«Другая жизнь»

Елена Купцова Другая жизнь

Она лежала в густых зарослях папоротника, совсем близко от дороги. Ее остренькая, веснушчатая, обычно такая подвижная мордочка откинулась назад на неестественно выгнутой тонкой шейке. Выпученные, закатившиеся глаза, распухший язык, багровые в черноту отметины на шее не оставляли никаких сомнений в причине ее смерти. Удушение.

Участковый Сидоркин скользнул взглядом по ее телу. Юбка задрана до подмышек, никаких следов белья, широко раскинутые ноги, следы спермы на лобке. Значит, еще и изнасилование.

Сидоркин шумно вздохнул. Если, конечно, можно говорить об изнасиловании применительно к Таньке Мухе. Ее только ленивый не имел. Или, может, импотент какой.

Она появилась здесь с год назад. Оборванная маленькая бродяжка, дитя улицы. Никто и имени-то ее настоящего не знал. Да она сама его не помнила или не хотела вспоминать. Танька и Танька. Танька Муха. Это за чернявость да вертлявую повадку.

Откуда она взялась, он, как ни бился теперь, вспомнить не мог. Может, с поезда ссадили за безбилетный проезд или дальнобойщики за ненадобностью выкинули.

Она пристроилась жить в заброшенном сарае за станцией. Натаскала туда ящиков и всякого тряпья. Чем не жилище? Он, как узнал, сразу туда явился. Стал расспрашивать, кто такая да откуда.

Лукаво кося карим глазом, она, ничуть не смущаясь его формы и сурового вида, поведала свою нехитрую историю. Родителей совсем не помнит. Маленькая еще была, когда они ее бросили. С тех пор побиралась на вокзалах, крутилась как могла. Потом подобрал ее старик какой-то, профессиональный нищий.

— Только он плохой был, дяденька, воровать учил. А это — грех.

— Ты-то откуда знаешь? — усмехнулся в усы Сидоркин.

— Люди добрые объяснили.

— Много ли ты добра от людей видела?

— Видела. Тут у вас тоже добрые люди. Бона какую кофту мне дали.

Она стремительно вскочила на ноги и закружилась перед ним, демонстрируя обнову. Латаная-перелатаная вязаная кофта с облупленными пуговицами доходила ей почти до колен. Из-под нее виднелись грязная юбка и немыслимые, растрескавшиеся от времени ботинки.

Сидоркин повнимательнее вгляделся в ее лицо, напоминавшее мордочку какого-то шустрого, быстроглазого зверька. На вид лет тринадцать-четырнадцать, а там кто знает.

— Собирайся, в отделение пойдем.

— Чево ты, чево ты, дяденька, — залопотала она. — Нету такого закона, чтобы сироток бездомных забирать.

— Вот и найдут тебе дом.

— Я в такой не пойду. Там дерутся.

Она подскочила к нему, схватила за руку, умоляюще заглянула в глаза. Пальчики у нее были тонюсенькие, невесомые, серые от грязи. Он поспешно отвел глаза, чтобы не видеть страха, исказившего ее лицо.

— Не надо, а, дяденька? Я уже большая, я работать могу. Честное слово.

— Работать? — Вот этого он совсем не ожидал от нее услышать. — Работать? А лет-то тебе сколько?

— В точности не знаю. Но пятнадцать наверняка есть. Ты не смотри, что я ростом не вышла.

Он тогда дал слабину, не смог твердость проявить. Разнюнился, дурак старый, взял грех на душу. Словно не за руку, а за сердце она его взяла тогда своими прозрачными пальчиками.

Насчет работы она не соврала. Пробавлялась на рынке да у коммерческих палаток. То товар разгрузить поможет, то за хозяйку у прилавка постоит, пока та в кустах облегчается. И ни разу не украла ничего. А он за ней присматривал дай Бог. Ни разу не поймал.

Ее уж и знали все. Прозвище дали — Танька Муха. Привыкли, вроде как своя стала. Одно плохо. Мужики к ней так и липли. Да она никому и не отказывала. Трахалась направо и налево.

— Ну чё ты, дяденька Федор? Я ж никому не во вред. Им хочется, прямо мочи нет, и мне приятно.

И глаза такие невинные, чистые, как у блаженной. Зиму она у него перезимовала, в баньке. Приходила тишком, как стемнеет, исходила затемно. Он ее в дом звал, не пошла.

— Нельзя тебе, дяденька Федор. Ты здесь человек известный. Еще подумают чего.

Вроде как заботилась, и ему это было внове. Странно и приятно. Он жил бобылем, ни жены, ни детей, ни родственников. Пусто в доме и на сердце пусто. А тут Танька. Он ей еду в баньке оставлял, ботинки новые. Ничего, носила. Один раз деньги на лавку положил. Вернула.

