«Мужей много не бывает»

МУЖЕЙ МНОГО НЕ БЫВАЕТ

Посвящается моему мужу и сестре

1. ЗАВТРА — ЭТО СЛИШКОМ ДОЛГО[1]

Белла

Воскресенье, 9 мая 2004 года

— Амели, я позвоню тебе завтра. У тебя ведь все в норме?

— Да, — со вздохом отвечает Амели. Тон у нее не очень уверенный.

Я нажимаю красную кнопку на телефонной трубке. Связь обрывается. Разговор оставляет во мне горький осадок печали и беспомощности. Горе так одиноко. Оно пятнает все вокруг и окружает человека стеной отчуждения. Я знаю это по себе. Моя мать умерла от рака, когда мне было девять. Я всегда буду ощущать себя обманутой. Я бы очень хотела сказать Амели что-нибудь значительное и верное, что-нибудь, что могло бы ее утешить и успокоить, — но не могу. Десять месяцев я искала эти слова, но их просто не существует. Я разочарованно вздыхаю и тру глаза кулаками. Когда Амели позвонила мне, я уже закончила вечерний раунд упражнений для ягодичных мышц, отскрежетала зубами восемь подъемов корпуса для брюшного пресса и выполнила примерно половину ежедневных очищающих, увлажняющих и тонизирующих процедур. Теперь я не могу найти в себе эмоциональной энергии для того, чтобы их закончить. Вся эта суета теряет всякий смысл перед лицом той боли, какую испытывает Амели.

Любить так опасно.

Я смотрю на моего мужа Филипа. Пока я разговаривала по телефону, он уснул с «Экономистом» в руках. Я зажигаю лампу на столике у кровати, выключаю яркий верхний свет, осторожно забираю журнал и целую его в лоб. После разговора с моей овдовевшей подругой я всегда люблю его больше, чем обычно. Горе пробуждает в людях эгоизм. Я корю себя за то, что каждый раз, когда разговариваю с Амели, думаю: «Слава богу, это случилось не со мной», — и все равно каждый раз эта мысль настигает меня.

Я подхожу к своей стороне кровати, забираюсь под одеяло и прижимаюсь к большому сильному телу Фила. Мое дыхание замедляется, сердце бьется уже не так яростно.

С Филипом мне спокойно. Он на девять лет старше меня, и это играет свою роль. Он добрый, внимательный и чуткий, даже после секса. Большинство мужчин, с которыми я встречалась до Филипа, не были такими даже до секса. Мы познакомились почти два с половиной года назад. Я работала официанткой в коктейльном баре, как в песне группы «Хьюман Лиг», которую я едва помню, но которая очень нравится Филу. Возможно, это неплохая история для званого ужина, но на самом деле быть официанткой в коктейльном баре — незавидная доля. Филип — преуспевающий биржевой маклер. Он работает в Сити. Я точно не знаю, чем именно занимаются биржевые маклеры в Сити, но им платят за это ужасно много денег. Появившись в моей жизни, Филип принес с собой традиционные дары в виде ужинов в хороших ресторанах, легкомысленного нижнего белья (завернутого в тонкую бумагу и упакованного в коробки из жесткого картона), компакт-диска или книги со значением. Но он также владел и необычными для меня способами ухаживания. Он был взрослым. Он рассуждал об индивидуальных сберегательных счетах, пенсионных планах, фондах и акциях с таким же увлечением, с каким другие мужчины разговаривают о таблицах футбольных чемпионатов, игровых приставках и бутылочном пиве. Он легко удерживал в памяти то, что я в принципе не могу запомнить, — например, что пора пройти техосмотр той груды металла, которую я называю машиной, или продлить страховку на собственность. Его практическое мышление приводило меня в восторг.

Я полагаю, что, когда я познакомилась с Филипом, я мало что собой представляла. Самым стабильным явлением в моей жизни было превышение срока кредита, а самой длительной связью — отношения с моим банковским менеджером. Хотя, по правде говоря, с самим менеджером я ни разу не встречалась, так что моя самая длительная связь была с девушкой из центра телефонного обслуживания (который, возможно, располагался в Дели). Я регулярно звонила ей, чтобы оправдаться за последнюю растрату.

Не то чтобы я швырялась деньгами, покупая дизайнерские вещи и дорогую косметику. У меня почти ничего не было. Ни хорошей машины, ни другого имущества, о котором стоило бы говорить, ни даже коллекции туфель. В это трудно поверить, принимая во внимание, что большинство женщин, выросших на диете из «Секса в большом городе» и «Друзей», полагают, что лучше умереть, чем не иметь достойного гардероба и коллекции туфель.

К тому времени, когда Фил сделал мне предложение, мы встречались с ним год и семь месяцев. Я люблю округлять и говорить, что два года; это звучит как-то более… солидно. Сам вопрос прозвучал совершенно неожиданно. Если бы у меня была слабость к заключению пари, я бы поставила на то, что такой мужчина, как Фил, непременно продумает, среди каких декораций он предложит женщине руку и сердце, и все произойдет в ресторане или на фоне какого-нибудь огромного здания или красивого заката. Я бы дала голову на отсечение, что он заранее купит кольцо, встанет на одно колено и произнесет отрепетированную речь, в которой попросит оказать ему честь и т. д. и т. п. Но он в этот эпохальный момент стоял возле раковины, и на руках у него были резиновые перчатки. Насколько я помню, он, перекрикивая шум текущей из крана воды, сказал следующее: «Нам лучше пожениться, пока ты еще чего-нибудь не натворила». Как я могла устоять?

В то время я жила в квартире подруги Амели, модного и богатого модельера, которая металась по планете, вдохновляясь на творчество марокканскими пряностями и кейптаунскими закатами (или наоборот?). Мне казалось, что она занимается как раз тем, что наилучшим образом получилось бы у меня. Я не имела ясного представления о том, что именно она делает, но это даже не казалось мне настоящей работой (вне всякого сомнения, в этом состояла большая часть ее привлекательности). Для меня настоящей работой были бесконечные, вынимающие душу вечерние смены в баре, где я должна была подавать коктейли банковским служащим.

«Жизненное пространство» модельера, которое располагалось в Клеркенвелле и за которым я должна была следить, навевало на меня тоску. Оно было настолько стильным, что описать его скромным словом «квартира» просто нельзя — и этим все сказано.

Несмотря на то, что мои обязанности нельзя было назвать обременительными, я все же — неутешительно, но вполне предсказуемо — умудрилась здорово напортачить. Я должна была включать и выключать свет, опускать и поднимать жалюзи, а уходя из дому — устанавливать сигнализацию. Собственно, я просто жила там, но даже это давалось мне с большим трудом. Меня окружали белые стены, белые простыни, белые диваны, белая посуда и белые полотенца. Все они только и ждали, когда я их задену, испачкаю, помну или оболью. Три месяца подряд я находилась в состоянии постоянного нервного напряжения, и наконец кошмар, который не давал мне спокойно спать по ночам, воплотился в реальность. Я мыла тарелку с остатками самой обычной еды из торгующего навынос китайского ресторана и засорила ими установленный под раковиной сверхсовременный блок измельчения отходов. Я умчалась на работу, забыв закрыть кран, а когда вернулась, то обнаружила в кухне настоящий потоп.

Филип приехал через полчаса после того, как я ему позвонила. Он ликвидировал засор в раковине, насухо вытер пол и заверил меня, что заменит весь пострадавший от наводнения паркет и кафельную плитку. В тот момент я согласилась выйти за него замуж.

Но не только из-за этого. Пока Филип летел мне на помощь из Восточного Лондона и его фотографировали камеры дорожной полиции, мне позвонила Амели и с нагоняющим жуть спокойствием — ничем, кроме шока, его нельзя было объяснить — сообщила мне, что Бена — мужчину, с которым она жила уже одиннадцать лет, — сбил автобус.

Как это могло произойти? Люди часто говорят: «Брось, дай мне еще кусок торта. Черт с ним, с холестерином, — кто знает, может, за углом стоит автобус, который меня переедет». Но никто ведь всерьез этого не ожидает, верно? Мы верим в это не больше, чем в то, что можем выиграть в лотерею или что нас могут похитить инопланетяне. Но с ним это случилось.

Мне кажется, я приняла предложение Филипа в основном как раз из-за этого автобуса, а не из-за засорившейся раковины — хотя я долгое время не могла признаться в этом даже себе. Печаль и страх — не слишком подходящие причины для того, чтобы выходить за кого-либо замуж.

2. ОДНО РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ НА ПРОДАЖУ

Лаура

Несмотря на то что на часах уже 10:45 вечера, я решаю позвонить моей лучшей подруге Белле. Она прекрасно знает, что только сейчас я могу выкроить несколько минут для разговора по телефону. Это не из-за того, что друзья у меня занимают нижнюю строчку в списке приоритетов, — просто у меня есть сын Эдди, которому четыре года, и, хотя умственные способности у него выше среднего, создается ощущение, что он полностью теряет слух, как только я произношу некоторые фразы — например, такие как: «Милый, займись чем-нибудь сам. Мамочке нужно позвонить» и «Пора спать».

Я совсем не богиня домашнего очага. Я бы не хотела, чтобы вы составили обо мне неправильное мнение, решив, что я принадлежу к тому типу женщин, кто упаковывает завтрак, который дети берут в детский сад, накануне вечером, а сам этот завтрак состоит из приготовленных домашних блюд, овощей, фруктов и всякой другой здоровой и полезной пищи. Мне до этого далеко. Мои повседневные дела во многом заключаются в том, что я соскребываю кетчуп и недоеденные рыбные палочки с пластиковых тарелок в мусорное ведро, а также йогурт со всех поверхностей, до которых только Эдди может дотянуться, загружаю белье в стиральную машину, может быть, чуть-чуть глажу (если не могу разгладить морщины на ткани просто рукой) и выпиваю по крайней мере полбутылки вина. После того как стирка запущена, вино обычно начинает действовать и у меня наконец появляется ощущение, что очередной день позади. Вот тогда я и звоню Белле.

Нам с ней всегда есть о чем поговорить. Довольно продолжительное время мы разговаривали о моем разводе и об этом негодяе — моем бывшем муже. Потом мы обсуждали свадьбу Беллы, а сейчас, ввиду того что ни у кого из нас не намечается в жизни значительных событий, мы беседуем о том, в какой цвет мне стоит выкрасить ванную, а ей ногти на ногах.

Я совершенно спокойно могу позвонить Белле в такой поздний час и заболтаться с ней до полуночи и даже дольше — ведь ей не вставать на работу и у нее нет ребенка, который утром потребует ее внимания. Я даже не пытаюсь притворяться, что не завидую.

Три года назад, когда я только познакомилась с Беллой, все было совсем по-другому. В то время она не ходила по косметологам, диетологам, дорогим парикмахерам и спортзалам, чтобы заполнить чем-нибудь свой день. Приблизительно с 8:30 утра до 7:45 вечера она работала девочкой на побегушках в каком-то агентстве по связям с общественностью, так как имела смутное желание «заняться пиаром». Окружающие говорили ей, что у нее это должно получиться. Я бы не сказала, что она имеет природный дар общения с людьми, но она хорошенькая, а, по моим наблюдениям, совершенно несоразмерному количеству хорошеньких девушек советуют выбрать карьеру в области связей с общественностью. Такие девушки часто находятся под влиянием заблуждения, что заниматься связями с общественностью — значит только и делать, что ходить на классные вечеринки, поэтому они некоторое время барахтаются в этом бизнесе, несмотря на наличие искреннего интереса к другим, более надежным профессиям. К этой категории принадлежала и Белла.

По вечерам она подрабатывала официанткой в убогом коктейльном баре и ходила на курсы компьютерной грамотности, потому что кто-то сказал ей, что она должна приобрести хорошие навыки работы на ПК. Как только она разобралась, что «ПК» означает «персональный компьютер», а не «политическая корректность», она записалась на вечерние занятия. По выходным она работала официанткой в кафе, где я с ней и познакомилась.

В то время она слишком много работала, слишком мало зарабатывала и не отличалась особым лоском. Сейчас все ровно наоборот.

Я тогда только что развелась с мужем. Оскар бросил нас, когда Эдди было шесть месяцев. Он сказал, что ему нужно найти себя — трусливый мужской эвфемизм для фразы «У меня есть другая». Описывая мою ситуацию, англичане сказали бы, что я «попала в переплет», а мы, жители нижнего мира, — что я оказалась посреди залива дерьма в лодке без весел. До того как родился Эдди, я была с головой погружена в работу и почти ни с кем не общалась. Забота об Эдди отнимала у меня большую часть суток, но, как бы старательно я ни возилась с ним, кормила его, меняла ему подгузники, он все равно не мог развеять мою тоску по человеческому общению — ведь самым большим, что он мог мне предложить по этой части, было: «Гр-р, гр-р, гуль-гуль, ма-ма, ма-ма, га-га».

Мне было очень одиноко.

Я познакомилась с Беллой всего через два месяца после катастрофических событий, которые, говоря откровенно, пустили мою жизнь под откос. В то время максимальным расстоянием, на которое я отваживалась отойти от дома, был путь до кафе, которое располагалось на главной улице моего района и обслуживало в основном родителей с детьми. Для меня оно было привлекательно тем, что мне не приходилось прилагать абсолютно никаких усилий, чтобы соответствовать этому заведению. Все посетители кафе либо держали на руках орущих младенцев, либо наблюдали за буйством детей постарше. Неухоженный вид, валики послеродового жира на животе и отталкивающие, невыспавшиеся лица были в порядке вещей. Я поглубже ныряла в крикливую толпу, и это было именно то, чего я хотела. В идеале я была бы не прочь полностью исчезнуть — после распада брака это обычное душевное состояние. Однако, как оказалось, моя маскировка (широкие мужские штаны, серое лицо и засаленные волосы) была недостаточно совершенной. Я все же выделялась из общей массы посетителей. Я поняла это, когда однажды официантка (Белла) сказала мне:

— А ты, я гляжу, здорово несчастна. Я права?

Я решила оставить фразу без внимания и пересесть за другой столик, однако инстинкт и любопытство взяли верх, и я не смогла устоять перед соблазном посмотреть на нахалку, которая, против всех правил английского этикета, смеет задавать незнакомым людям такие откровенные вопросы. Меня приветствовала широчайшая улыбка и светящийся взгляд огромных карих глаз. Я была обезоружена. Впервые за последние два месяца кто-то проявил доброту по отношению ко мне.

— Абсолютно! — призналась я.

Белла поставила на стол тарелку с двумя большими сдобными булочками в сахарной глазури и корице. Они соблазнительно блестели. На меня накатила непомерно большая волна благодарности. После ухода Оскара я почти ничего не ела. Или, точнее, я ела довольно много, но в основном всякую ерунду. Я обнаружила, что не в силах ходить по супермаркетам (толпы счастливых женушек), и обходилась той снедью, что находила дома. Поначалу я питалась нормально, но по мере того, как запасы съестного в холодильнике и буфете иссякали, я переходила на все более странные комбинации — например, ела рыбное филе (хорошо) с кукурузными хлопьями (слегка необычно) или холодную тушеную фасоль со спагетти. В тот день мой завтрак состоял из банки анчоусов и консервированного рисового пудинга. Вкусовые сосочки были в ярости.

— Это мои любимые. Я решила, что тебе понравится, — сказала официантка.

— Спасибо, — пробормотала я и спросила себя, не знаю ли я эту красивую женщину с короткими вьющимися волосами и открытой улыбкой. Вроде бы я не была с ней знакома, но она вела себя так, будто мы с ней друзья, — даже обращалась «на ты».

— Ешь! — приказала она.

Я послушно взяла с тарелки булочку и вгрызлась в нее зубами. На губы сразу налипла корица и сахарная глазурь. Теплое тесто таяло на языке. Это было божественно вкусно.

— Я Белла.

Я смогла только пробормотать:

— Лаура, — и расплакалась.

Белла протянула мне носовой платок — не очень свежий, но мне было все равно.

Так Белла стала моей лучшей подругой.

Мы с Беллой обнаружили, что кое в чем похожи друг на друга. Нет, ее не бросил муж, оставив ребенка на руках, — ничего подобного. Белла никогда не была замужем, и, насколько я могу судить, когда мы только познакомились, ее мало интересовали длительные взаимоотношения, выходящие за рамки начальной трехмесячной стадии (стадии «о-ля-ля!»). Но у нас обеих в крови была страсть к путешествиям, мы обе всю жизнь что-то искали.

Я родилась в Австралии, в городе Вуллонгонге. Там есть все, о чем только может мечтать девушка, а именно большой порт и сталеплавильный завод. Я самая младшая в семье с четырьмя детьми. Мои старшие братья и сестра спокойно выросли, закончили школу, отучились в университете, вернулись домой, выбрали себе в супруги местных и осели на родине, чтобы жить той же жизнью, какой жили мои родители.

Сколько себя помню, я всегда хотела большего. Не в смысле денег. Когда я росла, денег у нас всегда было достаточно, но не в избытке, и, как следствие, я никогда не придавала им большого значения. Мне нужны были впечатления. Я хотела больше увидеть, сделать, почувствовать и попробовать. Я не пошла в университет. Вместо этого я устроилась на несколько работ и стала копить деньги на билет, который позволил бы мне повидать мир. Я хотела увидеть Тадж-Махал, Эмпайр-Стейт-Билдинг, Эйфелеву башню и другие здания и памятники, которые в конце концов оказываются заключенными в снежные пластиковые шары.

Я хотела увидеть людей, которые отличались бы от наших соседей — милых, но жутковато-одинаковых, словно стэпфордские жены. В 1993-м, в двадцать один год, я покинула страну Оз и отравилась в свое большое путешествие. По правде говоря, я думаю, что все, кому исполняется двадцать один год, отправляются в большое путешествие — оно называется «жизнь». Но мое путешествие было более значительным и важным, поскольку оно было моим.

Я объехала всю Европу, и это турне было удивительным — именно таким, каким я его себе представляла, — и временами просто ужасным — совершенно таким, каким его представляла моя мама. К его светлым моментам можно отнести работу в цирке, хотя ничего экзотического, типа акробатики на трапеции или жонглирования горящими булавами, я там не исполняла — я продавала билеты и чистила слоновник. Еще одним светлым моментом было знакомство с француженкой-лесбиянкой, из которой получилась замечательная подруга. Я даже на минуту задумалась, не стать ли нам любовницами, просто для обретения жизненного опыта, — но тут она познакомила меня со своим братом, оказавшимся точь-в-точь таким же, как она, только с членом, так что вместо этого я стала спать с ним. Я увидела Эйфелеву башню, Ватикан и тюльпановые поля в Голландии. Неприятные моменты включали в себя работу уборщицей в общественном туалете в Испании и три ночи, проведенные на полу железнодорожного вокзала во Флоренции, когда я не могла найти работу и у меня кончились все деньги. Лучше не вспоминать.

Я встречала несметное количество людей. Некоторые из них были забавными, некоторые — смертельно скучными, а кое-кто обладал настоящей мудростью и подлинным знанием жизни — их самые остроумные фразы всегда будут храниться у меня в памяти. Другие были глупы до невозможности, но все же мне иногда вспоминается их бессмысленная болтовня — и часто в самое неподходящее время. В 1998-м, в возрасте двадцати шести лет, я повстречалась с Оскаром.

Я никогда не верила в то, что ищу своего «единственного», что мой поиск и любовь к путешествиям произрастают из такой прозаической почвы, но, встретив его, я почувствовала, как встают на места кусочки моей жизни.

Оскару было двадцать восемь. Он был всего на два года старше меня, но казался средоточием искушенности и практической хватки — характерных черт более зрелого возраста. У него была своя квартира — маленькая, с одной спальней, над химчисткой в Фулеме. У него была машина. Он устраивал вечеринки. Прошло всего несколько месяцев, и он сказал, что мне пора поставить в шкаф туристические ботинки, и намекнул, что может устроить меня секретарем приемной в рекламной фирме, где он тогда работал. Эмпайр-Стейт-Билдинг и Тадж-Махал я так никогда и не увидела.

Но в то время это меня не беспокоило — у меня в голове возник сейсмический сдвиг. На меня накатила волна облегчения, и я поспешно согласилась. Я искренне полагала, что встреча с любовью всей жизни — это ответ на все вопросы и удовлетворение всех желаний. Он ведь должен был быть любовью всей моей жизни, разве нет? Он был умен, красив, и, хотя он никогда не путешествовал (потому что нельзя ведь считать путешествием двухнедельную поездку на Крит или Ивису, заказанную в туристическом бюро), он с интересом слушал эмоциональные рассказы о том, что мне довелось пережить. А уж он так мне нравился, что я не могла усидеть на месте, когда он входил в комнату. Я тогда была уверена, что это любовь.

Через три года, после свадьбы, рождения ребенка и окончательного решения о разводе, я поняла, что мое путешествие только начинается. Оскар не только не ответил на мои вопросы — из-за него у меня появились новые, более трудные.

В отличие от меня Белла не трепала паспорт в аэропортах и не металась по континентам, однако, подобно мне, она тоже всегда искала новых впечатлений. Ее не назовешь лежачим камнем, под который вода не течет. Несмотря на то что Белла родилась в Шотландии — она переехала в Лондон в двадцать с чем-то лет, — она похожа на испанку. Не знаю, как она жила до этого, — она не любит распространяться о своей семье. Я полагаю, что у нее было достойное детство в семье со средним достатком и достойный диплом со средними результатами. Это не очень вписывается в тот богемный стиль жизни, какую она сейчас ведет, а она хочет соответствовать ему на все сто — и поэтому почти ничего не рассказывает о своих детских годах.

Мы стали друзьями потому, что обе перебивались как могли и очень хорошо знали, как утомительно полунищенское существование. Мы стали друзьями потому, что скоро обнаружили, что обе способны отдать должное хорошей книге, имеем карту постоянного покупателя сети магазинов «Бутс», любим белое вино и глазеть на витрины. Мы стали друзьями потому, что обе верим, что человек должен смеяться, чтобы не заплакать, и что в гороскопах что-то есть. Мы стали друзьями потому, что Белла лестно отзывалась о моем сыне (несмотря на то что он всего лишь спал в коляске, она отметила его незаурядный ум и творческий темперамент). И еще мы стали друзьями потому, что она просто добрая.

Я слышу гудки — это значит, что на другом конце провода звонит телефон. Белла быстро берет трубку. Скорее всего, Филип уже спит и она не хочет, чтобы мой звонок его разбудил.

— Привет.

Мне не обязательно говорить, что это я.

3. ЧЕЛОВЕК, НА КОТОРОГО МОЖНО ОПЕРЕТЬСЯ

Белла

Понедельник, 10 мая 2004 года

К тому времени, как я добираюсь до кухни, Филип уже заканчивает свой завтрак. Съев половину грейпфрута и два ломтика поджаренного хлеба из муки грубого помола, он подходит к раковине и споласкивает тарелки. Филип всегда споласкивает посуду перед тем, как поставить ее в посудомоечную машину. Он говорит, что, если этого не делать, в машине постепенно будут накапливаться крошки, остатки риса и соусов и она в конце концов выйдет из строя, — и, подчеркивает он, никому тогда не захочется залезать рукой в фильтр и выгребать оттуда размокшую фасоль или спагетти. Он, несомненно, прав, но это странным образом не мешает мне почти никогда не споласкивать. Филип улыбается, вытирает руки полотенцем и наливает мне чашку крепкого, черного колумбийского кофе — он нужен мне для разгона перед началом нового дня.

— Тебе не обязательно было вставать, — говорит он. — Еще семи нет.

Вставать мне и правда было не обязательно. Я официально отдыхаю, и насчет этого между мной и Филипом существует договоренность. А вот с тем, от чего и для чего я отдыхаю, все гораздо сложнее. По моим предположениям, я отдыхаю от бесконечных метаний от плохой работы к плохой работе. Я питаю надежду, что некий период времени, потраченного на себя, позволит мне понять, к какой профессии я имею склонность. Филип же считает, что я отдыхаю для того, чтобы как следует подготовиться к беременности. И знаете, он может оказаться прав. Не исключено, что в конце концов я приду к такому же выводу. Или не приду. У меня есть на это свои причины. Тут все не так просто.

Я отлично понимаю, что некоторые дети — хорошие дети. Например, дети моих подруг. У Амели — восьмилетняя дочь Фрейя и шестилетний сын Дэйви, у Лауры — Эдди; они хорошие дети. Если бы они не были такими, я, скорее всего, не дружила бы с их матерями или, по крайней мере, не засиживалась бы у них в гостях до тех пор, пока они в целях моей безопасности не разгонят своих отпрысков по постелям. Если у меня когда-нибудь будут дети, я бы определенно хотела, чтобы они были «хорошими», такими как Фрейя, Дэйви и Эдди, — однако всякий раз, когда я говорю о детях, я непременно употребляю слова «если» и «когда-нибудь», в то время как Филип уже придумал столько имен и выбрал столько школ, что хватило бы на целую футбольную команду.

Я твержу ему, что спешить нам некуда, что мне всего тридцать. Фил — и в этом он солидарен с моими подругами — удивляется такому взвешенному и осторожному подходу. Он считает, что в этом я сама на себя не похожа. Вообще я славлюсь своим талантом принимать поспешные и необдуманные решения (в итоге очень немногие из них оказываются удачными — я использую это как аргумент в свою пользу). В прошлом я меняла работы и места жительства чаще, чем многие люди меняют постельное белье. Исторически сложилось, что с мужчинами у меня тоже не завязывалось постоянных отношений. Так что я даже горжусь, что так обдуманно подхожу к вопросу о материнстве. У Филипа на это своя точка зрения — он вбил себе в голову, что я просто упрямлюсь. Мы поженились чуть меньше шести месяцев назад, и в его идеальном мире я уже пять месяцев как должна носить его ребенка. А я только-только привыкла заказывать пиццу на двоих!

— Я встаю, чтобы проводить тебя на работу, и мне это нравится. — Я улыбаюсь и со вкусом целую Фила в губы. Он легонько хлопает меня по попе и тоже улыбается — и в его улыбке видна благодарность. Я знаю, что в душе ему нравится, что я каждое утро выползаю из теплой постели, чтобы проводить его до дверей. Он ценит каждое усилие, предпринятое мною ради него. Я зеваю во весь рот.

— Вчера вечером опять допоздна болтала с Амели по телефону? — спрашивает он.

Я киваю.

— С Амели, а потом с Лаурой.

— И как они?

— Амели немного грустная. Вчера был день рождения Бена. Ему исполнилось бы тридцать восемь.

— Бедная Амели. Она держится молодцом.

— Да, это точно. Она выдержала Рождество, дни рождения детей, собственный день рождения. Все это так печально. После смерти Бена праздники стали для нее самыми тоскливыми днями в году, которые не знаешь, как и пережить. И легче ей не становится.

Я встретила Амели шесть лет назад, когда устроилась на работу в Ричмондский репертуарный театр — на должность уборщицы и подсобного рабочего (принеси, подай, отойди, не мешай). В то время в голове у меня смутно брезжила мысль о том, что мне, возможно, стоит «податься в театр»: например, освоить профессию гримера или сценографа. Бен был драматургом, а Амели в тот сезон продюсировала одну из его пьес. Скоро я поняла, что Амели — прирожденный боец. Она только что родила Дэйви, но занималась всем, начиная с продажи билетов и заканчивая разрешением творческих разногласий между актерами. Даже, засучив рукава, красила декорации — плечом к плечу со мной. Немалой частью своего успеха Бен был обязан способностям и самоотверженному труду Амели.

Амели принадлежит к тому типу людей, кто мужественно и с улыбкой встречает несправедливые и порой жестокие сюрпризы, подбрасываемые нам жизнью. В моем характере такая невозмутимая несгибаемость представлена лишь в зачаточной стадии. Я отнюдь не скромница-фиалка, но я так и не научилась грудью встречать жизненные трудности. Когда на моем пути возникают какие-либо проблемы или даже просто неудобства, я стараюсь не обращать на них внимания. Я знаю, что это показатель моей незрелости. Я заполняю свою жизнь беспокойством о каких-то несущественных вещах — вовсе не о тех, о каких следовало бы беспокоиться. Я убегаю, уклоняюсь и прячусь от суровой действительности. В свое время я просто ненавидела вручать начальству заявление об уходе, как бы часто я это ни проделывала. В большинстве случаев я прибегала к самому безболезненному способу — уходя с работы в пятницу вечером, я посылала электронное письмо, и ни меня, ни моего дырокола там больше никто не видел. Я также выставляла себя тряпкой в тех случаях, когда нужно было дать от ворот поворот очередному дружку. Мне легче было не отвечать на звонки, не приходить на свидания и оставлять на лестничной площадке букеты цветов, чем просто сказать кому-нибудь, что он мне больше не нравится и я не хочу его видеть.

Если сравнить Амели с совой, то я тогда страус, а моя подруга Лаура — лебедь. Сама она вам скажет, что она утка, потому что у нее заниженная самооценка. Но она лебедь.

Амели моя лучшая подруга, но я удивилась, когда она всего через несколько месяцев после гибели Бена пришла на мою свадьбу. Весь день всякий раз, когда я встречалась с ней глазами, меня пронзало чувство вины. Мне казалось, что это легкомысленно с моей стороны — быть красивой и счастливой в присутствии Амели, которая под прикрытием широкополой красной шляпы была серой от горя. Если бы я оказалась на ее месте, я бы не то что не могла выйти из дому — я была бы не в силах отойти от коробки с салфетками и еще большей коробки с транквилизаторами. Но Амели пришла на свадьбу и все время, пока там была, являла собой образец невообразимого достоинства, мужества и спокойствия. Она воплощает собой современный эквивалент британского воинского духа. Я перед ней преклоняюсь.

— Со временем ей станет легче, — говорит Филип и целует меня в макушку.

— А Лаура встретит мужчину своей мечты — такого, чтобы по уши в нее влюбился?

— Определенно, — улыбается Фил.

Я люблю его спокойную, уверенную речь. Когда я разговариваю с Амели, я не могу представить себе, чтобы ее горе утихло; и мне так же трудно представить себе мужчину, который составил бы с Лаурой счастливую пару, — начать хотя бы с того, что она никуда не ходит и никого не видит. Но когда я говорю с Филипом, я искренне верю в то, что в жизни подруг все наладится.

Мы с Филом не совсем похожи, но мы хорошо дополняем друг друга. Его напористость разбавляет мою бесхребетность. Его целеустремленность и трудолюбие заставили меня прекратить бесцельные блуждания — а ведь существовала серьезная опасность того, что я буду продолжать их до бесконечности. Моя общительность компенсирует его самоуглубленность и скромность. Мой хороший вкус в одежде спас его от того, чтобы его заклеймили старомодным болваном. А он, в свою очередь, идеально варит кофе.

— Что будешь сегодня делать?

— Сначала встречусь с Лаурой, выпьем где-нибудь кофе. Потом, может быть, схожу в спортзал. Еще я подумываю о том, чтобы разобрать зимние вещи. Упакую то, что потом нужно будет отвезти в благотворительный фонд, и попытаюсь решить, что мне надо купить на лето. — Я стараюсь выдерживать деловитый тон, несмотря на то что все мои сегодняшние дела можно описать двумя словами: «слоняться» и «валяться». Тактичности Филипа с избытком хватает на то, чтобы не замечать моей праздности — или, по крайней мере, не комментировать ее.

— Звучит неплохо. Я пойду побреюсь.

— Поцелуй меня, — требую я.

— Я тебя оцарапаю, — предупреждает он.

— Ничего страшного.

Он целует меня, и я понимаю, что я — самая счастливая женщина на земле.

4. ДЕНЬГИ, ДЕТКА

Лаура

Сегодня утром, как и почти каждое утро, я встала приблизительно на два часа раньше, чем проснулась. Пренебрежение Эдди ко сну прямо пропорционально моей в нем потребности. Я действую в зомбиподобном состоянии. Я могу петь, читать наизусть детские стихи, отбиваться от непрекращающегося града вопросов, каждый из которых начинается со слова «почему», — и все же, по большому счету, не бодрствовать.

Я занимаюсь Эдди в его или моей спальне по крайней мере до шести утра — времени, когда включают детское телевидение, — а потом запускаю его в гостиную, словно ракету в космическое пространство. Оставив его наедине с пультом дистанционного управления (освоен в возрасте двух лет), я снова засыпаю, но моя дрема часто прерывается — я слышу, как Эдди переключается с «Нодди» на «Черепашек-ниндзя». Он топочет ногами и желает смерти какому-то воображаемому мультипликационному злодею, а я молюсь о том, чтобы Господь сделал потолще стены в моем доме. Толстые стены, естественно, не приведут к тому, что мой сын станет выказывать меньше преступных наклонностей, — но я, по крайней мере, буду меньше знать о них.

В семь я тащу себя в душ. Вода ледяная, и я непроизвольно вскрикиваю.

— Проблемы, мамочка? — с фирменным спокойствием спрашивает Эдди.

Мне приходит в голову, что Эдди в своем возрасте еще не может представить себе, что такое настоящие проблемы. К счастью, он пока живет в состоянии нирваны, и я могу решить все его проблемы, просто купив ему порцию мороженого или пообещав пойти в парк на прогулку. Я боюсь даже представить, как буду себя чувствовать, когда он вырастет и у него возникнут какие-либо серьезные трудности. При мысли о том, что какая-нибудь девица может отшить его из-за того, что у него нет шикарной машины или он не умеет танцевать, у меня разрывается сердце. Я уже сейчас готова оторвать головы тем маленьким идиотам, которые обижают его на площадке для игр.

Никаких проблем, просто вода холодная, — отвечаю я, вытираюсь полотенцем и засовываю ногу в брючину. — Горячей опять нет.

Эдди ничуть не обеспокоен этим фактом. Я знаю, что мне повезет, если перед тем, как повести Эдди в детский сад, мне удастся вытереть ему лицо влажной губкой. Я подозреваю, что к грязи он чувствует непреодолимую тягу.

— Чертовы рабочие, наверное, переставили таймер.

— Чертовы рабочие, — откликается он, и я понимаю, что для обсуждения связанных с ремонтом забот и невзгод мне стоит поискать кого-нибудь другого.

Рабочие, которые делают ремонт в моей квартире, появляются в тот момент, когда я терзаю Эдди расческой и одновременно пытаюсь договориться с ним относительно содержимого его коробки для завтраков. Он хочет, чтобы в ней были бутерброды с джемом, пресные лепешки и кусок шоколадного кекса. Я открываю переговоры с позиции бутербродов с ветчиной, яблока и йогурта. Я с самого начала знаю, что мы ударим по рукам на бутербродах с ветчиной, пресных лепешках и шоколадном кексе. Торгуется он явно лучше, чем я.

Они приходят ровно в 8:30 каждое утро. Это на полчаса позже, чем мы договорились вчера вечером. Не успев зайти в квартиру, бригадир Генрик заводит многократно слышанную мной речь о том, как важна в нашей жизни пунктуальность. Я теряю дар речи и поэтому не могу указать ему на то, что он опоздал, — что, естественно, и является его целью.

Я мысленно пожимаю плечами. 8:30 утра — все равно непредставимо раннее время для прихода ремонтных рабочих, на сколько бы мы ни договаривались. Кроме того, ребята из бригады Генрика разрушают сложившиеся о строителях стереотипы тем, что делают работу на совесть и не оставляют после себя грязи, — но подтверждают их тем, что торчат у меня уже три месяца, в то время как изначально я полагала, что буду наслаждаться их компанией недели четыре максимум. Генрику нравится разговаривать со мной. Он поляк и считает, что ему надо практиковаться в английском. Поначалу я, страдая от недостатка общения, поддерживала его в этом, но скоро поняла, что талант к болтовне у него настолько выдающийся, что, если бы по ней устраивались соревнования, Генрик с легкостью стал бы олимпийским чемпионом. Это, кстати, одна из причин того, что ремонтные работы у меня в доме затянулись сверх всякой меры.

Генрику лет пятьдесят с чем-то. У него усы и висящий через ремень живот. Я говорю об этом сразу не потому, что я очень уж поверхностна и привыкла судить о людях по внешности, а потому, что это в привычке у Беллы. Я была так многословна в восхвалениях Генрика, так воодушевлена тем, что у меня наконец есть кто-то, кто починит мой протекающий душ и вечно забивающийся унитаз, что Белла решила, будто я влюбилась в него. Она еще больше укрепилась в своем убеждении, когда я начала называть Генрика Большой Эйч. Она сказала, что то, что я дала ему кличку, на сто процентов доказывает, что я в него влюбилась. Это меня очень расстроило. Не хочу никого обидеть, в этом смысле Генрик мне не нравится — но психологически он близок мне, так как напоминает отца. А моя лучшая подруга считает меня изголодавшейся разведенкой, которая набрасывается на своих подрядчиков. Не очень здорово с ее стороны.

Генрик умен. У него, наверное, не меньше дюжины дипломов — как, похоже, у всех, кто приезжает в Англию из Восточной Европы. За три месяца разговоров я успела уяснить, что он неплохо разбирается в литературе, искусстве, истории и мог бы перещеголять своими знаниями спецов из «Сотбис». У него веселый нрав и тик, от которого дергается глаз. Ладно, я признаю, что в прошлом или позапрошлом веке он казался бы интересным, даже привлекательным — но я в него не влюбилась, не влюбилась.

Ясно?

Я делаю ему и его бригаде чай и смиряюсь с неизбежностью того, что опоздаю с Эдди в детский сад. Генрик жалуется на глупость какой-то домохозяйки, которая три раза передумывала, какую плитку она хочет постелить на пол в ванной. Я немедленно начинаю ненавидеть эту женщину, предполагая, что она выбирает между исключительно дорогим текстурированным сланцем, стильным мрамором и преступно роскошной мозаикой. Сама я остановилась на заурядной белой кафельной плитке с голубым рисунком. Спору нет, выглядит она неплохо, но я бы предпочла мозаику — как в туалетах очень хороших пабов. По правде говоря, не исключено, что сейчас вы уже не увидите там мозаику. Мои впечатления могли устареть — я уже очень давно не была в хороших пабах. Может быть, там опять в моде дубовые панели.

Большой Эйч вдруг меняет пластинку:

— Тебя устраивает эта дверь?

Мы оба смотрим на входную дверь.

— Да-да, устраивает, — нерешительно бормочу я, зная, что такой ответ обнаруживает мое ужасающее невежество или, в лучшем случае, пугающее отсутствие хорошего вкуса.

— Эта дверь неправильно повешена. Руки бы оторвать тому, кто это делал. Посмотри на пол.

Пол весь в царапинах. Я их и раньше видела, но старалась не замечать, подобно тому как не замечаю и множество других вещей, лишающих мою жизнь совершенства. Я не чищу зубы шелковой нитью каждый день. Ни Эдди, ни я не едим овощи и фрукты пять раз в день — обходимся четырьмя, и то не каждый день. Я всего лишь человек.

Я вздыхаю и спрашиваю Генрика, может ли он это починить. Он говорит, что может и что починит. Ему достало здравого смысла на то, чтобы не пугать меня и не говорить, сколько это будет стоить. Я также понятия не имею, во сколько встала мне починка грохочущей батареи отопления или моргающего верхнего света в комнате Эдди. Я задумываюсь, что мне делать, когда он предъявит счет…

Я отделываюсь от Генрика и лечу с Эдди в детский сад. По понедельникам он ходит туда на полдня, а во вторник, среду и пятницу — на целый день. Таким образом, три дня в неделю я могу работать секретарем в приемной частного врача, а утром в понедельник — чувствовать себя нормальным, независимым человеческим существом. Это утро я трачу на то, чтобы встретиться с Беллой за чашечкой кофе. Наши с ней вылазки позволяют мне начать неделю с самого приятного момента, а ей предоставляют цель, ради которой стоит вылезти из постели, — если бы не я, она, возможно, провалялась бы там до самой пятницы.

Трепотня Большого Эйча не оставила мне времени на то, чтобы расчесать волосы или накрасить губы. Может, это и хорошо, что я хожу на свидания исключительно с подругами. Растрепанные волосы и изнуренное лицо вряд ли являются последним писком моды в нынешнем сезоне.

5. ОТНОШЕНИЕ МИРА К ТЕБЕ

Белла

Лаура опаздывает, но всего на сорок пять минут — а в ее случае это не так уж плохо. Да и уж кому-кому об этом беспокоиться, но только не тебе. Беговая дорожка в спортзале не обидится, если ты вдруг не появишься.

Она врывается в «Старбакс» с воодушевлением, которого это заведение не заслуживает. Я знаю несколько хороших «Старбаксов», отличающихся внимательным, хотя и несколько стандартным подходом к оформлению помещения, но эта кофейня не из их числа. Здесь раньше располагалась мясная лавка, и лично мне кажется, что тут до сих пор пахнет кровью. К тому же помещение здесь слишком узкое, и из-за этого рядом с длинной барной стойкой не остается достаточно места для того, чтобы столы и стулья образовывали отдельные островки, — а это необходимо для непринужденного общения и сплетен. Стулья выстраиваются в неловкую шеренгу, и их постоянно приходится двигать.

— Привет, — говорит Лаура. Она наклоняется и целует меня в щеку. Один раз, а не два — потому что мы не из Франции и не работаем в шоу-бизнесе.

— Замечательно выглядишь, — говорю я.

— Я выгляжу ужасно, — заявляет она без всякой жалости к себе.

Никто из нас не прав. Она выглядит нормально. Если бы она приложила чуть-чуть усилий, то смотрелась бы просто сногсшибательно, как настоящая красотка, — но чаще всего ее вид ясно говорит вам, что она молодая мама, которая много работает. Когда она выпрямляется, то сразу резко приближается к красоточному уровню. Она высокая, около пяти футов десяти дюймов. Я едва дотягиваю до пяти футов двух дюймов. Очевидно, Бог отдал ей те четыре лишних дюйма, которые должны были достаться мне. Без сомнения, ошибка в небесной канцелярии. Она и понятия не имеет, как хорошо быть высокой. Ей никогда не приходилось подпрыгивать, чтобы разглядеть, как пройти к барной стойке в заполненном народом клубе, или укорачивать на добрых четыре дюйма каждую пару новых брюк.

Я была бы очень рада, если бы ей как-нибудь удалось вернуть свое былое великолепие. На фотографиях, сделанных, когда Лауре было двадцать с небольшим, изображена роскошная женщина с пышной грудью и красивыми, крепкими плечами и бедрами. Мне кажется, что Лаура начала съеживаться после рождения Эдди. В возрасте двух лет он весил девятнадцать килограммов. Лаура потеряла столько же. С нее улетучился каждый лишний грамм плоти и жира. Когда ушел Оскар, она, казалось, потеряла и в росте. Сейчас она сутулится так сильно, что ее плечи почти сходятся на груди.

У Лауры отличные волосы, от природы светлые и вьющиеся. Обычно она собирает их в практичный конский хвост. В тех редких случаях, когда она распускает их, они превращаются в копну игривых локонов, отражающих каждое ее движение и оживляющих ее веснушки. Ее кудри начисто отрицают суровую правду жизни и утверждают, что все на свете — это веселье и радость, непосредственный и бесшабашный смех. Сегодня на ней футболка, которую я раньше не видела. Я считаю уместным оценить ее.

— Красивая футболка.

Лаура улыбается:

— Правда? Спасибо. Купила в «Топшопе». Сама ведь знаешь, какие у них там шикарные вещи.

Я знаю. Было время, мы любили бывать там и по субботам тратили целое утро на блуждание по рядам доступной простым смертным моды. Мы подбрасывали монетку, решая, кому достанется последняя пара супермодных обтягивающих фиолетовых штанов, которые не шли ни мне, ни ей. Мы по очереди сторожили коляску Эдди и примеряли блузки из тонкой мерцающей ткани и прелестные, украшенные вышивкой юбки.

— Почему мы ходим именно сюда? — спрашивает Лаура. — В Уимблдоне и Шепардс-Буше столько других приятных кафе. В «Старбаксе» все так безлико.

— Потому что нам обеим удобно сюда добираться, а в частных кафе подают чуть теплый растворимый кофе, — напоминаю я.

— Ах да. Ну почему мир не такой, каким я его себе представляю? — Она улыбается.

— Тяжелое утро? — сочувственно спрашиваю я. Новая футболка и широкая улыбка не вводят меня в заблуждение: жизнь у нее далеко не беззаботна. Было бы невежливо, если бы я приняла внешнюю сторону Лауры — смеющуюся маску — за всю Лауру.

— Не особенно. Только когда я оставляла Эдди в детском саду, он вцепился в меня и заплакал.

— Я думала, он там освоился. — Я похлопываю ее по руке.

— Сегодня утром он выглядел таким расстроенным, что я всерьез подумывала о том, чтобы не оставлять его.

— Но оставила?

— Да. Линда, его воспитательница, забрала его у меня и прижала к своей громадной груди.

— Он оценил? — спросила я.

— Нет. Для этого должно пройти еще лет двенадцать. Он просто грустно посмотрел на меня своими синими глазами. Линда твердо и вполне обоснованно заявила, что «расстраиваться из-за такой мелочи — глупо».

— Резковато. Он ведь еще маленький, — с сочувствием комментирую я.

— Она обращалась ко мне, — с улыбкой объясняет Лаура. Я иду к прилавку и заказываю еще два кофе и к нему два черничных кекса. Мы всегда едим пирожные только со второй чашкой кофе. Этот ритуал напоминает мне о моей матери, которая никогда не позволяла себе выпить раньше семи часов вечера. Она считала важным придерживаться «принципов». В наших краях это было редкостью. Как и я, она родилась и выросла в Кёркспи, маленьком городке, ютящемся в бесцветном, тоскливом углу в северо-восточной части Шотландии. Исторически сложилось, что люди там занимаются ловлей рыбы, чтобы добыть средства к существованию. В Кёркспи виски называют «живой водой» и ценят пуще материнского молока — полагаю, из-за того, что оно притупляет боль и вечный страх перед всегда поджидающей моряка смертью или увечьем. Сейчас этот рыбацкий городок почти погублен наркоманией, безработицей и отупляющей бедностью. Там плюнуть нельзя без того, чтобы не попасть в брошенный лодочный сарай или навес, но страсть к «живой воде» все так же сильна, как раньше. И даже стала сильнее. Я люблю выпить с друзьями бокал или два вина (и даже иногда три или четыре), но в Кёркспи меня считали бы трезвенницей.

Жители Кёркспи совершают буйные выходки, наносят ничем не обоснованные оскорбления, затевают драки и избивают незнакомцев, блюют, мочатся и совокупляются на улице, занимаются членовредительством, упиваются до бесчувствия и не имеют ни копейки за душой — и никого это не удивляет. Все потому, что люди там поклоняются «живой воде», не имея «принципов» моей матери. Черничные кексы, конечно, гораздо менее разрушительны.

— Знаешь, чего тебе не хватает? — спрашиваю я Лауру. Я выбрасываю мысли о Кёркспи из головы — при моей практике это нетрудно.

— Мне не хватает сногсшибательного миллионера, ростом шесть футов два дюйма, который души во мне не чает и бросается исполнять каждое мое желание еще даже до того, как я его придумаю, — деловым тоном сообщает Лаура.

— Я не об этом.

— Это хорошо, потому что ты, похоже, отхватила себе последнего. Ты невозможно везучая.

— Может быть, сходим куда-нибудь вечером?

— Я не могу себе этого позволить.

За те три года, что я ее знаю, я уже успела привыкнуть к подобным ответам — а с тех пор, как я вышла замуж за Филипа, она обращается к ним все чаще. Когда мы с ней были вольными птичками, то таскались по барам, пабам и клубам каждую вторую пятницу. Сейчас она соглашается все реже. Это не ее вина. После такого семейного краха любая бы погасла.

— Вовсе не обязательно идти в дорогое заведение, — возражаю я.

— Даже если мы выберем дешевый клуб, мне все равно придется платить няньке — если я вообще смогу найти няню, которая не будет выставлять миллион условий, а просто придет работать. Дама, которую я нанимала в прошлый раз, поставила меня в известность, пиццу какой фирмы она предпочитает, и по ее милости я не смогла записать «Футбольных жен», потому что она заявила, что будет смотреть их сама и запишет на свою кассету!

Я это уже слышала. Это уже ни в какие ворота не лезет.

— Тогда приезжай ко мне, вместе с Эдди. Разопьем пару бутылок вина.

— Придется ехать домой на такси. Это дорого.

— Останешься.

— Мы создадим неудобства. Филип тяжело работает. Вернувшись вечером домой, он наверняка не обрадуется, увидев дома целую толпу.

— Филипа нет на этой неделе. Он вернется только в пятницу поздним вечером. А мне толпа не помешает.

Я вижу, что она колеблется. Возможно, она сейчас думает о том, как замечательно было бы провести двадцать четыре часа не в окружении бетонной пыли и людей с электрическими дрелями в руках. Я скрепляю сделку, сказав:

— Я приглашу Амели. Думаю, она не откажется.

Мы договариваемся собраться в пятницу. Я достаю из сумочки журнал «Хит», и мы погружаемся в него. Наша жажда сплетен сравнима с настоящей жаждой, и ее устранение требует такого же серьезного подхода. Я всегда покупаю этот журнал в день выхода в свет и никогда не открываю его до тех пор, пока не увижусь с Лаурой, — чтобы мы вместе бросили первый девственный взгляд на его страницы. Я считаю это уникальной демонстрацией дружбы, но в то же время мои действия не являются актом чистого альтруизма, так как она сопровождает чтение ехидными и в высшей степени забавными комментариями. Наш разговор перескакивает на беременных звезд второй величины, демонстрирующих со страниц журнала свои животы.

— Вот у нее живот ничего, — говорит Лаура.

— Все равно это отвратительно. Не только потому, что они используют свою беременность для того, чтобы отвоевать несколько дюймов журнальной полосы, но и потому, что выглядят ужасно и, кажется, сами не знают об этом.

— Ты начнешь относиться к этому по-другому, когда сама окажешься в интересном положении, — улыбается Лаура. И многозначительно подмигивает. С тех пор как я вышла замуж за Филипа, многозначительное подмигивание превратилось у моих знакомых в дурную привычку.

6. ЧЕЛОВЕК С ГИТАРОЙ

Лаура

Мы с Беллой выходим из «Старбакса» и останавливаемся на минуту-другую, чтобы поглазеть на витрину магазина, в котором продаются детские футболки с забавными надписями, например такими как: «Бабушкина мишень» или «Сидел внутри девять месяцев». Я нахожу в себе силы не купить Эдди футболку с надписью «Мамин маленький мужчина» — в основном потому, что это правда и поэтому нисколько не смешно.

Я люблю Эдди без памяти. Когда Оскар меня бросил, я не возненавидела его лютой ненавистью только потому, что он имел какое-то отношение к появлению Эдди на свет, — о том, какое именно отношение, я стараюсь не задумываться. Я так сильно люблю своего ребенка, что иногда это меня даже беспокоит. Возможно, было бы лучше, если бы Оскар оставил мне двоих детей (желательно еще девочку). Тогда моя любовь распределялась бы поровну на двоих. Я ужасно боюсь, что Эдди будет расти с ощущением, что мир вращается вокруг него. Но с другой стороны, двое детей — это значит в два раза больше стирки и удвоенные шансы наступить босой ногой на маленькие острые детали «Лего», которые вечно разбросаны по полу.

Я прощаюсь с Беллой, и она удаляется в направлении Сохо. Я полагаю, она проведет там пару часов, не спеша прогуливаясь и разглядывая выставленные в витринах афиши старых фильмов, дорогие канцелярские принадлежности и большие серебряные фаллосы. Мне в другую сторону. Я спешу к метро. Мы так увлеклись обсуждением жизни знаменитостей, что я совсем потеряла чувство времени, и теперь у меня всего тридцать пять минут на то, чтобы доехать до детского сада и успеть вовремя забрать Эдди. Я ненавижу опаздывать к разбору детей. После косых взглядов, которые мечут в мою сторону воспитатели, и гигантского штрафа (семь с половиной фунтов за каждый незапланированный час или даже несколько минут от этого часа) самым большим наказанием для меня является выражение лица Эдди. Для него оказаться последним ребенком в группе — это бесчестье. Я знаю, что от позора меня может спасти только пришедший вовремя поезд.

Я бегу вниз по эскалатору, быстро погружаясь в недра линии Пиккадилли, но где-то на полпути вся моя спешка улетучивается из-за Элвиса. Не настоящего Элвиса — я знаю, что он умер, — просто кто-то поет, подражая Элвису. «Я сам не свой» несется вверх по эскалатору, и я обнаруживаю, что бессознательно отбиваю ногой рок-н-ролльный ритм и постукиваю пальцами по бедру. Если бы я была у себя в гостиной, я бы сейчас, без сомнения, с увлечением пританцовывала и щелкала пальцами. Это забавно, учитывая тот факт, что в последнее время в моей жизни присутствует как никогда мало чувств. Я ни в кого не влюблена и не могу припомнить, когда в последний раз кто-нибудь вызывал во мне любовный трепет, а не дрожь злости или разочарования. И при всем этом я не могу не улыбаться и не подпевать, услышав песню Элвиса. Неудивительно, что и спустя тридцать лет после его смерти их играют на каждой свадьбе. Элвис появился на Земле, чтобы сделать ее лучше для всех нас. Я не фанатка. У меня нет очков в золотой оправе, только компакт-диск «30 лучших хитов Элвиса». Несколько лет назад кто-то подарил его мне на Рождество, и я слушала его весь следующий день — и больше, насколько я помню, уже не включала.

Музыка обрывается. Очевидно, музыканта выгоняют отсюда. Вообще Лондонский метрополитен поддерживает исполнителей. На нескольких станциях есть специальные места, где официально разрешено играть музыку, но для этого нужно подать заявку. Скорее всего, этот Элвис работает без разрешения.

Перейдя на второй эскалатор, я вижу внизу служащего метрополитена. Размахивая руками, он требует, чтобы музыкант собрал вещи и убрался. Меня удивляет, что у парня в руках гитара. Он и вправду хорош — я думала, он поет под запись. Жаль, что ему приходится уходить. Хоть какое-то разнообразие для едущих в метро людей.

Проходя мимо него, я сочувственно улыбаюсь, говорю: «Мне очень понравилось, спасибо» — и бросаю в открытый гитарный футляр фунтовую монету. Служащий смотрит на меня долгим взглядом и бормочет, что играть музыку в метро противозаконно. Я одаряю его взглядом, в котором ясно отражается, что меня это не волнует.

Поразительно, но поезд действительно приходит через три минуты. Еще более удивительно то, что в вагоне есть свободные места. Я сажусь и ищу в сумочке книжку. Кто-то садится рядом со мной. Это плохой знак. В полупустом вагоне только психи выбирают тот ряд, где одно место уже занято. Я твердо решаю не смотреть на него.

— Спасибо за то, что поддержали меня, — говорит псих.

Я тайком обвожу взглядом вагон в надежде, что он обращается к кому-то другому. Эта слабая надежда исчезает без следа, когда я вижу, что в этой части вагона, кроме меня и психа, никого нет. Вдвойне плохая новость: во-первых, это значит, что псих обращается ко мне; во-вторых, никто мне не поможет, если возникнут какие-либо проблемы. Я не пессимист, но, если в метро с тобой заговаривает человек, которого ты совсем не знаешь, очень вероятно, что события начнут развиваться не в самом благоприятном для тебя ключе. Я никогда не понимала этого городского закона. Когда я только покинула страну Оз, то имела обыкновение говорить «добрый день» совершенно незнакомым людям, но скоро заметила, что после этого они всегда пересаживаются на другое место или выходят на ближайшей остановке. Мне не понадобилось много времени на то, чтобы понять, что, заговаривая с незнакомцами в метро, ты не столько нарушаешь правила этикета, сколько даешь повод усомниться в твоей вменяемости.

— Однако я чувствую, что теперь должен вам фунт стерлингов. Вы же почти ничего не услышали. Только зря деньги потратили.

Я поднимаю глаза и узнаю гитарный футляр, по которому вычисляю его владельца, — сходя с эскалатора, я бросила на музыканта только один беглый взгляд и потому совсем его не запомнила.

— Ничего страшного, — настороженно отвечаю я. Я не собираюсь выказывать особенного дружелюбия. То, что он уличный музыкант, еще не означает, что он не сумасшедший. По правде говоря, я даже думаю, что тот, кто пытается заработать на жизнь, полагаясь на щедрость и милосердие лондонцев, изначально немного того.

Музыкант улыбается и протягивает руку:

— Стиви Джонс. Рад знакомству.

Я прихожу к выводу, что было бы грубо не ответить на рукопожатие, ровно в ту секунду, когда решаю, что из всех мужчин, что я видела в жизни, у Стиви Джонса самая красивая улыбка. Его глаза тоже мне нравятся. Когда улыбка расплывается у него по лицу, я чувствую нечто похожее на то ощущение, которое я испытываю, разбивая над сковородой яйцо. Для меня это волшебный момент изменения, ожидания и освобождения. Улыбка Стиви Джонса — это нечто подобное.

— Лаура Ингаллс, — отвечаю я. Внизу живота происходит взрыв, во все стороны разлетаются искры. Ничего себе. Сексуальное влечение. Никаких сомнений. Это совершенно выбивает меня из колеи. На мне ведь, в конце концов, обыкновенные серо-белые хлопчатобумажные трусики, они не рассчитаны на такие ощущения. Более того, я и забыла, что мое тело способно на такие выходки. Я привыкла видеть в нем емкость, куда следует запихивать еду, и некую твердую структуру, предназначенную для того, чтобы Эдди мог за нее цепляться и карабкаться на нее. Как странно…

— Лаура Ингаллс? Вы шутите? — смеется он.

— Вовсе нет. Когда родители дали мне имя, они ничего не знали о «Маленьком доме в прериях». То-то и обидно, — мямлю я.

Способны ли люди видеть сексуальное влечение? Знает ли этот мужчина, что я мысленно раздеваю его? Надеюсь, что нет.

— Держу пари, вы ненавидели его, когда этот сериал был на пике популярности, — говорит Стиви.

— Ненавидела, — не спорю я.

Большинство людей полагают, что, раз меня зовут так же, как и главного героя фильма — не по годам развитую девочку-шалунью, — «Маленький дом в прериях» должен был быть моей любимой программой. Требуется незаурядная проницательность для того, чтобы догадаться, что я не в восторге оттого, что являюсь полной тезкой глупого веснушчатого ребенка, испытывающего нездоровую страсть к огромным чепцам и панталонам.

— Все могло обернуться еще хуже. Вас могли бы назвать Мэри.

Я задумываюсь над такой возможностью, и меня передергивает от отвращения. В этом фильме Мэри более приятный персонаж, но она все равно слащавая и противная до невозможности.

— В детстве я очень хотела какое-нибудь более энергичное имя. Тройкой лидеров были Зара, Зандара и Жулейка.

Он смеется.

— Лаура — это очень красивое имя.

И я вдруг влюбляюсь в свое имя.

— Когда я был маленьким, моим любимым мультфильмом был «Топ-Кот».

Я воспринимаю это мало связанное с предыдущим разговором заявление как нечто совершенно естественное и живо откликаюсь:

— А мне нравились «Сумасшедшие гонки»!

Мы принимаемся болтать обо всяких пустяках и продолжаем это занятие до тех пор, пока поезд не останавливается на «Баронс-Корт».

— Я выхожу на следующей станции, — спохватываюсь я.

Что же я такое говорю? Неужели мы сейчас должны будем расстаться? Возьми себя в руки. Его глаза имеют яркий, чистый зеленый цвет.

— Я тоже, — говорит Стиви.

— Я перехожу на линию «Хаммерсмит-энд-Сити». Я живу рядом с Лэдброк-роуд, — выпаливаю я. Это уже ни в какие ворота… Случайному встречному такие вещи нельзя рассказывать.

— Я еду в Ричмонд. У меня там что-то вроде собеседования.

— Правда?

— Насчет регулярных выступлений. Я двойник Элвиса. Это моя работа — по крайней мере, вечером.

— В самом деле? — Я улыбаюсь, надеясь хотя бы улыбкой показать те заинтересованность и одобрение, которые я не смогла выразить голосом.

Поезд доезжает до «Хаммерсмита» как-то очень уж быстро. Мы оба выходим и мгновение стоим в нерешительности. Мы оба хотим что-то сказать, но ничего стоящего на ум не приходит.

— Ну ладно, удачи вам на собеседовании… и… в выступлениях, — говорю я.

— Спасибо. Еще увидимся, — отвечает Стиви.

Мы оба знаем, что никогда больше не увидим друг друга. Сейчас он, вместе с другими вышедшими из поезда людьми, исчезнет в переходе на линию «Дистрикт», а я смешаюсь с толпой, которая течет через турникеты, ведущие к линии «Хаммерсмит-энд-Сити». Мне должно быть все равно. Но мне не все равно.

— Ну до свидания, — неловко бормочу я.

И тут он целует меня. Стиви Джонс делает шаг ко мне и — после пятнадцати с половиной минут знакомства — целует меня. Очень нежно, в щеку, совсем близко к уголку рта.

У меня в мозгу возникает несколько вариантов возможных действий. Можно дать ему пощечину — вряд ли, ведь я не актриса в черно-белом довоенном фильме. Можно схватить его, прижать к себе и поцеловать по-настоящему. Тоже вряд ли, хотя я уже успела заметить, что он очень привлекателен (красивые волосы, не короткие и не длинные, рост больше шести футов, широкие плечи, аккуратная задница, худощавое, почти худое тело), но, на мой взгляд, мы еще недостаточно знаем друг друга для того, чтобы я могла быть настолько прямолинейной.

Поцелуй был мягким и ласковым, пытливым и многообещающим. Ко мне нечасто проявляют такие чувства. Это был хороший поцелуй.

По правде говоря, до того хороший, что мне больше ничего не остается, кроме как сбежать — со всей скоростью, на какую я способна. Вверх по лестнице и вон из его жизни, не оставив позади ничего похожего на хрустальную туфельку.

7. ЭТО ЛЮБОВЬ

Белла

Пятница, 14 мая

Я постаралась, чтобы дом выглядел на все сто. Раз уж Филип платит такие огромные ипотечные взносы, то я, по крайней мере, могу хотя бы создать приятную обстановку, приглашая сюда друзей и время от времени покупая свежие цветы.

Когда мы поженились, я съехала со стильной «квартиры» в Клеркенвелле, а Филип продал свою квартиру в Патни.

Я была бы не прочь переехать к нему, но он хотел начать все заново. Мы купили дом с пятью спальнями в Уимблдоне — Филип сказал, что он почти идеален и для того, чтобы стать полностью идеальным, ему не хватает только играющих в комнатах прелестных дочерей и бегающих по лестницам крепких сыновей. Кто я такая, чтобы возражать? Мне даже не приходится его убирать. Этим занимается наша тайская домоправительница Гана.

Несмотря на то, что Филип планировал заниматься интерьером дома вместе со мной, он фактически сделал все сам. Это получилось не специально — просто всякий раз, когда я приносила что-нибудь домой, он качал головой и говорил, что вещь, конечно, замечательная, но она не совсем соответствует атмосфере и духу старого викторианского дома. Иногда я была не согласна, но не настолько, чтобы доводить дело до ссоры, — и в какой-то мере он был прав, особенно когда речь шла о люстре в виде вращающегося зеркального шара или прозрачном, с разноцветными вкраплениями, сиденье на унитаз. Мы оба получали то, что хотели: я — готовое окружение и образ жизни очень небедной представительницы среднего класса; он — осознание того, что он поступил правильно.

Филип накупил старинных комодов, буфетов, полок, стульев и столов — столы, чтобы не поцарапать, нужно было накрывать тканью или стеклом. Такие мелочи напоминали мне о том, что я уже выросла. Мы держали рулоны туалетной бумаги в шкафчике в ванной, а лампочки — в коробке в гараже. Елочные украшения я хранила на чердаке. Наша кухня — «Поггенполь» — просто забита всякими устройствами и приспособлениями. Многие из них мы даже еще не распаковывали.

Этой весной было на удивление много теплых и ясных дней, и почти каждый вечер мы с Филипом сидели в саду за бутылкой вина. Мы наблюдали, как оживают после зимы деревья и как из маленьких почек появляются свежие, изумрудно-зеленые листья. Летом я собираюсь проводить в саду еще больше времени. Там так спокойно.

Сегодня нам понадобятся все пять спален. Я проветрила их и оставила в комнате Лауры журналы «Вог» и «Нау», а в комнате Амели — журнал «Тэтлер» и туристическую брошюру. Мальчики будут ночевать в одной комнате — думаю, это их ничуть не смутит, — а Фрейя будет роскошествовать одна в двуспальной постели. Я не спешу заводить своих детей, но быть хорошей, предупредительной крестной матерью мне очень нравится. Когда бы Фрейя, Дэйви или Эдди ни оказались у меня в гостях, я стараюсь обеспечить им максимальный комфорт. Я иду в «Блокбастер» и беру там детские фильмы или мультфильмы, покупаю большие пакеты воздушной кукурузы «Баттеркист» и изрядные запасы шоколада. Я покупаю комиксы, светящиеся краски, игрушечные машинки и кока-колу. Тот, кто считает, что счастье нельзя купить за деньги, просто ходит за покупками не в те магазины.

Амели прибывает первой. Ее окружает аура серьезности и целеустремленности. Она была у нее и до того, как погиб Бен, но после смерти мужа аура Амели стала более заметной и перестала уравновешиваться добродушием Бена и его легким взглядом на жизнь. Я не говорю, что Амели Гордон зануда, — она скорее просто очень вдумчивая женщина. В ее присутствии и другие люди как-то успокаиваются, прислушиваются к себе и начинают больше размышлять над своими словами и поступками. Она попросту умнее всех моих подруг. У нее диплом магистра по религии и философии, так что она знает о сайентологии кое-что помимо того, что ее адептом является Том Круз.

Дети нагружены большим количеством багажа. Они всегда приносят с собой собственные спальные мешки, разрисованные диснеевскими персонажами, несколько комплектов сменной одежды и целую гору игрушек. Амели тоже не знает, что значит путешествовать налегке. Она притащила с собой весь ассортимент средств для ухода за кожей фирмы «Эсти Лаудер», чистую одежду на завтра (два костюма: один для прогулки в парке, второй для прогулки по Кингз-роуд), ночную рубашку, цветы (мне), несколько больших коробок конфет (всем), книги, вырезанные из журналов статьи, которые ее заинтересовали и, как она надеется, могут показаться небезынтересными и мне (Амели считает, что люди должны быть в курсе того, что происходит в мире, и иметь собственное мнение по волнующим общественность вопросам; она очень высоко оценивает мои умственные способности — выше, чем кто-либо еще), и бутылку шабли (уже охлажденного).

— Я решила купить себе керамические щипцы для распрямления волос и подумала, что у тебя, наверное, они есть. Я могу их попробовать? Не хочу, чтобы мне попался кот в мешке, — говорит Амели, вовремя напомнив мне, что она может разговаривать и о вполне приземленных вещах. Я подтверждаю, что у меня есть самая новая модель и что они творят чудеса.

— Тетя Белла, ты проколешь мне уши? — спрашивает Фрейя. Она смотрела «Бриолин» раз пятьдесят и определенно отождествляет себя с Оливией Ньютон-Джон.

— Нет, — хором отвечаем мы с Амели. Звенит дверной звонок.

— Поставь, пожалуйста, пиццу в духовку — она, наверное, уже оттаяла, — прошу я Амели.

Дети уже копаются в DVD-дисках и спорят, что они будут смотреть: «Шрека» или «Лапочку». Амели направляется в кухню, а я иду открывать дверь Лауре и Эдди.

Они появляются с таким же шумом и суматохой, как до этого Амели с детьми. Эдди успевает отдать решающий голос в пользу «Шрека». Фрейя выглядит расстроенной, но снова приходит в хорошее расположение духа, когда я говорю, что у них будет время посмотреть оба фильма. Амели и Лаура смотрят на меня как на сумасшедшую. Похоже, я разрушила их стратегические планы, нацеленные на то, чтобы запихнуть своих отпрысков в постель даже раньше десяти часов вечера. В ответ на их нерешительные возражения я только пожимаю плечами — я отлично знаю, что после пары бокалов вина деспотического пыла у них поубавится.

Через пятнадцать минут дети надежно локализованы перед телевизором, пицца почти готова, а вино уже начало действовать на наши мозговые клетки. Мы перемещаемся в кухню и располагаемся у узкого стола-стойки. При встрече с Амели мне всегда хочется сразу спросить, как у нее дела.

— Амели, как у тебя дела? — Я склоняю голову набок. Я вычитала в журнале, что такое положение головы располагает собеседника к откровенности.

— Ну, ты же знаешь. — Амели смотрит на купленную мной коробку конфет. Швейцарские — стоят кучу денег, но стоят этих денег. — Может, откроем их до пиццы? Или лучше не надо? Нельзя ведь есть сладкое перед едой.

— Моей мамы здесь нет, — смеется Лаура. — Никто нас не выдаст.

Амели открывает коробку и кладет в рот конфету. Я жду, когда она ответит на мой вопрос, но она поворачивается к Лауре и говорит:

— Ты замечательно выглядишь.

У меня еще не было возможности подробно рассмотреть Лауру — все мое внимание было поглощено детьми и Амели, — но Амели права: Лаура выглядит великолепно. На самом деле великолепно, а не на уровне новой футболки, которую нужно оценить. Она спокойная и улыбчивая. Ее чисто вымытые блестящие волосы не стянуты в хвост, и рассыпавшимся по плечам локонам позволено беззастенчиво хвастаться своей красотой и силой. На ней другая футболка — розовая, с растительным рисунком, очень стильная, но не вызывающая. И я вижу, что вдобавок ко внешним изменениям с ней произошли изменения внутренние: она вся просто светится.

— Я кое с кем познакомилась.

— Правда? — В одном слове мы с Амели умудряемся выразить одновременно радость и недоверие.

— Где? — спрашиваю я. — В детском саду? Я его знаю?

Лаура хитро улыбается. Ей нравится наше внимание.

— Я встретила его в понедельник, после того как мы с тобой расстались.

— Ты встретила его в понедельник, а рассказала мне об этом только сегодня, в пятницу?! — Я слегка оскорблена. Учитывая, что иногда она звонит мне, чтобы обсудить новую марку стирального порошка, я не могу понять, почему она так долго молчала о столь значительном событии.

— Я хотела при этом видеть твое лицо и… ну, ничего пока не ясно.

— Рассказывай, — говорит Амели. Она садится на стоящий возле стойки высокий табурет и, приглашая Лауру, хлопает по соседнему.

— Ну, во-первых, сейчас я в это почти уже не верю — я поначалу и не заметила, какой он классный. Я услышала, как он играет в метро…

— Так он уличный музыкант! — с искренним изумлением восклицаю я.

— Да. А что? — враз насторожившись, спрашивает Лаура. Очевидно, она подозревает, что ничего хорошего по этому поводу я сказать не могу. По ее лицу ясно видно, что она бы не советовала мне вбухивать деготь в ее бочку меда. — Когда я его увидела, его как раз сгоняли с того места, где он работал.

— У него что, нет даже разрешения? — Я что, это сказала? Я не хотела.

— На самом деле это не настоящая его работа. Он двойник Элвиса, трибьют-исполнитель, — заявляет Лаура с таким видом, будто «двойник Элвиса» звучит солиднее, чем «канцлер казначейства».

Мне становится нехорошо. Что может быть хуже? Я хочу сказать Лауре, что трибьют-исполнители никогда не претендуют ни на что иное. Я не принимаю самой идеи: если уж ты решил стать эстрадным артистом, зачем идти в подражатели? Почему нельзя быть собой? Найти свой стиль? В своем воображении я вижу, как Лаура сидит за столиком в дешевом клубе, в окружении алкоголиков, бездельников и прочих ничтожеств, и потягивает «Блу-Нан» из стакана, а ее мужчина в это время втискивается в костюм с блестками (гримерка там — это просто отгороженный занавеской угол). Все свое неодобрение я вкладываю в разочарованное бормотание:

— Лучше бы он был банковским менеджером. Лаура обиженно смотрит на меня.

— Извини, я больше не буду перебивать. Рассказывай дальше.

— Потом я села в вагон и вдруг поняла, что он сидит рядом со мной. Мы разговорились. У него очень красивая улыбка.

— О чем вы говорили?

— О «Маленьком доме в прериях».

— Что?

— А когда мы сошли с поезда, он меня поцеловал.

— Он тебя поцеловал? — Амели удивлена, не говоря уж обо мне, — но она улыбается, будто думает, что этот развязный, наглый уличный музыкант не сделал ничего плохого! — Когда ты снова его увидишь? — спрашивает она.

— Я не знаю. В этом-то все дело. Я не взяла у него номер телефона.

— Но дала ему свой, — говорит Амели.

Лаура качает головой, а затем с чудовищными подробностями пересказывает историю своей мимолетной встречи. Она упоминает про «невидимые связи» и «что-то в воздухе». Говорю ей, что это смог. Она делает вид, что не слышит.

— Ты сумасшедшая, — заявляю я. Это наводит меня на мысль, и я начинаю паниковать: — Он ведь мог оказаться сумасшедшим! Я имею в виду, настоящим психом.

— Я сначала тоже так подумала, но он для этого слишком шикарный, — улыбается Лаура.

— Безумцы не обязательно должны выглядеть безумцами. Они могут маскироваться и под опытных соблазнителей, — едко говорю я. Мне кажется, я беру на себя роль ее матери.

— Как хорошо, что на мне была новая футболка, — мечтательно говорит она.

У меня перед глазами проплывает нескончаемая вереница вполне достойных мужчин, которых я три года без устали таскала к Лауре на смотрины. Ни один из них не вызвал у нее ни малейшего интереса. Она ни разу даже не моргнула при виде очередного кандидата на место в ее сердце, не говоря уже о том, чтобы светиться, как сейчас. Она фантастически красива. Из-за мимолетного флирта, краткого мига, который не достиг бы даже самой низкой отметки на моей сексуальной шкале Рихтера, она явно свалилась в штопор.

— Интересно, как его теперь можно найти, — размышляет вслух Амели.

— А зачем ей нужно его искать? — задаю я резонный вопрос.

— Посмотри на нее. Она ведь по уши влюблена. Амели и Лаура начинают хихикать. Я наливаю еще вина и пытаюсь придумать какую-нибудь другую тему для разговора. Не то чтобы я не хочу, чтобы Лаура была счастлива, — я хочу, чтобы она была очень счастлива и чтобы у нее было все, что есть у меня, — но у нее ничего не получится, если она свяжется с двойником Элвиса. С таким человеком счастья ей не видать как своих ушей. Ни стабильности, ни постоянного дохода. Я вышла замуж за Филипа не из-за денег, но я рада, что они у него есть. Лауре нужен человек, который поможет ей поставить Эдди на ноги. Или если уж он не находится, то ей, по крайней мере, стоит избегать тех мужчин, на которых уходит больше денег, чем на Эдди, и которые способны заработать примерно столько же, сколько четырехлетний мальчишка.

— Я думаю, мы можем попробовать отыскать паб в Ричмонде, в котором он выступает, — если он получил ту работу, о которой говорил, — предлагает Амели.

— Но она же не может просто прийти туда, словно какая-нибудь фанатка, — возражаю я.

— Почему бы и нет? — спрашивает Амели и улыбается Лауре.

Лаура с надеждой улыбается в ответ.

Подавая пиццу на стол, я сильно гремлю тарелками. Я надеюсь, что мой протест всем ясно виден. Моя шея хрустит от напряжения, а живот ведет себя так, будто я выполняю сложное упражнение, какое не увидишь ни в одном гимнастическом зале, но которое по своей мучительности эквивалентно нескольким сотням подъемов корпуса из положения лежа на спине. Я представляю себе, как кто-то вынимает из меня все внутренности, выставляет их на боксерский ринг против Тайсона, а после того, как они выдерживают несколько раундов, заталкивает их обратно мне в глотку. Элвис мне никогда не нравился.

Я отношу пиццу и салфетки наверх, детям, хотя обе мамы предупреждают меня, что если я позволю им есть наверху, то мне предстоит в течение следующих нескольких лет соскребать с ворсистого ковра кетчуп. Я оставляю их мрачные предсказания без внимания — частично из-за того, что хочу показать, что у меня в доме все по-простому и без церемоний, но большей частью из-за того, что чистить ковер придется не мне.

Когда я возвращаюсь вниз, мои подруги обсуждают возвращение на экран сериала «Стук сердца», но Лаура время от времени погружается в себя, и на лице у нее появляется мечтательная улыбка, свидетельствующая о том, что она думает о своем уличном музыканте. Я из принципа отказываюсь ей потакать, и мы продолжаем вялый разговор о рецептах Делии Смит, экранизациях хороших романов и о том, какую прическу стоит сделать Амели (она собирается кардинально изменить внешность). К полуночи, когда в каждой из нас плещется уже больше бутылки вина, я решаю отправиться спать. Лаура и Амели в один голос заявляют, что лягут попозже, так как хотят посмотреть какой-то фильм — без сомнения, ужасный, так как он был снят в восьмидесятых. Закрывая за собой дверь гостиной, я слышу, как Амели спрашивает:

— Ну, так что он пел?

Неожиданно я чувствую себя маленькой девочкой, не принятой в игру. И, странным образом, это меня злит, хотя в изгнание я отправилась сама и, следовательно, злиться я вправе тоже только на себя.

8. У МЕНЯ ЕСТЬ МЕЧТА

Лаура

Вторник, 18 мая 2004 года

Вообще-то Амели не моя подруга — она подруга Беллы, хотя я довольно часто виделась с ней на вечеринках у Беллы (которые с некоторых пор правильнее было бы называть «приемами», так как теперь это настолько масштабное действо, что не вписывается в категорию вечеринок). Естественно, я знаю о трагической утрате Амели. Я бы хотела — если это вообще возможно — помочь сделать ее жизнь более сносной, в идеале более приятной. Этот повод для дружбы не хуже любого другого — и, на мой взгляд, даже лучше, чем одинаковый почтовый индекс.

По моим наблюдениям, когда дело касается дружбы, женщины чаще всего четко соблюдают границы. Они неохотно знакомят своих подруг между собой — как я думаю, боятся, что длинный язык доведет их до беды. Если А сплетничает с Б о чудовищно скучном муже (любовных похождениях, плохом финансовом положении) С, она, скорее всего, не захочет, чтобы С встретилась с А, так как боится, что попадет из-за этого в неловкое положение. К чести Беллы, она всегда старается собирать друзей в одном месте. Взять, к примеру, прошлую пятницу. С ее стороны это было так мило — пригласить нас с Амели на ужин. Наши дети прекрасно поладили, и это дало нам с Амели возможность пойти дальше фраз типа «Какие вкусные канапе» и «О, шампанское! Как раз вовремя», которыми ограничивались наши разговоры на «приемах у Беллы». Но при этом я совсем не уверена, что Белла была бы рада, узнав, почему Амели решила мне сегодня позвонить.

— Я нашла его.

— Как?

— Это было не так трудно. Я вышла в Интернет и нашла список пабов в Ричмонде. Затем я взяла в руки телефон и стала набирать все номера по порядку и спрашивать, не запланировано ли у них на ближайшее время выступление двойника Элвиса. На девятой попытке удача мне улыбнулась. Очевидно, Стиви Джонс устроился на эту работу совсем недавно. Каждую третью пятницу месяца он выступает в пабе под названием «Колокол и длинный колос».

— Амели, тебе пришлось сделать так много звонков! Мне так неудобно…

— То есть ты рада?

— Как мне тебя отблагодарить?

— Не надо меня благодарить. Я сама хотела это сделать, — твердо отвечает она.

Я решаю не развивать тему. Должно быть, я — это очень тяжелый случай, раз подруга моей подруги уверена, что мне нужна помощь в устройстве личной жизни.

— Если хочешь, я могу присмотреть за Эдди, — предлагает Амели.

— Значит, ты думаешь, что мне стоит пойти в этот паб и увидеться с ним?

— Да, конечно. Владелец паба сказал, что рассчитывает, что выступление твоего Стиви соберет большую толпу. Разве ты не хочешь увидеть его?

Да. Нет. Возможно. Я испытываю одновременно ужас и восторг. Только что на меня с неба свалился Стиви Джонс.

— Но как я пойду одна?

— Возьми с собой Беллу, — предлагает Амели. Некоторое время мы обе молчим. — Хотя, быть может, лучше не надо.

С прошлой пятницы Белла упомянула о Стиви всего дважды, и оба раза она назвала его «развязным, наглым уличным музыкантом».

— Ладно, тогда мы оставим ее с детьми, а с тобой пойду я, — решает Амели. — Мы даже можем не говорить Белле, куда идем, если ты думаешь, что это усложнит дело.

— А что, если он меня не помнит?

— Он тебя вспомнит.

— Мне нечего надеть. — Отговорка старая как мир.

— Чепуха, — говорит Амели тоном, свидетельствующим о том, что она распознает чепуху на слух и не приемлет ни в каком виде.

Я роюсь в памяти в поисках еще какой-нибудь отговорки, но сундук пуст.

Мне никто не нравился уже долгое время. Мне трудно признаться в этом даже себе, но, по правде говоря, я не помню, чтобы мне в жизни кто-нибудь нравился так же сильно, как Стиви. Я целую вечность была женой Оскара, и, хотя, когда мы только познакомились, я считала его очень привлекательным мужчиной, после нескольких лет совместной жизни он сильно упал в моих глазах. К тому времени, как я приобрела унизительную привычку проверять его карманы на предмет разоблачающих улик, мои чувства к нему выцвели до полной прозрачности.

После того как мы с Оскаром расстались, у меня был короткий роман с моим остеопатом. Каждый вторник мы активно занимались сексом. Мы никогда не ели вместе и ни разу не спали в одной постели. Мы даже разговаривали друг с другом очень мало. Я рассматривала его исключительно как приемлемую альтернативу антидепрессантам. Когда моя боль в спине стала более терпимой, а он нашел себе достойную девушку (кого-нибудь, у кого не висит на шее маленький ребенок и большой бракоразводный процесс), наши отношения прекратились так же резко, как начались. Я не скучала по нему ни одного дня.

Но по Стиви я уже скучаю. Четыре дня я думаю только о нем. Мне стало легче терпеть треп Большого Эйча, и я воплощенное терпение с Эдди. Вчера я больше четырех часов подряд играла с ним в капитана Крюка и Питера Пена. Это значит, что меня бесчисленное количество раз связывали мягкой игрушечной змеей, а я каталась по ковру и пыталась сбежать, а когда сбегала, меня снова ловили и заставляли пройти по доске (выложенному на полу ряду подушек). Я проделала все это с улыбкой — вот как я втрескалась в Стиви.

Я беспрерывно слушала «Чуть меньше слов» и «Поцелуй». Стиви Джонс считает, что Лаура Ингаллс — очень красивое имя. Это греет меня, словно завернутая в кашемир грелка. Я думаю о его улыбке, его пальцах, крохотных волосках на мочках его ушей. Я обожествляю его. Черт возьми! Я сохранила контроль над собой, только напомнив себе, что Стиви Джонс — это образ, созданный моим воображением: чувства к нему эфемерны и возможность трансформировать их во что-нибудь реальное столь же эфемерна. Амели не оставила от этого защитного барьера камня на камне. Кажется, она твердо вознамерилась лишить Стиви статуса виновника спутанного клубка смутных желаний и превратить его в нечто реальное.

Интересно, пойду ли я в «Колокол и длинный колос». Когда говоришь с Амели, то кажется, что это раз плюнуть.

— Надень розовую футболку с растительным орнаментом, бюстгальтер «Вандербра» и свою лучшую улыбку, — говорит она.

— А о чем мне с ним говорить?

— Придумаешь что-нибудь, — уверенно говорит она. — Приезжай ко мне в полвосьмого. Вместе с Эдди. Я улажу с Беллой насчет детей.

9. Я HE ХОЧУ ЗНАТЬ

Белла

Пятница, 21 мая 2004 года

Я не желаю, чтобы меня втягивали в этот фарс. Каждая клетка моего тела протестует против этого, но гораздо более ужасно будет остаться в стороне.

Амели позвонила мне и невозмутимым тоном спросила, что я делаю в пятницу. Я ответила, что ничего, и тогда она попросила меня посидеть с детьми. «С радостью», — сказала я. Тогда она добавила, что они с Лаурой собираются в клуб — и не могу ли я посидеть еще и с Эдди? Я была в ярости, но, конечно, ничем этого не выдала.

— Идете в какое-нибудь шикарное место? — выдавила я.

— В паб в Ричмонде. «Колокол и длинный колос». Все сразу стало понятно.

— Наглый музыкант? — спросила я.

— За все время, что я знаю Лауру, это первый мужчина, который вызвал у нее интерес, — спокойно ответила Амели. Она не сказала вслух, что не одобряет мою позицию относительно Лауры и музыканта, но что-то в ее голосе ясно давало это понять. — Она им просто бредит. Ей стоит немного развеяться. Жизнь коротка, и глупо упускать плывущую в руки возможность быть счастливой.

Я подумала, что «жизнь коротка» — это довольно подлая, но эффективная уловка. Я согласилась посидеть с детьми.

— Знаешь, что было бы для нее лучше всего? — спросила Амели.

— Нет.

— Если бы с ней пошла ты, а не я. Твое одобрение для нее много значит.

— Но я ничего этого не одобряю.

— Ее подруга ты, а не я. Я просто тебя подменяю.

— Ох, — вздохнула я. Мне льстило, что Амели так обо мне говорит, но не нравилось, что она мною манипулирует.

Ровно в 7:52 вечера я вошла в дверь паба «Колокол и длинный колос». Меня тут же накрыла волна сигаретно-алкогольного запаха. В глазах запестрело от футболок и блузок леопардовой расцветки, больших серег-колец и сумочек с изображениями Элвиса, украшенных стразами и блестками. Я и не думала, что люди до сих пор так одеваются — я имею в виду в жизни, а не в комедийных сериалах. В тех барах, которые посещаю я, люди одеты в темные костюмы, дорогие рубашки и стильные галстуки.

— Разве не здорово? — спрашивает Лаура.

— Для паба сойдет, — не заботясь о вежливости, бормочу я.

Мне настолько неприятна мысль о том, что моя лучшая подруга влюбилась в наглого музыканта, что у меня вызывает гримасу отвращения все связанное с ним. Я не хочу признаваться себе в том, что в этом пабе довольно мило. Вместо обычных окон здесь витражи. Разноцветные ромбы отбрасывают на пол и предметы затейливые отсветы, которые весело гуляют по стеклянным поверхностям. На стенах по лавровым ветвям ползают барочные херувимы. Все стулья старые и разные. Их сиденья до блеска отполированы бесчисленными вертлявыми задницами. Бархат на скамьях вытерся до нитяной основы. Везде висят большие зеркала в массивных рамах со сложным орнаментом, некоторые уже почернели от времени. При других обстоятельствах я бы этот бар похвалила, но сейчас я ворчу, что здесь слишком накурено и людно и трудно будет найти свободное место.

— Как я выгляжу? — спрашивает Лаура. Она так взволнована, что ей трудно даже нервничать по-настоящему.

Я против воли улыбаюсь:

— Сногсшибательно. Ему повезло.

Мы проталкиваемся к бару, заказываем пару бокалов перно и два — «Черного русского» (мы обычно так не начинаем, но Лаура хочет попробовать смешать напитки) и спешим к последнему свободному столику на двоих, втиснутому в самый угол.

— Я не ожидала, что здесь будет столько народу, — говорю я.

— Ты имеешь в виду большое количество женщин преклонного возраста? — уточняет Лаура.

— Нет, я как раз была уверена, что бабушек тут соберется целый парад. Меня удивляет, что здесь так много молодых парней и девушек.

— Наверное, они сопровождают мамочек, чтобы те не попали в какую-нибудь историю, — хихикает Лаура.

Ожидание просто висит в воздухе. Несколько угрюмого вида парней в стеклярусных футболках с Элвисом молча сидят и сторожат свои столы.

Мы с Лаурой смотрим на часы. Наглый музыкант должен выйти на сцену через пятнадцать минут.

— Поп-звезды никогда не начинают концерт вовремя, — с видом знатока заявляет Лаура.

— Вряд ли он поп-звезда, а?

Она не обращает на меня внимания и из принципа продолжает быть само ожидание и радость.

Я смотрю по сторонам, на женщин с чрезмерно подведенными глазами и слишком ярко накрашенными губами, и снова оказываюсь там, куда не хотела бы прийти во второй раз.

— Ты не считаешь, что это странно и нездорово, что эти женщины каждую пятницу поклоняются имитатору давно умершего человека? — спрашиваю я.

— Нет. Я считаю, что это очень интересно и романтично — что один человек оказал такое сильное влияние на жизнь столь многих людей, — отвечает Лаура.

— Иисус, — бормочу я.

— Нет, Элвис.

Я не могу определить, случайно или нарочно она вышутила мою раздраженную реплику.

— Тут у всех лица похожи на только что побывавшую под ремнем задницу.

— Белла, они обычные люди. Ты просто привыкла общаться с красивыми людьми.

— Можешь сказать, что это поверхностно, но я предпочитаю общаться с красивыми людьми.

— Это поверхностно.

Я обиженно смотрю на Лауру, и она говорит, что принесет нам еще выпить. Она пробивается к бару и на этот раз приносит две порции водки с апельсиновым соком. Мы выпиваем их слишком быстро. Лаура или нервничает, или волнуется, а я решила, что, если я хорошенько напьюсь, этот вечер пройдет более-менее безболезненно.

— Как думаешь, у нас есть время для еще одного захода? — спрашиваю я.

— Думаю, да, — соглашается Лаура.

Сейчас моя очередь идти к бару. Сначала, когда люди расступаются передо мной, я дружелюбно улыбаюсь, но скоро я уже втыкаю им в спины свои костлявые локти. Мы живем в жестоком мире — или съешь ты, или съедят тебя. Все хотят купить напитки и вернуться на место до того, как на сцене покажется наглый музыкант.

В тот момент, когда я беру два джина с тоником, толпа начинает свистеть и аплодировать. Я медленно, дюйм за дюймом, совершаю обратный путь через толчею. К нам пришел не Санта-Клаус — к нам пришел Элвис. Зал вдруг наполнился пульсирующим ритмом песни «Вернуть отправителю». Я полагаю, это хороший выбор для начала концерта, и я знаю слова — да и кто их не знает? По крайней мере, в пабе «Колокол и длинный колос» такого человека не находится. Повсюду широкие улыбки и покачивающиеся бедра, люди подпевают, прищелкивают пальцами, переминаются с ноги на ногу. Старушки, не стесняясь зубных протезов, улыбаются во весь рот, девушки кружатся, гордо демонстрируя аккуратные талии и высокие попки. Мне это так знакомо, что нагоняет тоску.

Я с переменным успехом двигаюсь вперед. Лаура с бессмысленной улыбкой смотрит на сцену. Она живо пританцовывает и качает головой — слишком живо для первого номера. В тех редких случаях, когда мы попадаем в какой-нибудь клуб, Лаура забывает, что она простая и наивная австралийская девушка. Она придерживается строгих правил, выработанных британской сдержанностью, и примерно десять песен топчется на месте — и только потом начинает танцевать. Но сегодня она возвратилась к корням и забыла о смущении. Амели права — эта девчонка здорово влипла. Я поворачиваюсь в направлении ее взгляда, чтобы самой полюбоваться на объект ее поклонения. Мир перед глазами внезапно со скрежетом останавливается. В своем воображении я вижу три ухмыляющиеся рожи: плохой кармы, злорадной судьбы и простого и неистребимого закона подлости.

Элвис на сцене — это Стиви Джонс.

10. ТО ПЛАМЯ, ЧТО ЗАЖГЛО ЕГО

Лаура

Белла ушла к бару, поэтому и пропустила первую песню. А она была просто улет. Стиви Джонс оказался даже лучше, чем я думала, — а ведь я могла поручиться, что это уже невозможно.

За последние двенадцать дней я испробовала в отношении его самые изощренные фантазии, но почему-то не задумалась о том, во что он будет одет во время своего выступления (в основном я представляла его обнаженным — или обнажающимся). Мое самое яркое реальное воспоминание о нем рисует его как слегка уставшего мужчину, стоящего на платформе «Хаммерсмит». Сегодня он безукоризнен от ботинок до макушки и даже более привлекателен, чем я ожидала. На нем брюки с высоким поясом и белая рубашка с оборками на груди — стиль раннего Элвиса. В его широкие плечи хочется вцепиться пальцами, а по туго обтянутой заднице — хлопнуть ладонью. Его густые волосы зачесаны назад а-ля Элвис, и каким-то образом он умудряется выглядеть лучше, чем того заслуживает любой мужчина с подобным зачесом. Во время нашей встречи в метро не заметила, что у него такие мускулистые руки.

