаза мне смотри! Это — твое?

Макс ошеломленно кивнул, глядя на открытку со щенком. Такой Ленки Синельниковой он даже немного побаивался…

Тем временем она поднесла к его носу другой листок.

— А это — твое?

— Н-нет, почерк не мой, а что это?

— Неважно. Ну, а это?

Макс отчаянно замотал головой.

— Нет, Леночка, это все не мои письма. То есть я ведь написал записочку, коротенькую и не очень понятную. Этот придурок не понял, а она должна была догадаться…

— КТО?!

— Да, ты скажи, скажи, кто тут придурок?!

— Заткнись, Пашка! Лен, я записку передал Серафиме. Ну, сестре Кулебякиной…

Ленка Синельникова взялась за голову рукой, закрыла глаза, а потом принялась хохотать. Отхохотав, она повернулась к Паше Мячикову и строго объявила:

— Вот что, Сухомлинов пусть пока посидит у тебя. Ты за него мне головой ответишь. Я быстро слетаю в поселок — и обратно. Понял? Что бы ни случилось, не выпускай его!

Раздавленный таким вероломством Макс только глазами хлопал, зато Пашка засиял, как начищенный самовар, и в движениях его появилась кошачья вкрадчивость, а в голосе — мед. Из любой ловушки есть выход…

— Елена Васильна… я ведь, собственно, юридически прав не имею его задерживать, но и вам отказать не могу…

— Паша, короче!

— Вот если б вы заявленьице написали… Чистая формальность, но я буду обязан задержать его до выяснения обстоятельств…

— Давай бумагу.

— Лена!!!

— Заткнись, Сухомлинов.

И бессердечная Синельникова несколькими росчерками пера обрекла Макса Сухомлинова на заточение. После этого села на свой велосипед — и умотала, а подлец Василий за ней. Пашка Мячиков в порыве чувств поцеловал заявление Синельниковой, показал кукиш расстроенному узнику и отправился к Элеоноре, покорно ожидавшей своего повелителя на ложе страсти.

Лена влетела на беленькую прохладную веранду и выпалила с ходу:

— Зачем вы это все устроили?

Серафима и Аглая одинаковым движением вскинули аккуратные седые головки. Посмотрели на Лену, потом переглянулись и пожали плечами. Затем Серафима светски улыбнулась и начала:

— Леночка, в последнее время погода совсем расшалилась. Немудрено, что даже такие молодые люди, как ты, чувствуют повышенную нервозность…

— Серафима Владимировна, Максим прислал вам записку из милиции. Где она?

— Ох, этот склероз… Глаша, ты не помнишь, где записка Максимушки?

— Нет, Симочка, ты ее без меня прятала.

— Пойду поищу, а вы тут… поболтайте.

Серафима сбежала, а Аглая кротко воззрилась на раскрасневшуюся и злую Лену.

— Леночка, ты не волнуйся, она сейчас найдет. А почему Максимка в милиции?

— Потому что две старые интриганки устроили в Кулебякине небольшой фейерверк!

— Ой, правда? Как интересно…

— Аглая Владимировна! Как вам не стыдно! Ну ладно, Серафима! Она прожила бурную жизнь, тоскует по интригам. Но ведь мы то с вами интеллигентные девушки…

— Ох, Леночка, боюсь, это только условно.

— Все равно, разве так можно было?

— Леночка, давай дождемся Симку, а то я как-то не очень знаю, что можно рассказывать, а что нет…

Серафима появилась на веранде с большим пакетом в руках. Лицо у нее было торжественное и величавое. Лена хотела что-то сказать, но Серафима простерла руку и заставила ее умолкнуть, не начав.

— Алена. Ты уже взрослая девица, отчасти даже пожилая, а мы — твои родственницы. Пока родители твои живут за пределами нашей родины, наш с Аглаей священный долг оберегать и направлять тебя по жизни. Выслушай — и потом осуждай безмозглых старух.