И заметил он, что стали посещать его непрошеные мысли, одна другой чуднее. Удочерить Таньку, отмыть как следует, в школу отдать. Потом замуж. Ох, размечтался, старый, кто ж ее возьмет, непутевую. Она и так не сегодня-завтра в подоле принесет. А что, тоже неплохо. Будет у него ребеночек, вроде как внучок. Будет кого любить, кому дом этот оставить.

Вот об этом и думал сейчас участковый Сидоркин, глядя на распятое в папоротниках Танькино тело, и чувствовал, как желчь подступает к горлу. По ее белой ноге, обутой в купленный им ботинок, медленно ползла муха. А это красиво, муха на коже. Ох, и придет же в голову. Он нервно сглотнул.

Пропади оно все пропадом! У какого подонка рука на нее поднялась? Почему? За что? Он присел на корточки и, стараясь не смотреть на ее обезображенное лицо, внимательно осмотрелся.

В траве что-то блеснуло. Обрывок цепочки. Он потянул. Из ее неплотно сжатого кулачка выскользнул крестик. Сидоркин поднял его. На обратной стороне были выцарапаны буквы «КМК», средняя выше остальных.

У Таньки креста не было. Видно, сорвала с шеи убийцы, а он не заметил. Простой металлический крест, ничего особенного. Вот только буквы эти. Инициалы или что еще?

Сидоркин поднялся на ноги и положил крест в карман. Надо еще осмотреть все вокруг, хотя это вряд ли что-нибудь даст. Ни на кого из местных он и подумать не мог. Он их знал всех наперечет. А приезжих тут пруд пруди. Набедокурил, и ищи-свищи.

«КМК». Что же это все-таки может значить?

Свежий апрельский ветерок легко покачивал голые еще ветви деревьев. Вадим с наслаждением подставил лицо солнцу. Вот оно, свершилось наконец. Он стоит на своей земле. Неописуемое чувство.

Он очень долго искал подходящее место для строительства загородного дома, вел изнурительные переговоры с местными властями, решив никому не передоверять это дело, потратил кучу времени и денег и добился-таки своего. Впрочем, как всегда.

Завершилась вся эта многомесячная эпопея в апреле. В Апрелеве в апреле. Любопытное совпадение. Так или иначе, он получил права на приличный участок земли и теперь мог приступить к строительству.

Раньше на этом месте располагалась помещичья усадьба. Полуразрушенный двухэтажный дом с проваленной крышей и растрескавшимися колоннами еще стоял, зияя пустыми глазницами окон. Прежде здесь располагалась ремонтная бригада, пока ее не перевели в более современное помещение поближе к деревне.

Старинный парк с вековыми дубами и липами одичал и зарос. Кругом царило полное запустение. Узенькая тропинка, петляя, сбегала с холма к сверкающей на солнце речке. Чудесное какое местечко, подумал Вадим. Надо только руки приложить. И деньги.

Помещик Вадим Петрович Северинов. Забавно звучит. Вадим усмехнулся своим мыслям. Он был сугубо городским жителем и лишь перешагнув тридцатилетний рубеж почувствовал, что Москва с ее бешеными ритмами, вечным скоплением людей и чудовищной загазованностью начинает действовать ему на нервы. Захотелось иметь убежище подальше от городского шума, куда всегда можно было бы сбежать, когда нагрузка становится нестерпимой.

Все возвращается на круги своя. Когда-то, еще до Первой мировой войны, старший брат его деда за один вечер просадил в карты их родовое имение. Изрядный был кутила и игрок. Неувядающая семейная легенда. Только спустя несколько лет Севериновы поняли, что это был спасительный перст судьбы. В революцию они вступили рядовыми гражданами, и это помогло им выжить.

— Вадим. Петрович!

Мужской голос вывел его из задумчивости. Он и забыл, что был здесь не один. Двое мужчин стояли около старого дома, оживленно переговариваясь. Поодаль маялся от безделья его шофер Сева. Вадим неторопливо приблизился.

— Все более или менее ясно, — сказал один из мужчин, который постарше. Вячеслав Михайлович Зверев, довольно известный в Москве архитектор. — Дом будем ставить прямо здесь, на месте старого. Лучшего места не сыскать. — Он со вкусом потер ладони. — Умели, умели в старину строить, ничего не скажешь. Вид-то какой! — Широким жестом он указал на поросшие лесом пологие холмы за речкой. — Виктор обещает расчистить площадку за несколько дней. А там и к строительству приступить можно.

Виктор, коренастый парень в кожаной куртке и кепке, выдохнул колечко дыма и, затоптав каблуком сигарету, согласно кивнул.

