«Речи любовные»

Алиса Ферней Речи любовные

Посвящается Ивану Гаврилову

— Что ты знаешь?

— Я слишком хорошо знаю, как могут любить женщины.

Уильям Шекспир. «Вечер королей»

НАЧАЛО ВЕЧЕРА

1

Одним знойным июньским днем, ближе к вечеру, по середине пешеходной улицы шла парочка будущих любовников. Закатное солнце смилостивилось, но все еще держало город в своих раскаленных объятиях: воздух был тяжелым и неподвижным; сквозь марево, казалось, плавятся великолепные старинные особняки.

Улица, словно виноградный куст, была облеплена гроздьями галдящей молодежи. Средневековая университетская часть города полнилась праздничной беззаботностью. На женщине было легкое платье с неглубоким вырезом и желтый шифоновый шарфик. Даже не видя ее лица, по одной только повадке можно было догадаться, что это именно молодая женщина. В ее облике сквозили некая раскованность, плавность движений, несвойственные девушкам. Угловатости, отражающей внутренний испуг перед миром, не было и в помине.

Все в ней говорило: для меня удовольствие — нравиться, кокетничать, я не сторонюсь, не чураюсь мужчин. Ее спутник был уже не первой молодости и приближался к возрасту, когда в тех, кто пришел в мир после нас, в глаза прежде всего бросается моложавость. Блондин сорока девяти лет, черты лица которого начали уже расплываться, не был красавцем, да и не старался казаться им, что вовсе не какая-то пустячная деталь, а доказательство того, насколько этот мужчина был уверен в себе. Сказать, что он одет с иголочки, было нельзя: светлый костюм, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, ничем не примечательный галстук. Брюки помятые, пиджак жеваный, рубашка несвежая. Да и немудрено; редкие токи ветерка, прокладывая себе дорогу в городском пекле, перемещали лишь массы нагретого за день воздуха. Нетрудно было определить, что после рабочего дня он не успел забежать домой переодеться в отличие от его спутницы, у которой, судя по всему, на подготовку к встрече ушла уйма времени. С первого взгляда становилось ясно: это не деловая встреча, не семейная вылазка, а галантное свидание.

***

Они шли быстро, словно куда-то торопились, хотя спешить им ровным счетом было некуда, просто хотелось поскорее выбраться из толпы. Их движения напоминали балетные па. Они сходились, расходились, вновь сближались и удалялись друг от друга, пробираясь в густом людском потоке. Стоило им сблизиться, он устремлялся к ней и не спускал с нее глаз, словно его самого не существовало. Она же резвилась, вскакивала на бортик тротуара, будто лань проскальзывала между прохожими, покачивая крошечной сумочкой.

Никому бы и в голову не пришло, что подобная раскованность — оборотная сторона неуверенности в себе грациозное выражение внутреннего страха. Ей чертовски хотелось нравиться. И, как часто случается, эта потребность играла с ней шутки.

***

Однако при самом зарождении их отношений ее непосредственность была сломлена. Когда он на нее смотрел, она стремилась казаться невозмутимой. А он совсем перестал отводить от нее взгляд.

Она забеспокоилась о своем туалете: не слишком ли то, не слишком ли это? Не хотелось выходить за рамки хорошего тона. Она стала думать даже о своих движениях: «Что это я все скачу? Ведь это ребячество». Пошла степеннее. А он все смотрел и улыбался. Но не улыбкой вежливости, а улыбкой, выражающей неподдельное удовольствие. Он думал о том, как она прелестна и что он не ошибся, обратив на нее внимание, и как ей к лицу это короткое желтое платье из тонкого поплина, в котором не жарко. Он знал названия тканей, поскольку любил женщин. То, что интересовало их, не оставляло равнодушным и его. «Вот юная, по-настоящему стильная особа», — сказал он себе в самом начале вечера, когда она к нему подходила. И хотя она была блондинка, этот желтый с золотым отливом цвет как нельзя лучше подходил ей, и она могла себе позволить юбку выше колен. Он поздравил самого себя с тем, что рядом с ним такая женщина. И был страшно доволен, что открыл ее существование. Он собрался приударить за ней. Его восхищало ее гладкое, как столешница, лицо, светлая кожа с мелкозернистыми порами. Это было одно из тех лиц, которые, кажется, дарят себя окружающим. Но не потому, что прячутся менее других — лицо ведь вообще трудно спрятать, — а потому, что у того, кто смотрит на них, возникает ощущение, будто он крадет их. От таких лиц не отвести глаз, и, как ни старайся, все равно перейдешь границы приличия. Он не уставал от ее лица. Ему и в голову не приходило, что от этого можно устать. Он уже перешел ту грань созерцания, когда еще помнишь себя, и целиком был во власти блаженного преклонения. Он рассматривал ее, как рассматривают пейзаж. Лицо ее было сродни лику изваяния не в силу совершенства черт, а в силу удивительной цельности: словно высечено из единого блока, а не соединено по частям. Без единой морщины лоб, правильный нос, гладкие щеки, никаких складок вокруг глаз — изваяние, да и только. Такое бывает лишь в ранней молодости. И конечно же, счастливая обладательница всего этого не догадывалась, как она хороша. Да и кто когда-нибудь ценил свое лицо? Ощущала ли она хотя бы, что не обделена природой? Гармония красоты столь хрупка, неуловима и неизъяснима, что она сомневалась в себе еще и потому, что не видела себя со стороны. Она замечала лишь производимый ею эффект, и это заставляло ее улыбаться. В улыбке приоткрывались ее губы и были видны зубы: два передних расставлены, между ними щель, в народе такие называют «зубами, приносящими счастье». Ей часто говорили об этом, не сводя с нее глаз и тем маскируя любование ею. Когда на нее было обращено слишком много взглядов, она краснела и все равно притягивала всеобщее внимание, даже несмотря на огромные голубые глаза, порой придававшие ей простецкий вид.

***

Они вырвались наконец из переплетения пешеходных улочек и стали сближаться. Расстояние между ними неуклонно сокращалось, и вот они соприкоснулись рукавами. До него донесся запах ее духов, отдающих ванилью. Он умышленно вел себя так настойчиво: некая сила толкала его к молодой женщине. А как к этому отнесется она, он не знал, будучи едва знакомым с нею. Но ведь она пришла… Значит, не так уж недоступна. Он продолжал свою уловку — с ее стороны не следовало ни одного протестующего жеста. О чем она могла думать? Любуясь, он одновременно исподтишка наблюдал за нею. И хотя она еще ни разу не обратила на него своих глаз, не чувствовать его взгляда было невозможно. И продолжала как ни в чем не бывало идти рядом. По натуре игрок, он уже чуть ли не теснил ее, а она вела себя так, будто его не существовало. Ну и плутовка, просто дьявольская плутовка! На самом деле ее переполняло смятение, она растерялась под его неотступно преследующим взглядом, но виду не подавала. Всегда ведь есть способ не признавать, что что-то происходит. «Ну и ну!» — подумалось ему, знавшему наизусть законы флирта. Однако на сей раз что-то было не так, как всегда. В нем зазвучала романтическая струнка. Его просто прошибало от удовольствия слегка касаться ее, охватывала мальчишеская гордость, что рядом с ним столь восхитительная спутница, на которую обращают внимание все встречные мужчины. Краем глаза он замечал бросаемые на нее взгляды, как и пеструю толпу, которая в этот миг была для него не более чем завихрением вокруг предмета его вожделения, безликим стадом, в сердцевине которого он преследовал некую точку.

***

Они были одного роста: она выше среднего, а он чуть низковат для мужчины; их плечи были вровень и двигались в такт. Это сочетание женской грациозности и мужской настойчивости, нацеленности на женское было, как ни странно, гармоничным, естественным, словно так, и только так, и могло быть: рядом, молча, с улыбками. И тем не менее каждый представлял для другого нечто непознанное, как и положено незнакомым людям. Жилю Андре и Полине Арну до этой встречи довелось перекинуться парой фраз, но по-настоящему знакомы они не были. Излишняя порывистость движений, сдержанное, порой прорывающееся ликование, некоторая экстравагантность жестов, скорость, с какой отводились глаза, размах шага, которого не требовали обстоятельства, исходящая от них аура опьянения и ощущение чего-то, что накрыло их обоих и от чего не увернуться, — все это прямо-таки бросалось в глаза. Они вместе приближались к кануну, за которым их ждало нечто невыразимо сладостное. Их никоим образом нельзя было принять за супругов. А вот почему их тут же безоговорочно принимали за любовников, которыми они не были, было непонятно.

Им еще только предстояло стать любовниками. Образ неумолимого общего будущего маячил перед ними. Сопротивляться, отказываться было бесполезно, оставалось лишь послушно двигаться ему навстречу. Жертвы одной любовной судьбы трепетали у последней черты, предвидя свою участь, и, возможно, самым странным во всем этом была не сама судьба, а их знание того, что им выпало и что предвидению не дано ничего изменить. Чары сделали свое дело и взяли их под стражу со всей их свободой. Вихревой поток нес их друг к другу. Что были их жизни до этой фатальной встречи? Обоюдное влечение, отринув этот вопрос, образовало некое возмущение материи, которое могло стать их погибелью либо, напротив, осчастливить их. Этот порыв навстречу друг другу был тайной лишь для них одних. Улыбки, смешки, подмигивания образовывали вокруг них некое живое, пульсирующее и звонкое пространство. Они могли бы испугаться, если бы чувство осторожности не было сметено единым махом, стоило им увидеться. Что именно приходило в голову окружающим? Что они любовники или что им не миновать этого. Этого им и впрямь было не миновать.

***

До этой встречи они долгое время приглядывались друг к другу. Потаенная дума о другом, немая жажда встреч с ним, неисчислимое количество взглядов, подчиненных подспудному повелителю, — все это не ушло и продолжало жить в них и накладывать отпечаток на их поведение. Пораженные громом не могут не быть объяты пламенем. Им бы и хотелось стать незаметными, да не тут-то было. Редко, очень редко желание не прорывается наружу! Пыл, терзания, восторги перепахивают не только сердца влюбленных, но и их плоть, и уж тогда ей, перепаханной, ничего не скрыть: всплеском радости она выдает все, что в нее заложено. Лишь закрытые помещения могут служить убежищем для такой взаимности, лишь стены и перегородки способны скрыть, не убивая, неодолимое влечение. Эти двое ничего не делали, они просто шли по улице, но были влюблены друг в друга, и все это видели. Он словно рыбак в бездонном море ее созерцания, она — словно добыча, попавшая в невод его взгляда. Походка двух вовлеченных в одно действо людей с примесью чего-то неуловимо танцевального свидетельствовала о том, что на самом деле они никуда не шли, что у них не было цели. Галантный характер их отношении, их очарование друг другом, молчание, улыбки — все это было выставлено на обозрение и получало толкование. Их любовная игра была зрелищем, как, возможно, любая игра такого рода: и поскольку пути в ней для всех всегда одни и те же, тот, кто хоть раз прошел такой путь, узнавал состояние того, кто по нему идет. Даже не идет, а летит. Они летели.

Так они летели, не произнося ни слова, благо тому была причина: неудобство говорить на ходу. Но потом, когда слегка улеглось их волнение, пришло время нарушить молчание. Ни один не знал, с чего начать. Да и нужны ли были слова? Молчание говорило само за себя. Он принялся что-то рассказывать, ей стало слегка не по себе. Когда мужчина и женщина, никогда прежде не имевшие повода оказаться вместе, сходились на улице в начале вечера, разве не ясно, о чем они могли ворковать? И что должно было последовать затем?

— Я все гадал, придете ли вы, и не скажу, что был уверен! — проговорил он, желая положить конец некоему замешательству.

Поскольку ближе идти друг к другу было уже невозможно и их лица были в нескольких сантиметрах друг от друга, от ее резко обернувшегося к нему лица его словно полоснуло всем, что в этом лице было: румянцем, пушком, нежной кожей век.

— Но почему? Мы же условились о встрече? — Она сжала губы, как делают, желая получше распределить помаду.

Он взглянул на ее сжатые губы. Она испытывала неловкость от того, что между ними совсем не осталось промежутка. Почему он так смотрит на ее губы? В глазах ее появилась улыбка, призванная ею на помощь себе и своему смущению.

— Вы могли передумать.

— Если я назначаю встречу, я прихожу. — Голос не подвел ее, не дрогнул, прозвучал смело и звонко, чего не скажешь о внутреннем состоянии: там все окончательно спуталось — причины, следствия, двусмысленность иных слов.

— Я вам верю, но поскольку это я вам назначил… Она отодвинулась от него. Он вновь придвинулся, она вновь отодвинулась.

— Но вы меня совсем не знаете, — смеясь над их молчаливым танцем, проговорил он. — Вы смелая!

— Вы так считаете? — внезапно обеспокоилась она, не зная, польстило ей это или укололо.

— О нет, вы нисколечко не смелая, теперь я вижу! — Голос его прозвучал чуть насмешливо и при этом стал слаще. — Вы могли бы пренебречь приглашением, но не сделали этого! — уже в открытую рассмеялся он.

Она покраснела и, совсем как маленькая девочка, которую в чем-то уличили, ответила:

— Я об этом не подумала!

Внутри нее — женщины, за которой ухаживали, — от удивления и неожиданных открытий прорезался собственный голосок: «Даже захоти я отказаться от встречи, я бы не смогла этого сделать. Странно, до какой степени я подпала под его обаяние в тот момент, когда он предложил мне встретиться. И как я тут же себе представила, что будет». Все это было переведено ею на язык кокетства и прозвучало мнимым упреком в обоюдном упущении:

— Я надеялась, что вы не осмелитесь сделать мне такое предложение.

Это было и признанием наоборот, и ложью, в которую она пыталась верить. Однако она пропищала это так тихо, что он ничего не расслышал. Она опустила голову и уставилась на свои ноги. Бормоча что-то себе под нос — казалось, ее губы никак не разлепятся, — она попыталась выразиться более внятно. В разумной зоне ее сознания была надежда, что он не станет продолжать в том же духе, а в остальных частях сознания, которые не были разумными и вообще не имели отношения к сознанию, жила надежда на то, что станет.

— Я думала… — Слова ее потонули в смехе стайки девушек, которую они обошли с разных сторон, вновь разойдясь. (На этот раз она уже не скакала.)

Ответа не последовало, непонятно было, услышал ли он, и она решила, что лучше помолчать. Они все шли вперед, будто путь их куда-то лежал, хотя на самом деле ни о чем не условились. (Она чуть поотстала, он обернулся, дождался ее, подал ей руку: рукопожатие и смутило их, и доставило удовольствие, после чего вновь двинулись — он впереди, она за ним.)

— Но я понятия не имею, куда иду.

— А я слепо иду за вами.

Тут они впервые рассмеялись вместе. Это было так просто — смеяться! Смех был выходом из затруднительной ситуации.

***

Полина погрузилась в недавние воспоминания. Только подумать: этот человек снился ей всю ночь! Тогда это был незнакомец, чей взгляд старался поймать ее взгляд, когда они сталкивались в детском саду, куда она приводила сына. Она думала о нем и вечером, перед тем, как заснуть… Потому что он все разглядывал и разглядывал ее с восхищением, как-то очень по-мужски. Да, так и было. Не заметить? Невозможно. Это тут же передавалось. Лежа в ночной тиши рядом с мужем, она восстанавливала в памяти его лицо и взгляд, частично фантазируя. И ликовала при мысли, что толкает чей-то взор на подобные реверансы. Однако не было ли это внезапное и несправедливое предпочтение, которое она отдавала отсутствующему, лежа подле того, с кем протекала ее жизнь, постыдным и неслыханным? Стоило ей окунуться в омут этих настойчивых глаз, все разумные доводы тут же улетучивались. А потом, словно по волшебству, эти глаза заговорили. А кто способен устоять перед волшебством? Она помнит, как все случилось: смущаясь и кокетничая, она внезапно почувствовала, как ей стало головокружительно хорошо, и это ощущение пришло от него, ей передалось его чувство к ней, и она не устояла — согласилась на свидание. Не уклонилась под каким-либо предлогом от встречи, как диктовал рассудок. Но как это все же произошло? Первый шаг был сделан им. Этот поступок, такой непростой, поразил ее. И даже восхитил. Сама она никогда не осмелилась бы! Она казалась изумленной, потому что забыла, каким завоевателем может выступить перед женщиной, которая ему нравится, мужчина в расцвете лет. Вот оттого он и сделал первый шаг, зная, что она его не сделает, а она без колебаний последовала за ним. Но и она не была непогрешимой. Ее жесты, улыбки, слова — все выражало благосклонность, тут невозможно было ошибиться. Мысль об этом заставила ее поднять голову, выпрямиться и приосаниться. Что-то во всем предшествовавшем показалось ей довольно постыдным для нее, и она сделалась более строгой, неприступной, нежели была на самом деле. Порой правильно оцениваешь свое поведение — мол, слабину дал, потворствовал чему-то — и не одобряешь его. Как бы ей хотелось не лгать самой себе! Не лукавить, каким бы ни было ее прежнее поведение. Но не факт, что это получится. Не выходит так, как того требуешь от себя: у нее, к примеру, вовсе не было намерения быть жеманной, но совсем не кокетничать она не могла. Размотав моток своих ощущений, она оказалась в растрепанных чувствах. «Вот я иду с каким-то незнакомым типом», — говорила она себе и продолжала идти. И не было никаких сомнений в том, что она идет именно с этим незнакомым типом, а не занимается чем-то иным. Чувственная притягательность его была неоспорима. Не переставая идти рядом с ним, чуть ли не в ногу, что еще более подчеркивало гармоничное впечатление, исходившее от них, она впервые взглянула на него оценивающе и очень удивилась: он не был красавцем, не был одет с иголочки, а когда молчал, шарм его таял. В любом случае рафинированным назвать его было трудно. И тем не менее его присутствие обладало зажигательной силой, вызывало ощущение, что в ней пробуждались, оживали и начинали свой несмелый рост некие глубоко запрятанные и подспудные ростки, которые выстаивали против всего, что составляло до тех пор ее жизнь, против всех разумных и полезных вещей. Самым волшебным, однако, было не само это чувство, но очевидная взаимность.

Ни на секунду, даже когда она гнала от себя все ложное, она не усомнилась в том воздействии, которое оказывала на него. Оба были жертвами, и в целом это колдовское взаимное покорение было обычным делом. Кто не знает, к чему это ведет?

***

Жиль Андре тоже примолк. Молчание его не страшило. Но его спутницу смущала его способность молчать в присутствии другого, едва знакомого человека, его умение обходиться лишь жестами. Он делал это не нарочно, просто наводил в себе порядок. Ему требовалось утишить нечто потаенное. Прислушайся он к себе, он бы без долгих разговоров потащил эту молодую женщину в постель, забыв об условностях. Ему хотелось погрузить свои руки в ее нежность, предаться ласкам, поцелуями закрыть рот и себе, и ей. Того же хотела и она. И он был в этом уверен. Она думала о том же самом. Ею овладела неизъяснимая тяга к близости, он это знал, слова были лишними. Он был одним из тех мужчин, лишенных пассивного восприятия происходящего и вульгарности, которые признают, что есть их жизнь, и не кривляются сами перед собой. Если мужчина испытывает по отношению к женщине влечение и нежность, если они настоятельны, к чему непременно ждать чего-то, почему бы просто не лечь рядом — таков был ход его мыслей. Непросвещенная свобода и обдуманная прозорливость были присущи ему. Однако он был истинным любовником: тонким и трепетным. К тому же чувствовал: эта женщина не готова. Она ждала. Задержаться в предощущении неизбежного было для нее сладким удовольствием. Во всяком случае, сегодня. Он не знал, по какой причине (потому что она этого хотела!), но привычка соблазнять женщин подсказывала ему, как себя вести, и он полагался на свое чутье. Сегодня это было так. «Почему бы и нет?» — подумал он, готовый в одно и то же время подчиниться по доброй воле ритму этой женщины и сожалеть о том. Он осознавал, что делает над собой усилие. Старался поставить себя на ее место: «Она ведь ничего обо мне не знает».

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Охотно.

Они устроились на переполненной террасе кафе. «И все же, — думал он, любуясь ею, купающейся в его обожающем взгляде, — пустая трата времени, отсрочка, трусость». Она же испытывала подъем, внезапно усилившееся в лучах заходящего солнца чувство собственной неотразимости; отдавшись приятным ощущениям, она наслаждалась родившейся в ее душе радостью, окрашенной в тона новизны и таинственности, которая могла длиться сколько ей пожелается. Да и к чему спешить, обладая свободой обворожить, ослепить? Правду говорят: стрелки на часах любви у мужчин и женщин не совпадают.

***

Раз уж непременно требовалось говорить, он говорил. Его голос был соблазнительный, вкрадчивый, он словно не говорил, а все время вздыхал или шептал что-то, как шепчут в алькове. Слова не говорились, а выдыхались как бы в истоме. Она как-то сразу поддалась этому завораживающему, трепещущему голосу.

Делал ли он это нарочно? Когда его голос звучал, Полине казалось, что он изнемогал от любви к ней! Когда же голос смеялся, обладая способностью моментально меняться, ей казалось, что смех этот зажжен ею, предельным обожанием. Она обретала в этом голосе все, чего хотела: быть единственной и неповторимой и подчинить этого мужчину своим чарам. Она думала, что это уже произошло. И ошибалась. Однако иллюзия была настолько сильна, насколько сладок был голос. В искусстве околдовывать голосом равных ему не было. Слушать, смотреть, восхищаться, смеяться, нашептывать самые желанные слова, и вот уже цветок распускал свои лепестки. Действовало безотказно. Не способный сам оценить производимый его голосом эффект (но уверенный в нем, поскольку результаты бывали налицо), он играл голосом, делая его то чувственным, то убедительным. Владение голосом ясно говорило: он родился на свет не вчера. Голос, совершая реверансы, будил в женских сердцах нотку тщеславия.

Словом, он владел неким инструментом, завораживающим женский пол. Пустив его в ход, он повторил ее имя.

— Я знаю, как вас зовут, — выдохнул он, смеясь Слова порой оскорбительно прямолинейны, и без них все бывает понятно, особенно если владеешь еще и иной способностью внушать нечто без слов.

— Полина, правильно? Полина, — повторял он, глядя ей в глаза с легкой улыбкой на устах.

Ей показалось, что взгляд его излишне красноречив; так оно и было, словно он знал, что женщины, несмотря на их прозорливость, не способны устоять перед подобным знаком внимания.

— Это возвышенное имя, — добавил он.

— Прежде я его очень любила, — отвечала она. — До тех пор, пока не появились фильмы с этой белокурой девицей в майке на пляже.

— Которая слегка похожа на вас, — прошептал он словно про себя.

— Надеюсь, что это не так!

— Да нет, она вовсе не так дурна! — спорил он, смеясь, и не отводил от нее счастливых глаз.

Она же была слишком глубоко потрясена всем происходящим, чтобы отдавать себе отчет в том, какое удовольствие доставляет ему видеть ее, слишком занята собой, чтобы попытаться понять, что он за человек. Он все продолжал говорить об ее имени: впервые он знаком с женщиной с таким именем. Что тут было ответить? Она промолчала. Тогда вибрирующий томный голос спросил:

— Могу я называть вас Полиной?

Эта просьба показалась ей излишней: кто теперь испрашивает позволения называть по имени?

— Ну конечно, — отвечала она. В этом вопросе ей почудилось нечто киношное, невсамделишное, вроде бы и понравилось, но и рассердило, вернее, она рассердилась сама на себя за то, что ей это понравилось. Со сколькими женщинами он уже проделывал такие трюки? Мысль об этом мешала ей полностью насладиться удовольствием от того, что за ней ухаживают. И еще одна мысль все не давала покоя: а не шутка ли все это? Она страшно боялась, что кто-то может посмеяться над ней. Чем более ощущаешь себя захваченной любовной игрой, тем более начинаешь подозревать противника в неискренности. Не была ли она лишь жертвой? Можно ли ему верить? Она не прочь сыграть с ним, но с условием, что это будет не более чем игра. Испытывать на ком-то действие своих чар… означало попасться на удочку собственного жеманства, а она не очень-то любила это. И потому делала невидимые усилия, чтобы не отойти от милой ее сердцу простоты. Но игра захватывала, и она улыбалась, смеялась, краснела… А может, по-настоящему мы бываем сами собой, только когда остаемся одни? Ей бы хотелось, чтобы ее воспринимали такой, какая она есть.

— А вы неразговорчивы! — воскликнул он. — Вы не хотите отвечать? — И повторил: — Могу я вас звать Полиной?

— Ну почему бы я стала вам отказывать? Не звать же вам меня «госпожа такая-то».

— А почему бы и нет, — раскованно, провоцируя ее, рассмеялся он. — Вы меня не знаете. — Лицо его лучилось.

— А вот и нет, — без всяких обиняков заявила она, чем весьма удивила своего будущего возлюбленного. — У меня ощущение, что я вас давно знаю. Впрочем, — собравшись со всей своей смелостью, продолжала она, — к чему повторять без конца, что я вас не знаю! Разве я не с вами? А если я незнакомка, откуда вам известно мое имя?

Он снова рассмеялся. Да, в любовных играх большой простор для веселья.

— Приходя в детский сад, я слышал, как кто-то звал вас Полиной. Мою бабушку звали так же.

— А мою звали Мария-Полина, — отвечала она. — На все есть мода, и на имена тоже, — закончила она с холодком, глухо, без нежной певучести, присущей его манере говорить.

Она пыталась развеять дым желания, витавший над ними и оказывавший на них давление. Но, право, зряшное это было занятие: это или есть, или нет, или ощущается постоянно, или улетучивается само собой.

— Я вас бешу? — спросил он.

Она мотнула головой: нет, поскольку ей жаль было того, что свершалось между ними без слов. Ему не нравилось, когда она так поджимала губы. Лучше бы она вновь стала нежной. И улыбалась. Он долгим, смелым взглядом заглянул в ее глаза. Она стала краснеть. Все было ясно без слов.

Он вновь взял бразды игры в свои руки. Все было ясно без слов, но отнюдь не просто. Ведь ничего еще не было сделано. Есть мужчины, не способные переступить рубеж от сказанного к сделанному, от молчаливого согласия к действиям, и есть женщины, которым нравится лишь этот предварительный этап, они развлекаются, не более того. Эти из разряда динамо-машин. Заведут мужика — и прощай. Нескольких таких он знавал и научился быстро распознавать их. Полина была явно не из их числа. Он должен был признать: она была обворожительна без всяких усилий с ее стороны. Над этим стоило поразмыслить. Как же так, ведь это невозможно, что-то же она все же делает, чтобы быть привлекательной? Да и ведет себя не совсем естественно, держится напряженно. Он стал исподтишка разглядывать ее. Эта женщина — не пустое место, она существует. «От чего зависит, насколько человек существует в этом мире?» — задумался он. У нее есть внутренняя жизнь, мощное внутреннее «я». Он всегда верил в существование таких вещей. Он по-новому, с настоящим интересом взглянул на нее. Она еще больше кружила ему голову, когда он размышлял, мечтал о ней. Сперва она привлекла его внимание к своей особе, теперь же он полностью был захвачен ею. Она вызывала в нем чувство восторга, а сама молчала, была способна не произносить ни слова. Может, она скажет хоть что-то? Он подождал. Она молчала. Рассматривала посетителей кафе, потягивающих напитки среди раскаленных камней и асфальта города. Он вновь обратил внимание на то, как много повсюду народу. И как они еще далеки от той минуты, когда останутся наедине. И все же остальной мир для него не существовал, он видел лишь ее.

«Я сам не свой», — подумал он. Неужто она еще не произнесла ни слова? Нет, она по-прежнему разглядывала окружающих.

— Как зовут ваших детей? — спросил он, только чтобы сказать хоть что-то, и сам ужаснулся тому, что ляпнул. Ну что он несет?! Видно, он и впрямь испытывает необычное стеснение. Порой так хитришь, что самому смешно делается. Сказать бы: «Я хочу вас», а вместо этого он спрашивал ее о детях. Как будто не знал, что у нее один ребенок! Как это не походило на его обычное поведение. А ведь он умел разговаривать с женщинами. Он взглянул на нее с улыбкой, потому как его взяла жалость к самому себе. У нее еще горели щеки. Она тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Молчание между ними было наэлектризовано… Нет, пока еще они не умели разговаривать друг с другом, и весь их разговор вертелся вокруг несущественного. Им мешала их тайна и взгляды, которые сталкивались, убегали, прятались. Они либо смотрели друг другу прямо в глаза, либо исподтишка, но ни один их взгляд не был невинным. Она ответила ему, согласившись ступить на стезю искусственной беседы. У нее один сын, зовут его Теодор.

— А ваша дочь? — великодушно спросила она в свою очередь.

Ибо она была из тех женщин, которых не страшит вежливость и которые способны сделать или сказать из учтивости самые банальные вещи.

— Мою дочь зовут Сара, — ответил он и, словно оправдываясь, добавил: — Но это не я выбирал имя. Моя жена посчитала, что вынашивание ребенка и роды дают ей право самой назвать дочь, не принимая во внимание мое мнение.

— А вам это имя не нравится? — поинтересовалась она, слегка смутившись, что речь зашла о его жене.

— Да нет. Просто, на мой взгляд, Сара — старушечье имя. Но дочке удалось переубедить меня, и старушечье исчезло. А вместе с ним и моя жена!

Было непонятно, что он имеет в виду, но прозвучало странно и грустно, а это сочетание трогает женское сердце. Она сочла нужным рассмеяться, ведь он, по всей видимости, хотел рассмешить ее. Тут он увидел, какие у нее красивые зубы, безупречные, как у детей. А глаза ее превратились в две черные щелки, как у китайцев: для блондинки у нее были темные ресницы.

Ни один мужчина не осмелился бы в достаточной мере откровенно поведать, насколько весомо и зримо для него женское тело, как оно сразу же покоряет его, или это не дано ему вовсе, как оно говорит на своем языке с завоевателем, делает признание, притягивает либо отталкивает. Тело, способное решить все! Тело! Это могло бы показаться такой малостью… но это было тем, что двигалось, дышало, распространяло свои потаенные и такие всесильные запахи. И завораживало. Когда она смеялась, нос ее морщился в том месте переносицы, где обычно сидят очки. Ему хотелось остановиться, перестать зачарованно смотреть на нее, но он не мог. Он стал пленником этого лица. А обладательница приманки, на которую он попался, уже научилась читать его неустанный взгляд. Этот мужчина влюблен в нее. Ошибиться невозможно. Одна ее часть этому радовалась, другая пребывала в смятении; поделенная надвое прозрением и робостью, она вела себя то как женщина-вамп, то как простачка. Душевный разлад сделал его для нее - непроницаемым. Он не был красавцем, но она уже не отдавала себе в этом отчета. Из-за того, что она заслонила для него весь мир, сам он стал для нее невидим вовсе. Некий ужас, парализующий жертву перед пастью хищника, полностью завладел ее мыслями: у нее не было больше слов.

только ощущения. Она чувствовала, как его взгляд похищает ее у самой себя. Женщины, вызывающие восхищение без каких бы то ни было усилий с их стороны, лучше поймут это, чем те, которые с неистовством предаются желанию нравиться. Им известно, как смущение от того, что с тебя не сводят глаз, мешает наблюдать за чувствами того, кто это делает. Однако кое-что требовало разъяснений. Он влюблен. Но насколько? Не ошибается ли она? А что, если он смеется над нею и она вообразила бог весть что. Очевидность и сомнения пустились в пляс.

По-прежнему с улыбкой, задорно и неотрывно созерцал он ее. При этом от него исходило простое и полное блаженства сияние, почерпнутое в созерцании. Его блаженство передавалось и ей: она не могла не чувствовать, какой притягательной силой обладает.

И улыбалась не меньше, чем он, и так же лукаво, порой чуть не смеясь. Но, как ни странно, сомнения ее не рассеивались. Ей было неизвестно, что именно так притягивает его в ней и что рождает желание. Самой ей никак не взглянуть на себя со стороны. Все было неясно: и что он думал, глядя на нее, и думал ли вообще. Сперва она потягивала коктейль через соломинку, затем отложила ее и стала пить прямо из бокала; стоило ему замолчать, она спрашивала себя: о чем он думает? Стоило поскучнеть: что ему, собственно, надо? Вроде он и впрямь очарован ею, и сам полон очарования, и не выглядит как какой-нибудь заштатный юбочник, но как удостовериться в его искренности? Скольким женщинам… Хотел он того или нет, его лицо было крепостной стеной, маской, которая в любую минуту могла вызвать подозрение потому, что он сам обладал способностью лгать, и потому, что до него это делали другие. Ей так никогда и не придется увериться, что именно он испытывает, никогда не узнать всего, что он о ней думает, и лучшее, что она могла сделать, это забыть свои вопросы. Ты меня любишь?.. Разве этот вопрос не задают на протяжении всей жизни? Если бы можно было забыть о непрозрачной стене, разделяющей двух разных людей, обо всем, что стоит между ними, обо всех жестах и словах… Ведь мы же говорим и совершаем какие-то действия! А вот мыслей нам не хватает: мы не умеем сказать себе самим всего, не знаем, в чем именно нужно сознаться, не обладаем способностью уложить мысль в то время, которое требуется, чтобы выразить ее, уложить все, что думаем, в то время, которое на это требуется. И самим себе не во всем сознаемся. Смеялся ли он над ней? Ей оставалось только догадываться, иного было не дано. Уловить, учуять — да, но не быть уверенной, а свои сомнения поместить в область недоговоренного. Ну не проклятие ли, что все в нас глубоко упрятано? И то, что любая мысль, любое ощущение, любой порыв навсегда заключены в плоть, помещены за ограду лица и оттого недоступны и постоянно требуют доказательств, — разве это не неудачная шутка, не шулерство? Угодив в это проклятие, они сидели друг напротив друга, излишне молчаливые, смущенные, и могли лишь верить друг другу и пытаться понять, что означает молчание. Мы приговорены доказывать то, что более всего на свете истинно и чисто, — желание, любовь. Даже это требует доказательств.

***

«Сколько же побед над женскими сердцами у него на счету?» — спрашивала она себя, слушая его. Ну как он мог ей ответить, чем было для него прежнее, чем является сегодняшнее? Мука искренних созданий не знает границ. «Ну почему нельзя быть друг для друга как две открытые книги? — размышлял он, прозревая в ней некую сдержанность. — Да она, поди, не верит мне! Точно! Да и что ей, собственно, обо мне известно?» Хотелось прямо заявить: «Я с вами не играю». Но он не смел. Это не вязалось с моментом: она как раз отвлеклась на одиноко сидящую даму, заказавшую королевский коктейль. Дама была на пороге фатального для женщин возраста. Одинока. По всей видимости, красотка в прошлом. Головной убор — тюрбан — придавал ей неповторимый стиль.

— Вы не находите, что эта женщина — красавица? — спросила Полина.

Он покачал головой и скривился. Это означало, что для него красота была неотторжима от молодости. Он и правда подумал: «Сушеная камбала». Полина была разочарована. Как и все, он покорялся лишь свежести и юности. Потому-то та женщина и пребывает в одиночестве, потому-то она сама в свои невеликие года уже замужем. Семья… она дается тогда, когда в ней меньше всего нуждаешься; в жизни все наоборот: счастье страсти — удел лишь молодых. Полина вспомнила о муже. В первый раз, когда она упомянула о Жиле Андре, поскольку все больше думала о нем, о его неотвязном взгляде, муж подумал и сказал:

— Кажется, я знаю, о ком ты говоришь. Он вроде бы разводится.

Она запросто говорила с мужем об этом человеке, которого встречала в детском саду, отмечая про себя, что он ничего себе. «Ничего себе!» Да, именно так думала она тогда о нем. Теперь же было даже стыдно об этом вспоминать.

— А вы недавно развелись? — вдруг ни с того ни с сего ляпнула она.

Он был поражен. Откуда ей известно? Вероятно, кто-то в клубе проболтался, все такие сплетники… Но если женщина задает такие вопросы, видимо, чувствует себя не в своей тарелке.

— Да вроде того, — ответил он и, помолчав, с прежней нежностью поинтересовался: — А откуда вы знаете?

— Да так…

— Ну, если вы хотите таиться от меня… — прошептал он.

— Да, хочу.

Было немыслимо взять, да и передать весь разговор с мужем. Она замкнулась, ушла в себя. Он же, напротив, словно опомнился и подтвердил:

— Да, я развожусь, и, кажется, дело продвигается. — Его черные глаза засверкали, очевидно, он очень страдал.

— Почему же вы делаете вид, что вам на это наплевать?

— Бог ты мой! Да потому что был против. Жена настаивает. Ну, я и махнул рукой. Однако сам и пальцем не пошевелил, всем занимается ее адвокат, — проговорил он так, будто это имело для него большое значение. Его лицо вдруг стало твердым и убежденным. — Я хочу, чтобы моя дочь ни в чем не нуждалась. Да и жена не испытывала недостатка ни в чем. Крохоборничать, во всяком случае, не собираюсь!

— Я вас понимаю, — произнесла она, не зная, как на все это реагировать.

— Женщины становятся такими жестокими, когда думают, что перестали любить, — добавил он, скорее для себя, а затем посмотрел на нее и улыбнулся: — Я сказал: когда думают, потому как они часто ошибаются!

Не время было перечить ему, и потому она кивнула в знак согласия, рассмешив его озабоченным выражением своего хорошенького личика.

— Вы неподражаемы!

— Ах, перестаньте! Мне это кажется смешным. Не люблю, когда вы так со мной говорите.

Ах, позвольте вам не поверить! Вы обожаете, когда я так с вами говорю. — И, подвинувшись ближе, одними губами чуть слышно произнес: — Но не желаете в этом сознаться…

Намереваясь поставить точку в разговоре о разводе, он посерьезнел.

— Не будем об этом, хорошо? Эта тема не входит в число моих излюбленных. — И, чтобы успокоить ее (он и не пытался что-то скрыть и был чист как стеклышко), добавил: — Я вам сказал: я развожусь. Как все! — Складка усталости залегла у его губ. — Но не вы, — вновь заговорил он, помолчав.

Эта мысль доставляла ему удовольствие. Однако она почему-то услышала в его словах сожаление и чуть ли не решила, что он просит о разводе и ее.

— И что это все женщины помешались на разводе! — вдруг вспыхнул он. — Глупость несусветная. Ведь ясно же, что вы не созданы быть одинокими. Кто-то должен быть рядом с вами.

Больше всего на свете он лелеял мысль о влюбленной женщине, и вот, чтобы ухватиться за нечто, не утратившее чистоты, повторил:

— Вы не разводитесь, и это очень разумно с вашей стороны. Мне нравится думать, что в вас больше ума, чем в остальных.

И вновь ей почудилось в его голосе сожаление, что она не свободна, но это вовсе не соответствовало действительности: она подменила его мысль своей, пусть нелепой, но такой греющей душу мыслью, что ему хотелось бы видеть ее свободной и всецело принадлежащей ему одному.

А он возьми и скажи:

— Вы не стали бы разводиться, я уверен, вы бы этого не сделали, правда?

Она подумала, что правильно его поняла, просто он задает ей вопрос как бы наоборот. И была совершенно не права. Он лишь желал удостовериться, что она никогда не сделает этой глупости. На сей раз, сама того не понимая, она наткнулась на непреодолимую закрытость другого человека, что угрожало ей уверовать в то, чего нет, или не поверить в то, что есть, ошибиться как в глубине, так и в цвете. А когда-нибудь и наплакаться от этого. Разве слезы — не последние слова любви?!

Как многочисленны наши заблуждения, наши тайные помыслы, наши невысказанные надежды, жесты, которых мы ждем от других и которые удерживаем в памяти, слова, которые надеемся услышать, которые слышим и которые так и не были сказаны! Какая это все тонкая и одновременно тяжелая материя! В беспорядке зароняются они в нас, а мы что-то лепечем в ответ, не прерывая хода внешней беседы и решительно умалчивая о беседе внутренней, которую ведем сами с собой и которая делает из нас лжецов. Была одна вещь, в которой она до сей поры себе еще не призналась: почему она здесь, наперекор тому, что замужем, и невзирая на многое другое; тайна, которую она из этого делала даже для самой себя, обусловливала то, как она понимала его и что отвечала. Эта тайна лишала ее равновесия. Ей захотелось внести ясность, и хотя это было невозможно и глупо, она попыталась осуществить невозможное. И произнесла вслух самое дурацкое, что только можно было придумать:

— Почему я пришла? Почему я с вами?

Вот уж действительно как снег на голову. Мало-помалу придя в состояние раздражения от того, что попала в ситуацию, когда приходится кокетничать, она поспешила восстановить равновесие. Она задала нелепый вопрос, осерчав на саму себя за то, что эта игра доставляет ей удовольствие. Какой же жеманной выглядела она со стороны! И все только для того, чтобы прикрыть инстинкт, эту внутреннюю повелевающую дрожь! Ну да, разве не этим занималась она все это время? В сущности, она уже была влюблена, только не желала себе в этом признаться. Она и знала это, и как бы не знала, получая от процесса обольщения и отсрочки не меньшее наслаждение, чем дает венец любовной игры. Она была весела, податлива, ощущала свою вину — и все это одновременно, что возможно. Почему я пришла? Она задавала этот вопрос ему, отказываясь задавать его себе. Почувствовав себя глупой и неестественной, она пришла в отчаяние, поскольку не считала себя таковой. Сперва между ними установилось наэлектризованное молчание, а теперь и того хуже — этот глупейший вопрос! Она была до того потеряна, что повторила его:

— Почему я за вами пошла?

Он улыбнулся ей, как пожилой господин какой-нибудь зеленой девчонке. Смешавшись, покраснев, она была очаровательна! Что ж, сейчас он растолкует этой душечке.

Он нашел и проворковал ответ:

— Потому что вас это никак не компрометирует. Однако ответ прозвучал почти как вопрос, который она и не выслушала-то как следует, вся уйдя в свои беспорядочные ощущения. Такая свеженькая, хорошенькая, в своей лучшей поре она могла показаться просто дурочкой, пожелавшей вдруг разом выложить все то, о чем не говорится, что положено оставлять невысказанным, с тем, чтобы оно могло благодаря этому показаться полупримечтавшимся-полупридуманным. Но ей казалось, что сокрытие чего-то делает ее грубой. Она испытывала потребность высказаться начистоту. Высказанное обретает определенность. Но мог ли он ответить начистоту? — вот в чем вопрос. Вдруг открыться перед ней, обнаружить уже на словах и свое влечение, и восторг, и намерения? Мог ли он взять и заявить без обиняков: «Вы здесь потому, что я хочу переспать с вами, а вы не против». Или же завернуть что-нибудь потоньше и тихо нашептать ей: «Вы здесь потому, что мы соблазняем друг друга, вы мне нравитесь, я без конца думаю о вас, вероятно, влюбился, и вам я тоже нравлюсь, хоть вы и лукавите, делая вид, что не догадываетесь». Но и этих слов он произнести не мог. Так не делалось. Почему? Он не смог бы этого объяснить, но говорить так было нельзя, по крайней мере сейчас. Да и ей бы не понравилось. Однако, заговори он так, все тут же прояснилось бы. Огромное сожаление о том, что это невозможно, охватило его. Слова уже жили в нем, но он их не произносил. Он знал ответ, но вместо этого повторил вопрос.

— Да, почему? Почему мы вместе? — раскачиваясь на стуле, как попугай, повторил он.

В глазах его стоял смех. Он был словно ироничное эхо. И оба могли лишь посмеяться над вопросами, ответы на которые им были известны — они были в их ногах под столом, глазах, которые притягивало словно магнитом. Оба знали о том, что им это известно. Возможно, от этого знания, хранимого как некая тайна, и повышается градус взаимоотношений мужчины и женщины. Они снова рассмеялись, смех вообще был центром их галантного общения. В смехе выражалось их смущение и их коварство, поскольку, хотя смысл слов и жестов и был очевиден, они все равно в самый разгар любовной игры делали вид, что не слышат, как нестройно шумит в них кровь.

— А у меня для вас подарок, — проговорила она, открыв сумочку.

С чего это она захотела сделать ему подарок? Это был еще один вопрос, на который она отказывалась отвечать. Покраснев, она протянула ему сверток, по-видимому, книгу.

— Куда это нас заведет? — спросил он.

И они снова рассмеялись, поскольку ничего иного им не оставалось. Перед ними открывался новый путь: лгать какое-то время ради внешней пристойности, потом посмеяться над этим, во всем сознаться, а дальше — как получится. Он попытался представить себе ее тело. Не выходило. Слишком довлело над всем ее лицо. Волшебство творило табу. Но это пройдет: он чувствовал, что пройдет, когда он приблизится к ней вплотную и начнет вдыхать ее запах.

Солнце скрылось за крышами.

***

Они еще немного поболтали. Она сидела, скрестив ноги, обтянутые легкой тканью платья, слегка наклонившись к бокалу, он — облокотившись о спинку кресла, свободно расставив ноги, более раскованный в эту минуту, чем она, смущенная близостью их тел. Терраса кафе, где они расположились, жила своей жизнью: одни уходили, другие приходили. Жиль принялся задавать ей множество самых обыкновенных вопросов, чтобы лучше понять, что собой представляет ее жизнь. Многое, чем полис существование человека, только вступающего в жизнь было им подзабыто, к тому же она была женщина. Юн попытался стать ей ближе.

— Кто сидит сегодня с вашим сыном?

— Он у моей мамы.

— Вы работаете? Кем? А, художница! Зарабатывает на жизнь рисунками. Обои. Вот оно что. Мне бы и голову не пришло. Что ж, дело нужное.

Молчание подстерегало их на каждом шагу. Ему прямом смысле слова приходилось поддерживать беседу.

— Какой ваш любимый цвет? Это было что-то новенькое!

— Никто никогда меня об этом не спрашивал!

— О, да я счастливчик!

— Снова вы преувеличиваете!

— Обещаю, в последний раз! — смеясь, проговорил он, призывно глядя ей в глаза. Но поскольку она тоже смеялась, повторил: — В последний раз! Смотрите, сколько удовольствия я вам доставляю!

Он был слишком смел и прозорлив, и потому она снова слегка покраснела. Выждав некоторое время, он вновь приступил к расспросам;

— А чем занимается ваш муж? Откуда вы родом? Вам нравится этот город? А сколько лет вы замужем? Где бы вам хотелось жить? А у вас будет много детей? — Она стала пунцовой. — Ваши родители живы? — И, вспомнив, что она только что упомянула о своей матери, спохватился: — Что это я, ведь ваш сын у бабушки. А ваш отец? Он еще трудится? — Последний вопрос так ее удивил, что он понял: он задал старческий вопрос. Судя по ее летам, родители ее были еще полны сил! Дальше пошли банальности: — А что они говорят по поводу того, что у них такая красавица дочь? Уверен, они очень гордятся вами.

— Мои родители — чудесные люди. Когда я была маленькой, мы жили в большом доме возле Лиль-Адана… — И она поведала ему о себе, после чего спросила: — А вы?

Настал его черед рассказывать. Он был - куда сдержаннее. Она почувствовала, что о главном — своем интересе к женскому полу — он умолчал, но выведывать не стала. Так они узнали друг о друге много нового, но это ровным счетом ничего не изменило. Он даже ощутил, что его еще сильнее потянуло к ней, когда речь зашла о ее муже. И втайне развеселился. Разговорившись, она порозовела и оттого похорошела еще больше, ведь розовый — цвет удовольствия. Так, как сейчас, они сидели впервые. В ней унялась внутренняя дрожь, и она могла спокойно молчать, улыбаться и смотреть на него. Слова помогли развязать некий узел и сняли недоверчивое напряжение, на место которого вместе с самыми заурядными сведениями о себе пришло умиротворение.

2

В тот же самый день в то же самое время муж с женой готовились к встрече с друзьями; дело происходило в ванной, речь шла о тех, с кем им предстояло провести вечер. Муж предвкушал, как они мужской компанией соберутся у телевизора и будут смотреть трансляцию многообещающего матча по боксу, а жена заранее была полна предубеждения. Ей не по нраву была сама идея деления компании на мужскую и женскую.

— И что в этом хорошего, — все повторяла она.

У женщин всегда была одна и — та же песенка: мой сын, моя дочь, а у нее детей не было, мужчины же знай себе травили непристойные байки и хохотали. Сборища эти, по ее мнению, не имели ни малейшего смысла. Не нужно было быть вещуньей, чтобы догадаться, о чем говорили мужчины!

— Мы говорим о вас! — заверил жену Гийом Пердро, сам же смеясь своим словам. Поскольку она оставалась серьезной, он поправился: — Ну, ты же знаешь, все разговоры о работе.

И верно: настал час интеллектуалов. Мужчины с головой ушли в работу, бредили ею. Сказать, что они не виделись с семьями, значило не сказать ничего. И все же Луиза возразила:

— Всю неделю возвращаетесь на ночь глядя, а в пятницу вечером собираетесь вместе, чтобы нести всякую околесицу!

В памяти всплыли последние клубные вечера. «Какие мы все жалкие на них!» — подумала она. А сколько времени тратилось даром. Хотелось обратить силы на что-то существенное. Или же не просто отбывать время на светских тусовках, от которых ни холодно ни жарко, а получать от встреч какое-то тепло. Все больше ценила она общение один на один, когда можно неспешно высказываться, открывать для себя, что за человек твой собеседник.

— Не по душе мне больше эти тусовки.

— Ты каждый раз так говоришь, а сама потом бываешь куда как довольна.

Муж был прав. Она тряхнула головой и согласилась:

— И то верно. Довольна, потому что не могу помешать себе откликнуться на чужие радости или беды. И потом, я заметила, как мы помогаем друг другу. Одним только фактом, что мы есть и что мы рядом. Но как раз сегодня вечером мы не будем вместе, и это меня тяготит.

— А может, ты присоединишься к нам и посмотришь матч?

Она покачала головой. Дальше своего носа он не видел: ему и невдомек было, какие разговоры ведет промеж себя женская половина; не замечал он и того, что у них, старинных приятелей, речь шла об одном и том же. Вообще же он был жизнелюб: судить да рядить, что да как, было ему неинтересно, ему подавай что-то делать, с кем-то общаться — от этого он неизменно получал удовольствие. Что до психологических или интимных проблем той, с которой он жил (именно здесь была зарыта собака), то он считал, что ведет себя по отношению к ней внимательно, во все вникает, во всяком случае, старается, и уже в силу того, что дает себе этот труд, ему это удается. Однако это была его иллюзия. Ему не дано было понимать, как больно отличаться от других: не быть матерью. Иметь плоский живот в то время, как другие жалуются, что исчезла талия, быть ничем не занятой, когда другие забирают детей из школы, и отчетливо понимать, что за этими сплошными каникулами последует одинокая старость. Ведь как ни крути, мужья уходят раньше, и вдовы доживают свой век в одиночестве, а когда уходят и они, подчас просто некому обнаружить их в захламленном доме. Она вздохнула.

— Приходи к нам, если захочешь! — настаивал муж. — Никто не заставляет тебя торчать среди баб.

— Знаю, но и желания разбавлять мужскую компанию у меня тоже нет.

Он воздел руки к небу и уронил их в знак бессилия. В этот самый момент Полина Арну раздумывала над тем, как ей вести себя дальше, и решила больше не вспрыгивать на бортик тротуара.

— Но, дорогая, что еще я могу тебе предложить! — воскликнул Гийом Пердро.

***

Гийом Пердро: в глаза тут же бросалось, какой он лопоухий, и это бы ладно, если бы все остальное было бы хоть в какой-то гармонии одно с другим, но все в нем было криво, косо, непритерто: большеголовый, с бычьей шеей, неопределенными чертами лица — каждый огрех внешности казался усиленным за счет всех остальных. Что и говорить: топорная работа. Луизе это приходило в голову всякий раз, стоило ей на него взглянуть. Но она его любила. Он был умный и романтичный, как бы удивительно это ни казалось. Когда он сжимал зубы и набычивал шею, так что выступали вены и сухожилия, она смеялась и бросалась его целовать. Ей и на людях случалось — жестом ли, взглядом — выдать свое чувство к нему. Он же просто светился, представляя в качестве жены эту хорошенькую молодую женщину. Ему нравилось быть с ней.

— Приходи смотреть матч, и точка, — не унимался он.

— Уволь! Желания слышать, как вы вопите перед ящиком, у меня нет.

Ответом ей было жужжание электробритвы. Она была на босу ногу, в застиранном кимоно, только что расчесанные волосы наэлектризованно дыбились. С макияжем было покончено, пора было одеваться.

— Луиза! — позвал он.

— Что? — Голос ее прозвучал глухо, поскольку доносился из шкафа.

— Галстук надевать?

— Зачем? Ты же идешь смотреть телевизор.

— И то верно. Я как-то не подумал.

— Зато я подумала! — иронично заметила она.

— Тебя это до такой степени напрягает? — поразился он, ни за что не ставший бы придавать значения такой мелочи.

Никогда не свыкнется он с тем, что иные женщины стремятся заорганизовать всю жизнь так, чтобы она каждую минуту без передышек протекала согласно их представлениям. Его первая жена была настоящим деспотом, и он вообразил, что с Луизой ему будет легче. Все шло к тому, чтобы он наконец понял, что легко не бывает ни с кем, а надо было бы обратить внимание на другое — все его женщины одного типа. Как и многие другие, он был способен реагировать лишь на определенный набор женских качеств. Он выключил электробритву и подошел к жене.

— Скажи, что бы доставило тебе удовольствие? — спросил он, замерев и глядя на нее. Устав от пререканий, он был вынужден их вести, чтобы не доводить до ссор. — Чтобы мы остались дома и провели вечер вдвоем?

Она как будто была не прочь, но молчала, сама не зная, чего ей хочется. Так часто бывало: она точно знала, что ей не по душе, а чего душа просит — не знала. Его раздражала неопределенность ее настроения.

— Когда самой не хочется ничего, можно позволить другим выбрать, чего бы хотелось им, — не скрывая недовольства, проговорил он. Луиза нахмурилась. Не обращая на него никакого внимания, она снимала платье с плечиков. Его высказывание задело ее, поскольку на сей раз он был прав. И что у нее за скверный характер! Представив себе выражение своего лица, она рассмеялась.

— Прости, я такая зануда! — промяукала она.

Он был на полтора десятка лет старше ее, то есть вступил во вторую половину жизни, тогда как она была на самом пике, хотя в свои тридцать так и не расцвела. Когда они стояли рядом, вот как сейчас — он с расческой в руках, она в дезабилье, — разница в возрасте была разительная. Он слегка раздался, обзавелся животиком, было ясно, что к старости его скорее разнесет, чем иссушит. Он был не из тех мужчин, которые придают огромное значение внешнему виду, а из тех, что просто живут и наслаждаются жизнью: из породы бонвиванов.

Тогда как она вечно пребывала в томлении духа и беспокойстве. Некий внутренний пламень сжигал ее, она тосковала по чему-то. Ему это было непонятно. Она грызла ногти. Застав ее за этим занятием, он приказывал: «Прекрати». Она опускала руки по швам. Ее бледные запястья были такими хрупкими! Сжимая их, он говорил:

— Мне сломать тебя как нечего делать.

Она была тощая, но не костлявая и не худая, а по-настоящему тощая: она сама себя съедала, таков был ее темперамент. Был и некий подтекст ее несчастливой судьбы. Может, потому он с его жизненной энергией и покорил ее: она была зачарована им, цеплялась за него, карабкаясь на корабль жизни. А когда-то и она умела повеселиться и пошутить! До того, как свихнулась на желании иметь ребенка, она была его неунывающей подругой-любовницей. Выбор его пал на нее исключительно по сексуальным соображениям. Тогда никто из них — ни она, ни он — не представлял, куда это их заведет. Луиза была для него отдушиной. А опыт научил ее тому, что такое для отца семейства связь на стороне — похождение, от которого опоминаются. Она ничего не ожидала от их отношений. Но стоило ему удостовериться, что по характеру она — не тиран, как он на ней женился, оставив и жену, и детей. Бездетная Луиза в полной мере даже не оценила его поступка и презирала брошенную супругу, которая стала шантажировать его самоубийством… Луиза купила белый костюм и побывала в мэрии с этим не в меру влюбленным в нее весельчаком. Он же пожирал ее глазами, словно это была первая в его жизни женщина. Он осознал, что права на ошибку у него нет: Луиза должна стать его третьей и последней женой. Правда, мысль эта была подленькая, поскольку речь в большей степени шла о деньгах, чем о чувствах: на его иждивении уже находились две жены и трое детей. Оставив прежнее на обочине жизни — любовь, слова, ласки, — бредешь навстречу новому, и сердце, помня, что нарушило заветы, все же устремляется к неизведанному, забыв о его цене. Луиза не пребывала в неведении относительно точного соотношения сил в их браке. Она могла уйти от него, в любую минуту заново построить свою жизнь с кем-то другим, а для Гийома это было, по существу, его последнее супружество. Она взглянула на себя в зеркало. От искусственных оплодотворений ее живот растянулся. «Я потеряла форму». Гийом не выносил, когда она несла всякую чушь, и потому она не стала произносить этого вслух. Если у тебя все в порядке с внешностью, катко не пристало жаловаться. Да она и не жаловалась, просто констатировала факт, зная: стоит ей одеться — и все будет превосходно. «До чего же, должно быть, уродливы в обнаженном виде те, кто и в одежде-то непригляден!» Она остановила свой выбор на цветном платье.

— Новое? — спросил Гийом, только чтобы завязать разговор, на самом деле он уже раз десять видел это платье.

— Тебе не нравится?

— Нравится, очень, но я подумал, что не видел его раньше.

— Просто ты не смотришь на меня, — завела она недовольным голосом, но тут же спохватилась и стала заигрывать с ним: — Ты иногда смотришь на меня?! Смотришь, да? Я его уже десять раз надевала!

Она смеялась. Он с облегчением вздохнул. Он был из тех мужей, для которых их жены что приходской совет, вот он и избегал конфликтов, и не потому, что чего-то всерьез боялся, а потому, что понимал: им еще жить и жить вместе. О, как его изматывали ссоры! Он не желал больше портить себе кровь из-за чепухи, но тут Луиза могла дать сто очков вперед любой, и ему ничего не оставалось, как избегать сцен и идти у нее поводу. Победительницей всегда выходила она. Так вздорный характер одерживает верх над миролюбивым и незлобивым.

3

— Куда бы нам с вами зайти поужинать? — спросил Жиль.

— Вам и карты в руки, я ни за что не осмелюсь взять на себя такое ответственное решение.

— А чего бы вам хотелось?

— Все равно. Я ем все. — Она рассмеялась. — Следую слепо за вами, словно ваш багаж!

Шутка помогала снять напряжение. Ее манера держать себя представляла удивительную смесь изящества, смелости и ожидания: сплав прямодушия и подлинной женственности. «Понимает ли она, что провоцирует меня?» Он все больше узнавал ее и задавался вопросом: «А не игрок ли она по натуре? Я бы не удивился. Пришла. Неотразимая, явно привыкшая к вниманию со стороны мужчин. Замужем. И при всем при этом робкая, смешливая, пикантная».

— Итак, мы идем ужинать, — решительно заявил он, отодвинув стул и вставая. — Рановато, зато у нас будет больше времени узнать друг друга.

Ее смутило словосочетание «мы» и «ужинать». Она провела рукой по волосам, поправила шарфик. «Может, все это игра?» — опять пришло ему в голову. Раздумывая о том, что движет другими, он скользнул взглядом по ее белым лодочкам, желтому платью, а когда дошел до лица, то увидел, что с него уже сошла позолота. Это означало, что солнце скрылось.

— Вам не холодно? — спросил он и тут же подумал: «Да что это я в самом деле?»

Сам он умирал от жары. Видно, в ее присутствии он глупел.

— Да нет. А разве вам холодно?! — удивилась она.

— Вовсе нет. Просто вы заставляете меня нести всякую чепуху, — проговорил он с рассчитанной честностью, вызвавшей у нее улыбку.