В зале шумно, но в то же время внимание каждого человека приковано к сцене. Все сердца в зале благоговейно тянутся к Стиви. Он безупречно отработал свой первый номер, «Вернуть отправителю». В остроумной и математически точной имитации Элвиса он совершенно верно воспроизвел те не совсем пристойные жесты и движения тазом, скользящие боксерские шаги и движения плечами, которыми славился король рок-н-ролла.

Я влюблена. Конечно, это страсть, а не настоящая любовь. Кроме того, то же самое чувствует каждая женщина в этом клубе и даже некоторое количество парней. Белла возвращается к нашему столику. Она выглядит обеспокоенной.

— Да, народу здесь битком набито, — говорю я сочувственно, — но теперь ты понимаешь почему? Он просто гипнотизирует публику.

— Мне надо уйти отсюда, — выкрикивает Белла.

— Что? — Я ушам своим не верю. — Он чертовски хорош, правда?

Это риторический вопрос, но, если бы Белла подтвердила, что он хорош, это доставило бы мне огромное удовольствие. Мой мужчина воплощенный секс, и еще он талантлив. Женщины лезут на сцену, чтобы сфотографироваться с ним. Говоря «сцена», я имею в виду небольшую площадку, полтора метра на метр, поднятую над полом примерно на тридцать сантиметров. Несмотря на ее незначительную высоту, некоторые поклонницы спотыкаются — или притворяются, что спотыкаются, — и Стиви приходится их ловить. Я смотрю на таких хитрых штучек с нескрываемой враждебностью.

— Ты должна признать, что он не просто уличный музыкант. Это даже в голову не приходит, когда видишь его на сцене. Он особенный, — добавляю я.

Белла часто говорит о том, что каждый человек должен быть в чем-то особенным, не похожим на других. Это одна из причин того, что она так восторгалась Беном. Он оставил после себя след. Его забавные, мудрые пьесы заставляют людей задуматься.

Стиви не похож на других. Он заставляет людей почувствовать себя счастливыми. Пусть он не выступает перед тысячной толпой в Ройял-Альберт-Холле, пусть это всего лишь паб в Ричмонде. Белла может насмехаться, но люди снимают его на мобильные телефоны и отсылают фотографии друзьям.

Стиви начинает «Тюремный рок».

— Как странно, что все мы знаем слова этих песен, — ведь мы даже еще не родились, когда они были записаны. Я никогда не считала себя поклонницей Элвиса, но они все тут. — Я прикасаюсь пальцем к голове и смотрю на Беллу в надежде, что она как-нибудь отреагирует. Она не реагирует. Она выглядит так, будто собралась хлопнуться в обморок или стравить. — Господи, Белла, тебе что, плохо?

Она меня будто не слышит. Я обнимаю ее за плечи и тихонько встряхиваю. Она не сильна в потреблении алкоголя, а сегодня мы очертя голову бросились смешивать напитки. Кажется, она меня даже не замечает. В последний раз я видела ее в таком состоянии, когда мы в Брайтоне смотрели выступление гипнотизера. Для одного номера ее пригласили на сцену, и гипнотизер ввел ее в транс и убедил в том, что она — курица-несушка, которая сейчас откладывает яйцо. Я очень жалела, что в тот вечер у меня не было видеокамеры. Я щелкаю пальцами перед лицом Беллы и снова ее встряхиваю. Она с трудом возвращается в реальный мир. Ее глаза темнеют, а зрачки уменьшаются.

— Я ухожу. И тебе советую, — резко говорит она.

— Белла, нет. Не поступай со мной так. Я знаю, что ты считаешь, что я должна найти себе банкира или на худой конец торговца недвижимостью, но мне нравится Стиви. Очень нравится. Я хочу остаться.

— Мы здесь чужие, — говорит она, как будто я попросила ее вступить в кровавую религиозную секту, а не посидеть за выпивкой и посмотреть на танцующего на сцене сексуального мужчину. Что с ней такое? — Эти люди совсем другого сорта, чем мы. Они не нашего круга.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне дым ест глаза. У меня может начаться приступ астмы.

— Ты не страдаешь от астмы, — напоминаю ей я.

— Мне нужно уйти. Пожалуйста, пойдем вместе.

— Нет, Белла.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках тех людей, которых так сильно и не вовремя невзлюбила Белла. Зал полон мужчин и женщин, которые едят много пищи с высоким содержанием холестерина, уделяют слишком мало времени физическим упражнениям и спят больше, чем нужно. По-моему, они вполне моего круга. Я поворачиваюсь, чтобы сказать это Белле, но ее уже нет.

Елки-палки, черт возьми и мать твою! Я хватаю сумочку. Я должна пойти и найти ее — но я хочу остаться на месте и слушать и смотреть на Стиви Джонса. Белла моя лучшая подруга, несмотря на то что сейчас я бы с удовольствием ее придушила. Я встаю и втыкаюсь в толпу, но тут «Тюремный рок» заканчивается и начинается «Прилип к тебе».

Голос Стиви перекрывает шум. Его тембр торжественный и глубокий. Он говорит:

— Леди и джентльмены, я посвящаю это песню Лауре Ингаллс.

Толпа разражается одобрительными криками. Они понятия не имеют, кто такая Лаура Ингаллс, — в лучшем случае они знают ее как глупую веснушчатую девочку, страдающую от нездоровой страсти к огромным чепцам и панталонам, — но они все равно кричат: такова сила их любви к Стиви. Хорошо, что эта любовь длится, только пока он находится в образе Элвиса.

Стиви встречается со мной взглядом и улыбается. Я никогда не видела на лице взрослого человека такой широкой, счастливой улыбки. Я поражена. Я всегда знала свой предел — даже до того, как Оскар раздавил мою самооценку. Обычно мужчины, глядя на меня, думают, что я хорошая подруга, а не богиня красоты. Я не из тех женщин, кто останавливает автомобильный поток на дороге (если только я не стою на пешеходном переходе), но сейчас я знаю, я точно знаю, что Стиви Джонс смотрит на меня не просто так. Его взгляд означает, что я особенная.

И в эту секунду так же думает и множество других людей в пабе. Мужские головы поворачиваются ко мне с интересом, женские — с плохо скрываемой завистью. Все хотят увидеть, для кого поет Стиви Джонс. Я вдруг забываю слова песни «Прилип к тебе», поэтому внимательно в них вслушиваюсь. Я стараюсь не прочесть в них слишком многого. Я убеждаю себя, что на самом деле он не говорит мне, что, если бы мы были вместе, мы никогда бы не расстались.

Ведь это всего лишь песня.

Не может быть, чтобы Стиви хотел подцепить на крючок именно меня. Он меня даже не знает. Скорее всего, он проделывает такое каждый вечер: выбирает из толпы какую-нибудь женщину, поет ей что-нибудь трогательное и улыбается этой своей невозможной улыбкой. Он заставляет ее чувствовать себя единственной женщиной на планете. Возможно, я являюсь мишенью дешевого рутинного трюка. У меня даже нет длинных черных волос, о которых говорится в песне. Я напоминаю себе, что, если рассуждать здраво, я не особенная. И это не особенный момент.

Да уж… мозг твердит мне, что это безвкусный и предсказуемый ход, а сердце стучит так яростно, будто собирается выпрыгнуть из груди прямо на сцену. Вопреки всякой логике я чувствую, что Стиви по-настоящему выделяет меня из всех тех, кто собрался в зале. Если я не совсем потеряла голову (хотя, спору нет, это возможно), Стиви действительно смотрит на меня так, словно во мне воплощены все его рождественские праздники и дни рождения. Я не думаю, что его реакция вызвана исключительно надеждой на то, что меня будет легко уложить в постель. Я хорошо понимаю, что, когда я позволила абсолютно незнакомому мужчине поцеловать меня, до этого обменявшись с ним всего примерно ста пятьюдесятью словами, я, возможно, могла создать впечатление, что я легкодоступна, — но, даже если это так, очевидно, что Стиви не страдает от недостатка женского внимания. Если бы ему была нужна подружка на одну ночь, практически любая женщина в этом пабе с радостью согласилась бы стать ею.

Я начинаю покачивать бедрами и двигать плечами. На протяжении целых шести треков я являюсь самой красивой и уверенной в себе женщиной во вселенной. Я воспринимаю себя как смесь Кейт Мосс с Кирой Найтли, с наброшенным на плечи загадочным флером Лиз Харли. Когда звучат «Медвежонок» и «Лакомый кусочек любви», я уверена, что попа у меня красивее, чем у Кайли Миноуг. Когда он поет «Деревянное сердце», я прихожу к мысли, что могу считать в уме быстрее, чем Кэрол Вордерман, и ухаживать за растениями лучше, чем Шарлотта Диммок. Я способна вычистить духовку, вымыть пол позади дивана и убрать известковый налет с водопроводных кранов в ванной скорее, чем Ким и Эджи — ведущие в посвященной уборке телевизионной программе. Я непобедима. Хотя чем больше я смотрю на сексапильного Стиви, тем больше убеждаюсь в том, что с ним вопрос о том, умею ли я вести домашнее хозяйство, не будет стоять на первом плане. Я переключаюсь на мысленное взращивание в себе гимнастических способностей Люси Лью.

Это лучший вечер за всю мою жизнь. Стиви посвящает мне песни, посылает воздушные поцелуи, просит аудиторию восхищенными возгласами отдать должное такой замечательной девушке, как я. И они отдают должное. Совершенно незнакомые люди покупают мне выпивку. Они чокаются со мной бокалами и выкрикивают поздравления, хотя и не могут поздравить ни с чем конкретным. В глазах поклонников девушка, обратившая на себя внимание Стиви, заслуживает всяческой похвалы. Я склонна с ними согласиться.

Я выпиваю большинство предложенных напитков. Растворенный в крови алкоголь определенно укрепляет во мне иллюзию того, что я самая красивая женщина во вселенной, и полностью заглушает опасения относительно того, что я выставляю себя полной дурой.

Я с нетерпением жду конца концерта. Мне нравится смотреть на выступление Стиви, но я не хочу ни с кем им делиться. Я совершенно не вспоминаю о Белле. А когда все-таки вспоминаю, то говорю себе, что она, наверное, уехала на такси и, кроме того, она не любит, когда люди видят, что ей плохо.

11. ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ МЕНЯ

Белла

Суббота, 22 мая 2004 года

Амели звонит мне в 8:30 утра. Меня удивляет, что она так задержалась.

— Знаешь, было бы хорошо, если бы ты объяснила, почему бросила Лауру в пабе вчера вечером, — говорит она.

— У меня была причина.

— Какая?

Я смотрю на Филипа, который мирно спит рядом со мной. Он запутался в белом хлопковом одеяле и закопался сразу в три подушки — и выглядит почти как ребенок. Он спит как убитый. Вчера он был в Швейцарии, встречался с клиентом. Его обратный рейс задержали, а такси, выехав из аэропорта, застряло в пробке, так что мы оказались дома примерно в одно и то же время. Как и Амели, Филип удивился, что я так резко свернула мой выход в свет, и спросил, что случилось.

Я ответила ему, что меня просто переполнило желание оказаться рядом с моим мужем и подальше от этого паба, утопающего в сигаретном дыму и запахе алкоголя и полного толстых неряшливых женщин. Я хотела поскорее вернуться в наш чистый, красивый дом, фасад которого смотрит на юго-запад. Я не могла дождаться, когда обниму его и прижмусь к его груди. Филип был в восторге от такого ответа, и мы занялись любовью прямо на лестнице. На этот раз наше желание пересилило привычку к комфорту.

— Я просто хотела быть с Филипом, — искренне говорю я Амели.

Возникает пауза. Амели обдумывает сказанное мной. В отличие от Филипа Амели не купится на лесть и не отстанет, пока не получит вразумительного ответа.

— Почему? Что происходит? — спрашивает она. В ее голосе слышится всегдашняя проницательность, которую мне сейчас не хотелось бы испытать на себе.

Несмотря на то что утро выдалось ясное и теплое и в спальню через окно струится солнечный свет, я покрываюсь мурашками. Я игнорирую ее вопрос и спрашиваю сама:

— В котором часу Лаура вернулась домой? — и вдруг пугаюсь: — Она ведь вернулась домой, правда?

— Ты боишься, что она лежит мертвая где-нибудь в грязном переулке?

— Нет, я боюсь, что она переспала со Стиви Джонсом, — с неожиданной откровенностью выпаливаю я.

— Белла, что происходит? Ради всего святого, почему ты бросила ее в том пабе?

Я вся сомнение. Одиннадцать лет сурового самоконтроля борются во мне со спонтанным импульсом. Могу ли я отбросить в сторону впитавшийся в плоть и кровь жесткий кодекс и сказать правду? Я нежно прикасаюсь к лицу Филипа. Провожу пальцем от брови к подбородку. Мне есть что терять. Я могу потерять все.

Несмотря на случившийся прошлым вечером жадный, энергичный секс, я не уснула, как обычно, глубоким удовлетворенным сном, в то время как Филип выключился, едва успев дотащиться до кровати. Я попыталась читать, но строчки прыгали у меня перед глазами, злобно радуясь тому, что мне не удается отвлечься с их помощью. Я выпила стакан теплого молока, но оно тоже не помогло, оставив только странный, раздражающий привкус во рту. Так я и лежала всю ночь без сна, вспоминая прошлое, представляя будущее. Первое было тягостно, второе — смутно. Помню, что, когда я в последний раз посмотрела на часы, было 5:45. После этого я, наверное, наконец заснула. Звонок Амели вырвал меня из гнетущего сна, в котором я спасалась от преследующего меня Биг-Бена и утопала в гигантской куче собачьего дерьма.

— Амели, можно приехать к тебе? Я не хочу обсуждать это по телефону.

— Кофе уже на плите, — отвечает она, подражая моему многозначительному тону.

Амели открывает дверь. По ее виду понятно, что она не знает, что делать: обнять меня или устроить разнос прямо на пороге.

— Я полагаю, ты попала в какую-то сложную ситуацию?

— Можно и так сказать. Но сначала я хочу выпить кофе.

Амели ведет меня в кухню, где, как она и обещала и как обычно по утрам, на плите стоит кофейник. Она наливает по чашке мне и себе. Не дожидаясь приглашения, я тянусь к свежим французским рогаликам.

Я не знаю, с чего начать, поэтому решаю пока не начинать. Посмотрев в окно, я вижу играющих в саду Фрейю и Дэйви. Курточки у них наброшены прямо на пижамы, ноги обуты в кроссовки. Небрежность их наряда никоим образом не проистекает из того факта, что Амели до сих пор переживает смерть мужа, хотя постороннему наблюдателю и может так показаться. Амели, Бен и их дети, если не собирались куда-нибудь выходить и не принимали друзей, часто ходили в пижамах все выходные. Бен говорил, что это символизирует его освобождение от сурового гнета рабочей недели, — хотя на самом деле он работал дома и над его рабочей неделей не довлел рекомендуемый стиль одежды. После его ухода из жизни Амели продолжила эту богемную традицию. Меня поражает, что она умудрилась сохранить верную пропорцию, изменяя одни привычки, а другие оставляя как есть.

— Амели, что ты обо мне думаешь? — выпаливаю я. Амели смотрит на меня и, наверное, думает, что это идиотский вопрос.

— Куда ты клонишь? — настороженно спрашивает она. Она, вне всякого сомнения, права, что не стала давать разгромную оценку моим действиям и не набросилась на меня с обвинениями.

— Ну, ты хорошо разбираешься в людях. Мы знакомы друг с другом уже шесть лет и прошли вместе через хорошие, плохие и откровенно кошмарные времена… — Я сжимаю ее руку. На ее лице вспыхивает и тут же гаснет улыбка. — Ты, наверное, думаешь, что видишь меня насквозь.

— Я бы так не сказала, — тактично отвечает она. — О тебе трудно составить однозначное мнение. Ты полна сюрпризов.

— Ты так думаешь? Многие люди, внимательно посмотрев на мою жизнь, подумали бы, что она представляет собой пугающий набор клише. Я знаю, люди думают, что я вышла замуж за Филипа только затем, чтобы выбраться из жизненного тупика…

— Какие люди? Чепуха, — говорит Амели. — Всем видно, что ты любишь его, а он любит тебя. Вы что, поссорились?

Я снова сжимаю ее руку — я не хотела, чтобы она волновалась.

— Я на самом деле люблю Филипа, — настаиваю я. — Я вышла за него замуж не потому, что мне надоело терпеть приставания сексуально озабоченных пьяных посетителей. Но я могу понять, почему они так думают.

— У тебя есть какие-то сомнения насчет ваших с Филипом отношений?

Я делаю глубокий вдох и решаю быть максимально честной. Если я хочу рассчитывать на помощь Амели, я должна все ей объяснить, как бы болезненно это ни было.

— Дело в том…

— Я умираю с голоду.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, кто меня перебил.

— Доброе утро, Эдди. Ты что-то поздно встал. Наверное, допоздна вчера заигрался?

Эдди настороженно смотрит на Амели. Наверное, он считал, что провел ее, прячась с фонариком под одеялом. Амели не развивает тему — она всегда говорит, что стать хорошей мамой просто: для этого нужно научиться сражаться только в тех битвах, которые влияют на стратегическое соотношение сил. То, что ребенок не уснул вовремя накануне выходного дня, явно не подпадает под эту категорию.

— Фрейя и Дэйви уже давным-давно играют в саду, — добавляет она.

— Ой! — Эдди немедленно теряет интерес к еде и бежит к задней двери. — Можно и мне с ними поиграть?

— Может быть, тебе стоит сначала позавтракать? — предлагает Амели. Она не настаивает, что Эдди должен позавтракать, — для этого она слишком искушена в вопросах взаимоотношений с детьми. Эдди глотает наживку.

— Может быть. Хорошо. Привет, тетя Белла, — улыбается мне Эдди.

При нормальных обстоятельствах я не в силах устоять перед его улыбкой. При нормальных обстоятельствах я бы подхватила его на руки и расцеловала в обе щеки, но этим утром я едва заставляю себя пробормотать:

— Привет, Эдди.

Эдди еще здесь. Он ночевал у Амели. Это значит… я стараюсь не паниковать. Возможно, Лаура тоже здесь. Возможно, вчера она позвонила Амели, и они решили не будить Эдди — и Лаура осталась здесь или уехала домой одна. Это очень важно, что именно одна. Эдди, будто услышав вопрос, который вертится у меня в голове, спрашивает:

— А где мама? Когда она меня заберет?

В момент, когда звучит вопрос, Амели насыпает в миску хрустящий воздушный рис. Прежде чем ответить, она какую-то долю секунды колеблется. Эдди ничего не замечает, но эта незначительная пауза предоставляет мне всю нужную информацию.

— Она заберет тебя еще до полудня, — говорит Амели. Эдди кивает и берет свою миску.

Мы с Амели сидим и молча ждем, а Эдди медленно поглощает хлопья с молоком. Наконец, после того, как он опустошил миску и умял три ломтя поджаренного хлеба (у этого ребенка что, глисты?), и после того, как он определил местонахождение своей курточки и кроссовок, надел их и выпорхнул из задней двери навстречу приключениям нового дня, мы с Амели оказываемся одни, и я могу спросить:

— Она с ним переспала?

— Ну, я точно не могу сказать, но вчера вечером она позвонила и сказала, что после концерта они хотят куда-то пойти. Она попросила меня оставить Эдди до утра.

— Она с ним переспала, — убежденно говорю я. Оттого, что я произнесла эту фразу дважды, мне не стало легче понять и принять этот кошмарный факт.

— Ну, она же совершеннолетняя, — рассудительно говорит Амели. — Да что такое, Белла? Тебе не кажется, что со своей неприязнью к двойникам Элвиса ты заходишь слишком далеко?

Я не хочу ей лгать, но мне невыносимо и говорить ей правду.

— Я люблю Филипа. Правда люблю. И не из-за большого дома — хотя я не отрицаю, что мне нравится, что у него хорошая и высокооплачиваемая работа. До Филипа у меня была только магазинная карточка «Бутс», и я была несказанно рада, когда у меня появилась карточка «Селфри-джез», — но в основном потому, что мне нравятся их желтые пластиковые пакеты, а не потому, что шопинг в «Селфри-джез» означает, что у меня много денег. Да, я люблю наши поездки в экзотические страны, но только из-за того, что мы ездим туда вместе, и… — Я начинаю запинаться. — Я люблю все то, что появилось вместе с ним, но больше всего я люблю его самого. — Я замолкаю, так как на ум мне вдруг приходит цитата из Шекспира: «Эта женщина слишком щедра на уверения».

— Так в чем же дело? — снова спрашивает Амели.

— Я могу все потерять.

— Что ты имеешь в виду?

Я уже не могу держать в себе тайну, которую я ревностно охраняла много лет. Мне так повезло, что я встретила Филипа. Да, он вытащил меня из мясорубки бесконечной бессмысленной работы. Он оплачивает счета, пока я решаю, что собираюсь делать дальше. Он терпелив, и я не слышала от него ни одного слова упрека — хотя мы оба знаем, что ждать ему, возможно, придется очень долго. Но еще более ценно в нем то, что он обаятельный, забавный, интересный и добрый. Он очень хороший муж, и я хочу… хотела… быть ему хорошей женой. Но видимо, колесо фортуны поворачивается, и удача покидает меня. Скоро тайна раскроется. Я в ужасе.

— Дело в том, что… У такого шаблонного человека, как я, в биографии присутствует один неожиданный, не вписывающийся в образ факт: формально у меня два мужа.

Слова сказаны. Бесконечно долгое, безмолвное мгновение они висят между мной и Амели.

Она сидит не шевелясь. Затем, произнося слова раздельно и четко, она спрашивает:

— Ты что, меня разыгрываешь?

Ее тон выражает настороженность, будто она обращается к девочке-подростку, у которой на лице высыпали угри и которая только что сказала, что скорее наложит на себя руки, чем пойдет в школу. Я чувствую обиду, но одновременно и понимаю ее реакцию.

— Хотелось бы мне, чтобы так и было, — мямлю я. — Я замужем за Стиви Джонсом.

— За Элвисом? — с видимым недоверием переспрашивает Амели.

Я киваю.

— За Лауриным Элвисом?

— Ну, на самом деле он мой. — Я возмущена тем, что она так отозвалась о Стиви. И это хуже всего.

12. МНЕ ПОВЕЗЛО

Стиви

Несмотря на то что сегодня суббота, а мы с Лаурой болтали чуть ли не до рассвета, я встаю, когда на часах нет еще и восьми. Обычно после концерта я сплю долго и валяюсь в постели до тех пор, когда по телевизору не начинается какой-нибудь матч, но сегодня все иначе. Во мне кипит энергия. Я чувствую себя мальчишкой, который, проснувшись в субботу утром, понимает, что сегодня не надо идти в школу, что родители выдадут ему карманные деньги и что окружающий мир полон безграничных, неисчислимых возможностей.

Я иду в кухню и ставлю чайник. Открываю холодильник и вижу, что он практически пуст. В общем-то ничего другого я и не ожидал. На дне пакета еще плещется молоко, но, понюхав его, я убеждаюсь, что им может заинтересоваться только биолог. Я надеваю джинсы, футболку и носки — по выходным я не утруждаю себя ношением трусов, — завязываю кроссовки, хватаю со столика связку ключей и отправляюсь за покупками.

Пройдя уже половину пути, я вдруг вспоминаю, что должен был оставить записку Лауре. Вполне вероятно, что, когда она проснется, она и понятия не будет иметь, где находится. Вчера, когда мы наконец добрались до дому, она едва ноги переставляла и все повторяла, что еще никогда не была в Хайгейте, хотя я каждый раз отвечал ей, что в этот раз она тоже туда не попадет, так как я живу в Уэст-Хампстеде. Зря я не оставил записку. Нет ничего хуже неопределенности. Это моя личная фобия. Старая история. Я решаю вернуться как можно скорее.

— Доброе утро, дружище, — здороваюсь я с мистером Пэйтелем.

Он улыбается и кивает. Он знает меня по моим бесчисленным полночным вылазкам в его магазин за хлебом, молоком, сыром, замороженным картофелем фри и т. д. Он неизменно доброжелателен — и это удивительно, принимая во внимание тот факт, что ему каждый день приходится иметь дело с целыми толпами подростков-воришек, вонючих алкоголиков и местных молодчиков с большими кулаками и маленьким мозгом, которые вечно недовольны его наценкой.

Я беру пластиковую корзину и кладу туда пакет апельсинового сока, хлеб и два пакета молока (в одном обычное, в другом обезжиренное — я не знаю, какое пьет Лаура). Не могу решить, что лучше взять: рогалики или бекон, сосиски и яйца. У меня чувство, что Лаура предпочитает приготовленный завтрак, но я не уверен, что она признается в этом на такой ранней стадии. Женщины всегда пытаются показать мужчинам, что едят меньше, чем на самом деле. Что, кстати говоря, довольно нелепо, потому что нам совершенно все равно, что и сколько они едят.

Я решаю купить и то и другое и заодно бросаю в корзину банку фасоли и упаковку замороженных грибов, которые, вероятно, будут вполне прилично выглядеть в жареном виде. Мистер Пэйтель, без сомнения, видит такие корзины каждую субботу. Он советует мне взять из холодильника свежий апельсиновый сок — он вкуснее, чем тот, который выбрал я. Я меняю пакет на маленькую бутылку свежевыжатого прохладного сока. После секундного колебания беру еще пару бутылок. Могу дать голову на отсечение, что, проснувшись, Лаура будет ощущать острую нехватку витамина С.

Лаура восхитительна.

Лаура, целующая уличных музыкантов — или, по крайней мере, позволившая мне поцеловать себя, когда я изображал уличного музыканта, — восхитительна.

Играть музыку в метро — это не основное мое занятие. Днем я работаю учителем музыки в государственной средней школе, расположенной недалеко от моего дома. Мне нравится эта работа, но я бы не сказал, что она дается мне легко. Я редко вижу в учениках талант и уверенность в себе. В рамках британской системы государственного образования считается дурным тоном показывать, что ты талантлив, и если уж кто-то из школьников и проявляет себя, то делает это на футбольном поле или на сцене, во время обязательного ежеквартального спектакля. После седьмого класса у всех детей складывается мнение, что скрипка — скука смертная. Большинство моих учеников выбрали музыку, так как решили, что это халява, — видимо, потому, что в ней нет глаголов, которые требуется спрягать, и чисел, которые требуется считать.

Раньше я посвящал выступлениям в качестве двойника Элвиса гораздо больше времени. Я надеялся, что сие занятие станет для меня чем-то вроде профессии, — многие люди зарабатывают этим неплохие деньги. Но не получилось. Теперь я выступаю только время от времени — в основном потому, что мне нравится видеть людей, которые любят музыку, а в моих классах, особенно в старших, таких людей исчезающе мало. Я ограничиваюсь несколькими свадьбами и днями рождения в месяц, а теперь вот еще подписался на один концерт в месяц в пабе «Колокол и длинный колос».

Мои выступления имеют для меня еще два плюса. Во-первых, они приносят мне некоторый доход в дополнение к учительской зарплате. Во-вторых, после того, как я спел несколько песен на свадьбе тети Марка Баркера, дети в школе начали испытывать ко мне нечто вроде уважения. Марк Баркер — самый бескомпромиссный парень в школе. Он вызывает в окружающих примерно столько же симпатии, сколько свежий, сочащийся кровью и гноем чирей, но учителя и ученики почему-то стараются понравиться ему, хотя и ненавидят себя за это. Мне повезло: Марк никогда не презирал меня в той же полновесной мере, как почти всех остальных учителей. Я пока прожил на свете меньше тридцати пяти лет и еще не перешел в разряд полумертвецов (Марк никогда не опускается до разговоров со старьем, стоящим одной ногой в могиле). И я не ношу круглый год сандалии на носки. Я даже подозреваю, что Марк всегда считал, что я ничего себе тип, но только никогда не мог простить мне того, что я школьный учитель. Вот если бы я занимался разработкой интернет-сайтов или рекламным бизнесом, Марк признал бы, что я в порядке. После выступления на свадьбе его тети я почти сравнялся в его оценке с представителями этих престижнейших и доходнейших профессий.

В какой-то момент дети узнали, что у меня есть вечерняя работа, притом что я преподаю музыку в школе, — боже, я не мог упасть ниже в их глазах. Довольно продолжительное время каждый раз, когда я проходил по серым школьным коридорам, мои барабанные перепонки страдали от бесчисленных какофонических интерпретаций «Тюремного рока». Я уже начал смиряться с тем, что буду слышать ублюдочные версии песни «Вернуть отправителю» до самого дня ухода на пенсию, который будет ознаменован получением золотых наручных часов. Когда в поле зрения юнцов появляется микрофон, они очень настойчивы, но не очень гибки в подходе. Затем Марк Баркер предложил мне прийти к нему в класс с гитарой. Поначалу мне не слишком импонировала эта идея — я считаю, что такие эксперименты всегда заканчиваются слезами, — но в итоге я провел скромный, но вполне неплохой джем-сейшен. Мне это даже понравилось.

Скоро вся школа узнала о том, что я «не совсем дерьмо», и мои уроки стали отличаться заметно большей живостью и насыщенностью и, чего греха таить, заметно лучшей посещаемостью. Удивительно было наблюдать, с каким интересом и энтузиазмом класс обсуждает музыку. Для меня это зрелище обладало неповторимой новизной.

Мои ученики, похоже, видели в Элвисе недостающее звено между Бетховеном и обожаемым ими хип-хоповым хламом. Заблуждение относительно того, что музыка, наполненная ругательствами и проклятиями в адрес Бога, — это круто, а все остальное — отстой, медленно изживало себя. Мы говорили о значении музыки в истории человечества, о ее месте в современном обществе, о возможности зарабатывать на жизнь с ее помощью. Одно из таких обсуждений привело к пари (с таким же успехом это можно назвать социальным экспериментом или откровенной авантюрой), которое состояло в том, что я должен был подкрепить действием свое утверждение, что мог бы зарабатывать на жизнь, играя музыку на улице. Вызов бросил Марк Баркер. Я не мог отступить.

Вот почему в тот день, когда я встретил Лауру, я изображал из себя уличного музыканта. Однако мне кажется, что, притворяясь уличным музыкантом, ты в самом деле становишься им — пусть даже только на пару пустых академических часов и перерыв на ленч. Это как, скажем, если ты притворяешься парикмахером и стрижешь чью-то голову, то на этот конкретный момент ты в самом деле становишься парикмахером. Я считаю, что это отличная концепция, поскольку она позволяет нам попробовать в жизни многие занятия.

Когда я увидел Лауру, я подумал, что она забавная и слегка странная. Меня всегда это привлекало в женщинах, хотя я по своему горькому опыту знаю, что таких женщин следует избегать (от «слегка странная» всего один маленький шаг до «совершенно психованная»). Еще я подумал, что она красивая и у нее приятный акцент. Мне нравятся австралийки — они умеют бросать фрисби. А когда она поцеловала меня — или, точнее, позволила мне поцеловать себя, — у меня в животе запорхали бабочки. Но я не ожидал ее снова увидеть. В метро каждый день ездит три миллиона человек, и это даже не была моя обычная линия, но, как любил говорить мой дед: «Никогда не недооценивай тех усилий, на которые способна женщина ради того, чтобы завладеть тем, что она хочет». А Лаура, видимо, хотела меня.

Эта мысль так меня вдохновляет, что я подпрыгиваю и щелкаю в воздухе каблуками, мысленно отметив, что надо будет исполнить этот маневр перед Лаурой, если представится такая возможность или возникнет шанс создать такую возможность. Женщинам нравится, когда их мужчины дурачатся, как дети. Интересно, удастся ли сегодня показать ей, что я умею ходить на руках?

Она сказала, что меня разыскала ее подруга и почти силой потащила на мой концерт. Это все глупости. Где, в таком случае, эта ее подруга? Вчера вечером она была одна. Я ни в коем случае не жалуюсь. Она очень решительная и редкая девушка, раз не испугалась навести справки и найти меня.

Я вставляю ключ в замок на двери подъезда, поднимаюсь по лестнице и бесшумно открываю дверь моей квартиры — не хочу будить Лауру, если она еще спит. С ее мальчонкой ей вряд ли часто выпадает возможность поваляться в постели. Но моя предусмотрительность оказывается излишней. Квартира встречает меня признаками активной деятельности.

В душе шумит вода, а телевизор настроен на канал Эм-ти-ви — чересчур громко для такого раннего часа. Скоро дядя из квартиры этажом ниже будет стучать щеткой в потолок. Он так всегда делает, когда я включаю музыкальный канал. Я улыбаюсь про себя. Еще одно доказательство того, что Лаура — девчонка высший класс.

Я принимаюсь готовить завтрак: ставлю рогалики в микроволновую печь, а все остальное кладу на сковороду, смазав ее предварительно растительным маслом. Почему-то я нервничаю. Говорю «почему-то», потому что я вообще-то привык занимать женщин по утрам, и завтрак — это трапеза, которую я готовлю чаще всего. Рискуя показаться жалким хвастуном, признаюсь, что мог бы после каждого выступления укладывать в постель красотку (или хотя бы не лосиху в шелковом белье). Женщины, которые приходят на мои концерты, редко представляют собой неприступную крепость. А если среди публики не находится той, кто завладеет моим воображением, на крайний случай у меня есть фанатки. Фанатки спят со мной, воображая, что спят с Элвисом Пресли. Это, конечно, слегка странно, но многие из них просто сногсшибательны, и я считаю, что напеть пару строчек из «Люби меня нежно» — небольшая цена за восторженный и ни к чему не обязывающий секс с длинноногой малышкой. Это не я ублюдок. Это биология. Очень немногие мужчины смогут скрепить сердце (или то, что в штанах) и сказать «нет».

Но Лаура не такая.

Она не просто детка, она женщина. Она может и посмеяться, но, когда говоришь с ней, понимаешь, что жизнь у нее не сахар. Она как друг, но в то же время она сексуально привлекательна. Она сексуально привлекательный друг. Я уже жду не дождусь, когда познакомлю ее с ребятами, потому что Джон обязательно будет ее смешить (вчера вечером я имел возможность убедиться, как это здорово, когда она смеется), а Дэйв отбросит на меня выигрышный отблеск от своих рыцарских доспехов — он занимается защитой окружающей среды, спасением китов и тому подобным, а девушки восхищаются такими парнями (хотя почему-то не спешат броситься им на шею). А ребята будут в восторге от Лауры. Они решат, что она забавная, интересная и «своя в доску». Они должны так решить.

— Привет, — прерывает Лаура мои мысли о ней.

Я подпрыгиваю так, словно она застала меня за просмотром жесткого порно, и, подчиняясь эффекту домино, чуть не роняю сковороду.

— Привет, — сдавленно говорю я, затем кашляю и машу полотенцем над сковородой в попытке создать впечатление, что поднимающиеся от нее пары неожиданно и сильно повлияли на мои голосовые связки. Пробую снова, надеясь, что не напоминаю тембром голоса мальчишку в период опущения мошонки. — Как спалось? — спрашиваю я.

Лаура вспыхивает. Честно, она просто великолепна. Мне приходят на ум стихи старых поэтов, которые я читал в школе, чтобы сдать экзамены повышенного уровня, — стихи о застенчивых, робких девушках, у которых на щеках всегда цветет румянец. Я тогда думал, что это сопливая чушь, но теперь вижу, как привлекательна стыдливость, особенно в сочетании с почти незаметным, но освещающим ее изнутри отсветом желания.

— У нас был секс? — спрашивает Лаура. Слово «секс» в ее устах заставляет мой член слегка напрячься. Мне нравится это ощущение, но сейчас оно не к месту.

— К сожалению, нет, — честно признаюсь я.

Лаура с облегчением вздыхает.

— Это хорошо.

Мое лицо выражает разочарование, и Лаура это замечает. В таких случаях я никогда не скрываю разочарования, так как по своему опыту знаю, что лучший способ получить женщину — это показать, что ты ее хочешь.

— Я имею в виду, если бы он у нас был, я бы предпочла это запомнить, — добавляет она.

Я улыбаюсь:

— У тебя еще будет возможность. Я обещаю.

Она снова вспыхивает и смущенно берется руками за отвороты халата. Это мой халат. Мне нравится видеть, что на ней мой халат. Она, похоже, тоже задумывается об этом и через мгновение опускает руки, сама не заметив, что от ее действий он распахнулся чуть шире… Я так хочу ее!

— Мы разговаривали, — добавляю я.

— Это я помню, — улыбается она. — По крайней мере, большую часть. Я совсем глупости говорила?

— Нет. Ты была обворожительна, — отвечаю я. Мы оба знаем, что я говорю это не для проформы.

— Что у нас на завтрак?

— Яичница с беконом, сосисками и фасолью. Даже какие-то грибы, хотя я им не доверяю.

— Здорово, — улыбается Лаура.

— Здорово, — подтверждаю я.

13. МОЯ ДЕВУШКА

Филип

Я выплываю из странного сна, в котором я был на собачьих бегах.

Прошлым вечером у нас был хороший секс. Неожиданный. Волнующий. Как в молодости. Я люблю свою жену.

Я со вкусом потягиваюсь, размышляя о том, почему такое случается, что я начал замечать, когда чувствую себя как в молодости. И это пока правило или уже исключение? Мне гораздо ближе к пятидесяти, чем к двадцати одному. Это непреложный факт. Когда подобные мысли приходят мне в голову, я не спешу делиться ими с Беллой, несмотря на ее желание всегда быть в курсе того, что творится у меня в мозгу.

Ее сторона кровати холодная — следовательно, она встала уже некоторое время назад. Я выползаю из постели и тащусь вниз, в надежде, что она в кухне или на застекленной террасе. Но и там и там пусто. Беглый осмотр дома показывает, что она куда-то ушла. Я проверяю, не прикрепила ли она записку к календарю, висящему в буфетной, затем смотрю, не оставила ли она ее на столе в кухне. Я вовсе не удивлен, что мои поиски не приносят результата, — Белла не принадлежит к тому типу женщин, которые, уходя, обязательно информируют близких людей о своем местонахождении, чтобы те не волновались. Относительно некоторых вещей она, кажется, завязла во времени своей буйной молодости. И мне нравится эта ее черта.

Я варю кофе и раздумываю, что бы съесть на завтрак. Белла предпочла бы, чтобы я съел половину грейпфрута и мюсли — их она сама готовит по понедельникам, на всю неделю, точно отмеряя предписанное количество каждого вида злаков, орехов, изюма и других ингредиентов. Она узнает, если я позавтракаю чем-нибудь другим. Она и слышать не хочет о покупных мюсли — в них слишком много соли и сахара. Она беспокоится об уровне холестерина (моего) и содержании жира (моего и ее).

На первый взгляд это похвальное беспокойство зрелого, серьезного человека о здоровье, но при ближайшем рассмотрении оно оказывается суммирующим индикатором сумбурности ее характера. Забота об ограничении потребления жира — это, конечно, вещь важная, но тот факт, что она была спровоцирована статьей в женском журнале, в которой говорилось, что 70 процентов всех супружеских пар набирают больше трех с половиной килограммов веса за первый год совместной жизни, полностью срывает с нее ореол взвешенности и обдуманности. Я посоветовал Белле перестать верить статистике. Она рассмеялась, когда я сказал, что 87 процентов статистики придумывается в процессе написания статьи. Но все равно мы целыми неделями существовали исключительно на салатах.

Меня даже несколько тревожит, насколько серьезно Белла воспринимает все рекомендации, исходящие из не совсем достоверных источников. Иногда я задумываюсь, стала бы она другой, если бы ее мать была до сих пор жива. Я пришел к выводу, что из-за того, что Белла потеряла мать в таком раннем возрасте, она всегда ощущает себя чуть-чуть одинокой и потерянной. Естественно, сама она в этом никогда не признается.

Я выбираю грейпфрут и мюсли, потому что мысль о смерти матери Беллы настроила меня на печальный лад, и мне захотелось сделать ей что-нибудь приятное. Я не жду, что Белла будет благодарить меня за сочувствие, — она примет его за жалость. Она часто подчеркивает свою независимость.

Когда я только встретил ее, я не был уверен, что мне удастся прогрызть стальную оболочку ее самодостаточности и убедить в том, что самостоятельность можно сохранить и в рамках близких отношений. Как только я увидел ее, я понял, что она должна стать моей. Не просто для секса, а вообще. Это был один из самых романтических моментов в моей жизни. Он застал меня врасплох. Такого я не только не ожидал — я о таком даже не мечтал. Сначала я подумал, что она меня не хочет. И никого другого, если уж на то пошло. Было похоже, что лавочка закрыта. Я всеми силами стремился показать ей, как замечательно желать кого-либо, нуждаться в ком-либо и, наоборот, ощущать себя желанной и нужной. Думаю, я преуспел в этом. Белла, как и большинство из нас, нуждается в заботе. Не все время и не со стороны одного и того же человека — но время от времени ей нужна некоторая помощь.

Позавтракав, я споласкиваю тарелки и чашку, загружаю их в посудомоечную машину, бреюсь и прочитываю половину тропического леса, замаскированного под субботнюю газету. Белла не возвращается. Я набираю номер ее мобильного телефона. Он звонит в кухне. Я пробую дозвониться Лауре — ее телефон выключен. Тогда я звоню Амели.

«Она была здесь, но только что вышла».

Как странно. Меня не часто обвиняют в том, что у меня слишком живое воображение, но сейчас у меня четкое чувство, что Амели говорит мне неправду. Очень странно.

Но с другой стороны, зачем ей мне лгать? Вообще незачем. Сегодня прекрасный день, жаль будет потратить его зря. Я снова беру телефон, набираю номер своего брата и договариваюсь о партии в гольф.

14. Я ПРОСТО НЕ МОГУ НЕ ВЕРИТЬ

Лаура

— Это было очень вкусно. — Я улыбаюсь и подбираю остатки яичницы кусочком белого хлеба. — Сам приготовил завтрак. Ты стараешься произвести на меня впечатление? — Я опять улыбаюсь, надеясь, что выгляжу как знающая себе цену и уверенная в себе особа. — Я могла бы догадаться, что мы не переспали, — в противном случае ты, наверное, не предпринимал бы таких усилий. — Ой! Это должна была быть шутка, но не прозвучала ли в ней разочарованность в жизни? Каждый знает, как много правды говорится под видом шутки.

Кажется, мои слова слегка задели Стиви, но он ничего не говорит. Да и что он может сказать? Если бы он начал говорить мне, что я могу ему доверять, что он меня не подведет, что все, чего он хочет, — это петь мне и смешить меня, что он не потеряет интереса ко мне даже после того, как у нас случится секс, — невзирая на то, что я разведенка и мать-одиночка, — тогда я решила бы, что он чертовски странный парень.

И все же это именно то, что я хотела бы услышать.

Каждый раз, когда я смотрю на него, внутри у меня все переворачивается и начинает плясать джигу — ничего удивительного, что мне хочется сказать ему, что я самая интересная женщина из всех, кого он встречал в жизни. Или, по крайней мере, не самая скучная. Я могу вполне удовлетвориться и этим. Я качаю головой. Меня поражает собственная непоследовательность. Нет ничего странного в том, что мужчины нас не понимают, — иногда я и сама себя едва понимаю.

Наверное, это похмелье мешает мне мыслить ясно. Я не думаю, что он считает меня скучной или недалекой. Я смотрю на него из-под опущенных ресниц, надеясь, что это выглядит соблазнительно, а не так, будто мне в глаз попала мошка. Стиви встречает мой взгляд. Он улыбается, но, возможно, не от восхищения мной, а от удивления тем, как я себя веду. Но не похоже, что ему скучно, — скорее, в нем заметно желание сделать мне приятное. Однако я уже долгое время не играла в эту игру и могу неправильно истолковывать внешние проявления. Как бы я хотела стать сейчас опять такой, какой я была до встречи с Оскаром — до того, как моя уверенность и самооценка была втоптана в грязь! Та Лаура могла за несколько секунд со стопроцентной точностью оценить ситуацию. Я смущенно отворачиваюсь — мне стыдно за свою беспомощность.

Несколько минут я сижу молча и наконец прихожу к выводу, что я почти уверена в том, что нам нравится быть друг с другом. Именно нам, а не только мне. Подробности вчерашнего вечера медленно проходят перед моим мысленным взором. Мне кажется почти чудом, что, несмотря на то что я многого ждала от свидания со Стиви, реальность, похоже, превзошла мои ожидания.

Я и не припомню, когда в своей жизни была настолько же счастлива, как вчера в «Колоколе и длинном колосе». Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала в себе такой заряд, такой кураж, такую сексуальную притягательность. Стиви пел мне. Эти слова греют мою душу и доводят меня почти до оргазма, будто они — его пальцы, ласкающие потайные места моего тела. Когда я собралась уходить, он окликнул меня, потому что хотел, чтобы я ушла с ним. Он улыбался мне, создавал вокруг меня шумиху. Каждая женщина в том пабе хотела быть мной! Это было так здорово!

Мы ушли из бара чуть позже одиннадцати. К тому времени я уже выпила больше, чем надо, но могу с гордостью сказать, что веселое и не тягостное окружающим опьянение занимает в списке моих талантов не самое последнее место. Ни он, ни я домой не собирались, и после того, как я позвонила Амели и попросила ее оставить Эдди на ночь, мы могли идти куда хотим. Естественно, я не сказала Стиви, что Амели согласилась оставить Эдди на всю ночь, — не хватало еще, чтобы он подумал, будто я чересчур доступна; я сказала, что о времени мы можем не беспокоиться, — это должно было значить, что я доступна в достаточной мере.

Стиви оставил гитару и звуковое оборудование в пабе и переоделся в футболку и джинсы, которые гораздо лучше вписывались в двадцать первый век, чем его сценический костюм. Мы поймали такси и болтали всю дорогу. Оказалось, что он не уличный музыкант, время от времени выступающий в пабах, а школьный учитель. А концерты — это его побочная работа.

— Ты разочарована или рада? — спросил он.

— Мне все равно. Я не испытываю предубеждения ни против того, ни против другого, — честно ответила я. А вот Белла была бы рада.

Мы зашли перекусить в «Вингт-Кватре» на Фулем-роуд. До этого я никогда там не была, но один раз поздно вечером проходила мимо и видела у входа целую очередь. В тот раз я пыталась поймать такси до дому после гонки в отделение экстренной медицинской помощи районов Челси и Вестминстер (маленькая деталь «Лего», попавшая Эдди в нос, — целая отдельная история). Я удивилась, как этот ресторан собирает такие толпы, — он вовсе не выглядит каким-то там особенным. Оказывается, что он бьет по посетителям сразу из двух стволов. Во-первых, он предлагает превосходную еду двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю и поэтому представляет собой желанную бухту для голодных завсегдатаев ночных клубов, и, во-вторых, здесь вместе со счетом тебе приносят небольшую чашку с шоколадным горошком «Смартиз». Кто против этого устоит? Точно не мы со Стиви.

Нас провели через небольшой шумный зал к столику в дальнем углу. Я бегло осмотрела интерьер (ретро, но очень мягкое, без излишеств) и посетителей (эклектика — от элегантных состоятельных женщин в тонких шерстяных шалях до непрошибаемо стильных, упакованных в «Дизель» клабберов). Общим для всех было неожиданно шумное настроение. Стиви заказал бургер и жареный картофель, я выбрала копченую семгу с омлетом на тосте, хотя сильно сомневалась, что смогу хоть что-нибудь впихнуть в себя в его присутствии. Я была на все сто словно девочка-подросток.

Мы разговаривали, сплетничали, вспоминали случаи из жизни, сравнивали мнение по поводу всего на свете, замолкая только затем, чтобы перевести дух. Затем я стала рассказывать об Эдди. О нем я могу говорить целую вечность, так что мне приходилось постоянно спрашивать: «Тебе не скучно?» Стиви каждый раз уверял меня, что ему не скучно.

Он рассказал о своей работе, друзьях и воскресном жарком у своей матери. Я начала слегка беспокоиться — я терпеть не могу мужчин с эдиповым комплексом и не верю в теорию о том, что, если мужчина внимателен к матери, он будет столь же трепетно относиться и к любимой женщине. В возрасте Стиви слишком близкие отношения с матерью могут указывать только на недостаточное знакомство с кнопками на панели управления стиральной машины. Так что я вздохнула с облегчением, когда он, вместо того чтобы восторженно отозваться о том, какое у его матери получается жаркое, признался, что готовит она плохо.

После университета Стиви послонялся некоторое время по Эдинбургу, затем решил сменить обстановку и три года провел путешествуя по всему свету. Я обожаю говорить с людьми, повидавшими мир. Мы взахлеб рассказывали друг другу о тех странах, где мы побывали, а также о тех, где мы только хотели бы побывать. Только путешественник может с интересом слушать, как кто-то рассказывает о закате, которого он сам никогда не наблюдал. Стиви был оживленным, остроумным, мягким и красивым до невозможности. А я вела себя так, будто Оскара никогда не случалось в моей жизни.

Было уже больше четырех утра, когда мы вывалились на улицу. Мы смеялись так, что я поминутно чуть не падала, — хотя я не помню, что такого забавного он говорил. Для меня это была замечательная ночь, и, насколько я могла понять, для него тоже. Как-то само собой получилось, что он обнял меня за талию, — и я не думаю, что только для того, чтобы не дать мне кувыркнуться через голову и приземлиться в канаву попой вверх.

— Что будем делать дальше? — спросил Стиви.

Я посмотрела вдоль Фулем-роуд и увидела вдалеке светящийся значок такси.

— У тебя есть девушка? — спросила я.

Пока мы со Стиви сидели в ресторане, мы чего только не обсуждали, но оба избегали говорить про личную жизнь. Я это делала по двум причинам. Во-первых, я не уверена, что у меня вообще есть личная жизнь, о которой стоило бы говорить; и, во-вторых, даже если она у меня когда-то и была, из-за нее я стала не то чтобы циничной и недоверчивой, но определенно уязвимой и настороженной. А это, насколько я понимаю, не те качества, которые рассчитываешь обнаружить в девушке, с которой у тебя свидание. Если только это свидание — а я была почти уверена, что так оно и есть. Все указывало на это.

Интересно, а какая у Стиви причина для молчания?

— Нет, сейчас я свободен, как ветер, — улыбнувшись, ответил он.

Мне хотелось спросить его, не желает ли он, чтобы я изменила существующее положение вещей, но даже под влиянием выпитого я не решилась действовать настолько прямолинейно. У него на руке не было кольца, но я подумала, что лучше уточнить:

— Ты женат?

Стиви уставился себе под ноги:

— Дело в том…

— Ты женат на своей работе, так? — перебила я его. Ну конечно, он не женат. Какой глупый вопрос. Даже оскорбительный, после того как он сказал, что свободен. Мне немедленно стало стыдно.

— Нет, я не это хотел сказать.

Мне в голову вдруг пришла удручающая мысль.

— Ты гей? — со страхом спросила я.

— Вроде нет. По крайней мере, не был им, когда в последний раз проверял. А что? Ты страдаешь гомофобией? — с серьезным видом спросил он.

— Нет, конечно. Просто мне бы не хотелось, чтобы ты оказался геем. Но я нормально отношусь к однополой любви. Могу даже сказать, что некоторые из моих лучших друзей — гомосексуалисты.

— А я могу стать одним из твоих лучших друзей? — спросил Стиви.

Он заигрывал? Да, он заигрывал.

— Я надеюсь, что мы станем друзьями, — заверила я его.

«Я надеюсь, что станем гораздо больше, чем друзьями», — подумала я, но не сказала этого, потому что как раз в этот момент рядом с нами остановилось такси.

— Подвезти? — спросил водитель.

— Да! — хором откликнулись мы со Стиви.

По дороге к Стиви и у него дома я как-то слишком уж нервничала. Я постоянно путала Уэст-Хампстед и Хайгейт и едва смогла выговорить, что пью черный кофе с одним кусочком сахара.

— Мне кажется, я забыла, как это делается, — призналась я.

— Что делается? — спросил Стиви.

— Ну, то, что мы вроде бы собираемся делать, — пробормотала я.

В тот момент я бы с удовольствием себя пнула. Я что, только что предложила ему переспать со мной? Так, что ли? Или нет? Похоже на то.

Мое смущение растворилось в улыбке Стиви.

— Лично я, например, собираюсь показать тебе огромную коллекцию фотографий, оставшихся от моих поездок в Малайзию, Индию и Таиланд. А тебе придется притворяться, будто это интересно, что легко, но только имей в виду — если ты преуспеешь, тебе придется просмотреть еще и старый южноамериканский альбом, — сказал он и стал рыться в заваленном вещами шкафу в поисках фотографий. Этим мы и занимались до тех пор, пока не встало солнце, а глаза не защипало от недосыпа.

Теперь я припоминаю, что уснула на полу в гостиной, пока он пытался найти шоколадные конфеты, которые, по его уверениям, он куда-то засунул — может, в холодильник, может, в буфет, а может, в бельевой шкаф…

Странно, что сегодня утром мы так легко общаемся друг с другом. Было бы как-то естественнее, если бы испытывали неловкость и смущение. Неужели между нами все просто только благодаря тому, что он совершенно не чувствует того электричества, которое я, кажется, могу даже пощупать или попробовать на вкус? Неужели я ему не нравлюсь? Неужели мы останемся всего лишь друзьями? Кошмарная, убийственная мысль. И меня беспокоит что-то еще — из этой же области. Мы целовались или нет? Потому что, если да и он так спокоен, немногого же стоят мои поцелуи. Но с другой стороны, если нет, если мы не целовались, — почему? Что нам помешало?

Не исключено, что я пытаюсь хватать с неба звезды. Стиви восхитителен, правда, просто высший класс — и поэтому я не уверена, что хочу задержаться рядом с ним до того момента, когда станет понятно, что он думает обо мне по-другому. Будет больно услышать, что я милая девушка, но не в его вкусе. Лучше уж уйти сейчас, с романтическими воспоминаниями об искрящейся непорочной ночи. Я уже собираюсь сказать, что сейчас оденусь и уйду, мне нужно так много всего сегодня сделать, как вдруг Стиви спрашивает:

— У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?

— Никаких. То есть я должна забрать Эдди, но после этого мы совершенно свободны, — не задумавшись ни на секунду, говорю я.

Да, таким ответом не убедишь мужчину, что ты безумно востребованная девушка с ужасно насыщенным и страшно гламурным образом жизни.

— У меня тоже, — говорит Стиви. — Как думаешь, Эдди хотел бы сходить в Музей наук? Мне в детстве очень нравились такие заведения.

— Думаю, он будет в восторге, — не выказывая и тени сомнения, говорю я. Я улыбаюсь. Меня смывает волной облегчения. Конечно, Эдди будет в восторге. Но в еще большем восторге будет его мамочка.

15. ДЕТКА, ДАВАЙ ПОИГРАЕМ В СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ

Белла

— Никогда — слышишь, никогда! — я больше не буду врать ради тебя! — шипит Амели.

— Но я не просила тебя врать, — замечаю я. Ненавижу, когда мои друзья разыгрывают передо мной ангелов во плоти. Как будто мне никогда не приходилось лгать ради того, чтобы прикрыть Амели. Я задумываюсь об этом и понимаю, что нет, не приходилось. Но если бы пришлось, я бы солгала — потому что иначе для чего вообще нужны друзья? К черту. Именно поэтому я ни одной живой душе не говорила о своей тайне.

— Ты поставила меня в неловкое положение. Мне нравится Филип.

— А я люблю его.

— Ну конечно. Поэтому ты и вышла за него замуж, будучи уже замужем, — огрызается она.

— Но…

Амели взмахом руки заставляет меня замолчать. Она открывает дверцу бара, достает бутылку виски и щедрой рукой наливает его в наши кофейные чашки, хотя сейчас еще утро. Ее действие приводит меня в уныние, поскольку я имела обыкновение делать то же самое, когда мы после гибели Бена сидели вдвоем и разговаривали и когда это являлось единственным способом притупить боль и шок.

— Ну… — Амели умолкает, так как явно не знает, что сказать.

Я набираю в грудь побольше воздуха и начинаю:

— Стиви был моей первой любовью. Он приехал в Кёркспи, когда мне было шестнадцать. В моей серой жизни он стал как бы лучом света. В отличие от большинства девчонок нашего городка я никогда не ходила на свидания с местными мальчишками, с которыми училась в школе. Городок у нас такой маленький, что все знают друг друга с самого детства. Это как, например, пойти на свидание с братом. Когда я пошла в пятый класс, то думала не о мальчиках, а только о том, какие выбрать предметы.

Амели, которая очень серьезно относится к образованию, настолько шокирована, что перебивает меня:

— Учебный год уже начался, а ты еще не выбрала предметы?

— Да, Амели. Я не как ты или Бен. У меня нет таланта или призвания к чему-либо. И никогда не было. Я дожидалась списков, где было указано, какой учитель ведет тот или иной предмет, и шла к тому, кто обращает меньше внимания на внешний вид и дает меньше домашних заданий. Но потом у нас в школе появился Стиви, и я стала думать о том, как подобраться к нему поближе. Я выяснила, что он собирается выбрать литературу, политику, музыку и историю. Эти предметы я и перечислила в своем заявлении.

— Да, усилия феминистского движения не пропали даром, — иронически бормочет Амели.

— В то время я считала, что это одна малина, но потом часто думала о том, что лучше бы выбрала географию и социологию, чем политику и музыку. Но мне кажется, мы уклонились от темы.

Амели сухо кивает.

— Стиви был на языке у всей школы. Он был на год старше всех в нашей параллели, так как пропустил год занятий, путешествуя по Южной Америке. Представляешь, какие преимущества это ему давало? Он ездил туда с родственниками — по-моему, двоюродными братьями — и по сравнению с другими мальчишками казался взрослым. Он столько всего знал! Он был таким загадочным, таким самоуглубленным и задумчивым… Все девочки хотели дружить с ним, а все мальчики — быть похожим на него. В первый же учебный день три девочки пригласили его на свидание.

— У вас в школе насчет этого, похоже, не церемонились, — замечает Амели.

— Мы жили в маленьком городке. Там каждый устраивает свой досуг как может, — говорю я. — К счастью, он жил недалеко от меня. После уроков мы обнаружили, что нам в одну сторону, и пошли домой вместе. Стоял замечательный день — начало сентября, погода еще летняя. Ясное синее небо, только начавшие золотиться листья. Заходящее солнце обливало нас мягким теплом. Деревья отбрасывали длинные тени. Я до сих пор помню сладкий запах подсыхающей травы и почувствовавшей приближение зимы живой изгороди.

Таких приятных воспоминаний о погоде у меня немного, потому что чаще всего мое возвращение из школы домой сопровождалось в лучшем случае пронизывающим ветром.

— Я просто хотела сказать, что в моей жизни не было ничего более романтического, чем та прогулка до дому со Стиви.

— Ничего?

— Ничего.

— Кроме предложения Филипа, — подсказывает мне Амели.

— Вообще-то нет, — говорю я, решая не успокаивать ее ложью. — Оказалось, что Стиви не был загадочным, самоуглубленным и задумчивым, — он был просто скромным.

Как только мы преодолели неловкость недавнего знакомства, выяснилось, что он интересен и очень умен. Он захотел проводить меня и прошел мимо своего дома к моему, а потом я захотела проводить его и мы вернулись к его дому, а потом…

— Он снова пошел тебя провожать.

— Да. — Несмотря на мои невеселые обстоятельства, я улыбаюсь. — Мы ходили туда-сюда с четырех до семи. В семь нам встретился мой отец. Он сказал, чтобы я прекратила шататься и шла домой пить чай. И тут Стиви, прямо в присутствии отца, поцеловал меня в щеку.

— Какой демонстративный жест, — говорит Амели. Я с обидой смотрю на нее.

— Именно так. Мы стали парой. Он зашел в дом, попил чаю с отцом и братьями, а затем мы поиграли в «Четыре в ряду». Я разбила его в пух и прах.

До того вечера в нашем доме всегда стояла безрадостная тишина, прерываемая только тиканьем часов, шипением выгорающего в камине угля и периодическими ссорами и пьяными выходками. Своим приходом Стиви согрел наш дом.

— Мы были неразлучны весь пятый и шестой класс. Мы любили друг друга так, как можно любить только в ранней молодости. Мы вместе учились, читали стихи, он пел и играл на гитаре. Для нас было очевидно, что мы пойдем учиться в один университет. Я всегда считала, что Стиви вытащит меня из Кёркспи. Главной причиной моего влечения к нему была его непохожесть на окружающих. Я подождала, пока Стиви определился с выбором, и подала документы в тот же университет. Мы оказались в Абердине. Там очень хороший университет, но даже тогда я уже была немного разочарована тем, что мы не отправились куда-нибудь еще дальше.

— А твой отец не возражал против того, что вы решили ехать вместе?

— Он никогда не лез в мою личную жизнь. И ни в какую другую тоже. Думаю, он просто был рад, что я еду учиться и не буду обивать каблуки в Кёркспи.

Я приукрашиваю действительность. Не думаю, что Амели поймет меня, если я скажу ей, что мой отец был рад, что я просто исчезла с его глаз. Ему было все равно, чем я занимаюсь, — лишь бы, чего доброго, не вернулась обратно. Только однажды он высказался в том смысле, что университетское образование пойдет мне на пользу: «Станешь поласковей и вообще». А Стиви он посоветовал заняться каким-нибудь ремеслом: «Ты, парень, научись делать что-нибудь руками, а то закончишь как и все остальные — будешь с шантрапой в забегаловке штаны протирать».

— Может, все бы обернулось по-другому, если бы мама была жива. — В голосе у меня дрожит жалость к себе.

С чего надо начать, чтобы толком объяснить все Амели? Держу пари, что, если бы мы играли в ассоциации, на слово «детство» она бы ответила такими словами, как «лето», «телевизор» или «сладости». Моими ассоциациями были бы «уныние», «страх» и «вина». Мой отец полагал, что конфеты, центральное отопление и даже добрые отношения в семье были излишествами, без которых мы вполне могли обойтись. Он был уверен, что жизнь на северо-востоке Шотландии неразрывно связана с лишениями, и не считал нужным бороться с ними, а даже любил их. Ему не доставляли неудобства ни жесткие стулья, ни холод, ни ледяной ветер. Но главной отличительной особенностью наших с ним отношений было его глубокое недоверие ко мне.

Мой отец был промысловым рыбаком, а рыбаки — суеверные люди. Все эти поверья передаются из поколения в поколения, и, может быть, раньше, до появления сложного навигационного электронного оборудования и современных средств поиска рыбы, они были оправданны, ведь промысел в большой мере зависел от удачливости рыбака. Никогда не лишне подкрепить свои шансы.

Суеверий, в которые отец верил и согласно которым организовывал свою жизнь, было бессчетное количество. Считалось, что нельзя называть лодку именем, оканчивающимся на гласную, нельзя красить лодку в голубой цвет, покидать порт в пятницу, брать на борт священника, свистеть, находясь в море. Беду приносили кролики, а также свиньи и женщины — женщины в особенности. Я думаю, что это глубоко укорененное недоверие к женщинам может брать начало в мифе о губящих корабли сиренах — или в простом женоненавистничестве. Нас и близко не подпускали к лодкам. В семьях рыбаков существовали особые правила, разъясняющие, как и когда женщины должны были мыться, работать по хозяйству, печь хлеб и даже расчесывать волосы.

Мой отец произвел на свет четырех сыновей и считал, что не обделен удачей, — но в тот день, когда родилась я, море забрало одного человека из его команды. Он решил, что это из-за меня. Он и помыслить не мог о том, что винить надо было ужасную погоду и бурное море.

Он окончательно утвердился в мысли, что я черт в юбке, когда увидел, что я расчесываю волосы, в то время как братья были в море. Он орал на меня, говорил, что я настоящее проклятие. Я что, хочу, чтобы они все погибли? В тот вечер умерла мать. Некоторое время после этого я и сама верила в свою способность приносить несчастье. «Бич сечет до мяса — вина до нутра». Сейчас, когда я сижу в теплой, чистой кухне Амели, эта суеверная чушь кажется мне невероятной. Скорее всего, я не смогла бы объяснить ей хоть что-нибудь.

Но мне и не приходится этого делать, поскольку Амели спрашивает:

— А что думали его родители?

— Родители у него были в разводе. Своего отца он годами не видел. Он жил с матерью, которой я нравилась. Она была рада, что мы едем вместе. Она придерживалась старомодного и по существу неверного мнения, что я уберегу его от беды.

— Когда вы поженились?

— Мне было девятнадцать.

— Так мало!

— Мне как раз это и нравилось, нравилось, что у нас впереди целая вечность. Я была уверена, что мы никогда не расстанемся. — Я замолкаю и думаю о том времени, когда я еще верила в слово «никогда». Это почти физически болезненно. — Мы так любили друг друга! Для нас это был логичный, само собой разумеющийся шаг — хотя при теперешних обстоятельствах он кажется глупым. Забавно, что взгляд в прошлое показывает события совсем в другом ракурсе. Сама идея пожениться родилась за одну минуту. Не успев отойти от похмелья после ночной пьянки, мы отправились в бюро записи актов гражданского состояния. Свидетелей притащили с улицы. И хотя Шотландия — это все же не штат Невада, нам обоим было больше восемнадцати, так что оформить брак не составило труда. Это было романтично. Что-то вроде приключения.

— Что пошло не так?

— То, что должно было. Мы были слишком молоды. Нам почти сразу же стало стыдно своего поступка, мы испугались и не решились рассказать о нем ни родителям, ни кому-либо еще.

— Вы подумали, что они рассердятся?

— Я подумала, что это только мое со Стиви дело. Что-то вроде этого. Мы лишили мать Стиви возможности показаться на людях в шляпе. Мой отец, наверное, слегка обиделся бы на то, что от него скрыли достойный повод как следует напиться, — но одновременно вздохнул бы с облегчением — ведь ему не пришлось оплачивать свадьбу. — Я смущенно пожимаю плечами, словно извиняясь за ошибку молодости. — Я думала, что, выйдя замуж, стану более независимой, однако этого не случилось. Я чувствовала себя просто глупо. Мы знали, что все отнесутся к нашему поспешному бракосочетанию как к идиотской, безответственной шутке, потому что… ну, ведь именно так и было. Мы молчали, поскольку не хотели услышать то, что и так знали.

Амели встает, берет печенье из вазы на буфете и снова садится. Она предлагает мне шоколадный диджестив. Обычно я к нему неравнодушна, но в этот раз отрицательно качаю головой. Амели двумя укусами приканчивает одно печенье и принимается за следующее.

— Пока мы учились в университете, все было нормально. Мы даже в каком-то смысле наслаждались нашим маленьким секретом. Мы жили в общежитии, у нас не было практически никаких обязанностей. Мы были просто большими детьми, играющими в семейную жизнь. Мы столкнулись с реальной жизнью только после получения диплома. Мы переехали в Эдинбург. Жить там оказалось дорого.

У нас не было денег и не было работы, а когда мы все же нашли работу — дерьмовую и низкооплачиваемую, — деньги у нас все равно не задерживались, потому что мы платили за квартиру.

Я рассказываю о том времени, и у меня холодеют пальцы на руках и ногах. В нашей продуваемой всеми ветрами квартире всегда было холодно. Так же холодно, как в Кёркспи.

— Стиви твердил, что хочет быть музыкантом, но в Эдинбурге это было практически неосуществимо. Все говорили, что нам надо двигаться на юг или даже за границу. Но Стиви не хотел. Он полагал, что его талант кто-нибудь обнаружит, пока он будет, напевая, жарить картофель фри в «Макдоналдсе». Понемногу я начала его ненавидеть за это. Мне казалась абсурдной его вера в то, что в один прекрасный день кто-нибудь крикнет: «Эй, ты, с солонкой! Ты именно тот парень, кого я искал». Но все стало еще ужаснее, когда он отказался от мечты сделать что-то в своем собственном стиле и полностью посвятил себя подражанию Элвису Пресли.

— Полностью? А что, он и раньше этим занимался?

— Он выступал перед публикой в облике Элвиса, еще когда был ребенком. Мать возила его по клубам, в которых собираются рабочие. Я видела фотографии. Можешь себе представить? И что это за мать такая, что одевает десятилетнего сына в голубой клеш и заставляет петь в зале, полном пьяных мужиков?

— Ему это не нравилось? — спрашивает Амели.

— Нравилось, и еще как!

— Если ему это нравилось, тогда с матери взятки гладки. Она ему ничего плохого не сделала.

Меня раздражает привычка Амели подходить ко всему с позиций разума.

— Но зато какое это зерно для будущего ростка мечты! Бесполезной и безвкусной мечты. Разве нельзя было направить его талант в другое русло?

— Возможно, она делала все, что могла.

— Да. — Я киваю. Возможно, насчет его матери я и пережимаю — но все же я в этом никогда ее не понимала. — Когда с деньгами у нас стало совсем туго, он уцепился за безумную идею снова петь по клубам. Неприятнее всего то, что он на самом деле очень хорош. Вечер за вечером мы проводили в убогих кабаках. Стиви, облачившись в свой маскарадный костюм, пел чужие песни. Меня ужасала мысль о том, что остаток жизни я проведу шатаясь по грязным притонам. — Я горестно вздыхаю.

— Теперь я лучше понимаю твою ненависть к двойникам Элвиса, — говорит Амели.

— Но и мои шансы начать приличную карьеру тоже оставляли желать лучшего. Я и понятия не имела, что собираюсь делать со своей жизнью, и поэтому медленно погружалась в депрессию. Я хотела уехать, но чувствовала себя будто в ловушке из-за того, что мы со Стиви были женаты. Прошло немного времени, и люди начали спрашивать нас, когда мы поженимся. Мы как-то все не могли подойти к тому, чтобы объявить, что мы уже состоим в браке. Другие, более проницательные люди начали спрашивать, почему мы еще вместе — ведь у нас теперь определенно разные планы на будущее. Мы были не в состоянии объясниться ни перед теми, ни перед другими. Наш пикантный секрет превратился в висящий над нами дамоклов меч.

Прошло еще немного времени, и мы начали ссориться. Затем быстро докатились до настоящих скандалов. Мы с пугающей скоростью пикировали с высот первой любви в отвратительное болото худшего из видов семейной жизни. Поэтому я ушла.

— Прямо так?

— Прямо так.

— А почему вы не развелись?

— После моего ухода мы больше ни разу не виделись.

— Вы больше не… — Амели настолько поражена, что не в силах закончить предложение. — Как ты могла быть такой беспечной? Такой безответственной? Многие люди женятся в молодом возрасте, совершают ошибки. Вопрос, с кем ты хочешь провести остаток жизни, очень непрост. Многие в первый раз отвечают на него неправильно. Но ты должна была оформить развод.

Я киваю. Я и так знаю — и всегда знала, — что должна была оформить развод, но ведь часто необходимые и разумные вещи так трудно сделать. Проще притвориться перед самой собой, что ничего неприятного вообще не произошло.

— И почему ты приняла предложение Филипа? Почему ты и тогда ни в чем не призналась? — спрашивает Амели.

Это, наверное, самый тяжелый вопрос из всех. Я собираюсь с духом.

— Филип сделал мне предложение спустя двадцать минут после того, как я узнала, что Бен погиб. Я даже не успела сказать ему об этом. Я была так напугана. Ты должна…

Я не заканчиваю предложение. Она должна понять. Она должна понять, что мне нужно было ощутить какую-то опору в жизни, а у меня не было ничего реального и определенного, кроме того, что я люблю Филипа, а он предложил мне выйти за него замуж. Мне хотелось чувствовать себя в безопасности — и поэтому я сказала «да».

Дело было не в банковских счетах и практических навыках, а в чем-то другом. В чем-то, что мне трудно описать словами. Может быть, это имело отношение к его квартире, а в особенности к ворсистым коврам кремового цвета — таких пушистых и роскошных ковров я не видела никогда в жизни. Или к фотографиям в серебряных рамках, которые показывали, что Филип знаком с большим количеством красивых людей, живущих красивой жизнью. Так, по крайней мере, казалось при взгляде на эти фотографии. На них даже старухи выглядели невозможно стильно — серебряная седина, черные брючные костюмы, шикарные бриллианты. Ни следа бигуди или растянутых чулок.

Я не решаюсь поднять глаза на Амели, поэтому не знаю, обиделась она или поняла.

— Значит, по-твоему, в этом виноват Бен?

— Нет! Амели, как ты могла так подумать?! — вскидываюсь я. Я заставляю себя посмотреть ей в глаза, чтобы она видела мою искренность. — Я любила Бена. Я бы никогда не стала использовать его гибель для оправдания моих жизненных трудностей. Но именно из-за того, что Бен был мне близким другом, я в тот момент оказалась не в состоянии ясно мыслить.

Амели, кажется, принимает такое объяснение. Она делает глубокий вдох и выпускает воздух через нос.

— А что, до свадьбы у тебя не было возможности сказать ему, что ты уже замужем?

— Я пыталась. Ты никогда не попадала в ситуацию, когда тебя с кем-то знакомят, а ты тут же забываешь, как зовут нового знакомого? Ты встречаешься с ним снова и снова и каждый раз бормочешь что-то нечленораздельное, лишь бы не признаваться, что ты не помнишь его имени. И момент, когда ты еще можешь спросить, уже упущен.

— Я понимаю, о чем ты говоришь.

— Вот. Со мной было примерно то же самое, только в миллион раз труднее и страшнее. Как я могла сказать: «Кстати, Филип, я не говорила тебе, что уже замужем?» Я хотела что-то сделать, правда хотела. Но по мере того как наши планы насчет свадьбы обретали форму, возможностей для признания становилось все меньше… — Я замолкаю. Я положилась на авось, и этому нет другого объяснения, кроме того, что я трусиха. Жалкая трусиха, решившая, что все как-нибудь само образуется.

Мы с Филипом не стали откладывать свадьбу, но короткий срок, отпущенный на приготовления, не помешал нам организовать ее на высшем уровне. На это большое действо было приглашено больше двух сотен гостей. Я намеревалась пустить пыль в глаза. Смерть Бена оставила во мне чувство уязвимости и страха. Я не просто испугалась того, что если я не вцеплюсь в жизнь мертвой хваткой, то в следующий раз автобус найдет меня — хотя, конечно, было и это. Но больше всего меня пугала мысль о том, что если я умру завтра, то не оставлю после себя ничего, никакого следа.

Бен был относительно преуспевающим драматургом. Его пьесы регулярно играли местные репертуарные театры. Их благожелательно принимали критики. Его вещь даже хотели поставить в одном из театров Уэст-Энда. Смерть застигла Бена на вершине финансового и драматургического успеха, но вся его жизнь прошла на вершине другого успеха — эмоционального. Его любила Амели — ясной, яркой и ровной любовью, которая всегда приводила меня в изумление. Он был любящим и любимым отцом, никогда не терявшим эмоциональную связь со своими детьми, и чутким и понимающим спутником жизни. Для всех, кто его знал, его смерть стала сокрушительным ударом, но одновременно она стала манифестацией того, какой значимой и нужной была его жизнь.

Я хотела того же. Наполненной смыслом, значимой и нужной жизни.

Я не умела писать пьесы, так что сделала лучшее, что смогла придумать: купила свадебное платье от Веры Вонг и устроила прием в шикарном лондонском отеле. Не смейтесь. Для меня это было начало. Горе не прибавляет здравого смысла.

Это неправда, что большую свадьбу необходимо планировать и готовить несколько лет. В моем случае это заняло ровно четыре месяца, одну неделю и два дня. Конечно, новообретенный статус невесты Филипа позволял мне преодолевать все препоны с помощью его денег. И арфист, и священник, и представители фирмы, занимающейся свадебным столом, стали настаивать на том, что не принимают заказы, когда до торжества остается так мало времени, но я предложила им вознаграждение, превышающее их расценки, — а в случае со священником пожертвовала в фонд церкви значительную сумму, — и все чудесным образом уладилось. На мне было сногсшибательно простое и просто сногсшибательное платье, туфли от Джимми Чу и нижнее белье «Агент Провокатор». Моими волосами занимался один из лучших лондонских стилистов. Это было совсем не похоже на поспешную и жалкую роспись со Стиви.

— Последнее, что я слышала о Стиви, — это что он вернулся в Абердин. Черт возьми, я не думала, что он когда-нибудь объявится у меня на пороге. Или, что еще хуже, на пороге у моей подруги. И что мне теперь со всем этим делать?

— Интересно, что сам Стиви будет со всем этим делать? — размышляет вслух Амели.

— О господи!

Весь ужас сложившегося положения наваливается на меня. Мне становится настолько плохо, что я боюсь, что меня вырвет. Не исключено, что Лаура, одна из двух моих лучших подруг, спит с моим мужем. Одним из двух моих мужей. Вот как.

— Скорее всего, она начнет рассказывать ему про тебя, — говорит Амели. — Интересно, что он на это скажет. Может быть: «Мир тесен. Забавно. Знаешь, твоя подруга — это моя жена».

В голове у меня все мешается, и я почти не улавливаю сарказма в голосе Амели. Но только почти. Я стараюсь сосредоточиться.

— Нет. Все будет нормально. Она назовет меня Белла.

— Ну да, — настороженно отвечает Амели. — Это ведь, в конце концов, твое имя.

— Тогда меня звали иначе: Белинда. Это поможет мне выиграть время.

— Ты поменяла имя?

— Имя Белинда мне никогда не нравилось, оно такое… — Я не знаю, как закончить фразу.

— Значит, Белла — это всего лишь прозвище?

— Нет. Я официально переменила имя. Теперь меня зовут Белла.

— Господи, ты действительно полна сюрпризов. Я всегда думала, что ты из тех людей, кому трудно сохранить в секрете даже содержимое рождественского чулка, и вот пожалуйста — ты оказалась специалистом в сфере сокрытия сведений о себе. Жаль, Бен не дожил. Он был бы в восторге.

А я, со своей стороны, совсем не в восторге. Кажется, я сейчас расплачусь.

16. РАЗВЕ ЭТО СТРАННО?

Лаура

Вторник, 25 мая 2004 года

После краха, постигшего мою супружескую жизнь, я нередко, просыпаясь утром, задумываюсь о том, зачем вообще люди живут в Лондоне. У меня в этом вопросе нет выбора. Я живу в Лондоне, потому что Эдди необходимо хоть изредка видеться с отцом, а если я перееду, их встречи гарантированно уйдут в небытие. Когда бы я задалась целью совсем возненавидеть Оскара, я легко смогла бы возложить на него вину за всю неустроенность моей жизни. Среди очевидных неудобств можно назвать постоянную нехватку денег, отсутствие приличной карьеры и крайне низкую самооценку. Иногда я провожу целые часы, занимаясь поиском связей между недостатками Оскара и перегруженностью лондонского метро, отсутствием в Лондоне уединенных скверов (и даже свободных от собачьего дерьма парков), высокой платой за детский сад и квартиру и непомерным муниципальным налогом.

Но иногда у меня наступает просветление, и я вспоминаю, что многое в этом городе приводит меня в восторг и что половину детства я провела мечтая о том, как буду жить здесь. Я никогда не связываю Оскара с привлекательными аспектами городской жизни.

Мне нравится, что в Лондоне в любое время дня и ночи можно купить хлеб — и при этом выбрать между ржаным хлебом, хлебом с корицей, хлебом из дробленых злаков, немецким хлебом «пумперникель», хлебом для панини и хлебом для брускетте. Мне нравится, что Эдди растет в окружении людей разных национальностей и культурных традиций. Он никогда не будет думать о ком-нибудь, что он «другой» или «странный». Мне нравится, что в этом городе всегда есть куда пойти и чем заняться и что почти во всех музеях не берут плату за вход.

Я неизменно испытываю вспышку отвращения к лондонской жизни, когда стою на платформе и дожидаюсь дорогого, переполненного и уже опаздывающего поезда, который должен доставить меня в Шепардс-Буш на работу. Всегда, но не сегодня. Сегодня, отправившись, как обычно, на работу, к своему удивлению, я совершенно не чувствую ненависти к распираемым людьми подземельям метро. Я вежливо отступаю назад, даю людям возможность выйти из поезда и только потом бросаюсь вперед в стремлении оккупировать пусть не сиденье, но хотя бы кусочек пола в вагоне. Я улыбаюсь… всем подряд. Меня даже не беспокоит, что никто не улыбается в ответ.

Я приезжаю на работу еще до девяти часов. Против обыкновения, я не злюсь, когда вижу, что Салли, моя сменщица, в который раз оставила мне всю бумажную работу. Я не теряю спокойствия, даже когда обнаруживаю, что она записала двух первых пациентов на одно и то же время и они теперь с возмущением смотрят на меня. Всю первую половину дня я работаю с беспрецедентной эффективностью и доброжелательностью, а когда подходит время ленча, вместо того, чтобы уныло жевать извлеченный из шкафа — а до этого принесенный из дома — сандвич с ветчиной, я решаю пойти на улицу подышать свежим воздухом. Может быть, я даже побалую себя и съем сандвич в маленьком итальянском кафе на углу, которое называется «Кафе Бьянки».

Шепардс-Буш словно охвачен броуновским движением. В нем участвует одна монахиня, целая бригада рабочих-строителей, несколько пожилых пар и матерей с колясками, парочка пижонов и средних размеров стадо вышедших покурить офисных работников. Меня до глубины души поражает, как велик мир. Конечно, все это каждый день мельтешит перед глазами, но я будто только что заметила, что все люди вокруг живут своей жизнью. И никто из них не имеет никакого отношения ни к Оскару, ни к моей сердечной ране. Мысль бьет меня по голове, словно упавший с крыши кирпич, но, странным образом, от нее мне становится легче. Оказывается, Оскар и мое разбитое сердце — это еще не вся вселенная.

В ранней молодости, когда я только открыла в себе любовь к хорошей книге, у меня укоренилась привычка приходить в книжные магазины и подолгу смотреть на длинные ряды стоящих на полках томов. В такие моменты меня охватывало лихорадочное возбуждение. Я каждый раз уходила из магазина с новой «жизнью» под мышкой — и проживала ее вместе с героями книги, восхищаясь одними, осуждая других, участвуя в приключениях третьих и радуясь удачам четвертых. Книги воспитали во мне страсть к путешествиям, так как показали мне, сколько всего происходит на свете и какой интересной, захватывающей и насыщенной бывает жизнь. И то время, когда я сама бродила по свету, было именно таким — наполненным действием, движением и впечатлениями.

До сегодняшнего дня я не понимала, что из-за неудачи с Оскаром я разучилась жить и начала лишь существовать. Я потеряла импульс движения и остановилась, словно автомобиль с заглохшим двигателем. Но вдруг этот анабиоз прошел. Я возвращаюсь. Еще немного — и я снова полечу вперед на бешеной скорости. Я ощущаю совершенно то же, что чувствовала в тот день, когда покидала Австралию: волнение, предвкушение и радость.

Я пишу Стиви игривые сообщения.

Стиви забавный и умный. Благодаря ему я вспоминаю, что я в общем-то тоже. Наши с ним разговоры пересыпаны его остроумными, суховатыми комментариями и украшены напетыми им строчками из песен. Он умеет слушать. Создается впечатление, будто он считает, что все, что я говорю, — важно и интересно. Мы с Эдди провели со Стиви три замечательных дня. Я и не представляла, что в Музее наук так здорово. Я столько всего не знала о законе Ньютона, космических путешествиях, экологии и еще тысяче вещей. Здорово, на самом деле. И уж чего я совсем не ожидала — это что почерпну здесь много нового о механике сексуального влечения.

Например, мягкие волоски на руках Стиви — в голубом свете, который доминирует в одном из залов музея, они совершенно неотразимы. Мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы удержаться и не погладить их. Музей наук также вооружил меня обширными знаниями о строении костей, потому что, пока Стиви и Эдди разглядывали модели ракет — а это заняло у них целую вечность, — я изучала линию подбородка и скул Стиви. Без сценического костюма он не очень похож на Элвиса. У него волосы средней длины, с некоторым намеренным беспорядком в прическе, а нижняя челюсть гораздо менее массивная, чем у короля рок-н-ролла. В образе Элвиса он излучает загадочность и артистическую отстраненность, в то время как обычный Стиви — простой и открытый парень. Он именно артист: перевоплощаясь в Элвиса, он изменяется сообразно исполняемой роли. В жизни Стиви весь на виду. Окружающий его ореол таинственности улетучивается, как только он сходит со сцены. И мне это нравится.

В воскресенье мы прошлись по торговым рядам в Камдене. Продающиеся там вещи и безделушки, в основном объективно ненужные и часто безвкусные до убожества, на этот раз приобрели в моих глазах какое-то скромное очарование. На вазах, картинах, предметах мебели играл солнечный свет, а Стиви держал меня за руку — как мне было не купить что-нибудь, чего я не могла себе позволить? И теперь я не знаю, как найти в моей крохотной кухне место для большой светло-лиловой полки под вино. Свеча (в виде обнаженных мужчины и женщины) неплохо смотрится в окне ванной комнаты. Все дело в том, что рядом со Стиви я тоже будто купаюсь в солнечном свете. Так что, принимая во внимание обстоятельства, мне можно простить покупку двух бессмысленных предметов, приобретенных без всякой цели, просто оттого, что мне было хорошо.

Белла — единственная муха в моем варенье. Она дуется на меня за то, что я не ушла с ней из паба в пятницу, — или лежит при смерти и не может поднять телефонную трубку. Я уж и не знаю, что было бы лучше. Мне определенно не хочется быть причиной и в особенности жертвой ее плохого настроения. Еще недавно позвонить ей и поболтать всласть было для меня одним из самых больших удовольствий в жизни. А сейчас, когда я вся трещу по швам от новостей, она не берет трубку. Вчера она отменила наш традиционный утренний кофе. Ее молчание для меня как пытка водой. Еще неделю назад я бы не стала настаивать и просто дождалась бы ее звонка — у меня начисто отсутствовала уверенность в своих силах, необходимая для того, чтобы отстаивать свою позицию в споре. Но сейчас я решаю встать на путь активных действий — пусть даже эти действия выразятся в простом звонке Амели. Может быть, она сможет пролить свет на происходящее. Я беру в руки мобильный телефон.

— Привет, Амели. Это Лаура.

— Привет, Лаура. — Ее голос, как обычно, излучает тепло. — Как ты?

— Замечательно. Все настолько хорошо, что даже не верится. — Я не удерживаюсь и хихикаю.

— И со Стиви все в порядке, как я понимаю?

— Точно. — Усилием воли я задерживаю в себе поток счастливых излияний и заставляю себя сменить тему. — Тебе Белла, случайно, не звонила? — спрашиваю я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как бы между делом.

— Я не разговаривала с ней с субботы.

В субботу Белла завтракала с Амели, но мы со Стиви не застали ее, когда забирали Эдди. Наверное, мы разминулись с ней всего на несколько минут, потому что Эдди, похоже, был уверен, что она еще там. Этого, естественно, не могло быть, так как в доме не было заметно никаких признаков ее присутствия. Не пряталась же она в чулане, в самом деле?

— Она вчера отменила встречу со мной — без всяких объяснений. И она не отвечает на мои звонки. Может быть, она больна? — спрашиваю я.

— Да, может быть, и так, — отвечает Амели, но в ее голосе не слышится особого беспокойства.

— Я хотела сказать ей, что Стиви не уличный музыкант, — он школьный учитель. Она так боялась, что я начну встречаться с кем-нибудь, кто мне не подходит. Я просто хотела ее успокоить.

— Предоставь это мне, — говорит Амели. — Работай спокойно. Я позвоню ей и узнаю, что с ней такое.

Я благодарю Амели и вешаю трубку. Я испытываю облегчение оттого, что она взяла ситуацию на себя. Ни с моей, ни с ее стороны ничего не было сказано прямо, но я почувствовала, что Амели разделяет мое убеждение, что Белла игнорирует меня из-за своего неприятия двойников Элвиса. И, похоже, почти патологической антипатии к Стиви Джонсу.

17. ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА

Белла

Вторник, 27 мая 2004 года

Это Амели придумала — что мы все трое должны встретиться за ленчем. Я в смятении. Конечно, у меня не получится прятаться от Лауры всю оставшуюся жизнь — не в последнюю очередь потому, что начиная с пятницы она позвонила мне уже раз десять. Каждый раз я дожидалась, когда включится автоответчик. Ее сообщения были в высшей степени предсказуемы: скомканные извинения за то, что она не ушла со мной из паба, и пересыпанные хихиканьем просьбы перезвонить, мотивированные тем, что у нее «столько всего случилось». Мне становится немного стыдно, когда я понимаю, что она винит себя в том, что не последовала за мной в пятницу — я ведь, в конце концов, просто сбежала, — и в то же время я ощущаю сильнейшее желание свернуть ей шею, когда слышу ее счастливое хихиканье. Она что, не понимает, что Стиви появился на свет для того, чтобы я чувствовала себя счастливой — а не она или кто-либо еще. Бог мой, я замужем за одним мужчиной, а ревную другого. Того, за кем я тоже замужем. И как, спрашивается, мне после этого взять трубку?

Лаура, наверное, связалась с Амели, потому что Амели позвонила мне и сказала, что это уже ни в какие ворота не лезет — так динамить Лауру. Она уже начала думать, что я заболела.

— Лаура же ни в чем не виновата, — сказала Амели. Она не стала заканчивать фразу и указывать на то, кто, напротив, виноват во всем. — Белла, ты должна встретить это лицом к лицу. Оно же никуда не денется.

А я хочу, чтобы делось. В материальном плане ничего в моей жизни не изменилось. Сейчас я нахожусь в том же самом положении, что и на прошлой неделе. На прошлой неделе я была замужем за двоими мужчинами, но и минуты об этом не думала. На протяжении многих лет я с железной решимостью воспитывала в себе умение не обращать никакого внимания на этот вопиющий факт. Это было нелегко и требовало определенных жертв, но я все же добилась своего.

Я сказала Амели, что в один прекрасный день я просто встала и ушла от Стиви, — и это правда. Это «прекрасный день» был вполне определенным днем — днем финала крупнейшего европейского конкурса двойников Элвиса. Так было в афишах. Конкурс проводился в Блэкпуле, поэтому не знаю, как у других, а у меня возникли серьезные сомнения по поводу эпитетов «крупнейший» и «европейский». Так как Стиви родился и вырос в Блэкпуле, он загорелся идеей отправиться на родину и завоевать титул лучшего европейского двойника Элвиса, «короля королей рок-н-ролла» за 1996 год.

В течение нескольких месяцев, предшествующих тому ужасному январскому вечеру, Стиви принял участие в трех отборочных состязаниях, проходивших в различных частях Великобритании. Его участие в них стало для нас яблоком раздора. Он вышел в финал с легкостью, еще на первом конкурсе, и я не понимала, зачем ему вздумалось ехать еще на два. Он сказал, что это ему нужно для того, чтобы оценить уровень конкурса. Я ныла, что лучше бы он оценил остаток нашего банковского вклада, и решительно отказалась ездить на конкурсы вместе с ним. Я тогда как раз только начала свою знаменательную карьеру официантки в дешевом баре в Лейте и должна была работать по субботам. Кроме того, у нас не было денег на то, чтобы совершать дальние автобусные поездки вдвоем, — а ехать надо было в Портсмут, Солтберн и Ньюкуэй.

И самое главное, вся эта эпопея мне уже до смерти надоела.

Стиви же, напротив, излучал такой энтузиазм, какого я не видела в нем с тех пор, как он читал мне стихи в моей спальне в Кёркспи. Возвращаясь домой с очередного конкурса, он, чуть не лопаясь от воодушевления, рассказывал мне, что Ларри Кинг хорошо поет, но костюм у него ужасный; что Майк Кинг вышел на сцену в потрясающем прикиде, но он совершенно не умеет исполнять баллады; что Кевин Кинг слишком мал ростом, а Гэри Кинг чересчур нервничает перед выступлением. Короче, Стиви был уверен, что у него все шансы стать лучшим европейским двойником Элвиса и пройти по золотой миле в голубых замшевых туфлях. Не в настоящих, само собой, — они выставлены в одном из музеев Лас-Вегаса, — но в точной копии тех самых туфель, в которых ходил сам Элвис.

Я выслушивала его отчеты с брезгливым презрением и время от времени отпускала ехидные реплики — спрашивала, например, почему у этих двойников Элвиса одна фамилия на всех. Стиви терпеливо объяснял мне, что это не настоящие их фамилии, а сценические псевдонимы, — ему и в голову не приходило, что я могу опуститься до самого откровенного сарказма.