— Ну что ж, отлично. — Вадим бросил взгляд на часы. — Значит, можем возвращаться. Нам еще с вами, Вячеслав Михайлович, предстоит определиться с окончательным вариантом проекта. Сколько времени, по-вашему, понадобится для завершения работ?

— С подводом коммуникаций и внутренней отделкой месяца три-четыре. Скажем, четыре, чтобы наверняка. Так что на август можете планировать новоселье.

Они направились к машине. Сева предупредительно распахнул дверцы.

— Стойте! Подождите!

Все как по команде обернулись на невесть откуда раздавшийся голос. От дома к ним бежала девушка, поминутно спотыкаясь и оскальзываясь на влажной земле.

Она остановилась перед ними, нерешительно переводя взгляд с одного на другого. Ни мешковатая куртка, ни высокие, сплошь облепленные грязью резиновые сапоги с заправленными внутрь джинсами не могли скрыть изящных линий ее молодого тела. Пышные, собранные высоко на затылке каштановые волосы растрепались от быстрого бега и теперь окружали ее лицо золотистым ореолом. Она напоминала олененка, стремительно выскочившего из леса и застывшего при виде незнакомых двуногих существ.

— Вы… Вы хотите все здесь сломать? — спросила она, тяжело переводя дух. Ноздри ее тонкого, с легкой горбинкой, носа трепетали. Свой неожиданный вопрос она обратила к Вячеславу Михайловичу, решив, видимо, что он здесь главный.

— Не понимаю, почему вас это беспокоит, моя милая, — покровительственно проговорил он. — В любом случае вопрос не ко мне. Вадим Петрович теперь здесь хозяин. Его и спрашивайте.

Она стремительно повернулась к Вадиму и повторила свой вопрос одними глазами. Глаза у нее были красивые, лучистые и очень взволнованные. Занятная девчушка.

Вадим согласно склонил голову.

— Хочу построить здесь большой дом.

— Но… Но для этого… — Она растерянно развела руками. — Для этого нужно сломать старый.

— Совершенно верно.

— Вы не можете этого сделать. Это… — Девушка запнулась. — Это — историческая ценность.

— Мне ничего об этом не сообщили при продаже, — заметил Вадим.

— Да что они понимают! Здесь с середины восемнадцатого века было имение потомков воеводы Богдана Апрелева. Наполеон в этом доме останавливался на пути в Москву. Тогда дом устоял, а теперь погибнет от вашей руки. Геростратова слава!

Вадим с удивлением посмотрел на нее. Необычный лексикон для сельской жительницы.

— Вы, я вижу, хорошо знакомы с историей здешних мест. Чем вы занимаетесь?

— Я библиотекарь. И еще учительствую в начальных классах.

— А зовут вас как?

— Маша Антонова. Мария Павловна, — поспешно поправилась она.

— И вы, Мария Павловна, настаиваете, чтобы я ничего здесь не трогал?

— Настаивать я не имею права. Я могу только просить. Она сказала это с таким достоинством, что Вадим с невольным уважением посмотрел на нее.

— И как вы это себе представляете?

— Вы могли бы отреставрировать его. Воссоздать в первозданном виде. Это же проще, чем ломать и потом строить заново.

— Вы же ровным счетом ничего в этом не понимаете, моя милая, — вмешался Вячеслав Михайлович.

— Меня зовут Мария Павловна.

— Да, конечно, — поморщился он. — В любом случае вы в этом не разбираетесь. Восстановительные работы очень трудоемки. Кроме того, мы не знаем, как выглядел этот дом… хм… в лучшие времена.

— Я могу найти для вас рисунки.

— Это вряд ли что-либо изменит. Проект уже готов и…

— А это, пожалуй, интересная мысль, — перебил его Вадим. — Когда вы сможете достать рисунки?

— Вадим Петрович!

Но он проигнорировал негодующий возглас архитектора.

— Так когда?

— Хоть завтра. Я живу в Апрелеве. Отсюда десять минут на машине.

— Знаю, знаю. Я там бывал, и не раз. Завтра, часа в два, к вам подъедет мой человек. Вам это удобно?

— Вполне. Я живу на улице Пушкина, 15.

— Значит, договорились. Не скрою, вы заинтересовали меня. В связи с этим у меня к вам будет просьба.

— Я слушаю.

— Не могли бы вы собрать для меня побольше информации об этом имении? Я, естественно, заплачу.

— В этом нет необходимости. Я буду рада сделать это для вас.

— Мы еще вернемся к этому вопросу. Вас подвезти?

— Нет, спасибо. У меня свой транспорт. — Она весело тряхнула головой и пояснила: — Велосипед. Остался там, на дороге.