Она же потихоньку справлялась со своей робостью, что делало ее даже слегка развязной: уже открыто смотрела ему в лицо, не скрывала, что счастлива быть с ним. У нее была только одна причина быть с ним, других не было, и она вся светилась, сияла и переливалась от зажегшегося в ней огня. «Что ж, придется идти ужинать, — думал он, — вместо того чтобы забраться в укромный уголок, не есть, не пить, не говорить, а загораться друг от друга. Какие мы до тошноты обыкновенные, боязливые, по крайней мере я. Ну почему я такой? Стесняюсь дотронуться до ее руки… Недостает храбрости или простоты, чтобы взять и вручить ей себя. Ох и паиньки мы».

***

Эта мысль прочно засела у него в мозгу: «Мы такие-растакие паиньки. И я первый. Но и она хороша».

О да! Она была очень послушной и оттого — увы! — страшно предсказуемой. И, как большинство женщин, довольствовалась малым, тогда как желала всего мужчину, целиком! Глупо. В который раз он задал себе вопрос: «И почему это женщины предпочитают эту мороку вместо объятий? Почему так часто отказываются без всяких предисловий раскрыться навстречу избраннику!»

Ответа, который удовлетворил бы его, он так и не находил. «Вот говорят: женщины отдаются, но как сосчитать, кто отдается больше — они или мы, ведь они тоже испытывают желание и что-то получают? И даже используют нас. Взять хотя бы мою жену: разве она не использовала меня, чтобы завести ребенка? Потому как ребенка без нас им не заиметь… они могут лишь присвоить его себе». Он содрогнулся. Размышления о женщинах были способны довести его до белого каления. «Всегда в выигрыше! А сколько кокетства! Обожают, чтобы за ними волочились, терпеливо обхаживали. И эта тоже, как и другие, в восторге от того, что я за нею приударил. Если так пойдет и дальше, дикая усталость мне гарантирована». Он оглянулся на нее: вышагивает так, словно аршин проглотила, кукла, которую завели ключиком. Когда он видел ее робость или неловкость, то невольно смягчался. Вид распускающегося бутона, смущенного своей силой, трогал его. Оттого-то их встреча — он чувствовал это — и была до краев наполнена чистотой. Нравилось ему и то, что она не какая-то разведенка, как другие, и даже как будто сумела создать гармоничный семейный очаг, это видно по ребенку. Но до чего зелена еще! Это-то и подстегивало, он догадывался, что она впервые увлечена кем-то помимо мужа.

***

«Эта девчонка делает из меня настоящего воздыхателя! — посмеивался он сам над собой. — Видно, я сильно действую на нее, совсем потерялась, бедняжка. Не знает, как держать себя со мной». Сам-то он знал, как следует вести себя с женщинами.

— Мы с вами очень правильные, — произнес он словно приговор, в котором угадывались и сожаление, и признание, и призыв, и надежда, и отчаяние.

— Почему вы так говорите? — спросила она. Он иронично молчал.

— А как, по-вашему? Разве у меня нет причин так говорить?

Она прекрасно поняла, что он имел в виду, что значит эта игра друг с другом, это почтительное выжидание и какой обман думать, что для них уготовано нечто иное, чем близость. Она почувствовала, что обвинение в первую очередь касается ее. Он обвиняет ее в дамских штучках: дескать, кокетничает, заигрывает, а сама помирает со страху. Так и было: «Мне страшно, потому как это вовсе не игра». Какие уж тут шутки со всесокрушающим на своем пути желанием?

Любовный трепет перед незнакомым мужчиной подчинял ее своей воле, делал из нее истукана. Может, она и играет с ним, но не бросаться же ему на шею! «Как сократить расстояние между нами, не уронив при этом достоинства?» — пришло ей в голову вместо оправдания.

— Не по душе мне ваши слова.

— Докажите, что я не прав. (Вот он и нащупал короткую дорожку.) Мы с вами очень правильные, не совершаем опрометчивых шагов.

Она подумала: «Пускай говорит. А мы, женщины, — не любительницы коротких дорожек». Он рассмеялся, но по-доброму, словно слегка уел ее, а затем простил. А она, между прочим, страшно не любила, когда ее застигали врасплох! Щеки ее стали словно маки. До чего же некстати она краснеет, не умея скрыть своего смущения, и снова неясно, что у него на уме. Она и не представляла, каким лакомым кусочком, каким румяным сочным персиком кажется ему в эту минуту! До чего же она была ему по вкусу, даже больше: аромат, кожа и все то, что скрыто, были просто созданы, чтобы притягивать, разжигать его страсть, а как и почему это происходило, было ему невдомек. Такой же приступ сильнейшего душевного возбуждения ощутила и она. И это одновременно испытанное ощущение притупило в них желание уразуметь, что же в них так согласуется, так ладится. Уже не хотелось и говорить, а только длить это восхитительное состояние, охватившее их обоих. Они примолкли. Словно были пришиблены чем-то. Ей пришло в голову, что отсутствие будущего и безрассудство этой встречи черным покрывалом накрыли их веселость. Предстоит ведь расставание. Ее пылкость перегорала внутри, растекаясь маленькими ручейками меланхолии. Надо бы бежать, сбросить с себя наваждение, разорвать круг взаимного притяжения, чтобы не испытывать впоследствии мук, уготованных разлученным любовникам. Но куда там! Пиши пропало. Они уже были в одной связке, не хозяева сами себе, а послушники единого владыки, забывшие ради него все: и ожидавшую их в конце пути смерть, и ведущую к ней жизнь, и прошлое со всем, что им было любо, и независимость их тел.

Возможно, и впрямь существуют судьбы, скрепленные печатью, любовь, начертанная на небесах. Так говорят, не веря в это. Во всяком случае, на свете такое множество мужчин и женщин, столько возможных союзов, что встречи беспрестанны и неизбежны, так что их с полным правом можно назвать предопределенными.

— Вы не откажетесь поужинать со мной в этом ресторане?

Они проходили мимо очень милого ресторанчика. Жиль остановился прочесть вывешенное снаружи меню и заглянул внутрь.

— Нет, не откажусь.

В эту минуту вся она была как вспышка, как возгоревшаяся свеча. Впервые он представил себе ее тело. «Складная вся, статная», — подумал он, а вслух сказал:

— Милое у вас платье.

— Мне оно тоже по душе, — проговорила она с естественностью, которую было утратила в эйфории понравиться. — Я люблю желтый цвет, я вам уже говорила.

Ее лицо вновь озарила чудесная улыбка, обнажившая приносящие счастье передние резцы.

Она вся светилась. Неужели мы так одиноки, что, даже когда любимы, малейший дополнительный знак внимания наполняет нас светом? Глаза ее сверкали, словно до краев наполненные озера. Бедра слегка покачивались. Она пропустила его в ресторан впереди себя. Там на них стали обращать внимание, и от смущения она непроизвольно запустила руку в волосы. Метрдотель обращался к ним так, словно это была супружеская чета. Жиль Андре решительным шагом направился к столику, она смотрела ему вслед и находила его все более привлекательным.

Наступает такой момент, когда принимается решение, влюбляться или нет, так вот только сейчас это решение было ею принято. Ощущать на себе его взгляд, слушать его речи, смеяться, прельщать его, пьянеть самой, быть с ним, ждать… А он, уже на взводе, был настороже, чутко улавливал исходящие от нее сигналы, словечки, таящие в себе и откровение, и подводные камни. Какие еще мгновения в ряду доставляющих нам удовольствие требуют большей безошибочности в оценке, чем любовное свидание?

4

В тот самый миг, когда Жиль Андре со складкой усталости у губ произносил слова «Женщины становятся такими жестокими, когда думают, что перестали любить», а Гийом Пердро пытался умилостивить Луизу, спрашивая, не обнова ли ее платье, еще в одной ванной комнате еще одна молодая женщина готовилась к той же самой вечеринке в клубе. Она тоже думала, что надеть, подкрашивалась, душилась рядом со своим мужчиной. Рьяно расчесывая свои непокорные вьющиеся волосы, она спрашивала у него:

— Кто сегодня будет?

— Я думаю, все, — отвечал муж, которого звали Жан.

— Кто все?

— Ну, как обычно. — Он перечислил ей всех их друзей: Гийом и Луиза, Ева и Макс, Том и Сара, Пенелопа, может быть, заглянет, Мелюзина с Анри, Жиль и Бланш, Полина и Марк.

— Жиль и Бланш? — удивилась она. — Ты думаешь, они оба будут?

— А почему нет?

— Разве ты не знаешь, что они разводятся?

— Нет, я не знал.

«Вот оно что», — подумал он, пытаясь понять, в чем причина размолвки.

— Он что, встретил другую?

— Не думаю. А почему ты задал этот вопрос? — уже совсем другим тоном, с раздражением ответила она вопросом на вопрос и добавила: — Есть и другие причины, почему люди расходятся. Перестают понимать друг друга, например.

Для нее этот вопрос был не пустячным. Причин для развода немало: покончить со старой любовью, обрести заново весь былой пыл и потерять голову — вот одна из них. В этом случае тот, кого бросали, был уже не в счет. Но ей хотелось верить, что это не единственная причина.

— Зачинщица — Бланш, — пояснила она.

— Бланш будет сегодня в клубе, она звонила мне утром.

— Она звонила тебе утром, чтобы сказать об этом! С какой это стати она беспокоит тебя на службе?! Я и то стараюсь не отвлекать тебя, как бы мне порой ни было нужно!

Она уже натянула личину разгневанной супруги, уязвленной в своих правах. Он попытался остановить взрыв эмоций.

— Да мы говорили-то пару минут, не больше! Она мне напомнила, что вечером сбор и она придет, вот и все. — В тоне его сквозили мольба, сожаление и раздражение перед глупостью беспочвенной ссоры.

— Если у нее больше нет мужа, это не повод, чтобы звонить тебе.

Он вздохнул:

— Не будь смешной, да и злой тебе быть не к лицу. Она этого не заслужила.

Сочувствие к посторонней женщине окончательно завело ее. Он это понял, но поздно. Нужно было положить конец бессмысленным пререканиям.

— Да ты ревнуешь, честное слово!

— Да, я ревную, и у меня есть на то право, а ты терпи.

***

— Ну не обижайся, Мария! — молил он, не в силах удержаться от смеха. Подошел, обнял ее за плечи.

— Ну уж нет! — тоже смеясь, отвечала она. — Не трогай меня.

— Прекрати дуться! — Поскольку она ничего не отвечала, а лишь скроила гримасу, он спросил: — Ты что, думаешь, Бланш пробует на мне свои чары? Что мне хочется завести с ней интрижку? — поддевал он ее. — Согласен на интрижку, но только с тобой.

Она что-то промычала в ответ. Тогда он закричал:

— Я люблю Марию Деф! Ее одну, слышите?

Она расхохоталась. Но услышала ли? С ее ревностью, которая вполне могла сделать ее глухой.

— Ревность — не моя личная проблема! — отнекивалась Мария.

— Все дело только в тебе, у тебя нет достаточной веры в себя, и ты отыгрываешься на мне. Ну почему ты не веришь в себя, дорогая? — добавил он уже совсем иным голосом.

Ее бесило, когда он говорил «дорогая». Словно это не Жан, а ее отчим. И манера обращаться с ней как с ребенком тоже была ей неприятна.

— Но я уверена в себе! А ревновать… все ревнуют. А кто не ревнует, тот не любит.

Он не пытался ее разуверить.

— А я, по-твоему, ревнивый?

— Конечно! Это не видно, потому что тебе не в чем меня упрекнуть! А вот мне…

Ревность стала в ней проявляться с того дня, как она однажды уличила его во лжи. Мария Деф не верила, что муж может бросить ее и четырех сыновей. Она считала, что детьми можно удержать мужчину. Мысль, что муж способен оставить семью, была настолько ужасна, что даже смешила ее. Они были прекрасной парой, и потому она потешалась над ловушкой, которая не всех так веселила, как ее. Можно ли с легким сердцем оставить четверых сыновей, старшему из которых не было еще восьми? Нет, никогда ее Жан не совершит подобного безумия. Но это не мешало ему любить женщин вообще, испытывать на них силу своего обаяния. Мария не раз наблюдала его в такие минуты. Устоять не мог никто. И словно нарочно у него было множество друзей именно среди женщин! И им без конца требовалось с ним общаться. А он их всех выслушивал! Они божились только им. Годы назад, когда стало известно, что он женится, пролилось немало слез. И после этого он еще осмеливался заявлять, что у него с ними дружеские отношения! Как бы там ни было, Мария не могла перенести, что он дружит с женщинами. Она даже боялась дать волю воображению: какая-то другая поверяет ему свои тайны, он ею любуется, оказывает те или иные услуги.

— Какая же ты собственница! Ведь я ничего у тебя не отнимаю, и они не лишают тебя ничего.

— Знаю, — отвечала она, склонив голову.

Она понимала, что ее поведение не на высоте. Любить мужчину и жить с ним, конечно же, не означало отвратить его от всего мира, и она не имела на него никаких прав. Но это понимание как-то меркло перед картинами, которые рисовало ей ее воображение. Вот Жан с одной из своих знакомых за круглым столиком бистро, они обмениваются улыбками, между ними возникает некое сообщничество, он выслушивает ее признания, готов уделить ей время, слово за слово, доброта, сочувствие, моральная поддержка и, как выражение взаимной приязни, поцелуй на прощание. Эти видения сводили ее с ума. И она поднимала крик. Порочный круг: ведь от этого ему еще больше хотелось бывать вне дома. И все же она не могла совладать с собой. Оттого-то он и стал не во все ее посвящать. И без угрызений совести заявлял:

— Ты сама этого хотела. Нет ничего, чего бы ты не знала.

***

Она была еще не одета. Он обнял ее за талию и стал покрывать поцелуями ее хрупкие плечи.

— Я тебя люблю!

И чтобы уверить ее в этом, провел руками по ее животу и груди. У нее была матовая кожа, покрытая невидимым пушком. Нежность завораживала. Он забыл, чем занимался до этого, и отдался тактильным ощущениям. Токи побежали по всему его телу. Жена сильно действо вала на него. Он считал себя счастливчиком. После четырех родов она осталась худенькой и хорошенькой. Он сжал ее в объятиях. Руки его пробегали по ее телу. По мимо воли его охватывало влечение к ней. Мария вы освободилась. Не время. Он опять притянул ее к себе Чтобы не обижать его, она не сопротивлялась. Он шептал ей на ухо множество приятных слов, которые никогда у него не переводились. Это тело он любил, оно пробуждало его при малейшем к нему прикосновении.

— Мне надо одеваться.

Она знала, что он на этом не остановится, что вскоре им овладеет острое желание.

— Ты меня не любишь, — вздохнул он.

— О да, это всем известно!

Живя с ним, она и разговаривать научилась, как он Она поцеловала его, он успокоился, и гроза миновала.

5

Они сели за столик друг напротив друга, притихшие, смущенные. Жиль подумал о вечере, на котором их не будет, зато будут их друзья со своими вторыми половинами.

— Из-за вас я пропущу важный матч по боксу. Она ничего не отвечала, понимая, что это признание того, до какой степени для него важно свидание с ней. Да и что тут ответишь? Она принялась разглядывать скатерть и вертеть в руках нож.

— Этот матч — настоящий праздник. А ваш муж не удивился, что вечер вы проводите не с ним?

— Нет, — просто ответила она, словно речь шла о чем-то обычном для их супружеской жизни.

Ее лаконичный ответ позабавил его. Едва заметная улыбка тронула его губы, когда он продолжал свои расспросы, желая представить себе, что такое ее супружество. Впечатления свободной женщины она не производила и тем не менее была здесь, рядом с ним. Ему нужно было уяснить себе этот парадокс. Был ли у него шанс преуспеть в отношениях с ней? И если да, то преуспеть в чем? Он и сам толком не знал, чего хотел. Его тянуло к ней, но куда это его заведет, он себе не представлял.

— А он не спрашивал, где вы проведете этот вечер?

— Нет, — на сей раз улыбаясь, ответила она.

— А с кем?

— Нет! Ничего такого он не спрашивал.

Она прекрасно понимала, куда он клонит: как она подала свое отсутствие мужу, но предпочитала скрыть это от него.

— Я и не знал, что существуют подобные мужья! Просто невидаль какая-то!

Оба рассмеялись, но ей стало стыдно: смеяться с незнакомцем, и над кем — над собственным мужем! Это было сродни предательству. Ей захотелось как-то исправиться:

— Он много работает. Я часто ужинаю без него с приятельницами. С подружками.

— Но сегодня вечером он не работает!

— Верно! — вынуждена была признать она.

— А он вам доверяет, — лукаво заметил Жиль.

В его глазах запрыгали огоньки; вместо того чтобы притушить их, он, казалось, хотел направить на нее всю их силу. А она прощала ему все! Это происходило как по волшебству. Его обаяние взяло ее в плен. Она и знала, и не знала… Теперь она бы нисколько не удивилась, если бы ей сказали, что она по уши влюблена.

— Я не делаю ничего, что бы шло вразрез с его доверием, — проговорила она, отказываясь забивать себе голову тем, стоит или нет попадаться на удочку.

Пусть смеется сколько пожелает, теперь они сообщники. Об этом нетрудно было догадаться: стоило ему рассмеяться, она заражалась его смехом. Этим объяснялась та невообразимая смелость, с которой он пошутил:

— Пока ничего.

Она промолчала, подчеркнув этим, каким верхом глупости и нахальства было его замечание, и как ни в чем не бывало смеялась, не смущаясь и не краснея. А он не уставал восхищаться: «Ну что за зубки у этой Полины: девственные, без единой щербинки, словно она никогда еще ничего ими не жевала…» Ему впервые довелось увидеть у взрослого человека такую челюсть. Перед ним были крошечные пилочки передних резцов. Он просто не мог отвести взора от их чистоты и нетронутости. А себя вдруг ощутил стариком. В конце концов его настойчивый взгляд, направленный на ее рот, привел ее в замешательство. Потому ли она поднялась из-за стола? Никак не узнаешь.

— Пойду вымою руки.

Оставшись сидеть перед сложенной на тарелке салфеткой, он проводил ее взглядом. Он никогда не запрещал себе глазеть на женщин. Любой посетитель ресторана мог проследить, куда он смотрит. Она удалялась, а он беззастенчиво разглядывал ее со стороны, пытаясь увидеть, какая она без платья, какие у нее ноги, бедра, ягодицы. Иные мужчины ничего, кроме одежды, не видят. Но есть такие, которые умеют прочитывать женское тело под платьем, причем безошибочно. Не слишком красивые ноги или отвислый зад не укроются от их внимания. Жиль Андре был из таких. Он читал… Привычно и легко. Ну вот, к примеру, Полина Арну: двадцать с небольшим лет, высокая, стройная. Идет по ресторану словно танцует. Тонкая талия, длинные ноги, красивые руки. Современная походка. Никаких округлостей, чудо телесной легкости, крылатое существо. Груди не видно: слишком худа. И при этом само совершенство, какая-то особенная, настоящая… Так думал он, глядя ей вслед, пока она была в поле его зрения, а когда исчезла — разворачивая салфетку и углубляясь в чтение меню и карты вин. Как же он был счастлив находиться подле такого чуда, заполучить его в свое полное распоряжение на весь вечер, осмелиться и быть вознагражденным. Ей и невдомек, каким удовольствием было для него присвоить ее себе хоть на время, а особенно то, что она пришла к нему тайно. Никто не смог бы сказать, от кого Полине Арну досталась ее внешность; ни ее мать, ни отец красотой не блистали. Но это было нечто бесспорное: неисповедимые пути крови создали великолепную женщину. Рослая: метр семьдесят четыре, по-настоящему женственная, улыбчивая, гибкая, светящаяся. В двадцать пять лет к девичьей изящности добавилось сияние, которое очень молодым женщинам придает материнство. И это сочетание утонченности и наполненности бытия порождало ощущение чувственной натуры: ей были присущи игривость, задиристость и оправданная эмоциональность. Под этим следует понимать, что Полина Арну принадлежала к числу женщин, обязанных тем, что в них есть, мужчинам, ибо вера в себя — качество почти чувственного порядка. Плевра разорвалась, и женственность выплеснулась наружу, питаемая мужским вниманием. Лицо ее было обращено ко всем, а это ни много ни мало — великолепное начало для того, чтобы ощутить свое присутствие на земле. И не было в этом ни извращенности, ни уловки, а если и была доля прельщения, которое одно человеческое существо способно оказывать на другое, она оставалась вне подозрений, поскольку ее тип красоты — светлой, бледной — являлся выражением непреходящей чистоты. Ее спутник был чувствителен к этому сочетанию незапятнанности и опытности. Чтобы привлечь его внимание, было бы достаточно одного ее лица: гладкого, улыбающегося, раскаленного изнутри и ледяного снаружи Словно мысль вспороть эту стальную холодность, до браться до пылающего нутра уже сама по себе была фантастическим пиршеством, жертвой, которую только и MOI пожелать самому себе мужчина. Теперь и впредь на некоторое конечное время он был в сфере притяжения этого лица, в состоянии ослепленности им. Не очевидно, чти женщина может иметь об этом какое-то представление и помнить в те минуты, когда любима, если только она не из числа женщин-матерей, похожих на волчиц, охваченных ненасытной тягой к соитию.

***

Она остановилась на верхней ступеньке лестницы: ведущей в зал ресторана, и стала в свою очередь рас сматривать своего спутника. Он не был тем, что принята называть красавцем мужчиной. Среднего роста, широкий в плечах. Ни изящества, ни природной представительности, ни каких-то исключительных манер. Он был коренастым и мускулистым, поскольку с детства занимался спортом.

— Мать убеждала меня, что я вырасту поздно, как мой отец! И я долго ждал, когда стану высоким! — сообщал он женщинам, за которыми ухаживал, взывая тем самым к их материнскому инстинкту и умиляя их.

Он улыбался. Передний зуб пожелтел от курения. Самое недоброе, что можно было о нем сказать: он не красавец. Но никто никогда этого не говорил, как и обратного. Это в общем-то не имело значения. Если и стоило заводить о нем речь, то в совершенно ином ключе. Он был настолько же умен, насколько сметлив. Когда он хотел, то прямо-таки потрескивал, как костер, остроумием и необщим выражением своих мыслей и чувств. Женщины тогда видели только его, поскольку он весь был обращен к ним. Он был большим поклонником прекрасного пола. И они угадывали это своим чутьем. Попадали под его обаяние и мужчины. И не ревновали к нему: то ли оттого, что он не был хорош собой — это давало ему немалый шанс, — то ли оттого, что был не слишком богат. У него были свои тайны: те искорки счастья, которые ему выпадали на жизненном пути. Многие из этих тайн были связаны с женскими именами. Живость, подвижность черт лица были исключительными: он обладал той формой ума, которая является наиболее привлекательной — ставящей вопросы, а не разрешающей проблемы. Он был пытлив и изобретателен, что предполагает наличие огромной жизненной силы, а поскольку сочетал это со способностью к наблюдательности и логическим заключениям и отличался редкой безошибочностью суждения, то для любого общества был человеком опасным, потому как обладал ясным умом. Мягкие, светлые.

без блеска, волосы, излишне пухлое для мужчины лицо, желтый зуб — все это было, но было и еще что-то неотразимо привлекательное. Хитрость, веселость, очарование, в большей степени деланное, чем природное. Дамский угодник, интересный собеседник, он легко завязывал связи, сам при этом не раскрываясь. Он не напускал на себя таинственности, но от чередования им пауз, слов и игры у окружающих складывалось ощущение, что в нем есть некие загадочные глубины! Правда, вкус к скрытности в нем был. Он никогда не говорил о себе, о других, о своих близких. Он мог бы сойти за человека фальшивого, неискреннего, если бы его бдительное нежелание раскрываться не выглядело как внимательное отношение к окружающим, желание выслушать прежде всего их. Он был весьма осторожен. Прикладывал силы к тому, чтобы нравиться. О нем везде были только хорошего мнения. Этого-то ему и нужно было. Никого не удивлял его успех у женщин. Он их сперва смешил, а уж плакали они потом сами. Брошенные любовницы доставляли ему немало хлопот… Шутка ли, лишиться человека, которому, казалось, вы заменяли весь свет? Иные мужчины так устроены (или становятся такими), что находящиеся рядом с ними женщины очень остро ощущают свое присутствие в этом мире, свою исключительность, затмевают прочих, видят на них отблеск своего сияния. Он был из тех мужчин, которые усыпляют женщину и переносят в созданную ими атмосферу волшебства: изобретательный, упорный, любвеобильный.

Она вернулась на свое место.

— Что будете заказывать? Чего тут только нет! Взгляните. — Он протянул ей меню, а сам в это время дерзко, прямо-таки непочтительно ел ее глазами. Это будоражило ее, чего он и добивался с помощью своей телепатической улыбки.

— Я не очень голодна, — проговорила она, взяв в руки меню.

— Ах вон оно что! Женщины совсем перестали есть!

— Вы правы.

Она делала все, чтобы быть естественной, хотя в ту минуту давалось ей это нелегко. И одновременно боролась с помощью банальных слов за то, чтобы дистанцироваться от своей женственности, своего неравнодушия, искушения, действия его чар и гордости от того, что она так желанна.

— Вечером я много не ем.

— В этом залог здоровья, — просто так, повторяя избитую истину, подхватил он.

— Я в это верю, — неожиданно серьезно продолжила она. — Знаете, что говорил Гиппократ? — Он отрицательно помотал головой. — Гиппократ говорил: мне на пользу все то, что я не съел.

— А вы уверены, что он это говорил? Откуда вы это взяли? — смеясь, спросил он. — Количество фактов и слухов, в которые мы бездоказательно верим, просто невероятно. А приходилось ли вам видеть мандрила, сперматозоид, атом углерода? Или электрон? Странно, не правда ли, что столько всего, во что мы твердо уверовали, остается невидимым. — Она не отвечала. Ее затопила его улыбка. — А между тем то, чего никому не дано увидеть, мы подвергаем сомнению. Бог. Духи. Сила любви. Если вы скажете людям, что духи подобны радиоволнам, невидимым, но вполне реальным, в лучшем случае прослывете оригиналом, а в худшем вызовете озлобление.

— Много всего невидимого и важного на свете, — проговорила она, чувствуя, что выдает какую-то банальность или глупость.

Однако меж ними всякое лыко ложилось в строку.

— Вплоть до того, что самое невидимое является самым важным, — проговорил он.

«Как ребенок, которого я жду», — вдруг подумалось ей. Он, конечно же, не мог догадаться, как преломилась его мысль в ее голове. Она была уверена, что он ничего не заподозрил. Но с этой минуты мысль о ребенке стала для нее непосильным бременем. Она должна была ему сказать: «Вам не следует ухаживать за мной, я ношу под сердцем ребенка другого мужчины, я в большей степени мать, чем женщина». Она собиралась просто и без затей признаться ему, но при этом хотела, чтобы его ухаживания не прекратились. А вот об этом-то она ему сказать и не смогла. Мыслимо ли произносить вслух такое? Разве что сам догадается.

За их столиком вновь воцарилось молчание, и он: этим воспользовалась.

— Я должна вам кое в чем признаться, — решительно начала она с озабоченным видом.

— Что случилось? — не переставая улыбаться, поинтересовался он, все такой же милый и предупредительный, как будто имел дело с малышкой, у которой горе.

Но поскольку она оставалась как натянутая струна он выпрямился и проговорил:

— Я вас слушаю.

— У меня будет ребенок.

— Когда? — очень удивился он, не меняя все же вкрадчивого тембра голоса, который становился для нее своего рода орудием пытки, насылающим на нее некие волны.

— Через пять месяцев.

— Вы совсем не полная. Я едва могу поверить, что ужинаю с женщиной, которая уже четыре месяца беременна.

Сам того не зная, он лил ей бальзам на душу.

— Вы стоите на самой прекрасной из дорог, и я рад за вас. Вы счастливы?

«Он нисколько не смутился. Почему? Неужели ему непонятно, что этот ребенок преграда его намерениям?» — с удивлением и даже разочарованием подумала она.

— Да, я очень счастлива, я хотела этого ребенка. Хотела, чтобы Теодор не был единственным в семье, — спокойно ответила она.

Это было не очень тактично по отношению к нему самому, чья дочь, по-видимому, должна была остаться без братика или сестрички. Но виду он не подал и, не дрогнув, ответил:

— Вы правы. А сколько лет Теодору?

— Три с половиной.

Заговорив о сыне, она словно бы утешилась. А может, оттого, что призналась в беременности? Как другая бы призналась, что она замужем, помолвлена, ну, словом, что любить ее не дозволено.

— Вы любите детей, не так ли? Думаю, это меня в вас и подкупило, когда я увидел вас в детском саду.

Она улыбалась. От воспоминания об этом у нее начинало биться сердце.

— Да, дети — очень важная часть моей жизни, и в то же время, как это ни странно, я продолжаю думать, что могла бы прожить и без них. До замужества я долго представляла себе свою жизнь без них. Хотела стать художником, мне не нужен был ребенок. Я даже думала, что ребенок стеснит меня.

— Понимаю, — раздумчиво протянул он, как бы еще под впечатлением от услышанного.

Ее прорвало, она говорила без умолку:

— Когда я вышла замуж, все оказалось иначе, чем я представляла.

— Как это? Она задумалась:

— Вряд ли у пары есть большой шанс долго прожить вместе, если в определенный момент у них не появляются дети.

— Впервые слышу, но, думаю, это довольно-таки верно, просто никто не отваживается над этим задуматься. А разве вы не верите в чистую незаинтересованную любовь?

Она тряхнула головой и улыбнулась:

— Верю, но в очень редких случаях. Я восхищаюсь мужчинами, не бросающими бездетных женщин. Это настоящие рыцари. Мне кажется, что чаще всего любовь нуждается в некоем подспорье. Чувства помогают нам выстраивать нашу жизнь. А если благодаря им ничего не созидается, мы их оставляем, как нечто бесполезное.

Он покачал головой; распознать ход его мыслей было сложно.

— Не знаю, для чего я вам все это говорю! — закончила она, покраснев.

Говоря, она все задавалась вопросом, не дурацкий ли у нее при этом вид: мол, молоко на губах не обсохло, а туда же, рассуждает. Ее удручало, что это могло быть так и потому она решила поставить на этом точку.

— Муж хотел детей, но не я, моя жизнь понравилась бы мне и без них.

— Ну конечно, у вас же есть я! — сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, пошутил он.

Она открыто расхохоталась. Они будто условились о галантных отношениях, положенных на мелодию смеха.

— Верно, не следует желать детей как замену чем> то. Только потому, что жизнь пуста, ведь в этом случае им нечего будет дать. У иных женщин это как причуда: забрасывают собственную жизнь и всего ждут от ребенка, ничего более не требуя от самих себя. Это ведет к непримиримым противоречиям, — рассуждал он с серьезным выражением лица.

Она еще не раз будет сбита с толку этим его балансированием между насмешкой и мудрыми высказываниями, произносимыми с неподдельной серьезностью. Кроме того, он хотел поделиться с ней своим опытом, посчитав, что она стоила того и зерно упадет на добрую почву… словом, еще немного — и он бы почувствовал ответственность за нее. Она уже знала то, чему он желал ее обучать, но в этом не было необходимости, поскольку они были очень похожи, только с разницей в возрасте. Он об этом и не догадывался, тогда как она уже сделала это открытие!

— Я тоже считаю, что нужно дать что-то своим детям, нечто, обретенное в мире, в котором их еще не было.

Он улыбнулся.

— Почему вы улыбаетесь? Я говорю что-то не то? — лукаво спросила она, чувствуя прекрасно, что он во всем ее одобряет.

— Вовсе нет. А улыбаюсь я оттого, что вы столь наставительны! Я пытался представить вас с вашим сыном.

Она вздохнула и откинулась на спинку стула.

— Устали? — участливо спросил он, смутив ее. Она ощущала его заботу о себе как нечто постыдное.

— Нет, все хорошо.

Когда она не старалась вести себя подобающим образом, в ней вспыхивала девичья порывистость, а из-за робости проглядывала дерзость.

— Я рада тому, что сижу здесь с вами, — проговорила она в одну из таких минут.

И это было чистой правдой: ее переполняло тщеславие, что для этого человека она целое мироздание. Ее саму очень удивило, что она осмелилась сказать ему об этом. Теперь она радовалась себе самой и тому, что разговор о будущем ребенке не бросил тень на их встречу. Она то опускала глаза долу, то вскидывала на него. А он всякий раз силился ухватить ее взгляд и не отпускать: она ощущала себя словно рыбка на крючке.

— Я тоже очень рад нашему с вами ужину. Как в сказке про фею.

Он и правда так думал.

— Не могу в это поверить, — произнесла она, нисколько не лукавя.

— Поверьте же. — Его голос зазвучал просительно. Уловив некую наигранность в его тоне, она подумала, а не нарочно ли он так заговорил и не стоит ли попросить его прекратить ломать комедию. При мысли, что он неискренен, она смутилась еще сильнее. Хотя ей и очень хотелось безоглядно поверить в его перед ней преклонение, казавшееся неподдельным. Ее совершенно покорило то, какой ценностью выглядит она в глазах другого человека. И тут в разговор вступил внутренний голос: «Мы можем разговаривать друг с другом обо всем, его альковный голос будоражит мне кровь, я уже полна томления. Это волшебство — мне на погибель; тайны, умолчания, угрызения, воспоминания, ожога — будет все, и быть мне несчастной». Она уже была несчастна: мучимая, поделенная надвое. Она хотела лишь одного — остаться с ним наедине, и была на это не способна. Кто поймет, что такое женское вожделение вкупе с чрезвычайной чистотой? Сама она выглядела от этого жалкой и сбитой с толку. Она могла ему сказать все, но не то, что свершалось в ней в эту минуту. Одна из аксиом отношений между полами: я хочу быть вашей, но не отважусь на это в данный момент. До какой степени точно понимал он ее? Об этом она спросила саму себя, когда он прошептал:

— Вы и я — что это?

Точно ли он произнес эту фразу? Она едва осмеливалась в это верить и сделала вид, что не слышала. Ее не оставляло сомнение: а что, если он лгал с целью соблазнить ее? А что, если поступал с ней, как все мужчины со всеми женщинами, желая часто и многих, но любя редко? Со сколькими женщинами он уже проделал этот трюк?..

Она молчала. Лицо ее было задумчиво. И он решил взять быка за рога.

— Что у нас с вами? Не знаю. Это не просто влечение, — проговорил он, придавая интонации вопросительные нотки.

Она поостереглась отвечать. Пришлось ему самому заканчивать начатую мысль:

— Нет, это что-то другое.

Она не могла удержать улыбку. Как прекрасен был этот миг! А она-то была уверена, что их встреча — в первую очередь свидание мужчины и женщины: об этом свидетельствовало проснувшееся в ее теле острое щемящее ощущение. «Вот уж не думала, что так глубоко уснула. А ведь он лишь смотрит на меня, ничего больше. Это что-то непостижимое, я уже влюблена и пылаю. Да он наверняка догадывается об этом и играючи отнекивается». Но она ошибалась, он был искренен. А ошибалась она потому, что была моложе. Его и правда влекло к ней, но было и еще что-то: некое сродство, которое ему было дороже физического притяжения, поскольку являлось редким даром. Он и разглядывал ее теперь именно с этим чувством сродства, близости, чувственность же была уже частично утолена словами, улыбками и неспешностью общения. И вдруг все темы для разговора иссякли, и они молча взглянули друг на друга. С той минуты, когда она приняла решение отдаться любви, он прозрел в ней некую силу, которая толкала его к ней: она поддалась, раскрылась, хотела узнать, что он за человек, — и была полна могучих токов.

— Самое лучшее в вас не ваша красота, а ваш темперамент.

Как настоящая женщина, она не могла не порадоваться этому комплименту.

Это длилось целую минуту. Они так смотрели друг на друга, словно оба предвидели (и каждый знал, что то же делается с другим), что с ними будет (неразлучны навек), что им предстоит (рассказывать друг другу о себе, а затем лежать рядом) и каковы будут их речи (об изначальном предназначении, разлуке и последующем обретении). И каким бы упорным и горячим ни был этот взгляд, он не смущал их, поскольку обладал ясностью проговоренных и повторенных истин и обещаний. Одного он был лишен — грубости, ведь это были даже не слова, а безмолвный и признательный разговор лица с лицом. Язык взглядов иной, чем обычный: его можно услышать, как слышишь то, во что веришь, только благодаря чуду, он полон всей той силы и сомнения, что порождены невидимым. Странно, что подобного рода совершенное по форме общение не длится, и у них оно подошло к концу, и вернулось обычное: слова, догадки, вопросы, неуверенность, недосказанность, намеки и умолчание о главном. Официант принес заказанные ими блюда. И хотя он догадался, что появился некстати, делать было нечего: руки его были заняты горячими тарелками, другие посетители ждали его. Он извинился («Прошу прощения, господа»), пронося тарелки над их лежащими на столе руками. Она подняла на официанта глаза, поблагодарила и поспешила освободить место для тарелки, смущенная тем, что кто-то посторонний застал ее в таком состоянии. «Боже мой, до чего хороша!» — думал в это время Андре Жиль. Официант даже покраснел, оказавшись в сфере действия их взаимных чар. Подина и впрямь пребывала в необычном состоянии — экзальтации, к которой ее привела уверенность в том, что они захвачены единым порывом. «Да мы с ним настоящий спектакль устроили. Я вся как на ладони». Она попыталась взять себя в руки. «Ноги ватные, свои собственные слова я слышу, словно их говорит кто-то другой, я даже наклонена в его сторону». В ее улыбающихся глазах читалось одно: «Влюблена, околдована». Была ли она и впрямь влюблена? Теперь уже все равно. Влечение и подлинная страсть — их всегда путают… То, что она ощущала, было стремительным, текучим, восторженным. Она созналась себе: «Мне нравится то, что он желает меня. Нравится разжигать в нем этот огонь. Нравится его любопытство».

***

В поисках самого сокровенного выражения ее лица он проявил к ней незаурядный интерес. Она просто упивалась, что стала объектом такого пристального внимания. Он созерцал ее задумчивость, а она была на седьмом небе, ведь созерцание — начальные слова страсти.

— О чем вы задумались? — спросил он, положив ей руку на запястье.

Это было первое прикосновение. И снова с улыбкой, словно держа ее в своей власти, повторил:

— Расскажите, о чем ваши думы?

Ей это показалось чуточку высокопарным, но она приняла галантную игру как нечто истинное, как некое обещание будущего. Ведь все это было прерогативой женщины: поддаться заинтересованному взгляду, не имеющему объяснения вниманию, наблюдать, как тебя соблазняют, и испытывать от этого наслаждение, отвечать тем же, нравиться, подстраиваться. Она прямо-таки утопала в чисто женских удовольствиях. Ее собственное лицо представлялось ей жаровней. Она до неприличия покраснела — столько же от возбуждения, сколько от робости. Он не выпускал ее руку, а она ее не отдергивала. Ей этого не хотелось. Рука блаженствовала, попав в сообщницы к ее спутнику, и уже перечеркнула всяческие условности. Она нашептывала своей хозяйке всякие приятные вещи о тайнах, ведомых лишь двоим, о том, что отношения с этим человеком сулят баснословные любовные услады.

6

А в это время еще в одной квартире шла подготовки к предстоящей вечеринке в клубе.

— Я был уверен, что ты не готова!

С такими словами Том Лагароль появился у Сары Петерсен. Она раздевалась, собираясь принять душ.

— Пришел бы позже, — бросила она ему, скрываясь в ванной комнате.

Те два года, что они были любовниками, она горячо отдавалась своему чувству, а он изменял ей напропалую. Она пробовала порвать с ним, считая, что он недостаточно ее любит. Но он мог не беспокоиться: стоило ему поманить ее, она не раздумывая бросалась к нему, по уши влюбленная и разряженная в пух и прах. «Недостаточно любит» — что это, в сущности, значит?

— Вечер начнется не раньше восьми, ты пришел слишком рано, — донеслось из ванной.

Он вышагивал взад-вперед по квартире, возмущенный донельзя, что приходится ждать, и даже полы его легкого пиджака разлетались.

— Не жди меня, поезжай, я приеду на своей машине, ты мне не нужен.

— Ну конечно, я знаю! — ответил он, не веря ни одному ее слову. Она нуждается в нем, это как пить дать, тут и обсуждать нечего. Да и какая женщина не будет счастлива рядом с таким красавцем, как он? Он был уверен, что дает своей избраннице все. На его лице появилась самовлюбленная улыбка. Мужчина может довольствоваться просто успехом в жизни, уверенностью в себе и в своем деле, лишь бы он не был излишне требователен ни по отношению к себе, ни по отношению к жизни. Том Лагароль сколотил немалое состояние, пожертвовав при этом первой женой, тремя детьми, всеми друзьями юности и интеллектуальными запросами, которыми некогда обладал.

***

— Чем ты сегодня занималась? — спросил Том Сару. В эту самую минуту Жиль Андре спрашивал Полину «Могу ли я звать вас Полиной?», а Луиза, нервничая и выказывая мужу безразличие, выбирала платье. Приняв душ и одевшись, Сара Петерсен принялась укладывать волосы. Том повсюду слонялся за ней: стоял перед стеклянной дверью ванной (ей видна была его фигура через стекло), следовал за ней по пятам от шкафа к шкафу и даже забрел в крошечную ванную, где стал глядеться в зеркало.

— Подвинься! И перестань любоваться собой! Но он и не думал ее слушаться.

— Как тебе моя рубашка? Не слишком мрачная?

— Нет! Лучше некуда.

До чего же красуется! Выглядело смешно, но почему — этого она бы не могла сказать.

— А теперь выйди! — приказала она.

Он медлил. Она испытывала раздражение, вызванное теснотой.

— Я что, не могу спокойно привести себя в порядок? — вскипев, заявила она.

Он, казалось, получал удовольствие от того, что нервировал ее. Тогда она решила изменить тактику.

— Будь добр, подожди меня в гостиной, я буду готова через две минуты, — мягко попросила она и почти с нежностью добавила: — Пойди плесни себе чего-нибудь.

Он вышел. «В конце концов, нужно уметь находить общий язык. До чего же люди восприимчивы и управляемы. Думают ли они хоть изредка, чего, в сущности, желают? Или же плывут по течению?» Не эти ли и им подобные вопросы служат началом распада пары?

Некоторое время спустя она подошла к нему сзади — он сидел в гостиной с бокалом в руках — и запустила пальцы ему в волосы.

— Ну так чем ты сегодня занималась?

Она не любила рассказывать, как проводит свое время. Это означало расписаться в полной своей ничтожности.

— Да так, ничем особенным.

— Как? — деланно возмутился он. — Моя жена не занята ничем особенным?

«Каким же он бывает заурядным!» — подумала она.

— Я не твоя жена.

— Извини, — рассмеялся он.

Ей было не до смеху. Мужчины такие боязливые, не поймешь, чего хотят. Ей не нравилось, когда он называл ее своей женой, у него недоставало ни смелости, ни желания жениться на ней или хотя бы жить вместе. Он залпом выпил виски и вскочил с бодростью, граничащей с возбуждением.

— Ну что, пошли?

— Я готова, — ответила Сара.

На ней было лиловое платье без рукавов, подчеркивавшее красоту ее узких плеч и округлых рук. Она была не просто хорошенькой, она знала, что требуется для того, чтобы быть хорошенькой, и в царящей в ее внешности гармонии не было места случайности.

7

— Так, значит, вы беременны и молчали об этом! Полина стыдливо улыбнулась. Ни за что на свете она не осмелилась бы признаться ему в том, что думала: он хочет стать ее любовником, но это невозможно, так как она ждет ребенка. Догадался ли он? Как бы то ни было, он заявил:

— И вы думаете, меня это остановит? Она кивнула.

— Но почему? — поинтересовался альковный голос. — Напротив, я так рад за вас.

Она жалко улыбнулась. Ей бы хотелось быть свободной, чтобы ничто не стояло между ними.

— Сами-то вы тоже этому, надеюсь, рады, — проговорил он, возможно, прозрев ее женское смятение.

И хотя она кивнула: о, конечно, — на самом деле это было не так: она была в отчаянии, чувствуя в животе и плоть будущего ребенка, и огонь желания. И разочарована, что он не поспешил еще сильнее убедить ее в твердости своих намерений. Но как ему было догадаться об этом женском отчаянии, ведь он был мужчина, а значит — свободен, и не ведал подобных проблем. Она была обманута в своих ожиданиях и молчала, не признаваясь себе в том, она уже ждала от него слов любви. Ей хотелось услышать от него то, что, по ее мнению, должно было сейчас последовать. Он мог бы, например, сказать: «Не беспокойтесь, у нас все впереди, я не спешу». Или что-нибудь более высокопарное: «Вы и я — это неизбежно». Ох как бы ей это понравилось! Но ничего такого он не сказал, поскольку для него это были очевидные вещи. Его тянуло к иному: насладиться в полной мере прелестью этих мгновений ожидания, первого свидания. Возможно, не сознавая этого, он заранее стремился защитить ее от мук, которые испытывали имевшие с ним дело женщины. Ему и в голову не пришло, что она в нетерпении и уже приходит в отчаяние и что нужно как-то помочь ей. Вместо этого он сказал:

— В любом случае это вам очень к лицу. Вы вся сияете. Я обожаю беременных. — Поскольку она молча улыбалась, он продолжил: — Чему вы улыбаетесь? Не верите? Знаете, для мужчины ношение ребенка — это нечто завораживающее. Никогда женщины не кажутся нам более далекими, непонятными и загадочными, чем тогда, когда они вынашивают ребенка.

«Модное мнение», — подумала Полина, найдя его довольно расхожим, и от этого ее уверенность в себе возросла. Она фыркнула, продолжая улыбаться:

— Это отвлеченный способ смотреть на вещи, но вы не понимаете, о чем говорите.

— Это верно, — согласился он. И с некоторой опаской в голосе поинтересовался: — А вам не нравится быть беременной?

— Терпеть не могу, устала, все время тянет спать отяжелела, подурнела…

— Но вы ослепительны! — промолвил он, пытаясь ее рассмешить.

И ему это удалось.

— Лично я ни о чем не догадался. Какое еще доказательство вам требуется? — убеждал он ее, а сам думал «Она так молода!»

Он снова замер и не сводил с нее восторженных глаз Она же размышляла о том, как терпелив с ней этот пресыщенный, избалованный женским вниманием мужчина. Их — мужчину и женщину — сближало и разделяло одно и то же: он не мог догадаться, каков ход ее мыслей и чего она ждет от него. Различие полов нарушало гармонию: желание любить себя и способность понять себя не имели, в сущности, ничего общего. «Он смеется надо мной», — снова мелькнуло у нее. А ему в эту минуту хотелось сжать ее в объятиях и баюкать, как малышку. Ну как иначе, чем проклятием, назвать то, что все в них — и искренность, и доверие — было под спудом, заключено в плоть, как в темницу, и не имело выхода?

Какое-то время она обескураженно молчала. Чувствуя: что-то не так, он тоже замолчал, продолжая удивляться непорочности, нетронутости ее лица, ее юности. Будь он чуть постарше, она годилась бы ему в дочери. К его чувствам примешивалась отеческая нежность. Она же прислушивалась к гудению крови, делающей свое разрушительное дело. «Этим невозможно насытиться», — думала она, полная надежд и благоговения. Что бросало ее в объятия этого мужчины? Магия Любовный напиток? Если она и смеялась так много, то в предощущении пьянящего будущего, одержимая неизбежностью соединения их тел. Ее влечение к нему вобрало в себя весь мир. Она была влюблена. Ошибиться было невозможно. Что дальше? Как решиться избежать удовольствий, не отведать их оттого лишь, что они уже отведаны тобой? Она вертела нож в правой руке: это был один из тех ресторанных приборов, на посеребренной рукоятке которого выгравирована цифра. Жиль Андре намазывал маслом кусочек хлеба. Молчание затянулось. Она опять вспомнила о муже. «Обманываю ли я его уже?» Воспоминание было полно отравы. И все же она должна была признаться себе, что обманывала, поскольку скрывала происходящее сейчас. Но угрызений совести не испытывала. Ей никак не удавалось убедить себя, что должно и нужно разминуться со страстью. Страсть — это жизнь: ее нужно прожить. Ведь все на земле конечно. И смерть подступит быстрее, чем кажется. Кто оценит то, что ты превозмог себя и стал выше зова плоти? Всему придет конец, и тайны почиют вместе с их носителями в могилах. Страдания изгладятся из памяти. И какими смешными покажутся их жизни и глупыми страхи! Верность в супружестве, кто же спорит, предпочтительнее. Но можно ли сказать «нет» новой любви? Если ты живой — нельзя. Значит, следовало втайне присовокупить одно к другому. Это казалось ясным как божий день. В длинном перечне грехов и заблуждений, там, где речь идет о супружеской измене, любовная тайна обретает двойную красоту, красоту непризнания в содеянном и красоту заклейменного чувства. Требуется только одно: чтобы это была настоящая любовь. А не возня в постели. В этой фразе и заключена суть непорочности: любовь, а не возня в постели. Но как убедиться в чувствах мужчины?! Как с самого начала распознать, подписываешься ли ты под клятвой или под ничтожной писулькой?

Как легко болтать в самом начале! Ее томили нежные слова. Она то облокачивалась о спинку стула, когда слушала его, то почти ложилась грудью на столик, когда говорила сама. Она была прикована к происходящему между ними, упивалась тем, как он ею любуется, была с ним во всем заодно, и даже в большей степени, чем ему казалось. Слова, вылетавшие из ее хорошенького ротика, были окутаны облаком.

При натиске со стороны альковного голоса ее ноги становились ватными, немели, какая-то сладкая истома струилась по ним снизу вверх — по икрам, бедрам, такая круглая и щекочущая, и от нее светилось и расплывалось в улыбке лицо. Она уже не избегала его взглядов и ждала: как он поведет себя дальше? Она желала быть соблазненной и постоянно превозносимой. На меньшее она не была согласна. «Я знаю слова, которые вы мне скажете. Говорите, и я буду наверху блаженства. Я жду не дождусь слова или жеста, я вся превратилась в ожидание, молчу о своем смущении, глушу его улыбкой, я постаралась, чтобы вы догадались о вихрях, бушующих в моем сердце, но не испугались. Огонь жжет грудь, но я покойна, так покойна, что вся дрожу. Не бойся, ведь я тебе улыбаюсь, ты мне жутко нравишься, и, будь я уверена, что из меня не забьет фонтан благоговения, я бы без стыда предалась слезам и воплям. Так я и поступлю, когда мы пройдем весь путь до конца». Вот что с ней творилось: лихорадочное, молчаливое, в обрамлении улыбки ожидание и греза, скроенная из нежнейшего шелка. Разве она солгала не для того, чтобы прожить эту грезу?

8

Так случилось: из-за женитьбы Максуде Мартрё пришлось отказаться от любимого дела. Но тогда по молодости лет он не знал, как это отзовется впоследствии. Он не сразу постиг разрушительную силу этого факта. У него была семья, но не было лица: оно все вышло с печалью, в которой он себе не признавался. Его жена, выбравшая его, женившая на себе и определившая на службу, была последним человеком на свете, который желал бы это заметить.

***

Солнце как раз скрывалось за соседним домом. Макс пришел с работы, его жена Ева принимала в" анну.

— Можешь поставить кастрюлю с водой на огонь?! — крикнула она ему, услышав, как хлопнула входная дверь. — Я в ванной!

Он избавился от толстого портфеля и летней куртки и пошел в кухню. Из детской доносились голоса.

— Вода закипела, — чуть погодя доложил он жене. Ева Мартрё, прикрыв глаза, нежилась в ванной.

— Брось рис.

Он уловил в ее голосе раздражение: мол, ничего не способен сделать самостоятельно, в этом доме нельзя ни секунды побыть в покое, всем им без конца что-то нужно Она — их раба. Макс знал, о чем она думает. «Бедная Ева!» — пожалел он ее и тут же задался вопросом: а как же остальные женщины, что воспитывают и растят детей?

Выйдя из ванной с тюрбаном на голове, босая, она прежде всего удостоверилась, что дети готовятся к ужину.

— Очень хорошо, — сказала она им.

Затем, проходя по гостиной, демонстративно переставила мужнин портфель и повесила куртку — места для них были раз и навсегда определены. На Максе не было лица.

***

Он расчесал волосы на косой пробор, смочив их под краном на кухне, чтобы не мешать жене.

— Хоть сейчас на первое причастие! — увидев его, заявила Ева.

Она совсем перестала с ним церемониться. Это длилось уже несколько месяцев: из ее уст по отношению к нему больше не вылетало нежных или предупредительных слов. Ему вспомнилось, какой гнусной она становилась всякий раз, как носила ребенка. А ведь именно она пожелала троих. Забеременев же, злилась на него. Хотя он уставал не меньше, чем она! Да только замечала ли она это? Она вообще больше ничего не замечала: в каком муж состоянии, как он выглядит, горят или потухли его глаза, ест ли он с аппетитом или без. «Умри я, она и этого не заметит! Я для нее просто бумажник». Он был вынужден так думать, как ни горько это было.

— Можешь посадить их за стол? — выйдя из ванной и задев его, спросила она.

— Я тебя нервирую?

Она не посмела сказать «да».

— Вовсе нет, но я спешу, ты уже готов, а я даже не одета. Вот я и прошу тебя об одолжении: проследи, чтобы они сели ужинать.

Речь шла об их детях, она обращалась к своему мужу. Чтобы сделать взгляд загадочней, она подвела глаза черной краской. «Она больше не хороша собой», — подумал он. Но пойти в своих мыслях дальше не посмел: внутренний благожелательный настрои и производит то внешнее свечение, которого Еве так недостает теперь. Он пытался продолжать любить ее. Такой, какой она была, какой стала. Так он понимал супружество: принимать те изменения, которые происходят с твоей половиной. Макс молча смотрел на жену. Сегодня он слишком устал, чтобы затевать ссору, ему недоставало даже сил потребовать, чтобы она не обращалась с ним, как с собакой. Он непредвзято, но и без снисхождения взирал на нее: выражение лица суровое, у губ складки, тянущиеся вниз, редкая улыбка, постоянное недовольство и приказной тон. Сама-то она, интересно, счастлива? Все могло быть, как бы необъяснимо это ни казалось. Он так думал оттого, что больше ничего не понимал в своей жене и в том, что с ними происходит. Очутились ли они на очень опасном склоне, или же речь шла о простой супружеском депрессии? Не за что ухватиться, чтобы осмыслить. Не сравнить и с другими парами. Макс Мартрё вздохнул и стал накрывать на стол: две глубокие тарелки и два бокала с Белоснежкой и Люки Люком <Ковбой, персонаж комиксов. — Здесь и далее примеч. пер.>. Грусть и нежность ожили в нем. Он хотел любить ее. Почему он до такой степени за нее держался? Так его воспитали. А перемениться трудно. Он оставил этот вопрос без ответа и позвал детей к столу.

Под его присмотром дети сели ужинать. Они смеялись. И это было так отрадно. Что привязывало его к дому, помимо детей? Раз дело прежде всего в детях, другие причины не имели большого значения. То, чем он против своей воли занимался, то, чем мечтал и все никак не имел возможности заняться, то, чем была его жизнь, что ему приходилось сносить — этого он не говорил никому. Молчать дозволялось: пригвоздить свое горе к молчанию и держаться посреди гвоздей. Иных обрывков фраз было б достаточно, чтобы измерить это горе. Но он не позволил себе произнести ни одной. Даже во время ссоры он не смог бы заявить: «Я остаюсь ради детей. Ты считаешь, что я мало зарабатываю. Наши супружеские отношения почти на нуле». Он твердо стоял на земле и не питался иллюзиями. Он не в силах уйти от Евы. Что может стать заменой любви? Смеющаяся детвора. А разве с другой женщиной будет не то же самое? Значит, полюбить другую — не выход. Он потеряет своих детей!

Ева вернулась в кухню.

— Ешьте, — накинулась она на шалунов, которые канителились. — Папа с мамой сегодня вечером уходят в гости, — объяснила она старшему.

Макс задумчиво мыл кастрюлю. Полюбить другую… это не вписывалось в круг тех понятий, которые он считал для себя возможными. К тому же он все еще любил ее. Это она его разлюбила. Неужели не осталось и следа первоначального очарования, нежности, жгучего чувства разделенной любви?

— Поцелуй меня, — попросил он с несчастной улыбкой. Она подошла сзади и с затаенным вздохом поцеловала «го в щеку. «В щеку!» — это все, что осталось.

***

Сияя в машине, справа от него, она повторяла:

— Мне на этот вечер насрать!

Его всего переворачивало от вульгарности подобных высказываний. С кем же связал он свою жизнь! Он ничего не отвечал, не потому, что хотел позлить ее, а потому, что не знал, что говорить, если самому себе не признавался в том, что испытывает.

— Мог бы ответить, когда к тебе обращаются!

— Ты меня ни о чем не спросила, — моментально парировал он. — Откуда мне догадаться, что ты ждешь ответа.

— Говорю тебе: мне насрать на этот вечер, а ты ничего не отвечаешь.

Что-то все же накопилось и теперь поднималось в нем — некое необоримое негодование. Он не был холериком, просто его довели до крайности.

— Что я должен отвечать?

Его внезапная твердость ее ошеломила. Она поняла, что снова перешла роковой рубеж. Сколько раз у нас есть на это право?

— Тебя все бесит, ты всем недовольна, от всех тебе тошно, с людьми ты разговариваешь хуже, чем с собаками. — Он поправился: — Хотя нет, ты не станешь говорить с псами так, как со мной. Плюешь на моих друзей, презираешь моих родителей, критикуешь всех и вся, я больше никого не зову в дом, не знаю, есть ли хоть что-то, способное тебя порадовать, я пытаюсь быть ниже травы тише воды. — И закончил: — Единственное, что имеет для тебя значение, — это деньги, которые я приношу в дом и которыми ты оплачиваешь свою роскошную квартиру и домработницу.

Ну вот, он все и сказал. Это впервые. На каком склоне оказались они после этого? Максу казалось, что ссоры становились все более враждебными. Ева окаменела. Он не мог видеть ее глаз, поскольку она на него не глядела, кроме того, ему приходилось следить за дорогой, но непонятно откуда у него появилось ощущение, что ее глаза полны слез. Это и впрямь было так: одна слеза скатилась по ее щеке, оставляя за собой дорожку в розовой пудре, которую она наложила себе на лицо. Она заставляла себя пустить слезу. У него это не укладывалось в голове. Такая двойственность была вне его понимания. Она, конечно же, была задета, но плакать ни за что не стала бы, если бы не принудила себя к этому. Она непременно желала заплакать, поскольку была уверена, что женские слезы, что бы там ни говорили, всегда имеют последствия. Не заплачь она, услыхав подобные упреки, что бы он вообразил? Она плакала для него. Но поскольку он никак не реагировал, она дала волю своему гневу:

— Мерзавец! Сволочь! Подлец! — Он невозмутимо вел машину. — Подонок! Я тебя ненавижу!

Она ударила его в плечо. Он завопил от удивления и возмущения:

— Только не в машине, когда я за рулем!

Он был прав, она пристыженно выдавила: «Прости». И вот он заговорил, голос его звучал твердо:

— Этот вечер тебя выводит из себя, твое право, ты не обязана на него идти и не ходи. Предупреди остальных и сиди себе дома! Но только меня оставь в покое! — Спокойствия его как не бывало. — Оставь меня в покое, слышишь? — Он прокричал это так громко, как ей бы никогда не крикнуть. — Прекрати меня шинковать на мелкие кусочки!

Меж ними не осталось и тени прошлого чувства. Она ревела как белуга. «Муж и жена, чем не спектакль!» — подумал он. В голове проносились молодые годы — первые встречи, смешные мелочи.

— Я, видать, не такая уж выгодная партия! — ухмыльнулся он.

Она не могла взять в толк, что он хотел этим сказать, он и сам не понимал. Они замолчали.

