«Красотки из Бель-Эйр»

Кэтрин Стоун Красотки из Бель-Эйр

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Лос-Анджелес, штат Калифорния

Июнь 1984 года

– Эллисон! Как хорошо, что ты еще дома!

– Здравствуй, Мэг.

Эллисон улыбнулась, услышав знакомые драматические нотки в голосе подруги. В жизни Мэг Монтгомери, в сущности, все являлось событием, и так было всегда. Но разумеется, сегодня для этого имелись все основания. Сегодня Мэг выходила замуж. Эллисон хладнокровно поинтересовалась:

– Что-то случилось?

– Да! Только что позвонил Джером Коул. По всей видимости, он смертельно болен… нет, не смертельно… он просто не в состоянии ничего делать. Пищевое отравление или что-то в этом роде.

Эллисон слегка нахмурилась, с сожалением признавая, что это, во всяком случае, похоже на событие. Именно Джером Коул освещал свадьбы самых богатых невест Лос-Анджелеса… таких невест, как Мэг и Эллисон. Ибо для наследниц из Бель-Эйр и Беверли-Хиллз альбом с золотым обрезом, заполненный фотографиями Джерома Коула, был таким же непременным свадебным атрибутом, как марш Мендельсона, усыпанное жемчугами атласное платье, пятиэтажный торт и море шампанского.

Без сомнения, в Лос-Анджелесе существуют и другие вполне достойные фотографы, размышляла Эллисон. Но в этот день, в третью субботу июня, все стоящие фотографы разобраны. Не то чтобы эти снимки были так уж важны, не до такой степени, думала Эллисон. Но Мэг так волновалась, так была влюблена, так надеялась, что каждая мелочь ее сказочной свадьбы будет совершенна. Фотографии значения не имеют, но все равно ситуация неважная…

– У Джерома есть помощница, – продолжала Мэг, пока Эллисон подыскивала слова, чтобы убедить подругу, что это все же еще не конец света. – И она свободна.

– Вот как? Отлично!

– Эллисон, ты сможешь привезти ее? У нее нет машины! А я не хочу переживать, что такси где-нибудь заблудится.

– Ну разумеется, я привезу ее, Мэг.

– Прекрасно. Спасибо. По-моему, она живет рядом с тобой. У нее квартира в цокольном этаже дома на пересечении улиц Монтаны и Двадцатой в Санта-Монике. – Мэг продиктовала Эллисон точный адрес и спросила: – Это близко?

– Очень. Всего в пяти кварталах.

– Хорошо. Ее зовут Эмили. Что-то французское. Хотя акцента у нее нет. Я только что с ней говорила. Она будет готова в три двадцать. Успеешь?

– Конечно, Мэг, все будет хорошо. Сегодня чудесный день для свадьбы. – Изобразив воодушевление, Эллисон добавила: – Жду не дождусь.

«Вовсе я и не жду», – подумала Эллисон, кладя трубку.

Всего месяц назад она планировала свою собственную свадьбу. Всего месяц назад она в очередной раз подтвердила дату – суббота в сентябре – Джерому, который должен был фотографировать, Франсуа, который должен был прислать срезанные цветы для букетов, бутоньерок и корсажей, Вольфгангу, который отвечал за ужин в «Спаго», и Мартину, который пообещал, что, как и в день свадьбы Мэг, Охотничий клуб Бель-Эйр весь день будет в полном распоряжении Эллисон… да хоть всю ночь, если она пожелает.

Две недели назад Эллисон позвонила всем этим людям и с извинениями отменила заказы. Отменила, а не перенесла. Свадьбы Эллисон Фитцджеральд и Дэниела Форестера не будет – ни в сентябре, ни вообще когда-либо.

«Ты сама так решила», – напомнила себе Эллисон. Сама. Чувства и мысли, которые с такой внешней легкостью привели ее к принятому в один миг решению, отошли сейчас на задний план, унеся с собой бодрую уверенность, в которой нуждалась Эллисон, чтобы противостоять внезапному и тяжкому грузу сомнений.

Эллисон взглянула на часы. Еще только три часа. Даже если она выедет в три пятнадцать, то все равно будет у дома Эмили до трех двадцати. Можно провести четверть часа, думая, точнее, взвинчивая себя из-за Дэна, а можно позвонить Уинтер, своей лучшей подруге.

Выбор труда не составил.

– Мэг, должно быть, не в себе от волнения! – воскликнула Уинтер, когда Эллисон рассказала ей о Джероме.

– Она была на удивление спокойна. Возможно, это осложнение отвлекло ее от обычных забот свадебного дня.

– До венчания еще целый час. Больше чем достаточно для нескольких других мини-драм.

– Это уж точно. Я лишь надеюсь, что все пройдет хорошо.

– Я тоже. И так и будет. Прием обещает быть роскошным, не говоря уж о том, что интересным. – И Уинтер разразилась шутливой тирадой: – Самая голубая кровь Коннектикута и самые выдающиеся умы с Уолл-стрит среди роз и самых ослепительных и шикарных голливудских…

– Уинтер! Боюсь, что голубая кровь Восточного побережья и финансисты будут представлены только семьей Кэмерона.

– Дара-агая, – протянула с притворным ужасом и жеманным акцентом Уинтер, – они что, не одобряют Мэг Монтгомери из Бель-Эйр?

– Разумеется, одобряют, судя по количеству званых вечеров, праздников и приемов, которые начнутся в ту же секунду, как только молодожены прибудут в Нью-Йорк.

– Вот как? Значит, нас ждет обычный набор гостей? – театрально вздохнула Уинтер.

– Боюсь, что так, – весело посочувствовала Эллисон.

Всего лишь обычный набор гостей. Всего лишь обычные четыре сотни богатейших и известнейших мужчин и женщин Южной Калифорнии.

– Мне нужно собираться, – сказала Уинтер, внезапно осознав, сколько времени. – Я еще не совсем готова, а Марк будет здесь через пять минут.

– Марк?

– Марк. Он студент-медик третьего курса Калифорнийского университета. Я встретила его в четверг вечером в Саду скульптур во время сентиментальной прогулки по кампусу.

– И ты берешь его на свадьбу Мэг? В клуб?

– Почему нет? Во время церемонии ты будешь сидеть с нами, хорошо?

– Да. Конечно.

Марк взглянул на адрес, который в спешке записал на полях тетради с лекциями по нейроанатомии, запомнил его и вышел из своей квартиры на Мэннинг-авеню за пять минут до того, как должен был забрать Уинтер. Холман-авеню была совсем рядом и хорошо ему знакома. На первом курсе он встречался со студенткой юридического факультета, которая жила на этой улице.

Марк знал, что Холман-авеню существует и что это подходящий адрес для студентки. Но Уинтер Карлайл? Неужели эта удивительная женщина с необыкновенным именем действительно существует? Телефон Уинтер Карлайл в телефонной книге не значился, и телефонистка тоже не хотела или не могла дать ее номер.

Уинтер Карлайл была миражем, чистым и простым видением, в течение последних двух дней вызывавшим в памяти фиалки, бархат и слоновую кость, – с того момента как исчезла, так же таинственно, как и появилась.

– Вы нейрохирург? – спросила она, испугав его вопросом, внезапным вторжением и собой.

– Прошу прощения?

– Вы нейрохирург? – Она изящным движением указала на «Учебник по нейрохирургии», лежавший рядом с ним на траве.

Марк занимался. Он выбрал лужайку в Саду скульптур кампуса Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, предпочитая тепло и свет раннего вечера сумеречной духоте своей маленькой квартиры или искусственной прохладе медицинской библиотеки. Кампус был, в сущности, пустынен во время каникул перед летним семестром. До этого момента Марк был один среди молчаливых бронзовых статуй.

– Нет, я не нейрохирург.

– Можно посмотреть вашу книгу?

– Пожалуйста.

– Спасибо.

Не успел Марк подняться, как Уинтер грациозно опустилась на траву. Она взяла протянутую ей тяжелую книгу, положила на колени и открыла на указателе. Наморщив лоб, Уинтер читала медицинские термины, а потом чуть улыбнулась, найдя то, что искала. Она с жадностью впилась в текст, внимательно вчитываясь в каждое слово, затем снова нахмурилась, не удовлетворившись прочитанным, вернулась к указателю, и все повторилось сначала.

Марк молча следил за ней, завороженный серьезным, целенаправленным поиском, но больше всего – ею.

Она была потрясающе красива. Шелковистые локоны блестящих угольно-черных волос в художественном беспорядке рассыпались по обнаженным плечам цвета густых сливок. Удивительные гипнотические глаза, опушенные черными ресницами, были фиалкового цвета, а пухлые розовые губы соблазняли даже во время такого занятия, как просмотр учебника.

Каждое движение красивых рук, тонких пальцев, задумчивый наклон головы – все было исполнено балетной грации, элегантности, естественности. Если она и заметила восторженный взгляд Марка, то это нисколько ее не смутило. Возможно, она не видела в этом ничего необычного.

Скорее всего эта девушка привыкла к всеобщему восхищению, решил Марк. Поэтому он просто восторженно смотрел на нее и ждал. Наконец она закрыла учебник по нейрохирургии и, бросив на книгу недовольный с оттенком разочарования взгляд, вздохнула.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – тихо спросил Марк.

– Вы врач?

– Я студент-медик, третий курс. Заканчиваю через год. – Марк гадал, будет ли его заявление встречено благосклонно.

– Вы специализируетесь по нейрохирургии?

– Я на практике в хирургии. В этом месяце в травматологии. У нас достаточно много случаев срочной нейрохирургии, поэтому…

– Значит, вы знаете о субдуральных гематомах?

– Да, разумеется. – Субдуральные гематомы были обычным делом для студента-медика третьего курса. Но она-то откуда о них знает? И почему они так важны для этих необыкновенных фиалковых глаз? Кто она? – Что вы хотите знать?

Уинтер поразмыслила над вопросом Марка и наконец сказала:

– Думаю, все. У меня есть подруга…

– Она лежит в больнице при университете? – перебил Марк. Если она хочет получить сведения о подруге, ей лучше поговорить с ее лечащим врачом. Марк мог бы это устроить.

– Она лежала в университетской больнице три года назад. Как раз в травматологии. – Уинтер помолчала. Ей нужно было задать очень специфические вопросы, но вырванные из контекста они звучали бессмыслицей. – Можно я расскажу о ее случае? У вас есть время?

– Конечно.

– Спасибо. Значит, так. Ее зовут Эллисон. До того происшествия три года назад она все свое свободное время отдавала лошадям – ездила верхом и прыгала через препятствия. Она участвовала в конкуре, ну, вы знаете, кирпичные стены в шесть футов высотой, бело-зеленые заборчики из жердей, уставленные геранью, и тому подобное. Эллисон была чемпионкой, настоящей чемпионкой. Она была самым молодым членом американской команды по конному спорту на Олимпийских играх восьмидесятого года, но, естественно, не поехала в Москву из-за бойкота. А в тот год она должна была в первый раз принять участие в Олимпийских играх. – Уинтер остановилась, чуть слышно вздохнула и тихо продолжала: – Три года назад с Эллисон произошел жуткий несчастный случай. Это случилось на последнем препятствии. Что-то – шум, мышь, ветер – напугало ее лошадь, когда та уже была в прыжке, и Эллисон сильно ударилась о препятствие.

Уинтер содрогнулась при этом воспоминании. Эллисон должна была победить, всего несколько секунд отделяли ее от Гран-при Лос-Анджелеса. Вместо этого сладкие грезы оборвались и начался кошмар. Уинтер находилась на трибуне Охотничьего клуба Бель-Эйр, с гордостью следя, как взлетает в прыжках ее подруга. Верхом на Смокинге, своем элегантном коне-чемпионе, Эллисон выглядела маленькой и хрупкой, но ее изящные руки и ноги были очень сильными. Она со знанием дела незаметно управляла мощным Смокингом, точно рассчитывая время и направляя коня к препятствиям легко, безупречно, радостно.

Эллисон выглядела такой счастливой, когда скакала верхом! Даже когда она участвовала в соревнованиях и была полностью сосредоточена, ее глаза сияли, а по губам пробегала быстрая улыбка.

Эллисон улыбалась, Эллисон выигрывала. Она любила конкур и была в нем лучшей.

– Лошадь не пострадала, а вот Эллисон… Она была похожа на тряпичную куклу – неподвижная, безжизненная, как будто сломанная. Ее быстро отвезли в университетскую больницу, в травматологию, и срочно сделали нейрохирургическую операцию по удалению субдуральной гематомы. Врачи сказали нам, родителям Эллисон и мне, что субдуральная гематома – это сгусток крови, давящий на мозг.

– Именно так.

– Вы можете мне показать?

Полистав учебник, Марк нашел страницы, которые она прочла, но не поняла, и другие, которые могли бы ей помочь. Начав с цветного рисунка головного мозга, Марк коротко пояснил его, затем перешел к рисунку, который до этого рассматривала Уинтер. На нем были изображены субдуральная гематома и различные нейрохирургические способы ее удаления.

– Можно еще раз посмотреть строение мозга?

Когда Марк открыл нужную страницу, Уинтер принялась молча, вдумчиво изучать ее. Она старательно читала напечатанные мелким шрифтом термины и осторожно водила изящными пальцами, прослеживая пути нервов, вен и артерий.

– Разные участки мозга отвечают за разные вещи, например, за память, зрение, движение. Я правильно поняла? – спросила она, найдя путь, связывающий затылочную часть мозга с глазами.

– Да. – На Марка произвело впечатление, как быстро она во всем разобралась. Он проследил найденную ею связь и заговорил: – Например, затылочная доля контролирует…

На протяжении следующего получаса Уинтер задавала вопросы, а Марк отвечал на них все более и более подробно, не переставая изумляться, как легко она все схватывала и как каждый новый вопрос оказывался все более продуманным и сложным. Он следил за ее глазами, то серьезными, то задумчивыми, они то расширялись, то сощуривались, отражая непонимание, прозрение, замешательство.

– Последствия субдуральной гематомы зависят от того, какая часть мозга подверглась давлению, – пробормотала Уинтер.

Марк кивнул со всей серьезностью.

– И от того, насколько быстро ее удалили, – добавил он и замолчал, не решаясь задать вопрос. За прошедшие полчаса печаль девушки улетучилась, уступив место удивлению и любопытству. Но теперь она заговорила о последствиях, и они вернулись к началу – к трагической истории ее подруги. – Как сейчас чувствует себя Эллисон?

– Эллисон чувствует себя прекрасно, – подчеркнуто резко ответила Уинтер. Потом ее голос, немного смягчившись, сочувственно дрогнул, когда она вспомнила о разбившихся вдребезги мечтах подруги. – Естественно, она никогда больше не будет прыгать через препятствия, никогда не станет олимпийской чемпионкой. Это было бы слишком опасно. У Эллисон нарушилась способность точно определять расстояние, а из-за других травм – сломанные тазовые кости, поврежденные нервы – она теперь не такая сильная, как раньше.

Марк понимающе кивнул. Эллисон очень повезло, что она вообще осталась жива, не говоря уж о том, что она прекрасно себя чувствует.

– Ее выздоровление было чудом. Первые несколько недель врачи даже не были уверены, что она выживет. – Уинтер подумала, что неизвестно, какова в этом чуде доля медицины, а какова – невероятной воли ее подруги, живой и борющейся внутри неподвижного тела. – Но она таки выкарабкалась, а затем потянулись месяцы восстановления. Эллисон пропустила год в университете. Ей пришлось заново учиться читать, писать, ходить и говорить.

– Но сейчас она все это делает?

– О да. Она чуть прихрамывает из-за перелома тазовых костей. Иногда я спрашиваю себя, не мучают ли ее боли, – тихо заметила Уинтер. Эллисон никогда об этом не говорила. – Какое-то время мы о чем-нибудь говорили с Эллисон, а через пять минут она уже не могла это вспомнить.

– Она не могла формировать новые воспоминания, – сказал Марк.

– Не могла формировать новые воспоминания, – задумчиво повторила Уинтер. – Это медицинское определение?

– Да.

«О чем она думает? – терялся в догадках Марк, следя за тем, как фиалковые глаза посерьезнели еще больше. – О том, как ужасно забыть любое мгновение своей жизни, едва оно пройдет, и никогда не создать новых воспоминаний? Или она думает совсем о другом – о том, что лучше забывать, чем помнить?»

– Но теперь она может? – помолчав, спросил Марк. Он надеялся снова вызвать искру, заговорив о чудесном выздоровлении Эллисон. – Сейчас Эллисон снова способна формировать новые воспоминания?

– Да. Сейчас она чувствует себя прекрасно. – Уинтер хотела было о чем-то спросить, но вместо этого, прихватив нижнюю губу зубами и покусывая ее, стала взвешивать «за» и «против».

– Спрашивайте, – мягко поощрил Марк.

Он догадался, что, сделав полный круг, они вернулись к началу, к тому, чем были вызваны эти поиски. К вопросу, все еще остававшемуся без ответа.

По всей видимости, она беспокоилась не о прогнозе – всегда ли ее подруга будет чувствовать себя хорошо? И не являлась адвокатом, добывающим сведения о качестве медицинской помощи, – сможет ли мой клиент подать в суд? Ответы на эти вопросы она знала. Эллисон чувствует себя прекрасно.

Здесь что-то другое.

– Вам это покажется глупостью…

– Не страшно.

– До несчастного случая Эллисон не обладала ни чувством цвета, ни чувством стиля или композиции. Совершенно. – Уинтер помолчала, потом предложила Марку: – Представьте себе Ирландию. Первое, что придет в голову.

– Готово.

– Ну и что вы видите?

– Зеленое…

– Отлично. Зеленые глаза, светлая кожа, веснушки, длинная грива золотисто-рыжих волос. Это Эллисон. Родилась в США, но корни ее чисто ирландские. Так вот, до несчастного случая она носила одежду цвета фуксии, ярко-красную, пунцовую или пурпурную, даже не представляя, насколько она убийственна для ее внешности.

Уинтер употребила слово «убийственна», но за ним стояли не раздражение или злость, а лишь обожание и теплота.

– До несчастного случая, – продолжала Уинтер, – у Эллисон был округлый и четкий почерк. А ее рисунки – Эллисон все время что-нибудь рисовала, зачастую машинально – были примитивны и казались детскими. Вы знали, что это лошади – что еще могла рисовать Эллисон? – но это была только догадка. А если бы вы не знали Эллисон, то ни за что бы не поняли.

– А теперь?

– Теперь? Теперь у нее элегантный и красивый почерк. Ее рисунки вполне можно было бы продавать. И у нее удивительное чувство цвета, стиля и композиции. Между прочим, две недели назад она окончила этот университет, ее специализацией стал дизайн, и она собирается работать дизайнером в «Элегансе», том самом, который занимается интерьерами и находится в Беверли-Хиллз. – Уинтер потянула широкую травинку и тихо спросила: – И что вы думаете? Это может иметь отношение к травме головы? Или…

– Или?

– …Или это чудо? Может быть, новый невероятный талант – это божественный дар взамен того, что был у нее отнят?

Марк посмотрел в фиалковые глаза, смягченные надеждой. Ей хотелось верить в чудо. Ей хотелось верить в божественную волшебную палочку, которая с легкостью могла превратить трагедию в радость, прогнать прочь печаль, создать новые чудесные воспоминания.

Марк желал бы знать, каких чудес она ждет для себя самой, какие боль и печаль надо превратить в радость.

– Это кажется чудом, – спокойно ответил он. – Волшебная, чудесная целительная способность мозга, которую пока не в состоянии объяснить современная наука.

Уинтер хотела что-то сказать, но ее прервал удар колокола на соседней колокольне. Девушка слушала, молча считая про себя удары, отмечающие наступивший час. Осознав, она расширила глаза.

– Восемь часов! Мне надо идти.

Уинтер быстро поднялась, Марк тоже. Наверное, она опоздала на свидание, но Марку пришли на ум более чарующие образы: кареты, превращающиеся в тыквы, и белые кони, становящиеся мышами.

– Не хотите как-нибудь погулять? – спросил Марк, повинуясь импульсу и торопясь сказать, прежде чем она исчезнет навсегда.

– О!

Вопрос застал Уинтер врасплох. Он настолько не вязался с их разговором! Обычно так свидания не назначают, она не сделала ничего, чтобы это случилось. Она не флиртовала, не дразнила, не играла. Ее глаза не соблазняли, она не надувала губки, в ее голосе не звучали провоцирующие модуляции.

– Хорошо, – наконец неуверенно проронила она. – Не знаю, не знаю…

– В субботу? Пообедаем? Сходим в кино? – мягко наступал Марк, чувствуя ее нерешительность, боясь, как бы она не передумала.

– Неплохая программа.

Мозг Уинтер лихорадочно работал, пока она пыталась переключиться на знакомую ей роль искусительницы. Она отшлифовала эту роль, с каждым новым выступлением делая ее все более безупречной, а та давалась ей все легче и легче… до этого момента. Она пыталась мягко промурлыкать в ответ, но слова пришли быстрее, чем нужный тон. Уинтер услышала свой голос, прозвучавший серьезно, как будто она спрашивает юношу о нейрохирургии:

– В субботу я иду на свадьбу. Хотите пойти со мной?

– Да. В котором часу за вами заехать?

– Церемония назначена на четыре. Значит, в три пятнадцать. – Уинтер дала ему адрес на Холман-авеню, и Марк записал его на полях тетради. – Да, еще, это свадьба в саду.

– Понятно. Кстати, меня зовут Марк. Марк Стивенс.

– А меня Уинтер. Уинтер Карлайл.

Потом она ушла, а Марк остался во власти образов. Грациозная газель исчезает в просторах саванны… зыбкий, неясный мираж в жаркой пустыне… серьезные фиалковые глаза и ожидание чуда… Золушка в полночь…

Образы преследовали Марка на протяжении двух дней. И вот теперь он пришел по адресу, который она ему дала.

Адрес – хрустальная туфелька, оставленная Золушкой перед тем, как скрыться. Адрес мог принадлежать, а мог и не принадлежать Уинтер Карлайл, кем бы она ни была, если вообще существовала.

Марк поставил свой автомобиль позади серо-голубого «мерседеса-спортс-купе». Направляясь ко входу в здание, Марк испытывал смесь радостного ожидания и дурных предчувствий. Он надеялся, что эта девушка – не призрак, но даже если и так, ему не хотелось, чтобы этот сон кончался.

Марк изучил список фамилий, висевший рядом с интеркомом, и обнаружил У. Карлайл рядом с номером 317. Нажав кнопку, он почувствовал, что радостные ожидания вытесняют дурные предчувствия и набирают силу, беспрепятственно захватывая все его существо.

– Марк?

– Привет.

– Спускаюсь.

Уинтер бросила в зеркало последний критический взгляд, недоумевая, почему она так нервничает. Потому что…

Потому что последние два дня она без конца мысленно проигрывала ту сцену. Она едва решилась заговорить с ним. Он был слишком погружен в свои занятия, слишком сосредоточен, и только иногда на губах его появлялась слабая улыбка. Он и не подозревал, что она находится рядом, наблюдает за ним, завидуя той очевидной радости, какую он испытывал от своих занятий. Он был счастлив, как была счастлива Эллисон, когда ездила верхом, он делал то, что ему нравилось, отдавался этому полностью, занимался любимым делом.

Что бы это ни было, от этого у нее быстрее билось сердце. Уинтер только потом в полной мере ощутила воздействие на себя этого человека. Потом она вспомнила темные кудрявые волосы, приятное лицо и сильные красивые руки. Вспомнила низкий чарующий голос, чувственную улыбку и заинтересованные голубые глаза, которые заставили ее задать вопрос о чуде. У него действительно такие светло-голубые глаза? Того же оттенка, что и самые лучшие сапфиры в серьгах, которые на ней сейчас?

Или просто ее память сыграла с ней шутку?

Уинтер вздохнула. Он мужчина, сказала она своему неистово бьющемуся сердцу, спускаясь в лифте на первый этаж. Как любой другой. Полностью в ее власти.

– Здравствуй, Марк.

Нет, память не подвела ее. Его глаза действительно были голубыми. Она все точно запомнила. Забыла только интенсивность цвета.

– Здравствуй, Уинтер.

Она даже еще красивее, чем он запомнил: еще больше фиалок, слоновой кости, бархата.

Марк и Уинтер молча подошли к машине.

– Где этот сад? – спросил Марк, открывая для нее дверцу машины.

– В Охотничьем клубе Бель-Эйр.

– Ясно, – спокойно ответил Марк, однако голова у него закружилась.

Охотничий клуб Бель-Эйр! За этим садом – самым дорогим, предназначенным для избранных, – ухаживали, как ни за каким другим садом в Южной Калифорнии. Каким образом Уинтер связана с Охотничьим клубом Бель-Эйр? Может, и никаким. Может быть, невеста или жених были ее школьными друзьями, а сейчас состоят в клубе.

А если Уинтер и сама – член клуба? Что, если серо-голубой «мерседес-спортс-купе» принадлежит ей? Что, если потрясающие камни у нее в ушах – настоящие сапфиры? Что, если ее облегающее платье цвета лаванды сшито из натурального шелка?

Очень скоро Марк это выяснит. Охотничий клуб Бель-Эйр находится всего в двух милях отсюда, в центре престижного района Бель-Эйр.

Эллисон приехала по адресу на Монтана-авеню ровно в три двадцать. Она решила подождать в машине. Эмили знала, что она здесь, и, без сомнения, лихорадочно одевалась и собирала свое оборудование для этого неожиданного и столь важного приглашения.

Эллисон заметила, как из-за пальм, обрамлявших вход в оштукатуренный дом, появилась молодая женщина, но лишь когда та неуверенно приблизилась к открытому окошку со стороны пассажирского сиденья, Эллисон поняла, что наблюдает за Эмили.

– Вы Эллисон?

– Да. Эмили? Забирайтесь.

– Привет. – Эмили скользнула на сиденье и пристроила свою камеру в ногах на полу. – Я Эмили Руссо.

– А я Эллисон Фитцджеральд. Привет. – Эллисон тепло улыбнулась, успешно спрятав свое удивление под идущей от хорошего воспитания вежливостью и природной добротой.

На Эмили были мешковатые расклешенные джинсы и еще более мешковатая рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани. Рубашка и джинсы были чистые, аккуратно выглаженные, но чтобы ехать в них на социально значимое событие сезона? На самую расточительную свадьбу Бель-Эйр?

Эллисон заметила Эмили, едва та появилась, потому что ее глаз художника привлекло несоответствие увиденного. Одежда Эмили была бесформенной и немодной, словно задуманной для того, чтобы скрывать, но длинные золотистые волосы девушки переливались под лучами солнца, как сияющий маяк, требующий к себе внимания.

Наполовину золото, наполовину грубый хлопок. Наполовину ослепительная, наполовину невзрачная.

И очень встревоженная! Эллисон осознала это, увидев, как Эмили отбросила золотистую прядь с лица. Рука девушки дрожала, светло-серые глаза нерешительно посматривали в сторону Эллисон.

Тот же самый инстинкт, что заставлял Эллисон спасать и выхаживать раненых животных, повелел ей помочь Эмили Руссо. Если бы Эмили не хватало только приличной одежды, затруднений не возникло бы. В пяти кварталах отсюда у Эллисон были платья, дюжины платьев, модных, красивых. Они оказались бы велики Эмили… длинны, но…

Дело не в одежде, решила Эллисон. Не на элегантное шифоновое платье Эллисон неловко переводила взгляд одетая в затрапезный хлопок Эмили. Что-то другое заставляло ее безжалостно кусать нижнюю губу.

– Нам посчастливилось, что вы сегодня свободны, – бодро заметила Эллисон, поворачивая с Двадцатой улицы на бульвар Сан-Висент.

– Надеюсь, что так.

– Вы много фотографировали на свадьбах? – с надеждой спросила Эллисон, гадая, какой последует ответ, и прикидывая, о ком тревожиться – о явно взволнованной Эмили или о всегда взволнованной Мэг.

– Ни разу.

– О! Но вы работаете на Джерома Коула?

– Да, – быстро ответила Эмили, словно это повышало ее квалификацию, словно огромный опыт Джерома в съемке пышных свадеб передавался, как инфекция. – Я работаю на него в течение трех лет – два года на последних курсах Калифорнийского университета и год, прошедший после выпуска.

«Мы одного возраста, – подумала Эллисон. – Ты, я, Уинтер». Как и Эмили, Эллисон и Уинтер закончили бы учебу год, а не две недели назад, если бы только нечто не заставило Смокинга испугаться и свернуть с пути.

– Значит, вы фотограф.

Эллисон просто констатировала факт – твердо, уверенно, безоговорочно. Два часа назад Джером Коул весьма напористым тоном произнес эти слова в форме вопроса: «Ты ведь фотограф, не так ли, Эмили? Или ты купила мои подержанные камеры, оборудование для проявки и реактивы для кого-то другого?»

Университетские преподаватели фотографии говорили Эмили, что она фотограф, талантливый фотограф, и Эмили самой нравились снимки, которые она печатала в темной комнате в своей лишенной окон квартире в цокольном этаже, но…

– Я фотограф, но вообще-то я не людей фотографирую. – Объектами съемок Эмили были цветы и волны, солнце и луна. Она выбрала эти объекты, потому что они не возражали, что она их фотографирует, не раздражались, если ей требовался час или даже два, чтобы получить то, что она хотела: утренняя роса на бутоне розы, шевелящиеся под ветром лепестки ноготков, огненное солнце, плещущееся в море, только что народившийся летний месяц. – Я в основном снимаю цветы.

– Что вы делаете для Джерома?

Джером Коул был фотографом для торжеств. На таких фотографиях цветы играли незначительную роль: букет невесты, номер в отеле «Беверли-Хиллз», утопающий в розах в день вручения «Оскара», душистый разноцветный поток на параде в честь Нового года, венок из гвоздик для чистокровной лошади, победившей в Санта-Аните.

– Проявляю и печатаю. Последние два года я печатала все свадебные фотографии. Просто не я их снимала.

– Тогда вы знаете, что нужно.

– Да, я знаю, какими, как считается, они должны быть. – Эмили нахмурилась. – Мне они всегда казались натянутыми. Бесчисленные групповые снимки, на которых люди расставлены в определенных позах.

Эллисон не смогла определить, нахмурилась Эмили как художник – художник, которому не нравятся отрежиссированные снимки, или просто как взволнованный человек – застенчивая молодая женщина, озабоченная тем, как собрать группу, попросить следовать ее указаниям, заставить всех смотреть в объектив и по команде улыбнуться. Особенно такую группу – самое блестящее общество Голливуда, самых богатых и могущественных людей Бель-Эйр, финансистов с Уолл-стрит и аристократов из Гринвича, которые в конце концов все же приехали на свадьбу.

– Думаю, главное – сделать нечто вроде списка всех присутствующих. Вероятно, групповые фотографии не так уж важны.

Эллисон тоже находила групповые фотографии неинтересными, но они были традиционны для Бель-Эйр и, разумеется, для Гринвича. Эллисон представила ужас Мэг и свое собственное признание: «Да, Мэг, я действительно сказала Эмили, что групповые фотографии не так уж важны. Но не думала, что она не сделает ни одного снимка твоей свекрови. Да, Мэг, я знаю, это печальный недосмотр».

– Я действительно очень благодарна, что вы меня подвезли, – внезапно сказала Эмили, как будто вспомнила заранее отрепетированную вежливую фразу, о которой забыла.

– Пустяки. Я и назад вас отвезу. Прием продлится несколько часов, но я не собираюсь оставаться до конца. Мы сможем уехать, как только вы закончите.

– А мне хватит времени, чтобы заснять всех?

– Хм… Думаю, хватит.

Было видно, что, несмотря на озабоченность, Эмили хотела хорошо выполнить свою работу. Большинство фотографов, включая Джерома Коула, делали обязательные снимки – веселое свадебное торжество, скромно приподнятое атласное платье, чтобы явить взорам подвязку, жених и невеста режут торт, свадебный поцелуй, светское общество во всем блеске, последний танец невесты со своим отцом и первый танец с мужем – и отбывали.

Эмили была готова остаться столько, сколько нужно. Она хотела подарить Мэг самые лучшие свадебные фотографии, какие могла сделать.

Эллисон раздумывала, окажутся ли фотографии Эмили хорошими. И надеялась, как ради Эмили, так и ради Мэг, что они получатся отменными.

Глава 2

– Возлюбленные чада! Мы собрались здесь…

Здесь. Ванесса Гоулд одобрительно улыбалась, вслушиваясь в знакомые слова свадебного обряда, и думала о том, какие определения она использует в своей колонке в понедельник.

Все обычные клише и превосходные степени, не колеблясь решила она. Клише и превосходные степени были ее старыми друзьями – надежными, удобными, проверенными временем. Взгляд Ванессы устремился в небо, поверх возвышавшихся сосен, и она мысленно отметила: безупречно лазурное небо. К этому она добавила: ласковый океанский бриз, аромат тысячи дивных роз, торжественные обеты, данные под отдаленное воркование голубей и мягкий плеск золотистого шампанского, льющегося из серебряного фонтана.

Сидя в четвертом ряду на стороне невесты, в этом прелестном месте, напоенном ароматом роз, Ванесса решила посвятить этой свадьбе свою понедельничную колонку «Все, что блестит». Решения принимала Ванесса. «Все, что блестит» принадлежала ей вот уже последние сорок лет.

– Согласна ли ты, Мэг…

Мэг. С любовью глядя на невесту, Ванесса улыбнулась гордой и нежной улыбкой матери. Не матери, напомнила себе Ванесса. Скорее бабушки!

К моменту рождения Мэг Монтгомери Ванесса уже прочно утвердилась в Голливуде как первоклассный автор колонки, посвященной знаменитостям. Ванесса и сама была знаменитостью, ее побаивались и почитали как хроникера бурных и сказочных жизней и любовных историй богатых и известных людей. Война сделала ее вдовой, детей у нее не было, и Ванесса уже давно оставила надежду обзавестись собственной семьей. Весной 1960 года она переехала в Бель-Эйр и поселилась в бунгало на Сент-Клод. Акр пышных садов отделял новый дом Ванессы от поместья Монтгомери, а по ту сторону извилистой дороги располагалась усадьба Фитцджеральдов.

Ванесса была с радостью принята своими новыми соседками – Джейн Монтгомери и Патрицией Фитцджеральд. Лучшие и необыкновенно богатые подруги, Джейн и Патриция были на пятнадцать лет моложе Ванессы. Обе они прекрасно знали, какую ответственность накладывает богатство, и были относительно невосприимчивы к опасностям, которые подстерегают недавно разбогатевших и внезапно ставших известными. И Джейн, и Патриция были заинтригованы провокационной колонкой Ванессы и нисколько не боялись выставлять свою жизнь напоказ.

Через год после приезда Ванессы в Бель-Эйр у обеих молодых женщин родились дочери. Мэг Монтгомери появилась на свет без осложнений, третий ребенок из пяти, а вот за Эллисон Фитцджеральд пришлось побороться. Врачи сказали, что Шон и Патриция никогда больше не смогут иметь детей. Эллисон стала их драгоценным единственным ребенком.

Благодаря своей дружбе с Джейн и Патрицией Ванесса Гоулд обрела огромное удовольствие и бесконечную радость наблюдать, как две очень живые девочки – Мэг и Эллисон – превратились в красивых молодых женщин.

Невеста, Маргерит Монтгомери, была удивительно хороша в платье цвета слоновой кости от… Ванесса слегка прищурилась, вспомнив, как вчера днем подтрунивала над ней Джейн Монтгомери. «Рассмотри хорошенько платье, Ванесса. Уверена, ты узнаешь модельеров!» Разумеется, она узнала. Платье Мэг было, без сомнения, создано Дэвидом и Элизабет Эммануэль, британской парой, авторами сказочного платья, которое было на леди Диане Спенсер в день ее бракосочетания с принцем Уэльским. Свадебные платья для принцесс… для Дианы, для Мэг.

Мэг училась в привилегированной Уэстлейкской школе для девочек, а год назад окончила Колледж Барнарда. Находясь в Нью-Йорке, она встретила своего жениха, Кэмерона Эллиотта из Гринвича, штат Коннектикут. Кэмерон являлся вице-президентом инвестиционной фирмы «Эллиотт и Лоув» на Уолл-стрит.

– В счастье и несчастье…

В несчастье. Мэг и Кэм будут процветать в счастье и выживут в несчастье, решила Ванесса. Мэг и Кэм были великолепной парой. Молодец Мэг, она нашла счастье и любовь.

Взгляд Ванессы переместился на другую девочку, за чьей жизнью она наблюдала с таким интересом и участием. Почему Эллисон разорвала помолвку с Дэниелом Форестером? Они тоже были идеальной парой – Бель-Эйр и Хиллзборо, наследница торговца недвижимостью и наследник газетного магната, с той и с другой стороны старые деньги, очень милая молодая женщина и очень милый молодой человек…

Ванесса была уверена, что у Эллисон имелись на то причины. Гибкая, тоненькая, игривая девочка превратилась в поразительную красавицу, но, вероятно, так и не переросла и никогда не перерастет сильную волю и решимость, которые сделали ее чемпионкой. Возможно, Эллисон искала то, что сможет заменить ей разбитые мечты. И может быть, как раз вовремя обнаружила, что Дэниел Форестер не мог стать той самой заменой.

– В богатстве и бедности…

В бедности. Для участников данного бракосочетания этот вопрос даже не стоял. Да и для всех собравшихся, коль на то пошло. Ванесса мысленно прошлась по гостям и прикинула, кто же из них самый богатый. Ответа она, разумеется, найти не могла, но занятие это тем не менее оказалось увлекательным. И Ванессе все время приходило на ум одно и то же удивительное имя… Уинтер Карлайл.

Когда пять лет назад умерла Жаклин Уинтер, все унаследовала ее восемнадцатилетняя дочь. Все, включая украшения от Тиффани, Уинстона и Картье – тысячи каратов бриллиантов, изумрудов, рубинов и сапфиров, подарки восхищенных любовников, и бесценные произведения искусства, тоже подарки, и прекрасное поместье на Белладжо, и миллионы долларов, заработанные Жаклин, но так и не потраченные, потому что ее мужчины, всегда богатые и влиятельные, обеспечивали ее, и то, что оставил Лоренс Карлайл. Никто толком и не знал, какое состояние приобрела за свою блистательную и трагическую жизнь Жаклин, но оно было огромным и теперь принадлежало Уинтер.

Ванесса тихо вздохнула, гадая о той боли, которая прилагалась к несметным богатствам Уинтер. Ванесса с большой долей уверенности могла предсказать, что жизни Мэг Монтгомери и Эллисон Фитцджеральд сложатся счастливо. На них может обрушиться трагедия, как это было с Эллисон, но фундамент любви, созданный их родителями, поможет им снова встать на ноги. И с той же долей уверенности Ванесса предвидела только несчастья в жизни Уинтер Карлайл. Да и могло ли быть по-другому? Насколько могла судить Ванесса, фундамент жизни Уинтер был столь же прочен и надежен, как зыбучие пески.

– Оставив всех других…

Других. И неспособность и невозможность оставить их. Неизбежная трудность этого города. Мэг и Кэм избегнут этого круга злобы, предательства и печали, решила Ванесса. Они дали свои обеты и сдержат их. Ванесса также надеялась, что Мэг и Кэм сдержат свое обещание и пропустят обряд принятия поздравлений от вереницы гостей. Традиция – это, конечно, одно, но теплый июньский день, четыре сотни гостей и ее семидесятидвухлетние ноги – это другое.

– Можете поцеловать невесту…

Ванесса подмигнула Мэг, которая, сияя, шла вместе с мужем по отмеченному атласными лентами проходу.

– Мэг, церемония прошла чудесно. – Эллисон приобняла подругу. – Ты была небесно хороша. Какое платье!

– Спасибо! Все прошло хорошо, правда? Я ужасно боялась, вдруг что-нибудь будет не так.

– Ничего такого не случилось.

– Да.

Мэг улыбнулась счастливой улыбкой, глядя на блестящее золотое обручальное кольцо, уютно устроившееся на безымянном пальце над бриллиантом в три карата. Ее улыбка чуть померкла – слабое, слабое облачко набежало на горизонт, когда ее взгляд поймал отблеск золота в сочетании с грубым хлопком.

– Я что-то не уверена в этом фотографе, Эллисон.

Эллисон ободряюще улыбнулась, хотя она тоже не была уверена. Эмили, несомненно, старалась. Она храбро перемещалась между богатыми и знаменитыми, затрачивая на каждую фотографию немало времени, терпеливо дожидаясь, пока глаз увидит то, что ей хотелось. Эмили не разговаривала с гостями, не улыбалась им. Она просто тщательно фотографировала, а взгляд серых глаз оставался серьезным и сосредоточенным. Время от времени внешний вид Эмили привлекал внимание, и кто-нибудь поднимал бровь или хмурился – кто это? как она посмела? – но тут же благополучно забывал о ней в сиянии и блеске приема.

– По-моему, она хорошо делает свое дело, – с надеждой проговорила Эллисон, следя за взглядом Мэг, направленным на Эмили. – Кого это она сейчас фотографирует?

– Роба Адамсона. Удивительно, что ты его не знаешь, Эллисон. Он владелец журнала «Портрет», переехал сюда из Нью-Йорка два года назад. Рядом с ним Элейн Кингсли, она адвокат звезд.

Эллисон узнала Элейн. Элейн была знакомым лицом, незаменимым атрибутом жизни знаменитостей Лос-Анджелеса. Акула, хорошо замаскировавшаяся под пескаря, как точно заметила однажды Уинтер. Сочетая облик невинной красавицы южанки с мягким, протяжным выговором Ривер-Оукс, Элейн создала образ, который вводил в заблуждение и поражал собеседника, пока она успешно вела переговоры по самым сложным в Голливуде контрактам в кино и на телевидении.

В Робе тоже было что-то явно знакомое.

– Интересно, могла ли я знать Роба раньше? Он из Нью-Йорка?

– Из Гринвича. Они с Кэмом знакомы сто лет. В Экзетере и в Гарварде они жили в одной комнате.

Если Роб и Кэм друзья детства, значит, Робу тридцать и он на семь лет старше Эллисон. Разница в семь лет – это уже другое поколение. Казалось почти невозможным, чтобы их пути могли пересечься.

Разумеется, Эллисон жила в Гринвиче, но в течение всего лишь года, когда ей было пятнадцать. В тот год она посещала Гринвичскую академию для девочек – привилегированное закрытое учебное заведение, известное своим высоким уровнем преподавания, и особенно по верховой езде. Тренер по конкуру был в академии очень хорошим, но сам год – ужасным. Эллисон тосковала по дому, а родители – по дочери. Даже Смокингу надоело его стойло, решила Эллисон. Ее стройный, черный с белым чемпион скучал по удобствам своего великолепного денника в Охотничьем клубе Бель-Эйр.

Формально Эллисон жила в Гринвиче, но на самом деле не видела ничего, кроме поросшего дубами и соснами кампуса академии. Когда не было лекций и не нужно было сидеть в дортуаре после отбоя или во время самостоятельной подготовки к занятиям, Эллисон пропадала на конюшне. Мальчиков, вообще мужчин, даже гостей, в Гринвичской академии не было.

Так что где бы Эллисон ни встретила Роба Адамсона, это было не в его родном городе. Но ведь где-то это было… Она была уверена. Эллисон на время отвела глаза, чтобы Роб не почувствовал, что на него смотрят, и чтобы подготовить мозг к свежему взгляду. Затем она снова вернулась к глазам цвета океанской синевы, темно-каштановым волосам и высоким аристократическим скулам, и лицо ее прояснилось, словно из-за непроницаемой тучи появилось солнце. Она вспомнила.

Роб был высоким, крепким и красивым, а она была маленькой, хрупкой и милой, но сходство было несомненным.

– Я знала его сестру Сару. Она была в двенадцатом классе, когда я была в десятом в Гринвичской академии. Интересно, как она…

– Она умерла, Эллисон, – перебила Мэг.

– Умерла? Да ты что?

Память, воссоздав образ, возродила и воспоминания о Саре, а с ними пришли чувства, теплота…

Слова Мэг пронзили теплоту ледяной струей.

– Ее убили.

Из голоса Мэг исчезла характерная драматичность, он стал плоским, зловещим, мертвым.

– Убили? – тихим эхом откликнулась Эллисон.

– Она вышла замуж за охотника за наследством. Адамсоны уверены, что он ее убил. Не знаю всех подробностей, я даже не уверена, знает ли их Кэм, но это было убийство, которое не выглядело как убийство, – умное, совершенное преступление. Не было ни доказательств, ни свидетелей.

– Значит, он не в тюрьме?

– Нет. Даже суда не было. И никакого публичного скандала. Он богат и свободен и, вероятно, не совершит подобного снова, потому что стал еще богаче на Бродвее.

– Он актер?

– Нет. А может, и да. Может, именно так он и заставил Сару стать его женой – сыграл роль, очаровал и соблазнил ее. В любом случае сейчас он, судя по всему, пишет и ставит пьесы.

– Как его зовут?

– Не знаю. Если Кэм и знает, мне он не говорил.

– Но Адамсоны считают, что он убил Сару?

– Да, – мрачно ответила Мэг. – Но они ничего не смогли доказать.

– Это ужасно! – Эллисон больше не смотрела на Роба, но запомнила его лицо и подумала о том, какие муки скрываются за этим внешним спокойствием.

– Кэм уверен, что Роб именно поэтому перенес «Портрет» из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Он просто не может находиться поблизости от этого человека.

– Мрачная тема для счастливого дня, – виновато прошептала Эллисон.

– Пожалуй, к лучшему, что ты спросила про Сару меня, а не Роба.

– Думаю, да.

Эллисон и Мэг замолчали, прислушиваясь к звукам дня – смеху друзей, нежному перезвону хрусталя, плеску шампанского, мелодиям песен о любви – и желая, чтобы счастье смыло печаль. У Мэг это получилось быстрее, чем у Эллисон.

– Пойду поищу своего мужа. Мы все пытаемся побыть вместе, но нас постоянно разлучают! – Мэг встала на цыпочки и окинула взглядом море богатых и знаменитых. – Не вижу его. Но если говорить о роскошном мужчине, с каким я не захотела бы расстаться, не будь я гордой обладательницей обручального кольца… С кем это Уинтер? Или, точнее, в настоящий момент без?

На этот раз Уинтер увели от него две «старые подруги по Уэстлейку», которым необходимо было «сказать ей что-то важное». Уинтер бросила прелестную извиняющуюся улыбку, и Марк в ответ легко рассмеялся.

Конечно же, ему хотелось побыть с ней наедине, но это случится позже, после приема. А пока он все больше узнавал ее, наблюдая в естественной среде обитания – среди богатых, известных и эффектных.

Серьезная девушка, которая задумчиво хмурилась над учебником по нейрохирургии, задавала умные, проницательные вопросы и застенчиво спрашивала о чудесах, исчезла. И на ее месте возникла пленительная и уверенная в себе деловая женщина. Уинтер очаровала их всех, даже самых известных и важных. Мужчины летели к ней, как мотыльки на яркое пламя, и женщины тоже хотели искупаться в исходивших от Уинтер золотых лучах, но довольствовались лишь ее тенью. Если мужчины и обращали внимание на Марка, то считали, что он, как и они, просто один из бесконечной череды покоренных этой чувственной женщиной, которая манила, как шелковые простыни на постели под балдахином, но не давала никаких обещаний.

Марк тоже привлекал восторженные взгляды. Даже сегодня он слышал знакомый театральный шепот: «впечатляющий», «кольца нет», «какие глаза». Марк тоже был способен играть, пленять и очаровывать. Он играл в эту игру с таким же блеском, что и Уинтер, и, как и она, завоевывал, завязывал отношения и заканчивал их, в одиночку решая, когда начать и когда ставить точку.

Оба они были специалистами в игре, которая обеспечивает близость без чувств, секс без любви, товарищество без обязательств; эта игра велась на очень безопасном расстоянии от сердца, и на то были причины.

О своих причинах Марк знал, ему были интересны ее. Марк гадал, кто она, почему здесь и будут ли они играть или уже переступили через эту грань.

Кто бы она ни была, сейчас Уинтер смотрела на него, посылая сияющими фиалками призыв о помощи. Марк взял с серебряного подноса два бокала шампанского и сквозь толпу направился к ней.

– Спасибо, – прошептала Уинтер, когда Марк до нее добрался. Она повернулась к своим «старым подругам по Уэстлейку» и сказала: – Я обещала показать Марку клуб.

Уинтер бросила им прелестную извиняющуюся улыбку и повела Марка вниз по короткой кирпичной лестнице, прочь от толпы.

– Я захватил шампанское на тот случай, если во время обхода мы натолкнемся на какие-нибудь умирающие от жажды розы, – сказал Марк, когда они остались одни.

– Значит, ты заметил?

Конечно, он заметил. Заметил и удивился. Уинтер отпивала или притворялась, что отпивала, из всех четырех бокалов шампанского, которые побывали у нее в руках за это время. Но большую часть дорогого игристого напитка она непринужденно выливала под розовые кусты, когда наклонялась, чтобы полюбоваться изумительными цветами.

– Заметил… И заметил, что тебя это смущает. – И быстро пришел ей на помощь: – Итак, где мы сейчас находимся?

– Мы на якобы уединенной террасе в поливаемом шампанским розовом саду.

– А… И где же гончие?

– Никаких гончих, никаких лис и звуков охотничьих рогов, никаких наездников в красных куртках, скачущих по туманным охотничьим угодьям.

– Что же это тогда за охотничий клуб?

– Самый лучший – все прекрасные традиции, но без охоты. Клуб был основан несколькими британскими продюсерами и режиссерами, которые снискали славу и составили состояние в Голливуде, но все равно тосковали по милой Англии – лошади, прогулки верхом по сельской местности, королевская власть, поздние завтраки с шампанским, официальные балы, йоркширский пудинг… – Уинтер остановилась, чтобы перевести дух.

– Это очень мило. – Марк понимающе улыбнулся.

– Мне нравится британский аромат. Разумеется, здесь не забыли и о калифорнийском шике. Комнаты для гостей в главном здании по-прежнему выдержаны в стиле замка в Балморале – тяжелые шторы цвета лесной зелени, резные шкафы, кровати под балдахином, но новые бунгало у пруда и теннисные корты точно такие же, как в Малибу. – Уинтер криво усмехнулась и с шутливым ужасом добавила: – И теперь в одном и том же меню значатся как бифштекс «Веллингтон», так и пророщенные зерна, йогурт и фрукты!

– Не может быть, – засмеялся Марк.

– Еще как может! – Глаза Уинтер засияли, встретившись с его глазами, и держали взгляд, пока напряжение не стало слишком сильным, пока она не начала думать, что хочет, чтобы он до нее дотронулся, обнял, поцеловал и занялся с ней любовью. Задохнувшись и покраснев, едва способная сосредоточиться, она продолжила: – Я всегда думала, как хорошо было бы поменять название на что-нибудь еще более традиционное, например, Королевский старинный клуб Бель-Эйр…

– Хочешь потанцевать?

Голос Марка прозвучал мягко, искушающе, давая понять, что он хочет того же, что и она, – всего и сразу. И начать можно здесь, танцуя в напоенном ароматом роз саду.

Марк поставил бокалы с шампанским на белый кованый столик и протянул руку навстречу девушке. Здравствуй, Уинтер!..

Но они уже оставили далеко позади это «здравствуй». Они перескочили через несколько глав, начав с середины, с чарующего раздела, где царит волшебство и где они забыли о игре и о том, как важно держаться на безопасном расстоянии от сердца.

Они танцевали в дивной, чувственной тишине, говоря друг другу «здравствуй», а оркестр в отдалении играл из незабвенных «Битлз» – «Здесь, там и везде».

Здесь, в этом розовом раю, там, на кровати под балдахином, везде…

Марку хотелось увести ее отсюда прямо сейчас, но его логический, научный ум призывал к порядку. Он заставил себя вернуться к главе первой и заполнить некое подобие анкеты.

Имя? Уинтер Карлайл. Это настоящее имя или псевдоним? Прочерк.

Возраст? Прочерк. Но от Эллисон Марк узнал, что они с Уинтер окончили Калифорнийский университет две недели назад. Значит, немного за двадцать.

Семья? Прочерк. Уинтер подчеркнуто настойчиво представила его Эллисон и родителям Эллисон, представила с такой гордостью и радостью, словно Фитцджеральды были ее родителями, а Эллисон – сестрой. Да, между ними была эмоциональная связь, но никак не генетическая. Фитцджеральды – рыжие, веснушчатые и веселые ирландцы. Родители Уинтер, которые подарили ей черный бархат волос, фиалковые глаза, кожу цвета слоновой кости и элегантную чувственность, отсутствовали.

Род занятий? Прочерк. Уинтер богата. Все присутствующие здесь богаты. Марк немного понимал в богатстве и знал, что для некоторых оно было самоцелью, а для большинства – сопутствующим элементом, тем, что они имели, но не тем, кем они являлись. Кем была Уинтер? Чем была Уинтер? Сегодня она играла среди самых известных актеров и актрис Голливуда, и ее спектакль был сногсшибательным. Марк уже несколько лет не был в кино. И насколько он мог судить…

– Ты знаменитая актриса, да? – Его губы ласково скользнули по шелковистым волосам.

Марк обнял ее крепче, уже ощутив ее притягательную податливость и инстинктивно синхронное движение их тел. При этих словах Уинтер сжалась, всего на мгновение, но Марку показалось, что это не она, а он вздрогнул от вопроса.

Марк отстранился, чтобы увидеть ее лицо, и заметил быстрый, но безошибочно узнанный им отблеск боли, прежде чем девушка успела подавить ее.

– Нет.

– Не такая известная актриса? – осторожно произнес Марк. Может быть, Уинтер попытала счастья и провалилась? Если бы он ходил в кино в последние годы, то, возможно, удержался бы от вопроса.

– Я вообще не актриса, – тихо прошептала Уинтер. «Только актриса… всегда актриса… никогда не буду актрисой».

Марк пожалел, что вторично расстроил ее, и поискал тему, которая оказалась бы приятной, оживила бы девушку.

– Мне понравилась твоя подруга Эллисон.

– Ты хочешь быть с Эллисон?

– Нет. – «Ты же знаешь, что не хочу». – Я хочу быть с тобой.

– Тогда чего мы ждем? Поедем куда-нибудь, где мы будем вместе.

– Хочешь сначала пообедать?

Не отводя взгляда от глаз Марка, Уинтер слегка покачала головой.

– Ладно. Нам надо дожидаться, пока уедут жених и невеста?

– Нет. Мы можем уехать сейчас.

Глава 3

Слишком много печали для свадебного дня, подумала Эллисон. Она сидела на кованой скамейке для двоих в неприметной нише, образованной белой, похожей на кружево сиренью. Сидела, потому что ее пострадавшее бедро посылало сигналы бедствия, а в приятном убежище – потому что на глаза наворачивались слезы.

Эллисон ожидала, что сегодня ей будет немного грустно из-за воспоминаний о Дэне. Но сейчас эта грусть казалась ей пустой и мелкой по сравнению с настоящей печалью, с которой она столкнулась в этот день: с демонами, терзавшими Эмили Руссо, и невыразимой трагедией Сары Адамсон. Демоны не терзали Дэниела Форестера и Эллисон Фитцджеральд, и их разорванная помолвка не обернулась трагедией. Случившееся, конечно, очень неприятно, и, возможно, Эллисон будет сожалеть об этом всю жизнь, но это был и ее выбор, ее решение. Это не было тайной болью, бессмысленным ударом судьбы.

Эллисон наблюдала за Эмили и тщетно пыталась убедить себя, что та – прекрасный фотограф, просто предпочитает джинсы и, что вполне понятно, немного волнуется из-за столь ответственного задания, которое на нее свалилось. До несчастного случая Эллисон и сама предпочитала джинсы, она просто жила в джинсах и брюках для верховой езды, в цветных свитерах, водолазках или блузках – что случалось выхватить из шкафа, перед тем как бежать на конюшню. И тоже волновалась, готовясь к выполнению важных обязанностей, ждавших ее в «Элегансе».

«Может быть, Эмили такая же, как я», – с надеждой сказала себе Эллисон. Но даже несмотря на способность Эллисон во всем находить хорошую сторону, она не могла найти ни капли сходства между ними.

Джинсы явно не были стилем Эмили, это маскировка, неудачная попытка спрятаться. И озабоченность Эмили не объяснялась просто страхом начинающего, корни ее уходили глубоко и были сплетены из боли и опасений.

Что-то беспокоило Эмили, и это наверняка было нечто более серьезное, чем несостоявшаяся свадьба богатой и избалованной Эллисон Фитцджеральд. Но даже демоны Эмили бледнели перед огромной трагедией Сары Адамсон.

Сара. Убита. Нет!..

Эллисон могла прожить в Гринвиче девять месяцев и ни разу не встретиться с Сарой Адамсон. Сара была на три года старше, ученицей старшей средней школы, а Эллисон – десятиклассницей. Сара не жила в пансионе при академии, потому что дом ее родителей находился в Гринвиче, и она не ездила верхом.

Но Эллисон все же познакомилась с Сарой, и их связали особые, теплые и спокойные, отношения.

Сара сидела на деревянной скамье на трибуне скаковой площадки, когда в полдень на второй день своего пребывания в академии Эллисон выехала на круг. Эллисон уже изучила расписание классных и самостоятельных занятий, выяснила, когда нужно появляться на обязательных «благородных часах», где они учились быть истинными леди, и решила, что время с полудня до часа будет проводить на конюшне, ездить верхом вместо ленча. Бледная тихая девушка, сидевшая на деревянной скамье, очевидно, приняла такое же решение, за исключением того, что она не ездила верхом, а ела свой ленч, неторопливо, изящно поглощая пищу, которую доставала из бледно-розовой картонной коробки.

Сара и Эллисон обменялись понимающими улыбками в первый день, и во второй, и в третий. На четвертый Сара представилась и застенчиво спросила, не возражает ли Эллисон против зрителей. Эллисон тоже представилась и весело ответила: «Конечно, нет!»

После этого бывали дни, когда Сара и Эллисон только тепло улыбались друг другу, дружески махали рукой и коротко здоровались. Но бывали и другие дни, когда большую часть полуденного часа Эллисон проводила в разговорах с Сарой, а не в седле. Эллисон рассказывала Саре о конкуре – о совершенной дуге прыжка, изгородях и стенках, о выверенных по времени шагах, о контроле над огромной мощью лошади, – и Сара слушала как завороженная.

Девушки говорили о верховой езде, прыжках и мечте Эллисон о золотой медали, но когда Эллисон задавала Саре вопросы о ее жизни и мечтах, хрупкая девушка пожимала плечами, мягко улыбалась и мало что говорила. Правда, как-то раз Сара извинилась, что не угощает Эллисон, и объяснила, что ест особенную еду, но в подробности вдаваться не стала. Она предложила, чтобы их домашний повар готовил что-нибудь и для Эллисон, но та отказалась от великодушного предложения, согласившись, правда, что морковка и яблоки для Смокинга будут в самый раз.

– Кажется, что ты летишь, Эллисон, – сказала однажды Сара, понаблюдав, как Эллисон совершает прыжок за прыжком.

– Так и есть. Словно летишь, паришь…

– Чувствуешь себя свободной.

– Да, пожалуй. Свободной… Сара, если хочешь, я могу научить тебя ездить верхом, прыгать.

– О! – Синие глаза Сары на мгновение засияли, а бледные щеки порозовели. Но она тихо произнесла: – Нет. Спасибо, Эллисон, но я не могу.

Сара и Эллисон виделись только на поле для верховой езды. Их занятия проходили на разных этажах красного кирпичного здания. Каждое утро, за несколько минут до начала занятий, Сару привозил лимузин и поджидал ее днем, когда учеба заканчивалась.

Каждый день в полдень Эллисон приходила на конюшню. С сентября до конца марта Сара пропустила не так уже много дней. Она отсутствовала неделю в ноябре и еще два раза по нескольку дней. Каждый раз, вернувшись, Сара выглядела более бледной и хрупкой. Эллисон подозревала, что девушка серьезно больна.

– Я больше не буду так часто сюда приходить, – сказала Сара в первый день весеннего семестра. – Как правило, на этот час я буду уезжать из кампуса.

Эллисон улыбнулась в ответ на вежливое предупреждение Сары. С ее стороны было мило сообщить ей об этом, но совершенно не обязательно. Эллисон чуть не спросила, где будет Сара, но не из любопытства, а потому, что темно-синие глаза Сары светились счастьем. Эллисон не спросила, но великолепным теплым майским днем узнала о причине счастья Сары.

Сара Адамсон полюбила! Эллисон не видела лица мужчины, только его силуэт в отдалении. Но видела лицо Сары – ее бледные щеки вспыхнули и глаза засияли, когда она направилась к нему, неся свой особый ленч, и села вместе с ним в потрепанный темно-зеленый «фольксваген».

В последний раз Эллисон увидела Сару в начале июня, в день окончания учебного года. В полдень Сара была на конюшне, поджидая Эллисон.

– Привет, Сара!

– Привет. Я только хотела попрощаться. Мне очень нравилось смотреть на тебя. Спасибо, что позволила.

Как она благородна, подумала пораженная Эллисон.

– Мне было очень приятно, что ты на меня смотрела, – наконец со всей искренностью ответила она. – Я слышала, что ты уезжаешь в Колледж Вассара.

– Да. – Сара улыбнулась. – А ты возвращаешься в Лос-Анджелес?

– Там мой дом, – пробормотала Эллисон, не желая обидеть Сару. В конце концов, Гринвич, с его суровыми зимами и строгими правилами, был домом Сары.

– Удачи на Олимпийских играх, Эллисон.

– Спасибо! Удачи в Вассаре, Сара.

– Прощай.

– Прощай. – Будь счастлива, подумала Эллисон, глядя вслед уходившей Саре. Будь счастлива…

Но Сара нашла не счастье, а нечто совсем другое, печально думала Эллисон, сидя в уединенной нише из белой, похожей на кружево сирени. Сара попала в руки убийцы. Эллисон прищурилась, пытаясь вспомнить лицо человека в «фольксвагене», человека, к которому с такой радостью спешила Сара. Был ли это тот самый мужчина или та любовь закончилась, уступив место смертельной?

– О, простите!

Вздрогнув, Эллисон подняла взгляд и встретилась с темно-синими глазами, поразительно похожими на глаза сестры этого человека.

– Привет…

– Здравствуйте. Я не хотел нарушить ваше уединение.

Роб сбежал от общества, тоже ища уединения. Из четырехсот гостей, приглашенных на свадьбу, уже понял он, добрая половина стремилась к еще большим славе, богатству и известности, и эти две сотни, похоже, верили, что появление в «Портрете» поможет им в этом.

Статья в журнале Роба поможет – всегда помогала. Но Роб, и только он один, решал, о ком написать. Он спокойно, но твердо противостоял похвалам и мольбам агентов, анонимным звонкам, авторы которых называли себя друзьями многообещающего журнала, и уж конечно, попыткам произвести на него впечатление. Даже Элейн, со всеми своими безграничными чарами и сладкой близостью их отношений, не могла влиять на его выбор.

Явные намеки стольких знаменитостей немного льстили Робу – это было большой похвалой журналу, – но в целом он чувствовал, как его постепенно охватывает раздражение. Он оставил Элейн отбиваться от атак поклонников, многие из которых были ее клиентами, а сам поспешил укрыться среди кустов сирени.

В сиреневых зарослях Роб оказался не один, но, увидев серьезные зеленые глаза, кажется, блестевшие от недавних слез, и теплую улыбку, решил, что, пожалуй, эта молодая женщина не станет упрашивать его поместить в «Портрете» статью о ней. Здесь Робу ничего не грозило, но, внимательно глядя в блестящие глаза, он понял, что помешал ей.

– Я просто проходил мимо, по направлению к другим сиреневым зарослям, – сказал Роб.

– Нет, пожалуйста, останьтесь. Вы мне не помешали. – «Я думала о вашей сестре». Эллисон хотелось сказать Робу, что знала Сару, что она ей очень нравилась и как ей жаль, что все так получилось. Но поняла: если заговорит, то расплачется. Когда-нибудь она скажет об этом Робу – когда-нибудь в будущем, другим летним днем в других сиреневых зарослях, или на легендарном Осеннем балу в клубе, или в пятую годовщину свадьбы Мэг и Кэма, – когда-нибудь в другой раз. – Меня зовут Эллисон Фитцджеральд.

– А меня Роб Адамсон. Эллисон Фитцджеральд… Дайте подумать. Это не вы выдающийся дизайнер по интерьерам?

– Вы разговаривали с моей матерью!

– Нет, хотя я действительно познакомился с вашей матерью и с отцом. Об этом сказала Клер Роланд.

Клер Роланд была владелицей «Элеганса», того самого ателье по дизайну интерьеров Южной Калифорнии. Клер было пятьдесят семь лет, и она уже давно могла отправиться на покой в свой расположенный по «самому лучшему адресу» дом на Монтана-драйв в Беверли-Хиллз, но одна только мысль о замедлении ритма жизни приводила ее в беспокойство. Клер не завершила свою миссию, в Платиновом треугольнике – Беверли-Хиллз, Хоумби-Хиллз и Бель-Эйр – до сих пор были дома, которым не хватало вкуса, элегантности и стиля. Это она оставит в наследство Лос-Анджелесу, надеялась Клер, и воспитанному ею поколению дизайнеров.

Клер стала первым дизайнером в Лос-Анджелесе, предложившим вести курс для специализировавшихся по этой дисциплине студентов Калифорнийского университета. На бумаге это означало занятия в течение одного квартала, которые завершались зачетом, но для особо одаренных студентов Клер делала редкие исключения.

Когда полтора года назад Клер впервые увидела имя Эллисон Фитцджеральд в списке группы, она встревожилась. Это было более чем неудобно. Клер должна была ставить оценки, и всем была известна ее строгость, но Шон и Патриция были ее друзьями, и все знали о трагическом несчастном случае с Эллисон.

Клер беспокоилась, но уже через три недели она разговаривала с Эллисон как с коллегой, ведя откровенный разговор, не предназначенный для ушей клиентов, но столь приятный для дизайнера.

– Клиенты могут ошибаться, Эллисон, запомни это, – с хитрой улыбкой доверительно говорила Клер. – Они могут хотеть зеркал над кроватью, трапеций и бог знает чего еще, а это ошибка, и тогда мы должны вежливо предложить им поискать другого дизайнера. – У Клер Роланд была завидная репутация, но заработала она ее тяжким трудом – она могла сама выбирать себе клиентов, равно как и дизайнеров. У нее работали лучшие дизайнеры, и она хотела, чтобы Эллисон стала одним из них. – Вкус и элегантность, Эллисон. У тебя это есть. Не представляю откуда – ты так молода, ты родилась и воспитывалась в Калифорнии, должно быть, это дано свыше.

Эллисон понимала, что похвалы Клер были искренними, но благодаря занятиям верховой ездой она знала, что талант, одаренность и природные способности нужно развивать. Клер предсказывала Эллисон стремительный взлет. Через год, а может, и меньше, по секрету объявила Клер, Эллисон Фитцджеральд станет известным дизайнером по интерьерам для знаменитых домов Южной Калифорнии.

Три года назад все предсказывали, что Эллисон станет золотой медалисткой в конном спорте – и даже сможет взять три золота на Олимпийских играх 1984 года. Теперь Эллисон боялась предсказаний. Она узнала, что хрустальные шары очень и очень хрупкие.

– Клер немного забегает вперед, – неохотно пробормотала Эллисон в ответ на слова Роба. Ее неловкость возросла при мысли о том, что еще могли рассказать о ней Робу. Он знает, что она чуть не умерла? За тем лишь исключением, что ее смерть могла стать результатом несчастного случая, а не убийства. – Я приступлю к работе в «Элегансе» только с середины августа, после Игр.

Эллисон следила за реакцией Роба на свое упоминание об Олимпийских играх. Знает ли он о ее разбитых олимпийских надеждах? Смягчатся ли сочувствием синие глаза? Мелькнет ли в них озабоченность старшего брата: ты действительно хочешь посмотреть соревнования олимпийской команды конников, Эллисон? Не будет ли это слишком больно для тебя?

Выражение лица Роба не изменилось. Его приятная, безмятежная аристократическая улыбка не дрогнула. Если Роб что и знал, то вежливо скрыл это, точно так же, как Эллисон скрыла, что знает о Саре.

– Мне не показалось, что Клер забегает вперед, – мягко заметил Роб.

В уголке сознания Роба зародилась мысль. Эти зеленые глаза никогда даже не попытаются пробиться в «Портрет», но если предсказание Клер о будущем Эллисон близко к истине, Роб сам предложит ей. Рассказы о людях, подобных Эллисон, – вот что отличало изысканный «Портрет» от других известных журналов. Роб выбирал сильных, интересных, интригующих людей, людей, которые преуспели в делах вопреки всему, таких, как Эллисон, которая становилась чемпионкой во всем, чем занималась.

– Ну что ж… – Эллисон не терпелось увести разговор от ее будущего. Или ее прошлого. Или его прошлого. Оставалось настоящее. Она спряталась среди сирени, а не в своей квартире, единственно из-за Эмили, а та наверняка скоро закончит. – Вы не знаете, Мэг с Кэмом еще не собираются уезжать?

– Думаю, уже скоро. Хотите поймать букет?

– Нет! – Эллисон улыбкой смягчила свое восклицание. – Я хочу держаться от букета как можно дальше. Мне просто хотелось попрощаться, бросить горсть риса… – «И уехать домой».

– Итак, – прошептала Уинтер, когда они с Марком вошли в гостиную ее квартиры на Холман-авеню. С того момента как они покинули розовую террасу клуба, никто из них не произнес ни слова.

– Итак?

Все внимание Марка было обращено на Уинтер, однако он не мог не заметить скромного убранства ее милой, но не роскошной квартиры с одной спальней, квартиры университетской, а не в духе Охотничьего клуба, шик в духе Брюна, но не элегантность Балморала.

– Итак, включить музыку?

– Нет. Иди сюда.

Уинтер подчинилась. Ей пришлось. Ее сердце учащенно забилось при мысли о прикосновении Марка, по телу прокатилась волна повелительных ощущений, мысли разбежались, унося с собой клятву, которую она себе дала – держать себя под контролем… всегда.

Но сейчас она находилась под контролем своих желаний.

И под контролем другого человека – Марка.

Уинтер встала перед ним, затаив дыхание. Но Марк протянул руку не к ней, а к гардении в ее волосах. Он осторожно отцепил цветок, затем вытащил шпильки из гладкого, тугого узла волос, и черный шелк заструился по спине. Потом он бережно вынул из ушей Уинтер безупречные сапфиры.

– Что ты делаешь?

– Раздеваю тебя. – Марк зажал чудесные камни в ладони. – Куда их положить?

«Куда хочешь. Только продолжай прикасаться ко мне». Пальцы Марка нежной лаской касались ее волос, шеи, плеч, вызывая в теле жаркие волны, опасный трепет желания, настойчивого, отчаянного…

– Отнеси в спальню.

– Проводи меня.

Уинтер повела его в спальню. Марк положил серьги на комод, подошел к стоящей у кровати девушке. Потянул молнию шелкового платья цвета лаванды.

– Быстрее, – тихо поторопила она, когда его сильные пальцы коснулись ее обнаженной спины.

– Нет, – ответил он с нежностью, которая пообещала ей, что все случится – все, чего она захочет, – и это будет прекрасно.

И произошло это скоро, потому что он тоже безумно хотел ее. Неизъяснимое наслаждение, которое он испытывал, раздевая ее, зажгло в нем мощный огонь желания. Ее кожа была такой прохладной, такой шелковистой, фиалковые глаза манили, а мягкий чувственный изгиб ее бедер…

Марк думал, что их первый поцелуй станет нежным знакомством, тихим шепотом приветствия, нежным обещанием. Но их влекли друг к другу слишком сильная страсть, слишком сильный голод, слишком сильное желание.

– О Уинтер! – выдохнул он, когда их губы соприкоснулись.

– Марк.

Они быстро раздели друг друга, целуясь, дотрагиваясь друг до друга, шепча какие-то слова, сгорая от желания.

Когда с одеждой было покончено, Марк отстранился от Уинтер. Это стоило ему нечеловеческого усилия, чудесная магнетическая сила, которая влекла их тела друг к другу, потерпела поражение. Марк на мгновение оказал сопротивление этой могучей силе, зная, что скоро он с готовностью подчинится ей, позволив ей победить, преклоняясь перед ее могуществом. Но сейчас, в мягких летних сумерках спальни, он просто хотел посмотреть на Уинтер.

«Как ты красива, Уинтер».

Она дрожала, пока нежные голубые глаза ласкали ее, награждая восхищенным, предвкушающим, полным желания взглядом.

«Поторопись, Марк».

Марк не торопился, даже когда они легли на прохладные простыни. Он медленно проложил дорожку поцелуев от ее шеи к мягкой груди и медленно сказал ей здесь: «Здравствуй». Потом были другие нежные приветствия, по мере того как его теплые, мягкие губы и сильные, нежные ладони изучали ее тело, исследовали, узнавали, высвобождая скрытые стремления.

Волны желания сменяли одна другую, нарастали, становясь все жарче, сильнее, ненасытнее.

И казалось, этому нет предела.

Еще. Она уносится куда-то ввысь! Нет, Марк обнял ее и наконец увлек туда, куда хотел, именно туда, где и она хотела находиться. Ее душа словно отделилась от тела, когда она приняла его, приняла наконец целиком.

И вот они двигаются в едином ритме страсти и желания. Здравствуй, здравствуй, здравствуй…

А потом это было снова. Потому что, когда все закончилось, Марк не выпустил ее из своих объятий – крепких и нежных, тесных и жарких. Таких тесных и таких жарких, что для чувства одиночества, обычного спутника Уинтер после занятий любовью, совсем не осталось места.

– О чем ты думаешь? – наконец заговорил Марк, нежно гладя ее по волосам.

Уинтер слегка двинула головой, чуть пожала плечами.

– Ни о чем?

Уинтер приподнялась и посмотрела на него сквозь пелену черного шелка.

– Нет, я…

Марк с удивительной осторожностью раздвинул пряди волос, ища взгляд ее милых фиалковых глаз.

– Ты восхитительна, – сказал он.

– Нет. – «Я ничего не сделала. Это сделал ты». – Ты.

Марк ласково провел пальцами вокруг ее глаз, по щекам, по губам. Его глаза были задумчивы, пока он рассматривал ее. Наконец он спокойно спросил:

– Опасности нет?

Опасность? Голова у Уинтер пошла кругом. Нет же, опасно, очень, очень опасно. И опасность снова наступала, потому что ее кожа отвечала на его прикосновения, потому что она снова хотела его и ее желания повелевали ей идти за ним, куда бы он ни пошел.

– Опасность? – слабо прошептала она.

– Ты принимаешь таблетки?

А, это… Да, конечно. Но в том, как Марк об этом спросил, не было ничего безопасного! Его голос был нежен и заботлив, он признавал свою ответственность, деля с ней и это, как разделял все остальное. С Марком было совсем не безопасно, потому что он был так не похож на всех остальных.

– У меня стоит спираль, – тихо ответила Уинтер, удивляясь, насколько интимно может звучать такой разговор, насколько нежно, но Марк нахмурился. – Марк?

– Спирали далеко не безобидны, Уинтер.

«Мне все равно! Я не собираюсь иметь детей». Эта мысль быстро пришла к Уинтер, она уже давно была частью ее, но злость, которая ее обычно сопровождала, растаяла под нежным, встревоженным взглядом Марка.

– Да ладно… Тебя учили этому в медицинской школе?

– Чему?

– Как задавать интимные вопросы в момент близости?

Марк тихо рассмеялся.

– Нас учат, как собирать сведения для истории болезни и осматривать больного.

– И у тебя отличные оценки и по тому, и по другому.

– Ты так думаешь? – Найдя ее губы, Марк снова начал свой осмотр.

– Я это знаю.

Марк с трудом прервал поцелуй и прошептал:

– Ты хочешь иногда куда-нибудь ходить со мной?

– Нет. – «Я хочу все время проводить с тобой здесь».

– Как насчет ужина в понедельник? – Марк не обратил внимания на ее ответ, все прочитав по глазам.

– Идет.

– Я позвоню тебе, когда приду из больницы, если ты дашь мне свой номер, который нигде не значится.

– Дам. – Уинтер сделала движение, собираясь встать.

– Куда это ты?

– Написать номер.

– Нет никакой срочности.

– Ты не собираешься уходить?

– Нет. Я просто хотел уладить этот вопрос до…

– До?

– …до того, как снова займусь с тобой любовью. – «И снова. И снова».

Глава 4

Эмили раздвинула тяжелые черные шторы, делившие ее жилье на спальню и темную комнату для занятий фотографией, и посмотрела на часы у кровати. Они мерцали из темноты ее квартиры, где не было окон и где было едва ли светлее, чем в полной темноте ее лаборатории: четверть седьмого.

Четверть седьмого. Утра воскресенья, спустя десять часов, как Эллисон привезла домой ее с приема? Или утра понедельника и уже пора идти на работу?

Эмили не имела ни малейшего представления. Время, проведенное в темной комнате, утрачивало свои свойства. Чарующие минуты творчества, несущие покой и радость и никак не связанные с остальной частью ее жизни. Обычно Эмили заводила звонок будильника, когда уходила в темную комнату, боясь опоздать на работу и всегда с неохотой прерываясь, когда будильник подавал сигнал.

Эмили открыла входную дверь и прищурилась на угасавшие лучи летнего солнца. Вечер воскресенья. Хорошо. Это значит, что она может поработать в темной комнате еще несколько часов и останется время поспать перед завтрашней работой.

Джерому, пожалуй, понравятся свадебные фотографии.

Эмили сомневалась – не хватало уверенности, – но ей самой фотографии понравились. Жених и невеста – их взгляды полны удивления тем, что они сделали, и радости от того, что они это сделали; Эллисон, которая была так мила, так предупредительна, несмотря на то что этот день, казалось, принес ей какую-то особую печаль; потрясающая черноволосая пара, фиалковые глаза и глаза цвета сапфира, танцующая среди роз, на грани любви; уверенная в себе темноволосая женщина с мягким южным акцентом и проницательно прищуренными глазами, будто бы она и не настороже каждую минуту; тот мужчина… тот красивый мужчина, который с улыбкой наблюдал за ней и чьи синие глаза были полны любопытства; и все остальные знаменитости, которых Джером узнает и о которых расскажет во всех подробностях.

Поначалу Джером просто не мог отвести глаз от фотографий; потрясенный, он благоговейно молчал. Наконец пробормотал:

– Да, Эмили, они хороши. И правда, очень хороши.

А на самом деле – потрясающи, подумал Джером, разглядывая Эмили так, будто видел ее впервые. Джером знал, что Эмили творит чудеса в темной комнате, придавая фотографиям, которые он делал, интригующую фактуру и богатство образов, но он и понятия не имел…

– Я рада, что они тебе понравились, Джером.

– Монтгомери будут очень довольны.

Джером еще несколько минут молча изучал фотографии, и по мере того как он осознавал замечательный талант Эмили, в голове его закрутились разные мысли. Наконец он отвлекся от мыслей об одаренном фотографе и переключил свое внимание на объекты ее работы, на знаменитостей, чья жизнь завораживала его точно так же, как она завораживала Ванессу Гоулд.

– Боже мой, Эмили! Ты поймала этих двоих вместе? А я думал, что они больше друг с другом не разговаривают. Ты помнишь, о чем они говорили?

– Нет, я…

– Напрягись!

– Понятия не имею. Я не слушала.

– Ну ладно. – Джером перешел дальше. – А это прекрасный Луи. Он владелец «Выбора», ну, ты знаешь. Вы только посмотрите на Джоан! Очень лестный снимок. Три или четыре года назад она получила «Оскара», любимица сентиментальной публики.

– А это кто? – Эмили указала на фотографию мужчины с улыбающимися синими глазами.

– О! Это Роб Адамсон. Ему принадлежит журнал «Портрет». На самом деле отличный снимок. Мастерский портрет хозяина «Портрета».

– А это его жена?

– Элейн Кингсли? Пока еще не жена, но станет ею. Уверен, довольно скоро мы будем фотографировать на еще одной великосветской свадьбе в Охотничьем клубе Бель-Эйр.

– Вот как?..

Эмили заперла свою квартирку и отправилась пешком за двадцать кварталов, к дому Мика. День прошел хорошо. Джером остался доволен. Только бы вечер удался, только бы Мик больше не злился, что она согласилась фотографировать на свадьбе Монтгомери и Эллиотта, вместо того чтобы поехать с ним и его группой на двухдневный «джазовый вечер» на остров Санта-Каталина.

Мик все еще будет злиться, подумала Эмили, но она знала и то, что к тому моменту, когда она доберется до квартиры Мика на океанском побережье, его ярость уже можно будет побороть. Таблетка, которую она приняла, сотворит чудо, оглушит ее, не будет ничего невозможного.

Наркотик, синтетическая смесь мескалина и амфетамина, уже заставил небеса плясать, ветер – напевать, а пастельные краски летнего вечера – пульсировать, сиять и вибрировать. Похожие на сладкую вату облака плыли низко над землей, а уличные фонари казались бриллиантами тонкой огранки, отражающими свет, как тысячи призм. Дома вытягивались и таяли, кусты оживали, танцевали, кружились и покачивались в душистом воздухе.

Эмили легко отдавалась галлюцинациям. Ее мозг с готовностью принимал создаваемые наркотиками образы. Изменяющиеся очертания, вихри цвета и фантастические искажения не пугали ее. Это были старые друзья, мягкие, туманные видения в немом мире, спасительное бегство от того мира, который она знала.

Мескалин дарил ей галлюцинации, а амфетамин придавал смелости. Она могла справиться со злобой Мика. Могла обольстить его и снова вызвать его любовь. Эмили знала множество способов доставить мужчине удовольствие.

В кармане лежала еще одна таблетка, а Мик, если понадобится, даст ей кокаина.

Она справится.

– Эллисон, нет! – Уинтер решительно нахмурилась с трубкой в руке, будто выражение ее лица могло передаться лучшей подруге по телефонному кабелю.

– Я сообщаю тебе об этом только потому, что обещала, а не потому, что хочу, чтобы ты меня отговорила.

– Я просто не понимаю зачем.

– Потому что когда наездники падают с лошадей, они снова садятся в седло.

– Вообще-то ты не упала.

– Упала!

– А врачи действительно дали добро?

Уинтер уже знала ответ. Она помнила тот день, полтора месяца назад, когда врачи сказали Эллисон, что она может ездить верхом – ездить, но ни в коем случае не прыгать, – если захочет и если будет очень осторожна.

Уинтер помнила тот день со всей ясностью, потому что с того дня Эллисон начала меняться. Изменения были малозаметны – в ней просто появилась спокойная решимость. Эллисон начала строить планы, но взгляд ее серьезных зеленых глаз искусно скрывал важность принимаемых решений.

Эллисон не спрашивала у Уинтер совета и не обсуждала с ней свои мысли до принятия решений. А потом просто объявила их, все три удивительных решения, одно за другим:

«Я сказала Дэну, что не могу выйти за него».

«Я дала согласие Клер. После Олимпийских игр я начну работать в “Элегансе”».

«Я собираюсь снова ездить верхом».

– Ты не можешь прыгать через препятствия, – теперь уже мягко напомнила Уинтер, как напомнила об этом и полтора месяца назад. Что, если это было четвертым удивительным решением Эллисон?

– Я знаю, – с тихим вздохом ответила Эллисон.

– Тогда почему?

– Потому что я хочу. Мне это необходимо.

– А я хочу… мне необходимо быть с тобой в тот момент, когда ты сядешь в седло.

– Я всего лишь собираюсь сесть на Рыжую и проехать один круг. Предельно безопасно. Невероятно скучно. И невероятно рано.

– Отлично.

– Нам и правда нужно быть там во вторник к семи. – В этот утренний час, как заверили Эллисон, открытый манеж в клубе будет полностью в ее распоряжении.

– Я заеду за тобой в половине седьмого.

– Ты точно решила?

– Совершенно точно. Мне это совсем не трудно. До встречи.

«Совсем не трудно, – подумала Уинтер, положив телефонную трубку. – Я буду бодрствовать, потому что Марк только что уйдет».

Утром в воскресенье Марк уехал в шесть, спеша домой принять душ и переодеться, чтобы к семи успеть на обход в больницу. Марк и Уинтер не спали в шесть утра, потому что вообще не спали.

Сегодня они поспят. Марку придется поспать. В его голосе, когда он звонил за несколько минут до звонка Эллисон, Уинтер услышала нотки усталости. Он сказал, что будет поздно, слишком поздно, чтобы пойти куда-нибудь ужинать, но если она еще не будет спать…

Уинтер не будет спать, измученная собственной бессонницей, но неспособная уснуть. С той минуты как вчера – только вчера? – Марк покинул ее постель, сердце Уинтер беспокойно билось, скучая по нему, желая его, нуждаясь в нем.

Роб бежал легкой трусцой вниз по обсаженной пальмами дорожке в парке на гребне горы Санта-Моника. Пробежка принесла пользу – бодрящая интерлюдия между требованиями дня, отданного «Портрету», и удовольствиями предстоящей ночи с Элейн. Внизу искрился Тихий океан, темно-синий в летних сумерках, мягко бьющийся о белоснежный песок. Роб вдохнул душистый ветерок и в сотый, а может, и в тысячный раз подумал, как он был прав, уехав из Нью-Йорка и перебравшись в Лос-Анджелес.

Здесь присутствовали какая-то мягкость, тепло, обещание нового начала. Возможно, благодаря золотистому солнцу. Возможно, из-за удаленности от болезненных воспоминаний. А возможно, как пишут поэты, время залечило раны.

А может быть, его сердце наконец сказало ему, что невозможно жить одной только ненавистью, сердцу нужно и другое питание – немного любви, немного смеха, немного надежды.

Впереди на дорожке Роб увидел золотое сияние, сверкающий факел, зажженный солнцем, приводящее в смятение сочетание длинных золотистых волос и мешковатого грубого хлопка, противоречащих друг другу посланий…

Это была фотограф со свадьбы. Разумеется, Роб заметил ее тогда и удивился. Сначала он подумал, что ее одежда была явным вызовом, недвусмысленным обвинением в адрес богатых, которые потягивают дорогое шампанское, угощаются превосходной икрой и скользят по жизни в платьях от знаменитых кутюрье, шелковых смокингах и сверкающих драгоценностях.

Но по мере наблюдения за девушкой Роб решил, что в ее поведении не было ничего вызывающего, как раз наоборот. Она казалась кроткой, застенчивой, неуверенной и очень серьезно выполняющей свою работу.

Мешковатый деним был надет вовсе не из вызова, заключил Роб. Он призван скрывать, как длинные золотистые волосы скрывали ее лицо. Неужели у нее были шрамы, слишком безобразные, чтобы показать их окружающим? – задумался он с печалью и сочувствием.

Но когда она откинула назад голову, чтобы сделать одну из фотографий, золотистый занавес разошелся, открыв тонкие, фарфоровые черты бледного, как алебастр, лица. Ее глаза, такие серьезные, оказались светло-серыми, каким бывает ранний утренний туман.

Роба заинтриговала эта хрупкая, легкая и красивая молодая женщина, которая так ясно подавала сигнал держаться от нее подальше.

И вот теперь она стояла на обрыве рядом с его пентхаусом с видом на океан, по-прежнему наполовину из золота, наполовину из грубого хлопка.

Но теперь она была не одна. И в конце концов оказалась не такой уж хрупкой и застенчивой.

Она была с мужчиной, и они, пожалуй, сошли бы за молодых любовников, захваченных экстазом своей любви и с восторгом созерцавших солнечный закат, такие спокойные, романтические, нежные. Но он казался неприятным – отрицательная энергия, заключенная в черную кожу одежды, а она – жесткой и распутной. Он прислонился к пальме, страстный, сексуальный, а она прислонилась к нему. Его грубые руки шарили по ее телу, чтобы все видели, что эта территория принадлежит ему.

Она принимала эти интимные исследования без возражений, и ее золотистая голова была откинута назад, лицо обращено к небу, к розовым облакам.

Роб ускорил шаг, обойдя их так далеко, насколько позволяла узкая дорожка. Проходя, он увидел ее глаза. Бледный утренний туман сменился темным дымом, а серьезная ясность исчезла под остекленевшей поверхностью. Когда он шел мимо, ее взгляд скользнул по нему, не узнав. На него посмотрели пустые, безжизненные глаза, но что они увидели? Показался ли он ей чудовищем, искаженным и гротескным? Или оказался вихрем света и цвета? Или вообще ничем, не увиденный невидящими глазами тусклый образ в туманной мгле?

Роб быстро прошел мимо, желая, чтобы ему так же быстро удалось выбросить ее из головы. Воспоминание о хрупкой, легкой женщине, увиденной на свадьбе, до сего мгновения не оставляло его ни на минуту. И теперь это колдовское воспоминание было поколеблено, хрупкость безжалостно разрушена тем, что он увидел.

Новое гнетущее воспоминание преследовало его, как раньше приятное, но теперь к нему присоединилось другое чувство – злость. Роб был зол на них обоих, на мужчину – за его явное неуважение к ней, на женщину – за то, что позволяет так с собой обращаться, и на них обоих – за то, что они своим видом отравили приятный летний вечер.

– Извини, – сказал Марк, когда наконец добрался до квартиры Уинтер в одиннадцать вечера.

– Так вот что значит быть врачом? – с мягким упреком и ослепительной улыбкой спросила Уинтер. Она была так счастлива видеть его!

– Нет, – решительно отозвался Марк. – Если бы я был врачом, я бы вообще не пришел. – «Когда я буду врачом, вечерние дежурства станут еще длиннее».

– О! – Удивившая Уинтер резкость в голосе Марка застала ее врасплох, стерев с лица улыбку и заронив сомнение в искрящиеся фиалковые глаза.

Тон Марка отразил усталость и непрерывную тревогу, терзавшую его с того момента, как он покинул постель Уинтер. Эта тревога была напоминанием о тех тщательно продуманных планах, которые он выстроил для своей жизни. «Не привязывайся. Подожди хотя бы до тех пор, пока не закончится твоя послеуниверситетская практика. Для любви там времени не останется. И это будет непорядочно. Ты слишком хорошо знаешь, что может случиться».

Марк уже заранее посвятил четыре ближайших года своей карьере, как сделал это с тремя предыдущими. Это не было жертвой, это было осознанным выбором. Марк любил занятия в медицинской школе и с радостью ждал более сложных задач и более высокой ответственности, связанных с работой в больнице после университета. Он очень много занимался, получал самые высокие оценки, и его мечта – работа с проживанием в Массачусетской центральной больнице в Бостоне – была близка к осуществлению.

Разумеется, у него были женщины, серия идеальных взаимоотношений – секс без чувств, страсть без обязательств, смех без слез, отмененные свидания без сожаления.

Марк сделал свой выбор, выстроил свои планы, и до сих пор это было легко. Конечно, это включало и бессонные ночи, и усталость. И всегда – целеустремленность и решимость.

Но этого Марк и ожидал, планировал это.

Марк не запланировал лишь Уинтер Карлайл. Он даже не представлял, что его могут охватить такие чувства. Тревоги обрушивались на его разум, но все эти ракеты перехватывались и уничтожались в воздухе воспоминаниями о Уинтер. Она уже стала частью его, быстро и уверенно нашла себе дом в его сердце и в его разуме.

А как же его планы?

Марк взглянул в фиалковые глаза, испуганные, обиженные и смущенные его резкостью. Он дотронулся до щеки девушки и тихо прошептал:

– Я соскучился по тебе.

– Я тоже по тебе соскучилась, – негромко пробормотала Уинтер, но смущение и неуверенность не отпускали ее. Она немного отступила. – Есть хочешь?

– Я хочу тебя, – улыбнулся Марк, пытаясь ее подбодрить.

– После твоего звонка я прошлась по магазинам.

