«Спроси у зеркала»

Татьяна Туринская Спроси у зеркала

'Не хочу жить! Не хочу, не хочу!!! Господи, забери меня, я не должна жить, забери меня, забери!!!'

Ларисе казалось, что она мечется по квартире, натыкаясь на мебель и дверные косяки, сбивая все, что попадается на пути: вазоны с цветами с подоконника, фарфоровые безделушки с лакированной поверхности горки, красивую хрустальную конфетницу со стола. Однако на самом деле она не могла сделать даже этого. Она лежала на диване, смотрела в потолок совершенно сухими глазами, и почему-то не могла даже пошевелиться. Очень хотелось плакать, но плакать тоже не получалось. А еще больше хотелось умереть. 'За что, за что, Господи?!' — кричала ее душа, но тело, казалось, не слышит крика, не чувствует волнения. Как будто уже перестало жить.

'Нет, не могу, не хочу!' — наконец, воскликнула душа, и Лариса невероятным усилием воли заставила себя подняться. Внешне спокойно и даже неспешно подошла к балкону, подрагивающими руками открыла дверь и вышла. Балкон, вернее, лоджия, была застеклена, и свежий воздух проходил лишь сквозь единственную открытую створку. Лариса взялась за поручень и выглянула вниз. Впервые в жизни порадовалась: 'Как хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже!' Раньше этот факт ее скорее огорчал, нежели вызывал приятные эмоции, ведь лифты ломались с завидной регулярностью, и так часто приходилось подниматься пешком по совершенно неосвещенной лестнице.

Далеко внизу мельтешили люди. Сверху они казались такими маленькими, что даже не воспринимались реальными. Крошечные людишки суетились по своим таким же маленьким и незначительным, как и сами они, делам, даже не подозревая, что кому-то в эту минуту смертельно плохо. 'Им всем наплевать', - выдал разум, не сумев огорчить Ларису. Ей и без того было настолько плохо, что никто уже не смог бы огорчить сильнее. 'Да, хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже' — уже совершенно отстраненно порадовалась Лариса и попыталась перебросить ногу через бетонное ограждение лоджии. 'Нет, так ничего не выйдет, слишком высоко' — подумала она и вернулась в комнату за табуреткой.

Уже возвращаясь из кухни с табуреткой, Лариса вспомнила о родителях. 'Бедные…' Им будет так больно… Нет, им тоже будет очень больно! Значит, они поймут ее, значит, простят. Они поймут, что она не смогла с этим жить. И все же как-то нехорошо уходить вот так, не попрощавшись. Это не тот случай, когда можно уйти по-английски. Лариса поставила табуретку около распахнутой балконной двери и подошла к серванту. Вырвала из конспекта по общей психологии лист, размашистым неровным почерком написала: 'Простите меня, родные мои, я не смогла с этим смириться, это слишком больно. Простите, я не хотела причинить вам боль'. Задумалась на мгновение, что бы еще такого написать, чтобы родители ее поняли и не слишком горевали. Ничего оригинального не придумала, дописала еще одно 'Простите', и, даже не поставив точку, вернулась к балконной двери и взяла в руки табуретку.

И именно в эту минуту раздался звонок в дверь. Лариса замерла с табуреткой в руках: кто это может быть? Он? Нет, он ведь сказал, что все кончено, что больше никогда не придет, что ничего не будет. А раз это не он, то не стоит и отвлекаться на такие мелочи — она занята, она ужасно занята. Лариса вышла на балкон и пристроила табуретку у самого ограждения, занесла ногу…

В дверь вновь позвонили. Через мгновение кто-то отчаянно заколотил в нее ногами. Лариса поставила ногу на пол и прислушалась к шуму за дверью. Кто это так настойчив? А может, это все-таки он? Может, он понял, что ошибся, понял, что неправ? А, поняв, пришел просить прощения? Может, еще не все потеряно?! И, забыв убрать с лоджии табуретку, Лариса радостно побежала к двери, размазывая по щекам неизвестно откуда вдруг взявшиеся слезы.

Часть первая Глава 1

Дом на Строгинском бульваре сдали в эксплуатацию в 1983 году. Дом был кооперативный, а стало быть, счастье выпало новоселам вовсе не бесплатное, однако никто из них не отчаивался по этому поводу: пусть за собственные деньги, пусть у черта на куличках, на Северо-Западе, в Строгино, едва ли не за пределами Москвы, зато свое, отдельное жилье. Ведь если рассчитывать на государство, отдельной квартирой они могли бы обзавестись еще лет через тридцать, а то и через сорок. Нет, уж лучше за собственные деньги, зато сейчас. А деньги… Что такое 'деньги'? Деньги — зло, их нужно уничтожать. Тогда почему бы не уничтожить их таким замечательным, и главное, полезным способом?

Волею судьбы семьи Лутовининых, Горожаниновых и Дидковских стали соседями. Не ближайшими, по лестничной клетке, а просто соседями по подъезду, ведь жили все на разных этажах. Просто мальчишки, Генка Горожанинов и Валерка Дидковский, сдружились во дворе, благо, оказались они ровесниками и даже в новой школе учиться стали в одном классе. Маленькая же Лариса Лутовинина присоединилась к их компании чуточку позже и не столько по интересам, сколько, можно сказать, по нужде.

Ларискина мама, Елизавета Николаевна, была парикмахершей. И на первых после переезда в новый дом порах не работала, приглядывая за четырехлетней дочкой, да заодно занимаясь обустройством квартиры. Это-то, конечно, замечательно, да вот только денег семье категорически не хватало, ведь глава семейства, Аркадий Семенович Лутовинин, хоть и был замечательным человеком, но семью этим обстоятельством, как известно, не сильно прокормишь. А по профессии Аркадий Семенович был музыкантом, играл на трубе в оркестре Радио и Телевидения, а музыка, к великому сожалению, редко кому может позволить жить на широкую ногу. Особенно если учесть, что квартирка-то Лутовининым досталась вовсе не на халяву — за нее ведь еще несколько лет придется расплачиваться. А новая квартира — это что? Это же огромнейшая прореха в семейном бюджете, можно даже сказать, дырища в кармане. Это и ремонт, и новая мебель, и остекление лоджии, и кафель в ванную, туалет, и, желательно, на кухню — только начни перечислять все необходимое, тут же благостное настроение от долгожданного переезда испарится. Так что не будет преувеличением сказать, что денег Лутовининым не хватало просто катастрофически. Супруге необходимо было в срочном порядке устраиваться на работу, да разве маленькую Ларочку оставишь дома одну? А садик по соседству обещали построить только через два года, когда Лутовининым, по большому счету, уже отпадет в нем надобность. А в уже отстроенных садах решительно ни одного свободного местечка в ближайшее время тоже не предвиделось — район-то огромный, хоть еще и не до конца застроенный, да дома все сплошь высотные, семнадцати- да девятнадцатиэтажные. Однако профессия у Елизаветы Николаевны была такая, что при желании она вполне могла бы работать и дома. И вскоре появились в округе расклеенные по столбам объявления о том, что мастер-парикмахер высшего разряда обслуживает клиентов на дому.

Именно на этой почве и сдружились Елизавета Николаевна и одна из ее лучших клиенток Изольда Ильинична Дидковская. Была Изольда Ильинична дамой весьма небедной, зато с внешностью проблемы имела совсем не надуманные. Рыжая и конопатая от рождения, всю жизнь стеснявшаяся открывать щедро усыпанные мелкими рыжими пятнышками руки, закомплексованная донельзя, Изольда Ильинична старалась компенсировать врожденные недостатки внешности уходом и даже лоском. С возрастом конопушки ее слегка побледнели, однако совсем не исчезли, кожа имела неприятный оттенок обезжиренного молока, и, как бы ни ухитрялась Изольда Ильинична, а в лучшем случае ее можно было назвать простушкой. В самом лучшем случае. Потому что ни изысканные костюмы, ни сложный макияж, ни сногсшибательная прическа не могли скрыть ее некрасиво вздернутого носа и слишком полных губ, нездоровая белизна кожи не позволяла пользоваться более-менее темным кремом-пудрой для лица, и рыхлая кожа, несмотря на все ухищрения косметологов, все равно не выглядела гладкой и красивой. Даже тщательнейший уход за внешностью не позволял Изольде Ильиничне ходить по улицам с гордо поднятой головой. Однако попыток своих она не прекращала, и появление по соседству отличной парикмахерши приняла за счастье, посланное небесами.

Сказать, что дамы сдружились, было бы неправдой. Скорее, они несколько сблизились на почве соседства и общих, в данном случае, парикмахерских, интересов. Причем в большей степени полноценной дружбе между ними препятствовала сама Изольда Ильинична. Пользуясь услугами Елизаветы Николаевны как минимум через день, с удовольствием обсуждая моду на одежду, прически и макияж, с еще большим удовольствием 'угощая' парикмахершу советами по воспитанию детей, благо ее сыну, Валерику, было к тому времени уже восемь лет, на более личные темы Изольда Ильинична предпочитала не распространяться. Елизавета Николаевна знала только о том, что муж ее постоянной клиентки служит на довольно высокой должности в министерстве финансов. Саму должность Изольда Ильинична никогда не озвучивала, но говорила о муже всегда с таким уважением, даже с почтением, что собеседники и сами догадывались о том, что служит он в том министерстве отнюдь не секретарем.

Иногда Изольда Ильинична поднималась на четырнадцатый этаж к Лутовининым, однако гораздо чаще приглашала парикмахершу к себе, на третий этаж в шикарно обставленную трехкомнатную квартиру, и, дабы не оставлять маленькую Ларочку одну в пустой квартире, Елизавета Николаевна брала ее с собой. Если Валерика в это время не было дома, Лариса спокойненько сидела и наблюдала за маминой работой, иногда с удовольствием разглядывала макеты парусников и коллекционные машинки в Валеркиной комнате. Если же мальчик оказывался дома, в его обязанность входило развлекать маленькую гостью. Валерка злился, иногда ругался, запрещая Ларочке близко подходить к своему столу, опасаясь за судьбу хрупких парусников, и тогда маленькая послушная девочка обиженно садилась в уголок дивана, скромненько складывала ручки на коленках и смирно дожидалась, когда освободится мама и они, наконец, уйдут от противного Валерки. Вернее, это потом, позже, Лариса стала называть его Валеркой, а тогда, в четыре года, никак не могла научиться выговаривать такое сложное имя и упорно звала его 'Варела'.

Однако бывали у маленькой Лариски и куда худшие дни. Это когда мама брала ее с собой к Дидковским, а там оказывался не только 'Варела', но и его друг Генка, проживающий в этом же подъезде на восьмом этаже. Вот тогда Ларисе было совсем плохо. Мальчишки вдвоем начинали издеваться над малышкой, обзывать ее 'мелочью пузатой' и 'зеленой соплей', проверяя малявку на выдержку. Неизвестно откуда, но выдержка у ребенка имелась. И, как бы ни обижали ее мальчишки, Ларочка упорно не бежала к маме жаловаться, все так же, надувшись букой, сидела в своем уголочке дивана, из последних силенок стараясь не расплакаться от обиды на незаслуженные оскорбления.

Через некоторое время по соседству с их домом открылась новая парикмахерская. Елизавете Николаевне не то что хотелось работать — правильнее будет сказать, что она должна была, просто обязана была работать! Надомные клиенты — это, конечно, хорошо, но этого совершенно недостаточно для полноценной зарплаты. Да она на одних чаевых раньше больше имела, чем нынче на приходящих клиентах. Собственно, она еще держалась на плаву сугубо за счет Дидковской, самой своей постоянной клиентки. Но что ни говори, а в парикмахерской гораздо больше условий для полноценной работы, а стало быть и для нормального заработка, а уж Изольду Ильиничну-то она по-прежнему смогла бы обслуживать дома. Да как же быть с Ларочкой?

Помощь пришла неожиданно, как раз с той стороны, с которой Елизавета ее и не ожидала. Сама Изольда Ильинична снизошла до милости и предложила:

— Да ты, Лиза, не мучайся, отправляй ее ко мне. Я все равно целыми днями дома сижу. А если и надо будет куда-то выйти, так я буду такие дела планировать на вторую половину дня, когда Валерик дома. Он ведь у меня парень уже взрослый, запросто присмотрит за твоей Ларочкой.

Лутовинина обрадовалась, да только как-то боязно было: такая фифа, вся из себя супруга едва ли ни министра финансов, и будет числиться у нее в няньках? Уж не разовая ли прихоть богатой клиентки?

— Да я бы с радостью, Изольда Ильинична, да неудобно как-то. Это ж такая обуза…

Дидковская возмутилась:

— Ну что ты такое говоришь, Лиза?! Послушала бы себя! Как же так можно — о своем ребенке, и 'обуза'! Да у тебя ж не ребенок — золото! Маленькая куколка. Такая хорошенькая, такая красавица! Уж ее ли 'обузой' называть? Мне бы такую дочечку. Не глупи. Иди себе, работай спокойно, а мы с Валериком за ней присмотрим. А ты за это будешь за моей головой присматривать — ты же знаешь, я без тебя, как без рук.

Вот так и оказалась Лариса в доме Дидковских постоянной гостьей. Вернее, это поначалу она была гостьей, но уже после недели-другой чувствовала себя там, как дома. До обеда она была на попечении Изольды Ильиничны, которую называла 'тетя Зольда', потом, когда из школы приходил Валерка, Изольда обычно уходила по своим делам, со спокойной совестью оставляя детей одних. Очень часто их компанию разбавлял Генка Горожанинов. Смеяться и издеваться над малявкой мальчишкам очень быстро наскучило, и вскорости они уже позабыли про разницу в возрасте, про то, что Лариска девочка, и спокойно занимались своими делами. Ларочка была ребенком покладистым, особых хлопот мальчишкам не доставляла. Если то, чем занимались в данную минуту Валерка с Генкой, было ей понятно и интересно, с радостью участвовала в их играх, если же не могла постичь смысла их занятий совсем еще детским своим, к тому же девичьим, разумом, тихонько нянчила любимую куклу Настю, без конца пеленая ее или меняя ей нехитрые наряды.

Вопреки опасениям Елизаветы Лутовининой, нянчиться с Ларочкой Изольде Ильиничне все никак не надоедало. Напротив, казалось, от ухаживания за чужим ребенком она только получала удовольствие. Больше того: Изольда не только нянчилась с Ларочкой, но и полюбила дарить ей красивые платья с подходящими по цвету туфельками. И называла, в основном, не по имени, а 'деточкой', 'доченькой'. Объяснялось все довольно просто для самой Изольды, но для посторонних оставалось загадкой. Изольда очень хотела еще одного ребенка, девочку, но боялась рожать. Не боли боялась, не осложнений после родов, не опасалась испортить фигуру. Нет, для нее все было гораздо страшнее: она боялась родить некрасивого ребенка. Достаточно того, как еще предстоит намучиться в жизни обожаемому Валерику. Того же, какие страдания выпадут на долю еще нерожденной дочери, Изольда не пожелала бы и врагу.

Да, вот так все очень просто и сложно одновременно. Родить Валерика она была просто вынуждена, хотя и догадывалась, что ребенок получится не особенно красивым. Да и откуда ей, красоте, взяться-то? Изольда и сама была далеко не красавицей, отчего страдала всю свою жизнь, с детства уверенная, что замуж ее никто никогда не возьмет. Взяли… Нескоро, правда, не сразу, но взяли. Изольде было уже тридцать два года, когда ее познакомили с еще более некрасивым, чем она сама, мужчиной. Владимиру Александровичу в то время было уже почти сорок. Первая ассоциация, непременно возникавшая в голове у каждого при взгляде на него, была у всех одна: 'Фантомас'. Лысый, словно бильярдный шар, больше того, лицо его было начисто лишено любой растительности, даже ресниц и бровей, и голые до неприличия надбровные дуги пугали зрителя чудовищной своею выпуклостью. Зато тело Дидковского-старшего не напоминало абсолютно не было похоже на подтянутую спортивную фигуру Фантомаса. Скорее, похож он был на огромного паука неизвестной породы с крошечным телом и длиннющими тоненькими лапками.

Нельзя сказать, что Владимир Александрович понравился Изольде. Пожалуй, то же самое можно сказать и о нем: уж ему-то Изольда тем более не понравилась. Просто оказалось, что никому они оба не нужны, никто не хочет связывать свою жизнь с такими некрасивыми экземплярами хомо сапиенс, никто не хочет рисковать будущими детьми. Просто встретились два одиночества… Они и сами-то довольно долго привыкали друг к другу, что уж говорить о других, не познавших на собственной шкуре этой беды, когда каждый встречный смотрит на тебя кто с ужасом и отвращением, кто с неприкрытой насмешкой…

Привыкли. И даже рискнули родить ребеночка. Не знали даже, какой пол наследника будет предпочтительнее: с одной стороны, девочка могла бы прятать свою некрасивость при помощи косметики, с другой — не слишком-то косметика помогла в этом самой Изольде. Мальчику же не помогут вообще никакие ухищрения, никакие уловки. Правда, в народе говорят, что мужчина должен быть чуть-чуть красивее обезьяны, в смысле, что мужчине красота вовсе ни к чему. Если эта поговорка справедлива, то почему тогда Владимир Александрович так страдал всю жизнь от недостатков внешности? Почему с завидной регулярностью ловил на себе полные ужаса и отвращения взгляды? Впрочем, какой бы вариант ни выбрали супруги Дидковские, а от этого их выбора не зависело ровным счетом ничего. Выбор должна была сделать природа. И через девять месяцев Изольда Дидковская родила здоровенького мальчугана.

Да, хоть с этим повезло: Валерик рос здоровым благополучным мальчишкой. Пока благополучным. До тех пор, пока не осознал всей своей некрасивости. Вот тут-то Изольда и порадовалась, что родила не девочку: хорошее бы будущее ее ожидало с такой-то внешностью! Валерик поровну взял 'достоинств' от обоих родителей: мамину болезненно-белую рыхлую кожу, вздернутый нос и толстые губы, папины слишком крутые надбровные дуги и хилую 'конструкцию', волосы светло-рыжего оттенка, очень тоненькие и редкие, тоже, наверное, достались малышу в наследство от папы. Конечно, для родителей свое дитя — самое родное, самое красивое и гениальное, однако Дидковские, несмотря на всю любовь к малышу, прекрасно понимали: красивым их сына можно назвать лишь с натяжкой. С очень большой натяжкой. Поэтому и решили остановиться на одном ребенке. Как ни хотелось обоим девочку, но мук адовых собственному дитяти пожелать не могли. А потому девочка, здоровенькая и красивенькая, осталась лишь в мечтах у обоих.

И тут вдруг судьба подбросила им подарок в виде соседской девочки Ларисы. И пусть она не их родная дочка, пусть лишь приходящая, и даже совсем не дочь, а просто соседский ребенок, но ведь этот ребенок только ночует в родном доме, а все остальное время-то проводит не где-нибудь, а именно в доме Дидковских! И с Валериком Ларочка сдружилась, как с родным братишкой! А какая она красавица! Как раз такая, о какой мечтали Дидковские: не рыжая, не белая мышь, каких они, насмотревшись на собственные отражения в зеркалах, откровенно ненавидели, а смугленькая, темненькая, с огромными темно-карими глазищами, потрясающе длинными ресничками-опахалами и просто ошеломляющим послушанием. Изольда с Владимиром Александровичем буквально нарадоваться не могли на девочку: невероятно покладистый ребенок никогда не доставлял им ни малейших хлопот, безропотно подчиняясь существующим в доме правилам: всегда аккуратненько ставила туфельки в прихожей, поиграв игрушками, непременно расставляла их по местам, никогда не хныкала и не капризничала, кушала с нескрываемым аппетитом то, что подавали, ни в коем случае не кривясь: 'Я такого не ем'. Даже противную пенку в молоке глотала почти с улыбкой на лице, боясь огорчить тетю Зольду. И уже очень скоро Дидковские смотрели на Ларочку не как на соседскую девочку, а как на свою родную дочь.

Глава 2

Шли годы, дети подрастали. Конечно, львиную долю времени маленькая Ларочка проводила в обществе Валерки и Генки Горожанинова. Однако не забывала и о том, что она девочка, а стало быть, ей просто необходимы подружки. Девочек в этом доме тоже хватало: как-то так получилось, что кооперативные квартиры приобретали, в основном, не пенсионеры, и не слишком молодые люди, а как раз самый золотой возраст — лет так чуть-чуть за тридцать, под сорок. И детей в новом доме оказалось много, и, так сказать, разных. В смысле, разных возрастов: кто, как, например, Лутовинины, к моменту переезда имели лишь одного ребенка, да и того почти младенческого возраста, у кого-то дети были постарше, как Валерка с Генкой, а у кого и вовсе было по двое-трое. В общем, так или иначе, а в подружках Лариса недостатка не испытывала.

Ближе всего она сошлась с Юлей Сметанниковой и Наташей Баглай. Кто знает — не окажись девчонки волею судьбы одноклассницами, быть может, и развела бы их какая-нибудь оказия со временем по разным углам жизненного ринга. Но в том-то и дело, в том-то и штука, что в списках первоклассников, вывешенных на дверях школы, и Лариса Лутовинина, и Юля Сметанникова, и Наташа Баглай оказались ученицами одного класса. Можно сказать, судьба сделала свой выбор.

Обе девочки жили в соседнем подъезде, а потому между собой они сдружились задолго до появления в их компании Ларисы. Однако благодаря своему покладистому характеру Ларочка влилась в их маленькое общество вполне органично. Впрочем, своим присутствием особо им не докучала, по-прежнему большую часть свободного от школы времени проводя в обществе Валерки с Генкой.

Гена Горожанинов, являясь ближайшим и, пожалуй, единственным другом Валерика Дидковского, если не считать Ларочки, в то же время был ему полной противоположностью. Может, и нельзя было Генку назвать абсолютно красивым мальчиком, может, и имелись у него какие внешние недостатки, но в присутствии патологически некрасивого Валерки Генка выглядел 'супербоем' — в смысле, до супермена еще не дорос, зато в остальном полностью соответствовал этому громкому званию. И, естественно, бегали за Генкой не только все соседские девчонки, но и одноклассницы.

Да что там говорить об одноклассницах, если и Ларочкины подружки были безоговорочно влюблены в Горожанинова. И скромница Наташа Баглай, довольно крупная девочка с длинными толстыми косами, и юркая Юля-сливка, прозванная так за фамилию Сметанникова. И если Наташа влюблена была в Генку, пожалуй, скорее за компанию с подругой, то Юлька, похоже, сходила с ума по 'супербою' вполне всерьез. По крайней мере, Ларочке неоднократно доводилось передавать Генке записки от влюбленной подружки.

Сливка завидовала Ларисе. Не тому, что подруга является более удачливой соперницей, а завидовала Ларискиной вхожести в круг ближайших Генкиных друзей. Неоднократно Юля с Наташей напрашивались в их тесную компанию, и если Лариса не находила возможности отказать подругам, то получалось у них не нормальное общение, к которому с раннего детства привыкла Ларочка, а форменный дурдом. Никак не хотели мальчишки видеть в девчонках нормальных людей, непременно нужно было дергать их кого за косы, кого, как, например, Юльку-сливку, за юбку, а иногда и весьма откровенно щипать ее за попку, раз уж не могла похвастать косами, как подруга. Лариса при этом совершенно игнорировалась, упорно не причисляемая к девичьему полу — Лариса была своя в доску, Лариска была не девочкой — другом.

Как медленно тянется время в детстве! Вернее, дети почему-то ощущают его течение именно так, несмотря на обилие событий и приключений. То, чего взрослому хватило бы на месяцы переживаний, у детей без труда укладывается в один день, и при этом они еще стонут от непомерной растянутости времени. И лишь с возрастом приходит ощущение того, как невероятно, фантастически быстро летит время: мимо, мимо, мимо…

Но пока еще ни девочки, ни мальчики не поняли всего коварства времени. Они все еще были детьми, они все еще страдали от его медлительности. Лариса со Сливкой по-прежнему учились в одном классе, а Наташу Баглай бабушка стала возить в спецшколу с математическим уклоном. Казалось бы — какая математика в девять-то лет? Однако ж нет, что-то в ней рассмотрели учителя, порекомендовали родителями именно ту математическую школу. В результате у ребенка почти не оставалось времени на игры с подружками. И все больше времени Лариса со Сливкой проводили вдвоем.

Сливка, еще не войдя в переходный возраст, уже ни о чем другом, кроме мальчиков, не могла думать. Даже нет, не о мальчиках она думала, а о Генке Горожанинове, только о нем. Гена был ее светом в окошке, ее воздухом. Пожалуй, единственной темой, на которую Сливка живо откликалась кроме бесконечных разговоров о любимом Геночке, была персона Валерки Дидковского. Вернее, поразительная Валеркина некрасивость. Смеяться над Валеркой Сливка могла часами, и даже считала это занятие доблестью и острословием, в который раз подмечая его жиденькие волосенки, его бесцветные прозрачные глаза, делающие его похожим на привидение, худенькие ручки-ножки, болтающиеся плетьми в рукавах да штанинах. Говорила о нем со злостью и ненавистью, неизвестно на чем основывающимися. А может, это была самая обыкновенная ревность? За то, что не она, а Валерка постоянно находится рядом с предметом ее обожания, не она, а Валерка Дидковский ходит с Генкой в кино, не с ней, а с Валеркой дружит Геночка… И не догадывалась тогда Лариса, что точно такую же, если не большую ненависть испытывает Сливка к ней самой. Валерка-то, по крайней мере, мальчишка, и он всего-навсего отнимает у Генки море времени, тем самым не позволяя ему обратить внимание на влюбленную Юльку. А вот Лариска… Лариска-то — девочка, а стало быть, прямая угроза личному Юлькиному счастью. Это сегодня Генка не видит в ней девочку, а завтра? Что будет завтра?

Пришло и завтра. И Ларочка, маленькая худенькая девочка, уже не такая красавица, как в раннем детстве, этакий гадкий утенок в свои одиннадцать лет — ни девочка, ни девушка, так, маленькое нескладное большеротое существо с едва наметившимися выпуклостями в области груди, доставлявшими хозяйке уйму неудобства, привлекла к себе пристальное мальчишеское внимание. Не Генкино, нет. Валеркино…

Валерке было пятнадцать лет. Все друзья-приятели уже вовсю крутили романы с девчонками, кое-кто, как, например, ближайший друг Гена Горожанинов, успел даже испробовать запретный плод — по крайней мере, если верить его словам, а для недоверия у Валерки вроде как не было оснований. И только Валере никак не удавалось заинтересовать собственной персоной ни одну девочку.

Это в раннем детстве он не осознавал собственной некрасивости, это тогда ему было наплевать на весьма скромную свою, мягко говоря, внешность. Теперь же, войдя в переходный возраст и познав таинственное волнение при взгляде на красивую женщину, не однажды обнаружив утром мокрое пятно в трусах, понял, как трудно ему придется в жизни со столь непрезентабельной-то внешностью. Валерке хотелось чего-то запретно-волнительного, а в ответ на свои призывные взгляды он ловил лишь насмешки и неприкрытое отвращение в глазах каждой встречной девочки. Лишь одна не отворачивалась, лишь одна не кривилась презрительно при взгляде на него. Да, она еще совсем маленькая, она еще совсем не понимает, чего сейчас хочется Валерику больше всего на свете, но она была рядом. Она всегда была рядом…

Смешная нескладная Ларочка с безобразно торчащими под кофточкой 'прыщиками' вместо груди вызывала в Валере дикое возбуждение. И, маясь душными бессонными ночами под одеялом, не в силах оторвать руки от непотребного занятия, Валерка представлял себе не шикарных див с обложек глянцевых журналов, не признанных длинноногих красавиц-мулаток из группы 'Кофе с молоком', не королеву красоты родной школы десятиклассницу Элеонору Покрышкину. Нет, каждую свободную минуточку своей жизни, когда руки сами собою тянулись в штаны, Валера, содрогаясь от сладострастия, представлял себе знакомую до одури, до ощущения родственности, нескладную девочку Ларису.

Изольда Ильинична, по-прежнему не работавшая и большую часть времени проводившая дома, не раз уже ловила горящие Валеркины взоры, адресованные Ларочке. Прекрасно понимая, какие чувства может в этом возрасте испытывать мальчик к девочке, понимая, как нелегко сейчас ее драгоценному сыночку с его-то внешностью, однажды решилась на откровенный разговор.

— Валерик, — обратилась она к сыну, когда за Ларочкой только-только закрылась дверь, а Владимир Александрович по обыкновению еще не пришел с работы. — Что ты думаешь о Ларочке?

Валерка притих, не зная, что можно ответить на такой вопрос. Изольда Ильинична подождала несколько мгновений и пришла сыну на помощь:

— Ну, вот Ларочка в нашем доме, как родная, она же у нас с раннего детства обитает. Как ты к ней относишься, сынок?

От одного этого имени Валерка почувствовал шевеление в штанах, а мать еще спрашивает, как он к ней относится?!! 'Эх, мама, знала бы ты…'

— А как я могу к ней относиться? — с нарочитым пренебрежением в голосе ответил он. — Нормально отношусь.

Однако ему не удалось обмануть мать. Изольда Ильинична продолжила тихим, вкрадчивым голосом:

— Нормально? Я не думаю, сынок, что это нормально, по крайней мере, в твоем возрасте. Конечно, было бы лучше, если бы с тобой об этом поговорил папа, но его никогда не бывает дома в нужное время. Работа, работа… В общем, сынок, я так понимаю, что ты вырос. Я вижу, какими глазами ты смотришь на Ларочку. Я знаю, чего ты хочешь, знаю, о чем ты думаешь. Знаю не потому, что я такая проницательная мама, а потому что все мальчики в этом возрасте чувствуют приблизительно одно и то же. Каждый через это проходит, сынок, каждый. Вот только ты у меня — совсем не каждый. Ты у меня не совсем такой, как все…

Валерка горько усмехнулся. Хотел сказать грубо, как взрослый мужчина, но в голосе сквозили истерические нотки, выдававшие, как нелегко ему справиться со всеми свалившимися проблемами:

- 'Не такой'! Спасибо за деликатность, мама. Но можешь говорить открытым текстом, я и без тебя знаю, что я урод!

— Ну зачем ты так, сынок? — мягко одернула его Изольда Ильинична. Подошла к сыну, прижала к себе его голову, ласково поцеловала в макушку. — Что поделаешь, Валерик, мы все не красавцы. Не повезло. Я и сама всю жизнь страдаю, и папа страдал так же, как и ты. Но он ведь не стал изгоем, он, наоборот, нашел свое место в обществе, причем довольно теплое и уютное, ты же не станешь этого отрицать? Наш папа — очень уважаемый человек, далеко не каждому красавцу дано добиться такого положения, как у него. Пока красавцы по бабам бегали, наш папа строил карьеру. Вот и у тебя, сыночек, впереди прекрасное будущее. Это сейчас тебе тяжело. Этот возраст вообще каждому человеку нелегко дается, хоть мальчикам, хоть девочкам, а если еще прибавить к этому твою особенность…

Валерка вырвался из материнских объятий, отскочил на середину комнаты и выкрикнул, не в силах скрыть обиду:

— Спасибо, мама! Утешила! Значит, даже для тебя я урод! Тогда каким же меня воспринимают посторонние люди?!

Изольда Ильинична не стала бегать за ним по комнате, чтобы вновь прижать его к себе. Присела в кресло, ответила смиренно:

— Нет, сынок, для меня ты не урод, для меня ты самый замечательный сын на всем белом свете. Но я не хочу тебе лгать, не хочу убеждать тебя в том, что ты писаный красавец, а все остальные люди просто идиоты, потому что не понимают этого. Приходится признать — да, Валерочка, ты не очень красив, как и я, как и твой папа. Но подожди отчаиваться, не спеши. Ты находишься куда как в лучшем положении, чем мы с папой в свое время. У тебя впереди есть надежда и очень неплохая перспектива, все зависит только от тебя, сынок.

— Что, что от меня может зависеть?! Ты посмотри на меня — я же урод, я же самый настоящий урод!!! — истерически визжал Валерка. — О каких перспективах ты можешь говорить?!

Изольда Ильинична отвечала спокойно, словно обсуждали они не жизненно важный животрепещущий вопрос, а всего лишь вечернее меню:

— Валерик, не кричи. Присядь, пожалуйста, это очень серьезный разговор. Только сначала ты должен успокоиться, иначе ты или чего-нибудь не поймешь, или неправильно воспримешь. Успокойся, сынок, и выслушай меня. Я твоя мама, кто, если не я, по-настоящему может озаботиться твоими проблемами? Да, я не отрицаю — проблемы есть, но проблемы эти не неразрешимы. От того, что ты будешь истерически орать посреди комнаты, они не рассосутся. Успокойся, присядь и выслушай меня. Я не посоветую тебе плохого, ты же знаешь.

Валерка послушно присел в другое кресло, впрочем, на лице его светилось недоверие и разочарование.

— Я не из простого любопытства спросила, как ты относишься к Ларочке, — продолжила Изольда Ильинична. — Мне кажется, сынок, что ты относишься к ней не просто нормально, ты относишься к ней куда более трепетно. Я права?

Валерка смущенно опустил глаза в пол и промолчал.

— Не смущайся, сынок, это вполне нормальное состояние для пятнадцатилетнего мальчика. И я хочу сказать вот что — меня вполне устраивает эта твоя влюбленность. Больше того, я ей рада. Вот только, сыночек, я не хочу, чтобы это осталось в твоих воспоминаниях мимолетной влюбленностью, и не более того. Я думаю, тебе нужно серьезно задуматься над этим чувством. Я и сама люблю Ларочку, люблю, как родную дочь. Она вообще замечательная девочка, ее трудно не любить. Лучшей невестки, чем Ларочка, я не представляю. Больше того, я не приму никакую другую женщину в качестве невестки, ты меня понимаешь? Только эту девочку я с великим удовольствием позволю тебе назвать женой. И именно поэтому завела этот разговор сейчас, когда, казалось бы, еще так рано задумываться о твоем будущем. Только поверь мне, сынок, об этом думать может быть неоправданно поздно, но никогда не рано. Так вот, собственно, о чем я. Я вижу, какими голодными глазами ты смотришь на Ларочку. Я знаю, о чем ты думаешь, знаю, чего ты хочешь. Но Ларочку трогать не смей. Я, кстати, совершенно не удивлюсь, если она ответит тебе взаимностью — ты ведь для нее не чужой человек, не посторонний, она привыкла к тебе с самого раннего детства, ты рядом с нею столько, сколько она себя помнит. То есть она практически не жила без тебя, понимаешь? Поэтому очень может быть, что она тебя полюбит. И я искренне на это надеюсь. Но именно поэтому ты ни в коем случае не имеешь права вытворять с ней то, о чем мечтаешь. Это все должно остаться лишь в твоих фантазиях, ты понял меня? Ларочка должна остаться чистой девочкой, такой, на которой бы тебе впоследствии не стыдно было жениться. А все свои фантазии… Если тебе будет уж совсем невтерпеж, если природа взыграет так, что просто не сможешь с собой сладить, я всегда приду на помощь. Главное — не стесняйся, скажи откровенно, и я найду возможность воплотить в реальность твои желания. И пусть это будет не совсем романтично, пусть это будет за деньги, главное — ты сможешь утолить животное свое желание, не оскорбив при этом Ларочкиных чувств. Не отворачивайся, сынок, не прячь от меня глаза. Это совсем не стыдно, милый, это абсолютно нормально. Это лишь свидетельствует о твоем отменном здоровье и ни о чем более, разве что о твоем изысканном вкусе. Но уж никак не об отклонениях, ни о физических, ни о психических. Это гормоны, сынок, просто гормоны. В твоем возрасте это абсолютная норма, об этом ты можешь не переживать. Как можешь не переживать о том, что я неправильно тебя пойму. Я все и всегда пойму так, как надо. Ты понял меня, сынок? Я всегда и во всем тебе помогу, даже в таком интимном вопросе. Главное, чтобы ты не натворил глупостей с Ларочкой, чтобы не обидел и не напугал ее. Ты просто должен быть всегда рядом с ней, она должна знать, что человека лучше, надежнее тебя не существует в природе, что только тебе она может доверять, только на тебя рассчитывать. И никаких грязных помыслов! Ты меня понял?

Валерка смущенно кивнул. Ему было невыносимо приятно думать о маленькой, такой пока еще нескладной Ларочке, с торчащими горошинами-сосками под кофточкой, с узенькими плечиками и тоненькими ножками, как о будущей законной супруге, которая будет любить его всеми фибрами души, точно так же, как уже сейчас любит ее он. Еще приятнее было то, что об этом, словно о свершившемся факте, говорила мама, что само собою уже пробуждало надежду на будущее счастье. А вот слегка завуалированное предложение матери поставлять ему продажных женщин для утоления животной страсти вогнало в краску. В то же время оно приятно взволновало возможностью осуществить то, о чем так давно мечталось бессонными ночами. Пусть не с Ларочкой, пусть с кем угодно, лишь бы уже познать, что же это такое, о чем так много говорят более опытные мальчишки.

— Вопросы есть? — как учительница географии в конце объяснения новой темы спросила Изольда Ильинична.

Валерка снова кивнул, не смея от стыда поднять глаза на мать.

— Давай, — милостиво позволила та.

— А с чего ты взяла, что Ларочка захочет за меня замуж? Откуда такая уверенность? — еле слышно спросил Валерка.

Мать помолчала, раздумывая, как бы лучше ответить. Наконец, не придумав ничего особо завуалированного, ответила прямо:

— Ты должен этого добиться. Обязан. Любыми способами, понимаешь? Любыми!!! Неважно, хочет ли она этого или нет. Важно только то, что этого хочешь ты. Ну и мы с папой, разумеется. Поверь мне, сынок — женщины глупы, как курицы. И если 'петух' будет достаточно настойчивым, если сумеет убедительно доказать, что она его любит — она с радостью в это поверит, ведь любая женщина хочет, чтобы над нею стоял сильный мужчина, чтобы он ею управлял, повелевал, а она бы только со страдальческим выражением лица исполняла его прихоти. Понимаешь, сынок, это такая игра — женщины всегда притворяются, всегда! Они будут говорить тебе 'нет', что на самом деле следует воспринимать вовсе не отказом, а лишь кокетливым намеком на согласие. Женщины любят сильных, уверенных в себе мужчин, тех, которые не ждут открытого согласия, а уже после такого вот кокетливого намека идут в атаку. А послушного мужчину, в точности исполняющего все женские требования, они будут презирать. Да, сынок, таковы мы, женщины. И не ищи в женском поведении логики — ее там нет. Просто прими, как факт — женщины не такие, у них все иначе. А потому ты должен быть уверенным и настойчивым, но не до такой степени, чтобы напугать своею настойчивостью Ларочку. Прежде всего, ты должен быть ее преданным, самым верным другом. И только потихоньку, исподволь должен проявлять свою силу и волю. Настолько потихоньку, чтобы она даже не заметила этого, понимаешь? Ты обязан жениться на Ларочке, понимаешь? Обязан!!! Во-первых, только она знает тебя настолько хорошо, что может полюбить, несмотря на, прости, несколько подкачавшую внешность. Но есть еще и во-вторых, объясняющее слово 'обязан'. В данном случае ты обязан даже не столько ради себя, сколько ради будущих поколений Дидковских. Ты же сам видишь, что дальше ухудшать нашу породу уже просто некуда. У тебя есть только два варианта — или не иметь потомства вообще, дабы страдания Дидковских закончились на тебе, или же существенно улучшить нашу породу. А для этого лучшего образца, чем Ларочка Лутовинина, невозможно даже представить. Мало того, что она красавица — не спорь, я говорю, красавица!

Валерка, в принципе, и не собирался спорить, для него-то Ларочка и подавно была наипервейшей в мире красавицей. Однако Изольда Ильинична почему-то решила объяснить:

— Это сейчас она немножко подурнела, потому что у нее тоже начинается переходный возраст. Но годам к пятнадцати она станет просто непревзойденной красавицей! Ты можешь сколько угодно убеждать меня в том, что и кроме Ларочки найдутся красавицы. Да, возможно, и найдутся. Вопрос лишь в том, смогут ли они полюбить тебя? И, к сожалению, 'да' я могу сказать только при непременном условии: за папины деньги. И только Ларочка сможет полюбить тебя не за наши деньги, не за папино положение в обществе, а сугубо за то, какой ты у меня замечательный мальчик. И кроме того, что она исключительная красавица, что сможет полюбить тебя сугубо за твои человеческие качества, она еще и сама замечательный человечек. Возможно, она и не может похвастать особыми талантами в чем бы то ни было, зато, согласись, сынок — характером она обладает замечательным, такая не будет устраивать нам истерик по любому поводу. Уж такая покладистая, такая послушная девочка — просто идеальная невестка! К тому же для исправления породы нам подойдет не любая красавица, совсем не любая. Например, блондинка или шатенка нам не подойдут категорически, они только усугубят наши проблемы! Мы и так все жутко белокожие и рыжие, нам еще только блондинок и шатенок не хватало! Только брюнетка!!! И только натуральная и смуглокожая, как Ларочка Лутовинина! Тогда у ваших детей кожа не будет такой синюшно-белой, как у нас, тогда, наконец, ресницы и брови станут заметными. А волосы?! У нее же просто потрясающе шикарные волосы! Может, тогда твоему сыну не придется краснеть под презрительными взглядами прелестниц? Может, тогда ты сможешь позволить себе родить второго ребенка, не ужасаясь от мысли: а вдруг родится дочь, как ей жить на белом свете такой уродиной? Ты понял меня, сынок? Только Ларочка, только Лутовинина! Нам нужны ее гены, только ее. Только она сможет возродить род Дидковских, вдохнуть в него струю свежего воздуха. И поэтому ты должен, обязан жениться только на ней. Ты понял меня? Любыми способами, любыми!!! Ты просто обязан сделать так, чтобы именно Ларочка стала твоей женой, чтобы только она родила тебе детей. Делай, что хочешь, но ты должен добиться того, чтобы она стала твоей женой. Если сможешь — добивайся цели лаской и нежностью, не получится — смело можешь применять подлость. Как известно, цель оправдывает средства, а цель у нас высокая, не ради себя стараемся, ради нашего будущего, ради следующих поколений Дидковских. Если иначе будет невозможно, разрешаю тебе даже пойти на насилие — если будет необходимо, я и сама тебе в этом помогу, но это уже самый крайний шаг, до этого ты должен испробовать все остальные способы. И уж, конечно, не сейчас. Сначала ты должен дать ей вырасти, а уж потом… Впрочем, я очень надеюсь, что прибегать к насилию нам с тобой не придется. Самый верный способ — ласка, нежность и завуалированная настойчивость и жесткость. И еще, сынок, запомни: капля камень точит. Значит, ты всегда должен быть рядом. Она должна испытывать неудобство и неуют, когда тебя нет рядом. Ты понял меня, сынок? Ты хорошо меня понял?

Валерка, пятнадцатилетний довольно уродливый мальчишка, уверенно и даже с облегчением кивнул. 'Да, мама, я все понял. Спасибо, что ты у меня есть. Спасибо за твою бесконечную мудрость. Да, мамочка, я все понял. Я все сделаю так, как ты сказала'.

Глава 3

Прошло еще два года. Лариса была все тем же гадким утенком, все такой же девчонкой-нескладушкой, как и практически все без исключения ровесницы. Пожалуй, единственное, что отличало ее от большинства таких же гадких утят, так это по-прежнему ровная гладкая кожа. Юлька же Сметанникова вдобавок к чрезмерной угловатости получила весьма неприятное дополнение в виде мелких, невероятно противных красных прыщиков.

Было между подругами еще одно различие. Ларочкина душа спала сном младенца, ей еще не хотелось любви, она еще не выискивала в представителях противоположного пола того принца, с которым с несказанным удовольствием сбежала бы от всего цивилизованного мира куда-нибудь подальше от любопытных глаз, пусть в шалаш, только бы вдвоем. Лариса еще мечтала о собаке, о маленькой уютной комнатной собачонке, своеобразной диванной подушке, которую можно было бы тискать целыми днями, как куклу, носить на руках, причесывать, ухаживать за нею, словно за младенцем. Мальчики же по-прежнему были для нее обыкновенным окружением: кого-то из них она могла назвать другом, кого-то одноклассником, кого-то просто прохожим. Но даже самый красивый прохожий мальчик не вызывал в ней ровным счетом ни малейшего волнения.

Сливка же воспринимала мальчиков иначе. Если в Генку Горожанинова она была влюблена, пожалуй, с самого раннего детства, то теперь, несмотря на дикую, беззаветную в него влюбленность, едва ли не в каждом встречном мальчишке без труда находила что-то такое, только ей видимое, что вызывало в ней трепет и сумасшедшее желание сделать для него что-нибудь хорошее, нужное, такое, чтобы он, этот гипотетический мальчик, понял, что без Сливки ему будет довольно трудно существовать на белом свете. Если понадобится — Юлька готова была принести себя в жертву, пасть ниц, лишь бы это доставило мальчику хотя бы мимолетное удовольствие. В школу Сливка носила целые кульки конфет и яблок, с удовольствием угощая мальчиков, но никогда не делясь с девочками, даже с лучшей, казалось бы, подругой Ларисой Лутовининой. Одноклассницы за это на нее обижались, иногда смотрели с откровенным презрением, как на мальчишескую прислугу, однако все эти косые взгляды, казалось, Сливку не огорчали ни в малейшей степени. Зато когда мальчики просили ее, уговаривали:

— Ну Сливка, дай же конфетку, очень кушать хочется, — она буквально таяла от собственной значимости, от того, что мальчики явно выделяют ее из всей серой массы одноклассниц.

Стоит ли говорить, что и гулять Сливка выходила отнюдь не с пустыми руками. Карманы ее куртки вечно топорщились от яблок и печенья, и надо было видеть, как таяла Сливка, когда протягивала угощение Геночке Горожанинову. И категорически отказывалась замечать, что Генка-то в ее сторону и не смотрит, а если и берет из ее рук яблоко, то ради этого даже не поворачивается в ее сторону, продолжая взахлеб рассказывать слушателям очередной анекдот.

Как ни пыжилась Сливка, а привлечь Генкино внимание к собственной персоне ей не удавалось. Тогда она придумала козырный, как ей казалось, ход.

Звонок с урока еще не прозвенел, но Юрий Константинович, физрук, уже отпустил класс, и девчонки дружною толпою ввалились в раздевалку. Там на низенькой скамеечке пристроилась Сливка, прогулявшая урок. В этом не было бы ничего удивительного, потому что Юлька физкультуру терпеть не могла и прогуливала ее гораздо чаще, нежели являлась на занятия, как и положено, в коротеньких синих шортиках и белой футболке. Однако в этот день она не просто дожидалась подруг в раздевалке, она усердно вырисовывала что-то на левой руке.

— И что это будет? — спросила разгоряченная после пробежки Ларочка.

— Не видишь, что ли? — недовольно ответила Сливка.

Ларочка пригляделась. На руке, от локтя до кисти, огромными стильными буквами было выведено 'Гена'. Вернее, буквы были нанесены контуром черной шариковой ручкой, а серединка закрашена красной пастой. В эту минуту Сливка как раз усердно докрашивала последнюю букву.

— Ты что, совсем сдурела? — возмутилась Лариска. — Ты ж это художество фигушки смоешь! Увидят же все! Ты бы еще транспарант вывесила у входа в школу! Ладно бы еще зимой, когда рукава длинные. Сливка, ты соображаешь, что творишь?!

Сметанникова, казалось, даже не обратила внимания на слова подруги, спокойно докрасила букву, пару секунд полюбовалась на собственное произведение и лишь после этого посмотрела на Ларочку.

— Эх, Лутовинина, много ты понимаешь! — Сливка достала из портфеля упаковку бинта и протянула его Лариске. — На, забинтуй.

Лариса взяла бинт, но, кажется, все еще не понимала хода Юлькиных мыслей.

— И что, будешь ходить с забинтованной рукой?!

— Да, — с пафосом ответила Сливка. — Любовь требует жертв!

Ларочка невесело усмехнулась и добавила неуверенно:

— Да уж, о здравом смысле тут говорить не приходится, — и принялась бинтовать подруге руку.

На следующий день половина девочек пришли в школу с забинтованной левой рукой. Правда, заметили этот странный факт не мальчики, а учителя. Однако ни одна из учениц не призналась, в чем дело. На многочисленные вопросы, словно сговорившись, отвечали, скромно потупив глазки:

— Поранилась…

Мальчишки были заинтригованы. Тем более что через пару дней во всей школе, вернее, в классах от седьмого и старше, уже сложно было найти ученицу с незабинтованной рукой. Не захотела выглядеть белой вороной и Лариса, хотя и писать ей вроде было совершенно нечего. Долго думала, как бы ей выйти из трудной ситуации, а то вдруг решат, что она какая-то ненормальная, не такая, как все, раз решительно никого не любит. И на следующее утро уже ничем не отличалась от абсолютного большинства старшеклассниц.

И именно в этот день страсти достигли апогея. Мальчишки, заинтригованные донельзя, для надежности скооперировавшись по три-четыре человека, на переменах отлавливали девчонок, зажимали в уголочке и насильственным образом срывали повязки, стремясь узнать сердечную тайну каждой из девчонок. Сначала из интереса, что же они там прячут, а когда, наконец, разобрались, что именно находится под повязкой, каждому мальчишке стало уже не просто интересно, а вроде как престижно насобирать побольше собственных имен на посторонних девичьих руках. И началась охота.

Одноклассники Ларисы и Сливки в этой охоте участие если и принимали, то весьма и весьма хилое в силу того, что все еще находились на последней стадии детства, не перешагнув еще того рубежа, за который вполне успешно перебрались их одноклассницы. Да и не на них ведь был рассчитан этот спектакль, не на одноклассников…

С диким визгом и скрытым удовольствием девчонки позволяли разматывать не слишком уже свежие, потертые о столы марлевые повязки. После того, как только девичья тайна была раскрыта, ее обладательница вновь заматывала свой 'секрет' все тем же использованным бинтом и с замиранием сердца ждала очередного охотника за своей тайной. Стоит ли говорить, что больше остальных сердец, пожалуй, таяло Сливкино. О, это были ее самые замечательные дни в школе, ее лебединая песня! Мало того, что к ее руке за несколько дней не прикоснулся разве что ленивый. Самое главное, ради чего она, собственно, и задумала всю эту аферу, было достигнуто: ее тайна стала доступна самому Геночке Горожанинову! И пусть, прочитав свое имя на Сливкиной руке, он лишь усмехнулся, зато теперь он точно знает, как сильно, попросту безумно она его любит! Что ради него согласна на любые жертвы, что готова бросить себя под его ноги и будет лишь счастлива, если он хотя бы вытрет об нее ноги!

Добрались Генка с Валеркой и до Ларочкиной руки. Генка — сугубо ради любопытства, Валеркино же сердце просто замерло от страха: у нее есть тайна, у нее кто-то есть… А вдруг этот таинственный счастливчик — он, и тогда все его страхи напрасны? А если нет? Если он обнаружит под повязкой чужое имя?

Как и положено, Лариска верещала, пыталась выдернуть руку из тисков любопытных мальчишек. Однако бинт и без того держался не особенно хорошо, тут же, под воздействием чужих хищных рук, и вовсе съехал вниз, к запястью, открыв любопытным глазам каллиграфическим почерком выведенную надпись 'Андрей'. Генка только хмыкнул, спросил довольно безразлично:

— Кто такой, почему не знаю?

Гордо вскинув голову, Лариса дерзко ответила:

— А тебе и не положено это знать!

Горожанинов вполне удовлетворился таким ответом, спокойно развернулся и побрел искать очередную жертву. Валерка же не мог двинуться с места, испуганно-удивленно заглядывая в Ларочкины глаза: 'Как ты могла? Как же ты могла?!!'

Домой возвращались, как обычно, вчетвером. С самого Ларочкиного первого класса в Валеркины обязанности входило вести ее за ручку в школу и обратно, ведь нужно было переходить через дорогу. Пока Ларочка училась в начальных классах, ей почти каждый день доводилось дожидаться 'Варелу' в просторном холле школы, позже количество уроков у них практически сравнялось и ожидать друг друга им доводилось редко. Но даже если один из них освобождался раньше, непременно ожидал другого в холле — идти домой полагалось только вместе. Сначала это была Валеркина обязанность, позже просто привыкли. Мало того, и Генка со Сливкой точно также безропотно ожидали в холле, пока соберется вся компания и только тогда шли домой все вместе. Причем, и Валеркой, и Генкой Сливка воспринималась не более чем вынужденная обуза, нагрузка, так сказать бесплатное приложение к Ларочке. Сама же Ларочка была неотъемлемой частью их коллектива: другом, подругой, сестрой — кем угодно, Ларочка просто была своей в доску. По правилам ее портфель полагалось нести Валерику Дидковскому, именно так и было в самом начале, когда Ларочка пошла в первый класс. Позже к этой обязанности добровольно подключился и Генка Горожанинов, не то, чтобы с удовольствием, а просто помогал другу и младшей подруге нести тяжелый портфель. Ларочку он воспринимал не иначе, как малышку, а маленьким, как известно, нужно помогать. Валерка же, хоть и был его ровесником, но выглядел таким хилым, что Генке просто совесть не позволяла допускать, чтобы он таскал Ларочкин портфель. Драться они за него, естественно, не дрались, просто, встретив в холле младшую подружку, брали ее портфель, кто раньше успеет. Сливке же приходилось таскать свою ношу самостоятельно.

В этот день последние два урока Сливка не могла думать ни о чем другом, кроме того, как Горожанинов встретит ее в холле и посмотрит долгим многозначительным взглядом в ее глаза, словно бы говоря: 'Я все знаю, я понял, я оценил твою любовь. Ах, как я был слеп, как глуп! Но уж теперь-то, когда ты раскрыла мне глаза, все будет иначе. Теперь мы всегда будем вместе!' И после этого возьмет из ее рук портфель, тем самым признав Сливку перед лицом всей школы своей официальной избранницей.

Однако все вышло не совсем так, как ей мечталось, даже, пожалуй, и совсем не так. Мальчишки по обыкновению встретили их в холле, однако Генка и не думал пристально заглядывать в Сливкины глаза, и уж тем более не собирался нести ее портфель. Напротив, он прытко выхватил портфель из Ларочкиных рук и, ни слова не говоря, направился в сторону дома. Остальным не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

Всю дорогу мальчишки обсуждали довольно плотный график предстоящих выпускных экзаменов, подсчитывали, кому сколько шпаргалок осталось написать, даже о костюмах и обуви к выпускному балу заговорили, а вот о сегодняшнем приключении с девичьими тайнами даже не вспомнили. Сливка была крайне разочарована. Но самое ужасное ждало ее впереди. Она-то надеялась, что после фактически признания в любви Генке ее обязательно пригласят как минимум отобедать у Дидковских. Раньше ей, пусть нечасто, но выпадала такая честь, но уж теперь-то, когда она, можно сказать, стала официально признанной подругой сердца Горожанинова, ее просто обязаны допустить в святая святых! Ан нет, не тут-то было, как говорится, факир был пьян…

У самого входа в парадное, когда Лариска с Дидковским уже нырнули в прохладный подъезд, Горожанинов вдруг резко повернулся:

— Ну ладно, Сливка, пока, — и не дожидаясь ответного 'Пока', стремительно скрылся в парадном, догоняя друзей.

А несчастная Юлька так и осталась стоять у парадного в гордом одиночестве, брошенная и позабытая всеми, даже любимым.

По обыкновению, обедали у Дидковских. Вроде уже и надобность такая отпала, уже не надо было никому присматривать за подросшей Ларочкой, уже вполне умела обслуживать сама себя в тринадцать-то лет, совершенно не нуждаясь в няньках. Однако привычка — великий мотиватор, по какой-то странной причине недооцененный исторически. Чего только не происходит в мире по привычке! Кто-то по привычке женится, кто-то по привычке продолжает жить с постылым супругом или супругой. Возможно, даже войны начинались по привычке того или иного властолюбивого исторического персонажа получать то, чего пожелает его пятая нога. В данном же случае друзья совершенно безобидно продолжали обедать у Дидковских, хотя внешняя необходимость этого ныне оказалась в далеком прошлом.

И по той же давно укоренившейся привычке с Валериком и Ларочкой обедал Генка Горожанинов. Это происходило настолько естественно, что казалось, никому из троицы и в голову не приходило, что такие ежедневные обеды у Дидковских могут не особо радовать хозяев, или же нагружать их в финансовом отношении. Просто заходили в лифт, привычно жали на кнопку с цифрой 'три', не менее привычно вваливались дружною гурьбой в гостеприимную квартиру, где их не менее привычно встречала Люся, приходящая домработница Дидковских. Изольда Ильинична могла быть дома, могла со спокойной совестью заниматься своими проблемами вне его пределов — это ровным счетом ничего не меняло. В любом случае каждый Божий день после уроков за большой обеденный стол в гостиной Дидковских усаживались Валерик, Генка Горожанинов и, естественно, Ларочка Лутовинина. И только в выходные дни эта традиция нарушалась, только в выходные друзья встречались или вечерами на улице, или же не встречались вовсе. Суббота и воскресенье — это были их личные дни, когда полагалось пусть ненадолго, но таки вспомнить о существовании собственных родителей и провести с ними некоторое время.

Не менее привычно и по обыкновению проворно Люся накрыла на стол и удалилась на кухню. За столом подросшие дети хозяйничали сами: наливали горячий суп из красивой фарфоровой супницы, накладывали салат, гарнир к мясу или рыбе. Меню у Дидковских обычно не было однообразным — чай, не столовая, приличный дом.

За обедом мальчишки вновь заговорили о наболевшем:

— Валер, а ты уверен в своем выборе? Экономика, банковское дело — это же такая скука!

— Много ты понимаешь, — с набитым ртом парировал Дидковский. — Сам ты скука! Деньги не могут быть скукой! Вот я погляжу на тебя лет этак через десять, когда я буду руководить каким-нибудь отделом в министерстве финансов, а может, даже банком каким-нибудь, а ты в лучшем случае будешь штаны протирать в захудалом, заплесневелом конструкторском бюро. Ну, может, если уж совсем повезет, попадешь в управление городского транспорта каким-нибудь рядовым инженеришкой. Нет, Генка, ты не понял главного — будущее за экономикой. И вообще, главное — быть поближе к деньгам, тогда в самом худом случае тебе отвалятся хотя бы крошки от большого пирога. А чем больше пирог — тем жирнее крошки. А что тебе в твоем автодорожном отвалится? Разве что машинного масла в ладошку накапает так, что рук не отмоешь.

Парировать Генке было особо нечем:

— Оно-то, может, и так, но какая же все-таки скука целыми днями калькулировать чужие деньги!

— Ну почему же? — с неприкрытой гордостью в голосе спросил Валерик. — Если иметь хорошее воображение и понимать, что, как ни крути, а процент от этих вот чужих денег, пусть и крошечный, все равно твой — о какой тогда скуке можно говорить? Это ж не сухие цифры, ты пойми главное — это деньги! Даже если в отчете речь идет о процентах, то это все равно деньги, процент-то от чего? От денег! Там деньги всюду, на каждом шагу, за каждой циферкой, за каждым словом! Надо только уметь их видеть! А иначе почему, ты думаешь, на банковское дело такой конкурс? Думаешь, все дураки туда наметились, потому и конкурс такой?

— Вот-вот, конкурс, — подхватил Горожанинов. — А ты уверен, что этот конкурс тебе по зубам? А если пролетишь? Тогда что — погоны и фуражка?

Валерка довольно захохотал:

— Генчик, я тебя умоляю! Где мой папа, и где армия! Шутник ты, однако! Ты лучше о себе позаботься, сердобольный наш!

Горожанинов оскорбился:

— Ну, мои-то тоже не пальцем деланные! Между прочим, твои же старики тоже их пациенты. Без стоматологов в наше время не слишком-то проживешь, каждый мечтает о голливудской улыбке, а военкомы, между прочим, тоже люди.

Ларочка долго отмалчивалась, с аппетитом уплетая судака под белым соусом, теперь же решила напомнить мальчишкам о своем существовании:

— Ну вы еще подеритесь, выясняя, чьи старики круче! Между прочим, это с вашей стороны, мягко говоря, свинство. А мне что же, по вашей логике, повеситься на первом же суку? Папа — музыкант, мама — парикмахерша. Ну и что? Они, между прочим, очень даже хорошие люди!

Генка с Валериком на мгновение притихли, осознав всю некорректность разговора, но Горожанинов быстро нашелся:

— Тебе-то в армию не идти, так что ты запросто и с папашей-музыкантом проживешь. Это над нами дамоклов меч висит в виде всеобщей воинской повинности, потому и приходится перестраховываться на случай пролета с институтом. Ладно, проехали. Ты, Лар, сама-то куда поступать будешь?

Наевшаяся до отвала Лариска откинулась на спинку стула:

— Уф, ну ты, Геночка, спросил! Ты бы еще первокласснице вопрос задал, куда она будет поступать! Я, между прочим, только-только седьмой класс заканчиваю! Это вам с Валеркой надо думать о будущем, а мне пока еще рановато.

Валерик вступился за друга:

— Об этом-то как раз думать никогда не рано. Не в том смысле, что ты непременно уже сейчас должна выбрать институт для поступления. Тебе просто нужно прислушиваться к себе, чем тебе больше всего хотелось бы заниматься, к чему у тебя душа лежит. Вот кем бы ты вообще хотела быть? Кем ты себя видишь в будущем?

Ларочка скривилась:

— Ой, началось! Фу, зануды! Никем я не хочу быть! Я хочу всегда быть ребенком.

Дидковский посмотрел на нее с нескрываемым разочарованием:

— Лар, ну как ты можешь такое говорить? Ты ведь уже не такая маленькая, уже должна бы к чему-то стремиться…

— Дурак ты, Валерка. К чему мне еще стремиться? Мне и сейчас хорошо. Ни о чем думать не надо, ни о чем переживать, принимать важные решения. У меня и так все хорошо. А важные решения пусть принимает кто-нибудь другой. Это же так здорово, когда от тебя ничего не зависит!

— Да с кем ты споришь? — спросил Генка. — Нашел, кого учить уму-разуму. Она ж еще действительно маленькая, ни фига не соображает. Вот вырастет, выйдет замуж, тогда и будет думать, переживать.

— Ну уж фигушки, — возмутилась Лариска. — Это пусть муж и думает, и переживает! Не женское это дело, переживать.

— А чем же, по-твоему, должна заниматься женщина? Стиркой, уборкой, кухней — и больше ничем? Ну, еще детей рожать, естественно…

— Фи, еще чего не хватало! Стирками-уборками должны заниматься домработницы! А жена — это Женщина, — мечтательно протянула Ларочка.

— Ну, это смотря за кого замуж выйдешь, — парировал Генка. — Не слишком многие мужики могут позволить своим женам оставаться только женщинами.

— Вот это ты верно заметил, — сказал Валерик. — Далеко не многие. Вот, Ларочка, и задумывайся с раннего детства, за кого замуж выходить, чтобы потом горько не плакать. За банкира или за какого-нибудь инженера-конструктора. Думай, кто сможет обеспечить тебе должный уровень, к которому ты привыкла.

— А к чему она привыкла? — встрял Генка. — Ты знаешь, к чему она привыкла? Ты знаешь, как у них в доме заведено, ты там слишком часто бываешь? Она-то, скорее всего, привыкла как раз к обратному, у них-то домработницы нету, а мамаша целыми днями на работах крутится. Это тут, при нас она такая вся из себя разбалованная кукла, а дома с нее эта спесь, небось, в мгновение слетает.

Ларочка скривилась. Разговор уже явно вышел за пределы приятной беседы. Ну Генка-то, Генка! Откуда в нем эта проницательность взялась? Откуда он-то знает, что дома она совсем другая? Правда, дома Лариса проводит не так уж много времени, но время это ей решительно не нравится. Дома она никогда не может наслаждаться ничегонеделанием, дома всегда находится занятие. То картошки начистить, то пропылесосить да пыль протереть, полы помыть. Эх, как верно Генка заметил — нету у них домработницы, нету…

— Ой, ладно, завелись, — недовольно протянула она. — Зануды! Валер, у тебя спирту не найдется?

Дидковский молча выпучил на нее глаза, Горожанинов же вслух рассмеялся:

— О, юная алкоголичка! А водка тебе не подойдет, вот так вот сразу на спирт потянуло?

— Дурак, — равнодушно заявила Лариска. — Можно и водку, но лучше спирт. Иначе эту фигню шиш смоешь.

И, не выходя из-за стола, принялась разматывать грязную повязку на руке. Полюбовалась пару секунд на собственное художество — действительно красиво получилось, буковки все ровненькие, одна к одной, как будто через трафарет нанесены. Плюнула на скомканный в руке бинт, потерла надпись. Картинка только немножко размазалась, но стираться и не думала.

— Ну так как насчет спирта? — недовольно спросила она.

Дидковский замер. Может, сейчас она откроет тайну — кто его соперник?

— Лар, а что это за Андрей такой? — спросил как можно безразличнее, но внимательный слушатель непременно обратил бы внимание на напряженность в его голосе. Однако к его счастью внимательных слушателей за столом не оказалось.

— Да так, — совершенно равнодушно ответила Лариска. — Ты его не знаешь. Так ты мне дашь спирт или как? Ген, у твоих-то стариков наверняка спирт должен быть, от Валерки фиг дождешься. Пошли к тебе, смоем эту фигню.

И, не обращая ни малейшего внимания на то, что хозяин со всех ног кинулся на кухню за водкой, Ларочка решительно направилась в коридор. Уже обуваясь, недовольно оглянулась:

— Ген, ну ты идешь, или как?

Горожанинов лениво поднялся и пошел в прихожую.

Глава 4

Откружил школьный вальс, отгремел выпускной бал. Впереди маячило поступление в институты-университеты. Пожалуй, самое тяжелое лето для всех выпускников школ, самое напряженное. А потому Изольда Ильинична озаботилась здоровьем любимого сыночка. Дидковские каждое лето выезжали к морю всей семьей, теперь же, казалось, сам Бог велел. И предстоящее поступление в Университет Экономики и Финансов вовсе не повод отказываться от летнего отдыха.

Единственное, что отличало это лето от всех предыдущих, так это то, что Изольда Ильинична озаботилась не только Валеркиным отдыхом.

— Лиза, я вот что хотела у тебя спросить, — завела она разговор при очередной встрече с парикмахершей. — Где вы собираетесь отдыхать этим летом?

Елизавета Николаевна грустно усмехнулась:

— Ой, Изольда Ильинична, я вас умоляю — какой отдых? Лето в разгаре, у меня самая работа. Народ разъезжается по курортам-санаториям, каждый хочет быть там самым красивым. Да и те, что остаются в городе, про меня не забывают. Это зимой клиентов не дозовешься, не докричишься — под шапки спрячутся и думают, что и так сойдет. А лето у меня — горячая пора, как у колхозников. Если мне и можно когда недельку-другую отпуска взять, так это зимой. Да вы ж знаете, я и зимой не особо отдыхаю — некогда мне отдыхать, деньги зарабатывать надо.

Клиентка отозвалась:

— Зарабатывать, оно то, конечно, дело хорошее, да вот только и отдыхать ведь надо время от времени, оздоравливаться. Всех денег все равно не заработаешь, а здоровье — дело хрупкое. Смолоду надорвешься — потом никаких денег не хватит на его восстановление.

— Ох, Изольда Ильинична, мне даже думать об отдыхе некогда. У музыкантов зарплата сами знаете какая. Мы только-только за квартиру расплатились, меблишку какую-никакую прикупили, так уже опять нужно делать ремонт. Да и о Лариске надо бы подумать…

— Это ты о приданом, что ли? — усмехнулась Дидковская.

— Ой, да какое там приданое? Кто в наше время думает об этой чепухе? Были бы деньги, а приданое молодые сами купят. Нет, Изольда Ильинична, я говорю об образовании. Нынче бесплатные университеты только во дворе, да нам такое образование даром не надо. Знаниями она у меня особо не блещет и надежды на то, что она вдруг резко изменит отношение к учебе, у меня уже не осталось. А стало быть, на бесплатное образование Лариске рассчитывать нечего — понабегут медалисты да блатные, моей при любом раскладе места не хватит. Так что уже сейчас нужно что-то откладывать, чтобы потом не плакать горько. А вы говорите — отдых…

Елизавета Николаевна ловко взбивала не слишком густые и уж совсем тонкие волосы клиентки, подбрызгивала лаком у самых корней, чтобы хоть как-то создать необходимый объем. Клиентка же на какое-то время притихла, словно обдумывая внезапно пришедшую в голову идею. На самом-то деле идея была далеко не свежа — Изольда Ильинична вынашивала ее еще с зимних каникул.

— А что ты скажешь, Лиза, если я предложу тебе взять Ларочку с собой? Ты же знаешь, мы каждый год ездим к морю, поедем и в этом, я как раз собиралась заказывать путевки. У Валерика год очень тяжелый выдался, я просто обязана его оздоровить, несмотря на грядущее поступление в университет. Мы могли бы и Ларочку с собой прихватить. Как ты на это смотришь?

Елизавета Николаевна только отмахнулась:

— Ой, Изольда Ильинична, о чем вы говорите? Оно вам надо, мои проблемы решать? Вы и так ее столько лет можно сказать на своих плечах тащили, за что я вам премного благодарна. Нет-нет, милочка, спасибо огромное за предложение, но я же прекрасно понимаю, что вы его сделали сугубо под впечатлением моего рассказа о тяжелом житье-бытье. Нет-нет, у нас все совсем не так уж и плохо, это я несколько сгустила краски. Просто времени у меня ни на что не хватает, а в остальном — все в полном порядке…

— Да где же 'в порядке', Лиза, о каком порядке ты можешь говорить, если у тебя Ларочка к тринадцати годам моря не видела! И не спорь со мной, она нам не помешает. Так что я заказываю путевку и на нее тоже.

— Ну что вы, Изольда Ильинична, зачем вам моя обуза? Нет, я так не могу. Не надо, она и в городе нормально отдохнет. Поедет к бабушке на дачу…

Однако Дидковская не была намерена уступать победу в этом споре кому бы то ни было. Она уже все давным-давно решила, и четыре путевки были уже не только заказаны, но и выкуплены, а стало быть, все именно так и будет, или она не Дидковская!

— Дача-то наверное тоже неплохо, свежий воздух, витамины, но, Лиза — нельзя же отдых на даче приравнять к отдыху на море! Да и сколько она у тебя будет на даче? В лучшем случае будет приезжать на выходные, а остальные дни будет дышать пылью и бетонным московским воздухом. Нет, дорогая, Ларочка поедет с нами. И не смей называть ребенка обузой! Ты же знаешь, для нас Ларочка — как родная, я люблю ее искренно и нежно. Все, Лиза, даже и не спорь, я приняла такое решение. Да не переживай ты так — я с нее глаз не спущу. А если я и отвернусь когда — Валерик непременно будет рядом. Не волнуйся, привезу я твоего ребенка живого-здорового, все будет хорошо.

Елизавета Николаевна заколебалась. Вроде и хотелось, чтобы Ларочка отдохнула по-человечески, чтобы ребенок, наконец, увидел море. Да неудобно навешивать свои проблемы на чужих людей. Спасибо Изольде Ильиничне за доброту, за согласие приглядеть там за Ларочкой, но надо все-таки хотя бы оплатить путевку.

— А сколько путевка стоит?

Изольда Ильинична с мягкой улыбкой положила свою ладонь, щедро усыпанную неприятными рыжими пятнами, поверх руки парикмахерши:

— Не волнуйся, Лиза, для нас это не деньги. Мы же столько лет знаем друг друга, столько раз друг дружку выручали. Перестань, еще не хватало нам с тобой считать копейки. Ты себе работай спокойно, раз у тебя самый хлебный сезон, а Ларочка поедет с нами. Аркадий твой, небось, опять на гастроли намылился?

Елизавета Николаевна с легким вздохом кивнула:

— Опять…

— Ну вот видишь, и ты заодно отдохнешь. Если не от работы, так хотя бы от семьи. Не волнуйся, Лиза, все будет хорошо…

Ларочка и море… Это был самый большой подарок в Валеркиной пока еще столь недолгой жизни. Подарок за успешное окончание школы. Впереди было поступление в университет, но это было делом практически решенным — Валерик даже не будет пытаться поступить на бюджетное отделение, к чему делать лишние телодвижения? Нет, у папеньки, достопочтенного Владимира Александровича, имеется достаточно знакомств на разных уровнях жизненного пространства, но нынче уже не те времена, когда практически любую проблему можно было решить при помощи одних только знакомств. Теперь выше всех знакомств, выше любого блата было материальное стимулирование, как никогда ранее стал актуален девиз: 'Не подмажешь — не поедешь'. И по всему выходило, что, обращаясь к знакомым с просьбой пристроить сыночка в более чем престижный вуз, в виде благодарности доведется отстегнуть ненамного меньшую сумму, нежели вполне официально поступать на контрактной основе. Деньги практически те же, а прав в итоге получается несравнимо больше. Владимиру Александровичу уже доводилось слышать душераздирающие истории, когда родители абитуриента отстегнули за поступление родного отпрыска на госзаказ весьма существенную сумму, а дитя проучилось на 'бесплатной' основе лишь до ближайшей сессии. И увы, далеко не всегда новоявленные студенты действительно учились из рук вон плохо. Вовсе нет, просто вузу было выгоднее 'валить' всех подряд с тем, чтобы после ближайшей же сессии как можно большее количество студентов переводились на контрактное обучение. Что-что, а считать деньги Дидковский-старший умел. И потому, не мудрствуя лукаво, Владимир Александрович рассудил, что гораздо проще и в итоге дешевле поступать сразу на контрактное обучение. А раз так, то предстоящие Валерке вступительные экзамены в облюбованный Университет Экономики и Финансов были не более чем пустой формальностью.

Сочи встретил пекущим солнцем и веселым гомоном. Разместились на курорте 'Южная звезда' в двух просторных двухместных номерах. Двухместные номера Изольда Ильинична брала не в целях экономии, а сугубо в своих, корыстных целях. Ларочку следовало потихоньку приучать к тому, что Валерик будет рядом с нею всю жизнь. До сих пор он был ей только товарищем и как будто старшим братом. Теперь нужно было исподволь подвести ее к осознанию того, что Валерка не просто друг, а еще и мужчина. И не просто мужчина, а самый-самый в мире надежный мужчина, единственный, кто будет рядом всегда, в беде и в радости, на кого она сможет положиться в самую трудную минуточку жизни. А потому план ее был прост и вместе с тем, по ее убеждению, достаточно эффективен: Владимир Александрович селится в одном номере с сыном, Изольда же Ильинична — в другом, вместе с Ларочкой. Ну, а иногда можно ведь и поменяться… Нет, конечно, Валерик пока еще не должен заводить слишком близкие отношения с Ларочкой, она же еще совсем дитя. А вот просто остаться вдвоем в одном номере, самим, где им никто не помешает… Для этого Ларочка уже достаточно взрослая девочка, она должна осознать всю волнительность таких вот ночей, когда рядом настоящий мужчина и в то же время — рыцарь, который ни в коем случае не позволит себе лишнего.

Едва бросив сумки в комнате, чуть попрыгав попой на своей кровати, проверяя ее на мягкость, Лариска заявила:

— Тетя Зольда, я к морю хочу. Можно?

— Подожди, деточка, давай сначала вещи разложим, — ответила Изольда Ильинична.

Ларочка скривилась:

— Ну куда они от меня убегут? Ну тетя Зольдочка, миленькая! Я ж моря никогда в жизни не видела! Ну как же вы не понимаете?!

Изольда Ильинична задумалась ровно на секунду. А и правда, что с ними, с вещами, сделается? Зато ситуацию вполне можно использовать в собственных, глубоко корыстных целях: детям весьма полезно проводить как можно больше времени вдвоем. А вещи… Что вещи? Она и сама с успехом разложит их по полкам.

— Хорошо, детка. Возьми Валерика и идите. Только не надо сразу прыгать в воду — это не полезно. Побродите по бережку, погуляйте, а купаться пойдем после четырех часов, когда солнце будет уже не такое злое. Договорились?

Ларочка подпрыгнула на кровати в последний раз, вскочила, одновременно взвизгнув от радости, и бросилась на шею к Изольде Ильиничне:

— Уй, спасибо, тетя Зольдочка! Я побежала!

А у Изольды Ильиничны сжалось сердце: ах, какой милый ребенок! 'Детка, милая девочка, ты непременно станешь моей невесткой! И называть меня будешь не дурацкой тетей Зольдой, а мамой. Только знать тебе об этом пока что вовсе ни к чему'. Достала из чемодана очередное платье, аккуратно развесила его на плечиках и усмехнулась: 'Надо же, сама для себя воспитываю невестку. Кому еще такое дано?!'