— Выходи, я буду парковаться.

— Я могу остаться с тобой, — робко предложила она, вытирая платочком глаза.

«Откуда у нее взялся этот жалкий голосок?» — удивился он. Это было ужасно.

— Нет, — прозвучало в ответ. Он не отрывал взгляда от дороги, не снимал рук с руля. — Я хочу побыть один.

Она вышла и направилась к клубу, он смотрел ей вслед: довольно грациозная, хорошо одетая, шатенка, волосы уложены. Но сколько черствости таилось за всей этой оболочкой. Ловушка. Как он в нее угодил? Он припарковался. Ссора в машине опустошила его. В эту самую минуту Жиль Андре говорил своей спутнице: «Что будете заказывать? Чего тут только нет. Взгляните».

9

За городом освещение было иным. Зной, парящий, несмотря на предвечерний час, в центре города, там спал. Дневное пекло убралось из садов, природа набиралась свежих сил. Мелюзина Тропп наслаждалась вечерней прохладой, сидя в шезлонге. С минуты на минуту шаги будущих любовников в такт друг другу прозвучат по горячему асфальту; Сара, Луиза и Мария выберут вечерние платья, а Ева перейдет границу терпения "мужа. Ибо в одно и то же мгновение в мире свершается множество событий частного порядка. И даже если какие-то линии пересекаются, на каждой тропинке лишь по одному ходоку: каждому полагается по одной жизни — и никакой возможности обменять ее на другую или разделить с кем-то. Когда мужчина и женщина объединяют свои судьбы так ли уж верно, что те сливаются в единую судьбу? Порой один из них — всего лишь наблюдатель жизни другого, сводящий свою судьбу к нулю. Это был единственный вопрос, который Мелюзина Тропп была способна задать себе, сидя в саду с бокалом в руке. Что ты сделала со своим даром? Со своим талантом? Телефон разрывался, она не двигалась. Что же она наделала? Боже мой! Она потягивала что-то похожее на лимонад. Пусть звонят, ее право — подходить или не подходить к телефону Звонки выбивали ритм.

***

Еще один ужасный день! Мелюзина с утра не выходила из кухни. И уже достаточно накачалась джин-тоником, чтобы впасть в состояние приятного забвения, в котором вряд ли могла пошевелить пальцем. Она слушала радио и улыбалась одной ей видимым ангелам. Радио осталось на кухне, пустой дом словно оживал от разносившихся по нему голосов. Анри всегда хотел жить в при городе, в доме, окруженном садом, доме, где выросли дети. Он уезжал на работу, она же была изолирована от всего. Само собой, подруги стали реже навещать ее, хотя у нее была в них нужда. Крепкие ликеры отделяют вас от тех, кто ими не увлекается. Она все больше времени проводила в одиночестве. Так было более практично в смысле выпивки. Интересная штука — питие. Мелюзина слышала, как какой-то известный философ рассуждал на эту тему. Оказывается, много прославленных людей познали благотворное действие алкоголя. Она сделала еще глоток, не трогаясь с места, хотя телефон трезвонил без устали. В это время суток звонить мог только Анри. «Хочет договориться со своей женушкой о встрече в теннисном клубе». Он наверняка знал, что она дома. После четырех часов дня она уже была ни на что не способна. Звонит и звонит, не надоело ему. Терпение, скоро перестанет. После небольшого перерыва он набирал снова. Минута, две минуты передышки, иногда чуть больше — это он прерывался, чтобы выпить кофе. Но вот прошло три, четыре, пять минут, а звонка все не было. Ну наконец-то! За голосами из радиоприемника вновь послышались телефонные звонки. Звонивший явно был уверен, что есть кому ответить. Мелюзина встала и поплелась к дому. Ее качало из стороны в сторону, как шлюпку.

Дрожащей рукой она взялась за телефонную трубку. Безымянный палец вздулся вокруг обручального кольца, ногти были обгрызены.

— Мелюзина слушает. — Голос ее звучал мягко и мелодично. Этот голос, дар, которым ее наделила природа, с его необыкновенной тональностью, был предметом ее самого большого разочарования в жизни. «Больше всего на свете я сожалею о том, что не стала певицей», — говорила она. Она варьировала: то «сожалею», то «испытываю угрызения совести», словно имела великое предназначение в жизни и должна была справиться с долгожданной участью, но не справилась, и теперь ее в этом упрекали. Ее угрызения совести… Ей было слишком хорошо известно, что всем было на это наплевать и что она говорит это для самой себя, чтобы слышать, как ее уста произносят что-то значительное. Никто ведь не станет печалиться по поводу наших несбывшихся надежд!

— Дорогая! — услышала она. Анри говорил из телефонной кабинки на вокзале, готовясь сесть в поезд и приехать за ней — Дорогая! Почему ты не отвечаешь! — У него был умоляющий голос супруга, который просто не знает, как себя вести, и может лишь отчаянно молить. Она не отвечала. — Дорогая, что-то не так?

Он любил ее, как ребенок любит свою мать: не допуская мысли, что можно потерять ее. Однако этого обожания оказалось недостаточно. Ему казалось, что любящий муж уже заполняет жизнь женщины, но жизни Мелюзины не хватало как раз того, чего не дает любовь: места, которое ты сам отвоевываешь себе под солнцем.

Муж оградил ее от внешнего мира. Она всецело предалась ему. Он был таким любящим! Сколько лет он с восторгом превозносил ее голос! Голос Мелюзины! Гораздо легче хвалить, чем помочь развиться и найти свое место. Вот это она и постаралась вложить в своих детей в жизни нужно вести себя как осел на дороге — страдая от ударов бича, крича, тычась в разные стороны, но все же двигаясь вперед с рассвета до заката. Она же, встав на месте как вкопанная, погубила себя, поскольку никто не вбил ей в голову: нужно самой себя подстегивать.

— Моя дорогая, я заеду за тобой. Мелюзина молчала.

— Ты можешь меня дождаться? Или приедешь сама? Никакого ответа.

— Встретимся прямо в клубе? — Он говорил сам с собой. — Моя дорогая, я в отчаянии, что опоздал. — По его голосу можно было понять, что он не просто в отчаянии, но еще и беспокоится.

Она не отвечала, оцепенев и погрузившись в сумрак склепа, которым было ее опьянение.

— Мелюзина? Ты меня слышишь?

— Да, Анри, слышу, — проговорила она наконец с плохо скрываемым бешенством.

Он ужаснулся:

— Дорогая, ты на меня не обижаешься?

— Должно быть, она все же питала к нему какие-то чувства, раз ее не выводила из себя его слезливая нежность Я буду в клубе в полвосьмого. Ты на меня не обижаешься? Целую тебя. Так ты не обижаешься?

— Да нет же! — потеряв терпение, рявкнула она.

— Но я чувствую, ты чем-то недовольна! Я в отчаянии.

— До скорого!

— До скорого, дорогая.

Она брякнула трубку. Анри не мог прийти в себя и тупо глядел на зажатую в руке трубку. Он был из тех мужей, которые считают, что все устроится само собой, не надо ни в чем разбираться Он избегал тщетной суеты, создаваемой словами. Который час? Мелюзина снова уселась в кресло в саду. В клуб поедет в чем есть, все равно нечего надеть, все мало.

***

Самое главное, что можно было сказать о Мелюзине Тропп: она пила. Со своим раздувшимся от пития животом она с самого утра устраивалась на кухне между столом и холодильником и добавляла в кофе первые золотые капли. Горячий кофе делал запах виски ощутимее, и опьянение трудно было скрыть. Но рядом не было никого, кто почувствовал бы этот выдающий ее запах: дети в школе, муж на работе, а потом дети выросли и разъехались. Мать порой бывает так одинока. И никто в семье не замечал этого. Она и пить-то стала оттого, что день-деньской проводила наедине со стиральной машиной, утюгом, холодильником и кастрюлями; в кухне-то (она называла ее «моя кухня») она и начала пить.

Ни дети, ни муж ничего не замечали. Ее выдало ее собственное тело: оно изменилось, стало телом алкоголички. Поры лица так расширились, что их можно было именовать ямками. Само лицо распухло. Живот вывалился, словно она носила ребенка. «Я была такой худенькой», — говорила она, когда была способна произнести подобную осмысленную фразу. Когда-то она была настоящей красавицей. И думала, что одного этого достаточно, чтобы прожить жизнь. Разве жизнь женщины не состоит в том, чтобы нравиться, улыбаться, быть любимой и любить, пребывать в счастливом состоянии, которое наступает в семье благодаря обоюдной верности? Она с самого начала была настроена на любовь, считая, что все остальное придет позже, через любовь. Но пришлось лицом к лицу столкнуться с очевидным фактом: ты один, даже когда любишь и любим. Она была всеми заброшена в этом доме, а еще больше — в своих мыслях. Чем была ее жизнь, как не умиранием? Она прожила ее для других. Прошлое утекало меж пальцев. Щемящая тоска от жизни и приближающейся смерти охватывала ее. И не было слов, чтобы выразить это. Хотя она и пыталась. Любовь отделывалась от нее улыбками. Анри! Он считал, что принял по отношению к ней верную линию поведения. Но его нежность рядом с пустотой, холодом и сомнением, царящими в ней, напоминала крошечные, почти нелепые искорки. И все же нежность была единственной подлинной жемчужиной, которой она владела. Так на что было еще надеяться? Как устоять? Как это получается у других? Сначала Мелюзина плакала. Потом стала пить.

***

Теперь она превратилась в женщину, которая еще немного — и перестанет за собой следить, которая обливается потом, стоит ей не выпить. Если бы ее тело не сопротивлялось, она могла бы умереть. Умереть! «Я себя убиваю! Вот чем я занимаюсь!» Муж порой плакал. Он закрывал глаза, не смотрел на нее, мысленно взывая к той девушке, которой он ее помнил. Высоченная красавица с густыми темными волосами. Странно, до какой степени жизнь может не сдержать своих обещаний. Человеческое существо разбивается, как стекло. Мелюзина была из стекла. Он всегда это знал. За то ее и полюбил.

Вот только не заметил трещинки. Он смотрел, как она медленно перебирается из кухни в спальню. Какая перемена! Она даже передвигается уже с трудом. Ни прогулок, ни путешествий, ни походов по магазинам. Слава богу, что дом недалеко от вокзала. Шумно, конечно, зато она может выбираться в город.

10

— Объясните мне процесс изготовления цветной бумаги, — решительно проговорил Жиль Андре. — Благодаря вам я узнаю новое!

Стоило беседе удалиться от любовных троп, Полина испытывала сожаление. Ее ликование угасало. Ей нравилось, когда он был обольстителем, с лица которого не сходила хитрая улыбка, и пусть даже он и был похож в эти минуты на продувную бестию, лишь бы не отклонялся от того, что им выпало. Об ином говорить было скучно. Однако взгляд его с нескрываемым интересом скользил по ней, а значит, все было в порядке.

— Ничего сложного! И вы для себя вряд ли откроете что-то новое.

— Расскажите. Все, что касается вас, мне интересно! — И добавил: — Вы мне интересны!

Она даже не посмела обрадоваться, такой это был непомерный комплимент. И пустилась в объяснения.

11

В тот самый момент, когда Жиль Андре воскликнул: «И что это все женщины помешались на разводе! Ведь ясно же, что вы не созданы быть одинокими», Пенелопа Лепентр вставляла ключ в замочную скважину. Она никогда не была замужем и жила одна. Не приходилось ей состоять и в гражданском браке. Она не считала возможным жить с кем-то без обета, принесенного в церкви Претенденты на ее руку и сердце были, но любила она лишь раз, когда ей было двадцать лет: это было взаимное чудесное чувство. Но ее избранник умер молодым. Она так и не нашла ему замены. Ничьи обещания, ничье искательство с той поры ее не трогали. Нежные слова, нашептываемые ей другими, оставались втуне, для них было закрыто ее отважное сердце, так и не сумевшее порвать с памятью о первой любви. Тому уже минуло полтора десятка лет. Воспоминания шелестели в ней, как парусина на корабле-призраке, с которым ее никому не удавалось разлучить. И все же можно было выстоять в одиночестве, чтобы однажды раскрыться навстречу кому-то со всей своей нерастраченной теплотой и свободой.

Пенелопа сомневалась: стоит ли заходить домой перед вечеринкой. Взволнованная тем, что с ней произошло в этот день, она шла, прислушиваясь к тому, что творилось в душе, выдавливая из себя вкус к одинокой жизни и бесплодному почитанию памяти, чтобы наконец освободить место для нового чувства. Эх, забраться бы сейчас с ногами в эту складку, образованную жизнью, спрятаться ото всех… но она пообещала Марии быть в клубе. Женщинам не придется смотреть матч по боксу Пенелопа испытывала ужас при виде крови. Именно от заражения крови буквально в несколько часов ушел на тот свет ее жених. Если бы она не обещалась быть, она непременно осталась бы дома. Этот поток слов, изливающихся на тебя со всех сторон, на которые так или иначе реагируешь, которые могут и ранить… Только поду мать, ей сделали предложение! Словно удар кулаком в сердце, когда не ждешь. Оттого-то она и была донельзя взволнована, что понимала: на сей раз она примет про тянутую ей руку.

***

Вскоре он окончательно состарится. Она и помыслить не могла полюбить человека старше своего отца. Из-за его возраста она так легко и часто принимала его приглашения. Дружба была благодатью, дарованной им разницей в возрасте. Она его не дичилась. Они вместе посмотрели десятки фильмов, театральных постановок, опер обошли множество выставок, побывали даже на балетах! Он всегда был свободен, когда речь шла о ней. Ей пришло в голову, что ее вдовство и его старость как нельзя лучше подходят друг другу. Они довольно часто ужинали вдвоем, сравнивая рестораны и различные кухни, вплоть до японской. Пенелопа была вегетарианкой. Подружкам она говорила: «Мы устраиваем сногсшибательные пирушки!» Такое взаимопонимание, несмотря на разницу в возрасте, удивляло подруг. А им было о чем поговорить: философия, экономика, литература…

— Сколько вам лет? — тихо поинтересовался он однажды, и, услышав в ответ, что ей тридцать шесть, тряхнул головой, словно в знак сожаления, отказа от чего-то, и признался, что ему вдвое больше. Неумолимая разница в возрасте разделяла их, и все же он чувствовал, что они близки. Как это могло быть? Суверенность чувств вступила в борьбу с природой. Его не будет в живых, когда она едва войдет в зрелый возраст. Поль был весь во власти чувства, сбит с толку, счастлив, помолодел: и все это одновременно. Может, благодаря приливу жизненных сил в нем Пенелопа и испытывала при общении с ним духовное родство. Словом, возраст — не помеха тем, у кого общие взгляды.

Все закрутилось, вспыхнуло как-то вдруг, словно в конце концов тела насильно вмешались в царившую меж ними духовную гармонию. Это случилось однажды вечером по выходе из театра: она почувствовала, как в долю секунды переменился тон их взаимоотношений. Поль не был прежним: влечение, мужское начало давали о себе знать Он, как обычно, шел рядом с ней, но в этот вечер как-то особенно близко. Она была ошеломлена. Откуда-то взялось ощущение, что некая сила толкает его к ней, словно он хочет поймать ее. Она прибавила шагу. Выглядело это так, будто она убегает. Он наговорил ей кучу комплиментов, которых раньше она от него не слышала. Ее даже обидело, что ей отведена роль женщины, за которой ухаживают. И все же что-то в ней помимо воли дрогнуло. Время, истекшее с юности, восстановило чистоту слов и поступков.

Письма его изменились. Он не выдавал своих чувств, но они все равно читались меж строк. Душевного покоя как не бывало. Все это было так непонятно. Как она проглядела перемену? Они с самого начала понимали друг друга без слов; ей была памятна первая встреча: шел дождь, это произошло в кафе, он долго держал ее за руку в метро перед тем, как расстаться. Тогда ее охватило чувство, что она встретилась с чем-то настоящим. Постепенно он буквально очаровал ее. «Словом, раз я не заметила, как все произошло, значит, не хотела», — подумала она. Она уже существовала в этой любви, не признаваясь себе в ней… Рождающееся чувство так ранимо. Она просто не мешала этой привязанности расти. Написала ему о том, что у родственных душ не может быть возраста, что прежде она этого не знала, но отныне будет помнить об этом. Он обнял ее и долго не отпускал, они были похожи на юнцов, не желающих расходиться по домам! Это было по выходе из кинотеатра. Побывать в кинотеатре ни к чему не обязывало, но Поль принадлежал к другому поколению и сделал ей предложение.

***

Пенелопа Лепентр повязала плечи золотистым шарфом и так, в двойном сиянии — ткани и внутренней радости — отправилась в клуб на вечеринку.

II ВСТРЕЧА

I

Он открыл ее для себя перед шеренгой вешалок в детском саду. Произошло нечто из ряда вон выходящее. В толпе детей, среди их утреннего чириканья мужчина похитил женщину — без слов, приманив ее с помощью взгляда.

Они делали то же, что и все другие родители: приседали на корточки перед своим ребенком, расстегивали ему пальто, кофту, затем выпрямлялись, чтобы дернуть за рукав, стащить верхнюю одежду и повесить все на крючок с фотографией сына или дочки, в которых текла их кровь и которые носили их имена, затем прижимали ребенка к себе, брали его за руку, вели в класс, следили, чтобы он поздоровался с педагогом, сел на свое место, еще раз напоследок его целовали и уходили, помахав на прощание. Он увидел ее в ту минуту, когда вешал детские вещи.

На Полине Арну было длинное красное пальто, приталенное, расширяющееся книзу, с двумя рядами позолоченных пуговиц, как на старинных военных мундирах. Жиль Андре был поглощен своей дочкой, стоя перед ней на коленях. И тут в поле его зрения попало цветное пятно. Тонкие щиколотки ног в лодочках в ореоле красной ткани Красивые женские ноги в прозрачных чулках — сперва он увидел только это. Затем поднял глаза, чтобы понять, кому они принадлежат. А дальше произошло нечто необъяснимое: он словно перенесся в некий сон — светлое лицо улыбалось и светилось нежностью. Он был захвачен, не мог отвести глаз. Другие отцы рядом с ним ничего не замечали. Было ли это чем-то долгожданным, вновь обретенным или уже давно знакомым? Его вдруг как по мановению волшебной палочки перенесло в мучительную и радостную область чувственного наслаждения. Светлые волосы, собранные на затылке, перемешались со светлыми кудрями мальчика. Она что-то шептала тому на ухо, и детский голосок словно колокольчик выделялся в общем гуле. Жиль Андре остолбенел: он слышал этот голосок и хотел быть на месте этого мальчика, потому что она никого вокруг не замечала. От юной матери исходило двойственное впечатление: роковой женщины и зрелой личности, не заботящейся о привлечении чьего бы то ни было внимания. На самом деле она сама еще находилась в стадии становления, и потребность нравиться отнюдь не была в ней изжита. Догадался ли он об этом? Или его зацепило ее полное равнодушие к тому, что не является ее ребенком? Материнская нежность сдвинула в нем какие-то пласты; очарование и внутренний покой, с которыми матери общаются со своими детенышами, каким-то образом переплелись в его ощущениях с чувственной теплотой, исходящей от женщин в миг, когда они открываются своим возлюбленным со всем, что в них неповторимо: бархатная кожа бедер, запрокинутое лицо. Он возжелал быть ее любовником. Почему? Он задаст себе этот вопрос гораздо позже, постарается прочесть, как зачинается, наступает и разворачивается этот роман. В ней ли была причина внезапно пробудившейся чувственности? В нем ли самом? Необъяснимо. Но он заболел желанием быть любимым этой женщиной. Что могло быть в жизни интереснее этого? Он не был ни так глуп, ни настолько юн, чтобы не знать этого. А зная, заключил со своим внезапным недугом соглашение и с невероятной ясностью стал думать о нем. Этим объясняется его беспрецедентный натиск. Он жадно разглядывал ее: она не походила ни на одну из женщин, которых ему привелось уже любить, не станет напоминать ему о прошлом. Как она была хороша собой! Глаз не отвести. Силуэт, очерк лица, его нежное выражение вкупе с полным погружением в своего ребенка воистину были центром притяжения.

Он заплутал в переплетении слов и безмолвных ожогов, которыми сопровождается проснувшееся в нас желание. Он был раздавлен чувством, которое желал вобрать в себя. Исступление ширилось. Я — видение розы, которую ты носила вчера на балу… я узнаю тебя, сестра моя, мы вместе провели детские годы, никакую другую женщину я не знаю лучше, и вот наконец я обрел тебя, ты — нежность моей матери, ты — моя желанная, точный образ того, что еще неведомо мне самому, я могу лишь смотреть на тебя, моя спящая царевна, или раскрыться тебе, чтобы очаровать тебя и подчинить своему желанию, я знаю, у меня глупый вид, лицо, искаженное этой внезапной мукой, но я невинен и не был глупцом, даже когда приходила любовь!

Мать обнимала своего сыночка, мужчина неподвижно стоял и блаженно смотрел на них. Необычность его поведения заинтересовала ребятишек: но они не видели ничего, что могло вогнать взрослого дядю в такой столбняк. Его дочь также стала проявлять признаки нетерпения.

— Папа, пошли, я тебе покажу учительницу, — проговорила она и потянула его за собой крошечной ручкой.

Это было похоже на двойное похищение. Какой тайной владели эти принцессы, уводящие его далеко от него самого? Поприветствовав, к великой гордости дочки, учительницу, он очнулся и вернулся в реальность: к ощущению себя во времени и пространстве. Дочке хотелось подольше побыть с ним, она стала показывать ему свои тетрадки, рисунки, но ему трудно было сосредоточиться Время от времени он брал в руки ее кудрявую голову и целовал ее прядки. Полина Арну вела сына в класс, но он путался у нее под ногами, упирался, и они оба смеялись тому, что она заставляет его двигаться против его воли. Эта ее поглощенность ребенком была для Жиля Андре то ли щелчком по носу, то ли пощечиной. Он уже не был хозяином своего взгляда.

Тут уж и она что-то почувствовала: незнакомец не сводил с нее глаз. Она не отвергла с порога его взгляд напротив, запечатлела в его памяти гармонию подлип ной женственности. Он погружался в возбуждающее любование; с мужчинами это происходит чаще, поскольку зрение играет для них огромную роль. Она смущенно улыбнулась, из чего он заключил: она обратила на него внимание. Так было положено начало волшебному ожиданию. Никому не дано знать, какими путями-дорогами реальность приведет в исполнение свой замысел. Никому не дано знать ни как осуществится то, о чем мечтается, ни как происходит наоборот. Бог любви ликовал. Невидимая сеть была уже наброшена на них. Это был последний миг, когда еще можно было вырваться. Они переступали зарешеченные ворота тюрьмы, освещенной как дворец. Вы будете желать друг друга до тех пор, пока смерть не вступит в свои права. До тех пор, пока она не разлучит вас, ваши тела будут тянуться одно к другому, и так — пока не истлеет плоть и не развеется прах…

— Мамочки и папочки, всего хорошего. Не хочу больше видеть ни одного взрослого, — выпроваживала родителей учительница.

Дети смеялись. Мать что-то еще нашептывала своему сыночку. Мужчина украдкой наблюдал за нею. Мир мужчин, ждавший его, показался ему отвратительным и холодным, попав к нему в немилость по вине охватившего его голода, существующего столько, сколько существует мир. Он сжал дочку в объятиях:

— Вечером зайду за тобой.

Это был его день, когда она была ему поручена. Его отцовская судьба сложилась несчастливо. К этому моменту своей жизни он подошел в состоянии человека, несущего на себе отпечаток любовной неудачи. Детская комната в его квартире каждый вечер пустовала; ему было больно от того, что он не живет с дочкой под одной крышей.

Полина Арну попрощалась с учительницей и послала воздушный поцелуй сыночку. Она вся светилась радостью. Мальчуган смеялся. Это был не ребенок, а просто душечка. Наблюдавший за ними мужчина испытал боль. И снова прижал к себе дочку. Мамаши кудахтали, как квочки. Он вдруг подумал: «Эти квочки способны потребовать развода и унести с собой ребенка». Ему даже привиделось, как они питаются детской плотью. Значит, Дети в полной их власти? Ему казалось, что все это подтверждают: матери, бабки, адвокаты, судьи, да и сами отцы. Отцов лишают отцовства, и они с этим смиряются. Снова обзаводятся детьми от другой женщины… Жиль Андре в последний раз поцеловал дочку. «Я прямо как мамаша», — подумал он. И тут услышал имя околдовавшего его существа: Полина. Одна из женщин позвала ее Почему его это так взволновало? Всего лишь имя. Что за ерунда!

— Полина, — опять позвал кто-то. Блондинка остановилась.

— Я заберу твоего сынишку в полдень.

— Тебя это не затруднит?

— Да нет!

— Спасибо! — поблагодарила ее красотка в красном пальто, уходя.

Куда она направилась? Он был готов следовать за ней и даже не затем, чтобы что-то узнать, а просто чтобы продолжать ее видеть.

— До вечера! Спасибо.

Она обернулась, чтобы еще раз поблагодарить подругу и помахать ей рукой: бедра ее легко качнулись, рука красиво изогнулась. Им уже неотступно владело желание сделать ее своей. У пленительного видения было имя Полина. Он проговорил его вслух, как строчку любимого стихотворения: Полина.

Кроме пленения мужчины женщиной и женщины взглядом, в этот день больше ничего не случилось. Ничего, кроме этого молчания, наполненного чем-то понятным без слов, некой очевидностью, языком вспышек, влаги и света, на котором говорят глаза, языком вожделения, у которого нет тайн, кроме тайны того, что требует умолчания, — лжетайны, поскольку влечение распознается нутром. Жиль Андре обрел своего кумира. А Полина Арну пребывала в счастливом смущении, которое испытывает большинство женщин, когда ими любуются. Это исконное, немалое удовольствие наполнено тщеславием: значит, я существую как женщина. Заметив внимание со стороны незнакомца, она испытала некий укол Кто осмелится оспаривать мысль, что женщины влюбляются благодаря мимикрии?

Жиль Аире сел в машину. Полина Арну шла пешком. Он следил в зеркальце за отстающим силуэтом. Вот она исчезла совсем. И тут он разом вернулся в свое обычное, лишенное вкуса состояние мужчины, отвергнутого собственной женой. Прямо на трясине, затянувшей его былую любовь, разжигал он новый огонь. Он был бесконечно свободен, но мог ли он следовать влечению своего сердца? Та женщина несвободна, это ясно. Что ж, он сделает ее свободной. Он плохо отдавал себе отчет в том, что собирался делать и как за это взяться.

А она, победительница, уж и думать о нем забыла, как только простыл его след. Но все еще была во власти испытанного удовольствия, в сущности, такого простого: нравиться мужчине.

2

У него была жена, у нее муж. Согласно законам Церкви и государства, они были связаны нерасторжимыми узами. Много дней и ночей провели они со своими избранниками. Произносили слова любви. Карабкались на кручи интимности до тех пор, пока не достигали той нелепой минуты, когда кажется, знаешь другого, как себя, и тут же с горечью убеждаешься, что это невозможно; пока, несмотря на горечь, не образовывали некую фигуру из переплетенных обнаженных тел; пока не начинали видеть друг друга заново, ослепнув на какое-то время; пока не обрастали привычками, не переставали различать, где другой, отличный от тебя, с его телом, его личностью. Они оба подошли к той точке совместной жизни, когда в неумолимой будничности существования, в убожестве исчезнувшего желания, рассеявшегося как дым колдовства открываешь для себя бдительность, потребную для беспрестанного восстановления того, что время отнимает у любви, и осознания того, чем оно ее наделяет.

Они не были новичками в делах любви. У обоих были дети. Она к тому же ждала второго ребенка. Им был знаком язык любви. О да! Любовный лепет, мольбы и просьбы, восторженный шепот и даже (это касается его) слова, кладущие всему конец и утверждающие, что нечего и не было — исчезла привязанность, остались лишь цепи, — это произносили они сами и слышали от других. Она в меньшей степени, чем он, злоупотребляла словами, распутывающими отношения и узлы. «Я тебя люблю, а ты?» Что это? Некий наказ, заклинание или бесконечный стон? Каждый вечер перед тем, как уснуть, Полина Арну повторяла его, прижавшись к мужу в полутьме спальни. А Жиль Андре больше не произносил этих слов: судя по всему, он больше не был любим.

У обоих были вторые половины, но исполнявшие разные партии.

— С меня довольно, — говорила Бланш, та самая, которая когда-то нежно ворковала «Ты меня любишь?».

Марк же говорил Полине:

— Какая ты красивая в этом платье. Иди, я тебя поцелую. Поцелуй и ты меня. — И сжимал ее в объятиях.

Жиль тоже обнимал Бланш с радостью и страстью. Но это было раньше. Конец не был отмечен ни падением, ни взрывом. И все же это был конец, они перестали быть вместе. Развода попросила она, и оттого у него было чувство, что он ее окончательно потерял. Кто кого потерял? Неправомерный вопрос. Никто никогда никем не владел. Просто оба потеряли любовь. Чувство истончилось и иссякло, как ручей. У него не хватило смелости вовремя завести об этом разговор. Почему? Потому ли, что он, не признаваясь себе в том, справлял поминки по единственной в своей жизни любви? Потому ли, что отдал предпочтение неверности, бесконечной смене партнерш, смятению начал? Или же он сперва потерпел крах, а уж затем сделал выбор в пользу новизны измен? Он не смог бы ответить на эти вопросы. А оскудение полноводного ручья уже свершилось: Бланш преодолела эмоциональную зависимость от него. В тот день она даже не особенно подыскивала слова: «С меня довольно». Это означало, что всему пришел конец: страсти, любви, страданию и слезам. «С меня довольно». И всё. Он тоже был сыт по горло, несчастлив, но для него жизнь оборвалась. Для него это означало иное. Он смог приспособиться, имея прибежище, которого Бланш лишала себя: он был ей неверен. Многие женщины увивались за ним, поскольку он был в высшей степени привлекателен, но он отзывался только на внимание со стороны молоденьких. Он словно провоцировал женщин, а сам лишь пользовался плодами, и, как бы странно это ни казалось, порхание от одной к другой еще крепче привязывало его к жене. Она была берегом, к которому он всегда возвращался. Гаванью, хранительницей его веры в любовь, единственной, к которой он испытывал это чувство. Тут не было ничего необъяснимого.

А вот как он сам отзывался о своем поведении: неверен оттого, что жена не подпускает его к себе. На самом Деле природа предназначила ему быть верным. Он хотел одного: любить единственную женщину, лишь бы она была нежной. Но эта единственная женщина стала как Каменная. Когда он тянулся к ней в постели, она вздыхала, говорила, что хочет спать, и он оставлял ее в покое. Она засыпала и в конце концов заспала свою любовь. В ней угасло все. Он ей об этом сказал.

— Я с тобой согласна, но что случилось, не знаю. (Она подразумевала: с тех пор, как родилась Сара.)

Он не рвал, не метал, а пробовал обсуждать с ней проблему:

— Ты же не можешь отказывать мне и в то же врем.-: запретить иметь кого-то на стороне!

Хранить верность той, что его отталкивала, было ему не по силам.

— Ты и вправду считаешь, что я тебя отталкиваю? Ты уверен, что можешь так говорить? — в конце концов, выходя из себя, спрашивала она.

Она не могла допустить такого мнения о себе, поскольку иногда они все же находили взаимопонимание. Он тоже начинал нервничать:

— Да, я считаю, что могу так говорить.

Разлад превращал его в бухгалтера: требовалось ведь подкрепить свои заявления. Если бы она хотела, они могли бы предаваться любви каждый день. Но она соглашалась очень редко. Подсчет был простой: всего она отказала ему около трех тысяч раз. Бланш понимала: он прав. Глаза ее наполнялись слезами. Она любила мужа, но что-то в ней сломалось, а принуждать себя она не хотела.

Он посылал ее к врачу.

— Но что я ему скажу? Говорить-то нечего!

Она считала, что никто не в состоянии помочь ей.

— Я смотрю, тебе на это наплевать.

— Вовсе нет, ведь кончится тем, что ты полюбишь другую.

— Ты все валишь в одну кучу. Я люблю только тебя. И это была правда.

***

И вот появилась другая. Звали ее Полина. Ее имя он узнал не сразу. Но произошло это позже, когда Жиль и Бланш расстались. Пока Бланш была рядом, он никого по-настоящему не любил. Он всего лишь переходил от одного красивого тела к другому. Бланш не смогла вынести этого.

— С меня довольно. Я была у адвоката. Если согласен, можно нанять одного на двоих, будет проще и дешевле.

Она говорила спокойно, и он понял: она и впрямь это сделала. Он не спал всю ночь! Бланш, его Бланш, была способна так говорить, пойти на такое, думать о таком! Как же они в таком случае не похожи друг на друга! Сам он никогда не смог бы положить конец их договору, скрепленному на небесах. «Вечность этого договора необходима, чтобы верить в любовь. Живое чувство не кончается, оно может лишь меняться». Так он думал. Доказательство было в нем самом: он питал еще столько нежности к Бланш. Он сказал ей об этом. Лежа рядом с ней в полутьме их спальни (она хотела было перейти на диван в гостиной, но он умолил ее не делать этого), он тихо спросил:

— Что с нами случилось? Как мы дошли до этого? Ты же знаешь, как я тебя люблю.

Он говорил своим вкрадчивым бархатным голосом, но Бланш перестала на него реагировать.

— Я больше ничего не знаю, — отвечала Бланш ледяным тоном, чтобы не дрогнуть.

Он был поражен тем, до какой степени стойкой и неколебимой она оказалась.

— В глубине меня еще столько нежности к тебе.

— Я тебя больше не слушаю. Поздно, ты слишком Долго ее прятал. Это всё слова. — Он был удивлен. — А ты не заметил? Ты давно уже не нежен со мной.

— Это потому, что ты меня отталкиваешь!

— Я не о том! Я о нежности.

— Вот я тебе и объясняю! Объясняю, почему боюсь давать тебе доказательства любви.

— Ты боишься! — воскликнула она. — Ну и лжец же ты, такой лжец, что даже сам веришь в свою ложь!

Оба они были правы, как, впрочем, почти всегда и бывает. Бланш была в исступлении, ее сотрясал нервный смех, она не отказалась от мысли заставить его признать свои ошибки.

— Это ты довел меня. Ты всему виной. Возможно, у тебя просто недостало смелости самому уйти, — раздумчиво произнесла она.

— Не приписывай мне несвойственных мне слов или поступков! — вспылил он. — Это уж слишком: как я могу делать то, что оборачивается против меня?

— Можешь! — крикнула она. — Ты один во всем виноват.

— Так не бывает, чтобы виноватым был кто-то один.

— Замечательно! Но в чем же моя вина?

— Ты знаешь, — не задумываясь, ответил он. На ее лице появилась усмешка, и тогда он произнес, очень четко выговаривая слова: — Ты виновата в том, что не захотела больше быть моей женой в полном смысле этого слова Ты меня отвадила.

— Бедняжка, он так хотел переспать с женой, но не знал, как сделать, чтобы и жена этого захотела!

— Бедняжка, — пародируя ее, отвечал он, — надеялся переспать со своей женой, но та оказалась фригидной!

— Да, не повезло тебе, — заключила она и молча взглянула на него.

Он прочел в ее взгляде, что принадлежит прошлому Может, она уже даже встретила кого-нибудь. Ему это только сейчас пришло в голову. Он был ей и супругом, и любовником, но перестал быть и тем, и другим, она потеряла к нему интерес.

— Ты больше меня не любишь.

Опровержения не последовало. Бланш хранила молчание. В полутьме спальни глаза Жиля переходили с предмета на предмет. И хотя квартира была полна предметов, свидетельствующих об их былой любви, их прошлом, их путешествиях, теперь все это было мертво и подлежало разделу. Им предстояло поделить пожитки на ее и его, пройти через странную и ужасную сцену, когда делят то, что было некогда единым. Предметы — непременные участники наших трагедий. А что было делать с дочерью — перепилить ее пополам? Он был близок к тому, чтобы заплакать. Но вместо этого встал и пошел взглянуть на дочку. Малютка и не догадывалась, что ее дом разлетелся вдребезги.

С тех пор, как Жиль оставил квартиру Бланш и дочери, беспорядок в ней прекратился сам собой, и повсюду были лишь женские вещи. В тот день, когда он забрал свои, Бланш расплакалась. Его рубашки, его костюмы — ничего этого больше не было. Она тотчас же позвонила ему.

— Ты приходил за вещами? — спросила она, будто и без того было неясно. И добавила: — Я так несчастна.

— Я тоже, — ответил Жиль, — но тебе ли жаловаться? Она знала, на что идет, и тем не менее страдала. Она его больше не любила (по крайней мере так думала), когда они были вместе, он, на ее взгляд, не понимал, что значит иметь семью, жену, ухлестывал за всеми юбками, ходил на работу, не заботясь ни о чем, и без конца оставлял ее одну с ребенком. И однажды это не прошло ему даром. Бланш сказала себе: чем быть одинокой при муже, лучше уж быть по-настоящему одинокой. Она высказала ему все, но, как ни странно, вместо того чтобы согласиться, он заявил, что дорожит ею. Она решила с ним расстаться, а он, видите ли, стал ею дорожить! Даже расстаться не умел по-человечески. Ни в чем не облегчал ей существование. Плакал, припав к плечу дочки! А Саре то всего четыре года! И каждый вечер звонил им. Малышка начинала плакать. Бланш нажимала на кнопку чтобы той было слышно, что говорит папа.

— Ты скучаешь по мне? — спрашивал он дочку. Ты не плакала в воскресенье, когда мы с тобой расстались? Плакала?!

Бланш укладывала Сару спать и вновь бросалась к телефону.

— Ты придурок! — вопила она в трубку. — Я никогда не думала, что ты такой придурок.

Как ей было догадаться, что он думал о себе то же самое.

— Как можно быть таким дураком?

— Но я так несчастен! — переходил на крик и он. — Ведь я разлучен с малышкой!

— Ты видишь ее, когда хочешь.

— Я хочу, чтобы она жила у меня.

— Раньше надо было думать, — уставшим тихим голосом отвечала Бланш.

Частенько она вешала трубку, не в силах продолжать бесплодный спор.

— Все устроится, — успокаивали подруги, — дай ему время привыкнуть.

Встреча в детском саду положила конец этому замкнутому кругу. На перегное отчаяния принялась любовь Звалась она Полиной.

— Я встретил одну женщину, — поделился он с Бланш.

— Рада за тебя.

Ее и утешило, и взволновало, что ее место в его сердце занято другой, что тяжелый период миновал и отныне все становится безвозвратно. Она проявила недюжинное самообладание.

— Я ее знаю?

— Скорее всего да, вы встречаетесь в детском саду, ее муж играет в клубе в теннис.

— Так она замужем? — удивилась Бланш.

— Я тебе все расскажу. Поцелуй мою Сару.

«Он даже не попросил позвать ее к телефону. Невероятно», — подумала Бланш. Она стала размышлять, кто эта женщина, благодаря которой она, может быть, обретет покой и у нее наладятся отношения с бывшим мужем. Было только горько сознавать, что однажды он познакомит ее с их дочкой. И поскольку свыкнуться с этой мыслью было нелегко, Бланш поздравила себя с тем, что новая пассия Жиля замужем.

3

Однажды в детском саду он подошел к ней.

— Мне кажется, мы знакомы, я играю в теннис в том же клубе, что и ваш муж.

Это выглядело по меньшей мере странно. «Ничего себе», — подумала Полина. Однако что-то в ней дрогнуло.

— Возможно. В каком клубе вы играете? — И после его ответа подтвердила: — Да, это тот самый.

Они стояли, глупо уставившись друг на друга, не находя слов.

— Кажется, я знаю вашу жену. Она часто приводит в сад вашу дочку.

Он кивнул. Полина и Бланш здоровались, как все мамаши, приводящие детей в сад. Он не нашелся что добавить. Словно желая наказать его за это молчание, она насмешливо проговорила:

— До свидания.

И повернулась, чтобы уйти. Сердце ее учащенно билось, но он об этом не знал. Первые фразы, которыми они обменялись, убедили ее, что они никогда ни до чего не договорятся, поскольку все с самого начала натянуто и неестественно. Кто-то должен был сделать первый шаг на пути сближения, но о каком первом шаге можно вести речь, когда им не подходил ни один из путей?

Он изыскивал что-нибудь такое, что бы его не слишком обязало.

— Как тебе этот мальчик? — спрашивал он у дочки. Та, как на беду, недовольно кривилась.

— Но ты же с ним знакома? — настаивал отец. — Как его зовут?

— Теодор, — отвечала она.

Ничего, кроме презрения, Теодор у нее не вызывал, и желания поиграть с ним дома у нее не было. Возраст ее был таков, что притяжение другого пола не действовало. Пришлось отказаться от идеи пригласить в дом маму с сыном, что было бы самым невинным из начал. После этого ему стало все равно, каким будет это начало.

***

Прошло еще какое-то время. «Здрасьте. Здрасьте», это было все, что могли сказать друг другу будущие любовники. Однако слово это выговаривалось или даже выдыхалось ими вместе с многозначительным взглядом, который задерживался, словно в поисках чего-то. Один взгляд и молил, и призывал, и подстегивал, а другой сдавался или убегал. Полине Арну все больше приходилось по вкусу, когда за ней наблюдали. Она улыбалась в ответ и не могла запретить себе опустить глаза перед тем, как исчезнуть из поля зрения. Наконец он придумал, как к ней подступиться. Он осмелился предложить ей выпить кофе.

— Приглашаю вас на чашку кофе.

Он испытывал прилив сил. Это было утром, когда они вместе выходили из детского сада, и совсем не случайно. Он нарочно задержался, дожидаясь, пока она выйдет. Все было просто. Она слегка покраснела, но все же согласилась:

— А что? Неплохая мысль.

Они вышли и пошли рядом, болтая о погоде, о детях, о воспитательнице. В бистро, куда они зашли, она отказалась садиться за столик и предпочла выпить кофе у стойки. Они смущенно стояли рядом, размешивая ложечками сахар в маленьких чашечках, вновь и вновь возвращаясь к погоде, детям и воспитательнице. Вскоре она извинилась:

— Я должна идти.

Так он понял, что она работает. Хотя это осталось не до конца проясненным.

— До свидания, — проговорил он как можно мягче, ища отсвет в ее голубых глазах.

— До свидания. Спасибо за кофе.

И всё. Были ли они по-прежнему чужими друг другу, как и прежде? Он пытался убедить себя, что это не так. Она не была свободна. Что она думала о нем? У него создалось ощущение, что она насквозь его видит.

***

Следовало продолжать, произносить какие-то слова, стремясь создать естественные отношения. «Здрасьте. Здрасьте». Все пришлось начинать заново. А ведь она понимала, какими глазами он на нее смотрит. Он мог Руку дать на отсечение: она все понимала. Есть вещи, которые так просто объясняются, если их сразу проговорить, не откладывая в долгий ящик. Но поскольку проговорить-то их как раз и невозможно, все усложняется. «И становится смешным», — добавил он про себя. Оттого ли он бросился в воду очертя голову? Приближался конец учебного года. Он подошел и сказал:

— Мы должны пообедать вместе. Мне доставит огромное удовольствие повести вас куда-нибудь, куда пожелаете.

Он полностью раскрыл свои карты. Приходилось идти на это, чтобы двигаться как-то навстречу друг другу Жизнь не предложила ему ни одной подходящей ситуации. И если он хотел свидания с ней, нужно было по просить ее об этом. И то, что он оказался способен сделать это, иначе как волшебством не объяснишь. Он раз двадцать повторил свою просьбу. Про себя. Звучало все равно очень ненатурально: особенно фальшивыми, если не сказать абсурдными, были слова «доставит огромное удовольствие», ведь он ее совсем не знал, и с какой это стати он поведет ее куда-то, если они никакие не друзья Но как еще было завуалировать хитрость? Ни один, ни другой способ ему не был известен. «Мне доставит огромное удовольствие повести вас куда-нибудь» выглядело грубой уловкой, сквозь которую прорывалась правда «Вы мне нравитесь». Выговаривалось все это сладчайшим голосом, а слова «куда пожелаете» и вовсе с замиранием вплоть до изнеможения. Он не изнемогал, про сто горел желанием быть с ней. Увы, для этого требовалось произнести вслух целую условную фразу. Он сделал это, разрываясь между ощущением, что полностью оголяется перед ней, и ощущением некой игры. А «куда пожелаете» показалось ей чем-то вроде непристойного предложения. Но в душе она ликовала. Жизнь вдруг двинулась с места, накатило, наехало, накрыло волной, хоть пускайся в пляс, чтобы подыграть нахлынувшей лавине неясных томительных ощущений. Неужто мы настолько одиноки, что, даже когда любимы, каждое новое переживание полнит нас радостью? Она пребывала в мире грез. Ему почудилось, что она небезразлична к его предложению, но поскольку она молчала, он решил, что ошибся. Он снова смягчил голос:

— Возможно ли это?

— Боюсь, что нет, — ответила она, поджав губы. Ну и ну! Как он посмел? И до чего неловко это у него вышло! Что ей оставалось сделать, кроме как отказать ему? Просто не верилось: хоть стой, хоть падай! Кто-то вас разглядывает, вступает с вами в разговор, не дает вам проходу и вдруг ни с того ни с сего пожалуйте на ужин!

— Как жаль, — произнес он.

Ей и самой было жаль. К счастью, он догадался протянуть ей еще один багор, за него-то она и ухватилась.

— А просто выпить по бокалу вина? В конце рабочего дня. После работы. Это возможно?

— Вполне, — ответила она, смешавшись. Он с облегчением вздохнул и рассмеялся:

— Обещаю, что не дам вам скучать!

Она впервые прямо взглянула ему в глаза:

— Что ж, мне это доставит удовольствие.

Заготовить эту фразу заранее она не могла, приличных отговорок у нее больше не было, как у него не оставалось приличных поводов не отставать от нее. Оттого и ответ казался столь же условным и фальшивым, как и предложение. Не лгали лишь их глаза.

— Так это возможно?! — повторил он, словно не верил своим ушам.

— Ну да, почему бы нет?

Оба подумали о муже, о том, будет ли он поставлен в известность. Отбросив смущение, она проговорила:

— Муж ничего не скажет, если вас это интересует!

Она подумала: как же это было бы абсурдно, если бы не охватившее их волнение. Но не была уверена, стоит ли до такой степени раскрываться. И тут произошло нечто странное — она возьми да и спроси:

— А вы будете с женой?

Ею внезапно овладело сомнение — может, он предлагал пообедать вчетвером, а она не поняла, хотя ей казалось, она не ошиблась: речь шла именно о встрече наедине.

— Моя жена не придет, но вы вольны пригласить мужа, — не моргнув глазом отвечал он.

«Ну и ловкач!» — пронеслось в головах обоих. Она мотнула головой, но предпочла промолчать: проговорить вслух, что она придет одна, было бы слишком. Как же приходится хитрить! Даже самую простую фразу «Я приду одна» ей было не осилить. При мысли о том, что скрывалось за их притворством, она покраснела, быстро распрощалась и была такова. Он едва успел послать ей вдогонку:

— Тогда до скорого!

Он не был уверен, что его услышали: ее юбка уже шелестела на лестнице. Он спокойно отправился вслед за ней. Состояние необыкновенно острого восприятия жизни охватило его: жизнь была многоликой и яркой, осознание великолепия всего сущего было гипертрофированно. Впервые за долгое время мысль о Бланш и Саре не причинила ему боли.

Стоило Полине Арну подумать о том, что творилось в ее душе, как она начинала рдеть словно маков цвет: кажется, она влюбилась с первого взгляда. Однако на сей раз она могла предложить лишь свое сердце, но не жизнь — жизнь уже сложилась и принадлежала другому. Муж был с ней нежен, она отвечала ему тем же. В их отношениях все было просто и ясно. А тот, другой, был дерзок и непредсказуем. Как бы невинно ни сложились их отношения, в любом случае они будут незаконны. Даже если этой тайне не суждено быть разгаданной, она все равно незаконна. И наоборот: в силу своего незаконного, несвоевременного и даже, как знать, трагического характера их отношения могли быть лишь тайной. Она не говорила своему мужу: «Я иду на встречу с мужчиной, который не сводит с меня глаз», как никогда бы не сказала: «Я встретила мужчину, от которого у меня мурашки по телу». Она могла лишь скрыть это от него. Да и как выдать такое тому, с кем делишь постель, от кого ждешь ребенка? И в то же время, странное дело, ее любовь к мужу не претерпела никаких изменений. Вовсе не слабость супружеских уз поставила на ее пути другого мужчины. Она была уверена: дело не в этом.

«Любите друг друга, доколе смерть не разлучит вас. Супруги должны хранить верность друг другу, помогать друг другу, поддерживать друг друга в трудную минуту».

Полина Арну впитала это с молоком матери. И случись же так, что в ее жизни оказалось два мужчины. Жила с одним и мечтала о другом. Что ни вечер, в гармонии домашнего обихода ей представлялось иное лицо, слышался иной голос. «Мне доставит огромное удовольствие… Куда пожелаете». Она засыпала и просыпалась с этим лицом, с этим голосом. Это ее слегка мучило. Но не угрызения совести, а неясные желания бродили в ней. Она металась.

— Ты до сих пор не спишь? — спрашивал муж.

— Нет.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

Приходилось говорить неправду. Трудно ни о чем не думать, да и случается это редко, и потому она отдавала себе отчет, что говорит неправду. Они лежали на спине. Их силуэты — силуэты мужчины и женщины, укутанных в одеяла, — напоминали надгробные памятники французских королей и их жен. Иногда она гладила лицо Марка. Он замирал. Она смотрела на него. Вот так же он будет лежать, когда умрет Одна эта мысль заставляла ее еще больше любить его.

— Я тебя люблю, — говорила она ему.

— Я тебя тоже, — шептал он, уткнувшись в ее тело Она принимала законную любовь, молча отдаваясь телесным ощущениям и совершая мысленные прогулки поскольку в объятиях мужа думала о другом.

— Какая ты красивая и нежная, — говорил Марк. Она это знала: вера в себя — это свойство чувственного порядка. Мужская любовь делала ее довольной и счастливой.

— Никто не знает, какая ты нежная, — говорил Марк Она была не прочь, чтобы об этом узнал еще один человек, и радовалась, что спасает гармонию того, что ей дорого, несмотря на появившуюся у нее тайну. Ничто ее не отвращало. Зачем же рвать? Уж лучше лгать.

4

Муж был очень влюблен в нее. Рядом с ним одевалась она утром того дня, когда ей предстояла встреча с завладевшим ее воображением мужчиной.

— Ты не забыла, что сегодня вечеринка в клубе?

— А ты не забыл, что ты идешь туда один? Я тебе говорила: у меня деловой ужин.

Радость, переполнявшая ее при мысли об этом ужине, перевешивала неприятное ощущение, что приходится таиться от мужа.

— Ужин… — протянул он, надеясь, что она добавит хоть что-то, но расспрашивать не стал. Лишь позволил себе уточнить: — Ты совсем не придешь? Даже после ужина?

— Право, не знаю, во сколько он закончится. — Она обняла его за шею. — Ты не расстроился, что я тебя бросаю?

Она была способна на большую нежность.

— Нет, я радуюсь, когда вечер доставляет тебе удовольствие.

«Какой он милый!» — подумала она. Усиливало ли это чувство вины, которое она испытывала? Она слегка коснулась было губами его губ, но, поскольку он не выпускал ее, держа за талию, поцеловала его. И лишь после этого отстранилась.

— Тебе не нравится целоваться со мной, — с улыбкой проговорил он. — У нас такая высокоинтеллектуальная любовь.

Она покачала головой:

— Да нет.

— Как это нет?!

— Вспомни, каким красивым, но глупым ты мне казался!

Они рассмеялись. Вспоминать об их скоропалительном знакомстве было для обоих удовольствием.

— Это недолго длилось, я быстро раскусила: ты умный и сумасбродный!

— А я решил, что ты ангел, хотел забраться в твои крылья и заснуть.

— Ах какие мы! — важным голосом проговорила она. Ее лицо было так близко, что он мог разглядеть поры и светлый пушок кожи. Но даже ему она старалась не позволять этого. И попыталась высвободиться из его объятий. Он еще крепче сжал ее:

— Я тебя не выпущу! Не очень-то приятно быть слабее? Не хотел бы я впасть в зависимость от чьего-то настроения.

С этими словами он поцеловал ее в щеку и выпустил, как выпускают птичку.

***

Она и упорхнула. А вечером того дня сидела на террасе кафе в своем желтом платье и кокетничала:

— Не станете же вы звать меня «госпожа такая-то»!

Так, из-за полного захвата чьим-то взглядом на расстоянии Марку Арну предстояло без жены провести вечер. Сына забрала бабушка. После работы Марк завернул домой. Тишина и полумрак пустого помещения обрушились на него. Он утерял привычку оказываться дома в одиночестве. Кто-то закрыл ставни на всех окнах, чтобы сохранить прохладу. Видимо, жена побывала дома днем. Она ни словом не обмолвилась, где проведет этот вечер. Даже знай он, где она и с кем, ход его мыслей, его убеждения вряд ли приняли бы иное направление. Когда и впрямь повезло чего-то не ведать, не ведаешь ведь и того, что тебе повезло. Как бы там ни было, но жены ему не хватало. Идти куда-то одному, смеяться, разговаривать без своей второй половины не очень хотелось. Какая печаль может исходить от пустого помещения! В данный момент оно принадлежало долговязому субъекту, слоняющемуся из кухни в гостиную, из гостиной в спальню. Все, что он делал, он делал с мыслью о Полине: сбрасывал несвежее белье в большую корзину, принимал душ, брился, гляделся в зеркало, проводил рукой по подбородку, переодевался в простую, не стесняющую движений одежду. Полина! Как он любил ее! Как привык к ее присутствию! В какой-то миг он заметил брошенные на кровать вещи, которые жена надела утром у него на глазах, и машинально отметил про себя, что она переоделась к ужину. Правда, он не видел, с каким тщанием она это сделала: а если бы видел, то догадался — у нес встреча с мужчиной, она хочет ему понравиться, и это далеко не безобидная встреча. Но поскольку всего этого он не знал, то и был счастлив.

— Я не ревнив, — часто говорил он жене.

И хотя это было так, Полина со смехом протестовала:

— Лжец!

Она догадывалась, что он ревнует, но замаскированно, скрытно, так, чтобы не было стыдно. От нее не укрылись ни пренебрежительные манеры, ни непроницаемое выражение лица, появляющееся у него, когда он желал отвадить иных из ее друзей, к которым в той или иной степени ревновал. Обычно после этого он подвергал их критике, а они, верно, не могли взять в толк, что за сумрачного субъекта нашла себе их подруга Полина.; Ей было смешно, но виду она не подавала.

— Ты ревнуешь.

— Думай так, если это доставляет тебе удовольствие!

— Я ревную к твоему прошлому, и хоть это глупо, ничего не могу с собой поделать, — признавался он.

Больше всего он не переносил женщин, раскрывающих мужьям и малознакомым людям перипетии своего интимного прошлого. Полина соглашалась, что это вульгарно и дурно пахнет. Да и по многим другим вопросам они хорошо понимали друг друга. Они составляли веселую живую пару. Об этом свидетельствовали как их расхождения во взглядах, так и взаимопонимание..

— Я думаю, ты отдаешь себе отчет, что я никакой не ревнивец, — сказал Марк утром. — И проведу этот вечер без тебя, даже не зная, чем ты будешь занята.

Это был его способ подвести жену к тому, чтобы она открылась ему, но на сей раз она не пожелала ничего говорить; он даже мог заметить, что она не стала, как обычно, успокаивать его, шепча: «Не стоит беспокоиться, я буду с такой-то».

Напротив, она рассмеялась, как девчонка, радующаяся тому, что провела кого-то.

— Я не ревную, — продолжал он, — я не знаю, как ты проводишь свое время. Ты говоришь «Я рисую», но откуда мне знать, так ли это?! Я ни разу не видел ни одного рисунка. Я не спрашиваю, с кем ты видишься, кто тебе пишет, куда ты идешь и с кем. Если уж это ревность!..

Она улыбалась. Ей было не по себе от его монолога, потому как именно в этот день она намеревалась обмануть его. Обмануть? Это было именно так, поскольку не все было сказано начистоту. Впервые она по-настоящему вникла в смысл слова «утаить». Она могла сказать себе: «Я не делаю ничего плохого». Именно так она и думала, но не говорила. Говорить так самой себе было смешно, тогда как думать, глубоко осмысливать, верить в это — вовсе не было смешным.

— Не задерживайся слишком поздно, я беспокоюсь, когда ты возвращаешься одна. Ты ведь такая красивая!

— Хорошо, постараюсь вернуться пораньше.

— Ты можешь доехать в такси до клуба, и мы вместе вернемся домой.

Что тут ответишь? Он мог неправильно истолковать ее молчание.

— Попробую.

III УЖИН

1

Для ужина они подыскали тихий ресторанчик, где бы никто не слышал их речей, пусть даже им самим еще было неизвестно, куда заведут их слова. Гораздо лучше понимая свои чувства, чем то, на что могут отважиться, они сидели друг напротив друга за столиком на две персоны. Он был настолько мал, что они могли соприкасаться коленями. Но не соприкасались. Неловкость как рукой сняло, во всяком случае, ту, которая возникла в начале встречи из-за необычности ситуации, создавшейся по причинам, не высказанным вслух. Не так уж часто случается быть рядом с кем-то, вовсе не близким тебе, делить с ним трапезу, не будучи способным признаться в причине этого соседства. Они не были друзьями и не могли ими стать. Как не были и сотрудниками. Предстояло ли им вместе заняться каким-то делом? "Нет и нет. Так почему они сидели друг против друга, открывая для себя своего визави и смеясь? Не было ни одной причины, которую можно было счесть вполне законном. Была лишь сила притяжения, такая, что даже бросалась в глаза: написанное на обоих лицах повышенное внимание выдавало некоторое подспудно пробивающее себе дорогу намерение. Ни одного слова еще не было произнесено, а между тем все было ясно: они поглощены друг другом.

Она вся сияла, и это выглядело еще более изысканным оттого, что гармония между ними была их секретом. Взаимная симпатия продолжала делать свое дело, и их беседа приняла менее условные формы. Исходившее от них «не от мира сего» скрыть было невозможно ни от официанта («Будьте добры, посадите нас так, чтобы нам никто не мешал», — попросил Жиль, в то время как Полина опустила глаза), ни от других посетителей, ни от них самих. Он выдавал себя смехом и колкой настойчивостью взгляда. Она — избыточной улыбчивостью и манерностью, присущей женщинам под обожающими взглядами. К тому же ее бюст был наклонен над столиком по направлению к спутнику, словно под воздействием магнита. Альковный голос то щекотал ее нервы, то выказывал рыцарскую преданность вкупе с мужским интересом. Каждый словесный накат все больше подвигал Полину Арну к некоему помешательству.

***

Она разговорилась. Натурой она обладала чувствительной, речи ее были рассудительны. Словом, белокурая Венера, находящаяся под властью чар своего собеседника, умела выражать свои мысли и была неглупа. Жиль Андре ощутил еще большую тягу к ней, ведь ум оказывает эротическое воздействие, во всяком случае, он относился, к тем, кто это ощущает. Она заговорила, пришлось перестать воображать, что он превосходит свою избранницу и что она — игрушка в его руках, готовая предаться ему со всеми потрохами. Она тоже заигрывала, кокетничала с ним, да так тонко, что даже забавлялась, чувствуя растущее в нем желание. И ждала.

***

— Верите ли вы в ангелов? — спросил он.

— Мне кажется, некоторые люди носят ангела внутри себя, порой я его замечаю, — ответила она.

Оба рассмеялись.

— А вы опасны! А моего ангела вы видите?

— Да вроде нет, никакой пары крыльев.

— Это и неудивительно, у меня нет ничего от ангела.

