«Сладкий перец, горький мед»

Туринская Татьяна Сладкий перец, горький мед

— Я отомщу… Я непременно отомщу всем вам. Всем, кто был рядом, кто видел, что происходит, но не помог мне. Я молила вас о помощи — вы ответили молчанием. Так не ждите же ответа от меня, когда обратитесь за помощью ко мне…

***

"… Как хочется спать… И как гадко на душе… Каков подлец, а?! Негодяй, за кого он меня принимает? Ах, мерзавец, привык, что бабы гроздьями на шею вешаются, сукин сын! Погулял недельку-другую, забил девке баки — и в дамки? Уж больно шустёр, парниша!"

Тане — тринадцать. Познакомилась она с ним давно, полмесяца назад. Две недели одноклассницы завидовали Тане — еще бы, такого парня отхватила: восемнадцать лет, высокий, статный, красивый, да еще из крутых! А она-то кто — так, букашка бесцветная, воробей ощипанный…

Целых две недели Таня чувствовала себя Человеком — еще бы, не какой-то Тюня обратил на нее внимание, а сам Патыч! А кто такой Патыч — это вся округа знает! Только вот не догадывалась тогда Таня в силу юного возраста об истинном интересе своего Ромео. А интерес был самый что ни на есть банальный — постель. Вернее, она знала, что во всех предыдущих случаях все сводилось именно к постели, но уж ее-то, Танин, случай, конечно же, то редкое исключение, которое лишний раз подчеркивает правило. Ее-то он любит, не то, что всех остальных девчонок! Конечно, любит, а иначе стал бы он ездить к ней из другого микрорайона целых две недели!

Не будем слишком суровы к столь юному и наивному созданию. Тем более, что накануне она уже осознала свою ошибку. Увы, она вовсе не оказалась тем редким исключением. Очень даже наоборот, и единственное, что отличало ее от предыдущих пассий Патыча — это финал их романтических встреч. Таня оказалась сильнее своих предшественниц, она устояла против напора кумира, чем больше всех был удивлен, пожалуй, сам Патыч. Как уже было сказано выше, он успел привыкнуть к легким победам над девчонками-соплюшками, а более зрелые девушки его не интересовали — с ними ведь можно и пролететь, там его шарма могло оказаться недостаточно, а чем еще он мог похвастать?..

Итак, как ни хотелось нашей юной героине поспать еще часок-другой, ее чаяниям не суждено было сбыться. Посевная пора, а Таниных родителей, не имевших в то время собственной дачи, друзья со смешной фамилией Чудаковы пригласили в гости к своим родственникам с не менее смешной фамилией Дрибница, жившим в поселке городского типа в 3-х часах езды от города. У них там был огромный земляной надел, который своими силами обрабатывать было слишком тяжело, да и не нужно — столько овощей съесть они все равно не смогли бы при всем своем желании и здоровом деревенском аппетите, а торговать излишками некогда, да и стыдно на базаре стоять. (В то далекое время был еще у людей такой комплекс.) Вот и предложили они городским родственникам к землице приобщиться, да друзей своих, Голиков, пригласить.

А посему желания Татьяниного особо никто не испрашивал, и родители погрузили ее, полуспящую, в подогнанное авто вместе с братом Сергеем.

Сергей, или Серега, как звали его родные, — юноша семнадцати лет от роду, с лицом ангела и душою черного ворона. В разговорах с ближайшими подругами Луизой и Симой Таня называла его "разлюбимым братцем", и подружки прекрасно понимали, что разлюбимым Серега может быть только в очень больших кавычках. Хоть и были они родными братом и сестрой по отцу и по матери, и даже имели одну группу крови, и один на двоих отрицательный резус-фактор, это, пожалуй, было у них единственным общим: фамилия, родители и кровь. Вот и все. Нет, еще дом.

Не дружили они с раннего детства, как говорила Таня: "С моих трех месяцев". После рождения ее несколько месяцев беспокоил животик, как это часто случается с младенцами. По этой прозаической причине бедное дитя криком кричало с утра до вечера и с вечера до утра — а как же еще оно могло показать заботливым родителям свою хворь, ведь в силу младенческого возраста говорить не умело.

Однажды маленький Сережа спросил у папы: "Что же она все время орет, уже надоела!" На что не менее уставший от крика папа пошутил: "Ну давай выбросим!" Папа не учел, что четырехлетние дети не всегда понимают взрослые шутки: малыш подошел к колыбельке и как влепил сестричке затрещину со всей своей детской силенки, на что та совершенно справедливо закатила уже настоящую истерику. Папа с округлившимися от ужаса глазами схватил сынишку за руку: "Ты что делаешь, так нельзя, она же маленькая!" На что Сережа ответил, совсем по-взрослому махнув свободной рукой: "А-а-а, все равно выбрасывать…"

Когда-то родители, смеясь, рассказали подросшим детям эту историю, которой Таня и стала впоследствии шутя объяснять свои не слишком теплые отношения с братом. Разве расскажешь каждому, как он обижал ее, еще совсем ребенка, мирно раскрашивающего картинки, дергал, щипал, давал подзатыльники до тех пор, пока она не бросала свое увлекательное занятие и не начинала мстить обидчику. А тот, добившись своего, истошно орал, изображая невинно оскорбленного. В этот момент мать фурией выскакивала из кухни и, больно шлепнув девочку по мягкому месту, резко усаживала ее за стол к прерванному занятию с обидными комментариями: "Сколько раз я тебе говорила — не трогай его!" Мама с чувством выполненного долга возвращалась к плите, Сережа ехидно хихикал в своем углу, а Таня тихо плакала от обиды…

Разве расскажешь каждому, как приходилось ей, взрослеющей девочке, донашивать Серегины рубашки и куртки с мальчуковой застежкой, когда он щеголял в новых джемперах и куртках. Разве расскажешь, как смеялись над Таней подружки и одноклассницы за эти старые мальчуковые вещи, когда после уроков каждый брал в раздевалке свою одежду: подружки — новые супермодные японские плащи из кожзаменителя, Таня — синюю потертую Серегину куртку старого советского образца с ужасными металлическими пуговицами, похожую на телогрейку из болоньи. Это потом, повзрослев, Таня поняла, что таким образом родители копили деньги на машину — жесточайшей экономией, и с их точки зрения целесообразней было купить четырнадцатилетнему Сергею красивую куртку, чтобы потом, через пару лет, она перешла подросшей Татьяне по наследству уже сильно поношенной, не совсем модной и уж совсем не девичьей. А Сергею снова купят новую, и он снова будет с ухмылкой смотреть на сестру, примеряющую его обноски, и снова больно ранит излюбленными словами "в семье не без урода", мол, я-то точно знаю, что этот урод ты…

Нет, родители у них были хорошие, даже очень хорошие, особенно отец — он никогда не ругал и не наказывал детей, предварительно не разобравшись, кто виноват. Папка был самым справедливым человеком на свете, и самым умным. Но того, как чувствует себя почти девушка в такой одежде — даже любимый папка не понимал…

А помимо вышеперечисленных причин были постоянные затрещины, издевки физические и моральные, и без конца эта убийственная фраза: "в семье не без урода". А от урода, мол, чего ожидать…

Итак, погрузив полусонных детей в машину, Голики тронулись в путь.

***

Вовкино пробуждение было, пожалуй, не слаще. Накануне, 1 мая, с утра ходили на демонстрацию. Хотя, разве это демонстрация — сорок минут покричали у трибуны, сооруженной на скорую руку в центре поселка, "Слава победе коммунистического труда", "Слава советскому народу", "Слава КПСС", "Слава советской милиции", и, наконец, самое главное — "Слава советской молодежи". На последний лозунг отвечали громче и активнее остальных, потому как кто ж тебе, любимому, прокричит "Слава", если не ты сам? Вот в городе демонстрация — это действительно демонстрация, полдня шагать надо, тысячи людей проходят мимо, а тут же — ба, знакомые все лица! Весь поселок — два с половиной квартала, да несколько пятиэтажек, от них и название такое у их захолустья — Поселок Городского Типа, а сокращенно — ПГТ.

Зато вечером, как и положено, собралась теплая компания. Бормотухой запаслись загодя, закуски — слава Богу, все из Нахаловки ("нецентральный" массив вышеупомянутого ПГТ) — у всех огороды да животина во дворе, так что закуски хватило бы и на роту. Винища, впрочем, тоже — это уж они свои силы явно переоценили… Короче, головка вава, во рту кака, в карманах пусто-пусто… Треснуть бы сейчас рассольчику холодненького из погреба, да бате на глаза показываться неохота — застукал вчера "в нетрезвом состоянии" — сегодня по головке не погладит…

Вовка Дрибница, от роду семнадцати лет, заканчивал десятый класс. К вину не привык — родители держали в строгости, баловаться не дозволяли. Вырос Вовка парнем крепким, здоровым и лицом не уродом — вполне приятный кареглазый юноша, разве что нос немного длинноват и кончик его словно бы обрублен неловким папой Карло. А в остальном парень хоть куда — в меру красив, неглуп и патологически скромен.

Итак, долго спать в этот день не было суждено ни одному из участников описываемых событий — сегодня в Нахаловку ожидался приезд городских родственников, которые, к тому же, должны были пожаловать не одни, а со своими друзьями Голиками.

…Дорога заняла немного больше времени, нежели рассчитывали путешественники: праздничные дни во время посевной — почти королевский подарок от родного правительства и, конечно, все дачники и горожане, имеющие сельских родственников, воспользовались дополнительными выходными в своих "корыстных" целях. Как следствие — забитые напрочь шоссе, то и дело возникающие пробки и прочие прелести родных российских дорог. Не всем удалось выехать 30 апреля или 1 мая — многие, как и Чудаковы с Голиками, в обязательном порядке должны были отметиться на демонстрации. Да и, чего греха таить, любили главы наших семейств это дело — праздник, всеобщее ликование, да и разве с пустыми руками на демонстрацию кто-нибудь ходит? Обязательно походная фляжечка на пол-литра горячительной жидкости, походные же пластмассовые стопочки да любовно приготовленная супругой праздничная закуска. После пяти минут пешей прогулки — минут десять перекура: как раз достаточно, чтобы опрокинуть рюмашку-другую, пообщаться с народом, разные байки потравить, анекдоты. И снова вперед. После нескольких таких стоянок обычно начинались народные песнопения: кто под гармошку, кто под гитару… Романтика! Часа три, а то и четыре так повеселишься, потом галопом по европам мимо трибуны с главнокомандующими партийными боссами городского масштаба пробежишь, покричишь "Ура" на все их призывные лозунги, продемонстрировав тем самым полную свою солидарность с трудящимися всего мира — и домой, догуливать до самого вечера. Правда, с началом перестройки прежнее понятие демонстрации несколько девальвировалось, грозя в ближайшем будущем превратиться в анахронизм, но пока еще были сильны прежние взгляды, социалистическая закалка. А посему пропустить такое действо ни Чудаков, ни Голик не могли.

По всей видимости, немало таких любителей демонстраций осталось в городе до второго мая, дороги, как уже было сказано, оказались забиты машинами, да пока заехали за сыном Чудаковых, Сашкой — в итоге вместо расчетного полудня гости приехали в Нахаловку лишь в четвертом часу дня.

Сашка заслуживает немножко большего внимания, потому остановимся на нем поподробнее. Сашка, двадцатилетний лоб, полностью оправдывал свою фамилию. Более полного совпадения фамилии и человеческой сути ее владельца придумать невозможно. Ну вот, например, блондинка носит фамилию Белая или маленький юркий паренек — фамилию Мышкин. Это все ерунда. Вот Сашка — это Чудаков с очень большой буквы "Ч", в его случае это не фамилия, это его характеристика. Сашка Чудаков. И этим все сказано.

Высок, строен, не красив, но чертовски привлекателен и прекрасно об этом знает. При этом хамоват и нагловат, за двадцать лет лишь однажды порадовал родителей — появившись на свет после долгих ожиданий наследника мужеска пола. Впрочем, радость оказалась преждевременной и единственной. Никогда не отличался добротой, усердием, прилежанием и терпением. К своим двадцати успел три года проучиться в мединституте, причем, за три года едва осилил один курс и теперь готовился к сессии за второй.

К моменту поездки в Нахаловку имел невесту Лилю в родном городе. Лиля — очаровательная девушка, дочь высокопоставленного руководителя городского уровня, с трехкомнатной квартирой в высотном доме в центре города в виде приданного, ангельским лицом и терпением, и, к собственному несчастью, дико влюбленная в этого обаятельного обормота.

Кроме всех перечисленных "достоинств", имел Сашка еще одно — был он страшным матерщинником, матерился безбожно даже в присутствии дам, но делал это столь артистично, виртуозно и к месту, что последние переставали смущаться от нецензурной Сашкиной брани на третьей минуте общения с ним, а на десятой просто сходили с ума от этого милого экстравагантного очаровашки.

***

Гости, наконец, прибыли, знакомство состоялось Чудаковы знакомили вновь прибывших Голиков с хозяевами-Дрибницами. Дети знакомились сами — Таня и Сергей с Вовой и Лидой, старшей Вовиной сестрой, Сашке же было проще — младшие Дрибницы приходились ему двоюродными братом и сестрой, Серегу он уже знал, а Татьяна была ему совершенно неинтересна в силу своего чересчур юного возраста, выходящего за рамки его, Сашкиных, интересов.

Гостей тут же пригласили к столу, причем детей посадили отдельно — стол не был рассчитан на такое количество едоков. Обед плавно перешел в ужин, за родительским столом уже запели. Детям стало скучно, и они, захватив заранее припрятанную бутылочку портвейна, пошли гулять. По дороге зашли за Лидиной подругой, с которой Сашка, похоже, уже был знаком.

Тем временем на Нахаловку опустилась ранняя бархатная ночь. Май выдался на редкость теплым для этих неюжных краев. Над неизбалованной фонарями деревушкой висела загадочная фея-луна в окружении нимф-звезд, да посверкивали мелко светлячки.

Путники разделились парами: почти женатый уже Сашка по-хозяйски обхватил Лидину подружку, Серега вел себя несколько скромнее по отношению к Лиде, а Вова откровенно стеснялся даже ненароком прикоснуться к маленькой Тане.

О чем беседовали во время прогулки первые две пары — история умалчивает. Автор лишь догадывается, что разговорами они не ограничились. Вовка же всю ночь (ибо гуляла честная компания до рассвета) нес какую-то чушь и околесицу, Таня так же всю ночь периодически вскрикивала: "Ой, я сейчас упаду" (поскольку гуляли они по лесу и всевозможным буеракам), при этом чувствуя себя попугаем и тупой идиоткой. Вова галантно подставлял ей свою руку, когда на их пути возникало очередное препятствие в виде оврага или поваленного дерева, Таня на нее опиралась, благодаря чему ей таки удалось избежать падений. А по большей части шли они молча. Вова — оттого, что влюбился с первого взгляда, сам не зная, что он в ней нашел — угловатый большеротый подросток-лягушонок с мальчишеской стрижкой. Таня — оттого, что ей совершенно неинтересен был собеседник, так же как и вся их компания, как эта дурацкая ночная вылазка по пересеченной местности на горе ее городским ноженькам и на радость местным комарам. Равно как и вся эта посевная кампания ее родителей — ведь жили же столько лет без огорода, на кой ляд он сейчас сдался, когда у нее столько проблем в личной жизни, а тут еще этот крестьянин путается под ногами, зануда этакий…

Такой и осталась эта ночь в их памяти: для Вовы — восхитительная ночь с чудесной девочкой Таней; для Тани — жуткая фантасмагория звезд, светлячков, комаров, крапивы и странного скучного мальчика с его неловкими попытками развеселить ее.

***

Тем далеким летом Голики еще трижды приезжали в Нахаловку. Серегу с собой не брали, так как он, закончив школу, теперь готовился к вступительным экзаменам в политех. Родители полагали, что вместо окучивания картошки сынуле полезнее будет усердно штудировать учебники. Наивные! Какие учебники! Как только в пятницу вечером за ними захлопывалась дверь, дом тут же наполнялся дружками и подружками, спиртное поглощалось декалитрами, а учебники сиротливо пылились на самой дальней полке.

У Сашки Чудакова тоже настала горячая пора — уж в который раз он пытался подчистить хвосты в мединституте. В то далекое время преподаватели еще стеснялись брать взятки открыто, доводя Сашку своей принципиальностью до белого каления. О том, что будущему доктору не мешало бы знать элементарную анатомию и хотя бы начальную химию, он, похоже, не догадывался. Да и некогда ему было учебники листать — скоро свадьба, надо успеть нагуляться на всю оставшуюся…

Лида в конце мая вышла замуж и теперь жила у мужа в соседнем поселке. Таким образом, младшее поколение на "фазенде" теперь было представлено только Вовкой да маленькой Таней. Как и Сергей, Вова в этом году закончил школу. Но к поступлению в институт готовился более серьезно, нежели городской приятель. В принципе, и родители не пускали это дело на самотек, но, не будь даже их надзор столь строгим, Вовка занимался бы не менее тщательно. Парень вырос серьезным и ответственным человеком. И даже переходный возраст, от которого так плачут все родители, прошел у Вовки совершенно незаметно. Не было у него закидонов, юношеских истерик, чрезмерного гонору и противопоставления себя обществу в целом и родителям в частности. Он даже огрызался крайне редко, не важно, на родителей ли, на приятелей… В свои семнадцать Вова был уже основательным, надежным человеком, каким не каждый мужик способен стать даже к сорока годам.

Каждый приезд Голиков становился для Вовки событием. Каждый раз с замиранием сердца подсчитывал дни, когда, наконец, он снова увидит маленькую девочку Таню, когда сможет заглянуть в ее прекрасные, бездонные глаза цвета осоки…

Что он нашел в этой девчонке? Угловатый подросток с короткой стрижкой мягких русых волос, большой рот, нервные, какие-то дерганые движения… Только очень большой романтик мог угадать в этом лягушонке будущую принцессу-лебедь, только очень чувственное сердце могло проникнуться любовью к этому странному голенастому созданью…

А девочка явно скучала в деревне. Участия в обработке земляного надела она почти не принимала — нежные городские ручки не были приспособлены к тяжкому труду, грубая рукоятка сапки в два счета натирала мягкую ладошку до кровавых мозолей. На кухне от нее тоже не было особого проку. Ребенку оставалось только забавляться с любимой собачкой карманного размера, привезенной из дому, да с замиранием сердца читать втайне от родителей модную книжку про Лолиту. Хозяйского сына Вовку Таня почти не замечала. Беседовать с ним было, в принципе, не о чем — о чем могла взрослая городская тринадцатилетняя девушка беседовать с деревенским семнадцатилетним мальчиком? Что он, наивный, мог знать о жизни?!

А Вовка не смел приблизиться к предмету обожания. Целыми днями в окружении взрослых он копал, окучивал, кормил поросят, выгонял корову на выпас. А сердце колотилось беспрестанно — ОНА здесь, ОНА смотрит на меня… Правда, Таня в это время смотрела не на него, а сквозь него, но разницы в этих понятиях он еще не знал. Зато вечером, когда сытых детей выпроваживали из летней кухни в дом к телевизору, чтобы не мешали взрослым расслабиться после тяжких дневных трудов за хлебосольным столом, они, наконец, оставались одни в пустом доме. И пусть летняя кухня совсем рядом, так что отчетливо слышно каждое долетевшее оттуда словцо, и пусть разудалые песни заглушают слова нудной мелодрамы — он ведь все равно не может слышать ничего из-за сумасшедшего стука сердца, которое от небывалой близости любимой девочки готово выскочить из груди…

А девочка и впрямь близка, ближе просто некуда. Ей постелили в проходной комнате, так называемой гостиной, и она уже лежит, укрытая одеялом до самого подбородка, и не может дождаться, когда же этот сельский увалень оставит ее в покое, ведь она так устала от деревенской экзотики, от свежего воздуха и такой обильной крестьянской пищи, и глаза уже совершенно слипаются, а он все сидит и сидит рядом…

Сердце вот-вот выскочит из горла… Что-то нужно сказать, что-то нужно сделать, иначе она подумает, что он ненормальный. Но что? Ведь Вова, в отличие от приятелей-ровесников, не был искушен в любовных утехах, не имел практики общения в подобных ситуациях. Приятели уже посмеивались: слабак! а он просто не мог поцеловать девочку, к которой не чувствовал ровным счетом ничего, а такой, которая бы нравилась, все не находилось. И вот нашлась. Вот она, рядом, так близко, что кровь вскипает, а что с ней делать, что говорить, как себя вести — Вовка не знает. Но ведь надо что-то делать!

— Тань, малинки хочешь?

Девочка посмотрела на него непонимающим взглядом, мол, ночь на дворе, где ж ты малину возьмешь? Но говорить все это лень, и, чтобы не напрягаться, девочка ответила просто:

— Хочу…

Вы когда-нибудь собирали малину под призрачным светом луны? Попробуйте, ощущения еще те: темные заросли, не видно ни ягод, ни колючек. Комаров тоже не видно, но слышноооо!..

Вернулся весь оцарапанный, покусанный, с размазанными по щекам комариными трупиками, протянул ладони, сложенные ковшиком:

— На!

Таня, ни слова не говоря, лишь удивленно посмотрев на ободранного Ромео, аккуратно, двумя пальчиками, вытягивала из живого лукошка ягодки, тщательно разглядывая их перед отправкой в рот. А Вовка преданно сидел на корточках перед юной возлюбленной.

Когда в "корзинке" остались лишь некондиционные ягоды (в темноте брал все подряд, вместе с зелеными), ослепленный любовью Вовка спросил:

— А вишенки принести? — на большее фантазии не хватило.

— Ну неси, — равнодушно позволила Джульетта.

Уж как ему удалось насобирать при неверном лунном свете вишни, так и останется загадкой, но принес, протянув Тане одну ладошку, полную сочных ягод, а вторую милостиво подставил под косточки.

Девочка съела ягоды и забыла и про них, и про нелепого сельского паренька, а мальчик долгими бессонными ночами вспоминал, как еще по-детски, но уже совершенно обворожительно-эротично облизывала Таня испачканные ягодами пальчики, как нежно пахли измазанные вишней пухлые детские губки… Вспоминал до одури, до дрожи, до отчаянного пульсирования крови в ушах, до пугающих поллюций…

С каким нетерпением он ожидал следующего приезда Голиков! Ведь он уже придумал, что скажет девочке-принцессе, он откроется ей, признается в неземной своей любви…

А Голики почему-то приехали без Тани. И Вовка так и не осмелился спросить, где она, где его Офелия?!

***

Вова поступил в политехнический институт на факультет радиоэлектроники. Туда же, только на машиностроительный, поступил и Серега. В общежитие заселяться Дрибнице не довелось — родственники приняли на постой в бывшую Сашкину комнату, ведь тому она больше без надобности, Сашка теперь проживал у супруги Лили в шикарной трехкомнатной квартире.

Ради того, чтобы хоть иногда видеть возлюбленную, Вовка всячески старался сблизиться с Сергеем, буквально навязывая тому свое общество. Хотя Серегина компания ему совсем не нравилась. Вовке претили их забавы, гнусные замечания вдогонку каждой встречной девушке, более чем частые выпивки. Стойкое неприятие вызывало и ироническое Серегино отношение к нему, и унизительная кличка "Крестьянин", которая крепко прилипла к нему опять же с Серегиной подачи. Периодически он срывался, ставил жирный крест на дружбе с Сергеем, говорил себе, что и без него найдет подход к Тане, а если и не найдет, то стоит ли она таких жертв? Ведь все его воспитание, все его жизненные установки никоим образом не позволяли вести себя столь разнузданно, как полагалось в той среде. Ну не мог он быть таким, как все эти Шляпы, Яшки, Сундуки, Хряки и прочие члены их дурацкой компании. Не может он, вместо того, чтобы работать и, образно говоря, грызть гранит науки, каждый вечер проводить в поклонении Бахусу, после чего трястись в пьяном угаре под идиотскую музыку на дискотеке, задираясь ко всем и каждому, провоцируя драку, а после "мочиловки" вести снятую "ложкомойку" в ближайший подвал. Не может он так, не его это…

И он прекращал тусоваться с Серегиной компашкой. Сидел вечерами с Худым в бывшей Сашкиной комнате, ремонтировал магнитофоны и телевизоры, набираясь опыта и мастерства в выбранной профессии. С Худым было интересно, вернее, не столько интересно, сколько спокойно. Витька Коломиец — такой же деревенский паренек, как и сам Вовка, столь же уравновешенный, надежный и порядочный. За некоторый излишний вес, совершенно, впрочем, не портивший его обаятельную физиономию, за гренадерский рост, и внушительную в совокупности фигуру сокурсники любовно нарекли его Худым. Кличка нисколько не обижала Витьку, она ему даже импонировала, и вскоре уже все окружающие перестали называть его по имени, обращаясь сугубо по кличке.

И Вова с головой погружался в дружбу, в учебу, в маленькие халтурки, позволяющие прожить без материальной родительской поддержки. Он даже пытался общаться с девушками, правда, за пределы обычных бесед и обмена любезностями не выходил — таково было его внутреннее кредо: ни одного поцелуя без любви.

А любовь жила в его сердце. Жила, несмотря на то, что Вовка прятал ее в самый дальний уголок, пытаясь обмануть себя, что нет, это и не любовь вовсе, а так…, подумаешь, девчонка понравилась, ничего особенного… Но почему-то долгими тихими вечерами, когда бывает так тяжело заснуть, ему все грезилась маленькая голенастая девочка с содранным коленками и загадочными глазами цвета осоки. А утром он снова гнал воспоминания, мечты, загоняя смутные желания подальше, убеждая себя в том, что это еще не настоящая любовь, что настоящая придет позже, а это — просто нежные чувства к ребенку, ведь там еще нечего любить…

После нескольких месяцев бесплодных попыток забыть Таню Вовка, не в силах бороться с собой, набирал до боли, до одури знакомый номер телефона в надежде, что трубку снимет не Сергей, не родители, а его маленькая принцесса. Но… даже если мечта сбывалась и трубку действительно брала Таня, Вовка почему-то терялся и срывающимся от волнения голосом просил позвать Серегу. А ведь говорить с Сергеем не было ни малейшего желания, да и тем для разговора тоже не было, и Вовке приходилось вновь напрашиваться в его ненавистную компанию…

А Таня даже не догадывалась, какие чувства к ней испытывает Вовка. Она, как и все тринадцатилетние девочки, ходила в школу, учила уроки, иногда прогуливала физкультуру. Вечерами гуляла с подружками, ходила в кино и никогда не вспоминала о существовании Вовки Дрибницы. Периодически они встречались, вернее, просто виделись, когда Вовка приходил к Сереге, а Таня открывала дверь. Но, впустив его в квартиру, маленькая хозяйка тут же уходила в свою комнату, а гостю доступ туда был закрыт.

Танины родители изредка ездили в Нахаловку то на свежину, то просто пополнить запасы картошки, ведь весь собранный урожай они хранили там же, у Дрибниц. Но зимой детей с собой не тащили, дабы не отрывать от школы, от уроков. Знали бы они, чем в это время занимались дети!

Серега всенепременно приглашал домой всех своих собутыльников. Дым стоял коромыслом, но, тем не менее, до определенного момента все было более-менее в рамках приличия. Пока кого-то из перепивших парней не начинало тянуть на приключения определенного рода. А кроме Тани представительниц прекрасного пола в доме не было…

Сколько стрессов довелось испытать Татьяне, из скольких схваток выйти победительницей! Спать приходилось ложиться с ножом под подушкой, иначе одурманенные водкой кобели не понимали слова "Нет". Пару раз даже пришлось пустить его в ход, когда особо пылкий воздыхатель был уверен, что это пустая угроза. Правда, удалось никого не покалечить, лишь царапнув по шее для острастки, но приятного в подобных приключениях было ой как мало.

А Вовка даже не догадывался, что приходилось переживать в такие дни Тане, ведь почти каждые выходные он старался проводить в Нахаловке. Не знали и Голики-старшие. Вернее, мать знала — Таня неоднократно просила ее сделать замок в ее двери, чтобы она могла закрываться от любвеобильных Серегиных приятелей. Но поверить не могла: как это, что б ее Сереженька мог такое сотворить, привести в дом пьяных мужиков и спокойно взирать, как его сестру пытаются изнасиловать? Брось, Татьяна, не фантазируй, этого не может быть, потому что не может быть никогда!

В Серегины слова, пересказанные Таней матери, она тоже не смогла поверить. Да разве мог ее любимый сын сказать такое единственной сестре?! Нет, не мог! Но сказал:

— Знаешь, Ян, — он с раннего детства называл сестру Ян, как производное от обратного Янат. — Если бы я увидел, что тебя убивают или насилуют, я бы спокойно прошел мимо.

Он сказал это совершенно спокойно, без каких-либо эмоций, без рисовки и выпендрежа, и Таня поняла, что он не шутит. Да, он действительно пройдет мимо, если с ней что-то случиться. Больше того, он запросто и сам сможет организовать нечто подобное…

Личная же жизнь у Тани то бурлила полноводной горной речкой, то затихала морским штилем. Патыч все никак не мог смириться с тем, что ему так и не удалось затащить малышку в постель. Как же так, ведь все малолетки буквально в обморок падают от одного его взгляда, а эта пигалица — ни в какую! Он был унижен, посрамлен. Друзья-приятели, такие же недозрелые любители малолеток, не упускали возможности хохотнуть над несостоявшимся любовником, подкалывали пообиднее. Еще бы, ведь до сих пор в их стае Патыч считался самым непревзойденным совратителем. Только у него до сих пор не случалось проколов, только в его "личном списке" до сих пор не значилось ни одного прочерка. Ныне же ему отливалась вся прежняя заносчивость и гордыня перед друзьями. Теперь, каким бы количеством побед он ни похвастал, всегда с чьего-нибудь язвительного языка слетала фраза: "А как же Танька? Слабо?" Получалось, что действительно слабо. Гордого и упрямого Патыча буквально передергивало от этого слова, произнесенного в его сторону, так хотелось ответить: "Да раз плюнуть, да запросто!", и говорил поначалу, чем и вызвал целый шквал насмешек. Потому и приходилось ему периодически возвращаться к осаде непокоренной крепости, предпринимая все новые и новые попытки затащить крошку в постель.

Таню утомила беспрерывная борьба с Патычем. Выстояв очередной раз, в который уж раз распрощавшись с Патычем "навеки", она вздыхала спокойно и тут же забывала о его существовании. Но проходило несколько недель и Патыч вновь маячил на горизонте, поджидая Таню у школы. Девчонки вздыхали с завистью, глядя, как крутой парень сходит с ума от любви к их однокласснице. Где им, глупым и наивным, было знать, от какого рода любви сходит с ума этот красавчик! Таня же неразумным ровесницам правду не открывала: пусть завидуют, пусть думают, что он ее действительно любит. Придет время, сами узнают нелицеприятную правду жизни.

Воевать с Патычем было все труднее. Он становился настойчивее, методы соблазнения — изощреннее. И все сложнее Тане было отказываться от его ласк, от безумных поцелуев, отобранных силой в темном подъезде. Да, она по-прежнему уворачивалась от них, вернее, старалась увернуться, но все чаще ее попытки были тщетными и все меньше сил на сопротивление оставалось у нее. Иногда ей начинало казаться, что он и впрямь влюблен, ведь скоро уж год, как Патыч преследует ее, умоляет о встрече. И она уже таяла в его объятиях, уверенная, что — вот она, любовь! Но вновь шаловливые ручки Патыча пытались пробраться под кофточку, вновь незаметно во время долгого поцелуя расстегивали пуговки школьной формы, и в очередной раз она выгоняла Патыча "навсегда"…

Незаметно пролетел год. Вновь началась посевная, и опять приехали Голики в Нахаловку. Из машины вышла слегка повзрослевшая, но, в общем-то, мало изменившаяся Таня. Все такой же угловатый подросток, все такой же взъерошенный воробушек. И опять у Вовки валились из рук лопаты, сапки, грабли, опять от волнения першило в горле и слова не могли слететь с пересохшего языка. И снова никто, кроме его родителей, не заметил Вовкиного волнения. И никому невдомек было, как влюблен он в маленькую гостью. Только старшие Дрибницы многозначительно переглядывались между собой, в очередной раз обращая внимание на резкие перепады настроения сына, на то, как при появлении голенастой гостьи Вовка то краснеет, то бледнеет. Только поздно ночью, когда все в доме уже спали, они шепотом обсуждали неожиданную влюбленность сына в дочку Голиков. Их не насторожила эта любовь и вполне устроил Вовкин выбор.

В последнее воскресенье июня, в День Молодежи, Голики приехали домой поздно. Сергея с собой не брали — последнее время ему не нравилось ездить с родителями, он предпочитал проводить выходные с друзьями.

Ближе к вечеру теплая компания, как обычно, собралась у Сереги. Быстренько, что б не застукали внезапно вернувшиеся родители, оприходовали пару бутылок водки (как было не отметить такой праздник?) и пошли на дискотеку. По дороге прикупили еще винища, распили из горла прямо в парке. До дискотеки так и не добрались: Сундук, вечный зачинщик, задрался к другой компании, мирно выпивающей по соседству. Как водится, завязалась "мочиловка". Сам Сундук, заварив кашу, привычно сбежал: это был его излюбленный прием. Драться он не любил, зато любил устраивать мелкие и не очень пакости всем подряд, в том числе и собственным друзьям.

Драка, как драка, ничего особенного. Толпа на толпу, пьяные и те, и другие. В пылу борьбы Сереге под руку попалась опустошенная к тому времени бутылка. Недолго думая, он опустил ее на голову одному из противников.

…Совсем рядом вдруг раздалась переливчатая трель милицейского свистка и обе теплые компании со сбитыми кулаками и окровавленными физиономиями под белы рученьки были препровождены в отделение.

Был конец месяца, а у милиции существует свой план на раскрытие преступлений. А тут, как на тарелочке с голубой каемочкой — нате вам и преступление, и готовых преступников. Некоторым повезло — на момент преступления не исполнилось восемнадцати. Сереге же восемнадцать стукнуло четырнадцатого июня, а День Молодежи пришелся на двадцать седьмое…

Для Голиков настали черные дни. Сыночек-любимец сидит в городской тюрьме в ожидании суда. Из института поперли, не дожидаясь вердикта "Виновен". Все лето Голики искали пути, какими можно было бы вызволить великовозрастное дитя под подписку о невыезде. На решение проблемы ушло два с половиной месяца и море денег, но в начале сентября Сергей был дома.

Тюрьма Сереге не понравилась. Пару раз ему удалось передать оттуда письма. О, какие это были письма! Кричал, рвал родительские сердца словами: "Меня посадили с убийцами! Рядом со мной двадцать четыре часа в сутки находятся люди, лишившие жизни ближнего своего. Вытащите меня отсюда!" И еще один перл запомнила Таня из этих писем: "Ян, прости меня! Я всю жизнь называл тебя уродом, но этим уродом оказался я сам".

Пару недель по возвращении в родные пенаты Сергей вел себя тихо. Но надолго его не хватило. И вскоре Таня вновь услышала в свой адрес его излюбленную фразу:

— В семье не без урода…

— И этот урод — ты, — парировала Таня. — Это твои же слова, между прочим.

Сергей мерзко усмехнулся:

— Я писал их в минуту слабости.

В ноябре состоялся суд. Благодаря немалым финансовым вливаниям приговор Голик Сергею Владимировичу прозвучал не настолько сурово, как мог бы: два с половиной года работ на стройках народного хозяйства, или попросту "химии".

***

Вовку не особенно взволновала судьба Сереги. А чему удивляться — все к тому шло. Подобный образ жизни рано или поздно должен был привести его к подобному финалу. Что ж, он получил то, к чему стремился. А за что Вовка получил свой срок, свои два с половиной года?! Ведь теперь он был лишен возможности хоть изредка звонить или приходить в гости к Голикам. Не мог же он позвонить и пригласить к телефону Таню! Ведь Голики-старшие прекрасно знали его голос и сразу обо всем догадались бы. А это почему-то казалось Вове ужасно стыдным.

И долгих два с половиной года Дрибница был лишен возможности видеться с Таней хоть изредка. Ему осталась только надежда, что летом Голики опять привезут в его родную Нахаловку замечательную девочку Таню. И до самого лета он ждал, надеялся и верил. Лелеял свою мечту вновь увидеть возлюбленную.

А летом пришло разочарование: оказывается, Голики взяли дачный участок и теперь усиленно его осваивают. У них больше нет ни времени, ни необходимости приезжать в такую далекую Нахаловку…

С трудом пережив лето, к началу учебного года Вова вернулся в город. Еще в Нахаловке он дал себе слово, что непременно подойдет к Тане и пригласит ее в кино. И первого сентября, сбежав с двух лекций, Вовка пришел к Таниной школе.

Тупо стоять под школой не хотелось и он стал прогуливаться неподалеку туда-обратно. Так даже еще лучше. Он как будто случайно столкнется с ней, остановится поболтать, а потом позовет в кино.

День был солнечный и еще по-летнему жаркий, окна в школе были открыты и дребезжащий звонок, возвестивший конец первого учебного дня, было слышно далеко за пределами школы. Вовка с громко бьющимся сердцем всматривался в толпу школьниц, таких одинаковых в коричневых форменных платьях и нарядных белых фартуках. Какие же они еще маленькие!

Сердце вдруг остановилось — навстречу шла ОНА. Но как же он не предусмотрел такой возможности, что же теперь делать? — возлюбленная шла не одна, а в окружении таких же угловатых подружек. Стайка весело обсуждала первый школьный день после долгих каникул. За лето скопилось столько новостей, что девчонки шли, сбившись в кучку, дабы не пропустить ни единого словечка, и не видели ничего и никого вокруг.

Но ведь Вовка дал себе установку, он непременно должен заговорить с ней. И он отважился:

— Здравствуй, Таня!

Новоиспеченная девятиклассница, услышав свое имя, оторвалась от интересного рассказа, посмотрела в сторону голоса и, не увидев ничего интересного, равнодушно ответила:

— А, Вов, привет, — и отвернулась, снова погрузившись в девичьи секреты.

Вовка стоял посреди дороги, как оплеванный. Все пространство вокруг него заполонили школьники: мальчишки и девчонки, первоклашки и старшеклассники. Они своеобразной живой рекой обтекали препятствие на своем пути, совершенно не замечая его, игнорируя, как инородное тело. Толкались, смеялись, галдели, хлопали друг друга по спинам новенькими портфелями. А Вовка все стоял и стоял. Ему казалось, что все видели его позор, весь мир смеется над ним. Он ведь так любит ее, а она прошла, не обратив на него внимания, только поздоровалась и тут же забыла о его существовании… Кровь прилила к голове, Вовка не видел, но чувствовал, как горит его лицо. Сердце бешено стучало. Позор, какой позор! Все, одной попытки с него достаточно. Больше он никогда не поставит себя в идиотское положение!

И до самого возвращения Сергея из мест не столь отдаленных Дрибница не виделся с Таней.

А Таня даже не заметила исчезновения из своей жизни Вовки Дрибницы. Да и о каком исчезновении можно говорить? Разве раньше он в ней был?! Нет, не был. Вовка для нее — обычный знакомый, можно сказать сосед, прохожий, каких много вокруг. И к ее жизни он не имеет ни малейшего отношения.

У нее теперь новое увлечение — мальчик Дима из десятого "Б". Летом они оказались вместе в одной компании, дни напролет проводя на пляже. Димка учил ее плавать, подставляя обе руки под ее живот и кружа девочку вокруг себя на ласковой морской волне, при этом украдкой целуя ее веснушчатое плечо. Таня делала вид, что не замечает его уловок, а сама тихо купалась в счастье…

А потом снова в ее жизнь ворвался надоевший до икоты Патыч. Встречал ее, как обычно, около школы, да и увидел, как трогательно Димка поправляет растрепанную резким порывом ветра Танину челку, как привычным жестом забирает ее портфель… Почему-то с этого дня Дима стал сторониться ее. Не объясняя причин, сказал только: "Между нами все кончено".

Зато Патыч не давал проходу. Теперь он не исчезал надолго, как раньше. Если и не встречал у школы, то непременно объявлялся вечером. Танины слова: "Уходи, ты мне не нужен", "Надоел", "Отстань", в расчет не принимались. В надежде избавиться от навязчивого поклонника она уже перестала гулять вечерами, но собачьи прогулки ведь никто не отменял, вечерний моцион с Тимошей — ее прямая обязанность. А стоило ей выйти из подъезда, как Патыч подхватывал непокорную на руки, нес в другой подъезд и не уставал нашептывать такие сладкие слова, обволакивая поцелуями и обещаниями небесного рая на земле. Трехкилограммовая собака не могла защитить хозяйку от посягательств сластолюбца.

Тане, безусловно, надоели бесконечные приставания Патыча. С другой стороны — приятно, черт побери, чувствовать себя любимой! Хотя… Чего уж там, она прекрасно знала цену его любви. И знала, что, стоит только ей сдаться, как Патыча ветром сдует, следа от его любви не останется. И она стойко держала оборону. Не потому, что боялась потерять его, а потому, что не хотела быть очередным номером в его послужном списке.

Друзья уже давно перестали подкалывать Патыча по поводу пробела в череде его побед. Про Таню никто уже не вспоминал. И ничего удивительного, ведь с момента позорного прокола Патыча прошло больше двух с половиной лет. Жизнь текла своим чередом, преподнося сюрпризы. Кто-то теперь марширует по плацу, кто-то уехал на север за длинным рублем, кто-то мотает срок, а кое-кто связал себя узами Гименея под марш Мендельсона. Все забыли о Танином существовании. Все, кроме Патыча.

Два года назад его дико бесил факт, что он не осилил этот бастион. Он поставил себе цель: любой ценой добиться ее, включить в список своих побед. Не может быть, чтобы ему не удалось приболтать малолетку, пигалицу зеленую! Куда она на фиг денется! Неделя-другая и окажется птичка в его гербарии. Не получилось? Вот досада. Ну ничего, он возьмет ее измором. Если надо, он будет обхаживать ее месяц, два…

Обхаживает уже два года. Даже больше. А результат пока нулевой. Иногда так хотелось плюнуть на все и забыть. Подумаешь, прокололся! Ну и хрен с ней, других целок навалом! И уходил, и снимал других соплюшек. Но где-то внутри что-то противненько так ныло, сосало под ложечкой… И он снова караулил у знакомого дома в ожидании, когда Таня поведет собаку на прогулку.

— Ну что тебе еще надо? — белый от злости Патыч готов был убить непокорную девчонку. — Я за тобой уже два года бегаю собачонкой! Смеются все вокруг! Сколько еще ты будешь издеваться надо мной?! Я устал. Понимаешь, я просто устал уже от твоих фокусов. Чего ты хочешь? Чего тебе не хватает?!

Таня выслушала гневную тираду собеседника и совершенно по-детски прыснула в кулачок:

— Да ничего мне от тебя не надо. Патыч, скажи пожалуйста, ты действительно не понимаешь, что не нужен мне, или просто притворяешься? Я ведь тебе уже два года твержу: уходи, отстань от меня. А ты думаешь, что я строю в отношении тебя коварные планы? Нет, Патыч, ты мне действительно не нужен. Уходи, я тебя не держу.

Реакция на ее слова была явно неадекватной: задыхающийся от гнева Патыч размахнулся и закатил ей звонкую пощечину. Ударил со всей своей немалой силы, не учитывая того, что перед ним не женщина даже, девочка, юное эфемерное созданье. Таня отлетела к противоположной стене парадного и больно ударилась спиной. Щека горела, но боли она не чувствовала. Чудовищная волна унижения возмутила, взбесила. Так хотелось уничтожить обидчика, растоптать его человеческое достоинство, причинить боль и физическую, и моральную. Но что она, хрупкая пятнадцатилетняя девочка, могла сделать здоровому двадцатилетнему лбу? Прошипела сквозь зубы:

— Ну что ж, спасибо, милый. Я и раньше тебя не держала, а уж теперь-то ты точно свободен! Если ты надеялся добиться меня таким образом, то ты сильно ошибся. Я такое не прощаю. Пошел вон!

Патыч размахнулся и ударил еще раз:

— Дрянь! Люблю и ненавижу!

Таня промолчала. Глянула уничтожающим взглядом на негодяя и пошла прочь. Патыч, все еще белее мела, догнал, обхватил униженную девочку, словно сам испугался того, что натворил, стал осыпать ее лицо поцелуями:

— Прости меня, детка, прости, я не хотел сделать тебе больно. Я просто сорвался. Прости…

Таня вырвалась из его объятий и вновь попыталась уйти, но опять же была схвачена пылким поклонником:

— Ты ведь сама меня довела! Что тебе еще надо?!

Молча Таня вырвалась из крепких объятий и ушла. На сей раз Патыч не стал ее останавливать.

После этого происшествия Патыч подстерегал Таню у школы каждый день. Молча шел рядом с ней, провожая до дома. И, не произнеся ни слова, непременно оставался один у захлопнувшейся перед его носом двери.

Выждав несколько недель таких молчаливых свиданий, надеясь, что его упорство будет оценено по достоинству, в один из дней нарушил молчание:

— Наверное, теперь ты меня ненавидишь?

Не глядя на спутника, Таня ответила равнодушно:

— Ненавидеть можно того, кого раньше любила. Мне на тебя просто наплевать. Зря ты за мной ходишь. Не теряй времени даром. Я все равно никогда тебя не прощу.

Патыч остановился, преградил Тане дорогу собою:

— Ну погорячился, взбесился — что тут такого? Подумаешь, ударил! Сама же довела. Ну хватит, мир?

Таня помолчала минутку, с недоумением разглядывая собеседника, потом возмущенно спросила:

— Патыч, что тебе от меня нужно? Ради чего такие жертвы? Ты таскаешься за мной два года, сначала избиваешь меня, потом просишь прощения. Ради чего все это? Ради сомнительного удовольствия провести со мной пару часиков в постели? Уймись, найди себе другую дуру. Меня тебе не видать. У тебя и раньше шансы были нулевые, теперь же вообще говорить не о чем! Я никому и никогда не позволю поднимать на меня руку!

Патыч с готовностью отозвался:

— Хорошо, я все понял, больше не буду.

— А больше и не надо, ты уже сделал все, что мог. Так что спи спокойно, дорогой товарищ, и забудь сюда дорогу.

Патыч снова начал закипать:

— Да чего ты от меня хочешь? Чего тебе не хватает? Красивых слов при луне, громких признаний? Пожалуйста — я тебя люблю. Достаточно? Или, может, погромче надо, чтобы все услышали? Вот так, — и заорал во всю глотку: — Я тебя люблю!!!

Таня попыталась обойти припадочного, но он схватил ее за руку:

— Куда же ты? Теперь ведь вся округа знает, что я в тебя влюбился. Чего еще изволите? Может, хочешь стать моей женой? Пожалуйста, давай поженимся, я готов хоть сейчас!

Таня посмотрела на него, как на душевнобольного:

— Ты в своем уме? Тебе к доктору нужно. Иди уже, женильщик, — сказала примирительно и вновь попыталась было уйти, и вновь была остановлена перевозбудившимся влюбленным.

— Да не шучу я! Я хочу быть с тобой! Давай поженимся!

Спокойно, как неразумному ребенку, Таня стала объяснять:

— Во-первых, мне пятнадцать лет, а брак разрешен не раньше восемнадцати. Достаточно веская причина? Во-вторых, в который раз говорю — ты мне не нужен. И любовь твоя не нужна. Это понятно? А в-третьих, будь даже мне восемнадцать, и будь я в тебя дико влюблена — я уже сказала: я никогда и никому не позволю поднимать на меня руку. Так что можешь особо не стараться — сколько бы ты ни извинялся, я не прощу тебя никогда. Так что будь любезен, оставь меня в покое.

Но нет, Патычу все мало, он снова схватил ее за руки и не отпускает, все еще надеясь на что-то:

— Хорошо, давай подождем до восемнадцати — я готов ждать, сколько угодно. А потом мы поженимся и…

Таня с ехидной усмешкой прервала его:

— И ты правда думаешь, что осчастливил меня своим предложением? Что я вот так, как в омут с головой, кинусь в твои объятия, выскочу замуж за неизвестно кого, за какого-то Патыча, у которого и имени-то нет. Что я соглашусь жить с тобой, не имеющим ни образования, ни нормальной работы. Что меня устроят твои бесконечные тусовки с местными бандитами. Что я соглашусь жить в страхе, что в любой момент тебя посадят или убьют. Да на фига ты мне сдался с такой романтикой? Я что, нормального мужа себе не найду, чтобы уже в пятнадцать лет связывать свою жизнь с потенциальным уголовником?

И она ушла, оставив Патыча в гордом одиночестве обдумывать такие странные для незрелого подростка слова.

***

А Дрибница, собрав волю в кулак, кажется, забыл о существовании замечательной девочки Тани. Он учился, подрабатывал курьером в местной газете. А в немногое свободное время ковырялся в магнитофонах да телевизорах. С течением времени жизнь менялась, росло благосостояние отдельно взятого среднего россиянина, и все чаще ему доводилось чинить уже видеотехнику. Потом появились компьютеры. Они-то и захватили все Вовкины мысли. Ковыряться в них оказалось не только интересно, но и весьма полезно для кармана.

Тем временем интерес к персоналкам у народа рос, как на дрожжах. Каждый мало-мальски обеспеченный человек считал теперь самым необходимым предметом домашнего обихода именно компьютер. Вовке тоже очень хотелось иметь такую игрушку, но ведь стоила подобная вещица изрядно. Но недаром говорят — голь на выдумку хитра, и выход был найден. Прикинув предстоящие расходы и подзаняв необходимую сумму, Вовка купил отдельно винчестер, материнскую плату, компьютерную память, видеокарту и прочие комплектующие и самостоятельно собрал первый в своей жизни компьютер. И машинка заработала! Таким образом удалось сэкономить на приобретении желанной техники некоторую сумму. И Вовка задумался.

Мозги у него были устроены, как надо, и выводы напрашивались сами собою. Курьерство в газете было забыто. Теперь он зарабатывал гораздо более интересным образом и более существенные суммы.

Сначала собирал компьютеры на заказ друзьям, знакомым, и друзьям знакомых. Потом, подписав на это дело Витьку Худого, организовал небольшую фирмочку по сборке компьютеров. Сначала собирали то у Чудаковых, в той самой бывшей Сашкиной комнате, то у Худого в общаге. Собранные машины поставляли в магазин, а там уж их продавали, как "фирменные". Через несколько месяцев, к бесконечной радости Чудаковых, у Вовки появились деньги на аренду мастерской, и закрутилось… Процесс зарабатывания денег настолько захватил Дрибницу, что уделять время посещению лекций становилось все труднее. Но все же институт он не бросал. Что-то изучал самостоятельно, ради другого приходилось бросать любимую работу и высиживать на лекциях, но, так или иначе, Вовка и в учебе, и в бизнесе уверенно продвигался вперед.

Вот только на Нахаловку времени почти не оставалось. И на Таню. Но он не забыл ее. Дня не проходило без воспоминаний о чудесной девочке с глазами цвета осоки. Ни одной ночи — без мечтаний о том, как когда-нибудь, и уже скоро, он подъедет к ней на собственной иномарке и пригласит покататься.

Патыча больно ранили Танины слова. Он был глубоко потрясен ее отказом. Собственно, он не планировал ни объяснения в любви, ни предложения руки и сердца. Все это произошло совершенно спонтанно. Ведь, объявив ей о своей любви, он сам был шокирован. Он слышал свои слова как бы со стороны, словно и не от него они исходили. Он ее любит?! Разве может он любить? Да еще ее, маленькую соплюшку? Удивительнее всего было то, что он, пусть и с крайней степенью изумления, но вынужден был констатировать, что таки да. Да, он действительно любит Таньку. Как же так произошло? Ведь она ему и даром не нужна была, так, пристал к пацанке по пьянке, и нарвался на отказ. Гордыня заела, ведь не привык к отказам. Стал добиваться своего, да и сам не заметил, как влюбился. Да так, что белый свет не мил. А она, эта соплюшка зеленая, вместо того, чтобы рыдать от счастья после его предложения, так унизила в ответ, назвав "никем".

Сначала хотелось вновь отхлестать по щекам непокорную девчонку, даже нет, за такие слова убить мало! Но вовремя вспомнил, к чему уже привел подобный опыт. Сдержался, ушел молча. А позже стал анализировать.

Занятие это было для Патыча непривычным. Собственно, он и слова-то такого не знал. Просто стал обдумывать ее слова. Почему она так сказала? Это он — "никто"? Это у него имени нет?!

А ведь и правда, получается, что нет. Все друзья, да и не только друзья — все мало-мальски знакомые называли его Патычем. Он и сам уж плохо помнил, откуда взялось это прозвище. Еще маленьким назвался своим друзьям полным именем — Алексеем Пантелеевичем. Да то ли сам плохо выговорил, то ли пацаны в силу совсем уж малого возраста так произнесли, но получился он не Пантелеевичем, а Патилевичем, что вскоре было попросту сокращено до Патыча. И с тех пор только мать звала его Лешей. Других родственников у Патыча не было — ни отца, ни бабушки, ни тетки какой захудалой. Только мать-инвалид, полупарализованная шестидесятитрехлетняя старуха. Она родила-то его в сорок три, когда похоронила уж надежду выйти замуж. Родила, как говорят, "для себя", нисколько не заботясь, сможет ли поднять сына материально и физически. Не потянула ни так, ни этак…

Лешке всегда было ужасно стыдно перед одноклассниками, когда мать приходила в школу. Сначала все думали, что это — его бабушка, и никак на нее не реагировали. Но когда одна разъяренная, и надо сказать — небеспочвенно, мамаша на родительском собрании возмущенно спросила:

— Это Вы — бабушка Карпова? Так вот, я Вас предупреждаю, если Вы не научите своего внука нормально обращаться с девочками, я научу его сама. Но своими методами! Потом не обижайтесь. И родителям его передайте…

— Я его мама.

Возмущенная мамаша вмиг заткнулась. Но Лешке это облегчения не принесло, ведь теперь все одноклассники стали дразнить его "престарелым внуком". Вот тогда-то он и научился драться по-настоящему…

Когда Лешке было двенадцать лет, мать разбил инсульт. В интернат его не отдали, и он остался нянечкой при парализованной матери. В школу практически не ходил, боясь оставить мать одну. Ведь ни воды без его помощи попить не могла, ни в туалет сходить… Учителя Лешку жалели, ставили тройки, чтобы не оставлять парнишку на второй год.

Через пару лет мать немножко оклемалась, научилась передвигаться по дому, опираясь на палочку и волоча за собой парализованную ногу, прижав к груди обездвиженную навечно руку. Лешка попытался было вернуться в школу, да одноклассники за два года настолько ушли вперед, что догнать их теперь не представлялось никакой возможности. Вот и осталась у Лешки только улица и никаких перспектив на будущее.

Что он знал, что умел? Не знал ничего, а умел немного: судно подать немощной матери, приготовить нехитрый обед, постирать обоссанные простыни… Но когда мать начала подниматься, от Лешки требовалось все меньше помощи.

Вот и спрашивается, зачем мать его родила? Не слишком ли жестоко рожать ребенка в сорок лет "для себя"? Он, между прочим, не игрушка, не собачонка какая, он — живой человек. И теперь этому человеку в очередной раз сделали так больно! И кто? — любимая девушка…

А и правда, зачем он ей нужен? Что он может ей предложить? Даже если допустить, что года через три она согласится выйти за него замуж. Куда ему ее вести — в родной дом, к матери-инвалидке? В доме ведь совершенно нищенская обстановка: на голом дощатом полу лежит старенький потертый тряпичный коврик-дорожка, в углу — пошарпанный сервант с некоторым намеком на полировку, напротив — не менее старый диван-развалюха, да за шкафом, перегородившим часть комнаты, допотопная материна кровать с никелированными шариками.

Нет, не сможет он привести Таньку в такой дом. Она заслуживает большего! Наверное, она права, и действительно пора браться за ум. Но это легче сказать, чем сделать. Куда идти, чем заняться? Кому он нужен? Кто его возьмет практически без образования и без профессии?..

К двадцати годам Дрибница заработал на первую машину. Правда, денег было впритык, на самую захудаленькую иномарку. А захудаленькую не хотелось… Хотелось, чтобы дешево и сердито. Но через посредника дешево не получится. Вовка задумался совсем ненадолго. Вывод, опять же, напрашивался сам собою — надо ехать в Японию или Корею и самому выбирать достойную рабочую лошадку, и не лишенную хотя бы внешнего лоска. Но поездка опять таки изрядно стоит. Вот если бы привезти две, а лучше три машины, тогда не только поездку можно было бы окупить, но и заработать на этом.

К этому времени Вова уже зарекомендовал себя, как порядочный бизнесмен, а потому занять недостающую сумму не составило труда. Оформив визу и купив так называемый коммерческий тур на два дня, Вовка отправился в загадочный город Иокогаму.

… Хлопотное это дело — покупать неновую машину в чужой стране да перевозить ее домой. А если их три?! Зато и выгода тройная! Привез три машины, две, что похуже, продал, себе оставил светло-серую Тойоту. Машина, правда, семилетка, по японским меркам — абсолютный хлам. Ну а для в недавнем прошлом советского человека, не привыкшего еще гордо именоваться россиянином, в самый раз — почти что новая. И долги отдал, и еще на две машины осталось.

И вновь Вовка задумался. Чтобы скопить такую сумму, ему пришлось бы долбаться со своими компьютерами пару лет. А тут — за одну только ходку! Конечно, дело хлопотное, но, пожалуй, стоящее…

И закрутился новый бизнес. Правда, компьютерный Вовка тоже не забросил. Как ни крути, а именно с него и начался деловой человек, бизнесмен Владимир Николаевич Дрибница. Поставил "у руля" сборочного цеха Витьку Худого, периодически устраивая ему "разбор полетов" и промывание мозгов, если вдруг что-то начинало идти не так, как следовало бы. А сам в это время поднимал на ноги новое предприятие. Сначала ездил подбирать машины сам, одновременно с тем налаживая связи с японцами и нашими погранцами да таможенниками. Постепенно появились кой-какие навыки, научился лавировать между нечетко прописанными таможенными законами. Вот тут и почувствовал, что без помощи юриста не обойтись.

Времени хронически не хватало. Институт-то бросать Вовка не собирался, а как успеть и в Японию пять раз в месяц смотаться, и машины растаможить, и на продажу выставить, да при этом еще и учебу не запустить? А планов у Дрибницы — громадье, ему уже мало одного высшего образования. Вернее, он, еще не закончив обучение по курсу радиоэлектроники, уже лучше любого преподавателя разбирался в этом деле. И учиться стало неинтересно, его уже захватило новое направление. Сейчас ему крайне необходимо было юридическое образование, ведь, как бы ни доверял он своему юристу, но себе бы он доверял значительно больше. Ведь только он сам никогда не предаст себя, не обманет. Значит, сам должен уметь разбираться во всех тонкостях бизнеса, вплоть до юридических закавык. Но не бросать же институт, ведь еще какой-нибудь годик потерпеть, и диплом в кармане. А уж потом он непременно поступит на юрфак!

А времени действительно ни на что не хватало. Даже на мечту. Ведь сколько лет он мечтал, как, купив машину, на следующий же день встретит на ней Таню и пригласит покататься по вечернему городу. Город у них красивый, живописно раскинувшийся на сопках, и такой восторг охватывает, когда стоишь на самой высокой точке города, на специально для этой цели оборудованной смотровой площадке, и смотришь вниз, на город, уютно расположившийся у самых твоих ног. Вовка не был уверен, что такой же трепет испытывают коренные жители города. Но он, большую часть жизни проживший в Тмутаракани, задыхался от восторга, глядя на освещенный яркими огнями город, словно невидимый волшебник-весельчак шутя бросил пригоршню самоцветов и забавляется теперь игрой граней каждого камешка. Сердце сжималось от такой красоты и перехватывало дыхание оттого, что теперь это ЕГО город, он уже не чужой здесь, не приезжий. Он, Вовка Дрибница, у себя дома! И вся эта красота, весь блеск ночных огней, далекий гул моря и резкий вскрик чайки, потревоженной кем-то во сне — это все его, Вовкино! И самой большой, самой взлелеянной его мечтой было привести на эту смотровую площадку Таню и вместе с нею до утра восхищаться красотой любимого города…

Но время, время, время… Где его взять? Оно бежало, неслось мимо Вовки семимильными шагами, галопируя необъезженным скакуном. Мимо, мимо, мимо… Бизнес — жестокая штука. Занявшись им, назвавшись бизнесменом, человек уже не принадлежит себе. Вся жизнь — гонка, бег с препятствиями. Один забег длиною в жизнь. И некогда остановиться, некогда оглянуться. И нет времени по-мальчишески поджидать любимую часами.

… Вова все же вырвался к Тане. Не на следующий день после приобретения машины, как мечталось. И не через неделю. И даже не через месяц. Лишь через полгода он встретил Таню, как бы случайно, неподалеку от ее дома. Остановился, вышел из машины. Ожидал восхищенного взгляда, но она посмотрела лишь слегка удивленно, чуть приподняв очаровательные, словно нарисованные на картинке, изогнутые бровки:

— Твоя?

Вовка не без гордости кивнул:

— Моя. Садись, покатаю.

Таня только хмыкнула:

— Что я, машину ни разу не видела, что ли? Мальчишек вон покатай лучше, им понравится, — кивнула небрежно в сторону стайки пятилетних пацанов, безжалостно гоняющих несчастную дворовую кошку, а сама, не обращая больше ни малейшего внимания ни на Вову, ни на его машину, царственной походкой проплыла в парадное.

Ничего-то у Вовки не получается! Почему так? Ведь он далеко не дурак, вон, какой бизнес закрутил! Ему всего-то двадцать один год, а у него уже не только машина, но и денег до фига. Вернее, не то, чтобы до фига, но есть немного… Правда, их ему тоже, как и времени, хронически не хватает. Даже смешно, ей богу! Ведь ворочает уже не тысячами — десятками тысяч! Даже, возможно, и немного больше. И, заметьте, не рублей. А все равно не хватает. С наличными у него вечная проблема. Ведь все заработанное постоянно вкладывается в дело, а на жизнь, как всегда, остаются жалкие крохи. Он даже и посчитать толком не может, какой суммой обладает, так, лишь приблизительные подсчеты… Но дело-то его растет, развивается! А в личной жизни — полный швах.

Вернее, это он считал, что швах. Окружающие считали иначе. С некоторых пор вокруг Дрибницы стали роиться девушки. Некоторые просто скромно строили глазки. Другие же предельно откровенно вели на него охоту. Еще бы! Ведь, поступив в институт фактически неимущим деревенским пареньком, Вовка всего за пару-тройку лет крепко стал на ноги. И пусть у него еще нет своей квартиры и он по-прежнему живет у Чудаковых, но девушки-охотницы уже чувствовали явный запах благополучия, манивший пуще меда.

***

Какой замечательный возраст — семнадцать лет! Вроде бы уже и взрослая, почти самостоятельная. Но в этом-то "почти" и кроется вся прелесть — ведь все-таки не совсем еще самостоятельная, ни за что отвечать еще не надо. Живи в свое удовольствие и тихо радуйся. И Таня радовалась.

Она сильно изменилась за последний год. Еще совсем недавно она была гадким утенком, большеротым лягушонком, вихрастым воробышком. Теперь же, буквально за несколько месяцев, черты сгладились, неведомым образом превратив самое заурядное, мало чем привлекательное, самое обыденное лицо в скромный, неяркий шедевр незримого мастера. Красота ее была не броской, а спокойной, какой-то плавной, из той категории, что только расцветает с возрастом, а не увядает за несколько лет, сгорев яркой, фантастической звездочкой и оставив после себя лишь жалкое пепелище. Слишком большие губы самым замечательным и непостижимым образом превратились вдруг в чувственный, волнующий рот. Но детская припухлость не исчезла, добавляя шарма и очарования Таниному облику. Нежная, как персик, кожа, потрясающие бархатные глаза густого оливково-зеленого цвета, слегка затененные пушистыми мягкими ресницами. Откуда взялась вся эта роскошь?! Вечно взъерошенную мальчишескую стрижку сменили длинные соломенного цвета волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам. А ноги, смешные голенастые ноги, еще совсем недавно придававшие обладательнице сего "чуда" вид болотной цапельки, отчего-то вдруг приобрели утонченную плавность изгиба, унося наблюдателя мужского пола в страну грез…

Иногда Таня стала ловить на себе восхищенные взгляды парней. Иногда это радовало, иногда, когда в спину неслись скабрезные, грязные замечания по поводу того, как приятно было бы провести с ней часок-другой наедине, оскорбляло и возмущало. Она еще не привыкла к своей красоте и часто подолгу крутилась у зеркала, разглядывая себя. Мимолетным взглядом она улавливала вполне симпатичное отражение, но, вглядываясь пристальнее, видела все того же лягушонка. Вот только сходство с воробышком кануло в лету.

Несмотря на разительные перемены во внешности, в личной жизни особых перемен не наблюдалось. Разве что исчез куда-то Патыч. Не то, чтобы совсем, просто стал появляться гораздо реже. Впрочем, это обстоятельство Таню нисколько не огорчало. Скорее, его частые визиты ее раздражали. Но, с другой стороны, когда он исчезал надолго, она даже начинала нервничать. Не то, чтобы скучала за ним, а просто не любила, когда менялся привычный уклад жизни. А, что ни говори, к Патычу она привыкла, как и к его бесконечным признаниям в любви, и домогательствам, так ничем пока и не завершившимся. Но порой ей так не хватало его умелых ласк, медовых поцелуев и таких нежных, пьянящих прикосновений самыми кончиками пальцев, словно невзначай скользивших иногда вдоль позвоночника. От этих прикосновений Танина спина выгибалась сама собою, по телу пробегала волнующая дрожь и собиралась в кучку где-то в самом низу живота, набухая внутри горячим клубком и так хотелось чего-то еще непознанного, неизведанного… То Патыч надоедал ей, то, совсем изредка, но все же она начинала скучать за ним. Не от любви, нет — особо теплых чувств к нему Таня не испытывала. А скучала… ну, наверное, от одиночества. Да-да, несмотря на потрясающие перемены во внешности, Таня была совершенно одинока. Все восхищенные взгляды, устремленные на новоявленную красавицу, так и оставались лишь взглядами. Непонятно, то ли она была еще недостаточно красива, то ли парни боялись приближаться к ней, будучи абсолютно уверенными, что уж у такой-то красотки непременно должен быть сердечный друг, и им тут ничего не светит. Но, так или иначе, а была Таня во всей своей красе одна, как перст.

Правда, иногда она встречала Вовку Дрибницу, и что-то изнутри подсказывало ей, что эти встречи не случайны. Вовка определенно их подстраивал. Впрочем, делал это столь неловко и неумело, что все его "неожиданности" были шиты белыми нитками. Но ни эти "случайные" встречи, ни Вовкина неловкость вовсе не доставляли удовольствия Тане, не веселили ее. Дрибница был для нее настолько неинтересен и скушен, что от одного упоминания о нем на нее нападала неистребимая зевота. Нет, Вовка — явно не песнь ее души. Даже на том безрыбье, на котором она вдруг оказалась.

Даже странно. Ведь, будучи еще угловатым подростком, тем самым лягушонком без коробчонка, Таня не имела проблем с поклонниками. Правда, периодически появлялся Патыч и всех их распугивал кого угрозами, а кого и непосредственным применением физической силы, если слов не понимали. Но спустя какое-то время появлялись новые ухажеры и Таня не скучала. Даже более симпатичные подружки обзавидовались. Теперь же ситуация изменилась кардинально и не в лучшую сторону. Из ближайших подружек только Таня в данный момент была одинока. И Луиза, и Сима были как бы "при деле".