Ларочка разочарованно сморщила носик. У самых ее ног плескалось воспетое поэтами Черное море, но на деле оно оказалось вовсе не черным, и даже не синим, как в старой песне, а обыкновенным, грязновато-серым. Если уж совсем честно и откровенно, некоторая доля синевы в нем, конечно, имелась, и даже немалая, однако Ларочка рассчитывала на куда большую долю. Ведь представляла себе море ярко-ярко-синим, как в ролике, рекламирующем батончик 'Баунти' — синим до лазурного, с невероятно прозрачной водой, когда кажется, что без малейшего труда можно рассмотреть каждую отдельную песчинку на дне. А тут… Правда, несмотря на некоторое разочарование, Лариска не могла не признать, что море, пусть и не такое синее, как на картинке, это все-таки сила. Прохладная волна аккуратно слизывала песок с маленьких девчоночьих ступней и тут же отступала, чтобы уже через мгновение вновь с ненавязчивой настойчивостью наброситься на добычу.

Верным рыцарем рядом с Ларочкой бродил Валерка. Уже сейчас, в тринадцать лет, Ларочка даже босиком была лишь ненамного ниже его. А рост — это, пожалуй, было единственное, чем он мог если и не гордиться, то, по крайней мере, не комплексовать. Впрочем, на самом деле Валерка не столько был высок, сколько выглядел жердью из-за непомерной своей худобы, от чего руки и ноги его казались несуразно длинными пластилиновыми жгутиками, грубо прилепленными к небольшому хрупкому телу. Дидковский безумно комплексовал из-за своей нескладности, из-за отвратительной белизны, даже почти прозрачности кожи, но бродить по пляжу одетым из-за того, что кто-то может презрительно скривиться при взгляде на него — это было слишком. Тем более что сейчас, в эту самую минуту рядом с ним шла самая замечательная девочка в мире, которой он, несмотря на все свои комплексы, просто не мог не восхищаться. Худенькая, несколько нескладная, как все подростки, в коротеньком открытом сарафанчике, с темными тяжелыми волосами, небрежно забранными в большую колючую заколку, она была восхитительно прекрасна. Валерке казалось, что буквально все мужики не только восхищаются ее неземной красотой, но и смотрят на него с завистью и некоторой ненавистью — еще бы, ведь рядом с этой красоткой сейчас шли не они, а Валерка. Да только все это было всего лишь плодом его не совсем здорового от любви воображения. Никто кроме него не восхищался красотой девчонки, угловатого подростка, потому что красивой Ларочку считал только сам Валерка. Никто не смотрел на него с завистью и тем более с ненавистью — на них вообще никто не обращал внимания, никому до них не было дела. Но Валерка был уверен: весь мир крутится вокруг них с Ларочкой, все взгляды прикованы к ним. И уж конечно, ни один мужчина не в состоянии оторвать восхищенного взгляда от его очаровательной спутницы.

А потом они вчетвером лежали на пляже. Изольда Ильинична запретила сразу заходить в воду, настояв на том, что сначала нужно немножко полежать, позагорать, дав возможность организму несколько адаптироваться к южному климату. Море тихонько мурлыкало свою нескончаемую мелодию буквально в нескольких шагах от них, в его однообразную музыку вплетались голоса и смех отдыхающих, глухой стук волейбольного мяча о руки играющих, и возмущенные крики чаек. Хорошо! Ларочка от умиротворения и переизбытка эмоций едва не задремала, лишь только устроилась на расстеленном покрывале. Да тут Изольда Ильинична нарушила идиллию:

— Ларочка, нельзя лежать на солнце просто так, солнце очень коварно, детка. О коже надо заботиться. Валерик, смажь Ларочку кремом.

Девочка было засопротивлялась:

— Ой, тетя Зольда, мне не надо. Я хорошо загораю, меня солнце любит.

Изольда Ильинична иронично спросила:

— А у тебя что, такой большой опыт общения с южным солнцем? Деточка, ты хотя бы раз выезжала за пределы московской области? Насколько мне известно, нет. А южное солнце — это тебе не московское. Давай не будем спорить, дитя мое. Я специально для тебя купила защитный крем. Вернее, для тебя я купила более умеренный, с самой низкой защитой. А вот для себя — наоборот, с самым высоким коэффициентом, я ведь белокожая. Валерик, смажь Ларочку, как положено: спину, руки, и про ноги не забудь.

Лариска молча покорилась. Валерка выдавил крем себе на ладонь и принялся натирать ее спину. Ларочка было вздрогнула — крем оказался довольно прохладный — но тут же расслабилась. Валеркины руки ласково втирали в нее что-то, словно делали легкий массаж, и это, на удивление, оказалось так приятно. Лариска едва не замурлыкала вслух. Восторженно прикрыла глаза и наслаждалась моментом. Ах, красота! Море, солнце, теплый уютный песок, да еще и легкий приятный массаж. Хорошо!

В отличие от Ларочки Валерка расслабиться не мог, он только все больше напрягался с каждым мгновением. Он впервые в жизни прикасался к предмету вожделения. Нет, он, конечно, уже познал, что такое женщина, не впервые прикасался к женскому телу. Маменька, достопочтенная Изольда Ильинична, сдержала свое слово и подыскала ему, как она сама называла, 'подходящий вариант'.

Кристина была старше Валерки на четыре года и к моменту начала их отношений училась в институте культуры. Сама она была не москвичка, приехала из Воронежа якобы за высшим образованием, да на самом деле, естественно, мечтала остаться в Москве навсегда — выйти замуж, родить ребеночка и не знать проблем. Однако время шло, а замуж никто не звал. Больше того — на нее вообще никто не обращал внимания. Жила-то Кристина в общежитии, уж там-то пусть не замуж, но хотя бы на ночь всех девчонок разбирали, редко кто ночевал в приписанной комнате. Кристина же рассталась с девственностью лишь в начале третьего курса, в аккурат накануне двадцатилетия. Все глаза успела выплакать: ну почему же ее никто не хочет?! Тут уж было обрадовалась такому подарку на день рождения, решила, что вот теперь-то все будет иначе, вот теперь она стала настоящей женщиной. Да не тут-то было… Парни почему-то упорно обходили ее комнату стороной. Даже тот, который преподнес ей 'подарок', на следующий день даже не взглянул в ее сторону, как будто она какая-то ненормальная, прокаженная…

Ну да, ее сложно было назвать красавицей. Но ведь и не уродина! Правда, черные густые брови, сросшиеся на переносице, в сочетании с тонкими губами делали ее лицо несколько мужеподобным, но она ведь уже научилась выщипывать брови! Зато фигурка у нее довольно аккуратненькая, ладненькая. Да и кожа, слава Богу, любая соперница позавидует — в меру смуглая и такая гладенькая, эластичная! И еще далеко не каждая из соседок по общаге может похвастать такими шикарными волосами, как у нее — темными, почти черными, ровными и блестящими. И вообще — другие-то девчонки тоже не красавицы. Так, просто симпатичные. Кто-то больше, кто-то меньше. Она, Кристина, без сомнения — меньше. Ну и что, ведь не совсем же некрасивая! Просто обыкновенная. Уж если даже откровенная дурнушка Танька Казанцева в общаге пользовалась неизменным успехом, практически ни одной ночи не проводила в своей кровати! Уж на ее-то фоне Кристину вообще можно было назвать вполне миленькой! Так нет же, никому она почему-то не нужна.

Кристина отрабатывала практику в захолустной библиотеке в Строгино, когда на ее горизонте 'нарисовалась' не особо красивая, зато очень ухоженная, даже холеная дама. Дама приглядывалась к ней некоторое время, приходила несколько дней подряд якобы в читальный зал, да Кристина сразу поняла — незнакомка интересуется ею, а вовсе не литературой. Потому как та брала не какую-нибудь специальную литературу, не техническую, не художественную, ее не интересовали ни справочники, ни энциклопедии, а самые обыкновенные, даже тривиальные, глянцевые журналы, которых навалом на любой раскладке, да и цена им — три копейки за дюжину. Уж что б такая холеная тетка, да не смогла себе позволить прикупить несчастный журнальчик?! Нет, что-то тут явно не то, где-то тут собака наверняка порылась, недаром ведь так заинтересованно поглядывает тетка в сторону Кристины! Понять-то поняла, да с трепетом в сердце выжидала, когда таинственная дама пойдет в наступление. Дождалась…

— Деточка, у меня к вам конфиденциальный разговор. Давайте выйдем на улицу?

С замирающим сердцем пошла вслед за незнакомкой к выходу. Ох, что-то будет? Может, вот он, ее звездный час?!

На улице Изольда Ильинична отвела Кристину чуть в сторонку от выхода и начала разговор, не отводя пристального взгляда от лица библиотекарши:

— Деточка, я прошу вас отнестись серьезно к нашему разговору. И еще прошу вас не отвечать на мое предложение сразу. Подумайте недельку-другую, а потом уже будете отказываться, если за это время мое предложение не покажется вам менее ужасным. Вы, как я вижу, не особенно пользуетесь спросом у мужчин, я права? Можете не отвечать, милочка, можете не отвечать. И живется вам совсем не сладко, насколько я понимаю. Денег вечно не хватает, а перспектив впереди — ноль целых ноль десятых. Я же предлагаю вам квартиру. Да-да, милочка, вы не ослышались — однокомнатную квартиру, правда, довольно скромную и уж конечно не в центре — здесь, неподалеку, на Таллиннской улице. Но эта квартира не будет стоить вам ни копейки. Правда, квартирка съемная, и я не собираюсь вам ее дарить. Но вы будете жить в ней долго, несколько лет, если, конечно, вы нам подойдете. Ну а за это вам, естественно, нужно будет поработать. Время от времени вам придется оказывать некоторые услуги интимного рода моему сыну. Я прошу вас — не стоит называть это грязными словами. Нет, деточка, это просто работа, ничем не хуже, ничем не лучше других. Вы будете жить собственной жизнью, а иногда к вам в гости будет заглядывать мой сын — вот и все. Он еще слишком молод для того, чтобы самостоятельно решать подобные вопросы. А я не хочу, чтобы он решил эту проблему неправильно, чтобы это решение принесло ему впоследствии новые проблемы. Вы меня понимаете? Абсолютно ничего грязного, ничего позорного, просто… Скажем, опытная наставница для юного мужчины, ничего более.

Щеки Кристины горели, как будто ее только что грубо по ним отхлестали. Какой ужас, докатилась, дожилась! Неужели она выглядит продажной женщиной?! От обиды слезы подступили к глазам, хотелось крикнуть в лицо холеной даме какую-нибудь невероятную гадость, оскорбить ее так же, как только что та оскорбила саму Кристину. Но отчего-то язык перестал повиноваться, а ноги словно приросли к асфальту, и несчастная девушка вынуждена была выслушать это грязное предложение до конца.

— Да, вот еще что. Деточка, я забыла уточнить один момент: в вашей жизни должен быть только один мужчина, мой сын. Это не пожизненный приговор. Если в вашей жизни появится другой мужчина, наш договор просто-напросто будет расторгнут, но никаких штрафных санкций за этим не последует. То есть вы вправе прервать договор в любой момент. Но вот уж на что у вас не будет права — так это на обман. Если окажется, что, кроме моего сына вы обслуживаете других мужчин, вы будете жестоко покараны. Поверьте, у меня есть возможности для этого, как и возможности для того, чтобы отслеживать ваши похождения. Мой сын не монстр, не садист, он не причинит вам ни малейшего вреда. Он просто не очень красив, впрочем, как и вы. Ну, может быть, чуть более некрасив, чем вы, но не больше того. Он абсолютно нормален и здоров, просто не очень уверен в себе, а природа, как вы понимаете, требует своего. Вам нужно будет только предоставлять ему свое тело для определенных утех, вот и вся ваша работа. А остальному, я думаю, он и сам научится — он у меня парень неглупый. Кстати, вполне возможно, что вы и сами будете получать удовольствие от… ммм, скажем, общения с моим сыном. И за это вы забудете об ужасном общежитии, у вас будет своя квартирка в Москве. А вы ведь знаете, сколько нынче стоит снять квартиру? Подумайте, деточка, подумайте хорошенько — стоит ли отказываться от такого предложения? Я навещу вас через некоторое время, — и, не прощаясь, Изольда Ильинична резко развернулась и пошла прочь.

До конца рабочего дня Кристина проплакала. Плакала она и дома, то есть в общежитии. Вечер — самое нелюбимое ее время суток. Вечером всех девчонок парни разбирают по своим комнатам, а Кристина каждый вечер остается одна. Как проклятая. И если на работе она плакала от обиды на грязное предложение, то вечером, оставшись одна в холодной неуютной комнате, она плакала от невостребованности, от ненужности, от чувства непреодолимого, пронзительного одиночества. За что, почему?! Почему она никому не нужна, почему, почему?! Она же не просит у судьбы принца на белом Мерседесе, не требует какого-то непревзойденного красавца. Пусть бы хоть какой-нибудь, пусть не очень красивый… Лишь бы не быть одной, лишь бы не ловить на себе жалостливые взгляды соседок: эх, бедолага, никчемная, ненужная, бракованная…

'Я не бракованная!', - кричала про себя Кристина. — 'Не бракованная! Я нормальная, такая же, как все!' И от злости рвала наволочку зубами: 'Где ты, холеная тетка? Я согласна, да, да, да, согласна! Где твой сын-уродец? Пусть он уродлив, пусть некрасив, зато он будет мой, только мой! Раз уж он такой некрасивый, что даже шлюху сам себе найти не может, значит, не найдет себе другую, значит, будет мой, весь-весь мой, только мой! И не тот ли это шанс, о котором я так мечтала?! Пусть некрасивый, пусть это все не очень-то романтично, зато уж наверняка надежнее, чем все наши общежитские кобели. Да и, судя по мамаше, упакован не на шутку, а стало быть… Ух! Урод — что может быть лучше и вернее урода?! Да, да, тетка, я согласна!!!'

Но 'тетки' рядом не было. Не появилась она и на следующий день, и через два, через три дня ее по-прежнему не было видно. Пришла только тогда, когда Кристина уже отчаялась, когда кляла себя последними словами за то, что не согласилась сразу на такое замечательное предложение, не ухватилась, как за спасительную соломинку. Дура, какая же она дура!!! Да разве от таких предложений отказываются?!

И, когда Изольда Ильинична появилась в библиотеке спустя почти три недели, истосковавшаяся по чему-то неведомому Кристина сама ухватила ее за рукав и почти силой выволокла на улицу. И только там громко прошептала, склонившись к ее уху:

— Я согласна! Я на все согласна!!!

Валерка гладил и гладил Ларочку, млея от нежности к нескладной девчонке, и умирая от благодарности матери. Ах, ну надо же, какая она у него мудрая женщина, всё, буквально всё предусмотрела, даже крем купила для того, чтобы Валерка мог ласкать будущую свою невесту вполне легально. Он выдавил очередную порцию крема и начал втирать его в Ларочкины ноги: сначала в икры, потом постепенно подбирался выше, к худеньким бедрам. От ее бархатистой эластичной кожи, от заветной близости ее сокровенных мест у Валерки захватывало дух. Он уже подобрался к самой кромке купальника и ежесекундно ожидал, что вот сейчас Ларочка возмутится его бестактностью, наглым вторжением в запретную зону. Но та лежала спокойно и кажется, даже и не думала возмущаться. Напротив, Валерке даже показалось, что от этого процесса она получает не меньшее удовольствие, чем он сам. И от этих мыслей, от невероятной близости любимой девочки все Валеркины члены напряглись до полного неприличия. Умом понимал, что нельзя даже и мечтать о продолжении, о том, что должно было бы последовать дальше, окажись они вдруг одни, в каком-то укромном уголочке, но все его существо требовало продолжения 'банкета'. Его мозг отключился на какую-то секундочку, Валерка вдруг перестал соображать, что находится на пляже, а кругом полно народу, и что нежится под его руками не Кристина, дешевая безотказная кукла для сексуальных утех, а Ларочка, его маленькая и бесконечно любимая Ларочка, которую он не имеет права не только обидеть, но даже насторожить, спугнуть раньше времени. Дай только час, и все у него будет, и эта восхитительная девочка будет принадлежать ему безраздельно, целиком и полностью, ему одному, причем на вполне законных основаниях, и вот тогда уже никто не посмеет отнять ее у него, и вот тогда ему не надо будет скрывать свои чувства и желания, не надо будет утолять их с постылой нелюбимой женщиной. Да только где ж его, час, взять, когда девочка — вот она, нежится под его руками, не заботясь даже о том, чтобы продемонстрировать мнимое возмущение Валеркиной наглостью. Ведь 'потом' — это потом, когда-нибудь, это слишком растяжимое, неопределенное понятие, а хочется-то прямо сейчас, сию минуту, хочется до обморока, до одури, до умопомрачения! И чем еще, кроме умопомрачения, можно объяснить то, что Валерка совсем перестал соображать, инстинктивно подсунув два пальца под Ларочкин купальник, чуть коснувшись ее маленькой упругой попочки?

Придремавшая Ларочка этого, казалось, даже и не заметила. Однако Изольда Ильинична была на страже морали:

— Валерик, сынок, ты бы накинул рубашку, как бы не сгорел.

Валерка вздрогнул и слегка отшатнулся, пальцы сами собою выскользнули из такого уютного укрытия. Тут же в уши ворвался обычный пляжный гомон, а глаза обнаружили вдруг уйму народа вокруг. Валерка испугался: что это было? Он что, совсем спятил?!

— Валерик, ты слышишь меня? Набрось рубашку на плечи, обгоришь ведь.

Да, мама как всегда права, — машинально отметил про себя Валерка и уже было подхватился с корточек, чуть было не вскочил во весь рост. И лишь в последнюю секунду остановился, присел обратно, обхватил колени руками. Хорошо женщинам — даже в состоянии крайнего возбуждения выглядят нормально, никто ни о чем не догадается. А ему, Валерке, куда девать свое возбуждение? Кругом народа — сотни, если не тысячи человек, это что же, ему демонстрировать свои чувства к маленькой девочке, уютно устроившейся рядом, привсенародно?! Срамота!

— Да нет, мам, ничего, мне не жарко. Я еще позагораю.

Изольда Ильинична хмыкнула неопределенно:

— Ну гляди, я предупредила.

Валерка знал, что мать, как всегда, права, как знал и то, что обгорит непременно — ему для этого вполне хватило бы и двадцати минут на открытом солнце. Но не мог же он во всеуслышание объяснить ей свое поведение! Вот если бы она сама догадалась бросить ему рубашку! Но — вроде и мудрая мама, а не догадалась. И пришлось Валерке еще долго сидеть под палящим солнцем, пока почувствовал, что уже может встать во весь рост, не рискуя быть осмеянным.

Естественно, столь продолжительные солнечные ванны сказались на Валеркином здоровье весьма негативно. Едва войдя в прохладный вестибюль гостиницы, почувствовал некоторый дискомфорт — плечи и спина как будто все еще находились под воздействием прямых солнечных лучей. О, Валерке очень хорошо было известно подобное состояние! С его-то молочно-белой кожей он еще в довольно раннем возрасте познал все 'прелести' солнечных ожогов. Теперь к вечеру жди повышения температуры, но не это самое страшное. Хуже всего то, что кожа теперь будет печь огнем несколько дней, а после покроется пузырьками и полопается, будет облазить пластами. И все это — в присутствии Ларочки! А еще страшнее то, что с обгоревшей кожей ему категорически нельзя будет находиться рядом с Ларочкой на пляже, нельзя будет, как сегодня, втирать в ее восхитительно гладкую, такую теплую кожу защитный крем. Эх, мама, как же ты не догадалась бросить рубашку?!!

Температура не заставила себя долго ждать. Валерка приготовился к страданиям, приготовился к одиночеству. Но мама, хоть и оплошала с рубашкой, лишний раз продемонстрировала свою мудрость:

— Так, дети! Мы с Владимиром Александровичем сегодня идем на концерт Иосифа Кобзона. Вам, насколько я разбираюсь в молодежи, это вряд ли будет интересно. А потому вы остаетесь в номере. А, вот еще что. После Кобзона мы с Владимиром Александровичем пойдем в казино, вернемся очень поздно. Так что, я думаю, будет правильнее, если ты, Валерик, сегодня переночуешь в нашем с Ларочкой номере, на моей кровати, чтобы мы не перебудили вас ночью. Договорились? Да, вот еще что. Ларочка, детка, поработай немножко сестрой милосердия? Я купила кефира, сейчас он хорошенько охладится в холодильнике, а потом ты смажешь им Валерика, хорошо?

Лариска растерянно захлопала глазами:

— А как? Я не умею…

Изольда Ильинична сжала губы, недовольная непонятливостью будущей невестки.

— Ну как, как? Очень просто! Налей немножечко себе в ладошку, а потом разотри по плечам Валерика. Ну и про спину не забудь, конечно, про руки, шею помажь. Да кефира не жалей, мажь щедро.

— Хорошо, тетя Зольда, — покладисто кивнула Ларочка. — Сделаю. А потом что? Смыть тряпочкой?

— Ну что ты, детка, ни в коем случае! Тряпочкой будет очень больно! Пусть полежит в кефире часок, помаринуется. За это время кефир должен впитаться. А ты потом просто ладошкой, смоченной в теплой водичке, нежненько, чтобы не поранить обожженную кожу, смоешь остатки. Впрочем, особо не старайся, не три. Просто легонько пройдись ручкой, аккуратненько, ласково, чтобы снять возможные крупинки. Но не старайся смыть лишний жир — кожа должна быть жирной, это как питательный крем, поняла?

Ларочка вздохнула — фи, месить рукой холодный кефир, а потом еще смывать жирную Валеркину кожу! Да деваться некуда, спорить не привыкла:

— Поняла, тетя Зольда.

— Вот и чудненько, тогда мы пошли. И вообще, Ларочка, ты тут за ним приглядывай. Сегодня ты за старшую, — и, подхватив под руку молчаливого супруга, Изольда Ильинична бесшумно выплыла из апартаментов.

Лариса включила телевизор, пощелкала кнопками в поисках чего-нибудь интересного. Валерка лежал на материной кровати, распластавшись на животе — спина горела адским пламенем. Молчать было ужасно неловко, а придумать тему для разговора Валерик никак не мог. Да и вообще — разве можно вести светские беседы, прижавшись животом к кровати, как к родной?! Ему хотелось выть в голос — сколько лет мечтал остаться с Ларочкой наедине, а теперь лежит перед нею немощный, как старик, как расплющенный цыпленок табака на сковородке! Только жар почему-то идет не снизу, а сверху, словно его засунули в духовку и включили верхний нагрев.

Минут через тридцать Ларочка решила, что, наверное, кефир уже достаточно охладился, и приступила к процедурам. Присела на краешек Валеркиной кровати, осторожненько налила в ладошку кефира, да не подрасчитала малость, перелила, и капля кефира некрасивой кляксой растеклась на ее халатике. Чертыхнувшись, опрокинула содержимое ладошки прямо на Валеркину спину. Тот вздрогнул: не слишком-то приятно разгоряченной солнцем и высокой температурой коже прикосновение чего-то холодного и склизкого. Впрочем, к этому быстро привыкаешь. И даже начинаешь получать не абы какое удовольствие, если размазывает по тебе эту гадость не кто попало, а самая любимая девочка на свете. И, несмотря на боль, на температуру, на озноб, Валерка опять 'поплыл', как несколько часов назад на пляже. Только теперь ему можно было не опасаться, что кто-то обнаружит его восторг от прикосновений Ларочки — теперь-то он лежал на животе, и вставать в ближайшее время не собирался. А значит, никто, даже сама Ларочка не догадается, как именно он к ней относится, как безумно счастлив он от ее прикосновений, как требовательно напряглось его тело…

Все хорошее быстро заканчивается. Ларочка покончила с процедурой в пять минут. Вымыла руки с мылом, забралась на свою кровать, села на ней по-турецки и уставилась в телевизор. Через несколько минут ей это надоело, и она достала из дорожной сумки молодежный журнал, стала листать глянцевые страницы. На ее лице явственно читалась скука.

И Валерка решился. Он уже давно не находил себе места, изводил себя страшными подозрениями и дикой ревностью, но все не мог придумать повода для выяснения отношений. Теперь же понял: или он немедленно, сей секунд, расставит все точки над 'i', или всю жизнь будет корчиться в муках ревности.

— Лар, а тот 'Андрей' — это кто? Одноклассник? Могловец или Николаенко?

Лариска медленно повернула голову в сторону Валерки, несколько мгновений смотрела на него удивленно, потом довольно высокомерно, даже где-то надменно, так несвойственно для нее, произнесла:

— Видимо, кто-то основательно покопался в нашем классном журнале? Иначе откуда такие сведения?

Валерка смутился, едва было не отвернулся к стене, да ворочать шеей было не только довольно болезненно, но еще и небезопасно для наволочки — как бы не запачкать кефиром. Да и вообще — мужик он или кто? Он должен выяснить, кто его соперник!

— Ну, допустим, покопался. Так кто — Могловец или Николаенко?

— А тебе не все равно? — возмутилась Лариска. — Дидковский, ты, между прочим, коварно нарушаешь границу, вторгаешься в мои личные владения.

— Могловец или Николаенко? — настойчиво выпытывал Валерка.

Лариска проигнорировала вопрос, уткнувшись в журнал, намеренно громко перелистывала страницы.

— Могловец или Николаенко? — в Валеркином голосе сквозили едва уловимые истерические нотки.

Ларочка вновь надменно посмотрела на него — и откуда только взялась эта надменность у тринадцатилетней неопытной девчонки? Ответила холодно:

— Ты слишком любопытен, Варела. Могловец, Николаенко, или Петров-Сидоров — это мое личное дело. Я же не спрашиваю, есть ли у тебя кто-нибудь, потому что это твое личное дело. Вот и давай договоримся: личная жизнь — табу. И это единственная тема, запрещенная для обсуждения. Договорились?

Валерке хотелось кричать, выть волком. Есть, есть у него соперник! Иначе почему она так тщательно оберегает свою тайну? Впрочем, ничего удивительного. И на что, спрашивается, он надеялся? Что ее красоту и необыкновенность оценит только он? Нет, он с самого начала должен был быть готов к появлению соперника, иначе и быть не могло. Вот если бы он влюбился в Кристину, тогда ему можно было бы и не беспокоиться, вот уж там-то ему точно не пришлось бы бороться с соперниками! А Ларочка… Это же Ларочка! И ему предстоит долгая борьба за нее, очень долгая и наверняка трудная. Но он все равно победит, он все равно останется у нее единственным. Пусть он недостаточно хорош для нее, зато он слишком сильно любит ее, так сильно, что никакие соперники ему не страшны. К тому же, у него есть очень сильный союзник, мама. И с ее помощью он непременно добьется успеха!

Ларочка, обиженно поджав губки, продолжала шуршать страницами, подолгу не задерживаясь ни на одной из них. И если раньше молчание было довольно умиротворенным, почти уютным, то теперь явно чувствовалось напряжение, даже некоторая враждебность. Валерка понял — надо разрядить ситуацию, перевести все в шутку, чтобы Ларочка ни в коем случае не догадалась, что он очень заинтересован в ее скромной персоне. Нет, все должно выглядеть, как самое тривиальное любопытство.

— А 'Гена' у Сливки — это Дергачев?

Ларочка с готовностью отбросила журнал в сторону:

— Нет, Дидковский, ты таки основательно поковырялся в нашем журнале! И как тебе это только в голову взбрело?

Валерка скромненько потупил глазки:

— Ну, может, сам бы я до этого и не додумался. К тому же, в одиночку охотиться за вашим журналом было не с руки…

— Ага, так значит, вы эту аферу провернули вдвоем с Горожанкиным? И идея, конечно же, принадлежала ему?

Дидковский якобы смутился:

— Ну, понимаешь… Увидел он на Сливкиной руке свое имя, а уверенности в том, что это именно о нем, не было. Вот и решил на всякий случай проверить ваш журнал, может, это Сливкин одноклассник, а вовсе не Горожанинов.

— И что?

— Ну что-что? Видимо, Дергачев…

Лариска расхохоталась искренне, от души:

— Дергачев! Ой, не могу! Дергачев! Какие же вы дураки! Вы того Дергачева видели? Да даже будь он писаным красавцем, неужели вы с Генкой ничего не видите? Какие же вы глупые! Пацаны, что с вас возьмешь!

Валерка оживился:

— Так что, Горожанинов, что ли?

Лариска с готовностью кивнула:

— А то! Горожанкин, конечно! Она ж по нему с младенчества сохнет! Неужели ничего не заметили? Нет, Валер, честно? Совсем-совсем?!

— Совсем.

И Валерка ни капельки не лукавил. Генка-то, может, и догадывался, а вот сам Валерка никогда не замечал ничего подобного. Впрочем, он вообще на Сливку внимания не обращал, у него был другой объект для пристального внимания.

— Нет, совсем не замечал. Да и Генка вроде тоже, по крайней мере, мы с ним никогда на эту тему не говорили.

— И что, даже когда он свое имя на ее руке прочитал, тоже ничего не сказал, ни о чем не догадался?

Валерка задумался на мгновение, потом ответил неуверенно:

— Может, и догадался. Но, наверное, сомнения были, иначе зачем бы ему понадобился ваш журнал?

Ларочка хмыкнула и вновь принялась штудировать прессу. Только теперь переворачивала страницы мирно, аккуратно и почти без шума.

А Валерка притих на кровати. Журнал-то они и правда стащили вместе с Генкой, да только инициатива принадлежала не Горожанинову, а самому Валерке. Это ему надо было проверить, кто такой этот таинственный 'Андрей', а Генка с радостью ухватился за идею. Его вообще хлебом не корми, дай только шкоду какую-нибудь сотворить. Да только об этом Ларочке знать было совсем не обязательно.

Глава 5

Без Валерки и Генки Горожанинова школа была уже не та. Вернее, сама-то школа ничуть не изменилась, а вот ее восприятие Ларисой Лутовининой изменилось довольно существенно. Неожиданно для себя она обнаружила, что осталась одна, словно голая и босая посреди площади, и нет рядом спины, за которой она могла бы спрятаться, некому было прикрыть ее наготу. Насколько естественно раньше было ждать в холле после уроков Валерку с Генкой, насколько естественно было идти всем вместе, вчетвером, домой, настолько теперь Ларочка чувствовала себя одинокой и обманутой. С одной стороны, оставалась еще Юлька Сметанникова — уж она-то никуда не делась, по-прежнему училась в том же классе. Да вела себя Сливка как-то странно, не всегда адекватно. Если Ларочка и раньше наблюдала в ней довольно болезненную склонность к мальчикам, то теперь эта ее склонность стала превращаться в зависимость сродни наркотической.

Сливка стала какая-то колючая, резкая. На девчонок-одноклассниц внимания практически не обращала, если не считать довольно дерзких, иногда двусмысленно-грязных высказываний в чей-либо из них адрес. Лутовинину, правда, никогда не трогала, больше того, периодически, как в старые добрые времена, вновь изображала из себя подругу: по утрам ждала у парадного, после уроков опять пристраивалась к Лариске и вместе шли домой. Говорить могли о чем угодно, не чувствовалось вроде в разговоре ни малейшей напряженности, однако уже назавтра Сливка вновь превращалась в холодную отстраненную незнакомку с пустыми рыбьими глазами, глядящими мимо любой девочки и оживающими только наткнувшись на мальчика.

Изменился у Ларочки и распорядок дня. Если раньше она после школы могла до вечера сидеть у Валерки, добираясь к родительскому дому чуть ли не поздним вечером, то теперь после уроков приходилось подниматься сразу к себе на четырнадцатый этаж, минуя гостеприимный третий, и греть себе незамысловатый скромный обед, состоящий в лучшем случае из тарелки супа и бутерброда. В худшем приходилось довольствоваться одним супом или бутербродом. Нельзя сказать, чтобы в родном доме Ларочку морили голодом — вот уж совсем неправда! Да вот только разносолы у них в доме случались буквально несколько раз в году, по самым большим праздникам. В остальные же дни родители не считали необходимостью питаться разнообразным меню, состоящим из деликатесов.

Правда, в самом начале учебного года Изольда Ильинична еще пыталась настаивать на том, чтобы Ларочка после школы непременно шла обедать к Дидковским, иногда даже встречала ее у парадного. В такие дни Ларисе ничего не оставалось делать, как послушно садиться за гостеприимный стол, предварительно тщательно вымыв руки в ванной комнате. Да только за столом устанавливалась напряженная тишина, кусок в глотку не лез и Ларочка чувствовала себя на удивление неловко, несмотря на то, что провела в этом доме, пожалуй, гораздо больше времени, чем в своем собственном. Изольда Ильинична пыталась о чем-то говорить, выспрашивала про школу, про Ларискину успеваемость, про наличие серьезных проблем. Да только Ларочка все больше кивала: 'Все нормально, у меня все хорошо, тетя Зольда!' Это с Валеркой да Генкой она запросто могла обсуждать все свои проблемы, это с ними все было просто и естественно, а вот Изольда Ильинична в эту схему никак не вписывалась, хоть и чужим человеком Ларочка ее считать не могла при всем своем желании. Она чувствовала в этой ситуации неудобство сродни тому, как если бы ее собственная мать попыталась вдруг заменить ей всех друзей и подруг, упорно навязывая свое покровительство.

С мальчишками, Валеркой и Генкой, она еще периодически встречалась, да все реже и все меньше эти встречи напоминали их детские посиделки у Дидковских ли дома или в беседке построенного, наконец, садика по-соседству. Со временем Горожанинов присоединялся к их встречам все реже, поглощенный новой для него студенческой жизнью. Валерка же надолго Ларочку без внимания не оставлял. Как минимум, проводил с ней несколько часов в выходные. В программу же 'максимум' без труда вписывались походы в Мак-Дональдс или в кино по вечерам, а то даже выезды в театр на премьерный показ спектакля, или на концерты симфонической музыки всей семьей — имеется в виду, естественно, семья не Лутовининых, а Дидковских. Конечно, все это было уже совсем не то, и все это было совсем не так, как в старые добрые времена, однако постепенно Ларочка привыкла к новым обстоятельствам и стала воспринимать их столь же естественно, как и прежние. Валерка всегда, с самого раннего детства, был рядом. Валерка был настоящим, самым надежным ее другом.

Так прошло еще два с лишним года, а время и не думало останавливаться, летело себе дальше, не обращая внимания на людишек с их мелкими проблемами. Теперь уже стало традицией, что вместе с Дидковскими Ларочка ездит отдыхать в Сочи. И Елизавета Николаевна уже не спорила по этому поводу с Изольдой Ильиничной, тоже стала принимать это, как должное. И на отдыхе все было, как тогда, в первый раз: все так же жили в двух двухместных номерах: Валерка с отцом, Владимиром Александровичем, Ларочка — с Изольдой Ильиничной. И иногда, не слишком часто, раза три-четыре за весь сезон, Дидковские-старшие непременно отправлялись куда-нибудь на ночное мероприятие, и тогда Валерка ночевал в Ларочкином номере. Между ними не происходило ровным счетом ничего такого, что могло бы насторожить Ларочку. Она уже привыкла, что, выходя на пляж, кожу непременно нужно смазать защитным кремом. Как привыкла и к тому, что мазать ее кремом должен был не кто-нибудь, а именно Валерка. И совершенно не смущалась, если им приходилось ночевать в одной комнате. Переодеваться при Дидковском, конечно, стеснялась, выгоняла его для этого в ванную и разрешала выйти оттуда только когда уже лежала под покрывалом, но в самих таких ночевках не видела ничего неприличного. Единственное, что отличало эти поездки от первой — то, что теперь Ларочке не приходилось мазать Валеркину спину кефиром. Выходя на пляж и приступая к ответственному заданию по защите Ларочкиной кожи от зловредных солнечных лучей, он теперь заранее набрасывал на плечи легкую рубашку или полотенце, считая применение защитного крема сугубо женской прерогативой.

Ларисе уже пошел шестнадцатый год. Гадким утенком она уже не была, но и красавицей в полном смысле слова ее назвать было еще трудно. Уже не такая угловатая, как два года назад, но все равно еще подросток, не научившийся вести себя, как взрослый человек: слишком резкие движения, слишком громкий смех, слишком легкомысленное отношение к ближайшему окружению. И полное, абсолютное непонимание того, что на самом деле с нею происходит. Совершенно искренне считала Валерку ближайшим другом, а его маму — довольно близкой подругой своей матери, отчего, была уверена, и таскает ее Изольда Ильинична всегда с собой, не считая обузой.

В школе тоже все было по-прежнему. Ларочка периодически сходилась то с одной одноклассницей, то с другой. Близко же сдружиться ни с кем не получалось: если в школе у них имелись общие интересы, то за ее пределами каждая девочка жила своею жизнью. На некоторое время интересы могли совпасть, и тогда девчонки довольно много времени могли проводить вдвоем, но рано или поздно эти интересы исчерпывались, и тогда Ларочка вновь оставалась одна.

И у Юльки Сметанниковой все было по-прежнему. Как обычно, дружила только с мальчиками, периодически вспоминая о существовании былой подруги. Сливка за эти два года изменилась довольно резко. Если раньше она была не просто угловатой девочкой-подростком, но еще и отличалась от ровесниц плохой кожей, 'богатой' на всяческие неровности и покраснения, иногда и откровенные прыщи, то теперь выглядела значительно старше одноклассниц, да и кожа стала почти гладкая. Юлька немножко поправилась, а может, просто полная грудь создавала такое впечатление? Так или иначе, но рядом с Лариской Сливка выглядела не девочкой, но ядреной молодухой. И все реже ее дружба с мальчиками выглядела со стороны невинно, именно дружбой. Все чаще можно было наблюдать, как очередной 'друг', приветствуя Сливку, по-хозяйски кладет руку не на талию даже, а, о ужас, о срамота, — как будто случайно гораздо ниже, так и норовя при этом, словно невзначай, подзадрать и без того короткую юбчонку повыше. Больше того, однажды Лариска даже была свидетельницей того, как Сливка вслед за очередным 'другом'-старшеклассником поднималась по лестнице из полуподвала, где находились классы для трудового обучения. Стоит ли говорить, что по расписанию урок труда был совсем в другой день недели?! Да и любому школьнику известно, что под этой лестницей находится длинный неосвещаемый 'аппендикс', коридор, заканчивающийся тупиком, в котором дворник держал лопаты да метлы. И любой школьник знал, что лучшего места, чтобы укрыться от посторонних глаз, придумать просто невозможно. Недаром директриса все грозилась заколотить этот 'аппендикс' наглухо, поймав там очередную партию прогульщиков или курильщиков, да все никак почему-то не исполняла свою угрозу. И надо было видеть довольные физиономии Сливки, вытирающей уголки рта, и ее очередного 'друга'!

В один из таких дней Ларочка сама навязалась к Сметанниковой в спутницы:

— Юль, ну что ты творишь?! Тебе же крышу чинить пора конкретно!

Сливка плотоядно усмехнулась, облизнулась и ответила высокомерно:

— Эх, Лутовинина, ты за своей крышей присмотри! Дура ты дура, ребенок!

Лариске было весьма неприятно продолжать этот разговор, однако и смолчать не смогла, решила, что хотя бы раз, но она должна поговорить со Сливкой начистоту:

— Да они же тебя используют, Сливка! Им от тебя нужно одно, и ты им это безотказно предоставляешь!

— А ты знаешь, отказно или безотказно? Ты видела?! — рассердилась Сметанникова. — Хотя…

Снова похотливо улыбнулась:

— Хотя… Чего ж отказываться-то? Кот от сметаны не отказывается.

— Вот они, коты, и не отказываются! Но ты-то — не кот!

Юлька противно расхохоталась:

— Ну да, правильно, я кошка! Ой, большая разница!

— Сливка, ну нельзя же так! Им от тебя одно нужно…

Сметанникова вновь разозлилась, даже остановилась. Гневно сверкнула глазами:

— Это мне от них одно нужно, мне! Тебе-то вот хорошо, от природы кожа ровненькая да гладенькая, и ничего делать не нужно. А мне ой как поработать приходится, чтобы прыщавой уродиной не быть! Ты знаешь, каково это, когда от тебя отворачиваются с отвращением? Когда поцеловать брезгуют? Когда тот единственный, без которого жизнь не мила, за женщину тебя не считает? А я ему докажу, я докажу! Он поймет, что лучше меня ему не найти! Тебе-то легко говорить, ты всегда была рядом с ним, ты для него — своя. А я — изгой, я ему со спины милее! Но я добьюсь, я непременно добьюсь своего! Он у меня еще попляшет, он меня еще вспомнит! Он еще на коленях меня будет умолять! А я еще подумаю, обращать ли на него мое драгоценное внимание! Твой Геночка у меня еще попляшет, вот увидишь! Вы все, все у меня попляшете! Особенно ты! Еще завидовать мне будешь!

Лутовинина удивленно уставилась на собеседницу, хлопала глазами:

— Я?! Я-то тут при чем? Сливка, опомнись! Это же я, я же никогда не делала тебе ничего плохого. Юль, ты шизанулась? Да у меня с твоим Генкой сроду ничего не было и быть не может, мы же с ним просто друзья. Да и то, пожалуй, уже в прошедшем времени, я ж его уже сто лет не видела. Ты в своем уме? Нашла, к кому ревновать! Да и не докажешь ты ему таким способом ничего. Не только ему — вообще никому ничего не докажешь, только сама себя уважать перестанешь!

— Да пошла ты, последняя девственница отечества, блин! Как будто я не знаю, что ты спишь и во сне видишь, как бы оттяпать у меня Генку! Она мне еще будет нотации читать про аморальное поведение! Отвали, моя черешня!

И, весьма ощутимо толкнув плечом Лутовинину, Сливка пошла прочь. А Лариска смотрела ей удивленно в спину: что с тобой, Сливка? Никак, крыша съехала основательно?!

А Генка действительно практически не появлялся. Лишь изредка Лариса сталкивалась с ним в подъезде: он из лифта, она в лифт, или наоборот. 'Привет' — 'Привет', 'Как дела?' — 'Нормально', вот и весь разговор. И Валерка с ним общался, пожалуй, не больше Ларискиного. Первое время Ларочке было несколько обидно Генкино невнимание, но скоро привыкла: что ж тут поделаешь, у каждого своя жизнь. Генка сам по себе человек очень активный, общительный, у него, в отличие от Валерки, всегда было много знакомых. Теперь же его окружение полностью поменялось, с однокурсниками проводил практически все время, появились новые интересы. Оставалось радоваться тому, что Валерка Дидковский не такой, как Генка, не предает старых друзей. А может, он просто не так легко, как Горожанинов, сходится с новыми людьми, потому и предпочитает старых друзей новым? Так или иначе, но Валерка всегда был рядом, и Ларисе было приятно, что он, несмотря на новое окружение, по-прежнему предпочитает общество старой подружки.

Со Сливкой же творилось что-то непонятное. После той ссоры бывшие подруги долгое время не только не общались, но даже не здоровались. Однако спустя некоторое время Юлька вроде как одумалась, стала более сдержанной. Больше того — все одноклассницы обратили внимание, что мальчишки уже не так стали липнуть к Сметанниковой. Да и если крутились вокруг нее, как осы вокруг арбузной мякоти, то прежнего огонька в Юлькиных глазах не наблюдалось, даже дежурной улыбкой парней не привечала. И однажды после школы пристроилась шагать вместе с Лутовининой.

Лариса шла молча, памятуя о ссоре, однако и вперед не вырывалась, как не пыталась и отстать, или пристроиться к другой девочке. Уже на полдороги к дому Сметанникова, наконец, открыла рот:

— Лар, я такая шиза! Ты не обращай внимания, у меня иногда бывает. Как будто толкает меня кто-то под руку, заставляет гадости говорить, — И, помолчав, добавила: — И делать.

Лариска шла молча, словно ни в чем ни бывало, вроде не услышала ничего интересного.

— Нет, Лар, ну правда! Ты была права — я полная дура, идиотка! Ну, понимаешь, от меня это вроде не зависит. Вот как будто кто-то другой в меня вселяется, и ничего не могу с этим поделать. Умом, вроде, понимаю, что качусь ниже уровня городской канализации, сама себя уважать не могу, и в то же время не могу остановиться, даже кайф какой-то получаю от того, как низко я пала. Сама себя презираю, и впадаю от этого в небывалый восторг. Ты думаешь, мне легко было остановиться? Это же, как на санках: чем дольше едешь, тем с большей скоростью катишься вниз. И попробуй остановиться! Но я же смогла, я нашла в себе силы. Да только знаешь, мне так трудно, я боюсь, без твоей помощи я долго не продержусь. Мне надо, чтобы рядом со мной был человек, который бы меня сдерживал. Прости меня, Лар, а?

Лутовинина наконец отозвалась:

— А за что мне тебя прощать? Можно подумать, ты мне гадости делала. Ты ж их делала себе, а не мне. Себе, понимаешь? Мне-то как раз глубоко фиолетово, кто кого использует — они тебя, или ты их. Твои проблемы. Я только пыталась тебе объяснить, что ни к чему хорошему это тебя не приведет. А ты несешь пургу какую-то про меня, про Генку. Знаешь ведь прекрасно — никогда между нами ничего не было. Он мне и не нравился никогда, в отличие от некоторых. Да и я ему тоже никогда не нравилась. По крайней мере, я не замечала, чтобы он когда-нибудь проявлял ко мне что-то, что можно было бы вынести за рамки дружбы. Так что успокойся насчет меня, уж кто-кто, а я-то у тебя Генку не заберу.

Сметанникова оживилась:

— Да-да, я же все понимаю! Конечно, вы же с Генкой просто друзья, и все! Да и как ты могла бы у меня его забрать — мы же с тобой подруги, а ты ведь знаешь, как я по нему сохну! Знаешь, Лар, я его так люблю, так люблю! Не знаю, существует ли на свете что-нибудь такое, на что бы я ради него не пошла. Если надо будет — жизнь отдам, надо будет — убью кого угодно ради него, сто пудов убью! Об остальном и говорить не стоит. Уж, по крайней мере, исполню, не задумываясь, любое его желание, любую прихоть, чего бы только его средняя нога не захотела, стопудово! Я от него просто тащюсь! Вот только он, баклан, ни хрена не въезжает, сволочь!

Лариска все еще натянуто, не особенно дружелюбно, ответила:

— Ну и тащись себе в тряпочку — какие проблемы?! Чего на людей-то бросаться?

Юлька забежала на пару шагов вперед Лутовининой, заискивающе заглянула в глаза:

— Лар, ну я же извинилась! Ну прости ты меня, шизу! Это ж я не от злости на тебя, сугубо от любви к нему. От невзаимной любви, от безответной, понимаешь? Я ведь против тебя никогда ничего не имела, ревновала только страшно: на меня-то он внимания никогда не обращал, а тебе и портфельчик поднесет, и делами поинтересуется. Знаешь, как мне было обидно? Но это уже в прошлом, я уже все поняла. Я теперь совсем другая стала, ты мне только помоги удержаться. А то меня при виде пацанов колбасит, я шизею, блин!

Лутовинина не ответила. Сливка перестала заглядывать ей в глаза, снова пошла рядом. Помолчала несколько мгновений, потом вздохнула тяжко-тяжко, улыбнулась приторно-сладко, и добавила:

— Вот только, знаешь, я все равно ни о чем не жалею. Больше того, только и жду, как бы он опять про меня вспомнил. И тогда я буду самым счастливым человеком на свете!

Лариска заинтересовалась:

— Что значит 'опять'? Кто 'он' — Горожанкин? И почему 'опять'?

— И-эээх, Лариска-Лариска, какое же ты еще дитя! Потому 'опять', потому! Потому что это он меня толкнул в этот омут, Геночка любимый, сволочь! Он показал, что такое настоящая жизнь, он! Прикинь, да — если бы не он, я бы до сих пор девочкой нецелованной землю топтала, как ты.

Лариска аж остановилась. От любопытства аж захватило дух:

— Горожанкин?!! Да ты что?! А я ж ничего и не знала, даже не догадывалась! И когда ж это вы снюхались?

Юлька опять вздохнула:

— Эх… Когда-когда. Тогда. Неужели и правда не догадывалась?

— Нет, — Лутовинина искренне покачала головой. — Честное слово! И Валерка, по-моему, тоже, по крайней мере, он никогда ничего об этом не говорил, даже не намекал. Так когда?

— Давно. Так давно, Лариска, ты не представляешь! Уже три с половиной месяца! Уж ты-то знаешь, как я от него тащюсь, знаешь, что ради него на все готова, абсолютно на все, без исключений. Да в том-то и беда, что он, сволочь, никак не мог понять, что только я и готова ради него на все. Но теперь-то уж точно знает. Так вот, сижу я, значит, три с половиной месяца назад дома, рыдаю, горькую свою судьбинушку оплакиваю, женскую свою невостребованность, нелюбимость, короче. А вечером, когда уже стемнело, Геночка вдруг позвонил, потребовал, чтобы я в подъезд вышла, да не к лифту, а на лестницу. Я офигела, блин! Вот он, думаю, самый мой счастливый миг! От радости как была в халатике, так и выскочила. Прикинь, да, даже не переоделась — какой там на фиг переодеваться, когда сам Геночка меня на лестнице дожидается! Только куртку накинула на плечи. Да только мне самой пришлось его ждать почти полчаса. Стою, значит, на лестнице, темно, ни единой лампочки. Приколись, блин — стремно, и в то же время думаю: хвала тебе, неизвестный архитектор, за то, что лестницу отдельно от квартир и от лифта организовал, не иначе, сам пацаном намаялся от отсутствия укромных мест. Короче, колбасит по полной. То ли от прохлады — не май месяц, а вечером, да в мрачном, блин, подъезде, совсем не жарко, если не сказать — откровенно холодно. А может, и не от холода, может, как раз наоборот — от нетерпения плющит. Уже решила, что это он, гад, прикольнуться так вздумал. Только было собралась уходить, как слышу, этажом ниже дверь хлопнула, и кто-то поднимается. Стою, молчу, а сердце бухает, как царь-колокол, наверное, когда-то звонил.

Сметанникова на мгновение замолчала, взглянула на яркое солнышко, зажмурилась крепко-крепко, улыбнулась плотоядно, потом продолжила:

— Знаешь, это, по-моему, был самый кайфовый момент в моей жизни, момент ожидания счастья. Поверь мне — ожидание счастья куда кайфовее самого счастья! А потом была проза жизни…

— Как? — вопрос вырвался из Лариски сам по себе.

— Как-как, каком кверху, — невесело ухмыльнулась Сливка. — Причем в буквальном смысле. Правда, предварительно убедился, я ли это. Потом спросил, действительно ли я его люблю. Как ты думаешь, что я ответила?

И, не дожидаясь Ларискиного комментария, продолжила:

— Конечно, ответила, люблю больше жизни, на все ради него готова. А я ведь действительно готова была на все. Я и сейчас готова. Знаю, что сволочь, знаю, что гад, а все равно поступила бы так же. И еще тысячу раз поступлю, еще и Бога молить буду, чтобы пришел тысячу раз, даже если уверена буду, что придет только за очередной порцией кайфа. Ну и что? Может, я и рождена только ради его кайфа?

Сметанникова замолчала. Молчала и Лариска. Однако любопытство было сильнее чувства такта, и она не сдержалась:

— Так он что, он?..

Сливка улыбнулась, и с нескрываемым удовольствием ответила, словно сироп разлила:

— Ага! Он! Решил, сволочь, проверить, на что я ради него готова.

У Лутовининой аж дух захватило:

— И что?..

— Проверил! — торжествующе ответила Сливка. — Проверил! Оказалось — на всё!

— Совсем?.. — из Ларискиного горла вырвался только шепот, да и тот еле слышный, хриплый, жаркий.

— Ага! Совсем! Я ему доказала свою любовь! И еще бы тысячу раз доказала, только об этом и мечтаю!

— А он? — прохрипела Лариска.

— Ну ты чо, блин, креза? — Веселость со Сливки, как ветром сдуло. — Говорю ж — баклан. Он, сволочь, даже не поцеловал. Приходит иногда вот так, почти ночью, вызывает в подъезд, и без особых уси-пуси проверяет, блин, не померкла ли моя любовь. Ну а я, ясен перец, доказываю, что моя любовь померкнуть не может, только разгорается пуще прежнего. Никогда ни о чем не прошу, только стараюсь доказать свою любовь. А он, сволочь, даже не поцеловал ни разу.

— И что?

Сливка разочарованно ответила:

— А ни хрена! Даже приходить перестал! Уже почти месяц не приходит, представляешь?! У него там, в институтах, видимо, других шиз предостаточно! Уже месяц, целый месяц, сволочь, ни слуху, ни духу! Я уже и звонила тысячу раз, а он только бухтит: не звони, мол, понадобишься — сам приду. Вот и все. Я уже все глаза выплакала, его ожидаючи. Ох, Ларка, знала бы ты, как меня плющит! Знала бы, на что я ради этого козла готова! Все вынесу, все стерплю, только бы дождаться, только бы пришел хоть на пять минут! Я б ему тогда и за пять минут показала, как его люблю! Как ты думаешь, он еще придет?

Лариска задумалась:

— Нуууу… Как знать… Вот только… А ты уверена, что это и есть любовь? Юль, мне кажется, любовь какая-то другая должна быть. Он, может, потому и не идет к тебе, что и так знает, что у тебя давно крыша улетела, что сохнешь по нему. Ему ведь не надо за тебя бороться — ты и так у него в кармане. Ты ж себя, как тряпочку, перед ним расстелила. Вот и жди теперь, когда ему половая тряпка понадобится. А когда ему нужна телка, он, небось, к другой отправляется. Нет, Сливка, сдается мне, ты крезанулась. Даже если и фанатеешь до потери сознания — нельзя так тупить, превращаться в половую тряпку.

Сметанникова залилась колокольчиком:

— Ох, шиза ты, Лутовинина! Сама ты крезанутая! Да знала бы ты, какой это кайф, когда любимый человек и… Ладно, ты еще маленькая, рано с тобой еще такие вещи обсасывать. Да только вот что я тебе скажу: называй, как хочешь, пусть я буду крезой, тряпкой половой, пусть. Но за это счастье можно все отдать. Вот только вспомню, как он подойдет ко мне в темном подъезде, вокруг не видно ни зги, а он, ни слова не говоря, без артподготовки, нагло так — рраз, и в дамки! С ходу — рраз, и рукой под халатик! И все, хоть умри — такой кайф, слов не найду! Эх, жаль, ниже падать некуда, а то б я с радостью, только бы пришел, только бы вспомнил обо мне, миленький, родненький! Уй, Ларка, я его так люблю, так люблю!!!

Лутовинина промолчала. Не нравилась ей Сливкина позиция, определенно не нравилась. Как-то это все неправильно, как-то это нехорошо. Может, она и правда чего-то не понимает? Но разве это правильно, когда вместо первых поцелуев и невинных ласк — вот так вот — рраз, и сразу в дамки? Без лишних разговоров, без уси-пуси, сразу под халатик? И это — любовь?!!

— Юль, а с чего ты взяла, что это любовь? Ну вот почему ты уверена, что ты его любишь?

Сливка усмехнулась:

— Я ж говорю — шиза. Да как же Геночку можно не любить?

Лариска возмутилась:

— Ну я ведь не люблю, и ничего, живая. Так с чего ты взяла, что это и есть любовь? Может, это никакая не любовь, а детская твоя дурь в башке до сих пор играет? Ты ж совсем еще сопля зеленая была, когда в него влюбилась. Ну да, он красивый был пацанчик, и все девчонки были в него немножечко влюблены, кроме, наверное, меня — для меня он всегда был только другом, как Валерка. Но смотри, все девчонки переросли эту пургу, все живут нормальной жизнью, и только ты зациклилась на своем Геночке. Мне кажется, ты действительно просто застряла в детстве, а на самом деле никакая это не любовь, просто привычка любить. И на самом деле ты его не любишь, ты просто убедила себя в этом…

— Это у тебя еще детство в заднице играет, — довольно грубо перебила ее Сметанникова. — А я его люблю! И не тебе судить о любви, не тебе! Тебе бы еще в куклы играть, ты ведь даже не догадываешься, что такое любовь! А пытаешься меня учить уму-разуму. Я с тебя тащусь, блин! Подожди, вот найдешь объект для внимания — еще совета у меня просить будешь: как доставить ему максимальное удовольствие. А я это умею, уж поверь мне, дитя, — высокомерно произнесла она.

Лариска малодушно промолчала. А кто его знает, может, и права Сливка? Может, это и есть она, хваленая любовь? Просто она в этом еще совершенно не разбирается, просто не появился еще на Ларискином горизонте тот, которому она с восторгом подарила бы себя всю, без остатка, в первую же секунду? Да вот только если это и есть любовь, то как-то уже не очень и хотелось бы ее встретить. Такую-то грязь…

Глава 6

Еще один год канул в прошлое. Теперь уже Лутовинина и Сметанникова стали ученицами одиннадцатого класса. Трудный, скучный год. Практически с первого сентября началась подготовка к выпускным экзаменам. И мало кто из одноклассников не занимался на подготовительных курсах при избранном институте или университете. Курсы сами по себе не бесплатные, да многие родители искренне полагали, что лучше один год оплатить подготовительные курсы, чем пять лет платить за контрактное обучение. Правда, в подавляющем большинстве случаев выпускникам подготовительных курсов все равно приходилось впоследствии учиться именно на контрактной основе. Однако родители надежды не теряли, а потому почти все одноклассники Ларочки и Юльки были крайне заняты по вечерам.

Касается это и Сметанниковой. Сливка нынче взялась за ум, с головой погрузившись в учебу. По вечерам, как и абсолютное большинство одноклассников, занималась на подготовительных курсах. Не потому, что вся из себя была такая правильная и усидчивая, вовсе нет. Просто папочка в красках расписал, какая у Юльки будет сытая и замечательная во всех отношениях жизнь, если станет она высококвалифицированным адвокатом. А дабы гонорары были максимальные, еще смолоду следовало позаботиться о том, чтобы диплом о юридическом образовании был не от какого-нибудь захудаленького института, а от самого именитого, самого престижного на постсоветских просторах — МГУ. Кроме того, имелась и еще одна причина для внезапной Юлькиной скромности и недоступности. Можно сказать, исчез из ее жизни предмет обожания. Больше всего, пожалуй, Сливка горевала даже не по поводу Генкиного внезапного отсутствия в Москве, сколько потому, что исчез он именно теперь, когда она буквально на глазах из угловатого прыщеватого подростка превращалась в очень даже аппетитную барышню с пышными не по годам формами. Переходный возраст был позади со всеми его неприятностями и неожиданностями, и даже 'сюрпризы' в виде противных прыщиков посещали теперь Сливку все реже и реже. Может, и не стала Юлька пуританкой, избавившись от постоянного соблазна в виде Геночки Горожанинова, но постороннему наблюдателю ныне сложно было обвинить ее в легкомысленности.

А вот Лариска вечерами бывала чаще всего свободна, как птица в полете. Долго думала Ларочка, куда бы направить свои стопы, в какую сферу народного хозяйства. Ничего особенного на ум не приходило, ни к чему душа не лежала. Да и о чем особенном можно было мечтать с Ларискиным будущим аттестатом? Конечно, целый учебный год еще впереди, да только вряд ли за этот год можно было бы превратиться из весьма средней ученицы в отличницу и обладательницу золотой медали. Увы — Ларочке приходилось констатировать, что к знаниям ее душа особо не лежала, как не лежала и к какой-либо профессии, сфере деятельности. И в этой ситуации Лутовинины-старшие не придумали ничего лучшего, чем поступление в педагогический институт. А что? Ведь, по крайней мере, писала-то Ларочка грамотно, книжки читала, опять же, с удовольствием. Стало быть, прямой путь в преподаватели русского языка да литературы. Профессия, опять же, не особо модная, не особо престижная, а потому и не слишком востребованная, в пединститут и со скромным аттестатом легко поступить. Не в Ленинский, не в МГПИ, конечно — туда с тройками в аттестате без волосатой руки не поступишь. Да ведь Ларочка не гордая, для нее и МОПИ подойдет. К сожалению, Лутовинины в своем подходе не уникальны, и все чаще в педагоги идут нынче не по призванию души, а сугубо по причине его отсутствия. Так стоит ли удивляться тому, что в наше время хорошие учителя встречаются все реже и реже?

Скука… Лариска в буквальном смысле не знала, куда себя девать. Одноклассники — зануды, книжные черви. К кому прислонить одинокую головушку, к чьей компании присоединиться? Все вокруг почему-то оказались такими занятыми, такими сосредоточенными на собственном будущем. Даже легкомысленная Сливка — и та туда же! Даже Валерка Дидковский уже не уделял Ларочке столько времени, как прежде — четвертый курс, огромная загруженность, какие-то курсовые проекты. А может, и личная жизнь у него, наконец, появилась? Лариса никогда не спрашивала Валерку о личной жизни, памятуя свое же собственное выражение: 'Личная жизнь — табу'. Самой же оставалось лишь признать полное отсутствие таковой.

Скука. Генка Горожанинов и вовсе пропал. Он и без того уже давным-давно отбился от коллектива, в смысле, от их маленькой теплой компании. Теперь же и вовсе покинул родной город. Что город? Бери выше — страну! Да-да, уж не знамо за какие такие особые заслуги перед отечеством, а посчастливилось Генке уехать в далекую Америку по программе обмена студентами. На целых два года уехал, даже защищать диплом собирался все в том же чужом и незнакомом, а потому немножечко пугающем Детройте. Правда, на том программа обмена и заканчивалась — виза у Генки была временная, да еще и без права на трудоустройство. Впрочем, еще перед отъездом, прощаясь со старыми друзьями, Генка загадочно улыбнулся, ясно давая понять, что возвращаться не особо намерен.

Скука. Впрочем, появилось в Ларискиной жизни некоторое оживление. Как-то так незаметненько, плавненько влился, вписался в ее жизнь одноклассник, Андрюша Николаенко. Тот собирался поступать на ветеринарный факультет, где конкурс был не особенно пугающий, а потому частенько позволял себе по вечерам сводить скучающую Ларочку в кино. Правда, Лариска самой себе, положа руку на сердце, не могла бы признаться в том, что Андрюша ей как-то особенно интересен. Скорее, просто скука заела. Впрочем, и обратного сказать Лариса тоже не смогла бы — было в Андрюше что-то такое, явно было, по крайней мере, ее совершенно не тяготили эти встречи. Просто… Просто Ларочка и по сей момент оставалась словно бы спящей принцессой, душа ее еще крепко спала. Умом понимала, что пора бы уже и влюбиться в кого-нибудь, как-никак, семнадцатый годок разменяла, самый вроде бы расцвет, самое пробуждение, самое что ни на есть оно. Однако вот пробуждение-то, такое долгожданное, такое взлелеянное, как раз никак и не наступало. Сама себя Ларочка пыталась убедить, что влюблена в Андрюшу, но душою чувствовала, что это еще не любовь, это еще так, предчувствие, разминка перед настоящей любовью. Правда, Андрюшины поцелуи были ей крайне приятны, но то волнение, физическое и душевное смятение, которое должно было бы последовать вслед за поцелуями, у Ларисы никак не наступало. Очень ей хотелось считать Андрюшу сердечным другом, но, положа руку на сердце, с полным основанием могла его назвать пока что лишь просто другом. Очень здорово было бродить с ним под дождем, прижавшись плечом к плечу, разбрасывать носками туфель мокрые опавшие листья. Было в этом что-то такое, что не совсем вписывалось в понятие дружбы. Сердечко почему-то то скакало, гарцевало юной лошадкой, то вдруг почти застывало в момент расставания. Хотелось большего, очень хотелось, но… Наверное, просто не успела Ларочка проснуться. Была уже крайне к этому близка, крайне, ближе, пожалуй, некуда — дай судьба еще недельку-другую, и Ларочка бы повзрослела, глядишь, и проснулась бы душа, глядишь, и почувствовала бы именно то, что и хотела почувствовать. Но…

Но Дидковский был настороже. Хоть и не мог уже позволить себе все вечера проводить с Ларочкой, но тут словно почувствовал, что может окончательно потерять свою девочку. Бросил все и вновь стал верным пажом. Вернее, не столько бросил, сколько предельно уплотнил свой график. Учебу бросать не был намерен. Понимал, что, хоть и бывали преподаваемые предметы скучны и неинтересны до безобразия, но в дальнейшей жизни он без этих знаний если и не пропадет, то, как минимум, не сможет добиться заветной цели, не удастся ему без них реализовать свои амбиции. А амбиции у Валерки были высокие! Еще бы, чем еще, как ни положением в обществе, ни материальным благополучием сможет он завоевать Ларочкино сердце? Именно этим и объяснялось то, что в последнее время он проводил с ней непозволительно мало времени, что чуть было не привело его к личной трагедии. Нет, учеба учебой, но нельзя добиваться успехов ценой отказа от Ларочки. Хорошо хоть он вовремя спохватился, словно почувствовал тревогу. Именно почувствовал, ведь Ларочка сама ни о чем не собиралась ему рассказывать. Как же, ведь 'личная жизнь — табу'! Ну-ну, пусть пока пребывает в счастливом неведении, но для Валерки-то ее личная жизнь никогда не была и никогда не будет табу. Хотя бы потому, что его собственная личная жизнь невозможна без Ларочки.

И Дидковский поменял привычный для себя график. Пропускать лекции он, конечно, никак не мог себе позволить. Зато все остальные дела довелось несколько сместить и сжать, спрессовать по времени. Курсовые работы и штудирование учебников пришлось перенести на поздний вечер, когда мог быть абсолютно уверен, что уж в такое-то время Ларочка точно находится дома и о свиданиях с соперником даже не помышляет. Кстати о соперниках. Как ни пытался Валерка, а имени конкурента узнать так и не сумел. Лариса категорически отказывалась обсуждать с ним свои личные дела. Сливка же то ли не знала ничего, то ли просто не хотела говорить. В любом случае, вытянуть из нее информацию Валерке не удалось. После Генкиного отъезда Юльку вообще словно подменили. Мало того, что стала вся из себя серьезная и целеустремленная, это-то как раз ей только на пользу. Впрочем, эти аспекты Сливкиной жизни Валерку вообще не интересовали, просто Ларочка частенько удивлялась этому вслух, иначе разительные перемены в Сливкином поведении прошли бы мимо него и вовсе незамеченными. Сам же Валерка удивлялся иному. Сливка и раньше не пылала к нему дружескими чувствами, однако всегда держалась по отношению к нему весьма сдержанно, а иногда и совсем дружелюбно. Теперь же, когда Генка умотал в свою Америку, Юлька вдруг стала открыто демонстрировать Дидковскому дикую враждебность, если не сказать ненависть. При случайных столкновениях около дома она отвечала на его приветствие, но при этом в ее глазах светилось практически откровенное презрение. Впрочем, Валерке на ее чувства было глубоко наплевать, хотя, естественно, это было довольно неприятное для него открытие. Когда же он осмелился позвонить ей, чтобы выяснить животрепещущий вопрос о сопернике и претенденте на Ларочкино сердце, в ответ услышал ледяное:

— У меня нет времени отслеживать чьи-либо похождения, независимо от того, идет ли речь о друзьях или врагах.

И, не дожидаясь Валеркиной реплики на сие высказывание, Сливка без зазрения совести положила трубку.

Так и не удалось Дидковскому узнать имя соперника. Не мог даже сказать наверняка, был ли он на самом деле, или все это было лишь плодом его нездорового воображения. Однако абсолютно точно чувствовал, что Ларочка от него ускользает. Буквально инстинктивно, на животном уровне, ощутил, что вот-вот потеряет ее, что готова Ларочка отдать свое сердце постороннему мужчине. И запаниковал. Чем еще можно объяснить то, что он отказался даже от посещений Кристины, ставших в последнее время очень даже регулярными?

Впрочем, отказаться от Кристины совсем Валерка тоже не мог. Просто пришлось урезать график посещений до двух раз в неделю. Иногда даже приходилось довольствоваться одним — как ни крути, но Ларочка была важнее, чем свидания с Кристиной. Хотя, если уж совсем честно и откровенно, то встречи с Кристиной были ему пусть и не так важны, зато куда уж как приятны. С Ларочкой Валерка до сих пор не преодолел рубеж пусть милых и познавательных, но всего лишь бесед. Даже поцеловать ее не мог, боялся спугнуть. Ведь мама много раз ему говорила, что он должен быть ей другом, только другом, но зато самым надежным, самым верным, таким, без которого ей трудно было бы даже представить свою жизнь, а все остальное, по ее словам, должно было появиться на более позднем этапе. И только так, по ее глубокому убеждению, могли развиваться их отношения, ведь, начни Валерка уже сейчас форсировать события, и Ларочка мало того, что даст ему от ворот поворот, но и замкнется в себе, навсегда закрыв для Валерки дверь в заветное совместное будущее.

Кристина же была вот она, на расстоянии вытянутой руки — в смысле, протяни руку и пощупай. Еще конкретнее — приди и получи сполна, для этого даже ехать далеко не нужно, ведь мудрая мамочка позаботилась даже об этом, и Кристина жила в непосредственной близости от Дидковских, на Таллиннской улице, буквально в паре кварталов от их дома. И еще совсем недавно Валерка ехал домой с занятий не иначе, как через ее гостеприимную квартирку. Если раньше, в самом начале их отношений, оба чувствовали неловкость при встречах, то уже довольно скоро неловкость сменилась физической радостью.

Валерке до сих пор, несмотря на то, что прошло уже пять лет, ужасно стыдно было вспоминать тот день, первую встречу со своей… Дидковский и по сей день никак не мог придумать, как назвать Кристину, чтобы было правильно по сути, но не вульгарно. Любимой женщиной она для него, естественно, не являлась, потому что любимой, хоть пока еще и не женщиной, пусть девочкой, но назвать он мог только Ларочку Лутовинину. Назвать Кристину любовницей тоже язык не поворачивался. Потому что слово 'любовница' происходит от слова 'любовь', а любви-то между ними как раз и не было. Валерка просто получал от нее то, что она обязана была ему предоставить. Именно обязана в силу весьма недвусмысленного договора с Изольдой Ильиничной. А если она выполняла обязанности, пусть и интимного характера, следовало ли ее называть работницей, прислугой? Обслуживающим персоналом? Грубо и некрасиво, хотя по сути, вроде, и верно. А может, лучше в данном случае использовать слово 'наложница'? Конечно, Валерка никакой не хан, не султан, не халиф, и гарема не имеет. Однако по сути Кристина исполняла именно те обязанности, которые и исполняют наложницы в гареме. Да и звучит все-таки приличнее, чем 'обслуживающий персонал': если не вдаваться в подробности, не задумываться о его сути, то звучит даже, можно сказать, красиво и романтично — наложница! Да, пожалуй, очень даже неплохо во всех отношениях. Надо же, у него есть собственная наложница!

Впервые Валерик вошел в этот дом, когда ему еще не сравнялось и шестнадцати. Несмотря на материны предупреждения, что не стоит ожидать особой красоты, был крайне разочарован. В мечтах-то все равно представлял если и не Ларочку, то, по крайней мере, максимально похожую на нее даму. Двери же открыла девушка довольно скромной внешности. Вроде и нормальное лицо с вполне классическими чертами и пропорциями, разве что губы были чуть узковаты, но в общем и целом все эти классические пропорции почему-то категорически отказывались складываться в нечто миловидное. Глаза, нос, прямые, как стрелы, черные брови — вроде все, как у людей. Но лицо ее выглядело несколько мужеподобным, резким, грубоватым, а потому производило довольно отталкивающее впечатление. И Валерка застыл на пороге.

— Валера? — спросила хозяйка. Спросила не удивленно, а сугубо ради опознавания, ведь виделись-то впервые.

Валерка несмело кивнул. И барышня ему не нравилась, и вообще ситуация была довольно неловкая. Если же прибавить сюда то обстоятельство, что Валерик к тому моменту не только не имел опыта плотских отношений, но даже еще ни разу не целовался, то становился понятным его внезапный столбняк на пороге.

Кристина дружелюбно улыбнулась, как бы ободряя гостя, хотя чувствовалось, что и сама испытывает не абы какую неловкость. Тем более что и сама ведь имела весьма скромный любовный опыт. И терялась и смущалась не менее юного Дидковского, хоть и была к тому моменту уже почти двадцатилетней девушкой. Честно сказать, Кристина опасалась, что ничего у них не получится, потому что мальчик слишком юн, неопытен, и совсем уж некрасив, потому что сама еще почти что девушка, потому что из-за дурацкой ситуации оба попросту впадут в ступор. Все это было неприятно и нелепо, но и в то же время пугающе. Потому что теперь, увидев воочию квартирку, пусть небольшую, пусть еще необжитую, почувствовав себя в ней полноценной хозяйкой, возвращаться в общежитие Кристине не хотелось категорически, даже, можно сказать, клинически, вплоть до обморока, до смерти. На что угодно пошла бы, только бы остаться в этой квартире. А еще, если положа руку на сердце, в глубине души она надеялась, что останется в этой квартире навсегда. Потому что неопытный пока еще мальчик влюбится в нее, а со временем непременно женится, и вот тогда-то и сбудутся ее девичьи мечты о богатом московском муже. И, хотя от некрасивости мальчика ее чуть не передернуло, но красота — дело десятое, лишь бы, как говориться, человек хороший попался. И, едва не падая от всего этого в обморок, через силу улыбнувшись, Кристина радушно пригласила:

— Проходи, — и повернулась к гостю спиной, словно Сусанин, заманивая захватчика в заветные дебри.

И вот тогда Валерка в очередной раз подивился маминой мудрости и прозорливости. Потому что не стала приглашать любую, падкую на деньги, потому что нашла именно ту, на которую скромный и неопытный Валерик просто не смог бы не отреагировать, как настоящий мужчина. Потому что сзади Кристина была просто поразительно похожа на Ларочку: такая же тоненькая и изящная, такая же прямая спинка, такая же смуглая шелковистая кожа, такие же ровные и блестящие длинные почти черные волосы. И смущение слетело с Дидковского в один момент. Откуда что взялось? Не знал ведь, что и как нужно делать, с какой очередностью. Видимо, так уже распалил себя к тому времени сладострастными мечтами о недоступной Ларочке, что забыл обо всем на свете, одурев, услышав вдруг после вечных 'нельзя' 'можно', что все получилось само собою. Правда, все закончилось очень быстро, так быстро, что Валерке было ужасно стыдно — едва успел, образно говоря, прикоснуться к Кристине. Но та, словно опытная наставница, сделала вид, что все нормально, что так и должно быть… В общем, и двадцати минут не прошло, как Валерик сумел повторить 'пройденный материал', словно демонстрируя быструю обучаемость, как будто убеждал строгую учительницу в полном и абсолютном усвоении урока. И на сей раз ему уже не было стыдно.

Первые дни после этого Валерка словно ошалел от вседозволенности. Он прибегал к Кристине по два, по три раза в день, словно опасаясь, что 'лафа' скоро закончится, словно пытаясь 'наестся' этого добра впрок. Доводил себя до истерики, если вдруг оказывался перед запертой дверью. Впрочем, в данном случае 'запертая дверь' — не что иное, как образ, 'красное словцо', ведь ключи от этого дома появились у него раньше, чем он впервые увидел Кристину. Просто не застав дома 'объект притязания', не сумев утолить внезапно возникшую потребность, терялся, пугался до потери пульса, что Кристины больше в его жизни не будет, и теперь ему снова предстоит маяться под одеялом, занимаясь самоудовлетворением. И, словно отдельно от остальных, сознание резала мысль: а кого он теперь будет представлять, терзая руками собственную плоть? Раньше на этот вопрос не существовало иного ответа: Ларочку, только Ларочку Лутовинину, самую любимую девочку на свете, маленькую свою богиньку, хрупкую свою хрустально-чистую мечту. А теперь? Ларочка — это любовь всей его жизни, мечта сколь чистая, высокая, столь и недостижимая, по крайней мере, пока. А Кристина? Кто для него Кристина? Он еще не знает, даже не предполагает, какую радость сможет ему подарить Ларочка. А вот Кристина уже не однажды продемонстрировала наяву все свои прелести. Ларочка теперь для него, скорее, красивая картинка и мечта. А вот с Кристиной связаны определенные не только воспоминания, но и ощущения.