— Я вижу его чаще в женщинах.

— Значит, я не очень хорошо к ним приглядываюсь. Мне кажется, на моем пути было больше дьяволов, чем ангелов, — проговорил он с таким видом, будто ему что-то привиделось.

— Расскажите о вашей жене. Как ее зовут?

— Бланш.

— Чем она занимается?

— Она педиатр.

— Она очень красивая.

— Так оно и есть, — улыбаясь, согласился он, отметив про себя, до чего женской была ее оценка. — Она восхитительна. Может, сейчас уже не то, что прежде, возраст берет свое…

— Не надо об этом. Расскажите еще что-нибудь.

Говорить о жене не хотелось, а она испытывала любопытство, какое может вызвать одна женщина у другой, особенно если любима. Много ли она работает? Умна ли, преданна, заботлива, ласкова? До какой степени любима им? Полине хотелось услышать обо всем об этом из уст своего будущего любовника и чьего-то "бывшего мужа. Но для этого ему нужно было совершить предательство.

— Сколько лет вы женаты?

Он совсем замолчал. Она заговорила просящим голосом:

— Ну расскажите что-нибудь еще!

Но он решительно отказывался говорить о Бланш Этой красотке не вытянуть из него больше ничего. Он прямо сказал ей об этом, глядя в глаза:

— Нет, я вам больше ничего не скажу. Впрочем, она мне теперь не жена. Начни я вам рассказывать о ней, имею в виду нечто такое (он не посмел сказать «сугубо личное»), так вы, пожалуй, вообразите, что точно так же я и о вас смогу распространяться с какой-нибудь другой женщиной.

— Но я не ваша жена!

— Я знаю, но думаю, вы понимаете, что я имею в виду. — И чуть слышно добавил: — Теряешь право говорить о ком-то, кого близко знаешь. Или же теряешь право на самые близкие отношения. Я не обсуждаю свою жену, я ее люблю, это все, что я могу о ней сказать. — Он дал понять, что тема закрыта.

— Но вы разводитесь, — не унималась Полина, которой с поразительной скоростью завладела ревность.

Она могла сколько угодно повторять себе: «Это его жена, не стану же я ревновать к ней, и от того, что он говорит о ней с такой нежностью и загадочностью в го лосе, ничто во мне не переменилось».

— Да, правда, — начал было он, но задумался и умолк А некоторое время спустя добавил, словно для самого себя: — А ведь я всегда стремился избежать этого, мне и сейчас трудно согласиться… — Затем пояснил: — Моя жена считает, что совместная жизнь стала невозможной, однако я не склонен думать, что это конец. А вы счастливы с вашим мужем?

— Очень. — И поскольку он заулыбался, стала убеждать его: — Правда, правда!

— Я вам верю. А почему вы за него вышли? — спросил он со свойственной ему живостью.

Она ответила не колеблясь:

— Потому что была уверена, что не пожалею. Я хотела добиться чего-то в жизни и знала, что он мне поможет.

— Чего же вы добиваетесь? — чуть насмешливо спросил он.

— Понимаете, мои рисунки — это форма самовыражения. Я знаю, что не остановлюсь на достигнутом, я много чего еще хотела бы создать… — с убеждением заявила она.

— Уверен, вы преуспеете.

Она раскрывалась ему, и потому в ее голосе зазвучали резкие порывистые нотки, он же получал удовольствие, видя, как между ними завязывается более близкое знакомство.

— А вы почему женились?

— Потому что любил, — с хитрым видом отвечал он.

— Вы хитрите!

— Как это?! Вовсе нет. Это чистая правда.

— На всех, кого любят, не женятся, — стала возражать она. — Любить и жениться — разные вещи. Любить недостаточно.

Он молча выслушал очевидные истины. И лишь улыбался, вновь подпав под ее обаяние, заставлявшее забывать, что она изрекает банальности. Затем завладел ее рукой.

— У вас красивый перстень, — проговорил он, склонившись над ее рукой.

«Что именно он рассматривает?» — думала она. На ее взгляд, он слишком придвинулся к ней со своим дыханием и запахом тела, а значит, и она попала в зону его обоняния. Это повергло ее в страшное смущение. Она была из тех женщин, для которых близость тел невозможна без долгого привыкания. Она зарделась — пот выступил у нее на висках — и отняла руку. Она не была готова к тому, чтобы позволить дотрагиваться до себя, его же в эту минуту охватило такое жгучее, до боли острое желание, которого ему больше к ней не испытать Позднее он ее спросит: «Я чувствовал, что вы не готовы но не понимал почему». Она же не сможет ничего ответить, кроме неопределенного: «Я думала, что не могу быть с вами, пока беременна». А он удивится: «Почему? Вы думали, я не люблю беременных женщин?!»

— А разве вы не любили своего мужа, выходя за него?

— Конечно, любила.

— Вот видите! — И вдруг спросил: — Он был вашим первым мужчиной?

Его вопрос прозвучал вполне естественно, он вовсе не желал вести себя по отношению к ней грубо, застигать врасплох или что-либо подобное. И потому она не изумилась его дерзости и ответила очень спокойно. Он ощущал, что между ними возникает нечто вроде сообщничества. Она казалась такой чистой, что он решил: сейчас она снова покраснеет, ощутит неловкость. Но, оказалось, не мысли и не слова вгоняли ее в краску, а конкретные, самые обычные действия и жесты.

— Нет, — решительно проговорила она, — я вышла замуж не за первого, кого полюбила. Но любила немногих. Любовные похождения не моя стихия.

— И теперь? — со смехом спросил он.

— Не больше, чем раньше, думаю.

Она тоже смеялась. Вообще она реагировала на все посылаемые ей импульсы. «У нее весна в крови, — подумал он, — и это я зажег ее». Он не сводил с нее глаз, выглядело так, что она находится под прицелом, однако достойно выдерживала это, как это умеют делать лишь хорошенькие женщины. Ее лицо порозовело, она и впрямь была воплощением весны.

***

— Вы уже обманывали жену? — решительно перешла в наступление она, сама немало удивленная тому, что творило с ней желание нравиться.

Подобная дерзость объяснялась еще и тем, что они были на высшей ступени экзальтации и могли говорить обо всем, даже о том, о чем не принято говорить. Он ничуть не поразился.

— Обманывать? — скривился он. — Слово какое-то неподходящее.

— Какое же вам больше по нраву? Вместо ответа он сам задал вопрос:

— А вы обманываете мужа?

Он намеренно употребил настоящее время.

— Почему же вы употребили это слово по отношению ко мне?! — возмутилась она.

— Потому что вам оно как раз подходит.

— Никто еще никогда так со мной не разговаривал! — смеясь, проговорила она.

— Это неудивительно. Ну так как? Обманывали вы уже этого бедолагу?

— Я не стану отвечать на этот вопрос.

— Ах вот как! У вас, значит, есть от меня секреты? Его глаза вновь заговорили: из них посыпались искры-фразы.

— Вправе ли я, таясь от него, делиться этим с кем-то другим? Это было бы предательством.

— Ах, ах, ах!

— Если желаешь свободы в подобных делах, нужно таиться от всех.

— Но кто-то один все равно будет знать!

— Потому-то его и следует хорошенько выбирать, он должен быть счастливым и не распространяться о своем счастье.

— Сдается мне, вы здорово все продумали!

Их диалог был полон тонкого юмора и лукавства.

— Да, продумала, эта проблема меня всегда волновала.

— Волновала? — Он показал голосом, что слово, на его взгляд, как-то не вяжется с его представлениями о ней.

— Да, именно, поскольку мы все так или иначе страдаем от этого.

— Так, значит, не мы с вами выдумали эту проблему? — Он с сомнением покачал головой.

— Она надуманна, — продолжала рассуждать она. — Мы могли бы иметь о верности иное суждение.

— Я, право, поражен! А что обо всем об этом думает ваш муж? — с хитрым видом поинтересовался он.

— Ах, перестаньте все обращать в шутку! Мой муж думает точно так же, я всего лишь повторяю его слова.

— Вот как? В таком случае кого бы вы выбрали себе в любовники?

«Фатальное слово произнесено», — пронеслось у него в голове. Ему было весело от того, что он был счастлив.

— Я бы выбрала такого, который заинтересован в молчании.

— А кто, по-вашему, в этом заинтересован?

— Женатый, влюбленный и счастливый.

— А вы хитрая, можно подумать, вы всю жизнь только этим и занимались!

Она не стала ничего отвечать, сочтя вдруг невозможным для них обсуждать эту тему.

— Ну что за разговор у нас с вами! — с укоризной проговорила она и все же не удержалась: — Но вы не ответили на мой вопрос.

Он уже забыл, о чем она его спросила.

— Вы уже обманывали жену? — повторила она.

Он улыбался. И улыбка была красноречивее всякого ответа.

— И много у пас было любовниц? — выдохнула она. Ей было не по душе задавать ему подобный вопрос.

Ей вообще впервые приходилось произносить такое! Этот мужчина делал ее иной, и, не в силах противостоять свершавшейся в ней перемене, она пребывала в замешательстве.

— Много, — просто, без мужского тщеславия ответил он.

Очевидно, он ставил всех бывших у него женщин на равную с собой ногу, ни в коей мере не относясь к ним всего лишь как к одержанным победам.

— Я нравился… В какой-то момент я действительно этим увлекся.

Ее словно окатило ледяной водой. Она ревновала! Возможно ли это? Да еще уязвило, что сама она еще не его любовница. Вспомнился муж. «Почему женатые мужчины не обращают в бегство свои жертвы? — часто повторял Марк. — Почему женщины такие дурёхи?» «Ну не смешно ли! — подумала она. — Он мне открытым текстом заявляет о своей ветрености, а мне хочется быть его любовницей. Как ему это удается?»

***

— А ваша жена в курсе?

— Ни в коем случае, — ответил он с серьезностью, в которой сквозила любовь к жене и твердое намерение оградить ту от ненужных переживаний.

Однако он сам себя обманывал. Полина вновь испытала укол ревности, ее ожгло, с какой нежностью он говорил о жене. В его ответе ей слышалось не то, что Бланш Андре обманута, а то, что она любима.

«Но как же получается, что никому не удается держать свои измены в тайне, а вот ему удается?!» — пронеслось у нее в голове. Она пыталась отделить зерна от плевел. Что представляла собой, в сущности, его любовная жизнь? Ее охватывало сомнение, начинала кружиться голова, когда она думала о том, что можно скрыть от всех множество любовных историй. Она задавалась вопросом: а не принадлежит ли отныне и она к когорте его любовниц? Ей так хотелось быть единственной. А выходило, что этому не бывать.

— А как теперь?

— Теперь, — отвечал он, — настала другая жизнь. Я сполна расплатился за прошлое. — И вновь солгал самому себе: — Я завязал, поскольку делал всех этих женщин несчастными. Они желали встреч со мной, но я не был свободен, я любил жену и говорил им об этом, а они не хотели этого понять. Дурацкая ситуация.

Она молчала, задумавшись над тем, что могут собой представлять чрезмерные чувствительность и интерес к женщинам, проистекающие из темперамента: клубок, в котором переплелось всё — наслаждения и беды, удовольствия и погибель. И все же, несмотря на промелькнувшие перед ней видения — предвестники мук, она желала принадлежать ему. Возможно, ею он увлечется больше обычного. Она будет единственной, неповторимой, потому что так оно и есть. «Какая я тщеславная», — подумала она, не в силах ничего с собой поделать. Он рассматривал ее, как рассматривают предмет — молча, с улыбкой. Тут она и брякнула:

— Повезло вам, что вы встретили меня, когда я была одна, без мужа.

— Да что вы говорите?! И оба рассмеялись.

***

Игра игрой, но он заговорил и серьезно:

— Почему вы считаете, что правило: супруг или супруга превыше всего — не соблюдается? На ваш взгляд, этого не должно быть?

Он намеренно задавал все эти вопросы. Рассуждать вместе с этой женщиной, за которой он ухаживал, входило в его планы: изложить ей свои взгляды, расставить точки над «i». У него на все были свои ответы, четкие и свободные от условностей. Он пустился в долгие рассуждения.

«Конечно, я так не считаю», — собиралась ответить она, но не успела.

— Видите ли, есть люди, считающие, что обман или, скажем иначе, супружеская неверность доказывает, что у пары не все в порядке. Я же так никогда не считал. Любишь кого-то вне брака не потому, что в семье разлад, но потому, что испытываешь потребность в некоем потаенном внутреннем саде. Мне случается думать, что я и женился-то только для того, чтобы обзавестись тайнами.

Объяснения, даваемые им жене по поводу своих измен, были совершенно иного рода. Полина никак не могла об этом знать; он говорил весьма убежденно, и она поверила. Однако, не зная, совпадают ли их убеждения, предпочла промолчать.

***

— По натуре я не муж, а любовник. Меня влечет женственность. — Голос его превратился в нежный шелест, сам он был в эту минуту необычайно трепетным и при этом отнюдь не смешным. — Не все мужчины таковы, — добавил он, словно требовалось растолковать ей качество, которое он себе приписывал. — У многих это просто блажь. Одному невмоготу видеть ноги любовницы, и он бросает ее. Другому неприятна слишком белая кожа. Есть у меня один друг, который не выносит цветных женщин. Все это отговорки, на самом деле эти мужчины не любят женщин.

Она рассмеялась.

— А ваш муж — он муж или любовник?

— И то, и другое.

— Это невозможно, ведь речь идет о типе. Ты или то, или другое. Ну так что?

— Он скорее муж.

— Так я и думал.

Ей не понравилась его излишняя уверенность, ведь речь шла о незнакомом ему человеке. Однако он затеял галантную игру с жесткими правилами, в которой в жертву кому-то одному приносятся многие.

— Я уверен, вы очень нежная, — вдруг ни с того ни с сего заявил он. — Все, должно быть, думают обратное и ошибаются.

Он вновь заговорил своим особым задушевным голосом. И тут произошло нечто поразительное: буквально за долю секунды она вспыхнула и стала напоминать покрасневший на солнце помидор. Говоря это, он не был ни пьян, ни даже навеселе. Он был искренен. Чтобы понять или просто поверить в то, что так бывает, достаточно представить себе, как быстро между нравящимися друг другу людьми устанавливаются короткие отношения. Они обо всем могли поведать друг другу и догадывались, что становятся словно родными. Впрочем, это сродство, действительно существующее между ними, превосходило их, им еще требовалось добраться до него; пока же она заблудилась в своих чувствах, а он пытался как-то определить тот строй отношений, что образовался меж ними, сравнить его с прочими, и не мог — это было ни на что не похоже.

Он поставил локти на стол и приблизил свое улыбающееся лицо к лицу Полины:

— От чего вам бывает хорошо? Что вам по-настоящему помогает жить?

— Мой сын, — не задумываясь, с улыбкой отвечала она. — Когда я прижимаю его к себе, одеваю, мне кажется, в моих руках сама жизнь.

Он молчал, не прерывая ее. Она поняла, что мысли его витают где-то далеко. Говорить с ним о ребенке было неделикатно, и она перевела разговор на другое:

— Большое действие на меня оказывает музыка. Не знаю, смогла бы я жить без нее… Порой мне приходит в голову: со смертью я лишусь музыки. И сожалею об этом более всего…

Она снова покраснела. Почему она все это ему выкладывает? Почему рассказывает ему о себе то, о чем никому не говорит?

— Как хорошо, что есть уши! — рассмеялась она. Он словно перестал ее понимать. Она изменила тон.

Она гораздо моложе его, и в иные мгновения эта разница в возрасте вдруг бросалась в глаза.

Вглядевшись в нее, он подумал: «Да нет, она не глупа, просто юная совсем».

Она посерьезнела.

— Вы верите, что музыка призывает ангелов? Так говорят. А то, что мертвые остаются среди нас, становясь невидимыми, и слушают музыку? Верите, что мы станем ангелами?

— Вы уж точно! — рассмеялся он. Она оставалась серьезной.

— Я очень боюсь смерти. Мне кажется, я никогда не доберусь до нее. Жизнь восхитительна! Я не могу примириться с тем, что однажды она кончится. Даже если наш разум бессмертен, мне все равно хотелось бы перевоплотиться в кого-нибудь после смерти. Обладать телесной оболочкой — это и есть жить, поскольку смерть лишает нас именно ее.

— До чего же вы наставительны!

— После смерти мне уж не смотреть на вас такими глазами, — хитро добавила она.

— И дождь будет мочить наши волосы, — подхватил он драматическим голосом.

Она не заметила, что он подтрунивает над ней.

— Мне так трудно представить себе это.

— А ведь это единственная неоспоримая вещь в этом мире, — без всякого волнения произнес он. — Нас не станет, и лично я думаю, что от нас ничего не останется, может, только воспоминание у тех, кто нас знал, да и то ненадолго. И потому нужно спешить жить в отпущенный нам срок. Это так просто. Свершать что-то, если есть в том нужда. Быть счастливыми, если с нас довольно этого. И любить.

— Моему мужу очень не понравилось бы то, что вы сказали. Он верит в перевоплощение. — Она рассмеялась, словно выдала какую-то глупость. — Он считает, что мы узнаем друг друга во всех последующих жизнях.

— Это оттого, что он не может смириться с тем, что однажды вы потеряете друг друга, — проговорил он, не особенно задумываясь над своими словами, слишком поглощенный очарованием, исходившим от лица собеседницы.

— Нет! Он уверен, что любовь сильнее смерти!

— А вы? Что думаете вы?

Она молчала. У нее были не самые красивые глаза, а в эту минуту они казались даже глуповатыми. Но, может быть, женщина, смеющаяся над любовью своего мужа, неизбежно выглядит глупой? Примерно так он обычно и думал. Но сейчас он был влюблен: в ее лицо, кожу, грациозную тонкую и нежную шейку, нордически светлые волосы, в холодность, которая таяла, когда она смеялась, в детскость ее зубов. Вот только глаза были не ахти какие. Но он не смог бы признаться себе в том, что у нее глуповатый взгляд, он просто не замечал этого.

— Кажется, что конец тела означает и конец любви. Так считают даже католики. — Поскольку она не отвечала, он заунывным голосом продекламировал: — «Этим ли приводитесь вы в заблуждение, не зная Писаний ни силы Божией? Ибо, когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни жениться, ни замуж выходить, но будут, как Ангелы на небесах» <От Марка: 12, 25.>. Разве вам неизвестно это обращение Христа к фарисеям? — проговорил он с усталой улыбкой, будто всуе произнесенное слово наполняло его грустью.

— Мне кажется, если бы мне удалось поверить в это, я бы успокоилась, — тихо произнесла она.

И вновь он зачарованно смотрел на нее, а она ему улыбалась. Он взял ее белые руки в свои, сжал их, весь исполнившись противоречивых чувств — тяги и самозапрета, и нежно положил их на стол.

— Успокойтесь же! Почему вы не можете успокоиться? Вы уже спокойны! Взгляните на себя, вы вся сияете от счастья! — Он от всей души рассмеялся.

Страстно желая его любви, она перестала быть собой, а превратилась в марионетку: так он на нее подействовал. Он говорил ей одно, а ей слышалось совсем иное: «Успокойтесь, я вас люблю, боготворю и храню». Хотелось слышать только это. Но этого он почему-то не говорил.

***

А не говорил он этого потому, что так не думал. Знай она это, она бы задумалась над тем, почему он так не думает. Она же слышала то, что хотела услышать: что любима, боготворима и хранима. Она желала, чтобы он думал и произносил вслух все то, что означает для женщин понятие поклонения. Она желала, чтобы любовь снова и снова звучала в его речах, да еще выраженная так, как нравилось ей, да еще чтобы это происходило само по себе и чтобы ни о чем не просить. Услышав желаемое, она была бы способна вслед за ним повторить все им изреченное и стать его эхом. Повторить — да, но не изречь слова любви первой, поскольку еще не теряла надежды, что это произойдет. Ее настоятельная потребность показывала, каковы ее собственные чувства и сколько в них содержится и гордого и нелепого, и книжного и романтичного…

***

Но Жиль Андре не произносил ожидаемых от него слов. И кокетка рассердилась, разгневалась. Почему же он молчит, не высказывает того, что думает? В том, что он может думать иначе, она не могла признаться даже самой себе. А дать ему понять, чего от него ждет, она не могла. «Я бы хотела, чтобы вы меня любили, боготворили и хранили». Если бы она только произнесла это, он бы знал, как ему держаться, и ответ его был бы скорее всего таким: «Для этого у вас есть муж. Почему вы ждете этого от меня? Я не ваш муж». Но она ничего не говорила. Было еще слишком рано требовать каких-либо слов. Позднее она станет умолять. А теперь она сделала вывод, что он с ней играет, ведет себя расчетливо и удерживается от того, чтобы жаловать ей власть над собой, признаваясь в нежных чувствах. Было ли это лишь начальной стадией недоверия? Может быть, другие мужчины заронили ей в душу подозрение в неискренности? Как бы то ни было, она заподозрила Жиля Андре в преднамеренном обмане. Ну конечно, он играет с нею, ведь он ловкий, хитрый, опытный любовник, настоящая продувная бестия. И все же она заблуждалась. Он лишь следовал (и будет следовать дальше) своей склонности, оставался в рамках непритязательной гармонии сродства.

которое в их случае оказывалось неизбежным. О нет, он не произнес ни одного из этих сакраментальных слов. Он завел речь об ином.

— Ваш муж сейчас со своими друзьями?

— Почему вы мне об этом говорите?

Муж словно бумеранг возвращался к ней, отделенный от нее пропастью грез, в которых она не могла ему признаться.

— Потому что подумал о нем. Воцарилось молчание.

— Ведь он не ведает, где вы, — улыбаясь, докончил он. Ей это вовсе не казалось веселым. Тогда он заявил, посерьезнев:

— Мне бы хотелось не быть знакомым с вашим мужем.

— Что ж, так оно и есть, — нетерпеливо отозвалась она.

— О нет, я видел его лицо, слышал его голос, видел его голым в клубе в душевой. Вы только представьте себе. Ведь это почти неправдоподобно комично.

— Не понимаю почему.

И в общем-то она была права. Он придумывал проблему на ровном месте. Забавлялся. Когда женщина производит на вас такое впечатление, мало что может вас остановить. Но ему захотелось расшевелить ее, посмотреть на ее реакцию, заставить ее подергаться.

— Как давно это было?

— Давно… А что, есть срок давности?! — пошутил он. Она совсем потерялась, и разговор зашел в тупик.

— Ну-ну, я пошутил. Не знаком я с вашим мужем. Но позволю себе дать вам совет. Если однажды вы ему измените, храните это про себя, не наносите ему удара, невыносимого для мужского самолюбия.

Она по-прежнему молчала и лишь удивлялась его наглости. И снова ей пришло в голову, что их любовь будет незаконной. И кто может предсказать, как сложатся новые отношения и не порвутся ли старые, освященные Церковью узы? И каково будет отношение любовника к женщине, согласившийся на подобную внебрачную связь? Она взяла да и спросила его об этом:

— А что бы вы подумали обо мне, стань я неверной женой?

— Я бы стал думать, что вы нуждаетесь в личном потаенном саде, — с улыбкой ответил он.

— Вы все о своем.

— Да, я не стараюсь ничего придумывать, говорю, что считаю, и без надобности не меняю своего мнения.

Она была неприятно поражена — сопоставив эти слова со своими предыдущими мыслями, она поняла: он и впрямь не лгал, не играл с ней, тогда как она сама, желая нравиться, слегка лукавила. Нравиться ему любой ценой, пусть для этого пришлось бы кривить душой, изворачиваться. Почему ей было так важно соблазнить его? Далеко ходить за ответом не требовалось: потому что ее саму соблазнили и пожелали. Она лишь отвечала на льстящий ее самолюбию призыв. Он раскусил ее: она тоже была из породы любовниц. И приковал свой взгляд к ее лицу. И с той поры ей оставалось лишь, в силу принципа мимикрии, который превалирует в женском поведении, отдаться этому взгляду и быть такой, какой он себе ее представлял. Все это она открыла для себя с тайным стыдом, однако смирилась с этим фактом и его последствиями. Так, значит, он решил за нее? Что ж, она признавала за ним такую власть. Но как могла она, у которой не было недостатка ни в любви, ни в мужском внимании, с такой легкостью пойти за ним? Возжелала потому, что возжелали ее, снизошла потому, что снизошли до нее… Разве тут не было над чем задуматься? Первый шаг навстречу сделал он, великим завоевателем встав на ее пути, воодушевленный силой, которая пробивалась к ней сквозь плоть и завесу из слов. Она была завоевана, как новый берег, сокровище, произведение искусства. Быть предметом вожделения показалось ей блаженством.

— В любом случае не вам вести разговоры о моем муже.

— Вот как?

— Да, так.

— А вы умеете проявить твердость! — иронично заметил он.

К их столику подошел официант, чтобы наполнить бокалы, поправить салфетку вокруг горлышка бутылки. Из страха помешать им он вел себя крайне деликатно. Но с первого взгляда на них становилось ясно, что обстановка несколько разрядилась.

2

На вечере в клубе собрались: Луиза, Мария, Сара, Ева, Мелюзина, Пенелопа. Некоторые из них хорошо знали Полину. Она также была приглашена. Женщины оживленно болтали в зале ресторана, в котором столы были сдвинуты в один конец, словно предусматривались танцы. Они были в приподнятом настроении. Перспектива провести вечер исключительно в женской компании, довольно-таки редкая, делала их более развязными и визгливыми, чем группу их мужей.

— Мы так редко встречаемся! — воскликнула Пенелопа, которую одиночество угнетало больше других, ни шагу не ступавших без главы семейства.

— Я с тобой согласна, — подхватила Мелюзина, — с чего это мы прямо-таки неразлучны со своими муженьками?!

Говори только за себя, Мелю, — возразила Сара. — Том — муж лишь наполовину, мне и так нелегко заполучить его, а уж о том, чтоб не разлучаться, и речи нет… Он называет это «быть заживо погребенными друг в друге»! — Она делала вид, что ей смешно, хотя все знали, сколько ею из-за этого пролито слез.

— Я так рада, что пришла, — созналась Мелюзина, на которую накатило сразу все, что заставляло плакать женскую половину человечества.

Все были в сборе, не хватало лишь Бланш и Полины.

— Полина почти никогда не опаздывает, — удивилась Сара.

— Она не придет, — заявила Ева.

— А Бланш опоздает, — добавила Луиза.

— Сегодня среда, значит, у нее работы больше обычного, как всегда, когда в школе выходной, — пояснила Мелюзина.

— А Бланш и Полина знакомы? — поинтересовалась Ева.

— Их дети посещают один детский сад, — вступила в разговор Мария, — наверняка они видятся. А у Мелю возникла мысль представить их друг другу.

— Мелю решила собрать и молодых, и старых! — провозгласила Мелюзина.

— Бр-р! Так уж сразу и старые! — вставила Мария.

— Старая?! — удивилась Луиза. — Не знаю такого слова!

Дружба окрепла и закалилась с годами. Сара, Ева, Полина и Пенелопа часто играли в теннис двое надвое. Мелюзине, Луизе и Бланш доводилось встречаться в бассейне.

— Вот и будь после этого педиатром! — заявила Ева. — Твои собственные дети сидят дома одни, а ты занимаешься чужими.

— Да, не женская это профессия, что бы там ни казалось, — поддержала Луиза.

— Слишком много неотложных случаев, — поддержала Мария.

Официант в белой куртке, застыв за стойкой с закусками, слушал болтовню пестрой женской компании, не обращавшей на него ни малейшего внимания. Дома он расскажет своей подружке, что обслуживал банкет, где были одни женщины: «Боже, как же они галдели! С ума можно было сойти».

— Кого мы ждем, кроме Бланш? — спросила Луиза и с инспектирующим выражением лица прошлась вдоль закусок. — Что будем пить — вино или шампанское?

— Кому соленых орешков? — обратилась к подругам Мелюзина.

— В котором часу начинается матч? — поинтересовалась Луиза.

— В полвосьмого, — ответила Ева.

— Ты знаешь, где проводит вечер Полина? — спросила Мария у Луизы.

— Понятия не имею, — отнечала та, — знаю только, что этот вечер у нее давно был занят.

— Все по первому разряду, — проговорила Мария по поводу выставленных яств и вин.

— Да, — отозвалась Луиза, — и удобно: берешь, что хочешь, и садишься, когда, где и с кем пожелаешь, нет необходимости весь вечер проторчать на одном месте.

— А у мужчин есть что перекусить? — спросила Мария.

— Не беспокойся, у твоего Жана есть все необходимое! — ответила Луиза.

— Мужчины возбуждены, словно школьники, в ожидании зрелища, как два типа накостыляют друг другу! — изрекла Луиза.

— Бокс — прекрасный вид спорта, — возразила Мария. — Это бой по правилам, почти танец, а вовсе не убийство.

— Ну-ну! Не повторяй нам того, что поет тебе твой Жан, — охладила ее пыл Мелюзина.

— Нокаут — хоть и недолгое, но состояние комы, — поддержала ее Луиза, — я побывала на одном матче: кровь хлестала во все стороны вместе с потом, хорошо еще, что череп не разнесли вдребезги, такое тоже бывает: боксер падает, кажется, все, умер, и вот тут — клянусь вам — возникает желание облаять всех мужиков за то, что они добавляют ужаса в наш и без того страшный мир.

— Святая Мария! — воскликнула Ева. — А вот я никогда не могла достичь такой степени любви, при которой счастье другого человека становится моим.

— Что да, то да. Это не всем дано… — подхватила Сара.

Луиза стала обносить всех вином, а следом за ней с подносом сандвичей медленно и сосредоточенно, враскачку двинулась Мелюзина. На ее одутловатом лице сияла улыбка, поскольку ей было невдомек, какое зрелище она представляет собой: вся ее пораженная параличом внутренняя жизнь выплеснулась наружу. Она не ведала, как выглядит ее раздувшееся тело в широком балахоне, а если бы увидела себя со стороны, то немедля скрылась бы подальше от людских взоров. Вместо этого она, уже поднабравшись, растворилась во всем, что ее окружало: словах, эмоциях, человеческом тепле. Она была не одна и радовалась тому, что не нужно ни о чем думать. Луиза, щуплая до болезненности, продолжала наполнять бокалы, прислушиваясь к разговору Евы и Пенелопы, который они вели вполголоса. Ева говорила: «Три месяца», качая головой и кладя руку на живот. Луиза сделала вывод, что Ева беременна, и вечер для нее был с этой минуты окончательно испорчен. Глупо, но она не выносила, чтобы рядом с нею кто-то был беременным. «Значит, жизнь других людей постоянно налезает на нашу?» — подумала она. Почему бы не наплевать на то, что происходит с Евой, или не порадоваться за нее, не жить своей собственной жизнью, не сравнивая ее ни с чьей другой, зная, что никто не сравнивает себя с другими. Конечно, так и следовало поступать, но не этому научаются женщины с младых ногтей. Так уж водится, меж ними завязываются сложные иерархические отношения, над ними довлеют темные силы зависти и ревности. Я красивее, чем?.. Я моложе, чем?.. Сколько раз слышала она от своей бабки эти дурацкие вопросы? «Женщин ставят в соревновательные отношения друг с другом, и они бездумно вступают в борьбу за мужчин, наградой в которой — мужские оценивающие взгляды», — подумала Луиза. Эта мысль успокоила ее, словно понимание избавляло от чего-то или давало удовлетворение. Впрочем, нет: ее лицо не выглядело свежим, довольным — внутреннее волнение постоянно давало себя знать. Она вдруг оказалась за сотню километров от вечеринки. И одна только мысль о ребенке другой женщины заставляла ее почувствовать свое одиночество, от которого хотелось выть.

Мелюзина поставила поднос и подошла к Луизе:

— Что с тобой, Луиза? Что-то случилось? Здесь так хорошо! Разве тебе не нравится, когда мы собираемся вот так, в тесном женском кружке?

— Почему же, нравится иногда. — Луиза не испытывала потребности отделаться от мужского общества. — Правда интересно, без мужчин и разговоры другие, — согласилась она.

— Еще бы! Что мы теряем от того, что их с нами нет? — расхохоталась Мелюзина.

Не знаю, как объяснить, но чего-то не хватает. — Луиза задумалась. — Возможно, некоего особого эротического климата, да-да, что-то в этом роде. Когда кругом одни женщины, становится пресно, — решительно закончила она и тоже расхохоталась.

Вправду ли она так думала? Она и сама толком не знала. Но мысли ее явно двигались в правильном направлении.

— Да, именно!

— Ты права, в женской компании отдыхаешь от вечной игры, — согласилась с ней Мелюзина.

— А кто здесь говорит об игре? — удивилась Луиза.

— О, только не говори, что эротический, как ты выражаешься, климат не предполагает наличия игры!

Луиза кивнула:

— Должно быть, это то, что я люблю.

— Неплохо ведь отдохнуть от игр? — спросила Мелюзина.

А про себя подумала: «Я стала такой отталкивающей, я сама изгнала из своей жизни чувства». Выражение Луизы «эротический климат» навело ее на мысли о своей жизни. В ее отношениях с мужчинами не было более места эротике.

— Ну, ты у нас такая красотка, понятно, почему тебе не хватает мужчин. А я…

Луиза ничего не отвечала.

— Я не смогла бы предстать обнаженной перед каким-нибудь другим мужчиной, кроме Анри, — проговорила Мелюзина с обескураживающей простотой. — И потому я счастлива быть среди подруг. — Она стала заглядывать Луизе в глаза. — Если бы не вы, не ваше общество, способное понять, что такое моя жизнь, я бы уже давно удавилась.

— Прекрати!

Но это правда! Без вас я бы совсем сломалась. Жизнь стала бы мне невмоготу. Она и сейчас мне тяжела невыносимо, но без вас было бы совсем худо. Я бы ни на минуту не задержалась в этом мире с его мукой. — Она опорожнила бокал и тут же наполнила снопа. — Женщины делают этот мир сносным. Во всяком случае, для меня. — Луиза улыбнулась. Мелюзина продолжала гнуть свое: — Есть даже мужчины, которые это знают и охотно об этом говорят, — произнесла она так, словно это было неоспоримое доказательство ее мысли. — Мужчин с этим миром тоже связывают лишь женщины. Некоторые из них мне в этом признались. — И тут в ее голосе появились нотки раздражения. — Им, должно быть, стыдно, что они это знают и никак не благодарят женщин за то, что от них получают.

— Что же такое есть у женщин, чего нет у мужчин? — ласково спросила Луиза.

— Не знаю, но что-то есть.

— Но что все-таки?! — рассмеялась Луиза.

— Женщины знают, что такое страдание, — отвечала Мелюзина. — Они наделены потрясающим телом, истекающим кровью, рожающим детей, прости, что говорю тебе это, в них есть нежность, любовь, которая к мужчинам приходит только когда они на пороге смерти. — Тут она собралась с мыслями: — Женщины и дети наполнили радостью и нежностью мою жизнь.

— Ты и вправду так думаешь? — Луизе показалось это большим преувеличением.

— Разве мужчина способен привнести в жизнь красоту и нежность? — продолжала рассуждать Мелюзина.

— Еще бы! — воскликнула Луиза.

— Я не об этой нежности. И не об этой красоте. — Некое сокровенное страдание заставляло ее упорствовать. — Посмотри, какими по-матерински нежными могут быть девочки с младенцами.

— Но мальчики тоже! — возразила Луиза. — И мужчины встречаются нежные!

— Да уж! — иронично отозвалась Мелюзина. — Но ты не хуже меня знаешь, что им нужно. Эта нежность поднимается как на дрожжах.

А сама в это время думала: «Не то. Есть целый пласт жизни, неизвестный мужчинам, и как, скажите, разговаривать с ними о нем, если тебя это волнует? Как они могут иметь представление о чужой жизни, давящей вашу, если ничем никогда не занимаются всерьез? Всякий раз, доверившись мужчине, я видела, что он меня не понимает. И догадывалась, что он думает по моему поводу: еще одна зануда!» Слезы навертывались ей на глаза, как часто бывало, когда она была пьяна.

— Мелю, ты пьяна? — спросила Луиза.

— Нет! Я тебе говорю то, что думаю, я взволнована. И я вовсе не пьяна. Ты молода и думаешь иначе.

Луиза с сомнением покачала головой:

— Да, ты молода. А я старуха. Мое лицо каждое утро напоминает мне о том, что нас ждет. А ты молода и еще не задумываешься об этом.

— А вот и нет, еще как задумываюсь, — отвечала Луиза. — Наш удел — траур по другим, слезы и могила, а у меня даже нет ребенка, чтобы забыть об этом кошмаре.

— Прости! Прости, что заставила тебя вспомнить об этом, просто не знаю, чего я так разнервничалась.

— Ну и веселенькие разговорчики вы ведете! — проговорила, проходя мимо, Ева. До нее долетела последняя фраза Луизы.

«Что за злая дура!» — всякий раз встречаясь с Евой, думала о ней Луиза. Мелюзина не удостоила ту даже взглядом и продолжала:

— Знаешь, дети тоже не выход. Когда они покидают дом, становится страшно. Дни и ночи напролет плакала я в опустевшем доме. Пытаешься забыть об этом, но все равно они не принадлежат нам. Они выросли, у них своя жизнь, а все мое закончилось с ними.

— У тебя есть еще Анри.

— Тс-с, — прошептала Мелюзина. — Не так уж я ему нужна! Порой мне даже приходит в голову, что я порчу ему жизнь. Так оно и есть!

Они залились смехом, как девчонки. Затем Мелюзина снова ушла в свои думы.

— Я так подавлена! — призналась она.

Ее распухшие пальцы сжимали ножку рюмки.

— Может, не стоит так начинать вечер? — спросила Луиза.

— Конечно, нечего хныкать. Лучше выпьем.

— Выпьем, — ответила Луиза.

В этот вечер она великодушна. Мелюзину уже развезло.

3

Жан, муж Марии, развалившись на диване, заговорил о разводе Жиля — услышав от жены новость, он всю дорогу только об этом и думал.

— Ты знал? — спросил он у Тома.

— Сара меня предупредила, чтобы я не брякнул чего при встрече.

— Вот вам современный брак: женщины уходят и забирают детей. А самое-то интересное: все считают это в порядке вещей. Неужто отныне такова судьба всех мужчин? Эфемерный поставщик генов, сделавший свое дело!

Жан думал о своих четырех сыновьях. Ему была невыносима мысль, что Мария может забрать их всех, а ведь такое случалось сплошь и рядом, и те, с кем так поступали, жили не тужили, с горя не умирали. «Как изменились нравы! Или сами люди?» Он часто задавал себе этот вопрос.

— Как ты думаешь, прежде у женщин возникало желание исчезнуть со всем выводком? При том, что у них не было собственных средств к существованию? — спросил он у Тома.

— Ты имеешь в виду наших бабушек? — уточнил тот. — Хотелось ли нашим бабкам выпорхнуть из гнезда с птенцами?

Том задумался, вспомнив безмятежное лицо своей бабки на фотографии рядом со старичком, которого она любила. Ему никак не удавалось разделить их в своем воображении.

— Нет, я не в силах себе этого представить, — ответил он наконец.

Вопрос Жана был услышан всеми присутствующими.

— Ну, положим, не все современные женщины выпархивают из гнезда, хотя у многих есть для этого причины. Твоя жена, например, никогда от тебя не уйдет, как бы ты себя ни повел, — проговорил Том, обращаясь к Жану.

— Может, оттого, что ей не на что будет жить? — вставил свое слово Гийом.

— Только не начинай нести всякий вздор! — проговорил, ткнув его кулаком в плечо, Макс.

Все еще под впечатлением перепалки с Евой, он хорошо понимал Гийома и смутно сознавал, что его собственная жена не готова уйти от него, что их брак не союз, а контракт, по которому он превратился в поставщика средств.

— Материальная независимость женщин — современная основа брака, — провозгласил Том. — И это благо, поскольку если тебя любят, то уж точно не за деньги!

Макс молчал. Как бы он поступил, будь Ева независима в материальном отношении? Он тоже был бы свободнее. Однако она перестала работать, как только забеременела. Ему пришло в голову, что он не может говорить с друзьями о своей жене. Он слишком хорошо помнил свадьбу, едва скрытое удивление приятелей при виде его невесты: как, это и есть та самая Ева?

— Невесты? Они еще не перевелись! — шутил в это время Том.

Встреченная в штыки Ева тогда превратилась в фурию и не желала больше слышать о нем. Макс не пробовал тотчас же выяснить с ними отношения. Да и возможно ли это в принципе? Теперь-то он понимал, что у него не было ни единого аргумента, чтобы убедить их. Его скрутили, как овцу, а он ничего не видел, был слеп. Тень воспоминаний легла на его лицо. Каким мерзким становится прошлое, когда тебе уже известно, что тебя ждет в будущем! Он еще не опустил окончательно рук, не сдался. Его мрачное настроение сошло за усталость. «Как мы все устали!» — думал Том, глядя на Макса. Они жили ради работы. «Не жизнь, а черт знает что», — говаривал Гийом, единственный, кто как-то оборонялся от натиска текучки. «В этом году я отдыхаю ни больше ни меньше два месяца, и точка!» — заявлял он. «Ты — шеф, тебе и карты в руки», — отвечал Макс. «Мы вкалываем, чтобы платить налоги», — жаловался Жан.

Макс принял однажды решение не расторгать брак, в котором ему было невыносимо тяжело существовать. И сейчас он сказал свое слово:

— В современном человеке изменилось чувство долга. Оно исчезло.

Он говорил так, страдая от того, что у нею самого это чувство сохранилось и он не бросил семью, хотя уйти было бы с его стороны гораздо большей отвагой, поскольку это труднее. Почему одни принадлежат к породе тех, кому не под силу остаться и кому удается освободиться от семейного гнета, а другие — к породе тех, для кого уйти — немыслимо и потому недостойно? Может, как и в других областях жизни, все дело в умении быть подвижным, меняться? Поменять работу, город, страну и поменять жену — вещи одного порядка, и желание перемен появляется у одних и тех же. Он был не способен хоть как-то проанализировать этот вопрос. И больше всего его ставило в тупик: от кого это зависит — от тех, кто решает, или от ситуаций, в которых они оказываются и которые влияют на их поведение? Иначе говоря, вопрос стоял так: оказывались ли те, кто бросал жен, в более мучительных обстоятельствах, чем он сам? Или же просто хуже переносили боль? В глубине души он склонялся ко второму. Он повторил:

— У людей пропало чувство долга, они женятся, заводят детей и разводятся, словно им это ничего не стоит.

Другие были решительно против.

— Теперь считается: сохранять семью только ради детей — не лучший выход. Психологи говорят, что переставшие понимать друг друга родители вредят детям больше, чем удачный развод, — сказал Гийом.

— Удачный развод… — мрачно повторил вслед за ним Макс.

Он в это не верил.

— А что, бывают разводы без драм! — утверждал Гийом.

— Ты и правда так думаешь? — спросил Макс. Гийом кивнул.

— Но в таком случае как ты объяснишь, что в списке человеческих травм развод идет сразу вслед за трауром? — с победным видом набросился на него Макс.

Но ничто не могло переубедить Гийома.

— Ты говоришь совсем о другом, — отвечал он. — К чему, чтобы в человеке соседствовали боль и разрушительная сила? — Он догадывался, какое внутренне страдание заставило Макса так говорить, но все же не удержался: — Я думаю, наши отпрыски многое о нас знают. Они чувствуют: гармония в семье или разлад, любовь или ненависть, они даже знают, занимаются их родители любовью или нет.

— А я так не думаю. Дети ничего такого не понимают, и потому расставание родителей для них всегда неожиданность.

— Ты можешь даже употребить слово «облегчение»! — добавил Гийом.

Его огромное лицо лучилось.

— Разве с тобой можно говорить серьезно?

— Разве можно над этим смеяться?

— Что ты пытаешься нам внушить? — спросил Жан у Макса.

— Я хочу сказать только одно: чета влюбленных друг в друга родителей не станет делать усилий по обязанности, когда поймет, что все кончено, — отвечал Макс. — А если она делает усилия, то именно благодаря любви, которая еще жива.

— Ты как будто не считаешь, что это хорошо? — спросил Гийом.

— Дело не в том, хорошо это или нет, а в том, что чувство долга помогает любви выстоять, спасает в периоды упадка. И кроме того, чем больше ты для кого-то делаешь, тем больше его любишь.

— Или начинаешь его ненавидеть, — дополнил Жан. Максу было мучительно слышать это, он продолжал:

— Раньше существовало нечто вроде добродетельного кружка, на который мы больше не можем рассчитывать. Для чего нужен брак? Чтобы продлить любовь, больше ни для чего.

— А для чего продлевать любовь? — вступил в разговор Том. Для того, чтобы воспитывать детей, — ответил Макс.

— А если нет детей? — спросил Том.

— Тогда ты свободен, делаешь что хочешь, тебе не нужно вступать в брак.

— Как вы думаете, на что можно опереться? — спросил Жан.

— Может быть, на женщин, — тихо сказал Том, думавший в это время о Саре, — у них есть чувство долга.

— Ты скажешь! Они-то в большинстве случаев и являются зачинщицами развода, — возразил Гийом. — Вот возьми Жиля, ведь он не хочет разбивать семью.

— Откуда тебе знать? — удивился Макс.

— Да он все еще любит Бланш.

— Может быть, и так, но разводиться он не хочет по другой причине. Потому что его не устраивает видеться с дочерью четыре раза в месяц! Четыре раза в месяц! Ты только задумайся на минуту: этого времени не хватит, чтобы наладить с ребенком хоть какие-то отношения, — иронично заметил Макс и подвел итог: — Разводишься, потому что перестал любить жену, а что получается? Ты разлучен со своими детьми. Даже если ты смиряешься с тем, что счастье ушло, и остаешься, хотя и ворчишь, вскоре новое дело: жена вдруг замечает, что больше не любит тебя. И ты смотришь, как твоих единокровных детей уводят к какому-то типу. Потому как чаще всего жены, перестав любить, уходят, найдя замену.

— А почему Жиль не потребовал ребенка себе? — спросил Анри.

— Отказать матери-педиатру? Шутишь? — отвечал Макс. — Думаешь, хоть один судья в состоянии пойти на это?

— А почему бы и нет, — заявил Анри, — Бланш сильно загружена на работе, дома бывает мало, плюс срочные вызовы. Жиль в большей степени принадлежит себе.

— Думаю, пороха не хватило разлучить мать и дочь, — вынес свое суждение Гийом.

Было очевидно, что этот разговор заронил в Гийоме смятение. Но он молчал о себе: ему ли, которого трое его детей в конце концов возненавидели, было принимать чью-то сторону?

— И все же я считаю, что Том прав, — заявил Анри, — у женщин есть кураж, чувство долга, и они пьют свою чашу до дна.

— При условии, что их обеспечивают! — добавил Гийом. — Тогда да, они остаются в семье и как-то приспосабливаются, пусть и без любви, при них дети, дом, подруги. Но стоит тебе потерять работу, ты тут же теряешь и жену!

***

Наступило молчание. Почему они стали бередить свои раны? Просто всем хотелось бы иметь таких жен, какими были их матери и бабки: женственных, по-матерински заботливых, с чувством достоинства, а вместо этого они жили с фуриями, требовавшими разделения обязанностей! Жан и Анри повернули головы к экрану телевизора: до сих пор звук был выключен.

— Десятиминутная реклама! — сказал Анри. — Этот матч соберет зрительскую аудиторию!

Марк, до тех пор не произнесший ни слова, повернулся к Гийому:

— Жиль… это такой невысокий и плотный, странноватый на вид?

— Еще какой странноватый! — ответил Гийом.

— А жена у него была просто восхитительная, — добавил Том, — настоящая рыжая, а сложена как Юнона.

— А сколько лет они женаты? — поинтересовался Марк.

И разговор возобновился. Сколько Жилю? Сорок девять. Он встретил Бланш, когда заканчивал учебу, им было по двадцать пять, значит, они вместе больше двадцати лет. У них пятилетняя дочка. Для них рождение ребенка было приятным сюрпризом. Бланш ведь сказали, что у нее не будет детей. Забеременев, она совсем не обрадовалась, считала, что поздно становиться матерью, но когда малышка появилась на свет, она стала как все: ни о чем ином и думать не могла.

Разговор как-то сам собой зашел о личной жизни Бланш и Жиля: возникла потребность защититься от внутреннего беспокойства, которое поднял в их душах этот развод. Одно то, что брак близких им людей, чья любовь развивалась на их глазах, распался, а они и не подозревали об этом, всколыхнуло в них все пережитое: и сбывшееся, и то, на что пришлось махнуть рукой, и то, что составляло их гордость. Им необходимо было убедить самих себя, что их личная жизнь не ошибка и не ложь, и тогда обрести безмятежность духа.

***

— Бланш призналась Еве, что у них уже давно не ладится. Думаю, они перестали понимать друг друга на уровне чувств. Может, Жиль и стал ей изменять, чтобы как-то пережить это непонимание.

— А что, у Жиля были романы?

— А ты не знал! Мы все были в курсе. Она ему говорила «нет», тогда он пошел к другим, которые говорили ему «да». А она не приняла этого. Не так воспитана. Да и кто так воспитан?

— Нас всех воспитали в духе моногамности, супружеской чистоты и ревности. Хотя это и глупость, — рассуждал Марк.

— Почему же глупость? — спросил кто-то из присутствующих.

— Мораль в этой области должна изменяться в зависимости от множества факторов, — ответил Марк.

— Ну, например? — весело поинтересовался Том.

— От состояния науки, уровня гигиены и медицины, темперамента людей…

— Темперамент… с этим я согласен. Значит, по-твоему, мы могли бы не испытывать ревность?

— Думаю, мы на это способны. Ведь, в сущности, мы хорошо знаем, что существуют такие отношения между мужчиной и женщиной, в которых мало что имеет значение.

— Ты думаешь?

Конечно. И ты это знаешь. Единственная загвоздка в том, что нам самим хочется иного. Достаточно научиться относиться к этим отношениям так, как они того заслуживают: как к чему-то несущественному. Ведь мы сами, и никто иной, решаем, что важно, а что нет. Могу представить тебе все это по-иному: некоторые сексуальные отношения более значимы, чем другие, но их значимость проистекает как раз из того, что не является в них сексуальным. Не постель делает значимыми сексуальные отношения мужчины и женщины. И женщинам тут отведена главенствующая роль: от них зависит, как мы будем относиться к нашим с ними отношениям. Да-да! А все потому, что мы принудили их к этому, научили серьезно воспринимать эту сторону жизни, запретили быть легкомысленными. Нам удалось убедить их, что они дают или теряют нечто важное, соглашаясь лечь рядом с мужчиной. А сделали мы это потому, что нашей главной заботой в области морали было внушить им добродетель. Что принижает женщин легкого поведения? Мысль, что они совершают преступление, которую мы, мужчины, им внушили и в которую они уверовали. А что происходит теперь? Пытаются любить как-то иначе. А если это слишком въелось в кишки, мы вырываем свои кишки! — смеясь, рассуждал Марк. — Если ты любишь свою вторую половину, все, что делает счастливым ее, делает счастливым и тебя.

— Я далек от этого идеала.

— Ты — хранитель свободы своей жены, — продолжал Марк.

— А если я ревнив?

— Не женись! Да, именно так: ревнуешь, так не люби. Не будь шляпой! Если ты ревнуешь, то начинаешь задумываться над тем, в чем смысл твоей любви к жене, и обнаруживаешь, что не в сексуальных отношениях. Даже если они отражают накал твоего чувства.

— А если иные образы становятся невыносимы?

— Покончи с ними, перестань смотреть на них, переключи внимание. Эти образы, или картины, — не причина твоей ревности, а ее результат, порождение твоего ревнивого ума. Ну конечно же! Как у нас вообще зашел об этом разговор? Какая связь с Жилем и Бланш? А вот какая: если бы неверность была приемлема для нее, Бланш подыскала бы себе любовника, пока Жиль утешается с другими, и их пара была бы спасена. Жиль всегда говорит, что любит жену.

— Словом, ты провозвестник спасительной неверности? И при этом у тебя самая непорочная и неприступная жена.

Жан с Томом стали разливать красное вино. Закуски — хлеб, копчености — уже давно дожидались их.

— Лично я все более легко отношусь к женщинам, — заявил Том. — Мне нужно все больше женщин, и не важно, чем они занимаются в жизни. У меня нет ни малейшего желания знать, кто они или кем себя считают, у меня одно на уме — уложить их в постель, стянуть с них трусики и ласкать их нежные ноги, после чего, как вор, проникнуть в них, развратить и скрыться.

— А Сара? — спросил Жан.

— А что Сара?

Жан отказался продолжать дискуссию.

— Какой ты примитивный, — не удержался Макс.

— Почему ты это ему говоришь? — спросил Жан.

— А почему тебя так задевает, что я ему это говорю? — удивился Макс.

— Меня не задевает, но я не понимаю, почему ты его поддерживаешь, заставляя его уверовать, что все такие, как он.

— Но я всего лишь говорю то, что думаю! — воскликнул Макс, вставая. — Что он, как все, движим желанием, которое толкает его к новым победам, и что он стремится соблазнить всех, кто ему нравится. Что ему хочется ласкать их, видеть их лица, когда он доставляет им радость, упиваться их скрытыми красотами и метаморфозами, происходящими в них в минуты страсти. И что он страдает, поскольку ему мешают все кому не лень, ставят ему палки в колеса, принижают его чувства, смеются над его пылом.

— Ты закончил? — спросил Гийом. — У меня тоже есть что сказать.

— И что же?

— Скажу, когда ты закончишь.

Макс снова пустился в разглагольствования:

— Почему нельзя провести ночь или часть ночи с какой-нибудь женщиной без того, чтобы жена закатила вам сцену? Или без того, чтобы лгать ей? Я желаю видеться с кем хочу, когда хочу и как хочу, получать признания, утешать, ласкать, существовать в чьем-то сердце или чьих-то сердцах — и не могу. А что взамен?

Гийом воспользовался паузой и взял слово:

— А я счастлив возвращаться домой, где меня ждет жена, знать, что она только моя и что я люблю ее одну.

— Напомни, сколько раз ты был женат? — спросил Том и сам же ответил: — Четыре. Раз в пять лет ты менял жен! Ты и понятия не имеешь, что такое брак. А Том, — Том стукнул себя в грудь, — вот уже двенадцать лет живет с одной женщиной!

— Которую он заставляет страдать! — вмешался в разговор Жан.

— Нет, — возразил Том, — Том стремится продлить свою страсть к Саре.

— А вы заметили, кое-кто из нас еще слова не проронил за весь вечер? — спросил Макс.

Они повернули головы к Анри, который все это время слушал их, ощущая себя человеком другой эпохи, размышляющим над их словами с печальным изумлением, словно завидуя их порывам, но не их желаниям.

— Я удивлен, это все, что я могу сказать.

— Как это удивлен? — спросил Том.

— Удивлен, что вы такие неопытные, — проговорил Анри.

Они не понимали, ждали объяснений. Марк приглушил звук телевизора: все еще шла реклама.

— С новой женщиной удовольствие не обязательно будет большим, чем с той, что каждый вечер раздевается в твоей ванной комнате, — проговорил Анри.

Том и Макс посмеивались, Жан одобрительно качал головой, Марк и Гийом ждали, что еще скажет Анри.

— И все? — поинтересовался Том.

Да, — ответил Анри. — Люди считают более заманчивым быть неверными, потому что хранят верность или потому что верность тяготит их до такой степени, что они забывают, что она им дает. Новизна, конечно, имеет значение, повышая градус отношений, но не обязательно умножает удовольствие. Тот или та, от кого вы устали, лучше других знает, что вам нравится, а что нет. Я не говорю о случае, когда вы встречаете прекрасную незнакомку и ведете ее в гостиницу. Даже если это знакомство не носит романтического характера, оно действенно. Меня удивляет, что вы с вашими обширными потребностями в любви не дошли до всего этого. Привычка дает нам больше наслаждения, чем новизна.

— Начинается! — указывая на экран, призвал всех закончить разговоры Том. — Взгляните на этого молодца. До чего хорош!

Среди клубов белого сигаретного дыма и воплей зрителей к рингу двигался боксер-негр. Затем он легко скользнул меж веревок. Мужская компания расселась по местам перед телевизором.

— Анри, ты неподражаем! Но у меня появились кое-какие возражения.

— Тихо! — зашипели на Тома остальные.

4

— Ну, что ваша рыба? Вкусная?

— Сказочная.

Официант подал им меню десертов.

— Десерт?

— Спасибо, я ничего не хочу.

— Ну же! — принялся уговаривать Жиль. — Я обожаю женщин, которые заказывают десерт. Лично я выбираю мороженое с малиной.

Полина заказала то же самое.

— Ну вот и славно! Будьте хоть чуточку паинькой! У меня складывается ощущение, что вы делаете только то, что взбредет вам в голову…

Она подтвердила это с улыбкой и гордым видом.

— Не понимаю, почему женщинам доставляет неслыханное удовольствие подчинить себе мужчину, а затем ускользнуть от него, — проговорил он. — У вас потребность сделать из нас ваших обожателей и управлять нами! Но почему?

Она никак не могла это объяснить и только смеялась.

— В вас столько прелести, когда вы смеетесь. Она сделала вид, что сомневается в этом.

— Вы себя не видите и не можете знать. Доверьтесь же мне. Вы такая красивая. — Он собирался добавить «и очень нравитесь мне», но вместо этого произнес другое: — Вы мне больше нравитесь, когда смеетесь.

Он взял ее руки в свои, но, почувствовав, что она их отбирает, не вымолвил ни слова. Она знала, что он хотел сказать. Он подумал: «Она знает все сама».

— О, Полина… — прошептал он, словно целый мир рождался в нем вместе с этим именем.

Что она могла ответить? Молчала и улыбалась.

— Так мило, что вы мне все это говорите, — чуть погодя произнесла она.

— Это не просто комплименты.

— В любом случае я рада, что провела с вами этот вечер.

Он засмеялся:

— Не правда ли, тот, кому нравишься, никогда не покажется неприятным или скучным?

Она задумалась над его словами.

— Я тоже рад, — прошептал он, вновь прибегнув к своему особому голосу.

— Чему? — спросила она, уносясь в облака, стоило заслышать этот голос.

Он запыхтел, руками изображая: откуда, мол, мне знать.

— Это так, и ничего тут не поделаешь.

Она блаженствовала, беседа стала искренней и одновременно наполненной глубинным смыслом.

— А с вами это часто случается?

— Что именно? Подобное душевное сродство? — смеясь, поинтересовался он.

Она кивнула.

— Впервые. — твердо заявил он.

— Ас женой?

— Не помню.

— Я вам не верю!

— И правильно делаете.

Она оценила его поведение: он не говорил о себе, не изливал душу. Значит, в дальнейшем можно рассчитывать на его молчание. Это внушало доверие к нему. Быть тайной неболтливого человека большая удача.

— Вы мне так и не рассказали, чем вы занимаетесь.

— Я с большим удовольствием слушал вас. Но мне нечего скрывать. Все очень просто, я зарабатываю на жизнь, пописывая для телевидения.

— Но все телефильмы такая пакость! — не удержалась она.

— Вот так так! — В его голосе сквозил юмор. — Что ж, пусть так: я сочиняю пакостные истории, и мне очень хорошо платят за это.

Он был настолько уверен в себе, что его ничто не могло поколебать или задеть.

— Не судите о том, чего не знаете, — проговорил он вкрадчивым голосом.

Что ему давало такое превосходство над ней? Она чувствовала себя по сравнению с ним девчонкой. Он перегнулся к ней через стол. На него обращали внимание. Он это заметил. Супружеская чета, давно перешагнувшая возраст страсти, казалось, всем своим видом говорила: «Что этому типу нужно от девчонки? Отвратительно». Он откинулся на спинку стула и проговорил:

— Вы так юны, что все на нас пялятся!

— А я и не заметила.

— Потому что, кроме меня, никого не замечаете.

— Это я и собиралась вам сказать.