— Браво. Я вся внимание. Только поторопитесь, потому что Макс сидит в «обезьяннике».

— Бог мой! За что?

— Я была вынуждена подстраховаться, а то вдруг он опять сбежит? Итак, начинайте.

Серафима откашлялась и уселась в свое кресло. Аглая прикрылась веером и задремала.

— …Вражда, начавшаяся между Сухомлиновыми и Синельниковыми, возникла на пустом месте, и твоя мать, наша внучатая племянница, это прекрасно в глубине души понимала. Однако человек не склонен признавать свои ошибки, вот и она упрямилась. Мелкие стычки, бытовые ссоры — вражда росла, как снежный ком, а тут выяснилось, что вы с Максимкой неровно дышите друг к другу. Твоя мать пыталась следить, но в душе, опять же, понимала, что это дохлый номер. Если у вас серьезно, вы все равно найдете возможность и способ осуществить свои желания. Конечно, она поняла, что с тобой случилось в тот год. И конечно возненавидела за это Макса. А тебе ничего не сказала, потому что ты была слишком юной и не смогла бы ее понять. После этого главной задачей твоей мамы стало уберечь тебя от дальнейших встреч с Максимкой. Его же мачеха, в свою очередь, тоже не была заинтересована в вашем возможном романе — ее больше устраивал Максим холостой и бездетный. Ваши письма перехватывались и тщательно прятались. Не знаю, куда делись твои — ему, но его здесь…

С этими словами Серафима торжественно похлопала по пакету с бумагами.

— Он написал тебе шесть писем, а потом решил, что ничего для тебя не значит. Прошло много лет, а ты так и не забыла свою детскую любовь — и своего первого мужчину. Не красней, девочка, ведь это прекрасно! Вот я, например, хоть убей, не могу своего припомнить. Помню, звали не то Жорж, не то Серж, служил курьером в Моссельпроме… Отвлеклась, извини. Так вот, мама твоя с каждым годом все сильнее ругала себя за то, что вмешалась в твою жизнь. Но отдать письма и признаться во всем означало бы ссору навсегда, а они с отцом тебя очень любят. Поэтому, уезжая жить в Прагу, она отдала эти письма мне и велела передать тебе, когда я сочту, что все устроилось к всеобщему благу…

— Серафима! Я двадцать лет провела в одиночестве!

— Ты просто ждала его, девочка. Поверь старухе, ждать кого-то долго — не страшно. Страшно, когда ждать больше некого… Потом Максимка приехал, и все сразу стало ясно, потому что ты краснела и бледнела, как гимназистка, но при этом вела себя, как полная идиотка. И тогда я решила вмешаться.

— И вы написали мне письмо?

— Мы написали письмо Максу. И подложили его вместо твоего, в котором ты предлагала остаться просто хорошими соседями и прочую чушь.

— Серафима!

— Поверь, мы написали отличное письмо. Ты попроси его потом тебе показать. Во всяком случае, он клюнул почти мгновенно. Дальше требовалось всего лишь закрепить успех, и мы написали письмо уже тебе — как бы от него.

— Какой ужас…

— Нет, ужас был в другом. Ведь мужчины и женщины пишут совсем по-разному, но мы с Глашкой совершенно не имели понятия о современных молодых мужиках. Я ее послала за «Плейбоем», но вовремя одумалась, иначе бы именно это могло стать главной сплетней года. И бедная Глаша ездила в райцентр! В секс-шоп!

Лена не удержалась и захохотала. Аглая Владимировна кротко потупилась и елейным голоском произнесла:

— У них была в тот день акция… В нагрузку к журналам мне дали видеокассету, и мы с Симой ее посмотрели. Я совершенно не нервничала, а вот она три раза пила валокордин!

— И это мой близнец! Развратница! Я продолжаю. Единственное, в чем стоит повиниться, так это в шпионаже. Я очень много подсматривала за вами, Аленка. И в ресторан я попала не случайно, и потом, около пруда…

Лена, смеясь, прижала ладони к пылающим щекам, а Серафима притворно потупилась.