Нет, Кристину Дидковский определенно не любил. Иначе разве стал бы он ее просить поворачиваться к нему спиной как можно чаще? Он не любил смотреть в ее лицо, зато буквально обожал прижиматься к ней сзади, зарывшись длинным своим носом в гущу ее пахнувших ромашкой и медом волос. Если, глядя в лицо Кристины, в нем не пробуждалось ни одно желание, ни одно ощущение, кроме равнодушия, то, прижавшись к ее спине, он в одно мгновение чувствовал себя не просто мужчиной, а буквально сексуальным гигантом. Обнимая Кристину, Валерка неизменно представлял себе Ларочку. Ночью же, изнывая от юношеской гиперсексуальности, тренируя руки, почему-то думал только о Кристине…

Со временем Дидковский успокоился, угомонился. В смысле, перестал бегать к 'наложнице' по нескольку раз в день. Страх вновь оказаться на голодном пайке постепенно улетучился, появилась уверенность в себе и своих силах, даже можно сказать, способностях. И теперь для него стало важно уже не столько количество… ммм, скажем так, посещений, сколько качество. Это юному мальчишке, шестнадцатилетнему Валерику надо было часто, много и нехитро. Теперь же, перешагнув порог двадцатилетия, он уже относил себя к гурманам. Теперь он любил бывать у Кристины подолгу, экспериментируя так и этак, выискивая необыкновенные ощущения. Ему нравилось чувство власти, абсолютного владения женщиной. Кристина с готовностью выполняла не столько его желания, сколько указания и даже приказы, чаще всего короткие и хлесткие, как пощечина. И, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, безоговорочно признавала в нем лидера. Отчего Валеркина самооценка росла буквально с каждым днем, а это было именно то, чего ему так не хватало всю жизнь. К двадцати годам Дидковский наконец-то почувствовал себя настоящим мужчиной.

И вот теперь ему пришлось менять привычный график. Ларочка, еще того не осознавая, в Валеркином сознании превратилась во взрослую женщину, капризно требовавшую к собственной персоне постоянного неотъемлемого внимания. Он любил ее всею душой, желал всем телом, всем своим естеством. Его радовала любая возможность быть рядом с нею, видеть ее восхитительно красивое личико, любоваться ее пронзительно соблазнительной фигуркой. В то же время его несколько раздражала Ларочкина детскость, наивность. Невозможность же прикоснуться к ней так, как бы ему хотелось, по-мужски, по-взрослому, откровенно бесила. Иногда ему до сумасшествия хотелось проделать с нею фокус, от которого он совсем недавно пришел в полный восторг в гостеприимной квартирке на Таллиннской. И он едва сдерживался, чтобы не проделать то же самое с Ларочкой, особенно, если в этот момент она стояла к нему спиной, и он уже не отдавал себе отчета, не осознавал, кто перед ним — Ларочка или Кристина. И, увидев ее лицо, приходил буквально в ярость, в дикое бешенство, потому что в данную минуту предпочел бы увидеть Кристину. В Дидковском боролись две страсти — высокая и чистая любовь к Ларочке Лутовининой, мечте и цели всей его жизни, и животное желание, ненасытный голод плотской любви с Кристиной. С Ларочкой он был рыцарем и верным пажом, с Кристиной — властелином и хозяином, иногда спокойным и даже добрым, но чаще жестким, если не сказать жестоким, деспотом и тираном. И больше всего на свете его бесило то, что он не может позволить себе перестать быть рыцарем и проявить свою истинную сущность, открыто продемонстрировать, наконец, Ларочке, что он хищник, настоящий мужчина. И за это он иногда ее искренне ненавидел. Каждую минуту, проведенную с нею, он мечтал поскорее оказаться в обществе Кристины. Каждую секунду рядом с Кристиной ждал, когда же, наконец, Ларочка вырастет и он сможет не разрываться на части между ними двумя, а полностью посвятить свою жизнь одной-единственной женщине. Все чаще не понимал, любит ли он Ларочку, или же ненавидит ее, однако ни в коем случае не мог позволить оказаться рядом с нею постороннему мужчине. Не познав, не испробовав, не прикоснувшись, уже чувствовал себя единым владельцем, властелином бесценного сокровища под названием Ларочка Лутовинина. Зато в отношении Кристины его мысли и чувства никогда не раздваивались. Кристину он не любил и был в этом абсолютно уверен. Не испытывал к ней и особого уважения — вещь и вещь, его собственность, его движимое имущество и ничего более. Однако при воспоминаниях о Кристине по Валеркиному телу непременно разливалось приятное тепло. И еще он был ей бесконечно благодарен за то удовольствие, которое она ему неизменно дарила на протяжении вот уже пяти лет.

Глава 7

Выпускной год тянулся до неприличия долго и нудно, а потом как-то вдруг, совершенно неожиданно закончился чередой экзаменов и, ко всеобщему удовольствию, выпускным балом. Лариса была поистине великолепна в длинном узком платье цвета шампанского, с замысловато уложенными любящей мамочкой волосами. К семнадцати годам она, наконец, перестала быть угловатым подростком. Как и предсказывала Изольда Ильинична, Ларочка буквально расцвела, превратившись в писаную красавицу: яркая, эффектная девушка-конфетка с бархатистой матовой кожей и томным взглядом блестящих каре-зеленых глаз и скромной милой улыбкой.

Сливка тоже изменилась, повзрослела. Проблемы с кожей остались в прошлом, и нынче ей не приходилось много времени проводить перед зеркалом, чтобы скрыть многочисленные дефекты. Однако появилась у Юльки новая проблема в виде неизвестно откуда взявшегося лишнего веса. Нет, полной или даже уменьшительно-ласкательной 'пышечкой' ее назвать вроде язык и не поворачивался, но вместе с тем и хрупкой девушкой Сливка не была. Вся она стала такая крепенькая, налитая — кровь с молоком, сельская девка-молодуха. Нельзя сказать, что ее это портило — отнюдь. Сливка выглядела очень даже соблазнительно и аппетитно, однако вряд ли осознавала это, начитавшись-насмотревшись журналов и фильмов с худющими топ-моделями и соответствующими восхваляющими комментариями. Изводила себя бесчисленными диетами и бесилась, в очередной раз обнаружив на весах все ту же совершенно, на ее взгляд, жуткую цифру — шестьдесят семь килограммов. И это при ее-то росте сто шестьдесят сантиметров!

Повеселились, погуляли до утра, и вмиг выросли. Все, школа позади, впереди — взрослая жизнь со множеством дорог, пойди-ка выбери свою, да не ошибись в выборе! Однако выбор был сделан еще несколько месяцев назад, и каждый направил свои стопы в избранном направлении. Сливка, как и планировала, кинулась в МГУ, но там и без нее народу хватало, да еще и все сплошь обладатели золотых медалей или, как минимум, шикарных аттестатов с парой-тройкой четверок по физкультуре, пению да рисованию. Сметанникова же, как ни старалась весь выпускной год, а таких успехов не добилась. Единственное ее достижение — одна тройка по химии, да и то потому, что исправить ее не было уже никакой возможности, ведь за прошедшие несколько лет Юлька ее запустила просто до безобразия, а разобраться в органической химии, не имея ни малейшего понятия о неогранической — утопия. По остальным же предметам Сливке удалось выйти в твердые хорошисты. По истории и биологии и вовсе в аттестате красовались пятерки. Однако для супер-пупер популярного, всем миром признанного МГУ этого оказалось маловато. А потому пришлось Сметанниковой довольствоваться тем же юридическим факультетом, но куда менее престижного заведения — Политехнического Университета. Какое отношение юриспруденция имеет к технике — вопрос, конечно, интересный. Просто модные, востребованные временем факультеты теперь открывались в любом уважающем себя учебном заведении, вот и вся разгадка. Ну что ж, Политех — так Политех, главное выйти из его стен все тем же дипломированным юристом.

Лутовинина же, не мудрствуя лукаво, подала свои не блещущие четверками-пятерками документы в скромный и незаметный Московский областной пединститут им. Крупской, что на улице Радио, на факультет филологии. Пусть не особо модно и совсем непрестижно, зато надежно, дешево и практично. Главное, все равно ведь высшее образование, а остальное мелочи жизни. Правда, и в пединституте к ее дикому изумлению образовался конкурс — не одна Лариска оказалась такой хитрой охотницей за дипломом о высшем гуманитарном образовании. Довелось попотеть на экзаменах, однако первого сентября Ларочка Лутовинина с гордостью осознала себя студенткой.

С тех пор пути Сливки и Ларисы пересекались редко. Правда, они периодически сталкивались около дома или на автобусной остановке. Встретившись — с удовольствием болтали часа два, если позволяло время. Если не позволяло — без особых сожалений разбегались по своим делам. Ни друзья, ни враги — просто приятельницы, хорошие знакомые. Сливка окунулась в бурную студенческую жизнь, благо институт преимущественно мужской (вернее, женского 'населения' там было немножечко меньше половины). Ларочке же приходилось до сих пор довольствоваться обществом старого проверенного друга Валерки Дидковского, потому что в институте парней было раз-два и обчелся, да и те все больше 'ботаники'. Валеркино же расписание каким-то чудом совпало с Ларочкиным так, что он практически каждый день ждал ее у института на своем новеньком жемчужно-сером Фольксвагене, подаренном любящим папашей на двадцатилетие.

Путь их домой обычно пролегал через какое-нибудь уютное кафе с неплохой кухней, или же, как в далеком нынче детстве, обедали у Дидковских, где их всегда ждал шикарно накрытый Люсей стол. В результате до родной квартиры Лариса добиралась не ранее семи-восьми часов вечера, сытая и уставшая, когда уже не хотелось ни приключений, ни свежих впечатлений. Расслаблялась в любимом кресле перед телевизором, не догадываясь, что именно сейчас-то у Валерки и начинается самое интересное. Так же, как не догадывалась и о том, что расписание у них совпадает совсем не случайно. Не подозревала, что лень ее вселенская так же была тщательно вписана в плотное расписание предусмотрительным и расчетливым Дидковским. И в голову не приходило, что таким способом Валерка вовсе не заботится о подруге, а оберегает ее от появления в ее жизни какого-либо интереса. Потому что любой интерес, даже не связанный с представителем мужского пола, для Дидковского был крайне опасен. По его замыслу, Ларочка до самого замужества должна была просидеть в уютном кресле в четырех стенах, не зная и не ведая, что по большому счету творится в мире. И пусть в результате его 'опытов' она превратится в аморфную инфантильную барышню — что с того? Ему-то это только на руку, что может быть лучше и удобнее 'домашней' супруги?

И, на удивление, его план срабатывал безотказно. Лариса действительно стала аморфной домоседкой, вяло отмахивающейся от навязчивой матери, назойливо рекомендующей ей почаще бывать среди людей. Весь первый курс, образно говоря, так и просидела перед телевизором. До самых летних каникул, когда в очередной раз поехала в Сочи с Дидковскими, где привычно нежилась под южным теплым солнышком и ласковыми Валеркиными руками, аккуратно и трепетно втирающими в ее кожу защитный крем.

А осенью все изменилось. Изменилось резко и вдруг, неожиданно для всех участников событий. Для кого-то неожиданность оказалась приятной, для кого-то — пугающе-ужасной. Осенью в Москву вернулся Генка Горожанинов.

За два года, проведенных на чужбине, Гена повзрослел и в некотором роде возмужал. Из домашнего мальчика, почти что маменькиного сынка, он превратился в самостоятельного мужчину. Пусть еще очень молодого, но взрослого. Может быть, в Америке люди взрослеют раньше и быстрее, может быть, просто за два года Валерка, Лариса и Сливка его основательно подзабыли, но каждый из них вынужден был признать — Горожанинов изменился кардинально. И совсем не в худшую сторону.

Внешне Гена стал, наверное, еще красивее, чем был раньше. Отлично сложенный, загорелый, гладко выбритый и коротко остриженный — словно сошел с обложки глянцевого журнала. Если бы не рост, скромно именующийся 'чуть выше среднего', Горожанинова нынче смело можно было бы причислить к первым красавцам отечества. А может, это опять же была всего лишь затейливая игра памяти? Может, они просто забыли, каким Генка был раньше? А может, шарма ему добавляла уверенность в себе? Именно уверенность, ведь раньше Горожанинов был скорее самоуверенным, и самоуверенность его держалась сугубо на осознании собственной неотразимости. Теперь же от двадцатидвухлетнего Генки веяло уверенностью не в собственной красоте и неотразимости, а в силах, в своей способности изменить мир. Глядя на него теперь, хотелось немедленно предоставить ему недостающую точку опоры, дабы он прямо тут же, на глазах изумленно замершей публики, перевернул мир.

Вопреки собственным ожиданиям, Дидковский не обрадовался возвращению единственного друга. Увидев самодовольную Генкину физиономию, Валерка занервничал. Почему-то раньше он никогда особо не задумывался, что внешностью они с Генкой разительно отличаются друг от друга. Теперь же понял, что на Генкином фоне он будет выглядеть еще более уродливо, чем выглядел до сих пор. И если Ларочка Лутовинина раньше не обращала внимания на его более чем скромную внешность, то теперь, увидев его рядом с возвратившимся в родные пенаты Горожаниновым, непременно почувствует к нему отвращение. В лучшем случае. Потому что в худшем она почувствует к нему жалость, а этого Дидковский перенести бы не смог. И уж естественно присутствие рядом Горожанинова резко снижало его шансы на успех внедрения в жизнь многолетнего плана по присвоению Ларочке фамилии Дидковская.

Сонное царство на Строгинском бульваре закончилось. Сливка, только-только, казалось бы, привыкшая жить без любимого Геночки Горожанинова, словно сошла с ума. Телефон в квартире Горожаниновых трезвонил без умолку с утра до вечера — Юлька требовала к себе внимания.

Горожанинов, в свою очередь, не смог не заметить произошедших со Сливкой перемен. Если раньше он практически и не смотрел в сторону противной девчонки-липучки, разве что позволял себе периодически пользоваться ее болезненной к нему склонностью, то теперь был вынужден признать — а ведь выросла девка, ведь вся в соку! При взгляде на грудастую Юльку, образно говоря, слюнки текли, и память услужливо вытаскивала на свет смутные ощущения тепла и податливости ее тела в темном прохладном подъезде. И его собственное тело живо отзывалось на эти воспоминания. И он, пожалуй, с величайшим удовольствием восстановил бы практически утраченный статус-кво, наведавшись по старинке в ее парадное. Если бы не одно 'но'.

Увидев Ларочку, Горожанинов буквально обалдел. Его мозг категорически отказывался признать в этой неземной орхидее, в этом шедевре Творца Небесного ту незаметную подружку, привычную, как мама с папой, как Валерка Дидковский, ту полусестричку-полудруга, ту самую Лариску Лутовинину, которой так, кажется, давно носил тяжелый портфель из школы до гостеприимной квартиры Дидковских. Ту самую Лариску, что участвовала в их детских шалостях, ту, что тихонечко возилась с куклой на диване, пока они с Валеркой разглядывали книжку с фотографиями и техническими характеристиками оружия, ту, что, кажется, всегда, всю жизнь была рядом. Нет, нет, этого не может быть! Или это не та Лариска, или же Генке приходилось признать, что все двадцать два с лишним года жизни был полным идиотом и слепцом, иначе как же он мог не разглядеть эту неземную красоту, как он мог не влюбиться раньше в эту хрупкую девочку, в этот небывалый, нереально-восхитительный цветок?! Генка пропал.

Пропала и Лариса. Только теперь, в восемнадцать лет, ее сердце наконец-то проснулось. Впервые в жизни почувствовала в душе какое-то странное волнение, трепет, неуютную дрожь. Разум мутился от желания чего-то неизведанного, непознанного, запретного. Впервые в жизни Ларочка, казалось, осознала себя женщиной. Невероятного труда ей стоило при первой же встрече, когда собрались, как бывало когда-то, за большим гостеприимным столом в гостиной Дидковских, делать вид, что ничего особенного не происходит, что это никакой не незнакомец, а самый что ни на есть обыкновенный Генка Горожанинов. Тот самый Генка, друг детства, знакомый и изведанный, изученный вдоль и поперек, 'от' и 'до', как собственная ладошка. Пыталась сдержать блеск темных влажных глаз при взгляде на нежданного уже гостя, да стоит признать, что удавалось ей это не так хорошо, как бы она того хотела. По крайней мере, Сливка и Валерка Дидковский сразу насторожились. Однако ни Ларочка, ни Генка этого даже не заметили.

— Лар, покажи мне Москву. За два года, небось, расстроилась, изменилась, что и не узнать.

Эх, поспешил Горожанинов! Казалось бы — ну чего ему стоило дождаться, когда они выйдут из квартиры Дидковских и проводят Сливку до ее парадного, тогда бы себе и говорил что в голову взбредет. Нет же, высказался прямо в дверях, при и без того встревоженном Валерке, при Сливке, едва не потерявшей сознания от его откровенного наплевательства на ее чувства. Успел заметить, как блеснули Ларочкины глаза в счастливом смятении, обрадовался было, что вот-вот останется с ней наедине. Да не тут-то было…

— А правда, — обрадовался Дидковский подсказке. — Поехали гулять по ночному городу? Покатаемся по центру, а потом, может, снимем катерок на ночь, посмотрим на город с Москвы-реки. Как вам план, а?

Генка с Ларочкой недовольно притихли, однако Валерка со Сливкой так бурно восторгались предстоящим путешествием, что вопрос о прогулке был практически решен. Ларочка только сделала несмелую попытку остудить Валеркино разыгравшееся воображение:

— Ты же выпил, и как ты собираешься нас везти?

На что у Дидковского уже был припасен ответ:

— А что, такси в Москве с сегодняшнего дня отменили?

Уже через пятнадцать минут у дома на Строгинском бульваре стояла желтая машина с шашечками на дверцах. Участники предстоящей прогулки лишь успели заскочить домой да переодеться, ведь, несмотря на теплый сентябрь, ночи были уже довольно прохладными. Счастливая Ларочка выскочила из парадного, и, не умея сдержать счастливой улыбки, подошла к ожидавшей компании. Генка подивился: надо же, даже в скромненьких джинсиках и простеньком свитерке она была такая воздушная, такая соблазнительная, такая утонченная, словно богиня Елена в прозрачной до неприличия тунике.

Ларочка первой забралась в машину, в самый дальний уголок заднего сиденья. Следом туда же поближе к ней забрался Горожанинов. Сливке остался небогатый выбор — или с Генкой, или впереди, рядом с водителем. Стоит ли говорить, что она выбрала первый вариант? И Дидковскому ничего не оставалось делать, как довольствоваться, так сказать, местом гида. Они ехали по ночной Москве со сверкающими витринами, по Ленинградскому шоссе с желтыми мигающими глазами светофоров на перекрестках, Валерка не столько смотрел по сторонам, сколько комментировал вид за окном машины. При этом он сидел вполоборота к остальной компании и не сводил глаз с притихших в своем уголочке Ларочки с Генкой. Видел, как трепетно Горожанинов держит Ларочкину руку в своей, как нежно и многообещающе поглаживает ее ладошку свободной рукой, как светятся при этом в темноте ночи счастливые глаза глупой неопытной девчонки. Видел, но ничего не мог поделать. Даже скрипеть зубами и то не мог, потому что, чтобы не завыть в голос, ему приходилось постоянно молоть языком любую чушь, пришедшую в голову в эту минуту. И еще находил в себе силы при этом улыбаться, словно не происходило в это мгновение самое ужасное событие в его жизни!

А вот Сливка угрюмо молчала, не в силах выдавливать из себя улыбку в тот момент, когда ей хотелось голыми руками задушить предательницу. От обиды и ненависти слезы закипали в ее глазах, и Юлька, отвернувшись к окну, яростно вытирала их кулаком. Ох, если бы только Лариса с Генкой могли слышать ее мысли…

С того дня все переменилось в таких спокойных раньше жизнях Ларисы Лутовининой и Валерия Дидковского. Валерка уже не мог себе позволить ежедневно забирать Ларочку из института, ведь был уже не студентом, а молодым специалистом банковского дела. Валера нынче служил заместителем начальника отдела кредитов в одном из крупнейших московских банков, и ежедневно отпрашиваться с работы в два-три часа пополудни не мог себе позволить. Освобождался не раньше семи часов, когда уже невозможно было обнаружить Ларочку дома. Потому что к тому времени они с Горожаниновым обычно бродили, взявшись за руки, где-то по арбатским переулкам, или неторопливо жевали гамбургеры и картошку-фри в Макдоналдсе, запивая молочным коктейлем или приевшейся Кока-колой. А может, в эту минуту они сидели где-нибудь в зрительном зале маленького кинотеатра на окраине Москвы, непременно в последнем ряду, и целовались до одури, до умопомрачения? Валерка сходил с ума от ревности, от ненависти к единственному другу. Сходил с ума, но ничего не мог поделать, ровным счетом ничего! Он пытался вышибать клин клином, проводя все вечера и даже ночи у Кристины, пытался забыть о предательстве ближайших друзей в ее жарких объятиях. Иногда вымещал на ней злость и обиду, словно перед ним лежала не она, а подлая предательница Ларочка Лутовинина, и он мстил, мстил ночь напролет, доказывая ей, кто в доме хозяин, демонстрируя мужские свои способности, рычал и срывал зубами пеньюар из тончайшего батиста с ее хрупкого горячего тела, целовал жестоко, до боли, до синяков, утверждаясь в роли властителя женских душ и тел. В пылу похоти забывал на несколько коротких мгновений боль предательства, переставал понимать, что не над Ларочкой в данную минуту устанавливает господство, а всего лишь над Кристиной, которая и без того принадлежит ему столько лет безраздельно и безоговорочно, целиком и полностью. И, вдруг очнувшись от минутного затмения разума, не столько увидев, сколько почувствовав, осознав, что рядом с ним все та же привычная до оскомины Кристина, а Ларочка, быть может, в эту же самую секунду точно так же стонет, сладострастно и похотливо, но не в его объятиях, а под руками опытного ловеласа, вероломного предателя Генки, Дидковский заливался слезами обиды, позорно бежав в ванную, подальше от сочувствующих Кристининых глаз…

Изольда Ильинична не столько увидела, сколько почувствовала, что что-то не так. Именно почувствовала, потому что видеть сына она теперь могла крайне редко. Но даже в те редкие мгновения Валеркин затравленный взгляд говорил о многом. Тревога поселилась в материнском сердце. Воспользовавшись моментом, когда Дидковский заехал домой переодеться перед визитом к Кристине, она поставила вопрос ребром:

— Валерик, это ничего не даст.

— Что именно? — равнодушно спросил Дидковский.

— Твое молчание, твоя замкнутость. Так проблемы не решаются, таким манером их можно только загнать подальше и вырастить до неразрешимых размеров.

Валерка не ответил. Но и не ушел от разговора. Он лишь устало плюхнулся в кресло, вытянул длинные кривоватые ноги и печально опустил голову.

— Ларочка? — спросила догадливая мамаша.

Валерка снова не ответил, лишь чуть заметно качнул головой.

— Проблемы?

Вот тут Дидковский сорвался:

— Нет, мама, у меня все просто отлично! А что у меня, по-твоему, еще может быть с Ларочкой, кроме проблем?!

Изольда Ильинична мирно ответила:

— Ну, раньше-то у тебя с ней проблем не было, все ведь было нормально.

Валерка продолжал беситься:

— Это раньше! Ровно до тех пор, пока Горожанинов не вернулся из своих америк. Тогда я ей был нужен, а теперь — мордой не вышел! Теперь она нашла себе покрасивше!

— Ну, ты не спеши так кипятиться, скорее всего, это только твои подозрения. Ведь раньше, до его отъезда, между ними ничего не было? Быть может, и сейчас ничего нет, и это все только твое больное воображение? Или есть факты?

Валерка дерзко взглянул матери в глаза:

— Если тебя интересует, держал ли я свечку, то нет!

Изольда Ильинична брезгливо скривилась:

— Фу, Валерик, не хами. И вообще, это грубо. Ты прекрасно понял мой вопрос.

Дидковский попытался взять себя в руки, вздохнул поглубже, успокаивая распоясавшиеся нервы.

— Прости, мама, я действительно позволил себе лишнего. Прости. Нет, на самом деле у меня нет фактов их близости, я могу об этом только догадываться по их постоянному отсутствию дома. Я ведь ни того, ни другого не видел уже целых две недели! Ты представляешь? Две недели!!! Вот ты мне и скажи, чем они могут заниматься, если я две недели не могу застать дома ни одного из них? По-моему, нетрудно догадаться без всяких доказательств.

Изольда Ильинична присела в соседнее кресло, потрепала сына по безвольно свисающей с подлокотника руке.

— Знаешь, сынок, догадки — это всего лишь догадки. Они могут быть сколько угодно страшными и ужасными, но катастрофой они становятся только тогда, когда появляются реальные факты. Впрочем, даже это еще не катастрофа. Хотя об этом, пожалуй, рано. Насколько я знаю Ларочку, а я ее знаю, согласись, довольно неплохо, то если между ними что-то и существует, то дальше поцелуев это 'что-то' вряд ли зашло. Ларочка ведь у нас придерживается довольно консервативных взглядов — без ложной скромности, мы с тобой воспитали ее весьма недурственно, ведь так? Тогда почему ты о ней такого плохого мнения? Нет, я уверена, никакой грязи Ларочка не допустит, она у нас серьезная девушка. Ну, а поцелуи… Обидно, конечно, но это не смертельно. В конце концов, девочке уже девятнадцатый год, а у нее еще ни с кем не было таких отношений, что дело могло бы дойти до поцелуев. И вообще, должна же она к моменту вашей свадьбы хотя бы уметь целоваться, иначе ты в ней разочаруешься в первую же ночь, а на вторую побежишь к своей Кристине. Кстати, как она там?

Валерка неопределенно пожал плечом:

— Нормально, что с ней станется?

Изольда Ильинична недовольно раздула ноздри:

— Что, что? Как будто ты не знаешь, что периодически происходит с женщинами, не применяющими никакой контрацепции! Ты уверен, что она принимает таблетки? Ты уж будь любезен, сынок, не забывай ей напоминать о том, что нам ее ребенок не нужен. Наш род может продолжить только ребенок Ларочки, и никакой другой! Другого мы не только не признаем, мы даже не допустим его появления на свет! Ты говорил с ней об этом?

Дидковский недовольно поморщился:

— Ой, мам, оставь Кристину на меня. Ты ее нашла — спасибо, я тебе очень за это благодарен. А дальше я уж сам как-нибудь разберусь!

Изольда Ильинична зашипела:

— Вот как раз 'как-нибудь' и не надо! Надо 'как положено', а не 'как-нибудь'! Нам не хватало только незаконнорожденного ребенка от этой шалавы! Смотри мне, самостоятельный! А то я твою самостоятельность быстренько под корешок обкорнаю, посидишь тогда у меня на голодном пайке! Не забывай, что твоя благополучная половая жизнь полностью в моих руках. Если что, я эту шалаву из Москвы в один момент выставлю, будет в своем Житомире на панели демонстрировать навыки и умения!

— Не в Житомире, а в Воронеже, впрочем, какая разница? И не называй ее шалавой, это некрасиво и попросту бестактно. Она не шалава, она моя наложница. Ладно, мама, перестань, — примирительно произнес Валерка. — Мне и самому этот ребенок не нужен, я тысячу раз ей об этом говорил.

— Вот и скажи в тысячу первый, — не унималась Изольда Ильинична. — Так и скажи открытым текстом своей наложнице — ишь, слово-то какое выискал для обыкновенной шлюхи — так и скажи: мол, если посмеешь — вылетишь не только из квартиры, а и из Москвы. Скажи, у меня руки длинные, отовсюду достану.

Валерка возмутился:

— Мам, ну сказал же — хватит! И чего тебя так этот ребенок напугал? Ну, надумает рожать — пусть себе рожает, с нас-то взятки гладки. Я ж ее сразу предупредил, чтоб на меня не рассчитывала. Если уж ей так хочется от меня ребенка…

— Я тебе дам ребенка! И думать не смей! Забыл, как сам всю жизнь маешься? Неужели ребенку своему такого пожелаешь, пусть даже незаконнорожденному? Тебе повезло иметь мудрую мать, которая заботится обо всем на свете, не только о здоровье и удобстве печется, но и жену тебе с малолетства готовит собственными руками, и даже шалаву, то есть наложницу для любовных утех организовала в лучшем виде, дабы тебе девки отказами жизнь не испортили. А этому, представь, какая мамаша достанется? Дрянь и дешевка, почти дармовая подстилка. Ах, ах, она у него, видите ли, наложница! А я говорю — шалава и дешевка! И что ожидает ее ребенка? А если еще и девочка родится? С нашей-то внешностью и с порченными генами твоей Кристины? Что ей в жизни светит, чему ее такая мамаша научит? Разве только профессиональным навыкам, положит начало, так сказать, семейной династии?!

Дидковский притих на минутку. Да, пожалуй, мама как всегда права, он-то и не додумался с этой стороны посмотреть на проблему.

— Ладно, ма, я все понял. И хватит об этом. Обещаю — с Кристиной проблем не будет. И точка.

Изольда Ильинична удовлетворенно вздохнула:

— Ну вот и ладненько. А то я все переживаю, а поговорить с тобой на эту тему никак не получалось, все случай не подворачивался. Теперь моя душа спокойна. И вот еще что, сынок. Это уже папа хотел с тобой поговорить, да вы с ним последнее время совсем перестали пересекаться. Понимаешь, мы с папой надумали переезжать.

— Как переезжать? — Дидковский обалдело уставился на мать. — Куда переезжать?

— Понимаешь, Валерик, нашему папе ведь уже давно по статусу не положено жить в убогом Строгино. На него уже и так косятся: что это Дидковский, на себе да на семье экономит, или у него такой дурной вкус, что его и Строгино вполне устраивает? Папа ведь меня уже давно уговаривает переехать в более подходящее место, а я все до последнего отбрыкивалась, как могла — нам ведь крайне необходимо быть рядом с Ларочкой, иначе как же мы сможем ее контролировать? Разве что тянуть вслед за собой всю семейку Лутовининых. Я ничего не имею против Ларочки, ты же знаешь, но тянуть на своем горбу этих лоботрясов, не умеющих прокормить собственного ребенка? Нет уж, увольте! Однако пришел момент, когда оттягивать дальше нельзя. Мы должны переехать в более подходящую нам по статусу квартиру, куда-нибудь в центр, а может, в новые высотки в Крылатском? А может, и вовсе купить домик в Подмосковье, где-нибудь в Вешках, или в Тарасовке Там и воздух свежий, земля, река, лесок рядом. Я бы могла заняться цветоводством. Как ты думаешь?

— А как же Ларочка?

Изольда Ильинична вздохнула:

— Вот то-то и оно — а как же Ларочка? Ты ведь уже парень достаточно взрослый, не о тебе волнуюсь. Тебя-то мы уже смело можем оставить одного здесь, в этой квартире, рядом с Ларочкой. Но управишься ли ты с ней без меня? Ты целыми днями пропадаешь на работе, кто будет ее контролировать? Опять же, Горожанкин этот твой… Однако папа настаивает на срочном переезде, от этого у него зависит что-то важное на работе. Я не уверена, он мне всего лишь завуалировано намекнул, но мне кажется, что его хотят поставить председателем правления банка 'Авита'.

- 'Авита'? — Валерка восхищенно присвистнул. — Здорово! Это же не просто банк, это же сеть банков по всей России! Это же такие деньжищи!!!

— Вот то-то и оно! — подтвердила Изольда Ильинична. — Вот и представь себе: председатель правления всероссийской сети банков 'Авита' — и живет в занюханной трехкомнатной кооперашке в Строгино! Это ж стыд-позор! Потому-то папа и настаивает на немедленном переезде, дальше тянуть просто невозможно. Как ты к этому относишься?

Дидковский притих на несколько мгновений. Оно-то конечно, спокойнее душе, когда мама, такая разумная и мудрая, рядышком, когда ни один шаг Ларочки от нее не укроется. С другой стороны — полная свобода, живи не хочу! Опять же, не сильно-то мамино присутствие оградило Ларочку от притязаний Горожанинова.

— Знаешь, мам, может, так даже и лучше. Разумеется, если вы не намерены в ближайшее время продавать эту квартиру. Хоть кто-то из нас ведь должен быть рядом с Ларочкой, ты согласна? И кто знает — быть может, живи я тут один, у меня появится больше шансов на успех? Так что передай папе, что я согласен. Только ж вы учтите, что я тоже не собираюсь тут жить вечно. Когда-нибудь, когда Ларочка уже станет моей женой, нам тоже нужно будет более приличное жилье. И, кстати о птичках — что же мне все-таки делать с Ларочкой?

Изольда Ильинична явно повеселела от того, с какой легкостью Валерик позволил им с отцом переехать. А она-то ночей не спала, все переживала, как он отнесется к этой новости!

— А вот за Ларочку ты, Валерик, не переживай, с Ларочкой все будет нормально. Ну, походят они с Генкой, погуляют, повстречаются немножко — тебе-то от этого ни холодно, ни жарко. Главное, что женой она в результате все равно будет твоей, а все остальное мелочи жизни. Ты же знаешь Генку! Он же парень легкомысленный, влюбчивый. У него сегодня одна на уме, завтра другая. Сколько их у него было, а сколько еще будет? Для него Ларочка — всего лишь одна из многих. Жаль, конечно, что она этого пока не понимает, но тут уж мы с тобой ничего поделать не можем. Если мы с тобой попытаемся открыть ей на него глаза — станем врагами номер один, а мы этого не можем себе позволить. Стало быть, нам с тобой остается одно — только молча наблюдать со стороны. Вот увидишь, пройдет совсем немножко времени, и Ларочка будет плакать из-за Горожанинова этого. А ты тут как тут, ты всегда рядом. Так что нам эта ситуация даже на руку. Генка, сам того не подозревая, только поможет тебе еще лучше проявить себя в Ларочкиных глазах. Образно говоря, он собственноручно подтолкнет Ларочку в твои объятия. Очень скоро она будет считать Генку подлецом, а тебя — рыцарем, единственным настоящим мужчиной на земле.

Валерка растерялся:

— Так как же?! А если он… она с ним…

Изольда Ильинична недовольно прервала его бессвязные причитания:

— Об этом и думать не смей! Наша Ларочка не такая!

Глава 8

Такая или не такая, но того рубежа, о котором так пеклось семейство Дидковских, Лариса с Генкой действительно пока еще не преодолели. Их роман все еще находился на стадии поцелуев и почти невинных ласк. Ларочка наслаждалась тем, чего до сих пор не изведала, не испробовала на собственном опыте: сладостью первых, еще не обесценившихся плотской любовью прикосновений и взглядов, нежных поцелуев и трепетных объятий. Верхом блаженства для нее было прижаться в медленном, тягучем, как первый липовый мед, танце где-нибудь в уютном ресторанчике к тому, кого еще так недавно искренне считала всего лишь другом и соседом, а ныне буквально не представляла себе дальнейшей жизни без него.

Стоит ли говорить, что учеба была позабыта-позаброшена, пущена на самотек? Лариса вообще никогда не была примерной ученицей, даже тогда, когда еще абсолютно ничего не мешало ей готовиться к избранной профессии. Теперь же, когда в ее жизнь вновь ворвался Генка Горожанинов, ворвался уже не другом, а единственным по настоящему дорогим человеком, она всего лишь по инерции посещала занятия, буквально на полном автопилоте конспектировала лекции. Мысли же ее были сейчас крайне далеки как от педагогики, так и от литературы, от всего мира в целом. Все ее существо трепетало в ожидании окончания лекций, когда любимый Геночка непременно будет ожидать ее около входа в институт. В красках представляла себе, как жадно он будет терзать ее податливые губы поцелуем прямо на холодных и скользких от дождя мраморных ступенях крыльца, даже не помышляя скрываться от любопытных глаз сокурсников и преподавателей, а потом, утолив хотя бы частично жажду любви, они не сговариваясь побредут в сторону станции метро Курская, прижавшись друг к другу под куполом единственного зонтика. А если не будет дождя, если солнышко ласково будет пригревать по-осеннему скупыми на тепло лучами, они пойдут к более отдаленной Бауманской. Как обычно, они не станут заранее обговаривать своего маршрута, не будут даже догадываться о его конечной точке. Они будут просто идти, не глядя по сторонам, а лишь жадно впившись друг в друга влюбленными взглядами. И вот тогда, когда первый из них устанет, отведет глаза, то, что он или она увидит, и станет конечной точкой их путешествия: будь то кафе, кинотеатр ли 'Перекоп', или же обычный магазинчик или супермаркет. Потому что, как показывает практика, с любимым человеком тепло и замечательно везде и всюду, даже в хлебном отделе магазина, где так уютно и вкусно пахнет свежей выпечкой и ванилью. А то, что в супермаркете море людей, которые постоянно толкают их своими тележками — это такие мелочи жизни, ведь по большому счету не было никого вокруг, ни единого живого существа, так, одни сплошные тени из какой-то другой, нереальной жизни, а в этой, до дрожи волнительной реальности, они одни, только Лариса и Гена, и никого более во всей их маленькой вселенной. И поэтому в магазине, оказывается, очень даже можно целоваться до одури и бесконечно долго глядеть друг на друга, словно в данную минуту они находятся в застрявшем между этажами лифте с неработающей кнопкой вызова диспетчера.

А потом, вволю нагулявшись по берегу Яузы, по закоулочкам Лефортовского парка, они часами стояли на лестнице в парадном, и вновь целовались, целовались, целовались… Темное парадное постоянно напоминало Горожанинову о редких стремительных 'свиданиях' со Сливкой, когда он, как последний эгоист, использовал маленькую, но уже до безобразия испорченную девчонку в своих довольно низких целях. И тогда руки его совершенно инстинктивно начинали жадно шарить в темноте, пытаясь вытащить скользкую шелковую блузку из тесных Ларисиных брючек. И, добившись цели, прикоснувшись грубой ладонью к теплому оголенному телу девушки, Генка вдруг замирал, сам не понимая, отчего. От того ли, что боялся спугнуть доверчивую Ларочку излишним напором? Или от того, что чувствовал, как она напряглась в ожидании его дальнейших действий? И никак не мог понять, действительно ли ее пугают его нетерпеливые наглые руки, или же она замирает от желания, от жажды переступить ту заветную черту, за которой… За которой — блаженство? Хотел, всеми фибрами жаждал продолжения, желал до безумия, но не смел, диким усилием воли останавливая себя, не позволяя наглым своим загребущим рукам хотя бы чуть-чуть сдвинуться с места. Но и совсем убрать руки с ее тела тоже не мог, и они стояли так долго-долго, прижавшись друг к другу в порыве страсти и вдруг застыв, словно пораженные неведомой силой…

Лариса с самого первого мгновения, когда поняла, что ее интерес к Горожанинову взаимен, сходила с ума от мысли о том, что делает что-то неправильное, запрещенное. Потому что по всему выходило, что своими действиями она предает Сливку. И пусть они с Юлькой уже давно не ближайшие подруги, но все равно Ларочка чувствовала неловкость, даже стыд, словно она стала воровкой, и не разовой, случайной, а целенаправленной, умышленной, можно даже сказать профессиональной. Потому что, как ни силилась сдержать себя, свой горящий взгляд, но ничего не могла с собой поделать. Только однажды, в ту самую памятную ночь, после утомительной экскурсии по ночной Москве, скорее даже под утро, когда добрались, наконец, до дома, она подняла этот вопрос. Впрочем, подняла она его не столько ради Сливки, сколько для успокоения собственной совести.

Нагулявшись по ночному городу, набродившись вволю по Бульварному кольцу, они добрались домой, когда над крышами многоэтажек только-только начало бледнеть ночное небо. Все были совершенно усталые, и ни Валерке, ни Генке и в голову не пришло проводить Сливку до ее парадного. Попрощались наскоро прямо у машины, 'пока-пока', и побрели в свой подъезд. И вот тут Горожанинов немножечко схитрил, опередив Валерку на какое-то мгновение, которого ему хватило на то, чтобы первым нажать на кнопку. Стоит ли говорить, что нажал он именно кнопку третьего этажа. И, лишь только лифт остановился, Генка настойчиво вытолкал друга из кабины, словно бы шутя, но все трое прекрасно понимали, что в этой шутке доля собственно шутки буквально мизерная. И, хотя Генка улыбался практически искренне, прощаясь дежурным 'До завтра!', в ответном взгляде Дидковского на какое-то мгновение проскользнула дикая ненависть. Или это только показалось? Во всяком случае, попрощался Валерка своим обычным ровным голосом: 'Адью!'

Горожанинов нажал кнопку четырнадцатого этажа. Створки двери лифта с легким дребезжанием сомкнулись, и кабина, едва подергиваясь от натуги, поехала вверх. В лифте установилось напряженное молчание. Если до этого момента Генка безумолчно балагурил, то теперь, впервые оставшись наедине с повзрослевшей и похорошевшей до неприличия подругой детства, он притих, словно прочувствовав всю важность момента. Он лишь смотрел серьезно на стушевавшуюся вдруг Ларису, скромно потупившую глазки. Потом аккуратно приподнял ее голову двумя пальцами за подбородок, и продолжал смотреть теперь уже в ее глаза. Ларочка сначала смущалась, пытаясь отвести взгляд, потом, словно набравшись смелости, дерзко взглянула на Горожанинова. Но тут, как назло, лифт остановился.

По идее, Генка, как истинный джентльмен, проводив даму до ее этажа, со спокойной совестью мог бы, не выходя из лифта, тут же спуститься к себе на восьмой этаж. Но он вышел. Лифт закрылся, и они оказались на небольшой площадке. Стоит ли объяснять, что произошло дальше?

Вот тогда-то, после первого, наверное, самого сладкого, самого трепетного поцелуя, когда Ларочкино сердечко оторвалось от положенного ему природой места и пошло гулять по ее организму в свободном плавании, обнаруживая себя оглушительным стуком то в желудке, то в горле, то в самом низу живота, то почему-то вдруг начинало бить в барабаны прямо в ушах, она, смущаясь и надеясь лишь на один-единственный возможный ответ, спросила:

— А как же Сливка?

И ее ожидания сбылись. Горожанинов прижал ее к себе, и жарко прошептал, щекотнув ухо кончиком языка так, что у Ларочки мурашки побежали по коже:

— Никаких сливок, я не ем молочного! — И уже серьезнее добавил: — Никаких Сливок, не думай об этом. Больше никаких Сливок, обещаю тебе. Да и раньше ничего не было…

Лариса попыталось было возразить, чуть отстранившись от Генки:

— Ну как же, а…

Тогда Горожанинов вновь поднял ее подбородок двумя пальцами, хотя в этом уже не было никакой необходимости, ведь Лариса и не думала прятать от него взгляд, открыто посмотрел ей в глаза и сказал четко:

— Ничего не было. По крайней мере такого, к чему бы мне хотелось вернуться. Да если что и было, то не то, о чем приятно вспоминать. Одна сплошная дурость, я ведь совсем еще пацан был. Еще не догадывался, что иногда лучше отказаться от того, что само идет в твои руки. Она ведь сама навязывалась, разве ты не помнишь? Я над ней только смеялся, и все. Конечно, меня это совсем не красит, но я не могу изменить прошлого. Что было, то было. Но, если даже это и было, то серьезно это могла воспринимать разве что Сливка. Для меня это было, как в той поговорке: 'Дают — бери'.

Гена отвернулся, на мгновение замолчал, опустил руку. Потом добавил:

— А ты сама догадалась, или как?

Лариса усмехнулась:

— Или как. Оказывается, не такая уж я и догадливая.

— А кто? Валерка? Или Сливка сама раскололась?

Лариса удивилась:

— Валерка? А он что, тоже знал? Вот ведь гад какой, а мне не сказал!

Горожанинов улыбнулся, потерся щекой о нежную Ларочкину ладошку:

— И правильно сделал. Ты же была еще совсем маленькая…

Та возмутилась, недовольно отодвинулась:

— Ничего себе 'маленькая'! Сливка, между прочим, на два месяца меня моложе, однако это не помешало тебе…

Генка недовольно поморщился. Отстранился, прижался спиной к стене, ответил пугающе прохладно:

— Никогда не отождествляй себя со Сливкой! И вообще… Это прежде всего не помешало ей, а не мне. Я не делал с ней ничего такого, чего бы она не хотела. Или она посмела утверждать обратное?

Лариса смутилась:

— Да нет, собственно… Сказала, что ты попросил ее выйти в подъезд, а там, мол, ни слова не говоря… В общем, она выразилась недвусмысленно: 'рраз, и в дамки'.

Генкины брови чуть приподнялись, выражая искреннее удивление:

— Я? Я попросил?! Ха, не смешно. Все было не совсем так. Но я думаю, тебе лучше об этом не знать.

— Нет уж, я хочу знать все, — потребовала Ларочка. — Если, конечно, ты считаешь, что я имею право знать о тебе все.

Горожанинов 'отлепился' от стены, вновь приблизился к Ларисе:

— Это ты намекаешь на нас с тобой? Ну что ж, если это единственное препятствие, тогда слушай. Только предупреждаю, приятного в этом мало. И давай сразу договоримся: сейчас я расскажу тебе ВСЁ, честно и предельно откровенно, отвечу на все вопросы, но больше мы никогда, слышишь, никогда не будем возвращаться к этой теме. Договорились?

Лариска с готовностью кивнула и Генка продолжил:

— Все началось в тот день, когда вы понаматывали себе на руки бинтов, помнишь? Вернее, нет, не так. Все началось гораздо раньше, тогда, когда мы только-только заехали в этот дом. Но то все мелочи. А то, о чем ты спрашиваешь, вернее, прелюдия к этому, началось именно с ваших дурацких бинтов. Я, собственно, и так уже догадывался, чье имя увижу на ее руке, и естественно, оказался прав. Мне это было не только неинтересно, но даже и не смешно. Она меня раздражала, сколько я себя помнил. Вообще-то, если честно и совсем уж откровенно, ты тоже меня когда-то раздражала. Помнишь, как мы с Валеркой тебе устраивали мелкие пакости, пока твоя мамаша делала прически Валеркиной? Впрочем, ты не можешь этого помнить, ты была совсем-совсем маленькая. В общем, поверь на слово, поиздевались мы над тобой вволю. Правда, нам это скоро наскучило. Потому что над тобой издеваться было неинтересно. Как бы мы ни старались, как бы ни измывались над тобой, а ты, как маленький солдатик, все равно не бежала ябедничать. Только надувала обиженно губоньки, забивалась в уголок дивана, и сидела, как примерная ученица, положив ручки на коленки. Поэтому-то и перестала раздражать, вместо этого какое-то уважение к твоей маленькой личности появилось: такая козявка, малявка, а справляется с ситуацией сама, как умеет, не зовет на помощь маму-папу, не ябедничает. Сначала оставили тебя в покое, перестали дергать, потом вообще за свою приняли. Помнишь? А Сливка, она с самого начала была другая. Первое мое о ней воспоминание, как она упорно сует мне в руки какую-то машинку. Я отказываюсь, потому что я тогда уже не играл в машинки, я ведь был уже 'взрослый', уже в школе учился, а эта сопля зеленая все пихает и пихает мне свою дурацкую машинку. Позже пихала уже не игрушки, а конфеты да яблоки. Не успеешь во двор выйти, как она тут как тут, 'на тебе, Геночка, яблочко'. Достала. И тут еще мое имя на ее руке. Я только усмехнулся, вот и вся моя реакция. Если помнишь, мы в тот день ее даже на обед к Дидковским не пригласили, она вообще с нами обедала редко, только когда уж совсем неудобно было отказывать. А вечером того дня начались звонки. До этого она звонить не решалась.

Ты не представляешь, как она меня достала! Не успеешь поднять трубку, как она уже в любви объясняется: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю, так люблю, только ты не бросай, пожалуйста, трубку!' Тьфу, зараза! Назойливая, как муха навозная! Ты только представь: каждый вечер, я не утрирую — буквально каждый вечер: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю!' Хоть бы что-то новое придумала, хоть бы стихи читала, что ли. А еще лучше — анекдоты рассказывала, тогда бы у меня к ней хоть какой-то интерес проснулся — например, как к хорошей рассказчице анекдотов. Но нет же, ее никогда не хватало на большее, только: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю!' Достоевская, одним словом. Я уже трубку боялся снимать. Честное слово! Если родители были дома, я даже не подходил к телефону. Ей уже и мать моя открытым текстом говорила, чтоб прекратила трезвонить. Бестолку. Однажды я не выдержал, обматерил. Натурально, не стесняясь в выражениях. Прямо по телефону. Просто сил уже не было. И ты знаешь — подействовало. Я-то уж был уверен, что она вообще от меня никогда не отстанет.

Генка замолчал. То ли раздумывал, стоит ли продолжать, то ли просто собирался с духом. Посмотрел вопросительно на Ларису:

— Ты уверена, что хочешь знать все? Там ничего интересного, одна сплошная грязь. Давай оставим прошлое в прошлом?

Ларочка решительно запротестовала:

— Нет уж. Если ты не хочешь, чтобы я комплексовала по поводу предательства подруги, давай уж рассказывай. Если вы с ней пережили эту грязь, то и я не помру. Иначе она всегда будет стоять между нами.

Горожанинов неуверенно пожал плечом, вздохнул огорченно:

— Ну, как знаешь. Я предупреждал. Так вот. На какое-то время она оставила меня в покое. Не знаю, как долго длилось это затишье, я не засекал время. Может, полгода, может год. Может, даже и больше, хотя мне кажется, что надолго она меня никогда не оставляла без внимания. Короче, прошло какое-то время, я, можно сказать, успокоился, перестал бояться телефона. Вот тогда-то все и произошло…

Генка набрал побольше воздуха в легкие и продолжил решительно, с какой-то внутренней досадой и злостью на то, что теперь уже ничего невозможно изменить:

— Я уже спать лег, вернее, не спал еще, но уже валялся в постели, фильм смотрел, позвонила Сливка. Выйди, говорит, в подъезд, я тебе чего-то дам. Ну я ее, как водится, послал подальше. Не прямым текстом, конечно, но тем не менее. Мол, пошла ты со своими яблоками! А она опять: 'выйди' да 'выйди'. Я трубку бросил, а она через пять минут опять звонит. Короче, сказал я ей, чтоб ждала, лишь бы отвязалась, а сам себе фильм досматриваю. А потом как-то неудобно стало — может она, дурочка, до сих пор в подъезде торчит, мерзнет? Пришлось одеваться. Вышел. Ну, говорю, чем таким скоропортящимся угостить решила, что до завтра подождать не можешь? А она, сопля малолетняя, хватает мою руку и к себе под халатик сует, а там, под халатиком, больше ничего нету. Вот, собственно, и весь рассказ. Противно, ей Богу. Потом еще несколько раз приходила. А я не нашел силы отказаться.

Лариса недоверчиво прищурилась:

— И все? Больше ничего не было?

Генка смутился, отвернулся. Несколько мгновений помолчал, попыхтел недовольно, потом таки признался:

— Ну, было. Пару раз я сам к ней приходил. А почему нет, если она сама рада стараться? Я ж ее не заставлял, силой не загибал. Сама из трусиков выпрыгивала, еще причитала без конца: 'Геночка, миленький, что ж ты так редко обо мне вспоминаешь? Да я ж тебя жду не дождусь, да я ж тебя с утра до ночи ласкать готова'. Тьфу, противно! Лар, ну хватит, а? Ну говорю ж тебе, никогда ничего серьезного между нами не было. По крайней мере, я-то ее точно серьезно не воспринимал. И просто нечестно сейчас ставить ее между нами, как преграду. Она мне даром не нужна, честное слово!

— А если она тебя опять позовет? Если опять в одном халатике прибежит?

— Да пошла она, — возмутился Генка. — Что я, мальчик, что ли? Это тогда мне все в новинку было, в диковинку, плода запретного хотелось, перед пацанами похвастаться своими подвигами. Одним словом — детство в заднице играло. Потому и отказаться не мог. Думал, в такой ситуации только последний пацан откажется от халявы, в смысле, полный дебил и совсем уж ребенок-недоросток. А ты ж сама знаешь, как в детстве хочется быстрее повзрослеть. Я вроде и не ребенок уже был, но и взрослым, по сути, еще не стал. Вот и считал тогда — раз уж я могу иметь хоть одну девку в любое время дня и ночи, да при этом еще и пальцем не шевельнув, стало быть, уже совсем взрослый, герой! Говорю же — дурак был. Ну, Лар, хватит уже, а? Уже проехали. Нет больше никакой Сливки. Нет и не было, поняла?

Лариса помолчала задумчиво. С одной стороны, Генкины откровения были ей, как бальзам на раненное сердце. Коль уж он никогда в жизни не воспринимал Сливку серьезно, то и ревновать ей смысла вроде никакого нет. С другой стороны, она ведь прекрасно знала, что для Сливки то, что между ними было, очень и очень серьезно. Вот и получается, что она все равно ей дорогу переходит, величайшую подлость подруге устраивает. Если смотреть на эту историю с точки зрения морали и порядочности, Ларисе впору бежать от Генки без оглядки, раз и навсегда запретив себе даже думать о нем, даже смотреть в его сторону. Но почему же тогда при этой мысли все так противно холодеет внутри, почему сердце словно останавливается? И вообще, почему она должна отказываться от любви, которой ждала всю свою сознательную жизнь?! Ведь впервые в жизни сердечко сладко заныло от предвкушения чего-то запретного, но такого желанного. И она должна отказаться от счастья сама, собственными руками похоронить надежду до конца дней быть рядом с любимым человеком?!

— Ген, но ведь некрасиво получается. Она-то тебя действительно любит, она тебя так ждала, так ждала. А ты вернулся, но почему-то не к ней…

Горожанинов нетерпеливо воскликнул:

— Да как же ты не понимаешь?! Я же все равно возвращался не к ней! Даже не будь тебя, она бы получила от меня не более чем дырку от бублика! Да и как я мог бы к ней вернуться, ты сама подумай! Это же даже теоретически невозможно, потому что между нами ничего не было, ровным счетом ни-че-го! Понимаешь?!

Ларочка возмутилась:

— Ничего себе! Море секса — это, по-твоему, ни-че-го?!

Генка вновь устало облокотился на стену:

— Лорик, милая, ну как же ты не понимаешь? Секс только тогда имеет значение, когда присутствует пусть не любовь, но хоть какая-то сердечная привязанность. Со Сливкой же было, как спорт, понимаешь, чистый секс, так сказать, на скорую руку. Физиологическая потребность, как в туалет сходить, и ничего более. Ты же не станешь утверждать, что я должен жениться на унитазе за то, что ежедневно справляю в него естественные надобности.

Лариска скривилась:

— Фу!

— Вот и я говорю: 'Фу!', - кивнул Горожанинов. — Да, согласен, грубо и малокорректно. Но зато очень образно и показательно. Только для того, чтобы ты поняла, что Сливка для меня — полный нуль, она для меня не существует, как женщина. В том смысле, когда 'Женщина' пишется с большой буквы. Если она и имеет право на существование, то не более чем сосуд для отправления естественных физиологических надобностей, по крайней мере, именно так я ее себе представляю, именно так воспринимаю, и никогда не смогу воспринимать иначе. Но я уже перерос тот возраст, когда для этой цели годится любой сосуд. Я вырос из этой дури, понимаешь? Вырос! И все, хватит об этом!

Генка резким движением притянул к себе Ларочку и жадно впился в ее губы. Та и не думала сопротивляться, наслаждаясь новыми для нее ощущениями. Глаза ее закрылись сами собою, ноги стали какими-то мягкими, не слишком надежными, а потому она с нескрываемым удовольствием еще крепче прижалась к Горожанинову. Они не могли оторваться друг от друга несколько бесконечно долгих минут, познавая вкус губ друг друга, обмениваясь через тонкие свитера жаром тел, жаждущих плотской любви. Потом они еще долго стояли молча, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу, и молчали в унисон, мечтая, что когда-нибудь дело уже не ограничится одними только поцелуями, что непременно в один поистине прекрасный день свершится таинство любви, и тогда они станут самыми счастливыми людьми на планете Земля. А пока…

Ларочка беспокойно вздохнула:

— Знаешь, Ген, ты только не злись, пожалуйста, но моя совесть все равно неспокойна. Я чувствую себя такой подлой, как будто вероломно предала 'Молодую Гвардию' в полном составе! Понимаешь, Сливка ведь когда-то была моей лучшей подругой, собственно говоря, даже единственной. Я не знаю, почему так получилось, но я кроме нее по большому счету не дружила ни с одной девчонкой. У меня ведь лучшими друзьями были только вы с Валеркой, но девочке непременно нужна подружка, тоже девочка. И почему-то ею оказалась именно Сливка. Я не знаю, на какой почве мы с ней сблизились, мы ведь с ней такие, в общем-то, разные, но ведь мы все-таки дружили, понимаешь? Да и сейчас я не могу с полной уверенностью говорить в прошедшем времени. Мы, правда, уже не так близки, как в школьные времена, но ведь мы и не ссорились, не ругались, а потому вроде до сих пор дружим. А получается, что я предаю единственную подругу. Знаешь, Ген, это такое противное чувство! Я ведь никогда не считала себя подлой…

Горожанинов криво усмехнулся:

— Хочешь, я сниму грех с твоей души?

Лариса с готовностью кивнула:

— Хочу!

— Может быть, ты искренне считала Сливку своей подругой, да и, вижу, до сих пор считаешь. Да только напрасно. Хотя бы потому, что она-то тебя таковой не считает. И я могу тебе объяснить, почему последнее время ваша так называемая дружба существенно померкла. Только школа тут абсолютно не причем. Потому что раньше ваша 'дружба' держалась на твоей близости к объекту ее страсти, то есть ко мне. Вспомни, когда ваша 'дружба' была наиболее тесной? Наверняка пик придется на те годы, когда я заканчивал школу, так?

Лариса неуверенно кивнула.

— А потом, когда я поступил в институт, я уже не мог столько времени проводить с тобой и Валеркой, помнишь? У меня тогда сложилась другая компания, ребята из группы…

— И девочки, — с ухмылкой добавила Ларочка.

— И девочки, — вынужденно согласился Горожанинов. — От тебя ничего не укроешь, мисс Марпл. И скажи мне, мисс Марпл, неужели ты не обратила внимания на то, что Сливка в то время явно охладела к твоему обществу? Я, конечно, не могу утверждать, но почему-то мне ой как кажется, что она откололась от тебя именно тогда, когда я поступил в институт. Потому что ты ей больше не была нужна, потому что она уже не могла через тебя подобраться ко мне. Вот тебе и вся дружба. Она просто использовала тебя, как мостик, как дорожку ко мне, а ты, наивная, искренне считала ее подругой. И какая же ты после этого мисс Марпл?!

Лариса молчала. Скривила губки, чуть сопнула очаровательным носиком. После некоторого раздумья вынуждена была признать Генкину правоту:

— Никакая. Да я, в общем-то, и не претендовала на это громкое звание. А все-таки как-то обидно. Я ведь действительно считала ее своей подругой, то есть полагала, что ей интересна я, именно я, как личность. А получается, со мной можно дружить только ради высокой цели…

Генка улыбнулся так ласково, так лучисто. Сжал ее руку в своей, возразил с горячностью:

— Глупости, какие глупости вы несете, уважаемая мисс Марпл! На вас это непохоже! Если какая-то дурочка не разобралась в вашей тонкой душевной организации, не стоит ставить на себе крест, потому что это говорит лишь о скромных умственных способностях той дурочки, но никак не о ваших человеческих качествах.

— Тогда объясните мне, господин Пуаро, почему у меня не было других подруг, кроме Сливки? Разве это не подтверждает, что я…

— Это подтверждает только то, уважаемая мисс Марпл, — перебил Горожанинов. — что ваши человеческие качества очень высоко оценили двое замечательных молодых джентльменов. И именно поэтому у вас не возникло в свое время потребности в подругах. Вы бы, дорогая моя мисс Марпл, и на Сливку не обратили ни малейшего внимания, если бы она сама не навязывала вам свое общество. Зато когда у тебя возникла потребность в подруге, Сливка уже никого и близко к тебе не подпускала — мало ли, а вдруг снова понадобишься?

Гена наклонился и коротко поцеловал Ларису в губы. Оторвался на мгновение, произнес:

— Просто у тебя не было необходимости в другой компании, потому что тебе интересно было с нами, со мной и Валеркой, и не надо выдумывать то, чего на самом деле не существует.

И вновь захватил ее теплые податливые губы своими, упругими и настойчивыми. И уже этот поцелуй снова тянулся нескончаемо долго и сладостно, мучительно отзываясь дрожью непонятного происхождения в Ларочкином девственно-наивном теле. Сливка вновь была позабыта на некоторое время, но, лишь только долгий жаркий поцелуй истощился, разорвавшись в финальном аккорде фейерверком маленьких нежных поцелуйчиков, уже не страстных, а легких, как свежий ветерок душной июльской ночью, но от этого не менее сладких и волнительных, тень Юльки Сметанниковой вновь встала между влюбленными.

— Ген, — прижавшись к его груди, жалобно протянула Лариса. — Но все-таки, как же быть со Сливкой, а? Ладно, мы уже выяснили, что ты не воспринимаешь серьезно то, что между вами было, что меня она никогда не считала подругой, а всего-навсего использовала в своих личных целях. Но она-то очень серьезно относится к вашему общему прошлому! Она-то тебя до сих пор любит! Вот и получается, что я все равно перехожу ей дорогу, все равно предаю ее. Как ни крути, а я все равно поступаю подло…

Горожанинов оторвал ее от себя, требовательно взглянул в глаза:

— Так, я не понял. Тебе важнее Сливка или я? Ты мне скажи откровенно, чего ты добиваешься от меня этим разговором, чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы сейчас я сказал тебе 'Спокойной ночи', или, наверное, правильнее было бы уже 'Доброе утро', и ушел к Сливке? Раз она меня так сильно любит, значит, я, как порядочный человек, должен быть с ней. С ней, а не с той, с которой хочу я? Мое желание, мои чувства здесь никого не интересуют?! Да, раньше мы с тобой были просто друзьями, потому что ты была еще совсем маленькая. А может, потому что я был полным идиотом и видел в тебе всего лишь маленькую девочку, соседку, друга, наконец. Я не знаю, почему я по-настоящему увидел тебя только сегодня, не знаю! Может, ты так сильно изменилась за два года, а может, я сам изменился, стал смотреть на этот мир другими глазами? Но вот я сегодня увидел тебя — и все, понял, что пропал. Сам себе поражаюсь, никогда такого не было. А удивительнее всего для меня то, что это оказалась именно ты. Та малышка, о которой мне было так естественно заботится раньше, как о маленьком друге, о младшей сестренке, вдруг оказалась совсем не другом, не сестренкой, а чем-то неизмеримо большим, чем просто друг. Ты стала Женщиной, именно той, с большой буквы, которой для меня никогда не станет Сливка. А ты упорно навязываешь мне ее в подружки, как будто тебе самой будет невероятно приятно видеть нас вместе. Скажи, тебе приятно будет видеть меня с нею?

Лариса, внимательно и с нескрываемым удовольствием слушавшая тираду о том, как Генка увидел в ней что-то совершенно необыкновенное, при последних его словах напряглась, даже немного испугалась. Как так, чтобы Геночка, теперь уже ее Геночка достался Сливке? А как же она сама? Разве она теперь сможет без Геночки, теперь, после тех безумных поцелуев, которые вызвали в ней совершенно непозволительное, запретное волнение тела?! И, воочию представив свое отчаяние при виде счастливой Сливки, прогуливающейся по двору с Горожаниновым под ручку, молча затрясла головой, возражая всем своим существом против такой несправедливости.

— Тогда зачем же ты так упорно меня к ней подталкиваешь?! — возмутился Генка. — Я тебе битый час твержу, что она мне не нужна, а ты мне все 'Сливка' да 'Сливка'. Да ты пойми, что ее так называемая любовь — и не любовь вовсе, так, дурь да блажь. На самом деле это не имеет к любви ни малейшего отношения. Это страсть, но страсть не душевная, а телесная, страсть рано повзрослевшей испорченной до безобразия девчонки, ее жадность к запретному плоду. Это чувство сродни тому, что я испытывал, когда она прибегала ко мне, вся такая горячая и податливая. Разница только в том, что я брал то, что само шло в руки, а ей, видимо, гораздо большее удовольствие приносил не столько… скажем, наш физический контакт, сколько то унижение, с которым она сама себя мне предлагала, буквально навязывала. 'Геночка, выйди в подъезд, я тебе чего-то дам!' Ты полагаешь, что эту низость можно назвать любовью? Лично я бы это назвал мазохизмом, когда человек получает физическое удовольствие от моральных ли, физических ли унижений. Я уверен — если найдется кто-то, кто будет над нею издеваться, кто будет ее грубо насиловать, она сразу же забудет про меня и переключит всю свою так называемую любовь на насильника. Это не любовь, пойми, и никогда любовью не было! Не опошляй это слово применением к Сливке! И я прошу тебя, нет, я решительно настаиваю: если я тебе хоть немножечко дорог, не как друг, а как… как сегодня — забудь о Сливке, не называй больше даже ее имя, кличку эту дурацкую! А кстати, ты не обратила внимание, как ей подходит эта кличка? Вроде и заполучила ее еще в детстве, когда и намека на ее сливочность не было. А теперь… Такая стала баба — ядреная, не кровь, а одни сплошные сливки. Да только меня от ее сливок тошнит, для меня ее сливки слишком жирные. Я предпочитаю более тонкий вкус, изысканный, деликатный, нежный…

И на сей раз Гена игнорировал Ларочкины губы, устремившись к ее тонкой шейке. Он нетерпеливо отодвинул длинные тяжелые волосы, затрудняющие его движение к цели, прикрывающие густой шелковой паутиной ее нежную кожу. К несказанному Генкиному удовольствию ворот у свитера оказался мягким и эластичным, и вот уже его губы ласкали оголенное Ларочкино плечо, чуть подрагивающее от его настойчивых поцелуев. Оба замирали от желания, Генкины руки жадно шарили, разыскивая нижний край ее свитера, чтобы бессовестно и вероломно проникнуть в запретную зону. И Ларочка уже застыла в ожидании, сама сомневаясь в собственной недоступности. Но вдруг за дверью, отделяющей площадку от квартир, раздались быстрые шаги. Лариса лишь успела оттолкнуть от себя горячего воздыхателя, оставшись к своему стыду стоять вот так, с оголенным плечом, весьма красноречиво, до полного неприличия, выглядывающим из натянутого на предплечье руки ворота свитера, как дверь открылась и на пороге возникла соседка, решившая среди ночи прогулять собаку псинной породы. Впрочем, о какой ночи можно говорить, ведь светать начало еще тогда, когда они только-только подъехали к дому, а ведь они уже битый час стоят здесь, обсуждают Сливку, периодически прерывая глупую болтовню страстными поцелуями!

Пес возмущенно тявкнул. Ларочка, словно опомнившись, стыдливо одернула свитер, вернув ворот на положенное ему место, смущенно пробормотала:

— Здрасьте, теть Люда, — и покраснела.

Соседка удивленно взглянула на парочку влюбленных, от неожиданности не сумев спрятать презрение к распутной молодежи, высокомерно кивнула в ответ и нажала кнопку лифта. Тот, заждавшийся уже пассажиров, тут же заурчал механическим зверем, гостеприимно открывая створки двери. Собака еще раз на всякий случай тявкнула из глубины кабины, дверца с тем же глухим урчанием закрылась, лифт отъехал от этажа, и Лариса с Геной вновь остались вдвоем. Так не хотелось расставаться, но дом уже просыпался, и в любой момент мог появиться еще кто-нибудь из соседей. Да и кто знает, как долго намерена тетя Люда гулять со своей псинной собакой?

— Наверное, мне пора, — первым нарушил неловкое молчание Горожанинов. — Но мы же увидимся завтра? То есть какой завтра, уже сегодня? Мы ведь увидимся? Во сколько мне подъехать к институту?

Ларочка, зардевшись, радостно ответила:

— К трем! Ой, а вообще-то я не знаю… Может, сегодня лучше прогулять? Мы ж целую ночь не спали. Не знаю, Ген, я теперь ничего не знаю!

И, счастливая, уткнулась макушкой в Генкину грудь. Тот обнял ее на прощание, чмокнул в ушко, прошептал:

— Я тебя найду. Дома или в институте — я тебя все равно найду. Теперь ты от меня не спрячешься…

Глава 9

Пока Лариса с Геной наслаждались неожиданным своим счастьем, Юлька Сметанникова буквально сходила с ума от ревности. Она целыми днями названивала то одному, то другой, но чаще всего натыкалась на автоответчик Горожаниновых, в Ларискиной же квартире, не обремененной наличием автоответчика, попросту не поднимали трубку. Юлька злилась, но от злости становилась лишь еще более упорной в достижении поставленной цели. День ото дня на автоответчике появлялись все новые записи:

— Гена, это я, Юля. Перезвони мне, пожалуйста, когда появится возможность.

— Гена, это Юля. Перезвони мне, пожалуйста, по возможности — я никак не могу застать тебя дома.

— Гена, это я. Неужели так сложно позвонить, ведь ты же знаешь, что я жду. Позвони, пожалуйста, мне очень нужно тебя увидеть.

— Гена, это Юля. Где ты все время ходишь?! Геночка, я тебя очень прошу — позвони мне, когда вернешься, в любое время. Мне срочно нужно с тобой встретиться! И я уверена, что это нужно не только мне. Гена, отзовись!

— Гена, это снова Юля. Если так тебе будет понятнее, то Юля-Сливка. Ты ведь меня еще помнишь? Ты не мог меня забыть, я никогда в это не поверю. Позвони мне, Гена, очень тебя прошу, позвони! Ты даже не представляешь, как мне это нужно! Это нужно нам обоим! Геночка, обещаю, тебе не придется об этом жалеть. Пожалуйста, позвони. Если ты вдруг случайно потерял мой номер, на всякий случай повторяю…

— Гена, ты заставляешь меня нервничать. Если ты поставил себе цель заставить меня мучиться — ты ее добился. Ты добился ее уже очень давно. Так что перестань, пожалуйста, упражняться в упрямстве — я все равно упрямее, я все равно своего добьюсь…

Две недели ежедневных звонков, ежедневных сообщений не дали ровным счетом никаких результатов. Сливка звонила по нескольку раз за вечер, звонила допоздна, пока пару раз не нарвалась на весьма неласковое возмущение Генкиной матери.

— Алло, Наталья Владимировна? Добрый вечер! А могу я поговорить с Геной? Это Юля Сметанникова. Гена дома?

— Какой вечер?! Ночь на дворе! Нету Гены, нету!!! А не кажется, ли тебе, Юля, что в полдвенадцатого ночи звонить можно только в самом пожарном случае? Не догадываешься, что люди могут уже спать в это время?! Между прочим, нам на работу вставать ни свет ни заря, людей лечить!

— Простите, тетя Наташа, я не хотела вас разбудить, просто мне очень нужно поговорить с Геной, срочно. Это, может быть, как раз тот пожарный случай.

Наталья Владимировна взорвалась:

— Какой пожарный случай?! Ты звонишь целыми днями, покоя от тебя нет, автоответчик забит твоими сообщениями! Какой пожар? Если он не хочет тебя видеть, значит, не хочет, никакие звонки, никакие сообщения не помогут. Неужели непонятно? Хотел бы — давным-давно уже сам бы тебя разыскал. Прекрати трезвонить!

Сливка ответила, нисколечко, казалось бы, не засмущавшись:

— Еще раз извините, Наталья Владимировна. Передайте Гене, что я звонила. Спокойной ночи.

Горожанинов категорически отказывался выходить на связь. Но Сливка была упорна и столь же категорически не желала ставить точку. Не сумев подобраться к Генке, решила поговорить начистоту с Ларисой. Вышла утром пораньше, дабы не пропустить момент, когда Лутовинина отправится в институт.

— Привет, подруга, — шагнула навстречу, лишь только Лариса вышла из парадного. — Ты на автобус? Нам по дороге, пошли.

Ларочка, не будь дурой, сразу догадалась о теме предстоящего разговора. Вся сжалась, как пантера перед прыжком. И неудобно было перед Сливкой по-прежнему, но и отдавать Генку, отказываться от счастья не собиралась. Шла себе молча, предоставив бывшей подруге право (или обязанность?) самой начать трудный разговор. И Юлька его начала:

— Лар, объясни мне, что происходит? Где ты целыми днями пропадаешь? Звоню тебе, звоню — а тебя вечно дома нет. С кем гуляешь, подружка дорогая, с кем развлекаешься? Поделись с подругой радостью, расскажи, с чем тебя поздравить?

Лариса, словно не понимая, что Сливка имеет в виду и вообще к чему весь этот разговор, спросила, как ни в чем не бывало:

— А чего звонила? Что-то надо было?

Юлька недобро усмехнулось:

— Ага, надо было. Надо было узнать, с кем это ты столько времени проводишь.

— С кем надо, с тем и провожу. Тебе-то какое дело? — довольно неласково ответила Лариска.

— Да вот, понимаешь, — ответила Сливка. — Терзают меня что-то последнее время смутные сомнения. Насчет нашей дружбы, насчет твоей порядочности. Потому и спрашиваю, с кем гуляешь, с кем столько времени вместе проводишь. Потому что подозрения мои растут и ширятся. Разум подсказывает, что верны мои подозрения, а сердце верить отказывается: да как же так, да быть того не может, чтобы Лариска Лутовинина, лучшая подруга, и на такую подлость бы пошла. Так с кем гуляешь, Лар? Кто тебя до ночи домой не отпускает?

Лариса задержалась с ответом на какую-то секунду, словно испугалась Юлькиного гнева, словно стыдно стало до безумия за украденное свое счастье:

— С кем, с кем… Сама знаешь. Или, как минимум, догадываешься. С ним, с Геной.

А сама побоялась открыто взглянуть в глаза собеседнице. И так знала, что в этот момент Сливка злобно усмехается, даже воочию представляла, как трепещут от гнева ее ноздри.

— Таки с Геной, значит. С Геночкой, с Горожанкиным. С моим Горожанкиным… Как же так, подруга? Не ты ли мне твердила, что вы с ним просто друзья? Не ты ли успокаивала, утверждала, что уж кого-кого, а тебя мне опасаться не стоит? А сама кинула подружку. Подленько так, исподтишка, рраз — и в дамки? В смысле, к Геночке под крылышко? Это как понимать, а? Это ты назло, что ли? Мстишь мне за что-то? За что?

Лариса постаралась успокоить подругу:

— Юль, ну я тебя умоляю, за что мне тебе мстить? Просто… ну так вышло, понимаешь?

— Ах, вышло? Вышло?! 'Я не думал, просто вышло так'?! А кто думал? Еще скажи, по пьяни вышло, сдуру, а теперь остановиться не можешь!

Ларочка возмутилась:

— Юль, ну что ты несешь, почему 'по пьяни'?!

Сливка аж остановилась. Ноздри ее трепетали, как у загнанной лошади, в глазах сияла какая-то странно-торжественная ненависть к собеседнице, и казалось, не будь утро таким солнечным и ласковым, а небо таким безоблачным и приветливо-голубым, можно было бы без труда увидеть молнии ее гнева, насквозь пронзающие подлую подругу Лутовинину.

— Потому что я никогда не поверю, что Ларочка Лутовинина, вся из себя такая тихоня, такая честная и порядочная девочка, на трезвую голову устроила бы такую подлянку лучшей своей подруге, рискну даже заявить: единственной подруге! Не могла ты у меня забрать Генку иначе, чем на пьяную голову, не могла! Потому что прекрасно знаешь, как я его люблю! И Генка не мог с тобой закрутить на трезвую голову, не мог! Потому что ты для него никто, ты для него ноль, 'друг', такой же друг, как Валерка Дидковский. А с друзьями не спят, поняла? Не спят! И не заводят шуры-муры. Ты его просто водкой в тот вечер накачала, и не спорь, я видела, как ты ему подливала! Сама, наверное, уже пьянющая вдрибодан была, потому, наверное, и подливала, что сама уже ни хрена не соображала! Любви ей, видите ли, захотелось! Ясен перец, захотелось! Еще бы, до восемнадцати лет в девках засидеться! Это-то мне как раз очень даже понятно, это я даже приветствую — давно пора, а то корчила из себя последнюю девственницу отечества. Но только Геночку моего не тронь. Не тронь, слышишь?! Горожанкин мой, только мой! И ты это прекрасно знаешь! Я его еще в детстве забила, я еще в пятнадцать лет закрепила за собой право собственности на него! И ты не имеешь права забирать его у меня, не имеешь! Это подло! Какая же ты, Лутовинина, сволочь! 'Сливка, миленькая, ты же знаешь, что мы с ним просто друзья, у тебя нет никаких оснований меня опасаться, я тебе не соперница'. Чьи слова, а? Чьи?! Не твои, скажешь?! Не ты ли меня уверяла в своей лояльности?! Гнида ты, Лутовинина. Гнида и сука, сволочь! Отдай, он мой!

Сметанникова сначала выговаривала это с сарказмом, негромко, почти шепотом. Однако по мере того, как речь ее становилась менее мирной и более обличительной, менее тихим становился и ее голос. И в конце тирады она уже почти орала, гневно выкрикивая обвинения в адрес Ларисы, нисколько, кажется, не смущаясь того, что вокруг на них глазеет толпа людей, скопившихся под прозрачной пластиковой крышей остановки в ожидании автобуса. Лариса только дергала Сливку за рукав, пытаясь приструнить подругу, или кем она ей нынче приходилась. Сливка же, категорически отказываясь замечать любопытную публику, лишь со злостью каждый раз вырывала рукав и продолжала 'обличать' мерзавку перед лицом благодарных слушателей. В конце концов Ларисе надоел этот спектакль, она развернулась и пошла прочь от остановки обратно в сторону дома. Сливка рванула за ней:

— Ты куда? Нет, постой!