— Ну, как хотите. До свидания.

— До свидания.

Маша стояла и смотрела, как машина, буксуя в грязи, с трудом выруливает на дорогу. Как славно все получилось, даже не верится. А этот Вадим Петрович ничего, совсем не такой напыщенный индюк, как она думала. Не то что этот второй. «Моя милая». Разговаривал с ней как с горничной. Хорошо, что не он здесь хозяин.

— Вадим Петрович, вы же не серьезно? — говорил тем временем Вячеслав Михайлович, вальяжно откинувшись на сиденье.

— Вполне серьезно.

— Но почему мы должны слушать какую-то деревенскую дурочку?

— Потому что она права.

Всполохи. Багровые всполохи перед глазами. Он зажмурился. Это демоны снова одолевают его. Ничего, он хорошо изучил все их уловки. Его так просто не возьмешь.

Все зло мира ополчилось против него. Оно принимает самые разные обличья, опутывает по рукам и ногам, пытается сбить с толку. Похитило у него его светлого жавороночка и норовит замести следы. Водит по кругу, как леший в лесу.

Подослали к нему эту дьяволицу со станции. Прикинулась агнцем Божьим, а сама косит на него карим глазом. Весело так. Не подозревала, что он сердцем видит.

— Ты чево, парень, грустный такой? Пойдем, приласкаю тебя, все и забудется.

И ручкой своей тоненькой его за руку взяла. Он и вправду чуть не забыл обо всем, когда она обхватила его своими горячими ногами. Стонала, извивалась под ним, змея подколодная. Он тогда не скоро опомнился.

Ничего она ему не сказала, хотя он видел — знает, все знает. Так он и не узнал, где прячут от него его лапушку, даже когда стиснул пальцами ее горло. Только захрипела, глаза закатила, дернулась пару раз и обмякла. А он все спрашивал, спрашивал, сжимал пальцы и спрашивал.

Тишина. Багровые всполохи перед глазами.

Маша толкнула калитку и вошла. В глубине участка за стройными рядами грядок блекло зеленел потрескавшейся краской маленький деревянный домик с верандой. Под ногами закрутилась, завиляла хвостиком маленькая мохнатая собачка.

— Привет, Ганнибал! — Маша нагнулась и потрепала песика по белому шелковистому уху. — Веди к хозяину.

Ганнибал дружелюбно мигнул черными блестящими пуговками глаз и неторопливо затрусил к дому.

На крыльце показалась крошечная женщина в фартучке и с полотенцем в руках. Круглое лицо в уютных морщинках, пучок седых волос на затылке, полная фигура. Она вся состояла из окружностей. Ни одного острого угла.

— Софья Николаевна, это я, Маша.

— А я-то думаю, кто это к нам пришел? — близоруко щурясь, проговорила Софья Николаевна. — Опять очки засунула куда-то. Заходи, Маша. У нас как раз самовар подоспел.

— Самова-а-ар? По какому случаю такая экзотика?

— Мой с утра затеял ступеньку чинить. Я с нее уже несколько раз падала. В последний раз чуть ногу не сломала. Целую доску извел. Не знаю, выйдет ли ступенька, но щепочки получились очень милые. Не пропадать же им. — Софья Николаевна улыбнулась. Это у нее вышло очень симпатично, озорно и лукаво, как всегда, когда она рассказывала о подвигах своего мужа. — Петя! — позвала она. — Иди скорей. У нас гости.

Из-за дома показался высокий поджарый мужчина со стриженными ежиком седыми волосами. В одной руке он нес пилу, в другой — обрезок доски. Его крупное волевое лицо раскраснелось, челюсть воинственно выехала вперед. Он составлял немыслимый контраст со своей женой, которая, лишь поднявшись на цыпочки, доставала ему до подмышки.

— А-а, Маша. Ты очень кстати. Сейчас Сонечка будет потчевать нас чаем из самовара и ватрушками собственного изготовления.

— Да я ненадолго.

— И не вздумай отказываться. Сейчас только прикину. — Он опустился на колени и принялся прилаживать доску. — Моя третья попытка. Если и эта мимо, пойду на поклон к Степану.

Доска подошла идеально.

— Ну вот, кажется, челом бить не придется. — Он встал, отряхивая руки, и гордо посмотрел на женщин. — Не наступайте только. Потом прибью.

Софья Николаевна уже хлопотала у стола.

— Садись, Машенька. Вот сюда. А ты, Петя, умойся пока. По веранде плыл сладковатый ванильный запах свежей выпечки. Маша с наслаждением втянула в себя воздух.

— Как пахнет! Чудо! Вы просто волшебница, Софья Николаевна.