— Я знала о вашем готовящемся отъезде, и тут ко мне в руки попала записка от Максимки. Грех было не воспользоваться такой возможностью проверить ваши чувства. Как видишь, мы не ошиблись. Ты ведь влюблена, девочка?

Лена посмотрела на сестер и улыбнулась, а потом несколько раз энергично кивнула. Серафима потрепала ее по щеке.

— Конечно, не стоило ему делать тебе предложение в дамском туалете, но зато он был… гм… убедителен…

Лена вскинула глаза на старушку.

— Что? Какое предложение?

— Разумеется, выйти за него замуж.

— Но Макс никакого предложения мне…

— Ох, старая дура, испортила весь эффект. Ну, все равно, поедем теперь к Павлику и спросим Максимку в лоб: готов ли он жениться? Глаша, звони Эдику!

Уже наступил вечер, дневная жара немного спала, и отделение милиции в полном составе выползло на свежий воздух — насладиться природой, так сказать. Лейтенант Митя чистил табельное оружие, прапорщик Колян смотрел на звезды. Оба тактично избегали взглядов в сторону завалинки, потому что на ней ворковали, точно два влюбленных голубя, Павел Сергеевич Мячиков в тельняшке и Элеонора в пал-сергеичевой рубашке на голое тело.

Внезапно эта идиллия была нарушена ревом мотора! На маленький двор въехал «фольксваген-«жучок», из которого с разной скоростью, но одинаковой целеустремленностью высыпались Серафима Кулебякина, румяный гигант Эдик, Кулебякина Аглая с веером и Елена Синельникова.

При виде старушек Кулебякиных Паша Мячиков на секундочку закрыл глаза и тут же их открыл, в надежде, что это мираж. Увы, все происходило на самом деле. Элеонора приветственно помахала Лене на правах старой знакомой и заботливо поправила на голове у Паши венок из привядших одуванчиков. Серафима Кулебякина стремительно прошествовала в сторону «обезьянника», бросив Паше:

— Тебе идет. Больше, чем фуражка.

Только тут старший лейтенант Мячиков очнулся, решительно сорвал с головы венок и устремился вслед за вредной старушкой.

— Извините, Серафима Владимировна, но к задержанному я вас пустить не могу.

— Извини, Павлик, но мы приехали именно за ним. У нас к нему вопросик.

— Задавайте при мне!

— Отлично, так даже лучше. Все-таки представитель власти… Максим!

— Да?

— Во-первых, тебя здесь не обижают? Кормили? Не рукоприкладствовали?

Колян обиженно хрюкнул из темноты, лейтенант Митя возмущенно запыхтел, а Мячиков остался надменно-спокоен. Макс Сухомлинов облокотился на решетку и уставился на Лену укоризненно-нежным взором.

— Кто же может меня теперь, Серафима Владимировна, обидеть? Ежели женщина, которую я люблю больше жизни, своими руками сдала меня в милицию, бросила, можно сказать, в узилище — то что мне теперь само это узилище?! Какая разница, где рыдать по утраченному раю и медленно угасать от тоски?

Мячиков уловил слово «угасать» и тревожно затоптался. Аглая зааплодировала, Эдик одобрительно крякнул и подкрутил пшеничные усы. Серафима с видом Доброй Феи наблюдала за тем, как Лена приникает к решетке и осторожно берет Макса за руку. Потом Серафима откашлялась и грозно вопросила:

— Тогда второе и главное: скажи, Максим, берешь ли ты эту женщину в жены и собираешься ли прожить с ней долго и счастливо?

Макс немедленно заорал:

— Да! Йес! Я-я! Си! Так! Да, да и еще раз да! Лена, выходи за меня, пожалуйста!