Лариса резко повернулась, и Сливка, не успев сбавить ход, чуть не врезалась в нее.

— Если хочешь поговорить, выяснить отношения — пожалуйста. Только не стоит для этого устраивать спектакль на остановке, да еще и в час пик. Совсем крышу снесло, тебе лечиться пора! Так вот, собственно, о деле. А не кажется ли тебе, Юля, что Генка сам вправе выбирать, кто из нас с тобой ему нужен? И попробуй-ка ему объясни, что ты забила его еще в раннем детстве. Сдается мне, он бы только посмеялся над таким твоим заявлением. Как и над тем, что в пятнадцать лет ты якобы закрепила за собой право считать его своей собственностью. Как будущий юрист, ты должна была бы хоть догадываться, что то, что между вами тогда произошло, может считаться уголовным преступлением, но аж никак не актом взаимной договоренности на будущую совместную жизнь. А если говорить простым, гражданским языком, те события можно назвать обыкновенным распутством, и ничем иным. И уж естественно, никаких прав на Генку это распутство тебе не дает. Уж не знаю, какое ты там удовольствие получала от этой пошлятины — физическое ли, моральное ли, однако в любом случае это не позволяет тебе утверждать, что Горожанкин принадлежит тебе! Поняла?!

Сливка аж задохнулась от возмущения:

— Распутство? Распутство?! Ах ты… ты… Да ты понимаешь, что говоришь? Что ты вообще можешь знать о том, что между нами было? Распутство! Щас! У нас с ним любовь, любовь с самого раннего детства, поняла? И никакое это не распутство, это высокое и чистое чувство, у нас с ним всегда были высокие отношения. Я всегда чувствовала, что ему нужно, именно поэтому готова была ради него на любые жертвы. Поняла? Только ради того, чтобы Геночке было хорошо! Я всегда давала ему то, в чем он нуждался. А ты? А ты?! Выскочка, подлая разлучница! Я его с детства прикармливала, сначала яблоками да печеньем, потом… потом сама знаешь, чем. Я, между прочим, еще в пятнадцать лет всю себя ему отдала. Мне вообще следовало бы сделать это в двенадцать. Даже нет, не в двенадцать — в десять! В семь! В пять!!! В ту самую минуточку, когда я его увидела впервые! Чтобы он никого, кроме меня, не знал, не пробовал. Потому что он мой, только мой! Это я, я, а не ты, прикармливала его все эти годы и в прямом, и в переносном смысле, это я, а не ты, готова была ради него на любые жертвы! А ты теперь пришла на мое рыбное место и радуешься богатому улову. Это нечестно, Лутовинина! Это как минимум нечестно! А по большому счету — это предательство в чистом виде, предательство и подлость! Подруги так не поступают! Так даже враги не поступают, даже враги понимают, что подло отбирать у человека единственную ценность в жизни! Ты подлая предательница, Лутовинина!

Лариса не столько слушала этот бред, сколько шарила взглядом вокруг в поисках укромного местечка со скамейкой. Нашла, затащила Сливку под парадное чужого дома невдалеке от остановки:

— Давай присядем. Я так понимаю, на первую пару мы сегодня уже не попадаем. Ну и хрен с ней. Я и сама хотела с тобой поговорить обо всем, выяснить отношения. Понимаешь, Сливка… Нет, ничего ты не понимаешь.

Сливка попыталась было вставить свои пять копеек, однако Лутовинина сделала решительный протестующий жест:

— Я тебя внимательно выслушала, не перебивала. Теперь ты меня послушай. Так вот. Ты тут на меня море грязи вылила, и даже не позволяешь мне от нее отмыться. Все не совсем так, как ты говоришь. Даже нет — все совсем не так, как ты говоришь. Совсем не так. Наши с Генкой отношения пока оставим в покое…

Сметанникова вновь дернулась, однако Лариса резко осадила ее, дернув за рукав, и продолжила:

— Я сказала — пока. Потому что сначала мы поговорим о прошлом. Не о вашем прошлом, потому что у вас нет общего прошлого, как и общего настоящего, а о твоем, только о твоем прошлом. Так вот, начнем с самого раннего детства. Ты утверждаешь, что еще тогда полюбила Горожанкина. Но это бред, Сливка, это же чистый бред! Потому что тебе было всего четыре года, когда ты впервые увидела Генку. И ты не только влюбиться в него тогда не могла, ты не можешь даже помнить это время, потому что наукой доказано, что человек начинает помнить свое детство не ранее пяти-шести лет, некоторые еще позже. Это раз. Во-вторых, человек в этом возрасте умеет любить только маму с папой, ну, всяких там дедушек-бабушек, тетушек да сестричек — в общем, ты поняла, что я имею в виду. То есть любить Генку в детстве ты никак не могла. Он мог тебе только нравиться, понимаешь? Да и то не столько как человек, потому что в детском возрасте человеческие качества еще не оцениваются, ребенок даже не имеет понятия, что это такое, у него есть два критерия: хорошо и плохо. Так вот, если Горожанкин тебе и нравился в детстве, то сугубо внешне. Да, он был красивым мальчиком, не спорю. Именно поэтому за ним все девчонки из нашего двора и бегали. Но все это в прошлом. Помнишь, еще тогда, в школе, я тебе говорила. Ведь все девчонки, которые вместе с тобой за ним бегали, все переросли, все выросли, поумнели. И у каждой эти детские влюбленности в Горожанкина ныне вызывают разве что улыбку. И ни одна из тех девчонок не заявляет сегодня своих прав на него, как ты: 'Я забила его еще в детстве'. Вспомни, как вы гонялись за ним с Наташкой Баглай наперегонки. Она ж точно так же тащилась от него, как и ты. И что? А ничего! Преспокойненько себе вышла замуж, родила пацаненка и даже уже носит второго, несмотря на то, что она наша с тобой ровесница. И какая там к черту математика с физикой? Нужны ей те науки, как зайцу стоп-сигнал. Девке всего-то восемнадцать с половиной, а у нее уже второй ребенок в проекте. И заметь — до Горожанинова ей теперь никакого дела нет. Ей теперь глубоко фиолетово, вернулся ли он из Штатов или нет, да и ездил ли он туда вообще. И ей тем более фиолетово, с кем он сегодня проводит время. А ведь тоже, грубо говоря, писалась за Геночкой, как и ты. Да что Наташка? А Маринка с Настей из твоего парадного, а Любка Пивоварова? А Ленка Корнейчик? Они ж все за ним бегали наперегонки, помнишь? И где они сейчас? Почему ни одна из них не предъявляет мне претензий, не заявляет своих прав, потому что 'еще в детстве его забили'? Нету. Нету никого! Ни Баглайки, ни Маринки с Настей, никаких Корнейчиков на горизонте, никаких Пивоваровых. Все выросли, все!!! Только ты одна застряла в детстве. Застряла, понимаешь? Именно застряла, потому что не бывает детской любви! Тверди мне сколько угодно раз о том, что ты его 'забила' в детстве — для меня это пустой звук, потому что никого ты не забила. Разве что только свою собственную голову забила всякими глупостями, и пляшешь от этих глупостей всю жизнь. Сливка, очнись! Погляди вокруг! Вон ведь сколько мужиков бродит — непаханая целина! И красавцы встречаются, не хуже Горожанкина. Чего ты вцепилась в него мертвой хваткой? Ты ж пойми — если б ты ему была нужна, он был бы именно с тобой, потому что в этом случае я бы ему была без надобности. Однако он со мной, значит, ему нужна я. Может быть, когда-нибудь ему понадобится еще кто-то, и тогда он будет проводить время с ней, а не со мной. Конечно, мне будет обидно, но я ведь не стану устраивать истерики среди толпы посторонних людей! Он сам вправе выбирать, кто ему нужен для счастья! Сам, понимаешь?

Сметанникова, выслушавшая всю тираду молча, лишь поджав губы, наконец-то получила возможность говорить:

— Для счастья? Так ведь он и выбрал меня для счастья! Сам! Никто не дарил ему такого счастья, как я! Вот ты мне скажи, где ты была в пятнадцать лет? Чем занималась? Книжки умные читала, телевизор смотрела? По театрам с Дидковскими расхаживала, по югам раскатывала. А я в это время перед Геночкой буквой 'зю' стояла, потому что знала, что ему нужно! Так что не тебе судить, что ему нужно для счастья! Это знаю только я, я одна! Ты вот вся из себя такая чистенькая, порядочная, такая вся, блин, честная. Конечно, потому что в заплеванном подъезде раком стояла я, а не ты! Потому что именно я ради него пожертвовала порядочностью, я! Потому что это я сделала выбор, для меня, а не для тебя, Геночкины желания были превыше всего, независимо от степени их чистоты. Я ради него пожертвовала всем, я ради него превратилась в малолетнюю шлюху. А чем ты пожертвовала ради него? Чем? А ничем! Абсолютно ничем! Тебя вполне устраивало тогда, что это мне приходится подставлять ему задницу, тогда тебя этот факт совершенно не смущал. Пока я расстилала себя под Генкиными ногами, ты, вся из себя такая чистенькая, такая порядочная девочка, наслаждалась оперой и театром, симфоническими, блин, концертами в обществе благородных Дидковских. А теперь на моих трудах, на моих горбах хочешь в рай въехать?! Не выйдет! Я заслужила себе это право верой и правдой, задницей выстрадала, трудилась на свое будущее, не покладая рук в буквальном и переносном смысле! Не задумываясь о том, насколько чистенькой после этого останусь. Потому что я была ему нужна! Я была ему просто необходима! Я пожертвовала собой ради него, ради нашего с ним будущего! А ты теперь вылезла из своей берлоги, красуешься передо мной…

Лариса скривилась брезгливо:

— Крыша едет, дом стоит. Это, Слива, уже диагноз. 'Пожертвовала', 'Трудилась', 'Необходима'. Это ты кому-нибудь другому расскажи, кто кому был необходим. Я-то все знаю, мне можешь не впаривать басни Крылова. Уж если кто кому и был нужен, так он тебе, а не ты ему. Ты ж себя ему, как на тарелочке, преподнесла: На тебе, Геночка, откушай, голубок! Естественно, он откушал! Найди дурака, чтоб в таком возрасте от халявы отказался! Да только он-то считал тебя не более чем халявной… сама знаешь кем, а ты, дура, втемяшила себе: любовь, любовь! Большая и светлая, блин! Противно слушать, ей Богу! Ты хоть понимаешь, что все поставила с ног на голову? Тебе бы забыть о том позоре, как о страшном сне, сделать вид, что ничего и в помине не было, а на самом деле ты белая и пушистая, стопроцентно порядочная девушка. А ты носишься со своим позором, как баба Яга со ступой: 'Я то, я сё, я такая геройская девочка, не постеснялась в пятнадцать лет целиком в дерьмо окунуться, упасть ниже уровня городской канализации'. Глупо, Слива! Свое распутство ставишь теперь в заслугу, и требуешь, чтобы окружающие за это относились к тебе с уважением. Неужели ты даже сейчас не понимаешь, что допустила тогда роковую ошибку? Я могу понять, что тогда ты была еще маленькая и беспросветно глупая, именно потому и захотела раньше времени поиграть во взрослые игры. Хотя, если честно, я даже не представляю, какую бестолковую голову надо иметь, чтобы абсолютно добровольно шагнуть в это дерьмо в таком возрасте, да еще убедить себя в том, что это никакое не дерьмо, а очень даже благое дело. И трясти своей доступностью, как красным знаменем на торжественной линейке перед пионерской дружиной. Тебе бы продемонстрировать ему что-то такое, чего нет у других, за что тебя можно было бы уважать, а ты не нашла ничего более оригинального и полезного, нежели загнуться перед ним буквой 'зю' по собственному желанию. А теперь на этом основании требуешь уважения к своим чувствам. Слива, тебе до фига лет, взрослый человек, а ты до сих пор ни хрена не понимаешь! Или только притворяешься, что не понимаешь? Ну было что-то между вами, даже не будем уточнять, что именно, так то ж когда было? Даже если не вдаваться в подробности, как именно это можно назвать. Все давно в прошлом — и детство твое, и пятнадцать твоих лет.

— Я халява? — задохнулась от возмущения Сметанникова. — Я? Да ты, да как… Да что ты понимаешь, да я всем пожертвовала…

— Повторяешься, — грубо перебила Лутовинина. — И в жертвенности твоей я сильно сомневаюсь. Да, не спорю — у вас действительно были кое-какие отношения, но вы оба, повторяю — оба — получили от этих отношений сполна, кому чего нужно было. Скажи честно, Слива, тебе было хорошо?

Сливка с готовностью отозвалась:

— Да!!!

— Ну вот, и ему было хорошо, — удовлетворенно продолжила Лариса. — Значит, каждый получил от этого то, чего хотел. И о какой жертвенности можно говорить? Ты получила то, что хотела — удовольствие от общения с Горожанкиным. Не уверена, что ему тоже было уж очень хорошо, возможно, это во мне говорит эгоизм, но тем не менее вполне допускаю — пусть будет так, ему тоже было с тобой хорошо. Значит, каждый из вас получил сполна от вашей связи. Тогда какие претензии? На том этапе это нужно было вам обоим, но тот этап давным-давно в прошлом, о нем можно и даже нужно забыть и жить себе дальше. Успокойся, Юль, плюнь на все и постарайся забыть. Оглянись вокруг, посмотри свежим, незакомплексованным взглядом, найди себе другой объект для внимания. Уверяю тебя — это еще не конец света! У тебя ж в Универе парней тьма тьмущая, не то, что в моем Педе, где из мужского племени одни сплошные 'ботаники' попадаются. И хватит злиться на меня. Я не виновата, что он выбрал меня. Не виновата, понимаешь? Что я могла поделать?!

— Ты могла бы не поддаваться на его провокации, вот и все, — мрачно ответила Юлька. — Ты ведь прекрасно знала, что предаешь меня, однако это не помешало тебе…

— Опять двадцать пять! — воскликнула Лутовинина. — Юль, ну я ж тебе только что все объяснила, все по полочкам разложила…

— Да на хрена мне твои полочки? — заорала Сметанникова. — Заткни их себе знаешь куда? Ты мне Генку отдай, а потом разглагольствуй о детстве, о жертвенности. Он мой, а ты его нагло украла — вот и весь разговор. Отдай, оставь его в покое, не бери грех на душу.

— Нет, — замотала головой Лариска. — Не отдам. Он мой. Он сам выбрал меня. Вот если бы он выбрал тебя, тогда я бы спокойно отошла в сторону.

— Посмотрим, — угрожающе зашипела Сметанникова. — Вот это мы посмотрим. Он все равно ко мне вернется. Потому что только я могу дать ему то, что ему нужно. Только я! И он это очень скоро поймет. Ты, может, мордашкой-то своей симпатичной и смогла его на некоторое время заинтересовать, да кроме мордашки в тебе и нет-то ничего — одна сплошная преснятина. А Геночка любит погорячее, уж я-то знаю! Ты, Лутовинина, мне не соперница, попомни мои слова. Ты же пресная и холодная, как селедка замороженная! Уже очень скоро Геночке захочется вкусненького. И вот тогда… Рано или поздно, но он ко мне вернется. Вот тогда я посмотрю, как ты отойдешь в сторону.

Лутовинина искренне захохотала:

— К тебе? Вернется? Ой, Слива, не смеши! Забудь, мой тебе совет! Даже если он и бросит меня, то уж никак не ради тебя! Успокойся, Слива, живи себе дальше!

— Я проживу. Я проживу, никуда не денусь — вешаться не собираюсь. Но и тебе радоваться недолго, Лутовинина. Я тебе отомщу. Я обязательно тебе отомщу! В итоге все равно мой будет, вот увидишь.

— Ой, народная мстительница! Ладно, ты себе мсти, а я поехала. На первую пару опоздала, так хотя бы в магазин заеду, все времени не хватает косметику выбрать. Если б не ты — еще б два месяца не собралась. Спасибо, Слива! Успехов тебе в мести!

И, искренне усмехаясь, Лариса отправилась в сторону автобусной остановки.

Глава 10

В самом начале ноября старшие Дидковские съехали с квартиры в Строгино. После долгих обсуждений, прикидок и размышлений было принято решение не менять шило на мыло, в смысле, один городской район на другой, даже более престижный, а перебраться за город, поближе к природе. Может, и правда, с возрастом любого, даже самого урбанизированного, испорченного цивилизацией человека тянет ближе к земле? Вот и Дидковских потянул зов природы. Нет, Изольда Ильинична вовсе не собиралась обзаводиться приусадебным хозяйством. И в мыслях не было выращивать рекордные урожаи капусты или помидоров. Просто почему-то так захотелось иметь, наконец, возможность выйти вечерком в собственный сад или маленькую рощицу, посидеть в уютной резной беседке или на просторной веранде, попить чаю с медом, наслаждаясь запахом леса или цветущей акации. Иногда, быть может, для собственного удовольствия поковыряться в землице, но опять же не ради богатого урожая овощей, а сугубо ради любви к прекрасному: разбить, например, перед домом оригинальную клумбу, заняться цветоводством или модным нынче ландшафтным дизайном.

С одной стороны, покидать привычную городскую обстановку не хотелось. Можно ведь было бы прикупить квартирку где-нибудь в центре, да не скромненькую типичную 'трешку', а что-нибудь более приличное, более просторное. Опять же — хорошо развитая инфраструктура, никуда далеко ни ходить, ни ездить не надо, все рядышком: хоть супермаркет, хоть аптека, хоть почта. Парикмахерская опять же. Ведь как удобно было все эти годы под рукой иметь личную парикмахершу. Естественно, переберись они даже в другой район Москвы, от услуг Лизы Лутовининой в любом случае пришлось бы отказаться. Ну да это-то не беда — неужто во всей Москве других мастеров не найдется? С другой стороны, Лиза за эти годы привыкла к капризным и непослушным волосам Изольды Ильиничны, приноровилась к ним, и теперь уже прекрасно управлялась, укладывая более чем скромненькие волосюшки в элегантную прическу.

Впрочем, замена личного парикмахера волновала Изольду Ильиничну в последнюю очередь. Во главе угла стояло удобство. А удобнее, что ни говори, когда все рядышком, под рукой. То есть — однозначно город, Москва. Со всеми ее плюсами и минусами. Однако опять же с точки зрения удобства хотелось раз и навсегда перестать зависеть от соседей. Да, удобно жить в Москве, в просторной квартире в многоэтажном доме. Но проблем в таком доме возникает едва ли не больше, чем удобств. И главная из них — шум, который Изольда Ильинична переносила весьма и весьма болезненно. Одни соседи целыми днями слишком громко слушают музыку, другие без конца что-нибудь празднуют, опять же с музыкой и танцами, да так лихо отплясывают, что у Дидковских дорогая хрустальная люстра на потолке раскачивается маятником. А ремонты? Это же получается один нескончаемый ремонт! Одни соседи заканчивают, другие начинают, потом подключаются третьи, и так далее, до бесконечности! Пока закончит последний, первому уже опять пора делать ремонт, и вся цепочка начинается заново! Раньше-то проще было: поклеили свежие обои, в лучшем случае передвинули мебель, поменяв местами диван с креслами, да прибили пару-тройку полок да светильников. Теперь же все стали грамотные, образованные, всем и каждому подавай авторский дизайн. Вот и долбят стены, превращая их в арки или низенькие перегородки, меняют окна да двери, сооружают оригинальную архитектуру в одной отдельно взятой квартире. В результате весь дом вынужден терпеть ужасающий рев и грохот с утра до вечера. И ведь даже возмутиться нельзя: как же, они все имеют право шуметь до двадцати двух ноль-ноль! А на тишину, получается, права ни у кого нет, в лучшем случае с двадцати двух до восьми утра, да и то, если никто не празднует день рождения или серебряную свадьбу.

Вот потому-то и сделали Дидковские свой выбор в пользу тишины и первозданной природы. В конце концов, не стоит особых трудов при наличии машины смотаться за прелестями цивилизации в город. Продукты можно закупать раз в неделю, затариваясь по полной программе, благо холодильник теперь есть в каждом порядочном доме. А вот прическу на неделю, естественно, не сделаешь. Вот и будет стимул не закисать в полном одиночестве, два-три раза в неделю выбираться в город. На работу Владимиру Александровичу из-за города добираться доведется немногим дольше, чем из Строгино. Ну, а в случае чего всегда можно будет заночевать у Валерика — ведь не выгонит же он собственных родителей из дома?

Взвесив все 'за' и 'против', в результате долгих споров и мучительных размышлений Дидковские приобрели скромный домик в три этажа в Тарасовке, в двадцати километрах за чертой города. Переделывать, перестраивать ничего не стали, удовлетворившись косметическим ремонтом и новой мебелью. Изольда Ильинична просто не могла нарадоваться — после московской тесноты к ее услугам нынче были просторная гостиная и кабинет с библиотекой на втором этаже, три спальни с отдельными ванными комнатами на третьем. На первом же очень удобно разместились кухня с подсобными помещениями и скромной комнаткой для Люси, сауна и маленький бассейн с зимним садом на его 'берегу', изображающим тропический пляж. В подвале, как водится, небольшой гараж, где при необходимости можно было бы разместить четыре машины. К домику прилегал участок в полгектара с высоченными вековыми соснами, которые прежние хозяева не решились выкорчевывать. Не собирались этого делать и Дидковские — на такую красоту рука не поднималась. Да ведь в планах Изольды Ильиничны и не было никаких огородов, а небольшой участочек под клумбу уже имелся в наличии в аккурат перед парадным входом. Для полного счастья оставалось только построить беседку невдалеке от дома, среди сосен, но этим Изольда Ильинична планировала заняться не ранее лета. Ах, да, был на участке еще небольшой гостевой домик в две комнаты с кухонькой, но до него Изольде Ильиничне тоже дела пока было мало. Для начала следовало бы навести порядок и уют в самом доме.

Валера нынче хозяйствовал самостоятельно. То есть не столько хозяйствовал, сколько просто жил. Хозяйством в его квартире по-прежнему занималась Люся. Вообще-то она перебралась вместе со старшими Дидковскими за город, где для нее была предназначена специальная комнатка. Комнатка хоть и была крошечная, зато давала Люсе не абы какие выгоды. Раньше-то ей приходилось каждый день ехать к Дидковским на работу, а поздно вечером — обратно домой, терять море драгоценного времени на дорогу. Плюс ко всему собственный дом Люся запустила до безобразия, ведь свободного времени практически не оставалось — Изольда Ильинична предоставляла ей всего лишь один выходной. Мало конечно, зато платила прилично, не жадничала, как некоторые. Теперь же, проживая вместе с Дидковскими в загородном доме, Люся запросто могла сдавать собственную квартирку. Глядишь, на пенсии сможет пожить, как белый человек, не экономя копейки, не перебиваясь, как большинство пенсионеров, на хлебе да молоке. Пару раз в неделю Владимир Александрович по дороге на работу подбрасывал Люсю в Москву, на Строгинский бульвар. Там она хозяйничала целый день, наводила порядки, закупала продукты, забивала для Валерика морозилку полуфабрикатами и готовила горячее на пару дней. Вечером же ехала обратно или с Владимиром Александровичем, или Изольда Ильинична присылала за ней своего водителя, если занятой до неприличия Дидковский-старший задерживался на работе допоздна. В общем, возмущаться возросшей нагрузкой Люсе не приходилось. Хоть и работала теперь на два дома, зато материальный стимул заставлял набрасываться на любую работу с энтузиазмом.

Дидковский-младший наслаждался неожиданно свалившейся на него самостоятельностью. Быть самому себе хозяином оказалось на удивление приятно. Особенно если учесть, что самому для этой самостоятельности не приходилось делать ровным счетом ничего, даже банально ударять палец о палец. Как и в прежние времена дом был прибран, холодильник полон. Только при всех этих благах не приходилось теперь отчитываться перед кем-либо в своих планах. В принципе, Валера не мог бы сказать, не покривив при этом душой, что его слишком уж угнетали родители. Напротив, он был благодарен маме за ее непрестанную заботу и вселенскую мудрость. Однако оказалось намного приятнее наслаждаться ее мудростью на некотором расстоянии. Теперь ему вполне хватало телефонного общения с нею. Когда его не было ни на работе, ни дома, Изольда Ильинична в случае крайней необходимости всегда могла разыскать сына при помощи столь замечательного изобретения человечества, как мобильный телефон. Штука преотличнейшая, правда, удовольствие весьма недешевое. Однако Дидковские не были бы Дидковскими, если бы не смогли позволить себе на каждого члена семьи отдельный сотовый телефон. Еще два-три года назад это достижение цивилизации наряду с наличием личного автомобиля являлось для Валерки предметом несказанной гордости, если не сказать гордыни. Теперь же народ начинал понемножку 'облагораживаться', приобщаться к высоким технологиям, однако пока что мобильный телефон если и нельзя было назвать диковинкой, то и рядовым предметом обихода в силу довольно высокой цены как самого аппарата, так и услуг оператора еще не стал.

Целый день Дидковский проводил в банке, отдаваясь работе целиком и полностью, постигая избранную науку на практике. Не то что догадывался — прекрасно знал, что долго сидеть в кресле обычного банковского клерка ему не доведется, папочка, вельми уважаемый Владимир Александрович, непременно поможет подняться по служебной лестнице. Однако для того, чтобы в дальнейшем эффективно распоряжаться чужими средствами, следовало начинать с малого, с самых-самых азов. И отдел кредитов для этого подходил как нельзя лучше.

Не отсидев положенное время, не попротирав штаны бестолку, а поработав на совесть, Валера освобождался обычно около семи часов вечера. Дальше путь его пролегал по привычному маршруту: сначала Строгинский бульвар, где Валерка принимал душ и переодевался во что-то чистое и выглаженное, но не столь официальное, как строгий деловой костюм, и, свежий и благоухающий французскими ароматами, пешочком прогуливался к известному дому на Таллиннской.

Кристина встречала Дидковского всегда радостно, как самого что ни на есть законного супруга в начале медового месяца. Хоть и не была красавицей, но всегда старалась выглядеть свежей и ухоженной, хоть и нелегко было выделять деньги на всяческие косметические средства из более чем скромной зарплаты библиотечной служащей. А другого источника дохода у нее не имелось, ведь договор с Изольдой Ильиничной говорил весьма недвусмысленно, что ее услуги оплачиваются лишь арендой квартиры, но никак не деньгами. И за все шесть лет условия договора ни разу не пересматривались. Вот и приходилось Кристине выкручиваться самой: хочешь не хочешь, а умудрись выкроить из крошечной зарплаты на духи да на косметику, да при этом еще попробуй не остаться голодной. Желательно еще, чтобы в холодильнике всегда лежал кусочек дорогой колбаски и хорошего сыра на случай, если Валерик вдруг проголодается. А дешевую колбасу он не употребляет…

Но самой большой статьей расходов в Кристининой смете было приобретение нижнего белья. Вот уж где она считала экономию недопустимой! Могла голодать, перебиваться горбушкой хлеба и стаканом несладкого чая, но отказать себе в покупке красивого белья никак не могла. Откладывала с зарплаты Валерику на сырокопченую колбаску, которую он очень жаловал, на карбонат, себе на хлебушек, а все остальное запросто могла потратить на бельишко. Об одном сожалела — что не все, что ей нравится, может купить, а лишь самое дешевое из дорогого и красивого. На верхней одежде экономила точно так же, как на собственном питании, ведь Валерик ее, по большому счету, в верхней одежде и не видел ни разу, за шесть лет так и не удосужился вывести ее в свет. Что там 'в свет' — в кино и то не вывел ни разу! А дома она перед ним в одежде, можно сказать, и не ходит. Для дома у нее было несколько пеньюаров разных цветов и степеней прозрачности и открытости. Ну а уж под пеньюаром… В общем, Валерик никогда не уходил от нее разочарованным!

Не оставалась разочарованной и сама Кристина. Это в первые дни их знакомства Валерик меньше всего напоминал мужчину. Скорее, тогда он не только был похож, но и на самом деле был просто маленьким неопытным шкодливым мальчишкой, дорвавшимся до взрослых запретных игр. Сейчас, спустя шесть лет, Кристина удивлялась, как умудрилась выдержать первые пару месяцев их знакомства. Мало того, что она не переставала ужасаться некрасивости Валерика, его жуткой худобы, из-за чего он неизменно ассоциировался у нее с пауком-альбиносом. Ей были крайне неприятны его прикосновения, неловкие и царапающие, раздражали неумелые его ласки, вернее, почти полное их отсутствие. И то, как этот мальчишка открыто демонстрировал ей свое превосходство, то, как каждым взглядом, каждым жестом своим, каждою своею мерзкой ухмылкой подчеркивал, кто тут хозяин, практически каждым словом своим, даже мимикой некрасивого своего лица макая ее носом в дерьмо: мол, знай свое место, шалава, да ножки пошире раздвигай.

Стоит ли говорить, что ни малейшего удовольствия от такого общения она не получала ни в моральном, ни в физическом плане? Даже всерьез обдумывала, не разорвать ли ей договор с Изольдой Ильиничной. Москва, отдельная квартирка — это все, конечно, замечательно, да не великовата ли цена за такое 'счастье'? Конечно, мечта не покидала ее ни на один день, та самая мечта, самая-самая главная в ее жизни — непременно выйти замуж за москвича, да желательно не за простого трудягу-работягу, а за богатого, или, как минимум, перспективного в этом плане. И вот как раз Валерик Дидковский, хоть и некрасивый и даже неприятный во всех отношениях мальчишка, максимально подходил к Кристининой генеральной мечте. А потому она терпела, иногда сцепив зубы, терпела ради мечты, ради исполнения главного желания, можно сказать, генеральной цели своей жизни — остаться в Москве, стать богатой уважаемой замужней дамой. Унижалась, вернее, позволяла себя унижать этому нескладному некрасивому мальчишке, полагая, что все бросить и уйти можно в любой момент, как только почувствует, что с нее достаточно всей этой мерзости. А потому снова терпела: гадко, противно? — да, но наверное, это еще не предел, наверное, еще может быть и хуже? Тогда сейчас еще, наверное, рано все бросать, пока не наступило вот то самое страшное, самое отвратительное. Значит, она может себе позволить пожить здесь еще немножечко, до окончания семестра, до окончания института — лишь бы не возвращаться в гадюшник, именуемый общежитием. А когда будет совсем невмоготу, тогда она уйдет, непременно уйдет, в конце концов, есть же у нее гордость.

Сердце умывалось слезами, когда этот гадкий мальчишка грубо, совершенно не заботясь о ее чувствах, не просил — требовал, чтобы отвернулась от него. Мало того, что никогда не пытался поговорить с нею по-человечески, он даже смотреть в ее лицо не желал, обнимал только сзади. Стыдно, противно, обидно было до ужаса, но Кристина все терпела: наверное, и это еще не самое страшное. Да и чего удивляться потребительскому поведению Валерика? Ведь договор с Изольдой Ильиничной обязывал Кристину исполнять любые его сексуальные требования, любые прихоти, то есть изначально можно было догадаться, что не для душевных разговоров к ней будет приходить гадкий мальчишка. Да, обидно, до слез обидно. Ведь можно же по-человечески, правда? Даже для этого самого, сугубо для интимных встреч, но ведь можно же с ней обращаться, как с человеком?! Она ж не скотина бессловесная, не бревно бесчувственное, а он так, по-скотски, сзади, лишь бы не видеть ее лица!..

Но вот что странно. Стоило только Кристине повернуться к Валерику спиной, как тут же, буквально на глазах, вернее, сугубо на уровне ощущений, ведь видеть в этот момент Кристина его не могла, Валера менялся, можно сказать, до неузнаваемости. Если в лицо ей смотрел дерзко, даже хамовато-нагло, требовательно, то, приобняв Кристину со спины, тут же становился трепетно-ранимым, нежным и заботливым. И если в первые пару месяцев 'общения' прикосновения его, ласки были неприятны до противного, даже если и ласкал Валера ее со спины (а иначе он ее никогда и не ласкал, ну буквально ни разочка!), то уже вскорости грубость и неумелость, неловкость рук сменилась какой-то не то чтобы мягкостью — вот уж ничуть не бывало! — но уверенностью, безапелляционностью. И пусть Кристине по-прежнему были противны и неприятны высокомерие и хамство малолетнего тирана, но неожиданно для себя самой она обнаружила, что поворачиваться спиной к нему ей становилось все приятнее день ото дня. Вернее, нет, она все так же страдала от этого его требования, никак не могла привыкнуть, свыкнуться с обидой, потому что это требование звучало, как завуалированный антикомплимент: мол, ты такая страшненькая, что смотреть на тебя нет никаких сил. Но все ее страдания оставались лишь в моральном разрезе их отношений. В чувственном же, в плотском, день ото дня Кристина открывала в этих отношениях что-то новое. Сама в себе не могла разобраться. То ли ей удалось убедить саму себя, что не так уж все это грязно и мерзко, что нет, в сущности, ничего противоестественного в таких вот, странных на первый взгляд, отношениях. Что вовсе она и не является продажной женщиной, ведь никто ни разу не предложил ей денег за услуги, буквально ведь ни копеечки, ни грошика! Ну а что квартиру ей оплачивают… Так ведь не столько для нее, сколько для него. Ведь сугубо для его же, Валерика, удобства, дабы ему не приходилось далеко за удовольствием ходить, а сама-то Кристина с этого вроде как ничего и не имела, кроме возможности жить в этой квартире. Но ведь опять же только для того, чтобы в нужный момент быть у него под рукой! А стало быть, она с полным на то основанием может считать себя порядочной женщиной. Просто… ну должны же мальчики, будущие мужчины, учиться… скажем так — тесному общению с женщинами. А на ком им учиться? Демонстрационный материал для этих целей пока не изобрели, специальных манекенов не разработали. Вот и выходит, что никакая она не продажная женщина, а учитель, педагог, или нет, лучше преподаватель, старший наставник. А учитель, преподаватель — глубоко порядочная профессия, всеми уважаемая и даже почетная. Вот и выходит, что стесняться ей вроде как и нечего. Как и не за что обижаться на такое хамское поведение разбалованного мальчишки.

То ли… Сама Кристина склонялась именно к этому, ко второму 'то ли'. Вряд ли она сама себе смогла бы столь конкретно заморочить голову, чтобы перестать комплексовать по поводу нынешней своей второй профессии, или нет — профессия в данном случае звучит неоправданно грубо, нет, не профессии, а, скорее, ипостаси, или почетной миссии. Нет, она совершенно не владеет техникой самовнушения. Так что скорее тут можно сказать, что моральные ее страдания спрятались, а может, и вовсе нивелировались за возникшей невесть откуда чувственностью. Да-да, грубые и хамоватые Валеркины руки, неизменно заставлявшие Кристину в первые дни содрогаться от омерзения, с каждым днем становились чуточку иными. Они по-прежнему, даже теперь, спустя шесть долгих лет, оставались и грубыми, и хамоватыми. Но постепенно к грубости и хамству добавлялось что-то новое, что-то, чему Кристина не знала названия, но ощущала не столько душою, сколько телом. Если изначально Валеркины царапающие прикосновения вызывали содрогание не только моральное, но и физическое, то уже довольно скоро мораль вынуждена была попритихнуть под настойчивым упреком физического естества: о каком стыде или неприятии можно говорить, если от полученного удовольствия буквально подгибаются коленки?! Да-да, тонкие и липкие, как паучьи лапки, и жесткие, как кулаки профессионального боксера, Валеркины руки уже довольно скоро научились доставлять Кристине ответное удовольствие. Хоть и остались хамскими и грубыми его прикосновения, но появилась в них какая-то чувственность. А может, и не чувственность то была, а просто самоуверенность опытного соблазнителя? Просто раньше мальчишка, хоть ничего еще и не умел, но пер вперед танком, скрывая за наглостью и напором неуверенность и стыд, сознание собственной неумелости и закомплексованности. Теперь же и наглость, и напор остались на месте, но уже вполне обоснованные. И уже не так обидно было слышать Кристине этот хлесткий, как пощечина, уничтожающе короткий приказ: 'Спиной!' И почему-то даже от морального унижения получала какой-то внутренний физический кайф. Попроси он ее вдруг по-человечески, нормально: 'Детка, повернись-ка ко мне спинкой, так будет еще лучше' — теперь ее данная просьба, может, и не повергла бы в шок, но разочаровала бы бесконечно! Потому что неожиданно для самой себя Кристина открыла, как это, оказывается, здорово — подчиняться мужчине безропотно и беспрекословно, по первому требованию, буквально по шевелению пальца угадывать его желания и тут же исполнять их, не заставляя хозяина ждать ни секунды. Поняла, что унижение — далеко не всегда унижение. Иногда слова 'унижение' и 'удовольствие' являются синонимами. Это когда тебя унижают, и тут же, словно извиняясь за причиненное неудобство, благодарят без слов, награждают физическим удовольствием.

Нельзя сказать, что их общение полностью сводилось лишь к физическому контакту. Они ежедневно перебрасывались несколькими фразами, абсолютно нейтральными, ничего не значащими, но все же… Могли вместе смотреть телевизор и обмениваться комментариями, обсуждая достоинства или недостатки фильма, или же критикуя выступление какого-нибудь политика в прямом эфире. Вот это-то бессмысленное, казалось бы, такое малозначительное по своей сути общение было Кристине дороже всего на свете. Потому что с чужим, посторонним человеком трудно говорить ни о чем. А раз Валерик без всяких видимых затруднений может целых полчаса беседовать с ней на отвлеченные темы — значит, уже не воспринимает ее чужой. Вполне возможно, что сам себе и не отдает в этом отчета, но Кристина-то старше, мудрее, она-то знает цену их простой болтовне. Истинную цену!

Кристина буквально обожала, когда после близости Валерик довольным котом откидывался на подушку, щелкал пультом телевизора, выбирая канал с подходящей его настроению картинкой, и спрашивал, прямо как настоящий муж у настоящей жены:

— А у нас есть что-нибудь пожевать?

Кристина, буквально светясь от этого 'у нас', счастливо чмокала его в молочно-белое, осыпанное частыми маленькими родинками плечо:

— Конечно, милый!

Тут же подскакивала, натягивала почти прозрачный пеньюар на обнаженное тело, не особенно стараясь скрыть свои прелести, и неслась на кухню делать бутерброды для любимого. Для любимого? Да, да, именно для любимого! Уже давно поняла, что Валерик является самым ее любимым, самым родным, самым дорогим человеком на свете. И пусть у них довольно странные отношения, которые очень сложно назвать романтическими, пусть! Зато они оба от этих отношений получают одинаковое удовольствие!

Правда, они никогда, буквально ни единого раза не поднимали вопрос, кто какое удовольствие получает и получает ли вообще. Но Кристина знала, буквально всем своим естеством ощущала, что Валерик получает от нее сполна, быть может, даже гораздо более первоначальных ожиданий. То, что ему хорошо с ней в физическом плане — вопрос не обсуждаемый, это аксиома, не нуждающаяся в доказательстве. А вот теоремой для Кристины стал вопрос, любит ли ее Валерик. И вот эту теорему она никак не могла решить. Вернее, нет, она ее уже давно решила — конечно, любит! — а вот доказать эту теорему могла разве что самой себе, потому что вряд ли постороннему человеку показались бы довольно обоснованными и убедительными ее доказательства. Потому как все эти доказательства она придумала сама для себя, как утешительный приз. Потому что жить с мыслью о том, что и сегодня, спустя шесть лет более чем тесных отношений, Валерик воспринимает ее всего лишь как сексуальную игрушку, было попросту невыносимо.

Нет, нет и еще раз нет! Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Потому что тогда, шесть лет назад, Изольда Ильинична пригласила Кристину на эту… скажем, роль, сугубо для того, чтобы научить некрасивого неуверенного мальчишку общению с женским полом. И Кристина в короткие сроки выполнила свою задачу, потому что уже через два месяца от неуверенности Валерика не осталось и следа! И если бы он ее не любил, в тот же момент контракт был бы расторгнут, и вряд ли Кристина еще когда-нибудь имела бы счастье лицезреть своего юного мучителя. Однако же контракт до сих пор имеет силу, его никто и не думает расторгать! А стало быть, она нужна Валерику, просто нужна! Уже не как учительница, не как наставница. Просто как женщина! А разве мало вокруг просто женщин? Однако ведь ни к какой другой он не уходит, ведь едва ли не каждый вечер идет сюда, на Таллиннскую, к ней, к Кристине! А значит, и нет у него никого кроме нее, потому что никто другой ему не нужен, только она, она одна! Потому что Валерик ее любит!

Ну, а что никак не женится… Это, конечно, обидно, но вообще-то вполне понятно и логично: просто он еще слишком молод для создания семьи. Это ей, Кристине, уже двадцать седьмой год пошел, а Валерику-то всего ничего, двадцать два с каким-то там хвостиком — так для мужика это не возраст. Настоящий мужчина прежде чем жениться обязан устроить свою жизнь, сделать карьеру, научиться зарабатывать деньги для содержания семьи. Да, хоть и грустно, и немножечко обидно, но логично и понятно. Что ж, Кристине с легким вздохом приходилось смириться с тем, что еще как минимум три-четыре года предложения она от Валерика не дождется. Ну что же тут поделаешь, ей остается только ждать. Зато потом! Кристина ни на мгновение не сомневалась: оно обязательно наступит, это ее торжественное, замечательное во всех отношениях 'потом!', оно просто не может не наступить. И тогда сбудутся все ее мечты, и тогда она, наконец, сможет гордо пройтись по улицам, ежесекундно что-нибудь на себе поправляя правой рукой, дабы лишний раз сверкнуть очаровательным маленьким бриллиантиком на обручальном колечке: смотрите все, у меня тоже есть муж! и не какое-нибудь барахло недоделанное, а сам Валерик Дидковский! А еще 'потом!' она сможет, наконец, одеваться как самая настоящая московская дама, уважаемая и весьма небедная. Ей уже никогда в жизни не придется четыре года носить одни и те же дешевенькие и разношенные до неприличия туфли из кожзаменителя и пальтишко в клеточку, в котором она сто лет назад приехала в Москву из Воронежа. А еще… А еще она, наконец, сможет кушать сырокопченую колбаску вместе с Валериком! А еще, наверное, тогда они смогут позволить себе не только вкусную колбаску, но и самое настоящее мясо. И Кристина улыбалась, зажмурившись, представляя, как собственноручно в первый же день супружеской жизни нажарит огромную сковородку мяса, аппетитной свининки с тоненькими прожилками сала…

Глава 11

Дидковский-младший не особенно задумывался о своей жизни. Запланировав ее раз и навсегда несколько лет назад, при помощи бесконечно мудрой мамочки разложив по полочкам все свои чувства и желания, жил себе спокойно, ни о чем особо не заботясь. А о чем, собственно, ему было заботиться? Сыт, умыт, прилично одет. Имеет вполне неплохую работу с приличной зарплатой, ездит, слава Богу, не на маршрутках — что еще человеку нужно для достойной жизни? Женщину? Так ведь 'их есть у меня'! Пусть не так много, как хотелось бы, но ведь вполне достаточно, не голодает. Пусть всего две, но с этими двумя Валерик себя чувствовал очень комфортно.

Одна у него была для души, как мечта о чем-то прекрасном и вполне достижимом. Ларочка — очаровательный ребенок, не девушка, не женщина — мечта в чистом виде, абсолютное совершенство. Если раньше Валерик страдал, не имея возможности прикоснуться к ней, как к женщине, то теперь, повзрослев, смотрел на нее спокойно, без дрожи и трепета в членах. Не верил — знал наверняка, что пройдет еще какое-то время, и Ларочка станет его законной супругой, надо только подождать. Время теперь работало на него: с каждым днем Ларочка расцветала, становилась все краше, все прекрасней. А вот когда она достигнет максимума цветения… Как раз тогда Валерик добьется некоторого успеха в карьере и женитьба станет еще одним кирпичиком, еще одним камешком в его жизненной дороге. А пока…

А пока пусть себе Ларочка спокойно взрослеет, Дидковский не собирается ей мешать. Ему и без Ларочки есть, чем себя занять. Вернее, кем. У него есть вторая Ларочка, так сказать, 'дубль'. И вот с этой, со второй, он вовсе не обязан церемониться, носиться, как с богинькой, искать для нее пьедестал повыше. Эта и без пьедестала обойдется. Пусть не так хороша, как Ларочка номер один, пусть даже вообще не хороша. Может, кто бы другой и разглядел в Кристине что-нибудь приятное — в принципе, Валерка отдавал себе отчет, что на самом-то деле она вовсе и не уродина. Даже дурнушкой ее назвать можно только с очень большой натяжкой. Просто… Просто при первой с нею встрече юный Валерик, помимо воли сравнив Кристину с недостижимой своею мечтой, содрогнулся не столько от ее некрасивости, сколько, пожалуй, от непохожести на Ларочку. Потому что хотел, жаждал, вожделел тогда только одну девочку во вселенной, только одну, только Ларочку Лутовинину и никого более. А тут… В первое мгновение почувствовал дикое разочарование, ощущение обманутости любимой мамочкой едва ли не поглотило с концами. Еще, кажется, мгновение, и ушел бы разочарованный Валерик восвояси с одной мыслью: 'и как же она могла подумать, что у меня получится вот с этой?..'

И как раз в это мгновение 'эта', словно испугавшись, что потеряет клиента, повернулась спиной, приглашая войти… И неожиданно для самого Валерика все получилось само собою. И если первое время Кристина дико раздражала его своею не столько некрасивостью, сколько опять же непохожестью на Ларочку, то довольно скоро он к этому привык. Больше того, ему даже понравилось. Вернее, он находил весьма забавным и даже пикантным то, насколько Ларочка и Кристина разные спереди, благодаря чему в нем сразу возникло ощущение превосходства над Кристиной. Хотя по логике вещей, он, в ту пору совсем еще мальчишка, к тому же прекрасно осознающий собственное внешнее уродство, должен был бы трепетать перед взрослой барышней, от которой, в принципе, зависело немало. В то же время дикое сходство дам 'со спины' приводило его даже не в восторг, а буквально в раж. И если первые несколько дней Валерик еще чувствовал некоторый трепет, наблюдая перед собою точную копию Ларочки, то уже недели через две его чувства претерпели резкую метаморфозу.

При общении с реальной Ларочкой Дидковский умело сдерживал свои чувства и эмоции, изо всех сил стараясь держать себя в рамках друга. Зато вечером, наедине с Ларочкой-дубль, он позволял себе отыграться по полной программе за вынужденную скромность несколько часов назад. И он уже не особенно старался понять, кого в данную минуту наказывает: Кристину ли за непохожесть на Ларочку, за некрасивость, и вообще за все на свете, или же Ларочку за непокорность и непонятливость, за так раздражающую его независимость и самодостаточность. И самое главное — за недоступность. Да-да, именно за недоступность Ларочки он больше всего и наказывал Кристину! И в то же время наказывал ее за доступность, за покладистость, за безоговорочное, мгновенное исполнение его не всегда приличных желаний, каких никогда и ни при каком условии не исполнила бы Ларочка. Она бы, пожалуй, даже не позволила ему их высказать. Или нет, вероятнее всего, он сам себе никогда не позволил бы выразить подобные желания Ларочке. Кристина же, кажется, даже не смущалась, услышав от него очередной недвусмысленный приказ. И даже, кажется, получала от этого удовольствие. И за это Дидковский наказывал ее, тоже не умея скрыть удовольствия. За то, что совершенно спокойно, безо всяких там 'но', без условий, без разрешения, без малейшего смущения, даже, можно сказать, без особого желания может проделывать с нею такие 'па', что другим парням и не снились! И уж тем более они не снились Ларочке. Наказывал за то, что проделывать эти 'па' ему хотелось как раз с Ларочкой, а никак не с Кристиной. За то, что вынужден был довольствоваться суррогатом, дешевой подделкой вместо оригинала. И виновата в этом была не Кристина, его жалкий суррогат, а Ларочка, только Ларочка Лутовинина! И Дидковский уже совершенно не сомневался, что наказывает вовсе не Кристину за Ларочкины грехи, а саму Ларочку Лутовинину, непослушную, бесчувственную и непокорную. И от всего этого винегрета не столько мыслей, сколько чувств, Дидковский буквально входил в раж, ощущая себя как минимум строгим воспитателем или даже надзирателем, а как максимум — и вовсе вершителем судеб.

Но и этот этап в отношениях Дидковского и Кристины остался в прошлом. Нынче Валера редко позволял себе мстить или особо измываться над Ларочкой-дубль. Может, попросту привык к своему суррогату, может, понял, что мстить ему, в сущности, не за что. И некому. И очень хорошо, что Ларочка достанется ему чистой и безгрешной. Как хорошо и то, что он ей достанется пусть не совсем чистым, но не слишком и запачкавшимся, зато вполне опытным и созревшим мужчиной. И уж теперь-то она в нем точно не разочаруется! Он теперь — о-го-го, он теперь… да от него теперь любая запищит, не только неопытная Ларочка!

В общем, жил себе Дидковский, не тужил, никуда не спешил, будучи абсолютно уверенным в том, что Ларочка его в любом случае дождется, сколько бы времени ему ни понадобилось. А чего ему было спешить, куда? И зачем, если и так все хорошо, просто отлично! Ларочка — вот она, рядышком, чистенькая-благородненькая, красивенькая и возвышенная — богинька, да и только! Когда же просто так любоваться ею было уже совсем невмоготу, Валерик попросту сворачивал беседу и ехал к Кристине — очень простое и даже приятное решение проблемы. Вот в отпуске было намного сложнее, там Кристины под рукою не было, а потому приходилось выкручиваться старым, как мир, юношеским способом, спрятавшись от всего мира в ванной комнате или же под одеялом. Не особо приятно, но в принципе терпимо, если знаешь, что заниматься самоудовлетворением придется не более трех недель.

И жил Валерик в свое удовольствие, смешав все чувства в кучу, но в то же время совершенно не задумываясь, как долго может продолжаться его двойная жизнь. Как вдруг вихрем, ураганом, бешеным цунами ворвался в его жизнь лучший друг Генка Горожанинов. Вернулся из своих америк, вторгся, не спросясь, перевернув всю Валеркину жизнь вверх тормашками, одним ударом отправив все его привычки, весь его устоявшийся, размеренный жизненный ритм, все его ценности и мечты, планы и устремления в нокаут, в прошлое.

— Валерик, выручай!

Не прошло и двух недель, как Дидковские-старшие покинули квартирку на Строгинском бульваре, Валерка, можно сказать, еще не успел толком привыкнуть к собственной самостоятельности, как в его дом ворвался Горожанинов.

Дидковский и на нейтральной территории вряд ли сумел бы сдержаться, не продемонстрировать бывшему другу всей неприязни, если не сказать ненависти. Тут же бывший друг посмел явиться непосредственно в его теперь уже личную квартиру! Да еще и застал, можно сказать, в самый последний момент, когда Валера уже готов был совершить свой ежевечерний моцион: пешая прогулка до известного дома на Таллиннской, там… цикл упражнений для поддержания тела и духа в тонусе, и обратно неспешным шагом тем же маршрутом. И как раз в тот момент, когда Дидковский напоследок смотрелся в висящее в прихожей зеркало, и раздался тревожный звонок в дверь.

— Что за пожар? — едва скрывая раздражение, спросил Валера.

Генка, не испрашивая у хозяина позволения, прошел в комнату и с ходу плюхнулся в кресло. Дидковскому не оставалось ничего иного, как, засунув злость и ненависть подальше с глаз людских, последовать за непрошенным и совсем нежеланным гостем.

— Пожар, Валерик, это ты точно заметил — пожар! — воскликнул перевозбужденный Горожанинов. — Дружбан, выручай! Больше не к кому с такой просьбой обратиться. Только ты поймешь, только ты не откажешь!

Дидковский чувствовал, что раздражение скрывает из последних сил, что еще чуть-чуть, еще мгновение, и истинные его чувства вырвутся на волю, и тогда…

— Короче, Склифосовский. Ты застал меня буквально на пороге. Что надо?

Спросил, и сам почувствовал, что уже, пожалуй, переступил за грань — так не разговаривают с друзьями, так общаются с врагами. Вынужденно общаются, когда война еще не объявлена, но хотя бы одна сторона уже перестала считать мирный договор действующим. Горожанинов же, кажется, не заметил явной прохлады в голосе друга.

— Валерик, войди в положение! Квартирка нужна хотя бы на пару часиков! Ты ж все равно уходишь! Так ты иди себе спокойненько по делам, а мы тут с Лориком посидим, 'поокаем'. А?

Дидковский от неожиданности аж забыл, как дышать. И почему-то нестерпимо захотелось врезать гостю по самое некуда. И за 'поокаем', и за 'Лорика'. Хотелось крикнуть этому гаду, что никакая она не Лорик, она Ларочка, она только Ларочка! И 'окать' с нею никому нельзя! 'Окать' с нею будет только сам Дидковский, да и то не ранее, чем присвоит ей собственную фамилию! А этот… Хам, быдло, сволочь!..

Невероятным, просто таки нечеловеческим усилием воли Дидковский заставил себя ответить хоть и прохладно, но, по крайней мере, не особо враждебно или хотя бы цензурно:

— Я тебя правильно понял? Ты решил из моей квартиры устроить блат-хату?

Генка поморщился:

— Ну зачем так грубо, Лерик? 'Блат-хата'! Просто… Ну, ты же сам все понимаешь. Мы вместе уже два месяца, а все еще не… Ну, в общем, так и болтаемся по улицам до сих пор, как мальчик с девочкой…

По Валеркиному желудку горячим озером разлилась радость. Значит, они все еще… Значит, мама, как всегда, была права — Ларочка не такая! И в то же время раздражение и даже ненависть уже едва умещались внутри, так и норовили фонтаном, диким безудержным фейерверком, безобразным гейзером вырваться наружу. 'Лорики', 'Лерики' — что за панибратство, что за фамильярность?! 'Поокать' ему, видите ли, захотелось! Да еще и с Ларочкой, да еще и в Валеркином доме! А не пошел бы ты!.. Сукин сын! И почему-то так захотелось сказать гадость, и не одному только Генке, но и подлой Ларочке. И пусть она пока, как высказался Горожанинов, только болтается с ним по улицам, но ведь позволяет ему не только называть себя этим дурацким именем, но и — о ужас! — думать о такой мерзости, как… И Дидковский не сдержался, спросил с плохо скрытым сарказмом:

— Да ну?! Прям вот так по улицам? Целых два месяца?! Нууу, брат. На тебя непохоже.

Горожанинов вздохнул:

— А что делать? Мои-то старики вечно дома толкутся — то один, то другой. Работают хоть и в одной клинике, зато в разные смены. Им так, видите ли, удобнее, они так меньше друг другу надоедают! А обо мне, естественно, никто не думает! И у ее стариков чехарда с расписанием. Папаша — музыкант, что с него возьмешь? Непонятно вообще, когда на работу ходит. Да и тетя Лиза тоже работает посменно, как мои. Только к ней еще и на дом клиенты приходят — вообще чистый дурдом.

Дидковский ликовал. Про себя, конечно, глубоко внутри. Ах, бедненький Геночка! Страдалец! Что ж твои старики, все из себя такие упакованные стоматологи, не озаботились половой жизнью единственного сыночка? Сняли бы квартирку, дабы великовозрастному дитяти было куда баб-с водить! А то и бабенку бы какую сняли, дабы деточке не приходилось самому об этом заботиться. То-то, Горожанкин, то-то! Вот и разрешился их извечный спор, чьи старики круче. Правду говорят: жизнь — она все по местам расставит! А то все пыжился с самого детства, все пытался доказать, что его стоматологи супер-пупер-крутые родители! То-то! Что ж ты, Геночка, до сих пор не только на маршрутках ездишь, но даже телефона мобильного не имеешь, только мечтаешь?! Хотя он, между прочим, уже давно не такая уж и роскошь! А еще из Америки приехал, называется!!!

Вслух, естественно, Дидковский все это говорить не собирался. Сказал только все с тем же сарказмом:

— Так а подъезд на что? Со Сливкой-то ты не особо страдал от отсутствия собственной жилплощади!

Горожанинов нисколько, кажется, не обиделся на столь едкое замечание. Ответил по-простецки, как старому проверенному другу:

— Ну, Валер, ты сказал! Это для Сливки подъезд самое то, что надо. А Лорик… Нет, ты что?! Лорик — это… Да нет, об этом даже речи идти не может. Это же Лорик! Нет, Валерка, тут ты в корне неправ. Лорик заслуживает наилучшего. С ней все должно быть красиво и цивилизованно, по высшему разряду: никаких подъездов, никаких подвалов, никаких машин. В общем, никакой мерзости. Честно сказать, у меня таких, как она, никогда и не было. Ни в Москве, ни в Детройте. Таких, наверное, вообще не бывает, она такая одна. И я с ней совсем другой стал. Это раньше для меня все было просто. А с ней… Прикинь, я сам себя узнавать перестал, честное слово! Сам себе поражаюсь. А больше всего поражаюсь тому, как я раньше мог ее не замечать? Ведь она всегда, с самого детства, была рядом! И куда только мои глаза смотрели, а? Совершенно ведь не замечал! Лариска и Лариска, маленький хороший парень, надежный друг. Младший брат. Но никак не девчонка, не девушка, не женщина. Просто Лариска. А теперь это мой Лорик…

Генка мечтательно улыбнулся и продолжил:

— Валер, а ты когда-нибудь замечал, какая она красивая? Хоть когда-нибудь, хоть раз думал, что она — девчонка? Иначе, как о друге, думал? Или ты такой же идиот, как и я? Такой же слепец?

Дидковский молчал. Ярость кипела в нем во всю мощь, но выхода найти не могла. Только было наметился выход наружу, как коварный Горожанинов напрочь законопатил его своим бесхитростным, казалось бы, вопросом. Он что же, и в самом деле ничего не понимает? Не видит? Не чувствует?! Ну и кто же тогда из них слепец?!! Ведь это Дидковский, а не Горожанинов, первый открыл всю Ларочкину красоту и неповторимость, Дидковский!!! И о том, что Ларочка девочка, а не младший брат, как выразился Генка, тоже помнил каждую секундочку своей жизни. Да для Валерки, откровенно говоря, кроме Ларочки Лутовининой и не существовало других девочек, ведь только ее, ее одну видел даже с закрытыми глазами, одну ее воспринимал женщиной. Ей было-то всего-навсего одиннадцать лет, а Дидковский уже тогда видел в ней Женщину, именно ту, единственную и неповторимую, ту, которая с большой буквы. И до сих пор не сомневается в своей правоте. А этот остолоп, красавчик и любимец публики, полагает, что Ларочка — это его открытие?! Ему, видите ли, мало того, что Валерик позволяет ему уже два месяца 'прогуливать' Ларочку по улицам, ему теперь захотелось большего! Хотеть-то он, видите ли, умеет, хотеть он уже научился, а вот предоставить Ларочке тот уровень, к которому она привыкла благодаря многолетним стараниям семьи Дидковских — этого он не умеет, это ему слабо, это ему 'Валерик, помоги!'!!!

— Я, Гена, может и не настолько красив, как ты, может, и совсем некрасив. Да только это еще недостаточное основание для того, чтобы считать меня идиотом и слепцом. Так что говори только за себя. А я в отличие от тебя с самого детства видел в Ларочке именно девчонку. И никогда не воспринимал ее ни хорошим парнем, ни младшим братом!

Дидковский уже плохо соображал, что говорит, что происходит. Сказал — и осекся. Да уж, здорово получится, если Генка догадается о его истинных чувствах к Ларочке! И чего это он, собственно, разоткровенничался перед этой сволочью?!

— Если уж на то пошло, — попытался выкрутиться он. — То она для меня всегда была младшей сестренкой, а не братом, как для тебя. Она же вот в этом самом доме, можно сказать, дневала и ночевала! Ну, насчет ночевок я, пожалуй, несколько утрирую, но тем не менее этот дом для нее не менее родной, чем родительский. А ты сейчас хочешь все опошлить, превратить ее второй родной дом в публичный. В рассадник зла, в Дом Мерзости и Похоти. Но между прочим, это мой дом! И он должен оставаться домом как для меня, так и для Ларочки. Я не хочу ложиться в постель и думать, что часом ранее здесь кто-то кувыркался, пусть и на других простынях. Я не хочу случайно обнаружить следы твоей деятельности в виде резиновых изделий в ванне или хотя бы в мусорном ведре. Это мой дом, а не общежитие второго таксопарка!!! И для Ларочки этот дом должен остаться именно домом! Тем домом, в который она может прийти в любую минуту, в самый трудный час и получить здесь реальную помощь. А то, что ты, здоровый дурак, научился хотеть баб, да никак не научишься обслуживать свои желания в материальном плане — это, прости, твои личные проблемы. Не я ли тебе говорил, что поступать нужно на финансы, поближе к деньгам, пусть и чужим, а не в твой дурацкий автодорожный? Работал бы сейчас в банке, имел бы себе неплохую зарплату и еще лучшие перспективы. А я, извини, не могу и даже не имею ни малейшего желания заботиться о твоей половой жизни. И как вообще в твою бестолковую голову могла прийти такая чудовищная мысль? Это же надо — превратить мой дом, дом, в котором Ларочка провела большую половину жизни — в блат-хату, в публичный дом!!!

Горожанинов как-то странно крякнул и поднялся из кресла. Подошел к Валерке, протянул руку:

— Прости, брат, не подумал. Жаль. Но наверное ты прав. Да и вряд ли Лорику эта идея пришлась бы по душе, как же я сразу не понял. Она ведь тут даже не сможет расслабиться. Извини, Лерик, я не хотел тебя обидеть. Ну ладно, я пошел. Ты ведь куда-то собирался, я тебя, наверное, задерживаю?

И уже в дверях оглянулся, улыбнулся виновато:

— Наверное, ты всегда и во всем прав. Наверное, и мне стоило идти на финансы, поближе к чужим деньгам, как ты выражаешься. Но не мое это, не мое. Мне железяки ближе, схемы, чертежи… Не так выгодно, скорее, даже совсем невыгодно. Зато интересно.

И, не дожидаясь ответной реплики, покинул негостеприимный нынче дом.

Глава 12

Прошло еще совсем немного времени, а Новый Год уже настойчиво стучался в двери. Совершенно по-праздничному кружились снежные хороводы за окнами, торжественно плавая в ярких лучах фонарей, словно в парке на аттракционе 'Лодочка' — туда-сюда, туда-сюда. О приближающемся празднестве настойчиво напоминало красочное оформление каждого уважающего себя магазина, да что там магазина — бери выше, самой Москвы! Город сиял торжественной иллюминацией, у каждого дерева, на каждом перекрестке, буквально на каждом столбе висело этакое завуалированное: 'А ты подготовился к Новому Году?! Не забывай, праздник стучится в двери, и встретить его нужно так, чтобы не было мучительно больно!..'

И вот в этот момент все чаще Валеркину голову стали посещать нехорошие мысли. Ну ладно, до сих пор все обходилось, благо что как у Генки, так и у Ларочки родители крайне редко оставляют квартиры без присмотра. Пусть не от особой житейской мудрости, пусть сугубо по стечению обстоятельств. До сих пор эти обстоятельства складывались в пользу Дидковского, но Новый Год… Празднование ночного праздника очень даже чревато своими последствиями. Как бы влюбленные не натворили каких-нибудь безобразий. Нет, тут полагаться на случай не стоит, тут надо самому все предусмотреть. Да при этом еще желательно в глазах Ларочки остаться джентльменом. Да и в Генкиных глазах хорошо бы остаться другом. Хоть и хочется иной раз показать ему свое истинное лицо, а, как ни крути, гораздо больше пользы в позиции не врага, но друга. И Дидковский принял решение.

Хоть и не звонил Горожанинову, кажется, целую вечность, а номер телефона, можно сказать, до сих пор от зубов отскакивал.

— Ген, не зайдешь ко мне? Сто лет не виделись. А у меня, между прочим, кое-какое предложение имеется.

Путь с восьмого этажа до третьего много времени не занял, и уже через десять минут Гена сидел в кресле в квартире Дидковского и потягивал пиво из банки.

— Эх, Валерик, хорошо живешь! В двадцать два года — машина, собственная трехкомнатная квартира. Живи — не хочу! Небось, от бабья нынче отбою нет, а? Они на материальное благосостояние падкие, заразы!

Дидковский едва не поперхнулся пивом. Нет, ну надо же, гад какой! То есть получается, что его можно любить сугубо за материальные блага?! Ах ты сволочь!!! Однако ответил почти спокойно:

— Я, Гена, на что попало не ведусь. И вот такие, падкие на материальное благосостояние, меня крайне мало интересуют.

Горожанинов хихикнул:

— Так ты, Лерик, что, до сих пор того, в девственниках маешься?

Хозяин брезгливо скривился. Вот ему для полного счастья только и не хватало обсуждений своей личной жизни в тесной мужской компании!

— Ну зачем же передергивать, Гена? В отличие от тебя я веду регулярную половую жизнь. Да вот только сюда я никого не вожу — потому что, Геша, это мой дом, а не блат-хата, не малинник, не рассадник и не дом терпимости. В этом доме, Гена, я отдыхаю душой и телом, а потому здесь должно быть чисто и уютно во всех без исключения смыслах. И в этот дом, Гена, я приведу только жену. А для более низких целей у меня имеется специальная точка. Впрочем, тебе этого знать не положено. Каждый устраивается в этой жизни, как умеет. Я устроился довольно неплохо, это ты правильно заметил.

— Да уж, да уж, — грустно ответил Горожанинов. — Родился ты у кого надо, это точно. Остается только завидовать белой завистью.

— Завидовать? — горько усмехнулся Валера. — Так ты уж завидуй всему, так сказать, в комплексе. Между прочим, мне эти материальные блага на голову свалились тоже в комплексе, так сказать, полный боевой комплект. С внешностью моей. Потому как старики мои, извини, таких красавцев, как ты, рожать пока не научились. Вот судьба и уравновешивает шансы каждого на выживание. Ты вот красавец, а стало быть, можешь выжить благодаря сугубо неземной своей красоте. Вот и крутись, выживай. А я видишь, какой уродился? Попробуй-ка без дополнительных данных выжить в этом жестоком мире. Вот нас с тобой жизнь и уравновешивает своими хитрыми законами. А то, согласись, несправедливо было бы: одним и внешность, и здоровье, и кучу разнообразных благ, в том числе материальных, а другим — одно сплошное уродство и нищету. Вот ты мне откровенно скажи: будь у тебя возможность выбирать, что бы ты выбрал? Вот честно, положа руку на сердце. Ты бы предпочел свое нынешнее положение, пусть и без лишней копейки в кармане, зато вот таким, признанным красавчиком, на которого девки всю жизнь оглядываются? Или же рискнул бы расстаться с неземной своей красотой взамен всему остальному? Вот тебе все мои материальные блага, но они продаются только вместе с моей же внешностью. Так как, Гена, берешь товарчик?

Горожанинов виновато улыбнулся:

— Не, я уж как-нибудь в собственной шкурке останусь. Извини, Лерик, я ведь даже не подозревал, как ты страдаешь.

Дидковский скривился. Еще не хватало, чтобы какой-то там Горожанинов его жалел!

— Страдаю? Это я-то страдаю?! Да дай тебе Бог жить так же, как я! Нет, Гена, я не страдаю. Вот раньше, в детстве — да, было дело. Вот уж настрадался на всю оставшуюся… А теперь — нормально. Вот видишь, даже ты мне завидуешь, стало быть — пришло, наконец, мое время! А красота… Что красота, Гена? Так, пустой звук. Не вечна она, твоя красота. Пройдет немножко времени, и от красоты твоей останутся жалкие воспоминания. А я, Гена, жил, живу и буду жить. И, заметь, довольно неплохо. Мягко говоря. А некрасивость моя… Ты, Гена, меня напрасно жалеешь. К моей некрасивости так же легко привыкнуть, как к твоей красоте. И уж поверь мне — сам я теперь от нее нисколько не страдаю. Зато всем остальным ну о-очень доволен, о-очень!!! Так что еще неизвестно, кому из нас повезло больше. Потому что я аж никак не желал бы поменяться с тобой местами. И я не красна девица, чтобы любить меня сугубо за неземную красоту. Я предпочитаю, чтобы меня любили за то, что я из себя представляю. Я, Гена, хочу, чтобы бабы стонали и плакали не от моей симпатичной мордашки, а от моих умелых рук, и не только рук. Знаешь ли, дружочек, насколько дороже ценится женский писк при моей-то скромной внешности?! Потому что уж я-то точно знаю, что пищит она сугубо от удовольствия, от физического и морального удовольствия, а не от исполнения дурацкой своей мечты о принце неземной красоты на белой лошади с бархатной попоной. От твоей красоты, Геша, никогда ни одна баба так не запищит, уж поверь мне!!! И пусть я не ловлю восхищенных взглядов на улице и в транспорте — мне теперь это и даром не надо! Это когда-то я от этого страдал, особенно, если рядом со мной вышагивал Геночка Горожанинов, самый красивый мальчик Строгинского бульвара. А теперь не страдаю. И не потому, что теперь я и городской транспорт — понятия несовместимые. А потому что гораздо дороже восхищенных взглядов ощущение власти над женщиной. Физической, настоящей власти. Животной, если хочешь. Красота этой власти никогда и никому не давала. И не даст. Потому что это ощущение может подарить только настоящая мужская сила. А она, как ты, надеюсь, догадываешься, от внешней красоты ни в малейшей степени не зависит.

Дидковский говорил, и сам верил в то, что говорит. Он даже чувствовал, как расправляются его плечи, как наливается силой и стальной мускулатурой его безобразно хилое тело, как впервые в жизни самоуверенность загоняет старые комплексы в самый дальний уголок сознания. Эх, видела бы его сейчас Ларочка! Разве смогла бы она усомниться в том, что именно Валерик Дидковский самой природой предназначен ей в законные половины?! Ах, как жаль, что всю эту трель соловьиную слышит только старый, почти уже бывший друг Генка Горожанинов. А перед Генкой стоит ли метать бисер? Перед этой серой личностью, кроме внешнего лоска не обладающей ни единой приятной, а главное, полезной черточкой? Перед этой скотиной, вернувшейся из своих америк и нарушившей тем самым плавное, такое спокойное и приятное течение Валеркиной жизни. Только было скривился Дидковский, только было нарисовалась на его некрасивом лице пренебрежительно-снисходительная улыбка, как вдруг в мозгу резко отпечаталась мысль, не позволив выдать почти уже бывшему другу истинные свои чувства: стоит, еще как стоит!!! Потому что еще рано, еще не пришло Валеркино время. Время, когда он в открытую сможет взирать на Горожанинова, как на поверженного врага. Когда он сможет, рисуясь перед Ларочкой, придавить эту серую личность штиблетой из лакированной крокодиловой кожи ценою четыреста баксов за штуку. Не пришло. Пока что еще Ларочка, глупое создание, пляшет под дудочку этой серой личности. Пока еще жива угроза потерять ее. И уверенность в том, что она непременно пожалеет о своем неразумном выборе, не слишком грела несчастное Валеркино сердце: конечно, она пожалеет, да легче ли от этого будет обманутому в собственных надеждах Дидковскому? Нет, не пришло еще его время, не пришло. Но оно обязательно придет, в этом Дидковский совершенно не сомневался. И вот тогда… Тогда — берегись, Горожанинов, ты очень многое узнаешь о себе такого, о чем даже не догадывался! А пока… Что ж, пока можешь заблуждаться по полной программе.

И Дидковский произнес примирительно:

— Впрочем, давай оставим этот беспредметный разговор. Кому из нас больше повезло в жизни — это очень спорный вопрос. Везение, счастье — это вообще очень тонкая материя, и на нее так просто не порассуждаешь. Везение — оно ведь и отвернуться может, правда? Да и рано подводить черту, когда вся жизнь еще впереди. Это сегодня я на коне, на той самой белой лошадке с бархатной попоной, а ты — прости, Гена, в полной заднице. А завтра ведь может случиться и наоборот — тьфу, тьфу, тьфу…

Валера суеверно сплюнул через левое плечо и беззлобно улыбнулся. И улыбка-то у него вышла почти искренняя, дружеская. Да вот как-то не очень ей удалось растопить обиженное Генкино эго. Да уж, нелегко вот так сидеть в кресле человека, которого ты еще пятнадцать минут назад искренне считал своим лучшим другом, и выслушивать гадости в свой адрес. Может, 'гадости' — это не совсем подходящее слово, гадостей-то по большому счету Валерка вроде и не говорил, но как-то из всей его торжественной речи выходило, что он, Дидковский — пуп земли, а Горожанинов — дерьмо собачье, ничего не имеющее, ничего не умеющее и вообще ничего из себя не представляющее. Вроде и не ссорились еще, а Гена почему-то чувствовал себя размазанным по стенке. Неприятное чувство, надо признать. Очень неприятное!

— Знаешь, Валер, если я живу с родителями и не работаю в банке — это ведь еще далеко не задница. Я молод, здоров, красив — это ты верное подметил — так что плакаться мне вроде не из-за чего, у меня все прекрасно, Валера. Меня любит самая замечательная девушка на свете, и я ее люблю безумно — за что же меня жалеть, Лерик? За то, что я не имею, как ты выразился, специальной точки, где мы с ней могли бы остаться вдвоем?! Но мне с ней хорошо и без такой точки. Ты, Валера, вообще можешь представить, что нам может быть хорошо и без этой твоей специальной точки?! Ты хоть представляешь, какой это кайф — бродить по улицам с любимой девушкой и, не замечая мороза, любоваться каждой снежинкой, каждым деревцом, покрытым снегом? Ты вообще когда-нибудь замечал, что заснеженное дерево перестает быть похожим на дерево, что оно становится как будто живым существом из иного, волшебного мира? Заколдованным принцем или наоборот принцессой. Да нет, куда тебе! Ты, наверное, и слов-то таких не знаешь. Может, и знаешь, да только слова эти явно не из твоего лексикона. У тебя все больше дебеты-кредиты на уме, чужие бабки да крохи от этих бабок, которые рано или поздно станут твоими. У тебя ж, Валера, не голова, а калькулятор! Ты ведь способен только на то, чтобы подсчитывать материальные блага и всевозможные выгоды, вытекающие из этих благ! И еще, Валера, ты очень правильно заметил: еще не время подводить черту, все еще только начинается. И завтра действительно все может случиться наоборот.

С последним словом Гена с размаху впечатал пустую пивную банку на столик, словно ставя точку в их споре, и поднялся:

— Вот и пообщались. Рад был повидаться, — впрочем, как раз радости-то в его голосе не было и в помине.

Дидковский опешил. Разве такого разговора он ожидал, такого результата? Он ведь и не собирался ссориться с Генкой, он же просто хотел пригласить их с Ларочкой на Новый Год!

— Эй, эй-эй-эй! Геша, ты чего?

Дидковский вцепился в рукав Генкиного свитера:

— Эй, Геша, ты что, обиделся, что ли? Вот уж чего за тобой никогда не замечал, так это обидчивости. Сядь, дурак! С каких это пор ты реагируешь на все, как красна девица?

Горожанинов стоял в центре комнаты и пытался оторвать от своего свитера Дидковского. Однако длинные и тонкие, как паучьи лапки, Валеркины пальцы держали цепко, не намереваясь разжиматься.

— А как я, по-твоему, должен реагировать?! Ты тут из меня вообще дерьмо собачье слепил, а я должен сидеть и улыбаться?! Ты для этого меня позвал, да? Чтобы на моем фоне осознать себя успешным человеком?!

Дидковский с недюжинной силой, о которой нельзя было и догадаться по его более чем хилой конструкции, усадил Генку обратно в кресло:

— Сядь, сказал! И совсем не за этим я тебя позвал! А мне, думаешь, не обидно было выслушивать твои намеки на то, что на меня бабы могут внимание обратить сугубо из-за наличия собственной квартиры и материальных благ? Так что это ты начал, не я! И все, достаточно, обменялись приятностями и хватит!

Горожанинов еще немножко порыпался в своем кресле, по-прежнему пытаясь оторвать от себя Валеркины руки. Однако быстро успокоился, вспомнив, что и сам высказался не слишком корректно в адрес друга.

— Ну я ж не думал, что ты так отреагируешь! Я ж не собирался тебя обидеть!

— Вот и я не собирался, — примирительно ответил Валерка, выпуская, наконец, злосчастный Генкин свитер и присаживаясь в соседнее кресло. — Я тоже не подозревал, что ты у нас такой обидчивый стал. Ладно, все, проехали. Ты у нас красивый, но небогатый, я — полная твоя противоположность, так что можно заявить, что мы с тобой находимся приблизительно в одной весовой категории. И мы по-прежнему друзья. Так?