— Станешь тут волшебницей, с таким-то мужем. Знаешь, сколько надо у плиты простоять, чтобы прокормить его?

— Я себе представляю.

— Не представляешь. Вот выйдешь замуж, тогда поймешь. А скоро ли?

— Замуж? Не думаю. Рано еще.

Софья Николаевна, прищурившись, всплеснула руками.

— Рано? Замуж никогда не рано и не поздно, если встретишь подходящего человека. Я вот за Петю в восемнадцать лет вышла. И с-тех пор ни разу не расставались.

— Ни разу?

— Ни одного. Вся жизнь как один день. — Она прикрыла глаза. На губах блуждала мечтательная улыбка. — Я, как ты, ничего не умела. Трудно было поначалу, да вот, видишь, научилась. Хочешь, и тебя готовить научу?

— Конечно, хочу. Но только я вся в маму, кулинарка аховая.

Тут вошел Петр Алексеевич. Чай был изумительный, приправленный дымком, ватрушки и того лучше. Самовар важно восседал на столе, поблескивая золотыми боками. Разговор тек неспешно. Тикали часы на стене.

Вот оно, истинное счастье, подумала, глядя на них, Маша. Вся жизнь как один день.

— Как твой помещик? — спросил Петр Алексеевич, прихлебывая чай.

— Строится. Я его самого не видела с того раза. Но работа кипит. Флигель уже готов. Начали фасад кирпичом выкладывать. Красиво.

— Уже? Вот это темпы! — удивился Петр Алексеевич. — Они что, и по ночам работают?

— Наверное. Петр Алексеевич, вы не забыли про мою просьбу?

— Не забыл и даже нашел кое-что. Негусто, но, как говорится, чем богаты.

Он скрылся в комнате и вскоре вернулся с небольшой коробкой в руках.

— Почитай на досуге. Тебе будет интересно. Когда мы с Сонечкой только-только сюда приехали, здесь старушка одна жила. Помнишь, Сонечка, Марфу Тихоновну?

— Еще бы! — отозвалась та. — Мы у нее комнату снимали. Замечательная была старушка, чистюля, умница, столько всего помнила. А лет ей тогда было уже за девяносто.

— То-то, что помнила, — проворчал Петр Алексеевич. — А я, молодой дурак, даром что учитель истории, слушал ее вполуха. Думал, что история это где-то там, далеко, а она тут ведь, под боком. Да и умерла она вскоре. Остались только эти письма. Она у Апрелевых в имении работала, в господском доме. Как они к ней попали, ума не приложу.

Маша заглянула в коробку. Стопка пожелтевших бумаг, исписанных выцветшими чернилами. Люди, которые писали это, давно уже истлели в могиле. О чем поведают ей эти письма, свидетели давних событий? Какие мысли и чувства доверяли бумаге их авторы? Ей вдруг захотелось поскорее уйти, унести их с собой и читать, читать, читать.

Петр Алексеевич будто угадал ее мысли.

— Что, не терпится? Забирай. Только поосторожнее с ними.

— Не беспокойтесь, Петр Алексеевич. Я их скоро верну.

— Не надо. Это мой тебе подарок. Сама все поймешь, как прочтешь. — Он задумчиво покачал головой. — Странные вещи происходят иногда в этой жизни.

Мышцы затрепетали, напряглись, вот-вот лопнут. Вадим в последний раз свел ручки тренажера и в изнеможении откинулся назад. По спине побежали струйки пота. Кровь забилась, запульсировала в висках. Еще один подход, и тренировку на сегодня можно считать законченной.

Он приезжал сюда каждое утро в те неповторимые часы, когда воздух еще чист и прозрачен и город только-только пробуждается в преддверии нового суматошного дня. В тренажерном зале отеля «Олимпик-Пента» он обыкновенно был один, и это ему нравилось. Ничто не отвлекало. Чистое единоборство с железом, сосредоточенное преодоление.

Вадим неторопливо подошел к зеркалу, вытирая полотенцем пот со лба и шеи. Мельком взглянул на свое отражение. Неплохо, неплохо. Почти сто килограммов тренированных мышц. Надо будет увеличить нагрузку. Потом душ, короткий заплыв в бассейне — и в банк.

Он уже не мог представить себе жизни без этих каждодневных часовых тренировок. Если что-то мешало, он весь день ходил сам не свой, чувствуя, как накапливается в нем негативная энергия, распирает, мечется в поисках выхода. Друзья подтрунивали над его увлечением, мол, лавры Шварценеггера покоя не дают. Он отшучивался.