Луиза, наполовину русская, наполовину татарка, была, как и все полукровки, довольно эффектной и броской барышней. Вот только ростом не удалась — что называется, "полтора метра в цилиндре". Зато пышногрудая и не менее пышнобедрая, что при малом росте зрительно делало ее, обладательницу тонкой талии, сущим колобком. Тем не менее, парней на это татарское сокровище тянуло, как на мед. Правда, долго встречаться с кем-нибудь у Луизы не выходило, не каждому дано было выдержать ее взрывной темперамент, но, расставшись с одним кавалером, она тут же пристраивалась рядом с другим.

Сима — полная Луизина противоположность. Довольно высокая, правда, как и вышеозначенная подруга, пышнотелая, обладательница шикарных русых кос отличалась спокойным и рассудительным характером. Во взглядах куда более постоянна, нежели Луиза: уже два года, еще со школьной скамьи, встречалась с одноклассником, теперь уже бывшим, Вадимом. Бывшим, потому что не далее, как месяц назад Сима и Таня, наконец, окончили опостылевшую школу и теперь готовились, что называется, к вступлению во взрослую жизнь. Луиза же была чуток постарше и школу закончила на год раньше подруг.

Странная это была дружба. Началась она тогда, когда все трое въехали в новый дом и, таким образом, стали соседями. А было тогда новоиспеченным подружкам по пяти лет от роду. Вот только Луизе было аж пять с половиной.

Сначала игрались в песочнице, позже пошли в школу. Из-за полугодовой разницы в возрасте случилось так, что Луиза пошла в первый класс на год раньше подруг. Сима же с Таней оказались теперь не только соседками, но и одноклассницами. Много чего было за школьные годы. И ссорились, и ругались, иногда даже дрались, но всегда в итоге мирились. И все было бы хорошо, будь подружек двое или четверо. Но их было трое…

Отсюда — ревность. Постоянно ревновали друг дружку. Пойдут Сима с Луизой в кино — обижается Таня. Смертельно обидится Сима, если Таня с Луизой уйдут на каток без нее, заболевшей не ко времени. Уйдут Таня с Симой в поход с одноклассниками — Луиза чуть не закатывает истерику.

Луиза в их тройке вообще отличалась. И не только экзотической восточной внешностью. Опять же в силу смешения кровей девочка обладала взрывным характером. Чуть что не по ней — тут же на ее лице отражалось неудовольствие: сначала надувала губки, потом начинали раздуваться ноздри маленького, вздернутого и чуть расплющенного книзу носика, а уж после раздавался истерический крик. Луиза очень любила обижаться на всех и каждого по любому поводу, обожала, чтобы к ней подлащивались и без конца просили прощения фактически ни за что. Например, кому-нибудь в голову приходила "гениальная" мысль слегка подсократить неудобоваримое имя Луиза до просто Лизы. О, что тут начиналось! Ноздри, казалось, вот-вот вывернуться наизнанку от злости, вслед за чем следовала гневная тирада о том, что никакая она не Лиза, а ЛУ-И-ЗА и никак иначе! Таня с Симой, бывало, начинали разыгрывать подругу, специально подтрунивая над ней: мол, а не поменять ли тебе имя в паспорте, уж лучше быть Елизаветой Петровной Шкварюгиной, чем Шкварюгиной же Луизеттой Петровной. На что Луиза, в очередной раз весьма красноречиво вывернув ноздри, шипела, брызгая слюной: "Идиотки! Вы ничего не понимаете! Луизетта Шкварюгина — это звучит гордо!" А Сима с Таней громко смеялись, доводя тем самым темпераментную подругу до белого каления.

Сима, правда, тоже обижалась, когда подруги начинали склонять на все лады ее имя. В свое время папаша-пьянчужка настоял на том, чтобы дочери было дадено красивое русское имя Серафима. Мать долго сопротивлялась, но после порции тумаков ей довелось согласиться с доводами супруга. Так и стала Сима в глубоком детстве Серафимой Степановной Бирюковой. Имя свое ребенок отчаянно ненавидел. Зато сокращенное — Сима — девочка приняла, как достойный выход из положения. Но когда Луиза, в ответ на издевательства Симы над своим именем называла ее Семафором, дело чуть не доходило до драки. В таких случаях только Таня могла разнять разозлившихся не на шутку подруг. Ее-то, как ни пытались, а иначе, как Танька, никак обозвать не могли. Луиза с Симой несколько раз придумывали ей какие-нибудь дурацкие имена, какие-нибудь Дафна или Ванда, но ни одно имя не приживалось. Так и осталась Таня Таней.

Еще одной характерной чертой этой дружбы было то, что и Таня, и Луиза всеми своими секретами непременно делились с Симой. Друг от друга могли что-то скрыть, но рассказать Симе — это была какая-то патологическая потребность. При этом и одна, и другая знали, что, несмотря на просьбу не рассказывать третьей подруге, Сима непременно все передаст, да не слово в слово, чтоб не переврать, а еще и свое добавит. Потом обижались, ссорились, но, спустя какое-то время с очередным секретом все равно упорно бежали к Симе.

Совершенно незаметно, как-то вдруг оказалось, что они уже выросли. Луиза, первой закончившая школу, учиться дальше не пошла. Хватит с нее среднего образования. И оно-то далось ей нелегко, так что о продолжении учебы не могло быть и речи. Хоть и мать у нее — обрусевшая татарка, и сама Луиза в Татарии никогда не бывала и родным языком считала русский, языковых проблем ей избежать не удалось. Возможно, на генном уровне был заложен другой язык и, говоря по-русски, она делала это вопреки своей природе? Но, так или иначе, а с русским Луиза имела большие проблемы, писала патологически безграмотно. Да, чего уж там, и в других науках умом не отличалась, особым интеллектом в разговоре блеснуть не могла. Никаких умений и навыков, стремлений к какому-либо виду деятельности не проявляла, а потому после школы избрала для себя путь в торговлю. Да и в этом деле не задумывалась о достижении высот, вполне удовлетворившись должностью рядового продавца промышленных товаров.

Теперь вопрос о будущем встал перед Таней и Симой. Симе понравилась профессия океанографа (неизвестно, что это такое и с чем его едят, но как звучит!) и она долго уговаривала Таню поступать в университет именно на этот факультет. Ее старания успехом не увенчались, и в итоге пришлось подавать документы в гордом одиночестве. Таня же, лишенная романтического воображения, выбрала для себя гораздо более приземленную область и подала документы на экономический факультет политехнического института.

И, пожалуй, напрасно. Как же она так прокололась? Ведь можно же было, в конце концов, попробовать и в университет, там тоже есть аналогичный факультет. Правда, и конкурс там побольше, прямопропорционально солидности учебного заведения, но ведь можно было хотя бы попробовать! Ведь, как оказалось, в политехническом учится Дрибница… Э-эх, ведь она же знала, да настолько не интересовалась им, что совсем забыла, что он учится в политехе…

Правда, когда Таня поступила, Вовка был уже пятикурсником. Казалось бы, и не должны бы были пересекаться дорожки первокурсницы и пятикурсника, да еще и факультеты разные. Но тут началось…

Тане казалось, что он специально ее отлавливает. Стоило ей только отколоться от компании однокурсников, как тут же пред ее светлые очи представал Дрибница собственной персоной. И всегда — "совершенно случайно". То около раздевалки подловит, то у фонтанчика с питьевой водой. И каждый раз: "Как дела? Может, в кино вечером сходим? Или в кафешке посидим?" А у Тани от скуки аж челюсти сводило: "Ой, ты знаешь, у нас сегодня дополнительная лекция вечером, так что ничего не получится". Или же голова болит, или к сессии готовиться пора. А Вова, казалось, и не понимал вовсе, что причины для отказа все сплошь надуманные, что просто не хочет Таня никуда с ним идти — не интересен он ей, совсем не интересен…

Тем временем в личной жизни у Симы разыгралась настоящая трагедия. Вадим, друг сердешный, после школы поступил в пединститут на лингвистический факультет, и, не имея возможности ежеминутно видеть Симу, тут же влюбился в однокурсницу. Когда об этом узнала Сима, смотреть без слез на бедняжку было невозможно: мало того, что любимый бросил после двух лет довольно тесных отношений, так еще и соперница оказалась на редкость симпатичной, и, что самое страшное — стройной барышней. Симе, и без того страдающей от осознания собственной полноты, было больно вдвойне от очередного удара судьбы. Ведь все эти годы Вадик уверял ее, что не любит худышек, что его вполне устраивают ее пышные формы…

Сима погрузилась в жесточайшую депрессию. Из дому она выходила только на лекции в университет. Ни в кино, ни на дискотеку, ни в кафешку вытащить ее не удавалось. Таня с Луизой терпели, успокаивая подругу на все лады. Терпели месяц, терпели два… К концу третьего месяца их терпение иссякло. Действительно, ну сколько же можно! Ведь Сима не могла говорить ни о чем другом, кроме своей любви к Вадику и о его вероломном предательстве, о том, что во всем виновата ее полнота и вообще, жить ей теперь незачем, никому она не нужна и… так далее, тому подобное.

Устав от Симиного нытья, девчонки однажды силой вытащили подругу на дискотеку. Искренне хотели помочь ей выкарабкаться из затяжной депрессии. Если б они знали, чем закончится тот поход, оставили бы бедняжку в покое.

Вечер начался очень даже благополучно. На удивление, Сима выглядела вполне довольной жизнью. По крайней мере, ни один посторонний человек не смог бы догадаться, что в данный момент она переживает глубокий душевный кризис. Но в самый разгар вечера мимо них продефилировал со свитой некий Гинеколог, так сказать, неформальный лидер данного заведения. Как его звали — никто не знал. Гинеколог и Гинеколог, а что это, профессия ли, или же кличка от личных пристрастий, неизвестно. Было Гинекологу в ту пору лет около сорока. Росточка дай Бог, чтоб метр шестьдесят пять в прыжке набралось, лысый, словно бритый ежик, с отвратительными маслянистыми глубоко утопленными глазками и квадратным подбородком — еще тот красавец. Да и то обстоятельство, что сорокалетний мужик ежедневно обретался в обществе двадцатилетних юнцов, красноречиво свидетельствовало об интеллектуальном уровне Гинеколога. Но, так или иначе, а произошло то, что произошло: поравнявшись с подругами, Гинеколог лишь скользнул взглядом по Луизе с Таней, не задерживаясь на их лицах — эка невидаль, эти девчонки здесь частые гостьи, зато Симу рассмотрел повнимательнее и изрек во всеуслышание:

— Ай, какая девочка! Чудо как хороша! Просто ковер-самолет. С такой не упадешь, — хохотнул, и прошел себе мимо, вполне довольный собственной остротой.

Сима, не ожидавшая такого оскорбления, побелела, губы мелко затряслись и, вместо того, чтобы ответить обидчику по заслугам, она прямо здесь же, в зале, разревелась белугой. Обида от незаслуженного принародного оскорбления легла на боль, причиненную Вадимовым предательством, и остановить Симины слезы уже не представлялось ни малейшей возможности. Гинеколог же, словно почувствовав что-то, оглянулся на нее и, увидев заплаканное лицо несчастной, "пожалел":

— Что ты, детка, не плачь. А то как бы не похудела ненароком…

С тех пор Сима прочно засела в четырех стенах. Теперь подругам не удавалось вытащить ее даже в кино: мало ли идиотов на свете, вдруг и там нарвется на комплимент? И она сиднем сидела дома, выбираясь только на лекции и обратно домой. Бедняжка усердно пыталась похудеть, лихорадочно подсаживаясь то на одну диету, то на другую, но ничего не помогало. А Таня с Луизой вынуждены были теперь везде бывать только вдвоем. Зато поводов для ревности стало намного меньше.

Однажды подруги возвращались домой довольно поздно. Собственно, ехали они вовсе не домой, а к Луизиной бабушке-татарке с ночевкой, так как ее родители затеяли ремонт, и, дабы великовозрастное дитя не надышалось ядовитых паров краски, отправили ее, как Красную Шапочку, к бабушке. Ну а та, чтобы не так скучно было у старушки, захватила с собой подругу. Жила бабулька всего-то в двух кварталах от родственников, так что ехать пришлось недалеко, вот подружки и припозднились. Однако в дороге умудрились немножко поссориться — Таня неосмотрительно "прошлась" по поводу внешнего вида Луизы (о, та выглядела просто супер: красные джинсы чуть не лопались на объемной заднице, подчеркивая нестандартную фигуру; желто-зеленая прозрачная блузка мало того, что не могла скрыть прелестей своей хозяйки, так еще и не застегивалась на огромной груди татарской красотки) и теперь Луиза, привычно прядая ноздрями, как лошадь после бешеной скачки, демонстративно молчала, не позволяя подруге забыть о нанесенной обиде. Автобус остановился на остановке. Луиза уже вышла, вслед за ней вышла и Таня. У дверей стояли несколько парней, намеревающихся сесть в автобус. Когда Таня выходила, один паренек схватил ее за руку:

— Постой, подожди!

Таня от неожиданности чуть не подпрыгнула, попыталась было вырваться, но парень держал крепко:

— Подожди, не уходи! Я искал тебя. Я видел тебя во сне. Ах, черт, как не вовремя! Я так спешу, я сегодня уезжаю…

Водитель недовольно посигналил, мол, или садись, или отпусти двери, не срывай график. Парень отпустил Танину руку, поднялся на первую ступеньку и прокричал сквозь закрывающиеся двери:

— Во вторник, в семь, здесь же! Я буду ждать тебя, слышишь?..

А автобус уже ехал дальше. Луиза, обиженная тем, что во сне видели не ее, прошипела сквозь зубы:

— Придурок, — при этом красноречиво глянув на Таню. Мол, надеюсь, ты понимаешь, что это чушь собачья и никто нигде тебя ждать не собирается.

А Тане так понравилось это маленькое приключение. Он искал ее, он видел ее во сне. Конечно, скорее всего это вранье, но как романтично! А вдруг?..

Вдруг не произошло. Вообще-то Таня и не собиралась идти на эту встречу, да и, честно говоря, сама сомневалась, что она может состояться. Но случилось так, что именно в это время ей довелось возвращаться после семинара и она проезжала ту остановку не в семь, но минут в десять восьмого. Стоит ли говорить, что никто ее там не ждал. Впрочем, ее разочарование было совсем-совсем легким…

***

Слова пятнадцатилетней девчушки ранили больно, но, поразмыслив над ними, Патыч пришел к выводу, что Таня права. Кто он такой? В двадцать лет не имеет ни образования, ни профессии, ни работы как таковой. Сколько можно выколачивать из пацанов-дистрофиков карманные деньги, сколько еще малолеток нужно лишить невинности, чтобы усмирить свою гордыню за один-единственный прокол с Танькой? А может, действительно пора взяться за ум? Сколько можно жить на нищенскую материну пенсию? Вопрос хороший, только ответить на него сложно.

Чем он может заняться, чтобы и не уголовнонаказуемо, и материально-существенно? Ведь вкалывать чернорабочим где-нибудь на стройке, или грузчиком в гастрономе очень не хотелось. Конечно, на высокоинтеллектуальный труд он и не претендовал — куда ему, с незаконченным средним образованием? Но и ставить крест на себе в двадцать-то лет не хотелось. Как не хотелось и на зону, на отсидку за какую-нибудь юношескую проделку. Армия ему, слава Богу, не грозит, и вовсе не по болезни. Просто так уж оказалось, что он — единственный сын престарелой мамаши, да еще и инвалида, а это значит, что доблестная наша армия очень постарается обойтись без бойца Карпова Алексея Пантелеевича, проще говоря, Патыча.

Долго думал Лешка, чем таким полезным себя занять. То ему работа не подходит, то он не подходит работе. Пока, наконец, не наткнулся на газетное объявление, гласившее о том, что станции техобслуживания требуются квалифицированные рабочие. На квалифицированных он, правда, не тянул, но объявление показалось заманчивым. Тем более, что обещанная зарплата, указанная в скобочках, приятно удивляла. А ведь всем известно, что на станциях техобслуживания, как говорится, "не подмажешь — не поедешь", так что, кроме официальной зарплаты должен быть еще неплохой довесок от благодарных клиентов. А, если и лежали у Патыча к чему-то руки, то это как раз к железкам. Даже странно, что он сам до этого не додумался.

К немалому его удивлению, особой радости появление Патыча в гараже не вызвало. Больше того, с ним откровенно не хотели разговаривать: мол, сказали же, нужны именно квалифицированные рабочие. Но отношение к Лешке изменилось после того, как парень быстренько покопался в стоящем в сторонке мотоцикле и тот, упрямо чихнув пару раз, таки завелся. Правда, кроме мотоциклов, Патыч ничего чинить не умел. Да и то только "Урал", как у его соседа дяди Грини. Но завгар решил, что парень, пожалуй, перспективный и взял Лешку учеником механика.

С того дня и началась у Патыча другая жизнь. Тусоваться со старыми приятелями уже не было времени. Станция техобслуживания, а попросту — гараж, находилась довольно далеко от дома. Теперь два с лишним часа в день Лешка тратил только на дорогу туда и обратно. Да на работе целый день выматывался. Платили же, как ученику, сущие копейки. Мотоциклов, тем более "Уралов", было не так много, как хотелось бы. А в другой технике Патыч пока не разбирался. Да и к клиентам его пока не подпускали, предпочитая мзду класть в один карман, а не делиться с нахлебником. Так что в материальном плане Лешка, пожалуй, ничего и не выиграл. Скорее, даже проиграл: он с малолеток больше струшивал, нежели зарабатывал честным трудом. К тому же, теперь приходилось целыми днями ходить в промасленной робе с грязными по локоть руками.

Зато самооценка явно повысилась. Ходил теперь Лешка с гордо поднятой головой: мол, я — рабочий человек, честно зарабатываю на хлеб. Да и Таньке теперь будет чем возразить, если еще раз осмелится сказать, что он, Патыч, никто, человек без имени. Есть у него имя, есть! Он теперь — Лешка Карпов. Теперь только старые друзья кличут его по-старому, но ведь он с ними почти и не видится. С Танькой, впрочем, тоже… Увы, совсем не остается времени на любимую девушку.

Но Лешка не забыл о ней. Напротив, он работать-то пошел только ради того, чтобы через три года, когда Танька немного подрастет, второй раз сделать ей предложение. И тогда у нее не будет повода отказать ему. Ведь он уже научится зарабатывать деньги. И пусть у него еще не будет собственной квартиры, но уже не придется краснеть от стыда за нищенскую обстановку в материном доме. Ведь в первую очередь Лешка будет тратить деньги не на себя, а на мебель, на ремонт. Он во что бы то ни стало должен успеть привести квартиру в божеский вид за три года, чтобы не стыдно было привести в дом жену.

При этих мыслях в груди странно теплело. Так приятно было думать о Таньке, как о жене. Правда, она еще совсем маленькая. И о чем он, идиот, думал, когда так усердно пытался затащить ее в постель? Она же еще совсем малышка, сущий ребенок… Разве можно обращаться с ней так грубо?

Когда он вспоминал безобразную сцену в подъезде, как отхлестал недоступную девчонку по щекам, ему становилось одновременно гадко и страшно. Гадко, что он оказался таким подонком и смог поднять руку на женщину. Нет, не на женщину. Никак не поворачивался язык назвать Таньку женщиной. Она же девочка, кроха, такое нежное созданье. А он… Теперь презирал себя за ту низость. Вот только в тот момент он почему-то не думал, что поступает недостойно, мерзко. Тогда такое поведение казалось ему нормальным, он должен был показать девчонке, кто в доме хозяин. Показал… Теперь вот сходит с ума от страха: а вдруг действительно не простит? Вдруг это не пустая угроза, а жизненный принцип?

Теперь у Лешки не было возможности встречать Таню из школы. Да и вечерами вырываться тоже не всегда получалось. Зато в выходные приходил обязательно. Да только что толку-то? Говорить с Патычем по телефону она отказывалась, приглашения куда-либо отвергала начисто, с высокомерием, вовсе ей не свойственным:

— Я сказала: я с тобой никуда ходить не собираюсь! И не теряй зря времени. Не ходи, не звони — ты меня потерял.

Приходилось выжидать иной раз несколько часов кряду, пока она не выводила зверя на прогулку. Зверь-не зверь, скорее так, зверюлька: собака размером с тапочек, но гулять-то все равно нужно. Вот только благодаря песику и удавалось Патычу увидеть предмет своего вожделения. При личной встрече Таня была более снисходительна к обожателю, разговаривала с ним почти нормально, но без особых любезностей. При малейшем намеке на дальнейшие отношения следовал незамедлительный ответ: не старайся, не прощу.

Так как со времени безобразного избиения прошло уже больше двух лет, Патыч начал верить ее словам. Ведь сколько раз за это время он уже извинялся, и на коленях стоял в людном месте, и цветы приносил, а прощения так и не добился. И страшно было, и азарт распирал: все равно моя возьмет, все равно женой моей будешь. А червячок сомнения терзал исподтишка: накося, выкуси! Рылом не вышел, не твоего уровня невеста.

Скольких поклонников за эти два года он отучил таскаться за ней! Таня шипела на него за это, кричала, топала ногами, а Патыч знай свое дело делает: никого не потерплю рядом с тобой, так и знай! Ты моя и ничьей больше не будешь. Таня громко возмущалась, но внутри, Патыч ясно это видел, ей льстили Лешкины слова.

Время шло, подрастала Лешкина невеста, и все страшней ему становилось. Из гадкого утенка, неизвестно, чем привлекшего внимание Патыча, Танька выросла настоящей красавицей. Он и сам поражался произошедшим в ней переменам. От ее неожиданной красоты иной раз у Патыча перехватывало горло, но сказать, что такая перемена радовала его, было бы неправдой. Она ведь и раньше не больно-то его привечала. Теперь же все еще больше усложнилось. Таня — студентка, красавица, выучится — экономистом будет. А он, Лешка, кто такой? Конечно, он теперь не безработный бездельник, он — рабочий человек, но захочет ли Танька замуж за простого работягу? И пусть он со временем будет хорошо зарабатывать — он, собственно, уже сейчас многое мог бы себе позволить, если б не благоустройство квартиры, ведь уже давно не ученик, уже вполне неплохой механик, — но захочет ли она, девушка из хорошей семьи, с высшим образованием, связать себя с простым механиком, провонявшим соляркой? Сомнения росли, как снежный ком, но Патыч гнал их прочь: захочет-не захочет, какая разница? заставлю, все равно моя будет.

***

Нежданно-негаданно у Вовки появилась возможность видеться с предметом обожания каждый день. Просто подарок судьбы! А может, Таня специально поступила в политехнический, чтобы облегчить Вовке задачу? Может, она уже не только заметила, что он в нее влюблен, но и успела понять, что парень он крайне нерешительный и скромный, и таким образом пошла ему на встречу? Правда, чем же в таком случае можно объяснить ее бесконечные отказы сходить с ним вместе в кино? А может, это она тоже из скромности, а сама разрывается от желания остаться с ним наедине?

Теперь, когда Таня оказалась студенткой того же института, Вовка стал чаще бывать в стенах альма-матер. Бизнес, конечно, требовал его постоянного присутствия, но теперь, когда колесо закрутилось, Вова на несколько часов мог отлучаться от дел. Конечно, эти жертвы он приносил сугубо ради Тани, ведь иначе он закончил бы институт экстерном. Но Таня стоила таких жертв. Она стоила даже большего. Вовка бы не задумываясь, вернее, почти не задумываясь, пожертвовал ради нее своей жизнью. И это не были пустые слова. Он любил ее настолько, что ее жизнь, ее здоровье, ее счастье были для него превыше всего. Она уже давно стала для него целью жизни. И пусть она, глупенькая, в силу юного возраста пока не понимает, что заботу, счастье и покой ей может дать только Дрибница. Достаточно того, что он это понимает. И не просто понимает, а принимает, как руководство к действию. Пускай отнекивается, глупышка, пускай отказывается от свиданий с ним, все равно теперь уж никуда она от него не денется.

Вокруг Вовы по-прежнему порхали стайки барышень. Нет, не как прежде. Теперь претенденток на его внимание было гораздо больше. Их количество росло пропорционально Вовкиному благосостоянию. Особенно в кругу его почитательниц выделялась Люба Пивоварова. Статная симпатичная бабенка с его же курса, бойкая и хваткая, она имела лишь один недостаток: возраст. Была Люба аж на четыре года старше Дрибницы, хотя и училась с ним в одной группе.

Объяснялась такая разница в возрасте очень просто. Едва достигнув совершеннолетия, Любаша, в ту пору жительница небольшого захолустного поселка, выскочила замуж за бывшего одноклассника Бориса, с которым любовь крутилась еще с пятого класса. Любили друг дружку до одури, до полного сумасшествия. Однако все кончилось на утро после свадьбы — гости разошлись, осталась лишь гора грязной посуды да ворох бесполезных подарков.

Семейная жизнь принесла обоим сплошные разочарования. Жить пришлось у матери мужа, в тесной двухкомнатной квартирке неказистого одноэтажного, длинного, как сарай, дома. Юный супруг работал на заводе фрезеровщиком, но, в отличии от высококлассных специалистов, получал сущие гроши за свой малоквалифицированный пока еще труд. Люба работала на том же заводе кладовщиком и денег в семью приносила еще меньше. Хроническое безденежье, теснота и постоянное присутствие свекрови, при каждом удобном и не очень случае норовившей научить младую невестку уму-разуму, сделали свое дело. В семье начались скандалы по любому поводу. Люба периодически уходила жить к своим родителям, но там тоже получалось несладко — отец любил укорять дочь, не послушавшуюся его совета и выскочившую замуж вопреки отцовскому запрету, и через пару дней такого "отпуска" Любе приходилось побитой собакой возвращаться к мужу и выслушивать упреки ненавистной свекрухи.

Скоро молодого супруга призвали в ряды защитников родного до оскомины отечества и осталась Люба один на один с матушкой благоверного, кровопийцей. Жизнь соломенной вдовы показалась Любе малопривлекательной и вскоре она отправилась на поиски приключений. Долго разыскивать их не пришлось — уже через полгода нагло выпятившийся округлый животик возвестил всему окрестному миру о Любкиной неверности. Свекровь с позором выгнала подлую девку вон из мужнего дому, отец поколотил потаскунью, да деваться-то некуда — аборт делать было поздно. Но и оставлять приблудыша родители запретили, и, как только родился крепкий чернявенький пацаненок, Любка безжалостно оставила малютку в роддоме.

Слегка было притихла после незапланированных родов. Опозоренная, сидела безвылазно дома, боясь лишний раз показаться на глаза соседям. Но неугомонная натура долго не выдержала сидения взаперти и Любаша стала вновь "выходить в свет". На танцах в заводском клубе от кавалеров не было отбою — ребята дрались за возможность танцевать с симпатичной, бесшабашной девчонкой, уверенные, что парочка танцев дает им законное основание проводить подружку домой с заходом в ближайшую лесопосадку. Наивная же Любка полагала, что кавалеры таким образом набиваются в спутники жизни и старалась направо и налево, безотказно предоставляя восхитительное молодое тело в безвозмездное пользование. И искренне удивлялась, когда партнеры после нескольких совместно проведенных вечеров почему-то потихоньку ретировались, уступая свое привилегированное место следующему кандидату в женихи.

Тем временем грязные слухи о бесшабашной Любке-затейнице ширились, обрастая все новыми отвратительными подробностями. Может, и не все они были основаны на реальных фактах, но, чего уж там, абсолютное большинство ее грешков, так сказать, имели место быть. Теперь не только бывшие партнеры знали, кто, где и сколько раз, но и бабы были извещены, чей муж или жених когда и при каких обстоятельствах имел половой контакт с распутной девицей. Несчастные Любкины родители не знали, куда глаза девать, когда проходили мимо кумушек, лузгающих семечки на лавочке и многозначительно замолкавших при появлении старших Пивоваровых. Родители гоняли и шпыняли непутевую дочь, пытались закрывать дома на замок, да Любка быстро научилась лазить через окошко, благо жили они на первом этаже высотного для их захолустья трехэтажного дома.

Точку в Любкиных "хрониках" поставил вопиющий в своей скандальности случай. На строительство новой школы в их поселок пожаловали шабашники из райцентра. Девятнадцать человек свежих мужиков, да еще и из райцентра! Были и молодые ребята, были и сорокалетние мужички, да Любке без разницы — молодой кавалер или не очень. Лишь бы увез ее отсюда в райцентр! Это была голубая Любкина мечта — отхватить себе городского мужа и уехать из родного захолустья, где каждая собака считала ее шалавой. Где им, деревенским увальням, понять ее тонкую артистическую натуру? Она же вовсе не шалава, она просто несчастная женщина, вышедшая замуж не за того парня. И теперь она не распутничает, а всего-навсего пытается устроить свою судьбу. Есть разница?

Шабашники жили в их поселке неполных три месяца. Три месяца надежд! Уж как Любка старалась показать себя во всей красе, как демонстрировала свои нехитрые уменья! Начала с молодых, да те не оценили ее преданной всеготовности, передавали, как эстафетную палочку, из рук в руки. Обидевшись на неблагодарную молодежь, Любка переключилась на старшее поколение. Те показались ей более добрыми и ласковыми. Видать, помыкались по свету, пообтесались жизнью… И пускай почти все кандидаты в мужья женаты — подумаешь, нешто ради большой любви не разведутся с постылыми супружницами?

Но нет, ни один залетный кавалер не захотел увезти Любашу в райцентр, никто не решился связать жизнь с преданной незлобивой душой. И снова пришлось бедняжке довольствоваться местными женихами…

Гром грянул месяца через два после отъезда шабашников. Любка вновь оказалась беременной уж не знамо от кого — от залетных ли, от местных ли ухажеров… Но, наученная горьким опытом, тянуть не стала, быстренько обратилась к докторам для прерывания нежеланной беременности. Как и положено, перед нехитрой операцией сдала все анализы. Вот они-то и показали, что залетные кавалеры одарили Любку не только короткими мгновеньями счастья, но и, какой ужас, срамной болезнью.

Но даже не это оказалось самым страшным. Когда медики вместе с местным участковым стали разбираться, с кем еще имела Любка половые контакты, у всех волосы встали дыбом. Любкиными энтузиастскими стараниями сифилисом оказалось заражено едва ли не все взрослое население поселка! Половина — так точно. И самым пикантным в этой истории оказалось то, что и Любкиным родителям не удалось избежать заражения. Причем, медики вычислили это довольно просто и со стопроцентной гарантией — способ заражения не бытовой. А уж лично ли Любка заразила родного папашу, или он подхватил заразу еще от кого — это уж медики оглашать не стали…

После долгого лечения в венерологическом диспансере того самого райцентра, о котором еще совсем недавно так сладко мечтала Любаша, дорога в отчий дом была заказана. И оказалась бедняжка одна в чужом городе, без знакомых, без друзей, без работы и образования.

… Долгими тоскливыми днями на больничной койке, не имея возможности общения, ведь собственными стараниями лишила себя соседей по палате, вернее, сделала таковыми откровенно ненавидящих и проклинающих ее на чем свет стоит односельчан, Любка размышляла о своей дальнейшей жизни. Она прекрасно понимала, что в отчем доме ей больше не жить. Но жить-то нужно! А где, как? И как вообще можно жить после такого? И как она докатилась до такого кошмара?! Ведь все начиналось так красиво!

Борька, муж… Теперь уже, видимо, бывший. Официально они все еще числились супругами, но вряд ли он простит ее кренделя. Эх, если б знать, как жизнь повернется, уж лучше бы она молча сносила все выбрыки ненавистной свекровки! Ведь именно с той кровопийцы все началось, а потом понесло по накатанной дорожке. Или аборт бы сделала вовремя, глядишь, никто и не узнал бы о ее супружеской неверности. Дождалась бы Борьку из армии, и жили бы вместе до конца дней…

И-э-эх… Любаша без конца ворочалась на узкой больничной койке, на горбатом ватном матраце. Много, много дум передумала бедняжка. Пока не поняла причину своих несчастий. Ведь почему она оказалась неверной женой? А потому что не за того парня замуж вышла. Ведь все проблемы — от безденежья, ведь именно поэтому ругаться они с Борькой стали чуть не с первого дня совместной жизни. Опять же, почему со свекрухой не ужилась? А потому, что не было возможности жить отдельно. Вот если бы у них с Борькой было достаточно денег, они купили бы домик или квартирку и жили себе спокойненько, не обращая внимания на родителей…

С осознанием причины падения пришло и решение Любкиных проблем. Главное — выйти замуж. И не просто так, за кого ни попадя. Один раз она уже ошиблась. Теперь она будет правильно выбирать себе мужа. Основной критерий отбора — деньги. Она может себе позволить выйти замуж только за обеспеченного человека. А уж красивый-некрасивый, хороший-плохой, добрый-злой — это все чепуха. Она сможет ужиться с любым, она полюбит его таким, какого найдет, лишь бы не бедный.

Да, но где гарантия, что богатый, когда она его все-таки найдет, непременно влюбится в нее и женится? Ведь она так пыталась охмурить каждого мужика, так стелилась под любого, отдавая всю себя без остатка, лишь бы затащить в загс, и что из этого получилось? Громкий пшик с фейерверком, но без положительного эффекта. А значит, тактика была выбрана неверная. Неправильно она мужиков ловила. Не оценили они ее восхитительное молодое тело. Может, и оценили, но посчитали не большим достоинством. Оказывается, не все, что мужчина говорит в момент близости, правда. В самый пик бесплатного блаженства он клянется в вечной любви, а утром смеется и в подробностях расписывает вчерашнее приключение друзьям. Следовательно, вседоступность — неправильная тактика. Теперь она не будет отдаваться направо и налево, не будет ложиться под каждого потенциального жениха. От последнего удара судьбы она только станет сильнее. Она больше не будет легкой добычей для проходимцев. Теперь она, напротив, станет неприступной крепостью. Вернее, не совсем крепостью. Дабы не отшить ухажеров напрочь, она будет мягкой и доступной, но только до определенного момента. Пофлиртовать, пококетничать, пообжиматься в темном углу — это пожалуйста, это — сколько угодно, а то ведь излишней строгостью мужика напугать гораздо проще, чем легким нравом. Нет, она наоборот будет поощрять приставания, обеспеченному кандидату в мужья она и сама своим поведением намекнет на возможность провести вечерок в уютной постельке, но в последний момент, якобы одумавшись, она, смутившись, скажет ему:

— Да как ты посмел обо мне такое подумать?! Нахал! Я не такая…, - и обязательно глазками так в сторону, в сторону, словно не смея посмотреть на наглеца.

Выписавшись из больницы, Люба начала воплощать свой план в жизнь. Перво-наперво уехала подальше от родного дома, туда, где уж никоим образом не могла бы встретить знакомых. Уехала далеко, за две тысячи километров от малой родины. Денег на дорогу и на первое время удалось раздобыть при помощи шантажа. Заявила родителям:

— Не дадите денег — останусь здесь навсегда и буду вас позорить с утра до вечера прямо под окнами. Здесь мне уже стесняться некого, меня здесь разве что дед Филимон не попробовал, все остальные, включая и тебя, папочка, перетрахали во все дыры. Так что единственный способ избавиться от меня — дать денег. Уеду завтра же и клянусь — больше вы меня не увидите и не услышите.

Мать гнала паршивую овцу по всему поселку, то и дело охаживая нерадивую дочь скалкой по спине. При этом громко, чтобы все слышали, сопровождала избиение нецензурной бранью. Однако денег вымогательнице не пожалела, выдала все сбережения, да еще и по соседкам прошлась. Земляки, а особенно землячки, подцепившие заразу от законных мужей, настолько ненавидели подлую потаскунью, что многие не пожалели своих кровных ради того, чтобы убралась беспутная шлёндра подальше от их мужиков. Так что можно сказать, что в новую жизнь Любку провожал весь поселок. Кто молча, а кто молвил во след незлое тихое словцо…

Нелегко было Любе изменить свое отношение к мужикам. Ведь, чего уж там, не только самцам доставляла удовольствие, но и сама балдела от этого процесса. Уж больно охочей оказалась она до любовных ласк! Да и привычка, как говорят, вторая натура, а Любка ведь привыкла заботиться об удовольствии собственного тела. И когда в поезде молодой ушлый проводник стал подкатываться к пассажирке с определенными намеками, чуть было не пошла прахом вся установка на нормальную жизнь. Ведь и глазом моргнуть не успела, как оказалась на узкой полке в проводницком купе. И лишь в последнюю минуту, уже полуголая, вспомнила о клятвах, данных себе, и заорала, как ненормальная:

— Что Вы себе позволяете? Хам! Я не такая!

Обескураженный проводник выдал ей вслед такую тираду, что даже привычная к подобным эпитетам Любка была удивлена. И тем не менее начало порядочной жизни было положено.

… В городе не все оказалось так легко и просто, как мечталось. Никто ее там не ждал, никто не выказал радости по поводу ее приезда. Деньги закончились очень скоро, а ни жилья, ни работы Любаша не имела. Какие уж тут установки… Ради выживания пришлось пойти на компромисс, подкорректировать установку. Увы, сразу стать порядочной не получилось. Приходилось отдаваться и за кусок хлеба, и за ночлег. И хуже всего то, что не всегда это приносило физическое удовлетворение. Хлебнуть довелось всякого…

В конце концов Любе удалось устроиться на завод. Сначала взяли уборщицей, потом, переспав с нужным человеком, она получила место стрелка военизированной охраны. Зарплата копеечная, зато график — сутки через трое. А значит, в свободное время можно и подрабатывать. Подрабатывала Любка по-всякому: и стиркой, и уборкой, и нянечкой в яслях была. Когда денег уж совсем не хватало, приходилось использовать самый древний способ их добывания. Всяко бывало… Кроме разве что хорошего. За все время городской жизни ничего-то положительного с Любкой не происходило…

Но однажды выпал-таки на ее долю кусочек счастья. Поздно вечером, когда на проходной уже, кроме Любки, не было ни единой души, незнамо каким ветром занесло довольно пожилого представительного дядьку. Был февраль, мела лютая вьюга, а у дядьки поломалась машина. С телефонами-автоматами, как водится, оказалась загвоздка, а мобильных тогда еще и в помине не было. Вот в поисках исправного автомата и забрел добрый дяденька на заводскую проходную. Люба милостиво разрешила воспользоваться служебным телефоном, потом угостила промерзшего гостя чайком. И как-то так произошло, что после чая предложила разомлевшему мужичку и более интимную услугу…

Одеваясь, дядька вместо денег оставил визитную карточку: мол, позвони, если будут проблемы, я кое-что могу… А чего звонить? И Любка сходу выдала благодарному слушателю про свое житье-бытье.

Вот с тех-то пор и наладилась Любкина жизнь. Евгений Трофимович был в городе довольно весомой фигурой, занимал ответственный пост в горисполкоме. Правда, сразу предупредил, что женат и покушений на семейное счастье не потерпит. Но если ее устроит секс в чистом виде пару раз в неделю, то он готов оплачивать ее услуги не деньгами, но своим "опекунством". Выбора у Любки все равно не было. К тому же дядька оказался вовсе не противный, хотя и радости в постели молодой любовнице доставить не умел — не даром говорят: старый конь борозды не попортит, но и глубоко не вспашет… Зато теперь у Любы появилась возможность не только нормально питаться, но и поступить в институт: папик посодействовал с поступлением, а чтобы было, на что жить, ведь материально секс-услуги он не оплачивал, устроил свою протеже ночным диспетчером в родной исполком. Получилось как нельзя лучше — Люба и высшее образование получит, и место в институтском общежитии, и отличную работу. Зарплата, правда, не ахти какая, но, как ни крути, побольше, чем в ВОХРе, прожить можно. Да и папик с пустыми руками никогда не приходил, всегда приносил выпить-закусить. Так что Любка очень даже неплохо устроилась, а потому держалась за папика руками и ногами.

Вот только институт Евгений Трофимович выбрал дурацкий. Вернее, факультет. Ну что это за специальность для девушки — радиоэлектроника? Но выбирать не приходилось. Папик сказал: или-или. Хочешь — учись, не хочешь — я не заставляю. Видимо блат у него имелся только в политехническом, а на радиоэлектронике был дефицит девушек…

Впрочем, вскоре Люба в корне изменила свое отношение к избранному факультету. Девушек в их группе и в самом деле оказалось всего четверо. Правда, конкурировать с ними было нелегко — ведь им при поступлении было всего по семнадцать лет, как и большинству ребят. Люба же уже успела пройти огонь и воду. Но что такое четыре года? Это сейчас разница кажется существенной, а когда они немного повзрослеют, окажется, что четыре года — это совсем малость…

Ох, как хотелось Любе разгуляться в таком малиннике! Ведь от Трофимыча пользы для молодого тела было мало, и здоровый девичий аппетит постоянно оставался неудовлетворенным, тело, сама природа требовала свое — дай! Но Любаша не совсем еще забыла свои клятвы. Теперь, пожалуй, как никогда еще, она была близка к цели. Наконец-то она может изобразить из себя порядочную девушку из приличной семьи, заставить себя уважать. А потом, глядишь, и удастся женить на себе какого-нибудь обеспеченного маменькиного сыночка.

Ведь про Трофимыча знала одна только Люба и это был ее самый большой секрет. Он никогда не приходил к ней в общежитие, не поджидал у института. Они встречались только в исполкоме, когда Люба заступала на смену, а папик задерживался "на совещании". Свидания происходили прямо на Любкином рабочем месте, в крошечном кабинетике с письменным столом, уставленным телефонами, и парочкой скрипящих стульев. Отсутствие элементарных условий не было любовникам помехой, Трофимычу вообще не много надо было для счастья…

Как ни странно, а Любаша испытывала к Трофимычу довольно теплые чувства. Она его даже любовником-то не считала. Какой он любовник, на что он, старый пенек, способен? Нет, скорее она считала его своим отцом. И секс с папиком не мешал испытывать к нему дочерние чувства. Ведь не помешали же ей родственные чувства в постели с родным папашей? Вот только отец ее презирал, а Трофимыч любит, жалеет и заботится о своей малышке…

Их связь длилась около трех лет. Папик за это время совсем сдал, и на свидания приходил скорее по привычке, нежели по здоровому мужскому влечению. Теперь уж он совсем мало на что был способен. По большей части Люба из благодарности к благодетелю всячески старалась доставить хоть какое-то удовольствие уставшему старческому телу, тщетно пытаясь возбудить поникшие мощи. И все чаще их встречи состояли из душевных бесед.

Беседы за вечерним чаем — дело хорошее. Но как мало этого было Любаше, как мало! Бедняжка оголодала без близких отношений, чувственное тело трепетало одинокими ночами от мыслей и грез. Ей так надоел уже образ порядочной девушки-недотроги, так хотелось снова стать самой собой, чтоб можно было наплевать на всех и вся, чтоб можно было нестись по жизни бездумно, безоглядно, мчаться навстречу приключениям. Но живы были воспоминания о кошмаре, в который превратилась ее вольная жизнь. Нет, нельзя поддаваться бездумным желаниям. Пока еще нельзя. Вот устроит свою жизнь, найдет надежного и обеспеченного супруга, тогда и отъестся за все голодные годы.

В группе ее считали последней девственницей отечества и уже давно перестали приставать насчет постельных нежностей. И как она оказалась права! Ведь на первом курсе все ребята были сущие дети, да и особым материальным благополучием никто из них не отличался, потому-то Люба и не одаривала никого из них своей благосклонностью, так что миф о ее недоступности оказался как бы правдой. Зато к третьему курсу в группе определился явный лидер. Чувствовалось, что паренек далеко пойдет. И лицом не урод, что вообще показалось Любе пределом мечтаний. Вот только была одна проблема: претендент оказался еще более недоступен, чем сама Люба. И как только она к нему не подкатывала, а Вовка Дрибница оказался не восприимчив к ее чарам.

***

В жизни трех подруг произошли перемены. Собственно, перемена произошла лишь с одной из них, но зато совершенно потрясла двух других: Луиза вышла замуж.

Таня с Симой даже не успели сообразить, как же все произошло. В кафешке Луиза познакомилась с неким Герой. Таня, хоть и присутствовала при этом знаменательном событии, но даже не запомнила ни лица нового знакомого, ни его имени — настолько заурядной личностью он ей показался. Неизвестно, понравился ли он Луизе с первого взгляда, или только с десятого, но факт остается фактом — всего через две недели нерегулярных встреч Гера сделал ей официальное предложение. Луиза приняла его с восторгом и, не откладывая дело в долгий ящик, жених и невеста на следующий же день подали заявление в загс. И, когда Сима с Таней узнали о столь многозначительном событии, влиять на подругу было уже поздно: за предсвадебными хлопотами Луиза не обращала внимания на то, что суженый не отличается ни яркой внешностью, ни фактурой, ни выдающимися личностными характеристиками, ни даже профессией.

Хоть Луиза и уверяла девчонок, что она дико влюблена в жениха, и Таня, и Сима догадывались об истинной причине столь безответственного решения подруги. Во-первых, ей явно импонировала безумная влюбленность парня. И не важно, что претендент на руку не обладает выдающимися способностями. Ну что с того, что работает он докером в порту? Ну и что, что живет в общежитии? И пусть невысок и кривоног, и пусть с перебитым в глубокой юности носом, и пусть, улыбаясь, сверкает железной фиксой. Зато любит! Во-вторых, немаловажным было следующее обстоятельство: Луиза по жизни была лидером. И разве могла она позволить подругам опередить себя в таком важном деле, как замужество? И ничего, что в данный момент она могла не опасаться, что кто-то из них возьмет да и выскочит замуж. Это сегодня им не за кого выходить, а завтра вдруг да и приспичит? Нет, она не может рисковать, она непременно должна первой из них выйти замуж. Ну и в-третьих, сколько можно быть незамужней девушкой? Ведь ей уже почти девятнадцать лет! Того и гляди, скоро старой девой назовут. Нет, пора, брат, пора!

Свадьбу отыграли пышную. Чтоб не ударить в грязь лицом, пригласили гостей сто шестьдесят человек. И неважно, что половину из них сами хозяева почти не знали. Зато широко, зато с размахом! И пусть, разгулявшись не на шутку, гости передрались друг с другом, зато на дольше запомнят знаменательное событие.

Веселились и Сима с Таней. Таня была свидетельницей, Сима сидела рядом с ней. От ухажеров отбою не было — жених пригласил чуть не всех докеров порта. Да только, в отличие от невзыскательной Луизы, Тане с Симой малограмотные кавалеры не нравились. Привыкли девчонки, понимаешь, в своих институтах-университетах к образованным и целеустремленным парням, никак им теперь не угодишь с женихами!

Особенно старался свидетель. Уж он и так, и этак перед Таней крутился, не упуская возможности лишний раз привлечь к себе ее драгоценное внимание. И понять его легко — Таня выглядела совершенно сногсшибательно в новом, специально к торжественному дню сшитом платье, с затейливо уложенными волосами. Коротенькая объемная невеста в безвкусном белом платье, с карикатурно наложенным макияжем на фоне свидетельницы выглядела золушкой при принцессе.

Веселились, впрочем, не все. Тетя Роза, мать невесты, в разгар свадебного банкета вмиг растеряла всю переполнявшую ее радость. Гера, подлец неловкий, зацепил клешней один из четырех дорогущих хрустальных фужеров, любовно принесенных матерью из дома для молодоженов и свидетелей. Сердце матери обливалось кровью: хрусталь, золото, бриллианты — вот, на ее взгляд, три составляющих успешной жизни. Вот что больше всего она любила, после, разумеется, дражайшей дочери. Муж по семейной иерархии шел лишь вслед за вышеуказанными сокровищами.

В понедельник Таня пришла в институт усталая, разбитая, с невыносимой головной болью. Два дня гуляли с утра до вечера. От количества выпитого шампанского под глазами залегли тени. Не хотелось учиться, не хотелось даже жить. Сейчас бы в постельку, да вылежаться пару деньков в полной тишине и абсолютном покое. И пить. Много-много холодного лимонада…

Таня подошла к фонтанчику. За неимением лимонада хотя бы простой холодненькой водички напиться… Когда, утолив жажду, разогнула спину, перед ней стоял лоснящийся Дрибница. От его вида Тане стало еще хуже.

— Здравствуй, Таня! Как погуляла?

— Не видишь, что ли, — у Тани не было физических сил скрывать раздражение. — Хорошо погуляли. Только мне теперь неделю плохо будет.

— Бедненькая, сочувствую. Ну ничего, это скоро пройдет. Давай вечером в кино сходим?

Таня представила, как в ее нынешнем состоянии она пойдет с Вовкой в кино, и ее чуть не стошнило:

— Нет!!! — пожалуй, излишне эмоционально ответила она.

— Что, так плохо? Ну тогда пойдем завтра? — Дрибница заискивающе заглядывал в глаза. И как это у него получалось с высоты такого роста?

Тане было так плохо. И так ей надоел этот назойливый Дрибница! Да когда же он поймет, что он ей на фиг не нужен? Ведь сколько раз уже давала понять, что он ей не интересен. Ну что, обязательно прямым текстом говорить надо? Ведь и обижать не хочется, в принципе ничего плохого он ей не сделал. Ну до чего же нуден, скушен! И поняв, что и завтра, и послезавтра, и через неделю, и через две, куда бы она ни пошла, а везде будет натыкаться на Дрибницу, неожиданно для самой себя Таня ответила:

— Ты знаешь, Вова, я на свадьбе познакомилась с одним пареньком и… В-общем, я выхожу замуж…

Сказала и сама опешила от такой откровенной лжи. Вовка же внешне остался спокойным, только глаза, и без того темные, вдруг сгустились до черноты, да желваки заходили быстро-быстро. Ответил только:

— Совет да любовь, — и отошел в сторону.

Таня облегченно вздохнула. Ну слава Богу! Конечно, не совсем красиво получилось, но уж теперь-то он от нее, наконец, отстанет!

Таня сказала первое, что пришло в ее не совсем здоровую после двухдневного веселья голову, и забыла. В это, наверное, трудно поверить, но она действительно напрочь забыла об этом разговоре. Она очень удивится, когда через несколько месяцев Вовка напомнит ей об этом эпизоде со словами:

— Это ты виновата. Видишь, что ты натворила?! Это ты во всем виновата!

Она очень удивится и, чтобы не обидеть Вовку, сделает огорченные глаза, подыгрывая ему. Но на самом деле она совсем не будет сожалеть о своих необдуманных словах, как и о последствиях, к которым они приведут. Но это потом, а сейчас она, утолив жажду, напрочь позабыла о неприятном эпизоде.

А Вовке было плохо. Как же ему было плохо! Мечта всей его жизни, все, ради чего он трудился, самое главное в его судьбе, можно сказать, внутренний стержень, на котором держалась личность Вовки Дрибницы, — все пошло прахом! Стержень был сломлен под самый корень. Не было больше Вовки Дрибницы, вместо него была теперь одна сплошная бесформенная развалина. Ушел смысл из его жизни. Для чего ему теперь жить? А главное — для кого? Тане оказалась не нужна его жизнь, как, впрочем, и сам он. Так зачем он еще жив, зачем дышит, зачем топчет землю понапрасну? Кончено, все кончено…

Первый порыв был броситься под машину, под поезд, с крыши Сашкиной восемнадцатиэтажки. Сидя на лекции, он во всех красках представил себе, как летит вниз, в небытие, как поток воздуха пробирается под полы пиджака, заполняет карманы, замедляя скорость падения. Он даже почувствовал, как ветер треплет его щеки и волосы, видел закрытыми глазами стремительное приближение асфальта. Сначала, с высоты восемнадцатого этажа, он был гладкий и однородно серый. Потом, по мере приближения к земле, Вовка стал различать сначала крупные трещины, за ними очередь дошла и до мелких трещинок и неровностей, покрывших асфальт, словно морщины столетней старухи… Всем своим существом Вовка вошел в плотную субстанцию земли-матушки и на некоторое время отключились все чувства. Потом — яркая вспышка света и отчетливая картинка: много цветов, печальная музыка и торжественное шествие за гробом, в котором покоится его, Вовкино, хладное безжизненное тело. Шествие возглавляет безумно красивая даже в уродливом черном платке Таня. Она убита горем, но от слез ее загадочные глаза цвета осоки стали еще прекрасней, еще ярче горит в них огонь молодости. А вот и Вовкины родители: они идут следом за Таней, но их почти не видно — настолько они сгорблены. Горе буквально вгоняет их в землю. Мамины глаза сухи и воспаленно-красны, они уже не могут плакать. Отец же рыдает надрывно, не в силах сдержать слезы от безумной горечи потери любимого сына…

Вовка вздрогнул и чуть не вскрикнул, настолько отчетливо представил себе собственные похороны. Да, броситься с крыши восемнадцатиэтажки — самый легкий выход. Но вообще-то это небольшая доблесть. Чего он добьется? Разве его смерть помешает Тане выйти замуж? Нет, не помешает. Она так и так выйдет замуж и будет счастлива. А что будет с его родителями? Каково это, пережить собственного сына? Да еще ладно бы, случай какой несчастный забрал, или болезнь неизлечимая, а то ведь — сам себя порешил! Ужас-то какой! И позор! Ведь самоубийство в христианстве считается чуть не самым страшным грехом. Нет, он не имеет права перекладывать свое несчастье на плечи родителей. Разве им легче будет пережить его смерть, чем самому Вовке потерю любимой? Нет, нет, и еще раз нет. А значит, он должен жить. И он будет жить. Он будет жить так, что Таня еще пожалеет о том, что не разглядела его, не поняла своего счастья. Он сумеет стать счастливым и без нее. Она выходит замуж? Что ж, тогда он женится. Теперь у него развязаны руки. Он ей больше ничего не должен…

Как раз в этот день у пятикурсников произошло важное событие: распределение. С самого утра весь курс волновался, ведь, как ни крути, а от этого распределения зависела дальнейшая жизнь каждого из них. Кого оставят в городе, а кому-то предстоит покинуть дом родной и отправиться на чужбину. Что-то их там ожидает?.. Только Вовка не волновался — у него уже давно был решен вопрос о свободном дипломе. Он — птица вольная, куда захочет, туда и устроится. Но это теоретически. На самом же деле он, конечно, будет работать в своей собственной фирме, состоящей на данный момент из двух подразделений: цеха по сборке компьютеров, приносившего не столько прибыли, сколько удовлетворения, и так называемой дочерней фирмы, занимающейся ввозом, таможенной очисткой, и продажей подержанных автомобилей, приносящей реальный доход. Доход настолько существенный, что в последнее время Дрибница все чаще задумывался о расширении, но пока еще не решил, в какую область направить стопы. Может быть, в сторону автосервиса? Вполне логично. Во-первых, можно покупать в Японии практически убитые машины почти задаром, а потом, приведя железяку в божеский вид в собственной автомастерской, продать за очень приличные деньги… Да и тот металлолом, который он уже пару лет ввозит в страну, долго самостоятельно бегать не сможет, как ни крути, а кому-то придется его чинить. Так почему бы не ему? Конечно, не ему лично, а его фирме? Это же живые деньги! Пожалуй, овчинка стоит выделки…

Пока сокурсники волновались у дверей деканата, заходя по одному в кабинет, чтобы услышать "приговор", Вова старался забыть о Тане. Он пытался настроить себя на рабочий лад, на решение финансовых и организационных вопросов. Но избитый прием сегодня работал из рук вон плохо. Мысли то и дело возвращались к Тане, к ее вероломному предательству. Вова чувствовал себя убитым, униженным и совершенно раздавленным. И, пожалуй, впервые в жизни ему захотелось напиться до беспамятства. И как раз вовремя, ведь по давней студенческой традиции распределение принято обмывать…

Обмыли. Обмыли так, что Вовка, залив водкой шары, неизвестно, от чего больше опьяневший — от спиртного ли, от предательства ли любимой, сделал предложение первой попавшейся под руку девушке. Стоит ли говорить, что счастливицей оказалась Люба? Ведь она, как чувствовала, не отходила от Вовки целый день и таки дождалась своего звездного часа!

Любкиному ликованию не было предела. Во-первых, предложение, хоть и по пьянке, но сделано было во всеуслышание перед всей группой, а Дрибница не такой человек, чтобы пойти потом на попятный. А во-вторых, именно сейчас он нужен был ей больше жизни, ведь по страшному стечению обстоятельств, распределение ей выпало именно в тот самый райцентр неподалеку от отчего дома, в котором ее стараниями довелось лечиться всем селом. Да ее же там каждая собака знает, поди-ка, устрой там судьбу! А так она выйдет замуж за Дрибницу и никуда не придется уезжать. И никто никогда не напомнит ей о том страшном позоре!

Счастье распирало Любашу. Ах, как жаль, что не может она поделиться радостью с Евгением Трофимычем. Бедняга совсем занемог и его уж пару лет, как торжественно отправили на заслуженный отдых. Правда, уходя, он не бросил свою протеже на произвол судьбы, передал по эстафете более молодому заместителю, дождавшемуся, наконец, повышения.

Новоявленный начальник, Игорь Антонович Елисеев, несмотря на возраст, плавно подбирающийся к пятидесяти, выглядел максимум на сороковник: спортивная фигура, ухоженное холеное лицо опытного ловеласа, шикарные, без тени намека на лысину, темные волосы, лишь слегка, как бы кокетничая, на висках припорошенные солью седины. Сначала, едва заступив на долгожданную начальственную должность, Елисеев, как и Евгений Трофимович, забегал вечерами в диспетчерскую, наскоро делал свое дело, так же, как и предыдущий начальник, вполне довольствуясь более чем скромным убранством служебной каморки. Надо отдать ему должное: Любаше ни разу не довелось пожалеть о том, что Трофимыча отправили на пенсию. Душевные разговоры — дело, конечно, хорошее, но "прокормить" ими молодую здоровую девку, привыкшую к немалой доле секса в личной жизни, было не просто сложно, а откровенно невозможно. Бедняжка уж было чуть не поставила крест на имидже недотроги, да тут, как нельзя кстати, немощного Трофимыча заменил на ответственном посту импозантный Елисеев. То-то был праздник на Любкиной улице!

Игорь Антонович по достоинству оценил способности диспетчера и вскоре Любаша сменила ночные бдения у телефонных аппаратов на иные "дежурства". Елисеев сотоварищи раз в неделю посещали сауну. Банька располагалась в городском спорткомплексе рядом с бассейном, и целую неделю работала, так сказать, в открытом режиме, то есть для спортсменов и желающих со стороны. И только в четверг, в восемь часов вечера, банный отсек перекрывался ради нужд высокого начальства городского уровня. Тут была и пара-тройка чинов из горисполкома, иной раз и областные не обходили вниманием сие мероприятие, обязательными участниками "групповой парилки" были и начальники пониже рангом, но не значением: налоговики, представители торговой палаты, торгового же и рыбного портов, и даже главный медик города. А чтобы встречи на высоком уровне проходили повеселее, Елисеев, как верховный воодушевитель "коллективной помывки", организовал и девочек для "массажа усталых членов". Стоит ли говорить, что чуть ли не первой он пригласил обслуживать такие вечеринки Любу.

Теперь у Любаши отпала необходимость через ночь дежурить в диспетчерской. Она работала только четыре вечера в месяц, а зарабатывала при этом в два раза больше, чем выходило на дежурствах. Правда, в эти четыре вечера ей приходилось пахать, что называется, "по-стахановски", но это ее не то чтобы не огорчало, а даже, можно сказать, почти что радовало. "Почти " — потому что не все гости были так приятны внешне и, так сказать, внутренне, как Елисеев. Но и девочек было немало, так что не слишком-то и сложно, положа руку на сердце, было обслуживать такие вечеринки. Правда, все действо происходило в маленькой комнатке, исполняющей сразу несколько функций: это и раздевалка, и предбанник, и импровизированная столовая, и, в некотором роде, "спальня", потому-то обслуживать клиентов приходилось на глазах всех присутствующих. Ну да это не беда, Любаше к этому не привыкать. Да и другие в это время занимались практически тем же, так что стесняться, по большому счету, было некого.

Однако так продолжалось недолго. Вскоре "на высшем уровне" было принято решение сократить количество "обслуживающего персонала". От этого известия Любе стало дурно. Во-первых, она уже потеряла место в диспетчерской, а найти такую работу, чтобы не слишком мешала учебе, довольно проблематично. Просто так ей денег никто не даст, даже тот же самый Елисеев, в каком бы восторге от ее "услуг" он ни был. Ну и во-вторых, что не менее важно, чем во-первых, как же она теперь снова окажется на "голодном пайке"? Она уже привыкла к оргиям, даже не просто привыкла, а втянулась так, что без них жизнь будет скушна до безобразия. Ведь она по-прежнему на людях корчила из себя недотрогу-переростка, не теряя надежды выгодно выйти замуж. А мужика-то хочется! Кто-то, может, и умеет прожить без этого дела, а у Любки это получалось с большим скрипом: она ж, сколько себя помнила, почти всегда этим делом занималась. Сначала папашка, сукин сын, кобель ненасытный, совратил одиннадцатилетнюю рано созревшую дочь, потом Борька, одноклассник и будущий муж, в шестом классе завалил девку на сеновале, да она не слишком-то и сопротивлялась, разогретая за пару лет отцом-распутником. С тех пор и понеслась, что называется, душа в рай. Она и по рукам-то пошла от отсутствия мужика рядом. Ведь Борька, подлец, ушел в армию, бросил ее одну со своей мамашей-кровопийцей, а долго ли она, бедняжка, могла выдержать без крепкого мужского плеча? И не только, даже не столько, плеча…

Видимо, Люба не одна дорожила своей работой. Остальные девочки тоже не хотели уходить. Но Елисеев был тверд: останутся две самые выносливые. Решение было принято из двух соображений. Но девочкам сообщили только первое: мол, слишком тесно становится в предбаннике, когда мальчики и девочки собираются вместе. Но так как количество мальчиков сократить никак невозможно, ибо никто из них не изъявил желания добровольно выйти из клуба, то сокращение придется производить за счет девочек. Вторая, более веская причина, была в следующем: все "клубные мальчики" были женаты, занимали немалые посты в структуре города и области и, не дай Бог, об их клубных игрищах станет известно за пределами предбанника. Скандалище разгорится нешуточный. А этого допустить никак нельзя! В то же время, совсем отказаться от присутствия девочек они уже не могли. Вот если бы сразу остановились на варианте мальчишника — это одно. А, попробовав сладенького, так не хотелось "садиться на диету"! Как компромисс было принято решение сократить до минимума количество девочек, но так, чтобы не пострадало качество и была соблюдена секретность.

И девочкам пришлось держать экзамен на выносливость. Битва была нешуточная. Соревнования пришлось проводить в три этапа — похлеще, чем на выборах президента! И только по результатам третьего тура определились победительницы. Любаша взяла победу количеством при неплохом качестве, другая же, Галя Буралакина, — редким, даже экзотическим умением. И за это ее редкое умение Любе пришлось взвалить на свои хрупкие плечи львиную долю "работы", так как Галя, мерзавка, при всем своем несравненном даре не могла обслужить за вечер больше троих "отдыхающих". Так что пахать теперь Любе приходилось в самом прямом смысле слова, отдуваясь за всех сокращенных "коллег по станку". В общежитие Любаша еле приползала, уставшая и "наевшаяся" до одури, буквально до тошноты. Но усталость была приятной, как у рабочего человека, качественно исполнившего свои нелегкие, но такие необходимые государству обязанности. К тому же сумма материального вознаграждения возросла многократно, пропорционально выполняемой работе. Уволенным же девочкам было выплачено пособие "по сокращению". Кроме того, каждая из них была строжайшим образом предупреждена о невозможности "выноса сора из избы" и поставлена в резерв. Ясное дело, что само по себе такое предупреждение не могло остановить обиженных красоток, но каждой было предъявлено довольно внушительное досье с многочисленными красноречивыми видео- и фотоматериалами компромата.

Уже больше года Любаша с Галей работают вдвоем. Сейчас Любе даже смешно вспоминать, как она уставала первое время. За год она наловчилась, что называется, насобачилась, выработала в себе необходимые для работы "конвейером" качества. И не только привыкла, но даже полюбила процесс обслуживания высокопоставленных клиентов "хором". К одному не могла привыкнуть. Как ни старалась, а так и не научилась наплевательски относиться к старческим особенностям некоторых клиентов. Иным для полного счастья достаточно было только посмотреть на ее "работу". Но Любе своеобразная профессиональная гордость не позволяла оставить клиента неудовлетворенным, и она злилась на себя и на престарелого государственного мужа, тратя непозволительно много времени на то, чтобы старичок все же получил то, за чем пришел, отрабатывала зарплату на совесть. И уже, можно сказать, почти чувствовала себя счастливой, а жизнь свою — вполне удавшейся и устроившейся, как тут вдруг, как снег на голову, уже почти нежданное счастье: Вовкино предложение руки и сердца. И пусть по пьянке, пусть наутро он пожалеет об этом, но заветное словечко сказано, и никуда он от нее теперь не денется! А "клубные мальчики"… Жаль, конечно, расставаться. Она к ним так привыкла, каждого из них по-своему полюбила, опять же — деньги получает за свою любовь нешуточные… Ну что ж, ничего не поделаешь… Деньги теперь для нее не будут проблемой, ведь замуж идет за денежный мешок. Да и в телесных радостях, наверное, ущерба не будет. Вот только хватит ли ей теперь одного Вовки?.. Судя по его внушительной фигуре, импотенцией он не должен страдать. Но, с другой стороны, Люба ведь уже сто лет не обходилась одним мужиком. Ведь уже давно только после третьего-четвертого клиента разогревалась, входила во вкус. А удовлетворение получала лишь к концу "рабочего дня". Да и, чего уж там, немалую роль в плане физического удовлетворения играло и многообразие самцов, размеров и стилей. Да ладно, как-нибудь да будет, все устроится, лишь бы замуж, лишь бы при деньгах…

***

— Спорим, никогда не угадаешь, кого я сегодня в загсе видела?! — Луизины глазки сверкали от возбуждения, злорадства и бог еще знает от чего, сплюснутый кончик носа вздернулся вверх, но ноздри не раздувались, из чего следовало, что взбудоражена она скорее радостной новостью, нежели удручающим известием.

С момента исторического бракосочетания Луизы с Герой прошло чуть больше месяца, а она уже ходила в загс узнавать, какие документы требуются для развода и вообще, какая инстанция занимается этим вопросом: загс или суд?

Чем ее так быстро разочаровала семейная жизнь, Луиза подругам не рассказывала. На все их вопросы о причинах развода помалкивала, изредка откупаясь скупым объяснением: "Надоело". Что именно надоело, о том Луиза скромно умалчивала. Единственное, что наверняка знали Таня с Симой, — это то, что Гера развода не хотел до такой степени, что не стеснялся уговаривать подруг молодой жены повлиять на ее решение и совершенно примитивно в их же присутствии валялся в ногах у пышущей ноздрями Луизы.

Вот так, благодаря грядущему разводу недавних молодоженов, Таня и узнала о скорой женитьбе Вовки Дрибницы. Сказать, что эта новость ее огорчила, было бы абсолютной и возмутительной неправдой. На самом деле сей факт невероятно ее позабавил. Не было ни досады, ни обиды, ни тем более зависти к более успешной сопернице. Только веселый заразительный смех, в котором слышалась, быть может, разве что капелька удивления: " как? Дрибница женится?! Вот умора!" Посмеялась и забыла. Курсовую скоро сдавать, а она и не начинала еще. А ведь не за горами и сессия, в конце мая, а на дворе — самая весна, апрель кипит ручьями, поигрывает неокрепшей травкой и так не хочется учиться…

Нет, Таня совсем не сожалела о грядущей Вовкиной женитьбе. Но отчего-то иногда такая грусть вдруг охватывала ее. Почему так? Почему? У кого-то личная жизнь бурлит и пенится, Луиза вон, не успела от свадьбы очухаться, как уже разводиться собралась, где-то кого-то любят, ведь даже Дрибница, и то, гляди-ка, жениться собрался, а она, Таня, никому не нужна… Даже Патыч, и тот пропал. Хотя… Уж за кем, за кем, а за ним-то Таня не скучала, так же, как и за Вовкой, но все равно обидно. А еще в любви клялся, замуж звал… Вот она, любовь его хваленая.