Она втягивалась в игру. У них выходило очень ладно, и в некий момент они даже стали играть в унисон. И снова он не мог отвести глаз от ее зубов, и она снова была смущена его взглядом.

— Посмотрите вон на ту чету, — указал он ей. Она кивнула в знак того, что видит. — Они считают, что я староват для вас.

Она счастливо рассмеялась, слегка сконфузившись от его слов.

— Это не так, — произнесла она с таким серьезным видом, что теперь рассмеялся он.

И на этот раз они поняли друг друга с полуслова.

— Полина, — позвал он шепотом. — Да?

— Нет, ничего. Мне нравится произносить ваше имя.

Она сделала глубокий вдох. Эта минута была неповторимой. Словно прыжок в головокружительную бездну. Но удовольствие было так сильно, что она снова засомневалась: не смеется ли он над ней? Опасение не покидало ее. Она понимала, что в чем-то происходящее меж ними страшно банально. Как много раз пройденный путь. Мужчина и женщина! Он в совершенстве владел правилами этой игры. Да и наверняка заметил, как грациозно и умело кокетничала она. Может, он просто развлекался? Приводил ее в восторженное состояние, а сам посмеивался про себя, видя, как она тает, слыша свое имя из его уст. Должно быть, не меньше сотни женщин так же улыбались ему, млея под его обожающими взглядами. Тщеславные… Эти краткие мгновения просветления портили Полине все удовольствие. Подыгрывать соблазнителю было стыдно. И кроме того: не носила ли банальность подоплеки свершавшегося меж ними слишком грубого характера?

Ягоды малины лежали на тарелке вокруг шарика мороженого: она брала по ягодке и отправляла в рот. Он созерцал это зрелище. Оба были глухи и слепы ко всему, что не имело к ним отношения. Она подняла глаза от тарелки и улыбнулась. «Вот он, высший миг любовной игры», — подумал он и сказал вслух:

— Это лучший миг нашей встречи. В ответ молчание.

— А будущее… — шепотом продолжал он. Полина затаила дыхание. «Это хорошо, что она молчит», — пришло ему в голову.

Он кружил вокруг, осторожно подбираясь к ней, нанизывая слова одно на другое, а она все впитывала. Плохо было только одно: ему никак не удавалось сделать более решительный шаг, соскочить с уже проложенной вокруг нее колеи. Он слишком остро ощущал ее присутствие и все меньше представлял себе, как поступить дальше. Причиной тому было ее обескураживающее прямодушие. Она обо всем уже догадалась без слов.

— Закройте глаза.

Он молча смотрел на ее лицо с закрытыми глазами. Что за чудо ее кожа! На лице снова появились голубые глаза.

— Хотел проверить, как вы слушаетесь! Дайте-ка мне ваши руки и не отнимайте их! — приказал он.

Но это было уже чересчур. Она энергично помотала головой, отказываясь повиноваться. Слишком комедийно это выглядело, и было стыдно принимать участие в таких играх. И она ему об этом заявила:

— Перестаньте заставлять меня проделывать разные трюки!

Он засмеялся, но возражать не стал.

— Какая вы! С вами шутки плохи.

— Ас вами? — парировала она. — Впрочем, делайте что хотите.

— Ну, разве чтобы доставить вам удовольствие, — пропел он сладчайшим из своих голосов.

— Не стану отрицать.

— Вы жалеете об этом? — спросил он с тревогой, очень тактично.

— Нет, я хорошо понимаю, что делаю.

— Я в этом никогда не сомневался!

Слова вдруг стали тяжелыми, словно из свинца. Их смысл менялся и отклонялся от первоначального под воздействием силы притяжения. Любовной игры никак было не избежать.

5

— Мы реагируем на женщин, это неизбежно, и некоторые из них нам отвечают, это нечто из области физики. Но наша жизнь уже сложилась: есть дом, семья, жена, и мы способны дорожить этим, а наши дети неосознанно надеются, что мы пребываем в любви, — вновь завел разговор Марк. — Как же примирить эти противоречивые тенденции? А может, с нас хватило бы одной любовной игры и произнесенного женщиной «да»? В таком случае на этом можно было бы поставить точку.

— Словом, ты нам предлагаешь охоту без ружья? — отозвался Том. — Какая тощища!

— Смотрите, началось! — привлек их внимание к экрану Гийом.

На ринге, каждый в своем углу, разминались два боксера. Зрители притихли. Макс опустился в кресло. Он все еще думал о Еве.

***

Есть одна разновидность стоицизма — стоицизм мужей. Они в супружеской любви словно чужестранцы. Ошибаются, неверно ориентируются, а то и вовсе теряются. Если бы не чувство, влекущее их к женам, они совершали бы лишь невольные промахи и бестактности. И в конечном счете были бы несчастны. Мужьям требуется смелость, чтобы день за днем быть рядом с постоянно изменяющейся, взрывной, подверженной приступам дурного настроения и физиологическим встряскам женской натурой.

Вот они и затаиваются и выжидают. По этому-то признаку и можно судить, что они любят. Когда они перестают выжидать, затаиваться, прощай любовь. С опаской поджидают они появления улыбки на лице супруги. Когда же ее нет и на лице сумрак, они молча замыкаются в своем терпении или реагируют тайком на чье-то чужое улыбающееся лицо. Как правило, в этом случае им хочется верить, что то, о чем не говоришь, не существует. И до появления улыбки на лице жены никак не проявляют своего беспокойства. Их молчанием регулируются проблемы, возникающие по вине изменчивой женской натуры. Но женам хочется, чтобы проблемы обсуждались, они надеются на понимание, ворчат, шумят. Так в семье возникают роли — у каждого своя.

***

— Я наорал на Еву по пути сюда, — признался Макс.

Первый раунд матча окончился. Две длинноногие девицы в мини-юбках подняли у веревочного ограждения щит, на котором было написано «Второй раунд». Зрители бесновались.

— За что? — поинтересовался Жан.

— Как обычно — всем недовольна, злится. А вы с Марией часто ссоритесь?

— То и дело! Для меня хуже этого ничего нет. Это безобразно, мы оба смешны и некрасивы, когда кричим друг на друга. Но разве этого избежишь? Две мелодии, соседствующие друг с другом, не обязательно гармонируют. Да и возможно ли производить лишь гармонию? Однако я не хочу рвать, — продолжает Жан. — Мария — деспот, ты не представляешь, сколько у нее энергии, дай ей волю, и от меня остались бы рожки да ножки.

— А мы ссоримся из-за денег, — вступил в разговор Анри, — я пытаюсь контролировать расходы, Мелюзина начинает врать, а я этого не выношу. Она покупает себе тряпки, а говорит, что это из старых запасов!

Он ничего не сказал о том, что она также покупает виски, но остальным это само собой пришло в голову.

— А ты всегда ей говоришь правду? — поинтересовался Гийом.

Макс посмеивался про себя над простодушным выражением лица Анри.

— В таких откровенных беседах всегда проникаешься проблемами других! — вместо комментария добавил он.

— Я никогда не вру, — убежденно заявил Анри.

— Какой же ты враль! — пошутил Гийом.

— Честное слово!

— Самые большие лжецы те, кто говорит: «Я никогда не вру», — высказал свое мнение Том, — они лгут по-крупному, но при этом не попадаются никогда!

— Вот вам типичная ссора! — начинает Жан.

Все смолкли в ожидании рассказа, на всех лицах читалось веселое любопытство. Большая физиономия Гийома вся красная. Макс немного пришел в себя.

— Гости ушли. Мария проводила последних до дверей лифта. Я в гостиной. Она бесшумно прикрыла входную дверь, чтобы не разбудить детей, и пошло! Это уже не женщина, а робот. Начинает прибираться: выливать недопитое, выбрасывать остатки еды, собирать бумажные салфетки, менять скатерть, ставить посуду в машину. Мне же требуется передышка. — Все смеются. — Обычно я сажусь за компьютер, ставлю диск, слушаю музыку. Мария уже в кухне. Вымотана, но заставляет себя. Мне непонятно, зачем это, можно ведь все сделать утром. Но нет! Заявляет, что не любит просыпаться среди бардака. Я вижу, что она валится с ног, и предлагаю: «Пойди ляг». Уже за полночь, некоторые люди в это время суток вообще уже ни на что не годятся, но только не Мария: она превращается в чудовище. За полночь Мария кусается! — Всем снова смешно. — Она заявляется в гостиную и начинает ко мне цепляться. Я снова ей говорю: «Да оставь ты все, я сам сейчас все сделаю». Она мне на это: «Всегда одно и то же: сейчас. Но объяснишь ты мне наконец, почему нельзя сделать этого сразу? Ведь логичнее сперва убраться, а уж потом включить компьютер». Я как ни в чем не бывало отвечаю: «Ты заявила, что отправляешься в ванную, вот я и подумал, что у меня есть немного времени перед тем, как приняться за уборку. Так что делай как сказала». Она вся на нервах, чувствую, гроза приближается. «Моя ванна наливается, и я использую это время для уборки». И начинает объяснять мне — всегда одно и то же: «Мне нетрудно сделать все самой, мне даже доставляет удовольствие всех ублажать, но только не говори, что ты хочешь мне помочь», и дальше все в том же духе… Тут уже начинаю нервничать я. «Ну прямо замучила. Могу я сам решать, когда что делать, или это ты определяешь?» Я выговариваю каждое слово. Она замолкает. Я иду за ней в кухню и наблюдаю, как она убирается. Скорость, с которой она двигается, просто невероятна. Словно подключена к особой электросети. На лице нет и тени улыбки. А поскольку улыбка скрашивает любое лицо, видок у нее тот еще! Я говорю: «Видела бы ты себя сейчас, настоящая мегера!» Она отвечает: «Я знаю, спасибо». «В любом случае я не дедуля», — говорю я, чтобы позлить ее. Ее дед полностью под пятой бабки, которая всем заправляет. — Том покатился со смеху. — После этого я уверен: она больше не пикнет. Я ухожу и закрываю за собой дверь в кухню. Это выводит ее из себя. Еще бы: заперли в кухне! Как вам это понравится. Она открывает дверь, слышно, как она скоблит плиту и жалостно причитает: «Прислужница! Портомойня!» Я устраиваюсь перед компьютером с мыслью, что пальцем не пошевелю, и молчу. Я недосягаем. Она знает, что проиграла. Затем мы молча ложимся спать. Она поворачивается ко мне спиной. На следующий день она отдохнет, и все забудется. Словом, мы как дети: стоит нам устать, как начинается свара!

— Мы с Луизой всегда перед сном миримся, но в остальном все точь-в-точь, — бросает Гийом.

***

Ох и повеселились же они, рассказывая о своих ссорах с женами. Это был бальзам на сердце Макса. Должно же быть хоть какое-то успокоительное у людей, живущих одной судьбой. Никому не дано избежать боли.

Переплетение сердец и людей — общая участь. Принцип общности, разделенности значит для этих мужчин больше, чем для кого-либо другого, поскольку они похожи: активные, умные, обеспеченные, обладающие властью над подчиненными. У них это было и будет.

— Ты меня утешил, — сказал Макс Жану. — Значит, у всех одно и то же.

Однако он ошибается, ведь из его дома ушла любовь, а в доме Жана она осталась. Не все ссорящиеся любят друг друга.

— Да, — задумчиво произнес Том, — видать, в каждой семье террор — главное действующее лицо. Потому-то я с этим и завязал.

— Но ты же лишил себя и семейных радостей, — заметил Марк.

— Как это? — удивился Том. — Ты что, смеешься? Все хорошее осталось при мне!

6

— Хочешь знать, почему у меня никогда, может быть, не будет ребенка? — спросила Луиза у Марии.

Та кивнула.

— Не потому, что я бесплодна после аборта, а потому, что я старая. Природа противится. А почему я старая и бездетная? Потому что всю жизнь провела в страхе заиметь детей, в страхе чем-то поделиться с другими и быть как все: потерять рассудок от любви и родить. А теперь поздно, и должно очень повезти… а еще нужно быть уверенной в том, что я хочу этого, чтобы спровоцировать удачу. Я все еще сомневаюсь, носить ли мне в себе живую плоть! Не уверена. Нет причины, почему бы мне не забеременеть, я здорова, организм не прекратил вырабатывать нужные гормоны, а если что-то и уменьшилось, так это тяга к мужу. И даже теперь в мое безграничное желание стать матерью закрадывается частичка ненависти и страха. По сути своей материнство меня отталкивает! Словно я предчувствую, какую чудовищную связь с другим существом оно порождает!

***

— Не говори так, не считай себя побежденной, не все потеряно, — уговаривает ее Мария.

— Ты добрая, — вздыхает Луиза. — Я слышала, будто Ева беременна, и снова потеряла покой. Ну не глупость ли!

— Жизнь ведь состоит не только из детей. Мои дети! Я трясусь за них, от их бед и огорчений меня всю переворачивает, я беспокоюсь из-за каждого пустяка. Это безумие. И ведь это на всю жизнь! Этому не будет конца. Иные дни я уже заранее утомлена! — Обе рассмеялись. Мария снова заговорила серьезно: — Иногда мне хочется перерезать пуповину, не мчаться как оголтелой по дороге инстинкта… Но кровь держит, не отпускает, она пульсирует и направляет нас. Дирижирует нашими чувствами. А мои родители! Стоит лишь представить, что их нет, и готово: я уже рыдаю! Когда отец замечает, что постарел, я места себе не нахожу! Но ведь это в порядке вещей, он хорошо себя чувствует, и мы счастливы. Так нет! Я уже заранее тревожусь, мысль о его кончине отравляет мне жизнь.

— А муж заставляет тебя переживать?

— Да, конечно, но иначе. Они снова рассмеялись.

— Только не говори никому! — шепнула Мария. — Если у тебя не будет ребенка, устрой как-то свою жизнь, займись чем-нибудь: напиши роман, сделай открытие, соверши подвиг, что-нибудь равнозначное ребенку.

Для Луизы самым главным в жизни было то, что ей никак не давалось: ребенок. Ее жизнь становилась все безотраднее. В погоне за любовью, которая зародится в ней и не будет ставить никаких условий, она перебывала во всех возможных лечебницах. Еще молодая женщина — ей было тридцать восемь, — она уже ощущала себя по ту сторону жизни, словно стареть без потомства было сродни все убыстряющемуся скольжению к могиле по ледяной круче одиночества. Время упущено, все меньше шансов зачать, все очевиднее: никакой самой продвинутой медицине не разместить у нее в животе плод. А поскольку наше тело — это нечто говорящее, то ее тело стало соответствующим: запястья были хрупкими, сама она была легка и беспокойна.

— У мужчин преимущество: они не стареют, как мы, — проговорила Луиза, — стоит им обзавестись молодой женой — и, каким бы ни был их возраст, у них есть шанс иметь детей.

К ним приближалась Мелюзина.

— Где черное, там Луиза, — проговорила она. Луиза невесело улыбалась:

— Я словно в трауре.

— Ты всегда носишь черное? — спросила Ева.

— Всегда, — ответила за Луизу Мелюзина. И, обняв ее за плечи, проговорила: — Открываешь шкаф Луизы — там все черно! Чулки, туфли, платья, все женские причиндалы… все черное.

Луиза смеялась. Мелюзина навалилась на нее своей тяжелой грудью, словно, едва держась на ногах, решила устроиться поудобнее. У Мелюзины было чутье, она одна чувствовала, что Луиза в депрессии. Луиза обняла Мелюзину. Ее белая кожа вся светилась в обрамлении черного платья. Она производила впечатление необыкновенно хрупкой и обнаженной.

— Почему ты так любишь черное? — спросила Ева.

— Не знаю. Откуда знать, что нас ведет и что нам нравится? — ответила Луиза, сконфузившись от слишком высокопарного стиля.

— В любом случае ей идет черное.

Вокруг глаз Луизы залегли лиловые круги, кожа была слегка увядшей.

— Вид у тебя усталый, — заметила Мелюзина.

— Так и есть.

Она не стала распространяться о бесконечных анализах: обо всех этих волоконцах цвета меда и белых шариках… Это просто безумие, сколько всего исторгается из живота бесплодной женщины, пытающейся забеременеть. Она молчала о причине своей усталости: это было не от работы, не от недосыпания по ночам, не от любовных утех, а от ожидания у телефона по возвращении из клиники: «Нет, вы не беременны, тесты отрицательные». Кто подсчитает количество слез, которое нужно сдержать в себе, чтобы продолжать любить мужчину, не умеющего понять ни страстное желание, ни отчаяние и изнеможение, и который только и умеет повторять: «Так ты испортишь свое здоровье. Они же даже не знают, не канцерогенно ли это лечение. Почему бы не взять ребенка из приюта?»

***

— А вы с мужем не думали усыновить ребенка? — спросила Ева.

Луиза покачала головой. Она не сможет привязаться к чужому чаду. Не сможет ему все прощать. «Возьми моих», — говорил ей порой Гийом. На это она даже не считала нужным отвечать. Можно ли до такой степени быть глупым? Ей даже не хотелось задумываться на эту тему, иначе можно было потерять все, в том числе и мужа.

— У меня тоже нет детей, — вступила в разговор Пенелопа своим тоненьким, как у девчонки, голоском. — У меня и мужа-то нет.

7

Луиза всегда терялась, разговаривая с Пенелопой: столько невезения, бед выпало бедняжке на долю!

— Зато в тебя влюбляются все мужчины, — проговорила Мария, обняв Пенелопу и шепнув ей: — Я даже не поздоровалась с тобой.

— Я свидетель! — воскликнула Луиза. — Это правда.

— Влюбляются поневоле! Им говорят, что я недоступна, значит, меня можно любить, ничем не рискуя!

— А Поль? Тоже? — спросила Мария.

— Нет, — ответила Пенелопа и с затуманившимся взглядом призналась: — Сегодня он сделал мне предложение.

— Кто? Поль?! И что ты ответила? — воскликнули одновременно Мария с Луизой.

— Я ответила, что подумаю.

— Это меня не удивляет, — сказала Мария.

— И что же, ты подумала? — спросила Луиза.

— Да что тут думать! — с лукавой улыбкой ответила Пенелопа.

— Надеюсь, ты отказала? — спросила Луиза.

— Не угадала!

— Как? Ты хочешь сказать, что выйдешь за Поля?

Да, — заливаясь счастливым смехом, отвечала Пенелопа. — Мне кажется, я по-настоящему люблю его, несмотря на разницу в возрасте. Когда мы вместе, возраст перестает иметь значение. И еще я люблю его потому, что он старый, скоро подойдет его срок, а я — его солнышко на закате жизни, и ему со мной хорошо. Я для него — чудо. Представляешь, что такое быть для кого-то чудом! — Она помолчала, ушла в себя. — Я люблю его потому, что мы вместе оплакиваем моего погибшего жениха.

Глаза ее наполнились слезами. Что-то в этих слезах завораживало Луизу. Слезы, которым не было конца! Это ее поражало, но она никогда ничего не говорила на этот счет.

— Я плачу! — Пенелопа была не в силах скрыть своих чувств. — Я люблю его потому, что он старый, скоро умрет, иногда ему случается думать об этом вслух, а иногда, чтобы не пугать меня, он делает вид, будто верит, что все еще впереди.

— Это и впрямь чудесно. Счастья тебе! — отозвалась Мария.

— Я счастлива, и в придачу у меня ощущение, что я не как все. Представляешь, как я счастлива! В тридцать восемь выйти за человека, которому скоро стукнет семьдесят два… мало кто поймет, почему я столько ждала, чтобы к этому прийти.

Пенелопа и Луиза рассмеялись.

— Это так красиво! — сказала Луиза.

— Я взволнована и оттого все время глупо смеюсь. — Она хохочет совсем по-детски и продолжает: — Станут говорить: «Представляете, Пенелопа выходит замуж за своего давнего любовника». Я даже собираюсь оставить в магазине подписной лист новобрачных <Во Франции есть специализированные магазины для новобрачных, где те оставляют список того, что бы им хотелось иметь. Приглашенные на свадьбу в соответствии со своими возможностями выбирают тот или иной подарок. Это гарантирует от одинаковых и бесполезных даров.>.

Тут уже никто не может удержаться от смеха.

— Формально мы имеем право венчаться, поскольку он вдовец. Но он не хочет.

— Сколько времени он любит тебя? — интересуется Луиза.

— Не знаю! Он ухаживал за мной без всякой надежды преуспеть, только потому что это было сильнее его, и был терпелив, как те, кому жизни отмерено сверх положенного. Да и можно ли назвать это терпением? Скорее печальным смирением, желанием во всем положиться на волю Божью. Мне захотелось одарить его нежностью молодой женщины. Я волновалась, закрыла глаза, позволила ласкать себя, он плакал, расплакалась и я. Так все и началось. Иногда мне приходит в голову, что я увижу мир без него, что стопа его писем перестанет расти. В моей жизни образуется зияние. От этого я еще больше его люблю. Это вас удивляет?

— Да нет же, — ответила Мария.

— Меня ничто не удивляет и не поражает, — произнесла Луиза.

— Вот что значит настоящие искатели! — говорит Мария. — Тебе повезло: выпало пережить нечто исключительное. Только не порть. (Она погладила Пенелопу по щеке и была в этот миг сама материнская нежность.) И потом, начало любви — это прекраснейший миг жизни.

Луиза повторила про себя эту фразу. Ее что-то смутило. Она догадалась, что именно: употребление слова «любовь» в единственном числе. Мария всего лишь раз в жизни любила и не могла мыслить иначе.

— Для меня это было незабываемое время, - принялась вспоминать Мария. — До тех пор я еще ни разу не влюблялась. Эта близость… — перешла она на шепот.

— А где вы с Жаном познакомились? — спросила Луиза.

— На одном ужине.

— Я помню, как будто это было вчера, — вставила Пенелопа.

— Ты была там?

— Ну конечно! Вспомни-ка, все думали, что вы давно знакомы.

— Да, правда! Какое счастье мысленно возвращаться к тому времени…

Пенелопа обернулась к Луизе:

— Жан и Мария, о, это была настоящая любовь с первого взгляда, казалось, они всегда знали друг друга.

— Именно так Жан и думает: будто мы знали друг друга в прошлой жизни, но были лишены возможности любить, поскольку были братом и сестрой!

8

Полина в мгновение ока слизала каплю кофе, стекавшую по чашке. И хотя хорошо воспитанная женщина никогда себе этого не позволила бы, о чем она, несомненно, догадывалась, это пробудило в ней самой чувственность. Однако она представить себе не могла, как это подействует на ее спутника. Вид ее красного языка — она только что ела малину — пробудил в нем звериную страсть. Его будто укололо: как она свежа и юна, и огонь заиграл в крови. Крепкое тело, прекрасное лицо, совершенные формы, гладкая упругая кожа и вдобавок ко всему красный язычок! Ни один мужчина не был бы способен сопротивляться. Все его существо до кончиков пальцев налилось некой силой, подтолкнувшей его к молодой женщине. Полина впервые за вечер со всей очевидностью ощутила его желание рвануться к ней, поймать ее и не выпускать. Безгласная сила, такая ощутимая, что казалось, ее можно потрогать, исходила от него и направленно двигалась к ней, пытаясь подчинить ее себе. Ей открылся весь ужас, поселяющийся в добыче. Беззащитная перед этой силой, она успела лишь отнять руки, которыми он завладел, зарделась и огорчилась, что на нее идет охота и приходится спасаться и тем причинять боль другому. Он молча смотрел на нее. Ее красивое личико сжалось, и он обескураженно спрашивал себя, отчего все испортилось. Он перестал понимать ее. Виной ли тому, что он завладел ее руками? Или она подумала о муже? И вообще у него не укладывалось в голове: быть такой соблазненной и все же улизнуть! «Она больше не со мной», — подумал он. В ней заговорил инстинкт самосохранения, испокон веков не переводящийся в женщинах, как в любом другом живом существе, не отличающемся физической силой. Она со скоростью молнии свернулась и закрылась, стоило ему потянуться к ней. Он попал в самую точку: она подумала о муже. Ей на память при виде неприкрытого мужского желания пришли слова Марка. «Эта штука — шпага», — говорил Марк о мужском естестве. Она могла бы сказать: «Не касайтесь меня, это будет слишком неприглядно». Внутренний голос подсказывал ей именно это. Они были едва знакомы, а он уже напал на нее, как ястреб на кролика! Да и она хороша: была уже чуть ли не готова броситься ему на шею! Как она пожалела в эту минуту о том, что заигрывала, пускала в ход чары! И одновременно она знала, что и дальше будет вести себя точно так же, и это переполняло ее небывалой радостью. Альковный голос уже взялся ее обрабатывать:

— Не будьте же такой суровой со мной.

Жиль слегка посмеивался над ней, испытывая досаду. «Я был прав: она не готова!»

— Я вовсе не суровая. Страх лишил ее дара речи.

***

Они по-прежнему сидели за столиком друг напротив друга. Он не сводил горящих глаз с ее рта, а по лицу его бродила насмешка. Она же удивлялась: что он, в самом деле, нашел в ее челюсти! Она была насторожена, растеряна, сбита с толку. Нечто могучее встало меж ними и не уходило. Она чувствовала: ему хочется поцеловать ее. Он и правда думал о поцелуе, и мысль эта передалась ей. Но она не была готова. Мысль о сближении заставляла ее цепенеть. А ведь неодолимая тяга к нему никуда не делась. Как это было понять? Она не хотела потерять его. Но и завоевывать так быстро не желала. Стрелки на часах любви у мужчин и женщин не совпадают…

Ужин подошел к концу. Можно было встать и уйти. Но что-то их удерживало. Наверное, все то же взаимное притяжение. Это было больше, чем удовольствие быть вместе: это стало обязанностью. Расстаться сразу же потребовало бы от них усилия воли, которой они были лишены.

— Еще кофе? Две чашки кофе! — крикнул он официанту.

Некоторое время они молчали. Отсутствие слов смутило их больше, чем все, что они сказали друг другу. Он стал серьезным, его лицо исказилось: он собирался сказать ей о самом важном и своим бесповоротным признанием наложить повязку на свою рану. Она тут же догадалась, о чем пойдет речь, и заговорила первая, желая упредить его:

— Я знаю, что вы хотите сказать. Потому как… — Она поколебалась и решилась. — Потому как мне хочется сказать вам то же самое. — Он снова смотрел на ее рот, она опустила глаза. — Молчите, — попросила она. — Не говорите, потому что я ничего не могу с этим поделать.

Он не сводил взгляда с ее губ. Она осмелилась сказать ему о своем смятении. До него мало что доходило в эту минуту, он просто любовался тем, как она искренна для хорошенькой женщины.

— Это ведь редкость — испытывать смятение чувств, не правда ли? — спросила она, не осмелившись назвать это своим именем: смятение плоти, но имела в виду именно это. — Продолжайте говорить со мной об этом, но иначе, не словами, — выдохнула она.

Ему показалось, что все это снится. Но ведь она только что сказала ему, как говорят воздыхателю: «Молчите, только продолжайте вздыхать». До чего же она была женщиной!

— Но… продолжать… почему?

Ироническая часть его натуры устояла перед всем, что он испытал за последние минуты, и прорвалась наружу.

— Потому, что это так приятно.

Он расхохотался. Он испытывал настоящую неприязнь ко всем этим никуда не ведущим проволочкам, якобы наполненным томлением. Женщины, играющие по маленькой, как это ничтожно! Нет, она не могла принадлежать к этой породе благоразумных жриц любви, она лгала самой себе. «Сейчас проверим, — подумал он, — слегка заденем ее, и тогда пусть смеется тот, кто смеется последним!»

— Как вы можете знать, что я собирался вам сказать? Вопрос, заданный с хитрой улыбкой, прозвучал как пощечина. Но хладнокровие не изменило ей. Она была настроена очень благожелательно, а одному Богу известно, как это умножает наши силы.

— Потому что я могла бы сказать вам то же самое, — краснея, ответила она.

Он был прав, когда хотел дать руку на отсечение, что она все знала без слов. Она знала, что держало их обоих в тисках, и флиртовала с ним, не убоявшись ни слов, ни плотского порыва. Испугалась же, лишь когда он чуть было от слов не перешел к делу. Она показалась ему вдруг порочным ребенком.

— Что же дальше? — спросил он.

— Не знаю.

И тут здание стало давать трещину: видимо, ее тяга к любви делала все же свое дело — она поделилась своим смятением, путаницей, в которой оказались ее темперамент и ее жизнь.

— Все так сложно, наши с вами жизни уже не перекроить, к тому же я жду ребенка… — Ей трудно было быть рассудительной.

— Вам не приходило в голову, что можно любить двоих одновременно?

— Приходило, но жить так невозможно. Внебрачные отношения обречены, у них нет ни времени, ни пространства, чтобы развиться.

— Ну и… — начал он, снова подтрунивая над ней, — вы способны превозмочь влечение?!

Она кивнула, что означало «да».

— Какая вы сильная!

— Да, — согласилась она, опустив голову.

— Но вы не правы и однажды пожалеете об этом. Через десять, двадцать лет вы спросите себя, можно ли было отказаться от любви. Мы созданы для любви, она одна дает нам силы жить. И ничто другое.

Он был опасно убедителен! И проповедовал в свою пользу. Однако она была не права: он не стремился сбить ее с толку, говорил от души и, по сути, открыл ей собственные побуждения.

— Однажды вы пожалеете и вспомните обо мне, ведь это я вас предупредил, — со смехом закончил он.

Он мог бы сказать «Ведь я за вами ухаживал», но не сказал. Они вновь рассмеялись, и это было возвратом к волшебному началу вечера. Ей опять стало так хорошо и просто. Только мысль о предстоящем расставании затуманивала удовольствие. Невероятный прилив желания был так сладок. Ей под юбку словно залетела и билась, не находя выхода, бабочка; ноги стали ватными, резкая приятная боль парализовала низ живота. Ее плоть отказывалась подписываться под ее словами. Она думала как раз противоположное тому, что сказала: превозмочь влечение невозможно, она найдет для него в своей жизни место, она не ослушается своего повелителя — тела. Она будет любить двоих. «У меня есть любовник!» — таков извечный ликующий крик души женщин. Она была такой же, как все, и в ней, как и в других, уживались стыд, наивность и сумасбродство. Она прятала свои мысли за молчанием. Он подумал, что мог бы полюбить ее за одну эту серьезность. И еще: что не выпустит ее до тех пор, пока она не будет принадлежать ему. Он заставит ее кричать от удовольствия и страсти. И воочию увидел, как это будет. В нем взыграл охотник. Она и вообразить не могла, что творится у него внутри. Он заставит ее кричать. Эта мысль снова сделала его завоевателем. Какова она в постели? Теперь он уже мог себе это представить. А почему бы не спросить об этом ее саму? Сказано — сделано.

— А вы хорошая любовница? — чуть не со злостью спросил он. В его лице попеременно проступали то серьезность, то насмешка.

Глубочайшей степени интимности они достигли на скорости, которую способны развивать лишь два существа, обоюдно жаждущие друг друга. Она заколебалась.

— Не знаю, — смятенно, с жалкой улыбкой ответила она и в свою очередь спросила: — Почему выбор отвечать на этот вопрос пал на меня?

— Я вас выбрал, — хитро ответил он.

Находясь по-прежнему в состоянии некоего безумия свойственного влюбленному человеку, она услышала в его ответе другое: он выбрал ее, чтобы любить.

— Мой муж говорит, что я слишком чувственная.

— Так то ваш муж, — насмешливо проговорил он. Я и сам знаю, что вы не холодная.

— Если я и хорошая как любовница, то потому, что считаю: отдавать себя кому-либо — дело нешуточное.

— Я вас понимаю.

Их разговор принял весьма странный оборот, и им снова ничего другого не оставалось, как рассмеяться.

— Я хотел заставить вас покраснеть. Она не поняла.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, этот дурацкий вопрос.

— Но он вовсе не дурацкий.

— Да нет же! Плохих любовниц не бывает.

— Мой муж… — начала было она.

Но он, сделавшись вдруг серьезным, прервал ее:

— Это говорит лишь о том, что у него нет большого опыта в такого рода делах.

— А у вас?

— У меня есть.

— Кажется, уже поздно, — проговорила она, взглянув на часы.

— Вам холодно? Я чувствую, вы вся сжались. Вы больше ничего не хотите? Мы можем идти?

Он встал.

***

И снова они оказались на улице. Такова судьба любовников. Выходя из ресторана, он пропустил ее вперед. Он так долго смотрел на нее, что теперь весь горел от желания остаться с ней наедине. Она же думала о расставании и прислушивалась к тому, что происходило в ней: в чем у нее надобность? В нем ли самом? Или в его взгляде и любовных речах?

— Вы мне позвоните? — выговорила она сдавленным голосом. Вышло похоже на мольбу.

— Обещаю, — ответил альковный голос, чей хозяин и вправду мечтал об алькове.

Ее охватило какое-то липкое отчаяние. Он спокойно стоял рядом и больше не делал поползновений поймать ее. Как это ни странно, она не чувствовала, какую силу он выставил против той, что гнала его к ней, и не имела ни малейшего понятия, какое жгучее чувство владеет им в эту минуту. Ему тоже было невдомек, что она буквально пришиблена тем же Самым чувством, которое превращало его в ненасытное чудовище. Разве не проклятие, что все в мужчине и женщине свершается потаённо?

Они прошли мимо небольшого отеля, двумя каменными ступеньками выходящего на улицу, с обычной дверью, узкими окошками по серому фасаду и светящейся вывеской: ОТЕЛЬ. Она подняла глаза и прочла ниже: ЗОЛОТОГО ЛЬВА. И подумала: «Никогда не смогу пойти в отель с любовником». Она так думала оттого, что ей этого хотелось. Откуда ей было знать, на что она способна. Он увидел, куда она смотрит. Сейчас расстояние, отделявшее их, стало большим, чем в начале вечера. Она была словно клубок, сотканный из молчания, желания, сожаления. И всего боялась: и расстаться с ним, и соприкоснуться, и себя саму. Она ощутила себя вдруг нечистой и печальной перед беспросветным горизонтом, где все лишь тоска и утрата. А он думал о комнате на этой улочке, где можно было бы скрыться вдвоем от всех. Но вспомнил, что она не готова и что она не из тех женщин, которых водят в отель. И тогда он взглянул на нее сбоку, ничего не говоря: правильный профиль, маленький властный подбородок. Она шла с какой-то странной, наклеенной на губы улыбкой. «Улыбка страдания», — подумал он, видимо, догадавшись, поскольку сам страдал.

— Так хорошо на улице, вы не против немного пройтись? — спросил он.

9

Черный атлет приплясывал на своих женских ногах.

— Метр семьдесят шесть, пятьдесят семь килограмм, — объявил Гийом.

Остальные расположились в широких креслах, расставленных вокруг телевизора, показывавшего эластичные мускулы боксера, заключенные в кожу цвета черного дерева. Это было тело, по совершенству не имевшее себе равных. Невозможная, ослепительная красота, выставлявшая себя напоказ, самодостаточная, расцветавшая на ринге посреди опасности и ненависти. Чистая, полная тонуса кожа. Они все подпали под очарование великолепной, без изъянов, плоти. Первым нарушил молчание Том:

— А знаете, какую жизнь ведет этот тип? Им это было неизвестно.

— Работает кладовщиком в Аркёе, живет в маленькой трехкомнатной квартирке с женой и двумя дочерьми и при этом готовится стать чемпионом мира в своей категории!

Они молча любовались гармоничными движениями спортсмена, для которого бокс был искусством. Его боевой настрой покорил пятнадцать тысяч зрителей, бывших в зале. За голосом комментатора можно было расслышать выкрики и наказы болельщиков.

***

— Интересно, чем занимаются мужчины? — проговорила Мария.

— А то тебе неизвестно! — откликнулась Сара. — Наблюдают, как два типа колошматят друг друга. Оставь же в покое своего Жана хоть на какое-то время. Авось не убежит? — шутит она.

— Исключено! — отзывается Мария.

— Ну да! Ты так в этом уверена?

Мария, не задумываясь, кивает. В это время в соседней гостиной Жан говорит:

— А наши кумушки небось чешут язычки.

— Знавала я кое-кого, кто так же был уверен, — бросает Сара Марии.

— Что это ты весь вечер молчишь? — спрашивает Луиза у Евы.

— Мы полаялись с Максом по дороге сюда, — отвечает она не сразу, словно пребывая в некоем сне, из которого никак не может вырваться. — Мы все время ссоримся.

— Из-за чего?

— Из-за всего, из-за пустяков и из-за серьезных вещей: одежда брошена как попало, друзья одного, которые не по нраву другому, его родители меня бесят…

— У всех одно и то же.

— Не сомневаюсь, — отзывается Ева. — Но не знаю, почему эти сцены все больше меня задевают. Я старею! Раньше я забывала, теперь помню все, что было сказано во время ссоры, словно мы научились тоньше обижать друг друга. Мы изучили друг друга, больше не говорим ничего злого и заведомо неверного, сознательно избираем правду. Все эти слова клещами впиваются мне в голову, выстраивается целая вереница бед, отчаяния, сомнений — я начинаю спрашивать себя, люблю ли Макса… А главное, все во мне перегорело, я не могу отдаваться тому, у кого такое представление обо мне. Вот к чему привели наши ссоры.

— А ты скажи себе, что семейные сцены — это язык любви. Ты ведь устраиваешь сцены только мужу и никому больше, вот и радуйтесь этой исключительности, — говорит Мелюзина.

— И кроме того, — добавляет Луиза, — разве не странно заявить: «Я звоню своему адвокату!» — и еще десять лет оставаться вместе!

— Семейные сцены меня разрушают, я узнаю, что он обо мне думает. Когда же я пытаюсь спокойно обсуждать что-то и не говорю того, что думаю сама, чтобы не накалять атмосферу, это ничуть не спасает, ибо одно слово тянет за собой множество других, тех, что были сказаны когда-то. Все сказанное не исчезло, а нанизалось на некую нить, и получилось что-то вроде колье. Произносишь одно, не важно какое слово, ничего не значащую ерунду, но за ним тянутся другие: он слышит их все и начинает нервничать из-за пустяка.

— Совместное проживание в замкнутом пространстве мужчины и женщины вообще похоже на чудо, — вступает в разговор Сара. — И если задаться вопросом, что такое любовь, ответ готов: чудо.

— Почему ты так говоришь? — удивляется Мария. — Одиночество хуже совместной жизни.

— Плохо и то, и другое! — заявила Сара, имеющая опыт как незамужней жизни, как брака, так и развода, и которая живет отдельно от Тома, потому что такова его воля. — В любом случае любить мужчину и жить с ним врозь — непросто. Уверяю вас! Впрочем, это и жизнью-то не назовешь, сплошное ожидание. Ждешь, когда зазвонит телефон, когда он назначит свидание и, наконец, когда оно произойдет. Ждать, мечтать, бояться, плакать в одиночестве. Мое мнение: женщине нужен дом, в котором есть мужчина! — Луиза и Мелюзина рассмеялись. — Даже не важно, какой он, этот мужчина!

А Ева про себя подумала: «Им и невдомек, что мне приходится переживать с Максом, они думают, что это те же трудности, которые существуют у пар, живущих в любви». Чуть не плача при мысли о жалком подобии чувства, которое у нее с мужем, она шепчет:

— Не знаю, осталась ли в нас хоть капля любви. Луиза нахохлилась, как птичка.

— Любовь! Кто может быть в ней уверен? — заговорила она насмешливым тоном, в котором сквозило сомнение. — И что это вообще значит? — Затем добавила уже серьезно: — Что такое любить? А, Ева? Ты уверена, что понимаешь? Ты никогда не сомневаешься? Ты точно знаешь, когда любишь, когда нет? Можно ли быть в этом уверенным? А как узнают об этом другие? Уверены ли они, что то, что с ними происходит, означает любить? Не закрадывается ли у них сомнение, что им," скажем, просто не хватает кого-то? Нам так нужно, чтобы рядом с нами кто-то был! Слишком много тут намешано всего, и в том числе заинтересованности, выгоды, так что неизвестно, когда это настоящее чувство. Настоящее должно быть бескорыстным и полностью направлено на объект любви, на его жизнь, его свободу. Мне часто приходит в голову, что женщина, будучи замужем, могла бы одарить такой любовью еще одного мужчину, с которым им не судьба быть вместе.

— Ты хочешь сказать — любовника? — спрашивает Мелюзина.

— Не обязательно. Хотя это может быть и любовник, можно ведь влюбиться после свадьбы, а сил и времени не хватает… В таком случае есть шанс испытать настоящую любовь, я имею в виду такую, которая ничего тебе не дает в материальном плане, которая и от тебя ничего не требует. Только само чувство. Женщина говорит: «Я тебя люблю», и все.

— Ты думаешь, так бывает? — спрашивает Ева.

— Где ты только набралась таких мыслей! — удивляется Мелюзина.

— Они сами собой явились, — отвечает Луиза.

— Ты всегда задавала себе слишком много вопросов! Никогда не переставала думать. И ты права, — задумчиво говорит Мелюзина и едва слышно, словно про себя, добавляет: — Это необъяснимо: есть те, кто довольствуется жизнью как она есть, и те, кто задается вопросом, что это такое.

— Я слишком много выпила. Не нужно было, с возрастом я перестала выносить алкоголь, — признается Луиза.

Она расстроена, что теперь у нее кружится голова. Хотелось как-то соответствовать праздничному настрою других. Но почему праздник не может обойтись без алкоголя?

— Почему? Потому что от вина повышается тонус. Ведь других поводов смеяться не так уж много!

У каждой из них было о чем забыть. У всех, кроме Марии. Ева плохо жила с мужем, у Мелю жизнь прошла даром, у Луизы не было детей, Пенелопа была одинока… «Бог ты мой, — подумала Луиза, — всегда что-нибудь да не так». Не превращался ли их разговор в болтовню полупьяных баб? Луиза пыталась найти ответ, что же такое «любить»: испытывать непреодолимое влечение? Желать дотронуться? Стать вместе? Иметь детей? Жить вместе? Страдать ради?

— О чем ты задумалась? — спросила Мария.

— Ищу определение глаголу «любить». — И повторила ход своих мыслей.

Мелюзина с Евой, а затем и Мария слушали ее перечисление, сидя кружком возле буфета с тартинками.

— Считаться с?.. — подсказала Мелюзина.

— Рассчитывать на?.. — предложила Ева. — Не бороться с?..

— Быть в ослеплении? — добавила Луиза.

— Не пережить смерти другого? — несколько секунд спустя снова предложила Луиза.

— Ждать? — проговорила Мария.

— Только и делать, что ждать? — дополнила Луиза.

— Желать его любви? — проговорила Ева.

— Желать ему добра? — добавила Мария.

— Забывать о себе? — предложила Мелюзина.

— Проникнуться другим? — подсказала Мария.

— Неплохо, — одобрила Луиза. — Я бы сказала так: оторваться от себя.

Грусть делала ее мягкой, тихой, сдержанной, словно лесная травка-муравка, которую не замечаешь.

— Ну так как же? Любящие мы или нет? — спросила она у всех и прежде всего у себя.

— Я - очень, — тут же выпалила Мария.

— Пусть так. А я нет, — призналась Луиза.

— Я не знаю, — ответила Мелюзина.

Ева ничего не говорила, а про себя подумала: «Конечно, нет».

— Ладно, кому вина? — спросила Луиза.

— Мне, — раньше всех отозвалась Мелюзина.

— Тебе не кажется, что с тебя уже хватит? — забеспокоилась Луиза. — Это не очень хорошее вино, тебе станет плохо.

— Плевать мне, ну станет. Дальше что? Ну лягу. Чем мне еще заниматься? Нечем. Никто меня не ждет, даже я сама! Поезд ушел. Ничего не вернуть. Да, я пью, я алкоголичка и не скрываю этого, а предпочитаю прямо заявлять и не слышать, как об этом шепчутся за моей спиной. Теперь уже ничего не изменить, я и не подумаю делать никаких усилий, не стану исправляться, я и так была слишком послушна, это меня и сгубило.

— Ты что, не любишь Гийома? — спросила Мария у Луизы.

— Не так, как можно было бы.

— Откуда тебе это известно?

— Известно. Я стараюсь забыть об этом, делаю вид, что это мне неизвестно, но какая-то частица меня об этом знает.

— А почему ты его не любишь?

— Знаешь, сколько стоит любить мужа?!

— Нет, не знаю.

— Очень дорого. — И, секунду поколебавшись, добавила: — Это стоит всей жизни.

Мария на мгновение замерла: а ведь свою жизнь она беззаветно посвятила мужу.

— Все равно приходится ее кому-то отдавать, — проговорила она.

IV В РАЗГАР ВЕЧЕРИНКИ

1

Женская компания была вся в сборе, кроме Бланш. Речь зашла о ней, потому как тут было о чем поговорить: Бланш не была баловнем судьбы. И хотя принято считать противоположное, радость разделяется меньше, чем горе. Может, они только назывались ее подругами, а вовсе ими не были, раз могли обсуждать перипетии ее жизни в ее отсутствие? Как бы то ни было, Ева была самой страстной собирательницей всевозможных секретов и тайных признаний оттого, что была злой, а злой была оттого, что не была счастлива. Развод Бланш позволял ей легче переносить свои семейные неурядицы: у нее все же еще был муж, внешне все как у всех, и ничто не было потеряно окончательно.

— Ни разу не довелось видеть Бланш с тех пор, как она затеяла развод. Как она? — спросила Ева, делая вид, что беспокоится.

Есть такие женщины: кусая, они улыбаются. Она подводила к разговору о разрыве Бланш и Жиля. Одна Луиза распознала ее лицемерие.

— Бланш очень загружена на работе, — проговорила Мелюзина.

Луиза закусила губу: ага, сработало, Ева получит, чего добивается. Привычка говорить о других в их отсутствие не минует никого: все втягиваются в разговор без дополнительных упрашиваний. Конец чьей-то любовной истории неизбежно подлежит обсуждению. Друзья в смятении, связи рвутся, выявляются симпатии и антипатии, один из супругов оказывается брошенным, кому-то приписываются ошибки, кого-то считают невиновным. У дружбы свои взгляды. И свои зеркала. Друзья, задумавшись над чужим горем, спрашивают себя: а на что похожа их собственная любовная история? На чем она держится? Не рискуют ли они сами попасть в подобную ситуацию? Начинают оценивать состояние собственной семьи. Подобно тому, как смерть нам напоминает, что никто не вечен, конец чужой любовной истории заставляет оценивающим оком окинуть свою: не хрупка ли? возможен ли крах? выполняются ли клятвы в вечном чувстве? какие трудности одолевают? Для каждого это было Божьим судом чужой любви. Образовывалось некое сообщество бывших возлюбленных наряду с сообществом любящих, и одна погибшая любовь могла перевесить на чаше весов многие другие.

***

И хотя их разговоры о Бланш не были злыми, Бланш все равно было бы больно слышать их. Потому что слова низводили все, чего они касались: и появления Бланш много лет назад на их горизонте, и их яркой любви с Жилем, и ее непредвиденного конца.

«Эту пару я всегда ставила всем в пример». — «Никто не догадывался…» — «Какая неожиданность!» — «Как она?» — «Неплохо». — «Держится». — «Хорошо переносит развод, ведь она так к нему стремилась…» и т. д., и т. д.

***

Слова грубы, фатальны, как приговор, жестоки. На первый взгляд странно, но обдумывание — процесс куда более глубокий, чем говорение. Видно, они привыкли в большей степени говорить, потому что тараторили без умолку: «Можно хотеть развода и при этом страдать». — «Можно знать, что это лучший выход, но с трудом переносить…» — «А их дочь?» — «Для детей это тяжелый удар всегда». — «Кажется, переживает». — «Малышка обожала отца». — «Хуже всех в этой истории ему». И т. д.

— Я вот все думаю, как два человека, любившие друг друга, способны затем жить врозь? — удивляется Мария.

— Ничто не вечно! — шутит Ева.

— Я начинаю сомневаться, что они когда-нибудь любили друг друга, — отвечает Мария. — То, что кончается, не любовь.

— Люди думают, что любят друг друга, и совершают ошибку. В этом кроется корень страданий, — с улыбкой объяснила Луиза. — Ты меняешься, а твоя половина не обязательно, кроме того, жизнь преподносит сюрпризы, не дает всего, чего хотелось бы. — Луиза знает, о чем говорит: однажды ее бросили по причине ее бесплодности. — Может случиться, что расставание неизбежно. Жиль этого не хотел, сделал все, чтобы помешать Бланш. Он еще любит ее. А дочку и того больше. Знаете, в чем он мне признался?

— Нет. В чем же?

— Это показалось мне так прекрасно, — "зашептала Луиза, — он сказал мне тихо, вполголоса: «Я думаю, что не способен бросить женщину».

— Вы так близко знакомы?

— Да нет, но он видел, что я несчастна, и мы поболтали как-то здесь же, в баре. Это было недавно.

— А почему ты несчастна? — удивилась Ева.

— Догадайся, — отвечает Луиза.

Ей трудно подобрать слова, почти невозможно произнести вслух «Я бесплодна». Это так безобразно! А во фразе «Я не могу иметь ребенка» есть слово «ребенок», на котором она тут же спотыкалась и начинала плакать. Она никогда бы не подумала, что слова могут так застревать в горле. Их звучание ослаблялось в вещах, которые они означали и которых не хватало. Она была нема. Так лучше. Если бы она заговорила, то лишь для того, чтобы прийти в гневное состояние и раскричаться: «А ты вспомни, что я не могу родить!»

— Я не понимаю, — ответила Ева.

— А ты подумай хорошенько, — внушала ей Мелюзина.

Ева наморщила лоб. Установилась тишина.

— Почему Луиза грустит? — тихо спросила она у Марии.

— Ты же знаешь, ей не удается забеременеть, — ответила Мария. — Можно понять, почему она приходит в отчаяние.

— Но ты ведь этого не пережила и не знаешь, как этого не хватает, — удивилась Ева.

— Нетрудно представить, — отозвалась Мария. Ева прикусила язык.

— Разве я не права? — спросила Мария.

— Я не знала, что для нее это так важно, — стала оправдываться Ева.

— Вот именно: важно, и она еще не поставила на себе крест.

Еве явно не хватает сострадания.

— Я понимаю, отчего он мог сказать так, — возвращаясь к фразе Жиля, проговорила Мария. — Я не представляю себе жизни без Жана, для меня это невозможно.

— Кто так не думает? Но когда все испорчено — привыкаешь, — заметила Сара.

— Как же можно не умереть с горя? — все не верила Мария.

— А куда деваться? — спросила Сара.

— У меня такое чувство, что я могла бы захотеть расстаться, заявить, что сделаю это, а на самом деле была бы не способна даже стронуться с места. Достать чемоданы! Сложить вещи! Поделить книги! Как можно все это выдержать?

— Приходится, когда ничего лучше уже придумать нельзя.

— Это все равно что перебирать вещи умершего: ужасно, а никуда не денешься, надо, — добавила Ева.

Мария задумалась: с ее прекрасной разделенной любовью она то и дело задевала и ранила сердца менее счастливых подруг. И все же не удержалась от вопроса:

— А что делают потом, чтобы снова полюбить? Ведь слова те же и жесты те же…

— Какая ты сложная! — бросила Ева.

— Она романтик, — вступилась за Марию Мелюзина. — Я хочу понять, я сама такая же.

— Вдобавок она влюблена! — пояснила Луиза.

Бланш поднималась по ступеням, ведущим в ресторанный зал. В этот час женская компания уже переходила к десерту. При виде пирогов на их лицах появились недовольные мины: они не желали полнеть. До Бланш долетал их смех. Она безотчетно остановилась, словно желая передохнуть, прежде чем вступить в шумный тесный кружок подруг, которые, в сущности, для того и собираются вместе, чтобы поболтать, убедиться, что все на этом шарике не вечно, всем одинаково нелегко, все ждут от других преданности, любви и понимания. «Кто там сегодня?» — прикинула Бланш про себя. Она забыла, кого ей назвала Сара. Не хотелось видеться со злопыхательницами, которые расспрашивают вас о ваших невзгодах, только чтоб порадоваться им. Бланш не была уверена, что столкнется лишь с подругами (вернее, знала, что подруги там будут в меньшинстве). Она сделала над собой усилие, чтобы прийти на эту вечеринку, запрещая себе распускаться, раскисать, как запретила себе продолжать совместную жизнь с мужем, раз и навсегда приняв решение.

***

В полумраке над верхней ступенью появились сперва ее рыжие волосы, затем голова, грудь и все остальное. Это была женщина среднего возраста, крепкого телосложения, обладавшая статью, прекрасной грудью и ангельским лицом. Те, кто знал о ее польских корнях, называли ее «славянка». Она спешила, запыхалась и не включила свет. Денек у нее выдался хуже некуда: множество хнычущих детей, наплыв мамаш с младенцами, хотя она столько раз просила их не приходить в тот день, когда она занимается школьниками. Она даже набросилась на одну мамашу, чей сосунок напустил слюней на новое ковровое покрытие ее кабинета. Под глазами у нее набухли мешки, а цвет лица указывал на заядлую курильщицу. Она не курила, просто постоянно недосыпала. И все же не стала пренебрегать сегодняшней вечеринкой. Подумав о всяких домыслах и сплетнях за спиной, она решила прийти, пусть ей и хотелось обратного: проводить все вечера вдвоем с дочкой. Этому вечеру, кроме того, она обрадовалась задолго до того, как испытала усталость. Она и прежде не прочь была появляться иногда в клубе, но боялась столкнуться с Жилем. А сегодня его не должно быть, она это знала, он сам сказал ей, что у него свидание с женщиной.

***

Он ей об этом сказал, как и обо всем остальном. Красное пальто, улыбка, любовь с первого взгляда, электрические разряды, взгляды, сомнение, незадача с тем, что та женщина замужем, приглашение — принятое, — неодолимая тяга к ней, странное ощущение, что она разделяет его чувство, назначение свидания, ожидание. Все, даже имя: Полина. Зачем ему понадобилось внедрить в ее сознание имя той, другой? — расстраивалась Бланш. Она не переносила болтливых мужчин. Лучше беречь сокровенное про себя. Обычно Жиль скрывал от нее свои похождения. Потому она за него и вышла, ни о чем не догадываясь. Видно, на сей раз случилось что-то из ряда вон Полина… Как на беду, кое-что нельзя пропустить мимо ушей, так и западает в память. Что она могла ответить.

— Красивое имя.

— Думаешь, она придет? — озабоченно спросил он у жены, забыв о неуместности вопроса. Для нее эта новая стадия доверия, близости была столь неожиданна и необычна, так необъяснимо больно было видеть собственного мужа, влюбленного в другую, что она подумала: «Расстаешься дважды: первый раз — когда любовь умерла, и второй — когда чувство возрождается. И первый из двоих, кто снова влюбляется, вонзает кинжал в того, кто остался лежать. И все же это не обязательно война. Кого любишь, от того и терпишь». Ей доводилось часто удостовериваться в этой истине, наблюдая матерей с детьми. Любовь, привязанность — наши терновые венцы.

— Думаешь, она придет? — все повторял Жиль, для которого остальное перестало существовать.

— Ну откуда мне знать?

Он раздражал ее тем, что бездумно заставлял страдать. Судя по его собственным терзаниям, он переживал не очередную интрижку, а подлинную страсть. Словом, она уже знала, что Полина любима, тогда как сама Полина этого еще не знала.

— Ты женщина, знаешь, как ведут себя женщины, — продолжал допытываться Жиль.

— Не все же женщины одинаковы! — запротестовала она. После чего произнесла фразу, в которой сквозило неодобрение: — Я бы так скоропалительно на свидание не согласилась.

Она сказала это, еще ничего не зная о другой, хотя сама находила романтичным и заманчивым с головой уйти в страсть, забыв о предосторожностях. Но не могла удержаться, чтобы не царапнуть другую, еще неведомую. Мелочно, ничего не скажешь! «Я способна считать это мелочным, но не способна промолчать…» Она была настоящей женщиной: ревнивой, соревновательной. Впрочем, Жилю всегда нравились излишне женственные натуры вплоть до худших их образчиков.

— А сколько этой Полине лет?

Ей хотелось это знать, но тут он почему-то промолчал.

— Бланш! — поднялась ей навстречу Ева. — А мы уже думали, ты не придешь.

— Было много внеочередников, так что пришлось сдвинуть все ранее запланированные приемы.

— Выглядишь усталой, — ласково встретила ее Мария, — почему же ты не пошла домой отдыхать?

— Мне приятно заглянуть сюда.

Она собиралась признаться «Я ни с кем не вижусь», но удержалась, боясь расплакаться: она была так измотана, что любой пустяк мог вызвать у нее слезы.

Она обвела взглядом всех присутствующих.

— Все на месте, нет только Полины, с которой я хотела тебя познакомить, — сказала Мелюзина.

— Да, знаю, — ответила Бланш, продолжая думать о Жиле.

— Ты знаешь, где она? — спросила Луиза.

— Кто?

— Полина!

— Нет! Не знаю! Я думала, ты говоришь о Жиле. Где он — я знаю.

Возможно, что бессознательно она уже соединила их и ясно увидела своего мужа и эту Полину. Луиза подумала: «Бланш пришла в уверенности, что не встретит здесь Жиля». А Мелюзина вдруг возьми, да и скажи:

— Странно, Полина никогда не пропускает наши вечеринки.

Может, тут-то Бланш и догадалась, что та самая Полина, которую она встречает в клубе и в детском саду, и есть та женщина, что околдовала ее мужа. Инстинкт подсказал ей и дополнительный вопрос:

— А Марка тоже нет?

— Он смотрит со всеми бокс. Твой муж ведь тоже обожает бокс? — спросила Ева.

— Да.

Как она страдала, слыша эти слова: «Твой муж»! Он всегда будет ее мужем. Пройдет немало времени, прежде чем другая узнает, сколько радости может ему доставить матч по боксу, что эта радость незабываема. «Давай поставим еду на поднос и вместе посмотрим поединок, а потом я сам все уберу, тебе не придется ничего делать». Она же отказалась от этого чуда — с кем-то вместе идти по жизни. Когда рядом с женщиной мужчина, она уверенно себя чувствует везде: и в столкновении с миром, и перед лицом чужих людей, и в лабиринте городских улиц. Она не была уверена, что одарена способностью жить одна. Когда-то она умела со всем справляться сама: переезжать, устраивать жизнь на новом месте. Может, возраст был такой? Правда, она знала, что это ненадолго. Мысли Бланш не останавливались ни на минуту, голова четко соображала, соединяя воедино Жиля, ее саму, Сару, загадочную незнакомку, одиночество. Пытка кончилась только на работе в ее кабинете. Среди подруг она бывала неизбежно возбуждена.

— Выпей вина, съешь чего-нибудь, — уговаривала Луиза.

От волнения щеки Бланш порозовели. Правой рукой она непроизвольно скатывала шарик из хлебного мякиша. Никто ее не спрашивал, она сама призналась:

— Жиль на свидании.

— О ком ты? — спросила Мелюзина, не уследившая за ходом беседы.

— О моем будущем экс-муже, — ответила Бланш, пытаясь изобразить на лице улыбку.

Быть обманутой, перестать любить (или думать, что перестала), не выносить более совместного житья-бытья, разъехаться, заявить о разводе, развестись, стать разведенкой — ничто из всего этого не прошло для нее даром. Сперва было легко. Можно долгое время думать, что тебе все нипочем. Она и впрямь думала, что осталась такой же, как прежде, с обращенной к миру улыбкой, с порывом к любви, любопытной, думала, что все это неизменно, поскольку проистекает из темперамента — дара, который никто не в силах отнять. Можно ли утратить темперамент? И вот она открыла, что можно: он устает, притупляется, сталкиваясь с темными сторонами жизни. Она изменилась, да еще как! Могло показаться, что она всегда была лишь женой Жиля и больше ничем. А ведь она всегда была больше, чем просто жена; у нее была своя отдельная от него жизнь, и хоть она-то да осталась. У нее была увлекательная, любимая профессия. И вот на тебе — оказалось, что отныне она утратила интерес ко всему. «Мужчина ни за что не скиснет, сконцентрируется на своей карьере и профессии», — крутилось в голове. Но она не была мужчиной. Ее жизненная сила получила пробоину. Уж в который раз она повторила про себя: «Никто же не умер». Фраза — и та принадлежала Жилю. Она должна была утешать, призывать к мудрости, а вместо этого напоминала о самом больном: чувство-то как раз и умерло. «Вот почему эта фраза не действует: во-первых, сразу вспоминается Жиль, во-вторых, она лжива», — вдруг осенило ее. Глаза уже наполнились слезами. Как же она устала!