Не станешь ведь объяснять всем и каждому, что нашел единственно возможный для себя способ выживания в этом сумасшедшем мире, где отстрел банкиров стал обыденным делом. Февральский банковский кризис до сих пор напоминает о себе противным холодком под ложечкой. Тогда все обошлось, но сколько их еще будет? Одному Богу известно.

Мелодичное журчание радиотелефона нарушило тишину спортзала. Вадим поднес трубку к уху.

— Северинов.

— Вадим?

Знакомый голос с придыханием на «а». Лиля. Странно, не ее время. Ночной зверек. Обычно открывает свои хорошенькие глазки не раньше одиннадцати.

— Да, Лиля, это я. Что-нибудь случилось?

— Ничего. А что могло случиться?

— Не знаю. Просто так спросил.

— Я хотела тебе напомнить кое о чем, пока ты в пределах досягаемости. А то потом ищи тебя по твоим офисам. Ты не забыл, что у Арсена сегодня день рождения? Он ждет нас вечером в «Паласе».

Арсен. Конечно. Очередная размашистая тусовка.

— Помню. Я уже послал ему поздравление.

— Зачем? Мы что, не идем?

— Нет, конечно. Мы же договорились ехать в Апрелево на весь уик-энд. Флигель уже готов. Надо посмотреть.

— Какое может быть Апрелево? — В голосе Лили послышалось раздражение. — К Арсену нельзя не пойти.

— Отчего же? Можно. У нас просто другие планы. Он поймет.

— Но я хочу пойти.

Он мысленно перенесся в ее спальню, которую покинул всего два часа назад. Лежит небось, свернувшись калачиком, на кремовых простынях. Кукольное личико в обрамлении белокурых волос. Пышные грудки, тоненькая талия, ленивая кошачья грация. Маленькая секс-бомбочка, украшение гарема. Женщина, созданная для любовных утех.

Она плавно перетекала от одного любовника к другому, от богатого к еще более богатому, пока не повстречалась с Вадимом. Ее невозможно было себе представить работающей, чистящей картошку или меняющей подгузники у орущего младенца.

Насколько Вадим знал, она вообще ни минуты в своей жизни не работала. Училась когда-то в университете, на филологическом. На третьем курсе бросила, вышла замуж за партнера своего отца, довольно преуспевающего бизнесмена. Их брак продержался чуть больше двух лет. По словам Лили, скука была смертная. Он все пытался уговорить ее завести ребенка и ревновал ко всему, что движется. Контролировал каждый ее шаг. Дни напролет она сидела дома в окружении дорогих вещей, отвечала на его бесконечные звонки и изнывала от безделья.

Ей казалось, что она попала в золотую клетку, откуда нет выхода. Жизнь проходила мимо, никак не затрагивая ее. Целыми днями она слонялась по квартире и чистила перышки перед зеркалом, достигнув в этом небывалого совершенства. Ей удалось создать из себя истинное произведение искусства. Беда в том, что некому было по достоинству оценить ее усилия.

От нечего делать она завела роман со своим шофером, по совместительству телохранителем. В буквальном смысле слова соблазнила его. Неизбежный финал, если запертыми в четырех стенах оказываются молодой, пышущий силой мужчина и скучающая красивая женщина. Муж, естественно, ни о чем не подозревал.

Имя этого мужчины безвозвратно затерялось в закоулках памяти, осталось только прозвище, которым она его наградила. Мой Бычок.

Забавно, но он действительно напоминал молодого бычка. Коренастый, широкоплечий, весь вздувшийся мощными буграми мышц. Короткий бобрик белобрысых волос над простодушным круглым лицом, вырастающим прямо из плеч.

Поначалу она воспринимала его как нечто почти неодушевленное, неизменный предмет меблировки, что ли. Он всегда был рядом, распахивал перед ней дверцу машины, подносил сумки с покупками, даже варил и сервировал кофе, ловко управляясь с хрупкими чашечками и блюдцами, что было необычно для человека его комплекции. Верная, преданная тень. И как всякую тень, Лиля не замечала его.

Однажды он долго возился с машиной и явился на ее зов весь перепачканный маслом, сконфуженный и озадаченный. На тот день никаких выездов не намечалось.

— Мы едем покупать мне новые туфли, — безапелляционно заявила Лиля. — И немедленно. Вчерашние никуда не годятся.

Он растерянно развел руками, сплошь покрытыми жирными коричневыми разводами.

— В ванную! — скомандовала Лиля и отправилась за полотенцем.

Когда она вернулась, он стоял перед зеркалом и стаскивал через голову футболку. При виде его могучего торса у нее что-то екнуло и заколотилось внутри. Перед глазами встала щуплая фигура мужа с отвислым животиком и тонкими волосатыми ногами. Вдруг безумно захотелось ощутить на себе тяжесть этого молодого налитого тела, упиться его мужественной силой и узнать наконец, что значит быть настоящей женщиной.