Нет, замуж за Патыча она все равно бы не пошла. Да и не любит она его. Ей просто чрезвычайно приятны его ласки. Но вряд ли он ласкает ее как-то по-особенному, наверняка и другой будет ласкать ее не хуже. Вот только где он, другой? Нету… Никого у нее нет, кроме Патыча. Да и того давненько не было. И поэтому Таня иногда скучала за ним, но не более, чем за другом. Она привыкла к тому, что он всегда рядом. Порой злилась на него, когда ухажеров от нее отбивал, ругалась, прогоняла, а когда исчезал надолго — с удивлением обнаруживала, что скучает, словно бы исчезло что-то важное из ее жизни. Но даже в самые тяжелые минуты, или, напротив, самые меланхолические, плаксиво-сопливые часы ни на мгновение не допускала возможности амурных дел с Патычем. Нет, Лешка — просто один из столбов, на коих покоится ее жизнь. Обыкновенный столб, чурбан, неодушевленный предмет, но убери этот столб — и что с ней станет? Лишится надежной опоры, упадет. Так что вроде не нужен ей Патыч, а, с другой стороны, без него-то совсем никак…

***

Словно почувствовав, что необходим Тане, Лешка объявился в тот же день. Была суббота, середина апреля, и, вопреки обыкновению, Патыч не стал дожидаться, когда Таня поведет собаку на прогулку. Набрался наглости и позвонил в дверь.

— Давненько не было. Я уж думала, не женился ли ненароком, — и, словно только что увидела, приподняла очаровательные брови: — Хм, цветы? Чего это вдруг? Ну проходи, пропажа, уж коли пришел…

"Уж коли пришел". Лешка дернулся, как от неожиданного удара. Не таких слов он ожидал после двухмесячного перерыва. Ну что ж, хоть не прогнала, и то удача. Гляди-ка, даже в дом позвала.

Тем временем Таня по-хозяйски забрала у гостя букет и пошла наливать воду в вазу.

— Проходи, проходи, не стесняйся. Родители укатили на дачу, Серега болтается где-то, — донесся до Патыча ее голос.

Лешка прошел. Он был впервые в ее доме и теперь, пользуясь отсутствием в комнате хозяйки, с интересом оглядывался по сторонам. Да, здорово люди живут. Это хорошо, что он три года суетился, готовил квартиру к приему молодой жены. Как чувствовал, что Таня привыкла к определенному уровню жизни. Вроде и привел малость дом в порядок, но такой уровень достигается годами: добротная мебель из натурального дерева, хороший ремонт, картины на стенах… Ну ничего, вот поженятся, он ее жемчугами осыплет, мехами укроет, квартиру кооперативную построит. Все у них будет, дай только время…

Тем временем Таня появилась на пороге гостиной, неся в руках вазу с цветами. Поставила на красивый овальный столик, расправила розы.

— Ну чего стоишь? Присаживайся, не стесняйся. Кофе, чай? Или чего покрепче?

Лешка осмелел:

— Лучше кофе. Хотя можно бы и чего покрепче, повод имеется, но все-таки лучше кофе.

Таня хмыкнула на такую таинственность:

— Кофе, так кофе. Сейчас сварю. Посиди пока. Или хочешь — пошли со мной на кухню. Чего тебе тут одному отсиживаться.

Пока Таня готовила кофе, Патыч продолжал оглядываться по сторонам. Кухонька была маленькая, но уютная. Хозяева явно переставили мойку на смежную стену, отчего стало возможно функциональное использование традиционно неподступного участка: на месте мойки нынче стоял угловой шкаф, благодаря чему рабочая стена кухни как бы раздвинулась, позволяя вытянуть в одну линию рабочий стол, плиту и холодильник. Зато противоположная сторона оказалась свободной от рабочей мебели и там удобно разместилась обеденная зона: угловой диванчик и небольшой стол. "Да," — подумал Лешка, — " интересное решение. Все гениальное — просто. И маленькая кухня оказалась не такой уж маленькой. Надо взять на вооружение".

— Чего молчишь? Давай рассказывай, куда пропал, куда девался. Совсем позабыл меня, позабросил.

Когда кофе был готов, они устроились тут же, на кухне, на уютном угловом диванчике. Кофе был еще слишком горячий, а Лешкина смелость куда-то подевалась, и теперь он не знал, как начать разговор. А Таня уже начала откровенно подсмеиваться над нерешительным влюбленным:

— Ну давай, колись, что за повод у тебя такой торжественный, что ты вдруг отважился прямо домой прийти, да еще и с цветами. Два месяца ни слуху, ни духу, а тут вдруг — здравствуйте, явился не запылился, да нарядный. Ну давай уже, Патыч, не томи, заинтриговал.

Лешка, истомившийся от собственной нерешительности, вдруг разозлился:

— Между прочим, у меня имя есть. Что ты заладила: "Патыч", да "Патыч", как собачку какую… Я Алексей, между прочим…

— Ах, Алексей… Ну, прости Алексей, учту на будущее. Итак, Алексей, как Вас по батюшке? Слушаю внимательнейшим образом. Какая такая нужда занесла Вас в наши края? За какой, так сказать, надобностью?..

Патыч разозлился еще больше, теперь уж на себя. Черт его дернул за язык! Все пошло не так, все через задницу. Столько лет ждал этого дня, а тут — на тебе, растерялся, как первоклассник! А Танины прекрасные глаза откровенно насмехаются над Лешкой, смотрят на него, как на просителя какого… Красный от злости и досады, с проступившими на гладковыбритом лице капельками испарины, он выпалил совсем не так, и не совсем то, что готовился сказать. В любом случае, даже если текст его выступления и не далеко ушел от домашней заготовки, то тон, которым это было произнесено, сложно было принять за должный и почтительный:

— Пантелеич я, Алексей Пантелеич. И не надо мне от тебя ничего, не просителем пришел… Пришел сказать, что уже пять лет мы с тобой знакомы, поздравить пришел со своеобразным юбилеем. И…, - замялся ненадолго, не зная, как продолжить, ведь не так гладко и красиво получалось, как репетировал дома перед зеркалом. И чего его понесло, чего разорался? Дурак! — И хватит уже, пять лет я за тобой, как хвостик бегаю. Жениться пришел!

Поперхнулся от собственной наглости и быстренько поправился:

— То есть я делаю тебе официальное предложение. Тебе уже восемнадцать, я уже не бандит, рабочий человек, зарабатываю прилично. Я ждал тебя три года, а теперь давай жениться. Вот.

И замолчал. От дурацкой тирады было стыдно, тугой крахмальный воротничок парадной рубашки нещадно давил на шею, и Лешка, не в силах расстегнуть негнущимися пальцами маленькую пуговку, рванул ворот так, что пуговка отскочила вместе с кусочком ткани.

За столом повисла тягостная тишина. Патыч молчал, не поднимая глаз на прекрасную хозяйку. Таня тоже не смотрела на гостя — не слишком-то привлекательно он выглядел в эту минуту: пунцовый, потный, готовый лопнуть не то от стыда, не то от гнева. Пауза затягивалась.

Когда молчать дальше стало уже попросту неприлично, Таня сказала:

— Действительно, не просить пришел — требовать…

Патыч по-прежнему отмалчивался. Да и что говорить? — по Таниному голосу понял, что ничего хорошего не услышит.

Не дождавшись реплики гостя, Тане пришлось продолжить:

— Пять лет, говоришь, хвостиком бегал? Три года ждал? А скажи-ка мне, Алексей Пантелеич, обещала ли я тебе что-нибудь? Поощряла ли твои ухаживания? Нет уж, дорогой, ты не отмалчивайся, ты мне ответь: поощряла или нет?

Несколько мгновений подождала ответа. Вновь не дождалась:

— Молчишь? Нечего сказать? А это потому, что я никогда ничего тебе не обещала. Я все эти пять лет твердила тебе: "Не теряй время". Было такое? Или я что-то путаю? Хватит молчать! Смотри на меня! Леша!!!

Глас вопиющего в пустыне.

— Я не могу вести диалог одна, — и, вконец разочарованная, Таня развернулась и вышла из кухни.

Посидела несколько минут в гостиной, ожидая, что гость присоединиться к ней и им все-таки удастся поговорить по-человечески. К разговору о браке Таня не была готова. Она была уверена, что Патыч давно поставил крест на их совместном будущем, понял, что они могут быть только друзьями. Однако нет, не понял. А жаль… Таня привыкла к нему, как к чему-то постоянному. Нет, не любила его, но по-своему была к нему привязана. Наверное, это был лишь отголосок любви возможной, но не состоявшейся. Но так или иначе, а терять Патыча насовсем не входило в Танины планы. Как, впрочем, и брак с ним.

Посидела еще несколько минут, все ждала. Ожидание быстро наскучило и она включила телевизор. Пощелкав кнопками, остановила выбор на "Собаке на сене". Ухмыльнулась про себя: "А не я ль та самая собака на сене?" Когда герой Караченцова в кадре затянул "Судьба ласкает молодых и рьяных", в дверях, наконец, появился Патыч. Таня словно и не заметила его появления, продолжала с наигранным интересом следить за конкуренцией молодого и старого претендентов на руку очаровательной Дианы.

Постояв немного в дверях и не удостоившись внимания негостеприимной хозяйки, Леша прошел в гостиную и присел на диван рядом с Татьяной. А та, словно дитя малое, игралась в обиженную и по-прежнему не обращала внимания на влюбленного гостя.

Лешка положил руку на Танину ладошку:

— Прости…

Та отмалчивалась.

— Я дурак. Я полный идиот. Завелся на ровном месте. Прости? — а сам наклонился, пытаясь заглянуть в ее глаза.

Таня отвернулась, так и не сказав ни слова. Патыч обнял ее, притянул к себе и нежно поцеловал в губы. Та сначала поддалась на ласку, ответила было на поцелуй, но когда он стал затягиваться, из обычного будничного плавно перейдя в пламенный, возбуждающий, резко отодвинулась:

— Не надо, Леша. Дурак ты не сейчас, дураком ты был, когда отхлестал по щекам маленькую глупую девчонку, уже поверившую в твои чувства и готовую броситься в омут любви. Ведь я тогда почти уже любила тебя, а ты поспешил, унизил…

Патыч вновь вспылил:

— Ну сколько можно! Хватит уже мне этим в рожу тыкать! Я три года вымаливаю у тебя прощения, а ты…

— А я все не прощаю и не прощаю, — перебила Таня. — И никогда не прощу. А ты этого никак понять не можешь. Понять и принять. Лешка, ты пойми, дурья твоя башка, — я ж не наказание такое для тебя выдумала, я действительно не смогу тебя простить! Есть девчонки, которые с легкостью бы простили, а я не могу. Ты хороший, добрый. Я знаю, что ты раскаиваешься в том поступке, но я не смогу тебя простить, какой бы хороший ты ни был. Да, я знаю, что ты меня любишь. Но я уже не смогу полюбить. Ты прервал мою любовь в самый ответственный момент, когда она только зарождалась. А теперь уже поздно…

Лешка перебил ее поцелуем. Таня вновь вырвалась, попыталась было продолжить монолог, но Патыч зажал ей рот ладонью, не давая говорить:

— Я все понял. Ты меня уже так наказала, что я больше никогда в жизни ни на одну женщину руку не подниму. Ну дурак был, не понимал, как с настоящей женщиной надо себя вести. Я больше не буду. Хватит меня казнить. Ведь три года прошло. Я клянусь тебе, что больше никогда…

Таня, наконец, вырвалась из его оков:

— Да пойми ты, наконец: уже слишком поздно! Не в том дело, будешь ты или не будешь. Хотя я и придерживаюсь другой точки зрения: мужчина, ударивший раз, никогда не остановится. И дай Бог, чтобы я ошибалась. Лёшенька, милый, ты мой самый близкий друг, я так привыкла к тебе, и я люблю тебя, как друга…

Патыч порывался было сказать что-то, но она решительно остановила его взмахом руки:

— Но только как друга, понимаешь? Я уже не смогу тебя полюбить иначе. Это приблизительно так же, как перебить сон. Вот знаешь, когда только начинаешь проваливаться в сон, и вдруг тебя что-то разбудит — потом, как ни силься, а уже не заснешь. Вот так и здесь. Я была на волосок от любви, а ты той пощечиной прервал зарождающуюся любовь. И теперь, как бы я того ни хотела, а просто физически не смогу полюбить — тот волосок разорван! Ты бесконечно близок и дорог мне, но я никогда не смогу любить тебя так, как женщина должна любить мужчину, понимаешь? Это не месть, не каприз, не злопамятство. Я все давным-давно простила, вот честно-честно — никакой обиды уже не держу! Ты мне очень дорог, и я не хочу, чтобы ты ушел из моей жизни совсем, но я хочу, чтобы ты остался в ней, как друг. Лёш, ты найди себе другую девушку, а? Их вокруг много хороших и одиноких. И ты ведь сильно изменился, ты стал другим человеком. Теперь за тебя любая пойдет…

— Да не нужна мне любая! — возмутился Патыч. — На кой хрен мне другая, если я пять лет схожу с ума от тебя?! Мне ты нужна!

Таня помолчала, не найдя, чем парировать его тираду, прижалась к его плечу. Молчал и Лешка, обняв ее. Так и сидели, медленно раскачиваясь в такт закадровой музыки. Патыч вдыхал одуряющий запах ромашки, исходящий от ее волос, а в глазах его стояли слезы. Она была так близка сейчас, но никогда еще не была так далека. И страшнее всего для него было понимание того, что вот сейчас, сию минуту, он прощается со своей любовью. Никогда, никогда не будет свадьбы, не приведет он в свой дом жену с самым красивым в мире именем Татьяна…

***

Первое мая подруги отмечали в кафе "Утёс". Теперь это уже не был тот праздник, что раньше. Уже никто, если не считать сотни-другой престарелых коммунистов, не ходил на маёвки, не было той праздничной атмосферы в городе, когда все такие нарядные, веселые, а детишки непременно со связками разноцветных воздушных шариков. Увы, совершенно незаметно такой привычный праздник детства канул в лету, оставив после себя морально ничем не оправданные два выходных дня. Но — оправданные или нет, а выходные есть выходные, а значит, есть и повод встретиться, посидеть, почирикать о наболевшем, ведь постепенно дорожки подруг разошлись и видеться они стали гораздо реже, чем раньше.

За столиком сидели втроем. Увы и ах, но в данный момент ни одна из подруг не могла похвастать личным счастьем. Луиза находилась в состоянии перманентного развода с Герой, Сима — хронически одинокая после предательства любимого, а Таня… А Таня, отказав Патычу и фактически собственноручно толкнув Дрибницу в объятия другой женщины, по собственной глупости осталась у разбитого корыта.

— Ну ладно — Патыч. Я понимаю, он тебе не пара, — разогретая шампанским, Луиза столь широко жестикулировала в поддержку своим словам, что чуть не столкнула со стола пепельницу. — На хрена он тебе нужен, работяга. Провоняет весь дом соляркой. Да и где бы вы с ним жили? У его престарелой мамаши в однокомнатной хрущобе-маломерке? Тут даже говорить не о чем. А вот Вовку ты прошляпила. Вот и вся его хваленая любовь. А ты говорила: "Он однолюб, он никогда не посмотрит на другую". Вот тебе и однолюб. Он и смотреть по сторонам не стал, он просто женился.

Слушать критику в свой адрес Тане было не очень-то приятно. К тому же, как и Луиза, она тоже находилась под действием выпитого шампанского, а потому довольно бесцеремонно прервала подругу:

— Ну положим, не женился, а только собирается. Да стоит мне только пальчиком шевельнуть, как его таинственная невеста останется с носом. Просто он мне на фиг не нужен, ваш Дрибница. Пусть себе женится. Бог с ним.

Но Луизина горячая кровь не смогла смириться с таким доводом. Она вообще плохо понимала, как может быть не нужен обладатель тугого кошелька, перспективный бизнесмен, к тому же, вовсе не урод.

— Ха! Рассказывай сказки, не нужен! Это ты ему не нужна, получше себе нашел. А ты сиди, и жди у моря погоды. Дофыркалась! Да он, скорее всего, и не имел к тебе теплых чувств, так, разве что побаловаться.

Этого уже Таня не смогла стерпеть:

— Спорим? Только пальчиком поманю, и не будет никакой свадьбы! Я не знаю, на ком он собрался жениться, но хочет он жениться только на мне. Захочу — на мне и женится. Только этого-то я как раз и не хочу…

В спор вмешалась сидевшая до этого тихонько Сима:

— Так и скажи: "кишка тонка". Как же, "не хочу". Рассказывай! Если у него в неполных двадцать три уже квартира, машина, два предприятия и денег навалом, то что у него будет к тридцати? Слабо тебе, крошка! Прошляпила!

Гордыня взыграла выше крыши и Таня протянула над столом руку:

— А спорим?! Свадьба состоится, только невестой буду я!

Конечно, на трезвую голову никто из них не только не стал бы спорить по столь неоднозначному, даже судьбоносному поводу. Трезвыми они даже не стали бы обсуждать хотя бы теоретическую возможность этого. Но алкогольные пары затуманили мозги, все в этот момент выглядело иначе и значительно проще, и Луиза поддержала спор, подхватила Танину руку, а Сима символически разбила сцепленные ладони. При этом спорящие стороны совершенно упустили из виду один немаловажный момент: никто из них даже не спросил, а на что, собственно говоря, они спорят? Что на кону? Бутылка шампанского, коньяку, или, может, некая денежная сумма? Это никому не было интересно. Важен был лишь предмет спора. Итак, пари было заключено.

Наутро после первомайских посиделок в "Утесе" Таня проснулась в ужасном состоянии. Во-первых, сказывалось принятое накануне на грудь шампанское. Но не так много его было выпито, а потому не от него ей было плохо. Потому что во-вторых первой мыслью после пробуждения было: "Что я наделала! Зачем ввязалась в дурацкую дискуссию?!" Полная недоумения и отвращения к себе самой, отправилась в ванную. И под душем, и, чуть позже, на кухне, пока варился кофе, костерила на чем свет стоит свою нетрезвую гордыню. Конечно, во всем виновато шампанское — разве трезвая она решилась бы на столь откровенную авантюру? Да ладно бы, если бы действительно хотела замуж за Вовку, не так даже важно — по любви ль, по меркантильным ли соображениям. Но ведь обиднее всего то, что он не нужен был ей ни так, ни этак! Не нужна его квартира, не нужна машина, и не нужен он сам ни под каким соусом-маринадом!

Однако, назвался груздем — полезай в кузовок. Уж коли поспорила, стыдно идти на попятную и объяснять подругам, что пошутила. Ведь никогда в жизни не поверят, что он ей даром не нужен. Всю жизнь насмехаться будут. "Ну уж дудки, я не доставлю вам такого удовольствия! Уж лучше выйду замуж за Дрибницу и пусть мне будет хуже", — мысленно обратилась к подругам Таня. Пусть назло подругам, но она непременно выиграет этот спор! О том, что при этом придется испытать Вовке, Таня в тот момент думать не могла.

Решение созрело само собой. Приведя себя в чувство при помощи крепкого кофе, Таня отправилась на поиски Дрибницы.

Первое же предположение, пришедшее в голову, оказалось верным. Где он мог находиться в выходной? Конечно, у делового человека не все как у людей, но Таня решила начать поиски с гаража. И оказалась абсолютно права.

Вовкин гараж находился в том же кооперативе, что и гараж Таниного отца. Собственно, гараж был не совсем Вовкин. Официально он числился за его дядькой Чудаковым, но Павел Степанович давно уже ставил свою машину в другом месте.

Увидев незваную гостью, Дрибница слегка обалдел. Было заметно, что он пытается скрыть удивление и радость, но это давалось ему с трудом. Таня же вела себя совершенно непринужденно, словно в ее приходе к нему не было ничего необычного, вроде она приходит сюда каждое воскресенье.

— Ну и привет. Шла себе мимо, вспомнила, какой сегодня день и думаю: " А не зайти ли? А помнит ли он, что за день сегодня?", — и при этом многозначительно посмотрела в округлившиеся Вовкины глаза.

Вовка ответил не подсчитывая и не вспоминая:

— Помню. Сегодня второе мая. Пять лет назад в Нахаловку приехала одна маленькая, но уже тогда очаровательная девочка с глазами цвета осоки.

Таня улыбнулась:

— Хм, да ты почти поэт! Придумал же: "глаза цвета осоки"! Просто зеленые. Самые обыкновенные зеленые глаза.

— Это тебе кажется, что обыкновенные.

Помолчали. Таня облокотилась на капот Тойоты. Поиграла глазками, спросила для продолжения беседы:

— И что, прямо тогда же, пять лет назад, разглядел необыкновенные глаза?

— Да, — Вовкино красноречие испарилось. Не надолго же его хватило!

Таня рассмеялась:

— Там же еще нечего было замечать, еще не во что влюбляться! Я же была совсем маленькая и смешная!

— Для меня ты уже тогда была самой красивой девочкой на всем белом свете.

Еще помолчали. Таня не могла понять: он всегда такой постный и молчаливый, или это она так на него действует? Однако молчание затягивалось, что начало ее серьезно раздражать. Это что же, она должна тащить весь разговор на себе? Придумывать реплики для себя и для того парня?!

— Поменял лошадку? — спросила Таня, погладив капот жемчужно-зеленой машины. — По-моему раньше ты ездил на серой.

— Да, это другая. Надоело ездить на дровах. Купил новенькую, прямо в целлофане. Только бантика на крыше не хватало.

Опять помолчали. В конце концов Тане это надоело:

— Вот и поговорили. Ну ладно, у тебя, наверное, куча дел. Не буду надоедать. Пока, — и, цокая тоненькими каблучками по грязному бетону, Таня направилась к выходу, игриво махнув на прощанье шелковым шарфиком.

А Вовка стоял и смотрел, как уходит его мечта. О, какая буря эмоций бушевала сейчас в нем! Пять лет он мечтал об этой девочке, пять лет не знал, как обратить на себя ее драгоценное внимание, и теперь, когда вот она, сама пришла, а он стоит истукан-истуканом, и слова из себя выдавить не может! Ему бы бросится вдогонку, упасть ниц перед ней, и целовать носки ее туфель, и умолять, умолять, умолять… Но порядочность, его дурацкая порядочность — а как же Люба? Ведь они уже подали заявление, ведь свадьба через полмесяца!

Он схватил ее за руку уже на улице, почти у самого выхода с площадки гаражного кооператива:

— Подожди, не уходи! Посмотри, какая погода чудная. Поехали на пляж, представляешь, какое сейчас море красивое?

Море и впрямь оказалось красивым. Темно-лазоревое, с белыми барашками у самого берега. А вокруг пусто-пусто, для пляжного сезона еще слишком рано. Море, желто-серый песок, да разбросанные где-нигде деревянные зонтики с облупившейся краской. И лишь тихий нежный рокот волн нарушает тишину мирозданья…

Вова учил Таню водить машину. Таня повизгивала от восторга на резких виражах, а Вовка хладнокровно взирал на все ее издевательства над новенькой Тойотой: на слишком резкий старт, на еще более резкое торможение, когда бестолковая ученица со всей дури вдавливала чувствительную педаль тормоза до отказа, и чуть не лопались шины, и непристегнутый ремнями безопасности Дрибница чуть не вылетал через лобовое стекло. Что машина? Железо и только, неодушевленный предмет. Зато рядом с ним сейчас сидела самая красивая, самая желанная, единственная девушка на свете. Его Таня…

После совместной вылазки к морю прошла почти неделя. Таня больше не появлялась, а сам Дрибница не отваживался на решительный шаг. До свадьбы оставались считанные дни, ведь страшный для Вовы день был назначен на семнадцатое число.

От невесты не было проходу. Она маячила перед будущим супругом с утра до вечера: доставала его в офисе и дома, прожужжала все уши описанием своего свадебного наряда. Ее назойливость страшно раздражала, но Дрибница сдерживал себя изо всех сил. Какое право он имеет сердиться на нее? Разве она в чем-то виновата? Это он, идиот, предложил ей выйти замуж. То обстоятельство, что он был по-свински пьян, его ни в коей мере не оправдывало: не можешь пить — не пей. А уж если и нажрался до поросячьего визга, то умей контролировать свои эмоции и слова, особенно сказанные привсенародно. Не сумел решить личные проблемы без подключения широких масс населения — твои проблемы. Но уж коли предложил девушке вступить в законный брак — женись и точка. И пусть тебе будет хуже, но позорить девку не моги.

А Таня, как же Таня? Ведь она, бедняжка, даже не догадывается, что он скоро женится. Конечно, это малодушно и даже подло с его стороны, но у него так и не повернулся язык открыть ей страшную правду. Бедная девочка, как же она будет страдать от его предательства! Ведь она любит его, без всякого сомненья любит. Она же просто глупая девчонка, она же еще совсем маленькая. Все корчила из себя что-то, все боялась показать ему свою любовь. А когда вдруг решилась — оказалось, что уже слишком поздно и он связан самыми крепкими узами — собственным словом… Ах, как все глупо и нелепо, и как вдруг все переплелось в гордиев узел…

Восьмого мая вдруг объявился двоюродный братец, Сашка Чудаков. Вот ведь горе луковое! Вовке было искренне жаль и Сашкиных родителей, и несчастную Лилю, Сашкину жену. Это ж не человек, а стихийное бедствие какое-то!

К этому времени Сашку турнули отовсюду, где он пытался пристроиться. Так и не сдав сессию за второй курс в мединституте, он по большому блату поступил в университет на юридический факультет. Там за два года ему не удалось нормально сдать ни одной сессии, и на второй курс Сашку так и не перевели. Правда, удалось уговорить ректора вместо исключения переоформить заядлого прогульщика с неимоверным количеством хвостов на заочное отделение, а там под шумок оформить очередной академотпуск. Так что формально Сашка все еще числился в студентах. А на самом деле висел в воздухе, потому что и учиться не хотелось, и работать не получалось: опять же по великому блату удалось было устроиться на хлебное место, но даже из ГАИ Сашку поперли за профнепригодность. И теперь даже высокопоставленный в недавнем прошлом, а ныне персональный пенсионер тесть Евгений Трофимыч уже не мог помочь ему с трудоустройством. Ведь Сашка, лоботряс со стажем, строго придерживался принципа "Где бы ни работать, лишь бы не работать". При этом редко отказывал себе в удовольствии провести вечерок-другой в компании очередной красотки, погудеть в кабачке. Зарабатывать деньги Сашка так и не научился, зато прожигать жизнь за счет дорогого тестюшки полюбил до самозабвения.

И в этот день Чудаков не просто так пришел к младшему брату, которого еще совсем недавно и за человека-то не считал ("А, зануда правильный. Что с него возьмешь?).

Решил подкатиться к братцу, может, пристроит родственника к себе на фирму? У него же бизнес расширяется, крепнет день ото дня, нешто для ближайшей родни не найдется теплого местечка с приличной зарплатой? А чтоб разговор помягче вышел, чтоб совсем уж неудобно Вовке было отказать брату, Сашка захватил с собой бутылочку "Наполеона" из тестевых припасов.

Отправить брата восвояси вместе с "Наполеоном" Вовке действительно оказалось неудобно. Пришлось отложить все дела и развлекать непутевого родственника. Выпили по одной, выпили по второй. Тут и прорвалась вся Вовкина боль, обнажилась кровоточащая рана. Никогда никого не пускал Вовка в свою душу, а тут расквасился, как сопливая гимназистка, выложил все, что так томило последние дни и не давало дышать полной грудью.

— Ну и чё ты маешься, дурик? Ты думал, о твоих чувствах к Таньке никто и не догадывается? Да ты ж прозрачный насквозь, я вообще не знаю, как ты в бизнесе умудряешься крутиться со своей стеклянной натурой. У тебя ж каждая мысль на лице написана! По крайней мере, если она касается Таньки Голик. Дура ты, дура. Давно взял бы ее в оборот и не мучился. Кто тебя учил девок слушать? Тебе ж сказано: послушай, что баба скажет, а сделай по-своему. Они ж никогда прямо не говорят, чего хотят. Говорит: "Пусти", а на их языке это значит "Прижми покрепче". Бестолковый ты, Вовка, ей Богу бестолковый…

— А я и не спорю, — Вовка вяло закусывал французский коньяк соленым бочковым помидором. — Да, я дурак. Только что мне теперь делать? Свадьба через девять дней. Зал забронирован, гости приглашены. Да и хрен бы с этим. Но как я Любку на фиг пошлю?! Она-то тут при чем? Она ж не виновата, что я люблю другую! А Любка мне и даром не нужна. Я вообще не представляю, как я с ней в постель лягу…

Сашка собирался было налить по третьей, но при этих словах поставил бутылку на стол. Посмотрел на брата выпученными глазами и спросил почему-то шепотом, хотя в комнате, кроме них, никого не было:

— Не понял. Так ты что, еще не спал с ней?

— Конечно нет. Ты что? Как можно до свадьбы?

Сашкин голос вдруг сделался гадливо-сладеньким:

— Вова, ты чё, больной? Ты в каком веке живешь? Как можно жениться, не попробовав будущую супругу? А если она тебе не подходит? Или ты ей? Или она у тебя девочка?

Дрибница возмутился:

— Конечно девочка! Что за идиотские вопросы ты задаешь? И вообще моя личная жизнь тебя не касается. Сам кобель, трахаешь все, что шевелится, хочешь, чтобы все вокруг такими же пошляками были?!

Сашка помолчал немного, пытаясь поверить в то, что услышал, и в то, что не было сказано, но имелось в виду, и вновь перешел на шепот:

— Вова, ты чё, блин, девственник?! Ты хочешь сказать, что не только Любку не трахнул, но вообще еще с бабами не спал?

Дрибницу передернуло от такого цинизма. И вообще этот разговор был ему крайне неприятен. Он уже страшно сожалел о своей откровенности, но слово не воробей…

— И с мужиками тоже. И вообще это мое личное дело. Я не приветствую твой образ жизни, и женщин таких не признаю, которые до свадьбы позволяют затащить себя в постель. И я, между прочим, горжусь тем, что остался целомудренным до свадьбы, не запятнал себя грязными отношениями. И хватит об этом.

Сашка вдруг расхохотался не задорно, а с какой-то жестокой злостью. Хохотал долго, потом вдруг остановился резко, жеманно, словно кокотка, вытер кончиками мизинцев глаза, как бы смахивая навернувшиеся слезинки, и сказал:

— Ну, родственничек, уморил. Это ж кому сказать — не поверят. Я балдею! На дворе — конец двадцатого века, а он до двадцати трех лет живую девку не щупал. Да тебя, дорогуша, в музей мадам Тюссо пора помещать. Правда, предварительно не мешало бы проверить у психиатра. Может, вместо мадам Тюссо тебя в дурдом надо определить? — и вновь зашелся отвратительным смешком.

— Да пошел ты, — разочаровано протянул Вовка, бесконечно сожалея о собственной откровенности.

Сашка не отреагировал. Отсмеявшись, с сожалением посмотрел на почти еще полную бутылку "Наполеона", отставил в сторону:

— Не-ет, братец, я с тобой больше не пью. Вдруг это заразно? Ты знаешь, а ведь я, дурак, пришел на работу к тебе проситься. Только под началом такого идиота работать не буду, и не уговаривай.

Вышел из-за стола, подошел к двери, и, уже открыв ее, выдал напоследок:

— Бедная Люба! Кстати, ей ведь уже двадцать семь…

Даже через плотно закрытую дверь до Вовки отчетливо доносился ехидный, издевательский Сашкин смех.

После Сашкиного ухода Вовке стало совсем плохо. Дурак, нашел перед кем душу открывать! Для этого циника ведь не существует ничего святого! Он же опошлит самое чистое чувство, мерзавец! Боров похотливый, где ему понять Вовкино высокое отношение к Женщине. Он и знать не знает, что такое настоящая Женщина, привык общаться с самками…

На душе было гадко. Излить свои мысли было некому и рука сама по себе потянулась к бутылке. Очень кстати, что Сашка не забрал коньяк. Сейчас он напьется и все забудет, и все опять будет хорошо. Не надо будет думать о Любке, не надо вспоминать Таню…

После третьей рюмки о существовании Любаши удалось забыть без труда. А вот Таню так просто не забудешь. И рука сама потянулась к телефону…

***

Девятое мая нынче выпадало на пятницу, так что еще в четверг, после короткого рабочего дня, Голики-старшие уехали на дачу. Горячая пора, посевная. Разве могли они упустить возможность лишний день поковыряться в землице? Серега, как обычно, умотал куда-то со своими друзьями-алкашами. Тане оставалось радоваться, что на сей раз не притащил всю банду домой, и теперь она отдыхала в полной тишине, наслаждаясь творчеством Мориса Дрюона. Дворцовые интриги французского средневековья захватили, погрузили в мир прекрасных дам и их отважных кавалеров.

В полвосьмого вечера раздался телефонный звонок. Недовольная тем, что прервали на самом интересном месте, Таня взяла трубку.

— Ничего не говори, слушай меня внимательно. Я перезвоню ровно через час и ты дашь мне окончательный ответ. Только отнесись к этому серьезно, чтобы потом не говорила: "Прости, я не подумала". Итак, через час я жду ответа на вопрос: согласна ты выйти за меня замуж или нет.

Таня так и не успела вставить ни слова, как абонент отключился. Естественно, это был Дрибница. Таня торжествовала. Ее поход в гараж сработал. Все, она выиграла пари. Вовка у нее в кармане. Ах, как мало движений пришлось совершить, чтобы добиться цели! Даже жалко. Только начала играть, а он уже готов. Начитавшись про дворцовые интриги, ей и самой хотелось сплести какой-нибудь заговор с целью захвата чужой территории, или в данном случае чужого мужика. А он сдался после первого же хода. Слабак!

Итак, через час он позвонит и ее судьба будет решена. Чудак человек, да зачем ей этот час? Конечно она согласна! Иначе как же она выиграет пари?!

Дрюон был безжалостно отброшен в сторону. Итак, скоро свадьба. Белое платье, марш Мендельсона и прочая красивая мишура. Кстати о платье. Вот недавно фильм какой-то показывали американский, так там у героини платье было офигенное. Правда, не свадебное и не белое, зато фасончик отпадный. А в белом цвете, пожалуй, будет выглядеть еще эффектней. Да, непременно. У нее будет именно такое платье. Очень глубокий V-образный вырез с перемычкой на груди, прикрывающей тоненький бюстгальтер. Очень узкое по талии, чтобы подчеркнуть ее природную грацию, а от талии — пышный кринолин. И фата непременно длинная, трехслойная, и верхний слой немного осыпан люрексом для придания легкого флера таинственности.

Так, с платьем все решено. А кого брать в свидетельницы? Луиза пока еще числится замужем, а замужние или женатые свидетели — плохая примета. Сима может отказаться, ведь свидетельница на самом виду, а Сима последнее время стала слишком критически относиться к собственной внешности. Ладно, это вопрос решаемый. Что еще?

Противный червячок сомнения грыз будущую невесту изнутри, не позволяя насладиться легкой победой. Да, она победила, она выиграла этот глупейший спор. И что, теперь она стала счастливее? Ее любит Патыч, и трех недель не прошло, как предлагал замуж. Но почему-то его любовь ее не греет, и замуж за Патыча совсем не хочется. А греет ли ее Вовкина любовь? Хочет ли она за него замуж? Что за глупый вопрос, нет конечно! Ведь все пять лет Вовкина любовь ее только раздражала и мешала жить. А отныне он будет постоянно рядом, каждый день. Да что день? Ведь даже ночью от него покою не будет!

И вот тут Таню бросило в холодный пот. ОН БУДЕТ РЯДОМ КАЖДУЮ НОЧЬ! И наверное не будет спокойно спать, а будет лапать ее своими грубыми руками, будет целовать и требовать ответных ласк. От этих мыслей Таню передернуло. Бр-р-р, гадость какая! Ведь неделю назад ради пари ей пришлось позволить Вовке поцеловать себя. Такого омерзения раньше она никогда не испытывала! Он совершенно не умел целоваться! Вместо нежного прикосновения к губам любимой он с каким-то остервенением втягивал их в себя насколько возможно, так, что они чуть не полопались. Одного поцелуя оказалось достаточно, чтобы губы болели несколько дней. Наутро после свидания Танины губы покрылись мелкими синими точечками, своеобразными микро-засосами, припухли, и нестерпимо жгли по контуру. И это после одного поцелуя! А во что они превратятся после свадьбы, когда гости целый вечер будут кричать "Горько", а Вовка будет стараться целовать молодую жену подольше, дабы не ударить в грязь лицом? И, если он даже целоваться не умеет, что же он будет вытворять с ней в постели?! И не одну ночь, не две, а всю жизнь! И ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ СЧАСТЬЕМ?!!

Когда Таня была маленькая, она много думала о счастье, пытаясь сформулировать для себя, что же это такое. И получилось у нее такое определение: "Счастье — это когда тебя любят. И чем больше мужчин сгорает от любви к тебе, тем ты счастливее". Теперь, когда ее любит не один мужчина, а двое, она почему-то уже не была уверена в правильности своего определения. Любить ее любят, но почему-то она не чувствует себя более счастливой от этого. Напротив, она по-прежнему страдает от одиночества. А избавится ли она от одиночества, выйдя замуж за Дрибницу? Ой, вряд ли… Скорее, она почувствует себя еще более одинокой и несчастной.

Как же она сможет жить с Вовкой? Ведь она все эти годы старалась избегать встреч с ним и чувствовала себя совершенно ужасно, когда это не удавалось. Ее же всегда так бесила его навязчивость и пресность. Ведь при одном его виде ее всегда хронически клонило в сон и она начинала неприлично часто зевать. А теперь ей придется эту нудоту терпеть рядом с собой круглосуточно до конца жизни?! И ради чего? Ради глупого пари?! Но ведь так не хочется проиграть его, пусть оно хоть трижды глупое. Что же делать? Стать Дрибницей? Или остаться Голик, по крайней мере, еще на какое-то время? Неприкаянной и одинокой, лишь бы не Дрибницей? Или, все-таки, лучше Дрибницей? Хм, даже фамилия у него какая-то дурацкая, несуразная. Что-то отец говорил по этому поводу. Вроде, Вовкины предки — выходцы из Украины, оттого и нерусская фамилия. Он даже говорил, как она переводится. А, вспомнила — мелочь! Мелочь?! Это она, Татьяна Голик, должна стать какой-то мелочью? И только ради дурацкого пари?!

А минутная стрелка почему-то бежала предательски быстро, приближая час расплаты за собственную глупость. "Не хочу замуж, не хочу! По крайней мере, не за Дрибницу! За кого угодно, только не за Дрибницу!" Коли на то пошло, уж лучше бы она приняла предложение Патыча. По крайней мере, его ласки не только не раздражали, а очень даже возбуждали. Ведь именно он первый открыл Тане мир чувственных наслаждений. Правда, преодолеть последний бастион ему так и не удалось, зато он прямо с педагогическим талантом преподал ей все прелести "любви выше пояса". Да что там, если честно и откровенно, если бы он не отхлестал ее тогда по щекам, она давным-давно позволила бы ему ВСЁ, ведь самое безобидное прикосновение Лёшки к ее руке возбуждало больше, чем просмотр эротической сцены в голливудском фильме! Но после Лёшкиных ласк терпеть Вовкино убожество, его тошнотворные поцелуи…Черт с ним, с офигенным платьем. Придет еще его очередь. Но только бы не сейчас, только не для Дрибницы…

Таня, как была в домашнем халатике, так и побежала к Симе, благо жили не только в одном доме, но даже в одном подъезде. Луизы, вероятнее всего, дома еще нет, да и не советчица она в этом деле. В мамашу пошла, для нее главное — материальные блага, которые может обеспечить мужчина. Все остальное — глупости.

Сима, однако, тоже оказалась не абы какой советчицей. Более охотно она обсуждала все тот же фасон платья (фильм смотрели вместе, и платье Симу пленило так же, как и Таню). Но, по крайней мере, не давила на подругу меркантильными соображениями, все больше отнекиваясь от совета, мол, уж ты, подруга, сама решай.

Между делом Таня не забывала поглядывать на часы. Время "Ч" стремительно приближалось. Так и не придя к какому-нибудь решению, Таня засобиралась домой, дабы не пропустить судьбоносный звонок.

На всякий случай Сима увязалась за Таней. Там, сидя на корточках прямо на полу, поближе к телефону, они и продолжили прения. Впрочем, прения вновь и вновь крутились вокруг проклятого платья. Вдвоем с Симой еще сложнее было думать о серьезности момента. И, когда до назначенного срока оставалось две минуты, Таня, так и не решив, говорить ли ей "Да" или "Нет", отключила телефон.

В понедельник, двенадцатого мая, ближе к вечеру Сима пришла к Тане поболтать о том, о сем. О Дрибнице почти не говорили, упомянули лишь вскользь, немножко посмеялись и перешли к более волнующей теме — что же за черная кошка пробежала между Луизой и Герой, почему же, не прожив и двух месяцев, Луиза всерьез занялась разводом? Интереснее всего подругам казался тот факт, что, несмотря на предразводное состояние, Луиза иногда позволяла мужу остаться на ночь в ее постели. О недавнем глупом пари подруги уже забыли напрочь, не рассуждая особо — выиграла ли его Таня или проиграла.

Неожиданно раздался звонок в дверь, но Таня на него даже не отреагировала — мать дома, откроет. Из своей комнаты вышла только тогда, когда услышала удивленный возглас матери:

— Татьяна, ты посмотри, что он принес!

Еще не зная, кто такой "Он" и что же такого замечательного "Он" принес, но уже заинтригованная, выглянула в прихожую. У самой входной двери стоял Дрибница, белый, как мелованное полотно, смотрел на Таню каким-то испуганно-виноватым взглядом. Мать разглядывала яркую открытку. Буднично, словно ничего необычного не произошло всего три дня назад, Таня поздоровалась с Вовкой и взяла из материных рук открытку. Это оказалось приглашение на свадьбу:

"Уважаемые Ада Петровна, Владимир Алексеевич, Татьяна и Сергей!

Приглашаем вас торжественно отметить наше бракосочетание,

которое состоится 17 мая сего года в 19.00 в банкетном зале ресторана

"Юбилейный".

Форма одежды — парадная. Настроение — праздничное. Присутствие

обязательно.

С уважением, Любовь Пивоварова и Владимир Дрибница"

Быстро прочитав приглашение и удивленно подняв брови на столь скорый срок бракосочетания (Вовка же принял это за удивление самому факту его женитьбы вообще), Таня рассмеялась, задорно посмотрела в самые глаза несостоявшемуся мужу, потерла руки:

— О, напьемся! — и со спокойной совестью вернулась в свою комнату, где ее с нетерпением ожидала Сима.

Танины родители были слегка разочарованы предстоящей Вовкиной свадьбой. Они, как и все вокруг, давно заметили, что Дрибница влюблен в их дочь, как школьник. Правда, ответных чувств у Татьяны они не наблюдали, но в глубине души надеялись, что Вовке все же удастся завоевать ее сердце. Женихом он был видным, обеспеченным, более чем серьезным, к тому же — племянником давнего приятеля Чудакова. Ведь, как ни крути, а дочь все равно должна когда-нибудь выйти замуж и упорхнуть из родного гнезда. Все равно придется отдать ее чужому мужчине. А если так, то пусть бы этим мужчиной стал Дрибница — все-таки не совсем чужой и со всех сторон положительный малый. Однако трагедии из Вовкиной женитьбы не делали, здраво рассудив, что насильно мил не будешь, а значит, придется отдавать Татьяну за кого-то другого, увы, совсем незнакомого, а значит, "темную лошадку". Успокаивало родительские сердца только то, что пока на горизонте "лошадьми" и не пахло, а значит, не так все страшно.

С Вовкиными же родителями дело обстояло иначе. О нешуточной любви сына к дочке Голиков они знали давно, практически с момента появления этой девочки в их доме. Ведь Вовка, наивная душа, совершенно не мог скрывать свое восхищение маленькой гостьей. И еще тогда безоговорочно одобрили выбор сына. И теперь, когда месяц назад он сообщил им о предстоящей женитьбе, а на вопрос родителей: "Кто же невеста?" ответил таинственно: "Ждите, в субботу привезу на смотрины", они были абсолютно уверены, что привезет он именно Таню. Когда же, как и обещал, сын приехал в ближайшую субботу, они со счастливыми улыбками встречали будущую сноху у калитки. Вот подъехало авто, но сквозь затемненные окна не видно лица сыновней невесты. Вовка обошел машину, открыл дверцу и помог выйти… совершенно посторонней даме, к тому же заметно старше его самого. Благожелательные приветственные улыбки, как по команде, исчезли с лиц встречающих и на реплику сына:

— Знакомьтесь, это Люба, моя будущая жена, — родители отреагировали крайне вяло, изобразив лишь жалкое подобие радости на лицах…

Зато Люба была совершенно счастлива. Ах, какая же она молодец! Как задумала, так все и вышло. Вот что значит правильная стратегия! Правда, осуществления мечты пришлось ожидать дольше, чем она предполагала, но в конце концов она пришла к намеченной цели.

Месяц перед свадьбой пролетел незаметно. Хлопот было столько, что только успевай поворачиваться. До защиты диплома оставалось всего три недели, но она даже не прикасалась к учебе. Гораздо важнее, а главное — приятней, были приготовления к свадебному обряду. Все хлопоты Любаша с радостью взяла на себя. Дрибницу только раз и оторвала от дел, когда надо было покупать ему костюм. Все остальное покупала и заказывала самостоятельно, правда, в подробностях докладывая о достигнутых успехах.

Однако был один маленький моментик, настораживающий Любашу. За все время, прошедшее со времени Вовкиного предложения руки и сердца, он поцеловал ее один-единственный раз. Да и то поцелуй получился скорее дружеский, нежели любовный. В любом случае, ни кайфа, ни возбуждения Люба от него не получила. Стоит ли говорить, что ни малейшего поползновения на свою честь Люба так же не ощутила? Долго ворочаясь перед сном, она часто думала об этом. Почему? Конечно, всем своим поведением за пять лет учебы она красноречиво демонстрировала свою непорочность, но теперь-то, когда заявление в загс подано, можно бы и в койку нырнуть. Интересно, какой он в постели? Сможет ли он удовлетворить профессионально возросшие Любкины потребности? Ах, глупости какие в голову лезут. Разве это главное? Главное то, что он женится на ней, скоро свадьба…

Платье, фата, туфли, бронирование зала — хлопоты приятные и даже торжественные. Но кроме этого Любе надо было уладить еще кое-какие дела. Слава Богу, она додумалась развестись заранее, еще перед поступлением в институт. Для этого не понадобилось даже ехать в ненавистный родной поселок, встречаться с "любящими" родителями, соседями… Да и с Борькой, бывшим мужем, тоже как-то не хотелось сталкиваться. Хватит — все оскорбления и унижения остались в прошлом, теперь она — порядочная недоступная девушка. Оформила заочный развод через суд. Долговато, конечно, вся катавасия тянулась более полугода, зато к замужеству она подошла беспорочной, незапятнанной грязным прошлым девушкой. В паспорте не осталось даже штампа от неудавшегося брака. Для этого всего-то и понадобилось вернуть себе девичью фамилию.

Сложнее было решить другую проблему. В связи с предстоящим замужеством ей необходимо было оставить любимую работу. А как ее оставишь, на кого покинешь мужичков? Галка-экзотка, зараза, на такой пьедестал себя вознесла — на сраной кобыле не подъедешь. По-прежнему больше трех мужиков за вечер не обслуживает. Дошло до того, что мужики установили очередь, чтобы хотя бы раз в месяц попасть к ней на "прием". В принципе, Галкина манера обслуживания Любашу мало волновала — у нее есть свой объем работы, который она должна выполнить, а остальное ее не касается. Но теперь, когда встал вопрос об ее уходе, это оказалось камнем преткновения. Елисеев высказал красноречивое "фи", мол, мальчики к тебе привыкли, да и где мы другую такую найдем, чтоб ни один из них не оказался обойден вниманием. Настаивал на том, чтобы и после свадьбы она продолжала работать "по специальности". Ничего, говорит, раз в недельку можешь и ускользнуть от мужа — от него особо не убудет. Долго не могли прийти к консенсусу. Елисеев настаивал на своем, Люба отнекивалась. В итоге оба пошли на компромисс: Елисеев отпускает ее, заменяя девочкой из запасного состава, но в особых случаях, ради VIP-персон ли, или же когда новенькая не будет справляться с объемом работы, он оставляет за собой право вызвать Любу в срочном порядке и там уже никакие возражения, уважительные причины приниматься во внимание не будут.

В последний рабочий день, в аккурат накануне свадьбы, Любаша аж прослезилась. Мужички устроили ей торжественные проводы — с цветами, теплыми словами, и непременным конвертиком в знак благодарности и уважения. Ради такого случая "помывка" затянулась далеко за полночь — благодарные клиенты "кормились" впрок, не зная наверняка, что будет завтра. Расходились ближе к утру усталые, но довольные. Любаша пьяно рыдала на плече Елисеева, монотонно повторяя один и тот же риторический вопрос, прерываемый назойливой икотой:

— Как же вы теперь без меня, бедненькие? Ик, сиротинки вы мои, ик. Как же, ик…

Вовка презирал себя. Презирал свою слабость и нерешительность, абсолютную безвольность в таком наиважнейшем деле, как создание семьи. Любаша, конечно, славная девушка — добрая, честная, такая ласковая и преданная, но ведь он не любит ее. Ну пусть бы хоть чуть-чуть нравилась, тогда его женитьба на ней была бы хоть как-то оправдана. Но ведь даже говорить с ней ему не интересно! Как же он будет жить с ней в одном доме, спать в одной постели, вместе завтракать, вместе ужинать… Ведь ему был неприятен самый обыденный прием пищи вместе с нелюбимой женщиной, чего уж говорить о большем… А как же его жизненный принцип: "Ни одного поцелуя без любви"? Господи, как же все сложно…

Когда он шел к Голикам, чтобы вручить приглашение на свадьбу, он намеренно выбрал такое время, когда кто-то из Таниных родителей должен был быть дома. Ведь не пригласить на свадьбу Голиков он не мог — как никак, а уже пять лет они считаются близкими друзьями его семьи, а значит, обойти их вниманием в такой важный момент было бы крайне непочтительно. А остаться с Таней один на один в такой щекотливый момент он откровенно малодушничал. Ведь всего три дня назад, фактически сделав ей недвусмысленное предложение, предал, обманул ожидания бедной девочки. Ведь как она, бедняжка, ждала его звонка, а он, негодяй, не перезвонил через час, как обещал. По закону подлости, притащилась Любка и два часа он не мог выпроводить ненавистную невесту. Когда же, наконец, черт ее унес, Танин телефон молчал. А на следующий день вся Вовкина решимость рухнула. Как представил Любкины слезы, людские пересуды, так и не нашел в себе силы защищать свою любовь. Решил плыть по течению: пусть будет, что будет. А теперь он должен отнести это проклятое приглашение Голикам. Ну как же ему приглашать Таню на свадьбу с другой женщиной?! Абсурд, сплошной авангард, непонятный и неприятный Вовке-традиционалисту.

Руки-ноги дрожали, тряслись все поджилки, когда звонил в дверь Голиков. А что, если откроет Таня? Что он ей скажет, как протянет проклятое приглашение? Господи, бедная девочка! Как же она перенесет его предательство? Но нет, повезло — дверь открыла Ада Петровна. Хотя какое это везение? О каком вообще везении можно говорить в его положении? Разве кто-то или что-то может спасти его от женитьбы на нелюбимой девушке? Вопрос риторический…

Танечка, маленькая моя, родная моя! Какая же ты сильная! Ведь ни один мускул на лице не дрогнул. Прочитала приглашение и даже нашла в себе силы улыбнуться, еще и пошутила: мол, будет повод напиться. А что ж тебе еще остается, только напиться с горя, что любимый женится не на тебе.

Как хотелось Вовке упасть ниц перед любимой, молить о прощении, отказаться от женитьбы на Любке. Ах, если бы только это было возможно… Выплатить бы ей неустойку, да и дело с концом, но ведь не деловое соглашение собирался разорвать, моральное. А это в тысячу, в миллион раз сильнее делового. И деньгами тут не отделаешься…

Свадьбу Вовка помнил смутно. События этого дня смешались, перепутались, как разноцветные кусочки пазла. С самого утра, не приняв ни грамма спиртного, уже чувствовал себя пьяным. Все происходящее выглядело абсолютно нереальным, страшным абсурдным сном. Любка в шикарном белом платье и совершенно нелепой широкополой шляпе с вуалью, так не шедшей к ее, хоть и милому, но довольно деревенскому лицу, с самого утра вцепилась в него мертвой хваткой, словно чувствовала, что женишок-то не слишком надежен, того и гляди — сбежит из-под венца. Загс, шампанское, памятник героям гражданской войны, шампанское, Вечный огонь, шампанское… Как в детском калейдоскопе, стеклышки складывались в фантастические, пусть и красивые, но какие-то нереальные узоры. Его мутило от присутствия нелюбимой девушки, а он все улыбался чему-то…

Но самое страшное ожидало его вечером, когда молодые подъехали к ресторану, а там гости уже выстроились в своеобразный живой коридор, по которому и предстояло пройти молодоженам. Когда Дрибница увидел среди гостей Таню, он, как кисейная барышня, чуть не рухнул в обморок. С этой минуты взгляд его был прикован только к ней. Под нестройный хор пьяной толпы, почти непрерывно орущей "Горько!", он словно во сне целовал чужие, пресные губы, а, лишь оторвавшись от них, снова и снова смотрел на одну только гостью, будто и не было больше никого вокруг…

Зато Таня веселилась от души. Периодически ловя на себе скорбный взгляд жениха, корчила соответствующую ситуации кислую физиономию: мол, как же так, что ты наделал, и тут же, отвернувшись от него, улыбалась и кокетничала с соседом напротив. Сима, которую Таня притащила с собой, преодолев немалые препятствия ("Ой, я не пойду, меня никто не приглашал…"), сначала робела, каждую минуту ожидая от какого-нибудь особо бдительного родственника молодоженов грозного вопроса: "А ты кто такая? Что ты здесь делаешь?!", но постепенно успокоилась, расслабилась, и даже стала заинтересованно поглядывать в сторону Вовкиного свидетеля. Свидетель отличался плотной фактурой и немалым ростом, чем, по-видимому, и привлек Симино внимание.

Худой (конечно же, свидетелем был именно Коломиец) сначала не заметил в толпе гостей Симу. Да и где ему было ее заметить, ведь, несмотря на нестандартные, мягко говоря, размеры, женским вниманием он обделен не был. Обаятельный от природы, последнее время он пользовался повышенным спросом у лиц противоположного пола. Конечно, до Вовкиного благосостояния ему было ой как далеко, но, благодаря деловому таланту друга и он оказался на волне успеха, а девушки любят успешных мужчин.

Когда музыканты объявили белый танец, стеснительная от природы Сима вдруг плюнула на скромность и пригласила свидетеля. С фигурой она действительно имела кое-какие проблемы, зато с лицом был полный порядок. Вдобавок к симпатичной мордашке ее голову венчала шикарная копна длинных русых волос, гладких по всей длине и лишь на кончиках самым естественным образом укладывающихся наивно-милой волной. Неизвестно, сблизила ли их общность проблем, связанных с излишним весом, или же Витька клюнул на Симины шикарные волосы, но остаток вечера они танцевали только вдвоем.

Тане же найти себе постоянного партнера не удалось, и она танцевала то с одним кавалером, то с другим, а то, бывало, и оставалась сиротливо сидеть за столиком. В самый разгар вечера к Тане подошел Дрибница-старший. Пригласил танцевать, пораспрашивал о жизни, да вдруг уткнулся в плечо несостоявшейся невестке и расплакался, как младенец. Конечно, это не он плакал, это водка искала выхода, но излил он Тане все свои сожаления по поводу того, что не на ней женится Вовка, не она родит им с матерью внуков. Рассказал, как они были разочарованы, когда сын привез на смотрины не Таню, а невесть откуда взявшуюся Любу. В общем, расквасился дядя Коля не на шутку. Таня уж не знала, что ей с ним делать, как успокоить расчувствовавшегося мужика, да тётя Мила, видимо, находилась в состоянии боевой готовности, мужа из поля зрения не упускала и в нужную минуту подоспела на помощь. В отличие от супруга вела себя по отношению к Тане не более, чем как к дочери своих друзей, никоим образом не проявляя неудовольствия выбором сына.

Один раз Тане довелось танцевать с Сашкой Чудаковым. Танцуя с ней, он то и дело издевательски поглядывал на жениха. Вовка же молча наблюдал, как двоюродный брат нашептывает что-то на ушко партнерше, а та улыбается, кивает, активно соглашаясь с чем-то. Багровый от ревности и гнева, с ходящими желваками, Вовка вынужден был сидеть рядом с невестой, хотя ему так хотелось избить поганого родственничка по морде, по печени… А Люба все щебетала что-то, улыбаясь собственному счастью, все дергала новоявленного мужа: мол, пойдем танцевать. Да до танцев ли ему было…

Это был самый счастливый день в Любашиной жизни. С самого утра она чувствовала себя королевой, весь день была в центре внимания. Шикарное белое платье так приятно шелестело, так эротично колыхалось при каждом движении. Люба то и дело отставляла в сторону правую руку, любуясь игрой бриллиантовых осколков в обручальном кольце. Разве можно было сравнить это великолепное колечко с тем, которым почти девять лет назад окольцевал ее Борька? Можно ли было сравнивать ту убогонькую свадебку, на которой гуляло все село, упиваясь самогонкой, с этим праздником жизни, на котором собралось знатное городское общество. И она — царица этого бала! Все поздравляли ее, осыпали цветами и подарками, а сколько комплиментов довелось ей выслушать в этот день! За всю жизнь она не слышала столько теплых слов в свой адрес. Жаль только, Володя сильно волновался, из-за чего сидел весь вечер, как чурбан — ни живой, ни мертвый. Понятно, в его жизни это первая свадьба, но ведь можно же было бы расслабиться и получать удовольствие от этого дня! А то даже целовался, как труп: слегка касался ее жесткими холодными губами, словно не жену целовал, а покойницу в усопший лобик.

Когда, наконец, гости стали расходиться, засобирались домой и молодожены. Дрибница слегка перебрал, и теперь едва стоял на ногах. Любаша тоже покачивалась, но держалась не в пример более уверенно. Когда они остановились перед квартирой, Володя почему-то даже не попытался взять жену на руки, чтобы перенести, как полагается, через порог. Не раздевшись, бухнулся на кровать прямо в смокинге. Что ж, Любе не впервой, сама все сделает.

Любаша сняла платье, оставшись в красивом кружевном белье. Аккуратно сняла с мужа смокинг, рубашку. Вовка не спал, но почему-то не накидывался голодным волком на молодую жену, как ей ожидалось. Лишь, позволив снять с себя брюки, ожил. Бросил Любу на кровать, снял полупрозрачные трусики, оставив почему-то нетронутым бюстгальтер. И, рывком сорвав свои трусы, не одарив даже дежурным поцелуем, не приласкав, не коснувшись груди, вошел в нее грубо и бесцеремонно. Любаша, хоть и горела от желания, но еще не была готова к глубокому погружению, а потому слияние с законным мужем оказалось неприятным и болезненным. Люба вскрикнула, возмущенная подобной бестактностью, и попыталась было выпихнуть из себя неприветливого гостя. Но не тут то было. Молодой муж методично врывался в нее, лопатой вгрызался в сухую, неготовую к любви почву, причиняя жене пекущую боль. Впрочем, боль скоро прошла, и Люба приготовилась получать удовольствие от контакта. Однако удовольствие все не наступало. Несмотря на отсутствие боли, акт не доставлял радости. Возможно, свою роль сыграло спиртное, принятое в немалом количестве, и Володя все трудился и трудился, ритмично склоняясь над супругой, а сладкая разрядка все не наступала. Люба, давно сбившаяся со счета обслуженных мужиков, познавшая немало никудышных любовников, не могла даже припомнить, с кем из них можно сравнить драгоценного, с таким трудом заполученного мужа. Выходило, что хуже Вовки у нее любовника до сих пор не было. А секс с ним и не секс вовсе, а скорее упражнения на эротическом тренажере: вроде бы и параметры соблюдены правильно, и ритм, и глубина погружения рассчитаны верно, но машина — она и есть машина, и никогда фалоимитатор даже самой последней модели не заменит настоящего мужика.

Когда первый семейный половой акт завершился (вернее, завершился он только для мужа — жена же не получила ни одной положительной эмоции), Дрибница повернулся к супруге голым задом и молниеносно заснул. Люба же, совершенно ошарашенная произошедшим, заснуть даже не пыталась. Всю ночь она искала объяснения странному поведению Володи на супружеском ложе, боясь поверить в то, что подобное поведение не является для него исключением из правил. Нет, не может быть, чтобы Вовка Дрибница, самый завидный жених во всем институте, да и не только в институте, а, пожалуй, и в городе, оказался редким неумехой в постели. Не может быть! Наверное, он был слишком пьян и ничего не соображал. А утром он проснется, и она покажет ему высший класс. Он будет пищать и плакать от восторга!

Утром, уловив едва заметное подрагивание век, свидетельствующее о близком пробуждении супруга, Люба, мурлыкнув поэротичнее, сунула руку под одеяло, вознамерившись приласкать детородный орган Вовки Дрибницы. Почувствовав прикосновение, Вовка вздрогнул, с отвращением отбросил наглую руку, посягнувшую на его честь, одарив жену фразой:

— Не смей вести себя, как шлюха! Где твое достоинство?!

Люба замерла с дурацкой улыбкой на лице, ожидая, что вот сейчас он рассмеется собственной шутке. Но Вовка встал, схватил валявшиеся на полу трусы и быстро прошел в ванную, сверкая бледной, незагоревшей задницей.

Целый день он сердился на нее, лишь изредка обращаясь с какой-нибудь фразой, и то только тогда, когда молчать было уже совсем невозможно. На людях он улыбался, раскланиваясь направо-налево, охотно общался со знакомыми и родственниками, но на Любу даже не смотрел. Сегодня гостей было гораздо меньше вчерашнего и Вова в основном выглядел повеселее. Но временами впадал в странный ступор, уставившись в одну точку и не реагируя ни на что. На нестройные крики "Горько!" отвечал с улыбкой, но тоном, не терпящим пререканий: "Хватит, вчера нацеловались". А в разгар веселья вообще исчез, оставив Любу одну за свадебным столом…

Таня не пошла догуливать на второй день. Не пошли и родители. Семейство Голиков на праздничном банкете в этот раз было представлено только Сергеем. Ну тому, ясное дело, был бы повод да халявная выпивка.

Семейство было почти в полном составе и с интересом смотрело новую комедию Рязанова, когда раздался звонок. Открывать пришлось Татьяне, как самой молодой. На пороге стоял Дрибница.

Едва переступив порог, прямо в коридоре, на глазах родителей бухнулся на колени, зарылся лицом в Танин халат, и заплакал. У изумленных хозяев отнялись языки, и они молча взирали на необычную картину. Выплакавшись, Вовка встал, прижал Таню к груди, поцеловал в золотую макушку:

— Что я наделал?! Что ты наделала! Довыступалась, довыпендривалась! Что мы натворили?! Что теперь делать?

Таня от удивления не могла и слова сказать. Родители тоже были в шоке. Так и не дождавшись от гостеприимных хозяев приглашения войти в комнату, Дрибница прошел и сел на диван.

— Дядя Вова, тетя Ада! Хоть вы бы на нее повлияли! Упрямая, как сто чертей. Я ж ей проходу не давал, я ж столько лет за ней, как собачка на привязи… А она…, - повернулся к примолкшей Татьяне: — Чего ты добилась со своей гордостью? Искалечила три жизни, радуйся теперь…

— Почему три?

— Твоя, моя и Любкина.

— А-а, — протянула Таня. Усмехнулась про себя. Он был так искренен сейчас, что как-то не хотелось огорчать его известием, что испорченной с полным основанием можно назвать только его жизнь. Да и то без Таниного участия. Почти.

Дружненько помолчали. Потом Вова торжественно заявил:

— Я тебя умоляю — потерпи годик. Я через год разведусь и мы поженимся. Потерпи немножко. Год, только один год! Прошу тебя, не выходи замуж! Я не могу развестись с ней сразу, это будет неприлично и слишком больно. Она этого не заслужила, она ни в чем не виновата. Я прошу у тебя всего один год. Слышишь? Не смей выходить замуж!!!

***

После свадьбы Дрибница очень изменился. Он приходил к Тане каждый вечер — она гнала к жене. Однажды нарвался на Владимира Алексеевича в дурном настроении, выслушал наставления: мол, ты человек женатый, обремененный определенными обязательствами, вот и выполняй их, а дочку мою оставь в покое. Помогло лишь отчасти — стал звонить по телефону, умоляя о встрече. На Танины недвусмысленные отказы слезно просил:

— Ну пойдем с Тимошкой погуляем. Хоть одним глазком на тебя взгляну… Хоть пять минут!

Иногда Таня, использовав все методы тактичного отказа, вынуждена была уступить столь настойчивым просьбам. Но пять минут растягивались на два часа. Иногда Таня не могла вырваться от привязчивого влюбленного до глубокой ночи. Если раньше Вова исполнял любую ее приходь, независимо от того, совпадала ли она с его личными намерениями или нет, то теперь все изменилось. Он стал не только навязчивым, но откуда-то появилась несвойственная для него настойчивость. Все сложнее было уклоняться от его назойливых ласк. От неумелых, грубых поцелуев болели губы, неласковые руки все чаще норовили нырнуть под легкий свитерок.

Таня гнала его домой, но Вовка не только не слушался ее, но и не давал возможности уйти самой. Говорить с ним по-прежнему было неинтересно, и, если раньше Таня впадала в тоску от его возвышенной любви, то теперь все чаще ее охватывало отчаянье от его настырности, упертости и чувственной неумелости. Ах, если бы он был хоть наполовину нежен и ловок, как Патыч, она многое могла бы ему простить и, возможно, даже позволить. Но и руки, и губы его неизменно причиняли если и не боль (хотя без нее не всегда обходилось), то уж чувство омерзения непременно.

И теперь, прочувствовав на себе, как мешает жить невзаимная любовь, Таня все чаще вспоминала свое детское определение счастья. О, как она была неправа! Оказывается, не может принести счастья любовь человека, к которому ты ровным счетом ничего не испытываешь. Наоборот, от этой ненужной любви столько хлопот и неудобства. Ну чего ради она должна каждый вечер торчать в парке на скамейке с Дрибницей, терпеть его отвратительные поцелуи, без конца вытаскивать шаловливые ручки из под кофточки и слушать нудные признания в любви. Ну как еще дать понять, что не нужен он ей ни женатый, ни холостой, ни бедный, ни богатый? Ну неужели все надо говорить прямым текстом?! Но ведь она совсем не хочет его обижать, а намеков он не понимает.

— Вова, иди домой. Уже два часа ночи.

— Мой дом там, где ты.

— Нет, твой дом там, где тебя ждет жена. Иди уже. Завтра вставать рано.

— Я не хочу спать без тебя.

— Это ты должен говорить жене, а не мне. Это с ней ты должен спать.

— С ней, может, и должен, а хочу с тобой.

— Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Мне, между прочим, тоже рано вставать. Отпусти меня!

— Нет.

— Пусти, сказала! И вообще не смей больше ко мне приходить. Иди к жене!

— Не пойду, — и Вовка в очередной раз прижался к Таниной упругой груди, зарылся в нее носом. — Никуда не пойду. И тебя не отпущу. Будем жить прямо на этой скамейке.