Приз в конкурсе составлял тысячу фунтов — сумма немаленькая, особенно в то время, но мы уже потратили несколько сотен на поездки, гостиницы и костюмы. Когда я указала на это Стиви, он ответил, что если — не когда, а именно если — он выиграет конкурс, то будет зарабатывать серьезные деньги на заказах, которые, как он был уверен, посыплются на лучшего европейского двойника Элвиса словно из рога изобилия. По его подсчетам, наш годовой доход в этом случае составит около тридцати тысяч фунтов.

— Еще мне вручат подарочный сертификат на тысячу триста долларов для покупки красного костюма с фейерверочным орнаментом и золотого пояса. Их доставят прямо из Соединенных Штатов, — сияя улыбкой, добавил он, заставив меня потерять дар речи. — Но можно выбрать и другой цвет, — успокоил он меня. — У Элвиса было три таких костюма, и все разного цвета.

Очаровательно.

Но уж что-что, а убеждать Стиви умеет. Я несколько месяцев слушала его болтовню о том, какие положительные вибрации ощущаются на состязаниях двойников, и уже зубами скрипела от его продолжительных репетиций в ванной — и оказалась настолько заинтригованной, что согласилась поехать с ним на финал. Мы в то время сильно ссорились, и я надеялась, что этот конкурс поможет уменьшить напряжение между нами, которое достигло уже критической величины. По мере того как день конкурса приближался, я все настойчивее убеждала себя в том, что поездка в Блэкпул станет лучшим событием в моей жизни.

Она стала худшим событием в моей жизни.

Мое влечение к Стиви частично основывалось на том, что он родился и провел первые годы жизни в месте, не похожем на Кёркспи. Я ничего не знала о Блэкпуле, но представляла, что по сравнению с Кёркспи — моим домом, где я никогда не чувствовала себя дома, — это гораздо более элегантный, цивилизованный и перспективный город. Когда, приехав в Блэкпул, мы прошли по приморской улице, я поняла, почему Стиви так быстро освоился в Кёркспи, — они с Блэкпулом были как близнецы-братья.

Кёркспи был холодным, темным, жестоким и тупым городом. Он был полон мужчин, единственное развлечение которых состояло в том, чтобы напиться, а потом расколотить друг другу лицо. Мордобитие было там излюбленным спортом, а похмелье — поводом для гордости. Нарочитое неуважение, беспричинные угрозы и бессмысленные драки считались нормой поведения. Это было жалкое, отупляющее место. Блэкпул ничем не отличался от него, за исключением того, что здесь было больше мерцающих огней и полуголых танцовщиц. На каждом углу там, выстроившись в круг, стояли неопрятные мужчины с гнилыми зубами — сплошные золотые коронки и щербины. Они озлобленно смотрели друг на друга и на прохожих, олицетворяя собой нищету, ненависть и отчаяние.

Оказалось, что наша гостиница находится в нескольких километрах от города, — без сомнения, именно поэтому она оказалась нам по карману, — и нам пришлось сесть в трамвай. На улице было жутко холодно, поэтому в трамвае яблоку негде было упасть. Когда мы наконец приехали в гостиницу, я уже четко понимала, что мои фантазии насчет счастливых маленьких каникул не оправдались — чтобы не сказать больше. Я выглянула в окно спальни и увидела холодное, неуютное побережье — не такое, как в Кёркспи, но одновременно то же самое.

— Окна замерзли? — спросил Стиви.

— Нет, они просто грязные, — вздохнула я в ответ и свернулась калачиком на узкой жесткой кровати. Подушка пахла чьим-то бриолином. И что привлекает Стиви в такой жизни?

Конкурс был так ужасен, что даже я оказалась к этому не готова. Он проходил в отеле, который когда-то, миллион лет назад, мог считаться фешенебельным. Красивые люстры и карнизы служили доказательством тому, что отель видел лучшие дни, но постояльцы там были суровы, словно зимнее море.

Аудиторию составляли преимущественно женщины — жены, подружки и матери конкурсантов. Они были либо нагло-надменны, либо фальшиво-скромны. Они жили такой жизнью, которую я знала слишком хорошо и от которой бежала как черт от ладана. Я подумала, что у меня не получится. Все мое отвращение отразится у меня на лице. Я не желала быть женой Элвиса. Я не желала быть вечной зрительницей.

Платья с глубоким вырезом, похоже, считались в Блэкпуле стандартом для выхода в свет — даже если у тебя давно прошла менопауза. У некоторых женщин на груди были татуировки, свидетельствующие о том, что когда-то они были желанны и любимы, хотя бы для самих себя, — но за много лет, в течение которых они каждый день выкуривали по две пачки сигарет и выпивали целое море сладких коктейлей из белого вина и содовой, кожа у них обвисла, контуры татуировок исказились и теперь производили отталкивающее впечатление. Почти у всех молодых женщин были обесцвеченные волосы с черными корнями, многие щеголяли химической завивкой. Старушенции привели волосы в порядок специально для сегодняшнего действа — одна была даже еще в бигуди; другая была обута в золотые сандалии поверх носков.

По стенам зала стояли коляски с малышами. Никто и не подумал, что детишкам вредно находиться в задымленном, воняющем спиртным баре. Дети постарше, от семи до девяти, бегали друг за другом, ругались и украдкой пили из оставленных на столах пинтовых стаканов. Среди зрителей присутствовало всего несколько мужчин — я полагаю, это были или старые рокеры, или отцы участников конкурса. У одного деда седая грива спускалась до самой поясницы.

Конферансье представил членов жюри. Он чуть не лопался от важности и гордости, так как один из судей был родственником родственника Элвиса, а еще один — парикмахером кого-то, кто когда-то играл вместе с Элвисом.

Стиви переоделся в сценический костюм (импровизированная гримерка представляла собой просто отгороженное занавеской пространство в левом углу сцены) и пришел посидеть со мной и посмотреть на другие выступления. Одни участники нервничали, другие хорохорились. Стиви излучал спокойствие и уверенность в себе. Мне было все равно. Среди зрителей сидело девять Элвисов, и из-за этого все вокруг казалось каким-то нереальным.

Скоро стало ясно, что на этом конкурсе царят очень мягкие нравы. Все пришедшие на состязание любили Элвиса и были готовы вежливо и доброжелательно встречать даже совершенно бездарных и уродливых участников.

— Превосходно! Удивительно! И откуда в вас столько энергии? — говорил конферансье Нил Карран, хлопая по спине очередного горе-Элвиса после его жалкого выступления.

— Отличный костюм, — хвалил он следующего. — Вы выглядите в нем просто великолепно. Скажите, почему для своего выступления вы выбрали именно эту песню?

И Элвис начинал объяснять, что это любимая песня его старой, давно почившей бабушки. Публика отзывалась единодушным «а-ах!» и снова взрывалась аплодисментами.

— Это так глупо, — наконец не выдержала я. — Они все делали выбор, подчиняясь чувству, а не разуму.

Никакого понятия об эффективности удара.

— Они же эстрадные артисты, а не члены элитного силового подразделения, защищающего королевскую семью, — не согласился Стиви.

— Раз они артисты, то мне должно быть интересно на них смотреть — а мне скучно. И я уже устала, — отозвалась я. Устала от Стиви, промелькнула мысль. Я попыталась отогнать ее, но она упрямо возвращалась. — Мне кажется, так подходить к делу — по меньшей мере самонадеянно. И все равно здесь никто не поет и не выглядит как Элвис. Вот он был настоящий артист.

Стиви улыбнулся широкой улыбкой:

— По-моему, за все время, пока я тебя знаю, ты первый раз одобрительно отозвалась об Элвисе.

И последний.

Я не дождалась выступления Стиви. Я сказала ему, что мне надо в туалет, вышла из зала, оставив на столике бокал с теплым «Блу-Нан», и уже не вернулась.

На улице воздух был свеж, накрапывал мелкий дождь. Впервые в жизни я была рада холодному прибрежному бризу, хотя он и не мог очистить меня от табачной вони, впитавшейся в одежду и волосы. Я направилась к нашей гостинице и по дороге увидела здание, на котором красовалась вывеска: «Целомудренные танцовщицы. Вход сзади». А что, очень смешно. Я прошла через отвратительную галерею игровых автоматов и миновала длинный ряд уличных ларьков, в которых продавалась жирная, чуть ли не светящаяся пища. В гостинице я собрала свои немногочисленные вещи и потащилась на автобусную остановку. Я не оставила записки. Я не стала оглядываться назад.

Когда я, бросив Стиви в Блэкпуле, садилась на автобус «Нэншл экспресс» до Лондона, то почти была уверена, что он бросится за мной в погоню. В глубине души я ждала, что он найдет меня и мы начнем все сначала. Мне казалось, что в Лондоне у Стиви появится шанс стать музыкантом — настоящим музыкантом, а не дешевым имитатором. А я могла бы заняться… не знаю чем, но, без сомнения, чем-нибудь шикарным. Разве в Лондоне не все шикарно? Но Стиви не нашел меня. Не то чтобы я как-то облегчила ему задачу или помогла в поисках. Я не стала отсылать ему свой новый адрес, а когда отправила открытку, чтобы дать знать, что со мной все нормально, то написала только, что я «на юге». Я хотела, чтобы он сделал что-то сам; чтобы он отыскал свой путь и доказал мне, что он не тот безнадежный, статичный и ни к чему не способный рохля, каким я привыкла его считать. Он не сделал ничего, что могло бы разрушить мое предубеждение против него. Он не сделал вообще ничего.

Так что я стала строить жизнь заново. Я задвинула подальше разочарование и душевную боль и устроилась на работу. У меня появились новые друзья. Я въехала в тесную грязную квартиру. За нее я платила даже больше, чем в Эдинбурге, но меня это не смущало. В Лондоне мне нравилось абсолютно все. Меня волновали и удивляли те вещи, которые большинство приезжих находят утомительными и раздражающими. Мне нравилось, что этот город большой, шумный, что у него до нелепости сложная карта метро. Мне нравилось, что магазин на углу никогда не закрывается, я наслаждалась энергичным ритмом, в котором живет население Лондона. Моей доброжелательности и терпения хватало на всех: на бесцельно шатающихся туристов, на вечно занятых и чем-то постоянно озабоченных менеджеров, на отчаянно старающихся угнаться за модой студентов, на идущих на стадион школьников и прогуливающих уроки школьниц. Я была околдована.

Я не сказала своим новым друзьям, что замужем. Так было проще. Я хотела влиться в общество, чему не способствовало признание в том, что я двадцатидвухлетняя сбежавшая супруга. Я всегда ощущала присутствие этого неприятного секрета в самом дальнем уголке сознания, но никогда не позволяла ему просочиться в мысли или совесть или — что хуже всего — попасть на язык. В Лондоне было чем отвлечься. Я гуляла по улицам. Фотографировалась на Трафальгарской площади, на фоне собора Святого Павла и лондонского Тауэра. Убивала время в барах и кафе. Ходила по модным магазинам. По восемь часов в день умирала в различных конторах. Месяцы летели и превращались в годы, и, проснувшись однажды утром, я вдруг поняла, что за последние несколько недель ни разу не вспомнила о Стиви. Он больше не был частью моей жизни, что бы там ни утверждала глупая бумажка, лежащая в бюро записи актов гражданского состояния в Абердине.

Чтобы сохранить секрет, мне приходилось отказывать себе в том, чем большинство людей пользуется как данностью. Для меня невозможны были по-настоящему близкие отношения. Я держала своих мужчин на расстоянии вытянутой руки. Девушки, с которыми я работала или снимала жилье, считали меня настоящей устрицей с закрытыми створками. Пока не появился Филип.

Черт возьми!

Я по природе не жестока и не хотела никого обидеть. Я просто пыталась не влюбиться и таким образом избежать каких бы то ни было осложнений — но даже в самых худших кошмарах я не могла представить себе, что Стиви вновь появится в моей жизни, познакомившись с одной из моих подруг. Какая насмешка фортуны! По мне так лучше пусть разразится ядерная война, только пусть Филип не узнает о том, что я натворила.

Амели тоже не предложила ничего дельного. Она сказала, что я должна объясниться с Филипом. Ага, как бы не так! И что я ему скажу? «Филип, дорогой, помнишь ту свадьбу, которая была у нас полгода назад и за которую ты отвалил сорок тысяч? Так вот, милый, это ничего не значит, потому что я замужем за другим мужчиной» — так, что ли? Хорошо хоть, что Филип уехал по делам на неделю и не может видеть, как меня бросает то в ярость, то в ужас.

У меня есть свой план.

Предположим, что Лаура еще не так глубоко увязла со Стиви (а так оно, скорее всего, и есть — они ведь встречаются всего несколько дней). Я попытаюсь убедить ее как можно скорее дать ему от ворот поворот. Как только мы выкинем Стиви из нашей жизни, все пойдет как прежде. Я рассказала об этом плане Амели, но она заявила, что я обманываю себя, и организовала для нас с Лаурой встречу за ленчем.

Амели заказала столик в «Пале-дю-Жардэ» в Ковент-Гардене. Вообще-то это один из моих самых любимых ресторанов, но сегодня мне трудно отдать должное его безупречному интерьеру и соблазнительному меню.

— Столик у окна! Замечательно! — радуется Лаура. Скорее всего, она здесь в первый раз — она глаз не может оторвать от роскошной кожи и дерева и тончайших переходов между серым и коричневым — доминантными цветами декора. Сегодня она оставила Эдди в детском саду — и, чтобы компенсировать бюджетную брешь, отработала лишнюю смену в своей приемной. Меня несколько сбивает с толку, что она решительно настроена вести себя как обычный человек, а не как губка для мытья посуды. Очаровательно. Ужасно.

— Ты с ним переспала? — требовательно спрашиваю я. Я сказала это громче, чем рассчитывала, и половина посетителей поворачивается в нашу сторону.

— Ничего себе! Мы еще даже меню не пролистали, а ты уже такие вопросы задаешь, — мямлит Лаура.

Я внимательно смотрю на нее, стараясь понять, что означает такая реакция — обиду, возмущение или попытку уклониться от ответа? И почему она так реагирует — потому что переспала или потому что не переспала с моим мужем? Одним из моих мужей.

Я перевожу взгляд на Амели. Она неодобрительно косится на меня и берет в руки меню.

— Думаю, нам стоит попробовать шампанское, — говорит она.

— О, замечательно, — тут же соглашается Лаура, против обыкновения даже не поинтересовавшись, сколько оно стоит. Похоже, она слишком счастлива, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Амели подзывает официанта и заказывает шампанское и бутылку воды. Когда официант удаляется, я снова спрашиваю:

— Ну, так ты с ним переспала?

— Стиви Джонс соблазнил меня словами, — со значением говорит Лаура. Я понимаю, что она репетировала свою речь, и это меня слегка беспокоит. — Не глубокими, проникновенными и поэтичными словами некоторых песен Элвиса и уж точно не глупыми, предсказуемыми, попсовыми словами других его песен. Ну как в «Сдавайся»: «Я весь горю, тебя боготворю, а без тебя, наверное, умрю» — ну и так далее.

Тут она закатывает глаза — это должно означать, что ей смешны такие штампованные фразы и что они недостойны ее. Но все впечатление пропадает, потому что если бы я захотела описать, как Лаура выглядит в этот момент, то сказала бы, что она, похоже, вся горит и явно кого-то боготворит. Перед лицом таких очевидных фактов трудно смеяться над глупыми песнями. Я смотрю на Амели. Она тоже под впечатлением — как и я, видит, что Лаура выросла еще больше. От ее сутулости не осталось и следа. Я никогда не видела ее такой сильной и красивой.

— Он соблазнил меня моими собственными словами, — заявляет Лаура, улыбаясь до ушей.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Амели.

— Стиви Джонс задает вопросы, внимательно выслушивает ответы и задает еще больше вопросов. Я и не подозревала, что могу быть такой интересной собеседницей, — объясняет Лаура. — Белла, прости меня за то, что я осталась в пабе, а не пошла с тобой. Ты на меня больше не сердишься?

Я киваю и надеюсь, что Амели заметила, что у меня хватило совести покраснеть.

— Это было свинство с моей стороны. Я понимаю, что мне следовало схватить сумочку и уйти, не обратив внимания на то, что он пел для меня.

— А он пел для тебя? — бормочу я. Такое ощущение, будто рот набит мылом.

— Да! — Лаура сверкает зубами. — Я должна была выбежать из бара, догнать тебя на улице и все выяснить, — но я просто не могла. Прости. Кстати, как ты сейчас-то себя чувствуешь? Все нормально?

— Еще чуть-чуть подташнивает, — мямлю я. И это, кстати, правда.

— Я решила, что ты съела что-то не то — или что все из-за того, что мы мешали напитки. Но все равно, тебе, наверное, стоит пойти к врачу и проверить, что там такое. Ведь тебе уже довольно долго нездоровится.

— Шесть дней.

Официант ставит на стол бутылку воды и приносит шампанское в ведерке со льдом. Не успевает он наполнить бокалы, как я уже осушаю свой до дна и наливаю следующий.

— Будем здоровы, — улыбаясь, говорит Лаура. — Ничего себе! Ну у тебя, подруга, и жажда.

Я уже собираюсь в третий раз спросить, спала Лаура со Стиви Джонсом или нет, как она говорит:

— Я просто невероятно счастлива, и это при том, что мы так и не переспали.

Слава тебе господи. Я чуть не захлопала в ладоши, но вовремя остановилась, подумав, что такой жест с моей стороны наверняка привлечет внимание Лауры и Амели.

— Всю последнюю неделю мы видимся каждый день, и, девочки, я бы соврала, если бы сказала, что мне его не хотелось. Он «о-о-х-а-а-х» на все сто. — Лаура изображает сладострастные стоны в духе Мэг Райан; при других обстоятельствах это выглядело бы забавно. — Но я никуда не тороплюсь, — заявляет она с самоуверенной улыбкой.

— Это самый лучший подход, — говорит Амели и со значением косится на меня.

Уф! Глубокий вздох. Ну, по крайней мере, она не увязла в этом по самые уши. Теперь, когда я знаю, что Рубикон ими не перейден, я успокаиваюсь настолько, что чувствую себя в силах заказать морского окуня с картофелем фри. Амели повторяет мой заказ. Лаура, несмотря на то что она худая, как вешалка, и легко могла бы позволить себе набрать пару фунтов, останавливается на креветочном салате. Я сомневаюсь, что она и правда будет удовлетворена таким низкокалорийным блюдом, — не думаю, что после своего судьбоносного столкновения с уличным музыкантом она хоть раз нормально ела.

— Ну а что вы тогда делали, если не трахались? — спрашивает Амели. Отличный и вовремя заданный вопрос — но одновременно грустное свидетельство того, как обстоят дела с обрядами ухаживания в двадцать первом веке.

— В субботу мы водили Эдди в Музей наук.

— А ты не поторопилась их познакомить? — спрашиваю я. — Эдди будет переживать, если Стиви некоторое время будет присутствовать в его жизни, а потом вдруг исчезнет. — Мне нужно было подчеркнуть, что он обязательно исчезнет.

— Мы ходили туда, чтобы узнать больше о силе тяжести и законах движения, а не затем, чтобы качаться на люстрах, — смеется Лаура. И чего это она все время смеется и хихикает? — К тому же в присутствии Эдди Стиви вел себя очень сдержанно. Мы даже не держались за руки. При взгляде со стороны можно было подумать, что мы просто друзья. Большую часть времени он играл с Эдди, а не общался со мной.

— Может, ему не нравится держаться за руки на людях, — предполагаю я. — Некоторые мужчины этого не любят. Они, как правило, ни с кем долго не задерживаются.

— Ну, когда Эдди в воскресенье был у своего отца, мы со Стиви гуляли по Камден-Маркет и обедали в Ислингтоне. И он все время держал меня за руку.

— Ты думаешь, он тебе подходит? — спрашиваю я. — Уличный музыкант? Эта профессия вряд ли приносит ему стабильный доход.

— Он не уличный музыкант. Он учитель. А играет на улицах и в метро он потому, что заключил такое пари, — отмахивается Лаура.

Как это ни странно, я чувствую облегчение. Оказывается, в глубине души я почему-то не могла смириться с тем, что один из моих мужей зарабатывает деньги тем, что играет прохожим на гитаре, — хотя тот факт, что у него есть нормальная работа, лишает меня одного аргумента в дипломатической войне против Лауры.

— Он такой замечательный. У него что-то такое есть внутри… душа нараспашку. Понимаете, о чем я?

Я понимаю, о чем она.

— С ним мне кажется, что мне снова шестнадцать. Я понимаю, о чем она.

— В понедельник он пришел ко мне после работы, и мы ничем особенным не занимались. Он помог выкупать Эдди. Мы прочитали ему сказку — читали по очереди — и уложили его спать. А потом мы просто… ну, понимаете… — Лаура заливается румянцем.

И чего ей, спрашивается, краснеть, если они не трахались?

— Мы просто разговаривали. Говорили о том о сем, обсуждали все на свете. А во вторник вечером, после того как он вернулся из школы, мы пошли во дворец Александры смотреть выступление скейтбордистов.

— Ты же не любишь скейтборд. Это вообще не твоя опера. Ты пошла туда, только чтобы доставить ему удовольствие? А ты подумала о том, что он, возможно, не готов будет идти на подобные жертвы ради тебя?

— Эдди там очень понравилось.

— Не исключено, что из-за того, что его не уложили спать в положенное время. Разве можно, чтобы он так поздно ложился, когда ему на следующий день нужно вставать в детский сад? А Стиви со своей стороны идет на какие-нибудь компромиссы или он нарушает исключительно твою жизнь? — Я чувствую себя одновременно ее отцом и матерью.

— В среду он пошел вместе со мной на детский праздник, куда пригласили Эдди, и два с половиной часа катал на себе детей с липкими руками и сопливыми носами. А сегодня мы сложились на няню, идем на мюзикл «Чикаго», — с триумфом заключает Лаура.

Мы обе знаем, что она победила. В этом вся и беда, когда дело касается Стиви, — он… ну, славный, что ли.

Я смотрю на своего морского окуня и понимаю, что потеряла аппетит.

Оставшееся до конца ленча время я перечисляю Лауре все возможные проблемы, которыми могут быть чреваты ее новые отношения. Для меня это очень трудный в плане аргументации спор, так как неписаная народная мудрость гласит, что влюбляться и любить — это очень хорошее дело.

— Ты же не хочешь, чтобы эта… интрижка помешала тебе учиться? — Лаура, ко всему прочему, еще и посещает курсы массажистов.

— Я буду практиковаться на нем! — отвечает она.

— Ты всегда говорила, что времени у тебя впритык, хватает только на Эдди, работу и учебу. Чем-нибудь обязательно придется пожертвовать.

— Чем же? Моей сногсшибательной карьерой девочки на побегушках у местного врача? Ой, боюсь-боюсь, — с сарказмом говорит она. — Слушайте, я не знаю, чем это объяснить, но каким-то образом Стиви очень легко вписался в мою жизнь. Он не тянет меня в сторону — он идет рядом. Вы не представляете, как это здорово, когда кто-нибудь помогает укладывать ребенка в постель.

Я бы хотела указать Лауре на очевидные недостатки Стиви: у него начисто отсутствует честолюбие, он хотел жить совершенно не там, где хотела жить я, он настолько одержим Элвисом, что от этого сводит зубы, — но я не уверена, что она воспримет все это с тех же позиций, что и я. И к тому же Стиви теперь учитель. Он занимается серьезным делом, а я все еще лодырничаю. Не слишком утешительная мысль. Даже я понимаю, что продолжительные учительские каникулы могут сильно помочь Лауре, так как позволят ему приглядывать за Эдди, — в том случае, если Лаура станет встречаться со Стиви на постоянной основе.

Но я ни на секунду не допускаю мысли, что она будет это делать. Если бы речь шла не о Стиви, а о каком-нибудь другом парне, который ходит на мюзиклы и катает детишек на спине, мы с Лаурой уже строили бы планы насчет ее второго ребенка. Я помню, какое у Стиви потрясающее тело, и, судя по тому, что я успела заметить в пятницу в баре, оно ни на йоту не стало хуже. Я помню, что он добрый и умный, вдумчивый и забавный. Я не понимаю, как эти его качества могут помочь мне изменить Лаурино отношение к нему.

— Ты ничего о нем не знаешь, — не сдаюсь я. Я вступаю на опасную тропу. Меня бесит, что я, владея тем единственным фактом, который гарантированно снимет проблему близости Лауры и Стиви, — что он женат на мне, — не могу даже заикнуться о нем, так как в этом случае сама окажусь по самые уши в… этом самом. — Он может оказаться… — я ищу варианты, — геем или наркоманом; или он мог прицепиться к тебе, чтобы забыть несчастливую любовь.

Лаура с жалостью смотрит на меня.

— Простите, но я вас оставлю на время. Мне нужно в туалет, — чрезмерно сухо извиняется она.

Амели дожидается, пока Лаура отойдет от столика на такое расстояние, что не сможет нас услышать, затем требовательно спрашивает:

— Что за игру ты ведешь?

— Пытаюсь убедить ее указать ему на дверь, пока она еще не совсем увязла, — отвечаю я. Амели смотрит на меня как на сумасшедшую. — Ну, у них же не было секса. Все еще не так серьезно.

— Ты что, смеешься? — спрашивает Амели. — Может, у них и не было секса, но очевидно же, что это серьезно. Она спокойно вспомнила Оскара. Когда такое случалось? Это серьезнее, чем секс. Она так влюблена в Стиви, что даже ее ненависть к бывшему мужу притупилась.

— Так ты думаешь, что она встречается со Стиви, чтобы окончательно забыть Оскара? Примириться с тем, что она теперь живет своей жизнью? — с надеждой спрашиваю я.

— Нет. Для этого ей нужен был тот остеопат — после которого она все равно не примирилась с тем, что живет своей жизнью. Я почти уверена, что Стиви — это как раз настоящее.

— Нет! — горестно восклицаю я. Я злюсь на Амели, Стиви, Лауру и себя. В основном на себя.

— Это же так здорово, — с улыбкой добавляет Амели. Я не могу разделить ее энтузиазм.

— Надо быстро сделать что-нибудь, чтобы они перестали встречаться.

— Да как тебе это в голову пришло? Тебе — не кому-нибудь. И что тебя толкает на такую подлость?

— Инстинкт самосохранения, — бормочу я.

— Когда ты встретила Лауру, она была просто развалиной. Она представляла собой крах всего. Если бы ты не стала ее подругой, она до сих пор ходила бы, как зомби, в своем кардигане и растянутых брюках. Тогда ты поступила очень хорошо — так почему же теперь ты собираешься поступить так плохо?

Амели свято верит, что раз она моя близкая подруга, то имеет право высказывать мне в глаза все, что думает. Ненавижу это.

— Может, я слишком резко выражаюсь — но для чего же еще нужны друзья, как не для того, чтобы вовремя показать, где верх и где низ?

Я чувствую острое желание сказать, что друзья нужны для того, чтобы было с кем обсудить фасоны платьев; что друзья нужны для того, чтобы не приходилось в одиночку пить вино, — но я еще не опустилась до такого нахальства и поэтому молчу.

— Я ни разу не видела Лауру такой веселой и уверенной в себе. Она вся светится, и — прости, если это прозвучит бестактно, — он, по-моему, тоже сильно на нее запал.

Я в ужасе смотрю на Амели:

— Ты так думаешь?

— Да. Во имя всего святого, он же ведет ее на «Чикаго». Если это не может служить показателем сильной привязанности, тогда что же может?

— Он ей все расскажет, — пророчески шепчу я.

— Ты должна опередить его. И ты должна поговорить с Филипом.

— Нет! — взвизгиваю я. Множество голов опять поворачивается в сторону нашего столика. Сегодня мы здесь явно развлечение дня. — Должен же быть другой способ. — Я задумываюсь на секунду. — Может быть, стоит поговорить со Стиви.

— Может быть, — уступает Амели. — Это было бы хорошим началом.

— Возможно, мне удастся быстро получить развод. В наше время это делается за несколько минут, разве нет? В конце концов, мы столько лет не виделись — это может послужить основанием. А потом я признаюсь Филипу, что наш с ним брак не совсем законный.

Амели кривится:

— Что значит «не совсем»? Ты либо замужем за ним, либо нет.

— Ну хорошо. Наш брак совсем незаконный, — с неохотой признаю я. У меня сжимается сердце. Я хочу быть замужем за Филипом. Я ощущаю себя замужем за Филипом. — Но это лучше, чем признаться сейчас, потому что мне не придется говорить, что я замужем за другим человеком. Можно будет сказать, что всему виной какая-либо юридическая формальность, что были неверно заполнены какие-нибудь бумаги. Это ведь даже в какой-то мере правда. — В первый раз за шесть дней я вижу проблеск надежды.

— Ну это вряд ли правда, только правда и ничего, кроме правды. Филип потребует объяснений — он не такой человек, чтобы не обратить внимания на твои недомолвки. Лучше сразу все ему объяснить, — не соглашается Амели.

— Я что-нибудь придумаю. Разберусь. — Я столько лет прятала голову в песок — у меня нет никакого желания ее вытаскивать. — А потом мы с Филипом опять поженимся, на этот раз тихо. Никто ничего не узнает. А Лаура и Стиви будут вольны делать… все, что они хотят делать.

Для меня это верх благородства и самопожертвования. Может, Стиви мне и не нужен, но все же тяжело просто взять и подарить его подруге. Где-то в глубине души, в самом дальнем ее уголке, я тайно верила, что он по-прежнему мой. Всегда был и всегда будет, с начала времен и до их скончания… Я восемь лет не видела его и месяцами о нем не вспоминала, но где-то в подсознании продолжала считать его своим. Амели явно не может оценить мое самопожертвование — она делает такое лицо, какое обычно наблюдают Фрейя и Дэйви, когда ссорятся.

К столику возвращается Лаура. Ее триумфальный блеск несколько приугас. Может быть, она ждала звонка, а он не позвонил или послал ей сообщение типа «отвали». Хоро-шо-о. Если он пошлет ее куда подальше, мне не придется с ним разговаривать.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

— Странно, что ты меня об этом спрашиваешь, — говорит Лаура. — Я собиралась задать тебе тот же вопрос. Ты сегодня как-то странно себя ведешь.

Я смотрю на нее пустым взглядом, всеми силами стараясь, чтобы в него не просочилось ни капли моих истинных чувств.

— Слушай, я хочу, чтобы ты была со мной максимально откровенна. Чем тебе не нравится Стиви?

— Ничем, — пряча глаза, бормочу я.

— Хорошо, потому что, если все же что-то есть, тебе следовало сказать мне об этом. Ты была настроена против него, так как мы думали, что он уличный музыкант. Но он не уличный музыкант.

— Да, ты говорила, он учитель. Это здорово.

— Если тебе известна какая-либо реальная причина, объясняющая, почему мне не стоит встречаться со Стиви, то, как моя подруга, ты должна сказать о ней сейчас.

Вот она, моя возможность. Я могу рассказать ей все, как в прошлом рассказывала о многочисленных заведомо менее серьезных вещах. Когда я стала принимать таблетки для похудения, Лаура была единственным человеком, кто узнал об этом, — естественно, она убедила меня, что это все чепуха, и отправила меня в спортзал. Когда незадолго до свадьбы с Филипом у меня пропали месячные, именно Лаура сидела перед дверью туалета и дожидалась, когда я пописаю на полоску теста на беременность. Она знает, когда я в последний раз обесцвечивала волосы. Она знает обо мне все — ну, практически все. Три года она была на моей стороне, и я хочу, чтобы она там осталась.

Я задумываюсь о том, согласится ли Лаура держать все в секрете от Филипа, если я ей расскажу об истинном положении дел. Может, и удастся ее убедить. А что, если нет? Что, если она разозлится и обидится — и, кстати, будет на что — и твердо решит разоблачить меня перед Филипом? Я чувствую, что Амели затаила дыхание. Она хочет, чтобы я поступила правильно и призналась во всем. Но я не могу, просто не могу.

Мой план должен сработать.

Сгорая от стыда, я качаю головой.

— Я просто беспокоюсь о тебе, — мямлю я. Это в общем-то правда — но правда также и то, что еще больше я беспокоюсь о себе. — Не хочу, чтобы тебе было плохо. — И я действительно не хочу, чтобы ей было плохо. Она не так давно пережила тотальный разрыв отношений, который чуть не убил ее, — и Амели права, она влюбилась в Стиви. Если отбросить в сторону мои заморочки, связанные с двоемужеством, и подумать о Стиви и Лауре как о паре, то нельзя не признать, что они подходят друг другу. Я хочу, чтобы мой новый план сработал — так будет лучше и мне, и им. — Мне бы хотелось познакомиться с ним надлежащим образом, — говорю я.

— Да? — Прежний Лаурин блеск возвращается к ней. Я непроизвольно улыбаюсь:

— Да. Вся эта эпопея стартовала не с той ноги. — Это в большой степени правда. — Почему бы вам со Стиви не прийти в субботу ко мне на ужин?

— Это было бы здорово. Ой, но у него выступление в субботу. На свадьбе. Может быть, на следующей неделе?

Я задумываюсь, насколько за неделю может ухудшиться ситуация, — но, так как у меня все равно нет выбора, соглашаюсь.

— Он будет в восторге, — радуется Лаура. — Он так хочет с тобой познакомиться. Мы столько о тебе говорили.

Я решаю воспринять это замечание буквально, потому что если я задумаюсь над альтернативой — что он догадывается, что я Белинда Макдоннел из Кёркспи, а не Белла Эдвардс из Уимблдона, — то, наверное, превращусь в камень.

— Амели, ты же тоже придешь? — спрашиваю я.

— Не пропущу ни за что на свете, — говорит Амели.

А я, в свою очередь, отдала бы все на свете, только чтобы не устраивать этот званый ужин.

18. ЭТОТ ВЕЧЕР ТАК ПОДХОДИТ ДЛЯ ЛЮБВИ

Лаура

Пятница, 4 июня 2004 года

— Он уснул? — спрашиваю я, когда Стиви входит в кухню.

— Почти. Я прочел ему три сказки: «Человек на Луне», «Лис в носочках» и «Питер — пиратский попугай».

— Ха! Он обвел тебя вокруг пальца. — Я улыбаюсь. Все три сказки довольно длинные. — Прежде чем прочесть ему сказку на ночь, я всегда оговариваю условия: две короткие сказки или одна длинная. Почти никогда две длинные. Три длинные — это вообще нонсенс. Ему только дай шанс — он тебя у себя всю ночь продержит.

— Да я не против. Мне это нравится, — говорит Стиви. Я искоса смотрю на него и замечаю, что он чуть-чуть покраснел. Очевидно, это признание далось ему не совсем легко. Но я в восторге.

— Тебе повезло, что ты не встретил нас в прошлом году. В то время он заставлял меня по десять раз перечитывать одну и ту же книгу. Больше всего он любил рассказ о непонятных звуках на стройке. И почему, спрашивается? Там нет ничего, что, по моему мнению, должно быть в хорошем рассказе. Ни напряжения, ни чувств, ни…

— Концовки? — прерывает меня Стиви.

— Точно. — Мне становится слегка неловко. Кажется, пора сменить тему. — Думаю, здесь мы пока все закончили. Давай возьмем бутылку вина из холодильника и посидим в комнате, пока жарятся овощи и маринуется мясо.

Я занялась ужином, пока Стиви готовил Эдди ко сну. Эдди сам попросил, чтобы Стиви выкупал его, почистил ему зубы и почитал сказку. Обычно я просто наслаждаюсь этим временем суток — и не только потому, что скоро можно будет лечь спать и отключиться от прошедшего дня. Я люблю свернуться клубочком на кровати Эдди и почитать ему вслух. Люблю наблюдать, как его веки становятся все тяжелее и тяжелее, пока, наконец, усталость не берет свое и его глаза не закрываются. Я могу целую вечность смотреть на то, как его длинные ресницы лежат на розовых щечках. В такие моменты я подбираюсь к нему поближе и дышу его дыханием, смакуя его свежесть и мягкость. Я понимала, что такие вечера закончатся, когда моя забота об Эдди станет излишней, но не ожидала, что это случится так скоро, — и все же у меня не возникло ни малейших возражений, когда Эдди потребовал, чтобы Стиви, а не я выкупал его и прочел ему сказку.

Во время купания из ванной комнаты почти непрерывно доносился смех Эдди и плеск воды, а когда я потом зашла туда, чтобы забрать грязную одежду, то обнаружила, что стены все мокрые, а на полу образовались целые лужи. Купание со Стиви, без сомнения, гораздо более активное занятие, чем купание со мной. Неудивительно, что Эдди так смеялся. Потом я слушала, как Стиви читает знакомые сказки в незнакомой манере. Он озвучивал разных персонажей разными голосами и разыгрывал с Эдди поединки и драки. Я думала, что Эдди никогда не успокоится, — мне казалось, что он слишком возбужден для этого. Но затем в комнате Эдди все стихло, и Стиви тихонько запел колыбельную. Я сглотнула комок в горле, чтобы, чего доброго, не заплакать над миской с овощами. Надо заметить, что в этот момент я не резала лук и что мне еще далеко до тех определенных дней месяца, когда глаза у меня на мокром месте.

Я обещала Стиви, что сегодня у нас с ним будет особый ужин. На этой неделе мы уже один вечер провели вне дома, и мне не очень хотелось еще раз нанимать няню. Стиви сказал, что сам заплатит за нее, объяснив, что это только справедливо, так как за няню пришлось бы отдать половину той суммы, которую мы потратили бы за вечер. Я ответила, что дело не в деньгах. Я просто чувствовала, что это нехорошо — оставлять Эдди дважды за одну неделю. Последние полмесяца мы жили в состоянии лихорадочного возбуждения. Мы устали, и нам необходимо было отдохнуть в спокойной обстановке. Я обещала Стиви домашний ужин, добавив, что хотя я и не хочу превращаться в кулика и хвалить свое болото, но я вполне уверена, что такого жаркого с розмарином, как у меня, он нигде больше не попробует.

В моем коварном мозгу, кроме нежелания искать няню, таится еще одна причина, из-за которой я решила никуда сегодня не ходить: я все еще думаю, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Иными словами, я надеюсь, что мое жаркое с овощами проложит мне дорогу к телу Стиви.

И это самое странное. Я на все сто процентов уверена, что нравлюсь Стиви — по-настоящему нравлюсь. В конце концов, со дня нашей встречи мы проводили вместе почти каждый вечер. Так что меня несколько смущает, что за те две недели, которые прошли с концерта в «Колоколе и длинном колосе», мы со Стиви так и не вступили в половую связь. Мы вообще ничего не делали, даже не целовались взасос. Я в растерянности.

Я отлично знаю, что мои груди успешно соревнуются друг с другом в том, которая из них скорее достигнет уровня талии, а вокруг глаз у меня гусиные лапки (и их точно не спутаешь с морщинками, возникающими от смеха, потому что даже клоун Коко не смог бы нахохотать столько морщин). Но, невзирая на все сказанное, я замечала несколько раз, что Стиви смотрит на меня со старым добрым вожделением. Когда мы в прошлую субботу ходили в лондонский зоопарк, он глаз не мог оторвать от моих ног — на мне тогда была мини-юбка. Зверей он так толком и не рассмотрел. Я вполне уверена, что физически я его привлекаю и, раз он проводит со мной все свободное время, ему не может не нравиться мое общество. Все это делает наши платонические отношения еще более необъяснимыми. Он не отличается особой робостью и неопытностью. Насколько я знаю, у него нет никаких ужасных болезней. Так что я правда в растерянности.

Я даже хотела позвонить Белле. Она очень хорошо разбирается в психологии мужчин. Для нее они не представители внеземной расы, как для меня. К тому же я всегда обращалась к ней, если у меня возникала какая-либо проблема. Но все же я ей не позвонила. Она хочет, чтобы мы все были друзьями и пришли завтра к ней в гости, — но я не верю ей. Хотелось бы верить, но не верю.

За последние две недели я видела Беллу один раз и дважды разговаривала с ней по телефону. Оба звонка были формальными — мы договаривались о завтрашнем званом ужине. В наших отношениях что-то нарушилось. Не знаю, в чем я виновата, что она так отдалилась. У меня сложилось четкое впечатление, что ей не нравится Стиви, — но ведь это невозможно, она его даже не видела.

В любом случае, раз я не могу поговорить с ней о Стиви, мне придется положиться на собственные инстинкты. Некоторое время назад я могла бы решить, что он уверен насчет меня, но не уверен насчет Эдди. Я мать-одиночка, поэтому сразу должно быть понятно, что мы с Эдди идем с молотка как один лот. Я не ищу Эдди отца, — он у него уже есть — но мужчина, с которым я встречаюсь, должен понимать, что у меня определенные обязательства по отношению к сыну и что он у меня на первом месте. Поэтому такой мужчина должен отличаться пониженным эгоизмом. Но ведь Эдди понравился Стиви. После долгих внутренних дебатов и короткого периода мучительных сомнений, за которым последовал момент расстановки точек над я пришла к единственному выводу, что Стиви просто еще не представилась возможность проявить себя в роли завоевателя. Этот вывод удовлетворяет меня отнюдь не на все сто процентов, но за неимением другого сколько-нибудь разумного объяснения мне приходится возвести его в ранг официальной версии.

Я решила создать ему все условия для решающего шага. Я использовала все уловки: приготовила вкусный ужин, пригасила свет, включила тихую, спокойную музыку (компакт-диск из серии, которую выпускает парижский отель «Кост»; он был куплен специально для этого случая, я долго выбирала между ним и Барри Уайтом) и зажгла множество свечей. Я и не пытаюсь изобразить из себя скромницу. К чертям стыд — я хочу быть правильно понятой.

Я даже подумывала о том, чтобы создать в комнате полную темноту, раздеться и ждать его на постели — пусть он хоть споткнется об меня, что ли. Мое терпение на исходе.

Я оделась так, чтобы произвести впечатление, — или, скорее, я оделась, чтобы выглядеть раздетой. Во вторник, после ленча с девочками, я заскочила в «Ля-Сенза» — вариант «Агента Провокатора» для обычных людей — и выбрала себе кружевной лифчик на косточках и сексуальные шортики в цвет. Красный.

Оказавшись в гостиной, я опускаю глаза, так как не решаюсь взглянуть на Стиви, встреченного мягкими звуками музыки и таким количеством свечей, какого не бывает и в Вестминстерском аббатстве на Рождество. Однако сейчас не время для мандража. Я падаю на диван, хлопаю по соседней подушке и взмахиваю пустыми винными бокалами:

— Ну, иди садись и наливай вино — я умираю от жажды. Стиви послушно садится и наливает вино.

— За что будем пить? — спрашиваю я.

Если этот трюк не сработает, значит, мне пора бросать играть в эти игры, потому что хотя я и не встречалась ни с кем… ну… долгое время, но все равно отлично помню, что всегда, когда я задавала мужчине этот вопрос, он обязательно отвечал: «За нас!» Все как по писаному. Это всегда срабатывало. А после того, как мы чокались, он целовал меня. «За нас!» Дзинь. Чмок. Каждый раз.

Я украдкой смотрю на часы. Мясо будет мариноваться еще сорок пять минут. Возможно, мы сложим зверя о двух спинах еще до ужина. Это будет даже лучше — желудок будет более благодарен.

— За Элвиса, — говорит Стиви.

— Что?! — У меня перехватывает дыхание. Я инстинктивно отрываюсь от спинки дивана и сажусь прямо, будто аршин проглотила. Вот так. Пора, значит, заканчивать. Мне и в самом деле пора бросать играть в эти игры. На мне красное кружевное белье и ярко-красный блеск для губ. Мои ресницы так трепещут, что в комнате от этого сквозняк. Моя грудь недвусмысленно вздымается и, по идее, представляет собой невыносимое для мужских глаз зрелище. А он собирается пить за Элвиса.

— Давай выпьем за Элвиса. — Стиви простодушно улыбается, и, если бы я не задыхалась от обиды и разочарования, то, пожалуй, признала бы, что он никогда не выглядел обольстительнее. — Я не мог дождаться, когда расскажу. Существует ежегодный конкурс трибьют-исполнителей, на котором выбирают лучшего европейского двойника Элвиса, «короля королей рок-н-ролла». Я уже прошел все британские отборочные туры. Детка, ты, может, не знала, но я «король рок-н-ролла» Великобритании. — Он взволнован, слова не поспевают за мыслями и налезают друг на друга. — Но я и думать не мог, что все так обернется. Я попал в финал! И он будет проходить в Лас-Вегасе. В Вегасе, представляешь? Обычно этот конкурс проходит где-нибудь в Блэкпуле или Ньюкуэе. Но из-за юбилея Элвиса — ему в этом году исполнилось бы шестьдесят девять лет — в это дело попали дополнительные спонсорские деньги.

— А почему в шестьдесят девять, а не в семьдесят лет? Это же не круглая дата, — спрашиваю я.

— Чтобы избежать неразберихи. В следующем году будет проходить всемирное состязание, и европейский конкурс никто и не заметит.

— Я и не знала, что это такой серьезный бизнес.

— Но самая хорошая новость состоит в том, что я могу взять с собой еще трех человек. Оплачиваются билеты на самолет и три дня пребывания в Лас-Вегасе. Можешь в это поверить? Дэйв и Джон не отказываются. Что скажешь?

— Это просто фантастика. — Мне сложно не радоваться за него. — А как твоя мама — рада? — спрашиваю я.

— Моя мама? — Стиви отодвигается от меня. От волнения я и не замечала, насколько близко ко мне находилось его лицо. Всего в нескольких сантиметрах. — Я не звонил ей. Да, она будет рада. — Он выглядит слегка смущенным.

— Она в жизни много путешествовала? — Я почти уверена, что нет. В таких семьях, как та, в которой вырос Стиви, обычно не увлекаются поездками за границу — из-за отсутствия денег.

— Боже мой… Я ощущаю себя первосортным ублюдком, — говорит Стиви. Под влиянием чувства вины радость и волнение исчезают с его лица, будто стертые ластиком.

— Почему? — спрашиваю я.

— Я не подумал о том, что нужно пригласить маму. Кошмар, да? Я надеялся, что поедешь ты.

— Я? — Я удивленно улыбаюсь.

— Но если ты думаешь, что лучше пригласить маму…

— Да! То есть нет. Ну то есть как хочешь… — Я сглатываю разочарование. И что у меня за язык? Никогда за зубами не держится. Я украдкой смотрю на Стиви. Он улыбается.

— Ну, вообще-то она не очень любит дальние путешествия. Она считает, что поездка на поезде до ближайшего города — это целая экспедиция, к которой надо готовиться несколько недель. И еще она не любит, когда много солнца. А ты, я так понимаю, не откажешься растянуться у бассейна и погреться на солнышке.

— О да, не откажусь, не откажусь, — смеюсь я. — Но как быть с Эдди?

— А его отец не мог бы за ним присмотреть? Пообщались бы, как мужчина с мужчиной. Или кто-нибудь из твоих подруг — Амели или Белла? Они согласятся помочь. Ты заслуживаешь отдыха.

Я и правда заслуживаю отдыха. Или, по крайней мере, так жажду его, что готова оправдаться всем, чем угодно. Я уверена, что Оскар не откажется взять Эдди на несколько дней. И Амели, в случае чего, тоже. Ну и Белла, конечно. Такая возможность выпадает раз в жизни. Бесплатно и со Стиви. Он приглашает меня в путешествие. Он хочет, чтобы я поболела за него на конкурсе.

— Я бы очень хотела поехать. — Я улыбаюсь. — Если только ты правда хочешь, чтобы я поехала.

— Именно так. Значит, договорились?

— Договорились. Подкрепим наш договор рукопожатием. — Я протягиваю Стиви руку.

Он берет ее, но не пожимает, а переворачивает ладонью вверх и прослеживает пальцем линию, сбегающую вниз к основанию большого пальца и выходящую на запястье.

— Лаура, я тут подумал — может быть, нам подкрепить договор чем-либо более весомым, чем рукопожатие?

О да-а-а-а-а!

19. ДЕТКА, ЭТО НЕ ВАЖНО

Белла

Суббота, 5 июня 2004 года

— Амели, ты что, считаешь, это была глупая затея? — Я пытаюсь шептать, но у меня выходит какое-то шипение. Мы находимся у меня на кухне, а Филип сейчас в погребе, выбирает вино для сегодняшнего званого ужина — но осторожность никогда не помешает. Я, естественно, говорю о том, стоило ли мне приглашать на него моего бывшего мужа — или, точнее, вновь образовавшегося мужа.

— Ты уже совершила глупость, когда вышла замуж за двоих мужчин, — шепчет Амели в ответ с характерной для нее бесчеловечной честностью.

Я в унынии. Неужели она не знает, что настоящие подруги должны поддерживать друг друга, что бы ни случилось? Она что, «Секс в большом городе» никогда не смотрела? Но наверное, она все же заметила, что я уже полумертвая ото всего этого, потому что с сочувствием добавляет:

— Ох, Белла, ну и натворила ты дел. Но по крайней мере, сейчас ты пытаешься все исправить. Ведь так?

Я смотрю ей в глаза, стараясь не показать гложущего меня страха и отчаяния. Вот Амели-то настоящая дока, когда надо что-нибудь исправить.

— Ты уверена, что не хочешь просто признаться во всем Филипу? — спрашивает она.

— Абсолютно, — с нажимом отвечаю я. Мысль о разговоре с глазу на глаз со Стиви пугает меня — каждый раз, когда я думаю об этом, у меня схватывает живот, — но это ощущение не идет ни в какое сравнение с тем ужасом, который охватывает меня, когда я размышляю о том, как буду объяснять все Филипу. Он никогда не простит меня. Я и сама не понимаю, как я смогла такое сделать. — Филип даже при игре в «Монополию» никогда не жульничает. Он никогда не возвращается к парковочному счетчику раньше, чем истечет положенное время. Он заранее посылает свою налоговую декларацию. Он бегом выбегает из дома, если вдруг забывает в срок вернуть DVD-диск в «Блокбастер».

Он не из тех, кто нарушает правила. — Я вздыхаю. — Он просто этого не поймет. Да и кому бы понравилось? Амели терпеливо кивает:

— Я знаю, но…

— Никаких но. Я сама заварила эту кашу, сама и буду расхлебывать. Я могу и должна все исправить.

Я осознаю, что выбрала рискованный вариант. Когда я сегодня вечером открою дверь гостям, Стиви испытает сильное потрясение. Надеюсь, он будет настолько ошарашен, что не сможет ничего сказать, — и будет молчать до тех пор, пока мне не удастся поговорить с ним наедине, — и тогда я попытаюсь убедить его держать язык за зубами. Я возвращаюсь к приготовлению ужина и нарезаю перец как только могу тонко. Все остальное я просто стираю из мыслей — в конце концов, в чем, в чем, а в этом я специалист.

Интересно, понравятся ли Стиви свежие лингвини с соусом «рокфор». Когда мы только познакомились, его рацион состоял исключительно из хрустящих оладушек «Финдус» с куриным вкусом и тушеной фасоли. Его кулинарные пристрастия не слишком усложнилось и к тому времени, когда я от него ушла. Я задумываюсь над тем, будет ли Стиви удивлен тем, что я теперь умею готовить и что у меня на кухне стоит шестиконфорочная «Ага». Или, может быть, он решит, что я сноб? Когда мы были вместе, это была самая уничижительная характеристика, которую мы только могли дать человеку.

Я качаю головой и отмахиваюсь от этой мысли.

Ну конечно, я не сноб. Уверена, что он будет рад, что у меня все хорошо, — или, по крайней мере, был бы рад, если бы мы встретились при иных обстоятельствах.

— Давай я помогу чем-нибудь, — говорит Филип, появляясь из погреба с бутылками вина в обеих руках. Две белого он ставит в холодильник, а одну красного откупоривает, чтобы вино могло дышать.

— Давай. Налей нам чего-нибудь выпить, — отвечаю я. Он смешивает мне джин с тоником, а Амели водку с клюквенным сиропом — наши любимые напитки.

— Ну и какой он, этот новый парень Лауры? — спрашивает он.

— Не имею ни малейшего понятия. Я его не видела, — поспешно отвечаю я.

— Ну, он, наверное, весьма хорош, раз мы так готовимся к его приходу. Устрицы, лингвини, шоколад и апельсиновое суфле. Да и ты, дорогая, выглядишь фантастически хорошо. Это новое платье?

Я краснею.

— Нет! Я его давным-давно купила, — вру я, в первый раз в жизни жалея о том, что Филип так внимателен ко мне. Сейчас мне вполне подошел бы один из тех мужчин, которые полагают, будто их жены носят шапку-невидимку.

По правде говоря, я очень постаралась для того, чтобы выглядеть на все сто. Обычно, когда друзья приходят к нам на ужин, я меняю футболку на блузку и в редких случаях надеваю чуть более приличные джинсы. Сегодня на мне черное платье до колен от «Дольче и Габбана». У него узкий верх, очень узкие бретельки и нет рукавов. Шнуровка на спине придает ему сдержанные обертоны доминирующей госпожи и сельской пастушки. Я знаю, что выгляжу здорово. И я хочу так выглядеть — но не позволяю себе думать о том, почему.

— Вроде бы он ничего. Лаура с ним очень счастлива, — говорит Амели.

— Ты его видела? — спрашивает Филип.

— Буквально мельком. Я как-то сидела с Эдди, и они вместе пришли забрать его, — невозмутимо говорит она.

— Так ты его видела? — Я не могу скрыть изумление. — Ты не говорила.

Я смотрю на нее с возмущением, но она и бровью не ведет. Она спокойно говорит:

— Разве? Наверное, просто из головы вылетело. Ничего в общем-то не произошло, но я чувствую себя преданной. Против воли я думаю, что Амели хочет преподать мне урок. Мне стоит большого труда сдержаться и не заорать, что я и так чертовски хорошо понимаю, что совершила ошибку, — и не надо мне ни на что указывать пальцем! Но тут, спасая нас обеих, звенит дверной звонок.

— Черт! Они рано. — Я швыряю на стол нож, которым резала зеленый лук, срываю с себя фартук и смотрюсь в алюминиевую дверцу холодильника, чтобы удостовериться, что с моим внешним видом все в порядке.

— Белла, не стоит так паниковать. Я их встречу, — говорит Филип.

— Нет, я! — говорю я, отодвигаю его в сторону и бегу к двери; хотя «бегу» — это, наверное, сильно сказано: когда на ногах у тебя туфли на трехдюймовых шпильках, особенно не разгонишься.

Очень важно, чтобы я сама встретила Стиви и Лауру. Нельзя, чтобы Стиви освоился здесь до того, как увидит меня, — а это непременно произойдет, когда Филип нальет ему выпить и займет его разговором. Я должна застать Стиви врасплох, тогда он будет уязвим и податлив. Мне необходимо, чтобы он молчал о нас весь этот вечер — и еще некоторое время после. Тогда все будет хорошо. Тогда я вытру эту огромную грязную лужу, в которую я села, и буду жить дальше как нормальный человек.

— Лаура! — радостно кричу я, открыв дверь. Я всплескиваю руками и обнимаю ее — и одновременно смотрю за ее плечо на Стиви. Моего мужа. Не могу не признаться, что мне очень любопытно, каким он стал. Он как раз отвернулся — смотрит на «ягуар» Филипа, еще не поставленный в гараж. Он медленно поворачивается, чтобы поздороваться со мной.

Бедный Стиви. Кого он ожидал увидеть? Подругу своей новой девушки. Хорошую хозяйку? Бывшую официантку, ставшую теперь неработающей женой богатого человека? Много ли они обо мне говорили? Интересно, составил ли он уже мнение о Белле Эдвардс? Может быть, он полагает, что она слегка испорчена жизнью в большом красивом доме в Уимблдоне? Или Лаура рассказывала ему только о нашей с ней дружбе? Знает ли он, что я никогда не бросала ее в беде; что я хорошая подруга; что я работала изо всех сил — и развлекалась тоже изо всех сил? Знает ли он, что я вышла замуж за Филипа по любви, а не из-за денег? Не знаю. Но кого бы он ни ожидал увидеть — это точно была не Белинда Макдоннел.

Стиви поворачивается и встречается со мной взглядом. Глаза его раскрываются шире. Он узнал меня, но не верит своим глазам и, без сомнения, думает, что ошибся. Я ставила все на этот момент шока.

— А ты, наверное, Стиви. Лаура столько рассказывала о тебе.

Я обнимаю его с той же теплотой, с какой только что обняла Лауру. Вообще-то это для меня слишком, но я надеюсь, что Лаура решит, что я просто стараюсь показать свою супергостеприимность. Мое тело мягчеет от соприкосновения с его мускулистым торсом. Он пахнет так же, как раньше. Он пахнет моей молодостью. Не «Импульсом» и дешевым лаком для волос, но тем присущим ему запахом, который я отлично помню и спустя столько лет. Я всегда думала, что это запах мальчишеского пота, превращающегося в мужской пот и смешанного с «Клерасилом» и «Империал Ледер», — но, как я понимаю, он вряд ли до сих пор пользуется ими. Значит, это был просто запах его кожи. Просто Стиви. И, почувствовав запах «просто Стиви», я понимаю, что последние восемь лет мне его очень не хватало.

Надеясь, что Лаура этого не заметит, я прижимаюсь к нему еще плотнее и делаю глубокий бесшумный вдох через нос. Я дрожу. И он тоже.

Черт.

— Ничего не говори! — шепчу я ему прямо в ухо и медленно и — Господи, помоги мне — неохотно отстраняюсь.

Стиви выпрямляется и смотрит мне прямо в глаза. Его взгляд проникает в мои зрачки, как нож в масло, и взрывается у меня в голове. Стиви выглядит растерянным, обиженным и сердитым. Но вдруг лицо его проясняется — такой реакции я никак не ожидала.

— Входите, входите. Не стойте на пороге, — говорит Филип, появившийся у меня за спиной.

За этим следует десять минут обычной суеты, когда все приветствуют друг друга и говорят, что будут пить. Лаура вручает мне огромный букет цветов. Обычно она не приносит цветы, когда приходит к нам в гости. Мне кажется, это еще одно свидетельство в пользу того, что легкость и доверительность исчезла из наших отношений. Я, естественно, благодарю ее, но я меньше всего на свете хочу идти сейчас в кухню и ставить их в воду. Я прошу Амели заняться ими. Она неохотно выполняет просьбу — ясно, что она бы предпочла остаться в центре событий. Стиви отдает Филипу бутылку вина. Он ведет себя несколько скованно. Без сомнения, Филип объяснит это тем, что Стиви немного неловко знакомиться с друзьями Лауры — мужчины в таких ситуациях редко чувствуют себя в своей тарелке, — но я-то знаю, что при нормальных обстоятельствах он держал бы себя совершенно свободно и у него не возникло бы никаких проблем во взаимодействии с незнакомыми людьми. Он давным-давно вырос из подростковой застенчивости и научился спокойно и доброжелательно вести себя в обществе.

Я смотрю на них, стоящих рядом, и поражаюсь, как они похожи и в то же время — насколько они разные. Они оба примерно одного роста, выше шести футов. Может быть, Стиви на дюйм ниже Филипа. У них обоих темные волосы и зеленые глаза. В волосах Филипа серебрится седина, и это неудивительно — он на восемь лет старше Стиви. В глазах Стиви светится оживление и вечное ожидание чего-то — как всегда. Глаза Филипа спокойны, они заявляют миру о том, что он уверен в себе и многое может. Филип массивнее. Больше всего они отличаются одеждой. На Стиви супермодная футболка «Дизель» и джинсы с низким поясом. Мне видно его нижнее белье.

От этого у меня пересыхает во рту. Я делаю большой глоток из бокала.

На Филипе бежевые вельветовые брюки и рубашка с коротким рукавом «Гэп». Я всегда считала, что в этой паре он выглядит неброско и современно, — но сейчас я вдруг с досадой думаю, почему он никогда не наденет что-нибудь принадлежащее переднему краю моды. Эта поверхностная мысль вгоняет меня в краску.

Я люблю Филипа.

А Стиви — давно уже история.

Я двигаюсь как в замедленной киносъемке, но сердце у меня бешено колотится. Мне кажется, что такие противоречивые физические реакции могут довести меня до обморока. Я подношу бокал ко рту и проливаю напиток на платье.

— Дорогая, с тобой все нормально? — спрашивает Филип.

— Да, — бормочу я и, стараясь скрыть смущение, стираю жидкость с платья.

— На тебя это не похоже. Обычно ты не проливаешь выпивку на новое платье.

— Оно не новое.

— Ну брось, конечно, оно новое. Зачем ты отрицаешь? Ты выглядишь сногсшибательно.

Филип всегда перебарщивает с комплиментами. Он считает меня гораздо более красивой, чем я есть на самом деле. Обычно я поддерживаю его в этом заблуждении, но сегодня я просто хочу, чтобы он заткнулся.

— Стиви, разве она не великолепна?

— Да, очень мило, — бормочет Стиви. Неужели его смущение всем заметно?

— Филип, перестань, — предупреждаю я.

— Тебе же нравится хорошо выглядеть — почему ты стесняешься комплиментов? Разве я не могу спросить, что думает о тебе другой мужчина? Лаура ведь не против.

Лаура добродушно улыбается. Она в жизни не выглядела лучше — еще бы ей быть против того, чтобы ее мужчина сделал комплимент другой женщине. Ведь сама она в полной безопасности. Могу догадаться, что придает ей это свежее, как роса на траве, сияние. Филип тоже его замечает:

— Лаура, ты выглядишь просто великолепно. И ты, Амели, естественно, тоже.

Амели улыбается. Ее ничуть не задело то, что комплимент Филипа похож скорее на запоздалый жест вежливости.

— Нам со Стиви очень повезло — мы окружены такими красавицами.

Я знаю, что Фил старается, чтобы все чувствовали себя как дома, но, честно, сейчас мне хочется, чтобы он заткнулся. Его неумеренные комплименты выглядят надуманными и неискренними.

— Давайте поедим, — бормочу я и направляюсь в столовую.

20. ТЫ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ ЛЮБИШЬ

Стиви

Черт побери… Черт меня побери! Белинда Макдоннел. Белинда вдрызг Макдоннел. Моя жена — уже бывшая, я так полагаю — протягивает мне… И что же такое она мне протягивает? Я выхожу из ступора и беру у нее из рук тарелку склизких улиток. Выглядят они примерно как выделения из носа при очень сильной простуде — еще и с игрушечными вилочками. Устрицы? Белинда Макдоннел кормит устрицами друзей, пришедших к ней в гости в субботу вечером?

Поначалу я решил, что ошибся. Эта — как ее там — Белла смотрела на меня как на совершенно незнакомого человека. Так что я засомневался. Это не могла быть моя давным-давно пропавшая жена. Конечно, некоторое сходство есть, но, как я успел уже убедиться, на Белинду похожи многие женщины. За долгие годы разлуки я встречал женщин с точно такой же походкой, ростом или цветом волос, как у нее. Я слышал похожий смех. Я бежал за женщинами и трогал их за плечо — но, когда они оборачивались, иллюзия рассыпалась в прах.

Я бесчисленное количество раз представлял себе, как встречусь со своей женой, и всегда думал, что мы столкнемся нос к носу где-нибудь на концерте или в библиотеке. Или, может быть, за границей — например, на Парфеноне. Да, это было бы неплохо. Или во время грозы, под проливным дождем — согласитесь, гром и молния имеют в себе нечто драматическое. В общем, хотя я и разыграл мысленно не меньше тысячи различных сценариев, но мне и в голову не приходило, что я встречу Белинду на ступенях большого дома в Уимблдоне. И что я в этот момент буду гостем, а она — хозяйкой, закатывающей званый ужин. Начать хотя бы с того, что Белинда Макдоннел вообще не умела готовить.

Потом мне пришло в голову, что эта элегантная леди может оказаться родственницей моей жены, — потому что эта Белла замужем за Филипом, приятным дядькой средних лет, а Белинда, насколько я знаю, до сих пор замужем за мной. Господи боже мой. Неужели мы уже в разводе, а я об этом не знаю? Я много переезжаю с места на место, почта не всегда меня находит. Так что хоть я и воображал себе этот момент почти каждый день в течение восьми лет, но когда на самом деле встретил жену, то засомневался. На какую-то долю секунды то, чего я хотел больше всего на свете, превратилось в то, во что я верил меньше всего на свете. Но затем она обняла меня.

Она была совершенно такой же, как раньше. Все мои сомнения развеялись в тот же миг. Тело Белинды соприкоснулось с моим и влилось в него. Ее притянуло к моему боку, словно магнит к железу, — будто там была пустота, которую могла заполнить только она. Я и не подозревал, что все эти годы ношу в себе некую впадину или брешь. Хотя, возможно, подозревал.

Она сильно изменилась. Раньше на голове у нее красовалась шапка прерафаэлитских кудряшек, а теперь ее прямые волосы похожи на лист полированного стекла. И они стали темнее — видимо, давно не видели «Сан-Ин». Черты лица утончились, потеряв свою детскую пухлость. Моя Белинда Макдоннел была хорошенькой, эта Белла — как там ее — просто сногсшибательна. Самая красивая женщина из всех, что я видел в последнее время.

Когда она обняла меня, я вздохнул, наполнив легкие ее ароматом. Теперь она пользуется другими духами — что-то пряное и утонченное. Они ей идут. Когда она отстранилась (и почему это меня так расстроило?), я обратил внимание на ее одежду. Во всех придуманных мной сценариях нашего воссоединения на ней были ботинки «Док Мартенс», толстые шерстяные колготки, мешковатый джемпер, короткая юбка в складку и большие серьги в виде колец. Может, это было слишком — ведь это даже негигиенично, не говоря уже о том, что немодно. Ничего не могу сказать — она удивительно хорошо выглядит в этом сексапильном черном платье. В этом, без сомнения, дорогом платье. В магазины, где продаются такие платья, я даже не захожу — в них всегда полно неулыбчивых женщин, которые смотрят на тебя презрительным взглядом, будто ты настолько деревенщина, что у тебя нет ни одного шанса стать их деревенщиной. Интересно, какую часть моего годового дохода я бы за него выложил?

Я не ожидал, что она уйдет так далеко. Так далеко от меня. Возможно, это немного наивно с моей стороны — принимая во внимание обстоятельства. Кто-то мог бы напомнить мне, что именно этого она и хотела — уйти от меня как можно дальше.

Пока Белинда общается с гостями и накладывает им еду, у меня есть возможность спокойно рассмотреть ее и подумать.

Раньше у Белинды, как и у всех жителей северо-востока Шотландии, был сильный акцент, а теперь она разговаривает как королева Великобритании.

— Как думаешь, булочки не слишком горячие для того, чтобы их можно было подавать с устрицами? — спрашивает она у улыбчивой Амели. Та равнодушно пожимает плечами — это означает, что с ней все нормально. Мне лично кажется, что у женщины, которая беспокоится о том, не слишком ли горячи булочки для того, чтобы их можно было подавать с устрицами, определенно что-то не так с головой. Она же не всерьез, а? Ведь напротив нее сижу я, ее муж из прошлой жизни, — здесь, в этом доме, в котором она живет с мужем из нынешней жизни, — а она беспокоится, не слишком ли горячи булочки!

Чем дольше я наблюдаю за ней, тем больше убеждаюсь в том, что она изменилась просто до неузнаваемости. И не только дорогое дизайнерское платье и стильная прическа выделяют ее из массы обычных женщин. Не только то, что она поменяла акцент, имя и цвет волос. Она изменилась и внутренне. Она стала куда жестче, чем ее прекрасные, ухоженные ногти. Я весь сжимаюсь.

Ужин проходит как в тумане. Кто-то передает мне бокал вина. Затем на столе передо мной оказывается другой — опять полный. Я сижу рядом с Лаурой, напротив Белинды. Кто-то наливает мне еще бокал. Да кто же их пьет? Для меня это слишком. Я нашел ее и потерял — и все в один вечер. Она замужем за Филипом. У нее на пальце его обручальное кольцо — платиновое с бриллиантами. А скромного золотого — того, которое ей когда-то подарил я, — нигде не видно. Не то чтобы она постоянно его носила, когда мы были вместе, — чаще всего оно лежало в шкафчике в ванной. Белинда боялась, что его кто-нибудь увидит, — и тогда раскроется тайна нашего семейного положения. И когда же я, позвольте спросить, развелся?

Когда Лаура в третий раз пихает меня в ребра, я наконец понимаю, что с треском провалил роль интересного и забавного в общении парня.

— Ты слышал? — спрашивает она. — Филип только что спросил, как получилось, что ты начал выступать как двойник Элвиса?

Мне каким-то образом, на автопилоте, удается выдавить из себя подходящий ответ. Восхитительная Лаура, несомненно, решит, что я веду себя как куль с мукой только потому, что нервничаю в незнакомой компании. Она ведь даже не представляет, как хорошо я знаю ее лучшую подругу.

Восхитительная Лаура. Господи, ну что я за урод. Восхитительная Лаура. Я называю ее так, потому что она и правда такая. И потому что мне нравится это слово. Одно слово — а означает столько всего. Красивая, обаятельная, нежная, милая, добрая, любящая. Все это — Лаура. А я был женат на ее лучшей подруге — и, очевидно, она ничего об этом не знает. Лаура очень живая и веселая девушка, и она хочет, чтобы я считал ее таковой. Но я также знаю, что она очень уязвимая и легко ранимая девушка. Я не хочу причинить ей боль. Может быть, я должен что-нибудь сказать? Постучать вилкой по стакану — хрусталь, судя по всему; кто бы мог подумать, что у Белинды когда-нибудь появится что-нибудь блестящее, и это будет не заколка для волос, — и сказать: «Извините, что прерываю такой замечательный вечер, но, Филип, дружище, дело в том, что я был женат на твоей жене. Я просто подумал, что тебе следует это знать. Ведь так оно и есть — да, Белинда? Лаура, прости. Все извините. Мне очень жаль».

Я тянусь к вилке.

— Стиви, ты не любишь устрицы?

С того памятного момента, когда Белинда предупредила меня, чтобы я держал язык за зубами, она в первый раз обращается непосредственно ко мне. Я невольно задумываюсь, не прочла ли она мои мысли, — уж больно вовремя был задан вопрос. Воспоминание о нашей прошлой близости возбуждает в моем теле электрический разряд, а во мне самом пробуждает добрые чувства. Все эти годы я помнил о ней — ну конечно, а как же иначе? Целую вечность я ни о чем, кроме нее, вообще не думал, но в последнее время я редко заглядываю в прошлое. С ней все получилось так глупо, так чертовски… печально. Иногда я задумывался, как она живет без меня, — но теперь я уже не вспоминаю о нас с ней, о том, как мы любили друг друга. Или, точнее, я не позволяю себе вспоминать. Ведь она была мне… отрадой.

Да-да, она была мне отрадой. Уносясь разумом в прошлое, я, кажется, почти чувствую запах солнечного света — такие яркие у меня воспоминания о том времени. Такие живые и радостные.

Я не могу сделать признание, когда она просила меня хранить молчание. Я обязан дать ей шанс все объяснить.

— Э… да. Меня смущает… текстура.

— К ним нужно привыкнуть. Это требует некоторых усилий. В первый раз никому не нравится.

— Да, но стоит ли к ним привыкать? — спрашиваю я. Лаура толкает меня в колено. Ясно, что я хамлю. Ну и черт с ним. Вспоминания воспоминаниями, но Белинда относится ко мне явно свысока. Я помню, как она красила «Тайпексом» шпильки на туфлях, — так кто она такая, чтобы указывать, к чему мне нужно привыкнуть? Мне уже хватит пить. Надо брать себя в руки.

Белинда наклоняется через стол и забирает мою тарелку.

— Я могу предложить тебе что-нибудь другое. Что бы ты предпочел — яичницу? Салат?

— Нет, спасибо. — Я встречаюсь с ней взглядом. — Если честно, мне что-то не очень хочется есть.

— Это, наверное, из-за жары, — говорит Лаура. Она берет со стола пробковую подстилку под тарелку и начинает без энтузиазма ею обмахиваться. — Не подумайте, что я жалуюсь. В Лондоне не так часто бывает хорошая погода. Для начала июня это просто отлично.

Лаура слегка краснеет. Виной тому может быть алкоголь, жара или стыд за то, что ей приходится разговаривать о погоде с лучшими друзьями. Бедная Лаура! Конечно, она переживает — она ведь хочет, чтобы мы все понравились друг другу. Когда мы только ехали сюда, она вскользь упомянула о том, что Белла (под этим именем она знает Белинду) почему-то не в восторге оттого, что мы начали встречаться, — и она никак не может понять почему. Ну вот, тайна и раскрылась.

— Стиви, ты мне не поможешь на кухне? — говорит Белинда.

— Дорогая, зачем ты просишь Стиви? Он ведь гость. Давай я тебе помогу, — привстает Филип. Хороший вроде бы мужик, но явно под каблуком у жены.

— Нет, ты сиди. — Белинда решительно кладет руку ему на плечо и усаживает на место. Вот вам прямое доказательство — она справляется с ним и без применения каблука. Мне становится смешно. Интересно, а Белинде мое наблюдение показалось бы забавным или нет? Раньше я мог рассмешить ее в любое время дня и ночи.

Я встаю из-за стола и иду за ней — и слышу, как за моей спиной Амели говорит Лауре:

— Не волнуйся. Она будет нарезать рокфор, а не Стиви. Он слишком красив для этого.

При обычных обстоятельствах я бы, наверное, обиделся или загордился, но сейчас у меня настолько все перепуталось в голове, что эта фраза не вызывает абсолютно никакой реакции.

Вчера ночью мы с Лаурой занимались любовью. Именно занимались любовью, а не просто переспали, перепихнулись или трахнулись. Ничего такого мы не делали. Мы действительно любили друг друга. Мне и до этого было ясно, что у нас с Лаурой очень много точек эмоционального соприкосновения, и я долго не решался закрутить с ней на всю катушку. Она еще не полностью оправилась от потрясения, вызванного разводом, и она слишком мила для того, чтобы я чувствовал себя вправе просто мутить воду. Не то чтобы я был принципиально против такого вида взаимоотношений — я только хочу сказать, что с некоторыми девушками это просто — повстречались-разбежались, — а с другими совсем нельзя. Если у тебя что-то начинается с такой женщиной, как Лаура, но ты не чувствуешь, что вот-вот влюбишься в нее, — тогда лучше оставь ее в покое.

А прошлой ночью я мог бы поклясться, что люблю ее.

И надо сказать, я почти сказал это вслух. Когда мы лежали, прижавшись друг к другу, в нашем общем тепле, соках и поту, утомленные и сытые друг другом, я находился всего на волосок от того, чтобы прошептать эти три коротких слова. И не только потому, что ее рот оказался самым замечательным из всех, что когда-либо дарили мне наслаждение. И не потому, что мы перебрали большую часть позиций Камасутры с уверенностью, присущей лишь устоявшимся парам. Я две недели провел с этой женщиной и ее сыном. Она смешная, милая, заботливая и веселая. Мне она кажется идеальной матерью, и Эдди, похоже, разделяет мое мнение. Я имел возможность наблюдать, как она держит себя с рабочими, которые делают ремонт у нее в квартире, соседями, продавцами в магазинах, мамашами у ворот детского сада, — и не нашел к чему придраться. Она ценит хорошую шутку, но никогда не позволяет насмехаться над собой. Я уже понял, что иногда, когда она устает или просто поддается плохому настроению, она имеет склонность считать себя жертвой, но ее отношение к окружающему миру изобличает в ней победительницу. Я восхищаюсь этой смесью внутреннего неверия в свои силы и внешнего напора. Как-то она даже уговорила полицейского не выписывать мне штраф. Никогда раньше такого не видел.

Прошлой ночью я чуть не сказал ей, что люблю ее. Или, по крайней мере, если бы у меня не хватило решимости сказать это напрямую, я бы по-мужски извернулся и придумал что-нибудь вроде: «Кажется, я начинаю в тебя влюбляться». Но кое-что меня остановило. Не риск выставить себя полным дураком и не опасность того, что она рассмеется мне в лицо. И даже не тот факт, что мы знакомы всего две недели и поэтому я мог ее этим спугнуть. Мена остановила мысль о Белинде Макдоннел.

Как сказать девушке, что ты не уверен в собственном семейном положении? Я не знаю. Правда не знаю. Я ломал голову над этой задачей несколько лет — с перерывами, конечно. Из-за своего неопределенного статуса я всегда старался следить за тем, чтобы мои отношения с девушками не заходили слишком далеко, — и до настоящего момента это не представляло особой проблемы. Но прошлой ночью я пришел к мысли, что начинаю любить Лауру, что она идеальная девушка для меня. Эта мысль не отпускала меня все утро и продолжает жужжать в голове даже сейчас.

Тогда почему, идя за Белиндой в кухню, я спрашиваю себя, не бросимся ли мы друг другу в объятия, как только останемся наедине?

Не такая уж странная мысль, принимая во внимание обстоятельства сегодняшнего вечера. Я не хочу, чтобы это случилось, но, когда я вижу ее аккуратную попку, покачивающуюся в шаге впереди меня, и родинку на плече, которую я целовал бесчисленное множество раз, я ощущаю в штанах некое трепетание. Мне стыдно, и я злюсь. Злюсь на то, что она до сих пор имеет надо мной такую власть. Поэтому, как только мы оказываемся одни, я делаю все от меня зависящее, чтобы вместо взаимных объятий мы принялись за другую нашу старую привычку.

— Послушай, Белинда, ты, случайно, не хочешь объяснить мне, что здесь вообще происходит? — резко спрашиваю я.

— Я не могу — не сейчас, не здесь, — шипит она, косясь на дверь.

— Тебе придется сделать это.

— Стиви, мне очень жаль…

— Жаль? И чего тебе жаль? Что мы когда-то имели глупость пожениться? Что ты развелась со мной, даже не сочтя нужным спросить моего согласия? Кстати, а когда мы развелись? Разве я не должен был получить адвокатское извещение или что-либо подобное?

Краска сбегает с ее лица. Румяна на мертвенно-бледных щеках напоминают кровоподтеки. Резко выделяется полоска ярко-красной помады на губах. На секунду ее лицо лишается всякой красоты и становится похожим на клоунскую маску.

— Мы не в разводе, — бормочет она.

— Мы — что?!

Я слепо шарю вокруг себя, натыкаюсь на табурет и падаю на него. Какого черта я доволен? Она была моей женщиной, но я потерял ее. Сегодня я нашел ее, но тут же потерял снова, так как решил, что раз она замужем за Филипом, то больше не замужем за мной. В течение какой-то доли секунды, когда я отказывался от всех фантазий, касавшихся нашего счастливого воссоединения, я чувствовал по этому поводу глубокую, искреннюю печаль. А на самом деле Белинда мне не нужна — у меня ведь теперь есть Лаура. Встреча с Белиндой вообще-то все кошмарно и непредсказуемо усложняет. Так какого черта я доволен?

— Но ты же замужем за…

— За Филипом. Да.

— Тогда это называется…

— Двоемужие. Я знаю, — шепчет Белинда. Она садится на соседний табурет и берет меня за руку. — Стиви, посмотри на меня. Это важно. У нас очень мало времени.

Я смотрю на нее. Утонченная женщина, которая только что с каменным спокойствием поглощала устрицы, исчезла без следа. Там, в столовой, было несколько моментов, когда я почти ненавидел Беллу Эдвардс. Она казалась такой холодной и самодовольной. Смятение, в котором я находился, будто не имело к ней ровно никакого отношения, — а ведь именно она являлась его причиной. Но сейчас спокойствие и самоуверенность покинули ее. Я оказался лицом к лицу с Белиндой. Я узнаю этот испуганный, неуверенный взгляд. Что-то во мне взрывается — и не только в штанах. Я чувствую прилив нежности и желание защитить ее. Господи, сними меня с этих качелей — мне совсем тут не нравится…

— Ничего никому не говори, прошу тебя. Пожалуйста, дай мне немного времени. Мы встретимся, и я все объясню. Мы попали в такую переделку!

— Мы ни в какую переделку не попали. Это ты попала, — уточняю я.

— А как же Лаура? Неужели она для тебя ничего не значит? — И опять она Белла — холодная и старающаяся сохранить контроль над ситуацией. Все мои теплые чувства к ней тут же улетучиваются. Ей не нужно, чтобы я был на ее стороне; ей нужен побежденный противник. Она отлично понимает, что я уже нахожусь в слабой позиции, ведь я молчал весь вечер и, значит, оказался ее соучастником. Возможно, в этом и состоял ее план. Я всегда чувствовал, что в Белинде присутствует какая-то скрытая жестокость.

— Лаура для меня очень много значит. Слушай, а что, если я сейчас выйду в столовую и повторю перед всеми все, что ты только что сказала?

— Ты этого не сделаешь.

— Почему же?

— Потому что Лаура этого не перенесет. Что бы у вас там ни началось — оно разобьется вдребезги.

А вот тут она, возможно, права. Лаура — хрупкая девушка. Я не хочу причинить ей боль и еще меньше хочу ее потерять.

— И…

— Да?

— Я прошу тебя молчать.

Я бесстрастно смотрю на нее.

— Умоляю тебя об этом. Ради всего, что у нас с тобой было, дай мне шанс все объяснить, — добавляет она.

— Не знаю, что и делать. — Я приглаживаю ладонью волосы — жест, эквивалентный чесанию в затылке.

— Тогда просто напиши мне адрес школы, где ты работаешь, и я буду ждать тебя у ворот в понедельник, в четыре пятнадцать. — Она подает мне ручку и блокнот с отрывными листами. На верхнем листе — список продуктов. Я не понимаю, что означают большинство названий.

Белла берет в руки большую соусницу и идет к двери. Прежде чем открыть ее, она оборачивается и говорит:

— Стиви, прости меня. Мне правда очень жаль. Не знаю, чему и верить.

21. В ПОИСКАХ ТЕБЯ

Филип

— Ну и как тебе вечер? — спрашиваю я, когда Белла наконец приходит в спальню. Она убрала и вымыла всю посуду, оставшуюся после ужина, мотивировав это тем, что утром ей будет противно спускаться вниз навстречу настоявшемуся за ночь затхлому запаху, исходящему от оставшихся на столе грязных тарелок. Меня она загнала в постель, сказав, что в выходные я должен отсыпаться. Это, конечно, правда, но ее объяснение не убедило меня в том, что она хочет убрать все одна из чистого человеколюбия. Мне показалось, что ей просто нужно было, чтобы я не путался у нее под ногами. Когда она поднялась наверх и увидела, что я еще не сплю, — я читал «Ньюсуик», — в ее глазах мелькнуло разочарование, в то время как на губах заиграла приветливая улыбка. — Ну и как тебе вечер? — снова спрашиваю я.

Не обратив внимания на мой вопрос, она говорит:

— Я хочу выполнить свои упражнения. Может быть, мне перейти в другую комнату? Я не хочу тебе мешать.

— Иди в постель, Белла. Нельзя качать пресс на полный желудок. — Я откидываю одеяло. Белла вздыхает и залезает в постель. — Ты не сняла трусики, — замечаю я. — Почему?

Обычно мы спим обнаженными. Мне это очень нравится. Я считаю, что это является индикатором близости наших отношений. Это показывает, что мы открыты друг для друга — и для секса, разумеется. Иногда Белла надевает фривольное, сексуальное белье — это ясно говорит мне о том, что она не намерена, оказавшись в постели, тотчас уснуть. Однако сейчас на ней шортики, которые она носит только во время месячных. Но ведь у нее сейчас нет месячных. Интересно, чем это можно объяснить.

— Как ты сам сказал, из-за полного желудка. Я такая толстая, — говорит она.

Это просто смешно. Ты красивая, как никогда.

— Неправда, — заявляет Белла и поворачивается ко мне спиной.

Я вздыхаю, откладываю журнал в сторону, гашу верхний свет и придвигаюсь к ней ближе. Я испытываю облегчение, когда она тыкается попой мне в пах. Это значит, что хотя Белла и не в духе, но виноват в этом не я. Теперь задача номер один — выяснить, кто в этом виноват или что в этом виновато.

— Ну так как тебе вечер? — спрашиваю я в третий раз.

— Неплохо.

— И только?

— Да. Неплохо.

Я сбит с толку. Обычно после вечеринки ей требуется целая вечность для того, чтобы успокоиться. Она долго болтает о том, кто что сказал, кто в чем пришел и понравилась ли гостям наша еда. Ведь правда же, пудинг был вкусный? Разве у нас не замечательные друзья? И разве мы не самая счастливая пара в мире? Я полагал, что сегодня она устроит мне допрос с пристрастием на предмет того, что я думаю о Стиви, затем проведет систематизацию своих собственных впечатлений и в заключение сделает железный вывод относительно жизнеспособности их с Лаурой отношений. Я даже уже отрепетировал свою речь, так как Белла часто пилит меня за то, что я, по ее мнению, недостаточно заинтересован в предмете. Мне слегка обидно лишаться возможности озвучить свои мысли по этому поводу.

— Замечательный ужин, любовь моя, — говорю я, имея целью придать начальный импульс разговору.

— Спасибо.

— Жаль, что Стиви не понравились устрицы.

— Да. Перевод ценного продукта.

— Приятный парень, ты не находишь? Тишина.

— Разве что излишне скромный — или, может, он просто нервничал?

— С чего ему было нервничать? — вскидывается Белла.

— Ну, встреча со старыми друзьями новой девушки — это всегда нелегкое предприятие. Мы все стремимся оберегать Лауру. Это, наверное, сильно напоминает процедуру знакомства с родителями невесты.

Белла фыркает.

— А тебе он понравился? — продолжаю я.

— Не знаю. Я почти с ним не говорила.

— Он упомянул, что учился в университете в Шотландии. Ты, случайно, не…

— В Шотландии целая куча университетов. С чего ты взял, что он учился в моем?

— Белла, я знаю, что Шотландия — это обширная территория, а не горная деревушка. Я просто хотел спросить, не знаешь ли ты, случайно, в каком именно университете он учился.

Беллу очень болезненно относится к английскому высокомерию по отношению ко всему шотландскому, и ее раздражает общепринятое среди лондонцев мнение, что раз в Шотландии мало больших городов, то там все друг друга знают. Я увожу разговор от больной темы:

— Он здорово выглядит.

— Разве?

— Ну брось, неужели ты не заметила? — Я игриво сжимаю ладонью ее ягодицу. Я ничего не имею против того, чтобы она смотрела на красивых мужчин, а она в свою очередь не обижается, когда я обращаю внимание на привлекательных женщин. Мы состоим в браке, но это означает, что мы пара, а не что у нас нет глаз. — Вот Лаура точно считает его очень сексапильным мужчиной. Она от него без ума.

— Только это и имеет значение.

Белла по-прежнему лежит ко мне спиной и, несмотря на мои усилия, не желает завязывать настоящий разговор. Я мог бы прямо спросить, что у нее не так, но я знаю, что единственное, чего я смогу добиться с помощью прямого противостояния, — это что Белла окончательно замкнется в себе. Поэтому вместо лобовой атаки я совершаю обходной маневр:

— Интересно, он играет в гольф?

— Нет, не играет.

— Откуда ты знаешь?

— Я… не знаю. Я предполагаю. Он просто не похож на того, кто играет в гольф.

— Но ведь он некоторое время жил в Шотландии, поэтому более чем вероятно, что он все же играет. Я попробую пригласить его на партию к себе в клуб.

— Зачем?

— Чтобы показать свое дружеское расположение к нему. Как-нибудь в субботу вы с Лаурой могли бы отправиться по магазинам — как раньше, — а мы со Стиви обошли бы лунки.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Почему?

— Возможно, у них это ненадолго.

— Ну, если так, то мое сердце не будет разбито, если я потеряю нового партнера по гольфу; а если нет, то было бы неплохо сойтись с ним поближе.

— Хватит, Филип! — Белла рывком поворачивается ко мне. — Хватит об этом! Ее лицо, обычно такое спокойное, сочится раздражением.

— И чего ты его так невзлюбила? — спрашиваю я.

— Я его не невзлюбила. — Белла опирается на меня и выключает лампу, стоящую на столике у кровати. — У меня болит голова. И сейчас я бы хотела просто уснуть.

Лежа в темноте, я считаю на пальцах, сколько дней ей осталось до начала месячных. Еще ни разу за всю нашу совместную жизнь я не наблюдал у нее такого сильного приступа предменструального синдрома.

22. ЛЮБИ МЕНЯ НЕЖНО

Лаура

Мы со Стиви сажаем Амели в такси, притормозившее у тротуара, а сами через несколько минут останавливаем следующее. Мы молча сидим в темном салоне, и я понимаю, что вечер не удался, — хотя не смогла бы сказать, почему не удался. Белла очень постаралась, тут ничего не скажешь. Ужин был великолепен, так же как свежие цветы и ее новое платье. Может, как раз из-за этого возникло напряжение. Стиви, наверное, подумал, что мои друзья принадлежат к высшему свету. Лучше бы она сделала рыбу с картофелем фри или вообще заказала еду в торгующем навынос индийском ресторане. Не хочу показаться неблагодарной, но, когда она начинает всерьез играть в хозяйку дома, это редко добавляет вечеру непринужденности.

Амели тоже была на себя не похожа. В последнее время она была просто лапочкой по отношению ко мне, но между ней и Беллой явно возникли какие-то трения. Дважды за вечер Белла отпускала серьезные шпильки в адрес Амели, а Амели нудила и придиралась к Белле по мелочам. А обычно их водой не разольешь. Только Филип был, как обычно, приветливым, добродушным и спокойным.

Я искоса смотрю на Стиви и мысленно вздыхаю. Вот что хуже всего. Ясно, что Стиви это мероприятие не очень понравилось. Он слишком много пил и весь вечер отделывался односложными ответами. Мне жаль, что он так по-настоящему и не пообщался с моими друзьями, и я злюсь на него за то, что он не захотел понять, что Белла старалась изо всех сил. Разве он не мог проявить чуть больше восприимчивости? Разве он не мог рассказать анекдот или смешной случай и таким образом склонить всех присутствующих к более непринужденному общению?

Он прислонился лбом к окну и зачарованно смотрит, как огни Лондона проносятся мимо. Интересно, что он сейчас чувствует: скуку, усталость или недовольство? Было бы правильнее, если бы я сейчас обращала на него меньше внимания. Мне следовало бы взять себя в руки и заставить себя быть спокойной, хладнокровной и невозмутимой до равнодушия. Но с другой стороны, мне уже поздно изображать из себя деревяшку. Я с ним переспала. Прошлой ночью я кричала и стонала так громко, что могла и мертвого разбудить, — и в этом не было ни капли актерской игры. Вряд ли мне сейчас была бы по размеру маска безразличия.

Я так долго ждала этого первого поцелуя в губы. С того момента, как он поцеловал меня в щеку на станции «Хаммерсмит», — и еще тридцать лет до этого. Поцелуй может означать так много — или вообще ничего. У меня в голове не укладывается, какие они все разные. С помощью поцелуя можно поздороваться или попрощаться. Поцелуй может стать символом верности или предательства. Нежный поцелуй на станции «Хаммерсмит» — прикосновение губ Стиви и тихий мягкий «чмок» — был так болезненно неоднозначен. Может быть, я чудовищно переоценила его, — ведь не исключено, что Стиви каждой раздает такие поцелуи направо и налево? Или он открыл новую страницу в моей личной жизни? Три следующие недели этот «чмок» не шел у меня из головы и запускал остановившееся сердце всякий раз, когда я боялась, что наши отношения никогда не выйдут за рамки того, что описывается убийственной эпитафией: «Просто хорошие друзья». Но в пятницу, когда наши губы наконец соединились, тихий «чмок» был сметен совершенно однозначным напором долгого и страстного поцелуя.

Он целовал меня ласково и неторопливо. Я тоже сначала старалась сдерживать себя, но постепенно все увеличивала силу поцелуев. Я покусывала его губы и ощупывала языком внутреннюю поверхность его рта. Он легко целовал меня в подбородок, шею и уши, отчего я чувствовала себя школьницей — а это никогда не плохо. Удивительно, что многие мужчины пренебрегают поцелуями, в то время как они могут служить самой возбуждающей и чувственной прелюдией. Стиви интуитивно понимал это. Его поцелуи охватывали весь спектр интенсивности — от робких до крепких, от дразнящих до настойчивых. Я прижалась к нему всем телом, задумавшись на секунду, чувствует ли он через одежду и бюстгальтер, как у меня затвердели соски, и можно ли уже нырнуть за его членом. Забавно, но я совсем не чувствовала болезненного волнения, беспокойства или неловкости — тех эмоциональных состояний, которые я более или менее постоянно испытывала с тех пор, как развелась с Оскаром. Наоборот, я ощущала душевный подъем, приятное возбуждение и спокойную уверенность в себе.