Он сдернул с себя футболку, выпрямился и тут только увидел ее. Их взгляды скрестились в глубине зеркала. Он сразу все понял, в глазах мелькнул испуг. Огромные ручищи затеребили смятую футболку, беспомощно прижали ее к груди, будто он хотел прикрыться от Лилиного горящего взгляда.

Сознание собственной власти над этим большим, сильным мужчиной опьянило ее. Она шагнула к нему, на ходу расстегивая пуговки платья, обхватила руками за талию, прижалась щекой к спине. Он стоял как изваяние.

— Не бойся, — шепнула она. — Он ни о чем не узнает.

Она нащупала язычок «молнии» и потянула. Под ее руками пульсировало что-то огромное, безумное, своевольное. Он попытался помешать ей, остановить, но лишь помог.

Лиля опустилась на колени, стягивая с себя и с него остатки одежды. Прямо перед ее лицом закачался гигантский, дымящийся от вожделения член. Лиля жадно припала к нему губами.

Он издал горлом странный клокочущий звук, и она поняла, что победила. Он набросился на нее, как дикий, изголодавшийся зверь, и аромат ее духов смешался с запахом машинного масла, чтобы навсегда стать для нее запахом страсти и неутолимого желания.

Она открыла в себе непреходящий вкус к сексу. Судорожные любовные упражнения, которые в любой момент могли быть прерваны неожиданным звонком или, того хуже, приездом мужа, перестали ее удовлетворять. Хотелось большего, полной свободы.

И она пришла с разводом. Лиля расцвела и с головой окунулась в светскую жизнь. В деньгах особого недостатка не было. Отец никогда не мог ни в чем ей отказать. Он только вздыхал, глядя на то, как она прожигает свою жизнь, и утешал себя тем, что она еще молода. Вот перебесится и будет как все.

Однако бурный период затягивался. Ей шел уже двадцать шестой год, и она впервые начала задумываться о будущем. Молодость пройдет, а что дальше? Вокруг было много мужчин, но ни один из них не соответствовал ее представлению о спутнике жизни. И тут появился Вадим.

Молодой, красивый, богатый, с роскошной фигурой атлета. Такое сочетание в ее кругу нечасто встретишь. Он сразу подкупил ее теплотой своей улыбки, легким чувством юмора и еще тем, что ни разу не сделал попытки прибрать ее к рукам. Он как-то сразу ее понял и принял такой, какая она есть. С ним она не чувствовала себя дорогой игрушкой. Вот только эта глупая затея с загородным домом…

— Алло! Вадим, ты слышишь меня? Я хочу туда пойти.

— Иди.

— А ты?

— Я поеду в Апрелево.

В наступившей тишине он слышал ее легкое дыхание. Сладкая, неуемная Лиля. Он хотел отвезти ее в деревню, показать свой строящийся дом, попытаться объяснить, почему он вдруг стал ему так дорог. Глупая фантазия. Лиля и деревня — две вещи несовместные. И отчего ему вдруг в голову взбрело, что она сможет разделить с ним его радость, понять его? Они слишком разные, и ничего с этим, видно, не поделаешь. Она не из тех, кто находит удовольствие в прогулках по саду при луне.

— Ты отпустишь меня одну?

— Почему бы и нет? Арсен будет рад тебя видеть.

— Даже слишком.

Он сразу понял, что она имеет в виду. Арсен, его давний друг, был влюблен в нее. А кто не был? Не так давно, когда они обедали вместе, Арсен, вытирая платком обширную не по годам лысину, вдруг спросил:

— Как у тебя с Лилей?

— Нормально. А что?

— Старик, тебе ведь не надо ничего объяснять, верно? Сам знаешь, как я к тебе отношусь. И как к ней. Ты собираешься на ней жениться?

— Не знаю. Мы еще не говорили об этом.

— Еще или вообще?

— Да говорю тебе, не знаю.

— Между прочим, это уже ответ.

Вадим задумался. А ведь он, пожалуй, прав.

— Об одном прошу, по старой дружбе, скажи мне первому, чтобы я знал, что мне делать дальше. Не хочу перебегать тебе дорогу.

Этот разговор накрепко засел у него в памяти. Арсен случайно облек в слова то, что подспудно бродило в нем. Настало время решать.

— Ты точно не поедешь со мной?

— Ты же знаешь, что я терпеть не могу деревню. Куда я там — на своих каблуках.

Это точно, усмехнулся про себя Вадим. Со шпильками она не расставалась, только что не спала в них. Компенсировала недостаток роста. Как будто это имеет какое-то значение.