Таня с трудом вырвалась из его объятий:

— Все, Вова, иди домой! Я сказала — домой, к жене!

— Это раньше ты могла мне указывать. Эх, какой я был дурак! Ну скажи, зачем я тебя слушался? Не слушался бы, сейчас ты была бы моей женой, а не Любка, и нам не надо было бы прятать наше счастье под луной…

Таню передернуло от слов про наше счастье. Да уж, счастья таки полные штаны. У Вовки…

— Слушай, а что ты Любке говоришь, когда приходишь в три часа ночи?

— Говорю, в гараже был, машину починял…

— И это в медовый-то месяц? И она верит?!

— Не знаю, не спрашивал.

— А правду сказать слабо?

— Зачем ее огорчать? Ей и так скоро предстоит пережить развод. Пусть хоть немного побудет счастливой.

Люба не могла разобраться в своих чувствах. Да, она добилась цели и теперь со спокойной совестью может почивать на лаврах. Но на душе почему-то неспокойно. Не таким лакомым кусочком оказался Дрибница, как представлялось. По части денег она оказалась права — тут она попала в самую точку, недостатка в деньгах не было. Но так ли уж это здорово? В принципе, последние два года она и без Дрибницы материальных трудностей не испытывала. Тех денег, что она зарабатывала, вполне хватало и на полноценное питание, и на приличную одежду. Больших денег Дрибница ей не дает, так что материальное благосостояние она приобрела, пожалуй, лишь теоретически. Нет, он, конечно, не отказывает ей в маленьких радостях жизни: колечко там купить, браслетик, даже шубку обещал, но это когда сезон подойдет. А к большим деньгам он ее не подпускает. Может быть, купит когда-нибудь машину, но пока что явно не собирается делать столь дорогой подарок.

Но чем она заплатила за свое призрачное благосостояние? Он никогда не докладывает ей о своих планах, не ставит в известность, придет ли на обед. Да что обед, если она практически каждый день в одиночестве ужинает и ложится спать. Он ведь приходит в лучшем случае часов в двенадцать, а может заявиться и под утро. Разденется, повернется к ней филейной частью и спит. И за это счастье она сражалась пять лет?!

Еще пару раз она пыталась показать Дрибнице высший пилотаж в постели. Один раз произошло с точностью то же самое, как и в первую брачную ночь, даже слова в ее адрес полетели те же. Второй раз Люба решила застать его врасплох, спящего. И под утро, когда сон самый крепкий, тихонечко подкралась и хотела возбудить законного мужа язычком…

Крику-визгу был полный дом. Наслушалась Любаша в свой адрес много интересного. Все эпитеты, щедро обрушившиеся на ее бедную голову, крутились вокруг того, что ведет она себя как шлюха, самка похотливая и так далее. Мол, где, в каких фильмах ты насмотрелась этой мерзости, чтобы языком прикасаться к… фу, гадость какая, говорить и то противно, а ты собиралась взять ЭТО в рот?! Не иначе, как вознамерилась сделать минет, как самая дешевая проститутка, а добропорядочная женщина не может этого места даже рукой коснуться. Да как же тебе не стыдно, да как же глаза твои бесстыжие могут теперь на меня смотреть…

После произошедшего молодожены не разговаривали. Практически каждый из них жил своей жизнью, только спали в одной постели. Иногда Дрибница приходил очень поздно, и, едва раздевшись, набрасывался на Любу. По-прежнему никаких нежностей, поцелуев, всяких там уси-пуси. Имел ее незатейливо и грубо, можно сказать, по-хамски, вроде она и не женщина вовсе, а кукла надувная: сунул-высунул-уснул. А Любе так хотелось нежности и ласки. Ну ладно, пусть даже был бы такой дикий, животный секс. Она даже на это согласна. Хорошо, пусть без уси-пуси, лишь бы утолить сексуальный голод. Но ведь и такое счастье выпадало на ее долю далеко не каждую ночь. И чаще всего именно после поздних возвращений, как будто где-то на стороне его кто-то очень умело возбуждал, доводил до предела, а уже дома он утолял страсть, как жажду — незатейливо и быстро. Вроде пить захотел, открыл кран и напился прямо из-под него.

А Любе этого было мало. Что ей пара контактов в неделю, если она привыкла не меньше десяти за вечер? Ну ладно, десять — это считая старцев, от которых толку-то, одно название. Ну уж как минимум шесть полноценных контактов она имела! И это только конкретных актов, а сколько всего интересного происходило помимо этого! Ах, какие славные были денечки!..

Теперь же Любаше приходилось довольствоваться воспоминаниями о былых оргиях. Уже четыре месяца она мужняя жена, а спали они за это время всего-то раз несколько. Бедная женщина была хронически голодна, неудовлетворенна такой жизнью. Дрибница уходил ранним утром, не сказав ни слова, не поцеловав на прощанье. Приходил поздним вечером или ночью, и, все так же молча, поворачивался задницей к супруге и засыпал. Даже о скотском сексе с ним ей приходилось только мечтать. И она мечтала…

После защиты диплома Люба на работу не пошла. Благодаря браку с Дрибницей она была освобождена от обязанности ехать в то кошмарное место, в котором лечилось от сифилиса все родное село. Здесь же, в городе, работу искать даже не начинала. Сначала думала, что не к лицу жене Дрибницы работать, как простой смертной. Первые недели после свадьбы наслаждалась ничегонеделанием, ленилась до самозабвения. Нет, кое-какие обязанности у нее, конечно же, были. Квартиру убрать, пищу приготовить. Но Люба — девушка шустрая, на домашние хлопоты у нее не слишком много времени уходило. Да и обязанностями она это не считала. Всю жизнь мечтала о собственном доме, семь лет по квартирам да общежитиям скиталась. Теперь же она стала полноправной хозяйкой двухкомнатной квартиры в центре города. Почти полноправной. По крайней мере, она была в ней прописана, а значит, имела право хотя бы на половину жилплощади.

Квартирка, правда, маловата. Конечно, миллионы семей живут в таких и вполне счастливы. Но они же не все, они же — Дрибницы! А значит, не к лицу им ютится в такой каморке! Правда, свои мысли по этому поводу она Володе не доносила, не озвучивала, опасаясь его гнева. Ладно, пусть пока будет двухкомнатная. Но со временем они обязательно переберутся во что-нибудь более подходящее для их статуса. Не стоит сейчас накалять отношения из-за квартиры. И так все очень сложно…

Вовка-Вовочка! Какой же ты дурачок! Что ты вбил в свою гениальную голову? Почему так боишься хорошего секса? Здоровый красивый мужик, не импотент, а впадаешь в краску при одном намеке на секс, аки красна девица. Ну ладно, не умеешь ты бабу раскочегарить, так позволь же хотя бы показать тебе, как это делается! Ведь рядом с тобой такая женщина, специалист высочайшего класса, но ты категорически запрещаешь поднимать этот вопрос. Как же тебе показать, объяснить, как это делается, если ты и говорить об этом не можешь, и прикасаться к себе не позволяешь даже пальчиком? Ты что ж, дурачок, до сих пор думаешь, что детей в капусте находят?! Или ты поверил, что в Советском Союзе секса нет?! Есть, Вовка, еще как есть! Это Союза уже нет, а секс был, есть и будет есть! Проснись и научись получать удовольствие от жизни!

Четыре месяца семейной жизни с Дрибницей в очередной раз разочаровали Любу. Где же она промахнулась теперь? Борька был хорош в постели, но беден, как церковная мышь. К тому же, сволочь, ушел в армию, бросив ее на произвол судьбы со своей придурковатой мамашей. Вполне естественно, что утешения ей пришлось искать на стороне. Правда, утешение это привело ее к очень печальным последствиям. Но ведь она сделала верные выводы из случившегося, она правильно вела себя все эти годы и в награду за хорошее поведение получила приз в виде Дрибницы. Да только приз оказался весьма сомнительным вознаграждением… Что ж, это, пожалуй, не смертельно. Если муж не может дать ей того, без чего она не может обходиться, она должна взять это сама. И не обязательно у мужа. В конце концов, есть люди, которые ценят ее талант. И ценят весьма дорого! И Люба набрала хорошо знакомый номер Елисеева.

***

После неудачного предложения руки и сердца Патыч долго не приходил к Тане. Обида жгла сердце, не давала дышать полной грудью. Он угробил на нее пять лет жизни, ради нее бросил друзей, год работал почти даром, прежде чем начал прилично зарабатывать. А она… Дрянь неблагодарная!

И Лешка пустился во все тяжкие. Кабаки, водка, девочки… Бабенки у него долго не задерживались, сменяя одна другую, как пейзажи за окном идущего на полной скорости экспресса. Мать взывала к его разуму: мол, одумайся, сынок, ведь опять покатишься по наклонной плоскости, ведь посмотри на своих друзей — где они сейчас? Угомонись, дурачок, одумайся, найди себе скромную девушку и живи с ней в мире и согласии…

Услышал Лешка материны воззвания только после ее смерти. Не перенесла несчастная очередного скандала. Да и много ли ей, шестидесятисемилетней старушке-инвалидке надо было? Понервничала в который раз, давление скакнуло выше крыши и — очередной обширный инсульт, кровоизлияние в мозг… Всю свою жизнь Патыч на нее злился. За то, что она такая старая, что больная, что родила его на свет божий никому не нужным. Что не смог даже школу закончить из-за нее, что любимая девушка не может простить ему отсутствие элементарного воспитания. Ведь кто виноват, что он отхлестал тогда Таньку по щекам? Кто должен был объяснить ему, что поднимать руку на женщину — табу в любом человеческом обществе, будь это цивилизованная страна или дикое африканское племя. Но он почему-то узнал об этом слишком поздно, когда изменить что-либо уже не было никакой возможности. А все потому, что мать, родив его под сраку лет, практически бросила одного выживать, как получится. В двенадцать лет ему пришлось стать главой семьи. Впрочем, какой главой? Что он мог тогда, что умел? Сварить нехитрую похлебку на несчастную материну пенсию да копеечное пособие матери-одиночки?.. Вот и остался недоученным, недовоспитанным. Из-за этого и все его беды. Кому он такой нужен?

Выходило, что никому. Впрочем, может, кто-нибудь и позарился бы на такое сокровище, но не нужен ему был кто-нибудь, его интересовала только Танька, черт бы ее побрал, дуру принципиальную. И чего он в ней нашел, почему никак не может забыть о ее существовании? Ну что в ней такого особенного, что ни одна баба не может ее заменить? Красивенькая мордашка, стройные ножки, пушистые реснички?! Да сколько угодно баб не только могут поспорить с ней в красоте, а и переплюнут запросто! Да, хороша, но не настолько, чтобы не найти ей замену. Тогда что в ней особенного? Характер? Да упаси Бог от такого характера! Вредная, злопамятная, самовлюбленная эгоистка. А ему нужна женщина мягкая и уступчивая, без излишнего гонору. Чтоб и ему жена отличная, и детям самая замечательная мать. Чтоб мог он быть спокоен за тыл, чтоб не ожидать подвоха каждую минуту. Согласись Танька стать его женой — был бы он уверен в ней? Нет, нет, и еще раз нет! За Таньку ему пришлось бы сражаться всю жизнь, доказывая и ей, и самому себе, что он ее достоин. Да ну ее, пусть другой доказывает, срывает звезды с небес. А Лешка себе иную поищет, менее проблемную и более подходящую для семейной жизни. Вот и мать так говорила: найди себе скромную девушку и живи с ней в мире. Пожалуй, не мешало бы хоть раз прислушаться к материному мнению, хотя бы после ее смерти. Может, и права была? Может, и правда разбиралась не только в лекарствах и болячках, но и в жизни?

Замена Таньке сыскалась по соседству. Обычная, совсем неяркая девушка, не лишенная, впрочем, некоторой миловидности. Оля жила в его же доме в соседнем подъезде и знал ее Лешка всю жизнь. В глубоком детстве даже в один садик ходили, позже учились в параллельных классах. Только он с трудом до восьмого дотянул, а Оля закончила кулинарное училище и работала теперь в заводской столовке. Звезд с неба, как говорят, не хватала, да ему-то именно такая и нужна, чтоб не особо образованная, зато мягкая, домашняя, уютная. Опять же — при такой жене с голоду никогда не умрешь… Со всех сторон вполне подходящая жена для Патыча. Но почему-то так ныло Лешкино сердце от этих мыслей…

Уже полгода Патыч встречался с Олей. Ходили в кино, иногда в ресторан, частенько она оставалась у Лешки на ночь. Ольга оказалась довольно удобной подружкой. Прежде всего, самый главный плюс — это то, что к ней не надо было тащиться через полгорода. В любой момент только свистни и она, как Сивка-Бурка, всегда рядом. Во-вторых, никогда не предъявляла к Лешке никаких претензий и требований. Зашел на огонек — спасибо, в кино сводил — это уж вообще счастье! Ну и в ласках никогда не отказывала, не заявляла: "Доступ к телу — только через загс". Это три. Правда, особо пылкой любовницей ее назвать было сложно, но, тем не менее, она в любой момент была к Лешиным услугам. А утром, пока он еще отсыпался от ночных безобразий, успевала и прибраться в квартире, и завтрак сообразить из нехитрых холостяцких припасов.

Все хорошо, всем она устраивала Карпова. Но почему-то, прикасаясь к ней, Лешка видел перед собой другую женщину. И кровь начинала быстрее бегать по венам от мыслей о Тане, а не от Ольгиных ласк… И Лешка решил использовать последний аргумент.

— О, пропажа! Заходи, дорогой, — Таня явно обрадовалась неожиданному визиту. — Ты куда исчез? Совсем забыл меня.

Патыч сунул ей дежурный букет и прошел в комнату. Сердце бешено колотилось. Вот сейчас все решится. Пан или пропал:

— А я ведь к тебе не просто так, я к тебе с ультиматумом.

Красивые Танины брови вспорхнули удивленно:

— Да ты что? Уже интересно. Ну-ка, ну-ка? Заинтриговал! И что ж за ультиматум такой? Чем заслужила?

У Лешки опять предательски перехватило горло. Да что ж это такое, ведь неделю настраивал себя на этот разговор, ведь так хорошо подготовился. Не хватало только сорваться, как в прошлый раз, и снова все испортить.

— Я еще раз делаю тебе предложение, — сказал почти спокойно, невероятным усилием воли подавив волнение.

Таня улыбнулась кокетливо:

— Еще раз отказываю. Это и есть твой ультиматум? А я-то думала, — протянула разочаровано.

Откровенное разочарование подтолкнуло Патыча к более решительным действиям:

— Учти, это мое последнее предложение!

— Лешка, милый, это угроза?! И какое же страшное наказание ты для меня придумал? Ой, только не говори, что на другой жениться собрался! — и, не давая ответить, вдруг залилась колокольчиком: — Я угадала? Ну скажи, я угадала, да?

Патыч покраснел, как интеллигентная девушка, застигнутая врасплох с указательным пальцем в носу. Как она угадала? Ну как?! Ведь он так хорошо все продумал, так тщательно подготовился… Ответить не смог, только еле заметно кивнул поникшей головой.

— Ой, как интересно, — совсем развеселилась Таня. — Расскажи!

А у Лешки пропало всякое желание делиться с ней планами на будущее. Рухнула последняя надежда заполучить Таньку в жены. Нет, совсем она не испугалась его угрозы, и веселье ее вполне искреннее, не похожее на актерскую игру.

Таня, наконец, заметила, как раздуваются в гневе ноздри гостя, поняла всю бестактность своего веселья. Подсела к Лешке, погладила по плечу:

— Я тебя обидела? Прости, Лёш, я не хотела. Прости, а?

Лешка вдруг дернулся, сгреб ее в охапку, и принялся осыпать поцелуями. Таня не сопротивлялась. Напротив, она стала вдруг такая податливая, так горячо отвечала на его ласки. Да и как можно было остаться холодной рядом с Патычем? Ведь только он мог распалить ее чувства, заставить дрожать все тело… После неумелых, почти царапающих ласк Дрибницы Лешкины прикосновения казались подарком небес, были нежны и приятны, словно дуновение морского бриза в невыносимо жаркий полдень. Никто никогда не ласкал Таню так, как ласкал ее Патыч. И никогда еще Патыч не был с нею так нежен, как сегодня…

Таня, пресыщенная платонической любовью и грубыми, неумелыми нежностями Дрибницы, изголодавшаяся по чему-то неведомому, но такому желанному, под ловкими Лёшкиными прикосновениями забыла обо всем на свете. Теплая волна окутала ее тело, постепенно концентрируясь горячим шаром внизу живота. В то же время этот горячий шар стал похож на леденящее мятное мороженое. Чувства смешались, уже нельзя было понять — где горячо, где холодно, и отчего ее била крупная дрожь Таня тоже не понимала. Она удивлялась, почему не убирает по привычке Лёшкины шаловливые ручки из прорехи между пуговицами домашнего халатика, почему вдруг так выгнулось ее уже обнаженное тело навстречу его рукам. Теряя остатки самоконтроля, прошептала лишь:

— Не здесь, идем в мою комнату…

Не помня себя от уже не чаянного счастья, Алексей подхватил на руки почти бессознательную ношу и перенес в маленькую комнатку, бережно уложил на кровать. Таня по-прежнему не сопротивлялась, отдав себя в руки победителя. Она дрожала, с готовностью выгибалась навстречу движениям опытных Лешкиных рук, тихо постанывала, наслаждаясь умелыми, легкими, почти воздушными, но почему-то так глубоко проникающими ласками. Ей было так хорошо сейчас, что она не могла даже сравнивать прелесть Лешкиных прикосновений с омерзительными поцелуями Дрибницы. Душа ее была сейчас далеко. Может быть, она спала, а может, унеслась за тридевять земель, наслаждаясь где-нибудь в раю местными красотами. Зато тело получало удовольствие совершенно иного рода. Конечно, Таня давно привыкла к Лешкиным ласкам, но никогда еще она не позволяла зайти им так далеко. Самое странное, что сейчас ей совсем не хотелось остановить его, прекратить его победный поход по ее телу. Нет. Пусть делает все, что захочет. Пусть преступит ту черту, за которую она намерена была не пускать кого бы то ни было до свадьбы. Ах, какие глупости! Кому это надо в наше время? Зачем лишать себя удовольствия? Ведь это так приятно! Не останавливайся, Лёшик, ласкай меня еще, еще, еще!

Острая резкая боль прервала вдруг чувственный полет и Лешка задвигался ритмично, вдавливая что-то большое и горячее в израненное Танино лоно. Таня вскрикнула, вознамерившись было вытолкнуть из себя чужеродное тело, причинившее боль, но Патыч не позволил этого сделать, сковав ее движения своим телом. Закрыл готовый вновь вскрикнуть от боли рот поцелуем, вложив в него всю любовь и нежность, на которые был способен. Не произнеся ни звука, одними только движениями сказал: "Потерпи, милая, сейчас боль пройдет". И Таня поняла, и поверила, и постаралась расслабиться — и, о чудо! — боль действительно почти ушла. По крайней мере, она перестала быть только болью. Откуда-то возникло удовольствие оттого, что нечто большое и горячее ходит в ней туда-сюда, иногда сбиваясь с ритма и ударяя немножко в сторону, и Таня сначала охала от боли, и ее вскрик тут же переходил в сладкий стон от наслаждения неожиданным ходом, дарящим, оказывается, восхитительную радость любви физической. Это длилось сказочно долго, и так чарующе приятно и вкусно было странное смешение боли и удовольствия, и уже не хотелось выталкивать из себя это удивительное "нечто", а хотелось, напротив, задержать его в себе подольше, и Таня старалась поймать, вернуть в себя ускользающего Лешку. Нега стала разливаться по ее телу. А Патыч вдруг ускорил ритм, вбиваясь в нее до предела, зачастил, вжался в нее, словно пытаясь срастись с любимой раз и навсегда, и горяче-ледяной шар в самом низу живота лопнул миллионом разноцветных брызг, и ярким светом озарилось все вокруг, и неожиданно запели птицы, словно за окном весна…

— Родная моя, родная, любимая, — Лешка все целовал и целовал свое неожиданное сокровище, все еще не веря свалившемуся на него счастью. — Девочка моя, солнышко мое… Спасибо, спасибо, маленькая!

Таня попыталась встать, но двигаться было довольно болезненно. Патыч взял ее на руки и отнес в ванную, хотел было помочь ей привести себя в порядок, но та вдруг засмущалась и выставила кавалера за дверь. Вернулась через несколько минут посвежевшая, завернутая в полотенце, уселась к Лешке на колени и поцеловала. Тот в ответ взорвался целой бурей нежности, сорвал полотенце и стал собирать губами многочисленные мелкие капельки воды с хрустального Таниного тела. До определенного момента она не сопротивлялась, но когда его рука скользнула меж ее ног и пальчики стали ненавязчиво прокладывать путь внутрь, Таня ласково, но настойчиво отклонила приглашение к игре:

— Нет, Лёша, на сегодня хватит. У меня и так все болит. Лучше пожалей меня.

И Лёшка жалел. Он жалел каждый пальчик, каждую веснушку на прекрасном ее теле, каждую родинку. И вновь Таня трепетала в его умелых руках, содрогаясь от желания, и Патыч снова готов был к бою, уверенный, что теперь-то уж она не устоит, теперь она обязательно позволит ему еще раз насладиться такой долгожданной победой, а может, и не раз еще, ведь ей явно понравилось все, что он вытворял с нею. Наконец-то, наконец! Не напрасны были его страдания, не зря он ждал, когда же она поверит в его любовь и отзовется на недвусмысленный призыв. Получилось! У него все получилось! Она испугалась, что может потерять его, а значит, она его любит!

— Девочка моя, девочка…

Отрезвление пришло быстро:

— Хватит, Леша, хватит. Перестань, — Таня почти ласково вырвалась из его объятий. — На сегодня достаточно. Это было здорово, но продолжения не будет, — и, подумав, после небольшой паузы добавила: — По крайней мере, сегодня.

Патыч опешил:

— Что значит "продолжения не будет"?

— Я еще сказала "сегодня".

— Нет, ты сказала: "по крайней мере сегодня". Что это значит?

Таня улыбнулась миролюбиво:

— А то и значит, что сегодня продолжения не будет. Мне для первого раза и этого достаточно. Это было довольно забавно, но к этому надо привыкнуть.

Патыч снова полез целоваться:

— Бедненькая моя, тебе было больно? Ласточка моя, девочка моя…

Таня уже не так ласково оторвала от себя его руки:

— Хватит, я сказала! Перестань!

Алексей с готовностью покорился:

— Хорошо, хорошо. Прости. Больше не буду. Сегодня. Ну а потом же можно будет? — с собачьей преданностью заглянул в глаза.

Таня загадочно улыбнулась:

— Ну, потом, когда-нибудь… наверное можно.

Лешка возразил:

— Ну нет, "когда-нибудь" — слишком растяжимое понятие. Я требую определенности. Например, меня устроило бы вот такое толкование этого слова — после подачи заявления в загс, а? Вообще-то я готов и раньше, но на официальной регистрации наших отношений настаиваю. Причем в ближайшее время. Ты у меня человечек крайне ненадежный, у тебя семь пятниц на неделе, поэтому будет лучше, если мы сделаем это немедленно, завтра же.

Танины бровки вновь птицей вспорхнули ввысь:

— Ты о чем это? Какой загс?

Теперь удивился Патыч:

— Что значит "о чем"? Я, между прочим, жениться на тебе пришел. А ты говоришь "какой загс". Мы жениться будем или как?

Таня сладенько улыбнулась. От этой улыбки Лешке стало плохо — слишком сладко, скорее, даже приторно — ничего хорошего такая улыбка не предвещала.

— Лешенька, насколько я помню, ты пришел не просить моей руки, а требовать. Даже угрожал, что на другой женишься. Значит, есть на ком. Так что совет да любовь. Не буду препятствовать твоему счастью.

Патыч подскочил от этих слов. Вновь кинулся с поцелуями:

— Что ты, родная моя, я пошутил. Что ты, девочка моя, о чем ты говоришь?! Как же я могу жениться на ком-то кроме тебя? Не балуйся, детка, перестань меня мучить…

Таня резко прервала его причитания, вырвавшись из цепких объятий и отойдя в другой конец комнаты:

— Хватит причитать. Ты пришел пугать меня женитьбой — вот и женись. Думал — испугал, потому и отдалась тебе? Не испугал. А отдалась, потому что захотела. Надоело носиться со своей девственностью, а тут ты под руку подвернулся. Это действительно было неплохо, со временем я бы, пожалуй, с удовольствием повторила сегодняшний опыт, но замуж за тебя я никогда не собиралась. И не зови больше, все равно не пойду. Если есть на ком жениться — женись. Обижаться не собираюсь. Больше того, не буду возражать против редких свиданий. Как ни крути, а ты мне действительно довольно дорог. И, чего уж там, мне хорошо с тобой. И раньше хорошо было, а сегодня ты открыл мне другой мир. Я благодарна, что ты все сделал красиво, ты был очень ласков. Ты знаешь, Лёш, я тебя наверное даже люблю. Только люблю не так, как ты хотел бы. И все-таки люблю. А потому не хочу, чтобы ты обижался…

Алексей сидел ни живой, ни мертвый. Одна мысль пульсировала во всем теле: "Она опять сорвалась с крючка! Она не выйдет за меня замуж!"

Таня, словно поняв, что перегнула палку, подошла к нему, присела рядышком, положила голову на его плечо. Помолчала. Молчал и Патыч. Тане вдруг стало так жалко его, даже сердце немножко защемило. Поддавшись порыву, она прижалась к его обнаженному торсу, осыпала поцелуями шею, стала опускаться ниже:

— Прости меня, Лешка, прости… Я люблю тебя, правда люблю, но замуж за тебя никогда не выйду… Мне трудно объяснить свои чувства. Я не слишком-то опытна в любви, ты сам знаешь. Вот вроде и люблю, но чувствую, что не так должна женщина любить мужчину. Не обижайся, Лёшик, не смогу я с тобой жить. Ты такой милый, славный, хороший… Ты потрясающий мужик! Если честно, то мне ужасно не хватает тебя, я хочу, чтобы ты всегда был рядом, но не как муж. Я хочу, чтобы ты всегда любил меня, ласкал, как сегодня. Я без ума от твоих рук и поцелуев! Я хочу, чтобы нас связывали только такие отношения, как…, - смутилась немного, непривыкшая еще к мысли о своем новом физическом статусе. Спрятав глаза, набравшись наглости, договорила: — Я хочу быть с тобой, как сегодня, я хочу делить с тобой постель, но я не хочу, чтобы у нас был общий дом, хозяйство и дети. Я хочу тебя только как мужчину!

Алексей все слышал, но не мог понять, как он должен реагировать на такие признания. Что ей от него надо? Он предлагает ей всего себя, без остатка, на тарелочке с голубой каемочкой, но ей этого мало. Что еще он может предложить ей? Что значат ее слова: "готова делить с тобой постель, но не хочу иметь общий дом и детей". Как это можно понять? Она по-прежнему играет с ним, хочет добиться чего-то еще? Чего, ведь он и так уже дал ей все, что может дать. Вернее, хотел дать, а она не берет. Так что ей надо? Эти ее слова о том, что она хочет только делить с ним постель — это правда или розыгрыш? Неужели так может говорить девятнадцатилетняя девушка, только что потерявшая невинность?! Невинная девушка, которой от любимого нужен только секс в чистом виде и ничего более — это же нонсенс, так не бывает! И что значит "Я люблю тебя, но не так…". А как? КАК?! Как же тогда она его любит?! Частенько встречаются мужики, которым от баб нужно одно-единственное. Да чего там, он сам такой. Чего далеко ходить — от Ольги ему нужно именно это. Да и от Тани когда-то давно именно интимных услуг хотелось. Теперь он их имеет. Больше того, она сама предлагает ему именно такой вид отношений. Встретились, переспали — и до свидания. Так чего же он бесится? Он же этого хотел. Почему же теперь его так оскорбляет ее откровенность? Почему его унижает ее признание: "хочу делить с тобой постель, но не более"? Выходит, он — такое ничтожество, что ей стыдно выходить за него замуж и рожать от него детей?!

А тем временем уже Танины шаловливые рученьки опускались все ниже, все настойчивее ее губы целовали лишенную поросли загорелую мужскую грудь, все требовательнее прижималась она к нему… Алексей брезгливо сбросил с себя ее руки, молча оделся и ушел, не попрощавшись.

Патыч ушел и не появлялся. А Таня не могла понять, какие чувства испытывает по этому поводу. Наверное, она все же сожалела о его уходе. После того, как Лёшка открыл ей что-то новое, непознанное, целую вселенную, она, пожалуй, даже тосковала по нему. Скучала по его рукам, губам, ласкам. Что ни говори, а никто до сих пор не смог подарить ей таких ощущений, никому, кроме Лёши, не удалось раскрыть ее, открыть для нее мир чувственной любви. Платоническая любовь ей наскучила. Давно уже хотелось чего-то большего, запретного, а оттого еще более желанного. Конечно, мечталось, что выйдет она замуж за принца на белом Мерседесе и именно он откроет ей тот волшебный, сказочный мир. Взрослый мир. Но принц потерялся где-то во вселенских просторах, заблудился и никак не может отыскать дорогу к заждавшейся Тане. А вместо принца столько лет уж рядом крутятся Дрибница с Патычем, покоя не дают. И если Дрибница все это время вызывал в Тане однозначно негативные чувства, то с Патычем не все было так очевидно.

Ах, будь Лёшка хоть чуточку более воспитан, образован, интеллигентен, именно он и оказался бы тем самым принцем. Пусть без белого Мерседеса, но все-таки принцем. ЕЁ принцем! Но отсутствие элементарного воспитания и вопиющая безграмотность никоим образом не позволяли Тане видеть его в этой ипостаси. И до безумия обидно и нелепо, что именно его волшебные руки, только его замечательные губы могли дарить ей ни с чем не сравнимое наслаждение. Ведь только Лёшка мог как-то совершенно по-особенному почти незаметно провести самыми кончиками пальцев вдоль Таниного позвоночника и одним этим прикосновением свести ее с ума, повергнуть в пучину чувственного удовольствия. Теперь Таня удивлялась, как же она могла так долго сопротивляться его рукам, отказывать самой себе в удовольствии утонуть в его ласках. Ведь еще будучи тринадцатилетней девчушкой, уже таяла от того, чему и названия еще не знала. Ведь как ей всегда хотелось, чтобы его руки не отрывались от ее тела, чтобы он продолжал ласкать ее, несмотря на ее же возражения. Ей всегда так хотелось узнать: а что же там, за гранью? Теперь, наконец, она узнала это. Узнала и сильно пожалела. Нет, не о том, что позволила-таки Лёшке путешествие за границу дозволенного. Об этом-то как раз она уже никогда не пожалеет! А вот как глупо было почти шесть лет мучить и Лёшку и себя, лишая такого восхитительного удовольствия. А впрочем, нет, не стоит ни о чем жалеть. Тогда она была еще слишком мала для подобных "взрослых" игр. Нет, она все сделала правильно. И тогда, и сейчас. Пожалуй, именно теперь пришел тот миг, когда она готова не только физически, но и морально окунуться во взрослую жизнь. И как хорошо, что Патыч дождался ее, что у него хватило терпения ждать ее столько лет! Ведь вряд ли она позволила бы сделать это кому-либо другому. Нет, первенства заслуживал только Лёшка. Никому кроме него она не смогла бы так довериться, вверить собственное тело в его поистине золотые руки. И ей очень хотелось, чтобы он узнал об этих ее мыслях. Чтобы понял, какие чувства Таня испытывает к нему. Но как это объяснить? Как сказать, что он ей безумно дорог и на самом деле любим? Да, любим, но не так любим, чтобы выйти за него замуж, а потом всю жизнь не простить ему своей загубленной жизни. А любим так, чтобы всегда, всю жизнь быть рядом в трудную минуту, всегда иметь такую опору, тихую гавань. Ведь и по сегодняшний день Лешка был для нее все тем же опорным столбом, на который опиралась ее жизнь. Убери этот столб — и вся ее жизнь полетит к чертовой бабушке.

Но в душе она чувствовала не ту любовь, явно не ту. Имея на самом деле родного по крови брата, брата почему-то ощущала не в Сергее, а в Лёшке. Да, он дорог был ей именно как брат и друг, но не мужчина. Наверное, Серегины слова о том, что спокойно пройдет мимо, когда ее будут насиловать или даже убивать, слишком глубоко запали в память, отравив душу неуверенностью, лишив надежды на братскую защиту. А терпеливый Лешка все эти годы подспудно дарил ей ощущение безопасности. Именно оттуда росла ее любовь, из благодарности за надежность, а никак не из женской привязанности к мужчине. Да, именно из благодарности! Правда, с ее стороны нелогично было дарить себя в физическом плане тому, кого любила лишь, как брата. Но ведь все-таки любила! И ласки его были так приятны, и так непреодолимо захотелось подарить ему то, о чем он давно мечтал. Но не в ущерб себе — ведь и сама давно хотела того же. Ой, как все сложно! "Лёшка, милый, родной, да я же не смогу стать тебе хорошей женой! Я же всю жизнь буду пить из тебя кровь, я никогда не прощу тебе твоего незаконного рождения, из-за которого ты и получился такой неполноценный. Мне же всегда придется скрывать тебя от своих знакомых и страшно стыдиться за тебя, если кто-то узнает, что ты — мой муж. Как же объяснить тебе все это, чтобы не обидеть тебя? Ведь я так не хочу делать тебе больно!!!"

Не хотела, а сделала. Патыч обиделся и ушел, не попрощавшись. И теперь рядом с Таней остался только надоевший до оскомины Дрибница. Ей, познавшей уже сладость запретного плода, чрезвычайно противны были Вовкины неумелые, царапающе-болезненные прикосновения, омерзительные поцелуи. Он весь был какой-то неотесанный, мужланистый. Сначала Таню удивляло то, как может внешне очень даже симпатичный парень, казалось бы от природы наделенный недюжинными физическими способностями, быть столь неловким, попросту неуклюжим наедине с девушкой. Позже, прочувствовав на себе всю его грубую ласку, она просто перестала замечать его внешнюю привлекательность. И хотя он оказался действительно весьма одаренным физическими данными, но, увы — совсем не теми, которые так необходимы каждой женщине. Да, он с легкость поднимал Таню на руки, мог запросто пробежать стометровку, держа ее высоко над собой, как знамя, но нужны ли ей были такие спортивные достижения, если он не мог ее элементарно поцеловать, чтобы она уж не то чтобы получила от поцелуя удовольствие, а хотя бы не чувствовала при этом невероятного отвращения!

Ирония судьбы, но рядом с Таней все время был тот, кто меньше всех был ей нужен. Вернее, совсем не нужен. И она уже не скрывала, как он ей неприятен, она откровенно хамила, когда он в очередной раз назойливо умолял ее о встрече. При виде его она испытывала физические приступы тошноты, но деться от него было решительно некуда: во-первых, к великому Таниному сожалению, защитив диплом радиоэлектроника, Дрибница немедленно поступил в тот же политехнический уже на юридический факультет, благо, теперь экономику, менеджмент и юридические науки преподавал каждый уважающий себя институт, не забыв предварительно переименоваться в университет. Поступил не на дневное отделение, не на заочное, а на какой-то странный симбиоз двух форм обучения — очно-заочное. И теперь чуть не каждый божий день по-прежнему не давал Тане проходу в институте. А если вдруг дела не позволяли ему увидеться с ней днем, то появлялось и во-вторых: вечером он непременно ожидал ее на скамеечке около подъезда. Ни дождь, ни снег не были ему преградой — он прекрасно знал, что в любую погоду Таня поведет на прогулку своего трехкилограммового зверя. А уж там-то он ее просто так не отпустит…

Однажды после очередной такой прогулки, затянувшейся далеко за полночь, заждавшийся отец открыл Татьяне глаза:

— Не хотел тебе говорить, но пора, детка, прекращать ваши с Вовкой встречи. Любка беременна, так что остановись, пока не поздно. Не разбивай семью, не бери грех на душу.

Такая новость вовсе не расстроила Татьяну:

— Ой, пап, если б ты знал, как он мне надоел! Ведь сил уже нет. И слов не понимает. Ты думаешь, он мне хоть чуточку нравится? Да меня тошнит от него! Просто здоровый, кабан, загребет ручищами и не пускает. Я ему говорю-говорю, а он не верит… Папка, что мне с ним делать? Он такой противный…

— Ну так скажи! Выгони его! — Владимир Алексеевич был удивлен и возмущен беспомощностью дочери. Но ее слова насчет "тошнит от него" бальзамом легли на отцовское сердце, разрывавшееся от несчастной дочкиной любви. А оказывается, она совсем не от любви страдает.

— Да говорю же! С самой свадьбы говорю! А он не верит, думает, это я из скромности придуриваюсь. Я с Тимошкой выйду погулять, а потом уйти от него не могу. Он же здоровый бугай, не пускает. И трогать не трогает, смотрит только влюбленными глазами и бубнит без конца: "Что ты наделала" да "Что я наделал". Надоел до чертиков…

Отец, довольный, что "бугай только смотрит, но не трогает", потрепал любимую дочку по волосам:

— Иди спать, детка, поздно уже. Что-нибудь придумаем…

Что уж там придумал отец, Таня не знала. Только появлялся теперь Дрибница значительно реже. В институте, правда, надоедал по-прежнему, но там море народу, а при людях он старался держать себя в руках и приставал сугубо морально. Часто звонил по телефону, но старался выбирать время, когда Таня была дома одна. В один из таких вечеров, измученная получасовым беспредметным разговором, она напрочь позабыла о правилах хорошего тона, взбешенная, наконец-то, его неуемной липучестью и безграничной нудностью:

— Вова! Когда же ты поймешь, наконец, что пора остановиться? Ты мне на-до-ел. Понимаешь? НА-ДО-ЕЛ! Отстань от меня!

— Ну что ты говоришь, Танюша? Нельзя так. Я понимаю, ты злишься на меня. Но ты же сама виновата, что мне пришлось жениться на Любе. Потерпи еще немножко. Еще несколько месяцев, и я с ней разведусь…

— Я тебе разведусь! И не думай! Какой развод — девка в положении! Всё, Дрибница, шагай к жене, она у тебя теперь дама легко уязвимая, так что ты должен быть рядом с ней двадцать четыре часа в сутки. Давай, шуруй домой, а меня оставь в покое…

Ах, как вовремя Любка забеременела! Теперь Тане так удобно стало отбиваться от Вовкиных назойливых намеков на счастливое совместное будущее!

— Это ее ребенок. Я его не хотел. Вот пусть и остается с ребенком. Я ей буду платить хорошие алименты, а жить буду с тобой. Пора мне наконец и о тебе позаботиться, ты же столько уже натерпелась… Ничего, Танюша, скоро я разведусь и мы с тобой поженимся…

— И не мечтай, — Танино терпение окончательно лопнуло. К черту хорошие манеры! — Никогда! Господи, Вова, сколько тебе лет? Неужели ты до сих пор не понял, что ты мне даром не нужен?

— Ну что ты говоришь, Танечка? Это же неправда! Я же понимаю, что ты просто злишься на меня за то, что Любка оказалась беременная. Я и сам не знаю, как так вышло. Это же нелепая случайность, я тебе обещаю…

— Засунь свои обещания знаешь куда? — грубо прервала его оправдания Таня. — Вова, ты мне никогда на фиг не был нужен. Понимаешь? Никогда!

Теперь Вовка прервал ее красноречивые признания:

— Таня, перестань! У тебя просто плохое настроение сегодня. Остановись, а то наговоришь гадостей, потом переживать будешь, казниться. Я же знаю, что все это неправда. Ты меня любишь, так же как и я тебя.

От бешенства Таня стала пунцового цвета. Нет, ну надо же быть таким кретином! И почему этот идиот влюбился именно в нее? За что ей такое счастье?!

— Вова, ты придурок! Ты придумал себе дурацкую сказочку и живешь в ней! Проснись! Я тебя не просто не люблю, я тебя терпеть не могу, ты мне противен, Дрибница! И прекрати мне звонить, прекрати преследовать в институте! Ты меня достал!!!

Вова как ни в чем не бывало прервал ее абсолютно спокойным голосом:

— Танюша, я прошу тебя — остановись. Тебе же потом прощения просить придется, а я не хочу…

Таня, обессиленная тупостью и упертостью собеседника, тихо сказала:

— Да пошел ты, — и повесила трубку.

Дрибница был зол. Нет, зол — не то слово. Он был в бешенстве. Он готов был убить супругу, так не вовремя и некстати забеременевшую. Он ненавидел себя за то, что допустил эту оплошность. Как он, всю жизнь придерживающийся принципа "ни одного поцелуя без любви", мог позволить себе близкие отношения с нежеланной женщиной?! Конечно, Люба женщина не посторонняя, как-никак она его законная жена, и он вроде как выполнял супружеский долг. Но это оправдание было бы хорошо для кого угодно, но не для Дрибницы. Какой еще долг?! Ведь, если говорить честно и откровенно, он никогда не считал Любу своей женой. Она для него была всегда лишь самой большой ошибкой жизни. А следовательно, никаким долгом себя перед нею не обязывал, кроме одного: выждать год, чтобы не ранить слишком сильно девичье сердце мгновенным разводом. Он с самой свадьбы воспринимал ее лишь как временное препятствие на пути к счастью. Но это не мешало ему пользоваться ее телом. Вот этого и не мог он теперь простить себе. Ведь именно из-за этой его слабости и непорядочности и появилась проблема в виде ее неожиданной и такой нежеланной беременности.

Он злился и на Таню, за то, что и слушать не хочет его оправданий. Да как же она не понимает, что и ее вина есть в Любкиной беременности! Ведь прибегал он к услугам законной супруги только после свиданий с Таней, распаленный невозможностью близости с любимой девушкой. Но разве сможет она, невинное дитя, понять, что чувствует мужчина, доведенный до крайности невозможностью слиться воедино с любимой, но такой недостижимой девушкой?! Ведь ей, глупышке, и невдомек было, отчего он вдруг начинал дрожать душными летними ночами, уткнувшись носом в упругую девичью грудь и застыв так, не в состоянии двигаться от парализующего напряжения плоти?! Как же объяснить ей, что вынужден был выплескивать скопившееся желание на кого угодно, хоть на постылую супругу, лишь бы не оскорбить своими действиями любимую?

"Ах, Таня-Танечка, прости меня, дурака, что не удержал эмоций в штанах, допустив тем самым еще одно препятствие на пути к нашему счастью. Прости, что вновь предал тебя, обманул. Ах, какие глупые оправдания: "Она моя жена, и я должен был…" Ничего я не должен был, кроме как блюсти верность тебе, маленькой обманутой девочке… Прости, малыш, прости, кроха моя ненаглядная…"

Еще несколько раз пытался Дрибница объяснить Тане, что ровным счетом ничего не меняет это вновь возникшее препятствие. Да, Люба действительно беременна. Да, он допустил такой промах. Но из-за этого вовсе необязательно отменять намеченный на май развод. Правда, саму Любу он еще не ставил об этом в известность. Сначала полагал, что еще рано, ни к чему травмировать несчастную женщину раньше времени. А может, нет? Может, молчал он вовсе не из желания оградить Любу от страданий, а потому, что не считал себя обязанным ставить ее об этом в известность? Ведь если быть честным и откровенным хотя бы перед самим собой, ему вовсе не было жаль ее. Вернее, в первые дни после свадьбы он действительно ее жалел. Но потом, когда она позволила себе совершенно чудовищный выпад, поведя себя в супружеской постели последней проституткой и грязной шлюхой, он просто перестал считать ее женщиной. Да и человеком не считал. Так, грязь, коврик для ног. Больше того: не просто коврик для ног, а уличный коврик, расстеленный при входе в присутственное место, о который вытирают грязную обувь все, кому не лень. Вот самое правильное название для этого существа. А теперь это существо позволило себе забеременеть, тем самым поставив под угрозу Вовкины надежды на счастье с Таней. Но как объяснить Тане, что это не помешает ему развестись с той грязью? Неужели у него не хватит средств, чтобы оплатить этой погани какую-никакую квартирку и дать ей некоторое содержание, достаточное для того, чтобы самостоятельно поднять ребенка? Ну почему, почему Таня категорически не желает его слушать?!

Ясное дело, без Владимира Алексеевича здесь не обошлось. Он имеет слишком большое влияние на дочь. Да и от кого еще могла Таня узнать о Любкиной беременности? Только от него. А впрочем, какая теперь разница, когда ситуация уже вышла из-под контроля? Господи, ну почему же все так сложно?! Почему это случилось теперь, когда он, наконец, сумел подобрать к Тане ключик? Ведь он бьется за нее почти уже шесть лет, он разгадал ее сложный характер, он уже почти добился ее. Оставалось только развестись и жениться на Тане. Так нет, именно теперь Любке надо было забеременеть!

И опять проявился "замечательный" Танин характер. Ведь любая другая уже давным-давно выслушала бы его и простила. Любая! Но не Таня. Эта просто отказывается его слушать. Ну и как же он объяснит ей, что ничего страшного, в сущности, не произошло? Как?! Если она, строптивица такая, твердит, как заведенная: "Я тебя не люблю, и никогда не любила". И это еще самые ласковые из ее слов… Ничего теперь не поделаешь. Все пропало. Все шесть лет — коту под хвост. Придется все начинать сначала. И прежде всего — выждать какое-то время, дать остыть ее праведному гневу…

Зато Любаша упивалась своим новым положением. Вернее, сначала она испугалась, не будучи уверенной в том, что "автором" ее нынешней беременности стал законный муж. Но после скрупулезных подсчетов она пришла к выводу, что, по всей вероятности, носит под сердцем дитя Дрибницы. Конечно, она не была в этом абсолютно уверена, да и о какой гарантии могла идти речь при ее-то не то работе, не то хобби? Просто ей казалось, что уж на этот-то раз, скорее всего, ей удалось наконец-то забеременеть именно от мужа. Да и сколько можно беременеть от кого попало?! Уж к третьему-то разу она должна была научиться делать это правильно? По крайней мере, думать о том, что это ребенок Дрибницы, было очень приятно и спокойно.

Чего не скажешь о самом Дрибнице. Собственно, внешне он почти не проявлял недовольства интересным положением супруги. И тем не менее и без того непростые семейные отношения стали еще хуже, если может ухудшиться то, что хуже быть просто не может по определению. Внешне это вылилось в теперь уже полное отсутствие сексуальных отношений. Но как раз это-то Любашу совсем не напрягало. Уже давно прошли те времена, когда она еще надеялась что-то изменить в этих отношениях, научить Вовку настоящему сексу, показать ему, КАК это можно делать, и что делать можно ВСЁ, все, чего душа пожелает. Все ее попытки раскрыть ему прелести секса, продемонстрировать свои умения в этой области, приобретенные за годы вольготной жизни, разбились о ледяные глыбы презрения, которыми одаривал ее дорогой супруг. За месяцы семейной жизни они практически не разговаривали. Лишь в первые пару недель, как бы приспосабливаясь друг к другу в бытовом отношении, изредка обменивались фразами типа: "Это мой шкаф, свои вещи клади на другую полку" да "У меня закончились деньги на продукты, выдай, пожалуйста, следующую порцию". С течением времени установились многочисленные негласные правила совместного проживания, вроде очередности посещения ванной по утрам или графика выдачи денег на ведение домашнего хозяйства. Вслух обсуждалось только то, что нельзя было назвать привычным, как, например, сообщение о наступившей беременности. Все остальное происходило в полном безмолвии. Как, например, Любашины отлучки до позднего вечера по четвергам, ночные возвращения Дрибницы и вытекающий их них скотский секс на скорую руку. Но теперь и это, крайне скромное, проявление интереса к супруге, резко сошло на нет. Встречаясь взглядом с некогда таким желанным мужем, Люба читала в нем лишь неприкрытое презрение. Удивительно, но и это теперь ее мало волновало: "Презираешь? Да презирай себе на здоровье! Если б ты знал, как я тебя презираю, вот тогда тебе стало бы страшно! Но я тебе этого не покажу, я, в отличии от тебя, примерная жена".

Теперь, когда в ее жизнь вернулись мужички под предводительством Елисеева, ей было совершенно наплевать на Дрибницу. Но и ставить точку на семейной жизни не входило в ее планы. Зачем?! Ведь, если отбросить в сторону презрительные Вовкины взгляды, все не так уж плохо. Он — по-прежнему очень перспективный бизнесмен, и, несмотря на то, что они продолжали жить в скромной квартирке, Люба была уверенна, что это временно. Будет и на ее улице праздник! Ну и что, что он полный ноль в постели? Что ж она, не найдет ему замену? Да запросто, уже нашла! Да у нее этих мужиков — целый взвод! Захочет — еще больше будет. Главное, что муж ее личной жизни не помеха! Она уже полгода, несмотря на замужнее положение, по четвергам в сауну бегает! И никто еще ее ни разу не спросил, куда это она с такой регулярностью отправляется, и откуда это она приходит так поздно, да еще и с довольной физиономией. Вот только что делать с беременностью, свалившейся на нее так некстати? А может, как раз наоборот, очень даже и кстати? Может и так, да к мужичкам с животом бегать как-то не совсем удобно, как бы Елисеев ей замену не подыскал…

Елисеев… Ах, какой замечательный мужик! И красавец, и в интимном плане силен, да еще и такая "шишка"! Вот бы кого на себе женить… Да где там. Он с нескрываемым удовольствием пользуется и Любашиными услугами, и про Галку-экзотку не забывает. Да кроме них, наверняка еще пара-тройка любовниц имеется. Нет, такие мужики от жен не уходят… Да и зачем? К их ногам и так все бабы валятся совершенно самостоятельно. В глубине души Люба носила надежду, что дитя в ее утробе вовсе не дрибницинское, а елисеевское. А потом, когда она родит, Елисеев младенчика увидит и подивится схожести на себя самого, и от радости такой оттает его каменное начальницкое сердце, и бросит он жену свою законную, детей своих подросших, да и поведет под венец Любушку-голубушку, и станут они жить-поживать на зло Дрибнице, а он пусть от зависти подавится, а лучше — вообще от горя, что потерял такую женщину, повесится, и оставит ей в наследство и квартиру, и машину с гаражом, и весь-весь бизнес, а она станет этим бизнесом управлять, и станет совершенно крутой бизнеследи…

***

Прошло уже больше двух месяцев с того памятного для Карпова дня, когда он, казалось, добился цели, к которой шел все эти годы. Добился. Того, чего хотел шесть лет назад. Но не того, что нужно было ему сейчас. Если бы тогда, в глубокой юности, ему удалось добиться от Тани близости, он, пожалуй, и не вспомнил бы нынче ее имя. И не страдал бы сейчас так, что и жить не хочется. Его душа разрывалась на две равные половинки. Одна половина была абсолютно счастлива оттого, что стал он близок к своей мечте настолько, что ближе, кажется, уже не бывает. Познал всю долгожданную сладость желанной своей недотроги, испытал счастье физической близости с любимой женщиной. И этой его половинке казалось, что все еще возможно, что уж коли позволила ему Таня перейти недопустимую грань, то тем самым подсознательно уже согласилась соединить свою жизнь с его, Лешкиной, жизнью. А как же иначе? Ведь она не подпускала его к себе столько лет, не будучи уверенной, быть может, в его к ней любви, а может, в том, что он достоин ее. Теперь же, убедившись в его постоянстве и надежности, поверила в его любовь, поверила и отдала себя в его руки, всю, без остатка, как бы говоря: "Я твоя, милый, теперь я твоя. Ты заслужил меня".

Другая же половина клокотала от возмущения и смертельной обиды. Слова, такие страшные для молодой, неиспорченной, казалось бы, жизнью, девушки, выжигали душу адским пламенем: "Надоело мне со своей невинностью носиться, а тут ты под руку и подвернулся!". Как, как такие слова могли слететь с невинных губ?! Как та, которую боготворил, которую готов и сейчас, несмотря на все произошедшее, до последнего вздоха своего на руках носить, та, при одном имени которой, произнесенном вслух, останавливалось сердце, сжавшись от сладости и любви, как могла она бросить столь жестоко: "Я с радостью соглашусь быть твоей любовницей, но жить с тобой под одной крышей, жить одной на двоих жизнью, рожать тебе детей — это уж слишком, поищи себе другую дурочку". Пусть не слово в слово, пусть другими словами, но смысл, Леша был уверен, смысл он понял правильно! То есть, выходит, он достоин счастья услаждать ее драгоценное тело, а для ее высокой души он, Алексей Карпов, дерьмо собачье? Рожей не вышел?! Недостаточно образован для того, чтобы говорить с ней о высоком! Как это пошло, как грязно, как мерзко…

От любви к маленькой Тане Алексей сгорал уже давно. Теперь же к многолетней любви добавилась жгучая, непримиримая ненависть к дерзкой и упрямой девчонке. Впрочем, она уже не маленькая. И пожалуй, давно уже не девочка. По крайней мере, мысленно она, видимо, давно преодолела этот рубеж. А на практике, наверное, долгое время не находилось достойного кандидата для столь деликатной миссии. А тут Лешка, годами выжидающий благосклонности предмета своего вожделения, оказался в нужное время в нужном месте. Потому-то так "легко" ему и обломилось то, о чем мечтал годами. Просто никого, кроме Лешки, не оказалось рядом, вот она и "осчастливила" его. А попросту использовала.

Даже сейчас, исходя праведным гневом, Патычу не приходило в голову сравнить Танин поступок с множеством подобных своих. Ведь скольких уже он использовал не менее грязно?! И по сей день продолжает это делать — ведь как ему удобно существование по соседству незаметной Ольги. Разве он хоть немножко любит ее? Нет. Нет! Ничего, кроме относительного комфорта, не привязывает его к этой милой, в общем-то, женщине. Ведь, не будучи его женой, даже не живя с ним под одной крышей, она умудряется наладить его быт так, чтобы он ни в чем не испытывал недостатка. В доме всегда порядок, холодильник ломится от продуктов, рубашки выстираны, брюки выглажены, ботинки и то вычищены! Самое интересное то, что он и не знает, когда она все это делает. Ни разу еще Лешка не заставал ее за работой. Вечером придет домой уставший, поужинает, чем Бог послал (не задумываясь особо, откуда все это в холодильнике берется), посидит с бутылочкой пивка перед телевизором, ну а потом раз-другой в неделю позвонит Ольге: мол, ты уж зайди в гости, соседушка, чайку посёрбаем… И пяти минут не пройдет, как соседушка уже на пороге: простенькая, незаметненькая мышка, небогатые волосики в хвостик прибраны, а глазки счастьем светятся. И сразу на кухню — чайку сообразить, изображая хотя бы чисто символическую пристойность своего визита к неженатому соседу. Ну а уж после чаепития, ясно дело, в койку ныряют. А утром просыпается Патыч от легкого прикосновения к волосам — это обычно Ольга так с ним прощается. А в доме уже — полный порядок. И посуда вымыта, полы еще влажные, кругом шик, блеск, чистота…

Почему такая несправедливость? Вот ведь Ольга, замечательная, наверное, женщина, считает, что он вполне достоин любви и семейного счастья. Она бы наверняка с радостью родила ему пару-тройку сорванцов и никогда в жизни не укорила недостатком образования. И он был бы вполне счастлив и доволен такой жизнью, если бы… если бы вместо Ольги была Таня. Если бы она так же спокойно и покорно принимала Алексея, как настоящего мужчину, главу семьи. Но нет же! Никогда Таня не станет покорной! Ладно, пусть бы оставалась такой же непокорной и строптивой, в принципе, он давно с этим смирился. А может, за это и любит ее? Но ведь никогда она не станет воспринимать Лешку, как настоящего, равноценного себе мужчину! Вот ведь в чем беда! Ведь даже если и добьется он ее руки, то уважения к себе ему придется ждать до конца дней своих, и умереть, так и не дождавшись…

А Лешке так хотелось чувствовать себя любимым, желанным, и… хозяином. Да, хозяином! Хозяином дома, хозяином семьи, и, наконец, единственным хозяином любимой женщины. Но любимая женщина никогда не позволит ему превосходства над собой. А Ольга ждет этого, не скрывая особо надежды. Вот уж кто не стал бы и секунды раздумывать над его предложением! Пожалуй, только чрезмерная скромность мешает ей самой потребовать от него узаконить, наконец, отношения. А хочет ли этого он? Нет, не хочет. Хочет он совсем другого. Но ведь с ней так удобно… А почему бы, собственно говоря, и нет? Конечно, в глубине Лешкиной души все еще жила надежда на то, что когда-нибудь ему удастся уговорить Таню. Ведь подарила же она ему себя, в конце концов! Да, предварительно вымучила, но, наверное, вполне оправданно, и прежде всего, из-за той безобразной сцены, когда он отхлестал маленькую гордую девчонку. Быть может, и те страшные ее слова — тоже своеобразная месть? Наказание за ужасный проступок. И, выждав еще какое-то время, Таня окончательно простит его и согласится стать его женой. Может быть, вполне может быть. Маловероятно, но не невозможно. Проблема в другом. Сможет ли он простить ей те слова? Сможет ли жить с ней униженным, сможет ли терпеть ее нескрываемое презрение к его недоученности, недовоспитанности? Вынесет ли он ее скрытый стыд перед друзьями и знакомыми за недостойного, по ее мнению, мужа? Раз-другой, может, и вынес бы такое унижение, но терпеть это всю жизнь?

Нет, на это он не согласен. Пусть лучше рядом будет нелюбимая женщина, зато он будет чувствовать свою значимость. Он будет любим и уважаем, и это главное. А что творится в его душе — это будет знать только он.

***

Дрибница в очередной раз засунул любовь в самый дальний уголок души. Многочисленные попытки объяснить любимой происходящее лишь мелким недоразумением потерпели полное фиаско. Таня ничего не желала слушать. Дрибница злился на нее за непонятливость, иногда ему хотелось схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока она, наконец, не поймет, что рождение Дрибницы-младшего ничего не меняет в его планах относительно самой Тани. Он тщетно пытался объяснить ей, что ни сейчас, ни когда-нибудь в будущем никто — ни глубоко презираемая им жена, ни ее ребенок, ни кто-либо еще — никто не сможет занять в его сердце ее место. Но она была упряма и непреклонна. Но нельзя на нее обижаться. Таня тысячу раз права — он подлец, и ничего с этим не поделаешь. И, судя по всему, в ближайшее время ему не стоит рассчитывать на прощение.

А потому Володя решил переждать некоторое время. Пускай в Таниной душе уляжется праведный гнев. А уж потом придется начинать все сначала. Характер у Тани — не дай Бог, гордая, капризная и вредная одновременно. Шесть лет ему потребовалось для того, чтобы сломить ее упорство! Оставалось надеяться, что на сей раз он управится быстрей. Но терпением запастись все же придется — раньше, чем через год, ему и рассчитывать не на что. И то еще, если очень повезет. С нее станется и три, и четыре года нервы ему мотать. Ну да ничего, он упорный. Да и, как ни обидно признавать, а сам ведь во всем виноват — ведь счастье было так близко, а он все испортил своей несдержанностью. Вот что значит отречься от жизненного кредо! Клялся же себе в глубокой юности: "Ни одного поцелуя без любви", а сам взял, да и отправил жену в декретный отпуск. Дрибница улыбнулся про себя: "А собственно, от кредо-то я и не отступал — поцелуи были только на свадьбе, но от них, как известно, не беременеют". Да, смех сквозь слезы — с чем-с чем, а с поцелуями он к Любке действительно не приставал. Да и как он мог целовать ее после того, как она своими губами пыталась прикоснуться… противно даже говорить, к чему! Чего может заслуживать такая женщина, кроме презрения?! И он презирал. Ох, как он ее презирал!

Тем временем живот Любкин рос день ото дня, тем самым напоминая Володе каждую минуту пребывания в доме о его грехе перед Таней. И, дабы избежать лишних напоминаний о том, о чем забыть невозможно, Дрибница сплавил жену с глаз долой. Сначала хотел отправить ее к своим родителям в родную Нахаловку, да после одумался — а что, если эта грязь там что-нибудь этакое выкинет? Опозорит не только Дрибницу, а и его родителей? За что им такое позорище на старости лет? И, пожалев стариков, снял для ненавистной супруги однокомнатную квартирку на окраине города, подальше от себя да подешевле. Деньгами, правда, снабжал. Не так, чтобы слишком уж задаривал дензнаками, но чтобы на фрукты-овощи хватало без проблем, да еще на какие женские надобности. Ближе к родам нанял ей помощницу, чтобы и по хозяйству ловкая была, да медицине хоть чуток обученная. В общем, чтоб перед самим собой не стыдно было, что бросил бабу на сносях. Вроде как для самоуспокоения: мол, у нее все есть, она ни в чем не нуждается. Успокоился и забыл о существовании законной супруги. Ну, почти забыл. Забудешь тут о ней, грязной бабе, когда личная жизнь из-за ее брюха прахом пошла!

И Дрибница с головой окунулся в работу. Это у него получалось гораздо лучше, чем разбираться в сложных отношениях с женщинами. Он направил все свои силы на то, о чем задумывался еще до женитьбы на ненавистной Любке. Сначала организовал станцию техобслуживания, специализирующуюся сугубо на ремонте японских и южнокорейских автомобилей. Наладил поставку запчастей из этих стран, иногда дешевле оказывалось ввозить битые авто, приобретенные за кордоном на кладбищах автомобилей практически даром и на своей же станции техобслуживания разбирать их на запчасти. За ремонт же с установкой бэушных запчастей деньги брались, как за новые. Гараж оказался не менее прибыльным делом, чем ввоз иномарок на продажу. Через три месяца после запуска в работу первого гаража Дрибница приступил ко второму. Денег в новое предприятие вкладывалось не так уж много, а прибыль оно начинало давать практически с первых дней работы. Хлопот добавляли разве что чуть не ежедневно меняющиеся правила в сфере таможенных и налоговых законодательств. И если в таможенных законах он ориентировался уже довольно свободно, то налогообложение для него было неприятным сюрпризом. Самостоятельно в этом он разбирался с огромным трудом, так как в бухгалтерии был не особо силен. Приходилось слепо доверять наемной аудиторше.

А слепо доверять Дрибница ох как не любил! Мечталось Вове, как через несколько лет он сделает своим самым главным бухгалтером Таню, к тому времени закончившую институт и, конечно же, ставшую его женой. О том, что будет с Любой и ребенком, Вова думать не любил. А, собственно, что с ними сделается? Он выкупит для них ту квартирку, в которой сейчас живет беременная супруга. Квартирка, конечно, плохонькая, чтобы не сказать больше, в паршивеньком районе, но ведь это все равно квартира! Любке ли выбирать? У нее раньше вообще жилья не было, всю жизнь по общагам слонялась. Вот откуда и натура блядская. А он ей с барского плеча отвалит в частное пользование настоящую однокомнатную квартиру! Ну и, конечно, алименты — ребенок все-таки не виноват, что его мать презренная женщина. Иногда у него возникали мысли о том, что не стоило бы оставлять с ней ребенка — разве такая женщина сможет нормально воспитать его наследника? А впрочем, какой наследник? Настоящим его наследником станет только Танин ребенок, будь то мальчик или девочка — без разницы. А Любка разве сможет родить ему нормального ребенка? Конечно, нет. Ни родить, ни воспитать. Ведь в нем (или в ней?) уже заложены ее порченые гены. Жаль, конечно, как ни крути, а это его плоть и кровь, но этот ребенок, еще не родившись, уже испорчен, безвозвратно утерян для общества, зародившись в утробе грязной женщины. А потому не стоит и переживать о нем особо. У него еще будут дети. И не такие, как этот. Настоящие, от настоящей же, любимой, и единственной на свете женщины, достойной рожать детей от Владимира Дрибницы.

***

Луиза все металась со своим Герой, то максимально приближаясь к официальному разводу, то откладывая его на некоторое время. Соответственно и Гера то жил с женой у ее родителей, то в очередной раз отправлялся в общежитие. Закончилась такая любовь в общем-то нежеланной, но и не ненавистной беременностью. Однако Гера обрадовался рано — на протяжении всей Луизиной беременности он по-прежнему жил на два дома. Жгучая татарская красавица то подманивала его пальчиком, то, попользовавшись мужичком некоторое время, вновь отправляла в общежитие. Когда же беременность, наконец, разрешилась рождением маленькой, всего двух с половиной килограммов весом, девочки, Геру прогнали из дому насовсем. Вернее, ему еще милостиво позволили присутствовать на крестинах маленькой Гаянэ (ох, и любят же некоторые народности громкие имена!), после чего окончательно отказали от дому. Тогда же состоялся и официальный развод, и от недолгого Луизиного замужества осталась ей на память только маленькая Гайка (сокращенное и якобы ласковое производное от Гаянэ) да новая фамилия Бубликова взамен девичьей Шкварюгиной. Что ж, Гаянэ Герановна Бубликова — ничем не хуже, чем Луизетта Петровна Шкварюгина.

Поднимали Гайку всем миром — бабушка Роза души не чаяла во внучке, дед Петя зарабатывал деньги на своих женщин, мама Луиза была всегда с крохой (когда не бегала на свидания к очередным возлюбленным). И частенько с Гайкой оставались то тетя Таня, то тетя Сима. Сама же Луиза, несмотря на некоторый женский опыт и рождение ребенка, осталась все той же Луизой, ни мало не изменившись. Гайка не мешала маме наверстывать упущенное за полтора года замужества.

У Симы в жизни тоже произошли некоторые изменения. Правда, не настолько кардинальные, как у Луизы, зато столь же недолговечные. Несколько месяцев Сима встречалась с однокурсником Пашей, не прекращая, впрочем, комплексовать по поводу своей полноты. Несколько месяцев сплошного счастья, позволившего, наконец, забыть о коварстве вероломно обманувшего Вадима, пролетели как один день. Но вскоре Пашу поперли из университета за неуспеваемость и многочисленные прогулы, чем тут же воспользовалась родная до оскомины армия. Забрили Пашу наголо, отправили непутевого в далекий город Арзамас. Сначала оттуда в адрес Симы косяком шли слезливые письма, но вскоре косяк пересох насмерть — Паша очень скоро нашел себе временную подружку. Но тут вмешался его величество банальный случай, и Паше, как порядочному человеку, пришлось жениться. На Симу вновь стало страшно смотреть. Правда, на сей раз от горя ей таки удалось похудеть, причем довольно существенно. Впрочем, столь резкое похудание не пошло ей на пользу: кожа обвисла не только на лице, но и на всем теле. И если на теле это безобразие можно было скрыть при помощи одежды, то с лицом деваться было некуда: под глазами провисли мешки, щечки, еще недавно такие милые, уютные подушечки, исчезли, оставив вместо себя одни наволочки. Печальное зрелище завершали тусклые, неживые глаза…

И Таню тоже неприятности не обошли стороной. То есть, не неприятности. На ее долю выпало настоящее горе. Отец, горячо, бесконечно любимый папка, ушел в одночасье, не подготовив, не предупредив, не попрощавшись. Смерть в виде коварного инфаркта подкараулила его за рулем, только и успел, сердешный, надавить на педаль тормоза, и даже до таблеток дотянулся, но принять не успел. Так и умер Владимир Алексеевич Голик, безумно, беззаветно любимый Танин отец…

И в трудную, самую тяжкую в жизни минуту рядом с Таней не оказалось никого. Нет, родственники, конечно, никуда не делись: и мать на месте, и братец "разлюбимый", и тетки-дядьки. Но того, единственного-неповторимого, рядом не было. Не нашла его еще Таня. Были рядом и подружки, но они, еще никого в жизни не терявшие, не пропустившие через себя боль, не могли понять, что чувствовала теперь Таня. А значит и помочь ничем не могли.