Он гладил меня по голове, проводил ладонью по внешней стороне бедер вниз и по нежной внутренней стороне — вверх. Он не спешил, подолгу останавливался на самых чувствительных участках тела, и под его пальцами аккумулировалось наслаждение. Он на ощупь проследил форму моих плеч и всю — до кончиков пальцев — длину рук. Он касался моего живота, ягодиц, выступающих тазовых костей. Его прикосновения усиливали мое доверие и влечение к нему. От них кружилась голова, а по телу пробегали горячие волны желания. Его руки успокаивали и исцеляли меня. Затем он вдруг изменил ритм, быстро и умело расстегнув пуговицы на моей блузке, — первая, вторая, третья, четвертая. Помню, я подумала, что только с помощью длительной практики мужчина может научиться вот так снимать одежду с женщины, — но эта мысль не огорчила меня, а лишь еще подогрела желание. Пусть его умелые пальцы узнают меня всю. С такой же быстротой и уверенностью он расстегнул мои джинсы, и я в ту же секунду выскользнула из них. Через мгновение он через голову снял с себя футболку, а его джинсы — я не заметила, чтобы он возился с ремнем или «молнией», — упали на пол.

Он легко поднял меня на ноги и мягко направил к стене гостиной. Я покорно подчинилась ему и нашла в этом особое удовольствие — меня очень подстегнуло то, что он на время забрал себе всю власть. Его пальцы сдвинули в сторону мои легкомысленные трусики и проникли внутрь моего тела. Их прохлада охладила мою разгоряченную плоть, и в течение какого-то безумного момента мне казалось, что они — часть меня. Недостающая часть, которую мое тело искало всю жизнь, — а я об этом не знала. Наслаждение ошеломило меня. Я кончила почти сразу.

Я гладила и целовала его везде, куда только могла дотянуться. Губы, волосы, плечи. Мои руки сами потянулись к его члену, который уже давно поднялся и теперь стоял горделиво и величественно. Я быстро сняла трусики, он надел презерватив, а затем я препроводила его в себя. Я глядела в глаза Стива, а он — в мои и ни разу не отвел взгляд. Ни на секунду. Это было потрясающе. Изумительно. Идеально.

Мы соединились снова, поев и оказавшись в моей постели — постели, которую я когда-то делила с Оскаром. Теперь я выбросила из нее даже его призрак — с прошлого вечера прошли уже почти сутки, а это первая мысль об Оскаре, мелькнувшая у меня в голове. У нас был яростный быстрый секс. У нас был нежный долгий секс. Я кончала снова и снова. А он обращался со мной как с богиней. Он целовал мои самые лакомые местечки — и это казалось обрядом поклонения. С таким же восторгом он целовал меня и не в столь лакомые или незагоревшие места. Ему нравилось слышать мое постанывание и вздохи, издаваемые мной в те долгие моменты, когда я совершенно не могла контролировать себя. Он улыбался, когда наши тела с громкими хлопками сближались друг с другом, подчиняясь бешеному возвратно-поступательному движению страсти.

Когда мы оба изнемогли до потери дыхания и иссякли до капли, мы просто лежали, прижавшись друг к другу, и наши тела, казалось, растаяли, словно воск, и слились воедино. Несмотря на жару, мы и подумать не могли о том, чтобы уснуть, отодвинувшись друг от друга. Стиви смотрел на меня и улыбался. Его взгляд был расфокусирован — следствие страсти и крайнего утомления.

— Лаура, я так рад, что встретил тебя. Так рад. Мне очень повезло. — Он шепотом рассмеялся. Это были последние слова, услышанные мною перед тем, как провалиться в сон.

Это было вчера.

Сегодня все по-другому. Сегодня самое большее, на что я могу надеяться, — это чтобы мое отчаяние не перехлестнуло через край. Я должна не терять голову и сохранять независимость. Такси останавливается возле моего дома. Я беру сумочку и неприлично долгое время вожусь с «молнией» на капюшоне. Стиви, похоже, не собирается выходить из машины.

— Не хочешь зайти? Я сварю кофе, — говорю я. Я хотела, чтобы это прозвучало как предложение, от которого невозможно отказаться, — а получилось беспомощно, жалко и испуганно.

— Уже поздно. И хочется спать.

— Ты можешь переночевать у меня. — Опять в голосе страх и тревога.

— Мне нужно выспаться.

— Выспишься у меня. — Никакой независимости, голое отчаяние.

Я вздыхаю и собираюсь уже выйти из машины, но тут Стиви бормочет:

— Ну тогда хорошо, — и достает кошелек, чтобы заплатить водителю.

Я провожаю няню до ее машины, а потом принимаюсь варить кофе. Я не особенно хочу кофе, но этим хотя бы можно занять руки. Стиви ходит из угла в угол, как тигр в клетке, — не слишком утешительное сравнение.

— Ты присядь, — говорю я ему.

Он садится на жесткий стул, не способствующий объятиям и ласкам. Я понимаю намек.

Мне в голову приходит кошмарная мысль. Неужели Стиви принадлежит к тому типу парней, которые до того, как ты с ними переспишь, ведут себя как ангелы, а после — как полное дерьмо? Это возможно. Жизненный опыт, а также все, чем наполнены женские журналы, и огромное количество рассказанных знакомыми историй позволяют сделать вывод, что большой процент мужчин — именно такие. Не исключено, что я в нем ошиблась. Я полагала, что его взгляд излучает искренность в те моменты, когда он проникал глубоко в меня. Что, если он был просто искренне удивлен моей доверчивостью и испытывал искреннее отвращение к мелким складкам у меня на шее? Несколько минут назад я практически умолила его зайти ко мне домой. Похоже, я произвела на него настолько слабое впечатление, что он даже не хочет утруждать себя еще одним коитусом. Я чувствую себя обесчещенной — так, наверное, чувствует себя посыпанный солью червяк.

Я собираю в кулак те крохи достоинства, которые завалялись где-то в самых дальних углах моей личности, и бормочу:

— Если хочешь, можешь уйти.

На лице Стиви промелькнуло удивление — естественная в общем-то реакция после того, как я только что почти силой затащила его к себе.

— Я не хочу уходить, — говорит он. — А ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет-нет, — торопливо открещиваюсь я. — Просто… мне кажется, тебе не очень понравился сегодняшний вечер.

— Ну да, не очень.

По крайней мере, он честен. Я собираюсь с духом. Я отношусь к тому типу людей, кто грудью встречает все, что посылает им судьба.

— Стиви, ты, случайно, не из тех парней, которые носят девушку на руках, пока не переспят с ней, а потом превращаются в таких уродов, что с ними нельзя иметь дело? Потому что, если ты из них, я это переживу. Ничего страшного.

Это, конечно, чистой воды вранье, но, по крайней мере, я уже не чувствую, что стою на краю глубокой пропасти. Я же все-таки современная женщина. Мир не рухнет, если я потеряю этого мужчину. От его ответа будет зависеть, как я буду действовать дальше: есть вариант, что я без разговоров вышвырну его за дверь или огрею по голове новехонькой, тяжеленной сковородой «Тефаль».

— Нет, я не из них, — улыбается Стиви. — Ты не любишь околичностей, верно?

— Я просто хочу понять, чего мне от тебя ждать. — Я складываю руки на груди, надеясь, что таким образом принимаю гордый и даже немного устрашающий вид. Также этим жестом я маскирую свои дрожащие руки.

— Я из тех парней, кто понимает, что у него началось что-то очень хорошее в жизни, и кто ощущает сильное чувство по отношению к той женщине, с которой он недавно переспал. Это понятно?

В процессе этой тирады лицо Стиви приобрело пунцовый цвет, и, даже если бы у меня и был повод подвергнуть сомнению его слова, я все же не настолько бессердечна, чтобы намеренно неправильно понять его реакцию. Я с облегчением — и радостью, чего уж там — улыбаюсь.

Он отодвигает стул от стола и хлопает себя по колену, сигнализируя мне о возможности использовать его в качестве сиденья. Я послушно сажусь на эту шаткую и неудобную опору и сижу, изо всех сил стараясь сохранить равновесие. Никогда не любила сидеть у кого-нибудь на коленях. Даже когда мне было четырнадцать — а это, я полагаю, самый поздний возраст, когда такое еще можно допустить. Стиви целует меня в шею, таким образом чуть-чуть облегчая мою участь.

— Не люблю я ни устриц, ни сыр рокфор, — тихо говорит он.

— Ни моих друзей, — в тон добавляю я.

— Я бы так не сказал.

— Слушай, я понимаю, что вечер получился не очень. Белла слишком уж пережимала с соблюдением приличий. Но она правда очень хорошая, когда узнаешь ее поближе. Просто лапочка.

— Лапочка? Ну, раз ты так говоришь…

— Да. А Амели сегодня как-то не очень ладила с Беллой. Они, наверное, поспорили из-за чего-нибудь.

— Может быть, из-за температуры булочек к устрицам? — с улыбкой говорит Стиви.

— Не язви, — говорю я, легко пихая его в плечо.

Мы целуемся — долгим, медленным, тягучим поцелуем.

— Пойдем в постель, — предлагает он.

— Пойдем.

Я соглашаюсь, не думая о том, как это будет выглядеть: достойно, независимо или уверенно, — но подозреваю, что это выглядит так, будто я сейчас запрыгаю от радости. Я выключаю свет в кухне, и мы со Стиви рука об руку идем в спальню. Там он, повернувшись ко мне спиной, стягивает через голову футболку. Он такой красивый. Мне нужен этот мужчина.

23. ТАК ПЛЕЛАСЬ ПАУТИНА

Белла

Понедельник, 7 июня 2008 года

— Можно угостить тебя выпивкой? Кажется, нам обоим она не помешает.

— Это самое малое, что ты можешь сделать.

Стиви прав — это самое малое, что я могу сделать, но мне все равно не нравится, что он так прямо на это указывает. Я не уверена, что правильно себя вела на званом вечере, но, в конце концов, разве существует свод правил, предписывающих, как нужно действовать, когда на ужин, который ты устраиваешь у себя дома с настоящим (незаконным) мужем, приходит твой бывший (законный) муж? И я не знаю, что мне сейчас делать: то ли очаровывать его, то ли запугивать, то ли пытаться восстановить связь, но уже на дружеской основе.

Весь день я думала о том, как не ходить самой на эту встречу. Я хотела послать кого-нибудь вместо себя — но только кого? Амели ясно дала понять, что не желает в это ввязываться, — она в обиде на меня за то, что я не последовала ее, мягко говоря, наивному совету и не объяснилась с Филипом. Адвокат? О нем не может быть и речи — я ведь нарушила закон. Я даже в спальне наручников не терплю — никаких, даже отделанных мехом, — так что мысль о настоящих, стальных «браслетах» неминуемо вызывает у меня сильнейший приступ паники. Я думала и о том, чтобы нанять частного детектива, но представила себе мужчину в лоснящемся костюме, чуть не до дыр протертом на локтях и коленях, — низенького и толстого, сующего в рот самокрутки одну за одной и брызгающего слюной при смехе. Этот образ был настолько отвратителен, что мне стало дурно. Да, это неприятное дело, но Стиви ведь не всегда был моим грязным секретом. Когда-то я его очень любила. И хотя бы ради этого, несмотря на всю неловкость ситуации, я должна явиться на встречу лично и попробовать все объяснить.

— Скажи, Лаура говорила с тобой обо мне? — неуверенно начинаю я.

— Нет. Она говорила о своей подруге Белле Эдвардс. Я знаю — или знал — тебя как Белинду Макдоннел. — У него в голосе проскальзывают обвинительные нотки.

— Белла мне больше нравится, чем Белинда. Оно мне как-то больше… подходит.

— А что не так с Белиндой? Оно недостаточно шикарное для твоей новой лондонской жизни?

Я с негодованием смотрю на Стиви, но не могу сразу придумать подходящего ответа — потому что он прав на все сто. Правду сказать, даже если бы родители окрестили меня Флавией, Камиллой или Джемаймой, я бы, наверное, все равно сменила имя, уехав из Эдинбурга. Он что, так и не понял? Я хотела оставить все за спиной.

— Неплохой паб ты выбрала для нашего разговора, — озвучивает свое наблюдение Стиви. — По крайней мере, я вижу в этом прежнюю тебя.

Я осматриваюсь по сторонам, старясь понять, с какой целью он так ясно показывает свое враждебное отношение ко мне. Вне всякого сомнения, он хочет меня оскорбить. Да, этот паб напоминает питейные заведения Кёркспи, и мы часто сидели в таких, когда были студентами, но не думает же Стиви, что я выбрала его, потому что мне тут понравилось.

Этот паб просто мерзкий. Грязный, как последний нищий, он нагоняет тоску. Воздух, ковры и сиденья стульев пропитались застоявшейся алкогольной и табачной вонью. Минуту назад я была в туалете — хотела сполоснуть водой лицо, — и запах блевотины там, оставшийся, скорее всего, от излишеств прошлого вечера, не перебивался даже химическим запахом дешевого моющего средства.

Сейчас всего полпятого, но в пабе уже людно. Неприятные на вид старухи, слишком жирные для того, чтобы удобно устроиться на стульях, сидят, по-мужски расставив ноги и тем самым выставив на всеобщее обозрение старые чулки и расплывшиеся, покрытые сеткой вен бедра. Их спутники — сплошь тихие, немногословные старики, которые выглядят так, будто ни разу в жизни не ели досыта. Я уверена, что попадание в их организм витамина или, не дай бог, минерала приведет к тяжелейшему анафилактическому шоку. Пара мужиков лет под сорок играет в домино. Джинсы у них заляпаны краской и штукатуркой — ясно, что они только что со стройки. Перед всеми (кроме меня) стоят пинтовые стаканы со светлым пивом или густым темным «Гиннессом». Я пью диетическую кока-колу. При нормальных обстоятельствах меня можно сюда затащить, только предварительно оглушив. Я выбрала этот паб потому, что здесь нас не увидит никто из знакомых.

— Могла бы написать, — говорит он.

Похоже, общие темы исчерпаны. Я не знаю, как начать, но не собираюсь оскорблять его, притворившись, что не понимаю.

— Надо было, — признаю я.

— Почему тогда не написала?

— Не знаю.

— Все эти годы всякий раз, когда я вспоминал о том, что произошло между нами, я надеялся, что мне просто приснился дурной сон.

— Спасибо, — говорю я.

Почему я сказала это с такой горечью? Разве меня не посещала та же самая мысль?

— Я не имею в виду наш брак, Белинда. Я имею в виду то, что мы сначала скрывали его, а потом разбежались, — и я даже не знал, где ты и что с тобой.

Я неловко ерзаю на стуле.

— У нас ничего не получалось.

— Да, — подтверждает Стиви. — Не получалось.

Он не пускается в объяснения, почему не получалось. И в его голосе не слышно сожаления — а в конце концов, чего я ожидала? Все это было сто лет назад и быльем поросло. Я не хочу предаваться ностальгическим воспоминаниям. Я хочу развода. Мы должны действовать быстро и бесстрастно — насколько это возможно. Мы должны порвать с прошлым и обеими руками вцепиться в будущее.

— Это было давно. Мы оба сильно изменились, — говорю я.

— Ты уж точно. — Стиви отхлебывает из стакана.

Он всегда был мучительно честен, на грани бестактности. Ему было глубоко плевать, кто что думает о нем, и это странным образом приводило к тому, что все окружающие его уважали. Я всегда восхищалась этим его качеством, но сейчас я боюсь, что оно станет помехой.

Я задумываюсь над тем, насколько я честная. Не надо считать меня омерзительным средоточием лживости. Если бы я жила в идеальном мире, то предпочитала бы говорить правду, а не врать, — но я не живу в идеальном мире, и часто правда является для меня роскошью, которую я не могу себе позволить.

Я еще не разобралась, то ли Стиви ненавидит меня, то ли готов помочь. Он может занять непримиримую позицию: попытаться шантажировать меня или просто отказаться дать согласие на развод, чтобы отплатить мне за все. И его трудно будет за это винить. Господи, да если бы он так бесцеремонно бросил меня, то я точно стала бы искать способ усложнить ему жизнь — даже через восемь лет. Необходимо соблюдать осторожность. Филип небедный человек, и это делает меня уязвимой для всяких злодеев и негодяев, шантажистов и двойников Элвиса. Я больше не знаю Стиви — он мог превратиться во что-то вовсе непотребное.

Но надо признать, не похоже, чтобы это в действительности произошло. С виду он такой же милый, добрый и спокойный парень, как много лет назад. Прежний Стиви никогда бы не стал играть взакрытую. Он бы и не подумал ни о шантаже, ни о мести. Стиви, сидящий напротив меня, выглядит совершенно как прежний Стиви — только, может быть, он стал чуть массивнее. Не толще, просто мужественнее, мускулистее. На одном вздохе я решаю играть честно — если уж все обернется плохо, то, по крайней мере, я смогу сказать себе, что применила новаторский подход.

— Стиви, мне нужен развод. Филип ничего о тебе не знает.

— Ха! — У Стиви изо рта вылетает струйка пива и падает на нечистые доски стола, едва не попав мне на рукав. Неизвестно, случайно это произошло или нет, но вот промахнулся он точно случайно. — Я уже вчера об этом догадался. О чем ты, черт возьми, думала, когда, уже состоя в браке, выходила замуж? Это что, афера? Ты собираешься оставить этого мужика без копейки? Никогда бы не подумал, что ты превратишься в отъявленную преступницу.

— Ни в кого я не превратилась! — в ярости кричу я.

В нашу сторону поворачиваются несколько голов. Старые люди не очень любопытны — они полагают, что видели уже все в жизни (пари могу держать, что о таком они даже не слышали). Они смотрят на нас потому, что мы шумим и мешаем им тихо пить.

Я наклоняюсь ближе к Стиви и шепчу:

— Ну… да, формально я преступила закон, но мой брак с Филипом — не афера. Это настоящее. Это любовь.

— Тогда почему ты не развелась со мной?

— Я… я не знаю. Я не знала, как тебя найти. — Я понимаю, что это слабый довод.

— А ты не пыталась поискать меня там, где бросила?

Я не смотрю ему в глаза, но чувствую, как его взгляд проникает мне в мозг.

Интересно, сколько времени ему понадобилось, чтобы смириться с тем, что меня нет рядом? И что он делал для этого — просто тосковал месяцами или каждый вечер шел в паб и снимал там на ночь какую-нибудь незнакомку?

Сколько времени прошло, прежде чем он смог снова полюбить? Годы? Или он влюблялся в каждую новую юбку? Мне было бы любопытно это узнать; или нет, не так — я очень хочу это знать. Я призываю на помощь свою хваленую самодисциплину. В нашем случае относительно легкий и безболезненный экскурс в прошлое попросту невозможен. Если я изберу этот вариант развития беседы, то могу уже никогда не вернуться к исходной точке. Поэтому я говорю:

— Лаура от тебя без ума.

Сказав это, я чувствую, как по позвоночнику пополз слизень стыда. Это очень нехорошо — говорить мужчине, что твоя подруга любит его, если сама она об этом не просила. И уж я-то знаю, что сделала это только для того, чтобы напомнить Стиви, что он может потерять. Как мне отвратительны эти дипломатические игры!

— В самом деле? — Стиви достает из кармана пачку «Мальборо лайтс». Я удивлена. Он курил, когда мы были вместе, — я ненавидела эту привычку лютой ненавистью, — но я полагала, что он давно бросил, как любой здравомыслящий человек, приближающийся к его возрасту. Когда он затягивается, я с нарочитым раздражением отмахиваюсь от плывущего ко мне дыма.

— Забавно, правда? Ты встречаешься с моей лучшей подругой, — говорю я.

— Я не собираюсь из-за тебя прекращать с ней встречаться.

— Я и не думала тебя об этом просить, — спешу уверить его я. — У тебя с ней серьезно?

— Думаю, да, — говорит он и после небольшой паузы с большей твердостью добавляет: — Да.

Несмотря на общий хаос в моей жизни, меня это радует. Может, это и усложняет дело, но все равно это хорошая новость. Хотелось бы поделиться ею с Лаурой. Моя реакция показывает, что я по-прежнему приличный человек. Я уже начала в этом сомневаться.

— Мы договорились, что встретимся и толком поговорим. Этого не происходит. Мы обсуждаем не то, что надо.

Стиви устало вздыхает.

— Заказать тебе еще колы?

Я киваю. Он идет к бару. Они с барменом обмениваются репликами, затем оба смеются. На какую-то секунду передо мной возникает образ жизнерадостного, счастливого Стиви — Стиви, которого я когда-то знала. Господи, что же я сделала? По-видимому, что-то ужасное. Я обрекла другого человека на годы сильнейшей душевной боли. Это не игра, но боюсь, здесь не обойдется без проигравших.

Он возвращается к столу, закуривает следующую сигарету и делает большой глоток из стакана.

— Ну, ты счастлива? — спрашивает он.

— Очень, — не выдержав и крошечной паузы, отвечаю я. По крайней мере, точно была — пока Стиви не появился на горизонте. — А ты?

— Да.

— Значит, все в конце концов получилось не так плохо, а? — смораживаю я.

Стиви качает головой — полагаю, от омерзения.

— Сколько лет Филипу?

— Тридцать девять. Стиви захлебывается пивом.

— Перестань вести себя как мальчишка, — раздраженно говорю я. — Когда нам было шестнадцать, тогда, может, нам и казалось, что тридцать девять — это много.

— Когда нам было шестнадцать, нам казалось, что и двадцать три — это много.

— Точно, — подтверждаю я в полной уверенности, что он доказал за меня мою точку зрения. Но он улыбается, будто доказал свою.

— У него водятся деньги, — говорит он с утвердительной интонацией.

— Мы не бедные, если ты об этом. — А вообще это не его дело.

— Ты не работаешь?

— В настоящее время нет. Но я вышла за него замуж не из-за денег.

— Ну да. Да уж, конечно. — Стиви ухмыляется.

И не подумаю ничего объяснять. Я многое обязана ему объяснить, но уж точно не это.

— Ну, как ты смотришь на то, чтобы аннулировать наш брак? — спрашиваю я, возвращаясь к основной цели сегодняшней встречи.

— На каком основании? Вряд ли мы можем заявить в суде об отсутствии консумации, как ты считаешь?

Мы оба умолкаем. Возможно, он думает сейчас о моем обнаженном теле, — я прихожу к такому выводу, потому что меня осаждают настолько яркие образы его обнаженного тела, что только ценой огромных усилий мне удается отвести от них внимание.

Господи, какой он был красивый. Мускулистый и загорелый. Худощавый и подвижный. Любящий и нежный. Он очень мало изменился.

Стиви лишил меня девственности. Не то чтобы этим он и правда меня чего-либо лишил — в моем случае это просто неудачное выражение. Скорее, я сама послала свою девственность куда подальше — и была счастлива, сделав это. Забавно, что первый раз всегда подразумевает длительные переговоры, вроде дипломатических. Стиви, будучи мужчиной, активно склонял меня к сексу с того момента, как в первый раз вложил желтую шашечку в синее гнездо в игре «Четыре в ряду». Поскольку я была девушкой, нелегкий труд сопротивляться и проявлять осторожность лег исключительно на мои плечи. Но я хотела его так же сильно, как и он меня. Я так хотела его, что у меня от этого болело все тело. Но все равно этот новый для нас акт требовал значительной подготовки.

Вооружившись тремя пачками презервативов (купленных в автомате в мужском туалете одного из пабов города), мы принялись думать, среди каких декораций мы сможем осуществить это крупное мероприятие. Ни у меня, ни у него не было машины, так что мы не могли последовать примеру большинства наших одноклассников, которые занимались этим, припарковавшись где-нибудь на пляже. Я не хотела, чтобы мой первый раз случился где-нибудь у стены велосипедного сарая или в лесу, лежа на куртке Стиви (хотя впоследствии я не имела ничего против того, чтобы заниматься любовью в подобных местах). Мать Стиви никуда не ходила, так что мы не могли проделать это у него дома, — и хотя мои отец и братья проводили вне дома много времени, но никогда не случалось так, чтобы они уходили куда-нибудь все вместе, — так что, к сожалению, кто-нибудь всегда был поблизости. Кроме того, я не очень хотела трахаться в моей комнате. С тех пор как умерла мама, я там и табуретки не переставила. Она представляла собой (насколько я знаю, представляет до сих пор) дисгармоничное столкновение цветочных орнаментов. Цветы на покрывале, совсем другие цветы на обоях и опять другие — на ковре. По стенам были развешаны плакаты с «мальчуковыми» поп-группами, выдающие во мне подростка, и полки с куклами, свидетельствующие о том, что я еще чуть-чуть маленькая девочка. Я просто не смогла бы сосредоточиться на Стиви, если бы в это время на меня сверху смотрели Плакса и Задира.

В конце концов мы сели на поезд до соседнего Ньюбурга и сняли там номер в дешевой гостинице. Это было место с сомнительной репутацией — из тех, где тебе не задают вопросов, если только ты платишь вперед и наличными. В общем, оно нам подходило. И Стиви наконец-то избавил меня от девственности на узкой односпальной кровати. Матрас жутко скрипел, а нейлоновое постельное белье царапалось. И все же мне казалось, что я на небесах.

Член у Стиви оказался просто гигантский. Конечно, в то время мне не с чем было его сравнить, кроме альбомной репродукции «Давида» Микеланджело, так что мне, наверное, гигантским показался бы даже член средних размеров. Но с тех пор у меня прибавилось опыта в борьбе в партере, и я с чистой совестью могу подтвердить свои первые впечатления. Во время первой попытки мне было неприятно и даже больно, и к тому же она длилась всего несколько секунд. Из-за его размера, моей нервозности и обоюдного отсутствия какого бы то ни было опыта я едва вытерпела это упражнение. Но с течением лет почему это стало одним из самых сладких моих воспоминаний? Я до сих пор отчетливо помню, какое у него было выражение глаз, когда он сполз с меня. Несмотря на краткость акта, мы оба были счастливы и горды собой. Стиви чуть не прыгал от радости — мы стали любовниками! Мы стали взрослыми. Мы больше не были детьми, чьим единственным развлечением было болтаться у магазина и серого гранитного памятника утонувшим, пить сидр и пинками гонять по дороге пивные жестянки, — мы стали любовниками. Стиви заверил меня, что с практикой наш секс будет становиться все лучше, — руководствуясь данным соображением, мы в ту ночь трахнулись еще дважды. Этим мы «отработали» деньги, заплаченные за гостиницу, — а я удостоверилась, что Стиви не врал: секс и правда становился все лучше.

Вопрос о том, где нам заняться любовью, потерял для нас всякую актуальность. После первого раза мы, ничего прямо не обсуждая, пришли к соглашению, что будем заниматься любовью где только и когда только можно. Я совершенно спокойно относилась к песку в трусиках или грязи на его куртке. Мы торопливо удовлетворяли непрерывно горящее в нас желание, останавливаясь только затем, чтобы подвинуть к двери стул или корзину с бельем. Университетское общежитие привнесло в это занятие некоторую долю удобства. Там нам, по крайней мере, не приходилось постоянно следить за положением дверной ручки. Секс со Стиви был страстным, волнующим, нежным, разнообразным, эмоционально наполненным. Он редко был комфортным.

— Ты кому-нибудь говорил о нас? — спрашиваю я, заставляя себя вернуться к основному вопросу сегодняшней встречи.

— Нет.

От облегчения во мне все размякает. Стиви откидывает назад голову и выпускает дым изо рта.

— Э… точнее, да, говорил. Одному человеку.

Тут же меня опять стискивает напряжение — жесткие мышцы, прямая спина.

— Кому? Господи боже, кому?

— Я уже не помню, как ее зовут. Хелен, или Эллен, или Элла. Что-то подобное. — Он пожимает плечами, спокойно сбрасывая со счетов женщину, которая владеет главной тайной моей жизни. — Мы познакомились в Таиланде, на пляже. Покурили травки. Она в шутку спросила, женюсь ли я на ней, и я сказал, что нет. Она очень расстроилась.

— Ну конечно, она расстроилась — после всего, что вы вместе пережили! — Черт возьми, я ревную его к какой-то пляжной шлюшке, с которой он курил травку.

— Я не хотел ее обижать, поэтому объяснил, что уже женат.

— Ты рассказал какой-то потаскушке, что мы женаты! А что, если я бы ее встретила? Или Филип? — со злостью восклицаю я.

— Она носила косички и «вареную» мини-юбку. Вряд ли у нее был шанс попасть на один из твоих званых ужинов.

— Как ты мог совершить такую… — Я хочу сказать «глупость», но вижу, что он этого ждет, поэтому обрываю себя.

— Белинда, ты полегче со мной. Ведь не я же еще раз вступил в брак.

Тут он, безусловно, прав. Мне ничего не остается, кроме как глубоко вздохнуть.

— Успокойся. Она все равно мне не поверила. Даже когда я показал ей твою фотографию.

— Ты носишь с собой мою фотографию?

— Всегда. — Стиви кашляет в кулак, отворачивается, пряча глаза, и добавляет: — Это просто привычка.

Я не верю ему — хуже того, я и не хочу верить ему.

— Мне она часто была нужна, когда я искал тебя.

Я подпираю голову руками. Вся трагичность ситуации постепенно открывается моему взору. Последние несколько недель я была настолько поглощена тем, как мне выбраться из нее так, чтобы не изменились мои отношения с Филипом, что только теперь начинаю понимать, какую душевную боль я причинила этому человеку — человеку, который любил меня и был любим мною.

— Расскажи мне о Филипе, — говорит Стиви, глядя в свой стакан.

— Ты же не хочешь этого слышать.

— Хочу. Я хочу понять. Хочу понять тебя.

Когда-то мы со Стиви были так близки, что нам казалось, будто наши души были вырезаны из одного куска небосвода. Это его слова. А теперь у нас, похоже, не осталось ничего общего. Я думаю, что он чувствует то же, что и я, и поэтому пытается опять хоть немного узнать меня. Мне это не нравится, но я нахожусь не в том положении, чтобы ставить условия.

— Мы женаты уже…

— Вы не женаты, — обрывает меня Стиви.

— Ну, ты же понимаешь, о чем я. Не придирайся. Мы женаты шесть месяцев.

— Но ведь это же совсем не срок.

В его голосе слышны ехидные нотки. Он не воспринимает наш с Филипом брак всерьез. Но он ошибается. Комедией была как раз свадьба со Стиви.

— Я собираюсь дожить с ним до рубиновой свадьбы, — шиплю я. Меня охватывает раздражение. Я понимаю, что я хожу по тонкому льду. Шесть месяцев — это и правда не срок. Если Филип узнает, что у меня два мужа, он просто решит, что наша совместная жизнь была досадной ошибкой, — и тогда до свидания.

— Перед тем как пожениться, мы два года встречались. Все наши друзья думают, что мы идеальная пара. Когда мы объявили о помолвке, единственным их вопросом было, почему мы так долго с этим тянули.

— Ты могла бы объяснить ему, Белинда. Могла бы сказать, что ты находишься не в том положении, чтобы связывать себя обязательствами, — с насмешкой в голосе говорит Стиви.

Я нервно ерзаю на стуле.

— Все считали, что Филип — такая завидная партия для меня, что я после первого же любовного акта вцеплюсь в него мертвой хваткой и потащу в бюро регистрации браков. В Лондоне достойные неженатые мужчины на дороге не валяются. Мне было двадцать восемь лет. Я ощущала себя подростком, но все чаще слышала, как незнакомцы называют меня «мадам». Филип вот-вот должен был попасть в список самых богатых людей Великобритании по версии газеты «Таймс». И он был очень внимателен ко мне.

— А ты сама-то его любила?

— Любила. И сейчас люблю. — Я запинаюсь. — Очень. Я же не слепая. Я понимала, что Фил — это идеальная для меня кандидатура. Он умный, физически привлекательный и реализовавшийся в жизни человек, — но поначалу я не собиралась выходить за него замуж. Я старалась не влюбиться в него.

Я смотрю на Стиви, ожидая его реакции. Он фыркает — и это не та реакция, на которую я надеялась. «Черт возьми, а на что ты рассчитывала? Что он поймет и простит?»

Я не ожидала, что Филип сделает мне предложение. Я очень хорошо понимала, что в том положении, в котором нахожусь, я не могу принять его. Поэтому собиралась рассказать ему о Стиви. Или, по крайней мере, отыскать Стиви и развестись с ним прежде, чем затевать что-либо с Филипом. Как-то я даже зашла на сайт Friends Reunited, но Стиви там не был зарегистрирован. Я бы не согласилась выйти за Филипа, если бы он сделал предложение в любой другой день, а не в тот, когда погиб Бен. Я не говорю, что вообще не хотела выходить за него замуж. Я хотела — когда-нибудь.

Ничего из этого я толком не могу объяснить, поэтому мямлю:

— Выйти замуж за мужчину, который тебя боготворит, — не преступление.

— Нет, преступление — в том случае, если ты уже замужем, — уточняет Стиви.

— Ну… да, — улыбнувшись, неохотно признаю я. Удивительно, что я вообще еще способна улыбаться. — Но если бы я не была уже замужем, тогда в этом не было бы ничего страшного. — Я надавливаю пальцами на виски. Я совсем выдохлась. — Послушай, Стиви, я просто купаюсь в тепле, которым окружил меня любящий мужчина, — и я не собираюсь за это извиняться. Я вышла за Филипа не из-за его денег, а из-за его надежности.

Я не знаю, поймет ли это Стиви. Я искала и нашла надежную опору в жизни. Стиви должен понять это, ведь он знает меня лучше, чем кто бы то ни было, — или, по крайней мере, знал. Он знал, откуда я пришла, но, к сожалению, не понимал, куда я хочу идти.

— Филип большой, сильный и…

— Седой? — говорит Стиви, разделываясь с созданным мной романтическим мыльным пузырем, внутри которого он по-прежнему понимал меня.

— Да, он седеет, но мне это нравится.

— Чем старше мужчина, тем он, как правило, богаче.

— Возможно. И еще — серьезнее и умнее, — раздраженно отрезаю я. Стиви выглядит обиженным, и я этому рада. — Я не обязана объяснять тебе, почему я люблю Филипа. Я не обязана объяснять, почему я вышла за него замуж. Он хороший муж. И даже больше — отличный. — Я вглядываюсь в лицо Стиви. Кажется, я снова обидела его. Я сжимаю его руку. — Я знаю, ты тоже любил меня, но мы… — Я хочу сказать, что мы были слишком молоды, но Стиви перебивает меня:

— Мы были никуда не годной парой. Я знаю, ты мне говорила.

Мы оба на некоторое время умолкаем — что бы я ни говорила, от этого становится только хуже. Мы допиваем наши напитки, Стиви тушит окурок и оставляет его в пепельнице. Только на пути к выходу из паба я решаюсь спросить:

— Стиви, ты мне поможешь? — Я беру его за руку. Кожа у него нежная, теплая и приятная на ощупь.

Стиви приостанавливается, смотрит на меня целую вечность и кивает:

— Да, Белинда, я помогу тебе, — потому что некоторые вещи никогда не меняются.

Охватившее меня облегчение не описать словами. Оно омывает меня, словно теплая волна, хотя я знаю, что никогда уже не буду кристально чистой.

— Стиви, еще одно.

— Что?

— Моя фотография. У тебя в бумажнике. Выбрось ее. Стиви кивает:

— Она все равно хреновая. У тебя там тушь цвета электрик.

24. ВСЕ ПУТЕМ, МАМА

Лаура

В дверь громко стучат.

— Стиви! Стиви! Стиви! Стиви! — в восторге вопит Эдди, прыгая на диване перед телевизором. Я открываю дверь и улыбаюсь:

— Привет. Мы с Эдди не рассчитывали, что увидим тебя сегодня.

— Если хочешь, могу уйти, — говорит Стиви и поворачивается, чтобы уйти.

— Ну нет. Теперь ты попался, и я тебя никуда не пущу. — Притворившись, что не заметила его слегка обиженного вида, я тащу его в квартиру.

— Ты принес гитару? Будешь нам петь? — требовательно спрашивает Эдди.

Стиви опускается на корточки, чтобы оказаться одной высоты с Эдди, и говорит:

— Прости, дружище. Я помню, что обещал принести с собой гитару, когда зайду в следующий раз. Но я ведь не планировал сегодня приходить — я как-то неожиданно собрался. У меня это вылетело из головы.

Похоже, Стиви расстроился, что подвел Эдди. Эдди же, напротив, ничуть не расстроен и уже задает следующий вопрос:

— Тебе нравится «Лего»?

Они садятся собирать машинки из конструктора, а я вновь берусь за утюг. Мы решили не встречаться сегодня, потому что три ночи подряд почти не спали, и я решила, что моя квартира требует уборки, а тело — отдыха. Это чисто рассудочное решение было принято утром, когда мы разговаривали по телефону. Однако я рада его неожиданному появлению, несмотря на то что он застал меня во всей неприукрашенной красе. Но с другой стороны, он видел мою неприукрашенную красу во всех положениях, так что в общем-то глупо беспокоиться об отсутствии макияжа.

— У тебя все хорошо? — спрашиваю я, хотя и так вижу, что нет. Это явно не один из тех визитов, когда твой новый парень появляется у тебя на пороге, потому что ему не терпится сорвать с тебя одежду. Он выглядит усталым и расстроенным. Он пришел в мою квартиру в поисках покоя. Я польщена. Ну то есть мне, конечно, жаль, что он устал и расстроен, но в то же время я рада, что он пришел ко мне в надежде на ласку и заботу. — Что, дети опять все нервы вымотали? — улыбаясь, спрашиваю я.

Он хлопает по дивану ладонью:

— Лаура, пожалуйста, сядь и обними меня.

Я охотно бросаю утюг и делаю, как он сказал.

— Трудный день?

— Да.

— Дети? Родители? Бумаги? Старикан, который постоянно ест в учительской шоколадное печенье?

— Нет, дело не в этом, — говорит Стиви и надолго замолкает.

Я уже и не думаю, что расскажет мне, в чем дело, когда он говорит:

— Ни Джон, ни Дэйв не смогут полететь в Лас-Вегас.

— Ты шутишь?!

— Нет. Джон не смог отпроситься с работы, а у Дэйва в те выходные, когда мы уезжаем, семейное торжество.

— Ну, у тебя же есть еще друзья. Коллеги, с которыми ты работаешь в школе.

— Они не относятся к тому типу людей, которых я пригласил бы болеть за меня, пока я покоряю мир в качестве двойника Элвиса. Так что два билета и ключи от гостиничного номера просто пропадают, — говорит Стиви.

Я понимаю, в каком затруднительном положении он оказался. Если бы я выиграла бесплатную поездку в Лас-Вегас на трех человек, я бы взяла с собой Беллу и Амели. Если бы они но каким-либо причинам не смогли поехать, я не знала бы, что мне делать. Я нахожусь не в столь близких отношениях с Салли или врачами, работающими у нас, чтобы, нарядившись в костюм с блестками, разливаться перед ними соловьем — ну если бы я обладала талантами Стиви.

Я виню во всем телевидение. Мы обитаем в гиперреальности. Телевизор стал для нас более реальным, чем окружающий мир. Мы все думаем, что должны жить как Моника, Рейчел или Росс. А в заэкранной жизни принято иметь стильных друзей, которые с утра до ночи сидят в дорогих кафе и ресторанах. У моих подруг нет возможности проводить много времени в кафе и ресторанах — ну, строго говоря, у Беллы с недавних пор такая возможность появилась, но ведь она не всегда так жила. Если бы все было как в телевизоре (а мы верим, что так оно и есть), то друзья, которые были бы готовы отдать тебе свою почку, толпами собирались бы возле твоего порога. В реальном мире все не так. Настоящих друзей очень трудно найти. Я хотела бы сказать Стиви, что мы замечательно слетаем в Лас-Вегас и вдвоем, но боюсь показаться бестактной или неискренней.

Потому что, по правде говоря, я не совсем уверена в том, что все будет хорошо, если мы поедем одни. Надеюсь, что так, но у нас со Стиви все развивается как-то уж очень быстро — слишком быстро. И я никак не могу решить, то ли это лучшее, что случалось со мной в жизни, то ли наоборот.

Я потихоньку влюбляюсь в Стиви.

Знаю-знаю, глупо говорить такие громкие слова, когда мы и встречались-то всего ничего, но как еще объяснить тот факт, что сегодня в метро я вдруг поймала себя на том, что пою в голос. Я почти боюсь того, что со мной происходит. Какая-то часть меня просто кричит о том, что я должна немедленно и любыми способами оказаться подальше от этого. Временами я хочу усадить Стиви в кресло и доходчиво объяснить ему, что с этой стороны я закрыта. Я больше не доверяю мужчинам. Я считаю, что все они сволочи. Может быть, кое-кто из них способен некоторое время успешно скрывать свою сущность, заставляя тебя думать, что он отличается от особей остального истекающего тестостероном стада, — но по большому счету все они одинаковые, и все сволочи. В этом уверена каждая рациональная косточка в моем теле, потому что факты говорят сами за себя. Разве нет?

Но я, ко всему прочему, еще и последний великий романтик.

Мои иррациональные составляющие — сердце и душа — не отстают, нудят, нашептывают, что не все мужчины сволочи. Мой отец — очень хороший человек. Эдди пока еще выше всяких похвал. И Стиви… Стиви тоже славный.

— Эдди уже почти уснул, — говорит Стиви. — Давай ты уложишь его в постель, а я пошарю в холодильнике и сварганю что-нибудь, что смогло бы сойти за ужин?

— Идет, — улыбаюсь я.

Поужинав яичницей на тосте в сопровождении бутылки вина, мы со Стиви, захватив по банке пива, возвращаемся в гостиную.

— Мне нравится твоя квартира, Лаура. Я здесь счастлив.

— Правда? — Я особенно падка на комплименты такого рода, потому что Генрик уже достал меня своими глубокомысленными рассуждениями по поводу того, что у меня была бы вполне приличная квартира, если сделать в ней капитальный ремонт. В последнее время я даже перестала замечать, что вообще-то у меня хорошо.

— Мне нравятся цвета.

Да, это уж точно. У меня все ярко. Почти каждая стена выкрашена в свой цвет. Частично это было сделано из творческих соображений, частично — из экономических. Я часто покупаю банки с краской, которые стоят на полках для распродажи. Это, как правило, краска, которую продавцы уже смешали для покупателей, а те потом не стали ее покупать из-за того, что она вышла кричащей или вульгарной.

— Очень живо, — тактично добавляет Стиви.

— Мне повезло. Белла отдала мне всю краску, оставшуюся у нее после ремонта. Я выкрасила некоторые стены в спокойный синий цвет, а другие — в приглушенный серый. Это улучшило общую атмосферу. Сделало ее чуть мягче.

— Мне больше всего нравятся яркие цвета, — говорит Стиви. — И еще картинки и гирлянды.

Картинки всех сортов у меня рассыпаны по всему дому. Купленные в магазинах или выставках плакаты и открытки, выглядывающие из-за каждого настенного украшения, книги, стоящей на полке кружки; я в жизни не выбросила ни одной присланной мне открытки. Фотографии — в основном на них Эдди, но на нескольких — моя семья, Белла и другие друзья. Как-то я прочитала в книге по фэн-шуй, что фотографии любимых людей притягивают хорошую ци. А что тут такого? Бывает так, что нам требуется вся поддержка, какую мы только можем найти.

Я развесила повсюду рождественские гирлянды. Они такие красивые, держать их в коробках до Рождества — просто кощунство. Я украсила ими дверные и оконные проемы, книжные полки, декоративные вазы, рамки картин. Я не люблю расставаться с вещами. Мне очень трудно просто так выбросить что-нибудь, даже если оно уродливое и бесполезное (вспомните Оскара). Я понимаю, что это не очень хорошо для ци. Согласно восточной философии, все предметы, находящиеся в доме, должны быть либо красивы, либо полезны — если только это не фарфоровая жаба.

Я признаю, что в целом моя квартира выглядит так, будто в ней давно не делали уборку, — и Оскар никогда не упускал случая подчеркнуть это. Генрик, по-видимому, тоже не одобряет моих эстетических предпочтений, хотя он и ограничивает свою критику шаркающими по полу дверями и образовавшимися от сырости пятнами на стенах. Несомненно, моя квартира не такая уютная и ухоженная, как дом Амели, и не такая роскошная и стильная, как дом Беллы. Но к ней хорошо подошел бы эпитет «богемный», а после проливающих бальзам на душу слов Стиви я склонна считать ее еще и хорошо обжитой.

— Когда Оскар ушел, я решила остаться в этой квартире — в основном потому, что мысль о переезде приводила меня в ужас, — говорю я. В разговорах со Стиви я старалась не упоминать Оскара. Я легко выхожу из себя от одного воспоминания о нем, а мужчины предпочитают ощущать горечь в пиве, а не в своих женщинах.

— Почему?

— Боюсь юридических документов, не говоря уже об оценщиках — у них какой-то особый язык, не такой, как у нас. Я не могла представить, как буду в поисках подходящего жилья для нас с Эдди заходить в дома к незнакомым людям.

Стиви молчит, но мне и не нужно другого ответа.

— В прошлом я уже искала себе жилье, и владельцы всегда из кожи вон лезли, чтобы показать, какой у них замечательный дом и какие они приличные люди.

— Что ты имеешь в виду?

— Они варят бразильский кофе, пекут хлеб. Лишний раз нажимают на кнопку освежителя воздуха. Расставляют повсюду вазы со свежими цветами. Женщины слишком много суетятся и улыбаются. Мужчины натужно стараются проявить вежливость и остроумие. Я не решилась пройти через это еще раз.

Я едва удержалась от того, чтобы добавить, что без Оскара мы с Эдди не очень были похожи на семью. Я просто не вынесла бы запаха свежеиспеченного хлеба и лицезрения семейной идиллии.

— Я взяла в банке ссуду и выкупила у Оскара его долю квартиры. Затем мы разделили наши более чем скромные сбережения — и в общем-то все.

— У тебя был хороший адвокат?

— Вообще не было. Я хотела осуществить процедуру развода как можно скорее и сохранить при этом максимум самоуважения.

Перед разводом я заявила Оскару, что мне не нужен адвокат, что мне все равно — пусть забирает все деньги, какие сможет. Через полгода я поняла, что только очень богатые люди могут вот так разбрасываться средствами к существованию. Даже если не хочешь и думать о деньгах, тебя заставят вспомнить о них счета за газ, воду и электричество, а также муниципальный налог и кредитная карточка. Может, счастье за деньги и не купишь — но зато приобретешь достойные его заменители. Но я не собираюсь докучать этими своими соображениями Стиви. Вместо этого я говорю:

— Слава богу, что у меня была Белла.

— Почему «слава богу»?

— Она здорово мне помогла. Она помогла мне привести в порядок денежные дела. Она выяснила, сколько у меня долгов и какой доход, а затем нашла мне работу, которая покрывала бы разницу, но в то же время позволяла бы растить Эдди. Она и сама очень часто сидела с ним, когда я была занята.

— Она сидела с Эдди?

— Да. Почему ты так удивляешься?

— Просто, глядя на нее, и не подумаешь, что она любит детей.

— Ой, что ты, очень любит. Она так ладит с ними. Эдди ее обожает.

Я хочу, чтобы Стиви понял, что я тоже очень ее люблю. Да и все, кто только ее знает. И Стиви полюбит, как только познакомится с ней получше.

— Знаешь, в субботу она показала себя не с лучшей стороны. Словами не выразить, какая она замечательная.

Стиви отводит взгляд. Несмотря на то что он обещал дать Белле еще один шанс, мне кажется, что я не до конца его убедила. Вдруг мне в голову приходит совершенно изумительная мысль:

— Давай попросим Беллу и Филю поехать с нами в Лас-Вегас.

— Что?

— Ты же сам сказал, что билеты и номер в отеле просто пропадают, — а мне бы так хотелось сделать Белле что-нибудь приятное. Она всегда покупает Эдди дорогие подарки и часто платит за меня в ресторанах.

— Судя по всему, она может себе это позволить.

— Но она была невероятно щедра ко мне еще до того, как стала женой Филипа. И не только в отношении денег — она тратила на меня очень много своего времени. У меня никогда нет ни средств, ни возможностей ее отблагодарить. А тут такой случай!

Меня так захватывает этот, с моей точки зрения, идеальный план, что я даже почти не задумываюсь о том, имею ли я право просить Стиви отдать свой приз моим друзьям. Я мгновенно успокаиваю себя тем, что скоро они станут и его друзьями, — и еще скорее, если мы вместе поедем в Лас-Вегас и хорошенько повеселимся. Это все мой гостеприимный австралийский дух. Временами он так завладевает мной, что я могу проявлять щедрость даже за счет других людей.

— К тому же — и это важнее всего — у тебя появится шанс узнать их получше, — рассуждаю я.

— Я не знаю, — задумчиво говорит Стиви.

— Можешь назвать хоть одну причину, почему ты не можешь это сделать?

Стиви смотрит на меня смущенным, почти испуганным взглядом. Во имя всего святого, ничего страшного в моих друзьях нет! И он ничего не отвечает. Я принимаю его молчание за знак согласия с моим планом, притягиваю его к себе и крепко целую в губы.

Хватит на сегодня разговоров.

25. БЕДА

Белла

Вторник, 15 июня 2004 года

— Это просто смешно — лететь с ним в Лас-Вегас, — говорит Амели.

Мы сидим в кафе «Коста-Кофе», которое находится недалеко от моего дома. Я позвонила ей и вызвала на экстренное совещание. Я смотрю в окно. За окном, прогоняя с улицы промокших прохожих, льет дождь. Такой погоды не пожелаешь и в январе, не говоря уже об июне. На прошлой неделе я щеголяла в футболке и сексуальных шортиках, а на этой не выхожу из дому без плаща и зонта. Унылое положение дел немного улучшает тот факт, что у меня плащ «Барберри». Для тех, кто следит за модой, — совершенно обязательный предмет гардероба зимнего сезона 2003 года. Может, мне и холодно и мокро, но выгляжу я шикарно.

Амели, естественно, права как никогда. Лететь со Стиви в Вегас — абсурдная затея.

— Я знаю, но они не оставили мне никакого выбора. На звонок Лауры ответил Филип. Он, конечно, подумал, что это просто сногсшибательная идея — составить им компанию в их бесплатной поездке в Лас-Вегас, и тут же согласился, не посоветовавшись со мной.

— Ты пыталась его отговорить?

— Конечно, но он сказал, что последние три недели я какая-то нервная и раздражительная и что смена обстановки пойдет мне на пользу.

— Он хорошо тебя знает, — комментирует Амели.

Я кисло улыбаюсь. В последнее время я не могла совладать с нервами, и Филип и Амели неоднократно указывали мне на это, что вообще-то редко содействует прекращению приступов раздражительности. Ну конечно, я чувствую напряжение и срываюсь по мелочам. Скажите, а кто мог бы сохранять полное спокойствие, будучи замужем за двоими мужчинами, которые знакомы друг с другом, и каждую секунду ощущая угрозу гибельного разоблачения? Лаура, несомненно, тоже заметила, что я сама не своя, но она проявила тактичность и не стала допытываться до причин моего состояния. У нее на этот счет свои соображения — я уверена, она решила, что я капризничаю из-за того, что мне не нравится Стиви. Тут она одновременно попала в десятку и пальцем в небо.

Со времени моего свидания со Стиви прошла неделя. За это время, с его согласия, я договорилась о встрече с адвокатом — это шаг вперед — и оказалась втянута в четырехдневный вояж в Лас-Вегас, в котором также будут участвовать моя лучшая подруга и оба моих мужа, — это шаг назад. И даже не шаг, а целый гигантский прыжок, если быть честным. Кошмарная перспектива.

— Интересно, что заставило Стиви согласиться, чтобы вы с Филипом присоединились к ним в этой поездке.

— Скорее всего, его уговорила Лаура.

— Или он хочет, что ты хорошенько поплясала на сковородке, — говорит Амели.

— Нет, он не стал бы этого делать. Зачем ему это? — спрашиваю я.

— Затем, что ты ужасно с ним поступила. Ты тайно вышла за него замуж, потом бросила, а теперь требуешь от него развода. Кроме того, ты заставляешь его лгать своей девушке и вовлекаешь в паутину собственной лжи твоему мужу, что может в любой момент привести к взрыву, чреватому непредсказуемыми последствиями, — заявляет Амели.

Я начинаю ее ненавидеть. Осознаю, что мое раздражение подпитывается моими собственными недостатками, но это не только не смягчает его, но делает еще более жгучим. Из-за ее добродетели я чувствую себя так, будто продала душу дьяволу. В этом-то вся беда с хорошими людьми — тебе приятно находиться с ними рядом, только если ты в этом отношении ничем не хуже их. Если же ты не хороший — а сейчас я определенно плохая девочка, — то это только доводит тебя до белого каления.

— Завтра я спрошу у него, какую еще игру он затеял, — говорю я и поясняю: — Завтра мы снова встречаемся. Я представлю ему отчет о том, как идут дела.

— По-моему, ты сказала, что они стоят на месте.

— Ну… завтра все может измениться. У меня утром консультация с адвокатом.

— А ты не можешь послать ему электронное письмо? В нем и опишешь, как прошла твоя консультация.

— Это слишком рискованно: электронное письмо может попасться на глаза не тем людям.

— Точно так же вас могут увидеть вместе. Это, без сомнения, еще более рискованно, — возражает Амели.

— Нет, мы выбрали место подальше от исхоженных дорог. Нам не грозит опасность быть увиденными.

— Как все таинственно, — негромко говорит Амели и вскидывает брови, тем самым демонстрируя мне свое недоверие и недовольство.

— Не думай, что мне это нравится.

— Ты сама, главное, следи за тем, чтобы тебе это не понравилось. Еще кофе?

Я киваю — в основном потому, что хочу, чтобы Амели оставила меня в покое, пусть даже только на пару минут — а ей и не потребуется больше двух минут на то, чтобы заказать и принести два латте. Я уже начинаю жалеть, что посвятила ее в свою ужасную тайну. Она стала вести себя как мой личный заместитель совести.

Я обвожу взглядом кафе. Обычно я люблю здесь бывать. Часто, гуляя днем по городу, я вдруг обнаруживаю, что открываю дверь «Косты». У них вкусные сандвичи, и я предпочитаю покупать их здесь, чем есть дома одна. Я устраиваюсь на одном из коричневых кожаных диванов и, потягивая кофе, читаю какую-нибудь книгу. Так как я работала официанткой много лет — больше, чем хотелось бы считать, — то для меня прийти в хорошее место и не спеша выпить кофе — это особое удовольствие, несравнимое с тем, которое получают от этого простого действия остальные смертные. Я люблю есть итальянские миндальные печенья, макая их в кофе. Они дорогие, и многие считают, что они не вкуснее картона, но для меня они являются символом городской респектабельности. Уже ради одного этого я готова есть их каждый день.

Я помню, как всего месяц назад я заглянула сюда на ленч после спортзала. Я тогда подумала, что живу чертовски замечательной жизнью и мне можно только позавидовать. Тело у меня приятно ломило от физических упражнений, желудок был полон и доволен (кофе латте с обезжиренным молоком, сыр моцарелла, сушеные помидоры и сандвич с песто — вкусный, но чуть пересоленный). Мне никуда не нужно было спешить. Я никому не должна была денег, никого не обидела, никого не просила отработать за меня смену. Помню, я подумала, что все так хорошо, что лучше просто не бывает. А сейчас мне кажется, что моя судьба многострадальнее судьбы библейского мученика Иова, а Амели как-то подозрительно успешно справляется с ролью Святого Духа. Будто в подкрепление моей мысли, Амели возвращается к столику с тремя латте и улыбающейся Лаурой.

— Угадай, кого я уговорила присоединиться к нам? — говорит она, сияя широкой улыбкой.

Я вскакиваю и обнимаю Лауру, испытывая при этом смешанные чувства. Мне, как всегда, приятны ее приветливая улыбка и непритворная радость при виде меня. Но чувство вины, стянувшее мои внутренности как при тяжелом случае пищевого отравления, не столь приятно.

— Что ты здесь делаешь? — Надеюсь, мой голос выражает радость и любопытство, а не тревогу и настороженность.

— Утром Амели написала мне сообщение, что вы сегодня встречаетесь, и предложила тоже прийти. Ты ведь не возражаешь, правда?

Одно мгновение Лаура выглядит испуганной и неуверенной. Раньше на ее лице часто можно было заметить такое выражение, но в последнее время оно практически исчезло. Как жаль видеть его снова. Она не уверена в том, что ее хотят здесь видеть. Мне становится стыдно, в основном потому, что я, в отличие от Амели, действительно не хочу ее видеть, хотя вины Лауры в этом нет.

— Замечательно, что ты пришла. — Я обнимаю ее и изо всех сил стараюсь поверить в собственные слова. — А где Эдди?

— У своего отца.

Я внутренне готовлюсь к злобной тираде, направленной в адрес Оскара. Не припомню, чтобы она хоть раз упустила случай в подробностях рассказать о недавно совершенных им проступках. Всегда что-нибудь находится. Кроме ухода от Лауры и Эдди, преступления Оскара против человечества состоят в том, что он постоянно покупает Эдди не тот йогурт; что Эдди упал на детской площадке (понятно, что Эдди мог упасть независимо от того, кто в этот момент за ним смотрел, — здесь вся соль в том, что это случилось, когда он находился на попечении Оскара); что он уложил Эдди спать не в урочный час; что он кормил Эдди едой с большим содержанием соли и добавок (Лаура, естественно, тоже этим грешна, но…); что он уехал из города как раз в день рождения Эдди; что, вернувшись, он в качестве компенсации купил Эдди дорогую и бесполезную игрушку… Боюсь, этот список можно продолжать до бесконечности. Но сегодня Лауре, похоже, нечего поведать нам об Оскаре.

— Не могу думать ни о чем, кроме Вегаса. Подумать только, через три недели и один день мы будем лететь в самолете! — Она хихикает.

— Я тоже много об этом думаю, — признаю я.

Лаура улыбается и принимается напевать. Это можно слушать, потому что ее голос ангелы должны были дать мне.

Она улыбается и светится мягким внутренним светом. Она не догадывается, что этим она выводит меня из себя. Я понимаю, что должна быть рада тому, что она наконец-то нашла мужчину, который ей небезразличен и которому небезразлична она.

Мне приходит в голову, что в один прекрасный день они могут решить пожениться, и тогда им придется заполнять бумаги и отвечать на вопросы. Стиви будет вынужден признаться, что он уже был женат. Лаура наверняка захочет узнать на ком. Даже если нам удастся разрешить эту трудную ситуацию, возникнут другие, не менее трудные. Я не смогу присутствовать на их свадьбе, потому что мать Стиви узнает меня. А если я не пойду, то как я объясню это Лауре? По той же самой причине Лауру и Стиви нельзя будет приглашать ко мне на семейные торжества — потому что вдруг на них появятся мой отец или братья и узнают его? Я даже не могу представить, какое чудовищное везение потребуется мне для того, чтобы прожить следующие сорок лет и избежать губительного разоблачения. Я не говорю Лауре ничего из этого. Вместо этого я спрашиваю:

— Не хочешь на днях пройтись по магазинам? Купим каких-нибудь вещей в дорогу.

— Белла, мне очень приятно, что ты это предложила, — Лаура улыбается, — но, знаешь, я уже совершила набег на «Манго» и «Топшоп». — Затем ее улыбка вдруг гаснет, и на лице появляется озабоченное выражение. — Ты уже знаешь насчет бедняжки Фрейи? Над ней издеваются в школе.

— Что? Кто? Ты ходила в школу? Разговаривала с учителями? Почему ты мне не сказала? Это просто возмутительно.

— Тебе и без этого есть о чем беспокоиться. Кроме того, я думаю, что там все не так уж страшно. Фрейя крепкая девочка — и физически, и психически. Я буду отслеживать ситуацию.

— Амели! — Я искренне возмущена. Разве мать не должна защищать своего ребенка? Как она может быть такой спокойной? — Расскажи мне все в подробностях, — требую я.

— Одна девочка дергает ее за хвост и говорит, он выглядит по-дурацки. И еще она отняла у нее карандаши и укусила ее, что недопустимо в их возрасте.

— Дети такие жестокие, верно? — бормочу я. — Школьная игровая площадка — это настоящие джунгли. Ну вот, например, сколько раз тебя кусали за прошедшую неделю?

Лаура краснеет.

— Я не имею в виду укусы как часть любовной игры, — злюсь я. — Я говорю о тех случаях, когда тебе при этом говорят, что от тебя воняет, или спрашивают, где ты купила свою одежду — не на благотворительной распродаже?

— Фрейя достаточно умна для того, чтобы понимать, что эта девочка просто завидует, — говорит Амели. — Это буря в стакане.

Во мне поднимается гнев. Ясно, что над Амели никогда в школе не издевались, иначе она бы сейчас горела желанием оторвать голову этой хулиганке.

— А эти издевательства не могли начаться после того, как погиб Бен? — спрашиваю я.

— С чего ты взяла, что это имеет какое-то отношение к смерти Бена? — спрашивает Амели.

— Это просто предположение.

— Тебя начали задирать в школе после смерти матери? — спрашивает Амели.

Она проницательна до такой степени, что становится страшно.

— Мы не обо мне говорим, — отвечаю я.

Мы и правда говорим не обо мне, но почему тогда глаза у меня наливаются слезами?

— Думаю, что о тебе, — невозмутимо констатирует Амели. — Ты ощущала себя покинутой, когда твоя мать умерла?

Я боюсь пошевелиться, потому что чувствую, что расплачусь, даже если просто кивну. Я не собираюсь лить слезы из-за насмешек и унижений двадцатилетней давности. Это просто глупо. Наверное, это проблемы сегодняшнего дня сделали меня такой чувствительной к прошлым обидам.

— Я уверена, что твой отец и братья делали все, что могли, чтобы тебе жилось получше, но тебе, скорее всего, все равно было нелегко расти в семье, где кроме тебя остались одни мужчины.

Вообще-то отец и братья не делали для меня почти ничего, но я не собираюсь делиться этим с Амели. Дети в школе дразнили меня тем, что я выгляжу как мальчишка. Так оно, наверное, и было, потому что ходила я в основном в обносках, оставшихся от братьев. С деньгами у нас в то время было худо, ведь после смерти матери отец не работал. Не потому, что ему не на кого было оставить детей или он был убит горем, — он не работал, потому что все время был пьян. Дети кричали, что от меня воняет грязными тряпками и пивом. И возможно, они и в этом были правы.

— Кто спас тебя, Белла? — спрашивает Амели.

— Я не хочу об этом говорить, — говорю я, глядя Амели прямо в глаза. По крайней мере, ей хватает порядочности побледнеть, встретив мой взгляд. Но она очень целеустремленная женщина.

— Почему же? За все те многие часы, что мы посвятили разговорам о Бене, ты ни разу не сказала: «Я это понимаю». Но ведь ты должна была понимать, разве нет? Потеряв мать, ты ощущала в душе то же горе, злость и страх, что и я после смерти Бена.

— Я была всего лишь ребенком.

— Из-за того, что ты была всего лишь ребенком, по тебе это должно было ударить еще сильнее.

Я делаю медленный сознательный вдох. Я должна успокоиться. Необходимо сохранять хладнокровие. Не время плакаться в жилетку. Я понимаю, зачем Амели затеяла этот сеанс любительского психоанализа. На основании того, что я говорила ей в прошлом, и — в большей степени — того, чего я ей не говорила, она сделала вывод, что у меня было очень несчастливое детство, начиная с того дня, когда у мамы нашли рак. До того дня детство у меня было самое замечательное, потому что оно было таким, как у всех детей. Я сполна получила свою долю успехов и разочарований, желе и мороженого, домашних заданий и ветрянки. Я была первой из всех детей в городе, у кого появился велосипед «Рали». А когда мне исполнилось восемь, мне подарили малышку Кэббидж Пэтч, со свидетельством о рождении, документом об усыновлении и всем прочим. Удивительно, как часто ты и понятия не имеешь, насколько тебе было хорошо, пока не становится плохо.

Потом мама заболела. А потом умерла. Я не буду об этом говорить. Не хочу вспоминать. Достаточно сказать, что следующие семь лет были для меня ужасно тяжелыми. Каждый день я жила в состоянии тоскливого уныния. Возможно, я до сегодняшнего дня тонула бы в этом личном аду, если бы в нашем городке не появился Стиви. Стиви вновь открыл мне, что такое доброта и счастье. Стиви.

Очевидно, Амели сложила два и два и получила четыре. Она пытается создать ситуацию, при которой я могла бы объяснить Лауре, что я сделала и почему. Но я хочу одного — чтобы она оставила меня в покое. Чтобы не совала нос не в свой вопрос. Я не желаю ей ничего объяснять. И Филипу тоже. В разговорах с ним я очень осторожно отзывалась о питейных привычках моего отца, никогда не называя их алкоголизмом. Я всеми силами удерживала Филипа от поездки в Кёркспи, где он не увидел бы ничего, кроме бедности, грязи и, что хуже всего, равнодушного отношения ко мне моей семьи. Я не хочу, чтобы это открылось. Не хочу ни рассказывать, ни оправдываться. Я просто не хочу снова испытывать страх.

— Ты ведь ходила в школу в твоем городке, да, Белла? Кстати, а как он называется? Напомни мне, пожалуйста.

Я долго жгу Амели взглядом, потом говорю:

— Кёркспи. — Я знаю, что если бы я не сказала, то Амели сама «вспомнила» бы название.

— Ничего себе! — удивляется Лаура. Она рада, что, как она думает, нашла повод увести нас от неприятной темы. — Там же жил Стиви, когда был подростком!

— Ты, наверное, ошиблась, — холодно говорю я. — Это очень маленький городок. Сколько, ты говорила, Стиви лет?

— Тридцать один.

— Всего на год больше, чем мне. Я бы тогда его знала. А раз я его не знаю, значит, ты ошиблась.

— Нет, я отлично помню. Он говорил, что жил в Кёркспи.

— Думаю, тебе стоит уточнить у Стиви, — говорит Амели.

— «Кирк» по-шотландски означает «церковь». Скорее всего, в Шотландии не один город с таким названием, — спокойно заявляю я.

26. Я ПОЗАБЫЛ ПОЗАБЫТЬ

Стиви

Среда, 16 июня 2004 года

На Белле бежевое платье на бретелях и невысокие сапожки. В области моды я не специалист, но могу ткнуть пальцем в небо и сказать, что ее наряд может сравниться в цене с подержанным «фиатом». И хуже всего то, что он стоит каждого заплаченного за него пенни. Она выглядит просто шикарно. У меня в голове мелькает непозволительная мысль.

Я горжусь своей женой.

Я беру себя в руки и напоминаю себе, что: а) она купила эти чувственные шмотки не на свои деньги, а на деньги своего еще одного мужа, и если уж кому и гордиться, так это ему; и б) Лаура. У меня есть Лаура. Мы с ней пара, и, следовательно, я не должен замечать сексуальной привлекательности — или чего бы то ни было — других женщин. Особенно тех, на которых я женат.

— Привет, — с напускной небрежностью говорю я.

Достаточно плохо уже то, что я все еще что-то чувствую по отношению к ней, — хотя мне и самому непонятно, что именно, — но все станет гораздо, гораздо хуже, если она узнает об этом.

Я всегда считал, что мне крупно повезло, что я ни разу в жизни не влюблялся в злых, жестокосердных женщин. Я не из тех, кто привязывается к практичным, всегда имеющим свой интерес сукам, который пьют из тебя кровь и обращаются с тобой как с половой тряпкой. У меня просто-напросто отсутствуют мазохистские наклонности. Жизнь слишком коротка для того, чтобы взваливать на себя еще и это. Кроме того, в мире есть множество хороших и красивых женщин, и именно среди них я предпочитаю проводить время. И поэтому странно, что я нахожу Белинду, превратившуюся в шикарную красотку Беллу, просто неотразимой — в то время как каждому видно, что она жестока, как древняя языческая богиня. Я сам себя не понимаю.

Я заставляю себя вспомнить тот момент, когда я согласился помочь ей, — иными словами, согласился тихо и быстро развестись, быть послушным мальчиком и исчезнуть без шума и пыли. Я видел, как она прямо осела на стуле от облегчения. Ясно, что все это время она не могла спину согнуть от напряжения. Это было чертовски невежливо с ее стороны. Ей не терпелось избавиться от меня, но самое обидное — она не была уверена, что я соглашусь. Ха! Высокомерная сука. Наверняка думала, что она такая привлекательная штучка, что я безутешно зарыдаю, упаду к ее ногам, буду ползать по полу и умолять ее не разводиться со мной. Она что, считает, что все последние восемь лет я мечтал, как буду ходить с ней в «Икею»?

Я ощущаю злорадное удовольствие, думая о том, что это очень хорошо, что она потеряла контакт с реальностью и тратит деньги на дизайнерское тряпье, а время — на салоны красоты. Хорошо, что она стала никчемным человеком, не имеющим ни цели в жизни, ни даже просто работы. Хорошо, что она свысока относится к друзьям и никак не смогла объяснить, почему она так поступила со мной в прошлом. Все это хорошо, потому что, если Белла Эдвардс — такое чудовище, я не влюблюсь в нее. Во мне не проснутся нежные или теплые чувства к ней, несмотря на то что выглядит она просто восхитительно.

Я сижу и наслаждаюсь этими злобными, презрительными мыслями, когда она обезоруживает меня. Она наклоняется и целует меня в щеку. Не два формальных поцелуя в воздух, а один — но настоящий. И я уже ничего не вижу, кроме Белинды Макдоннел. Губы у нее сочные и теплые, а кожа на щеке мягкая и нежная.

— Давай я куплю тебе выпить, — говорю я и начинаю подниматься со стула, но она кладет руку мне на плечо и мягко усаживает меня на место.

— Сейчас моя очередь. Что тебе заказать?

Я смотрю на бутылку. Наверное, у нее где-нибудь есть дырка, потому что она совершенно пуста. Заметив мое искреннее удивление, Белла улыбается.

— Еще бутылку «Бекса».

Белинда ненавидит пабы, и всегда ненавидела. Могу спорить, Белла любит дорогие винные бары. В детстве ей часто приходилось сидеть возле местного паба в той груде хлама, которую ее отец называл машиной, и ждать, пока он примет «одну по-быстрому», которая часто превращалась в несколько — и очень медленных. Если ей везло, он вспоминал о ее существовании и выходил из паба с бутылкой кока-колы и пакетом чипсов. Но ей могло и не повезти, и тогда он напрочь забывал о ней и торчал в пабе до самого закрытия, а она по-прежнему ждала его в машине. В то время законы о продаже спиртных напитков не отличались строгостью, а выдающаяся способность ее отца пить за свою страну была в Кёркспи притчей во языцех. Вывалившись из паба, он находил ее спящей на заднем сиденье под старой скатертью для пикников. Он будил ее и говорил, что слишком пьян, чтобы садиться за руль, и поэтому им придется пешком идти до дому — а до него было три с половиной мили. Он считал, что тем самым он заботится о ребенке. Другие отцы, набравшись под завязку, все равно падали на водительское сиденье и боролись со строптивыми сельскими дорогами, не обращая внимания на сидящих рядом детей. Я не знал Белинду, когда она была ребенком, но она много чего мне рассказывала.

Глядя сейчас на Беллу Эдвардс, трудно поверить, что ей когда-либо было холодно, голодно, страшно или тоскливо.

Белла информирует меня, что она консультировалась с адвокатом и узнала, что получить развод нам с ней будет «очень просто». Эта новость явно принесла ей огромное облегчение. В ее глазах не мелькает и тени неуверенности или сожаления. Она хочет списать меня в утиль как можно скорее и по возможности без лишних усилий.

— Так как мы восемь лет жили раздельно, суд сочтет это «необратимым разрывом», являющимся достаточным основанием для развода, — продолжает Белла с радостной улыбкой.

— Кто-то умный сказал, что закон — что дышло… — мрачно вставляю я.

— И тут у нас есть выбор. Либо мы заявляем двухлетнее раздельное жительство и разводимся по взаимному согласию…

Я тупо смотрю на нее. Такой деловой тон скорее подошел бы для зачитывания повестки дня на собрании квартиросъемщиков. Меня тошнит от ее деловитости и энтузиазма.

— …или ты заявляешь оставление супруга (то есть что я от тебя ушла) и разводишься со мной в одностороннем порядке. По закону нам достаточно было прожить раздельно два года, чтобы суд убедился в том, что… — Она умолкает.

— Что ты на самом деле хотела уйти от меня, я не просто вышла купить молока и вдруг забыла дорогу домой.

— Да, — говорит она и краснеет. — Только нам надо доказать, что все это время мы не общались.

— Ну, это не составит труда.

— Необходимо будет заполнить кое-какие бумаги. Мы подадим прошение об условно-окончательном постановлении о разводе, а потом…

— А может, заявить о нарушении супружеской верности? — спрашиваю я.

— Что? — Краска сбегает с лица Беллы. Я невольно перевожу взгляд на пол, ожидая увидеть, что под ногами у нее образовалась красная лужа. Ее лицо вдруг становится зеленого цвета.

— Может быть, мне стоит сослаться на нарушение супружеской верности или неоправданное поведение? То есть, мне кажется, выйти во второй раз замуж — это довольно несправедливо по отношению ко мне.

— Я думала, мы хотим быстрого и безболезненного развода.

— Ну, ты-то уж точно этого хочешь. — Не знаю, зачем я это говорю. Естественно, я тоже хочу быстрого безболезненного развода — если уж со мной разводятся. Не вижу смысла в том, чтобы, ко всему прочему, еще и унижаться. Но это не значит, что мне не обидно.

Белла, кажется, с головой ушла в процесс контроля дыхания — она делает глубокие вдохи и медленные выдохи. Наконец я смягчаюсь:

— Давай разведемся по взаимному согласию. Она принимает мяч и бежит к воротам:

— Для всех видов развода процедура одинакова. От подачи прошения до окончательного решения суда должно пройти три месяца. Все можно сделать по почте. Нет никакой необходимости в том, чтобы кто-либо из нас являлся в суд лично.

Я подписываю бумагу, которая приведет нас к разводу.

Белла улыбается. Я понимаю, что по идее должен разделять ее радость. В конце концов, этот развод упростит и мою жизнь.

— Хорошо, что ни у тебя, ни у меня нет во владении никакой собственности — в противном случае все было бы сложнее.

— У меня есть квартира и машина, — говорю я.

— Правда? — Она удивлена. — Я всегда переживала, что у тебя никогда не будет ничего, кроме гитары.

— Я знаю.

— В любом случае это не меняет ситуацию. Я так понимаю, это имущество зарегистрировано на твое имя, и я уж точно не собираюсь предъявлять на него права. — Она снова краснеет. Мы оба понимаем, что она только что сказала, что Филип мог бы купить всю мою собственность раз десять подряд.

— И еще я плачу пенсионные взносы. Открыл счет, когда мне было двадцать четыре. Не знаю уж, сколько там набежит к тому времени, когда я уйду на пенсию. — Зачем я ей все это говорю? Хочу поразить ее своими попытками заделаться достойным членом общества? Господи помоги, я хочу произвести на нее впечатление!

— Тогда, возможно, нам стоит составить документ, в котором мы бы указали, что не претендуем на собственность, принадлежащую каждой из сторон, — говорит Белла. — Просто чтобы потом не было никаких заминок. Мы ведь хотим сделать все правильно, правда?

— А ты расскажешь Филипу… обо мне?

— Господи, нет, конечно, — решительно открещивается она. — Я собиралась сказать ему, что в прошлый раз бумаги были заполнены неправильно.

Опять ложь.

— Думаешь, он тебе поверит?

— Я могу быть очень убедительной. Купить тебе еще пива?

Я не против. Белла настолько у меня в долгу, что вряд ли что-то изменится, если она купит мне несколько пинт паршивого пива.

Она возвращается к столику с пивом для меня, джин-тоником для себя и тремя большими пакетами чипсов.

— С томатным вкусом, — говорит она. — Не видела такие чипсы с тех пор, как нам было по семнадцать, и поэтому купила много. Я помню, тебе они больше всего нравились.

— Это тебе они больше всего нравились, — поправляю я ее.

Она пожимает плечами и улыбается:

— Нам обоим они нравились. Налетай.

Удивительно, насколько смягчается самая острая и неприятная ситуация, если при этом есть чего поесть и выпить. Ежегодный школьный спектакль был для меня тяжким испытанием до тех пор, пока кому-то не пришла в голову блестящая идея продавать в антракте вино и шоколадное драже. Я сразу начал с большей терпимостью относиться к неестественным интонациям и деревянным движениям «актеров». Разве кто-нибудь смог бы выдержать похороны, если бы в конце его не ожидала выпивка и яичный сандвич? Похожим образом, после нескольких вылазок к бару и пакета чипсов мы с Беллой как-то притерпелись друг к другу.

— Спасибо за то, что пригласил нас с Филипом в Лас-Вегас, — говорит Белла. При этом выражение лица у нее такое, что не поймешь, улыбается она или кривится.

— Лаура решила, что это может стать для нас неплохой возможностью сойтись друг с другом поближе, — с иронией говорю я. — Я рассчитывал, что ты откажешься. — Если быть честным, я пришел в ярость оттого, что Белла, несмотря на все свое хваленое умение вешать лапшу на уши, не смогла придумать никакой достойной причины для отказа. У нас все достаточно сложно и без милой поездочки вчетвером.

— Извини. Ты боишься?

Боялся — но перестал примерно три минуты назад, когда Белла снова превратилась в Белинду и купила мне три пакета чипсов с томатным вкусом. Сейчас она тоже их ест, и они застревают у нее в зубах. Она засовывает палец глубоко в рот — скорее всего, чтобы вычистить мягкую массу, налипшую на задних зубах. Некоторое время я наблюдаю за ее манипуляциями, затем она спохватывается:

— Извини. Не очень вежливо с моей стороны.

Мы делали вместе такие вещи, что если о них задуматься, то о ковырянии в зубах как о неподобающем поведении можно вообще забыть. В последнее время я много думал об этом.

Мы любили друг друга всеми возможными способами — или, по крайней мере, всеми, что мы могли придумать в то время. У нас был робкий секс, бесстыдный секс, сладкий секс, грязный секс, долгий секс. У нас был секс в помещении, на улице, стоя у стены, стоя там, где не было никаких стен, сидя и лежа на стульях, на диванах, в машинах, на кроватях — на огромном количестве разных кроватей: в первые годы фигурировали в основном узкие подростковые постели (наши собственные и наших друзей) и широкие супружеские ложа (родителей наших друзей). И все это был, как мне теперь кажется, чертовски хороший секс.

А потом мы поехали в Эдинбург. В Эдинбурге у нас все чаще начал случаться быстрый секс, усталый секс и сердитый секс. Странно, что почти всегда, когда ты в последний раз занимаешься с кем-нибудь любовью, ты не знаешь, что именно этот раз — последний. Мы делали это в тот день, когда она ушла, — выполненное из чувства долга соитие, похожее на пожелание удачи перед выступлением. Мы приобрели привычку, чтобы я брал ее сзади. Она знала, что в этой позиции я не могу выдержать очень долго, так что все заканчивалось быстрее, и ей не приходилось при этом смотреть на меня. Даже видение ее качающейся вперед-назад упругой попки не делает это воспоминание менее болезненным.

— Ты часто ездишь домой? — спрашиваю я, выбрасывая непристойные мысли из головы. Далеко-далеко.

— Нет. А ты?

— Мама переехала обратно в Блэкпул, чтобы ухаживать за бабушкой. Я навещаю ее приблизительно раз в месяц.

— Ничего себе! Я прилагаю все усилия, чтобы видеться с отцом и братьями как можно реже. Стараюсь показываться им на глаза не чаще чем раз в два года.

— А Рождество ты разве не с ними встречаешь?

— Нет, не с ними. Терпеть не могу снега.

— А что ты тогда делаешь в рождественские каникулы?

— Катаюсь на лыжах.

— Не вижу логики.

Она пожимает плечами.

— Как братья? Ловят рыбу? В целом у них все неплохо?

— Хотелось бы надеяться, — равнодушно бормочет она. — Правду сказать, меня так достало ухаживать за ними, когда я жила дома, что я была просто счастлива предоставить их самим себе.

Я оставляю ее злую реплику без внимания.

— С отцом все хорошо?

— Думаю, да. Я не видела его со свадьбы.

— Значит, он все-таки приехал. — Я рад услышать, что в новой инкарнации Белинды нашлось место по крайней мере для отца.

— Вообще-то я не горела желанием сломать созданный нами прецедент, — говорит Белла, имея в виду, видимо, нашу с ней свадьбу. — Если бы можно было не пригласить отца и братьев, то я так бы и сделала. Но Филип настоял. Отец, по крайней мере, не пил до самого конца официальной части. Это для него большое достижение, потому что обычно он начинает с десяти утра.

Она до сих пор злится на них и стыдится их. А я надеялся, что она уже из этого выросла.

— А чего ты от них хочешь, Белла?

— Я хочу, чтобы они были совсем другими людьми. А не такими, как сейчас.

Возможно, это самая искренняя вещь из всех, что Белинда сказала с тех пор, как мы вновь встретились. Мне жаль, что она до сих пор продолжает эту бессмысленную гонку за несбыточной мечтой.

— Я хочу, чтобы они были умными и обаятельными людьми и любящими родственниками. Я хотела бы, чтобы на моей свадьбе отец докучал гостям рассказами о том, какой прелестной девочкой была его дочь, а братья ухаживали за моими подругами. — Она пытается улыбнуться, но я знаю, что она действительно хочет этого — отчаянно, до боли в груди. Улыбка выходит горькой и кривой.

— Ты же понимаешь, что этого никогда не произойдет. Их ты все равно никогда не изменишь — как бы сильно ты ни изменилась сама.

— Ты прав, — со вздохом признает Белла. — Для моих братьев верх вежливости — спросить у девушки, когда купить ей чипсов: до секса или после. Равнодушие отца сыграло мне на руку, когда я сказала ему, что решила вычеркнуть из программы речь отца невесты. Я даже не хотела, чтобы он вел меня к алтарю, но Филип уперся. Он сказал, что такова традиция и, что кроме всего, этим я проявляю уважение к отцу. Я бы могла сказать: «К черту уважение! Разве отец и братья уважали меня, когда я жила с ними? Нет!»

— И почему ты этого не сказала?

— Пожалуйста, не начинай! Ну почему всем надо, чтобы я начала ковыряться в собственном прошлом? Ведь это всего лишь прошлое, прошлое. И я не просто так стараюсь его не ворошить. — Белла смотрит на часы. — Стиви, мне кажется, мы уже обговорили все, что нужно. Думаю, на сегодня хватит. Спасибо за то, что ты подписал бумаги. Увидимся в аэропорту.

Сказав это, она встает и уходит.

27. ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛАС-ВЕГАС

Белла

Среда, 7 июля 2004 года

— Ничего себе! Первый класс! В жизни не летала первым классом.

Улыбка Лауры быстро расползается в стороны, и мне становится страшно, что у нее голова треснет пополам. Выискивая причину для того, чтобы не лететь в Лас-Вегас, я перебрала огромное количество всяких бедствий, которые могут случиться по дороге, но как-то не подумала о том, что моя подруга может получить серьезную травму, впав в неконтролируемое состояние восторга.

С самого утра она вела себя словно маленькая девочка перед походом в парк аттракционов, — и разве можно ее в этом винить? От дома ее забрал лимузин с запасом бесплатного шампанского, и она едет в Лас-Вегас в компании лучшей подруги и мужчины своей мечты.

Единственной ложкой дегтя в бочке меда является то, что мужчина ее мечты — любовь всей моей жизни.

Господи, неужели я это подумала?

Я пытаюсь избегать Стиви. Правда пытаюсь. Но это нелегко. Пока все остальные угощались в аэропорту бесплатными спиртными напитками, я бродила по магазинам. Но, обнаружив, что шеренги парфюмерных флаконов и косметических средств, продающиеся со скидкой кожаные сумочки и женские брючные костюмы не могут меня отвлечь, я запаниковала. Это не просто необычно — это уже похоже на серьезный клинический случай. Я не ощущала ни малейшего желания потратить свои деньги (то есть деньги Филипа). Все, что я хотела, — это быть рядом со Стиви. Стиви, с его подтянутым мускулистым телом, широкой искренней улыбкой, веселым смехом, остроумными шутками, песнями и гитарой. Боже мой. Неужели все так плохо?

Последние шесть недель были худшими в моей жизни.

Я пыталась не думать о нем. Пыталась не хотеть его. Но это как сесть на диету — как только ты решаешь снизить потребление жира, то сразу начинаешь мечтать о пирожных с кремом, жареной рыбе с картофелем фри и батончиках «Марс». Стыдно признаться, но мы виделись несколько раз после той встречи, на которой договорились развестись, и только одно свидание было вызвано необходимостью, а остальные были совершенно необязательны.

На первом свидании мы где-то за три минуты подписали все нужные бумаги, затем я предложила угостить его пивом, и он сразу согласился. Мне следовало держаться отстраненно и по-деловому, но мне нравилось с ним разговаривать. По крайней мере, пока он не принялся копаться в прошлом. Хуже всего было то, что я честно, ничего не утаивая, отвечала на его вопросы, как бы вернувшись в то время, когда между нами были еще возможны откровенные разговоры. Я сразу поняла, что это плохой знак. Осознав опасность, я ретировалась со всей возможной скоростью.

Оказавшись за дверями паба, я дала себе слово, что больше не буду думать о нем и что мы уж точно не увидимся до самого отлета. Мы встретились в конце той же недели.

Я позвонила ему и сказала, что мне нужно уточнить кое-какие детали, чтобы правильно заполнить бумаги. Странно, но, когда мы расположились пабе в Ковент-Гардене — неизмеримо более приятном и в то же время более опасном месте, чем то, которое мы выбрали для нашего первого свидания, — он даже не спросил, о каких, собственно, деталях шла речь. Он понимал, что это только предлог, но все равно пришел.

Весь вечер мы общались с искренним воодушевлением, будто старинные друзья, а не расставшаяся много лет назад пара. Мы смеялись, болтали, рассказывали друг другу о своих мечтах, свершениях, успехах и провалах. Стиви говорил о своей работе, о друзьях и о девушках, с которыми он встречался, — но ни разу не упомянул при этом Лауру. Я рассказала ему обо всех моих работах, о подругах, включая Лауру (хорошо отозваться о ком-либо очень легко — при условии, что собеседник не развивает тему), о мужчинах как об однородной группе, не упоминая при этом Филипа. Затем мы проголодались и вместо того, чтобы идти домой, к людям, о которых мы не говорили, заказали спагетти.

В следующий раз мы решили встретиться в «Олл-Бар-Уан» на Кембридж-Серкус. Это чрезвычайно людное место. Я убеждала себя, что такой выбор означает, что наши встречи носят абсолютно невинный характер и что нам нечего скрывать. Я решительно отмахнулась от безумного предположения Амели, которая сказала, что будто бы я втайне хочу, чтобы меня застали со Стиви.

Воздух в пабе был густым от табачного дыма, а общая атмосфера соответствовала моему состоянию — состоянию радостного возбуждения. В этот раз мы не стали утруждать себя светским разговором о погоде и общих предметах, а сразу нырнули в теплые глубины откровенного разговора и обрели ту близость, которую потеряли много лет назад. Я вытаскивала на свет божий расплывчатые воспоминания, давным-давно спрятанные в самом дальнем и темном углу памяти, а он рассказывал мне о своих новых теориях, идеях и планах. Он не мог усидеть на стуле — и я думаю, что от волнения, а не от нервозности или неловкости. Он с легкостью делился со мной самыми светлыми и самыми грустными мыслями, какие только посещали его за последние восемь лет, и был рад, что мне в равной степени интересны и те и другие. Мне казалось, что он не обижается (по крайней мере, временно) на то, что меня не было рядом, когда он пестовал свою теорию о том, что делает человека счастливым. Стиви повзрослел. Это в равной мере и обрадовало, и опечалило меня.

— Но в итоге все хотят одного и того же, — сказал он.

— И чего же?

— Счастья.

— Ну, это очевидно. И в то же время это ничего не объясняет. Счастье — слишком широкое понятие. — Несмотря на то что основное внимание я обращала на прекрасно развитые грудные мышцы Стиви, совершенная форма которых подчеркивалась тесной футболкой, его очевидная неспособность конкретизировать свою мысль вызвала во мне легкое раздражение. Филип не потерпел бы такой рыхлой аргументации.

Стиви перевел разговор на музыку и литературу. Мы читали друг другу старые стихи, которые помнили еще со школы. Я заявила, что до сих пор считаю Томаса Элиота тяжеловатым, но в последние годы почитала кое-кого из современных поэтов, и больше всего мне понравились Лиз Локхед и Дуглас Данн. Он сказал, что по-прежнему ненавидит Джейн Остин и считает ее манерной до приторности. Я ответила, что по-прежнему люблю ее и всегда буду любить.

— Помнишь, как мы прятались в библиотеке? От дождя? От твоего отца и братьев?

— Конечно, помню. А знаешь, я уже сто лет в библиотеке не была.

— У меня в школе она точно такая же, как в Кёркспи. И там так же пахнет виниловой обивкой стульев, пыльными коврами и старой бумагой. Этот запах никогда не забудешь, верно?

— Забавно, что запахи так легко пробуждают воспоминания, — заметила я и со смешком добавила: — У тебя дома всегда пахло «Пледжем».

— А у тебя дома всегда пахло…

— Старыми окурками и псиной, — поспешно оборвала его я.

— Я собирался сказать, что машинным маслом. У вас в гостиной всегда стоял велосипед Мартина. Помнишь?

Я нервно поерзала на стуле. Ну почему мы не могли поставить там журнальный столик, как все нормальные люди?

Стиви заметил, что мне неловко. Он протянул руку и заложил мне за ухо выбившуюся прядь волос. Жест банальный и чересчур очевидный — но вы скажите это моим соскам. Они мгновенно затвердели.

— Все было не так плохо, Белинда.

— Белла.

— Ну Белла — какая разница? В данном случае не важно, как я тебя называю или как ты сама себя называешь. Я же давно тебя знаю. И я знаю, что не все в твоем детстве было плохо. Не может быть, чтобы у тебя вообще не осталось хороших детских воспоминаний.

Я задумалась.

— Да, кое по чему я действительно скучаю.

— Например? — Стиви улыбнулся так широко, что его улыбка стала напоминать оскал безумца. Ему не терпелось услышать, какие светлые моменты я могу найти в своем прошлом.

— Помнишь старый кинотеатр?

— Да.

— Мне не хватает тех женщин, которые ходили по залу и продавали мороженое.

— А еще?

— Большого «Вагон-Вилс». Раньше они были огромные, а теперь какие-то маленькие. Каждый раз, когда я их покупаю, я чувствую себя обманутой.

— А еще?

— Мне недостает драк с братьями за рождественский номер «Радио таймс». Нам он доставался всего один раз в год и был для нас большой ценностью. Мы очень любили отмечать карандашом, что хотели бы посмотреть на рождественских каникулах.

— А еще?

— Субботних поездок на рынок в Ньюбург. Помнишь, я специально ездила туда перед дискотекой, чтобы прийти на нее в новом наряде.

— И каждый раз ты выглядела просто шикарно.

— Да брось ты. Короткие юбочки, короткие топы. Сексуально, но довольно безвкусно.

— Ты же была молодой девушкой. А молодые девушки именно так и одеваются. До сих пор. И никто этого не стесняется.

Здесь я остановилась и предложила заказать еще выпивки. Я не решилась продолжить перечислять те вещи из прошлого, которых мне недостает в настоящем, так как понимала, что следующий пункт списка будет о том, что мне не хватает просто спокойствия в жизни. Если бы начать все с чистого листа. Если бы не совершать той ужасной ошибки. Какую ошибку я имею в виду? Что я вышла замуж за Стиви? Что бросила его? Что вышла замуж за Филипа?

Меня напугали тайком прокравшиеся в голову расплывчатые мысли о судьбе, о «единственном» мужчине в жизни, о святости брака. Я постаралась отбросить подальше тревожащие смутные чувства, даже не попытавшись их проанализировать. Я что, правда верю в судьбу? Обдумав это, я пришла к выводу, что не могу твердо заявить, что не верю. Я нахожусь где-то на границе — а на границе, как известно, земля горит.