— Так, — нехотя признал Горожанинов.

— Так, — с обезоруживающей улыбкой констатировал Дидковский. — Вот и замяли, вот и проехали. А звал я тебя, Геша, для того, чтобы пригласить вас с Ларочкой на Новый Год. Ты ведь сам справедливо заметил, что у меня имеется совершенно свободная трехкомнатная квартира, так почему бы нам не устроить в ней настоящий праздник?! Вот я тебе и предлагаю — заметь, совершенно официально! — встретить новый, 1998 год здесь, в этой самой квартирке! Если хочешь, можем еще кого-нибудь позвать, например, Сливку.

Генка дернулся, как от ощутимого удара током:

— Вот только Сливки в Новый Год нам и не хватало! И вообще… Знаешь, Валерик, спасибо, конечно, за приглашение — надеюсь, ты его не выдумал только что сугубо ради примирения? Только я не могу его принять. Нет, Лерик, мы не сможем прийти, ты уж не обижайся…

Кошки заскребли на душе Дидковского. Нет? Почему нет? Как это — нет?!

— Ген, ну елки-палки, я теперь что, до конца жизни должен перед тобой оправдываться и просить прощения?! Ну ведь выяснили уже все, хватит, а?

Горожанинов улыбнулся бесхитростно:

— Да нет, Лерик, ты ничего не понял. Я же не мщу — и в мыслях нет! Просто… Мы с Лориком уже кое-что запланировали…

И вот тут уже не кошки заскребли, теперь уже в самое Валеркино сердце всей своей махиной, всей своей неразумной огромностью вонзился айсберг. Что значит 'запланировали'?! И что еще за многозначительное 'кое-что'?!!

— Не понял, — едва умея скрыть растерянность, переспросил Дидковский. — Вас уже что, пригласили в компанию?

Генка заулыбался еще шире, еще радостнее:

— Какой же ты остолоп, Дидковский! Никуда нас не пригласили! Мои старики делают мне сумасшедший подарок — они уезжают на целых три дня! И все три дня мы будем вдвоем с Лориком, представляешь?! Вот это королевский подарок! Это нам с ней награда за все наши мучения, за все наши прогулки по зимнему городу! Три дня вдвоем!!! Только, Лерик, официально предупреждаю — не вздумай нарушить наше уединение! Ни звонков, ни тем более явления на порог не потерплю! Мы заслужили этот подарок! Так что можешь радоваться за нас, но не смей нам мешать. Договорились?

Дидковский не ответил. Он не мог ответить. Какая-то холодная железная рука перехватила горло и он не то что отвечать, он даже вдохнуть не мог. Только кивнул еле-еле, чтобы не показаться уж совсем невежливым. Безвольно рухнул в кресло — благо, стоял как раз рядом. Не мог говорить, не мог даже смотреть на Горожанинова. Одно желание владело им в эту минуту: собственными руками разодрать этот улыбающийся рот до самой макушки, до шеи, вывернуть гаденькую Генкину душу наизнанку через это черное мерзкое отверстие со сверкающе-белыми зубами по краям…

Горожанинов, приняв Валеркино состояние за невольную обиду из-за расстройства собственных планов, посмотрел на часы:

— О, Лерик, я уже не принадлежу себе. Меня Лорик ждет. Рад был повидаться. Кстати, тебе не кажется, что надо бы чаще встречаться? — и, глупо хихикнув напоследок, оставил Дидковского в гордом одиночестве.

Лариса сидела перед большим зеркалом в гостиной, по совместительству периодически исполняющей функции салона-парикмахерской. Елизавета Николаевна топталась за ее спиной, втирая чудодейственную маску в волосы дочери.

— Значит, так, Лара, ты меня хорошо поняла? Как бы ни была занята перед праздниками, а один вечер ты должна выделить мне целиком. И пожалуйста, не забывай, что у меня перед праздниками море работы и в парикмахерской, и так, левых заказов хватает. Так что ты должна выделить день заблаговременно, чтобы и я подсуетилась, высвободила вечерок сугубо для любимой дочери. На Новый Год ты должна быть самой красивой, такой красивой, что б твой Генка заплакал от счастья! Поэтому начинать нужно уже сейчас. Волосы твои я, естественно, беру под свою опеку, а вот об остальном, Лара, ты должна позаботиться сама. А остальное, это, как ты понимаешь, в первую очередь вовсе не праздничный наряд. Кожа, дорогая моя, лицо — вот о чем ты должна позаботиться в первую очередь! Ты ведь все вечера пропадаешь на морозе, а кожа этого ох как не любит! Так что не ленись — меня ведь вечно не бывает дома, я не могу проконтролировать этот процесс. Маски, дорогая моя, маски и еще раз маски! О коже заботиться никогда не рано, это я тебе как профессионал говорю. Так что прямо завтра, после института, сразу домой, поняла? Прогулки ваши придется отложить на некоторое время — красота, она, как известно, требует жертв. Еще нагуляетесь. Снимешь макияж косметическим молочком, потом протрешь лицо тоником — ну, это азбука, это ты уже сама знаешь, верно? А после этого возьмешь один желток…

На самом интересном месте Елизавету Николаевну перебил звонок. Руки ее были вымазаны маской, а потому трубку взяла Лариса:

— Алло?

— Ларочка? Здравствуй, детка! Сто лет не слышала твоего голоса. Ты меня еще не забыла?

— Здравствуйте, тетя Зольда! Ну конечно нет, что вы такое говорите. Вам маму дать?

— Нет-нет, — заторопилась Изольда Ильинична. — Я хотела поговорить с тобой. Деточка, ты помнишь, я просила тебя заняться заграничным паспортом? Надеюсь, он уже готов?

Лариса стушевалась. Она от природы была человеком исполнительным, а потому всегда чувствовала неловкость, будучи пойманной на непослушании. Даже перед чужим человеком неудобно было, а Изольда Ильинична Дидковская разве чужая?

— Ой, тетя Зольдочка, я совершенно забыла. Столько дел, столько лекций. Скоро сессия…

— Ах, ну как же так, — рассердилась Изольда Ильинична. — Детка, ну я же просила! Теперь все планы летят в тартарары!

— Какие планы? — удивилась Лариса.

— Какие-какие, — недовольно пробурчала собеседница. — Теперь уже никакие. Хотела устроить всем сюрприз к Новому Году. Так все тщательно спланировала… Ах, как жаль! Католическое Рождество в Италии — Рим, Венеция, Верона — помнишь, 'Ромео и Джульетта' у Шекспира? А Новый Год — в Париже, в каком-нибудь уютном ресторанчике с видом на Эйфелеву башню. Ах, детка-детка, я так надеялась, что ты уже взрослый человек и не нуждаешься в напоминаниях!

— Париж? О, да, Париж — это было бы здорово. Но…

— Вот и я о том же, — перебила Дидковская. — 'Но', вечно вмешивается это проклятое 'Но'! Так что Париж придется отложить до лучших времен — паспорт еще можно успеть сделать, а вот на Шенгенскую визу оставшегося времени при всем моем желании и связях не хватит. Так что придется перестраиваться по ходу дела. В таком случае выбор у нас небогат: Египет, Турция, Кипр, Тунис…

— Тетя Зольда, — попыталась остановить ее полет фантазии Лариса. — Я не…

— В Египте сейчас, наверное, чудная погода. Самое главное — не жарко. Луксор, Долина Фараонов… Да вот только пирамиды как-то плохо ассоциируются с Новым Годом, ты не находишь? Хотя по форме в некотором роде при наличии особого желания и могли бы напомнить елочку…

— Да, тетя Зольда, конечно, какой может быть Египет на Новый Год? Я не могу в Египет…

— Вот-вот, детка, мне эта идея тоже не особо нравится. Но и Турция с Кипром, знаешь, тоже как-то обыденно звучит, не празднично… Хм, а куда же еще можно направить стопы без визы? А как тебе Прага, деточка? Прага хороша в любое время года. Собор Святого Витта — готика, безумная красота, шедевр архитектуры! Вообще Пражский град, Старомезская площадь, Вацлавский мост… Правда, над Влтавой даже летом дует дикий ветер, нас с моста не снесет?

— Тетя Зольдочка, послушайте меня! Прага, Вацлавский мост — это все замечательно, но не сейчас, не на Новый Год, ладно? А то и правда снесет, что будем делать?

Дидковская тут же отозвалась:

— Да, детка, ты наверное права, отложим Прагу на потом, например, на следующий отпуск. А как насчет Венгрии? Будапешт, конечно, с архитектурной точки зрения несколько проигрывает Праге, но тоже очень даже…

Лариса решительно перебила:

— Тетя Зольдочка, миленькая, выслушайте меня! Не перебивайте, послушайте! Я не смогу вырваться из Москвы на праздники, никак не получится! По крайней мере, не на эти. Не обижайтесь на меня, ладно? Езжайте без меня, хорошо? И не разменивайтесь ради меня на Турцию, езжайте сразу в Париж, как и планировали: Италия и Париж — это будут настоящие рождественские каникулы.

Трубка молчала. Лишь через несколько бесконечно долгих мгновений Лариса услышала недовольный голос Изольды Ильиничны:

— Что значит без тебя? Мы же всегда и везде были вместе, как же мы поедем без тебя? Детка, разве можно нарушать семейные традиции?

— Тетя Зольдочка, я бы с великим удовольствием поехала, но что я могу поделать? Я никак не смогу вырваться, ну никак! У меня сессия с третьего января, я все праздники буду готовиться. Вы ведь не хотите, чтобы я завалила сессию? И к тому же, тетя Зольдочка, вы правильно сказали: традиции-то у вас семейные, а я-то к вашей семье с боку припёку…

Если до этого Изольда Ильинична говорила недовольным тоном, то теперь уже Ларисе довелось услышать и вовсе гневные нотки в свой адрес:

— Как ты можешь так говорить?! Как тебе не стыдно?! Ты столько лет была рядом с нами, можно сказать, всю жизнь! Мы искренне считали тебя членом нашей семьи! А ты, ты… Как ты можешь?!

И Ларисе действительно стало стыдно. И правда, зачем же она так грубо? Ведь тетя Зольда никогда не делала ей ничего плохого, наоборот, всю жизнь только и делала, что заботилась о ней, как родная мама. Даже нет, родной маме и не снилась такая забота, какой Ларису с самого раннего детства окружила Изольда Ильинична. Какое право она имеет ей хамить? То, что она уже давно выросла и научилась обходиться без опеки тетушки Зольды — это еще не повод хамить ей, плевать в душу ядовитой неблагодарностью!

— Тетя Зольдочка, миленькая! Я не хотела вас обидеть! Я только хотела сказать, что вы вовсе не обязаны согласовывать свои планы с моими. Тетя Зольдочка, я так благодарна вам за все, что вы для меня сделали — честное слово, вы даже не представляете, как я благодарна! Но я действительно не могу! Я бы с великим удовольствием поехала в Прагу, раз уж в Париж не получается из-за моей забывчивости. Но не могу же я перенести сессию, вы сами подумайте! Не я же ее назначила на третье января! Вы же не хотите, чтобы я завалила сессию и осталась без высшего образования? Вы езжайте без меня, а потом, летом, когда у меня будут каникулы, я с удовольствием поеду с вами, куда захотите. И паспорт к тому времени обязательно сделаю, обещаю! Только не сердитесь на меня, ладно? Тетя Зольдочка, миленькая, ну не сердитесь! Вы же знаете, как я вас люблю! Мир? Ну пожалуйста, мир, да?

Не было у Изольды Ильиничны особого желания мириться со своевольностью будущей невестки, не было. Но что она еще могла сделать?!

— Хорошо, детка. Тогда готовься на совесть, чтоб нам не пришлось за тебя краснеть. Но и мы без тебя никуда не поедем. Мы останемся в Москве, и все равно будем вместе, да? Ты у нас ведь еще не была, вот заодно и новоселье отпразднуем в новом доме. Знаешь, как тут здорово? Нарядим елку прямо во дворе…

Новая напасть! Да как же ей объяснить, что она уже взрослая девочка и имеет право на личную жизнь?! И Лариса ответила прямо:

— Ох, тетя Зольда, боюсь, и тут ничего не получится. Давайте перенесем новоселье на Рождество? Я на Новый Год занята.

— Опять?! — вскинулась Дидковская.

— Опять, — тихо, но неожиданно для самой себя твердо ответила Лариса. — Опять! Ничего не поделаешь, тетя Зольда! Девочка выросла и имеет собственные планы на Новый Год. Вы же не станете на это обижаться? Я просто выросла, тетя Зольда!

Изольда Ильинична швырнула трубку, откинулась в кресле и притихла, недовольно поджав губы.

— Ну что? — нетерпеливо поторопил ее Валера.

— Что-что?! — гневно воскликнула Изольда Ильинична. — То! Девочка, видите ли, выросла и имеет право на личную жизнь!

— Она не поедет с нами?

Мать недовольно воззрилась на великовозрастного сыночка:

— Куда поедет?! Валерик, хоть ты не нервируй, ради Бога! Ты-то куда собираешься?! Это если бы она купилась на Париж или Прагу — все еще можно было бы успеть, а так… Сам подумай — куда ехать?! И вообще — кто собирался уезжать?! Уж ты-то прекрасно знаешь, что эту сказочку я только что придумала, лишь бы твою невесту оторвать от этого подлеца! Ах, какая дрянь, какая дрянь!!! Отблагодарила за заботу, мерзавка! Мы ей теперь не нужны, ей теперь того кобеля ненасытного подавай! Воспитали на свою голову! Шлюха малолетняя!!!

— Мам, ну зачем ты так, — перебил Валера. — Это же наша Ларочка…

— Наша?! — истерически завизжала Изольда Ильинична. — Наша? Нет, милый мой, она уже не наша! Мы с тобой ей теперь не нужны! Ей теперь Генку твоего подавай! Дрянь, какая дрянь!!!

Валерка трясущимися руками вытащил сигарету из пачки, попытался прикурить. Не вышло — ткнулся сигаретой в зажигалку так, что она сломалась у самого фильтра. Достал другую, прикурил уже более осторожно. Мать, кажется, только теперь заметила его манипуляции, возмутилась:

— Не смей курить в комнате!

— И что теперь? — спросил Валерий, не обращая внимания на запрет. — Мы же не можем сидеть сложа руки, надо еще что-то придумать.

— Что придумать? Что?! Тут думай не думай, а сказано: 'девочка выросла и имеет право на личную жизнь'. То есть словами ее теперь не проймешь, нам остаются только действия.

— Какие?

— Какие хочешь, — невольно огрызнулась Изольда Ильинична. — Я-то откуда знаю?! Уговаривать ее теперь бесполезно, раз уж она решилась отдаться этому гаду. Ишь, подарок какой ему заготовила к Новому Году — собственную целомудренность! И не понимает, дрянь такая, что ее целомудренность — это, можно сказать, наша собственность! Если бы не мы, не наши старания, от этой целомудренности еще лет в пятнадцать следа бы не осталось, они теперь все скороспелки, как одна! Дрянь, Боже мой, какая неблагодарная дрянь!!!

— Мам, ну надо же что-то делать! — заныл Валерка. — Ты же у меня такая мудрая женщина, придумай что-нибудь!

— А что тут придумаешь? — внезапно успокаиваясь, спросила Изольда Ильинична. — Тут думай не думай, а у нас остается только три варианта.

— Какие? — с надеждой в голосе спросил Валера.

— Первый — ворваться к твоему Горожанкину и силой вытащить ее оттуда, из этого мерзкого притона!

— Ну здрасьте-пожалуйста, — разочарованно протянул Валерка. — И как ты себе это представляешь? Ворвусь к Генке, надаю ему по мордам, подхвачу Ларочку на руки и унесу в свою берлогу? Это несерьезно, мам, бред какой-то.

Изольда Ильинична согласилась:

— Конечно, бред. Вот поэтому нам с тобой по большому счету остается небольшой выбор, одно из двух. Или ты ее забываешь со всеми вытекающими последствиями…

— Ты что? — перебил Дидковский. — Ты что?!

— И я тоже забываю эту подлую предательницу. И все мы забываем, что для продолжения рода нам как воздух необходима Ларочка Лутовинина. Следовательно, ставим большой и жирный крест на фамилии Дидковских и продолжаем жить, как ни в чем не бывало…

— Ты что?! Ты вообще о чем говоришь?! Как же так?.. Нет, нет!.. Мне не нравится такой вариант! Другой!

Мать серьезно взглянула в глаза взволнованного до крайности сына, ответила очень тихо:

— Валерик, второй вариант еще хуже, предупреждаю…

— Нет, мама, нет! Какой бы он ни был, а я выбираю второй вариант! Потому что я не смогу, я не собираюсь отказываться от нее! Я всю жизнь только и мечтал, как…

Валерка стушевался, не в силах найти подходящих слов, которые смогли бы выразить его мысли и чувства, но при этом скрыть от матери все его тайные мечты и надежды. Не нашел, а потому попытался перешагнуть, перепрыгнуть щекотливый момент:

— В общем, отказаться от Ларочки я теперь при всем своем желании не сумею! Какой бы дрянью она ни оказалась, а этот вариант абсолютно неприемлем!

— Тогда… Знаешь, как психологи советуют поступать девушкам, попавшим в сложную ситуацию? Если вас насилуют — расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие.

Валерка покраснел, аки девственница на смотринах, помолчал несколько мгновений, ожидая, что вот сейчас мать сама все расставит по местам, все объяснит без грязных намеков. Но та красноречиво молчала, и он спросил:

— Это ты о чем? Что ты имеешь в виду?

— Я предупреждала, что этот вариант намного хуже. Решать тебе.

— Объясни по-человечески. Я, между прочим, не девушка, чтобы мне давать такие советы. И меня насиловать никто не собирается…

— Это тебе кажется, — с неприкрытой злостью отозвалась Изольда Ильинична. — Именно этим они и собираются заниматься все три дня. Они будут заниматься любовью, тем самым насилуя тебя, твою душу. Теперь понял?!

Дидковский сидел, оглушенный горем. Вот оно как! Мало того, что проклятый Генка будет физически любить его ненаглядную Ларочку, его мечту, его богиньку. При этом они оба, оказывается, будут насиловать его несчастную душу!!!

Несколько минут Валера раскачивался в кресле, обхватив голову руками. Потом поднял на мать полные боли и ужаса глаза:

— А мне-то что делать?!

— Я же сказала — расслабиться и попытаться получить удовольствие, — жестоко ответила мать.

— Удовольствие?! Я что, по-твоему, мазохист?!

— Не надо воспринимать все слова буквально, сынок, — сжалилась Изольда Ильинична. — В данном случае следует не получать удовольствие, а искать положительные моменты в неизбежном зле, в том, что ты не можешь исправить.

Дидковский не сдержался, заорал:

— Мама, ты сама соображаешь, что говоришь?!! Какие могут быть положительные моменты в том, что какая-то гнида будет трахать мою Ларочку трое суток подряд?! Мою Ларочку?!!

— Успокойся, — ледяным тоном оборвала сыновни стенания мать. — Не смей мне хамить, даже если находишься в состоянии крайнего возбуждения! Между прочим, не я твою Ларочку толкаю в постель Горожанкина! Тебе нужен был мой совет — я тебе его дала. Не нравится — придумай сам что-нибудь получше. Да только вряд ли придумаешь. Даже если нам с тобой и удастся помешать им сейчас, это уже ничего не даст, пойми. Они найдут выход, придумают, где и когда. Дурное дело не хитрое. Главное, что она уже мысленно распрощалась с невинностью, она ему уже миллион раз отдалась в мечтах. Понял?! И вот этого нам с тобой уже не изменить. Вот из этой аксиомы и нужно исходить, дабы прийти к какому-то решению. Ты ведь не хочешь пустить это дело на самотек, правда? Вот поэтому я и говорю, что у тебя в данной ситуации только два варианта: или забыть навсегда, или жить с этим, даже в этом найти положительную сторону. И если ты выберешь этот вариант, запомни: ты никогда и ни при каких обстоятельствах не должен упрекать ее в том, что у нее было, вернее, только еще будет с Генкой. А это нелегко, поверь мне, это очень нелегко. Вот поэтому-то я и предупреждаю тебя, что этот вариант много хуже первого. Но выбор за тобой.

Валерка еще немного помолчал, пытаясь успокоиться и привести мысли и чувства в порядок. Мать ему в этом не мешала, спокойно выжидала, пока он примет решение. Однако принять его было ой, как не просто!

— А ты? Что бы ты выбрала на моем месте?

Изольда Ильинична ответила совершенно, кажется, спокойно и твердо:

— Я не могу принимать за тебя решения, Валерик. Я могу давать тебе советы, но решения, тем более столь важные, можно сказать, судьбоносные, ты обязан принимать лично. Я не хочу, чтобы спустя какое-то время ты стал обвинять меня в том, что принял решение под моим давлением, и что тем самым я испоганила твою жизнь.

— Хорошо, — легко согласился Дидковский. — Я перефразирую вопрос: что бы ты мне посоветовала в данной ситуации? Какой из вариантов тебе самой больше нравится?

Изольда Ильинична легко вздохнула:

— Ну что ж, совет — это другое дело. Только не смей руководствоваться моими советами, учись принимать решения самостоятельно, как взрослый мужчина. Итак, что бы выбрала я? Честно сказать, для меня это тоже очень сложный вопрос. Я ужасно зла на Ларочку, ужасно! Ах, знал бы ты, как мне хотелось отхлестать ее по щекам! Слава Богу, что мы с ней говорили по телефону, иначе я едва ли сдержалась бы. Впрочем, абстрагируемся от эмоций. Что мы имеем в активе? А в активе мы с тобой, сынок, имеем наши порченые гены, от которых жаждем избавить своих наследников. И в противовес негативу, также в активе мы имеем весьма недурственное материальное положение, равно как и положение в обществе. А что мы имеем в пассиве? Ларочку, которую много лет хотели перевести в актив, но пока что нам это не удалось. Так же в пассиве мы имеем перспективу в ближайшие дни потерять Ларочкину невинность. Мы можем с тобой остаться при своих интересах, то есть при своих деньгах и генах. А можем попытаться перевести имеющиеся пассивы в актив. Это все еще возможно, но задача крайне усложнена. Да, безумно обидно, что Ларочка не достанется нам чистенькой девочкой, как мы с тобой планировали. Но смертельно ли это? Плохо, что ей будет с кем тебя сравнивать. Но хорошо, что ее положительные гены в итоге таки достанутся нам. Это, естественно, при жестком условии, что в дальнейшем ты не будешь ловить мух, а будешь действовать настойчиво и жестко, при необходимости даже жестоко. Ведь практика показала, что хорошего языка она не понимает. То есть, несмотря на скорую потерю девственности, к сожалению, неотвратимую, Ларочка все еще имеет шанс войти в нашу дружную семью. Но если ты не сумеешь сдерживать свои эмоции в будущем, будешь упрекать ее за постыдную внебрачную связь, она как войдет в нашу семью, так и выйдет из нее, не принеся нам ожидаемых дивидендов. Так что твоя сдержанность от упреков — это самое важное условие для перевода Ларочки из пассива в актив.

Валерка недовольно скривил толстые свои губы. Экая несправедливость: эта дрянь будет в открытую разбрасываться своей девственностью, а он даже не будет иметь возможности высказать ей претензии по этому поводу?!

— Хорошо, — проскрипел недовольно. — Допустим, я найду в себе силы не упрекать ее. А что же нам делать с Генкой? Он-то по-прежнему остается в пассиве. Он что же, всю жизнь будет сидеть там у меня за спиной? А я даже не буду иметь возможности отомстить ему?!

— Валерик, ты рассуждаешь, как маленький мальчишка! — возмутилась Изольда Ильинична. — Ты хоть сам-то мозгами пошевели, сколько можно выезжать на моей логике?! Если Ларочка окажется в наших активах — это ли не месть Генке?! Но кроме этого Генка, сам того не подозревая, окажет нам несказанную услугу. Знаешь, я где-то читала, что иностранные ученые открыли очень интересный факт. Оказывается, если собака одной породы имела контакт с кобелем другой породы, скажем конкретнее — вязку, то щенки не только от этой вязки, а даже от всех последующих уже с представителями собственной породы будут считаться бракованными, потому что будут нести в себе гены того, неправильного кобеля. Вернее, этот-то факт был открыт давным-давно, это всем собачникам известно. А вот что открыли те ученые, так это то, что люди в этом плане от собак далеко не убежали. То есть дети женщины будут иметь не только гены матери и отца, а еще и гены того, первого кобеля. Поэтому, как бы ни было нам с тобой обидно Ларочкино предательство, но по большому-то счету оно нам на руку. Генка, хоть и сволочь, но ведь красив, подлец, как Апполон! И не особо глуп. В смысле, не настолько разумен, конечно, как ты, но тоже далеко не идиот. А значит, нашим потомкам повезет вдвойне, даже втройне: у них будут наши материальные возможности с положением в обществе, у них будут замечательные Ларочкины гены, ну и — Генкины тоже. То есть порода наша от такого Ларочкиного разврата только вдвойне улучшится, понимаешь? Вот и выходит, что особого убытка от ее загула, кроме сугубо морального, фамилия Дидковских не понесет, а наоборот, только выиграет. Вот таким образом Генка у нас тоже перейдет в актив, сам того не подозревая. И единственным отрицательным моментом в этом деле является моральный. В смысле, сможешь ли ты безболезненно перенести Ларочкино вероломное предательство?

Валерка молчал. Ох, не проста мамочка, ох не проста! Такая вся из себя с виду простенькая и благожелательная, а внутри кипят такие страсти! Ей бы армиями командовать — великий стратег ведь пропадает! Кутузов с Наполеоном рядом с ней выглядят беспомощными котятками! Даже абсолютное поражение способна претворить в безоговорочную победу! Вот только как усмирить гордость, как обуздать обиду?! Сможет ли он смолчать, глядя в глаза предательнице?

— А если не смогу?

— А если не сможешь, — твердо обрезала Изольда Ильинична. — тогда лучше отказаться от этого плана сразу. Тогда остановись на первом варианте, он более легкий. Просто плюнь на все и разотри. Забудь, выбрось ее из головы. Помучаешься месяц-другой, а потом жизнь наладится, все пойдет своим чередом.

— И на ком же мне тогда жениться? На Кристине?

— Еще чего не хватало! — вспылила мать. — А это-то тут при чем? Нам только этой шалавы в доме не хватало! Прости — 'наложницы'! Никаких кристин, никаких тань, мань и прочих баб! Тогда на тебе закончится род Дидковских. Нет, ты, конечно, будешь жить в свое удовольствие, с какой это радости тебе жить монахом? На твою долю кристин хватит. Не одна, так другая — большая разница. Один в любом случае не останешься, еще менять их будешь, как перчатки. Но все они останутся для тебя только любовницами, понял? Я не потерплю в своей семье продажных девок! Ну а дети… Ничего страшного, и без детей люди живут, и довольно неплохо живут, между прочим…

— Ну уж нет! Пусть все остается, как есть. Что ж, придется терпеть. Я сдержусь, я сумею. Я просто буду мстить ей потихоньку, чтоб не так обидно было. Мне ведь не обязательно будет бросать Кристину, когда я женюсь на Ларочке?

Изольда Ильинична рассмеялась счастливо:

— Господи, глупый-то какой! Да заведи себе хоть десяток таких кристин! Лишь бы Ларочка себе больше никого не завела…

Глава 13

Весна щурилась от слепящего солнышка, заливалась румянцем ярких красок, лоснилась жирной, не до конца подсохшей землей, отсвечивала задиристыми лучиками от окон домов, перламутрилась мелкой рябью Яузы, давно освободившейся от ледяного покрова. Деревья все еще стояли голыми, но уже не выглядели ни неживыми, ни даже уснувшими — безлистные ветки словно налились силой, выставили набухшие свои почки на обозрение: смотрите все, скоро, уже очень скоро, уже почти! Зато молодая травка уже вовсю пробивалась сквозь пожухлую прошлогоднюю, радовала глаз яркой зеленью на обочинах дорог и во дворах домов. Весна! Весна!

А вот за городом было пока еще не так радостно. Вековые сосны, верные стражи зимы, упрямо прятали землю от солнышка развесистыми своими лапами, словно охраняя несвежий, потемневший снег от бесславной гибели. Но весна брала свое, и невзирая на такую заботу, сугробы все равно таяли, скукоживались день ото дня, освобождая усталую землю от холодного покрывала. Здесь земля еще не прогрелась, травка еще не пробилась, даже лужи не просохли. И, несмотря на яркое солнышко, на веселое щебетанье птиц, кругом чувствовалась какая-то грустная унылость.

Дидковский-младший остановил машину под навесом у парадного входа в дом, обошел ее и открыл дверцу со стороны пассажира.

— Ух ты! — не сдержалась Лариса. — Ни фига себе — 'загородный домишко'! Скромняга!

— Да ладно, — смутился Валера. — Дом, как дом. Давай, выходи. Мама уже, наверное, заждалась.

Едва Лариса, опершись на руку кавалера, вышла из машины, как на высоком крыльце появилась нарядная именинница. Лариса со скромной улыбкой протянула ей букет:

— Поздравляю, тетя Зольдочка!

— Ах, детка, ты еще не забыла, что я просто обожаю лилии!

Дидковская наклонилась над цветами, тщетно пытаясь уловить нежный аромат, но воздух был насыщен смешанными запахами земли, прелой травы и хвои. Изольда Ильинична вновь подняла глаза к гостье.

— Ларочка, милое мое дитя! Как же я соскучилась! — и неловко обняла ее одной рукой, отставив другую в сторону, дабы не помять цветы. Отстранилась, отошла на шаг, оглядела Ларису с ног до головы, видимо, оставшись довольна, вновь улыбнулась. — А ты все хорошеешь, детка. Выглядишь просто великолепно! Ну проходи, проходи. Валерик покажет тебе дом, а я пока поставлю цветы.

Экскурсия по дому затянулась. Едва Валера успел показать дорогой гостье кабинет отца и просторную гостиную, как к ним присоединилась Изольда Ильинична.

— А спальни я покажу сама! А иначе это будет выглядеть как-то двусмысленно, — улыбнулась она. — Если хочешь, Валерик, идем с нами. Или можешь отдохнуть пока.

Дидковский предпочел второй вариант, и в дальнейшее путешествие по дому дамы отправились вдвоем. Изольда Ильинична провела гостью наверх, продемонстрировала три спальни, каждая из которых имела собственный дизайн. Самое же главное отличие было в цветовом решении.

— Вот, смотри, детка — это наша с Владимиром Александровичем спальня. Он у меня просто помешан на желтом цвете, ну и я, конечно, за столько лет к нему тоже пристрастилась.

Весьма просторная комната действительно была буквально насыщена желтым цветом. Стены были выкрашены светло-лимонным его оттенком, шикарное шелковое покрывало и тяжелые вычурные шторы имели гораздо более темный колер. Ковровое же покрытие было совсем светлым, но тоже желтым. Разбавлял же окружающую желтизну нейтральный белый: ненавязчиво, тонкими полосками молдинга выделяя некое подобие картин на стенах (скорее, этакой авангардной мазни все в тех же желтых разводах), подушечками-думками в креслах, уютным пуфиком перед зеркальным трюмо, белыми же матовыми светильниками. Даже ванна, прилегающая к спальне, тоже была отделана сплошь в желтом цвете, так же, как и сама спальня, лишь самую капелюшку допуская в солнечно-желтое царство инородный белый. Все так вычурно, так нереально красиво, что Ларисе трудно было поверить, что здесь, в этой красоте действительно можно жить, а не только любоваться, словно картинкой в дизайнерском журнале.

Довольная произведенным эффектом, хозяйка провела гостью дальше по коридору:

— А вот это гостевая, — и жестом фокусника, достающего кролика из цилиндра, открыла перед Ларисой дверь.

Эта комнатка была меньшего размера, но и маленькой ее назвать было сложно. По крайней мере, в ней совершенно свободно умещались не только две односпальные кровати, но и крошечный столик, рассчитанный, видимо, сугубо на поднос с кофейными принадлежностями, и два мягких уютных полукресла. Дверь в ванную комнату была чуть приоткрыта, и Ларисе даже не довелось проходить, чтобы обнаружить, что здесь тоже и комната и ванная решены в едином стиле и цвете, на сей раз светло-сиреневом.

— А это, — Изольда Ильинична провела гостью дальше, к самому концу коридора третьего этажа. — Это еще одна спальня. Мы отвели ее для Валерика. Правда, он бывает у нас очень редко, с ночевкой — так еще реже. Но мы для себя решили, что это его комната. По крайней мере, мы надеемся, что когда он женится, станет бывать у нас чаще. Естественно, вместе с супругой. Для него же и цвет подбирали — Валерик у нас любит розовые тона.

Хозяйка мило улыбнулась, впуская Ларису. Эта комната не уступала размерами первой, хозяйской. А отделана была, пожалуй, еще более шикарно. Нежно-розовый цвет окутывал, обволакивал негой, словно уговаривая путника отдохнуть, присесть в глубокое уютное кресло, пройтись босиком по мягкому ковру, прилечь на пушистое покрывало… Провела Изольда Ильинична Ларочку и в ванную комнату, существенно превышающую размерами ее собственную, желтую ванную. Здесь вместо традиционной стояла шестиугольная неправильной формы ванна-джакузи, а в углу пристроился упрятанный за матово-стеклянные стены кабинки душ. Стоит ли говорить, что все это великолепие было восхитительно-розового, этакого зефирного цвета?!

— Дааа, — протянула потрясенная гостья. — Остается только позавидовать Валеркиной жене. Хотела бы я иметь такую спальню!

Изольда Ильинична плотоядно улыбнулась — не этого ли результата, не этих ли слов она добивалась?! Но это еще не все, экскурсия еще не закончена, ведь Ларочка еще не видела самый лакомый, самый аппетитный кусочек этого дома!

— Ах, детка, это еще не все! Давай-ка спустимся на первый этаж, я покажу тебе, где мы отдыхаем.

Сам по себе бассейн, наверное, не вызвал бы у Ларочки такого восторга — ну бассейн и бассейн, что она, бассейнов никогда в жизни не видела? Но в сочетании с зимним садом создавалось впечатление самого настоящего, пусть и маленького, кусочка рая: голубая вода тихонько плескалась, то и дело посягая на бережок, усыпанный натуральным крупным песком, камешками-окатышами и самыми настоящими ракушками, и буквально тут же, у самого 'берега', начинались заросли экзотических растений — тут тебе и пальма, тут тебе и разлапистый, с резными листьями куст, названия которого Лариса не знала, тут тебе и тропические лианы, и орхидеи нескольких сортов! И даже птички свободно летали, щебетали себе в удовольствие над всем этим великолепием!

— Ой, тетя Зольдочка, какая прелесть! — не сдержала эмоций Лариса. — Я так за вас рада, вы просто не представляете! Как здорово! Вам теперь и в отпуск ездить не надо — вот он, собственный кусочек рая, всегда при вас!

— Ну что ты, детка, — возразила хозяйка. — Разве можно отказывать себе в полноценном отдыхе?! Нет, милая, это так, расслабиться после тяжелого дня, отдохнуть. Владимир Александрович, например, любит немножко понырять после сауны. А я и без сауны это дело уважаю. Ну что, пойдем к Валерику? Он нас, наверное, уже совсем заждался.

И Изольда Ильинична повела гостью по широкой лестнице на второй этаж, где располагалась просторная гостиная.

— Владимир Александрович скоро должен подъехать. А из гостей никого больше не будет, только его брат, Анатолий Александрович, да ты его знаешь. Я, знаешь ли, терпеть не могу свой день рождения. Вот дни рождения Валерика и Владимира Александровича для меня настоящие праздники, а свой собственный терпеть не могу. Для меня это не праздник, а сущее наказание. Особенно, если много гостей. Как будто каждый из них пришел сообщить мне, что я постарела еще на один год: вот и еще один год ты потеряла, Изольда Ильинична, еще на целый год приблизила собственный конец…

— Ну не надо о грустном, тетя Зольдочка! Не думайте вы об этом годе, принимайте этот день, как данность. Просто пришли друзья, которых вы не так уж часто видите, просто желают вам всяких благ.

— Спасибо, детка, спасибо, — перебила ее Изольда Ильинична. — Да я все же предпочитаю в этот день видеть только родных, только самых близких людей. Никого, кроме семьи. У меня ведь уже никого не осталось, родители мои умерли давно, а братьев-сестер никогда и не было. У Владимира Александровича тоже только брат остался, он вообще один, никогда женат не был. Да ты — вот и вся моя семья…

— Но я… — возразила было Лариса.

— Не спорь, — прервала ее хозяйка. — Если я говорю — семья, значит, считаю тебя членом нашей семьи. Ах, Ларочка, родная моя! Знала бы ты, как я хотела родить дочь! Ничего не получилось, после Валерика ничего не получилось… А тут нам тебя просто сама судьба послала. Ты была такая хорошенькая, как куколка! И такая послушная! И я как-то сразу полюбила тебя, как свою дочь. Поэтому, детка, не спорь. Сделай мне такой подарок на день рождения, ладно? Ты можешь считать как угодно, но не сможешь запретить мне считать тебя дочерью.

Лариса стушевалась. Она-то, конечно, тоже считала тетю Зольду довольно близким человеком, но роднёй? И лгать не хотелось, но и расстраивать именинницу жестокой правдой не было никаких сил.

— Тетя Зольдочка, я вас тоже очень люблю, правда-правда! Вы ведь мне почти как мама. Вы ведь в меня вложили не меньше сил и трудов, чем родная мать!

Изольда Ильинична бесхитростно улыбнулась, а про себя подумала: 'Милая моя! Да родной матери до тебя и дела-то никогда не было! Уж если кто в тебя что и вложил, так благодарить за это ты должна только меня, а уж никак не родную мамашу, кукушку несчастную!'

Тем временем дамы подошли к скучающему в одиночестве Валерику.

— Ну что, дети мои, — сказала Изольда Ильинична. — Предлагаю пока выпить аперитивчику. Как насчет мартини? Или лучше 'Чинзано'? А там и Владимир Александрович подъедет с Анатолием. А то неудобно как-то без них за стол садиться. Согласны?

Десертный столик с напитками и маленькими канапе для особо проголодавшихся стоял тут же, под рукой. Валера быстренько приготовил напитки, протянул бокалы сначала матери, потом Ларочке.

— Ну что ж, дорогие мои, за встречу, — опередила всех Изольда Ильинична. — Я очень рада видеть вас обоих в полном здравии. Совсем забыли обо мне, бросили в лесной, можно сказать, глуши.

Пригубила немножко, и продолжила:

— Ларочка, детка. Помнится, ты обещала мне исправить собственную ошибку в ближайшее время. Ну-ка, давай проверим твою исполнительность. Как у тебя обстоят дела с заграничным паспортом?

— Нормально, тетя Зольда. Вы же знаете, я послушная девочка. Вот только…

— Никаких 'только', - перебила ее Изольда Ильинична. — Больше никаких 'только'! Ты привези мне его в ближайшие дни, ну, или хотя бы с Валериком передай. Жаль, конечно, что не получилось съездить на Новый Год, но я все-таки не отказалась от своего плана. У тебя когда летняя сессия заканчивается? Я бы пока начала оформлять Шенгенскую визу. Ну, а потом, как я и планировала: Рим, Венеция, Верона, Париж.

Лариса бесхитростно улыбнулась:

— Ах, тетя Зольдочка! Какая же вы коварная соблазнительница! Рим, Венеция, Париж! Мучительница! Нет, тетя Зольдочка, нет. У меня опять ничего не получится!

— Как же так, — возмутилась Изольда Ильинична. — Почему же не получится? Я же еще не запланировала конкретную дату, значит, мы можем удачненько вписать поездку в твои планы. Говорю же — после сессии, когда ты уже…

— Нет, тетя Зольдочка, — перебила Лариса. — Вы не поняли. Я теперь уже вряд ли впишусь в вашу теплую компанию. Просто… Видимо, к тому времени я уже буду замужней дамой, а потому мою поездку с вами смогут расценить весьма двусмысленно…

Лариса даже не пыталась скрыть счастливую улыбку, и совсем не замечала, что ее собеседники отнюдь не обрадованы услышанным. Изольда Ильинична еще как-то пыталась скрыть негодование за растерянностью, Валерий же, крякнув от неожиданности, отвернулся к столику с напитками, словно размышляя, что бы ему выбрать.

— Замужем?.. — наконец, прервала затянувшуюся паузу хозяйка. — Замужем? Милая, объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду?

Лариса упивалась произведенным эффектом.

— Тетя Зольдочка, я вам первым сказала, этого даже еще моя мама не знает. Она уже спала, когда я вчера пришла, а сегодня, когда я проснулась, ее уже не было дома. А по телефону сообщать такую новость не хочется. Так что вы с Валериком первые. Мы с Геной только вчера вечером все решили. В среду пойдем подавать заявление.

В гостиной повисла тишина. Лариса не чувствовала ее напряженности, приписала все эффекту неожиданности и по-прежнему счастливо улыбалась, ожидая, когда же за нее начнут радоваться. Изольда Ильинична с трудом взяла себя в руки и улыбнулась через силу:

— Ах, милая, какая неожиданность! Поздравляю! А что так скоро? Ты, случайно, не…

Договаривать не стала, понадеявшись на понятливость гостьи. Та слегка покраснела:

— Ну что вы, тетя Зольдочка! Конечно нет! Просто мы с Геной… В общем, мы решили, если нам плохо друг без друга — зачем ждать, зачем тянуть? Валер, ты, между прочим, свидетелем будешь. Со свидетельницей я еще не определилась — не Сливку же брать, правда? С другой стороны — более близкой подруги у меня никогда не было. Как ты думаешь, а? Тебе Сливка подойдет в роли свидетельницы? Или мне лучше кого-нибудь из группы пригласить?

Дидковский не успел ответить. Словно по заказу, в этот момент в гостиную поднялись Владимир Александрович с братом Анатолием, и внимание присутствующих обратилось на них. Изольда Ильинична засуетилась, приглашая всех к столу, призывая Люсю поспешить с подачей закусок. И про Ларочкино скорое замужество как-то вдруг забылось. Гулко хлопнула пробкой бутылка шампанского, зазвенели фужеры, застучали ложки о салатницы, а вилки о тарелки. Веселье только начиналось.

Ужин получился скомканным. Недаром именинница предупреждала, что не любит свой день рождения — Изольда Ильинична и в самом деле выглядела за столом задумчивой и даже несколько подавленной. Владимир Александрович тихонько обсуждал с братом какие-то банковские проблемы, то и дело за столом раздавались специфические термины, самыми знакомыми из которых для Ларисы были 'фонды', 'активы', 'кредиторская задолженность'и 'процентная ставка'. Лариса пыталась разговорить Валеру, то и дело заводя беседу на тему предстоящего празднования свадьбы, но и Валерик, к ее удивлению, был в этот вечер каким-то вялым и скучным собеседником.

Едва был попробован заказной торт, как застолье плавненько закруглилось. Так как было уже довольно поздно, никто не стал уезжать в город. Ларисе, как представительнице слабого пола, предложили занять розовую спальню. Валера же с дядюшкой собирались мирно разделить гостевую спальню, так как там специально на такой случай вместо одной широкой кровати стояли две односпальные.

Старшие мужчины сразу после ужина отправились по своим комнатам, явно не намереваясь продолжать веселье. Лариса предложила было Изольде Ильиничне помочь прибрать со стола, да та окатила ее ледяным взглядом:

— Бог с тобой, деточка! Для этого у нас есть Люся! Иди-ка ты лучше приляг, отдохни. Ты не представляешь, как здесь здорово спится! Свежий воздух, тишина — очень, знаешь ли, способствуют. Никакой бессонницы, уверяю тебя! Иди, деточка, иди. А мы с Валериком еще посидим немного, поговорим. Мы ведь с ним так редко видимся.

Лариса не стала спорить. Едва за ней закрылась дверь спальни, как Изольда Ильинична с заговорщицким видом кивнула сыну и направилась в кабинет. Валера, как послушный сынок, тут же последовал за нею. Грузно, что совершенно не вязалось с его невероятно худой фигурой, рухнул в обитое кожей кресло:

— Ну вот и все, — сказал почти равнодушно и устало прикрыл глаза.

— Ничего не все, — как-то зло и яростно ответила мать. — Как раз сейчас и начинается самое интересное. Она, глупая, и не понимает, что только что самолично развязала нам руки. И теперь мы с тобой вовсе не обязаны соблюдать не только нейтралитет, но даже и приличия. Помнишь, что я говорила тебе в самом начале, когда мы заговорили о Ларочке впервые? Цель оправдывает средства. А так как цель у нас более чем высокая, то в средствах мы, можно сказать, не ограничены. И пожалуйста, Валерик, брось этот упаднический тон! Все еще только начинается!

Валера оживился:

— Ты придумала план? Господи, как я тебя люблю! Ну кто еще может похвастать гениальной матерью! Рассказывай!

— Да нет, сынок, еще не придумала, — огорчила его Изольда Ильинична. — Так, кое-какие наметки. Но ты не переживай, все будет просто замечательно, это я тебе обещаю. Я, конечно, не думала, что тебе так скоро придется жениться, но в принципе, почему бы и нет? Если уж Генка, голь перекатная, не боится взять на себя такую ответственность, то тебе, можно сказать, сам Бог велел. Сегодня у нас восемнадцатое апреля, суббота. Стало быть, среда будет уже двадцать второе. При всем желании в апреле пожениться они уже не успеют. А в мае наверняка не захотят. Вот тут и остается порадоваться тому, что ты у меня родился в мае. Надо же, никогда не думала, что буду этому радоваться! Всю жизнь переживала по этому поводу, а оказывается совершенно напрасно. Уж к твоему дню рождения я обязательно что-нибудь придумаю, будь уверен. Тебе же остается только держать руку на пульсе. В смысле, на всякий случай таки проконтролируй дату. Мало ли, а вдруг им до такой степени невтерпеж, что они и на май согласятся? Тогда нам придется форсировать события.

Изольда Ильинична притихла на минутку, словно вспоминая еще что-то, и вдруг улыбнулась.

— Не волнуйся, Валерик, все будет хорошо, — подвела она итог беседе. — Иди спать, родной. И пусть тебе приснится что-нибудь хорошее, ты это заслужил, как никто другой.

Дидковский послушно поднялся и направился к двери.

— А, вот еще что, — остановила его мать. — Ты на всякий случай убеди Ларочку взять в свидетельницы Сливку. Пока не знаю, пригодится ли она нам, но все равно лучше иметь рядом с неуправляемой невестой своего человечка. Насколько я понимаю, Сливка на нее очень обижена? А особенно теперь, когда они решили пожениться. Ты поговори с ней серьезно, пусть возьмет себя в руки и изображает из себя самую дорогую подругу. И ни Боже мой — никаких выяснений отношений! Поговори с ней начистоту, объясни, что это в ее же интересах. Все понял?

Валерка улыбнулся:

— А как же?! Обижаешь, шеф! Я у тебя вообще парень понятливый!

— Иди уже, понятливый ты мой, — добродушно махнула рукой Изольда Ильинична. — Иди, горе мое луковое. Спокойной ночи!

Изольда Ильинична в очередной раз оказалась права — Лариса с Горожаниновым не рискнули назначить свадьбу на май месяц, побоялись дурной приметы, не захотели всю жизнь маяться. Вместо мая выбрали первую субботу июня, шестое число. Подготовка к свадьбе шла полным ходом: Генкины родители уже заказали зал в 'Олимпийском', вовсю обсуждались списки гостей с обеих сторон. Правда, со свадебными нарядами вышла некоторая заминка, вернее, с платьем — до костюма Гена пока еще не добрался. Лариса решила было остановиться на прокатном шикарном платье — ведь один только прокат на сутки стоил не менее двухсот 'убитых енотов', как нынче выражались очень многие. Елизавета Николаевна была с ней полностью согласна — действительно, зачем покупать, ведь надеть его в любом случае доведется только один раз. И вообще было попросту страшно представить, во что может обойтись такая красота, если одна только суточная аренда стоит куда больше ее официальной зарплаты!

Однако тут возразила Изольда Ильинична. Мол, и примета это нехорошая, и вообще — как это так можно выходить замуж в платье с чужого плеча?! Черт его знает, кто это платье надевал раньше! И даже если после каждого использования его сдают в химчистку, то неизвестно, какой энергетикой обладали прошлые невесты и какую энергетику они оставили в этом платье. И вообще, может, те пары давным-давно развелись и та же беда грозит всем надевшим это платье невестам?! Нет, так негоже. Каждая невеста должна иметь собственное свадебное платье! Ну а что дорого… Так ведь, слава Богу, невестушка наша не сирота казанская, больше того, у нее вроде как две пары родителей имеются. И если уж на то пошло, то пусть считает свадебное платье подарком от дорогой тети Изольды, но прокатного платья она не допустит!

С платьем разобрались — подарок, так подарок, спасибо большое. Потом переругались из-за свидетельницы. Лариса терялась, не зная, на ком остановить выбор. Еще, кажется, так недавно она и не задумалась бы, и не вспомнила о Сливке, ведь не разговаривали с ней с того самого дня, когда та устроила истерику на автобусной остановке. Так вдруг Дидковский стал настаивать на ее кандидатуре! Лариса было напрочь отказалась от этой перспективы, тем более, что Гена возражал против Сливки категорически, да Валера умел быть настойчивым. Больше того, Сметанникова, прознав откуда-то о предстоящем событии, сама пришла к Ларисе и стала слезно умолять о прощении: мол, я такая дура, не стоит обращать на мои слова внимания, да ты ведь сама знаешь, я с горяча могу что угодно ляпнуть, а потом вся изревусь, испереживаюсь…

Лариса, добрая душа, тут же прониклась симпатией именно к Юлькиной кандидатуре. Да и как иначе могло быть: они ведь вместе практически всю жизнь, собственного детства друг без друга не помнят. Кого же еще брать в свидетели, как не самых старых друзей? Разве сможет заменить старого друга обыкновенная сокурсница, которую знаешь всего ничего, неполных два года? Гена же никак не соглашался. Злился, спорил с пеной у рта, однако вынужден был согласиться, когда Лариса объяснила ему, что те безобразные отношения, которые между ними были, уже давным-давно в прошлом, и вообще, кто старое помянет, тому и глаз вон. Я ведь, мол, не напоминаю тебе о ней, ни в чем не упрекаю, было и было, да и полноте, разве что-то было? Так, одно сплошное баловство от юношеской дурости, одно сплошное недоразумение…

Немало было сломано копий, пока пришли к консенсусу. И в аккурат ко дню рождения Дидковского, за две с половиной недели до свадьбы, все друг с другом помирились, все друг дружку поняли и простили. За столом у Дидковского собрались, как в старые добрые времена. Посторонних, как обычно не было. Только все те же Лариса с Горожаниновым да Юлька Сметанникова. Чуть позже подъехала и Изольда Ильинична, правда, без супруга — Владимир Александрович по обыкновению задерживался на службе. И, как водится, не с пустыми руками. Подарок имениннику — дело само собой разумеющееся, но тут же, прямо за столом, Изольда Ильинична преподнесла подарок и Ларисе.

— Ларочка, детка! Я вот тут намедни была у портнихи — не могу же я явиться на твою свадьбу в старом платье? Так вот, собственно, о чем это я. Она пошила на заказ совершенно очаровательный сарафанчик, а заказчица пропала куда-то, не забирает. А там одной только работы ого-го. Портниха-то, естественно, хотела бы получить деньги за свой труд. Пожаловалась мне, показала. Мне так понравилось. Ну ты же знаешь, ты у меня одна дочечка — Валерика-то я в сарафан не одену, правда? Кому еще дарить, как не тебе? На-ка, дорогая, пойди в спальню, примерь.

И протянула Ларисе что-то яркое, блестящее, все в цепочках. Лариса улыбнулась:

— Ой, какая прелесть! Спасибо, тетя Зольдочка! Только я потом, дома померяю, хорошо?

— Еще чего! — возразила та. — Хорош подарок, если я его на тебе даже не увижу. Ты ведь теперь у нас бываешь так редко. И в отпуск, поди, будешь с мужем ездить, не с нами. Нет, дорогая, я настаиваю. Да и остальные наверняка хотят увидеть тебя в обновке, правда?

Сливка, присоединяясь к просьбе Изольды Ильиничны, захлопала в ладоши, словно подарок был предназначен не для Ларисы, а лично для нее. Гена так же присоединился к ним, желая немедленно разобраться в хитросплетениях множества цепочек. Один только именинник молчал, словно ему не было ни малейшего дела до этого сарафана.

Ларочка с подарком покинула гостиную и уже через несколько минут вернулась в обновке. Смущенная, скромненько хихикающая, явилась пред очи зрителей:

— Ой, тетя Зольдочка, меня же в таком сарафане в милицию заберут!

Она была просто очаровательна в этой чудо-тряпочке, создающей эффект то ли полуодетости, то ли, наоборот, полураздетости. На ком-то другом сарафан, может, и смотрелся бы вульгарно, но Ларисина точеная фигурка, такая аппетитно-смугленькая, такая вся гладенькая, смотрелась в этом странном одеянии исключительно здорово и… бесконечно эротично. Потому что сарафан был вроде как и не сарафаном вовсе, а так, двумя кусочками ткани, отдельно коротеньким лифом, едва прикрывающим грудь, и отдельно же маленькой прямой юбочкой на бедрах. И соединялись эти два куска материи парой-тройкой десятков мелких цепочек, причудливо переплетающихся между собой, красиво провисающих и мелодично позвякивающих в такт каждому движению Ларисы. И получалось, вроде она и одета, а все прелести изгиба изящного ее тела были вот они, как на ладони. Несмотря на чрезмерную откровенность наряда, присутствующие не смогли сдержать восхищения и, не сговариваясь, зааплодировали, вогнав и без того смущенную Ларису в краску.

— Что ты, милая, — наконец смогла ответить Изольда Ильинична. — В таком сарафане не в милицию, тебя на подиум заберут! Боже, какое великолепие!

Лариса, все еще смущаясь, возразила:

— Ну, не знаю, как насчет подиума, а вот на Тверской меня в таком наряде наверняка бы приняли за свою. Спасибо, тетя Зольдочка, большое спасибо! Только я, пожалуй, если и рискну его когда-нибудь надеть, то только на югах, поближе к пляжу. Вот там еще можно в таком виде появиться. А в Москве…

— Глупая! — воскликнула Сливка. — Какая же ты, Ларка, дурочка! Да мне бы такую красоту…

— На тебе бы такая красота не зазвенела, — довольно грубо прервал ее Горожанинов. — Тебе бы все эти цепочки врезались в живот, и ты стала бы похожа на перевязанную связку сарделек.

Юлька обиженно поджала губы. Слезы вскипали в глазах. Лариса легонько шлепнула дурно воспитанного жениха по макушке, мол, соображай, что говоришь.

Изольда Ильинична тоже не смолчала, пришла на помощь несчастной девушке:

— Зачем ты так, Гена? Не всем же быть худышками, в конце концов! Юля, хоть и пухленькая, но тоже очень аппетитная барышня. Не переживай, Юля, не обращай на дурака внимания. Даже если тебе такой сарафанчик и не пойдет, можно ведь придумать какой-нибудь другой фасончик, правда? Может, не такой откровенный, но все равно оригинальный. Я поговорю со своей портнихой. У нее исключительный вкус, так что я уверена, она непременно что-нибудь придумает. А вообще знаете, что самое замечательное? Вот сейчас, казалось бы, нет никакой нужды шить одежду на заказ. Куча бутиков, куча магазинов попроще. Есть все, на любой вкус и цвет, на любой размер — были бы деньги. Но вот чем плохи готовые вещи, даже супердорогие, так это тем, что всегда, каждую минуточку существует опасность встретить конкурентку точно в таком же костюме. А это, доложу я вам, ну о-очень неприятная ситуация! Зато любая вещичка от портнихи — эксклюзив. Вот посмотрите на этот сарафан. Думаете, еще хоть кому-нибудь в голову придет подобная идея? Ни за что, уверяю вас! И даже если, увидев этот сарафанчик на Ларочке, кто-нибудь решит повторить фасончик — непременно результат выйдет другим. Во-первых, вряд ли копия будет решена в той же ткани, что и оригинал. А во-вторых, лекала-то абсолютно оригинальные, по другой выкройке ведь и вещь получится другая. А если еще учесть обилие цепочек — ууу! Тут ведь, дорогие мои, попробуй рассчитай их длину так, чтобы они не в натяжку были, а с провисом, подчеркивающим утонченность фигуры. А это, доложу я вам, такое мастерство! Так что самое главное в этом сарафанчике — это его эксклюзивность. Во всем мире не найдется второго такого! Вы только представьте — во всем мире! Один, всего один в целом мире!

Лариса вышла в прихожую, покрутилась там перед зеркалом. Вообще-то, положа руку на сердце, она сама себе невероятно нравилась в этом сарафане. Да вот только с сожалением вынуждена была констатировать: столь откровенный наряд она вряд ли рискнет надеть даже на юге. Вот уж где он смотрелся бы вполне органично — это в цирке на какой-нибудь дрессировщице тигров или хотя бы собачек. Ну, или на эстрадной певичке. Но уж никак не в миру, не среди обычных людей. Ах, как жаль! И, налюбовавшись отражением вволю, она развернулась с намерением немедленно переодеться.

— Эй, эй, деточка, ты чего это удумала? — остановила ее Изольда Ильинична перед самой дверью в Валеркину спальню. — Ты решила избавить нас от такой красоты?! Нет, милая моя, я с этим категорически не согласна! Кто не хочет видеть Ларочку в этом очаровательном сарафанчике, поднимите руки? Вы только представьте — она сейчас переоденется, и мы больше никогда в жизни не увидим этот шедевр портняжного мастерства. Она ведь его рискнет одеть разве что при муже. Нет, я решительно протестую!

Никто не поднял руки, никто не проголосовал за скромность. Полуодетая Ларочка радовала глаз Горожанинова. Полураздетая — Дидковского. Одна только Сливка злилась на более симпатичную и удачливую соперницу, но молчала, понимала, что неспроста это все задумала Изольда Ильинична, ох неспроста!

А сама Изольда Ильинична сидела тихонько, скромненько в квартире сына. И едва заметно, самыми уголками губ, улыбалась. Все вышло как нельзя лучше. Собственно, на другой результат она и не рассчитывала. Или она не Изольда Дидковская!

Глава 14

Дидковский посмотрел на часы — шестнадцать ноль-ноль. Сердце отчаянно забилось — вот оно, время 'Ч'! Пан или пропал, вот теперь и решится его судьба!

Дрожащей от волнения рукой он нажал несколько кнопок на телефоне, умоляя судьбу, чтобы Генка оказался дома.

— Слушаю.

Валерий мысленно возблагодарил Всевышнего за помощь и ответил:

— Геша, срочно дуй ко мне в банк! У меня тут одна исключительно выгодная возможность нарисовалась, только срочно! Прозеваем шанс — второго не будет, точно говорю!

— Что за шанс? Я вообще-то ванну принимаю, а ты меня из нее выдергиваешь.

Дидковский занервничал по полной программе. Как убедить этого идиота?! Если он не приедет, такой замечательный план сорвется, и тогда… Тогда уже Ларочка никогда не станет Дидковской!

— Гена, блин, говорю же — срочное дело! Это в твоих интересах. Причем, очень-очень срочно, немедленно! Самый максимум через час ты должен быть у меня. Банк работает до шести, а завтра суббота, будет поздно.

— Да что за пожар-то? — упорствовал Горожанинов. — Ты б хоть объяснил, в чем дело.

— Геша, мы в полном цейтноте, а ты требуешь объяснений! Срочно приезжай, я потом все объясню. Только паспорт прихвати, понял? Не забудь. Все, отключаюсь. Поторопись, — и Дидковский нажал кнопку отбоя.

Вздохнул с облегчением. Кажется, ему удалось не выдать волнения, Генка вряд ли заподозрит подвох. В крайнем случае спишет все на его спешку. Нет, нет, он зря волнуется, все должно получиться. Мама ведь никогда не ошибается.

Как и было велено, без пяти пять Горожанинов влетел в банк. Остановился в центре просторного холла, достал носовой платок, вытер взопревший лоб, и только после этого осмотрелся. Из холла вглубь здания вел довольно широкий коридор с дверями по обеим сторонам. Одна из них открылась и из кабинета вышел Дидковский. Улыбаясь во все тридцать два зуба, направился к нему.

— Что, Геша, жарко? Жарко, жарко. Ничего, сейчас под кондиционером быстренько остынешь.

— Да не столько, в принципе, и жарко, сколько быстро, — все еще задыхаясь от стремительной ходьбы, ответил Горожанинов. — Так что у тебя за пожар?

Валерий несколько нервно посмотрел на настенные часы: рано, надо пару минут еще потянуть. Ответил все с той же улыбочкой:

— Да, погодка шепчет! Казалось бы — лето только послезавтра начнется, а уже почти жарко. Сейчас бы на реку махнуть, а? В водичке бы поплескаться-побарахтаться. Так нет, сиди тут, как проклятый, как крыса канцелярская. Эх, скорее бы в отпуск!

Горожанинов смотрел на него с недоумением:

— И ты для этого меня позвал?! Тебе не с кем было помечтать об отпуске?! Ну знаешь, Дидковский, ты редкая сволочь!

Валерию не надо было поворачиваться к стене с часами, он и так стоял к ней лицом. И с часов не сводил взгляда. Даже когда почти искренне улыбался Генке, когда нес какую-то чепуху про речку. Без двух пять. Наверное, уже можно.

— Не гони волну, Гена. Давай-ка присядем.

Не спеша прошел в дальний уголок холла, присел на мягкий диван для клиентов, вновь посмотрел на часы. Да, уже можно начинать спектакль.

— Слушай внимательно, Геша. Нарисовалась уникальная возможность, так сказать, экспериментальный кредит. 'Свадебный' называется. Практически беспроцентный — два с половиной годовых не процент, это я тебе точно говорю. Да еще и на пять лет, представляешь?! Поверь мне как специалисту в этой области — это практически свадебный подарок! Сейчас мы с тобой оформляем документы — я сказал сейчас, потому что потом поезд уйдет навсегда. Так вот, сегодня, сейчас, мы оформляем документы, подаем заявку на этот кредит. Но в силу он вступит только тогда, когда к остальным документам ты приложишь свидетельство о браке. То есть теоретически уже восьмого июня ты сможешь стать обладателем собственного автомобиля. Не утверждаю стопроцентно — можно и не успеть восьмого, но девятого — гарантирую. Ларочке можешь даже не говорить — представляешь, как она обрадуется такому подарку?! Ну так как, не зря я тебя вытащил из ванны?!

Горожанинов задумался.

— Машина, говоришь? И что, даже справки о доходах не требуется?

Дидковский едва не сорвался на крик. Как же не требуется, как же не требуется?! Какой банковский кредит может быть без этой справки?! Наивный идиот, повелся на сказочку про бычка, как миленький!

— Гена, говорю же тебе: 'Свадебный', экспериментальный. Никакой справки! Только паспорт с московской пропиской и свидетельство о браке. Оформляем за полчаса, и через десять дней ты обладатель собственного автомобиля! И выплачивай себе потихохоньку целых пять лет! Даже первый взнос необязателен — говорю же, просто уникальный шанс! Не знаю, правда, по сколько конкретно тебе придется выплачивать, это будет зависеть от того, какую марку и модель ты выберешь. Мерседес ты, естественно, вряд ли потянешь даже в кредит, а вот, например, Жигули-девятку — запросто. Можешь даже на Опелёк замахнуться, если, конечно, родители подсобят немного. А может, и сам потянешь? Говорю же — на пять лет, практически без процентов! Шара, ёлки зеленые, а он еще думает. Гена, если мы сегодня не оформим этот кредит, в понедельник с утра его уже не будет, уплывет к другому счастливчику — ты думаешь, такие 'подарки' попадают, так сказать, в свободную продажу?! Давай-ка быстро решай, рэксом, мухой — как угодно, только быстро!

Горожанинов все еще сомневался:

— Лерик, а если я машину побью?! Я ж водить еще не умею. Ты представь — машину разобью, а потом еще пять лет платить за нее буду?!

Дидковский вспылил:

— Геша, ты совсем идиот, да?! Или прикидываешься? Страховка ведь оформляется одновременно с кредитом! Тебе без страховки ни один банк кредита не даст, даже под нормальные проценты! Кретино неаполитано, ёлки! Ты, главное, живой останься, а дальше не твоя забота! За любую аварию заплатит незнакомый дядя. Ну что, убедил?!

Горожанинов расплылся в улыбке:

— Убедил! Заверните в подарочную бумагу!

Внезапно успокаиваясь, Валерий ответил:

— Это ты в автосалоне будешь права качать, бантики требовать. А тут ты не покупатель, ты клиент банка. Гони паспортину.

Гена вытащил из кармана брюк паспорт, протянул Дидковскому. Тот кивнул:

— Сиди, жди. Я сейчас отдам девочкам на оформление и вернусь.

Валерий скрылся на каких-то пару-тройку минут в своем же кабинете. Вышел, держа в руках фотоаппарат:

— Глянь, новьё! Сегодня купил. Цифровой, между прочим. Туда даже пленку вставлять не надо. Ты такие в своей Америке видел? То-то — говорю же, новьё! Техника будущего столетия. Это я к вашей свадебке готовлюсь. Надо только потренироваться немного. Пошли на улицу, воздухом подышим, заодно поснимаем чего-нибудь интересненького, пощелкаем. Девочки все равно раньше чем за полчаса бумаги не оформят.

Друзья вышли на улицу. Валерка повертел головой, выискивая натуру поинтереснее. Да какая там в центре натура? Бетон да камень, да редкие хилые деревца.

— Ты, Геша, иди к моей машине. Представь, что это твоя собственная. Ну чего ты стоишь как чурбан?! Я же говорю: представь, что это твоя машина, твоя, а не моя! Тем более что воображение особо напрягать не надо — уже через десять дней у тебя своя такая будет, а может даже лучше! А теперь скажи 'Чизззз'!

Горожанинов послушно выдавил из себя 'Чиззз', изо всех сил демонстрируя голливудскую улыбку. Дидковский же не столько наводил видоискатель на Генку, сколько выискивал что-то одному ему известное. Потом таки щелкнул аппаратом.

— Иди сюда. Сейчас фокус покажу — ты такого отродясь не видывал. Видишь экранчик? А теперь смотри. Никого не узнаешь?

И подсунул Горожанинову его же собственное изображение. Тот только присвистнул:

— Вау! Техника на грани фантастики. Супер!

— Или! — гордо ответил Валера. — Таким макаром можно оставлять только те кадры, которые тебе нравятся, а неудачные тут же уничтожать. А потом идешь в специальное фотоателье и там тебе отпечатывают снимки в лучшем виде. Или на жесткий диск компьютера загоняешь на вечное хранение. Можно и вообще на диск согнать, такой себе виртуальный альбом. Понял? Это тебе не фунт изюма, между прочим! На, теперь ты меня запечатлей на том же фоне. Смотри: ловишь в видоискатель, потом нажимаешь на эту кнопочку — и все, птичка улетела. Держи!

Дидковский подошел к машине и стал позировать на фоне машины, старательно выдавливая из себя улыбку. Все должно выглядеть естественно, иначе Генка может почувствовать подвох…

Горожанинов наводил аппарат на цель тщательно, боясь испортить кадр. Внезапно его рука дернулась, и палец нажал на заветную кнопочку помимо его желания. Генка опустил руку с чудо-игрушкой. Он смотрел не на Дидковского, а чуть в сторону, туда, где…

— Алле, Геша, ну что, уже?

Генка не отвечал. Стоял, как статуя, и смотрел в одну точку. Дидковский подошел к нему, взял из его рук фотоаппарат, пощелкал, вызывая на экран собственное изображение. Но фото оказалось какое-то странное, от Валеркиной фигуры осталась лишь часть, центральное же место было пусто. Вернее, вместо центральной композиции был лишь задний план, на котором едва узнавалось лицо… Сливки!

Дидковский поднял голову, вгляделся туда, куда уже давно не отрываясь смотрел Генка.

— Оппаньки! — удивленно воскликнул Валера. — Девчонки!

За несколько метров от них, у самой дороги, вернее, у машины, прижавшейся вплотную к тротуару, стояли трое. Здоровенный мужик восточной внешности по-хозяйски положил руку на обнаженную талию хрупкой девушки, вернее, даже не положил, а протиснул сквозь переплетение тонких цепочек, связывающих верхнюю и нижнюю часть сарафана между собою. Да еще как протиснул! Так, что едва не полручищи оказалось под юбкой! Барышня, видимо, что-то ему мило рассказывала, глядя в лицо. Рядом с нею вполоборота, почти в анфас к Дидковскому и Горожанинову стояла Сливка и, улыбаясь, тоже принимала участие в разговоре.

Валера поднял фотоаппарат к глазам, тщательно навел фокус и щелкнул. В этот момент вся троица, словно выяснив некий вопрос и придя к консенсусу, нырнула на заднее сиденье машины. Взревел мотор и иномарка сорвалась с места, оставив вместо себя лишь облачко выхлопного газа.

Друзья по-прежнему стояли молча, даже не двигались. Наконец Горожанинов растерянно произнес:

— И ведь вроде не Тверская…

Валера подбадривающее хлопнул его по плечу:

— Да ладно, Геша, расслабься! Мало ли, может, они договаривались купить у них овощи подешевле к свадьбе! Или, например, цветы…

— В таком сарафане?! Ага, в таком виде только по базару и шляться, за картошкой, блин!!! Вот тебе и косметический салон! Она, видишь ли, к косметичке пошла, красоту, так сказать, наводить! Тварь!

— Да брось, Ген! В конце концов, она тебе пока еще не жена, еще имеет право на личную жизнь. Можно подумать, у тебя никого кроме нее не было! Ты ж там, в своих америках, небось, всех баб перетрахал. Тебе можно, а ей нельзя?

— Это другое! — взвизгнул Горожанинов. — Как ты можешь сравнивать! И то, что было в Детройте — это было до нее, до, понял?! Потом была только она, она одна, и никого кроме!

— Подумаешь, — вновь возразил Дидковский. — В конце концов, у нее вольной жизни осталось всего несколько дней. Я понимаю, приятного мало, но не смертельно ведь. Подумаешь, девичник устроила перед свадьбой. Тебе, между прочим, тоже никто не мешает. Ну, подумаешь, платьишко бл-ское нацепила — это, между прочим, еще ни о чем не говорит. Мало ли, чем они там намерены заниматься. В конце концов, может, ей денег не хватает на подарок для любимого, то есть для тебя, а как еще студентка может заработать в наше время?!

Генка не ответил, только скрипнул зубами от отчаянья. А Валерий продолжил 'успокаивать' друга:

— Брось, Геша, не бери в голову, бери в рот. Прости, злой каламбурчик вышел. Просто у нас девки на курсе так говорили в случае мелких неприятностей. Ну, мол, перемелется, мука получится. Да ты еще смеяться будешь на десятилетнем юбилее вашей свадьбы! Ну ладно, покувыркаются девки немножко с чурками — так ведь сугубо ради того, чтобы убедиться, что ты у нее самый лучший! У нее ж кроме тебя никого не было? Не было. Так откуда ей знать, что ты — это то, что ей нужно? Должна же она убедиться, в конце концов! Ларочка у нас девочка неглупая, наверняка о защите позаботится. Правда, насколько мне известно, кавказцы очень не любят резиновые изделия, предпочитают чувствовать женскую натуру в натуре, так сказать. Ну и хрен с ним. Ты ж, поди, тоже не всегда о безопасности заботился, а? Так что вы в некотором роде квиты.

Горожанинов все еще молчал, не сводя глаз с того места, где всего пару минут назад видел своего Лорика в обнимку с огромным волосатым кавказцем. Предательские слезы защипали в глазах, в носу засвербило, как перед чиханием…

Дидковский обнял друга за плечи и настойчиво повел к банку:

— Идем, Геша, идем. Слезами горю не поможешь. Сейчас девочки оформят бумаги, и мы с тобой поедем в автосалон, выберем Ларочке подарок к свадьбе. Представляешь, как она обрадуется?! И не будем мы с тобой размениваться на всяческие Жигули, мы ее наповал сразим Опелем последней модели! Она какой цвет любит? Голубой, синий? Или, может, бежевый? А то давай, как у меня, жемчужно-серую, а? Представляешь, на третий день после свадьбы подъезжаешь ты к дому на собственном Опеле! Да она обо всех кавказцах сразу позабудет, даже если сегодня ей это дело и понравится. Ничего, Геша, ничего, все еще будет хорошо. В конце концов, кроме нас с тобой этого никто не знает. И не узнает, будь уверен. Я твою тайну с собой в могилу унесу — клянусь! Ничего, Ген, ничего. Вот отгуляете через неделю свадебку, и все будет хорошо…

— Да какую свадебку?! — вывернулся из его настойчивых рук Горожанинов. — Ты в своем уме? Хоть немножечко соображаешь?! Какая свадьба после того, что мы с тобой видели?!

Дидковский искренне удивился:

— А что мы с тобой, собственно говоря, видели?! Что Сливка с каким-то кавказцем садилась в машину. Ну и что?! Сливка — известная шлендра, стоит ли удивляться? Для нее это, скорее, норма.

— Да причем тут Сливка?! — возмутился Горожанинов. — Ты что, в самом деле ничего не понимаешь?! Да Сливка пусть трахается с кем угодно, меня это меньше всего волнует. Хоть за деньги, хоть бесплатно. Но она же была с Лориком!!! А значит…

— А что это значит? — парировал Дидковский. — А ни хрена это, к твоему сведению, не значит! Ты видел ее лицо? Видел, скажи?! То-то! И я не видел! Может, это вовсе и не Ларочка была.

— А кто?! — заорал Дидковский. — Пушкин?

— Вот Александра Сергеевича попрошу оставить в покое, — попытался успокоить буяна Валерий. — Пушкин там быть никак не мог, это ты правильно заметил. Но ведь и Ларочка должна быть в это время у косметолога. Так что у нее, можно сказать, алиби.

Гена устало прижался к стене банка:

— Какое на хрен алиби, Лерик, я тебя умоляю. Ты же сам все видел…

Валерка встал рядышком, так же, как и Гена, облокотился на стену родного банка:

— Ну, положим, я видел, как некая барышня, максимально похожая на твою Ларочку, заигрывала с посторонним мужиком. Да, я видел, как нагло этот козел запустил ей пятерню практически под юбку. Но это еще ничего не значит. Может, это была вовсе не Ларочка.

— А кто?! — снова заорал Горожанинов. — Ну кто еще это мог быть кроме нее?! Можно подумать, я своего Лорика не знаю! Да это же была она, ее копия! Я ее и со спины знаю, как облупленную! Но даже если бы у меня оставались какие-то сомнения, что прикажешь делать с этим бл-ским сарафаном?! Между прочим, эксклюзив, как выразилась твоя мамаша! Второго такого не только в Москве и московской области, такого в мире больше нет! И не Лорик ли говорила о том, что это платьишко будто специально для Тверской изготовлено?! Давай, парируй!

Дидковский вдруг сник.

— Что? — почему-то обрадовался Генка. — Нечем крыть?! То-то! Потому что это была она! И нечего ее защищать! Я вообще не понимаю, почему ты пытаешься меня убедить, что ничего страшного не произошло. Моя будущая жена в моем же присутствии, и в твоем, между прочим, тоже, позволяет какому-то волосатому козлу запихивать руки под самую юбку, а потом с ним же ныряет в машину для веселого времяпрепровождения. И это, по-твоему, не так уж и страшно?! Ну подумаешь, я женюсь на шлюхе и всю жизнь потом буду вынюхивать ее трусы — а не пахнет ли там чужим мужиком?! Почему ты ее защищаешь?!

Валерка вздохнул, помолчал несколько секунд, потом ответил нехотя:

— Да просто… Ну не могу я поверить, что наша Ларочка оказалась обыкновенной шлюхой. Не могу, понимаешь? Я же ее с четырех лет знаю, она же мне, как младшая сестренка. А тут — такое… Знаешь, если бы не этот сарафан, я бы, пожалуй, поверил, что это была другая баба. Максимально похожая на Ларочку, но другая…

— А я бы не поверил, — ответил Горожанинов. — Даже не будь этого чертового сарафана — все равно бы не поверил. Не может у Сливки быть подруга, как две капли воды похожая на Лорика.

— Со спины! — уточнил Валерка. — Мы ее видели только со спины!

— Ну и что? Даже если мы ее видели только со спины. Точно такая же фигура, такие же волосы, такая же смуглая кожа… Нет, Лерик, это из области фантастики. Да к тому же, как ни крути, а сарафан все-таки на ней был…

— О, да! — вдруг расхохотался Дидковский. — А представляешь, если бы на ней его не было?! Это было бы лучше? Никакого сарафана, блин! Вообще! Одна сплошная Ларочка!