Дрибница, исчезнувший несколько месяцев назад, на похоронах появился, но даже не высказал Тане соболезнования. Просто бросил на Таню пламенный, как ему казалось, взгляд, полный призывов и мольбы о прощении, но не выражающий ни малейшего сопереживания по поводу утраты дорогого ей человека, и отвернулся. И именно это Таня восприняла, как предательство. Не женитьбу на Любке, не ее беременность, а вот этот пустой, бесчувственный взгляд. Он, как положено, пришел на похороны, но не ощущал горечи утраты, ему не было больно. Пусть не так, как Тане — это было бы вполне естественно, ведь не его отец умер! Но хоть какую-то боль он же должен был чувствовать, ведь он очень хорошо знал Владимира Алексеевича! Кроме того, это же Танин отец, и Дрибница ведь знал, как сильно, безумно Таня его любила! И, если он сам действительно так любит Таню, как твердит уже несколько лет, разве мог он не почувствовать ее боли?! Разве не мог просто по человечески пожалеть, посочувствовать ее горю?! И то очень немногое тепло, которое еще жило в ее сердце по отношению к Дрибнице, пусть не любовь и не симпатия, пусть лишь некоторая благодарность за его к ней любовь, испарилось в одночасье. Нет, она не стала его ненавидеть — он не заслуживал ее ненависти, даже ненавидеть его она не могла. Но неприязнь, полная, безоговорочная неприязнь, огромная и ледяная, как айсберг, надежно заняла то место, которое было предназначено для Дрибницы в Танином сердце.

Не было рядом с Таней и Патыча. Но на него обиды не было: не знал он, как сейчас плохо Тане, иначе прибежал бы, постарался если не утешить, то разделить с ней ее боль. Просто помолчать, сочувствуя ее утрате. Но Лешка ничего не знал. У него не было телефона, иначе Таня уже давно позвонила бы ему сама. И не потому, что ей сейчас так плохо. Она позвонила бы еще раньше, пока папка был жив. Не для сочувствия, не для чего-либо еще. Просто потому, что она… соскучилась. Да, соскучилась! Страшно, ужасно, безумно соскучилась! "Лешка, милый, куда ты пропал? Ты же всегда, всю жизнь был рядом! Ты, ты один действительно любишь! По настоящему! Почему же ты не приходишь, Лешка, милый, дорогой Лешка…" Но телефона не было, а идти к нему домой Тане не позволяла гордость. Это совсем не то же самое, что позвонить. По телефону можно поболтать о какой-нибудь ерунде, можно подурачиться, а если что-то пойдет не так, превратить все в шутку. Визит же домой предполагает нечто большее. Визит домой, прежде всего, предполагает знакомство с родителями, а на это Таня самостоятельно пойти не могла. Да, честно говоря, и желания такого не испытывала.

(Не знала тогда Таня, ох, не знала, что не так давно Лешка похоронил мать, а потому понял бы Таню гораздо лучше, чем кто бы то ни было. Схоронил, не поставив об этом в известность Таню — во-первых, был тогда обижен на нее, а во-вторых, привык всю жизнь стесняться матери, и даже мертвую не хотел показывать ее Тане.)

Прошло несколько долгих месяцев, когда Таня, возвращаясь вечером из института, встретилась взглядом с Алексеем. Она ехала в автобусе, сидела сзади у окна, а Патыч стоял на остановке и с кем-то разговаривал. Лешка увидел ее только тогда, когда двери уже закрылись и автобус плавно тронулся с места. Таня проплыла мимо, одарив Лешку легкой полуулыбкой. Ноги Лешкины подкосились, он чуть не упал, но бежать за автобусом не стал. Попрощался с другом и пошел домой, к жене.

Женился Карпов всего-то три недели назад. Свадьбу отгуляли, как положено: было и белое платье у невесты, был и ресторан с сотней приглашенных, была музыка, море цветов, тостов, шампанского… Было все на этой свадьбе. Только невеста была не та.

Ольга теперь жила в его доме, и это, пожалуй, единственное, что изменилось после свадьбы. Все остальное было по-прежнему: порядок в квартире, вкусная еда и тихая, неприметная женщина, всегда на все готовая ради любимого. Алексей пока еще не успел разочароваться в семейной жизни и не жалел о женитьбе. Правда, и радости от этого особой не испытывал. Сам себе боялся признаться, что женился-то, в принципе, назло Тане. Уговаривал себя, что сделал это сугубо ради удобства, но ведь удобство он имел и без штампа в паспорте. Зато теперь на душе стало спокойнее, он почти перестал думать о Тане. Он по-прежнему ее любил, но уже не мечтал о ней. Он уверял себя, что сделал правильный выбор, жену взял под стать себе. Звезд с неба не хватает, зато и его никогда ничем не попрекнет. Конечно, до Тани ей — как до Луны, как бы ни тянулась, все равно не достанет. Но, видимо, Таня действительно не его уровня невеста. Так и уговорил себя до того, что в мыслях поставил Таню на высокий пьедестал, позволив себе лишь любоваться ею, не помышляя о большем. А тут эта встреча…

Все, что удалось спрятать в самый дальний уголок памяти, всплыло на поверхность. Загадочная Танина полуулыбка стояла перед глазами и днем, и ночью. Два месяца Патыч пытался успокоиться, вновь все забыть. Запрещал себе думать о Тане, забивал голову надуманными проблемами, планировал, как проведут вместе с Ольгой отпуск, ведь практически весь медовый месяц не мог вырваться с работы… Ничего не помогало. Хоть плачь, хоть смейся, но Танино лицо, освещенное такой загадочной, такой милой, такой теплой улыбкой, по-прежнему не давало покоя…

Вторая неделя апреля, а зима только-только начала сдавать свои позиции. Солнышко еще не может пробиться сквозь толстый плотный слой серых, неприветливых облаков. Но температура уже уверенно перескочила нулевую отметку, и старый, грязный снег начал стремительно таять, расплываясь неопрятными лепешками. На улице сыро, мрачно, зябко, а птички заливаются, радуются чему-то своему, глупые. И от их веселого щебета теплеет на душе, чуть-чуть, самую малость, но уже становится уютнее. А тут еще неожиданный гость на пороге:

— Лешка! — Таня с радостным визгом бросилась на шею дорогой своей пропаже. И почему-то вокруг стало светлее, как будто тучи освободили, наконец, солнышко из плена, и кажется, что поют уже не только птицы, но и грязные, мутные потоки неожиданно превратились в хрустальные прозрачные ручейки, и подпевают воробьям, весело журча.

— Ну куда же ты все время пропадаешь? — прижалась к нему, не давая снять куртку. А Патыч совсем онемел от неожиданности, впал в столбняк. Никогда еще, ни разу за многие годы, не радовалась Таня так искренне его появлению. И впервые по-настоящему пожалел о скоропалительной женитьбе. Господи, что же он наделал?! Зачем, зачем?!!!

Из своей комнаты выглянула Ада Петровна. Поздоровалась с незнакомым парнем тусклым, безжизненным голосом, и плотно закрыла за собой дверь. Таня, словно очнувшись, отпрянула от Алексея, и со счастливой улыбкой стала стаскивать с него куртку:

— Ну что же ты стоишь?! Раздевайся скорее, проходи, ну проходи же!

Провела Патыча в свою комнату, усадила на маленький уютный диванчик, сама устроилась рядышком, прижавшись к Лешкиному плечу и замерла, счастливая. Алексей сидел ни живой, ни мертвый. Ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь не получалось — мышцы скованы, в горле плотно засел комок. Только одна мысль билась в голове: "Господи, что я наделал?!"

Таня взяла Лешкину ладонь, прижала к щеке, повторила:

— Куда же ты все время пропадаешь? Я так соскучилась, — и, как кошка, потерлась щекой о руку. Что-то легко царапнуло кожу. Отстранилась от его руки, посмотрела внимательно и побледнела:

— Что это? — собственно, могла бы и не спрашивать, ведь догадалась, пожалуй, еще не увидев, лишь ощутив легкое прикосновение металла к щеке. Но так страшно было поверить…

— Что это, Леша? — А в глазах уже предательски блеснула слезинка.

Патыч по-прежнему не мог справиться с комком. Лишь опустил взор долу и продолжал молчать. Молчала и Таня. Через несколько долгих мгновений сама ответила:

— Значит, ты не пугал меня тогда… Не пугал… — отвернулась обиженно, потом резко снова повернулась к Алексею: — Вот она, любовь твоя хваленая! Господи, и как я могла тебе поверить?!!

Таня подошла к окну. Словно почувствовав всю неподходящесть момента, замолкли вдруг птицы за окном. А облака, как бы сердясь на Патыча вместе с Таней, сгустились еще плотнее, вновь скрыв собою солнце и превращая день в ранние сумерки. Не оглядываясь, бросила в пространство:

— Что ж, поздравляю. Совет да любовь. Зачем пришел?

Алексей проглотил, наконец, комок и ответил хрипло, едва слышно:

— Не знаю…

— А кто должен знать? Я? — отнюдь не любезно отозвалась Таня.

Патыч, наконец, оторвался от диванчика, подошел к Тане сзади, приобнял. Та повела плечами, как бы делая попытку сбросить его руки, но вырываться из объятий не стала. Постояли так, помолчали, глядя в окно и не видя, что за ним происходит.

— Прости…

Таня по-прежнему молчала.

— Прости, малыш, — Алексей потерся носом о Танин затылок.

Едва сдерживая слезы, та спросила:

— За что?..

Теперь не ответил Патыч. Вернее, ответил, но после очень долгой паузы, когда Таня уже перестала надеяться на ответ:

— Ты сказала, что не хочешь со мной жить и рожать мне детей… Как я, по твоему, должен был это воспринимать?! А каково мне было услышать от тебя, что тебе надоело носиться со своей девственностью, а тут я под руку и подвернулся?! Ты хоть понимаешь, какую боль причинила своими словами?! Я же тебя после них возненавидел!

— И сейчас ненавидишь?

— Нет, уже нет…

— И давно перестал?

Патыч хмыкнул:

— На следующий день… Я не умею тебя ненавидеть.

— А что умеешь?

— Любить.

Таня резко повернулась к нему, воскликнула обиженно и возмущенно одновременно:

— Ты умеешь любить? Ты?! По твоему, любить надо именно так? Жениться на ком попало, а потом приходить и говорить: "Прости"?

— Прости…

Таня вырвалась из его объятий, плюхнулась в уголочек дивана. Она так старалась сдержать слезы, так не хотела показать обидчику свою боль, но предательская слезинка уже потянулась блестящей дорожкой по щеке к самому уголку губ. Алексей подошел, молча сел рядышком. Таня не выдержала, взорвалась обидой:

— Как ты мог?! Как?!! Ты столько лет клялся в любви, ты столько лет добивался меня! И когда, наконец, добился — в тот же момент бросил! Как ты мог? Как я могла?!!

Патыч обхватил ее, начал было целовать, но Таня вырвалась:

— Не трогай меня! Ты меня предал! Ненавижу тебя, ненавижу, — и заплакала уже совершенно открыто, по-детски. Почему, ну почему все разом навалилось? Папки не стало, Патыч, который всю жизнь был рядом, которого давно считала своей собственностью, предал, женился на другой. — Уходи! Уходи…

Алексей силой усадил ее к себе на колени, прижал голову любимой к своей груди, и молчал, укачивая ее, словно ребенка, не успокаивая, а напротив, позволяя выплакаться, и только качал, качал, качал ее на своих коленях… Сначала Таня плакала навзрыд, потом потихоньку, и вот уже высохли слезки, но она все сидела, прижавшись к Лешкиной груди, лишь всхлипывала время от времени, а он все укачивал ее, словно ребенка…

За окном уже совсем стемнело, когда Таня, успокоившись, нарушила тишину:

— Все правильно. Да, Леш, все правильно. Так мне и надо. И тебе. Так будет лучше.

Алексей непонимающе взглянул в ее глаза. Но в комнате было уже темно, и увидел он только бледный Танин лик. Но она правильно поняла его движение, объяснила, не дожидаясь прямого вопроса:

— Я бы, возможно, и вышла за тебя замуж. Но я бы никогда тебе этого не простила. Я бы наверняка испортила тебе жизнь. Ты знаешь, Лешик, я, наверное, такая стерва…

Патыч грустно улыбнулся:

— Я знаю. Но я все равно тебя люблю. А может, именно за это и люблю. Прости меня, ладно?..

Таня согласно кивнула:

— Ладно… Только ты больше не пропадай так надолго. Ты же не бросишь меня совсем, правда?

— Правда. Я всегда буду рядом. Я люблю тебя…

***

Сергей уже давно вернулся из так называемых мест, не столь отдаленных. Поработал два с половиной года во славу родного государства, ударными темпами строил гидроэлектростанцию в далеком городе ***горске. Жил с другими "строителями коммунизма" в обшарпанной общаге, вроде как бы на заработки приехал. Вот только отмечаться у коменданта приходилось каждый день, да заработок получался копеечный — как не работай, а двадцать пять процентов вынь, да положь в карман горячо любимой родины в счет наказания за грехи молодости. Да минус подоходный, да минус бездетность, и того, как ни крути, к выдаче на руки получалось — кот наплакал. А уж если как ни крутись, как ни старайся, а получишь все равно мизер, абы с голодухи не подохнуть, какой смысл стараться? Вот и слонялись здоровые мужики целый день по стройке, руки в брюки засунувши. Зато запись в трудовой книжке гласила о том, что имярек приобрел рабочую специальность, к примеру, каменщика.

Вернулся Серега в дом родной к неполному двадцати одному году. Бывшие однокурсники уже вплотную к диплому подобрались, а он, балбес здоровый, оказался с одним только аттестатом условной зрелости на руках. В институт больше соваться не стал, поступил в энергетический техникум на вечернее отделение. Семестр отучился кое-как, а к сессии почувствовал, что выдохся, да и плюнул на учебу. На этом с образованием было покончено раз и навсегда.

Устраивался работать то на один завод, то на другой. Пробовал быть и фрезеровщиком, и шлифовщиком, пытался и слесарить, да понял, что металл его не любит, и подался на стройку, благо, класть кирпич его "на химии" научили.

Здесь уже больших процентов не высчитывали, да привычка не слишком-то сильно напрягаться на работе осталась. А потому и на воле большим заработком похвастать не мог. Однако на выпить и скромненько закусить хватало. А уж одеть-обуть да накормить — это святая родительская обязанность! Уж коль родили, будьте любезны содержать дитятю. И содержали. Да вот беда — отец взял, да и отошел в мир иной, не спросясь сыновнего благословения. А Ада Петровна, привыкшая за столько лет к сытой жизни за удобной широкой мужней спиной, зарабатывала всю жизнь более чем скромно. А теперь на ее хрупкой шее оказались взрослые дети. Ей и одну Татьяну тащить было нелегко, да что поделаешь — ребенок получает образование, не срывать же ее с третьего курса института! Тянуть же на буксире великовозрастного оболтуса, пропивающего все, что в руки попадало, было уж вовсе непосильно. И если раньше, при жизни Владимира Алексеевича, сынуля хоть как-то сдерживал себя, предпочитая не являться домой на карачках, отсыпаясь у друзей-собутыльников, то теперь стесняться перестал, почувствовал себя хозяином в доме. До ручки, правда, пока еще не дошел, вещи из дому не таскал, но семейный бюджет трещал по швам. Деньги, за столько лет скопленные Владимиром Алексеевичем и отложенные "на черный день", обесценивались с каждым днем.

Дрибница стал отцом. По его настоянию мальчонку назвали Николаем, в честь деда. Как порядочный муж и отец, Володя прикупил все необходимое для малыша, встретил жену у дверей роддома с дежурным букетом в руках и привез все в ту же крошечную однокомнатную квартирку. На этом посчитал свою миссию выполненной.

Квартира была теперь его собственностью, но Любу он об этом в известность не поставил. Пусть живет, ему, Дрибнице, не жалко. Он по-прежнему полностью содержал ее, оплачивал даже домработницу-няню, так что пусть еще спасибо скажет. Он и так слишком щедр с нею!

Основным его занятием и интересом по-прежнему был бизнес. Дело его росло, что называется, не по дням, а по часам, развивалось на глазах. Каким-то шестым чувством он угадывал, что и когда надо делать. Покупал какие-то акции, потом, словно почуяв, что они становятся горячими, сбывал с рук буквально накануне обвала. Многие в то время погорели на акциях, вложив последние сбережения в ценные, как думали, бумаги, и оставались ни с чем, практически голыми-босыми. Дрибница же, напротив, обогащался не только за счет прибыли с собственных фирм, но и с помощью множественных финансовых пирамид и прочих рискованный предприятий. Казалось, деньги просто липли к его рукам. Недаром, видимо, говорят: "Деньги к деньгам". Самым сложным для Дрибницы оказалось заработать первые деньги. И правда, наковырялся он в компьютерах на всю оставшуюся жизнь! Зато потом деньги сами буквально впрыгивали в его руки.

Нынче же компьютеры канули в лету. Отдав им дань благодарности, Володя со спокойной совестью разогнал сборочный цех. Правда, назвать его убыточным было бы очень большой натяжкой — прибыль он по-прежнему приносил, но по сравнению с автомобильно-гаражным бизнесом прибыль эта была чисто символической. Вернее, для Дрибницы это была уже не прибыль, а практически топтание на одном месте. Нынче его привлекал другой порядок цифр.

Холя и лелея автобизнес, он задумался еще над одним проектом. Ввоз иномарок он наладил, колесо крутится без сбоев. За машинами приезжают уже даже из центральной части страны, да что там, частенько и из-за Урала наведываются. Запчасти он теперь завозил не только для станций техобслуживания, но и для широкой продажи, что тоже пошло очень даже неплохо. И выходило так: машины есть, ремонтом и запчастями обеспечены, но ведь просто так, на воде, они не ездят. А значит что? А значит, машинам нужен бензин! В конце концов, как часто нужно ремонтировать машину? По мере необходимости да для профилактики. А значит, если это не полный металлолом, то в поле зрения Дрибницы это авто попадет максимум пару раз в год. А бензинчик то нужен машинке каждый день…

Мысль была интересная, и пришла она в гениальную Вовкину голову как нельзя более кстати, ведь именно сейчас шел передел территорий и собственности. Как говорят, главное — оказаться в нужное время в нужном месте. И Дрибница оказался! Дело выходило довольно хлопотным, небезопасным, но зато и деньги потекли нескончаемым потоком. Правда, для собственной безопасности пришлось сначала платить за крышу бандитам, но после, поживившись как следует на бензиновом поприще, Володя организовал собственную службу охраны. Это она так красиво называлась, на деле же состояла сплошь из таких же бандитов, только вроде как на законном основании.

Под воздействием больших денег и нового окружения, частично делового, частично бандитского, Дрибница активно начал меняться. Он давно уже перестал быть тем пай-мальчиком, которым предстал много лет назад пред светлые Танины очи в первый ее приезд в Нахаловку. Теперь это был жесткий, деловой человек с колючим, словно рентгеном просвечивающим взглядом, специфическим лексиконом и циничным отношением к жизни вообще и к окружающим в частности. На людей, не являющихся его сотрудниками или деловыми партнерами, поглядывал несколько свысока, однако чувствовалась в его взгляде некоторая настороженность: мол, чего тебе от меня надо? не иначе, как денег. не дам.

Личная его жизнь ограничивалась крайне редкими, раз в месяц, а то и в два-три, посещениями законной супруги. Приходил, якобы, для того, чтобы повидаться с ребенком. Клал на стол пачку банкнот, не утруждая себя покупкой по дороге хотя бы какого-нибудь завалященького банана, слегка трепал мягкие нежные детские волосенки, отправлял домработницу с ребенком на кухню, а сам наскоро исполнял "супружеский долг". Все это без слов, без души, как механический заяц. Только первый раз, заявившись месяца через три после рождения маленького Коли, уже застегивая штаны, произнес в пространство и без особого выражения:

— Позаботься, чтобы не было детей. Я этого больше не потерплю.

Тане он больше не звонил, не показывался на глаза в институте. Но он не забыл ее. Больше того, он был полностью в курсе событий. Источником известий о любимой стала… Ада Петровна, несостоявшаяся теща. Володя часто звонил ей на работу, подолгу беседовал. В основном, конечно же, о Тане, иногда о Сереге. Ну и, естественно, о материальных трудностях, свалившихся на семью Голиков. По мере необходимости подбрасывал ей деньжат с жестким условием, чтобы об этом не догадались ни Татьяна, ни Сергей. Ада Петровна от денег, естественно, не отказывалась, благодарила Дрибницу, не забывая в разговоре упомянуть, что Татьяна, мол, бестолковая девчонка, сама во всем виновата, не разглядела такого джигита. От назойливого аханья-оханья по поводу его персоны Дрибница отмахивался с видом невинно оскорбленного, дескать, что поделаешь, молодая, неопытная, но мы-то с вами знаем цену жизни, нам все и исправлять. На что Ада Петровна заговорщицки кивала и в подробностях докладывала благодетелю, кто звонил Татьяне, с кем она ходит в кино да на дискотеки, как обстоят ее дела в учебе. Дрибнице было интересно все о любимой, но, конечно, более всего его интересовало наличие у нее постоянного кавалера. По всему выходило, что сильного соперника у Дрибницы пока нет, а значит, не стоит пока идти к будущей супруге на поклон. Вот пусть посидит в одиночестве, помается, подумает хорошенько над тем, чего натворила. И, когда Дрибница, наконец, соизволит благосклонно предложить ей руку и сердце, сразу кинется ему на шею. А то, ох уж эти ему женские штучки!

Настораживал, правда, некий таинственный посетитель, которого Ада Петровна видела всего пару раз и о котором Таня наотрез отказалась с ней разговаривать. Ну да два раза — это так, мелочи. К тому же, было бы там что-то серьезное, она наверняка доложила бы об этом матери. А раз так, стало быть, угрозы незнакомец не представляет.

Теперь Люба проклинала свое замужество. Ну где, где она на сей раз ошиблась? Ведь и скромницу из себя строила, и замуж за богатенького вышла, ну почему же все опять пошло наперекосяк?

"Вовка гад, гад, ненавижу!" Бесилась, искала ошибку и не находила. Тогда Люба искала выхода, и тоже не находила. Вроде все делала правильно, а получилось даже не как всегда, а еще хуже. Муж ведь ее за человека не считает. А почему? С чего все началось? С того, что пыталась усладить любимого. И заметьте, не просто любимого, а мужа, самого что ни на есть законного супруга! Всего-то на всего пыталась заняться с ним сексом. И за это он ее теперь ненавидит и презирает так, как, пожалуй, в родном селе не ненавидели, имея на то полное основание. За что, почему?

Не так уж плохо все было, пока она не забеременела. Сначала она думала, что скорое появление на свет наследника обрадует Дрибницу, он смягчиться и простит Любу, уж не знамо за что. Но нет же, он, казалось, обозлился на нее еще больше!

Пока живот был не слишком велик, Люба продолжала "работать". Лично ей беременность не мешала, да судя по всему, некоторым мужичкам тоже, однако на шестом месяце Елисеев "мягко" намекнул ей, что пора бы уж ей в декретный отпуск отправляться. Пока работала, с деньгами особых проблем не возникало: Дрибница оплачивал расходы на жилье и питание, а уж свой заработок Люба тратила так, как считала необходимым. В итоге выходило не так уж плохо. Нынче же, лишившись заработка, Люба оказалась на мели. Елисеев, хоть и неплохой мужик, но оплачивать ее декрет не посчитал необходимым. Дрибница же оставлял ровно столько, чтобы худо-бедно прожить до следующей подачки. Голодать они с сыном, конечно, не голодали, но во многом приходилось себе отказывать. Вещи, например, Любе приходилось донашивать старые. Она после родов немного поправилась и теперь одежда на ней чуть не лопалась по швам, врезаясь в кожные складки. Но так называемый муж ничего не хотел видеть и слышать.

Кроме того, теперь Люба была лишена не только заработка, но и удовольствия. Попыталась было сунуться к Елисееву с просьбой о былом месте, да тот, окинув взглядом, даже засмеялся: "Да ты что, ты ж у меня всех клиентов распугаешь! Ты в зеркало-то давно смотрелась?" Обидно было Любе, больно, но, как ни крути, а прав Елисеев — кому она такая нужна, расплывшаяся, обабившаяся, враз ставшая похожей на мать, стопроцентно сельскую базарную бабу…

И сидела Люба без денег да без удовольствия. От мальца радости немного — с ним, в основном, Валентина, домохозяйка, занимается. Ей он улыбается, ей агукает, а на Любу никак не реагирует. Вот еще один мужичок растет! За что они ее так, почему ей от мужиков одни слезы?! А тело-то молодое, двадцать девятый год всего — самый сок, самый женский расцвет. А из мужиков — один Дрибница захаживает. Да какой с него мужик? Так, одно название. Только в аппетит ее вгонит, а сам уж штаны застегивает. Да ведь и то, подлец, так редко приходит! Ну что, что ей делать?

Худеть, срочно худеть. Но ведь разве одним похуданием она приведет себя в норму? Ну, допустим, похудеет она. В принципе, это не проблема. Ведь схуднула же она после первых родов, даже не прилагая к этому особых усилий. Но, чтобы хорошо выглядеть, нужны хорошие кремы — она ведь, увы, уже давно не семнадцатилетняя девочка, кожа уставшая, блеклая, под глазами наметились морщинки. Нужна и одежда красивая, дорогая, обувь… Да много чего надо. Где на все эти "надо" взять денег?

***

Времена настали смутные, времена настали мрачные. Страна медленно, но верно погружалась в пучину полной безнадежности, страшного безвременья. Заводы и фабрики закрывались друг за дружкой. Вернее, они, как бы, и не закрывались, но в то же время и не работали. Людей массово, не испрашивая их согласия, отправляли в бессрочные неоплачиваемые отпуска. Администрациям предприятий такой "отдых" трудящихся был крайне на руку — мол, народ отдыхает, а мы никому ничего не должны. Работникам же выходило как нельзя хуже — ни безработный, ни работающий, а посему не положено ни зарплаты, ни выходного пособия, ни пособия по безработице. Выживайте, как хотите.

И народ выживал. Дружными рядами "отпускники" ринулись в частные предприниматели, а проще говоря — в уличные торговцы. Базары были переполнены, забиты мешочниками-челноками. И постепенно торговля с рынков стала расползаться на улицы города. Ларьки вырастали, как сорная трава, торговали и в подземных переходах, и прямо с тротуаров вдоль дорог. В это же время, по странной и нелепой логике, многочисленные магазины пустовали — невесть откуда свалившаяся арендная плата заставляла устанавливать на те же товары непомерно высокие цены, отчего покупатели стали обходить некогда любимые заведения десятой дорогой.

Луиза, уходившая в декретный отпуск как раз из крупного промтоварного магазина, возвращаться в него не стала. Зачем работать на кого-то и получать копейки, если можно работать на саму себя и ни с кем не делиться? Заняв необходимую сумму, занялась все тем же челночным бизнесом. Неприятности начались сразу же — для того, чтобы получить загранпаспорт, пришлось потратить немало нервов, времени и… денег. Пока занималась формальностями, занятая сумма таяла на глазах. Деньги проедались, раздавались в виде мелких взяток многочисленным инстанциям на пути к вожделенной визе, обесценивались на глазах. К моменту, когда можно было, наконец, выезжать в Китай за товаром, денег практически не осталось. Пришлось занимать вторично. И первый, и второй заем — под дикие проценты. Но Луиза особо не переживала — скрупулезные подсчеты показывали, что первая же ходка позволит рассчитаться с долгами, да и себя окупит. А потому поехала она спокойно, набрала партию дешевых "пуховиков", кроссовок да детских трикотажных маечек и пижамок.

Однако не так просто оказалось продать товар и получить из него прибыль. Во-первых, не было покою от рекетиров — поборы на каждом шагу, и попробуй не дай, как бы вообще без товара не остаться! Во-вторых, конкуренция. Ведь у соседей по прилавку — тот же ассортимент, в том же Китае купленный. И цена немножечко ниже… В-третьих, налоги. Хочешь — каждый месяц патент покупай, хочешь — бери единый на год. Но как ни крути, а с государством опять делиться приходится. В-четвертых, и самое, пожалуй, основное, покупательская способность народа со сверхзвуковой скоростью приближалась к нулю. В итоге, выручки за поездку Луизе едва хватило на оплату первого долга с процентами. На второй не хватило. А надо было снова где-то брать деньги на поездку. Пришлось опять занимать…

Сима по-прежнему училась в университете. В выбранной специальности давно разочаровалась — "океанограф" только звучит красиво, на самом деле не предполагает никакой особой романтики. После третьего курса "сходила на практику" — в самый настоящий морской рейс. Белый пароход, о котором мечталось, оказался маленькой ржавой посудиной, которую надо было ежедневно драить, как матрос-первогодок. Ни о каких научных исследованиях и мечтать не приходилось — на старой консервной банке не было ни единого научного прибора! При этом еще жуткая качка, выворачивающая душу своей монотонностью, да вычурная речь бывалых мореходов, щедро снабженная ненормативной лексикой. После трех месяцев такой романтики даже красивое слово "океанография" вызывало стойкую неприязнь. Но бросать учебу было поздно — жалко потерянных лет. Ведь уже так хотелось самостоятельности, а менять специальность — значит отодвинуть мечту покинуть дом родной и папашу-алкоголика еще на пять долгих лет.

В личной жизни у Симы снова было затишье. Боль от теперь уже Пашиного предательства не прошла, но малость попустила, и нездоровая Симина худоба постепенно сменялась приятной округлостью. Теперь уже Сима не могла похвастать стройной фигуркой в модных "вареных" джинсах, зато не так страшна стала лицом — щечки вновь налились, морщинки натянулись. И волосы, Симина гордость, после недолгого перерыва вновь засияли солнечными зайчиками.

У Тани же жизнь ныне кипела. Правда, продолжительными романами она похвастать пока не могла, и периодически вновь оставалась одна, но опять-таки ненадолго. Спустя год после смерти отца она будто заново родилась — посвежела, ожили бесконечно печальные глаза, и она стала еще краше, чем была, расцвела, как лилия. Отбою от парней не было, частенько она даже встречалась одновременно с двумя, а то и с тремя воздыхателями. Естественно, ни один из них не знал о существовании соперников, а на гневные Симины реплики, что, мол, непорядочно это, Таня со смехом отвечала, что это — так, лишь "запасные аэродромы" на случай непредвиденного одиночества. Парням лишь позволяла ухаживать за собой, сама же не чувствовала ни к кому из ухажеров ни малейшей душевной привязанности. Изредка, раз в три-четыре месяца, иной раз и в полгода, позволяла прийти в гости Патычу. Естественно, для таких встреч она выбирала время, когда мать отправлялась на дачу или к сестре с ночевкой, а Серега уходил в очередной загул. Поэтому Лешке иногда дозволялось даже остаться на ночь у любимой. Таня давно простила ему женитьбу и теперь наличие у любовника жены ее даже устраивало. Она, конечно, к Лешке привыкла, иногда скучала без него, и даже где-то любила, но в душе чувствовала, что главная песнь ее жизни, тот самый принц еще на горизонте не появился, что надо просто набраться терпения и ждать. А чтобы ожидание не тянулось столь монотонно, Карпов — самый подходящий вариант, чтобы время скоротать. Лешка был ей очень дорог, но, опять же, она считала его скорее другом и братом, нежели мужчиной в полном смысле слова. Хотя как раз как мужчина он ее более чем устраивал. Больше того, она мечтала, чтобы будущий принц оказался хотя бы на половину так нежен и ласков, как Лешка. Правда, сравнивать его Тане пока было не с кем, да, честно говоря, и желания такого у нее не возникало. Только с Лешкой она могла расслабиться и ни о чем не думать — думать и заботиться о безопасности их "встреч" должен был он сам. А Тане оставалось лишь получать удовольствие. Когда Карпов был рядом, Тане вообще не нужен был еще кто-либо. Он ей был и за брата, и за друга, и за отца, и, пожалуй, даже за мать. С ним было так удобно, спокойно и уютно, так приятно было прижаться к его мускулистой груди и чувствовать себя маленькой девочкой, защищенной от жестокого мира его крепкими и такими ласковыми руками. Вот только мужа в нем она упорно не видела. И когда Алексей уходил — странное дело, Таня совершенно не ощущала потребности в нем. И могла даже не вспоминать о нем несколько месяцев, пока вдруг почему-то не начинало постанывать сердце: Лешка, где ты, дорогая моя пропажа…

Все изменилось, как водится, вдруг и совершенно неожиданно. На праздничной вечеринке, посвященной торжественному обмытию долгожданного диплома экономиста, Таня, наконец, нашла своего принца. Звали принца Андреем и выглядел он точь-в-точь таким, каким она его себе придумала: высокий, стройный брюнет с совершенно голубыми глазами ангела. Андрей тоже только что получил диплом журналиста, и совершенно случайно их группа праздновала это событие в том же ресторане "Северное сияние", где и группа новоявленных экономистов. Взглянув в его бездонные глаза, Таня сразу в них утонула и поняла, что ждала Андрея всю свою сознательную жизнь. Андрей тоже влюбился без памяти. Была ли это та самая, редкая, воспетая поэтами любовь с первого взгляда, или же в голову молодым людям ударило шампанское, принятое в изрядном количестве по столь знаменательному поводу, как получение диплома, к которому тщательно готовились долгих пять лет — неизвестно, но головы счастливых влюбленных закружились основательно.

Роман был стремительным и пылким, и, не узнав друг друга толком, не познакомившись даже с ближайшими родственниками избранника, Таня с Андреем подали заявление в загс уже через две недели после встречи. Ада Петровна, узнав о легкомысленном поступке дочери, пришла в неописуемый ужас, ведь после похорон мужа так надеялась на то, что ее зятем все-таки станет Дрибница. А тут вместо давно знакомого, надежного, богатого и уже почти родного Вовы на горизонте появился молодой, можно даже сказать зеленый, невесть откуда взявшийся и что из себя представляющий Андрей. Кто его родители, чем занимаются, где живут и насколько они со своим сыночком смогут обеспечить Татьяну, ее гордость и надежду? Ведь Серега, горячо любимый, с детства взлелеянный сверх меры сынок, вырос оболтусом и пьяницей, от него на старости лет стакана воды не допросишься. А Татьяна, выросшая, практически, без материнской ласки и внимания, почти как сорная трава, оказалась человеком, кажется, порядочным, да еще и красавицей писаной, да еще и с таким знатным ухажером, как Дрибница, за чей счет они и живут последнее время. А если Татьяна выйдет замуж за своего неведомого Андрея, финансовая помощь со стороны Дрибницы прекратится в одночасье и они все умрут от голода.

Однако никакие материны уговоры не могли повлиять на решение непокорной дочери. Татьяна уперлась на своем — "Я его люблю и жить без Анрюшечки не хочу". День свадьбы, назначенной на конец июня, неумолимо приближался. После долгих раздумий — говорить или нет Вове о безумном поступке дочери, Ада Петровна все же решилась открыть ему страшную правду. При очередной встрече с несостоявшимся зятем Ада Петровна, потупив глазки, призналась:

— Не знаю, как и сказать тебе такое, Вова. Представляешь, что Татьяна моя удумала? Влюбилась в первого встречного да замуж за него собралась. Что делать, прямо и не знаю. Может, ты чего-нибудь придумаешь?

Дрибница побледнел, сжал кулаки, только глазки-буравчики продолжали сверлить собеседницу с немым укором: мол, как же так, как вы допустили такое, за что ж я вам плачу столько лет. Через несколько долгих мгновений, когда первый шок прошел, спросил, сдерживая эмоции:

— Кто такой?

— Да журналист какой-то. Вернее, пока не журналист. Еще не работает, только-только институт закончил. Вот я и говорю — какой он муж для нашей Татьяны? Для того ли мы ее холили, лелеяли…

Дрибница перебил бесцеремонно:

— Вы вот что, Ада Петровна. Пусть она по-прежнему не знает, что мы с вами иногда видимся. И об этом разговоре тоже. Пусть думает, что я пребываю в счастливом неведении.

Ада Петровна закудахтала:

— Как же так, Вова, неужели ты позволишь ей наделать глупостей? Надо же что-то делать, что-то предпринимать…

— Что предпринимать? Она взрослый человек, способна сама принимать решения.

— Да какой же взрослый, что ты такое говоришь, Володенька? Она сама нарешает, напредпринимает. Неужели ты позволишь какому-то выскочке…

— Ада Петровна! — снова перебил Дрибница. — Я вам уже сказал: мы с вами не встречались и я ничего не знаю!

— Так что же это, мне к свадьбе готовиться?

— Готовьтесь. И она пусть готовится. И вот еще что, — потер подбородок, словно обдумывая что-то. — Вы уж проследите, чтобы она была самой красивой невестой. Не экономьте на ней.

— Как же так, Вова, неужели ты даже не попробуешь…

— Я все сказал, Ада Петровна! До свидания.

***

Первые месяцы после родов Люба сейчас вспоминала с улыбкой. Тогда ей казалось, что жизнь закончилась, никому она теперь не нужна и никогда уже у нее не будет ничего хорошего и нет выхода из этого тупика. Смешно, честное слово! Как в том анекдоте — "из любой ситуации есть как минимум два выхода", — думала муха, попав корове в желудок". Вот и Люба нашла свой выход. Она таки умудрилась привести себя в порядок, экономя на еде и фруктах для себя и маленького Коли, но уже через три месяца после принятия решения была стройна, свежа и приятна мужскому глазу. Вот такую Елисеев принял ее без разговоров. Правда, теперь приходилось объем работы делить не на двоих с Галкой-экзоткой, а на троих, так как Елисеев категорически отказался увольнять Леночку, занявшую некогда Любашину вакансию. Но так получилось даже лучше — ведь часть немощных старцев теперь приходилось обслуживать Леночке. С доходами тоже все было нормально — предприимчивый Елисеев "приватизировал" сауну еще и на субботу. По четвергам, как и прежде, девочки "угощали" молодыми телами влиятельных отцов города, по субботам же оттягивались на полную катушку не столько административные, сколько финансовые хозяева города.

И субботы теперь нравились Любаше гораздо больше, чем четверги. Сначала она переживала, как бы на огонек не заглянул Дрибница, да быстро успокоилась — нет, он по этой части не силен. Этот не ходок, так что встретить его в женском туалете управления пожарной безопасности было более вероятно, чем здесь, в райском уголке для нуворишей. Уголок был закрыт для простых и не совсем простых смертных. Пускал в этот закрытый клуб Елисеев после тщательной медицинской и финансовой проверки, так как оба показателя были для него крайне важны — как ни крути, а оба мужских клуба пользовались одними девочками. Что ни говори, а организатором Елисеев был, так сказать, от Бога, насколько уместно столь высокопарное выражение в данной ситуации. Благодаря тому, что по четвергам в клубе парился главный медик города, медицинское обследование девочки проходили каждый месяц по полной программе, в спецклинике и без очереди. Так что за здоровье свое Люба была спокойна, оставалось только по совету дорогого супруга избегать беременности. Ну, с этим сейчас тоже особых проблем нет — были бы деньги, а уж противозачаточных таблеток в аптеках валом.

И жизнь Любашина потекла, как в сказке. Домработница Валя и в квартире приберет, и продукты купит, и обед приготовит, и постирает, и маленького Коленьку понянчит, а оплачивает это удовольствие Дрибница. А Люба дважды в неделю совмещает приятное с полезным, зарабатывает денежку и тратит на себя, ведь Леночка — настоящая соперница, молодая шалава, так и норовит самых приятных мужичков на себя оттянуть, гадюка юная. Попробуй-ка с ней потягайся, когда уж тридцатник остался позади… Хорошо, хоть Галка-экзотка им не конкурентка, та тихонечко делает свою работу и уматывает домой, обслужив троих положенных клиентов. А потом уж им с Ленкой полное раздолье!

Как-то раз, правда, Люба чуть не нарвалась. Надо ж было Дрибнице притащиться именно в четверг, да еще и поздно вечером, а Любы, естественно, дома не оказалось. Вот тут-то Любаша и порадовалась тому, что у них такие скотские отношения: — сунул-высунул-ушел, без человеческого общения. Так что ей даже оправдываться не пришлось. Заявился муженек через две недельки, молча проделал определенные физические упражнения, привычно потрепал по светлой головке сына и был таков, ни тебе "спасибо, ни "до свидания". В общем, жизнь прекрасна и удивительна!

После известия о скором Танином замужестве Дрибница ходил сам не свой. Иногда хотелось убить бестолковую, ведь нервы уже не выдерживали ее фортелей. Но чаще приходила в голову мысль покончить со счастливым соперником. Нет, он, конечно, не собирался марать руки об эту мразь. Гораздо уместнее было бы нанять для этого дела специалиста. Вот с этим, как раз, сейчас проблем не было. Кругом такой разгул преступности, убить могли за бутылку водки, а уж так называемых новых русских, к числу которых принадлежал и Дрибница, отстреливали каждую неделю. Это, кстати, тоже не давало покоя: что ни говори, а умирать в двадцать семь лет, да когда у тебя куча денег, только живи да радуйся, как-то не хотелось. Хотя, если честно, то радоваться у него не особенно получалось. Денег море, а проблем — еще больше. Это когда денег нет, проблема одна — как их достать. А если уж они есть, проблемами ты обеспечен на долгие годы. Во-первых, их нужно суметь уберечь от бандитов и от государства. Во-вторых, деньги не должны лежать, деньги должны работать, приносить прибыль, которая, в свою очередь, приносит новые проблемы. В-третьих, вклады и сбережения нужно страховать, чтобы опять же не потерять в одночасье. В-четвертых, со временем начинаешь замечать, как друзей становится все меньше, а врагов — все больше, а друзей, которым мог бы доверять, практически не остается. Ну и, наконец, в-пятых. Его в-пятых, оно же во-первых, во-вторых и так далее — Таня. Вот его главная проблема. Порой он начинал ее люто ненавидеть именно за то количество проблем, которое она вносила в его жизнь. Ненавидел, хотел придушить, вытрясти ее душу, но потом обязательно прижать к груди и целовать родную макушку, и не отрываться от любимой ни на миг, и гори оно все синим пламенем: и бизнес, и сбережения, и безопасность…

Кстати о безопасности. Надо бы съездить проверить как там дом строится, их с Таней будущая семейная крепость. В данном случае крепость — не просто красивое выражение. Их семейное гнездышко будет настоящей крепостью. Именно для этой цели он и прикупил не так давно земельный участок в пригородной курортной зоне. Место совершенно очаровательное — на одинокой сопке, отвесной с трех сторон и пологой с оставшейся, выходящей к самому морю, стороны, оно, казалось, самой природой задумано было для одинокой крепости. А вокруг — смешанный лес, где с кедром и сосной соседствовали гибкие, как с картинки сошедшие, березки, да посреди этой зеленой роскоши безумствовали клены обилием красных и желтых вкраплений. Для Дрибницы, стопроцентного дитяти природы, очень важно было быть поближе к земле-матушке, к свежему, не испорченному цивилизацией мегаполиса, воздуху. И пусть у него уже давно отпала необходимость обрабатывать землю и ухаживать за скотиной, но звуки и запахи природы, свежий воздух по-прежнему были для него крайне необходимы. И здесь, в этом райском, девственно чистом уголке, как нельзя лучше сочетались его требования к окружающей среде и безопасности.

Коробка трехэтажного особняка была уже выгнана, и в данный момент внутри дома проводились отделочные работы. Собственно, если немножко поторопить рабочих, то через месяц можно бы уже и новоселье справлять. Да только одному в таком огромном домище неуютно будет. Сам-то домик выглядел вполне мило и уютно, а вот трехметровая бетонная ограда по всему периметру сопки, усыпанная поверх стены битым стеклом да торчащими металлическими штырями, выглядела устрашающе. Виднеющаяся из-за забора вышка усиливала сходство крепости с тюрьмой. Но что поделаешь — безопасность превыше всего, собственно, именно ради своей и Таниной безопасности он и задумал строить собственную крепость.

Таня… Сердце вновь заныло. Обида жгла, не давала дышать полной грудью. Как она могла? Мерзавка! На кого она его променяла? На зеленого журналистишку? Чем он взял ее, чем таким, чего нет у Дрибницы? Он мечтал о ней десять долгих лет, а теперь должен подарить свою мечту какому-то нищему журналюге? А тот, пацан бестолковый, думает, что Таня его любит? Идиот, честное слово! Да она же делает это назло Дрибнице! Как он сам когда-то назло ей женился на Любке, так теперь она мстит ему! За Любку, за ребенка, еще Бог знает за что, но ведь она ему просто мстит. Это же элементарно, Ватсон! Как же он сразу не понял? Маленькая глупая девчонка, она же любит его, да как же он мог усомниться в ее любви?! Конечно любит! Это ее крик о помощи, ее мольба — "Милый, я готова простить тебя, почему же ты не идешь?" Она же наверняка знает, надеется, что он не позволит ей выйти замуж за этого придурка. Так он и не позволит! Только помучает ее еще немножко, как она мучила его все эти десять лет. А тем временем достроит дом — не вести же ему жену в старую двухкомнатную квартирку, в которую когда-то привел Любку… Любка, Боже мой, он же не может жениться на Тане, он же все еще женат на Любке! И чего он тянул столько лет?! Давно надо было решить эту проблему!

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. Таня просто светилась от счастья. Наконец-то и на ее улице праздник! Она знала, что он придет, а потому не роптала на судьбу, она тихо ждала своего счастья и оно пришло, пришло! Андрюшка, милый, любимый Андрюшка! Принц, сокровище бесценное!

Вот только жаль, что у принца нет своей жилплощади. Больше того, он с родителями и младшим братом живет в крошечной двушке в плохоньком спальном районе, и места для Тани там попросту нет. Так что придется ей своего принца привести в отчий дом. Мать, правда, не в восторге, да Таня и сама не слишком рада такой перспективе — ей уже так надоели ежедневные материны нравоучения, замечания, а тут ведь еще и Серега-ничтожество, куда его денешь? Да-а, весело им будет здесь жить…

Еще одно обстоятельство несколько настораживало Татьяну. Не то, чтобы настораживало, но… скажем так, не радовало. Андрюшка, милый, любимый Андрюшка, был, увы, не так ласков и нежен, как Патыч. Нет, он, конечно, не был хамом и грубияном — напротив, он оказался на редкость положительным молодым человеком. Но не получалось у него прикоснуться к Тане так, чтобы она вся затрепетала от легкого прикосновения его пальцев. Не мог он едва провести губами по ее нежной шейке под самыми волосами так, чтобы она вся содрогнулась от желания, от ожидания праздника тела. Андрей целовал ее, ласкал, вроде, даже и приятно бывало, но никогда еще, ни разу, ему не удалось довести Таню до того состояния, когда бы ей действительно захотелось отдать ему всю себя. Но она успокаивала себя: это ничего, главное, что с ним не противно целоваться, как с Дрибницей. А значит, уже хорошо.

Патыч не знал о предстоящем бракосочетании. Просто давно не видел Таню, а потому, понадеявшись, что Ада Петровна, как положено, на выходные уедет на дачу, пришел без договоренности. Шел, рискуя не застать любимую, но повезло — Таня оказалась дома.

Хозяйка по привычке обрадовалась гостю, прямо в прихожей бросилась на шею:

— Лешка! Моя драгоценная пропажа, — и прижалась к родной мускулистой груди, вдыхая весьма ощутимый запах машинного масла.

Провела дорогого гостя в комнату, без приглашения устроилась на его коленях, потерлась носом о его нос, вздохнула немножко грустно, но больше радостно:

— Знаешь, Лешик, а я ведь замуж выхожу…

У Патыча внутри все оборвалось — "Вот оно! Я давно этого боялся, и это произошло". Вслух же спросил, не пытаясь даже взглянуть в ее лицо, чтобы не выдать свою растерянность, только прижал ее к себе еще крепче:

— Ты его любишь?

— Люблю, Лешка, люблю! Я его так люблю! — от переполнявших ее чувств Таня обхватила голову гостя и сжала со всей силы так, что та едва не затрещала. Потом, поняв, насколько бестактен ее ответ в его объятиях, отстранилась и заглянула в глаза:

— Ой, Леш, прости, а? Я такая глупая, совсем не думаю о тебе…

Карпов вновь прижал ее к себе. Ни к чему это, чтобы она увидела боль в его глазах, ни к чему…

— Ничего, достаточно того, что я думаю о тебе. Я рад, что ты нашла того, кого искала. Надеюсь, ты будешь счастлива с ним…

— Лешенька, а как же ты? Ты не обидишься на меня?

— А какое я имею право обижаться? Я ведь и сам женат.

— Ну да, только ты женился мне назло, а я — по любви. Честно не обидишься?

— Нет, не обижусь. Я всегда знал, что когда-то ты выйдешь замуж, но увы, не за меня.

Алексей немножко придержал чувства, чуть собрался и смог, наконец, взглянуть Тане в глаза:

— Значит, мы видимся в последний раз?

Таня, словно не поняв вопроса, долго смотрела в такие родные глаза, как бы пытаясь понять, а почему, собственно, в последний? Потом, поняв и испугавшись, вновь прижалась к Карпову:

— Нет, Лешка, нет, что ты, родной! Нет! Лешенька, миленький, как же я буду без тебя? Я же тебя люблю, Лешка! Как я без тебя, — и, словно в истерике, стала осыпать до боли родное лицо поцелуями, приговаривая, — Как я без тебя? Что ты такое говоришь, Лешка, милый? Как же я без тебя…

И вдруг, совсем испугавшись, что может на самом деле потерять Лешку, расплакалась, вжавшись в его грудь и щедро поливая слезами рубашку.

У Алексея сдавило грудь. Он не знал, что делать. С одной стороны, ему бы надо встать и уйти, хлопнув для пущего эффекта дверью. Она теперь — чужая невеста, она полюбила другого мужчину. Но почему же она так искренне испугана, ведь эти слезы — он уверен, это не театр! Она действительно боится его потерять. "Глупая, любимая, родная моя девочка". Посидел, помолчал, размышляя, как поступить, потом спросил:

— Мне уйти?

Таня не ответила, только еще крепче вжалась в него, умудрившись при этом красноречиво покачать головой из стороны в сторону: "Нет!"

— Ты хочешь, чтобы я остался?

Энергичные кивки: "Да!"

Таня, наконец, оторвалась от Патыча, заглянула в его лицо заплаканными глазами:

— Лешка, что мы наделали? И что нам делать? Что МНЕ делать?! Что делать, если я и тебя люблю, и его? Я ведь никогда не задумывалась, насколько сильно тебя люблю. А выходит, что очень сильно. Я совершенно спокойно отношусь к тому, что рядом с тобой постоянно находится другая женщина, совсем-совсем не ревную, но почему-то не могу даже представить, что тебя вдруг не будет рядом. Что же делать, Лешка, милый мой, родной мой! Не бросай меня, Лешик, пожалуйста, не бросай! Ты только придумай, что мне делать…

Алексей прервал словесный поток:

— Выходи замуж.

Татьяна недоуменно взглянула на него:

— Да? И все?

— И все. А что я еще могу тебе посоветовать? Я теперь уже не смогу на тебе жениться. Ты знаешь — я тебя люблю и буду любить всегда. Но я никогда не оставлю жену и дочь. Они не виноваты в том, что мы с тобой не смогли вовремя разобраться в своих чувствах. К тому же, Оля — действительно очень хороший человек и я не смогу предать ее. Ты оказалась права — я был бы для тебя неподходящим мужем, зато для Ольги я — самое то. И она для меня. Ты навсегда останешься для меня самой-самой, но и она мне теперь не чужой человек, понимаешь? У нас семья, и я связан определенными обязательствами перед женой и дочерью. Я не имею морального права требовать, чтобы ты отказалась от замужества и всегда оставалась лишь моей любовницей. Но если ты хочешь, чтобы я не исчезал из твоей жизни — я всегда буду рядом, насколько это возможно. И это не будет зависеть от того, замужем ты или нет.

— То есть тебе наплевать, выйду я за него замуж или нет?

— Нет, мне не наплевать. Мне было невероятно больно, когда ты с таким счастливым видом сообщила мне о своем замужестве. Еще больнее было, когда ты говорила о своей любви к нему. Но я не требую, чтобы ты отказалась от замужества. С моей стороны это было бы нечестно. Если ты любишь его — не сомневайся, выходи замуж.

— Но ведь я и тебя люблю, вот в чем загвоздка…

Оба замолчали. Было грустно, печально, но все мысли и чувства разбивались вдребезги, разбегались от назойливого жужжания огромной осы, бестолково бьющейся о стекло в двух сантиметрах от форточки. Карпов не выдержал, подошел к окну и первой попавшейся под руку газетой подтолкнул осу к свободе. Та загудела вертолетом, возмущенная его беспардонностью, но помощью воспользовалась.

Патыч вернулся к дивану, присел на корточки перед Таней, сгреб в охапку ее тоненькие пальчики, поцеловал их и посмотрел в глаза любимой:

— Что будем делать?

— Не знаю… Я знаю только, что не хочу тебя терять. Если я тебя потеряю, мне лучше сразу умереть.

— Ты меня не потеряешь.

— И тебя устраивает мое замужество?

Карпов встал, потер затекшие коленки:

— Опять двадцать пять. Эта песня хороша, начинай сначала. Меня не радует твое замужество. И не может радовать по определению. Но меня безумно радует твоя боязнь потерять меня. Уверяю тебя — ты меня не потеряешь, даже если выйдешь замуж. Хотя… Чего уж там, мне крайне неприятна мысль, что рядом с тобой будет другой мужчина.

— Вот-вот, и я о том же. Эх, Лешка, если бы можно было быть за ним замужем, но спать только с тобой…

Алексей аж покраснел от удовольствия. Эх, вот ради таких слов стоило родиться!

— Девочка моя, сокровище мое, я всегда буду рядом! Ты только позови…

***

Дрибница в срочном порядке стал готовиться к разводу. Оформил заявление, зарегистрировал его в суде, уговорив судью назначить рассмотрение дела на ближайший вторник. Причиной для расторжения брака указал, как водится, несходство характеров. Любе пока не стал сообщать о скором разводе. Заедет за ней во вторник, да по дороге объяснит, куда и для чего везет. А чтобы не заупрямилась, даст ей откупного тысяч десять долларов. Конечно, жалко отдавать такие бабки этой шалаве, да его счастье с Таней стоит несоизмеримо дороже. Так что пусть подавится. Ну и, разумеется, будет выплачивать определенную сумму до совершеннолетия Дрибницы-младшего. Так что совесть его будет чиста.

На стройку теперь приходилось мотаться почти каждый день. Иначе, без строгого надзора, строительство дома никогда не завершится. А так, под его чутким руководством отделочные работы почти завершены, осталось только обставить мебелью хотя бы на первое время, а потом уж Таня сделает все так, как захочет. Ей наверняка приятно будет заняться такими хлопотами после свадьбы.

Времени не хватало катастрофически. Мало ему развода, строительства да текущих дел. Над любимым детищем — сетью бензоколонок — нависла серьезная угроза. Два года все было нормально, если не считать периодических разборок с конкурентами, а теперь в его бизнес начало вставлять палки государство в виде экологической милиции. Мало он налогов отстегивает в закрома родины, так теперь нашли еще одну кормушку — за экологию взялись! Ну какая экология может быть рядом с бензином? У него на заправках даже мыши с тараканами не водятся — слабые дохнут, сильные уходят… Ясное дело, чего добивается та милиция, уже, небось, карман пошире оттопырила. А мы хитрее! Как говаривал незабвенный Владимир Ильич, который и ныне живее всех живых: "Мы пойдем другим путем!" Вот именно. Конечно, без некоторой суммы дело с места не сдвинется, но обходным путем все-таки дешевле станет.

Выйти на нужного человека помог Сашка Чудаков. Лоботряс и бездельник, но была у него одно достоинство — тесть, хоть и бывшая, но уж очень большая шишка городского масштаба. Вот он-то, Евгений Трофимыч, и подсказал, к кому следует обратиться. Проблема в том, что начальник городской санитарно-эпидемиологической станции, некто Мамбаев, взяток на рабочем месте не берет, а все не особо законные дела, как водится, проворачивает в неформальной обстановке, в баньке.

Пришлось братьям идти в баню. Чудаков чувствовал себя там, как рыба в воде. Мало того, что некоторых из компании он знавал еще во времена "царствования" родного тестя. Он, пожалуй, от природы был любителем всевозможных компаний и сабантуйчиков, мальчишников и откровенных борделей. Дрибница же привык париться в родной Нахаловке в гордом одиночестве или в присутствии одного только батяни. Появляться же перед чужими людьми неглиже стеснялся, аки красна девица. Но дело — оно превыше всего.

Мамбаев, слегка обрусевший не то узбек, не то казах, толстенький коротышка с масляными глазками, принял ходока, как давнего приятеля, начал знакомить с остальными членами компании. Потом, в самой парилке, устроился на полке рядом с Дрибницей и стал просвещать новичка насчет "культурной программы клуба".

— Сейчас мы, сынок, попаримся, потом в бассейн окунемся, и — к столу. На традициях, мил человек, мир держится! Пропустим по рюмочке чаю, а там и десерт-месерт подадут.

Узкие глазки закатились, затянулись поволокой, и на лице Ильи Нусарбековича расплылось блаженство:

— Э, милый, я тебе завидую. У нас новичкам — почет и уважение, а значит и внеочередное обслуживание. Я тебе вот что скажу: обязательно попробуй нашу Галчонку — золотую попчонку. У-у, нэ дэвочка — пэрсик, — на восточный манер произнес престарелый сластолюбец. — Но сначала настойчиво рекомендую воспользоваться услугами Голубки — сладенькие губки. Вот уж мертвого поднимет, чертовка! А вот уже после всего, на самый-самый десерт, отведай нашего Ленусика. Она не такая способная, как остальные, но хороша, свежа, как девственница. Очень рекомендую! Я сам, знаешь ли, староват уже, на жену лет десять не тянет, а наши девчонки — ох и умелицы, ох и затейницы…

Мамбаев заржал, как конь, а Дрибницу чуть не стошнило. Он только сейчас понял, какого рода десерт его ожидает и что это за закрытый клуб такой. Едва управившись с рвотным спазмом, он попросил Мамбаева:

— Илья Нусарбекович, давайте мы сразу все дела уладим, а то мне еще надо в одно место сегодня успеть…

Престарелый донжуан протянул со слащавой улыбкой:

— Э, не-ет, мил человек! Я с чужими людьми общих дел не имею, так что улаживать нам с тобой пока нечего. Чужой человек — он кто? Посторонний-мосторонний, кто знает, чего от него ожидать можно? Вот станешь мне молочным братом — другое дело. Для брата я в лепешку расшибусь, все сделаю, не только шашлык-машлык организую — костьми лягу, если понадобится! А чужих людей — извини — не жалую. Да ты, парень, не бойся, в плане здоровья тебе ничего не грозит — с этим у нас строго. Да и девочки не шлюхи подзаборные, Галчонок с Голубкой даже замужем, так что чистенькие, домашние. Голубушка наша так даже беременная нас не бросала, — Мамбаев снова заржал. — Ты знаешь, дружок, довольно забавно всаживать в чужую беременную бабу, кхех…

От смеха Мамбаев закашлялся старческим глубоким кашлем. "Что б ты подавился, старый кобель!", — подумал Дрибница. Смачно обрисованная стариком картинка напугала Вову до глубины души. В свои двадцать семь лет он был еще девственником, если не физически, то уж морально на сто процентов. Ему даже о сексе с законной женой стыдно было думать, о связи же с грязной женщиной общего пользования и говорить нечего. От живописного рассказа тошнота плотно поселилась в горле, Вове с трудом удавалось удерживать в желудке давешний обед. Кроме тошноты, от отвращения и перегрева кружилась голова.

— Э, парень, да ты белый весь! А ну-ка пошли отсюда, давай быстренько в холодненький бассейн ныряй. У тебя что, сердце слабое? Эх, молодо-зелено! Ты на меня посмотри — седьмой десяток разменял намедни, а тебе форы наперед дам.

С этими словами старик вывел Володю из парилки и что есть силы толкнул в маленький уютный бассейн. После жаркого пара холодная вода обожгла на мгновение, потом по телу разлилась приятная прохлада. Головокружение прекратилось, да и тошнота несколько ослабла. Тем не менее дрожь в теле нарастала по мере осознания того, что принимать участие в грязной групповухе придется: если не участником "массового забега", то уж как минимум зрителем. Уперся старый кобель, увидел страх в Вовкиных глазах, теперь иначе как через всю эту грязь с ним не договоришься. Было Вове жутко противно, просто-таки отвратительно на душе, но ведь от этого мерзкого старикашки зависело будущее его бизнеса… С нелегким сердцем Дрибница выбрался из бассейна и присоединился к клубному обществу.

Зато Сашка за считанные минуты стал душой компании. Плоские анекдоты, шуточки-прибауточки определенного смысла так и сыпались из его уст, вызывая грязный хохот. "Интересно, знает ли он, через что нам предстоит пройти?" — невесело подумал Вова. Знает, не знает, а наверняка воспримет это мероприятие с восторгом. И как только его Лиля терпит?!

Дальше все развивалось по предсказанному Мамбаевым сценарию. Только успели выпить по рюмочке коньяку, как двери открылись. Компания оживилась:

— О, девочки! Смотрите, девочки, а у нас новенькие! Вы уж уважьте хороших людей…

Стыд и ужас сковал все Вовкины члены. Звуки вдруг стали слышны, словно с того света, и совершенно не было сил заставить себя посмотреть на вошедших. Вдруг Сашка грязно выругался. И от этого, привычного в принципе из Сашкиных уст ругательства, Дрибница пришел в себя. Странно, насколько Вова знал Чудакова, в этом месте он непременно должен был сморозить что-нибудь двусмысленно-сальное в адрес девочек, а злобная ругань в данной ситуации выдавала его растерянность. Заинтересованный этим фактом, Володя нашел в себе силы взглянуть на вновь прибывших.

Девочки были абсолютно и беспощадно обнажены. Голые грудки нагло торчали вперед и вверх, темные треугольнички кокетливо указывали направление нескромному взгляду… Смотреть на бесстыжие тела было ужасно неудобно, но Дрибница никак не мог заставить себя оторвать от них взгляд. Несмотря на жесткое воспитание и природную скромность, это зрелище неожиданно возбудило его. Ему было стыдно, но живые, не рисованные или заснятые камерой, тела были столь очаровательны в своей наготе, так весело в такт движениям подпрыгивали грудки. Больше всего его поразило то, что девочки даже не пытались прикрыть их руками, не проявляли ни малейшего неудобства от наготы и незащищенности. Наконец, с невероятным трудом ему удалось овладеть собою и взглянуть на лица прелестниц. В висках вдруг нестерпимо застучало, голова закружилась быстро-быстро, мужские и женские обнаженные тела перемешались в фантастическом танце и в который уж раз за сегодняшний вечер тошнота прилила к горлу. На сей раз Вова не смог сдержаться, вырвал и, словно кисейная барышня, потерял сознание.

Люба плакала, умоляла о прощении, пыталась объяснить мужу причину столь странного для замужней женщины времяпрепровождения. Естественно, ни одна из названных ею причин, как, например, нехватка денег и мужской ласки, не воспринимались Дрибницей, как достаточно уважительная. Что уж говорить, наслушалась она от него эпитетов в свой адрес. Мало того — впервые за годы супружеской жизни он позволил себе поднять на нее руку. Бил молча, сосредоточенно и больно. Бил в живот и по лицу. Кулаком. Долго. Страшно…

Во вторник привез ее в суд, где она беспрекословно заявила о своем согласии на развод и отсутствии материальных претензий. Судья внимательно взглянула на неумело замазанные пудрой синяки и спросила, не хочет ли ответчица выдвинуть встречный иск по факту избиения. Люба отрицательно покачала головой и прошептала:

— Я упала…

Судья ничего не ответила и провозгласила отныне брак считать расторгнутым. Домой Любе пришлось добираться самостоятельно — везти в своей машине бывшую супругу Дрибница отказался. Больше того, домом теперь эта квартира для нее не была. На сборы разгневанный рогоносец выделил двадцать четыре часа, после чего ей надлежало покинуть не только квартиру, но и пределы города. Ни о каких алиментах речь не стояла — отныне Дрибница отказывался признавать Колю своим сыном. Но, как порядочный человек, купил ей за пятьсот долларов халупку в самой захолустной деревеньке подальше от города. Сказал, как отрезал:

— Появишься в городе — убью. И через пятьдесят лет чтоб ноги твоей здесь не было, и через сто. И не смей больше носить мою фамилию. И приблудыша своего с нее сними — я проверю.

***

Сима потихоньку впадала в панику. Ох, быть ей старой девой! Луиза уже и замужем побывала, и развестись успела, теперь вот Таня замуж собралась, все одноклассницы да однокурсницы давным-давно обзавелись семьями, и только Сима никому не нужна. А ведь ей уже двадцать четвертый год… И радовалась за подругу, и завидовала черной завистью — мало того, что сама стройная да симпатичная, так еще и парня себе отхватила уж писаного красавца, да еще и журналиста! Ну почему, почему одним всё, а другим — шиш на постном масле?! За что на Таньку такое счастье свалилось? Чем Сима-то хуже? Страдает, бедная, с самого детства от своей полноты. Папаша-алкоголик все нервы истрепал, приличного человека в дом не приведешь. А этой — и отец золотой достался, одна радость, хоть прожил недолго. И ведь ест, гадина, все, что ни попадя, и ни грамма не толстеет! А бедная Сима даже от свежего воздуха поправляется. Да за что же наказание такое?

От таких мыслей было немножечко стыдно перед самой собой, но, в очередной раз представив воочию всю несправедливость, бесилась только пуще: "Пусть и Таньке будет так же плохо, как и мне! А мне пусть будет хорошо. Ведь я уже за свою жизнь столько всего натерпелась!" Почему-то к Луизе Сима зависти не испытывала. Да и чему там завидовать-то? Практически мать-одиночка. Гера от обиды на бывшую жену развернулся и уехал в родной Альметьевск, присылает той копеечные алименты. Крутится баба, как может, огромные тюки таскает, потом в жару и стужу на базаре торгует, ребенка пытается поднять. Пока Луиза на базаре или в поездке, с Гайкой сидит бабушка Роза. И надо же было назвать ребенка таким идиотским именем! Больше всего Симу возмущало, как могла Луиза, с такой гордостью оберегавшая от любых поползновений перековеркать собственное имя, сократить Гаянэ до Гайки? Это ж как ребенка в школе задразнят с таким-то имечком! На все Симины попытки восстановить справедливость в отношении ребенка Луиза отвечала с ледяным спокойствием: "Вот вырастет, сама будет отстаивать свое полное имя. А мне удобнее называть ее Гайкой — так быстрее".

Сама же Луиза себя нисколько не жалела. Напротив, считала, что у нее все нормально. Вот только никак не удавалось рассчитаться с долгами. Проценты нарастали быстрее, чем успевала распродаться очередная партия товара. Она стояла на базаре с утра до ночи, а выторга едва хватало на погашение очередного долга. Кормили их с дочкой Луизины родители, а на одеться-обуться приходилось вертеться самостоятельно…

И Луиза выкручивалась. Девка она была яркая, восточная, в этих широтах считалась довольно экзотичной барышней. Кровь внутри бегала молодая, горячая, жаркое тело мечтало о любви… Порой на базаре и поклонники находились, встречали вечерами, и даже помогали дотащить до дому огромные неподъемные баулы, после чего вели Луизу в ресторан. Ох, и охочая Луиза была до ресторанов! Музыка, шампанское, танцы, веселье… Ну а потом, как водится, провожание. Луиза из себя девочку не строила — не мужа ведь ловила, так, сугубо для удовольствия… Иногда поклонники дарили дорогие вещи, иногда помогали материально. Луиза не считала зазорным брать такие подарки. А чего — она ж не просит, они сами дают. Но ведь не ради же денег или подарков Луиза позволяла затащить себя в койку! Сугубо ради высокой, но чистой любви. Пусть не всегда по любви, зато всегда — по взаимному влечению. И даже мать ее за это не осуждала — правильно, доченька, негоже от подарков отказываться!