Я несчастна, когда Стиви нет рядом со мной, и мне становится еще хуже, когда я признаюсь себе в этом. Я счастлива, когда я рядом с ним или думаю о нем. Но и от этого мне тоже плохо. Мои чувства к Стиви губительны. Незаконны. Ведь, в сущности, это же любовная связь, хоть и без секса и с моим собственным мужем. У меня ото всего этого голова кругом идет. Дело в том, что, кроме того, что мне недостает капельдинерш в кинотеатрах, больших печений «Вагон-Вилс» и субботних поездок на рынок, я еще скучаю по Стиви. Я очень скучаю по Стиви.

Мы с Филипом сидим позади Стиви и Лауры. Стиви неукоснительно следует моим указаниям. Он очень сдержан со мной и совсем не похож на того Стиви, который совсем недавно приходил на назначенные мной тайные свидания. И хотя я признательна ему за то, что он так точно следует разработанному нами плану, в то же время меня до глубины души обижает его холодность по отношению ко мне и та теплая предупредительность и искренняя нежность, которые он демонстрирует по отношению к Лауре. Ничего не могу с этим поделать, страдаю и кажусь сама себе сволочью. Внутренне истекая ядом, я наблюдаю, как они чокаются фужерами, кормят друг друга орехами кешью и смотрят один и тот же фильм, несмотря на то что у каждого из них свои экран и наушники. Они останавливают свой выбор на какой-то романтической комедии, и у меня перехватывает горло. Когда Филип спрашивает, какой фильм я хотела бы посмотреть, я отвечаю, что ничего смотреть не буду, а лучше посплю. Он спрашивает, не выпью ли я бокал шампанского перед сном, и, хотя обычно я никогда не отказываюсь от шампанского, сейчас я огрызаюсь, заявив, что сильно устала, а после спиртного толком не могу заснуть. Филипу достало такта на то, чтобы не припоминать мне все те бесчисленные моменты, когда это получалось у меня спокойно и безо всяких проблем.

Филип — умный человек. Он выбирает те битвы, в которых стоит сражаться, и поэтому ему хватает сил прожить следующий день. В последнее время он придерживается стратегии, суть которой состоит в том, чтобы не обращать на меня внимания. Не вообще на меня, но на мою сварливую, склочную и скандальную ипостась. Он не говорит ни слова, когда я несоразмерно долго смотрю в окно тупым взглядом, забываю приготовить ужин или даже заказать его в ресторане. Не возмущается, когда я ору на него по поводу неплотно закрытой двери или разбросанных по полу газет. Его беспредельное терпение пробуждает во мне стыд и в то же время парадоксальным образом подстрекает на все более хамское и эгоистичное поведение. Иногда мне хочется, чтобы он хоть раз вышел из себя и сказал, что не собирается больше терпеть мои приступы раздражения и желает знать их причину. Я почти хочу, чтобы он силой вытянул из меня признание.

Но временами эта мысль приводит меня в такой ужас, что я веду себя словно ангел.

К счастью, мне всегда было очень трудно бодрствовать во время долгого перелета или поездки, так что я сплю большую часть пути до Лас-Вегаса — долгожданный отдых после нескольких недель еженощного разглядывания потолка в спальне. Просыпаюсь я только тогда, когда меня будит стюардесса. Она просит меня перевести спинку кресла обратно в вертикальное положение.

До знакомства с Филипом я редко летала, а когда такое все же случалось, могла себе позволить только дешевый билет экономкласса, чаще всего в самолетах, где даже бумага в туалете считалась непозволительной роскошью. Я толкалась в бесконечных очередях; отдавливала и отбивала людям ноги, когда снимала свой чемодан (старого образца, без колес) с ленты конвейера и, надрываясь, тащила его через весь аэропорт; рысцой бежала к автобусной остановке (в то время мне и в голову не приходило завернуть на стоянку такси), ни минуты не сомневаясь в том, что нужный мне автобус уйдет без меня, — потому что такая была жизнь: вереница ушедших без меня автобусов.

В той жизни моей основной и нескончаемой проблемой было устроиться на работу и снять хоть какое-нибудь жилье. Я крутилась словно белка в колесе, но ни на шаг не продвигалась вперед и не достигала ничего значительного. Ни одна работа не приносила мне удовлетворения. Денег постоянно не хватало. Стены съемных квартир были поражены плесневым грибком, а их владельцы — козлиной похотливостью. Если я выбиралась куда-нибудь на распродажу, то неизменно приезжала к шапочному разбору, когда в магазине оставались только кошмарные, оранжевые с блестками шерстяные чулки. Я всегда была чем-нибудь недовольна.

Филип — единственная значительная победа за всю мою жизнь. Я выиграла свою золотую медаль — спокойного, сильного, понимающего мужчину.

Двери самолета открываются, и в салон врывается солнечный свет. Все вокруг сразу становится чище и ярче. Пассажиров первого класса вежливо просят пройти к выходу. Я встаю с кресла, оборачиваюсь к Филипу и говорю:

— Филип, я люблю тебя.

Он улыбается. Видно, что мое признание ему приятно. В последнее время я не очень-то демонстрировала ему свою любовь.

— Я знаю, любовь моя.

Он целует меня в губы — поцелуй мимолетный, но нежный.

— Белла, нам нужно двигаться, мы всех задерживаем. Давай проведем эти несколько дней как можно лучше. Идет?

В тот момент, когда я подхожу к ведущей наружу двери, где меня встречают яркий солнечный свет и запах авиационного топлива, я принимаю решение: в день получения документов о разводе я увижусь со Стиви в последний раз. Если это означает, что я больше не смогу дружить с Лаурой, пусть будет так. Я должна подавить в себе это глупое, ненужное чувство до того, как оно выйдет из-под контроля. Больше никаких посиделок в барах и воспоминаний о прошлом. Да и зачем, скажите на милость, мне его вспоминать? Я ненавижу свое прошлое, поэтому и убежала от него насколько смогла далеко. Я буду избегать любых взрывоопасных ситуаций. Уничтожать их в самом зародыше. Для начала я не буду пить — так безопаснее. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Ничего лучше Филипа со мной в жизни не происходило. Я хочу, чтобы и у него в жизни не происходило ничего лучше меня. Я хочу быть ему хорошей женой.

28. НЕ МОГУ НЕ ВЛЮБЛЯТЬСЯ

Лаура

Лас-Вегас предстает передо мной совершенно таким, каким я представляла его в мечтах: волнующим и живым, ярким и блестящим, безумным и притягательным городом.

Пройдя через большие ворота выхода для пассажиров и оказавшись в здании аэропорта, мы замечаем человека с табличкой в руках, на которой написаны имя и фамилия Стиви. Он одет в старомодный шоферский костюм, однако плоская шоферская кепка — символ тех давно ушедших времен, когда люди, которые ездили в автомобилях, стояли на общественной лестнице значительно выше тех людей, которые водили автомобили, — плохо гармонирует с его модными солнцезащитными очками и длинным конским хвостом.

— Здравствуйте, сэр, — приветствует он Стиви. — Меня зовут Адриан, и сегодня я буду вашим шофером. Для меня большая честь, сэр, что такой талантливый человек, как вы, воспользуется моим лимузином. — Он хватает и с энтузиазмом трясет руку Стиви. Правой рукой Стиви берет аккорды на гитаре, и я начинаю беспокоиться, как бы этот Адриан ее не повредил. — Я уважаю победителей, сэр, — добавляет он. У него своеобразный акцент: он говорит медленно и сильно растягивает слова.

— Дружище, я же еще не победил, — говорит Стиви. Он явно слегка смущен тем преувеличенным значением, какое водитель лимузина придает его статусу финалиста в конкурсе двойников Элвиса.

— Сэр, вы обязательно победите, — с уверенностью говорит Адриан. — Я это нутром чую. И вообще, Лас-Вегас — город победителей!

С моей стороны было бы невежливо указать шоферу на очевидное: что среди жителей и гостей Вегаса на порядок больше проигравших, чем победителей. В финал конкурса вышли пятнадцать Элвисов, а значит, после субботнего выступления для четырнадцати из них этот город будет ассоциироваться с поражением. Но все равно мне нравится, что он так уверен в Стиви. Хочется верить, что он действительно способен угадать победителя.

Мы сидим в салоне лимузина и пьем какое-то вино — игристое, не совсем шампанское.

Я попеременно то листаю путеводитель, то смотрю в окно. Не то чтобы меня как-то особенно заинтересовал плоский пустынный пейзаж, спорадически нарушаемый огромными рекламными щитами, предлагающими все, что угодно, — но только самое лучшее или самое дешевое. Нет, глядя в далекую небесную синеву над горизонтом, я предаюсь восхитительным, завораживающим снам наяву о том, как все же хорошо, что я — это я.

Последние шесть недель были совершенно чудесными. Рай на земле, почти без преувеличения. Меня просто поражает та легкость, с какой Стиви вошел в мою жизнь. Когда мы с ним одни или еще с Эдди, я периодически ловлю себя на глупых мыслях о том, что нашла родственную душу.

Ну то есть это же ведь правда какое-то идиотство. Родственные души, «единственный» мужчина и всякое такое. Пора бы и поумнеть, ведь мне уже не шестнадцать. Но я ничего не могу с собой поделать. Чувствую это всей душой, и все тут! Когда я рядом со Стиви, мне кажется, что передо мной открыты все дороги. Его улыбка — будто распахнутая настежь дверь. Я уверена в себе, в нем, в наших отношениях — вообще во всем. Все кусочки жизни с невероятной легкостью встают на свое место.

Я спохватываюсь и, приложив значительное волевое усилие, стираю с лица широкую имбецильную улыбку. Нахмурив брови, я вновь углубляюсь в путеводитель.

— Мы могли бы пойти на какое-нибудь представление, — говорю я, отрываясь от книги и глядя на моих спутников. Я и не представляла, насколько соскучилась по путешествиям, пока не оказалась на борту самолета. Я — маньяк дальних странствий. В них я люблю все: от странного запаха, который остается на одежде после перелета, до необычных монет и банкнотов, от незнакомых языков и выговоров до того замечательного, сопровождающего перемену обстановки ощущения, что тебе все по силам.

— Можно. Сегодня вечером и завтра целый день я совершенно свободен, — говорит Стиви. — В пятницу вечером у меня генеральная репетиция, а в субботу вечером, соответственно, выступление. Поэтому ничто не мешает нам куда-нибудь сходить. Но куда? Ты уже что-нибудь выбрала?

— Нет. Это очень трудно — здесь столько всего. Разнообразные концерты, спектакли, магические и комедийные шоу. А вот тут один бар предлагает горячих девочек и холодное пиво. — Я показываю на рекламную рамку в путеводителе и хихикаю. Ничего себе! Люди здесь, похоже, не склонны к околичностям.

— Или можем пойти по ночным клубам. Здесь их столько, что глаза разбегаются. Кого-нибудь привлекает название «Бикини-Бич»? Или «Дэнс-Клаб» — «пляжная вечеринка в помещении площадью четырнадцать тысяч квадратных футов»? Просто уму непостижимо. «Ладья Клеопатры» — здесь нас соблазняют плавающим залом. Можете в это поверить?

— Я слишком стар для тоги, — с улыбкой говорит Филип.

— Я тоже, — вздыхаю я.

— Ты? Да ты еще только-только расцветаешь! — возражает он. Филип, как обычно, галантен и не упускает случая сделать комплимент.

— К сожалению, вселенские законы гласят, что женщины должны начинать прятать от чужих глаз свою увядающую плоть гораздо раньше, чем мужчины.

— Я не согласен! — хором говорят Стиви и Филип. Мы все смеемся.

Мы подъезжаем к нашему отелю, который называется просто «Сюда». Отель «Сюда». Мне нравится эта безапелляционность. Он построен внутри другого отеля, «Мандалай-Бэй» — безумие, правда?

Номер у нас со Стиви совершенно умопомрачительный. О таком великолепии я и не мечтала. Ванная комната здесь в полтора раза больше, чем гостиная у меня в квартире. Охая и ахая, я бегаю по комнатам, открывая дверцы буфетов и платяных шкафов. Взвизгиваю от восторга, увидев, какой огромный у нас телевизор и ванна. Удивляюсь разнообразию сортов пива в холодильнике. Прыгаю на постели, забираюсь в ванну (в полном облачении) и просто ношусь туда-сюда, словно маленькая девочка рождественским вечером. Время от времени я останавливаюсь — единственно для того, чтобы поцеловаться со Стиви. В одну из таких остановок я говорю:

— Скорее всего, это прозвучит банально, но я хочу, чтобы ты знал, что для меня ты уже победитель, вне зависимости от того, как сложится твое субботнее выступление.

Когда я высвобождаюсь из его объятий для возобновления своего кружения по номеру, он с серьезным выражением лица спрашивает:

— Правда?

— Правда! — с улыбкой подтверждаю я.

Осмотрев весь номер и устав им восхищаться, я открываю чемодан и начинаю в нем рыться. Я ищу купальный костюм. Мне необходимо как можно скорее оказаться у плавательного бассейна. У меня назначена встреча с ярким солнцем Невады.

— Оставь меня на пять минут, я переоденусь. Ты тоже надень плавки — и пойдем окунемся. Я сказала Белле и Филипу, что мы будем ждать их у бассейна.

Судя по выражению глаз Стиви, он разочарован. Очевидно, после долгих томных поцелуев ему не терпится вначале обжить номер.

— А может быть, проведем некоторое время наедине? — Он снова обнимает меня и мягко тянет к постели.

— Нет, распутный котище, не проведем, — игриво говорю я. — Я хочу загар. На дворе уже июль, а так как я в это лето не вылезала из Лондона, то у меня еще не было возможности сменить синюшный зимний оттенок кожи на более красивый золотисто-бронзовый. И я хочу это исправить. — Я нежно, но решительно отталкиваю его руки от моей груди и продолжаю поиски купального костюма.

— Ладно, ладно, я понял. Народная мудрость гласит, что, если уж женщина что-либо твердо решила — а ты, я вижу, твердо решила идти загорать, — спорить с ней бесполезно. Но я не смогу спокойно лежать у бассейна, я для этого слишком взвинчен и возбужден. Пойдем лучше погуляем по городу. Только одни. Непременно одни. Я, конечно, жуткий эгоист, но сегодня я не хочу ни с кем тебя делить.

— Стиви, я даже не знаю… — Я правда не знаю. Мне, конечно, хочется провести некоторое время только в его компании, но не будет ли это выглядеть невежливо по отношению к Белле и Филипу?

— Да ладно тебе, Лаура. Они же попали сюда благодаря нам. Думаю, они не умрут, если мы ненадолго лишим их своего общества. Кроме того, голову могу дать на отсечение, что им самим хочется немного расслабиться после полета.

Я позволяю Стиви себя убедить — в основном потому, что мне доставляет удовольствие потакать его желаниям.

Вегас абсолютно безумен.

На улице, в отсутствие благословенного кондиционера, чертовски жарко, но мы с презрением отвергаем идею сесть на монорельсовый поезд и решаем пройтись пешком по Стрипу. Как и полагается, мы начинаем свой путь от неонового знака, гласящего: «Добро пожаловать в сказочный Лас-Вегас, штат Невада». Проходит немного времени, и мы оказываемся на самом оживленном перекрестке Лас-Вегаса, где Стрип пересекает Тропикана-авеню, а на каждом из четырех углов стоит по отелю. Во всех этих отелях первый этаж занимает казино. Тысячи людей целеустремленно движутся вдоль по тротуарам и подвесным переходам, спускаются в лифтах, поднимаются по эскалаторам.

— Посмотри-ка, мы в Нью-Йорке! — говорю я, указывая на отель, крыша которого повторяет очертания зданий Нью-Йорка.

— Детка, это же Лас-Вегас, — смеется Стиви. — Здесь можно увидеть статую Свободы, Бруклинский мост и даже Эмпайр-Стейт-Билдинг, и для этого не нужно выезжать за пределы Невады! Ты ведь хотела посмотреть на Эмпайр-Стейт-Билдинг? У тебя появилась такая возможность.

— Я хочу увидеть настоящее здание. Не надо подсовывать мне уменьшенную копию, — шучу я, хотя на самом деле мне очень приятно, что Стиви запомнил эту деталь. Некоторое время мы разглядываем Крайслер-Билдинг, Таймс-сквер, «Манхэттен экспресс», затем идем дальше. Город вздымается ввысь, бежит во все стороны разом, спутывается в невообразимый клубок, а над всем этим парят неоновые щиты, знаки и вывески всех возможных форм и размеров.

Эта фантастическая игровая площадка является для нас неиссякаемым источником новых впечатлений. Нас интересует и удивляет почти все, что попадается на пути. Мне кажется, большую часть того, чем наполнен и живет Лас-Вегас, нельзя воспринимать серьезно, так как это может привести к серьезному расстройству психики. Только в Вегасе, не пройдя и двадцати метров, можно увидеть Триумфальную арку, воздушный шар братьев Монгольфье, Эйфелеву башню и египетскую пирамиду. Только в Вегасе от заката до рассвета проходит всего один час, причем и тем и другим можно насладиться, находясь внутри здания, во время похода за покупками. Только в Вегасе можно, остановившись на минуту на тротуаре, посмотреть извержение вулкана — при этом дожидаться его вам придется максимум пятнадцать минут — или стать свидетелем морского сражения между скудно одетыми сиренами и зловещего вида пиратами.

Продолжая осмотр достопримечательностей, мы попадаем под рукотворный ливень у отеля-казино «Палмс» и останавливаемся, чтобы посмотреть на фонтаны «Белладжио», где тысячи галлонов воды извергаются тысячью струй, причем ритм работы фонтанов четко согласован с музыкальным и световым сопровождением. Мы осматриваем статую Давида, увеличенную вдвое, — что, оригинал показался недостаточно впечатляющим? Проходим мимо сотни магазинов и заглядываем еще в полсотни, но к семи тридцати даже я, несмотря на свои недюжинные способности к бесцельному брожению по улицам, чувствую, что с меня хватит. Разгоряченные, липкие от пота и уставшие как собаки, мы вваливаемся в фойе отеля «Париж».

— Закажем кофе? — спрашивает Стиви.

— Лучше чего-нибудь покрепче. Давай я угощу тебя шампанским. Отметим приезд и первый день в Лас-Вегасе! Я так счастлива быть здесь, Стиви.

«Париж» не спутаешь ни с каким другим отелем. Над ним взмывает в небо одна из главных достопримечательностей города — копия Эйфелевой башни высотой пятьдесят этажей. Располагаясь прямо над крышей казино, занимающего весь первый этаж «Парижа» — этот этаж представляет собой как бы отдельное здание, через которое башня перешагнула своими ногами-фермами, — она поднимается в воздух на пятьсот сорок футов. Мы покупаем билеты на одиннадцатый этаж, в фортепианный бар-ресторан.

Нас провожают к столику у окна. На улице уже стемнело, и мы с восхищением смотрим на лежащий под нами неоновый город, напоминающий гигантскую декорацию к научно-фантастическому фильму. Сверкающий всеми огнями город — воплощенная в камне странная, болезненная фантазия — бросает вызов здравому смыслу. Это город, где деньги ничего не значат — и в то же время значат абсолютно все.

— Все, я труп, — говорю я и, показывая, что это не пустые слова, валюсь на бок.

— Ну, по крайней мере, ты улыбающийся труп, — отвечает Стиви.

— А как же иначе? Я сегодня в ударе. Прогулка была просто чудесной. Сейчас выпью шампанского, и все будет в порядке.

— Удивляюсь твоей выносливости, — с улыбкой говорит Стиви.

Я краснею, так как вспоминаю прошлую ночь, когда мы со Стиви демонстрировали свою выносливость несколько другим способом, — но я заливаюсь краской не оттого, что это стыдно вспомнить, а оттого, что приятно.

— Наверное, нам стоит сейчас вернуться в отель и найти Беллу и Филипа, — говорю я.

— Зачем? Думаю, в этом нет необходимости. Давай лучше спокойно и не торопясь выпьем шампанского. Знаешь, что сказал Дом Периньон, живший во Франции слепой монах, который изобрел шампанское, когда впервые попробовал придуманный им напиток?

— Нет, не знаю.

— Он сказал: «Братья, идите скорей сюда! Я пробую звезды!»

— Откуда ты это знаешь? — изумленно спрашиваю я.

— Прочел вот на этом спичечном коробке, — честно признается Стиви. Он пожимает плечами и бросает мне коробок. Я читаю надпись и незаметно прячу коробок в сумочку. Я уже знаю, что хотела бы сохранить несколько сувениров, напоминающих о таком дне, как сегодня.

Я пригубливаю холодного шампанского и думаю о том, насколько точно выразил свои ощущения слепой монах Дом Периньон. Жизнь прекрасна. Я окидываю взглядом стоящие у столика огромные пакеты с покупками. В своем стремлении к приобретению материальных благ мы в основном ограничились забавными и недорогими предметами — подарками для Эдди и детишек Амели, — но Стиви все же настоял на том, чтобы купить мне платье в «Армани эксчейдж». Я упиралась изо всех сил, доказывая, что сама поездка в Лас-Вегас является для меня достаточным подарком и поэтому Стиви совершенно не обязательно покупать мне дизайнерские вещи.

— Вряд ли они дизайнерские, дорогая. Это диффузионный бренд, — с улыбкой возразил Стиви. Он мягко пародировал Беллу, которая только сегодня объяснила нам, что такое «диффузионные бренды». Будучи полными невеждами в вопросах, связанных с дизайнерским бизнесом, мы не знали, что они представляют собой «более доступную» (то есть более дешевую) продукцию сторонних фирм, имеющих право маркировать свои изделия лейблом известного дизайнерского дома.

— Все равно. Ты же учитель, а не сын миллионера. Если ты начнешь покупать мне такие вещи, тебе жить будет не на что, — настаивала я.

— Это будет подарок и мне тоже, — сказал Стиви, — когда я увижу тебя в нем.

Обсуждаемое платье представляло собой хлопчатобумажный летний сарафан без рукавов и с открытой спиной. Я не нашла в себе сил притвориться, будто оно мне не нравится.

Пианист играет какую-то меланхоличную, отлично подходящую к обстановке мелодию — такую спокойную, ненавязчивую музыку сейчас называют лаунж. Внизу мерцают неоновые огни — из-за них Вегас похож на гигантскую мастерскую Санта-Клауса. От холодного шампанского у меня запотел фужер. Стиви красив как бог. Все так здорово. Время, место и настроение, соединившись, создают исключительно романтичный момент. В такие моменты влюбленные говорят о своей любви. Я делаю глубокий вдох.

— Стиви, я хочу сказать тебе…

— Привет, ребята! Как оно все идет? На свете столько городов, а в этих городах столько баров — и надо же, вы оказались именно в этом! — Хамфри Богарт из Филипа никакой, хотя мы и понимаем, что он пытается изобразить именно его.

Несмотря на то что Филип прервал меня на полуслове, я стараюсь показать, что рада неожиданной встрече, — в конце концов, ведь это моя идея пригласить Фила и Беллу поехать с нами, и в основном для того, чтобы дать им и Стиви возможность подружиться. С моей стороны будет невежливо полностью отстраниться от них, прихватив с собой Стиви. Просто мы так хорошо погуляли вдвоем, так хорошо провели время. Я улыбаюсь и говорю себе, что нам и всем вместе будет неплохо. Филип тоже улыбается. Белла и Стиви — нет.

— Разрешите к вам присоединиться? — спрашивает Филип и, не дожидаясь ответа, подтаскивает еще два стула к нашему столику.

Белла садится рядом со Стиви. Она выглядит просто сногсшибательно. На ней новое дизайнерское платье, в котором определенно нет ничего «диффузионного» — ни одной нитки. Глядя на нее, можно подумать, что она только что побывала в спа-салоне и парикмахерской. А глядя на меня, можно подумать, будто я полдня бродила по жаркому пыльному городу, — что, собственно, и происходило. Я мысленно проклинаю себя за то, что забыла в номере помаду.

— Ну, ребята, рассказывайте, чем сегодня занимались, — говорит Филип.

Я кратко рассказываю ему о наших сегодняшних похождениях, потом из вежливости спрашиваю:

— А вы с Беллой что делали?

— Ну, я все это время сидел возле бассейна, уткнув нос в книгу, а Белла ходила в спа-салон и парикмахерскую. Верно, дорогая?

Наблюдательность меня не подвела.

— В последнее время солнце меня почему-то нервирует, и поэтому я редко загораю на воздухе. Лучше уж пойти в солярий, — говорит Белла. Думаю, ей самой понятно, что это звучит неубедительно, поскольку она бросает нервный взгляд на Стиви. — Ну и к тому же я не хотела перегружать себя событиями в первый день. У меня заболела голова, как только мы вышли из самолета. Наверное, это все из-за Лас-Вегаса, из-за его постоянного звяканья.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Стиви.

— Бесконечный звон монет, падающих в щели игровых автоматов. Он доносится отовсюду. Это просто кошмар.

Я отпиваю шампанского и думаю, что если разговор и дальше пойдет в таком ключе, то на приятное продолжение вечера можно и не надеяться.

29. ЧУДО В ТЕБЕ

Стиви

Знаете, я верю в Бога. Но по мне так он совсем не похож на добродушного старикана, воплощающего в себе черты любимого дядюшки и Санта-Клауса. Потому что если бы он был добродушным стариканом, то на земле не было бы ни войн, ни голода, ни творчества Селин Дион. Бог, в которого я верю, остроумен, как Оскар Уайльд, и суров, как Саймон Коуэлл. Филип попал в точку, когда сказал: «На свете столько городов…»

Я с искренним интересом и изумлением наблюдаю за своей женой. Она как хамелеон. Вот она мотается со мной по пабам, смеется и болтает, вытаскивает на свет божий старые, давным-давно отправленные на чердак воспоминания, заставляет меня снова испытывать выброшенные на помойку чувства. А вот она сидит холодной, бесчувственной статуей. Или, может быть, я использовал не то слово? Сдается мне, определение «хамелеон» слишком возвышенно для нее. Может, она просто шлюха?

Ясно, что для нас обоих это нелегкая ситуация и в ней трудно вести себя раскованно. Я бы еще понял, если бы она нервничала и запиналась при разговоре. Но ведь нет же. Она спокойна, холодна и уверена в себе. Ее способность к перевоплощению вызывает во мне гнев и зависть. Неужели я правда для нее всего лишь ненужная тряпка? Белла — это ледяная гора, настоящий айсберг. У айсбергов, как известно, над поверхностью воды находится всего пять процентов всей массы льда, остальное же скрыто в темных холодных глубинах. А я обреченный на гибель злосчастный «Титаник».

Лаура, наоборот, — как открытая книга, источает цельность и искренность. Она интересна в общении, хороша в постели. Она умная и скромная. Тогда почему, черт возьми, я весь ужин периодически ловлю себя на том, что разглядываю грудь Белинды (умело и соблазнительно поднятую с помощью бюстгальтера)?

Мы слегка ужинаем и поглощаем целое море выпивки. То есть пьем мы трое — кроме Белинды. Лаура и Филип не ограничивают себя, потому что они на отдыхе и им в этом нет никакого резона. А я пью порцию за порцией, потому что оказался в центре какого-то дьявольского кошмара и не обладаю достаточной моральной стойкостью (или банальной наглостью), чтобы выдержать его без помощи спиртного. Полагаю, что Белла — потому что, честно, сегодня я не видел даже краешка Белинды — не пьет с целью показать мне, как она может, в отличие от меня, владеть собой в трудных ситуациях.

Меня обижает и злит, что она выказывает такое неуважение ко мне в присутствии своего «мужа». Она ведет себя так, будто я вообще пустое место. Несмотря на то что они попали сюда благодаря мне, она и не подумала поздравить меня с победой в британском конкурсе двойников Элвиса. Она не беспокоится даже о том, чтобы хотя бы вежливым смешком отвечать на мои попытки шутить. Сама она, естественно, за весь ужин и двух слов не сказала. Я понимаю, что, возможно, ей и не доставят удовольствие такие темы, как, например, при каких обстоятельствах я пережил самый романтический момент в моей жизни, был ли я женат или кто была та женщина, которая первой разбила мне сердце. Это принимается. Но ей же никто не запрещал говорить о всех бесчисленных отвлеченных предметах, о которых обычно говорят друзья, — о погоде, футболе, о том, как следует делать коктейль из виски с лимонным соком.

Виски с лимонным соком. Отличная мысль. Возьму-ка я двойной, вдогонку к этой — уже второй — бутылке шампанского.

И что за властью обладает надо мной Белинда Макдоннел? Теперешняя ситуация напоминает мне то время, когда она, как дурак с писаной торбой, носилась с ребяческой идеей «куда-нибудь сбежать» (насчет того, куда именно, она не очень задумывалась), а я был просто болваном, который во всем с ней соглашался. Почему я немедленно согласился врать Лауре — только для того, чтобы помочь Белле выбраться из ее личного, никак меня не касающегося тупика? Как ей удалось настолько заморочить мне мозги, что я решил, будто между нами может вновь возникнуть нечто подобное искренней дружбе? А вот почему — только не смейтесь, господа, прошу вас: я думал, что я для нее что-нибудь значу. Когда мы сидели в «Олл-Бар-Уан» — алкогольном эквиваленте «Старбакса», насквозь стандартном, но все же приличном заведении, — я верил в то, что между нами существует какая-то связь. Мне казалось, что между нами начали протягиваться паутинки простого, безо всяких корыстных целей, общения, которые, сплетаясь воедино, дают начало настоящим дружеским взаимоотношениям. Но на самом деле ничего не было. Никаких паутинок. Я впал в заблуждение. Белла Эдвардс — жесткая бездушная сука, манипулирующая людьми. А я — слабый, глупый и доверчивый идиот. У нее очень красивые ноги.

Для ее возраста — просто фантастические. Они будто даже стали еще лучше. В женских ногах мне всегда особенно нравилась задняя поверхность колена и голени. У Беллы она имеет практически совершенную форму.

Был полный стакан виски с лимонным соком. Стал пустой стакан. Я выпил уже слишком много.

— Сколько ты уже выпил? — будто прочитав мои мысли, шепотом спрашивает Белла.

Признаться, я не ожидал, что она еще способна на такие экстрасенсорные штучки. Филип болтает с пианистом, а Лаура ушла в туалет, поэтому у Беллы и появилась возможность прицепиться ко мне со своими вопросами.

— Пока еще недостаточно, — угрюмо отвечаю я.

— А я думаю, что тебе уже хватит.

— А мне глубоко наплевать, что ты там думаешь. Похоже, мой ответ выбил Беллу из колеи. Я испытываю мрачное удовлетворение. Да кто она такая, чтобы указывать, сколько мне пить? В основном назло ей я заказываю еще и пива.

Лаура возвращается к столику. Улыбаясь, она говорит:

— Стиви, детка, тебе не стоит больше пить. У тебя завтра фотосессия. Ты же не хочешь с утра мучиться похмельем?

— Возможно, ты права, моя сладкая. — Я наклоняюсь через стол и целую ее — совершенно бесстыдно и, что называется, взасос. Нежно покусываю ее нижнюю губу и засовываю язык ей в рот. Недвусмысленно касаюсь стаканом с пивом ее груди. Не знаю, от кого я хочу такими действиями добиться реакции — от Лауры или от Беллы. Я слишком пьян, чтобы задумываться над этим. К столику возвращается Филип.

— Ух ты! Сразу видно, что между вами искреннее чувство.

— Это точно, — с ухмылкой соглашаюсь я.

Я еще не говорил Лауре, что люблю ее. То есть прямо не говорил, этими тремя словами. Но я не играю с ней в игры, как вы, наверное, могли подумать. Напротив. Я просто не хочу жестко определять свою позицию, пока не разберусь с Белиндой. Лаура не играет со мной в игры, ей даже в голову это не приходит. Она удивительно, восхитительно проста.

Интересно, почему женщины всегда все усложняют? Я не имею в виду Белинду — когда дело касается создания ненужных трудностей себе самой и тем людям, кому не повезло быть каким-либо образом с ней связанными, она гарантированно вне конкуренции — но и остальные птички не намного лучше. Они походя врут о том, сколько им лет, сколько они весят и со сколькими мужчинами они занимались сексом. Не моргнув глазом вешают вам лапшу на уши о том, как им нравятся женатые мужчины, богатые мужчины и мужчины, с которыми встречаются их подруги. Рассказывают небылицы о том, как могут килограммами есть шоколад и не толстеть. Без зазрения совести лгут о том, какой у них естественный цвет волос и сколько раз в неделю они ходят в спортзал. Это так бессмысленно, что хоть плачь. Мы знаем, что вы врете. Все, даже самые глупые мужчины знают, что вы врете!

Но Лаура не такая. У нее мужской образ мышления. В тот самый первый наш вечер, когда мы прошлись по барам после выступления в «Колоколе и длинном колосе», она сказала, что сблизиться с другим человеком — и так непростая задача и глупо усложнять ее до крайности, обманывая окружающих и притворяясь таким человеком, каким на самом деле не являешься. Услышав эту фразу, я чуть не захлебнулся пивом. На все сто процентов правильно. На все сто процентов просто и очевидно. Ее жизненные убеждения диаметрально противоположны тем принципам, которых всегда придерживалась Белла.

И если уж на то пошло, и тем принципам, которых придерживаюсь я. К чертям собачьим. Неутешительная мысль.

— Стиви, дружище, я рассказал им, кто ты такой, — говорит Филип и машет рукой в сторону пианиста.

— А кто я такой? — тупо спрашиваю я. Дьявол возьми, кто я такой? Бойфренд Лауры или муж Белинды? Голова кругом идет.

— Финалист Европейского конкурса двойников Элвиса. На пианиста это произвело впечатление.

Я скромно пожимаю плечами.

— Он просит тебя спеть что-нибудь.

— Давай, детка! Покажи им, что ты можешь! — подбадривает меня Лаура.

Я возражаю:

— Нет, лучше не надо. Я слишком пьян.

— Я никогда не слышал, как ты поешь, — говорит Филип. — А честно, очень хотелось бы.

— Просим, просим, просим! — Лаура возбужденно хихикает.

Сидящие по соседству посетители слышат, в чем дело, и присоединяются к уговорам. Они начинают выкрикивать названия песен, которые хотели бы услышать. Ни один исполнитель не может сказать, что равнодушно воспринял бы такой ажиотаж вокруг собственной персоны. В Англии я сталкивался с такими ситуациями на свадьбах — они неизбежно возникают, как только гости в достаточной мере подогреют себя спиртным. Часто на конкурсах зрители, что называется, отрываются, и в зале бывает довольно шумно, но по части раскованности в выражении своих чувств американцы дадут англичанам сто очков вперед. В отличие от англичан они совершенно не стесняются аплодировать исполнителю и подбадривать его криками. Это удивительно освежает. Примечательно, что Белла не просит меня подняться на сцену, — такого никогда не случалось даже в те времена, когда мы были вместе. И ее молчание подстегивает меня сильнее, чем раздающиеся вокруг крики, аплодисменты и свист.

Я направляюсь к сцене. Меня слегка шатает, но это от выпитого, а не от волнения.

Все песни Элвиса кажутся мне сейчас исполненными глубокого смысла и особенного значения. Я сразу же отметаю «Люби меня нежно», «Не будь жестока» и «Упрямая женщина», хотя последний вариант заставляет меня мысленно скривить губы. И еще важно понять, кому из них я буду петь: Лауре или Белинде? И та и другая непременно решит, что я пою только для нее. Вне зависимости от того, выберу ли я быстрый рок-н-ролл или слезливую балладу, они облекут песню в одежды ложной значительности. Они же женщины — обязательно отыщут глубокий смысл там, где его никто не предполагал. Так что выбор песни очень важен. Жаль, я не знаю слов песни «Старый пастуший пес» — кажется, из всего репертуара Элвиса сейчас только она стопроцентно безопасна.

Я смотрю в сторону нашего столика. Лаура вскочила с места. Непринужденной грацией она напоминает амазонку. Она улыбается, машет мне рукой, потом засовывает указательный палец и мизинец в рот и свистит. Она гордится мною и гордится тем, что она со мной. Вся она — одно сплошное счастье и радость жизни. Я улыбаюсь ей в ответ и перевожу взгляд на Белинду. Лицо той выдает внутреннее напряжение и нервозность. Заметив мой взгляд, она опускает глаза и будто съеживается. Вся она — сожаление, страх и неуверенность.

Обе эти женщины волнуют меня и вызывают душевный трепет.

Начиная «Чудо в тебе», я и понятия не имею, кому из них я пою эту песню.

30. РОК-Н-РОЛЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Филип

— Как этот парень умеет держать ноту!

— Да, он неплох, — соглашается Белла.

— Честно, я просто в восхищении.

Я расстегиваю рубашку, аккуратно складываю ее и кладу в мешок для грязного белья, под который выделено место на самой нижней полке гардероба. У нас такой красивый и чистый номер, я не хочу его захламлять. Белла далека от подобных проблем — в ванной комнате меня встречают нестройные ряды косметических пузырьков и тюбиков. Они разбрелись по всему помещению, некоторые лежат на боку, а их содержимое разноцветными пятнами покрывает белоснежную керамическую поверхность раковины. Белле и в голову не приходит закрыть флакон пробкой. Я возвращаю несчастным тюбикам и банкам их колпачки, затем стираю с раковины скользкие косметические пятна. Занимаясь этим, я тихонько напеваю «Чудо в тебе» — песню, которую Стиви пел в баре. Мелодия прочно засела у меня в голове. Слова я точно не помню, но что-то там про то, что ее любовь — это все для него и что рядом с ней он чувствует себя королем. Хорошие слова. Простые, точные и сильные.

Стиви талантлив, и в гораздо большей степени, чем я ожидал. Не то чтобы я такой знаток выступлений двойников Элвиса, но я видел пару-тройку таких шоу: один раз в университете, еще раз как-то на корпоративной вечеринке. Больше всего мне запомнился выводок Элвисов-китайцев, которые по очереди пели на сцене и разносили еду в стильном (если китч считать стилем) ресторане в Клапаме. Но Стиви — птица совсем другого полета. Трибьют-исполнителя такого класса я еще в жизни не видел, даже по телевизору.

Внешне Стиви совсем не похож на Элвиса, но, когда он взял в руки микрофон и начал петь, мне вдруг показалось, что король рок-н-ролла вернулся из царства мертвых. Это впечатление быстро прошло, но, все равно, представьте — подумать, что Элвис снова с нами! Забавно. Стиви смог совершенно точно воспроизвести манеру пения, сделавшую Элвиса Пресли легендой поп-музыки, — манеру, в которой смешивались сладкая мелодичная мольба и задушевная искренность. В горле у меня образовался комок, и некоторое время я не мог глотать, пришлось даже отставить фужер в сторону — и я не думаю, что в этом было виновато шампанское.

Я напеваю:

— Ла-ла, ла-а, ла.

— Фил, перестань. Хватит уже, — говорит Белла, заходя в ванную. Вне всякого сомнения, она имеет в виду мои певческие экзерсисы, а не выполнение работы горничной.

Я замолкаю, но мотив продолжает звучать у меня в голове. Ванная комната большая, в ней две раковины и два зеркала. Мы стоим плечом к плечу — она чистит зубы, я — раковину. Мне нравится, как Белла чистит зубы. Она делает это аккуратно, тщательно, неторопливо и никогда не тратит на эту процедуру меньше трех минут.

— Хочу по-быстрому принять душ, — говорит она. — Удивительно, сколько тут люди курят. Я полагала, в Соединенных Штатах сейчас развернута кампания против курения.

Белла не выносит табачного дыма и не сможет заснуть, не смыв с тела и волос затхлого, словно репей цепляющегося к человеку сигаретного запаха. Я забираюсь в постель и жду ее.

Через пятнадцать минут она присоединяется ко мне. На ней легкая пижама сиреневого цвета. В ней она выглядит скорее пикантно, чем сексуально. В последнее время она редко ложится спать обнаженной. Я говорю себе, что здесь ждать этого от нее было бы даже глупо, — за окном жарко, но в номере свирепствует кондиционер. Никому не захочется простудиться на отдыхе. Я откладываю в сторону путеводитель по Лас-Вегасу и спрашиваю:

— Как тебе сегодняшний вечер?

— Неплохо. Даже хорошо. А что? — отвечает она, намазывая руки кремом.

— Даже несмотря на то что все шампанское прошло мимо тебя?

— Да.

— А почему ты не захотела ничего пить?

— Просто не захотела.

— Все еще болит голова?

— Что-то вроде этого.

Я решаю не продолжать больше расспросы. У Беллы действительно может болеть голова. Она жаловалась на постоянный многоголосый звон работающих игровых автоматов и доносящуюся из дверей казино неблагозвучную электронную музыку. Но почему тогда у меня такое чувство, будто ее беспокоит нечто большее, чем головная боль?

В последнее время она подвержена резким, почти истерическим сменам настроения. Она то раздражается по мелочам, то уходит в себя и становится угрюмой и неразговорчивой; то порхает, как птичка, то у нее глаза на мокром месте. Обычно Белла спокойная и уравновешенная, но сейчас я будто женат на двух женщинах сразу: верной, доброй, понимающей, невозмутимой Белле и истеричной, язвительной, вечно всем недовольной незнакомке.

Я очень много думал на эту тему и в конце концов пришел к выводу, что объяснить ее состояние можно только тем, что ей тяжело быть ничем не занятой. Возможно, Белла и не смогла найти себе дело по душе и не преуспела в продвижении по карьерной лестнице, но она серьезно относится к труду и добыванию хлеба насущного. Мне трудно и больно говорить об этом, но в последнее время Белла демонстрирует некоторые классические симптомы депрессии. Временами она чересчур возбуждена, временами — чересчур апатична; иногда бывает слишком радостна, а большую часть времени слишком печальна.

Я полагаю, что то чувство ненужности и бесполезности, которое овладевает современными людьми, является результатом нашего суматошного и поверхностного образа жизни и еще того, что теперь мы чаще всего живем отдельно от родителей и родственников. Старое как мир и необходимое, как вода, искусство беседы умирает, и для того, чтобы это понять, не надо обращаться к специалисту. Или, может быть, как раз надо — раз люди больше не разговаривают друг с другом.

Но я все же хочу найти способ ей помочь и поэтому спрашиваю:

— Что не так, Белла?

— Не так? Ничего. — Она улыбается. — А почему ты думаешь, что что-то не так?

— Не знаю. Просто у меня такое чувство, что тебя что-то тревожит. Что бы это ни было, я помогу. Понимаешь? Скажи мне, в чем дело, и я помогу.

— Это очень мило с твоей стороны, — говорит она и небрежно целует меня в щеку.

Я чувствую себя челсийским пенсионером, только что предложившим ей свою помощь в пересечении автомагистрали. Грустно вздохнув, я меняю тему:

— Лаура, по-моему, очень счастлива.

— Да.

— По всем признакам, она без ума от Стиви.

— Да.

— И хотя я, как правило, не слежу за личной жизнью своих друзей — на мой взгляд, это не мужское дело, — я рад заметить, что Стиви, без сомнения, тоже в нее влюблен. Как ты думаешь? Это же очевидно. А?

— Знаешь, Фил, мне очень хочется спать. Давай я выключу свет. Мне кажется, если я как следует высплюсь, то и голова у меня пройдет. Ты не против?

Оказалось, что не имеет никакого значения, против я или нет, потому что Белла опять мимоходом целует меня в щеку и гасит свет. Комната погружается во мрак.

Вот так вот. Ясно, что Лаура без ума от Стиви, но столь же ясно, что Белла терпеть его не может. Ей удается скрывать это почти ото всех, но я-то знаю. Единственное, что мне непонятно, — это почему. Белла наложила вето на мою идею сыграть с ним в гольф — а я, собственно, предложил это только для того, чтобы дать им с Лаурой возможность сходить куда-нибудь одним, без мужского эскорта. Я думал, что она будет в восторге, но она неожиданно уперлась всеми копытами. Ко всему прочему, она и сюда ехать не хотела — она привела несколько слабых и неубедительных аргументов в пользу отказа от поездки, и мы бы так и остались в Лондоне, если бы я уже не принял любезное приглашение Лауры. Я искренне полагал, что перемена обстановки пойдет ей на пользу. У меня сложилось впечатление, что она застряла в ежедневной рутине праздной городской жизни и не может выбрать, в какую сторону двигаться. Новые положительные впечатления должны стимулировать ее нервную систему и помочь ей определиться с дальнейшими шагами в жизни, или, по крайней мере, с их помощью она должна справиться с приступами дурного настроения.

Причина яростной неприязни моей жены к Стиви остается для меня загадкой. Мне он кажется вполне симпатичным парнем, несмотря на его страсть к ношению белых с серебром лайкровых костюмов — а они, насколько я знаю, такие тесные, что при желании можно рассмотреть гусиную кожу на бедрах исполнителя. Тот факт, что он выступает в таком наряде перед живой аудиторией, по крайней мере доказывает, что у него все в порядке с чувством юмора.

— Знаешь, что я сегодня выяснил? — Мой вопрос адресован к замершему под одеялом средних размеров бугру — это Белла так изображает, что спит.

— Что? — бормочет она.

— Стиви тоже учился в Абердинском университете. Ну, в том, который и ты закончила.

Белла никак не реагирует.

— Ты, случайно, не знаешь, сколько ему лет?

— Не знаю, — отвечает она.

— На вид ему примерно столько же, сколько тебе.

— А мне кажется, что он значительно моложе. Наверное, он просто хочет казаться старше.

— Интересно, что он изучал? Как думаешь, не могло случиться так, что ваши пути пересекались? По крайней мере, у вас точно должны быть общие знакомые. — Я пытаюсь найти для Стиви и Беллы точки соприкосновения. Как мне кажется, их очень немного.

Белла очень сдержанна в разговорах о своем прошлом по сравнению с другими женщинами, которых хлебом не корми — дай поговорить о себе, любимой, — большее удовольствие они находят, похоже, только в обсуждении своих «бывших». Белла не страдает отсутствием ума и такта и отлично понимает, что мне совершенно неинтересно, какие сексуальные партнеры были у нее до меня. Но в то же время я был бы не прочь познакомиться с ее старыми друзьями.

— Вроде бы он изучал музыку. Эти ребята варятся в собственном соку и не особенно пересекаются со студентами других факультетов. Думаю, если бы мы виделись когда-нибудь, я бы запомнила.

— Особенно если он и в то время носил баки и золотые очки, — шучу я.

— Да уж, — соглашается Белла.

А затем она делает то, чего я никак не мог ждать после ее решительного заявления, что ей очень хочется спать. Вдруг моих губ касается ее теплое дыхание, затем я чувствую ее мягкий рот. Она принимается целовать меня. Медленные, долгие, сладостные поцелуи. Одним быстрым мягким прыжком она оказывается на мне. Белла такая худенькая, что обычно я едва ощущаю ее вес, но сегодня она наваливается на меня всем телом, будто стараясь вдавиться в меня целиком. Я чувствую, как ее соски твердеют под пижамной сорочкой. Несомненно, и она чувствует животом, как напрягается мой член. Я обнимаю ее и прижимаю к себе. Ее пальцы теребят мои волосы, а мои гладят ее плоть. Она целует меня в губы, затем за ухом, затем в шею, осыпает поцелуями грудь. Ее рука движется вниз, она направляет мой член в цель, и больше мы не разговариваем. Даже если бы она и захотела сказать что-нибудь, то не смогла бы — ее рот занят.

31. МОЕ СЧАСТЬЕ

Белла

Вторник, 8 июля 2004 года

Стиви выиграл совершенно поразительный приз. Я и представить себе не могла, что ремесло трибьют-исполнителя может быть таким прибыльным. Скрепя сердце приходится признать, что отель, в котором мы остановились, просто великолепен. Я ни за что не выскажу этого вслух, но сейчас, когда вокруг никого нет, я восхищенно разглядываю роскошный, напоминающий о тропических островах курорт, казалось бы, немыслимый в сухой пустыне, посреди которой лежит Лас-Вегас.

Во внутреннем дворе отеля «Мандалай-Бэй» находится искусственная «лагуна». Еще здесь есть ромовое производство (зачем, спрашивается?), два больших бассейна и песчаный пляж. Песок пляжа лижут генерируемые машиной волны. Они могут достигать такой величины, что можно кататься на доске для серфинга. Все это очень убедительно. Я отыскиваю себе шезлонг, мажусь суперзащитным кремом для загара и устраиваюсь для принятия солнечной ванны. До моего слуха доносится смех и визг резвящихся в бассейне детей и разговоры плавающих в «лагуне» взрослых. Нетрудно представить, что я лежу на настоящем пляже.

Я фокусируюсь на расслаблении — хотя, кажется, в таком сочетании этих двух слов уже кроется противоречие. Я не желаю думать о своем семейном положении и о том, прямо скажем, кошмарном разговоре, который состоялся вчера вечером между мной и Филом. До этого разговора я полагала, что неплохо соблюдаю конспирацию и что по моему виду и поведению невозможно понять, что со мной что-то не так. Как оказалось, я тешила себя опасными иллюзиями. Филип спросил, что со мной такое, и добавил, что поможет в случае любых проблем. Трогательное заявление, но я не собираюсь проверять его искренность. Как было бы хорошо, если бы он и в самом деле мог помочь. Больше всего на свете я хотела бы свернуться калачиком в его сильных руках, положить голову на его широкую грудь и заплакать. Если бы только он мог все решить… Но, к сожалению, это не в его силах. Тут нельзя просто выписать чек на оплату штрафа за неправильную парковку или сказать, что я выгляжу особенно сексуально в абсурдно дорогих кожаных штанах, которые я, не подумав, купила в «Джозефе» и теперь жалею об этом. Единственное, от чего Филип не может меня спасти, — это от меня самой.

Господи боже мой! Да если он хотя бы в общих чертах догадается, что меня беспокоит, это будет настоящий кошмар. Чтобы помочь, надо понять и простить — а как такое понять и простить? Разговор, изначально нелегкий, превратился в вообще что-то ужасное, когда я принялась откровенно врать. До вчерашнего вечера я скрывала от Филипа определенные события моей жизни — пусть даже важные события, такие как брак со Стиви, — но никогда не лгала ему в лицо. Вчера я категорически отказалась от своего знакомства со Стиви, а затем инициировала секс — секс из чувства вины, секс, кладущий конец разговорам. И хотя для Фила это был просто хороший секс (в совокуплении, затеянном из страха и отчаяния, есть своя изюминка), он возненавидел бы меня, если бы узнал, почему я так хотела, чтобы он оставил этот разговор. И он возненавидел бы меня еще сильнее, если бы узнал, кто стоял у меня перед глазами в тот момент, когда я испытала оргазм.

Зачем я об этом думаю? Я не желаю об этом думать.

Среди тех вещей, о которых я не желаю думать, находится и наблюдение, что Лаура и Стиви воркуют друг с другом, как два голубка. Как там Филип сказал? Они без ума друг от друга. Да уж наверное, если даже Фил заметил. Но ведь это же хорошо, разве нет?

И в конце концов, не желаю я думать о Стиви.

— Привет.

Несмотря на то что глаза у меня закрыты, чтобы не слепило солнце, я мгновенно понимаю, кто меня приветствует.

— Привет, — бормочу я, принимаю вертикальное положение и надеваю солнцезащитные очки, надежно пряча под ними зеркало души. Даже сквозь их розовые стекла Стиви кажется мне чересчур белым, но больше придраться не к чему. К этому можно прибавить только, что он худощавый и мускулистый. Очень красивый, безо всяких там. В руках у него полотенце и крем для загара. Я окидываю взглядом пляж и со страхом обнаруживаю, что единственный свободный шезлонг находится рядом со мной.

— Я не знал, что ты здесь, — неприветливо бормочет Стиви.

А я не знала, что обязана была предоставить ему график своих передвижений.

— Мы не можем загорать рядом, — говорю я.

— Да, это уж точно. — Стиви смотрит по сторонам и обнаруживает то, что я выяснила несколько секунд назад: свободных шезлонгов нет, кроме одного. — Но с другой стороны, а что в этом такого? — Он пожимает плечами.

Меня задевает, что он настолько безразличен к моему присутствию. У меня возникает четкое впечатление, что для него нет никакой разницы, буду ли я лежать на шезлонге бок о бок с ним или на другом материке — например, где-нибудь в Австралии. И что я могу сказать? «Извини, детка, тебе нельзя лечь рядом со мной, потому что ты почти голый и вызываешь у меня неприличные мысли, — и я не уверена, что смогу себя контролировать»? Нет. Ни при каких обстоятельствах. Единственное, что можно предпринять в такой ситуации, — сделать вид, что он безразличен мне совершенно так же, как и я ему.

— Ничего такого. Просто будет нехорошо, если Лаура или Филип увидят нас вместе. Все, что происходит между нами, должно оставаться нашей маленькой тайной. Ты согласен?

И как такая неудачная фраза могла возникнуть у меня в голове? И ведь она не просто появилась в виде безмолвной мысли, но еще взяла и сорвалась с языка! Это же стопроцентное заигрывание. Я нарушаю правила, которые сама установила, причем в той игре, которую сама затеяла. Я понимаю, что мне следует, не медля ни секунды, взять полотенце и убраться подальше отсюда — например, пойти поискать Филипа в игровом зале, — но моя спина будто приклеилась к шезлонгу. Я заливаюсь краской. На лице Стиви мелькает смущение, и он отводит взгляд. Затем он кладет полотенце на свободный шезлонг и садится. Я раскрываю книгу. Он открывает крем для загара. Не поворачивая головы, я краем глаза наблюдаю, как он наносит крем на бедра, руки, лицо и живот. Не могу сказать, что это для меня не волнующее зрелище.

Неожиданно для самой себя я выпаливаю:

— Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу, как ты пользуешься кремом для загара.

Плохо! Плохо! Плохо! Эта фраза тоже определенно не к месту. Во-первых, в ней слышится критика: Стиви Джонс, которого я знала и любила, был чересчур «мачо» для того, чтобы задумываться о таких немужских вопросах, как защита кожи от солнца. И во-вторых, в ней содержится напоминание о том, что все-таки было время, когда я знала — и любила — Стиви Джонса.

— Что ты имеешь в виду? Что я настолько непрошибаем, что на меня не могут подействовать предупреждения министерства здравоохранения насчет глобального потепления и рака кожи? — ехидно спрашивает Стиви.

— Нет, не это. Просто… Ну… Просто когда мы были детьми, то ни о чем таком не думали, правда? — Интересно, остались ли у нас с ним «безопасные» темы для разговора или нам так и суждено впредь пробираться через вербальный эквивалент населенного крокодилами болота. — Я имею в виду, в Кёркспи никого не волновало, безопасно ли для здоровья долгое нахождение на солнце. — Я улыбаюсь в надежде, что Стиви не уловит в моих словах сарказма или критики. Их там действительно нет — зато есть нервозность.

Он смотрит на меня долгим взглядом. Проходит неопределенное количество времени — то ли два часа, то ли тридцать секунд.

— Да, никто об этом не задумывался, — наконец говорит он. — Ты не намажешь мне спину? — Он протягивает мне крем, будто в его просьбе нет ничего странного.

Не найдя иной альтернативы, я принимаю крем. Какую причину я могу найти для отказа? Что у меня болит рука? Аллергия на крем для загара? Что я просто не способна дотронуться до спины моего мужа, не вспомнив при этом, что я всегда считала его самым красивым из всех мужчин? Ни одна из этих отговорок не кажется мне достаточно убедительной — в особенности, конечно, последняя.

Стиви переворачивается на живот. Я наклоняюсь над ним. И что мне делать? Чего я действительно хочу — это сесть на него верхом. Перешагнуть через шезлонг — так, чтобы ноги встали по обе стороны от него, а Стиви мог насладиться видом моих идеально ухоженных, покрытых алым лаком ногтей и гладких загорелых ног — и мягко опуститься промежностью на его ягодицы. Я хочу растирать крем по его упругой мускулистой спине и массировать ее до тех пор, пока у него не возникнет эрекция. В идеале я бы хотела снять верх купальника и лечь на него, распластывая грудь по его спине. И еще я бы хотела оказаться с ним наверху, в уединении отельного номера.

По-моему, я здорово перегрелась на солнце.

Я возвращаюсь в свой шезлонг и снова берусь за книгу. Стиви переворачивается на спину. Это одновременно хорошо, потому что так у него меньше шансов обгореть на солнце, и плохо, потому что он говорит:

— Ты держишь книгу вверх ногами.

— Ой! — восклицаю я, поспешно переворачивая ее как надо. — Она все равно не очень хорошая.

Стиви некоторое время молчит, затем улыбается:

— Все это так неловко, как по-твоему?

— Да. — Я с облегчением улыбаюсь. Хорошо хоть, что не одной мне вся эта ситуация против шерсти.

— Может, выпьем чего-нибудь? — предлагает он.

— Я стараюсь не пить алкоголь.

— Почему? Ты же на отдыхе.

— Потому что не хочу сделать что-нибудь такое, о чем потом буду жалеть, — отвечаю я. Стиви имеет такую особенность — разговаривая с ним, легко быть честным.

— А что такое ты можешь сделать, о чем потом будешь жалеть? — спрашивает Стиви.

Он улыбается тягучей сексуальной улыбкой. Если бы меня одарил такой улыбкой кто-нибудь другой, я бы непременно подумала, что он слегка заигрывает со мной. Но ведь это невозможно. Это абсолютно неприемлемо.

— А какие варианты неразумного поведения для тебя еще возможны? Хоть ты и в Вегасе, ты не можешь напиться и необдуманно выйти замуж, потому что ты уже замужем за обоими твоими спутниками. Но в принципе ты можешь всех удивить и сыграть лесбийскую свадьбу с Лаурой.

Я внимательно смотрю на Стиви, пытаясь понять, нет ли в его словах язвительности или насмешки. Но его глаза искрятся чистым, без примеси недобрых чувств, весельем. Он смеется над ситуацией, в которую мы попали, — а что еще нам остается? Если мы не будем смеяться, то скорее всего заплачем. Я выдавливаю из себя смешок — по звуку слегка истерический. Но и он приносит мне некоторое облегчение.

— Мне кажется, лесбийские браки запрещены даже здесь, в Неваде, — хихикая, говорю я.

— Ну, незаконность брака тебя никогда не останавливала, — говорит Стиви и громко смеется. Он подзывает проходящего официанта и заказывает бутылку белого вина. Я не возражаю — вся решимость не пить спиртного, бережно лелеемая с самого перелета, куда-то испарилась.

Мы со Стиви проводим вместе два великолепных часа. Мы нанимаем круглый надувной плотик, на котором достаточно места для нас обоих, и плаваем по бассейну кольцеобразной формы. Проплывая под «водопадом», мы каждый раз кричим и хватаемся друг за друга.

Мы устраиваем дурацкие состязания, вроде того, кто дольше пролежит на спине на поверхности воды (мне скоро это надоедает, поэтому Стиви становится признанным чемпионом). Стиви резвится, делает под водой стойки на руках и проплывает у меня между ног. Постороннему наблюдателю мы, наверное, кажемся безумно счастливой парой. Держу пари, люди думают, что у нас медовый месяц. И хотя я наслаждаюсь этим удивительным утром, я в то же время скорблю, потому что знаю, что оно не принадлежит мне. Я украла его. Эта мысль отрезвляет меня, и я уныло плыву к краю бассейна.

— Хочу обсохнуть, — говорю я и вылезаю на берег. Стиви делает то же самое, и я зачарованно наблюдаю, как по его плечам и ногам стекают искрящиеся водяные капли. Я бы тоже заискрилась, если бы могла вот так, словно вторая кожа, приникнуть к нему. У него широкая грудь, в которой сейчас гораздо меньше мальчишеского и больше мужского, — возможно, из-за того, что на ней гуще стали расти волосы. Но в этом отношении у него, слава богу, все в меру. Плечи у него широкие, с резко выделяющимися мышцами. Он стал сильнее, чем раньше.

— Ты ходишь в спортзал? — спрашиваю я, невольно делая ему комплимент.

— А ты как думаешь? — спрашивает Стиви. Он нахально улыбается и подмигивает.

Я отвожу взгляд.

В это утро я применяю ту же уловку, что и на свадьбе с Филом. Все знакомые говорили мне (и вполне справедливо), что этот важный для меня день пронесется мимо, словно скорый поезд, и я глазом моргнуть не успею, как все закончится. Амели посоветовала мне, во-первых, пить поменьше и, во-вторых, изо всех сил постараться запомнить две-три вещи, которые я хотела бы непременно сохранить в памяти и которые невозможно запечатлеть на пленке, — какой-нибудь особенный запах, вкус или прикосновение. Она сказала, что я должна сделать эти воспоминания своими и держать их в памяти, словно клад в земле, который при нужде можно выкопать и использовать в любой момент. Сейчас я вдыхаю исходящий от нагревшейся кожи запах солнечного света и крема для загара, впитываю игру солнечных лучей на водной поверхности. Я стараюсь задержать в себе все подобные впечатления. Я хотела бы сохранить в памяти каждый звук, запах и ощущение, потому что это время счастья взято мной на время. И мужчина, с которым мне так хорошо, тоже взят мной на время. Эта мысль, словно кувалда, выбивает из меня дух. Я заставляю себя обратиться к теме, которой мы избегали все утро.

— А где сейчас Лаура? — спрашиваю я.

Поза Стиви становится напряженной. Мы оба понимаем, что упоминание ее имени сейчас звучит как упрек.

— Когда я ушел, она разговаривала по телефону с Эдди, а до этого я записал ее в спа-салон. Сейчас у нее, наверное, очистка лица или массаж.

— Очень внимательно с твоей стороны. — Я вымучиваю улыбку.

Стиви пожимает плечами.

— Нелегко в одиночку воспитывать сына.

— Да, нелегко.

— А где Фил? — спрашивает он, чтобы уравнять счет.

— В игровом зале, сражается с «однорукими бандитами».

— А по-моему, он не в игровом зале. Вон он идет, вместе с Лаурой. Видишь?

Я смотрю в ту сторону, куда он указывает, и правда вижу Фила и Лауру. Они приближаются к нам, пробираясь между расставленными на пляже шезлонгами. Мы будто приманили их с помощью заклинания вуду. Лаура выглядит расслабленной после спа-салона, а Фил кричит, что выиграл 380 долларов. Жаль только, что я не очень рада их видеть.

32. ОБРАЩАЙСЯ СО МНОЙ ХОРОШО

Лаура

Я и не помню, когда в последний раз так хорошо проводила время. Утром я побывала в спа-салоне, за посещение которого заплатил мой замечательный мужчина, а днем нежилась у бассейна с вышеозначенным замечательным мужчиной и Филом. Белла ушла за покупками и присоединилась к нам только спустя несколько часов, но и после этого большую часть времени проспала в тени, отговорившись тем, что солнце — ее худший враг. Это, без сомнения, в высшей степени разумный подход, но не тот, которому я могла бы последовать, принимая во внимание острую нехватку солнца в моей жизни. Фил, Стиви и я просто наслаждались. Мы играли в карты — сегодня вечером мы планируем совершить набег на казино, так что нам не мешало попрактиковаться, — плескались в бассейне и пили разноцветные коктейли. Примерно в четыре часа дня Стиви с видимой неохотой покинул нас — ушел на фотосессию участников конкурса. Это скучное занятие, но вряд ли мы имеем право жаловаться — несколько обязательных для Стиви мероприятий кажутся достаточно справедливой платой за тот рай, в котором мы пребываем.

— Я собираюсь пройтись по магазинам, — говорю я, обращаясь к Белле. — Ты не хочешь пойти со мной?

Она скашивает глаза в мою сторону, затем нащупывает книгу, лежащую рядом с ее шезлонгом.

— Вообще-то хочу, — отвечает она и добавляет: — Но еще больше я хочу узнать, что произойдет дальше в моем романе. Я не могу его так бросить.

Я оставляю без комментариев тот факт, что она не читала книгу, когда я подошла. Вместо этого я спрашиваю:

— Так ты идешь? Я хочу удивить Стиви и купить для сегодняшнего вечера что-нибудь шикарное. Хочу выглядеть сногсшибательно, чтобы он смотрел только на меня.

Белла смотрит на меня долгим взглядом, затем спрашивает:

— А ты можешь себе это позволить?

Я чувствую, что краснею.

— Ну… нет, на самом деле не могу. Ну то есть на моем банковском счете не так много денег — но все же кое-что есть, а я так хочу выглядеть на все сто!

— Пойдем со мной. — Белла берет меня за руку и ведет к отелю.

— Оно удивительное! — шепотом восклицаю я.

Мы находимся в номере Беллы, и предметом моих восторгов является разложенное на постели платье-пион с розовым китайским рисунком от дизайнера Мэтью Уильямсона. Насколько я знаю, именно в таких платьях прошедшей весной выходили в свет Кейт Бекинсейл и Лаура Бэйли. Оно игривое, легкое и совершенное. Это, без сомнения, самое сексуальное платье из всех, что я когда-либо видела.

И хотя я рада за Беллу — какое это, должно быть, счастье — иметь в гардеробе такую вещь! — но одновременно у меня сжимается сердце. Ясно, что если сегодня вечером на ней будет это платье, то идти или нет по магазинам — вопрос не столько желания, сколько жизни и смерти. У меня нет ничего, что могло бы с ним хотя бы мирно соседствовать, не говоря уже о том, чтобы соперничать. Я украдкой смотрю на часы. Сейчас десять минут пятого, а в девять мы встречаемся со Стиви в баре. Хватит ли мне времени на то, чтобы найти что-нибудь настолько же замечательное? И существует ли на Земле — или, что более актуально, в магазинах Лас-Вегаса — что-либо сравнимое с этим? Обычно я не отличаюсь особой соревновательностью и не придаю одежде такого значения — за последние несколько лет я успела привыкнуть, что Белла всегда выглядит на миллион долларов, а я… ну, на гораздо меньшую сумму. Но сегодня я хочу блистать. Сегодня я хочу выделяться. Потому что сегодня я собираюсь признаться Стиви, какие именно чувства я испытываю по отношению к нему.

Знаю-знаю, приличным девушкам полагается дожидаться, пока мужчина сам сделает подобное заявление. Так элегантнее, изящнее и вообще в конечном итоге разумнее — никому не понравится, когда тебя вежливо, но решительно завернут назад. Но я не могу ждать. Я чуть не проболталась вчера вечером — и сказала бы, если бы нас не прервали Белла и Фил. Но наверное, даже хорошо, что мое признание перенеслось на сегодняшний вечер. Сегодня я была в спа-салоне и хорошо отдохнула у бассейна. Я куплю себе красивое платье. Я буду ухоженной, благоуханной и привлекательной. Вчера я тоже блестела и пахла, но не в том смысле, в каком нужно.

Мне действительно не терпится сказать ему, что с тех пор, как он появился в моей жизни, в ней все переменилось. Все унылое и мрачное исчезло из нее без следа. Все хорошее и приятное стало еще лучше и приятнее. Мне нравится, что он серьезно и внимательно выслушивает все, что я говорю, — даже если я несу какую-нибудь чепуху, вроде того, какие события, по моему мнению, будут происходить в следующих сериях «Улицы Коронации». И мне нравится, что у него есть собственное мнение на этот счет. Это очень ценное качество — болтая о чепухе, задавать вопросы, показывающие ум и интерес к предмету. Он полагает, что я обладаю этим качеством. Я полагаю, что он им обладает. Он забавный — очень, очень забавный. Его шутки всегда простые и добродушные, а не мерзкие и высокомерные, как у большинства лондонских жителей. Ко всему прочему, он очень умен и хорошо разбирается в огромном количестве самых разных предметов. Понятно, что такие темы, как музыка, национальный учебный план и что идет в кинотеатрах, ежедневно обсуждаются в учительской, но Стиви также может интересно говорить о новом законопроекте, который пытается протолкнуть правительство, о литературных новинках, о мотоциклах и об охотничьих ритуалах древних кочевых племен Африки. Возможно, здесь все дело в разносторонности шотландской образовательной системы, но на меня его эрудиция все равно производит огромное впечатление.

И есть еще причины, из другой области. Когда он смотрит на меня, его взгляд опаляет мне душу, высекает на сердце и разуме послание надежды. К тому же он так хорош в постели, что не влюбиться в него просто невозможно. Люди приезжают в Вегас ради игры и азарта. Ради риска.

Я ставлю на червового короля, Короля Сердец. И еще мне кажется, если я ему не признаюсь, то просто лопну.

— Ты сегодня наденешь это платье? — спрашиваю я, присаживаясь на постель. Я еще липкая от пота и масла для загара, поэтому стараюсь не коснуться его. Рядом с платьем Белла расположила прекрасно подобранные аксессуары: пару лодочек, сумочку с блестками и серьги. Все это похоже на фотографию из журнала мод.

— Оно мне немного длинновато. Розовый твой любимый цвет, не так ли? — Говоря так, Белла улыбается своей ослепительной улыбкой.

— Ты что, шутишь?! — До меня наконец доходит, что она предлагает его мне.

— Нет, я не шучу. Я купила его тебе — ну, или скорее это Филип купил. Его деньги, мой выбор. Мы хотели поблагодарить тебя за то, что ты вытащила нас в такую замечательную поездку. Думаешь, зачем я днем столько времени потратила на магазины? Я искала это платье. Видишь, это твой размер, и туфли тоже.

Я беру в руки изящные туфли на ремешках и внимательно их разглядываю. Красивые — сверкающая смесь атласа и стразов — и абсолютно в моем вкусе. Себе Белла выбрала бы каблуки повыше. Это показывает, с каким вниманием она их выбирала.

— Господи боже мой! — взвизгиваю я. — Когда я в этом выйду, все просто попадают!

Белла смеется, а потом, поддразнивая меня, говорит:

— Мне нравятся твои неожиданные приступы скромности. Это так освежает.

А затем мы обнимаемся. Мы часто обнимаемся — при встрече и прощании, и когда Эдди скажет что-нибудь очень уж милое, и когда одной из нас просто хочется обняться. Но в последнее время мы обнимаемся гораздо реже, чем раньше, — я осознаю это в тот момент, когда Белла крепко вцепляется в меня. Я первая сделала движение навстречу ей, но теперь она меня не отпускает. Медленно и осторожно я отстраняюсь от нее. Опустив взгляд, я смотрю на стоящую передо мной женщину. Не знаю, может быть, здесь дело в нашей с ней разнице в росте, но она кажется мне хрупкой, словно стеклянная статуэтка: одно неуклюжее движение, и она разлетится на осколки.

— Эй, Белла, с тобой все нормально?

Она выглядит так, будто сейчас расплачется.

— Я рада, что вещи тебе понравились. Я боялась, что ты решишь, что я перегнула палку и выбрала слишком вызывающее платье.

— Детка, с твоим безупречным вкусом ты можешь перегибать палку сколько угодно, — шучу я. Я по-прежнему сижу на постели. Я ловлю себя на том, что руки сами собой тянутся к платью. Не могу поверить, что оно мое. Хочется немедленно его примерить, но сначала мне нужно принять душ.

— А знаешь, я помню, — говорит Белла. — Я помню, каково это, когда хочешь купить дорогую вещь, но не можешь ее себе позволить.

— Да ну, Белла, конечно ты помнишь, — улыбаюсь я. — Мы с тобой не один час провели, делая воображаемые покупки.

Мы с Беллой любили играть в игру, во время которой мы сидели и перелистывали какой-нибудь журнал — не важно какой, это мог быть «Вог» или даже каталог сети магазинов «Аргос». Смысл игры заключался в том, что на каждой журнальной странице мы выбирали один предмет в качестве воображаемой покупки. Сколько бы предметов ни привлекло твое внимание на каждой конкретной странице, «купить» можно было только одну вещь, и в то же время ты не мог «уйти без покупки», даже если на странице была представлена только новая линия комодов.

— Нет, я имею в виду — еще раньше. У нас с тобой не было лишних денег, но мы не были по-настоящему бедными. Нам было на что покупать еду и чем платить за квартиру. А я говорю о настоящей бедности. Когда я была маленькой, после смерти мамы отец перестал выходить в море. Если он не ловил рыбу, у нас не было денег. Вообще не было, Лаура, а не так, как у нас. — Белла поворачивается и смотрит мне прямо в глаза. — Нам не на что было покупать одежду, даже трусы и носки.

— И как же вы жили?

— У нас были хорошие соседи. Они отдавали нам одежду и другие вещи, и так мы смогли продержаться до того времени, пока мальчики не стали достаточно взрослыми, чтобы самим выходить в море. Я просто… — Она не в силах закончить предложение. — Это было очень печально. В жизни не всегда все именно так, как кажется. Не все так просто. Вот что я хотела сказать.

Я не знаю, почему Белла решила рассказать мне об этом именно сейчас, особенно после нескольких лет, когда вообще никто не слышал, чтобы она распространялась о фактах своей биографии, но я понимаю, что сказанное ею — важно. И еще я понимаю, что больше она не собирается ничего рассказывать, потому что она говорит:

— Ну, иди примерь свой новый наряд. А я приму душ.

33. УПРЯМАЯ ЖЕНЩИНА

Белла

— Привет, Амели! Это я.

— Э-э-х-м-м? — В возгласе Амели трудно различить осмысленную коммуникативную единицу.

Я смотрю на часы.

— О, черт, извини, пожалуйста. Совсем забыла о разнице во времени. В Лондоне сейчас наверное… сколько?

— Час ночи, — ватным ото сна голосом говорит она.

— Прости. Я позвоню в другое время.

— Не смей вешать трубку! Я хочу услышать последние известия. Подожди, я пойду выпью воды. — Через минуту она возвращается к аппарату, уже не такая сонная. — Ну что? Все раскрылось и был большой скандал?

— Нет. — Я с трудом сдерживаю раздражение. Мне было бы больше по душе, если бы Амели не выказывала такую непоколебимую уверенность в том, что все закончится взрывом. Что ей, трудно, что ли, хоть раз сдержаться и не отпускать подобных фразочек? Ведь есть же шанс, что ситуация разрешится безболезненно.

— Ну и чем вы там занимаетесь?

— Я все утро провела у бассейна.

— Одна? — с недоверием спрашивает Амели. Откуда она все знает?

— Со Стиви.

— Замечательно, — бормочет она, не скрывая сарказма.

— А днем я ходила покупать подарок Лауре.

— Хотела таким образом заглушить чувство вины?

— Нет, отблагодарить за поездку, — раздраженно отвечаю я.

— Значит, вы там неплохо проводите время?

— Вроде бы да. — Я замолкаю.

С чего начать? Я в растерянности. Как ни ищу, не могу отыскать определенности и ясности ни в голове, ни в сердце. Мне нужно с кем-то поговорить, но по понятным причинам я не могу обсуждать мучающий меня вопрос с моими всегдашними наперсниками — Филом и Лаурой. Я не надеюсь, что найду в лице Амели сочувствующую слушательницу, но что еще прикажете делать? В отчаянии я выпаливаю то, что тяжелым камнем лежит у меня на сердце:

— А что, если я вышла замуж не за того мужчину?

— Которого из них ты имеешь в виду? Ты ведь замужем за обоими, — не без оснований уточняет Амели.

— Я испытываю чувства к Стиви, — признаюсь я.

— Какие именно?

Я не могу рассказать Амели о том, что, как ни стараюсь, не могу удержаться от взглядов, направленных на мускулистые руки, плечи или грудь Стиви, или признаться, что меня возбуждает его плоский живот, а узкая волосяная дорожка, ведущая к содержимому его плавок, является для меня едва ли не большим соблазном, чем Дорога, вымощенная желтым кирпичом, — для Дороти Гейл. Вся проблема в том, что он сексуально привлекателен. Не грубо по-плейбойски — ну… да, грубо по-плейбойски тоже, — но он привлекателен также и в не столь явном, более глубоком и деликатном смысле. Он всегда такой был. Я ерзаю на стуле и стараюсь сосредоточиться на тех чувствах, о которых я могу рассказать Амели.

— С ним легко разговаривать. В конце концов, мы знаем друг друга целую вечность.

— Ты не общалась с ним восемь лет. Ты его не знаешь. Близость, которая никогда не кончается, — не более чем иллюзия. Если подходить к вопросу строго, то ни ты, ни я не можем сказать, что знаем кого-нибудь целую вечность, потому что вечность — это невообразимо долго.

— Я все время думаю о нем, — шепотом говорю я.

— В каком смысле? — серьезно спрашивает она.

— В таком смысле — так, как женщины обычно думают о мужчинах, — уклоняюсь я от прямого ответа. — Когда я рядом с ним, я чувствую себя совершенно по-особенному. Разве это не показатель?

— Показатель? Может быть, и показатель — но неизвестно, что он показывает, — говорит Амели. — Белла, я не могу ответить на этот вопрос. Мне эта ситуация так же в новинку, как и тебе. Я не знаю, что ты, предположительно, должна чувствовать.

Но я примерно представляю, чего я не должна чувствовать, — сексуального желания и тоски по Стиви — и, однако, чувствую их.

— Я не хочу думать о Стиви. И стараюсь о нем не думать. Я ничего не пью. По крайней мере, когда я с Филом.

— Мне кажется, разумнее было бы не пить, когда ты со Стиви.

— Может быть, — не прекословлю я. — У меня в голове все перепуталось. С тех пор как мы здесь, я уже пять раз передумала.

— И к какому выводу пришла? Или вернулась к тому, с чего все началось?

— Я не знаю. Голова кругом идет. Сегодня утром, когда мы были вдвоем у бассейна, я поймала себя на том, что использую тот трюк, которому ты научила меня перед свадьбой.

— И что ты запомнила?

— Запах солнечного света и крема для загара на нагретой коже и игру солнечных лучей на поверхности воды.

— Я имела в виду: что ты запомнила на свадьбе с Филом, — холодно уточняет Амели.

— Ой! — Я в замешательстве. — Ну, лилии, наверное, и еще как Фил набросил мне на плечи пиджак, когда мы садились в машину после приема.

— Вот об этом тебе и следовало бы думать, — сурово говорит Амели.

Я задаю единственный вопрос, на который в самом деле хочу получить ответ:

— Амели, как ты думаешь, можно ли любить двух мужчин одновременно?

— Нет, — прямо отвечает она.

— Но ведь такое бывает! — настаиваю я. — Помнишь песню «Я люблю двоих»? — Я начинаю по памяти цитировать текст песни — он о том, как женщина разрывается между двумя возлюбленными, будучи не в силах выбрать одного из них.

Амели нетерпеливо перебивает меня:

— Ты спросила, как я думаю, можно ли любить двух мужчин одновременно, — а я думаю, что нельзя. Истинная любовь не оставляет в душе места для еще одного человека. По отношению к этому второму человеку можно, наверное, испытывать любопытство, симпатию, страсть, в конце концов…

Я понимаю ее мысль, но она мне не очень нравится. Я пытаюсь воззвать к ее состраданию:

— Но все же такого человека стоит пожалеть, как ты думаешь? Если бы, скажем, ты вдруг поняла, что любишь двух мужчин одновременно… и ты при этом замужем за ними обоими, тебе было бы очень тяжело, верно?

— Белла! В твоей ситуации я вижу только, как ужасно оказаться на месте Лауры или Филипа. Ты не любишь Стиви. И я не верю, что вы хорошо подходите друг другу. Когда стремишься к близости, очень легко впасть в сентиментальность.

— Но он очень, очень красивый! — выпаливаю я.

— С красивыми и знающими себе цену мужчинами труднее достичь настоящей душевной близости. Не смешивай любовь и похоть. Не рискуй ради банального секса отношениями с Филипом.

— Но если это только сексуальное влечение, то, может, мне стоит с ним переспать и на этом закончить дело? Это ведь должно помочь мне подавить чувства к нему. — В виде шутки я высказываю Амели свою самую тайную фантазию.

Но Амели на мякине не проведешь.

— Не шути с нарушением супружеской верности, Белла.

— Это не будет нарушением супружеской верности. Я замужем за ними обоими.

— Белла, только подумай о том, что ты только что сказала. Во имя всего святого, только подумай!

— Да-да, — бормочу я. Я и саму себя в этом не могу убедить, а Амели и подавно. — Я сейчас должна идти. Пока.

Я вешаю трубку в тот момент, когда Филип входит в комнату.

34. ШУМ, ГАМ И ГВАЛТ

Лаура

Я вхожу в бар отеля ровно в 8:45, но Белла и Фил уже там и ждут меня. Фил приветствует меня двухнотным «волчьим» свистом, а Белла хлопает в ладоши.

— Изумительно выглядишь, — говорит Фил.

— Подошло идеально. Разве я не умница? — улыбаясь, говорит Белла. — Ты просто сногсшибательна.

И они правы. Платье действительно великолепное. Оно шуршит, тянется и облегает именно там, где нужно. Я ощущаю себя очень сексуальной и женственной. У платья открытая спина, а моя собственная спина всегда была для меня поводом для гордости (за всю жизнь я слышала по этому поводу множество шуток: ты опять повернулась ко мне спиной, но я этому рад и т. д., и т. п., ха-ха-ха). Белла одета в черное коктейльное платье, классическое и скромное. У меня появляется чувство, что она намеренно уходит в тень, чтобы дать мне шанс воссиять. Я тронута столь всеобъемлющим проявлением щедрости.

Стиви, как и обещал, возвращается с фотосессии ровно в девять часов. Сразу становится понятно, что желаемый эффект мною достигнут:

— Ух ты! Ничего себе! От такой красоты можно ослепнуть.

— Благодарю вас, сэр. — Стараясь создать образ холодной, собранной и уверенной в себе женщины, я играю с сережкой.

Стиви подхватывает меня, целует в щеку и шепчет:

— Детка, это просто удар в челюсть. Я нокаутирован.

Я улыбаюсь:

— Ты и сам неплохо выглядишь.

На Стиви все еще костюм Элвиса. Для фотосессии всем участникам выдали одинаковые костюмы, но, как я понимаю, индивидуальность они смогут проявить на самом конкурсе. Чтобы нас позабавить, после съемки Стиви не стал переодеваться в обычную одежду.

— Шикарный костюмчик, но парень, на котором этот костюмчик надет, — еще шикарнее, — смеюсь я. Я не могу удержаться и повисаю у Стиви на шее. К черту образ холодной, собранной, уверенной в себе женщины!

— Ты не будешь переодеваться? — спрашивает Белла.

— И не надо, — смеясь, говорит Филип. — Если ты останешься в этом наряде, нас весь вечер будут поить бесплатно.

— Но тогда мне придется петь, чтобы заработать ужин, — говорит Стиви. — Это может стать утомительным, когда мы, скажем, очутимся в третьем за вечер баре, и вышибала будет настаивать, чтобы я исполнил «Тюремный рок», а бармен — чтобы я спел «Гончего пса».

Как бы в подтверждение его слов нас бесцеремонно прерывают:

— Ой! Боже мой! Настоящий Элвис!

Естественно, это неправда. Для всех очевидно, что Стиви не настоящий Элвис, — настоящий Элвис умер, — но даже если, как утверждают некоторые теории, на минуту предположить, что он жив и в обличье толстого старика обитает где-нибудь на уединенном острове, то все равно ясно, что Стиви — не он. Стиви весит всего сто семьдесят фунтов, и на его теле не заметно никаких следов трупного окоченения.

— Можно с вами сфотографироваться?

Нас окружает стадо маленьких худых блондинок. Они вручают Белле фотоаппарат и, словно спешащие на кормежку утки, бегут к Стиви. Я будто невидимая, несмотря на дизайнерское платье. По их сложению, улыбочкам и смешкам становится понятно, что эти женщины — стреляные воробышки. Их жесткие тела выбивались из сил на беговой дорожке и испытали на себе бесчисленные часы занятий аэробикой. Общее чистое время, проведенное ими в спортзалах, наверное, исчисляется десятилетиями. Я чуть-чуть успокаиваюсь, увидев, что они не так молоды, как мне показалось с первого взгляда. Их истинный возраст скрыт за искусно наложенным макияжем, длинными ухоженными ногтями и обесцвеченными волосами. Издали им можно было дать около тридцати, а оказавшись на более близком расстоянии — смело накинуть еще по крайней мере лет десять.

Они прихорашиваются, гримасничают, принимают различные позы. Они целуют Стиви в щеку, замирают, когда должен щелкнуть фотоаппарат, позволяют себе фамильярности: одна щиплет Стиви за задницу, вторая за ширинку. Пока не пострадал его пах, Стиви, похоже, не имел ничего против такого обращения, но потом он вежливо, но решительно гонит женщин восвояси.

Я весело смеюсь над происшествием, надеясь этим скрыть тот факт, что я с радостью растоптала бы им лица своими шпильками.

Стиви решает чего-нибудь выпить, не поднимаясь в номер и не переодеваясь, но скоро становится ясно, что в этом случае покой нам только снился. Все в баре ведут себя так, будто он крестный отец их ребенка. Кто-то покупает ему выпивку и просит что-нибудь спеть. Кто-то оттесняет нас — его девушку и друзей — в сторону и требует фотографии. Одна пара знает о финале Европейского конкурса двойников Элвиса.

— Правда? — спрашивает Стиви. Он весь лучится от гордости, хотя и старается казаться невозмутимым. — Э… а как вы о нем узнали? Из рекламы или газетной статьи? Как я понимаю, это мероприятие широко рекламируется в местной прессе и на радио. Не подумайте, что я хвалю свое болото, но мне кажется, организаторы проделали большую работу для того, чтобы конкурс приобрел должный масштаб и значительность.

— По правде говоря, мы здесь с итальянским королем, — говорит парень.

— Он мой брат, — улыбаясь, говорит девушка. — Мы приехали поболеть за него.

— А! Тогда понятно, — говорит Стиви, кивая головой. Он осматривается по сторонам: — А он сейчас здесь? Я, кажется, знаю, о ком вы говорите. Познакомился с ним на фотосессии.

— Нет, его здесь нет. Он в номере — отдыхает. Завтра генеральная репетиция со зрителями. Он не хочет мучиться похмельем.

Интересно, не прозвучало ли это для Стиви как упрек.

— Ну, пожелайте ему от меня удачи.

— Он не нуждается в удаче. Он и без нее победит, — улыбается преданная сестра итальянского Элвиса.

Я едва удерживаюсь от того, чтобы не вызвать ее на дуэль на рассвете, — Стиви и так ожидает сражение — послезавтра, на конкурсе. Так что я просто говорю, что нам надо идти — мы хотим как можно скорее попасть в казино.

Мы долго не можем решить, в какое казино пойти, — выбор столь широк, что это даже раздражает. В конце концов мы останавливаемся на «Бэллис»: оно находится не так далеко, и Фил хочет посмотреть на танцовщиц. Стиви, кажется, в танцовщицах не слишком заинтересован, но я думаю, он не останется в обиде: его наверняка ожидает активное проявление внимания со стороны поклонниц Элвиса. На улице замечательный мягкий вечер, и мы решаем дойти до казино пешком, а не брать такси.

Преодоление укреплений, окружающих «Бэллис», — это отдельная история. Мы долго едем по длиннющему эскалатору, а справа и слева от нас каскадами сбегает вниз вода, играют светом пилоны, молчаливо возвышаются гигантские пальмы. Меня это даже начинает утомлять. Ничего себе, как быстро я привыкла к таким грандиозным, на грани абсурда архитектурным решениям. В тот момент, когда мы подъезжаем к входу, начинается водно-звуковое шоу с участием огромного количества фонтанов и нагнетающей волны машины. Вне всякого сомнения, грандиозный спектакль, но боюсь, после некоторого количества просмотров он начнет казаться чересчур однообразным и даже назойливым.

Перед нами возникает огромная по протяженности мешанина огней, надписей, игровых автоматов, столов для игры в кости, рулетку и разные виды покера. Все вокруг отливает красно-розовым цветом: играющие люди, бутылки и стаканы, стены, крупье и игровые автоматы. Перед нашими глазами разворачивается шумный, яркий, захватывающий спектакль.

— Ну, куда угодно, но только не в зал для баккара, — говорит Фил. — Я читал о нем в путеводителе. Там собираются игроки, готовые поставить на кон сотни и тысячи долларов. На принятом в мире азартных игр жаргоне их называют «кашалотами».

Все мы соглашаемся с тем, что рисковать такими суммами — неслыханное дело. Белла кажется бледной от обилия новых впечатлений — она не любит азартные игры и ни разу в жизни не купила даже лотерейного билета.

— Это какое-то безумие! — восклицает она. — Здесь, кроме заведения, никто не выигрывает. Азартные игры — спорт неудачников, в самом обидном смысле этого слова.

— Не самое разумное отношение к данному времяпрепровождению, дорогая, — считает нужным заметить Фил, — по крайней мере, здесь, в самом центре одного из крупнейших казино Лас-Вегаса.

— Ничего не могу с собой поделать, — говорит Белла. — Ненавижу такие места.

Я жалею Беллу и думаю о том, что она не получит особенного удовольствия от сидения за столом, покрытым зеленым сукном, но некоторое время спустя мы дружно убеждаем ее в том, что от партии в блек-джек, или, как некоторые еще называют эту игру, двадцать одно, никто и никогда еще не умирал. Она выиграла первые несколько ставок, и в ней таки проснулся азарт. Ей понравилось играть против крупье, особенно пока у нее была возможность не поднимать ставку выше пяти долларов. Я хочу попробовать сыграть в покер, но Стиви, поддразнивая меня, говорит, что эта игра не для меня.

— Почему же? — спрашиваю я.

— Ну, она требует строжайшего контроля над всеми составляющими языка тела: жестами, непроизвольными мелкими движениями вроде почесывания или цоканья языком, изменениями выражения лица, взглядом. А твое лицо — как открытая книга.

— Я умею обманывать, когда мне это нужно, — не соглашаюсь я.

— Нет, не умеешь. — Стиви улыбается и тянется ко мне за поцелуем. — Даже ребенок может понять, о чем ты думаешь в каждый момент времени.

Все мы сначала немного выигрываем, потом проигрываем почти все, что выиграли (все, включая меня) и еще немного (все, кроме меня), и встаем из-за стола. Стиви мудро замечает, что проигранные нами деньги можно считать платой за этот специфический вид развлечения, вроде платы за вход в парк аттракционов. После этого я с легким сердцем опускаю последний выигранный доллар в пасть «однорукого бандита». Несколько минут назад у меня было плюс семнадцать долларов, а теперь по нулям. Но мне понравился процесс.

Двойники Элвиса в Вегасе повсюду. Только вчера я видела Элвиса, идущего по улице в компании двух танцовщиц, и еще одного у входа в церковь (было непонятно, то ли он служка, то ли священник); третий Элвис мыл машины на автомобильной стоянке возле вертолетной посадочной площадки. Поэтому я удивлена, сколько внимания сегодня привлекает к себе Стиви. За столом для игры в кости нам дарят три бесплатных броска — жаль, что ни один из них не был выигрышным. Нам покупают бесплатную выпивку. Поток поклонниц и поклонников не иссякает ни на минуту. В основном такая суматоха только добавляет вечеру прелести, если не принимать во внимание осаждающих Стиви блондинок.

— Как, наверное, здорово быть мужчиной, — говорю я Филу в баре, когда он передает мне большой мартини.

— Почему это? — спрашивает он.

— Ну, в мире гораздо больше привлекательных женщин, чем мужчин, — ворчливо заявляю я.

— У тебя что, проявились лесбийские наклонности? — шутливо спрашивает Фил. Он изображает во взгляде надежду. Сейчас он скажет, что может дать мне на время свою видеокамеру.

— Если бы! — горько вздыхаю я. Полагаю, он понимает, что я просто не уверена в себе. Как ужасно ощущать неуверенность, когда на тебе такое великолепное платье. Хоть бы Белла сказала что-нибудь ободряющее. Но она смотрит, как Стиви фотографируется в обнимку с двумя блондинками, и ее взгляд выражает беспокойство. Филип прослеживает за ним.

— А, понимаю. Лаура, брось волноваться. Женщины, обступившие Стиви, — профессиональные блондинки. Они не представляют никакой опасности.

— Профессиональные блондинки? — переспрашиваю я. — Ты думаешь, они проститутки? — Я испытываю сильный ужас и легкое любопытство.

— Нет, — улыбается он, — не до такой степени… Ты не можешь распознать этот тип женщин, потому что в Великобритании они почти исчезли. Ну, или, по крайней мере, они не водятся в Шепардс-Буш и поблизости от твоей работы и детского сада Эдди. Подобные женщины посвящают всю свою жизнь ублажению мужчин. Ну или, скорее, богатых и знаменитых мужчин.