Это оказалось так увлекательно – купить для Марка продукты в торгующих деликатесами магазинах Брентвуда и Санта-Моники, а потом накрыть маленький кухонный стол, поставив на него розовато-лиловые фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы для шампанского и вазу с маргаритками, и приготовить блюдо копченой лососины, нарезанные ломтиками груши и яблоки, и сыр, и икру. Так увлекательно, но сейчас…

– Ты сказал, что не успел поесть.

– Уинтер… – Губы Марка нашли ее губы, доказывая, как он изголодался по ней, извиняясь. Она не виновата, что перевернула его мир вверх дном. Он повторил: – Я соскучился по тебе.

Уинтер нежно дотронулась до темных кругов у него под глазами. Ее уверенность несколько восстановилась после его поцелуя, и она тихо прошептала:

– Но ведь ты все равно хочешь есть.

– Может быть. – Да, он умирал с голоду, но если бы мог утолить только один голод, он выбрал бы ее.

– У нас с тобой розовая еда, – пошутила она, держа бутылку охлажденного шампанского. – Сыр, крекеры, лососина, груши, копченые устрицы…

– Думаешь, нам понадобятся устрицы? – Марк протянул к ней руки. Она уходила за шампанским, и он уже успел по ней соскучиться.

– Нет, устрицы нам не понадобятся. – Уинтер прижалась к нему и поцеловала в край подбородка. Она могла простоять так вечность, плененная его силой, но…

Мысль о его словах, таящих предостережение, не оставляла девушку. Уинтер хотела, чтобы Марк знал, что она уже поняла, насколько он предан медицине. Она поняла это в тот самый миг, когда увидела его в кампусе, погруженного в занятия, с тихой улыбкой на красивом лице. Она уважала его преданность, восхищалась ею и завидовала его явной радости.

– Ты всегда знал, что будешь врачом? – отстранясь, спросила она и села за стол, делая Марку знак присоединиться.

– Нет. – Марк помолчал и серьезно добавил: – На самом деле большую часть своей жизни я провел в твердой уверенности, что врачом я не буду.

– Правда? Мне показалось, что ты старше, чем обычно бывают студенты-третьекурсники.

– Так и есть. Мне двадцать девять. А тебе? Немного старше обычных выпускников колледжа?

– На год. В январе мне будет двадцать четыре.

Марк ждал, что Уинтер расскажет ему о пропущенном годе, но она промолчала. Поймав серьезный взгляд ее глаз, он вдруг понял, что она уже говорила ему.

– Ты пропустила год из-за несчастья с Эллисон, да? – спросил Марк.

– С ней это случилось в сентябре, как раз перед началом осеннего семестра. Эллисон вышла из комы в середине октября. Наверное, я тоже была в коме, потому что вдруг обнаружила, что последние полтора месяца провела не в колледже, а в больнице.

Марк удивился тому, что Уинтер не сказала просто: «Я отстала, потому что Эллисон – моя лучшая подруга и ей была нужна моя помощь, чтобы снова научиться читать, писать, ходить, говорить и создавать новые воспоминания».

– Ты пропустила год, чтобы помочь Эллисон, – тихо сказал Марк.

– Наверное. – Уинтер задумчиво подняла голову. – Мы говорили о том, почему ты настолько старше.

Марк прикидывал, до какой степени подробно стоит рассказывать. Обычная версия его нестандартного пути в медицинскую школу была короткой и лишенной эмоций, хронологическая схема, сдобренная юмором, касающимся его очевидной нерешительности, и свободная от сомнений. Марк решил рассказать Уинтер правду. Когда-нибудь – в тот день, когда он попрощается с ней? – ей это будет необходимо, чтобы понять.

– Мой отец преуспевающий – да что говорить, известный кардиохирург. Я родился, когда он проходил практику в Сан-Франциско, живя там при больнице. Когда мне исполнилось шесть лет, у меня были две младшие сестренки, очень несчастная мать и отсутствующий отец.

– О… – тихо прошептала Уинтер. «Очень несчастная мать. Отсутствующий отец. Как и у меня, Марк».

«Что я сказал, что так тебя расстроило?» – подумал Марк и подождал. Но Уинтер молчала, и он продолжил:

– Мой отец заработал славу и богатство, чиня сердца, но только не дома, где он их разбивал. К тому времени как он утвердился и мог уделять время и нам, его брак распался, а дети оказались злыми и растерянными маленькими чужаками. – Марк позволил давним чувствам соединиться со словами. – Дома была настоящая война, сражение между матерью, которая была добром, и отцом и медициной, которые были злом.

Марк вздохнул, вспоминая, как все это виделось бесхитростным, обиженным юным глазам.

– Я окончил Беркли со степенью по коммерческому делу и стал работать брокером на компанию «Меррилл Линч» на бирже в Сан-Франциско. Это было прибыльно, легко, приятно и…

– Ты не был собой.

Марк кивнул, поразившись, что она поняла. Обычно, когда он рассказывал историю своего путешествия от акций и облигаций до владений Гиппократа, реакцией было непонимание, смешанное с ужасом. «Но… но… мне казалось, что со всеми этими группами одного диагноза и организациями медицинского обеспечения и страховками на случай небрежности врача медицина перестала быть такой… э… привлекательной. Разве вы не могли… разве по-настоящему удачливые брокеры не зарабатывают миллионы долларов?»

– Я не был собой, – мягко согласился Марк. – Я вернулся в Беркли, прошел заранее выбранные курсы и теперь получаю «Нью-Инглэнд джорнал» вместо «Уолл-стрит джорнал».

– И врачом ты чувствуешь себя на своем месте? – Уинтер уже знала ответ.

– Да. – Марк взял девушку за руку и, переплетя свои пальцы с ее, негромко продолжал: – Мне только нужно очень постараться, чтобы не… – Он остановился, подыскивая слова.

– Чтобы не повторить ошибку своего отца?

– Чтобы не поставить себя в положение, когда я могу причинить боль человеку, который мне дорог. Мой отец действительно совершил ошибку, подвергнув испытаниям молодую семью и ранив чувства своих детей, но не в его власти было повлиять на продолжительность своего отсутствия. У врача, особенно во время практики, когда ты и работаешь, и живешь при больнице, вся жизнь подчинена прихотям болезней. Как сегодня, когда я уже собирался уходить, чтобы повести тебя в Вествуд на ужин при свечах, в отделение первой помощи доставили трех человек, попавших в автомобильную катастрофу на шоссе Сан-Диего. Другая бригада травматологов оперировала человека с огнестрельным ранением, поэтому…

– Тебе пришлось остаться. Ты был нужен.

– Да. – «Я хотел остаться. Я хотел помочь».

Но было кое-что еще, от чего голос Марка сделался таким резким, когда он увидел Уинтер. Впервые Марк почувствовал, что разрывается надвое. Он хотел остаться и хотел уехать, чтобы быть с ней.

Эти четыре часа он провел с двенадцатилетним мальчиком, самым юным из пострадавших. У него был серьезный перелом бедра. Марк находился рядом с ним в отделении первой помощи, в радиологическом отделении, где ему срочно делали артериограмму, не оставлял мальчика до тех пор, пока им не занялся хирург-ортопед. Он не просто присматривал за ребенком – потеря крови уже была значительной, и из-за сломанной кости бедра возникла угроза жировой эмболии легких. Марк внимательно наблюдал за мальчиком, постоянно проверяя пульс, кровяное давление, частоту дыхания, уровень сознания. Но было еще кое-что, не поддающееся измерению и тем не менее нуждавшееся в постоянном контроле, – страх раненого ребенка. «Я буду жить? А что с моей мамой? Почему мне к ней нельзя? Почему так больно?»

– Я всегда должен быть готов к долгим, непредсказуемым часам, – тихо добавил Марк, – а еще больше – к эмоциональным нагрузкам.

Уинтер серьезно кивнула.

– Я потратил много лет, обвиняя отца в том, что он избегал нас намеренно.

– А сейчас?

– Мы нечасто видимся. Он вернулся в Хьюстон, женился на ком-то своего возраста. – Марк криво усмехнулся. – Мы никогда не будем близки, но моя злость… моя злость… ушла.

– А твоя мать? – нерешительно спросила Уинтер, думая о своей очень несчастной матери.

– Тут конец счастливый. После развода, как только сестры и я вышли из подросткового возраста, мама вернулась в школу. Последние десять лет она с удовольствием преподает в средней школе английский. Итак…

– Итак?

– …теперь ты знаешь обо мне все. А ты? Расскажи, кем ты хочешь быть, и о своей семье.

Уинтер в задумчивости посмотрела на их руки, на сильные пальцы Марка, переплетавшиеся с ее пальцами. Теперь она чувствовала себя в безопасности, почти настолько в безопасности, что готова была поведать ему свои тайны и мечты… но он только что сказал, мягко дал понять, что она не должна на него рассчитывать, он не может, не будет рядом с ней всегда. Уже завтра его может здесь не быть.

Уинтер высвободила свою ладонь, встала и начала убирать со стола.

– Уже поздно.

Марк стал ей помогать.

– Ладно. В следующий раз.

– В следующий раз?

– В эти выходные, если ты свободна. Начиная с вечера пятницы я свободен до пятого июля.

– Тебе дали отпуск?

– Нам дали символический перерыв между младшими и старшими курсами. Хотя это больше чем символ. Они хотят, чтобы у нас было время на подачу заявок на практику. Моя уже почти готова, потому следующую неделю я хочу провести в Сан-Франциско. Мы уже несколько лет не собирались с мамой и сестрами под одной крышей. – Марк встал позади Уинтер, обнял ее за талию и поцеловал в шею. – Но я еду только в понедельник утром, поэтому подумал, что, если ты свободна, мы могли бы провести время с вечера пятницы до понедельника вместе.

– Я свободна.

– Можно куда-нибудь пойти.

– Да. – Уинтер повернулась к нему лицом. – Или можем остаться здесь.

– Или можем остаться здесь.

* * *

Эллисон была странно молчалива, осознала Уинтер, сворачивая с Белладжо направо и минуя кирпичные колонны, отмечавшие въезд в клуб.

Когда Уинтер приехала ровно в половине седьмого, Эллисон была бодра и оживленна – готовая сесть в седло и уверенная в правильности своего решения, но пока они ехали от Санта-Моники до Бель-Эйр, энергичные высказывания иссякли.

Молчание Эллисон позволило Уинтер уплыть, унестись вслед за своими мыслями к чудесным воспоминаниям прошедшей ночи и этого утра. Прибрав на кухне, они с Марком отправились в постель – спать. Они не занимались любовью. Они лишь нежно поцеловались и в объятиях друг друга погрузились в сон и теплые прекрасные мечты. А утром, за полчаса до будильника, они проснулись и занимались любовью, пожелав друг другу нежного доброго утра и хорошего дня и пообещав новую встречу…

Уинтер поставила свой «мерседес» на почти пустой стоянке только для членов клуба. Она услышала отдаленный стук теннисных мячей, отлетающих от ракеток, и решила, что два других «мерседеса», «джэг» и «силвер клауд» принадлежат четырем из многих клубных фанатиков тенниса. Уинтер уже собиралась пройтись насчет физического совершенства этих фанатиков, когда увидела лицо Эллисон.

Розовый румянец возбуждения пропал. Кожа Эллисон натянулась и посерела вокруг изумленных зеленых глаз. Она сидела, застывшая и напряженная, лежавшие на коленях руки сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Эллисон?

– Не могу поверить, – слабо прошептала Эллисон.

Ее сердце трепетало, как воробей, стараясь вырваться из груди, голова кружилась, в легких не хватало драгоценного воздуха. Ей было страшно.

Нет, поняла Эллисон. Это больше чем страх, это паника! Она вспомнила, что учила о панике, о приступах паники в вводном курсе по психологии, который прослушала, чтобы выполнить требуемый в Калифорнийском университете минимум по социальным наукам. Симптомы совпадали: паника явилась из ниоткуда, без предупреждения, быстрая, властная; сердце колотилось; мир плыл от тошнотворного страха; дыхания не хватало; и ее поглотило чувство обреченности.

«Нет, – сказала себе Эллисон. – Это страх, может быть, паника, но не приступ паники. И что бы это ни было, я могу с этим справиться».

– Ты же знаешь, что тебе не обязательно это делать, – сказала Уинтер. – По мне, так это вообще глупая затея.

– Нет, Уинтер, я должна, – медленно возразила Эллисон. Как трудно говорить! Ее мозг был уже полностью поглощен внезапно ставшими удивительно трудными задачами – попытаться дышать и попытаться унять сердцебиение. Дополнительная задача по подыскиванию слов и их произнесению была почти невыполнимой. – Я должна.

«Я должна. Я не могу всю жизнь прожить с этим страхом. Из-за этого я никогда не смогу снова ездить верхом! Возьми себя в руки», – резко сказала себе Эллисон. Но как?

– Тебе не обязательно ехать сегодня, Эллисон.

– Нет, обязательно, – выдохнула она. Разговор был сражением с пустыми легкими, борьба за драгоценный воздух. – Уинтер, мне нужно, чтобы ты была на моей стороне.

– Я всегда на твоей стороне, Эллисон, ты же знаешь.

– Да.

Да. Слова Уинтер напомнили Эллисон о других битвах, которые она вела и выиграла. И Уинтер была рядом, помогая ей, когда Эллисон заново училась говорить, читать, писать и ходить.

Эта… эта глупая паника… просто ничто по сравнению с тем, что было. Ничто. Эллисон силой втолкнула это слово в смятенный разум, повторяя его снова и снова, как мантру: «Ничто. Ничто». Чудесным образом она почувствовала некоторое успокоение.

– Я чувствую себя нормально.

– Точно?

– Да. – «Во всяком случае, лучше». – Идем.

Чудо продолжалось. Ноги, неуверенно, дрожа, но двигались, сердечный ритм удалось перевести со стремительной скачки на легкий галоп.

Уинтер и Эллисон шли на конюшню по дорожке, посыпанной белой мраморной крошкой, по обеим ее сторонам росли бледно-розовые розы. По мере приближения к конюшне аромат роз стал вытесняться запахами влажного сена, начищенной кожи и лошадей. Знакомые, некогда любимые запахи оживили в памяти Эллисон ее мечты.

Эти мечты умерли в тот день, когда произошел несчастный случай, но Эллисон этого не знала, не чувствовала пустоты, осознание пришло позже. Долгие месяцы выздоровления были заполнены другими задачами. Сердце и разум Эллисон, ее силы и воля были направлены на то, чтобы снова стать здоровой.

Только после того как должным образом срослись кости, а поврежденные нервы лишь иногда посылали сигналы боли и золотисто-рыжие волосы закрыли рубцы на голове и снова превратились в густую гриву, только тогда пришло осознание. Чувство появилось раньше, чем оформилась мысль, болезненная пустота заполнила то место в ее сердце, где всегда жили мечты.

Мечты ушли.

И тогда появился Дэн. Добрый, нежный молодой человек, который полюбил ее. Дэн сказал ей, что она красива – да, красива, – и Эллисон рассмеялась, удивленно глядя на него. Болезненная пустота отступила. «Да, я выйду за тебя, Дэн. Конечно, ведь в Хиллзборо, кажется, есть ателье дизайнеров? Да я и не уверена, что хочу сделать карьеру дизайнера…»

Как это было чудесно. Дэн заполнил пустоту. Дэн стал ее мечтой. Эллисон забылась, окунувшись в любовь Дэна. Забылась. Вот в чем было дело. Из-за боли, которая осталась в сердце, даже когда зажили ужасные раны, Эллисон знала, кем она больше не является. Но еще не поняла, кто она – новая Эллисон.

Ей предстояло выяснить, что умеет делать, чего хочет. Дэн поможет ей, оказывая бережную поддержку, но именно его чудесная, щедрая любовь дала Эллисон уверенность, что она может остаться одна и начать путешествие, в конце которого узнает, кто она такая.

«Я не могу выйти за тебя Дэн. Я всегда буду тебя любить. Ты так много мне дал».

Эллисон распрощалась с Дэном. Через месяц она начнет работать в «Элегансе», воспитывая и испытывая невероятный новый талант, который, как Феникс, поднялся из пепла ее погибших мечтаний.

А сегодня она поедет верхом. Иллюзий Эллисон не строила. Она никогда не сможет брать препятствия, принимать участие в соревнованиях, никогда не выиграет золотую олимпийскую медаль, не посвятит свою жизнь верховой езде, никогда не будет тренировать и обучать других.

Когда они пришли на конюшню, Эллисон направилась в кладовую, где хранилось снаряжение. Вчера она позвонила, чтобы узнать, по-прежнему ли ее ключ подходит к замку кладовой и не будет ли возражений, если она прокатится на одной из клубных лошадей. Ну разумеется, ответил ей удивленный голос. С чего им было менять замок? И почему должны были измениться правила и привилегии клуба?

Изменений не было, за исключением того, что все изменилось для самой Эллисон.

– Здравствуй, Рыжая, – спустя десять минут прошептала Эллисон, уже взяв седло и уздечку в кладовой, расписавшись в журнале членов клуба и пройдя вдоль ряда денников к одному, когда-то знакомому. – Помнишь меня?

Лошадь тихонько заржала, и Эллисон улыбнулась. Полное имя Рыжей было Рыжая Леди Бель-Эйр. Многие годы Рыжая и Эллисон – лошадь с пламенеющей гривой и всадница с пламенеющими волосами – были двумя Рыжими Леди Бель-Эйр. Даже когда она получила Смокинга и часами тренировалась, беря на нем препятствия и выступала на соревнованиях, на Рыжей Эллисон по-прежнему ездила на прогулки. Если Смокинг едва волочил свои породистые чемпионские ноги, почувствовав, что предстоит обычная прогулка, то Рыжая сразу же прядала ушами, встряхивала золотисто-рыжей гривой и дрожала от возбуждения.

Может быть, сегодня, подумала Эллисон, они с Рыжей смогут отправиться на прогулку, после того как она проедет в манеже.

После.

Паника возвращалась, насылая небольшие волны головокружения, и каждая из этих маленьких волн, если не взять их под контроль, угрожала превратиться в чудовищную волну, все сметающую, поглощающую и разрушающую. Эллисон стояла на страже, борясь с этими волнами.

Эллисон сражалась с паникой и мыслью, что лошадь может неожиданно дернуться от страха и это снова ввергнет ее в немыслимый кошмар.

Но Рыжая не дернулась. Она перешла на легкий галоп, с готовностью подчиняясь безмолвным командам опытного седока.

Уинтер наблюдала за ними из дальнего угла открытого манежа, скрестив пальцы и затаив дыхание. Прошло пятнадцать минут, и она немного расслабилась, покоренная грацией, элегантностью и слаженными движениями лошади и всадницы. Глаза Уинтер увлажнились, сначала от грусти, когда она вспомнила о разбитых мечтах Эллисон, потом, несмотря на сильное напряжение, от счастья, когда она увидела улыбку и сияющие глаза своей лучшей подруги. Физические раны Эллисон зажили давным-давно. Но до этого момента Уинтер не понимала, что Эллисон так окончательно и не выздоровела.

Через полчаса Эллисон остановила Рыжую перед Уинтер.

– Чудесно! – Уинтер улыбнулась разрумянившейся, счастливой подруге.

– Спасибо. Я чувствую себя замечательно. Думаю, мы с Рыжей проедемся по Кенсингтонской тропе.

Прогулочные дорожки в клубе носили очаровательные британские названия: Кенсингтон, Виндзор, Найтсбридж, Ковент-Гарден. Кенсингтонская тропа была рассветной, она шла по восточному участку – через рощу карликовых пальм и заросли папоротника к обрыву, с которого открывался вид на Лос-Анджелес, горы Сан-Бернардино, на только что взошедшее солнце. Виндзорская тропа вела на закат, извиваясь к западу, к виду на Тихий океан, от которого захватывало дух. Другие дорожки пересекались, как нитки на вышивании, теряясь среди роскошных роз, сирени, азалий и рододендронов.

Уинтер хотела было возразить, но передумала. Эллисон чувствовала себя хорошо, лучше, чем раньше.

– Тогда я выпью кофе в клубе и вернусь через час или два.

– Нет. Когда я закончу, я позвоню маме.

Эллисон не стала заранее беспокоить родителей, но теперь ей не терпелось обрадовать их. Шон Фитцджеральд был страстным наездником; любящий отец, он крепко обнимет ее, понимание пересилит в нем страх. Материнское объятие тоже будет крепким; Патриция не питала страсти к верховой езде, но разделяла желание своего мужа видеть Эллисон прежде всего счастливой.

– Хорошо. Тогда как насчет праздничного ужина в Чарт-Хаусе в Малибу сегодня вечером?

– С удовольствием, Уинтер. Спасибо, что была рядом со мной.

* * *

Уинтер стиснула кожаную обмотку руля своего «мерседеса». Она сидела так уже двадцать минут в машине на парковке для членов клуба. Подъезжали посетители – встречи за изысканным завтраком, уроки тенниса, бассейн, верховая езда, – и она уже начала привлекать озабоченные взгляды.

Эллисон обрела мир. Эллисон одолела своих демонов. Эллисон отыщет новую мечту.

«А ты, Уинтер? – Я не такая сильная, как Эллисон. – Вспомни, что сказал Марк. В следующий раз! Что ты ему расскажешь? Ты не можешь ему лгать. Его глаза не дадут этого сделать. – Я знаю!»

Усадьба на Белладжо – усадьба Уинтер – находилась всего в полумиле отсюда. Сколько раз за последние пять лет она проезжала мимо, заставляя взгляд скользнуть, хотя бы бегло, по проему в десятифутовой стене бугенвиллей и по извилистой подъездной дорожке, которая вела к ее дому?

Там жили демоны Уинтер. Там умерли мечты Уинтер.

Прошло пять лет. Зачем возвращаться сейчас?

«Потому что у тебя нет другого выхода. Ты должна примириться с одинокой, нелюбимой, напуганной девочкой, которая живет внутри тебя».

Уинтер тихо вздохнула и повернула ключ зажигания.

Всего в полумиле отсюда…

Глава 5

Лос-Анджелес, штат Калифорния

Январь 1961 года

Рождение Уинтер Карлайл было новостью, и Ванесса Гоулд напечатала об этом во «Всем, что блестит» раньше всех в мире, обскакав известных ведущих колонок в Лос-Анджелесе и, к огромному удовольствию Ванессы, даже журналистов с Флит-стрит. Сообщения об этом младенце, плоде любви американской актрисы, голливудской любимицы Жаклин Уинтер и известного и необыкновенно удачливого английского режиссера Лоренса Карлайла, украсили первые страницы газет от Голливуда до Лондона. Это дитя любви должно было появиться на свет точно в День святого Валентина.

Но в Новый год, сразу после полуночи, через несколько минут после рождения ребенка, Ванессе позвонил один из ее самых надежных информаторов. Еще звучала фоном «Застольная» и сыпались на пол конфетти, а поцелуи разгоряченных шампанским знаменитостей уже становились крепче и продолжительнее.

Едва поговорив по телефону, Ванесса покинула новогоднее гала-представление у Сирано. Сначала она поспешила в больницу, и это того стоило, потому что она смогла поговорить с сияющим Лоренсом Карлайлом, потом в контору и наконец в типографию, где она настояла на своем, и явно недовольный наборщик заменил набранный за несколько часов до этого текст на новый.

Потом Ванесса поехала в свое бунгало на Сент-Клод и налила себе бокал шампанского. Прежде чем сделать глоток, она подняла хрустальный бокал в сторону юга, туда, где в роддоме лежала новорожденная девочка, а затем на восток, в сторону Англии, где ведущие колонок с Флит-стрит скоро станут ее завистливыми соперниками.

«ЗНАМЕНИТОЕ ДИТЯ ЛЮБВИ

ЯВИЛОСЬ С ПРИХОДОМ НОВОГО ГОДА!

Не успел еще смолкнуть бой часов, возвестивший полночь и последний выход на поклон старого года, как Жаклин Уинтер подарила жизнь младенцу – девочке. Появление на свет Уинтер Элизабет Карлайл произошло ровно через пять месяцев после широко освещавшегося бракосочетания потрясающей американской актрисы Жаклин Уинтер и знаменитого британского продюсера и режиссера Лоренса Карлайла. Хотя рождение уже ставшего известным ребенка не ожидалось раньше Дня святого Валентина, новоиспеченный отец с гордостью заявил: «Она маленькая и изящная и чувствует себя хорошо».

Актриса и режиссер познакомились два года назад во время съемок «Марракеша». Страстный, но бурный роман на съемочной площадке – в Касабланке, не меньше! – закончился ничем. Жаклин и Лоренс воссоединились благодаря наградам Американской академии киноискусств, которая каждому из них припасла по «Оскару» за «Марракеш». К августу страсть разогнала грозовые тучи, и никогда не бывшая замужем, но всегда готовая к любви актриса и ни разу не женатый и всегда скрытный будущий отец-режиссер поженились.

Карлайл сохранит Лорелхерст – раскинувшееся на полутора тысячах акров поместье в своей родной Англии, но супружеская чета поселится в Бель-Эйр, в усадьбе, принадлежавшей легендарному киномагнату Бену Сэмюэлсу и купленной Карлайлом три месяца назад. Дважды получавший «Оскара» Карлайл только что закончил свое последнее, обреченное на успех творение – эпическую «Судьбу». Мать-актриса планирует возобновить свою актерскую карьеру в апреле, сыграв главную роль в фильме “Слава и богатство”».

Прошло чуть больше года, и Ванесса сообщила о разводе. Испытание супружеской верности на прочность закончилось разрывом еще для одной знаменитой пары. По крайней мере просочившиеся слухи, а утечка была солидной, льющейся широким потоком, извещали всех заинтересованных, что Лоренс Карлайл изменил и Жаклин Уинтер вышвырнула его вон. Ванесса подозревала дезинформацию, но так никогда и не смогла обнаружить ничего другого и была вынуждена признать, вместе со всем Голливудом, что причиной развода стала неверность Лоренса. Лоренс Карлайл вернулся в Англию и девять месяцев спустя женился на английской писательнице Маргарет Рейли, авторе пользующихся большим успехом детективных романов.

Брак Лоренса Карлайла и Жаклин Уинтер стал еще одним фактом голливудской статистики, еще одним провалом, который на первый взгляд казался менее скандальным, чем большинство других. Но Ванесса недоумевала. Все знали, что после развода Лоренс ни разу не видел своего ребенка, и это было в самом деле удивительно. Это шло вразрез с тем, что Ванесса знала о Лоренсе Карлайле. Кроме того, это означало, что единственным родителем маленькой девочки была Жаклин Уинтер… а следовательно, у ребенка вообще не было родителей.

Только в четыре года Уинтер осознала, что рядом с ней нет никого, кого она могла бы называть папой. Конечно, была мама. У мамы были струящиеся платиновые волосы и сапфировые глаза, и она двигалась, как принцесса из сказки, недосягаемая для Уинтер. Девочка слышала нежный голос матери, но эта нежность никогда не предназначалась ей, то же было и с колдовской улыбкой Жаклин, и с ее деликатными прикосновениями. Улыбка и нежность Жаклин предназначались ее друзьям, бесконечному, все время меняющемуся потоку красивых и влиятельных мужчин, которые появлялись в доме в те редкие часы, когда мама вообще была дома.

Мама была красивой, хрупкой, изящной, милой… но недосягаемой для Уинтер.

А папы не было. Папы были в телевизоре и в книгах, и хотя у Уинтер не было друзей, ее каким-то таинственным образом приглашали на дни рождения в Бель-Эйр и Беверли-Хиллз – туда ее водили няни, – и там иногда тоже попадались папы.

В четыре года Уинтер сделала открытие, что папа у нее отсутствует, но у нее не хватало смелости спросить об этом мать или кого-то другого, пока ей не исполнилось шесть лет.

Жаклин платила прислуге – няням, гувернанткам, экономкам – огромные деньги, чтобы те занимались ее дочерью, которую сама она видела или хотела видеть крайне редко. Платная прислуга должным образом, но без любви заботилась об Уинтер. Было очень трудно – невозможно! – испытывать теплые чувства к тихой, серьезной девочке с полными скорби, осуждающими фиалковыми глазами. Этот ребенок сопротивляется теплу, решили они, отвергает его, предпочитая свой собственный, воображаемый мир.

Уинтер жила в мире фантазий, полном удивительных приключений и любящих друзей, это с ними она делилась чувствами, о которых в силу застенчивости не говорила вслух. «Почему я никому не нравлюсь? Почему никто ко мне не прикасается? Почему мама никогда со мной не играет?» Ее маленькое застенчивое сердечко кричало от боли, но у воображаемых друзей не было ответов. А еще были страхи, жуткие страхи, которые гнездились в сердце рядом с болью. «А вдруг я умру? Что случится, когда я умру? А вдруг умрет мама? Смерть – это холод и темнота?»

Уинтер знала, что ее никто не любит – пожалуйста, полюбите меня! – но не понимала почему. А еще она знала, что у нее нет папы, и этого она тоже не понимала.

Наконец Уинтер собрала скопленное за полгода мужество и задала своей красивой матери вопрос, который мысленно репетировала уже сотни раз:

– Мама, а где мой папа? У всех остальных…

Жаклин оторвалась от своего первого за день коктейля и с изумлением воззрилась на дочь. Несмотря на неслыханно удачную карьеру и нескончаемый поток известных и влиятельных мужчин, которые желали ее заполучить, Жаклин Уинтер была несчастна. Но самым неприятным из всего, что вызывало ее неудовольствие, была дочь.

Дочь Жаклин Уинтер должна быть по крайней мере красивой и обожаемой, вполне возможно, очаровательной и занимательной. Но Уинтер была бледной и неуклюжей, а ее слишком большие глаза весьма критически смотрели на мир. Жаклин окончательно и бесповоротно решила, что Уинтер уродлива.

Уродливая, мрачная и серьезная девочка, а теперь еще задает вопросы об отце!

– Твой папочка… – вздохнула Жаклин, вспомнив, как налетело на нее замужество – словно огромная непрошеная волна на песочный замок. Как же она ненавидела Лоренса Карлайла за то, что он ее бросил! Надо было отдать ему Уинтер, несмотря на то что… Но Лоренс хотел забрать Уинтер, а Жаклин была полна решимости наказать его всеми доступными способами.

– Где он?

– В Англии.

– А как его зовут? Чем он занимается? – Уинтер требовала ответа с нехарактерной для нее смелостью. У нее есть папа!

– Его зовут Лоренс Карлайл, – ответила Жаклин, удивляясь собственному терпению. Ей было немного одиноко. Она только что закончила сниматься в фильме «Все розы – красные» и, насколько могла судить, завершила и роман со своим возлюбленным по экрану. Жаклин ощущала знакомое неприятное чувство возвращения в реальный мир. Возможно, разговор с дочерью несколько отвлечет ее. Не помешает и еще один коктейль. – Он занят в кино.

– Как ты?

– Нет, он режиссер и продюсер.

Уинтер наморщила лоб, услышав незнакомые и значительные на слух слова. У Жаклин не было настроения объяснять, но и оставаться одной тоже не хотелось.

– Я тебе покажу.

Жаклин и Уинтер находились в укромном уголке – на кухне, выдержанной в деревенском стиле и отделанной в темно-красных, кремовых и сероватых тонах. Жаклин встала и, секунду поколебавшись, решительно направилась к дальнему буфету и достала оттуда ключ. Долила в стакан джина и апельсинового сока и сделала Уинтер знак следовать за собой. Они прошли через гостиную в задний коридор, ведущий в комнату, где, как, знала Уинтер, для нее не было ничего интересного. Это была комната, изобилующая нишами, со стенами персикового цвета. Мягкие, как подушка, стулья и диваны были повернуты к украшенной фреской стене. Как-то Уинтер полдня разглядывала выцветшую итальянскую фреску, но не смогла понять, что на ней изображено.

Жаклин щелкнула переключателем на ближайшей стене, и фреска раздвинулась, явив огромный экран. Затем Жаклин открыла встроенную в стену серую панель, вставила ключ и повернула его, отключив особую систему безопасности, установленную Лоренсом, чтобы защитить невосполнимое собрание фильмов, хранящееся в шкафах, расставленных вдоль стен персикового цвета.

В своем роде образец подлинного искусства, система безопасности охватывала весь дом, но в просмотровой комнате была установлена дополнительная защита. Некоторые из пленок были оригиналами, редкими студийными копиями – часть из них была куплена, часть выменяна, часть украдена. Лоренс купил фильмотеку Бена Сэмюэлса одновременно с поместьем, покупка была оформлена отдельно и обошлась ему очень дорого.

Жаклин влюбилась в дом, из окон которого открывался великолепный вид на Лос-Анджелес и океан, в просторные комнаты, хрустальные люстры и мраморные полы. Лоренс влюбился в уютные внутренние садики, сонные пруды, в которых плавали золотые рыбки, и редкостные сокровища, сокрытые в фильмотеке.

Коллекция фильмов Бена Сэмюэлса уже была лучшей в мире, но Лоренс сделал ее еще лучше. Он пополнил ее копиями всех своих фильмов и всех фильмов Жаклин, покупал современных классиков, в знак уважения перед золотой эрой. При разводе Лоренс предложил Жаклин огромные деньги за фильмотеку, но она отклонила все его предложения, потому что знала, что значат для него его драгоценные пленки. Все козыри были у Жаклин, а Лоренсу отчаянно хотелось освободиться от нее. Бешенство Жаклин и отчаяние Лоренса означали, что он отдаст ей все, что она хочет… все, кроме себя.

С уходом Лоренса Жаклин ни разу не зашла в просмотровую комнату. Теперь она прошла вдоль когда-то знакомых стен, открыла шкаф и достала бобины с «Марракешем» – удостоенным «Оскара» совместным произведением Жаклин Уинтер и Лоренса Карлайла. Уинтер последовала за матерью в проекционную, где смотрела, как после нескольких неудачных попыток Жаклин вставила бобину и запустила проектор. Затем села рядом с матерью на мягкий стул перед большим экраном.

Когда первая часть закончилась, Жаклин коротко объяснила Уинтер, как вставить следующую, и исчезла, чтобы сделать себе новый коктейль. Маленькие руки Уинтер быстро справились с проектором, и она бросилась назад на свой стул и стала с нетерпением ждать возвращения Жаклин, чтобы можно было продолжить волшебство.

– Какая ты чудесная, мамочка, – прошептала Уинтер, когда закончилась последняя часть «Марракеша». – И этот фильм сделал мой папа?

Жаклин кивнула.

– Почему он в Англии? – «Где это – Англия? Мы можем туда поехать?» – А когда он вернется домой?

– Он никогда не вернется домой.

– Почему? Он нас не любит? – «Он меня не любит? Меня никто не любит, так почему он должен?»

– Да, Уинтер, он нас не любит, – мрачно произнесла Жаклин, сердито глядя в пустой стакан, словно он содержал пустые воспоминания. Наконец она поднялась. – Идем.

– Нет! Давай посмотрим еще раз.

– Нет.

– Ну пожалуйста!

– Я сказала – нет.

– А есть другие фильмы, мамочка?

Она была такой храброй, но такой отчаявшейся. Впервые в жизни Уинтер почувствовала себя в безопасности. В этом зачарованном месте, где можно было увидеть ожившие миры ее фантазий, она чувствовала себя в безопасности. И счастливой.

– Что ж, – заколебалась Жаклин, – можно посмотреть что-нибудь еще.

Все утро и весь день они провели, смотря фильмы, которые Жаклин нравились в детстве, – «Волшебник из страны Оз», «Унесенные ветром». К концу дня Уинтер поняла, что будет актрисой.

Раньше Уинтер жила в мире фантазий. Ее воображение было живым и творческим, но это было гораздо лучше.

Теперь Уинтер узнала про страну Оз и могла быть Дороти, узнала про Тару и могла стать Скарлетт.

Уинтер была Дороти. Она пела японским золотым рыбкам, которые лениво плавали в пруду в тихом садике позади нежилого крыла дома. Уинтер весело пела рыбкам о землях за радугой и о желтой кирпичной дороге. Разноцветные невозмутимые рыбки были ее зрителями. Уинтер играла для них, разговаривала с ними, и они ели из ее маленьких рук. Она дала им имена. Черный стал Тотошкой, серебристый – Железным Дровосеком, белый – Белиндой, желтый – Трусливым Львом, а пестрый – пугалом Страшилой.

Уинтер была и Дороти, и Скарлетт, и сотней других чудесных персонажей, с которыми познакомилась во время долгих счастливых часов, проведенных в просмотровой комнате после того, как убедила Жаклин показать ей, как обращаться с системой безопасности, и пообещала быть очень осторожной с сокровищами фильмотеки.

Уинтер довела все роли до совершенства. Об этом никто не знал. Никто ее не видел. А если бы кто-нибудь и увидел, если бы ее зрителем стал кто-нибудь, помимо золотых рыбок, он бы понял то, что уже поняла Уинтер: она была одаренной актрисой. Уинтер знала, но никому не сказала, потому что по-прежнему была застенчивой и молчаливой. Застенчивость увлекала ее все дальше в мечты, она была одержима ими.

Она собиралась стать актрисой – она была актрисой, – но было и кое-что еще! Она собиралась сниматься в фильмах отца, чтобы он мог гордиться ею!

«Мой папа полюбит меня, даже если никто больше не полюбит».

Никто не любил Уинтер. В дорогих частных школах Швейцарии, в Женеве и Цюрихе, где она провела большую часть своей жизни начиная с восьми лет, Уинтер наконец поняла почему. Другие девочки разглядывали ее, посмеивались и показывали на нее пальцем. В их юных глазах читались неприязнь и презрение, вдогонку слышался жестокий шепот: «тихоня», «странная», «кожа да кости», «уродина», «драная кошка», «чокнутая».

Злобные выпады причиняли Уинтер нестерпимую боль. Она сквозь слезы смотрела на девочек и жалела, что у нее не хватает смелости сказать: «Но ведь я – Дороти, я – Скарлетт! Они же нравятся вам. Я могу в них превратиться! Я могу быть, какой вы захотите!»

Уинтер могла, но никто не давал ей такой возможности из-за ее внешности – девочка была бледной, неуклюжей и серьезной. Никто не слушал ее, но это не имело значения, потому что у нее не хватало смелости заговорить.

А потом все изменилось.

Где-то между перелетом из Лос-Анджелеса в Цюрих, вскоре после своего четырнадцатого дня рождения в январе, и возвращением из привилегированного швейцарского пансиона в мае Уинтер Элизабет Карлайл превратилась в красавицу. Уинтер об этом не знала. Она никогда не смотрела на себя в зеркало. А если девочки в школе и заметили, то были потрясены до немоты.

Уинтер узнала об этом по дороге домой, от незнакомца. Незнакомец был молодым человеком, хотя Уинтер он показался очень взрослым. Он остановился рядом, когда она копалась в книгах в магазинчике в лондонском аэропорту Хитроу. И наконец просто сказал:

– Я никогда не видел такого красивого создания.

Симпатичный обладатель искренних карих глаз и английского акцента, он ничего не хотел от Уинтер, кроме как сообщить, что находит ее красивой. Уинтер слабо улыбнулась его словам. Он улыбнулся в ответ и ушел. А Уинтер пошла в дамскую комнату и обнаружила, что он прав.

Гадкий утенок стал лебедем, неуклюжесть сменилась грацией, худоба – мягкой чувственностью, бледная, просвечивающая кожа сделалась кремовой, тонкие секущиеся волосы превратились в черный бархат, потрескавшиеся губы сделались пухлыми и красными, а слишком большие глаза стали гипнотическими, чарующими, манящими.

Она была красива, как Скарлетт О’Хара.

Во время полета домой Уинтер не много думала о своей красоте и очень много – о мужчине в лондонском аэропорту. А вдруг это был папа? Уинтер знала, что это не так. Она изучила Лоренса Карлайла, тщательно заполняя альбомы для наклеивания вырезок статьями о нем и его фотографиями. Уинтер снова и снова смотрела все его фильмы. Читала детективы, написанные его женой – ее мачехой! – и часами изучала редкую драгоценную фотографию, найденную в журнале, – фотография Лоренса с двумя маленькими сыновьями, ее сводными братьями. Уинтер пыталась найти сходство, но ее отец был так красив, а розовощекие сводные братья казались уверенными и счастливыми.

Молодой человек в Хитроу не был Лоренсом Карлайлом, но, как и отец, он был англичанином. И сказал ей, что она красавица. Может, это было чудесное знамение.

Все вдруг полюбили ее. Ей улыбались незнакомые люди и прежде всегда враждебно настроенная их экономка, и ее мать. Жаклин была довольна, но к радости примешивалась горечь. Она завидовала юной красоте Уинтер, но была счастлива, что наконец-то ее дочь выглядит как надо. Жаклин приняла Уинтер в свои объятия – духовно, не физически, – беря ее в набеги на магазины, расположенные на Родео-драйв, и на ленчи в Охотничий клуб Бель-Эйр, в «Поло-Лондж», «Бенито» и «Эрмитаж».

Казалось, больше уже никого не волновало, что Уинтер была тихой и застенчивой. Теперь она была красивой и очаровательной, и этого достаточно. Но Уинтер это волновало. Ей хотелось выговориться! Ее так долго никто не слышал. Застенчивость не исчезла, но красота придавала ей уверенности.

Поначалу ее слова были серьезными. Она хотела, пыталась разделить с кем-нибудь боль и страх, которые так долго сидели внутри нее. Она словно вышла из многолетней комы. «Что случилось? Где я? Меня мучили жуткие кошмары…»

Уинтер хотела спросить – почему, почему, почему? Но когда спрашивала, и Жаклин, и экономка, и подростки, плескавшиеся в бассейне в клубе, отстранялись от нее, внезапно испытывая неловкость и снова проникаясь к ней неприязнью.

«Пожалуйста, полюбите меня!»

Уинтер погрузилась в размышления. Когда она снова заговорила, ее голос зазвучал мягко и ласково, слова оказались чарующими и озорными, манеры сделались дразнящими и живыми. Все полюбили Уинтер, и она чувствовала себя чудесно. Она говорила яркие, умные слова, которые были частью ее, так же как и тайные, скрытые слова, которые она не произносила вслух. Но для пущего эффекта Уинтер свободно заимствовала у своих героинь, которых она так хорошо знала, – кокетство у Скарлетт, мечтательность у Дороти, страсть у Лары, самоуверенность у Фанни, волю у Элизы, мягкую пленительность – у них всех.

Уинтер была актрисой. Она создала удивительную, обольстительную и чарующую личность, соответствующую ее потрясающей, вызывающей красоте. Она соткала живой ковер чувств и настроений, но всегда была уверенной, эффектной и всегда держала себя под контролем.

Приятнее быть любимой – много, много приятнее, – но Уинтер жила в страхе, что одинокая, напуганная девочка, которая по-прежнему обитала в ее сердце, будет обнаружена и ее снова подвергнут остракизму. Уинтер не питала к той девочке ненависти… это была она сама, но иногда ей до боли хотелось кому-нибудь рассказать о ней, о том, какая она одинокая и напуганная, какие у нее чудесные мечты, как сильно она хочет увидеть своего отца.

Когда Уинтер исполнилось пятнадцать лет, она оставила далеко позади свою мать по части самостоятельности и зрелости. Она уже давно перестала надеяться, что Жаклин когда-нибудь полюбит ее, но, осознав всю глубину отчаяния матери, Уинтер сменила гнев на сочувствие. Казалось чудом, что карьера Жаклин не пострадала. Она каждый год снималась в больших фильмах и, кроме награды за «Марракеш», четыре раза выдвигалась на «Оскара» в номинации «Лучшая женская роль», получив в итоге одну из статуэток. Жаклин Уинтер имела удивительный успех. Ее работа принесла ей огромное богатство, но оно бледнело по сравнению с состоянием, заключенным в драгоценностях и подарках, которыми осыпали Жаклин домогавшиеся ее богатые и могущественные мужчины.

Жаклин слишком много и слишком часто пила, принимала много лекарств. Ее жизнь между съемками была пустой и никчемной. Она больше не вышла замуж, несмотря на постоянные предложения. Уинтер не могла припомнить, чтобы ее мать хоть раз искренне рассмеялась, это всегда был смех талантливой актрисы. Жаклин добавляла вечеринкам Голливуда ослепительного сияния, но, вернувшись домой, часто испытывала беспокойство, чувство неприкаянности и нежелание оставаться в одиночестве.

И именно тогда, когда солнце нового дня выглядывало из-за гор Сан-Бернардино и бросало золотистые лучи на залив Лос-Анджелеса, Жаклин и Уинтер становились подругами. Они тогда не были матерью и дочерью, они больше походили на двух девочек, которые единственные не заснули в сонном царстве и решительно сопротивляются сну, разговаривая начистоту, потому что слишком устали, чтобы притворяться.

Материнские советы Жаклин проистекали из ее собственных ошибок. Она ни разу не призналась Уинтер, что совершила ошибку, не обращая внимания на свою маленькую дочь, но Уинтер убедила себя, что увидела сожаление в затуманенных алкоголем глазах матери. Жаклин сосредоточилась на своих ошибках с мужчинами и своей глупой вере, что ее потрясающая красота неувядаема и не требует заботы.

– Держись подальше от солнца, Уинтер. О, я вижу, ты уже об этом знаешь, – добавила Жаклин с улыбкой, словно только что сделала важное открытие. Стояла середина августа, а кожа Уинтер по-прежнему была цвета свежих сливок.

Первые четырнадцать лет своей жизни Уинтер прожила в затемненном мире просмотровой комнаты у себя дома и кинотеатров Цюриха и Женевы. Она покидала эти заколдованные пещеры, чтобы воссоздать свои фантазии в тенистом саду у пруда или в спартанской спальне в Швейцарии. До переменившего всю ее жизнь четырнадцатого лета она никогда не уходила на несколько миль от дома, гуляя по белым песчаным пляжам, не проводила целые дни, беззаботно веселясь и плескаясь в бассейне.

В то памятное лето, когда она стала красивой и придумала себе подходящий характер, Уинтер большую часть времени провела в бассейне клуба. Но к этому моменту она стала Скарлетт. Она носила элегантные широкополые соломенные шляпы, потягивала лимонад в тени розового зонта, хлопала длинными темными ресницами и мурлыкала с мягким южным выговором, что ей необходимо защищать свою нежную кожу от летнего солнца. Уинтер держала свой двор в тени у бассейна – Скарлетт, принимающая армию конфедератов на веранде в Таре. Молодые люди были сражены, а девушки вовсю пытались ей подражать, но неудачно. Прекрасная белая кожа Уинтер была соблазнительна и естественна, другие же девушки без загара выглядели просто бледными, анемичными и нездоровыми.

– Я держусь подальше от солнца, мама.

– И не кури.

– Я не курю.

– И, – Жаклин неловко улыбнулась, отсалютовав полупустым стаканом джина, – тебе, вероятно, не следует пить.

«Не пью. И не буду. И не стану принимать наркотики». Эти обещания Уинтер дала себе несколько лет назад, видя жизнь матери, разрушенную лекарствами и алкоголем. Она тихо добавила:

– И тебе тоже.

– Но я уже пью. – Жаклин криво усмехнулась и неуклюже пожала плечами, что означало: «Уже поздно». И тихо продолжала, говоря сердцем: – Будь осторожна с мужчинами, Уинтер. Они тебя захотят. Еще как захотят! Бери их, наслаждайся ими на своих условиях, но все время будь начеку. И никогда не подпускай их слишком близко.

Уинтер серьезно кивнула. Она уже поняла это, но данное правило было приложимо ко всем, не только к мужчинам. От нее все чего-то хотели. Мужчины хотели ее, а девушки хотели сближения, чтобы купаться в лучах ее сияния, и надеялись, что она может как-то их одарить – осыпать сказочной пыльцой, поделиться частицей волшебства. Все хотели получать. И никто не хотел давать. И хотели ее, только если она была очаровательна и красива. Никто не желал слышать о ее страхах или секретах.

Уинтер хотела бы рассказать Жаклин, что мечтает стать актрисой – «Как ты, мама!» – и воссоединиться со своим отцом. Уинтер не знала, почему Лоренс их покинул и почему ни разу не попытался повидаться с ней за все эти годы, но она слышала горечь в голосе Жаклин, когда та говорила о нем, и догадалась – и молилась об этом, – что все дело в отношениях между ее матерью и отцом, а к ней это не имеет никакого отношения. Он нас не любит, сказала ей Жаклин. Но Уинтер была такой маленькой! Наверняка Лоренс уехал не из-за нее. Нет, сказала себе она. Лоренс уехал из-за Жаклин. Теперь Уинтер может поехать к нему, но это значит покинуть Жаклин. Об этом Уинтер и не помышляла.

Когда-нибудь она его найдет… они найдут друг друга… и ее папа полюбит ее… даже если она расскажет ему о застенчивой, напуганной девочке, которая до сих пор живет внутри нее.

Предложение покончить с обучением в Швейцарии поступило от матери, и Уинтер с благодарностью согласилась. Последние два года она проучилась в средней школе Бель-Эйр, живя дома и посещая Уэстлейкскую школу для девочек в Норт-Фаринге.

Появление Уинтер в первый день учебного года исторгло вздох изумления и восхищения у ее одноклассниц. Они знали ее по клубному бассейну, летним танцам под звездным небом и хождению под парусом на остров Санта-Каталина. Она была их кумиром, их идеалом, о зависти не было и речи, потому что Уинтер была недосягаема.

Все девочки чего-нибудь хотели от нее, лучика ее сияния, все, кроме Эллисон Фитцджеральд. Уинтер и Эллисон жили в Бель-Эйр с рождения, но до появления Уинтер в Уэстлейке ни разу не встречались. До этого дня в жизни Эллисон Фитцджеральд и Уинтер Карлайл не было ничего общего.

Уинтер жила в темном коконе, пока не превратилась в бабочку. Потом, пока Уинтер все лето днем нежилась в тени возле клубного бассейна, Эллисон ездила верхом. По вечерам, когда в свете луны Уинтер разыгрывала из себя озорную соблазнительницу, Эллисон уже спала, потому что тренировки начинались на рассвете. И к тому моменту, когда Уинтер решила расстаться с невинностью, – ей было шестнадцать, а ему двадцать два, – Эллисон все так же краснела от смущения, когда к ней обращались мальчики, и чувствовала себя на вершине счастья, когда скакала по зеленым холмам и ее рыжевато-золотистые волосы развевались на ветру.

Эллисон тепло и по-дружески относилась к новой однокласснице. У нее не было желания греться в ее сияющих лучах, не было потребности в отраженной славе. У Эллисон были своя аура, нимб любви и счастья, возникший благодаря любящим родителям и золотым мечтам, и сердце, которое уверенно билось с надеждой и радостью. Эллисон ничего не нужно было от Уинтер, но она с готовностью впустила ее в свою жизнь, разделив с ней своих ласковых, любящих родителей и свои мечты и ничего не ожидая взамен.

Эллисон стала подругой Уинтер, ее лучшей подругой, ее единственной подругой. Уинтер не рассказала Эллисон о своих секретах, но верила, что может это сделать и Эллисон все равно останется ее подругой.

В канун восемнадцатилетия Уинтер – перед Новым годом – Жаклин подарила дочери серебристо-голубой «мерседес-спортс-купе» и роскошные серьги с сапфирами.

– Автомобиль тебе нужен, и я хочу, чтобы ты носила эти серьги. Лоренс подарил их мне, когда у меня начались схватки, ровно восемнадцать лет назад в эти же минуты. Он сказал, что они точно такого же цвета, как мои глаза. – Голос Жаклин, ушедшей в приятные воспоминания, звучал мягко и негромко.

– Точно такого.

– Я подумала, что тебе будет приятно получить их. – Жаклин неуверенно пожала плечами. – Я никогда их не носила. В сейфе лежит еще и ожерелье.

– Спасибо. Мама, спасибо тебе!

– С Новым годом и с днем рождения.

Жаклин быстро дотронулась до Уинтер – редкое, нежное, почти любящее прикосновение – и отбыла на новогодний вечер. Уинтер была слишком потрясена, чтобы как-то отреагировать, и когда бросилась к двери, чтобы обнять мать, поблагодарить ее, поплакать, Жаклин уже уехала.

И больше Уинтер ее не видела. Перед рассветом автомобиль Жаклин сорвался со скалы на Малхолланд-драйв. Уровень алкоголя в крови Жаклин зашкаливал. Ее смерть была признана несчастным случаем, но Уинтер задавала себе вопрос, не продумала ли ее мать все это заранее, не потому ли она подарила ей эти серьги, без слов восстановив связь с Лоренсом после многих лет горького молчания. Уинтер не могла не думать о том, что ее мать сознательно прощалась с ней.

«Это Жаклин. Меня или нет дома, или нельзя беспокоить для ответа. Если вы звоните, чтобы предложить роль, которой обеспечен «Оскар» – статуэтка, а не еще одна номинация, – оставьте сообщение. В противном случае…»

Уинтер снова и снова прослушивала запись на автоответчике матери. У нее были фильмы Жаклин, но то были роли. А вот посылающая к черту запись на автоответчике была настоящей Жаклин. Уинтер боялась стереть ее, но в конце концов перестала прослушивать и, тщательно завернув, положила в сейф рядом со шкатулками, полными драгоценностей.

Эллисон, Патриция и Шон Фитцджеральды хотели, чтобы Уинтер поселилась у них, вошла в их любящую семью, но Уинтер отказалась. Она рассчитала всю проживавшую в доме прислугу и осталась одна, скорбя и поджидая отца.

Уинтер думала, что Лоренс Карлайл приедет на похороны Жаклин. Там собрался весь Голливуд, все возлюбленные Жаклин, все, за исключением Лоренса. Это очень опечалило Уинтер, но и подарило надежду. Это доказывало, что все эти годы Лоренс не давал о себе знать из-за чего-то, связанного с Жаклин.

Три месяца спустя после смерти матери Уинтер сидела у себя в гостиной вместе с Лео Стайлсом, старшим партнером юридической фирмы, занимающейся ее имуществом, и вникала в ошеломляющие подробности своего огромного наследства. Сам дом, без обстановки, был скромно оценен в восемь миллионов. Затем следовали пять оригиналов импрессионистов, включая две работы Моне; большой сейф в спальне, заполненный бархатными футлярами, в которых лежали украшения из драгоценных камней – от Тиффани, Уинстона и Картье; бесценная фильмотека; два «Оскара» Жаклин; доход с мудро вложенных в ценные бумаги заработанных миллионов, так и не потраченный, потому что всегда находились любовники, готовые обеспечить Жаклин; дорогая мебель; и трастовый фонд для Уинтер, учрежденный Лоренсом Карлайлом.

– Трастовый фонд? – «От папы?»

– Да. С момента развода он ежегодно вносил значительные суммы, – объяснил Лео Стайлс. – Ну а поскольку ваша мать всегда была способна вас обеспечить, мы просто создали из этих денег специальный фонд. На данный момент он составляет около десяти миллионов.

– Он все еще…

– Пока вам не исполнится двадцать один год.

Уинтер в задумчивости прикусила нижнюю губу. Прошло три месяца, и каждый день она ждала, что Лоренс спасет ее, свою давно потерянную, всегда любимую дочь. А что, если он не знает о смерти Жаклин? Теперь появился способ в этом удостовериться.

– Вы знаете, как с ним связаться? – спросила Уинтер. Она-то знала как. Она знала адрес Лорелхерста и адрес киностудии Лоренса в Лондоне, и даже знала номер его телефона.

– Разумеется.

– Вы не могли бы позвонить ему, поговорить с ним лично и сказать, что мама умерла и… – Уинтер замолчала. Передать отцу послание – это очень важно. – Поблагодарите его за деньги, которые он для меня присылал, скажите, как много это для меня значит, но передайте, что деньги мне больше не нужны. – «Мне нужен он».

Через две недели Уинтер позвонила Лео Стайлсу, чтобы убедиться, что ее послание было передано.

– Да, я разговаривал с ним лично.

– Что он сказал?

– Он сказал, что все хорошо, и поблагодарил меня за звонок.

– И все? – «И ничего обо мне?»

– Да, это все.

Уинтер ждала Лоренса Карлайла, скорбя по матери, и ее душа была полна боли от одиночества и страха. Но Лоренс Карлайл не появился, и вся любовь и надежда, которые жили в сердце Уинтер, превратились в ненависть.

Ненависть погубила ее мечты. Она больше не хотела быть актрисой. Да и как бы она смогла? Как она могла найти радость в том, что стоило ее матери жизни, полной отчаяния, и способно было привести ее к двери человека, которого она ненавидела всем своим сердцем?

Уинтер оставила свои мечты, как была оставлена отцом, о котором мечтала. Лоренс Карлайл больше не являлся частью ее жизни. Ей просто придется забыть о нем. Уинтер выбросила все альбомы с наклеенными вырезками и дала себе торжественную клятву никогда не читать о нем и не смотреть его блестящие фильмы.

За девять месяцев, что прошли со дня смерти Жаклин до первого дня Уинтер в Калифорнийском университете, девушка тщательно проштудировала все уроки, которые преподала ей жизнь.

Лучше, когда тебя любят, чем когда не любят. Даже если это означает, что нужно скрывать свои самые сокровенные чувства, все равно лучше.

Привязываться к людям опасно. Она была привязана к Жаклин, и когда они наконец обрели что-то – хрупкое и нежное, и может быть, близкое к любви, – ее мать ушла навсегда. Она лелеяла мечту об отце, а когда узнала, что она ему безразлична, что-то внутри нее умерло.

«Люди тебя бросают. Отец, Жаклин – все, если только ты не даришь свет, очарование и красоту». Те, кто знал ее лучше всех, бросили ее, и нет ли в ней самой чего-то такого, отчего ее невозможно любить и легко бросить?

За три недели до начала занятий Уинтер договорилась о встрече с Лео Стайлсом. Нужно поговорить о поместье, сказала она исполнительному секретарю.

Уинтер думала о жизни в этом доме во время учебы в колледже. Эллисон, которая все еще оставалась ее лучшей подругой, потому что не сделала рокового открытия, собиралась жить дома. Эллисон была счастлива в кругу семьи, ее дом в Бель-Эйр располагался довольно близко от университетского кампуса и очень близко от другого очень важного места – конюшни Охотничьего клуба Бель-Эйр. И снова Эллисон стала уговаривать подругу переехать к ним, но Уинтер отказалась. Она не могла жить у Фитцджеральдов, это был не ее дом, но и оставаться в поместье не могла, великолепное жилье тоже никогда, в сущности, не было ее домом.

Уинтер боялась оставаться в поместье. Она с такой легкостью сможет погрузиться в дни своего детства, полные фантазий, замуровать себя в темноте просмотровой комнаты, изолироваться от мира, притворяясь, что мечты не умерли.

Но мечты умерли. Уинтер боролась с саморазрушающим побуждением остаться в доме и умереть вместе с ним. Нужно выбраться из него и найти новые мечты. Может быть, она захочет заниматься чем-то еще, кроме актерской профессии. Среди сотен курсов, предлагаемых университетом, она наверняка что-нибудь себе подыщет!

– Вы решили продать поместье? – спросил Лео Стайлс.

– Нет. Пока нет. Я полагаю, оно еще возрастет в цене. – Когда-нибудь Уинтер продаст его, когда найдет новый дом для бесценных бобин с фильмами – целлулоидными грезами, – «Оскаров», драгоценностей и картин, которые остались единственными символическими напоминаниями о сверкающей и трагической жизни Жаклин. А до этого… – Я не хочу там жить, но хочу, чтобы за поместьем следили и охраняли его. Там есть садовники и уборщицы, но…

– Я не помню точно, какая у вас прислуга, но, вероятно, все они были рекомендованы нами. Если так, вам не нужно беспокоиться о безопасности. В любом случае, если вы хотите, я проверю. Мы можем организовать так, что счета будут проходить через нашу контору, подобную услугу мы оказываем для ряда домов в Бель-Эйр, в которых почти не живут, и ежеквартально присылать вам отчет.

– Да. Хорошо. Спасибо. – Уинтер помолчала. – В садовом пруду живут рыбки… японские золотые рыбки. На прошлой неделе ко мне приходил человек из зоомагазина в Брентвуде. Он сказал, что в пруду достаточно природного корма, но на всякий случай можно установить кормушки. Мне бы хотелось, чтобы его наняли для ежемесячной проверки рыбок и для установки кормушек. Вот его имя и номер телефона.

– Вы будете учиться в Калифорнийском университете?

– Да. Через две недели я переезжаю в квартиру на Холман-авеню. Я обязательно сообщу вам адрес и номер телефона.

Когда Уинтер закрывала входную дверь дома, руки у нее дрожали. Там внутри осталось ее детство, вместе с ее мечтами, и она оставляла их позади. В квартиру на Холман-авеню, которая находилась в двух милях от ее поместья на Белладжо, Уинтер взяла совсем немногое: только подарки Жаклин – автомобиль и серьги – и уроки, которые преподала ей жизнь.

На протяжении четырех из пяти последовавших затем лет Уинтер тщательно следовала урокам своей жизни, чуть открываясь, ослепляя, очаровывая, держа под контролем и играя в игры, которые проходили на очень безопасном расстоянии от сердца. Уинтер была признанной красавицей кампуса, известного своими красавицами и звездочками, и затмевала их всех.

Она играла и притворялась со всеми, кроме Эллисон. А один год Уинтер совсем не играла. Она помогала Эллисон в ее мужественной борьбе, молча переживая за подругу и истязая себя.

Привязываться к людям опасно. Люди тебя бросают. Эти слова терзали Уинтер, когда та наблюдала, как Эллисон пытается вернуться к прежней жизни. Она перенесла на лучшую подругу свои несчастья! Но нет, Эллисон была защищена ореолом любви. Она выжила, а затем расцвела, полюбив Дэна и открыв в себе чудесные новые таланты, заменившие разлетевшиеся вдребезги мечты.

Пропустив год, Уинтер вернулась в университет, надеясь, что ее собственный разочаровывающий поиск новой мечты окажется более плодотворным, чем в первые два года. Она внимательно изучила список курсов для старших студентов, решительно отметая курсы по драматическому искусству, театру и изящным искусствам и тщательно вникая во все остальные.

Ее ничто не заинтересовало, ничто не привлекло, ничто не заглушило непрестанный шепот в сердце, который говорил ей, что она актриса, что она должна играть, несмотря ни на что. К черту Лоренса Карлайла!

Уинтер все еще во что бы то ни стало хотела стать актрисой. В тот вечер, совершая последнюю сентиментальную прогулку по кампусу, она ждала знака от священных аудиторий, знака, которого не дождалась за пять лет.

Прогулка привела Уинтер в Сад скульптур, к ярким, сапфировой синевы глазам, которые заставили ее забыть об игре, к глазам, которые заставили ее заговорить о чудесах. Эти сапфировые глаза сказали ей: «В следующий раз».

Уинтер сидела в машине в конце круговой подъездной дорожки и смотрела на дом. Войти внутрь она не может. Ключи от входной двери в столе, в ее квартире… но в следующий раз она их захватит.

В следующий раз.

Ей придется все рассказать Марку – о маленькой нелюбимой девочке, которая до сих пор существует, о ее печальной матери, об отце, которого она ненавидит, о ее мечтах. Ей придется рассказать Марку все, потому что на меньшее он не согласится. Выбора у нее нет.

А если этого окажется слишком много, если Марк не захочет слушать ее секреты, если они и его заставят отвернуться от нее…

Уинтер содрогнулась. «Люди тебя бросают».

Глава 6

Марк приехал в восемь вечера в пятницу. Поцеловал вместо приветствия, и с этого момента до полудня воскресенья они с Уинтер обитали в мире любви и страсти, их личном мире без границ, их чувственном мире, где нет времени.

В воскресный полдень Уинтер, поцеловав Марка, обольстительно прошептала:

– Заявления.

– Ах да, – так же шепотом ответил Марк. – И ты можешь мне помочь?

– Конечно. Я умею печатать.

Пока Марк раскладывал на кухонном столе нуждающиеся в доработке заявления, Уинтер изучала брошюры. В каждой из них расхваливалась соответствующая программа стажировки, обещавшая великолепные образовательные возможности, прекрасный профессорско-преподавательский состав, широкую исследовательскую базу, оборудованные по последнему слову техники клиники.

– Очень похоже на рекламные проспекты «Клаб мед», правда? – после нескольких минут пристального изучения спросила Уинтер.

– Да.

Марк улыбнулся. Цветные брошюры изобиловали фотографиями врачей в белоснежных одеяниях и сложного оборудования интенсивной терапии, а не фотографиями парусников, рассекающих волны в белых барашках пены, ослепительных прибрежных отелей и отдыхающих, с улыбкой попивающих коктейли.

– Как ты будешь выбирать билет в свое путешествие на всю жизнь? – спросила Уинтер, придерживаясь терминологии отдыха, такой далекой от реальности, но забавной для Марка. – Все заявляют, что они лучшие.

– Они и есть лучшие, – спокойно согласился Марк. Он подавал заявления на стажировку только в самые перспективные больницы страны.

– О! – Уинтер одобрительно улыбнулась. – А есть лучшая из лучших?

– Это зависит от того, с кем ты говоришь и какой меркой меришь. Уже много лет Массачусетская центральная больница, похоже, возглавляет большинство беспристрастных списков.

– Значит, вот куда ты собираешься? В Бостон?

– Хотелось бы. Если возьмут.

– Возьмут.

Уинтер еще раз просмотрела десять брошюр, подтвердила для себя то, что поняла, и сказала:

– Ты подаешь заявления только по программам Восточного побережья.

– Да.

Марк принял это решение уже несколько месяцев назад, потому что никогда не жил на Восточном побережье, потому что Массачусетская больница была лучшей и потому что до появления Уинтер планировать было очень легко.

За последние несколько дней Марк не раз задумывался о подаче заявления в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, в отделение этого университета в Сан-Франциско, в Стэнфордский университет, в Вашингтонский, подошла бы любая из лучших стажировок. Если принимать во внимание только время, чувства и ответственность, то все едино – путешествие одиночки, которое невозможно ни с кем разделить и которое чревато опасностью, если попытаться.

– Думаю, Бостон – это чудесно. Чарующий исторический город, воздух туманный и соленый, витает запах съедобных моллюсков и омаров, – сказала Уинтер.

– Ты никогда там не была?

– Нет.

– Декабрь и январь я проведу в Бостоне, – слегка нахмурясь, тихо произнес Марк.

– Вот как?

Завтрашний отъезд Марка на десять дней и то представлялся ей ужасным. Но не видеть его два месяца! «Ты слишком самонадеянна, Уинтер, – предостерегала она себя. – Еще и июль не наступил. А к декабрю…»

– В декабре я буду в отделении интенсивной терапии в Массачусетской больнице, а в январе – в кардиологическом центре Израиля.

– Насыщенно.

– Очень. Дежурства через сутки. – Марк тихо добавил: – Если ты приедешь меня навестить, тебе придется гулять по Бостону одной.

– Это ничего, – прошептала Уинтер, глядя в голубые глаза, которые так ясно говорили ей: «Я хочу, чтобы ты приехала, Уинтер». – Я могу приехать на Рождество.

– Это было бы чудесно. Но разве ты не будешь праздновать со своей семьей?

Уинтер покачала головой и тихо вздохнула. За весь уик-энд Марк не задал ни одного вопроса о ней, но Уинтер знала, что он ждет. А она тянула, смаковала каждое бесценное мгновение, которое они проводили вместе, боясь, что когда она извиняющимся тоном расскажет ему, что не всегда была красивой и уверенной, а глубоко внутри до сих пор остается застенчивой и боязливой, его глаза перестанут наполняться желанием и он не захочет прикасаться к ней, обнимать и любить ее… потому что часть его будет прикасаться к неуклюжей, некрасивой девочке.

– Уинтер?

Взглянув на него, Уинтер почувствовала, что к глазам ее подступают слезы. Нет! Она не плакала, не плакала на людях, не плакала с тех пор, как ее огромные глаза наполнялись слезами от жестоких уколов одноклассниц, что еще больше подстегивало их желание мучить ее. С тех пор ее слезы, которые она берегла для Жаклин, для отца, для своих мечтаний и для Эллисон, были частными, тайными слезами.

– Милая…

Марк встал рядом с ней на колени и взял ее лицо в свои сильные, нежные ладони. Марк почувствовал боль и тайну, надеясь, что Уинтер станет легче, если она расскажет, но не желая огорчать ее еще больше. Он попытался обнять ее, но она отодвинулась.

– Когда ты закончишь с заявлениями, мне нужно будет кое-куда тебя свозить, – сказала она.

– Вези сейчас, Уинтер.

Марк подумал, что они поедут на кладбище, к мраморному склепу, в котором покоятся ее любимые родители, но еще до того как они покинули квартиру, он изменил свое мнение, увидев, что Уинтер вынула из дальнего угла ящика комода кольцо с ключами. Они поедут в какое-то другое место. И поехали они на серо-голубом «мерседесе» Уинтер, потому что патруль Бель-Эйр его знает.

Уинтер ехала по тому же самому маршруту, что и неделю назад, когда они направлялись по Белладжо в Охотничий клуб. За полмили до въезда в клуб Уинтер свернула в проем в стене из фуксий и бугенвиллей на белую гравийную дорожку, которая вела к величественному каменному дому.

Уинтер остановилась, вышла из машины и приблизилась к входной двери. Дрожащими руками вставила ключ. Она знала, что таилось с той стороны. Призраки. Призраки несчастного детства и разбитых надежд.

Уинтер открыла дверь и быстро, скорее рефлекторно, чем сознательно, подошла к серой стальной панели в прихожей. Вставила маленький ключ и повернула его, наблюдая, как красный огонек лампочки сменился зеленым, показав, что сигнализация отключена. Уинтер минутку постояла, глядя на зеленый свет, прежде чем повернуться лицом к темным и угрожающим теням дома.

В те месяцы после смерти Жаклин, когда бесконечными днями и ночами она ждала Лоренса, дом был таким темным, казался тесной, душной пещерой. Огромное темное чудовище, готовое сожрать ее.

Уинтер повернулась и осознала, что темное чудовище таилось лишь в ее сердце.

Прихожая сверкала блестящим мрамором, неяркие шелка гостиной были светлыми и радостными, и солнечный свет струился сквозь застекленные створчатые двери, за которыми в саду весело цвели сотни роз.

– Где мы? – тихо спросил Марк, нарушив тишину, которая длилась с той минуты, как Уинтер достала из ящика у себя в квартире ключи.

Марк уже задавал ей такой вопрос, тогда они находились в чудесном, политом шампанским розовом саду клуба. А теперь они были здесь, и это было еще прекраснее. Но на лице Уинтер лежала печать напряжения и тревоги, а ее кожа цвета слоновой кости покрылась мурашками, несмотря на летнюю жару.

– Дома.

И пока Марк переходил из комнаты в комнату, Уинтер рассказывала ему свою историю. Ее голос звучал негромко, она говорила как в трансе. Иногда Марку казалось, что она не осознает, что он здесь. Он пытался взять ее за руку, но Уинтер не позволила.

– Я была уродиной. Видишь?

Уинтер показала ему редкую фотографию, из числа снятых добросовестной няней – как доказательство того, что она выполняла свою работу, – которая поставила девочку перед тортом в день ее семилетия.

– Нет, не вижу.

Марк улыбнулся девочке на фотографии, и ее серьезные фиалковые глаза пристально посмотрели в ответ. Ему захотелось обнять ту маленькую девочку и ободрить ее… но Уинтер не позволила.

– Я никому не нравилась. Я была очень одинока и очень боялась, – пробормотала Уинтер, когда они, ступая по роскошному ковру, шли из ее девичьей спальни в спальню Жаклин.

– Чего боялась?

– Чего? О, всего! Того, что была одна, что никому не нравилась, смерти, что мама умрет, – ответила Уинтер, когда они входили в спальню Жаклин. Стеклянный потолок сейчас был ярко-голубым, но по ночам сквозь него бывали видны луна и вечный звездный узор. Кровать под балдахином была застелена кружевом, а на стенах цвели тысячи вручную нарисованных цветов. – Это была ее комната.

Уинтер остановилась у серой стальной панели рядом с дверью, такой же, как в прихожей. Она вставила другой маленький ключик и отключила сигнализацию. Затем подошла к картине Моне, весеннему пейзажу, выполненному пастелью, и осторожно потянула ее за правую сторону. Бесценная работа сдвинулась, открывая вделанный в стену сейф. Уинтер набрала шифр, проверяя смутные воспоминания, и со второй попытки открыла сейф.

Вынула футляр – один из множества бархатных футляров, цвета бургундского вина, темно-синих и пурпурных, заполнявших сейф, – и проверила его содержимое. Великолепное бриллиантовое ожерелье было на месте. Она прочла вложенную в коробочку памятку, написанную размашистым почерком Жаклин, в которой та указывала, кто и когда подарил ей это ожерелье, затем осторожно закрыла бархатный футляр и вернула его в сейф. Уинтер наугад проверила еще два футляра – рубиновый и бриллиантовый браслеты и изумрудные серьги – и, закрыв сейф, сбила шифр.

– Ключи от сигнализации и от просмотровой комнаты есть только у меня, – объяснила Уинтер. – Я просто хотела проверить.

Марк кивнул. Уинтер проверяла свое сногсшибательное наследство. Ее богатство было огромным, но не имело ценности: коллекция драгоценных камней, недвижимость и деньги – и никаких чувств. Нет, это не так. Чувства к этому наследству прилагались. Уинтер досталось сногсшибательное наследство боли и несчастья.

Девушка встала перед мраморной каминной полкой, мягко дотронулась до двух сверкающих статуэток «Оскара» – их блестящая, как зеркало, поверхность свидетельствовала, что уборщица исправно выполняла свою работу, – и нахмурилась.

– Она была прекрасной актрисой, но…

И пока они выходили из спальни и спускались по винтовой лестнице, Уинтер тихим и монотонным голосом принялась рассказывать историю Жаклин. В залитой солнцем кухне Уинтер поведала Марку о Лоренсе, о том, как узнала о своем отце, как это взволновало ее. Медленно и неохотно она повела его в просмотровую комнату и, тщательно проверив систему сигнализации, открыла шкафы, где лежали бесценные бобины.

Во время рассказа о волшебных часах, которые она провела, смотря фильмы, на лице Уинтер появилась мягкая, мечтательная улыбка.

– Теперь, – сказала она, продолжая обход, – я выйду из дома и воссоздам то, что видела. Можно пройти здесь, этот путь короче. Этой частью дома никогда не пользовались, никогда заново не отделывали.

Когда молодые люди вошли в необитаемое левое крыло, внешний вид помещений резко изменился. Комнаты были светлые и просторные, но с оштукатуренных стен клочьями свисали обои, а ковры были протерты до дыр. Из окон открывался вид на укромный парк, затененный плакучими ивами.

– Я всегда больше любила это крыло дома, – негромко проговорила Уинтер. Она любила его из-за близости к ее личному театру и пруду с золотыми рыбками. – Особенно эту комнату.

Это была ее комната, застекленные створчатые двери в другой стене выходили в сад и к пруду. Уинтер открыла двери, и у нее перехватило дыхание от нахлынувших воспоминаний, воспоминаний о маленькой девочке, дававшей представления для своих рыбок. И теперь ее глаза наполнились слезами, когда она, затаив дыхание, подошла к пруду.

– Тотошка, – прошептала она, и его черный нос разорвал поверхность воды, любопытный, всегда охочий до еды. – Тотошка!

Уинтер взяла пригоршню корма из кормушки, которую установили и не забывали наполнять, как она хотела, и села на берегу пруда. Она покормила внезапно появившиеся оранжевый, золотой, белый и черный вихри, с облегчением узнав их всех, пока они брали пищу из ее пальцев цвета слоновой кости.

– И Белинда! И Лев, такой же толстый поросенок. Здравствуй, Страшила, сюда, теперь твоя очередь. Привет, Дровосек.

– Ты хорошо с ними знакома, – прошептал Марк, борясь с нахлынувшими на него чувствами при мысли об одинокой, напуганной, нелюбимой девочке, чьими лучшими друзьями были эти рыбки. О Уинтер!

Она повернулась к нему со счастливой улыбкой:

– Я знаю их всю жизнь. Эти рыбки живут пятьдесят лет, а иногда и до ста. – Ее улыбка слегка поблекла. – Дольше, чем прожила моя мать.

– Человек стал жить дольше золотых рыбок только в этом веке. Нам сообщили об этом в первый день в медшколе.

Уинтер серьезно кивнула и вернулась к кормлению рыбок, разговаривая с ними и заканчивая свою историю. О том, как гадкий утенок превратился в лебедя, как она всем нравилась и все тянулись к ней, когда она вела себя соответствующим образом, о том, что Жаклин умерла как раз тогда, когда они с матерью только-только начали сближаться, как она ждала отца и как рассталась со своими мечтами.

Рассказ закончился, и Марк узнал все – о ее страхах и тайнах, и кто она на самом деле. Уинтер замолчала, глядя на рыбок. Они выжидающе смотрели на нее, требуя еды, а она ждала, когда заговорит Марк. Может, он и не заговорит. Может быть, когда она наконец заставит себя посмотреть на него, его уже здесь и не будет.

Но пока еще он не ушел. Уинтер ощущала его магнетическое присутствие и жар чувственных голубых глаз, устремленных на нее. Марк двинулся позади Уинтер, и она задрожала, когда он нежно дотронулся до ее обнаженных плеч.

– Я не та, за кого ты меня принимал, да?

– Ты именно та, за кого я тебя принимал. – Одинокая и чувствительная, ранимая, добрая и любящая. Марк наклонился и поцеловал мягкую кожу у корней душистых шелковых прядей. И прошептал: – Именно та…

Уинтер с надеждой и мольбой ощутила его губы на своей коже, но окаменела, когда реальность обрушилась на нее и она услышала непроизнесенное слово «кроме».

– Кроме того, – быстро продолжал Марк между ободряющими поцелуями, – что хочу видеть тебя счастливой.

– Я счастлива. – «Сейчас. С тобой. Как никогда».

– И хочу, чтобы я оказался прав.

– Прав?

– Насчет того, что ты знаменитая актриса. Когда я наблюдал за тобой на свадьбе, я был в этом уверен.

– Марк…

– Милая! – «Как мы похожи». – На нас очень сильно и очень отрицательно повлияли наши отсутствующие отцы. Я слишком много времени потратил, занимаясь из-за него не тем, чем хотел, и ты делаешь то же самое. Ты стала актрисой задолго до того, как вообще узнала о Лоренсе Карлайле. Ты создала чудесные фантазии, и в какой-то момент не актерство, а он стал твоей целью. Когда твои фантазии рассыпались, ты отбросила и все остальное.

– Может быть, – чуть слышно проговорила она. Может быть.

– Тебе ведь не обязательно сниматься в кино. Займись театром. И тогда ты можешь никогда его не встретить.

– Я хочу сниматься в кино, – быстро произнесла Уинтер, и ее сердце стремительно забилось. «Я киноактриса. Я хочу сниматься в кино».

– Тогда снимайся в кино. – Марк тихо засмеялся. – Но мне казалось, что самое почтенное дело – театр, а телевидение и кино занимают второстепенное место.

– Это как с твоей стажировкой, Марк. Зависит от того, с кем разговариваешь.

– Ну и почему же кино – лучшее?

– Потому что кино – движущиеся картины – это как живопись, когда художник создает именно то, что хочет. Ты не побежишь в Лувр, чтобы посмотреть, не стала ли улыбка «Джоконды» более открытой, более сдержанной или более лукавой с тех пор, как ты видел ее в последний раз. Ты знаешь ее улыбку. Я плохо объясняю…

– Да нет, хорошо. Ретту всегда точно так же наплевать, а Скарлетт каждый раз с тем же всем известным решительным видом думает о завтрашнем дне.

– Да.

– Итак…

– Итак?

– Итак, это кино.

– Ты правда думаешь?..

– Думаю, это кино. – Марк обнял ее. – У меня есть еще кое-какие мысли, если хочешь их услышать.

– Давай.

Марк сел рядом с ней и посмотрел в серьезные нежные глаза.

– Мне кажется, что больше всех потерял он. Лоренс Карлайл так и не узнал радости знакомства с тобой.

– Марк. – Глаза Уинтер снова наполнились слезами, но она не пыталась их скрыть. – Спасибо тебе.

– Всегда пожалуйста. – Марк улыбнулся. – И еще мне кажется, я знаю, что не могу представить, как проведу эти десять дней без тебя.

– Но твои мама и сестры… Тебе надо поехать.

– А разве я непременно должен ехать один?

– Нет.

Длинная прядь черных волос прилипла к мокрой щеке, когда Уинтер помотала головой. Девушка подняла руку, чтобы убрать волосы, но Марк остановил ее и осторожно убрал их сам.

– Разве ты ничего не знаешь об инфекционных заболеваниях? – шутливо спросил он, многозначительно взглянув на нежные пальцы, которые до этого плескались в пруду и соприкасались со ртами голодных рыбок.

– О Марк. У Тотошки нет микробов!

– Уверен, у Тотошки нет, но все равно надо вымыть руки, не так ли, чтобы закончить заявления на стажировку, доесть копченые устрицы и…

Марку так и не удалось закончить список своих мыслей. Может, и к лучшему. Самой важной мыслью Марка была та, для которой он не мог предсказать будущего, по крайней мере будущего, сопровождаемого радостью и любовью, уже испытанными им.

«Уинтер Карлайл, я тебя люблю. Потому что пока мы будем вместе…

Пока мои мечты не уведут меня в Бостон, а твои не удержат тебя здесь».

Глава 7

– Неужели я собираюсь это сделать? – тихо спросила Уинтер, когда на следующее утро они с Марком ехали в Сан-Франциско.

Они ехали на север, прочь от перегруженных в час пик магистралей Лос-Анджелеса, и Марк заговорил о ее игре, побуждая продумать свои дальнейшие действия.

– Да. Если хочешь.

– Хочу.

– И?

– И думаю, что мне следует вернуться в университет и прослушать все курсы по драматическому искусству, от которых я отказалась. Не знаю, можно ли…

Марк подъехал к очередной бензоколонке.

– Ну так узнай. Позвони в университет.

– Прямо сейчас?

– А почему нет?

Через десять минут Уинтер вернулась в машину, сияя улыбкой.

– Я сказала, что только что окончила университет. А они сказали, что я могу зарегистрироваться на осенний семестр как особый студент!

– Звучит обнадеживающе. – Марк улыбнулся. – А как насчет проб на роли?

– Я больше не спешу, Марк. – Отчаянный поиск новой мечты закончился, и она чувствовала себя спокойной и счастливой со старой. Через минуту она, дразня, сказала: – Как ты думаешь, когда я наконец-то окажусь перед камерой, на объектив не наденут лыжный носок?

– Лыжный носок?

– Чтобы скрыть морщины, на объектив накидывают газ или что-нибудь более блестящее, например, шелковый чулок. Это помогает, а если нет, то всегда можно сделать крупный план немного не в фокусе, как бы с романтическим налетом. – Уинтер улыбнулась, а затем задумчиво добавила: – Думаю, я могу просмотреть объявления о пробах.

– Разве неизвестные актеры могут принимать участие в пробах?

– Да, случается, но, думаю, это редкость. – «Это случилось с Вивьен Ли, не так ли? Другой Скарлетт».

– Просмотр объявлений не повредит.

– Не повредит.

Итак, это было решено. Осенью Уинтер приступит к занятиям в университете по классу драматического искусства. Летом она станет просматривать объявления в газетах и, может быть, на какое-нибудь ответит. И поживет в поместье. Теплыми летними днями, пока Марк будет проходить практику в ортопедической хирургии в больнице Харбора и в отделении гастроэнтерологии в Уодсворте, Уинтер будет читать сценарии Жаклин, с золотым обрезом, переплетенные в кожу, смотреть фильмы и практиковаться у пруда.

После того как планы Уинтер были утверждены, счастливая пара погрузилась в умиротворенное молчание, держась за руки и обмениваясь нежными и полными любви улыбками.

– Ты когда-нибудь пользовалась противозачаточными таблетками? – спросил Марк, нарушив умиротворенное молчание в ответ на пришедшую тревожную мысль.

– Да. Меня от них тошнит.

Уинтер не знала, сколько в этом от гормонов, а сколько просто от ее отвращения к любым таблеткам. Жаклин пила столько стимулирующего – таблеток и алкоголя, которые ей никогда не помогали. Только медленно, неуклонно убивали ее.

Уинтер не смогла бы или не стала принимать противозачаточные таблетки. Она хотела перевязать трубы, но врач, к которому она обратилась, отказался делать операцию и сказал, что, по его мнению, любой честный врач откажется. Она молода, здорова и может передумать.

Уинтер знала, что она никогда не передумает. Ее собственное детство было таким печальным. Уинтер не хотела рисковать, обрекая на такую же печаль еще одну жизнь. Даже если она будет рядом, защищая своего ребенка от всех горестей, в один прекрасный день она может умереть, как Жаклин, и ее ребенок останется один, напуганный, потерянный… как Уинтер.

– Спирали действительно небезопасны, Уинтер, – серьезно сказал Марк.

– Проблемы с зачатием. Я знаю, Марк. – Уинтер нетерпеливо слушала, пока врач разъяснял ей, чем она рискует. Не важно, она не хочет зачатия! – Спираль у меня стоит только год. По-моему, опасность возникает при длительных сроках?

– Да, чем дольше стоит спираль, тем риск выше, но…

– Давай не будем об этом говорить!

– Есть другие вещи, которые мы можем сделать, Уинтер.

– Вещи, доктор?

Марк начал было объяснять, но Уинтер прервала его:

– Я знаю. Дай мне об этом подумать, хорошо? Прошу тебя.

– Хорошо.

На протяжении следующих пяти миль царила тишина, но уже не такая умиротворенная, как раньше. На этот раз ее нарушила Уинтер, отвечая своим тревогам.

– Расскажи мне о своей семье, Марк. Что мне нужно знать, прежде чем мы доберемся до места?

– Тебе нужно знать, что ты будешь им очень интересна.

– Почему? Разве ты не привозил домой девушек?

– Нет. – Марк улыбнулся ей. – Никогда.

– Ты скажешь им, кто я?

– Если не хочешь, я не стану говорить им о твоих родителях. Но они узнают, кто ты, Уинтер, какая ты чудесная, и ты им очень понравишься.

Уинтер действительно понравилась родным Марка, а они – ей. Мать Марка Роберта, его сестра Гейл, которая училась в балете Сан-Франциско, и другая сестра Джин, студентка первого курса, изучающая юриспруденцию в Дартмутском колледже, приняли Уинтер с распростертыми объятиями и непринужденными улыбками. Роберта, Гейл и Джин очень заинтересовались милой молодой женщиной, которая, вне всякого сомнения, сделала их Марка счастливым, но их любопытство было мягким и ненавязчивым, а смех частым и веселым.

Они приняли Уинтер, подробно объяснив ей все семейные шутки и ассоциации, которые были частью истории их семьи – истории четырех людей, которые вместе противостояли жизненным невзгодам и выжили, окрепшие, сблизившиеся и любящие друг друга.

– У Джоан близнецы, девочки, – как-то вечером, за черничным пирогом, объявила Роберта. Повернувшись к Уинтер, она добавила: – Джоан – моя племянница.

– Мама обожает внуков, Уинтер, – пояснила Джин.

– Обожает внуков, – весело согласилась Гейл. – Это может сойти за абсолютно невинное замечание, нам просто сообщили о новости в жизни двоюродной сестры, но она наполнена подтекстом.

– Вовсе нет!

Роберта рассмеялась, но ее лучистые голубые глаза на мгновение задумчиво остановились на Марке, ее старшем ребенке, который с детства был самым трудным. Каким чудесным отцом станет Марк!

Марк и Уинтер провели в Сан-Франциско пять дней. Остановились они в мотеле, потому что Марк настоял на их уединении, но большую часть дня проводили с его семьей. Глаза Уинтер наполнились слезами, когда она прощалась с Робертой, Гейл и Джин. Ей очень хотелось побыть с Марком наедине, но визит в его семью оказался чудесным.

Поездка к северу от Лос-Анджелеса заняла пять часов. Возвращение домой заняло пять дней. Марк и Уинтер бесцельно ехали по шоссе вдоль тихоокеанского побережья, ночуя в привлекательных своей стариной гостиницах в Кармеле, Сан-Луис-Обиспо и Санта-Барбаре, гуляя на восходе и на закате по белым песчаным пляжам, разговаривая, смеясь, касаясь друг друга, занимаясь любовью…

– Ты нарочно взяла эту блузку, да?

– Шелковую блузку с тысячью пуговиц? – невинно переспросила Уинтер. Ей нравилось, как раздевает ее Марк, так медленно, целуя каждый оголяющийся кусочек ее тела, его умелые губы заставляли ее трепетать от желания, которое, она знала, будет удовлетворено. – Да.

На третий вечер Марк и Уинтер наблюдали солнечный закат, сидя на веранде в Непенте и попивая шампанское. Теперь Уинтер пила шампанское, чтобы оттенить его вкусом поцелуи, потому что с Марком она чувствовала себя в безопасности. Безопасно, тепло и радостно.

Но не шампанское, поняла Уинтер, было причиной чудесного, светлого и радостного чувства. Эта радость присутствовала все время, пока рядом с ней был Марк… благодаря Марку.

– Пенни за твои мысли, – прошептала Уинтер, переведя взгляд с красно-оранжевого заката на его серьезные голубые глаза.

– Нет. Это неразумная мысль.

– Ладно. Даю десять миллионов долларов.

– Это нестоящая мысль, Уинтер.

– Тогда она пойдет по высшим ставкам. Нестоящая, но я хочу заплатить за нее десять миллионов. Думаю, ты должен поймать меня на слове.

– Как это у тебя ловко получается – про ставки. – Подобные понятия были из предыдущей деятельности Марка.

– В колледже я занималась всем чем угодно, кроме драматического искусства, – ответила Уинтер. – И даже неплохо успевала.

– Не сомневаюсь.

– Значит, сомневаешься. Десять миллионов. По-моему, это хорошая цена, может, даже низковата для такого раритета. Не думала, что у тебя бывают неразумные мысли.

– Вообще-то не бывают. – «До тебя не было». Марк улыбнулся. Потом негромко сказал: – Я думал о том, как ты будешь играть любовные сцены.

Это было больше чем мысль, это был живой образ. Марк видел ее красивые груди чудесной формы, но обнаженные, ее гибкое, изящное тело, ее мягкие, сулящие любовь бедра, желание в фиалковых глазах, и он представил всех тех мужчин, которые будут смотреть на нее, возможно, разговаривать о ней и наверняка хотеть ее.

– Это всего лишь актерская игра.

– Я не думал о тебе и об актере. Я думал о людях, которые тебя увидят. Я же сказал: совершенно неразумная мысль. – «Неразумная мысль сильно любящего мужчины».

Уинтер улыбнулась. Она была так счастлива, что Марк хочет их любви, интимности, уединения.

– Почему ты улыбаешься?

– Потому что мысль определенно стоила десяти миллионов. – Улыбка Уинтер слегка померкла. – Марк, что ты думаешь о моих деньгах?

– То, что я думаю о деньгах вообще. Счастья на них не купишь, но они могут купить свободу.

– Свободу?

– Свободу делать что хочешь, быть кем хочешь, быть там, где хочешь находиться. – Марк нежно поцеловал ее. – Если бы у меня были все деньги мира, я бы все равно хотел оказаться здесь, сейчас и с тобой.

– Но через три дня ты захочешь оказаться именно в ортопедической хирургии в Харборе и нигде больше, занимаясь… этими, как их там… ну, тот несчастный случай с роллером… переломами Коллиса.

«И этого я тоже хочу, – подумал Марк. – Я хочу тебя и хочу медицину. Интересно, а можно ли заполучить их обеих?»

Как только прозвучало первое объявление на посадку на специальный рейс до Финикса, Мик подобрался, не скрывая своего нетерпения поскорее двинуться в путь; он не мог устоять на месте и не выказывал никакого сожаления, что ближайшие два месяца проведет вдали от нее. Группа Мика отправлялась в турне, планируя играть на многочисленных летних рок-концертах по всей стране.

Мик сильной ладонью обхватил хрупкую шею Эмили и притянул девушку к себе для прощального поцелуя – грубого, властного, без всякой нежности. Отпустил ее, неприятно улыбнулся и вытащил из кармана тесных джинсов коричневый пузырек с таблетками.