***

Дрибница ненавидел женщин. И презирал. Всех. Без исключения. Даже Таню ненавидел. Это она, она виновата, что он женился на продажной женщине! Если бы не ее бесконечные капризы, если бы не ее нерешительность и боязнь признаться самой себе в том, что она его любит, он бы не только избежал позора, но и был бы давно и прочно счастлив! Это она, она во всем виновата!

Но если всех остальных женщин еще и презирал, то Таню только ненавидел. И к этой ненависти примешивалась любовь и бесконечная жалость в лучшем смысле этого слова. Она же, бедненькая, не по злому умыслу капризничала, она же вовсе не хотела, чтобы он женился на проститутке, она просто сверх всякой разумной меры скромна. Скромна до обморока! Скромна и порядочна! Но именно из-за ее чрезмерной скромности и попал Дрибница в столь позорное положение. Она, она во всем виновата! С Любки-шлюхи что возьмешь? Шалава — она и есть шалава, падшая женщина. Но именно Таня виновата, что Дрибнице пришлось жениться на первой встречной шлюхе! Именно на ней лежит ответственность! Он, Вова, в проститутках не разбирается. Ткнул пальцем в первую же попавшуюся, оказалась шлюха. Да и как могло оказаться иначе, если все кругом шлюхи?! Во всем мире только и остались три порядочные женщины: Таня, мать, да сестра Лида. Остальные все шлюхи, все! А Таня, хоть и порядочная, но именно она во всем виновата, она и только она!

А теперь она еще и замуж собралась?! Он ей устроит замужество! Мало дел наворочала со своей стыдливостью, теперь острых ощущений захотелось! Будут ей острые ощущения! Он ей устроит такое разнообразие!

Дрибница не забывал интересоваться у Ады Петровны ходом подготовки к свадьбе. Подбрасывал деньжат сверх положенного, и каждый разговор заканчивал фразой:

— Уж Вы на ней не экономьте — она должна быть самой красивой невестой!

Тем временем новый дом был практически готов к заселению. Осталось только вывезти строительный мусор да засадить двор травкой.

Таня уже устала от предсвадебных хлопот. Конечно, хлопоты эти приятные, но уж больно утомительные. Одних примерок платья понадобилось аж шесть! Зато и платье получилось на славу — узкий лиф с узким же длинным рукавом, и пышный сверх меры кринолин со шлейфом, и все это богатство щедро расшито серебряным бисером и стразами, платье буквально горит и переливается на свету. Красота! И фата под стать — многослойная, но не длинная, всего-то до бедер, чтобы не закрывать кринолин. И каждый слой короче нижнего, а самый верхний совсем коротенький и тоже сверкает стразами. Таня все любовалась этой красотой, не уставая удивляться — как же мать беспрекословно выложила за это произведение искусства такие огромные деньги? И ни разу даже не пожаловалась на дороговизну…

Андрей тоже должен был быть на свадьбе безукоризненно хорош — ему купили шикарный белый костюм-тройку, в котором он был просто неотразим. Да, что ни говори, а они были красивой парой — светленькая зеленоглазая Таня и голубоглазый брюнет Андрей. Оба высокие, стройные, молодые…

Правда, из-за всех этих предпраздничных хлопот не всегда хватало времени на встречи. Частенько приходилось ограничиваться общением по телефону. Зато для Патыча Таня теперь всегда находила свободную минутку. Из-за тех же хлопот мать теперь приходила домой поздно, Сергей же появлялся все реже, медленно, но верно погружаясь в пучину алкоголизма. Таня даже волновалась, не забудет ли он явиться на свадьбу. Конечно, особой нежности к брату она не испытывала, но ведь все-таки родной брат, и другого у нее нет, а замуж она выходит не каждый день…

Алексей теперь приходил каждую неделю, иногда и чаще. Таня словно старалась налюбиться его в прок, на всю оставшуюся жизнь. Ведь еще неизвестно, сможет ли она встречаться с Лешкой, будучи замужней дамой. В ее голову не приходила мысль, что встречаться с другим мужчиной накануне свадьбы несколько неприлично и непорядочно по отношению к будущему мужу. Любовь к Лешке была для нее настолько естественной, частью ее самой, что ни о какой непорядочности по отношению к Андрею не могло быть и речи. Что, она изменяет Андрею? Какие глупости! Это же Лешка, ее Лешка! Ее первый и единственный мужчина! Ее опора и защита, ее самый надежный и самый близкий друг! Разве с ним можно изменять? Почему-то Андрей упорно не воспринимался мужчиной… Андрюша — просто славный мальчик. Она его очень любит, но он же не мужчина еще, он — сущее дитя. Очаровательное, восхитительное, самое дорогое на свете, но лишь дитя! Да, конечно она позволяет Андрюшеньке некоторые вольности, и даже не некоторые, а, чего уж там — все, но ведь детей надо баловать, надо позволять им то, что не запрещено категорически. Пусть его побалуется, убудет от нее, что ли? Когда-нибудь вырастет, тоже станет мужчиной, как Лешка. А пока у нее только один мужчина — Лёшик, ее дорогая пропажа… И Таня снова и снова прижималась к самому дорогому и единственному на свете. К Лешке…

***

Наконец-то и для Тани настал тот самый счастливый в жизни день, о котором мечтает каждая девушка. Погодка выдалась, как под заказ — солнечная, безветренная и в меру теплая, дабы не утомить молодоженов несусветной жарой. Кажется, весь мир в этот день радовался вместе с Таней.

С самого раннего утра Татьяна готовилась к главному событию своей жизни: приняла ароматизированную ванну, полежала полчаса с освежающей маской на лице, потом — маникюр, затейливая прическа и праздничный макияж. Макияжем занималась с особым тщанием: сегодня он должен быть почти незаметным, максимально приближенным к естеству, но в то же время должен подчеркнуть свежесть молодой кожи, выразительность и глубину зеленых глаз невесты, очарование чуть припухлых, уже не детских, а совсем-совсем женских чувственных губ. Да, она сегодня славно поработала над собой — из зеркала на Таню смотрело само совершенство.

По сценарию молодые должны были подъехать к Дворцу бракосочетаний двумя кортежами — жених, как водится, несколько раньше невесты. Соблюдены были все условности, особенно тщательно следили за тем, чтобы жених не увидел невесту в свадебном платье раньше срока.

Андрей в окружении ближайших родственников и друзей уже истомился в ожидании невесты, без конца меряя шагами широкую мраморную лестницу Дворца, когда, наконец, на площадку для автомобилей въехала белая Тойота, украшенная цветными лентами и воздушными шарами. Площадка находилась метрах в двадцати пяти от крыльца. Вместо того, чтобы пойти навстречу невесте, Андрей застыл, как вкопанный: из машины, опершись на руку брата, вышла… нет, это не Таня. Это не может быть она! Таня красавица, да, но не до такой же степени! Андрей даже зажмурился — он и не представлял, что она может быть настолько красива! Издалека, улыбаясь жемчугами, к нему шло Совершенство, укутанное облаками белого муара и сверкающее на ярком июньском солнышке радужными блестками.

Невеста преодолела уже половину пути, а жених все стоял и стоял, не в силах двинуться навстречу. Ему бы подбежать, схватить на руки суженую, и быстрей, быстрей нести ее к алтарю, пока кто-нибудь не перехватил, не вырвал из его рук такое сокровище. Но он все стоял, сраженный наповал ее неземной красотой, лишь улыбался глупой счастливой улыбкой…

Сергей, пока еще трезвый по особо торжественному поводу, бережно ведший сестру под руку, вдруг остановился и оглянулся назад, словно ища кого-то. Словно из-под земли, из ниоткуда, возник огромный черный джип с затемненными окнами, остановился между крыльцом, на котором стоял по-прежнему улыбающийся Андрей, и Таней. Дверцы машины распахнулись, Сергей подтолкнул Татьяну к заднему сиденью, практически впихнул ее в машину, следом влез сам и машина рванула с места. Едва отъехал первый джип, на всей скорости на площадку влетел второй такой же. Без особых любезностей в него усадили Аду Петровну, Луизу и Симу. Все произошло в считанные секунды, никто ничего не успел понять. А Андрей все еще улыбался глупо своему счастью, уверенный, что это чей-то свадебный розыгрыш. Просто невесту украли немножко раньше срока…

Таня сначала тоже была уверена в глупом розыгрыше. Однако машина летела на предельно допустимой в городе скорости, притормаживая лишь на перекрестках, и довольно скоро Таня поняла, что везут ее загород… Вот уже многоэтажки остались позади, и джип увеличил скорость. Водителя Таня видела впервые в жизни, да собственно, видела-то она один только бычий затылок, стриженый ежиком. От этого зрелища по коже пробежали мурашки. Серега на вопросы сестры не отвечал, лишь ухмылялся грязно. Только однажды за всю дорогу сказал:

— Ян, да не дергайся ты! Я везу тебя к жениху, — и в очередной раз осклабился.

Минут через сорок бешеной гонки машина, наконец, остановилась. Через окно Таня видела, что привезли ее в какое-то мрачное место, окруженное бетонным забором. Выходить не хотелось, было страшно и неуютно, но Серега не стал с ней церемониться — грубо вытянул за руку и потащил в трехэтажный замок красного кирпича. Его, пожалуй, можно было бы назвать красивым, если бы он не был таким мрачным. Тане очень хотелось позвать на помощь, но кроме ненавистного братца да гориллоподобного водителя вокруг не было ни души. Сергей провел ее по коридорам и втолкнул в одну из комнат. Дверь захлопнулась и Таня оказалась в ловушке.

Ада Петровна сразу поняла, что произошло. И страшно обрадовалась: слава Богу, теперь ей не придется нищенствовать! Да и Татьяне так будет лучше… Луизе и Симе, оказавшимся впутанными в этот инцидент, не стала говорить о своих догадках. Как и они, изображала удивление и непонимание происходящего.

Девчонки, как и Андрей, сначала восприняли произошедшее, как розыгрыш, свадебный сюрприз. Однако завезли их далековато для безвредного розыгрыша. В конце концов, подругам стало не по себе. Когда же их, наконец, привезли в одинокий дом на берегу, окруженный жутким тюремным забором, да еще и развели по разным комнатам, им стало совсем страшно…

Однако все разъяснилось довольно быстро.

В комнату, где трусилась от страха Сима, вошел… Витя Коломиец, тот самый Худой, свидетель, с которым Сима познакомилась несколько лет назад на свадьбе Вовки Дрибницы. И не просто познакомилась. Помнится, они тогда провели вместе волшебную ночь. Правда, продолжения та волшебная сказка не имела, но ведь зачем-то он появился сегодня… И израненное, измученное от хронического одиночества Симино сердце сладко заныло в предчувствии любви…

Витя рассказывал, как вспоминал ее все это время, как мечтал о встрече, но боялся подойти, потому что… да просто потому что боялся! Ах, как он целовал Симу, как нежно и страстно обнимал, какие сладкие слова говорил, обещая рай на земле… И, называя любимой, просил об одной ма-аленькой услуге: если ее когда-нибудь спросят, подтвердить Танино добровольное согласие выйти замуж за того, кого она давно уже любит всем сердцем. Ах, какие мелочи! Всего-то стать свидетельницей бракосочетания! Так ведь она и должна была ею стать. Ну, подумаешь, Таниным мужем вместо Андрея станет Дрибница. Да ведь для Тани так даже еще лучше будет! Кто такой этот Андрюша, и кто — Дрибница? Зато для Симы эта маленькая услуга сулила большое счастье с Витенькой…

Луиза от страха не трусилась, но ей тоже было очень не по себе. Даже совсем очень. Однако она старалась держаться. Когда в замочной скважине, наконец, заворочался ключ, сердце ее едва не выскочило из груди, ведь фантазия рисовала в уме такие страшные картинки, такие ужасы… Когда же она увидела лицо вошедшего, из груди ее вырвался вздох облегчения и она даже рассмеялась:

— Ну и концерт ты устроил, Вова!

С Дрибницей Луиза была знакома, можно сказать, символически. Фактически их знакомство сводилось к чисто визуальному, так как несколько раз попадали в поле зрения друг друга, но общаться до сих пор им не доводилось. Хотя каждый из них был прекрасно осведомлен о собеседнике.

Дрибница по хозяйски прошел вглубь комнаты, развалясь, устроился в массивном кресле.

— Вот что, Луиза. Извини за это представление, но так было нужно. А еще мне нужна твоя помощь. А я умею быть благодарным.

— Не сомневаюсь. Только чем я-то тебе могу помочь? Тебе, почти всемогущему Дрибнице?

Володя усмехнулся:

— Вот именно — почти. Это ты правильно заметила. А нужно мне следующее: ты ведь ехала на свадьбу подружки? Так на нее ты и попала. Только замуж Таня пойдет не за того придурка журналиста, а, как ты наверняка догадалась, за меня.

— Да уж, догадалась, — притворно вздохнула Луиза. — И что?

— Да, собственно, ничего особенного. Просто если кто-нибудь когда-нибудь поинтересуется у тебя, добровольно ли Таня вышла за меня замуж, ты ответишь, что, естественно, добровольно…

Луиза попыталась было возразить:

— А я как раз вовсе не уверена, что она хочет за тебя замуж. Насколько мне известно, она собиралась за Андрея…

Дрибница слегка повысил голос, демонстрируя недовольство:

— Давай не будем вдаваться в подробности, кто за кого собирался. Важно, за кого она выйдет в итоге, прочее не имеет значения. Собственно, твое мнение на этот счет меня абсолютно не волнует. Да и твое согласие или несогласие не имеет решающего значения. Свадьба состоится в любом случае, и помешать мне ты не сможешь. Я привык добиваться цели. И очень не люблю, когда мне мешают это сделать…

— Это угроза?

Володя улыбнулся:

— Ну что ты… Зачем же мне тебе угрожать? Ты ведь неглупый человек, ты сама понимаешь, как тебе лучше поступить. От себя могу только добавить, что мне известно о твоих материальных проблемах. И в моих силах помочь тебе выпутаться из них или утопить окончательно. Но это так, к слову пришлось. А вообще решай сама. Я уже говорил, что решающего значения твой голос все равно иметь не будет…

Нервное напряжение достигло апогея. Таня металась в запертой комнате, как заведенная. К ее услугам было и удобное кресло, и широкий мягкий диван. Был даже телевизор. Но ни в каких прелестях цивилизации она в данный момент не нуждалась. Она чувствовала, что задыхается в запертой комнате. Никогда не замечала в себе склонности к клаустрофобии, но теперь замкнутое пространство в буквальном смысле сводило ее с ума. Ей давно уже было не смешно, а то, что в заговоре принимал участие Серега, пугало катастрофически. Вот от него-то можно было ожидать какой угодно пакости. Его подлости не было предела, так что надеяться на благополучный исход приключения уже не приходилось.

Время тянулось мучительно долго. Тане казалось, что она заперта в этой клетке уже неделю. Хотя по физиологическим ощущениям понимала, что с момента похищения прошло не более двух часов. Наконец дверь распахнулась и в комнату вошли улыбающиеся Сима с Луизой. При виде подруг, да еще и веселых, тревога моментально улетучилась. Таня тоже заулыбалась им навстречу:

— Девчонки, ну что за шутки дурацкие! Я от страха чуть с ума не сошла! Андрюшка там уже вообще наверное спятил. Или вы его тоже сюда привезли?

Подружки, по-прежнему загадочно улыбаясь, не ответили. Только Сима, взяв невесту под руку и слегка потянув к двери, сказала:

— Пойдем, пора…

Заинтригованная таинственностью, Таня с улыбкой вышла из комнаты. Навстречу судьбе.

В большом зале, куда привели ее подруги, находились Ада Петровна, Сергей и еще несколько человек, невероятно похожих на водителя-гориллу: такие же шкафообразные и короткостриженые. Присмотревшись внимательнее, Таня узнала одного из них — Худой, это же Худой, друг Вовки Дрибницы! Так вот кто за этим стоит! За все время, проведенное в изоляции, у Тани и мысли не возникло, что к дурацкому розыгрышу может быть причастен Дрибница. Ведь она не видела его уже года два, а может, вообще целую вечность… Странно, мать совершенно спокойна, даже улыбается. А где же в таком случае сам Дрибница?

Как сивка-бурка, Дрибница откликнулся на мысленный призыв любимой, появившись из бокового проема в виде арки. Что и говорить, выглядел он замечательно, это вынуждена была констатировать даже Таня: шикарный смокинг сидел, как влитой, на его внушительной фигуре, волосы аккуратно подстрижены и уложены, выгодно выделяя Дрибницу на фоне его быкообразных приятелей. Только сегодня Таня заметила, как он, оказывается, красив. Да, действительно, чертовски хорош! Но зачем он здесь, что он задумал?!

Пока Таня удивлялась поразившему ее открытию, из той же арки вышла женщина средних лет в нарядном костюме, с пышно взбитыми волосами и странной вычурной огромной цепью на груди, посреди которой своеобразным кулоном болтался стилизованный герб России. Дама деловито прошла к небольшой конторке, стоявшей в углу комнаты, разложила на ней бумаги, поправила цепь, удостоверившись, что двуглавый орел находится на месте, и произнесла хорошо поставленным, соответствующим обстоятельствам праздничным голосом:

— Уважаемые дамы и господа!

Присутствующие подтянулись и обратили взоры к ораторствующей.

— Вы присутствуете при торжественном бракосочетании Голик Татьяны Владимировны и Дрибница Владимира Николаевича. Невеста, вы согласны взять в законные мужья Владимира Дрибницу, делить с ним счастье и радость, хранить ему верность в болезни и печали?

Таня не могла поверить, что весь этот фарс происходит на самом деле. Да нет же, это какой-то странный, совершенно нелепый сон, иначе разве может рядом с ней стоять непохожий на себя Дрибница и сжимать ее руку? Глупость какая, не может этого быть! Однако все присутствующие почему-то внимательно смотрят на нее и явно чего-то ждут.

Праздничная женщина начала нервничать:

— Невеста, согласны ли вы взять в законные мужья Владимира Дрибницу, делить с ним счастье и радость, хранить ему верность в болезни и печали? — заученный текст отскакивал от зубов, дама даже не особенно вдумывалась в то, что произносит, иначе разве могла бы она задать Тане такой дурацкий вопрос?

— Конечно нет! — Таня фыркнула и попыталась улыбнуться, все еще надеясь, что эта нелепая ситуация — всего лишь глупый розыгрыш. — Пошутили и хватит! Ребята, ваша шутка слегка затянулась. Побаловались и хватит, заканчивайте представление.

Ни один мускул не дрогнул на лице брачующей. И все окружающие стояли всё с теми же внимательными лицами, никто не улыбался. Тане показалось, что ее слов вообще никто не услышал. А может, она ничего и не говорила? Может, только хотела сказать, а голос ей отказал и на самом деле ни один звук не слетел с ее губ?

— Жених, согласны ли вы взять в жены Татьяну Голик, делить с ней счастье и радость, хранить ей верность в болезни и печали?

— Да! — торжественно провозгласил Дрибница и даже кивнул головой, как будто кому-то недостаточно было его слова.

— В знак согласия и добровольности брачного союза поставьте свои подписи здесь и здесь, — ткнула маленькой указкой в лежащую перед ней бумагу казенная до последней пуговицы дама.

Дрибница, крепко державший под локоть Таню, ринулся к конторке, как голодный за последней пайкой хлеба. Таня вынужденно семенила за ним, путаясь в кринолине, не забывая при этом, пусть тщетно, но все-таки сопротивляться. Володя бодро расписался в указанных местах и протянул ручку Татьяне. Та возмущенно воскликнула:

— Да не собираюсь я ничего подписывать! Вы что, сдурели все? Кончайте придуриваться, мне не нравятся ваши шутки!

И вновь, кажется, никто не услышал ее протеста. Дрибница так же отвел ее на то место, где они стояли прежде и устремил все внимание к даме.

— Свидетели, прошу вас засвидетельствовать добровольность брачного союза между Владимиром Дрибницей и Татьяной Голик подписями здесь и здесь, — изящная витая указка вновь ткнула в лежащий перед дамой документ. Коломиец и Сима подошли к конторке, молча поставили подписи, и вновь заняли свои места слева и справа от молодоженов.

— В знак вечной любви и уважения обменяйтесь кольцами, — не унималась бравая госслужащая. Один из "шкафов" ловко поднес маленькое красивое блюдечко. Дрибница взял с него изящное колечко с внушительным бриллиантиком, гордо возвышающимся над кольцом на своеобразном подиуме из пяти золотых лапок, попытался надеть его на Танин безымянный палец. Таня дернулась, стараясь вырвать руку, но Володя прижал ее руку к себе левым локтем, правой же рукой надел кольцо. "Шкаф" протянул блюдце с оставшимся кольцом Тане. Та демонстративно отвернулась, в то же время пытаясь снять кольцо со своего пальца. Дрибница, не выпуская Танину руку из-под локтя, не позволяя ей это сделать, окольцевал себя самостоятельно.

— Провозглашаю вас мужем и женой! Скрепите свой семейный союз поцелуем, — дала очередное указание тетенька. Дрибница все так же послушно ринулся его исполнять — обхватил Таню, сгреб ее в охапку и впился в губы. Может быть он думал, что целует ее, но Тане показалось, что он ее кусает, больно-больно кусает, словно наказывает за что-то. И от этой боли, от вновь проснувшегося задремавшего было презрения к Дрибнице, от отвращения к нему в ушах зазвенело громко и коротко, будто разбился маленький хрустальный колокольчик, и она со всей отчетливостью вдруг поняла, что это не сон и не дурацкая шутка, не свадебный розыгрыш, а правда, дикая, нелепая правда, и эта тетка, вся такая наигранная, ненастоящая с виду, только что обрушила на нее страшный, в чем-то смертельный приговор.

Вырвавшись из удушающих объятий, из пожирающего поцелуя, Таня отбежала от Дрибницы, сняла, наконец, ненавистное кольцо, швырнула его куда-то в угол и заорала истерически:

— Вы что, все сдурели? Почему вы молчите? Я не хочу выходить замуж за Дрибницу, НЕ ХОЧУ!!! И никогда не хотела! Я его не люблю, он мне противен! Хватит, хватит, прекратите это! Мама, я хочу домой, забери меня отсюда, пойдем домой, мама!

Теперь, после прямого обращения Татьяны, Ада Петровна не могла отмалчиваться. Она подошла к дочери, мягко взяла ее за руку, и, заговаривая ласково зубы, повела в сторону Дрибницы:

— Деточка моя, твой дом теперь здесь. Здесь твой муж, ты теперь замужняя женщина. Поздравляю тебя детка, будь счастлива…

Таня вырвалась, когда поняла, куда ее ведет мать.

— Мама, ты спятила? Что ты делаешь, что ты говоришь, мама?!

Ада Петровна попыталась схватить ускользнувшую Татьянину руку, пошла за ней следом:

— Деточка, с Вовой тебе будет лучше. Я же о тебе забочусь, о твоем благополучии. Андрюша — красивый мальчик, но он гол, как сокол, он тебе не пара, — а сама все наступала и наступала на дочь, пытаясь загнать ее в угол.

Таня разгадала ее умысел и отскочила в сторону, как раз туда, где стояла Луиза.

— Луиза, Сима, помогите мне! Вы же знаете, что я его терпеть не могу! Что же вы молчите?

Луиза уставилась в окно, словно что-то там ее страшно заинтересовало, и она не слышала Таниных слов. Сима скромно потупила глазки, разглядывая новенькие босоножки. Потом, не выдержав Таниного молящего о помощи и одновременно возмущенного взгляда, ответила, по-прежнему не решаясь взглянуть на подругу:

— Тебе и правда с ним будет лучше. Мы о тебе заботимся…

Установившуюся вдруг тишину нарушил бодрый хозяйский голос:

— А теперь, дорогие гости, прошу к столу!

Присутствующие радостно воспользовались возможностью выйти из тягостной ситуации и дружно потянулись за Худым, указывающим направление движения. Доблестная работница загса быстренько собрала бумаги с конторки, и, боясь встретиться взглядом с несчастной невестой, мышкой выскользнула из зала. В комнате остались только молодожены.

Таня сурово посмотрела на Дрибницу:

— Зачем ты это сделал, Вова?

Тот ответил бесхитростно:

— Чтобы быть с тобой рядом. Я люблю тебя, ты любишь меня. Мы уже давно должны были быть вместе.

— Да не люблю я тебя! НЕ-ЛЮБ-ЛЮ! — по слогам прокричала Таня. — Когда же ты это поймешь? Не люблю, ты мне противен, я ненавижу тебя! Оставь меня в покое, меня Андрей ждет.

— Никто тебя не ждет. Андрею сейчас не до тебя, он сейчас машину обмывает.

— Какую машину, — не поняла Таня. — Ты начал заговариваться, Дрибница! У Андрея нет машины.

— Уже есть, — возразил Дрибница и посмотрел на часы. — Он уже полтора часа является владельцем автомобиля Тойота-Каролла, трехлетки в прекрасном состоянии, цвета серый металлик. Так что ему теперь не до тебя…

— Ты, — захлебнулась от возмущения Таня. — Ты, ты…

— Да, я выкупил тебя у него. Ты знаешь, он очень глупый. Мог бы получить за тебя гораздо больше, целое состояние — я не постоял бы за ценой. Но ему хватило неновой машины. Недорого он тебя ценит.

В Таниных глазах закипели слезы.

— Ты подонок, Дрибница. Подонок и мразь!

Володя усмехнулся, взял податливую, уставшую сопротивляться Таню под руку и повел к столу. Только дежурному "шкафу" указал глазами: мол, подними кольцо, больших денег стоит…

День, начавшийся так замечательно, день, который должен был стать самым счастливым в Таниной жизни, обернулся для нее кошмаром.

***

Несколько дней после свадьбы, если можно назвать свадьбой произошедшее действо, прошли, как в тумане. Таня все еще на что-то надеялась, все ждала, что Дрибница поймет, что она его не любит, и отпустит ее. Ждала, что Андрей разыщет ее здесь, в этой одинокой крепости на берегу моря. И спасет, как самый настоящий принц настоящую принцессу. Ведь это неправда, не может быть правдой, что он, ее Андрюшка, ее милый, любимый мальчик, променял ее на какую-то железяку. Так не бывает! А мать? Разве могла так поступить с ней мать, та, которая родила, выкормила ее своим молоком. Разве могла она предать? А подружки?! Ведь они же вместе страшно сказать сколько лет, ведь соплюшками еще в одной песочнице игрались. Разве могли они предать?! Да нет же, нет, этого не может быть! Глупость, нелепость какая-то! Наверное, они что-то не поняли, но завтра, завтра они обязательно одумаются и примчатся ей на выручку.

Но проходило завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, а никто не являлся спасать Таню. Рядом все время были только Дрибница, Худой да бритоголовая команда. Таня поражалась переменам, произошедшим в Дрибнице за последние годы. Теперь трудно было узнать в нем того скромного юношу, от которого ей так легко было избавиться, лишь сославшись на головную боль. Теперь это был жесткий, бессердечный циник, не уважающий кого-либо, кроме себя. Нового Дрибницу мало беспокоили Танины чувства и мысли. Все и всё вокруг должны были подчиняться его желаниям. Лучший друг, с которым когда-то начинали бизнес, ныне был начальником Вовкиной охраны и тупо, так же как и бритоголовая команда, выполнял указания шефа. Худой мог мило побеседовать с Таней, как когда-то давно, когда они сталкивались периодически втроем в институте. Но тут же превращался в жесткого охранника, стоило лишь Тане подойти к двери, за которой находился вожделенный телефон. По дому Таня передвигалась свободно, недоступными для нее были лишь телефон и выход за пределы ограды. И тем не менее, Таня чувствовала, как буквально каждый ее шаг отслеживается. Это было возмутительно, гадко и противно, но она ничего не могла с этим поделать. Если она жаловалась на "быков" Дрибнице, он жестко обрывал ее, объясняя, что это не надзиратели, а охранники, стало быть, действуют они именно в ее интересах.

Сам Дрибница днем отсутствовал. Обычно приезжал вечером, но бывало, заскакивал и днем, во внеурочное время, словно пытаясь поймать Таню на горячем. Эти его попытки лишь забавляли ее: можно подумать, ей было, где и с кем заняться "горяченьким" в этой тюрьме!

Первые после "свадьбы" дни Таня надеялась решить все полюбовно, договориться, уговорить, приказать, в конце концов, как когда-то много лет назад. Ведь слушался же он ее тогда, имела же она над ним определенную власть, значит, и сейчас сможет поставить его на место. Пробовала и по хорошему, и по плохому. Однако не добилась ничего. Вова, как попугай, твердил одно:

— Я знаю, что ты меня любишь, и не пытайся меня в этом разубедить. У тебя просто несносный характер, и мы оба от него страдаем. Перестань. Признайся, наконец, сама себе, что тебе без меня еще хуже, чем мне без тебя. А эта твоя попытка выйти замуж за того урода-дешевку не что иное, как крик о помощи. Ты ведь просто испугалась, что я тебя забыл и решила напомнить мне о своем существовании таким оригинальным способом. И хватит об этом. Наконец-то мы вместе!

Некоторое время на физической близости Дрибница не настаивал. Сунулся было в первую "брачную" ночь, но, получив отпор, отступил. Объяснялось это не его физической слабостью, а надеждой, что жена покочевряжится немножко, покричит по поводу насильного замужества, да и успокоится, станет сама собой. Что ж поделаешь, если у нее такой несносный характер? В конце концов, он ждал ее долгих десять лет. Подождет и еще недельку, раз уж она так боится расстаться с невинностью.

Таня, видя, что на ее тело Дрибница не покушается, а стало быть, ей не придется терпеть его отвратительные ласки, стала понемногу успокаиваться. Вернее, приспосабливаться к такой жизни. А что еще она могла сделать? Все возможности были исчерпаны. А общаться с Вовкой, как с соседом — ну что ж, не сказать, что очень приятно, но не так противно, как целоваться. И Таня понемножку становилась менее несносной.

Дрибница же понял это по-своему. Решил — пора. И то правда, они уж месяц, как законные супруги, а она у него все еще в девственницах ходит. Непорядок…

Таня сладко спала, по-детски подложив под щеку ладошку. Володя засмотрелся на любимую. Ах, до чего же она хороша! А во сне еще и беззащитна, как младенец. Маленькая, сладкая девочка… Дрибница аккуратно нырнул к ней под одеяло и нагло влез под ночную рубашку. Таня замурчала спросонья:

— Лёшик, пропажа моя, почему ты всегда исчезаешь, — и подалась навстречу его руке, гостеприимно раздвигая ноги.

Дрибница побагровел:

— Лёшик? Какой еще Лёшик?

От его крика Таня проснулась, испугалась:

— Вова? Ты что здесь делаешь? — а сама потихоньку стала выталкивать его из постели.

— Это я что здесь делаю? Я? Я, между прочим, твой законный муж! А вот кто такой Лёшик, и почему ты его вспоминаешь в постели?

Таня возмутилась:

— Ну насчет законного я могу поспорить.

— Не заговаривай мне зубы, — кипятился Дрибница. — Что еще за Лёшик? И почему ты в постели вспоминаешь постороннего мужчину?!

— Это ты посторонний! Ты — никто, сосед, да и то вынужденный. А Лёшка как раз и не посторонний.

— Как это понимать? Конкретнее, пожалуйста, — от Дрибницы сквозило ледяным спокойствием.

Ах, если бы Таня знала, что скрывается за этим спокойствием, какие бури, и какие последствия ожидают ее откровенность! Но не знала, не насторожило ее Вовкино спокойствие:

— Конкретнее? Пожалуйста! Любимый мужчина! Не ты, а Лёшка! Теперь понял, идиот? Не тебя я в постели вспоминаю, не тебя! Значит, не люблю я тебя. Может, хоть теперь поверишь.

— А почему Лёшик? Он же Андрей? — все с тем же, не предвещающим ничего хорошего, спокойствием спросил Дрибница.

Таня несколько замешкалась. Да, действительно, не совсем красиво получается — замуж собиралась за Андрея, а любимым мужчиной объявила Лёшку. Разве ему, болвану, объяснишь, что она любит их обоих?

— Он же и Лёшик. Как мне удобно, так я его и называю. То Андрюшей, то Алешей. Мне так нравится.

Дрибница, кажется, проглотил объяснение. В данную минуту его больше волновала не чехарда с именами, а то, как естественно потянулась навстречу его руке Таня. Как доверчиво раскрылись сами собою ее ноги… Неужели?.. Неужели она тоже?!

— Что у тебя с ним было?

Таня усмехнулась:

— Вова, что за идиотские вопросы? Я уже взрослая девочка, мне, между прочим, двадцать три года! И я, заметь, почти что вышла за него замуж…

Дрибница перебил диким, страшным криком:

— Что у тебя с ним было?!!!!

— Всё! — с вызовом ответила Таня.

Вой, разрывающий душу, разнесся по дому. Дрибница выл раненным зверем, выл и размазывал по щекам слезы. Он оплакивал мечту, прощался с девочкой с чудными глазами цвета осоки…

***

Таня никогда не любила Дрибницу, ни одного дня за все десять лет знакомства с ним. Теперь же ей стало его безумно жалко. Несмотря на его с ней обращение после ночной сцены, вернее, отсутствие какого-либо обращения, а может, именно из-за этого, ей стало по-человечески его жаль. Кажется, только теперь она поняла, как он любил ее все эти годы. И в то же время поражалась его совершенно дикой реакции на тот факт, что к моменту насильного замужества, в возрасте двадцати трех лет, она оказалась не девственницей. А чего он, собственно, ожидал? Она фыркала и подхихикивала про себя, не решаясь насмехаться над Дрибницей открыто. Но в то же время уважала его страдания. Ей была абсолютно непонятна его логика, но боль, тщательно скрываемая, но все равно отчетливо читающаяся в его глазах, вызывала сочувствие.

Так называемый муж перестал с ней общаться. Правда, к великому Таниному сожалению, из дома он ее не выгнал, и она по-прежнему была окружена заботой и назойливым надзором, лишенная возможности общаться с кем бы то ни было кроме так называемого мужа, Худого и противных охранников. Внешне Дрибница сохранял видимость нормальной семьи — они каждый день вместе завтракали и ужинали, иногда он приезжал и на обед, но трапезы сопровождались лишь бормотанием телевизора, супруги же молчали, как партизаны в гостях у гестаповцев. Мало того, Дрибница еще и тщательно отводил глаза в сторону, демонстрируя супруге полное презрение.

Так прошел еще один месяц. Постепенно Тане стали разрешать пользоваться телефоном, при условии, что номер набирал Худой, а потом уж передавал трубку пленнице. Больше того, он не покидал комнату до окончания разговора. Стоит ли говорить, что количество номеров было строго ограничено? Таня могла общаться лишь с матерью, Симой и Луизой. Вот только общаться с ними Тане теперь не хотелось.

Несмотря на это, бывшие подруги частенько заезжали в гости. Вернее, Луиза заезжала лишь пару раз, да и то не столько к Тане, сколько к самому Дрибнице за обещанной финансовой поддержкой и консультацией. А вот Сима бывала частенько. Правда, и она стремилась не столько повидаться с подругой, сколько напомнить о своем существовании Худому. Ведь столько слов красивых наговорил, столько всего наобещал, а сам забыл ее, даже не позвонил ни разу… Коломиец, видимо, каждый раз находил объяснения своей забывчивости, потому что уезжала Сима всегда довольная и счастливая.

Пару раз Сима по привычке забежала к Тане, вроде как бы ничего не случилось. Таня просила ее, умоляла помочь выбраться из этой тюрьмы, вызвать милицию, или подать от ее имени заявление в суд, но Сима отнекивалась, отшучивалась: "Дурочка ты, Танька, своего счастья не понимаешь. Скажи еще спасибо, что у тебя такие подруги. Со своим Андрюшкой ты бы уже по миру пошла". Однако говорить ей спасибо Тане почему-то не хотелось. Почувствовав натянутость в общении, Сима не стала настаивать на дальнейшей дружбе. В этом доме у нее были и другие интересы…

Дрибница рвался, метался и никак не мог определиться в преобладающих чувствах к жене. Он ненавидел ее за обман и предательство, презирал так же, как Любку, ведь Таня оказалась такой же шлюхой, даже еще хуже — Любка хоть девственницей замуж выходила, вон как кричала в брачную ночь, а эта, эта… дрянь, тварь, мерзавка!!! Она обманула его, он же молился на нее десять лет, считал ее богинькой, самой-самой чистой девочкой на свете, а она, она… дрянь, какая же она дрянь!!! Ни о чем другом думать не мог. Руки чесались, так хотелось придушить подлую девку, убить, уничтожить… А сердце рвалось, а сердце плакало: "Как же ты могла, девочка моя, Танечка моя! Ведь я столько лет мечтал о тебе, ты ведь должна была быть моей, только моей, ведь ты же самим небом предназначена для меня одного. Сладкая моя, родная моя, Танечка, девочка моя, это тот подонок наверняка обманул тебя, взял силой, иначе ты никогда бы не позволила ему прикоснуться к себе. Я уничтожу его, задушу гада собственными руками! Танечка моя, Танюшенька…"

За месяц, прошедший с той памятной ночи, он извелся, под глазами залегли темные круги. Убить или простить? Простить или убить? Что делать, как поступить с неверной женой? Одну он изгнал с позором. Наверное, так же надо поступить и со второй? Но ведь он так и так хотел избавиться от Любки, еще до свадьбы мечтал о разводе. А Таня, Танечка… С ней все иначе, ее он ждал долгие годы, именно из-за нее хотел избавиться от Любки. А она оказалась такой же шлюхой. Выгнать? Да, да, выгнать! Даже нет, убить, уничтожить! Растоптать морально и физически, похоронить, и только после этого простить. Да! А что дальше? Как ему дальше жить без нее? Без его Танечки, без мечты, без любви. Как? Как, Господи?

Измучился, измаялся сердешный, и понял, наконец, что главное его чувство — любовь. Он по-прежнему любит Таню. А может, даже еще сильнее. Через боль и предательство его любовь к ней только окрепла. А ненависть… Ненависть осталась, но она только на втором почетном месте, вслед за любовью, тютелька в тютельку, отстав от любви буквально на самую йоту… Но любовь все же впереди.

Таня еще не спала, читала детектив, лежа в постели. Дверь открылась и на пороге возник Дрибница. Тихий, мирный, такой, каким был еще до женитьбы на Любе, в синем атласном халате, расшитом райскими птицами. Подошел, присел рядом на краешек кровати, молча взял Танину руку и затих. Минуту сидел, две, три… И руку не отпускал, и не говорил ничего, даже в глаза Танины не смотрел.

Таня подождала-подождала, что же дальше будет, надоело — вырвала руку и продолжила литературные изыскания. Дрибница словно проснулся:

— Прости…

— Отстань, Вова, иди спать, — равнодушно сказала Таня.

— Я люблю тебя…

— Ну и люби себе на здоровье, только мне не мешай, — и громко шелестя, демонстративно перевернула страницу.

— Прости меня, Танюша.

Таня отложила книгу в сторону, посмотрела внимательно на просителя:

— За что? Уточни, за что тебя простить? За спектакль со свадьбой? За круглосуточный надзор? За тюрьму? За что простить?

— За всё…

— Оптом? Не получится, слишком много дел натворил. Вот ты выпусти меня отсюда, признай брак недействительным — тогда, может, и прощу…

Дрибница словно ожил:

— Наш брак никто и никогда не признает недействительным. Там стоят все подписи, и твоя, между прочим, тоже. Ты думала, откажешься подписывать бумагу и свадьба сорвется? Я и это предусмотрел, и без тебя нашлось кому подписать — специалистов хватает. Я вообще парень предусмотрительный. Куча свидетелей, каждый из которых в случае необходимости подтвердит твое добровольное вступление в брак. Если бы ты знала, как легко оказалось заручиться их поддержкой! Луизе достаточно было дать денег взаймы без процентов. Взаймы — представляешь, какая дура? Сима — вообще подарок из Африки, бесплатное приложение. Худой ей лапши на уши навешал и она уже наша, пользуйтесь, господа! Журналистишка твой машине не нарадуется, в случае чего скажет, что собирался на тебе жениться, был такой факт, да вовремя передумал, до свадьбы дело не дошло. Мамочка твоя у меня уже давно на зарплате сидела, присмотр за дорогой доченькой осуществляла. Серега продал тебя за ящик водки…

— Ну это уж ты круто переплатил! Он бы сделал это и за бутылку бормотухи, — прервала Вовкины откровения Таня. Так больно было выслушивать подробности предательства, что слезы подступили к глазам. С другой стороны, теперь все стало так понятно… Продали, они все ее продали…

— Прости, детка, тебе, наверное, неприятно это слушать. Зато теперь ты знаешь цену своим друзьям. Все продается и все покупается, не осуждай их строго…

— Спасибо за ликбез, Вова. Спокойной ночи, — Таня отвернулась от гостя и натянула одеяло до подбородка, недвусмысленно демонстрируя намерения.

Однако на сей раз Дрибница не планировал отступать. Сорвал одеяло, лег прямо на Таню и потянулся к ней выпяченными губами, пытаясь поцеловать. Таня заверещала, уворачиваясь, забилась под ним, стараясь сбросить с себя непрошенного гостя. Его неласковые руки грубо разодрали тонкий батист рубашки, колени нагло вторглись между ее ног, разводя их в стороны, Танины руки совершенно неожиданно оказались заведенными за голову, где второй рукой их прочно удерживал Дрибница. И уже ничто не могло помешать насильнику…

Несколько минут Тане пришлось терпеть в себе ритмичные движения оккупанта. На душе и до этого было мерзко от подробностей предательства, теперь же вдобавок ко всему она стала жертвой насилия. Ненависть к Дрибнице росла, но, как говорят психологи, если изнасилования нельзя избежать — расслабься и попытайся получить удовольствие. От наглого вторжения в ее неподготовленное лоно, от обиды за такое скотское к себе отношение, и, наверное, из принципиальности, сначала Таня испытывала дикий дискомфорт, так что сопротивлялась еще вполне оправданно, а не только по инерции. Дальше пошло лучше — появилась естественная смазка и боль от трения сошла на нет, уступив место почти привычным ощущениям. Если бы не обида на принудительный характер близости, пожалуй, можно было бы получить и некоторое удовольствие. А если еще закрыть глаза, и представить, что рядом не ненавистный Дрибница, а Лешка или хотя бы предатель Андрей, можно было бы даже впасть в истому… Но рядом был все-таки Дрибница.

После завершения акта Дрибница раскудахтался:

— Девочка моя, сладкая моя, любимая, — и все пытался поймать Танины губы, приласкать маленькие грудки.

Теперь Тане удалось сбросить его с себя без малейшего труда:

— Пошел вон!

Лежа теперь уже не на Тане, а рядом с ней, Дрибница приподнялся на локте, посмотрел на любимую с укоризной и сказал увещевающее:

— Не надо так, Танюша. Перестань злиться. Я же тебя люблю, а ты говоришь такие слова…

— Любишь? Ты меня любишь?! Кто тебя учил так любить? Это не любовь, это скотство! Так только собаки трахаются! И не говори мне о любви — ты насильник, а не любовник…

А вот это она зря… Он ведь, в конце концов, не железный! Ему и так нелегко было простить ее недевственность, а она еще напоминает ему о том, что он — не единственный ее мужчина.

— Ну конечно, ты же у нас опытная, ты много любовников перевидала!

И такая боль была в этих словах, что Таня даже забыла на минуту, что только что этот негодяй взял ее силой, не заботясь о том, хочет ли она быть с ним, нужен ли он ей. Она поняла, что ему до сих пор больно от тех ее слов, что у нее с Андреем было всё. Это "Всё" его убило, он ведь не очухается от этого слова всю жизнь!

— Вова, тебе сколько лет? Ты как дитя малое! На дворе конец двадцатого века, через пять лет мы будем жить в новом тысячелетии, мы фактически уже сейчас живем в будущем. А ты рассуждаешь, как средневековый феодал! Да сейчас ни одна девочка до восемнадцати лет не доживает, половина шестиклассниц уже не девочки. А мне двадцать три года. Двадцать три, Вова! Ты что, всерьез надеялся, что я к такому возрасту сохраню девственность?! Вова, это бред! Это анахронизм, пережиток прошлого! Ты такой дурак, Дрибница, я поражаюсь, что с таким винегретом в башке ты умудряешься зарабатывать деньги. Да если бы я оказалась девственницей в двадцать три года, это говорило бы только о том, что я дефектная, бракованная, раз раньше никому не понадобилась! Да и вообще, с какой стати я должна перед тобой оправдываться?! Кто ты такой? Ты мне не муж, я тебе не жена. Даже если в той бумажке каким-то образом оказалась подпись, максимально похожая на мою — это все равно не моя подпись. И тот фарс, который ты умело разыграл — не свадьба! А значит, ты не муж мне, а сожитель. Со-жи-тель! Грязное официальное слово, но именно это ты и есть! Иначе говоря — любовник! Ничуть не лучший, чем Андрей или кто-нибудь еще, скорее, худший. Тебе еще учиться и учиться…

— Значит, были и другие, — перебил Дрибница. Из всей тирады он, казалось, ухватил только эти слова.

— Кто другие? — не сразу поняла Таня. Прокрутила в голове свои последние слова: — А, ты об этом…

Ах, как хотелось ей подтвердить, что да, мол, были другие, были! и было их много, так много, что просто со счету сбилась! Но глаза, глаза побитой собаки глядели на нее, боясь услышать подтверждение страшной догадки. И поняла Таня, что не выдержит он появление еще одного, самого главного ее любовника, Лёшки. Не выдержит, сделает что-нибудь с собой, а может, и с нею…

— Нет, это я к примеру сказала, успокойся. И хватит об этом, надоело. Мои любовники, вымышленные или реальные — мое личное дело. И я не собираюсь перед тобой отчитываться. Ты мне никто.

— Нет, Таня, я тебе кто. Еще какой кто, — говорил, вроде, сурово, но в глазах читалось такое облегчение и благодарность за то, что Андрей оказался единственным его предшественником. — Я твой муж! А ты моя жена, а потому отчитываться передо мной обязана. А впрочем, ты права — хватит об этом. Будем считать, что я тебя простил. Но это мы только будем так считать. На самом деле я не знаю, смогу ли когда-нибудь простить тебя…

— Да пошел ты! Очень мне нужно твое прощение! Ты попробуй моего добейся! Думаешь, я когда-нибудь прощу тебе эту свадьбу дурацкую, это затворничество? Изнасилование твое? Да никогда! И никогда не буду считать тебя мужем. Все, Вова, свободен! Я спать хочу!

***

Наказание молчанием было забыто. Теперь Дрибница наказывал Таню любовью. И не только плотской. И совсем не наказывал. Он просто ее любил. Вова теперь не ходил — летал! Рядом была та, кого любил и ждал, казалось, целую вечность. Он сумел, он добился ее! Нелегко было, но он приручил свою дикую кошку. Не совсем, правда, приручил, но максимально, максимально приблизился к этому! Впрочем, вряд ли над Таней можно добиться полной власти. Уж на редкость строптивая. Но это же просто ее личная особенность, ее натура, значит, и эту ее черту он тоже любит.

Ах, как Вова старался ублажить благоверную! Ну, перво-наперво, конечно же, цветы. Без шикарного букета домой не являлся. Даже если заезжал в обед на полчасика, обязательно преподносил шикарный букет. Правда, обычно он тут же летел Дрибнице в физиономию, но тот только уворачивался с радостной ухмылкой: пусть ребенок забавляется! Кольца, серьги, браслеты, цепочки, колье, изумруды под любимые глаза цвета осоки и бриллианты, бриллианты, бриллианты… Норка, соболь, ондатра, снова норка…Иногда Таня с радостью примеряла обновки, иногда швыряла в дарителя, не разворачивая. Дрибница обожал выводить супругу в свет: рестораны, клубы, казино. Обожал, когда девочка резвилась за столиком рулетки, одним махом проигрывая чью-то полугодовую зарплату. Расстраивался, когда она тихонько сидела за барной стойкой и потягивала коктейль, уставившись в одну точку…

В постели девочка тоже не отличалась однообразием. Иногда она была почти ласкова и не чинила Дрибнице препятствий в исполнении супружеского долга. Чаще приходилось долго уговаривать ее, подлащиваться котиком, умолять на коленях о допуске к драгоценному телу. Иногда, крайне редко, приходилось вновь прибегать к насилию. Только тогда, когда иные доводы были исчерпаны. Она в таких случаях, как водится, злилась, обижалась, обзывала нехорошими словами и грозилась никогда больше не подпускать его к себе. Все эти угрозы Володя воспринимал с улыбкой. Ай, маленькая, не грози — будут тебе новые шубки, будут новые камушки, еще красивей, еще дороже!

Обходились сексуальные игрища весьма недешево. А кто сказал, что жена должна быть дешевой? Нет, на жене нельзя экономить! Жена — лицо мужа. По Тане будут судить о бизнесмене Дрибнице, по тому, как она одета, сколько карат на ней во время скромного ужина, по тому, как свежа ее кожа, как блестят шикарные светло-русые волосы. Жена свежа, стройна, красива — значит, муж платежеспособный, значит, есть чем оплачивать наряды и косметологов…

Теперь Дрибница занимался бизнесом не столько потому, что любил свое дело и не мог бездельничать. Вот как раз побездельничать вместе с Таней ему сейчас хотелось больше всего на свете. Но семейная жизнь, а точнее, Таня, денег требовала все больше, соответственно больше приходилось крутиться. Уже половина бензоколонок в городе принадлежала Дрибнице. Автосервис — практически весь под его контролем, кроме совсем уж мелких частных лавочек. Ввоз автомобилей — по-прежнему любимое детище. Но растут, увы, не только доходы. И Дрибница обратил свой взор в сторону стройматериалов. А что, лихолетье, кажется, миновало, черный бизнес начал выходить из тени, прожженные криминальные авторитеты и те начали вкладывать неправедно нажитый капитал в чистый бизнес, благодаря чему мало-помалу стала улучшаться и криминогенная обстановка, уже не так часты стали выстрелы и взрывы. Ведь все уже делено-переделено, воевать больше не за что. И город потихоньку стал расстраиваться, а значит что? Значит, один из самых ходовых товаров — бетон, цемент, кирпич. Но этот бизнес уже кому-то принадлежит. Значит, надо его перекупить. Пусть сейчас придется отказать себе и Тане в некоторых мелких радостях, зато через год он, окупив вложения и став фактически монополистом в этой области, немножко поднимет цены и… Ух, даже приблизительный подсчет показал такую сумму, что захотелось действовать немедленно. "Таня, Танечка, да ради тебя я горы сверну, ты у меня будешь, как сыр в масле кататься!"

Понемногу Таня стала привыкать к новой жизни. Нельзя сказать, чтобы она с восторгом принимала свою изоляцию, постоянный надзор, отсутствие друзей и особенно Патыча. По нему Таня скучала гораздо сильнее, чем тогда, когда могла поманить его пальчиком в любой момент и он в тот же час являлся пред ее светлые очи. Частенько видела его во сне, ну и, конечно, о нем мечтала, когда приходилось терпеть рядом с собой Дрибницу.

К Вове она тоже привыкла. В принципе, не настолько противен он оказался при ближайшем рассмотрении. Теперь, став состоятельным человеком, он уже не был Крестьянином. Тот сельский паренек давно канул в лету. Теперь рядом с Таней был красивый, даже нет, не столько красивый, сколько шикарный мужчина. Всегда идеально подстрижен, выглажен, ухожен, в любое время суток гладко выбрит и ненавязчиво благоухающ французским парфюмом. Уж если они куда-то выходили вместе, Дрибница непременно приковывал к себе женские взгляды, что, естественно, не могла не отметить Таня. Что и говорить, мужчиной он был видным и, в глазах общества, завидным мужем.

Она даже несколько привыкла к нему в физическом плане. Нет, конечно, сравнение с Лешкой было пока еще в пользу последнего, хотя, вынуждена была признать Таня, перемены к лучшему в Дрибнице происходили с поразительной скоростью. А уж сравнение с Андреем уже казалось не только неактуальным, но и в некотором смысле некорректным, словно сравнение борцов легкого и супертяжелого веса — мальчик Андрюша и в подметки не годился без пяти минут супермену Дрибнице. Единственное, что приносило неизбежные страдания — так это его неумелые поцелуи. Даже ласкать Таню он научился очень даже прилично, а вот терпеть его поцелуи не было никаких сил. В конце концов она просто строго-настрого запретила ему целовать себя в губы. Мол, делай все что угодно, но не вздумай целовать! Дрибница, естественно, обиделся, но старался придерживаться нового правила.

За два года супружеской жизни установились некоторые семейные традиции, правила. Пожалуй, главной особенностью их брака было то, что родители супругов были нежеланными гостями в их доме. Аду Петровну не желала видеть сама Таня. После свадьбы максимум, на что она была способна, так это уделить матери пару минут в неделю и только по телефону: мол, жива-здорова, чего и тебе желаю. Сама же никогда не интересовалась ни здоровьем матери, ни финансовыми проблемами, ни ее личной жизнью. Знала, что о ней заботится Дрибница, и этого ей было вполне достаточно. Личная же материна жизнь ее вообще не волновала — пусть живет, как хочет, отца-то все равно давно уже нет в живых, а мать, все-таки, живой человек, поди, тоже ласки хочется. Вроде, и понимала мать, но простить ее предательства все же не могла.

Володины же родители были персоной нон-грата только потому, что в первый же их приезд Таня, естественно, устроила истерику. Старики, совершенно счастливые оттого, что сын, наконец-то, женился на самой-самой любимой женщине, были ошарашены Таниным заявлением, что Вова ее похитил, женился обманом и подкупом должностных лиц, а она его не любит, терпеть не может и так далее, далее, далее… Немало сил и фантазии понадобилось Дрибнице, чтобы и Таню успокоить, и родителям объяснить столь странное поведение своей новой жены. Мол, не привыкла еще к семейной жизни, да поссорились накануне, не в меру обидчивая оказалась, болезненно воспринимает критику… Старики, вроде, проглотили его объяснения, но, дабы не нарваться на скандал вторично, Вова попросил родителей не нарушать их семейный покой, ограничиться лишь телефонным общением. Ну и, конечно, встречами на территории старших Дрибниц по семейным праздникам.

Потихоньку, помаленьку Таня помирилась и с подругами. Простить не простила, но выбора особого не имела — общаться с одними только бритоголовыми да с Худым было, мягко говоря, скучновато. Конечно, трижды в неделю она имела возможность вволю пообщаться с маникюршей, парикмахершей и косметичкой, но Таня прекрасно понимала, что они воспринимают ее, лишь как богатую клиентку, а вовсе не как подругу. А потому понемногу свела на нет разборки с подругами, сделав вид, что предательства как бы и не было. Обидно, конечно, что с ней так поступили, но может быть, они были правы? Ведь действительно быть женой Дрибницы оказалось довольно удобно. Что ни говори, а приятно получать дорогие подарки без всякого повода, жить в шикарном доме, питаться деликатесами, и вообще вести праздный образ жизни.

Правда, такой образ жизни довольно скоро стал привычным, пресным и довольно утомительным. Подарки не отличались разнообразием — ну сколько шуб надо нормальному человеку? А сколько колец? Ведь у нее всего десять пальцев! Правда, ювелиры позаботились о таких "несчастных", как Таня, и стали производить даже кольца для пальцев ног. Но все равно Тане было скушно. За два года она умудрилась уже дважды сменить в доме обстановку. Удовольствие не из дешевых, да разве это ее проблема? Зато это развлечение вносило некоторое разнообразие в ее жизнь.

Как-то совершенно незаметно для себя Таня вдруг обнаружила, что злость на Дрибницу куда-то пропала, словно и не было ее вовсе. Обиды за расстроенный брак с Андрюшей не было тем более. Напротив, за это она была Вове более чем благодарна — хорошо бы ей жилось замужем за предателем! Да еще и выходило, что из трех мужчин, с коими она имела удовольствие иметь близкие отношения, именно Андрей оказался самым бездарным. А из благодарности, что не позволил ей пропасть за таким никудышным мужем, что-то теплое и приятное росло в душе по отношению к Дрибнице. И пусть она по-прежнему вела себя с ним, словно обиженная пленница, пусть не уставала высказывать ему претензии по поводу своего заточения, в душе уже давно называла его самым настоящим мужем…

В общем, можно сказать, что все у Тани было хорошо. Если бы она имела возможность хоть иногда, хоть изредка видеть Лешку. Как он там, родной, любимый? Мается без нее, поди, потерял свою девочку… Он ведь даже не знает, что с ней приключилось…

***

Дрибница был бесконечно счастлив. Дела, как обычно, шли в гору. Уже начал приносить прибыль новый бизнес. По-прежнему успешно играл на бирже, успевая в последний момент сбыть с рук акции перед самым падением, получив за них максимальную прибыль. Ну и, конечно, как обычно, львиную долю финансов Дрибница выкачивал с бензоколонок — вот уж поистине золотая оказалась жила!

Но не от этого так радостно было Вове жить на белом свете. Таня, его Танечка, его маленькая голенастая девочка с таинственными глазами цвета осоки была рядом! Он знал это, чувствовал буквально каждую секундочку, каждое мгновение жизни было пропитано мыслью, что она рядом. И пусть он не может прямо сейчас, сию минуту прикоснуться к ней, но, если уж так захочется это сделать, стоит только поехать домой и там она уже ждет его. Ждет, ждет! И пусть она крайне редко выказывает радость по поводу его возвращения домой — Вова все равно знал, был абсолютно уверен, что она счастлива с ним, счастлива точно так же, как и он. И пусть она иногда прогоняет его из постели, пусть порой не разговаривает с ним — это же просто игра, ей скучно целыми днями сидеть дома, вот она и балуется, развлекает себя надуманными ссорами. А на самом деле она вполне счастлива, она любит его, она любила его с той самой минуты, когда впервые увидела в Нахаловке в свой первый туда приезд. Да, да, это та самая любовь с первого взгляда! И как хорошо, что она взаимная, что никому из них не приходится страдать от неразделенной любви! Правда, пострадать им обоим пришлось, и даже немало, но они сами виноваты, просто они не смогли сразу понять это. И к чему теперь вспоминать, выяснять отношения, кто больше виноват в том, что долгих десять лет понадобилось для того, чтобы стать счастливыми.

Одно только настораживало Дрибницу. Они вместе уже больше двух лет, а плодов их любви почему-то до сих пор нет. А ведь они трудятся над этим каждую ночь! И не только ночь… Тогда почему же, почему?

Нет, он не был маниакально настроен на скорейшее рождение ребенка. И скорее, не над этим проектом трудился денно и нощно, а… просто любил Таню. Теперь ему было странно вспоминать, как когда-то, в бытность мужем Любки-распутницы, ему хватало одного сеанса… ммм, любви, если то, что он проделывал с нею, можно назвать этим святым словом. Даже сейчас, на пороге тридцатилетия, он не мог не то что сказать, а даже мысленно произнести слово "Секс". Фу, гадость какая! Секс — это грязь, разврат, это то, чем занималась Любка-шалава, грязная подстилка. А они с Таней… Они с Таней просто любят друг друга. Разве мог он когда-нибудь подумать, какое наслаждение может дать чувственная любовь? Это к Любке он приходил, когда рвался наружу животный инстинкт, сама природа требовала выхода первобытной энергии. Ему было противно прикасаться к Любке, даже когда он ничего не знал о ее грязном "хобби", неприятно было видеть ее обнаженное тело, потому-то он и старался по возможности меньше касаться ее, ни разу даже не раздел полностью. А Таня… Сердце сладко заныло: "Ласточка моя, девочка моя!" Он обожал ее, обожал каждый квадратный сантиметр ее тела, сходил с ума от каждой ее веснушки, боготворил каждую ее родинку… Ах, какие у его девочки родинки! Их было много, они щедро были разбросаны по ее драгоценному телу, и все маленькие, гладенькие, такие эротичные. Но две, две родинки были, пожалуй, самыми-самыми его любимыми объектами на ее теле. Совершенно идентичные и по форме, и по размеру, два коричневых пятнышка доводили его до полного экстаза, будили воображение. Одна расположилась в ложбинке между грудей, почти в центре, лишь слегка, буквально на пару миллиметров, сдвинувшись вправо. О, как заманчиво она красовалась в декольте! Сколько раз Дрибнице хотелось бросить все и немедля ни мгновения бежать домой, неся на руках драгоценную свою ношу, когда Таня, чуть склонившись над столом для рулетки, делала ставки, а в глубоком вырезе ее вечернего платья заигрывающе подмигивала, казалось, не родинка, а капелька прилипшего и растаявшего шоколада. Вторая родинка была на левой щиколотке, с внутренней стороны, и сверкала эротикой при каждом Танином шаге. Ах, как он обожал прильнуть к этой родинке губами, а потом подниматься выше, целуя ноги, бедра, плоский животик любимой, постепенно подбираясь ко второму любимому родимому пятнышку, крошечному и идеально круглому, словно наклеенная мушка! Уткнуться носом в ложбинку и вдыхать запах ее тела, восхитительный, такой возбуждающий. Она пахла росой и свежескошенной травой, лесом, морем, дождем и снегом. Она пахла всем, что так любил Дрибница, она пахла ПРИРОДОЙ!

Ну разве здесь уместно это грязное слово "Секс"? Разве это секс, когда перед ним на кремовых атласных простынях раскинулась сама богиня Венера, без капли стеснения закинув руки за голову и глядя на него то с нежной улыбкой, то с легкой иронической усмешкой, а иногда с откровенным вызовом и желанием. Разве это секс, когда он ласкает ее белое, словно светящееся изнутри тело, когда оно чуть заметно сперва, но все более бурно реагирует на прикосновения его пальцев? Когда набухают, становятся твердыми розовые бутоны ее грудок, откликаясь на блуждание его языка где-то далеко внизу, постепенно пробирающегося от родинки на щиколотке к внутренней стороне бедра? Разве можно назвать этим грязным словом слияние их тел воедино, когда они в едином порыве и ритме поют песнь матушке-природе, когда вдруг срывается сладострастный стон с ее чувственных губ?

Таня, Танюша… Дрибница лежал в постели, мечтательно зажмурившись. Рядом тихонько посапывала во сне его маленькая девочка, прикрыв самые замечательные, самые таинственные на свете глазки цвета осоки. Ах, как обидно! Ну почему, почему она так быстро засыпает? Ему так хочется еще приласкать ее, наговорить ей много-много теплых слов, рассказать ей, какая она необыкновенная, как он ее любит. Так хочется положить ее голову себе на грудь, путаться пальцами в ее шелковых волосах, шептать в любимое ушко милые глупости. А она опять спит! Где-то Вова читал, что обычно после сеанса любви мужчина сразу засыпает, а женщине еще долго хочется ласки. Ну почему же, почему у них все наоборот? Он сгорает от нежности, сходит с ума от потребности общаться с нею, ласкать ее, а она, только что стонавшая и извивающаяся в его руках, уже сладко, совершенно обворожительно и опять же возбуждающе сопит, доглядывая, наверное, третий сон. Где справедливость?

Дрибница не выдержал. Приподнял покрывало, полюбовался любимыми родинками. И так захотелось увидеть ее таинственный треугольничек. Интересно, он все еще приоткрыт, как распустившийся тюльпан, ведь совсем недавно, всего каких-нибудь несколько минут назад, "раскрылся" буквально в его руках. Но нет, словно и не было недавнего таинства, не было танца любви, — ее тело спало. Она лежала перед ним, вся такая чистая, нежная, и в то же время зовущая, манящая вглубь себя… Вова не выдержал и прильнул губами к закрывшемуся цветку, в надежде еще раз увидеть волшебную картину его пробуждения. Таня сладко застонала, подалась к нему дрогнувшим, готовым к принятию дорогого гостя, цветком:

— Лёшик, Лёшенька…

***

Два года бесконечного, казалось, счастья остались позади. Ревность, жгучая, смертельная ревность душила днем и ночью. Все чувства и мысли, с таким трудом отодвинутые в самый отдаленный уголок сознания, ненависть и презрение к падшей женщине — все вмиг всплыло на поверхность. Мысли перемешались. Калейдоскопом мелькали перед глазами картинки: обнаженная Любка в обществе голодных старых кобелей, гадкая усмешка Мамбаева: "Знаешь, довольно забавно всаживать в чужую беременную бабу", счастливая Таня почти уже ставшая женой сопляка-журналиста, дрогнувший под его языком цветок и чужое имя, слетевшее с ее прекрасных уст. Если два года назад приоритетной мыслью была та, что любимая, много лет желанная девочка оказалась вовсе не девочкой, а очень даже опытной женщиной, то теперь сводила с ума догадка, что он у нее — даже не второй мужчина. В прошлый раз он, пожалуй, с некоторой долей благодарности принял ее объяснение различия имен. Теперь же Володю день и ночь терзали смутные сомненья: может ли быть Андрей Алешей? Ведь она ни разу не попыталась назвать его самого иначе, как Вовой. Ну, еще Володя, или же просто Дрибница, но ведь никогда она не называла его Витей или, к примеру, Арнольдом. Тогда почему же Андрея она с легкостью называла Алешей? А потому. Потому, что… скорее всего, никогда она его так и не называла!

Терзаться в сомнениях было невыносимо больно. Лучше какая-никакая правда, пусть самая болезненная, лишь бы не неопределенность. И, преодолев брезгливость и некоторое неудобство, Дрибница решился на откровенный разговор с бывшим соперником.

Андрей шел к редакции пешком. Железная "Ласточка" в очередной раз забарахлила, снова пришлось оставить ее в автосервисе. Зараза такая, столько денег жрет! На нее одну и работает…

У редакции стоял навороченный джип. Как только Андрей поравнялся с ним, передняя дверца распахнулась и, увидев, кто пожаловал к нему "в гости", Андрею стало не по себе.

— Здравствуйте, Владимир Николаевич!

— Здравствуй, Андрюша, присаживайся…

Ничего хорошего от этого разговора Андрей не ожидал, и садиться в машину ему вовсе не хотелось. Ну что, что ему понадобилось? Ведь столько времени прошло, да он же и думать позабыл о Тане, как и было приказано! Он даже женился, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его полной лояльности…

— Слушаю вас, Владимир Николаевич, — залебезил Андрей, едва устроившись рядом с Дрибницей. Ох, как ему было страшно! Зачем, зачем он ему понадобился?! Ох, не к добру это…

— Рассказывай, как дела. Чем занимаешься, доволен ли работой.

— Спасибо, Владимир Николаевич, я всем доволен. Еще раз спасибо огромное, что помогли устроиться. А я вот женился не так давно, скоро полгода, — поспешил выложить главный козырь. Мол, я теперь парень женатый, и подозревать меня в любви к вашей жене нет ни малейших оснований. Да, было когда-то, ну я же не виноват, я же не знал, в чью девушку влюбился!

— Женился, говоришь… Ну что ж, это хорошо, поздравляю… У меня к тебе вопросик деликатный имеется. Скажи-ка мне Андрюша, а как тебя Таня называла?

У Андрея засосало под ложечкой: так и есть, он так и знал, ну конечно, зачем же еще он мог понадобиться Дрибнице? Только для выяснения отношений из-за Тани. Эх, и дернул его черт связаться с ней когда-то!

— Да Андрюшей и называла, как еще. Вы не думайте, Владимир Николаевич, я с ней не встречался после того дня, и она мне не звонила, и вообще я ни в коем случае…

— Ты не волнуйся, парень, успокойся. Вспоминай поподробней. Как она тебя называла? Андрюшей. Хорошо. Наверное, еще как-нибудь? Наверное, просто Андреем, может, Андрейчиком каким-то?