— И это должно меня успокоить? — спрашиваю я, в три секунды проглатывая один мартини и заказывая следующий. — Разве Стиви это не должно нравиться? Ну, то есть мне кажется, что мужчины не могут не смотреть с благосклонностью на женщину, которая посвятила жизнь их ублажению.

— По правде говоря, на свете не бывает мужчины, кто, имев в прошлом отношения с женщиной такого типа, не скучал бы по ней. Он может не признаваться из ложной стеснительности или страха перед собственной женой… — Он подмигивает Белле, которая внимательно его слушает. — Должен добавить, что у профессиональной блондинки не обязательно должны быть светлые волосы. Она может начать как брюнетка или рыжая, но шансы на то, что в процессе профессиональной деятельности она в какой-то момент изменит данный ей от природы цвет волос и станет блондинкой, весьма высоки.

— Ну, тогда ты говоришь о тупых блондинках — а эти девушки не кажутся мне тупыми, — говорю я.

— Профессиональная блондинка отнюдь не тупая. Напротив, ей хватает хитрости, дальновидности и ума на то, чтобы скрывать свои интеллектуальные способности от богатых мужчин, которые состоят в круге ее общения и на которых она имеет свои виды. Профессиональная блондинка отлично знает, что в глубине души мы, мужчины, остаемся неуверенными в себе мальчишками.

Я жду, что Белла пихнет Филипа в бок и скажет, чтобы он закруглялся, но она не делает ничего подобного. Сегодня она проявляет гораздо больше терпения, чем обычно, когда Фил начинает излагать свои наблюдения и рассуждения, касающиеся каких-либо аспектов функционирования современного общества. Возможно, ей по-настоящему интересна поднятая тема. Надеюсь, она не приняла теорию Фила за истину в последней инстанции, потому что я глубоко уважаю ее мнение, когда дело касается ведения вечных мирных переговоров в войне сильного и слабого пола, которой, кстати, еще очень далеко до завершения.

— Такая женщина никогда не работает — хорошо выглядеть, вот ее профессия. У нее сухощавое, сильное, жесткое тело, а грудь куплена на Харлей-стрит. Она не мыслит существования без личного тренера, стилиста-парикмахера и визажиста, инструкторов по йоге и пилатесу, платиновой «Визы», домработницы и специалиста по имиджу. Но даже если мужчина не глуп и все это понимает, его, как правило, это устраивает. Его женщина выглядит хорошо, и это стоит вложенных денег. Чаще всего он относится к таким отношениям как к капиталовложению на взаимовыгодных условиях.

— Фил, ты же не считаешь меня профессиональной блондинкой? — спрашивает Белла, не в силах более скрывать свой ужас.

Фил целует свою жену в губы.

— Нет, любовь моя. Конечно нет.

— Но я не работаю, у меня есть личный тренер и я посещаю занятия йогой. Но я не такая, как они, Фил.

Я очень рада, что Белла весь день ничего не пила, потому что в ином случае она не вела бы себя настолько спокойно. В худшем случае в Фила сейчас бы летел бокал с вином, в лучшем — раздраженные и злые слова.

— Любовь моя, Лаура ничего не знает о таких женщинах не в последнюю очередь потому, что вы с ней — совсем другие. Вы — новый тип спутниц жизни. Вы стараетесь угодить в первую очередь себе, но тем самым угождаете и своим мужчинам. Этот новый тип представлен более независимыми и активными девушками. Подобно профессиональным блондинкам, они излишне часто посещают парикмахерскую, но в отличие от них имеют более высокий процент подкожного жира и более мягкую грудь. Им нравится безукоризненно выглядеть, но в погоне за красотой они ориентируются в основном на себя и своих подруг. Мнение их мужчин для них менее важно. В целом я предпочитаю именно такой тип женщины: она более интересна как оппонент в горячем споре и вряд ли расплачется, если я не куплю ей новую дамскую сумочку за шесть штук, расхваленную «Вогом».

Тщательно сохраняя равновесие на высоком барном табурете, Филип наклоняется к Белле и снова целует ее — в этот раз долгим, интимным поцелуем. Я сразу ощущаю себя выкинутой из компании, и это мне не нравится.

Я слышу, как он тихо говорит ей на ухо:

— Белла, я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, — и иногда даже лучше, чем ты сама. — Затем он поворачивается ко мне и говорит: — Лаура, я уверен, что Стиви профессиональные блондинки тоже не увлекают. В отличие от тебя. Ну что, пойдем спасем его от этих светловолосых гарпий, а потом съедим что-нибудь?

35. ВСЕГДА В МЫСЛЯХ

Белла

Вдруг я понимаю, что уже два часа ночи. Время просеялось, будто сквозь дырявое сито. Большую часть вечера мы провели в крайне утомительных передвижениях от ресторана к ресторану. Фил и Стиви разработали какой-то странный план, согласно которому мы должны были поесть в трех разных заведениях. Этот план обязан своим возникновением частично одержимости Фила рекомендованными в путеводителях ресторанами, частично попытке избавиться от поклонниц Стиви. В путеводителе Фила указано, на каких блюдах специализируется каждый ресторан, и он решил, что было бы неплохо попробовать три фирменных блюда за один вечер — соответственно, в трех разных ресторанах. Его основным аргументом в пользу этой затеи было, что так как мы здесь ненадолго, то должны за короткий срок постараться впитать в себя как можно больше впечатлений. В принципе довод показался мне разумным. Я согласилась, подумав, что такое времяпрепровождение снизит вероятность того, что разговор перестанет клеиться или коснется нежелательных тем, — и первое, и второе вызывает во мне одинаково сильный ужас. А так большая часть вечера заполнена комментариями по поводу декора только что покинутого заведения, расстояния до следующего и расспросами, как добраться до той или иной точки города. Все это довольно безопасно.

Холодную закуску мы пробовали в ресторане под названием «Дельмонико-стейкхаус», знаменитом, согласно путеводителю, своим салатом из скальных креветок с пармезаном, который подается с жареным картофелем, нарезанным тонкими ломтиками и приправленным трюфельным маслом. Выглядело это все просто великолепно — я смогла съесть немного. Затем мы двинулись в «Нобу», располагающийся в «Хард-Рок-отеле», — есть суши. У них можно было заказать мою любимую угольную рыбу, маринованную в белом мисо, но мне, к сожалению, не хотелось есть. Да и вообще оказалось, что зря мы выбрали японский ресторан — выяснилось, что нелюбовь Стиви к устрицам распространяется и на все блюда из рыбы, кроме трески в кляре. Забавно, что за восемь лет его вкусы практически не изменились. Я, например, люблю суши. А Лаура сказала, что ей никогда не удается насытиться трапезой, состоящей из суши. Ее упоминание неутоленного голода, вне всякого сомнения, носило вполне невинный характер, но в моем восприятии отнюдь не было невинным. Я сразу начала представлять, какие ее желания утоляет Стиви, и меня накрыло тяжелой волной ревности и боли.

Мы завершили наш гастрономический тур в «Эм-Джи-Эм Гранд-отеле» — шелковистым слоеным пудингом, — но даже он меня не соблазнил. Фил и Лаура, которые с завидным постоянством пили весь вечер, разделили мою порцию между собой. В «Эм-Джи-Эм Гранд-отеле» есть на что посмотреть — от живых львов в фойе до танцовщиц на сцене (часто даже более свирепых, чем вышеуказанные львы), — но в час ночи мы решаем, что пора сворачивать бивак и возвращаться в отель. Причины для этого решения у всех нас разные.

У Стиви завтра вечером генеральная репетиция со зрителями, и им овладело раскаяние по поводу того, что он не проявил такую же сознательность, как итальянский конкурсант. Фил хотел вернуться в номер потому, что слегка перебрал, устал и надеялся, что сегодня ему снова повезет. Он же не знает, почему я занялась с ним любовью вчера вечером, и неожиданность нашего соития, нарушившего применявшиеся последние несколько недель вероятностные схемы нашей половой жизни, заставляет его допускать возможность, что сегодня все повторится. Он определенно человек, для которого стакан наполовину полон.

Мысли Лауры, очевидно, текли похожими маршрутами. Она не спускала со Стиви влюбленного взгляда. Не знаю, что мне более тягостно: думать о сексе с Филом или думать о сексе Лауры со Стиви. Оба эти акта по идее следуют естественному порядку вещей и вообще не должны меня беспокоить. Но я ничего не могу с собой поделать. Стыдно признаться, но мысль о том, как Стиви имеет своих поклонниц, причиняет мне легкую боль, а мысль о том, как Стиви имеет Лауру, расплющивает меня, будто паровым катком.

Секс для меня становится все более трудной и неприятной темой, без всякого преувеличения. С Филом он у меня почти отсутствует, я снова и снова ловлю себя на мысли, что думаю о Стиви, — а поймав, ощущаю себя несчастной коровой, нарушающей супружескую верность. Это не прибавляет мне хорошего настроения. И ясно, что со Стиви секса у меня тоже нет, потому что… почему? Потому что он с Лаурой, потому что я с Филом или потому что просто еще не представилась возможность? Когда я прихожу к выводу, что последнее является настоящей причиной, я начинаю себя ненавидеть.

Для меня секс всегда был неразрывно связан с любовью: любовь — рука, секс — перчатка. Естественно, в свое время у было два-три не сдобренных любовью перепиха, но их можно приписать моему вселенскому оптимизму, упорно не замечавшему очевидных фактов. У меня такое правило: я не ложусь в постель с мужчиной, в которого не влюблена, — ну, или в отношении которого не чувствую приближающееся чувство любви, или, по крайней мере, не надеюсь, что оно заявит о себе прежде, чем мы завершим ужин. Очень важно придерживаться подобного принципа, если работаешь официанткой в барах и закусочных, потому что в ином случае появляется соблазн приводить домой какого-нибудь красавчика каждый раз, когда тебе одиноко. Я никогда не занималась сексом просто потому, что мне хотелось им заняться. Для меня это не похоже на голод, жажду или усталость — это не естественная потребность, нуждающаяся в периодическом удовлетворении.

Значит, скорее всего я опять влюбляюсь в Стиви. Разве есть другое объяснение? Кроме него и секса, я ни о чем другом и не думаю. Кроме секса с ним. Как это было и как это может быть. Вчера ночью у меня был удивительный и довольно непристойный сон о том, как мы делаем это опершись на стену. В начале сна это была стена нашего школьного спортзала. Секс был поспешный, лихорадочный и невозможно сладкий. Он целовал меня крепко и томительно, будто забирал всю. Его рот прижимался к моим губам с такой силой, что было даже больно. Он смотрел мне прямо в глаза, не теряя меня ни на секунду. Это было потрясающе. Я чувствовала, что без этого невозможно жить. Но затем стена спортивного зала превратилась в стену нашего отеля — как внизу, в фойе — и какой-то частью спящего сознания я поняла, что мой эротический сон — не просто прогулка по заросшей аллее памяти, одной из тех, куда лучше не сворачивать, — я мечтала о том, чтобы сделать это с ним сейчас. Я проснулась вся в поту и с сильно бьющимся сердцем. Филип тоже проснулся и обеспокоенно спросил, что случилось, добавив, что у меня испуганный вид.

Я всегда серьезно относилась ко всему, что связано с подсознанием.

Весь вечер я старалась не думать о сексе со Стиви. Так как он был одет в костюм Элвиса, вы могли бы подумать, что мне это далось легко. Ничего подобного.

Когда мы вернулись в отель, я сказала Филу, что еще не устала и хотела бы размять ноги, прежде чем подняться в номер. Кажется, он расстроился, но тем не менее согласился.

После людных, шумных, горящих сумасшедшими огнями казино и ресторанов Стрипа уединенный сад отеля кажется настоящим островком спокойствия. Я некоторое время брожу среди кустарника, подстриженного в форме различных геометрических фигур, рассеянно любуясь стеблями черного бамбука и вымощенными сланцем тропинками, но скоро вижу перед собой очередной бар — на этот раз под открытым небом. В Лас-Вегасе нет такого места, где нельзя было бы заработать денег, погрузиться в дурман, насытить любопытство или развеять скуку. Единственное, чего я хочу, — это успокоиться и оказаться подальше от всей этой сверкающей и никчемной мишуры, поэтому непонятно, почему я вдруг взбираюсь на один из высоких табуретов перед барной стойкой.

Сила воли у меня на исходе, и я прошу бармена налить мне бренди. Вообще-то я не пью бренди, но почему-то мне кажется, что именно его следует предпочесть другим напиткам, когда поздно ночью гуляешь по саду лас-вегасского отеля. Бармен наливает щедрую порцию. Похоже, щедрые порции — отличительная черта Вегаса.

— Тяжелый был вечер? — спрашиваю я его.

— Не такой уж и тяжелый, всего три свадьбы.

— Три? — удивленно переспрашиваю я. — Мне кажется, это немало.

— По выходным у нас иногда бывает и пять, и шесть. В середине недели тут потише. А сегодня вечером было вообще хорошо. Одна пара была очень трогательной — было видно, что жених с невестой хорошо знают друг друга. — Бармен улыбается и пожимает плечами.

— Понятно, — говорю я, хотя мне, правду сказать, не очень понятно, почему единственным критерием трогательной свадьбы является то, что жених с невестой хорошо знают друг друга. Но в конце концов, разве я могу судить? Я и сама в этих вопросах не образец для подражания.

— Поверьте, мэм, такое нечасто можно увидеть, — говорит бармен заговорщицким тоном. — В Вегасе находится около пятидесяти церквей, и большинство из них открыты каждый день с восьми утра до полуночи, а по официальным праздникам — круглые сутки. Для слабых и бездумных людей — а их немало среди нас — это слишком большой соблазн. Вы знаете, что в Вегасе ежедневно вступают в брак в среднем триста семьдесят семь пар? В Валентинов день на улице не протолкнуться — столько на тротуарах женщин в белых свадебных платьях.

Большинство пар, играющих свадьбу с бухты-барахты, не имеют серьезных намерений относительно друг друга и ни в грош не ставят святость брака. При одной здешней церкви находится гостиница, где спинки кроватей оформлены в виде могильных камней, а ванны выполнены в форме гробов. Разве это не говорит нам о том, какого сорта люди женятся в Лас-Вегасе?

— Вообще-то это здорово, если ты гот, — замечаю я. У меня вдруг появляется желание защитить всех готов на свете, которые всем сердцем любят друг друга, но не желают соединять свои жизни в обычной церкви. Странная реакция, потому что до настоящего момента я считала, что готы — публика слегка чокнутая и что им не помешало бы обращать больше внимания на личную гигиену.

— В той же гостинице есть комната Аль Капоне, — продолжает бармен. — Там стоит шкаф, где на внутренней стенке изображен связанный коридорный с кляпом во рту. А это, получается, для кого? Для будущих убийц и главарей банд?

Комнату Аль Капоне защитить труднее, поэтому я молча отхлебываю бренди.

— Могу спорить, что сами вы вышли замуж как следует, в окружении семьи и друзей, цветов и конфетти. Могу спорить, вы обвенчались в нормальной церкви, а потом у вас был большой банкет в каком-нибудь приличном месте. Верно?

Бармен в точности описывает мою свадьбу с Филом. Я могла бы еще добавить, что к алтарю я шла под Свадебный хорал Вагнера, а обратно — под Свадебный марш Мендельсона и звон церковных колоколов.

Обычно в разговорах с незнакомыми людьми — да и, по правде говоря, кое с кем из самых близких людей — я следую курсом, предполагающим наименьшее сопротивление. Я не пытаюсь разуверить встреченную в химчистке милую старушку, которая почему-то решила, что я наверняка занимаю «важный пост в какой-нибудь крупной и успешной компании». Некоторые лондонские таксисты уверены в том, что я на все сто согласна с их утверждением, что каждого ребенка обязательно нужно время от времени драть за уши — иначе из него ничего путного не получится, — хотя на самом деле я принимаю участие в программе «Остановим насилие» Национального общества защиты детей от жестокого обращения. Мне просто не хватает мужества сказать об этом. На вечеринках беседующие со мной люди искренне полагают, что мне интересно, где можно достать превосходное постельное белье из пике вафельного плетения, что артишок является действенным природным лекарством от несварения или что скосарь бороздчатый — это настоящий бич контейнерного садоводства из-за того, что в таких условиях невозможно применение против него пестицидов. Это омерзительно. Мне на все это совершенно наплевать. Фил думает, что я, подобно ему, хочу по меньшей мере четырех детей, в то время как в действительности я считаю, что двух будет вполне достаточно. Интересно, сколько их в итоге окажется?

Я никогда специально не задумывалась, почему я с такой неохотой делюсь с кем бы то ни было своими истинными мыслями и чувствами, объясняя это в лучшем случае проявлением вежливости с моей стороны, а в худшем — нежеланием распинаться перед людьми, придерживающимися, прямо сказать, нелепых и смехотворных взглядов.

Но сейчас я стараюсь это проанализировать.

Я сбрасываю туфли и разминаю уставшие за день стопы. И почему женщины до сих пор ходят на шпильках? Разве нельзя придумать что-нибудь одновременно сексуальное и удобное?

Правда состоит в том, что мои взгляды не статичны, они постоянно изменяются. Я не знаю твердо, что я думаю и во что верю, — и даже кем являюсь; потому что на самом деле во мне два человека.

Я — Белинда Макдоннел, тощая девчонка из Кёркспи. Я ношу отвратительные обноски, оставшиеся от старших братьев или соседских детей, или дешевые шмотки, купленные на рынке и подходящие скорее для девиц легкого поведения. Я живу в старом доме с двумя спальнями, таком маленьком, что переднюю, как называла закуток перед дверью мама, отдали мне под спальню. Это попытка нашей семьи сохранить видимость респектабельности — альтернативой было бы делить комнату с братьями. Телевизор и обшарпанный обеденный стол теснятся в гостиной в компании с велосипедом и старым диваном. Посудомоечная машина остается для нас недосягаемой мечтой, на полу в кухне лежит липкий линолеум, все ковры вытерты до дыр, а туалет находится во дворе. Где вы еще такое видели в наше время?

Я — Белла Эдвардс, богатая, утонченная женщина, одевающаяся в дизайнерские вещи и купившая отдельный шкаф специально для сумочек и туфель. Я живу в огромном доме с четырнадцатью комнатами. Кухня и подсобные помещения оборудованы по последнему слову техники: блоки измельчения отходов под раковинами, полы с подогревом и холодильник с диспенсером льда. В моем доме четыре туалета, и ни один из них не находится на улице. Даже сиденья унитазов у нас с подогревом. Вообще-то на самом деле я думаю, что сиденья с подогревом — это уж слишком. Каждый раз я не могу удержаться от мысли, что сиденье потому теплое, что кто-то только что был в туалете и нагрел его, извиняюсь, задницей. Это весьма неприятная мысль, напоминающая о Кёркспи. Я не сказала Филу, что ненавижу такие сиденья, когда он устанавливал их — за большие деньги, между прочим. И зря не сказала.

Как получилось, что я до сих пор Белинда Макдоннел? Почему, вопреки моим надеждам, дизайнерская одежда не в силах защитить меня, подобно рыцарским доспехам?

Я не готова ответить на эти вопросы сейчас и, быть может, не буду готова к этому никогда. Но я также не собираюсь позволять этому самодовольному всезнайке бармену высказывать свои суждения обо мне, не проинформировав его об обстоятельствах моего вступления в законный брак.

— На самом деле я обрела статус замужней женщины в стенах бюро записи актов гражданского состояния в Абердине. Это в Шотландии, — любезно уточняю я. — На мне были джинсы «Ливайс», приобретенные в магазине подержанной одежды. Они были мне длинны, поэтому их приходилось подворачивать — в то время это было очень модно. Я была обута в ботинки «Док Мартенс» с тартановыми шнурками. Но стилю рабочего наряда я следовала не полностью, потому что на мне была голубая женская блуза, полупрозрачная, очень красивая и раньше принадлежавшая моей матери. — Эта блуза вообще была одна из немногих красивых вещей, что у нее были. — В руках я несла несколько гвоздик, за относительно большие деньги купленных у уличного торговца цветами. По общечеловеческим меркам, их нельзя даже назвать букетом — действительно просто несколько гвоздик. Свидетелей мы позвали с улицы. Женщина шла на прием к дантисту. Она уверила нас, что не расстроится, если даже несколько опоздает на экзекуцию. На вид ей можно было дать лет сорок. Она сказала, что не любит ходить к зубному врачу, и в последние годы ей нечасто удается побывать на свадьбе. Вторым свидетелем был мужчина лет тридцати. У него не было работы, и он без дела слонялся по улице. Вся процедура заняла около десяти минут. Затем мы обменялись со свидетелями адресами и следующую пару лет посылали им открытки на Рождество. Наш торжественный свадебный обед состоялся в закусочной «Пицца-Хат». Тогда у них уже был салатный шведский стол. Так как мы учились в университете, такие мелочи были для нас важны. Еще мы ели тягучий тоффи-пудинг. Мы было девятнадцать лет, и я была влюблена по уши.

Невзирая на продолжительность моей речи, бармен воспринимает ее с искренним восторгом. Он улыбается широчайшей улыбкой, наполняет бренди еще два стакана и двигает их ко мне.

— Ничего себе! Отличная история, леди. Вы вернули мне веру в чистую и непорочную любовь. Это просто здорово, что вы двое до сих пор вместе. Эти два — за мой счет. — Он удаляется к другому концу стойки и принимается протирать стаканы.

Я нахожусь в полной растерянности до тех пор, пока не обнаруживаю, что у меня на талии лежит чья-то рука. Я оборачиваюсь и оказываюсь нос к носу с улыбающимся Стиви.

— Ой, слава богу, это ты, — говорю я. Меня окатывает болезненная волна облегчения, и я чуть не теряю сознание. — Я испугалась, что это Фил меня выследил и что он все слышал.

— Я тебя не выслеживал. Мне не хотелось спать, поэтому я решил погулять по саду. Я и не думал тебя искать. — Его горячность заставляет меня усомниться в том, что он говорит правду. — Отличная история.

Я краснею.

— Слегка увлеклась. — Я прокручиваю в голове все, что только что сказала бармену. То, что Стиви подслушал, как я в подробностях описываю день нашей с ним свадьбы, слегка унизительно. Ранее я притворялась, будто едва помню его. И, как бы с целью еще усилить мое смущение, Стиви по-прежнему обнимает меня за талию.

Легко проникая сквозь тонкую ткань платья, его прикосновение заставляет меня трепетать. В надежде унять дрожь, я делаю большой глоток бренди.

— Этот парень нападал на людей, вступающих в брак под влиянием момента. Мне показалось, что будет неправильно позволить ему остаться при мнении, что все такие браки — несусветная глупость и что все они заканчиваются плохо.

— А! Но ты ведь думаешь, что наш брак был несусветной глупостью и что он закончился плохо.

— Я никогда такого не говорила.

Стиви не собирается так просто отвязываться.

— Значит, пусть думает, что мы и теперь, по прошествии десяти с лишним лет, состоим в счастливом браке?

Я пожимаю плечами, понимая, что снова не была до конца честной — даже в той ситуации, когда лгать было не обязательно. Горькая пилюля, принимая во внимание тот факт, что моя речь задумывалась как краткий эксперимент, призванный доказать, что я еще способна на проявление искренности.

— Я не успела рассказать всю историю. Концовка всегда зависит от того, на какой странице ты закрыл книгу, — небрежным тоном говорю я, затем ловко меняю тему: — Ты снял свой костюм Элвиса.

— Да. Костюмы предоставлены на время проведения конкурса компанией, которая их производит, — она является одним из спонсоров. Потом организаторы будут обязаны их вернуть, причем в идеальном состоянии. По-хорошему, мне вообще не следовало сегодня выходить, не переодевшись в обычную одежду. Если бы я что-нибудь пролил на костюм, это была бы катастрофа.

— А почему ты в таком случае не снял костюм сразу после фотосессии?

— Я подумал, Лауре понравится шумиха, которая из-за него поднимается.

Я хмыкаю.

— Мне кажется, все эти стада, стаи и косяки твоих поклонниц доставили Лауре немало неприятных минут. — Мне уж точно. — Это тебе нравится быть в центре внимания, так что не кивай на Лауру.

— Ничего подобного. В отличие от тебя Лаура понимает мое увлечение копированием Элвиса. И принимает его. Лаура любит меня таким, каков я есть. Ей все равно, двойник ли я Элвиса или школьный учитель, жестянщик или портной, солдат или моряк.

Я прекрасно улавливаю критику в свой адрес и решаю не развивать тему, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Прихватив с собой бренди, мы идем к металлическому столику на двоих. Не говоря друг другу ни слова, мы выбираем тактически верную позицию, удалившись на максимальное расстояние от немногих оставшихся посетителей, шумно снующих от своих заставленных пивными бутылками столиков до диджейского пульта и обратно.

Наш столик стоит под оливой. Я знаю, что в последнее время эти деревья стали очень популярными и что их можно найти чуть ли не в каждом уважающем себя баре, но символическое значение, какое имеют осеняющие нас ветви, само собой приходит на ум, и мне приходится подавить смешок.

— Чему ты улыбаешься? — спрашивает Стиви.

— Ничему. — Я улыбаюсь еще шире и непонятно почему показываю ему язык.

— Не веди себя так, будто тебе двенадцать, — ворчливо говорит он, но, так как он тоже улыбается, я понимаю, что с нами все в порядке.

— Здесь здорово, правда? Так необычно — глубокая ночь, а на улице совсем тепло.

— Да. И еще хорошо скрыться на время от кондиционера и городского шума, — добавляет Стиви.

Я полностью с ним согласна — настолько, что даже не считаю нужным говорить это вслух.

— Как тебе сегодняшний день? — спрашиваю я.

— Утро было очень хорошим, — отвечает он. — Мне понравилось, как мы с тобой купались в бассейне.

Как так получается, что я время от времени забываю, насколько опасно мне даже просто разговаривать со Стиви? Он всегда пугающе откровенен.

— Но и день был не менее хорошим, — добавляет он. — Мы с Лаурой купались и загорали. Отдыхали, одним словом.

Вот вам пожалуйста: пугающая откровенность. Я отвожу глаза, чтобы не показать, какую боль мне причинили его слова. А почему, собственно? Мне вовсе не должно быть больно. Стиви имеет право весело проводить время в компании со своей девушкой. Это же только хорошо.

Но к сожалению, то, что хорошо, обычно так не болит.

— Тебе понравилось в казино? — спрашиваю я.

— Ага. Потеха так потеха, — подтверждает он. — А тебе?

— Нет. Там было ужасно, Вегас — тот же Блэкпул, — отводя взгляд, бормочу я.

— Ну, скажешь тоже. Здесь здорово, интересно и весело. Все по высшему разряду. Мы здесь в гостях и не видим потертой изнанки. А Блэкпул — мой родной город. Я все там знаю, и он меня не вдохновляет.

— Что в Блэкпуле, что в Лас-Вегасе — одна и та же безнадежная надежда, — упрямо возражаю я.

Стиви вздыхает и прекращает спор. Мы долго сидим молча, а потом он тихо говорит:

— А вот вечером было трудно. Вся эта ситуация меня убивает.

Неужели он тоже это ощущает? Неужели ему было неловко всякий раз, когда Лаура касалась или целовала его, подобно тому, как было неловко мне самой, когда Фил каким-либо образом проявлял свое внимание и любовь? Может быть, ему иногда хотелось поделиться со мной шуткой или просто каким-нибудь наблюдением, но он сдерживался и молчал, зная, что, дав себе волю, он может нас выдать? Может быть, глядя на танцующие пары, он представлял себе нас с ним, в объятиях друг друга медленно кружащихся по залу? Мне кажется, это вполне возможно.

— Вся ситуация — просто кошмар и мерзость, и я многое дал бы за то, чтобы ее избежать, — хотя, конечно, уже поздно. В идеале хотелось бы, чтобы ты вообще меня в это не вмешивала, — уточняет он.

— Прости, — в миллионный раз говорю я.

— Я уже миллион раз это от тебя слышал.

Совершенно не к месту я начинаю хихикать.

— А сейчас что смешного?

— Я просто подумала то же, что и ты. Вообще я заметила, что мы часто думаем одно и то же. — Я не упоминаю и даже не вспоминаю о том, что часто мы, наоборот, имеем диаметрально противоположные мнения о различных, великих и малых предметах: сейчас это не так важно.

Стиви поднимает глаза к черному небу и вздыхает.

— Я в растерянности, Белинда. То у нас все в порядке и мы друзья — как сейчас, да?

— Да, — улыбаюсь я.

— А потом вдруг, безо всякого объявления войны, мы враги. — Он смотрит на меня. — Так что мы в итоге друг для друга? И кем можем быть?

— Я не знаю, — отвечаю я. Есть, конечно, еще один вариант, но он настолько табу, что я не могу заставить себя даже упомянуть о нем. Я кладу свою руку на лежащую на столе ладонь Стиви и потом не могу убрать ее. Я жду, что он уберет ладонь. Он не двигается.

Мы снова умолкаем. Надеюсь, для него это спокойное, лишенное неловкости молчание. Для меня оно наполнено сексуальным напряжением. Я знаю, что это плохо, но все же чувствую, что это также и немного хорошо. Я смотрю на его рот и думаю о поцелуе — и не о мягком и нежном, но о неистовом и чувственном, почти болезненном. Я хочу прижаться к нему — изо всей силы и всем телом. Я замечаю, что благодаря нескольким часам, проведенным сегодня на солнце, его сильные мускулистые руки покрылись загаром, а на сгибе локтя кожа слегка порозовела. Я хочу поцеловать это место, эту чуть порозовевшую складку. Я хочу поцеловать его везде.

Наверное, это бренди ударило мне в голову. Теперь я вспоминаю, почему решила не пить, пока нахожусь в Лас-Вегасе. Я убираю руку с его ладони и прячу ее подальше.

Наше со Стиви время истекает. Сегодняшнее утро было взято на время, ночь же — украдена. Где-то в Лондоне, в каком-то из судов лежит подписанная бумага, недвусмысленно утверждающая, что мы со Стиви хотим развестись. Точно так же в бюро записи актов гражданского состояния в Абердине долгие годы лежала бумага, свидетельствовавшая о том, что когда-то мы хотели вступить в брак друг с другом. Обе эти бумаги не значат ничего — и в то же время значат все. Через два месяца судьей будет подписано окончательное решение о разводе. Это будет значить, что нам на законных основаниях разрешено жить своей, отдельной от бывшего супруга жизнью. И все — конец истории. Я вдруг понимаю, что сегодня у меня, скорее всего, последняя возможность задать Стиви те вопросы, которые долгое время не давали мне спать по ночам, после того как я упаковала рюкзак и сбежала в Лондон.

— Что тебя тянуло к этому занятию, Стиви? Как получилось, что ты так сильно хотел быть двойником Элвиса?

— Так сильно, что даже тобой пожертвовал?

Он прав. Без этой одержимости Элвисом у нас могло все получиться. Поэтому-то мне и нужен ответ на этот вопрос. Я начала копаться в прошлом в надежде, что теперь, по прошествии стольких лет, Стиви сможет пролить свет на природу нашего с ним самого большого камня преткновения.

— Тебе всегда нравился Элвис, даже совсем в детстве. К тому времени, как ты появился в Кёркспи, ты был уже большим его поклонником. Затем ты поступил в университет…

— Да, хорошее было время.

— Но тогда ты еще серьезно не выступал.

— Да, не выступал. Мне нужно было много всего узнать о троянском коне, и к тому же я слишком много времени проводил в «Конюхе и лошадях».

— Об этом я и говорю, Стиви. Я считала тебя человеком эпохи Возрождения. Ты изучал музыку, читал в свободное время Илиаду и Одиссею и все же не чурался ходить с друзьями в паб. Ты получил хороший диплом — а потом захотел стать двойником Элвиса. — Я стараюсь скрыть раздражение, но не слишком в этом преуспеваю.

Стиви улыбается, но только губами.

— Трибьют-исполнителем, если можно. Поверь мне, Белинда…

— Белла, если можно, — говорю я, отплачивая Стиви той же монетой.

— Белла, поверь мне, часто хорошо спетая пара куплетов из «Люби меня нежно» более важна, чем все, что я узнал в университете за время учебы. Даже если при этом на мне парик и брюки клеш.

Я понимаю, что Стиви специально взял такой легкий тон, но его шутливое отношение к своей карьере только еще больше меня заводит.

— Ну почему ты не хочешь использовать весь свой потенциал? Почему ты не хочешь быть собой?

— И это я слышу от женщины, сменившей имя, прическу, акцент и место жительства — и не захотевшей сообщить свой новый адрес законному мужу.

Ночной воздух больше не кажется мне таким теплым. Я понимаю, что он хочет сказать, но это не мешает мне гневно смотреть на него. В действительности я так взъелась, возможно, именно потому, что понимаю, что он хочет сказать. Я замечаю, что мой стакан пуст, и знаком подзываю бармена, который приносит нам разноцветных коктейлей. Я понятия не имею, что это за пойло. Может быть, мне следовало заказать слоеный пудинг с маслом, чтобы защитить желудок. Должно быть, бармен подумал о том же, потому что вместе с коктейлями он поставил на стол тарелочку с орехами. Я кладу несколько орехов в рот, зная, что они мне не помогут.

Я глубоко вздыхаю, стараясь скрыть замешательство.

— Белинда, можно спросить тебя кое о чем?

— О чем угодно, — поспешно соглашаюсь я.

— Если бы я не встретил Лауру и не появился в твоей жизни, ты бы когда-нибудь все-таки решилась сама отыскать меня? Или ты продолжала бы надеяться, что все это болото высохнет само собой?

Я вздыхаю.

— Второе, скорее всего. Хотя ситуация все равно двигалась к развязке. Времени оставалось все меньше.

— Биологические часы? — уточняет он.

Я кривлю губы. Ненавижу, когда мужчины говорят о биологических часах, гормонах или определенных днях месяца. Они самодовольно ухмыляются и кивают, будто им все понятно. В то время как на самом деле все совсем наоборот.

— Не мои, — резко бросаю я. — Фила.

— Да. Не твои. В тебе никогда не был силен материнский инстинкт, — тихо говорит Стиви. Он спокойно потягивает коктейль, явно не подозревая о том, что еще немного, и в глаз ему воткнется разноцветный бумажный зонтик. Всю легкость и доверительность нашего общения будто водой смыло.

— Ты ничего обо мне не знаешь, — в ярости говорю я.

— Как так? Я же твой супруг, — констатирует он.

— На бумаге. Только на бумаге. — У меня вдруг возникает сильное желание схватить сумочку, убежать из этого сада и оказаться у себя в номере. Я хочу сбежать от этой кошмарной, мучительной откровенности и опасного ковыряния в душах друг друга. Бежать, бежать отсюда как можно быстрее, стуча каблуками по асфальту и чувствуя спиной, как увеличивается разделяющее нас расстояние. Но я продолжаю сидеть.

— Филип очень хочет детей, и мне становится все труднее находить причины для отказа. Но родить от него было бы неправильно. Это значило бы вовлечь новые жизни в старый клубок проблем. Родители не должны так поступать. Назначение родителей — решать проблемы, а не плодить их. Я всегда понимала, что не буду рожать от Фила, будучи официально замужем за тобой. Кроме того… — А хочу ли я продолжать?

— Что?

— Даже если предположить, что у нас получится успешно разрешить этот вопрос с двоемужием, я все равно не знаю, справлюсь ли с ролью матери, — признаюсь я. — Я не очень понимаю, как все это должно выглядеть.

— Из тебя получится замечательная мать, — с серьезным лицом заверяет меня Стиви.

— Спасибо, — улыбаюсь я. — А из тебя — замечательный отец. — Очевидно, мой глупый язык забыл посоветоваться с мозгом перед тем, как сделать это, мягко говоря, опрометчивое заявление. От моего неожиданного комплимента Стиви начинает светиться.

Спохватившись, я захлопываю рот — в тот самый момент, когда наши губы соприкасаются.

Наш поцелуй длится… сколько? Не знаю — от долей секунды до нескольких минут. И это такой восторг! Он переносит меня на восемь лет назад, стирая все, что произошло после, уничтожая все мои обязательства и — о господи! — разъедая всю мою нравственность. Стиви — воплощенный секс. Он всегда таким был. Я помню, как хотела его в свои юные годы. Когда я теплыми летними ночами лежала одна в своей комнате, у меня все тело ломило от желания. В открытое окно проникал ночной шум и надежда на будущее. Ветер — в нем было обещание и вопрос: что, если? Что, если?

Я не буду этого делать. Но я хочу. О да, я хочу этого. Хотеть — уже плохо, но сделать — еще хуже, гораздо хуже. Я знаю, каков он на ощупь (жесткий и упругий) и на вкус (соленый, как секс). Я помню каждый изгиб, каждый бугорок и каждую впадинку его красивого тела. Его прекрасного тела. И я понимаю еще кое-что: как хорошо бы нам ни было в постели в прошлом, сейчас будет еще лучше. У меня были другие мужчины — не много, но достаточно, — и я немалому научилась от них. А в те времена… Наверное, тогда я получила бы высокий балл за энтузиазм, но уж никак не за мастерство. Сейчас я гораздо лучше знаю собственное тело, хотя оно уже не совсем такое же, как раньше: кожа стала менее шелковистой, а грудь — как бы получше выразиться — менее упругой. Но зато сейчас я точно знаю, что нужно делать, чтобы достичь наивысшего наслаждения.

И, глядя правде в глаза: у него, скорее всего, тоже была возможность взять на вооружение парочку трюков.

Господи боже, у нас был бы замечательный секс — страстный, нежный и восхитительный.

— Фил, — говорю я и отталкиваю Стиви ровно в тот момент, когда он бормочет:

— Лаура.

Мы отстраняемся друг от друга, и я вцепляюсь в свой коктейль — все лучше, чем в плечи Стиви.

— Стиви, нам нельзя.

— Я твой муж. С точки зрения закона мы будем чисты, — говорит он, озвучивая мысль, пришедшую в голову нам обоим.

— Зато с точки зрения нравственности вымажемся так, что никогда в жизни уже не отмоемся, — говорю я.

Стиви вздыхает.

— Белла, я все никак не возьму в толк, каких нравственных норм ты придерживаешься. Скажи, тебе легко было, стоя перед алтарем, давать согласие на брак с Филом? А как насчет той части церемонии, когда священник спрашивает присутствующих, известна ли им «какая-либо причина, препятствующая заключению законного брака между этими двумя людьми» — или как там по тексту?

— Я знаю, тебе трудно меня понять, Стиви. Я и сама себя временами не понимаю.

Я отодвигаю стул от стола и встаю на ноги. Меня слегка шатает. Надеюсь, Стиви решит, что мои трудности с равновесием — результат воздействия алкоголя. Потому что я не хотела бы, чтобы он узнал правду: этот поцелуй был самым незабываемым в моей жизни, и наверное, он так навсегда и останется на моих губах.

Он берет меня за руку, и наши пальцы сплетаются. Они быстро и уверенно находят друг друга, будто обладают собственной, независимой от нас памятью.

— Ну почему ты, после стольких лет, так на меня влияешь? — бормочу я. — Если бы я была на самом деле абсолютно счастлива с Филипом, я бы тебя на сто шагов не подпустила.

— Я тоже так думаю.

— Ну почему я тебя так хочу?

— Потому что я неотразим. — Стиви хочет показаться дерзким и самоуверенным мужчиной, но я знаю, что это просто маска. Он так же смущен и растерян, как и я сама.

— Я должна идти. Уже поздно, пора ложится в постель.

— Неплохая идея.

— Без тебя, Стиви!

Стиви берет мою руку и целует ее.

— Мне тоже не следует о тебе думать. Мне следует думать о Лауре — или, на худой конец, о конкурсе, — но ты меня отравляешь. Ты вертишь мной, как тебе хочется. Некстати я подслушал твой разговор с барменом.

— Я не знала, что ты слушаешь.

— Это уж точно. В противном случае правду из тебя было бы клещами не вытянуть. — Его взгляд раскаленной спицей проникает сквозь чудом сохранившиеся во мне остатки благоразумия. — Нам надо встретиться завтра, Белинда. Нам с тобой многое нужно обсудить. Между нами что-то происходит, но что — я не понимаю.

— Это безумие, — говорю я, отнимая руку. — Это был просто поцелуй двух нетрезвых людей. Да, мы переступили границу, но это просто оплошность, а не преднамеренная жестокость. Мы не можем. Извини, — говорю я, качая головой.

— Но за тобой должок, Белинда. Тут дело не только в тебе. Я буду ждать тебя в фойе в девять, — твердо говорит Стиви.

36. В ЛЮБОЙ ДЕНЬ

Стиви

Пятница, 9 июля 2004 года

Вот черт, вот дрянь, вот гадость!

И как все могло так получиться? Хуже и не придумаешь. Что я наделал! Что я наговорил!

— Доброе утро, красавчик, — бормочет Лаура, открывая один глаз. Головы она не поднимает — вчера она тоже выпила немало, а ведь она всего лишь человек. Но зато она демонстрирует мне широчайшую из своих улыбок.

Я стою, опершись на туалетный столик, расположенный в самой дальней от кровати точке комнаты. В ответ я слабо шевелю пальцами и ничего не говорю. Ее улыбка становится еще шире, глаз сонно закрывается, и она снова засыпает. Наверное, она объяснит мою молчаливость тем, что у меня тоже похмелье, или что я нервничаю по поводу сегодняшней репетиции, или что не хочу прерывать ее утренний сон. К какому бы выводу она ни пришла, он не будет содержать и тени подозрения. А я не заслуживаю ее доверия.

В последнее время мне везет — уже в течение нескольких недель почти каждое утро, просыпаясь, я вижу улыбку Лауры, открытую и очень спокойную. Я знаю, что сейчас модно называть разные типы женских улыбок «соблазнительными», «загадочными», «медлительными» и «томными», но улыбка Лауры совершенно простая и искренняя, готовая появиться в любой момент. У нее пухлые розовые губы и ровные зубы, сияющие голливудской белизной. Ее родители, наверное, тратили на дантиста немалые деньги. В это утро, как и во все другие, ее улыбка, сияя, заполняет собой всю комнату. Эта сияющая улыбка и струящийся из окна ослепительный солнечный свет с божественной непреклонностью показывают, что я грешный, оступившийся человек. В общем-то я понимаю, что солнечный свет и улыбка женщины — величины объективные, преходящие и никак не связанные с моим мироощущением, но в данный момент я воспринимаю их в качестве кары, посланной на мою голову свыше: они злонамеренно высушивают последние капли влаги, еще оставшиеся в моем страждущем, заполненном сухим песком боли мозгу, и превращают в настоящую муку мое и без того не самое легкое похмелье. Своевременное и весьма эффективное напоминание о том, в каком расстройстве находится моя совесть.

Практически всю ночь я не мог сомкнуть глаз, хотя именно во сне я нуждался больше всего на свете. Ну, возможно, в такой же мере мне была необходима лоботомия, пинок в зад, прыжок назад во времени или оперативная замена личности. Простой сон был на первый взгляд более доступен по сравнению с вышеуказанными вариантами, но он бежал от меня.

Так что всю ночь я пролежал рядом с красавицей Лаурой, глядя в потолок и думая о красавице Белинде. Одеяло сползло с длинных стройных ног Лауры, а ее прекрасные обнаженные руки покоились в дюйме от меня. У меня было время тщательно рассмотреть ее всю и лишний раз убедиться в том, какая она красивая. Я видел изящество, силу и гибкость ее тела, мягкое спокойствие ее лица, гладкость и шелковистость ее кожи. Но хотя я прекрасно видел ее красоту, я не мог насладиться ею. Потому что я предал ее.

Кто-либо из любителей объективности, возможно, ехидно ухмыльнется и скажет, что за все время наших с Лаурой отношений я уже не раз предал ее, — а первый раз это случилось, когда я скрыл от нее тот факт, что я женат на ее лучшей подруге. Он скажет, что я предавал ее всякий раз, когда украдкой встречался с Белиндой в каком-нибудь уютном старом пабе или современном дорогом баре; что я предавал ее всякий раз, когда отмалчивался или врал в ответ на вопрос о том, были ли у меня серьезные отношения в прошлом; что я предавал ее, когда изобретательно лгал, где и когда я получал высшее образование и как жил в те годы. Но в глубине души и сердца я всегда чувствовал, что честен с Лаурой. До вчерашнего вечера. Я верил, что таким образом защищаю ее. Я твердил себе, что принимаю участие в этом некрасивом, но необходимом обмане только по настоянию Белинды, а Белинда не какая-нибудь злобная ведьма — она лучшая подруга Лауры. Я решил, что так будет лучше для всех, и убеждал себя — и, надо сказать, весьма успешно — в том, что Лауру не следует посвящать в тайну Белинды ради ее же собственного блага. В конце концов, ведь эта тайна не касается ее напрямую. Ну да, при этом я чуть-чуть защищал и себя — ведь, высидев ужин с устрицами и лингвини и ничего не сказав, я оказался с Беллой в одной лодке — но что в этом такого? Что еще мне оставалось? Я искренне верил в то, что эта ситуация, конечно, неприятная, но не безнадежная и, что самое важное, возникла она не по моей вине. До вчерашнего вечера.

Я поцеловал Белинду. Это нельзя ни оправдать, ни объяснить, ни извинить. Я предал Лауру. Ну да, я слишком много выпил и не очень соображал, что хорошо, а что плохо. Ото всей этой истории у меня голова кругом идет. И все-таки Белинда — моя жена. О, черт, черт, черт. Это звучит так, будто я пытаюсь оправдать, объяснить, извинить свой поступок — и, как ожидалось, ничего у меня не получается.

Я ощущаю себя запачканным, поэтому потихоньку иду в ванную и, стараясь не шуметь, включаю душ. Я говорю «стараясь не шуметь», потому что совсем не шуметь невозможно, так как душ у нас в номере очень мощный, и струи воды яростно хлещут по телу, чуть не смывая меня в канализацию через сток в полу. Принимая во внимание обстоятельства, лучшего я и не заслуживаю.

Люблю я Белинду или не люблю? Раньше любил. А сейчас?

Люблю я Лауру или не люблю? Я думал, что люблю. Чуть не сказал ей об этом. Но потом я поцеловал Белинду.

И как это возможно — столько думать одновременно о двух женщинах? Одновременно хотеть двух женщин с одинаковой силой? Как я теперь понимаю, к сожалению, это не просто возможно — это очень легко. Однако возникает вопрос, требующий немедленного ответа: с которой из этих женщин я хотел бы встретить обозримое будущее? Потому что возможность испытывать чувства одновременно к двум женщинам не обуславливает желательности такой практики, и с такой ситуацией нельзя мириться. Я не хочу заводить интрижку с Белиндой. Я не хочу обманывать Лауру. Но в то же время я не хочу остаться не с той женщиной.

Я поднимаю лицо вверх, и в него, словно безжалостные жесткие пальцы, ударяют горячие струи воды. И кто же та женщина? Я и понятия не имел, что жизнь может быть такой сложной. Что бы сказали по этому поводу мои приятели, Дэйв и Джон? Ну, Джон, наверное, просто рассмеялся бы и заявил, что только дурак станет выбирать между двумя умопомрачительными женщинами — это вдвойне выигрышная ситуация. А Дэйв бы увидел в ней настоящую драму, и был бы прав.

Стараясь вести себя как можно тише, я вытираюсь полотенцем, одеваюсь и пишу записку Лауре, в которой предупреждаю ее, что проведу целый день на репетиции. Мне претит ей снова врать, но это лучше, чем исчезнуть вообще без всякого объяснения, — я говорю это на основании собственного горького опыта. Затем я выхожу из спальни, осторожно прикрыв за собой дверь.

37. ВОСПОМИНАНИЯ

Белла

— Я не был уверен, что ты появишься, — говорит Стиви. Я пожимаю плечами:

— Я тоже.

Но в действительности я не уверена, был ли у меня выбор. Всю ночь я пролежала без сна, тратя всю оставшуюся у меня энергию на то, чтобы, не дай бог, не коснуться Фила. Я смертельно боялась, что прикосновение перейдет в объятие, объятие — в поцелуй… а что потом? Поймет ли он, что я целовалась с другим мужчиной? Конечно нет. Это невозможно. Невероятно. И в то же время почему-то правдоподобно. Убийственная мысль. Я не хочу причинять Филу боль. И никогда не хотела. Я всегда старалась этого избежать. Не обижать и не терять Фила — вот мои приоритеты.

— Ты уже завтракала? — спрашивает Стиви. Он обводит взглядом фойе. — Можем съесть по пирожному в кафе или пойти в какую-нибудь закусочную.

Я отрицательно качаю головой:

— Я пока не хочу есть. — И кроме того, я не собираюсь торчать поблизости от отеля, где на нас могут наткнуться Фил или Лаура. Я не испытываю подсознательной тяги к смерти.

— Я тоже. Что мы тогда будем делать?

— Кое-что интересное. Пойдем.

Мы выходим из здания отеля и садимся в поджидающий у дверей лимузин. Я в шутку говорю, что с того момента, как Адриан забрал нас из аэропорта, я начала потихоньку забывать, что на свете существуют и другие способы передвижения, кроме лимузинов. Стиви приятно, что я с похвалой отзываюсь о поездке, которую выиграл, в конце концов, именно он. Я понимаю, что в последнее время не была особенно щедра на пылкие излияния благодарности, но я не в том положении, чтобы с легкостью раздавать комплименты.

Я велю водителю свернуть со Стрипа на запад, на Дезерт-Инн-роуд, а по ней добраться до Индастрил-роуд.

— Куда мы едем? — спрашивает Стиви.

— Подожди, и увидишь. Не все сразу. Не бойся, я не стану затаскивать тебя в гостиницу, где сдаются комнаты на час, или в тату-салон, чтобы огромными буквами наколоть мое имя у тебя на груди.

— Это радует. — Он улыбается и делает вид, что вытирает со лба пот.

Предпринимая попытку начать непринужденный разговор, я взяла легкомысленный тон, но, конечно, не смогла удержать его в рамках приличия, и моя тирада прозвучала игриво и даже в некоторой степени непристойно. Но разве в данных обстоятельствах между мною и Стиви в принципе возможно взаимодействие, хотя бы отдаленно напоминающее легкое и дружеское общение? Во-первых, нам обоим сильно не по душе, что ради этой встречи нам пришлось лишний раз обмануть своих любимых, а во-вторых, лично я трачу все свои душевные силы на борьбу с грязными похотливыми мыслями. Опять.

Мне кажется, надо создать прецедент, запрещающий женам испытывать по отношению к своим мужьям такое же сильное сексуальное влечение, какое я испытываю к Стиви, — это по меньшей мере ненормально. Он облизывает губы, и я чуть не всхлипываю вслух, представляя, как он проводит языком у меня между ног. Он бессознательным движением вытягивает ноги, и я мельком замечаю его щиколотку. При обычных обстоятельствах это не такая уж соблазнительная часть тела, но сейчас мне приходится приложить сверхчеловеческие волевые усилия, чтобы не упасть на четвереньки и не начать покрывать ее поцелуями. И ведь ноги мне не так уж нравятся. Я не из тех женщин, кого хлебом не корми — дай поласкать языком чьи-нибудь стопы. Я всегда считала, что женщины, фантазирующие о минете в салоне лимузина, либо слегка тронутые, либо начисто лишены чувства собственного достоинства. Я не желаю отмечать в сознании тот факт, что сейчас я делаю именно это. Интересно, а его осаждают эротические мысли? Я скашиваю взгляд в сторону и встречаюсь с его улыбкой, но скоро становится ясно, что он думает совсем о другом, — прервав наконец молчание, он заговаривает о моем родном городе, Кёркспи. О Кёркспи я вспоминаю крайне редко.

— Если бы они нас сейчас видели…

— Кто?

— Моя мама, твой отец и братья, знакомые из Кёркспи. — Стиви размышляет вслух. — Как думаешь, что бы они сказали?

— Думаю, они испытали бы сильное потрясение, — резонно отвечаю я. — Для начала, никто из них не в курсе, что мы с тобой не виделись восемь лет. А мои родные считают, что я замужем за Филом. Так что, подозреваю, они были бы слегка удивлены, увидев нас вместе в Лас-Вегасе.

— Да, но если не брать в расчет того, кто что знает… — он улыбается, — и кто за кем замужем. Держу пари, им и в голову никогда не приходило, что копирование Элвиса заведет меня так далеко.

— Да, думаю, не приходило.

— Вот мы и приехали, — улыбаясь, говорю я, когда мы добираемся до места назначения. Я рада закрыть тему Кёркспи. И выйти из лимузина. Несмотря на его просторный салон, я все равно нахожусь слишком близко к Стиви и из-за этого не могу чувствовать себя комфортно. Чтобы без излишних осложнений пережить сегодняшний день, я должна владеть собой, — но я всего лишь человек и не вижу смысла в том, чтобы подвергать себя дополнительному напряжению.

— И где мы? — спрашивает Стиви.

— «Элвис-А-Рама», — гордо говорю я. Стиви должен понимать, что я привезла его в музей Элвиса, чтобы сделать ему приятное.

— Правда? Ух ты! — Стиви улыбается и почти выпрыгивает из лимузина — еще до того, как машина полностью останавливается.

Мы оказываемся первыми посетителями. С моим отношением к Элвису это немного странно, но музей кажется мне интересным — в разумных пределах, конечно. Стиви же пребывает в полном восторге. Разглядывая экспонаты, он буквально истекает слюной, а некоторые предметы даже приводят его в неистовство. Среди экспонатов находится моторная лодка, «кадиллак» старой модели и пианино. Когда смотритель не наблюдает за нами, Стиви с благоговейным видом поглаживает рулевое колесо, трогает дверные ручки и клавиши пианино из слоновой кости. Он нежно гладит эти холодные, неживые объекты, а я стараюсь удержаться от неуместного хихиканья и от ревности к этим проклятым, чертовски везучим клавишам.

Одна из витрин посвящена службе Элвиса в армии: в ней висит его военная форма и лежат письма, адресованные его менеджеру. В другой витрине представлен красивый, с красной окантовкой, костюм для занятий карате. Далее мы видим — и это вполне предсказуемо — несколько сценических костюмов Элвиса, усыпанных фальшивыми бриллиантами, и пару голубых замшевых туфель, застрахованных, как мне известно, на сумму в один миллион долларов. В залах звучит музыка, и, следуя за Стиви мимо бесчисленных стен, от пола до потолка покрытых афишами к фильмам и конвертами от музыкальных пластинок, я тихонько напеваю. Проходит полтора часа — и я уже сыта музеем по горло, но Стиви только еще начинает отдавать дань уважения своему кумиру. Я даже в Лувре столько времени не провела. Устроившись перед установленным в одном из залов видеоэкраном, я погружаюсь в просмотр фильма с поверхностным сюжетом и сомнительными диалогами.

Прождав столько, сколько было в моих силах, я смотрю на часы. Уже почти полдень. Я могу себя поздравить: мне удалось избежать серьезных разговоров со Стиви, падения в его объятия и обсуждения событий вчерашнего вечера, когда я все-таки не устояла и упала в его объятия. Так что пока все хорошо. Вдобавок Фил думает, что я брожу по магазинам, и совершенно не догадывается о том, что я двоемужница, — это, без сомнения, достижение не из малых. Так почему же мне не становится лучше и спокойнее?

Я думаю, в моем душевном разладе не в последнюю очередь виновата Амели. Зря я позвонила ей сегодня утром. Несмотря на то что на этот раз я ее не разбудила, она вела себя так же недружественно, критично и жестко, как и во время прошлого моего звонка. Когда я попыталась объяснить ей, что с Филом я чувствую себя как за каменной стеной, а от поцелуев Стиви у меня в сердце — и других, менее романтических частях тела — взрываются фейерверки, она нетерпеливо хмыкнула:

— Ты, кажется, думаешь, что твои мужья обязаны давать тебе какие-то ответы или дополнять тебя в чем-то. На самом деле все иначе. Чтобы смочь полюбить по-настоящему, человек должен быть цельным, нераздробленным существом с непротиворечивой душой. Фил появился на свет не для того, чтобы давать тебе ощущение безопасности, а Стиви — не для того, чтобы ты могла ощущать дикость и вседозволенность. Почему бы тебе вначале не разобраться, кто ты есть на самом деле? Подумай об этом.

Меня тошнит от ее ханжеского отношения. Она самовольно назначила себя на роль моей совести — а непрошеная вторая совесть мне совершенно ни к чему.

Я начала спорить:

— Амели, ну почему ты такая принципиальная? Вы с Беном даже и не думали о том, чтобы официально оформить отношения, потому что не верили в институт брака.

— Но ты-то, предположительно, веришь в него, раз ты прошла по этой дороге уже дважды. И, чтобы тебе было известно, мы с Беном твердо верили в честность, верность и преданность. — Думаю, на этом она бы повесила трубку, если бы я дала ей такую возможность. Но как раз в этот момент из ванной вышел Фил, и я отключилась первая.

Когда Амели постоянно повторяет, чтобы я подумала о том или о сем, она ничуть мне не помогает. На самом деле мне нужно, чтобы она или кто-нибудь еще — да на худой конец, кто угодно — дал мне готовые ответы. Во всей этой ситуации время работает против меня, и мне необходима помощь.

Я встаю с места и начинаю искать Стиви — пора уже и перекусить.

Рядом с музеем есть закусочная — маленькая, но очень приличного вида. Меню здесь, как и во всех остальных закусочных, содержит в себе все, что душе угодно, но только если это «угодное душе» можно подать с жареным картофелем или кленовым сиропом. По счастливой случайности, это как раз то, что нам сейчас нужно, и мы со Стиви принимаемся за большие бургеры (его с цыпленком, мой с бобами), попутно заказав картофель фри и густые молочные коктейли (земляничные).

Мы спокойно и дружелюбно беседуем о музыке, музее и меню. Думаю, на такой ноте мы можем продержаться весь разговор — если только удастся избежать обсуждения моего двойного брака.

— Ну так вот, о вчерашней ночи, — говорит Стиви. Похоже, он сделал совсем не такие выводы.

— Но разве нам есть что сказать по этому поводу? — Надеюсь, это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.

Стиви иного мнения:

— Думаю, что есть.

— Мы оба слишком много выпили. Легко совершить глупость, когда в небе светит луна, на столе тарелка с орехами кешью… и всякое такое. — Я сама чувствую, что несу явный бред.

— Понятно, — говорит Стиви. Он оставляет эту тему с неохотой, но что ему еще остается? Я имею в виду, какая у нас альтернатива? Я же не могу залезть на этот покрытый пластиком стол, вцепиться в Стиви и поцеловать его взасос? Или задрать юбку и усесться на него верхом?

Выбросив это порнографическое видение из головы, я спрашиваю:

— Тебе понравилось это утро?

— Да. — Я уже радуюсь, что Стиви позволяет мне сменить тему, но он добавляет: — Но даже это меня смущает. Что-то нам слишком хорошо, когда мы вместе.

Значит, тема все-таки остается той же. Я пробую снова:

— Стиви, ты выиграл замечательный приз. Я тебе уже это говорила?

— Нет, еще нет, — говорит он. — Ты всегда считала, что я мало чего стою. — В его голосе не слышится ни горечи, ни обиды — Стиви просто констатирует факт.

Я внутренне улыбаюсь. «Мало чего» — так сказали бы в Кёркспи; любом другом месте сказали бы «я немногого стою».

— Я всегда считала, что ты стоишь недостаточно, — уточняю я.

— Объясни, — приказывает Стиви.

Он сидит, положив локти на стол и помешивая соломинкой коктейль. Сказав это единственное слово, поставленное в повелительное наклонение, он отворачивается и рассеянно смотрит в окно, на мерцающую неоновую надпись, гласящую: «Жизнь — хрупкая вещь. Обращайтесь с ней осторожно». Как часто случается с избитыми фразами, которые обычно пишут на поздравительных открытках и магнитиках для холодильника, в данную минуту эта надпись кажется пугающе к месту.

Постороннему наблюдателю Стиви, вне всякого сомнения, показался бы сейчас образцом спокойствия и уверенности в себе, но я замечаю, как у него нервно дернулся уголок рта. Я знаю, что Стиви волнуется. Он сидит как на иголках. Мой ответ много значит для него. Мой ответ важен для него. Он прав. За мной должок, и похоже, наступило время его отдавать. Я бросаюсь головой в омут:

— Сегодня утром ты говорил о людях из Кёркспи. Дело в том, что ты всегда был тесно связан с теми чувствами, которые я испытывала в отношении них. И эта связь сильна до сих пор.

— Продолжай.

— Они живут, с моей точки зрения, не нормальной жизнью, и сами они не нормальные люди — а я просто хотела быть нормальной. Поначалу я верила, что ты покажешь мне выход оттуда, и я по тебе с ума сходила. Потом ты начал казаться мне частью их клана, и я… начала считать тебя обузой.

— И ты бросила меня. Дальше… Белинда, пожалуйста, объясни, что ты имела в виду.

Он просит Белинду, а она никогда не могла ему ни в чем отказать.

— Ладно. Когда мне было шестнадцать и мы с тобой целовались у меня дома, ты казался мне пришельцем из другого мира. Ты ведь приехал в Кёркспи из Блэкпула, который находится даже не в Шотландии, а в Англии.

— Это Блэкпул-то другой мир? — озадаченно спрашивает Стиви.

— Ну, я же там никогда не была, — сконфуженно бормочу я. В то время я страдала ужасающим отсутствием жизненного опыта и знаний об окружающем мире. Неужели эта наивная девочка когда-то существовала? — Любить тебя, заниматься с тобой любовью было для меня вызовом, бунтом, разрыванием оков. — Я отпиваю молочный коктейль. — Впервые с тех пор, как умерла мама, мне стало не тягостно жить. Я увидела перед собой будущее. Я и не думала об университете, пока ты не сказал, что собираешься учиться дальше.

— Я знаю, что отец не говорил с тобой о продолжении образования, — говорит Стиви.

— Мой отец вообще редко со мной разговаривал. И ты это тоже знаешь.

— Рыбаки очень суеверны, когда дело касается женщин. Он ничего не имел лично против тебя.

А мне казалось, что имел. Как всегда, Стиви старается оправдать безразличное отношение моего отца ко мне. Я пожимаю плечами и решаю не указывать Стиви на то, что я была не какой-то там абстрактной женщиной, приносящей беду, — я была его дочерью. Это старая рана, и лучше ее не бередить.

— Никто не обращал на меня внимания, а ты проводил со мной очень много времени. Ты открыл мне глаза. У тебя были идеи, планы, надежды. Я верила, что вместе мы сможем выбраться из Кёркспи и что ты поможешь мне избавиться от чувства одиночества и непохожести на остальных обитателей Кёркспи, тяготившего меня с детства.

Я замолкаю, машинально беру брусочек картофеля фри, макаю его в кетчуп, но мне не хватает решимости положить его в рот. Я сказала «с детства», но мы оба понимаем, что я имею в виду «с тех пор, как умерла мать».

— Когда мы поступили в университет, ты помог мне освоиться в новой обстановке. Я просто хотела быть нормальной, похожей на остальных студентов из семей со средним достатком. Ты чувствовал себя гораздо увереннее, чем я. — Я умолкаю на мгновение, затем спрашиваю: — Помнишь, как мы не спали всю ночь, читая стихи? Думаешь, мой отец мог сделать что-либо подобное?

Я даю Стиви секунду на то, чтобы подробнее вспомнить моего отца. Мистер Макдоннел, мрачный шотландец в матерчатой рабочей кепке, гигант: рост шесть футов четыре дюйма, вес восемнадцать стоунов (без одежды, хотя вряд ли кто-нибудь захотел бы увидеть его обнаженным — он страшен и с покрытым телом). Суровый, жесткий рыбак. Голыми руками откручивает курам головы. Ухаживая за мамой, он приносил ей к субботнему чаю десятифунтовый кусок кровяной колбасы — его брат был мясником. Я помню, с какой гордостью мама рассказывала мне об этом. Я тогда не поняла, чем тут гордиться, и до сих пор не понимаю. Естественно, Стиви не сможет вообразить, как мой отец в процессе соблазнения женщины открывает сборник стихов. Я вообще не хотела бы представлять, как мои родители занимаются любовью, но все же мне кажется, их любовь была безмолвной, поспешной, небрежной и в большой степени механической.

— Но потом мы поженились, и ты непременно хотел поехать домой и рассказать всем об этом. — Я горько вздыхаю, так как испытываю совершенно то же раздражение и муку, что и одиннадцать лет назад.

— Разве не это следует сделать после свадьбы в том случае, если родственники еще не знают о ней? Разве это не нормально, мисс «Я просто хочу быть нормальной»? — с некоторым раздражением спрашивает Стиви. Может быть, он растерян? Или смущен?

— Но мы же не были нормальными! Мы были беглецами. Быть нормальным в моем понимании — это значит устраивать вечеринки в Уимблдоне, есть блюда, требующие применения нескольких ножей и вилок, и обсуждать текущее положение дел в стране, а не торчать три вечера в неделю в пабе и не напиваться в субботу на улице, когда ты покупаешь в кулинарии сосиску и жареный картофель и ешь их на ходу, а вечером возвращаешься домой, едва переставляя ноги. Я не желала провести всю жизнь перед телевизором, с тарелкой рыбных палочек на коленях. Я не желала каждый день ходить в нейлоновом спортивном костюме и каждый год ждать Рождества, чтобы получить в подарок какие-нибудь серьги или кольцо из каталога «Аргос».

— Ты рассуждаешь как сноб.

— Возможно. Но мне уже тридцать, и я должна либо принять себя со всеми моими недостатками, либо признать, что я — пустое место и всю жизнь гонялась за призраками.

Я могла бы на этом завершить тему, и отныне Стиви стал бы считать меня надменной коровой, стыдящейся своего прошлого. Может быть, чуть-чуть усилилась бы и его ненависть ко мне, но зато мне не пришлось бы копать глубже. Или — пугающая альтернатива — я могла бы, несмотря на сильное чувство неловкости и смущения, попытаться расшифровать написанное мелким шрифтом, проявить смелость и честность и признаться Стиви, что моя неудовлетворенность жизнью происходила не от нехватки денег, а от чего-то одновременно гораздо более расплывчатого и гораздо более важного.

— Кёркспи являлся для меня символом отсутствия жизненных перспектив, — говорю я. — Там я чувствовала себя связанной по рукам и ногам. Я была лишена всех возможностей. Они ничего от меня не ждали, и рядом с ними я и была ничем.

— Они?

— Семья, друзья и одноклассники, даже учителя. Они были уверены, что я — да и не только я, а вообще все, кто живет в Кёркспи, — ничего не добьемся в жизни. Никто в Кёркспи не верит, что кто-либо из их земляков способен занять достойное положение в обществе. Мне все они казались живыми мертвецами. Ты думал о них иначе, и в конце концов я совсем перестала представлять себе нашу дальнейшую совместную жизнь.

— Так ты считала меня одним из них? Я был для тебя мертвым грузом? Проигранной ставкой? — спрашивает он с проницательностью, без которой я сейчас вполне могла бы обойтись.

— Иногда. — Я замечаю: Стиви, похоже, обиделся. Насупившись, он тянет через соломинку свой молочный коктейль. — Не всегда, но чем дальше — тем чаще. Ты не обращал внимания на мои просьбы переехать дальше на юг.

— Мы не могли себе этого позволить.

— Особенно тягостен был тот день, когда ты предложил мне вернуться в Кёркспи и жить с твоей матерью.

— Моя мать — чудесная женщина, — с вполне понятным раздражением возражает Стиви.

— Да, это правда, но для меня это был бы такой огромный шаг назад!

— Но там для нас была работа.

— На почте!

— Постоянный доход. Я думал, именно этого ты хотела.

— Я до сих пор не знаю, чего хочу.

Но даже в то время я знала, чего я не хочу. Я не хотела, чтобы мои дети росли в доме, где белый потолок пожелтел от табачного дыма, а унитаз используется вместо пепельницы и поэтому в воде всегда плавают окурки. Я не хотела жить там, где никто не утруждает себя словами вроде «пожалуйста», «прости», «извини» и «не мог бы ты» и понятия не имеет о том, какие из них используются для того, чтобы попросить человека подвинуться или громче повторить вопрос, а какие — для того, чтобы извиниться за произведенный телом неприличный звук. Я не хотела, чтобы люди считали, будто мои дочери приносят беду. Я не хотела, чтобы мои сыновья бездумно, только потому, что им нечем заняться в пятницу вечером, избивали сыновей других женщин. Даже тогда мне все это казалось дикостью. Мне хотелось, чтобы все было по-другому.

— А сейчас? — спрашивает Стиви.

— Что «сейчас»?

— Сейчас ты считаешь меня одним из них? Считаешь, что я был бы для тебя обузой? Сдерживал бы твой потенциал?

— Господи боже мой, Стиви, ты же двойник Элвиса. Ты носишь драгоценности и брюки клеш. Неужели ты думаешь, что когда-нибудь сможешь появиться в этом свинском баре в Кёркспи? Ты не один из них. В этом я ошиблась.

Стиви улыбается широкой всепрощающей улыбкой. Он видит двусмысленность моего комплимента. Его доброжелательность провоцирует меня на дальнейшие излияния:

— Ты здорово вырос, Стиви. Я бы хотела, чтобы в школе у меня был такой учитель, как ты. И с имитацией Элвиса все получилось не так уж плохо. Не пойми меня неправильно, но я до сих пор совершенно не понимаю, чего ты хочешь этим добиться и зачем заниматься подражанием, когда…

— Хватит, хватит! Остановись, пока не поздно, — смеется Стиви. — Не разбавляй бочку меда дегтем. Хочу быть липким, но сладким.

Мы улыбаемся друг другу, и на меня снисходит чувство огромного облегчения. Рассказав Стиви, что я чувствовала и почему поступала так, как поступала, я поняла, что совершила акт освобождения. До настоящей минуты я и не представляла, что так отягощена чувством вины и стыда. Теперь мне немного легче. Теперь мне яснее представляется характер наших со Стиви теперешних взаимоотношений: он — прошлое, и только что я рассказала ему, почему это так. Я впадаю в настолько благостное состояние, что тянусь через стол, беру Стиви за руку и крепко сжимаю ее, надеясь, что он поймет, что я сейчас испытываю. Надеюсь, он поймет, что во мне произошел значительный внутренний сдвиг.

— О вчерашней ночи, Белинда.

— Нам действительно нужно об этом говорить? — спрашиваю я. Я имею в виду, хорошего понемножку.

— Думаю, да, — говорит Стиви. Он явно придерживается мнения, что хорошего надо сразу много.

— Извини меня, Стиви, но я не хочу. — Меня страшит мысль о вчерашнем поцелуе, и скорее не потому, что мужчина, которого я поцеловала, не являлся моим мужем, а потому, что он как раз являлся моим мужем — первым и нежелательным.

И мне это понравилось.

Очень.

Я не хочу терять Филипа, но в то же время не могу окончательно отпустить Стиви. Поцелуй со Стиви — прямой путь к потере Филипа, а подписание заявления о разводе предполагает окончательное освобождение от того человека, с которым ты разводишься. Оставить себе обоих невозможно, но хватит ли мне одного?

— А мне это необходимо, Белинда. Я в совершенной растерянности. Просто вчера Лаура была такой красивой. Она выглядела…

— Она выглядела лучше, чем я, — заканчиваю я. Ну конечно, так и должно было быть. В этом и состоял мой план. Он не должен был меня замечать, так как я вряд ли смогла бы устоять под натиском его внимания.

— По-другому. Она всегда хорошенькая, но вчера она была просто сногсшибательной. И с ней легче, чем с тобой. Она не замужем. И тем более, слава тебе господи, она не замужем за мной. И все же ночью, в саду, я хотел только тебя. — Стиви высвобождает ладонь и обхватывает руками голову. В течение долгой кошмарной минуты мне кажется, что он сейчас заплачет. — Я не хотел в тебя снова влюбляться — но, похоже, влюбился. Это же ты. Всегда ты. Но с другой стороны, ты — не прежняя. Хотя мы и женаты, ты далека и недоступна. Мы разводимся.

Боль и радость от слов Стиви взрывается одновременно в моем мозгу и сердце. На меня накатывает лавина эмоций, и я не в силах определить, с какой вершины катится эта лавина и какая из эмоций является доминирующей. Черт возьми, и это как раз тогда, когда мы достигли некоторых результатов! К сожалению, я не являюсь беспристрастным наблюдателем в этой войне между сердцем и разумом. По моим ощущениям, мое сердце сражается за родину, а разум ведет жестокий, варварский и несправедливый завоевательный поход. Я вскакиваю и подбегаю к Стиви, намереваясь прижать к груди его объятую грустными мыслями голову.

И затем, когда я уже думаю, что трудно представить более запутанную ситуацию, я вдруг слышу знакомый голос:

— Привет, дорогие мои. Черт побери, какая встреча! После стольких лет, кто бы мог подумать?!

38. ДЬЯВОЛ В ИНОМ ОБЛИЧЬЕ

Стиви

Ситуация вышла из-под контроля — моего и даже всеохватывающего контроля Беллы Эдвардс, — потому что наша маленькая тайна перестала быть только нашей маленькой тайной.

Словно в перевернутую подзорную трубу, я смотрю, как он, переваливаясь и махая рукой, приближается к нам. На его лице расплылась улыбка — он явно рад нашей случайной встрече, — и нам с Белиндой эта улыбка кажется безгубым оскалом смерти.

— Черт побери, как тесен мир! Стиви, дружище! Белинда! Девочка моя, я бы тебя и не узнал. Ты стала совсем тощая. Как приятно встретить вас обоих.

Нил Карран хлопает меня по спине, обнимает Белинду и затем, в редком для северного человека порыве чувств, обнимает и меня. Чтобы не компрометировать себя, мы с Белиндой отстраняемся друг от друга и позволяем себя обнять, но по-прежнему не можем сказать ни слова. Нил Кар-ран, будучи не самым наблюдательным человеком на свете, не замечает нашего молчания.

— И сколько же лет мы не виделись? — весело спрашивает он. — Шесть? Семь?

— Восемь, — мямлит Белинда.

Мне очень жаль ее. У нее не было времени на то, чтобы взять себя в руки, и на ее лице ясно отражаются шок и растерянность.

— О, я вижу обручальное кольцо! — восклицает Нил, хватая Белинду за руку, и, присвистнув, добавляет: — Не дешевка. Не меньше карата. Стиви, а ты, как видно, неплохо устроился в жизни. И это все на гонорары двойника Элвиса? Впечатляет. — Несколько вульгарное упоминание о ценности кольца Белинды не было направлено на то, чтобы нас задеть, — совсем даже наоборот. Но конечно, в предлагаемых обстоятельствах оно звучит просто мерзко. До этой фразы Нила я полагал, что много лет назад перестал обижаться на то, что Белинда очень редко надевала простое золотое кольцо, которое я подарил ей на свадьбу.

— Дети есть?

— Нет, — одновременно отвечаем мы с Белиндой. Я смотрю на нее, надеясь, что она подаст мне какой-нибудь знак, который позволил бы мне понять, что делать дальше. Она пытается увести разговор от нас, обратить его к Нилу и таким образом вновь взять контроль над ситуацией. Это в общем-то правильно — чем меньше мы будем говорить о себе, тем меньше будем врать.

— Значит, Нил. Нил Карран, — повторяет она его имя, и, надо отдать ей должное, ей удается вполне правдоподобно изобразить на лице радость и удивление от такой неожиданной встречи. Второе, естественно, требует от нее на порядок меньше актерских усилий. — Столько лет прошло, а ты ничуть не изменился, — продолжает она, пуская в ход свое обаяние. Насколько я помню, Нил Карран ей никогда не нравился; она называла его «мерзким пройдохой». — И чем ты сейчас занимаешься, если не секрет?

— Все тем же, Бел-чонка, все тем же. — Услышав прозвище, которое он дал ей много лет назад, Белинда напряженно съеживается. Я всегда считал эту кличку остроумной, в ней одновременно слышалось «Белинда», «бельчонок» и «девчонка», а она всегда ее ненавидела. — Да, все тем же. Это ведь у нас в крови, верно? Элвис, шоу-бизнес, вся эта карусель. Это в крови. Ты и сама это знаешь — у тебя ведь Стиви. Десять лет прошло, а мы все кружимся, все крутимся. А тогда, давным-давно, ты и представить такого не могла, а?

— Да уж, — сухо говорит Белинда. — Так, значит, ты тоже приехал на финал европейского конкурса двойников Элвиса? — Каким-то образом ей удается впрыснуть в вопрос каплю интереса.

— Ну да. Я его буду вести. Так сказать, осуществлять конферанс. Стиви, я видел твою фамилию в списке финалистов, но я не был уверен, что это именно ты. Стиви Джонс — распространенное имя. Мало ли кто там мог оказаться. Ты ведь в последнее время не особенно светился на британской сцене, ведь так? Я и не знал, куда ты подевался и чем занимаешься. Ездил по заграницам, делал бабки? А сейчас возвращаешься и хочешь с помощью этого конкурса громко заявить о себе?

— Вроде того, — бормочу я.

— Это ты правильно рассудил, дружище. Сам Элвис сделал в точности то же самое 31 июля 1969 года. Он выступал в «Хилтоне», отеле, который располагается в стороне от Стрипа и поэтому, для привлечения посетителей, всегда делал особый упор на развлекательные шоу. Каждый вечер сотни людей уходили ни с чем, так как не могли попасть в зал, хотя в программе было два концерта: первый в восемь вечера, второй в полночь.

Все, что Нил может рассказать мне об Элвисе, я уже знаю. Возможно, он догадывается об этом, но он очень любит звук собственного голоса, и ему трудно просто так взять и заткнуться. Кроме того, он уже здорово навеселе, а пьяные люди часто подпадают под влияние одной и той же иллюзии: они думают, что их разглагольствования окружающим очень интересны. Я выключаю Нила из сознания и несколько мгновений размышляю над тем, что я только что сказал Белинде, как получилось, что мы с ней поцеловались, и что нам делать теперь, когда в нашем настоящем вдруг появился человек из нашего прошлого. Бросив взгляд на Белинду, я понимаю, что она занимается тем же самым, — лицо у нее стало белое, как алебастр.

— Вы уже играли? — спрашивает Нил.

— Немного, — отвечаю я.

— А ты, Белчонка? Мне всегда казалось, что ты — тайная игроманка. В тихом омуте черти водятся. — Он пихает меня локтем в ребра.

Судя по взгляду, каким одарила Каррана Белинда, она неприятно изумлена тем, насколько точно ему удалось уловить суть ее характера. Может, она и ненавидит карточные столы и игровые автоматы, но она самый рисковый человек из всех, кого я знаю.

— Девочка моя, я бы советовал тебе хорошенько взяться за игровые автоматы. Могу даже подсказать кое-что. Если тебе вдруг выпадает выигрышная комбинация, то лучше, когда в автомате лежат три твои монеты, — в этом случае ты получаешь в полтора раза больше денег, чем когда там всего две монеты. При этом одна игра по-прежнему стоит четвертак. Тут, Бел-чонка, весь трюк состоит в том, что программа этих автоматов допускает выплату больших сумм только тогда, когда у тебя в запасе две-три монеты, а не одна. Но в то же время, согласно статистике, менее четверти всех игроков в автоматы опускают в щель монетоприемника больше одной монеты зараз. Это, так сказать, сведения для избранных. — Он заговорщицки подмигивает Белинде. Она никак не реагирует, и вряд ли ей вообще нужен был этот совет. — Я страшно доволен, что вас встретил. Завтра все будет совсем как в старые времена. Удачи тебе, Стиви. Удачи тебе, парень. — У Нила всегда была привычка повторять какую-нибудь фразу, чаще всего патетическую, несколько раз.

— Большое спасибо, — с запинкой отвечаю я. Если мне когда-нибудь и была нужна удача…

— Ну, нам уже пора, — говорит Белинда и лихорадочно машет официантке, чтобы та принесла счет. Она неплохо знает Нила Каррана и поэтому понимает, что он способен трепаться весь день до вечера; при этом ему совершенно не требуется наше активное участие в разговоре. — Стиви нужно примерить костюм. Ему нельзя опаздывать на генеральную репетицию.

— О да. Мы проводим все мероприятие на очень высоком уровне. Генеральная репетиция со зрителями — это само по себе событие. Мы берем даже плату за вход. Вот как все серьезно, — гордо говорит Нил.

— Ну да, ведь так организаторы заработают в два раза больше денег, — говорит Белинда. — Я права?

— Еще как права, девочка моя. — Нил улыбается. — Это я придумал. — Кажется, он не понял, что это была шпилька. Белинда вечно жаловалась, что организаторы конкурсов заботятся только о своем кармане и что призы могли быть и получше. Она никогда не понимала, как можно выступать на сцене, когда за это почти ничего не платят.

— И еще я нашел им нескольких спонсоров, — добавляет Нил. Пятидесятилетний шотландец, не стыдящийся своей алчности. Если бы Нил Карран родился на юге, то уже наверняка владел бы рекламным агентством или сколотил состояние в качестве биржевого маклера в Сити.

Он продолжает:

— Вся эта гулянка стоила нам кучу денег, ведь каждый финалист привез с собой еще трех человек. — И тут он задает самый неприятный вопрос: — А кстати, с кем вы приехали, раз у вас нет детей?

Я не думаю, что ответ «С моей девушкой и еще одним мужем Белинды» подошел бы для этого разговора, поэтому я испытываю облегчение, когда Белинда берет вожжи в свои руки.

Она целует Нила в щеку и, не моргнув глазом, врет:

— Ну, Нил, нам было очень приятно тебя увидеть, но сейчас мы должны оставить тебя в компании твоего ленча. — С этими словами она хватает меня за руку и тащит прочь. Сейчас она на двести процентов выглядит преданной женой двойника Элвиса, которая внимательно следит, чтобы у ее мужа перед выступлением было достаточно времени на то, чтобы уложить волосы, пришивает блески на его сценический костюм, тратит многие часы на поиск в Интернете самых лучших золотых очков и так далее. Именно такой женой Белинда никогда не хотела быть. — Ну, я так понимаю, мы увидимся вечером, на репетиции, — бросает она через плечо.

— Так оно и будет, красавица. Можешь на меня рассчитывать. Пока.

Мы подходим к барной стойке и оплачиваем счет, затем выходим из закусочной. Пока мы не садимся в такси, Белинде удастся сохранять на лице улыбку, но оказавшись в безопасности, она немедленно, будто обжегшись, бросает мою руку и набрасывается на меня, словно Аттила-гунн.

— Черт возьми, Стиви, что ты опять натворил?! — со злостью шепчет она.

— Я? — Я более чем удивлен.

— Почему ты не проверил, нет ли среди персонала, обслуживающего мероприятие, знакомых нам людей?

Да, тут я сглупил. У меня в номере лежит брошюра с краткой информацией об участниках конкурса, приглашенных артистах и конферансье. Я ее даже не открывал.

Черт, ну конечно все обязательно должно было полететь вверх тормашками. И как меня, не кого-нибудь, могла обмануть псевдоискушенность Беллы Эдвардс, когда я отлично знал, что она — это всего лишь Белинда Макдоннел, разряженная в дорогие тряпки. Белинда всегда влипала в подобные ситуации. В школе ее всегда ловили за списыванием домашней работы — никого не ловили, а ее ловили. Если она играла в хоккей и ей доставался решающий удар, она всегда промахивалась мимо ворот. Ее мать умерла от рака легких. Ей с детства везло, как покойнику. И как она с таким везением могла так долго скрывать, что у нее два мужа?

Но от словесной перепалки, какой мы сейчас занимаемся, толку мало.

— Черт побери, Белинда, ну и что нам теперь делать? — Не знаю, почему я ее об этом спрашиваю. Она показывала свою полную несостоятельность всегда, когда нужно было придумать хорошую идею или надежный план. Но с другой стороны, у меня самого сейчас нет ни одной стоящей мысли.

— Тебе придется отказаться от участия в конкурсе.

— Что? — Я потрясен.

— У нас нет другого выхода. Он думает, что мы муж и жена.

— Но мы и правда муж и жена.

— Стиви, не корчи из себя дурака.

Белинда исчезла без следа. Та женщина, которая не далее чем десять минут назад обнимала меня и старалась утешить, растворилась в воздухе, и ее место заняла Белла, холодная королева, твердо намеренная выжить в любых условиях. Я мысленно примериваю на нее футболку с надписью «Вселенная вращается вокруг меня». Сидит как влитая.

— Если ты выйдешь на сцену, я, Лаура и Фил будем сидеть среди зрителей. После шоу Нил обязательно подойдет к нашему столику и выпустит джинна из бутылки.

— Ну, вам с Филом не обязательно приходить. Мы с Лаурой это как-нибудь переживем.

— Не все так просто, — говорит Белинда. — Фил непременно захочет пойти, и что я ему скажу? Ситуация вышла из-под контроля. — Не знаю, что она имеет в виду: злосчастную встречу с Нилом Карраном или наш не менее злосчастный поцелуй. — Обещай мне, что ты не будешь выступать, — говорит она.

— Даже не проси меня об этом.

— Я уже прошу. Я умоляю.

— Белинда, я не могу. Этот конкурс слишком много для меня значит.

— Больше, чем даже я? — с нажимом спрашивает она. Я растерянно умолкаю. Как же ей объяснить? Проходит некоторое время, и я нахожу в себе силы промямлить:

— Но ты же не со мной.

— Несколько минут назад ты сказал, что любишь меня. Почему ты так сказал? Только для того, чтобы повысить свои шансы залезть ко мне в трусики? Или потому, что это правда?

Я задумываюсь одновременно о нескольких вещах. Стыдно признаться, но мысль о том, есть ли у меня хоть малейший шанс залезть к Белинде в трусики, — одна из них. Остальные более практичны и касаются существа заданного вопроса. Говорил ли я правду, когда сказал, что опять влюбился в нее? И если да, на что я готов пойти ради своей любви?

— Думаю, я сказал это, потому что это правда, — слабым голосом говорю я.

Не слишком впечатляюще, я понимаю. Не похоже на пламенную речь, от которой женщины тают, словно стеариновые свечи. Возможно, она слышала от мужчин более романтические признания, но я не хотел бы сболтнуть что-нибудь, о чем потом пожалею, — то есть что-нибудь, о чем пожалею еще сильнее.

— Разберись с этим, Стиви, — говорит она, затем велит водителю остановиться.

— Но, мэм, нам же еще довольно далеко до «Мандалай-Бэй», — возражает водитель.

— Я вполне в состоянии пройти несколько кварталов пешком, — отвечает она. — Хочу поглазеть на витрины. — Сказав это, она поворачивается ко мне и повторяет свое приказание: — Разберись с этим, Стиви. — Затем она выходит из машины и идет в сторону гигантского торгового центра.

Я остаюсь в такси. Автомобиль опять вливается в движущийся по Стрипу плотный поток машин, а я спрашиваю себя, могу ли разобраться «с этим».

Нил Карран представляет собой тип шумного, твердолобого конферансье. Когда-то, в другой жизни, он был артистом разговорного жанра и работал в приморских курортах, таких как Блэкпул и Ярмут. Мы познакомились с ним в 1996 году, когда я участвовал в Европейском конкурсе двойников Элвиса, который проводился в Блэкпуле. Забавно, что в этом году он тоже будет вести мероприятие, как и в тот день, когда Белинда дала деру. Конечно, сама Белинда заявила бы, что это даже не совпадение, а показатель того, что трибьют-исполнители и связанная с ними инфраструктура варятся сами по себе в маленьком котелке и уже давно в этот бизнес не приходят новые люди. Она никогда не примет и не признает, что индустрия подражателей Элвиса имеет огромный размах. Факты никогда не имели над ней власти.

Маленькая драма, развернувшаяся после ухода Белинды, стала главной новостью в городе. Жители обсуждали ее в течение нескольких дней, а коллеги… я даже не знаю сколько. Белинда не знает, она никогда не спрашивала, но в тот вечер в Блэкпуле я не завоевал титул «короля королей». Я даже не вышел на сцену.

Тогда у нас был плохой день — и даже плохой год, если уж на то пошло. Я не полный тупица, я понимал это. Мы вечно ссорились из-за нашего тайного брака, отсутствия денег, разных взглядов на то, где и как нам следует зарабатывать на жизнь. Но все равно я ни в малейшей степени не был готов к тому, что она сделала в тот вечер.

Никогда не забуду того унижения, какое я испытывал, когда сидел за столиком, на котором стояли пинта теплого пива и бокал дешевого белого вина, и дожидался, пока она вернется из туалета. Через двадцать минут я послал кого-то проверить, не случилось ли чего. Я был слегка озадачен, но еще не начал беспокоиться — подумал, что у нее нелады с желудком или что-то похожее. Однако я забеспокоился по-настоящему — меня просто начало трясти как в лихорадке, — когда выяснилось, что ее нет ни в женском туалете, ни вообще в отеле.

Как она могла бросить меня в самый важный для меня и моей работы день? Неужели она думает, это достойный, приемлемый способ разорвать отношения — супружеские отношения? Она не оставила даже записки. Ничего. Ноль. Торричеллиева пустота.

Никогда в жизни я не был более одинок, чем в ту ночь. Я спал один в убогом гостиничном номере, на узкой жесткой постели. Блэкпул — мой родной город, и, хотя мама в то время еще жила в Кёркспи, в Блэкпуле у меня много родственников: дядей, тетей, двоюродных братьев и сестер. Я мог попроситься на ночлег к ним, и любой из них с радостью отделил бы мне постель и накормил завтраком на следующее утро. Но я остался в гостинице. Я спал на царапающейся простыне, в холодном номере (отопление работало из рук вон плохо), потому что думал… потому что надеялся, что она вернется ко мне. Ее одежда и вещи исчезли, но я не мог поверить, что она бросила меня окончательно и бесповоротно. Я убеждал себя, что, возможно, добравшись до автобусной остановки и обнаружив, что ближайший автобус до Эдинбурга будет только завтра, она вернется в гостиницу, и мы обсудим, что у нас с ней не так и что надо сделать для того, чтобы было «так». Все еще можно исправить. Не может быть, чтобы все было совсем уж плохо.

Она не вернулась в гостиницу, и ее не было в нашей квартире в Эдинбурге. Никогда не забуду — а господь знает, что я очень старался забыть, — какая мощная волна страха, тревоги, а затем чистейшего ужаса нахлынула на меня, когда я открыл входную дверь и понял, что в квартире никого нет. Полная, абсолютная пустота. Ни записки, ни исчезнувших вещей, ни оставленных следов; ни причин, ни объяснений.

Я позвонил в полицию и сказал им, что, возможно, мою жену похитили. Как и я сам, они в это не поверили. Они добавили ее имя к длинному списку «Реджинальдов Перринов» — так полицейские называют между собой людей, предположительно ушедших из дома по собственной воле, — и сказали, что проверят больницы. Но так как она была совершеннолетней и ничто не указывало на то, что ее исчезновение — результат преступных действий, то от них нельзя было ожидать многого.

Белинда обошлась со мной нечестно. И это еще слабо сказано. То, что она совершила, было настолько жестоко, безответственно и эгоистично, что этого нельзя было простить. Я так и говорил себе: «Этого нельзя простить» — но неделями, месяцами и в конце концов годами искал способы простить ее.

Ничто не могло меня ни утешить, ни успокоить. Если бы я рассказал Белинде, что даже музыка Элвиса не облегчала боли, наполнявшей меня в те безрадостные месяцы, она, наверное, от души посмеялась бы. Не думаю, что она когда-нибудь так страдала. Не думаю, что она когда-нибудь была настолько унижена.

Долгое время Белинда пыталась заставить меня забыть об Элвисе. Смешно и грустно, но именно своим уходом она достигла того, за что так долго боролась. Моя самая большая любовь украла всю радость, какую приносила мне моя другая любовь. Как оказалось, одно не может существовать без другого. В течение нескольких лет я не мог даже прослушать песню Элвиса, не то что спеть. Он вызывал во мне отвращение — и уж точно я ненавидел его музыку. Если я бродил по магазину и в громкоговорителях начинала звучать какая-нибудь его композиция, я пулей вылетал на улицу. Подобным образом мне приходилось уходить из караоке-баров и со свадебных торжеств. Мне казалось, что все это бессмысленная муть. Мою заскорузлую душу не трогали даже «Отель разбитых сердец» и «Моя детка ушла от меня», хотя они, казалось бы, точно описывали все произошедшее со мной.

Приблизительно через месяц на мое имя пришла открытка. Белинда сообщала, что жива — и что не чувствовала себя живой, когда была рядом со мной.