– Небольшой прощальный подарок.

Мик сунул ей в руку пузырек с запрещенными галлюциногенами и амфетамином.

– Спасибо.

Эмили опустила пузырек в карман своих свободных джинсов, надеясь, что этим летом таблетки ей не понадобятся. Может, и не понадобятся, если Мик уедет.

– До встречи в сентябре.

Эмили кивнула, а про себя подумала: «Надеюсь, нет». Ей было необходимо найти мужество сказать Мику окончательное «нет». «Прощай, Мик. Я хочу быть самой собой. Когда я одна, я чувствую себя лучше, спокойнее».

Эмили будет репетировать эти слова все лето, но если повезет, ей никогда не придется произнести их. Если ей очень повезет, Мик найдет себе другую и больше ее не захочет.

Повезет, думала Эмили, прокладывая себе дорогу сквозь толпы, наводнившие международный аэропорт Лос-Анджелеса по случаю Четвертого июля. Повезет ли ей когда-нибудь? Если в ее жизни и были когда-нибудь удача, радость или счастье, Эмили этого не помнила.

– Я тебя не разбудила? – спросила Уинтер, когда пятого июля в половине восьмого утра Эллисон ответила на ее звонок.

– Конечно, нет! С возвращением. Хорошо провела время?

– Чудесно. – Голос Уинтер смягчился при воспоминаниях. – Правда, чудесно.

– Тебе понравилась семья Марка?

– Да, очень.

– Это хорошо.

– Да. О Эллисон!

– Да?

– Я приняла решение насчет своей карьеры.

– В самом деле? – Эллисон с сочувствием и заботой следила за поисками подруги в области профессиональной деятельности. Каждый семестр Уинтер с энтузиазмом объявляла о новой теме, но ни ее безграничная энергия, ни лихорадочное желание не могли раздуть из искр пламя. Ее ничто не вдохновляло, ничто не вызывало интереса. Эллисон раз сто слышала: «Я приняла решение насчет своей карьеры». Но сейчас голос Уинтер звучал необычайно мягко. – И что же ты решила?

– Я собираюсь стать актрисой.

– Хорошо, – быстро ответила Эллисон. «Наконец-то».

– Хорошо?

– Ну, я… – Эллисон слегка заколебалась. В старших классах школы это было так очевидно! Уинтер любила играть в школьных спектаклях, постоянно болтала о кино, а в последнем классе уже строила планы, как следующей осенью пойдет на курс драматического искусства в университете. Но после смерти Жаклин… – Ты всегда отлично играла в школьных спектаклях.

– Правда. Я и забыла об этом. В любом случае осенью я возвращаюсь в университет и начинаю курс «Драма 101». – Уинтер озорно улыбнулась. – Правда, Марк считает, что мне стоит уже сейчас ходить на пробы.

– Почему бы и нет?

– То же самое сказал и он.

– Я могу поговорить с Ванессой, если хочешь, – предложила Эллисон. – Она, похоже, всегда знает, где проходят пробы.

– Спасибо, не надо. Я найду в газетах. И если там что-нибудь будет, кто знает? Ну ладно, хватит обо мне! Как ты? Все еще сходишь с ума?

– Это твой чрезвычайно деликатный способ узнать, продолжаю ли я ездить верхом?

– Возможно.

– Я езжу верхом. А также запоем читаю романы и просматриваю кипы «Архитектурного дайджеста», «Дизайна», «Искусства и антиквариата», «Интерьера», ну, ты улавливаешь. – С каждым днем Эллисон чувствовала себя все лучше и увереннее, все с большим нетерпением ждала предстоящей сложной работы. – Кстати, вчера звонила Мэг. Они с Кэмом вернулись из свадебного путешествия. В субботу они улетают в Нью-Йорк, и Мэг хочет, чтобы мы пришли посмотреть свадебные фотографии.

– Шутишь? – Вздох Уинтер перешел в смех. – Посмотреть свадебные фотографии? Да зачем нам их смотреть?

– Мэг подумала, что мы захотим сделать копии для себя, – серьезно ответила Эллисон, с трудом сдерживая смех.

– Нет! Может, сразу уж во всю стену? Мэг и Кэм произносят свои клятвы!.. Уверена, только для своей квартиры я закажу три или четыре, не говоря уж о том, какие это будут чудесные подарки!

– Стоп! – Эллисон рассмеялась. Продолжила она уже спокойно, вспоминая Эмили и радуясь за нее: – Фотографии на самом деле чудесные. Не только Мэг и Кэма, но и всех нас. Кроме того, у нас будет возможность повидать молодоженов до их отъезда на Восток. Марк, разумеется, тоже приглашен.

– Он на дежурстве, – тихо вздохнула Уинтер.

Дивные праздные дни уже превратились в воспоминания. Час назад Марк уехал в больницу. Если будет возможность, он позвонит ей сегодня и, как он надеется, увидит ее завтра вечером.

– Так ты хочешь поехать? Мэг сказала, часов в семь.

– Конечно, я хочу поехать! Кто знает, может, у них там показ слайдов медового месяца!

Еще до того как они добрались до усадьбы Монтгомери на Сент-Клод, Эллисон и Уинтер решили, что серебристый «ягуар», за которым они ехали с тех пор, как свернули с бульвара Сансет через Восточные ворота Бель-Эйр, тоже направляется полюбоваться свадебными фотографиями.

– Роб Адамсон и Элейн Кингсли, – пробормотала Уинтер, пока Эллисон припарковывалась позади них.

– О!

Эллисон надеялась найти возможность поговорить с Мэг или даже с Кэмом о Саре Адамсон. Со дня свадьбы мысли о Саре не покидали Эллисон, тревожные мысли, иногда вплетавшиеся в ее сны. С рассветом сны обычно исчезали, слегка волнующие, бестелесные воспоминания, но один возвращающийся сон жил и при свете дня.

В этом сне Сара скакала верхом на Смокинге, ее темно-синие глаза сияли счастьем. Затем Сара прыгала через бело-зеленый барьер из поперечных жердей и разбивалась насмерть. Но это не был трагический несчастный случай. Это было убийство! Мужчина – театральной внешности, одетый как Арлекин, но злой Арлекин – подрезал кожаную подпругу острым окровавленным ножом. Этот зловещий Арлекин страшно улыбался, когда Сара падала, и разражался взрывом хохота, когда она умирала.

И по мере того как Эллисон чувствовала себя все спокойнее, все больше радовалась жизни, своему второму шансу, ее мысли все чаще возвращались к Саре… У Сары не оказалось второго шанса.

– Похоже, Роб и Элейн ждут нас, – сказала Эллисон, приветливо помахав Робу в ответ.

– Отлично. Всегда рада поболтать с Элейн, – прошептала Уинтер сквозь сладкую улыбку.

Неприязнь Уинтер к Элейн основывалась на инстинкте и чувствах, а не на опыте. Это не соответствовало истине, но Уинтер не могла отделаться от видения, в котором маленькая Элейн Кингсли издевалась над испуганной Уинтер, бросала оскорбления и смеялась, когда Уинтер плакала. Это было несправедливо по отношению к Элейн и особенно несправедливо по отношению к Робу, который Уинтер нравился и которого она уважала, но…

– Уинтер, – предостерегла ее Эллисон, когда они выбрались из машины.

– Я буду вести себя хорошо, – пообещала Уинтер.

Почему бы и нет? Она влюблена, и как-то так получилось, что злые девчонки, шипевшие ей вслед, вместе со всей этой ужасной печалью и страхами ее детства привели ее туда, где она сейчас, – влюбленная… счастливая… с Марком.

– Привет, Эллисон. – Роб улыбнулся, когда Эллисон и Уинтер подошли ближе. – Здравствуй, Уинтер. Вы обе знакомы с Элейн?

– Конечно. Рада тебя видеть, Элейн.

Эллисон встретилась взглядом с добрыми, смеющимися глазами Роба и подумала: «Сегодня я ничего о Саре не узнаю».

Да и почему она должна? Почему ей вообще нужно что-то узнавать о Саре? Почему Эллисон Фитцджеральд надо это знать? И что она будет делать с этим знанием? Ничего, но если она будет знать факты, какими бы ужасными они ни были, то сможет справиться с действительностью и положить конец своим пугающим воображаемым образам.

Эллисон посмотрела на Роба и поняла, что есть еще одна причина, не эгоистичная, а просто несусветная. Где-то в своем воображении, возможно, в предрассветных снах, Эллисон вынуждала зловещего Арлекина сознаться.

– Да тут, похоже, целая толпа, – произнесла Уинтер, когда они направились к дому. – Эллисон, по крайней мере твои родители и Ванесса могут просто прийти сюда пешком.

– Мои родители в Аргентине.

– Да, точно! Время поло.

– Поло? – спросил Роб.

– Там собирается весьма внушительная компания. Короли, принцы, герцоги… полный монархический набор, – весело объяснила Уинтер. Как-то летом, уже оканчивая среднюю школу, Уинтер и Эллисон поехали с Шоном и Патрицией в ежегодный вояж в Аргентину, включающий в себя покупку пони и игру в поло. – И их супруги, разумеется.

– Потрясающе! – выдохнула Элейн.

– Да.

– Кстати, о потрясениях. Мэг говорит, что свадебные фотографии потрясающи, – сказала Эллисон. Затем, припомнив точное слово Мэг, слово, которое Эллисон никогда не слышала от своей склонной к преувеличениям подруги, добавила: – На самом деле Мэг назвала их выдающимися.

– Мне она тоже так сказала, – произнес Роб, скривившись, как от приступа зубной боли.

Наблюдая за хрупкой, застенчивой и серьезной Эмили Руссо, которая фотографировала на свадьбе, Роб надеялся, что фотографии получатся хорошими, он чувствовал, как это важно для нее. Но сейчас образ Эмили был запятнан в глазах Роба, и на что он надеялся? Ни на что. У Роба не было желания причинять ей вред. Тем не менее ему было до странности неловко слышать, что фотографии оказались выдающимися.

Фотографии оказались именно такими. Мэг с матерью аккуратно расставили их на столах и стульях, на подоконниках и каминных полках по всему первому этажу дома Монтгомери. Фотографии не теснились – по нескольку штук в каждом месте, потому что любая из них заслуживала внимания. Гости переходили из комнаты в комнату в благоговейной тишине, как посетители музея, пришедшие на открытие небывалой художественной выставки.

– Мэг, – прошептала Уинтер, – они изумительны.

– Да, – серьезно ответила Мэг. Ее очень тронули фотографии – тщательно, с любовью выполненное художественное воплощение ее свадьбы. – Насколько мы можем судить, Эмили сделала по меньшей мере по одному снимку каждого гостя.

– По одному невероятному снимку каждого гостя.

– Есть несколько захватывающих твоих фотографий, Уинтер, и Марка. Его, кажется, так зовут?

– Да, Марк, – ответила Уинтер.

Она увидела фотографию их вдвоем на якобы уединенной террасе. Эмили нарушила их уединение, но Уинтер ничего не имела против. Для всех остальных это будет фотография, на которой танцуют Марк и Уинтер, красивый, изящный, мелодичный миг среди роз, но Уинтер видела совсем другое. Эмили выхватила бесценный момент близости, когда Уинтер прошептала: «Мы можем уехать сейчас».

– Здесь все фотографии захватывающие, Мэг. Я бы хотела копии, где вы с Кэмом, и вот этой, где Шон и Патриция у ледяной скульптуры, и вот этой с Эллисон…

Эллисон несколько минут в восхищении стояла перед фотографией, прежде чем поняла, что восхищается собственным изображением. Летнее солнце блестело на длинных рыжевато-золотистых волосах, глаза получились темно-зелеными, вид у нее был задумчивый, а в целом она выглядела почти красавицей. Эмили удалось запечатлеть выражение безмятежной красоты, хотя Эллисон знала, что этот мечтательный вид скрывал далеко не безоблачные мысли. В тот момент, когда Эмили сделала эту фотографию, Эллисон думала о Саре.

– Я знаю, что твои родители захотят получить такую, – тихо произнесла Ванесса Гоулд, подойдя к Эллисон. – Ты здесь очень мила.

– Спасибо, Ванесса. – Эллисон слегка пожала плечами. – Эмили мастер комбинированной съемки.

– Совсем нет. – Роб услышал последнее замечание Эллисон и подошел к женщинам. Он сам довольно долго стоял, восхищаясь фотографией Эллисон. И твердо повторил: – Совсем нет.

Она просто мастер портретной фотографии, в сотый раз за этот вечер подумал Роб. Эмили Руссо давно овладела этим мастерством, ее чудесные, талантливые, творческие фотографии были лучшими из всех, когда-либо виденных Робом, а уж он-то их повидал.

В штате «Портрета» работала группа талантливых авторов, на которых можно было положиться в деле создания великолепных словесных портретов, глубоких, честных, интригующих образов людей, которых они интервьюировали. Каждая прекрасно написанная статья сопровождалась фотографией, портретом, который должен был быть столь же выразительным, как и слова, но часто не был. Роб пользовался услугами внештатных фотографов, потому что не мог найти талантливого фотографа, которого захотел бы взять в штат.

Эмили Руссо сделала именно такие портреты – ненадуманные, проникающие в суть, честные, многозначительные, – какие хотел иметь Роб для своего журнала.

Даже то, как Эмили проявила свои фотографии, говорило о творчестве: текстура и чистота были отражением ее видения настроения, личности и сущности каждого персонажа. Некоторые портреты были резкими, ясными и блестящими, как бы отражая нескрываемые амбиции и могущество. Роб улыбнулся, заметив, что для фотографии Элейн Эмили выбрала именно этот способ. Другие портреты – Мэг и Кэм, Уинтер, танцующая с Марком, и даже один из его снимков, сделанных, когда он наблюдал за ней, – были мягкими, приглушенными, романтическими, как нежные, неяркие акварели. В то же время другие снимки, включая прекрасный серьезный портрет Эллисон, обладали насыщенностью и богатой текстурой, как будто написанные маслом.

Роб искал фотографа для «Портрета» – и вот он. Эмили Руссо. Наркоманка, или что там еще заставляет ее выглядеть и вести себя так, как она себя ведет. Роб вообразил, что посылает Эмили по всему миру – в дома, офисы, студии богатых, известных и влиятельных людей…

Ему позарез нужен для «Портрета» невероятный талант Эмили, ее замечательный дар.

– Это лучшие из виденных мной фотографий столь часто фотографируемых людей, – сказала Ванесса. – Я предсказываю, что Эмили Руссо скоро откроет собственную студию. Едва слух распространится, как на нее будет постоянный спрос.

Эллисон решила, что надо бы поскорее позвонить Эмили и договориться насчет еще одного портрета. Ей не хотелось посылать родителям этот. Даже если никто не видел в нем печали, Эллисон видела. Если Эмили сможет сделать другой, счастливый, он станет прекрасным подарком к предстоящей в октябре годовщине свадьбы Шона и Патриции.

Уинтер тоже решила договориться о встрече с Эмили. Ей понадобятся портреты для будущих проб.

Глава 8

Каждый день Ванесса тратила несколько минут, чтобы прочесть свою газетную колонку «Все, что блестит». Она не выискивала опечатки, это она делала, вычитывая гранки, и, разумеется, знала, о чем говорится в материале. Ванессе нравилось видеть и читать свои слова так, как их увидят ее читатели. Пачкающая руки типографская краска, крупный шрифт, пухлые восклицательные знаки и курсив вдыхали жизнь в ее слова и сообщали им характер. Они были гораздо интереснее, чем те же самые слова, напечатанные аккуратными строчками через два интервала на белоснежной бумаге.

Весь выпуск «Всего, что блестит» от 16 июля Ванесса посвятила «Любви», самой горячей собственности в Голливуде. Просматривая напечатанную колонку за своим рабочим столом у окна, выходившего на бульвар Сансет, Ванесса попутно думала о замечательном сценарии и о том, как умно поступил Стив Гэннон, дав ей почитать сценарий в июне, за целый месяц до того, как сотни копий разойдутся по Голливуду, венчая собой шаткие стопки на столах всех агентов и оседая у бассейнов и в будуарах лучших молодых актрис Голливуда.

Но Стив Гэннон был ее старым другом и знал, что сценарий этот – чистое золото. Сценарий вызвал у Ванессы энтузиазм, но еще ей понравилось, как действовал Стив. Ей понравилось, что ее как бы включили в круг посвященных, что ей позволили прийти к собственному заключению. Как только Стив назвал точную дату публикаций о пробах, Ванесса дала в колонку материал, написанный месяц назад, едва она закончила читать сценарий.

«УДИВИТЕЛЬНАЯ «ЛЮБОВЬ»

ПИТЕРА ДЭЛТОНА

Фильм «Любовь», сценарий для которого написал Питер Дэлтон, драматург и режиссер, награжденный Пулитцеровской премией и трижды получавший премию «Тони», – это потрясающее исследование несметных сокровищ сердца и необыкновенных даров любви. Такое название, данное сценарию менее известным или менее талантливым автором, неизбежно вызвало бы предубеждение. Но в данном случае название соответствует. Дэлтон создал безупречное произведение.

В «Любви» Дэлтон во всю мощь демонстрирует свой талант. Его предыдущая работа доказала его способность измерить глубину человеческого отчаяния, проникнуть в темные закоулки души, разорвать непрочные нити, соединяющие тонкую ткань между разумом и безумием. В «Любви» гений Дэлтона воспаряет от мрака к сверкающей ясности и незапятнанному восторгу любви. Это захватывающее и небезопасное путешествие, но Дэлтон преодолевает неблагоприятное влияние звезд и достигает счастливого конца.

В свои тридцать два года Дэлтон, вне всякого сомнения, самая яркая звезда во впечатляющей галактике талантливых молодых драматургов и сценаристов.

Его первая полномасштабная работа «Карусель» была поставлена вне Бродвея в 1979 году и получила премию нью-йоркской критики в области драматического искусства за лучшую новую пьесу. На следующий год он завоевал две премии «Тони» за «Стража бури» – как лучший режиссер и за лучшую оригинальную пьесу. В 1981 году он получил третьего «Тони» за «Эхо» – лучшая оригинальная пьеса. В 1982 году Питер Дэлтон вошел в утонченный мир литературы со своей книгой «Скажи “прощай”», рассказом о безнадежности и отчаянии, от которого мороз бежит по коже и за который он был удостоен Пулитцеровской премии. Антология всех работ Дэлтона, включая «Скажи “прощай”», была выпущена в этом году издательством «Рэндом-хаус».

И вот теперь «Любовь». Логически можно предположить, что писатель преподнес миру этот подарок во искупление «Скажи “прощай”», но на самом деле «Любовь» была написана до «Скажи “прощай”».

Хотя сценарий уже ходит среди талантливых молодых актрис Голливуда, Стив Гэннон, президент «Брентвуд продакшнз» и исполнительный продюсер фильма, говорит: «Мы готовы взять на главную роль неизвестную актрису. Джулия – это редкое сочетание невинности, мужества, любви и чуда. Увидев ее, мы ее узнаем». Главная мужская роль достанется одному из пяти ведущих актеров – они уже выбраны и ждут проб, чтобы выяснить, кто из них составит лучшую пару с актрисой, которой повезет получить роль Джулии. Итак, дерзающие актрисы, если вы верите в любовь и чудеса, в сокровища сердца, Гэннон и Дэлтон хотят видеть вас в первые две недели августа. Вы заинтересовались? Связаться с «Брентвуд продакшнз» можно…»

Сердце Уинтер учащенно забилось, когда она во второй раз прочла колонку «Все, что блестит».

«Я верю в любовь и чудеса, и в сокровища сердца. Я знаю, что такое любовь. Я живу ею. Интересно, получится ли из меня Джулия?» Уинтер решила это выяснить. Она отпечатает резюме, это не займет много времени, и приложит один из чудесных портретов, сделанных Эмили на прошлой неделе. Затем она явится на прослушивание, чтобы узнать, не ее ли ищут Стив Гэннон и Питер Дэлтон.

У Уинтер было очень сильное подозрение, что именно ее.

Эмили увидела газету с колонкой «Все, что блестит» в автобусе, когда ехала по бульвару Уилшир в находившийся в Беверли-Хиллз офис журнала «Портрет», но слишком далеко, чтобы различить текст. У Эмили была назначена встреча с Робом Адамсоном… Эмили подумала, что это насчет портрета. Секретарь Роба Фрэн Каммингс выражалась туманно, сказав только, что это касается работы и что он хочет встретиться с ней лично. Фрэн предложила ей на выбор ленч в каком-нибудь ресторане, встречу в студии Джерома Коула, ужин в ресторане, но Эмили остановилась на встрече в полдень в конторе Роба.

Теперь Эмили знала, кто такой Роб Адамсон – Джером был в диком восторге от его фотографии, которую она сделала на свадьбе, – и никак не могла пригласить его в студию, не могла она и поужинать с ним. При мысли о новой встрече с Робом Эмили становилось не по себе. Она помнила внимательные синие глаза, которые неотрывно следили за ней на свадьбе, но сейчас ей предстояла работа, его портрет, фотография по случаю его помолвки с Элейн Кингсли…

Эмили заметила часы в автомобиле, занимающемся доставкой товаров, когда автобус тащился мимо. Она успевает вовремя. Хорошо. Ей повезло, что она вскочила в этот автобус. Она опаздывала, но автобус тоже достаточно долго задержался из-за неисправности в светофоре.

Хорошо… повезло, размышляла Эмили. Снова эти непривычные слова, но теперь они почти применимы к ее жизни. Прошедшие две недели она провела в насыщенном творческом водовороте – делая фотографии, проявляя их, как ей того хотелось, и снова снимая. Если бы она могла вот так провести всю жизнь – делая красивые фотографии, слишком занятая, чтобы думать, и погруженная в чарующий мир цвета, фактуры и образов, в котором нет времени. И тогда она даже смогла бы стать… еще одно непривычное слово… счастливой.

Эмили добралась до офиса «Портрета» в Беверли-Хиллз за три минуты до назначенной встречи – в четверть первого.

– Меня зовут Эмили Руссо, – сказала она в приемной. – У меня встреча с мистером Адамсоном.

– Да. – Дежурный секретарь едва скрывала свой скепсис. Почему мистер Адамсон назначил ей встречу? Мужчины и женщины, которые обычно приходили к Робу Адамсону, были определенного типа, они излучали уверенность, власть и успех. Эта женщина не излучала ничего. Нет, неверно. Она излучала твердую уверенность, что ничего собой не представляет. – Секретарь мистера Адамсона обедает, но сам он ждет вас. Его кабинет в конце этого коридора. Я сообщу ему, что вы здесь.

Роб появился в дверях и улыбнулся приближавшейся Эмили.

– Здравствуйте, я Роб Адамсон. – «Я наблюдал за вами на свадьбе… вы помните, потому что в конце концов направили свою камеру на меня. И я видел вас еще раз… как хорошо я это помню… но сомневаюсь, что вы меня видели».

– Здравствуйте. Я Эмили Руссо.

– Пожалуйста, проходите.

Роб сделал жест в сторону уголка для переговоров – синий кожаный диван и такие же кресла, расставленные вокруг кофейного столика со стеклянной столешницей. Роб никогда ни с кем не разговаривал за своим безликим резным дубовым столом.

– Спасибо.

Роб подумал о ее голосе. Он был на удивление мягким и мелодичным. Роб ожидал и подготовился к резкому, хриплому голосу, от которого веяло бы улицей и умудренностью жизнью. Но сегодня в Эмили не было ничего резкого. Ее сияющие золотистые волосы струились волнами, пока она шла, серые глаза были ясными, а мешковатый грубый деним дополняла просторная белая хлопчатобумажная блузка с длинным рукавом.

Длинные рукава, несмотря на летнюю жару. Возможно, длинные рукава нужны, чтобы скрыть исколотые багровые вены. Героин? Кокаин?

Роб посмотрел в серые глаза под прядями золотого шелка и отогнал этот образ. Сегодня Эмили нисколько не напоминала женщину с остекленевшим взглядом, которую он видел в парке Санта-Моники. Сегодня перед ним была молодая женщина со свадьбы – хрупкая, застенчивая, серьезная, легкая.

Эмили явно не помнила, что видела его в тот благоуханный вечер, и Роб подумал: уж не привиделось ли ему это?

«У тебя есть сестра-двойник, воплощающая зло, Эмили? Доктор Джекилл, вы, случайно, не знакомы с некоей мисс Хайд?»

– Ваш секретарь сказала, вы хотите, чтобы я сделала для вас несколько фотографий.

– Больше чем несколько. Я хочу, чтобы вы стали штатным фотографом журнала «Портрет».

– О!

Удивление Эмили быстро сменилось смущением. На самом деле она ничего не знала о фотографиях, которые появлялись в «Портрете». Она, конечно, видела журнал в киосках и знала, что его владельцем является Роб, но ни разу не держала в руках ни одного номера.

Роб правильно понял смущение Эмили. Как она могла быть знакомой с «Портретом»? Роб предположил, что у нее очень мало денег. А какие есть, вероятно, уходят на наркотики, с болью подумал он, а не на одежду, еду и, уж конечно, не на такие дорогие журналы, как «Портрет». И даже будь Эмили ищущим фотографом, специализирующимся на портретах, она не стала бы листать его журнал в поисках вдохновения, ее работы уже превосходили самые лучшие фотографии, которые он мог предложить.

Роб взял июльский номер «Портрета», лежащий на кофейном столике.

– Каждый месяц мы рассказываем о десяти—пятнадцати людях, мужчинах и женщинах, добившихся успеха в разных областях, – знаменитостях, лидерах, новаторах, талантливых людях с широким кругозором и наделенных воображением. Мы выясняем, кто они и что они, что ими движет, какие тому причины.

Роб объяснял ей назначение «Портрета», не стремясь продать его. Он не употреблял слов, которыми пользовались критики с того дня два года назад, когда первый номер журнала появился в газетных киосках: «уникальный», «потрясающий», «исключительный», «настойчиво придерживающийся качественной журналистики», «один из лучших».

Роб протянул ей июльский выпуск. Когда Эмили разжала лежавшие на коленях кулаки, стиснутые так, что побелели костяшки пальцев, Роб увидел обкусанные ногти и тонкие бледные пальцы. Он слегка вздрогнул – вздрогнул сердцем, Эмили ничего не заметила.

Она просмотрела журнал, внимательно изучая цветные фотографии на целую страницу, которые сопровождали каждую статью.

– Портреты не соответствуют качеству журналистики. Вот почему мне нужны вы, – наконец произнес Роб.

«Потому что ты обладаешь уникальной способностью убирать наносное и выявлять суть», – подумал он, вспомнив, как она поймала изящную чувственность Эллисон Фитцджеральд, мягкую уязвимость Уинтер Карлайл, удивительную жесткость Элейн Кингсли и даже его собственное неопасное любопытство.

– Вы думаете, что я могу сделать фотографии лучше этих? – слабым голосом спросила Эмили. Ей показалось, что портреты великолепны. Он думает, что она сделает лучше?

– Они отнюдь не ужасны, я знаю. На меня внештатно работают лучшие фотографы мира. Но да, я уверен, что сможете. – Роб ждал, надеялся на улыбку, если Эмили Руссо вообще когда-нибудь улыбается, но увидел только смущение и сомнение. Сомнение? – Я понимаю, что вы, вероятно, собираетесь открыть собственную студию…

– Собственную студию?

– Насколько мне известно, после свадьбы на вашу работу появился огромный спрос.

– Ну да, но…

По всей видимости, Эмили и в голову не приходило оставить Джерома Коула. Но почему? – удивился Роб. Она наверняка понимала, что ей обеспечено место фотографа звезд. Или ей просто не хватает тщеславия? Нет, решил Роб, вспомнив, с каким терпением и тщанием она фотографировала на приеме, задержавшись дольше и сделав намного больше, чем ожидалось. Недостаток уверенности? Да, вероятно. Почему?

– Возможно, вы предпочтете открыть собственную студию, – сказал Роб, решительно поселяя эту мысль в ее голове. Он решил, что, если Эмили откажется работать на него, он обратится к Элейн, чтобы та помогла девушке начать собственное дело. У Элейн уверенности хоть отбавляй. – Но все же позвольте мне рассказать о своем предложении.

– Хорошо.

– Отличная зарплата. Детали можно обсудить прямо сейчас, если хотите. – Роб был готов платить ей очень много, вероятно, больше, чем она могла себе представить.

Эмили покачала головой.

– Ладно. Продолжим. У вас будет достаточно творческой свободы. Естественно, окончательно одобряю все, что появляется в журнале, я, но я видел фотографии, которые вы сделали на свадьбе Монтгомери и Эллиотта, и мне, как вы понимаете, понравились ваши снимки, иначе я бы не предложил вам работу. – Его слова только усугубили ее неуверенность. Улыбнувшись, Роб переменил тактику: – Полагаю, мне следует точнее описать круг ваших обязанностей. В идеале я бы хотел, чтобы вы делали все портреты для каждого выпуска, но я понимаю, что это невозможно. Мы выбираем людей по всему миру, занятых людей, со своим расписанием. По правде говоря, я не знаю, сколько портретов каждый месяц может сделать фотограф. Это мы увидим. Сказав, что вы будете безумно заняты, добавлю, что будут и периоды затишья. Думаю, пять-шесть портретов в месяц, пусть даже пятнадцать, будет для вас недостаточно. Поэтому я не буду возражать против вашей работы на стороне до тех пор, пока приоритет останется за журналом.

– Я не стану работать на стороне.

– Иногда затишье длится довольно долго, – повторил Роб, заметив мелькнувший в ее глазах интерес, но не поняв, что такого он сказал, чтобы вызвать его.

– И поездки будут? – тихо спросила Эмили.

– Конечно. Первым классом, по всему миру, пятизвездочные отели. – Обещание роскоши скорее встревожило ее, чем польстило, а вот возможность путешествовать заинтересовала. – Как видите, для июльского выпуска мы побывали в Риме, Лондоне, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Токио и Париже.

– Париж, – почти шепотом произнесла она.

– Вы француженка? – спросил Роб. Фамилия Руссо наверняка была французской, но акцента в ее мягком голосе не было.

– Мой отец француз. Я родилась в Квебеке.

– И Париж – любимый город?

– Я никогда не была в Париже, – негромко сказала Эмили. – Но всегда думала, что когда-нибудь буду там жить.

Только когда Эмили заговорила о Париже, Роб увидел, что она умеет улыбаться. Ее губы мягко изогнулись, предвещая улыбку, а затем она пришла, наполнив серые глаза девушки глубоким светом. Какая красивая!

– Я обещаю вам поездку в Париж. И если вы полюбите это место, можно будет поселить вас там.

Эмили не дала официального согласия, но мягкий свет, озаривший серые глаза, когда Роб заговорил о Париже, подсказал ему ответ.

– Когда бы вы хотели начать, Эмили?

– В студии так много работы, по крайней мере до середины сентября…

«Только благодаря тебе», – подумал Роб. Он знал, что Джером Коул сделал хорошие деньги на работе Эмили, но, как предполагал Роб, она по-прежнему получала лишь свою крохотную зарплату.

– Что вы скажете о начале октября? Вы сможете устроить себе небольшой отпуск.

Робу хотелось, чтобы она начала сегодня же. Он сомневался, что Джером Коул ведет себя лояльно по отношению к Эмили, но украсть ее у него было бы некрасиво.

– Подойдет середина сентября.

Роб подошел к своему столу и заглянул в календарь.

– Семнадцатое сентября? Это понедельник.

Эмили кивнула.

– Что касается вашей зарплаты…

– На ваше усмотрение…

– Хорошо. – «Я хочу платить тебе много, но, пожалуйста, не трать эти деньги на наркотики. Прошу тебя, потрать их на что-нибудь, что заставит тебя улыбаться».

Эмили поднялась и протянула узкую ладонь.

– До встречи в сентябре. Спасибо, мистер…

– Просто Роб, – перебил он. – Спасибо вам, Эмили.

Возвращаясь на автобусе в студию, Эмили думала о том, на что она только что согласилась. В целом это ее пугало. А вдруг она не сможет сделать фотографии, как хочет Роб? Надо попытаться, вот и все, потому что это даст ей возможность убежать в Париж.

Эмили не знала, почему Париж так много для нее значит. Это было что-то туманное и далекое – в прошлом или в будущем. Эмили не помнила времени в прошлом, когда она была счастлива, когда ее сердце было полно радости, доверия и надежды. Она не помнила этого времени, но оно существовало в первые десять лет ее жизни, когда она жила в Квебеке. Тогда она была счастлива… счастливая девочка-француженка с золотистыми волосами.

Когда Эмили ушла, Роб, поджидая Элейн, которая должна была подъехать на ленч, назначенный на половину второго, просмотрел газету. Его взгляд привлек заголовок колонки Ванессы Гоулд «Все, что блестит» – «Удивительная «Любовь» Питера Дэлтона». Спустя несколько секунд Роб заставил себя прочесть статью.

По мере прочтения его кулаки сжимались все сильнее, так, что кровь отхлынула от ладоней, а все его сильное тело содрогнулось от мощной волны гнева. Ужасная, дурная шутка, злостное мошенничество. Питер Дэлтон ничего не знал о любви.

Кроме предательства.

Питер Дэлтон. Как же Роб ненавидел этого человека, ответственного за смерть его любимой маленькой сестренки…

Глава 9

Гринвич, штат Коннектикут

Ноябрь 1954 года

Джеффри и Шейла Адамсоны приветствовали рождение своего сына Роберта Джеффри с облегчением, радостью и гордостью. Прекрасный сын-первенец! Наследник!

Жизнь Роберта как наследника империи Адамсонов еще до его рождения была обречена следовать по неизбежному пути. Это был путь, вымощенный золотом и окаймленный привилегиями, роскошью и успехом. Золотая дорога вела от детства в Гринвиче к начальной школе в Нью-Хэмпшире, к колледжу и Гарвардской школе бизнеса, а затем назад в Гринвич и на Уолл-стрит. Дорога имела строгие очертания: это был круг, начинавшийся и заканчивавшийся в одном и том же месте. И цель была: сделать из Роба наследника империи Адамсонов. Имелись и ожидания: Роб должен был быть совершенством.

Первые двадцать два года своей жизни Роб следовал по этому пути без малейших отклонений и без труда добиваясь вершин во всем, чем занимался. Шейла и Джеффри самодовольно и с одобрением следили за своим блестящим, очаровательным и красивым сыном. Им никогда не приходилось волноваться из-за Роба. Свои тревоги, потребность баловать и стремление к опеке они могли обратить на Сару.

Сара Джейн Адамсон родилась через четыре года после Роба. В возрасте шести лет на глазах ужаснувшейся семьи она за несколько минут сначала вдруг потеряла координацию движений, а затем впала в кому и была срочно доставлена в больницу Гринвича. Диагноз гласил: диабетический кетоацидоз.

От первого приступа диабетического кетоацидоза и комы Сара оправилась быстро, но врачи сказали Шейле и Джеффри, что приступы будут повторяться. Диабет Сары, начавшийся в раннем возрасте, оказался инсулинозависимым, очень острой и очень тяжелой формы.

После возвращения домой из больницы Гринвича Сара утратила и тот небольшой контроль над своей жизнью, который у нее был. Сара всегда была тихой, хрупкой и пассивной. Она не стала противиться строгому распорядку и надзору, встретившим ее по прибытии домой, и с удивленной улыбкой подчинилась внезапно появившейся армии сиделок, спешивших на звонок и не спускавших с нее глаз, спала днем, как ей велели, и съедала всю предписанную еду – не больше и не меньше.

Врачи предупреждали Адамсонов, что Сара может восстать против размеренности своей жизни. В конце концов, она была ребенком, и для маленьких диабетиков вполне нормально, если не сказать типично, нарушать правила, выбрасывая еду и выпивая содержащие сахар напитки. Это было логической защитой против ограничений, наложенных на них такой болезнью. Им хотелось играть, есть и резвиться наравне со сверстниками.

Но Сара не восстала. Сара была ангелом. Она жила, как редкая слабая птичка в позолоченной клетке, и ни разу не пожаловалась. Ей нельзя было иметь домашних животных, потому что животные являются переносчиками болезней и инфекций, опасных для диабетиков. Ей нельзя было ездить верхом, кататься на коньках или лазать по деревьям, потому что ранения, даже самые незначительные, тоже были опасны.

У Сары не было друзей – детей ее возраста, поэтому она и не знала, чего лишена. Когда Сара играла, она играла с армией добрых, заботливых сиделок, улыбавшихся сочувственно и озабоченно, или с родителями, или с Робом.

Еще до того как Саре поставили диагноз – диабет, Роб оберегал свою младшую сестру. Он инстинктивно чувствовал ее уязвимость и добродушно направлял свою бьющую через край здоровую энергию на тихие игры, в которые было позволено играть Саре. Роб и Сара складывали головоломки, играли в слова и настольные игры, строили из кубиков волшебные замки и придумывали про эти королевства истории. Роб активно развлекался со своими друзьями, Кэмом Эллиоттом и другими юными представителями «золотой молодежи», но, пожалуй, тихие часы, проведенные в обществе смышленой, обладавшей богатым воображением Сары, доставляли ему большее удовольствие.

Когда ему исполнилось тринадцать лет, а Саре девять, Роба отправили в Академию Филипса Экзетера в Нью-Хэмпшире. Роб должен был идти в Экзетер, золотая дорога вела туда. До Экзетера Роб посещал школу «Гринвич кантри», а Сара занималась дома. Каждый вечер Роб и Сара оживленно пересказывали друг другу, что они узнали за день.

Но теперь Роб был далеко, и Сара ужасно по нему скучала. Роб тоже скучал по Саре, но его увлекли занятия Экзетера и волнующие ощущения мальчика, превращавшегося в юношу. Когда Роб увидел свою хрупкую и одинокую сестренку в День благодарения, его глаза наполнились слезами любви и вины. Его жизнь была волнующей, возбуждающей, полной удивительных приключений. Жизнь Сары была пустой и одинокой, и девочка с надеждой смотрела на Роба.

– Почему Сара не ходит в школу? – днем, пока сестра отдыхала, поинтересовался у родителей Роб. – Она могла бы пойти в Гринвиче в школу, сразу в шестой класс, а потом в академию. По-моему, ей понравится.

– Это слишком опасно, Роб.

– Не понимаю.

– Из-за ее диабета.

«Мы не знаем, сколько проживет Сара». Джеффри Адамсон хотел было сказать это своему прекрасному тринадцатилетнему сыну, но передумал. Возможно, для тринадцатилетнего мальчика это слишком горькая правда. Кроме того, это была правда, с которой не все было ясно.

Все врачи с этим соглашались. Жизнь Сары была непредсказуемой. Она зависела от того, когда разовьются осложнения и как быстро они станут прогрессировать. Врачи говорили о «когда», а не о «если». Хотя многие специалисты расходились во мнении по нескольким важным аспектам диабета Сары, включая даже то, насколько строго следует контролировать девочку, все они соглашались с тем, что у нее тяжелая форма заболевания. Они мягко предупреждали Адамсонов, готовя их к неизбежному.

– Что-то случилось?

– Нет. – Джеффри задумчиво улыбнулся. – Сара чувствует себя хорошо.

«Нет, не хорошо! Разве ты не видишь, как она одинока? Она чахнет здесь, одна в своей клетке. А может, умирает». Роб поежился при мысли об этом. Это было его личной, тайной тревогой. А вдруг Сары уже не будет в живых, когда он приедет домой на Рождество? Повинуясь импульсу, Роб решил, что не вернется в академию. Но понял, что это именно то, что все делают с Сарой, – затаив дыхание следят за ней и ждут, когда она умрет.

– У Сары даже нет специального браслета, – печально пробормотал Роб.

– Он ей не нужен. Рядом с ней всегда находится человек, который знает о ее диабете, – сказала Шейла в ответ на возникшее, казалось бы, ни с того ни с сего замечание Роба.

– Но так нельзя, неужели ты не понимаешь?

– Прошу прощения? – резко бросила Шейла.

Роб вздохнул. Пускаться в философскую дискуссию было бесполезно. Бесполезно и опасно. Речь шла о свободе Сары, но Роб мог заговорить и о своей собственной свободе, об опасном внутреннем чувстве, которое заставляло его задумываться над тем, действительно ли он хочет провести свою жизнь на Уолл-стрит.

– Руководство и учителя в школе и, уверен, в академии в высшей степени ответственные люди. Они будут внимательно следить за Сарой. А еду ей можно готовить здесь. Спросите ее сами! Может, я ошибаюсь. Может, она и не захочет этого.

Когда Шейла и Джеффри спросили Сару, хочет ли она пойти в школу, она расплакалась: это были слезы радости. Слезы Сары потрясли всех. Сара никогда не плакала, даже когда в ее нежную кожу втыкали иголки.

– Я буду ждать от тебя писем, – сказал Саре Роб накануне возвращения в академию.

– О чем? – с воодушевлением спросила она.

– О людях, с которыми ты познакомишься. Я хочу знать все об этих людях, как они выглядят, о чем думают.

– Ты хочешь от меня их портретов, – тихо проговорила девочка. – Ты хочешь, чтобы я писала их портреты словами.

– Да. – У Роба в который уже раз перехватило дыхание от удивления, вызванного его необыкновенной сестренкой. – Портреты.

– Ты тоже будешь писать мне, Роб?

– Конечно, Сара. Обещаю.

Роб сдержал свое обещание, а Сара свое. Робу нравились портреты, присылаемые сестрой. Он узнал о ее учителях и одноклассницах, о почтальоне и врачах. Сара давала изумительные описания, проницательные, полные юмора и внимания. Она определяла суть людей, которых встречала. Робу казалось, что он знает их, хотя Сара никогда не называла их имен. «Я согласна с Джульеттой, – писала она. – Что значит имя?»

Сара ни разу не упомянула имени Эллисон Фитцджеральд, но Роб очень многое узнал о чудесной пятнадцатилетней наезднице с волосами огненного цвета, решимостью чемпиона и золотым сердцем. Читая эти описания в своей комнате в Гарварде, он думал: «Спасибо тебе, кто бы ты ни была, за то, что так хорошо относишься к моей любимой сестре».

Начиная с конца марта – в последний Сарин год в Гринвичской академии и последний год Роба в Гарварде – частые описания девочки, которая прыгает через препятствия, сменились описаниями нового розового сада в поместье Адамсонов.

«Мама наконец-то завела розовый сад, о котором так мечтала, во внутреннем дворике под окнами библиотеки, – писала Сара. – И я помогаю садовнику отбирать цветы! Ты понимаешь в розах, Роб? У каждой из них свой цвет и запах, свое имя, и они такие милые. Да, да, «что значит имя?» и «хоть розой назови ее, хоть нет», но Джульетта могла ошибаться! Моя любимая роза – «Чистая». Она кремовая, а края лепестков нежно-розовые, и такая душистая. Мы сажаем сорт, который называется «Портрет» (густо-розовые), и другие – «Дымчатый», «Серебряный», «Кристиан Диор», «Летнее вино», «Голубая луна»… Они расцветут калейдоскопом цвета и аромата, каждый день являя что-то новое, каждый день нас ждет новое чудо! Увидишь сам, Роб, когда приедешь домой в июне…»

Сара написала о саде и розах – самое счастливое письмо из всех, присланных ею, – но умолчала о садовнике, который позволил ей помогать в создании разноцветного и душистого сада.

Роб узнал, что садовником был Джозеф Дэлтон, и удивился, что эмигрант из Восточной Европы, который уже многие годы создавал сады в усадьбах Гринвича, не заинтересовал Сару. Роб ожидал прочувствованного, вдумчивого и проницательного портрета старого седовласого садовника, человека, чьи серо-голубые глаза видели уродство и ужасы войны и который создавал изысканные, восхитительные цветочные ковры. Но Сара рассказывала Робу о саде, а не о художнике, который его породил.

В апреле Сара написала: «Я решила поступить в Вассар вместо Рэдклиффа. Я знаю, что мы оба собирались на будущий год оказаться в Бостоне, Роб, но давай проживем еще один год портретов. Покипси очень близко от Нью-Йорка, так что через год, когда ты будешь на Уолл-стрит, я смогу навещать тебя часто-часто!»

Сара украсила письмо хмурящимися и улыбающимися лицами, но, осознал Роб, так и не объяснила, почему в последнюю минуту отказалась от плана, который они вынашивали в течение нескольких лет.

Но планы изменились. Роб понял это, и решение Сары помогло ему принять собственное решение, которое давно не давало ему покоя, месяцами лишая сна. Роб решил не идти в Гарвардскую школу бизнеса… во всяком случае, этой осенью, а может, никогда.

Собственно, ему не нужно становиться президентом «Адамсона и Уитта». Или президентом Нью-йоркской фондовой биржи. Ему нет нужды тратить свою жизнь на переезды из Гринвича на Уолл-стрит и обратно. Ведь так?

И Роб согласился с собой. Он мог стать кем хочет. Мог следовать своим интересам в литературе и журналистике. Он мог путешествовать, встречаться с новыми людьми, узнавать мир, который существует за золотыми стенами.

Задолго до того как Роб получил от Сары письмо, в котором она писала о своем намерении поступить в Вассар, он подал заявление на Хатауэйскую стипендию. Престижная стипендия, которой было трудно добиться, давала возможность пройти трехлетний курс гуманитарных наук в Англии, в Оксфордском университете.

За неделю до выпуска из Гарварда Роб получил письмо из Лондона. Попечители Хатауэйского совета были рады сообщить… Им особенно понравились умные, проницательные эссе, которые Роб написал о своем путешествии в Лондон предыдущим летом, и их привлекло его предложение опубликовать ряд эссе – свой взгляд на Англию – за время обучения. На самом деле члены совета уже переговорили с главным редактором лондонской «Таймс». Если уровень будущих статей Роба не уступит уровню тех, что они прочли, «Таймс» напечатает их в виде серии материалов под названием «Янки из Коннектикута».

Роб немедленно телеграфировал Хатауэйскому совету в Лондон о своем согласии, сообщил в Гарвардскую школу бизнеса, что решил не поступать к ним, отменил плавание под парусом по Карибскому морю, которое они вместе с Кэмом Эллиоттом запланировали на июль – август, и не мог дождаться того момента, когда сообщит родителям и Саре волнующую новость.

Миновав две внушительные каменные колонны, отмечавшие въезд на территорию поместья Адамсонов, Роб забеспокоился, что Шейла и Джеффри могут встретить его новость без особой радости. И он решил сначала сказать Саре.

– Я так горжусь тобой, Роб! Жду от тебя частых портретов!

– Ты их получишь. А я? Из Вассара?

– Конечно. Роб, а они правда опубликуют то, что ты написал, в лондонской «Таймс»?

– Так они говорят… если сочтут подходящим.

– Сочтут. У тебя всегда так хорошо получается. И мне очень понравилось название «Янки из Коннектикута».

– Оно явилось ко мне среди ночи, и я побыстрей, пока не передумал, вписал его в заявление.

– Оно просто чудесное!

– Если говорить о чудесах, Сара, то мне понравился твой сад.

Роб и Сара сидели на теплой траве внутреннего дворика среди ароматных разноцветных роз.

– Спасибо. На самом деле это сад Питера.

– Питера?

– Питера Дэлтона. Сына Джозефа Дэлтона.

– А…

– Как часто ты будешь приезжать домой, Роб? – Сара продолжила обсуждение планов брата, не смея перейти к своим.

– Не знаю.

– Думаю, я приеду к тебе в гости.

Нет, подумал Роб, инстинктивно защищая ее.

– Я всю жизнь мечтала увидеть Рим, – горячо продолжала Сара. – Мы могли бы встретиться там.

Постепенно Роб стал осознавать присутствие еще одного человека в обнесенном стеной внутреннем дворике. Присутствие… тень… длинная, темная, сумеречная тень, отбрасываемая высоким темноволосым незнакомцем. Роб поднялся, его удивленный, даже озабоченный взгляд встретился со взглядом темно-карих глаз незваного гостя. Мужчина ответил столь же удивленным взглядом, затем, почувствовав неодобрение Роба, темно-карие глаза послали ледяной сигнал защиты. Гордый, вызывающий взгляд, предназначенный Робу, сменился нежной улыбкой, когда мужчина повернулся к Саре.

– Извини, Сара. Я не хотел помешать.

– Ничего страшного, Питер. Познакомься с моим братом. Роб, это Питер Дэлтон. Питер, это Роб.

Питер переложил тетрадь в синей обложке из правой руки в левую и протянул Робу крепкую мускулистую руку. Мужчины молча обменялись твердым рукопожатием, без улыбки оценивая друг друга взглядом.

– Я могу прийти позже, – сказал Саре Питер.

– Нет. – Роб обращался к Саре, а не к Питеру. – Мне пора сообщить матери и отцу о своих планах.

– Потом расскажешь, Роб?

– Обязательно. Все будет хорошо.

Роб уверенно улыбнулся Саре и покинул великолепный розовый сад, больше не взглянув на Питера Дэлтона.

Все оказалось не так просто. Шейла и Джеффри сидели в большой элегантной комнате и с нескрываемым ужасом смотрели на Роба.

Неужели их дорогой мальчик не знает, что на вымощенной золотыми плитами дороге нет поворотов, перекрестков и стоп-сигналов? Очевидно, не знает! Тогда они должны это прояснить.

– Тебе придется пойти в Гарвардскую школу бизнеса, Роб.

– Я могу, мама, и, вероятно, пойду, но не в этом году.

– В этом году. – Никаких уступок.

– В этом году я буду в Оксфорде. – И в этом, и два следующих.

– Нет.

– Да. Вы не понимаете, – прошептал Роб. Нужно объяснить им поподробнее. Нужно рассказать о том, что его беспокоит, о том, как он несчастен, когда думает о жизни, которую они для него спланировали. Наверняка…

– Мы понимаем, сын, – мрачно возразил Джеффри.

Роб с надеждой посмотрел на отца, но надежда растаяла, едва тот продолжил:

– Возможно, ты беспокоишься, что не справишься с учебой в Гарвардской школе бизнеса?

– Я совсем об этом не беспокоюсь!

– Тебе нет необходимости быть лучшим в группе в школе бизнеса, – явно разочарованная, пробормотала Шейла. Может, Роб, безупречный, уверенный в себе Роб, просто испытывает некоторые сомнения? Шейле не понравился этот признак слабости… любой признак слабости в ее сильном, красивом сыне, но это лучше, чем бунт. Она не очень убедительно добавила: – Этого мы от тебя и не ждем.

– Но вы ждете, что я поступлю в Гарвардскую школу бизнеса, приду в фирму, а со временем возглавлю ее…

– Да, – в унисон ответили Шейла и Джеффри.

Роб смотрел на их решительные лица, и его захлестывали убийственные волны прозрения, одна больнее другой. Они не понимают и даже не хотят попробовать понять! Им дела нет до того, что он несчастен, что ему не сидится на месте. Их волнует только, чтобы он отвечал их ожиданиям. Их ожиданиям, не его собственным! Неужели они не знают, что никто не ожидает от Роба больше, чем он сам? Неужели они не знают, что, какой бы путь ни выбрал их сын, он будет лучшим на этом пути?

Стипендия Хатауэйского совета была очень престижной. Всех, вместе взятых, обладателей Хатауэйской стипендии меньше, чем студентов в его группе в Гарвардской школе бизнеса. Неужели они не гордятся таким достижением? Нет. Осознание этого факта потрясло Роба.

– Я принял стипендию, и я поеду, – наконец с огромным усилием выговорил Роб. – Я уезжаю завтра.

– Ты не посмеешь, – прошептала Шейла.

– А что случится? – потребовал ответа Роб, направляясь в сторону двери. Нужно было побыстрее выбраться отсюда, пока он не оказался узником богатства, роскоши и отчаяния.

– Мы порвем с тобой, – просто ответил Джеффри.

– Отречетесь от меня? И вы это сделаете?

И, глядя на родителей, Роб осознал еще один факт, самый горький из всех. Они были его родителями, но он не знал их, а они не знали его. Все эти годы, полные гордых улыбок и нежных похвал, были годами улыбок и похвал самим себе за то, что они создали, а не ему.

– Мы можем.

– Тогда сделайте это! Делайте то, что должны, как и я сделаю то, что должен.

Роб быстро вышел из комнаты. Нужно поскорее уехать отсюда! Он кинулся в свою спальню за паспортом. Это единственная вещь, которая ему действительно нужна. Одежду можно купить завтра в Нью-Йорке, перед отлетом, или в Лондоне.

Но сначала надо попрощаться с Сарой.

Сара все еще была в розовом саду, как и Питер, сидевший рядом с ней и читавший по тетради в синей обложке.

– Роб! Что случилось?

– По-моему, они собираются от меня отречься, – не веря самому себе, прошептал Роб.

– Они этого не сделают! Это только угрозы. Они боятся.

– А я нет?

Сара встала и бледными тонкими руками обняла своего большого, сильного брата.

– С ними все будет хорошо и с тобой тоже, Роб. Так ты едешь? – Голос Сары звучал настойчиво, словно было очень важно, чтобы Роб сделал то, что хочет.

– Да.

– Вот и славно. – Сара улыбнулась. – Отречение – это, конечно, серьезная угроза. Особенно если ты уже каким-то образом промотал свои двенадцать миллионов!

Роб и Сара унаследовали по двенадцать миллионов долларов по достижении восемнадцатилетия. Обычно такие фонды, которые для своих внуков учреждали богатые дедушки и бабушки, переходили к ним после совершеннолетия, в двадцать один год или даже в двадцать пять лет. Но из-за болезни Сары возраст наследования и для Роба, и для Сары был установлен в восемнадцать лет. Роб получил свои миллионы четыре года назад, а Сара свои – в феврале этого года.

– Нет. Я к ним не прикасался.

– Что ж, если тебе понадобится больше, дай мне знать.

– Спасибо. – Роб быстро поцеловал ее в щеку и обнял напоследок. – Я пришлю тебе свой адрес, как только узнаю его.

– Хорошо. Роб?

– Что, милая?

– Я жду портретов!

– Я тоже.

На следующее утро Роб вылетел в Лондон. Пока самолет плавно нес его к месту назначения, Роб старался изгнать из памяти безобразную сцену с родителями, мужественно вытесняя ее волнующими образами предстоящей жизни. Но по мере того как это воспоминание меркло, перед ним со всей ясностью и живостью возникала еще одна тревожащая сцена предыдущего дня – Сара и Питер в уединенном розовом саду.

Какого черта там делал Питер Дэлтон?

Глава 10

Оксфордский университет, Англия

Декабрь 1976 года

Роб писал Саре в Колледж Вассара длинные восторженные письма. Он полюбил Оксфорд, ему нравилось изучать поэзию и литературу, нравилось познавать Англию, нравилось писать для «Таймс» статьи «Янки из Коннектикута». Он принял верное решение. Сара тоже слала в ответ восторженные письма, больше рассказывая о пьесах и поэзии, чем о людях. Ко Дню благодарения письма, которые часто спешили через Атлантику, наполнились затейливыми интерпретациями «Поминок по Финнегану», ссылками на дары Уильяма Шекспира, радостью от простоты Роберта Фроста и критическими замечаниями в адрес пьес, которые они смотрели в Лондоне и Нью-Йорке.

Нью-Йорк. Сара явно проводила в Нью-Йорке очень много времени. Роб тревожился, представляя сестру на Манхэттене, но ее письма были такими счастливыми и полными радости, что он подавил свой страх.

К Рождеству гнев, который выгнал Роба из поместья в Гринвиче, превратился в отдаленное облачко на ясном небе его новой жизни. Он чувствовал себя в безопасности, следуя по чарующему пути, который приведет его в журналистику, любя его. Сара знала, как он счастлив, и что-то заставляло Роба желать, чтобы и его родители узнали об этом.

Возможно, это было предрождественское оживление Лондона, певцы, распевающие рождественские гимны в универмаге «Хэрродс», очаровательные розовощекие детишки, завороженные сказочными витринами, и запахи сосны и лавра. А возможно, это были ностальгические воспоминания о рождественских хождениях по магазинам в Бостоне и Нью-Йорке в поисках подходящего подарка для Сары. Роб не знал, что именно, но что-то заставляло его позвонить.

Даже если родители не захотят с ним говорить, Роб горел желанием пообщаться с Сарой, подразнить ее письмами, которые, как он догадался, пали жертвой зачетной недели и экзаменов в колледже Вассара. На последнем письме Сары, посланном из Нью-Йорка, стоял штемпель от десятого декабря.

– Мама?

– Роб! Джеффри, это Роб. Ты возвращаешься домой?

В ее голосе звучали отчаяние и неуверенность, что было так не похоже на Шейлу Адамсон.

– Нет, мама. Пока нет.

Джеффри взял отводную трубку в библиотеке и задал тот же вопрос.

Помолчав несколько секунд, Роб дал Джеффри тот же ответ, что и Шейле. Наконец Роб сказал:

– Я хотел пожелать вам веселого Рождества. Сара с вами?

– Сары нет, – прошептала Шейла.

У Роба замерло сердце, и всем своим существом он закричал: «Нет!» У Сары был его адрес в Оксфорде, но у родителей его не было. И если с сестрой что-то случилось?..

– Нет!

Только не это! Тем летним днем в розовом саду Сара выглядела так хорошо, была такой красивой и сияющей, она уже два года не ложилась в больницу.

– Сара здесь больше не живет.

Больше ничего сказано не было, но через Атлантику отправился тяжелый, печальный вздох.

Роб почувствовал облегчение. Облегчение, бурную радость и, наконец, любопытство.

– А где она живет?

– Разве ты не знаешь? – с сарказмом спросил Джеффри.

Джеффри и Шейла догадывались, что их мятежные дети поддерживают связь, возможно, подбадривая друг друга, укрепляя решимость, которая увела их из дома.

– Нет.

– Она живет в Нью-Йорке… в Гринич-Виллидж… со своим мужем.

– Мужем?

– Питером Дэлтоном, сыном садовника. Они убежали две недели назад.

– И вы не могли этому помешать? – спросил Роб, внезапно ощутив свою связь с родителями, разделяя их желание защитить Сару и забыв, что звонит из Лондона и что он сын, от которого они отреклись и которого тоже не смогли удержать.

В эту ужасную, тяжелую минуту Роб подумал: а смог бы он предотвратить замужество Сары? Если бы он провел лето в Гринвиче! Если бы не был ослеплен собственным эгоизмом!

Он должен был понять это в тот день в розовом саду – «сад Питера»! Сара так сияла, ее голос звучал так нежно, когда она произнесла имя Питера, а синие глаза излучали такой яркий свет, встретившись со взглядом тех чувственных темных глаз.

В тот летний день он был поглощен собственным отчаянным бегством, но подсознание вызвало образ Питера, и он явился ему теперь злым и угрожающим. В Питере Дэлтоне была какая-то необузданность, в его сильном, гибком, как у пантеры, теле, вызывающем взгляде, страстном темпераменте.

Если бы Роб провел это лето дома, где и должен был его провести! Он смог бы объяснить своей драгоценной сестренке, осторожно, нежно, любя, что Питер любит не ее, он любит только ее деньги, ее состояние, двенадцать миллионов долларов, о которых они с Сарой так небрежно говорили в его присутствии!

Роб подвел Сару. Ему следовало понять… ему следовало остаться дома, несмотря на бушевавшую внутри него бурю… Он должен был защитить ее!

– Мы не смогли ее остановить, – печально ответил Джеффри.

– У вас есть номер ее телефона? – «Может, еще не слишком поздно».

– Да.

Шейла продиктовала совершенно незнакомый Робу номер, затем неловко начала:

– Роб…

– Да?

Шейла тихо вздохнула. Есть вещи, которые брату о сестре не рассказывают… нечто очень личное… но сейчас это могло стать вопросом жизни и смерти.

– Саре не следует иметь детей, Роб. Беременность для нее слишком опасна.

– А она знает об этом?

– Да.

Врачи с самого начала намекали об этом Джеффри и Шейле, а когда Саре исполнилось четырнадцать, сказали и ей. Большинство женщин, страдающих диабетом, вполне способны иметь детей, если осторожно ведут себя во время беременности, но у Сары была очень тяжелая форма диабета, и уже наблюдались симптомы осложнений. Физиологический стресс, вызванный беременностью, мог оказаться для Сары смертельным. Шейла присутствовала при том, как врачи очень деликатно разъясняли ее четырнадцатилетней дочери опасность беременности. Сара вежливо кивала, но ее синие глаза расширились от удивления. У нее не было друга! И она не могла представить, что когда-нибудь будет. И вот теперь Сара вышла замуж за человека, о котором Адамсоны буквально ничего не знали; кроме того, их отношения держались в секрете до тех пор, пока не стало слишком поздно, пока Питер не украл у них их драгоценное дитя.

– Сара знает, но знает ли он?..

– Я поговорю с ней об этом, мама, – неуверенно пообещал Роб.

– Спасибо.

– Мне очень жаль, – сказал Роб родителям, перед тем как повесить трубку. На мгновение Роб пожалел, что не может броситься в Хитроу, сесть в первый самолет до международного аэропорта Кеннеди и благополучно оказаться в Гарвардской школе бизнеса. Если бы он знал, что после его возвращения вернется и Сара, тогда, может быть… – Мне очень жаль.

Роб минут пять мерил шагами свою квартиру, прежде чем позвонить в Нью-Йорк. Он пытался придумать, как убедить Сару оставить Питера.

Наконец, так и не решив, что будет говорить, Роб сделал глубокий вдох и набрал номер.

Питер-садовник, Питер – охотник за приданым, Питер – мужчина с темными дерзкими глазами, Питер, которого Роб ненавидел с такой силой, что это пугало его самого, снял трубку. Роб назвался и спросил Сару.

– Роб! Веселого Рождества!

Роб скрепя сердце приготовился услышать в ее голосе печаль, сожаление, отчаяние, но он услышал только радость… Радость, счастье и любовь переполняли душу его хрупкой сестры.

– Веселого Рождества, Сара. Какого черта ты наделала?

– Переплюнула тебя! – рассмеялась Сара.

– Пожалуй, да. – Роб тоже коротко рассмеялся, потому что этого требовал смех Сары. – Хотя отреклись от меня первого.

– Я уверена, что они от тебя не отреклись! Думаю, от кого они отреклись, так это от меня.

– Сара… – мягко, серьезно начал Роб.

– Роб… – точно таким же тоном ответила Сара, а затем легко предостерегла: – Никаких нотаций, Роб. Извини, что не сказала тебе. Не успела в тот день, когда ты уехал.

– Значит, ты знала?

– Да. Я хотела сказать тебе тогда. Я хотела, чтобы ты понял и одобрил, но…

– Но что? – «Ты знала, что я попытаюсь тебя остановить».

– …ты так сердито смотрел в тот день на Питера.

– Нет.

– Да! В любом случае теперь мы женаты. – Голос Сары смягчился. – Мы любим друг друга, Роб. Мы очень счастливы.

– Я рад, – неуверенно отозвался Роб. – Что вы делаете в Нью-Йорке?

– Питер – драматург и режиссер, он великолепен и в том, и в другом.

– Прошлой весной Питер был садовником, – как можно спокойнее пробормотал Роб, пытаясь отогнать от себя образ любовника леди Чаттерлей.

– А что, садовником быть предосудительно?

– Разумеется. Если, конечно, это не уловка, чтобы познакомиться с восемнадцатилетней наследницей, только что получившей двенадцать миллионов долларов. Разве двенадцать миллионов не помогут начать карьеру на Бродвее?

– Почему тебе, маме и папе так трудно поверить, что Питер любит меня? – Гнев исчез, и в голосе Сары остались только печаль и удивление. – Разве меня нельзя любить ради меня самой?

– О, Сара, нет, – быстро ответил Роб, сердце его сжалось от чувства вины. Он действительно считал, что Питер женился на Саре из-за денег, но, сказав ей об этом, даже просто предположив это, он признал бы, что ее нельзя полюбить ради нее самой. И разумеется, это было неправдой! – В это вовсе не трудно поверить. Думаю, мы просто привыкли оберегать тебя.

– Вам больше не нужно оберегать меня, особенно от Питера. Он прекрасный человек. Я знаю, он вам очень понравится. И он женился на мне не из-за денег. Мы к ним даже не прикасаемся, возьмем лишь в том случае, если надо будет оплатить счета за мое лечение. Мы живем в уютном городском особняке. В Вассар я не вернусь. Большую часть книг, стихов и пьес, о которых я тебе писала, мы читали и смотрели вместе с Питером. Это ответы на обычные вопросы. Есть другие?

Множество, подумал Роб, но решил сосредоточиться на самом важном.

– Он знает, что у тебя диабет?

– Конечно, знает! Прежде чем пожениться, мы сходили к доктору Вильямсу, специалисту, у которого я наблюдаюсь в Нью-Йорке. Питер все знает.

Роб колебался, все еще не решаясь во имя заботы причинить ей неизбежную боль, колебался, потому что это был очень личный, очень интимный вопрос… но и очень важный.

– Сара, Питер знает, что тебе не следует иметь детей?

– Да, – тихо и печально, но без гнева ответила она. – Питер знает, что мне не следует иметь детей. Полагаю, тебе об этом сказала мама?

– Да. Она сказала, что переживает из-за тебя. Им очень тебя не хватает, Сара.

– Вспомни, как ты обманулся насчет их радости по поводу твоей стипендии… Мы с Питером точно так же вообразили, что они будут рады за нас, может, даже будут свидетелями на нашей свадьбе. Чистое безумие! На эту новость они отреагировали, сначала попытавшись откупиться от Питера, а затем потребовать добрачного свидетельства.

– Как сказала мне однажды мудрая сестра: «Они боялись».

– Ты очень великодушен, Роб.

– Это Рождество, Сара. И я могу себе это позволить, потому что я свободен.

– Я тоже, но прошло еще слишком мало времени.

– Я подумывал послать матери и отцу забавную открытку.

– Отлично! Возможно, с лондонским Тауэром?

– Очень смешно. Кстати, ты должна мне письмо, Сара.

– Знаю. Можно я пошлю тебе портрет Питера? Я жду этого с прошедшей весны.

– Сделай одолжение.

Питер Дэлтон родился холодной ноябрьской ночью. Скромное рождение Питера в маленьком коттедже в Данбери, штат Коннектикут, состоялось ровно за два года до блестящего появления на свет Роберта Джеффри Адамсона в великолепном поместье в соседнем Гринвиче.

Суровыми и снежными коннектикутскими зимами в доме Питера было холодно, но он этого даже не замечал. Его детство было согрето теплом его любящих родителей. Мать Питера Энн познакомила его с величием слов. Нежным голосом с чудесным британским акцентом Энн читала Питеру свои любимые стихи и пьесы. Шекспир, Брехт, Теннисон, О’Нил, Уильямс, Лонгфелло, Шоу. Энн радостно делилась со своим очень способным маленьким сыном огромной любовью к языку и литературе.

Благодаря своей хорошо образованной матери Питер научился любить сокровища языка. От отца Джозефа Питер узнал непостижимые секреты цветов. Мальчиком Питер сопровождал отца во все великолепные сады гринвичских усадеб, где работал Джозеф. Питер помогал Джозефу сажать луковицы в теплую, плодородную почву и с расширенными от удивления глазами слушал предсказания отца о судьбе маленьких, невзрачных луковиц. Джозеф был человеком немногословным, поэтому каждое его слово было очень важно для Питера. Джозеф говорил на ломаном английском, и голос у него был очень низкий. Сильный акцент и богатый тембр придавали предсказаниям Джозефа налет волшебства.

– Вот эта, – говорил Джозеф, держа неказистую луковицу, которая, на взгляд Питера, ничем не отличалась от остальных, – будет ярко-синей, как летнее небо.

Цветы всегда оказывались именно такими, как обещал Джозеф. Откуда отцу были известны тайны цветов? – удивлялся Питер. Может, Джозеф был чародеем, как Мерлин? Или цыганом, обладающим магическими способностями?

На протяжении шести лет Питер жил в мире прекрасных слов и прекрасных цветов, в мире тепла, смеха и любви. Джозеф разбивал сады в огромных усадьбах Гринвича, создавая разноцветные и душистые произведения искусства, но денег зарабатывал мало. За год Джозеф приводил в порядок лишь несколько садов, он был художником, и его искусство требовало времени, терпения и заботы. Энн планировала работать учительницей, как только Питер пойдет в школу, а пока было крайне важно оставаться дома и заниматься с ее смышленым мальчиком. Дэлтоны были бедны, и зимой в их коттедже иногда бывало холодно, но они были богаты любовью и счастьем.

Когда Питеру было шесть лет, все изменилось. Энн заболела, а потом внезапно, темной ночью, умерла. Джозеф погрузился в тревожащее, мучительное молчание, и их маленький коттедж, всегда полный смеха и радости, превратился в темный, душный гроб.

Питер наблюдал за горем отца в ошеломляющей тишине и скорбел о потере горячо любимой матери в уединении своей маленькой спальни. Именно тогда, в возрасте шести лет, Питер Дэлтон начал писать. Проникновенные, исполненные чувства слова текли, как слезы, из его смятенного, одинокого сердца.

Через два месяца после смерти Энн Питер проснулся от шума – крика в темноте – и нашел Джозефа, съежившегося, плачущего. Рыдания Джозефа нарушили тягостную тишину, которая поселилась в коттедже со дня смерти Энн. Для Джозефа эти рыдания были последней отчаянной попыткой спастись от молчаливого безумия, грозившего его уничтожить.

Питер обнял отца маленькими руками и в леденящем мраке выслушал жестокую историю его жизни.

Джозеф был вынужден оставить свой дом, свою родину, все, что любил, из-за самой ужасной из всех войн. Джозеф бежал вместе со своей юной невестой, и они почти спаслись! Но женщина, которую он любил, была убита у него на глазах, он видел это, крича и плача, но ничем не смог помочь.

Джозеф снова бежал, на этот раз в Англию. Здесь он нашел работу в сельских садах Кента, новое имя и новую любовь. В Англии Джозеф встретил Энн, и после войны они уплыли в Америку.

Шестилетний Питер выслушал рассказ об испытаниях, ужасах и любви, выпавших на долю отца. После этого горячая привязанность между отцом и сыном стала еще крепче. Они оба были художниками, которых преследовали молчаливые страсти и образы. Джозеф вкладывал свою душу и чувства в душистую пастель садов, которые он с такой любовью создавал. Питер облекал смущающие, необъяснимые жизненные трагедии в слова, выразительные и проникновенные.

Питер получил стипендию для учебы в Йельском университете. Окончив его, он переехал в Нью-Йорк, но часто приезжал в маленький коттедж в Данбери навестить Джозефа.

Через полтора года после переезда в Нью-Йорк и через полгода после того, как газета «Виллидж войс» восторженно отозвалась о первой одноактной пьесе Питера, его отца госпитализировали с пневмонией. Джозеф так до конца и не оправился от болезни, потому что пневмония перешла в рак. Питер вернулся в Данбери, чтобы помочь отцу закончить сады, которые он пообещал сделать той весной. Шейле Адамсон понадобился розовый сад во внутреннем дворике под окнами библиотеки. Питер и Сара подарили ей сад, красивый сад, который очень понравился бы Джозефу.

Джозеф так и не увидел розового сада, который создали Питер и Сара. Он был слишком болен, чтобы выходить из коттеджа. Питер и Сара рассказывали ему о саде, часами просиживая у постели умирающего. Они были с Джозефом, когда он умер, и умер он с тихой улыбкой на грубом, морщинистом лице, улыбкой для Питера, улыбкой для Сары.

Сара знала историю жизни и Питера, и Джозефа. В портрете, который она прислала Робу, не было подробностей, только суть об отце и сыне, таких похожих, гордых и талантливых художниках, чье видение мира было ограничено, иногда жестоко, непредвиденными поворотами судьбы.

Сара предварила портрет Питера словами, которыми Вильям Шекспир начал «Ромео и Джульетту»: «Две равно уважаемых семьи…»

Читая письмо сестры в своей квартире рядом с университетом, Роб между строк находил то, что скорее тревожило его, чем успокаивало.

Семьи – Адамсонов и Дэлтонов – были схожи достоинством, гордостью и силой, но разве не пребывали они в состоянии такой же войны? И разве звезды не сулили неприятностей? Неужели скрытный, талантливый, чувствительный сын гордого, искалеченного жизнью отца не таил злобу против богатых и привилегированных Адамсонов?

Роб тревожился, даже несмотря на то что письмо Сары излучало любовь, радость и счастье. Письмо сестры на десяти страницах заканчивалось так: «А на тот случай, если ты не знаешь, Роб Адамсон, на случай, если ты не заметил, пока сердито пялился на него, скажу, что Питер Дэлтон самый красивый мужчина в мире (о родственниках по вполне понятным причинам мы не говорим!!!)».

На следующий день после письма Сары Роб получил короткое письмо от Питера:

«Роб!

Если бы Сара была моей сестрой, я, без сомнения, испытывал бы те же чувства, что и ты. Пожалуйста, поверь, что я знаю, какая она особенная, как дорога вам, и что я люблю ее. Обещаю, что позабочусь о Саре. Я буду любить ее со всей силой, на какую способен, и дам ей все, что должен дать.

Питер».

Роб встретился с Питером следующим летом. Он вернулся «в колонии» на длинный уик-энд, совпавший с празднованием Четвертого июля. Роб приехал неспроста: он надеялся восстановить отношения с родителями и хотел по-настоящему познакомиться с Питером. Робу необходимо было убедиться, что безграничная радость Сары, доходящая до него через Атлантику в письмах и телефонных звонках, была неподдельной.

Счастье Сары было неподдельным. Она, вне всякого сомнения, очень любила Питера. И хотя огромная радость Сары была тихой, как и она сама, и не предназначалась для посторонних глаз, Роб увидел ее, потому что хорошо знал сестру. О Питере судить было труднее, потому что его Роб не знал и потому что зять держался отчужденно и настороженно. Однако темные глаза Питера всегда смягчались, когда он смотрел на Сару, как в тот день в розовом саду. И Роб решил – потому что его сестра верила в это и потому что он сам хотел в это поверить, – что Питер тоже любит Сару.

Роб и Сара сходили на две одноактные пьесы Питера в «Ла-Маме», и Роб воочию убедился в замечательном таланте своего зятя. Роб послужил связующим звеном между Сарой и их родителями, спокойно заверив Шейлу и Джеффри, что их дочь чувствует себя хорошо, что она счастлива и ей ничто не угрожает.

Но действительно ли ей ничто не угрожало? Этот вопрос терзал Роба, когда восьмого июля он летел обратно в Лондон. Действительно ли хрупкая Сара была в безопасности рядом с этим темным молчаливым незнакомцем, который брал ее на верховые прогулки в Центральный парк, на каток в Рокфеллеровский центр и на скоростные поездки по Стейтен-Айленд?

Роб на это надеялся. Молился об этом.

– Сара, что там за шум? – спросил Роб, когда позвонил, чтобы поздравить ее с двадцать первым днем рождения. Звук очень походил на собачий лай.

– Это Оладья. Наверное, ее напугал телефон.

– Оладья?

– Возможно, такая кличка больше смахивает на школьное прозвище, но она действительно похожа на оладью. – Сара засмеялась. – Иди сюда, маленькая, поздоровайся с дядей Робом.

– Сара?

– Она щенок светлого коккер-спаниеля… засмущалась. Свернулась клубочком на коленях у Питера.

– Сара…

– Роб, у меня нет никаких причин не заводить собаку. У мамы и папы была параноидальная болезнь неведомых опасностей.

– Они только хотят, чтобы ты была здорова.

– Знаю, – неожиданно мягко ответила Сара.

– Ты говорила с ними? – с надеждой спросил Роб.

– Да. Я использовала твой замысел и послала им забавную открытку. По-моему, статуя Свободы помогла. Не слишком туманный символ, но это подействовало. На прошлой неделе я обедала с родителями. Кажется, мы достигли прекращения огня, если не перемирия.

– Будет и перемирие. Я уже заключил его с ними. – Немного помолчав, Роб тихо добавил: – По-моему, мы движемся к миру.

– Это было бы чудесно, – задумчиво проговорила Сара, знавшая, что для этого ей предстоит долгий путь. Шейла и Джеффри все еще лелеяли нескрываемую надежду, что Питер Дэлтон исчезнет из их жизни и Сара вернется в Гринвич. Когда она заговорила снова, в ее голосе зазвучала гордость: – Я только что послала тебе отклики на пьесу Питера «Карусель». Критике она понравилась!

На свой двадцать первый день рождения Сара получила Оладью. На двадцатидвухлетие она отправилась в Рим.

Сара прислала Робу телеграмму в его кабинет в «Таймсе», где он работал полный день с тех пор, как восемь месяцев назад закончился срок его учебы на Хатауэйскую стипендию.

«Рим. Мой день рождения. Жду. Сара».

Роб улыбнулся, прочтя телеграмму сестры. Затем легкая морщинка прорезала его лоб, когда он с изумлением осознал, что не виделся с Сарой два с половиной года. Благодаря частым письмам и телефонным разговорам Роб ощущал тесную связь с ней, но теперь не мог дождаться встречи с сестрой. Робу было что рассказать ей, что обсудить с Сарой и Питером, когда он встретится с ними через две недели.

Но когда Роб приехал в гостиницу, Питера в холле не оказалось. Там была только Сара.

Питер позволил Саре приехать одной! Да как он мог? Первой реакцией Роба был гнев. Если Питер любил Сару, как он мог позволить ей путешествовать одной? А если ей станет плохо? А если вылет задержится и она пропустит прием пищи? А если самолет угонят?

Но гнев Роба быстро угас благодаря словам Сары и ее виду. Его сестра никогда не выглядела более здоровой, более счастливой, сияющей и красивой.

– Не знаю, кто из двух моих сильных и красивых мужчин большая наседка – ты или Питер! – пошутила Сара, увидев ужас в синих глазах Роба. – Как видишь, я чувствую себя хорошо!

– Должен отметить, ты выглядишь хорошо – нет, ты выглядишь чудесно!

– Питер, конечно, тоже хотел приехать, но у него в самом разгаре репетиции «Как вам это понравится». А еще я ждала, чтобы сказать тебе лично – осенью «Стража бури» поставят на Бродвее! Это удивительная пьеса, Роб, и Питер отлично справится с режиссурой.

– Жду не дождусь увидеть.

– Ты приедешь?

– На премьеру. – Роб улыбнулся. – К тому времени я буду жить в Нью-Йорке. У меня есть план, который я хочу с тобой обсудить.

– Мне тоже нужно с тобой поговорить, – тихо сказала Сара.

Роб и Сара провели в Риме неделю, посетив все знаменитые достопримечательности – искрящиеся фонтаны, где загадывают желания, которые потом сбываются, Испанскую лестницу, Сикстинскую капеллу, виллу Боргезе – и прогулявшись по виа Кондотти и по Ватикану. Сара выглядела прекрасно, но быстро уставала. «Слишком много свежего воздуха», – отговаривалась она. Сара ложилась отдыхать между их утренними и дневными экскурсиями, и ужинали они рано, чтобы она была в постели до девяти часов.

Они изучали Рим и разговаривали, и Роб поделился с ней мыслью, которая последние два года не давала ему покоя.

– Это журнал. Я хочу назвать его «Портрет». Портреты будут писаться с помощью слов, как это всегда делали мы с тобой, хотя в нем будут и фотографии.

– Роб, как интересно!

– Я рад, что ты так думаешь.

Роб был взволнован мыслями о будущем журнале. Придется много работать, предприятие будет рискованным, но если он сделает упор на качество – качество журналистики, качество фотографий – и правильно выберет людей для портретов…

– Тебе нужны мои двенадцать миллионов?

– Нет! Это для тебя и Питера.

– Они нам не нужны, Роб. Мы счастливы.

– Что ж, твои деньги мне не нужны, но спасибо. А вот ты мне нужна.

– Я?

– Надеюсь, что ты будешь одним из авторов.

– Правда? – Глаза Сары засияли.

– Ну конечно. Думаю, в Нью-Йорке будет достаточно работы. Я не планирую посылать тебя в путешествия по свету. Уверен, что Питер тоже этого не захочет.

– Нет, не захочет.

– Я подумал, что портрет Питера, написанный тобой, станет отличным материалом для первого номера.

Сара с любовью улыбнулась брату:

– Я уверена, когда ты по-настоящему узнаешь Питера, он тебе понравится, Роб. Я знаю, что ты все еще относишься к нему немного скептически…

– Нет.

– Да! – Она продолжила очень тихо, и выражение ее глаз стало ускользать: – Я хочу знать, что вы с Питером всегда будете друзьями, что бы ни случилось.

– Сара… – Робу захотелось оборвать этот зловещий тон. Он так не соответствовал виду Сары – здоровая, цветущая, с разрумянившимися щеками и горящими глазами, как будто она никогда в жизни не болела и будет жить вечно.

– Обещай мне, Роб.

– Обещаю, Сара.

Роб дал обещание, потому что хотел поскорее покончить с этим внезапным мрачным настроением. Ради Сары он полюбит Питера. Они трое станут добрыми друзьями. Вместе они возьмут Нью-Йорк штурмом.

Роб дал обещание быстро и легко, веря в лучшее. Но сдержать его не смог.

Через два месяца Сара умерла. Это случилось так быстро, что рядом с ней не оказалось никого из семьи, кроме Питера. С момента начала кровотечения и до смерти Сары в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре прошло меньше часа.

Доктор Вильямс, специалист, у которого Сара наблюдалась в Нью-Йорке, позвонил в поместье Адамсонов в Гринвиче и на квартиру Роба в Лондоне.

– Кровотечение, шок, сепсис, уремия, отказ почек, – объяснил он Шейле и Джеффри, а затем Робу.

– Почему? Почему? Почему? – спрашивали они, не веря ему.

Разве они не знали? Разве их не подготовили? Разве Сара им не сказала?

Как видно, нет. Как видно, они не знали, что Сара была на пятом месяце беременности.

– Да как ты посмел сюда прийти?! – сквозь зубы выговорил Роб, когда, открыв дверь родительского дома, увидел исхудалое, страдающее лицо Питера Дэлтона.

– Я хочу объяснить, – прошептал Питер.

– Объяснить? Я знаю, как беременеют женщины, и знаю, что мужчина, который любил бы Сару, никогда бы не позволил этому случиться.

– Роб, я люблю Сару!

– Любишь? Сара умерла, ты не забыл? Ты никогда ее не любил. Ты любил только ее деньги.

– Нет! Как ты можешь так говорить? Прошу тебя, Роб, позволь мне объяснить!

– Убирайся к черту!

Злобно глядя Питеру в глаза, Роб вдруг испытал непривычное чувство. Неодолимое, пугающее желание убить этого человека.

Наконец, испугавшись того, что он может сделать, того, что он хочет сделать, Роб захлопнул дверь.

Через две недели после смерти Сары Роб, Шейла и Джеффри встретились с доктором Вильямсом. Это была отчаянная попытка найти смысл в бессмыслице.

– Сара мне сказала, что они с Питером приходили к вам до женитьбы и что Питер все знал, включая и опасность беременности.

– Верно. Я со всей откровенностью предупредил их о риске.

– Так что Питер не мог не понять вас.

– Совершенно верно. Он все понял. Должен сказать, он решил сделать вазэктомию. Я сказал ему… им… что они должны подумать, но Питер был непреклонен. Перед тем как они от меня ушли, я договорился о его встрече с моим коллегой.

– И операция оказалась неудачной? – Так вот что хотел объяснить Питер Дэлтон? Что это была ужасная, трагическая случайность?

– Нет. Я проверил на прошлой неделе. Я думал, что Питер сделал то, что задумал… Он казался так решительно настроен… но оказалось, нет. Мой коллега сохраняет свои записи за пять лет, поэтому я попросил его проверить. Встреча была отменена через три дня после того, как была назначена.

– И вы никогда больше не спрашивали Питера об этом?

– Я не видел его до того дня, как умерла Сара. Она всегда приходила ко мне одна.

– Питер с ней не приходил? – прошептала Шейла. Она всегда сопровождала Сару, свою бесценную дочь, на каждый визит к врачу, до того ужасного заявления о замужестве. Если бы Питер заботился о Саре, то ходил бы с ней!

– Нет. Я просил Сару привести его. – Доктор Вильямс слегка нахмурился. – За последний год ее состояние стало резко ухудшаться. Нужно было принять решение о гемодиализе и…

– Но она же прекрасно выглядела! – перебила Шейла. – Два месяца назад она приезжала к нам на уик-энд, как раз когда вернулась из Рима, и выглядела такой здоровой.

«Такой счастливой, такой любящей, тогда как на самом деле прощалась. Вот почему Сара устроила встречу со мной в Риме, – понял Роб. – Она знала, что беременна и насколько велик риск».

– Сара действительно чудесно выглядела, – согласился доктор Вильямс. – Но это было только внешнее впечатление. – И добавил, потому что это было правдой, потому что это могло помочь: – Сара умирала. Даже с переливаниями крови она не прожила бы дольше.

– Но ведь от этого беременность была еще более опасной!

– Да, – мрачно подтвердил доктор Вильямс.

– Сара знала?

– Конечно, знала. Мы пытались убедить ее прервать беременность.

– Мы?

– Акушер Сары и я.

– А Питер? Где был Питер?

– Не знаю.

– Почему вы ему не позвонили? Или нам?

– Я не мог без разрешения Сары. Вы знаете.

Но кто же тогда заботился о Саре? Кто оберегал ее? Не Питер Дэлтон. Не тот мужчина, который говорил, что любит ее.

После ухода доктора Вильямса Роб, Шейла и Джеффри остались в большой комнате. Сгущались сумерки, в комнате темнело, что заставляло присутствующих все глубже погружаться в темные невысказанные мысли.

Наконец зыбкую тишину нарушил голос Шейлы:

– Он ее убил. Питер ее убил.

– Мама… – Но Роб и сам думал о том же самом.

– Шейла, – слабо прошептал Джеффри.

– Он притворился, что сделал операцию, а когда она забеременела, вероятно, сказал, что операция не удалась. Питер знал, что Сара ни за что не станет делать аборт. – Голос Шейлы дрогнул. Через мгновение она прошептала: – И он знал, что будет, если она его не сделает.

– Шейла, доктор Вильямс сказал нам, что Сара умирала. Она должна была умереть, дорогая, даже если бы не забеременела.

– Но может быть, Питер не знал? Сара так хорошо выглядела. Она выглядела так, словно проживет вечность… – Слова Шейлы потонули в рыданиях.

А может, Питер знал, мрачно подумал Роб. Может, он не хотел попусту тратить свое будущее наследство на дорогостоящее лечение. В любом случае…

– Питер убил Сару, – прошептала Шейла, закончив мысль Роба. Питер убил ее наверняка, как если бы пустил ей пулю в сердце.

Шейла Адамсон верила, что смерть Сары была хладнокровным, преднамеренным убийством. Видные адвокаты Адамсонов, выслушав слова Шейлы, возможно, разделили ее ужасающую веру, но они понимали, что законным путем ничего сделать нельзя. Это были чистой воды предположения, не существовало ни малейшей улики, ничего, что можно было доказать.

Адвокаты настоятельно советовали семье никому не рассказывать об этой теории. Обвинения звучали клеветнически, и если Питер Дэлтон был тем человеком, каким считали его Адамсоны, и если бы до него дошли эти обвинения, дело приняло бы очень опасный оборот.

Роб и Джеффри вняли предостережениям адвокатов, как, очевидно, и Шейла, но только после того, как поведала обо всем Виктории Эллиотт, своей ближайшей подруге.

Адамсоны носили траур в достойном молчании. В их сердцах гнездилась ненависть, проникая все глубже, медленно убивая их.

Роб переехал в Нью-Йорк и основал поразительно удачный журнал «Портрет». Но триумф был безрадостным. «Портрет» рассказывал о замечательных, талантливых, творческих мужчинах и женщинах, таких как Питер Дэлтон, чья карьера оказалась головокружительной и необычной, как с гордостью и предсказывала Сара. По всему Манхэттену за Питера поднимали тосты, хотя сам он редко слышал их лично, предпочитая держаться в тени, а не блистать в ресторанах – «У Сарди», в «Лютеции», «Цирке» и «Брук-клабе».

Роб следил за успехами Питера, слышал тосты и бесился от беспомощной ярости. На частый вопрос: «Когда Питер Дэлтон появится в «Портрете»?» – он отвечал гробовым молчанием и личной клятвой: «Никогда». Не то чтобы это как-то повредило Питеру. Роб ничем не мог ему навредить. Да и как, чем он мог ранить его настолько, чтобы это сравнилось с тем, что Питер сделал с Сарой?

В конце концов из-за того, что Нью-Йорк не приносил ему ни радости, ни покоя, а только бесконечные страдания, Роб переехал в Лос-Анджелес.

Время шло, и по мере того как чувства уступали место разуму, Роб стал рассматривать преступление Питера как беспечность поглощенного собой человека, а не как хладнокровное убийство. Роб не мог поверить, что в сердце человека может жить такое зло. А если такое зло и существовало, он не хотел верить, что милая, нежная Сара стала его жертвой.

Преступление Питера Дэлтона состояло в беспечном предательстве доверия, а не в расчетливо продуманном убийстве… но результат был один и тот же.

Питер должен был защитить Сару. Он обещал, что защитит. Питер нарушил обещание, и Сара умерла. И вот за это Роб всем сердцем ненавидел Питера Дэлтона.

Глава 11

Лос-Анджелес, штат Калифорния

Август 1984 года

«Я здесь чужая», – наконец поняла Эллисон.

Здесь – это в паддоке, в первый день соревнований по конному спорту на летних Олимпийских играх 1984 года.

Пространство паддока представляло собой возбужденный, излучающий энергию водоворот лошадей и всадников. Эллисон получила специальный пропуск от команды Соединенных Штатов по конкуру. Они были ее друзьями, эти мужчины и женщины, которые могли бы быть ее товарищами по команде.

Особый пропуск в паддок был знаком внимания, и ее друзья-наездники очень тепло встретили ее: «Эллисон, ты прекрасно выглядишь!» Но они были одеты для верховой езды, а на ней – легкое хлопчатобумажное платье. Их тела были гибкими, ладными и сильными. Она тоже была стройной, но уже недостаточно сильной, и тело ее было не таким, как раньше. Они приближались к осуществлению своей мечты, и их сердца учащенно бились от нетерпения, от переполнявшей их кипучей энергии, а ее сердце сжимала боль, потому что она понимала, что является всего лишь зрителем в этом мире, который так долго был ее домом.

И не жалость ли видела в их глазах Эллисон? Жалость и удивление, что она все же пришла?

Эти десять августовских дней должны были стать заключительной главой в истории Эллисон Фитцджеральд, чемпионки по конному спорту. Эллисон провела все лето, пытаясь примириться со своей мечтой. И она действительно примирилась… примирилась с тем, что потеряла, и с тем, что ожидало ее впереди.

Эллисон верила, что, если она проведет эти дни, болея за своих друзей – и за Смокинга, – сражающихся за золотые, серебряные и бронзовые медали, и став напоследок частичкой этой энергии и возбуждения, она достойно завершит свою историю. Но она ошиблась. История – ее история – закончилась три года назад.

Торопливо покидая паддок, Эллисон ждала, что из глаз у нее хлынут слезы. Но слез не было! Вместо пустоты Эллисон почувствовала облегчение. А потом пришло когда-то знакомое, почти забытое ощущение решимости и радости. Решимость и радость были ее старыми друзьями. Они всегда сопровождали Эллисон на конюшню, а теперь были рядом, когда она ее покидала.

По мере того как Эллисон двигалась по запруженным автострадам из Лос-Анджелеса в Беверли-Хиллз, решимость и радость крепли и нарастали. Когда же она поставила свой автомобиль на стоянку позади «Элеганса», ее глаза сияли, а сама она улыбалась.

– Эллисон!

– Здравствуй, Клер. Готова приступить к работе.

– Сегодня? Но ведь Игры только начались.

– Сегодня.

– Потрясающе. Вот только я не успела подготовить для тебя рабочее место. Перегородки заказаны, но еще не привезены. Я планирую поставить их вот здесь.