Андрей совсем разволновался. К чему такие подробности, чего ему еще надо? Отомстить решил, гад? А зачем два года ждал? Чтобы помучить, как кошка мышку? Чтобы потом побольнее сделать? Изверг!

— Да нет, Владимир Николаевич, только Андрюшей, может быть разве что Андрюшенькой или Андрюшечкой, — а сам аж зажмурился от страха: вот сейчас Дрибница как даст ему монтировкой по башке "Андрюшечку"!

Дрибница помолчал пару секунд, как бы не решаясь задать следующий вопрос. Потом отбросил сомнения в сторону:

— А скажи мне, Андрюша, не называла ли тебя Таня другими именами? Например, Сергеем? Или Лёшей? Или Лёней каким-нибудь? Не было ли у нее привычки коверкать твое имя?

Несмотря на дикий страх, Андрею стало смешно. Ага, получил, козёл? Так тебе и надо! Жена-то заговариваться стала, любовничков прошлых поминает! А может, и нынешних, кто ее знает? Однако злорадство показывать поостерегся, спрятал глубоко внутри. Еще неизвестно, что его впереди ожидает, оставит ли его Дрибница после такого откровения жить на белом свете? От осознания угрозы комок застрял в глотке, и Андрей только замотал энергично головой: нет, не было никаких Сергеев, Алексеев да Леонидов! И вообще, мол, я человек лояльный, знать неположенного не знаю, да и желания такого не имею…

Дрибница, видя беспредельный ужас собеседника, не стал того успокаивать. Напротив, подпустил страху побольше: двумя пальцами приподнял подбородок визави, долгим немигающим взглядом уставился в его глаза, просвечивая насквозь рентгеном, и, когда паренек побелел и готов был уж в обморок рухнуть, отпустил и сказал угрожающе тихо:

— Я надеюсь, ты понимаешь, что разговор этот — сугубо конфиденциальный? Я могу надеяться, что его содержание останется известно только нам двоим?

Андрей замотал головой настолько энергично, что она, казалось, вот-вот отлетит от худенькой шейки журналиста-неудачника. Дрибнице было противно на него смотреть, а представлять, что это убожество некогда делило постель с его любимой женщиной, было просто невыносимо. От отвращения и брезгливости хотелось раздавить слизняка ботинком.

— Это хорошо, что ты такой понятливый. Я очень не люблю глупых людей. А слишком разговорчивых не люблю еще больше… Но ты ведь человек грамотный, с высшим гуманитарным образованием. А стало быть, понимаешь, что такую мразь, как ты, убрать с этого света — одно удовольствие. Понимаешь?

Андрей снова закивал: да, да, понимаю, только отпустите меня! В носу отчего-то защипало, и нестерпимо-срочно захотелось в туалет…

Что происходит? Таня терялась в догадках. Она с утра до ночи пыталась вспомнить, где, в чем она провинилась? Почему все так изменилось? Вдруг, в одно мгновение, Дрибница из любящего супруга превратился в мрачного, вечно недовольного молчуна. Даже спать стал отдельно и ни разу за последние две недели не заглядывал к ней "на огонек". Странно… Уж не появилась ли у нее соперница? Но это так не похоже на Дрибницу. Он ждал ее десять лет, обманом женился, но два года, прошедшие с их свадьбы, заботился о ней так трогательно и нежно, так любил ее, что Таня просто не могла поверить, что он когда-нибудь сможет хотя бы посмотреть на другую женщину. Странно, как все это странно…

Таня злилась на закапризничавшего вдруг мужа, обижалась и… нервничала. Да, она нервничала, начала терять уверенность в себе. Да что же это такое, в конце концов? Когда она его терпеть не могла, он ей проходу не давал, выкрал ее со свадьбы, заставил подруг стать предательницами… В общем, много чего натворил и все ради того, чтобы она, наконец, обратила на него внимание. Теперь же, добившись этого внимания, добившись того, что она не только перестала его ненавидеть, даже, пожалуй, почти уже полюбила, по крайней мере, максимально приблизилась к этому, почувствовала необходимость в нем, стала радоваться его возвращениям домой, привыкла в конце концов! — и после этого он превращается в полную свою противоположность? Теперь уже он игнорирует ее, как она его когда-то, он не имеет ни малейшего желания общаться с ней, лелеять, ублажать, наконец. Ведь еще совсем недавно дня не мог прожить без нее, осыпал цветами и подарками. Конечно, Таня перестала бы быть Таней, если бы иногда не позволяла себе маленькие шалости по отношению к Дрибнице, как, например, швырнуть подарком в любящего мужа только потому, что оторвал ее от просмотра мыльной оперы, но он же всегда только радовался, как ребенок, такому бурному проявлению темперамента. И вдруг — абсолютная холодность и отрешенность…

Однако ледяное равнодушие вскоре исчезло… Пожалуй, уж лучше бы Дрибница и дальше продолжал игнорировать жену. Но изменения опять произошли как-то вдруг, абсолютно без повода. Придя домой в неурочное время, Володя в холле схватил Таню за локоть и поволок ее в спальню. Схватил больно и совсем неучтиво, как преступницу. Еще не понимая причины его гнева, Таня пыталась вырваться из тисков, но Дрибница держал крепко, приподняв руку до высоты своего плеча. Таня тоже была не маленького росточка, но не настолько, чтобы этот трюк не причинил ей дополнительных страданий. Приходилось бежать практически на цыпочках, без конца подталкиваемой в спину вмиг лишившимся всяческого обаяния супругом.

В спальне, даже не закрыв за собою двери, Дрибница с размаху ударил Таню по лицу:

— Шлюха! Сколько их у тебя было? Скольких кобелей ты обслуживала за вечер?

Потрясенная Таня отлетела назад и, стукнувшись о прикроватную тумбу, уселась прямо на пол, спиной к кровати. Дрибница подлетел, больно схватил ее за плечи и стал трясти, вытряхивая душу:

— Мразь, тварь, шлюха беспутная! Сколько их было? Говори, сука! Сколько мужиков тебя имели?! Подстилка дешевая, тварь, гадина…

Все перемешалось в воспаленном, обожженном ревностью Вовином мозгу — он уже не понимал, кто перед ним — грязная ли подстилка Любка, или его ненаглядная девочка с глазами цвета осоки. Две женщины, которых он знал в своей жизни, слились воедино. Теперь это была одна женщина. Продажная, грязная, омерзительная в своей доступности. И с до безобразия похотливыми, лживыми глазами цвета осоки.

… Избиения стали регулярны. Правда, по лицу Дрибница старался бить раскрытой ладонью, чтобы не оставлять синяков — шлюха, не шлюха, а положение обязывало периодически посещать некоторые мероприятия вместе с супругой. Зато руки-ноги, все Танино тело частенько оказывалось покрыто синяками. Никакие объяснения и заверения в верности не принимались — Дрибница твердо уверовал в ее продажную сущность и на прощение Тане рассчитывать теперь не приходилось.

После первого избиения Таня попыталась было встать в позу, как когда-то с Патычем: "Я никому и никогда не позволю поднимать на меня руку". Да только Дрибнице теперь было на все наплевать — он уже перешагнул тот рубеж, сжег мосты, по которым можно было бы вернуться к прежним отношениям.

Пробовала Таня и по-хорошему, пыталась растрогать разгневанного супруга лаской и признаниями в любви. Но это, казалось, распаляло его еще больше, ревность затуманивала его разум:

— Ах ты, тварь! Оказывается, ты очень даже умеешь говорить о любви. Да-а, опыт великое дело! И скольким кобелям ты говорила эти слова? Шлюха подзаборная! И как тебе платили? На жизнь хватало? Может, ты еще и маменьке своей помогала материально?

Справедливости ради следует признать, что избивал Дрибница супругу не так уж часто — лишь тогда, когда ревность в буквальном смысле слова доводила его до безумия. Куда как чаще он просто старался не обращать на лживую супругу внимания, абсолютно игнорируя ее. Познав настоящий вкус физической любви, уже не мог, как раньше, довольствоваться близостью два-три раза в месяц. Секс по-прежнему занимал в их семейной жизни довольно много места, но уже не был столь приятным во всех отношениях. Вова вспомнил скотский секс, и именно им наказывал неверную, как он считал, супругу. Казалось, он находил какое-то дикое удовольствие в том, чтобы после ужина, прямо в столовой, едва ли не на обеденном столе похотливо поиметь жену, как бессловесную скотину. Ее слезы и мольбы, казалось, лишь еще больше возбуждали его. Сначала Таня надеялась, что во время близости сумеет заставить его забыть глупую, беспочвенную ревность. Она старалась, ластилась к извергу, показывая, что любит его, что никто кроме него ей не нужен. Но почему-то это только распаляло его гнев еще больше, он воспринимал ее ласки, как подтверждение своих догадок, и, покончив с сексом, вновь принимался за оскорбления.

Ирония судьбы — то, от чего она упорно убегала, чего так боялась, чего не смогла простить в свое время Лешке, тем самым отказавшись стать счастливой с ним, теперь стало частью ее жизни. Она несколько лет мстила Лешке за те две пощечины, мучила его, прежде чем простила и подарила ему себя. Теперь же Дрибница, всю жизнь ходивший перед ней на задних лапках, боявшийся даже прикоснуться к ней, исполнявший с лету все ее капризы и приказания, превратился в безумного ревнивца и истязателя. Тот, который молился на нее, теперь частенько выворачивал ее губы, проверяя на наличие синяков от поцелуев (он до сих пор полагал, что целовать женщину нужно так, чтобы непременно оставались следы, как подтверждение истиной любви!), и, не обнаружив их, все равно избивал, на ходу выдумывая причину, оправдывая побои:

— Что, сука, сегодня не удалось перепихнуться на стороне?! Или просто не целовалась? Что так, ему противно целовать твои грязные, продажные губы? Шлюха, подлая тварь…

После нескольких месяцев истязаний Таня не выдержала. После очередного избиения она сказала:

— Вова, я вижу, ты не намерен прощать мне ошибку молодости…

Дрибница поправил злобно:

— Не ошибку, а ошибки. Не надо скромничать…

— Говори, что угодно. Я все равно знаю лучше. Давай разводиться, Вова, при таком раскладе продолжать совместную жизнь бессмысленно…

— Сссссука ты, сука, — возмущенно протянул Дрибница. — Ах ты ж тварь подлая, шлюха неисправимая. Об одном только и думаешь, как бы к кобелям своим вернуться. Я тебе устрою развод! Ты мне заикнись еще раз об этом, я тебя, суку, собственными руками придушу. И найдут твое растерзанное тело в ближайшей речке-вонючке.

Таня потерла ушибленное бедро, выбрала самый примирительный тон:

— Вова, я последний раз прошу — давай разберемся спокойно. Не было у меня никого и ничего, нет у тебя повода ревновать. Это болезнь, Вова, тебе лечиться надо.

— Я тебя сейчас сам вылечу! — очередная затрещина в челюсть отбросила Таню к стене и отбила какое-либо желание договариваться с мерзавцем.

— Ладно, Вова, ты сильный, куда мне с тобой тягаться. Только придет мое время, обязательно придет. И тогда, Дрибница, берегись! Я отомщу тебе. Я отомщу за каждый свой синяк, за каждую пощечину. И потом не спрашивай за что. Я отомщу тебе…

Неоднократно Таня обращалась за помощью к подругам, к матери. Демонстрировала при встрече синяки, в цвете живописала все издевательства над собой, беспричинные вспышки гнева мужа. Просила помочь ей сбежать от сбесившегося Дрибницы, или хотя бы вызвать милицию, или посодействовать как-то иначе. Однако ответом ей было либо молчание, либо бесполезные отговорки, что мол, все скоро пройдет, он одумается, и все снова будет замечательно. Истинная причина отказа в помощи не указывалась, однако Таня знала — и мать, и Луиза очень сильно зависят от Дрибницы в финансовом плане, а потому пойти против него для них означает навредить самим себе. Сима же жить не может без Худого, а, стало быть, точно также не может помочь Тане, дабы не разозлить любимого.

Мать, правда, пыталась несколько раз образумить зятя:

— Что же ты делаешь, Вова? Да разве так можно? Ты же на ней живого места не оставил…

На что Дрибница отвечал всегда одно и то же:

— Не вмешивайтесь, Ада Петровна. Она это заслужила. И поверьте, она прекрасно знает, за что я ее наказываю. Увы, у меня есть для этого все основания…

На этом помощь матери исчерпывалась. Спорить с Дрибницей она не могла категорически — ей вот-вот предстоит выход на пенсию, а как же она на нее проживет, если даже зарплаты едва хватает оплатить квартплату да проездные для себя и Сереги, на жизнь уже ничего не остается… Сынок, пьянь беспробудная, ни копейки не приносит, наоборот, все норовить вытащить из материного кошелька последние копейки. Нет, без ежемесячных дотаций зятя им с Серегой не прожить. Так что — терпи, Татьяна, терпи. Бог терпел и нам велел…

***

Казалось, сама судьба смилостивилась над Таней. После трех лет замужества, после многократных попыток забеременеть, в ней, наконец, зародилась жизнь. Чувства переполняли ее. Разные чувства, сложные… Если бы это произошло год назад, Таня была бы безумно счастлива. Но сейчас все изменилось самым кардинальным образом. Тот, от кого она когда-то хотела ребенка, стал отъявленным мерзавцем. Можно ли рожать от такого типа, от ревнивца, безумца? Каким будет это дитя? По крайней мере, это не будет дитя любви, ведь зачато оно в результате насилия… Но это же будет ее ребенок, ее кроха, ее малыш! А значит, это будет самый замечательный, самый разумный, самый гениальный ребенок на свете!

Некоторое время она не решалась объявить Дрибнице о своем новом статусе. Не то, чтобы не решалась, а просто не была до конца уверенна в факте беременности. Ведь не дай Бог она ошиблась, Дрибница же ее прибьет, попробуй-ка ему объясни, что ошиблась она не нарочно! Когда же все сомнения остались позади, и срок, по Таниным подсчетам, приближался к трем месяцам, она со счастливой улыбкой сообщила мужу, выбрав удобную, как ей казалось, минуту.

— Знаешь, Вова, наша мечта, кажется, сбылась, — загадочная улыбка светилась на ее лице.

Дрибница нехотя оторвался от штудирования "Биржевых новостей" и презрительно посмотрел на жену:

— Какая мечта? О чем мне с тобой мечтать, не мели ерунды…

— Перестань, Володя! Мы же с тобой давно мечтали завести ребеночка, да все никак не получалось. А теперь вот получилось, — и счастливая будущая мать нежно погладила себя по животику.

Несколько мгновений Дрибница продолжал тупо разглядывать колонки цифр на газетной полосе, словно не понял, о чем ему только что сообщила жена. Потом встал, подошел к ней, поднял ее с дивана:

— Я не ослышался? Ты беременна?

Танины глаза светились счастьем и надеждой, что теперь все будет, как раньше, а весь кошмар последнего года останется в прошлом:

— Да, Вова, да! У нас скоро будет малыш! Через полгода ты станешь папой!

— Я? — мерзко усмехнулся Дрибница. — Ты в этом уверена? А я нет! А ну, признавайся, сука, чьего урода носишь? От кого залетела? Кто счастливый папаша? Андрюша? Алёша? Петя, Вася? Или Сигизмунд какой-нибудь? Отвечай, шалава, чьего ублюдка в брюхе носишь?

Пощечины посыпались на Таню, как из рога изобилия, перемежаемые вопросами:

— Кто? — шлеп. — Федя? — шлеп. — Афтандил? — шлеп. — Или все-таки Алеша? — шлеп, шлеп, шлеп…

— Опомнись, Вова, чей же он может быть, ведь я под охраной двадцать четыре часа в сутки! Это твой ребенок, твой! Прекрати, мне больно…

— Мой?! Ах ты сука, подстилка, бесплатное приложение! Как я могу быть уверен в отцовстве, если ты трахаешься направо-налево, с кем ни попадя?! Тварь, тварь…

С каждым ударом Дрибница входил в раж. Разум помутился, он перестал соображать, что делает, контролировать себя. Он был зол, он был взбешен. Перед глазами стоял старый хрыч Мамбаев и твердил, закатив узенькие глазки: "Вах, вах, как сладко вставлять в чужую беременную бабу!" Любка, шлюха беспутная, залетела неизвестно от кого — ведь обслуживала, сука, не меньше дюжины мужиков, а он дал тому выблядку свою фамилию! Теперь другая шалава хочет навязать ему свое отродье! Не выйдет! Получай, шлендра дешевая, получай!!! Ему уже недостаточно было хлестать ее по щекам. Вся злость его сосредоточилась в районе живота неверной супруги. Бил кулаком, попадая то в живот, то в грудь, то в солнечное сплетение. Когда Таня упала, попинал еще немножко ногами, чтобы знала тварь свое место, а после, чтобы уж совсем унизить и вместе с тем показать, кому она принадлежит вся без остатка, кто в этом доме хозяин, изнасиловал особенно жестоко и грубо, намеренно причиняя мерзавке побольше боли…

Долго на Танины охи и вскрики Дрибница не обращал ни малейшего внимания, пока не увидел ее, покачивающуюся, оставляющую на стене кровавые следы в форме растопыренной пятерни. По ногам несчастной стекали струйки крови. Только тогда пришел в себя, испугался, отвез Таню в больницу.

Всю дорогу она молчала. Иногда теряла сознание, но, придя в себя, опять не произносила ни звука. Даже стонать перестала.

— Девочка моя, ласточка моя, прости меня! Прости, я был не в себе. Клянусь тебе: это никогда больше не повториться! Прости меня, прости, детка. Я так тебя люблю, солнышко мое, потерпи родная, потерпи…

Слезы застилали его глаза. Хорошо, хоть догадался за руль усадить Худого — сам бы в таком состоянии вести не смог. Сидел на заднем сиденье, рядом с Таней, обтирал платком ее взопревший лоб, целовал холодные щеки, и гладил, гладил, гладил:

— Прости меня, девочка моя, прости меня. Я больше не буду, прости, малыш…

Только теперь увидел перед собой не лживое существо женского пола, симбиоз продажной Любки и неверной супруги, а Таню, настоящую, ту, кого любил больше жизни. Только теперь понял, что натворил. Понял и ужаснулся: он потерял и любимую свою девочку с глазами цвета осоки, и их совместное дитя. Боже, каким он был идиотом, как мог сомневаться, что это его ребенок?! Как мог сомневаться в Таниной верности, в ее к нему любви?! Потерял. Он все потерял. Всё и всех. Он потерял долгожданного ребенка. Он потерял Таню. Даже если она выживет — он ее все равно потерял. Навсегда.

— Прости меня, детка! Прости, родная моя! Потерпи еще немножко, потерпи, милая, держись! Я клянусь тебе, клянусь…

Таня лежала в палате люкс. На прикроватной тумбе, на столе, просто на полу — везде стояли букеты, корзины цветов. Рядом почти неотлучно находился Дрибница. Уже три дня он твердил, как заведенный: "Прости меня, девочка, я больше не буду" и никак не мог остановиться. Впрочем, его бесконечное бормотание не мешало Тане, она словно бы и не слышала его. Даже когда глаза ее были открыты, она, казалось, не видела ничего вокруг. Ничего больше не имело значения…

Луиза и Сима навещали подругу ежедневно, мать приходила дважды в день. Все что-то говорили, пытались успокоить, приободрить болящую. Зачем? Она и так была абсолютно спокойна. И в некотором смысле даже бодра. В очень узком смысле. Она была бодра… мысленно.

Каждую минуту, свободную ото сна, Таня твердила про себя одно и то же: "Я отомщу… Я непременно отомщу всем вам". И выстраивала в мыслях монологи, словно заранее оправдывая все свои будущие действия:

— Я отомщу… Я непременно отомщу всем вам. Всем, кто был рядом, кто видел, что происходит, но не помог мне. Я молила вас о помощи — вы ответили молчанием. Так не ждите же ответа от меня, когда обратитесь за помощью ко мне. Я отомщу всем, кто виноват в том, что со мной случилось. Вы все понесете кару: Дрибница, мать, Серега, Сима, Луиза, Худой, Андрей. Ни один из вас не минует наказания. Я переступлю через себя, через свои взгляды. Я забуду слова "честь" и "совесть", я стану такой, как вы, но я отомщу вам. Я буду бить в самое больное место, я знаю, где ваши больные места. Я лишу вас того, что вам дорого. Никто из вас не уйдет от возмездия! Дрибница. Ты любишь меня, пусть по-скотски, но ты меня любишь. Еще ты любишь деньги и бизнес. Я лишу тебя всего этого. Меня ты уже потерял, скоро потеряешь остальное. Мать. Деньги для тебя оказались гораздо важнее, чем я, мое счастье и здоровье. Ты очень боишься остаться без материальной помощи. Ты без нее останешься. Ты будешь жить на одну зарплату, а потом — на пенсию. Не плачь, не умоляй — я не услышу твоих просьб, все они останутся без ответа. Серега. Ты продал меня за ящик водки. Водка для тебя — центр вселенной. Ты останешься без нее, но это — не наказание, скорее, благо. Ничего, я найду, как покарать тебя. Ты похитил меня, совершил преступление. И за него ответишь. Я приговариваю тебя к десяти годам лишения свободы. Но ментам я тебя не отдам — какая ни есть, а родная кровь, я не хочу, чтобы с тобой плохо обращались. Но свой срок ты получишь… Сима. Глупая, бестолковая баба. Неужели ты до сих пор не поняла, что никогда не нужна была Худому? Что таким образом Дрибница обеспечивал твою лояльность, а просьба Дрибницы для Худого — закон? Дура ты, Сима. Но это не основание для того, чтобы оставить тебя без наказания. Ты потеряешь Худого. Вернее, ты поймешь, что ничего не значишь для него. Я обеспечу тебе такое удовольствие. Пока не знаю как, но я тебе это обещаю. Луиза. Опять деньги! Ты ничего не видишь и не любишь, кроме денег. Только в отличие от Дрибницы, ты абсолютный ноль в бизнесе, и, если бы не его постоянная поддержка, давно пошла бы ко дну. Что ж, все очень просто — ты лишишься материальной поддержки, потеряешь свое дело. Худой… ты виноват в том, что видел, как со мной обращается Дрибница. Ты все видел и знал, но ни разу не пришел на помощь. Я еще не знаю, что дорого тебе больше всего на свете. Но я все равно найду способ покарать тебя. Андрей. Очень просто. Ты продал меня за подержанную машину — ты лишишься ее. Дрибница помог пристроить тебя в захудалую редакцию, в отдел писем — ничтожество, на большее ты оказался не способен! Что ж, милый, тебе придется переквалифицироваться в управдомы, да и туда тебя вряд ли возьмут. Ничего, из тебя получится неплохой грузчик, ведь ни одна газета тебя не возьмет — я позабочусь об этом…

А Дрибница все причитал, раскачиваясь в такт словам:

— Прости меня, девочка, прости меня! Я никогда больше не подниму на тебя руку, я ни словом не упрекну тебя за прошлое. Я так люблю тебя, девочка моя, я так тебя люблю…

***

Дрибница сдержал свое слово: он действительно не поднимал больше руку на Таню. Прекратились не только избиения, но и изнасилования. В день, когда Таню выписали из больницы, он внес ее в дом на руках, поднялся по лестнице на второй этаж и только в спальне поставил на пол:

— Танюша, милая, родная моя! Я клянусь, что никогда больше не притронусь к тебе, если ты этого не захочешь. Даже если ты никогда больше не захочешь этого… Я буду терпеть, я буду страдать, но не прикоснусь к тебе без твоего позволения. Я буду знать, за что страдаю. Ведь это я во всем виноват, я дурак, я такой дурак… Танечка, любимая моя девочка, прости меня, прости, если сможешь, я никогда больше не подниму на тебя руку…

Несколько месяцев Таня молчала, не реагируя ни на какие увещевания супруга. К бесчисленным подаркам не прикасалась, они так и лежали сиротливо на столе до тех пор, пока Дрибница сам не разбирал их и не раскладывал по местам: ювелирные изделия — в шкатулки, шубки, платья, костюмы — в шкафы.

Спали супруги в одной постели. Однако до близости дело не доходило: Дрибница практически каждую ночь обращался к Тане со ставшим уже традиционным вопросом:

— Танюшенька, ты хочешь, чтобы я тебя любил?

Ответом ему было ледяное молчание. Иногда он начинал уговаривать ее, в который уж раз молить о прощении:

— Девочка моя, ну хватит, ну прости же ты меня! Ты же видишь — я изменился, я излечился от дурацкой ревности. Ты ведь уже достаточно наказала меня, прости меня, детка, я так тебя люблю, я так тебя хочу! Ты думаешь, мне легко спать рядом с тобой каждую ночь и не сметь к тебе прикоснуться?! Да я же каждую ночь во сне вижу, как мы с тобой занимаемся любовью, я же живой человек, я же мужчина…

Таня по-прежнему молчала, красноречиво отвернувшись от супруга. И только спустя долгих восемь месяцев на очередной стон мужа: "- Маленькая, я не могу больше! Я скоро лопну от желания. Я ведь ни о чем больше думать не могу, я днем и ночью мечтаю, вспоминаю, как ты меня любила. Девочка моя, пожалуйста, прости меня, смилуйся надо мной" ответила тихо, но четко:

— Я милостыни не раздаю. И спать с тобой не буду. У меня теперь новые убеждения. Не хочу, чтобы ты думал, что я сплю с тобой ради твоих денег. У меня появился комплекс неполноценности. Ты богатый, я нищая. Мои принципы не позволяют мне спать с тобой, иначе я буду чувствовать себя проституткой. Так что будь добр, оставь меня в покое.

Вова опешил и обрадовался одновременно. Пусть она ему в очередной раз отказала, но зато ведь заговорила! Значит, она уже почти готова простить его, она уже не так ненавидит его, как сразу после трагедии.

— Что за глупости, малыш? Что ты такое говоришь? Какая же ты нищая?! Ты же знаешь, что все, что есть у меня — твое. Я же стараюсь только ради тебя, я кручусь, я зарабатываю только для того, чтобы ты не знала ни в чем недостатка. Да для кого же мне еще стараться, ты же моя единственная, моя любимая, — а руки уже начали нежно поглаживать шелк на Танином животике.

Таня резко прервала наглое вторжение:

— Перестань! Я сказала, что не могу с тобой спать, я сама себя уважать перестану. Я не ровня тебе, я не хочу чувствовать себя твоей игрушкой. И хватит об этом.

И, как обычно, отвернулась от мужа, показывая, что разговор окончен.

Володя недоумевал. С одной стороны, дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки. Таня начала с ним разговаривать, и это было главное. Теперь она говорила с ним не только в постели, но и, пусть пока еще редко, но уже отвечала на некоторые его бытовые, ничего не значащие вопросы или реплики. Отвечала порой сквозь зубы, неприветливо, иногда совершенно равнодушно и без малейшего выражения, лишь, как робот, констатируя факт. Но все-таки отвечала! А значит — простила! Но в постели, в постели была упорно холодна и неумолима:

— Найди себе ровню, с ней и спи. Я не хочу чувствовать себя проституткой.

Дрибница подлащивался к ней и так и этак, дарил эротическое нижнее белье — уж куда, кажется, откровенней намек! Осыпал супружеское ложе лепестками роз, стоял перед любимой на коленях — Таня была неумолима:

— Я не могу себе позволить близость с тобой. Мы в разных "весовых категориях".

— Так что мне, разориться, что ли? — вспылил Дрибница. — Ты наказываешь меня за то, что я богат?! Я должен отказаться от всего?

— Это твои проблемы, Вова. Я сказала, что меня не устраивает. А ты думай, как это исправить.

И Таня в очередной раз отворачивалась к стенке.

Сначала Вова надеялся, что это очередная игра, маленькая Танина месть за произошедшее. Вернее, маленькая часть большой, длящейся уже много месяцев, мести. Однако проходили дни, недели, Таня становилась более разговорчивой в быту, но в постели по-прежнему была неумолима, требуя от Дрибницы неизвестно чего. Естественно, расставаться с бизнесом ему совсем не улыбалось — он трудился над своим состоянием годы, налаживал бесперебойное поступление денег на банковские счета, а теперь должен продать свое детище?! Да ни за что! К тому же, даже перестав быть хозяином сети предприятий, он все равно останется богат — не отдаст же он их даром первому встречному за красивые глазки, а значит, это все равно не решит проблему. Так чего же она хочет, чего добивается? С каких пор стала так щепетильно относиться к его материальному благополучию?

Много времени утекло, пока Дрибница понял, что это — не игра в неподкупность. Злился, иногда даже начал повышать голос на Таню. В ответ она снова замыкалась в себе, опять переставала говорить с ним. И конечная цель только все больше отдалялась. И, когда уже кончалось терпение, не было больше сил терпеть, воздерживаться каждую ночь, дурея от Таниной близости, но не имея возможности даже погладить ее руку, не говоря уж о большем, а о том, чтобы пойти "на сторону" не могло быть и речи, ведь Вова был просто маниакально брезглив к чужим женщинам, он нашел, наконец, выход. Вернее, нашел он его много раньше, но не слишком он Дрибнице понравился. Но делать нечего, да и, чего уж там, он действительно сам во всем виноват, и права Таня, тысячу раз права…

— Танюша, подпиши эти бумаги, — Дрибница протянул жене несколько листов.

— Что это? — равнодушно спросила Таня.

— Это мой подарок, станция техобслуживания.

— Спасибо, не надо.

— Девочка моя, перестань капризничать. Пожалуйста, подпиши бумаги. Станция переходит в твое полное распоряжение. Теперь ты — бизнесвумен, теперь мы будем ровней, — и Володя нежно чмокнул Таню в щеку.

Таня слегка отстранилась:

— Я не просила тебя о таком подарке.

— Я знаю, детка, ты ни о чем не просила. Я сам решил подарить тебе часть моей собственности.

— Я не умею распоряжаться станциями техобслуживания. Я ничего в этом не понимаю.

— Ничего, Танюша, разберешься. Ты ведь у нас дипломированный экономист, или ты уже забыла об этом? К тому же, я всегда буду рядом, все подскажу, все покажу. Если хочешь, ты можешь только владеть станцией, а управлять ею буду я.

— Я вообще ничего не хочу. Мне не нужны твои подачки. И не пытайся меня купить…

Долго еще Дрибнице пришлось ее уговаривать подписать бумаги, принять в дар станцию техобслуживания. Нехотя, со скрипом, словно только из уважения к мужу, Таня подписала бумаги. И ночью, покочевряжившись немножко для проформы, Таня уступила его домоганиям. Вова был на седьмом небе от счастья! Правда, Таня все еще была холодна, и близость не принесла прежней радости, но она простила, простила его!

Казалось бы, Таня добилась того, чего хотела. Вернее, еще не совсем добилась, а лишь подтолкнула Дрибницу в нужном направлении. Но радости она не испытывала. Она вообще уже давно не испытывала никаких чувств. Ни к кому. Не было больше в душе ни любви, не ненависти. Душа требовала мести. И только местью было насыщено ее сознание. Только месть управляла ныне всеми ее мыслями и поступками.

На несколько ночей открыла для Дрибницы допуск к телу. Он наслаждался ею, как ребенок, стонал и плакал от восторга, любил, ласкал ее дни и ночи напролет, наверстывая упущенное за год. К его чести будь сказано, не только удовлетворял свои животные инстинкты, но и старательно пытался удовлетворить Таню, доставить ей максимальное удовольствие. Ласкал так, как никогда еще не ласкал, хотя давно уже добился весьма существенных успехов в этой области, навсегда перестав быть неопытным, неотесанным мужланом. Однако его старания оказались напрасны: после перенесенного шока Танино тело перестало чувствовать. Таня совершенно не ощущала его прикосновений и поцелуев, нежных пощекатываний языком в эрогенных зонах. Даже самые ее чувствительные точки на шее и спине молчали, не отзывались больше мелкой дрожью на легкие прикосновения его пальцев. Тело молчало. Таня любезно позволяла Дрибнице ласкать себя, послушно подставляя для поцелуя шею, грудь, живот, услужливо раздвигала ноги, впуская мужа в святая святых. Но не закрывались больше от возбуждения ее глаза, не срывались с медовых уст сладострастные стоны. Не получала больше Таня радости от секса. Впрочем, неприятных ощущений она тоже не испытывала. "Пилите, Шура, пилите", Таня в это время была далеко. "Пилите, Шура, вы мне не мешаете".

Честно вытерпев две недели мужниных ласк, Таня вновь напомнила ему о материальном неравенстве. Дрибница возмущался, мол, какая ж ты нищая, с такой-то станцией техобслуживания! Однако Таня была непреклонна — "Ты миллионер, а я так, девочка с гаражом". Дрибница сопротивлялся, держался стойко и мужественно, но допуск к телу вновь был перекрыт, и Володя снова загрустил. Очень не хотелось расставаться с кровным, труднонажитым имуществом, а жить рядом с Таней соседом не хотелось еще больше… И через пару месяцев в Танино владение перекочевала вторая станция техобслуживания.

Обложившись учебниками, Таня вновь взялась за науку. Дрибница обеспечил ее всеми нормативами, содержащими нововведения в области бухучета и налогообложения, не зная, радоваться или плакать от деловой устремленности жены. Однако выделил ей Худого и еще пару ребят для охраны вне дома, ведь отныне Таня перестала быть бесплатным приложением к мужу. Теперь она была самой настоящей бизнеследи. Правда, на первых порах не все было легко и понятно, но Дрибница объяснял подробно и доходчиво, не раздражаясь, если с первого раза Таня не ухватывала смысл какой-либо операции, показывал, как можно вполне легально отчислять в казну гораздо меньше налогов, учил заключать договора с поставщиками запчастей, то есть формально с самим собой. Таня была искренне благодарна ему за помощь и поддержку, но допуск к телу по-прежнему был не безграничен: после очередного вынужденного подарка одаривала его двумя, тремя неделями счастья, иногда чуть больше — в прямой зависимости от ценности подарка. Вскоре все станции техобслуживания, принадлежавшие некогда Дрибнице, перекочевали в Танину собственность. Теперь она нацелилась на бензоколонки…

— Организуй мне завтра бригаду рабочих, — ни к кому не обращаясь, произнесла Таня в пространство столовой.

Дрибница удивленно оторвался от грибного жульена:

— Зачем?

— Нужно переоборудовать одну комнату в звуконепроницаемую.

— Зачем? — еще более удивленно повторился Дрибница.

— Затем, что после твоих издевательств меня мучают страшные мигрени. Затем, что у меня нет сил выносить эти боли. Затем, что свет, и особенно звуки просто убивают меня в этом состоянии! Это от твоей "любви" я страдаю, я вообще страдаю от тебя всю жизнь!!! А теперь ты не можешь выделить мне немного денег на маленький уголок, где я могла бы отлежаться, где мне было бы легче переносить страшные головные боли? Конечно, бить беззащитную женщину проще и дешевле, — и Таня, бросив на мужа убийственный взгляд, как ни в чем не бывало, продолжила обед.

— Да нет же, Танюша, я же вовсе не отказываю! Я просто не понял, для чего тебе нужна такая комната. Конечно, Малыш, я все устрою. Прости меня, девочка, может, тебе еще что-нибудь нужно?

— Мне от тебя вообще ничего не нужно! Меня уже тошнит от твоих извинений! Ты бы лучше тогда поинтересовался моими желаниями, когда убивал нашего ребенка. Когда пинал меня ногами в живот. Когда насиловал каждую ночь. Почему-то тогда тебя мало волновали мои желания.

— Не злись, Малыш, я же сказал: "Я все сделаю", — попытался перевести беседу на мирный лад Дрибница. — Ты хочешь переделать нашу спальню?

— Нет, — взяла себя в руки Таня. — В спальне я не смогу быть полностью изолирована от мира. Мне нужен такой уголок, где я могла бы провести весь день, возможно, и ночь, когда разыграется мигрень. Желательно, чтобы там не было окон. И обязательно нужно обить и стены, и полы, и потолок звуконепроницаемым материалом. Не обязательно, чтобы это выглядело красиво, лишь бы туда не доносились звуки — это главное требование. Ну и, конечно, надо соорудить там какой-никакой санузел с душевой кабиной, чтобы мне не приходилось выходить из своего убежища. А из мебели, я думаю, достаточно будет кровати и кресла.

— Хорошо, дорогая, только где мы возьмем комнату без окон? Или ты хочешь заложить их кирпичом? Это может исказить фасад дома…

Таня недовольно перебила:

— Да нет же, ничего не надо закладывать! Я все обдумала. Нужно перегородить торцевую часть на третьем этаже, отколоть небольшой кусочек от тренажерного зала. Ты все равно не слишком часто им пользуешься, так что ты не пострадаешь. Мне для занятий вполне хватит оставшегося пространства, а кроме нас с тобой тренажерами никто не пользуется. Именно поэтому там лучше всего устроить тихий закуток, ведь туда вообще практически никто не заходит. Только Люся пару раз в неделю убирает, а в остальное время там тихо и спокойно. Так я могу рассчитывать на твою помощь? — и посмотрела на мужа с вызовом и укоризной, мол, попробуй только отказать мне в этой маленькой прихоти!

— Конечно, милая! Я организую все в лучшем виде! Ты же знаешь, Малыш, я ни в чем не могу тебе отказать. Я ведь люблю тебя, а ты все отказываешься в это верить…

— Да уж, любишь, — примирительно ответила Таня. Нет, скандалить сейчас ни к чему. Главное, она в очередной раз добилась своего. А все, что скопилось в душе, она выскажет ему в другой раз. И по поводу любви тоже…

Худой был рядом с Таней практически все время, разве что в спальню доступ ему был закрыт. В остальном же он ни на шаг, ни на минуту не оставлял Таню одну. Она давно уже к нему привыкла и не обращала на него ни малейшего внимания, но теперь все было иначе — вступил в действие план "Месть". Таня мягко, неназойливо стала почаще обращаться к нему за советом, когда рядом не было Дрибницы и спросить было не у кого. Стала добрее к нему, более дружелюбной. Она часто смотрела на него загадочным, слегка затуманенным, этаким мечтательным взглядом. С ее уст не сходила полуулыбка все время, когда рядом с ними не было посторонних. Голос ее становился более ласковым, когда она обращалась к нему. Раньше она называла его, как и все вокруг, Худым, ныне же стала называть то Витей, то Витюшей. Иногда, словно невзначай, слегка касалась его рукой и, застеснявшись, резко отводила взгляд в сторону, чаще всего вниз, выказывая крайнюю степень смущения. Детские, наивные попытки привлечь к себе внимание дали неожиданно быстрый эффект: Худой и сам стал часто улыбаться, глядеть на Таню мечтательным взглядом. Она хотела всего-навсего втереться к нему в доверие, выпытать, выведать его больное место, узнать, что для него самое дорогое в жизни. И неожиданно поняла, что, пожалуй, он давно неравнодушен к ней, просто боялся показывать свои чувства. Боялся Таниных насмешек, боялся гнева лучшего друга. Она была приятно удивлена этим фактом. Худой ей симпатизирует? Хм, что ж, очень даже кстати, ее задача упрощается. И постепенно из сугубо деловых их разговоры приобрели более приватный оттенок.

Однажды Таня, краснея и бледнея, красноречиво демонстрируя крайнюю степень смущения, словно набралась наглости и задала Худому как будто бы давно мучавший ее вопрос:

— Витюша, ты меня прости, наверное, я лезу не в свое дело… А что у вас с Симой за отношения? Вы уже четыре года ни вместе, ни врозь. Она ездит к тебе в такую даль с настойчивостью, достойной лучшего применения, но, насколько я знаю, вы ни разу не встречались на ее территории, ну или хотя бы где-нибудь на нейтральной. Скажи, это не слишком бестактный вопрос? Если я переступаю правила хорошего тона, можешь на него не отвечать. Просто мне очень нужно знать, что между вами происходит. Поверь, Витя, это не праздный вопрос, — и глазенки в сторону, в сторону, и вниз: ах, я такая стеснительная, такая вся скромная.

Худой подошел поближе, взял Таню за руку, вернее, за самые кончики пальцев, попытался было заглянуть в глаза, да куда там — они прочно уставились в пол, словно парализованные от непомерного стыда.

— Да ничего у меня с Симой нет. Просто Дрибница попросил тогда, на вашей свадьбе, охмурить ее, чтобы она не помешала его планам. Разве я мог ему отказать? Ты же знаешь, он мой лучший, да пожалуй, что и единственный, друг, — и тут же поправился, словно испугавшись, что обидел Таню неловким словом: — Кроме тебя, конечно…

Таня кивнула, мол, конечно, само собой…

— И что, ты ее ни капельки-ни капельки не любишь? — спросила максимально наивно, по-детски, а сама аж зарделась от такой бестактности, по-прежнему не смея поднять глаза на собеседника.

Худой улыбнулся и едва заметно покачал головой:

— Нет, не люблю, — и уже смелее сгреб в охапку обе Танины ладошки, не переставая ласково теребить их.

Взгляд его осмелел, смотрел на Таню вызывающе и даже несколько требовательно. Однако Таня по-прежнему игралась в пионерку, тщательно отводя от него взгляд. Худой придвинулся к Тане почти вплотную и продолжил, поднеся ее руки почти к самым своим губам, почти целуя их при каждом слове:

— Не люблю… Я другую люблю. Давно и безнадежно. Потому что она жена моего лучшего друга. Я знаю, что она никогда не ответит мне взаимностью, но ничего не могу с собой поделать. Я ни на что не надеюсь, ничего не требую от нее, просто тихонько любуюсь ею со стороны и радуюсь тому, что могу видеть ее каждый день…

Таня спросила едва слышно, по-прежнему изображая невероятную, просто фантастическую скромницу, едва не терявшую сознание:

— Витюша, а как же Сима? — а сама, словно нечаянно покачнувшись, чуть подалась к собеседнику, практически упав в его объятия.

Такого финта Худой пропустить не мог. Он стремительно крепко обнял Таню, прижал сначала к мощной груди, вздохнул неожиданному счастью, наслаждаясь едва ощутимым запахом ромашки от ее волос, потом приподнял ее лицо, полюбовался им мгновение и впился в ее губы мощным, хозяйским поцелуем. Таня немножко подемонстрировала стремление вырваться из его объятий, мол, я верна жена, лежу, молчу, но успокоилась чуточку раньше положенного, опять же демонстрируя свое неравнодушие к целующему, и успокоилась в его объятьях с видимым наслаждением. Целовал Худой страстно и сладко, и, не стань Таня бесчувственным чурбаном в результате происшедшего, она, пожалуй, действительно могла бы наслаждаться. Но ею все еще владела месть, а потому каждое слово, каждый взгляд, вздох, движение, взмах ресниц — все было подчинено одному — мести.

— Нет, Витенька, что ты, — едва только Худой выпустил на свободу ее губы, произнесла Таня. — Как можно? Ты же лучший друг моего мужа! А Сима — моя лучшая подруга. Так нельзя, Витенька, так нельзя…

А сама, содрогнувшись мысленно от такой наглой лжи, что Сима — ее лучшая подруга, прижалась к Худому, как к родному:

— Нет, Витюша, нельзя нам быть вместе, нельзя, Витенька…

Худой начал вскипать от блестящей перспективы: стал осыпать Танино лицо поцелуями, постепенно опускаясь ниже, к нежной белой шейке, к распахнутому вороту шелковой блузки, а руки жадно шарили в поисках пуговиц. Но не этого добивалась Таня, не это было ей нужно. Она легонько оттолкнула Худого, совсем чуть-чуть, чтобы не позволить ему больше положенного, но и не отпугнуть своей холодностью:

— Нет, Витенька, что ты, что ты, милый, нельзя… Как же Сима, как же Дрибница…

Худой все тянулся и тянулся к ней, ни слова не говоря. Но Тане-то нужны были именно слова!

— А Сима, а как же Сима? Витюша, опомнись, дорогой! Как же Сима?

— Да пошла она, твоя Сима, — рявкнул Худой и опять нахально сгреб Таню в охапку.

На сей раз она даже не сопротивлялась. Спокойно выдержала его поцелуй, даже подыграла ему немножко, изображая страсть, и позволила расстегнуть пару пуговичек, после чего вновь вернулась к теме:

— Нет, Витенька, нет, я так не могу. Как же я потом Симе буду в глаза смотреть?

Худой хмыкнул:

— Приблизительно так же, как и я Дрибнице.

— Кстати о Дрибнице. И как ты будешь смотреть ему в глаза?

— Не знаю, — Худой помялся. — Он мне, конечно, друг, но я же не виноват, что тоже люблю тебя. К тому же, как вспомню, как он с тобой обращался, убить его готов!

— Так почему же не убил? Чего ждал? Пока он убьет меня? Ты же был рядом, ты все видел, ты мог мне помочь! Почему ты не защитил меня, когда я нуждалась в помощи?

Худой скис:

— Прости, я смалодушничал. Я же не знал тогда, что я для тебя — не пустое место…

— А что это меняет, если ты меня любил? Неужели тебе было наплевать на то, что он избивал меня практически на твоих глазах?

Худой молчал, отведя взгляд от Тани. Ей так хотелось плюнуть в его квадратную физиономию, заехать ему между ног, там, где сильно натянулись, чуть не лопаясь, брюки. Но она взяла себя в руки: нет, не сейчас, еще не время. Вновь прижалась к нему:

— Что же делать, Вить? Допустим, Дрибница заслужил предательства. Но как быть с Симой? Она-то в чем виновата, за что ее наказывать?

Худой оживился. Конечно, обсуждать Симу проще, чем его невмешательство в Танины беды.

— Да перестань ты думать о Симе! Много она о тебе думала, когда тебе нужна была ее помощь? Ты свадьбу свою вспомни, как ты просила ее помочь. Да и вообще пошла она, куда поодаль! Достала, липучка! Я ж от нее четыре года отделаться не могу, пристала, как банный лист к заднице. "Когда женишься, когда женишься"! Да никогда! На кой хрен мне эта беременная обезьяна?! Нет, правда, с ней было довольно удобно — не надо баб снимать, не надо тратиться, не надо время терять на дорогу. Сама приедет, сама обслужит, да еще спасибо скажет. Извини, конечно, за откровенность, тебе, наверное, неприятно это слушать, я понимаю… Но, знаешь, иметь такую подругу — это и врагов не надо! Так что за Симу не переживай, я давно хотел отправить ее в отставку.

И Худой снова потянулся к Тане. Она еще раз подыграла ему, поохала немножко в его объятиях, поизображала крайнюю степень влюбленности, а потом отодвинулась тихонько в сторонку:

— Прости, Витюша, я не могу так сразу. Я еще не готова…

На полке среди папок с документами подмигивала красная лампочка видеокамеры, сигнализируя о том, что все происходящее внимательнейшим образом отслеживается.

***

Таня давно нашла Патыча. Он работал на второй подаренной ей станции техобслуживания. Просматривая список работников, Таня обратила внимание на знакомую фамилию — Карпов. Но Карповых в России, пожалуй, не меньше, чем Петровых да Ивановых. Однако рядом с распространенной фамилией стояли еще и знакомые инициалы — А.П., и Танино сердечко застонало от сладких воспоминаний и надежды. Конечно, А.П. вовсе не обязано было обозначать Алексей Пантелеевич, это запросто мог оказаться какой-нибудь Александр Павлович, или, допустим, Анатолий Петрович. Но Тане так хотелось, чтобы это был не кто-то другой, а именно Алексей Пантелеевич, ее Лешка, Лешик, ее дорогая пропажа, так прыгало и скакало в сердечной сумке ее израненное сердечко, что она не допускала даже мысли о том, что это банальный Лешкин однофамилец. Нет же, это непременно должен быть Лешка! Правда, из-за своей непозволительной легкомысленности она так и не удосужилась в свое время выяснить место его работы, но от него так красноречиво всегда попахивало не то бензином, не то машинным маслом — в общем, и без слов было достаточно понятно, что работает он с железом, чем и отпугнул Таню дополнительно к отсутствию образования. Ведь не о таком муже она мечтала с детства, чтоб в грязи ковырялся. Хотелось чистенького, воспитанного, образованного, да желательно еще и материально обеспеченного. Вот и имеет теперь в мужьях Дрибницу…

Однако надежды надеждами, а удостовериться в их обоснованности не мешало бы. Поковырявшись в отделе кадров, она обнаружила интересовавшие ее сведения. Все правильно, это действительно Лешка! Родной, любимый, единственный в ее жизни надежный человек — Карпов Алексей Пантелеевич, он же Патыч, он же дорогая пропажа! И счастливая улыбка расплылась на Танином лице. Так захотелось побежать к нему, броситься на шею, прижаться к его промасленной робе и никогда, никогда больше не отпускать. Нет, так не получится… Радостная улыбка растаяла, уступив место растерянности и явному сожалению. Ведь Лешка женат… И, пожалуй, она сама в этом виновата, он ведь предупреждал ее, а она не поверила. Да даже если бы и поверила, все равно ни за что на свете не вышла бы за него замуж. Сладкая, наивная идиотка! Ей понадобилось потерять его, вытерпеть уйму издевательств над собой, потерять ребенка, мало того, почти потерять надежду иметь детей в будущем, для того, чтобы понять, что лучшего мужа, чем Лешка, нельзя и пожелать. Конечно, он наверняка все еще любит ее, ведь такая любовь в одночасье не проходит — не может быть, чтобы Лешка разлюбил ее. Этого не может быть никогда, ни при каких обстоятельствах! А значит, он может развестись и когда-нибудь, когда Таня наконец найдет способ избавиться от Дрибницы, Лешка женится на ней и тогда, наконец, они оба будут счастливы. Улыбка, едва коснувшись губ, снова растворилась: нет, никогда Лешка не разведется, никогда они не будут вместе. Он мог бы оставить жену, но никогда не бросит дочку, маленькую Танечку, названную так именно в ее честь. А требовать от него предать малышку — на это Таня не пойдет никогда в жизни. Нет, не быть им с Лешкой вместе, никогда не быть. А стало быть, не нужно ей показываться ему на глаза, зачем травить душу и ему, и самой себе? Вот разве что… Таня крепко задумалась. Да, пожалуй… Если ей понадобится чья либо помощь, лучшего и более надежного помощника, чем Лешка, ей не найти. Вот только ни в коем случае не надо будет показывать ему свои чувства — нельзя ворошить прошлое. Он привык жить без нее, он уверен, что она вышла замуж за своего Андрюшку и счастлива с ним. Что ж, пусть пока так и думает. А потом, когда правда выплывет наружу, она сделает вид, что они просто друзья, и никаких особо теплых чувств в отношении Лешки не испытывает. Пусть живет с миром. Вернее, поможет ей, а потом пусть живет с женой и дочкой в мире и согласии — Лешка это заслужил, как никто другой.

Дрибница был зол. Нервы были на пределе. Ну сколько еще он сможет выдержать Танины издевательства? Ведь уже больше года прошло после несчастья, а она продолжает измываться над ним. Ладно, так бы и сказала, что надоело сидеть дома, что тоже хочет попробовать заняться бизнесом. Разве он смог бы ей отказать? Нет конечно, наоборот, только помог бы. Так ведь нет, вот что удумала, маленькая мерзавка — потихоньку, помаленьку выманить все его предприятия. Да и это бы ладно, Бог с ними, с теми предприятиями, куда они от него денутся? Пусть официально они будут принадлежать Тане, но на самом деле владельцем останется он сам. Разве она управится с бензоколонками, с цементным и железо-бетонным заводами? А с импортом иномарок и запчастей? Нет конечно! Правда, она уже втянулась в автосервис, его помощь ей в этом деле уже совсем не требуется. Ну да это же всего-навсего автосервис, там большого ума не надо. А в остальном она без него никак не обойдется, так что можно было бы только посмеяться над ее игрой в подарки. Если бы не ее непреходящая холодность…

Ну как же, как ему разбудить его маленькую снежную королеву? Он, безусловно, виноват, такого натворил, и где только был его ум, когда он избивал Таню. Господи, да как же ты позволил ему это, как позволил замутиться его разуму, что он свою Танечку, свою маленькую девочку, лупцевал ежедневно, насиловал еженощно… Ту самую девочку с глазами цвета осоки, с терпкими губами, до сих пор еще пахнущими той вишней, которой он кормил ее с руки… Свою самую-самую сладкую грезу, мечтами о которой упивался столько лет. Как могло случиться, что он обезумел от ревности? Пусть даже его догадки весьма и весьма обоснованы, пусть даже он удостоверился, что Андрея она никогда не называла Лешиком, но ведь все это в прошлом, в очень далеком прошлом, а теперь-то она чиста и безвинна, ведь действительно уже столько лет находится под круглосуточным присмотром! Бес попутал, иначе не скажешь. Иначе не поддается разумению, что он сам, собственными руками, превратил в прах их семейное счастье. И кто знает, простит ли Таня его когда-нибудь? Ведь, несмотря на то, что она уже давно перестала молчать и дуться на него, он все равно чувствует, что это — не прощение, это так, всего лишь вынужденное общение…

А в постели? Что стало с той чувственной, страстной Таней? Ведь она когда-то так любила его ласки, так страстно извивалась в его руках, так искренне стонала от удовольствия. Куда все это подевалось нынче? Что, он стал хуже ее ласкать, меньше внимания уделять? Перестал заботиться о ее удовольствии? Да нет же, он только об этом и думает, старается не столько для себя, сколько для нее, ведь самому ему достаточно было бы просто, без затей, сделать свое дело, удовлетворить дикие инстинкты, как некогда с Любкой, и забыть обо всех проблемах. А вместо этого ему приходится неделями умолять о близости, выпрашивать позволения доставить ей (!), именно ей удовольствие! Недели уговоров уходят коту под хвост, а любезный доступ к телу он получает только после очередного подарка. Единственное, что изменилось с момента первого подношения, так это то, что теперь Таня уже не подводит моральную базу под свое вымогательство. Теперь она не рассказывает ему сказки про белого бычка, мол, я не хочу, чтобы ты думал, что я с тобой сугубо ради твоих денег. Ты, мол, богатый, я — нищая, и при таком откровенном неравенстве нам не видать полной гармонии в постели. Теперь она вообще ничем не оправдывает свой отказ от секса, ничего не просит и не требует. Она просто демонстративно отворачивается к стене и все! Зато, стоит только подготовить пакет документов на очередное предприятие, как она лежит в постели, вся такая розовенькая, такая уютненькая, такая доступная: "На меня, бери!". И он, сгорая от любви и страсти, пользуется подачкой, целует, ласкает ее тело, теребит пальцами и губами ее нежные, так и не огрубевшие от материнства, соски, щекотит языком нижние, еще более терпкие губки, — но не набухают в ответ на его ласки соски, не трепещут губки, не раскрывается больше аленький цветочек, не приглашает в таинственные недра. И кажется, что не Таню он ласкает, а невероятно удачную ее резиновую копию, холодную и безответную. И, словно издевательство, копия умело украшена любимыми его родинками — в ложбинке меж маленьких грудок и на щиколотке. Сияют родинки, зазывают: "Вот они мы, все на месте. Только не твои мы нынче!" И в который раз за долгие месяцы он кричит:

— Да прости же ты меня, наконец! Чего ты хочешь? Еще одну бензоколонку? Да забирай, возьми все, что у меня есть, только прости меня, стань прежней! Люби же меня хоть немножко, ответь хоть на одно мое прикосновение!

Но кукла продолжает безмолвствовать и, откровенно скучая, разглядывать потолок. Лишь тело ее, потрясающе красивое тело, раскинулось бесстыдно на атласной простыне, дразня, раззадоривая и издеваясь: "Смотри, какая я! Хочешь? Возьми, если получится". И Вова брал, брал снова и снова, пытаясь разбудить спящую свою красавицу, растопить снежную свою королеву. И в который уж раз его усилия были напрасны — спала его Снежная королева. Спала крепко-крепко и не думала просыпаться…

— Сима, а что у вас за отношения с Худым? Вы вместе уже пять лет, ты уже, извини, далеко не девочка — тебе ведь уж двадцать девятый годок пошел, время уходит, рожать пора, а вы все тянете чего-то… Или я, может, чего-то не понимаю…

Таня давно готовилась к этому разговору. Собственно, для мести Симе было уже практически все готово, не хватало только Симиных откровений. Но, даже получив их, Таня не будет наносить удар сразу. Нет, она еще выждет, выберет самое удачное время для нанесения удара. Потом, немножко позже, когда подготовится к одновременной мести по всем направлениям. А пока подыграет немножко Симе, поддразнит ее чуть-чуть, самую малость.

Сима не была готова к такому разговору. Голову склонила, слезки собрались в глазах. Это была самая ее больная тема, ни с кем, кроме самого Худого, она не говорила об этом. Да и ему говорила только то, что может женщина позволить себе сказать мужчине. Однако поделиться горестями с кем-то, не вовлеченным в проблему, очень хотелось. Так хотелось услышать слова утешения, почувствовать поддержку подруги. А может, та еще и совет дельный даст — как ни крути, а Таня в семейных делах гораздо более опытна.

— Я и сама ничего не понимаю… Я все ждала, когда же он мне предложение сделает. Год ждала, два ждала, три… Вроде неприлично девушке самой делать предложение мужчине. Набралась однажды наглости, — Сима горько усмехнулась. — Выпили на Вовкином дне рождения года два назад, помнишь, в "Лесной заимке" гуляли? Я и расчувствовалась. На вас все насмотреться не могла. Вы такие счастливые были, так прижимались друг к дружке. А как вы танцевали…

Сима мечтательно зажмурилась, потом, вспомнив, какие нынче отношения между некогда любящими супругами, продолжила без излишней сладости:

— В общем, мне тоже такого счастья захотелось. Я и спросила у Витьки, вроде как бы шутя: "А мы когда же, Вить, поженимся? Смотри, какие Дрибницы счастливые, вместе-то веселее. Сколько ж мы с тобой по углам обжиматься будем?" Знаешь, что он мне сказал? — и, не дожидаясь Таниного ответа, продолжила. — А мне, говорит, привести тебя некуда. Нету, говорит, у меня такого дворца, как у Дрибницы… И все это тоже с улыбочкой, вроде как шутя. А мне так обидно стало, да только я не стала ему это показывать, тоже пошутила что-то на этот счет, типа, мне не нужен такой домина, как у Дрибницы, я согласна на меньший…

— И что, это все? — после небольшой паузы спросила Таня. — Больше к этой теме не возвращались? Худой-то, между прочим, тоже не нищий, по крайней мере, мог бы в городе купить нормальную квартиру. А и правда, смотри-ка ты, я раньше никогда и не задумывалась! Он же у нас живет, как приживалка. Я понимаю, он, конечно, Вовкин друг, да еще и начальник охраны, вроде как должен быть всегда рядом. Но не до такой же степени, чтобы не иметь собственного жилья и семьи! Нет, нам он не мешает, слава Богу, места всем хватает, но все-таки…

— Вот и я о том же, — грустно поддакнула Сима. — Сколько раз я ему это говорила… А он: "Я не могу жену привести в захудалую квартиру"! Потом начал оправдываться тем, что не хочет чувствовать себя уязвимым. Говорит: "Пока я один, мне ничего не угрожает. Ты же видишь, что в мире творится. Бизнесменов отстреливают, как китайцы воробьев! А я себе не могу позволить такую охрану, как Дрибница, чтобы быть уверенным в твоей безопасности". В общем, по всему выходит, что жениться он не может до тех пор, пока его материальное благополучие не достигнет таких же высот, как и дрибницинское, чтобы он мог построить себе такую же крепость для моей безопасности и нанять полк охраны с той же целью. Так что, видимо, ждать мне еще долго… Я уж подумываю, не родить ли для себя… Ой, извини…

— Ничего, — Тане стоило неимоверных усилий сдержаться, не отомстить прямо сию минуту, безоткладно. Но нет, так она не успеет насладиться местью. Рано, еще слишком рано… — Для себя родить ты всегда успеешь, что ж крест на себе ставить в двадцать восемь лет? Да и Худой тебя любит. Конечно, все его отговорки — сказки, шиты белыми нитками. Хотел бы — женился бы вообще без копейки денег! Нет, тут, я думаю, другое. Он, видимо, из той породы мужиков, которые панически боятся привязать себя к одной женщине. При этом он тешит себя мыслью, что не так уж и привязан к тебе, что, может быть, завтра он встретит другую, а на самом деле давно и навечно любит тебя, только сам себе боится в этом признаться. Это, кстати, не такая уж редкая порода, скорее, даже очень распространенная. Если его не взять в оборот, он может так жить с тобой до самой пенсии. Самое интересное, что ты его наверняка вполне устраиваешь во всех смыслах, и другую искать он не собирается. Просто такая натура странная. Тебе надо быть с ним очень осторожной. С одной стороны, ты не можешь себе позволить всю жизнь ждать, когда он, наконец, соизволит жениться. Время уходит, с каждым годом твое тело все дальше отдаляется от идеального для родов возраста. С другой — нельзя перегнуть палку. Он может испугаться нахрапа, если ты возьмешься за дело слишком рьяно. Ты капай ему на мозги потихоньку, исподтишка, но не ставь никаких условий. В общем, все то же самое, что и раньше, только можно бы добавить еще немножко ласки. Околдуй его, заставь понять, что без тебя он пропадет. И тогда женится — а куда ему, собственно говоря, деваться? Женится как миленький!

***

Потихоньку, вроде незаметно, подкрался маленький юбилей — пятилетие совместной жизни супругов Дрибница. Втайне от Татьяны Володя организовал крупномасштабное мероприятие с вывозом гостей на два дня в приватный дом отдыха со скромным названием "Морской". Дом отдыха располагался на живописном островке в пригородной зоне. Пологие склоны острова и мелкопесчаные золотистые пляжи, высокие океанские волны со стороны открытого моря и практически гладкая, зеркальная вода со стороны, обращенной к берегу, высокие прямые сосны и вычурно изогнутые кедры и пихты — в общем, райский уголок. Вдобавок к природным прелестям, на островке расположился уютный белоснежный трехэтажный отель с номерами "люкс" и обслуживанием высшего класса. К услугам отдыхающих были теннисные корты, массажный и грязелечебный кабинеты, сауна, бассейн и солярий для тех, кто предпочитает натуральному загару искусственный. Среди друзей и соратников по бизнесу присутствовали и родственники с обеих сторон: старшие Дрибницы, Володина сестра с мужем и дочерью, Сашка Чудаков с супругой Лилей и, конечно, Ада Петровна с Сергеем.

Таня старалась избегать тесного общения с родственниками. Рассказывать Вовиным родителям обо всех своих бедах было бессмысленно: во-первых, вряд ли поверят, ведь, как водится, "их сын самый лучший, самый-самый, и натворить таких дел не мог просто потому, что не мог натворить такого никогда и ни при каких обстоятельствах", а во-вторых, самой больно было вспоминать о тех страшных месяцах истязаний, растянувшихся едва ли не на год. Со своей же матерью, прекрасно знавшей правду, говорить не хотелось категорически именно в силу ее знания и непринятия мер к спасению дочери от взбесившегося ревнивца. О Сереге же и говорить нечего. Собственно, его и Дрибница не очень-то хотел приглашать, но Вова был очень осторожным человеком: "Не плюй в колодец", как говорят. Ведь понадобился же ему Серега однажды, как знать, а вдруг вторично пригодится? Пьянь, конечно, последняя, да и по сути полное дерьмо, да кто знает, что там, за поворотом…

Были среди гостей и ближайшие Танины подруги. Сима словно прилипла к Худому, ни на шаг не отставая от любимого. Луиза же появилась с третьим уже мужем. Как и второго, Таня его практически не знала. Она едва успевала отслеживать новые Луизины фамилии: изначально Шкварюгина, потом недолго мадам Бубликова, в следующий раз столь же недолго Борзиянц, а ныне, уже почти год — Сюсченко. И вслед за собой перетаскивала на каждую фамилию маленькую Гайку.

Луиза довольно редко появлялась на пороге Таниного дома. Как и прежде, она в основном объявлялась тогда, когда в очередной раз стояла на грани разорения. Правда, теперь она уже не торговала на базаре. Нынче она стала "крутой" бизнеследи: по-прежнему моталась за шмотками в Китай, но на базаре имела уже не пол-лотка, как некогда, а целый контейнер, в котором своеобразным семейным подрядом трудилась на благо единственной дочери мама Роза. Луиза любила жить на широкую ногу, на каждом шагу изображая из себя самую что ни на есть новую русскую. Правда, проявляла свою принадлежность к клану "избранных" довольно оригинально, не понимая, насколько смешно выглядит в нелепых попытках казаться чем-то большим, нежели была на самом деле. Любила шикануть приблизительно следующим образом. Проходя с подругами мимо ларька с сигаретами-шоколадками, заказывала себе громко, чтобы слышали все: "Мне, пожалуйста, "Орбит" без сахара. Девчонки, а вам что? Заказывайте: "Марс", Сникерс", "Баунти"? Не скромничайте, я плачу". Дитя рекламы! Наивное, нелепое, не слишком разумное. Употребляла только те товары, что чаще других рекламировали по телевизору, не вдаваясь особо в тонкости, существует ли "Орбит" с сахаром, а батончик "Марс" с тонким слоем шоколада. И одеваться любила во все яркое и модное, совершенно не переживая о том, что модная шмотка может совсем не так смотреться на ее коротеньком пышном теле, как на высокой стройной манекенщице. Вот и на юбилей Дрибниц заявилась в модном черном трикотажном платье китайского ширпотребовского изготовления, весьма карикатурно обтягивающем крутые Луизины бедра и огромную, слегка обвислую грудь. А разрез, который должен был бы эротично приоткрывать при каждом шаге стройную ножку, на ее толстых ляжках превратился в фигурный круглый вырез, практически оголивший и выставивший на всеобщее обозрение целлюлит в дешевых колготках. Но Луиза этого не замечала, как и удивленные и насмешливые взгляды, и несла себя гордо, еще более утверждаясь в собственной значимости среди таких важных Дрибницынских гостей, мужественно перенося июньскую жару и проклиная толстый синтетический трикотаж.

Таня же в этот день выглядела замечательно. Подаренный любящим супругом специально к этому дню костюм нежно-персикового цвета смотрелся на ее тонкой фигурке великолепно: длинная, до самых щиколоток, полупрозрачная юбка волновалась при каждом шаге летящими фалдами, короткая ажурная блузка так аппетитно приоткрывала тонкую полоску нежного сливочного тела, что не только Дрибница и Худой впадали в отчаяние от вожделения. Босоножки на высоком тонком каблуке делали и без того изящные Танины ножки шедевром великого мастера, а венчала все это великолепие светло-русая очаровательная головка с широко распахнутыми зелеными глазами.

Второй подарок мужа Таня демонстрировать не стала: ни к чему это, не пристало ей, как Луизе, хвастаться достатком. В сумраке утренней комнаты ее взгляду предстала любовно преподнесенная Володей скромная коробочка, обтянутая золотистой парчой. В ней на синей бархатной подушечке красовалось шикарное колье, усеянное разнокалиберными бриллиантами. В самом центре сдержанно посверкивал каплевидный камень размером с крупную вишню…

Третий подарок скрыть было сложнее — такой в сейф не спрячешь. Во дворе блестела белым перламутром красавица БМВ, переплетенная широченной целлулоидной лентой, завязанной кокетливым бантом на крыше машины. Таня сдержанно поблагодарила Дрибницу, заметив, что вряд ли сможет воспользоваться его подарком.

— Это почему же? — удивился тот.

— Разве ты позволишь мне водить машину?

— Зачем? У нас что, мало народу? Тебя же Худой возит. Если что — наймем другого водилу…

— Тогда пусть Худой и благодарит тебя за подарок…

Все объяснения мужа она пропустила мимо ушей — зачем вникать в то, что давно известно? Конечно, он не может рисковать ею, а значит, не может позволить ей водить машину самой. Он не может отпускать ее одну, без охраны, а значит, Худой с еще парочкой верзил должен быть рядом с ней постоянно. А уж коли Худой рядом — он и будет водить ее машину. Все просто и понятно. И Таня даже не стала злиться. Да, все очень просто. Просто надо выждать какое-то время. А потом уж она будет делать то, что захочет. И непременно научится водить машину.