Лена засмеялась, смущенно и растерянно оглядываясь на собравшихся, а потом неожиданно прижалась к решетке и наградила Макса горячим и страстным поцелуем прямо в губы. Потом отстранилась и прошептала:

— Ну конечно выйду. Макс, разве я могу выйти за кого-нибудь другого…

Серафима удовлетворенно кивнула и повернулась к Мячикову.

— Пашка, выпускай его.

На круглом и ошарашенном лице старшего лейтенанта неожиданно проступило демоническое выражение. Мячиков прищурился, выпрямился и медленно отчеканил абсолютно железным голосом:

— А вот тут неувязочка, граждане. Никак не могу я выпустить гражданина Сухомлинова.

— Паша, не дури, я матери пожалуюсь…

— Это, Серафима Владимировна, ваше конституционное право, а только выпустить задержанного я не могу, так как в деле имеется официальное заявление, подписанное гражданкой Синельниковой… Так, Елена Васильевна?

Лена кивнула, пряча глаза. Макс нахмурился. Аглая картинно ахнула и затрепетала веером, Эдик расстроился. Серафима же нахмурилась, явно просчитывая в уме дополнительные варианты спасения, наверняка включавшие и силовой захват отделения, и взятие Пашки Мячикова в заложники…

В этот момент Лена подняла голову и кротко попросила:

— Павел Сергеевич, чтобы снять все вопросы, зачитайте мое заявление вслух, будьте добры. Мой жених должен знать правду, какой бы горькой она ни оказалась…

Мячиков кивнул, удалился к себе в кабинет, откуда вышел уже в кителе и фуражке, а также с Лениным заявлением в руке. Встал поближе к фонарю, откашлялся и звучным голосом зачитал следующее:

— Я, Синельникова Елена Васильевна, такого-то года рождения, проживающая постоянно по адресу: Московская область, поселок Кулебякино, Центральная 18, заявляю, что двадцать лет назад Максим Георгиевич Сухомлинов похитил мою… ЧЕГО?!

— Читайте, товарищ старший лейтенант!

— …похитил мою невинность, а вместе с ней и сердце… Настоящим заявлением признаю, что люблю гражданина Сухомлинова больше жизни… и временно передаю его под охрану милиции… как самое ценное свое имущество. Прошу выдать обратно по устному требованию… Дата, подпись… Что ж это за…

— Пашка, держи себя в руках, тут дамы.

— Нет, ну как же это…

— Пал Сергеич, там же еще написано…

— Отвянь, Колян!

— Нет, он прав. Там ваша виза. Зачитайте.

— Ну… Подпись гражданки Синельниковой заверяю… ознакомился…

— Дальше!

— Старший лейтенант милиции, начальник Кулебякинского отделения Мячиков Пы Сы…

Лена нежно заглянула Мячикову в глаза:

— Ну что, доведем дело до суда? Или вернете мне мое ценное имущество?

В этот момент Элеонора, о которой все подзабыли, вдруг зевнула и громко позвала:

— Пашенька, сокол мой, пошли спать. Отпусти ты их, видишь, все наладилось. Отдохнешь, у тебя сегодня день был тяжелый. А я комариков буду отгонять.

Павел Сергеевич постоял минуту, потом махнул рукой, размашисто прошагал к решетке, отпер ее и залихватски распахнул перед Максом.

— Выходи! И чтоб не говорили потом, что Пашка Мячиков формалист и гад! А вообще — ей спасибо скажите.

С этими словами Пашка крепко и по-хозяйски прижал к себе девицу Элеонору, а та от избытка чувств звонко чмокнула его в плешь.

Через десять минут отделение милиции вновь погрузилось в темноту и тишину, а небольшая автоколонна, состоящая из «лендровера» и «фольксвагена», отбыла в сторону поселка.

14

Ночью пошел дождь, настоящий, долгий и прохладный ливень, смывающий желтую пыль, расправляющий пожухшие листья на деревьях, напитавший траву и цветы. Гроза погремела над Кулебякином и унеслась дальше, а дождь остался.