Клер двигалась среди разноцветных образцов покрытий для пола, обоев и тканей, которые ковром устилали полы в «Элегансе». «Элеганс» был рабочей мастерской, без всяких претензий на шик. Кабинетом Эллисон должен был стать отделенный перегородками закуток.

– Смотри! – Из маленькой коробки на полу Клер достала визитную карточку цвета слоновой кости. Над названием, адресом и телефоном «Элеганса» было написано золотыми буквами: «Эллисон Фитцджеральд». – Неопровержимое доказательство, что это место твоей работы.

– Выглядит чудесно! – Уже серьезно Эллисон добавила: – Рабочее место не так уж важно, Клер, а вот поработать мне хочется.

– Твое желание исполнится. – Клер глянула на часы. – Через пятнадцать минут.

– Правда?

– Да. От начала и до конца это будет твой проект. Я как раз заполняла бланк, когда ты приехала.

– И что это?

Клер хитро и значительно улыбнулась:

– Белмид.

– О!

Белмид был известной достопримечательностью Бель-Эйр, изысканный сельский коттедж во французском стиле, построенный в конце 30-х годов кинопродюсером Франсуа Ревелем для своей возлюбленной, знаменитой Селесты. По меркам Бель-Эйр, Белмид был небольшим домом, романтическим, очаровательным любовным гнездышком, откуда открывался ничем не нарушаемый вид на ослепительные солнечные закаты над синим, как сапфир, Тихим океаном.

– Белмид был недавно куплен Стивом Гэнноном. Он президент «Брентвуд продакшнз», а также мой очень хороший друг. Стив купил Белмид для вложения капитала – он всегда будет в цене – и сможет списать часть налогов, используя дом для приема импортируемых студией талантов.

– Импортируемых талантов?

– Актеров, актрис, режиссеров, которым надо где-то жить, пока они снимают фильмы, пишут сценарии или получают своих «Оскаров». Для важных импортируемых талантов, разумеется. Элегантный дом в Бель-Эйр – это гигантский шаг по сравнению даже с лучшим номером в отеле «Беверли-Хиллз».

– Мистер Гэннон хочет, чтобы мы отделали Белмид?

– Он захочет, чтобы ты называла его Стивом, и да – хочет, чтобы отделали. На самом деле предстоит возрождение красоты. Сам по себе дом крепкий, но интерьер никуда не годится. В последний раз им занимались в середине пятидесятых, так что можешь себе представить, но стоит немного подтянуть морщины и со вкусом наложить грим, как он превратится в образцовый домик Бель-Эйр. – Клер улыбнулась. – И все это в твоих руках, моя дорогая.

– В моих?

– Стив предоставил в твое распоряжение очень миленькую, почти семизначную смету – об этом мы поговорим позже – и полную свободу, если только у этого Питера Дэлтона не окажется своих идей.

– У Питера Дэлтона?

– Он первый импортированный талант, который будет здесь жить. Это он написал «Любовь» и переезжает сюда на зиму, чтобы поставить по ней фильм. Уверена, если ты в последнее время разговаривала с Ванессой, она о нем упоминала.

Эллисон кивнула. Она виделась с Ванессой на ужине в честь возвращения родителей из Аргентины, и Ванесса соловьем разливалась об удивительном сценарии и невероятно одаренном авторе.

– Дэлтон должен приехать первого декабря, а это означает, что ты будешь очень занята.

– Отлично. Что будем делать сегодня?

– Дэлтон в городе, потому что они подбирают актеров для «Любви». Стив собирается привезти его сюда, после того как он посмотрит Белмид, чтобы он познакомился с нами… с тобой… на тот случай, если у него есть какие-то стилевые предпочтения. – Клер подмигнула. – Стив знает, что есть вещи, которых мы делать не станем, но считает, что у Питера Дэлтона вполне традиционный вкус. О, вот и они.

Ступая по ворохам образцов, Клер пошла назад в приемную «Элеганса».

Стив Гэннон выглядел, как и полагается кинопродюсеру, богатым, властным, энергичным. Эллисон инстинктивно чувствовала себя уютно с такими мужчинами, потому что они напоминали ей ее богатого, властного, энергичного и любящего отца. Она тепло улыбнулась Стиву, когда Клер представила их друг другу.

Теперь настал черед знакомиться с Питером Дэлтоном.

– Я Эллисон, – сказала она, обращаясь к темно-карим глазам с длинными ресницами.

– Я Питер.

– Привет.

Эллисон улыбнулась, и Питер тоже улыбнулся, но ей показалось, что в темных глазах она увидела отблеск печали. Нет, этого не может быть. Этот красивый мужчина был писателем, который подарил миру прекрасную книгу о любви со счастливым концом. Он не может быть печальным.

– Привет.

– Эллисон будет дизайнером Белмида, – объяснила Клер. – Вы уже видели дом?

– Мы только что оттуда, – ответил Стив. – Я показал Питеру Бель-Эйр, клуб и Калифорнийский университет.

– У вас есть какие-нибудь пожелания относительно отделки, Питер? – спросила Эллисон.

– Нет, – ответил Питер. Помедлив, он тихо добавил: – Я… я уверен: что бы вы ни сделали, все будет очень мило.

– Надеюсь.

Разговор быстро сошел на нет. Клер пробормотала что-то о таланте Эллисон, а Стив сказал нечто подобное о Питере, и «отмеченные студенты» обменялись неловкими улыбками. Через несколько минут Стив объявил, что им с Питером надо спешить на встречу с директором по подбору актеров для «Любви».

* * *

– Питер мог бы проявить чуть больше энтузиазма в отношении Белмида, тебе не кажется? – спросила явно разочарованная Клер, когда Стив и Питер уехали. – Сейчас, по общему признанию, дом производит несколько однообразное и гнетущее впечатление, а вид оттуда просто захватывающий.

– Наверное, Питер просто поглощен фильмом, – сказала Эллисон.

– Стив тоже, но это не мешает ему быть вежливым, не так ли? Нет, я думаю, что Питер Дэлтон недоумевает, зачем он бросил свой пентхаус на Пятой авеню и свою усадьбу в Хэмптоне, чтобы провести четыре месяца в морально разложившемся Бель-Эйр морально разложившейся Калифорнии. Если бы нашим клиентом был не Стив, а Питер, я бы предложила этому высокомерному писателю поискать себе другого дизайнера!

– Питер не показался мне высокомерным, – мягко возразила Эллисон. – Он просто выглядит печальным и одиноким.

– Нет? Тогда по крайней мере отчужденным. В любом случае Белмид – это проект, какой бывает раз в жизни, Эллисон. Какая жалость, что приходится так спешить, особенно теперь, когда, я уверена, Питер Дэлтон не сможет оценить работу, как бы восхитительна она ни была. Может, сказать Стиву, что первое декабря – это нереально, и пусть селит своего Дэлтона в «Беверли-Хиллз», как всех остальных?

– Первое декабря нормальный срок, Клер.

– Да тут еще собака.

– Собака?

– Дэлтон привозит с собой собаку. Поэтому ему и нужен дом, а не гостиница. Собака, вероятно, пожиратель дизайнеров – доберман!

– Клер… – начала Эллисон, потом умолкла. Она хотела сказать, что, по ее мнению, очень мило, что Питер не хочет расставаться со своей собакой. «Я уверена, что он очень приятный человек». – «Уверена? Просто тебе его темные глаза показались печальными и полными одиночества, а не отчужденными и высокомерными. Отчужденность и высокомерие были бы объяснимы – невероятно одаренный Питер Дэлтон имел все основания быть отчужденным и высокомерным, – но не печаль и одиночество». – У тебя есть ключи от Белмида? Мне хотелось бы взглянуть на него прямо сейчас.

– У меня есть и ключи, и код сигнализации, но, боюсь, тебе не хватит времени до твоей следующей встречи.

– Следующей встречи? Клер, я же на Олимпийских играх!

– Знаю, разве не хорошо сработано?

– Клер, будет чудом, если я закончу Белмид к первому декабря… Предполагается, что все мое время будет отдано ему!

– Знаю. Не волнуйся. Твой следующий клиент не хочет, чтобы ты начинала раньше второго декабря.

– Кто мой следующий клиент?

– Его зовут Роджер Таун. Он владелец сети отелей «Шато». Ты слышала о них… такие маленькие роскошные гостиницы, очень элегантные, очень современные, разбросанные по всему миру. Самая известная среди них – «Шато Санкт-Мориц», но, возможно, «Шато Бель-Эйр» затмит ее, ради чего мы, надеюсь, и займемся этим интерьером.

– Надеешься?

– Это зависит от того, какое мнение о твоей работе составит Роджер Таун. Он живет в Сан-Франциско, но прилетел сюда на церемонию открытия Игр. Мы договорились, что я покажу ему фотографии того, что ты сделала, – усадьбу Доэни, библиотеку Марча, Ферчайлд-Хаус, – а он, если заинтересуется, сможет встретиться с тобой во время следующей поездки.

– А почему я?

– Тебя ему специально порекомендовали.

– Кто порекомендовал? – Должно быть, Дэн. Дэн жил в Хиллзборо, в южном районе Сан-Франциско.

– Роб Адамсон. – Клер говорила, ведя Эллисон в свой кабинет. – Встреча через десять минут. Почему бы тебе не воспользоваться моим кабинетом? Папка с фотографиями лежит на моем столе.

Ожидая Роджера Тауна, Эллисон думала о Робе. До свадьбы Мэг она даже никогда не видела Роба, а теперь постоянно с ним встречается!

Эллисон припомнила, как маленькой девочкой она узнавала незнакомые новые слова – «убежище», «индиго», «Сербия», – и вдруг все вокруг начинали их употреблять. Эллисон всегда задумывалась, не находилось ли новое слово все время рядом и она просто не замечала его, или это было удивительным совпадением. Теперь то же самое произошло и с Робом Адамсоном: едва познакомившись, она сталкивалась с ним повсюду.

Раньше Роба не было, а теперь он был постоянно, благодаря удивительным совпадениям. Как-то в воскресенье Эллисон и Уинтер завтракали в клубе, и на дорожке, которая вела из сада на теннисные корты, вдруг появились Роб и Элейн. «Опять эта Элейн», – прошептала Уинтер, ободряюще улыбнувшись Эллисон. Или, рассеянно рассматривая товар у Джорджо, Шанель или Гуччи на Родео-драйв, Эллисон поднимала глаза и натыкалась взглядом на Роба, который тоже рассеянно рассматривал товар. Как-то вечером в понедельник они столкнулись в проходе магазина Ральфа в Санта-Монике, где оба купили по упаковке газированной воды без сахара. И наконец, в субботу Эллисон увидела, как он трусцой бежит по Сан-Висенту.

При этих случайных встречах Эллисон и Роб приветствовали друг друга, но чаще не словами, а искорками в глазах, теплыми улыбками, дружеским взмахом руки…

Так было и с Сарой. Совсем немного слов, только теплота, особая связь.

И вот теперь Роб направляет к ней важных клиентов, приглядывает за ней, как старший брат. Как это мило с его стороны!

– Здравствуйте! – вторгся в ее мысли приятный низкий голос.

Эллисон увидела светло-голубые глаза, светлые волосы, непринужденную улыбку и уверенность, которую ни с чем не спутаешь, уверенность человека, создавшего свою империю тяжелым трудом и дальновидностью. Та же уверенность была и у Роба, и у Стива Гэннона, и у отца Эллисон, и Дэн выглядел бы точно так же. Пока Эллисон улыбалась светло-голубым глазам, ее мысли быстро обратились к человеку, который должен был находиться в этом списке, но не находился. У Питера Дэлтона не было спокойной уверенности человека, достигшего грандиозного успеха. Питер искал чувств сердца и души и проникновенно писал об этих поисках, но его темные глаза не сияли уверенностью. Напротив, в них проглядывала печаль от того, что они увидели. Так ли это?

– Здравствуйте.

– Я Роджер Таун.

– А я Эллисон Фитцджеральд.

– Мне вас очень рекомендовали. – Роджер уселся в кресло напротив нее.

– Роб не имеет ни малейшего представления о моей работе! – с мягким смешком воскликнула Эллисон.

– А он и не утверждал этого. Это вас он очень рекомендовал.

– О!

– Роб говорит, что даже если вы вложите в работу лишь десятую часть своих способностей, я останусь доволен результатом. – Комплимент дался Роджеру без всякого усилия.

– Вот как? – Эллисон почувствовала, как загорелись у нее щеки, но осталась невозмутимой под пристальным взглядом светло-голубых глаз, она чувствовала себя до странности спокойной и смелой. Она наклонила голову и спросила: – Роджер, вы давно знаете Роба?

– Около двух лет. Мы познакомились в моем отеле в Новом Орлеане. А что?

Глаза Эллисон расширились и засверкали.

– Роб просто сумасшедший, знаете ли!..

– «Шато Бель-Эйр» наш, – спустя полчаса известила Эллисон.

– Ты его очаровала. Я слышала твой кокетливый смех.

– Мы просто импровизировали. Он очень приятный, очень веселый. – Очень приятный. Питера Дэлтона Эллисон определила этими же словами. Какие разные люди – Роджер Таун и Питер Дэлтон. И оба очень приятные? – И потом, не думаю, что я могу кого-нибудь очаровать с такой гривой.

Молчание Клер подтвердило то, что Эллисон и так знала. Это внезапно бросилось ей в глаза сегодня, когда она увидела свое отражение в зеркале в кабинете Клер. Длинные рыжевато-золотистые волосы были уместны в паддоке, или на верховой прогулке по полям, или в конкуре – там, где ей больше не было места, – но не здесь и не на голове молодого дизайнера из Беверли-Хиллз!

– Сегодня я была у Ринальди. Обычно там все забито с утра до вечера, но страх перед неудобствами, связанными с Играми, выгнал всех завсегдатаев из города, так что там пусто. Думаю, ты можешь позвонить прямо сейчас и договориться.

– И ты отпустишь меня пораньше?

– Мне кажется, ты сегодня отлично поработала!

Эллисон хотела подумать об этом день-другой, но… почему и нет?

– Тогда, пожалуй, я так и сделаю.

– Я только дам тебе ключи от Белмида и инструкцию по сигнализации, чтобы ты могла заехать туда завтра утром по дороге сюда. Осмотри Белмид не спеша, как следует, и может быть, к твоему приезду будет готов твой кабинет.

Эллисон совсем забыла о кудрях! Они же были, когда она обрастала после нейрохирургической операции, но ей так не терпелось снова почувствовать тяжесть своей гривы, что она едва обратила на них внимание.

Эллисон улыбнулась, наблюдая, как на месте длинной гладкой стены волос появляются мягкие кудри, внезапно получившие свободу и каким-то образом сулящие надежду.

«Ты больше не девочка, – подумала Эллисон. – Прощай, Рыжая Леди Бель-Эйр».

– Вам нравится? – промурлыкал мастер, заметив улыбку Эллисон.

– О! – Эллисон была заинтригована, заворожена тем, что происходило с ее короткими кудрями. Она вовсе и не думала о новой стрижке, о том, как выглядит.

– Я знаю женщин, которые убились бы за такие кудри, за такой вид! – продолжал мастер. – Очень нежно, очень женственно и вместе с тем шикарно. И разумеется, с вашими глазами…

Эллисон посмотрела на свои столь же внезапно увеличившиеся зеленые глаза, мягкую рыжевато-золотистую раму вокруг своего лица и почувствовала, что с ней это уже было – недавнее воспоминание о том, как она смотрела на прекрасный образ, залюбовавшись им еще до того, как поняла, что смотрит на себя. Когда это было?

Ах да – красивая, но печальная фотография, сделанная Эмили на свадьбе Мэг. И тут же она вспомнила кое-что еще, о чем начисто забыла. Сегодня вечером, в половине восьмого, к ней на квартиру приедет Эмили, чтобы сделать фотографию для юбилея родителей – счастливая, жизнерадостная Эллисон после первого дня, проведенного на Играх.

Эллисон забыла, и это напугало ее, потому что были те жуткие месяцы после падения, когда она ничего не могла запомнить. Но Эллисон с улыбкой отмела мимолетный страх, вытесняя тревоги прошлого планами на будущее. Самое главное сейчас Белмид. Затем придет черед «Шато Бель-Эйр», а работать с Роджером Тауном будет легко и весело.

А Белмид? Легко и весело? Возможно, нет… но тем не менее Белмид был страшно важен для нее.

Внутренние помещения Белмида Эллисон, конечно же, отделает во французском стиле, что-нибудь светлое и бодрое, с цветочным орнаментом, ткань для стен и штор от Чарльза Бэрона, стулья, обтянутые шелком пастельных тонов, светлого дерева мебель с неброской резьбой и хрусталь от Лалика. Может, у Эмили найдутся подходящие фотографии роз, сирени и полевых цветов.

«Я хочу сделать Белмид очень красивым и очень счастливым, – думала Эллисон. И эта фраза без конца прокручивалась у нее в голове. – Я хочу сделать Белмид очень красивым и очень счастливым для Питера… для печального, одинокого, приятного Питера Дэлтона».

Глава 12

– Кормят в «Династи-рум» хорошо, – сказал Питеру Стив, остановив свой автомобиль на Хилгард-авеню перед «Вествуд маркизом». – Еду можешь заказать прямо в номер. Тебе точно не нужна компания?

– Нет, спасибо, Стив.

– Ну ладно. Завтра я заеду за тобой в семь утра.

– Отлично. Доброй ночи.

Направляясь от «Вествуд маркиза» к своему дому на Маунтин-драйв в Беверли-Хиллз, Стив снова и снова размышлял, не допустил ли он ошибку, решив стать продюсером «Любви».

В этом проекте все было не так, начиная со значительных уступок, которые он уже сделал очень серьезному, очень спокойному Питеру Дэлтону.

Ох уж этот очень серьезный, очень спокойный, очень решительный Питер Дэлтон! Питер точно знал, чего хочет, требовал этого, и Стив соглашался. Питер хотел сам отобрать актеров на главные роли, особенно на роль Джулии, Питер хотел письменного договора о том, что не станет давать интервью или устраивать предварительные рекламные выступления, Питер хотел, чтобы право оценки конечной продукции принадлежало только ему, причем подкрепленное правом отмены выпуска фильма, если он ему не понравится.

Стив пошел на эти небывалые уступки Питеру Дэлтону, потому что «Любовь» была лучшим из когда-либо читанных им сценариев. Перед тем как согласиться на эти уступки, Стив устроил Питеру небольшую проверку, заглянув за впечатляющий фасад из трех наград «Тони», Пулитцеровской премии и постоянного успеха на Бродвее. Стив побеседовал с актерами и актрисами, с которыми Питер работал, – известными и не очень, – и с продюсерами. И остался более чем удовлетворен.

Питер Дэлтон был лучшим. Актеры и продюсеры называли его так не задумываясь и с большим уважением. Питер энергичен и не знает усталости, говорили они Стиву. Разумеется, во всем хочет совершенства, но есть у него одна замечательная черта – выявить в каждом самое лучшее, что в нем есть. Он всегда спокоен, говорили они, всегда серьезен, никогда не срывается.

Мужчины и женщины, с которыми Питер работал на Бродвее, улыбались, говоря о нем, – теплыми, задумчивыми улыбками, но не так, как улыбаются, когда говорят о близком друге. Казалось, о личной жизни Питера никто ничего не знал, за исключением того, что когда он не находился в театре, то должен был обретаться где-то, занимаясь писательством, потому что замечательные пьесы продолжали появляться, несмотря на его режиссерские обязанности, которые занимали все его время.

Скрытный человек, скрытный гений, который точно знает, чего хочет. Даже для этой поездки, чтобы подобрать актеров, Питер потребовал гостиницу рядом с университетским кампусом, а не номер в отеле «Беверли-Хиллз», как обычно.

«Все не так с этой «Любовью», – думал Стив, сворачивая на дорожку к своему дому в Беверли-Хиллз. – Надеюсь, это того стоит».

Питер налил себе бурбона из полного графина, стоявшего в его номере в «Вествуд маркизе», и сделал глоток. Очень скоро он почувствовал действие алкоголя на свой измученный мозг, отдаваясь мыслям и выпуская на волю воспоминания.

Питер был измучен. Прошлой ночью он не спал, как всегда доведенный до бессонницы кошмарами. Обычно в эти темные часы бодрствования Питер писал, но минувшей ночью он читал слова, которые четыре года назад написал для Сары и больше не перечитывал. А потом, когда рассвет высветлил летнее небо, Питер бродил по университетскому кампусу, не находя покоя и удивляясь, какого черта он здесь делает.

«Держишь обещание, данное Саре», – напомнил он себе.

Питер вздохнул, сделал еще глоток бурбона и без удовольствия подумал об изматывающем дне, который последовал за бессонной ночью.

Стив был так вежлив, так обходителен, но Питеру были ни к чему все эти королевские почести! Он не нуждался в привилегиях гостя Охотничьего клуба Бель-Эйр. И уж конечно, ему не требовался такой роскошный дом, как Белмид.

Питер упрекал себя в том, что не сделал вид, будто находится под большим впечатлением и ценит внимание, не вел себя полюбезнее. Его усталый мозг был поглощен своими воспоминаниями.

Если Стив и нашел недостаток энтузиазма в Питере невежливым, то, вероятно, списал это на артистический темперамент, а может, просто на разницу во времени. У Стива была только одна забота – чтобы Питер сделал фильм десятилетия. Это была генеральная линия. Все остальное – удобства создателя, изысканные любезности – лишь подкрепляло ее.

Стиву было все равно, понравился ли Питеру клуб, Лос-Анджелес или Белмид, но кое-кому это было не все равно. Питер прищурил темные глаза, нахмурившись при воспоминании и думая о том, что это было единственное событие за день, с которым он примирился бы, если б смог.

Это было посещение «Элеганса». Дизайнер Эллисон показалась такой милой, такой воодушевленной, страстно желающей сделать Белмид таким, чтобы он ему понравился. Эллисон, чья внешность напомнила Питеру о богатых красках осени, – лучистый зеленый, залитый солнцем красный, сияющий золотой – и чьи ласковые глаза и полные губы сулили чудесный, обильный урожай. Питер остудил этот восхитительный пыл, вызвав искорки неуверенности в необыкновенных глазах.

Ему следовало отнестись к Белмиду с большей заинтересованностью, одобрением, вежливостью, но он не нашел слов.

Питер сожалел, но все это было не важно. Ничто не важно: ни то, где он живет, ни то, заставил ли он на минуту разочароваться милые зеленые глаза, ни то, что они могли счесть его высокомерным и грубым.

Питер находился в Лос-Анджелесе по одной причине… чтобы сдержать обещание, данное Саре. Питер дал Саре три обещания. Одно – это – он выполнил. Второе он снова попытается выполнить. А третье он никогда не выполнит.

«…Обещаниям верна душа». Это была строчка из любимого Сариного стихотворения Роберта Фроста. «Лес дивен: мрак и глубина. Но обещаниям верна душа. И много миль до сна».

Любимое стихотворение Сары и то, чем стала после ее смерти жизнь Питера. Отчаянным желанием уснуть – найти дивные мрачные и глубокие леса и уснуть навсегда.

Сара, Сара…

В жизни Питера всегда были девушки. С того самого момента, как его молодое, здоровое тело захотело женщину, они были рядом. В школе, в Данбери, это были девушки такие же, как он. У них было мало денег, и их родители работали на богатых обитателей Гринвича. Секс был бесплатным удовольствием, чудесным удовольствием, отчаянным, неистовым удовольствием в жизни, в которой было мало радостей. В Йеле тоже были девушки, умные девушки, которые собирались стать врачами и юристами, судьями и президентами.

Питер переехал в Нью-Йорк, и здесь тоже были девушки, невероятно уверенные, посылавшие взглядом куда подальше. Они никогда не встречали таких, как Питер. Им полюбилась его дикость, темная, беспокойная сторона его натуры, которую нельзя было укротить. Им нравилась страсть – страсть терзаемого муками поэта, – которую они читали в его выразительных темных глазах.

В жизни Питера всегда были девушки, но никогда не было любви.

Потом заболел Джозеф, и Питер вернулся в Коннектикут, потому что отец пообещал Шейле Адамсон розовый сад. Питер встретил Сару и, сам изумившись, глубоко полюбил ее. Ни Питер, ни Сара не ожидали в своей жизни любви, но они полюбили друг друга спокойно, уверенно, с радостью.

– У меня диабет, – сказала Питеру Сара спустя месяц после их встречи и через две недели после того, как они в первый раз прошептали друг другу: «Я тебя люблю».

– Какое это имеет значение? – мягко спросил Питер. Его глаза сказали Саре, что на самом деле он спросил: «Это имеет какое-то значение?»

Сара объяснила Питеру, что это значит, что это значило для нее: жизнь в стеклянной клетке, под пристальным наблюдением, жизнь редкого экспоната в ожидании смерти. И что это означало для них: она может прожить недолго, она не может иметь детей.

Питер слушал, борясь со слезами и давая про себя клятвы, что никогда не позволит Саре почувствовать себя в ловушке, испытать презрение или гнев по отношению к семье, которая сделала ее узницей, семье, которую он уже невзлюбил из-за ее богатства и привилегий.

Но еще до женитьбы Питер понял, как трудно ему будет сдержать эти клятвы. Он хотел оберегать Сару – Питер даже чувствовал невольную близость к семье, которая только этого и хотела, но он пообещал сделать ее свободной.

– Я не хочу, чтобы ты делал вазэктомию, Питер.

– Сара, этого хочу я.

– Но, Питер, что будет, если изобретут лекарство? – Синие глаза Сары светились надеждой и любовью.

– Хорошо, – нежно прошептал он, обняв ее. Питер сморгнул слезы и подумал, имеют ли эти слова отношение к ней самой или Сара просто хочет, чтобы он мог когда-нибудь иметь детей, после…

Сара отстранилась и серьезно посмотрела на него.

– Питер, я никогда не отвечала за свою жизнь. Позволь мне нести ответственность за это, пожалуйста.

– За планирование рождаемости в нашей семье?

– Да.

– Идет. Но я хочу вместе с тобой ходить к доктору Вильямсу.

– Нет, Питер. Диабет – моя болезнь. Это часть меня – дружественный противник, – но я не хочу, чтобы она становилась частью нас. Я хорошо о себе позабочусь, Питер, обещаю. Но…

– Но?

– Иногда, наверное, нужно будет принимать решения. Тебе придется доверить это мне, Питер.

– А тебе придется доверить мне помощь тебе.

– Доверю. Если помощь будет мне нужна.

Питер с любовью дотронулся до бледных щек, и Сара, взяв его сильные руки в свои маленькие ладони, прошептала:

– Займись со мной любовью, Питер. Я не такая уж хрупкая.

Питер и Сара жили в личном мире любви. Питер стал яркой звездой в сверкающей галактике звезд, которые жили на Манхэттене. Одни звезды стремились быть на виду, жаждали ослепительных приемов, моря шампанского, внимания обожающей, заинтересованной прессы и поклонников, другие, как Питер, предпочитали тихое одиночество. На Манхэттене допускались оба образа жизни, к обоим относились с уважением.

– Ты счастлив? – спросила у Питера Сара, когда они отмечали вторую годовщину свадьбы в своей квартире в Гринич-Виллидж.

– Бог мой, Сара, неужели ты не знаешь, как я счастлив?

– Знаю. – Сара действительно знала, и знала, что жизнь Питера до их встречи не была счастливой и что именно поэтому он писал то, что писал. – Просто твои пьесы такие…

– Мрачные? Трагические? Настоящие?

– …Мучительные, темные, сжимающие сердце, – с ласковой улыбкой закончила Сара.

– Ван Гог писал цветы, а он не был счастливым человеком.

– Ван Гог писал измученные цветы.

– А…

– Возьми Шекспира. Трагедии, комедии…

– Ты сравниваешь меня с Шекспиром? Ты так добра ко мне! – Питер засмеялся и с любовью заглянул в ее глаза. – Ладно, Сара Дэлтон, когда-нибудь я напишу счастливую пьесу специально для тебя, про сердца, которые не разбиваются, и про цветы, которые никто не мучает. Но пока еще не могу. Это разрушит мой имидж певца мрака. Договорились?

– Договорились. Я люблю тебя, Питер.

– Ах, Сара, я тоже тебя люблю!

Питер слишком сильно любил Сару и вел молчаливую внутреннюю войну с самим собой. Он отчаянно хотел защитить ее, но он обещал, что сделает ее свободной. Сара хотела кататься на коньках, и Питер брал ее в Рокфеллеровский центр, и там, рука об руку, они катались по кругу. Потом Сара рассказала ему о девушке, с которой была знакома в Гринвичской академии, всаднице-чемпионке, о том, как та прыгала через препятствия, такая счастливая, такая свободная. И Питер, затаив дыхание и молясь, чтобы с Сарой ничего не случилось, катался вместе с ней верхом в Центральном парке. С Сарой ничего не случилось, ее бледные щеки горели румянцем, а в глазах светилось счастье.

Они собирались жить и любить друг друга вечно. Питер начал верить, что придумают лекарство… а может, их любовь и была этим лекарством…

А потом Сара заболела. Питер сразу же заметил перемену – слабость, утомляемость, напряжение в любимых глазах.

– Дорогая, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. – Сара выдавила бодрую улыбку, но ее синие глаза на мгновение затуманились.

Питер понял, что Сара умирает и боится прибегнуть к процедурам, которые могут продлить ей жизнь, но причинят ужасную боль.

– Я люблю тебя, Сара.

– Я люблю тебя, Питер. Мне нужно…

– Что тебе нужно? – мягко спросил он. «Все, что угодно, милая. Моя жизнь, если бы я мог ее тебе отдать».

– …Мне нужно знать, что ты доверяешь мне принятие правильного решения.

– Я доверяю тебе, но разве я не могу тебе помочь?

– Ты помогаешь мне, Питер.

Сара снова чувствовала себя хорошо, но это продолжалось всего несколько недель. В их жизни появилось нечто новое – хорошие времена и плохие времена, слабые изменения, и Питер делал вид, что не замечает их, потому что знал, с каким трудом Сара борется за жизнь. Но они оба об этом знали и поэтому крепче обнимали друг друга, чаще друг к другу прикасались – почти все время.

Потом, за четыре месяца до смерти Сары, все опять изменилось. Сара выглядела чудесно. Ее энергия била через край, а глаза сияли радостью и надеждой. Она заговорила о поездке в Рим в одиночестве, и у Питера перехватило дыхание. Но Сара собиралась встретиться там с братом, и хотя Питер чувствовал, что Роб относится к нему настороженно, он ощущал родственную связь с этим человеком, который любил Сару и тоже испытывал противоречивые желания – защитить ее и дать ей свободу.

Сара вернулась из Рима невредимой и счастливой, затем провела уик-энд в Гринвиче, чтобы помириться с родителями, а потом вернулась домой, чтобы остаток своей жизни провести с ним.

– У нас будет ребенок, Питер.

– Сара?

– Уже три месяца.

– Милая… – Нет. Надо было сделать вазэктомию! Но Сара хотела отвечать за эту интимную сторону их жизни, и Питер позволил ей, но что-то пошло не так. Питер посмотрел в сияющие синие глаза Сары, увидел ее гордую улыбку и понял, что это не было ошибкой. – Ты сделала это нарочно?

– Да.

– Но, Сара. – Три года назад врач сказал им, что это огромный риск, и вот теперь… Нет.

– Я хочу, чтобы у нас был ребенок, Питер. – «Я хочу, чтобы у тебя остался наш ребенок».

– Мне нужна только ты, Сара. Это слишком большой риск.

– Питер! – Глаза Сары наполнились слезами. «Я уже недолго останусь с тобой, милый».

– Сара… – Питер крепко обнял жену и стал целовать ее волосы, чтобы скрыть бежавшие из глаз слезы.

Через несколько мгновений Сара высвободилась и нежными поцелуями вытерла эти слезы.

– Питер! Со мной все будет хорошо, и с ребенком тоже. Единственная проблема – нам вчетвером тут не поместиться! – Сара бросила ласковый взгляд на Оладью, которая следила за ними печальным понимающим взглядом, а теперь замахала хвостом, услышав знакомые веселые нотки в голосе Сары.

«Питер, притворись вместе со мной, пожалуйста».

– Не желаешь ли перебраться в пентхаус на Парк-авеню? – «Я притворюсь, дорогая. Это будут самые счастливые дни нашей жизни, нашей любви».

– Пожалуй, можно. – Сара улыбнулась и прижалась к нему, свернувшись в клубочек.

На следующий день Питер приехал из театра с новостью:

– Я решил взять несколько месяцев отпуска.

– Премьера «Как вам это понравится» через две недели, – спокойно возразила Сара, но протест был слабым и сказал Питеру о том, чего он так боялся.

– Это не так важно по сравнению с тем, что я собираюсь сделать. – «Я собираюсь все время быть рядом с тобой, моя любимая». – Я решил, по требованию публики, написать роман о любви.

– Питер! Счастливый конец и все такое?

– И все такое.

Свои последние два месяца Питер и Сара провели вместе в особнячке в Гринич-Виллидж, любя друг друга ласково и нежно. Оба они знали, что прощаются, и оба притворялись, что с Сарой и с ребенком все будет хорошо, и оба верили в это, потому что их любовь была так сильна, так волшебна, так радостна.

Питер закончил «Любовь» за полтора месяца. Он дал прочесть пьесу Саре, но она вернула ее и попросила почитать ей вслух. «Любовь» стала песней любви Питера, посвященной Саре.

– Я не Джулия, – тихо произнесла Сара.

– Ты – Джулия, моя милая.

– Нет, но спасибо тебе.

– Нет, ты Джулия, и не за что. – Питер нежно поцеловал ее.

– Что ты собираешься делать с этой пьесой, Питер? – спустя несколько секунд, наполненных нежностью и любовью, спросила Сара.

– Буду снова и снова читать ее тебе и нашему ребенку… нашим детям… и нашим внукам. К тому времени мы сможем читать ее по ролям наизусть.

– По-моему, эти слова должен услышать весь мир.

– Ты так считаешь?

Питер знал, что Сара захочет, чтобы он поставил «Любовь». История ничем не напоминала их собственную, но Джулия была Сарой, она была наделена очарованием, невинностью и мужеством Сары, однако только те, кто любил Сару – Питер и Адамсоны, – могли узнать ее в Джулии.

– Да. Питер, ты заставляешь людей мерзнуть на улице в надежде в последний момент ухватить билет на твои пьесы об истерзанных душах. Разве не чудесно будет поделиться с ними этим?

– Может быть…

Через два дня, ночью, Сара разбудила Питера.

– Питер, придется ехать в больницу.

– Сара? – Ее голос был так спокоен, что это ужаснуло его. Сара примирилась с тем, что должно случиться. Питер не смог. Только не это. – Что случилось?

– По-моему, у меня схватки. И кровотечение. Я уже вызвала «скорую помощь».

Питер взял Сару за руку и уже не отпускал ее до самой смерти жены. Вокруг суетились врачи и сестры, стремясь во что бы то ни стало спасти Сару и ее ребенка. Питер и Сара находились посреди бушующего урагана, с любовью глядя друг на друга, шепча друг другу нежности, не обращая внимания на хаос, в последний раз погрузившись в свой личный мир.

– Питер, пообещай, что вы с Робом будете друзьями. Поезжай к нему, подружись с ним, пожалуйста.

– Хорошо, любимая. Мы все трое будем лучшими друзьями. Роб тоже будет жить в Нью-Йорке, ты не забыла?

– Вы с Робом, прошу…

– Обещаю.

– Питер?

– Милая?

– Обещай снять по «Любви» фильм.

– Фильм? Ты хочешь поехать в Голливуд?

– Фильм, такой, как ты написал. Со счастливым концом, хорошо?

– Хорошо, – сквозь слезы улыбнулся Питер в ответ на слабую искорку в ее синих глазах.

– И еще, Питер…

– Да?

– Найди другую, которую полюбишь. Найди другую, милую, с которой сможешь разделить свою жизнь.

– Сара…

– Спасибо за то, что дал мне свободу. – «Спасибо, что позволил мне сделать этот выбор. Это то, чего я хотела».

– Сара…

– Питер, спасибо за твою любовь.

– Сара, я так тебя люблю! – «Не покидай меня, прошу тебя. Я не могу без тебя жить».

* * *

И Питер почти не жил без Сары. Он чувствовал, что соскальзывает в молчаливое безумие, как его отец после смерти матери.

Молчаливое безумие.

Давящая тишина была нарушена телефонным звонком через две недели после смерти Сары. Адвокаты Сары хотели поговорить с Питером по поводу его огромного наследства. Питер даже слышать об этом не хотел. Он попросил адвокатов передать все деньги в Фонд для несовершеннолетних больных диабетом. Питеру не нужны были деньги Сары, ему нужна была Сара. И хотя Питер ненавидел болезнь, которая отняла у него жену, он знал, что Сара не испытывала этого чувства. Сара спокойно, а не с горечью относилась к своей судьбе – своему длиной в жизнь сражению с дружественным противником. Горечь и гнев стали уделом Питера.

Спасла Питера, вероятно, Оладья. В привычном молчании он заботился о ней, кормил ее, гулял с ней, но ничего сверх этого. Питер заботился о собаке так же рассеянно и молчаливо, как Джозеф Дэлтон заботился о своем шестилетнем сыне после смерти Энн.

Но в один прекрасный день Питер посмотрел на Оладью. На Оладью, которую любила Сара. На Оладью, которая была ребенком, которого никогда уже не будет у Питера и Сары. На Оладью, которая не виляла хвостом и жила в мрачной тишине, забившись в угол и тихо недоумевая по поводу произошедших в ее мире перемен.

Печальные глаза Питера встретились с недоумевающими глазами собаки. Неожиданное внимание – взгляд Питера – заставило Оладью с надеждой, неуверенно поднять светлую голову.

– Оладья, – прошептал Питер.

Маленький светлый хвостик Оладьи чуть двинулся, застенчиво вильнул.

– Иди сюда, Оладья.

Она с радостью и благодарностью бросилась через всю комнату на колени к Питеру.

– Ох, Оладья, ты тоже по ней скучаешь? – Голос Питера дрогнул, и он разрыдался, уткнувшись лицом в мягкую шерсть Оладьи.

С того вечера, когда Оладья устроилась у него на коленях, Питер снова начал писать, извлекая из своей души слова тоски и муки. Первой пьесой, которую он написал после смерти Сары, стала «Скажи “прощай”», принесшая ему Пулитцеровскую премию. Средоточием всей жизни Питера стала работа – писать, ставить и снова писать. Днем Питер находился в театре, а долгими одинокими ночами, когда кошмары, его постоянные спутники, не давали ему спать, он писал.

Через два года после смерти Сары Питер с Оладьей перебрался из светлой, радостной квартиры в Гринич-Виллидж, где было так много любви, в маленькую квартирку в Челси. Квартира была темная и голая, но Питер ничего не сделал, чтобы как-то оживить ее.

Питер писал, Питер ставил, и Питер выжил.

Он дал обещания, которые надо было выполнять.

«Я сниму фильм, Сара.

Я найду Роба и постараюсь с ним подружиться – снова».

Питер уже пытался два года назад, когда его шурин еще жил в Нью-Йорке, но Роб отказался отвечать на его звонки.

«Но третье обещание – найти другую любовь – невыполнимо».

Глава 13

– Как мне нравится твоя прическа!

Уинтер уже в третий раз делала это заявление за время короткой поездки от Холман-авеню до Бель-Эйр. Уинтер боялась, что ей не понравятся короткие волосы Эллисон. Она помнила золотисто-рыжие кудряшки, которые наконец-то появились после перенесенной Эллисон операции, и огромные испуганные зеленые глаза, смотревшие из-под кудрей. Эллисон была тогда такой несчастной. Уинтер боялась, что короткие волосы напомнят о том жутком времени. Но глаза Эллисон не были испуганными, и в целом у нее был вид уверенной и полной надежд красавицы.

– Спасибо, – засмеялась Эллисон. – Мне тоже.

– Значит, мы едем в Бель-Эйр. Зачем?

– Надо взглянуть на мой первый настоящий проект.

– Ты оформляешь дом в Бель-Эйр? Впечатляет!

– Не просто дом, Уинтер, Белмид.

– Шутишь. Как здорово!

– Как страшно…

Эллисон свернула с Перуджи на мощенную камнем дорожку, которая вела к сельскому коттеджу во французском стиле.

– Мне всегда нравилось это место. – Уинтер улыбнулась. – Романтичное и очаровательное.

– Ты когда-нибудь была внутри?

– Нет. Сгораю от нетерпения.

Пока они бродили по комнатам Белмида, энтузиазм Уинтер угасал, а Эллисон – набирал силу.

– Как тут темно, сыро и мрачно, – прошептала Уинтер.

– Но сами помещения чудесны! Стеклянные потолки, винтовые лестницы, паркетные полы. Ты только посмотри в окно, Уинтер! Если все сделать правильно, Белмид может стать очень милым. – Эллисон нахмурилась. – Сделать правильно и в рекордные сроки. Все должно быть готово к тридцатому ноября.

Когда Эллисон закончила объяснять причину спешки – из-за переезда Питера Дэлтона, – Уинтер сделала признание:

– Я не собиралась говорить тебе, пока все не кончится, Эллисон. Я думала сказать тебе потом, когда меня поместят на… сотое или на тысячное место… но… я подала заявку на пробы… в «Любви».

– Да? И?

– И все еще не знаю. Меня вызывали три раза, а в прошлую пятницу я сделала экранные пробы.

– Ну так это же хорошо!

– Наверное. По-моему, я единственная из неизвестных актрис сделала экранные пробы. Известные актрисы тоже их сделали. По всему видно, в кино Питер Дэлтон не ходит. Он даже не знает знаменитых звезд.

– Но это же дает вам равные шансы.

– Может быть. – Уинтер улыбнулась. – Мне кажется, что у меня есть незаконное преимущество. Когда я читала отрывок из сценария, то представляла, что разговариваю с Марком.

– Это действительно любовная история десятилетия? – спросила Эллисон.

– Наша с Марком?

– Про тебя с Марком я знаю. Я имею в виду «Любовь».

– Вероятно. Я читала только ту часть, которую мне дали, а не весь сценарий. Но сцены, которые я прочла, потрясающие, даже дух захватывает.

– Когда ты прочтешь весь сценарий?

– Я могу прочесть его хоть сейчас. Копий сколько угодно, но мне это кажется преждевременным. Если я их заинтересую, они пришлют мне экземпляр. Питер Дэлтон пробудет в городе еще неделю, просматривая пробы, так что увидим.

Эллисон не сказала Уинтер, что познакомилась с Питером. Уинтер захочет узнать, что собой представляет Питер, а Эллисон просто не знала, что сказать.

Питер и Стив одновременно подались вперед на своих стульях, словно притянутые мощным магнитом. Магнит был на экране: обворожительная, чарующая женщина с фиалковыми глазами и кожей цвета слоновой кости, с неизъяснимой нежностью говорившая о любви.

– Боже мой, – прошептал Стив.

Питер лишь кивнул. Наконец-то они нашли Джулию.

Была середина пятницы. Последние четыре дня Питер и Стив провели за просмотром проб. Поиск закончился.

– Кто она? – спросил Питер. Он решил, что это известная звезда, неизвестная, как и все они, только ему.

– Представления не имею.

Стив включил свет, нажав кнопку на пульте в центре комнаты, просмотрел стопку досье на столе и вытащил одно, номер которого соответствовал номеру пробы. Собравшись уже открыть его, Стив вспомнил, что право полного контроля за подбором актеров принадлежит Питеру, и, подавив любопытство, передал досье ему.

– Похоже, у нее нет опыта работы, – произнес Питер, пролистав стандартный набор страничек, подготовленных персоналом. В графе о предыдущих выступлениях стоял прочерк.

Боже, взмолился про себя Стив. Похоже, это будет любительский фильм. Самый лучший, черт побери, сценарий, возможно, лучший бродвейский режиссер, но театр есть театр, а кино есть кино. Режиссер-новичок в кино – уже достаточно волнений, но еще и неизвестная актриса без опыта работы?

– Ты хочешь сказать, нет опыта работы в кино?

– Нет. Вообще нет опыта работы. Хотя погоди, – сказал Питер, перевернув короткое резюме Уинтер, прикрепленное к листку с биографией. Питер улыбнулся. – Здесь она написала: «несколько школьных спектаклей» и добавила два восклицательных знака и улыбающуюся рожицу.

– Улыбающуюся рожицу? Отлично. Как ее зовут?

– Уинтер Карлайл.

Лоб Стива разгладился. Уинтер Карлайл. Может, у нее и нет опыта работы, но актерские гены у нее есть – это точно.

Уинтер Карлайл. Стив быстро порыскал в памяти и нашел печальное воспоминание о черных волосах, черном платье, черной вуали. На похоронах Жаклин Стив стоял не так близко, чтобы разглядеть лицо под вуалью. Было еще одно давнее воспоминание. Сколько же лет прошло? Десять… нет, двенадцать, это было еще до того, как он познакомился со своей женой. Они с Жаклин вместе делали «В последний раз», она актриса, он режиссер, и они сделали больше чем фильм. Три дивных месяца они испытывали… страсть по меньшей мере. Стив видел дочь Жаклин только один раз, издалека, но запомнил огромные застенчивые глаза цвета фиалки.

В какую же красивую женщину превратилась та маленькая девочка! Красивую, как ее мать, и с таким же удивительным, как у нее, талантом. Интересно, подумал Стив, что еще унаследовала от своей матери Уинтер?

– Она дочь Жаклин Уинтер и Лоренса Карлайла, – сказал Питеру Стив. Затем повернулся к директору, отвечавшей за подбор актеров, которая молча сидела двумя рядами дальше. Четыре дня назад она сказала Стиву, что есть многообещающая неизвестная актриса, но он настоял, что было совершенно логично, чтобы экранные тесты начали с Мишель, Мейдолин, Паулы и Рэчел и всех остальных талантливых, признанных актрис, которые хотели быть Джулией. – Ты об этом знала? Ты знала, кто она?

– Нет, – ответила директор. – Она и словом не обмолвилась. Вела себя тихо, спокойно, не лезла вперед. Я думаю, что у нее даже нет экземпляра сценария.

– Что ж, тогда надо его для нее раздобыть, – сказал Стив. – И свяжись с ее агентом. Вероятно, мы сможем посвятить им уик-энд.

Стив взглянул на Питера. Он знал, что тому не терпится вернуться в Нью-Йорк. Ради подбора актеров для «Любви» он прервал репетиции своей пьесы «Тени разума».

– Если хочешь, Питер, думаю, можно будет договориться о встрече с Уинтер и ее агентом за кофе на Садовой террасе в «Маркизе» в понедельник утром, а не за мартини в «Поло-Лондже» в понедельник днем. – В этом проекте все не так, подумал Стив, почему тогда не заключить сделку за черным кофе, а не за мартини? – В таком случае, если мы получаем Уинтер и ты доверишь мне решить, кто из пяти актеров, которых мы уже наметили, подойдет ей лучше, вечером в понедельник ты уже вернешься в Нью-Йорк.

– Это было бы неплохо. – Питер снова просмотрел резюме Уинтер. – Я не вижу здесь фамилии агента.

– В самом деле? Тогда мы пошлем все прямо Уинтер Карлайл.

Марк вошел в квартиру Уинтер в половине шестого вечера в воскресенье. Субботнюю ночь он провел на дежурстве в госпитале для ветеранов. Уинтер ждала его, но не слышала, как он вошел. Марк нашел ее сидящей в постели и плачущей над сценарием.

– Дорогая! – Марк поцеловал родные влажные глаза. За прошедшие два месяца слезы бывали – печальные и радостные, они лились без смущения, выражая чувства, которые она всю жизнь таила в себе. – Вот это я называю – во власти эмоций.

– Привет! – Уинтер улыбнулась сквозь слезы. – Я, наверное, уже в пятнадцатый раз его перечитываю и все равно опять плачу.

– Грустная история? А мне казалось, она должна быть счастливой.

– Она счастливая. – Она напоминает мне о нас. – Не знаю, смогу ли я произнести эти чудесные слова, не расплакавшись, не говоря уж о том, чтобы произнести их так, как они того заслуживают.

– Настолько хорошо?

– Да.

– Но ты хочешь попробовать?

– Да, я хочу попробовать. Я хочу нарисовать совершенную Джулию, если смогу. – И Уинтер тихо добавила: – И если мне не придется играть любовные сцены.

– О, Уинтер, мне не следовало тогда говорить с тобой об этом.

– Следовало. – Уинтер свернулась в клубочек рядом с Марком и прошептала: – Я собираюсь сказать им за кофе в «Маркизе» – никаких сцен с раздеванием.

Уинтер приехала на Садовую террасу рано, заказала черный кофе и стала ждать. Она надеялась, что у Питера Дэлтона не будет яркой набивной рубашки с открытым воротом, самодовольной неприятной сексуальной улыбки и темных очков. Уинтер хотелось, чтобы Питер Дэлтон был темноволосым красивым серьезным мужчиной, который приблизится к ее столику с мягкой улыбкой и приветливым взглядом выразительных карих глаз. Кем-то, кто, как и она, знает, что такое любовь.

– Уинтер? Я Питер Дэлтон.

– Привет.

С Питером был Стив Гэннон. Стив представился, и они оба сели. Заказав кофе, Стив перешел прямо к делу:

– Уинтер, вы прочитали сценарий?

– Да. – Уинтер улыбнулась Питеру и тихо произнесла: – Он просто чудесный. И роль мне очень понравилась.

– Тогда все в порядке, – сказал Стив. – Мы планируем начать съемки в начале января, закончить к концу марта и выпустить фильм в августе. Расписание очень напряженное, работать придется много, может быть, даже по многу часов семь дней в неделю.

– «Любовь» будет полностью сниматься в Лос-Анджелесе? – спросила Уинтер.

Она вычитала это в колонке Ванессы, но хотела знать наверняка. Ей не хотелось соглашаться на роль, если она не сможет видеться с Марком. Они будут разлучены из-за его работы в Бостоне, но она навестит его на Рождество, как только в университете закончится первый семестр. Потом, в январе, она будет занята на съемках, и второй месяц Марка в Бостоне пролетит незаметно.

– Да, полностью в Лос-Анджелесе. – Стив помолчал. – Мы ждем вашего агента?

– Нет.

– Вы просмотрели контракт? Он вполне стандартный, конечно, но я хочу быть уверен, что вы все поняли.

– Я просмотрела его.

В субботу вечером Уинтер три часа провела в своем доме в поместье, тщательно сравнивая контракт, который в пятницу днем доставил ей курьер, с теми, которые, в алфавитном порядке фильмов, хранились в дубовом секретере в библиотеке.

– И?

– Есть две проблемы. – «Три, – подумала Уинтер, – если принять во внимание тот факт, что мое сердце готово выпрыгнуть из груди. Ну же, Уинтер, давай устроим небольшое представление».

– Да?

Прежде чем заговорить, Уинтер сладко улыбнулась, словно проблемы были очень незначительными.

– Никаких сцен с раздеванием.

– Что?

– И никаких любовных сцен, которые… намекают на что-то непристойное. Поцелуи – да, но ничего другого.

– Уинтер, мы не хотим никакой порнографии, но в фильме должны быть любовные сцены. Обнаженная грудь и…

– Тогда я не могу это играть.

– Да все актрисы Голливуда… – Стив начал перечислять имена.

– Тогда вам следует пригласить на роль Джулии одну из них.

Уинтер храбро посмотрела на Стива, но повернулась, услышав тихий смех Питера.

– Ничего страшного, Стив, – сказал Питер.

– Что – ничего страшного?

– Сцены с раздеванием не обязательны.

– Боже! – только и выдохнул Стив, сдержавшись, потому что приходилось и потому что художественный контроль был в руках Питера. – Я не представляю, как наш фильм сможет выйти в категорию «для любого возраста».

– У меня нет трудностей с тем, чтобы показать любовь для любого возраста, – спокойно сказал Питер.

– О’кей. – Стив тяжело вздохнул для порядка. – А вторая проблема, Уинтер?

– Я бы хотела процент с прибыли.

Стив, не веря своим ушам, уставился на Уинтер, а потом рассмеялся.

– А я еще засомневался, что вы дочь Жаклин.

У Жаклин Уинтер никогда не было проблем с любовными сценами, которые могли бы вызывать непристойные мысли, но она всегда требовала процент с прибыли. Разумеется, Жаклин могла выставлять такое требование. Но неизвестная актриса!

– Вы знали мою мать?

– Конечно. – Стив увидел внезапную печаль в глазах Уинтер и искренне добавил: – Мне очень жаль, что она умерла.

– А моего отца вы знали?

– Да. Но не очень хорошо. Я почти каждый год встречался с ним в Каннах.

Вопрос о Лоренсе Карлайле – если такой вопрос существовал – волновал Стива с того момента, как он узнал, что Уинтер получит роль в «Любви». Стив не знал никаких подробностей о стремительном разводе Жаклин Уинтер и Лоренса Карлайла, да и никто не знал, но даже несколько лет спустя, когда у Стива и Жаклин был роман, она все еще говорила о Лоренсе с большой горечью. Если Уинтер разделяла такое отношение матери, то журналисты из кожи вон вылезут, чтобы разыскать скелеты в шкафу и выяснить причину отчуждения между знаменитым режиссером и его дочерью, которой уготовано стать известной актрисой.

– А вы его знали? – спросил у Уинтер Стив.

– Нет, он оставил нас, когда мне был год. Я его не помню.

– И вы его так и не видели?

– Нет.

– А хотите?

– Нет.

Плохо, очень, очень плохо. Журналисты откроют охоту. Если «Любовь» и Уинтер Карлайл станут сенсацией, чего Стив, собственно, и ждал, вопрос о Лоренсе и Уинтер Карлайл придется решать задолго до того, как станут известны номинанты на призы Академии.

– Мы дадим вам процент с прибыли, – наконец вздохнул Стив. Почему бы и нет? – Сколько вы думаете запросить?

Эллисон смотрела на фотографии, разложенные на столе в ее недавно сооруженной кабинке в «Элегансе», и думала, улыбаясь: «Эмили Руссо, как ты талантлива!»

Эмили удалось создать еще более удивительную фотографию – портрет, сделанный вечером того дня, когда Эллисон обрезала волосы, был чудесен, он излучал сияние счастья. А неделю спустя, по просьбе Эллисон, Эмили привезла ей на выбор изумительные фотографии цветов, солнечных закатов, луны и моря.

В конце концов Эллисон отобрала шесть из потрясающих снимков Эмили, подписанных ею, и вставила их в рамки, чтобы развесить на стенах в Белмиде. Не важно, как все получится, но Питер Дэлтон сможет любоваться шестью красивыми, умиротворяющими фотографиями.

Эллисон немного помедлила, положив руку на телефонную трубку, прежде чем набрать номер. За последние три недели она весьма преуспела – набила руку – в пользовании телефоном. Эллисон позвонила Робу Адамсону, чтобы поблагодарить за рекомендацию Роджеру, и разговор получился непринужденным и приятным, потом она весело, со смехом сказала Роджеру, который позвонил по междугородней связи, чтобы высказать свои мысли по поводу «Шато Бель-Эйр», что из-за Белмида пока не может думать о его гостинице, и еще твердо и решительно разместила срочные заказы у Лалика, Чарльза Бэрона, Макгира и Штиффеля, настаивая на гарантиях более срочной доставки, чем это было у них принято.

Эллисон превращалась в эксперта по пользованию телефоном.

«Так что набирай», – сказала она себе.

– «Брентвуд продакшнз», – после третьего звонка ответил на том конце голос.

– Эллисон Фитцджеральд вызывает Стива Гэннона.

– Минуту, пожалуйста.

Стив ответил немедленно, игривым тоном:

– Эллисон? Вы хотите больше денег всего после трех недель работы?

– Здравствуйте, Стив. Нет, у меня один глупый вопрос.

– Давайте.

– Вы знаете, что за собака у Питера? Какого размера?

– Вы и для собаки строите соответствующий Белмид?

– Не совсем.

Только подушки, уютные уголки, где можно поспать, свернувшись калачиком, которые обычно делают в тон покрывалу в спальне хозяина, вишневым занавескам на кухне и дорогому дивану, стоящему в гостиной рядом с отделанным мрамором камином.

– Это коккер-спаниель. Я знаю, потому что моя дочь хочет такого же.

– Спасибо. – Не доберман, Клер, с улыбкой подумала Эллисон. А милый, преданный коккер-спаниель.

– Что-нибудь еще, Эллисон? Еще денег?

– Нет, спасибо, Стив. Пока нет.

Глава 14

Дональд Александр Фуллертон умер от лейкемии седьмого сентября. Марк наблюдал, как он умирает. Смерть Дональда стала концом мужественной битвы, которую вели с помощью всего, что могла предложить медицинская наука, и доблестного духа умирающего молодого человека.

Дональду было двадцать девять, столько же, сколько и Марку. Жене Дональда, Мэри Энн, было двадцать семь, и она ждала ребенка. Марк семь дней находился в стационаре гематолого-онкологического отделения больницы Калифорнийского университета. И очень близко познакомился с Дональдом и Мэри Энн.

И вот теперь все было кончено. Жизнь, оборвавшаяся в двадцать девять лет. Почему?

Марк позаботился о документах – бюрократические формальности, связанные со смертью, обошел других своих пациентов, сдал дежурство и вышел из больницы под ослепительно сиявшее осеннее солнце. Был конец дня, почти вечер, но солнце все еще светило слишком ярко, слишком пригревало, было слишком радостным для такого полного печали дня.

Марк пешком дошел до своей квартиры на Мэннинг-авеню и быстро переоделся в спортивный костюм.

Надо было пойти на пляж и бегать там до тех пор, пока физическая боль не вытеснит душевную, пока не высохнут соленые слезы, пока не иссякнет мощный порыв закричать от бессильной ярости.

Тогда Марк сможет пойти к Уинтер.

Это был одинокий путь медицины, который невозможно объяснить, невозможно разделить.

С июля Марк и Уинтер фактически жили вместе в ее квартире, но он оставил за собой это жилье, чтобы при необходимости было где отоспаться и уединиться.

Перед уходом из больницы Марк, бывало, звонил Уинтер.

– Я иду к себе, постою подольше под горячим душем и рухну в кровать, – говорил он.

– Хорошо.

– Позвоню завтра.

– Хорошо.

Уинтер никогда не настаивала, не капризничала, не дулась. Марк мог на этом попрощаться, но ему не хотелось, потому что он думал о ней, скучая по обещанию нежности в ее голосе и ощущению тепла, которые приходили к нему, когда он вспоминал о ней.

– Как прошел день, Уинтер? – говорил он, оттягивая момент прощания.

И они разговаривали. Через полчаса, все еще находясь в больнице, Марк нерешительно шептал, что ему пора идти. И Уинтер мягко предлагала: «Ты можешь принять душ у меня, Марк, а потом лечь спать».

При необходимости отоспаться Марк никогда не пользовался своей квартирой. Он всегда спал у Уинтер.

За последние два с половиной месяца не случилось ни одной трагедии, похожей на случай Дональда и Мэри Энн. До сегодняшнего дня Марк не испытывал потребности в уединении, пока не улягутся эмоции.

И теперь… Было бы нечестно нести в ее дом печаль или напряженное молчание. Нечестно?

Марк ехал к Уинтер по бульвару Вествуд. Ему следовало бы свернуть направо, на бульвар Уилшир, к океану. Но Марк продолжал ехать по Вествуду и через несколько кварталов повернул налево, на Холман-авеню.

Марк своим ключом открыл наружную дверь с кодовым замком, но, поднявшись на третий этаж, постучал в дверь квартиры Уинтер. У него, естественно, был ключ, но она его не ждала.

– Привет. Не надо было стучать. – Уинтер улыбнулась и пытливо взглянула в тревожные голубые глаза.

– Пойдем побегаем со мной, Уинтер.

– Побегать? Я?

Уинтер никогда не занималась спортом, но ее тело было стройным и гибким, обладающим, казалось, беспредельной энергией. Она поднималась по лестницам не задыхаясь, а ее движения были грациозными, как у газели, и бодрыми. Представляя мышцы Уинтер под ее великолепной кожей, Марк сравнивал их с тугими мышцами пантеры, от природы сильными и здоровыми.

«Однажды я паду жертвой изъянов конструкции, как все остальные женщины на земле», – говорила на это Уинтер. «Изъянов конструкции?» – «Груди, которые не смогут бесконечно сопротивляться законам земного притяжения. Целлюлит – последний символ заложенного старения! – появляется из ниоткуда».

– Чему ты улыбаешься? – Уинтер обрадовалась, что голубые глаза чуть-чуть улыбнулись, но они все еще были такими тревожными.

– Тебе.

– Мне не кажется, что бег трусцой чему-то помогает, а я основываю свои выводы, глядя на тех, кто трусит по беговой дорожке на Сан-Висенте. Тем не менее я побегаю, чтобы побыть с тобой.

Марк сидел на кровати, дожидаясь исчезнувшую в стенном шкафу Уинтер. Когда она появилась, на ней были облегающий золотистый топ, нейлоновые шорты переливчато-синего цвета – и то и другое с эмблемой университета – и теннисные туфли.

Уинтер повернулась на манер манекенщицы и спросила:

– Как я выгляжу?

– Не вижу никаких изъянов.

– Наверное, мне лучше заплести косу.

Уинтер встала перед зеркалом спиной к Марку. Заплетая в косу свои длинные черные волосы, она видела в зеркале задумчивое лицо Марка.

Марк смотрел на безупречное тело Уинтер и мысленно уплывал в отдаленное будущее… Уинтер с седыми прядями в угольно-черных волосах, Уинтер с морщинками вокруг глаз после многих лет смеха, Уинтер с бело-розовыми полосками на животе, оставшимися после рождения детей, Уинтер с грудью, опавшей от жизни и кормления детей.

Эти образы были прекрасны, потому что там рядом был он, Марк, сидящий на их кровати и наблюдающий, как она заплетает волосы. Марк был там, в отдаленном будущем, и это значило, что они выживут. Они будут вместе, и у их волшебной любви будут история, возраст и чудесные уютные морщинки.

Марк улыбнулся, но улыбка вышла неуверенной. Его счастливые мечты были омрачены воспоминанием о Дональде и Мэри Энн, чья любовь закончилась.

– Могу я назначить цену за эту мысль? – повернувшись, негромко спросила Уинтер.

– Нет. Она не для продажи. Вложение слишком ненадежное. – Марк увидел искорку боли в глазах Уинтер и мягко добавил: – Ладно, скажу тебе бесплатно, что думал о том, как мило ты будешь выглядеть с целлюлитом.

– Хорошо, принимается. Я буду неторопливо ходить по песку, возможно, по воде, а ты можешь бегать вокруг меня кругами или до горизонта и обратно, если захочешь. – Уинтер достала из шкафа широкополую соломенную шляпу. – Идем?

Она пошла к двери, но прежде чем открыть ее, повернулась к Марку.

– Сегодня в больнице случилось что-то очень грустное, да, Марк?

– Да.

– Расскажешь?

Марк обнял ее, прижал к себе и тихо прошептал:

– Да, милая, расскажу.

Эллисон говорила по телефону, когда незадолго до полудня двенадцатого сентября в «Элегансе» появилась Уинтер. Эллисон улыбнулась и сделала подруге знак войти в ее тесную кабинку.

– Вы гарантируете доставку к пятнадцатому ноября? Будьте добры подтвердить это письменно. Да, я серьезно. Хорошо. Прекрасно. Спасибо.

– Ты делаешься похожей на юриста, – сделала вывод Уинтер, когда разговор закончился.

– Приходится. Не знаю, может, и не стоит так суетиться? Мебель, люстры, шторы и ковры прибудут, когда прибудут.

– Как поживает Белмид?

– Пока я иду по расписанию. Надеюсь, и все остальные тоже. А как ты? Я вижу, ездила за покупками.

– Просто захотела взглянуть, что предлагает на осень «Родео коллекшн».

– Кое-что у них есть. – Эллисон улыбнулась при виде набитых до отказа фирменных пакетов, которые Уинтер пристроила на стопку каталогов образцов.

– Ты сможешь поехать сегодня на ленч?

– Лучше бы не надо.

– Ну и хорошо. По правде говоря, я заехала сказать, что мы с Марком приглашаем тебя на ужин в пятницу.

– В этом нет необходимости, Уинтер!

– Мы думаем в пятницу пойти в «Спаго», а с тобой вдвоем мы сможем поужинать в клубе в субботу – Марк будет на дежурстве.

– Уинтер! – Эллисон улыбнулась. – Мои родители тоже предложили мне поужинать вместе в эти же дни, хотя и не ради репетиции ужина и свадьбы.

– По-моему, то был неплохой вариант, – ответила Уинтер.

– Уинтер, я сама решила не выходить за Дэна, и это было правильное решение. И не хочу провести эти выходные, сожалея, что это не я выхожу замуж.

– Все это понятно, но тем не менее мы с Марком хотели бы поужинать с тобой в пятницу.

– А может, вам с Марком поужинать вместе со мной и моими родителями?

– С удовольствием.

– А я на этой неделе выбираю фарфор, серебро, хрусталь и белье, – помолчав, сказала Эллисон.

– Для чего?

– Для Белмида. С фарфором просто – это минтоновский «Белмид», а насчет остального я еще не решила. Субботнее утро придется провести в «Прейтези», у Гира и Неймана-Маркуса. Хочешь помочь?

– Конечно. Ну а как насчет торжественного ужина в клубе в субботу вечером?

– Я ужинаю с Эмили.

Уинтер подождала, пытаясь понять сомнения Эллисон. Наконец, засмеявшись, спросила:

– И что? Я могу присоединиться?

– Конечно, Уинтер. – Эллисон слегка нахмурилась.

– Но?

– Но мы с Эмили собирались поесть в Вествуде – в «Алисе», «Старом Свете», может, в «Акапулько». Мне кажется, что у Эмили нет подходящей одежды для ужина в клубе. Она может почувствовать себя неудобно.

– Пусть будут Вествуд и джинсы, – легко согласилась Уинтер, но ее слова не рассеяли тревогу в глазах Эллисон. – А теперь что?

– С понедельника Эмили начинает работать в «Портрете». А во вторник она улетает в свою первую командировку – в Гонконг.

– И вы с Эмили хотите посмотреть «Гонконг», последний шедевр Лоренса Карлайла.

– На самом деле, мне кажется, Эмили все равно.

– Нет, Эллисон, я бы хотела посмотреть «Гонконг». Вероятно, мне все равно потребуется посмотреть какое-то количество фильмов великого Лоренса Карлайла из-за семинара по современному кино. Так что все нормально.

– Точно? – Эллисон не знала, почему Уинтер возненавидела своего отца, которого даже не знала.

– Точно. – Уинтер поднялась, собираясь уходить. – Джинсы в субботу вечером, Эллисон, но на ужине в пятницу я собираюсь быть ослепительной.

После ухода Уинтер Эллисон задумалась о своей лучшей подруге. Она ругала себя за колебание, пусть даже минутное, прежде чем сказать Уинтер, что ее заботит возможная неловкость Эмили за ужином в Охотничьем клубе Бель-Эйр. Как будто Эллисон не знала, что единственной реакцией Уинтер будет только сочувствие и сострадание! Эллисон нежно улыбнулась, думая, какой подругой была Уинтер, когда она нуждалась в ней больше всего…

Уинтер разговаривала с Эллисон – целыми днями, каждый день, – пока ее подруга лежала в коме. Эллисон не могла отвечать, но слышала слова Уинтер, и ее мозг и дух отвечали ей, борясь все упорнее.

Иногда Уинтер ругала ее, и тогда Эллисон узнавала о невыносимых страхах Уинтер: «Эллисон Фитцджеральд, только попробуй умереть! Только попробуй, я тебе никогда этого не прощу».

А иногда Уинтер тихо, ласково шептала, и Эллисон слышала слезы в ее голосе: «Я люблю тебя, Эллисон. Ты моя лучшая подруга, моя сестра. Пожалуйста, не оставляй меня».

Когда Эллисон наконец вышла из комы, это оказалось началом нового кошмара. Теперь Эллисон могла видеть страх в глазах своих любимых родителей. Глаза Шона и Патриции наполнялись слезами, когда они терпеливо называли своей драгоценной дочери слова, которые она должна была запомнить, а она не могла. Сначала Эллисон не понимала этой игры и бесконечного горя родителей, когда у нее не получалось в нее играть. Но по мере улучшения, когда Эллисон поняла, что не может запоминать, ее сердце тоже наполнилось недоумением и ужасом.

Когда Шон и Патриция вынуждены были уходить из палаты, потому что не могли сдержать слез, Уинтер оставалась, любящая и сердитая.

– Эллисон, Рождество на носу. Ты знаешь, какой самый лучший подарок ты можешь сделать своим родителям? Подарить им свою память. А теперь будь внимательна. – Уинтер погрозила подруге изящным пальцем цвета слоновой кости, как много лет назад грозила маленьким пальчиком прожорливым золотым рыбкам. – Будь внимательна и запомни эти три вещи, хорошо? Конфеты… мишура… индейка.

В сочельник, три дня спустя, Эллисон прошептала:

– Уинтер?

– Да?

– Я правильно запомнила? Конфеты… мишура… индейка…

Уинтер постоянно была рядом, сначала помогая Эллисон выйти из комы, затем помогая восстановить память. Уинтер была рядом и на протяжении долгих болезненных месяцев выздоровления. Уинтер помогала Эллисон заново учиться читать, писать, говорить и ходить.

– Не ходи, если больно, Эллисон.

«Мне все время больно, Уинтер. И всегда будет больно. Если я сделаю боль препятствием, я никогда не смогу ходить. Я хочу преодолеть боль».

Именно тогда Эллисон рассказала Уинтер, как наездники подгоняют своих лошадей, заставляя их прыгать через препятствия, которые кажутся слишком высокими, или слишком широкими, или слишком опасными.

– Если ты сосредоточишь внимание на препятствии, которое прямо перед тобой, Уинтер, ты никогда его не преодолеешь. Поэтому ты думаешь о том, что за препятствием, на той стороне, и делаешь это место своей целью. И когда ты прыгаешь, то летишь оттуда, где ты находишься, туда, где хочешь оказаться.

С помощью слов, которые использовали между собой Эллисон и ее друзья по верховой езде, когда говорили на эту тему, Эллисон объяснила Уинтер, как победители берут, казалось бы, непреодолимо высокие препятствия. Но Эллисон не назвала Уинтер свою личную формулу: «Сначала посылаешь через препятствие свои мечты, а затем просто следуешь за ними».

Эллисон не знала – и никогда не узнает, – почему в тот роковой сентябрьский день, когда она, ликуя, отправила свои мечты через бело-зеленый барьер, она так и не смогла последовать за ними.

Теперь Эллисон невольно поставила внушительное препятствие – «Гонконг» – перед своей любимой подругой. Сможет ли Уинтер найти способ совершить этот опасный прыжок? Существует ли место за препятствием, место, где Уинтер хочет оказаться? Эллисон не знала, и это ее беспокоило.

– Ты точно решила, Уинтер? – спросила ее Эллисон, когда в субботу днем они все втроем подходили к кинотеатру «Одеон» на Линдбрук-авеню в Вествуде.

– Все нормально, – пробормотала Уинтер.

Она храбро улыбнулась сначала Эллисон, затем Эмили. Но Эмили выглядела смущенной. Судя по всему, Эллисон не сказала ей о связи Уинтер с «Гонконгом».

Чтобы объяснить, Уинтер молча подвела их к одному из застекленных рекламных плакатов. Это был яркий коллаж, составленный из кадров фильма: панорама Гонконга, причудливые джонки в гавани, мерцающие статуэтки из нефрита, известные актер и актриса в страстном объятии. Имена звезд были напечатаны крупными синими буквами, но одно имя было напечатано еще крупнее: Лоренс Карлайл.

Уинтер постучала пальцем по стеклу над этим именем и тихо прошептала: «Папа». Тут же повернулась к Эмили и пояснила, хотя в этом не было необходимости:

– Мы не очень близки.

– Можно не ходить на «Гонконг», – быстро произнесла Эмили. – Давайте посмотрим, что идет в «Брюне», в «Нэшнл» или в «Вествуд-виллидж».

– Да нет же, Эмили, я хочу посмотреть «Гонконг». Просто ты должна быть готова, если я отколю какой-нибудь номер.

– Например? – спросила Эллисон.

– Не знаю. – Уинтер через силу улыбнулась. – Швырну коробкой шоколадных конфет в экран или еще что-нибудь столь же шокирующее. Эллисон, не волнуйся! В кинотеатре же не будет великого Лоренса Карлайла.

Зрительный зал «Одеона» почти целиком оказался в распоряжении Эллисон, Эмили и Уинтер. Они выбрали дневной сеанс, чтобы наверняка попасть в кино, но это была суббота перед началом первого семестра в университете. Студенты приезжали, занимали комнаты, знакомились, делились рассказами о жизни, флиртовали. И даже самый лучший фильм 1984 года не в силах был отвлечь их от столь волнующего времяпрепровождения.

Когда они выбрали места, Эмили, не говоря ни слова, исчезла. Через пять минут она вернулась, неся три очень больших, очень дорогих коробки шоколадных конфет.

Вручая Уинтер одну из коробок, Эмили вопросительно улыбнулась девушке.

– Я только хочу, чтобы ты знала, Уинтер: если захочешь швыряться конфетами, я буду на твоей стороне.

– Я тоже, – сказала Эллисон. – Где мои боеприпасы?

– Спасибо тебе, Эмили, – тихо прошептала Уинтер, глубоко тронутая застенчивой поддержкой Эмили. – Спасибо.

Через десять минут после начала фильма Уинтер негромко объявила:

– Можете спокойно есть свои конфеты, дамы. Со мной все в порядке.

С Уинтер не все было в порядке. Она так крепко сжала нераспечатанную коробку, что раздавила конфеты.

Уинтер ошиблась, когда сказала, что в зале не будет великого Лоренса Карлайла! Лоренс Карлайл был здесь, удивительный, талантливый художник, создавший волшебные кинокартины.

Уинтер, захваченная эмоциями и воспоминаниями, скорее чувствовала фильм, чем смотрела его, усмиряя наконец бурю с помощью фантазии.

Однажды – спустя много-много времени – она повстречается с Лоренсом Карлайлом. Это может произойти в Каннах, на белоснежном песке пляжа, утыканном розовыми зонтами, или в павильоне Дороти Чэндлер во время вручения призов Академии киноискусства, или позже, на торжественном вечере в «Спаго» в честь победителей.

Там будут Марк, и Эллисон, и даже Эмили. Уинтер улыбнулась, представив себе роль Эмили в своей фантазии. В руках у Эмили, разумеется, будет фотокамера, с помощью которой она запечатлит сладостно-горькое выражение лица Лоренса, выражение, отражающее любовь к дочери, которую он бросил, и глубокое сожаление о потерянных годах. В руках у Эмили будет камера, но в задний карман ее просторных джинсов на всякий случай будет засунута коробка шоколадных конфет.

Во время сеанса Эллисон украдкой бросала взгляды на Уинтер. Несмотря на храброе заявление, что с ней все в порядке, Эллисон чувствовала напряжение подруги, отражающееся и на ее красивом лице. Эллисон уж было хотела предложить – настоять – уйти, но когда взглянула на Уинтер снова, увидела, что напряжение исчезло. Губы Уинтер сложились в мягкую улыбку, а фиалковые глаза мечтательно вглядывались в какой-то приятный образ.

И Эллисон с облегчением поняла, что Уинтер удалось найти способ преодолеть это препятствие.

После кино девушки прошлись за угол, в ресторан «Акапулько».

– Какие вам коктейли? – спросила официантка.

– Мне, пожалуйста, диет-пепси, – сказала Уинтер. Шампанское она теперь пила, но понемногу и только с Марком.

– И мне тоже, – поддержала Эллисон. Сложные тесты, пройденные в университете, показали, что способность Эллисон оценивать расстояние все еще была измененной вследствие несчастного случая. Врачи сказали, что ей слишком опасно снова заниматься конкуром, и поэтому Эллисон никогда не пила, когда была за рулем.

– И для меня тоже диет-пепси, – сказала Эмили. Она не выпила ни капли алкоголя и не принимала никаких наркотиков с четвертого июля, дня отъезда Мика, и чувствовала себя лучше. Мик вернулся, и это тоже было хорошо, потому что он нашел себе кого-то другого и Эмили ему больше не нужна.

Когда принесли диет-пепси, Уинтер подняла свой стакан и улыбнулась:

– Каждая из нас находится на пороге новой карьеры, это и возбуждает, и пугает, верно? – Фиалковые глаза Уинтер сверкнули. Скорее возбуждает, чем пугает!

– Да.

– Совершенно верно.

– Поэтому мы должны поднять бокалы за нас и за наши грандиозные успехи, правильно? – Уинтер улыбнулась и повернулась к Эмили. – За Эмили и ее большой успех в «Портрете».

– Спасибо, – прошептала Эмили, и три стакана звякнули, соприкоснувшись.

– За Эллисон, – продолжала Уинтер, – и ее большой успех с Белмидом.

Когда стаканы звякнули еще раз, Уинтер мягко улыбнулась и посмотрела на Эллисон. Та должна была сказать тост за свою лучшую подругу, но Уинтер не было нужды ей подсказывать. Это единственное точное слово существовало, слово, которое означало, чем с появлением Марка стала жизнь Уинтер, и было названием великолепного фильма, в котором она сыграет главную роль.

Эллисон знала, что сказать:

– За Уинтер и ее большой успех в «Любви».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 15

Бель-Эйр, штат Калифорния

Ноябрь 1984 года

– Эллисон, это невероятно! – восторгался Стив. Вместе с Эллисон и Клер он переходил из одной восхитительной комнаты в другую. Был полдень тридцатого ноября. Новый интерьер Белмида был закончен точно в срок. – Клер, ты знала?

– Разумеется! – просияла Клер. Она строго-настрого запретила Стиву появляться в Белмиде, пока работа не будет закончена. Клер знала, что Стив будет поражен, и знала, что это триумф Эллисон. Клер присутствовала здесь в качестве страховочной сетки под канатоходцем, но тонкое чутье Эллисон не подвело. – Шедевр.

– Действительно, шедевр, – согласился Стив.

– Я очень рада, что вам понравилось, Стив, – без особого воодушевления пробормотала Эллисон.

Она просто выдохлась. Сколько раз она приезжала в Белмид, чтобы убедиться, что утреннее солнце – и дневное, и вечернее – освещает неяркие ткани так, как она задумала? Сколько раз она поднималась и спускалась по изящной винтовой лестнице, которая вела в живописную комнату хозяина? Сколько она звонила, напоминая, угрожая?

И теперь, когда Эллисон смотрела на готовую работу, ее измученный мозг вспоминал все эти битвы. Обои в кухне поклеили не слишком качественно, и Эллисон добилась, чтобы работу переделали. Она ездила на склад, чтобы лично найти таинственным образом отправленную не по тому адресу ткань для стульев в столовой. Первый расписанный вручную сундук для белья был в трещинах, и новый прибыл из Франции только вчера.

Эллисон не напоминала владельца дома, который все сделал своими руками и беспокоится, зная о скрытых дефектах. Эллисон знала, что в Белмиде нет дефектов. Она не позволила им появиться, хотя это далось ей слишком дорогой ценой. И теперь ее измученный мозг молил о сне, а бедро посылало настойчивые и безостановочные сигналы боли.

– Я позвоню Пейдж, как только вернусь в контору, – сказал Стив. – А еще – жене. Она или захочет, чтобы мы перебрались сюда, как только уедет Питер, или – Клер столько лет подбивала нас на это – чтобы мы полностью переделали наш дом. Эллисон, вы свободны?

Эллисон молча ответила улыбкой, которая получилась вымученной из-за острой боли в бедре.

– Эллисон придется сосредоточиться на «Шато Бель-Эйр», – объяснила Стиву Клер. – Но сначала она возьмет более чем заслуженную неделю отдыха. – Клер с теплой улыбкой повернулась к Эллисон. – Я серьезно, Эллисон. И тогда ты вернешься ожившая настолько, чтобы справиться с «Шато» и со все удлиняющимся списком людей, которые хотят, чтобы ты занялась их домами.

– Списком, в который будет включено и мое имя? – спросил Стив.

– Ну конечно.

Когда Стив, Эллисон и Клер подошли к входной двери, собираясь выйти, Стив спросил:

– Я уже могу взять ключи?

– Сегодня днем мне надо будет сюда вернуться, – ответила Эллисон. – Несколько завершающих штрихов.

– Что еще тут можно сделать?

Эллисон чуть улыбнулась. Она только хотела наполнить роскошные вазы от Лалика свежими розами. Возможно, красивые французские вазы из хрусталя, наполненные свежими розами пастельных тонов, станут ее подписью в каждом доме, каждой гостинице, каждом пентхаусе, который она оформит. Эллисон подумывала об этом. Но сейчас она хотела сделать это, чтобы завтра, когда приедет Питер, в доме было уютно, светло и приятно пахло.

– Я хочу поставить в вазы розы. А когда закончу, завезу ключи в вашу контору в Брентвуде, Стив. Так можно?

– Конечно, но не спешите, Эллисон. У меня есть лишний комплект, который я дам Питеру утром.

– Я завезу ключи сегодня. Они мне не нужны.

Эллисон забрала в цветочном магазине в Беверли-Хиллз коробки с розами, встретилась с Уинтер у въезда в университет на Вестхолм-авеню, и они вместе поехали в Белмид.

– Эллисон, не могу поверить, что это тот самый темный, мрачный дом. Теперь он похож на весенний луг. Здесь так романтично.

Романтично? – переспросил усталый мозг Эллисон. Ей хотелось превратить Белмид в светлое, приятное, мирное и счастливое место, но романтичное? Неужели она перестаралась?

– Эллисон, у тебя сильно болит бедро? – напрямик спросила Уинтер, вернувшись с экскурсии по дому.

Эллисон была в кухне, разбирала розы. Уинтер заметила напряженность во взгляде подруги, и это напомнило ей длинные месяцы выздоровления – Эллисон никогда не жаловалась, ведя личную молчаливую решительную войну с болью.

Эллисон удивилась прямоте Уинтер, но честно ответила:

– Болит.

– Ты можешь отдохнуть?

– Да. Клер дала мне неделю. Я собираюсь отмокнуть в горячей ванне с пеной, а потом спать и читать.

На прошлой неделе Эллисон купила недавно вышедшее собрание пьес Питера Дэлтона. В него вошли пьесы «Карусель», «Страж бури», «Эхо», «Бремя глубины», «Скажи “прощай”» и другие. В книге не было только что поставленных на Бродвее «Теней разума» и готовящейся к съемкам «Любви».

Эллисон собиралась после расслабляющей ванны забраться в постель с чашкой чая и читать талантливые слова, написанные человеком, с которым она познакомилась прошедшим августом… человеком, ради которого она так старательно работала, чтобы сделать Белмид уютным, счастливым и безупречным.

– Хорошо, – твердо сказала Уинтер. Она вскинула голову и, подмигнув, спросила: – Как ты думаешь, у тебя будут силы испечь пятнадцатого рождественское печенье?

– Конечно. А что?

– Я сказала Марку, что привезу в Бостон рождественское печенье. – «А я никогда не пекла рождественское печенье». Никто не потрудился показать болезненно застенчивой Уинтер Карлайл, как печь такое печенье. Никого не волновало, есть ли у Уинтер радости детства. По правде говоря, у их домашнего повара не было никакого желания устраивать на кухне некоторый беспорядок ради тихой, неуклюжей девочки. – Ты представляешь, Марк только шесть часов как уехал, а я уже считаю минуты до шестнадцатого…

– Представляю.

По мягкому синему ковру, лежащему на полу в гостиной, Уинтер прошла к обрамленной фотографии. На ней был запечатлен молодой месяц и стояла подпись: «Э. Руссо». Она с минуту с восхищением разглядывала фотографию, потом спросила:

– Как ты думаешь, Эмили захочет помочь с рождественским печеньем, если она будет не в Гонконге или где-нибудь еще?

– Я… нам нужно ее позвать.

– Я ей позвоню, – сказала Уинтер. – Она по-настоящему талантлива, правда?

Эмили вынесла только что отпечатанные портреты из темной комнаты в своей квартире в Санта-Монике и аккуратно разложила по папкам. Через несколько минут она выйдет из дома, чтобы успеть на автобус, который отвезет ее в Беверли-Хиллз на четырехчасовую встречу с Робом.

Раскладывая фотографии по папкам из манильской бумаги, Эмили бросила взгляд на свои ногти, длинные, красивой формы. Это было для Эмили невероятным достижением – длинные, ухоженные, а не обгрызенные ногти! Теперь они выглядели вполне презентабельно. И джинсы Эмили больше не носила. Она носила одежду такую же стильную, как та, что была на манекенах в витринах магазина Буллока в Вествуде. Эмили купила новую одежду – брюки, блузки, свитера и пиджаки – сдержанных тонов и на размер больше, чтобы она сидела свободно и скрывала фигуру. Но все равно теперь она выглядела более стильно.

Эмили было интересно, заметит ли это Роб.

Выходя из своей темной, словно ночью, квартиры под яркое ноябрьское солнце, Эмили думала о женщинах, которых Роб замечает… красивых, ослепительных, уверенных женщинах, таких, как Элейн Кингсли…

Эмили сделала портрет Элейн в начале ноября – подарок-сюрприз от Элейн к дню рождения Роба. Фотографии делались в роскошной квартире Элейн на Роксбери в Беверли-Хиллз. Была ли это квартира Элейн или их общая с Робом квартира?

Элейн расположилась на диване в элегантной гостиной, отделанной в персиковых и кремовых тонах, и критически наблюдала, как Эмили проверяет объективы и фильтры. Элейн не скрывала своего критического взгляда, словно глаза Эмили ничего не видели, а сердце не могло чувствовать боли, когда она смотрела на мир через объектив своей камеры.

Телефон Элейн звонил беспрестанно, но на звонки отвечал автоответчик. Эмили и Элейн слышали все записываемые сообщения – важные сообщения от важных людей важной Элейн, всегда надежному и толковому посреднику. Среди всех этих важных звонков было одно обычное сообщение, раздался знакомый обеим женщинам голос Роба: «Привет, малыш. Я заказал ужин на восемь в «Бордо-рум». Заеду за тобой в семь тридцать».

Постепенно нервозность Элейн перед камерой исчезла. Элейн расслабилась и, как и большинство людей, которых фотографировала Эмили, начала говорить, глядя в объектив, – открыто, откровенно, не сдерживая себя… как будто Эмили и не было в комнате. Именно в такие минуты, когда человек не позирует, не притворяется, Эмили и делала свои удивительные, естественные, раскрывающие суть человека портреты.

Большинство людей расслаблялись и болтали в объектив, радуясь, что можно выпустить нервную энергию, и не сознавая, что Эмили была молчаливым свидетелем. Но были и исключения. Эллисон разговаривала с Эмили, а не с камерой. Эллисон тепло улыбалась и расспрашивала Эмили о ней самой. О себе Эллисон не говорила, Уинтер тоже. Уинтер сидела терпеливо, без тени неудовольствия или нетерпения. Наконец, когда Эмили спросила, какими Уинтер видит свои портреты, она без лишних слов приняла позу, естественную и совершенную.

Элейн говорила беспрерывно, не переводя дыхания, на самые разные темы, включая свои отношения с Робом.

– Надеюсь, вы будете фотографировать на нашей свадьбе, Эмили. Я знаю, Роб захочет, чтобы это были вы. – Элейн нахмурилась и сказала в объектив: – Конечно, Роб еще не сделал мне предложения – официально, – но сделает. Свадьба, вероятно, будет в июне, в клубе.

Роб привык к красивым, уверенным, ослепительным женщинам, таким, как Элейн, напомнила себе Эмили, пока автобус двигался по бульвару Уилшир от Санта-Моники до Беверли-Хиллз. Роб даже не заметит аккуратных ногтей Эмили и ее более или менее элегантной одежды. Ногти и одежда были личными знаками мужества для Эмили, маленькими символами того, что ее жизнь стала лучше.

Эмили жила, делая свои прекрасные фотографии, и раз в неделю, если везло, встречалась с Робом. Она даже больше не думала о переезде в Париж! Было так важно оставаться здесь, делать прекрасные снимки и видеться с Робом, смотреть в его улыбающиеся синие глаза, слышать его мягкий голос, говорящий, как ему нравятся ее фотографии.

Прекрасное завершение рабочего дня, с улыбкой думал Роб, поджидая Эмили к назначенным четырем часам. Во встрече с ней не было абсолютно никакой необходимости. Она могла получать – и получала – все распоряжения через Фрэн. И Робу, безусловно, не требовалось объяснять Эмили, какого рода портреты ему нужны. Так он решил, но всегда просил Эмили отобрать фотографию, которая появится в журнале, и она всегда указывала на ту, которую он уже выбрал.

Эмили снимала самых очаровательных женщин мира без косметики, и они выглядели живее и красивее, чем всегда. Она ловила искорку смеха в глазах мужчин, которые никогда не улыбались, и выражение задумчивости на лицах всегда смеющихся мужчин. Ее удивительные портреты были проникновением – осторожным, мягким, уважительным – в сердце и душу.

У Роба не было никаких причин встречаться с Эмили… если не считать того, что ему этого хотелось.

И таким образом, Роб и Эмили встречались каждую неделю, если это было возможно. Они разговаривали о «Портрете» и ее фотографиях. Спокойные, серьезные, деловые беседы. Иногда Эмили Руссо улыбалась. Мягкая, милая улыбка Эмили была редкостью, но ее светло-серые глаза всегда были ясными. Роба разбирало любопытство в отношении наркотиков и того мужчины на гребне Санта-Моники. Однако в тот день, когда Эмили согласилась работать в «Портрете», Роб изменил маршрут своей пробежки, всячески избегая парка Санта-Моники.

– Роб? – В раскрытых дверях его кабинета появилась Эмили, слегка раскрасневшаяся, немного опоздавшая. – Прошу прощения. На дороге случилась авария.

– Ничего. Привет. Заходите.

– Я принесла фотографии Принса.

– О, отлично.

Роба так и подмывало сказать Эмили, что она может приходить и без всякого повода. Они могли бы просто поговорить, разве нет? Но Роб не был в этом уверен. Фотографии Эмили были поводом, но разговор никогда и не выходил за эти пределы. Может, без фотографий и сказать нечего будет.

Нечего сказать, но о многом порасспросить.

Кто ты, Эмили Руссо? Можно мне сделать твой портрет? Можно мне попытаться узнать, кто ты и почему ты такая, какая ты есть?

Роб восхитился фотографиями Принса, выбрал ту, которая понравилась ему больше других, и, когда с делами было покончено, сказал:

– Я обещал вам поездку в Париж.

– Это не… не важно.

– Я решил сделать портреты четырех ведущих модельеров Парижа – домов Лакруа, Шанель, Сен-Лоран, Диор. У вас хороший французский?

– Хороший.

– Значит, вы сможете быть моим переводчиком.

– Вы едете?

– Мы едем. Мне бы хотелось самому взять эти интервью, а вы при необходимости поможете мне. И разумеется, будете фотографировать.

– Когда?

– На третьей неделе января, если все устроится. У меня есть еще кое-какие обязательства, но третья неделя совершенно свободна. Я подумал, что вы захотите какое-то время побыть во Франции, может, взять отпуск? Но конечно, к середине февраля вы будете нужны мне здесь, к тому времени как академия объявит своих номинантов.

Теперь, когда «Портрет» обитал в Лос-Анджелесе, Роб решил один выпуск посвящать Академии киноискусств. Это будет первый такой номер. Роб планировал дать портреты пятнадцати человек – по пять номинантов в категориях «Лучшая женская роль», «Лучшая мужская роль», «Лучший режиссер». Номер журнала должен появиться в киосках до церемонии вручения «Оскаров», что означало пять недель напряженной работы – от объявления номинантов до выхода номера.

– Эмили? Вы не можете ехать в Париж?

Роб думал, что Эмили будет довольна. Он надеялся на редкую, красивую улыбку. Но в бледно-серых глазах сквозила неуверенность.

– Да нет, Роб. Все нормально.