Генка с горькой усмешкой двинул друга локтем в бок, и не ответил. Валера отсмеялся и спросил уже серьезно:

— Ну и что ты собираешься делать?

— А что тут делать? — вздохнул Горожанинов. — Можно подумать, у меня есть выбор.

— Ну, старик, ты не прав, выбор есть всегда!

— Ага, — утрированно легко согласился обманутый жених. — Это точно, выбор есть всегда! Или жениться на шлюхе, которую весь Черкизовский рынок переимел, или отменить все к чертовой матери. Ты бы что выбрал?

— Ну, Ген, кого сейчас волнует, что бы выбрал я? Сейчас выбирать должен ты. Да только выбор-то у тебя небогатый, это точно. С одной стороны, не больно-то приятно жениться на шлюхе — тут я полностью с тобой согласен. С другой — уже все закуплено, все готово, гости приглашены…

— И что, — вскинулся Генка. — Мне теперь из-за гостей страдать, со шлюхой жить?! Да пошли они! Тут остается порадоваться, что я о ее натуре бл-ской вовремя узнал. А представь, прожили бы несколько лет, ребенок бы уже был. И тогда бы я все это узнал. Представляешь, какие муки адовы?! Когда любишь ребенка, как своего, а потом вдруг теряешь уверенность в отцовстве. Нет, Лерик, нет. Все к лучшему. Не будет свадьбы.

После короткой паузы Дидковский уточнил:

— Ты уверен? А машина? Кредит-то тебе дадут только при наличии свидетельства о браке.

Горожанинов вспылил:

— Да пошел ты со своей машиной! Тут жизнь рушиться, блин, а для тебя только материальные ценности имеют значение! Какой на хрен кредит?! Мне что, из-за груды железа на шлюхе жениться?!

Дидковский, словно не понимая, что все уже решено, протянул разочарованно:

— Девочки, наверное, уже бумаги заполнили. Жалко…

— Порви ты их на хрен, эти бумаги! И не заикайся больше про свою машину. Всё, я сказал! Никакой свадьбы! Я теперь вообще никогда жениться не решусь! Если уж Лорик оказалась такой тварью, то что говорить про остальных?! Все они шлюхи, все, как одна. И исключений быть не может. Запомни мои слова, Лерик, и сам никогда не попадайся на их крючок. Все, Валера, я пошел. Паспорт вечером занесешь. У меня дел по горло. Надо все объяснить родителям, надо обзвонить всех гостей, предупредить, что свадьба отменяется. Будь здоров, Лерик!

И Горожанинов решительно двинулся в сторону метро.

— Геша, прости меня! — крикнул ему вдогонку Дидковский.

— За что? — искренне удивился Гена.

— Ну как, — стушевался Дидковский. — Если бы я не выдернул тебя из ванны, ты бы ничего не узнал. И у тебя все было бы хорошо…

— Дурак, — грустно улыбнулся Горожанинов. — Какой же ты, Лерик, дурак!

Глава 15

Звонок настиг ее в субботний полдень. Родителей по обыкновению не было дома: у них суббота — самый хлебный день. С утра у Ларисы пело сердце — неделя, осталась ровно неделя, в следующую субботу в это время в ее доме будет много людей, все будут суетиться и веселиться. А под балконом будет стоять вереница украшенных ленточками и воздушными шарами автомобилей. И она, наконец, станет замужней женщиной, она станет Ларисой Горожаниновой. Фамилия, конечно, совсем не фонтан, но она ведь себе мужа не по фамилии подбирала. По любви, сугубо по любви! Всю жизнь ждала ее, боялась не найти, а она оказалась так близко, совсем рядышком!

… Этот звонок перевернул всю ее душу. Нет, не душу, не так, неправильно. Этот звонок подвел черту под ее жизнью. Нет, даже не черту. Этот звонок поставил крест на ее жизни, на ее судьбе. Большой, жирный, отвратительно-жирный крест.

Он ничего не объяснил, сказал только два слова:

— Свадьба отменяется.

Сначала Ларочка приняла это за неумную шутку, спросила весело:

— Совсем, Геночка?

— Совсем, — в отличие от нее, собеседник говорил без малейшей тени шутки. Хоть и тихо, и спокойно, но таким холодом веяло от этого его спокойствия.

Лариса слегка забеспокоилась, но все еще надеялась перевести все в шутку:

— Совсем-совсем? Геночка, ты меня разлюбил?

— Я не собираюсь выворачивать перед тобой душу наизнанку, ты этого не стоишь. Я принял решение и ставлю тебя в известность. В остальном ты вольна думать, как тебе нравится. Свадьба отменяется. Своих гостей я уже предупредил об этом, а о своих, уж будь любезна, позаботься сама. Если, конечно, не хочешь покрасоваться перед ними через неделю в свадебном платье, но без жениха.

И от злого, даже жестокого ехидства в его словах Лариса поняла: он не шутит, он и не думал шутить, это правда! Дикая, непостижимая, безысходная правда!!! В висках забили маленькие деревянные молоточки: тук-тук, тук-тук, тук-тук. За что, за что, за что?..

— За что? — не столько спросила, сколько выдохнула она.

— За все хорошее, — едко ответил злой голос. — Будь здорова, принцесса. Не кашляй.

И барабанные перепонки едва не лопнули от оглушительно-резких коротких гудков.

'За все хорошее'… Разве это объяснение? Разве так объясняют причину разрыва практически накануне свадьбы? Свадьба! О, Боже! Гости, как объяснить все гостям?! Рассказать всему миру, как вероломно ее предали, бросили, образно выражаясь, перед самым алтарем?! И за что?! Он ведь даже не объяснил, за что! 'За всё', 'За всё хорошее'. Это значит, что она недостойна его? 'Ты этого не стоишь'. Почему? Что случилось? Она плохая? Бракованная? Ущербная?! Но в чем, Господи, в чем?!!

Родители… Боже мой, как сообщить об этом родителям?! Это же их убьет! Они так готовились к этому событию, назанимали кучу денег — слава Богу, хоть платье подарила тетя Зольда, иначе вообще неизвестно, как бы выкрутились. Конечно, и Горожаниновы вложили свою лепту, но расходы они поделили приблизительно пополам, а даже половина таких расходов убьет любой семейный бюджет. Мама с папой так старались… Папа пригласил своих друзей-музыкантов — как же он им сообщит о том, что его дочку бросили прямо перед свадьбой?!

За что, за что, за что?! — продолжали стучать молоточки. 'За все хорошее' — разве это причина? Разве за хорошее бросают? Бросают за плохое, а разве она делала ему что-то плохое? Разве им когда-нибудь было плохо вдвоем?! Нет же, нет, им было плохо друг без друга, только тогда, когда они не могли быть вместе! Тогда за что, за что, за что — вновь и вновь стучали молоточки.

Тело охватила какая-то странная мягкость — казалось, что кости ее каким-то непостижимым образом вдруг растворились в крови, словно в соляной кислоте, и она вся разрушается, разваливается, оседает бесформенной кучей на пол. Держась за стенку, Лариса прошла в комнату и прилегла на диван. Тело окончательно вышло из-под ее контроля, только мысли метались в разные стороны, да глаза незряче обшаривали комнату в надежде найти выход из тупика. Молоточки перестали выстукивать свое занудное 'За что?', запев новую песню: 'Не хочу жить! Не хочу, не хочу!!! Господи, забери меня, я не должна жить, забери меня, забери!!!'

Ларисе казалось, что она мечется по квартире, натыкаясь на мебель и дверные косяки, сбивая все, что попадается на пути: вазоны с цветами с подоконника, фарфоровые безделушки с лакированной поверхности горки, красивую хрустальную конфетницу со стола. Однако на самом деле она не могла сделать даже этого. Она лежала на диване, словно парализованная горем, смотрела в потолок совершенно сухими глазами, и почему-то не могла даже пошевелиться. Очень хотелось плакать, но плакать тоже не получалось. А еще больше хотелось умереть. Да, умереть — это был бы замечательный выход. Тогда родителям очень просто было бы объяснить гостям, почему отменяется свадьба — потому что Лариса умерла, некому выходить замуж… 'За что, за что, Господиииии?!' — продолжала кричать ее душа, но тело, казалось, не слышит крика, не чувствует волнения. Как будто уже перестало жить.

Сознание металось в поисках уже не столько объяснений происходящему, сколько… надежды, что все еще может измениться, что вот сейчас он позвонит и с бесподобной улыбкой скажет: 'Прости, милая, я пошутил!' Но вместо надежды сознание вновь и вновь натыкалось на идеально гладкую холодную стену безысходности, и не за что было зацепиться, и некуда было прилепить, прикрепить надежду: 'Живи, я сказала!' И от безнадежности стыло сердце.

Бросив бесплодные попытки обрести надежду, Лариса усердно пыталась найти возможность выйти красиво из позорного положения брошенной невесты. Но и такой возможности не находила. Не умолять же, в самом деле, вероломного предателя о пощаде: 'Геночка, миленький, ты женись на мне, чтобы мне не пришлось краснеть перед гостями, а через неделю мы разведемся'. Может, и можно было бы его уговорить, но гордость, что делать с гордостью? Он не захотел ее, он от нее отказался. Он не любит, или, может, правильнее будет сказать — никогда не любил? Ведь если бы любил, разве смог бы разлюбить вот так, без повода, без причины, сугубо 'за здорово живешь'?! Не любил, никогда не любил…

'Нет, не могу, не хочу!' — наконец, воскликнула душа, и Лариса невероятным усилием воли заставила себя подняться. Внешне спокойно и даже неспешно подошла к балкону, подрагивающими руками открыла дверь и вышла. Балкон, вернее, лоджия, была застеклена, и свежий воздух проходил лишь сквозь единственную открытую створку. Лариса взялась за поручень и выглянула вниз. Впервые в жизни порадовалась: 'Как хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже!' Раньше этот факт ее скорее огорчал, нежели вызывал приятные эмоции, ведь лифты ломались с завидной регулярностью, и так часто приходилось подниматься пешком по совершенно неосвещенной лестнице.

Далеко внизу мельтешили люди. Сверху они казались такими маленькими, что даже не воспринимались реальными. Крошечные людишки суетились по своим таким же маленьким и незначительным, как и сами они, делам, даже не подозревая, что кому-то в эту минуту смертельно плохо. 'Им всем наплевать', - выдал разум, не сумев огорчить Ларису. Ей и без того было настолько плохо, что никто уже не смог бы огорчить сильнее. 'Да, хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже' — уже совершенно отстраненно порадовалась Лариса и попыталась перебросить ногу через бетонное ограждение лоджии. 'Нет, так ничего не выйдет, слишком высоко' — подумала она и вернулась в комнату за табуреткой.

Уже возвращаясь из кухни с табуреткой, Лариса вспомнила о родителях. 'Бедные…' Им будет так больно… Нет, им тоже будет очень больно! Значит, они поймут ее, значит, простят. Они поймут, что она не смогла с этим жить. И все же как-то нехорошо уходить вот так, не попрощавшись. Это не тот случай, когда можно уйти по-английски. Лариса поставила табуретку около распахнутой балконной двери и подошла к серванту. Вырвала из конспекта по общей психологии лист, задумалась на мгновение: а что, собственно говоря, писать? Что ее бросили, как грязную использованную ветошь? Нет, даже родителям она не могла этого ни сказать, ни написать. Размашистым неровным почерком написала: 'Простите меня, родные мои, я не смогла с этим смириться, это слишком больно. Простите, я не хотела причинить вам боль'. Задумалась еще на мгновение, что бы такого написать, чтобы родители ее поняли, простили и не слишком горевали. Ничего оригинального не придумала, дописала еще одно 'Простите', и, даже не поставив точку, вернулась к балконной двери и взяла в руки табуретку.

И именно в эту минуту раздался звонок в дверь. Лариса замерла с табуреткой в руках: кто это может быть? Гена? Нет, он ведь сказал, что все кончено, что больше никогда ничего не будет, что не будет свадьбы, что она не будет Горожаниновой, что у них никогда не будет детей, что у нее нет счастливого будущего, у нее вообще больше нет будущего, ничего нет, одна сплошная вселенская пустота. Нет, конечно, он не говорил всего этого, он сказал проще и куда как короче: 'Ты этого не стоишь'. Всего четыре слова, но за ними — огромный смысл, черный смысл, беспросветная безнадежность, мрак. Нет, это не он, это не Гена. А раз это не Гена, то не стоит и отвлекаться на такие мелочи — она занята, она ужасно занята. Лариса вышла на балкон и пристроила табуретку у самого ограждения, занесла ногу…

В дверь вновь позвонили. Через мгновение кто-то отчаянно заколотил в нее ногами. Лариса поставила ногу на пол и прислушалась к шуму за дверью. Кто это так настойчив? А может, это все-таки он? Может, он понял, что ошибся, понял, что неправ? А поняв, пришел просить прощения? Может, еще не все потеряно?! Может, это действительно была дурацкая, просто-таки идиотская выходка и сейчас Геночка рассмеется и скажет: 'Прости, Лорик, я пошутил, милая. Ты же знаешь, я дурак, и шутки у меня дурацкие!' Да, да, это непременно Генка, ее Гена, Геночка! И, забыв убрать с лоджии табуретку, Лариса радостно побежала к двери, размазывая по щекам неизвестно откуда вдруг взявшиеся слезы.

Однако ее ждало дикое разочарование: за дверью стоял не Генка, а взволнованный до крайности Валерка.

— Почему ты не открывала? Почему так долго?!

И, словно отрезая ей путь к отступлению, резко, даже безапелляционно отодвинул ее в сторону, прошел в квартиру и закрыл за собою дверь.

— Что случилось? Я ничего не понимаю. Генка позвонил и сказал, что свадьба отменяется. Лар, что вообще происходит, а? Это его очередная дурацкая шутка? Почему ты плачешь?

Неожиданно для самой себя Лариса обрадовалась Валеркиному приходу. Как-то так оказалось, что никто, кроме него, не смог бы понять ее в эту минуту. Только Дидковский, Валерка, Варела. Он поймет, он один пожалеет. И пожалеет так, что она не будет чувствовать себя ущербной. А может, он поможет, он придумает, как вправить Генке мозги? И в порыве благодарности за то, что не позволил совершить ей тот страшный шаг, отделяющий от пропасти небытия, она прильнула к нему, как к самому близкому, самому родному человеку на свете. Говорить, правда, не могла, только плакала навзрыд. А Валерка, словно поняв, что не надо ее торопить, не надо тормошить, лишь поглаживал ее ласково по спине, как мама в далеком детстве, приговаривая только:

— Чшшш…

И только потом, когда Лариса выплакалась вволю, когда слезы иссякли сами собою, как и появились, четко уловив этот момент, Дидковский провел Ларочку в комнату, почти что силой усадил на диван, сам уселся, по-прежнему прижав ее к себе одною рукой, и только тогда сказал:

— Ну, что там у вас произошло? Я так ничего и не понял. Вы поссорились, да?

Ларисе так хотелось снова заплакать, ведь куда приятнее чувствовать себя защищенной в крепких Валеркиных руках, чем объяснять необъяснимое. Она только поерзала на диване, поуютнее устраиваясь у него под рукой, даже и не думая вырываться из-под его опеки, из такого уютного, а главное, безопасного гнездышка, и промолчала. Молчал и Дидковский, не насилуя, не приставая с вопросами. И вновь оказался прав — через несколько томительно долгих минут Ларисе самой отчаянно захотелось поделиться с ним своей бедой.

— Валерка, милый, я ничего не понимаю. Ведь еще вчера все было так хорошо… Вернее, нет, вчера мы с ним не виделись, я полдня провела в салоне, готовилась к свадьбе — хотела быть самой красивой невестой… А вечером с родителями ездили к бабушке, вернулись поздно, я не стала звонить ему ночью. Но ведь позавчера все было хорошо, что могло измениться? Или он, как дитя малое, не видел меня один день и разлюбил? Валер, объясни мне, а? Что произошло? Почему он так, за что? Я ведь ничего не понимаю…

По-прежнему крепко прижимая Ларочку к себе, Дидковский ответил:

— Да я-то тоже ничего не понимаю, думал, ты мне расскажешь, что произошло. Он позвонил минут десять назад, сказал, что свадьба отменяется и бросил трубку. Я перезванивал — телефон на автоответчике. В двери долбился — безрезультатно. То ли не открывает, то ли не из дому звонил. Тогда я к тебе рванул, а ты тоже не открываешь…

Неожиданно его внимание привлек белый лист на пустом полированном столе. Если бы там лежали еще какие-нибудь бумажки, или газеты — это не выглядело бы так тревожно. Но одинокий белый лист на пустом темном столе… Кажется, только тут его внимание привлекла открытая балконная дверь. Вернее, в самой-то открытой двери в последний майский день не было ровным счетом ничего удивительно, да вот как раз напротив самой двери стояла прислоненная к балконной перегородке табуретка. И у Дидковского захолонуло сердце. Он резко подскочил, схватил записку, предназначавшуюся не ему, за какое-то мгновение прочел ее, перевел взгляд на табуретку:

— Ты что?!! Что удумала?! Совсем тронулась, что ли?!

Выскочил на балкон, схватил табуретку и прямо с места швырнул ее вглубь комнаты, вкладывая в бросок весь свой гнев. Гнев и страх…

— Совсем сдурела девка!!! Это что же, если бы я сейчас не пришел, то ты…

Лариса, не отрывая подбородка от груди, едва слышно ответила:

— То меня бы уже не было…

Дидковский устало присел на диван. Но уже не так, как сидел еще буквально минуту назад, а нерешительно, как-то с краешку, неуверенно или испуганно.

— Тааак, — протянул он. — Вот оно, значит, как…

Лариса не ответила, только отвернулась от него. Слезы опять навернулись на глаза, и это почему-то ее обрадовало. Слезы, вечная женская слабость. Не в них ли и женская сила? Да только что от них толку, если видит их не Геночка, а всего лишь Валерка Дидковский, лучший, даже нет — единственный друг…

— Лар, ну нельзя же так, — попытался урезонить ее Дидковский. — Ну ты же разумный человек, ты же должна понимать, что так проблемы не решаются, это не выход.

— А как, как тогда решаются проблемы?! — вскипела Лариса. — Покажи мне выход! Только не такой — перемелется, мука будет, а реальный! Я не знаю, не понимаю, что произошло. Я его люблю, и еще полчаса назад была уверена в его взаимности. А теперь… Теперь все пошло кувырком, вся жизнь под откос! Как мне жить с этим, скажи? Объясни мне, за что? И как можно вот так, с бухты-барахты, перед самой свадьбой?!! У него что, совсем сердца нет?! Он и раньше так с девушками поступал, да? Только со мной у него зашло чуть дальше, чем с остальными, за это он меня так и наказал?! Может, и про Сливку он все наврал, может, мне нужно было больше верить ей, а не ему? Может, именно она говорила правду — пришел, изнасиловал, наобещал кучу радостей, а потом бросил? Вот только до загса не довел…

Тут ее пыл угас. Она вспомнила, что это не Сливке, не другой риторической особе нужно решать проблему с отменой торжества, а ей, именно ей выпала такая 'честь' уж незнамо за какие такие заслуги перед отечеством. И Лариса вновь заплакала:

— Зачем, зачем ты пришел?! Я ведь не решусь во второй раз… Уже все было бы позади, мне уже было бы хорошо, или, по крайней мере, все равно, меня бы уже ничего не волновало. Зачем ты пришел, Валерка, зачем?!!

Дидковский придвинулся поближе, взял ее руку, потеребил тоненькие пальчики.

— А ты уверена, что там тебе было бы хорошо? Лично я в этом глубоко сомневаюсь. Самоубийство — между прочим, самый страшный христианский грех. Нельзя сиюминутные проблемы решать таким кардинальным образом, нельзя…

— А как? — всхлипнула Лариса. — Как их решать?! Если они не разрешимы?!!

— Ну, дорогая моя, — менторским тоном ответил Валера. — Нет неразрешимых проблем, из любой ситуации есть как минимум два выхода. Вот этот, — он кивнул в сторону табуретки. — Этот — самый неправильный, безвозвратный. Это когда уже ничего не изменить. Вот, например, оказалась бы ты там, и ужаснулась — все не так, как ты себе представляла, и проблема совсем не решилась, а лишь усугубилась. Да только изменить уже ничего нельзя. Нет, Лар, ты избрала неправильный выход.

— Тогда подскажи, где он, правильный?! Пойми ты — не могу я отменить свадьбу, не могу! Я не только друзьям и родственникам не могу сообщить об этом — что там друзья, что родственники? Вот как я родителям скажу?!! Ты представляешь, какой это для них будет удар?! Они же меня до конца жизни жалеть будут! У них от переживаний удар случится, или инфаркт какой-нибудь. Нет, Валерка, ты умный, ты хороший, ты все понимаешь, только не понимаешь главного — не могу я сказать родителям, что Генка меня бросил, не могу!!!

Дидковский ухмыльнулся:

— А, наверное, это и есть хваленая женская логика! Как интересно ты рассуждаешь, однако! Смотри-ка: ты боишься огорчить родителей известием о том, что свадьба отменяется, но тут же совершенно забываешь об их чувствах, когда они вынуждены будут отскребать твои несчастные останки от асфальта! Как будут хоронить тебя за кладбищенской стеной, потому что самоубийц не положено хоронить на освященной земле. А как они будут выходить на балкон после твоего самоубийства, ты можешь себе представить? Да, конечно, тебе вот сейчас плохо, а им потом будет хорошо, да?! Эгоистка ты, Ларочка, какая же ты эгоистка!

Лариса молчала. И правда, как-то она об этом не подумала. Да, действительно, родителям придется несладко… Но что поделаешь, она же не от хорошей жизни приняла такое решение?! Просто ей очень больно, и у нее нет иного выхода, как нырнуть в пропасть…

— А что мне еще остается? — горько вздохнула она. — Можно подумать, у меня есть выбор! А что делать, если твой второй выход меня устраивает гораздо меньше первого? Пойми ты, я не смогу с этим жить! Я не смогу перешагнуть через унижение! Ведь не только родственники и друзья, а даже соседи будут знать, что меня бросили! От них ведь ничего не скроешь! Друзья да родственники, мама с папой — они, по крайней мере, хотя бы теоретически должны меня любить, а потому только посочувствуют. Предварительно ужаснувшись, конечно. Но соседи?! О, этим только дай повод позлословить! Это ведь не друзья, не родственники, они даже теоретически меня любить не обязаны! Друзей и родственников, хотя бы дальних, я, скажем, по собственному желанию смогу избегать, дабы лишний раз не видеть сочувствия в их глазах. А как мне избежать столкновений с соседями?! И в их глазах, будь уверен, я увижу не сочувствие, нет — я в них увижу торжество и насмешку! Как мне с этим жить, Валерка, как?!! Ты такой разумный, такой уравновешенный. Скажи, как?! Если меня не устраивают оба выхода!

Дидковский ответил после довольно длинной паузы:

— Я ведь сказал 'как минимум два выхода', то есть не менее двух. А более — очень даже возможно…

Лариса усмехнулась:

— Намекаешь, что есть и третий вариант? Не вижу, хоть убей — не вижу!

— Свадьбу отменять не обязательно. Ты могла бы выйти замуж за другого. Тогда и друзья и родственники, и даже соседи, посплетничали бы немного и замолчали. А тебе не пришлось бы читать в их глазах ни торжества, ни жалости. Максимум — любопытство и удивление. Поверь мне, люди бы о таком фортеле очень быстро забыли…

— О, да! — мечтательно улыбнулась Лариса. — Замечательный выход! Правда, замечательный, Валер, я не ёрничаю. Вот только есть у него один недостаток — видишь ли, Валера, я всегда считала себя порядочной девушкой и с двумя парнями сразу никогда не встречалась. Да я вообще по большому счету до Генки ни с кем не встречалась, ты же знаешь! Нет у меня другой кандидатуры, нету! И весь твой третий вариант, такой замечательный, летит в тартарары…

— А ты никогда не задумывалась, что зачем-то на свете существуют друзья? Быть может затем, чтобы прийти на помощь в трудную минуту? Так сказать, подставить плечо для опоры, подать руку в трудный час?

Лариса притихла. Слезы высохли, оставив на лице ощущение стянутости кожи. Посмотрела на Валерку заинтересованно, как будто впервые увидела его.

— Намекаешь?.. Что ты?..

Дидковский не ответил.

— Ты? Это ты вообще, в теории, или…

— Или, — после секундной паузы ответил Валера.

— Или… — задумчиво повторила Лариса. — Или… Хороший ты парень, Валера, очень хороший. Только зачем тебе это надо?

Валерка сделал задумчивое лицо, пожевал губы в сомнениях:

— Зачем? Зачем… Ну, быть может затем, чтобы не идти с грустной физиономией и в подавленном состоянии за печальной процессией… Чтобы не видеть тебя такой, как сейчас — растерянной и несчастной. Затем, наконец, чтобы накинуть платок на чужой роток, чтобы никто не смог унизить тебя жалостью или насмешками. Достаточно?

Теперь паузу взяла Лариса. Впрочем, на долгую, театральную ее не хватило.

— Было бы достаточно, если бы речь не шла о женитьбе. Понимаешь, Валера, одно дело подставить плечо другу, когда друг разбил окно и хочет избежать за это наказания. Или помочь подготовиться к экзаменам, взвалить на себя некоторую долю его хлопот… В любом случае речь идет о временной помощи, только в трудную минуту. Здесь же речь несколько об ином, Валера…

Дидковский попытался перевести диалог в более шутливое русло:

— Ну, в данной ситуации речь тоже может идти о временной помощи. Например, если мы с тобой через десять лет разведемся, никто и не свяжет этот развод с тем, что когда-то ты вышла замуж не за того парня. Зато сейчас — смотри, какие выгоды. Во-первых, тебя никто и не подумает жалеть. Скорее, будут завидовать твоему ловкому ходу: ах, какая хитренькая, вовремя разобралась и вышла замуж не за неустроенного красавца-бабника, а за серьезного обеспеченного человека. Еще и попрекать тебя этим будут, расчетливой стервой назовут. Но что такое попреки по сравнению с жалостью и злорадством?! Во-вторых, и, думаю, в данную минуту в-главных для тебя, жалеть будут не несчастную брошенную девушку, а несчастного брошенного у алтаря парня, то есть Генку. Мало того, что ты избежишь позора, ты еще и накажешь предателя! Ну а в-третьих…

Валера замолчал. А Лариса словно и не слышала этого 'в-третьих', 'во-вторых' настолько захватило ее, что ни о чем другом она и думать не могла. Ах, и правда, как здорово было бы одним ударом избежать злорадства и жалости и даже перевести это злорадство в Генкину сторону! И тогда уже ей неважно будет, за что он так больно ее ударил, тогда пускай он сам отмывается от насмешек! И что там еще он сказал, 'в-третьих'? То есть, есть еще какая-то выгода в этом варианте?

— В-третьих? Что в-третьих?

— А в третьих, — задумчиво ответил Валера. — А вдруг у нас с тобой все получится? Может, судьба специально такой зигзаг завернула, чтобы нас с тобой свести воедино? Мы с тобой всю жизнь вместе, мы давно стали родными людьми. Только воспринимали друг друга скорее братом и сестрой, а может, именно в этом и была наша главная ошибка? Может, мы иначе родные, не только душами, но и всем свои естеством? Может быть, не зря нас судьба свела, а? Ведь моя мама любит тебя, как родную — ты бы хотела иметь такую свекровь? Она тебя никогда в жизни не обидит! Я?.. Я не знаю, не могу сказать словами, что я чувствую к тебе. Я просто ощущаю тебя самым родным человеком на свете. А уж сестрой или женой, вообще женщиной… Не знаю. Знаю только, что кому угодно шею сверну за тебя, любого уничтожу, даже Генку. Он мне, конечно, друг, даже больше — единственный друг. Но к нему у меня с самого детства отношение было, как к ровне. А ты, к тебе… Мне всегда доставляло удовольствие заботиться о тебе, оберегать тебя от бед. А сейчас? Разве сейчас ты не в беде? Кто всегда приходил на помощь, кто всегда был рядом? Почему ты всегда без вопросов принимала мою помощь, а теперь задумалась? Не знаю, смогу ли я заменить тебе Генку. Знаю одно — я сделаю все для того, чтобы ты была счастлива. И мне абсолютно неважно, буду ли я это делать для тебя как для сестры или же как для жены. Мне сложно разобраться в своих чувствах. В одном уверен — случись что с тобой, я не хотел бы остаться на этом свете. Потому что без тебя этот свет — уже не этот, не тот… Черт, запутался совсем! Короче — вот тебя моя рука. Я ничего от тебя не требую, я только протягиваю тебе руку. Хочешь — обопрись на нее. Хочешь — откажись от поддержки. Только знай — если тебя не будет на этом свете, мне здесь тоже делать вроде как нечего. И тогда уже на твоей совести будет двойной грех. Даже нет, тройной — представляешь, каково будет маме потерять нас обоих?! Решай. У нас впереди целая неделя, мы все еще можем успеть сделать так, чтобы выглядело, что это ты его бросила, что ты в последний момент решила выйти за меня — неважно даже, из каких соображений…

— Валер, — перебила его Лариса. — Валерка, родной мой! Я не хочу выходить за тебя по расчету! Ты же знаешь — для меня деньги никогда не были решающим фактором…

— Тогда выходи по любви! — парировал Дидковский. — Ты же любишь меня? Ведь любишь? Прислушайся к своему сердцу. Скажи, я тебе противен?

Противен?! Лариса покачала головой. Противен? Почему противен? Валерка Дидковский, самый близкий на свете человек — разве он может быть противен? Самый близкий?! Да, да, самый близкий, самый-самый! Даже Генка, ее любимый Геночка, не мог занять Валеркино место в Ларисиной душе. Генка — это Генка, это совсем другое… Другое? А что тогда Валерка? Кто он для нее? Генка — любимый мужчина, а Валерка… Валерка — просто самый близкий. Он всегда был рядом, каждый день, почти каждую минуту. Лариса попыталась вспомнить — а был ли в ее жизни день, когда Валерки не было рядом? С трудом припомнила — таки да, был, и не один. Это когда они начали встречаться с Генкой. О, да, тогда ей было не до Валерки! Но даже когда они не виделись несколько дней, Валерка все равно как будто бы был рядом. Даже мама с папой не могли сравниться с Валеркой, почему-то так получилось, что родители в ее жизни имели гораздо меньшее значение, чем Валерка Дидковский. И почему она раньше этого не замечала? Не понимала…

— Противен? — Лариса пожала плечом. — Почему ты должен быть мне противен?

— Я некрасив, — бесхитростно ответил Дидковский, без особых эмоций, без сожалений, без страданий — просто констатируя факт.

— Некрасив? — Лариса удивилась.

Странно, она никогда не замечала его некрасивости. Да, Сливка когда-то очень любила проехаться насчет Валеркиной внешности, но Лариса никогда ее не понимала и не поддерживала в этом. Пригляделась, словно впервые увидела его — да, особым красавцем Валерку, пожалуй, и правда не назовешь. Ну и что? Не красавец, да, но ведь и не хуже всех остальных. Разве внешность так важна? Разве из-за того, что он не так красив, как Генка, он хуже, чем остальные? Хуже?! Это кто хуже, Валерка Дидковский, ее Валерка, ее самый-самый верный друг?! Друг? Или не совсем друг? Тогда брат? Или кто он ей, кто?! Конечно, она никогда не рассматривала Валерку как мужчину, как будущего мужа. А почему? Почему ей это даже не приходило в голову? Разве не естественно было бы в первую очередь рассматривать его именно как кандидата в мужья номер один? Но разве она его любит? Нет, она ведь любит Геночку, это определенно, однозначно, как любит повторять один сумасбродный политик. А Валерка? Разве она его не любит? Глупости какие, конечно любит, разве можно не любить самого близкого и дорогого человека?! Господи, как это все сложно!

Дидковский взял и вторую ее руку, зажал их своими ладонями, словно спрятал в домике от всех несчастий, всех напастей.

— Тебя не пугает моя некрасивость?

— Почему она меня должна пугать? Я ее никогда не замечала. Если бы ты не сказал…

— Вот видишь, — почему-то обрадовался Дидковский. — Ты ее даже никогда не замечала! Может, потому, что я тебе не чужой? Скажи честно: разве ты меня когда-нибудь считала чужим?!

— Нет, — вновь недоуменно пожала плечом Лариса. А руки забирать из Валеркиного плена и не собиралась, словно не замечая, что в данную минуту они ей вроде как и не принадлежат вовсе. — Ты всегда был рядом… Вот только…

— Что? — нетерпеливо спросил Валерий.

— Ты полагаешь, что это веское основание для создания семьи?

— Для меня — более чем. А для тебя? Скажи, тебя шокирует мое предложение? Моя кандидатура в мужья для тебя абсолютно неприемлема, я тебе противен в этом качестве?

Лариса в очередной раз пожала плечом. Она уже ни в чем не была уверена. Ни в своей любви к Горожанинову, ни в нелюбви к Дидковскому. Нет, почему же 'в нелюбви'? Разве она не любила Валеру? Как можно не любить самого близкого по духу, по жизни человека? Значит, любила? Любит? Это что же, выходит, она любила его всю жизнь и даже не подозревала об этом? Разве так бывает? Да нет, это петрушка какая-то выходит!

— Валер, я ведь никогда не думала об этом. Я не знаю… Одно знаю наверняка — ты никогда не был мне противен… Но люблю ли я тебя? Нет. Вернее, люблю, конечно, но не так… Не так, как Генку, понимаешь? По-другому… Я не могу объяснить…

— Да не надо мне ничего объяснять, — прервал ее размышления Дидковский. — Я и сам все понимаю. Только это было раньше, еще полчаса назад, понимаешь? Это раньше ты любила Генку, вернее, думала, что любила. Потому что не знала его настоящего. А теперь знаешь. И что, до сих пор любишь? После всего, что он тебе преподнес в качестве предсвадебного подарка?! Любишь?

И вновь Лариса пожала плечом. Любит? После всей той боли, что Горожанинов ей причинил? Она что, мазохистка? Да она его ненавидит!

— Нет, наверное нет, не знаю… — нерешительно, неуверенно ответила она. — Ой, Валер, я уже ничего не знаю, я так устала от всего этого…

— Понял, — ответил Дидковский, отпуская ее руки из плена. — Я все понял. Беру командование парадом на себя. Значит, так, моя дорогая. Думать-размышлять нам с тобой некогда. Рассусоливать и распускать розовые нюни будешь потом, через неделю, а сейчас у нас очень много дел. Собирайся, мы едем в загс.

— Сейчас? — удивилась Лариса. — Но ведь еще неделя…

— Неделя нам с тобой не на размышления отпущена, а на подготовку. Здорово будет, когда ты явишься на роспись не с заявленным Горожаниновым, а с каким-то неизвестным истории Дидковским. Я догадываюсь, что этот вопрос и сегодня нелегко будет утрясти, но все проблемы я осознанно беру на себя. Однако ты должна быть рядом со мной и официально заявить тетеньке в загсе, что хочешь выйти замуж не за Горожанинова, а за меня. Мы попросту перепишем твое заявление: графа 'невеста' останется прежней, а вот графу 'жених' мы полностью заменим. А об остальном я уж сам побеспокоюсь — тебе даже родителям ничего не придется объяснять, я все сделаю сам. Ты только паспорт не забудь. И умойся — а то в загсе решат, что я насильно тебя принудил к этому решению, под дулом пулемета.

— Валер, — шепотом спросила Лариса. — А если у нас с тобой ничего не получится?

— Получится, не получится — обсудим через десять лет. Если захочешь — разведемся. Но не раньше, поняла? А иначе все поймут, что что-то в нашей свадьбе было не так. Договорились?

Лариса, еще несколько минут назад убитая горем, почему-то улыбнулась. Уж за десять лет до чего-нибудь додумается? А пока… Пока у нее нет другого выхода. В конце концов, Валера — родной человек, разве он может ее обидеть?

— Договорились. И… — она чуть замялась. — Знаешь, Валер, спасибо тебе…

Дидковский не ответил, только улыбнулся как-то особенно тепло, по-семейному. Зато в его глазах светилась искренняя радость.

Часть вторая Глава 1

Лариса с трудом втиснула машину между Вольво и Жигулями. Последнее время все сложнее было припарковаться — Москва буквально кишела автомобилями, а вот об автостоянках родное правительство все никак не хотело заботиться. Нет, что ни говори, а за городом и живется лучше, и дышится легче.

— Ронни, со мной! — скомандовала она.

Шикарный ухоженный пес даже не двинулся с места.

— Ронни! — Лариса дернула поводок посильнее. — Вставай, кому сказала!

Псина и не думала подчиняться хозяйке, только демонстративно отвернула морду в сторону.

— Ах ты, паршивец! Вставай же! Я же тебя не донесу на руках, я тебе не Валера!!!

Силой выволокла собаку из машины, захлопнула дверцу и включила сигнализацию. Направилась к входу в клинику, таща упирающегося пса практически волоком. С огромным трудом преодолела ступеньки крыльца. В коридоре собака стала более послушной, по крайней мере, перестала упираться. Видимо, почувствовала запах боли и страха, исходящий от этого места, поджала хвост, почти терлась о ноги хозяйки.

В приемном отделении сидели двое владельцев котов. К немыслимому Ларисиному удивлению, Ронни на них не отреагировал. Сердце заныло — бедный мальчик, как ему страшно!

Ждать не довелось вовсе: котов и собак, очевидно, осматривали разные доктора и Ларису практически сразу пригласили в кабинет.

— Присаживайтесь, — с профессиональной улыбкой на лице предложила медсестричка. — Доктор сейчас освободится, давайте я вас пока запишу. Фамилия?

— Дидковская, Л. А. И давайте обойдемся без адреса, хорошо?

Медсестра пожала плечом, мол, как угодно, желание клиента — закон.

— Так, это у нас далматин. Возраст?

— Двадцать шесть.

Медсестра удивленно уставилась на клиентку. Спросила неуверенно:

— Месяцев?!

— Лет, — холодно ответила Лариса. И только увидев выпученные глаза медсестры, поняла. Улыбнулась виновато: — Ой, простите, я задумалась о своем… Нет, конечно нет. Три с половиной года.

Сестра удовлетворенно кивнула, записала возраст собаки в соответствующей графе журнала учета посетителей. Потом поднялась из-за стола:

— Подождите минутку, я позову доктора, — и скрылась за дверью в смежную с приемной комнату.

Долго ждать действительно не довелось. Не прошло и заявленной минуты, как сестра вернулась обратно. Следом за нею шел доктор в белоснежном, отдающем голубизной халате. Профессионально окинул взглядом собаку, спросил, не поднимая взгляда к хозяйке:

— Что за проблемы? Что случилось?

Голос показался Ларисе смутно знакомым. Или, скорее, хорошо знакомым, но давно забытым. Попыталась вглядеться в лицо ветеринара, да доктор склонился над перепуганным до смерти Ронни.

— Не знаю, доктор, — ответила Лариса. — Как-то он себя странно ведет, что-то его беспокоит. Все время крутит головой, как будто пытается что-то с себя стряхнуть, поскуливает…

— Как насчет купания? Мыли недавно? — спросил доктор и, наконец, поднял глаза к посетительнице. — Или купался в реке, в водоеме? Лариса, неужели ты?!

Лариса застыла на мгновение. Брови чуть приподнялись, уголки губ поплыли в разные стороны:

— Андрюша? Николаенко?! Андрюшка, Боже мой! Откуда ты здесь?!

Доктор улыбнулся:

— Как и все, из Национальной аграрной академии, факультет ветеринарной медицины. А ты?

— А я вот, с собакой, — невпопад ответила Лариса. На мгновение задумалась, почувствовав, что ляпнула что-то не то, и весело рассмеялась. — Вот уж не думала, что ты станешь ветеринаром!

— Ну почему же? — чуть обиделся Николаенко. — О моем увлечении собаками весь класс знал. А ты тем более…

Вроде, совершенно нейтральное утверждение, но произнес его доктор как-то по-особенному, словно намекая на что-то, ведомое только им двоим. Медсестричка уткнулась в журнал, всем своим видом демонстрируя, что она тут по делу и совершенно ничего не слышит.

Лариса смутилась. Да, в самом деле, как же она могла забыть? Память тут же услужливо вытащила из соответствующей ячейки картинку. На ней совсем еще молодые, зеленые юнцы, одноклассники Лариса Лутовинина и Андрюша Николаенко встречались едва ли не каждый вечер, гуляли по вечерней прохладной Москве, и говорили, говорили, говорили без конца, боясь внезапной паузы, как огня. И правда, Андрей же чуть не каждый вечер рассказывал ей о своих планах на будущее, о том, что намерен поступать на ветеринарию. Как она могла забыть?..

Андрей, словно поняв всю неловкость ситуации, вновь обратил внимание на несчастную собаку. Перепуганный Ронни сидел, прижавшись к ногам хозяйки, боясь поднять голову и увидеть страшного злого человека в белом халате. Эх, если бы он еще мог заткнуть нос и не слышать угрожающего запаха боли и страха, исходящего от этого человека!

— Так что, говоришь? Купались? Ну-ка, признавайся, как на духу. Было дело?

— Было, доктор, — улыбнулась Лариса. — Он любит купаться, без конца за мячиком ныряет — любимое занятие, мясом не корми.

— Вот и докупался, — подвел черту доктор. — Отит. Обыкновенный отит.

— Отит? — удивилась Лариса. — Андрюш, ты что? Какой отит? Это же детская болезнь! Вернее, человеческая.

— Вот-вот, именно — человеческая. И собачья. Они, между прочим, практически всеми человеческими болезнями болеют. У них даже инфаркты с инсультами бывают, а ты говоришь — отит. Купался, вода попала в ухо, вытряхнуть не смог — вот и результат, воспаление. Приятного мало, конечно, но не смертельно. Тут главное вовремя заметить и помочь. Сейчас мы ему укольчик изобразим, антибиотик, дабы снять воспалительный процесс. Но антибиотик — он даже для собак антибиотик. То есть колоть его надо не менее пяти дней, лучше шесть-семь. Подряд, без перерывов и выходных, поняла? Мы даже в выходные работаем, мы вообще работаем круглосуточно. А еще купишь в аптеке вот эти чудодейственные капли, — Андрей чиркнул на рецепте с синей полосой пару строк, оторвался на мгновение, поднял голову, спросил: — Ты по-прежнему Лутовинина?

Тут же, бросив взгляд на холеную Ларисину руку с обручальным кольцом на безымянном пальце, усмехнулся, ответил сам себе:

— Как же, дождешься, чтобы такая женщина да еще и не замужем! Так как тебя записать?

— Дидковская, — едва заметно смутившись, ответила Лариса. — И что это за капли такие?

— Софрадекс. Хорошие капельки, — ответил Николаенко. — Венгерские. Между прочим, людям тоже их прописывают. Глазные и ушные в одном флаконе. По две-три капли в каждое ухо три раза в день. Сама справишься? Или привозить будешь?

— Да ладно, Андрюша, за кого ты меня принимаешь? — обиделась Лариса. — Справлюсь, конечно!

— Ну, знаешь, у нас клиентура разная бывает. Все больше из тех, из новых. Которые на БМВ да на Мерседесах рассекают, не соблюдая правил дорожного движения. Хозяева жизни. Которые пипетку в руках держать не умеют, предпочитают три раза в день привезти животное к ветеринару, — И, чуть стушевавшись от внезапной не вполне уместной откровенности, тут же добавил: — Ну, а нам это только на руку, нам клиенты лишними не бывают.

Отошел к аптечной этажерке, уставленной всевозможными флакончиками, бутылочками да тюбиками, достал искомое лекарство, набрал в шприц:

— Давай, Лара, ставь своего красавца на стол.

— Ой, ты что, Андрюша, я же его не подниму! Он, может, не такой и тяжелый, зато упрямый, как сто чертей! — возразила Лариса. — Да и вообще, я ж не тяжеловес.

Доктор положил шприц на тумбочку, схватил Ронни на руки — собака взвизгнула и попыталась его укусить.

— Ишь, герой! — беззлобно ругнулся на него Николаенко. — Я тебе покусаюсь! Соображать надо — я, между прочим, тебе помочь хочу. Так, Лариса, Наталья — держите-ка покрепче этого красавца. Да морду, морду держите, а то потом еще вас от покусов лечить придется!

Пока Лариса с медсестрой пытались удержать разъяренного от страха Ронни, Андрей ловко оттянул шкуру на задней лапе пса, вогнал туда иглу и выпустил лекарство.

— Ну вот и все, а ты боялся, дурачок, — отходя от стола, проговорил он. — Ишь, злой какой!

— Он не злой, — заступилась за питомца Лариса. — Ему просто очень страшно.

— Конечно, страшно, — согласился Андрей. — Еще бы. Кто же спорит? Но зачем же показывать злые зубки незнакомым людям? Дурной тон, между прочим!

— Тебе все хиханьки, — тоже улыбнулась Лариса. — А мы, между прочим, так перепугались…

- 'Мы' — это кто?

Лариса стушевалась.

— Я, муж, свекровь… Они его очень любят…

— Ну еще бы — попробуй-ка не любить такого красавца! Ну все, можешь забирать свою драгоценность домой. Только не забудь завтра вернуть на укол. И про капли не забывай. Очень рад был тебя видеть, — искренне улыбнулся на прощание Андрей.

— Я тоже, — смутилась Лариса. — Я тоже очень рада тебя видеть, Андрюша. До завтра!

Лариса направилась к выходу. Ронни подскочил с готовностью, забыв о вечном своем упрямстве. Едва ли не впервые в жизни он шел за хозяйкой с готовностью и даже нескрываемым удовольствием. Лишь бы подальше от этого страшного места!

Лариса всегда была исполнительным человеком, здесь же, в ситуации, когда страдало несчастное животное, да еще и не чужое, не постороннее, а свое, можно сказать, родное — стоит ли говорить, что ко всем предписаниям доктора Николаенко она отнеслась с полной ответственностью?

Впервые увидев пипетку, глупыш Ронни не почувствовал всей опасности и коварства такой маленькой непонятной штуковины. Однако собачья память оказалась отличной, и уже со второй процедуры Ларисе пришлось бороться с бестолковой псиной не на шутку — попробуй-ка завалить сопротивляющуюся собаку, пусть не такую уж и крупную, но напуганную и бесконечно упрямую. Хорошо, что догадалась купить сразу две упаковки чудодейственных капель — с первой Ронни расправился очень быстро, зашвырнув открытый пузырек под диван.

Ну и, конечно, Лариса не намерена была пропускать назначенные доктором уколы. Да и вообще, если честно и откровенно, не только ради собачьего здоровья рвалась на процедуры. Надо же, Андрюшка Николаенко — ветеринар! Даже нет, не то удивительно, что Андрей стал ветеринаром, а то, что они встретились — мало ли в Москве ветеринаров? У Ларисы и без того с друзьями всю жизнь было как-то не особенно богато, теперь же, спустя семь замужних лет, она как-то неожиданно для самой себя почувствовала одиночество, отрезанность от мира. И вдруг — как чудо, старый друг!

Друг? Лариса, было, удивилась. А может ли она назвать Андрюшу просто другом? Впрочем, почему бы и нет, тут же успокоила она себя. Конечно друг, кто же он ей еще? Ну, может быть, еще и одноклассник. Никак не менее, но и, к великому сожалению, не более. Да, очень здорово когда-то было бродить с ним по мокрым московским улицам, разгребать ногами опавшие разноцветные листья, и говорить обо всем и в то же время ни о чем. Как уютно было, спокойно, даже сырость и холод не ощущались абсолютно. Теперь даже и не верилось, что они могли вот так часами бродить и даже не помышлять о первом поцелуе. Впрочем, это она, конечно, утрирует. Были поцелуи, были! И еще какие! Самые первые, самые волнительные! Но именно в силу неиспорченности обоих дальше легких пьянящих поцелуев дело не зашло. Или просто не успело зайти? По крайней мере, не было никаких объятий, никаких намеков на то, что между ними что-то может случиться. Может, потому и было им так уютно и спокойно вместе?

Как бы то ни было, а Лариса искренне обрадовалась встрече. Она так устала от одиночества! Вернее нет, какое одиночество может быть, когда она практически никогда не бывает одна? Нет, конечно, бывает, но никогда подолгу. Да, спасибо маме Зольде, она никогда не оставляет Ларису без внимания, не позволяет ей чувствовать себя одинокой. Если бы не мама Зольда, Лариса, пожалуй, уже давным-давно спятила в хваленой загородной тишине. Оно-то, конечно, приятно послушать пение птиц, умиротворяющий шелест листвы да дробный стук дождевых капель о подоконник. Но ведь все хорошо в меру! И все чаще в последнее время Лариса стала за собой замечать, с каким удовольствием услышала бы за окном шум проезжающего автобуса, веселый визг детворы во дворе большого многоквартирного дома. Или ссору вредной соседки с девятого этажа с их нерадивой дворничихой тетей Любой. Да что там — она, пожалуй, обрадовалась бы даже противному жужжанию дрели, назойливому стуку молотка от нескончаемого ремонта соседей сверху, лишь бы только не ощущать себя ежесекундно песчинкой в огромном пустынном мире! Но нет же, вокруг нее изо дня в день, из ночи в ночь было царство природы с ее негромкими ненавязчивыми звуками. И ничего более.

И тут, как глоток свежего воздуха, Андрюша Николаенко! Пожалуй, лишь природная Ларисина скромность помешала ей выразить радость от этой нечаянной встречи. И лишь об одном она теперь переживала, кроме здоровья драгоценного Ронни, конечно, — а вдруг завтра вместо Андрюши будет другой доктор? А вдруг они работают посменно, сутки через трое, например? Он ведь сказал, что они работают без выходных, да еще и круглосуточно. Что тогда? Тогда за всю неделю лечения Роньки она сможет увидеть Андрюшу еще только один раз?! Максимум — два?

Однако и назавтра, к ее нескрываемой радости, доктор Николаенко оказался на боевом посту. Правда, чтобы в этом убедиться, Ларисе довелось немало потрудиться. Если вредный Ронни и накануне отказывался добровольно покинуть такой уютный салон автомобиля, то в следующий раз, убедившись на собственном опыте в опасности этого места, он сопротивлялся уже не на шутку — не помогали ни уговоры, ни угрозы применения поводка в качестве наказания за недостойное поведение. Попыталась было Лариса отнести упирающуюся собаку на руках, да Ронни извивался ужом, буквально выскальзывая из рук хозяйки. И той уже ничего не оставалось делать, как в самом буквальном смысле слова тащить его волоком до самой клиники. Немногочисленные прохожие хохотали до слез, лицезрея, как холеная хозяйка тащит не менее ухоженную псину практически животом по асфальту, а собака при этом еще и упорно тормозит всеми четырьмя лапами, словно в каком-нибудь мультфильме.

Но судьба безмерно вознаградила ее труды — в приемной их встретил Николаенко:

— О, какая у вас сегодня своеобразная походка, — пошутил он и тут же подхватил упрямца Ронни на руки.

Лариса и медсестра уже не нуждались в указаниях — сами подскочили, изо всех сил удерживая разнервничавшегося пса на специальном металлическом процедурном столе. Доктор, видимо, заготовил шприц с лекарством заранее, потому что тут же жестом фокусника воткнул иглу в лапу несчастного животного, взвывшего от боли, а может, от ужаса и обиды. Не успел еще собачий вой умолкнуть, как собаку уже никто не держал. Тот тут же воспользовался ситуацией, не ожидая команды соскочил со стола и спрятался за спину хозяйки, прижался к ее ногам и обиженно заскулил.

— Ну что ты, дурачок, — погладила его Лариса. — Для тебя же стараемся, глупенький! Надо немножко потерпеть, чтобы ушки не болели.

Собака все еще поскуливала, но уже не так громко.

— Терпи, Ронечка, маленький мой, терпи, мой хороший, — сюсюкала с ним Лариса.

Вроде дело сделано, можно и уходить. Но так не хотелось…

— А я думала, что сегодня тебя не увижу.

— Почему? — удивился Андрей.

— Ну, — чуть смутилась Лариса. — Ты же сказал, что работаете без выходных, да еще и круглосуточно. Значит, твоя смена закончилась, и сегодня должен быть другой доктор — не можешь же ты работать круглосуточно?

— Ну естественно! Еще мне не хватало жить в этом собачнике. Да, я работаю посменно, но не сутками же. У нас по ночам дежурят практиканты из академии, нас дергают только в особо сложных и срочных случаях. А так мы с напарником работаем по неделе. Так что все ваши шесть уколов выпадают на мою смену. Тебя такой расклад устраивает? Или ты не доверяешь знакомым докторам?

Николаенко улыбнулся так тепло, так радостно, что Лариса поняла — он не менее ее самой доволен не только встречей, но и тем, что его расписание так удачно вписалось в их с Ронни процедуры. И не смогла не улыбнуться в ответ:

— Ну что вы, доктор, я бы никому не смогла так довериться, как вам!

Видимо, ее ответ доставил Андрею немыслимое удовольствие. Его улыбка расплылась еще шире:

— Ну, в таком случае, мадам, я приглашаю вас отведать растворимого кофе, потому как натуральный в походных условиях не сильно-то и заваришь. А еще я бы хотел вас кое с кем познакомить. Вас не шокирует мое предложение?

Лариса ликовала. Ей как раз так не хотелось прощаться с Андреем сразу после укола, как будто ничего, кроме больной собаки, их не связывало.

— Нет, доктор, не шокирует. Больше того, я заинтригована — это с кем же вы меня собираетесь знакомить?!

И незаметно для себя почувствовала легкий укол ревности. Неужели он хочет познакомить ее со своей супругой? Впрочем, Лариса тут же взяла себя в руки. А что такого? Это было бы вполне естественно. Разве он обязан блюсти верность той, с которой его не связывает ровным счетом ничего, кроме мокрых опавших листьев?

Андрей повел ее в ту самую смежную комнату, откуда накануне его вызвала медсестра Наталья. Ронька упирался, пытался уговорить хозяйку выйти в другую дверь, за которой его ждала свобода. Но Лариса привычно тащила упирающееся животное за собой, даже не оглядываясь. А потому не видела осуждающего взгляда медсестры, брошенного ей в спину.

За дверью оказалась небольшая комнатка, уголок для отдыха докторов. Стандартный набор: стол с электрочайником с чайно-кофейными принадлежностями и пачкой печенья на нем, диван и одно кресло, колченогая тумбочка в углу. Ничего необычного, если бы не…

— Ой, какая прелесть! — воскликнула Лариса.

Андрей счастливо улыбнулся:

— Это точно, прелесть! Или два килограмма сплошного очарования. А зовут это очарование Никой. Вообще-то это имя ей не особенно подходит. Ника — богиня победы, она должна быть если и не грозной, то по крайней мере олицетворять собою силу, способную противостоять врагу. Мы же — создания слабые, нежные, а потому я зову свое сокровище Никешей. Или Лялей. Лялюша, иди, кися моя, познакомься с Ронни.

И тут же испуганно спросил:

— А он ее не съест?

— Не знаю, — растерянно ответила Лариса. — Сейчас проверим.

И подвела Ронни к дивану, на всякий случай максимально натягивая поводок.

Крошечное создание даже не соизволило слезть со своей бархатной подушечки, только подняло очаровательную головку с бантиком, приветствуя хозяина. Любопытная морда Ронни приблизилась к малышке довольно близко, и тогда Ника, она же Ляля, 'поздоровалась' с незваным гостем, заодно предупреждая, кто здесь хозяин:

— Тяв!

Голосочек был под стать самой собаке: тоненький, звонкий, эхом отдающийся от стен и потолка комнаты. Ронни от неожиданности отшатнулся назад. Лариса с Андреем засмеялись.

— Присаживайся, — Андрей показал на кресло. — Никеша любит, чтобы рядом с ней сидел только я.

Лариса присела, усадив на пол рядом с собой Ронни. Андрей включил чайник, достал чашки:

— Тебе покрепче, или как?

— Вообще-то я не особо дружу с растворимым, — ответила Лариса. — На всякий случай давай покрепче. И ты что же, свое сокровище всегда с собой таскаешь? Или она у тебя заболела?

— Нет, что ты, тьфу, тьфу, тьфу. Мы пока здоровенькие. Йоркширы — собаки-компаньоны, они не любят одиночества. Она, бедная, так переживает, если я куда-то ухожу без нее. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу в ее глазах обиду. Она же такая крошечная, такая беззащитная — разве можно ее обижать? К тому же у нее совершенно замечательный характер. Она у меня очень спокойная девочка, ласковая и послушная, такая покладистая — сам постоянно удивляюсь. Никогда не доставляет мне хлопот. Она знает, что папа должен работать, а потому сидит себе тихонечко, когда я выхожу к другим собакам. А может, просто привыкла. А в общем да, ты права — я без нее редко где бываю.

Чайник зашумел. Ронька, кажется, несколько освоился в незнакомой обстановке и попытался самостоятельно подобраться к пушистому комочку на подушке. Поводок натянулся, но пес продолжал рваться к заветной цели.

— Пусть познакомятся, — предложил Андрей. — Обычно мальчик никогда не обидит девочку без веских на то оснований. Причем, основания должны быть ну очень вескими. Только психически неуравновешенный кобель может напасть на девочку.

Лариса поднялась с кресла, подошла к дивану, по-прежнему крепко натягивая поводок.

— Знаешь, — улыбнулась. — У нас с психикой вроде бы порядок, а вот характерец…

— Ну, ничего удивительного, — ответил Андрей. — А чего ты ожидала от далматинца? Это вообще очень капризная порода, их нужно очень жестко воспитывать, иначе на голову сядут.

— Да? — удивилась Лариса. — А я и не знала. Я думала, что это только наш такой разбалованный… Я, конечно, и сама не очень хороший педагог, по крайней мере, собачий. А свекровь так и вовсе — не воспитание, а одно сплошное баловство. Купила себе внука… Знаешь, я ведь тоже йоркширчика хотела. С самого детства. Так хотела, так просила. Нет же, какой еще, говорит, йоркшир! Это, видите ли, не собака, а хомячок какой-то, диванная подушка. Ну да, а я и хотела подушку! Вернее, игрушку. Чтобы ее нянчить можно было, бантики завязывать… Не солидно, говорят… Собака, мол, должна подчеркивать личность хозяина, внешне ему подходить…

— А, — кивнул Андрей. — Знаем, слышали такую теорию. В таком случае, тебе бы больше подошла шикарная черная догиня. Такая, знаешь, холеная, фигуристая. Впрочем, далматин тебе внешне тоже подходит. Да только я сторонник другой теории. Собака должна подходить хозяину не по внешности, а по духу, по образу жизни, по привычкам. Я вообще против определения 'хозяин'. Владеть можно неодухотворенной вещью, а разве можно владеть чужой душой? Ее можно любить, но не владеть. Я, например, никогда не скажу: 'Никеша, иди к хозяину!' Я скажу: 'Иди к папе', и она это прекрасно поймет. Потому что выходит, что я у нее единственный родственник. Пусть не кровный, а… Ну, скажем, я ее как бы усыновил, вернее, удочерил. Впрочем, мой подход тоже наверняка неверен. Вряд ли можно считать собаку ребенком. Но разве нельзя ее считать усыновленным ребенком, нет, наверное, не так — существом? Усыновленным существом? Ну не могу я, понимаешь, сказать, что я ее хозяин! Я ее друг, я ее самый близкий человек, опекун, если хочешь, но никак не хозяин. А если судить по ощущениям — так просто папа. Только не смейся, пожалуйста, ладно? Просто я люблю это чудо-юдо безумно, как родного ребенка! Вернее, я пока еще не знаю, как любят детей, я еще даже не женат. А душевного тепла так хочется… Вот и получается, что у нас с Лялюшей вроде как такая себе маленькая семейка.

Лариса улыбалась не насмешливо, а так понимающе.

— Вот-вот, — сказала она. — Ты прямо все мои чувства озвучил! У меня-то ведь тоже детей пока нету…

Диалог старых друзей прервала настойчивая трель мобильного телефона. Лариса прижала к уху болтающийся на декоративном шнурке стильный аппарат:

— Алле? Да, мама Зольда, все в порядке. Укольчик мы уже сделали, скоро поедем домой. Ну как-как? А как он, по-вашему, должен себя вести? Конечно упирался! Я его волоком в клинику тащила, прохожие ухахатывались. Все пузо в пылищи, опять купать придется. Хорошо хоть в последние дни дождей не было, а то вывозился бы в грязи, как настоящий поросенок.

Выслушала тираду невидимой собеседницы, ответила:

— Ой, мам Зольда, и не говорите! Верещал, как раненный! Там не столько боли, сколько страха. Он ведь у нас такой трусишка, да еще и нетерплячий. Нет, мам Зольда, мы как раз только собирались уходить, и вы позвонили. Нет, конечно — как я могу говорить и тащить этого упрямца одновременно?! Разве его одной рукой удержишь? Хорошо, я уже пойду. Я, наверное, к маме еще заеду на работу. А может, не заеду — посмотрим, что там на дорогах творится. Все, мам Зольда, пока.

Нажала кнопку отбоя. Телефон заколыхался на ее груди огромным кулоном.

— Свекровь, — объяснила Лариса. — Волнуется за своего любимчика. Ну и за меня, конечно.

Лариса отпустила поводок и присела в кресло. Ронни не делал никаких попыток обидеть маленькую Никешу, только смотрел на нее удивленно и без конца принюхивался: это еще что за зверюлька такая странная?

— Вы вместе живете? — напряженно спросил Андрей.

— Ага, — не заметив напряга в его голосе, ответила Лариса. — Вместе. У меня отличная свекровь.

— А муж?

— И муж хороший, — бесхитростно ответила Лариса. — И свекор тоже. Они все меня очень любят…

— И давно ты замужем? — полюбопытствовал Андрей. — Впрочем, извини, какое мне до этого дело…

— Да нет, ничего. Давно, почти семь лет. Неполный месяц остался до окончания очередного критического супружеского года.

— А почему критического? Проблемы? — полюбопытствовал Андрей.

— Да нет, почему? — как-то равнодушно пожала плечом Лариса. — Никаких проблем, все нормально. Просто психологи называют третий и седьмой годы критическими.

— А…, - уразумел Андрей. — А если семь лет вместе, почему детей нет? Если это больная тема — извини, не хочу лезть в душу. Просто обычно к этому времени дети уже в школу собираются, а вы все с собакой носитесь…

Лариса притихла, поджала губы. Собеседник понял, что таки затронул больную тему, почувствовал себя неловко.

— Прости, Лар, я не хотел по больному месту…

— Да нет, ничего, — вяло отмахнулась Лариса. — Я, собственно, даже и не знаю, могу ли я иметь детей…

— Что, муж не хочет? Или не может?

— Не знаю, — пожала плечом Лариса. — Не знаю, может не может, потому и… Пока что они с матерью просто не разрешают мне… ну, ты понимаешь. Говорят, беременность портит фигуру. Говорят, только после тридцати лет…

— После тридцати? — безмерно удивился Андрей. — Что за вздор? Я понимаю, где-нибудь на Западе… Впрочем, у нас теперь такое тоже сплошь и рядом, но это, в основном, когда женщина не стремится замуж, пока не построит карьеру. Но ты-то уже семь лет замужем! Глупость какая! Впрочем… Может, ты тоже зациклена на карьере?

— Да нет, Андрюш, какая карьера, я тебя умоляю! Я ведь ни дня в своей жизни не работала. Замуж вышла после второго курса, закончила пединститут, а работать не пошла. Так и валяется диплом без дела. Зачем училась, спрашивается?

— Что, муж не разрешает?

В очередной раз Лариса неуверенно пожала плечом:

— Почему не разрешает? Разрешает. Наверное… А вообще не знаю, мы об этом никогда не говорили. Как-то этот вопрос даже не обсуждался. Как бы само собой разумелось: если муж вполне достаточно зарабатывает — зачем работать жене?

Андрей помолчал изумленно, потом спросил:

— Лар, а тебе не скучно? Без ребенка, без работы… Собака со свекровью — тоже, наверное, весело, но не до такой же степени? Или у тебя какое-то занятие есть, увлечение, хобби? Которому ты всю себя отдаешь без остатка?

— Нет, — удивилась Лариса. — Какое хобби?

— Так чем же ты занимаешься целыми днями? — воскликнул Андрей.

Лариса растерянно смотрела на Ронни, верным стражем присевшего у дивана как раз под тем местом, где по-королевски возлежала на бархатном ложе Ляля.

— Не знаю, — бесконечно удивилась она, словно впервые в жизни задумавшись об этом. — Не знаю… Гуляю с Ронькой… Общаюсь со свекровью… Читаю…

— А хозяйством кто занимается? Свекруха?

— Нет, что ты, — даже как-то испугалась Лариса. — Бог с тобой, Андрюша — где моя свекровь, а где хозяйство!

— Тогда ты? Вообще-то, судя по твоему маникюру, не слишком-то ты перерабатываешься на кухне.

— Да нет, конечно, — возмутилась Лариса. — У нас для этого есть Люся, домработница!

— И-эх, Лутовинина, — разочарованно протянул Андрей. — Что с тобой случилось? Во что ты превратилась? Тебе не скучно жить на свете? Целыми днями гулять с собакой, общаться со свекровью? И что, так-таки больше ничем и не занимаешься?!

Лариса растерянно молчала. И правда, во что превратилась ее жизнь?! Она ведь к родным родителям вырывается не чаще одного раза в месяц! Даже звонит им редко, хотя казалось бы — телефон вот он, прямо под рукой, вернее, на шее болтается!

— Ну ладно бы с ребенком сидела, — продолжал увещевать ее Николаенко. — Но со свекровью… Какая-то у тебя странная любовь к свекрухе, не находишь? Я бы сказал, извращение какое-то. Обычно свекровь с невесткой враждуют, а для тебя она — чуть не лучшая подруга.

— Подруга? — удивилась Лариса. — Ну что ты, Андрюша, какая подруга? Она мне скорее мама, вторая мама. Нет, ничего-то ты, Николаенко, не понимаешь! Да и как тебе понять? Тут жизнь мою нужно знать. Я и сама разобраться не могу, разве это все объяснишь?

— А ты попробуй, — ответил Андрей. — Клиентов нет, никто нас дергать не будет. В случае чего — кошачий доктор примет. У нас такая практика — собаками и кошками разные специалисты занимаются, но в случае чего всегда друг друга подменяем. Если, конечно, тебе самой хочется разобраться…

Лариса вздохнула:

— Разобраться бы оно хорошо, да разве все расскажешь?!

Глава 2

И правда, разве расскажешь кому-то, как любимый бросил за неделю до свадьбы? Разве расскажешь, как в последний момент, можно сказать, из самой пропасти ее вытащил Дидковский? Как в день свадьбы удалось избежать слез и истерик только благодаря ударной дозе корвалола?..

Для Ларисы и по сей день оставалось неведомым, как Валере удалось решить все проблемы — она никогда его об этом не спрашивала. Но слово свое он сдержал — единственное, что в той страшной ситуации от нее потребовалось — это подтвердить в загсе свое желание связать судьбу не с заявленным ранее гражданином Горожаниновым, а с Дидковским. Даже маме с папой ничего объяснять не пришлось — разговор с будущими родственниками Валерий тоже взял на себя. Елизавета Николаевна лишь один раз спросила у дочери:

— Лариса, ты уверена?..

И, увидев в ответ лишь совсем неуверенное пожимание плечом, перестала дергать несчастную невесту.

До самой свадьбы Лариса надеялась, что Гена одумается, что прибежит умолять ее о прощении. Придумывала в уме всяческие козни, всевозможные наказания. И в то же время была абсолютно уверена, что не сможет его наказать, простит сразу, не раздумывая. А Валера… А Валера — он самый замечательный, самый близкий друг, он обязательно поймет, он непременно простит, и даже не подумает обижаться. Только рад за нее будет…

Даже в день свадьбы Лариса еще надеялась на чудо. Сначала дома, прихорашиваясь перед зеркалом. Все прислушивалась к звонкам — не идет ли Геночка, не пора ли прекратить весь этот спектакль? Потом у подъезда до последнего момента оттягивала посадку в шикарное авто со стилизованными кольцами на крыше. Все крутила головой, выискивая среди многочисленных гостей и любопытных соседей его, бесконечно любимого. И в загсе, едва не теряя сознания во время торжественной речи казенной дамы, официальной представительницы государства российского. И позже, в ресторане, когда изрядно подвыпившие гости без конца орали 'Горько', вновь и вновь заставляя целоваться новобрачных. До самого последнего момента ждала, готовая сорваться по мановению Генкиного пальца. До самой брачной ночи…

Не пришел… Не спас… Не забрал ее из благородных рук спасителя Дидковского… И только тогда Лариса поняла, что Геночка Горожанинов, самый-самый любимый человек в целой вселенной, навсегда остался в прошлом. Потому что если бы он даже и появился наутро после брачной ночи, она уже не смогла бы изменить того, что произошло. Но Гена не появился и наутро. Не увидел грустного взгляда свежеиспеченной замужней дамы, не испугался неестественной бледности ее обычно смуглого лица.

И Лариса стала Дидковской. Не формально, сугубо официально, а по сути. Она убедила себя, что именно Дидковский был предначертан ей в мужья изначально, от самого рождения. Не сразу, не запросто, но поверила, что Гена в ее жизни оказался совершенно случайно, даже ошибочно. Просто где-то там, наверху, в небесной канцелярии произошел сбой программы компьютера, а потому и вкралась в ее судьбу досадная ошибка по имени Гена Горожанинов. И не просто убедила себя в этом, но и довольно быстро привыкла к статусу члена семьи Дидковских.

Впрочем, привыкать к семье супруга ей не довелось — давным-давно знала, и даже в известном роде любила не только самого Валерика, но и его родителей. Правда, Владимир Александрович по-прежнему оставался для нее, образно говоря, человеком-загадкой. Как и в далеком ныне детстве, его и теперь почти никогда не бывало дома. Впрочем, даже если он и приходил с работы пораньше ради очередного семейного праздника, или же по давно укоренившейся привычке ехали отдыхать все вместе — к Ларисе он был не менее добр, чем Изольда Ильинична, однако никогда не делал попыток особо сблизиться с невесткой в духовном отношении. Тетя Зольда же с появлением в Ларисином паспорте фамилии Дидковская стала мамой Зольдой — вот и все перемены в их отношениях. Правда, Изольда Ильинична довольно продолжительное время воевала с Ларисой за право называться просто мамой, но Лариса при всем своем желании не могла перестроиться, настолько естественным для нее было словосочетание 'тетя Зольда'. Даже к 'маме Зольде' пришлось привыкать очень долго, а вот просто 'мама' у нее ну никак не желало получаться. В результате Изольде Ильиничне просто ничего не оставалось, как смириться с неизбежным злом. Ну что ж, пусть дурацкая 'Зольда', зато все-таки не 'тетя', а 'мама'.

Первое время новобрачные жили там же, на Строгинском бульваре, на третьем этаже. С одной стороны, Ларисе это было очень удобно, родные родители — вот они, совсем рядышком, только поднимись на несколько этажей на лифте и ты уже как будто дома, как будто и не было всего того кошмара под романтичным названием 'свадьба'. Однако с другой стороны очень сложно было оставаться с Дидковским, имея возможность в любую секунду вернуться домой.

Но страшнее всего было другое… Хуже всего было то, что над Ларисой постоянно нависала угроза столкнуться в парадном или возле дома с Горожаниновым. И увы — угроза эта не была условной, ведь несколько раз ей таки пришлось столкнуться с ним нос к носу…

Они так и не перекинулись хотя бы парой слов. Вместо диалога, вместо каких-нибудь объяснений или же упреков бывший жених окидывал Ларису таким презрительным взглядом, что она сжималась в клубочек, замирала, не умея сделать шаг в сторону, к спасению. И так и стояла ледяной скульптурой до тех пор, пока в воздухе не растворялся сам дух Горожанинова. Да только это не приносило облегчения. После каждой такой встречи Лариса вновь и вновь задумывалась о том, как жаль, что в ту роковую минуту, когда она уже стояла на табуретке на краю пропасти, в ее дверь, даже нет — в саму ее жизнь! — постучался Дидковский.

В результате таких потрясений Лариса сама попросила мужа переехать куда-нибудь в любое другое место. А Дидковский даже и не пытался разобраться в причинах такого желания. Ларисе даже показалось, что он обрадовался этой ее просьбе.

Так что на Строгинском бульваре они не прожили и года. Озвучивая свою просьбу, Лариса надеялась переехать в другой район Москвы. Однако Валерий почему-то решил перебраться за город, к родителям. С тех пор и жили там, в той самой шикарной розовой спальне, со всеми остальными прелестями в придачу. К тому времени Лариса училась уже на четвертом курсе, и добраться самостоятельно ни в институт, ни обратно домой не получалось. Да и нужды в этом особой не было — утром ее отвозил в город супруг, после занятий же когда Люся забирала, а иной раз и приходилось до вечера слоняться по Москве в ожидании, когда же Дидковский освободится и заберет ее домой. И скоро, дабы никто никому не мешал, никто никого не нагружал несовпадением расписания, Валере купили новую машину, на сей раз Ауди, а Ларисе отдали его старый Фольксваген — мол, дабы не жалко было в случае чего, а когда научишься, и тебе что-нибудь посерьезнее перепадет.

Постепенно жизнь молодой семьи налаживалась. Вернее, не столько учились жить вместе, сколько не мешать друг другу. У каждого была своя жизнь, каждый был занят своими заботами. Валера целыми днями работал, выслуживаясь перед начальством и демонстрируя родному папочке свою работоспособность: мол, не пожалеешь, не придется тебе за меня краснеть, если подсобишь подняться по служебной лестнице.

Лариса же, к собственному удивлению, полностью погрузилась в учебу. Никогда раньше ее не прельщали никакие науки, никаких интересов не имела, никаких увлечений. Тут же почему-то понравилось учиться, с головой ушла в мировую литературу, которая, собственно говоря, и была ее профилем. И раньше любила почитать, но все больше что-нибудь легкое и несерьезное, нынче же находила немыслимое удовольствие в классике: Кафка, Сартр, Гетте, Манн, Цвейг, что уж говорить о Толстом, Чехове, Достоевском, Бунине. Научилась ценить каждое слово, по нескольку раз перечитывала описания природы, которые раньше непременно пропускала, не считая нужным терять драгоценное время на такие пустяки. И абсолютно не страдала от того, что как-то совершенно незаметно Валера стал приезжать домой все позже.

Привычный ритм жизни изменился после госэкзаменов — уже никуда не нужно было спешить, не было никакой необходимости штудировать учебники и тоннами перелопачивать шедевры мировой литературы. Если раньше приходилось вставать в шесть утра, чтобы привести себя в порядок, слегка позавтракать и добраться до альма-матер, то теперь Лариса могла себе позволить поваляться в постели до одиннадцати, а едва проснувшись, тут же взяться за чтение. Если бы не Изольда Ильинична, она бы, пожалуй, так и валялась целыми днями в постели нечесаная и без намека на макияж.

Однако свекровь была настороже. Завтрак — не позже одиннадцати, да и то сугубо из уважения к привычке невестки поспать подольше. Однако к завтраку будь любезна привести себя в порядок — таков был негласный закон в этом доме. 'В порядок' — значит не просто умыться и одеться как-нибудь, лишь бы не в ночной сорочке и не в халате. Ни на минуту не следовало забывать, что нынче Лариса — член приличной семьи, а потому обязана не только соответствовать, но даже и демонстрировать пример остальным Дидковским, даже самой Изольде Ильиничне.

За красотою невестки свекровь следила более чем ревностно. Своею внешностью Лариса должна была затмить некрасивость Дидковских, то есть выступать этаким знаменем, украшением семьи. А потому Ларисе с тяжким вздохом приходилось откладывать в сторону очередную книжку и ехать то к парикмахеру (ни в коем случае не к маме — квалификации Елизаветы Николаевны явно недостаточно для того, чтобы отвечать за шикарные волосы невестки Дидковских!), то к массажистке, то к косметологу. Единственное, что полагалось делать ей самой — это маникюр. Потому что когда-то Изольда Ильинична вычитала в журнале, что через нестерильные маникюрные приборы можно заразиться ВИЧ-инфекцией. Кроме посещения специалистов по красоте, старшая и младшая Дидковские регулярно наведывались в дорогие магазины в поисках чего-нибудь эдакого необычного, что позволило бы им ярче подчеркнуть не только личные свои качества, но и положение в обществе.

Нельзя сказать, что такое времяпрепровождение очень нравилось Ларисе. Однако ее мнения на сей счет особо никто не испрашивал — тебя любезно приняли в клан Дидковских, а ты уж будь любезна соответствовать их образу жизни. Постепенно Лариса втянулась, привыкла. Это раньше, семнадцатилетней девчонкой, могла не задумываться о том, что надо было бы подпитать кожу лица и шеи чудодейственной маской или хотя бы кремом, что волосы, так же, как и кожа, нуждаются в дополнительном питании и уходе. Теперь же, вступив в третье десятилетие жизни, автоматически выполняла определенные действия по поддержанию собственной красоты и молодости.