Максим притянул к себе голую и счастливую Лену, прижал покрепче, нашел ее смеющиеся губы и поцеловал нежным, долгим поцелуем. Потом поцелуй стал более настойчивым, а Лена вывернулась из объятий любимого и оседлала его сверху, прижав к подушке могучие руки и придерживая его ноги своими ногами.

Потом эта шутливая борьба неожиданно превратилась во что-то серьезное, и на некоторое время смешки прекратились, потому что им обоим потребовалось немедленно, сейчас же найти нечто очень важное, о чем они в глубине души знали, но никак не могли подобрать этому названия…

А потом, сжимая в руках выгнувшееся дугой тело женщины, погружаясь в него и погибая от любви, Максим вдруг понял — на единственный ослепительный миг — в чем тут дело.

Просто он не может без нее жить. Дышать, ходить, есть, пить — все это без Ленки Синельниковой не имеет никакого смысла.

Просто он счастлив только рядом с ней. Просто он мужчина только рядом с ней. Он хочет только ее, он только ее любит, он только с ней хочет просыпаться по утрам в одной постели, только на нее смотреть, есть только ее пироги…

И еще он хочет, чтобы эта женщина родила ему детей.

А Лена ни о чем не думала — она просто растворилась в нем и жила. Впервые за много лет — жила по-настоящему, смело и легко, летая под облаками и обгоняя ветер.

Жить значило любить Максима. Ей не нужно было подыскивать слова, она всегда это знала. Она просто растворялась в его прерывистом дыхании, то осторожно, то яростно ласкала эти широкие плечи и сильные руки, с восторгом и страстью отдавалась его любви, чтобы через мгновение отплатить сторицей и любить его неистово, требовательно, властно…

Она не знала других мужчин и не имела ни малейшего к ним интереса. Потому что ее мужчина находился рядом, и все шло именно так, как и должно было идти.

И она совершенно точно знала, что будет мальчик.

— Знаешь, когда-нибудь я отдышусь и поинтересуюсь: а где это ты научилась таким вещам?!

— Видишь ли, недостаток опыта я стараюсь заменить искренним отношением к делу и здоровым энтузиазмом… Кроме того, я много читаю, смотрю телевизор…

Макс засмеялся и прижал ее к себе. Они лежали на смятой постели, блаженная истома не позволяла им шевелиться. А дождь все стучал и стучал по крыше. Под этот мерный убаюкивающий звук приходили в Кулебякино сны…

Спаниелю Ваське снились стада мышей, которые бежали от него, а он преследовал их, преследовал, и все были страшно довольны — и Васька, и мыши…

Туське Тимошкиной снился офигенный мужик. Он бегал по теннисному корту, и на его загорелой спине так и играли мышцы и мускулы. Волосы у мужика были темные и вьющиеся, но когда он там, во сне, собирался повернуться к Туське лицом, она усилием воли заставляла его сниться по-старому, спиной. Потому что лицо еще неизвестно, каким окажется, а красивые мужские спины всегда приводили Тимошкину в состояние экстаза…

Серафиме Кулебякиной снился ее третий муж, Вадим Витальич. Они с ним бродили по сопкам, и он рвал для нее дикие дальневосточные тюльпаны, алые как кровь. Во сне этом Серафима была молодая и легкая, как перышко…

Аглае снился почему-то бал в Дворянском собрании. В реальной жизни Аглая там побывать не успела, поскольку революция случилась, когда Аглае исполнилось пять лет, но сейчас, во сне, Аглая точно знала, что танцует именно на балу в Дворянском собрании. И все ее женихи толпились вокруг, а Аглая вдруг поняла, что любила-то по-настоящему только Васю Толоконникова, хорошего парня, токаря с завода, он потом погиб под Москвой…

Эдику Березкину снился большой магазин садового инвентаря и садовых растений. В нем были маленькие водопады, альпийские горки, плетистые розы и клематисы, лилии и левкои, электронасосы и электрокультиваторы, а стоило это все копейки, и потому каждый мог к Эдику зайти и купить себе любой садовый инструмент и целое море цветов…