Две недели спустя, четырнадцатого декабря, Роб, слегка нахмурившись, смотрел на имя Эмили в своем календаре. Они условились о встрече сегодня в четыре, но Эмили задерживалась в Сан-Франциско.

– Она помечена в вашем календаре на следующую пятницу, – ответила Фрэн на вопрос, назначила ли она Эмили новое время, когда та позвонила и отменила встречу. – Найти время пораньше очень сложно.

– А, ну ладно.

В половине пятого Фрэн появилась в дверях кабинета Роба, неуверенно улыбаясь.

– Да? – с любопытством спросил Роб, улыбаясь в ответ.

– Звонит Питер Дэлтон. – Улыбка Фрэн померкла, когда девушка увидела реакцию Роба… отсутствие реакции. – Роб, Питер Дэлтон. Вы же знаете, бродвейская сенсация, который приехал снимать «Любовь», фильм века. Роб? Я задержала его на линии, потому что подумала, вы захотите поговорить с ним. Я хочу сказать, что уверена, он попадет в наш номер восемьдесят шестого года, посвященный академии, но это еще через год, так что… Роб?

Фрэн очень любезно отвечала на все звонки, но была непробиваема, как скала. Она редко держала на линии незапланированный звонок, обычно предлагая оставить сообщение, независимо от того, чем занимался Роб.

Но Питер Дэлтон? Фрэн решила, что Питер Дэлтон может стать исключением из правил, что Роб будет счастлив поговорить с ним.

– Я попрошу его оставить сообщение, – наконец пробормотала Фрэн.

– Нет. Соедините.

Роб закрыл дверь кабинета, пока Фрэн шла к своему столу, чтобы перевести звонок Питера. Затем Роб выждал, сжав кулаки, не в силах сдержать охватившие его прежние чувства.

– Что тебе надо?

– Здравствуй, Роб.

Молчание.

– Я буду в Лос-Анджелесе ближайшие четыре месяца, – наконец продолжил Питер. – Я думал… надеялся… что мы как-нибудь сможем поговорить.

– О чем?

– О Саре. Я обещал ей…

– Ты обещал мне заботиться о Саре, обещал, что защитишь и будешь любить ее. – Роб помолчал. Когда он заговорил снова, его голос был ледяным: – Я дам тебе обещание, Питер, и сдержу его, если сумею. Не знаю, можешь ли ты любить… думать о ком-то, кроме себя… но если это так и я узнаю об этом, обещаю тебе, я сделаю все, что смогу, чтобы отнять у тебя эту любовь.

– Роб…

– Если я смогу причинить тебе боль, Питер, заставить тебя страдать, пока ты не захочешь умереть, потому что потеря слишком велика, я это сделаю. Я тебе обещаю.

Роб положил трубку спокойно, мягко. Его ярость пугала его самого, потому что поддавалась контролю, уж лучше бы она прорвалась насилием. Ярость Роба была холодной, сильной, всепоглощающей. Его ненависть по отношению к Питеру не ослабла от времени, расстояния или тепла золотистого калифорнийского солнца. Его ненависть была вечнозеленой, ее корни были крепкими и здоровыми и все глубже проникали в его сердце.

Взгляд Роба упал на календарь-расписание. Ему так захотелось, чтобы этот час был потрачен на милые серые глаза и мягкий голос! Мысли Роба побежали дальше. Это были удивительные мысли, но они несли такой покой…

Робу страстно захотелось, чтобы Эмили вошла в его кабинет, даже сейчас. Возможно, Роб сказал бы ей, почему сидит с пепельно-серым лицом, дрожащий, с потемневшими гневными глазами. А может, и не сказал бы, но все равно Эмили была бы здесь, с ним…

– Спасибо, что подвезла.

Уинтер взялась за ручку дверцы и уже начала ее поднимать, когда они еще только подъезжали к международному аэропорту Лос-Анджелеса.

– Уинтер! Сидеть смирно! – со смехом скомандовала Эллисон. В последний раз она испробовала этот приказ на упрямом лабрадоре, когда ей было девять лет, а щенок был щенком. Уинтер посмотрела на подругу испуганным взглядом, который напомнил Эллисон удивленного-но-желающего-понять щенка. – Я еще не остановила машину.

– Тогда останови! – засмеялась Уинтер.

Этот смех – хихиканье – начался прошлым вечером, когда Эллисон, Эмили и Уинтер стряпали рождественское печенье. То, которое сделали Эллисон и Эмили, было настоящим шедевром – Уинтер весело провозгласила его художественным печеньем, – а простые изделия Уинтер отражали ее беспокойную радость по поводу предстоящей встречи с Марком.

– Мы приехали за два часа до твоего рейса. Правда, нам может понадобиться именно столько времени, чтобы найти в багажном отделении место для твоего набитого чемодана, – пошутила Эллисон.

Она знала, что было в чемодане Уинтер. Та почти каждый день приезжала в «Элеганс», чтобы показать Эллисон свои покупки. Уинтер называла свой новый гардероб, состоящий из роскошных кашемировых свитеров, стильных шерстяных юбок и брюк и пальто из верблюжьей шерсти, своим снаряжением для жуткой зимы, которая ждала ее в заснеженном Бостоне.

– Как ты думаешь, Марк еще не забыл меня?

– За шестнадцать дней?

– Семнадцать. Семнадцать одиноких дней и ночей.

– Если принять во внимание круглосуточные звонки, то Марк не забыл тебя. – Эллисон быстро обняла подругу, прежде чем та вышла из машины и позвала носильщика. – Желаю прекрасно провести время. Веселого Рождества. С днем рождения. Передавай от меня привет Марку.

– Тебе тоже. Спасибо.

Эллисон аккуратно вела машину, удивляясь интенсивному для половины восьмого утра в воскресенье движению. До Рождества оставалось девять дней. Пока она ехала на север по автостраде Сан-Диего, планируя предстоящий день, небо просветлело. Оно стало голубым, как яйцо малиновки, обещая солнце и бодрящую свежесть.

Прекрасный день для прогулки верхом, подумала Эллисон. Она не ездила уже много месяцев, последний раз перед Олимпийскими играми и до Белмида. После недельного отдыха бедро Эллисон немного успокоилось, и она снова чувствовала себя здоровой и полной энергии. Дела с «Шато Бель-Эйр» шли так хорошо, что Эллисон даже занималась другими проектами.

«Ты можешь расслабиться, – сказала себе Эллисон. – Все под контролем. Ты можешь предпринять хорошую, длинную, мирную верховую прогулку».

«Лес дивен: мрак и глубина». Слова крутились в голове Питера, пока он ехал по Виндзорской тропе. Прямо от конюшни тропа вилась среди густой, буйной растительности. Через милю, когда она пошла в гору, потолок из вечнозеленой листвы сменился светло-голубым небом. На гребне горы с тропы открывался панорамный вид на океан.

Питер спешился, привязал лошадь к ближайшей ветке и поднялся на гребень.

Какой мирный вид, и насколько же настроение Питера не отвечает окружающему покою.

«Я пытаюсь выполнить данные тебе обещания, Сара».

Питер смотрел на океан и большую скалу внизу – один шаг до вечности, – и взгляд его темных глаз застыл, когда он вспомнил о разговоре с Робом в пятницу.

Это не было разговором. Роб не дал ему и рта открыть! Наверное, Питер и не заслужил возможности объясниться. Он винил себя в смерти Сары, он слишком любил ее, позволил ей быть свободной… слишком свободной? Питер винил себя и всегда будет винить. И Роб, ясно, тоже винил его. Прекрасно. Питер был готов принять вину. Но разве они с Робом не могут хотя бы попытаться преодолеть эту вину… ради Сары, ее памяти, данных ей обещаний?

Увидев лошадь Питера, свою соседку по конюшне, Рыжая тихонечко заржала, и Эллисон улыбнулась, узнав Питера. Но улыбка погасла, когда она увидела его глаза – темные, беспокойные, сердито смотрящие на нее, не узнающие и ясно дающие понять, что она помешала.

– Простите.

– Ничего. Я собирался уезжать.

– Я могу просто проехать дальше.

– В этом нет необходимости.

Питер отвязал поводья и, не садясь в седло, исчез в зеленой стене карликовых пальм и папоротников.

Эллисон молча смотрела ему вслед, пораженная, разочарованная, разозлившаяся. Когда Питер скрылся в густом лесу, она спустилась на землю и подошла к краю гребня.

«У тебя нет никакого права на злость! – напомнила себе Эллисон, когда ее охватило это неожиданное и непривычное чувство. – Питер Дэлтон не просил тебя делать для него милое, счастливое жилище. Он даже не притворялся, что его это заботит».

Действительно ли Эллисон ждала, что Питер позвонит ей? В конце концов, ее клиентом был Стив, а не Питер. И непомерные похвалы Белмиду расточал Стив, но было бы очень приятно, если бы и Питер как-то проявил себя… если только ему понравился его новый дом, если он вообще его заметил.

Мнение Клер о Питере – высокомерный, надменный, трудно угодить, – как видно, оказалось абсолютно верным. А ощущения Эллисон – печальный, одинокий, приятный Питер, – очевидно, были ошибочными.

Но до этого момента Эллисон не хотелось пересматривать свое первое впечатление. Она прочла пьесы Питера, читала и плакала над ними, и долгими часами размышляла об этом несчастном человеке, который написал такие красивые, несчастные слова. Но теперь…

– Эллисон?

Буря исчезла из его глаз, оставив только нерешительность.

– Привет, Питер.

– Я вас не узнал. Извините.

– Мои волосы. – Эллисон провела рукой по мягким кудрям. «Мои волосы и то, о чем вы думали, когда я подъехала».

– Да. – Питер улыбнулся. – У меня такое впечатление, что я живу в картине французских импрессионистов.

– Мне кажется, я перестаралась.

– Нет, вовсе нет. Белмид очарователен… великолепен. – Питер тихо добавил: – Мне следовало раньше сказать вам об этом.

– Не важно.

– Нет, важно. – Питер был покорен Белмидом, но подумал: «Мне незачем жить в этом милом доме!» Теперь, глядя в задумчивые зеленые глаза, видя разрумянившиеся щеки, Питер понял, что ему следовало сказать ей, как прекрасен этот дом. Возможно, он не заслуживает жизни в таком доме, но Эллисон Фитцджеральд заслуживает того, чтобы услышать похвалу своей работе. – Это действительно важно, и я прошу прощения. Так что с запозданием, но спасибо вам.

– Да не за что.

– Оладье очень понравились ее подушки. Она не привыкла к такой элегантности.

Оладья? У Питера Дэлтона, писавшего такие драматичные пьесы, спаниель по кличке Оладья? Какая прелесть!

– Что ж, – покраснела Эллисон, – я рада, что Оладье они понравились.

Последовавшее молчание заполнилось тихим ржанием лошадей и неуверенными улыбками.

– Мне правда пора ехать, – сказал наконец Питер. – Нам со Стивом нужно подобрать еще несколько мест для съемок.

– Было приятно снова увидеться с вами, Питер.

– Было приятно снова увидеть вас, Эллисон.

– Его, должно быть, отправили не туда в О’Хэйре, – объяснил Уинтер и Марку служащий в отделе пропавшего багажа в аэропорту Логана. За первые два часа своей смены он повторил это уже пятидесяти пассажирам. – Если вы заполните этот бланк, мы доставим чемодан по вашему адресу в Бостоне, как только он прибудет.

– И когда же?

– Вероятно, уже завтра утром.

Уинтер весело пожала плечами, взяла бланк и пошла к стойке, чтобы его заполнить. Не имеет значения. Ничто не имеет значения. Она с Марком, и желание в его синих глазах сказало ей, как сильно он по ней скучал.

– Ты дашь мне какую-нибудь свою рубашку? Мое шелковое неглиже – вот подожди, ты его еще увидишь! – в Чикаго.

– Ты мне очень нравишься без одежды, – прошептал Марк, обнимая и целуя ее.

– Мне тоже нравится эта мысль…

Уинтер ничего не было нужно, кроме Марка, за исключением…

Уинтер и Марк договорились не делать рождественских подарков. Уинтер знала, что в Бостоне Марк будет слишком занят, чтобы ходить по магазинам, а до его отъезда ей тоже не хотелось тратить на это драгоценное время.

Поэтому подарка не было, только сюрприз, способный устранить тревогу, которая нет-нет да и мелькала в глазах Марка, хотя с того солнечного утра в долине Сан-Хоакин он никогда об этом не вспоминал. «Я вынула спираль, Марк. И теперь я… мы… будем пользоваться диафрагмой».

Но диафрагма лежала в чемодане в Чикаго. Уинтер небрежно, счастливо, бездумно бросила ее туда вместе с романтичным шелковым неглиже.

Свернувшись в клубочек в объятиях Марка, пока такси везло их на его квартиру, Уинтер думала: «Это Марк. Он мне нужен. Я сделаю это только один раз, в ночь любви, которую не пропущу ни за что на свете».

Глава 16

В отделении интенсивной терапии Массачусетской центральной больницы Марк дежурил каждую вторую ночь. Первые две недели декабря были спокойными, койки в отделении в буквальном смысле слова пустовали, словно на все болезни на время праздника взмахом волшебной палочки был наложен запрет.

На следующий день после приезда Уинтер в больнице началось светопреставление. Койки стремительно заполнялись тяжелыми больными. В свободные вечера, когда Марк мог уйти из больницы, он возвращался в свою однокомнатную квартиру не раньше полуночи, измотанный, с чувством вины.

– Разве плохо, что ты занят? – спрашивала Уинтер. – Ведь все увидят, какой ты потрясающий специалист.

– Да, но как же ты?

– А что я? Бостон – очаровательный, чудесный исторический город. Мне очень нравится снег, и я брожу по городу совершенно счастливая, повторяю роль, глазею на твою больницу с того берега Чарльза и представляю, как там, внутри, ты спасаешь людям жизнь.

Находиться в такой близости от Марка, дотрагиваться до него шесть часов из сорока восьми, смотреть в его милые голубые глаза – это гораздо лучше, чем быть на другой стороне континента.

Для Марка это тоже было и лучше… и хуже. Лучше, восхитительно – знать, что скоро он обнимет ее. И хуже, потому что он все время винил себя за то, что проводит с ней так мало времени.

«Прости меня!» – эти два слова Уинтер слышала чаще всего. Марк здоровался этими словами, когда звонил, чтобы сказать, что задерживается еще на час или два; и эти же слова он произносил, когда приезжал домой спустя четыре или пять часов; и когда он проваливался в необходимый ему сон, не успев заняться с Уинтер любовью, потому что слишком устал, а через шесть часов надо вставать и все начнется сначала.

Эти слова эхом повторялись в голове Уинтер, когда она гуляла по старому романтическому городу. Уинтер хотелось с нежностью и любовью напомнить Марку: «Любви не нужно извиняться…»

Но Марк так и не сказал: «Я тебя люблю», и Уинтер тоже ничего ему не сказала.

– В сочельник я смогу уйти из больницы в двенадцать дня… если ничего не случится утром. Так что вечером можно будет где-нибудь поужинать.

– Ужин при свечах отлично получится и здесь. – Уинтер застенчиво улыбнулась.

– Копченые устрицы?

– Кое-что получше. Увидишь.

Уинтер уже наведалась в лучшие бостонские рестораны, изучила меню и договорилась с шеф-поваром «Колониал инн», что тот приготовит блюда, которые она смогла бы в любой момент разогреть в маленькой духовке в квартире Марка.

В половине одиннадцатого утра в сочельник еда была доставлена, Уинтер накрыла праздничный стол и получила сообщение Марка, что пока он, кажется, сможет уйти в полдень. Повинуясь импульсу, Уинтер решила прогуляться до больницы, чтобы встретить Марка.

Марк обещал Уинтер экскурсию по больнице, но осуществить это пока не удалось. Уинтер рассмотрела указатели, ища знакомые слова. Она не пойдет в отделение интенсивной терапии. Не хочется отрывать Марка от дела. В полдень она будет ждать его у главного входа.

Без четверти двенадцать Уинтер вернулась к главному входу и покою первой помощи. Покой первой помощи, а не отделение первой помощи, как его называют на Западном побережье. Идя по коридору по направлению к главному входу, она увидела Марка.

Марк был в покое первой помощи с пациентом, и это означало, что освободится он лишь через несколько часов. Первой реакцией Уинтер было разочарование, смешанное со злостью, отчаянием и сильным ощущением несправедливости. Но незаметно наблюдая за Марком, полностью поглощенным пациентом, она почувствовала, как ее холодность тает, уступая место любви и гордости.

Пациенткой была пожилая женщина с испуганным взглядом и затрудненным дыханием. «Чья-то бабушка», – подумала Уинтер, вспомнив, что сказал ей Марк в тот день, когда умер Дональд Фуллертон. В тот осенний день они с Уинтер несколько часов гуляли по белому песку пляжа, держась за руки и разговаривая. «Если ты будешь лечить каждого пациента так, как хотел бы, чтобы лечили твоих мать, отца, детей… – кого-то, кого ты любишь, – тогда ты всегда сделаешь все возможное. Ты не можешь дать больше, но это ты всегда должен дать».

Спокойно и ободряюще улыбнувшись женщине, Марк своими сильными пальцами обхватил ее хрупкое запястье. Он следил за кардиомонитором, который неритмично попискивал над носилками, и тихо отдавал распоряжения медицинской сестре.

Пока Уинтер смотрела, произошло чудо. Женщина подавила страх, ее дыхание замедлилось. Внутривенные вливания сделали свое дело, а Марк – свое. Его внимание было полностью сосредоточено на больной. Он не выказывал нетерпения, ничем не давал понять женщине, что, привези ее «скорая» на полчаса позже, он уже был бы на пути домой. Глаза Марка улыбались, а спокойный голос посылал только один сигнал: он здесь, чтобы помочь ей.

Этой женщине повезло, что о ней заботятся сапфирово-голубые глаза, ласковая улыбка, сильные руки и блестящий ум Марка Стивенса. Заботятся, подумала Уинтер. Именно то слово. Марк заботился. Это было так очевидно.

Именно это – суматоха покоя первой помощи, полная драм жизнь больницы, сражения между врачами и болезнями – было естественной средой обитания Марка. Тут было его место. Тут он был счастлив, раскрывал свои возможности, отдавался делу.

Уинтер собралась потихоньку удалиться, боясь, что Марк почувствует ее пристальный любящий взгляд, но остановилась, увидев, как молодая медсестра близко подошла к Марку – ближе, чем это было необходимо! – и тихо заговорила с ним, слегка наклонившись и не сводя с его красивого серьезного лица восторженного взгляда. Марк ответил на вопрос, но его глаза продолжали следить за пациенткой, за кардиомонитором и тщательно отмеряемыми каплями спасительного лекарства, медленно вводимого в вену.

О, Марк, подумала Уинтер и быстро ушла. На улице валил снег, тихо, огромными хлопьями, застилая все вокруг, как туманом. Уинтер не вернулась в их квартирку, а отправилась в район Бикон-Хилл с его элегантными, ярко освещенными старыми домами. Она шла, и ее мысли кружились, как падающий снег.

Подумать только, она на самом деле начала негодовать на неведомых больных, которые не пускали к ней Марка! Как будто они устроили заговор против нее и ее любви. Как эгоистично, как глупо! «Как естественно», – спокойно произнесет Марк, если она расскажет ему об этом.

Она действительно негодовала на безымянных пациентов, которых никогда не видела в лицо. А что будет дальше? Негодование обратится на Марка? Она станет думать, что он задерживается дольше, чем это действительно необходимо? И что именно поэтому распались браки большинства врачей? Именно поэтому разошлись родители Марка.

Но теперь она поняла! Ступая по мягкому снегу, Уинтер поклялась, что отныне пациенты Марка никогда не будут для нее безымянными. Они будут, как сказал Марк, они должны быть – чьей-то матерью, бабушкой, чьей-то любовью.

В тот вечер Марк вышел из больницы в пять вечера и через шесть минут был уже дома.

– Привет. Веселого сочельника, – сказала Уинтер.

– Привет. Прости…

Уинтер не дала Марку сказать «меня», закрыв ему рот долгим, жадным поцелуем.

– Не извиняйся, – наконец выдохнула она.

– Ладно, – прошептал Марк, притягивая ее к себе для нового поцелуя.

Марк принял душ и переоделся в джинсы. Уинтер надела вызывающее атласное неглиже винно-красного цвета, которое выглядело, как вечернее платье. При свечах они принялись за изысканный ужин.

– Ну и как, Марк? Массачусетская центральная действительно лучшая? – спросила Уинтер, когда они наконец покончили с деликатесами.

Марк на минуту задумался над вопросом Уинтер. «Лучшая ли Массачусетская центральная? Да. Лучшая ли она для меня? Да. Лучшая ли она для нас? Нет».

– Думаю, тебе следует остаться здесь и на работу с проживанием, – продолжила Уинтер прежде, чем ответил Марк.

– Да? Почему?

– Потому что это твоя мечта.

«Ты тоже, милая Уинтер».

– Что ж. Посмотрим, Уинтер. Может, меня не захотят взять.

– Захотят, – тихо прошептала она, глядя в глаза, которые не спали всю прошедшую ночь, смотрели так устало и которые изо всех сил боролись с этой усталостью, чтобы быть с ней. Изо всех сил, за пределом своих сил.

Уинтер умолкла, погрузившись в мысли, которые терзали ее с того момента, как она стала свидетелем сцены в покое первой помощи. То, что она находится здесь, несправедливо по отношению к Марку. Тут не Лос-Анджелес, где квартира принадлежала ей и Марк не чувствовал себя в ответе, если его не было дома. Здесь, в Бостоне, Уинтер была гостьей, гостьей Марка – по крайней мере его нежный уставший разум считал ее таковой. Это было несправедливо по отношению к нему. Этот важнейший месяц в отделении интенсивной терапии был послушничеством Марка на пути к его мечте, его пробой на роль! И сколько бы Уинтер ни внушала ему, что она вполне счастлива, бродя в одиночестве по Бостону, Марк все равно рвался на части, считая себя обязанным бодрствовать с ней, жертвуя необходимым сном.

Марк увидел тревогу и печаль в чудесных глазах Уинтер и подумал, не начало ли это конца. Не собирается ли она сказать, что не может довольствоваться столь малой частью его жизни?

Уинтер механически начала убирать со стола, все еще пребывая в своих мыслях.

– Уинтер?

– Я хочу убрать остатки индейки в холодильник, чтобы не подцепить сальмонеллез, – сдержанно ответила она.

Марк улыбнулся и подошел сзади к Уинтер, которая заворачивала индейку в фольгу. Он запустил пальцы в длинные черные волосы девушки и нежно обнял ее.

– Эй, Уинтер Элизабет Карлайл, поговори со мной.

Уинтер повернулась и посмотрела ему в глаза.

– По-моему, мне следует вернуться в Лос-Анджелес, Марк.

– Хорошо. – Марку нечего было возразить. Он не мог пообещать, что завтра ситуация изменится к лучшему.

– Признайся, ты думаешь, я уезжаю, потому что так мало вижу тебя?

– Это вполне понятно, – тихо ответил Марк. «Я не виню тебя, Уинтер!»

– Но причина не в этом!

– Нет?

– Нет. Я сегодня была там. Я видела тебя в покое первой помощи и…

– И?

– …и поняла, насколько это важно для тебя, этот месяц, и я подумала, что тебе тяжело беспокоиться еще и обо мне, даже если тебе и не надо из-за меня беспокоиться, но я знаю, ты беспокоишься.

Уинтер остановилась, чтобы перевести дыхание, жалея, что не отрепетировала свою речь, отчаянно желая, чтобы Марк понял – она говорит и делает это не потому, что он ей безразличен, наоборот.

Марк притянул ее к себе, так, что их губы почти соприкоснулись, улыбнулся, глядя в блестящие фиалковые глаза, и тихо спросил:

– Я когда-нибудь говорил, как сильно тебя люблю?

– Нет, – выдохнула Уинтер.

– Ну так вот. Очень, очень сильно.

– Я люблю тебя, Марк.

– У меня есть для тебя подарок.

Уинтер не могла поверить, что Марк оставит ее, но он отлучился только на минутку, вернувшись с золотой коробкой, перевязанной фиолетовой бархатной ленточкой.

– Никаких рождественских подарков, – прошептала она, вспомнив свой рождественский сюрприз.

Уинтер сказала Марку про диафрагму после того, как они занимались любовью на четвертую ночь ее пребывания в Бостоне. Он не заметил – врачи обещали ей, что он не заметит, – ему и в голову не пришло, что она была в ее засланном не туда багаже, а не в сумочке. Он был очень доволен, что она рассталась со спиралью.

– Это не рождественский подарок. – Марк улыбнулся. – Это тебе ко дню рождения.

Подарок Марка оказался музыкальной шкатулкой – искусно вырезанный, привлекательный своей стариной английский коттедж посреди яркого, очаровательного розового сада. Когда Уинтер осторожно подняла резную, как бы крытую соломой крышу дома, чудесная шкатулка заиграла «Здесь, там и везде».

– Марк…

– Итак?

– Итак?

– Можно пригласить тебя на этот танец?

Марк и Уинтер тихо покачивались в такт музыке, которая напоминала напоенную запахом роз террасу, июньскую свадьбу и чарующее начало их волшебной любви. Они танцевали целуясь, целуясь и шепчась.

– Как чувствует себя та женщина? – Губы Уинтер касались губ Марка, когда она говорила.

– Лучше. Думаю, она выкарабкается.

– А сестра?

– Сестра?

– Ну та, с глазами, как у лани, и в слишком коротком платье, которая так и льнула к тебе.

– Я даже не заметил.

– Хорошо. Приятно слышать.

– Это мне приятно тебя слышать.

– Но мне все равно лучше уехать, да?

Голубые глаза Марка, полные любви, ответили: «Да, наверное, но я буду по тебе скучать».

– Я уеду при одном условии.

«Я совсем не хочу, чтобы ты уезжала, Уинтер. Не ставь мне условий!»

– Да?

– Когда ты позвонишь и разбудишь меня среди ночи, потому что только сейчас добрался до телефона, – звони, звони обязательно! – или когда ты не сможешь позвонить в течение двух дней, пожалуйста, не начинай со слов «прости меня».

– Ладно.

– Пожалуйста, начни с «я тебя люблю».

– Это очень легко. Я люблю тебя, Уинтер.

– Я люблю тебя, Марк. Интересно, сможем ли мы сказать это друг другу, когда займемся любовью?

– Что до меня, так мне нужно будет только прошептать то, что я все время думаю.

– Мне тоже.

– Попробуем? Прямо сейчас?

– Да. Прямо сейчас.

Эллисон любила клуб на Рождество! Мерцающие огоньки и колеблющееся пламя свечей, венки из падуба, запах хвои, лавра и мускатного ореха…

И елка. Маленькой девочкой Эллисон обычно сидела там, где сейчас стояла, перед сверкающим деревом, завороженная огнями, буйством красок и изысканными, удивительными украшениями со всего света. Эллисон подумала, что ее замечательное чувство цвета и формы, наверное, всегда было с ней, а падение просто пробудило его к жизни, потому что воспоминания о рождественской елке и радужных огнях были очень яркими; искрящиеся воспоминания о красном и зеленом, голубом и золотом; воспоминания о цвете, чувствах, о чуде для маленькой девочки.

Эллисон тихонько закрутила золотистый шар. Раскручиваясь, он вспыхнул всеми цветами радуги, как маленький личный фейерверк. Эллисон была бесконечно рада, что завернула сюда по пути на рождественский ужин с родителями и Ванессой. В камине полыхали рыжие языки пламени, негромко звучали рождественские гимны, а откуда-то издалека доносился будто нежный звон колокольчиков – столовое серебро соприкасалось с тончайшим костяным фарфором. Каким покоем веет, как все красиво и какая это роскошь – оказаться одной в таком уютном месте…

– Добрый вечер.

Кто бы это ни был, кто бы ни являлся обладателем этого мягкого низкого голоса, он чувствовал то же самое, очутившись в этом дивном месте.

– Питер? Здравствуйте! – Эллисон почувствовала, как вспыхнули ее щеки, когда она повернулась и встретилась взглядом с его темными глазами.

– Здравствуйте, Эллисон. Какая красота, правда?

– Да. Очень красиво. – Эллисон хотела найти другие слова, чтобы описать эту милую комнату, но для нее это была комната чувств, а не слов, комната личных воспоминаний, страница из ее детского дневника. Для этих глубоко личных чувств Эллисон не могла подобрать слов, но нашла другие счастливые слова, чтобы поговорить с Питером. – Как поживает Оладья?

– Оладья ужасно разбаловалась, валяясь на своих художественных подушках.

– Неплохо.

– А я ужасно разбаловался, живя в своем художественном доме. – Питер улыбнулся.

Неплохо. Эллисон тоже улыбнулась.

– Вы уже все места подобрали для съемок «Любви»? – спросила она. – Уинтер говорит, что вы начинаете репетиции сразу после Нового года.

– Подобрали и определились с порядком. А вы знаете Уинтер?

– Она моя лучшая подруга. Она очень волнуется из-за фильма. – Эллисон мягко добавила: – Уинтер говорит, что сценарий – просто чудо.

– О, даже так…

Обмен комплиментами произошел – Белмид, триумф Эллисон, и «Любовь», грядущий триумф Питера, – и собеседники не искали других слов. Они приветливо улыбнулись друг другу и стояли, глядя на мерцающие огоньки великолепной елки и слушая отдаленные звуки рождественских гимнов и перезвон серебра и фарфора. Ни Эллисон, ни Питер не пытались заговорить, потому что никто из них не тяготился молчанием, находясь в этой красивой и мирной комнате.

Наконец и без того уже опоздавшая на ужин Эллисон тихо проговорила:

– Мне надо идти. Веселого Рождества, Питер.

– Веселого Рождества, Эллисон.

Глава 17

Беверли-Хиллз, штат Калифорния

Январь 1985 года

Роба, вероятно, не будет на месте, сказала себе Эмили. Он уйдет на ленч, но…

Если он будет у себя и не занят, она сможет показать ему фотографии Сесилии Фонтейн, которые только что напечатала. За все четыре месяца, что Эмили проработала на «Портрет», она ни разу сама не заходила к Робу. Более того, она никогда сама не договаривалась о встрече.

Утром они с Робом улетают в Париж. Если Роба не будет в офисе, она просто оставит фотографии на его столе с запиской: «Я подумала, что вы захотите взглянуть на фотографии С.Ф. до поездки в Париж. Эмили». Можно даже добавить что-нибудь бодрое, например: «С нетерпением жду путешествия».

Дверь в кабинет Роба была открыта, и Эмили услышала знакомый певучий южный выговор… Элейн.

– Ты остановишься в «Ритце»?

– Да, в «Ритце», – ответил Роб.

Он сказал что-то еще, уже не так громко, но слова сделались неразборчивыми, как будто Роб прошелся по большому кабинету, удаляясь от двери. А может, его слова заглушили губы Элейн. Эмили положила конверт с фотографиями на стол Фрэн и написала короткую записку: «Фрэн, фотографии Сесилии Фонтейн. Эмили». Она уже повернулась, чтобы уйти, когда услышала следующий вопрос Элейн:

– Она тоже там остановится?

Эмили застыла. Элейн говорит о ней! И в ее голосе было столько презрения… презрения, сравнимого со скептицизмом, который Эмили видела в глазах этой женщины в тот день, когда делала ее фотопортреты. Эмили следовало уйти, это подсказывал ей инстинкт самосохранения, но она осталась. И услышала произнесенный на одном дыхании монолог Элейн, весь, от начала до конца.

– В самом деле? В ее-то одежде? Я согласна, что ее новый образ от Энни Холл – шаг вперед по сравнению с ребяческим образом поникшего цветка, но все равно… Она поставит тебя в неловкое положение, Роб. И не важно, насколько хороши ее фотографии. Не понимаю, почему она ничего не делает со своей внешностью. Возможно, она была бедна прошедшим летом, на свадьбе, но ты, вне всякого сомнения, платишь ей достаточно, чтобы она купила более достойную одежду, привела в порядок волосы. Если хочешь, я могу с ней поговорить.

Наступила пауза… тишина. Если Роб и ответил, то говорил он слишком тихо или стоял слишком далеко, чтобы Эмили услышала.

Наконец Элейн продолжила мягко, обольстительным тоном:

– Я знаю, ты не слишком рад этой поездке, Роб, в компании с ней. И раз уж я не могу поехать с тобой, то скорее отпущу тебя с Эмили, чем с любой другой женщиной. Ревновать мне не придется!

Толкнув тяжелую дверь, Эмили выбралась на улицу, под яркое январское солнце, по щекам ее струились слезы.

Робу неприятно ехать с ней в Париж? Он стыдится ее общества? Неужели он платит ей такие деньги в надежде, что она станет выглядеть лучше и перестанет унижать его и журнал, который он так любит?

Роб боялся поездки в Париж, а у нее даже сон пропал, так она волновалась. Эмили занималась французским, языком своего детства, читала о французской истории и штудировала путеводители по Парижу, чтобы не ударить в грязь лицом, если, после того как у всех кутюрье будут взяты интервью, они с Робом смогут погулять вместе. Эмили ничего не ждала сверх улыбки Роба и того, что он будет доволен ее хорошим французским и способностью помочь ему. Эмили не ждала, что Роб обратит на нее особое внимание, но и не предполагала, что, посмотрев на нее, проникнется отвращением к тому, что увидит.

Но именно так и будет!

Эмили стояла под зимним солнцем на бульваре Уилшир. Отсюда было всего несколько кварталов до Родео-драйв и всего полквартала до «Элеганса». Деньги у нее были, большие деньги, полученные от Роба и лежащие в банке. Можно найти Эллисон… она такая сильная, модная. Они с Эллисон поедут на Родео-драйв, накупят там красивой одежды, и Эмили будет выглядеть…

Но вероятно, Эллисон тоже стыдится ее! Эллисон и Роб так похожи – безупречно воспитанные, вежливые, добрые… слишком вежливые и добрые, чтобы показать свои истинные чувства.

Эмили не пошла в «Элеганс», не поехала на Родео-драйв. Вместо этого она перешла улицу и встала на остановке, чтобы дождаться автобуса, который отвезет ее в Санта-Монику, в ее лишенную света квартиру в цокольном этаже и к бутылочке с таблетками, которую она не открывала – в этом не было нужды – с прошлого лета, как уехал Мик.

Какой смысл идти по магазинам? Все деньги мира, вся шикарная одежда Родео-драйв не сделают ее достойной Роба Адамсона. Эмили не понимала, что с ней не так, но что-то было, глубоко запрятанное и болезненное, и это, как убийственная волна прибоя, сметало все неокрепшие чувства – надежду, радость, счастье, когда бы они ни осмеливались поселиться в ее сердце.

Эмили даже не думала о том, чтобы положить бутылочку в чемодан, который возьмет в Париж. Но теперь, сидя в автобусе, который катил по бульвару Уилшир, она почувствовала, как что-то темное и уродливое вновь стало сжимать ее сердце, и решила, что лучше взять таблетки с собой. На тот случай, если боль станет совсем уж непереносимой.

– Роб, пожалуйста, не сердись!

Роб с тихой яростью слушал тираду Элейн и наконец взорвался:

– Не смей так говорить об Эмили!

Элейн была потрясена реакцией Роба. Потрясена и напугана.

– Роб, я никого не хотела обидеть. Я предложила поговорить с ней, помочь ей, разве ты не понял? Я не ее критиковала, а только ее внешний вид. Роб, пожалуйста, не сердись!

Роб посмотрел в растерянные, испуганные, озабоченные карие глаза Элейн и заставил себя проанализировать свою злость. В не меньшей степени, чем на Элейн, он был зол и на себя. Разве он сам не беспокоился, нанимая Эмили на работу? Разве не представлял ее – сочетание наркотиков, грубого хлопка и распущенности – входящей в дома знаменитостей с разрешения «Портрета»?

Да. Но теперь Робу нет дела до одежды Эмили. Он замечает только – и до этого ему есть дело, – что ее серые глаза остаются ясными и что иногда она улыбается.

– Извини, Элейн. Я погорячился. Но к твоему сведению, Эмили меня не смущает. Я горжусь тем, что она работает для моего журнала. И я не хочу, чтобы ты с ней разговаривала.

«И, – Роб не стал говорить это Элейн, – я с нетерпением жду поездки в Париж».

Неделю спустя Роб шагал по левому берегу Сены и мысленно оценивал успех своего пребывания в Париже.

С деловой стороны это был безоговорочный триумф. Интервью с четырьмя ведущими кутюрье прошли прекрасно, искренние беседы, сдобренные юмором, пониманием и личным отношением. Непринужденность этих интервью была достигнута благодаря Эмили. Она слушала, внимательно и с улыбкой, спокойно давая правильный перевод, когда английский язык подводил модельеров, и ее безупречный французский звучал мягко, ненавязчиво и интригующе.

И модельеры, в свою очередь, были заинтригованы Эмили, с ее совершенным французским и физическим изяществом, свойственным парижанкам, ослепительными золотыми волосами и тонкими чертами лица. Но одежда…

Роб наблюдал, как каждый из кутюрье реагировал на парадоксальную внешность Эмили, поначалу принимая ее одежду, призванную скрыть фигуру, за авангардную идею какого-то неизвестного модельера из Калифорнии, чьи творения еще украсят страницы «Вога» и показы мод в Нью-Йорке и Париже. Роб понимал, что парижские светила моды постепенно отметали такую возможность, и каждый из них, по ходу интервью, уже ничего не хотел, как только нарядить Эмили в свои великолепные шелка, атлас и шифон.

Школьного французского Роба вполне хватало, чтобы понять предложения модельеров: «Небольшой подарок, дорогая, прошу вас. Блузка, элегантное платье, модные брюки» – и вежливый, спокойный, изумленный отказ Эмили.

Роб не знал, может, Эмили в конце концов и соглашалась принять шелковую блузку или шарфик или другой знак внимания, потому что по окончании интервью уходил, а она оставалась, чтобы сделать свои знаменитые портреты. И до следующего утра, когда они встречались в вестибюле «Ритца» за минуту до того, как сесть в такси и ехать в ателье модельера, Роб ее не видел.

С деловой точки зрения поездка в Париж была огромным успехом, но с личной – просто катастрофой.

Роб надеялся, что эта поездка поможет им с Эмили лучше узнать друг друга, но этого не случилось. Еще до отъезда из Лос-Анджелеса Эмили попросила Фрэн поменять ей билеты с первого класса на второй и отказаться от забронированного для нее номера в «Ритце». Роб знал, что Эмили никогда не путешествовала первым классом, никогда не останавливалась в пятизвездочных отелях, которые он был счастлив для нее оплатить, но думал, что на этот раз, вместе с ним, она не откажется.

Роб надеялся, что каждое утро они с Эмили будут встречаться, чтобы вместе позавтракать в ресторане «Ритца». Вероятно, у них будет возможность прогуляться по Елисейским полям или в Тюильри, посетить Центр Жоржа Помпиду или Лувр. А вечером, когда Эмили будет возвращаться со своего дневного фотосеанса, они могли бы ужинать в Латинском квартале.

Роб надеялся, что они с Эмили станут друзьями.

Но этот план обернулся полным провалом. Каждое утро Эмили появлялась в вестибюле «Ритца» буквально за несколько мгновений до начала рабочего дня, присутствовала при интервью, потом Роб уходил, а она делала фотографии, и все. Один раз Роб предложил ей поужинать с ним. Эмили, казалось, удивилась, смутилась, встревожилась и наконец отрицательно покачала головой.

Операция прошла успешно, думал Роб, идя в сумерках вдоль Сены, но пациент умер.

По бульвару Сен-Мишель Роб прошел в сердце Латинского квартала, где за столиками, вынесенными из кафе на тротуары, сидели, оживленно переговариваясь и смеясь, студенты Сорбонны. Обсуждают Сартра и любовь, с надеждой подумал Роб. Но потом решил, что, как и вся нынешняя молодежь, студенты, вероятно, обсуждают курс акций, деньги, мощные автомобили и хороший секс.

Свернув с бульвара Сен-Мишель на бульвар Сен-Жермен, Роб вдруг увидел в книжном магазине Эмили. Она выглядела, как настоящая француженка. Ее свободные брюки и бесформенный пиджак были в Латинском квартале как нельзя более к месту. Роб заколебался. Эмили не захотела быть с ним. Она ясно дала это понять. Сегодня после интервью в Доме Диора они попрощались. Завтра Роб возвращался в Лос-Анджелес. Эмили оставалась во Франции еще на неделю.

Роб уже собрался повернуться и оставить француженку наедине с ее городом, как внезапно Эмили подняла глаза и увидела его. Роб неуверенно улыбнулся и подошел к девушке.

– Привет…

– Привет.

– Сегодняшний фотосеанс прошел хорошо? – спросил Роб, зная, что деловые вопросы были безопасной темой.

– Да. Отлично.

– По-моему, все интервью вполне удались, как вам кажется?

– По-моему, тоже. Надеюсь, и с фотографиями все будет в порядке.

– Не сомневаюсь. – Роб улыбнулся, затем мягко, но настойчиво предложил, не оставляя ей возможности сказать «нет»: – Идемте, выпьете со мной капуччино. Мне бы хотелось послушать ваши впечатления о Париже.

И пока они пили капуччино в «Кафе де Флор», Эмили рассказывала о том, как ей понравился Париж, насколько до странности дома она себя здесь чувствует.

– Вы хотите переехать в Париж? – спросил Роб.

Его охватило смешанное чувство. Ему будет недоставать Эмили – ее чудесные фотографии он будет получать по почте, а не лично от нее, но эта эгоистичная причина отступала перед мягким светом ее глаз.

– Не знаю. – «А мне нужно? Я смущаю вас, Роб?» Эмили храбро посмотрела в синие глаза, слишком вежливые, чтобы в них можно было увидеть неодобрение, и тихо повторила: – Не знаю.

– И сколько же вы собираетесь пробыть здесь в этот раз?

– Я вернусь в Лос-Анджелес в субботу, через неделю, если считать с завтрашнего дня.

– И все время проведете в Париже?

– В Париже, Версале, в долине Луары. – Эмили слегка наморщила лоб, словно взвешивая свои мысли, и наконец добавила: – Я делаю серию снимков луны.

– Для «Шато Бель-Эйр»? Я знаю. И ничего не имею против, Эмили. Я говорил вам об этом.

– Вам сказала Эллисон? – тихо спросила Эмили.

– Нет. Мне сказал Роджер Таун. Восторженный стяжатель Роджер Таун.

– Стяжатель?

– Я более чем уверен, что Роджер хотел бы получить ваш талант в безраздельное пользование для украшения своих «Шато» по всему миру.

– Вот как…

– Сколько бы ни предложил вам Роджер, я предложу больше.

Роб знал, что Роджер не станет переманивать Эмили из «Портрета», хотя был бы и не прочь. Просто так дела не делаются ни между джентльменами, ни между друзьями.

– Я никогда не брошу «Портрет».

– Надеюсь! – Роб улыбнулся. – Так, значит, предстоящая неделя – не совсем отпуск.

Эмили наклонила голову и застенчиво улыбнулась.

– Что? О чем вы думаете, Эмили?

– Мне не следует вам этого говорить, Роб.

– Скажите.

– Фотография – это не работа. Прожить остаток жизни – вот работа. А делать красивые фотографии – это убежище, счастье…

Роб и Эмили прогуливались вдоль Сены по набережной де ла Турнель. Когда они дошли до моста де ла Турнель, Эмили остановилась.

– Мне в гостиницу сюда. Спасибо за капуччино, Роб.

– Вы живете на острове Святого Людовика?

– Да.

– Позвольте мне проводить вас, Эмили. Местность тут пустынна, да и темновато. – «Я совсем не спешу расстаться с тобой. А ты, как всегда, торопишься отделаться от меня?»

– Хорошо. Спасибо.

Улицы за мостом де ла Турнель, на острове Святого Людовика, были еще темнее, укрытые тенью великолепных старинных зданий – классического величественного напоминания о грандиозности древнего Парижа.

– Это здесь.

Гостиница Эмили оказалась домом, где сдавались маленькие недорогие комнаты. Входная дверь была из матового стекла и вела прямо к скудно освещенной, очень крутой лестнице.

Роб пошел наверх вместе с Эмили. Гостиница, вероятно, безопасная, но…

Комната Эмили располагалась на последнем этаже справа. Это была фактически мансарда, аскетичная, без окон. Матрац маленькой, узкой кровати был продавлен посередине, снизу торчали сломанные пружины. С потолка свисала голая лампочка – единственный источник света в комнате. Под шаткий стол был задвинут колченогий стул. На узкой кровати лежала развернутая карта Парижа, прижатая по углам путеводителями.

– Типичный Париж, – прошептала Эмили, внезапно смутившись, что Роб увидел ее комнату. – Здесь мне удобнее, чем в номере «Ритца».

Эмили наклонила голову, и золотой занавес тонкого шелка упал ей на лицо, скрыв глаза. Роб захотел увидеть эти серые глаза, улыбнуться им, ободрить.

Очень нежно, не задумываясь над своим движением, потому что оно казалось ему верным, естественным, Роб отвел шелковистое золото с лица Эмили.

Под его прикосновением Эмили застыла, а серые глаза за золотистым занавесом больше не были застенчивыми или смущенными… они были испуганными.

– Пожалуйста, не надо.

Эмили отступила назад, сделав два шага. Еще шаг, и она была уже у кровати.

– Эмили?

– Пожалуйста…

– Эмили, что случилось?

Роб шагнул к ней и увидел нараставший в ее глазах ужас. «Ты боишься меня, Эмили? Почему?»

– Пожалуйста, уходите, пожалуйста, уходите, не бейте меня, пожалуйста… – Эмили говорила тихо и как-то отстраненно, словно маленький ребенок, произносящий заклинание, на которое никто не обратит внимания, молитву, которая останется без ответа, последнюю слабую мольбу о пощаде.

– Эмили… – Причиной ее страха был он! Чем ближе он подходил, тем сильнее становился страх. В конце концов, сбитый с толку, сдавшийся, Роб прошептал: – Хорошо. Я ухожу, Эмили. Извините.

Роб закрыл за собой дверь, оставив Эмили смотреть на нее сквозь пелену слез. Затем Эмили затрясло от пережитых ощущений. Облегчение… разочарование… боль…

Облегчение, потому что Роб ушел.

Разочарование, потому что она считала Роба другим, совсем другим, а он оказался как все. Нет, не совсем как все, потому что прислушался к ее мольбам. И все же – да, в целом он был таким же, и надежды не оставалось.

Боль – пронзительная, невыносимая боль глубоко внутри.

Эмили сунула руку в угол своего маленького чемодана и достала бутылочку с таблетками, которые дал ей Мик. У нее дрожали руки, и, когда она отвинтила крышку, таблетки высыпались на узкую кровать, на разноцветную карту Парижа. Эмили взяла с Монмартра серую в зеленую крапинку таблетку и быстро проглотила ее. Положила еще две в карман пальто на потом, если вдруг первая таблетка потеряет свои волшебные свойства до того, как она будет готова вернуться со своей прогулки в ночь.

Теперь Эмили почувствовала себя спокойнее. Она собиралась скрыться. На несколько драгоценных часов боль уйдет. Таблетка у нее в желудке. Хорошо. Через несколько минут она начнет действовать. Эмили отогнала мысли о Робе и приказала себе думать об огнях и красках Парижа, очертаниях улиц, о захватывающих видениях, которые ждали ее, – знакомые чудовища.

Спокойно, спокойно…

Роб стоял на мосту Святого Людовика, вглядываясь в летящие контрфорсы Собора Парижской Богоматери, – в темноте они казались искаженными, – и пытался докопаться до смысла происшедшего.

Что, черт возьми, Эмили подумала, он собирается делать?

«Пожалуйста, уходите, не бейте меня!» Как Эмили могла подумать, что он вообще способен кого-то ударить, не говоря уж о ней?

Роб ушел из мансарды, потому что этого, отчаянно взмолившись, захотела Эмили, но он не мог так этого оставить.

Он быстро вернулся в маленькую гостиницу, взбежал наверх, перешагивая через две ступеньки, и постучал в рассохшуюся деревянную дверь ее комнаты.

– Эмили, впустите меня.

Нет! При звуке его голоса и неожиданном вторжении стука Эмили сковал страх. Страх и новое разочарование – Роб ничем не отличался от остальных. Но во всяком случае, таблетку она приняла. Перенести это будет легче, но все равно… нет.

– Эмили?

Эмили медленно открыла дверь, против воли принимая свою участь, заключенную в боли. Она подняла навстречу ему свое тонкое лицо, и ее серые глаза встретились с его взглядом – гордые, вызывающие, но такие мудрые, такие до боли мудрые. «Я знаю, что ты собираешься сделать, Роб, и я сделаю все, что ты захочешь, потому что у меня нет выбора».

Роб всматривался в милое лицо и серые глаза, которые явно говорили о безнадежности. Безнадежности? Почему?

– Эмили, прошу тебя, скажи мне, что случилось?

Эмили ощутила легкую дрожь, свидетельство того, что таблетка начала действовать. Быстрей же!

– Эмили?

– Ты знаешь, что случилось.

– Нет, не знаю.

– Ты хотел… – Эмили поискала приличные слова, – заняться со мной сексом.

– Что? Нет, Эмили! – «Да, если это то, чего ты хотела. Если бы твои глаза попросили о поцелуе, я бы поцеловал тебя, но…» – Ты, кажется, смутилась из-за комнаты. Я убрал твои волосы с лица, чтобы видеть тебя, когда буду пытаться убедить не смущаться. Только и всего.

Мысли Роба перенеслись в тот душистый летний вечер в парке Санта-Моники. Руки любовника Эмили блуждали по всему ее изящному телу – интимно, недвусмысленно, грубо, и она не противилась… или это не противились наркотики?

– Объясни мне, Эмили.

– Что объяснить?

– Объясни, почему ты решила, что я хочу заняться с тобой любовью? – «Объясни, почему ты решила, что я возьму тебя силой?»

– Заняться любовью?

«Сколько горечи! Эмили, объясни».

Таблетка подействовала. Хорошо. Она начала чувствовать себя сильнее и смелее.

– Заняться любовью, – мягко повторил Роб. Эмили могла увидеть в его глазах желание, но с таким ужасом реагировать на нежное прикосновение! – Почему ты так подумала?

– Потому что этого хотят все мужчины, – просто ответила Эмили.

– Может, твой друг, Эмили…

– Мой друг?

– Я видел тебя с ним прошлым летом, пару дней спустя после свадьбы. Вы были в парке Санта-Моники.

«Значит, ты знаешь обо мне все, Роб. – У Эмили защемило сердце. – Все время знал».

– Эмили, может, все, чего он хочет, – это секс, но…

Теперь наркотик уже действовал вовсю, и ее иллюзии – что Роб был приветливым и добрым, потому что видел в ней что-то хорошее, чего не видел ни в ком другом, – разлетелись вдребезги. Ей было уже нечего терять. «Расскажи ему все, Эмили. Почему бы и нет?»

– Все мужчины всегда хотели от меня только секса. – Затем, потому что терять ей было уже нечего, иллюзий, которые надо было спасать, не осталось, она с вызовом добавила: – Мужчин было очень много, Роб. Это началось давно.

– И как же давно? – тихо спросил Роб, страшась услышать ответ.

Эмили никогда никому не рассказывала. Воспоминания завертелись, спутанные наркотиком, и она вспомнила людей, которые уже просили ее об этом. Это были врачи, когда она попыталась покончить с собой. «Кто-нибудь прикасается к тебе, Эмили? Кто-нибудь заставляет тебя делать то, что ты не хочешь? Кто-то заставляет тебя думать о себе плохо?» «Нет, – ответила она им. – Он прикасается ко мне, потому что любит меня, и я хочу все это делать, чтобы заслужить его любовь. Я плохая, потому что если бы я была хорошей, он бы не захотел делать это со мной».

Эмили ничего не рассказала ни врачам, ни социальным работникам в больнице, ни учителям в школе. Они так и не узнали, почему она приняла горсть таблеток, которые чуть не убили ее. Но Эмили кое-что узнала. И это касалось таблеток. Она узнала, что перед тем как умереть, она испытала чудесное, туманное, летящее чувство. Вот если бы снова и снова испытывать это чувство и не умирать…

– Эмили? И как давно это началось?

Эмили никогда никому об этом не рассказывала, а сейчас из всех людей выбрала Роба – Роба, который, она отчаянно хотела в это верить, был другим. Может, он другой, только она все та же, даже с ним.

– С моего отчима.

О Эмили!

– Хочешь рассказать мне об этом? – тихо спросил он.

Ища ответа, Роб взглянул в ее глаза, но их ясный серый цвет подернулся дымкой. Он увидел рассыпанные по узкой кровати таблетки.

– Эмили, что ты приняла?

– Что-то серо-зеленое.

– Ты даже не знаешь?

– Какой-то специально созданный галлюциноген. – Она храбро и дерзко улыбнулась. Какая разница, что это, Роб! Он действует.

Роб почувствовал беспомощность и злость. Он злился на мужчин, которые заставили Эмили бояться его, на Эмили, посчитавшую его таким же, на себя за то, что оставил ее одну.

И вот теперь Эмили покидала его, спасаясь в ином мире.

– Пойдем погуляем, – предложил Роб. Он не хотел снова оставлять ее одну. Он собирался быть рядом, защищать, пока она не придет в себя.

Может, тогда она захочет рассказать, а может, и не захочет, но если да, это не должно произойти в крохотной, плохо освещенной комнате, с кроватью, усыпанной наркотиками. Вместе с ней Роб вернется к сиянию Парижа, защитит ее от демонов ночи и, если сможет, защитит ее от демонов, гнездящихся в ее сердце.

Роб мог сказать, когда Эмили видела галлюцинации. Она останавливалась и куда-то вглядывалась, наклонив голову и мягко улыбаясь, завороженная светом, формой или цветом. Потом все проходило. На мгновение она смущалась, а потом шла дальше, пока не находила новый объект.

Эмили вела, Роб следовал за ней. Она была Алисой в Стране чудес, восхищающейся ее обитателями. Роб даже не был уверен, осознает ли Эмили его присутствие. Она смотрела на него, словно делала неожиданное открытие, и внимательно разглядывала его лицо. Роб догадывался, что вместо его лица она видит калейдоскоп из тысяч лиц. Роб надеялся, что лица, которые видела Эмили, были дружескими. Еще он надеялся, что даже под грузом наркотика и боли Эмили знает, что не безразлична ему.

Наконец навеянный наркотиками мир начал бледнеть. Эмили нерешительно посмотрела на Роба, и они снова оказались перед лицом того, с чего все это началось, – перед застенчивым, смущенным взглядом, попыткой Роба подбодрить и нежным прикосновением, которые вызвали к жизни боль и страх.

Может, Эмили Руссо никогда не знала нежного прикосновения любящего мужчины?..

Роб и Эмили сели в дальнем углу кафе, все еще переполненного и шумного в два часа ночи, и Роб заказал для них по чашечке кофе. «Никакого вина, – подумал он. – Больше никаких наркотиков. Поговори со мной, Эмили».

– Хочешь рассказать мне о своем отчиме?

– А что тут рассказывать?

Несколько часов назад они сидели в кафе, пили капуччино, и Эмили казалась такой расслабленной, спокойной. Сейчас ее серые глаза очистились от наркотического тумана, и в ясном взгляде Роб видел печаль и покорность.

«Я уже все тебе рассказала, Роб. Ты знаешь ужасную правду о моей жизни».

«А поможет ли Эмили разговор?» – подумал Роб. Он ничего про это не знал! Разумеется, об этом писали в газетах, но гораздо проще было бы отрицать существование таких вещей. Или хотя бы считать, что это происходит с другими людьми, с женщинами, которых он не знает и никогда не узнает. Но сейчас это происходило с этой красивой женщиной, а Роб мало чем мог помочь ей, кроме своего участия.

– Эмили, ты можешь мне доверять. Я твой друг. Правда. Мне кажется, тебе станет легче, если мы поговорим об этом.

– Что ты хочешь знать?

– Сколько тебе было лет? – Роб отозвался на ее вопрос вслух. Мысленно же он дал другой ответ. «Ничего. Я ничего не хочу знать. Я хочу, чтобы этого никогда с тобой не произошло».

– Мне было десять, потом одиннадцать, двенадцать…

– Это случалось не один раз?

– Все время. – Эмили тихо добавила, потому что хотела, чтобы Роб знал: – Я пыталась остановить его, Роб. Я его умоляла.

– Ты не могла его остановить, Эмили. Да и как? Он был взрослым мужчиной, а ты маленькой девочкой. В этом не было твоей вины.

– Он заставил меня верить, что была, – прошептала она.

– Не было. Неужели тебе никто не объяснил?

– Никто не знает. Никто, кроме тебя. Пожалуйста, не говори никому. – «Пожалуйста, не говори Элейн… или Эллисон».

– Не скажу. Обещаю. – Роб мягко улыбнулся. Он хотел прикоснуться к ней, обнять, но этим он напугал бы ее, предал, в конце концов. – И в полицию ты не сообщила… никому?

– Нет.

– Но он прекратил, когда тебе было двенадцать?

– Он уехал. – Ее отчим исчез на следующий день после того, как Эмили попыталась покончить с собой. Он просто растворился, отчего ее мать чувствовала себя ужасно несчастной, а Эмили – еще более виноватой, потому что и это случилось из-за нее. – А через четыре года уехала и я, как только сдала последний экзамен в школе.

– Это было в Квебеке?

– Нет. Мы переехали в маленький город на севере Калифорнии, где моя мать и вышла за отчима. Мой отчим был… и есть… американец. Он удочерил меня. Но когда мне исполнилось восемнадцать, я вернула себе фамилию настоящего отца. Мой отец француз… рыбак. Его лодка перевернулась, и он утонул, мне тогда было три года.

– Мне очень жаль.

Эмили тихо, задумчиво улыбнулась. В ее жизни было столько такого, чего она уже не могла изменить.

– Ты убежала из дома? – спросил он, помолчав несколько минут.

– Никто не пытался меня остановить, Роб. – Эмили пожала плечами. – Меня приняли в Калифорнийский университет, но мне нужны были деньги на дополнительные занятия и на жизнь, мне не хватило того, что я скопила, подрабатывая, когда училась в школе.

Роб затаил дыхание, надеясь, что Эмили не сбежала из неприютного дома на улицы Лос-Анджелеса. Но нет, этого не случилось. Она нашла работу, два или три места одновременно, и крохотную квартирку в цокольном этаже в Санта-Монике, на которую не нашлось других желающих. Затем, в один прекрасный день, в окне студии Джерома Коула она увидела объявление «Требуется помощник».

– А потом, в одну из суббот июня, у Джерома случилось пищевое отравление, и я сделала свадебные фотографии и… – Эмили улыбнулась. «А потом я получила работу у тебя». Улыбка потухла, когда она вспомнила, что Роб все о ней знает – и всегда знал, – хотя его глаза по-прежнему светились теплом. – Я больше не встречаюсь с Миком.

– С Миком?

– Это тот мужчина, с которым ты меня видел.

Хорошо. Начало положено, но этого недостаточно.

– Эмили, если ты никогда ни с кем не разговаривала… может, тебе это поможет? Есть специалисты, которые обучены…

– Ты считаешь, что со мной что-то не так?

Эмили уставилась в свой кофе, надеясь увидеть какие-то очертания или цвет, что-то, что подтвердило бы, что таблетка все еще действует. Но ничего не было, ничего, что смягчило бы боль.

– Нет! – быстро, твердо ответил Роб. Он смотрел на нее, пока она не подняла глаза и не встретилась с ним взглядом. – Я знаю, что в тебе нет ничего плохого, Эмили. Ты – невинная жертва.

– Со мной все в порядке, Роб.

Нет, не в порядке! – подумал Роб, вспомнив ее реакцию на его нежное прикосновение: принять наркотик, любой наркотик, уйти от действительности.

Роб и Эмили вернулись в ее комнатку на острове Святого Людовика в половине четвертого утра. Роб оставался на безопасном расстоянии, пока Эмили открывала дверь и включала голую лампочку, свисавшую с потолка.

– Спасибо тебе, Роб.

Роб улыбнулся, подыскивая верные слова для ответа. «Всегда рад тебя видеть, Эмили. Я прекрасно провел время». Вежливый ответ будет ложью. Его беспомощность, неспособность оказать настоящую помощь терзала Роба на протяжении всего вечера, когда он наблюдал, как она подыскивает ответы, отдается на волю случая, одинокая, отчаявшаяся. Это Робу решительно не нравилось, но… но быть рядом с ней… Ему не хотелось, чтобы это закончилось.

– Я улетаю в Лос-Анджелес в четыре часа дня. Хочешь вместе пообедаем?

– Да.

– Хорошо. Я буду здесь в одиннадцать.

– Договорились.

Когда он уже собрался уходить, его взгляд упал на карту Парижа, усыпанную таблетками.

– Эмили, пообещай мне, что выбросишь таблетки.

Эмили ответила печальной улыбкой. «Я не могу тебе этого обещать, Роб…»

Глава 18

– Так мы все же едем в Аспен, Роб? – Элейн услышала в своем голосе скрытую мольбу и подумала, догадывается ли Роб, что это не прием умелой соблазнительницы, а скорее выражение страха.

Когда дело касалось Роба Адамсона, Элейн не проявляла ненужной твердости. Она всю жизнь чего-то хотела и всегда это получала. И ничего она не хотела так сильно, как Роба. Взрыв негодования Роба перед его отлетом в Париж, когда она всего лишь сказала правду об Эмили Руссо, напугал ее. Злость Роба быстро улеглась, но воспоминания о ней остались. Звоня Элейн из Парижа, Роб разговаривал обычным тоном, но им нужно было снова оказаться рядом, прикоснуться друг к другу, любить друг друга, чтобы со всей страстью залечить ноющие раны, оставленные сказанными в гневе словами.

Элейн и Роб еще несколько месяцев назад запланировали недельный отдых в Аспене. Они должны были уехать в пятницу после возвращения Роба из Парижа и остановиться в только что открывшемся «Шато Аспен». Их ждал великолепный отдых, чудесная неделя страсти и роскоши в самой новой гостинице Роджера Тауна.

Прилетевший из Парижа Роб был чрезвычайно занят и недосягаем. Он заверил Элейн, что это не имеет никакого отношения ни к ней, ни к их отношениям. Но даже в постели она чувствовала это расстояние.

– Разумеется, мы едем в Аспен, Элейн. Просто до отъезда мне нужно уладить кое-какие дела.

Это были не дела. Дело было только одно – как помочь Эмили. На протяжении пяти вечеров между возвращением Роба из Парижа и поездкой в Аспен, вместо того чтобы ужинать с Элейн при свечах у «Адриано» или в «Четырех дубах», Роб сидел в медицинской библиотеке Калифорнийского университета и читал. Это было болезненное и неприятное чтение – история жизни Эмили и тысяч других, но поиск того стоил, потому что появлялись надежда и возможность помочь.

А помощь была рядом! Кабинет доктора Беверли Кэмден, ведущего авторитета в этой области, которая сама когда-то стала жертвой насилия, находился в Санта-Монике, всего в двух кварталах от больницы Святого Иоанна. Роб прочел обе книги доктора Кэмден – «Потерявшаяся девочка», в которой рассказывалось о трагедии, предательстве, утрате радости, доверия и невинности, и «Нашедшаяся девочка», которая давала надежду.

В среду, за два дня до их с Элейн отъезда в Аспен, Роб встретился с доктором Кэмден. Она молча слушала рассказ Роба о его «подруге», а он тщательно избегал подробностей, которые могли бы нарушить данное Эмили обещание никому о ней не рассказывать.

– Я прочитал ваши книги, – сказал Роб, заканчивая говорить. – И мне кажется, ей можно помочь.

– Уверена, что можно. Судя по вашим словам, она сама уже сделала большой шаг вперед.

– Правда? – с надеждой спросил Роб.

– Да. Прежде всего она рассказала об этом вам.

– Она рассказала, потому что приняла какой-то наркотик.

– Нет. Под влиянием наркотика или нет, Роб, но она знала, что говорит с вами. Есть и другие положительные знаки – ее одежда и ногти. – Доктор Кэмден посмотрела в озабоченные синие глаза, которые подметили то, что многие другие посчитали бы обычным. Обкусанные ногти, которым позволили отрасти, были важным символом отчаянного желания его подруги вновь обрести радость, счастье и уверенность в себе, которые были так жестоко и необъяснимо у нее украдены. – Она пытается хоть немного гордиться собой, доказать, что чего-то стоит.

– Уж это-то у нее должно быть!

– Конечно, должно. У каждого должно быть. А у нее нет.

– Как будто она в этом виновата, – прошептал Роб. – Она просто невинная жертва, как маленький котенок, который играл в грозу и которого неожиданно ударило молнией.

– Не как маленький котенок, Роб. Котенок инстинктивно знает, что в грозу играть нельзя, что это опасно. А вашу подругу никто не предостерег, ей не на что было опереться в своих инстинктах. И от того, что все произошло неожиданно, ситуация только ухудшается. Произошедшее с ней противоречило всему, чему успела научить ее жизнь. Вероятно, она была доверчивым, счастливым ребенком. Может быть, она с нетерпением ждала появления нового папы. А он, вероятно, был обаятельным, говорил, как любит ее, как весело им будет вместе.

– Во время лечения ей непременно нужно будет снова пройти через то, что действительно случилось? – Как много боли, слишком много.

– Нет, необязательно. Только если это ей поможет. Просто многие женщины вообще блокируют насилие в памяти и помнят только последующие годы, отмеченные чередой неудачных отношений и браков. Но ваша подруга и так помнит. Что ей нужно, так это сосредоточиться на воспоминаниях о маленькой девочке, которая играет на детской площадке, улыбается золотому солнцу и весело смеется при виде мороженого или неуклюжих щенков. Мне нужно помочь ей вновь обрести ту невинность. Мне нужно помочь ей поверить, что вся та радость, надежды и счастье, которые она испытывала – и доверие, – были настоящими, а то, что случилось – ужасной ошибкой, ударом молнии, которые больше не повторятся.

– Но по-моему, это повторялось с ней снова и снова. Она считает, что ее может обидеть любой мужчина.

– Вы сказали, что она носит одежду, скрывающую фигуру, и что она очень красива. Она явно пытается не подавать сигналов сексуальности, но это вызывает обратную реакцию, потому что она выглядит как жертва, а это привлекает жестоких мужчин.

– Мне никогда не казалось, что ее одежда делает ее похожей на жертву, – почти про себя пробормотал Роб. Ранимой – да. Драгоценной и хрупкой – да. Но чтобы вызвать желание причинить ей боль?

– Это потому, что вы мужчина другого склада. – «Вы тот тип мужчины, которого, как думает ваша подруга, не существует».

– Но зачем же она вступала в отношения с подобными мужчинами?

– Потому что ей хочется любви, Роб, как любому человеку. Уверена, все эти мужчины говорили, что любят ее. Я уверена, что ее отчим тоже это говорил. Но для нее секс всегда был актом насилия, а не актом любви и нежности. Другого она не знала. Но теперь мощный инстинкт подсказывает ей, что должно быть что-то лучшее. Она знает о настоящей любви, в глубине своего сердца она знает о ней, но может ли она доверить кому-то это знание?

– Доверить, – тихим эхом отозвался Роб.

В этом вся суть. Разве может Эмили довериться мужчине? Да и как? Первый мужчина, которому она доверила свою любовь и невинность, и радость, жестоко предал ее.

– Она очень мало доверяет себе, – сказала доктор Кэмден. – И не доверяет мужчинам. У нее есть подруги-женщины?

Роб задумался. Эллисон Фитцджеральд, приветливая, великодушная, добрая Эллисон, как будто была подругой Эмили. Это впечатление сложилось у Роба скорее благодаря рассказам Эллисон об Эмили – та гордилась талантом подруги, всячески помогала ей, – чем словам Эмили об Эллисон. Роб вспомнил, как в Париже Эмили сказала, что будет снимать луну для «Шато Бель-Эйр». «Вам сказала Эллисон?» – спросила тогда она. Роб вспомнил искорку разочарования, промелькнувшую в глазах девушки, словно та узнала, что и Эллисон она тоже не может доверять.

– Есть люди, которые хотели бы стать ее друзьями, – сказал Роб.

Доктор Кэмден задумчиво кивнула. Было совершенно очевидно, что по крайней мере Роб Адамсон хочет стать этой молодой женщине другом, и доктор Кэмден предположила, что и не только другом. Знает ли об этом та женщина? Конечно, нет, подумала она. Даже если Роб скажет сейчас своей подруге, что она ему не безразлична, она не поверит, потому что не уверена в себе. Доктор Кэмден смотрела на Роба и испытывала огромное желание помочь его подруге. Какая прекрасная жизнь ждала ее впереди!

– Она придет ко мне на прием?

– Не знаю. Думаю, я мог бы сделать ваш портрет… – Роб помедлил, не желая рассказывать об Эмили слишком много. Но на него работают многие, это не предательство. – Она работает в журнале. Я мог бы устроить…

– Не хитрите с ней, Роб, – перебила доктор Кэмден. – Не давайте ей ни малейшего повода не доверять вам.

– Поэтому я должен?..

– Сказать ей правду. Скажите, что вы прочли все, что смогли, и виделись со мной и что я очень хочу с ней встретиться. – Спокойно, серьезно доктор Кэмден предостерегла: – Может вспыхнуть пожар, Роб. Даже это она может посчитать предательством. И очень рассердится.

– Представить не могу ее сердитой.

– О, Роб, тогда вы ничего не знаете о ярости невинной жертвы.

Но Роб знал. Ярость, связанная с преданной невинностью, жила в его сердце из-за Сары.

– Думаю, я должен пойти на этот риск, – сказал Роб. – Чтобы помочь ей.

– Да.

– Но я вполне серьезно хочу сделать для «Портрета» статью о вас и вашей работе. Я должен был это сделать – я должен был додуматься до этого – еще очень давно.

– Что ж, когда она поправится, буду рада. Сейчас, как мне кажется, это может замутить воду и, возможно, помешать ей прийти ко мне.

– Хорошо. – Роб поднялся. – Большое вам спасибо. Я ценю, что вы нашли время встретиться со мной.

– Пожалуйста, Роб. И знаете? Ей очень повезло, что вы ее друг.

– Я не стала назначать вашу следующую встречу с Эмили, – сообщила Робу Фрэн, когда он вернулся в офис после встречи с доктором Кэмден. – Она вернется из Европы на следующий день после вашего отъезда в Аспен. Вы будете в Аспене, а она потом поедет в Нью-Йорк. О, кстати… Лоренса Карлайла наверняка выдвинут в номинации «Лучший режиссер» за «Гонконг». Я связалась с его студией в Лондоне. Через две недели он уезжает в Африку на трехнедельные съемки. Может, имеет смысл, чтобы Эмили сейчас сняла его в Лондоне? Я знаю, что перед отлетом из Европы она позвонит, чтобы узнать у меня дальнейшее расписание. Я могла бы организовать ее остановку в Лондоне по пути домой.

– Лоренса Карлайла еще не выдвинули.

– Но выдвинут! И тогда Эмили – или кого вы там пошлете, хотя Эмили подойдет лучше всего, потому что фотографии Лоренса Карлайла всегда такие непроницаемые, – придется продираться сквозь африканские заросли?

– Полагаю, так. Если будет необходимо. – Роб уже решил, хотя ему тоже хотелось бы увидеть, что Эмили Руссо сможет сделать с Лоренсом Карлайлом, что Эмили сделает портреты номинантов, которые окажутся в Лос-Анджелесе. Таким образом, она сможет ежедневно ходить к доктору Кэмден. – Так когда я смогу встретиться с Эмили?

Фрэн перелистала календарь на две недели вперед. Это был календарь Роба, но Фрэн отмечала на полях расписание переездов Эмили и работающих в штате журналистов.

– Вы хотите встретиться с ней до того, как будут объявлены номинанты?

– Я хочу встретиться с ней, как только это будет возможно.

– Хорошо. Посмотрим. Она будет в Нью-Йорке, а вы – в Сан-Франциско. Днем четырнадцатого как будто можно. – Фрэн постучала ухоженным пальцем по странице календаря, дата на которой была обведена большим красным сердцем. – В три подходит?

– Подходит. Поставьте на три и освободите остаток дня. А что это за красное сердце?

– Боже, какой неисправимый романтик! Четырнадцатое февраля, Роб Адамсон, это День святого Валентина.

– А вы – неисправимый скептик, – с легкостью парировал Роб, быстро приняв решение. Он хотел поговорить с Эмили наедине, исключив возможное вторжение. – Что ж, стану Валентином для всего персонала и закрою контору в три часа дня.

– Вы шутите?

– Нет. Соорудите-ка несколько памяток в виде миленьких маленьких сердечек и разошлите по комнатам.

– С удовольствием. Но в три часа вы все равно встретитесь с Эмили?

– Да.

* * *

Эллисон сидела у огромного окна в бархатной столовой только что открывшегося «Шато Аспен» и наблюдала, как зарождается сулящий метель день. Она обхватила ладонями кружку с густым горячим шоколадом и улыбнулась.

«Вероятно, я похожа на довольную кошку. Тепло, уютно, ощущение полного счастья – сидеть вот так у окна и смотреть, как в вихре ветра кружится снег».

Тепло. Именно таким словом отметила Эллисон этот миг, эти выходные, каждую минуту, которую она провела с Роджером Тауном. Так было с самого первого момента их встречи – тепло, но не жарко, никакой опасности, только чудесное ощущение покоя.

Так же, как с Дэном.

Тепло без огня, но, может быть, тепло станет огнем. Эллисон считала, что такое возможно, но не спешила. Ей хорошо и сейчас.

Эллисон задумалась над тем, совпадают ли ее ожидания с ожиданиями Роджера. Вчера Эллисон приехала в Аспен, чтобы провести здесь выходные, и Роджер проводил ее прямо в ее элегантный номер, а когда Эллисон устроилась, провел по гостинице, а затем прокатил по Аспену. За этим последовали ужин при свечах и рюмочка перед сном у ревущего пламенем камина, дополненная жареными каштанами.

Эллисон проснулась рано, спустилась в столовую и нашла место у окна, где можно было пить горячий шоколад и безмятежно любоваться метелью.

– Доброе утро, Эллисон.

– Роб! Привет. Вы все-таки приехали. Роджер волновался.

– Мы добрались вчера поздно вечером. В Денвере была длительная задержка из-за метели, которая, как я вижу, переместилась в Аспен.

– У меня такое чувство, будто я сижу внутри стеклянного шара – внутри домик в горах – и кто-то встряхнул этот шар. – Эллисон улыбнулась. – Мне нравится, но лыжники, по-моему, будут не в восторге.

– Вероятно, она быстро кончится, небо прояснится и останется только свежевыпавший снег. А вы не катаетесь на лыжах?

– Нет.

– Можно к вам присоединиться? Роджер скоро спустится?

– Да, конечно. Я ничего не знаю про Роджера. – Эллисон слегка нахмурилась. – Элейн тоже сейчас подойдет?

– Сомневаюсь. Думаю, Элейн еще долго не встанет. – Роб сел напротив Эллисон и попросил официантку тоже принести ему горячего шоколада. Он наклонился вперед и, увидев почти полную кружку Эллисон, спросил: – А суфле вы уже съели?

– Здесь нет суфле!

– Нет? И Роджер называет это роскошной гостиницей?

– Это роскошная гостиница. За исключением суфле, а его, наверное, можно заказать, здесь все, пожалуй, безупречно.

– Пожалуй?

– Ну, я думала о том, что не помешало бы поставить прямо здесь мягкое кресло, в которое можно было бы забраться с ногами и провести так весь день, попивая горячий шоколад.

– В столовой?

– Да! Вы полагаете, это слишком смело?

– Вовсе нет. Какие еще недочеты?

– Я бы повесила на стены несколько фотографий нашей подруги.

Нашей подруги, отметил Роб. Как жаль, Эмили не знает, что у нее есть друзья.

– Вы хорошо ее знаете? – как бы между прочим спросил Роб, радуясь, что разговор так легко коснулся Эмили.

– Эмили?

– Да.

Эллисон поколебалась, прежде чем ответить.

– Я думаю об Эмили как о подруге, – начала Эллисон после минутного молчания. – Мне она очень нравится, но, по-моему, я недостаточно хорошо ее знаю. Она очень замкнутая.

– А лезть в душу не в ваших правилах.

– Да, думаю, что так. – Эллисон не знала, стоит ли ей продолжать, но, увидев озабоченность в глазах Роба, заговорила снова: – Мне интересно, не было ли чего-то – чего-то очень неприятного – в прошлом Эмили. Это только ощущение. – Эллисон слегка нахмурилась. – Странно, что у такого приятного, красивого и талантливого человека, как Эмили, маловато уверенности в себе.

– Да, мало, – тихо согласился Роб.

– Но я знаю, что Эмили наслаждается работой для «Портрета», – помедлив секунду, сказала Эллисон.

– Правда?

– Да. – Эллисон сказала о том, что полагала правдой, хотя Эмили никогда ей об этом не говорила. – Точнее, я думаю, что это с вами ей очень нравится работать.

– Надеюсь.

Роб и Эллисон несколько минут в молчании созерцали снежные вихри.

– Кстати, о «Портрете», – заговорил Роб, отвернувшись от слепящей белизны метели и обращаясь к улыбающимся зеленым глазам, рыжевато-золотистым кудрям и разрумянившимся щекам. – Я бы хотел сделать ваш портрет. Выдающийся дизайнер по интерьерам.

– Я?

– Конечно. Мне бы хотелось, чтобы статья появилась после открытия «Шато Бель-Эйр», возможно, в августовском или сентябрьском номере.

О Белмиде напишут в июньском выпуске «Архитектурного дайджеста». Так решили Клер и Стив. Стержнем статьи станет Белмид – его архитектура, история, последнее решение интерьера… Белмид, а не Эллисон. Статья в «Портрете» будет совсем другой – рассказ о ней, а не о Белмиде и «Шато Бель-Эйр».

– Я польщена, Роб.

– Это – да?

– Это – нет, – мягко ответила Эллисон. – Слишком скоро.

– Вы думаете, что ваш успех – случайность?

– Нет… – «Я просто привыкла считать золотые медали после победы».

– Это из-за несчастного случая? – участливо спросил Роб.

Значит, Роб знает. Вероятно, он знал с самого начала, с того дня в июне прошлого года, когда они встретились в душистой сиреневой нише.

– Без упоминания о вашем увлечении верховой ездой и несчастном случае трудно будет написать глубокую статью, – признался Роб.

– Понимаю. Но это не проблема, если меня не станут изображать мужественной героиней.

– Но от вас действительно потребовалось мужество, Эллисон.

– Нет, Роб. Я просто делала это, чтобы выжить.

– Так как?

– Думаю, пока я хочу побыть в тени.

– Что ж, понятно. И скорее всего не захотите известить меня, когда подойдет время?

– Наверное, нет.

– Я буду справляться каждые полгода, идет?

– Идет. – «Скажи ему, Эллисон. Скажи ему сейчас, осторожно, что ты знала Сару». – Роб, я хочу вам кое-что сказать…

В этот момент появился Роджер. И весь следующий час Роджер, Роб и Эллисон разговаривали, со священным трепетом любовались мощью метели и пили горячий шоколад. Потом Роб ушел.

«Когда-нибудь, другим метельным утром, я скажу Робу, как мне нравилась Сара и как мне жаль ее, – подумала Эллисон, когда Роб ушел. – Скажу ли?»

В то снежное утро в Аспене Эллисон решила, что никогда не скажет Робу, что была знакома с его сестрой. Робу, которого Эллисон ни за что на свете не хотела огорчить, Робу, который был ее другом, Робу, с которым ее связывали особые узы.

– Иди в постель, – тихо прошептала Элейн, пытаясь скрыть мольбу.

Роб стоял в спальне у окна и смотрел на метель. Он был всего лишь в другом конце комнаты, но как же далеко. А она хотела его, он так был нужен ей! День в постели – день безудержного секса и бесстрашной близости – вернет ей Роба.

– Уже девять, Элейн. Пора вставать.

– И что делать, Роб? Мы отрезаны от мира снегом. Давай же насладимся этим. Постель, завтрак в номер, долгий горячий душ и снова постель…

– Я пообещал Роджеру и Эллисон, что мы встретимся за коктейлями в семь, ужин в восемь.

– Вечера! Десять прекрасных, наполненных чувственностью часов. К этому времени мы будем умирать от голода. Роб?

Роб едва ли слышал Элейн. Он думал об Эмили, о том, что скажет ей четырнадцатого. «С Днем святого Валентина, Эмили. Да, кстати, вот несколько книг, которые тебе стоит прочесть, потому что ты ничего не знаешь ни о любви, ни о поздравлениях, только о насилии и предательстве. А вот фамилия врача, к которому тебе стоит сходить».

Пусть бы Эмили сейчас оказалась здесь, в этом изысканном номере, в тепле и безопасности, у огня, который защитит ее от холодной метели. Они с Эмили могли бы укрыться в этом тихом месте, а когда вышли на улицу, метель снаружи уже улеглась бы, как и метель внутри. И жизнь Эмили навсегда стала бы золотой и солнечной.

Фантазии, сказал себе Роб. Даже если благодаря какому-то чуду Эмили и согласилась бы остаться с ним здесь, слова были бы только словами, обещания – только обещаниями. За плечами Эмили – годы чувств, знаний и боли, которые красноречиво опровергли бы все, что Роб мог рассказать ей о любви. Роб знал, что Эмили не может выздороветь за один день. Это будет длительный, болезненный процесс, со многими отступлениями, мечта, создаваемая из жизни, полной кошмаров, хрупкая вера, которая требовала терпения и времени. Времени и легких, как пушинка, новых чудесных ощущений в противовес давящей тяжести прошлых ужасных воспоминаний. Ему хотелось, осознал он, показать Эмили, что такое любовь. Но рядом с ним была Элейн, а не Эмили.

– Я хочу пойти погулять, – сказал Роб, наконец ответив на умоляющий призыв Элейн присоединиться к ней в постели.

– Роб, но там же метель! Это очень опасно.

– Я вернусь.

Роб пробирался по свежим глубоким сугробам, обдуваемый ледяным ветром, ясно сознавая, что опознавательные знаки, указывающие безопасный путь, потеряны в белом тумане снега.

Вот на что похожа жизнь Эмили, печально думал Роб. Каждый день ее жизни – все равно что прогулка в метель без опознавательных знаков, в мглистом, неверном мире боли и опасности.

Роб сразу увидел милую хрупкость Эмили, но теперь он осознал ее необыкновенную стойкость. Какое нужно мужество, чтобы день за днем отправляться в этот мир – мир, полный опасностей! Какие нужны усилия, чтобы, всегда уставшей и знающей, что в пути сквозь бурю ее не ждет спасительное пристанище, все равно идти вперед в поисках мира и красоты.

«О Эмили! Позволь мне помочь тебе. Позволь мне показать тебе, что такое любовь».

– Не жди меня, Элейн, иди одна. Мне нужно позвонить. Пожалуйста, скажи Роджеру и Эллисон, что я сейчас подойду.

– Хорошо. – Элейн не стала его дразнить: «Это суббота, Роб, забудь о журнале!» – а просто нежно поцеловала в губы и вышла из номера.

Днем, когда Роб вернулся со своей продолжительной прогулки, все было…

Элейн не находила слов, чтобы описать нежность их любовной близости. Роб был так нежен, так внимателен, полон такой любви. Он никогда так не занимался с ней любовью. Как будто он…

«Не думай об этом», – предостерегла себя Элейн. Но было невозможно отогнать от себя эту ужасную мысль. Как будто Роб занимался любовью с кем-то другим.

Когда Элейн пошла к Роджеру и Эллисон, Роб набрал номер, который он запомнил перед отъездом из Лос-Анджелеса. Номер Эмили был в книжке на столе у Фрэн, кроме того, Э. Руссо значилась и в телефонной книге.

Роб просто хотел сказать ей «привет», может, что-нибудь еще, если Эмили окажется дома. Сегодня она должна была вернуться из Франции.

Набрав ее номер в первый раз, он выслушал пятнадцать звонков. Подождал десять минут, набрал снова и на этот раз выслушал тридцать звонков, прежде чем повесил трубку.

Может, и к лучшему. Он действовал импульсивно, и это могло смутить или обеспокоить ее.

«Лучше сосредоточься на том, что ты собираешься ей сказать при встрече, – твердил про себя Роб, направляясь к номеру Роджера. – Лучше как следует отрепетируй эти очень важные слова».

Глава 19

К Валентинову дню съемки «Любви» опережали самый смелый график, на который рассчитывали Стив и Питер. Стив почти каждый день проводил на съемочной площадке и наблюдал, не вмешиваясь и не переставая изумляться таланту Питера Дэлтона.

Питер был спокоен, серьезен, никогда не выходил из себя, не проявлял ни малейшего нетерпения. Съемочная группа была спокойной и серьезной, артисты были спокойны и серьезны, они все были серьезными, тонкими профессионалами и в согласии работали над созданием фильма десятилетия.

Даже Брюс Хантер не выбивался из общей картины. Он был известен своими романами с актрисами, с которыми снимался, и являл собой золотой стандарт голливудского эгоцентризма. У Брюса были причины вести себя подобным образом – его участие обеспечивало громадные кассовые сборы. Огромный успех Брюса покоился на его внешности греческого бога, потрясающей сексуальности и на том замечательном факте, что вдобавок ко всему он еще мог играть. Брюса Хантера утвердили на роль Сэма, главную мужскую роль в «Любви», потому что на экране они с Уинтер смотрелись просто поразительно.

Как режиссер, Питер давал актерам большую свободу в проработке и трактовке ролей. Он руководил и давал режиссерские указания там, где это было необходимо. Стиль Питера предполагал, что актер серьезно интересовался характером, который воплощал. Актеры и актрисы, с которым обычно работал Питер, а это были лучшие актеры Лондона и Нью-Йорка, такой способностью обладали.

Но не Брюс Хантер. Он не тратил времени на продумывание мотивов поступков своего героя, он просто ждал указаний режиссера. И, как одаренный от природы спортсмен – «Что мне сделать теперь, тренер? Метнуть снаряд как можно дальше? О’кей, нет проблем», – выполнял задачу.

– Произнеси последнюю строчку с чуть большей искренностью, Брюс, – говорил Питер.

– С большей? Хорошо. Вот так?

Брюс произносил великолепные строки Питера так, как велел режиссер, каждая сцена получалась совершенной, и с каждой сценой он все больше приближался к награде киноакадемии.

– Ты должен выглядеть более любящим, Брюс.

– Более любящим? Что это значит, Пит?

– Это значит, – мягко ответил Питер, – что тебе надо посмотреть на нее так, будто ты готов отдать за нее жизнь.

– Господи!

– Сделай так.

– О’кей, будет сделано.

Рабочие отношения Питера с Брюсом были легкими, но без вдохновения. А вот с Уинтер его рабочие отношения были именно такими, какие он предпочитал, – серьезным, вдумчивым, художественным сотрудничеством. Уинтер была очень высокого мнения о роли Джулии и удивительном сценарии Питера. Уинтер хотелось как можно лучше произнести каждую строчку, точно выразить все чувства. Вначале Уинтер была явно не уверена в своих силах, но при спокойной поддержке Питера ее уверенность окрепла и чудесный природный талант стал расцветать.

– Тебе понравилась эта сцена? – спрашивал Питер, подходя к Уинтер во время перерыва и терпеливо дожидаясь честного ответа.

– Не совсем, – правдиво признавалась Уинтер.

– А что тебе не понравилось?

– Не знаю, Питер. Просто чувствую, что-то не так. А что ты скажешь?

Питер и Уинтер спокойно обсуждали сцену – талантливая актриса и талантливый режиссер, – и когда снимали ее в следующий раз, она уже была лучше, а когда в конце концов и Питер, и Уинтер оба были удовлетворены, сцена получалась совершенной.

– Стоп, – произнес Питер как раз перед полуднем в День святого Валентина. – Давайте прервемся на ленч.

Съемочная группа разошлась. Брюс Хантер, как обычно, выглядел немного потерянным. Во время большинства съемок перерывы были временем флирта, даже секса в трейлере актрисы-партнерши, но только не в этот раз. Брюс представлял себе, предполагал, что у него будет роман с красавицей Уинтер Карлайл. Но Уинтер вела себя сдержанно, интересовалась только работой. Постояв в смущении несколько мгновений, Брюс пожал плечами и отправился на ленч вместе со съемочной группой.

Не прошло и двух минут, как Питер объявил перерыв, а на съемочной площадке уже не осталось никого, кроме Уинтер, которая не двинулась с дивана, где сидела во время сцены, и Питера, который сел рядом с ней.

– Ты зеленого цвета.

– Что? – Уинтер медленно повернула голову к Питеру. Быстрые движения вызывали головокружение и тошноту.

– Зеленого цвета, – повторил Питер с ласковой улыбкой. – Даже сквозь фильтры в камере ты смотришься зеленой.

– Простудилась.

Питер кивнул:

– Я отвезу тебя домой.

– Питер, мы же еще не закончили.

– Закончили.

Питер и Уинтер могли бы каждый день приезжать на съемки вместе – Белмид и Холман-авеню были совсем рядом, но это изменило бы их отношения. В эти рассветные и закатные часы Питер и Уинтер могли с легкостью перейти от обсуждения фильма к более личным темам.

Во время таких ранних или поздних разговоров Питер мог расспросить Уинтер о ее лучшей подруге Эллисон.

«Расскажи мне об Эллисон, Уинтер, – мог сказать Питер. Потом он мог спросить: – У Эллисон есть кто-нибудь? Она любит кого-нибудь?»

Уинтер могла бы совершенно спокойно ответить на эти вопросы, но не нашла бы ответа на самый сложный вопрос, касающийся Эллисон Фитцджеральд, который крутился в голове у Питера: «Почему я все время о ней думаю?»

В День святого Валентина Питер и Уинтер не разговаривали по пути из Бербанка в Вествуд. Питер видел, что все силы Уинтер сосредоточены на ее борьбе с тошнотой. Он сочувственно ей улыбался, но разговорами не отвлекал.

Когда они приехали на Холман-авеню, Питер проводил Уинтер до двери ее квартиры на третьем этаже.

– В нескольких кварталах отсюда я заметил симпатичное кафе. Я куплю куриный суп с лапшой, имбирный эль и быстро вернусь.

Уинтер улыбнулась слабой признательной улыбкой.

– Я поем здесь, Питер. Я чувствую себя нормально. Спасибо.

– Точно?

– Да.

– Ну ладно. Мы со Стивом решили, что этот уик-энд продлится три дня. Позвони мне в воскресенье, скажешь, сможешь ли работать в понедельник.

– Я собираюсь работать в понедельник.

– И все же позвони.

– Хорошо.

Питер приехал в Белмид и, рассеянно бросая теннисный мячик игривой Оладье, думал об Эллисон Фитцджеральд.

«Найди ответ на свой вопрос. Навести ее».

– Эллисон?

Эллисон оторвалась от фотографий, которые только что аккуратно разложила на своем столе. Два часа назад она сняла и положила на пол последние каталоги Хенредона, Кларенс-Хауса, Бейкера и Браншвига и Филза, чтобы освободить место для двенадцати длинных красных роз, доставленных от Роджера. Час спустя, когда появилась Эмили с фотографиями, которые она сделала во Франции, Эллисон поспешно убрала все остальное со своего обычно заваленного стола.

– Питер, – едва проговорила Эллисон. Что он тут делает? – Привет. Сегодня не снимаете?

«Постарайся говорить полными предложениями, – сказала себе Эллисон. – Питер талантливый писатель, ты не забыла?» Но глядя в эти темно-карие глаза, вообще было трудно что-либо сказать.

– Уинтер больна. Операторы перепробовали все фильтры, но она все равно выглядела бледно-зеленой.

– Ох! – Эллисон встала. Вот почему Питер здесь. Его прислала Уинтер. – Уинтер хочет, чтобы я…

– Нет, она чувствует себя нормально. Это простуда или съела что-то не то, а может, она просто переутомилась. Я только что отвез ее домой и добился обещания, что она поест супу и поспит. – Голосом, звучавшим совсем не так уверенно, как можно было ожидать от такого выдающегося человека, Питер продолжал: – Я решил заехать посмотреть, чем вы занимаетесь.