Долгое время я считал себя никуда не годным дерьмом, которому место только на помойке. Я бесконечно мусолил беспомощные, самоуничижительные вопросы, какие задают себе все, кого бросили любимые, независимо от пола. Я нашел ответы на них спустя полтора года, после того как некоторое время провел за границей. Что я такого сделал, чтобы заслужить все это? Ничего. Что со мной не так? Ничего. Почему она так со мной поступила? Да нипочему — это было ее решение, и я за него не в ответе.

Сейчас под этим мостом вода, но раньше там было сухо. Раньше там чернело гранитное дно.

Вернувшись в Великобританию, я решил получить постдипломное свидетельство, предоставляющее право преподавать музыку в школе. Прошло еще два года, прежде чем Элвис возвратился в мою жизнь.

Но возвратился он не таким, каким был раньше. Моя музыка возмужала и окрепла. Так думал и я сам, и все, кто меня знал и слышал. Я приобрел способность вкладывать в текст песни больше эмоций. Не могу сказать за всех людей, но в моем случае жизненное потрясение способствовало личностному и творческому росту. Несчастливая любовь и разлука наполнили мою музыку смыслом, и в гораздо большей степени, чем это могли сделать старое доброе счастье и удовлетворение жизнью. Однако лично я предпочел бы быть «неплохим» двойником Элвиса, которого ждут дома жена и дети, чем «сногсшибательным», которому приходится каждый вечер выискивать в толпе очередную девушку, чтобы согреть свою постель. Думаю, в глубине души я очень старомоден.

Я очень хотел выиграть отборочные туры и эту поездку в Лас-Вегас, но еще больше я хочу выиграть финальное состязание. Стыдно признаться, но это желание граничит с навязчивой идеей.

Конечно, я не верю в то, что можно перевести часы назад. Никогда уже мне не попасть в январь 1996-го, в Блэкпул, каким он был тогда. Никогда уже мне не сказать Белинде: «Не уходи. Поговори со мной, скажи мне, что не так». Я не могу изменить хода событий, последовавших за роковой отлучкой Белинды в женский туалет, — событий, свалившихся в ту груду случайностей, которую я, за неимением лучшего определения, называю своей жизнью. Однако если на сей раз я буду участвовать и выиграю конкурс, не исключено, что это придаст моему существованию новый импульс, снова вытолкнет меня на торную дорогу. Возможно также, что ко мне вернется чувство собственного достоинства.

Из-за нее я уже один раз прохлопал конкурс. И собственную жизнь. Но я не собираюсь делать этого снова.

Я пойду на репетицию и дам там всем жару. Я буду так хорош, что все ахнут. И я стану «королем королей» Европейского конкурса двойников Элвиса 2004 года. Белинде Макдоннел и Белле Эдвардс придется с этим смириться.

Я опасливо поднимаюсь в свой номер, беру костюм и снова ухожу, не встретившись с Лаурой. Я оставляю в номере билеты на сегодняшнюю генеральную репетицию и записку, в которой пишу, что я скучаю о ней. Что является только частью правды.

Я иду к остановке монорельсового поезда. Запрыгивая в вагон, я вдруг думаю: а на что, собственно, я надеюсь? Я что, действительно верю в то, что победа в конкурсе вернет мне чувство собственного достоинства, в то время как за последние двадцать четыре часа я обнимал двух женщин? Несмотря на мою твердую решимость участвовать в сегодняшней репетиции и завтрашнем конкурсе, я понимаю, что вопрос «петь или не петь» — отнюдь не самый сложный. Возможно, именно поэтому я и решил сосредоточиться на нем.

39. ПРИЛИПЛА К ТЕБЕ

Лаура

— Лаура, заказать тебе еще выпивки?

— Нет, Фил, спасибо, но лучше не надо. Мне еще рано начинать напиваться.

— А вот тут разве была не водка с томатным соком? — Он указывает на пустой стакан, стоящий на столике рядом со мной.

— Это было лекарство от похмелья.

— Ну да, логично. — Фил снова устраивается в шезлонге. Он явно не готов пить в одиночку, но сегодня я не могу составить ему компанию даже из вежливости.

— И сколько же я вчера выпила? — спрашиваю я Филипа, затем беру тюбик с лосьоном для загара (фактор защиты — пятнадцать), вытряхиваю немного на ладонь и начинаю наносить его на бедра. Я делаю это уже в третий раз за последние полчаса. Совсем голова дырявая.

— Примерно столько же, сколько и я, — улыбается он.

— Значит, самым простым ответом было бы: «Слишком много».

Обычно я могу пить наравне с Филом, и мне не приходится «идти на свидание с белым другом», как говорят у нас в Австралии. Но ведь мне уже тридцать два, а не двадцать два, да еще вчера я слишком увлеклась экспериментированием с коктейлями цвета жидкости для полоскания рта.

Мы с Филипом уже часа два валяемся возле бассейна, рассказывая друг другу байки о различных средствах от похмелья. Он предпочитает плотный завтрак. Я обычно принимаю с утра пару проверенных таблеток. Мы пробуем оба средства — какой недуг, такие средства. В качестве дополнительных мер мы пытаемся опохмелиться, поспать и выхлебываем огромное количество старой доброй минеральной воды. К трем часам я уже чувствую себя практически полнофункциональным человеческим существом. Я откладываю книгу и заявляю об этом Филипу.

— Мне тоже лучше, — подтверждает он. — Но на самом деле это плохо, потому что к вечеру я забуду, насколько плохо я чувствовал себя утром, и захочу повторить наш вчерашний марафон.

— Только без меня. Сегодня я не собираюсь налегать на алкоголь. Хочу завтра на выступлении Стиви выглядеть и ощущать себя на все сто, — улыбаясь, говорю я. Мне нравится роль женщины, поддерживающей своего мужчину в важном начинании. Для меня это нечто новое.

— Как думаешь, он правда может выиграть этот конкурс? — спрашивает Фил.

— Ну конечно, — побуждаемая верностью Стиви, немедленно отвечаю я, затем замолкаю, обдумывая более обоснованный ответ: — Ну, я еще не видела выступлений других конкурсантов, но ведь он чертовски хорош. Ты сам слышал.

— Да. Его мастерство произвело на меня сильное впечатление. — Фил щурится от солнца и говорит: — Так здорово ощущать себя частью чего-то крупного, верно?

— О чем это вы? — спрашивает Белла. Она прерывает наш разговор, вдруг материализовавшись перед шезлонгами и загородив мне солнце.

— Привет, — хором говорим мы с Филом. — Мы говорили о Стиви и конкурсе.

Белла кривит губы. Она не в восторге от выступлений двойников Элвиса, и не изменит своего мнения, кто бы что ни сказал.

— Где ты была целый день? — спрашиваю я, меняя тему. У меня сейчас нет сил на то, чтобы выслушивать ее колкости в адрес двойников Элвиса, которые косвенно задевают и Стиви.

— Ходила по магазинам.

— А где тогда твои пакеты? — в один голос спрашиваем мы с Филом. Вполне очевидно, что наше любопытство вызвано разными причинами: я сгораю от желания увидеть приобретенные ею сказочные вещи, а Фил, скорее всего, беспокоится о счете своей кредитной карты.

— Я не нашла ничего, что мне бы понравилось, — отвечает Белла.

— Ничего? — Я поражена.

— Ты ходила по магазинам все утро и большую часть дня и совсем ничего не купила? — переспрашивает Фил. Он не может поверить своим ушам. И своему счастью.

— Вот именно. — Белла присаживается на шезлонг Фила. — Наверное, я сейчас пойду наверх и надену купальный костюм, а потом окунусь, — говорит она, но не двигается с места. Вместо этого она жестом подзывает официанта и заказывает апельсиновый сок.

— По-прежнему не пьешь? — спрашиваю я.

— Да.

— Очищаешь организм от токсинов?

— М-м-м-м, — мычит она, но так и не говорит, придерживается какой-либо лечебной программы или нет.

— Разумный подход, — замечаю я. — Сегодня утром мне было так плохо, что я чуть богу душу не отдала.

В действительности припадок трезвости, так неожиданно напавший на Беллу, меня порядком раздражает. Со стороны кажется, будто она твердо решила получить от этой поездки как можно меньше удовольствия. Также меня смущает, что она куда лучше, чем я сама, запомнила, как я пела «Мой путь» в «Эм-Джи-Эм Гранд-отеле» вчера вечером. И что на меня тогда нашло? Глупый вопрос — на меня нашло слишком большое количество выпитого. В трезвом виде я обычно попадаю в ноты, но не исключено, что под воздействием алкоголя мои способности улетучиваются. К сожалению, это практически невозможно выяснить.

— Ты рада за Стиви, Лаура? — спрашивает Фил.

— Да, очень. — Я замолкаю. — Хотя в то же время я волнуюсь и немного боюсь.

— Ты беспокоишься, что он сильно расстроится, если не победит в конкурсе? — спрашивает Фил.

— Он победит, — с уверенностью говорю я. Я настоящий мастер позитивного мышления. — Нет, дело не в этом. — Я вздыхаю и признаюсь: — Меня уже слегка достали эти фанатки. Вчера я под конец уже с трудом могла выносить их присутствие. — Я специально дожидалась Беллы, чтобы изложить свои жалобы, но теперь я прячу глаза за солнцезащитными очками, так как вовсе не уверена, что смогу выдержать ее взгляд, пока говорю то, что должна сказать. — Не знаю, в чем тут дело, но вчера у нас были все возможности для того, чтобы изумительно провести время, и, несмотря на это, вечер получился… скорее так себе.

— Эй, а я вообще-то считал, мы здорово повеселились, — обиженно говорит Фил.

— Фил, только не пойми меня превратно. Мне очень понравилось в тех ресторанах, куда ты нас водил. Еда была удивительно вкусной. — Теперь я обращаюсь к ним обоим: — И не думайте, пожалуйста, что я недооцениваю вашу щедрость. От платья, которое вы мне подарили, просто дух захватывает. Я в него просто влюбилась.

Белла отмахивается от моих слов и опять отворачивается к бассейну. Она внимательно наблюдает за стайкой плещущихся в воде детей — они весело толкаются, смеются и осыпают друг друга брызгами.

— Но о том-то и речь. Я в Вегасе, с лучшими в мире друзьями, в самом великолепном платье из всех, что я когда-либо надевала…

— Да, ты вчера выглядела просто ошеломительно, — подтверждает Филип.

Ей-богу, мне нравится, когда меня так прерывают.

— И все равно временами я чувствовала, как Стиви отдаляется от меня.

— Чепуха, — говорит Фил, который ничего не знает о таких вещах.

Белла, которая знает многое о таких вещах, молчит и смотрит на детей. Я продолжаю:

— Это как обнаружить, что твоя новая сумочка от «Луи Вуиттон» — подделка. Только что ты думал, что это самая шикарная вещь на свете, и вдруг тебе становится слегка стыдно ее носить. Это та же самая сумочка, но, узнав, что она не настоящая, ты уже не можешь ходить с ней с той же непринужденностью. Вот и вчера Стиви был почти всегда внимателен, заботлив, деликатен, много шутил, но время от времени, без всякой видимой причины, отстранялся, становился неразговорчивым, далеким. Было видно, что он думает о чем-то другом.

— Вздор, — опять говорит Филип. — Если у него и было в мыслях что-то другое, то это мог быть только завтрашний конкурс. Подумай, ведь это крупное событие. Поверь мне, он просто нервничает.

Я очень хочу в это верить. Слишком хочу.

Есть еще одно, чего я не могу сказать в присутствии Фила: вчера Стиви не захотел лечь со мной в постель. Несмотря на платье-пион. Он что, не понял намека? Золушка появляется на балу в красивом платье, принц влюбляется в нее, и после этого они живут вместе долго и счастливо и умирают в один день. Я была бы вполне удовлетворена современным эквивалентом. Золушка появляется на балу в красивом платье, принцем овладевают страсть и вожделение, он не может отвести от нее горящего взгляда и после бала тащит ее в постель. Спустя несколько месяцев, проведенных в той же постели, они решают жить вместе, так как это позволит им экономить время на стирке и деньги — на телефонных счетах. Кто-то, возможно, подумает, что это очень грустно, когда мысли принимают такое практическое направление, но я уже отвыкла ждать и лелеять невозможное. То время, когда мне кружили голову несбыточные мечты, давно прошло. И в любом случае, Стиви не понял намека. Вчера, когда мы с ним вернулись в номер, он сменил костюм Элвиса на обычную одежду и заявил мне, что хочет немного пройтись и развеяться.

Я что, вчера родилась? Я всегда свято верила, что ни один мужчина не откажется от теплой постели, если его не ждет кто-нибудь в другом месте. Вот интересно, такое суждение совсем бредовое, бредовое в меру или же вполне резонное? Я хочу это выяснить.

— Вчера он ушел из номера как-то слишком уж поздно. Сказал, что всегда так делает перед важным выступлением, так как считает, что это приносит удачу. Он выходит поздно ночью на улицу и выполняет какие-то вокальные упражнения. Он сказал, что мне нельзя с ним, потому что ему будет неловко вращать языком и петь гаммы в моем присутствии. Как думаете, это правда?

— Ну да! — убежденно говорит Белла. — У всех творческих натур обязательно есть свои забавные ритуалы и привычки. Я где-то читала, что Мэрайя Кэри требует, чтобы перед каждым концертом в ее гримерку доставляли щенков Лабрадора.

Мне немедленно становится лучше. Но лишь на мгновение.

— Погляди вон туда, — шиплю я и киваю головой в сторону худощавой загорелой блондинки. Это одна из фанаток, которые вчера чуть не изнасиловали Стиви. Сейчас она втирает масло для загара в спину какого-то парня с зачесанным вверх чубом и в золотых очках. — Это одна из вчерашних потаскушек. Посмотри на нее. Кажется, она собирается трахнуть этого горе-Элвиса прямо в шезлонге.

— Глупости говоришь, — отвечает Белла, но выглядывает из-за плеча Фила, чтобы посмотреть на нее.

Я оборачиваюсь как раз в тот момент, когда блондинка с невинным видом снимает верх бикини. С первого взгляда видно, что с ней все просто — секс навынос. Вряд ли кто-либо из мужчин найдет в себе силы отказаться от столь аппетитного блюда.

— Это мог быть Стиви! — Я скрежещу зубами.

— Но это ведь не он, — спокойно замечает Фил.

— Этим бесстыжим шлюхам совершенно без разницы, с каким Элвисом кувыркаться! — возмущаюсь я.

— Тебе не стоит беспокоиться о Стиви.

— А я беспокоюсь, Фил. Он же мужчина. Скажи честно, если бы у тебя никого не было и тебе предложили заняться сексом — без всяких обязательств, просто секс на одну ночь, — ты бы отказался?

— Стиви не в том положении, как ты описываешь, — говорит Фил. — Он встречается с тобой. И просто для сведения: да, возможно, я бы отказался. Вопреки распространенному среди женщин мнению, мужчины не всегда думают только тем, что висит у них между ног.

— И при каких обстоятельствах ты бы сказал «нет»? — спрашиваю я, уже почти видя проблеск надежды.

— Ну, я бы отказался, если бы сделавшая предложение женщина показалась мне безумной или уродливой. — Филип отпивает из своего стакана. Он явно думает, что поступил бы благородно, отказав безумной или уродливой даме. Я же в этом далеко не уверена. Но с другой стороны, я сейчас ничего не могу толком сообразить.

Неужели я выставляю себя на посмешище? Сегодня утром я лежала в постели и притворялась, что сплю, пока мой мужчина, изо всех сил стараясь не шуметь, ходил по спальне, принимал душ и одевался. В какой-то момент мне стало ясно, что он что-то потерял — по-видимому, бумажник. Я знала, что он лежит в верхнем ящике туалетного столика, — я видела, как он его туда положил, когда наконец вернулся со своей прогулки и отработки вокальной «подачи». Я и тогда притворилась, что сплю. Чтобы найти бумажник, Стиви обшарил карманы летней куртки, джинсов, стоящую рядом с кроватью тумбочку. Почему я не спросила, что он ищет, и не подсказала правильное направление поисков, избавив его таким образом от нескольких минут паники? Потому что я боялась.

Я не стала говорить со Стиви, потому что боялась того, что он мог сказать. Я не хочу этого слышать.

— Мне кажется, что я нравлюсь Стиви меньше, чем раньше.

На самом деле это не так. Я драматизирую. С похмелья меня всегда осаждают грустные мысли. Я знаю, что нравлюсь Стиви так же, как и раньше, а может и больше. Но я так его люблю и боюсь потерять, что безумно ревную.

— Я все время наблюдаю за другими женщинами. Я слежу, как они носят джинсы, выпирают ли у них тазовые кости, блестят ли волосы; какая у них кожа — чистая или нет, какая грудь — большая или маленькая. Никому, кроме вас двоих, я бы в этом не призналась, но меня просто переполняет ревность и тревога. Без сомнения, тут сказываются последствия взаимоотношений с Оскаром. Глупо было бы довериться мужчине во второй раз, но ведь еще глупее замкнуться в себе и вообще перестать доверять кому-либо, ведь так? Я просто с ума схожу. Ведь я влюбилась в него по уши, и что теперь делать? Мне даже представить больно, что я когда-нибудь его потеряю.

— Белла, дорогая, тебе что, нехорошо? — спрашивает Фил. Я прослеживаю за его взглядом. Лицо Беллы приобрело жутковатый зеленый оттенок.

— Здесь как-то душно, — говорит она, пытается встать и чуть не падает. — Мне надо в тень. — Она выпрямляется. Филип поднимается, чтобы пойти с ней, но она отмахивается от него.

— Оставайся с Лаурой. Со мной все нормально, правда. Ничего страшного.

Покорившись, он опускается обратно в шезлонг и провожает Беллу взглядом. Она направляется к отелю.

— Как ты думаешь…

— Что? — спрашиваю я.

— Да нет, ничего. — Он подзывает официанта и заказывает два джин-тоника. Я не протестую, несмотря на то что собиралась сегодня оставаться ясноглазой и пушистохвостой. После всех моих признаний мне захотелось выпить. Мы с Филом молчим, погруженные в собственные мысли, пока нам не приносят наши напитки. Взяв свой стакан, Филип, побалтывая им, катает по дну кубики льда. Когда он забывает сказать тост, я понимаю, что его что-то беспокоит. Филип — педант формы, и у него безукоризненные манеры.

— Как ты думаешь, с Беллой все в порядке? — спрашивает он.

Я бросаю взгляд в ту сторону, где она скрылась из виду.

— Да. С ней все будет нормально. Она не очень хорошо переносит солнце. Как она и сказала, ей нужно слегка охладиться.

— Ты не считаешь, что в последнее время она ведет себя странно?

— Нет, — отвечаю я, автоматически и не совсем честно. Я считаю, что она вела себя как высокомерный сноб, когда при всяком удобном случае выказывала свое презрение к двойникам Элвиса и всему остальному, что с ними связано, — но я же не могу обсуждать это с Филипом.

— Если бы с ней было что-то не так — если бы она рассказала тебе что-нибудь… — ты бы мне сообщила? — спрашивает он.

Отвечая на вопрос искренне, я сказала бы «нет». Интересно, когда женщина свято хранит любые, даже не совсем невинные секреты своей лучшей подруги, то это свидетельствует о высокой нравственности или, наоборот, о порочности ее натуры?

— Ну конечно, — вру я. Белла рассказывает мне далеко не все, так что мы занимаемся пустым теоретизированием, как, например, когда бойфренд закатывает тебе скандал, потому что ты призналась ему, что была бы не прочь переспать с Робби Уильямсом или с кем-нибудь еще из звезд первой величины. Ведь глупо, так как нет никакой реальной возможности осуществить это желание…

— Могу я кое-что тебе сказать? — спрашивает Филип.

— Конечно. Выкладывай. — Но он молчит, и я слушаю, как плещутся, смеются, болтают люди вокруг нас. На фоне всеобщего веселья безмолвие Фила приобретает зловещий оттенок.

Наконец он говорит:

— Слушай, только не подумай, будто я свихнулся. Если бы я считал, что ты меня не поймешь, я не стал бы ничего говорить.

— Филип, ну в чем дело?

— Ты тут сказала, что все время наблюдаешь за другими женщинами… Так вот, я тоже этим занимаюсь.

— Филип! — Я потрясена и даже не пытаюсь этого скрывать.

— Только не за женщинами, — поспешно добавляет он. — За мужчинами.

— Филип! — Я потрясена вдвойне.

— Не для собственного удовольствия. Я наблюдаю и слежу за ними, потому что ревную.

— Ты — что? — Меня разбирает смех, хотя, возможно, этим я обижаю Филипа — в том случае, если он надеялся на понимание и сочувствие с моей стороны.

— Я подозреваю, что у Беллы кто-то есть.

У меня падает челюсть, и я не нахожу ничего лучшего, чем заявить:

— Ты свихнулся.

Филип смотрит на меня, и в его глазах смешиваются печаль и надежда. Он явно хочет, чтобы я его разубедила. Точно такой же взгляд был и у меня, когда я ждала от Оскара приемлемых — обязательно приемлемых! — объяснений, почему он так поздно приходит с работы и куда исчезает в выходные. Меня захлестывает волна жалости, и я хочу заверить Фила, что в этом отношении со стороны Беллы не может быть подвоха. У него с ней все совсем не так, как было у нас с Оскаром.

Одновременно меня даже слегка злят его нелепые предположения.

— Белла тебя очень любит, Фил. Она тебе никогда не изменит.

— Я тоже так думал, но в последнее время она стала такая нервная и скрытная. Она звонит по телефону, когда я ухожу в душ, или вешает трубку, когда я вхожу в комнату.

— И кому она звонит, по ее словам?

— Амели.

— Ну, значит, именно ей она и звонит — наверное, по поводу поливки цветов или еще каких-нибудь мелочей. Ты же знаешь, насколько Белла дотошная.

— Я надеялся, что во время этой поездки нам представится возможность поговорить. Я знаю, что ее что-то беспокоит, и уже давно. Я пытался выяснить, что именно, но она не хочет со мной разговаривать.

— Может быть, она размышляет, что ей делать дальше. Ну, по поводу работы и всего остального. Мне кажется, она хочет разобраться с этим сама, без посторонней помощи. Она всегда была независимой. Ты же ее знаешь. Ведь она потому и уволилась из официанток, чтобы поразмыслить о дальнейших жизненных шагах, разве нет?

Филип с грустью пожимает плечами:

— Может, и так. Я думал об этом, но она ведет себя так странно, будто чужая. Я просто не чувствую, что она рядом, и скучаю по ней. Она будто что-то скрывает от меня.

— У тебя же скоро юбилей — сорок лет. Неудивительно, что она что-то скрывает, — говорю я.

— Но у нее постоянно плохое настроение и глаза на мокром месте. Что-то ее гнетет. Всякий раз, когда мы четверо должны собраться вместе, она отнекивается, говорит, что устала. Ты раньше могла себе представить, что Белла предпочтет остаться дома вместо того, чтобы выйти в город и повеселиться? Вчера она тоже не легла в одно время со мной. Она спустилась вниз и сидела в баре в саду.

— И всего-то? И на основании таких доказательств ты решил, что моя лучшая подруга тебе изменяет? — Я разозлилась на Филипа за то, что он допускает подобные мысли о Белле. И когда он успел превратиться в такого Фому неверующего?

— Этих доказательств больше, чем в случае Стиви, — но ты ведь его подозреваешь.

— Да, подозреваю — и считаю, что этим выставляю себя на посмешище, — возражаю я и вдруг отчетливо понимаю, что злюсь сама на себя. Параноидальные измышления Филипа заставили меня стыдиться своих собственных подозрений и страхов. Отсутствие доверия между любящими людьми — самая ужасная вещь на свете. Благодаря своему жизненному опыту я очень настороженно отношусь к длительным отношениям, но именно моим длительным отношениям, потому что в то же время я твердо верю, что у других людей все должно быть хорошо. Поэтому сомнения Филипа сильно меня огорчили.

Филип, заметив мое негодование, вдруг делает неожиданное и совсем не характерное для него признание.

— И еще она стала отказываться от секса, — бормочет он, глядя в стакан.

Я глубоко задумываюсь. Несомненно, этот факт заслуживает самого пристального внимания. Я знаю, чего стоило Филипу такое признание. Это правда, что уже несколько недель Белла ведет себя странно. Она была резка со мной и Амели, но я относила ее раздражительность на счет того, что ей не нравится, что я встречаюсь со Стиви. Очевидно, это не так. И вдруг меня озаряет.

— О господи, Филип! — кричу я. И как я раньше не догадалась? Это же ясно, как божий день. Все кусочки складываются в четкую картину. — Она быстро устает, что-то скрывает, у нее часто меняется настроение и она потеряла прежний пыл в постели? — Глядя мне в глаза, Филип ждет, что я скажу. — Неужели не понятно? Фил, ты скоро станешь папой!

40. ПОДОЗРЕНИЯ

Филип

Может, Лаура права? Ну, в принципе, конечно, это не исключено. Возможно. Но вероятно ли? Кто знает… Напевая, я бреюсь и принимаю душ. Белла лежит на кровати и щелкает пультом телевизора. Ни один из миллиона спутниковых каналов не вызывает у нее интереса. Я наблюдаю за ней из ванной, через приоткрытую дверь. Рядом с кроватью на столике стоит большая банка с желе-бобами, которую она опустошила на две трети. Кроме этого, Белла съела гигантский пакет чипсов и половину плитки шоколада «Херши» — причем «Херши» ей даже не нравится. Может быть, она уже начала есть за двоих? Но тогда ей лучше выбрать рыбу или брокколи — что-нибудь с большей питательной ценностью и меньшим содержанием желатина.

Вытираясь полотенцем, я рассматриваю поведение Беллы в последние два месяца в свете предположения Лауры. Беременностью можно объяснить резкие перемены ее настроения и нежелание серьезно взяться за какую-либо работу. Никто не захочет вгрызаться в дело только для того, чтобы потом начать все заново. Это также объясняет, почему она не хотела лететь в Лас-Вегас — некоторые женщины боятся летать на ранних стадиях беременности — и почему она перестала пить. Правду сказать, у меня мелькала мысль, что впадать в трезвость на отдыхе — это в общем-то странная затея. Беременностью можно объяснить и этот ее приступ головокружения у бассейна, и почему она не купила ничего из одежды.

Но если она беременна, почему она мне ничего не сказала?

Возможно, она просто проявляет тактичность по отношению к Стиви и Лауре, не хочет перетягивать одеяло на себя — ведь эта поездка для них и о них, а совсем не о нас. Проявить подобную деликатность очень характерно для Беллы.

Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что именно так оно и есть. От облегчения и радости у меня кружится голова. Мне сейчас смешно вспоминать о том, как вчера ночью я лежал один в постели, а в моей голове теснились ужасные, омерзительные мысли. И как я мог вообразить, что у нее есть любовник? Безумие. Во имя всего святого, мы же в пустыне. Лаура, Стиви и я — единственные знакомые ей люди во всем штате Невада.

Обернув полотенце вокруг талии, я выхожу из ванной — покрытое каплями облако нежности. За эти два дня я слегка загорел. Белла любит, когда я мокрый и свежевыбритый, — она сама мне не раз об этом говорила. Я подхожу к постели и осторожно наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в макушку. Подумать только — эта женщина носит моего ребенка! Эта удивительная, красивая, умная женщина станет матерью моих детей! Я чуть не лопаюсь от гордости. Стоя над ней влюбленным вопросительным знаком, я жду, когда она отвернется от телевизора и я смогу поцеловать ее в губы.

— С тебя капает на постель, — не сводя глаз с экрана, говорит она.

Мне становится интересно, что ее так захватило. Неужели реклама кухонных ножей? Я беру пульт и выключаю телевизор.

— Эй, я его смотрела, — с неприкрытым раздражением ворчит она, поворачивается и бросает на меня косой взгляд. Это дает мне возможность запечатлеть на ее губах поцелуй. Белла не отстраняется, но держит губы плотно сжатыми, отчего мое намерение ее соблазнить погибает на корню.

— Если бы ты не отказалась от алкоголя, я бы сказал, что сейчас самое время выпить шампанского, так ведь, милая? — говорю я, затем с улыбкой добавляю: — Но в то же время, если бы ты от него не отказалась, то у меня, возможно, не было бы повода сказать, что сейчас самое время выпить шампанского.

— О чем это ты? — спрашивает Белла, зачерпывая из банки очередную пригоршню желе-бобов. — Не знаю, зачем я их ем. Меня от них тошнит.

Ее тошнит! Мне хочется ее расцеловать. Я ложусь рядом и, приподнявшись на локте, поворачиваюсь к ней:

— Я хочу рассказать тебе кое-что очень забавное.

— Забавное? Ну что ж, я не прочь послушать, — отвечает Белла и, не дав мне ничего сказать, добавляет: Я очень устала. Как думаешь, мы можем не пойти на сегодняшнее шоу?

Она смотрит на меня. Ее огромные карие глаза, обрамленные густыми длинными ресницами и немного похожие на глаза олененка Бэмби из мультфильма, никогда еще не казались мне настолько красивыми. Она крайне утомлена! Подтверждение всех моих надежд — такое же явное, как если бы она показала мне белую полоску с синей чертой на ней. Полноценная семья — это как раз то, что мне нужно. Что нам нужно. От волнения у меня начинают потеть руки. Я знаю ее секрет, и это знание распирает меня. Как бы не лопнуть.

— Мы можем не пойти на шоу, только если у нас будет весомая причина для этого, — отвечаю я. — В конце концов, мы ведь приехали в Лас-Вегас болеть за Стиви. Мы — его гости. Нам обязательно нужно показаться на генеральной репетиции. Это важно для укрепления его морального духа и веры в себя. — Я делаю исполненную значения паузу. — Мы можем пропустить его выступление только по очень, очень уважительной причине.

Например, из-за того, что моя жена испытывает недомогание, так как беременна нашим первым ребенком! Я жду, что Белла подтвердит мои подозрения, но она вздыхает и бормочет что-то о самой лучшей причине на свете.

— И что это за причина? — почти кричу я. Я так взволнован, что почти не могу контролировать голос.

Белла испуганно смотрит на меня. Оставив мой вопрос без ответа, она встает с постели, открывает дверцу шкафа и берет первую попавшуюся футболку. Это совсем на нее не похоже — обычно она целыми часами думает, что надеть. Может, она уже чуть-чуть пополнела, и обтягивающая одежда ей не впору? На мой взгляд, ничего пока не заметно, но я же не знаю точно, когда у женщин начинает проявляться «животик». Черт, как это волнующе! Моя жена расцветет, словно вишня. Уверен, что она будет божественно красивой, как те безмятежные, ясноликие будущие матери, которых иногда встречаешь на улице. Да, она скорее будет светиться, чем блевать. Но если даже она будет блевать, я буду стоять рядом и придерживать ее голову. Я всегда буду рядом и буду готов помочь. Я буду массировать ей спину, когда она будет у нее болеть. Я обязательно буду присутствовать при родах. Как я хочу, чтобы она сказала мне, что беременна! Не могу больше ждать ни одной секунды. Наше будущее должно начаться прямо сейчас.

— Белла.

Она приостанавливается у двери в ванную:

— Если мы все же туда пойдем, мне надо одеться.

— Белла, ты беременна?

— Что?

Я сажусь на постели, беспомощно улыбаюсь. Сейчас мои мечты воплотятся в реальность.

— Я прав, ведь правда? Ты беременна. Усталость, головокружения, резкие смены настроения. Ты стала нервной — но не подумай, что я против. Это, наверное, гормоны. — Я страшно волнуюсь. — Но, солнышко мое, мне же ты можешь сказать! А то я просто места себе не нахожу..

Белла молчит. Ее рука застыла на дверной ручке, а взгляд направлен в пол.

— Ты ненормальный, Филип. Сумасшедший, — наконец говорит она, вдребезги разбивая мои мечты. Их осколки разлетаются во все стороны и исчезают из виду.

— Значит, ты не беременна, — мямлю я, едва ворочая языком.

— Конечно нет. С чего ты это вообще взял?

Я распластываюсь на кровати и гляжу в потолок. Естественно, Белла не беременна. Она бы мне сразу сказала, невзирая ни на какой конкурс. Да и вообще, в мире не существует, наверное, такой вещи, к которой она относилась бы с большим безразличием, чем к этому конкурсу.

Я лежу на постели и слушаю шум текущей воды. Это Белла принимает душ. Затем я слышу, как она сушит волосы и роется в косметичке. Солнце садится, и номер залит предвечерним желтым светом. Случайные отблески неоновых огней весело скачут по комнате и отражаются в мебели. Мягкое освещение и цветные пятна напоминают мне о том, что мы на отдыхе и нам полагается развлекаться. «Где уж тут», — думаю я, и мне становится еще грустнее.

Белла возится с макияжем дольше обычного, и мне с избытком хватает времени на то, чтобы надеть рубашку и хлопчатобумажные брюки. Когда она появляется из ванной, я убеждаюсь, что она не потратила это дополнительное время зря.

Я горжусь своей женой. Белла красивая, умная и сильная женщина. Но сегодня она не просто красива — она ослепительна. На ней вполне обычная одежда: красный, слегка просвечивающий топ и бежевая юбка — и то и другое я купил ей в бутике «Дизель» одним субботним утром, когда мы бродили по Ковент-Гардену. Я уже видел ее в этом наряде и оцениваю его как «в меру сексуальный» — хотя из-под топа иногда выглядывает ее упругий живот, он не настолько короткий, чтобы его можно было назвать вызывающим. Еще она надела туфли на каблуках с ремешками, а это всегда выигрышный маневр. Волосы у нее прямые и блестящие, а ногти на руках выкрашены в недвусмысленный красный, который она приберегает обычно для ног.

Я знаю про Беллу много всяких мелочей. Наши друзья часто шутят, что мы были бы идеальными участниками старой телевизионной игры «Мистер и миссис». Мы знаем друг о друге множество всяких пустяков — тех незначительных на первый взгляд вещей, благодаря которым жизнь живущих вместе людей обретает некую форму.

Белла пьет чай с обезжиренным молоком, в мюсли добавляет молоко пониженной жирности, а в кофе — нормальной. Ее любимый аромат — базилик. Любимый сыр — горгонцола. На десерт она больше всего любит землянику и растопленный шоколад. Когда она покупает какую-нибудь новую вещь, ей абсолютно необходимо надеть ее в тот же день, даже если она при этом остается дома и смотрит DVD. Ей нравится ходить босиком по горячему песку на пляже, но загорать она предпочитает у бассейна. Бывает, что, когда ее что-нибудь сильно рассмешит, она перестает себя контролировать и смеется, что называется, «до упаду». Она обожает, когда ее встречают в аэропорту или на вокзале. И она может с ходу озвучить такой же список моих предпочтений — я знаю, что может, потому что холодильник всегда ломится от моей любимой еды, а ее попка почти каждый вечер щеголяет самым сексуальным, на мой взгляд, бельем. Время от времени она покупает мне видеоигры, и всякий раз это оказывается игра, которую я давно хотел, но все никак не мог купить. Она с легкостью может выбрать мне книгу или галстук и помнит имена и дни рождения всех моих племянников, племянниц, крестников и крестниц.

И тут я пугаюсь до полусмерти. Неужели это все, что я о ней знаю? Только мелочи?

Я вдруг понимаю, что не могу припомнить ни одной важной вещи, касающейся Беллы, ничего из того, что придает жизни смысл. В наших отношениях есть форма, но нет содержания. За кого она голосует на выборах? Она вообще ходит на них? Возможно, на всеобщие, но не на местные. С ума сойти можно. Скольких детей она хочет? Четырех? Одного? Почему она не может определиться, чем хотела бы заниматься с девяти утра до пяти вечера? Это что, настолько трудно? Что ее гнетет вот уже несколько недель? Да как это вообще возможно — знать о человеке столько и в то же время не знать ничего?

Мне так больно признавать, что я ничего не знаю о собственной жене, что я с большим трудом сохраняю видимость спокойствия.

— Нам действительно нужно идти на это шоу? — снова спрашивает она.

— Ты же уже оделась, — отвечаю я.

— Мы могли бы пойти куда-нибудь еще.

Не ответив, я беру со столика бумажник и ключ от номера.

— Белла?

— Что?

— У тебя есть кто-нибудь?

— Нет. — Она целую минуту смотрит на мое левое ухо, затем встречается со мной взглядом и повторяет: — Нет.

Но я ей не верю.

41. ОДИН ВЕЧЕР

Белла

Мы приезжаем в отель, где должно состояться шоу, в 8:45 вечера. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы оттянуть неизбежное, — так долго я еще никогда не собиралась, даже в дни своих свадеб. Однако, благодаря несгибаемой вежливости Филипа, мой смертный приговор все же подписан. Могу поклясться, что слышу, как по мою голову затачивается лезвие гильотины. Я подумала, что если буду выглядеть сексуально, то не исключено, что он забудет обо всем — и в первую очередь об этой чертовой генеральной репетиции — и потащит меня в постель, но разговор о моей воображаемой беременности пресек пути к отступлению. И откуда он только взял эту нелепую идею?

В такси я снова сказала, что у меня кружится голова. В ответ он проворчал, что уверен, что я не страдаю ни от чего такого, чего нельзя было бы вылечить хорошей порцией виски. Вся его внимательность и заботливость испарились, будто их и не было. Предсказуемо, конечно, но чертовски не вовремя. Именно сегодня мне как никогда нужна его надежность, понимание, доброта. Не повезло. Все как назло. В этом весь Вегас.

Скоро Нил Карран разоблачит меня — меня и Стиви. А перед неотвратимым разоблачением, слишком ужасным и болезненным для того, чтобы углубляться сейчас в размышления о нем, мне придется выдержать довольно длительную пытку. Похоже на жалкую прелюдию, предваряющую еще более жалкий секс, только в тысячу раз хуже. Я должна буду высидеть выступления пятнадцати двойников Элвиса. Этого хватит, чтобы я, барахтаясь и захлебываясь, погрузилась в омут собственных воспоминаний. Я почти готова признаться Филипу во всем прямо сейчас. Что же заставляет меня молчать, обрекая себя на предстоящий ужас?

Инстинкт самосохранения, я полагаю.

Несмотря ни на что, во мне теплится слабая (ложная?) надежда на то, что все обойдется. А вдруг Нил Карран не увидит меня в толпе, или увидит, но решит не упоминать о своем давнем знакомстве со Стиви, чтобы не давать повода для толков о том, будто он продвигает «своего» кандидата? Вопреки всему, я надеюсь, что уйду с сегодняшнего шоу в качестве жены Филипа.

Этот отель такой же безвкусный и кричащий, как и все остальные, виденные мной во время нашей поездки. У меня в голове они уже начали сливаться в однородную массу, сверкающую резким неоновым светом. Мы показываем наши ВИП-пригласительные деловитому администратору, и нас быстро проводят через путаницу темных коридоров к большим двойным дверям. Они распахиваются, и мы оказываемся в богато украшенном концертном зале.

Пол устлан плюшевыми коврами. Свечи, лампы, цветы и блестящий задник в глубине сцены производят должное впечатление. Столы и стулья занимают все пространство зала, ближе к сцене они стоят более плотными группами. Сам зал огромен — на мой взгляд, он рассчитан не менее чем на шестьсот человек. Да, до этого далеко блэкпульскому отелю «Королевский герб» с его маленьким, грязным и невыразительным залом.

Мы опоздали — все зрители уже собрались, и шоу уже идет. На первый взгляд кажется, что свободных мест больше нет, но капельдинер указывает нам на столик рядом со сценой, за которым в одиночестве сидит Лаура. Элвис со средиземноморским типом внешности поет «Голубые замшевые туфли» — и при этом мечется по сцене как одержимый. Самое необидное, что можно о нем сказать, — это что у него слишком блестящий костюм. Лаура оборачивается и замечает нас. Она улыбается и энергично машет рукой. Мы с Филипом лавируем между столиками и присоединяемся к ней. Она вскакивает и целует нас, хихикая от возбуждения.

— Мы много пропустили? — спрашивает Фил.

— Это четвертый конкурсант. Он из Греции.

— А остальные хоть что-нибудь из себя представляли? — спрашиваю я, больше из вежливости, чем из искреннего любопытства.

— Более-менее, но, конечно, до Стиви им очень далеко, — улыбаясь, отвечает Лаура. — «Я сам не свой» пели уже два раза. Это плохо, потому что песня приелась, и сложно будет объективно оценить следующего конкурсанта, который будет ее исполнять. Элвис из Германии спел «Деревянное сердце», что в общем-то было предсказуемо, ведь изначально это была немецкая детская песенка. Один парень здорово исполнил «Талисман на удачу», хотя ею трудно завоевать симпатии публики, потому что невозможно в полной мере продемонстрировать ту проникновенность вокала и тот контроль тона, которыми славился Элвис.

Лаура стала уже недурственным специалистом по Элвису. Я такими вещами никогда не интересовалась.

— А когда мы увидим Стиви? — спрашивает Фил.

— Он выступает десятым.

Я внутренне с горечью усмехаюсь. Катавасия начнется гораздо раньше. Бедному Стиви даже не удастся выступить — ясно, что он не сможет собраться для выхода на сцену после того, как Филип и Лаура узнают, что мы женаты. Мне непонятно, почему он в таком случае вообще настаивал на своем участии в шоу. Как глупо!

Довольно много Элвисов и среди публики. В основном зрители, но некоторые из них — конкурсанты, кто, отработав свой номер, пришли в зал, чтобы посмотреть номера своих соперников. Они поздравляют друг друга с удачным выступлением. Это не просто жест вежливости — все они восхищаются Элвисом и испытывают искреннюю радость, когда его песни хорошо звучат со сцены. Но в то же время они ненавидят друг друга. Жизнь — сложная штука.

Фил прослеживает за моим взглядом и говорит:

— Интересно, какое собирательное существительное используется для обозначения нескольких Элвисов, собравшихся вместе? Шайка? Сборище? Толпа? Группа?

— Стадо, — убежденно говорю я.

Не реагируя на мое замечание, Фил предлагает заказать бутылку шампанского. Лаура не против. Я решаю, что выпью фужер, хотя настроение у меня совсем не праздничное. Надеюсь, оно хоть немного заглушит боль. Несмотря на то что зрительный зал просто ломится от огромного количества официантов, я встаю и сама иду к бару, который не виден со сцены. Я специально выбираю время так, чтобы мой уход совпал с окончанием номера греческого Элвиса. Благодаря этому маневру Нил Карран не засечет меня по крайней мере до конца следующего выступления. Интересно, сколько еще раз мне удастся вот так исчезать из партера… Можно покупать закуску, заказывать выпивку, можно захотеть в туалет (мой старый и самый любимый трюк). Может ли это вообще сработать?

Мне удается выполнить задачу по заказу выпивки непосредственно в баре, хотя мне при этом и приходится с боем прорываться через заслон из трех официантов, считающих, что я саботирую их намерение заработать сегодня на чаевых. Уж кого-кого, а посетителей, которые горят желанием сами себя обслужить, эти ребята точно не рады видеть. На этот раз моя уловка сработала — когда я возвращаюсь к столику, Нила на сцене уже нет, горизонт чист.

Заглянув в программку (Лаура позаботилась, купила три), я узнаю, что сейчас выступает конкурсант из Дании. Да, этот конкурс действительно «европейский». В Блэкпуле четырнадцать из пятнадцати финалистов были англичанами. Здесь, в Вегасе, участников из Великобритании всего восемь.

Датчанин толстый и лысый. Ладно, допускаю, что к концу жизни Элвис несколько пополнел, но ведь лысым-то он точно никогда не был. Я вдруг как-то сильно обижаюсь за Элвиса. Я не могу понять, как этот вполне обыкновенный — нет, скажем уж честно — этот уродливый человек мог возомнить, что может изображать Элвиса. У меня к Элвису много претензий, но даже я признаю, что он был красавчиком.

Я разочарованно закрываю глаза — слабая попытка отрешиться от реальности. И происходит забавная вещь: я начинаю думать, что, может быть — только может быть, — датский Элвис не так уж плох. Если не смотреть на сцену, то можно подумать, что «Плач в часовне» исполняет сам Элвис. Его голос звучит абсолютно так же — сыро и пронизывающе. Открыв глаза, я уже не вижу лысого и толстого мужчину. Я вижу талантливого человека, с легкостью завладевшего аудиторией. От него потоками струятся живые эмоции, и даже я, хотя и являюсь внешне воплощением холодности, чувствую в груди трепет, когда он наклоняется (с трудом, костюм ему узок) и пожимает ручку маленькой девочке, сидящей совсем рядом со сценой. Ей самое большее семь, и она просто тает от удовольствия. К концу его второй песни я, заявив, что умираю с голода, вновь ускользаю в бар, чтобы купить питу и хумус. Скоро он заканчивает, и я слышу взрыв аплодисментов. Совершенно неосознанно я тоже хлопаю.

Снова успешно избегнув Нила, я возвращаюсь к столику, когда шестой двойник Элвиса поет «Солдатский блюз». На нем солдатская форма. Хороший ход, надо признать. Он определенно выделяется на фоне белых костюмов со стразами и перьями, в которых выступали предыдущие Элвисы. Лауре нравится выступление, она хлопает в такт музыке. Затем она спохватывается и опускает руки.

— Не подумай, что это некрасиво по отношению к Стиви, — говорит она. — Я болею только за него, но этот парень и правда очень хорош.

— Они здесь все вполне на уровне.

Мастерство конкурсантов и правда впечатляет. Шоу получается неплохим.

Лаура радуется, что я проявляю признаки интереса к происходящему вокруг. Должна признать, я удивлена. В Блэкпуле этот конкурс сильно отдавал любительщиной, а я это просто ненавижу. Микрофоны глохли и падали, техники ставили не те треки и обрывали финальные ноты выступлений. Нил Карран пил слишком много и часто неправильно произносил имена конкурсантов. Даже судей, казалось, больше волновало, когда им принесут следующую пинту, а не то, что происходило на сцене.

— Ненавижу оценивать что-либо, — говорит Лаура. — Они все хорошо выступают и очень любят свое дело.

А я все время что-либо оцениваю.

Наверное, в этом Элвисе в солдатской форме и правда есть что-то особенное, потому что в конце его номера я забываю исчезнуть из зала, и, когда конферансье выходит на сцену, мне не остается ничего другого, кроме как залезть под стол.

— Что ты делаешь? — спрашивает Фил.

— Потеряла сережку, — говорю я и быстро снимаю ее с правого уха. Лаура с Филипом немедленно принимаются искать сережку, создавая при этом столько суматохи, что я уже жалею, что выбрала такой вариант действий.

— Нет-нет, лучше смотрите шоу, — говорю я, но уже слишком поздно.

— Что это вы там делаете? — спрашивает конферансье в микрофон. — Прячетесь от налогового инспектора?

Шуточка довольно дешевая и вполне могла бы принадлежать Нилу Каррану, но голос не его. Судя по акценту, этот конферансье — американец. Я выглядываю из-за кромки стола и чуть не падаю от облегчения. Это худощавый мужчина лет тридцати пяти, с зубами такой белизны, что они сверкают в свете рампы. Определенно не Нил Карран.

А где же Нил Карран с его неиссякаемым запасом плоских шуток? Ничего не понимаю. Откуда эта отсрочка смертной казни? Я хватаю программку и пролистываю ее в поисках страницы, где перечислены люди, занятые в организации конкурса. Вот, черным по белому написано, что конферансье — Нил Карран. На фотографии его почти не узнать, ей по меньшей мере лет пятнадцать. В посвященной ему короткой статье он назван «наш специальный гость, изумительный и остроумный Нил Карран, приглашенный по пожеланиям публики» (ага, как же, дожидайся! я уверена, что он сам себя пригласил). Но это все равно Нил, несмотря на старую фотографию и бесстыдную статью. Что же произошло?

— Здесь сказано, что вести конкурс будет Нил Карран. Это вот этот зубастый американец? — спрашиваю я Лауру.

— Нет. Ах да, ты же не знаешь! Тут перед началом конкурса разыгралась целая драма. Заявленный конферансье надрался как сапожник, — чтобы так нарезаться, надо пить весь день напролет, — и организаторы конкурса отправили его проспаться. Стиви сказал, что он практически взят под стражу, потому что они не хотят, чтобы он завалил и завтрашнее шоу.

— Это Стиви тебе сказал?

— Он подходил к столику незадолго до начала. Он сказал, что тебе это будет интересно. Что тебя это позабавит.

Лаура улыбается, не понимая, насколько важной информацией она со мной поделилась. Да и зачем ей это понимать? Стиви хорошо поступил. Он пришел, чтобы хоть немного меня успокоить. От облегчения мое тело начинает течь, словно нагретый воск. В обед Нил был слегка подшофе — как обычно. Слава богу, в Америке строго насчет этого. Хотя я не заслуживаю такой удачи, я благодарю Господа за нее. Я улыбаюсь Лауре, и она улыбается в ответ. Я улыбаюсь Филу, и он отводит взгляд.

А, черт возьми, точно. Ведь Филип меня подозревает. В свете его вопросов о том, не беременна ли я (далеко мимо цели) и нет ли у меня кого-нибудь (почти в цель), я решаю немедленно уделить ему внимание.

Я наклоняюсь к нему и шепчу:

— Как ты? Нормально? — Он кивает, но без энтузиазма. — Прости, что развеяла твои надежды насчет беременности.

Он пожимает плечами, но я вижу, что он обижен и что ему больно. Я наклоняюсь еще ближе и целую его — впервые с тех пор, как поцеловалась со Стиви. Надеюсь, мой поцелуй несет в себе тепло, обещание, просьбу о прощении и любовь. Надеюсь, в нем нет вины, страха, обмана или сожаления. Я напряженно жду реакции Филипа. Он кладет руку мне на колено и одними губами произносит:

— Люблю тебя.

Уладив дела на этом фронте, я снова сажусь прямо, подумав, что раз мне сегодня так везет, то, возможно, стоит попытаться получить удовольствие от шоу.

Восьмой Элвис сразу заявляет о себе как о профессионале. Появившись на сцене, он начинает общаться с публикой. Это мне нравится. Ну то есть, если уж заниматься подражанием кому-либо, то надо делать все от начала до конца. Он расхаживает взад-вперед по сцене, выкрикивая: «Ну, как настроение?» и «Ага!». Но само его выступление меня разочаровывает. Я не могу разобрать, что именно он поет. Мне кажется, он все время повторяет: «Бу-бу, бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу». Это профессиональный недостаток некоторых Элвисов — они слишком упирают на низкие проникновенные ноты, и из-за этого их едва слышно. Но я все равно притопываю ногой и с интересом смотрю на сцену — пусть внешний мир думает, что я хорошо провожу время.

К тому времени, как на сцену выходит девятый Элвис (итальянец, который, как и сказала его сестра, очень хорош), я уже с нетерпением жду выступления Стиви. Лаура так волнуется, что у нее трясутся руки. Как и следовало ожидать, ее не особенно занимает, получит ли Стиви костюм с фейерверочным орнаментом (в программке написано, что в этом году он черный) или призовые деньги. Также, я думаю, ей не очень интересно, чтобы Стиви стал профессиональным двойником Элвиса. Она просто хочет, чтобы он победил, — потому что это для него много значит. Она хочет, чтобы он был счастлив. И я тоже этого хочу.

Кто бы мог подумать. Забавно, с какой скоростью изменяется, искажается, трансформируется все вокруг после многих лет полной неподвижности. Теперь, когда момент нашего разоблачения, скорее всего, передвинулся на завтрашний день, я хочу, чтобы Стиви показал сегодня все, на что он способен. Возможно, я смогу убедить Фила не ходить завтра на шоу, и Стиви победит. Да, почему нет? У него есть для этого все предпосылки: талант, мастерство, желание. А после того, как он победит, все мы сможем вернуться домой, и все будет…

Как?

Как раньше. Ну наконец-то. Я начала думать о том, кто я и чего я хочу. Последние два месяца меня бросало то в одну сторону, то в другую, но одно оставалось неизменным, и сегодня, когда я красилась в номере, я напомнила себе об этой постоянной величине: я не хочу терять Фила. Не хочу.

Мои размышления прерывает конферансье, который объявляет Стиви Джонса.

На нем небесно-голубой комбинезон, самый пышный костюм из всех, что я сегодня видела. Его ворот отделан мехом и перьями, его нижний угол почти соприкасается с охватывающим талию Стиви широким поясом со стразами. Наверное, большинство двойников выглядели бы в этом костюме просто смешно, но только не Стиви — он смотрится восхитительно, стильно и сексуально. Он улыбается, манерно складывает губы дудочкой и произносит:

— Леди и джентльмены, добрый вечер!

Зал взрывается аплодисментами.

Стиви — высокий, мускулистый, в сногсшибательном костюме — дал публике именно то, чего они жаждали: настоящего Элвиса, Элвиса в самом расцвете. И при этом он не спел еще ни единой ноты.

Совершенно не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я вскакиваю на ноги и принимаюсь кричать и хлопать, и замечаю это только тогда, когда у меня начинают болеть ладони.

Стиви начинает «Тюремный рок». Песня захватывает зал целиком, с самых первых секунд, когда на сцену обрушиваются знакомые всем парные аккорды. Стиви искренне и бесшабашно выплескивает в зал непростой для исполнения текст. Он встает на цыпочки, уверенно и точно в ритм бросает тело из стороны в сторону, совершенно так же, как делал это сам Элвис. Как ему удалось настолько прибавить в мастерстве? Он на порядок лучше, чем раньше и чем я могла себе представить. Как и сам король, он в мгновение ока расшевеливает толпу, и все — и молодые, и старые — потерявшись в безумии этого рок-н-ролла, топают ногами и хлопают в ладоши.

Песня заканчивается под оглушительные аплодисменты, от которых начинают качаться люстры.

Стиви вытирает лицо висевшим у него на шее шелковым шарфом и отдает его пожилой женщине, которая сидит рядом со сценой. Так часто делал сам Элвис. Старушенция набрасывает шарф себе на плечи и чуть не прыгает от радости.

Интересно, что он будет петь дальше? Весь зал ждет затаив дыхание — кажется, что разлитое в воздухе ожидание можно увидеть и даже попробовать на вкус.

«Тебе одиноко сегодня?» Фраза срывается с губ Стиви и попадает точно в цель — в сердце каждого сидящего в зале зрителя. Даже те — хотя они, без сомнения, составляют меньшинство публики, — кто всегда уверен в себе и в высшей степени самодостаточен, кто никогда в жизни ни по кому не скучал и не страдал от разлуки с близким человеком, ощущают душевное томление, впитав в себя пронизывающую голос Стиви нежность. Эта песня наглядно демонстрирует его разносторонность. Он не из тех двойников Элвиса, кто может исполнять либо рок-н-роллы, либо баллады: ему хватает таланта для работы в обоих жанрах.

Речитатив Стиви в середине песни лишний раз подтверждает, что он обладает абсолютной властью над аудиторией. Это рискованный ход. У Стиви остается только его голос; нет ни красивых движений, ни пульсирующего ритма, ни остроумного текста — только исполняемая на гитаре неторопливая аккордовая последовательность и стихотворные строчки, слетающие с губ с почти болезненной искренностью. И Стиви все удается.

Он заставляет каждую женщину в зале верить, что он поет только для нее. Но я знаю, что он поет для меня. Это наша с ним песня. Такая, какая есть. Ее текст с пугающей точностью подходит к нашим отношениям. Стиви обращается ко мне, к женщине, которая вдруг отстранилась и ушла от него, оставив пребывать в вечной пустоте. Я слышу его. Слышу в его голосе страдание, растерянность, сердечную боль, которые он носит в себе уже восемь лет, с того самого дня, как я бросила его. И это слышит весь зал, потому что, когда он заканчивает, от грома аплодисментов, топота ног и восхищенных криков «Браво!» и «Еще!» чуть не падает потолок.

— Он просто великолепен! На голову выше всех остальных! — уверенно заявляет Филип. Вскочив с места, он аплодирует и улыбается.

— Ты правда так думаешь? — Лаура смахивает с глаз слезы радости, но они тут же набегают снова. — Я согласна. Он настоящее золото. — Она смеется. Для нее это один из редких моментов, когда она полностью уверена в своем мнении. Она хлопает так быстро, что ее ладоней почти не видно.

— Можно сказать, что он с детства готовился к этой минуте, — добавляю я. — Его мать будет им гордиться. Все эти годы репетиций, упражнений… Когда Стиви было десять, мать одевала его в соответствующий костюм и возила по конкурсам. — Я улыбаюсь так широко, что у меня болят щеки. Лаура кивает. Она все это уже знает.

Филип удивленно смотрит на меня.

— Откуда ты знаешь?

— Стиви сказал, — без малейшей паузы отвечаю я. В общем-то это так и есть, но все равно я проявила беспечность. Весь этот триумф и ликование заставили меня позабыть об осторожности. Как глупо с моей стороны. Как неосмотрительно! Не смея повернуться к Филипу, я смотрю на сцену. Я знаю, что он наблюдает за мной, — очень, очень внимательно, — и меня страшит то, что он может увидеть.

42. БУДУ ПОМНИТЬ ТЕБЯ

Стиви

Мне очень жаль того парня, кому придется подниматься на сцену после меня. Зрители не хотят видеть никого другого. Я их накормил с ладони. Я понимаю, что это звучит самоуверенно, — а возвратившись за кулисы, стараюсь, чтобы у меня был не слишком самодовольный вид, — но все равно всем ясно, что сегодня никто не выступил лучше, чем я. Такого выступления у меня не было еще никогда в жизни.

Белинда пришла.

Нил Карран, если бы не напился, мог изобличить ее в двоемужии, а она все равно пришла. Что это означает? Хороший знак, не так ли? Можно предположить, что я нужен Белинде. Это о чем-то говорит. Это говорит о том, что мы друг для друга не пустое место. Сегодня она просила меня отказаться от участия в конкурсе, но я не мог этого сделать — даже ради нее. Я чувствовал, что должен идти вперед, и выбрал правильное решение. Если я и завтра буду петь не хуже, чем сегодня, победа у меня в кармане. Я исправлю некоторые старые ошибки.

Я выхожу в зал, намереваясь присоединиться к Лауре, Белинде и Филипу. Я трачу уйму времени на то, чтобы пройти пятьдесят ярдов до их столика, потому что всем от меня что-то нужно. Люди просят автографы, стараются ко мне прикоснуться, женщины прыгают вокруг, целуют мне щеки и руки. Все происходит будто во сне.

Я подхожу к столу, и Лаура бросается мне на шею. Белла робко улыбается из-за ее плеча. Ее прямые волосы и стильные шмотки не могут меня одурачить: сквозь них просвечивает простой, не отягченный излишними умствованиями восторг Белинды Макдоннел. Филип, как истинный джентльмен, заказал бутылку шампанского, а Лаура купила бутылку воды. Улыбаясь, она объясняет, что не хочет, чтобы у меня завтра было похмелье.

Когда мы все наконец усаживаемся, Белинда говорит:

— Ты был великолепен.

— Спасибо. — Я встречаюсь с ней взглядом, выхлебываю стакан воды, затем делаю глоток шампанского. Я пью только из вежливости и при этом все время помню о том, что это шампанское купил человек, на жене которого я женат и не знаю, что по этому поводу думать. Ну то есть мне он кажется вполне неплохим дядькой, и при других обстоятельствах мы с ним могли бы стать друзьями.

— Если завтра ты будешь хорош хотя бы вполовину своих возможностей, у тебя все получится, — говорит Белинда.

С ума сойти, она хихикает. Это что, искренний энтузиазм? Было время, когда я сомневался, что когда-нибудь увижу на ее лице что-либо подобное.

— Есть хорошая поговорка: «Не говори „гоп“, пока не перепрыгнешь». Ни в чем нельзя быть уверенным заранее, — отвечаю я. Меня слегка коробит ее заявление, что победа у меня в кармане, хотя я сам думаю так же. Да, у меня неплохие шансы, но кому, как не Белинде, знать, что ничего в жизни нельзя предсказать наверняка.

— Ты победишь, я знаю, ты победишь, — говорит Лаура и тянется, чтобы поцеловать меня. Я неловко отодвигаюсь, и поцелуй приходится в щеку. Не то чтобы я не хочу целовать Лауру. Она очень красива, и любой мужчина в здравом уме не откажется от поцелуя с ней. Просто, целуясь с ней в присутствии Белинды, я ощущаю себя мерзейшим из всех мерзких ублюдков. На мои плечи давит неподъемная тяжесть обмана. Под ней подламываются ноги.

Я поворачиваюсь к Лауре и говорю:

— Детка, знаешь что? Я хочу сегодня лечь пораньше. — Она улыбается, очевидно решив — небезосновательно, но все же неверно, — что я хочу заняться любовью. А я имел в виду, что хочу сегодня лечь спать пораньше.

— Ну, если ты правда не желаешь остаться и досмотреть шоу…

— Правда не желаю.

— Пойду возьму пиджак. — Лаура вскакивает и бежит к гардеробу. Филип бормочет что-то о переполненном мочевом пузыре и тоже уходит, почти одновременно с Лаурой. Мы с Белиндой остаемся лицом к лицу, в одиночестве.

— Раньше я не видела твоего таланта. Думаю, я просто не хотела видеть. Но ты был прав, когда решил выступать сегодня.

В мой адрес только что раздавались единодушные восторженные аплодисменты, но похвала из уст Белинды превосходит их по своему воздействию. Это, наверное, самое лестное из всего, что мне доводилось слышать. И уж точно самое желанное.

— Хороший выбор композиций. Рискованный, но выигрышный. — Она делает глубокий вдох. — Стиви, я понимаю, что ты хотел мне сказать, но…

— А что я хотел тебе сказать? — спрашиваю я. Не люблю, когда люди говорят загадками.

Белинда настороженно оглядывается через плечо, но ни Лауры, ни Филипа поблизости не видно. Она понимает, что на приватный разговор нам отпущены считаные секунды, и решает взять быка за рога:

— Мне очень лестно, что ты пел для меня, Стиви. Что бы ни случилось, это для меня много значит.

— Не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь, — прямо заявляю я.

— «Тебе одиноко сегодня?» Это же ты мне пел, разве нет? Неловкая пауза. В принципе я понимаю, почему она так подумала. При известном желании можно вообразить, что текст этой песни точно подходит под нашу ситуацию, но я выбрал ее для исполнения на конкурсе давным-давно, несколько месяцев назад, задолго до того, как Белинда вновь появилась в моей жизни. Я прокручиваю текст в голове. Господи боже мой. Я иногда могу быть удивительно туп. В песне речь идет о женщине, которая с бухты-барахты бросила своего возлюбленного. Лирический герой — в свете того, что Белинда мне только что сказала, это выглядит даже как-то унизительно — обращается к ней, выражая в череде вопросов свою боль и тоску. И о чем я, спрашивается, думал? Точно не о Белинде — хотя это меня немного удивляет.

Я мог бы замять тему, позволив Белинде думать, что она была музой моего лучшего в жизни выступления. Но ведь это неправда. Мое лучшее в жизни выступление произошло вопреки ей. Я никогда не врал Белинде, и было бы глупо начинать врать сейчас, когда у нас все и без того запутано.

— Я не думал о тебе, когда выбирал эту песню. По правде говоря, я не думал ни о ком, — честно говорю я.

— О! — Белинда почти отшатывается от меня. Похоже, она поражена. Обижена? — Я полагала…

— Помнишь, ты всегда корила меня за то, что я чересчур эмоционально подхожу к этому делу? Ты бесилась, когда я выбирал номера для выступлений по принципу «нравится — не нравится». Сегодня я спел именно эти две песни, потому что они отличаются друг от друга, дополняют друг друга и хорошо показывают мой диапазон. И все.

Белинда подносит к губам фужер с шампанским и делает глоток. Она размышляет над моими словами. Я внимательно вглядываюсь в ее лицо. Там почти ничего нельзя прочесть. Но не облегчение ли вдруг промелькнуло?

— Стиви, ты должен участвовать в завтрашнем шоу. Я действительно считаю, что ты выиграешь. Меня здесь завтра не будет. Как-нибудь — еще не знаю как — я уговорю Филипа, и мы не придем на конкурс. Это будет нелегко — он твой большой поклонник. — Белинда мельком улыбается, а я пытаюсь переварить то, что она сказала. — Нам вряд ли снова так повезет. Завтра Нил Карран будет трезв как стеклышко. От этого зависит его заработок.

Я удивлен и опечален. Белинда считает, что я очень хорош, что я лучший двойник Элвиса в мире, но это не заставило ее передумать. Она не хочет быть со мной. Разочарование…

…не столь разрушительно, как восемь лет назад. Я жду, когда на меня обрушится боль: мучительная агония отверженного, безысходная тоска оставленного, душевные страдания покинутого. Но ничего не происходит.

Но мне надо выяснить все до конца.

— Почему ты пришла сегодня?

Белинда пожимает плечами:

— Филип настоял. Я не смогла придумать причины для отказа.

— Филип настоял?

— Да. — Белинда поднимает взгляд. — Господи боже. Ты решил, что я выбрала тебя? — с опаской спрашивает она.

Я молча киваю. Белинда сникает.

— Прости, Стиви, но это не так.

Она держит в пальцах высокую ножку фужера, и я замечаю, что шампанское находится в движении, — ее рука дрожит, хотя со стороны и незаметно. Она смотрит мне прямо в глаза. Я знаю, что за этим последует. Много лет назад, в Блэкпуле, она не нашла в себе сил посмотреть мне в лицо. Она не смогла достойно уйти, не говоря уже о том, чтобы попытаться что-то изменить в наших отношениях, для того чтобы остаться. Я всегда считал, что в нашем разрыве это самое худшее. И я уважаю ее за то, что сегодня она намеревается поступить иначе.

— Если бы я могла повернуть время назад, если бы я была тогда более уверена в тебе, все могло сложиться по-другому, — говорит она. — Но теперь уже слишком поздно. Слишком поздно для нас.

В человеческом языке не найти более безрадостных и жестоких слов, но они все равно должны были прозвучать и поставить точку в наших отношениях. Слишком поздно.

— Стиви, у нас все так глупо получилось, и все из-за меня! — в отчаянии восклицает она.

Я не собираюсь с ней спорить. Запинаясь, она продолжает объясняться:

— Стиви, только не подумай, что я предпочла тебе Фила.

— Но это так выглядит.

— Я думала об этом весь день. В теории мы можем просто взять и уйти, ведь с юридической точки зрения мы состоим в браке. Мы могли бы сбежать и начать все заново, как муж и жена. По крайней мере, мы разом разделались бы со всей этой неразберихой. И потом, разве исчезновение без объяснений — это не моя сильная сторона? — Сейчас будет «но». — Но как прежде уже никогда не будет. Нас раздавит чувство вины. От прошлого не убежать. Я знаю это на собственном опыте. — Белинда по-прежнему смотрит мне прямо в глаза, и в ее зрачках я вижу искренность. Когда я пытаюсь отвести взгляд, она берет руками мою голову, и мне поневоле приходится смотреть на нее. — Все это не игра, Стиви. Я не хочу никому причинять боль. Я не хочу, чтобы Филу или Лауре было плохо.

— А когда плохо мне — это, значит, нормально. — Я говорю как глупый обиженный мальчишка, но никто ведь не любит, когда его отшивают. — Только не говори, что я слишком хорош для тебя.

— Я и не собиралась. — Она улыбается. — В прошлом я причинила тебе много боли, но ты уже почти полностью избавился от нее. Это путешествие по долине воспоминаний, случившееся не по нашей воле, было очень тяжелым и рискованным, но в нем не было настоящего чувства. То, что происходит между нами, — это всего лишь флирт, или прощальный ритуал, или не знаю что, но только это точно не по-настоящему.

Внимательно обдумав ее слова, я в глубине души допускаю, что она может быть права. Неслыханно, но не невозможно.

— А с Лаурой у тебя по-настоящему. Ты сам сказал, что она тебя обожает, кто бы ты ни был — жестянщик или портной, солдат или моряк. Ей нравится твоя музыка. Вы оба любите путешествовать. Вас смешат одни и те же вещи. Я уверена, что у вас все получится. А мои отношения с Филом, они…

— Довольно фрагментарны, — замечаю я, потому что кто-то же должен.

За последние несколько минут мы достаточно далеко прошли по дороге под названием «скажи все как есть», и мне кажется, я должен подвигнуть Белинду сделать еще несколько шагов вперед. Должен, потому что люблю. Не знаю, можно ли четко классифицировать мою любовь к Белинде, этой противоречивой красавице. Возможно, я люблю ее, потому что любил в прошлом, общем для нас обоих. Или, может быть, это та любовь, какая бывает между друзьями. Не исключено также, что во мне пробудилось вполне естественное мужское желание помочь красивой, но запутавшейся женщине. Я не знаю. Сейчас это вряд ли имеет значение. Я вижу перед собой Белинду, ранимую, беспомощную, растерянную девушку. Но не только ее. Напротив меня сидит и Белла, женщина, изменившаяся под влиянием того, что произошло давным-давно. Мне нравятся они обе. Для меня это откровение.

Затем, постепенно, почти неощутимо, — дело, наверное, в изменении выражения глаз или в легкой перемене позы, — женщина начинает расти, а девушка уменьшается и исчезает. Это естественный порядок вещей.

— Ну же, Белинда, не обманывай себя. Филип же ничего о тебе не знает. Ваши отношения построены на большой лжи.

— И хороших намерениях, — защищается она.

— Это не оправдание. Ты ему еще не жена. — Это жестокие слова, но я говорю их ей во благо, и она, кажется, это понимает.

— Но я стану ею, Стиви. Если мне представится такая возможность.

Я смотрю через стол на свою жену — она нервно потягивает шампанское, пытаясь выиграть время, бесценное для нее время, — и вижу, что это не просто слова, что она хочет этого всей душой. Как только я это понимаю, она становится моей бывшей женой. Между нами появляется дистанция, предполагаемая таким статусом.

— Белла, ты должна рассказать ему о своем прошлом. Обо мне и о своем отце. О том, как сильно тебе не хватает твоей матери и почему ты боишься заводить детей. О том, что над тобой издевались в школе. Ты должна рассказать ему все, предоставить ему возможность и оказать честь узнать тебя во всей полноте. Потому что если ты этого не сделаешь, тогда все бессмысленно. Вы не сможете быть вместе.

43. КОГДА СЕРДЦЕ НАЧИНАЕТ БОЛЕТЬ

Белла

Стиви прав, конечно. Я понимаю, что это лучший совет, какой можно было дать, несмотря на то что я слышу его от человека с приклеенными баками и в усыпанном стразами комбинезоне. Я решаю сделать так, как он говорит, — и сделала бы, если бы в этот момент не начался худший кошмар в моей жизни. В сопровождении суматохи, похожей на ту, какую можно увидеть перед дверьми «Харродз» в день распродажи, мы неожиданно оказываемся не одни.

К столику возвращаются Лаура и Фил. У Лауры в руках ее пиджак, у Фила — стакан виски, похоже двойного. И они приводят с собой Нила Каррана.

— Чтоб их всех на клочки разорвало! Да это вообще ни в какие ворота… Посадили меня под замок — представляете? Я вам скажу — это нарушение прав человека. Да я на них в суд подам! В этой стране каждый жулик таскает по судам другого жулика. Вот и я буду таскать. — Внимательно посмотрев на Лауру, Нил перестает возмущаться. Этот обшарпанный старый потаскун никогда не мог спокойно пройти мимо красивой женщины. — Эй, Бел-чонка, ты не представишь меня своей прекрасной подруге? — спрашивает он у меня.

Я молчу, потому что от неожиданности и потрясения потеряла дар речи. Все летит кувырком. Все летит к черту. Застыв на стуле, я в ужасе смотрю на Нила. Мы пропали — тут уже ничем не поможешь.

Лаура улыбается Нилу и говорит:

— Меня зовут Лаура Ингаллс. Только не шутите, пожалуйста, по поводу моего имени. — Она делает жест рукой, метафорически отметая возможные шутки. Похоже, она сразу раскусила Нила и его способ общения с окружающими. — Но вам совсем не обязательно представляться.

Она инстинктивно понимает, что конферансье — это тот человек, с которым жене или девушке двойника Элвиса стоит подружиться. Забавно. В свое время я Нила Каррана вообще за человека не считала.

— Вы — печально известный конферансье Нил Карран, — ослепительно улыбаясь, говорит она.

— Да, конферансье я известный, тут спору нет — но не так уж печально. Ну, люблю я выпить, и что? Это же не преступление. Черт возьми, леди, я же на отдыхе. Ну, то есть почти. И обет трезвости я никому не давал. — Он плюхается на соседний стул, затем задает Лауре самый кошмарный вопрос, какой только можно представить: — Ну и как вы познакомились с этой прелестной парочкой?

Лаура слегка смущена тем, что Нил счел нас со Стиви «парочкой». Через какое-то мгновение — самое долгое в моей жизни — она решает, что пьяный трепач просто ошибся, и пытается внести в вопрос ясность:

— Белла — моя лучшая подруга, а я — девушка Стиви.

— Едрит твою, прошу прощения за мой французский, — поперхнулся Нил. — Ничего себе. Вот это номер.

— Филип Эдвардс, — говорит Фил, протягивая руку для рукопожатия. — Муж Беллы.

Нил вяло отвечает на рукопожатие и поворачивается к нам.

— А кто такая Белла? — спрашивает он.

Я уверена, что он знает. У меня нет выбора. Мне приходится сказать:

— Я.

— Но ты замужем за Стиви, — говорит Нил, — а не за этим. — Он тычет пальцем в Фила.

— Нет-нет, — хихикает Лаура. — Это я познакомила Стиви с Беллой. Белла — жена Фила. Со Стиви встречаюсь я.

Она старается проявить терпение, искренне полагая, что в непонятливости Нила виновато алкогольное опьянение, но я-то вижу, что более трезвым Нил Карран не был никогда в жизни. Я не решаюсь взглянуть на Стиви, но краем глаза отмечаю какое-то движение. Наверное, он уронил голову на руки, принимая позу, общую для всех увязших в дерьме представителей человечества.

— Э… детка. Не знаю, что тут у вас происходит, но могу точно сказать, что Белинда Макдоннел и Стиви Джонс состоят в браке. Они мне сами так сказали. Мы ведь старые приятели. Знаем друг друга уже больше десяти лет. — Возможно, Нил думает, что Лаура пытается его разыграть, а он хотя он и любит злые шутки, но терпеть не может быть их объектом. Он категорично заявляет: — Эти двое — как попугайчики-неразлучники. Даже после стольких лет. Я только сегодня видел, как они ворковали друг с дружкой в закусочной возле «Элвис-А-Рама».

— О чем это он говорит? — поворачивается к нам Лаура. — Скажите, что это неправда. Он ведь лжет, да? Он же пьян!

— Прости меня. Я… — Я замолкаю. Язык плохо слушается меня. — Прости. Я могу объяснить. — И что я могу ей объяснить? Не представляю.

— Ты замужем за моим мужчиной? — недоверчиво спрашивает Лаура.

Я не в силах ничего сказать — мне слишком стыдно. Я киваю.

После этого мне и не приходится ничего говорить. Лаура выплескивает мне в лицо содержимое ближайшего фужера и, всхлипывая, выбегает из зала. Стиви бросается за ней.

— Да уж, с кем, с кем, а с вами двумя не соскучишься, — говорит Нил, радостно блестя глазками. — Знаете, я, пожалуй, пойду. Мне кажется, Бел-чонка, тебе сейчас предстоит серьезный разговор.

44. ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ

Филип

Я уже знал. Где-то за восемнадцать минут до того, как нахальный конферансье подтвердил мои подозрения, я понял, что между Беллой и Стиви что-то есть. Мне не пришло в голову, что они женаты. Для моего воображения это было уже чересчур. Но, глядя на то, как Белла слушает Стиви, исполняющего «Тебе одиноко сегодня?», я подумал, что, вполне вероятно, они трахаются, как кролики, за нашей спиной — моей и Лауры.

Извините за вульгарный язык, но это здорово выбивает из колеи — когда узнаешь, что ты не единственный муж у собственной жены. Какой удар по мужскому достоинству! Думаю, большинство мужчин со мной согласятся. Не говоря уже о том, что у меня только что украли мою жизнь. Я раздавлен, словно лягушка, попавшая под колеса автомобиля.

— Белла, возьми свою одежду в гардеробе, — говорю я. Она подчиняется, не прекословя и не пытаясь ничего объяснить. За это, по крайней мере, я ей благодарен. Я бы предпочел, чтобы мы доиграли нашу драму без свидетелей. Я сижу и жду, когда она возвратится к столику. В какой-то момент я задумываюсь, может ли случиться так, что она вообще не вернется. У нее уже есть опыт сбегания от проблем. И немаленький, насколько я могу судить. Однако спустя несколько секунд она появляется рядом со мной. Она выглядит такой маленькой и прозрачной. В этом есть некая ирония, вы не считаете? Потому что, какая бы Белла ни была, она точно не прозрачная. Зная, что силы мне еще понадобятся, я приканчиваю виски. Мы идем к выходу и ловим такси до нашего отеля.

45. МОЯ ДЕТКА УШЛА ОТ МЕНЯ

Стиви

Оказалось, Лаура может двигаться невероятно быстро. Прошло всего несколько секунд с того момента, как Нил Карран разоблачил нас с Беллой, а она уже пробилась через толпу в зале, выбежала из отеля и села в такси. Я стараюсь ее догнать, но у меня ничего не получается. Да что такое со мной и женщинами, бросающими меня на ежегодном Европейском конкурсе двойников Элвиса? Но только я понимаю, что в этот раз меня никто не бросает. Если подбирать самые мягкие выражения, можно сказать, что я сам ее упустил. А если не подбирать, можно найти довольно точное определение — я бесстыдно ее «кинул». Поэтому, поймав себя на мысли о дежавю, я одергиваю себя. Думать так было бы несправедливо и неуважительно по отношению к Лауре. Я заслуживаю весь это бардак, но она-то — нет.

К отелю я несусь галопом, в надежде, что у меня на своих двоих получится быстрее, чем у нее в такси, и мне удастся ее перехватить — хотя я ума не приложу, что можно сказать в такой ситуации. Белинда была права — наконец-то я услышал от нее хоть одну разумную мысль: весь этот эпизод — просто отступление. Это не настоящее. То, что я говорил ей в закусочной, — это была ерунда, идиотическая, безответственная чушь. Не было такого, чтобы я все эти годы каждый день думал о ней. Если бы мы не отправились вместе в эту глупую поездку, мне бы и даром не нужны были ее поцелуи, не говоря уже о том, чтобы тосковать по ним. Но я уже тоскую по Лауре.

Все же такси обгоняет меня. Когда я распахиваю дверь нашего номера, она уже собирает вещи.

— Не уходи, — прошу я.

— Отвали, — отвечает она. Кратко, точно, по существу. — Ты жалкий лживый ублюдок, — добавляет она, на тот случай, если мне нужны пояснения.

— Лаура, пожалуйста. Мне так жаль. — Я бросаюсь к ней, но она отшатывается, с презрением глядя на меня.

Ее открытое отвращение пригвождает меня к полу. Я хотел обнять ее, но вместо этого падаю в кресло, стоящее в углу номера. Несколько минут я молчу, пытаясь собраться с мыслями. В это время она мечется по комнате, собирая по шкафам и полкам трусики и блузки. Она комом, даже не подумав расправить, запихивает их в дорожную сумку. Я начинаю говорить. У меня нет убедительных или даже просто стоящих аргументов, потому что, даже рассказав чистую правду, я выставлю себя сволочью. Но я должен, по крайней мере, попытаться.

— Лаура, прости меня. — Где-то я уже такое слышал. Ах да, от Беллы. — Я не хотел причинить тебе боль. — Старый штамп. — Я не думал, что все так выйдет. Просто так получилось. — Я и сам понимаю, что жалок.

— Что просто так получилось? — кричит Лаура. — Идиот несчастный! Ты же женат на моей лучшей подруге! Ну, скажи, что я не права. Ты женат на моей лучшей подруге?

— Официально да, — признаю я.

— Ублюдок! Пять баллов тебе за разводку. Оскар на твоем фоне просто душка.

— Прости.

— Сколько вы уже женаты?

— Э… одиннадцать лет.

— Ну и ну. Целую вечность. Но это хотя бы был фиктивный брак? Или что?

Я слышу надежду в ее голосе. Хотел бы я ее оправдать.

— Нет.

— Ты гнусный тип. Ты хочешь сказать, это был брак по любви?

— Да. Был. Именно был.

— Я тебя ненавижу, — говорит она. Просто и доходчиво.

— Пожалуйста, пожалуйста, Лаура, позволь мне объяснить. — Я вскакиваю с кресла и приближаюсь к ней. — Именно поэтому у нас с тобой все так медленно начиналось. Я просто не знал, как сказать тебе о моем странном семейном положении. Я пытался объяснить это еще в самый первый вечер. Но ты не дала мне ничего сказать. Ты пошутила, что я женат на своей работе.

— Не смей вешать это на меня, слышишь, ты, негодяй?

— Нет-нет. Я ничего не вешаю на тебя. Даже не думал, правда.

Даже сейчас мне трудно не заметить, насколько решительно и уверенно действует Лаура. Я замечал в ней эту решительность и раньше и всегда находил ее привлекательной. Я понимаю, что это несколько неуместно в данных обстоятельствах, но меня заводит, что она с такой твердостью отвоевывает свое попранное достоинство. Я не могу ею не восхищаться. Не то чтобы это могло мне как-то помочь. Ясно, что времена, когда восхищение Лаурой сулило мне какие-то выгоды, давно прошли. Я сам все испортил. У меня нет шансов вернуть ее назад. Я даже не надеюсь на это. Все, что я сейчас хочу, — извиниться.

— Этот нахальный алкоголик сказал, что сегодня вы с Беллой «ворковали». Что он имел в виду?

— Мы наткнулись на него в закусочной.

— Так вы трахались за нашей спиной? — Ее отвращение хлещет по мне, словно плеть.

— Нет! Вчера ночью на меня что-то нашло, и я поцеловал Белинду. Нам нужно было об этом поговорить, поэтому мы решили сегодня встретиться.

— Кого ты поцеловал?

— Беллу. Я знал ее как Белинду. Она сменила имя.

— Эта расчетливая сука.

— Пожалуйста, позволь мне объяснить, — прошу я. Не знаю, как это случилось, но я стою на коленях и в буквальном смысле умоляю дать мне возможность хоть что-нибудь исправить. Допускаю, что это выглядит смешно, принимая во внимание тот факт, что на мне узкий комбинезон небесно-голубого цвета. Однако в данный момент мне, к сожалению, не до чувства собственного достоинства.

— Объясни, — приказывает Лаура.

В первый раз после злополучного эпизода с Нилом Карраном она обратилась ко мне, не повышая голоса и не присовокупляя к фразе какого-нибудь ругательства. Я склонен видеть в этом своего рода прогресс. Лаура садится на край кровати. Она выглядит такой надломленной, несчастной, потерянной. И опять я видел ее такой и раньше — иногда, когда она рассказывала об Оскаре и о том, как плохо он с ней обошелся, я замечал, как у нее на лице мелькало выражение душевной боли. В такие моменты во мне кипела ярость к человеку, которого я никогда даже не видел, — за то, что он посмел обидеть Лауру. Видеть ее страдания сейчас стократ хуже, потому что я отчетливо понимаю, что сам их причинил. Больше всего на свете я хочу, чтобы они прекратились.

Я начинаю рассказывать — насколько возможно честно и объективно, не перекладывая всю вину на плечи Беллы и полностью признавая ответственность за свою долю участия в обмане. Но затем я подчеркиваю, что мне с самого начала не нравилась эта ситуация и что я пошел на поводу у Беллы только потому, что Лаура попросила меня дать ей второй шанс. Это крупный промах.

— Ах ты сволочь! — восклицает Лаура. — Я это сказала, совершенно ничего не зная о том, что у вас там на самом деле творится. Ты жалкий червяк. Даже не пытайся свалить все это дерьмо на меня! — Прямо в точку.

Это трудный разговор, и, когда я добираюсь до того места, где я поцеловал Белинду, он становится еще труднее. Лаура совсем не глупа, она не поверит, если я скажу, что это произошло исключительно из-за воздействия алкоголя. Кроме того, это неправда. С другой стороны, я не хочу, чтобы у нее сложилось впечатление, будто я до сих пор влюблен в Беллу.

— Кого ты сюда привез? Меня или ее? — вдруг спрашивает Лаура.

— Тебя. Конечно тебя. Я не хотел приглашать Белинду. Беллу. Это же была твоя идея.

— Какая же я дура!

— Ты совсем не дура.

— Нет, дура. Глупая, доверчивая дура. — Лаура отводит взгляд. Ее лицо выражает скорбь и сожаление. Это мне наказание за то, что я натворил.

— Когда мы только прилетели в Лас-Вегас, я не хотел ничего начинать. — Мой голос дрожит и срывается, показывая, как важно для меня это заявление. — Напротив, я собирался раз и навсегда повести черту под нашими с Белиндой отношениями. Я хотел поставить точку. — У меня перехватывает дыхание, и я уже не могу говорить. Как бы я хотел, чтобы Лаура мне поверила! Чтобы она поняла. И осталась.

— Нам было так хорошо вместе. Я была уверена, что мы влюбляемся друг в друга, а ты в это время лип к своей старой подружке. Как так можно? — растерянно спрашивает Лаура. — Ты все разломал. Все втоптал в грязь. Весь этот рай был не про нас. Он не был началом наших отношений. Даже если бы я тебе поверила, это все равно конец — твой и Беллы.

— Но это может быть и тем и другим.

— Нет, не может.

Лаура встает с кровати, застегивает «молнию» на сумке и направляется к двери.

— На сегодня я забронировала себе отдельный номер. Думаю, без слов понятно, что на финал я не останусь. Я попробую поменять билет, чтобы улететь отсюда завтра. — Она обводит взглядом комнату. — Если я что-нибудь забыла — пришли по почте. Я больше не хочу тебя видеть. Ты понял, Стиви? Не вздумай показаться мне на глаза.

Дверь захлопывается с мрачным, безнадежным стуком.

46. Я УХОЖУ

Лаура

Суббота, 10 июля 2004 года

Я проплакала всю ночь. Не в силу традиции, а потому что не могла по-другому. У меня просто не укладывается в голове, какой чудовищный обман разыгрывался за моей спиной. Я позвонила в бюро путешествий и аэропорт и обменяла билет. Так что у меня сегодня самолет. После целого часа упрашиваний, всхлипываний и «не вешайте трубку» мне наконец сказали, что я смогу сегодня улететь домой, если только согласна на пересадку в Амстердаме. Я бы согласилась и на пересадку в Тимбукту, только бы выбраться из этой дыры. Я звоню Амели, чтобы предупредить ее о том, что мои планы изменились.

— Ты приезжаешь раньше? Почему? Ты же не поссорилась со Стиви? У тебя все нормально? — спрашивает она. Телефонная связь передает искреннее беспокойство, слышное в ее голосе. Я чуть не плачу. Как хорошо, что у меня есть рассудительная Амели, которая поможет и успокоит. Скоро я устроюсь на ее мягком уютном диване и все расскажу. Я уже сейчас представляю, как она будет возмущена.

— Ты не поверишь, если я скажу, — отвечаю я.

— К сожалению, думаю, что поверю, — вздыхает она. Что-то в ее голосе, возможно какая-то печальная безнадежность, заставляет меня спросить:

— Ты знаешь?

— Да.

— Откуда?

— Я знала с самого начала.

Я вешаю трубку. Амели знает, она знала с самого начала. Честная, благородная Амели, которую я считала своей подругой, тоже принимала участие в этой грязной игре. Она ни словом не заикнулась, даже не подумала меня предупредить. Никакая она не честная, не благородная и не подруга. Я опять одна. Опять рядом со мной никого нет, а я так устала в одиночку брести по этой дороге…

Я не буду звонить Оскару, чтобы сказать ему, что я возвращаюсь домой раньше намеченного. Во мне еще осталась толика гордости, и я не в силах заставить себя признаться ему, что мужчина, с которым я отправилась в эту поездку и которого считала мужчиной моей мечты, оказался мужем моей лучшей подруги. Я оставлю Эдди у него до понедельника, как договаривались, хотя мне не терпится обнять моего мальчика. Я точно знаю, что меня успокоит запах его волос и кожи и тепло его неуклюжих детских объятий.

Мысль о полете домой наводит тоску. Я наивно полагала, что ко дню возвращения в Англию мы со Стиви станем настоящей парой. Заручившись любовными клятвами и уверенные друг в друге, мы будем сидеть в больших удобных креслах и потягивать бесплатное шампанское. И когда я поумнею? Я же прекрасно знаю, что никогда нельзя загадывать наперед. О чем я думала, когда купалась в фантазиях, где мы со Стиви вместе приезжаем к Оскару, чтобы забрать Эдди? Я получала огромное удовольствие, представляя лицо Оскара в тот момент, когда я знакомлю его со Стиви. Признаю, мне нравилось воображать момент рукопожатия моего средненького прошлого с великолепным настоящим. Что ж, так мне и надо! Я предвкушала, какая радость засияет на лице Эдди, когда он получит ту гору подарков, которые мы для него накупили. А сейчас я даже толком не знаю, где эти подарки. Я в спешке забыла их в номере Стиви.

В номере Стиви.

Потому что он уже больше не мой. Чужой. Правду сказать, в этом мире вообще все чужое. И всегда было чужим. Белла не была моей подругой, а Стиви не был моим мужчиной — он муж Беллы, поэтому даже воспоминания — не мои.

От недосыпа и плача меня болит голова. Глаза щиплет, в горле сухо. Я умираю от голода, но, когда пытаюсь есть, меня тошнит. Не могу придумать, чем занять день. Мы со Стиви собирались посмотреть достопримечательности, хотели поехать либо к плотине Гувера, либо к Большому каньону. Наверное, я могла бы поехать и одна, но не могу собраться с силами. С сегодняшнего дня мне много чего придется делать одной, поэтому к чему спешить?

Я не хочу ни загорать, ни пить, ни играть. Вегас и вправду пустыня.

Я сижу в кафе в холле и через силу потягиваю кофе. Я купила огромный кусок морковного торта, но даже не притронулась к нему. Вчера я несколько раз проходила мимо и просто умирала от желания попробовать замечательные торты, выставленные в стеклянной витрине. Мы со Стиви договорились зайти сюда после вчерашнего шоу, рассудив, что крем и легкий бисквит послужат отличным абсорбентом для выпитого шампанского. Странно, что все может перевернуться за такой короткий промежуток времени. Вот ты настолько близок с человеком, что кажется, будто у вас одни на двоих мысли, стремления, мечтания, — и вдруг, в следующую минуту, вы с ним — чужие люди.

— Привет, Лаура. Я тебя искала.

— Господи, только этого не хватало. Белла Эдвардс, или, может быть, мне следует называть тебя Белиндой Макдоннел? — не оборачиваясь, говорю я.

Она присаживается на стул напротив.

Я удивлена тем, что она меня выследила. Очевидно, она недооценивает враждебность моих чувств по отношению к ней. Я даже слегка восхищена тем, что у нее хватило наглости встретиться со мной лицом к лицу. С другой стороны, если взглянуть на последние восемь лет ее жизни, и в особенности на последние несколько месяцев, приходится признать, что в наглости ей не откажешь.

— Я хотела с тобой поговорить.

— Слегка поздновато, тебе не кажется? — Я через силу смотрю на нее. Она вся красная как рак. Хорошо. Надеюсь, она самовоспламенится.

Проходит два миллиарда лет, и она наконец поднимает на меня взгляд. Господи боже мой. Выглядит она хуже некуда. Это хорошо. Значит, не только мне выдалась кошмарная ночка. Я никогда в жизни не видела ее в таком виде. Моим первым бессознательным импульсом является желание ее пожалеть, но потом я вспоминаю, насколько я ее ненавижу. Если уж даже ей хреново, каково же сейчас от ее игр Филипу? Бедняга, он оказался в худшем положении, чем даже я. Может, стоит ему позвонить? Мы могли бы вместе принять участие в одной из этих ужасных телепередач, идущих в дневное время.

— Разве тебе не с Филом следует говорить? — спрашиваю я.

— Да. — Дрожащими руками она кладет в кофе три кусочка сахара. Обычно она пьет вообще без сахара. — Я очень хотела поговорить с ним вчера вечером, но он был не в состоянии.

— Значит, ты больше не командуешь парадом, а?

— Не командую, — признает она. — Мы договорились встретиться сегодня в полдень.

— Как цивилизованно, — бормочу я.