Пашке Мячикову снился самый интересный и этнографически изящный сон. В этом сне Пашка степенно шел по золотому полю пшеницы, трогая тяжелые колосья натруженными руками. А на пригорочке посреди этого поля стояли его маманя и Элеонорка, обе в пестрых сарафанах, в платках и в новых сапожках. Элеонорка протягивала Паше жбан с холодной простоквашей, а за юбку ее держались трое или четверо — не поймешь, они все бегают — пацанят, очень похожих на папку. Маманя же во сне была не строгая, а ласковая, улыбалась на Элеонорку одобрительно, а на Пашку — нежно, на внуков же и вовсе смотрела, как на сокровище, рассыпанное у самых ног ее…

Элеонорка же снов не видела, потому как не спала. Она лежала на самом краешке узкой Пашкиной койки и осторожно поглаживала Пашкино плечо. Элеонорке было немного грустно и страшновато — уж больно ей понравился этот деревенский парень, а что плешь, так это ерунда, полынь с ревенем втирать, да репейным маслом мазать, вырастут…

А через пару недель после описанных событий Макс Сухомлинов опять пропал. На этот раз Ленка на это никак не отреагировала, потому что была занята — ее тошнило на заднем дворе. Серафима внимательно наблюдала за происходящим в подзорную трубу, а потом поинтересовалась у сестры:

— Ты себя как чувствуешь?

— Зачем ты спрашиваешь, Симка? В нашем возрасте надо по-другому спрашивать: ты себя чувствуешь?

— Чувство юмора есть, значит, до майских дотянешь.

— Я, Симочка, никогда не любила Первомай. Не знаю, почему…

— Глаша! Сейчас Первомай ни при чем. Просто приблизительно к майским, если я не ошибаюсь, у Аленки что-нибудь родится.

— Ой! А свадьба? Как же без свадьбы?

— Ханжа и иезуитка! Сколько раз в жизни ты НЕ вышла замуж, хотя поводы у тебя были вполне серьезные?

— Симочка, это было еще до Великой Отечественной войны, ты хоть это понимаешь?

— Неправда! В пятьдесят седьмом к тебе сватался замминистра торговли! Я до сих пор тебе не могу этого простить. Я бы сама за него с удовольствием вышла, но в тот момент была замужем за Николаем Семеновичем…

— Симка! Аленушке плохо, да? А где Максим?

— Либо сбежал, либо… не сбежал. К вечеру посмотрим.

К вечеру Максим и приехал. Серафима как раз вертелась на балконе, пристраивая поудобнее подзорную трубу — закат мешался, бил прямо в глаза. Наконец ракурс был найден, и Серафима приникла к окулярам.

Лена улыбалась, глядя на Макса, а тот ей что-то говорил. Потом Лена закрыла глаза и протянула руку ладонью вверх. Макс быстрым движением положил на ладонь маленькую коробочку, и сердце Серафимы сладко заныло — видывали мы такие коробочки, видывали. В таких коробочках дарят не конфеты и не почтовые марки, в таких коробочках дарят бриллианты…

Лена открыла коробочку — и Серафима даже отпрянула от своей подзорной трубы.

Луч заката преломился тысячекратно в мельчайших гранях чистого, как слеза, камня, ударил в синее вечернее небо, осветил нежное и счастливое лицо Лены и по-мальчишечьи встревоженное лицо Максима. Серафима удовлетворенно потерла ручки. Обручальное кольцо — не простое украшенье!

Эпилог

— Я не собираюсь выходить замуж за человека, который берет себе в свидетели Пашку Мячикова! У тебя есть гордость, или нет? Он тебя в тюрьму посадил!

— Ты меня вообще туда сдала, но я же на тебе женюсь? Лен, ну прости его. Он исправился. Он на Элеонорке женится. Он вообще сейчас стоит под дверью и мучается.