– Да? – «Хорошо. Но почему?»

– И чем же вы занимаетесь?

– Я разглядывала эти фотографии, пытаясь решить, какие самые лучшие.

Питер встал рядом с Эллисон и посмотрел на фотографии.

– Они все лучшие, – сказал он через минуту. – Все – шедевры.

– Я тоже так думаю.

– Это, должно быть, Э. Руссо, фотограф, чьи работы висят в Белмиде.

– Эмили Руссо. Да. Возможно, вы видели и ее снимки в «Портрете». Начиная с декабрьского номера Эмили делает большинство портретных фотографий. – Эллисон взглянула на Питера, ожидая сопровождаемого улыбкой подтверждения: «Ах да, конечно», но его приятное лицо было мрачно. – Вы не читаете «Портрет»?

– Нет, – тихо ответил Питер. Он перевел взгляд с фотографии версальского Малого Трианона на Эллисон, она смотрела немного озадаченно, но зеленые глаза улыбались. Ее улыбка подбодрила его. Сегодня Питер приехал сюда, чтобы проверить свои смутные ощущения, что это возможно, и Эллисон спокойно выдержала экзамен. – Я подумал, не хотите ли поужинать со мной сегодня вечером?

– О! – «Да». – Я… у меня другие планы.

– Красные розы?

– Да, он… – Просто клиент? Эллисон уже не могла так говорить о Роджере. Это было неправдой. – Да.

Питер получил ответы на свои вопросы.

«Но почему же я все время о ней думаю? Потому что она такая милая, особенная. У нее есть кто-то? Да».

– Я, пожалуй, пойду. Был очень рад повидаться с вами, Эллисон. Удачи в выборе фотографий. – «Прощай».

– Спасибо, – прошептала Эллисон. – До свидания.

Эллисон смотрела, как Питер идет по комнате и выходит на улицу, в полуденное солнце и шум бульвара Уилшир… ушел. Но не забыт. Теперь у Эллисон есть воспоминание, которое она будет снова и снова проигрывать в голове, как делает это с тремя другими воспоминаниями о встречах с Питером Дэлтоном. Эллисон проигрывала эти сцены, изменяя конец. До Питера она хотела изменить конец только в одной сцене из своей жизни – в той сцене прыжка через бело-зеленую изгородь, когда все ее мечты разлетелись вдребезги.

Но теперь, из-за Питера, появились новые сцены, которые она захотела изменить. Почему она не вернулась вместе с ним в конюшню в то декабрьское утро? Почему она не пригласила его на семейный ужин в канун Рождества? Что, если Питер был один на Рождество и страдал от одиночества?

Эллисон казнилась, придумывая, как она могла – как ей следовало – изменить сцены с Питером. И придумывала новые сцены. Как раз вчера вечером в специализированном магазине в Санта-Монике она видела перевязанную красной ленточкой игрушку для собаки – на Валентинов день – и подумала, не купить ли ее для знаменитой Оладьи.

Конечно, нет! Порыв быстро разбился о реальность. «Какая глупость! Ты совсем не знаешь Питера Дэлтона, несмотря на то что все время думаешь о нем».

Эллисон посмотрела на вазу с красными розами, присланными Роджером. Вот другая реальность, чудесная реальность. В тот снежный уик-энд в Аспене ее отношения с Роджером стали более чем теплыми. Были и продолжительные чудные поцелуи перед камином, и мягкий смех, и нежные взгляды. И после Аспена, в длительных ночных разговорах по телефону, Роджер и Эллисон говорили о двух днях, которые они проведут вместе. Два дня и две ночи, которые начнутся ужином в День святого Валентина у «Адриано» вместе с Робом и Элейн. Завтрашний день они проведут, разбирая фотографии Эмили, принимая решения относительно «Шато Бель-Эйр», а потом до отлета Роджера в Чикаго вечером в субботу они будут вместе.

Через месяц съемки «Любви» закончатся. Питер Дэлтон вернется в Нью-Йорк. И Эллисон больше никогда его не увидит. Но станет ли она снова и снова проигрывать эту сцену – появление Питера Дэлтона в «Элегансе» в День святого Валентина? И захочет ли она изменить ее конец?

«Да! Так измени его сейчас!» Настойчивая команда пришла откуда-то изнутри, но ее подал не разум. Что-то другое подало эту нелогичную команду. Возможно, ее сердце.

Эллисон не знала и не стала задумываться. Она просто повиновалась мощному толчку.

К тому моменту, когда Эллисон вышла из «Элеганса» под февральское солнце, Питер уже почти дошел до угла. Вот сейчас он повернет и исчезнет.

– Питер!

Каким-то чудом Питер услышал этот слабый призыв сквозь шум, стоявший на бульваре Уилшир. Он обернулся как раз в тот миг, когда у Эллисон подвернулся каблук. Эллисон молча втянула воздух, пережидая острую боль, пронзившую бедро. Она быстро обрела равновесие и двинулась навстречу шедшему к ней с улыбкой Питеру.

– Вы не пострадали? – спросил он, поспешив подойти к ней. – Вы хромаете.

– Ничего страшного. – Эллисон нахмурилась. «Питер знает меня так мало, что даже не видел меня в движении и не знает, что я хромаю!» «Ты не знаешь Питера Дэлтона, а он не знает тебя, – напомнил ей разум, – поостерегись». – «Я всегда хромаю».

– О! – Питер ободряюще улыбнулся. Он был счастлив видеть ее! За те минуты, что прошли со времени его ухода, он успел почувствовать себя таким потерянным. И хотел было вернуться в «Элеганс». – Я что-то забыл?

– Да. – «Мужайся», – сказала себе Эллисон. Когда в то снежное утро в Аспене Роб назвал ее мужественной, Эллисон честно ответила: «Я просто делала это, чтобы выжить». Возможно, это тоже нужно для выживания, то, что она должна была сделать, то, что подсказывало ей сердце, а не разум. Поэтому Эллисон негромко и храбро сказала Питеру: – Вы забыли спросить, не хочу ли я поехать с вами в воскресенье на верховую прогулку.

– Неужели забыл? – мягко спросил Питер. – А вы хотите?

– Да.

Эмили приехала за полчаса до назначенной встречи с Робом и ждала в холле, пока не наступит нужное время. Она сидела тихо, почти неподвижно, но сердце ее билось беспокойно, тревожно, а в голове крутились ужасные мысли.

Вдруг Роб сохранил о Париже жуткие воспоминания? А вдруг его представление о ней связано только с ее затуманенными наркотиком глазами и страшными вещами, которые она о себе рассказала? Что, если Роб больше не захочет с ней работать? Вдруг он не сможет даже взглянуть на нее? Пусть, пусть, пусть все будет по-прежнему, молило сердце Эмили. Большего она и желать не смела.

Без двух минут три Эмили вошла в лифт и нажала кнопку шестого этажа. Когда дверь открылась, Роб ждал ее там, у лифта.

– Привет. – Он улыбнулся. «Здравствуй, милая Эмили». Роб взял у нее из рук кипу пакетов. – Давай-ка все это сюда.

– Привет. Спасибо. Здесь портреты модельеров и работа, которую я на этой неделе сделала в Нью-Йорке.

– Отлично.

Первые полчаса их встречи прошли как обычно. Роб восхищался великолепными фотографиями, Эмили смущенно улыбалась, и они вместе отобрали те портреты, которые появятся в журнале.

– Я хотел поговорить с тобой о номере, посвященном наградам Академии киноискусств, – сказал Роб, когда они закончили с парижскими и нью-йоркскими работами. Он ступал на незнакомую, опасную, но очень важную территорию – жизнь Эмили, счастье Эмили – с помощью знакомой рутины делового разговора.

– Я слушаю.

– Мне бы хотелось, чтобы ты сделала портреты тех, кто находится в городе. Насколько мне известно, здесь соберутся все номинанты, за исключением Лоренса Карлайла, который уже в Африке. Если бы не было никого из номинантов, тогда мы бы подстроились, но…

– Хорошо.

– Договорились? – Роб был готов произнести заранее заготовленные фразы, попытаться убедить ее, но Эмили согласилась. Она будет в Лос-Анджелесе. Хорошо. Это значит, что она сможет начать посещать доктора Кэмден не откладывая.

– Да, договорились. – «Если я буду здесь и ты будешь здесь, работая над выпуском, посвященным наградам академии, мы сможем видеться каждую неделю. Все будет по-прежнему».

– Прекрасно. – Роб улыбнулся. Это было легко. Теперь наступал трудный момент, деликатный и очень важный.

Роб прошел к своему столу, достал из запертого ящика две книги и вернулся к Эмили.

– У меня есть для тебя книги, Эмили.

Эмили посмотрела на книги в руках Роба – «Потерявшаяся девочка», история о разрушении молодых и невинных жизней, и «Нашедшаяся девочка», история о надежде, открывающейся для таких людей. Она прочла аннотации на книгах. Когда значение слов дошло до ее сознания, реакция Эмили была мгновенной – оборона, злость, обида, реакция человека, который в своей жизни знал только боль и предательство.

– Эмили, я прочитал обе книги и встретился с доктором Кэмден, которая их написала.

– Ты рассказал ей обо мне? – «Ты же обещал! Ты рассказал Элейн? А Эллисон?»

– Я сказал доктору Кэмден, что у меня есть подруга…

– Подруга?

– Очень хорошая подруга. Я не сказал ей ничего, что как-то могло указать на тебя. Эмили, она хочет с тобой увидеться. Она сама пострадала от этого. Она понимает. Она может тебе помочь.

– Помочь мне? Или тебе? Ты же стыдишься того, что я работаю в твоем драгоценном журнале! Ты считаешь, что со мной что-то не так, что мне нужно что-то исправить!

– С тобой все в порядке, Эмили. Боже мой, да как ты могла подумать, что я тебя стыжусь?

– Я знаю, что стыдишься. – Эмили поднялась, вся дрожа и сжав кулаки.

– Нет. Я переживаю за тебя, Эмили. Очень. С тобой все в порядке. Тебя обидели, но тебе можно помочь. Ты можешь быть счастливой.

– Счастливой? Счастье – это для таких людей, как ты, Роб, а не для меня. – Эмили замолчала, а когда заговорила снова, ее голос прозвучал тихим шипением, ледяным, пустым и мертвым: – Я хотела доверять тебе, Роб. Очень хотела.

– Ты можешь доверять мне, Эмили.

– Нет. Не могу. Но не переживай. Вам с Элейн больше не придется терпеть унижение. Я больше на тебя не работаю. Прощай, Роб.

Эмили была уже у самой двери, когда ее остановил возглас Роба, напугавший их обоих, потому что в нем внезапно прозвучала ярость.

Эмили обернулась к Робу. В ее серых глазах мелькнули страх и покорность. Она знала, что он собирается обидеть ее, и была готова принять это. Выражение ее глаз только сильнее распалило ярость Роба.

– Возьми их! – Роб сунул книги в руки Эмили. Она взяла, но инстинктивно вздрогнула, словно это был акт насилия и предательства. Роб на секунду закрыл глаза, чтобы взять себя в руки. – Прошу тебя, Эмили. Возьми их и прочти. Пожалуйста, подумай над тем, чтобы пойти к врачу.

– Я больше здесь не работаю. Это не имеет значения.

– Имеет, Эмили, – прошептал Роб, глядя, как она спасается от него. – Имеет.

В течение двух часов после ухода Питера Уинтер сидела в гостиной у себя в квартире, борясь с приступами тошноты и с догадкой о ее причинах. Проиграв обе битвы, Уинтер в конце концов настолько подавила тошноту, что смогла пройти два квартала – миллион кружившихся под ногами миль – до аптеки на Вествуд-авеню.

Уинтер купила три разных комплекта, хотя подтверждения ей в общем-то не требовалось. Она смотрела на темно-малиновый цвет. «Определенно положительный результат, – гласила инструкция. – Поздравляем, вы беременны!»

Уинтер смотрела и думала, какие у ее ребенка… их ребенка будут глаза – фиалковые, как у нее, или сапфировые, как у Марка.

Еще пять часов спустя к дому, где жила Уинтер, подъехал Марк. Он нахмурился, не увидев автомобиля Уинтер. Сегодня она должна была вернуться рано. Самое позднее в шесть, сказала она.

Вероятно, отправилась покупать шоколад в форме сердечек, с умилением подумал Марк, вынимая из машины коробку с розами.

Мысль о Уинтер, покупающей угощение к Дню святого Валентина, наполнила Марка радостью. Мысль о Уинтер всегда наполняла его радостью. В больнице Марк видел столько горя, трагедий, столько печали, что у него разрывалось сердце, заставляя проливать слезы, но эта боль всегда смягчалась светлыми мыслями о Уинтер. Марк так любил ее. И чувствовал себя таким счастливчиком.

Окна в квартире Уинтер были темными, как черное февральское небо. Марка охватила тревога. Где же она?

Снимается в кино, быстро ответил своей тревоге Марк, внезапно осознав, что должна чувствовать Уинтер, когда он звонит и говорит, что будет дома через час, который растягивается на два и на три.

Уинтер говорила Марку, как быстро летит время на съемочной площадке. Ей кажется, что они всего час работали над сценой, а уже время перерыва на ленч. Создание фильма похоже на работу в больнице: время измеряется не минутами и часами, а выполненными задачами. Пункция, два анализа крови, сцена в автомобиле, сцена на пляже, еще один крупный план…

Марк включил свет на кухне, поставил вазу от Лалика – подарок Эллисон к дню рождения Уинтер – рядом с раковиной и открыл завернутую в золотистую фольгу коробку с розами. Когда его взгляд упал на кастрюлю супа на плите и коробку соленых крекеров на столе, Марк нахмурился. Уинтер была дома и оставила суп на плите, не закрыв его крышкой. Уинтер, которая вроде бы шутя, но на самом деле со всей серьезностью убирала в холодильник всю еду, после того как он рассказал ей о сальмонелле!

Марк щелкнул выключателем в гостиной и увидел брошенные в кресло сумочку и пальто. Разволновавшись еще больше, он пошел к спальне. Дверь в нее была открыта. Свет из гостиной мягко падал на кровать, создавая золотистый нимб вокруг блестящего бархата черных волос на подушке. Марк встал на колени рядом с кроватью и нежно поцеловал Уинтер в висок.

– Марк…

Фиалковые глаза Уинтер распахнулись, и она попыталась сообразить, где находится. В комнате – во внешнем мире – темно, Марк дома. Она хотела только немного вздремнуть. Уинтер почувствовала такое головокружение, сходив в цокольный этаж здания, чтобы выбросить в мусорный ящик остатки от тестов на определение беременности, что решила прилечь, потом поесть супу, а уж потом подумать, что делать.

– Ты хорошо себя чувствуешь? Где твоя машина?

– На студии. Меня привез Питер.

– Ты заболела? – Марк осторожно обхватил пальцами ее запястье, считая пульс, другой рукой дотронулся до лба.

– Я похожа на больную?

– Пульс немного частит, но жара нет.

Сердцебиение было вызвано присутствием Марка, его прикосновением, а не лихорадкой, и никаким прибором это нельзя было измерить, только чувствами. Но поделиться с Марком своей проблемой Уинтер не могла. «Видите ли, доктор, я залетела. Это было всего лишь раз! Одна волшебная ночь страсти с любимым мужчиной».

– Что тебя беспокоит? – ласково спросил Марк.

– Я просто немного устала. Все пройдет. – Уинтер сделала движение, чтобы сесть, скривилась и слабо улыбнулась.

– Я принесу тебе супу. – Он поцеловал ее в кончик носа. – Я включу конфорку и сразу же вернусь.

Уинтер ждала, прислушиваясь к отдаленному шуму льющейся на кухне воды, и внезапно смятение в ее голове улеглось, как будто во сне, которого она не помнила, она получила ответы на все свои вопросы.

«Через месяц Марк будет знать о своей практике, и ему… нам нужно будет все распланировать. Если я вхожу в планы Марка, если он захочет взять меня с собой в Бостон, тогда я скажу ему о ребенке. Если нет, он никогда не узнает. Я перестану с ним видеться до того, как станут заметны изменения в моей фигуре».

Уинтер чувствовала внутри себя новую жизнь, крохотный вертящийся ураган, твердо и решительно заявляющий о своем присутствии, и думала о том, что подобная маленькая буря сделала с Лоренсом Карлайлом и Жаклин Уинтер.

Может, Уинтер уже повторила одну из ошибок Жаклин – безрассудную ночь любви, – но других не сделает. И не повторит самой большой ошибки Жаклин: что бы ни случилось, Уинтер вырастит эту новую маленькую жизнь в любви, ласке и заботе. Ее малыш никогда не будет чувствовать себя одиноким, покинутым, не испытает страха. У ребенка Уинтер может не быть отца, как не было отца у нее, но у него будет – уже есть – мать, которая будет очень сильно любить его или ее.

На глазах у Уинтер выступили горячие слезы, когда Марк вернулся в спальню с вазой, полной роз.

– С Днем святого Валентина.

– Марк…

– Почему ты плачешь?

Марк поставил вазу на комод, сел на кровать рядом с Уинтер и заключил ее в свои крепкие объятия.

– Я просто хочу, чтобы это никогда не кончалось.

Марк крепче обнял Уинтер, но ничего не ответил. Он тоже не хотел, чтобы их сказочная история любви когда-нибудь закончилась. Марк никогда не разлюбит Уинтер, но он не может обещать, что это блаженство, это счастье, эта греза продлится вечно.

Глава 20

– Эллисон, это Питер.

Эллисон ждала звонка Питера с того самого момента, как проснулась в шесть утра от шума проливного дождя, хлеставшего в окно ее спальни. За прошедшие три часа ливень не уменьшился, несмотря на сердитые взгляды, которые она бросала в свинцовое небо, и несмотря на то что она выгладила – выгладила! – джинсы и потратила несколько часов, выбирая наряд. Нудному дождю, как видно, было совершенно наплевать.

– Дождь, – с мягким вздохом проговорила Эллисон.

– Дождь.

Эллисон, затаив дыхание, ждала в наступившем молчании.

– Не хотите позавтракать вместе? – спросил Питер.

– Хочу.

– Полагаю, воскресный завтрак в Охотничьем клубе Бель-Эйр считается хорошим.

– Он считается самым лучшим в Южной Калифорнии.

– Я заеду за вами в десять?

– Конечно. – «Нет, подожди. Мне нужно время продумать наряд для завтрака!»

Одежда Эллисон не имела значения, как и то, что воскресный завтрак в Охотничьем клубе Бель-Эйр был лучшим в Южной Калифорнии. Из этого серого, дождливого утра и дня Питер запомнил только ее глаза и улыбку, и мягкий голос, и веселый смех.

То же самое помнила о Питере и Эллисон, исключая веселый смех, который принадлежал ей, – старый друг, которого она потеряла после несчастного случая. Благодаря Питеру Эллисон вновь обрела свой чудесный смех и чувства, его сопровождающие, солнечные ощущения бьющей через край, безграничной, ничем не омрачаемой радости.

Благодаря Питеру Эллисон обнаружила кое-что еще, что-то глубоко внутри себя, о чем она даже и не подозревала.

Эллисон чувствовала приятную теплоту, легкую, успокаивающую теплоту, которая возникала и в присутствии Дэна и Роджера. Но только благодаря Питеру, благодаря его выразительным темным глазам и низкому обольщающему голосу Эллисон нашла источник этой теплоты внутри себя, источник огня, волшебное место, которое пульсировало от горячих, мощных ощущений.

Питер тоже сгорал в этом волшебном огне. Но для него эти мощные, возбуждающие ощущения не были новыми, потому что он уже любил однажды. И тем не менее Питер был поражен, видя искрящиеся глаза Эллисон и чувствуя, как все его существо откликается радостью и желанием.

Это невозможно! Питер знал – твердо, наверняка и без горечи, – что никогда не полюбит снова. Но зеленые глаза, мягкий голос и веселый смех каким-то удивительным и чудесным образом пробили брешь в крепости его воспоминаний, прошли сквозь оболочку боли, окутывавшую его сердце.

О чем говорили Питер и Эллисон, когда пили прекрасное шампанское, а потом горячий шоколад, когда завтрак закончился и в клубе по традиции подавался воскресный чай? Ни о чем и обо всем… О бесконечных каплях дождя, которые разбивались о стекло… и о других вещах, важных вещах.

– Как с вами трудно говорить! – Слова Эллисон очень встревожили бы Питера, если бы не были произнесены со смехом в глазах, улыбающимися губами, мелодичным голосом.

– Трудно, Эллисон? – «А с тобой так легко говорить».

– Из-за того, что вы говорите, как пишете. Понимаете? А я даже не в состоянии изъясняться целыми предложениями, не говоря уж о том, чтобы ясно выражать свои мысли!

– Откуда вы знаете, как я пишу, Эллисон? Уинтер показывала вам сценарий «Любви»?

– Нет. Я прочитала сборник ваших пьес, выпущенный в прошлом году.

– О! – Питеру хотелось узнать мнение Эллисон о своих пьесах, но сначала надо было убедить ее, что говорить с ним совсем не трудно. Он предложил: – А почему бы нам не вспомнить те бессвязные слова, с которыми я обращался к вам, начиная с нашей встречи в августе прошлого года? Идет?

– Идет.

Эллисон с изумлением слушала, как Питер повторяет их разговоры – в августе в «Элегансе», декабрьским утром на Виндзорской тропе, в клубе в сочельник, в «Элегансе» в День святого Валентина. Питер помнил каждое слово, каждую сцену, в точности как она!

– Вы помните.

– Да, помню, – тихо ответил Питер. И это тоже было знаменательно и удивительно. После смерти Сары Питер не помнил никаких других бесед. Кроме угрозы Роба, высказанной в декабре. Мимолетно нахмурившись, Питер отбросил это воспоминание и улыбнулся Эллисон: – А вы помните?

– Да. – Эллисон наклонила голову. – Я подумала, что сравнение, будто вы живете в картине французского импрессиониста, было очень умным.

– Нет, – с улыбкой возразил Питер. – Но даже если это было блестящее сравнение, каковым оно не является, оно родилось само собой. Возможно, я пишу выразительные диалоги, Эллисон, но сам так не говорю. Хотя замечание о французских импрессионистах было искренним, и это самое главное, не так ли?

– Думаю, да. – Эллисон улыбнулась.

– Хорошо. Ну а теперь, Эллисон Фитцджеральд, честно скажите мне, что вы думаете о моих пьесах.

– Ладно, – тихо ответила Эллисон. – Ваши пьесы показались мне печальными… и сложными… одинокими… чудесными.

Печальными, сложными, одинокими, чудесными. Все это относится и к тебе, печальный, сложный, одинокий, чудесный Питер Дэлтон.

Питер и Эллисон так и не покинули своего столика у окна ради обильного буфета. Шампанское им подали в хрустальных фужерах, потом горячий шоколад в тонких фарфоровых чашках, а в четыре часа официант в красной куртке поставил перед ними на стол блюдо горячих ячменных лепешек с малиновым джемом.

– Уже четыре? – Питер посмотрел на свои часы. – А мне показалось, что мы здесь совсем недолго. – Но какое чудесное недолго. Питер не хотел, чтобы это заканчивалось, но… – Я… мы с Оладьей… ужинаем у Стива в шесть.

– Вместе с Оладьей?

– Да. Девятилетняя дочь Стива Бекки и Оладья подружились. Каждый день после школы Бекки заходит, чтобы покормить Оладью и поиграть с ней. Я начинаю подумывать, что Оладья родом из Калифорнии. Она, кажется, всю жизнь так бы и нежилась под местным солнцем, предпочтительно на кухне на вашей подушке, а еще она обожает носиться по пляжу.

– А она научилась ловить на лету пластиковые диски?

– Бекки пытается ее научить, но в Оладье еще осталось чуточку от Нью-Йорка, чуточку внешнего налета.

Эллисон заметила удивительную ласку в голосе Питера, когда он говорил об Оладье. Ласку и обожание, обожание, какое испытывают к хорошим друзьям, вместе с тобой прошедшим огни и воды.

– Давно у вас Оладья?

– Со щенячьего возраста. – Темные глаза Питера на мгновение стали еще темнее, когда он сосчитал годы, вернувшись к двадцать первому дню рождения Сары, за год до ее смерти. – Пять лет. – Мгновение помолчав, Питер добавил: – Оладья – хорошая собака.

Питер и Эллисон еще поговорили об Оладье, о щенке, которого в детстве любила Эллисон, и чудесным образом минул еще один час. Наконец Питер неохотно прошептал, что отвезет ее домой.

Питер не осознавал всей глубины своего одиночества! Он не позволял себе осознать это. Питер сделал так, чтобы его жизнь стала безумно насыщенной. Когда он позволял своим мыслям вернуться в прошлое – а делал это, потому что не хотел забыть Сару, – воспоминания Питера были полны Сарой и их любовью, а не его горем из-за невосполнимой утраты.

Питер жил дисциплинированной, творческой жизнью и воспоминаниями.

Одинокой жизнью.

Когда он возвращался, отвезя Эллисон, огромный груз его одиночества навалился на него, потряс. Как будто он снова потерял Сару.

Питер ехал прочь от Эллисон, и это было актом дисциплины. На самом деле он до отчаяния хотел повернуть назад и попросить ее навеки остаться с ним.

Эллисон даже не подозревала об одиночестве, пока Питер не уехал. И только тогда одиночество появилось, сильное новое ощущение, смешавшееся с другими сильными новыми ощущениями этого дня. Эллисон заскучала по Питеру, почувствовала пустоту.

Питер ничего не сказал о новой встрече, когда уехал, уже опаздывая, за Оладьей, а потом на ужин к Стиву. Но ведь они увидятся снова?

Эллисон бродила по квартире – одинокая, взволнованная, не находя себе места, – пока ее хождение не вызвало острую боль в бедре. Эллисон даже не объяснила Питеру, почему хромает! Объяснит в следующий раз…

В следующий раз?

«Этот волшебный раз был просто счастливой случайностью, не так ли?» – с насмешкой напомнил Эллисон краешек сознания. Уинтер заболела, у Питера было свободное время, и так случилось, что он заехал в «Элеганс». И если бы она не переписала сцену…

Быстро, слишком быстро чарующие часы с Питером превратились в туманную мечту. Эллисон смотрела на дождевые струи, по-прежнему бьющие в окна ее квартиры. Крупные капли были частью этого дня. Капли были настоящими, а как насчет всего остального? Как насчет огня и волшебства?

В восемь Эллисон позвонила Уинтер, чтобы узнать, как она себя чувствует. Уинтер сказала, что ей лучше, но Эллисон услышала тихий усталый вздох, пока подруга отвечала. Эллисон не говорила Уинтер о Питере, что увидится с ним сегодня… потому что… И снова Эллисон не сказала Уинтер, что они с Питером провели день вместе… потому что… потому что…

Потому что Эллисон не знала, что сказать.

Она беспокойно ходила взад и вперед после разговора с Уинтер. Когда ее бедро выкрикнуло: «Хватит!» – она позвонила Эмили.

– Алло… – Голос Эмили, тихий, застенчивый шепот, звучал почти испуганно.

– Эмили? Это Эллисон.

– Привет.

– У тебя все хорошо?

– Да.

– Роджеру очень понравились твои фотографии.

– А… Хорошо.

– Нам понадобятся отпечатки большего формата, чем тот, что я брала для Белмида.

– М-м. Хорошо. Те, что я делала для Белмида, это самый большой формат, какой я могу сделать в своей темной комнате.

– Ты говорила, что в Сенчури-Сити есть хорошая лаборатория.

– Да. Можно сделать их там.

– Возможно, это и к лучшему. Роджер хочет использовать больше снимков, чем мы планировали, потому что они все просто чудесны, и если кто-то другой увеличит снимки, это никак не помешает твоей работе на «Портрет». – Эллисон подождала, подумав, что, наверное, прервалась связь, и наконец позвала: – Эмили?

– Да. Я больше не работаю в «Портрете», Эллисон.

– Что? Эмили, с какого времени? – Новость ошеломила ее. Безжизненность голоса Эмили была почти пугающей.

– Я сказала Робу в четверг.

– Эмили, что случилось? Ты здорова?

– Ничего не случилось. Я просто больше не работаю в «Портрете».

«С какого времени?» – подумала Эллисон. В Аспене голос Роба звучал очень мягко, когда он говорил об Эмили. И голос Эмили, как всегда, когда она говорила о Робе, тоже звучал нежно в Валентинов день! Тогда она завезла в «Элеганс» фотографии для «Шато Бель-Эйр» по дороге на встречу с Робом. На встречу, где явно ничего не произошло, за исключением того, что Эмили ушла из «Портрета».

– Эмили, ты хорошо себя чувствуешь? – снова спросила Эллисон. – У тебя такой голос, будто…

– Я немного устала, но здорова, Эллисон, правда.

– Мне очень жаль, что так вышло с «Портретом».

– Мне тоже, – прошептала Эмили.

– Ты знаешь, что будешь делать?

– Нет. – Эмили посмотрела на книги «Потерявшаяся девочка» и «Нашедшаяся девочка», которые лежали рядом на столе. Она читала и перечитывала их снова и снова. Это потребовало мужества, но следующий шаг… – Не знаю.

– Что ж, я могу как следует загрузить тебя.

– Я, может, перееду в Париж.

Эмили уже чуть было не улетела в Париж в пятницу. Она хотела выбросить книги, уже слегка потрепанные, потому что их не один раз прочел Роб, собрать все свои вещи – дела на десять минут, если не торопиться, – и лететь в Париж. Сбежать в Париж, навсегда.

– В Париж? Эмили, может, нам сейчас собраться всем вместе? – повинуясь импульсу, спросила Эллисон, которую все больше тревожило состояние Эмили. – Мы могли бы…

– Сейчас совсем неподходящее время, Эллисон. – Спустя несколько секунд Эмили добавила: – Спасибо.

– Давай пообедаем или поужинаем на этой неделе или сходим в кино, ладно?

– Ладно. – «Может быть».

* * *

Когда в десять вечера зазвонил телефон, Эллисон поняла, что это Питер. Она сидела и пристально смотрела на телефон, страстно желая, чтобы он зазвонил. Как раз сейчас Питер мог вернуться домой от Стива.

Но это был не Питер. Это был Роджер, звонивший из Чикаго. Роджер, с которым Эллисон держалась напряженно и отстраненно во время их романтического ужина в День святого Валентина, Роджер, который хотел знать, что случилось.

– Эллисон, ты с кем-то познакомилась между уик-эндом в Аспене и вечером четверга? Нет, не так, между нашим разговором в среду вечером и когда я увидел тебя в четверг?

«Нет, я познакомилась с ним до тебя, Роджер. В тот же день, но на несколько минут раньше. И с тех пор я все время думаю о нем».

– Роджер…

– Так, значит, кто-то есть, Эллисон?

– Не знаю. Не уверена. – «Да, что касается меня, я уверена. Но Питер?»

– Но может?

– Может быть. Роджер, я… – Эллисон не знала, что сказать. Не важно, как все будет с Питером, любовь с Роджером больше невозможна. Теперь Эллисон почувствовала огонь, и несмотря на то что этот огонь принес с собой опасность, неуверенность и одиночество, он воспламенил чувства, зажег внутри нее жизнь, которая больше никогда не удовлетворится теплотой. – Прости меня.

Питер и Стив просматривали отснятый за день материал в просмотровой комнате на студии в Бербанке. Было девять часов вечера. Для всей остальной съемочной группы рабочий день закончился два часа назад.

– Она дает не сто процентов, – сказал Питер. – Она дает свои обычные сто десять, но она все еще больна.

Зеленоватый оттенок исчез с роскошной, цвета густых сливок кожи Уинтер, но фиалковые глаза смотрели туманно и неуверенно.

– Мне кажется, лучше отменить завтрашние съемки, – сказал Питер.

Стив вздохнул. «Любовь» так хорошо продвигалась! График они опережают, в группе царит гармония, никаких эгоцентричных выходок. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, и разумеется, слишком хорошо, чтобы длиться вечно. Из многолетнего опыта Стив знал, что стоило равновесию нарушиться – из-за погоды, характеров или из-за бобины, которая таинственным образом не проявлялась, – как процесс начинал развиваться с катастрофической быстротой.

Но Уинтер больна. Это было очевидно. Уинтер не примадонна. В эти игры она не играет. Возможно, она даже не захочет отменять съемочный день, но у них действительно не было выбора.

– Думаю, да, – с неохотой согласился Стив. – Пойду распоряжусь, чтобы обзвонили всю группу. Ты хочешь позвонить Брюсу и Уинтер?

– Конечно.

Уинтер, Брюсу и Эллисон. Вчера, вернувшись от Стива, Питер чуть было не позвонил ей, но не доверился себе. Он мог просто высказать Эллисон Фитцджеральд то, что накопилось у него на сердце.

«Я скучаю по тебе, Эллисон. Я хочу тебя видеть. Сейчас».

Но это было его отчаяние, а не ее, его годы одиночества, выплеснувшиеся, как лава, из долго дремавшего вулкана – горячая, стремительная, все сметающая на своем пути. Это он был в отчаянии и в то же время так уверен в своих чувствах, а она была очаровательной и почему-то невинной и беззащитной.

Прежде чем уйти со студии, Питер позвонил Уинтер и Брюсу. Эллисон он позвонит из Белмида, когда быстренько погуляет по этой сырости с Оладьей.

– Я не слишком поздно?

– Нет. – «Никогда не поздно».

– Уинтер все еще больна, ей лучше, но она по-прежнему слаба, так что завтра съемок не будет. Не хотите ли?..

– Да. – «Согласна на что угодно».

– Да? – Питер негромко рассмеялся. – Вы свободны весь день?

– Нет, – призналась Эллисон. – Но освобожусь к полудню.

– Позвоните мне в любой момент, и я за вами приеду. Я буду здесь, буду готовить для нас обед, договорились?

– Я могу приехать сама.

– Хорошо. Можете даже не звонить. Я буду здесь.

* * *

Было одиннадцать утра вторника. Доктор Кэмден смотрела в испуганные, обведенные темными кругами серые глаза, которые отвечали ей гордым вызовом. Как ей знаком этот взгляд! Эта бледная молодая женщина пришла сюда, потому что инстинкт, более глубокий, чем боль, велел ей попробовать, но на самом деле она не верила, что это может помочь. Она верила, что попробует, но это только принесет новую боль, и тогда все будет кончено.

– Вы Эмили Руссо?

– Да. Думаю, вы знаете обо мне. Роб Адамсон…

– Роб не назвал мне ни вашего имени, никаких других примет, чтобы я могла вас узнать.

– М-м-м… я прочитала ваши книги. Роб подумал… я подумала… что, может быть, вы сможете мне помочь.

– Я могу помочь вам, Эмили. Я могу помочь вам найти девочку, которая была веселой и счастливой, была способна на доверие и любовь. Я могу найти ее с вашей помощью. Это трудно, очень трудно, но это того стоит.

Доктор Кэмден посмотрела в измученные серые глаза и поняла, что это был не страх перед трудной работой. Эмили боялась, что ничего не выйдет, даже если у других, таких же, как она, все получалось; это был страх, что она действительно не стоит этих попыток, что каким-то образом вина за все, что случилось, лежит на ней.

Доктор Кэмден улыбнулась и с искренней уверенностью сказала:

– У тебя получится, Эмили. Я знаю, что получится.

Глава 21

Эллисон приехала в Белмид в половине третьего во вторник. Февральское небо было жемчужно-серым, когда она вышла из «Элеганса», и свинцовым, когда час спустя она вышла из своей квартиры, одетая в приготовленный еще с вечера, после звонка Питера, наряд. Тщательно продуманное одеяние Эллисон состояло из шелковой блузки цвета слоновой кости, юбки из верблюжьей шерсти цвета какао, туфель на высоких каблуках и изящных золотых сережек.

Подразумевается элегантность, надеялась Эллисон, и искушенность, как у женщин, с которыми, должно быть, так хорошо знаком по Нью-Йорку Питер Дэлтон. Искушенные современные женщины, которые элегантно одеваются и уверенно едут к нему домой, не утруждая себя предварительным звонком.

Выходя на улицу, Эллисон сердито посмотрела на свинцовые тучи и молча предостерегла: «Только попробуйте!» Надо было купить сегодня утром зонтик на Родео-драйв, но на это потребовалось бы время, а день и так тащился слишком медленно.

Именно в тот миг, когда Эллисон подъехала к Белмиду, небеса разверзлись. Пока она мчалась по дорожке к двери, невероятный поток промочил ее насквозь, влажное знамение, которое ответило: «Только попробуй притворяться искушенной, когда на самом деле ты не такая!»

Питер как раз заканчивал возиться на кухне, приготовив обед и включив таймер духовки, когда появилась Эллисон. Он планировал провести день в гостиной, у огня, поджидая ее, и встретить, когда она приедет. Он даже купил зонтик на случай дождя.

И вот она здесь, промокшая до нитки.

– Привет. Эллисон, извините. Я был на кухне и не увидел вас.

– Я приехала раньше, чем думала. У меня даже нет зонта. Мне нужно было…

Эллисон покачала головой, и капли воды сорвались с золотисто-рыжих волос и потекли по мокрым, холодным щекам. Она старалась не дрожать.

Эта дрожь началась накануне вечером, в теплой квартире, через несколько мгновений после разговора с Питером. Сердце поскакало галопом, и она вспомнила внезапный, неожиданный приступ паники, охвативший ее, когда она собралась начать снова ездить верхом. В то летнее утро Эллисон успокоила панику заклинанием: «Ничто, ничто».

Если она запаникует сейчас, мантра не поможет, потому что нельзя сказать «ничто» о властных чувствах, которые ожили в ней благодаря Питеру.

Но она и не паниковала. Она лишь дрожала и с ужасом думала о мокрых волосах и лице.

– Снимайте пальто.

– Спасибо.

Эллисон с трудом расстегивала скрипящие влажные пуговицы своего дождевика без подкладки, ища, о чем бы заговорить.

Самой естественной темой после погоды, был, разумеется, Белмид. Но Эллисон была не в состоянии с энтузиазмом распространяться ни об элегантном, отделанном мрамором вестибюле, ни о люстрах от Лалика, ни о кентширском старинном зеркале – не говоря уж о том, чтобы посмотреться в него! – ни об обоях, несущих ощущение весны. Эллисон не могла вымолвить ни слова про это милое, романтическое строение, потому что оно было ее творением. Эллисон сделала его милым для Питера и для всех других женщин, которых он сюда приводил.

«Скажи же хоть что-нибудь, – подстегнула себя Эллисон. – И перестань дрожать. И даже не думай о том, что промокшая шелковая блузка цвета слоновой кости сделалась прозрачной, а сексуальные кружева под ней превратились в нечто большее, чем туманная тень. А под кружевами, полностью обозначившись, проступили твои груди, очень замерзшие и чуть подрагивающие».

Красивым темным глазам стоило только посмотреть.

– А где Оладья?

– Она спит на кухне на своей художественной подушке, подзаряжая батарейки. – Глаза Питера не отрывались от глаз Эллисон, вообще не двигались. – У Оладьи был очень напряженный день.

– В самом деле?

– Он начался рано утром с поездки в салон красоты для собак в Беверли-Хиллз. Вне всякого сомнения, огромное развлечение. Потом ей по вполне понятным причинам все время приходилось быть начеку, пока я делал запеканку.

– И возможно, она помогла вам поставить во все вазы свежие розы. – Из мраморного вестибюля Эллисон видела две лаликовские вазы, в которых были со вкусом расставлены цветы.

– Да. – Питер замолчал. Как глупо! Эллисон мерзнет, смущена, и ей в самом деле надо раздеться и принять горячую ванну. – Эллисон…

– Да?

– Позвольте я принесу полотенце, чтобы вытереть волосы. – Питер исчез в туалетной комнате и вернулся с пушистым бледно-розовым полотенцем из роскошного комплекта, который Эллисон выбрала в «Прейтези».

Питер не отдал полотенце Эллисон. Вместо этого он осторожно стал вытирать намокшие золотисто-рыжие кудри, в первый раз прикасаясь к ней.

– Не слишком грубо?

– Нет. – «Нет. Так ласково, так нежно». Эллисон подняла взгляд и встретилась с темными, нежными, ласковыми глазами, полными желания. – Питер…

Эллисон подняла лицо, приглашая его губы, подавая недвусмысленный сигнал желания и готовности.

– Эллисон…

Кожа у нее была прохладной от дождя, но под самой кожей Эллисон была теплой, мягкой и трепещущей от страсти. Питер встретил ее отклик, страстный, возбужденный, с тихим смехом радости и почувствовал, как на него накатывает мощная волна желания.

Как он ее хотел! Но не сломил ли он ее отчаянным требованием своего желания? Чем крепче Питер прижимал к себе влажное, теплое тело Эллисон, тем настойчивее его губы исследовали губы Эллисон, тем ближе она придвигалась, все больше открываясь для него. Но не причиняет ли он ей боль? Не торопит ли события?

Питер отстранился. Надо узнать, чего хочет Эллисон, узнать о ее желаниях, ее привычках, а не следовать своим. Эллисон как будто тоже хотела его сейчас, всего его, но, может, он слишком поглощен своей страстью?

Питер посмотрел Эллисон в глаза, которые чуть дрогнули, потому что он внезапно прервал поцелуй, увидел ее разрумянившиеся щеки и мягкую, уверенную улыбку на ее губах.

– Эллисон, я…

– Да?

– Я не хочу тебя торопить.

– Питер, – отважно прошептала Эллисон. – Это я приехала сюда в одежде, которая так и просит, чтобы ее сняли.

– Ее и правда надо снять.

– Да. – «Я согласна на все». – Твою тоже.

Питер и сам промок, крепко обнимая ее. Он улыбнулся и за руку повел Эллисон к винтовой лестнице, ведущей в хозяйскую комнату, где стояла большая кровать, стены напоминали весенний луг, а в хрустальных вазах расцвели розы.

Питер не мог заниматься с ней любовью медленно – он слишком хотел ее, – и Эллисон тоже хотела его. Она желала сделаться его частью, слить свой огонь с его пламенем, стать с Питером единым целым.

– Питер, – прошептала она, глядя в страстные темные глаза.

– О, Эллисон, я хочу тебя!

– Я тоже тебя хочу.

Эллисон тихо смеялась, пока Питер раздевал ее, отлепляя влажный шелк и тонкие кружева, и вот оказалось, что она стоит перед ним обнаженная.

– Как ты красива, Эллисон!

Это говорил ей и Дэн, но она со смехом отмахнулась от него, и Роджер. Но сейчас, когда эти слова прошептал Питер, лаская ее взглядом восторженных глаз, Эллисон наконец поверила, что это правда.

«Я красива для тебя, Питер. Ты сделал меня красивой».

Когда взгляд Питера коснулся рубцов у нее на животе, Эллисон не двинулась, чтобы как-то прикрыть уродливые шрамы. Когда она в первый раз была с Дэном, руки у нее дернулись, хотя он все знал про несчастный случай, и с Роджером было то же самое.

Но перед Питером Эллисон стояла обнаженной без всякого стыда, чувствуя его желание, ощущая себя красавицей.

Потом, лежа в постели, они касались друг друга, шептались, знакомились друг с другом, поражаясь чудесным открытиям, задыхаясь от восторга, желания и потребности друг в друге.

Питеру необходимо было войти в Эллисон, а ей было необходимо принять его. Огонь к огню, ближе, жарче, глубже… вместе.

– Я все время ездила верхом. – Эллисон говорила негромко, лежа в сильных и нежных объятиях Питера, чувствуя себя защищенной и согретой. Эти тихие слова были первыми, которые она произнесла после бессвязного шепота страсти. – Несчастье случилось во время соревнований по конкуру три с половиной года назад. Мне сделали несколько операций, и кости в конце концов срослись, но немного неудачно. Поэтому у меня столько рубцов. Поэтому я и прихрамываю.

– Болит?

– Иногда, когда я перетруждаю ногу.

– А больно, когда мы занимаемся любовью?

«Мы занимаемся любовью». Слова Питера захлестнули Эллисон волной радости. Они лишь раз любили друг друга, но вопрос Питера пообещал это еще много, много раз.

– Нет. – «Когда мы занимаемся любовью, ничего не болит».

– Но ты не можешь иметь детей, Эллисон? – мягко спросил Питер, немного помолчав.

– Да нет же, Питер. Я могу иметь детей. – Эллисон повернулась, чтобы ободрить нежные темные глаза. Но когда их взгляды встретились, Эллисон показалось, что в его глазах она прочла не облегчение, а тревогу. – Питер…

На столике возле кровати зазвонил телефон. Когда Питер отвернулся от нее, чтобы снять трубку, Эллисон тоже отодвинулась, выбираясь из постели. Она завернулась в роскошную купальную простыню – ей ли не знать, где что лежит, – и собралась спуститься вниз, чтобы Питер мог поговорить свободно.

Питер поймал ее за руку.

– Эллисон, не уходи.

– Хорошо. – Эллисон остановилась, но осталась стоять где была, у дальнего края кровати, на некотором расстоянии от Питера.

– Алло? – ответил Питер.

– Привет, Питер. Это Уинтер.

– Привет, Уинтер. Как чувствуешь себя?

– Определенно лучше, но нельзя ли пропустить еще один день?

Тошнота у Уинтер ничуть не уменьшилась, но она научилась справляться с ней, даже играть, невзирая на нее. Большую часть этого дня, когда не спала, она провела перед зеркалом, практикуясь в том, чтобы приступы тошноты не собирали морщинки у ее фиалковых глаз. К завтрашнему вечеру она овладеет этим искусством – ради фильма и ради Марка.

– Конечно, можно. Я позвоню Стиву.

– Я уже позвонила. Он тоже дал добро.

– Ты отдыхаешь?

– Да! Я делаю все, что полагается.

– Позвони мне завтра, как будешь чувствовать себя и насчет четверга.

– Думаю, что все будет хорошо, но все равно позвоню.

Положив трубку, Питер повернулся к Эллисон и спросил:

– Почему ты хотела уйти?

– Чтобы ты мог поговорить свободно.

– И кто же, ты подумала, звонит?

Эллисон в смущении пожала плечами. Питер Дэлтон был на девять лет старше ее, на девять лет опытнее. Эллисон была не первой женщиной в его постели. Возможно, она даже была не первой женщиной в его постели на этой неделе.

– Подруга. Возлюбленная.

Темные глаза Питера слегка сузились, удивленные, озабоченные, немного печальные. Он не верил, что Эллисон занимается этим – захватывающей, приносящей радость любовью – каждый день, почему же тогда она считает его другим? Разве Эллисон не знала? Разве не могла сказать?

Питер передвинулся к ней, к дальнему краю кровати и нежно взял в ладони ее лицо.

– У меня больше никого нет, Эллисон. Никого, кроме тебя.

– О! – только и выдохнула она.

– Почему ты хмуришься? Это тебя беспокоит?

– Нет. – «Нет, это именно то, чего я хочу».

– Ты все еще хмуришься. Скажи, в чем дело?

– Я просто подумала, – прошептала Эллисон, – что если бы Уинтер не заболела…

– Я оказался в «Элегансе» не просто потому, что у меня внезапно освободился день, Эллисон.

– Нет?

– Нет. Я думал о тебе.

– Но ты ушел.

– Я как раз хотел повернуть назад, когда ты появилась на бульваре.

– Правда?

– Правда. Я хотел спросить, есть ли у меня хоть какой-то шанс в сравнении с тем, кто прислал красные розы.

– Я тоже думала о тебе. Я чуть не купила Оладье подарок на День святого Валентина.

Питер улыбнулся и поцеловал мягкие губы Эллисон.

– Бьюсь об заклад, батарейки Оладьи уже зарядились, – искушающе прошептала между поцелуями Эллисон.

– Только ли батарейки Оладьи?

– Мои тоже.

– Эллисон…

– Да?

– Пославший красные розы…

Они говорили, перемежая слова поцелуями, касаясь друг друга губами при каждом слове, но здесь Эллисон отодвинулась и пристально посмотрела в его глаза.

– У меня никого нет, кроме тебя, Питер. – «И никогда не было».

Было уже семь часов, когда Питер и Эллисон покинули спальню и спустились на кухню, подгоняемые аппетитным запахом запеканки и мыслями о покинутой Оладье. На Эллисон был синий махровый халат Питера, просторный, уютный, туго стянутый поясом на ее тонкой талии, и пара шерстяных носков.

Оладья кинулась навстречу Питеру, но остановилась, увидев Эллисон. Склонив голову набок, собака смотрела на Эллисон неуверенно, но с любопытством.

Эллисон негромко рассмеялась и наклонилась, чтобы поговорить с собакой.

– Здравствуй, Оладья. Довольно страшно, да? Я тебя не виню. Я и правда выгляжу страшилищем. А ты такая красивая, чистая и блестящая.

Тихий голос Эллисон понравился Оладье, и она смело приблизилась к протянутым рукам женщины. Наконец Эллисон погладила ее по чистой, мягкой шерсти, и собака завиляла почти всем телом.

– Видишь? В конце концов, все не так уж плохо. – Эллисон повернулась к Питеру. – Она на самом деле красивая.

– Это ты на самом деле красивая, – прошептал Питер, целуя Эллисон в спутанные волосы.

Питер потрепал Оладью и открыл кухонную дверь, выпустив собаку побегать и насладиться свежим вечерним воздухом, дождь закончился. Он обнял Эллисон, и они вместе стояли и смотрели на носящийся по двору пушистый золотистый комок.

– Какие у тебя планы на завтра?

– Как следует поработать до полудня, а потом поехать к себе и ждать, когда ты меня заберешь. Хватит уже искушенности.

– Ты это о чем?

– Современная деловая женщина должна быть способна добраться до дома мужчины, особенно если он достаточно современен, чтобы приготовить обед, не промокнув до нитки, как ты считаешь?

– Думаю, да. – Питер засмеялся. – Но давай завтра попробуем по-другому. Я весьма старомоден.

– Я тоже.

На следующий день Питер забрал Эллисон из ее квартиры и привез обратно уже на рассвете следующего дня по дороге на студию.

Питер и Эллисон жили в Белмиде в своем мире романтики и пылкой любви. В мир за пределами Белмида каждый из них отправлялся в одиночестве, возвращаясь к своим успешным карьерам, и за первые три недели они ни разу не проделали этот путь вместе. Эллисон ужинала с родителями, пока Питер и Стив просматривали в Бербанке отснятый за день материал, и хотя Шон и Патриция гадали, что же это за волшебная любовь снизошла на их дочь, они все же предполагали, что это Роджер, и терпеливо ждали, когда Эллисон расскажет им. Эллисон разговаривала с Уинтер по телефону, слышала восторженные слова подруги в адрес Питера, но и ей ничего не сказала.

Первый совместный выход Питера и Эллисон за пределы Белмида был совершен ради верховой прогулки в клубе. Зимние дожди давно прекратились, но небо по-прежнему ярко сияло чистотой и свежестью. Питер и Эллисон ехали по Кенсингтонской тропе, а вокруг заливались тысячи птиц, всадников ласкал душистый ветерок и обволакивали ароматы народившейся весны.

Эллисон и Питер катались в этом душистом раю три часа. Когда они вернулись в паддок, внутренний круг, который до этого пустовал, уставили разноцветными опасными препятствиями. Проезжая мимо препятствий, Эллисон внимательно посмотрела на них. Когда они вернули лошадей в конюшню, она повела Питера назад в паддок.

Питер наблюдал за глазами Эллисон, пока она пристально смотрела на барьер из зеленых и белых поперечных жердей. Задумчивые глаза, серьезные глаза, решительный взгляд.

Эллисон никогда никому не говорила, она не смела, но знала уже давно.

– Когда-нибудь я возьму это препятствие, – спокойно поклялась Эллисон. Когда она повернулась к Питеру, к мужчине, которого любила, который верил, что все возможно, глаза ее сияли. – Ты будешь здесь, когда я покорю его, Питер? Будешь смотреть на меня?

Ответ Питера был краток и холоден:

– Нет.

– Нет? – слабо откликнулась Эллисон.

– Нет. – «Я не хочу видеть, как ты умрешь».

Эллисон увидела в глазах Питера когда-то знакомое, а теперь почти забытое выражение печали. За прошедшие недели, чудесные недели их любви, смутная печаль почти исчезла. В последние несколько недель его глаза светились огромным счастьем… почти всегда. Огромным счастьем… и такой любовью, такой страстью, таким желанием. Были мгновения, краткие мгновения, когда Эллисон снова замечала эту печаль, и все-таки темные глаза Питера говорили ей о радости.

В основном Эллисон делала Питера счастливым.

И вот теперь ее слова опечалили его. Почему?

В молчании Питер и Эллисон вернулись к машине и в молчании поехали в Белмид.

– Прости, – наконец прошептал Питер. – Но, по-моему, тебе опасно прыгать снова.

Эллисон только раз упомянула о несчастном случае, после того как они впервые занимались любовью. Короткое объяснение рубцов и хромоты, ничего такого, что заставило бы Питера думать, насколько в действительности опасен ее план снова прыгать через препятствия.

– Ты разговаривал обо мне с Уинтер, Питер?

– Нет, я вообще не сказал Уинтер о нас.

– О нас, – тихо отозвалась Эллисон; нежность, с которой Питер произнес эти слова, отвлекла ее от мыслей о верховой езде.

– А ты ей сказала?

– Нет, Питер. Я бы не знала, что сказать.

– Не знала бы? – «Разве она не знает?»

– Нет.

– Что ж, я подскажу тебе реплику. – Питер с любовью улыбнулся. – Ты скажешь с чувством: «Уинтер, Питер Дэлтон очень любит меня».

– Нет, мастер драмы, я честно и весело скажу: «Уинтер, я очень люблю Питера Дэлтона».

– Я люблю тебя, Эллисон.

– О, Питер, я тебя люблю!

– Откуда ты узнал, что мне опасно прыгать снова? – спросила Эллисон два часа спустя, когда они лежали в постели.

– По твоим глазам. – «Как это опасно и как важно».

– Хм… – Свернувшись клубочком, Эллисон прижалась к Питеру, вспомнив его глаза и желая сказать ему, что она вовсе не собирается прыгать, что ей совсем не важно преодолеть это препятствие. Возможно, когда-нибудь она сможет сказать об этом Питеру. Придется об этом подумать, она подумает об этом. Но сейчас ей хотелось поговорить о чем-нибудь более безопасном. – Я говорила тебе, что Уинтер считает тебя чудесным?

– Нет. Она так считает? – Питер был польщен. – Мне кажется, что Уинтер тоже чудесная. Я догадываюсь, что у нее кто-то есть.

– И что же? – поддела Эллисон. – Ты ею интересуешься?

– Нет! – Питер поцеловал ее. – У меня просто сложилось впечатление, что в ее жизни есть человек, который очень важен для нее.

– Да, есть. Его зовут Марк.

И Эллисон рассказала Питеру о Марке и Уинтер.

– Думаю, я не стану рассказывать Уинтер о нас, – любовь смягчила голос Эллисон, – пока вы не закончите съемки «Любви».

– А это произойдет в четверг. Что же случится, если ты расскажешь Уинтер раньше?

– Кто знает? Она может остановить съемки, потребовать перерыв и взять три часа отдыха, чтобы попытать тебя насчет твоих намерений. – Эллисон улыбнулась, представив оживленную Уинтер за этим занятием. Улыбка померкла из-за последних воспоминаний о подруге, о впечатлениях от разговоров по телефону – Уинтер казалась обеспокоенной. Эллисон задумчиво проговорила: – Это очень важная для Уинтер неделя. Кроме окончания съемок «Любви», Марк узнает о своей дальнейшей практике.

– Тут есть какие-то трудности?

– Возможно, он уедет в Бостон.

– А Уинтер с ним не поедет?

– Не знаю, – прошептала Эллисон, думая о Марке и Уинтер и о другой связи, которая вот-вот будет разделена континентом. Очень скоро Питер вернется в Нью-Йорк.

– Хочешь узнать о моих намерениях? – тихо спросил Питер.

– Да.

– Я собираюсь вернуться сюда в ноябре, чтобы снять фильм по «Карусели». А пока я намереваюсь видеться с тобой как можно чаще и хотя бы раз в день разговаривать с тобой по телефону. – Питер вздохнул и добавил извиняющимся тоном: – Постановка Шекспира на Бродвее потребует много времени. Может, мы даже и по субботам будем репетировать, что означает: будут выходные, много выходных, когда я не смогу приезжать сюда. Ты можешь прилетать в Нью-Йорк… в любое время, все время, Эллисон? У тебя есть право голоса в этом разговоре.

– Я говорю «да». – «Я тебя люблю».

Глава 22

В девять утра в среду декан медицинской школы Калифорнийского университета раздал старшим студентам-медикам бумаги о распределении на практику. Марк взял запечатанный конверт, вышел из аудитории медицинского факультета, а затем на улицу, под яркое мартовское солнце. Его ловкие пальцы вдруг сделались неуклюжими, пока он открывал скрепленный печатью конверт, но вот наконец… «Интернатура в Массачусетской центральной больнице, программа под эгидой Гарварда».

Вот оно, то, чего он хотел, к чему стремился целых четыре года, мечта, ставшая реальностью.

А как же другая его мечта?

Уинтер не была даже мечтой. Марк никогда и мечтать не мог о такой любви. Он никогда не думал, что кто-то будет нужен ему до такой степени, как она, и все больше и больше с каждым днем.

Последние два дня сцены из «Любви» снимались на территории университета. Утром Уинтер поцеловала Марка на прощание и попросила прийти к ней – это всего пять минут пешком от медицинской школы, – как только он узнает результаты распределения. Но Марк заметил на ее лице следы легкой тревоги, когда она это предлагала, будто боялась помешать чему-то важному, например, профессорскому обходу в больнице, поэтому и сказал, что подойдет во время перерыва на ленч.

Так что у Марка было еще три часа, три беспокойных часа, в продолжение которых он снова спрашивал себя, как спрашивал уже несколько месяцев: может, это слишком эгоистично с его стороны просить Уинтер переехать с ним в Бостон?

Он мало что мог ей предложить. Только свою любовь и свое сердце. Но Уинтер редко будет видеть его любовь – его самого, а он будет усталым и рассеянным, как это было на Рождество, и радоваться будет в основном он один – мысли о ней, поддерживающие его во время долгих дежурств, и счастье быть рядом с ней в редкие минуты его пребывания дома.

Но что ждет Уинтер в Бостоне? Длинные дни и ночи, терпеливое ожидание редких мгновений, оторванность от ее мечты… «Я хочу сниматься в кино, Марк, а не играть на сцене».

Марк знал, что, если он попросит Уинтер поехать с ним, выйти за него замуж, она ответит согласием. Ночью он лежал без сна, обнимая ее и думая о том, что делать.

«Да, Марк, я выйду за тебя». Марк представлял целую жизнь, наполненную счастьем, сиянием фиалковых глаз, радостным смехом и нежным шепотом любви и страсти. Чудесные видения Марка волшебным образом исключали годы усталости, разочарований и извинений. Видения не были реальными, просто образы любви в его голове.

Фантазия. Золушка до полуночного боя часов.

А реальность в лучшем случае была постоянной борьбой с разочарованиями, в худшем же – катастрофой с привкусом горечи, злости и обиды. Они оба могут попробовать, они оба могут отчаянно хотеть, чтобы их брак удался, но кто убережет их от поражения?

Марк должен был встретиться с Уинтер в полдень. До этого времени она не будет его ждать. Не будет знать, что Марк стоит в толпе зрителей, наблюдающих, как снимается предпоследняя сцена «Любви».

Марк стоял в середине толпы. Сначала он старался не смотреть на Уинтер пристально, боясь, что любящий взгляд привлечет ее внимание. Но Уинтер была полностью поглощена работой, терпеливо повторяя сцену снова и снова и мягко улыбаясь во время спокойных переговоров с красивым темноволосым мужчиной, который, предположил Марк, должно быть, и есть Питер. Уинтер выглядела такой серьезной и такой счастливой.

В снежный рождественский сочельник Уинтер наблюдала за Марком в покое первой помощи в Массачусетской больнице и по-настоящему поняла, где его место и что он занимается делом своей жизни, что он счастлив, воплощая свою мечту. И вот теперь, солнечным калифорнийским днем, Марк увидел, как с любовью воплощает свою мечту Уинтер.

И Марк понял, что должен сделать, как это поняла в Бостоне Уинтер.

«Мне придется оставить ее». Марк сравнил наблюдаемую сцену – Уинтер, актриса, такая счастливая – с тем, что он мог дать ей в будущем, – Уинтер, его жена, одна в квартире, ждет, борется с разочарованием, ожесточается.

Больше всех потерял он, сказал он Уинтер прошлым летом, имея в виду ее отца, который был лишен огромной радости узнать свою милую дочь. «Больше всех потеряю я, Уинтер», – подумал теперь Марк.

Марк знал, что милая, любящая Уинтер найдет другую любовь, другое счастье, другую радость.

О себе Марк этого сказать не мог.

Перерыва на ленч не было, потому что к часу съемочный день закончился. Марк подождал, пока Уинтер переоденется. Потом рука об руку они пошли по кампусу в Сад скульптур.

Там они сели на залитую солнцем лужайку, где девять месяцев назад началось все это волшебство.

«Попроси меня поехать с тобой, Марк. Доверься мне, доверься нам, доверься нашей любви».

«Я так люблю тебя, Уинтер. Слишком люблю, чтобы позволить тебе ехать».

– Уинтер, – тихо начал Марк. – Предстоящий год, два предстоящих года будут похожи на те рождественские дни.

– Снег, – с надеждой прошептала она. – Рождественское печенье и вечная угроза подцепить сальмонеллу.

Марк с любовью улыбнулся ей. «Выходи за меня, Уинтер Карлайл».

Сердце Уинтер совершило прыжок, когда она увидела этот взгляд Марка. «Разве ты не любишь меня, Марк? Ты же хочешь и меня, и нашего ребенка!»

Живо представив себе Уинтер, загнанную в ловушку, одинокую, не снимающуюся в кино, ждущую его, Марк отогнал сильнейшее желание попросить ее стать его женой.

– Ничего не выйдет, Уинтер.

Взгляд Марка стал суровым, голос охрип, когда он произносил эти слова. На одно ужасное, потрясающее мгновение Уинтер восхитилась, каким он оказался отличным актером. Этот любящий взгляд, такой убедительный, тоскующий, но все – игра.

– Знаю, Марк, – услышала Уинтер свой голос.

Она тоже умеет играть. Ее голос может быть спокойным, даже веселым и беззаботным, как будто ей абсолютно все равно! Марк ни за что не догадается, что ее сердце разлетается вдребезги. Она сможет сыграть всю свою жизнь под крик страдающего сердца: «Он тебя не хочет! А ты ему и поверила!»

Марк ждал, что она возразит. Если бы она запротестовала, он бы не устоял. Он попытался бы ради нее, но сказал бы внезапно наполнившимся болью фиалковым глазам эгоистичную правду: «Я тебя люблю. Я тебя хочу. Попробуем вместе?»

Но красивые глаза Уинтер не наполнились болью, а сейчас она уже поднялась, собираясь уходить.

– Думаю, будет лучше, если ты сегодня же перевезешь свои вещи из моей квартиры, Марк. Я ненадолго уеду в поместье, чтобы не мешать тебе. Прощай.

Потрясенный Марк молча смотрел, как Уинтер поворачивается и уходит.

Он чуть не бросился за ней. Но какой в этом смысл? Если она ведет себя так же храбро, как он, потому что это единственно правильное решение и они оба это знают, тогда зачем растягивать прощание на несколько длительных, омытых слезами часов? И если она вовсе не храбрилась, а собиралась ответить ему: «Нет, я не пойду за тебя, Марк», тогда тем более.

Их жизнь в те семь недель после возвращения Марка из Бостона страшно отличалась от их жизни прошлым летом и осенью. Они оба были очень заняты и до смешного мало времени проводили вместе. Уинтер казалась отстраненной и погруженной в свои мысли, но Марк логически предположил, что это результат эмоционального и физического напряжения из-за съемок «Любви», да еще добавилась болезнь в феврале.

Но может быть, Уинтер решила, что их любовь закончилась, и ждала его назначения в Массачусетскую больницу, чтобы сообщить ему об этом, когда новая мечта сможет сменить потерянную.

Марк вздохнул. Все кончено. Так и должно было случиться. Если это то, чего хотела Уинтер, если это не опечалило ее, тогда даже лучше.

Марк смотрел, как исчезает Уинтер, растворяется, как в тот волшебный вечер в июне прошлого года. Он смотрел, и ее образ затуманился навернувшимися слезами, и он прошептал:

– Прощай, моя драгоценная Золушка.

Свой второй, самый лучший, спектакль в своей жизни Уинтер сыграла на следующее утро на пляже в Малибу, когда снималась последняя сцена «Любви».

– Я никогда тебя не разлюблю, – прошептала Уинтер, ее фиалковые глаза сияли обещанием вечности.

Уинтер снова и снова шептала эти слова с разрывающимся от боли сердцем, играя Джулию, сердце которой пело от любви и радости.

Наконец благодарный Питер повернулся к Стиву и с улыбкой спросил:

– Ну как тебе фильм, Стив? Хорошее завершение?

– Чудесное завершение! – как всегда с преувеличенным восторгом откликнулся Стив. – Всем – спасибо! Не забывайте, сегодня у меня дома вечеринка. Начинаем в шесть.

Уинтер не двинулась. Она сидела на выброшенном на берег и выбеленном солнцем куске дерева и смотрела на море. Всплеск активности съемочной группы, готовящейся к отъезду, нарастал вокруг нее, затем пошел на спад.

Потом Уинтер осталась одна.

Нет, здесь был Питер, сидевший рядом, как он часто делал в последние два с половиной месяца. И, как все время до этого, казалось, терпеливо ждал, когда она заговорит.

Но больше нечего было обсуждать. «Любовь» снята… завершена… чудесно.

Наконец Уинтер повернулась к нему, ее глаза были полны слез, которые она не могла остановить и которые выражали все чувства, которые она не могла дольше скрывать, – боль, печаль, злость.

– Она… я, Джулия… должна была умереть в конце, Питер. Или Сэм должен был ее бросить. Может, ты и получил «Тони» и Пулитцеровскую премию за свои блестящие, проницательные сочинения, но с «Любовью» промахнулся. Счастливый конец – это в духе Голливуда, а не настоящей жизни, Питер, разве ты не знаешь?

– Знаю, Уинтер.

Уинтер увидела, как в его глазах внезапно промелькнула боль. И чего она набросилась на Питера? Она восхищалась им. Они так хорошо работали вместе, он умело помогал ей делать удивительные открытия о ее же собственном таланте.

Их с Питером связывали прекрасные профессиональные отношения. И внезапно сделались личными. Чувства Уинтер были еще так свежи, она была слишком взволнована, чтобы говорить. Ей нужно уйти отсюда, побыть одной.

– Извини, Питер…

– Давай прогуляемся?

– Нет, Питер.

Питер встал, взял ее за руку и мягко потянул, приглашая пойти с ним. Его рука была теплой и сильной, а взгляд – добрым и сочувственным, она не смогла противиться.

Минут десять они шли в молчании, нарушаемом только протяжными криками чаек над головой и тихим шепотом моря.

– Что-то случилось с Марком? – произнес наконец Питер.

– Откуда ты знаешь о Марке?

– Мне сказала Эллисон.

Уинтер услышала, как смягчился голос Питера, когда он произнес имя Эллисон, увидела выражение любви на его красивом лице.

– Вы с Эллисон?

– Да. Она собиралась сказать тебе сегодня на вечеринке.

– А я планировала удрать с вечеринки и узнать, может, Эллисон сегодня свободна. Думаю, она не будет свободна.

– Полагаю, нам следует ненадолго появиться вместе, а потом, если ты захочешь побыть с Эллисон наедине…

– Да мне в общем-то нечего ей сказать такого сверхъестественного. Марк уезжает в Бостон один, а я собираюсь остаться здесь и продолжать свою блестящую карьеру. – Уинтер слабо улыбнулась. – Очень современно. Любовь на задворках карьеры.

– Так, значит?

– Значит, так. – Уинтер тихо добавила: – Только вот сердце у меня разбилось. Полагаю, это ты виноват. Снимаясь в твоем фильме, я и правда поверила, что все кончится хорошо, что жизнь повторяет искусство, но это не так.

Они молча прошли еще минут пять, потом Питер спросил, очень спокойно, очень деликатно:

– Уинтер, а как же ребенок?

– Ребенок? – Откуда Питер знает? Никто в мире об этом не знает. Уинтер даже еще не ходила к врачу! Она немного набрала в весе, но ее стройное тело хорошо это скрывало, особенно в одежде, и даже Марк ничего не заметил. Через неделю или две Марк уже заметил бы, но не сейчас. – Что ты хочешь сказать?

– Разве ты не беременна?

– Откуда ты знаешь?

«Я знаю, потому что ты лучишься очаровательной женственностью. Знаю, потому что те же изменения я заметил в Саре задолго до того, как она мне сказала, только тогда я не понимал, что они означают».

– Розовые щеки, лампочки повышенной мощности, чтобы оттенить твои глаза, зеленая кожа месяц назад, – негромко пробормотал Питер. Затем ласково добавил: – А сейчас у тебя на глазах свежие слезы. С тобой все хорошо?

– Нет, – призналась Уинтер и улыбнулась дрожащими губами. – Но со мной… с нами все будет хорошо. Мне только нужно немного времени. Все так ново для меня теперь. Питер, Марк никогда не узнает о ребенке.

– Разве это справедливо?

– Да. И пожалуйста, не говори Эллисон.

– Ты думаешь, Эллисон скажет Марку?

– Нет, конечно, нет. Но ты знаешь Эллисон. Она попытается все уладить. Эллисон верит в счастливые концы. Она попытается убедить меня сказать Марку, а в настоящий момент я очень склонна принять такое предложение.

– Может, это было бы правильно.

– Нет, Питер, нет. Прошу тебя. Мне просто нужно немного времени. Эллисон не должна знать… пока.

Питера и так уже тревожили секреты – его секреты, – которые он хранил от Эллисон. Питер знал, что должен рассказать ей о Саре, и расскажет, но не сейчас. Их любовь была новой и такой радостной. А Питер знал, что трагическая история Сары наполнит милые зеленые глаза Эллисон слезами, а ее великодушное, любящее сердце – грустью. Питеру было неприятно хранить секреты – свои и теперь Уинтер – от Эллисон.

– Уинтер, но ты все-таки скажешь Эллисон?

– Питер, мне придется ей сказать.

– Счастливого пути, Оладья, – уже в аэропорту прошептала Эллисон подвижному комку светлой шерсти, сидевшему в клетке для перевозки животных. – Увидимся поздно вечером в пятницу.

Эллисон поднялась, когда носильщик осторожно поставил клетку с Оладьей на тележку. Со слезами на глазах она повернулась к Питеру. Он оставался рядом с ней до самой последней минуты. Утром, в Нью-Йорке, он начнет репетиции «Гамлета».

Сейчас воскресенье, и увидятся они в пятницу вечером, но ощущение такое, что прощаются навсегда.

Это и было окончательным прощанием с частной жизнью их любви в романтическом святилище Белмида. Новая жизнь Эллисон и Питера сулила часы, проведенные в аэропортах, самолетах и такси, телефонные звонки по ночам и шепот страстного желания, уносимый за три тысячи миль, и редкие минуты, когда они будут вместе, пытаясь тридцатью шестью часами любви возместить неделю одиночества. Эллисон пыталась убедить себя, что их трансконтинентальная история любви эффектна и романтична – и наверняка кажется очень современной, – но гораздо дольше она уговаривала себя не бросить работу и не последовать за Питером прямо сейчас.

– Эллисон! – Темные глаза Питера тоже блестели. Ему не хотелось покидать ее даже на пять дней. Слова прощания пугали его. Он даже подумывал отдать кому-нибудь постановку Шекспира на Бродвее. Но это был его невероятный проект, и он уже один раз отказывался от участия в постановке, чтобы находиться рядом с Сарой, пока… Его жизнь с Эллисон продлится вечно, сказал себе Питер. Его страх вызван прошлым и не имел никакого отношения к Эллисон. – Нам предстоит настоящее приключение.

– Да что ты? – попробовала пошутить Эллисон, но это помогло ей справиться со слезами. – И каким же образом?

– Не знаю. Я как раз пытаюсь придумать что-нибудь спасительное.

– Как насчет необыкновенной продуктивности из-за неудовлетворенной страсти?

– Думаю, я снова начну писать.

– Питер, ты едешь в Нью-Йорк, чтобы поставить величайшую из пьес Шекспира… в рекордно короткие сроки, с самым лучшим составом, который когда-либо собирали. И когда же ты хочешь писать?

– По ночам. – «Когда не смогу спать из-за ночных кошмаров», – подумал Питер. Но может, кошмары и не вернутся. Может быть, пока Эллисон будет в его сердце, в его мечтах, кошмары станут обходить его стороной. – После разговоров с тобой из моей очень маленькой и совсем необустроенной квартиры.

– Никаких твоих афиш на стенах, ни забавного «Тони», как бы между прочим поставленного на кофейный столик?

– Нет. – Питер нахмурился при мысли о своей темной, голой, скудно обставленной квартире. До пятницы он даже не успеет хоть чуточку ее облагородить. – Эллисон, она действительно крохотная. Я переехал туда, потому что от нее совсем близко до театрального района, можно дойти пешком, так что во время перерывов я прихожу позаботиться об Оладье. И там очень тихо, можно писать, но…

– Питер! Это не имеет значения. – Спустя мгновение она добавила: – Это не имеет значения, но, если хочешь, я могу ее для тебя украсить.

– Ты украсишь ее уже одним своим присутствием.

– Спасибо, – прошептала она. – Мне в любом случае следует походить по художественным магазинам и аукционам Манхэттена. Пока у меня нет нового заказа, я смогу побыть с тобой на репетициях.

– Буду только рад.

– Питер, тебе нужны обе руки, чтобы руководить?

– Что? – Питер негромко рассмеялся, увидев в ее глазах искорку лукавства.

– Если я смогу держать тебя хотя бы за одну руку, то буду очень счастлива и сидеть буду очень тихо.

Номер «Портрета», посвященный наградам киноакадемии, Уинтер купила в конце марта, но не удосужилась открыть его до середины апреля. В промежутке между окончанием съемок «Любви» и серединой апреля Уинтер была безумно занята, борясь с одиночеством и знакомой болью, которая возникала, когда ее оставлял кто-то, кого она любила.

«Думай о своем ребенке, Уинтер Карлайл, а не о себе».

Мысли о ребенке были для Уинтер чудесным противоядием от одиночества. Она не была одна, с каждым днем новая маленькая жизнь становилась все большей ее частью, счастливой, радостной, полной надежд частью.

Такой счастливой, такой радостной, что Уинтер решила, не будет большой беды, если она прочтет в «Портрете» статью, посвященную Лоренсу Карлайлу. Сначала Уинтер изучила фотографию. Лицо Лоренса было затенено полями шляпы, защищающей от палящего экваториального солнца, а сам он выглядел как актер, играющий роль известного режиссера, король, обозревающий свое королевство. Портрет Лоренса Карлайла ничего не сказал о том, что он за человек. Эмили Руссо не могла сделать такой снимок.

Статья тоже не сказала Уинтер ничего нового. Статья мало что раскрывала, но скрывала один существенный факт. Это был портрет отца Уинтер, но ее в нем не было. Мимоходом было упомянуто о «кратком, бурном браке с Жаклин Уинтер», но ни слова про «дитя любви». Уинтер оставили за рамками. Ее не существовало!

Уинтер представила портрет Марка Стивенса – председателя факультета внутренних болезней в Гарварде – через двадцать лет. Говоря о годах, проведенных им в Медицинской школе Калифорнийского университета, авторы тоже могли заметить мимоходом: «очаровательный плейбой, который тем не менее получал высшие баллы и ни разу не потерял из виду свою цель», но ничего не сказать про Уинтер Карлайл и про их «дитя любви».

Но это произойдет потому, что Марк никогда не узнает о ребенке, а не потому, как в случае с Лоренсом, что он притворится, будто ребенка не существует.

Уинтер закрыла журнал. Зря она прочитала статью, плохо, что узнала – в глазах великого Лоренса Карлайла она никогда не появлялась на свет.

Ошибка.

«Но ты не ошибка, малыш, – мысленно обратилась к своему еще не родившемуся ребенку Уинтер. – Я так взволнована твоим существованием, так горжусь тобой и сгораю от нетерпения познакомиться с тобой поближе».

Уинтер приходилось скрывать существование ребенка от Марка, но теперь настало время разделить свою чудесную радость с лучшей подругой.

– Хорошо провела выходные? – спросила Уинтер, когда несколько мгновений спустя Эллисон ответила на ее звонок. Был вечер понедельника. Эллисон только что вернулась со своего третьего уик-энда в Нью-Йорке.

– Очень. – «Прекрасно, очень мало, я уже скучаю по нему». – Уинтер, а как ты поживаешь?

– Эллисон, мне нужна твоя помощь.

Хорошо. Наконец-то. За эти три недели Эллисон даже не видела Уинтер. Она пыталась, но каждый раз Уинтер говорила, что она «слишком занята» и «как раз кое-что улаживает». Голос у Уинтер по телефону был нормальный, и она ни разу не упомянула о Марке, но ведь она была очень талантливой актрисой.

– Я сделаю все, что смогу, Уинтер, – спокойно отозвалась Эллисон. Что-то в тоне подруги заставило Эллисон мысленно перенестись в август прошлого года, в тот день, когда она снова села в седло. «Уинтер, мне нужно, чтобы ты была на моей стороне», – сказала тогда своей лучшей подруге Эллисон. И Уинтер быстро ответила: «Я всегда на твоей стороне, Эллисон, ты же знаешь». – Все, что смогу.

– Ты можешь приехать завтра? Я живу в поместье в Бель-Эйр.

– В поместье? С каких это пор? – «Почему?»

– Последние две недели. Мне удалось сохранить тот же номер телефона, что был на квартире. – «Вдруг Марк позвонит?»

– Я думала, ты собираешься продать поместье, Уинтер, – мягко проговорила Эллисон. «Почему ты хочешь жить там, где тебя окружают такие несчастливые воспоминания? Неужели, живя там, ты не чувствуешь себя одинокой и изолированной?»

– Собиралась, но пока решила здесь пожить. Так ты приедешь завтра? В любое время.

– Как насчет пораньше? – «Как насчет сейчас?» – Скажем, по дороге на работу? В семь тридцать? В восемь?

– Хорошо. В семь тридцать нормально.

* * *

Эллисон не поверила своим глазам, увидев наряд подруги. На Уинтер был шелковый блузон, элегантный, дорогой и вполне подходящий для перемещения по поместью в Бель-Эйр, но совершенно не в ее стиле. Одежда обычно плотно облегала стройное тело Уинтер, подчеркивая безупречную фигуру, подавая искушающие сигналы красоты и грации. Шелковый блузон подавал совсем другие сигналы – что он скрывает лишний вес и что Уинтер абсолютно на это наплевать.

Эллисон посмотрела на лицо подруги, на слегка округлившиеся щеки. Уинтер страдает и потому ест? Скрывает свою боль за стенами поместья, а лишние фунты под дорогими шелками?

– Эллисон, ты так смотришь на меня!

– Извини. Я просто… чем я могу тебе помочь?

– Идем со мной.

Уинтер повела ее через гостиную и далее, через обычно запертую дверь в просмотровую комнату, в нежилое крыло дома.

– Я даже не представляла, что оно тут есть, – сказала Эллисон.

– Как видишь, долгие годы эта часть дома была заброшена, но мне кажется, она таит в себе огромный потенциал, как по-твоему?

– Ты хочешь, чтобы я привела все в порядок? – спросила Эллисон, изумленная, разочарованная. «Ты эту помощь имела в виду, Уинтер? Профессиональную? А как же эмоциональная помощь со стороны лучшей подруги?»

– Да. Эллисон, я знаю, что у тебя все расписано до двухтысячного года. Все крыло ты отделаешь когда-нибудь, когда у тебя будет время, но есть две комнаты… ты можешь сделать их быстро?

– Конечно. – В разлуке с Питером Эллисон делалась невероятно продуктивной. А чтобы помочь Уинтер, она сделает все что угодно.

– Это здесь.

Уинтер вошла в комнату с французскими окнами-дверями, которые открывались на лужайку с прудом, где плавали золотые рыбки. Это была комната, которая могла бы стать ее комнатой, сложись ее детство по-другому – счастливое детство с братьями, сестрами и любовью.

– Какая прелесть! – Эллисон обвела одобрительным взглядом высокие потолки, резные деревянные рамы на окнах.

– Это будет моя спальня. Мне бы хотелось что-нибудь с цветами, веселое. И еще мне нужны кровать и комод.

– Это просто. За образцами поедем вместе. – Эллисон подошла к двери, явно сделанной позднее и соединяющей будущую спальню Уинтер с другой комнатой. – А там вторая комната?

– Да. – Уинтер следом за Эллисон вошла в небольшую, но все равно просторную комнату.

– А здесь что будет? Твой кабинет?

– Значит, он все же тебе не сказал…

– Кто? Что не сказал?

– Питер.

– Питер?

Ее пронзила тревога. Эллисон знала, что у Питера есть секреты. Он ничего не рассказывал ей о своей жизни до встречи с ней, но Эллисон знала, что там есть большая тайна. Она видела печаль в его глазах, почти вытесненную сейчас их радостной любовью, и читала его выстраданные пьесы. Она предполагала, что тайная печаль жизни Питера относится к его несчастливому, возможно, трагическому детству. Эллисон надеялась, что когда-нибудь Питер раскроет ей свою тайну.

И вот теперь у Питера и Уинтер был секрет, их общий секрет, скрываемый от нее!

– Это будет детская, – спокойно произнесла Уинтер.

– Детская?

– Она… я думаю, что это она… появится на свет в сентябре. Прямо сейчас мебель здесь не нужна, я нашла свою колыбель.

Уинтер ходила по дому, исследуя давно заброшенные комнаты, и нашла в кладовке свою собственную колыбель. В стоявших рядом коробках Уинтер обнаружила свою младенческую одежду. Зачем Жаклин сохранила все это? Из сентиментальности? Или просто движимая тем же чувством, которое заставляло ее хранить и тщательно вносить в список все великолепные украшения, полученные от любовников?

– Это ребенок Марка, – прошептала Эллисон.

– Да. Это ребенок Марка, – тихо ответила Уинтер. – Эллисон, Марк не знает. И я не хочу, чтобы он когда-нибудь узнал. Когда мне понадобится, я скажу всем, включая ее, что ее отец умер.

– Уинтер…

– Эллисон! Могу я принимать не подлежащие обсуждению решения или это можно только тебе?

– Что? – Эллисон была поражена чувством – гневом? – прозвучавшим в голосе подруги.

– Извини. – Глаза Уинтер наполнились слезами. – Я все еще не пришла в себя, а из-за переизбытка гормонов все только усугубляется.

Эллисон подошла к Уинтер и обняла ее. «Я всегда на твоей стороне, Уинтер, всегда!»

– Давай спустимся на кухню, выпьем чаю или что там можно будущим мамам и поговорим, хорошо?

– Хорошо. В моих книгах для будущих мам говорится, что чай в умеренных количествах – самое то.

Эллисон смотрела, как Уинтер ставит на плиту чайник и достает из буфета две чашки лиможского фарфора.

– Что ты имела в виду, Уинтер, когда сказала, что только мне позволено принимать не подлежащие обсуждению решения?

– Я имела в виду, что год назад, когда ты решила не выходить за Дэна, работать на Клер и снова ездить верхом, ты просто объявила об этом. Ты не просила помощи, даже у тех, кто тебя любит.

– Вот оно что…

Эллисон нахмурилась. Уинтер, конечно, права. Эллисон не поговорила с Дэном, когда приняла важное решение об их браке. Не поговорила с Уинтер, Патрицией или Шоном, людьми, которые были с ней, любили ее, помогали ей выжить после несчастного случая, когда решила снова ездить верхом. Было ли это эгоистично? А если бы Эллисон спросила их мнение, а они бы ответили «нет»? Теперь она приняла еще одно важное решение – прыгнуть через бело-зеленое препятствие – и поделилась им с Питером, и он сказал «нет». Перепрыгнуть через это препятствие было необходимо для Эллисон, для нее, но была ли эта необходимость важнее странной тревоги в глазах мужчины, которого она любила?

– Эллисон, я не хотела задеть твои чувства, – прошептала Уинтер, извиняясь за резкость. С улыбкой и без упрека она добавила: – Кроме того, насколько можно судить, твои важные решения оказались чистым золотом.

– А твое – нет?

– Мое решение – сохранить ее, – просто ответила Уинтер. Это даже не было решением. Уинтер чувствовала себя так, словно получила драгоценный маленький подарок, залог любви.

– Уинтер, что ужасного случится, если ты скажешь Марку?

– Он женится на мне.

– А это ужасно?

– Эллисон, – голос Уинтер дрогнул, и на глазах выступили слезы, – я не нужна Марку.

– Я этому просто не верю.

– Так случилось. – Уинтер криво усмехнулась. – И вот я здесь, в поместье, на продолжительное время. Ты слышала о тюремном заключении?

– Ты что, вообще не выходишь?

– Только чтобы увидеться со своим врачом, для чего надеваю большую соломенную шляпу и белокурый парик. Как только появится реклама «Любви», меня начнут узнавать. Может, это и не важно. К тому времени Марк будет в Бостоне, полностью поглощенный своей интернатурой, но я не могу рисковать.

– А как же еда? Одежда?

– Прошедшие несколько недель, а я только сейчас по-настоящему выгляжу беременной, я делала закупки. У меня здесь консервы, замороженные продукты, все очень здоровая пища, которой хватит, чтобы продержаться до Рождества. Я купила несколько платьев для беременных, вы с Питером их увидите. Ничего особенно эффектного.

При упоминании о Питере на лоб Эллисон набежала морщинка.

– Почему Питеру ты сказала, Уинтер, а мне нет?

– Я ему не говорила. Он догадался. Не представляю, откуда он узнал. Это было месяц назад, в тот день, когда мы закончили снимать «Любовь». Ты видела меня в тот вечер. По-твоему, я была похожа на беременную?

– Нет. – Эллисон очень ясно помнила тот вечер. Она пристально следила за Уинтер, волнуясь за нее. Уинтер выглядела печальной, измученной, опустошенной, но не была похожа на беременную. – И что сказал Питер?

– Что-то поэтическое о цвете моих щек. Извини, что попросила его не говорить тебе, Эллисон. Это несправедливо по отношению к вам обоим. Мне просто нужно было немного времени. Теперь вы оба знаете, а больше никому знать не обязательно.

– Кроме моей мамы.

– Нет, Эллисон.

– Ей придется узнать, Уинтер. Я не смогу каждые выходные улетать в Нью-Йорк, если не буду знать, что есть человек, которому ты можешь позвонить в случае чего.

– Мне ничего не понадобится.

– И очень часто я не смогу находиться здесь, чтобы открыть дверь поставщикам материалов, малярам, мебельщикам.

– Я думала, что просто оставлю парадный вход незапертым. Эллисон, тебе не нужно будет здесь находиться.

– Я хочу здесь находиться. И хочу, чтобы мама тоже могла. Она тебя любит, Уинтер. Она не осудит тебя. – Эллисон улыбнулась. – Моя мама специалист в неоспаривании важных решений. А уж как она умеет хранить секреты!..

– Например?

– Про нас с Питером. – Эллисон наконец сказала родителям о Питере. До отъезда Питера в Нью-Йорк Шон и Патриция с ним встретились, и им понравился человек, который подарил такую радость их ненаглядной дочери.

– А вы с Питером – это секрет?

– Не совсем. Просто мы старались сохранить все в тайне. Мама не сказала никому, даже Ванессе.

– Ванесса ничего о тебе не напечатает, если ты не захочешь. Насчет кого другого в этом городе – она колебаться не будет, но ты ей не безразлична.

– Уверена, ты права. Но Ванесса такая поклонница Питера. Она подумала бы, что это чудесно, что мы с Питером соединились.

– Это действительно чудесно?

– Да. – Эллисон улыбнулась.

– Слишком чудесно, чтобы с кем-то делиться?

– За исключением тебя и моих родителей. – Эллисон помолчала, затем добавила: – Еще Эмили знает. Она сделала пять фотографий, самые лучшие ее работы, для нью-йоркской квартиры Питера.

– Как дела у Эмили?

– Уинтер! – Эллисон значительно посмотрела на подругу. Они уже свернули с важной темы, и сейчас Уинтер сворачивала на другую тропку. – Можно сказать маме, ну пожалуйста?

Уинтер мгновение колебалась, а потом с благодарной улыбкой прошептала:

– Да.

– Хорошо. А можно мы с ней будем заходить к тебе каждый день со свежими фруктами?

– Да, – тихо проговорила Уинтер. – Эллисон, спасибо тебе.

– Не стоит благодарности! Ну а теперь хочешь услышать про Эмили? На самом деле я знаю не много. Не знаю, есть ли у нее какая-то другая работа, кроме тех фотографий, что она делает для меня. И в июне она точно уезжает в Париж.

– Ты по-прежнему думаешь, что между Робом и Эмили что-то произошло?

– Что-то должно было произойти, хотя ума не приложу что.

– А его ты видела?

– Нет, – задумчиво ответила Эллисон.

Эллисон вдруг осознала, что не видела Роба с того метельного уик-энда в Аспене. С того времени, как они с Питером укрылись в своем личном мире любви.

– Как все меняется, правда? – спросила Уинтер, словно прочитав мысли подруги. – В один из дней я вспоминала наши тосты, которые мы произнесли прошлой осенью в «Акапулько». Кроме твоего успеха с Белмидом, все получилось не так, как мы мечтали. – Уинтер тихо, печально вздохнула. – Случилось что-то, что вынудило Эмили уйти из «Портрета». А мы с Марком…

– Но фильм, Уинтер… Питер сказал, что ты чудесна.

– Увидим, когда «Любовь» выйдет. Ты знаешь, когда это будет? Думаю, Питер приедет, чтобы при этом присутствовать.

– Питер приедет сюда на целую неделю, – улыбаясь ответила Эллисон. – Первую неделю июня.

Глава 23

Бербанк, штат Калифорния

Июнь 1985 года

Стив наблюдал за Питером, когда появились заключительные титры смонтированной, озвученной, полной версии «Любви». На критический, опытный киношный взгляд Стива, «Любовь» была шедевром. Но Стив все равно волновался, что у Питера возникнут «художественные» возражения относительно стиля, а это могло ввергнуть «Любовь» в один из тех конфликтов, которые до сих пор замечательно отсутствовали.

Но у Питера не возникло «художественных» возражений.

– Все получилось так, как я надеялся, Стив, – тихо произнес он.

– Хорошо.

– Когда он выйдет?

Стив поднял бровь, удивленный вопросом. Питер с самого начала со всей ясностью дал понять, что его вмешательство закончится с окончательным одобрением фильма. Стив и Питер договорились в письменной форме, что Питер не будет участвовать в рекламных акциях и официальных интервью. И вот теперь он интересуется коммерческой стороной «Любви», и это отнюдь не пустое любопытство.

– «Любовь» пойдет по всей стране, начиная со вторых выходных августа, – ответил Стив. – Я организовал закрытые просмотры для прессы и кинокритиков в Нью-Йорке, Далласе, Чикаго, Сан-Франциско и в конце июля здесь.

– А что с премьерой в Лос-Анджелесе?

– Она состоится второго августа. Мы заполучили и «Вествуд-виллидж», и «Брюн», они стоят напротив друг друга, и кинотеатр на Брокстон-авеню тоже будет наш для приема, который последует сразу за премьерой. А что, Питер? Думаешь приехать?

– На следующий вечер у меня премьера «Ромео и Джульетты» на Бродвее. – Питер озорно усмехнулся. Джульетта и Джулия, героини двух совершенно разных историй любви. – А ты хочешь, чтобы я был на премьере, Стив?