— А Жиль разве не с нами? — спросила Мелюзина, слишком много принявшая на грудь, чтобы помнить о чем бы то ни было. — Я думала, он с остальными, смотрит матч.

— А я думаю, он не пришел, чтобы не встречаться с тобой, — сказала Ева.

— Нет, он не смотрит матч.

— Он не любит бокс?

— Обожает.

— Почему же он не пришел?

— Свидание для него важнее!

***

Все кругом говорили, говорили. А Бланш подумала: «Не стоило приходить, это выше моих сил». Окружающим не хватало такта. «Если бы он меня бросил, все было бы иначе. Они бы догадались, как я несчастна. Но им это и в голову не приходит. Они думают, что я сделала выбор и хочу заново построить свою жизнь». Бланш знала: ее решение — лишь видимая часть айсберга, большая часть которого не в ее власти, разрыв с мужем несводим к объявлению о разводе, причины глубже, скрыты от глаз. Тот, кто озвучивает решение, не всегда тот, кто решил. Сказать, заявить — не столь опасно и непоправимо, как молчаливое топтание на месте, издевка и дезертирство без последнего «прости». Было от чего завопить, так почему же не принять в расчет ошибки и темные стороны? Почему? Почему и кому нужно, чтобы от любви ей не осталось ничего, кроме измен, потемок и отравленного одиночества, преследующего тело, разлученное с другим. Наконец-то круговерть мыслей застопорилась: Бланш заплакала навзрыд.

***

Она отдалась своему горю. Женщины подносили ей бумажные салфетки, подыскивали слова утешения. Настало время проявить деликатность и помолчать. Луиза обняла ее и дрожащим от волнения голосом стала уговаривать:

— Не плачь.

— Ты любишь Жиля, — заявила Мария, которая решительно не могла примириться с окончанием любви.

— Не говори ей этого, — зашептала Мелюзина, — ты ведь ничего не знаешь, а если это и так, она сама об этом догадается.

— Я уверена, что это так, — гнула свое Мария, — она не стала бы плакать, если бы не любила.

— Еще как стала бы! — возразила Мелюзина. — Думаешь, хоть кому-то расставание дается легко? Думаешь, она не ставит под сомнение все свое будущее? Часто я говорю себе: все способствует тому, чтобы заплакать, если осмелишься: и счастье, и несчастье, и гармония, и разрыв, и любовь, и ненависть. Слезы — наш удел; если трудно примириться с окончанием того или иного в жизни, мы плачем. Я всю жизнь с этим прожила.

— Ну, ты-то плачешь по поводу и без повода! — отозвалась Мария и пожалела, что сказала так: Мелюзина была пьяна.

Луиза обвила рукой плечи Бланш, Ева и Сара отправились за кофейником и чашками, Мелюзина и Мария наводили порядок на столе. Официант давно ушел.

— Я чувствую себя такой смешной, — сквозь слезы вырвалось у Бланш.

— Это не так, — возразила Луиза.

— Знала бы ты, отчего я плачу.

— Отчего?

— Оттого, что он любит другую! Как будто не знала, что когда-нибудь это случится. Как будто это можно запретить.

— Откуда тебе это известно?

— Он сам сказал.

«И этому не хватило деликатности», — подумала Луиза. А она-то всегда считала Жиля человеком тонким.

— Он околдован.

— Околдован, околдован, что это такое? — заворчала Луиза. Но и она была смущена, что такое возможно.

— Он влюблен.

— Ну и что? Тем лучше! Ты же хотела, чтобы он оставил тебя в покое. И ты тоже влюбишься.

Бланш с сомнением ухмыльнулась:

— Он увидел ее в детском саду и тут же влюбился. Каждое утро стал водить Сару в сад.

— Утешается мужик, оттого что потерял тебя.

— Нет, это не то, она у него в печенках. "Это что-то физическое или там химическое. Даже если бы мы были вместе, он полюбил бы ее. — С этими словами она закрыла лицо руками и заплакала еще горше.

Этого ты знать не можешь, — отрезала Луиза. — А чем она занимается? А она его любит? — Луиза с большой осторожностью задавала вопросы. — Что он тебе сказал?

Бланш отрицательно помотала головой:

— У него несчастный вид: она замужем. «Ну история!» — подумала про себя Луиза.

— Ее зовут Полина.

«Странно», — мелькнуло у Луизы, но она ничего не сказала.

Слезы иссякли. Бланш пила кофе. Все ее думы были только о муже. Никогда еще с такой силой не ощущала она его в себе. Странно. Она все лучше понимала те пары, которые расходились, а потом вновь сходились. По правде сказать, эта мысль прокладывала себе дорогу в голове Бланш Андре. Она испытывала настоятельную потребность собраться с мыслями. Жиль по своей природе любовник. Он такой живой, неординарный. Под его взглядом любая куколка превращается в бабочку, что и произошло с нею самой. Он никогда не выходит из себя, все обращает в шутку. Она думала о нем, как влюбленная женщина. Она пожелала разрушить их союз, потому что было нечто невыносимое в мысли быть навсегда прикованной к одному-единственному мужчине. И кроме того, она устала ревновать, приходить в ярость от того, что он вел жизнь, какую хотел, тогда как ей приходилось заниматься всем, в том числе тем, что отказывался делать он. Но все это было таким ничтожным в сопоставлении с любовью. Ее упреки! Какими глупыми и мелкими казались они ей теперь. «Я все испортила».

***

Тем временем Сара говорила Еве:

— Ей нужен любовник.

— Вот увидите, она вернется к Жилю, — настаивала Мария.

— Перестаньте вмешиваться в то, что вас не касается! — заявила Мелюзина. Выпрямившись, вся дрожа, выбивая чашкой дробь по блюдцу, с покрасневшей от натуги шеей, она закричала: — Муж и жена одна сатана! И нечего к ним лезть, все равно ничего не поймешь, кто, чего, с кем, почему и как… Лучше не вмешиваться.

Бланш улыбнулась словам Мелюзины и подумала: «Даже мы сами не знаем подчас, что с нами творится и в какой миг начинаешь терять себя. Что сейчас заботит Жиля? Как он может не слышать в себе отголосков моей боли? Как может улыбаться и стараться понравиться другой женщине?» Она ощутила, как грудь сдавило от невыразимого горя. Но снова расплакаться было невозможно, подругам надоест ее успокаивать, придется уходить. Бланш выпрямилась, взяла бокал с вином и начала говорить — о том, о сем, о работе, о выставке, которую посетила. Ее выпрямило, помогло ей улыбнуться нечто невероятное, пока еще глубоко запрятанное, только пробивавшее себе дорогу среди других мыслей и переживаний: она снова завоюет Жиля! Странным показалось ей это возрождение любви: через ревность к другой. Неужто так необходимо, чтобы нам со стороны указали на предмет, достойный нашего внимания? Неужто одной женщине непременно требуется мнение другой о мужчине, чтобы выбрать его? «Мы так одиноки, — подумала она, — так одиноки, думая, выбирая, ошибаясь, находя правильные решения». Разве не естественно хотеть иногда быть уверенной в чем-либо? Может, и впрямь ей требовалось чужими глазами взглянуть на мужа, чтобы заново увидеть его? «Я так слаба, подвержена влияниям, сама не знаю, чего хочу, никогда не была уверена в своих желаниях, но теперь… А как обрадуется Сара!» От этих мыслей улыбка вновь засияла на ее лице.

— Я рада, что тебе полегчало, — сказала Луиза.

— Да, я получила знатный удар по башке.

А внутри у нее закрутилось, завертелось с новой силой: «Нужно сегодня же позвонить Жилю. Что он? Где? Куда повел эту женщину? Вернется ли домой?» И тут она с облегчением вспомнила, что он будет вынужден вернуться, поскольку его пассия замужем. «Когда же он будет дома?» Другая женщина перестала ее интересовать. Она спешила вернуться домой и позвонить ему.

2

А он улыбался и нравился другой женщине, женщине в желтом платье. Она выглядела удрученной, ведь не в ее силах было дать ему то, что он хочет: физической близости. Им же внезапно овладела прямо-таки необузданная страсть. Время от времени он останавливался и начинал шептать ей какие-то слова, казавшиеся ему необыкновенно важными, почему и требовалось остановиться. Часто это был вопрос. Он придвигался к ней, голос его становился елейным, глаза все более умоляющими. Нечто непреложно мужское вырастало перед ней в эти минуты. Он обхаживал ее. Со стороны это, может, и было неприметно, но Полина чувствовала эту силу, толкавшую его к ней. Он надвигался на нее, и как бы она ни отступала назад, словно по волшебству опять был близко. У нее возникло ощущение, что она убегает. А им владело жгучее желание дотронуться до нее. Его руки были способны схватить ее, принудить к поцелуям. Он сдерживался. Но сила, идущая изнутри, была так непомерна, что рукам его случалось самим, без его участия, совершать некие поползновения. И тогда он останавливал их, если замечал. Она же прекрасно видела, что происходит с его руками. Его возбуждение повергло ее в состояние заторможенности и некоего потрясения. К тому же она была напугана. Он же не мог представить себе ее состояние и думал: «Странная какая, как будто ждет от меня чего-то». Он совсем запутался и ни в чем уже не был уверен. В ресторане ему показалось, что он ей нравится. Даже притягивает физически. А теперь… Словом, он был озадачен. Позже он скажет: «Я чувствовал, что вы не готовы. Почему?»

***

Она и впрямь не была готова. Несмотря на вспыхнувшее к нему чувство, она не была способна пойти на большую близость. Слова пугали ее меньше, чем конкретные действия. Несмотря на трепет, который вызывал в ней альковный голос, она не смогла бы ни обнять его, ни раздеться, ни быть с ним. Для него же сжать ее в объятиях и стать ее любовником было бы проще простого. Она шла рядом, скованная, без единой мысли в голове. Она была не способна не то что сделать, а даже вообразить все то, что могло бы произойти между ними: сами любовные объятия, возвращение домой, ложь мужу. Пока что для нее все остановилось на уровне галантных ухаживаний. Кроме того, ей было стыдно за то, что она кокетничала, заводила его, стыдно за все. С самого начала все выглядело смешным, было сплошным притворством, скрывавшим инстинкт, управлявший их поступками.

На сей раз инстинкту не удалось одержать победу. Внутренний голос говорил ей: «Позднее». Все конкретное отодвигалось на потом, сейчас было важно лишь это колдовское душевное сродство, смех — все то, что подстегивало соблазнять, быть обожаемой. Именно потому, что она не была девочкой и знала вполне определенные и безудержные формы, которые принимало близкое к исполнению желание, она и защищалась. Она испытывала раздвоение: от страсти и опьянения кружилась голова, но ничто реальное не было возможно. Словно ее чувства были химерой. В действительности это было не так, но без подготовки, без привыкания иначе быть не могло. Пусть в эту минуту ей и казалось немыслимым раскрыться навстречу своему кавалеру, она знала: однажды это случится.

Был еще ребенок, она чувствовала, как он толкается. Улыбка сошла с ее лица, когда она задумалась, а можно ли безнаказанно подставить свой живот и дитя от одного мужчины другому. Он понимал: что-то ее заботит, но, конечно, никак не мог бы догадаться, какая нешуточная битва завязалась в ней, каким непримиримым представлялось ей противопоставление страсти и обязательств перед будущим ребенком.

— Вы хорошо себя чувствуете? — поинтересовался обольстительный голос. — Хотите вернуться?

Она даже не расслышала.

— У вас усталый вид, — проговорил он, словно вдруг вспомнил о чем-то.

Так оно и было: он стал думать о ее беременности, о которой на время забыл.

— Я заставляю вас идти пешком, хотя вы устали. Мне нет прощения.

Она заверила его, что все в порядке, и настояла на том, чтобы продолжать путь. При этом ее хорошенькое лицо приняло обиженный и упрямый вид, который он счел в высшей степени изысканным. «Она несравненна».

— Несравненная Полина! — вырвалось у него, но она не услышала, заблудившись в одолевавших ее противоречивых чувствах. Тревога нарастала: любовь уже увлекла ее за собой, отступать было поздно, они на всех парах летели вперед, его присутствие стало ей необходимым, а без него — она уже предчувствовала — будет мука.

Поняв, что что-то все же неладно, он подумал о муже.

— Мы должны пойти в клуб, — вдруг заявил он, остановившись. — Мне не следовало вас так задерживать. Они могут говорить о вас, обо мне, как-то сопоставить. А что скажет ваш муж, если догадается?

— Но как им догадаться? Откуда им знать?

Ложь делала их сообщниками, тайна устанавливала фамильярные отношения.

— Вы правы, — согласился он, забыв о том, что по неосторожности все рассказал своей жене. — И все же… Мне кажется, мы должны туда пойти поодиночке.

— Право, не знаю, удачно ли ваше предложение, я не умею скрывать правду, — краснея, проговорила она.

— Так говорят все великие лжецы, — рассмеялся он.

Она внутренне согласилась с ним, потому как, не признаваясь себе в этом, лгала редко, но метко. И все же продолжала сопротивляться:

— Уверяю вас, это не очень удачная идея.

— Напротив, это прекрасная идея. Вы пойдете первая, словно заглянули в клуб после вашего ужина.

— А если я покраснею при виде вас?

— Не покраснеете. Ведь никому ничего не известно. Будьте покойны, только вы и я знаем о сегодняшнем вечере. Чего ж вам смущаться? — твердо заявил он.

— А вашей жены там, случайно, не будет?

— Не знаю. Не думаю. Она теперь редко появляется на людях.

— Вам будет неприятно застать ее там?

У нее было необъяснимое желание все время возвращаться к его жене.

— С тех пор, как я вас встретил, это уже не имеет значения.

Голос его был таким медоточивым, что она в очередной раз удержалась от того, чтобы сказать ему, что он преувеличивает. Но как было отказаться от удовольствия ощущать себя богиней, которой поклоняются? Он же знал, что когда-нибудь она попадется в сети, сотканные из шепота и нежных речей.

— Ну что ж, поедемте в клуб! — проговорил он так, словно ему самому нужно было убедиться в правильности своего решения, в то время как его манила мечта об уединенной комнате.

— Вы считаете, надо ехать? — спросила она, чувствуя, что не нужно было задавать этого вопроса. — К чему это приведет?

Он остановился, схватил ее за руку и, сверля глазами, воскликнул:

— Известен ли вам другой способ продолжить этот вечер? — Но поскольку она ничего не отвечала на эти пронзившие все ее существо слова, он добавил: — Я так и думал, другого способа нет, ну так и не спорьте!

Заметив, как она сжалась, он рассмеялся и прошептал:

— Я не хочу, чтобы этот вечер кончался. — Руки ее он не выпустил.

Волна чувственности поднялась в ней от этого соприкосновения, в сущности, такого невинного! Идиллии превращают нас в дураков.

3

Словно зыбь по воде проходило волнение по группе мужчин, собравшихся у телевизора. Кураж черного боксера действовал на них возбуждающе. Титулованный чемпион мира прятал перекошенное злобой лицо в кулаках. Это был худой и бледный человек небольшого роста, выражение его лица определялось жалко повисшими усами. Когда он открывался, чтобы самому нанести удар, гримаса, искажавшая его черты, была такой отталкивающей, что ни один зритель не желал бы оказаться на месте побежденного победителя: все были настроены против него и желали его поражения. Красота или уродство уже изначально формируют отношение к их носителю, что само по себе несправедливо. Возможно, лишь по причине неприятной наружности ему не дано было завоевать публику.

— А этот-то, смотри-ка, подводит к нокауту, — прокомментировал Том. — У того ситуация трудная, и глазом не успеешь моргнуть, как он может оказаться на ковре, — заметил он по поводу красавца цвета черного дерева.

Том старался оживить происходящее на ринге, опасаясь, как бы кто из друзей не счел бой выигранным и не был разочарован.

— В спорте всегда так: ничего нельзя предугадать до самого конца! В любом виде есть не способные выиграть, это называется страхом перед победой.

— Разве такое бывает?! — поразился Гийом, преуспевающий в своем деле, даже не задумываясь, как ему это удается.

Время от времени Гийом подливал вина в бокалы. Те, с кого было довольно, делали ему знак рукой, другие кивали. Матч смотрели молча. Черный боксер подпрыгивал на своих изящных ногах. Он мог выиграть, он это заслужил, но исход матча был все же далеко не очевиден! Гонг возвестил об окончании раунда. Раздался дружный вопль на трибунах. Зрители, увлеченные поединком, перестали обращать внимание на девушек в мини-юбках.

— Бедняжки! — в шутку пожалел тех Том.

«Как Жиль мог пропустить такой матч!» — «Он больше не увлекается боксом?» — «Увлекается, еще как! С детства помешан». — «Тогда где он?» — «Бог его знает». — «Может, женщина?» — «Я бы очень удивился». — «А я бы нисколько. С тех пор, как Бланш от него ушла, он твердит, что предпочитает жить один: мол, не получилось с ней, не выйдет и с другой. Этот развод для него как ушат холодной воды. Он так изменился». — «Как это изменился?» — «Поговори с ним, он тебе расскажет, что был последним дураком, что нужно было меньше увиваться за юбками». — «В нашем возрасте и не думать о бабах! Да как это возможно?»

— Том, не преувеличивай!

— Я и не преувеличиваю, я знаю. Я смотрю на женщин, ты смотришь на женщин, на их грудь, задницу, и даже если у тебя с ними ничего нет, все равно ты думаешь об этом, как и о том, почему это недозволено, почему нельзя иметь сразу многих, почему нельзя их потрогать, поглядеть на них!

Все смеются.

— Снова-здорово, — недовольно тянет Жан.

— Ну ты и тип! — хохочет Гийом, в шутку боксируя Тома.

— Только не о женщинах! — взмолился Анри.

— Я тоже думал, тема исчерпана, — поддерживает его Жан.

— В любом случае развестись не означает автоматически попасть на облака. Это дорогое удовольствие… — с веселым выражением лица произнес Гийом.

— Ты у нас специалист! — смеется Том.

— О да! По этой части, — отвечает Гийом. — Сколько Жиль отстегнет Бланш?

— Они еще не все обговорили, но он хочет быть щедрым — ради дочки. Хотя где гарантия, что средства пойдут на нее?

— Сдается мне, он доверяет жене.

Разговор был прерван неистовыми воплями Макса и Марка:

— Последний раунд!

***

Все затаили дыхание. Страх за того, кому они не в силах были помочь, переполнял их. Как они все дружно ненавидели белого коротышку! Как его только не называли!

— Придурок! Так и прет, хочет сбить с катушек! Ну давай же! — подбадривал Том черного атлета. — Ну давай, врежь ему в пятак, чтоб сел на задницу!

Черный боксер ушел в защиту, белый нападал. Затем два цвета смешались; чтобы заглушить град сыплющихся на него ударов, черный вцепился в белого. И тут раздался гонг: конец боя. Красавец стоял возле веревочного ограждения, вынимая капу и поднимая руки в знак победы. Все повскакали с мест, хохоча и тормоша друг друга.

— Дождемся решения рефери. Всяко бывает, — остудил их пыл Том.

Проигравший, по их мнению, заворачивался в халат и покидал ринг. Лицо его было искажено яростью, подбородок дергался. Победа досталась тому, кто на время матча стал всеобщим любимцем.

Марк опомнился, и первая его мысль была о жене: пришла ли она? Он беспокоился, когда она задерживалась поздно, а когда возвращалась, испытывал облегчение. Полина принимала это за ревность. Он же на самом деле беспокоился, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Он решил пойти взглянуть, нет ли ее среди женщин, и если нет — позвонить домой. Который час? Почти полночь. Ужин наверняка уже кончился.

— Пойду на женскую половину, — бросил Марк друзьям.

— Оставь их в покое! — отозвался Макс.

— Хочу знать, пришла ли Полина.

— Боишься, улетит? — пошутил Гийом.

— Вот именно!

— Как это согласуется с тем, что ты нам тут проповедовал? — спросил Макс.

— Думаю, согласуется.

— Дождись результата матча, — удерживал его Том. Они потягивались, комментировали увиденное. Все как на подбор высокие, сильные. Когда они собирались вместе в замкнутом пространстве, это впечатляло. Сила требовала выхода, они не могли жить подобно немощным старцам. Дожидаясь объявления результатов, они слегка прибирались на столе.

— Чертовски интересный матч, — повторял Том, а поскольку он был знатоком, к его мнению прислушивались.

Победа была присуждена черному атлету. Прямая трансляция закончилась, и Том выключил телевизор.

— Допьем? — предложил Том, чтобы опорожнить бутылку.

Хотя они и прибрались как могли, все же в зале царил мужской беспорядок. После этого отправились к женам: впереди спортивным пружинящим шагом шел Марк, заранее радуясь встрече с женой. Лучше всего он ощущал, как любит ее, в ее отсутствие.

4

— Можно об этом сказать или это секрет? — спросила Луиза у Пенелопы, имея в виду ее замужество.

— Нет, это не секрет. Надо же дать людям привыкнуть! — с улыбкой ответила та.

— Ты преувеличиваешь! — с нежностью проговорила Луиза.

— Я не преувеличиваю, это и вправду нечто! Увидишь, такое начнется, ты даже не осмелишься повторить мне, столько будет злобы… — Пенелопа встала. — Пойду возьму пирога.

Жизнь была безжалостна к ней. «Почему иным словно на роду написано горе мыкать?» — задумалась Луиза. То ли у них внутри сломана пружина, то ли какой-то изъян, постоянно заводящий их в дебри? «Частица их самих, несомненно, делает выбор в пользу несчастья». Луиза не осуждала, ее словно озарило. «Вот, к примеру, — размышляла она, — Пенелопа, могла бы забыть жениха, снова полюбить, не дожидаясь так долго и выбрав кого-то помоложе, не того, кто тоже обречен скоро уйти. За это-то она его и полюбила: он скоро умрет, как и первый…» Пенелопа была творцом своего самопожертвования. И было нечто непередаваемо прекрасное в этом бессознательно поддерживаемом мраке.

— О чем задумалась, подруга? — спросила Ева, усаживаясь на стул Пенелопы.

— О словах Пенелопы, — отвечала Луиза.

У Евы была милая мордашка, тонкая кость, но выражение карги. Луиза подмечала это каждый раз, как они виделись: на Еве было написано, кто она такая, и как бы она ни старалась затушевать свою суть с помощью улыбок и приятных манер, она все равно была тут и никуда не девалась.

Луиза решила бросить пробный камень.

— Пенелопа выходит замуж.

— Как чудесно! — воскликнула Ева, которой на самом деле было на это глубоко наплевать.

— Она выходит за Поля, — ровным голосом, чтобы невозможно было догадаться, что она думает, проговорила Луиза.

— За старика? — Ева скроила гримасу.

— Это необыкновенный человек. — заметила Луиза с деланной наивностью. — Второго такого не сыщешь.

— Согласна, но ему семьдесят лет.

— Семьдесят два! — подтвердила Луиза.

— Многовато для жениха, ты не находишь?

— Многовато для чего? Ты считаешь, начиная с какого-то возраста, люди не могут любить?

— Конечно! Ну, его-то я понимаю, — ирония сквозила в голосе Евы, — но не о нем речь, а о Пенелопе! С ним все ясно, правильно делает, что идет напролом. Но она-то, неужто совсем больная? Я допускаю, что можно лечь с кем-то с досады, согласиться пойти с одним, потому что другой отказал… нередко мужчины завоевывают женщину только потому, что она несчастна и одинока, но все же есть какие-то границы!

— Я думаю, она его любит, вот и весь сказ.

— Не могу в это поверить, это невозможно. Или же ей не остается ничего иного.

— Ну что ж, — говорит Луиза, вставая, чтобы уйти, — ты лучше меня разбираешься в таких делах, я тут профан, верю тому, что говорит Пенелопа. И мне это приятно, у нее счастливый вид.

***

Появление мужчин спасло ужин, который принимал дурной оборот. Ева, насупившись, собирала десертные тарелки. Пенелопа еще не закончила есть пирог. Бланш, Мелюзина и Мария баловались кофейком.

— Теперь мне не уснуть, — буркнула себе под нос Мария.

Луиза и Сара, играючи, потягивали красное вино и смеялись.

— Слышу шум! — говорит Мария.

— Узнаю смех Гийома! — подхватывает Луиза.

Еще секунда — и Жан, Марк, Макс, Лари, Гийом и Том являются пред светлые очи своих жен и подруг.

— Ну что, поплакались друг другу в жилетки? — бросил Том Саре.

Женская половина обиженно надулась.

— Не больше, чем вы! — парировала Сара.

— Уверен, что больше, — насмешливо отвечает Анри, беря Мелюзину под руку. — Дорогая!

Луизе показалось, что он не говорит, а блеет. Что это, презрение к жене?

— Как ты? Хорошо повеселилась? — обращался Анри к жене, как к слабоумной.

Мелюзина, уже не вполне владевшая собой, что-то мычала в ответ.

Луизу всю перевернуло: вести себя как он вовсе не означает оказывать жене услугу, ей не поможешь, сделав из нее ребенка, считая ее существом низшего порядка и покровительственно с ней обращаясь.

«Вот еще мачо выискался!» — подумала она.

Словно под воздействием неких скрытых сил мужья и жены оказались вместе.

— Подойди ко мне, — попросила мужа Мария, обняла его за шею и прижалась к нему. — Как тебе удается быть таким горячим?

«Вот эти двое — настоящая супружеская чета», — подумала Сара. Том тоже обнимал ее и даже положил руки ей на грудь: это был его способ дать ей знать, что она желанна. Любил ли он ее? Вряд ли он сам знал ответ, мелькнуло у нее. Иначе разве стал бы причинять ей боль, отказывая в том, чего ей хотелось больше всего: жить вместе. Затем он отошел от нее к Бланш: о чем это они там шепчутся?!

— Усталой ты можешь быть, но не подавленной, — говорил в это время Том Бланш.

— Почему? — удивилась она.

— Потому что ты слишком хороша собой.

— Кому это нужно?

Он стоял слишком близко к ней, испытывая всегдашнюю тягу к женскому полу; Бланш отодвинулась.

— Это нужно тебе, чтобы соблазнять, — ответил он, глядя ей прямо в глаза.

— А зачем?

— Чтобы жить, — уже серьезно ответил Том.

Это было его кредо. Но не ее. Однако благодаря ему она почувствовала себя не такой старой и противной, какой казалась самой себе. «Старая и противная, будущее мне обеспечено», — подумала она и рассмеялась. Было смешно, что именно мужчина убеждает ее не терять привлекательность, как раз тогда, когда она разводится! Макс с Евой уже ссорились вполголоса. Макс вспомнил, что на завтра назначен обед у его матери, и напомнил об этом жене. Она наотрез отказывалась ехать. Довольно уже она на нее насмотрелась! Ему до этого не было дела, и он настаивал.

— Я не выходила замуж за твою родню.

— Но я-то женился на твоей.

— Прекратите, — вмешался Гийом и обернулся к Луизе: — А ты, Луиза, вышла замуж за всю мою родню? — И рассмеялся.

И только Марк молчал, удивленный и внезапно обеспокоенный отсутствием Полины. «Видно, она уже дома, пойду позвоню», — решил он. И вернулся ни с чем. Откуда ему было знать, что такси высадило его жену перед дверьми клуба, тогда как Жиль пешком направлялся туда же. Бланш тоже была одна, держась в сторонке от остальных; Том вернулся к Саре.

— Что ты рассказывал Бланш?

Том не осмелился признаться в том, что назвал ее красавицей, и ответил уклончиво:

— Пытался поднять ей настроение.

К Бланш подошел Марк. Они иногда сталкивались в клубе и детском саду, ее лицо было ему знакомо, из чего он заключил, что она наверняка знает Полину.

— Вам, случайно, не звонила моя жена? Полина Арну, — уточнил он. — Она не была уверена, что придет.

— Я пришла очень поздно, но ее не было.

Она видела, что он обеспокоен. Он показался ей трогательным.

— Спросите у Луизы, — с милой улыбкой ответила она.

Совпадение имен заставило ее содрогнуться. Полина — это имя сверлило ей мозг. Она посмотрела вслед мужу, который опрашивал собравшихся, не слышали ли они что-нибудь о его жене. Она видела его в детском саду. Он приходил иногда вместе с женой и сыном. Теперь она уже вспомнила и лицо Полины Арну. Вспомнился и их сынишка: такой белоголовый. В этот миг в отдаленном уголке ее сознания мелькнула догадка: та, которую искал Марк, и та, которую нашел Жиль, — одна и та же женщина.

5

Они договорились: сначала пойдет она, а потом уж он.

— Не будет ли проще сказать, что мы обедали вместе?

— Вы думаете? — усмехнулся он.

Он представил себе, как воспримут ото остальные.

— А утром вы предупредили мужа, что обедаете со мной? — спросил он, хотя заранее знал ответ.

Она отрицательно покачала головой.

— Тогда теперь вы не можете этого сделать, он не поймет, почему раньше вы скрывали.

Она согласилась, что он прав, и подумала: «Я не способна все предусмотреть». Она не представляла себе, какая ложь, какие подозрения существуют в иных семьях. Напротив, считала, что голая правда — лучшее из средств что-то утаить. Разве и в жизни не было примеров подлинного, казавшегося невероятным? Разве мы не отказываемся верить в то, что способно нас убить?

— Если даже я и скажу мужу, что ужинала с Жилем Андре, а потом мы отправились в гостиницу, он все равно не поверит!

Она покраснела, произнеся эти слова. Он нашел ее неподражаемой и спросил:

— Вы в этом уверены?

— Мне кажется, да.

— Тогда вперед! Говорите ему, что считаете нужным! А я посмеюсь.

— Дело в том, что я не способна так лгать.

— Вы хотите сказать, что, если я вас сейчас поведу в гостиницу, а уж затем в клуб, вы сможете ему все сказать, чтобы заставить поверить в обратное?

Она согласилась, что это было, мягко говоря, глупо.

— Не совсем так. Я чувствую, что следовало бы сыграть (он расхохотался при этих словах), но, как бы там ни было, не смогу.

— Если уж вы не умеете лгать… — замурлыкал он своим чудо-голосом.

Она не стала задумываться, что он хотел этим сказать, потому как слышала свое: если уж вы не умеете лгать, дело дрянь. Ей было и стыдно, и одновременно радостно, она не сомневалась, что безошибочно читает в его душе.

***

Она понимала все, что приходило ему в голову. Но по-своему. Он, к примеру, думал: «Иные истории нуждаются в том, чтобы их скрывали. При этом не обязательно лгать, достаточно молчать во спасение. Они относятся к области запретного, поскольку появились на свет слишком поздно, чтобы получить свободное развитие». А она слышала: «Мы будем любить друг друга тайно. Вам придется хранить наши отношения в секрете». При этом в ней начинало порхать, подобно бабочке, слово «любовники». Бывает, слова нас разрушают, порождая в нас желания и намерения такие же сверкающие, как сами слова, но, как и со слов, позолота с них слезает, и они оборачиваются весьма будничными явлениями. «У меня будет любовник». По вине этой фразы, этих нескольких слон, она пребывала в состоянии ослепления, решившись сдаться и испытывая чувство вины. Он улыбался ей, как ребенку, впрочем, она и чувствовала себя рядом с ним совсем юной. И даже стала смотреть на свои ноги при ходьбе, как делают дети. «Странно, я такая счастливая, и в то же время моя воля сломлена». Никогда прежде ей не доводилось попадать в такой эмоциональный переплет. Когда то же самое происходило у них с мужем, то есть в миг зарождения любви, она ощущала прилив сил: ей принадлежало будущее.

***

На улице Полина Арну почувствовала себя раскованней, чем в ресторане. Идти и говорить в ритм шагам было почти алиби и казалось ей явно предпочтительнее, чем неподвижно сидеть напротив собеседника: вся на виду, душа нараспашку. Жилю Андре также приятно было пройтись. Он весь день обливался потом — костюм его был мятым, — устал, пусть и не отдавал себе в том отчета. Он не играл, не делал ничего особенного, не красовался, а был самим собой, хотя и отбросил всякую ложную скромность. Это, в сущности, такая редкость, что она была приятно поражена. Таким он был: не исполняющим чью-то роль, не сравнивающим себя с другими, а интересным сам по себе, верящим в себя и твердым. Она чувствовала, что тушуется рядом с ним. Пока она предавалась удовольствию чувствовать его превосходство над собой, быть рядом с титаном и от того самой возвышаться в своих глазах, он увидел такси, вышел на проезжую часть и подал водителю знак остановиться.

***

Впервые сидя рядом с ней, так что их не разделял стол, он мог видеть ее колени, ее кожу. У нее были длинные красивые ноги. Забывшись, он слишком настойчиво разглядывал их, и она засмущалась. И хотя ей ничего не стоило подыграть ему, она не желала, чтобы ей отводили определенную роль: кокетки, жертвы либо безмозглой красотки. И даже обиделась и натянула юбку на колени.

— Не делайте этого, вы так красивы, — насмешливо попросил он.

Она снова покраснела и забилась в глубь сиденья. Получалось, что ему сходила с рук любая выходка по отношению к ней, а она была послушной и слепо следующей за этим чародеем.

— Я сойду недоезжая. Шофер доставит вас ко входу в клуб, так что вы будете там раньше меня.

Пока они ехали, ей делалось страшно. Струйки пота, стекавшие по спине, казались ей чем-то невероятным, это было доказательство ее намерений в этот вечер. А иначе откуда бы взяться страху? Она вся замерла, притаилась. Дальше все произошло так, как он и предполагал: он остановил такси, расплатился и закрыл дверцу.

— Все в порядке? — поинтересовался сладкий голос.

Ее губы беззвучно ответили: да. Она видела перед собой в зеркальце глаза водителя и была уверена: он принимает их за любовников, проведших вечер в гостинице.

Она чувствовала, что ведет себя неподобающим образом, что все ее видят насквозь. Возможно, Жиль о чем-то догадался, потому как прошептал:

— Будьте спокойны, никто не знает, что мы ужинали вместе.

Она что-то жалобно пропищала в ответ. И тогда он понял, как она хрупка, как страшится всего, увидел, сколько в ее поведении изящества, протянул руку в салон через открытое окно автомобиля и тыльной стороной ласково провел по ее щеке.

— Сегодня, когда мы будем среди друзей, подойти ли мне к вам поболтать или оставить вас в покое?

Она растерялась. Она и не подозревала, до какой степени может быть двойственной.

— Ну хорошо, посмотрим. Вижу, вы нервничаете. Но с чего?

Она подумала, что у нее есть причины нервничать.

— Я вам позвоню на следующей неделе. Она как воды в рот набрала.

— Можно?

— Да, — с глубокой радостью в сердце ответила она: он просил у нее разрешения позвонить, как великой милости. Ей хотелось, чтобы ее завоевывали, желали, упрашивали. Хотелось вкусить беспокойной и преданной нежности любовника! В минуту расставания в нем не было ни преклонения, ни беспокойства, а лишь нежность и влюбленность, как и пристало влюбленному, и она была счастлива и полна иллюзий.

V Во лжи

1

Полина Арну уже не была прежней. Ни внутри, ни снаружи. Снаружи она стала еще ослепительней, а внутри вся ушла в грезы. Оттого на нее было просто больно смотреть.

Женщина в летнем платье, в лодочках без каблуков, с желтым шарфом на шее по-прежнему производила впечатление изящной, дерзновенной и вызывающе красивой особы. Но отныне в ее жизни одним мужчиной стало больше. В миг расставания он оставил на ней свою печать. Желанная для него Полина прямо-таки источала запах чувственности. Позже тот, кто явился причиной этого, скажет: «Мы были любовниками в прошлой жизни». Он уверует в это потом, пока же предчувствует это, но молчит. Он так умело посмотрел на нее, что она в него влюбилась. Чтобы женщина окунулась в прекрасное, нужна всего лишь взаимная склонность. Ее захватило взаимопонимание, возникающее между сообщниками, она расцвела от непринужденности, сопровождаюшей веру в себя. Переживание и волнение, связанные со знакомством с Жилем, делали ее природную грацию еще более ощутимой. Жилю этот механизм расцвета женщины был знаком, и ничего нового он в этой области не узнал. Но тут было другое: чистота лица, тайна, скрытая под платьем, говорящие глаза, игра мужского и женского начал, их уловки, страхи, волнения, надеваемые ими на себя личины, вновь вернувшаяся робость, с которой было простились, дуновение свежести, ощущение возрождения, встряски, расставания с обыденностью… Во всем этом было столько головокружительного и пьянящего, что, сколько ни начинай сначала, другого пути все равно не предпочтешь. Кроме того, от него ушла жена, это тоже нельзя было сбрасывать со счетов. А новая пассия смогла удержать его на расстоянии, выказав при этом неподдельный интерес к нему. Она была робкой и без тени вульгарности, к тому же обладала тем, что ищет любовник в потенциальной любовнице: вкусом к любви. Это соединение в одном человеке стольких качеств уже само по себе было благодатью. Но смог ли он поймать ее в свои сети? Доведись ему вновь оказаться с нею рядом, он вряд ли смог бы запросто поцеловать ее.

***

Полина сидела на заднем сиденье автомобиля в растрепанных чувствах. Шофер украдкой наблюдал за ней и полнился восхищением: что за чудо эта женщина! К тому же влюблена. Это прямо-таки бросалось в глаза. Он не был слепым, и от него не укрылось, в каком экзальтированном состоянии пребывала его пассажирка. Надо было видеть, как она таяла перед тем мужчиной. Любовники, тут и говорить нечего! Он посмеялся про себя: «Разве ж на мужа так смотрят?» Он был женат двенадцать лет и знал толк в этих делах. Никогда ни одна женщина не вручала себя ему вот так беззаветно, как эта. Со сверкающими от чувственности глазами. Правда, она погрустнела, оставшись одна. Он чувствовал, что она вся дрожит от внутреннего волнения.

От улыбок, притворства, недосказанного она совсем потеряла голову и пребывала в состоянии некоего ошаления. К тому же закручинилась от одиночества.

— Куда прикажете вас везти? — спросил шофер у красавицы с опрокинутым лицом.

— Мы почти приехали, — с трудом выдавила она из себя, повернувшись к нему спиной и глядя в заднее окно на уменьшающийся силуэт. Это не совсем обычная вещь: издали смотреть на кого-то, кто тебя не видит, и измерять чувство, которое он внушает. Она отчетливо поняла, что любит. Одновременно с этим ее охватило предощущение несчастья огромной силы. Она только сейчас сумела отдать себе отчет, какое место отведено отныне этому человеку в ее жизни. И заранее знала, что ей предстоит выстрадать: его отсутствие, редкие встречи… Потому как им никогда не быть мужем и женой.

***

Она вспомнила, что весь вечер кокетничала, и пришла в отчаяние. Несомненная подлинность чувства не согласовывалась с тем, что сопровождало его зарождение. «Я вела себя как последняя дура!» Теперь ее это огорчало, поскольку отягощало отношения тем, в чем не было никакой нужды. Роль женщины, за которой ухаживают, записанную за ней испокон веков, пришлось сыграть и ей. Нужно было сознаться самой себе: она не сопротивлялась этой роли, ей доставляло удовольствие разжигать в нем огонь… «Ну и спектакль я устроила на потеху зрителям», — в который раз говорила она себе. Сколько раз она сама потешалась над парочками, увлеченными галантной игрой. Она встретилась с взглядом шофера в зеркальце. «Ну ясно, какими глазами он на меня смотрит: куртизанка». Угадать его мысли о ней не составляло никакого труда. Не успел увидеть ее, как тут же навязал ей роль! Какой ужас, что ее приравнивают к самой распространенной породе женщин! «Чтобы не подпасть под власть стереотипов, нужно знать подноготную любовных историй», — подумала она. Ей необходимо было верить в некую роковую неумолимость, столкнувшую ее с Жилем на жизненном пути. Без предопределенности банальность побуждений — и его, и ее — выглядела непоправимо пошлой. Ей пришло в голову, что лишь непорочность этой почти напрасной любви могла бы придать ей достоинство. Была ли необходима эта напрасность чувства, чтобы оно возвысилось до прекрасного? Да. А еще была необходима вечность.

***

Этим вечером открывалась новая длинная страница ее жизни. Ей хотелось верить в это. Неплохо было бы, чтобы и герой ее романа разделял с ней эту надежду. Он бы не удивился, спроси она об этом. Женщины думают о вечности дара, когда мужчины еще только завоевывают его. Интрижка, к примеру, принуждает охотника к большей лжи, чем согласную уступить жертву: он вынужден обещать будущее, чтобы не упустить настоящего. Но ее героя не было рядом с нею, и некого было расспросить. Да она бы и не решилась. Она была вся в огне: горели щеки, от вихря образов горела голова, от необычного возбуждения горело тело. И все это происходило в ней, замужней беременной женщине, из-за чужого мужчины! Она думала о чем угодно, только не о своей беременности. Ужин с ним заслонил все остальное. Иные воспоминания были что угольки: миг, когда она отняла свои руки и ни с того ни с сего перепугалась, последовавшее стеснение и произнесенные вслед за этим слова — такие бессвязные, отчаянные, и конечный крутой поворот, согласие всего ее существа с произошедшим. «Что, в сущности, произошло? Я потеряла голову. Этот вечер закончился. Нашим речам уж не продлиться. С этим трудно смириться. Какое отчаяние охватывает при мысли, что приходится расставаться с баснословным общением! Словно возвращаются серые будни!» Это не укладывается в голове. Серые будни! Значит, вся ее жизнь была тусклой и монотонной? Быстрота, с которой она привязалась к нему, ярко выраженная надобность в нем показались ей признаками его избранности. В ее жизни появился любовник. Она уже задумалась, когда и как снова увидится с ним. И успокоилась, когда они решили отправиться в клуб. Она увидит его там, услышит его голос, почувствует на себе его взгляды, его тягу к ней, свою исключительность.

Шлейф магнетической встречи тянулся за Полиной Арну, поднимающейся по лестнице клуба. На первом этаже свет уже был погашен: зал для игры в пинг-понг, детская комната, гардероб — все было погружено в темноту. Полина думала о том, что ее ждет наверху, где она встретится и с мужем, и с новым знакомым. Как сочетать эти несовместимые вещи? Она испугалась, что выдаст себя, и заранее стала краснеть. Неужели ее намерения уже написаны на ней, даже если еще ничего не произошло? Ее надежды, ее ощущения… Неужели у нее не зародилось ни малейшего сомнения в том, что она затевала, соглашаясь на этот ужин? Само ее стеснение уже было ответом. Она соблазнила мужчину и сама в него влюбилась. Окрыленная этим открытием, она изменилась: ей все стало нипочем, как бывает влюбленной женщине. У нее будет два любящих ее мужчины. Надо бы радоваться. Она перестала видеть нечто неподобающее в этой ситуации, поскольку в ту минуту ясно осознала: она способна любить двоих, ничего не отнимая ни у одного из них. Ее отношение к мужу ничуть не изменилось: она была в этом твердо убеждена, хотя и дивилась этому. Никаких сомнений: муж был любим. Она не стала меньше ценить его, как не стала думать, что он усложняет ее жизнь или утяжеляет ее. Вовсе нет. Он не представлялся неким надсмотрщиком: ведь она имела все, что хотела. «Я одержала победу», — пронеслось у нее в голове. Она стала выше правил, выше всех тех, кто держался традиционных отношений, эксклюзивности своего единственного партнера. И не испытывала угрызений совести. Ревность, скуку, мрак гнала она прочь. А призывала солнечный свет. Эта вереница мыслей, от которых на душе становилось легче, не покидала ее. Она поднималась по ступеням лестницы. Заслыша женские голоса, она различила резкий смех Марии и напевный голос Луизы. О чем они говорят? Испытывая искушение послушать тайком, она замерла на ступенях. Громче всех смеялся Том. Значит, и мужчины там же, матч окончился. Неужто так поздно? Она бросила взгляд на часы. Двадцать минут первого. Затянулся ее ужин, ничего не скажешь. Марк стоял в одиночестве, спиной к ней. Сердце ее забилось. Она попыталась представить себе свой внешний вид. Не похожа ли она на сомнамбулу, двигающуюся автоматически, с написанной на лице тайной? Не кричала ли ее внешность о том, что она влюблена? Она вспомнила слова Жиля: никто ничего не знает, и переиначила их на свой лад — глаза ничего не видят. Приготовилась лгать, выдумав историю про ужин с коллегами: якобы один иллюстрированный журнал хочет купить ее рисунок. Это ей по силам. Если же ни о чем не спросят, то она ничего и не скажет, ни словечка, ни правдивого, ни лживого.

Это было просто и стоило того, чтобы сделать это Ничто другое не годилось. Если сохранить встречу в тайне, жизнь станет такой необыкновенной. Да и ее сложившиеся отношения с Марком также нуждались в этом, Марк будет спасен. Он ведь не требовал, чтобы она лишала себя любви, томилась в темнице единственного чувства, если способна на большее. Разве удержать под спудом сердца друг друга? Счастливая семейная жизнь не запрещала каждому из них иметь тайны, правда, ничего и не позволяла. Порыв любовного чувства к мужу охватил ее при мысли о его мудрости, жизненной силе и отсутствии разногласий между ними по этому вопросу. Она подумала, что он способен все понять и простить, как не смог бы простить мир. Они никогда не клялись друг другу в верности, сомневаясь, что смогут сохранять ее всю жизнь. Более того, им была неприятна сама мысль, что они способны на пожизненную верность друг другу, ведь это означало бы атрофию сердечной мышцы, снижение восприимчивости. Они поклялись друг другу в спасительном умолчании: жить и молчать во спасение. Так что приходилось лгать ради пакта безупречного союза. А что такое лгать? Ей казалось, что это ерунда. Ведь по человеку не определишь, что делается у него внутри. Плоть кладет предел проникновению в другого человека, лицо что стена. Могла ли она утверждать, что знает Марка? Она лишь надеялась долго любить образ, который создался у нее или который он создал в ней. Ничего более, ничего менее. Ей подумалось: «Мы только и заняты тем, что ускользаем друг от друга, и если даже не лжем намеренно, все равно мы друг для друга — загадки, тайны, невысказанная боль, обширные территории молчания. Сколько раз отказываемся мы излить душу!» Ее заметили и позвали:

— Полина! Она нас не слышит! Ау!

Она, конечно же, прекрасно слышала, но оттягивала миг вступления в общий круг, длила беседу с самой собой, ведь другие, она знала, сразу отвлекут ее от того, что происходило внутри. Так и произошло.

— Где ты была? Чем занималась? Нам тебя не хватало. Какая ты хорошенькая, вся в желтом с белым! Взгляните, как она элегантна! Покраснела! Ага! Для кого ты так вырядилась? — обрушилось на нее со всех сторон.

— Тебя искал муж, — сказала Луиза. — А вот и он. Навстречу ей шагнул Марк.

Он долго и нежно сжимал ее в объятиях.

— Я уж начал беспокоиться, — прошептал он, словно извиняясь. — И телефон молчал. — Он гладил ее длинные обнаженные руки.

Ну можно ли быть более тонким и внимательным, чем Марк? Она молчала, улыбалась и ответила на его поцелуй, вложив в него всю свою страсть. Ее желание передалось ему, его ударило словно электрическим разрядом.

— Как от тебя хорошо пахнет. Ты великолепна, — проговорил он, чуть отстранившись, чтобы лучше разглядеть ее.

Она рассмеялась.

— Ты моя бесподобная, — добавил он, залюбовавшись ее великолепными зубами.

Гирлянда жемчужных зубов пробуждала в нем еще большее желание обнимать ее.

— Мы виделись утром!

— Но утром на тебе было другое платье. Она пожалела, что навела его на эту мысль.

— Я был дома и понял, что ты переоделась.

Она снова промолчала. Освободившись от мужнины-, объятий, она тем не менее не выпускала его пальцев и своих рук, желая ответить нежностью на его нежность Из зала доносились голоса: гомерический смех Тома, пьяное похохатывание Мелюзины.

— Видно, хорошо выпили! — заметила Полина. Марк кивнул. Вполголоса болтали Луиза с Максом — видимо, как всегда, о буддизме. Луиза все более проникалась идеями медитации, Макс пытался понять внезапный успех буддизма во Франции. Ведь христианская религия укрепляла не меньше.

— Не потому ли, что буддизм придает большее значение телу. Релаксация, концентрация… Людям кажется, что сразу наступает облегчение, — размышляла Луиза вслух.

Максу это не приходило в голову.

— Тогда как христианство более абстрактно, более сурово, найти к нему подход человеку труднее…

Тут в их разговор вмешалась Ева:

— По горло сыты далай-ламой!

Это была свойственная ей манера обрывать все разговоры Макса. Она не могла примириться с тем, что муж обладал незаурядным умом. Таково было мнение многих его знакомых. Умница, милый, скромный сверх меры — так характеризовали его другие, только не она. «Не такой уж он скромный», — ухмылялась она, ревнуя его к друзьям. По ее мнению, он трепетно относился к своему образу лишь вне дома.

— Знаешь, который час? Я хочу домой.

— А который час? — Макс взглянул на часы. — О боже! Нужно же еще отвезти домой няньку. Луиза, до скорого!

Они засобирались. Бланш, держась в сторонке, потягивала вино. Было трудно понять, что у нее на уме. Полина встретилась с ее сумрачным взглядом. Тайна наполнила ее стыдом. Она по-женски поставила себя на место знавшей правду Бланш: вот та самая молодая особа, которая провела вечерок с ее мужем, а теперь лгала, хотя ее коровьи глаза и выдавали ее. На ее месте Полина отхлестала бы ту по щекам. То бишь себя. Произошла странная непредвиденная вещь: ей было тяжелее иметь дело с женой своего ухажера, чем со своим собственным мужем. Но тут же пришло в голову: «Она ему больше не жена». Было бы желание, а освободиться от любой неприятной мысли проще простого.

И все же поздороваться с Бланш духу у нее не хватило, и она осталась стоять возле Марка, который рассказывал ей о матче. Она ждала рокового вопроса: «А как прошел твои ужин?» — и потому не слушала мужа, а думала, что ему ответить. Но судьба была к ней милостива: в тот самый миг, когда Марк начал фразу «А как…», случилось нечто подобное благословению свыше: на верхней ступеньке лестницы показался Жиль, и все мужчины бросились к нему с криками, что он пропустил лучший матч своей жизни. В этой какофонии мужских возгласов и женского смеха Полина и укрылась со своей тайной, своим смущением и своей радостью вновь видеть его. Теперь он делал вид, что не обращает на нее внимания. Она почувствовала волнение, свойственное лишь юности. А поскольку боролась с его проявлением, то и выглядела вдвойне смущенной. Марк решил, что она устала, а это было нормально для ее теперешнего состояния.

— Поздно. Как ты? — прошептал он, обняв ее за талию. — Не устала? Поедем домой. — И не удержался, добавил: — Ты очень красивая сегодня.

2

Жиль шел в прохладе летнего вечера так, словно передвигался по луне. Он покинул землю и перелетал с места на место, все вокруг было мягким, приглушенным и в конце концов свелось к лицу, которое было у Полины, когда он завладел парой белых ручек. «Странный у нее темперамент!» — думал он. Он был по уши влюблен. «Укол феи», — пришло ему в голову.

***

Когда же он подошел к решетке клуба, очарование рассеялось. Ему снова нужно было подпитаться, увидев предмет своего вожделения. Без Полины не было и волшебства. Струны, которые она в нем затронула, перестали звучать, он пришел в себя и убедился в том, что реальность более прозаична, чем пейзаж женщины, на который он взирал весь вечер… Предстояло встретиться с ее мужем, а также, не исключено, и с Бланш. Причем встреча с женой пугала его больше, чем встреча с Марком. Муж был ему нипочем. Он запросто сможет общаться с ним. В конце концов, он еще не совершил ровным счетом ничего предосудительного или некорректного по отношению к нему. Но он все рассказал Бланш… И только теперь вспомнил об этом, А если она в присутствии Полины станет его расспрашивать, как прошел этот многообещающий вечер? Он толкнул решетку и вступил в аллею, под его поспешными шагами заскрипел гравий дорожки. Пахло розами, он нагнулся сорвать одну, но удержался. Кому он преподнесет ее? Бланш? Он мог бы преподнести Бланш не одну розу, а сотни. И сделал бы это с большим удовольствием, чем если бы дарил их Полине, ибо прошлое не умерло. Когда он поднимался по лестнице, его рука скользила по тем же перилам, за которые до него держались и Бланш, и Полина. Вихрь мыслей и чувств одолевал его, он справился с ним и сделал соответствующее выражение лица. После чего вошел в ресторанный зал.

Сколько слов! Все говорят, говорят, не важно что, лишь бы говорить. А потом ни о чем не помнят, настолько это все не важно.

— Старик, ты пропустил потрясающий матч! На что ты нас променял? Прогульщик! — выговаривали Жилю друзья.

— Кто выиграл? — вместо ответа поинтересовался он. Они тут же наперебой стали ему пересказывать матч, а он молча их слушал. В это время Мелюзина говорила Полине:

— Значит, ты проводишь время без мужа и забываешь подруг!

— Вот именно, — подтвердила Полина.

— Ну и молодец! Надо было и мне так поступать, когда я была молода, а теперь слишком поздно. Я больше не презентабельна!

Полина улыбалась. Мелюзина была сама простота. Она вот не смогла бы согласиться на чьи-то тайные ухаживания! Она была недоступной никому, кроме своего мужа, верной женой. «Сделало ли это ее счастливой?» — подумала Полина.

***

Жиль слушал рассказ друзей, что позволяло ему держаться в стороне от обеих: и Бланш, и Полины. Бланш сидела одна и не сводила с него глаз. У нее что-то было на уме. Но что? Взглядом она давала понять: я жду момента, чтобы поговорить с тобой. Полина же избегала смотреть на него. И все же один раз их взгляды встретились. Она в секунду сделалась пунцовой. Он нисколько не забеспокоился, напротив, обрадовался: это было своеобразным признанием в любви. Стала бы она краснеть, если бы ее совесть была чиста? Или если бы она в совершенстве овладела игрой? Он отвел глаза. Был еще кое-кто, кто не сводил с Полины глаз. А именно Ева, которую поразило ее выражение лица. Никто ничего не заподозрил, а сердце Евы запрыгало в груди от предвкушения. Она больше не отводила от Полины глаз и одновременно следила за Марком. Тот рассказывал жене:

— До самого гонга он рисковал получить нокдаун. В дверях появился ночной сторож.

— Очень жаль, дамы и господа, но я должен закрывать.

Был уже час ночи.

Все гурьбой направились к выходу. Бланш оказалась рядом с Марком.

— Ну что, нашлась жена? — проговорила она с любезной улыбкой.

— И я самый счастливый из мужей! — С этими словами Марк Арну обнял жену за талию. — Вы знакомы с Полиной?

Женщины узнали друг друга и поздоровались.

— Благодарю вас, вы очень милы, — проговорил Марк, обращаясь к Бланш.

Жиль шел сзади и смотрел на Полину: волосы, затылок, трапеция спины, тонкая талия, бедра, ягодицы, икры. Она знала, что он на нее смотрит. Затем он подошел к жене.

— Ты знаком с Марком Арну? — спросила Бланш. Свет погас. Марк и Жиль поздоровались в темноте.

— Виделись в баре, — ответил Жиль.

— А вы тот самый Жиль, который пропустил матч! Ваши друзья все удивлялись, что вас задержало! Недоумевали, что может быть важнее трансляции матча по боксу.

— Увы, кое-что может, — отозвался Жиль.

На улице компания распалась. Слышалось: «Ну бывай! Какой матч, старик!» В мужчинах ощущалась необыкновенная раскованность. Женщины обнимались, склоняясь одна к другой, словно желая сделать ту ниже ростом. Одна лишь Мелюзина сгребла в охапку Луизу и прижала ее к своей огромной груди, не произнося ни слова. Каждая чета направилась к своему автомобилю. Все вели себя по-разному. Жан подал Марии локоть. Анри держал Мелюзину за плечи. Луиза и Гийом держались за руки. Сара с Томом шли рядом, очень близко друг к другу. А Жиль и Бланш остановились и стали разговаривать. Полина с Марком друг за другом спустились к парковке. Она ушла, не обернувшись.

— Как прошел твой ужин? — спросил Марк.

Она постаралась собраться с мыслями и силами, чтобы ответить с ничего не значащим видом и не выглядеть вруньей.

— Весело было? — снова спросил он, поскольку она молчала.

3

— Ты думаешь, они любовники? — спрашивала Ева мужа.

Они снова сидели в машине. Ссора как будто забылась, но это было лишь внешнее впечатление. В Максе она оставила чувство горечи, а в Еве — тревогу. Не слишком ли далеко она зашла? Последнее время она так часто задавалась этим вопросом, что, видимо, так оно и было. А что могло произойти в результате всех их ссор, она себе не представляла.

— Жиль и Полина? — расхохотался Макс.

— Ты думаешь, я брежу?

— Никаких сомнений.

Она пришла в возбуждение, заведя разговор о том, что ее и страшило, и притягивало.

— Я знаю только то, что видела собственными глазами, — со сведущим видом заявила она.

— Жиль на такое не способен, он никогда не ухаживает за женами друзей. К тому же Полина беременна.

— Откуда тебе знать? Я ничего не заметила.

— Марк сказал.

— Потому-то ты не веришь, что она любовница Жиля?

— Уж так сразу и любовница!

— А какое слово тебе больше по душе? Он ограничился тем, что заметил:

— Она очень любит мужа.

— Разве это чему-нибудь мешает?

— Тебе лучше знать, — улыбаясь, проговорил он. — Я не изучил так досконально женское сердце!

— Думаю, можно любить двоих, — с необыкновенной серьезностью изрекла Ева.

— Это предупреждение?

Она фыркнула: ей было не до смеха.

— Успокойся. Я не верю, что Полина может настолько потерять голову, чтобы обманывать Марка, будучи беременной. Это святой момент в жизни любой женщины.

Ева завидовала Полине: ей самой никогда не привалило такого счастья — обзавестись любовником. Вот она и прикидывалась, что удивляется тому, как повезло другой. И все же женская солидарность перевесила.

— Многие мужья заводят любовниц, пока жены носят ребенка, а это еще более подло. Ходят этакими гоголями-моголями, красуются, когда их жена набрала лишних пятнадцать килограмм и маловероятно, что она кого-нибудь соблазнит. Мне почти доставляет удовольствие, что Полина соблазнила Жиля! Неплохо, а?

— Ну как ты можешь быть такой категоричной?

— Да говорят тебе, это прямо бросалось в глаза!

— Полина Арну многим бросается в глаза. — Макс сказал это, чтобы позлить жену. — Она и впрямь восхитительна, — довольный своим ответом, закончил он.

— Не знаю, что вы все в ней нашли! Я не считаю ее такой уж неотразимой. У нее коровьи глаза и большие ступни.

Макс покатился со смеху.

Сара и Том ехали по периферийному бульвару. Сара не удержалась и попросила:

— Том, сбавь скорость. Том нахмурился и замолчал.

— Вечер удался, — осмелилась проговорить Сара, и утверждая, и спрашивая одновременно.

— На славу удался, — ответил Том угрюмо.

Ночь, считай, пропала. «Не буду делать никаких усилий», — подумала Сара, не желая завоевывать его улыбку с целью заполучения его любви.

— Высади меня у моего дома, — попросила она.

— Хорошо.