Я мысленно возвращаюсь во вчерашний вечер. Я полагала, что достигла новых горизонтов самоконтроля, так как не пошла дальше осыпания Стиви ругательствами. Если бы я находилась в своей квартире или в его, я бы расколошматила всю посуду, швыряла бы в него лампами, книгами — всем, что попало бы под руку. Проблема состояла в том, что в отеле все привинчено к полу или за это потом придется дорого платить. И как Фил и Белла могут быть настолько рассудительными, что планируют скандалы заранее? Разве Филу не хочется свернуть ей тощую шею?

— Мне очень жаль, что я вам со Стиви все испортила, — говорит Белла. — Я не нарочно.

— Откуда ты знаешь, что ты все испортила? — спрашиваю я. — Может, мы это переживем? — Я и наносекунды так не думаю, но и не собираюсь доставлять ей удовольствие — пусть не думает, что разрушила мою жизнь.

— Я видела Стиви утром. Он считает, что у вас все плохо.

Я с остервенением смотрю на нее. Да как она смеет сидеть тут и хладнокровно сыпать мне соль на рану? С чего она взяла, что может вот так сообщать мне, что по-прежнему видится со Стиви? Она что, думает, что недостаточно все изгадила?

— Стиви просто места себе не находит, — говорит Белла. — Во всем этом нет ни капли его вины.

— Да ладно, не заливай. — Я с напускной небрежностью машу рукой. — Ты же в курсе, что у него между ног. Только этого и можно ожидать от парня — что он ввалится в жизнь девушки, словно слон в посудную лавку, и все там перебьет.

— Он не хотел, чтобы тебе было плохо.

— А мне и не плохо. С чего ты взяла, что мне плохо? Слушай, Белла, давай забудем на минутку о Стиви, хорошо? Поговорим лучше о тебе и о том, как ты втоптала меня в грязь. — Белла похожа на жертву катастрофы — она так напряжена, что кажется, вот-вот сломается.

Ну и замечательно. Это, конечно, очень подло, что желаю ей пострадать побольше, — ну и хрен с ним.

— Как ты могла так поступить со мной? Почему ты не сказала мне, кто он такой, когда впервые увидела его в «Колоколе и длинном колосе»?

— Я надеялась, что все обойдется.

— Я просто восхищена твоей честностью, — с сарказмом говорю я. Затем задумываюсь над тем, что сказала. Меня охватывает печаль, и я оставляю иронический тон: — Черт возьми, Белла, я правда всегда восхищалась твоей честностью, а теперь вдруг оказалось, что ты лживая насквозь. Я считала, что наша дружба основана на искренности, но, как я понимаю, это предположение было, мягко говоря, неверно.

— Мне очень жаль, — повторяет она.

— И не смей даже заикаться о том, что тебе меня жаль, — шиплю я. — Меня уже тошнит оттого, что ты постоянно напоминаешь мне о том, что я мать-одиночка. Честно, ты меня этим уже достала. Для тебя, может, это новость, но на дворе двадцать первый век, и никто уже давно не обращает на это особого внимания. Ну, не получилось у меня с Оскаром, так что из этого? У меня просто фантастический сын. Я успешно пережила свой развод, я иду дальше. Хотела бы я, чтобы это получилось у каждой женщины, от которой ушел муж. Если бы я была красоткой-супермоделью, владеющей тремя трастовыми фондами, твое предательство не стало бы от этого менее предательским. Как ты не понимаешь, что дело тут в твоих поступках, а совсем не в моих обстоятельствах?

— Я просто не знаю, что сказать, — признает Белла. — Я не хотела ехать в Лас-Вегас… — Она сбивается и замолкает.

— Удивительно. Мне кажется, Вегас для тебя — идеальное место. Здесь ведь можно выйти замуж на вышке для прыжков на эластичном тросе, в проездной часовне и даже в джакузи. Могла бы попробовать еще пару раз. — Удар ниже пояса, поэтому его трудно не сделать. Никто еще не упоминал о том, что ее положение не только аморально, но и незаконно.

— Зря ты меня пригласила, — через силу говорит она. Я тоже так думаю. Хоть в этом мы друг с другом согласны.

— Это мало что значит, — говорю я. — Ты и без Вегаса была бы замужем за моим мужчиной, я бы просто об этом не знала. Ты хоть понимаешь, каково теперь нам с Филом? — Она ведь не понимает, верно? Она думает, что вся проблема в том, что она попалась, а не в том, что она совершила кошмарную вещь. Змея подколодная. — Господи боже. Платье-пион. Ты купила его, чтобы загладить вину.

— Нет. Я просто хотела, чтобы у тебя было что-нибудь красивое.

— У меня был Стиви!

— Я пыталась объяснить… — Она не продолжает.

— Ты говоришь совсем как он. Вы хорошо подходите друг другу.

Белла глубоко вздыхает и говорит:

— Нет, мы не подходим друг другу. Послушай, Лаура, мы уже давно не пара. У нас разные взгляды на все: на Элвиса, Вегас, путешествия, суши, жизненные цели, деньги, людей. Мы не желаем жить одной и той же жизнью. Он очень хороший человек, и когда-то я сильно любила его. И какая-то часть меня будет любить его всегда.

Я сижу и шлепаю вилкой по своему морковному пирогу. Хорошо бы заняться чем-нибудь более кровожадным, вцепиться ей в лицо, например. Мне ее совершенно не жаль, хотя видно, что она едва сдерживает слезы.

— Но сейчас мы друг другу не подходим, и он знает это.

Я оглядываюсь в поисках какого-нибудь тяжелого предмета или, на худой конец, пути для отступления. Я не хочу ее слушать.

— Он подходит тебе, Лаура, а я подхожу Филу. Ты — его женщина. Он не мой, а, поверь мне, я очень хотела, чтобы он был моим. Я очень хотела, чтобы что-то из Кёркспи было моим. Но он не мой.

— Да что там такое с этим твоим Кёркспи? Ты разве не знаешь, что все люди испытывают сильные чувства к родному городу — любовь и ненависть.

— В моем случае это только ненависть.

— У тебя серьезные проблемы, ты знаешь об этом? Ты вообще не представляешь, к каким последствиям могут привести твои действия, и ты просто не способна встретить свои трудности в открытом бою. Вместо этого ты уклоняешься, скрываешься и увиливаешь.

Я жду, что Белла отмахнется от моего замечания — уклонится, скроется или увильнет — но она меня удивляет.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.

— Ну, кроме всего эпизода со Стиви и твоей неизбывной ненависти к родному городу, есть, например, еще такой факт: ты всегда охотно концентрируешься на чужих проблемах, а своих в то же время в упор не видишь.

— Это неправда.

Не знаю, откуда взялось это негодование. Я полагала, что злюсь на Беллу за то, что она замужем за моим мужчиной, но оказалось, мое возмущение и раздражение имеют более глубокие корни. Я злюсь на нее за то, что она отказывается взрослеть.

— Чего ты хочешь, Белла? Я, например, хочу, чтобы мой ребенок был здоров, чуть-чуть попутешествовать, влюбиться. Понимаешь, самых обыкновенных вещей. Не умирать со скуки на работе. Но ты! Ты гоняешься за всеми разновидностями порочных иллюзий. Известностью, роскошью, псевдогарантиями, несоразмерным богатством. Да разве в этом счастье? Думаю, именно поэтому ты ни на одной работе больше пяти минут не задерживалась. Ты желаешь управлять компанией еще до того, как научилась управляться с копировальной машиной. Ты стремишься управлять всем и вся, но в то же время избегаешь любой ответственности.

Женская дружба — странный зверь. Мы так близки, что можем с легкостью анализировать друг друга, но у нас не получается быть друг с другом честными. Почему, спрашивается, за столько лет дружбы я ни разу не сказала Белле того, что говорю сейчас? Я ходила вокруг нее на цыпочках — а почему? Потому что чувствовала себя по гроб жизни обязанной ей и боялась ее потерять? Потому что я слишком ее любила? Или, наоборот, недостаточно?

— Так чего ты хочешь? — кричу я.

Судя по виду Беллы, она поражена и раздавлена. Но она молчит. Я уже думаю, что она так ничего и не ответит, но тут она открывает рот, и ее ответ бьет по мне, словно молотом:

— Я просто хочу спокойно жить.

Я больше не кричу на нее, потому что по щекам у нее катятся крупные слезы. Я поднимаюсь и ухожу. Лучше я проторчу несколько часов в аэропорту, чем буду тонуть тут в ее жалости к себе.

47. ЧУЖОЙ В РОДНОМ ГОРОДЕ

Белла

Я плещу на лицо холодной водой и смотрю на себя в зеркало. Кожа серая и обвислая. Глаза — две узкие мерзкие красные щелочки. Губы белые. Я раздумываю над тем, не достать ли из сумочки помаду. Филип всегда ценит, когда я прилагаю усилия к тому, чтобы выглядеть хорошо, но сегодня у меня просто нет на это сил. Лучше уж я встречусь с ним такой, как есть, без макияжа, без маскировки. Мне кажется, это более уместно.

Господи боже мой, что же Филип мне скажет? Лаура уже пропустила меня через психологическую мясорубку. Она досыта накормила меня горькой правдой. Не знаю, смогу ли я съесть еще.

Но ведь как раз об этом она говорила. Я не способна грудью встречать проблемы. Неужели она права и я интересуюсь жизнью окружающих только для того, чтобы забыть о собственной?

Я расправляю плечи, выпячиваю грудь и выхожу из туалета. Мы с Филом договорились встретиться в полдень в ресторане отеля. Выбранное время наводит на мысли о пистолетных дуэлях из сериала «Высокие заросли чапараля».

Но я все равно решаю пойти. На этот раз мне нельзя сбегать. Да и, кстати, вполне возможно, что Фил меня испытывает. Думаю, он понимает, что приду я или нет — это бабушка надвое сказала. Но он всегда любил рисковать. В конце концов, он ведь женился на мне.

Подаст ли он в суд? Возможно. Он так добросовестно и серьезно ко всему относится. Грустно и смешно, но это одна из многих его черт, которые мне нравятся. Я нарушила закон, и не исключено, что он сочтет, что обязан предъявить мне формальное обвинение. Ой, да хрен с ним. Если у меня не будет ни Фила, ни Лауры, ни Амели, то можно и в тюрьму, чего уж там.

Я говорю метрдотелю, что у них должен быть зарезервирован столик на фамилию Эдвардс. У меня встреча с… кем? Вроде бы с мужем. Но он мне больше не муж. Строго говоря, он никогда им и не был. Я говорю, что у меня встреча с другом. Метрдотель отвечает, что мой друг еще не пришел, и провожает меня к столику.

Американцы едят ленч раньше, чем европейцы, поэтому в ресторане уже много народу. Не скажу, что я этому не рада. Филу не нужен скандал, и я думаю, что наш разговор будет только разговором, а не швырянием тарелок. Также я думаю, что вряд ли Фил нагрянет с полицией. Накал страстей не по его части.

Я благодарна ему за то, что он не стал разговаривать со мной вчера вечером. Любые необдуманные слова были бы губительны. Я восхищаюсь его полным достоинства молчанием и принимаю его решение тщательно обдумать ситуацию. Мы оба нуждались в осмыслении происходящего. Ночью я не спала ни секунды. Сначала я просто хотела свернуться мокрым от жалости к себе калачиком, погасить весь свет и просто дождаться утра, когда горничная стуком в дверь даст мне знать, что я успешно пережила самую долгую ночь в своей жизни, — но поняла, что мне нельзя терять время. Я должна была попытаться привести в порядок мысли и определиться с дальнейшими действиями.

Филип опаздывает на пятнадцать минут. Меня потихоньку обволакивает паника. Он так гордится своей пунктуальностью. Может, он хочет, чтобы я хорошенько понервничала? Если так, то его можно понять. Проходит еще десять минут. А может, он решил не появляться? Чтобы дать мне попробовать моего собственного лекарства. Ну нет, это совсем невероятно. Это на него не похоже, он по натуре не мстителен. Я разламываю пополам булочку и выпиваю два больших стакана воды со льдом. Никаких признаков Фила. Если мы не поговорим в ближайшее время, я просто взорвусь. Проходит еще пять минут, и наконец он входит в зал ресторана.

— О, слава богу! Я уже думала, что что-нибудь случилось, — восклицаю я.

— Кроме того, что у моей жены оказалось два мужа? — спрашивает Фил.

Я вспыхиваю.

— Я уже собралась обзванивать больницы.

— Я не склонен к членовредительству, — справедливо замечает он.

— Нет, я об этом не думала. Но тебя могла сбить машина или еще что-нибудь.

— Жизнь не настолько удобна, Белла, — говорит Фил, садясь на стул напротив и разворачивая на коленях салфетку.

Разговор определенно начался не с той ноты, с какой хотелось бы.

Материализуется официант, он вручает нам меню и бегло проходится по блюдам дня. Все названия сразу же вылетают у меня из головы. Фил спрашивает, какой сегодня овощной гарнир. Его самообладание кажется мне чем-то сверхъестественным. Он откладывает в сторону винное меню. Я заказываю джин-тоник, но он просит лимонад. Я меняю джин-тоник на томатный сок.

— Пей что хочешь, Белла, — говорит он. — Мне все равно.

Правда? Как жаль.

— Хочу остаться в ясном уме, — бормочу я.

Фил заказывает и первое, и второе. Это обнадеживает, так как свидетельствует о том, что он намеревается меня выслушать. Ну конечно. Иначе и быть не могло. Фил — джентльмен. Я говорю официанту, что буду есть то же, что и Фил. На это Фил замечает, что, насколько ему известно, я не люблю зеленую фасоль. Смутившись, я проглядываю меню и заказываю что-то другое — не могу удержать в памяти что.

— Белла, ты не хочешь поделиться со мной фактами? — спрашивает Фил.

Я делюсь с ним фактами, без оправданий, извинений и просьб и делая особый упор на даты, сроки и места на карте. Я рассказываю, когда и где я вышла замуж и как далеко продвинулась в бракоразводном процессе. Я рассказываю о всех своих встречах со Стиви и, хоть мне и нелегко это дается, признаюсь, что один раз позволила Стиви поцеловать меня.

Вооруженный всеми фактами, Фил спрашивает:

— Ну и как ты думаешь, почему ты села в эту лужу?

Я сбита с толку. Я как-то не думала о том, что сама села в эту лужу.

— Я не специально, — говорю я. — Просто так получилось.

— Но ведь это неправда. — Он набирает на вилку фасоль и отправляет в рот.

— Я теперь понимаю, у меня не очень хорошо получается справляться с проблемами и испытаниями. Лаура говорить, что я от них прячусь, а Стиви… — Я бросаю быстрый взгляд на Фила. Он продолжает равномерно жевать. Я не могу решить, что означает для меня его спокойствие: смерть или спасение. Что он чувствует? Ревнует ли он, или злится, или ему просто любопытно, как можно так изломать собственную жизнь? — Стиви думает, что у меня в голове много неразрешенных вопросов, связанных со смертью мамы и жизнью в родном городе. — Я выбираю формальные, наиболее отстраненные слова, но Фил не попадается на мою уловку.

— А что ты думаешь? — спрашивает он.

— Это возможно. — Я отпиваю томатного сока.

— А тебе никогда не приходило в голову, что тебя влечет к Стиви потому, что он является для тебя напоминанием о доме?

— Ну, это явно мимо цели, — говорю я. — В моем доме не было ни одной вещи, которая бы мне нравилась, а Стиви…

— А Стиви тебе нравится?

— Да. — Это трудно признать, но невозможно отрицать.

— Насколько он тебе нравится, Белла? — спрашивает Фил — без малейшей паузы, но по тому, как напряглись его скулы, я вижу, что мой ответ ему важен.

— Мне было легко разговаривать с ним о прошлом. Ведь мы знакомы очень давно. Ты меня не знаешь, Фил. Я даже не хотела, чтобы ты меня узнал. — Это признание мне нелегко дается.

— Ты настолько ужасна? — Фил пытается улыбнуться, но улыбка выходит слабой — конечно, ведь я все же ужасна.

И я рассказываю ему все. Рассказываю ему о том, что мой отец считает, что я приношу несчастье и чуть ли не проклята; о том, что ребенком я думала, что он, может быть, прав и что мое преступное расчесывание волос, когда лодка была в море, имеет какое-то отношение к болезни и смерти матери.

— Но сейчас-то ты в это не веришь? — спрашивает Фил.

— Да. Конечно, это все бред, но я очень долго мучилась от чувства вины.

Я рассказываю ему о туалете на улице и о том, что моих братьев постоянно сажали в кутузку за хулиганство и драки; о том, что я презираю всех в Кёркспи за отсутствие устремлений, и ненавижу себя за то же самое — несмотря на то что я хожу в дизайнерских платьях, я нисколько не целеустремленнее, чем они; о том, что я, по-видимому, страдаю отсутствием твердых убеждений: у меня часто не имеется даже собственного мнения — а ведь именно собственное мнение говорит о присутствии убеждений и, что более важно, веры в себя.

— С этим я не согласен, Белла. Ты имеешь твердое мнение по целому ряду вопросов.

— Например?

— Ты убеждена в том, что курение в общественных местах должно быть запрещено.

Да, это так. Но сказала бы я это водителю такси, если бы он спросил? Нет, если бы он был курящим. Я бы побоялась его обидеть.

Я замечаю, что Филип перестал есть. Он аккуратно кладет нож и вилку поперек тарелки и сосредотачивает внимание только на мне. У меня уходит, наверное, целый час на то, чтобы оживить забытые воспоминания и неловкие ситуации, бесчисленные провалы и неудачи. Я описываю все свои работы — с некоторых меня выгнали, с других я ушла сама — и собеседования, на которых я забыла появиться.

— У меня не слишком хорошие отношения с цифрами и сроками, планами и графиками, кадрами и клиентскими жалобами, — со вздохом признаю я.

Фил небрежно отмахивается:

— Планы пишутся для тех, кому не по зубам импровизация. Возможно, со стороны и кажется, что ты летаешь, будто пушинка, но на самом деле ты работаешь в многозадачном режиме, недоступном большинству людей, — мягко говорит он.

Удивительный человек. И как он после всего еще может думать, что во мне есть что-то хорошее?

Я продолжаю говорить, но несколько раз останавливаюсь и спрашиваю, не надоело ли ему меня слушать. Он качает головой и велит мне продолжать. Поначалу мой рассказ сбивчив и непоследователен. Я путаюсь в датах, всхлипываю от жалости к себе, но, как ни странно, разговор приносит облегчение. Я так устала притворяться тем, чем я не являюсь! Официант уносит тарелки и приносит кофе — а я все говорю. Он возвращается с тележкой, заставленной всевозможными десертами, мы отказываемся — а я все говорю. Из моих уст льется горькая правда, без цензуры и купюр.

Наконец, пересказав, кажется, всю свою жизнь, я делаю глубокий вдох и спрашиваю:

— Ну, теперь, зная, что я совсем не такая, как ты думал, ты, наверное, рад, что не женат на мне?

— Ты именно такая, как я думал, Белла, даже еще лучше, — отвечает Фил. — Не понимаю, почему тебя так мучает твое прошлое. Ну, не было у твоей семьи денег, так и что? Многие люди живут бедно. Это не порок и не преступление. У жизни есть обыкновение давать людям пощечины и сдавать плохие карты. Ну, разномастную мелочь.

— Которая может оказаться к месту, если ты играешь в двадцать одно.

— Видишь, это хороший подход, — улыбается он. Он будто даже доволен мною — хотя это, конечно, невозможно. — С одними и теми же картами ты не выиграешь в покер и выиграешь в двадцать одно. Так что все зависит от игры.

— Дело не только в том, что они были бедными. Отец и братья ненавидели меня. Я была для них просто досадным неудобством, всегда путалась под ногами. Самым большим желанием отца было, чтобы я исчезла и больше никогда не появлялась.

— Что ты и сделала, когда вышла замуж за Стиви.

— Забавно, но Стиви отцу нравился. Он бы одобрил наш брак, если бы узнал о нем.

— Ты скрыла от него перемену своего семейного положения, чтобы отомстить ему?

— Может быть. Я не знаю. — Я вздыхаю. Какая тяжелая, неприятная работа. Но я не могу отступить, только не в этот раз. Я делаю глубокий вдох и бросаюсь в бой: — Думаю, тут все сложнее. Возможно, как раз то, что отец хорошо относился к Стиви, сыграло свою небольшую роль в моем решении выйти за него замуж. Возможно, в то время я еще искала одобрения отца. Я правда не знаю. Но вскоре мне стало понятно, что я совершила ошибку. Мне не нужно было одобрение отца, и я не желала принадлежать к их миру — а Стиви был, несомненно, частью этого мира. Мне жаль, если это делает меня первостатейной сволочью, но это правда.

— Нет, в моих глазах это не делает тебя первостатейной сволочью, — говорит Фил. Я улыбаюсь, но моя улыбка гаснет, когда он добавляет: — То, что ты не развелась со Стиви, — вот что делает тебя ужасным человеком. То, что ты, будучи уже замужем, перед всеми нашими родными и друзьями обменялась со мной кольцами и произнесла брачную клятву, — вот что делает тебя ужасным человеком. Извини, Белла, но это так.

Вот так. То, что я давно подозревала, оказалось правдой: я пустышка. Добрый, щедрый, умный, заботливый Фил считает меня ужасной.

— Ну почему ты не развелась? — спрашивает он. В его голосе слышна боль. Мне так хочется обнять и успокоить его. И еще мне хочется повернуть время вспять и развестись со Стиви, прежде чем выйти замуж за Фила. Оба этих желания неисполнимы.

На этот вопрос существует миллиард ответов. Но оправдывает ли меня хоть один из них?

— Я не знала, как это делается. Я боялась, что адвокат будет слишком дорого стоить. Мне не с кем было посоветоваться. Легче было просто забыть об этом, — отвечаю я. Это все правда. Все эти факторы, в большей или меньшей степени, повлияли на мое решение оставить все как есть.

Фил горько разочарован. Неужели он ожидал, что я скажу что-нибудь, что оправдало и обелило бы меня?

Фил больше ничего не хочет слушать. Он сигналит официанту, чтобы тот принес счет. Я уверена, что он не заявит на меня в полицию. Но я в такой же степени уверена, что он больше не захочет видеть меня — и это достаточное наказание. У меня было две великолепные возможности в жизни, с двумя великолепными мужчинами — это больше, чем у большинства женщин, — и я обе их провалила. Не из-за того, что обстоятельства ополчились против меня. Ответственность за это полностью лежит на мне.

Фил кладет свой платиновый «Американ экспресс» на папку со счетом, двигает ее к официанту и говорит:

— Думаю, нам уже пора идти.

Почти. Потому что я должна сказать еще одну, последнюю вещь. Не знаю, изменит ли это что-нибудь, но это должно быть сказано.

— Фил, помнишь, в день нашей свадьбы отец поблагодарил тебя за то, что ты взял меня к себе? Как будто я была старой девой, жила в его доме и тянула из него деньги.

— Да, ты не была старой девой, потому что давно уже была замужем.

Я смотрю на него, взвешивая это замечание. Он улыбается, и я прихожу к выводу, что он просто пытается пошутить, но выходит у него невесело. Я решаю продолжать:

— Мне помогло то, что я вышла за тебя замуж. Отца поразил твой образ жизни, твоя состоятельность. Теперь он полагает, что у меня, наверное, все же есть какие-то способности — скрытые, предположительно, — раз мне удалось заарканить такого достойного мужчину. Сейчас я живу так, как мне и не снилось. Но дело в том, Фил, что, когда я выходила за тебя замуж, я не оглядывалась ни на отца, ни на прошлую жизнь. Я вышла за тебя замуж не для того, чтобы отомстить отцу, и не для того, чтобы никогда в жизни больше не работать официанткой. Я вышла за тебя замуж, потому что люблю тебя — и всегда любила. Это очень легко, поверь мне. На нашей свадьбе я чувствовала себя такой счастливой. Мне так жаль, что из-за меня заварилась вся эта кошмарная каша. Я заставила страдать тебя, Лауру. Вы ведь мне самые близкие люди. — Я боюсь прерваться, боюсь, что он уйдет, не дослушав. — Если есть способ как-нибудь все исправить, скажи. Я сделаю все, что угодно. Но вряд ли он есть, поэтому я просто хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Я не хотела, чтобы тебе было плохо. Да, я часто совершаю глупые поступки, мне недостает целеустремленности и уверенности в себе, — но я никогда намеренно не причинила бы тебе боль.

Я давлюсь всхлипами, надеясь, что он все же разберет мои слова и поймет, как я к нему отношусь. Кажется, несмотря на мою решимость не устраивать сцен, я все же ее устроила. Из ниоткуда появляется официант и протягивает мне салфетку — утереть слезы. Другой официант, с десертной тележкой, протягивает мне гигантский кусок шоколадного торта.

— За счет заведения, — бормочет он и бросает на Фила неодобрительный взгляд.

Фил коротко кивает, извинившись, поднимается со стула и уходит, оставив меня лить слезы на бисквитную гору.

48. МНЕ БОЛЬНО

Лаура

Пятница, 13 августа 2004 года

Стоит обыкновенный британский август: сегодня с самого утра моросит дождь, а вчера был такой ливень, что по радио предупреждали о возможных внезапных наводнениях. И это уже не в первый раз. Все вокруг в ужасе от такой погоды, а мне нравится. Очень к месту. Мое лето закончилось еще до того, как самолет из Лас-Вегаса сел на английской земле, а нет ничего хуже, чем тосковать в окружении жизнерадостных лондонцев, расхаживающих в общественных парках в плавках и купальниках.

И как я могла так сглупить? Как могла так по-идиотски довериться? Опять. Не в первый раз — вот что обидно. Когда от меня ушел Оскар, я была уверена, что никогда больше не поверю мужчине. Я поклялась, что никогда больше не подвергну себя таким страданиям. Но Стиви червем пробрался ко мне в сознание, душу и сердце. А затем он вдруг вырвался наружу, размазав мое чувство собственного достоинства и способность любить по всему американскому континенту.

После ухода Оскара я имела обыкновение повторять, что уже никогда не полюблю. Всем, кто готов был слушать (не слишком широкая аудитория — Эдди да Белла), я говорила, что никогда никого не полюблю и даже не захочу полюбить.

Но это была неправда.

Я повторяла эту мантру для того, чтобы обмануть судьбу. Я все не могу решить, то ли эта самая судьба — ненавидящий женщин ублюдок, то ли она злорадная сука. Скорее сука, потому что ее шуточки отличаются особым остроумием, характерным для женщин. К тому же женщины, как правило, склонны проявлять большую изобретательность, когда дело касается мести.

Как бы то ни было, я надеялась, что, раз я на каждом углу твержу, что любви нет, старая дева судьба позабудет обо мне, а ее вечная Немезида госпожа Удача снова осветит мою жизнь, или еще лучше, что Купидону удастся выстрел, и я найду кого-нибудь, кто будет мне небезразличен. И ведь так и случилось, разве нет? По крайней мере, какое-то время я так думала.

Встретив такого мужчину, как Стиви, я решила, что я самая счастливая женщина на земле. Но этот мужчина никогда не существовал. Эта родственная душа, этот красавчик, с симпатией относившийся к моему сыну, был не более чем плодом моего воображения. Стиви и Оскар — одного поля ягоды. Возможно, лживость Стиви отличалась — но только в деталях, по существу она оставалась той же самой. Существует миллион способов бросить кого-нибудь, но в конечном итоге все они жестоки.

Но в этот раз, когда я говорю «хватит», я действительно так думаю. Потому что какой смысл? Если Стиви, при всей его непохожести на Оскара, все-таки ничем не отличается от него, то можно сделать только один вывод: что все мужчины одинаковы. Боже, помоги мне, помоги нам всем. Потому что женщинам не на что надеяться. Безысходность этого рассуждения ложится на грудь тяжелым камнем. Я и верю в него, и не хочу верить. Какая безрадостная, унылая, гнетущая, мрачная, жестокая мысль. Это как подумать, что клевер с четырьмя лепестками — просто сорняк, а Санта-Клаус — не более чем толстый фигляр, по дешевке нанятый местным универсальным магазином. Чудес не существует.

Уже месяц я думаю об этом — целыми днями, каждый день. Я стала никудышной компаньонкой и никчемной секретаршей. Я беспрестанно, снова, и снова, и снова, перемалываю в мыслях предательство Стиви. Он женат. Женат. Но это еще что — он женат на моей лучшей подруге. Получаем бывшую лучшую подругу. Я бы простила ему статус женатого мужчины, если бы он признался мне с самого начала. В конце концов, он долгое время не имел с ней никаких отношений — это в случае, если их истории вообще можно верить. Это серьезное условие: вряд ли их можно назвать надежным источником информации. Может быть, со временем я даже смогла бы примириться с тем фактом, что он был женат на Белле. Если бы они признались с самого начала.

Но ведь этого не произошло, верно? Они оба врали мне, выставили меня дурой. Возникает вопрос: почему? Это же очевидно, не так ли? Потому что он все еще ее любит. Наверняка. Нет никакого другого объяснения. Он трахался со мной, либо чтобы досадить ей, либо чтобы иметь возможность быть поближе к ней, либо чтобы прикрыть их связь. Не знаю, какой из этих кошмарных вариантов верен, но то, что один из них верен, — это точно.

И если бы меня мучило только его предательство! Тогда бы у меня, по крайней мере, был путь для отхода, способ возвратить себе попранное достоинство. Я бы позвонила Белле, и она пригласила бы меня к себе или примчалась бы ко мне. Мы бы выпили за один вечер недельную норму, съели пиццу, полакомились шоколадом, заклеймили его беспринципным лживым ублюдком, а затем я бы расплакалась и сказала, что все еще люблю его. Она уложила бы меня в постель, погладила по голове и сказала (без покровительства или уныния в голосе): «Ну конечно ты его любишь». Потому что в прошлый раз так и было. А сейчас мне не к кому обратиться, и я скучаю по Белле не меньше, чем по Стиви.

Сегодня я ушла с работы ровно в ту секунду, когда кончилась моя смена. Ну и что, что я разобралась не со всеми записями. Это может сделать Салли, в понедельник. Я всегда за ней подчищаю — пришло время платить по счетам. Я тащусь к станции и вливаюсь в исчезающий под землей людской поток. Спускаясь вниз, мы все как один глядим себе под ноги. Мне все безразлично до такой степени, что не вызывает энтузиазма даже обувь от Джимми Чу на одной молоденькой японке. В обычных обстоятельствах такая манифестация моды, да еще в сочетании с гольфами, меня бы просто сразила. Я бы мысленно отметила — рассказать об этом Белле. Плох тот день, когда некому рассказать о туфлях от Джимми Чу.

Я весь день почти ничего не ела. По крайней мере, ничего питательного. Я задумываюсь, когда опустошила последний пакетик с жевательными конфетами (в перерыв на ленч) и когда стоит открыть следующий (интересно, четыре пакета в день — это уже пристрастие или просто стойкое нежелание готовить?).

Подъезжает поезд. Я пробираюсь в угол вагона и встаю там. За мной вливается еще сотня пассажиров. Двери дважды пытаются закрыться. Какой-то опоздавший служащий напирает, стараясь втиснуться в переполненный вагон. Он пихает пожилую женщину с целым набором пластиковых пакетов. Она, в свою очередь, толкает под руку девушку в бежевом плаще. Девушка проливает диетическую колу. С одной стороны, я ей сочувствую (когда я выхожу в светлом плаще, то все время что-нибудь на него проливаю), но в то же время я испытываю чувство злобного удовлетворения. Не только у меня день не задался. Душевные страдания не добавляют мне человечности.

Я забираю Эдди из детского сада. Мне практически — но не вполне — удается изобразить интерес к его последнему художественному полотну. Сегодняшний день Эдди провел, наклеивая высушенные вареные макароны на лист бумаги и собственную рубашку. Мой поддельный интерес, который и так-то едва теплился, совсем угасает, когда Эдди спрашивает:

— А где Стиви?

Он задает этот вопрос с того момента, как я, вернувшись из Вегаса, забрала его у Оскара — один месяц, шесть дней и примерно десять часов назад. Для четырехлетнего мальчугана это целая вечность. Я отделываюсь привычным ответом:

— У нас теперь все как раньше. Стиви больше не будет тебя забирать. Теперь это всегда буду делать я. Каждый день.

Перед Вегасом у нас установилось обыкновение, что Стиви забирал Эдди, когда только мог. Учитывая распорядок дня Стиви, это имело смысл и приближало нас к положению обычной семьи. Но мы не были семьей, и мне следовало помнить об этом, а не позволять увлечь себя ложному ощущению стабильности. Есть некая ирония в том, что именно Белла советовала мне не давать Стиви сближаться с Эдди. Теперь ясно, что у нее были на это свои причины.

— Я по нему скучаю, — говорит Эдди. — Не хочу как раньше.

Наверное, я должна сейчас сказать сыну что-нибудь мудрое и утешительное, но меня хватает лишь на то, чтобы пискнуть:

— Я тоже скучаю.

Всю дорогу домой я молчу, так как любое сказанное слово рискует перейти в компрометирующий всхлип.

Открыв дверь в квартиру, я с удивлением обнаруживаю, что в кухне меня дожидается Генрик. К удивлению примешивается некоторая доля раздражения — я думала, он все закончил и больше не появится. К его чести, за полгода он со своей бригадой полностью отремонтировал мой «дом, который построил Джек», превратив его если не в шикарные апартаменты, то, по крайней мере, в безопасное для жизни, функциональное и приятное жилище. Возможно, у меня не много единомышленников, но я с легкостью вижу роскошь в ровно повешенных полках, работающих унитазах и без усилий открывающихся — и закрывающихся! — окнах.

Присутствие Генрика может означать только одно: он желает, чтобы ему заплатили. Я внутренне содрогаюсь. Вообще-то я догадывалась, что Генрик ремонтировал мою квартиру не в рамках улучшения польско-английских отношений или благотворительной авантюры, но, стыдно признаться, я еще толком не придумала, как буду расплачиваться за все, что он сделал. Высшим проявлением моей способности к финансовому планированию является покупка двух лотерейных билетов вместо одного.

— Привет, Генрик. Сделать тебе чаю? — спрашиваю я, силясь вложить в свои слова хотя бы оттенок радушия.

— Нет, спасибо. Я просто решил завезти ключ. Не хочу отнимать у тебя много времени.

— Сейчас поставлю чайник. — Если ему от меня больше ничего не надо, напою его чаем.

— Ну ладно. Я пью очень…

— Сладкий. Я знаю. — Я улыбаюсь, решив, что, похоже, обнаружить Генрика в собственной кухне вовсе не так ужасно, как мне показалось вначале. Совершенно пустая кухня была бы еще худшим вариантом.

Сегодня мне никто не звонил. Я не получила ни одного электронного письма. Вся утренняя почта состояла из адресованного Оскару рекламного проспекта. Конечно, я надеялась на пространные прочувствованные письма от Беллы и Стиви, с извинениями и мольбами о продолжении отношений. То же самое можно сказать и о телефонных звонках. Но в то же время ни писем, ни звонков я не ждала. Хорошо было бы получить весточку от родных или хотя бы электронное письмо от какой-нибудь женской организации. Ничего. Судьба напоминает мне, как я была одинока до встречи с Беллой и Стиви. Видите, какая она сука.

Усадив Эдди перед телевизором, я кладу на гриль пару толстых сосисок. Я понимаю, что если не поужинаю с Эдди, то мне придется потом есть в одиночку, но я не могу выдать этого Генрику, поэтому готовлю сосиски только на сына.

— Понравилось в Вегасе? — спрашивает Генрик.

— Да не особенно. — Не вижу смысла во вранье.

— Поссорилась со своим парнем?

— Как ты узнал?

— Ты поколебалась, прежде чем начать жарить сосиски. Из этого можно сделать вывод, что сегодня тебе не предстоит романтический ужин на двоих. Кроме того, в последнее время ты слушаешь одни медленные, грустные записи. Это наводит на мысль, что у тебя любовная драма. Я включил твое радио. Оно настроено на «Сердце-FM». Компакт-диски, сложенные рядом со стереосистемой: Дайдо, Элла Фицджеральд, Селин Дион.

— Ничего себе. Да ты настоящий Шерлок Холмс. — Не знаю, что и делать: то ли обижаться на вторжение в личную жизнь, то ли удивляться его проницательности, то ли радоваться, что хоть кто-то проявил ко мне интерес.

— Хочешь об этом поговорить?

Оказывается, хочу. Пока я со всеми печальными подробностями рассказываю ему историю своих отношений со Стиви, мы выпиваем два чайника чая и четыре бутылки пива. Генрик в основном молчит, изредка — и только когда это абсолютно необходимо — прерывая меня словами: «Христос страдающий!» или «Иисус распятый!» — когда я, например, говорю, что мой мужчина женат или что у моей лучшей подруги два мужа.

— Так почему она вышла замуж за старого дядю, будучи замужем за твоим парнем? — спрашивает Большой Эйч. Несмотря на то что вопрос был задан серьезно, я улыбаюсь. «Старый дядя», Филип, моложе Генрика как минимум лет на десять.

— Я не знаю. Не думаю, что она сама это знает. Филип сделал предложение. Кто думал, что она его примет? С ее-то талантом к увиливанию. Она говорит, что любит его.

— Может, она и правда его любит.

— Я думаю, она любит Стиви.

— Ничего не понимаю. Она же его бросила.

— В то время бросила. Тогда им нелегко жилось. Они были молоды, и у них не было денег.

— Многие молоды, у многих нет денег — но они не расстаются. Возможно, между ними возникло влечение, но не любовь.

От души надеюсь, что Генрик не примется рассуждать о сексе. У меня и без того был трудный день.

— Общие воспоминания — это, конечно, штука хорошая, но, может быть, они друг другу просто не подходили. И они об этом знают, — добавляет он.

— Да, Белла предпочитает бросать то, что ее не устраивает, и уходить. Места работы, квартиры, друзей. Но я не ожидала, что ее кочевой образ жизни распространяется и на мужей.

— Ты это не одобряешь?

— Естественно, не одобряю.

— Ты ей завидуешь? — спрашивает Большой Эйч, отхлебывая из бутылки.

— Завидую, можешь не сомневаться, — улыбаюсь я. — В отличие от Беллы я лишена способности сказать: «С меня хватит», все бросить и начать с начала. Зато она не способна заниматься чем-нибудь одним дольше пяти минут.

— Судя по твоему описанию, она не очень-то приятный человек.

— Да? Нет, ничего подобного. Хотелось бы мне, чтобы так было. Но она — достойная соперница в борьбе за привязанность Стиви.

— Ты этим занимаешься, да? Борешься за его привязанность?

Я решаю не отвечать на этот вопрос. Он слишком прямой. Вместо этого я продолжаю описывать Беллу:

— Она интересная, умная, красивая. Когда она говорит с тобой, ты чувствуешь, будто тебя отличили, выделили из толпы, возвысили над другими.

— А этот Стиви — как ты чувствовала себя, когда он был рядом?

Я минуту раздумываю над вопросом. Стоит ли объяснять Генрику, что со Стиви я чувствовала себя живой и полной жизни, любимой и ценимой, или я должна сказать, что я чувствовала себя нормальной и уверенной в себе и собственном будущем?

В конце концов я говорю:

— Счастливой. С ним я чувствовала себя счастливой.

— Значит, ты думаешь, что ничего уже нельзя исправить? — спрашивает Большой Эйч.

Я грустно смотрю на него. Когда дело касается эмоций, все очень смутно, неуловимо, эфемерно. Такую сложную и запутанную ситуацию, как у меня, невозможно исправить, как сломанный замок или потекший кран. Трещины бывают такие большие, что их не заклеишь обоями. Генрик продолжает допрос:

— Белла или парень пытались с тобой связаться?

— Поначалу Белла мне много звонила. Каждый раз, когда на телефоне определялся ее номер, я дожидалась, когда включится автоответчик. Я не прослушивала ее сообщения, а сразу стирала. Ей нечего мне сказать. А Стиви попытался только один раз. Он написал письмо.

— Что в нем было?

— Не знаю. Я выбросила его в мусорную корзину, не распечатывая. Хотела написать на конверте «Вернуть отправителю» и отослать обратно, но сдержалась. Мне было не до шуток.

— Почему ты его не прочла?

— А зачем? Все, что мне нужно знать, я и так узнала: он попытался связаться со мной только один раз — значит, ему все равно.

К тому же это письмо могло ослабить меня. Меня могли тронуть его извинения и мольбы, и я могла не устоять. А устоять я должна.

— Ты крепкий орешек, — говорит Генрик.

Неужели? Удивительно. А я боялась, что я полная тряпка. По крайней мере, Стиви с Беллой меня точно за идиотку держали.

— Тебе надо поговорить с ним.

— Ни за что на свете! — решительно заявляю я.

— Не с парнем. С дядей. Тебе надо поговорить с Филипом.

— Генрик, только не говори, что мне надо попробовать сойтись с Филипом. Реальная жизнь — это не телесериал. Он прекрасный человек, но я его не люблю. К сожалению, я люблю…

— Ты любишь Стиви, — говорит Генрик. — Я знаю. — Он спокойно отвечает на мой взгляд внимательным взглядом своих мудрых глаз. От этого поляка, одетого в рубашку из грубой ткани, пахнет штукатуркой, но он видит дальше и глубже какого-нибудь поэта-романтика девятнадцатого столетия. Жаль, что я не знаю больше мужчин, похожих на Генрика. Таких же, но только лет тридцати и без усов.

— Иисус распятый, конечно я не советую тебе завязать романтические отношения с обманутым мужем. У вас и так черт-те что творится. Но может быть, вы сможете помочь друг другу. — Генри смотрит на часы, и его брови взлетают вверх. — Ух ты! Надо идти. У тебя хорошо, Лаура, но жена не любит, когда я прихожу домой поздно. Да и, правду сказать, я сам этого не люблю. А тебе нужно уложить сына в постель.

Генрик отдает мне ключ и говорит, что свяжется со мной по поводу счета. Проявив свойственную ему доброту, он не называет точную цифру. Я провожаю его до дверей и благодарю за то, что он нашел время для разговора со мной.

— Говорить с тобой — одно удовольствие. Ты хорошая женщина. Придет время, и ты осчастливишь хорошего мужчину.

Он сбегает вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки, — спешит домой к жене. Я смотрю, как его рубашка в зеленую и фиолетовую клетку исчезает в глубине лестничных пролетов. Да, я тоже так хочу. Мне нужно то, что есть у Генрика и его жены. Я не хочу просто стареть с кем-то на пару — я хочу быть любимой всю жизнь. Мой будущий муж тоже будет спешить ко мне, перепрыгивая через две ступеньки, даже когда ему будет шестьдесят лет.

Неужели я до сих пор верю, что это может случиться? Черт меня побери за вечный, неубиваемый оптимизм. Пора уже хоть чему-нибудь научиться. Подобных мыслей у меня вообще не должно быть.

Я выманиваю Эдди из-под обеденного стола, где он устроил шалаш из скатерти для пикника и нескольких диванных подушек, и отправляю чистить зубы. Ванну я ему разрешаю не принимать, так как уже без четверти восемь. Он натягивает на себя свою любимую пижаму расцветки костюма Человека-паука и, к моему удивлению, засыпает ровно в ту секунду, как оказывается в постели.

Я сижу рядом с ним, глажу его непослушные темно-русые кудри и прислушиваюсь к доносящимся из открытого окна звукам. У кого-то на всю громкость орет телевизор. Кто-то рассуждает, стоит ли сегодня устроить барбекю. Я уже привыкла, что, когда дело касается использования каждой секунды хорошей погоды, британцев не может остановить ничто в мире. Дождь перестал только час назад — какой смысл тащиться в мокрый парк? По улице проходит парочка, они обсуждают, что будут смотреть вечером по телевизору. За мгновение до того, как они оказываются за пределами слышимости, парень громко говорит: «Ладно, ладно, мы посмотрим эту твою муть». Сказано грубо, но без тени раздражения в голосе. И я задумываюсь… Неужели это все, что мне осталось? Неужели мне суждено вечно сидеть на скамейке запасных — смотреть, как растет сын, и слушать, как ссорятся соседи? Неужели мне не придется состариться в объятиях любимого человека? Что, действительно, два предупреждения — и удаление с поля?

Какая безрадостная, безнадежная мысль. Я тащусь в кухню, открываю холодильник и пытаюсь решить, что мне хотелось бы съесть на ужин. Ничего особенно привлекательного я не вижу, так как аппетита у меня никакого, однако в животе у меня бурчит. Желудок явно уверен, что мне не мешало бы подзаправиться. В конце концов я останавливаюсь на консервированной фасоли. Я засовываю в тостер два ломтя хлеба, вытряхиваю фасоль на сковородку и принимаюсь искать в шкафчике спички, чтобы зажечь плиту. В полном соответствии с законом подлости, я не могу найти обычных хозяйственных спичек «Свон», но обнаруживаю коробок из бара отеля «Париж», Лас-Вегас.

Читая надпись на коробке «Братья, идите скорей сюда! Я пробую звезды!», я горько жалею о том, что тогда сунула их в карман. Не хочу вспоминать о том чудесном вечере. Наоборот, хочу забыть его.

Поэтому мне необходимо вырвать из сердца любые остатки чувств. Если они есть, то они только и ждут, чтобы трансформироваться во что-нибудь опасное — тоску, например. Если Стиви не любит меня по-настоящему и не желает состариться, купаясь в моей любви, тогда хрен с ним. На дохлом осле никуда не уедешь, сколько ни стегай. Ясно, что Стиви мерзавец, и я не собираюсь бегать за ним, как какая-нибудь дурочка. Да и кого я хочу обмануть? Он, наверное, вовсю трахается с Беллой — может, даже прямо сейчас.

Я бы совершила большую ошибку, если бы захотела быть с ним. Огромную. Непоправимую.

И к сожалению, мне приходит в голову, что единственной ошибкой сопоставимого масштаба было бы не быть с ним, если он этого хочет.

Черт возьми, ну почему так легко представить себя любимой им? Старящейся рядом с ним? Этот мысленный образ должен бы быть уже надежно вымаран из разума — ведь прошел уже целый месяц с тех пор, как мы расстались. Я вздыхаю.

Но раз уж картинка семейной идиллии до самого старческого маразма так въелась в мой мозг, то хуже, чем сейчас, от звонка Филу не станет.

49. ПЕРЕДУМАЙ, ДЕТКА

Филип

Суббота, 14 августа 2004 года

Я не удивился звонку Лауры — меня мало что удивляет в последнее время. Но я был рад, что она позвонила. Я скучал по ней. Она отличная девушка — милая, забавная, веселая. Но конечно, сейчас я не жду от нее особого веселья. Не те обстоятельства.

Она не стала занимать время извинениями или длинным вступлением. Она мимоходом спросила, все ли у меня нормально, и перешла прямо к делу, сказав, что ей нужно со мной поговорить. Я предложил встретиться где-нибудь за ужином или ленчем, но она сказала, что не может оставить Эдди — по выходным няню найти очень трудно. Тогда я подумал о Кью-Гарденз. Ботанический сад — такое место, куда она сможет взять Эдди с собой. Он будет терроризировать гусей, пока мы беседуем за жизнь.

Она опаздывает — как обычно, — и меня странным образом успокаивает такое постоянство среди разваливающегося на куски мира. Наконец я вижу ее: точеный силуэт на фоне редкого в этом году ясного дня. Выглядит она замечательно. На ней воздушное девичье платье, которое отлично подчеркивает красоту и силу ее обнаженных рук и ног. За ней, как бычок на привязи, тащится Эдди. Ему жарко, скучно и все надоело. Сразу видно, что он капризничает. Я целую Лауру в щеку и спрашиваю у Эдди, не купить ли ему мороженого. Будто выключателем щелкнули: мальчуган улыбается радостной ангельской улыбкой. Если бы только у его мамы можно было вызвать улыбку с такой же легкостью…

Мы заходим в кафетерий и выбираем каждый по мороженому.

Я беру быка за рога — ведь мы, в конце концов, встретились не просто так, а для серьезного разговора.

— Я так понимаю, ты не желаешь говорить ни с Беллой, ни со Стиви, — говорю я.

— Ты этого не одобряешь? — удивленно спрашивает она. — Мне казалось, ты как никто другой должен понимать, что я не обязана их выслушивать.

— Да, но возможно, тебе стоит сделать это ради самой себя.

— Ну да. Скорее всего, они не будут передо мной оправдываться, — с горечью говорит она. — Им ведь для этого придется вылезти из постели.

— Между ними не было секса уже много лет.

— Кто тебе сказал?

— Они.

— И ты им веришь?

— Как ни странно, да.

Лаура бросает на меня странный взгляд. Очень трудно определить, что он выражает: что-то среднее между недоверием и жалостью.

— Я говорил с ними обоими и думаю, что у меня сложилась более ясная, чем у тебя, картина того, что произошло.

— Неужели Белле удалось убедить тебя, что она не собиралась сбегать со Стиви? Что она выбрала тебя еще до того, как Нил Карран смешал им карты?

— Так и есть.

— Ха. — Губы Лауры кривятся в презрительной усмешке.

— Ты не хочешь, чтобы я рассказал тебе, что мне удалось выяснить?

— Нет, — твердо говорит она.

— Тогда зачем ты мне позвонила?

Лаура опускается на ближайшую скамью. К нам подбегает Эдди, он просит маму подержать его мороженое. Отдав мороженое, он тут же пытается изобразить поочередно кувырок вперед, «колесо» и стойку на руках. Ему только четыре, и он еще ничего не знает о сложности окружающего мира.

Мы с его матерью смеемся и говорим, что по этим штукам он чемпион мира.

— С Эдди ты все делаешь правильно, Лаура. Думаю, у него очень хорошее детство, — говорю я.

— Спасибо. — Она некоторое время молчит, затем добавляет: — Он скучает по Стиви. Несколько дней он прямо места себе не находил. За те два месяца, что Стиви присутствовал в моей жизни, Эдди к нему очень привязался. И я это одобряла — подумать только! Не надо было позволять Стиви лезть в нашу жизнь, особенно в свете того, что он одновременно лез твоей жене под юбку.

Я морщусь. Да, разговор получается не из легких.

— Как все это не к месту! Душевная драма и разочарование — это как раз то, чего мне ни при каких обстоятельствах не нужно. Я хочу просто жить нормальной жизнью, как вон та семья. Я что, так много прошу? — Она указывает на семейную пару, расстелившую под высокой березой скатерть для пикника. Глядя на них, можно подумать, что они собираются сидеть под этим деревом как минимум неделю. Кроме гигантской двойной детской коляски и почти такого же размера корзины для пикника, они упакованы зонтиками от дождя, зонтиками от солнца, тюбиками с солнцезащитным кремом, плащами, запасной одеждой и четырьмя детьми, среди которых один — грудной младенец.

— Лаура, говорю тебе, у них не возникло отношений друг с другом. У них был краткий роман с собственным прошлым — и все. Даже не с настоящим. Я не верю, что они могли бы полюбить друг друга такими, какими они стали спустя восемь лет. Они увидели друг в друге шестнадцатилетних юношу и девушку — и увлеклись ими.

— Отличная теория, — с сарказмом говорит Лаура. — По крайней мере, очень удобная. Значит, ты ее простил? — спрашивает она. Ее неодобрение такое сильное и неконтролируемое, что его, кажется, можно почувствовать, просто втянув воздух ноздрями.

— Знаешь, Лаура, очень немногие люди видят во мне романтика. Это один из недостатков моего практического склада ума, — говорю я, стараясь хоть чуть-чуть разбавить тяжелый разговор. — Но на самом деле я романтик. Я влюбился в Беллу с первого взгляда, и я по-прежнему люблю ее.

— Ну, тогда мне тебя очень жаль.

— Не стоит меня жалеть.

Я спрашиваю себя, насколько далеко я готов зайти в этой ситуации. Может быть, мне надо сейчас встать и уйти, оставив Лауру упиваться горькой водой отчаяния? Или стоит попытаться как-то изменить ее отношение к произошедшему?

За последний месяц я порядком поднаторел в откровенных разговорах, но они здорово выматывают, и по натуре я к ним не склонен. Я решаю, что готов сделать еще одну попытку.

— Я отлично понимаю твое состояние. Ты считаешь, что Стиви тебя предал.

— И Белла. Женщины!

— И Белла, — с готовностью соглашаюсь я, надеясь, что она успокоится. — И я знаю, что ты напугана. Поверь мне, Лаура, я знаком со страхом не хуже тебя. Каждый раз, когда я вспоминаю, что мы с Беллой не муж и жена, у меня перехватывает дыхание. Легкие просто отказываются впускать в себя воздух. Я не хочу терять ее. Я понимаю, что такое страх.

Лаура с недоверием качает головой:

— Какая же она везучая! Как кошка, всегда приземляется на лапы. До встречи с тобой она могла сто раз выйти замуж, и она легкомысленно упускала каждую такую возможность. Затем она встретила тебя, и ты ее любишь. Но разве она тебя ценит? Нет, она плюет на тебя до такой степени, что смеет выйти за тебя замуж, будучи уже замужем за моим мужчиной. Но ты и тут не считаешь это за смертельное оскорбление. Удивительно. Как подумаю об этом — хочется на стенку лезть.

— Лаура, возьми себя в руки. — Хватит уже с меня истеричных женщин и разговоров на повышенных тонах. — Любовь важнее всего на свете. Она важнее, чем брачное свидетельство, узаконивающее давно почивший союз, или отсутствие свидетельства о разводе. Любовь — это единственное, что имеет значение. А я люблю Беллу.

Удивительные вещи я говорю. И что такое случилось с моей жизнью, что мне кажется вполне разумным и уместным, сидя на скамье в ботаническом саду, обсуждать не растущие вокруг цветы и деревья и не предпочтительный состав грунта в моем палисаднике, а вопросы любви. Ответ очевиден: Белла случилась.

С момента той встречи в ресторане нашего отеля в Лас-Вегасе у нас было еще множество долгих бесед. За последний месяц я потратил непропорциональное количество времени на разговоры о чувствах, мыслях, убеждениях и собственно любви. Я искренне считаю, что это не так уж ужасно, но все же надеюсь как можно скорее подвести черту под этим занятием. Это все же для женщин. Однако сейчас я должен продолжить рассуждения о высоких материях и сказать Лауре одну очень простую вещь:

— Понимаешь, Лаура, с Беллой я счастлив. Она хочет быть со мной, я хочу быть с ней. И я приложу все усилия к тому, чтобы мы остались вместе.

— Ты что, собираешься опять на ней жениться? — спрашивает Лаура. Судя по ее тону, она не горит желанием занять место подружки невесты.

— Когда будет получено окончательное решение о разводе, я снова сделаю ей предложение.

Лаура смотрит на меня с негодованием.

— Идиотство, — бормочет она.

— Лаура, человек сам выбирает, быть ему счастливым или несчастливым. Здравый смысл не позволяет мне сознательно выбрать несчастье.

Лаура вздрагивает, как от пощечины.

— Лаура, в тебе сейчас говорит обида. Ты злишься на Беллу за то, что она не разобралась со своим прошлым и тем самым испортила все в настоящем, — но ведь о тебе можно сказать то же самое. По тебе с такой силой ударил разрыв с Оскаром, что ты теперь как только можешь открещиваешься от отношений со Стиви, из-за того, что боишься снова остаться ни с чем.

— Во всем этом виноват сам Стиви. Я бы не отталкивала его, если бы он не врал мне, не поцеловал мою лучшую подругу и… — Лаура запинается и умолкает.

Возможно, сейчас она признает, что Стиви не занимался любовью с Беллой, — а я думаю, именно к этому все идет, — и тогда его проступок покажется ей значительно менее серьезным.

— Ну и что ты предлагаешь? — спрашивает она.

— Тебе стоит задуматься о том, была ли ты счастлива с ним.

— Ты сам знаешь, что была.

— И спросить себя, действительно ли ты хочешь, чтобы вы жили каждый своей жизнью.

После нескольких секунд молчания Лаура говорит:

— Ладно, я подумаю об этом. Но я ничего не обещаю.

— Я был бы очень рад, если бы ты передумала. — Воодушевившись ее нерешительностью, я добавляю: — И Белла тоже была бы этому очень рада. Она беспокоится о тебе. Ты как-то обвинила ее в том, что ее сострадание другим людям происходит от нежелания видеть и решать собственные проблемы. Это не так. Она видит свои проблемы и пытается их решить, но все равно беспокоится за тебя.

Глаза Лауры блестят от слез. Что они означают? Злость? Отчаяние? Негодование? Грусть? Не имею ни малейшего понятия.

— Да, я была слишком резка с ней, — признает она. — Я так злилась!

— И не без причины. К тому же ты испытала сильное потрясение, — говорю я.

— Но я понимаю, что она не такая ужасная, какой я пытаюсь ее представить. Хотя мне было бы легче, если бы все именно так и было. Она всегда очень добра ко мне и очень помогла в свое время. Она была такой милой. Мне бы хотелось простить ее и увидеть твоими глазами.

— Мы все заслуживаем еще одного шанса. Белла, я, Стиви и ты. Больше всего ты.

— Я не уверена, что Стиви нужен этот второй шанс, — говорит Лаура.

Обсуждение этого замечания не входит в мою компетенцию, поэтому я предлагаю пойти в кафе и поесть торта. Лаура соглашается, Эдди тоже не приходится долго упрашивать.

50. ЗНАЮ, ЧТО ЛЮБИШЬ

Стиви

Пятница, 22 октября 2004 года

Я холостой человек. Я свободный человек. Жизнь сразу стала значительно проще. Теперь я знаю, что писать в графе «семейное положение» на том или ином бланке. Мне больше не надо лгать своим работодателям, друзьям, семье, себе самому. И мне это нравится. Я обладатель новенького, полностью легитимного свидетельства о разводе.

Жаль только, что я не получил его год назад.

У Беллы с Филипом, кажется, все хорошо. Они нашли в себе силы пережить всю эту кошмарную заваруху, и это достойно восхищения. Я рад за Беллу. Глупо отрицать, что она много для меня значит — и всегда значила, — поэтому я рад, что она счастлива. Но в то же время здесь, среди серого холодного дня, вдалеке от шумного, рискового бесшабашного Лас-Вегаса, я отчетливо понимаю, что эта девушка не для меня. Я бы мог подробно перечислить, почему мы с ней друг другу не подходим, но это все старо и неинтересно — ни мне, ни кому-либо еще. Кроме, возможно, Лауры. Может быть, если мне очень повезет, она даст мне возможность рассказать ей, почему мы с Беллой не подходим друг другу.

Или, что более важно, почему мы с Лаурой подходим друг другу.

Или, что даже еще важнее, почему мы больше не должны никогда расставаться. Ну, за исключением того времени, которое мы будем тратить на работу, встречи с друзьями, отправление естественных потребностей и т. п. Но в целом мы больше не должны никогда расставаться. Я в этом совершенно уверен.

Давным-давно, в 1996-м, когда Белла бросила меня, я делал все, что обычно делают отчаявшиеся люди, бесцеремонно брошенные своими любимыми. Я бесконечно вспоминал каждое мгновение, проведенное вместе с ней. Я проигрывал в уме каждую ссору, непрестанно спрашивал себя, что было бы, если бы в какой-либо момент я повел себя иначе. Своим уходом Белла разбила мне сердце, я сильно мучился и едва нашел в себе силы, чтобы жить дальше. На меня будто каток наехал, и я не собираюсь притворяться, что я потом бодро вскочил и побежал дальше, — даже по прошествии стольких лет. Особенно по прошествии стольких лет.

В каком-то смысле после расставания с Лаурой я чувствовал себя примерно так же, но в то же время и совершенно по-другому. Да, я раз за разом вспоминал минуты, когда мы были вместе, но эти воспоминания не резали меня по сердцу, а даже приносили удовольствие. Я не проигрывал в уме каждую ссору, потому что ссора у нас была только одна. Последняя, окончательная и бесповоротная. Да, я много времени посвятил ее разбору, но, к сожалению, не смог придумать такого варианта ее развития, который мог бы привести к счастливому концу.

Всякий раз, когда я думаю о времени, проведенном с Лаурой, или Лаурой и Эдди, я чувствую себя просто замечательно. Я ощущаю себя стопроцентным героем, полностью довольным собой и своей жизнью. Я испытываю гордость, легкость и желание жить дальше. А затем на меня наваливается действительность.

Обстоятельства двух главных в моей жизни расставаний совершенно различны. То, что меня бросила Лаура, — это можно легко понять и простить. Я даже скажу, что у нее практически не было выбора. То, что я сделал, было мерзко. Как это Лаура называет? Ублюдски. То, что я сделал, было совершенно ублюдски. Я не должен был молчать о тайне Беллы.

Я написал Лауре письмо, раскрыл все карты. Сказал, что люблю ее. Тоже мне новость. Надо было сказать ей давным-давно (зря я… если бы можно было… что если… бла-бла-бла). Легко признаться в любви, когда уже нечего терять, когда все потерял. Это не очень-то романтично, я знаю. Ну почему я не сказал этого, когда мы лежали друг у друга в объятиях, или когда летели в Лас-Вегас, или даже в тот вечер, когда она собирала свои вещи? Хотя вряд ли бы это что-нибудь изменило.

В письме я честно сказал, что без нее жить мне стало гораздо труднее, что нам было хорошо вместе, что я считаю, что мы заслуживаем еще одного шанса и т. д. и т. п. Я забыл о гордости и чувстве собственного достоинства. Я умолял. К черту всю эту шелуху — гордость не согреет холодной ночью.

Я очень старался увидеть ситуацию ее глазами и поступить так, как было бы лучше для нее. Я понимал, что из-за меня она испытала сильное потрясение, и в письме обещал, что не буду докучать ей, пока не получу свидетельство о разводе. Когда это произойдет — ни в коем случае не раньше — я встречусь с ней как свободный человек, не связанный никакими обязательствами. Я написал, что прекрасно понимаю, что ей нужно время, чтобы все обдумать, что не буду раздражать ее бесконечными сообщениями, звонками, письмами, визитами и всем остальным. Но все же я проявил слабость, совсем небольшую. В конце письма, в постскриптуме, я написал, что, если она когда-нибудь захочет меня увидеть — днем, ночью, не важно, — я тут же окажусь рядом.

Похоже, у нее ни разу не возникло такого желания.

Я переписывал это письмо раз двенадцать, пока оно наконец не приняло удовлетворительный для отправки по почте вид.

И я сдержал свое обещание оставить ее на некоторое время в покое. Это было нелегко. Каждый день я боролся с искушением заявиться к ней, вышибить ногой входную дверь и потребовать, чтобы она взяла меня обратно. Но я решил, что подобный мужской идиотизм — последнее, с чем Лаура хотела бы столкнуться в предлагаемых обстоятельствах. Очень важно показать ей, что я способен на тактичное, внимательное и скромное поведение, так как в последнее время я не очень-то это демонстрировал. Так что благодаря неимоверным волевым усилиям (Дэйву с Джоном приходилось отнимать у меня мобильный телефон всякий раз, когда мы шли в паб, — чтобы я, напившись, не имел возможности доставать Лауру пьяными слезливыми звонками) мне удалось сдержать свое обещание. Три с половиной месяца я к ней и носа не казал.

Но настало время действовать.

Я сажусь на автобус до Шепардс-Буш. Я еду к ней на работу. Это гарантия того, что она меня выслушает. Если бы я пошел к ней домой, она могла просто не открыть дверь. Я рассчитываю визит так, чтобы оказаться в приемной перед самым перерывом на ленч. Возможно, она постесняется разговаривать со мной на людях — в этом случае я приглашу ее в кафе.

Мне нужно всего пятнадцать минут. И в то же время мне нужна целая вечность.

Ненавижу докторов. Всегда был уверен, что в клинике можно подцепить еще более тяжелую болезнь, чем та, с которой ты пришел. Я захожу в маленькую приемную, и, как бы в подтверждение моих опасений, кто-то надсадно кашляет. Я буквально вижу, как летят в мою сторону болезнетворные бактерии, как они проникают в мои ноздри и оседают в горле. Отвратительно. Не представляю, как Лаура может здесь работать. Но надо собраться с духом. Еще не хватало, чтобы бактерии помешали мне в самый важный момент в моей жизни.

Лаура говорит по телефону, назначает прием. Хотелось бы сказать, что она выглядит замечательно, но это не так. Она кажется усталой и осунувшейся. Не исключено, что она простужена (это неудивительно на такой работе), и ей точно не помешало бы похлебать горячего куриного бульона. Я бы хотел сам принести его ей, на подносе, прямо в постель. Нос у нее красный, цвет лица болезненный. Но на ней красивая блузка. Раньше я такую не видел. Этот факт беспокоит. То, что она покупает новую одежду, — это убедительное доказательство того, что ее жизнь продолжается и без меня.

Приемная почти пуста, и это немалое облегчение. Если уж мне и придется пережить самое сильное в жизни унижение, то пусть это хотя бы произойдет в присутствии всего трех свидетельниц, у одной из которых в ухе слуховой аппарат.

Я подхожу к конторке и терпеливо жду, когда Лаура положит трубку. Она заканчивает разговор и что-то записывает в журнале. Не понимая глаз, она спрашивает:

— Вам назначено?

— Нет, я просто надеюсь, что ты меня ждешь, — отвечаю я.

Она вскидывает голову. Я улыбаюсь. Она кривит губы. Я протягиваю ей цветы: огромный букет подсолнухов. Букет выглядит дорого, потому что стоит дорого.

— Ничего подобного. Если я и ждала твоего прихода и твоих извинений, то это было три с лишним месяца назад, — отрезает она. Она вырывает букет у меня из рук и пихает его в мусорную корзину. Корзина узкая, букет в нее не лезет. Это приводит Лауру в ярость. Она силой заталкивает цветы в корзину, с подсолнухов падают лепестки. Разобравшись с букетом, она опять поворачивается ко мне: — Ты все понял? Тогда проваливай.

— Но я же тебе писал! — Мне так много нужно ей объяснить, а времени у меня, кажется, совсем мало. — Ты не получила мое письмо?

— Получила. Но не читала. Теперь убирайся.

— Ты его не читала? — с недоверием переспрашиваю я. Долгие часы мучений. Три месяца надежды.

— Да.

Она разглядывает что-то у меня за ухом. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, что ее так заинтересовало, не вижу ничего особенного и понимаю, что она просто избегает моего взгляда.

— Ты не прочитала мое письмо? — Я очень обижен и надеюсь, что это ясно слышно в моем голосе.

— Я подумала, что, если ты действительно хочешь что-либо мне сказать, ты скажешь это не один раз.

Вот оно что. Тяжелый случай женской логики. Я решаю не говорить этого вслух и ограничиваюсь нейтральным замечанием:

— В письме я написал, что не буду тебе надоедать. — Я оглядываюсь через плечо на ждущих своей очереди пациентов, надеясь, что Лаура, увидев этот жест, возьмет себя в руки и успокоится — или, по крайней мере, подождет, пока мы останемся одни, и только потом даст волю ярости. Она решает, что я намекаю ей, будто она пренебрегает своими служебными обязанностями.

— Миссис Уильямс, вы уже можете пройти к медсестре, — говорит она.

— Ничего-ничего, я никуда не спешу, — отвечает миссис Уильямс. Наше с Лаурой представление явно действует на нее живительнее любой медицинской процедуры.

— У тебя скоро перерыв, — говорю я. — Пойдем в кафе?

— Нет, — отвечает она.

Я переминаюсь с ноги на ногу. Вообще-то я надеялся на другой ответ, но и этот не застал меня врасплох. Ну, хоть это и не самое романтическое и подходящее для откровенных заявлений место, выбор у меня небольшой. Лаура не знает, куда деть руки, и хватается то за скрепки, то за степлер. Меня это немного нервирует, но я все равно наклоняюсь ближе и шепотом говорю:

— Ты бы не ждала от меня шквала корреспонденции, если бы прочла письмо. Там ясно написано, что я оставлю тебя в покое до тех пор, пока не стану опять свободным человеком.

Я ощущаю спиной, как пациенты стараются расслышать мой шепот.

— Называя себя свободным человеком, ты имеешь в виду, что развелся с моей лучшей подругой? — во весь голос спрашивает Лаура.

У наших слушателей вырывается единодушное «а-а-х!». Я нерешительно киваю. Кажется, я терплю фиаско.

— Да, это широкий жест! — говорит Лаура. Я делаю вид, что не слышу иронии в ее голосе — такая тактика, по крайней мере, оставляет мне шанс на самобичевание.

— Нет, Лаура. За все время наших отношений я не сделал ни одного широкого или благородного жеста. Но я в этом сильно раскаиваюсь. Прости меня, пожалуйста.

— За что? — настороженно спрашивает Лаура.

— За все.

Лаура вздыхает. После нескольких секунд молчания она спрашивает:

— Ты выиграл?

Некоторое время я не могу понять, о чем она, но затем вспоминаю.

— Нет.

Она поднимает глаза. На лице у нее написано искреннее удивление и даже, наверное, разочарование.

— Ты не выиграл?

— Да.

— Почему? — с удивлением спрашивает она.

— Я исполнил только одну песню, а это против правил конкурса. И это была «Люби меня нежно», а не заявленные «Тюремный рок» или «Тебе одиноко сегодня?», и меня дисквалифицировали.

— Какой ужас.

— Да нет, ничего страшного. — Проиграв конкурс в 1996-м, я винил в этом Беллу. В этот раз я не виню Лауру. И даже не теряю время на самообвинение. Бывают потери пострашнее. — Но в любом случае, даже если бы меня не дисквалифицировали, я бы все равно не выиграл. «Люби меня нежно», взятая отдельно, не может показать мой настоящий уровень, и, кроме того, она была плохо отрепетирована. — Этот конкурс будто происходил в другой жизни. Уехав из Лас-Вегаса, я почти не вспоминал о нем. Все мои мысли были о Лауре.

— А почему ты не спел заявленные, отрепетированные песни? — спрашивает она. — Если бы ты исполнил их, тебе не было бы равных. Ты бы точно выиграл.

— Спасибо. — От ее слов по моему телу разливается тепло. Как приятно осознавать, что Лауре хоть что-то во мне нравится.

Я кашляю.

— Песня «Люби меня нежно» была для тебя. Я подумал, что, может быть, ты все-таки пришла на мое выступление. И эта песня может тебя… ну, не знаю… тронуть, что ли. Я надеялся, что ты простишь меня. — Я пожимаю плечами.

— Стиви, какой же ты дурак. Ты сам лишил себя приза. — Она потрясенно качает головой.

— Точно, — соглашаюсь я. — Потому что призом была ты, Лаура. И я лишился тебя. После такой потери конкурс не значил для меня ровным счетом ничего.

— Меня и сценического костюма за тысячу шестьсот долларов. Неудачный у тебя выдался вечерок, — говорит Лаура, но ехидства в ее голосе почти не слышно. Затем она вдруг требует: — Спой ее сейчас.

— Что?

— Спой ее сейчас.

Я расслышал Лауру с первого раза, а переспросил просто от неожиданности. У меня сейчас нет ни музыки, ни настроения. Во имя всего святого, я же нахожусь в приемной врача!

Лаура складывает руки на груди. У нее очень красивая грудь. Неуместная мысль, но честная. Я скучал по ней и по сердцу, что в ней бьется. Да к черту, не так уж и трудно спеть песню в приемной врача. Если леди этого желает.

Я откашливаюсь.

— Он что, правда собирается петь? — спрашивает старуха с опухшими лодыжками.

— Похоже на то, — отвечает старуха с бухающим кашлем.

Старуха со слуховым аппаратом подкручивает колесико громкости.

Я начинаю петь «Люби меня нежно».

А что мне еще делать? Цветы не сработали, конфеты она бы вообще швырнула мне в лицо. Это все-таки шанс. В этой балладе три простых куплета по четыре строчки в каждом и припев. Я считаю, что она глубокая, проникновенная, полная чувства — только необходимо спеть ее как следует. Потому что если ее «залажать», то она может показаться просто нелепой. Я молю Лауру любить меня искренне. Любить меня долго. Любить меня сильно. А в заключение сам обещаю любить ее. Клянусь любить ее вечно.

В реальном времени песня длится минуты две. Но по моему внутреннему времени — не меньше недели. Вот главное выступление моей жизни. Как никогда мне хочется покорить аудиторию. Конечно, я не имею в виду старых горгулий — они растворяются, исчезают. Остается только Лаура и я. Только ее я должен завоевать, захватить, тронуть и убедить. Это все для Лауры.

Когда я замолкаю, Лаура говорит:

— Тебе она не так хорошо дается, как «Тебе одиноко сегодня?».

— Да. Не так. — И все-таки она не бросилась мне на шею и не захлопала во все ладоши, как в Лас-Вегасе. По правде говоря, ничто в ее облике не говорит, что я ее хоть сколько-нибудь растрогал.

— Что ты здесь делаешь, Стиви? Чего ты хочешь?

Я бы мог потянуть время. Спросить, как дела у Эдди, — я по-настоящему по нему скучаю и правда хотел бы знать. Я бы мог перегнуться через конторку и поцеловать Лауру, привлечь ее к себе, вспомнить восхитительное чувство, возникавшее у меня всякий раз, когда она прижималась к моей груди. Или я мог бы сказать, что снова хочу быть счастлив и для этого мне нужна она. Ничего из этого я не делаю.

Что-то мне нашептывает, что сказанное мною сейчас будет самой важной фразой в моей жизни. Нервное напряжение становится почти невыносимым.

— Когда ты молод, ты влюбляешься более-менее случайно. И женишься в конце концов тоже случайно. Само по себе это мало что значит. Что происходит потом — вот что важно. У нас с Беллой все пошло наперекосяк, и мы расстались. Все, что было между нами, — это старая и забытая история.

— А что меняется, когда ты становишься старше? — спрашивает она.

— Я выбираю тебя. Я посмотрел по сторонам — очень внимательно посмотрел — и понял, что для меня ты лучше всех. Я прошу тебя выбрать меня, — говорю я.

— Что ты имеешь в виду? Глубокий вдох.

— Лаура, ты выйдешь за меня замуж?

— Во имя всего святого, да что с вами двумя? Что вам без «замужа»-то не живется? Почему ты не можешь, как нормальный человек, сказать, что просто хочешь быть со мной? — сердито спрашивает она. Она так возмущена моим предложением, что даже поднимается со стула. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Обойдя конторку, она встает напротив меня. Я мог бы ее схватить.

— Я должен понимать это как отказ? — спрашиваю я. Надеюсь, мой голос не выдает охватившей меня жалости к себе.

Она молчит.

— Нет, ты не должен понимать это как отказ. Но это определенно и не «да». И даже не «может быть». Это… — Пытаясь найти подходящую формулировку, она оглядывается по сторонам. — Я подумаю. Потому что, хотя я злюсь на тебя и ненавижу тебя, мне все же кажется, что ты — лучшее, что случалось со мной в жизни.

Кто-то начинает аплодировать — понятия не имею кто. Это может быть одна из трех горгулий. Или медсестра или врач — они вышли из кабинета, чтобы посмотреть, почему к ним никто не торопится. Или даже я сам. Я притягиваю Лауру к себе и целую ее. Замечательный поцелуй. Крепкий, основательный, страстный. Он длится и длится. И я хочу, чтобы он никогда не кончался.

Спустя долгое время Лаура отстраняется и говорит: — Но мне все равно нужна копия того письма. И некоторые гарантии. В частности, кое-какие подробности о том, что ты делал в последние несколько месяцев.

Я глупо улыбаюсь в ответ, потому что ничего не соображаю от любви.

ЭПИЛОГ

Белла

Вторник, 7 декабря 2004 года

Вчера я вышла замуж за Фила. Придерживаясь изначального плана, мы никому не сказали, что наш предыдущий брак был незаконным. Все наши друзья и родственники остались в блаженном неведении. Так что свадебная церемония сильно отличалась от прошлогодней. Вместо двух сотен гостей у нас было только два свидетеля: Амели и адвокат Фила Фредди. Последние несколько месяцев они с Филом прорабатывали все юридические аспекты нашей ситуации. Фил хотел быть абсолютно уверенным, что на этот раз наш брак будет законным, — и это вполне понятно. О моем преступлении было заявлено в полицию, но, к счастью, никакого дела на меня заведено не было. Так что с точки зрения выполнения требований закона я чиста.

Мы поженились в бюро заключения браков, а не в церкви. Я была одета в красный брючный костюм. Я не бросала букет за спину. Это была сугубо формальная процедура. В ней не было ни бунтарства и спонтанности свадьбы со Стиви, ни роскоши и великолепия первой свадьбы с Филом, но она тем не менее воспринималась мною как событие, значительно превосходящее их по серьезности и важности.

У нас был замечательный праздничный обед в «Клариджес» — только для двоих, потому что Амели нужно было забрать детей из школы, а у Фредди были дела в офисе. Мы выпили много шампанского, а на столе стояли большие белые лилии. Мы вступили в законный брак ровно через год после того, как поженились в первый раз. Так что годовщину нашей свадьбы мы будем отмечать в тот же день, только счет будет идти на год меньше. Но ближе к рубиновой свадьбе это вряд ли будет иметь значение. А у нас будет рубиновая свадьба. Я в этом уверена. Потому что, хотя всякие мелочи и изменились по сравнению с нашей первой свадьбой, самая главная вещь осталась неизменной. Я люблю Фила. Я хочу быть его женой больше всего на свете и люблю его еще больше, чем раньше. Я ценю и уважаю его. Я верю ему. А Фил теперь многое знает обо мне, и от этого наша любовь стала еще глубже.

Я начала подозревать, что я самая везучая женщина на планете, еще когда только познакомилась с Филом, а вчера мои подозрения полностью подтвердились.

Лаура и Стиви снова вместе. Со слов Амели и Фила я знаю, что Лаура помурыжила его с месяц, но в конце концов ее природный оптимизм и любовь к Стиви взяли верх. Ей надоело разыгрывать из себя страдалицу и захотелось некоторое время побыть счастливой. В Новый год они вместе едут в Австралию, чтобы там поселиться. Оскар уехал работать в Сингапур, так что Лауру в Лондоне больше ничто не держит. Она призналась Стиви, что ее жажда странствий на время утолена и что сейчас она намерена искать поддержку и любовь в собственной семье. Думаю, она приняла такое решение не в последнюю очередь под влиянием событий последних месяцев. Амели сказала — а она очень надежный источник информации, — что Стиви просил ее взять его с собой. Естественно, Лаура согласилась. Очевидно, она подумывала о возвращении в страну Оз еще в июле, но не могла заставить себя уехать, не разобравшись в отношениях со Стиви.

Сдается мне, Лаура все же дождалась своего хеппи-энда. Это очень хорошо. И для Стиви тоже — он наконец нашел себе женщину, которая любит и ценит его совершенно так же, как он ее. Я бы так никогда не смогла. Я не из тех женщин, кто готов делить любовь своего мужчины с мертвой эстрадной звездой, пусть даже с самим королем рок-н-ролла.

Так что этот клубок, запутавшийся по моей вине, наконец распутан. Исчезает путаница в мыслях, утихает боль. Не скажу, что это было легко. Но с другой стороны, никакое истинное понимание не приходит безболезненно.

После финального объяснения в Вегасе, когда Фил оставил меня наедине с куском торта, я едва могла дышать от стыда, горя и сожаления. Мой мир рухнул.

Без Фила у меня не было ничего: ни работы, ни цели, ни направления, ни самой себя. У меня не было ни друзей, ни семьи, ни денег, ни дома. Хуже того, я понимала, что даже если бы у меня была работа, деньги и дом, без Фила это все равно ничего не значит.

Я остановилась посреди тротуара. Вокруг меня мерцали неоновые огни, обещавшие богатство, секс и вертолетные экскурсии. Какой странной жизнью мы живем — мы можем купить все на свете, кроме душевного спокойствия. Я давно уже научилась существовать в окружении некоторого количества нерешенных проблем и даже почти перестала замечать их, но тут на меня вдруг обрушилась вся неразбериха моей жизни, и я чуть не упала без чувств.

В тот момент я ясно осознала, что мне нужно от жизни, и нашла в себе силы бороться за это. Открыв дверь нашего номера, я обнаружила Филипа стоящим у окна. Он не обернулся ко мне, хотя наверняка слышал, как в двери повернулся ключ.

— Прошу, Фил, дай мне еще один шанс. Я знаю, что я его не заслуживаю, но ручаюсь, ты никогда об этом не пожалеешь.

Я готова была унижаться — снова и снова, если понадобится. Я готова была просить, умолять, взывать к здравому смыслу и сердцу Фила. Я твердо решила, что не потеряю Фила, что не позволю себе такого невезения. В этом мире человек сам кует свою удачу.

Он обернулся, и я увидела, что он плачет.

Он дал мне шанс, которого я не заслуживала. Любовь действительно творит чудеса.

Когда мы вернулись в Англию, Фил предложил мне пойти к психологу. Как будто мне и без этого не хватало потрясений! Филип Эдвардс предложил мне пойти к психологу, будто он моя подружка или один из моих «голубых» приятелей. Я отказалась, сказав, что мы разберемся в наших отношениях сами. Он выразил сомнения по этому поводу, а затем спросил:

— А как же насчет других вопросов, Белла?

— Каких вопросов? — притворившись, что не понимаю, переспросила я. В конце концов, я прятала голову в песок много лет и могла бы стать чемпионом мира по уклонению от ответов.

Фил сказал, что раз мы получили второй шанс, то, возможно, все заслуживают его, и даже мой отец. Тут он, конечно, загнул. При всем желании я не смогу представить счастливое воссоединение моей семьи, как в телешоу «Сюрприз, сюрприз», — даже после прохождения интенсивного курса психотерапии. Но в то же время я поняла, что психолог мог бы помочь мне найти способ примириться с прошлым, а это было бы не так уж плохо. Это был бы большой шаг вперед, потому что затем я смогла бы сосредоточиться на будущем. Будущем, в котором у меня будет работа и дети и в котором я честно и без боязни буду говорить то, что думаю.

Я снова учусь. Собираюсь получить диплом детского психолога. Никто, кроме Фила, не верит, что я смогу закончить курс. И я решительно настроена доказать, что он во мне не ошибается.

Оказывается, я была не права насчет того, когда человек становится взрослым. Не тогда, когда он начинает хранить запасные рулоны туалетной бумаги в шкафу в ванной, а лампочки в коробке в гараже. Человек может считаться взрослым, когда он заключает мир с самим собой. Я наконец поняла, что быть взрослым означает иметь мужество самому принимать решения, признавая, что при этом ты можешь совершать ошибки. Быть взрослым означает жить полной жизнью; нести ответственность за свои действия, отстаивать свои убеждения, когда надо — идти вперед, когда надо — отступать и даже падать на колени, если этого нельзя избежать. Вчера, на нашей скромной свадебной церемонии, я ощутила себя полностью взрослой.

Но мне необходимо сделать еще одну вещь. Я беру телефон и жму единицу, чтобы активировать быстрый набор.

— Привет, Лаура. Это я, Белла.

Замечательно. Даже начало звучит двусмысленно. Лаура или снизойдет ко мне и поймет, что я представляюсь потому, что мы с ней не разговаривали много месяцев и я опасаюсь, что она забыла мой голос, или проявит враждебность и решит, что я специально разделяю Беллу и Белинду.

Несколько секунд она молчит. Затем наконец отвечает:

— Привет.

— Как ты? — запнувшись, спрашиваю я.

— Спасибо, хорошо. — Она не дает мне поблажки.

— Я тоже, — говорю я, хотя она и не спросила.

— Позволь узнать цель твоего звонка.

Мне нравится, что она разговаривает так прямолинейно и жестко. Это показывает, что она преодолела свой трехлетний кризис самооценки. Когда мы еще были подругами, я чего только не делала, чтобы вытащить ее из этого состояния, а оказалось, что для этого нужно было только открыть ей, что я замужем за любовью всей ее жизни. Шутка.

— Звоню рассказать, что мы с Филом опять поженились.

— Да, я слышала, что вы собирались.

— Да. — Я опять замолкаю.

— Ждешь от меня поздравлений? — спрашивает она. Не обязательно.

— Нет, не жду. Просто хотела, чтобы ты услышала это от меня.

— Ну, значит, для тебя все закончилось хорошо, да, Белла? — Судя по голосу, данный факт не вызывает в ней особого энтузиазма.

— Но я слышала, что у вас со Стиви тоже все хорошо, — замечаю я.

— О да, все замечательно! — с искренним восторгом восклицает она, но затем спохватывается и добавляет: — Но скорее не благодаря, а вопреки тебе.

— Да, я понимаю.

Этот разговор мучителен для меня. Я готовилась к нему с помощью психолога, тысячи раз прокручивала его в голове, но все равно и представить не могла, как мне будет плохо. А ведь в прошлом мы с Лаурой не приносили друг другу ничего, кроме радости.

По щеке скатывается слеза и падает на закрытый журнал, лежащий у меня на коленях. Еще и глаза на мокром месте. Как мне не хочется плакать перед Лаурой. Это так унизительно, так не к месту.

— Ты плачешь? — резко спрашивает она.

— Да, — с неохотой отвечаю я.

— А ты, случайно, не беременна? — спрашивает она с проницательностью лучшей подруги.

— Возможно, — признаю я. Я шмыгаю носом и улыбаюсь. — Ты — первый человек, кому я сказала. Я даже еще не делала тест и Филу не говорила. Лучше перестраховаться. Не хочу подавать ему ложных надежд.

— Боже мой, это же замечательно! — смеется Лаура, затем осторожно добавляет: — Ведь так? — Ее вопрос не лишен оснований, если учесть, каких взглядов на материнство я придерживалась в прошлом. Наша беседа напоминает американские горки. Мы не уверены друг в друге, но все же движемся в верном направлении. Я не знаю, сколько мне еще извиняться; Лаура не знает, сколько ей еще злиться.

— Да, это замечательно. Я очень хочу забеременеть, — заверяю я ее. Меня охватывает радостное волнение. Может быть, от мысли о ребенке и всем, что с ним связано, — или из-за того, что в голосе Лауры слышится искренняя теплота.

— А что насчет твоей учебы? Ты вроде собралась стать детским психологом?

— Ты ведешь на меня досье?

— Ну… почти, — хихикает она.

— Я буду продолжать учиться, даже если беременна. Возможно, просто изменю график. Это, конечно, займет больше времени, но ведь это же не смертельно. Ты же ходишь на свои курсы, несмотря на то что работаешь и растишь Эдди. Все будет в порядке. Кстати, а как Эдди?

— Очень хорошо.

Можно ли мне сказать, что я сильно по нему скучаю? Или у меня уже нет на это права?

Нам вдруг становится нечего друг другу сказать. Я бы могла спросить у Лауры, какие у нее планы на Рождество или как дела на работе, но мне кажется, в нашем случае разговор на общие темы скорее повредит, чем поможет. Мы обе знаем, что я действительно обязана сказать.

— Прости меня.

— Ну что с тобой делать. Прощаю.

Мы молчим, пока эти две фразы впитываются нашими душами.

— Значит, ты уезжаешь в Австралию. — Я стараюсь, чтобы это замечание прозвучало в приподнятом тоне. Мне очень грустно, что она уезжает, но я понимаю, почему она решила вернуться.

— Да.

— Может быть, мы сможем переписываться по электронной почте?

Я не хочу терять с ней связь. Белла Эдвардс всю жизнь только тем и занималась, что теряла и оставляла людей, но сейчас мне невыносима мысль о том, что это произойдет и с Лаурой.

— Мы столько пережили вместе, — бормочу я.

— Даже, мне кажется, чересчур много, — говорит Лаура. — Я до сих пор до конца не верю, что ты когда-то была женой Стиви.

— Это было давным-давно. Времена меняются, и все остальное меняется вместе с ними.

— Да, я худо-бедно начинаю это понимать, — признает она. — Скажу еще кое-что. Наши отношения, особенно в последнее время, были какими угодно, но только не скучными.

Не знаю, что и сказать. Грустно, что она уже думает обо мне в прошедшем времени.

— Ну, будем посылать друг другу хотя бы рождественские открытки. Идет? И фотографии Эдди и маленького Эдвардса. А? Как тебе?

— Ладно, — уступает Лаура и добавляет: — Но я думаю, у тебя будет девочка.

— Или мальчик.

— Да. — Лаура снова хихикает. Мы обе всегда считали, что разговоры о том, каким будет пол будущего ребенка, к лицу только старым сплетницам. Я имею в виду, ведь и так ясно, что это будет либо мальчик, либо девочка, ведь так?

— Я понимаю, что как раньше уже никогда не будет, — говорю я. — Я для этого очень постаралась.

— Да, это было бы трудно. Во всяком случае, я не могу представить, чтобы мы со Стиви пригласили тебя и Фила в гости.

— Я понимаю. Но как бы то ни было, Лаура, куда бы ты ни уехала, я очень хочу, чтобы ты была счастлива.

— Да, и ты будь счастлива. — Лаура всхлипывает. — Опережая твой вопрос: я не беременна. — Я слышу, как она шмыгает носом. — Я просто тронута.

Мы разговариваем еще несколько минут — болтаем об Эдди, о моем психологе, о том, как она собирается поступить с квартирой — продать или сдать внаем, о том, как мы собираемся встречать Рождество. Я спрашиваю у нее, в какую фирму она обратилась по поводу транспортировки имущества в Австралию, потому что знаю кое-кого, кто этим занимается и мог бы все организовать. Мы беседуем совершенно так же, как беседовали почти каждый день на протяжении трех лет.

А затем мы прощаемся. И я не знаю, конец ли это или просто начало новой главы.

Примечания

1

Названия глав повторяют названия песен Э. Пресли.

(обратно)

Оглавление

1. ЗАВТРА — ЭТО СЛИШКОМ ДОЛГО[1]

2. ОДНО РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ НА ПРОДАЖУ

3. ЧЕЛОВЕК, НА КОТОРОГО МОЖНО ОПЕРЕТЬСЯ

4. ДЕНЬГИ, ДЕТКА

5. ОТНОШЕНИЕ МИРА К ТЕБЕ

6. ЧЕЛОВЕК С ГИТАРОЙ

7. ЭТО ЛЮБОВЬ

8. У МЕНЯ ЕСТЬ МЕЧТА

9. Я HE ХОЧУ ЗНАТЬ

10. ТО ПЛАМЯ, ЧТО ЗАЖГЛО ЕГО

11. ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ МЕНЯ

12. МНЕ ПОВЕЗЛО

13. МОЯ ДЕВУШКА

14. Я ПРОСТО НЕ МОГУ НЕ ВЕРИТЬ

15. ДЕТКА, ДАВАЙ ПОИГРАЕМ В СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ

16. РАЗВЕ ЭТО СТРАННО?

17. ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА

18. ЭТОТ ВЕЧЕР ТАК ПОДХОДИТ ДЛЯ ЛЮБВИ

19. ДЕТКА, ЭТО НЕ ВАЖНО

20. ТЫ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ ЛЮБИШЬ

21. В ПОИСКАХ ТЕБЯ

22. ЛЮБИ МЕНЯ НЕЖНО

23. ТАК ПЛЕЛАСЬ ПАУТИНА

24. ВСЕ ПУТЕМ, МАМА

25. БЕДА

26. Я ПОЗАБЫЛ ПОЗАБЫТЬ

27. ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛАС-ВЕГАС

28. НЕ МОГУ НЕ ВЛЮБЛЯТЬСЯ

29. ЧУДО В ТЕБЕ

30. РОК-Н-РОЛЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

31. МОЕ СЧАСТЬЕ

32. ОБРАЩАЙСЯ СО МНОЙ ХОРОШО

33. УПРЯМАЯ ЖЕНЩИНА

34. ШУМ, ГАМ И ГВАЛТ

35. ВСЕГДА В МЫСЛЯХ

36. В ЛЮБОЙ ДЕНЬ

37. ВОСПОМИНАНИЯ

38. ДЬЯВОЛ В ИНОМ ОБЛИЧЬЕ

39. ПРИЛИПЛА К ТЕБЕ

40. ПОДОЗРЕНИЯ

41. ОДИН ВЕЧЕР

42. БУДУ ПОМНИТЬ ТЕБЯ

43. КОГДА СЕРДЦЕ НАЧИНАЕТ БОЛЕТЬ

44. ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ

45. МОЯ ДЕТКА УШЛА ОТ МЕНЯ

46. Я УХОЖУ

47. ЧУЖОЙ В РОДНОМ ГОРОДЕ

48. МНЕ БОЛЬНО

49. ПЕРЕДУМАЙ, ДЕТКА

50. ЗНАЮ, ЧТО ЛЮБИШЬ

ЭПИЛОГ . .

Реклама на сайте