– Конечно, я бы хотел, Питер, но это не так уж важно. Премьера – это событие для звезд и прессы. Наши знаменитости придут, чтобы их увидели, чтобы их запечатлели папарацци, чтобы высказать свое профессиональное мнение о «Любви». Все внимание будет направлено на наших гостей – актеров и актрис – и, разумеется, на Уинтер и Брюса. Мы с тобой, Питер, далеко не так интересны, хотя, если ты появишься из солидарности, это будет очень мило.

– Где еще, по твоему плану, должны появиться Уинтер и Брюс?

– Да везде. «Доброе утро, Америка!», «Сегодняшнее шоу», «Утреннее шоу», у Фила, Опры, в местных ток-шоу в больших городах. Все большие шоу уже оставили для нас место, «Любовью» заинтересовались все, так что теперь, когда ты удовлетворен окончательной версией, я созвонюсь с Уинтер и Брюсом и договорюсь о датах.

– Стив, нам с тобой нужно встретиться с Уинтер.

– Да?

– Да. Без Брюса. Тебе удобно завтра днем?

– Конечно, – ответил Стив, заинтригованный, встревоженный, но понимающий, что ему ничего не остается, как подождать до завтра, чтобы выяснить, зачем им надо встретиться.

– Уинтер живет в Бель-Эйр, в доме, где жила с матерью. Ты знаешь где?

– О да.

Стив нажал на кнопку звонка и позволил мыслям унести его в то время, когда мелодичный перезвон колокольчиков извещал Жаклин о его прибытии. Стив был погружен в давние романтические воспоминания, когда Уинтер открыла дверь. На мгновение его смутили фиалковые глаза, а не сапфировые глаза Жаклин, черный бархат волос, а не платиновые волосы Жаклин.

Беременная Уинтер Карлайл одним своим видом бесцеремонно вернула Стива к действительности.

– Грандиозно! – не удержался он от возгласа.

– Спасибо, Стив, – быстро ответила Уинтер.

– Поэтому-то мы с Уинтер и решили, что лучше будет встретиться без Брюса, – объяснил Питер, когда они втроем перешли в гостиную.

– Брюс – отец?

– Нет, – одновременно ответили Питер и Уинтер.

– Ты, что ли? – спросил у Питера Стив.

– Нет, – сдержанно ответила Уинтер. – Отец ребенка умер.

Стив, склонив в задумчивости голову, обратился к Уинтер:

– Ты чертовски хорошая актриса… думаю, у тебя есть все шансы на «Оскара» за этот год… но эта последняя реплика меня не убедила. – В глазах Уинтер Стив увидел такую тревогу, искреннюю, ненаигранную тревогу, что поспешил добавить: – Если он действительно умер, прими мои соболезнования. Если нет, это не важно, меня это не касается. Но насколько я понимаю, важно сохранение тайны?

– Да. Я не могу появляться на публике, Стив. Когда ребенок родится – пожалуйста, но не раньше.

– А срок… дай угадаю, в день премьеры?

– Нет, даже хуже. В начале сентября. – Уинтер грустно улыбнулась. Это означало, что она будет недоступна по меньшей мере полтора месяца с момента выхода «Любви». – Мне очень жаль, Стив.

Стив пожал плечами и улыбнулся. Уинтер ему очень нравилась. Она была отличным членом съемочной группы, настоящей профессионалкой. Стив знал, что ей будет нелегко – и сейчас, и год спустя.

– Ничего страшного. Брюс обожает быть в центре внимания. Уверен, он будет только рад узнать, что ты занята в «другом проекте».

– Я был бы очень счастлив поучаствовать в выступлениях, – предложил Питер.

– Питер, разумеется, получит «Оскаров» за лучший сценарий и как лучший режиссер, но специальный «Оскар» ему вручат за то, что он такой милый.

Уинтер улыбнулась приятному красивому мужчине, который, как она предполагала, ненавидит появляться на публике – все эти вопросы, почему он пишет то, что пишет, о личной жизни, – но все равно предлагает помочь ей.

– В августе и сентябре будем выступать мы с Брюсом, – сказал Стив. – К октябрю «Любовь» никуда не денется. А когда ребенок родится, Уинтер, и ты решишь, что можешь появиться перед камерами, возможно, поучаствуешь в утренних шоу.

– Да, конечно. Это будет отлично. Я же смогу участвовать в них прямо из Лос-Анджелеса?

– Конечно. – Стив повернулся к Питеру. – Что касается телевидения, то, по-моему, тут все в порядке, Питер, но…

– Премьера? – с улыбкой предположил Питер.

– Боюсь, что да. Даже несмотря на то, что пресса заинтересована в нас с тобой далеко не так, как в звездах.

– Шоу солидарности внезапно приобретает более критический характер?

– Да.

– Я буду, Стив.

– А потом через сутки в Нью-Йорк, на премьеру «Ромео и Джульетты»?

– Да ничего особенного.

Стив поднялся, собираясь уходить, в его памяти еще было живо воспоминание о юных фиалковых глазах, упорно смотревших куда-то в сторону, неуверенных, испуганных. Стив посмотрел в фиалковые глаза, какими они стали теперь, и снова увидел в них неуверенность.

– Когда ты собираешься посмотреть наш шедевр, Уинтер?

– Когда покажут по телевизору.

– Ты не хочешь смотреть?

– Не знаю, Стив.

– Что ж, ты восхитительна. Уверен, Питер уже сказал тебе.

Уинтер мягко улыбнулась и кивнула. Питер сказал ей.

– У тебя ведь здесь, кажется, есть просмотровая комната? – спросил Стив.

– Да.

– Тогда я пришлю тебе копию «Любви»… на всякий случай, хорошо?

– Ладно. Спасибо.

Когда Стив собрался уходить, он подумал о Лоренсе Карлайле, о призраке, который бродит по дому, о призраке, который может напасть на фильм. Вопрос о Лоренсе Карлайле может подождать до следующего раза, решил Стив. Отчуждение Лоренса и Уинтер придется вытащить на свет и уладить, но пока еще время терпит. У Уинтер сейчас другие заботы.

– Уинтер, если нужно как-то помочь, можешь рассчитывать на меня.

– Спасибо, Стив.

Когда Стив ушел, Уинтер сказала Питеру:

– Это оказалось не так уж страшно, спасибо.

– Стив разумный человек.

– Неужели я и впрямь сказала, что это будет отлично – появиться в телестудии в четыре часа утра, пытаясь выглядеть бодрой и причесанной для совершенно проснувшегося Восточного побережья?

– Сказала, Уинтер. – Питер улыбнулся. – Если бы я ставил эту сцену, я бы даже не потребовал дубля. Твой энтузиазм выглядел очень убедительно.

– Думаю, я просто испытала облегчение, что…

Зазвонил телефон, оборвав Уинтер на полуслове. Сюда ей звонили только Эллисон, Питер и Патриция. Питер был здесь. Эллисон уехала, чтобы отвезти Эмили в аэропорт. Возможно, это Патриция, но…

Это мог быть Марк. Завтра, послезавтра или еще через день Марк уезжает в Бостон. Может быть, он звонит, чтобы спросить: «Ну так что, я еду в Бостон один?»

– Алло?

– Привет.

– Эллисон…

– Питер еще у тебя?

– Да. Конечно.

Уинтер передала трубку Питеру и села, подавленная и раздраженная тем, что все еще предается фантазиям.

– Привет. Ты у Эмили?

– Нет. Я на Пасадена-фривей, точнее, в придорожном кафе рядом с Пасадена-фривей.

– У тебя все в порядке?

– Вполне. Тут поблизости перевернулся грузовик. Вся дорога залита маслом или медом… чем-то тягучим, проехать невозможно, и все это продлится не меньше часа.

– А ты должна быть у Эмили через… – Питер взглянул на свои часы, – …двадцать минут.

– Да. Я пыталась ей дозвониться, но ее телефон уже отключили, поэтому…

– Поэтому дай мне ее адрес.

– Ты не против?

– Конечно, нет. У меня будет возможность познакомиться с ней, даже если мне тут же придется сказать ей au revoir.

– Спасибо. – Эллисон продиктовала Питеру адрес Эмили. – Терпеть не могу эти дороги! Как прошла встреча со Стивом?

– Нормально. Мы с тобой пойдем на премьеру в августе… думаю, скорее, чтобы представить Уинтер отчет, а не ради всего остального… а потом, как ты смотришь на то, чтобы в октябре поработать няней в три часа утра?

– Жду не дождусь. – Эллисон засмеялась. – О, кстати, об ожидании, здесь уже очередь к телефону.

– А мне уже надо ехать к Эмили.

– Питер, я хотела дать Эмили номер телефона и адрес твоей нью-йоркской квартиры.

– Нашей квартиры.

– Нашей квартиры, – тихо откликнулась Эллисон.

Эмили сидела на узкой кровати в своей квартире в цокольном этаже на Монтана-авеню. Через десять минут здесь будет Эллисон. Эмили была готова.

Квартира выглядела точно так же, как и шесть лет назад, когда Эмили въехала сюда, – спартанская обстановка, стерильная чистота, темнота. Ящики комода и стенные шкафы пусты, угол, который служил Эмили темной комнатой, снова открыт, черная штора снята, реактивы и кюветы убраны.

В Париж с собой Эмили брала очень немного. Свою фотокамеру, разумеется, и маленький чемодан. В чемодане лежали фотография Роберта Джеффри Адамсона – тогда она еще не знала его имени, помнила только нежные синие глаза, – которую она сделала на свадьбе Мэг, две очень важные книги – «Потерявшаяся девочка» и «Нашедшаяся девочка», данные ей мужчиной с нежными синими глазами, новая мягкая хлопчатобумажная ночная рубашка, пушистый банный халат, смена кружевного белья и письма.

Письма. Одно письмо было адресовано человеку, которого Эмили ненавидела, а другое – человеку, которого любила. Ни один из них никогда не прочитает предназначенного ему письма, но Эмили было необходимо написать их, дать выход обуревавшим ее чувствам. Ей было необходимо взглянуть в лицо ненависти и признать любовь.

Письмо человеку, которого Эмили ненавидела, злому человеку, укравшему ее невинность, доверие и надежду, было письмом гнева, а не прощения.

– Ты хочешь простить его, Эмили? – спросила доктор Кэмден.

– Нет. Ведь он знал, что делает.

– Думаю, да, – спокойно ответила Беверли Кэмден, хотя ее собственное отношение к данному вопросу было совсем не таким бесстрастным. Мужчина, который сознательно причинил такой вред беззащитному ребенку, на всю жизнь лишил его доверия и надежды на любовь, не заслуживал ни прощения, ни понимания.

Эмили сказала доктору Кэмден, что написала своему отчиму письмо ненависти и гнева, но не упомянула о письме мужчине, которого любила. Если бы Эмили была покрепче, она бы лично поблагодарила Роба. Возможно, даже вернулась бы в «Портрет», раз в неделю встречалась бы с Робом, фотографировала бы на его свадьбе.

«Надеюсь, вы будете фотографировать на нашей свадьбе, Эмили. Я знаю, что Роб захочет, чтобы это были вы», – сказала тогда Элейн. Свадьба, вероятно, будет в июне, в клубе.

Если бы Эмили была покрепче…

Но может быть, это и в самом деле было свидетельством огромной силы. Четыре месяца назад Эмили хотела, была бы счастлива провести остаток своей жизни, видясь с Робом раз в неделю в течение часа, если повезет. Эмили даже не представляла, что жизнь может предложить ей больше, она была уверена, что не заслуживает большего.

Теперь Эмили стала сильной. И для себя, и для своей жизни она хотела большего. Эмили хотела любви. Она имела право любить и быть любимой. Со временем, если повезет, в ее жизни произойдут новые хорошие события в противовес плохим. Эмили уже знала, что Роб Адамсон существует. Есть и другие мужчины, такие, как Роб, не так ли? Где-то в мире. Может быть.

Прежняя одежда Эмили, чистая, выглаженная, мешковатая, отправлялась в Армию спасения. Аккуратно сложенная, она была оставлена в картонной коробке на улице, у входной двери.

Для Парижа, для прибытия в свой новый дом Эмили храбро оделась по-новому. Ее наряд, купленный у Буллока на бульваре Уилшир, частично состоял из денима, но был совсем не скучным, а фасон мягкой шелковой блузки цвета слоновой кости – женственным. Юбка из плотного хлопка доходила до середины икры, плотно облегала бедра, дальше стильно струилась и ничуть не выглядела мешковатой. В уши Эмили вдела сережки с лазуритом, которые были видны всем, потому что ее длинные золотистые волосы были убраны с лица с помощью заколок и заплетены в длинную блестящую косу.

Эмили вздрогнула от стука в дверь. Эллисон приехала раньше. Эмили хотела выйти и ждать ее уже на тротуаре.

– Эллисон, я…

Но это была не Эллисон! Это был мужчина, темноволосый, красивый, улыбающийся.

Эмили с трудом удержалась, чтобы не снять заколки, которые поддерживали волосы, оставляя ее лицо на виду, уязвимое, обнаженное. «Крепись, – сказала себе Эмили. – Кроме того, сняв заколки, ты ничего не достигнешь: твой привычный защитный золотой занавес туго заплетен в длинную шелковистую косу».

– Привет. Эмили? Я Питер Дэлтон. Эллисон попала в дорожную пробку, так что в аэропорт вас повезу я.

– О, это не обязательно. Я могу вызвать такси.

– Я хочу подвезти вас, Эмили. Давно хотел с вами познакомиться. Я большой поклонник ваших работ.

– О! Спасибо.

– Это весь ваш багаж? – спросил Питер, беря чемоданчик, который стоял рядом с ее сумочкой и камерой в футляре.

– Да. – «Видите ли, я уезжаю в Париж. И беру с собой только фотографию любимого человека, два очень важных письма и книги-путеводители на всю оставшуюся жизнь».

Питер положил чемодан Эмили в багажник и открыл для нее дверцу.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Питер улыбнулся, теплая улыбка для красивой женщины. Эмили оказалась совсем не такой, какой представлялась по деликатным, проникнутым тревогой описаниям Эллисон.

– Да, пока не забыл. – Питер достал из кармана рубашки карточку. – Здесь наш адрес и номер телефона в Нью-Йорке. В обозримом будущем нас с Эллисон можно будет найти здесь по выходным.

– Спасибо. Как только у меня будут адрес и телефон, я вам их сообщу.

– Отлично. Эллисон сказала, вы будете работать для «Пари-матч».

– Для начала внештатно.

Когда Эмили позвонила в «Пари-матч», там были готовы сразу подписать контракт с уже известным фотографом «Портрета», но она отказалась. Решение имело отношение скорее к выбору, чем к делу, – выбору и контролю над своей жизнью. И еще одна, преследующая ее мысль: если она подпишет контракт с другим журналом, это будет похоже на предательство по отношению к Робу. К Робу, который ни разу ее не предал, даже когда она в запале обвинила его в этом.

– Уверен, на вас будет огромный спрос.

* * *

Когда они подъехали к международному аэропорту Лос-Анджелеса, Питер заметил напряжение Эмили. Со щек сошел румянец, тело под мягкими складками шелка застыло.

– Я пойду с вами, Эмили, если вы не против. Хочется взглянуть на новое здание.

– Да, конечно.

Питер и Эмили притягивали к себе взгляды – темноволосый интересный мужчина и красивая блондинка. Если бы Эмили была одна, эти взгляды напугали бы ее. Но она была не одна. Рядом с ней шел Питер. Через некоторое время Эмили осмелилась ответить на взгляды встречных мужчин, и они оказались не угрожающими, а одобрительными.

Темные глаза Питера улыбались ей точно так же. Одобрительно, нежно, ободряюще, словно Питер знал, что для нее это был огромный шаг, а он находится здесь, чтобы не дать ей сбиться с этой едва наметившейся тропки.

Эмили никогда не забудет доброты Питера. Теперь она знает, что в мире есть двое добрых, нежных мужчин – Роб Адамсон и Питер Дэлтон.

– Пожалуйста, пожелайте Эллисон удачи в открытии «Шато Бель-Эйр», – попросила Питера Эмили, прежде чем отправиться на посадку в самолет компании «Эр Франс».

– Передам, но я знаю наверняка – Эллисон считает, что если даже к открытию у нее будут лишь голые стены и усыпанные опилками полы, ее все равно ждет триумф, потому что на стенах будут развешаны ваши фотографии.

Частное открытие «Шато Бель-Эйр» состоялось в четверг вечером в начале июля. Приглашенные были в смокингах, вечерних платьях и драгоценностях. На лицах гостей, знакомившихся с элегантным отелем во время приема с шампанским, который предварял изысканный ужин в великолепной комнате «Версаль», читалось явное одобрение. Приглашенные были людьми богатыми, могущественными, знаменитыми и знающими, что почем. Им были необходимы сведения о лучших гостиницах Лос-Анджелеса, гостиницах с просторными конференц-залами, где можно заключать многомиллионные сделки, с роскошными номерами для интимных уик-эндов и романтических встреч.

– Роб, как мило, что ты пришел!

Эллисон улыбнулась океанской синеве глаз, которые она не видела с февраля, с Аспена. Она на мгновение почувствовала ностальгию, сожаление, что это было так давно, страх, что… Но нет, особая связь, особая теплота никуда не исчезли.

– Я не мог не прийти, Эллисон. Это настоящий шедевр.

– Спасибо, Роб. Разумеется, фотографии… – автоматически начала Эллисон. В этот вечер она таким образом отвечала на все комплименты: разумеется, фотографии Эмили Руссо, вот что создает эту неповторимую атмосферу!

– Она здесь? – спросил Роб.

– Эмили? Нет. Месяц назад она перебралась в Париж.

– Понятно.

Эллисон увидела печаль в глазах Роба и напряженное выражение красивого лица. Между Робом и Эмили что-то произошло. Роб пришел, чтобы встретить триумф Эллисон, но еще он пришел в надежде увидеть Эмили.

– Эллисон, ты видела Эмили перед отъездом?

– Да.

– И как она?

– Она казалась печальной… немного потерянной… после ухода из «Портрета», – сказала Эллисон синим глазам, которые явно переживали.

– Потерянной, – эхом отозвался Роб. «Потерявшаяся девочка».

– Но потом…

– Потом?

– Потом… не знаю. Не могу точно определить… я просто почувствовала, наверное… Эмили, похоже, стало лучше.

– Лучше?

– Да. Лучше. – Эллисон слегка нахмурилась, жалея, что не может сказать ничего более определенного, такого, что прогнало бы озабоченность и тревогу из глаз Роба. – Я получила от нее несколько открыток. Она занята… естественно… и, по-моему, чувствует себя в Париже совсем как дома.

Кто-то, желавший поздравить Эллисон, ненадолго прервал их с Робом беседу.

– Элейн с тобой? – спросила Эллисон, когда они снова остались одни.

– Нет. А как ты? Роджер, Роджер с разбитым сердцем, говорит, что в твоей жизни появился кто-то другой. Он здесь?

– Сердце Роджера не разбито! Но он прав. Кто-то есть. Он не мог быть здесь сегодня вечером, – мягко ответила Эллисон. Питер был в Нью-Йорке на генеральной репетиции «Гамлета».

– Похоже, для тебя это очень важно, – с улыбкой сказал Роб.

– Да, он очень важен для меня, – тихо ответила Эллисон. Она улыбнулась синим глазам. – Я бы хотела, чтобы ты с ним познакомился, Роб. Я знаю, вы понравитесь друг другу.

– Я бы хотел с ним познакомиться, Эллисон. Это когда-нибудь произойдет?

– Да. – Эллисон знала, что когда-нибудь Роб и Питер встретятся. Любовь Эллисон и Питера все еще была очень личной, милой тайной, о которой знали лишь немногие. Эллисон внезапно захотелось поделиться своей чудесной тайной с Робом. – На самом деле, Роб…

На этот раз их разговор был прерван кем-то, кто хотел поговорить с Робом. Потом кто-то, а потом еще кто-то и еще кто-то хотели поговорить с ней. Когда Эллисон освободилась и стала искать Роба, он уже ушел.

Эллисон хотела сказать: «На самом деле, Роб, вы встретитесь в следующем месяце на премьере “Любви”». Роб Адамсон наверняка будет среди знаменитостей, которые получат тисненые приглашения на торжественную премьеру «Любви». Роб придет, и Эллисон с гордостью, счастливая, радостная, представит своего хорошего друга Роба своему любимому Питеру.

Глава 24

Бель-Эйр, штат Калифорния

Август 1985 года

Первого августа в семь часов вечера, за сутки до премьеры «Любви» в Калифорнии, Эллисон приехала в поместье Уинтер.

– Я купила тебе платье для премьеры. – Эллисон передала удивленной подруге бледно-голубую коробку, перевязанную золотой лентой. – Или, во всяком случае, для нашей частной вечеринки, которая состоится после премьерного приема. Я купила его в бутике Дэйтона для будущих мам, очень современном, по-моему, там продают одежду для беременных актрис и голливудских жен. Разумеется, меня никто не узнал и не спросил, почему это я покупаю эффектное платье для беременной. Я даже немного огорчилась, у меня было заготовлено с десяток достойных ответов. – Глаза Эллисон заговорщически блеснули. – В любом случае я заплатила наличными и убедилась, что за мной никто не следил!

– Эллисон, – тихо прошептала Уинтер, открывая бледно-голубую коробку. Слезы выступили у нее на глазах, когда она вынула шелковое платье – сочетание бледно-лилового и цвета слоновой кости. Одежда Уинтер, которую она купила в марте и начале апреля, чтобы проходить до конца беременности, была никакая, лишь бы что-то носить в течение долгих месяцев затворничества. – Какое красивое!

– Правда красивое, да? – Эллисон улыбнулась.

– Как будет весело! А ты что наденешь?

– Для премьеры «Любви» у меня шифон пастельных тонов. – Очень романтично, решила Эллисон, когда на прошлой неделе покупала это платье.

– А для «Ромео и Джульетты»?

– Золотое ламе, очень облегающее, совершенно в духе Пятой авеню. А Питер на обоих побережьях взял напрокат смокинги.

– Ну и бурный у вас будет уик-энд! «Любовь» в Вествуде, «Ромео и Джульетта» на Манхэттене. В субботу вечером вы будете сидеть в «Таверне», пить до рассвета шампанское и ждать рецензий.

– Та часть уик-энда, которой мы с Питером ждем больше всего, – это завтрашний ужин с тобой после премьеры. Мы приедем к тебе с едой около шести.

– Вы оба так эффектно смотритесь! – воскликнула Уинтер, когда Эллисон и Питер приехали к ней вечером следующего дня. – Эллисон, какое платье! А ты, Питер, такой представительный в смокинге!..

– Ты и сама эффектно выглядишь, Уинтер, – сказал Питер.

– Мне ужасно нравится мое современное платье для беременных.

Следом за Питером, который нес коробки с деликатесами, приготовленными в клубе, Эллисон и Уинтер прошли на кухню.

– Вы думаете, этого достаточно? – засмеялась Уинтер. – Мысли о том, что мы будем есть, займут меня до вашего возвращения!

– Может, ты подождешь нас, Уинтер? – предложила Эллисон. – Просто оставь все в холодильнике, а когда мы приедем, то накроем стол и разогреем все в микроволновке.

– Эллисон, у меня, конечно, уже восемь месяцев – и я на них выгляжу, видит Бог, – но я вполне здорова.

– Только не перетрудись.

– Не бойся.

– Ты посмотришь сегодня фильм?

– Не думаю, – сказала Уинтер.

Стив, как и обещал, прислал ей копию «Любви». Когда-нибудь она усядется в мягкое кресло в просмотровой комнате и посмотрит свой дебют в качестве героини романтического фильма десятилетия, но не сейчас.

– Нам пора, Эллисон, – негромко сказал Питер.

– Да-да. – Эллисон задумчиво улыбнулась, глядя на Уинтер. – Мне ужасно не хочется тебя оставлять, Уинтер.

– Я не одна, Эллисон. – «Я вместе с моим деятельным малышом, который игриво шевелится внутри меня».

Эллисон не помнила, когда это случилось, Питер ли убрал свою руку из ее ладоней или она – из его, но вдруг поняла, что ее руки пусты и плотно сжаты на коленях. Тревожное осознание того, что ее пальцы больше не переплетены с пальцами Питера, оказалось всего лишь рябью в бурном океане смущения и страха, которые бушевали внутри нее, пока она смотрела «Любовь».

Кто такая Джулия? За ошеломляющим вопросом пришел быстрый, уверенный ответ: Джулия – женщина, которую любит Питер.

Но где же Джулия? По всей видимости, она больше не присутствует в жизни Питера, но все еще живет в его сердце.

Питер написал «Любовь» для Джулии? И была ли «Любовь» Питера нежной, проникновенной, обращенной к Джулии мольбой вернуться к нему?

Да. Конечно. А как еще это можно объяснить?

Эллисон смотрела «Любовь», а в ее голове стремительно проносились опустошительные вопросы и ответы, от которых замирало сердце. Они не прекратились и тогда, когда фильм закончился и зрительный зал погрузился в тишину.

Тишина длилась несколько мгновений. Мужчинам и женщинам, собравшимся здесь, понадобилось немного времени, чтобы побыть наедине с собой во все еще темном зале, чтобы осмыслить великолепие того, что они увидели; времени, чтобы смахнуть слезы и откашляться; времени, чтобы с грустью подумать, как такая совершенная любовь прошла мимо них; времени, чтобы поклясться найти такую любовь или трепетно поддержать когда-то бывшую, а сейчас позабытую.

Благоговейная, осмысленная тишина была наконец нарушена одним хлопком. Он разорвал тишину, а вместе с ней и волшебные чары, навеянные на всех присутствующих. Они вынуждены были покинуть зачарованный мир Джулии и Сэма, но уходили не с пустыми руками. Они уходили с дарами Питера и со своими торжественными клятвами холить и лелеять любовь, существующую в их жизни.

Хлопки сменились ревом восторга, и зрители встали. Эллисон тоже встала и каким-то образом смогла расцепить онемевшие ладони, чтобы присоединиться к овации.

Эллисон не смотрела на Питера – она не могла – ни во время, кажется, бесконечных оваций, ни когда он почти прильнул к ней и прошептал, что им со Стивом надо отойти, чтобы сказать пару слов журналистам. Когда Питер и Стив исчезли, Эллисон вместе с потоком богатых и известных двинулась из святилища полутемного зала на яркий свет торжественного приема, где плескалось шампанское и роились знаменитости, а единственной темой разговоров были удивленные похвалы «Любви».

– Сценарий просто блестящий, по-настоящему поэтический.

– А Уинтер Карлайл, какой дебют!

– «Любовь» сметет всех «Оскаров».

– Ванесса Гоулд была права насчет Питера Дэлтона. У него и в самом деле мощный талант, от отчаяния и безнадежности – вы видели «Скажи “прощай”»? – до вот такого! Просто поразительно.

– Какой талант!

– Какое воображение.

Воображение? Растерянный разум Эллисон на мгновение сосредоточился. Неужели они не видят? Неужели они не понимают, что «Любовь» реальна? Похоже, нет! Может, это она ошибается? Эта мысль породила было искорку надежды, которая тут же угасла.

Эллисон пробралась сквозь толпу в дальний угол, где не так слепили огни и где она могла ни с кем не общаться. Поодаль она заметила Ванессу и вознесла безмолвную молитву, чтобы та не видела, что она сидела рядом с Питером, внезапно очень обрадовавшись, что никто про них не знал.

Потому что нечего было знать. Питер и Эллисон не любили друг друга, не любили по-настоящему, потому что… потому что у Питера была другая любовь.

Со своего наблюдательного пункта в углу Эллисон скользила взглядом по толпе, с грустью думая о том, что в этот вечер она планировала с гордостью, счастьем и радостью представить своего хорошего друга Роба своему любимому Питеру. Эллисон искала Роба, зная, что ничего ему не скажет и не попросит помощи, ей нужно только посмотреть в его добрые глаза и понадеяться, что тепло его улыбки прогонит дрожь леденящего страха, которая сотрясала все ее тело.

Но Роба Адамсона не было в толпе знаменитостей, собравшихся отпраздновать удивительный триумф Питера Дэлтона.

Удивительный триумф Питера, Уинтер, Стива и Брюса. И Джулии. Кто бы она ни была, где бы она ни была.

Августовским днем, как раз год назад, Эллисон стояла в бурлящем паддоке, окруженная неотступными воспоминаниями о своих разбитых мечтах, и вдруг осознала: «Я здесь чужая». Эллисон поспешила из паддока в «Элеганс», чтобы реализовать свои новые чудесные способности и обрести новые чудесные мечты. В тот день она начала свою новую карьеру. И в тот же день встретила Питера.

Благодаря Питеру Эллисон узнала, что в ее душе живут огонь, страсть и любовь. И благодаря Питеру она обрела мечту, какую даже и представить себе не могла.

И вот теперь Эллисон чувствовала, что эта мечта – мечта о любви – тоже разлетается в прах, а в ушах снова слышатся неотвязные слова: «Я здесь чужая».

– Эллисон! Вот ты где. Ты готова ехать?

Эллисон не могла встретиться взглядом с темными глазами Питера, но чувствовала на себе их взгляд, пристальный, напряженный, любопытный, требовательный.

– Да, – прошептала она.

Питер и Эллисон не разговаривали, пока ехали из Вествуда в Бель-Эйр, к Уинтер и позднему праздничному ужину, который должен был стать таким веселым.

Питер не снизил скорость, когда они подъехали к въезду в поместье. Он проехал дальше, на полмили вперед, и наконец остановил автомобиль в дальнем углу клубной парковки. В этом отдаленном углу было темно, но полная летняя луна излучала мягкое золотистое сияние.

– Эллисон, что случилось?

– Пожалуйста, расскажи мне, Питер.

– О чем рассказать, дорогая?

– Расскажи мне о Джулии.

Эллисон выговорила это, храбро глядя в темные глаза, взгляда которых она избегала с момента окончания фильма. Теперь Эллисон хотела, ей необходимо было, видеть глаза Питера. Ее зеленые глаза были освещены лунным светом и хорошо видны, но луна находилась позади Питера, и его красивое лицо оказалось в тени, которая скрывала молчаливое послание его глаз. Эллисон не могла видеть глаз Питера, но почувствовала, какой эффект произвели ее слова, поразили его, словно она нанесла удар.

И Эллисон поняла, что она не ошиблась… Джулия была настоящей.

Питер ответил не сразу, и за несколько мгновений, показавшихся вечностью, летняя ночь стала тревожно тихой, беззвучной, как будто, затаив дыхание, ждала в молчании его ответа. Эллисон показалось, что она услышала, как в отдалении заржала лошадь, но, может, у нее просто разыгралось воображение. Или, может, какой-то призрак напоминал о другой мечте, которая умерла.

– Эллисон… – Когда Питер все же заговорил, голос его звучал мягко и нежно. – Джулия – придуманное имя, и вся история тоже придумана.

Питер помолчал, и за эти новые бесконечные минуты сердце Эллисон прокричало: «О, Питер, прошу, не лги мне! Пожалуйста, не притворяйся, будто страсть и чувства к Джулии лились из твоего блестящего творческого ума, а не из твоего любящего сердца. Я знаю, что это неправда!»

Но Питер не солгал.

– Но, – очень тихо продолжал он, – в основе характера Джулии лежит характер женщины, которую я знал.

– И любил. – «И сейчас любишь!»

– Да. – Питер взял ее ладони, чтобы держать их, пока он расскажет остальное, но Эллисон ему не позволила. – Эллисон…

– Пожалуйста, расскажи мне, Питер. Что это за женщина?

– Моя жена.

– Твоя жена? – слабым голосом откликнулась Эллисон.

Заставив себя не дрожать, Эллисон приготовилась, насколько могла, к тому, чтобы услышать, как ее любимый Питер признается в другой любви, в пылкой страсти, которая закончилась разрывом, но все еще жива в его сердце, и ее тлеющие угли готовы разгореться в новое пламя.

– Мы поженились восемь лет назад. И прожили вместе четыре года, пока она не умерла.

– Умерла? – В шепоте прозвучала боль.

– Да. Я написал «Любовь» незадолго до ее смерти. Она хотела, чтобы я написал историю любви со счастливым концом. Я пообещал, что сделаю по «Любви» фильм и не изменю конца.

– Несмотря на то…

– Несмотря на то.

Питер поведал Эллисон всю правду, основные факты, так кратко, так бесстрастно, как мог, но впечатление от рассказа все равно оказалось ошеломляющим. Он беспомощно смотрел на смену эмоций – страх, удивление, печаль, смущение.

– Почему ты не рассказал мне раньше, Питер?

– Из-за этого. – Его руки дрожали, когда он нежно прикоснулся к ее щекам, залитым слезами. – Я не хотел, чтобы ты плакала.

– Не трогай меня! – Слова Эллисон и резкость ее тона поразили их обоих. В чудесные месяцы их любви Эллисон томилась без прикосновений Питера, ждала их всегда и с радостью. А теперь нежное прикосновение Питера причинило боль. Потрясенная Эллисон тихо добавила: – Пожалуйста.

– Хорошо, дорогая. – Питер нехотя убрал руки от мокрых щек. – Эллисон, я собирался тебе рассказать.

– Ты должен был уже давно рассказать мне. – «Почему ты не сказал мне, Питер? Почему ты скрывал от меня такие важные вещи?»

– Да, вижу, что должен был, – тихо согласился Питер. Он всего лишь хотел оградить свою дорогую Эллисон от печали, а вместо этого так глубоко ранил ее. Нужно было объяснить, заставить ее понять. Он негромко продолжил: – Но когда я должен был рассказать тебе, дорогая? В эти несколько волшебных недель, которые мы провели с тобой в Белмиде, когда наша новая любовь только пускала непрочные корни и нуждалась в радости? Или в последние несколько месяцев, когда мы проводили вместе редкие минуты и хотели наполнить их только счастьем? Я знал, что это огорчит тебя, Эллисон. Я не мог… не хотел… огорчить тебя.

– И поэтому ты просто подстроил мне эмоциональную западню.

– Видимо, я по-глупому надеялся… – Питер не смог закончить предложения, потому что надежда, что Эллисон увидит «Любовь» так, как увидели ее все остальные, как праздник любви, созданный одаренным писателем, оказалась такой несостоятельной.

В последние несколько недель, один в своей нью-йоркской квартире, Питер страдал от бессонницы не из-за кошмаров, а из-за тревоги. «Надо ли рассказать Эллисон о Саре до премьеры?» – снова и снова спрашивал он себя, лежа в темноте без сна. Нет, наконец решил он. Не нужно печалить полное радости сердце его любимой Эллисон – не сейчас.

«Любовь» рассказывала о Саре, а не о нем, напомнил он себе. «Любовь» была посвящена красоте Сары, ее невинности, ее мужеству. Только те, кто любил Сару – Питер, ее родители и Роб, – узнают ее в Джулии.

«Любовь» рассказывала о Саре. Но «Любовь» была и песней любви, которую Питер спел о Саре. И Эллисон, женщина, которая его любила, поняла слова, идущие из его сердца.

Как глупо! Ему нужно было догадаться. Ему следовало рассказать ей. Пусть лучше бы она плакала тогда, а не сейчас, потому что теперь в ее зеленых глазах, которые до этого сияли только радостью, ничем не омраченной уверенностью в нем и в его любви, поселилось сомнение. Сомнение там, где его никогда не должно было быть.

– Я очень ошибся, Эллисон. Мне следовало рассказать тебе раньше. – «Нужно было обнять тебя, рассказать, а потом поцелуями осушать твои слезы, пока они не исчезнут. Позволь мне обнять тебя сейчас! Позволь мне осушить твои слезы поцелуями!»

Но Эллисон не хотела, чтобы он к ней прикасался.

– Да, следовало. – «Как ты мог таить от меня такой важный факт? Какие еще чудовища прячутся во тьме, поджидая удобного момента, чтобы поразить мое сердце и разбить мечты?» – Есть еще тайны, Питер?

– Других тайн нет, Эллисон. Обещаю тебе, дорогая, никогда не будет.

Эллисон хотела было заговорить, но не смогла найти и двух слов, чтобы выразить смешавшиеся мысли и чувства. Внезапно она почувствовала себя усталой, потерпевшей поражение. И вместо того чтобы заговорить, она тихо вздохнула и медленно покачала рыжевато-золотистой головой.

– Что, милая? О чем ты думаешь? Скажи.

– Я чувствую себя такой потерянной, Питер, – в конце концов проговорила Эллисон. – Я думала, что знаю тебя и нас. – «Я верила в нас. Я доверяла нам… тебе».

– Ты знаешь нас, Эллисон. Пожалуйста, не чувствуй себя потерянной. – Потерянной. Так он чувствовал себя, когда умерла Сара, так он чувствовал себя, пока не встретил Эллисон. Питер хотел, чтобы Эллисон никогда, ни по какой причине не испытывала подобных чувств. – Эллисон, разве ты не знаешь, как я к тебе отношусь?

– Скажи мне, что ты чувствуешь к ней.

– Эллисон…

– Только честно, Питер, прошу тебя.

– Хорошо, милая, – мягко согласился Питер. «Вот правда». – Я очень ее любил. Когда она умерла… Для меня это было очень тяжелое время, Эллисон.

– Тогда ты и написал «Скажи “прощай”»? – тихо прошептала Эллисон.

– Да. Я снова начал писать и ставить. Я с головой ушел в работу и собирался позволить ей поглотить меня на всю оставшуюся жизнь. – Питер помолчал, потом нежно прошептал: – Но однажды случилось невероятное.

Именно в этот момент Питер понял, что Эллисон не видит его лица. Ее милое, искаженное болью лицо было освещено золотистым лунным светом, но луна была позади него, незаслуженным нимбом сияя вокруг его головы, бросая тени и сомнения туда, где он хотел только ясности. Питер немного подвинулся, не к ней, потому что Эллисон этого не хотела, но так, чтобы она могла видеть любовь в его глазах.

«Теперь ты видишь мою любовь, Эллисон!»

Питер смотрел на нее, ожидая хотя бы малейшего знака, что она понимает, о чем невероятном он сказал, но смущение Эллисон, казалось, только усугубилось, когда на его красивом лице она прочла знакомые любовь и нежность.

– Эллисон, – поспешно зашептал Питер, – невероятное – это то, что я полюбил тебя.

– Вот как!

– Да, – подтвердил Питер, с любовью глядя в ее глаза. – Да! Эллисон, я всегда считал, что любовь, если она существует, никогда не коснется моей жизни. Когда восемь лет назад я полюбил, это был удивительный и неожиданный дар. Когда она умерла, я думал, что никогда не полюблю снова. Я оградил себя от такой возможности. У меня был иммунитет, я был непробиваем, окружен стеной воспоминаний. Я не искал новой любви, но в один прекрасный день случайно оказался в «Элегансе» и… если уж говорить об эмоциональной западне…

Эти слова вызвали у Эллисон дрожащую улыбку.

– Я люблю тебя, Эллисон, всем сердцем.

– Я тоже тебя люблю, Питер, – тихо ответила Эллисон. «Я тоже люблю тебя всем сердцем. Но этот секрет был очень важен. Меня пугает, что ты не сказал мне». – Но мне нужно время. Мне нужно подумать о том, что ты мне рассказал, и я попытаюсь понять, почему ты держал это в тайне от меня.

– Я сказал тебе почему, Эллисон. Я хотел защитить тебя от печали. Я был глуп и прошу у тебя прощения. – «И очень боялся». – Можно, я тебя обниму, пожалуйста, на минуту?..

Эллисон слушала мягкие извинения Питера, видела любовь в его глазах и хотела, чтобы его любящие руки защитили ее от ужасной боли. Но эту боль причинил он, и Эллисон уже узнала – какое жуткое, ошеломляющее открытие! – что в этот вечер нежное прикосновение Питера несет еще большую боль.

– Нет, Питер. Слишком быстро.

Эллисон не хотела наказывать ни Питера, ни себя, но выбора у нее не было. Она еще не пришла в себя, слишком обиженная, слишком потрясенная. Глубокий инстинкт подсказывал ей держаться от него подальше, пока она не окрепнет. Она окрепнет. Их любовь снова будет сильной. Должна быть.

– Хорошо, дорогая, – прошептал Питер. А потом спросил с мольбой, тихо, неуверенно: – Но… у нас… все будет хорошо?

Эллисон посмотрела в его встревоженные, полные любви глаза и дала идущее от сердца обещание:

– Да, Питер, у нас все будет хорошо. Мне просто нужно немного времени. А сейчас нам надо ехать к Уинтер. Думаю, она уже волнуется, куда мы пропали.

– Хорошо, – негромко ответил Питер со страхом и злостью на себя за свою собственную глупость. «Столько времени, сколько тебе нужно, милая моя Эллисон, но прошу тебя, пусть это не причинит нам новой боли. Я так тебя люблю!»

Глава 25

– Ну как все прошло? – с нетерпением спросила Уинтер, когда Питер и Эллисон приехали к ней десять минут спустя. Улыбка сбежала с лица Уинтер, увидевшей их напряженные улыбки и тревогу в глазах.

– Чудесно, – сказала Эллисон. И добавила, потому что это была правда: – Ты была восхитительна, Уинтер, настоящая сенсация. Все просто с ума по тебе сходят.

– Что случилось?

– Ничего, – быстро ответила Эллисон.

И это тоже была правда. Да. Ей просто нужно время, чтобы поверить, что это правда. Когда-нибудь, когда она снова поверит в их любовь, Эллисон попросит Питера рассказать больше о его жене, кто она и почему умерла. В какой-нибудь пока далекий день Эллисон задаст Питеру эти вопросы.

– Питер? – настаивала Уинтер.

– Да ничего не случилось, Уинтер.

– Думаю, мы просто еще под впечатлением. – Эллисон выдавила улыбку. Это несправедливо по отношению к Уинтер! Она так много работала, «Любовь» так много значила для нее, и ее игра была великолепна. – Фильм потрясающий, ты – потрясающа! Тебе обязательно надо его посмотреть.

– Когда-нибудь посмотрю. Так мы не сворачиваем вечеринку, даже не начав ее?

– Ну что ты! – удалось мягко рассмеяться Питеру. – И в мыслях нет. Как насчет глотка шампанского? Или для беременной звезды подать охлажденный имбирный эль?

В серебряных ведерках в гостиной стояли во льду и шампанское, и имбирный эль. Питер открыл обе бутылки и наполнил хрустальные бокалы. Все взяли наполненные напитком медового цвета бокалы и осторожно чокнулись, без слов провозгласив тост за великолепный фильм.

– Когда твой рейс на Нью-Йорк? – спросила Уинтер.

– В половине девятого.

– Это значит, что уже пора начинать с крабов в кляре, над которыми я трудилась целый день, а потом перейдем к изысканному ужину, над которым я тоже трудилась целый день!

Уинтер сделала движение в сторону кухни, но Эллисон ее остановила.

– Уинтер! – Это был вечер Уинтер – должен был быть, – вечер, который нужно было провести в компании двух людей, очень ею любимых, маленький оазис в ее одинокой, уединенной жизни. Не то чтобы Уинтер намекала на свое одиночество или отчаянно скучала по Марку, или боялась грядущего. Уинтер, замечательная актриса, все это скрывала. Но Эллисон знала. – Мы с Питером можем поспать в самолете. Мы никуда не спешим. Сядь.

– Сидеть смирно? – Слова Уинтер вернули их в тот декабрьский день, когда эту команду отдала Эллисон: «Уинтер! Сидеть смирно!»

– У меня есть тост, – спокойно произнес Питер. – За Уинтер, которая отдала фильму столько любви и красоты и даст так же много и того, и другого своему ребенку.

– Питер! Спасибо тебе… – К глазам подступили слезы. Уинтер улыбнулась дрожащими губами, поднялась и твердо объявила: – Итак, время для крабов в кляре.

– Я тебе помогу.

– Нет, Эллисон, тебе все же надо выбросить из головы свою концепцию моей инвалидности. Посиди с Питером. Я сейчас вернусь.

Хрусталь и цветы на обеденном столе заслонили Уинтер, которая исчезла за раздвижной дверью, ведущей в кухню. Эллисон присела на край стула напротив Питера, опустив глаза и вдруг почувствовав себя неловко. Мысли Эллисон обратились к жене Питера, которая умерла четыре года назад, но любви которой было достаточно, как думал Питер, чтобы поддерживать его весь остаток жизни.

– Для нас с тобой у меня тоже есть тост, – начал Питер. Он увидел грустные глаза, взглянувшие на него, когда он заговорил, и взмолился: – Эллисон, не надо!

– Ничего не могу с собой поделать.

– Прости меня. Я хочу, чтобы ты никогда не грустила и не тревожилась. Для этого у тебя нет никаких причин.

– Я не могу просто так взять и забыть об этом, Питер. Мне нужно осмыслить свои чувства.

– Давай сделаем это вместе? В эти выходные, каждый вечер по телефону, в следующие выходные.

Эллисон услышала нотки паники в голосе Питера и увидела его страх. Страх? Чего боялся Питер? Потерять ее? Разве он не знает, что этого никогда не случится?

– Питер…

Эллисон замолчала, потому что внезапно взгляд Питера скользнул в сторону и страх в его глазах сменился ужасом.

Уинтер стояла на верхней площадке лестницы, ведущей из столовой в гостиную. Она прислонилась к стене, в фиалковых глазах застыло изумление.

– Уинтер!

– Что-то не так, – прошептала Уинтер. – Что-то происходит.

Боли не было. Уинтер только ощутила странную пустоту, страшную обреченность, вслед за которыми почувствовала горячую влагу на своих ногах.

Горячей влагой была кровь. Уинтер ее не видела, но зато видели Эллисон и Питер.

– Уинтер, придется ехать в больницу, – сказал Питер, мгновенно оказавшийся рядом с ней, произнеся те же самые зловещие слова, которые четыре года назад сказала ему Сара.

– Нет, – запротестовала Уинтер, когда Питер поднял ее на руки. – Еще рано. Питер, еще рано!

– Все будет хорошо, милая, – автоматически прошептал Питер, перенесясь во времени, воскресив самую страшную ночь своей жизни, снова оказавшись там благодаря какой-то темной силе, настроенной на разрушение его самого и тех, кого он любил. – Эллисон, ты поведешь. Ключи у меня в правом кармане. Скорей.

Звук ее имени заставил Эллисон действовать. До этого она только смотрела, перепуганная видом Уинтер, а еще больше видом Питера. В его темных глазах читались безнадежность и душераздирающая мудрость.

Он как будто знает, что должно произойти. Как будто он уже видел такое раньше. И что-то еще было в потрясенном взгляде Питера… вина. Словно какой бы ужас ни грянул, это будет его вина.

Эллисон вела машину. Питер был на заднем сиденье с Уинтер, баюкая ее, шепча ободряющие слова. Он говорил мягко, тихо и нежно, но даваемые Уинтер обещания – «Все будет хорошо, милая, и с тобой, и с маленьким» – звучали фальшиво, словно он был актером, который назубок выучил свою роль, но совсем не продумал характер героя.

Словам Питера не хватало убежденности, но эта безнадежность, казалось, придавала Уинтер сил. Она с вызовом возражала:

– Со мной все в порядке, Питер! С ребенком тоже!

До отделения первой помощи Калифорнийского университета они добрались за три минуты. Питер внес Уинтер в здание. Их тут же окружил дежурный персонал, вид крови побудил их к немедленным действиям. Спустя несколько секунд Уинтер уже лежала на каталке, ее везли в приемный покой, одна из сестер измеряла давление и считала пульс, другая искала вену, а врач задавал краткие вопросы.

Эллисон и Питер последовали за процессией, но были сразу же оттеснены от Уинтер стеной врачей и медсестер.

Пока врач расспрашивал Уинтер и ощупывал ее живот, медсестра объявила:

– Давление восемьдесят на пятьдесят, пульс сто двадцать восемь.

– Обычная работа с кровью плюс коагулятор, – сказал врач. – Вы вызвали акушерскую бригаду?

– Да, – ответила медсестра и слегка повернула голову, услышав характерный звук бегущих по линолеуму ног в бахилах.

Появилась акушерская бригада, одетая для операции.

– Для нас есть работа? – спросил старший, быстро оценив ситуацию и обрадовавшись, что Уинтер в сознании.

– Да. Около восьми месяцев, наблюдалась в Сидаре, до настоящего времени никаких осложнений, пятнадцать минут назад развилось безболезненное кровотечение. Кровяное давление падает.

– Ребенок?

– Я слышу сердцебиение.

– Хорошо. Похоже на предлежание плаценты.

– Думаю, да.

– Так. Операционная готова? Отлично. Сейчас мы заберем ее наверх. – Старший бригады подошел к изголовью каталки, улыбнулся самым красивым фиалковым глазам, какие он когда-либо видел, и сказал: – Привет. Я доктор Джонсон. Мы считаем, что плацента заблокировала шейку матки и она кровоточит. Я еще посмотрю, но если это так, придется делать кесарево сечение.

Доктор Джонсон говорил, а тем временем акушерская бригада уже везла Уинтер к лифту. Эллисон и Питер пошли было за ними, но их остановила медсестра.

– Вы ее родственники? – спросила она, потом, взглянув на Питера, добавила: – Вы ее муж или отец ребенка?

Эллисон смотрела на Питера с замершим от ужаса сердцем. «Других тайн нет, Эллисон», – пообещал он, но ее уверенность в нем и в их любви все еще оставалась шаткой. Скорее из чувства самосохранения, чем действительно в это веря, Эллисон приготовилась к еще одной мрачной, разрушительной тайне. Она ждала, боясь, что Питер сейчас скажет: «Да, я отец ребенка». Он явно растерялся от вопроса сестры и очень волновался, что каталка исчезает, а он не рядом с Уинтер. После долгой неловкой паузы Питер наконец прошептал:

– Нет. Ни то ни другое.

– Тогда вам нужно подождать в комнате ожидания родильного отделения. Этот лифт доставит вас прямо туда. Другой лифт вам не понадобится. Просто следуйте за голубой линией на стене.

– Я не могу быть с ней? – спросил Питер, голос его не слушался.

– Нет.

И снова Эллисон увидела на его красивом лице растерянность. Растерянность и столько боли!

Когда они добрались до комнаты ожидания, Эллисон попыталась облегчить страдания Питера. Уинтер сильная и здоровая, напомнила она ему. А в этой больнице творят чудеса. Здесь спасли Эллисон. Уинтер тоже спасут. С Уинтер все будет хорошо, мягко уверяла Питера Эллисон. И с ребенком Уинтер тоже все будет хорошо.

Но Питер, казалось, не слышал ее. Его темные глаза смотрели куда-то поверх нее, видя ужасные давние события.

Питер уже был здесь раньше, наконец догадалась Эллисон. Он заново переживает тот кошмар.

Не так ли он потерял свою жену? И своего нерожденного ребенка? Да, должно быть, это так. Вот почему Питер спросил Эллисон, может ли она иметь детей после перенесенных травм, и показался ей встревоженным, а не обрадовавшимся, когда она сказала, что может. И именно поэтому он раньше других смог понять, что Уинтер беременна.

«О Питер!» – подумала Эллисон, беспомощно наблюдая, как он снова переживает эту пытку.

Спустя час наконец появился старший акушерской бригады. Он улыбался.

– Уинтер в порядке.

– А ребенок? – спросила Эллисон.

– С ней тоже все хорошо. Она недоношена, так что мы поместили ее в блок интенсивной терапии для новорожденных, но поскольку легкие у нее сильные, чувствует она себя нормально.

– С Уинтер действительно все в порядке? – переспросила Эллисон.

– Да. У нее было предлежание плаценты, поэтому и началось кровотечение, пришлось делать кесарево сечение. Сейчас она в палате, немного слаба, но пришла в сознание. – Доктор Джонсон увидел озабоченность и облегчение Эллисон и решил, что разговаривает с любящей подругой фиалковых глаз. – Некоторое время Уинтер будет еще очень слаба. Она потеряла довольно много крови. Раньше мы сделали бы ей переливание, но сейчас, если уровень крови не опасно низок, мы предпочитаем назначить железо и дать организму самостоятельно восполнить запасы крови.

– Из-за СПИДа? – сказала Эллисон.

– Да. Уинтер ничего не грозит, но в ближайшие несколько недель она будет слабой и неуверенной. Кто-нибудь сможет ей помогать? – Врач полагал, что как раз смотрит на такого человека.

– Да, конечно. – Эллисон улыбнулась. Помощь Уинтер, пока к ней не вернутся ее безграничная энергия и переизбыток здоровья, станет малым, крохотным возмещением тех долгих, полных терпения месяцев, которые подруга просидела у постели Эллисон. – Можно взглянуть на нее и на младенца?

– Пока нет. Ими еще занимаются сестры. Лучше им не мешать. – Доктор Джонсон правильно истолковал мелькнувшую в глазах Эллисон тревогу и добавил: – Поверьте, и мама, и ребенок чувствуют себя нормально. Приходите сегодня в одиннадцать утра, в часы посещений.

– Хорошо. Передайте ей, что мы ее любим, ладно?

– Передам.

Когда врач ушел, Эллисон повернулась к Питеру. Во время разговора Эллисон с врачом он молчал. Он даже не вышел из угла, где стоял, застыв в ожидании, готовя себя к неизбежной вести, что мать и ребенок погибли.

Но Питер слышал слова врача. Эллисон поняла это по выражению его лица – он пытался примирить этот счастливый конец с тем, что случилось четыре года назад. Питер пытался обрадоваться тому, что Уинтер и ее ребенок живы, но часть его все еще была погружена в мрачные воспоминания о женщине и ребенке, которые умерли.

Секрет Питера отдалил их, и Эллисон сохраняла это расстояние, потому что ей нужно было время. Но сейчас она смотрела на измученное лицо Питера, на его испачканные кровью руки и одежду и внезапно почувствовала силу и уверенность. Ей не нужно время. Нет нужды тратить часы, дни и недели их любви на то, чтобы оживить прошлое. Она верит в любовь Питера и не хочет, чтобы он снова переживал болезненные воспоминания. Они не будут об этом говорить, если только Питер не захочет. Она просто будет любить его, как уже любит, всем сердцем.

Эллисон подошла к нему, посмотрела в темные глаза и улыбнулась.

– Обними меня, Питер, – нежно прошептала она. «Это нужно тебе».

Не говоря ни слова, Питер обхватил ее своими сильными руками, с нежностью и благодарностью, и привлек к себе. Эллисон ощутила его скованное горем тело. А потом почувствовала, как оно уходит – река скорби и боли.

В оставшиеся до рассвета часы Питер и Эллисон вместе приняли душ, а потом лежали рядом, касаясь и любя друг друга. Когда бледно-желтый свет нового летнего дня стал вползать в окно спальни, Эллисон мягкими поцелуями очертила его губы. Прощальными поцелуями. Питер это понял.

– Я никуда не еду, милая, – сказал он.

– Сегодня премьера величайшей из постановок «Ромео и Джульетты». Твоей постановки. Тебе надо там быть. – И тихо добавила: – А мне надо быть с Уинтер.

– Знаю, моя дорогая. А мне надо быть с тобой.

Эллисон покачала головой и с любовью посмотрела в его глаза. Сегодня, в этот уик-энд, всю следующую неделю она собиралась готовить дом Уинтер к появлению там ребенка. Они с Уинтер еще ничего не сделали – не купили для младенца одежду! – потому что время еще было. Они посмеивались над этой задачей и решили, что целиком положатся на мать Эллисон, которую обе любили, которая сохранила тайну Уинтер и для которой эта девочка будет все равно что внучка. Навестив сегодня утром Уинтер, она поедет к родителям, чтобы сообщить им о чудесной новости. А потом они с мамой отправятся за покупками.

Питер мог принять в этом участие – Эллисон совсем не хотелось, чтобы он уезжал! – и может, он все знает о детском снаряжении, но возможно, это опять пробудит в нем мучительные воспоминания. А Эллисон не хотела для Питера новых страданий.

– Тогда я попрошу поставить на мой столик в «Таверне» телефон, и мы будем разговаривать всю ночь в ожидании рецензий.

– Хорошо. Но сначала позвони мне, когда прилетишь в Нью-Йорк.

– И перед тем как пойду в театр, и в антрактах, – нежно поддразнил Питер. Потом его глаза посерьезнели. – Как я не хочу тебя оставлять! Я обещал, что мы поговорим и я постараюсь помочь тебе понять.

– Мне нужно только знать, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, Эллисон, больше всего на свете!

– Ну вот мы и поговорили. – Эллисон поцеловала его, а потом с неохотой оттолкнула от себя. – Тебе надо собираться, а то пропустишь свой рейс.

– Я думал о следующих выходных, – сказал Питер, обнимая ее за шею и лаская своими сильными пальцами.

– Да? – Эллисон прикусила губу. Она планировала провести следующие выходные в Нью-Йорке, но теперь ей необходимо находиться рядом с Уинтер. Ей нужно было быть рядом с Уинтер и точно так же – рядом с Питером.

– Я бы хотел провести четыре дня – и четыре ночи – в элегантном номере роскошного отеля. Я слышал, тут есть один неподалеку. Кажется, он называется «Шато Бель-Эйр». Потрясающий дизайн интерьеров, очень удобно расположен к Белладжо и в то же время тихий, романтичный. – Питер с любовью улыбнулся.

– Ты вернешься на следующие выходные? Ты сможешь?

– Я вырвусь. Не знаю, Эллисон, но полагаю, что если ты только что написал сценарий и поставил фильм, который уже полюбили кинокритики, и поставил спектакль, который, отбросим ложную скромность, полюбят театральные критики, то ты до некоторой степени можешь делать что хочешь, побездельничать, побыть с любимой женщиной. Как ты считаешь?

– Я тебя люблю.

– Уинтер!

Эллисон с трепетом шла в палату Уинтер, готовя себя к тому, что вместо своей лучшей подруги увидит бледную, усталую тень, напоминая себе, что она сама, должно быть, выглядела точно так же, когда лежала в палате интенсивной терапии после несчастного случая.

Уинтер выглядела бледной, ее кремовая кожа была прозрачна, но подруга сидела, опираясь на подушки. Ее фиалковые глаза смотрели ясно и искрились, она что-то писала в лежащем на коленях блокноте.

– Привет!

– Ты прекрасно выглядишь, как всегда, эффектно.

– У меня небольшая слабость, но в целом ничего. – Голос Уинтер смягчился: – Спасибо вам с Питером. Вы спасли мне жизнь.

– Нет, – быстро возразила Эллисон, но задумалась. Возможно, Питер действительно спас Уинтер жизнь. Возможно, ужас другой ночи, когда он отчаянно и безуспешно пытался спасти другую жизнь, заставил Питера действовать так быстро и уверенно, как прошлой ночью.

– Да. Спасибо вам. – Уинтер заметила, что Эллисон хмурится, и со счастливой улыбкой обратилась к другой, чудесной, теме. – Ты уже видела ее?

– Еще нет.

– О, Эллисон, она такое чудо! У нее малюсенькие ручки и ножки, такой розовый ротик, и вся она такая мягкая.

– Сестры говорят, что она красавица, – сказала Эллисон. Когда Эллисон пришла в отделение и стала искать палату Уинтер, медсестры по собственному почину сообщили ей об этом. – Они сказали, что большинство младенцев не очень-то красивы, а недоношенные особенно, но она красавица.

– Это не важно, – рассеянно пробормотала Уинтер.

Уинтер осознала – она готова к тому, что ее дочь будет такой же, как она – застенчивой, неуклюжей, неловкой, уродливой. Уинтер искупит вину за то, что сделали с ней. Как она будет любить свою маленькую девочку! Неужели она разочарована, что ее дочь уже красива? Нет, конечно, нет. Нет, если это облегчит жизнь ее драгоценному ребенку.

– Ты уже решила, как назовешь ее? – спросила, помолчав, Эллисон. Уинтер была абсолютно уверена, что у нее родится дочь, но ни разу не упоминала имени.

– Как раз думаю над этим. Вот. – Уинтер передала Эллисон блокнот. – Скажи, что ты думаешь?

– Посмотрим. – Эллисон начала вслух зачитывать длинный список. – Марша Лорен… Лорен Марша… Марки… Лора…

– Эти я уже отбросила, – вмешалась Уинтер. «Я решила не называть ее в честь мужчин, которым оказалась не нужна». – Можешь пропустить все женские вариации от Лоренса и Марка.

– Ладно. Так, посмотрим. Отэм… Спринг… Саммер. – Эллисон задумчиво подняла голову. – Уинтер?

– Думаю, у меня просто помутилось в голове от наркоза. Никаких времен года! Читай дальше.

– Эллисон… Жаклин… Патриция… Джулия.

Лучшая подруга Уинтер… печальная мать Уинтер… любящая мать Эллисон… имя героини, которую Уинтер сыграла в фильме Питера, придуманная женщина, создавая которую Питер думал о любимой и потерянной жене. Эллисон постаралась не хмуриться. Решение будет принимать Уинтер, а не она.

– И не эти. – Уинтер забрала у Эллисон блокнот, перевернула страницу и, написав три слова, вернула блокнот подруге. – Вот ее имя.

– Роберта Эллисон Карлайл.

– Роберта – это мать Марка, – тихо произнесла Уинтер, вспоминая добрую женщину, над которой из-за ее страсти к внукам подшучивали ее дети. Роберта Стивенс никогда не увидит своей внучки. Или увидит? – спросил таинственный голос внутри Уинтер. Был ли этот голос следствием наркоза? Или это был голос молодой матери, которая сомневалась, что сможет утаить такое чудо от любимого мужчины?

– Прекрасное имя, Уинтер.

– Да. – Уинтер улыбнулась. – Думаю, мы будем звать ее Бобби.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 26

Париж, Франция

Сентябрь 1985 года

Эмили вышла из темной комнаты в своей просторной квартире на улице Бургонь и заглянула в переполненный записями ежедневник, чтобы уточнить время завтрашних встреч. Она чуть наморщила лоб, увидев дату: семнадцатое сентября. Год назад в этот день она начала работать на «Портрет», на Роба. Год назад в этот день…

Теперь Эмили работала на себя. И сама о себе заботилась. Теперь она верила в радость, счастье и любовь.

Ее новая жизнь, новая надежда начались в этот день год назад благодаря Робу.

Эмили подняла взгляд от календаря и увидела свое отражение в зеркале над столом. В ее веселой квартире это было одно из многих зеркал, они требовали, чтобы Эмили обращала на себя внимание, требовали, чтобы улыбалась своему отражению.

Эмили улыбнулась, тихо, задумчиво, одобрительно глядя на обложку книги – длинные золотистые волосы убраны от лица и уложены в мягкую прическу, серый шерстяной свитер, розовато-лиловый шелковый шарф, – но зная, что истинные изменения, истинная красота таятся внутри.

Зазвонил телефон. Взяв ежедневник с собой, Эмили пошла ответить.

– Эмили, любовь моя, это Брайан, звоню из туманного Лондона.

– Здравствуй, Брайан. – Брайан был журналистом-внештатником. Вдвоем они сделали пять материалов, он писал, она фотографировала.

– Эмили, я попал в настоящую ловушку. Когда ты фотографируешь Моник Лакост?

– Сегодня днем.

– Отлично. Слушай, я не могу выбраться из Лондона ни самолетом, ни морем. Вся страна окутана густейшим туманом. Ты можешь сделать интервью?

– Я не журналистка, Брайан.

– Я скажу тебе, какие именно вопросы надо задать. Тебе нужно просто получить ответы, а я уже напишу материал. Это очень легко, Эмили, но не говори никому, что я так сказал. Моник Лакост – ведущая киноактриса, так что тебе просто надо будет задать обычный набор вопросов для кинозвезд.

– Обычный набор вопросов для кинозвезд?

– Точно. Ты спрашиваешь, кого она сейчас любит, почему снялась в своей последней картине – ее мотивировка – и была ли она когда-нибудь изнасилована или подверглась насилию в детстве.

– Что? – тихо спросила Эмили.

– Сейчас это очень модно, Эмили. Несколько лет назад модной была булимия или анорексия – у всех крупных звезд было или то, или это, потом алкоголизм, потом пристрастие к кокаину. Теперь изнасилование и…

– Я не смогу этого сделать, Брайан.

– Ты сумеешь установить взаимопонимание, пока будешь делать фотографии, – настаивал Брайан.

– Я просто не могу сделать это интервью, Брайан.

Ей все еще было страшно отвечать отказом. На протяжении большей части жизни Эмили ее «нет» вызывало у мужчин злобный смешок, за которым следовали применение силы и само насилие. Она сказала сейчас «нет» и ждала насилия, а когда его не последовало, глаза Эмили наполнились слезами благодарности. Она ни с кем не встречалась, для этого прошло слишком мало времени, но сумела завязать профессиональные отношения с мужчинами по всей Европе. С внутренним страхом, но внешне непринужденно она отвергала их случайные притязания и дивилась, куда подевался тот вид мужчин, которые терроризировали ее столько лет. По мере того как Эмили становилась сильнее, они, казалось, исчезали.

И все равно Эмили продолжала держаться настороже. Ей приходилось быть недоверчивой.

– Значит, решительный отказ, Эмили?

– Да, Брайан. Извини.

– Ладно. Тебе я позвонил первой. Позвоню Бернарду. Насколько я знаю, ты делаешь фотографии нового посла Канады для «Доминиона»?

– Да. В пятницу.

– Я взял у него интервью, когда он был в Лондоне на прошлой неделе. Приятный человек. Такие интервью просто чудесные…

– Нет! – резко перебила Эмили. Немного смягчив голос, она повторила: – Нет.

– Хорошо. Я уважаю твои причины. Пообедаем вместе на следующей неделе, если я все же выберусь из этой мутной Англии?

– Конечно.

Прежде чем отправиться на встречу с Моник Лакост в портретную студию на улице Фобур-Сен-Оноре, Эмили просмотрела киноафишу в «Ле журналь». «Любовь» только что пошла в Париже, ее показывали на Елисейских полях. Очереди будут длинные, но это Эмили не смущало. Ей не терпелось увидеть «Любовь».

– За всю свою жизнь не помню такого тумана, – тихо и зловеще пробормотала Маргарет Рейли Карлайл, когда они с Лоренсом медленно ехали по непроницаемым улицам Лондона.

– Хороший вечер для убийства, – заметил Лоренс.

– Вне всякого сомнения, именно такие вечера вдохновляли Дойла, не говоря уж о Джеке Потрошителе.

– И Маргарет Карлайл?

– Меня это вдохновляет на то, чтобы найти ближайший отель и забиться туда на всю ночь.

– Мы очень близко от кинотеатра.

– Откуда ты знаешь?

– Вот! – с триумфом, хоть и удивленно объявил Лоренс, когда за пеленой густого тумана появился ярко освещенный шатер.

– Повезло! – смеясь, с облегчением воскликнула Маргарет.

Маргарет и Лоренс Карлайл были не единственными зрителями. «Любовь» в холодный, мрачный, туманный вечер выманила из дома многих лондонцев. История любви со счастливым концом была самым лучшим противодействием придавившей Лондон тяжести.

Лоренс Карлайл пробирался сквозь туман не в поисках истории любви со счастливым концом. Или все же ради нее?

Смотря на экран, Лоренс понял, что он надеялся на счастливое завершение, надеялся увидеть, что у маленькой девочки с фиалковыми глазами жизнь сложилась счастливо. Лоренс смотрел на Уинтер сквозь пелену слез, радуясь за нее и печалясь за себя.

Найджел Марч, пресс-агент «Карлайл продакшнз», прибыл в Лорелхерст на следующий день, выражение его лица было под стать серому осеннему туману. Маргарет и Лоренс провели его в гостиную, освещенную и согретую веселым потрескивающим огнем, и угостили чаем, прежде чем перейти к делу.

– Флит-стрит готова сойти с ума, – наконец проговорил Найджел. – Они действительно намерены насесть на нас с этим делом, Лоренс.

– Ты раздобыл статью Ванессы Гоулд?

– Разумеется. Она была перепечатана во всех местных листках. Какой ты предпочитаешь? – спросил Найджел, открывая кейс. – «Сан»? «Дейли миррор»?

– Просто дай мне и Маргарет по экземпляру, – раздраженно потребовал Лоренс.

Раздражение Лоренса нарастало по мере чтения колонки Ванессы Гоулд «Все, что блестит», обнародованной три дня назад в Лос-Анджелесе:

«Недавно вышедший фильм «Императрица», эпическая сага Лоренса Карлайла о Французской революции, воссоздает произошедшую на самом деле драму, которая превосходит даже несравненное воображение лучших голливудских авторов. Нет никаких сомнений в том, что «Императрица» будет номинирована во всех главных категориях награды киноакадемии. Главным соперником – более того, единственным соперником, насколько в этом убежден автор материала, – является «Любовь».

На поверхности лежит столкновение между невероятными дарованиями Лоренса Карлайла и Питера Дэлтона, но настоящая драма – это давние сложные отношения между отцом и дочерью.

Более двадцати лет назад Лоренс Карлайл исчез из жизни своей крохотной дочери. Хотя нам не удалось связаться с Уинтер Карлайл, потрясающей звездой «Любви», чтобы она прокомментировала этот факт, в начале следующей недели она должна появиться в шоу «Доброе утро, Америка!» и в «Сегодняшнем шоу». Без сомнения, вопрос об отчуждении между талантливым отцом и талантливой дочерью будет затронут. Интересно, как ответит на него Уинтер, покинутое дитя. Но еще интереснее, что скажет Лоренс Карлайл».

– Господи Иисусе, – прошептал Лоренс.

– «Дейли мейл» поместила очаровательную фотографию – вы с Маргарет и ваши сыновья, – к которой очень убедительно подмонтирована фотография Уинтер. Прямо-таки семейный портрет. Появится в завтрашнем номере.

Найджел Марч критически приподнял бровь. Лоренсу Карлайлу следовало рассказать ему об этом еще несколько месяцев – лет! – назад. Почему он этого не сделал?

– Только не это! – перехватило дыхание у Маргарет.

– Маргарет, надо позвонить в школу и сейчас же забрать мальчиков домой. Найджел, тебе придется несколько дней сдерживать натиск Флит-стрит.

– Что ты собираешься делать, Лоренс?

– Поговорить с ней.

– Чтобы помириться? – с надеждой спросил Найджел.

– Лоренс, оставь это адвокатам, – попросила Маргарет.

– Если я пойму, что она делает это ради рекламы, я натравлю на нее армию адвокатов. Но, Маргарет, а вдруг она не знает? – Лоренсу стало страшно от собственного вопроса. Что, если маленькая девочка с фиалковыми глазами всю жизнь его ненавидела?

– Но ты сказал мне, что много раз спрашивал об этом Жаклин.

– Да, но не забывай, какой она была актрисой. Найджел, пожалуйста, свяжи меня со Стивом Гэнноном. Он знает, где искать Уинтер.

* * *

– Я не хочу его видеть, Стив!

– Придется, Уинтер.

– Когда-нибудь, я знаю. Но не сейчас.

Мысли Уинтер унеслись к тому, что она нафантазировала год назад, смотря вместе с Эллисон и Эмили «Гонконг». Согласно той прелестной фантазии, когда Уинтер встретит Лоренса Карлайла, рядом будут Марк и Эллисон, и Эмили, вооруженная фотоаппаратом и коробкой шоколадных конфет. Но это была фантазия, и сейчас Эллисон в Нью-Йорке с Питером Дэлтоном, Эмили – в Париже, а Марк ушел из ее жизни.

Сейчас Уинтер одна. Нет, быстро поправилось сердце Уинтер. Она не одна. С ней Бобби.

– Уинтер, газетчики сходят с ума. Будет только хуже. Они спросят вас об этом на следующей неделе во время шоу.

– Он собирается быть здесь завтра?

– Да. Уинтер, я все время буду рядом с вами.

– Не надо, Стив. – «Мы с Бобби справимся». – В этом нет необходимости. Скажите ему, чтобы он приехал сюда, в этот дом, в полдень.

– По-моему, мне тоже следует присутствовать.

– Нет. Спасибо. Он же не маньяк с топором, не так ли?

– Нет, – согласился Стив, потом спокойно спросил: – А вы?

– Нет. – «Я мать, которая не может представить, как отец мог оставить своего ребенка. Мне нужно посмотреть ему в глаза и спросить его, что он за человек, раз смог так со мной поступить».

Когда Стив повесил трубку, Уинтер прижала к себе Бобби, поглаживая ее темные шелковистые волосы, целуя мягкие щечки дочери и молча повторяя клятву, которую дала в тот момент, когда узнала, что беременна. «Я всегда буду любить и защищать тебя, моя драгоценная малышка».

Как легко сдержать это обещание! Любовь к Бобби была у Уинтер инстинктивной, сильной и доброй, как ее любовь к Марку, как та любовь, какую она когда-то испытывала к своему отцу.

В ту ночь Уинтер не спала. Она тихо, беспокойно бродила по дому, оживляя боль, одиночество и страхи своего детства.

Утром Уинтер надела красивое бледно-голубое шелковое платье, облегающее фигуру. Она решила надеть серьги с сапфирами, которые Лоренс Карлайл подарил Жаклин за несколько часов до рождения Уинтер и которые Жаклин подарила дочери за несколько часов до своей смерти. Уинтер вспомнила, что Жаклин упоминала о таком же ожерелье. Молодая женщина решила, что наденет и его.

Уинтер пошла в спальню Жаклин, в то крыло дома, где они с Бобби не жили, и принялась открывать бархатные футляры с драгоценностями, пока не нашла длинную нить безупречных сапфиров и записку, написанную элегантным почерком Жаклин: «От Лоренса, 31 декабря 1960 года».

В половине двенадцатого Уинтер осторожно уложила Бобби в колыбель, повернула ключик в музыкальной шкатулке, подаренной Марком, подняла крышку и тихо запела, как всегда делала, когда смотрела, как засыпает ее драгоценная девочка.

Без четверти двенадцать Уинтер уже была в гостиной, она ждала. В течение всех этих пятнадцати минут она безостановочно ходила по комнате, невзирая на головокружение из-за бессонной ночи и низкого гемоглобина, который все еще не достиг нормального уровня. Перемещаясь по гостиной, Уинтер репетировала первую реплику.

Лоренс Карлайл приехал ровно в полдень.

– Здравствуй, папа.

Уинтер произнесла это великолепно, точно так, как она хотела, – холодно, с горечью, вызывающе. Но когда она воочию увидела человека, чьи фотографии столько значили для нее в детстве и заполняли ее альбом и ее мечты, глаза Уинтер вдруг наполнились внезапными, удивившими ее слезами. Возможно, если бы Эмили Руссо сделала портрет этого человека, Уинтер была бы подготовлена к взгляду добрых глаз, тихой застенчивости, неуверенности, которой она уж никак не могла предположить в великом Лоренсе Карлайле.

– Уинтер… – Лоренс тоже подготовил свои реплики, полные гнева, который он испытывал по отношению к этой молодой женщине, использовавшей его, как когда-то ее мать. Но Лоренс услышал, как Уинтер произнесла «папа», увидел грустные, храбрые мерцающие фиалковые глаза, и его собственные глаза затуманились, а сам он прошептал севшим голосом: – Боже мой, значит, ты ничего не знаешь?

– Чего не знаю? – спросила Уинтер, потрясенная его эмоциями и встревоженная словами.

– Можно войти?

Посторонившись, она смотрела, как он входит, с трепетом, который напомнил Уинтер ее собственный страх, связанный с возвращением в поместье спустя пять лет. Она боялась встретить здесь прячущихся чудовищ. Неужели Лоренса Карлайла тоже поджидали прячущиеся чудовища?

– Чего я не знаю? – слабо повторила Уинтер, чувствуя опасность.

– Ты не знаешь, что я не твой отец.

Неуверенно державшаяся на ногах Уинтер покачнулась, почувствовав слабость. Лоренс подхватил ее и повел в гостиную, осторожно усадил в кресло, а потом устроился напротив, найдя ее глаза и не позволяя ее взгляду уйти в сторону.

– Я не твой отец, Уинтер.

– Не понимаю…

– Мы с Жаклин встретились во время съемок «Марракеша». У нас был короткий роман, очень бурный, эмоциональный. Но мы не подходили друг другу. Встретившись следующей весной на церемонии вручения «Оскаров», мы обменялись обычными приветствиями, и все. Затем в мае, когда я снимал в Монтане «Судьбу», Жаклин просто появилась там. Наш роман возобновился, а два месяца спустя Жаклин сказала мне, что беременна от меня.

– Мной.

– Да, но ты была не моим ребенком. Жаклин уже была беременна и знала это, когда приехала в мае в Монтану. Я был ей нужен – или она думала, что нужен. Наш брак стал катастрофой. Для нее я был слишком спокойным, слишком серьезным, не очень волнующим.

– Я тоже.

– Жаклин понимала, что наш брак не удался, но именно я сделал первый шаг к разрыву, и это ее разъярило. Мое отчаянное желание уйти равнялось ее отчаянному желанию не отпускать меня или навредить мне, если я не останусь. – Лоренс замолчал. Потом, мягко улыбнувшись, продолжал: – Мой брак оказался катастрофой, но у меня была прелестная дочурка, которая была для меня всем. Я сказал Жаклин, что хочу развестись и оформить опекунство. Я уже обсудил этот вопрос со своими адвокатами, и они считали, что мы сможем доказать, что она была…

– …не самой лучшей матерью.

– Да, что она была не самой лучшей матерью. Но у Жаклин был припрятан козырной туз, о котором я ничего не знал, пока уже не стало слишком поздно. Она сказала, что ты не моя дочь. Я не верил. Мне было нестерпимо видеть, как у тебя берут кровь, причиняют тебе боль, пусть даже всего на несколько секунд, но мы сделали сравнительные анализы крови, и не один раз. Я так хотел доказать, что ты моя, но анализы подтвердили, и очень убедительно, что этого не может быть. Я привез все документы, если ты захочешь посмотреть. – Лоренс указал на брифкейс, который уронил в холле, когда подхватил покачнувшуюся Уинтер. – Я все равно пытался добиться опекунства над тобой, но безуспешно. Чем сильнее я хотел забрать тебя, тем большую решимость наказать меня проявляла Жаклин, запретив мне даже видеть тебя. Я сражался очень долго, Уинтер, но наконец понял, что тебе будет только хуже меж двух огней, да и адвокаты убедили меня, что я никогда не выиграю.

– Но ты платил алименты.

– Это были не алименты, меня никто не заставлял платить. Я просто хотел быть уверен, что у тебя будут деньги, если с Жаклин что-нибудь случится. У меня не было никаких прав и никаких обязанностей. Я дал согласие никогда с тобой не встречаться. Жаклин дала согласие – письменное, под присягой – рассказать тебе, когда ты будешь достаточно большой, что я не твой отец. Когда тебе было шесть, я встретил ее в Каннах. Она сказала, что все тебе объяснила. По ее словам, она сказала тебе, что твой отец умер, а я сделал ей одолжение, женившись на ней, и что мы расстались друзьями. Это был продуманный рассказ, вполне убедительный. В последующие десять лет я заставлял ее повторять мне эту историю каждый раз, когда встречались, и Жаклин всегда говорила одно и то же.

– Она никогда мне этого не говорила. Она просто сказала, что ты бросил нас, потому что не любил.

– Ты была нужна мне.

– Ты любил меня?

– Я очень любил тебя, Уинтер.

– Я ничего не знала, – прошептала Уинтер. Потом, очень тихо, добавила: – А может, и знала. Может, именно поэтому я чувствовала себя такой одинокой, потому что любовь была, а потом исчезла.

– Ах, Уинтер, прости меня!

– Я ждала, что ты приедешь ко мне после ее смерти.

– Я бы приехал, если бы знал – если бы мог представить, – что ты ждешь. Но я верил, что ты знаешь. Я думал, что совсем ничего для тебя не значу.

– Я так скучала по тебе все те годы…

– Я тоже скучал по тебе… все те годы.

Уинтер услышала тихий звук, колебание воздуха, которое может услышать только мать, но когда подняла глаза, поняла, что и Лоренс услышал.

– Мне надо…

– Можно пойти с тобой?

– Да.

Уинтер повела его в то крыло дома, где в чудесных комнатах, отделанных Эллисон, жили они с Бобби.

– Это моя любимая часть дома, – сказал Лоренс.

Уинтер уставилась на серьезного, обаятельного мужчину, который не был ее отцом, но был так похож на нее!

– Моя тоже.

Бобби проснулась и ворковала, желая видеть Уинтер, недоумевая по поводу непонятного отсутствия матери.

– О! – выдохнул Лоренс. Он взглядом попросил у Уинтер разрешения и бережно вынул малышку из колыбели, из которой столько раз вынимал Уинтер. – Кто ты?

– Ее зовут Бобби.

– Здравствуй, Бобби. Ты очень похожа на свою мать в этом возрасте.

– Нет. Я была уродливым младенцем, уродливым ребенком, – напомнила ему Уинтер.

– Да? Я этого не помню. Ты казалась мне очень красивой. – Слова Лоренса причинили боль, слишком свежи были раны у обоих, поэтому он понес Бобби к французскому окну, которое открывалось на террасу вокруг пруда с рыбками. – Мы часами сидели тут, Уинтер, мы с тобой. Ты любила наблюдать за рыбками.

– Правда? – Ничего удивительного, что это место было ее святилищем! На этом месте в первый год своей жизни она чувствовала себя в безопасности, счастливой и любимой.

– Ты смеялась, когда они плескались, и хихикала, когда они ели из твоих крохотных ручонок.

Лоренс и Уинтер сели на краю пруда. Лоренс держал Бобби, нежно, с любовью, как когда-то, должно быть, держал Уинтер. Бобби очень заинтересовалась низким голосом, сильными руками и теплом, но еще она проголодалась.

– Есть хочешь? – ласково спросила Уинтер, забирая у Лоренса внезапно забеспокоившуюся дочь. – Мне… мне надо ее покормить.

Лоренс поднялся.

– Я…

– Не уезжай. Я хочу сказать…

– Я подожду внизу. Я не уеду, Уинтер. Я не хочу уезжать. Корми не спеша эту голодную малышку. Я никуда не уеду.

Лоренс ждал Уинтер и Бобби в просмотровой комнате. Через полчаса они присоединились к нему в персиковой комнате с мягкими креслами.

– Я проводила здесь многие часы, смотря фильмы, – сказала ему Уинтер.

– Я тоже, а ты сидела у меня на коленях.

– Ты больше, чем она, ценил эти сокровища, да?

– Да, – тихо ответил Лоренс и нежно взглянул на Уинтер. «Эти сокровища и самое большое сокровище… тебя».

Уинтер улыбнулась ему сквозь слезы.

– А в Лорелхерсте у тебя есть такая комната? – наконец спросила она.

– Да, – ничего не подозревая, ответил Лоренс и тут увидел искорку в сияющих фиалковых глазах. – Уинтер…

– Они принадлежат тебе. Ты должен был забрать их, когда уходил отсюда. – «Точно так же ты должен был забрать и меня!»

– Нет, Уинтер.

– Да! – Уинтер засмеялась. – Я отправлю их тебе, хочешь ты этого или нет! Я быстро найду самых лучших перевозчиков и позабочусь о страховке.

– У тебя есть много других забот.

– На самом деле нет. Мы с Бобби очень любим звонить по телефону. Она любит тянуть за провод! Правда. Значит, решено.

– Спасибо.

Уинтер, Бобби и Лоренс провели в просмотровой комнате целый час, потом пошли на кухню пить чай.

– Ты не спросила меня о своем настоящем отце, Уинтер.

– Да, я… – «Ты мой настоящий отец!»

– Я не знаю, кто он. Думаю, и Жаклин не знала.

Уинтер подавленно кивнула.

– Я любила ее, даже несмотря на то что она была не самой лучшей матерью, – спустя несколько мгновений прошептала Уинтер.

– Я тоже любил ее, Уинтер. Я хотел сделать ее жизнь счастливой, но ей было недостаточно того, что я хотел дать. Жаклин всегда искала чего-то большего… большего волшебства, большего очарования, большей любви. Думаю, она находила это, ненадолго, в фильмах, в которых снималась, когда на какое-то время могла быть другим человеком, но возвращение в обычную жизнь оказывалось для нее сокрушительным ударом.

Лоренс держал Бобби, пока Уинтер заваривала чай.

– Уинтер, расскажи мне об отце Бобби.

– Я ему не нужна. Он недостаточно меня любил.

– Ты всю жизнь думала так обо мне и ошибалась. Ты уверена насчет него?

– Да.

Привязываться к людям опасно. Люди тебя бросают. Лоренс, Жаклин, Марк. Но насчет Лоренса она ошибалась. А Марк? Уинтер снова и снова проигрывала ту сцену – такую короткую прощальную сцену! – в Саду скульптур. Она играла, притворялась, торопясь избавиться от Марка, пока он не догадался, что ее сердце разрывается. Что, если Марк тоже играл?

– Уинтер?

– Может, и не уверена, – негромко произнесла она.

Лоренс и Уинтер пили чай, возились с Бобби, и постепенно Уинтер поведала Лоренсу о всех своих страхах и секретах, которые она всегда собиралась открыть ему, когда они воссоединятся.

– А еще я мечтала, что стану прекрасной актрисой и буду играть главную роль в одном из твоих фильмов.

– В кейсе под всеми юридическими документами лежит сценарий фильма, который я собираюсь снимать в своем поместье будущей весной. Когда я увидел твою Джулию, я понял, что ты идеально подходишь на главную роль. Я собирался позвонить тебе… думал, понадобится напоминать, кто я такой… а потом появилась эта колонка «Все, что блестит».

– Какое-то время я не буду играть. Я хочу побыть с Бобби.

– Бобби очень повезло, что ты ее мать, – тихо проговорил Лоренс. – Если ты захочешь сниматься, Уинтер, Бобби может быть с тобой. На время съемок вы обе поселитесь с моей семьей в Лорелхерсте. Моя жена Маргарет полюбит и тебя, и Бобби. А моих сыновей вы обе очаруете. Мой двенадцатилетний потребует новых анализов крови, потому что захочет, чтобы ты была его сестрой. А шестилетний тоже потребует, чтобы доказать, что ты ему не сестра, – тогда он сможет на тебе жениться.

Уинтер легко рассмеялась, но Лоренс заметил в ее глазах надежду.

– Я не твой отец, Уинтер, – печально напомнил ей Лоренс. – Анализы были абсолютно достоверными.

– Но мы так похожи!

– Да. И мы очень любили друг друга. – Лоренс тихо сказал то, чего никогда никому не говорил: – Когда Маргарет была беременна, я втайне надеялся, что это будет не девочка. Я всегда считал тебя своей дочерью. Я не хотел заменять тебя.

Лоренс, Уинтер и Бобби провели день вместе. Когда осеннее небо стали заволакивать сумерки, Уинтер согласилась вместе с Бобби провести Рождество в Лорелхерсте. Еще она решила прочесть сценарий фильма, который привез с собой Лоренс.

– Мы вместе сделаем и другие фильмы, Уинтер, – заверил ее Лоренс. – А пока просмотри эту роль и помни, что во время съемок ты не будешь оторвана от Бобби.

– Хорошо. Спасибо тебе. – Уинтер на мгновение нахмурилась. – А что мы будем делать с прессой?

– Думаю, надо сказать им правду.

– Ты хочешь рассказать обо всем Ванессе Гоулд, ты зол на нее? – спросила Уинтер.

– Да нет… Ванесса просто кипела от негодования из-за брошенной девочки. Ты знала, что в ночь твоего рождения она пришла в больницу?

– Нет.

– Может, именно поэтому она была так удивлена – и разгневана, – что я исчез из твоей жизни. Когда я говорил с ней в ту ночь, уверен, она видела, как я тебя люблю. Я вполне готов рассказать Ванессе всю историю.

Уинтер сделала два звонка. Первый – заинтригованной и изумленной Ванессе Гоулд. Уинтер не стала вдаваться в подробности по телефону, а просто сказала, что Лоренс хотел бы с ней встретиться и объясниться. Ванесса ответила просто:

– Отлично. Где угодно. Когда угодно.

Потом Уинтер позвонила Патриции Фитцджеральд, потому что Эллисон, вероятно, как раз приземлялась в Нью-Йорке и потому что Бобби все еще была секретом. Патриция сказала, что она будет рада посидеть со своей названой внучкой.

Поговорив, Уинтер подумала о настоящей бабушке Бобби – Роберте Стивенс, чьи добрые глаза лучились, когда она говорила о внуках, и о Жаклин, у которой было волшебство и любовь – любовь Уинтер, любовь Лоренса, – но которая неистово искала большего.

Лоренс увидел, как погрустнело красивое лицо Уинтер.

– Уинтер?

– Я не хочу, чтобы мама выглядела злодейкой. Может, так и есть, но я действительно ее люблю.

Лоренс задумчиво кивнул.

– Хорошо, Уинтер, – негромко произнес он, преклоняясь перед ее великодушием, несмотря на боль, причиненную ей Жаклин. – Я тоже этого не хочу. Мы скажем Ванессе, что все это было ужасным недоразумением.

– Это и было ужасное недоразумение. И…

Уинтер охватила буря эмоций. У них с Лоренсом появился еще один шанс. Им с Лоренсом повезло. А Жаклин?

– И? – тихо спросил Лоренс.

– Больше всех потеряла она.

Глава 27

– Здравствуй, Оладья, – приветствовала возбужденный комок светлой шерсти Эллисон, войдя в квартиру Питера в десять вечера в пятницу. Питер был в театре. – Как твои дела? Идем, поможешь мне распаковать вещи.

С этим Эллисон справилась быстро. В Нью-Йорке у нее была одежда, точно так же как и у Питера в Лос-Анджелесе. До ноября всего полтора месяца, с улыбкой подумала Эллисон.

– Через полтора месяца, Оладья, ты снова станешь калифорнийской девочкой. Что скажешь на это?

Судя по вилянию всего тела, такая перспектива была Оладье весьма по вкусу.

– Мне тоже это очень нравится. – Эллисон рассмеялась. – Как насчет чашки чая?

Заварив чай, Эллисон уселась на темный диван, расцвеченный бархатными подушками пастельных тонов. Оладья свернулась клубочком у нее в ногах на собственной подушке, а Эллисон включила телевизор посмотреть новости.

«Сегодня Париж был повергнут в ужас террористическим актом. Семеро вооруженных мужчин захватили канадское посольство. Пока ни одна из организаций не взяла на себя ответственность за это, однако в настоящее время четыре человека удерживаются в заложниках. Трое из них – канадцы, все они военные. Четвертая заложница, чей паспорт, переданный террористами журналистам, вы видите на экране, американская гражданка. Эмили Руссо является внештатным фотографом и живет в Париже».

– Только не это! – При виде фотографии Эмили у Эллисон перехватило дыхание.

Это были краткие новости. Эллисон пощелкала по другим каналам, но подробностей было мало. Эмили пришла в посольство, чтобы сделать фотографии нового посла Канады во Франции. По неизвестным причинам ее не выпустили вместе с персоналом и другими женщинами, находившимися в здании во время захвата. В одном из выпусков делалось предположение, что Эмили задержали, потому что она американка, но при этом было замечено, что нескольких мужчин-американцев выпустили.

Эллисон почувствовала свою полную беспомощность и непреодолимую потребность что-то сделать или найти кого-нибудь, кто мог что-то сделать.

Здесь может помочь Роб. У Роба есть связи в мире журналистики, и он очень заботился об Эмили. В Лос-Анджелесе сейчас половина восьмого. Эллисон позвонила в справочную службу. Уже записывая номер, она поняла, что это телефон редакции «Портрета». Домашний номер Роба в списках не значился.

Зато там значился телефон Элейн Кингсли. Элейн была дома.

– Элейн. Это Эллисон Фитцджеральд. Роб у вас?

– Роб? Нет. – «Роба нет у меня уже несколько месяцев», – печально подумала Элейн. Она была все еще удивлена тем, что случилось, не знала, почему вдруг все разрушилось. Роб был спокоен, говорил извиняющимся тоном, но твердо: «Все кончено, Элейн. Прости…» и казался при этом таким же удивленным, как и она.

– Он не появится у вас?

– Нет.

– Элейн, мне нужно переговорить с Робом. Не могли бы вы дать мне его домашний номер?