Единственное, к чему не могла привыкнуть, вернее, что не могло ее не нервировать, это занятия спортом. И тут уж Изольда Ильинична вынуждена была пойти на некоторые уступки невестке. Если в первое время минимум два раза в неделю вывозила Ларису в спортзал, то вскоре, устав от ее нытья, придумала компромиссный выход. То есть Лариса по-прежнему будет заниматься физическими нагрузками для поддержания формы, но не в спортзале, а дома на тренажерах. Но уже не менее трех раз в неделю. А дабы непослушная в данном отношении Ларочка не халтурила, непременно занималась вместе с нею.

Плохо ли, хорошо ли, но быт молодой семьи можно было считать налаженным. Впрочем, скорее хорошо, нежели плохо, невзирая даже на то обстоятельство, что жили молодые с родителями. Даже Лариса находила в этом гораздо больше плюсов, чем минусов. В самом деле — разве могла ей помешать мама Зольда? А Владимир Александрович? Пусть в ином качестве, но они и до свадьбы, практически всю ее жизнь были рядом. К тому же мама Зольда обладала, на взгляд Ларисы, замечательным свойством особо не надоедать своим присутствием. Если бы еще с тренажерами своими не приставала — цены бы ей не было. Впрочем, тренажеры — это такая мелочь!

Зато Изольда Ильинична всегда была рядом с невесткой. Вернее, всегда, когда Ларисе этого хотелось — она словно чувствовала, когда Ларочка начинала скучать. Если же невестке хотелось насладиться одиночеством — мама Зольда угадывала это по едва уловимой грусти в глазах Ларисы. То есть Изольду Ильиничну при всем желании нельзя было назвать ни назойливой, ни неприступной. Как раз та золотая середина, удержаться на которой мало какая свекровь способна.

Супруга же Лариса боготворила. Она не пыталась разобраться в своих чувствах к нему — это было для нее лишним. Зачем пытать себя бесполезными вопросами: 'Люблю ли я Валеру?' Зачем копаться в себе, выискивать, вылавливать сиюминутные ощущения? Если главный вывод, главный результат не могло поколебать ничто. Валера спас ее от позора! Он спас ее не только от гибели моральной, но и от физической. А потому — он достоин только лучших чувств, любви, уважения и бесконечной благодарности. И Лариса не уставала благодарить судьбу за то, что послала ей в тяжкую годину Валерика Дидковского — самого надежного друга и любимого мужа.

Глава 3

Валера затянулся, сладко прикрыл глаза. Хорошо! Вдруг вспомнив о чем-то тревожном, посмотрел на наручные часы. Ох, как быстро летит время! С видимым сожалением раздавил едва начатую сигарету в пепельнице.

— Уже уходишь? — обиженно спросила Кристина.

Дидковский недовольно дернул плечом. Ох уж эти женщины! Получила свою порцию удовольствия, исполнила свой долг перед мужчиной — отдыхай. Нет, ей непременно нужно потянуть время. А где его, лишнее, взять?!

— Как видишь, — довольно грубо ответил он.

Впрочем, Кристина и не думала обижаться — видимо, привыкла к такому обращению за долгие годы совместной жизни. Жизни?! Совместной?!! Жизни — да, совместной — частично. Но это скоро изменится, это очень скоро изменится. Теперь Кристина была в этом уверена на все сто процентов!

— Милый, — прощебетала она, прижимаясь к его бледному плечу. — Подожди, не спеши. Не сегодня…

Дидковский безапелляционно сбросил ее с себя, сел на кровати, сверкая в темноте неестественно бледным телом.

— Чем это, интересно, 'сегодня' отличается от 'всегда'? — нарочито хамовато ответил он. — Всегда уходил, когда считал нужным, и сегодня уйду.

— Уйдешь, конечно уйдешь, — покладисто кивнула Кристина. — Только чуточку позже, ладно? Сегодня мне очень нужно с тобой поговорить.

— О чем? — скривился Валерий. — Деньги кончились? Я ж тебе только позавчера давал — уже все потратила? Тогда потерпи до следующего раза, я сегодня без наличных. И вообще — что-то ты стала много тратить в последнее время. Угомонись — мне еще жену кормить, между прочим.

Всунул длинные худые ноги в брюки, застегнул молнию. Принялся за рубашку. На даму не обращал ни малейшего внимания, говорил будто в пространство, ни к кому не обращаясь.

— А на это, милый, у меня есть вполне уважительная причина. Об этом я и хотела с тобой поговорить, не о деньгах.

Кристина села в постели, даже не пытаясь прикрыть обнаженную грудь. Шарящий по комнате в поисках галстука взгляд Дидковского наткнулся на нее. Подивился — надо же, какая у нее стала красивая грудь! Такая кругленькая, пухленькая. Что-то он раньше не замечал этой красоты. Или силикон? Вот куда деньги деваются, словно в прорву! Только когда она успела сделать операцию?

— Ну? — презрительно выдал он. — Когда это ты умела говорить о чем-то другом, кроме денег?

Кристина обиделась:

— Я никогда у тебя ничего не просила! А если ты и давал мне деньги, так сам, по собственной инициативе! И ты не имеешь права упрекать меня в этом, потому что… Потому что…

Объяснение так и не слетело с ее губ. Почему-то стало так обидно, так жалко себя. Да что же это такое, а? Ну когда же это кончится?! Да сколько лет она уже терпит это хамство?!! И ради чего? Ну нет, милый, хватит! Она не зря терпела, пришло ее время, пришел долгожданный праздник!!!

Подскочила с постели, словно забыв о наготе, прижалась к нему, уже одетому в пиджак:

— Валерочка, миленький! Перестань, я прошу тебя! Ты можешь сколько угодно ругаться, сколько угодно пугать меня своей строгостью, унижать меня. Но я-то знаю, что ты меня все равно любишь. Ведь любишь, правда?! Ведь ты не можешь меня не любить, я знаю, не можешь. Иначе разве ты приходил бы ко мне каждый день? Все наши с тобой четырнадцать лет, изо дня в день? И не прикрывайся женой — если бы ты ее любил, ты забыл бы обо мне уже давным-давно. Но ты после свадьбы только в лучшую сторону изменился, только чаще стал приходить. Стало быть, какая бы она замечательная ни была, а дать тебе того, что даю я, она не может. Значит, я лучше! Не с нею ты вечера проводишь, а со мной! Я не знаю, зачем ты на ней женился, не моего это ума дело. Может, карьера твоя от этого зависела, а может, на спор — от тебя ведь можно чего угодно ожидать. Да только любишь ты меня, миленький, меня, а не свою законную женушку. Не знаю, как ты ей объясняешь свои поздние возвращения домой. Да только или она у тебя холодная расчетливая стерва, которая только делает вид, что верит мужу-гулёне, или же дура последняя!

Ответом ей была звонкая оплеуха. Кристина застыла удивленно, перестала дышать, только смотрела на Дидковского каким-то страшным взглядом. Тот испугался:

— Эй, ты чего?

Кристина по-прежнему молчала, вытаращив на него глаза, и не дышала. Валерий схватил ее за голые плечи и начал трясти:

— Эй! Эй-эй-эй, Кристина!

Дабы привести любовницу в чувство, ему довелось еще несколько раз ударить ее по лицу, правда, уже не так сильно, как в первый. Наконец, столбняк у Кристины прошел, она вздохнула с придыханием, с каким-то утробным звуком, словно захлебнулась воздухом, после этого задышала часто-часто. Дидковский брезгливо толкнул ее на кровать.

— Истеричка! Это что-то новенькое. Только запомни, дорогая моя: моя жена — это моя жена, жена, поняла?! А ты наложница. А что есть наложница — не мне тебе объяснять. И не надо путать значение этих слов. Даже если я прихожу к тебе каждый вечер, это еще не повод для подобных выводов. И к тебе я прихожу именно как к наложнице, готовой удовлетворить любую мою прихоть. А к ней я иду, как к жене, домой. Поняла? Вот и вся разница между вами — она уважаемая женщина и любимая жена, а ты наложница, существо, созданное для плотских утех. Вот и знай свое место, тень! Еще раз услышу подобное — вылетишь не только из квартиры, вообще из Москвы. Давно в своем Воронеже не была? Я тебе устрою экскурсию, а то и вообще на ПМЖ туда отправлю!

— Не отправишь, — злорадным шепотом ответила Кристина. — Никуда ты меня теперь не отправишь!

Дидковский хмыкнул. Не столько удивленно, сколько насмешливо:

— Интересно! И откуда же такая уверенность?

— Если бы ты мог без меня обойтись — уже давным-давно забыл бы ко мне дороженьку. А ты ходишь. Как на работу ходишь. Только без выходных — ты ведь даже в выходные находишь возможность забежать ко мне на часок-другой. Стало быть, нужна я тебе, нужна. Пусть в качестве наложницы, но без меня ты жизни своей не представляешь. Я за эти годы стала частью тебя, дорогой. Ты без меня задохнешься, миленький. Так что не грозись, не напугаешь. Никуда ты меня не отправишь, никуда! А тем более теперь.

Валерий занервничал. Что это с ней? Что эта дрянь себе позволяет?!

— А почему же это теперь тем более? Ты намекаешь, что сегодня все изменилось? Раз посмела открыть рот, посмела со мной спорить — теперь всегда будешь высказывать свое мнение, которое здесь ровным счетом никого не интересует? Ошибаешься, крошка, ах, как ты ошибаешься! Еще раз позволишь себе подобное — и на практике проверишь, нужна ты мне или нет. И без тебя Москва шалавами кишит…

— Москва-то, может, и кишит, — перебила его Кристина. — Очень даже верю. И верю, что ты относишься ко мне, как к шалаве — очень даже верю, ты ведь не устаешь демонстрировать мне это при каждом посещении. Но теперь все изменится. Потому что твоя драгоценная супруга зря свой хлебушек ест. Потому что не она, а я тебе ребеночка рожу. Понял?! Вот куда твои денежки в последнее время улетучиваются! На хорошее питание да на медицинское обследование. Дабы ребеночек родился здоровеньким.

— Что? — задохнулся от возмущения Дидковский. — Что?!! Какой еще ребеночек?! Я тебе устрою ребеночка! Я тебе миллион раз говорил — предохраняйся. Говорил?

— Говорил, — с готовностью подтвердила Кристина. — Говорил. Ну и что это меняет? Я беременна, нравится тебе это или нет. Лично мне так очень нравится!

— Меня меньше всего волнует, что тебе нравится. Я сказал — никаких детей! А дальше сама знаешь, что делать. Деньги привезу завтра, а с проблемами разбирайся сама. Поняла? Я не знаю, как это там у вас делается, но как-то ведь люди избавляются от нежеланных детей. Вот и ты пойдешь проторенной дорожкой. Если, конечно, хочешь остаться при мне.

— О, да, — ехидно подтвердила Кристина. — Я непременно останусь, но не при тебе, а с тобой, непременно! Можешь даже не сомневаться! Только вместе с ребенком. Потому что аборт делать уже поздно — двадцать две недели. А аборты допускаются только до двенадцати, чтоб ты знал!

Все эти недели, хоть двенадцать, хоть двадцать две, были для Дидковского пустым звуком — уж в чем, в чем, а в беременностях он разбирался меньше всего на свете.

— А я сказал — никаких детей! Без моего ведома забеременела — сама и избавляйся. С деньгами помогу.

И, мгновение подумав, тихо, очень тихо, угрожающе добавил:

— Я не шучу…

Кристина вскинулась:

— Я тоже! И если я говорю: 'Ребенок будет', значит, он будет! Ты, Валерочка, никогда не задумывался о том, что я несколько старше тебя? Да, тебе тридцать, а для мужика тридцать лет — сущая молодость, вся жизнь впереди. А мне, к твоему сведению, тридцать четыре! И я, между прочим, женщина! И если я не рожу сейчас, то я вообще никогда не рожу! А ты хотя бы представляешь себе, что такое женщина? Если, конечно, это настоящая женщина, а не твоя замороженная царевна-лягушка. Значит, главное ее предназначение в жизни — дать жизнь другому существу, родить и выкормить, воспитать. Или ты думал, женщины созданы сугубо для того, чтобы дарить сексуальное удовольствие мужикам? О, как это по-мужски! Нет, милый мой, нет! Даже если ты меня бросишь — я все равно рожу этого ребенка! Только ты меня не бросишь. Не сможешь. Больше того — разведешься со своей идеальной женщиной и женишься на мне. Хватит, я терпела четырнадцать лет! Пришло мое время! И я хочу, чтобы наш ребенок родился в законном браке, дабы тебе впоследствии не пришлось усыновлять собственного ребенка!

Дидковский молча прошел в прихожую, обулся и уже практически в дверях вместо прощания крикнул:

— Я все сказал. Решай сама, — и покинул уютное гнездышко на Таллиннской улице.

Кристина беспомощно расплакалась.

Домой Дидковский приехал, как обычно, поздно. Лариса уже лежала в постели и по обыкновению читала. Увидев супруга на пороге спальни, ласково улыбнулась:

— Привет! У тебя все в порядке?

— Да, конечно, — устало ответил Валера и прошел в ванную комнату.

Присел на край ванны, распустил галстук, намотал на ладонь. Размотал. Снова намотал. Господи, ну к чему все эти проблемы, ведь все было так хорошо! А теперь? Что ему делать теперь?! Если уж Кристина позволила себе так говорить с ним, видимо, уже приняла окончательное решение. А он что же, выходит, даже права голоса не имеет? Да что она себе позволяет, дрянь такая?!

А вдруг и правда уедет в свой Воронеж? Что тогда? Конечно, теперь, в тридцать лет, он уже не так нуждался в ее услугах, как будучи шестнадцатилетним мальчишкой. Да зачем она ему вообще нужна?! Ведь у него же есть Ларочка! Это что же, выходит, он, как последний осел, все эти семь лет таскался к Кристине сугубо по привычке?! Без особой нужды, без желания — просто по банальной привычке?! И все? Все? В таком случае — пусть себе уматывает в Воронеж, и дело с концом. Что он, не проживет без ее услуг, что ли? А проживет?

Галстук то наматывался на руку, то разматывался обратно, каждый раз удерживаемый за самый кончик. В одну сторону — пусть себе едет. В другую — а смогу ли?..

Да, безусловно, у него есть Ларочка. Его любимая, его единственная, его гордость, свет в окошке. Ларочка всегда была рядом. На любом мероприятии, в любом обществе — Ларочка всегда была рядом. Такая ослепительно-красивая, такая стройная, с длинными черными блестящими волосами, смуглая, как будто бы только что, даже лютой зимой, вышла из моря, как Афродита из морской пены — гладенькая, загорелая, сверкающая то ли капельками воды, то ли бриллиантами, то ли внутренним своим светом. Благодаря Ларочке и он сам себе казался красивым. Ладно, пусть не красивым — это уж, конечно, большая натяжка. Но рядом с нею он переставал чувствовать себя уродом. Довольно странно и нелепо, ведь по идее рядом с красивым некрасивое кажется безобразным. Но он все равно чувствовал себя рядом с женой пусть не первым красавцем Москвы и московской области, но по крайней мере он чувствовал себя ровней со всеми остальными людьми. На пьедестале была только очаровательная миссис Дидковская, все остальное человечество уютно расположилось у ее ног и сравнялось: не было среди них красивых, потому что невозможно быть красивым рядом с совершенством; но не было и некрасивых, потому что даже самый уродливый человек под светом ее красоты, волнами стекающим с нее, становился красивее, чем он даже мог мечтать. И плечи Дидковского расправлялись от гордости за Ларочку, за то, что она не чья-нибудь супруга, а его собственное достояние. И уже так естественно и даже почти шикарно на Валерии сидел новый дорогущий смокинг, уже не казались его плечи несоразмерно узкими, а вся фигура уродливо худой и нескладной.

Он всю жизнь любил Ларочку. И будет любить до самой смерти. Но почему же, добившись генеральной цели, женившись на предмете обожания, он не прекратил посещения такой доступной, такой презираемой им Кристины?! Ведь он был уверен — добейся он цели, стань законным супругом Ларочки, и уже никогда даже и не вспомнит о существовании того низкого, недостойного существа. Все его мечты о Ларочке заканчивались свадьбой: вот он, в добротном темном костюме, стоит, улыбаясь, совершенно счастливый рядом с несусветно красивой в шикарном свадебном наряде Ларочкой. И всё — сбылась мечта, о чем еще можно мечтать?!

Но свадьба оказалась позади. Все эти крики 'Горько!', несколько унизительные немые вопросы в глазах гостей со стороны Лутовининых: вроде в приглашениях на свадьбу женихом значился другой, какой-то Геннадий Горожанинов, а тосты произносят за Ларису и Валерия? Как-то странно, непорядок. Но и на эти унизительные взгляды было наплевать. Он добился цели, к которой шел с самого раннего детства. А как счастлива была мама! Нет, поистине это был самый счастливый день в его жизни!

Но первая брачная ночь несколько отрезвила. Он не привык к предварительным ласкам, не привык заботиться о партнерше. Всегда воспринимал женщину, как рабыню — это она должна услаждать его, это она рождена для его утех и ни для чего более. Но теперь рядом с ним была не Кристина, низкое порабощенное существо — рядом была его Ларочка, его богинька! И разве может он обращаться с богинькой, как с беспутной дешевой подстилкой?

Эта ночь стала кошмаром Дидковского. Тысячи мыслей и ощущений сбились в кучу, не разобрать, где какое. С одной стороны — он добился цели, вот она, любимая женщина, рядышком, твори с ней все, чего душа пожелает. Но тут же возникало из ниоткуда внутреннее табу: нет, всё нельзя, всё можно только с беспутной Кристиной, а это ведь Ларочка! Пробуждалось дикое желание целовать ее ноги, достать все звезды с небес, как бы наивно и банально это ни звучало. И, уже готовый унизиться в бесконечной любви, в обожании, Дидковский тут же вспоминал о всем коварстве своей богиньки: подлая, какая же она подлая! Все они, бабы, одинаковые: что дешевка Кристина, что неприступная, казалось бы, Ларочка. Но ведь неприступность ее была внешняя, наносная! Ведь как легко, дрянь такая, отдалась своему Горожанкину!!! И хотелось уже не целовать и ласкать ее бархатное тело, а отхлестать по щекам, вложив в удары всю свою боль, все те чувства, что он пережил в новогоднюю ночь, прекрасно понимая, что именно сейчас, в эту самую минуту, подлец Горожанинов вытворяет с его любимой все, что пожелает. Ведь сердце останавливалось от мысли, как изгибается под коварными Генкиными руками ее пьяняще-прекрасное, совершенное тело! И желание физической любви пропадало, Дидковского душили боль и обида, и так сложно было сдержать слезы. Она обманула, Ларочка его коварно обманула, предала! Она подарила Генке, бездумно бросила к его ногам то, что так берег для себя Валера. Ведь если бы не его практически ежедневные бдения, Ларочка уже давным-давно подарила бы кому-нибудь счастье первенства — в наше время это происходит практически с каждой девчонкой, достигшей в лучшем случае шестнадцати лет…

О, каким он был дураком! Зачем, зачем он помешал ей сделать это?! Пусть бы лучше досталась кому попало, тому, кого Дидковский не знал лично, даже не догадывался о его существовании. Пусть первому встречному, пусть практически незнакомому. Но зачем, зачем она позволила это Горожанинову?! Лучшему другу и смертельному врагу. И как ему жить с этой мыслью?! Изо дня в день, из ночи в ночь?! Да, он жестоко отомстил Горожанинову, ну и что? Разве это принесло ему желанное спокойствие? Ничуть не бывало! Отомстить-то он отомстил, но разве подвластно ему вырвать из прошлого Ларочкино с Генкой совместное предательство? Разве может он стереть из ее памяти страстные ночи с Горожаниновым? Хорошо бы, если бы в постели с Генкой она не почувствовала ничего особо приятного. А если?.. А что, если сравнение с Генкой будет совсем не в пользу Дидковского?!

Ларочка, Ларочка!.. Его любовь, его надежда, его страсть, его проклятье. Как жить, как быть?! Любить или ненавидеть? Простить или мстить изо дня в день, на протяжении всей жизни?

… Дидковский вышел из ванны. Уже без рубашки, в одних брюках присел на кровать:

— Ларочка, ты меня любишь?

Лариса приветливо улыбнулась, отрываясь от книги:

— Конечно, дорогой. Конечно я тебя люблю, — и вновь вернулась к прерванному занятию.

Дидковский как сидел, так и лег поперек кровати. Раскинул руки в стороны, прикрыл глаза:

— Как я устал! Если бы ты знала, как я устал! Мне кажется, я бы заснул даже стоя.

Лариса вновь отвлеклась от чтения:

— Вот стоя можешь спать сколько угодно. Лишь бы ты не заснул сидя за рулем.

— Постараюсь, — бесцветным голосом ответил Валерий. — Так ты говоришь, любишь? Ты в этом уверена?

Лариса не ответила. Только посмотрела на мужа удивленно: что это с ним?

— Валер, ну что ты валяешься на постели в брюках? Разденься, помойся — ты же, по-моему, собирался принять душ? А потом ложись себе по-человечески, отдыхай. А я еще почитаю, хорошо? Тебе свет не будет мешать?

Дидковский молча поднялся, снял брюки, аккуратно повесил их на вешалку-прищепку. И уже из ванны ответил почему-то недовольным голосом:

— Если я смогу уснуть стоя, почему бы мне не заснуть при свете? Можно подумать, впервые…

Дальнейшие его слова невозможно было разобрать из-за шума сильной струи воды, бьющей в ванну. А может, он больше ничего и не сказал? Лариса равнодушно пожала плечом и вновь окунулась в захватывающие подробности чужой личной жизни, изложенные очередным гениальным классиком.

Глава 4

Курс антибиотиков, к вящему удовольствию Ронни, был успешно завершен. Страшная пипетка тоже осталась позади. Однако так же позади осталась и его спокойная собачья жизнь, когда каждое его пожелание тут же удовлетворялось окружающими людьми. Теперь уже ему самому ежедневно приходилось исполнять чужие прихоти.

По совету Андрея Лариса отдала Ронни на перевоспитание. Вернее, совсем расстаться с собакой, пусть даже и временно, ни она, ни остальные домашние не решились, а потому остановились на варианте ежедневных тренировок на специальном полигоне при собачьем клубе.

К несказанному Ларисиному удовольствию, Андрей посещал собачьи занятия вместе с нею. Правда, только в свободные дни, но все-таки его общество было Ларисе почему-то особенно приятно. Почему? Сама себе на этот вопрос отвечала так: потому что кроме него у нее нет друзей.

И правда, как так оказалось? Почему вокруг нее остались только Дидковские? Она что, такая плохая, такая неинтересная собеседница? Как так произошло, что ей абсолютно не с кем поговорить, кроме мамы Зольды?

Сразу после свадьбы она оказалось словно в вакууме. Перебравшись на третий этаж к мужу, она тем самым поменяла не только адрес, но и номер телефона. А сообщить его перед свадьбой никому не успела. Не столько из-за нехватки времени, ведь у нее была на это всего лишь неделя. Скорее из-за того, что сама надеялась на то, что все еще переменится. Пусть в последний момент, но Геночка еще непременно успеет исправить ошибку, и тогда… А он не успел. Вернее, даже не спешил. И кажется, вообще не собирался. Его устраивало, что Лариса выходит замуж за Дидковского. А как же его бесконечные признания в любви? Клятвы в верности? Как же жаркий шепот, обдающий ухо легким морозцем? Вот и верь после этого людям…

Как бы то ни было, а после свадьбы Лариса осталась одна. Если, конечно, не считать новоявленного супруга да его и своих родителей. А друзья оказались в прошлом. У Ларисы их и раньше не было много, всю жизнь по большому счету дружила с Дидковским, Горожаниновым да Сливкой. Валерка в одночасье из друга превратился в мужа, Горожанинов — во врага. А тут еще, как назло, и каникулы подоспели, и все однокурсницы поразъезжались кто по морям-океанам, кто по дачам, а кто и в горы махнул, поближе к романтике. И оказалась рядом с Ларисой только Сливка.

Впрочем, и Юлька Сметанникова задержалась рядом ненадолго — только до переезда младших Дидковских к родителям. Не потому, что в очередной раз взбрыкнула. Очень даже наоборот, Сливка как раз стала относиться к подруге более лояльно и тепло, нежели когда-либо ранее. Неизвестно откуда в ней взялась чуткость и тактичность, но она даже не стала доставать Ларису своими бесконечными вопросами, что же такого странного произошло между нею и Горожаниновым. Лишь один раз высказалась по этому поводу:

— Я не знаю, что там у вас с Генкой произошло, не хочу бередить твои раны. Но в общем и целом я одобряю твой окончательный выбор. Генка — что Генка? Так, красивый парень, и ничего более. Один сплошной пшик. Да и красивый-то он только с виду, а внутри одна гниль. Знаешь, Лар, я ведь благодаря тебе тоже излечилась от него. И ведь сама знала, что подонок и мерзавец, одним словом сволочь. Но когда это касается только тебя самой — как-то отказываешься верить, все, кажется, еще может измениться, даже нет, обязательно изменится. А вот на другом примере, на чужой беде… Знаешь, как говорят: большое видится на расстоянии. Выходит, я даже не понимала, насколько он большая сволочь. Все его пакости казались такими мелкими. Только теперь поняла. И знаешь, так рада! Я наконец-то могу говорить о нем спокойно, без дрожи в голосе. Благодаря тебе я повзрослела. Спасибо тебе, Ларка! Искреннее человеческое спасибо! И… Ты прости меня за прошлое, а? За всё-всё прошлое, всё, что было, оптом. Прощаешь?

Лариса никогда не была злопамятным человеком. И в данной ситуации, когда рядом с ней осталась одна только Сливка, тем более не собиралась помнить все ее мелкие и не очень пакости.

— Конечно прощаю, — улыбнулась Лариса.

— Всё? — переспросила Сливка. — Всё-всё, абсолютно? Оптом? Тогда так и скажи: всё прощаю, весь список, оптом.

— Что за глупости? Сказала же — прощаю, уже простила, и хватит об этом!

— Нет, — настаивала Юлька. — Так и скажи, слово в слово: прощаю тебе, Юля Сметанникова, все обиды, все подлости, прощаю все до единой, оптом. Скажи, так надо!

— Кому надо? — возмутилась Лариса. — Что за очередную ерунду ты придумала? Отстань, сказала же — все в прошлом, проехали. И отстань от меня.

— Нет, скажи! — требовала Сливка. — Иначе это всегда будет стоять между нами. Скажи полностью, слово в слово!

Лариса сдалась с легким вздохом:

— Ну хорошо, хорошо, — повторила вслед за Сливкой, как заученный урок, как молитву: — Прощаю тебе, Юля Сметанникова, она же Сливка, все твои грехи и прегрешения в полном составе, оптом. Всё, легче стало?

— Да, — беззаботно воскликнула Юлька. — Вот теперь мне действительно стало легче!

… Почему вдруг Ларисе вспомнился этот разговор столетней давности? Почему она вообще все чаще и чаще в последние дни стала возвращаться в прошлое? Что она ищет там, что оставила, что потеряла? Все семь лет замужества была довольна собственной жизнью, а теперь вдруг проснулись какие-то смутные сомнения. В чем она сомневается, в чем? В том, что Валера ее любит? Вот уж нет, и тени сомнения в его любви. Неизвестно, что двигало им в тот момент, когда он предложил Ларисе такой оригинальный выход из более чем сложной ситуации. Но все его последующие действия, все слова и поступки были наполнены искренней неподдельной любовью. Мало того, что помог ей избежать позора, мало того, что вытянул, образно говоря, из пропасти, из пасти смерти, так ведь и действительно сумел-таки перевести стрелки злословия с Ларисы на Горожанинова. Это тому потом выражали сочувствие все знакомые и соседи, это над ним потешались втихомолку: 'Что, Генка, обскакал тебя Валерка Дидковский? То-то!'

Нет, не Валеркина любовь ее беспокоила, и не ее отсутствие. Тогда что? Правильность собственного выбора? А был он у нее, выбор?! Если альтернативой было самоубийство — то разве это можно считать выбором? Или она должна была перешагнуть через собственную гордость и принять на себя бесчисленные насмешки окружающих? Да ради чего?! И разве она хотя бы один разочек за все эти семь лет пожалела о своем решении? Глупости, конечно же нет! Она наоборот была преисполнена благодарности Валере за то, что спас ее от позора. Именно за это и полюбила его, за бесконечное благородство, за то, что ни разу не напомнил о том, что женился-то на ней сугубо из жалости, или, быть может, из сочувствия.

Нет, не это ее беспокоило. Тогда что? Почему вдруг вспомнились Сливкины слова? Что разбередило ее душу?! Неужели удивление в глазах Андрея, когда он узнал об отсутствии у нее каких-либо увлечений? Неужели ей так дорого его мнение о ней? Дорого?! Да — вынуждена была согласиться Лариса, да, да, ей действительно стало очень важно, что о ней думает одноклассник Андрюша Николаенко, о котором она уж давным-давно и думать забыла. Что происходит?!!

Они сидели на скамеечке у самого забора огороженной огромной собачьей площадки. Бедолага Ронька страдал от деспота тренера, равнодушного к его бесконечному очарованию, выполнял короткие четкие команды с несчастным обиженным видом. Лариса наблюдала за ним, но незаметно для самой себя то и дело переключала внимание на мысли о прошлом и настоящем. Андрей сидел рядом и не пугался затянувшейся паузы, как когда-то в пору далекой юности. Поглаживал свое маленькое сокровище, свои два килограмма очарования с бантиком, и молчал. А может, тоже думал о чем-то, пытался разобраться в собственных проблемах? Так или иначе, а молчать вместе с Андреем Ларисе почему-то было очень уютно. Так естественно было сидеть вот так рядышком, и молчать, молчать, молчать, не ощущая от молчания ни малейшего неудобства…

Маленькая принцесса, лежавшая ранее свернувшись калачиком на коленях Андрея, вдруг сладко-сладко потянулась и вывернулась, подставив под его ласковые руки крошечное, почти голенькое пузико. Андрей засмеялся:

— Вот она, тяжелая собачья жизнь! Что тут еще скажешь! Между прочим, она тебя признала. Вот эта поза, брюшком кверху, у собак обозначает максимальное доверие к окружающим. Она обожает лежать на спинке, но раньше, когда ты была рядом, она себе такой роскоши не позволяла. Лежала вроде и мирно, но в любой момент готова была к отражению атаки — хоть и маленькая, а все равно защитница. А теперь признала — видишь, как расслабилась. У собак живот — самое уязвимое место, именно поэтому они и могут позволить себе лежать на спине только при условии абсолютной безопасности.

— Ну да, — улыбнулась Лариса. — Мне эта тяжелая собачья жизнь тоже очень хорошо знакома. И эта поза тоже. Твоя хотя бы маленькая, крошечная, а мой кабанчик вот так разляжется прямо в проходе кверху брюхом, а ты его обходи десятой дорогой, чтобы ненароком не разбудить. А то и в любимом кресле мамы Зольды устроится — фиг выгонишь. Такой разбалованный — ужас! Одно дело йоркшира баловать, и совсем другое — большую собаку. Далматин-то он тоже вроде как декоративный, но только благодаря шикарной своей окраске. А так-то — не малыш, не для баловства собака. Я его, конечно же, безумно люблю, но если бы ты знал, как я хотела йоркшира!

— Тогда почему не купила? Почему не настояла на своем? — удивился Андрей. — Для меня это так странно — любишь йорков, а покупаешь далматина.

— А что делать? Если у меня был выбор: или далматин, или вообще никакой собаки. Что бы ты выбрал?

— Я бы выбрал только то, что захотел сам. И никому не позволил бы решать за себя. Я тебя, Лариса, как-то не понимаю. Ты на самом деле такая инфантильная, или играешь какую-то странную роль? Ты ведь раньше такой не была. Или я тебя просто плохо помню? Или не понял тогда, в школе?

— Инфантильная? — возмутилась Лариса. — Да ты что? Да я…

И осеклась. А чем она может возразить, разве у нее есть какие-то доводы против этого утверждения? Инфантильная… Слово-то какое отвратительное, бесформенное, расплывающееся, как растаявшее мороженое. Инфантильная? А хуже всего в этом слове было то, что в эту секунду Лариса поняла, что только этим словом ее и можно назвать. С виду такая вся холеная, стройная, ровненькая, гордая. Красивая, как не устают в один голос повторять Валера и мама Зольда. А что у нее внутри? Кем она ощущает себя на самом деле? Кем?!

— Инфантильная… — расстроено повторила она. — Инфантильная… Какой ужас…

И она едва не заплакала, да вовремя вмешался звонок мобильного. А разве можно отвечать со слезами в голосе? Мама Зольда ведь перепугается за нее, начнет переживать, позвонит Валерику, прикажет ему немедленно отыскать ее, вернуть домой целой и невредимой. И Лариса взяла себя в руки:

— Да, мам Зольда! Ну а где же еще? Вон он, бегает. Ой, мам Зольда, видели б вы его сейчас! Бедненький, хвост поджал, ушки поджал… Ну конечно, это не мы с вами, тренером он не очень-то покомандует. Да, мам Зольда, конечно, домой, а куда мне еще деваться? Нет, не раньше, чем через пару часиков. Валере? Хорошо, мам Зольда, позвоню. Хорошо, прямо сейчас и позвоню. Да, хорошо. Пока.

Едва нажав кнопку отбоя, тут же набрала номер мужа, лишь коротким жестом попросив Андрея подождать еще минуточку.

— Валера? Как ты? У тебя все в порядке? Мне мама только что звонила, она очень о тебе беспокоится. Говорит, ты какой-то не такой вчера пришел. Ты уверен? Может, мне к тебе подъехать? Нет, я сейчас с Ронькой на тренировке, ты забыл? Не надо? Ну, как хочешь. Ты сегодня опять поздно? Хорошо, дорогой. Тогда до вечера. Целую…

Телефон безвольно повис на пестром шнурке.

— Лар, ну вот что ты делаешь? — возмутился Андрей. — Ты же только что ужасалась, во что превратилась. И тут же снова это делаешь!

— Что? — искренне удивилась Лариса. — А что такого я сделала?

— Ну ты же пляшешь под ее дудку! Ты сама разве этого не замечаешь? 'Да, мам Зольда, хорошо, мам Зольда. Буду, мам Зольда, как скажете, мам Зольда!' Как послушный новобранец перед генералиссимусом. Вот скажи — ты сама разве собиралась звонить мужу? Вот сейчас, в эту самую минуту собиралась?

Лариса неуверенно пожала плечом:

— Да нет, вроде, не собиралась…

— Тогда почему позвонила? Потому что 'мам Зольда' приказала?

— Да почему приказала?! — возмутилась Лариса. — Никто мне не приказывал! Просто попросила. Ей показалось, что у него какие-то неприятности, вот и попросила, чтобы я позвонила, успокоила его…

— А почему она сама не позвонила, если так волнуется о сыне? Ты не понимаешь, что и эта ее невинная просьба — звено той же цепи? Скажи мне, когда ты сама в последний раз принимала решение? Сама, без постороннего давления?

Лариса вскинулась было — как это 'когда'? Да она каждый день решения принимает с утра до вечера! Набрала в легкие воздуха, даже открыла рот для ответа. И вдруг осеклась — не приходило на ум ничего. Нет, наверное, это просто с памятью что-то стало, не может ведь быть, чтобы от нее ровным счетом ничего в этой жизни не зависело.

Андрей пришел на помощь:

— Ну вот, скажем, этот костюмчик ты сама выбирала? Костюм действительно бесподобный, тебе очень идет. Но ты скажи — ты сама его выбрала, сама решила купить?

Лариса покраснела. Этот костюм был куплен две недели назад, во время очередного рейда по магазинам в компании мамы Зольды. И именно она предложила ей померить этот костюм. Она же и решение принимала. Господи, неужели так и есть? Боже, как стыдно! Это что же, она стала такой рохлей?!

— Вот видишь, — не менее расстроено, чем она сама, проговорил Андрей. — Я именно это и имел в виду. Меня как-то насторожили твои рассказы о том, что собаку тебе не позволили купить ту, что ты хотела. Да и насчет детей решение, как вижу, не ты принимала.

Последним усилием воли пытаясь сдержать слезы, Лариса ответила:

— Они сказали, что я не имею права рисковать своей фигурой. Хотя бы до тридцати лет я не должна иметь детей, чтобы им не было стыдно за мою расплывшуюся фигуру. Мне ведь приходится все время появляться с ними на всяких там важных мероприятиях… А потом, мол, после тридцати, я обязательно рожу для них одного-двоих ребятишек…

Андрей разозлился:

— Для них?! Да что это такое! Они же тебя, как породистую собаку, приобрели! Сначала для выполнения представительских целей, а потом для размножения породистых щенков, то есть детей, извини…

Сил сдерживать слезы больше не было. Лариса горько расплакалась, тихонько, про себя. Прикрыла лицо ладошками, как маленький ребенок, и плакала горько-горько, но совершенно беззвучно. Лишь плечи ее мелко-мелко подрагивали. Андрей хотел бы ее утешить, да нечем было. Сам ужаснулся собственному открытию. Боже, это же какими людьми нужно быть, чтобы так воспринимать остальное человечество?

Маленькая Никеша, словно почувствовав всю сложность момента, проснулась. Перевернулась на животик, посмотрела внимательно на Ларису. Потом, едва не упав, с огромным трудом перебралась к ней на колени, поставила передние лапушки ей на грудь и лизнула руку. От удивления Лариса даже перестала плакать. Убрала руки от лица, погладила собачку:

— Маленькая! Ты меня жалеешь? Спасибо, моя куколка! Моя хорошая, моя сладкая…

Никеша лизала ее заплаканные щеки, а Лариса счастливо улыбалась. Вмиг забылись все обиды, все неприятности. Казалось бы — кому нужна эта собачья нежность? Разве могла она решить все всплывшие на поверхность проблемы? Однако так приятно было, что крошечное двухкилограммовое существо, пусть и не умеет решить всех проблем, но настолько искренне выражает тебе свою поддержку и любовь. Любовь?! Да, любовь! Ибо по-настоящему может жалеть только любящая душа. Вот эта кроха, которая по обыкновению лишь лежит или у Андрея на руках, или на своей любимой бордовой бархатной подушечке, оказывается, все это время была незримым немым собеседником. Она ведь только делала вид, что спит, а на самом деле прислушивалась к их словам, пропускала их через себя. И всё, всё понимала, каждое словечко понимала!

— Маленькая, до чего же ты маленькая! — Лариса все гладила и гладила крошечную собачку и при этом широко улыбалась миру. — Андрюш, а как у тебя оказалась Никеша? Как-то странно — обычно мужчины любят крупных собак, с которыми не стыдно пройтись.

— А с Лялюшей что, стыдно? — обиделся Андрей.

— Да нет, что ты! Конечно не стыдно! Она такая красавица, такая прелесть, чудо в бантиках. Просто мужики этого обычно не понимают, им подавай побольше — извечный адамов комплекс. Вот ты мне скажи, только честно — ты сам-то осознанно ее выбирал? Или тоже под чьим-то настойчивым влиянием?

Андрей улыбнулся:

— Вообще-то ты права — я ее не выбирал. Если бы выбирал, может, и правда выбрал бы кого посущественнее, а то что это за собака — подержаться не за что?! А если совсем честно и откровенно, то я ее вообще не хотел. Ни Никешу, ни какую другую собаку. Мне ведь собак и на работе хватает. И со временем свободным проблемы, особенно в ту неделю, что работаю — домой приезжаю около десяти вечера, а утром ни свет ни заря снова на работу. Так что по собственному желанию я бы вообще собаку никогда не приобрел. В лучшем случае, может быть, лет через пятнадцать-двадцать. Мне ее подарили. За то, что маму ее от гибели спас. Мамочка была еще более хрупкая, чем сама Никеша. А принесла в одном помете аж троих щеняток. Для йорка это довольно крупный приплод. Вот мамочка сама и не смогла разродиться. Очень сложный случай оказался, я и сам растерялся. Слава Богу, все прошло успешно. Вот благодарная хозяйка и сделала мне такой подарок. Я и сам не ожидал. Тогда, сразу после родов, она просто расплатилась и ушла, даже спасибо не сказала. А потом, через два месяца, снова появилась. И протянула мне крошечный меховой клубочек. Я несколько офигел — говорю же, даже и не думал о собаке. А та настаивает, говорит: 'Я вам даже спасибо побоялась тогда сказать, дабы осложнений не случилось, говорят, примета такая плохая есть, нельзя докторам 'Спасибо' говорить. А теперь благодарю без слов, зато от всей души'. Я попытался было отказаться, объяснял, что мне некогда за ней ухаживать, я все время на работе. А она улыбнулась так загадочно и говорит: 'Вы еще меня благодарить будете до конца дней. Все эти хлопоты ненадолго, зато потом она вам столько радости принесет — даже не поверите'. Теперь страшно сказать — я ведь хотел ее кому-нибудь отдать, всем нашим медсестричкам предлагал, да никто не захотел связываться — уж больно хрупкий подарок, ее даже на руки страшно было взять, такая крохотная была! Пришлось самому пару дней возиться. А на третий я уже ни за какие сокровища мира ее не отдал бы. Вот такая история. И как права оказалась тетка! Я ее теперь чуть не каждый день с благодарностью вспоминаю. Понимаешь, с Лялюшей же хлопот — раз-два, и обчелся. Ну, пока маленькая была, приходилось, конечно, лужицы да кучки подбирать. А теперь она у меня такая неприхотливая. Ест, как мышонок. Прогулять пару раз в день тоже трудов не много — она же у меня гуляет ровным счетом пять минут. Единственная проблема в этом плане — снегопады. Если снега навалило выше пяти сантиметров — для Лялечки это уже огромные сугробы. Мало того, что скакать приходится, чтобы из снега выбраться, так еще и присесть свои собачьи нужды справить не получается — вроде как надо лечь и сделать все под себя, а она у меня такая интеллигентная девушка, ей это неприятно. А так… Никаких проблем, одни сплошные восторги! Работать она мне тоже не мешает, она себе лежит тихонечко на подушке, работу собачью работает. Зато благодаря ей я не чувствую себя одиноким. Знаешь, Лар, это такой кайф — чувствовать себя любимым и необходимым кому-то! Пусть даже собаке. Так что я каждый день ту тетку благодарю за шикарный подарок!

Лариса прижала Никешу к себе, словно в последнем порыве:

— О, как я тебя понимаю! Я ведь именно такую собаку и хотела! Чтобы маленькая, красивенькая, и бесконечно ласковая! Чтобы носить ее на руках, как игрушку, бантики завязывать, как ребенку малому. Это ж разве собака? Какая же это собака?

— Точно, — подтвердил Андрей. — Это никакая не собака, это обыкновенная принцесса на подушине. Вот есть принцессы на горошине, а моя — на подушине.

И дальше разговор крутился уже сугубо вокруг собачьей темы. А такую пугающе-сложную тему межличностных отношений собеседники больше не поднимали.

Глава 5

Лариса ехала домой с тяжелой душой. Ронька, уставший и обиженный на весь мир за непонимание, свернулся калачиком на переднем сиденье и демонстративно отворачивал морду в сторону, выражая недовольство поведением хозяйки. И, пожалуй, впервые за три с половиной года, с тех пор, как Ронни появился в их семье, Лариса даже не обратила внимания на его обиду, не пожалела возмутительно разбалованного пса.

Все ее мысли сейчас были заняты другим. Она вновь и вновь возвращалась в прошлое. Но теперь не во времена девичества, а в те семь лет, когда она уже была Дидковской. Вновь и вновь пыталась разобраться в себе, понять, действительно ли все так страшно, как намекнул Андрей, или это всего лишь его ничем не обоснованные домыслы? Действительно ли она такая инфантильная, как он сказал? И если да, то была ли она всегда такой, или стала такой под воздействием обстоятельств?

К ее ужасу, картинка выплывала еще та. Получалось, что и до замужества она не была особенно самостоятельной, все время позволяла кому-нибудь управлять собою. Причем этими расплывчатыми 'кому-нибудь' так или иначе оказывались Дидковские, мамочка с сыночком.

Если рассматривать каждый случай в отдельности — не выходило ничего страшного. Ну что, скажите на милость, страшного в том, что Лариса каждый год ездила с ними на море? Просто у родителей никак не получалось ее туда отвезти, вот они и поручали эту благородную миссию своим близким знакомым. Это тогда Лариса так думала. Теперь же, разглядывая прошлое в лупу сегодняшнего дня, получалась совсем другая картинка. А разве мама Зольда когда-нибудь дружила с просто мамой? Что их вообще могло связывать, таких абсолютно разных? Какая же это дружба, если кроме как в качестве парикмахерши мама Дидковскую не интересовала? Ведь ни разу семьи Дидковских и Лутовининых в полном составе не собирались вместе за праздничным столом. Ведь никогда никого, кроме Ларисы, Дидковские к себе не приглашали. Её — да, её они всегда принимали, как свою, как родную. Но маму, Елизавету Николаевну, тетя Зольда воспринимала всего лишь как персональную парикмахершу. Почему Лариса не замечала этого раньше?! Папу же тетя Зольда, пожалуй, и в глаза никогда не видела до самой свадьбы! Тогда почему Дидковские таскали ее каждый год с собой на море?!

Море… Нет, море было потом, когда Лариса уже основательно вклинилась в семью Дидковских. Потому, видимо, и не заподозрила ничего особенного в таких поездках. А до этого? Что было до моря? Почему она не насторожилась раньше? И что именно должно было ее насторожить?

Раньше… А ничего особенного раньше и не было. Кроме того, что она с самого раннего детства все дни напролет проводила у Дидковских. Только вечером Варела, как звала она тогда Валерку, брал малявку за руку и отводил к маме с папой. Но перед этим тетя Зольда непременно целовала ее в щечку и говорила что-нибудь ласковое, называла ее своей деточкой, своей куколкой. Своей…

Неужели это началось уже тогда? Да нет же, это какой-то бред. Так не бывает. Просто… Просто тетя Зольда не могла больше иметь детей, а ей очень хотелось иметь дочь — все очень просто и понятно, и что здесь такого криминального?

А мама? Часто ли родная мама говорила ей такие слова, какими непременно осыпала Ларису тетя Зольда? Не то что нечасто, она, скорее, вообще таких слов не знала. Маме вечно было некогда, ей всегда нужно было работать. Ей и сейчас некогда, ей и сейчас не до Ларисы с ее проблемами. Если Лариса не позвонит ей раз в месяц, мама, может, и вообще не вспомнит о ее существовании. Может, поэтому Лариса и тянулась всю жизнь к тете Зольде? Не понимая происходящего детским своим умишком, сугубо интуитивно тянулась к теплу, к любви? Потому что не находила этого в родном доме, но в избытке находила в доме Дидковских?

А Валера? Кем он был для нее до свадьбы? Кем она его считала, какие чувства испытывала? Лариса тщательно копалась в памяти, пытаясь вспомнить хотя бы один момент, когда Валера повел бы себя с нею не по-джентльменски. И не могла припомнить. Потому что Валера всегда был абсолютно положительным человеком. Он всегда, всю ее жизнь был рядом. Всегда помогал, всегда защищал. Она очень уютно чувствовала себя с ним. С ним? С ним?! Полноте, она никогда не была с ним, она всегда была за ним, за его широкой и уютной спиной! Естественно, 'широкая и уютная' в данном случае не более, чем клише, образ, потому что широкой худую Валеркину спину мог назвать только извращенный юморист, безумец-оригинал. Однако даже за худой Валеркиной спиной Лариса всегда чувствовала себя очень уютно и безопасно.

Должна ли она теперь выставлять ему претензии за этот уют и ощущение абсолютной безопасности? Разве это будет честно? Он, как благородный человек, женился на ней, избавив от позора, а она копается теперь в себе, ищет, за что бы его упрекнуть. Если уж она сама уродилась такой инфантильной, такой аморфной особой, то нечего пенять на близких, на тех, кто всю жизнь оберегал ее от бед! Чушь, бред, глупости! Дидковские — единственные на свете люди, которым она нужна, которые искренне ее любят! Что страшного в том, что мама Зольда попросила ее позвонить Валерику? Просто ей показалось, что у него какие-то неприятности. Конечно, она и сама могла бы позвонить сыну, но одно дело, если тридцатилетнего мужика успокаивает мама, и совсем другое — если за него переживает жена.

Ну, а что костюм Лариса не сама выбирала… Это, скорее, говорит о том, что у нее недостаточно хорошо развито чувство стиля. А вот у мамы Зольды, честь ей за это и хвала, вкус великолепный, ведь даже Андрюша оценил костюмчик на все десять баллов.

Андрюша… Андрюшка Николаенко… Надо же было встретиться спустя полжизни! Кто бы мог подумать? А ведь когда-то он ей очень нравился… Нет, любить она его, конечно, не любила, она тогда вообще не понимала значения этого слова. Но то, что рядом с ним ее сердечко начинало биться в другом темпе, то ускоряясь, то почти останавливаясь — это факт. Просто она тогда еще не знала названия этому явлению. А спустя несколько лет ее сердце вело себя точно так же в день возвращения Горожанинова из Америки…

Генка… Милый, любимый, драгоценный негодяй. За что, Генка? За что?!! Теперь, будучи много лет супругой Дидковского, Лариса более спокойно вспоминала его предательство. Вернее, нет. Спокойно — совершенно неуместное в данной ситуации слово. Нет, не спокойно. Просто теперь, избежав позора, она могла вспоминать об этом без содрогания, без внутреннего холода. Просто весь ужас и позор поглощались иным чувством, чувством благодарности Валере за его благородство, за то, что не позволил погибнуть, раствориться, кануть в небытие в этом позоре. И, пожалуй, если бы только она смогла понять корни, причину Генкиной подлости, тогда действительно могла бы вспоминать все совершенно спокойно. И, пожалуй, только тогда смогла бы продемонстрировать открыто свою любовь к мужу.

С Валерой у них были довольно странные отношения. Они по-прежнему были ближайшими друзьями, или, скорее, товарищами. Лариса знала, что доверять в этой жизни, по-настоящему, на четыреста пятьдесят восемь процентов, может только ему. Валера был самым дорогим для нее человеком. Она и раньше его любила, теперь же, по достоинству оценив всё его благородство, считала его чуть ли не высшим существом, божеством, чудом спустившимся на землю сугубо ради ее спасения от позора. Потому что на такое благородство способен далеко не каждый человек. Да, Лариса любила его, любила вне всякого сомнения. Но любовь эта была совсем не такая, какую она испытывала в свое время к Геночке. В любви к Генке она растворялась без остатка, она вроде как бы переставала существовать отдельно от него. С Валерой же все было иначе…

Иначе — не то слово. Валера был ей бесконечно дорог, он был огромной частью ее жизни, пожалуй, гораздо более огромной, чем она сама. Но в то же время ей очень трудно было сказать 'мы'. Почему-то на уровне подсознания понятия 'я' и 'он' категорически отказывались складываться в многозначительное 'мы'. Они и теперь, спустя семь лет совместной жизни, по-прежнему оставались отдельными единицами народонаселения земли, 'я' и 'он'. И Ларисе казалось, что точно так же и сам Валера воспринимает их союз. С той только разницей, что у него это 'я' и 'она'. Несмотря на всю их близость, и на духовную, и на физическую, они все равно оставались самодостаточными единицами.

Близость… Лариса хотела бы усмехнуться, да не получилось. И никогда бы не получилось… Потому что она плохо понимала, нормально ли то, что между ними происходит. Да, они были близки, но как-то… Пожалуй, в данном случае лучше сказать 'бывали'. Да, именно так: они бывали близки. Иногда. Не очень часто, но, впрочем, и не настолько редко, чтобы это могло насторожить одну из сторон. Время от времени. Периодически. В общем, иногда…

Впервые это произошло, как и положено, в новобрачную ночь. Но произошло не совсем так, как ожидалось Ларисе. Конечно, она не могла похвастать богатым опытом в этом плане, ведь близкие отношения имела только с Геночкой, да и то всего лишь несколько раз. Кроме самого в ее жизни счастливого нового года, это произошло еще всего лишь дважды — никак не подворачивалось подходящего случая, не было возможности остаться вдвоем в стороне от посторонних глаз. Собственно говоря, они именно поэтому и решили пожениться. Вроде и рановато было обоим, но так хотелось иметь возможность на законных основаниях оставаться вдвоем в комнате, не опасаясь, как бы родители не заподозрили криминала в закрытых дверях. Все мечтали, как останутся вдвоем в первую брачную ночь…

Вот и остались вдвоем. Только брачное ложе Ларисе пришлось делить не с Геной, а с Валерой. Как объяснить, с какими чувствами она легла на это ложе? Где найти такие слова, что смогли бы описать все ее чувства и эмоции?! Ведь до самого последнего момента, буквально до того, как за ними закрылась входная дверь квартиры на третьем этаже, Лариса ждала, что вот сейчас, вот сию минуту на пороге появится Геночка и исправит ошибку, которую она допустила по его вине. Но он так и не пришел, не исправил. А потому ей таки пришлось ложиться в постель с законным мужем. С мужем, которого она всю жизнь считала лучшим другом. Это сейчас, спустя семь лет, ей это уже не кажется большим преступлением. А тогда, в ночь после свадьбы, ей казалось верхом кощунства делить постель с лучшим другом. В некотором роде даже инцестом, потому что кроме того, что она считала Валерку лучшим своим другом, она относилась к нему и как к брату…

И тогда, и теперь Лариса была уверена: Валера в тот момент испытывал точно те же эмоции, что и она. Потому что так же, как и она, не мог расслабиться, не мог отделаться от ощущения, что что-то происходит неправильно. В ту ночь он несколько раз набрасывался на нее то диким зверем, то ласковым теленком, начинал терзать ее обнаженное тело, но довести начатое до завершения у него получилось лишь под утро…

У Ларисы даже не было нужды сравнивать мужа со своим первым мужчиной. Не потому, что один был лучше, а другой хуже. А потому, что они, по сути, выполняли разные функции в ее жизни. Потому что Гена ее любил. Пусть даже он ее бросил перед самой свадьбой по совершенно непонятной ей причине, но она точно знала — в тот момент, когда они были близки, он любил ее до потери сознания. Валера же… Да, Валера ее тоже любил, но он любил ее иначе. А потому и в постели всего лишь выполнял супружеский долг, и ничего более. И Лариса точно так же выполняла свой долг, или, скорее, отрабатывала перед ним должок за то, что спас ее от позора. И, пусть без особого желания, но должок он исправно принимал, как погашение банковской ссуды, с процентами. Да, Валера во всем был профессионалом, потомственным банкиром…

Однако вслед за ночью приходило утро, приходил день. И Лариса с Валерой вновь были самыми близкими людьми. И Лариса была уверена: никогда и никого не будет в ее жизни более порядочного и родного, чем Валера. А ночь… Что ночь? А кто сказал, что супружеская жизнь, вернее, супружеские ночи должны быть полны любви? Такой любви, от которой хочется умереть в объятиях партнера. Нет, супружеские отношения должны быть ровными и спокойными во всех отношениях, хоть днем, хоть ночью. Потому что нельзя строить семью сугубо на интимных отношениях. Это очень хрупкий фундамент, на нем можно построить разве что шалаш…

Лариса почти успокоилась. Нет, все это глупости несусветные. Никакая она не инфантильная, никакая не аморфная. И никто ничего за нее не решает. Просто… Почему бы ей не прислушаться к совету близкого человека, лучше, чем она сама, разбирающегося в моде, например? Разве это говорит о том, что сама Лариса абсолютно ни на что не способна? Нет, это ни о чем не говорит. Разве только о ее здравом смысле. Да еще о слабой подготовке к самостоятельной жизни. Что мешало ей, например, развить собственный вкус и чувство стиля? Ведь ей никто не насаждает свое мнение о литературе, она сама принимает решение, что читать и как воспринимать прочитанное. Просто ей нужно больше внимания уделять всему остальному. А то она и правда, пожалуй, слишком глубоко погрузилась в литературу. Вот и Валера так говорит. Но и к Андрюшиным словам тоже не мешало бы прислушаться. Если со стороны создается такое впечатление, может быть, отчасти это и правда. Не до такой степени, конечно, как обрисовал ситуацию Андрей, но лучше последить за собственным поведением. Да, немножко больше самостоятельности ей, пожалуй, не повредит.

Лариса уже съехала с основной трассы, когда раздался звонок мобильного. Вместо имени звонившего на экране высветился лишь номер. Стало быть, абонент не внесен в память телефона. А вести машину и рассматривать номер не было никакой возможности. В конце концов, его можно будет разглядеть и позже.

— Алло, — приняла Лариса вызов.

— Здравствуйте, Лариса, — ответил незнакомый голос. — Вы меня не знаете. Пока не знаете. Но возможно уже давно догадываетесь о моем существовании. Меня зовут Кристина, я хорошая знакомая вашего мужа. Очень хорошая, — с некоторой долей сарказма в голосе добавила собеседница. — И мне нужно с вами встретиться.

У Ларисы под ложечкой что-то противненько засосало. Что еще за 'очень хорошая знакомая'?! Если это знакомая Валеры, то почему она звонит не ему, а его жене? И откуда этот сарказм в голосе? Фу, до чего бестактный пошел народ!

И Лариса ответила предельно холодно, но подчеркнуто корректно:

— Ну, это же вам нужно, не мне.

Собеседница, наверное, готова была к любому развитию разговора. Потому что ответила без малейшей паузы, как будто хорошо подготовилась к уроку:

— Поверьте, вам это нужно не меньше, чем мне. Я хочу рассказать вам много нового и интересного о ваших близких.

Это было уже совсем противно слушать. Что это еще за новости? Шантаж?! Через нее пытаются подобраться к Владимиру Александровичу? Мало кто в столице не слышал это имя. Но подбираться к нему через его невестку? Какая наглость, какая низость!

— Покорнейше благодарю, — Лариса постаралась вложить в голос еще больший сарказм, нежели сама невидимая собеседница. — Но о своих близких я знаю все, что мне необходимо. А то, что не является необходимым, является лишним. Так что в дальнейшем не утруждайте себя звонками на этот номер — ваш телефон я заношу в черный список. Прощайте, доброжелатель!

Но очень неудобно было удерживать крошечный телефончик в руках и вести машину по неровной дороге. А потому Лариса не успела вовремя отключиться и услышала настораживающий вопрос собеседницы:

— Вы действительно полагаете, что тот сарафан на цепочках был эксклюзивным?

Слова 'сарафан на цепочках' очень слабо ассоциировались с личностью Владимира Александровича Дидковского, и Лариса опешила. И, естественно, забыла нажать кнопку отбоя. Ах, если бы этот звонок не застал ее за рулем, быть может, все могло бы пойти совсем по другому сценарию?

— Сарафан? Причем тут сарафан? Какой сарафан?

И не успела еще таинственная собеседница ответить, как в памяти всплыл подарок мамы Зольды — два очаровательных кусочка яркой ткани, скрепленных между собою кучей позвякивающих цепочек. И голос, голос мамы Зольды: 'Эксклюзив, второго такого во всем мире больше нет'. Да, очень симпатичный сарафанчик, но — увы — уж очень открытый, сверх всякой меры. Лариса так ни разу и не отважилась его надеть, даже на пляже. Он, наверное, до сих пор валяется где-то дома, то есть у мамы.

— Сарафан на цепочках. Можете его назвать летним костюмом: короткий лиф и маленькая юбочка, но не отдельно друг от друга, а скрепленные множеством цепочек. Помните?

— Помню, — растерянно ответила Лариса.

— Вот с этого сарафанчика и началась вся эта история. Если вам это интересно — я ее расскажу. Причем совершенно бесплатно. Если хотите — по телефону, но тогда давайте свяжемся по городскому, а то по мобильному слишком дорогое удовольствие получится, ведь история довольно длинная, но интересная. Было бы лучше, если бы вы согласились встретиться со мной лично. Тогда я смогла бы вам продемонстрировать не только сам сарафан, но и еще кое-что действительно эксклюзивное.

— Постойте, — мозг Ларисы категорически отказывался понимать, о чем идет речь. — Как вы можете показать мне мой сарафан, который лежит у меня дома? Бред какой-то…

— Приезжайте, Лариса. И лучше всего, если вы приедете прямо сейчас. Тогда вы получите такой эксклюзив! Я вам обещаю — я не собираюсь требовать с вас денег или каких-нибудь благ. Абсолютно! Я только покажу вам кое-что, а уж как к этому относится — ваше дело, я даже выводы свои оглашать не буду. Вы сможете приехать сейчас?

Лариса не ответила, только кивнула, как будто собеседница могла ее видеть. Однако та, кажется, таки поняла, потому что несколько раз подряд продиктовала адрес, дабы Лариса наверняка его запомнила, и отключилась.

Она остановила машину и задумалась. Что это было? Кто это? И этот адрес… Что-то неуловимо знакомое — улица Таллиннская. Таллиннская, Таллиннская… Стоп, это же в Строгино, это где-то недалеко от маминого дома. Но зачем ей туда ехать? Каким образом эта странная собеседница собралась показать ей ее же собственный сарафан? Ведь он у мамы… Если только она, конечно, не отдала его кому-нибудь, или не выбросила. Эксклюзив. Причем тут эксклюзив? Как она сказала? 'Вы думаете, что тот сарафан был эксклюзивным?' 'Думаете'? То есть она намекала, что у нее тоже есть такой сарафан? Ну и что? Даже если и есть — что в этом страшного? Что криминального? Значит, та портниха, желая заработать побольше, банально обманула маму Зольду, вот и все. О каком же тогда еще эксклюзиве говорила эта странная барышня?

Однако спокойствие, так недавно теплом и уютом разлившееся в Ларисиной душе, покинуло ее безвозвратно. Пожалуй, не будь сегодняшнего разговора с Андреем, не будь этого страшного слова 'инфантильная', не будь еще более страшных слов о том, что клан Дидковских использовал ее, как породистую собаку, сначала для представительских целей, а потом для производства элитных детей, она ни за что на свете не поехала бы к незнакомому человеку. Но все это произошло в один день, и недавнее Ларисино спокойствие и без этого звонка было столь хрупким и ненадежным, что она, не особенно задумываясь, развернула машину и помчалась обратно в город. И даже не заметила, как недоуменно посмотрел на нее Ронька.

Глава 6

Подходила к названной квартире Лариса с чувством необыкновенного торжества. Она так переволновалась, пока доехала до города, едва с ума не сошла от подозрений и неясных ощущений чего-то страшного, непреодолимого, неотвратимого. Хорошо хоть в последнюю минуту сообразила заехать к маме домой — благо, ключи так и болтались до сих пор на колечке на всякий случай. Ей даже не пришлось долго искать — сарафан и по сей день лежал себе спокойненько в шкафу на ее полке. Мама так и не собралась разобрать шкаф за семь-то лет, что дочь живет отдельно. Правда, сейчас мамина безалаберность оказалась Ларисе как нельзя кстати. Интересно, что скажет таинственная незнакомка, когда увидит в Ларисиных руках этот злосчастный сарафан? Почему-то изначально Лариса решила, что шантажистка каким-то непостижимым образом похитила, выкрала этот сарафан из маминого дома, а потом решила на нем сыграть, как на доказательстве какого-то страшного преступления. А утверждение о том, что слова мамы Зольды о полной эксклюзивности подарка не соответствуют действительности подсознательно напугало так, что, не отдавая себе в этом отчета, Лариса просто отбросила его в сторону, словно его и не было. Почему-то ей казалось очень важным предъявить свой сарафан незнакомке, как доказательство того, что в ее жизни никогда ничего страшного произойти не может, как бы кто ни старался. И потому, сжимая в руке ткань вперемежку с цепочками, чувствовала себя гораздо увереннее: 'Вот попробуй, наговори мне теперь гадостей, я тебе быстренько рот заткну этим чертовым сарафаном!'

На ее требовательный звонок быстро откликнулась хозяйка. Лариса смотрела на нее с удивлением: странная женщина несколько отталкивающей внешности, но чем-то совершенно неуловимым так знакомая. И от этой неуловимости, от полутонов: знаю? или не знаю? своя ли? или чужая? плохая? или все-таки хорошая? — от этой неуловимости, от неизвестности вновь противно засосало под ложечкой.

— Вы Лариса? — вместо приветствия спросила хозяйка.

Не дождавшись ответа, пристально и даже критически оглядела гостью. Только после этого пригласила войти:

— Вот вы, значит, какая.

— Какая?! — с вызовом переспросила Лариса, переступая невысокий порожек.

— Такая, — расплывчато ответила хозяйка. — Вот теперь мне совсем всё понятно.

Неизвестно, что такого понятного нашла в Ларисином визите хозяйка, да только Лариса и вовсе запуталась. Что же, в конце концов, происходит?!

— Не пытайтесь догадаться, — словно поняла ее состояние хозяйка. — Проходите в комнату, я сейчас все объясню, иначе вы совсем запутаетесь.

Лариса не стала упорствовать. Да и к чему? Уж если она пришла сюда для выяснений — чего же столбом стоять посреди тесной прихожей? Прошла в небольшую комнату. Удивилась: обычно однокомнатную квартиру обставляют таким образом, чтобы она одновременно служила и гостиной, и спальней. Некоторые умудряются туда же воткнуть и кабинет. Здесь же не только единственная комната, а, пожалуй, вся квартира представляла собою спальню. Широченная кровать занимала собою едва ли не все пространство. Шкаф в одном углу, одинокое кресло и крошечный столик для косметики и парфюмерии — в другом. И все, больше никакой мебели. Даже телевизор был подвешен на специальных кронштейнах к потолку. И получалось, что гость из входной двери сразу попадал едва ли не в хозяйскую постель! Даже кухня казалась этаким закутком спальни: хрупкий крошечный столик с такими же крошечными, словно кукольными чашечками на нем, две табуреточки в мягких стеганых чехлах безумно-розовой гламурной расцветки из той же ткани, что скатерть и покрывало на кровати. Не квартира, а будуар какой-то!

Лариса прошла в комнату и, не дожидаясь приглашения, устроилась в кресле. Разуваться не стала, прошла прямо в туфлях, но при этом чувствовала себя как-то довольно противно, словно совершенно по-свински влезла в грязной обуви в чистую постель. А руки не переставали нервно теребить сарафан.

— Я Кристина, — гордо заявила хозяйка, проходя в комнату вслед за гостьей и присаживаясь на край кровати. — Вижу, вы прихватили свой сарафанчик. Ну что ж, хорошо, можем сравнить их на идентичность.

И жестом фокусника вытащила неизвестно откуда цветную тряпочку с цепочками. Лариса удивилась: откуда она его взяла? В том плане, что в ее руках еще мгновение назад ничего не было, и на кровати тоже ничего не лежало, она была в этом абсолютно уверена — разве можно было не заметить на розовом покрывале яркую пеструю тряпку?

Однако хозяйка была права: сарафаны оказались абсолютно идентичны: та же ткань, тот же крой, тот же размер. И там и там отсутствовала бирка производителя, что не оставляло сомнений в кустарном происхождении вещей. Да, портниха оказалась нечистой на руку. Вернее, на совесть. Пообещав клиентке полный эксклюзив, пошила еще один точно такой же сарафан. А может, и не один. Хоть бы из другой ткани пошила, что ли, совести совсем у человека нет!

— Ну и что? — равнодушно спросила Лариса. — Приятного мало, но не смертельно. Тем более что я его ни разу не одевала и одевать не собираюсь. Могу даже подарить свой экземплярчик, дабы вам спокойнее было.

— Вы не поняли, — улыбнулась Кристина. — Мне ваш экземпляр не нужен, я точно так же, как и вы, не собираюсь его носить. Однако в отличие от вас мне однажды пришлось его надеть. Не по собственному желанию, уверяю вас, сугубо под давлением любимого человека. Причем он не только заставил меня надеть это безобразие, но и под угрозой расставания принудил изобразить из себя продажную девку на работе. Вернее, не на самой работе, а, так сказать, лишь на первом ее этапе.

— Ничего не понимаю, — искренне произнесла Лариса. — Мне-то какое дело до того, при каких обстоятельствах вам пришлось одевать этот сарафан? Это ваши личные проблемы, причем тут я?!

Кристина по-прежнему улыбалась, но почему-то теперь Лариса четко уловила за ее улыбкой настороженность, напряжение. И внезапно успокоилась, поняв: она боится. Да, эта странная женщина, Кристина, почему-то боится ее!

Однако ответ Кристины вновь ее насторожил:

— Ах, Лариса, неужели вы не понимаете, что если бы эта проблема не касалась вас, я бы не стала приставать к вам со своими глупостями! Хотите взглянуть, как все это происходило?

— Что происходило? — по-прежнему отказывалась что-либо понимать Лариса.

— То. Как я изображала продажную девку на работе. Хотите? Мой любимый даже запечатлел этот трогательный момент на память. Вот, полюбуйтесь.

И вновь в ее руках неведомо откуда возникло фото. Даже нет, сообразила Лариса, не одно, а два — одно оказалось в ее руках, второе осталось у Кристины. По-прежнему ничего не понимая, Лариса все-таки не смогла сдержать любопытства, и взглянула на фотографию. Сначала ничего не поняла, фото было вроде как пустое, вернее, не пустое, а так, словно обзорное. Просто выхвачен кусочек какой-то улицы, даже не столько улицы, сколько дороги. И лишь на заднем плане заметила чуть расплывчатые фигуры людей. Пригляделась внимательнее: да, так и есть, вот она, Кристина, ее легко узнать по сарафану. Если бы не сарафан — вовек бы не узнала, ведь она стояла спиной к объективу. Ох, и как она может показывать такие откровенные снимки совершенно постороннему человеку? Лариса даже покраснела: какой ужас! Прямо вот так, средь бела дня, на улице, среди людей, позволять кому бы то ни было так лапать себя?! Какой-то здоровенный амбал, явно не славянской внешности, запустил лапищу практически в самое интимное место! Фу, гадость какая! И Лариса брезгливо протянула снимок обратно:

— Не понимаю, каким образом меня могут касаться ваши проблемы. Знаю одно — на вашем месте я бы никогда себе этого не позволила, как бы сильно меня не уговаривал любимый человек. А вам стоило бы задуматься — если бы он вас любил, ни в коем случае не послал бы вас на это.

Кристина уже не улыбалась. Она только тревожно вглядывалась в глаза гостьи, словно пытаясь понять — шутит она, притворяется, что ничего не поняла, или действительно не понимает?

— Вот я и задумалась — к чему был весь этот спектакль. Нет, Лариса, вы не спешите отдавать мне фотографию, насладитесь моментом. Вы никого там не узнаете?

— Вас, — без раздумий ответила Лариса. — Вот же вы, в сарафане…

— Правильно, — согласилась Кристина. — А больше никого не узнаете?

Лариса вгляделась в снимок. Если бы эта троица была на переднем плане, было бы легче узнать в светлых пятнах знакомые черты. Но лица получились какие-то размытые, расплывчатые. Хотя стоящая рядом с Кристиной подружка показалась Ларисе как будто бы знакомой. Неужели…

Кристина услужливо протянула второе фото:

— Вот, попробуйте рассмотреть здесь, этот снимок более четкий.

Лариса взяла фотографию. Да, Кристина оказалась права — этот снимок был гораздо более четкий, но его портила обрезанная напополам фигура прохожего, случайно попавшего в кадр, видимо, из-за этого Кристина ее и отбраковала, несмотря на более высокое качество.

— Сливка?! — удивилась Лариса. — Вы знаете Сливку? Откуда?

Кристина усмехнулась:

- 'Знаю' — слишком громко сказано. Мы виделись с ней всего лишь один раз. Она помогала мне более правдоподобно сыграть роль проститутки.

Ларисины брови разлетелись в удивлении:

— Сливка? Проститутка?!

Да нет же, этого быть не может! Бред какой-то! Конечно, Сливку при всем желании нельзя назвать белой и пушистой. Всю жизнь пацанов любила, не умела сказать слово 'нет'. Ее и просить-то особо, наверное, не надо было, но что бы вот так, на трассу?! За деньги?!! Быть такого не может!

— Ой, Кристина, боюсь, вы что-то путаете. Такого просто не может быть, Сливка не проститутка, она никогда не зарабатывала подобным образом. Ее можно назвать любительницей, но чтоб так…

— Вы не совсем правильно поняли, — прервала ее Кристина. — Наверное, я неправильно объяснила. Я вовсе не утверждаю, что ваша Сливка зарабатывает этим себе на жизнь. Она лишь помогла мне изобразить, что мы с ней обе зарабатываем этим, понимаете?

Фу-х, Лариса вздохнула с облегчением. Ну слава Богу, разобрались! А то она уж чуть было не поверила, что мир плоский, как огромный лист фанеры, и покоится на трех гигантских слонах.

— Она помогла мне по просьбе моего любимого, — продолжила объяснение Кристина. — Я ее не знаю, мы с ней больше никогда не встречались. Ее привел туда мой любимый, он выстроил всю мизансцену, он срежиссировал весь этот спектакль…

— Экий он у вас эстет, — усмехнулась Лариса. — Вам с ним, поди, не скучно — такой, наверное, затейник!

— О, да! — торжествующе улыбнулась Кристина. — Он у нас такой!

— У нас? — удивилась Лариса.

— У нас, — подтвердила Кристина. — А чему вы удивляетесь? Вы полагаете, у нас с вами не может быть одного любимого на двоих?

Лариса высокомерно вскинула голову:

— У нас с вами, милочка, ничего общего не может быть, не надо заблуждаться! Я не играю в такие игры, где всё вокруг народное и всё вокруг моё.

— Вы полагаете? — ехидно спросила Кристина. Ноздри ее нервно затрепетали: — Взгляните повнимательнее, дорогая, неужели вам там больше никто не знаком?

— Нет! — уверенно заявила Лариса. — У меня нет знакомых с такой экзотической внешностью и повадками пещерного человека!

Кристина хохотнула:

— Это вы о том козле, который мне под юбку влез? О нет, он в данном случае такой же актер, как и мы с вашей Сливкой! Нет-нет, сбоку, обрезанная фигура. Разве вы с этим человеком не знакомы?

И только тогда Лариса вгляделась в того, кого считала на данной фотографии лишь досадной нечаянной помехой.

— Вале… Не может быть. Откуда вы его знаете?

Кристина довольно кивнула:

— Валера, Валера. Я вам битых полчаса толкую, что любимый у нас с вами один на двоих, а вы никак не хотите понимать намеков.

— То есть… Вы хотите сказать…

Лариса побледнела. Прямые плечи вдруг как-то осели, спина сгорбилась. Нет, нет, этого не может быть… Кто угодно, только не Валера! Он не мог ее предать, он же не Горожанинов! Он ее любит, ему никто не нужен, кроме нее…

— Я хочу сказать, — голос Кристины прозвучал неоправданно резко и категорично, улыбка напрочь сползла с ее лица. Теперь на нем читалось торжество. — Я хочу сказать, что ваш муж по совместительству является моим любовником. То есть скорее наоборот: мой любовник по совместительству является вашим мужем. Потому что сначала он стал моим любовником, и только спустя семь лет — вашим мужем. Да-да, дорогая моя, мы с ним делим это самое ложе уже четырнадцать лет!