Сара думала о Жане и Марии, об их полном детей доме, о чувстве, так крепко связующем их и неосязаемом, невидимом. Они обрели то, к чему стремятся все: животворную любовь на всю жизнь. Как это у них получалось?

О том же размышляла и Луиза, садясь в машину и находя, что Гийом слишком толст, пьян, а его смех такой масленый. Ее беспокоило, что против ее воли в ней накапливались отрицательные впечатления о нем. К примеру, то, что она стала видеть, как некрасив Гийом, казалось ей признаком умирания любви. Оттого-то она и задумалась, что питало неутомимую любовь Марии к Жану. Затем мысли ее перескочили на Полину: прямо картинка с выставки. «Супружеское согласие — тайна за семью печатями», — только и могла она вывести из своих размышлений.

***

— До чего же хороша сегодня была Полина! — проговорил Анри.

— Ах ты, свинья! Не хватало, чтобы ты пресмыкался перед нею, как все остальные!

Голос Мелюзины неузнаваемо изменился. Вся она насквозь пропиталась алкоголем. Ее тактичность разом улетучилась, как только она осталась с мужем — козлом отпущения. Но он не вышел из себя, поскольку считал ее тяжелобольной.

— Дорогая, для меня не существует никого, кроме тебя! — шутил он.

Он придвинулся, чтобы поцеловать ее, она залепила ему пощечину.

— Вот тебе.

— Ну что ж ты гневаешься? — смеялся он.

4

— Собиралась позвонить тебе из дома, — говорила Бланш Жилю, стоя в ночи перед тем, кого она сперва сделала мужем, а после бывшим мужем, и зная, до какой степени это ее рук дело.

Она решилась, вот только слова подобрать было нелегко. Они стояли у решетки клуба.

— Право, не знаю, осмелилась бы я так поздно звонить.

Она говорила правду, хотя сегодня непременно позвонила бы, невзирая на час. Иначе ей было не уснуть. Дело в том, что она твердо решила забрать его обратно и вся дрожала от волнения.

— Я больше не хочу разводиться. Я совершила ужасную ошибку. Я по-прежнему люблю тебя.

Можно ли было ждать утра, чтобы сказать такое? Отложить на завтра прерывание драмы? Нет, нужно было тотчас же дать знать тому, кого любишь, о своем чувстве, о том, что оно живо, что произошла ошибка. Она должна была сделать это немедля. Ее трясло, она задыхалась. Он ей улыбался. Ему, в сущности, нечего было сказать. Она пребывала в замешательстве.

— Ты доволен, как прошел твой ужин?

И даже не услышала ответа, настолько была потеряна. Зачем было напоминать ему о том, что как раз требовалось загладить? Оставалось лишь прикусить язык. И почему это ей постоянно приходится подыскивать слова? Она замолчала. Он кивнул, из его уст не вылетело ни словечка, но лицо засветилось от счастья. Бланш неимоверно страдала, видя его таким самодостаточным. Нужно было рассказать ему о том, что произошло с ней этим вечером.

— Я много думала весь сегодняшний вечер, — начала она.

— Да?

Он не станет ей помогать, она это понимала. Он ей казался наивным, как дитя. Она подальше запрятала свою гордость, считая, что в данную минуту не до нее. Так она думала, стоя рядом с тем, кто, как она надеялась, снова станет ее мужем. Он внимательно взглянул на нее. Вид у нее был усталый дальше некуда, кожа серая, веки припухшие.

— У тебя усталый вид.

На самом деле ему хотелось сказать: «Ты неплохо выглядишь», но он не смог. Получилось бы, что он шутит над ней. Иную глупую ложь не предлагают тому, кого любят. Она и без него знала, что не в форме.

— Я устала, — просто ответила она.

— У тебя нет причин, — прошептал он. Вырвалось ли у него это неосознанно, или он и впрямь был хамом? Если бы не желание помириться, Бланш вспылила бы. Ну как он мог говорить такое? И тут же осадила себя — не время было выяснять отношения.

— Не знаю почему, но я потеряла сон. А поскольку работы невпроворот… — Тут она чуть не расплакалась, как во время вечеринки. Ей стало жаль себя.

— Ты не больна?

Он хорошо изучил ее и знал: она хранит молчание, не желая дать волю слезам. И тогда он подошел к ней вплотную, положил руку на спину и сказал:

— Давай поплачь.

Она бросилась ему на грудь и разрыдалась.

— Прости, прости меня, — доносилось сквозь слезы. Чувствуя, как он водит рукой по ее позвоночнику, она расслабилась.

— Я люблю тебя, — горячо проговорила она. Никогда еще она не была в этом так уверена. Для этого сначала пришлось осознать, что она его потеряла…

— Никогда еще я не любила тебя так, как сегодня.

— Я тоже тебя люблю и никогда не переставал любить.

Она уже стала понемногу успокаиваться.

— Даже когда ты лишилась рассудка! — добавил он.

Она улыбалась. Ей и невдомек было, что творится в душе мужа. А он ликовал! Жена вернулась к нему! Он больше не брошенный, не упустивший своего счастья! Не бессемейный одиночка, от которого требуются только деньги. Он стал тем, кто не утерял веры в любовь. Тем, кто был дальновиднее. Тем, благодаря которому возможно счастье.

Они шли под руку. Она говорила все, что приходило в голову:

— А я сегодня прогнала одну мамашу! У Сары были вши! Пришлось перестирать все подушки! Мелюзина снова напилась, не понимаю, куда смотрит Анри. А Пенелопа выходит замуж. — Он удивился. Она стала рассказывать. Они смеялись. Она воспользовалась этим, чтобы выдать заветное: — Я хотела бы обвенчаться с тобой.

Жиль покачал головой. Она настаивала:

— Ну пожалуйста, для меня.

Они опять смеялись. Он придумал отговорку:

— Дай мне время свыкнуться с этой мыслью. Она поцеловала его. Он сказал:

— Я пешком.

И они пошли дальше.

— Как раньше! — произнес он, счастливый тем, что завтра с самого утра увидит дочь.

— Увидишь, как Саре идет короткая стрижка.

Странная это была фраза: из области военной стратегии. С одной стороны, внимание к нему, с другой — тонкий расчет. У Бланш была козырная карта: ребенок. Стоило ли пренебрегать этим?

Они подошли к дому. Из них двоих она больше думала о женщине, с которой он ужинал. Полина…

— О чем ты думаешь? — в конце концов удивился он.

— О том, как я счастлива, — солгала Бланш.

— Я тоже.

5

Полина Арну солгала. Вышло превосходно. Опасность пересилила чувства. И при этом даже не зарделась, как за ужином с Жилем.

— Я рад за тебя. Это добротный журнал для профессионалов.

Она солгала, что у нее покупают рисунок, а это было вовсе не так уж безобидно. Пришлось лгать дальше.

— Какую же цену тебе предложили? Так мало? Надо бы попросить побольше. Хотя не в этом суть.

Вести разговор на пустом месте оказалось труднее, чем она предполагала.

— Я умираю от усталости.

— Сейчас ляжешь. Мы почти приехали. Я сам поставлю машину в гараж.

Она хотела было предложить поехать с ним, как обычно, но желание остаться одной перевесило участливость. Они помолчали.

— Где вы ужинали? — спросил Марк. Тут она не стала ничего придумывать.

— И что же, хорошо там кормят?

Она отделывалась односложными ответами.

— Сколько лет этому типу?

Она подумала: лгать, уродовать подлинные события, выдумывать — дело нехитрое. А вот как объяснить, почему ужин так затянулся… Нельзя было также допустить, чтобы память подвела ее и она случайно забыла о том, чего не было, но о чем она уже сказала. Потому она и старалась говорить самую малость и не отважилась назвать возраст.

— Ну как тут узнаешь? Между тридцатью пятью и сорока пятью.

— Моего возраста? — спросил Марк.

— Старше, — ответила она правду.

У нее было странное ощущение, что она участвует в каком-то фильме, действие которого происходит наряду с ее подлинной жизнью. Это было нечто противоположное моменту истины.

— Ну, вот и приехали, — проговорил Марк, останавливая машину перед их домом.

— Пока, — бросила она и побежала ко входу. Его руки любили в ней нечто больше, чем ее физический облик. Как только она исчезла за дверью, он отъехал. А что с ней было дальше, он не узнал, как и о том, что было в начале вечера. Она, как сумасшедшая, ринулась домой, разделась, натянула ночную рубашку, почистила зубы, разобрала постель, легла и закрыла глаза. При звуках поворачиваемого в замочной скважине ключа она сжала кулаки, притворилась спящей. Марк бесшумно лег рядом и заснул первым. Но могла ли она спать? Образы, картины закружились перед ней.

VI ТЕЛЕФОННЫЕ РАЗГОВОРЫ

1

На следующее утро Жиль Андре с Бланш вместе повели дочку в детский сад. Сара поочередно поднимала сияющее лицо то на отца, то на мать. Каждый держал ее за руку. Пройдя по краю западни и не угодив в нее, они выглядели победителями, заклинателями злых духов. Полина увидела их как раз в ту минуту, когда они счастливо улыбались друг другу. Это было как гром среди ясного неба! Она тут же вообразила, что он все рассказал жене. Мысль о том, что Бланш знала об их вчерашней встрече, была невыносима. Какими глазами должна была смотреть Бланш на нее, предавшую своего мужа! Ей сделалось дурно, она стала под цвет пальто. В панике она заторопилась. Теодор удивленно взглянул на мать, та с застывшим выражением лица погладила его по щеке. Жиль двинулся ко входу в класс и, проходя мимо, поздоровался. Он вел себя как ни в чем не бывало. Полина задохнулась. Перед ней был мастер владения собой, не теряющий присутствия духа ни при каких обстоятельствах.

— Добрый день, — проговорил он голосом, не имеющим ничего общего с тем магическим голосом, который был у него вчера.

Он сумел подобрать именно тот тон, которым отцы и матери разговаривают друг с другом в детском саду. Бланш тоже поздоровалась с ней — теплее обычного, поскольку со вчерашнего дня они были знакомы.

— Ваш муж обыскался вас вчера вечером! У него был такой несчастный вид!

— Я вовсе не терялась, и он меня нашел!

— Я так переживала, видя, как он беспокоится, и в то же время это показалось мне замечательным.

Они разговаривали друг с другом! Жиль перепугался. Он уже не помнил, что о своей встрече с одной из них поведал другой, но точно наговорил лишнего. «Глупо!» Ну как он мог отступить от своего правила? И именно тогда, когда это было так важно! Он принялся размышлять: кое-что его беспокоило. Сказал ли он Бланш, что влюбился именно в детском саду? Кажется, так и есть! И могла ли после этого его жена, которой он доверил даже имя — Полина, — не пойти на сближение? А та не хочет этого. Он снова вгляделся в обеих. Бланш держалась очень уверенно. Оттого ли, что чувствовала себя победительницей? Полина же явно сникла и была не в своей тарелке. Он вспомнил, как она улыбалась ему накануне. Теперь она вся напряглась и поджала губы… От ее ошеломленного лица ему сделалось больно. Это было не к добру. Она принимала все слишком близко к сердцу. Для него это было неожиданностью. Вечно одна и та же история: он ведет себя как безмозглый дурак, а другие из-за него потом страдают. Все это произошло очень быстро, на пороге класса, который обе женщины переступили вместе. Сделав Бланш знак, что торопится, он вышел на улицу. Смотреть на красное лицо Полины, избегавшей его взглядов, было для него пыткой.

Во второй половине дня он ей позвонил. Она все больше молчала, постигая первейшую задачу, которую ставит перед человеком любовь: молчать, покорно сносить и не рвать, даже если кажется, что все кончилось.

— Вы на меня в обиде? — спросил альковный голос.

Помимо воли она так вся и всколыхнулась и затрепетала: этот голос был для нее и погибелью, и упоением. Как ей хотелось слышать его звуки.

— Да нет, с чего бы это? — ответила она как можно проще. — Не в моих силах запретить вам быть женатым.

На самом деле ей этого ой как хотелось, и он мог догадаться об этом по ее изменившемуся голосу. Он попробовал обратить все в шутку:

— Честное слово! Вы ведь не ревнуете!

Он не мог поверить, что так оно и есть. И слегка подтрунивал над ней. Она молчала.

— Алло! Вы меня слышите? — Да.

— Я перестал вас слышать, думал, что-то с линией.

В эту минуту она осознала, чем она была: ненасытной и околдованной самкой. И совершенно потерялась. Он взял инициативу в свои руки.

— Вы любите вашего мужа?

Он прекрасно знал ответ на этот вопрос и задавал его только в качестве затравки для разговора.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— А вот почему: вы ведь не станете разводиться, как бы я вас ни умолял. Я прав? — подводил он к тому, чтобы услышать от нее «нет».

— Нет, — жалким голосом ответила она, уже смирившись с неизбежным и боясь только одного: как бы он не исчез навсегда.

А про себя подумала: «Вот так они и действуют: сперва поймают тебя, приручат к себе, а потом что хотят, то и делают».

— Я очень этому рад, поскольку это доказывает, что вы такая, как я о вас и думал. А теперь я вам все объясню.

***

И он пустился в рассказ о том, что произошло накануне после вечеринки.

— Мне неизвестно, по какой такой причине, но моя жена пожелала прекратить процедуру развода. Она попросила меня вернуться, сразу после закрытия клуба. — Он помолчал, прислушиваясь, не отзовется ли она. — Вы не хотите со мной говорить?

В телефонной трубке долго не раздавалось ни звука.

— Что я могу вам сказать? — тихо выговорила наконец Полина.

— Не знаю. Что угодно. Все что хотите. Откройтесь мне, я готов ко всему, — с нежностью попросил он.

Она все молчала.

— Жизнь — странная штука, — продолжал он. — Я ждал этой минуты месяцы, почти перестав надеяться, отчаивался. И вот наконец… И надо же было так случиться, чтобы это произошло именно в тот вечер, который мы провели вместе с вами, после ужина, на котором я по-настоящему с вами познакомился.

То, как он это говорил, вызвало у нее усмешку. Но он об этом не узнал.

— Считаете ли вы, что я вправе отказать своей жене в том, о чем она меня умоляет, не подозревая, что таково И мое желание? — Он помолчал. — Я вам не говорил, поскольку ни к чему было, но я никогда не верил в этот развод. Женщина, выбранная мною в жены, была сильной, прозорливой, любящей, и я не мог понять, как она может разрушить нашу семью. Меня принимали за сумасшедшего, ослепленного своим горем. Мне дали почувствовать, что я это заслужил. Мне повторяли: ничего не поделаешь, придется устроить поминки по самому себе. Кажется, это песенка наших дней. — Он с горечью рассмеялся, затем наступила тишина.

У Полины появилось ощущение, что его слова «этот ужин, на котором я по-настоящему с вами познакомился» — лишь красивый оборот, не более того. Она чуть было не расхохоталась, услышав их. Почему бы прямо не сказать: ужин, на котором я вас соблазнил? Ведь это и было сутью происшедшего. Правда, сейчас уже поздно об этом толковать… Ей пришло в голову: «Вот незадача жена вернулась к мужу именно в тот день, когда он соблазнил другую!»

***

Оба примолкли. У Полины в горле от всего услышанного стоял ком. И в то же время она была тронута его искренностью. Особенный голос действовал безотказно. Родившееся накануне чувство продолжало робко жить в ней, несмотря на крутой поворот в отношениях.

— Вам будут давать советы… не слушайте никого, — вновь заговорил он. — Бывает, другие и правы. Но есть вещи, которые знаешь только ты сам. Любовь, которая живет в тебе, та, что ты внушаешь другим. Словом, мне трудно говорить, но… Я счастлив. Теперь вы знаете все, я ничего от вас не утаил. Мне понятно ваше удивление, мое было не меньшим. И ни за что на свете я не стану портить то, что случилось. Вы ведь не можете на меня за это обижаться?

— Нет.

Наконец она хоть что-то произнесла. Он чувствовал она сокрушена до такой степени, что не в силах вымолвить ни слова. Тогда он решил слегка подбодрить ее. Нежность, которую он испытывал к этой потерянном молодой женщине, смягчала его и без того мягкий и вкрадчивый голос.

— Думаете, для нас с вами что-то меняется? — с неподражаемой прямолинейностью спросил он.

Он прекрасно понимал, что этот вопрос порожден возвращением Бланш. Полина не посмела его задать. Он же, напротив, демонстрировал простоту и честность. Словно для него не существовало уродливых, постыдных или неуместных вещей, о которых нельзя было говорить. Она была ему за это признательна.

— Не знаю, — ответила она, слегка придя в себя.

— Я думаю, именно так вы себе и напридумывали. — И, чтобы вывести ее из колеи муки, заговорил более веселым голосом: — Какая же вы безумица!

Он надеялся, что она улыбнется или рассмеется, но ничуть не бывало. Он снова посерьезнел:

— Вы рассказали обо мне мужу?

— Нет.

— Вот видите. И бросьте мучиться. А вам не нужен еще один муж?

— Нет.

— Ваш со всем справляется?

— Перестаньте шутить, — выговорила она, все же улыбнувшись.

В их отношения вернулось галантное начало.

***

Увы, говорить больше было не о чем. Он сказал все, что хотел, а она была не в состоянии поддержать разговор.

— Ну что ж, до скорого!

— Да, — еле слышно выдавила она.

— Я вам позвоню. Обещаю, — прошептал волшебный голос.

— Спасибо, — совсем уж беззвучно выдохнула она.

— До скорого, — повторил он и повесил трубку. И пошла обычная жизнь. Она заплакала навзрыд.

2

Все ее мысли были о нем. Началась самая потрясающая любовная греза, которую ей довелось пережить У нее даже возникала потребность уединиться, собраться с думами, чтобы свободно перебрать в памяти сам ужин прогулку, все, что было сказано. Она словно укладывалась спиралью в корзину воспоминаний, безразличная ко всему, что не имело отношения к этому воображаемому любовнику. Порой она ясно отдавала себе отчет, до чего лишена здравого смысла ее греза. А другие люди, случалось ли и им уходить в такие химерические мечты? — размышляла тогда она. Разве нельзя хоть на время перестать думать о нем? Она пыталась жить, как раньше. Но по прошествии короткого времени что-нибудь вновь наталкивало ее на мысли о Жиле Андре: например, она проезжала на машине по кварталу, где они ужинали, или узнавала, что вышла книга об ангелах, или на глаза попадалось желтое платье, или сталкивалась в детском саду с Бланш… Как и любой другой, ее внутренний мир был населен лицами, связанными с определенными словами. Стоило выскочить такому слову, и тут же, как черт из табакерки, лезло уже и чье-то лицо, а за ним и целая вереница воспоминаний: переплетение мест, имен, других персонажей. Невозможно забыть все, о чем не хочется вспоминать: множество слов возвращало ее к ее новому увлечению.

***

Задумывалась она и о себе: была ли она как псе другие женщины? Означало ли мечтать втайне о мужчине, который не был ее мужем, падение? Разумеется, ответов у нее не было. И это все равно означало так или иначе думать о нем. Ей мерещился его голос, повторяющий все те речи, которые прозвучали из его елейных уст в тот незабываемый вечер. Все его слова нашли в ней пристанище, осели в уголках ее памяти и посверкивали всякий раз, как она до них добиралась, пошумливали всякий раз, как она перетряхивала себя. Проще сказать: этот человек вошел в ее плоть и кровь. А вместе с ним и то, что уже было, и то, что происходило, и то, что еще могло произойти, и то, о чем она мечтала, предчувствуя, рисуя себе мысленно картины, разыгрывая в уме сценки, где он подавал ей реплики. Он завладел ее жизнью. Более того, его присутствие было настолько ощутимым, что из разряда нереального переходило в разряд реального, и тогда происходила удивительная вещь: нечто круглое, щекочущее, баламутившее все внутри нее начинало жить внизу живота.

Жиль Андре вернулся к жене. Был ли и он так же околдован Полиной, как Полина им? Она мечтала, чтобы это было так. Но не верила. Этого не могло быть… В жизни мужчин ничто не оказывается в подвешенном состоянии из-за любви. Они любят параллельно с делом, которым заняты, или помимо того, что делает их незаменимыми и внушает уважение к самим себе. Они настойчивы и упорны, лишь когда нужно завести женщину. После чего женскому сердцу предстоит проделать большой путь, обильно политый слезами и обставленный словами, которыми мужчины оправдывают свое отсутствие. Жиль Андре полностью подтверждал это мнение: он перестал появляться в детском саду и не искал с нею встреч. Однако регулярно звонил и подолгу беседовал с нею. Нужно ли говорить, как она ждала этих звонков? Она была прикована к его голосу, не понимая, что происходит, а он… позволял времени течь, а вещам идти своим чередом.

***

Он больше не был уверен, что увлечен ею. По многим причинам ему удалось освободиться от колдовских чар. Волшебство чьего-то присутствия измеряется тем, что исчезает вместе с ним. Он выбрался из магнетического поля, где действовало притяжение. Теперь он мог даже представить себе эту женщину, бывшую мечтой, такой, какой она была на самом деле: кочерга (сказали бы одни), вешалка (сказали бы другие), ни кожи ни рожи (сказали бы третьи). Словом, не такая уж умопомрачительная. И все же что-то у него к ней было помимо чувственного. Из-за Бланш он не ощущал себя свободным, как требуется для продолжения любовной истории. И тогда он принялся придумывать нечто совсем иного рода, чем обычная связь: влюбленная дружба, всепоглощающая и волнующая. Он пытался пробудить эту дружбу в Полине. Это было нелегко: страсть не терпит ничего, что не является страстью. «Немного терпения», — думал он и набирал номер ее телефона. При этом пускал в ход свой неотразимый голос. Полина угодила в эту паутину, сотканную им из полушепота, смеха и придыханий, или, скорее, он окутал ее этой тончайшей сетью, подобный великим портным, которым случается шить одежду на живую нитку, прямо на человеке.

Если бы она отважилась спросить его: «Я живу мечтой, а вы тоже? Вы думаете обо мне?» — он мог бы ответить: «Я думаю о вас очень часто». Они думали друг о друге, все дело было в том, кто сколько. Он: очень часто. Она: беспрестанно. Вот и вся разница. Он мог бы искренне сказать ей: «У нас с вами был сон, но жизнь его отобрала, и остался след этого сна». Он жил вдали от нее и не тужил, но все же зачем-то ему было нужно, чтобы она существовала. Нужно было время от времени удостоверяться, что она, любящая и нежная, есть на свете.

***

Частица его внутренней жизни, как ни крути, принадлежала ей: он уделял время разговорам с ней, подолгу выслушивал ее, ощущал ее трепетность, смешил ее, испытывал необъяснимое чувство: будто они сообщники. Была в его отношении к ней и доля чувственности. Он задумывался. Потребность сделать ее любовницей исчезла. Но и решимости все загасить у него не хватало. Да и к чему это было делать? Чтобы перестать причинять ей боль? Как-то не верилось, что она страдает. Не верилось, потому что не хотелось. Он звонил ей для того, чтобы она не страдала и не сомневалась, что они неразрывно связаны. Но ей-то этого было мало. Прежде колеблющаяся, теперь она страстно желала его всего. Он же, чей первый порыв был отвергнут, не торопился.

3

Они беседовали по телефону каждый день. И хотя они больше не бывали вместе, душевное сродство выжило. Но в каждом из них приняло разную форму. Он радовался тому, что она есть на свете, она приходила в отчаяние. Чувство к нему обрело форму слов, ожидания, мыслей о нем, слез, желания быть с ним. И все эти метаморфозы свершались по телефону.

— Когда я вновь увижу вас? — с мольбой спрашивала она.

— Скоро, — неизменно отвечал он.

Но они больше не виделись — с того самого ужина как бы странно это ни показалось.

— Вот бы снова поужинать вместе, — говорила она.

— Скоро, — следовало в ответ.

А время плело ткань ее лихорадочного ожидания. Он был глух к мольбам, решив оставить ее при себе, но не желая спешить.

— Много работы. Нет времени, — отнекивался он.

— Всегда одно и то же!

— Зато это правда.

Из них двоих он был самым благоразумным: думал о ребенке, которого она ждала, о ее муже, о своей заново обретенной дочери, словом, он слишком много думал, чтобы пуститься во все тяжкие. Она перестала понимать что-либо.

— Никто ни о чем не узнает.

— Я знаю.

У него все было хорошо: былая горечь ушла из его жизни. И дня не проходило, чтобы он не обнял дочку, жена снова расцвела и была влюблена в него. Ничто не омрачало и его деловую жизнь: он был вознагражден за свою изобретательность, обходительность и ум. Умеющий завязывать нужные связи, он много зарабатывал и занимался своим делом. К концу рабочего дня он обычно звонил околдованной им женщине и выслушивал ее невеселый смех.

— Почему вы никогда не соглашаетесь встретиться со мной? Вы меня боитесь?

Ей казалось, что она напугала его, приоткрыв ему силу своей страсти.

— Ну, чем вы можете меня напугать?

Тут она переставала что-нибудь понимать. Да и было ли что понимать? Любовник тянул, длил ухаживания, прислушивался к своему чувству…

— Но почему в вас такая перемена? — спросила она наконец.

— Да нет же.

— Вы сами знаете, что это так.

Он никогда ни в чем не признавался.

— Мы скоро увидимся, — говорил он ей со спокойной уверенностью, так, словно уже множество раз не обещал ей этого.

— Вы мне это твердите изо дня в день, а воз и ныне там. У нее появилась навязчивая идея: свидеться с ним.

Эта идея порхала вокруг нее, заставляя ее снова и снова прокручивать фильм об их ужине.

***

А что же ее муж? Неужто ничего не замечал? Глаза его жены… Порой эти глаза становились незрячими. Он украдкой наблюдал за ней. Ее голубые глаза заменяли ему и море, и лазурный небосвод. Его жена была такой мечтательной! Так он думал о ней. А она и впрямь пребывала в мечтах, вся уходила в них, так что рядом с ним оставалось лишь ее тело. Ей слышался вновь и вновь некий голос.

— Ты уже легла? — спрашивал муж.

Она загоралась от одних лишь мыслей. И тогда ей годился любой мужчина.

— Иди ко мне, — звала она мужа.

Он подходил к постели и нежно склонялся над ней. Она принимала его ласки, втайне лаская другого, в странном переплетении реального удовольствия и призрачного чувства. Плоть непроницаема.

— Я все думаю, на кого он будет похож, — говорил Марк, имея в виду их будущего ребенка и гладя ее живот. — Красавица моя!

— Толстуха! — отвечала она.

Он не соглашался. Они проходили путь привычной близости, известный им одним: со своими словечками, своим ритуалом, чья магия может в любую минуту рассеяться как дым.

— Ты такая нежная, — твердил Марк, а она думала о том, что и другой сказал бы ей то же самое, что, возможно, все говорят одно и то же.

4

Влюбленный человек бережет себя, посвящает себя себе: Полина забросила друзей. Два или три раза звонила Сара, Полина не перезвонила ей. Она знала, что Сара хочет женить на себя Тома, которому это не нужно. И хотя любовные муки сближают, Полина предпочитала переживать в одиночестве. К тому же не хотела надолго занимать телефон в ожидании звонка. Сара поведала ей о своей печальной судьбе любовницы:

— Представь себе — ночь провожу у него, все по полной программе, засыпаем на рассвете, от усталости меня качает, на работу иду не заходя домой. А там все шепчутся за моей спиной: «Она не ночевала дома…» — потому что я одета, как накануне. А тут одна редакторша предложила мне пообедать вместе. Догадайся, что было дальше? Рассказ о любовных похождениях Тома. Я просто наложила в штаны, клянусь тебе. Была вся как выжатым лимон. — Полина не знала, что ответить, но Саре этого и не требовалось. — Кажется, Жиль и Бланш уже не разводятся. Я так обрадовалась, узнав об этом.

— Ты знаешь Бланш Андре? — удивилась Полина.

— Скорее ее мужа! — ответила Сара.

— Вот как!

— Он знаком со всеми преуспевающими людьми в нашем городе!

Полина прикусила язык. Меньше всего ей хотелось слышать о нем из чужих уст. Ни у кого не было права говорить с ней об этом человеке. И хотя о нем говорили не так, как о других, все равно она не хотела ничего знать.

— А вот у Макса с Евой плохи дела!

— Я так и думала. Они без конца ссорились, и даже на людях.

Из разговоров с Сарой Полина узнавала о жизни знакомых.

— Мелюзину поместили в лечебницу, Анри каждый день ужинает в клубе. Можешь пойти взглянуть на него! Выпивает по графинчику красного! Уже пристрастился. Меня это бесит.

Полине было нечего сказать, она едва знала Мелюзину.

Сара продолжала:

— Луизе в пятый раз сделали искусственное оплодотворение, и снова неудача. Она превратилась в тень, а Гийому все нипочем.

— Откуда тебе знать, ты же не живешь с ними. Может, он очень внимателен к ней.

— Марк не вернулся? — спрашивала Сара после часового разговора.

— Который час? — пугалась Полина, глядя на будильник. — Скоро придет. — И они вешали трубки.

Было девять вечера. Полина так долго болтала, потому что знала: в это время Жиль не звонит, так как уже дома.

«Как они проводят вечер?» — задумывалась она о Жиле и Бланш, а потом гнала представавшие ее воображению картины.

Возвращался в работы Марк, обнимал ее — Теодор спит? — И шел взглянуть на сына. Потом они рассказывали друг другу, как прошел день.

Не во всех семьях вечер проходил так гладко.

— Почему ты говоришь, что вернешься в восемь, а возвращаешься в десять двадцать? — такими словами Ева встречала Макса.

— Откуда мне знать, что еще будут посетители, им ведь нужно уделить время. Да и дорога забита.

— Я сыта по горло, — вздыхает она. — Все сама да сама, тебя никогда нет, то собрания, то обеды. У меня же, представь себе, не хватает времени даже пообедать.

Он ждал, когда она закончит список его прегрешений, который он изучил наизусть. При этом она прищуривала глаза.

— Вот и хорошо, я тоже сыт по горло.

Он был полон решимости испугать жену. На ее лице обозначилось пугливое удивление.

— Давай поменяемся, — предложил он. — Делай как хочешь, но будь добра заработай пятьсот тысяч франков в год, я же буду сидеть дома с детьми.

— Ты не сможешь.

— Ничего, научусь.

— Что мне нужно, так это завести любовника! — говорит Ева.

— Давай заводи, может, начнешь снова улыбаться.

— Я буду не одна! Ты видел Жиля и Полину в клубе в день матча? И так-таки ничего не заметил?

— Ничегошеньки. Снова ты с этой своей дурацкой шуткой!

— И не заметил, как она была смущена? — Она снова прищурилась. — Думаешь, они любовники?

Ничего такого я не думаю. Все возможно, не берусь ничего утверждать, не мое это дело, терпеть не могу сплетен и россказней, и если они любовники — тем лучше для них, это меня не касается.

— Ты говоришь: тем лучше для них? Значит, и для Марка?

— В тот вечер в клубе Полина показалась мне прекрасной, как ангел, — проговорил он, с удовольствием предвкушая, какую бурю раздражения вызовет это у его жены. Та прямо-таки лишается дара речи. — От нее исходил какой-то особенный свет, она улыбалась всем своим существом — в этом суть ее очарования.

— Ну уж не знаю, что вы все в ней находите, не такая уж она красивая, и глаза у нее коровьи.

— Вы все ей завидуете. Как можно так жить, завидуя друг другу, ненавидя друг друга? И это называется подруги?!

— Меж нами нет ненависти!

Они смотрят друг на друга. Она думает: «Да, многое узнаешь, если умеешь наблюдать!» Она видела счастливую улыбку на лице Полины Арну в вечер матча. Хотя Полина та еще штучка, мастерица скрывать свои чувства за маской ледяной красоты. А тот здоровый бугай, должно быть, на седьмом небе оттого, что приручил эту телку…

5

Было ли это счастьем веры в себя? У него была самоуверенная манера утверждать что-то. И он словно забавлялся: она никогда не знала, говорит ли он серьезно или только играет, провоцируя ее.

— Я не думаю, чтобы вы любили мужа, — сказал катко Жиль.

Она сидела дома, будучи в отпуске по беременности.

— Откуда вам знать! — От неожиданности она даже рассмеялась.

— Вы мне сами об этом сказали.

— Никогда я не говорила ничего подобного! И не могла, ведь я думаю прямо противоположное.

— А то, о чем вы мне поведали две минуты назад? Вы не любите его, просто привязаны к нему, испытывает, нежность, вас трогает то, что с ним происходит. Но это не любовь.

— Если это не любовь, тогда что?

— Это долгий разговор. Любовь не сводится к этому но может все это включать в себя, и в этом случае вам недостает одного, или, — он поправился, — мне показа лось, что вам этого недостает.

— Чего же? — смеясь, поинтересовалась она, не оби девшись (он обратил на это внимание), словно принял;) сказанное им за истину.

— Говоря, я не должен забывать, кому я это говорю.

— Ну же, я вас внимательно слушаю.

С помощью голоса он ей послал обольстительную улыбку, и она ее уловила на расстоянии, потянула телефонный шнур и легла, чтобы было удобней вести этот выходящий за пределы приличия разговор.

Альковный голос увлекал ее в область томления и неги.

— Тут дело в жертвовании. Вот вы, вы ничем не жертвуете ради мужа, строите свою жизнь, а он вам помогает. Занимаетесь тем, что любите, рисуете. Им же вы интересуетесь меньше, чем, скажем, каким-нибудь чулком! — со смехом выдал он.

Как она любила его смех!

— Но это неправда! — запротестовала было она, но больше для проформы, вдруг осознав, что все обстояло именно так, как он говорит. — Вы слишком много на себя берете.

— Просто я вас изучил. Вы передо мной словно голая.

После этих слов ни с той, ни с другой стороны долго не доносилось ни звука. Ей нравилось с ним все, даже молчать.

— Вы уже были когда-нибудь уверены в том, что любите?

— Можно ли быть в этом уверенной? Я всегда сомневаюсь, поскольку вижу, что в супружеской любви я получаю сама столько же удовольствия, сколько счастья доставляю мужу. За чувствами скрыто столько заинтересованности и эгоизма, что я задаюсь вопросом, любовь ли это.

— Но по-настоящему проблема в ином, — рассуждал он.

— Как вы уверены в себе!

— Это чтобы позлить вас. Но я отлично понимаю, о чем вы говорите. Вы нуждаетесь в муже, и это смущает вас с вашей идеей альтруистической любви. И вам есть от чего смущаться, — продолжал альковный голос, действовавший на нее, как живая вода, — ибо вы не любите мужа.

Она рассмеялась.

— Но вы бессильны, вы получили такое воспитание, ваша цель — образовывать ячейку. Это и есть ваш брак: предприятие, в котором свои расходные статьи, свои прибыли, которое производит детей с помощью двух взаимодополняющих друг друга существ. Множество семей функционируют подобным образом, и в этом случае термин «семья» лишается каких-либо нравственных критериев, поскольку не имеет отношения к любви.

— А вы свою жену любите?

— Нет, мы с ней примерно как вы с вашим мужем.

— А вы уже испытывали любовь к женщине?

— Нет.

Он не лгал, не принимал позы, был искренен.

— А я? — спросила она.

— О, вы самая влюбленная из женщин, которых я знаю.

Оба покатились со смеху, потому что смысл его слов был как раз противоположным тому, о чем она спросила: «Вы меня любите». И он говорил ей об этом так, словно сама она об этом еще не знала, а он знал! Но ей не хотелось, чтобы ему все так легко сходило с рук.

— Зря вы так в это уверовали. Бывает, я и впрямь что-то испытываю к вам, но это лишь влечение.

— Вы ошибаетесь, и я вам уже говорил: вы и я — это уникальный случай, и дело тут не во влечении.

Нарочно ли он повторял это при каждом удобном случае? Ей вновь захотелось перечить ему: «Конечно же, во влечении!», но она промолчала, радуясь тому, что есть прозвучавшим словам, доверительным отношениям, взаимопониманию, не надеясь ни на что, ни на время, ни на случай, и ничего не просчитывая.

— У меня ни с кем нет такого строя отношений, как с вами.

— И я ни с кем не говорю о том, о чем мы говорим с вами.

— Надеюсь, — пошутил он и попрощался: — Ну, всего! Он стал частенько так с ней прощаться, и для нее это было как оскорбление, потому, наверное, что она никогда не хотела вешать трубку, из которой доносились звуки его голоса.

— Звоните! — умоляюще просила она иногда. Порой голос может быть способным на то же, на что и другие части тела, то есть совершать хватательные движения. Тогда он проникает в вас глубже, чем мужское естество. «Что может голос?» — думала она. Голос может поселиться в вас — в животе, в груди — и изводить, дразнить, разжигать вашу потребность в любви, приподнимать ее, как морской бриз юбку. «Неужели я влюблена в голос?» — мучилась она.

6

Его слова были подобны стволам деревьев, падающим в озеро и образующим на дне штабеля: они западали ей в душу и лежали там, невидимые, колеблемые подводными течениями, водоворотами, со временем их накапливалось все больше и больше, и вот они уже были готовы показаться над поверхностью воды. Подобные стволам, тяжелым и громоздким, они были потаенным строевым лесом ее мыслей. «Вы самая влюбленная женщина, которую я знаю. Лучшее в вас — не красота, а темперамент. У меня ни с кем нет таких отношений, как с вами. Вы не любите мужа, вы думаете, что любите, но на самом деле это не так. Вы с ним ячейка общества. Это не ваша вина, вы так воспитаны». Слова заводили хоровод, а то и отплясывали сарабанду. Что в ней было лучшим? Да, у них ни на что не похожие отношения. Она не любит мужа? В иные вечера он раздражал ее одним своим присутствием, разве это не признак? Любила ли она его или ошибалась? Ячейка? Пусть так, но она никогда не покинет эту ячейку, не разведется ни за что на свете. «Вас так воспитали». Откуда ему знать? Если даже она сама не знала?

— Не говорите обо мне никому. Я хочу, чтобы никто не знал о наших разговорах.

— Но почему?

— Я вам уже объяснял: Я люблю тайны. Однажды, в полной тайне от всех я открыл для себя любовь.

— Вы верите в тайны?

— Я верю в свои тайны.

— Я думаю, не сегодня-завтра все выплывет наружу. Словно тайны непременно попадают к тому, кто их дожидается, к некоему предопределенному лицу. Говорят, что тайна — это то, что за один раз доверяется одному.

— Могли бы вы доверить за один раз кому-то одному то, что испытываете, общаясь со мной? — спросил он, поймав ее на слове.

При этом он был серьезен, настолько, что ей это показалось даже чересчур: в сущности, эта серьезность состояла в том, чтобы как-то расширительно, даже преувеличенно истолковать ее чувства к нему. Но вместо того чтобы высмеять его, она вновь пошла на поводу у доходящего до крайности голоса.

— Нет, я не смогла бы доверить этого никому.

— Вот видите, — хитро заключил он, довольный ее ответом.

— Однажды я упрекнула одного мужчину в том, что он даже не скрывает своих измен от жены, а он мне ответил: «Если это тайна, значит, не любовь. Другого не дано». Полагаю, он имел в виду, что любовь — это что-то очень сильное, захватывающее и не оставляющее места ни для чего другого, и потому не может храниться в тайне.

— Да, он, безусловно, имел в виду именно это. Хотя точно не знаю, поскольку сам не слышал.

— Так как? Что вы об этом думаете?

— Наверное, он был прав, — не задумываясь, ответил он.

О, как ранил ее его ответ! Ответить так означало сказать ей: «Я вас не люблю. У нас с вами не любовь». Так он и думал. Он ей с самого первого раза говорил: «Я не знаю, что у нас с вами». Это было то, что он думал. Они были связаны. Но чем, он не понимал. Было у него к ней и влечение, особенно сильно проявившееся в их первую и последнюю встречу. Но было и что-то другое, что стояло на пути влечения. Это была безмерная нежность, ощущение полного скрытого подобия. Эта женщина была ему сестрой, ему подобной. Никогда еще не встречал он существа, в такой степени похожего на него. И потому не желал делать ее своей любовницей.

Она же хотела именно этого. И еще, может быть, одного: ощутить его тепло. В нем была заложена мужская сила, толкающая его к ней и ее к нему. До какой степени сильно было ее желание? До какой степени сдерживался он? Он тянул, услаждая себя ни на что не похожими отношениями, не торопился. Ему было интересно: «Сколько продлится влечение?» Он предоставил Бланш водить дочку в детский сад и не предпринимал ничего, чтобы увидеть Полину. Она же спала и видела встречу с ним, и этот ее пыл влюбленной женщины он прекрасно ощущал. Но все ее просьбы о встрече оставались без внимания. Он держался на расстоянии, занятый поддержанием огня в семейном очаге и решимостью покончить с молодой любовницей, которую завел до встречи с Полиной и от которой утомился. Но не позволял Полине забыть себя. Как он был слаб! Женщины… он без устали любил их. «Мне это необходимо», — скажет он ей позднее.

— Я вас не отвлекаю? Чем вы заняты? Хорошо поработали? Грустите? Рисовали сегодня? Я рад. Не позволяйте себе бездельничать. Вам это не идет.

Говоря с ней по телефону, он получал отдохновение. Он не говорил с ней о других, только о ней самой, о себе, если она спрашивала, а больше всего — о них обоих: о них, сидевших друг напротив друга два месяца назад в кафе, о них теперешних и о них завтрашних — об их уникальной и такой всепоглощающей связи… и т. д. и т. п. Любовь желает слышать о самой себе. Он чем-нибудь восторгался, смеялся — и все вокруг оживало.

— Вы заняты интересным делом. Я? Я в порядке. Как вы одеты?

Она же, всегда изысканная, пылкая во время разговора и мрачная в момент расставания, была что медленно закипающая на огне вода.

VII В ПОСТЕЛИ

1

В конце концов это свершилось: они вновь свиделись. Раза два или три в бистро. Встречи сильно на нее действовали: легкий шутливый тон в начале сменялся томительным ожиданием. Что она говорила… не имело большого значения. Ее голубые глаза беспрестанно улыбались. Между губами, раздвигающимися в улыбке, сверкал ряд жемчужин. Она была умопомрачительно молода «Вот победа так победа», — думал он. Она же не думала ни о чем ином, кроме как о любви, ее сердце превратилось в машину по производству грез. Они странным образом двигались в разных направлениях: она — к огню, он — от огня. Он потихоньку справился с собой: она больше не производила на него прежнего впечатления Во второй раз ее лицо ошеломило его меньше, а любое мимолетное несовершенство и вовсе грозило разочаровать. Он нашел ее бледной. Ясное дело, причиной тому была ее беременность. Сама ее усталость наделяла ее чувственной негой. Она непременно хотела переспать с ним. «Почему я должен отказать ей в том, что давал стольким другим?» — резонно подумал он, но продолжал колебаться: она все принимала слишком близко к сердцу, и потому ему не очень хотелось завершающего акта! Надеялся ли он сохранить ее подольше? Может быть, навсегда? Как знать? Все это такая тонкая материя. С ней было не так, как с другими, и он не желал быть причиной ее мучений. Он в большей степени понимал, жалел ее, чем желал. Но у нее в крови бродила весна. Она, видимо, сама не ожидала, что так воспылает к нему. Он ее добивался и теперь чувствовал ответственность. Однажды он сдался. Стоял сентябрь: было холодно, без конца шел дождь. Он пригласил ее к себе, делая это для нее, а не для себя, желая доставить ей удовольствие и прекратить противостояние с женщиной, предлагавшей ему себя. Он принял ее, чтобы одарить своей любовью. Получилось же нечто совсем иного рода. В тот миг, когда он дотронулся до нее, он уже знал, что совершает глупость: запирает в некую шкатулку бродило страданий.

***

Она пришла к нему в своем широком пальто из красного драпа, в котором когда-то поразила его воображение, и встала в дверях. Но от того магического мига осталось лишь воспоминание, она уже не вызывала в нем первоначального восторга, видимо, это безвозвратно ушло. К счастью, она не догадывалась, что впечатления непостоянны. Из-под черного берета, надвинутого на лоб, выбивались светлые прядки, щекочущие ей лицо.

— Ну что ж вы стоите? Входите!

В лице у нее не было ни кровинки, она походила на человека, догадывающегося, что он обманут судьбой. Бешено стучало сердце, и его никак было не унять. Ее спина, поясница заледенели, а те места, которые обычно выделяют влагу, покрылись холодным потом; вся она была как натянутая струна, ждущая приговора судьбы. В самой сердцевине ее тела билось ощущение величия момента, могущего испепелить ее, вознести до небес, привести к отречению от себя и даже к смерти, нашему общему уделу. Она испытывала на себе действие темных сил тяготения и страха, веря, что ее ждет миг счастья в то время, когда, возможно, всего лишь угодила в лапы химер. Она так желала этого, что еще чуть-чуть — и было бы уже поздно. То, что самая большая мечта сбывается, когда в нее перестаешь верить, когда она вторгается в душевный покой, заново обретенный, казалось несправедливым, если не абсурдным. Ее влечение, не подпитываемое со стороны, уже готово было отчаяться. Она свыклась с устоявшимся положением вещей: могла думать о Жиле Андре без мучении, не видеться с ним. И не умирала. Она снова открывала для себя, как прекрасна жизнь, стоило ей выйти из тени этой ничего не принесшей ей любви. И именно в ту минуту, когда она почти смирилась, он позвонил и назначил свидание. Догадался ли он, что она уже приняла свое поражение? Или же уступал ее мольбам? Она предлагала ему себя. Совсем не воспользоваться этим было немыслимо. Красивая женщина по пальцам может сосчитать отказавших ей мужчин. Но Полине было не до того. Она завоевала-таки его.

— Вы хорошо себя чувствуете? — разглядывая ее, поинтересовался он, обеспокоенный ее бледностью, не в силах забыть также о ее беременности.

Она молчала, словно ее взяла оторопь. Могло ли ей прежде прийти в голову, что она откликнется на зов мужчины и явится в его дом, когда там не будет его жены? Что голой и беременной предстанет перед ним ради удовлетворения желания? Ей открывалось, до какой степени удивительными могут быть собственные поступки.

— Давайте ваше пальто и присядьте. Она пожелала остаться в верхней одежде.

— Подожду, пока согреюсь.

Отопление еще не работало. Он извинился.

— Очень холодно для сентября, — проговорила она.

— Вам нездоровится! — расстроенно проговорил он.

— Просто оробела, — пролепетала она со своей прекрасной улыбкой.

Ему захотелось как-то ободрить ее; дотронувшись до ее руки, он почувствовал: она сейчас расплачется, такими несказанно несчастными были ее лицо и улыбка. Она испытывала потрясение и могла бы произнести: «Я пришла к вам с отчаяния, я только и делала, что ждала и мечтала об этом миге. Боюсь, как бы явь не оказалась безобразной. Поклянитесь, что для вас это так же важно, как и для меня». Но можно ли выговорить такое? Ее примут за полную дуру или истеричку, все видящую в черных тонах. Это-то она понимала. И все же думала именно так, хоть и не могла этого выразить. Иные фразы нейдут наружу, застревая в потаенных уголках женского сердца, отравляют жизнь, подчиняют себе личность. Она стояла перед ним, не в силах выразить всего, что жило в ней. Кое-чем она с ним все же поделилась.

— Готовясь к встрече с вами, я всякий раз испытываю страх, — дрожа, проговорила она. — У меня даже желудок сводит, как перед экзаменом. Чего я боюсь?

Неподдельное удивление заставило ее произнести это вслух.

— Право, не знаю, — ответил чарующий голос. Вдруг этот голос утратил былую значительность и стал банальным вблизи банальной развязки. Она отказывалась это замечать как нечто неприемлемое для себя.

— Я боюсь вам не понравиться, боюсь вашего непостоянства, боюсь, прежнее уйдет. Очень сильное чувство соседствует обычно с глубочайшей боязнью.

Она не была уверена, что он ее слушает, поскольку стоило ей замолчать, как он прошептал:

— За мной должен зайти один друг, мы собирались вместе поужинать, так вот, я не хочу, чтобы он знал, что я дома.

Это не имело ни малейшего отношения к тому, что говорила она.

— Пойдемте.

Он провел ее в свой кабинет, погасил свет; квартира была погружена в полную темноту. Застыв на месте, слегка откинувшись назад, она молчала, опоминаясь от охватившей ее оторопи.

— Вы красивая.

Он подошел совсем близко и коснулся губами ее виска. Она почувствовала, что он взволнован, но ведь ему не впервой было оказываться в таких ситуациях. Если бы было иначе, парализующая лихорадка, связанная с воображаемым удовольствием, заранее обрекла бы это свидание на провал. Было предпочтительнее, чтобы в эту минуту Жиль Андре был в большей степени легкомысленным, чем потрясенным. Но женщине не дано знать всего этого, и она старалась не думать о его ветрености.

Стоя перед ней, так и не скинувшей своего красного пальто, он поцеловал ее в глаза, в шею, в крылья носа, нежно снял с ее головы берет, вдохнул аромат волос. Она не осталась безучастной и отвечала на его поцелуи. Он взял ее голову в свои руки и, глядя в ее лицо, постарался запечатлеть в себе его девственную невинность.

— Как давно… — вдохнул альковный голос.

Она стояла перед ним, податливая, вручающая себя ему, даже не ему, а тому, что их единило, роднило — мольбам, клятвам, нежности, всему, что нас гнет и распрямляет.

— Я боюсь.

— Чего?

— Вас. — Она задумалась. — Я боюсь поверить потом, что люблю вас.

— Вы уже в это верите! — засмеялся он.

Она была слишком потеряна: где уж тут было возмущаться. Однако понять причину его смеха было не так просто. Может быть, он был рад ей или доволен, что любим. Был ли он когда-либо еще так уверен в чьей-либо любви? И все же смеяться было жестокосердно с его стороны. Он знал, что с ней творится, и наслаждался тем, что она пребывала в той точке любви, где его уже не было. Для него это было забавой.

— А вам не кажется, что вы меня любите? — ни с того ни с сего брякнула она.

Его смех тут же оборвался. Но поскольку он был очень обеспокоен тем, как бы не нагрянул его друг, он не вник в суть ее вопроса.

— Что мне должно казаться? — помолчав, спросил он.

— Что вы меня любите. Вам так не кажется? — выдохнула она, жалкая и несчастная.

— Нет, — сообщил он ей на ухо, целуя ее.

Он не хотел ей говорить, что любит ее. К чему это? Да и мог ли он так думать, объятый желанием? Он снова стал целовать ее; у него были необыкновенно мягкие губы. Он расстегнул золотые пуговицы пальто, оно распахнулось, и его руки протянулись к ее телу. Ненасытная страсть, снедавшая ее все это время, вдруг улеглась. Ну, вот оно и пришло, все, что мучило, распаляло. «Наконец-то это произойдет, я в его власти», — подумала она.

Она позволяла завоевывать себя, как земля, открытая морю. Он пробудил в ней инстинкт, она хотела, чтобы ее взяли.

Он не имел какого-то четкого плана действий, он лишь совершал все то, что представлялось ему в самую первую их встречу. Он догадывался, в каком состоянии она пребывает, и хотел доставить ей удовольствие, показать, каким оно может быть, как бы внушал ей: «Вот на что вы способны, я это чувствовал, теперь благодаря мне вам это известно». О, он умел обходиться с женщинами: шаг за шагом, поцелуй, ласка… Такая нежная женщина — несказанный подарок. И если даже ни одна из ласк не невинна, даже если он рисковал причинить ей боль, теперь уж ей не отвертеться. Его руки не выпускали ее — из самых безмолвных глубин ее существа поднялось предельное ощущение расслабления. Под его поцелуями и ласками она переставала быть единой, распадалась на части. Соблазнив ее, он отказался от признания в любви. Но и ради остального стоило прийти к нему. Он обращался с ней так, как было свойственно ему. Погладил бедра, венерин холм. Ее беременность была единственным необычным обстоятельством во всей этой ситуации. Он всегда любил иметь дело с чужими женами, но не в такой момент их жизни.

— Вы не очень пополнели.

Он взял в руки ее груди. Даже у беременной они были у нее как у девчонки.

— Вишенки, да и только!

Она рассмеялась. Внутренняя дрожь улеглась, она раскрылась навстречу ему.

***

Она пришла только за этим. Но можно ли признаться в этом самой себе? Она было попыталась сделать вид.

что пришла поболтать. Но слова не могли насытить ту, что пробудилась в ней. Со времени первого ужина она лелеяла мечту предаться утехам любви. Засыпала и просыпалась с этой своей драгоценной мечтой. Как вообразить, что весь остальной мир, все, что говорится, делается, ощущается, все прочие, с кем это может происходить, говориться, ощущаться, — все исчезло в настойчивом биении не находящего выхода желания? Почему не происходило того, что было предначертано? Она уже перестала что-либо понимать. Неторопливый ход событий зажег в ней неугасимый огонь. Но она не признавалась себе в этой ненасытимости. И теперь у нее было сияющее и запрокинутое лицо той, что находится в погоне за чем-то, чего так не хватало.

— Беременная до зубов и нагая! — прошептал чудо-голос.

— Вас это шокирует? — спросила она, отстраняясь.

— Вовсе нет, — ответил он, схватил ее и усадил на себя.

Страсть вступила в свои права. Он улыбался, созерцая ее.

— Вы красивая! — в который уж раз повторил он.

— Вы всегда этому удивляетесь.

— Удивляюсь, потому что люблю в вас вовсе не это. Так она почувствовала себя красивой, и даже сверх того. Он умел сделать тяжелое легким, словно инстинктивно, с языческой уверенностью знал, чем могут быть совесть и чистота, лишенные украшений, приданных тем, кто ведает ими. Так по крайней мере она думала, не видя в нем распутника. С ним к ней пришла свобода.

***

Ничего другого, кроме жестов страсти, им не оставалось. Не беседовать же им, в самом деле, снова! Настал черед прикосновений. Она испытывала спонтанную конвульсию влажной плоти, жгучую ноющую боль, которой невозможно сопротивляться.

— Я боюсь причинить вам боль.

Но теперь он уже не мог отказаться от того, чтобы ввести могучее орудие природы в распаленный цветок пола этой преображенной женщины. Ощущение шелковистости, испытываемое его ладонями, подстегивало его сделать это. Им управлял инстинкт.

— Вам не больно? — снова спросил он, уже не властелин своей воли.

— О нет, — отвечала она, едва слышно.

Впервые такие близкие друг другу, они замолчали. Ее тело под его руками обретало свои границы. Он ваял ее, и она получала представление о своем теле.

— Вы обжигающая.

Она не отвечала. Внутренняя пульсация сотрясала все ее существо, безмолвные слезы текли по щекам. Он старался быть с ней как можно нежнее, подстраивал под нее свои движения, томительный ритм которых в конце концов перестает удовлетворять, после чего требуется грубое завершение: полоснуть, нанести рану во имя острого, невыносимого наслаждения, пронизывающего с ног до головы и исторгающего стон.

Он отдался естественным танцующим движениям тел. Она подстроилась под него. Да с такой легкостью, что он был немало удивлен тем, как скоро их тела нашли общий язык. Вот в эту-то минуту его и осенило, что они были любовниками в прошлой жизни. Да-да, они уже знали друг друга задолго до этого! Все было просто, без затруднений, непринужденно. Он еще глубже вжался в нее, чутко улавливая ее ощущения, сосредоточив внимание на внутреннем созвездии, которое оживало. Она была его отзвуком, его отголоском. Он был смущен. Можно ли и дальше не замечать, что она любит? Ему захотелось превратиться в ангела, преисполненного крепостью и нежностью. Его заряженное семенем оружие, вставленное в ее истекающую соками плоть, ходило взад-вперед, а он был постыдно счастлив и твердил ее имя: «Полина… Полина…» Она была затоплена блаженным потоком и уже удалялась от него в сферу своих собственных ощущений, ширящихся, растущих… пока вовсе не пропала куда-то, после вздоха. Наступила тишина. Та, кем она была, исчезла. Ее мозг, соскользнув со своего места, добрался до некой точки, где что-то мягко, неторопливо потрескивало и постукивало. Мало-помалу в недрах этого затмения она узнала, что была поющим пламенем, чьи жизненосные языки расходятся с кровью по телу. Ее белые щеки и лоб покраснели, высокомерная красота переплавилась в подвижную божественность черт.

***

Ее лицо было таким, словно с него в результате какого-то потрясения упала маска и оно обнажилось до самых своих потаенных пределов; волосы были растрепаны, как у утопленницы. Мягкие губы шептали ей что-то, но она уже не слышала. Зрелище белой вздувшейся наготы, предстающее его взору, стоило ему ненадолго открыть глаза, захватило его. Разум, живущий в их телах, был самостоятельным, отдельным от них. Жиль погружался в горячую мягкость ее лона, будто в пену морскую, как никогда четко ощущая, где начинается и кончается его собственная плоть.

***

Естество Марка Арну не имело ничего общего с естеством Жиля Андре. Оттого и ощущения Полины Арну были иными. Любовь извиняла все, подавляя и угрызения, и чувство вины. Их тела переплелись, и они отправились по волнам исконных ощущений, без единого слова научающих, что такое быть то внутри, то снаружи, и наоборот, быть то заполненной инородным телом, то опустевшей. Она была гладью морской, а он скользил по ее поверхности. В своих погружениях он касался ее подрагивающего дна. По его членам разлилось женское тепло. Он безудержно целовал ее. Позже, улыбающаяся, слегка утомленная, прикрывающая груди и глядящая на свой круглый живот, она еще раз продемонстрировала ему, чем были для него женщины: созданиями, предназначенными для любви.

Но она понимала, что таким же он мог быть и с другой.

— Вы любите женщин. Женственность. Но не меня.

— Вы ошибаетесь, — улыбнулся он. — Я ни с кем не переживал ничего подобного.

— Ну, не подобное, так что-то другое! — с сожалением проговорила она.

— Да, это правда. — Он не хотел ей лгать. — Женственность способна во всех своих обличиях покорить меня. Минутку!

Он выглядел таким счастливым! Его жизнелюбие заставило ее вздрогнуть. Она уже переживала, что придется расстаться, а он знай себе широко улыбается! Он видел, что она расстроена, и притянул ее к себе, не говоря ни слова. Она заплакала, не объясняя отчего, затем взяла себя в руки, и так они сидели, прижавшись друг к другу. Он гладил ее округлившиеся плечи и руки и ничем не мог ей помочь. Объятие выявило различие между ними. Когда же он вновь ответил на призыв ее горячего тела, его охватила такая невыразимая печаль, которой он не мог с ней поделиться. По ее блестящим влюбленным глазам он прочел, что от него она выйдет другой. Видно, женщины платят дань несравненному Эросу. Сила страсти, предельная нежность, непристойность оставляют по себе шрамы. Когда любовные утехи увеличивают женскую привязанность и боль расставания, что это — проклятие или мрачное изобретение мужчин? Словно пребывание тела в горниле страсти оставляет по себе любовь. Словно рождение детей, как и движения фаллоса, открывают для женщины безбрежные дали надежды, чудеса привязанности. Такова ли женская природа, или же это передается от матери к дочери? И все это вопреки ветрености возлюбленных. Полине не подняться с ложа любви прежней, с легкой душой. Расставаясь с нею, он увидит другую Полину. Как ей будет его не хватать! Как она будет жаждать встреч с ним, вооружившись долготерпением. А пока он снова припал к ее красоте и стал покрывать ее поцелуями. Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Поскольку он ждал этого звонка, то был начеку и слышал, как на его этаже остановился лифт.

— Тс-с, — приложив палец к губам, прошептал он.

Они замерли. Было еще два звонка, после чего стукнула, закрывшись, дверь лифта. Они лежали друг подле друга, их сердца испуганно бились. Тишина и полумрак были их сообщниками.

— Ушел, — тихо выдохнул он.

Она почувствовала его дыхание на своей щеке. Она не насытилась, хотелось продолжения. Она утратила разум и здравый смысл.

— Испугались? — спросил он.

— Очень.

— Мне это ужасно понравилось.

— А мне нет.