У Роба работал автоответчик, и Эллисон оставила сообщение.

«Роб, это Эллисон Фитцджеральд. Пожалуйста, перезвони мне, как только прослушаешь сообщение… в любое время. Я в Нью-Йорке, код 212…»

Питер вернулся из театра в половине двенадцатого.

– Питер!

– Здравствуй, дорогая. Эллисон, что случилось?

– О, Питер…

Зазвонил телефон, и Питер снял трубку.

– Алло?

– Алло. Это Роб Адамсон, я звоню в ответ на сообщение Эллисон Фитцджеральд.

При имени Роба, при звуке его голоса у Питера гулко забилось сердце, его поразил тот факт, что Роб звонит Эллисон. Эллисон знакома с Робом?

– Это Роб Адамсон, – спокойно произнес Питер.

– Ох, слава Богу! – Эллисон взяла трубку, и Питер затаил дыхание. – Роб?

– Привет, – неуверенно отозвался Роб. Они не виделись и не разговаривали с вечера открытия «Шато Бель-Эйр». По голосу Эллисон он понял, что она позвонила не для того, чтобы сказать: «Выдающийся дизайнер созрел для «Портрета». – Эллисон, что случилось?

– Я звонила из-за Эмили.

– А что с Эмили? – с тревогой спросил Роб.

– Значит, ты не знаешь!

– Чего не знаю, Эллисон?

– Роб, Эмили захватили в заложники в канадском посольстве в Париже. Это есть в новостях. Я думала, ты слышал.

– Я только что вошел, – пробормотал потрясенный, охваченный страхом Роб.

– Я подумала, что ты сможешь узнать больше или знаешь кого-нибудь, кто может выяснить.

– Да. Конечно. Я… я сейчас же лечу в Париж. – В одиннадцать вечера Роб должен был лететь в Австралию. Его чемоданы были уже собраны.

– Ты дашь мне знать, Роб? Я буду по этому номеру до воскресенья, а потом вернусь в Лос-Анджелес.

– Да, я позвоню.

Не попрощавшись и не поблагодарив, Роб повесил трубку. Эллисон положила трубку и упала в объятия Питера.

– Питер, я так за нее боюсь!

– С ней все будет хорошо, милая.

Сердце и разум Питера метались меж двух огней: ужасом перед тем, что случилось с Эмили, и ужасом перед тем, что может случиться с его любовью. Гневное обещание Роба, данное им в декабре прошлого года, обещание разрушить любовь Питера, если он когда-нибудь вновь полюбит, звучало в его мозгу. «Если я смогу причинить тебе боль, Питер, если я заставлю тебя страдать, пока ты не захочешь умереть, потому что потеря слишком велика, я это сделаю. Я тебе обещаю».

– Ты позвонила Робу Адамсону, Эллисон, – как можно спокойнее прошептал Питер, хотя его разум кричал: «Почему?» – Он владелец «Портрета», да?

– Да. Роб знает Эмили, и я подумала, что у него могут быть связи.

– Ты с ним знакома?

Может, Эллисон вовсе и не знает Роба. Может быть, она просто слышала его имя и знала о нем от Эмили.

– Что? А, да…

– Он?.. – Питер остановился. Ему требовалось переварить это – Эллисон знакома с Робом Адамсоном – и контролировать свой голос, который грозил выдать его страх. Был ли Роб любовником Эллисон? Не он ли тот таинственный незнакомец, который прислал Эллисон красные розы в День святого Валентина? «О, Эллисон, неужели ты занималась любовью с человеком, который с радостью уничтожит и меня, и нас?» – Ты с ним встречалась?

– Что? О нет! – Эллисон высвободилась из сильных рук, так надежно оберегавших ее, чтобы взглянуть Питеру в лицо. Он казался таким встревоженным, таким испуганным! Ей удалось улыбнуться дрожащими губами и нежно прошептать: – Питер, Роб мой друг.

– Ах вот как… – Питер прижался губами к рыжевато-золотистым локонам и снова привлек к себе Эллисон.

Других тайн нет, сказал он ей той лунной августовской ночью. В ту ночь он понял, что нелепое желание уберечь Эллисон от страданий обернулось против него. Он поставил под угрозу их любовь. И вот теперь ее грозит уничтожить новая тайна.

С той лунной августовской ночи Питер и Эллисон больше не говорили ни о Саре, ни о его прошлом. Сейчас Питеру придется вернуться назад в то время и взять в это болезненное путешествие Эллисон. Роб был другом Эллисон, но она явно не рассказала ему о них, пока не рассказала.

«Я все скажу Эллисон в ноябре, – решил Питер. – Я обниму ее и расскажу простую и ужасную правду». А правда была такова: преступление Питера, его единственное преступление, состояло в том, что он слишком сильно любил Сару Адамсон Дэлтон.

– Роберт Джеффри Адамсон. – Почтенный седовласый посол Соединенных Штатов во Франции прочел имя в паспорте Роба. Роб отдал свой паспорт охране при входе в посольство. За последние сутки во всех посольствах в Париже были усилены меры безопасности.

– Роб.

– И кем вы приходитесь Эмили Руссо?

– Другом.

– Вы знаете ее семью? Постоянный адрес, указанный в ее паспорте, – дом в Санта-Монике, где она, как выяснилось, снимала квартиру последние шесть лет. Владелец не знает, как связаться с ее семьей, и, несмотря на объявления, никто не отозвался.

– Никто и не отзовется. Эмили много лет назад ушла из семьи.

– Вы, насколько я знаю, владелец и издатель журнала «Портрет».

– Я здесь не для интервью. Я здесь, чтобы помочь Эмили.

– Помочь?

– Всем, чем смогу.

– Честно говоря, – со вздохом произнес посол, решив, что этому человеку с встревоженными синими глазами и напряженным лицом действительно небезразлична судьба женщины-заложницы, – мы чувствуем себя несколько беспомощными. Французская полиция, отделение по борьбе с международным терроризмом и специальное подразделение из США работают вместе, но, уверен, вы слышали требования – возмутительные требования – освободить так называемых политических заключенных.

– И нет возможности пойти навстречу этим требованиям?

До сего дня Роб твердо верил, что с террористами не следует вступать в переговоры, идти на уступки. В этом был смысл… это было разумно, рационально. Но сейчас в нем говорили чувства, это касалось Эмили.

– Нет. За последние несколько месяцев Париж превратился в военную зону – взрывают автомобили, берут заложников, в кафе и универмагах взрывают пластиковые бомбы. Это война, которую французское правительство проигрывать не намерено.

– И что же они делают, чтобы вызволить ее… их оттуда?

– Ведут переговоры. Другие планы, если они есть, являются строжайшей тайной.

– Понятно. Знаете, я мог бы стать более ценным заложником, чем Эмили. И я стану. У меня много денег, и с их точки зрения я буду лакомым куском, потому что есть множество влиятельных людей, которые ради моего освобождения окажут давление на власти.

– Вы хотите обменять себя на Эмили?

– Да. – Роб спокойно и твердо повторил: – Да.

– Не думаю, что это возможно.

– Но хотя бы сообщите об этом тем, кто ведет переговоры, или позвольте мне самому сказать им.

– Я передам. Думаю, террористы будут счастливы заполучить вас, но при этом они могут не отпустить Эмили.

«Но по крайней мере я буду рядом с ней!»

– Кроме того, весьма вероятно, что Эмили и так отпустят. Террористы редко задерживают женщин в заложницах надолго. Не совсем понятно, почему ее вообще оставили. У нее, кажется, нет никаких политических связей, которые представляли бы для них ценность, разве что она американка, но в посольстве были мужчины-американцы, которых выпустили. У вас есть какие-то соображения по этому поводу?

У Роба были соображения, но он не мог о них сказать. Эти мысли терзали его, заставляя отчаянно желать ее освобождения или быть рядом с ней.

Роб покачал головой, но мысленно закричал: «Потому что злые люди чувствуют уязвимость Эмили и хотят причинить ей боль!»

– Скажите им, что я предлагаю себя в обмен на нее, – проговорил Роб, словно отдавая приказ.

– Скажу.

– Я остановился в «Ритце». Вы позвоните мне, если будут какие-то новости? – Приказ превратился в мольбу, когда ощущение реальной беспомощности, всеобщей беспомощности, воцарилось в его душе.

– Да, я вам позвоню.

Посол позвонил на следующий день, чтобы сказать, что предложение Роба отклонено, и сообщить, что других новостей нет. Следующие пять дней телефон в номере Роба молчал. Сам Роб воспользовался телефоном дважды, сразу по приезде, оставив сообщения на автоответчике Фрэн в офисе и на автоответчике Эллисон в Санта-Монике.

Пять дней и ночей после приезда Роба, шесть дней и ночей с момента захвата Эмили телефон молчал и никто не оставлял никаких сообщений за то время, что он проводил перед осажденным посольством Канады на авеню Монтень.

Канадское посольство в Париже стало еще одной туристической достопримечательностью, еще одним местом, где можно было провести роскошный осенний день.

Весь квартал вокруг посольства, величественного здания из когда-то белого мрамора, был огорожен натянутыми веревками. На небольшом расстоянии друг от друга выстроились вооруженные охранники в шлемах. Посередине пустой улицы стоял фургон, начиненный электроникой и служивший командным пунктом в этой маленькой войне, что шла в центре Парижа.

Роб смотрел на серо-белые стены крепости – тюрьмы Эмили, ее новой тюрьмы – и слал молчаливые призывы.

«Я здесь, Эмили. Я здесь, я очень за тебя переживаю. Прошу, услышь меня, знай об этом».

Звонок от посла Соединенных Штатов раздался в одиннадцать двадцать на шестую ночь пребывания Роба в Париже. Роб мгновение смотрел на аппарат, резкий звук которого разрывал темноту, и невольно, к собственному ужасу, вспомнил тот поздний ночной звонок много лет назад, в ту ночь, когда умерла Сара.

– Час назад антитеррористическое подразделение ворвалось в посольство. Эмили здесь.

Эмили? Тело Эмили?

– Она жива?

– Да.

– Как она себя чувствует?

Роб почувствовал, что посол колеблется, а затем услышал мрачный ответ:

– Она очень плоха. В шоке, я думаю. Она отказалась ехать в больницу, поэтому французская полиция привезла ее сюда.

– Я еду.

Улица перед американским посольством была пустынна, горели уличные фонари, сияла полная осенняя луна. Роб попросил таксиста подождать и бросился к входу.

Когда Роб увидел мрачное лицо посла, сердце его оборвалось. «Нет! Эмили, ты должна была дождаться. Я ехал к тебе».

– Она жива, – быстро ответил посол на страшный, невысказанный вопрос Роба. – Едва.

– Где она?

– В моем кабинете.

Эмили лежала на огромном кожаном диване в позе эмбриона, жалея, что вообще появилась на свет. Ее золотистые волосы спутаны, одежда испачкана и порвана. Она не шевелилась, и только неприметное движение грудной клетки указывало, что девушка еще жива.

Роб встал возле нее на колени.

– Эмили, – тихо прошептал он в спутанное золото, которое невероятным маяком сияло над руинами. – Это Роб. Милая…

Роб почувствовал, что Эмили его слышит. Что-то дрогнуло под золотом волос, но лица ее не было видно. Что, если его голос, его имя напугают ее еще больше? Что, если это будет смертельный шок, окончательное предательство?

– Эмили, я тебя не обижу. Я хочу тебе помочь. Я знаю, ты можешь мне не верить, но это правда. Можно мне взглянуть тебе в лицо, Эмили? Можно отодвинуть волосы, чтобы я увидел твои глаза?

Роб затаил дыхание.

Эмили легонько кивнула, и Роб очень осторожно раздвинул спутанные пряди и увидел ее лицо. Оно было смертельно бледным, серые глаза затуманились, оставив позади не только страх и надежду, но и почти распрощавшись с жизнью.

– Роб?

Сердце Роба совершило скачок, когда в серых глазах промелькнула искорка, признак жизни, а не страха. «Хорошо, моя милая, ты видишь, что я переживаю за тебя».

– Ты спасена, Эмили. Я здесь. Я о тебе позабочусь. Милая моя, мне кажется, тебе надо поехать в больницу.

– Нет, пожалуйста, Роб. Просто забери меня.

Глаза Эмили встретились с его глазами. Ее мольба надрывала его и без того страдающее сердце, но ее голос вернул ему надежду, ее дух не был сломлен окончательно.

Роб понял, что посещение больницы может убить Эмили. Незнакомые люди станут обследовать ее, осматривать, прикасаться к ней, ощупывать – это может оказаться последней каплей. Если Эмили не поедет в больницу, она тоже может умереть. Она умрет у него на руках. Роб поборол свой страх и мягко проговорил:

– Хорошо. Никаких больниц. Мы поедем в другое место. Я понесу тебя.

К изумлению Роба, Эмили медленно встала.

– Я могу идти.

Роб накинул на хрупкие плечи свой твидовый пиджак, прикрыв порванную одежду и защитив девушку от прохлады осенней ночи. Он обнял ее и был поражен, какая она легкая, как мало от нее осталось, с какой благодарностью ее хрупкое, дрожащее тело прильнуло к нему. Роб поднял с пола камеру и сумочку Эмили. Очень медленно Роб и Эмили прошли по коридорам к выходу, к такси, которое ждало на улице.

– Спасибо, – пробормотал Роб, обращаясь к послу. – Еще одно одолжение. Мы будем в «Ритце». Если вам нужно будет поговорить со мной или власти захотят поговорить с ней, я не против, но буду очень благодарен, если пресса об этом не узнает.

Посол кивнул, затем нахмурился и прошептал:

– Надо бы, чтоб ее посмотрел врач.

– Знаю, но еще больше ей нужно уединение.

Роб собирался оставить Эмили в такси на круговой подъездной дорожке «Ритца», пока не устроит для нее номер, но когда он стал выходить из машины, Эмили потянулась за ним. Роб обнял ее за плечи, а она спрятала лицо у него на груди.

– Месье Адамсон, могу ли я вам чем-нибудь помочь? – спросил портье, когда Роб и Эмили остановились у его стойки.

– Мне нужна еще одна комната, номер.

– Разумеется. – Портье быстро взглянул на Эмили, заключив, что она актриса или рок-звезда, без сомнения, на наркотиках. – Не желаете номер для молодоженов?

– Номер с двумя спальнями.

– Да, конечно. А другой ваш номер?

– Его я тоже оставляю за собой, пока.

– Очень хорошо. Пьер проводит вас.

– Дайте мне ключи, пожалуйста, – нетерпеливо сказал Роб. Он почувствовал, что Эмили оседает, ее невесомое тело отяжелело – у нее больше не осталось сил сопротивляться даже земному притяжению.

Эмили могла стоять только прижавшись к нему, ей требовалась его сила.

Когда они вошли в элегантный номер, Роб повел Эмили в одну из спален, разговаривая с ней, ободряя ее.

– Тебе нужно отдохнуть, Эмили, поспать, тебе нужно подкрепиться и…

– Принять душ.

– У тебя хватит на это сил? – «Я могу тебе помочь. Я могу снять твою порванную одежду и искупать тебя, но я знаю, что это приведет тебя в ужас».

С какой осторожностью ему надо действовать! Робу хотелось все взять в свои руки, запереть двери от внешних бурь, разговаривать с Эмили, плакать с ней, обнимать, если она позволит, пока не отступят демоны и она не поверит в себя и в счастье. Но власть и сила, берущие верх над слабостью, были ее главными врагами, ее главными угнетателями.

– Кажется, да.

– Ладно. – Роб довел ее до двери ванной комнаты. – Если я тебе понадоблюсь, я буду в другой комнате. Эмили…

– Да?

– Милая, ты можешь мне доверять. Я знаю, ты этому не веришь, но это правда.

Эмили пристально посмотрела на него, и ее серые глаза смягчились слабым отблеском счастья, давним воспоминанием.

– Я знаю об этом. Я доверяю тебе, Роб.

Эмили закрыла за собой дверь, и Роб затаил дыхание, моля, чтобы она не заперлась. Она не стала запираться. Роб прошел в гостиную и принялся мерить ее шагами, встревоженный, не находящий себе места, обнадеженный – «Я доверяю тебе, Роб», – пока наконец шум воды, бьющей о мрамор, не прекратился и не наступила тишина.

Тишина, которая длилась вечно. Роб представлял себе Эмили на полу в ванной комнате, с разбитой головой. Наконец он вернулся в ее комнату.

– Эмили? – негромко позвал он и, когда она не ответила, позвал громче, настойчивее: – Эмили?

Дверь ванной комнаты открылась. Лицо Эмили не разрумянилось от душа, а побледнело еще сильнее, посерело, еще больше грозило смертью. Под глазами залегли глубокие черные круги. За последние семь дней она, вероятно, не спала, а может, спала урывками среди этого кошмара наяву. Не спала, не ела.

Роб подумал, не отвезти ли ее все-таки в больницу. Против ее воли? Нет, ни за что.

– Ложись в постель, а я закажу чего-нибудь поесть.

– Не надо еды.

Неуверенной и шаткой походкой Эмили подошла к кровати. Роб откинул тяжелые одеяла, открыв прохладные чистые простыни, и Эмили забралась в постель – осторожно, почти стыдливо, как была, прямо в махровом халате. Когда она легла, Роб подоткнул одеяла и сел на стул рядом с кроватью.

– Рассказать тебе сказку? – спросил он.

Робу показалось, что он заметил на ее губах слабую мечтательную улыбку.

– Хорошо. Жила-была прекрасная принцесса. У нее были длинные золотистые волосы и глаза цвета утреннего тумана…

Эмили заснула через несколько секунд, но Роб еще час сидел рядом, слушая, как она дышит.

Глава 28

Эмили спала всю ночь, а утром, когда яркое осеннее солнце заструилось в спальню, Роб тихонько задернул шторы, которые забыл задернуть ночью, и она так и не проснулась.

Роб покидал номер дважды, каждый раз оставляя Эмили записку. Первый раз он ходил в другой свой номер в «Ритце» за вещами. Утром Роб решил выскочить за покупками в «Бон Марше».

Когда Эмили проснется, ей понадобится одежда. Чистая, свежая, новая одежда, которая не принесет воспоминаний о пережитом ужасе. Роб купил для нее джинсы, хлопчатобумажную блузку, свитер с V-образным вырезом, теплый жакет и кое-какую повседневную одежду для себя.

Роб купил то, что, как ему казалось, будет удобно для Эмили – свободные, скрывающие фигуру вещи приглушенных тонов, хотя от прошлой ночи у него и сохранилось невнятное впечатление, что порванная и грязная одежда Эмили была яркой.

Еще Роб купил для Эмили бледно-голубую ночную рубашку из мягкой фланели, с воротником, отделанным рюшами, и длинными рукавами, скромную, невинную и теплую.

Когда Роб вернулся из магазина, Эмили еще спала. Он пошел в свою спальню, оставив дверь открытой, лег, не раздеваясь, на кровать и уснул.

Пять часов спустя Роб проснулся от криков Эмили. В номере было темно, сумрачно. Часы у кровати показывали восемь. Он поспешил в комнату девушки. Она сидела в постели, хватая ртом воздух, плача.

– Эмили!

Роб встал на колени возле кровати и увидел смятение в испуганных глазах девушки. Она забыла, что он здесь? Или ей было так плохо прошлой ночью, что она вообще ничего не помнит? Неужели она забыла свои слова «я доверяю тебе, Роб»?

– Роб, – прошептала Эмили, и ее серые глаза засветились надеждой.

– Сейчас я включу свет, – ласково предупредил Роб, дотягиваясь до лампы у кровати. Ему хотелось как можно скорее разогнать темноту и ее демонов.

– Да. – Эмили сощурилась, но ее губы сложились в мягкую улыбку.

– Тебе, наверное, приснился кошмар?

Эмили кивнула.

– Давай я позвоню в ресторан и закажу славный ужин прямо в номер. Хорошо?

– Да. Хорошо.

– Кстати, я раздобыл для тебя одежду. Сейчас принесу.

Роб вернулся через минуту, неся свертки. Потом вышел заказать ужин, пока Эмили будет одеваться.

Глаза Эмили наполнились слезами, когда она увидела мешковатые джинсы, символ ее прошлой жизни, символ того ее образа, который только и знал Роб.

«Только такой он и будет меня знать», – грустно подумала Эмили. А она-то думала, что добилась большого прогресса! Но эти страшные мужчины разглядели ее сквозь непрочный фасад силы и мужества. Они поняли, что она жертва и всегда будет ею.

А Эмили столько всего напридумывала о своей новой встрече с Робом! Он приедет в Париж, и они будут гулять по Елисейским полям. Роб глазам своим не поверит, потом прошепчет, одобрительно улыбаясь своими синими глазами:

– Эмили, ты ли это? Ты чудесно выглядишь!

А она улыбнется ослепительной уверенной улыбкой и тихо ответит:

– Я чудесно себя чувствую, Роб. Благодаря тебе.

Но сейчас… Эмили взглянула на мешковатые джинсы, и по щекам ее побежали слезы. В конце концов она надела под халат милую ночную рубашку и вышла в гостиную.

Пока они поглощали изысканный ужин, Роб украдкой бросал на Эмили взгляды, оценивая, но не разглядывая пристально. Его страх, что она может умереть во сне, отступил. Эмили все еще была бледна, измучена, но казалась немного окрепшей.

– Эмили…

– Да, Роб?

– Хочешь рассказать мне, что они с тобой сделали? – мягко спросил он.

Эмили увидела тревогу в синих глазах и тихо улыбнулась.

– Они ничего не сделали, Роб.

– Ничего? – Эмили отрицает то, что случилось? Неужели страшные воспоминания перешли в ее сны и в последующие годы превратятся в пытку? Или она пытается защитить его? – Они к тебе не прикоснулись?

– Нет, Роб, – правдиво ответила Эмили. – Они собирались, когда все закончится, в качестве награды. – Эмили сморщилась при жутких воспоминаниях об их гнусных обещаниях, злобном смехе, удовольствии при виде ее страха. – Они угрожали, но и только.

Слава Богу, подумал Роб. Если бы они до нее дотронулись, если бы они осуществили свои угрозы, Эмили могло уже не быть в живых.

Из-за обильной вкусной еды и бессонной недели ужаса серые глаза Эмили начали слипаться.

– Назад в постель, – нежно сказал Роб.

– Хорошо.

Роб пошел следом за Эмили в ее спальню. Она сняла халат, оставшись в скромной ночной рубашке, и застенчиво, но без страха посмотрела на Роба, прежде чем забраться в постель. Когда она улеглась, Роб подоткнул мягкие атласные одеяла.

Он уже хотел спросить, не рассказать ли ей сказку, как она задала вопрос:

– Почему ты здесь оказался, Роб? Почему ты в Париже?

– Я здесь из-за того, что случилось с тобой, Эмили. Я прилетел, как только узнал.

– Правда?

– Да, конечно, – сказал Роб изумленным серым глазам.

– Когда это случилось? Как давно? – «Сколько я была в этом аду?»

– Неделю назад.

– Неделю? – тихо и печально прошептала Эмили. – Значит, ты скоро вернешься назад.

– Я? Почему?

– Из-за «Портрета». – Эмили слегка нахмурилась. – И из-за Элейн.

– «Портрет» переживет. А с Элейн мы больше не встречаемся.

– Ты не женился на Элейн?

– Женился? Нет. – Роб с нежностью отвел прядь золотистого шелка, упавшую ей на глаза. Эмили не замерла при его прикосновении, и страха Роб не заметил. – Я не мог жениться на Элейн, потому что люблю другую.

– О! Что ж, тогда тебе надо возвращаться к ней.

– Эмили, я с ней. Я с женщиной, которую люблю.

Роб увидел, как милые серые глаза наполнились слезами, когда она поняла значение его слов.

– Я люблю тебя, Эмили.

Слезы Эмили заструились, как ласковый, живительный дождь, без туч, без сомнений, без страха.

– Я тоже тебя люблю, Роб.

– Да?

– Да, – прошептала она. «Я уже давно тебя люблю».

Эмили хотелось бы вечно смотреть в любимые глаза цвета океанской синевы, раствориться в нежном голосе. Но ее измученный и пытающийся восстановить свои силы организм противодействовал сладким желаниям сердца, требуя сна.

– Засыпай, милая Эмили, – прошептал Роб, видя, как она отчаянно борется со сном, и его сердце наполнилось ни с чем не сравнимой радостью. – Когда ты проснешься, я буду рядом.

Утром, пока Эмили еще спала, Роб позвонил Фрэн и Эллисон. Фрэн Роб сказал, что он еще немного задержится и что подробности сообщит позднее.

Роб извинился перед Эллисон, что не позвонил сразу же, как Эмили освободили. Он не стал объяснять задержку – «Я очень боялся, что она умрет, Эллисон», – и Эллисон просто попросила Роба передать Эмили, что она ее любит. Эллисон не рассказала Робу про открытку, которую получила от подруги. Она была отправлена из Парижа за два дня до захвата посольства и пришла в Санта-Монику, когда Эмили еще держали в заложницах. Эмили написала: «Дорогие Эллисон и Питер, вчера вечером я посмотрела «Любовь» – дважды! – в кинотеатре на Елисейских полях. «Любовь» чудесна, это то, что человек вспоминает в трудные минуты своей жизни. Ваш фильм, Питер, это щедрый, с любовью сделанный подарок».

Пока Эмили спала, Роб тихо расхаживал по номеру, думал, строил планы. В десять утра он написал записку: «Я скоро вернусь. Люблю тебя», и вышел из «Ритца», направившись через Вандомскую площадь к Ван Клифу и Арпелю. Роб решил заказать кольцо сегодня же, с просьбой – требованием – поторопиться. Но кольцо нашлось уже готовое – безупречный бриллиант изумрудной огранки в окружении двух рядов сверкающих мелких бриллиантов. Это было именно то, что хотел Роб, красивое и совершенное, как Эмили.

– Да, месье, безупречное, – заверил его ювелир. – Разумеется, может понадобиться подгонка по размеру. Такое кольцо наденется только на очень тонкий пальчик.

– Если понадобится подгонка, вы сможете сделать это меньше чем за день, не так ли?

– Разумеется.

Когда Роб вернулся в номер, Эмили уже встала, надела мешковатые джинсы, хлопчатобумажную блузку и свитер с V-образным вырезом.

– Доброе утро.

– Привет.

Эмили смущенно улыбнулась. Прошлый вечер вполне мог оказаться сном, если бы она не нашла записку Роба. Прошлым вечером Роб произнес эти слова, а сегодня утром написал их, и теперь его синие глаза снова говорили ей об этом.

– Я тут кое-что для тебя принес. – Роб улыбнулся и нерешительно добавил: – Надеюсь, тебе понравится. Если нет, я могу его вернуть.

Из кармана пиджака Роб достал синюю бархатную коробочку. Когда он передавал ее Эмили, руки у него дрожали, а у Эмили они дрожали, пока она ее открывала.

– Роб! – Чувства переполняли ее, лишив дара речи. Через мгновение она прошептала: – Я не понимаю.

– Это обручальное кольцо. Эмили, ты выйдешь за меня замуж?

– Почему оно должно мне не понравиться? – спросила Эмили, не отвечая на его вопрос, боясь его ответа на свой.

– Потому что… – с нежностью заговорил Роб, – часть тебя считает, что ты не заслуживаешь красивых вещей. Эмили, если тебе не по себе от этого кольца, мы можем взять обычные золотые кольца или вообще обойтись без колец. Единственное, что мне по-настоящему нужно, это жениться на тебе. Я просто подумал, что ты сможешь быть счастливее.

«Я была счастливее, Роб! Ты никогда не знал, какой я могу быть – сильной и счастливой, и полной надежд».

Эмили нахмурилась, когда темный страх прежней Эмили Руссо, которая не была уверена в себе, не верила в себя, поднялся в ней. А вдруг Роб не полюбит новую Эмили?

«Нет! Он должен. Он полюбит. Роб был тем человеком, который верил, что нужно искать твою любящую, красивую сущность! Он знал, что твоя жизнь может стать счастливее. Он хотел этого для тебя».

– Эмили? – Роб понял ее страх и неуверенность, вызванные им. – Дорогая, прости меня. Я верну кольцо.

– Нет, Роб. Не уноси его, отдай мне его позже. Попроси меня попозже выйти за тебя. – «Если ты все еще захочешь». – Сегодня вечером, за ужином в «Серебряной башне». Хорошо?

– Хорошо, – с неохотой ответил Роб. Его озабоченность только возросла, когда Эмили взяла свою сумочку и жакет, который он ей купил. – Эмили, куда ты собралась?

– Я же не могу пойти в «Серебряную башню» в джинсах.

– Можешь. Эмили, насколько я знаю, ты можешь постоянно ходить в джинсах.

На листке бумаги Эмили написала адрес и телефон и передала Робу.

– Это адрес моей квартиры. Я буду готова в половине восьмого.

– Эмили, прошу тебя, не уходи!

– Роб, почему?

– Я боюсь, что ты не вернешься.

Удивление Эмили, ее милая улыбка немного его успокоили.

– У тебя же остаются мои вещи, – мягко напомнила она.

– Какие вещи? – «Кольцо, которое ты не хочешь? Батистовая ночная рубашка?» Роб с грустью спросил: – Какие? Ты оставляешь свою камеру?

– Нет, Роб. Я оставляю свое сердце.

Эмили делала портрет одного модельера из Дома Живанши, когда только приехала в Париж. Модельер сделал Эмили то же предложение, что делали ей в январе модельеры Лакруа, Диора, Шанели и Сен-Лорана: одеть ее, в качестве подарка, в тончайшие шелка и атлас – гладкие, женственные линии Живанши. Хотя к июню Эмили Руссо уже выглядела более стильно, модельер знал, что может заставить ее выглядеть сногсшибательно.

Эмили взяла такси от «Ритца» до Дома Живанши.

– Здравствуйте.

Модельер, не узнавая, смотрел на молодую женщину – сверкающий поток золотистых волос, мешковатые джинсы, просторный жакет. Эмили убрала волосы от лица.

– Это я.

– Эмили! У вас все хорошо?

– Да. Спасибо. – Эмили улыбнулась. Ей не хотелось говорить о событиях в посольстве. – Вы как-то сказали, что могли бы сделать меня красавицей.

– Вы и так красавица. Но я могу одеть вас так, что вы будете выглядеть просто исключительно.

– Что-нибудь мягкое и женственное? Что-нибудь для влюбленной?

– Вот именно.

Это было шифоновое платье, мягкие слои пастельного цвета, похожие на весенний сад. Модельер велел Эмили убрать волосы от лица и дал ей такие же пастельные атласные ленты, чтобы она переплела их с золотом своих волос.

– Только одну прядь, луч солнца, смешавшийся с цветами, – предложил он. – А остальные ваши чудесные волосы можете распустить, как золотой водопад, струящийся по спине.

Эмили была так красива и так нерешительна, будто и правда не верила, что он полюбит ее и в таком виде.

– Эмили! – Идя к ней, Роб сунул руку в карман и достал синюю бархатную коробочку. – Ты выйдешь за меня? Я не могу ждать ужина с шампанским, чтобы спросить тебя.

– Да. Я выйду за тебя, Роб.

Роб надел кольцо с бриллиантами на ее дрожащий палец. Оно подошло идеально.

– Мои ногти… – Длинные, ухоженные ногти пали жертвой ужасных событий в посольстве.

– Они отрастут, Эмили. За время нашего медового месяца.

– Нашего медового месяца?

– Ах, Эмили, сегодня днем я так боялся, что снова потеряю тебя. И занимал себя тем, что строил для нас чудесные планы. Я разговаривал с послом США. Он может устроить, чтобы мы поженились… очень быстро… прямо здесь, если ты хочешь.

– Хочу.

– Тогда, если ты не против, мы сможем три-четыре недели путешествовать по Европе.

– Я не против.

Роб осторожно взял ее руки в свои и улыбнулся:

– Я люблю тебя, Эмили.

– Я люблю тебя, Роб.

Роб и Эмили не поцеловались. Они едва касались друг друга. Но Роб был готов жениться на ней и провести с ней всю свою жизнь, даже если бы они никогда не поцеловались, потому что это по-прежнему могло вселить в нее ужас.

Эмили увидела любовь и нерешительность в синих глазах и прочла его мысли.

– Роб, меня никогда не целовал любящий мужчина.

В первый раз Роб и Эмили занимались любовью в свою брачную ночь. Они занимались любовью с нежностью и лаской, в темноте. Эмили не замерла от страха, чего боялся Роб, он почувствовал ее облегчение, но для Эмили во всем этом не было ни удовольствия, ни радости.

И на следующую ночь удовольствия не было, и на следующую, хотя именно Эмили хотела заниматься любовью, отчаянно желая, чтобы их любовь была полной. Каждую ночь она снимала свою простую ночную рубашку и тихо сворачивалась в постели рядом с ним. Они занимались любовью в темноте, молча, быстро, безрадостно.

Потом Эмили надевала рубашку, а Роб пижаму, и так же молча она засыпала.

Эмили засыпала, а Роб лежал без сна, репетируя слова, которые он скажет милым серым глазам при свете дня: «Дорогая, может, тебе пока не надо заниматься любовью?» Но вдруг эти слова причинят ей боль? Что, если серые глаза затуманятся и она спросит с горечью и обидой, как уже однажды спрашивала, когда Роб всего лишь хотел помочь ей: «Ты считаешь, что со мной что-то не так, да, Роб?» Или тихо, со слезами на глазах: «Ты не хочешь заниматься со мной любовью, Роб?»

Роб хотел заниматься с Эмили любовью. Он уже очень давно этого хотел. Его желание было сильным. И Робу следовало быть очень осторожным, держать себя в руках, чтобы мощь его желания не показалась Эмили схожей со знакомым ей насилием. Роб хотел любить Эмили, разделить с ней волшебные наслаждения любви. Он ненавидел этот молчаливый, безрадостный секс.

Роб репетировал слова, но не мог их произнести, потому что утром милые серые глаза Эмили смотрели на него с такой надеждой. «Тебе было хорошо со мной, Роб? Ты все еще любишь меня?»

Дни были совершенны, золотистое крещендо радости, любви и счастья, которому следовало бы перейти в ночи безудержной страсти. Но ночи были все такие же… молчаливые, темные, безрадостные. Роб знал, что для Эмили заниматься любовью без ужаса, не под воздействием наркотиков было огромной победой, символом большого доверия к нему. И, всем сердцем любя Эмили, он надеялся, что в один прекрасный, солнечный день они смогут поговорить об этом.

На двенадцатый день своего замужества Эмили сделала поразительное открытие.

Они с Робом были в Зальцбурге, в замке. Эмили оставила Роба, чтобы сфотографировать долину и озеро. Возвращаясь, она взглянула на Роба и вдруг остановилась, потрясенная. Эмили как будто увидела его в первый раз.

Роб стоял, облокотившись на каменную стену замка, его тело было стройным, сильным и крепким, красивое лицо поднято к осеннему солнцу, легкий ветерок слегка шевелил темные волосы, на губах играла легкая улыбка. Эмили смотрела на Роба, мужчину, которого она любила всем сердцем, и понимала, что никогда по-настоящему его не видела.

Для Эмили Роб всегда был воплощением нежности. Когда она думала о нем, то думала о его добрых, улыбающихся синих глазах, нежной улыбке, мягком голосе и любящем сердце. Она никогда не думала о том, как он выглядит.

А выглядел Роб потрясающе. Это был необыкновенно красивый мужчина – красивый, чувственный, сексуальный. Другие женщины это видели, оценивали и хотели Роба. Но до этого мгновения Эмили даже не замечала возбуждающей сексуальности своего любимого, потому что для нее секс всегда означал насилие, а не нежность и любовь.

До этого мгновения…

Властные, незнакомые, волнующие ощущения охватили Эмили, смотревшую на Роба Адамсона, красивого мужчину, с такой гордостью и счастьем носившего золотое обручальное кольцо, которое она надела ему на палец. На Роба Адамсона, своего мужа, чудесного, внимательного человека, который любил и хотел ее. На Роба Адамсона, мужчину, которого любила и хотела она.

Властное чувство – желание – принесло с собой удивительную уверенность и мягкую, обольстительную улыбку.

– Привет, Роб.

– Привет. – Роб с удивленным видом улыбнулся в ответ. Красивые светло-серые глаза Эмили посылали чарующие сигналы – чарующие, дерзкие, вызывающие. С тихим смехом он спросил: – Что?

– Идем со мной.

– Идем. А куда?

– В наш номер.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да. – «О да!»

Когда Роб и Эмили оказались в залитой солнцем уютной австрийской гостинице, с ее обитыми парчой стульями, кружевными салфеточками и деревянной кроватью с пуховой периной, Эмили храбро посмотрела в глаза цвета океанской синевы и прошептала:

– Я тебя хочу.

– Хочешь меня? – тихо переспросил Роб, и его сердце радостно забилось. «Ты хочешь меня, моя любимая?»

– Да. Роб, покажи мне, как надо заниматься любовью.

Роб не показал Эмили, как надо заниматься любовью… они показали это друг другу, учась, совершая открытия, восхищаясь друг другом. Эмили открывала для себя чудо и красоту своего желания, а Роб постигал удивительную силу своей любви к ней.

Роб и Эмили занимались любовью под мягким светом золотистого осеннего солнца, пробивающегося сквозь кружевные шторы. Они занимались любовью с открытыми глазами, лаская друг друга руками и губами и тихо шепча слова любви.

– Роб? Что ты делаешь?

– Люблю тебя, Эмили. Позволь мне любить тебя. Доверься мне.

– Я доверяю тебе, Роб.

И Эмили показывала свое доверие, а Роб – нежность своей любви.

– Эмили, ты не замерзла? – спросил он несколько мгновений спустя, почувствовав, что она дрожит под его губами.

– Нет.

– Ты не боишься, милая? – «Прошу тебя, не бойся!»

– Нет, не боюсь. Роб…

– Да?

– Не останавливайся, пожалуйста. Роб…

– Да, моя хорошая?

– Ты нужен мне. Весь, целиком.

– О Эмили! – прошептал Роб и улыбнулся в ее сияющие серые глаза. – Как же я тебя люблю…

Глава 29

Бель-Эйр, штат Калифорния

Октябрь 1985 года

– Уинтер, ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Эллисон, едва ее подруга ответила на звонок. Голос Уинтер был на удивление вялым.

– Я что-то подцепила… какой-то вирус. Честно говоря, я разваливаюсь на части. Заканчиваются месячные. А тут еще этот вирус. Я даже не могу делать свои дурацкие упражнения, потому что вдобавок к усталости у меня почему-то болят все мышцы. В общем, никак не собраться в кучу. А как ты? Как прошли выходные в Нью-Йорке?

– Мало. Чудесно. Уинтер, может, я подъеду и посижу с моим самым любимым в мире младенцем, а ты немного отдохнешь?

– Нет, Эллисон. Спасибо. Бобби понимает, что ее мамочка плохо себя чувствует, так что мы играем в тихие игры с улыбками. – Едва Уинтер заговорила о дочери, как из ее голоса исчезла всякая вялость. Уинтер безумно любила Бобби. – Она такое чудо, Эллисон! Каждую секунду каждого дня.

– Знаю. Поэтому с удовольствием и приехала бы посмотреть на нее.

– У нас правда все хорошо. Расскажи про вас с Питером. Ноябрь уже через две недели.

– И что? – засмеялась Эллисон.

– Вы оба по-прежнему собираетесь гулять весь ноябрь?

– Таков план. Питер начнет работу над «Каруселью» только в декабре. Дочь Стива горит желанием позаботиться об Оладье, так что мы с Питером даже можем куда-нибудь съездить.

– Как здорово! История любви со счастливым концом.

Эллисон помедлила, подумав о другой истории любви, которая тоже должна была закончиться счастливо.

– Ты больше уже не думаешь о Марке? – спросила она.

– Я все время думаю о Марке, Эллисон, – тихо призналась Уинтер, слишком уставшая, чтобы отрицать это. – Но мне не следовало говорить тебе, что я не знаю, смогу ли утаить от Марка рождение Бобби. Эти слова вырвались у меня в послеродовой эйфории.

– Ты по-прежнему пребываешь в эйфории относительно Бобби.

– В эйфории относительно Бобби и в реальности относительно Марка. – «В реальности, но…» – Эллисон, я, пожалуй, пойду. Бобби заснула, и мне стоит…

– Точно не надо приехать посидеть с девочкой?

– Точно. Спасибо. Как только я поправлюсь, приезжай поиграть с нами.

– С радостью. Позвони, если что-нибудь понадобится.

– Позвоню. Спасибо, Эллисон.

Когда через две минуты телефон Эллисон зазвонил, она подумала, что это Уинтер. Для ночного звонка Питера из Нью-Йорка было слишком рано, еще только середина второго акта «Макбета».

– Еду-еду!

– Эллисон? Это Мэг.

– Мэг! Привет. Ты в городе?

– Нет. Я звоню из Гринвича. Кэм на собрании совета директоров. А я подумала, что было бы неплохо поговорить с тобой.

Эллисон почувствовала укол совести – она ни разу не позвонила Мэг и Кэму во время своих многочисленных поездок в Нью-Йорк за последние полгода. Звонок им означал бы по меньшей мере ужин, потерю драгоценных мгновений, которые они с Питером могли провести вдвоем.

– Как ты, Мэг?

– Хорошо… чудесно… беременна.

– Поздравляю.

– Спасибо!

– Когда рожать?

– В феврале. Мы так волнуемся… – Мэг сделала короткую паузу и спросила: – Эллисон, а как там Уинтер?

– У нее все хорошо, – осторожно ответила Эллисон.

Вопрос о Уинтер слишком быстро последовал за сообщением Мэг о собственной беременности. Бобби было уже два с половиной месяца, но о ее существовании знали только несколько надежных людей.

Мэг наверняка не знала о Бобби, однако ее голос обещал некий драматичный, восхитительный секрет.

– А что? – спросила Эллисон.

– Да так, я просто надеялась, что Уинтер не связалась с Питером Дэлтоном.

Эллисон знала Мэг и ее любовь к драматическим эффектам, но тем не менее сердце у нее забилось сильнее, а по спине пробежал холодок.

– Питер Дэлтон поставил «Любовь», поэтому Уинтер, конечно, с ним знакома, – сказала Эллисон, заставляя себя быть спокойной, словно ее спокойствие могло утихомирить Мэг с ее волнующими новостями. – Мэг, почему ты надеялась, что между ними ничего не было?

– Потому что Уинтер – тип Питера Дэлтона, красивая молодая наследница. Разумеется, на его вкус у Уинтер может быть недостаточно голубой крови. Я не очень-то хорошо знакома с фамильным древом Уинтер. И возможно, она недостаточно невинна. – Мэг перевела дыхание, затем зловеще призналась: – На самом деле, Эллисон, ты больше подходишь Питеру Дэлтону.

– Мэг! О чем ты говоришь?

– Я говорю о Питере Дэлтоне. Эллисон, это человек, о котором я говорила тебе на своей свадьбе.

– Какой человек?

– Человек, который убил Сару Адамсон. Питер Дэлтон был охотником за приданым, совершившим идеальное преступление. – Мэг замолчала, выжидая, затем, приняв потрясенное молчание Эллисон за желание услышать подробности, продолжала: – Мать Сары сказала матери Кэма. Адвокаты велели Шейле никому не говорить, но она сказала. А в эти выходные мать Кэма рассказала мне. Ей просто пришлось, потому что я хотела посмотреть «Любовь», а она стала отговаривать, не называя причины. Я очень внимательно все выслушала, потому что знала, ты заинтересуешься, ведь ты знала Сару и знаешь Уинтер. Правда, невероятное совпадение? Эллисон!

– Да?

– Хочешь, я расскажу?

– Да. – «Нет!»

Каким-то образом Эллисон слышала задыхающийся от возбуждения голос Мэг, несмотря на пульсацию крови и крики сердца.

– Семья Питера была очень бедной. Они с отцом ненавидели богатых аристократов Гринвича. Может быть, Питер желал заполучить деньги Сары, но может быть, он просто хотел причинить ей страдания из-за того, кем она была – богатой, привилегированной, родившейся с серебряной ложкой во рту. Как мы с тобой, Эллисон.

– Но, Мэг, ты же сама сказала, что Сара умирала.

Слова вырвались из дрожащего сердца Эллисон как вызов, как отказ даже думать, что рассказ Мэг может быть правдой.

– Она умирала. Это был всего лишь вопрос времени, очень малого времени, он все равно получил бы все ее состояние. Но это как раз доказывает, какой он страшный человек. Он был слишком жаден, чтобы потратить хотя бы часть из тех денег, что он унаследует, на дорогое лечение, которое позволило бы ей пожить еще немного. А может, он просто хотел, чтобы привилегированная Сара Адамсон страдала.

«Нет! Это неправда! Не хочу, не буду, не могу поверить!»

– А Роб верит, что Питер убил Сару? – спросила Эллисон, наконец нарушив молчание, воцарившееся, когда Мэг закончила свое сокрушительное повествование.

– Думаю, да. Кстати, между Робом и Питером произошла жуткая, почти угрожающая сцена. У Питера хватило смелости появиться в доме Адамсонов через несколько дней после смерти Сары.

– Значит, Питер знает, как относится к нему Роб.

– Ну конечно. Ладно, Эллисон, мне пора. Ради ребенка мне нужен дополнительный сон. Я просто подумала, что ты захочешь знать. Рада, что у Уинтер ничего с Питером не было.

«У Уинтер ничего с Питером не было, но есть еще одна невинная молодая наследница…»

За три часа, что прошли между разговором с Мэг и ночным звонком Питера, Эллисон сотни, тысячи раз повторила слова подруги и вспомнила каждую свою встречу с Питером.

Эллисон хотела забыть, что Питер держал существование Сары в секрете. Она хотела забыть жуткий страх в темных глазах Питера после звонка Роба в ту ночь, когда Эмили взяли в заложницы, и то, как он невинно поинтересовался: «Он владелец «Портрета», да?» Как будто он не знал Роба, как будто они не были родственниками целых четыре года.

Она хотела забыть, что Питер не читал «Портрет» и что Роба не было на премьере «Любви». И еще она хотела забыть, что Питер обещал больше не иметь от нее тайн.

Эллисон хотела все это забыть, но не могла.

Осенняя ночь была безлунной. Упала тьма, и квартира Эллисон превратилась в мрачное обиталище молчаливых теней. Эллисон сидела, онемевшая и неподвижная, а внутри у нее шла война, война между сердцем и разумом.

Существует простое, логичное объяснение, храбро заявляло ее сердце, напоминая о причинах, побудивших Питера не рассказывать ей о своей жене. Питер хотел защитить ее от печали. Простое, логичное объяснение… объяснение любящего человека. Наверняка и на этот раз будет такое же объяснение любящего человека!

«Например?» – следовал едкий вопрос разума.

«Ну, может, Шейла Адамсон в отчаянии после смерти дочери немного повредилась в рассудке. Возможно, она стала придумывать разные истории, потому что не могла примириться с трагической реальностью – смертельной болезнью Сары. И может, Питер и Роб были как братья, пока Сара была жива, но горечь потери сделала их встречи слишком болезненными. Может быть, Питер не сказал мне, потому что сначала хотел поговорить с Робом. Может…»

«Все сочиняешь! Опять переписываешь концы. Разве не интересно будет послушать, что скажет этот мастер драматургии?» – «Питер скажет мне правду. Я знаю, скажет. Я знаю, что как-нибудь, каким-нибудь образом все будет хорошо». – «Ты этого не знаешь! Ты до смерти боишься, что в этой грозной черной туче не будет ни малейшего просвета, как бы сильно ты этого ни хотела».

Внутри Эллисон шла война, смущая, изматывая ее. Она спрашивала себя, хватит ли у нее сил говорить с Питером, когда он позвонит. Она молилась, чтобы он быстро, очень быстро дал ей все ответы, ответы, которых она не представляет, но которые спасут их любовь.

– Алло?

– Алло, дорогая. У меня для тебя чудесный сюрприз. – Голос Питера звучал взволнованно и счастливо. – Надеюсь, он тебе понравится. Эллисон…

– Пожалуйста, расскажи мне о Саре Адамсон, Питер.

Эллисон отсчитала несколько мучительных секунд молчания, прежде чем Питер заговорил:

– Я рассказал тебе о Саре, Эллисон.

Он говорил спокойно, но в голове у него помутилось. Роб добрался до нее! Но как? Когда? Питер волновался, дожидаясь ноября, чтобы рассказать Эллисон всю правду о Саре. Потом решил рассказать раньше, но узнав, что Роб до ноября пробудет в Европе, подумал, что можно и подождать. К возвращению Роба и Эмили они с Эллисон будут далеко, на белом песке пляжа или в уютном домике в горах. Но Роб до нее добрался. Будь он проклят!

– Что бы ни сказал тебе Роб…

– Я не разговаривала с Робом. Я говорила с другим человеком. – Эллисон услышала в голосе Питера гнев, смешанный со страхом, и почувствовала, что все ее надежды и мечты гибнут. Она с грустью спросила: – Какое это имеет значение, кто сказал мне, Питер?

– Значение имеет, что тебе сказали.

– Мне сказали правду. Ты был женат на Саре, сестре человека, который, ты знал, мой друг, но ты притворялся, что не знаешь его.

– Я собирался рассказать тебе, Эллисон.

«Я собирался рассказать тебе, Эллисон». Питер прошептал ей те же самые слова в ту ночь, когда был вынужден раскрыть тайну своего брака. Тогда Эллисон поверила этим словам и словам Питера о любви, и обещанию Питера, что больше тайн не будет. Теперь эти слова, все слова Питера, казались ничего не значащими, пустыми.

Пустыми. Но чувствуя, как умирают ее мечты о любви, Эллисон не ощущала пустоты, которая сопровождала гибель ее мечты о голубых атласных лентах и олимпийском золоте. Сейчас Эллисон была полна, а не пуста, полна мощных и непривычных эмоций. Сила этих новых сильных чувств ужасала. И не она контролировала их, они руководили ею.

Когда Эллисон наконец заговорила, она не узнала собственного голоса, который бросал обвинения, словно негромко шипела змея, голоса, побуждаемого немыслимым ударом, разбившим ее мечты. Сначала этот голос напугал Эллисон. Голос, которым она всегда разговаривала с Питером – мягкий, полный любви и радости, предназначавшийся только Питеру, – исчез. Но исчез и Питер, ее Питер. И этот новый ядовитый голос будет понятен настоящему Питеру, зловещему Арлекину из кошмаров Эллисон, человеку, который окровавленным ножом разрезал подпругу Сариного седла и разражался хриплым смехом, глядя, как умирает хрупкая, невинная Сара.

– И когда же ты собирался сказать мне, Питер? – потребовал ответа этот новый голос. – Разумеется, не перед тем как ты поощрил бы меня прыгнуть через бело-зеленый барьер. Это был твой план, да, Питер? Ты даже притворился, что не хочешь, чтобы я снова прыгала. Но ты собирался уступить, разве не так, Питер? Да, Эллисон, сказал бы ты. А я буду смотреть. Вперед, Эллисон, прыгай, в последний раз! В последний раз, а потом я бы тоже умерла, как Сара. Еще одна наследница, чью голубую кровь ты пустил бы с такой радостью.

– Боже мой, Эллисон, о чем, черт побери, ты говоришь?

– Ты сказал мне, что твоя жена умерла, Питер. Но ты забыл несколько мелких подробностей. Странно, не правда ли? Питер Дэлтон известен своей способностью описывать тончайшие оттенки мыслей и чувств. Тем не менее ты забыл сказать мне, кем она была и почему умерла.

– Почему она умерла? – «Почему Сара умерла? Почему она не могла прожить долгую и счастливую жизнь, наполненную любовью? Почему небеса не благословили ее детьми и внуками и дивной привилегией состариться? Почему милая Сара не могла прожить без боли? Почему? Почему? Почему?» У Питера не было ответа на эти терзавшие его вопросы. Поэтому он и писал. Глубокое внутреннее побуждение заставляло его искать ответы на таинственные вопросы жизни. Питер исследовал вопросы, но ответов у него не было. С грустью, тихо и искренне он сказал: – Я не знаю, почему Сара умерла, Эллисон.

– О нет, ты знаешь, Питер! Сара умерла, потому что ты хотел, чтобы она умерла.

– Что?

– Она умерла, потому что ты ее убил.

На этот раз секунды молчания наполнялись мучительными криками любящих сердец, преданных, разбитых, умирающих.

– Значит, вот как считает Роб? – наконец спросил Питер, голос его превратился в шепот отчаяния.

– Так считают все Адамсоны.

– А ты, Эллисон? Ты тоже так считаешь?

Да, понял Питер, и вместе с ошеломляющим осознанием этого факта его начала охватывать жуткая пустота, которая будет с ним до конца его жизни, нестерпимая боль огромной потери. На этот раз было еще страшнее, потому что это была не просто трагическая потеря радостной и чудесной любви, а невыносимое ее предательство.

Питер испытает всю боль, которую обещал ему Роб.

Роб победил.

Эллисон так и не ответила на вопрос Питера. В какой-то момент в последовавшей жуткой тишине ее дрожащая рука положила телефонную трубку на рычаг.

Благодаря Питеру Дэлтону Эллисон познала новые чувства. Благодаря Питеру Эллисон познала любовь, огонь и страсть.

И в этот вечер благодаря Питеру Эллисон узнала, что такое ненависть.

Четыре часа спустя, в час ночи, телефон зазвонил снова. Эллисон не спала, сидя в прохладной темноте. Она даже не вздрогнула от резкого звука. Эллисон уже несколько часов сидела в окружении резких звуков – оглушительного биения сердца, пронзительных криков разума. Питер убил Сару. Питер – это зловещий Арлекин. «Питер – тот, кого ты собиралась заставить признаться».

Заставила ли она Питера признаться? Нет. На самом деле, если бы Эллисон позволила себе вспомнить голос Питера, она услышала бы в нем отчаяние и безнадежность.

«Питер – это зловещий Арлекин», – напоминала она себе.

Телефонный звонок был всего лишь еще одним резким звуком в ночи.

«Питер, оставь меня в покое! Я не могу больше слышать твой голос. Не могу».

Резкий, настойчивый. Эллисон знала, что Питер не повесит трубку.

– Питер, оставь меня…

– Эллисон, помоги мне!

– Уинтер?

– Помоги мне… пожалуйста… мне так плохо… – Уинтер начала задыхаться.

– Уинтер, я только позвоню в больницу и приеду, хорошо?

Уинтер понадобилось несколько секунд, чтобы ответить. Потом Эллисон услышала, как трубка ударяется об аппарат, мимо рычага. Потом наступила тишина.

Октябрьская ночь наполнилась новыми резкими звуками – воем сирен «скорой помощи» и ревом сигнализации, когда врачи вломились в парадную дверь. Патрульная служба Бель-Эйр прибыла одновременно с Эллисон и быстро отключила сигнализацию.

Эллисон бросилась в спальню подруги. Врачи уже были там, склонившись над лежащей на полу Уинтер. Их взгляды выражали тревогу, пока они хлопотали над полубесчувственной задыхающейся женщиной.

Эллисон ужаснулась, увидев Уинтер. Кожа цвета сливок была воспаленной и красной, а пухлые розовые губы посинели. Эллисон завернула проснувшуюся, но странно спокойную, притихшую Бобби в мягкое одеяло, когда врачи вместе с Уинтер исчезли и снова взвыли сирены. Офицер патрульной службы предложил подвезти Эллисон и Бобби в университетскую больницу, и Эллисон с благодарностью согласилась.

Она уже видела это. Эллисон вспомнила другую лихорадочную полуночную поездку в университетскую больницу, чтобы спасти Уинтер. Но сейчас здесь не было Питера, поставившего сцену, написанную им с такой тщательностью и злонамеренностью, сцену, в которой беременная женщина и ее нерожденный ребенок должны были погибнуть. Эллисон вспомнила ужас, стоявший в ту ночь в глазах Питера. Был ли это ужас воспоминаний, сожаление о том, что он сделал с Сарой? Или он просто был в ярости от того, что снова пришлось столкнуться с собственным преступлением? Неужели Эллисон ни разу правильно не прочитала выражение темных глаз Питера? Неужели там с самого начала была нетерпимость – ледяное презрение из-за ее богатства и привилегированности? А печаль служила лишь фасадом, изощренной маской Арлекина, надетой, чтобы заманить ее в ловушку?

В ту августовскую ночь Уинтер противостояла страхам Питера, его уверениям, которые звучали фальшиво, – и были фальшивыми! – с силой и вызовом. «Со мной все в порядке, Питер! С ребенком тоже!»

Наконец, слава Богу, полицейская машина остановилась у ярко освещенного входа в отделение первой помощи. Эллисон с благодарностью оторвалась от своих тяжких дум и поспешила внутрь, к Уинтер. Она баюкала Бобби и рассказывала дежурному врачу все, что знала о болезни подруги, пока другой врач и две медсестры занимались Уинтер в комнате за задернутой занавеской.

– Она сказала, что подхватила какой-то вирус.

– Какие у нее были симптомы?

– Она практически ничего не сказала, только что устала и не может делать упражнения, потому что болят мышцы.

– Болят мышцы?

– Да.

– Что-нибудь еще, Эллисон, хоть что-нибудь?

– Уинтер сказала, что у нее заканчиваются месячные, – вспомнила Эллисон.

В этот момент из-за занавески появился второй врач.

– У нее колеблется соотношение газов крови, и я снова дал ей кислород, потому что она посинела.

– Да. Хорошо. Это ее подруга.

Врач повернулся к Эллисон:

– Она сегодня загорала?

– Уверена, что нет. Уинтер никогда не загорала.

– Эллисон говорит, что у Уинтер как раз заканчиваются месячные.

Мужчины посмотрели друг на друга и обменялись понимающими кивками. Эллисон предположила, что ее ответы оказались последними кусочками в головоломке, которую они в основном уже сложили.

– Ты думаешь, это СТШ? – сказал дежурный врач своему коллеге.

– Все сходится.

– СТШ? – спросила Эллисон.

– Синдром токсического шока, – ответил дежурный врач. – Сейчас мы заберем Уинтер наверх, Эллисон. Она будет в блоке интенсивной терапии.

Врачи исчезли за занавеской, их место было рядом с Уинтер. Эллисон осталась в коридоре, и вскоре к ней подошла администратор отделения первой помощи, которой понадобилась помощь в оформлении бумаг. Администратор провела Эллисон в кабинет рядом с входом в отделение.

– Кого вписать ближайшим родственником?

В августе, в ночь, когда родилась Бобби, Эллисон, не колеблясь, назвала Лоренса Карлайла.

А сейчас?

Сейчас Эллисон держала на руках ближайшую родственницу Уинтер. Эллисон поцеловала шелковистые черные волосики Бобби.

Когда все бланки были заполнены, Эллисон спросила, как пройти в блок интенсивной терапии.

– Младенец не может находиться наверху.

– Ох, ну да, конечно.

Эллисон позвонила своим родителям. Через пятнадцать минут Шон и Патриция приехали, чтобы забрать тихий драгоценный сверток.

– Как Уинтер?

– Я была не в состоянии подняться наверх. Я по-настоящему боюсь…

– Она поправится, Эллисон, – твердо перебила ее Патриция Фитцджеральд. – Мы устроим Бобби, и один из нас вернется.

– Хорошо. Мама, мне кажется, Бобби пока еще только сосет грудь.

– Эллисон, мы с твоим отцом уж как-нибудь справимся. – Патриция улыбнулась, вспомнив, с какой любовью они с Шоном нянчили свою маленькую девочку. – Подумай, кому надо позвонить. Разумеется, Питеру. И может, Лоренсу?

Когда родители ушли, Эллисон пошла в блок интенсивной терапии. Дежурный врач сказал ей, что за состоянием Уинтер следят, и тоже спросил как-то зловеще, надо ли кому-нибудь сообщить.

Эллисон сидела в комнате для посетителей и размышляла над этим вопросом. Кому надо сообщить?

Питеру? Питеру, который проявлял заботу об Уинтер. Питеру, который тактично помог Уинтер раскрыть ее замечательный талант и держал в тайне ее беременность и который, возможно, даже спас ей жизнь. Нет, того Питера больше нет. И никогда не было.

Лоренсу? Уинтер сказала Эллисон, что Лоренс, Маргарет и мальчики, как с обожанием называла их Уинтер, находились где-то в отдаленном районе Индии, снимая очередной первоклассный фильм. Этой ночью у Эллисон не было сил начинать длительные поиски Лоренса. Может быть, завтра. Возможно – да! – вообще не нужно будет разыскивать Лоренса, потому что Уинтер поправится.

Марку? Марку надо знать. Эллисон даже не ставила это под сомнение. Сегодня вечером ее собственный мир любви был жестоко разбит. Всеми фибрами души, всем сердцем Эллисон верила в их с Питером волшебную любовь и теперь узнала, как она ошибалась, все это было лишь ужасной иллюзией. А Марк и Уинтер считали, что их волшебная любовь всего лишь иллюзия, так, может, и они тоже ошибались?

В ночь, когда все остальное было таким ошибочным и таким зловещим, звонок Марку из-за Уинтер казался очень правильным и очень добрым.

Эллисон набрала справочную службу Бостона. Когда домашний телефон Марка не ответил, Эллисон вызвала коммутатор Массачусетской центральной больницы. Да, доктор Стивенс на дежурстве, в покое первой помощи. Она соединит с ним.

Марк взглянул на часы сестринского поста покоя первой помощи. Было шесть утра. Его суточное дежурство закончится через час. В отделении наконец-то все стихло, и Марку надо было завершить только одно дело.

Марк тихо вздохнул. Он очень устал.

– Длинная ночь, Марк. – Джилл, одна из трех ночных сестер, улыбнулась и ласково коснулась его плеча.

Марк улыбнулся в ответ, но на прикосновение не ответил.

– Доктор Стивенс, звонок по первой линии, – объявил голос по интеркому, соединявшему сестринский пост с диспетчером.

– Возможно, длинная ночь еще не закончилась, – сказал Марк, нажимая мигавшую на аппарате кнопку. – Доктор Стивенс слушает.

– Марк, это Эллисон Фитцджеральд.

– Эллисон, что случилось?

– Уинтер только что доставили в университетскую больницу. Врачи считают, что у нее синдром токсического шока.

Тысячи вопросов рвались наружу, автоматические вопросы врача, изощренные ключи к жестокой болезни Уинтер. Какое у нее кровяное давление? Какой остаточный азот мочевины крови? Содержание кислорода артериальной крови? Это были специальные вопросы, на которые Эллисон ответить не могла. Но на один вопрос она могла ответить, и Марк узнает все, что ему нужно знать.

– Это Уинтер попросила тебя позвонить мне? – «Пожалуйста. Пожалуйста, пусть бы у нее хватило сил попросить!»

– Нет, Марк, ей слишком плохо.

– Я буду, Эллисон. Я уже бегу. Пожалуйста, передай ей. И пожалуйста, Эллисон, скажи ей, что я ее люблю.

Глава 30

Через семь часов Марк сам сказал это Уинтер. Он прошептал эти слова в ее пышущий жаром висок в сопровождении целого хора сигналов аппаратуры.

– Я люблю тебя, Уинтер. Тогда, в марте, я хотел попросить тебя стать моей женой, но это казалось таким эгоистичным, а ты была… Но значит, ты играла? Ты играла передо мной единственный раз, когда надо было не играть? Да, я тоже играл, притворяясь, что это самый лучший выход. Но это был не лучший выход. По крайней мере не лучший для меня.

Марк смотрел на неподвижное тело Уинтер, на ее закрытые глаза, на длинные черные ресницы, которые даже не дрогнули. Слышит ли она его? Пожалуйста…

– Хочешь услышать о моих планах? – с надеждой спросил Марк. Безжизненное тело Уинтер не откликнулось, но он продолжил, словно она слышала каждое слово. – Значит, так. В прошедшие месяцы я выжил, потому что пообещал себе чудесный подарок на Новый год – подарок себе на твой день рождения. Я собирался позвонить тебе, найти тебя, где бы ты ни была, и спросить, не проведешь ли ты со мной мой отпуск, две недели в феврале. Если бы ты согласилась, я, может быть, даже спросил бы тебя прямо тогда же, потому что не смог бы ждать, не проведешь ли ты со мной не только мой отпуск, но и всю жизнь. Уинтер, милая, я могу закончить свою стажировку здесь, в Лос-Анджелесе, а ты будешь сниматься в кино. Думаю, мои родители никогда так не любили друг друга, как мы с тобой. Думаю, никто так не любил, правда? Я знаю, что у нас получится, если ты тоже этого хочешь. Поэтому тебе не надо болеть, чтобы я обратил на тебя внимание, оно и так все твое. Ах, Уинтер, милая моя Уинтер!..

Веки Уинтер дрогнули. Длинные темные ресницы затрепетали, и фиалковые глаза широко раскрылись.

– Марк! Ты должен знать о Бобби…

Шепот Уинтер прервался вздохом, она стала судорожно хватать ртом воздух, и ее розовые губы быстро посинели.

Вбежали врачи и сестры, получившие сигнал кардиомонитора, который усилился, когда у Уинтер начало исчезать дыхание.

– Может быть, переизбыток жидкости.

– Или кислородное голодание. Когда ее привезли, у нее был недостаток кислорода в крови, но носовые датчики показывали хорошую насыщенность.

– Уже не хорошую. Что бы там ни было, сейчас ее нужно подключать к дыхательному аппарату.

Марк слушал, но не вмешивался. Он знал, что слова его коллег правильны и их решение – подключить дыхательный аппарат – верное.

Марк мог только мысленно повторять: «Помогите ей. Помогите, как если бы помогали тому, кого любите. Я так ее люблю!»

Пока вводили в горло трубку, Марк держал Уинтер за руку. Рука была безжизненной – Уинтер ввели препарат кураре для временной парализации, чтобы она не сопротивлялась, когда холодная металлическая трубка ларингоскопа надавит на нежные ткани гортани.

Не причините ей боли! Марк с ужасом смотрел, как выгибается длинная красивая шея Уинтер, позволяя трубке войти в трахею. Врачи все делали правильно, но все равно…

Марк смотрел и отметал знания, которые всплывали в голове, знания о синдроме токсического шока, все, что он учил, запоминал, за что в больших тестах всегда получал отметку «правильно». Молодые женщины – молодые здоровые женщины – умирают от синдрома токсического шока. Те, кто умирает, похожи на Уинтер, те, чью болезнь заметили слишком поздно, когда легкие, почки, печень и костный мозг уже слишком долго подвергались воздействию токсина.

Надежда – единственная надежда – была в агрессивной поддержке. Агрессивной… холодный металл в красивом горле, аппараты, контролирующие дыхание, иглы в венах, по капле отмеряющие лекарства, чтобы вывести из шока, все, что может предложить современная медицина.

А что мог предложить Марк?

Только свою любовь.

Выйдя от Уинтер, которую он оставил на попечение медсестер, собиравшихся выполнять многочисленные процедуры, Марк нашел Эллисон в комнате ожидания.

– Как она, Марк?

– На искусственном дыхании, что, вероятно, для нее лучше. Так ей будет спокойнее, потому что не надо тратить силы на дыхание.

Эллисон кивнула.

Они с Марком были одни в комнате ожидания. Марк думал, что человек, имя которого, потратив столько усилий, назвала Уинтер, тоже должен быть здесь.

– А где Боб, Эллисон?

– Боб?

– Уинтер назвала его имя. Видимо, это ее новая любовь…

Наверное, Уинтер услышала его признание в любви и хотела ответить: Марк, у меня есть другой.

– Марк, что именно сказала Уинтер?

– Она сказала: «Ты должен знать о Бобе… Бобби».

– Ты должен знать, Марк.

– И ты можешь мне сказать?

– Думаю, вам с Бобби надо познакомиться. Идем со мной.

– Я не хочу оставлять Уинтер.

– Это недалеко, в доме моих родителей в Бель-Эйр. Мы можем оставить номер телефона. Это важно, Марк.

– Здравствуй, Марк, – тепло улыбнулась Патриция Фитцджеральд, стараясь смягчить тревогу в его усталых глазах. – Как Уинтер?

Патриция осталась бы в больнице, с Уинтер, но ей надо было заботиться о другой жизни.

– Состояние стабильное, – ответил Марк, инстинктивно стараясь ободрить мать Эллисон. Но его мозг переспросил: «Стабильное?» Не совсем. Срочный перевод на искусственное дыхание был огромным шагом назад.

– Мама, мы приехали повидать Бобби.

Хорошо, подумала Патриция.

– В твоей комнате, спит.

Эллисон показывала дорогу. Когда они подошли к открытой двери, Эллисон пропустила Марка вперед. Бобби лежала на животе в мягкой колыбели из пуховых подушек и мирно, сладко спала, сложив крохотные губки в мягкую улыбку.

– Эллисон? – Глаза Марка наполнились слезами.

– Мы зовем ее Бобби, но полное имя Роберта, в честь ее бабушки. – Голос Эллисон дрогнул.

Марк осторожно разбудил Бобби и, взяв на руки, прижал к своей часто вздымающейся груди. Бобби заворковала, удивленная его теплом и глазами, и не обращала внимания на горячие слезы, которые падали ей на головку.

Эллисон вышла, оставив Марка поплакать без свидетелей, и спустилась к матери на кухню. Когда Марк в конце концов присоединился к ним, на руках он держал Бобби.

Патриция улыбнулась и очень мягко посетовала:

– Марк, мне потребовался целый час, чтобы убедить Бобби закрыть свои сапфировые глазки.

– Как это мило с вашей стороны, что вы о ней заботитесь, – пробормотал Марк.

Бобби – его дочь, и теперь он станет о ней заботиться. Марку нужно было и позаботиться о Бобби, и находиться рядом с Уинтер. Его усталый мозг не мог решить, как справиться с этими двумя задачами.

Патриция заметила измученный, тревожный взгляд молодого человека.

– Марк, оставь Бобби у меня. Мне очень нравится с ней заниматься. Если хочешь, можешь остановиться у нас.

– Я могу позвонить своей матери.

– Отлично. Я с радостью с ней познакомлюсь. Пожалуйста, передай ей, что она тоже может остановиться у нас. Мы с ней будем по очереди следить за Бобби и навещать Уинтер, хорошо? – Патриция собиралась настаивать, невзирая на любые возражения.

– Да. Спасибо вам, – едва слышно проговорил Марк. – Спасибо.

На третий день Уинтер сжала сильную руку, в которой почти все время покоилась ее ладонь, на четвертый день ее кровяное давление без лекарств держалось на нужном уровне, на пятый – из ее горла вынули трубку и она сама смогла ответить на вопросы Марка, прошептать ему слова любви, которые он не переставая нашептывал ей все эти пять дней.

– Я люблю тебя, Марк…

– Ты знаешь, как я на тебя сердит? – с любовью спросил Марк.

– Да, ты мне говорил. – Уинтер улыбнулась. Марк ругал Уинтер, как несколько лет назад она ругала лежавшую в коме Эллисон, с любовью и страхом. «Только попробуй покинуть меня, Уинтер! Как ты могла подумать, что я тебя не люблю, что ты мне не нужна? И когда же ты собиралась рассказать мне о Бобби?» – Я, вероятно, тоже продержалась бы до своего дня рождения. А потом позвонила бы тебе. Я все время думала об этом, сомневалась…

Марк остановил ее поцелуем, долгим, нежным поцелуем, все ей сказавшим, и наконец произнес:

– Никогда больше не сомневайся.

– Не буду.

– Руководитель практики сказал, что с начала июля мне устроят место здесь.

– Мы с Бобби хотим переехать в Бостон.

– Мы еще поговорим об этом.

– Да. – Уинтер улыбнулась. – Ты позвонишь мне, как только прилетишь в Бостон?

– Конечно. – Марк снова поцеловал ее, прощаясь, ему надо было успеть на самолет. – Ты поймешь, что это я, потому что первыми словами будут: «Я тебя люблю».

– Ах, Марк, я тоже тебя люблю.

* * *

Уинтер выписали из больницы на девятый день. Она с Бобби вернулась в поместье, Роберта Стивенс – в Сан-Франциско. Уинтер и Марк строили планы на всю оставшуюся жизнь, нежно шепчась через три тысячи разделявших их миль.

Через три дня после возвращения домой Уинтер сидела у себя на кухне вместе с Эллисон.

– Что произошло у вас с Питером, Эллисон? – спросила Уинтер. – Только не говори «ничего», потому что ты выглядишь как смерть, а у Питера голос, как у умирающего.

– Ты с ним разговаривала?

– Не о том, что случилось. Питер не станет об этом говорить. Он несколько раз справлялся о моем здоровье. Он не говорил о том, что у вас сложности, Эллисон, но все время спрашивал о тебе.

– И что ты ему сказала?

– Правду. Что выглядишь ты ужасно. Потерянной. Печальной. – Уинтер помолчала, потом участливо спросила: – Эллисон, может, расскажешь? Позволь мне помочь тебе.

– Нет, Уинтер, я не могу об этом говорить.

– Еще одно знаменитое быстрое и не подлежащее обсуждению решение.

– Уинтер…

– Прости, – быстро сказала Уинтер, увидев, что в глазах Эллисон внезапно появились слезы. Взгляд Эллисон стал каким-то затравленным и измученным. Знакомое выражение серьезной решимости – взгляд чемпионки, которая принимает быстрые, приносящие золото решения, – исчезло. – Эллисон, я просто не представляю, что могло произойти у вас с Питером. Вы оба так любили – любите – друг друга. Я знаю, что это не кто-то третий, потому что страдаете вы оба. Скажи мне. Может, если ты расскажешь, все покажется не таким уж страшным?

– Не могу, Уинтер, – прошептала Эллисон. «Я не могу тебе рассказать, потому что это невообразимо».

Невообразимо. Только теперь Эллисон могла заставить свой мозг это вообразить. Она очень живо помнила кошмарный сон о зловещем Арлекине, воспоминание было ярким и свежим, оно обновлялось каждую ночь, истязая и заставляя просыпаться с судорожным вздохом.

Эллисон могла это представить – сюрреалистичную фантазию, – но ее сердце, бросая вызов, отказывалось этому верить.

И тем не менее она высилась перед ней, огромная, крепкая стена, сложенная из тяжелых, говорящих о преступлении кирпичей-фактов…

«Почему?» – требовала Эллисон ответа у этой массивной стены.

«Как почему? – следовал ответ. – Потому что он виновен, потому что он – тот зловещий Арлекин».

Эллисон знала, как чемпионы берут препятствия, которые кажутся немыслимо высокими и опасными, – ты думаешь о том, что за препятствием, и делаешь это место своей целью. И всегда, кроме одного раза, ей удавалось благополучно приземляться – сначала посылаешь через препятствие свои мечты, а затем просто следуешь за ними.

Эллисон не знала, что лежит за страшной стеной. Хочет ли она там оказаться? Существует ли там ее мечта – их с Питером любовь?

Эллисон не могла в одиночку найти ответы на эти вопросы и знала, что Уинтер не поможет ей в этом. Ответить на вопросы, на которые нет ответа, может только Питер.

Эллисон нужно было услышать ответы Питера. И она их услышит. Она отправится в Нью-Йорк, посмотрит в его темные глаза и послушает, что он ей скажет. Это было единственное быстрое решение, которое могла принять Эллисон, это даже не было решением, потому что сердце не оставляло ей выбора.

Взявшись за руки, они прогуливались по римской виа Кондотти. Эмили замедлила шаги. В кинотеатре шла «Любовь».

– С кем ты смотрел «Любовь», Роб? – ласково поддразнила Эмили. Это было не важно, Эмили была уверена в его любви.

Эмили ожидала чудесной невинной улыбки, но увидела нечто другое – незнакомое выражение лица, незнакомое и непонятное.

– Роб?

– Я не видел «Любви».

– Правда? Тогда давай сходим. Сейчас.

Эмили мягко потянула его за руку, но Роб не двинулся с места, и его глаза наполнились гневом.

– Нет, Эмили. Я не хочу смотреть «Любовь».

– Роб? Что такое? Скажи мне, пожалуйста.

Роб взял жену за руку и, гуляя по улицам Рима, по которым он когда-то гулял с Сарой, все рассказал Эмили. Он уже говорил ей о своей любимой сестре, которая умерла от диабета, но это была история о Саре, о ее жизни, о том, какой она была славной, а не о ее смерти. Но теперь Роб рассказал ей все.

– Я не верю, что Питер мог причинить ей зло, – сказала Эмили, когда Роб закончил. Эмили сама удивилась уверенности в своем голосе, а своими словами удивила и встревожила Роба.

– Питер? – спросил Роб. – Ты его знаешь?

– Питер и Эллисон…

– Боже мой!

– Я его почти не знаю, Роб. Я только раз с ним столкнулась. Питер подвез меня в аэропорт в тот день, когда я улетела в Париж. Я была очень напугана. Думаю, Питер почувствовал мой страх и хотел мне помочь. И он действительно помог. Он был очень добр. – Эмили ласково улыбнулась. – Питер Дэлтон напомнил мне тебя, Роб, и это подарило мне надежду.

В голове Роба все смешалось. Сара тоже говорила, что они с Питером похожи, но его сестра ужасно, смертельно ошиблась!

– Когда я была в посольстве, – тихо начала Эмили, – мне нужно было как-то убедить себя остаться в живых. Я очень легко могла умереть, Роб. Я могла дать им повод убить себя.

– Эмили…

– Но, – негромко продолжала Эмили, – за три дня до этого я посмотрела «Любовь». Я выжила в посольстве, потому что все время мысленно проигрывала «Любовь», представляя, что это мы были теми влюбленными, Роб, ты и я. И именно это меня спасло. «Любовь» – это фильм Питера, его видение, его дар. Я просто не могу поверить…

– Питер Дэлтон – зло, Эмили, – спокойно вставил Роб. И уже мягче добавил: – Уж ты-то должна видеть злых людей.

– Ты действительно веришь, что Питер убил Сару?

Роб несколько секунд обдумывал вопрос, прежде чем ответить:

– Сразу после смерти Сары, когда все чувства были свежи и я был в страшном гневе, а мама в этом не сомневалась, я верил. – «Но время шло, и на смену эмоциям пришел разум. Я решил, что это не было обдуманным намерением, просто беспечность, неосторожность погруженного в себя человека. Я винил Питера в смерти Сары, но не считал, что он ее убил. Но теперь…»

– Из-за меня, – тихо прошептала Эмили, – из-за меня ты узнал много нового о жестокости.

Это была правда. Роб узнал о таких грязных сторонах человеческой натуры, о каких даже не подозревал. Но благодаря Эмили он научился и многому другому…

– Благодаря тебе, моя милая, я узнал много нового о любви.

Роб и Эмили молча сидели, омываемые звуками вечернего Рима – резкими сигналами автомобилей и мягким плеском фонтанов, где загадывают желания, которые сбываются.

– Роб, – сказала наконец Эмили, – я вижу злых людей и не верю, что Питер Дэлтон к ним принадлежит.

– Он очень умен, очень хитер.

Эмили долго молчала, а когда заговорила, слова шли из глубины ее сердца.

– Ты доверяешь мне, Роб?

– Конечно.

– Я доверила тебе свою жизнь, – прошептала Эмили. – Всю без остатка, ничего не утаив.

– Знаю, родная.

Эмили взглянула в его глаза цвета океанской синевы.

– Посмотри «Любовь» вместе со мной, Роб.

– Эмили…

– Доверься мне, Роб. Доверься мне.

Посмотрев фильм, Роб и Эмили молча бродили по римским улицам, она – в страхе, он – в терзаниях. Не так давно, январской ночью, Роб следовал за Эмили по Парижу, чувствуя свое бессилие и отчаянно желая защитить ее от ее демонов.

А в этот вечер Эмили отогнала демонов Роба, годы ненависти, которые разрушали его сердце.

«Прости, Роб, – думала Эмили, глядя в глаза, которые, казалось, не видели ее и были полны муки, смятения и гнева. – Я полагала, что это поможет».

Рассвет уже поджелтил осеннее небо, когда Роб наконец заговорил, голос его звучал мягко и удивленно:

– Неужели это возможно и Питер действительно ее любил?

Роб увидел то, о чем Эмили только догадывалась. «Любовь» была глубоко личным произведением, а милая, любящая и любимая Джулия действительно была Сара.

– Почему это невозможно, Роб?

– Потому что, если бы Питер любил Сару, он никогда не позволил бы ей забеременеть.

– Может быть, Сара хотела забеременеть. Может, это было ее решение.

– Эмили, ты говоришь, что Сара хотела смерти?

– Нет, мой милый, – тихо ответила Эмили. Она-то знала о желании жить и желании умереть. – Сара не смерти хотела, Роб, она хотела жизни, она хотела быть как все.

Глава 31

Когда Эллисон прилетела в Нью-Йорк, шел дождь. Дождь напомнил Эллисон о более счастливых временах… радостный, наполненный любовью обед с шампанским мокрым, серым днем… промокшие волосы, нежно вытираемые полотенцем… влажный шелк и кружева, ласково снимаемые дрожащими от желания сильными руками.

Дождь напомнил Эллисон о любви.

Но сегодня было холодно и темно, и любовь затерялась где-то в темноте.

Эллисон не сообщила Питеру о своем приезде. Когда в девять вечера она добралась до его квартиры в Челси, полоски света под дверью не было. Где же он? Наверное, в театре, хотя его участие в постановке Шекспира на Бродвее закончилось. Это была неделя, чудесная, счастливая неделя, когда Питер должен был укладывать вещи, завершать дела, а через два дня переехать в Лос-Анджелес, чтобы навсегда остаться с ней.

Эллисон постучала в дверь квартиры, не ожидая ответа и раздумывая, стоит ли входить, если Питера там нет.

Но Питер был там, в темноте.

– Эллисон? Входи…

Прежде чем войти, Эллисон всмотрелась в темноту. Она увидела частично уложенные коробки, которые уже были бы отправлены, если бы… Увидела и маленькую тень – Оладью. Но Оладья не завиляла хвостом, не бросилась, как обычно, к Эллисон. Оладья ощущала печаль. Последние одиннадцать дней она снова жила в когда-то знакомой, но давно забытой мертвящей тишине.

Когда Эллисон вошла, Питер включил маленькую лампу, взял ее мокрый от дождя плащ и взглянул на влажные золотисто-рыжие кудри.

– Дать тебе полотенце, чтобы вытереть волосы? – тихо, печально спросил он, как и она, вспомнив другой день, когда надо было высушить намокшие под дождем кудри.

– Нет, спасибо. – Эллисон прошла в гостиную и села на диван. Она не смотрела Питеру в глаза, не могла, но когда он брал ее плащ, увидела муку на его застывшем красивом лице. Муку, бессонницу, боль. – Питер, пожалуйста, расскажи, что случилось с Сарой.

Питер сел на стул напротив нее, нашел взглядом зеленые глаза, которые не хотели смотреть на него, и стал рассказывать свою историю с самого начала.

– У тебя был зеленый «фольксваген»? – спросила Эллисон, перебив его, едва он заговорил о весне, когда они с Сарой встретились и полюбили друг друга, создавая розовый сад.

– Да. Откуда ты знаешь, Эллисон?

– Я знала Сару, Питер. В тот год я училась в Гринвичской академии. До весны Сара обычно приходила смотреть, как я езжу верхом, в полдень. – Эллисон вспомнила радостное лицо Сары, нежно порозовевшую кожу и сияющие синие глаза, когда она садилась в потрепанный «фольксваген» к мужчине, которого любила.

– Ты знала Сару? – не веря своим ушам прошептал Питер. И, тоже вспомнив, тихо добавил: – Ты была та девочка с огненными волосами, наездница-чемпионка. Сара любила смотреть, как ты скачешь. Она говорила, что ты выглядела такой свободной и счастливой, когда взлетала над препятствиями. Благодаря тебе, Эллисон, мы с Сарой стали ездить верхом в Центральном парке.

– Питер, прошу тебя, расскажи, что случилось, – помолчав мгновение, прошептала Эллисон.

Она услышала любовь в голосе Питера – воспоминание о Саре, полное любви, и любовь к девочке с огненными волосами. «Скажи мне, Питер, умоляю тебя. Если есть хоть какая-то возможность объяснить…»

Эллисон молча слушала, как спокойно, негромко Питер рассказывал ей все. Его низкий, приятный голос помог Эллисон совершить эмоциональное путешествие во времени, туда, где были огромная любовь и огромная радость… а потом огромная печаль.

Питер рассказал Эллисон о желании Сары быть свободной, получить хоть какой-то контроль над болезнью, которая ее убивает, о своем обещании позволить Саре быть свободной, о собственных страхах и сомнениях, когда он держал это обещание, несмотря на отчаянное желание защитить ее, укрыть от опасностей.

Питер едва слышно прошептал, что почти верил, будто диабет Сары можно вылечить. В последний год своей жизни Сара выглядела очень больной, словно умирала. А затем, за два месяца до поездки в Рим, все снова, как по волшебству, изменилось. Сара выглядела чудесно, лучилась здоровьем и счастьем. Такую энергию и надежду дала ей беременность, беременность, которую она планировала и хотела.

Он спокойно рассказал Эллисон, как умерла Сара, быстро, мирно, с улыбкой, взяв с него еще несколько обещаний.

Питер замолчал, потому что Сара умерла и его рассказ был окончен.

– Сара умирала, Питер, – наконец прошептала Эллисон, уйдя в воспоминания, едва ли сознавая, что знает те детали истории, которые неизвестны Питеру. Разве Питер не знал, что Сара умирает? Неужели он верил, что Сара может выжить, если он будет оберегать ее? Добавило ли это страданий к тому чувству вины, что он испытывает?

Эллисон слышала эту вину в его тихом голосе, но теперь она знала правду, знала, что Питер Дэлтон виновен только в одном. И это не было преступлением.

– Ты слишком сильно любил Сару, – прошептала Эллисон. «Ты виновен только в щедрой, самозабвенной, безграничной любви». Взгляд ее зеленых глаз наконец встретился с его глазами.

Усталый, измученный мозг Питера искал слова, чтобы признать это преступление, его единственное преступление, и позволить его любви к Эллисон выжить и расцвести вновь.

Телефонный звонок прервал поиски Питера и нарушил тишину. Эллисон была ближе к аппарату. Она автоматически сняла трубку, потому что в квартиру Питера звонили и ей и потому что хотела прервать звонок.

– Алло?

– Эллисон? Это Роб.

– Роб…

– Эллисон, мне нужно поговорить с Питером. Это личное дело.

– Я знаю про Сару, Роб. Я была с ней знакома. Мне следовало тебе сказать.

– Ты была в Гринвиче?

– Да, один год. Сара была в старшем классе. Она обычно…

– …приходила смотреть, как ты ездишь верхом, в полдень, – прошептал Роб. – Ты – та милая девочка, которая так хорошо относилась к моей сестре!

– Да, Роб. Я все знаю. Я знаю, что думает твоя семья, возможно, и ты тоже. Но Питер не сделал Саре ничего плохого. Он никогда бы не смог сделать ей ничего плохого. – Глаза Эллисон наполнились слезами, голос задрожал. – Роб, Питер очень, очень любил Сару.

– Питер там, Эллисон? Я могу с ним поговорить?

Эллисон закрыла ладонью трубку и вопросительно посмотрела на Питера.

– Он хочет с тобой поговорить, Питер.

Питер не хотел говорить с Робом. Он нуждался в разговоре с Эллисон, только с Эллисон. Питер не хотел разговаривать с Робом, но он пообещал Саре, и сейчас Роб звонил ему. Может быть, Эллисон наконец-то создала для них возможность поговорить, объясниться.

Питер взял трубку из рук Эллисон и без всякого выражения произнес:

– Роб.

– Спасибо, что согласился, Питер, – начал Роб, осознавая, что никогда не желал выслушать Питера, а лишь пообещал ему вечную ненависть. – Я пойму, если ты мне не ответишь. Возможно, я не имею права спрашивать.

– Сара сообщила мне о беременности, вернувшись из Рима, – тихо ответил Питер, зная, что Роб хочет спросить именно об этом. – Она была очень возбуждена. Случилось то, чего она хотела, планировала. Я знаю, что ты винишь меня, Роб. Я сам себя виню.

– Сара хотела, чтобы мы были друзьями, Питер. – Голос Роба дрожал от охвативших его чувств.

– Да.

Последовало долгое молчание. Мужчины думали об одном и том же – «Не знаю, сможем ли мы быть друзьями», – и оба испытывали необыкновенное ощущение, живительное дыхание надежды, по мере того как в их сердцах начинали умирать глубокие, удушающие корни ненависти.

– Как-нибудь, Питер, – наконец проговорил Роб, – возможно, вы с Эллисон поужинаете с нами?

– Да… возможно… как-нибудь.

Разговор не принес окончательной ясности, но по крайней мере в первый раз он закончился без ненависти и гнева.

Повесив трубку, Питер несколько секунд смотрел на аппарат, успокаиваясь, приходя в себя, испытывая огромное облегчение. Потом он услышал негромкий звук и поднял голову.

Эллисон доставала из шкафа свой промокший плащ.

Эллисон уходила.

Когда она уже подошла к двери, готовая уйти в дождь, холод и мрак, голос Питера нарушил тишину:

– Эллисон, ты мне не веришь?

Вздрогнув, Эллисон резко обернулась. Ее зеленые глаза в замешательстве смотрели на него.

– Что, Питер?

– Ты сказала Робу, что я любил Сару и никогда не причинил бы ей зла. Но ты этому не веришь. – Охрипшим голосом Питер прошептал: – Ты веришь, что я убил Сару.

– Питер, нет. – «Я верю, что ты очень любил Сару… слишком сильно… навсегда».

– Тогда почему ты уходишь?

«Потому что здесь мне нет места». Эта мысль пришла к Эллисон стремительно, уверенно, наполнив ее глаза печалью.

Питер увидел эту печаль, потерянный взгляд и понял, что происходит. Эллисон оставляет его, чтобы он мог жить с Сарой. Он увлек Эллисон в это путешествие в прошлое, и она все еще пребывала там, затерявшись в его воспоминаниях о любви.

«Создай новые воспоминания вместе со мной, Эллисон!»

Питер подошел к ней и взял ее ладони в свои.

– Помнишь, я позвонил тебе в тот вечер, Эллисон? Одиннадцать ночей назад? И сказал, что у меня есть для тебя чудесный сюрприз. Хочешь сейчас о нем услышать?

– Что? А… Да…

– Я купил Белмид. Я купил его для нас, дорогая, чтобы мы могли жить и любить в этом зачарованном романтическом месте. Я переезжаю в Лос-Анджелес, в Бель-Эйр, чтобы всегда быть рядом с тобой. Я буду писать сценарии – только со счастливым концом, если ты захочешь. И думаю основать театр – «Шекспир в Вествуде»… примерно так. Оладья наконец-то точно станет калифорнийской девчонкой, какой на самом деле и является.

Питер замолчал. Слушает ли его Эллисон? Слышит ли она его слова любви? Оладья слушала. Оладья услышала свое имя и ласковый тон Питера, и ее светлая голова приподнялась в слабом проблеске надежды.

– Эллисон?

Питер смотрел в милые зеленые глаза. Она еще не до конца вернулась к нему, все еще блуждая в давних воспоминаниях, но уже не такая потерянная и смущенная. Эллисон искала свой путь к нему, к их любви, безошибочно ведомая его ласковым голосом и стремительным биением своего сердца.

– Эллисон! Милая!

– Да? – Глаза Эллисон начали видеть окружающее. – Да, Питер?

– Ты знаешь, почему я сказал, что не стану смотреть, как ты прыгаешь через барьер?

– Нет, Питер. Почему?

– Потому что я слишком люблю тебя, Эллисон. Потому что мне невыносима мысль, что я могу тебя потерять. Это эгоистичная причина. – И тихо добавил: – Если ты захочешь снова брать препятствия, я буду рядом с тобой.

– Я больше не хочу брать препятствия, Питер. Это не важно, – быстро ответила Эллисон. Она улыбнулась, и восхитительные зеленые глаза внезапно прояснились, заискрились любовью. – Хочешь знать почему?

– Да, любимая. Скажи мне.

– Потому что я тоже слишком тебя люблю.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

Реклама на сайте