Лариса молчала, потрясенная. Зато Кристина упивалась победой:

— А хотите знать, как мы с ним познакомились? Я уверена — вам это будет безумно интересно! Так вот, меня ему нашла мамочка! У него вообще очень своеобразная мамаша, правда? Уж такая заботливая — даже шлюху сыночку собственноручно выбирала! Да! Да, представьте себе — я не просто так согласилась на ее предложение, но и не за деньги! Мне никогда и никто не платил, и не смейте думать обо мне, как о шлюхе! Валера предпочитает называть меня своей наложницей — это, на его взгляд, более романтично. Мне негде было жить, а ваша драгоценная Изольда Ильинична предоставила мне эту самую квартирку взамен определенного рода услуг ее сыночку. И только теперь я понимаю, почему она остановила свой выбор на мне. Вам не кажется, что мы с вами довольно похожи? Нет, не лицом, конечно — куда мне до вашего лица. Но фигура, волосы… Да-да, фигура! Это сейчас я несколько поправилась, а вообще-то я такая же тоненькая, как и вы. Да и кожа у меня такая же смуглая, как у вас. Я не знаю, зачем им понадобилось наше с вами сходство. Неужели они еще тогда задумали этот спектакль? Однако я отвлеклась от основной темы. Так вот, это было четырнадцать лет назад, когда Валерику было шестнадцать. Вернее, почти шестнадцать. Он тогда еще совсем пацаном был, этаким птенчиком. Но уже тогда в постели был о-го-го, не воробей — гордый орел! Он четырнадцать лет ходит сюда, как к себе домой. И с работы, между прочим, едет не к вам, а ко мне. К вам он едет спать, а любит он меня. А вы, ваша свадьба… Думаете, зачем ему тот спектакль понадобился? Сами не догадываетесь? Я и сама сначала не догадывалась, он мне только потом сказал, после свадьбы, иначе я бы на это ни за что не согласилась — мне ведь было бы выгоднее, что б вы за другого замуж вышли. Он подстроил все так, чтобы эту сценку увидел ваш жених. Тот ведь наивно полагал, что такой сарафанчик в Москве имеет лишь одна особа. А по словам Валерика, сзади мы с вами потрясающе похожи — посмотрите сами, если бы вы не знали, что это я, да еще и одевали бы когда-нибудь этот сарафан, разве вы не подумали бы, что это вы сами стоите рядом со Сливкой? Одного я не понимаю — зачем он женился на вас? Он ведь любит меня, я знаю. Скорее всего, он от вас в чем-то зависит. Может, у вас родители какие-нибудь всемогущие? В общем, явно неспроста, и уж никак не по любви. Ему просто по какой-то причине был выгоден брак с вами, вот он и придумал тот невинный розыгрыш. А любит он меня. Если раньше я и сомневалась в этом, то после вашей свадьбы только убедилась. Это раньше он позволял себе по-хамски со мной обращаться. А после… Первое время после вашей женитьбы наши с ним отношения только ухудшились. Совсем ненадолго, зато конкретно. Я даже думала, что уже все кончено. А потом…

Кристина расплылась в улыбке и счастливо прикрыла глаза:

— Ммм!.. А потом нам с ним стало так здорово, как никогда до вас! Раньше он действительно обращался со мной, как со шлюхой — было дело, довелось всякого натерпеться. Зато потом… Последние семь лет — расцвет нашей любви. Он стал совсем другой, он стал такой нежный, такой ласковый. Правда, иногда ему хочется, как раньше, поиграть в шлюху и клиента, и тогда он очень многое себе позволяет. Но в общем и целом… Наши с ним отношения только выиграли от вашей свадьбы. И я бы, пожалуй, даже не стала ничего менять — меня все устраивает в наших отношениях, но… Видите ли, мне тридцать четыре года, и если я не рожу сейчас — я не рожу уже никогда. А родить мне хочется. К тому же, положа руку на сердце, мне просто надоело быть любовницей вашего мужа. Теперь я сама хочу стать его женой. Вы, как посредница, нам больше не нужны, у нас теперь и без вас полный ажур. Я отправляю вас в отставку.

Хозяйка прервала словесные излияния и посмотрела на часы. Лариса расценила этот жест, как намек на окончание аудиенции. Да ей и самой не хотелось здесь больше оставаться. Она уже узнала гораздо больше, чем хотела.

— Я могу забрать эти фотографии? — спросила она, с трудом поднимаясь из кресла.

Голос ее уже не был таким уверенным и даже высокомерным, как еще несколько минут назад. Теперь он был слабым и бесцветным.

— Да, конечно, — с готовностью отозвалась Кристина. — Только не надо спешить, задержитесь еще на несколько минут. Хотите кофе?

— Нет, — отрезала Лариса.

— Тогда, может, чаю? — настаивала хозяйка.

— Спасибо, нет! — ледяным тоном ответила Лариса и прошла в прихожую.

— Нет-нет, — преградила ей дорогу Кристина. — Не уходите, подождите еще несколько минут. Валера вот-вот должен подъехать. Если вы не застанете его здесь, он будет уверять вас, что я обыкновенная сумасшедшая, а он как будто не имеет ни малейшего отношения к тому спектаклю. Присядьте, вы же не хотите, чтобы он опять оставил вас в дураках? Кстати, сарафанчик тоже можете забрать, он мне больше не нужен. Зато вы сможете его продемонстрировать бывшему жениху как доказательство собственной целомудренности.

И Кристина всунула в ее руки свой сарафан. В это мгновение во входной двери заворочался ключ и через мгновение хорошо знакомый голос спросил недовольным тоном:

— Кристина, когда ты научишься закрывать дверь? Заходите люди добры…

В глазах его, столкнувшихся с раненным Ларисиным взглядом, сквозило бесконечное удивление и испуг.

Глава 7

Лариса не плакала. Как и несколько лет назад, после Генкиного предательства, очень хотелось плакать, но слез не было. Но не было и желания умереть, как тогда, семь лет назад. Напротив, наряду с болью и обидой за очередное предательство Лариса ощутила облегчение. Она семь лет, семь бесконечно долгих лет терзала себя вопросом: почему, почему, почему?! Но ответа не находила. И вот он, главный ответ ее жизни, сразу все встало на свои места. Но вместо того 'почему?' появилось другое. Почему Валера так поступил? Зачем он все это затеял?! Ведь он никогда не зависел от нее, как решила Кристина. Не было у Ларисы никаких влиятельных родителей. Скорее, Дидковские даже стеснялись столь скромных родственников, как ее родители. В кругу влиятельных банкиров рядовой музыкант и обыкновенная парикмахерша никогда бы не стали своими. Тогда почему, почему, почему?!

Лариса сидела в машине чуть в стороне от парадного. Странно, как Валера мог не заметить ее БМВушечку? Ведь свою-то поставил буквально в пяти метрах!. И даже Роньку не заметил — а тот, бедолага, вон как мечется, ведь видел любимого своего Валерочку… Наверное, просто не ожидал увидеть здесь машину жены — настолько был уверен в безопасности, что даже не стал оглядываться по сторонам. Видимо, все его мысли были о предстоящем свидании с многолетней любовницей. Да еще и беременной…

Прошло пять минут, прошло десять, пятнадцать… Дидковский все не выходил. Сначала Лариса была уверена, что он выскочит вслед за нею, станет умолять ее о прощении, попытается объяснить, что все это ложь, что все это не может быть правдой даже в страшном сне. И еще была уверена, что он непременно найдет нужные слова, те самые, в которые она поверит безоговорочно. И тогда все снова будет хорошо, они опять будут вместе, и она никогда в жизни не будет вспоминать эту страшную отталкивающую женщину, она просто-напросто выбросит ее из головы, она сможет, сумеет забыть. Потому что все, что сказала Кристина — это неправда, потому что этого не может быть никогда, ни при каких условиях. Потому что Валера ее любит, любит, он не может ее не любить, потому что он всегда, всю жизнь был рядом, потому что только ему она может доверять, только на него может положиться в трудную минуту. Он — спаситель, он не может быть предателем!

Время ползло, шагало, летело. Время стремительно мчалось прочь. Уже начало смеркаться, а он все не выходил. И с каждой следующей минутой Лариса все больше начинала верить в этот кошмар: раз он не выходит, не бежит за нею, не пытается объяснить и успокоить — значит, ему просто нечего сказать, нечем возразить… Значит — все это правда… Правда?!!

Неожиданно для себя самой Лариса нажала на стартер. Хватит, сколько можно унижать себя ожиданием?! Решение пришло само собой: здесь, рядом, совсем рядом, в двух кварталах…

Ронни снова пришлось тосковать в салоне машины. Прихватив оба сарафана, Лариса поднялась к предательнице. Не ожидающая подвоха Сливка обрадовалась, увидев ее на пороге:

— Ой, Ларка! Какая ты молодец, что приехала! Привет, какими судьбами в наших пенатах?

Вместо ответного приветствия Лариса наотмашь влепила ей пощечину. Сливка отшатнулась испуганно, схватилась за побагровевшую щеку:

— Ты что? За что?!

Лариса молча со злостью сунула ей прямо под нос две руки, на каждой ладони по сарафану. Больше Юлька не требовала объяснений. Она стушевалась, ткнулась взглядом в пол, сказала тихо-тихо:

— Давай выйдем в подъезд, старики дома.

И тут же практически вытолкнула Ларису из квартиры собственной пышной грудью. Однако и сама тоже вышла, хотя имела возможность остаться за спасительной дверью — Лариса ни за что на свете не стала бы ломиться к ней силой.

Бывшие подруги через коридор на четыре квартиры, через лифтовую площадку, через общий балкон вышли на лестницу. Сливка достала из кармана халата мятую пачку дешевых сигарет и разовую зажигалку, угощающим жестом протянула Ларисе:

— Будешь?

Та лишь скривилась презрительно. Сливка дрожащей рукой вытянула сигарету, закурила:

— А я с твоего позволения… Я знала, я так и знала… Знала, что когда-нибудь это выплывет наружу. Недаром говорят: как ни прячь правду, а она все равно выберется на поверхность… Но мне не стыдно, что я участвовала в этом.

Она гордо вскинула голову, посмотрела прямо в Ларисины глаза. Хоть и говорила смело, даже несколько надменно, а во взгляде без труда читался страх и унижение.

— А почему мне, собственно, должно быть стыдно?! Я лишь вернула себе то, что мне принадлежало с самого детства! Это тебе должно быть стыдно, это ты украла у меня Генку! А я… А я… А ты мне уже все давно простила, так что нечего теперь тут кулаками махать, я тоже, между прочим, умею! Помнишь, ты сама сказала: 'Прощаю тебе, Сливка, все твои прегрешения оптом'. Оптом, так-то! И нечего тут!..

Внезапно пыл ее угас, и Сливка расплакалась горько-горько. Прижалась спиной к стене, свесила голову на грудь, беспомощно шморгнула носом:

— Я ведь думала, он ко мне вернется… По-настоящему, как к тебе… Чтобы жить без меня не мог, чтобы замуж позвал… А он… А он, сволочь…

Посмотрела жалобно на Ларису:

— Знаешь, подруга, ты не жалей, что так все произошло, он ведь действительно сволочь… Я ведь для тебя старалась — Валерка тебе гораздо больше подходит. Вот где бы ты сейчас была, выйди замуж за Генку? В полном дерьме! А так… Живешь в шикарном особняке, ездишь на БэЭмВухе с открытым верхом, как миллионерша из Беверли-Хиллз! Одета тоже не в барахло базарное… Думаешь, твой Геночка смог бы тебе обеспечить такой уровень? Фигушки, накоси, выкуси! Он только трахаться умеет, твой Геночка! Наш, наш Геночка! Он ведь таки вернулся ко мне, вернулся, как миленький! Правда, жениться, сволочь, не спешит. Да и я бы теперь за него вряд ли пошла бы — кому он теперь нужен, алкаш?!

— Алкаш?! — сердце Ларисы похолодело.

— Ну, а ты думала?! Нет, не так, чтобы конченный… Но попивает, гад… По крайней мере, трезвый уж не помню когда и приходил. И все, как раньше, как будто он все еще пацан: позвонит, буркнет 'Выходи' — значит, свидание назначает. Догадайся, где? Туточки, прямо на этом самом месте. А чего — тут довольно тепло, вечерами темно, как у негра в жопе… А главное — народ тут ходит только тогда, когда лифт застрянет. Так что нормально, практически безопасно — очередное спасибо неизвестному архитектору. Ну а что, ты сама посуди — а где еще мы с ним можем уединиться? У него вечно кто-то дома, у меня мамашка вообще работу бросила, целыми днями из дому не выходит… А мы ж живые люди…

Лариса посмотрела на нее с жалостью и презрением. Господи, да как же она раньше общалась с этим ничтожеством? Почему каждый раз прощала? Развернулась молча и пошла к двери.

— Лар! Лар, ну подожди, чего ты! Я же тебе, как на духу! Я ж от тебя ничего не скрываю!

Неожиданно Лариса изменила намерение, вернулась, спросила в лоб:

— Я понимаю, зачем это было нужно тебе. Но зачем это понадобилось Валере?

Сливка улыбнулась беззлобно, несколько удивленно:

— Ну, блин, прикол! Так ты что, до сих пор так и не поняла? Да он же любил тебя всю жизнь, как я Геночку — вот тебе и вся разгадка. Он еще в детстве решил, что ты станешь его женой. Представь, как ему было больно… Нет, не ему, нам с ним было больно, когда вы с Генкой снюхались… Он, как и я, все ждал, все надеялся, что ваши шашни скоро закончатся. А дождался только приглашения на свадьбу в качестве свидетеля. Вот тогда-то он и придумал этот фокус с сарафаном. А что, здорово получилось, правда? Я не знаю, где он ту бабу нашел, но в сарафанчике она была на тебя ну очень похожа! Конечно, Генка купился, как пионер! Я бы и сама со спины не различила, тоже поверила бы…

Больше Ларису ничего не интересовало и, невзирая на возражения Сливки, она вышла на лифтовую площадку и нажала кнопку вызова. Она уже узнала все, что хотела. Только как-то не верилось после исповеди Кристины в Валеркину к ней любовь с самого детства. Вернее, она безоговорочно бы в нее поверила еще сегодня утром, и возможно, не так уж сильно и обиделась бы на него за этот спектакль. Нет, конечно, обиделась бы, посчитала бы подлостью высшей категории, но она хоть могла бы оправдать его. А теперь, после встречи с Кристиной…

Лариса спустилась вниз, зашла в другое парадное, и поднялась на третий этаж. Хорошо, что она всегда носит с собой все ключи. Вот он, их с Дидковским дом. Их первый дом. Здесь они провели первую брачную ночь, здесь прожили почти год после свадьбы. Как здесь пусто и неуютно… За семь лет Люся сюда ни разу не приехала. Всюду чувствовалось запустение, пахло пылью…

Нет, теперь не время для сантиментов, некогда нюни распускать! Пора исправлять ошибки, пора начинать жить собственным умом!

Дрожащей рукой Лариса набрала до боли знакомый номер:

— Гена, спустись на третий этаж.

Ответом ей была тишина.

— Гена, очень срочно! Оставь свои обиды дома и немедленно спускайся!

Горожанинов так и не ответил, молча повесил трубку. Однако Лариса почему-то была уверена — придет. Он обязательно придет, иначе просто не может быть!

И действительно, минут через десять тишину разорвал охрипший за шесть лет бездействия звонок.

Гена за прошедшие годы осунулся, несколько обрюзг, потерял былой шарм. Глаза стали какие-то тусклые, в волосах тут и там сквозила ранняя седина. Не сказал ни слова, прошел молча в комнату, сел в пыльное, как и все вокруг, кресло, и лишь тогда взглянул вопросительно, но опять же молча.

Вместо ответа Лариса подала ему два одинаковых сарафана. Тот покрутил их в руках, не понимая, что это такое. Тогда Лариса протянула ему две фотографии:

— Узнаешь?

Горожанинов стиснул зубы. Лариса удовлетворенно кивнула:

— Узнаешь. Из-за этого ты отказался жениться? Из-за этого, да?

Все так же молча Гена кивнул, отведя взгляд в сторону.

— Поверил в эксклюзивность? Впрочем, в то время у меня тоже не было повода не верить этому. Но их оказалось два, смотри, — Лариса кивнула на заветные тряпочки с цепочками в его руках.

Горожанинов снова их покрутил, на этот раз внимательнее. Расправил один, взял за лямочки, отставил чуть в сторону. Повторил со вторым тот же номер, недоуменно уставился на Ларису.

— Да, их оказалось два. Но я этот сарафан ни разу не одевала — он для меня слишком открытый, я бы ни за что на свете не отважилась его надеть.

— А это? — Гена взглядом указал на фото.

Ларису немного огорчило его непонимание. С некоторой досадой она объяснила:

— Гена, если я не одевала этот сарафан, как я в нем могла оказаться на этом фото?!

Горожанинов возмутился:

— А кто же тогда?! Я же видел тебя своими собственными глазами! Вот же, вот, это же ты, смотри!

Он протягивал фотографии в пространство, не поднимаясь из кресла. Слепо тыкал их впереди себя и повторял без конца:

— Это же ты, ты! Смотри, это же ты!

— Если бы это была я, Гена, зачем бы я сейчас пришла? Сейчас, через семь лет? Зачем сама показала бы тебе фотографии, доказывающие продажность моей натуры?! Ты видел ее лицо? Не мое — ее, той, которая на фото?! Ты не мог видеть ее лица, потому что тогда ты не смог бы принять ее за меня! Они очень четко все спланировали и отрепетировали, она ни в коем случае не должна была повернуться к объективу лицом, потому что она совсем не похожа на меня, совсем-совсем, нисколечко! Теперь понимаешь, как жестоко тебя разыграли?

Горожанинов на мгновение задумался, потом спросил не совсем уверенно, но грозно:

— Кто?!!

— Думай, Гена, думай! Кто был рядом с тобой в тот момент? Кто привел тебя туда, в это место, чтобы ты увидел то, что тебе назойливо хотели продемонстрировать? И кто женился на мне вместо тебя?! Угадай с трех раз, кому все это было нужно?!!

Гена поразился:

— Валерка? — спросил недоверчиво. — Нет. Да нет же, чушь какая! Зачем ему это было надо?! Глупости! Да Валерка же…

И осекся. Неужели правда? Неужели его жестоко обманули, предали? И кто? Лучший друг?!!

— Но зачем? — он все еще отказывался верить в очевидное. — Я не понимаю, зачем?!!

Лариса вздохнула:

— Я тоже не понимаю. Еще сегодня утром я могла бы ответить — из-за любви, потому что он меня сильно любил. Но теперь оказалось, что он любил совсем не меня…

— Тогда зачем? И кто это на фотографии, если не ты?

— Вот на этот вопрос я могу ответить. Это Кристина, его любовница. Это она мне все рассказала, я только что от нее.

— Любовница? — недоверчиво переспросил Гена. — У Валерки есть любовница?!

Лариса возмутилась, обидевшись за родного мужа:

— А почему это тебя так удивляет? Ты полагаешь, у него не может быть любовницы?

Потом, поняв, что защищает подлого предателя, усмехнулась невесело, вздохнула:

— Да, Ген, я и сама до сегодняшнего дня была уверена, что он меня любит. А оказалось, что они уже четырнадцать лет вместе…

— Чушь какая, — не согласился Горожанинов. — Если они к тому времени давно были в близких отношениях, зачем ему понадобилось все это устраивать?! Он бы спокойненько женился на ней — и дело с концом.

— Да, Ген, я этого тоже не понимаю, мне тоже это кажется таким нелогичным… Но ничего не поделаешь, это правда. Я, пожалуй, и сама засомневалась бы в ее рассказе, но понимаешь ли, в чем дело… Я ведь застала его там. Вернее, это он меня там застал… Ой, нет, вконец запуталась! Короче, она мне все рассказала, я уже собиралась уходить, и как раз пришел Валера. К ней, в этот вертеп! Видел бы ты эту квартирку! Не дом — один сплошной будуар, все такое розовое, зефирно-приторное, в рюшечках, в бантиках — так противно! Только заходишь на порог, и тут же понимаешь, что здесь не живут, а лишь предаются разврату! И тут в это розовое логово заходит мой муж…

До Горожанинова, кажется, только сейчас начал доходить истинный смысл ее слов. Не про розовое логово, не про вертеп. Про то, как жестоко его разыграли, как безапелляционно изломали, искрошили в стружку, в труху его жизнь. Нет, не его — их с Ларисой жизни!

— Значит… Постой, выходит…

Он задумчиво смотрел на Ларису, и никак не мог закончить, выразить свою мысль вслух, только вновь и вновь поражался открытию.

— Получается, что ты… Ты никогда не…

Лариса пришла ему на помощь:

— Да, Гена, я никогда не занималась такими гадостями. И я никогда не изменяла тебе…

Тут уже она стушевалась, вспомнив, что семь лет кряду спала в одной постели с другим мужчиной, с предателем, и иногда даже не просто спала, а…

— Ну, если не считать того, что было после замужества, — вышла она из сложной ситуации. — А на тот момент, Гена, я была тебе верна. Я любила тебя безумно, мне никто, кроме тебя, не был нужен…

— А как же… — Гена все еще сомневался. А может, разыгрывали его не тогда, может, это сейчас его жестоко разыгрывают? — Тогда почему же ты вышла за Валерку? Если любила меня — почему же ты вышла за Валерку?!

Лариса возмутилась:

— А сам не понимаешь?!! А что мне еще оставалось делать?! Я, между прочим, едва не сиганула с четырнадцатого этажа! Если бы Валерка не успел, если бы пришел хотя бы на полминуты позже — сейчас с тобой разговаривал бы очаровательный разложившийся трупик несостоявшейся супруги!

Помолчала несколько мгновений, вспоминая, как едва не сошла с ума в то памятное утро, добавила после тяжкого вздоха:

— Я не хотела жить… Было так больно… Я ведь не понимала причины. Мы не виделись с тобой всего лишь один день — помнишь, я накануне с родителями была у родственников допоздна? А утром ты позвонил. Я думала, ты шутишь, а ты и не думал шутить… Тогда я и… Даже записку родителям написала: простите, мол, не поминайте лихом… Уже ногу занесла, вот тогда Дидковского и принесло. Если бы я знала, что это он — не открыла бы, сиганула с балкона. Надеялась, что это ты одумался… А он… А он предложил замечательный выход, чтобы на меня не тыкали пальцами…

Лариса замолчала. Больше нечего было говорить. Молчал и Гена. За окном уже совсем стемнело, а они все молчали и молчали. Потом Гена покинул кресло, подошел к дивану, на котором сидела Лариса, присел рядышком:

— А я ведь так и не излечился от любви к тебе. Я ведь до сих пор тебя люблю. Ненавидел до потери сознания, теперь понимаю, что напрасно, но все-таки ненавидел… И любил. Не мог не любить… А ты?

Как когда-то давным-давно, в их первый день, когда они ехали в лифте, Гена поднял ее лицо за подбородок двумя пальцами, и смотрел в глаза долго-долго. Ларисино сознание помутилось: Геночка, миленький, любименький! Потянулась к нему всем своим существом…

Гена не успел ее поцеловать, только было потянулся, как тут же все и кончилось.

Вместо пьянящего поцелуя Лариса почувствовала жуткий симбиоз свежего перегара, немытого тела и нечищеных зубов, и ее чуть не стошнило. И тут же словно пелена с глаз упала: да разве этого человека она когда-то любила? Нет же, ее Геночка был другим, он был молодым, безумно красивым, веселым, даже бесшабашным. А теперь перед нею сидит осунувшийся бесформенный мужичок неопределенного возраста, опустившийся, давно не стриженный, неопрятный, не совсем трезвый… И если бы семь лет назад она, как и планировала, вышла за него замуж — это теперь был бы ее муж. Вот это — ее муж?!

Неприятное открытие поразило ее. В одно мгновение Гена перестал быть заманчивой мечтой и сладким воспоминанием. Вместо запрятанной глубоко-глубоко внутрь сознания любви к нему Лариса вдруг ощутила неприязнь, граничащую с отвращением. Отшатнулась от него, как от чумы:

— Нет, нет, Гена, я не за этим пришла!

— А зачем? — удивленно спросил он.

Лариса на мгновение задумалась. А действительно, зачем? Зачем ворошить прошлое? Разве его можно вернуть? Разве можно поворотить время вспять, отмотать назад, как кинопленку? Зачем? Ах, как все глупо, как бессмысленно!

— Затем, чтобы объяснить тебе, что я порядочная женщина. Мне бы не хотелось, чтобы ты до конца жизни считал меня шлюхой. Просто решила рассказать тебе правду.

— Да, — согласился Горожанинов. — Но раз это правда, раз ты мне не изменяла — что мешает нам снова быть вместе? Ты же меня не предавала…

Ларисе вдруг стало так противно. Господи, неужели она могла когда-то любить этого человека?!

— Да, я тебя не предавала! — гордо заявила она. — Я была честна и верна тебе, мне не в чем себя упрекнуть! А ты? А ты был со мной честен? Ты не предал меня, бросив без объяснений?!

— Я-ааа?!! Я?!! — вскинулся Горожанинов. — А в чем ты можешь меня упрекнуть?! Это ты своего Дидковского упрекай, это он все подстроил, а я, между прочим, такая же жертва, как и ты!

— Жертва? — едко усмехнулась Лариса. — Ты был бы жертвой, если бы от тебя ничего не зависело.

— А что, что, по-твоему, от меня могло зависеть?! Мне показали красноречивую картинку — что мне еще оставалось делать?!

— Ты мог бы попытаться разобраться во всем. Ты мог бы не поверить своим глазам. Ты мог бы потребовать у меня объяснений. Вместо этого ты просто отказался от меня. Ты даже не объяснил причину, ты просто меня бросил…

— А что мне было объяснять? — кипятился Гена. — Что?!! Я ведь был уверен, что это была ты!

— Ты мог бы поинтересоваться, почему я это сделала. Мог бы упрекнуть меня в подлости или еще в чем-нибудь, тогда я переспросила бы, за что. В конце концов, ты мог бы банально отхлестать меня по щекам! Я бы, естественно, этого не простила, но тогда правда выплыла бы наружу, понимаешь?! Но ты ничего не стал делать, ничего не стал выяснять, ты просто бросил меня перед свадьбой.

— Потому что мне все было понятно. Я ничего не хотел выяснять, я не хотел смотреть в твои лживые глаза. Я же поверил, что это была ты, там… — ты! Я же собственными глазами видел, как тот нерусский кабан влез тебе ручищей в самое… Я же тебя ненавидел!!!

— Вот-вот, — согласилась Лариса. — Ненавидел, это точно. Потому что если бы ты меня любил, ты ни за что не поверил бы в это. Даже если и видел бы собственными глазами. Ты подошел бы к ней, ко мне, как ты думал, прямо там, прямо там взглянул бы в мои подлые глаза, отхлестал бы по щекам — если бы любил, конечно. Если бы любил так сильно, как я! И тогда все встало бы на свои места, тогда ты бы понял, что это жестокий розыгрыш. Но ты предпочел гордо удалиться! И это ты называешь любовью?!

Горожанинов резко поднялся, пафосно выбросил вперед руку, как плохой актер дешевенького театра, и провозгласил:

— Да, это я называю любовью! И очень сомневаюсь в твоей любви! Иначе ты не подвергла бы сомнению мои чувства! Ты вот семь лет как сыр в масле кувыркалась, забавлялась со своим Валериком. А я, между прочим, страдал!

— Ага, — презрительно фыркнула Лариса. — Страдал. Ты безмерно страдал от того, что тискать Сливку приходится в заплеванном подъезде, как прыщавому пацану. Знаешь, Гена? Валера, конечно, редкая сволочь, но все-таки я ему безмерно благодарна за ту подлость. Он спас меня от слабохарактерного ничтожества, которое к тридцати годам не научилось даже обслуживать собственные желания! Иди, Гена, иди к мамочке с папочкой, они утешат! Они и накормят, и напоят, и спать уложат. Иди, Гена, спокойно ночи!

Горожанинов в изумлении выпучил глаза: да как она смеет? Вот так, с ним?! Да кто она такая, да что она о себе возразила?! Развернулся и гордо прошагал в прихожую. И лишь перед самой дверью презрительно произнес:

— Слава Богу, я не женился на тебе! Хорошенькая же из тебя получилась жена, что даже урод Валерка и тот к любовнице сбежал!

И захлопнул за собою дверь.

Глава 8

Впервые в жизни Валера не ночевал дома. Вернее, периодически такое случалось, но он всегда или предупреждал мать заранее, или же звонил, не дожидаясь, пока она начнет волноваться. Но в этот раз она порядком переволновалась, прежде чем позвонила ему на мобильный. Но мобильный не отвечал.

Не отвечала и Лариса. Изольда Ильинична едва не схлопотала сердечный приступ от волнения — кошмар, ночь на дворе, а дома ни сына, ни невестки, ни Ронни! Только поздно вечером, вернее, уже ночью, Валера соизволил вспомнить о матери. Да и то не ее здоровьем интересовался, не ее самочувствием, а женой. Неблагодарный!

— Мам, Ларочка дома?

— Нет, — ледяным тоном отозвалась Изольда Ильинична. — Меня все бросили, все до единого! Спасибо, хоть папа остался со мной! И хоть бы кто позвонил — я же волнуюсь, с ума схожу! Тебя нет, Ларочки нет, даже Ронни и то нет!

Высказав обиду, сообразила, что упустила главное: так Ларочка не с Валериком? А где же она? И почему ее мобильный не отвечает? Боже, что-то случилось?

— Сынок, так где же Ларочка? Она пропала? Похитили? Тебе звонили, да? О Боже, надо звонить в милицию! И Ронни, Ронечка же был с ней! Мерзавцы, подлецы! Бедный Ронни, за что же собачка должна страдать?!

Впервые в жизни материны причитания разозлили сына.

— А Ларочка, выходит, пусть страдает?! — однако тут же взял себя в руки. — Нет, мама, успокойся, никто их не похитил, я тебе завтра все объясню.

— Завтра? — возмутилась Изольда Ильинична. — Что значит 'завтра'?! Ты что, не приедешь домой?! Валерий, что происходит?!

— Мама, я сказал — завтра, значит завтра. Да, я сегодня не приеду. И Ларочку тоже, видимо, ждать не стоит.

— Так вы не вместе?! — испугалась мать. — Валерик, объясни мне…

— Завтра, мама, — твердо ответил сын. — Завтра я тебе все объясню. Я приеду утром, постараюсь как можно раньше. А сейчас ложись спать, не надо меня ждать. И Ларочку тоже. Спокойной ночи, мама. И не перезванивай — я отключаю телефон.

И в ухо Изольды Ильиничны ударили резкие короткие гудки.

Естественно, заснуть ей удалось лишь под утро. А утром, как и обещал, приехал Валера. А потому Изольда Ильинична выглядела как никогда плохо: невыспавшаяся, с отеками под глазами, без макияжа.

— Валерик, объясни мне…

— Присядь, — Валерин голос был лишен обычной приветливости. — Разговор малоприятный, а потому тебе лучше присесть.

Мать послушно присела в кресло. И почему-то впервые в жизни пожалела, что Владимира Александровича нет рядом.

— Ларочка все знает, — без перехода, без предварительных пояснений, без какого-либо вступления заявил Валера.

— Что знает? — не поняла Изольда Ильинична.

— Всё. Про то, почему ее Генка бросил, про твой эксклюзивный сарафан, про Кристину…

Мать ахнула:

— Боже мой! Откуда?!

Валера устало опустился в кресло:

— От Кристины…

— Чтооо?!! Ах, какая дрянь! Да как она?.. Пригрели змею на груди! Да я ее… Собственными руками… Дрянь такая!

Изольда Ильинична вскочила и принялась топтаться возле кресла, словно боясь оторваться от него.

— Сядь! — настойчиво приказал Валера. — Я же сказал — разговор малоприятный…

Мать послушно уселась в кресло, даже не обратив внимания на то, что впервые в жизни сын разговаривал с ней столь непочтительно. Да и вообще — впервые приказывала не она, а он.

— Ничего себе — малоприятный! Давно тебе говорила — брось эту шлюху подзаборную к чертовой матери, как будто других вокруг мало! 'Наложница', 'наложница'! Тьфу, дрянь какая! Дождался! В чем дело, как она посмела?!

— Она беременна, — Валера задумчиво потер пальцем переносицу.

— Что?!! — Изольда Ильинична побледнела. — Час от часу не легче. Говорила я тебе, говорила — следи за ней, чтоб никаких сюрпризов! Ах ты дурачок, как же ты допустил?..

— Хватит, мама! — оборвал ее причитания Валера. — Сейчас не время. Да и не за этим я тебе все рассказываю…

— Выходит, — мать на мгновение задумалась. — Выходит, она рассказала все Ларочке, чтобы развести вас. Так… Ну, ничего-ничего, что-нибудь придумаем… В конце концов, Ларочка же не дура, чтобы всяким шалавам на слово верить.

— Да уж, не дура, — согласился с матерью Валера. — Тем более что ей предъявили более чем веские доказательства — фотографии и платье…

Мать всплеснула руками:

— Так ты что, их не уничтожил?! Ай, как глупо, Валерик!

Сын словно не слышал ее слов, продолжил:

— А под занавес предъявили меня, как окончательное подтверждение правоты…

— Что?! — подскочила мать. — Она застала тебя там?! Боже, какой ужас!!!

Валера молчал. Изольда Ильинична вновь подскочила, потом, вспомнив, как грозно кричал на нее сын, вновь опустилась в кресло.

— Ну, ничего-ничего, я что-нибудь придумаю… Ну что ж, что застукала? В конце концов, ты же мужчина! Мужчинам свойственно иметь любовниц…

Дидковский брезгливо скривился:

— Хватит, мама. Хватит. Хватит уже спектаклей, хватит твоих выдумок. Вон они нас куда с тобой завели…

— А что, что такое? — возмутилась мать. — Когда-то тебе мои выдумки очень нравились!

— Нравились, — согласился сын. — Потому что дурак был. Потому что не смог понять, когда нужно было ставить точку.

— Какую точку? — изумилась Изольда Ильинична. — Ты же ее всю жизнь любил, ты же ею бредил! 'Ларочка', 'Ларочка'! Ты же ни о ком другом думать не мог! Ты же каждую ночь мечтал о ней!

— Да не о ней я мечтал! Не о ней!!! Только и сам этого не понимал! Мне тогда одного хотелось — попробовать, откусить кусочек запретного пирога! Мужиком стать. А с кем — так ли важно? Все вокруг смотрели на меня с содроганием или насмешками, одна только Ларочка видела во мне человека. А я, выходит, в благодарность за это разглядел в пацанке женщину. Если бы не ты, это как возникло, так и прошло бы. А ты заладила: нам нужна только Ларочка, только ее гены могут спасти род Дидковских! Что, скажешь, не твои слова, не говорила такого?!

Изольда Ильинична онемела от такой наглости.

— Валерик, сыночек, что ты такое говоришь? — после некоторого замешательства возразила она. — Ты же ее любил, я же видела, какими глазами ты на нее смотрел! И я ее любила, как дочь!

— Я ее хотел, — поправил Дидковский. — Хотел, а не любил! Чувствуешь разницу?! А ты заставила меня поверить, что я ее люблю. Мне достаточно было смотреть на нее, вспоминать ее ночью под одеялом. А ты? Ты — да, ты ее действительно любила как дочь. Ну так и надо было ее удочерить, раз Лутовининым она оказалась не так уж и нужна! Зачем же ты заставила меня на ней жениться?!

— Я?! — возмутилась мать. — Я?! Да ты же сам, ты сам хотел, ты же мечтал о ней! Ты же никого другого в роли жены и представить не мог!

— Правильно, — парировал сын. — Правильно! Потому что ты меня убедила, что только Ларочка достойна стать Дидковской! Что только Ларочке мы сможем доверить божественную миссию стать матерью моих детей! Я же был дурак, я был так молод! Это же ты зациклилась: Ларочка должна стать нашей, и точка! А мне ведь уже тогда ничего не надо было! Я имел себе Кристину, как хотел, и был вполне доволен жизнью! А ты без конца зудела: 'Ларочка, Ларочка! Только Ларочка! И никаких Кристин!'

Изольда Ильинична задохнулась от возмущения:

— Да ты что?! Да как ты смеешь?! Да я же для тебя старалась, я всю жизнь только о тебе и забочусь, только для тебя живу!

— Уж лучше бы ты жила для себя! — резко ответил Дидковский.

Мать выпучила глаза: что происходит? Ей подменили сына?!!

— Не хами. Не надо хамить, Валерик!

В просторной гостиной повисла напряженная тишина. Оба понимали, что возврата к прежнему больше нет. Изольде Ильиничне так хотелось вернуть все обратно, чтобы опять у них была дружная семья, чтобы в ее любимом кресле нагло развалился Ронька, чтобы Ларочка тихонько читала, покачиваясь в плетеном кресле-качалке у камина…

Страшнее всего для нее было не то, что Ларочка обо всем узнала. И не то, что Кристина ожидала ребенка. Все это еще можно было изменить, или если не изменить, то исправить, найти выход. Страшнее всего оказалось то, что Валерик, кажется, не желает ничего исправлять, его устраивает, что правда выплыла наружу. Это что же, Ларочки, их Ларочки больше не будет с ними?

— Сынок, — Изольда Ильинична нарушила молчание. — Так а что же с Ларочкой? Она же член нашей семьи, она же Дидковская! Мы же должны ей объяснить, что сделали это не со зла, а исключительно от любви к ней. Она же…

— Хватит, мама, — устало перебил Дидковский. — Если то, что мы сделали, было вызвано любовью, то не кажется ли тебе, что любовь эта какая-то извращенная?

— Но ты же любишь Ларочку! Я знаю, ты ее любишь! И не пытайся меня переубедить!

— Не буду, — согласился с ней сын. — Да, мама, я ее действительно люблю. И всю жизнь любил. И до смерти не разлюблю. Да только любил-то я ее, и люблю — не как женщину, понимаешь?! Как сестру, как младшую сестричку! Ты же приучала меня заботиться о ней, вот я и привык. Да, она действительно не чужой для меня человек, я и сейчас ее люблю, и мне ужасно стыдно перед ней, и я чувствую ее боль. И за ее боль готов казнить и себя, и тебя. Но я не могу любить ее как женщину, понимаешь? Мы ведь с ней практически не спим. Вернее, мы, конечно, спим в одной кровати, но тем, чем обычно занимаются супруги, мы не занимаемся! Почти не занимаемся. Потому что в постели она мне неинтересна, потому что в постели я хочу обнаружить другую женщину. Мне не нужна в постели порядочная женщина, скушная и благопристойная до оскомины. В постели я хочу иметь шлюху! Безотказную, порочную, продажную! Кристину!

— Так и имей себе на здоровье! — возмутилась Изольда Ильинична. — Хоть с утра до ночи имей! Только не в родном же доме! Супружеская постель — не место для продажных женщин, сынок! В супружеской постели должна лежать именно порядочная до скукоты женщина, то есть жена! А порочную женщину уложи в другую постель, в другом доме! Мне ли это объяснять тебе?! Не я ли сама нашла тебе утеху, не я ли организовала эту самую постель для непотребства?!! Но не вести же шлюху в дом! Не жениться же на ней! И еще не хватало, чтобы она тебе детей рожала! Мы этого даже Ларочке пока не позволили…

— Вот-вот, — тихо ответил Валерий. — То-то. Вот ты мне объясни, почему мы ей не разрешили рожать? Ведь ты же хотела, чтобы она продолжила наш род. Тебе же так хотелось заполучить ее замечательные гены! Где же твоя хваленая логика?!

— Так это… — стушевалась мать. — Так мы же с тобой решили… А вдруг бы она растолстела после родов? Как бы ты с ней тогда на люди показался?

— Мама! — воскликнул Дидковский. — Мама! Ты сама себя слышишь?! Ты слышишь, что ты говоришь?! Почему ты так ненавидишь людей?! Почему воспринимаешь их, как манекенов, как марионеток? Почему они все должны плясать под твою дудочку?!! Почему только ты должна решать, кому от кого рожать, кому можно толстеть, а кому нельзя? И когда уже можно толстеть, а когда еще рано? Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями?!

Изольда Ильинична изумленно взирала на него. Нет, ей определенно подменили сына. Или это все пагубное влияние презренной Кристины?!

— Сынок, — сахарным голосочком спросила она. — А чем ты отличаешься от меня? Можно подумать, что ты ничего не знал. Да ты не только знал, ты принимал в этом заговоре самое активное участие! А теперь во всем обвиняешь меня!

— Да нет, мама, я не только тебя обвиняю. К великому сожалению, я такой же, как и ты. Яблочко от яблоньки, что называется… Я — продукт твоего труда, твоего воспитания. Но может быть, для меня еще не все потеряно? Ведь я сам осознал это, сам! Правда, не открой Кристина правду Ларочке, я бы еще, наверное, очень долго варился бы в этом супе. Однако произошло то, что произошло. Я прозрел. И я не хочу больше продолжать это. Ларочка все знает, и мы уже ничего не сможем с этим поделать. И, честно говоря, я и не хочу ничего делать. Видимо, пришло время…

— Так ты что, всерьез надумал с нею разводиться?

— А у тебя есть другое предложение? — вопросом ответил Валерий. — Нет, мам, не напрягай больше свои мозги, не пытайся придумать очередной оригинальный ход. Мы с тобой и без того уже испоганили Ларочке жизнь. И не только ей. Генка-то тоже пострадал от наших интриг. Если бы не мы, они жили бы себе припеваючи, и были бы счастливы.

— Или уже давным-давно разбежались бы! — ядовито предложила альтернативу Изольда Ильинична.

— Возможно, — согласился Валера. — Да, может, и разбежались бы. Но они бы приняли это решение сами. Они, а не мы с тобой за них — чувствуешь разницу? А теперь нашими стараниями Ларочка мучается, страдает. А ведь мы с тобой ее искренне любим. Тогда как мы смогли причинить ей боль? Как нам в голову пришло устраивать над ней такие эксперименты?!

Изольда Ильинична притихла, словно что-то просчитывая в уме. Потом как-то неожиданно легко согласилась:

— Ну что ж, раз ты так решил — пусть. Пусть так и будет. Пусть возвращается к своему Горожанкиному. Только нужно немедленно заблокировать ее карточки и забрать машину. Машина ведь практически новая, бешеных денег стоит. Ну а вещички, тряпки пусть забирает — на меня они все равно не налезут. Разве что Кристине твоей можно было бы предложить. Ах, да, Кристина! Ну, если тебе так хочется — пусть рожает, но я ее ребенка не признаю, так и знай. И уж конечно — в моем доме ей делать нечего. И жениться не смей! Хочешь жить со шлюхой — живи, никто не мешает. Что поделаешь, если ты с детства страдаешь дурновкусием? Но жениться не смей!

Дидковский вздохнул:

— Мама, мама… Ты так ничего и не поняла? Мама, родная — я уже взрослый. Я больше не собираюсь прислушиваться к твоему мнению! И не тебе решать, кто с кем сходится, кто с кем расходится. Да, нам с Ларочкой остается только развестись, но я и после развода надеюсь остаться ее другом. Конечно, ей будет нелегко простить меня, но я очень постараюсь. И я никогда не перестану ей помогать, никогда! Даже если она меня и не простит — у нее ведь есть на это право, как ты считаешь? И карточки ее я блокировать не собираюсь, так же как и забирать у нее машину. Ты полагаешь, что ее испорченная жизнь ничего не стоит? Я не так жесток, как ты. Я полагаю, что за свой проступок мне придется расплачиваться до конца жизни. И поэтому я не только не заберу у нее машину, не только оставлю карточки, но и буду исправно пополнять их — это как алименты на ребенка, которого у нас с ней нет. Но она сама ребенок, она наш с тобой ребенок! И еще… Знаешь, мама, ей ведь где-то нужно жить. Я не хочу отправлять ее обратно к Лутовининым — ей там будет плохо. Это раньше ей не с чем было сравнивать, а теперь… Нет, я не хочу, чтобы она жила с родителями. Она взрослый человек, она замечательный человек. Это мы с тобой плохие, мама. Мы, а не она. И она будет жить в моей квартире — я так решил. Я перепишу ее на нее, подарю. Мне она не нужна, я не собираюсь там жить. Если вы с отцом выгоните нас с Кристиной — я уйду в ту самую квартирку на Таллиннской. Да, она совсем крошечная, но мне с ней и там будет хорошо. И не тебе, мама, указывать теперь — на ком мне жениться, а на ком нет. Я до конца жизни буду тебе благодарен за Кристину, но никогда не позволю ее оскорблять. И ребенок у нас с ней будет. И фамилию он будет носить мою, и отчество мое. А признавать тебе его или нет — твое личное дело. И меня это в данный момент волнует меньше всего. А больше всего — то, как объяснить все Ларочке? Я не хочу, чтобы она меня ненавидела. Я хочу, чтобы она меня поняла. Пусть не простила, а хотя бы просто поняла…

Глава 9

Лариса проснулась совершенно разбитая, ноги ныли от неудобного положения. Попыталась вытянуть их — ничего не получалось, мешал какой-то большой теплый мешок.

— Ронька, — протянула она. — Ну когда же ты научишься спать, как собака? Неужели мало дивана, кресла?!

Обиженный пес даже не поднял морду. Еще бы — мало того, что его заставили ночевать в каком-то странном доме, насквозь пропахшем пылью, от которой он весь исчихался, так бестолковая хозяйка посмела оставить его без ужина!

Лариса беспомощно уселась на краю кровати. С пробуждением вспомнились все беды, все обиды. Куда идти, куда деваться? Ну, ясное дело, к Дидковским она не вернется, это даже не обсуждается. А что же дальше? Как ей теперь жить? Теперь, когда она никому не нужна?!

Ронька вдруг с диким визгом подскочил с кровати и умчался в прихожую. Лариса сразу догадалась, в чем дело — так он встречал только одного человека, только своего любимого Валерика…

Дидковский подошел молча, присел рядом, взял ее руку в свою, нежно поцеловал самые кончики пальцев:

— Прости меня, малыш…

Лариса даже не пошевелилась. Не забрала руку, не стала ничего отвечать.

— Я понимаю, — продолжил Дидковский. — Я все понимаю. Бесполезно просить прощения. Я его и не достоин, сам знаю. Хочу только, чтобы ты поняла.

Помолчал, помялся немного.

— Нет, не смогу. Ты все равно не поймешь… Да, я подлец, я мерзавец. Мы все это устроили вместе с матерью. Она с самого детства хотела заполучить тебя в невестки. И меня сумела убедить в том, что я тебя люблю. Чтобы не наделал глупостей раньше времени, подсунула мне Кристину. Я, естественно, не отказывался, пользовался с удовольствием… А мать тем временем продолжала меня убеждать в том, что только ты достойна моей любви, только ты можешь стать моей женой. И я поверил. Знаешь, я ведь тебя действительно люблю — хочешь верь, хочешь не верь. Я тебя всегда любил, ты всегда была моим самым дорогим человечком. Только не смог вовремя понять, что люблю тебя, как брат, или может, как отец. Вот в этом моя самая большая вина, самая большая ошибка. Потому что именно исходя из нее я и принял неверное решение. Я ведь был уверен, что ты должна стать моей женой, понимаешь? Моей, а не Генкиной. Я просто не мог ему этого позволить. Я понял, как жестоко ошибся, уже после свадьбы, ночью. Потому что… Вместо любимой женщины рядом со мною почему-то оказалась любимая сестра. Нет, не так — любимое дитя. И я понял, что натворил. Мне нужно было еще тогда, прямо наутро, признаться тебе во всем. Конечно, ты бы не простила, но тогда еще можно было бы все исправить. Я бы все объяснил Генке, вы бы поженились… Но я смалодушничал… Мне было ужасно стыдно признаться тебе в своем грехе. Но и носить его в себе не смог. Напился до безобразия, да и рассказал все Кристине. Знаешь, я ведь ее всегда считал продажной женщиной, никогда не воспринимал всерьез. Приходил, получал то, за чем пришел, и уходил. Домой, к жене. К тебе. А на следующий вечер опять шел к ней. Почему-то оказалось, что я не смог от нее отказаться. Но вплоть до вчерашнего вечера я относился к ней, как к… Ну, ты поняла. Как к той, которая за деньги выполняет свою работу. Но деньги-то она как раз и не брала, понимаешь? Мама просто снимала для нее квартиру… Нет, потом я, конечно, стал оставлять ей деньги — на хозяйство, на продукты. Но не как плату, а как…

Дидковский на короткое мгновение запнулся, но тут же продолжил:

— Как тебе… Как жене, понимаешь? Относился, правда, по-хамски, но меня непреодолимо тянуло к ней буквально каждый вечер. Все люди с работы домой едут, а я к ней… И тебя любил. Только совсем по-другому… Нет, Ларочка, я не добиваюсь твоего прощения, нет. Я знаю, ты не простишь… И правильно сделаешь — нет мне прощения. Я только хочу… Ты никогда мне не говорила, но я ведь знаю, как ты все эти годы мучилась от неизвестности. Я видел это, и тоже мучился — я-то знал ответ, знал! А сказать тебе не мог, понимаешь? Поэтому и пришел сказать, объяснить… Не хочу, чтобы ты снова мучилась этим вопросом. Нет твоей вины в этом, нет! Это я во всем виноват, только я! Ты хорошая, ты самая в мире замечательная, и я безумно тебя люблю, потому что нет у меня человека роднее тебя! Я так хочу, чтобы мы всегда были рядом, но не так, как… как до вчерашнего дня. Я хочу, чтобы мы каждые выходные приезжали к родителям, каждый со своей семьей, с детьми. Ларочка, миленькая моя — позволь мне быть твоим братом? Я больше не буду тебе мужем, но я хочу остаться родным для тебя человеком. Потому что как бы ты ни запрещала, а ты для меня все равно навсегда останешься родной. Прости меня, я такой идиот! Я такая сволочь! Прости, Ларочка, прости меня!

Дидковский сполз на пол и уткнулся в Ларочкины оголенные коленки. Расплакался, как маленький провинившийся мальчишка. Не задумываясь, что делает, Лариса машинально обхватила его голову руками, прижала к себе.

— Прости, Ларочка! Если бы только я понимал в тот момент, что творю! Поверь мне, родная моя — я не хотел причинить тебе боль, я искренне полагал, что так будет лучше для всех. Прости меня, бедная моя, родная моя…

— Спасибо, — глухо отозвалась Лариса.

Дидковский настолько этого не ожидал, что аж опешил.

— Что? — он не без усилий оторвал голову от ее коленей и уставился на нее удивленными глазами. — Ларочка, миленькая, ты что-то сказала?

— Спасибо, — безжизненно повторила Лариса.

— За что? — бесконечно изумился Валерий. Но от ее голоса, от этого ее глухого 'Спасибо' такой мороз пробрал, что волосы на руках поднялись. — За что, Ларочка?!

— За правду. За то, что не стал юлить. За то, что не промолчал, не заставил сходить с ума от проклятого 'Почему'. Если бы ты только знал, как это больно — не знать ответа…

Валера ушел, а Лариса по-прежнему сидела на краю кровати. Боль от предательства самого близкого человека никуда не ушла, никуда не делась, но стала, кажется, чуточку легче. Самое главное — ее больше не мучил этот страшный вопрос — 'почему?' Не дожидаясь ее вопросов, Валера очень подробно ответил на каждый из них.

Теперь Лариса знала правду. Всю правду. И о событиях, предшествующих Генкиному предательству, и о Кристине, и о причинах этих ужасных поступков. Только вывод из этих объяснений получался какой-то странный, абсолютно абсурдный. Выходит, все страдания, выпавшие на ее долю, все обиды, все предательства были вызваны любовью? Так значит, любовь — вовсе не светлое чувство? Любовь — зло, именно от нее происходят все беды на свете?

Ее любил Гена, но предал, поверив в ее мнимое предательство. Ее любил Валера, и тоже предал, представив ее любимому мужчине, как продажную женщину. Ее любила мама Зольда, но получается, что именно от ее любви Лариса пострадала больше всего. От того, что несчастная женщина в свое время не смогла или просто не решилась родить второго ребенка. А Ларисина вина только в том, что она случайно оказалась рядом?

С Дидковскими все более-менее понятно. Противно, до смерти обидно, но понятно. А Генка? Как быть с ним? Куда, на какую полочку души определить Горожанинова? С одной стороны, он такая же пострадавшая сторона, как и сама Лариса. Но это только на первый взгляд. Потому что при ближайшем рассмотрении получается, что у него, в отличии от Ларисы, был шанс избежать ошибки. Это ведь Ларису просто поставили перед фактом: Горожанинова в твоей жизни больше нет, вместо него Дидковский, а ты хочешь принимай его, не хочешь — прыгай к чертовой матери с балкона. Генка же мог что-то сделать, мог открыть обман. Нужно было только чуточку подумать, или же просто отпустить свои чувства на волю, позволить гневу выйти наружу. И тогда он вскрыл бы обман, тогда он непременно все понял бы.

А еще он мог просто не поверить. Если он ее действительно любил — как он мог поверить в ее продажность? Ведь это не Лариса, это Сливка отдавалась ему с пятнадцати лет в заплеванном подъезде, а в Ларисиной чистоте он смог убедиться на собственном опыте. Тогда как же он мог поверить, что она 'этим' зарабатывает на жизнь?! Как?! Если действительно любил?!

А любил? Любил ли ее Генка на самом деле? Или же любил так же, как Дидковский? Не ее саму, не Ларису Лутовинину, а всего лишь красивую картинку? Нет, не любил. Потому что тогда не смог бы поверить. Или, может, вот такая она и есть, любовь хваленая? Вот такая, разлучная, злая, недоверчивая? И даже предательская?

А она? Она сама? Любила ли сама Лариса? Ведь если бы любила, наверное, тоже нашла бы какой-нибудь выход. Почему она не побежала к Генке после того страшного телефонного звонка, когда он отменил свадьбу? Ведь если бы любила, наверное, побежала бы к нему за разъяснениями, а не стала бросаться с балкона. Но ей почему-то и в голову не пришло задать ему главный вопрос. Вместо этого предпочла молча мучиться в полном неведении.

Да и потом, если бы она на самом деле любила Горожанинова, разве отстранилась бы от него вчера? Почему она не бросилась в его объятия, ведь мечтала об этом семь бесконечно долгих лет! Ну подумаешь — не совсем трезвый. Ну подумаешь — зубы нечищеные, сам немытый. Ведь помыть-побрить, побрызгать туалетной водой, дождаться утра — и будет трезвый и чистенький, даже благоухающий. А она… Почему-то вместо любви почувствовала одну сплошную брезгливость. Почему? Ведь Лариса же все эти годы вспоминала его с замиранием сердца. Или, может, ей удалось убедить себя, что любит мужа? Или вообще не любила никого? Или любила обоих? Но если любила — то куда она, любовь, делась? Почему вместо любви в сердце одна сплошная брезгливость?!

А может, и не любовь то была вовсе? Тогда, с Генкой? Может, просто время пришло, проснулось тело, проснулась душа, а рядом — только Дидковский с Горожаниновым. Валерка-то каждый день был рядом, а Генка появился после долгой разлуки. Такой красивый, такой уверенный, взрослый. Так восхищенно на нее смотрел. Конечно, приятно было его внимание. Но до такой ли степени, чтобы принять это за любовь? Это что же, выходит, не так уж сильно она его и любила? Или вообще не любила? Или же Лариса — просто моральный урод, не способный любить?

Как-то странно. Была уверена, что любит Гену — и так легко убедила себя, что любит Валеру. И пусть у нее для этого имелись веские основания, но разве можно вот так по собственному усмотрению влюбляться и разлюбляться когда и в кого вздумается?!

Так или иначе, а по всему выходило, что теперь она Гену не любит. Даже нет никакой необходимости разбираться, любила ли раньше. Какая, в принципе, разница, если Лариса уверена, что теперь она его не любит? И так ли важно, что именно лежит в основании ее нелюбви? Разочарование ли его нынешним состоянием или обида за то, что поверил в ее продажную сущность? Главное, что теперь она уверена — не любит. Да и его слова о любви — тоже наверняка только слова, и ничего более. Так что Гена как был в прошлом все эти семь лет, так и останется в нем навсегда.

Горожанинов в прошлом, Дидковский в прошлом, мама Зольда там же. Все в прошлом, всё в прошлом. А что в настоящем?

Лариса все сидела и сидела на кровати в той же позе, в которой ее оставил Дидковский. С его помощью и благодаря его откровенности все проблемы очень аккуратненько легли по своим полочкам. Хаоса в мыслях больше не было. Но теперь там царила пустота. Можно обижаться на Дидковских сколько угодно, но что это даст, что это теперь изменит? Продолжать жить с этим чувством? Не имея никаких других? И что это ей даст, куда заведет?! Только в кабинет психиатра, или под поезд метро. Нет, хватит! Она больше никогда не будет помышлять об этом! Никогда больше не будет искать выход в той стороне! Любой выход должен иметь возможность вернуться, а если нет — это неверный, это неправильный выход! Это она уже проходила. На это она едва не решилась, но тогда ей было всего девятнадцать лет, тогда она была слишком молода и неразумна!

А теперь? Теперь она тоже еще молода, правда, уже не настолько. А как насчет разума? Прибавили ли ей прошедшие годы разума? Да, прибавили! Хотя бы потому, что она теперь ни за что на свете не станет писать прощальных записок, как в дешевых романах! И бросаться с балконов или с крыш она тоже не будет, равно как и 'совершенно случайно' падать под колеса поезда! Нет, теперь она будет жить! Жить!!! А как жить — это второй вопрос, об этом она подумает потом, у нее еще будет для этого море времени. А сейчас… Сейчас у нее есть дело. Пусть на нее свалилось море проблем, но, как взрослый человек, она не имеет права полностью зацикливаться на них. У нее есть дела, которые она должна довести до ума. Вот о чем она сейчас должна думать!

И Лариса задумалась. Дела, какие же у нее есть дела? Ехать в парикмахерскую, к массажистке, к косметичке, в тренажерный зал?! Ну уж нет, это пусть мама Зольда к ним ездит! А Лариса теперь будет заниматься этим не по чужой указке, а когда сама посчитает нужным! Тогда что? Что еще? Какие еще у нее есть дела? Опять перебирать сотни книг в поисках чего-то интересного, нового? И все? Неужели это и составляет смысл ее жизни?!!

Лариса огорчилась. Какой ужас, во что она превратилась? Прав, как прав был вчера Андрей! Она действительно превратилась в инфантильное равнодушное существо, в разбалованное и безответственное, как… как Ронни?! Боже, какой ужас! Она — это Ронни, только в человеческом обличье?!

Ронни! Господи, да как же она могла забыть! Это ей иногда полезны разгрузочные дни, но Ронька-то, Ронька! Он же голодный! И ему же пора на тренировку, как же она забыла? А еще хочет стать ответственным человеком!

Лариса взглянула на часы. Времени впритык, но еще достаточно, она еще может успеть. Эх, если бы покормила собаку с вечера, все было бы не так уж и плохо. А теперь надо еще заехать в магазин, купить хотя бы колбасы, да при этом еще попытаться не перекормить его перед тренировкой. Но и голодного пса разве можно заставлять скакать по полигону?

Лариса максимально быстро привела себя в порядок, надела на Роньку поводок и выскочила из квартиры.

Глава 10

Андрей уже сидел на скамеечке. Как обычно — не один: на коленях у него сидело крошечное очаровательное существо с бантиком и очень серьезно вглядывалось в то и дело пробегающих мимо собак.

Едва зайдя на полигон, Лариса спустила Ронни с поводка. Дальше тот сам знал, что делать — неохотно поплелся в сторону страшного тренера, никак не желающего замечать Ронькиного шарма и обаяния.

— Привет, — сказала Лариса, присаживаясь рядом с Андреем. — Чуть не опоздала.

И уже обращаясь к Нике, добавила:

— Здравствуй, маленькая, здравствуй, моя куколка!

Собачка тут же перебралась к ней на коленки, лизнула в подбородок, приветствуя, и свернулась клубочком, всем своим видом показывая, что только теперь, когда все в сборе, она и может позволить себе отдохнуть от трудов праведных. Лариса улыбнулась ласково и погладила ее по мягкой шелковистой спинке.

— Никак не могу привыкнуть, что она такая маленькая!

Андрей внимательно посмотрел на нее:

— Ты сегодня какая-то…

— Никакая? — усмехнулась Лариса с едва прикрытой иронией.

— Не такая, — поправил Андрей.

— Спасибо за деликатность, — уже серьезно ответила Лариса.

— Что-то случилось? — встревожено спросил Андрей. Тут же, словно испугавшись собственной навязчивости, добавил: — Впрочем, если не хочешь, можешь не говорить.

Лариса вздохнула глубоко-глубоко, но не тяжко, а словно готовясь к важному разговору, потом ответила:

— Да нет, почему же. Как-то так оказалось, что кроме тебя, мне и поговорить не с кем.

И осеклась. Еще не хватало навязывать ему свои проблемы! И чего так разоткровенничалась — еще подумает, что у нее кроме него и знакомых-то нет. А есть? Есть у нее знакомые?! Не говоря уж о друзьях? Так чего из себя строить?

— Ох, Андрюша, знал бы ты, как ты оказался прав!

— Насчет чего?

— Насчет всего. И что инфантильная я, и что решают за меня другие… Только даже ты не догадывался, до какой степени за меня все решают другие! Нет, решали!!! Потому что больше я им этого не позволю.

Андрей помолчал немного, ожидая объяснений, но не дождался.

— Знаешь, Лар, я бы с удовольствием обсудил твои проблемы, но я не умею читать твои мысли. Если тебе необходимо с кем-то поговорить, и я подхожу под определение 'кто-то' — то я готов. Если же нет — я не хочу навязываться, не хочу, чтобы ты решила, что и мне тоже хочется немножко тобою поманипулировать.

Лариса тепло взглянула на него:

— Нет, что ты. У меня и в мыслях нет. Только знаешь… Во-первых, не хочется нагружать тебя своими проблемами, а во-вторых, получится, что я только подтвержу свою инфантильность, раз уж сама не могу справиться со всеми проблемами…

Андрей, казалось, внимательно наблюдал за собаками. По крайней мере, ни на Ларису, ни на двухкилограммовое свое сокровище он не смотрел. И к Ларисиным словам вроде как и не прислушивался. То ли действительно неинтересно было, то ли просто боялся спугнуть повышенным интересом ее откровенность?

— Ну, знаешь, — ответил он, все так же вглядываясь в собачью возню на площадке. — Не со всеми проблемами можно справиться в одиночку. К тому же вряд ли можно назвать инфантильностью обращение к другу за советом или помощью. Инфантильность — это несколько другое. Это когда человек живет себе, как марионетка, беспрекословно позволяя кому попало дергать за веревочки, и даже не испытывает при этом дискомфорта. Ему ничего не хочется менять, его все устраивает. Не надо думать, куда идти и что делать — кукловод подскажет, дернет за нужную веревочку…

— Вот-вот, — вздохнула Лариса. — В самую точку. Именно так все и было. От меня ровным счетом ничего не зависело…

— Ну, хотя бы то, что ты говоришь об этом в прошедшем времени, вселяет оптимизм. Значит, ты как минимум приняла решение попытаться изменить свою жизнь.

Лариса воскликнула:

— О! Тут и пытаться не стоит! Тут хочешь, не хочешь, а придется — мне даже выбора не оставили! В очередной раз дернули за веревочку. Да так дернули, что напрочь оторвали все веревки. Теперь хотела бы отдаться в строгие руки кукловода, да при всем желании не получится!

— А оно есть, такое желание?

Лариса задумалась на мгновение, потом решительно отвергла такое допущение:

— Нет. Нет, точно нет! Понимаешь, Андрюша, я раньше жила, как в летаргическом сне, я даже не понимала, что происходит вокруг меня. Я думала, что вокруг все хорошо, спокойно и надежно, я думала, что меня любят. И была уверена в том, что любовь — позитивное чувство…

— А оказалось? — вкрадчиво спросил Андрей.

— А оказалось… Ох, Андрюша, для того, чтобы ты понял, нужно рассказать всю мою жизнь, с того момента, как я помню себя, и даже раньше, потому что все это началось раньше! Я даже не помню, когда, как это началось!

Андрей как будто бы равнодушно пожал плечом:

— Ну… Лично я никуда не спешу, мне на работу выходить только послепослезавтра. Никеше тем более никуда не надо…

— Уверен? — с сомнением в голосе спросила Лариса. Впрочем, сомневалась она, конечно, не в том, что Андрей с Никешей никуда не спешат, а в том, готова ли она сама рассказать все-все без утайки. И, решив, что таки да, таки готова, начала: — Ну, тогда слушай. Ты помнишь того парня, который каждый день провожал меня из школы домой?

— Который из двоих? Насколько я помню, они всегда были вдвоем: один худой и долговязый, а другой посимпатичнее, за ним, помнится, все девки бегали.

— Вот-вот, — вздохнула Лариса. — Хорошо, что ты помнишь обоих. Потому что в моем рассказе фигурируют оба. Нет, не в рассказе, в жизни…

Лариса говорила и говорила без остановки, лишь иногда делая небольшую паузу, чтобы глотнуть воздуха или припомнить поточнее очередность событий. Говорила, и буквально физически ощущала облегчение. А еще…

А еще, и это самое главное, она начинала более четко осознавать, что же такое на самом деле с нею приключилось. Как-то так получалось, что, рассказывая свою жизнь другому человеку — не постороннему, а именно другому, не имевшему непосредственного отношения к событиям и к основным героям этой истории, она замечала мелкие детали, некоторые несостыковки, которые раньше ускользали от ее внимания. Теперь стало понятно, почему Валера так настаивал на кандидатуре Сливки, когда они искали свидетельницу. Ему просто необходимо было, чтобы Юлька вновь стала ее близкой подругой. Более чем логичны оказались все совместные с семьей Дидковских походы по театрам и концертам, поездки к морю. Лариса вспомнила, как настойчива была тетя Зольда, когда заставляла Валерку втирать в ее кожу защитный крем, как просила поухаживать за сгоревшим на солнце сыном. Как буквально каждый отпуск непременно раз-другой находился повод оставить их с Валерой ночевать одних. Вспомнился ревнивый, даже нет, полный ненависти к счастливому сопернику Валеркин взгляд в лифте, когда они под утро возвращались с прогулки по ночной Москве в день Генкиного возвращения из Детройта. Каждая мелочь, каждый осколочек памяти теперь приобретал смысл, ускользавший ранее от внимания. Как она могла не замечать этого раньше? Как могла не видеть, не понимать, что происходит вокруг? Почему ей не казались подозрительными поздние возвращения мужа домой? Неужели то, что это происходило ежедневно, стало для нее достаточным основанием для доверия? Мол, раз каждый день — значит, так и надо. Вот если бы иногда — вот это было бы сигналом для беспокойства. А так — это просто у него такой рабочий график…

Не любил… Валерка никогда ее не любил. По крайней мере, как женщину. А она-то всегда была так уверена в его любви! Как глупо! Как все это глупо и бессмысленно! Она потеряла в этом браке семь лет, семь драгоценных лет молодости! Но не времени было жалко, не безвозвратно потерянной беззаботности — жалко было души, изнасилованной и брошенной под ноги сбрендившей на почве собственной некрасивости Изольде! Молодость — что молодость? Да и не потеряна она, Лариса ведь и сейчас еще достаточна молода, ей ведь всего двадцать шесть — не записывать же себя в старухи. Но душа? Кто излечит ее душу?!!

— Вот так, — закончила Лариса свой грустный рассказ. — Вот так… Представляешь, какой идиоткой надо быть, чтобы не заметить всего этого, не понять, не разобраться?! Я ведь была совершенно уверена в муже, не сомневалась ни в его любви, ни в его порядочности. И Зольду любила, как мать. Я ее действительно любила, представляешь?

— Знаешь, — задумчиво ответил Андрей. — Очень часто люди ошибаются, называя любовью обыкновенную человеческую благодарность. Вот ты говоришь, любила Зольду, любила мужа. А мне кажется, ты его тоже не любила. Он любил тебя, как брат, как отец — если, как ты говоришь, он заботился о тебе с четырех лет, это вполне нормальное, естественное чувство. Он в некотором роде считал, что вырастил тебя собственноручно, по крайней мере, уж точно приложил к этому руку. Ты тоже чувствовала к нему нечто подобное. А потом… Потом, когда он 'спас' тебя от позора, ты просто была ему благодарна. И вот это смешение сестринской любви и благодарности за спасение ты и приняла за любовь. То же самое и с Зольдой. Ты просто была ей благодарна за все, что она для тебя делала. Ты просто наивно полагала, что она делает это из теплых чувств к тебе, или по доброте душевной. А она делала это сугубо из соображений эгоизма, из собственнических чувств — 'мое должно быть самым лучшим'. Так что не кори себя за то, что поддалась обману, не увидела его. За то, что любила обманщиков и подлецов. И их ненавидеть не надо. Этой ненавистью ты не сделаешь им хуже — им наплевать на твою ненависть, они ее даже не почувствуют на расстоянии. Ты, конечно, можешь мстить, можешь придумывать им какие-то страшные наказания. Да только стоит ли? Подумай хорошенько. Ненавидя и наказывая, ты сама застреваешь в негативе, не можешь вырваться из прошлого и начать жить нормальной жизнью. Ты прости их. Плюнь и разотри. Тебе сейчас нужно сосредоточить все силы и мысли на собственной жизни, тебе нужно устраивать новую жизнь, без них. А мысли о мести, ненависть не позволят тебе этого сделать, и ты так и останешься висеть между прошлым и будущим, но без настоящего, понимаешь? Насколько я понимаю, Валерка сам себя наказал, тоже угробив семь лет на искусственный брак, чуть не прозевал все на свете. Хорошо хоть сейчас одумался, а мог ведь и дальше держать тебя в неведении, мог попытаться выкрутиться, заставить тебя поверить, что исповедь Кристины — не более чем бред сумасшедшей бабы. А вот Зольда… Зольда и без того несчастная женщина. К тому же — земное наказание ничто по сравнению с тем, высшим наказанием. И там…

Валера многозначительно поднял голову к небу, к неспешно проплывающим мимо величавым перистым облакам, продолжил:

— И там каждый получит по заслугам. И больше, чем там, ты ее не накажешь. Так стоит ли трудиться, стоит ли гробить свою жизнь на месть свихнувшейся старухе?

Лариса вздохнула с облегчением, улыбнулась едва заметно. Как хорошо, погода какая замечательная! Еще не лето, еще не жарко, но так тепло — как раз то самое замечательное время, когда не страдаешь ни от холода, ни от жары. Когда давным-давно высохли лужи, когда уже появилась рясная, жирная травка, когда деревья радостно шелестят молоденькими, еще не припыленными листиками. Хорошо! И как хорошо, что она решилась все рассказать Андрею, все без утайки. И самой стало понятнее, и на душе легче, как будто бы излила боль и обиду из сердца. Рядом — друг, старый добрый друг, которому от нее ничего не надо, а значит, ему можно доверять. На коленях — совершенно очаровательный клубочек сопит себе, спрятав крошечную теплую пипку носика под ее ладонью. Хорошо!!!

— Ты прав, Андрюша, как ты прав! Ты так замечательно все объяснил! Правда, здорово. Я сама, видимо, еще долго 'жевала' бы это, пытаясь разобраться. А ты вот так ловко, в два счета поставил все с головы на ноги. Я не очень нагрузила тебя?

— Нет, что ты, — Андрей откинулся на спинку скамейки. — Нет, ты меня совсем не нагрузила. Я рад, если помог тебе, если тебе действительно стало легче.

— Стало, — уверенно ответила Лариса. — Действительно стало. И к психологу на консультацию ходить не надо. Вот она, волшебная сила слова! Выговоришься — и действительно на душе становится легче. И все проблемы уже не кажутся такими неразрешимыми. Хотя никуда они и не делись.

Андрей вздохнул:

— Какие еще проблемы? Мы же только что все обсудили.

— Это мы, Андрюша, прошлое обсудили. А будущее? Каким оно будет для меня?

— Ну, это уже только от тебя зависит.

— Только ли? — недоверчиво спросила Лариса. — Даже если и от меня, то как я смогу выстроить для себя нормальное будущее? Я ничего не знаю, ничего не умею в этой жизни. Я привыкла жить за чьей-то широкой спиной, а сама ровным счетом ничего из себя не представляю. Смогу ли я жить сама, сумею ли? Вот в чем вопрос! У меня ведь, выходит, и близких людей нету. Одни только родители, да им вечно на меня времени не хватало. А сама я… Такая неприкаянная, такая аморфная. Я не знаю, как я буду жить сама.

Андрей упрямо повторил:

— Это зависит только от тебя самой. Никто за тебя не сможет решить, как тебе жить. Ты сама должна сделать выбор, найти себя. Ты же, по сути, даже не знаешь, кто ты есть на самом деле. Подойди к зеркалу, посмотри, вглядись в свои глаза. Проникни через них в душу и спроси. Спроси, кто ты, что ты. Что ты хочешь, и что ты можешь реально. Кто ты есть на самом деле? Спроси у зеркала: кто такая Лариса Лутовинина? Пусть оно покажет тебе твое истинное лицо. Не лицо невесты Горожанинова, не лицо жены Дидковского, а лицо настоящей Ларисы Лутовининой, той, кто ты есть на самом деле. И когда ты найдешь ее, Ларису Лутовинину, она сама тебе все расскажет. Она знает, как ей жить. Она знает, кто и что ей нужно. И она не такая белоручка и трусиха, как ты. У нее есть диплом, которым она никогда раньше не пользовалась. У нее есть знания, которые нужны еще кому-то, кроме нее. И самое главное — она живой человек, а не продукт воспитания сумасшедшей семейки Дидковских. Спроси у зеркала, Лара, спроси у зеркала…

Лариса не ответила. Не отрываясь, смотрела на облака, словно пытаясь увидеть ответ не в зеркале, а в их размытых очертаниях. И словно вспомнила что-то:

— А тогда… Помнишь, тогда… Почему мы с тобой потерялись? Тебе было со мной неинтересно? Куда ты пропал тогда?

Андрей помолчал немного. Ему не нужно было вспоминать про 'тогда'. Его 'тогда' всегда было с ним. Пусть на некотором расстоянии, но рядом. А с недавних пор оно вновь вернулось, оно и сейчас было близко-близко, так близко, что и руку протягивать не надо, и без того улавливал его своею кожей. Что ответить на ее вопрос? Как ответить? Если он и сам не знает ответа. Вернее, теперь знает, почти знает, просто еще не успел осознать. Господи, какой же он глупец! Учит ее, как жить, учит, где найти себя, а сам? А сам?! Где он сам, почему потерялся на долгих десять лет?! Что за блажь — жить под руководством обиды? Любить все эти годы первой юношеской любовью, но позволять руководить собою нелепой мальчишеской гордости?!

— Если бы ты только знала — какой я дурак!!! Если бы ты только знала… Тогда ты ни за что не стала бы спрашивать у меня совета…

— Почему? — недоуменно спросила Лариса.

— Потому что мне самому надо было задать зеркалу этот вопрос еще десять лет назад. Когда одна замечательная девочка почему-то не вышла вечером в оговоренное время… Когда гордость не позволила спросить у нее: а почему, собственно? Потому что даже не попытался разобраться, а жил десять лет обидой и воспоминаниями о мокрых листьях, попираемых ногами. Лар, почему ты тогда не вышла, а? Почему мы с тобой такие дураки? Мы потеряли с тобой десять лет, ты только вдумайся — десять лет! Может, у нас бы ничего и не получилось, но мы бы знали это наверняка. А так… Все осталось в полунамеках, в полутонах. А может, еще можно вернуться туда, в наше с тобой общее 'тогда'? Может, еще не поздно исправить ошибку? А может, наоборот, оно только что пришло, наше время? Время исправлять ошибки юности? А?

Лариса смотрела на него распахнутыми глазами, словно видела впервые. Так значит…

— Значит, ты тоже? И у тебя сердце то билось отчаянно, то застывало на месте? Ты… Ты тоже вспоминал про листья?..

Только теперь Андрей понял, каким идиотом был все эти десять лет. Тоже! Какое замечательное слово: 'Тоже'! Сколько в нем всего! И прежде всего — признание. Признание, что она не раз за эти десять лет мысленно шлепала по мокрым листьям, поддевая их носком туфли. Что сердце ее отчаянно билось рядом с ним, и застывало в момент расставания! Тоже!

Он повернулся к ней, улыбнулся, усмехнулся горько и в то же время счастливо:

— Лар, какими мы были идиотами! Но мы выросли, правда? Предлагаю так. Не будем пороть горячку, дабы опять не натворить ошибок. Не надо форсировать события. Давай начнем с того места, где остановились? Может, это будет и нелегко после такой-то паузы, но я думаю, что еще больше мы пожалеем, если не попытаемся вернуться к тому месту и времени. Тогда мы были школьниками. Теперь я — профессиональный ветеринар, и смею тебя уверить, очень неплохой. У меня очень скромненькая однокомнатная квартирка и еще более скромная машина. Пока, это все пока! А, нет, постой — у меня есть ребенок. Пусть не человечий, пусть собачий — но это ребенок. Не станет ли он тебе помехой?

Лариса беспардонно разбудила Лялечку. Схватила ее на руки, чмокнула в сухой теплый носик и рассмеялась:

— Вот это чудо ты называешь помехой?! Глупый, какой ты глупый, Андрюшка! Со своей стороны могу привнести в наши будущие отношения, или хотя бы в попытку их создать, вон того капризного зверя изумительного окраса. А еще… Еще — диплом педагогического института. И пусть у меня пока что нет педагогического опыта, но знаний у меня действительно достаточно: почему бы не поделиться ими с подрастающим поколением? А главное… Мне кажется, главное, чему я смогу их научить — не пропустить главное в своей жизни. Не оставить в прошлом свои мокрые листья и неровный стук собственных сердец. А еще…

Она прикрыла глаза. Губы ее чуть задрожали, и под ресницами что-то блеснуло на солнце — не то алмазная пыль в туши, не то слезинка.

— А еще я научу их чаще заглядывать в зеркало. Не смотреться, прихорашиваясь, а заглядывать глубоко внутрь. Потому что главное — не упустить момент, вовремя спросить у зеркала…

2005 г.

Оглавление

Часть первая . Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Часть вторая . Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Реклама на сайте