Веселье было в полном разгаре. Народ как раз достиг той кондиции, когда человек перестает слишком критично относиться к себе и к окружающим, а стало быть, становится самим собой. Шампанское, коньяк и водка лились рекой, живая музыка раззадоривала еще больше, ноги практически сами пускались в пляс. Таня тоже позволила себе расслабиться. Сколько можно — одна и одна, круглосуточно наедине со своими мыслями, даже если рядом Дрибница или Худой. Она так устала от вынашиваемых планов мести, от маски вечной страдалицы, которую она на себя надела. Ей уже порядком надоело затворничество, надоело без конца пилить Дрибницу, наказывать его за тот страшный год. Ей так хотелось быть просто ЖЕНЩИНОЙ, отдаваться мужу в собственное удовольствие, перестать изображать из себя бесчувственную куклу. Да, Дрибница — гад, подлец, мерзавец! Но ведь когда-то ей было с ним так хорошо. Неужели теперь до последнего вздоха она останется мраморной статуей, фригидной и мало пригодной для жизни? Ведь тело-то молодое, сама природа требует жить, жить по-настоящему, во всех смыслах этого понятия! А душа? Душа-то ведь тоже желает так многого, хочется любить и быть любимой, простить и не думать больше о мести…

Таня не знала, да собственно, и не старалась понять, действительно ли она готова простить Дрибницу, или это только действие алкоголя. Но сейчас, сию минуту, ей хотелось забыть тот страшный год, забыть почти лишающий надежды приговор врачей. Жить, жить! Пить вино и танцевать, радоваться жизни, смеяться и плакать, и любить, любить! Научиться вновь ЧУВСТВОВАТЬ! Ах, до чего приятно кружиться в дикой пляске, отстукивая тонкими каблучками: "Жить, жить, жить"…

Дрибница ни на минуту не оставлял Таню без внимания. Привычно ледяная скульптура утром и днем, к вечеру она превратилась в молнию, девочку-вихрь. И пусть она медленно, но верно приближается к тридцатилетию, она все равно для него девочка, она всегда будет его девочкой! Девочкой-вихрем, девочкой-ветром, девочкой-птицей, девочкой-кошкой… Девочкой с глазами цвета осоки, самой сладкой, самой любимой, единственной на всем белом свете.

Вова, как ребенок, радовался, наблюдая за поведением подвыпившей супруги. Он не видел ее такой долгих три года. Сейчас она была такая, как в лучшие их времена. Ах, как он любил вспоминать те годы! Какой же он дурак, как же он мог разрушить то счастье? Ведь он был тогда полностью, безоговорочно счастлив! Пусть говорят, что абсолютного счастья не существует. Им не повезло, раз так говорят. А Вова знает точно — есть оно, абсолютное счастье, есть! И было оно у него, целых два года безоговорочного, безудержного счастья. Да вот только удержать не сумел, поддался дикой, болезненной ревности. Может, он действительно дурак, и весь мир нынче живет иначе? Вот ведь Худой уже пять лет живет с Симой, не будучи женатым на ней. И ничего, не стыдно ни ему, ни Симе, вон как светятся оба после очередного свидания. Почему Чудакову не стыдно гулять от Лили, несмотря на то, что и она, и практически все об этом знают? Почему не стыдно было Тане объяснять ему, что ей уже двадцать три года и странно было бы, если бы к этому времени она оставалась девочкой? Почему не стыдно было Андрею припоминать, как называла его Таня в постели? Страшно — да, было, он чуть не обделался от страха, но стыда Дрибница в его глазах не заметил. Может, они все правы, и Дрибница действительно не от мира сего, заблудился во времени со своими доисторическими взглядами? Может, и не к кому ему было ревновать Таню? Подумаешь, назвала его пару раз Лёшиком. Но ведь он знал, он уверен был, что с момента создания их семьи не было у нее никого, не было и быть не могло! Чего же он бесился, к кому ревновал? К призраку? К ее видениям? К снам? Дурак, ах, какой он дурак!..

А Таня все кружилась и кружилась под музыку, и счастливая улыбка блуждала по ее лицу. Прикрылись мечтательно глазки цвета осоки, выбились непослушные прядки из прически, а Таня все кружилась по площадке, не замечая никого, не обращая внимания на других танцующих, все улыбалась чему-то… Вова долго боролся с собой, с неловкостью перед гостями. Потом плюнул на все, схватил любимую на руки и понес в свой номер под пьяное улюлюканье гостей.

Таня не сопротивлялась. Нет, это вовсе не была своеобразная благодарность за дорогие подарки. Сегодня это было нечто иное. В этот день ей впервые за последние два года удалось полностью расслабиться, освободить голову от тяжелых воспоминаний, от мыслей о мести. Она снова была той Таней трехлетней давности, которая уже почти любила мужа, которая была вполне довольна своей семейной жизнью, своей судьбой, которая вполне искренне считала, что ее практически насильное замужество действительно было на благо ей, которая была уже благодарна подругам и матери за то, что не позволили ей пройти мимо счастья.

Таня с видимым удовольствием, откинув назад голову, устроилась на Вовиных руках, когда он уносил ее из банкетного зала, с не меньшим удовольствием позволила уложить себя на кровать. Когда Дрибница дрожащими руками начал стаскивать с нее блузку, она не сопротивлялась, только смотрела на него из под пушистых ресниц чуть нахальным, вызывающим взглядом. Когда же с блузкой было покончено и Володя начал жадно ласкать губами ее тело, выгнулась навстречу его ласкам, глаза ее закрылись и она издала странный звук, нечто среднее между вздохом облегчения и стоном страсти. Впервые за последние два года Дрибница ласкал не резиновую копию жены, а Таню, самую настоящую Таню, ту, что открыла для него мир чувственной любви. Не грязного секса, какой он знал с Любкой, не платонической любви, которой он любил когда-то Таню, а той плотской, когда разрешено все, когда можно исполнить наяву любые бредовые идеи и фантазии и никому не будет стыдно за их воплощение, даже Вове с его дурацкими патриархальными принципами, даже он после многочисленных опытов и упражнений считал эту любовь самой чистой, высокой и правильной. Таня снова была самой пылкой любовницей, которую только мог вообразить Вова со своим минимальным сексуальным опытом. Она не была больше Снежной королевой, проснулась, наконец, его спящая красавица! Танино тело бурно отзывалось на каждое его прикосновение, ее била крупная дрожь нетерпения, она теперь не просто позволяла Володе ласкать себя, но и сама охотно ласкала его, наслаждаясь обоюдностью процесса. Она жадно целовала его тело жаркими губами, словно голодный младенец набрасывается на материнскую грудь. И аленький цветочек дрожал и плакал от каждого прикосновения Володиных пальцев, от ритмичных вибраций его языка. Таня уже не вздыхала, она откровенно стонала от наслаждения, упивалась любовью…

Когда же ласки достигли апогея, когда Вова зачастил, вбивая себя без остатка в сладкое Танино лоно, сладострастные стоны вдруг сменились страшным, истеричным криком:

— Неееееет!!! Нет!!! Ненавииижуууууууу…

Вова до утра пытался успокоить ее. Он вновь ласкал, целовал, и снова и снова цветочек раскрывался гостеприимно, принимал дорогого гостя с видимым удовольствием, но каждый раз в самый ответственный момент срывался страшный крик с Таниных уст:

— Ненавижу! — и плакала, плакала горько и неутешно…

Когда поздним утром Таня проснулась от пристального Вовиного взгляда, вложившего в этот взгляд всю свою бесконечную любовь и нежность, она сказала:

— Я никогда не прощу тебя, Вова, — сказала тихо, но твердо, а в голосе слышалось такое сожаление, словно непрощение ее — наказание не столько для Дрибницы, сколько для нее самой. — Ты такой дурак, Дрибница, какой же ты дурак! Что ты наделал?!!

Она уткнулась лицом в подушку и горько, совершенно по-детски заплакала. Вова бросился утешать ее, шептать слова любви и в который уж раз просить прощения, при этом нежно, но настойчиво поглаживая обнаженные Танины плечи. Таня не пыталась увернуться от его ласк, не сбрасывала Володины руки со своих плеч, только вздрагивала тихонько то ли от слез, то ли от его прикосновений. Она была такой теплой и розовой со сна, такой аппетитной, и еще больше, чем когда либо, похожа была на ребенка — без макияжа, с чуть припухшими глазами, с нежными персиковыми щечками, — что Дрибница в одно мгновение почувствовал себя в полной боевой готовности, словно не было ночи любви, словно совершенно не утомился этой бессонной ночью, не насытился прекрасной своей девочкой. Таня перестала причитать, с видимым удовольствием принимала ласки и с явным нетерпением ожидала продолжения. И тем не менее это была уже другая Таня, не ночная, страстная и ненасытная, и не та, которая изводила его холодностью последние годы. Эта Таня не была холодной, но и пылкой тоже не была. Она хотела секса, охотно позволяла Дрибнице ласкать себя, но не отвечала на ласки, а лишь раскинулась на постели, готовая принять его, но ни одним своим движением не выказывала желания. Она не целовала его, не прикасалась нежно тонкими своими пальчиками, она лишь жаждала удовольствия для себя…

На сей раз сладкое мгновение страсти не было омрачено ее трагическим криком. Но потом, когда Вова, полный неги, раскинулся рядом с ней в счастливом блаженстве, наслаждаясь теплом Таниного тела, она сказала как-то буднично, без особого выражения, без ненависти в голосе, а от того еще более страшно:

— Ты дурак, Дрибница… Ты такой дурак. Чего тебе не хватало? Тебе было плохо со мной? Я ведь тебя уже почти любила… А может, и не почти, может, по-настоящему любила. Не знаю, уже не помню, что я к тебе чувствовала. По крайней мере, я считала себя вполне счастливой, мне было хорошо с тобой. А ты все испортил. Так глупо, так бестолково… Зачем ты все испортил, Вова? Зачем?

Дрибнице ничего не оставалось, как поцеловать ее плечо и сказать очередное:

— Прости…

— Нет, Вов, никогда я тебя не прощу… Пожалуй, и хотела бы, да не смогу. Мне было очень хорошо сегодня ночью. Нет, мне было БЫ очень хорошо сегодня ночью… Было бы… Если бы не все то, что стоит между нами. Я не смогу тебя простить. Я не смогу вновь полюбить тебя. Теперь я умею только ненавидеть. Тебя, мать, Симу, Луизу, Серегу… Всех вас ненавижу. Тебя — за то, что ты сделал, остальных — за то, что ничего не сделали. Они ведь видели, что происходит, знали, что ты болен, что ревность твоя абсолютно беспочвенна. Но ничего не сделали… И я умерла. Меня больше нет, Вова, меня уже давно нет… Ты убил меня. Убил вместе с нашим ребенком. Теперь мне ничего не остается, как убить тебя. Я убью тебя, Вова, я тебя убью. Моя месть тебя убьет, ведь меня уже нет. Я ненавижу тебя…

Пустые сухие глаза смотрели в потолок, словно в синее небо. А из Вовиных глаз потянулись две сдержанные мужские слезинки. Да, да, это он во всем виноват, он убил Таню и нет ему прощения…

***

Таня сидела за столом в рабочем кабинете и проглядывала квартальные финансовые отчеты. Худой находился у окна за ее спиной, еще двое качков несли вахту у двери снаружи. Таня, погруженная в мир цифр, не услышала тяжелых шагов, и дернулась, как от испуга, когда Худой обхватил ее требовательно сзади и уткнулся носом в ее макушку.

— Витя, ты в своем уме? — довольно холодно и даже несколько угрожающе отреагировала она на такую фамильярность. — Ты соображаешь, что ты делаешь?

Однако ее холодность не остановила Худого. Он наклонился и поцеловал ее в шею, предварительно отодвинув в сторону каскад светлых волос:

— Я уже ничего не соображаю. Я хочу тебя, и больше ни о чем думать не могу.

Таня возмутилась, с силой дернув плечами в тщетной попытке освободиться от объятий:

— Это уже наглость! Как ты смеешь?!

— Смею, очень даже смею. А что же мне еще остается, если я тебя люблю? Я днем и ночью думаю о тебе, только и мечтаю о том дне, когда ты станешь моей…

— Витя, ты совсем сдурел, да? Я, между прочим, замужем. И, между прочим, за твоим лучшим другом! И ты это прекрасно знаешь!

— Знаю, знаю, — Худой запустил огромную лапу в Танины волосы, с видимым удовольствием путаясь в их шелке, второй же по-прежнему крепко удерживал ее за плечи. — Но мне надоело быть третьим лишним, детка. Теперь его очередь. Я устал ждать…

Таня неподдельно изумилась:

— Ты о чем? Что значит "его очередь"? Что ты имеешь в виду?

— Что имею, то и введу, — грубо хохотнул Худой. Потом, словно поняв, что каламбурчик вышел довольно похабный, извинился. — Прости, не хотел тебя обидеть. Это была шутка. Но в каждой шутке, как известно, есть доля шутки, остальное правда.

— Витя, ты хам.

— Возможно. Хам так хам. Только я не могу больше терпеть такую несправедливость. Почему ему все можно, а мне ничего нельзя? Я тоже хочу! Чем я хуже него?!

— Не знаю, кто из вас двоих хуже. Но он, по крайней мере, мой муж. Законный! Вот потому ему можно, а тебе нет! Я достаточно понятно объясняю, или есть еще вопросы?

— Есть, — Худой оставил, наконец, в покое ее волосы и присел на край стола, впившись взглядом в Таню. — То есть, пока он твой муж — мне ничего не светит?!

— Естественно! А ты надеялся на другой ответ? Знаешь, Худой, ты переходишь всякие границы. Такое хамство нельзя оправдать никакой любовью. Оставь меня в покое!

— Ну уж нет, — Худой красноречиво покачал головой. — Нет уж, крошка. Я тебя в покое не оставлю, и не надейся. Я привык добиваться своего. А потому успокоюсь только тогда, когда ты будешь моей.

— Я, Витя, твоей не буду никогда. Я, Витя, не имею привычки заводить любовников при живом-то муже. Я, Витя…

— Ах, так вот в чем дело, вот что тебе мешает, — с довольной ухмылкой перебил Худой. — Ну если преграда только в этом, можешь не беспокоиться…

— То есть? — "не поняла" Таня.

— Если муж тебе мешает только в живом виде, придется исправить эту ошибку.

— Ты хочешь сказать, что ты его убьешь? Ты убьешь Дрибницу?!

— Я, не я… Какая разница? Мало ли найдется охотников это сделать… Главное, что он больше не сможет помешать нам быть вместе. Это ведь единственное препятствие, я правильно понял?

Таня не ответила. Она только смотрела на Худого с откровенным ужасом в глазах, потом спросила:

— Ты готов ради меня убить лучшего друга?!

— Да, если это поможет нам с тобой сблизиться. Ради этого я на все готов…

В углу шкафа среди папок по-прежнему светился красный огонек видеокамеры, прикрытый от Худого скомканной бумажкой. Это была последняя запись. У Тани была уже целая видеотека подобных откровений. Для мести не хватало только этого, самого страшного признания. И как все оказалось легко и просто, аж не интересно и скушно…

— Вова, я должна тебе кое-что сообщить. Вообще-то я с большим удовольствием промолчала бы, но боюсь, что просто так ты не выполнишь мою просьбу.

— Ну что ты, девочка моя, ты же знаешь, я выполню любую твою прихоть. Выкладывай, чего твоя душенька желает на сей раз?

Во взгляде Дрибницы светилась такая неподдельная любовь, такая готовность расстелиться перед женой, подарить ей весь мир. Чего там выполнить одну-единственную просьбу?

— Ты должен уволить Худого.

— Что? — огонек в глазах померк. Благодушное настроение как корова языком слизала. — Я не ослышался?

— Не ослышался. Мало того, ты должен сделать так, чтобы он убрался из города подальше и никогда сюда не возвращался.

— Танюша, я безумно тебя люблю, и ты знаешь это. Я всегда исполняю твои прихоти и желания, но сейчас ты переступила грань разумного. Я не предаю лучших друзей. Я понимаю, как тебе обидно иметь таких подруг, но я не виноват, что они тебя предали. Мне же с другом повезло больше. И давай больше не возвращаться к этой теме. Я прекрасно знаю, что ты устала от постоянной охраны, что это тебя дико раздражает, но поверь, детка, без этого не обойтись. Ты же знаешь, я тоже нахожусь под охраной, и мне это точно так же не нравится, как и тебе, но это необходимость, и ее придется терпеть. Конечно, я мог бы заменить Худого кем-нибудь другим, но ему я доверяю, как самому себе, а потому охранять тебя будет только он. И давай не будем больше об этом говорить. Он мой единственный настоящий друг, я не могу сделать ему больно даже теоретически…

— А-а, ну да… Как же это я забыла? Ты же у нас боль можешь причинять только горячо любимой супруге! Друга предать — ни-ни!!!

— Ну сколько можно, Танюша?! Сколько еще я должен извиняться за то, что было? Я и так до конца жизни сам себе не прощу этого, а ты попрекаешь меня каждый раз…

— А как ты попрекал меня каждый раз перед тем, как избить?! Сколько раз я просила прощения за то, в чем не была виновата? За то, что любила кого-то задолго до тебя? Ты простил меня?!

— Да, простил!!! Я уже два года ни разу не упрекнул тебя в этом!

— Точно! Простил! Только сначала убил меня и нашего ребенка, а потом простил. Так простил, что тщательно подсчитываешь каждый денечек, когда не высказал мне свое "фи" вслух! Ладно, как знаешь. Мое дело предупредить. Я давно хотела открыть тебе глаза на, как ты выражаешься, "лучшего друга". Да знала, что не поверишь, знала, что в очередной раз сделаешь виноватой меня. Вот, — выложила на стол кассету. — Будет желание — посмотри. Очень интересное кино. И в главных ролях твои любимые актеры. Да и режиссер тебе тоже хорошо знаком. Фильм снят не случайно, не буду притворяться.

Выдав заготовленную тираду, Таня с грохотом отодвинула стул, вышла из-за стола и возмущенно протопала каблучками к выходу из столовой.

Дрибница был возмущен и морально раздавлен. Как? Как теперь жить на свете, когда предал единственный, самый надежный человек, лучший друг?! И он доверил этому скоту самую свою большую драгоценность? И он позволял этому монстру находиться наедине с Таней по десять часов в сутки?! Но каков подлец, не моргнув глазом решил убить его?! А Таня, бедная Танечка! Она вынуждена была терпеть этого скота рядом, и даже ни словом никогда не обмолвилась о его поведении. Ах, какой он слепец! И как хорошо изучила его Танечка, ведь он действительно не поверил бы ни единому ее слову в адрес Худого бездоказательно. Мерзавец, каков мерзавец…

Скандалище разыгрался грандиозный. Первой мыслью Дрибницы было самому немедленно уничтожить Худого, пока тот не привел в действие свои угрозы. Однако Таня и здесь все просчитала, и не допустила самосуда, разъяснив мужу, что из-за этой мрази он рискует потерять не только свободу, но и Таню. Единственное, за что ему уже не стоило опасаться, так это материальная сторона жизни, ведь все движимое и недвижимое имущество, все счета, все акции уже давно являлись Таниной собственностью.

Худой даже не пытался отвертеться, не искал лихорадочно объяснений, и, естественно, не просил прощения. В их мире такое не прощалось. И был Худой немало удивлен, когда смертный приговор ему был заменен на пожизненное изгнание не только из города, но и из области. Причем надеяться на скорое возвращение, на то, что никто не узнает, как надолго он покинул город, не приходилось — он сам прекрасно знал, что у каждой стены в этом городе были глаза и уши. Так что Худому ничего не оставалось, как окинуть Таню прощальным взглядом, собрать манатки и отбыть навсегда в неизвестном направлении. Таню несколько удивило, но совсем не порадовало то обстоятельство, что Худой даже не попытался открыть бывшему другу глаза на нее, что, мол, это она все подстроила. Что ж, маленький плюсик в пользу большого Худого, который вовсе не искажал общую картину его личности. А к выпаду в ее адрес она была хорошо подготовлена — просто-де Худой пытается таким образом отвести праведный гнев Дрибницы на жену, познавшую уже и так столько бед. Но Худой не позволил сделать ей еще один ход, взяв вину на себя и ни в чем ее не упрекнув. Только спросил глазами практически на пороге: "За что?". И прекрасно понял зашифрованный в Таниных глазах ответ: "Ты не помог мне, когда я так нуждалась в помощи". Понял. Принял. Простил.

Когда через несколько дней к Худому на очередное свидание приехала Сима, разыгралась вторая серия скандала. Дрибница, сам еще не успокоившийся и не остывший от предательства лучшего друга, лично продемонстрировал кассету Симе. Та захлебывалась слезами и соплями от вероломства любимого, кричала наслаждающейся втихаря местью Тане:

— Это ты виновата, это ты его соблазнила!

Таня молчала в ответ, не позволяя себе победно улыбнуться. Думала про себя: "Это еще цветочки. Ягодки я вышлю тебе по почте чуть позже. Потерпи совсем немножко, я тебе покажу такое кино — до конца дней не очухаешься! А потом я тебе объясню, за что все это на твою голову. Непременно объясню, а то вдруг самостоятельно не догадаешься?!"

Через несколько недель после изгнания Худого исчез Дрибница. На полдороги между домом и городом в лесу возле самой трассы нашли взорванный джип. В нескольких метрах от него лежала бессознательная Таня, вся в царапинах и кровоподтеках. Место водителя, на котором сидел Дрибница, было уляпано кровавыми брызгами. Брызги были и на потолке, и на левой дверце. Сам же Дрибница бесследно пропал.

Таня несколько дней лежала в больнице. Навещали ее только мать да Володины родители. Ни Сима, ни Луиза не появились ни разу. Зато доблестная милиция не оставляла своим вниманием ни на день. Опросы, допросы:

— Как вы оказались на дороге?

— Как-как? С работы ехали…

— А почему без охраны?

Таня скривилась, как от боли:

— Мы отказались от охраны…

— Почему?!

— Был повод.

— Какой?

— Милиции это не касается…

— Нас касается все. Какой повод?

Таня долго молчала, не желая отвечать. Однако пришлось:

— Начальник охраны нас предал. Вернее, предал моего мужа…

Кассета очень ярко продемонстрировала сей факт. Правда, были у милиции попытки связать Таню с пропавшим охранником:

— Вы сговорились с Коломийцем убить мужа. Признайтесь, это был ваш план?

Таня возмутилась:

— Что за глупости? Зачем мне это нужно? Я люблю своего мужа.

— А может быть правильнее будет сказать "любили"? Вы же убили его, признайтесь!

На слове "любили" Таня поморщилась и закрыла от боли глаза:

— Не смейте его хоронить! Тело нашли? Нет! А значит, не "любила", а "люблю"! Я знаю, я чувствую — он жив!

Дознаватель, неказистенький мужичонка неопределенного возраста, скривился:

— Ой, да не надо! Слышали мы такие песенки! Только все равно потом и не такие хрупкие, как ты, раскалывались…

— Во-первых, не "ты", лейтенант, а "Вы"…

— Не лейтенант, а капитан!

— Капитан будет не ранее, чем "Вы", — дерзко ответила Татьяна. — Это во-первых. А во-вторых, если вы такой разумный, объясните мне, пожалуйста, зачем мне убивать собственного мужа? Допустим, доказать вам, что он не просто мой муж, а муж любимый, я не могу. Допустим даже, что не очень-то он и любимый…

Не дождавшись конца тирады, мужичонка заулыбался радостно: ну вот, мол, умница, пошла в раскол…

— Не радуйтесь раньше времени, капитан. Я сказала лишь "допустим". И так, если он нелюбимый, постылый муж. Что мешало мне с ним развестись, зачем мне потребовалось непременно его убивать?

— Как зачем, детка?! Деньги, все они, проклятые…

— Я вас предупреждала насчет фамильярности, товарищ младший лейтенант. Предупреждаю второй раз. Третьего обычно не бывает, — угрожающе тихо прервала хама Татьяна. — Так вот, лейтенант, в нашем случае деньги не могут быть мотивом для убийства. Видите ли, мой муж — нищ, как церковная крыса. Он, правда, организовал несколько предприятий и умело ими руководит, он у меня очень неглупый парень. Но вот ведь какая штука, лейтенант: все предприятия являются моей собственностью. Так же, как и вся недвижимость, и счета в банках. То есть абсолютно все имущество является МОЕЙ собственностью. Моей. Так что убивать его ради денег — глупость с моей стороны несусветная. Зачем мне лишние проблемы? Если бы я его не любила, как вы настаиваете, мне достаточно было бы развестись с ним и выставить его из дому. И страховки, насколько мне известно, у него не было. Но даже если бы она и была, я не сомневаюсь, что он оформил бы ее именно в мою пользу. Но и это вряд ли могло бы послужить мотивом для убийства. Видите ли, никакая страховка не могла бы стать для меня лакомым кусочком в сравнении с моим состоянием. Уверяю вас, лейтенант, я и без страховки очень небедная девушка. Впрочем, насколько я понимаю, версия со страховкой не проходит в любом случае: даже если бы он был застрахован, страховой компании необходимо было бы предъявить тело. Стало быть, если бы я организовала его физическое устранение, я бы распорядилась оставить его хладный труп на месте преступления. Не сходится. Так что, лейтенант, как видите, у меня не было ни малейшего смысла избавляться от мужа. Ищите того, кому это было бы выгодно. Впрочем, в финансовом отношении это не могло бы быть выгодно никому. Вот если бы убили меня — тогда материальная версия была бы очень убедительна. А так… Ищите другую версию, лейтенант, ищите другой мотив…

Капитан болезненно кривился на каждое обращение "лейтенант" и не смел больше фамильярничать с подозреваемой. Да и, пожалуй, она права и из разряда подозреваемых должна быть вновь переведена в пострадавшие.

Следствие тянулось несколько месяцев и ничем так и не завершилось. Главным подозреваемым по делу об исчезновении Владимира Дрибницы оставался некто Виктор Коломиец, бывший друг и соратник пропавшего. Основной версией происшедшего на сухом протокольном языке была следующая: на почве неприязненных отношений, явившихся следствием влюбленности Коломийца в жену Дрибницы, между ними произошла ссора, Коломиец грозился убить Дрибницу, что подтверждалось видеозаписью. И. видимо, привел угрозу в действие. Правда, труп Дрибницы пока обнаружить не удалось, но наверняка это лишь дело времени. Ведь для Коломийца не было смысла держать пленника столько времени, ничего не требуя взамен. На предполагаемого убийцу был объявлен всероссийский розыск. Обстоятельство, что жена пропавшего осталась жива и практически невредима, объяснялось все той же влюбленностью в нее Коломийца, опять же зафиксированной на пленке. Странно было лишь то, что пострадавшая абсолютно ничего не помнила о событиях того вечера. Но медики объясняли это амнезией, временной ли, постоянной — никто не мог знать наверняка. А потому, как бы ни был уверен капитан в виновности Татьяны Дрибницы, а доказательств против нее не было ни малейших…

Таня по-прежнему жила в загородном доме. И пусть он слишком велик для нее одной, но она привыкла к нему за столько лет. Да и одной в полном смысле слова она не была. В доме, кроме нее, жили еще несколько человек: и кухарка, и две горничных, в чьем ведении находилась уборка огромного дома. Тамара убирала первый этаж, с кухней, огромным холлом, прачечной и прочими подсобными помещениями. Второй и третий этажи убирала Люся. Ей досталась большая площадь уборки, но здесь убирать было легче. На втором этаже располагались в основном спальни хозяйские и гостевые, библиотека и рабочий кабинет. Третий же этаж вообще пользовался очень скромным спросом: небольшой бассейн, сауну и тренажерный зал посещала только Таня. Да и у той последнее время было довольно много хлопот, чтобы бывать там слишком часто. А потому Люсе достаточно было лишь пару раз в неделю пройтись там мокрой тряпкой, чтобы уж совсем не пришло хозяйство в запустение.

Кроме прислуги, проживали в доме и охранники. Как не тяготило Таню постоянное присутствие квадратных ребят, не обремененных излишним интеллектом, а приходилось терпеть: в радиусе двадцати километров ни одной живой души, как ни крути, а страшновато малость…

Времени теперь не хватало ни на что. Предприятий в ее владении было слишком много, чтобы суметь контролировать их все. Приходилось слепо доверять управляющим, а доверять слепо не являлось Таниной привычкой, и потому периодически она устраивала проверки, брала домой кипы финансовых документов. И крайне редко обходилось без обнаружения чьих-то ошибок, а может, намеренных нарушений. Татьяна страшно устала от всего этого, ей порядком надоело уже играться в бизнес, изображать из себя деловую женщину. Порой так хотелось плюнуть на все, поваляться на диване в свое удовольствие под аккомпанемент нескончаемых сериалов… Так хотелось вернуть прошлое: скинуть груз проблем на Дрибницу, а самой принимать нехотя подарки, кривясь от очередной шубки: опять норка? мне ее вешать некуда… Но Вовы рядом не было. И не на кого было взвалить проблемы, не к чьему плечу было прижаться, некому было позволить приласкать себя…

Сима не появлялась с того памятного дня. После Володиного исчезновения Таня отправила ей по почте остальные кассеты с записью Витькиных монологов в Симин адрес. Там было много интересного… Пожалуй, удар для Симы чересчур болезненный, и Таня уже почти сожалела о том, что сделала. Но, с другой стороны, должна же она была покарать ее за то, что ничем не помогла Тане в трудную минуту. А разве Тане было легче терпеть унижения и физическую боль? И ведь Сима прекрасно знала, как страдает Таня, видела следы ужасных побоев на ее руках. Все видела, все знала, но не приняла ни малейших мер по прекращению издевательств над подругой. Разве могла она помочь Тане? Ну как же, да за такое Витенька лишил бы ее воскресного перепихона! Нет, пусть получает сполна! И Таня в очередной раз успокаивалась.

Луиза объявилась месяца через три после пропажи Дрибницы. Появилась на пороге, сияя зелеными тенями над глазами и выпятив маленькие пухлые губки ярко-малинового цвета. Внесла себя в дом, как подарок высочайшей ценности. Поохала, поахала по поводу Вовкиного исчезновения, высказала гору соболезнований.

Таня довольно нелюбезно прервала фальшивые речи:

— Соболезнуют по умершему. А он жив. Зачем приехала?

Луиза враз заткнулась, слетело с плоского, как блюдце, лица, неискреннее сочувствие. От лживых соболезнований не осталось и следа: собственно, Луизе было глубоко наплевать, жив Дрибница или нет, пропал он, или сидит в соседней комнате. Хотя… Сидел бы он в соседней комнате, Луизе было бы гораздо проще выложить свою просьбу. Под ледяным Таниным взглядом язык не очень хорошо повиновался хозяйке.

— Ты знаешь, Тань, у меня проблемы. Товар плохо раскупается, нужно ехать за следующей партией, уже время поджимает, а наличных нет. Займи тысяч пять зеленью…

Таня усмехнулась:

— "Займи"? Ты бы уж прямо говорила: "Дай". Только я, Луиза, милостыни не раздаю, я женщина деловая, а теперь еще и одинокая. Кто обо мне, горемычной, позаботится, как не я сама? Мне скоро кушать нечего будет, а ты ж мне в клювике мясца не принесешь. Мне не то, что давать нечего, мне, пожалуй, самой скоро занимать придется… А как же тут не вспомнить о твоих долгах? Я тебе, так и быть, проценты прощу по большой дружбе, но основной долг попрошу вернуть в ближайшее время. А там ведь собралось ни много, ни мало — пятьдесят семь тысяч, и все, как ты выражаешься, в зелени. И, заметь, на каждый цент имеется твоя собственноручно подписанная расписка. Да и Дрибница у меня не дурак, знал, что делал, каждая расписка еще и нотариусом заверена. Мне неудобно было тебя беспокоить, но коли уж ты сама пришла — как не воспользоваться? Так что будь любезна, в течении двух недель расплатись с долгом. А потом уж, возможно, я ссужу тебе некоторую сумму, но уже, прости, под проценты…

Луиза побледнела. Брать-то она брала, и расписки всегда писала без особого риска. Уверена была, что Дрибница никогда не предъявит их к оплате. А теперь расписочки, все до единой, в Таниных руках. И как с ней говорить, как уговаривать простить долг?! И это после того, как сама неоднократно отказывала ей в помощи… Господи, да откуда ж сумма-то такая большая получилась? Неужто она столько денег просрала без толку?!

Ушла Луиза от Тани, несолоно хлебавши. Мало того, что деньжатами не разжилась, так еще и долг придется возвращать. Вот только чем же его возвращать? Наличных у нее — шиш да маленько, пара сотен баксов. Машину продать? Ну, штук шесть, может, она с нее и снимет, не больше. Отдать контейнер? Да это и не деньги вовсе, он-то арендованный, а в нем все тот же залежалый товар, который она никак сбыть не может. Остается единственное — квартира. Та самая, которой она так гордилась. Трехкомнатная квартирка, предел Луизиных мечтаний! Правда, за три года жизни в ней успела Луиза привести в порядок только спальню да Гайкину комнату, до гостиной и вспомогательных помещений так и не добралась, и голые бетонные стены гостиной пестрили до сих пор наскальной Гайкиной живописью. Но Луиза так любила эту квартирку, так гордилась тем, что сумела заработать себе на отдельное жилье. А теперь оказывается, что вовсе она на нее и не заработала, а купила в долг, и долг этот надо уплатить, а платить-то и нечем… Придется квартирку продавать, да в нынешнем виде она сможет взять за нее куда как меньше, чем сама отдала. Ведь покупала она ее в человеческом виде, а теперь разбомбила полквартиры с целью перепланировки, да так и живет уж три года с разбитой стеной да незакрывающимся туалетом. А страшнее всего, что, даже продав машину и квартиру, она никоим образом не соберет пятьдесят семь тысяч долларов! А Таня настроена крайне серьезно и прощать долг не собирается. Да-а, это тебе не Дрибница…

Андрей вышел из редакции без пяти шесть. Оглянулся на окна главного редактора: не засек бы шеф, как бы с работы не вылететь… Работка, правда, паршивенькая — рядовой сотрудник отдела писем в областной газетенке, не менее паршивенькой — "Сельский труженик". Как пристроил его когда-то Дрибница в виде отступного за невесту в придачу к машине, так и сидит на той же должности скоро уж шесть лет. Зарплата — копеечная, работа — скука зеленая, разве о такой он мечтал в институте? Он мечтал о будоражащих воображение читателя репортажах, о рискованных поисках сенсационных материалов, о всеобщем признании и, как следствие, должности ответственного редактора, а потом и главного, ну и о приличной зарплате, разумеется. А что он имеет вместо этого? Только мешки писем от сельских тружеников, возмущенных тем, что в сельпо не завезли водку и тем, что у местного кооператора похлебка жирнее и гуще. И среди этого дерьма ему приходится отбирать наиболее интересные письма для рубрики "Письмо позвало в дорогу", чтобы ехать на место для разбирательства в так называемую творческую командировку. Ночевать в дырявых сараях, гордо именуемых местным населением "гостиницей", топтать новыми ботиночками из высококачественного кожзаменителя деревенскую грязь вперемешку с коровьими лепёхами… Ирония судьбы — он, такой многообещающий студент, за которым девки бегали стадами, он, полный надежд и амбиций, оказался сотрудником заштатной газетенки. Ну ладно бы, хоть редактором отдела, но ведь стыдно признаться бывшим однокашникам, что он всего лишь рядовой корреспондент отдела писем! И уже шесть лет — ни малейшего намека на карьерный рост…

Сегодня у Андрюши день рождения. Дата, правда, некруглая, но хоть какого-то поздравления от коллег он заслужил? Нет, ни один человек в редакции даже не вспомнил о нем! Никто не поздравил, ни одна сволочь! Только мать позвонила, так ей сам Бог велел, да жена утром дежурно чмокнула в щечку: "Поздравляю", а теща с тестем, злыдни, только глазками поросячьими зыркнули со своим ежедневным: "Дармоед". Да разве ж он виноват, что у него зарплата такая маленькая? Разве виноват, что квартиру не дают, а снять не на что? Что жить приходится с ее родителями в двухкомнатной "распашонке"? Можно подумать, что ему самому больно нравится их общество…

Андрей понуро подошел к машине. Некогда любимое железное создание, искренне считаемое им одушевленным существом, превратилось в откровенную доходягу. Ремонтировать ее приходилось еженедельно, обращаться за помощью к специалистам не было финансовой возможности, и Андрей ковырялся со старушкой самостоятельно. И злился на нее, как на живую, и ногами пинал в сердцах по лысым шинам, и любил ее по привычке, как единственный в его обиходе предмет роскоши. И пусть машина давно уже из предмета роскоши превратилась в обузу, для Андрея она все равно была родной до последнего ржавого пятнышка, потому что это было его единственное имущество, кроме разве что носков да рубашек, да и те все чаще покупались на деньги вечно ворчащей жены. Так что, как ни крути, а только машина позволяет ему все еще считать себя не последним человеком. И благодарить ему, как ни странно, нужно Дрибницу. Страху он натерпелся от такого знакомства — Боже упаси, однако только благодаря Дрибнице он имеет и старую свою "ласточку", и паршивенькую работу. А без Дрибницы, кто знает, чем бы он сейчас был?

При мыслях о Дрибнице на сердце стало привычно тревожно, но тревога очень скоро улеглась и даже уступила место сожалениям. Пропал мужик… Андрей много читал об этом в местной прессе. Только их захудаленькая газетка не соизволила написать об этом громком деле. Остальные аж захлебывались подробностями: как же, Дрибница пропал, тот самый, который… в общем, читатель сам знает, о ком идет речь… И так далее. Писали и о Тане, его несостоявшейся жене. Интересно, как она там? Как справляется с упавшим на голову богатством? Надо бы поддержать вдовушку, глядишь, обломится чего… Где-то утешить, где-то приласкать… Вспомнит былое, растает сердечко, глядишь, и влюбится в него снова…

Словно услышав его мысли, рядом притормозила шикарная БМВ. Затемненное стекло бесшумно опустилось, и взору Андрея предстала Таня. Посмотрел он на нее, и сердце оборвалось: "Черт, до чего же хороша! Даже еще красивее стала, прямо расцвела. Да-а, то-то Дрибница за нее такую машину отвалил. Пожалуй, с ценой я лопухнулся — смело можно было просить самолет!"

— С днем рождения, Андрюша. Как живешь?

— Ничего, спасибо. Бывает и хуже, — и добавил неуверенно: — наверное… А ты как?

Татьяна невесело усмехнулась:

— А как я, ты, поди, слышал…

— Да уж, и слышал, и читал. Мне жаль, что все так получилось…

— Получилось что? Это ты о Дрибнице, или о нас?

Андрей не нашелся, что сказать. А правда, о чем он больше сожалеет? О том, что такая красавица не стала его женой? Или о том, что случилось с ее муженьком-бандитом?

— И о нас с тобой, и о Дрибнице. Жаль мужика…

— Жаль, — Таня кивнула. — Вообще-то жалеть пока рано, не все еще потеряно. Так как живешь, Андрюша? Где работаешь? Здесь?

И Таня с красноречивой ухмылкой кивнула на здание редакции. От стыда за непрестижную газету у Андрея засосало под ложечкой. Не таким ему хотелось предстать перед Таней. Мечталось, что б увидела она его вальяжным, популярной в городе личностью, на шикарной машине… А он стоит сейчас рядом с грудой металлолома, в потрепанных джинсах, в дешевых ботинках, да еще и под вывеской родного "Сельского труженика". Хоть сквозь землю провались от стыда!

Таня прекрасно понимала, какие чувства сейчас обуревают Андрея. Понимала, но не собиралась хоть чуть-чуть облегчить его положение.

— Так ты продал меня за это? — чуть двинула подбородком в сторону "ласточки".

Стыдно Андрею было до колик в животе, до неудержимого поноса, а что ответишь?

— Да нет, это она с виду такая неказистая, а летает, как ласточка!

— А-а, летает, говоришь? Ну-ну, пусть полетает… Ну ладно, Андрюша, будь здоров, не кашляй, — и, не дождавшись ответного прощания, окошко так же беззвучно поднялось и машина резво рванулась с места.

Андрей вздохнул и сел в свою рухлядь.

В это же время Таня в машине сказала приказным тоном сопровождающим:

— Машину разобрать на запчасти и раскинуть по всем станциям. Этого, — кивнула недвусмысленно назад, — из газеты убрать. И проследить, что бы ни одна газета в городе не взяла его даже внештатником.

Серега нынче переквалифицировался. Нельзя сказать, что туалеты он мыл лучше, чем строил дома, но его учили делать это на высоком профессиональном уровне. Учили два Таниных охранника, приставленные к Сергею круглосуточно.

Туалет для родного брата Таня подобрала самый центральный, самый посещаемый. Не постеснялась вложить в "ароматное" помещение деньги, выкупила заведение с потрохами. А дабы был Сереге стимул более качественно убирать, поселила его тут же, в туалете. Приспособила для него каморку между мужским и женским отделением. Каморка крошечная, с трудом втиснули туда топчан да стол для расчетов с клиентами. Мухлевать при сдаче выручки Сереге не позволяли все те же быки-охранники. Они же и учили его уму-разуму, если поступали жалобы от недовольных клиентов. Они же следили за тем, что бы в небогатом меню единственного работника центрального городского сортира не появлялись горячительные напитки.

Сама Таня встретилась с братом единственный раз вскоре после исчезновения Дрибницы. Очень много хотелось ей сказать кровному родственнику, но сказала весьма сдержанным тоном только следующее:

— За похищение сестры, за многолетнее содержание ее в несвободе приговариваю тебя, Голик Сергей Владимирович, к десяти годам лишения свободы. А так как ты, дрянь такая, не чужой мне человек, хоть и сволочь распоследняя, отбывать срок будешь не на зоне, а под моим строгим присмотром. Про водку можешь забыть, про вонючий свой "Беломор" — тоже. Жрать ты будешь так, чтоб с голоду не сдохнуть, может быть, чуток лучше, чем тебя кормили бы на зоне. А работать будешь, как миленький, и унитазы у тебя будут сверкать, как витрины в ювелирном магазине, иначе, дорогой братец, придется тебе познакомиться с нетрадиционными сексуальными наклонностями моих мальчиков. Я их специально для тебя подбирала, с особой любовью, — и, не дождавшись ответа от братца, все еще не верившего в возможность такого будущего и тупо ухмылявшегося в лицо сестры, отбыла восвояси, предоставив родственника заботам охранников.

Больше она его не видела. Негде им было встречаться: работали и жили они в разных местах, и центральным городским сортиром Таня никогда не пользовалась. Редкие сведения о брате она получала в виде отчетов от охранников и в виде жалоб от матери.

Впрочем, мать Таня тоже не слишком-то жаловала. Высказала ей все, что на душе накопилось, рассказала, на кого она теперь может рассчитывать, в смысле, только на саму себя да на государство, не слишком щедрое к пенсионерам. На ахи-охи относительно Сереги сказала тоном, не терпящим возражений:

— Ты бы мне лучше спасибо сказала. Я, между прочим, исправляю твои ошибки. У тебя он пил беспробудно, а под моим строгим контролем от водки точно не помрет. И хватит об этом. Вообще-то я к нему слишком добра, по идее, он теперь должен был бы париться на нарах, где ему самое и место…

Мать периодически звонила, жаловалась на тяжкую пенсионерскую долю, просила помочь деньгами. На что Татьяна всегда отвечала одно и то же:

— Не хватает пенсии? В чем проблема — иди работай. Можешь сигаретами торговать, можешь газетами. Можешь даже в няньки пойти, хотя лично я бы тебе детей не доверила.

***

Сегодня Таня одевалась особенно тщательно. Демонстрация благополучия была сегодня абсолютно излишней, но в тоже время она должна выглядеть великолепно. Выбор пал на скромный с виду брючный костюм, серый в элегантную черную полоску, совершенно очаровательно подчеркивающий ее узкие бедра и изящную талию. К костюму прилагалась светло-серая, почти белая строгая блузка. Длинные волосы ныне сменила короткая стильная стрижка, придающая Тане вид двадцатилетней девчонки. Тряхнув ею перед зеркалом и весело крутнувшись на невысоких каблуках, Таня осталась очень довольна собою.

Уже несколько раз ей довелось столкнуться с Карповым. Почти все эти встречи были случайны, так сказать, вызваны рабочими моментами. Сегодняшняя же встреча была запланирована Таней специально.

На станции техобслуживания Таня подошла к нему и отвела в курилку. Конечно, она могла бы привести Лешку в кабинет управляющего, где они, закрывшись от всех, могли делать, что им вздумается. Но именно этого Таня и не хотела. Не хотела, чтобы о Лешке стали ходить слухи, будто он в особых дружбах с хозяйкой, что между ними шуры-муры или еще какие-нибудь пакости. Не за собственную репутацию боялась — ей теперь вроде бы и не перед кем отчитываться. Заботилась о Лешке, берегла его семью. В курилке же они вроде как на виду, но ни один работяга не посмеет туда зайти при хозяйке.

— Спасибо, Леша. Ты мне очень помог. Без тебя я бы это дело не провернула…

— Не за что… Как у тебя дела, никто ни о чем не догадывается — прислуга там, или охранники?

Таня улыбнулась невесело:

— Может, и догадываются, я не знаю… Видишь ли, легко заметать следы, имея в активе такое состояние. Каждый трусится за свою шкуру, боится потерять рабочее место. Нынче и так, я слышала, работу нелегко найти, а кто ж захочет сознательно менять большую зарплату на гораздо меньшую? Так что, думаю, с этой стороны мне ничего не угрожает. Ходят все по струночке, как воды в рот набрали. Взглянуть на меня и то боятся. Кто же будет кусать руку, кормящую хорошим куском мяса? Да еще и кровавого, плохо прожаренного?

— Может, еще что надо?

— Нет, Лёш, спасибо, с остальным я сама справлюсь.

— Как ты жить-то будешь?

— Бог даст — не пропаду. Ты за меня не переживай, — невесело усмехнулась Татьяна.

— Угу, как же мне за тебя не переживать? Поди, не чужой человек…

— За "нечужого" спасибо, — уже веселее отозвалась Таня. — Нет, правда, Леш, не переживай, у меня все будет нормально!

— И все-таки… Может, нам еще рано прощаться?

— А мы и не прощаемся, Леш. Куда мы друг от друга денемся?

Патыч вскинул голову вопросительно. Таня засмеялась:

— Нет, Лешик, ты подумал совсем не о том! Ты и правда самый замечательный парень на свете, это я, дура беспросветная…

— Тебе стоит только сказать, и я всегда буду рядом с тобой. Навсегда…

— Нет, — перебила Таня. — Нет, Леш, не надо об этом. Ты — лучшее, что было в моей жизни. И только я виновата, что ты ушел из нее. Я не жалею о том, что было между нами, и я очень люблю тебя, до сих пор люблю. И, пожалуй, буду любить тебя всегда. Но столько всего произошло, все теперь по-другому. А главное — я не хочу лишать твою Татьяну отца. У нее самый замечательный отец на всем белом свете! Может, всем Татьянам везет с отцами? У меня ведь тоже был замечательный, и я знаю, как это страшно, когда отец уходит. Не так важно, уходит он из семьи, или из жизни. Главная беда — что он уходит от тебя… Поэтому я не позволю ни тебе, ни себе разрушить счастье твоей дочери. У меня нет детей, и кто знает, будут ли… Я хочу, чтобы твоя дочь была счастлива. Сделай это для меня, ладно?

Карпов понуро кивнул. Тане не понравилось:

— Нет, Леша, не так! Ты сделай ее по-настоящему счастливой. Обещаешь?

Алексей кивнул более оптимистично. Таня засмеялась тихонько:

— А еще, Лешик, я хочу, чтобы ты знал, чтобы помнил каждую минутку своей жизни — ты самый замечательный человек в мире! И я жалею, что поняла это слишком поздно…

Карпов перебил:

— Это ты сделала из меня человека. Кем бы я был без тебя, кем бы я стал? Это благодаря тебе я стал тем, кто я есть. Так что ты меня не захваливай, я — продукт твоего воспитания. До сих пор стыдно вспоминать, как я тебя тогда отхлестал по щекам…

— Ладно, Леш, хватит уже вспоминать… Тебе это пошло только на пользу. Значит, не зря это было. Ну вот и все, Алексей Пантелеич! Иди работай! Интересы у нас теперь общие, ты работаешь на свой карман, и про мой не забываешь. Я буду заглядывать к тебе, если не возражаешь?

— Конечно, Тань, о чем ты говоришь?

— О нас… Ты так и не понял, что я всегда говорю о нас…

Выходя из курилки, Таня столкнулась с симпатичным мужчиной. Она его явно не знала, но лицо его было как будто знакомо, при взгляде на него что-то словно пронеслось в памяти.

— Ой, девушка, вы так похожи на одну девушку!

— Весьма оригинальное замечание. Хорошо, хоть на одну, а не на тысячу…

— Нет, правда, — незнакомец улыбнулся подкупающе обаятельной улыбкой и Тане показалось, что она уже видела и эту улыбку, и это лицо. Бесконечно давно, но точно видела. Вот только где?

А незнакомец продолжал:

— Я ту девушку искал много лет. Я не знаю ее имени, помню только лицо. И вы на нее просто поразительно похожи. Но она должна быть постарше вас, ей должно быть сейчас в районе тридцати, возможно, чуть меньше…

Танино сердечко дрогнуло: а ей ведь и есть в районе тридцати! Как раз чуть-чуть меньше. А вдруг он ищет именно ее?

— Однако странные у вас знакомые, — засмеялась она. — Как же случилось, что Вы даже ее имени не знаете? И, кстати, что Вы здесь делаете?

— Машину привез на профилактику, — с обезоруживающей улыбкой ответил незнакомец и кивнул в сторону синего "Ниссан-Патрола". — А вы здесь новенькая? Я сюда много лет приезжаю, то с одной машиной, теперь вот с этой. Здесь хорошее обслуживание. А вас раньше не видел…

Таня кивнула: да, мол, ничего странного, я здесь почти что новенькая, и вернула разговор в прежнее, более интересующее ее русло:

— Так почему же вы не знаете ее имени?

— Да вот, понимаете, какая штука приключилась… Как в плохом романе — встретил девушку на улице и влюбился с первого взгляда. Вернее, не совсем с первого — мне кажется, что я видел ее во сне много раз. А встретил в тот момент, когда опаздывал на поезд. Я садился в автобус, а она выходила из него. Так что даже познакомиться не успел. Крикнул только сквозь закрытую дверь, что буду ждать ее, а сам не смог приехать. Она, скорее всего, и не приходила, а я простить себе не могу… Глупо так все получилось, с пацанами подрались, ногу мне и поломали в трех местах. Несколько месяцев на вытяжке лежал, потом реабилитация… Когда из больницы вышел, сразу на ту остановку поехал, где ее встретил…

— А она там никогда и не жила. Она оказалась там совершенно случайно — ехала в гости к чужой бабушке. А жила буквально в двух кварталах оттуда, но пользовалась другой остановкой. Вот ведь какая штука…

— Так это были вы? Значит, я все-таки нашел тебя? — внезапно перешел на "ты" незнакомец. И спохватился: — Я - Олег. А ты? А то вдруг я тебя снова потеряю, так хоть знать, кого ищу.

— А ты не теряй больше, — засмеялась Татьяна. — А вообще-то я Таня.

Парнем Олег оказался очень веселым и компанейским. Обаяние перло из него в разные стороны. И с виду симпатяга, и деньжата водились, и девки от него были в полном восторге. И ухаживал очень красиво, так галантно и романтично, как в женских романах: цветы, рестораны, комплименты, принародные объяснения в любви… И, самое странное, замуж Тане предложил идти сразу, не раздумывая. И она почти согласилась, да что-то мешало, где-то под ложечкой ныло что-то: не спеши, не твое это, ой, не твое…

И впрямь оказалось не ее. Во-первых, дикая влюбленность в Таню не мешала Олегу одаривать любовью других дам. Что обиднее всего, не всегда дамы были достойными Тани соперницами. То есть западал, как говорится, на все, что шевелится. Во-вторых, с законом у Олега были явные проблемы, похоже, не дружили они с детства. Не зря Таня не стала откровенничать о своем житье-бытье, ох, не зря… Олег так и остался в полной уверенности, что Таня работает диспетчером на станции техобслуживания. В общем, три месяца бурного романа пронеслись, как один день, когда Олега вдруг поймали "на горячем" во время угона очередной иномарки. Вот вам и романтика…

***

Настроение — хуже не бывает. Тоска заела, проблемы набили оскомину. Грустно, скучно, одиноко… Никто не признается в любви, никто не дарит подарков, никто не стремится доставить наивысшее наслаждение молодому здоровому организму…

Таня все чаще стала мысленно возвращаться в те далекие, но такие счастливые два года семейной жизни, когда она считала, что любит Дрибницу, когда мысленно благодарила его за похищение. С ним было так спокойно и уютно. И пусть он плохо целовался, но с остальным-то проблем не было, все остальное он научился делать отлично… А самое главное — он ведь действительно любил ее. Кто еще мог бы расплакаться от обиды на то, что не оказался у нее первым? И то была не обида от потери первенства, а боль утраты, настоящая боль. В ту минуту у него разорвалось сердце. И ревностью он заболел от того же, от невероятной, несусветной, сумасшедшей любви к ней. Так любил ее только Лешка…

Наверное, Лешка и сейчас ее любит, но Таня никогда не позволит себе быть с ним. Никогда… Да и разве она любит Лешку? Если и испытывала к нему когда-то теплые чувства, то они уже в далеком прошлом. Теперь Лешка для нее — просто друг. Самый близкий, самый надежный друг. Да ведь и она для него наверняка уже не та капризная девчонка, по которой он когда-то сходил с ума. У него замечательная дочь, хорошая жена. И пусть он не испытывал по отношению к супруге особо пылкой, болезненной страсти — нужна ли она вообще, та страсть? Она лишь мешает жить, обжигает души ревностью. А Ольга у него — хорошая спокойная женщина, великолепная хозяйка и замечательная мать. Мать маленькой Танюшки, Татьяны Алексеевны Карповой. И уже за одно это Лешка ее любит, не может не любить. Так что все правильно, хорошо, что Таня в свое время отказалась выйти за Лешку замуж — она наверняка испортила бы ему жизнь. Хорошо и правильно для них обоих — иначе не было бы у Лешки любимой дочери, не было бы замечательной жены, которую он любит, даже если сам этого не понимает. Иначе не было бы у Тани тех замечательных двух лет с Вовой, самых замечательных, как оказалось, во всей ее жизни, когда она на самом деле была счастлива, только, глупышка, совершенно не понимала этого. И теперь до самого последнего своего вздоха ей предстоит жить тем, прошлым, счастьем, ежедневно, еженощно вспоминая Вовкины, а не Лешкины руки, Вовкины, а не Лешкины признания в любви. Лешка — самый замечательный друг, брат — нет, гораздо больше, чем брат. Но с полным основанием любимым мужчиной Таня могла назвать лишь Дрибницу — глупого, влюбленного, жестокого и еще раз глупого Дрибницу.

А кто еще был в ее жизни? Облезлый Андрюша? Журналист недоделанный, дешевка! Или Олег — дамский угодник и обыкновенный уголовник. И все. Больше никого у нее нет. Подруги предали, она им отомстила. Худой вроде бы любил, но ему она тоже отомстила. Да и любовь его ей не была нужна. Да и можно ли говорить о любви, когда он так спокойно наблюдал за издевательствами Дрибницы?! Где-то он сейчас, тот Худой? Больше у нее нет друзей. Она отомстила всем своим обидчикам, никого не оставила без наказания. Но почему-то так пусто на душе, нет долгожданной радости от свершившейся мести. Когда-то Дрибница сделал ей очень больно. Очень. Он издевался над ней целый год, до тех пор, пока она не потеряла ребенка. Это был страшный год… И она отомстила обидчику за все.

Но почему ей так плохо? Почему все чаще она вспоминает прожитые годы, почему все чаще ищет оправдания Дрибнице? И, что самое непонятное, все чаще их находит. Он просто слишком сильно любил ее, слишком сильно… Но не из-за этого он сошел с ума от ревности, совсем не из-за этого… Оказывается, первая жена наставила ему таких рогов, устроила ему такое… Но Таня узнала об этом только после Вовкиного исчезновения. Только тогда Чудаков позволил себе открыть страшную правду о Любке. И Тане стало так жаль Дрибницу, искренне, неподдельно. Как представила, каково ему было увидеть свою жену, пусть постылую и никогда не любимую, но жену — голой среди оравы голодных мужиков… Бедный, бедный Вовка! И пусть он никогда не любил Любку, но увидеть такое собственными глазами?.. Да еще в присутствии Сашки Чудакова и деловых партнеров?!! Да еще и с его патриархальными взглядами?! Потому и сошел с ума от ревности, каждую минуточку ожидая подвоха от Тани. Глупый…

Как же он не понял, что Таня-то не такая, не разгадал, что она давным-давно с ним счастлива, что только по инерции притворялась капризной и взбалмошной, а на самом деле уже и не хотела видеть рядом с собой другого мужчину, даже представить себе не могла, что Вовкино место может быть занято кем-то посторонним. Глупый, глупый Вовка! Испортить все как раз в самый замечательный момент! Ведь еще чуть-чуть, и Таня окончательно поняла бы, что любит его, а поняв, непременно сообщила бы ему об этом. Может, и не открытым текстом, но уж непременно нашла бы возможность продемонстрировать ему свои истинные чувства. И именно в этот момент он словно с цепи сорвался. Странная нелепость — почему не раньше, почему не позже? Почему именно тогда, в тот момент, когда Таня была на волосок от любви? На волосок? Или уже любила? Да полноте, конечно, любила! Ведь именно от любви и было так больно. Именно от любви и мечтала отомстить, потому что он не понял, не принял ее любви. А теперь…

Что теперь?.. Можно ли простить то, что ей довелось вынести? Когда-то давно она не простила Лешке одну-единственную пощечину. А теперь готова простить Вовке такие издевательства?! Да, готова. Готова!!! Потому что Лешкина пощечина не была оправдана ровным счетом ничем. А у Вовки, как ни крути, были весьма веские причины. Уже одним тем, что не досталась ему девственницей, Таня дала ему повод для ревности, но это такие мелочи, такие глупости по сравнению с тем, что творилось в его голове после Любкиного вероломного предательства! Каково ему, такому странно-неиспорченному, глупо-наивному в любви, было в душе? И он ведь никогда не делился с Таней своими переживаниями, носил их глубоко в себе. Но не забыл, Таня точно знала — не забыл, не мог Дрибница так просто забыть тот страшный день! Дурачок — ему бы открыться, поговорить, рассказать ей о том кошмаре — глядишь, все вышло бы совсем иначе… А он…

Глупый, глупый Вовка! Что ты наделал?! Что натворил?! И что теперь со всем этим "наследством" поделаешь?! Разве может теперь служить оправданием тот факт, что после больницы он совсем изменился, что никогда больше не позволил себе поднять на нее руку. Мог кричать, психовать, швырять хрустальными пепельницами в стены, когда Таня выводила его из себя своим бесконечным ледяным равнодушием (показным, Вовка, милый, показным!), но никогда, НИКОГДА не позволял себе даже просто замахнуться на нее. Почему? Он понял. Просто он все понял. Что Любка — это Любка. Что Таня — это Таня. И нельзя, категорически нельзя ставить их в один ряд, нельзя по Любкиным поступкам мерить Танины. Понял. Но понял поздно. Поздно? И что теперь? А теперь она одна. Одна, одна на всем белом свете. Таня тихонько заплакала…

Выплакавшись, она поднялась на третий этаж и открыла потайной замок. Зашла в тесную звукоизолированную комнату, включила неяркий рассеянный свет. Присела на краешек кровати:

— У меня хотят отобрать цементный завод…

— Кто?

— Заместитель мэра. Вернее, его жена, но это одно и то же…

— Да, проблема. Но ты должна бороться.

— Я устала. Я больше не могу бороться, не хочу. Я ничего не хочу…

— Но если ты пришла сюда, значит, чего-то хочешь.

— Не знаю… Наверное… Я хочу, чтобы ты помог мне.

— Хорошо. Скажи, чем я могу тебе помочь?

— Ты сам все знаешь…

Ответа не последовало. Таня подождала минутку, другую, потом спросила:

— Ты меня уже не любишь?

— Разве я могу не любить тебя?

— Тогда почему ты молчишь?

— Я не знаю, что сказать. Я боюсь, что ты опять уйдешь.

— Я не уйду. Скажи что-нибудь.

— Что тебе сказать? То, что ты боишься сказать сама? Что ты жалеешь обо всем, что натворила, так же, как и я сожалею о том, что сделал с тобой. Что наигралась в месть, а теперь устала быть одна? То, что я люблю тебя по-прежнему и ни о чем не жалею, кроме того, что сам натворил? Да, я люблю тебя и буду любить, что бы ты ни сделала. Я не умею не любить тебя.

— И ты не обижаешься на меня за то, что я натворила?

— Нет, не обижаюсь. Ты не натворила, ты наказала. Ты отомстила нам всем, наказала нас. И наказала справедливо. Ты обещала убить меня и ты убила. Ты выполнила свое обещание. За что я должен обижаться?

— А что будет, если я тебя выпущу?

— Ничего не будет. То есть, будут наши первые два года. Это единственное, что я могу тебе гарантировать. А еще… Я очень постараюсь, чтобы у нас был ребенок. И, поверь мне, больше я не допущу ошибки. Прости меня, девочка…

Таня заплакала и прижалась к Вовкиной груди. Все, хватит, она так устала от всего, она вдоволь наигралась в деловую женщину. Она хочет снова быть маленькой девочкой, хочет, что бы ее баловали, холили и лелеяли. Она вздохнула со сладким стоном:

— Вовка, я так по тебе соскучилась!

— Иди ко мне, малыш, иди ко мне, моя девочка с глазами цвета осоки…

Послесловие

Замять уголовное дело оказалось совсем не сложно. Дрибница рассказал представителям органов, как его похитили совершенно незнакомые люди, как долго требовали от него отказаться от бензинового бизнеса, как не верили ему, что бензином он уже давно не занимается. Били, пытали, да он так и не перевел стрелки на супругу, не сказал им, кто нынче ведает бензоколонками. Да как, воспользовавшись однажды ротозейством охранника, сбежал из частного дома где-то под Хабаровском, как добирался домой на перекладных, избитый, оборванный и абсолютно безденежный. Живописно описал внешности мнимых бандитов, дабы переключить поиски с личности Худого. Витька, конечно, порядочная сволочь, но ни к чему ему всю жизнь скрываться от милиции. Он, в сущности, и так получил сполна. И, уж коли Таня нашла в себе силы простить Володю, то и он вроде как обязан простить бывшего друга. Может, и не простить, но, по крайней мере, отказаться от дальнейшего преследования.

В отношении любимой супруги Володя стал на редкость лояльным. Он по-прежнему любил ее до безумия, но уже не позволял себе ревновать, даже если она периодически меняла прическу и возвращалась домой позже обычного. Ревновать-то, конечно, ревновал, но уже научился владеть собой, сдерживать полет фантазии, услужливо рисующей любимую в объятиях соперника. Не всегда легко было сдержаться, но память живенько напоминала о месяцах, проведенных в своеобразном заключении. Но не страх потери свободы заставлял одуматься. Вовсе нет. Танино благородство. То, что она смогла простить ему далеко не мнимую, а более чем конкретную, страшную его вину. Теперь он сознавал, что былые его художества, возможно, вообще не подлежали прощению. Но ведь нашла же Таня силы, поверила в него, простила. А значит, он не имеет морального права вновь предать ее, вновь ввергнуть их жизнь в пучину кровавой ревности и круглосуточных подозрений.

Бизнесом ныне занимались оба. Таня осталась верна бензоколонкам и станциям техобслуживания, остальным хозяйством ведал Дрибница. Судьба смилостивилась над ними, возможно за то, что Таня нашла в себе силы простить; за то, что Володя сумел совладать с ревностью, и вскоре дом наполнился криками и топотом маленьких Дрибниц — Маринки и Оксанки, двух поразительно похожих друг на друга хохотушек, родившихся, как по заказу, в папин день рождения. Мама, как и положено, до года близняшек высидела дома, но домашние хлопоты скоро наскучили, и отметив первую годовщину малышек в тихом семейном кругу, отдалась работе. Девочками занималась опытная няня, но и Татьяна старалась не усердствовать с работой, так что девочки не перестали узнавать маму.

Став, наконец, счастливым отцом, Дрибница вспомнил о первом ребенке, которому дал когда-то свою фамилию. Жалко стало мальчишку. Как он там, кормит ли его непутевая мамаша? Отдала ли в школу или болтается мальчонка неприкаянным целыми днями? Разыскал Любу в том же селенье, куда сплавил когда-то с глаз долой. Глазам его предстало довольно печальное зрелище: заросшая грязью и провонявшая перегаром хатка, перепуганный сопливый мальчонка со злыми волчьими глазками. Мамаша в пьяном угаре даже не поняла, кто приехал и зачем от нее забирают сына.

Колю Дрибница определил в интернат-не интернат, школу-не школу, так, странный симбиоз интерната с суворовским училищем, лицей закрытого типа. Заведение не из дешевых, но и не самое дорогое, специально организованное для незаконно- или полу-законнорожденных детей власть имущих. Когда папы не уверены в отцовстве, или же, хоть и уверены, но мама "совершенно случайно" оказалась не та. В общем, чтобы ребенок, хоть и не в собственной семье, но был под присмотром и не остался на обочине дороги. Там и образование неплохое, и дисциплина строгая, и никакого излишнего баловства не предусмотрено. Законных-желанных ведь можно и побаловать, и образование дать престижное, дабы заняли потом во взрослой жизни подобающее рождению положение. А эти, хоть и байстрюки, но ведь вроде как не чужие, признать — положение или гордость не позволяет, но и бросить беспомощными совесть не велит. А так — и в семье лад, и душа спокойна…

Подруг Таня так и не простила. Как и мать, и брата. Аде Петровне повезло больше — о ней, по крайней мере, заботился зять. Не в такой мере и не в том объеме, что раньше, сугубо в тех пределах, что позволяла Татьяна, но все же с голоду умереть ей не было суждено. Смягчить же наказание для брата Дрибница супругу так и не уговорил. Так что и по сей день Серегу можно встретить все в том же частном туалете в самом центре города.

С Алексеем Таня периодически встречалась на работе, но отношения между ними были сугубо дружеские. Они бесконечно уважали друг друга, по-прежнему симпатизировали один другому, но никогда не допускали вольностей даже в разговорах. Патыч оказался более чем порядочным мужем и отцом, примерным семьянином, никогда не позволяющим себе расслабиться после работы в пивнушке с заходом к дежурной подружке. Вполне возможно, что насытился дежурными девочками в ранней юности. А может, дежурные его нынче не устраивали? Может, по-прежнему мечтал только об одной, самой недоступной девочке? И пусть она уже давно не девочка, пусть из угловатого подростка превратилась в самую замечательную женщину на свете — для него она все тот же лягушонок, все тот же воробушек, неизвестно чем привлекший его внимание, самый любимый и дорогой человечек на всем белом свете… Пустое, все пустое — у него теперь другой воробушек — вон оно, чудо в бантиках, скачет под окнами в классики. А жена Оля, как обычно, колдует что-то у плиты, тихонько мурлыча под нос давно вышедшую из моды песенку. И от этой песенки, от того, как мило она иногда фальшивила, почему-то в Лешкиной душе половодьем разливалось странное тепло…

Оглавление

Туринская Татьяна . Сладкий перец, горький мед

Реклама на сайте