***

Он посмотрел на нее так, словно пытался понять, что изменилось в нем самом по отношению к ней после близости: правильно или ошибочно оценивал он ее прежде?

— Впервые увидев вас, я не мог отвести глаз от вашего лица.

— Я поняла тогда, как вы на меня смотрите.

— Подействовало ли это на вас?

— Не сразу, сперва только польстило, доставило удовольствие. Я подумала: неплохое начало дня. И лишь потом, когда вспомнила об этом, да вы продолжали…

— Ну так как же?

Она загадочно улыбнулась, словно решила ничего больше ему не говорить.

— Я хочу точно знать, что чувствуют женщины, когда на них смотрят по-настоящему. Мне это неизвестно.

— Но вы же знаете, что это действует! Она засмеялась, он немного успокоился.

— Ответьте же мне. Что вы чувствовали, когда я пожирал вас глазами?

— Не знаю, смогу ли выразить словами!

— А вы попробуйте.

— Я не помню.

— Это неправда!

— Клянусь вам!

— Ну сделайте усилие!

— Сначала я смутилась.

— Смутились? Как именно?

— Ну, смешалась, мне было не по себе.

— А потом?

— А потом очень радовалась. Было так приятно, я скоро к этому привыкла.

— Привыкли, что вами любуются? — Да.

— А вы уверены, что вами любовались?

— Я думала, что нравлюсь вам, — отвечала она, порозовев.

— И правильно делали.

Она призадумалась, с уст ее готов был сорваться вопрос: «А теперь я вам нравлюсь?» Но раз ей хотелось задать этот вопрос, значит, ответ был ей известен: очарование рассеялось.

— И что произошло, когда вы так подумали?

— Как будто жизнь снова забила ключом. Как будто что-то очень приятное должно было произойти. Ваш взгляд стал мне нужен.

— А мужу вы сказали?

— Конечно, нет!

— А догадаться он мог?

— Не думаю.

— Словом, это ничего не меняло в ваших с ним отношениях.

— Да вроде нет.

— Почему вы сказали, что жизнь снова забила ключом?

Ей казалось, что это ясно без объяснении.

— Потому что, как бы это сказать… Потому что… любить кого-то долгое время и влюбиться — разные вещи.

— А у вас появилось впечатление, что вы влюбились? — удивился он слегка.

— У меня появилось ощущение, что это возможно, — обидевшись, ответила она.

— Потому что я вам тоже нравился?

— Должно быть, во всяком случае, вы не были мне неприятны, и, я вам уже сказала, получала удовольствие от того, как вы на меня смотрели! — И прибавила: — Что может быть интереснее встреч? Не так уж часто они случаются!

— А у вас было ощущение, что вы встретили кого-то?

— Это вас удивляет? — разочарованная тем, что он задал этот вопрос, протянула она.

— Нет, у меня и у самого было ощущение, что происходит что-то.

— Что-то магнетическое, — добавила она.

— Можно и так назвать. И что же дальше? — с ликованием спросил он.

— Как что дальше?

— Ну, что происходило дальше в вашей хорошенькой головке?

— Ничего! Я надеялась, что снова увижу вас в детском саду.

— Ах, плутовка!

— А что происходило в вашей головке?

Он открыто рассмеялся. Затем согласился с таким, распределением ролей и ответил:

— Сперва я попробовал не думать о вас. Но мы виделись слишком часто.

— Ну и?..

— Тогда я решил: будь что будет! И все думал, как к вам подступиться.

Она улыбнулась, словно хорошо помнила этот момент.

— Сперва я придумал пригласить вас в гости с сыном. Но моя дочь не проявила никакого интереса к вашему Теодору. Пришлось думать дальше, чтобы как-то познакомиться с вами накоротке.

Больше всего на свете она любила, когда он говорил о них двоих!

— Я думала, вы не осмелитесь.

— Я да не осмелюсь! Вы меня не знаете.

— Увы, нет. Я считала, что у вас нет ни одного благо видного предлога.

Он засмеялся очень искренне, потому что выяснялось, что это было не что иное, как ловушка, и что он был в таких делах мастер.

— И вы, значит, решили за мной приударить? — насмешливо спросила она.

— Я очень увлекся! Мне не оставалось ничего иного, кроме как попытать счастья.

— Я с уважением и восхищением взирала тогда на ваши действия.

— Правда? Но почему?

— Потому что ни разу не сделала первого шага навстречу мужчине сама.

— Неужели?

— Я на это не способна.

— Потому что уверили себя в этом, а кроме того, ни разу не приспичило.

— Да, это так, но все же я робкая.

— Не так чтобы очень. Я не считаю вас робкой.

— С вами нет.

— А знаете почему? Вот это был вопрос!

— Не знаю. Мне было хорошо с вами.

— Мне тоже. Причем сразу.

Ему показалось, что она наслаждается этой фразой.

Но он не нарочно так сказал, он просто был искренен и счастлив всякий раз, как доставлял ей удовольствие, не прибегая ко лжи или уверткам.

— Вы когда-нибудь уже так разговаривали с женщинами?

— Ну что вы все об одном и том же! Впечатление было такое, что зрелый муж беседует с девчонкой. Она его послушалась.

— Ничто ни на что не похоже, у меня было столько женщин, что и не перечесть, и каждая в чем-то неповторима.

— А ваша жена?

— А что моя жена? Что еще вам хочется знать?! — Он улыбался ей как ребенку.

Она не знала, что ответить, и они замолчали. Может и впрямь освобождаешься от ненужного, высказавшись вслух? Этот разговор изменил ее взгляд: приходилось допустить, что она не является единственной и неповторимой, как она себе вообразила, и что она в постели с полигамным мужчиной.

— Но вы меня преследовали!

Ей хотелось, чтобы хотя бы этот пункт не вызывал споров. Но и этого не случилось.

— Я так не считаю. После того ужина я оставил вас в покое.

— Но зло свершилось!

— Просто вы очень шустрая! Вы умоляли меня принять вас сегодня.

Это уж было слишком не по-джентльменски.

— А вам самому этого не хотелось?

Голосок у нее стал тоненьким-тоненьким. Он рас строился, что она так ранима.

— Хотелось, и я получил тончайшее наслаждение Вы чувственны до… — Альковный голос прервался.

Чтобы как-то разрядить обстановку, он рассмеялся. Она же так обиделась, что уже ничего не чувствовала.

— Вы признаетесь мужу?

— Ни за что на свете! Кроме горя, это ничего не даст.

— Вы правы.

— Думаю, мы с вами похожи, мне тоже нравится, что никто не в курсе нашего знакомства. С тех пор, как я вас встретила, я ощутила вкус к тайнам!

Он был доволен. Как это кстати! Она — его сестра, нет, они — двойняшки.

— Вы — мой тайный любовник. — Она сделала вид, что шутит, хотя это было именно так.

Он, не задумываясь, парировал с серьезным видом:

— О, не надо так думать. Я не ваш любовник.

Она помертвела, потому как хорошо понимала, что он имеет в виду. Мол, нечего фантазировать и воспламеняться зазря. И чтобы быть уверенным, что она не потеряет благоразумие и не станет обольщаться, он разъяснил ей, как понимал слово «любовники»: это не то, что произошло с ними сегодня, а нечто большее, повторяющееся, а у них повторения не будет. Приподнятое настроение как рукой сняло.

— Где у вас ванная комната?

***

Они вышли из дому и молча дошли до остановки такси. Она чувствовала себя зажатой в тиски.

— Вы очень нежная, — сказал он на прощание.

Ей нечего было ответить. Она поцеловала его и села в машину.

— Спасибо, — проговорил он, давая понять взглядом, что между ними все кончено.

Это был конец. И без всякого сожаления с его стороны. Он счастливо улыбался. Какая пытка сравнится с этой: распрощаться с мужчиной, который поставил вас на пьедестал, вам поклонялся и дарил удовольствия, а затем низложил вас оттуда? Все в ней всколыхнулось. Он склонился к ней, положил руку ей на затылок и нежно поцеловал.

— До скорого, — вырвалось из его сладких уст. Она была уверена, что он обманывает ее, говоря так, тогда как он ничего еще для себя окончательно не решил. Она стала перебирать в памяти весь вечер, а он просто наслаждаться теми минутами, которые подарила ему жизнь.

2

Она тоже лгала. Подобно моллюску, вырабатывающему свою жемчужину, она молчаливо и сосредоточенно окутывала тайной свою вторую жизнь, причинявшую ей страдания.

— Я не сплю, — сказал муж, когда она вернулась и вошла в спальню.

Он уже лег, но не спал, дожидаясь ее.

— Я ждал тебя. Хорошо провела вечер? — предупредительно спросил он.

— Да, очень хорошо.

— Где ты была? — поинтересовался он без подозрительности, авторитарности, из чистого любопытства. Она солгала, сказав первое, что пришло в голову; ни один мускул в ее лице не дрогнул. И пошла переодеться.

***

Когда она вернулась в спальню, он не спал. А она-то надеялась, что он уже уснул. Она прижалась к нему.

— Ты давно лег?

В голове кипело множество разных мыслей, нечего было и думать о том, чтобы уснуть. Странно, но она чувствовала себя и счастливой, и несчастной одновременно: она обрела и тут же утратила пищу для своей ненасытности.

— Давно.

Мог ли он знать, что происходило в душе его жены, на лице которой была улыбка? Она взяла в руки лицо задремавшего было мужа и жадно впилась в его рот. Не тот рот, не те поцелуи. Но желание не угасло, ведь физиология имеет свои законы.

— Что я вижу? — обрадовался Марк, встрепенувшись в постели.

У нее внутри что-то пело: «А то, что один мужчина разбудил меня».

Он обнял ее за талию, стал расстегивать пуговицы, снял с нее ночную рубашку.

— Не устала? — спросил он, гладя ее живот. — Я тебя люблю.

— Я тоже, — ответила она, а про себя подумал: «Один мужчина разбудил меня и ничего у тебя не взял, я вся здесь».

Тайна — ларчик для хранения семейного счастья.

Уже была глубокая ночь, они не спали, лежали рядом и разговаривали.

— Ты не жалеешь, что у тебя никого, кроме меня, нет?

— Не очень. Не так много мужчин, которые мне нравятся. — Это было правдой. — Иные мне даже противны. — Она привела примеры из их ближайшего окружения: — Например, Филипп, этот совсем не по мне. — Она говорила так потому, что Филипп был записным донжуаном. — Или Оливье, Альбер… Альбер, бр-р, даже представить жутко! — Они засмеялись. — Макс мог бы мне понравиться. Ты сам видишь, не так уж я собой жертвую. Впрочем, постель — не то, чего бы мне могло хотеться.

Она лежала в темноте на спине. Ее живот был совершенно круглым. Он дотронулся до ее натянувшейся кожи. Эта дарохранительница наполняла его несказанной радостью.

— Красавица моя.

Он видел в жене богиню.

— А вот влюбленная дружба мне бы, пожалуй, подошла. В общем, еще одна любовь не помешает, — отважилась она.

Они посмеялись над этой ее мечтой.

— Мне тоже это кажется привлекательным. Остальное не так важно.

До Полины отношения Марка с женщинами носили длительный глубокий характер, не сводившийся к сексуальному влечению, и то, что он говорил жене, было чистой правдой. Она это знала. До такой степени, до какой вообще можно знать другого человека. Она не забыла, как тонко, осторожно, неторопливо он ухаживал за ней и как подвел ее к тому, чтобы она сама ему призналась в любви, и как потом она вообразила, что он не способен быть предприимчивым и напористым с женщиной. Он хотел не взять, а получить, да так, чтобы ему и просить не пришлось. Она обняла его. Дорогой Марк, такой сложный, такой внимательный и щепетильный. Ни один мужчина его не стоил, в ее жизни он был самым драгоценным существом, неким постаментом, на котором можно было распуститься, как цветок. С ним у нее не возникало сомнений, любит ли он ее по-настоящему, так, как в ее представлениях и должен один человек любить другого: он любил ее такой, какой она была, и радовался, когда ей было хорошо. Может ли Марк оборотить свой взор на другую? Впервые она сочла это возможным. Кто устоит перед силой любви? Разве теперь ей не было известно, что нельзя ни от чего зарекаться? Ее собственная неверность пробудила в ней подозрения.

Они редко полностью расходились во взглядах, не понимали друг друга или не ладили. Их союз был прочным, и если один порой и раздражал другого, то лишь потому, что они очень походили друг на друга: каждый из них стремился к тому же, и тот, у кого это получалось лучше, вызывал в другом зависть. У Марка тоже была любовная тайна. Но, странное дело, пока эта возможная любовница разводилась, он желал ее, но так ни разу и не изменил жене. Чтобы назвать вещи своими именами: несмотря на огромное влечение, он ни разу с ней не переспал. Не то чтобы он считал это предосудительным, но он предвидел сложности и боялся, что эта женщина станет из-за него терзаться. Словно он помнил то, что пожелал забыть Жиль Андре: от тайных встреч остается след. Поэтому хранил жене верность из человеколюбия, не к ней, а к другой женщине. Та привязалась к нему, домогалась его, поверяла ему сокровенное. Он выслушивал ее. Можно быть таким одиноким, что кто-то заменит вам свет в окошке. Он был светом в окошке для той женщины. И она дожидалась его.

— Как вы думаете, ваш муж вам изменяет? — спросил Жиль Андре у Полины.

— Уверена, что нет.

— Вот бедняга! Дайте же ему пожить своей жизнью!

— Разве я не даю?

Жилю Андре нечем было крыть.

3

На следующее утро голос был тут как тут. Сперва она нашла это весьма галантным со стороны Жиля. Этот голос снова уносил ее в другое измерение. Она отдалась чувственности их претенциозных разговоров.

— Я вас не разбудил? Как вы? — И так стал с ней разговаривать, словно она одна интересна ему во всем мире.

— Я еще в ночной рубашке.

— Какого цвета?

— Белой.

Она смеялась, радуясь этим дурацким словам.

— По-прежнему свежи! Вы просто поразительно свежи.

Этот комплимент пришелся ей по вкусу: она тут была ни при чем, во всем виноват ее возраст, точно так же это пройдет без всяких усилий с ее стороны, но даже полуправда не могла отвратить ее от желания слышать приятные вещи. Лишь по тому, какое действие производили на нее эти безобидные фразы, она распознала страсть, безраздельно царившую в ней. Ей захотелось тут же удостовериться в этом.

— Я одна. Приходите.

— Я должен работать.

— Приходите!

— Вам скоро рожать! — смеялся он. Это вовсе не показалось ей смешным.

Она умоляла и плакала. Он сломал барьер. В ее стенаниях ему послышалось потрясение, причиной которого был он. Он пришел. Она выглядела усталой. После всего, что произошло накануне, чего она только не передумала.

— Может, я умру родами.

Она была способна заявить что угодно, лишь бы удержать его подле себя. Он лишь грустно улыбнулся. Она чувствовала себя круглой идиоткой и все-таки продекламировала: «Ты отдался блуду: это было в другой стране, и девушка умерла». Затем стала серьезной:

— Что бы вы стали делать, умри я?

— Сожалел бы о вас.

Это был не ответ. Он попробовал урезонить ее, пустив в ход свой голос:

— У вас ведь нет страха перед родами? Она, как всегда, попала в ловушку.

— Нет. Но возможно, я не осознаю до конца опасности. Рассказывают столько ужасного. Произвести на свет человека — дело нешуточное. — В ее смехе послышалось злое отчаяние. Она как-то сразу вдруг очутилась в женском клане, с голосом вроде и ее, но сильно искаженным от бешенства. Любовные ласки и даже проникновение мужского естества в женское лоно были ничто по сравнению с извлечением-извержением из чрева. С полным отчаянием говорила она ему об этом. «Нужно было предвидеть», — подумал он и попытался как-то исправить ситуацию. Но она не слушала и все повторяла как заведенная:

— Ничего… Ничего… — словно в женской доле всегда было место для горькой борьбы между любовью к мужчине и любовью к детям.

Что он мог ответить на этот урок, который она вправе была ему преподать? Он расстроенно молчал.

Она взяла его за руку и притянула к постели. Это было супружеское ложе. То ли по тому взгляду, которым он окинул постель, то ли по непроизвольному испуганному жесту, то ли потому, что у себя он повел ее не в спальню, а в кабинет, она поняла, что у него самого на это не хватило бы смелости. О чем он думал? Никак не узнать. Она посмотрела на него снизу. Он как ни в чем не бывало раздевался с кисло-сладкой улыбкой на устах. Когда он подошел к ней, у нее было четкое ощущение, что он принуждает себя сделать то, чего ожидают от него, но это идет вразрез с его волей. Он приподнял ее белую рубашку. Живот, казалось, вот-вот лопнет, кожа натянулась, стала прозрачной. Голубые вены пересекали его в разных направлениях. Прямо над венериным холмом образовались красные змейки растяжек.

— Право, я боюсь причинить вам боль.

— Знаете, Ева Мартрё спросила меня, знакомы ли мы с вами? — покидая ее, сообщил он. — Забыл вам об этом сказать. Такое впечатление, что она что-то имела в виду, задавая мне этот вопрос. Вы ей ничего не рассказывали?

— Ровным счетом ничего! Мы с ней если и разговариваем, то по большим праздникам. А что вы ей ответили?

— А вы догадайтесь! Применил совет Оскара Уайлда. «Конечно, знакомы. Я всегда любил чужих жен!»

— О, какой вы милый! И дерзкий! А она что?

— То же, что и вы.

— Что вы дерзкий?

— Вот именно.

***

— Я должен идти. Как вы?

Она совсем притихла. Теперь они долго не увидятся. Она этого боялась, он же подозревал, что это будет так. Хорошо зная себя, он понимал, что выберет этот путь. Она думала о том, что рождение ребенка на время прервет ее любовную жизнь. Но, в конце концов, никто не прорицатель, и не хочется верить в худшее. Отныне они будут общаться лишь по телефону. Их жизни не соприкасались. И к тому же он не желал быть причиной опустошительных перемен, которые заметил в ней. А влечение, единожды утоленное, можно и превозмочь. Как мужчины, сеющие вокруг себя любовь, пожелавшие ту или иную женщину, могут жить вдали от нее?

4

Что следовало обо всем этом думать? Полина Арну получила свое и была горда. Двое мужчин были с ней. Ее жизнь переполнилась любовью. Ни то, что она таилась от Марка, ни то, что она ему лгала, ни его слепое доверие ее не смущали. Она просто-напросто пребывала в некоем экстатическом состоянии, вызванном в ней любовником. В общем, о добродетели как-то не вспоминалось. Ее чувство, думала она, всем на пользу — и любовнику, и ей, ощутившей более живо привязанность к мужу и вкус к жизни. С одним она обретала каждодневное спокойствие и взаимную нежность, с другим — минуты острого наслаждения. Эта полнота ее эмоциональной жизни и объясняла, как ей удалось сохранить в секрете свои отношения на стороне. Говорят, женщины способны разболтать что угодно, что секрет не дает им покоя. Полина была на этот счет как кремень.

***

Из суеверия она решила поменять постельное белье. Кружа вокруг постели, думала: «Что такое я сама? А он? Марк частенько говорил: не полюбить вне семьи за всю жизнь невозможно». Но не было ли это лишь словами, мыслями того, кому это ничего не стоило, чья жена была верна? Любить вне семьи… Удачное выражение: не гадкое, похожее на дуновение свежего ветра. Супружеские клятвы отдают тюрьмой. И вот то, что им казалось неизбежным, поскольку они поженились молодыми и на всю жизнь, случилось. И все же ей было не по себе. Марк, первый подвергавший верность сомнению, смог устоять. Она была в нем уверена. Он был безмерно влюблен в нее. Она пала первая. Она колебалась между двумя перспективами: оплакивать ли то, что первое искушение явилось и первой неверностью? Считать ли эротический опыт самым прекрасным, что есть в жизни, и радоваться тому, что довелось пережить его еще раз?

***

«Я лучше всех на свете знаю вас», — говорил любовник. Одно это казалось ей ее виной. Выходило, что любовнику было известно нечто такое, чего не знал муж. Открылось же одному и таилось от другого то, что она была неуспокоенной, чувственной и скрытной.

«Я лучше всех на свете знаю вас…» Он так хорошо ее знал, что защитил от самой себя. По-своему он любил ее. По крайней мере он так думал, что, по сути, то же самое. Волна нежности поднималась в нем от мысли о ее молодости. Это была необычная связь, казавшаяся ему неразрывной. Он не мог взять ее в любовницы. Все женщины, когда-либо бывшие его любовницами, становились несчастными. Он не желал, чтобы это случилось и с ней. Он звонил каждый день ближе к концу рабочего дня. Но больше они не виделись.

— Вы еще не родили? Я звонил, никто не подходил к телефону, я решил, что вы в клинике.

— Вы на меня не в обиде? — не слыша его вопроса, спрашивала она.

Он понимал, что у нее глаза на мокром месте. Они словно была рождена, чтобы дожидаться его.

Затем появился ребенок: мальчик. Марк Арну не от ходил от жены во время родов. Но мысленно она была с другим.

Марк был горд. Два сына, жена ослепительной красоты, над которой не было властно само время, их отношения, не померкшие с годами, — он ощущал себя королем. Женатые люди — авантюристы. Какая победа испытывать рядом с супругом исконный трепет! Марк гордился своей семьей больше, чем чем-либо другим, совершенным в жизни. Гармония взаимоотношений, цветущая жена, прекрасные сыновья — все это было важнее, чем заработанные деньги, занимаемые посты, принятые решения, мебель и женщины. Пожертвовав малой частью денег, чуточкой успеха, власти, каплей удовольствия, он получил взамен любовь и продолжателей рода. Другие, избравшие иные пути, поражались ему.

— У тебя есть все, — говорил ему Том.

— У меня есть все! — говорил он жене, присаживаясь на край ее постели.

«У него даже есть жена, которая его обманывает», — думала Полина. Марк держал ее за руку, склонялся над младенцем. «Я люблю человека, который мне не муж, но и мужа люблю не меньше». Ошибалась ли она, нет ли? Часто одна любовь тушит другую, но ведь бывают и исключения.

Вернувшись из клиники домой, она стала ждать альковный голос.

5

— Хорошо ли вы себя чувствуете?

— Да, — прошептала она, наслаждаясь тем, что снова слышит его.

— Хорошо ли все прошло и для вас, и для ребенка? Она ответила, что все замечательно, ребенок чудесный, зовут его Артур. Сама она устала, но счастлива.

— Рад за вас. Пытался раньше с вами связаться, но никто не отвечал.

Она не знала, о чем говорить с ним. Вся ее жизнь свелась к тому, что она кормила и пеленала ребенка, отдыхала, когда он спал, забирала старшего из школы, а вечером встречала мужа. Как об этом рассказать мужчине, которого считаешь своим любовником? Хотелось говорить о чем-то более значительном.

— Совсем не остается времени, чтобы рисовать.

Ей хотелось пробудить в нем интерес к себе как к личности, приподнять себя в его глазах. Вместо этого он просто сказал:

— Потом появится. — И закончил: — Полина, у меня нет времени сейчас. Я хотел убедиться, что у вас все хорошо. Целую.

— Я тоже вас целую, — шепнула она в ответ и впала в отчаяние. Все казалось конченым. Он ускользал. Она ему больше не нравилась. Какова же длительность действия любовного напитка?

Потекли однообразные дни: утро, вечер. Двое детей требовали ухода, внимания. Она посвятила себя дому, семье. Но все же ждала звонка. Однако звонков больше не было. Полина упиралась, не желая забыть о своей прихоти. Прошедшее не ушло, было с ней. Она мучилась. На память приходили прежние разговоры. Казалось, они когда-то давно играли, как котята с клубком шерсти. Но клубок размотался… Она была невыразимо несчастна от того, что тот самый мужчина, что был одержим ею, теперь испытывал к ней обычную приязнь. Марк решил, что все дело в послеродовой депрессии, стал чаще бывать дома, пытался как-то развлечь жену. Но она тяготилась им. Тогда он стал задерживаться на работе. А по вечерам, нежный, нетребовательный, молчаливый и предупредительный, старался быть больше любовником, чем мужем. А поскольку ее на все не хватало, он пришел к выводу, что сосунки до такой степени завладевают матерью, что лишают мужа жены.

***

Впервые она отважилась позвонить ему сама. Ее охватила дрожь, она боялась: а что, если подойдет Бланш? Оставить ли сообщение, если дома никого нет? Читает ли он сообщения сам? Что ему сказать? И вот после всех этих терзаний она набрала номер. Ответил автоответчик. Стоило ей, заикаясь, произнести «Это Полина Арну, я хотела бы…», как послышался щелчок, и она услышала его голос:

— Как вы?

У нее с души свалилась тяжесть.

— Я хорошо, а вы?

— Отлично.

— Почему не звоните? — спросила она, расстроенная, что ему без нее так хорошо живется.

— Времени не хватает, — ответил он обычным голосом.

Что тут было ответить? Тогда она полностью раскрыла карты.

— Мне вас не хватает.

— Очень сожалею. Просто вам скучно. Но вернетесь на работу, и все наладится.

Он не пытался понять ее! Говорил так, словно она была способна жить без знаков внимания с его стороны!

— Когда мы увидимся? — погасшим голосом спросила она.

— Скоро.

***

— Почему вы так ко мне переменились? — вдруг спросила она.

— Нисколько.

— Нет переменились!

— Честное слово, нет.

Он был честен. Ей не оставалось ничего иного, как бесповоротно признаться, что она имела в виду: ей не хватает комплиментов, реверансов и тому подобного.

— Раньше вы звонили каждый день.

Он рассмеялся, словно и сам прекрасно понимал, какое удовольствие можно получить от поклонения.

— Я никогда не звонил вам каждый день, вы выдумываете.

— Как вы можете так говорить?

— Да так, это правда! — смеялся он. Она была уязвлена.

— Вы изменились, и хорошо это знаете.

— Может, я и впрямь не так внимателен, как прежде… Очень занят, пожалуй, это единственная причина.

— Вы хотите сказать, что, когда мы познакомились, вы были свободны?

— Теперь мне уж и не вспомнить, но, по всей видимости, так оно и есть, раз вы мне говорите. Я и правда звонил вам каждый день?

«Ну и ну!» — подумала она и упавшим голосом признала:

— Почти каждый день.

— Вот видите! Как же мне верить вам, если вы сами не уверены!

«Для него все это шутки», — с ужасом подумала она. Он же нимало не был смущен. Она ему попеняла на это.

— А почему я должен быть смущен? Я часто о вас думаю, но не всегда располагаю временем, чтобы позвонить, вот и все.

Она больше не произнесла ни слова.

— Полина! — стал он уговаривать ее. — Вы, вероятно, устали. Отдохните. Мы скоро увидимся. Обещаю.

— Я обиделась.

— Но на что? — удивился он.

— Я с вами заигрывала, мне льстило паше внимание, я старалась удержать его и, вероятно, разонравилась вам. Должно быть, вы подумали: «Ну и занесла меня нелегкая!» И поминай как звали.

— Ничего подобного! Придумываете вы все!

— Какая же я была гордячка!

— Это нормально. Мы все этим грешим, я не считаю, что у вас это проявляется как-то особенно.

— Мне-то лучше знать, — ответила она, переменив тему разговора. — Когда я вспоминаю наши с вами разговоры, все те речи… у меня ощущение, что мы с вами играем.

— Может быть. И что же?

Она не знала ответа, но, подумав, нашлась:

— Но если это так, это неискренне, абсурдно, низко и недостойно.

На другом конце провода было молчание. Затем вновь вынырнул магический голос, чтобы окутать ее нежностью.

— Я ни с кем не пережил подобного тому, что было у нас с вами.

И все началось сначала. Она набралась терпения ждать его столько, сколько у нее достанет уверенности в том, что она неповторима.

— Я скоро позвоню.

Ложь — небольшое путешествие за пределы любви. Ей случалось пылать к нему ненавистью, но это быстро проходило.

VIII ГОДЫ СПУСТЯ

1

Они снова сидели друг напротив друга за столиком бистро. Ну что за судьба!

Она появилась первая, хотя и старалась опоздать: это ее раздражило. И так при каждом их свидании. И это были еще цветочки. Она безвозвратно превратилась в ту, которая ждет. Сидеть одной было неловко, на нее оглядывались. Может, он не придет вовсе? В последнюю минуту захочет остаться с Бланш или Сарой. Женщина, с ума сходящая по мужчине, который не придет, — вот что она такое. Она с притворным вниманием принялась изучать программу музыкальных спектаклей. Готовясь к встрече с Жилем, она продумывала все до мелочей: быть в форме, не терять самообладание и выдержку. В этот вечер она была очень хороша собой, цвет костюма был очень удачен. А Жиль появился в видавших виды джинсах и растянутом свитере. Эта неподдельная естественность в нем и восхищала. Если уж нравлюсь, то такой, какой есть. Быть самим собой — прежде всего.

— Вы ослепительны, — едва сев напротив нее, проговорил он. — Да, это так! — повторил он, видя, как она скривилась, выражая сомнение.

Она засмеялась от удовольствия. Как тут было не поверить в то, что он говорит, ведь она сделала все, чтобы быть красивой, чтобы нравиться?

— Люблю, когда вы смеетесь, потому что вы себя не видите в эти минуты.

— Как это не вижу?

— Да так, порой вы следите за своей мимикой, жестами. Уж мне ли не знать, не первый день знакомы. Я знаю вас лучше всех в мире!

— Согласна. Я никогда не понимала, как это происходит, но это так.

Меж ними мгновенно устанавливались сообщнические отношения. Они не иссякали, несмотря на мучительное начало, раздельные жизни и время. Быть вместе было подлинным удовольствием. Два или три раза в год он доставлял ей его, а поскольку и сам его разделял, она не понимала, почему бы им не встречаться чаше.

— Как вы обходитесь без меня?

— Думаю о вас, у вас все хорошо, я радуюсь, с меня этого довольно.

Она качала головой.

— Я много думал о вас, — нередко говорил он.

Им было весело, как и годами раньше, на террасе такого же кафе в студенческом квартале. Иные минуты в жизни повторяются с жестокостью, проистекающей как раз из того, что они неповторимы, и особенно из того, что за ними скрыто: разрушение, распад, одряхление всего живого, холод, к которому тяготеет любая материя, какой-то непонятный и неизбежный ужас перед тем, чем может быть жизнь, если мы не постараемся забыть о конце. Полная очевидность происходящего не располагает к смеху. Она бы не стала так цепляться за волшебное общение с ним, предвидя, каких мук ей это будет стоить, до какой степени она будет зависеть от голоса и воспоминания об идиллическом мгновении. Словно она ошиблась в оценке женской верности, стремящейся к тому, чтобы памяти тела и изредка появляющегося голоса было достаточно для любви к избраннику. Он лишь смотрел на нее и говорил с ней этим голосом, который был для нее пением сирен. Никаких других поползновений с его стороны больше не было. Только вкрадчивый голос, словно нашептывающий что-то приятное перед сном. Несмотря на время, расставания, отказы, этот голос не перестал звать ее к любви. Она пошла на этот зов, затем побежала и наскочила на него. Он исчез. Бежал? Нет, он объяснял иначе: желал сохранить лишь необыкновенное меж ними: похожесть, чувство одинокости, вкус самого непорочного разбора, не терпящий никаких ужимок и прыжков. Но как все это называлось на человеческом языке?

***

Он никогда не рвал связующие их нити. Никогда не делал слишком большой промежуток между звонками. Но ничего более и ничего менее. Он не был мучим любовным томлением. Ему достаточно было лишь убедиться, что она есть. И она была: говорила, смеялась, волновалась, и он считал ее самой живой из женщин, которых знал. Она всегда пела о своей женской доле: о требующей поклонения красоте, заводила жалобную: «Не уходи, Ты нужен мне, Побудь со мною, Что станется со мной без тебя? Делай что хочешь, только не уходи!» Будь он супругом-вертопрахом, она говорила бы ему то же. Но он был всего лишь утратившим к ней вкус любовником, и поэтому она спрашивала: «Когда мы увидимся? Я хочу вас видеть. Вы говорите — скоро, но мы совсем не видимся».

***

— Почему мы не видимся? Почему мы не можем просто пообедать вместе?

Но меж ними не было места ни простоте, ни просто обедам. И сказать ей эту очевидную вещь он не мог. Она хорошо знала, от чего он на самом деле отказывался. Он не желал играть с огнем. Эта женщина была способна вскружить ему голову, и он держал ее на расстоянии. Столько неудовлетворенных просьб, столько тайно пролитых слез, о которых он с отчаянием догадывался, столько всего, что он недодал, он, ведущий себя словно вор… она прошла через все это и все же не рассталась с ним. Год за годом, сегодня, как когда-то, она ждала встречи с ним.

— Выпьем по бокалу вина, — говорил он, словно они виделись накануне.

Слегка пришибленная, слегка оживленная, она соглашалась длить эти странные отношения. Являлась к назначенному часу, ждала его, он являлся, и им становилось весело.

Она очень прямо сидела на стуле, открытая его взору, прекрасная, хотя с годами ее лицо приобрело более мягкие очертания. «Его голос изменился», — отметила она про себя. Он уже не играл им, как прежде, его звуки больше не производили в ней такого разрушительного действия. А может, она как-то иначе стала его слышать. Они были уже не те, что раньше! Да и могли ли они остаться прежними? Годы ведь не остановишь.

— Вы всегда меньше нуждались во мне, чем я в вас, — проговорила она, успокоившись. — Оттого я была несчастна.

— Я никогда не желал этого, напротив, всеми силами пытался этого избежать.

— Но вы не довели до конца то, что требовалось, ради того, чтобы избежать этого.

Она имела в виду: «Вы не удержались и слишком приблизились ко мне», но ничего не сказала, ибо менее всего сожалела об этом. Ее упрек можно было отнести разве что к самому первому его взгляду.

— Я нуждался в вас и сейчас нуждаюсь.

— Вот уж не скажешь.

— Я нуждаюсь в том, чтобы вы существовали, — уточнил он.

Она одновременно и плохо, и хорошо понимала эти его слова. Ведь и ей нужно было, чтобы он существовал (пусть даже без любви к ней). Больше всего ее обескураживала умеренность его нужды в ней. Ведь она была по-женски неумеренна даже в любви.

— Чтобы я существовала, но где-то там, — прошептала она, улыбнувшись.

В ней был такой покой! Как это странно! Они постарели! А что сталось с магнетической силой, толкавшей его к ней? Укротил ли он ее? Умерла ли она? Ничего похожего на эту силу от него уже не исходило.

— Я не произвожу на вас больше никакого впечатления, — сказала она.

— Не знаю.

Ни за что на свете он не хотел ее обижать. Она подумала, что и в ней поубавилось влечения. Осталось лишь чувство, все еще горячее, но уже несколько абстрактное. Что происходит с телом? Мы не властны над ним! Желание приходит помимо нашего хотения, мы лишь приглашены к нему, мы его гости — или должники, что, в сущности, то же самое. Оно сзывает нас на праздник крови, но не нам управлять огнем, зажженным им в ней. Сила, толкавшая его к ней, умерла. Значит, эта сила была смертна? И все же никто не мог доставить ей удовольствие подобное тому, что доставлял он, сидя напротив нее. Что-то все же осталось? Все эти мысли пронеслись в ее голове. Итог был таков: они оба больше не приглашенные на праздник желания, но они были его приглашенными раньше, и это незабываемо. Она призналась:

— Сегодня я могу сказать, что люблю вас. Потому что люблю вас, как должно любить: когда от тебя отреклись. Вы не принадлежите мне. Ничего мне не даете.

— Как это ничего вам не даю!

— Я даю вам очень многое. — Он сделался серьезным.

Она любовалась, до какой степени он упивается собой. Он самообольщался, хотя был не более прав, чем она. Ей это было на руку: она получала благодать восторга, пусть и через страдание, чувство, что она живет полной жизнью. Если он и сидел теперь перед ней, значит, все же давал ей что-то, каким бы редким гостем он ни был. Ведь ничто не удержится в нас, если оно ничего нам не дает, а мы держимся за то, что держит нас на плаву, пусть это даже отчаяние. Ей хотелось не вести с ним споры, а просто рассуждать.

— Я вас люблю больше, чем мужа, потому что от него жду многого, в нем заинтересована.

— Вы в нем заинтересованы?

— Он моя жизнь, тогда как вы для меня ничто.

— Вот спасибо!

Она поправилась, хотя, по сути, и была права: чем он был для нее?

— Я имею в виду, что ничего от вас не жду. И все же я желаю вам добра. Ваша смерть будет для меня страшным ударом.

— Я начинаю думать, что вы желаете моей смерти, слыша это! Словно вы говорите мне: «Ну умирайте же, просто сил нет, давайте уж!»

— Не то. Я не могу представить себе всего ужаса траура, свершающегося втайне. Вы только представьте — я ни с кем не смогу поделиться своим горем! — Она вернулась к тому, о чем говорила раньше. — Если все это не любовь, тогда не знаю, что это такое.

Услыша из ее уст это слово, он опустил глаза.

— У меня ни с кем нет таких отношений, как с вами, — проговорил он в который уж раз.

Ничего другого сказать ей он не мог. Какой свет мог сравниться со светом влюбленной женщины? Он не мог подняться на тот же уровень самозабвения, на котором была она, не умел думать о ней так, как она думала о нем: часто, ничего не ожидая, ни в чем не упрекая, благожелательно. Он вел себя как мужчина, которому всего было мало: стремился преуспеть, много работал, стал важной особой, любовниц менял как перчатки. Но он ревниво оберегал эту тайну, эту благодать, это прибежище: неугасимое пламя, в котором можно растопить все свои ноши. Он прибегал к нему, когда была нужда. Он звал хранительницу этого огня, полную преклонения перед ним.

— Вы самая влюбленная из всех женщин! Пылкая, умеющая ждать, она знала, каким бальзамом для другого сердца может быть сочувствие.

— Порой я вам завидую, — сказала она.

— Почему?

— Хотелось бы мне быть на вашем месте, чтобы мне дано было услышать из ваших уст те заявления, что я вам делаю.

— Вы мне делаете заявление?

— Думаю, да, и немало.

— Правда.

Она рассмеялась от неосознанного отчаяния: все отдать и ничего не сдвинуть с места. Он посмотрел на нее с величайшим изумлением. Пылкое, способное ждать существо признавалось ему в этом с такой прозрачностью, какая бывает лишь при самоотречении: когда тот, кто открывает свою душу и вверяется другому, перестал хотеть и думать над тем, что он есть, что он открывает, что будет сказано и подумано о нем.

— Повезло же мне. Но в какой-то степени я же вас и создал!

Хотя она и была задета: выходило, что он моделировал ее, а все перенесенное ею было ни при чем, он не ошибался. Она не ответила.

— Я вас разбудил, сделал из вас женщину, достойную этого имени, источник любви. А, вы задумались! Мне не нравится, когда вы где-то витаете!

Ему она была обязана тем, что стала женщиной, живущей по законам сердца. Он оживил самые потаенные слои нежности в ней, то, что будят в нас дети, неопровержимую силу любви, выносящую промахи, ошибки, разлуку, разочарование и вынашивающую живых, отсутствующих и мертвых.

Она с улыбкой заглянула ему в глаза. Он весело рассмеялся:

— Теперь вы верите в себя.

— Не знаю.

— Да, да, вы верите в себя. Сколько вам лет? — вдруг спросил он, заметив, что не знает этого, как бы невероятно это ни казалось.

— Я больше никому этого не говорю.

— Даже мне?

— Даже вам.

— Я лучше всех на свете вас знаю.

— Пусть это останется моим секретом. Ей было под сорок.

— Вы молоды! А я еще немного — и старик.

— Но ведете вы себя далеко не как старик!

— Однако цифры — неумолимая вещь. У меня ощущение, что я вас знаю давно. Что вы всегда были!

— Но я была не всегда.

— У меня плохая память на даты.

— А у меня хорошая.

Она ничего не забыла. Как можно было до такой степени держать все в памяти? Такая память — колодец любви. Она задумалась. Ей мнилось, что она улыбается ребенку. Да, он был так же несведущ в боли, как дитя, она же ощущала себя чрезвычайно старой и мудрой. Он был ничто для нее. Он был для нее все. Ибо был тем, что в ее жизни напоминало крайнюю степень любви. Любви-отчаяния. Любви неразделенной. Той, которую не перестаешь преследовать и которую держишь руками в мыле. Мужа так она любить не могла, потому что он был рядом! В течение стольких лет она покоилась ночами в его объятиях. Эта любовь лишь созревала вокруг предмета любви — ее ядра. А вот любить в отсутствие предмета любви и в ее скудости, любить кого-то все время уходящего, исчезающего, — иная ипостась чувства. Примерно та же, что у родителей к детям. Доведенная до крайней степени совершенства любовь становится материнской.

— У меня ощущение, что я ваша мать, я не смогла бы быть вашей любовницей.

Он усмехнулся:

— Возможно ли это?

— Не знаю, но чувствую именно так. Что люблю вас. Глубоко. Но никогда более не дотронусь до вас.

— Та, та, та. Откуда нам знать, что с нами будет?

Она же считала, что теперь это уже на всю жизнь.

— Вы обнажены передо мной, потому и счастливы.

— Да, это так, но только потому, что сама этого хочу. Благодаря мне мы вместе здесь. Я вам все простила, никогда ни с чем не считалась, никогда вас не бросала. И была так несчастна из-за вас!

— Я уже говорил, что любой ценой желал избежать этого.

Она подумала, как он, в сущности, слаб.

— А вы почему не обнажены передо мной?

— Потому что наши отношения сложились так, а не иначе, потому что вы не требуете этого от меня.

Он был уверен в себе, на все имел ответ.

— Я говорю вам все, что вы желаете знать. — Он огляделся. — Который час? Хотите, поужинаем вместе?

Они заказали простые и вкусные итальянские блюда.

— Это как раз то, чего мне хотелось. Как вы? — с нежностью спросил он.

Ей было тяжело, когда он становился таким. Она могла бы расплакаться, если бы позволила себе перенестись мыслями в далекое прошлое или в недалекое будущее, которые — что одно, что другое — были лишь разлукой и тиранией реальности. Как все же странно и трудно любить двоих при всего-то одной жизни! Слишком наивно думать, что одна любовь сменяется другой, изгоняя ту из сердца, умерщвляя ее. Сердце — дедалово переплетение.

— Как вы думаете, любил ли Вронский Анну Каренину? — спросила она.

— Нет, — без колебаний ответил он.

— Так же думает мой муж. А я не уверена.

— Вам не хочется так думать.

— Это было бы так ужасно.

— Вы так же много читаете, как и прежде?

— Думаю, у каждого свои любимые произведения. Вам ведь известно, что я считаю на этот счет!

— О да. Это в порядке вещей, ведь вы — творческая личность.

Он от чистого сердца и со скромностью делал ей комплименты. Она слушала и улыбалась, словно заранее знала все, что он скажет. И дивилась тому, что он ее нисколько не волнует физически. Со временем что-то безвозвратно ушло. И поскольку не факт, что этот тип мужчин изменился и усовершенствовался, она оплакала конец муки, сожалея о переживаниях.

— Знаете что? Думаю, вам не заставить меня больше страдать.

— Ну и слава богу! — отозвался он. — Ибо это означает, что у меня появилась чудесная подруга.

Эти слова потрясли ее: как, ведь она никогда не хотела быть ему подругой! Но она промолчала. На ее лице он прочел разочарование.

— Вы теперь стали известной, — перевел он разговор на другую тему, чтобы избавиться от набежавшей тени.

Она запротестовала.

— Я всегда верил в ваш успех. У вас свой стиль, а это такая редкость.

— Странно, что вы мне говорите это. Это то, на что я в первую очередь обращаю внимание в других. У вас тоже есть стиль, это и заставило меня пасть!

— Наверняка. Они рассмеялись.

— Я избавилась от вас благодаря работе.

— Ручаюсь, я вам в этом помог!

— Откуда вы знаете?

— Знаю, и все! Вы передо мной нараспашку.

— Я часто рисовала как бы под вашим мысленным взором. Если не получалось, слышала ваше сожаление или поддержку, стирала, начинала снова. Словом, мне пришлось потрудиться.

— Вот видите, сколько всего я вам дал! — лукаво произнес он.

Она рассмеялась, поскольку он выглядел смешным.

— Я вас обожаю!

— Ну да?

— Вам ли не знать? — жалобно проговорила она. Она его обожала, но устала напрасно ему это показывать.

Они еще долго говорили, до тех пор, пока ресторан не опустел. Нежность и безумство сильного, но обузданного желания оставили по себе много воспоминаний. Сквозь них прошли все жесты и слова, образы же (те, которые создаются о себе) отпали.

— Буду ли я страдать, расставаясь с вами?

— Надеюсь, нет.

— Прежде подобный вечер, в котором вы мне, впрочем, частенько отказывали, стоил мне недель потемок и слез, ведь я знала, что потребуются месяцы, чтобы выпросить у вас следующий. Почему вы отказывали мне во встречах? Я никогда не могла этого понять. После такого начала!

— Я пытался вам объяснить, но вы не желали слышать. Вернулась жена… Была еще одна женщина, с которой мне было тяжело расстаться. И потом, я не хотел, чтобы вы страдали, как они.

— Я знала, что вы запутались в женщинах.

— А вам хотелось запутать меня еще сильнее!

— Вот именно. Мне было не важно, что я делю вас с другими.

— И что бы вы получили?

— Ошметки.

— А я так не хотел.

— Теперь все это не важно, я отказалась.

Он не знал, верить ли, хотя выглядело убедительно. Не был он уверен и в том, что ему самому все равно то, что он потерял потенциальную любовницу. В глубине души он не сомневался, что она все равно принадлежит ему.

***

— Я провожу вас до стоянки такси.

Они вышли на улицу, их плечи соприкасались. В ней пробудилось воспоминание о прошлом. Они шли по шумному, сверкающему огнями столичному городу, словно любовники. Любовники, которыми они так и не стали и которыми они никогда не переставали быть. Или чуть меньше, или чуть больше. Одно слово нарушает тайну.

Они подошли к стоянке такси.

— Я всегда забываю, какая вы высокая! И красивая. Мне всегда нравилось, как вы одеваетесь.

Она молчала. Он слишком долго ее разглядывал, в нем что-то дрогнуло, подалось. Ее вид рождал в нем желание. Она подставила щеку для поцелуя. Он отшатнулся.

— Пойдемте ко мне. Не уходите!

— У меня нет желания идти к вам, — поцеловав его на прощание, ответила она.

— До скорого, — пробормотал он, ни на минуту не задумавшись, что он снова лгал, словно то, о чем он просил, не заслуживало, чтобы над этим подумали.

Видя его улыбающимся, вполне в своей тарелке, она подумала, что правильно сделала, отказав ему. А подумала она так потому, что собиралась поступить наоборот.

2

Никто никогда ни о чем не узнал. Ева не получила подтверждения своим подозрениям и давно забыла о том вечере. Они больше не собирались вместе, чтобы смотреть матчи по боксу. Они стали набравшимися жизненного опыта людьми среднего возраста, а их дети — взрослыми. Время поймало их в свои расставленные лопушки. Любовные истории, интрижки пошли теми путями, которых они не могли предвидеть. Жизнь оказалась гораздо сюжетнее. И тем не менее все случалось с неумолимой очевидностью, словно все было предначертано, завязано в такие узлы, которые могли их либо освободить, либо закабалить. Чего же не хватало? Признаков или смелости их разгадать? Ева и Макс развелись. Ева пошла работать. Сперва, правда, попыталась отправиться на тот свет, да не вышло. Макс твердо стоял на своем, не уступал, навещал ее в больнице, но домой ни ногой. Поправившись, она съехала. Дети жили своей жизнью. Развод казался им лучше свары. Возможно, и они пойдут по стопам родителей: поженятся, а потом разведутся. Старшая дочь уже выбрала себе возлюбленного, с которым не могла найти общего языка. Ева и Макс могли лишь предугадать, к чему это приведет, но не помешать. Порой они виделись у Анри с Мелюзиной. Ева и Мелюзина никогда не были дружны, но отчаяние Евы тронуло Мелюзину. А Анри с другими друзьями Макса поучаствовали в том, чтобы он убедился в необходимости начать новую жизнь. Мелюзине ничто не помогло вылечиться. Ликеры больше чем когда-либо лились рекой. Она выходила из себя, плакала из-за пустяка. «Одной любви для жизни недостаточно», — думала, уходя от них, Ева. Жизнь нужно потратить на что-то еще. Красивая женщина все равно не цветок, не может стоять на одном месте, пусть ее холят и лелеют и поливают. Ева любила рассказывать Максу о своей работе. Это было что-то новенькое.

— Ты никогда по-настоящему не хотел, чтобы я работала, — говорила она.

— Да нет же! — отнекивался Макс. — Я думал, ты этого не хочешь. Думал, тебе нравится сидеть дома.

— Я тоже так думала. А нужно было слушать Луизу.

— А что она говорила?

— Что все должны работать.

— Она что, марксистка?

— Не знаю.

— А как она?

— Мы больше не видимся. Знаешь, с тех пор, как я перестала быть членом клуба, я никого не вижу из друзей, кроме Мелю.

— Получилось ли у нее родить ребенка? Жаль было ее.

— Может, они усыновили, — предположила Ева.

***

Они подъехали к ее дому.

— Остановись там. — Она указала на место, которое было ему так же хорошо известно, как и ей.

Она вышла.

— До свидания, — с грустной улыбкой попрощалась она. — Брак — некрасивая вещь, — добавила она, считая, что это явилось причиной смерти их чувства.

— К чему теперь-то об этом говорить?

— Я думаю о нас.

— Не причиняй себе боли.

Ей пришлись не по душе его слова.

Не брак некрасив, а наш с тобой брак. Мне кажется, брак все портит — и чувства, и людей. Взгляни на Мелюзину и Анри, как они разрушают друг друга. — Помолчав, она добавила, как бы по зрелом размышлении: — Это брак сделал меня такой. Ведь ты любил меня раньше.

— Не помню. — Он не желал уступать. Она заплакала.

— Не плачь. — Он попытался как-то поправиться. — Не знаю, как тебе ответить, не то чтобы я не любил тебя, а я потерялся. Да уж! Теперь кажется, что столько всего было, не одна, а несколько жизней.

Ей не нравилось, когда он так говорил, но она промолчала и улыбнулась. Она еще не отчаялась вернуть его.

— До скорого, — сказал он.

— Попробуй поговорить с Катрин. — Это была их старшая дочь.

— Это нелегко, ты же знаешь.

— И все же попробуй, я ее нервирую.

— Обещаю попробовать.

Луиза ушла от Гийома. Он завел себе молоденькую, по словам Тома, очень хорошенькую любовницу, но не был счастлив, поскольку предвидел, что и она от него уйдет. Луиза вышла замуж за мужчину своих лет, вдовца, бездетного. Они удочерили двух китаяночек. Им ничего больше не нужно было от жизни, да она и не была им уже подвластна. Луиза была счастлива и не осмеливалась видеться с Гийомом. Она узнавала о нем от Марии.

— Не понимаю, почему он не устроит свою жизнь.

— Слишком восприимчив к красоте, — ответила Мария. Луиза улыбалась.

— Не думаю, что это так. Он так и не опомнился от своей первой неудачной женитьбы, это было начало его бесконечных блужданий.

— Ты слишком романтична, — сказала Мария.

— И это говоришь мне ты! Они смеялись.

— А как ты себя чувствуешь? — спросила Луиза.

— Как цветок.

Она была единственной из всех подруг, кого еще окружали дети: всего их у нее было семеро, и последние еще не выросли.

— Тебе бы позвонить Пенелопе. Она так одинока! С тех пор, как Поль умер, вокруг нее никого. Они виделись лишь с его друзьями, а друзья умирают один за другим. Простая арифметика. Как твои дочки? — Она произнесла «дочки» с радостью.

Сара все ждала, когда Том женится на ней.

— Что ты во мне нашел? Чего ты боишься? — спрашивала она.

— Что изменится от какой-то бумажки?

— Какой ты эгоист! Я загубила свою жизнь, дожидаясь тебя. У тебя дети, любовница, а я, как идиотка, все еще надеюсь. Где найдешь вторую такую дуру? Как я не пойму? Опять все об одном. И не делай такое выражение лица. Пока ты будешь оставаться эгоистическим скотом, я буду повторять одно и то же!

Разговаривая с Полиной, Сара спрашивала:

— Как Марк? Таких, как он, по пальцам можно сосчитать…

Эпилог Когда нет конца

— Вы просто великолепны!

— Вы всегда так говорите!

— Я всегда так думаю.

— И все же это все меньше становится правдой!

— Мой взгляд не меняется, я вижу вас такой же прекрасной, как в первый раз — в красном пальто.

— Так вы не забыли мое красное пальто!

— Словно это было вчера.

— С каких это пор у вас прорезалась память?

— С тех пор, как я стал стариком.

— Прекратите! Вы не похожи на себя, когда так говорите.

— Что ж, я не похож на себя!

— Но я-то знаю, что это вы!

— В таком случае могу вам кое-что предложить!

— Вы никогда этого не делали.

— Я все думаю, что это со мной было!

— А я знаю, чего мне это стоило.

— Вы не будете грустить?

— Попробую.

— Тогда не будем говорить о том, в чем вы меня упрекаете. Я бы хотел, чтобы вы поменяли взгляд на вещи. Я дал вам больше, чем вы думаете.

— Что вы мне дали, кроме несчастной любви?

— Моя ли вина, что вы были замужем?!

— У меня было достаточно свободы, чтобы любить вас.

— Но вы любили!

— О да, вы позволили любить себя…

— С наслаждением!

***

— Может быть, пойдем в гостиницу?

— Вы никогда не хотели вести меня в гостиницу, даже когда я умоляла вас.

— Я думал, это не для вас!

— Меньше надо было думать.

— Я хочу ласкать вас.

— Вдруг ни с того ни с сего?

— Но мне всегда этого хотелось!

— Почему же вы этого не делали?

— Потому что для вас это было серьезно.

— А для вас нет?

— Меньше, чем для вас, мне кажется.

— Нам не хватало места, где бы мы могли встречаться.

— Не знаю, чего не хватало, но чего-то не хватало.

— Печаль тайных встреч.

— Я помню нежную, как мед, кожу! Пошли в гостиницу.

— Возраст уже не тот!

— Шутите! Никто вас не знает, как я: вы твердая и прямая, как дерево!

— Мы динозавры!

— Да, моя дорогая, мне кажется, я знаю вас с доисторических времен.

— Но я не всегда была.

— Подвиньтесь ближе вместо того, чтобы спорить! Вы раньше говорили меньше!

— Молчание…

— Молчание вас тяготит?

— Я всегда боялась наскучить вам.

— Какая ошибка!

— Я никогда вам не наскучивала?

— Вы хорошенькая, как маков цвет.

— Отвечайте, вам со мной было скучно?

— Никогда.

— Как так?

— Я любил на вас смотреть. Вы были усладой для моих глаз.

— Этого мало!

— Бывает, этого достаточно.

— А теперь?

— Пойдемте со мной.

— Вы серьезно?

— Не хотите?

— Хочу и никогда не переставала этого хотеть.

— А что вас мучит на сей раз?

— Любовь к вам.

Конца нет.

— Когда я до вас дотрагиваюсь, все преображается. Вы фея!

— Долготерпимая!

Она смеялась, показывая все те же нетронутые зубы, как и в их первую встречу.

— Обожаю, когда вы смеетесь! Такая нежная… Нежная и мягкая!

Она смеялась. Смеялся и он, а потом заговорил серьезно:

— Перестанете ли вы отныне сомневаться, что мы связаны навсегда? Это так, Полина. И не знаю чем. Никогда не знал. Я много думал о вас. Да. Больше, чем вы думаете. Ничто не может разорвать то, что нас связывает. Я обрел вашу любовь. Она навсегда во мне.

— А что обрела я? — словно упрек, шепнула она.

— Мою.

Она опустила голову. Сердце ее учащенно билось. Он только что произнес то, чего она ждала от него с самого начала. Бесконечная радость затопила ее, радость победы: не напрасны были страдания, они шли верной дорогой и стали любовниками. Но лицо ее осталось непроницаемым.

— Я бы так хотел, чтобы, думая обо мне, вы были счастливы! Чтобы я хоть на это сгодился!

— Но это не так, я несчастна.

— Всегда?

— Почти всегда.

***

Они шли пустынной улицей по освещенному ночному городу.

— Сколько километров мы прошли?

— Это вы придумали, могли бы посидеть где-нибудь! А вы не любите ходить? — удивилась она.

— Не очень, если уж идти куда-то, то с определенной целью.

— Мой муж говорит то же самое.

— Ну при чем тут муж! Он дома сегодня вечером? Он внезапно подумал об этом человеке, который не существовал для него.

— Наверное.

— Он должен вас ждать. Который час?

— Поздно.

— В таком случае возвращайтесь побыстрее.

Она кивнула.

— Там остановка такси.

Они прошли по подземному переходу, и он взял ее за руку, словно для того, чтобы приподнять и унести вверх.

В ней что-то трещало по швам и загоралось при мысли о расставании. Как можно было так надрывать себе сердце? Нежность — что это: яд, наркотик, без которого невозможно обойтись? Она боролась сама с собой. Злилась на себя за свою слабость! Но она часто ощущала, до какой степени неотразим грубый мужчина, смягченный любовью. Будет ли она непременно несчастна из-за того, что надо расставаться? Любовь в браке и вне его были как близнецы, которых жизнь не одинаково баловала. Он обнял ее и поцеловал.

— До скорого.

— Не говорите так больше.

— Почему? — удивился он.

— Я больше не могу этого слышать. — Было горько при мысли о расставании, о предстоящих переживаниях и о том, что ему все нипочем. — Прошлое и вся ваша ложь приходят мне на память.

— Моя ложь?

— Все ваши не сдержанные обещания.

— Я вам хоть раз что-то обещал? — спросил серьезно он.

— Нет, — отвечала она с глазами, полными слез. Она все это придумала. Не была ли она просто той, что влюблена в призрак? Не преследовала ли его именно потому, что он ускользал? Не дорожила ли она больше чувством, чем им самим? Был ли он и впрямь так неотразим? Не было ответа. Она думала, что любит его. И не важно, если это было лишь способом не предавать счастливого начала. Известно, какими узниками своих представлений мы себя порой ощущаем. Это было вопросом родства: было ли у них чувство схожести? Отвергали они или принимали конечность вещей? Она была решительно на стороне тех, кто отвергал. Тому, кто думает о конце, не стоит ни за что браться. А то, что появилось, должно оставаться. Одна жизнь могла продолжить один вечер. Одна женщина могла не быть непостоянной. А он? Что сказать о его манере разжигать и поддерживать огонь? Должна ли она на него за это обижаться? Она никогда не держала злобы на него, несмотря на все страдания. Ни разу не подумала о том, чтобы сжечь мосты. Надо думать, эта асимметричная идиллия была менее губительной для нее, чем спасительной. Ведь, по большому счету, он не был с ней неискренним. Никогда не давал он ей повода думать, что она его обманула и заловила. Взгляды и этот голос… но ни одного обещания, это верно.

— Я вам обещал только одно и сдержал слово. Я нуждался в том, чтобы вы были, и вы навсегда в моей жизни.

— Знаю, — отвечала она сквозь слезы.

— А теперь идите к мужу. И улыбайтесь, — крикнул он в ночи. — Оп-ля! Жизнь продолжается!

Оглавление

НАЧАЛО ВЕЧЕРА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

II ВСТРЕЧА

  I

  2

  3

  4

III УЖИН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

IV В РАЗГАР ВЕЧЕРИНКИ

  1

  2

  3

  4

  5

V Во лжи

  1

  2

  3

  4

  5

VI ТЕЛЕФОННЫЕ РАЗГОВОРЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

VII В ПОСТЕЛИ

  1

  2

  3

  4

  5

VIII ГОДЫ СПУСТЯ

  1

  2

Эпилог Когда нет конца

Реклама на сайте