— Ой, ужас какой! Паша! Войди!

Красный и потный Пашка Мячиков просунул в дверь голову, поросшую белесым пушком, и пролепетал:

— Леночка, я больше никогда не буду так поступать. Честное слово, ты только не волнуйся.

Лена засмеялась и махнула рукой на обоих.

— Уходите, дураки. Макс, тебе нельзя смотреть на меня в свадебном платье. А то чего-то будет, я забыла. Короче, плохо будет.

— Я уже ушел. Ой, нет, не ушел. Лен, выйди на пару минут, я тебя с Серегой познакомлю. Это мой друг и партнер, Серега, Сергей Викторович, мы с ним еще с после армии дружим, а это его любимая жена Надька, у нее склочный характер, но ангельская душа… Лен, ты чего?

Лена замерла на верхней ступеньке крыльца. Прямо перед ней высился здоровенный мужик с короткой стрижкой и перебитым носом. Костюм у мужика был отменный, сидел на нем прекрасно, но Лена очами души своей видела нечто совсем другое.

Малиновый пиджак «от Гуччи», золотая «голда» на бычьей шее, маленькие серые глазки на невыразительном массивном лице… И неправдоподобно легкие, стремительные, танцующие движения во время драки…

Рядом с улыбающимся Серегой стояла тощая ярко-рыжая женщина в узком изумрудном платье. Всем хорошая женщина, только вот под левым глазом старый, совсем белый шрам, как от пореза. Ярко-зеленые глаза с любопытством обежали Лену, потом рыжая прищурилась и издала дикий вопль:

— Серега! Ты глянь! Это же наша гимназистка! Помнишь ту драку в кабаке?! Лет десять назад…

Макс набрал воздуха в грудь и с большим интересом уставился на свою беременную невесту.

— Так-так-так! Что я узнаю? Оказывается, тихая заводь не всегда была такой тихой? Лена! Синельникова! Ты дерешься в сомнительных кабаках?

— Я тебе потом расскажу… Ой!

— Ты что?

Лена вдруг вцепилась в руку Макса и в плечо Сереги. В серо-зеленых глазах навернулись слезы.

— Ребята… Так вы… я ведь…

— Дышите глубже, изъясняйтесь понятнее. Ленк, ты чего?

Серега накрыл громадной ладонью дрожащие Ленины пальцы и успокаивающе пророкотал:

— Она хочет сказать, Макс, что вы могли бы встретиться десять лет назад и не терять столько времени. Ведь в том кабаке мы с Надькой и пацанами ждали тебя. Но вы, Леночка, не терзайтесь. В Китае говорят: все, что должно прийти, придет в свое время. Главное, что сейчас мы все вместе…

Лена смотрела на Серегу, вытаращив глаза. Спокойная, связная речь выдавала в нем образованного и воспитанного человека, хотя внешне он и остался тем же китом-убийцей без признаков интеллекта на лице…

И была свадьба, на которой гуляло все Кулебякино, были тосты и песни, были клятвы в вечной любви и обязательная драка с последующим братанием, были фейерверки и шашлыки, фирменный Ленин пирог, шампанское, море цветов, улыбки, частушки и смех…

И августовская звездная ночь рассыпалась миллионами бриллиантов и рубинов, залила праздник серебряными лунными потоками, защебетала и застрекотала скрипками кузнечиков, загремела дальними зарницами.

Скоро придет золотая осень, а за ней сверкающая белизной зима. В доме запахнет пирогами и хвоей, черно-белый пес свернется у горящего камина, и светловолосая женщина, придерживая руками округлившийся живот, накинет полушубок и выйдет на крыльцо — встречать своего мужчину.

Он обнимет ее и поцелует смеющиеся, лучистые глаза, они вместе войдут в дом, и невидимый, но очень симпатичный ангел улыбнется им с небес, благословляя кров, под которым всегда будет светло и тепло.

Ибо этот дом согрет любовью!

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Эпилог

Реклама на сайте