— Значит, так тому и быть. Счастливо тебе повеселиться. Привет Арсену.

— Вадим!

Но он уже дал отбой.

Ступеньки тихо поскрипывали под ногами. Маша поднялась к себе в «скворечник», в уютную маленькую комнатку под крышей и, стараясь не шуметь, пододвинула стул к столу. Внизу свет уже погас. Значит, мама легла спать. Ее милая, усталая, красивая мама. В последнее время астма все больше мучила ее, она быстро уставала, задыхалась от малейшего резкого движения.

Это не всегда было так. Когда они еще жили в Можайске и отец был с ними, жизнь была совсем другая. Мама была весела, легка, все напевала что-то, как птичка. Лишь по весне, когда начиналось цветение деревьев, она слегка затуманивалась, подкашливала и подшучивала над собой. «Опять мой органчик завелся», — говорила она, прислушиваясь к тихим хрипам в груди. У мамы внутри органчик. Как необычно! Если послушать повнимательнее, можно услышать фугу Баха. Для Маши это было как занимательная игра.

Ее отец был художником. Писал картины для местного Дома культуры, оформлял демонстрации, рисовал плакаты. В заказах недостатка не было. Маша хорошо помнила его, высокого, красивого, всегда такого уверенного в себе.

Потом в стране грянули перемены. Как-то разом перестали заказывать портреты и плакаты, и он оказался не у дел. Было несколько предложений оформить ресторан или кафе, но он каждый раз гневно отказывался. Как это он, Павел Антонов, станет писать для питейного заведения? Неслыханная наглость!

Она до сих пор вспоминала их приглушенные разговоры на кухне, когда они думали, что она уже спит. Мама все уговаривала его согласиться, мол, ничего унизительного в этом нет. И его вдруг незнакомый, взлаивающий голос в ответ:

— Что ты, женщина, понимаешь в искусстве?

— Но, Паша, пойми, туда же люди будут приходить. Им хочется, чтобы было красиво.

— Дура, разве это люди?!

Он никогда раньше не разговаривал с мамой так. И Маша понимала, что он опять пьян. Он и прежде любил выпить, иногда помногу, но всегда со вкусом. Никогда не становился гадок и груб.

Теперь все изменилось. Будто черная волна накатывала. Лицо его становилось неузнаваемо, страшное, багровое, с ненавидящими мутными глазами. Сейчас, став постарше, Маша знала, как это называется. Отчаяние. А тогда лишь терялась в догадках, холодея от ужаса.

Он пытался писать, почему-то все время лошадей. Так же мутно и невразумительно, как и жил. Продолжал считать себя Художником, ни за что не желая взглянуть правде в глаза. А правда, она ведь неумолима, ее не обманешь и не купишь.

Она хорошо помнила ту страшную ночь, когда проснулась от оглушительного звона разбитого стекла и маминого приглушенного крика. Выскочила на кухню в чем была. Перекошенное, невидящее лицо отца. Разбитая бутылка в руке ощетинилась острыми краями. Белые, в голубизну, щеки мамы. Беспомощно вздрагивающее горло, дикий страх в глазах.

— Я — Ван Гог. Ван Гог. И никто меня не понимает. Маша бросилась между ними и застыла, раскинув руки, пытаясь закрыть собой маму, защитить, уберечь. Свободной рукой он схватил ее за плечо. Дернул что было силы, но она стояла твердо.

— Прочь с дороги, соплячка! Не доросла еще. На родного отца…

— Уходи! — От крика заломило уши. — Уходи! Не мучай нас больше.

Он вдруг как сдулся. Рухнул на стул, спрятал лицо в ладони.

— И ты, Машка, — бормотал он. — И ты как все. Предала меня.

— Почему ты не хочешь лечиться? Почему не хочешь жить?

— Лечиться? А я здоров. Здоров, так вас всех и разэтак. Речь его становилась все бессвязнее. Наконец он позволил отвести себя в постель.

Маша вернулась на кухню. Мама собирала осколки с пола. Обе молчали, не зная, что сказать друг другу. Маша первая собралась с силами.

— Мам… — Голос ее прозвучал тоненько и беспомощно, совсем по-детски. — Мам, мы не можем так больше жить. Ты же сама видишь.

Ей было безумно жалко отца. Страшно испытывать к отцу только жалость. Он всегда был такой сильный и надежный, куда все исчезло? Но еще больше было жаль мать. За последнее время она постарела лет на десять. И куда только подевались ее песенки? В их доме, всегда таком светлом, поселилась вязкая, страшная муть.

— Ему надо найти врача, хорошего врача. И все будет как прежде.

— Машенька, милая ты моя девочка. — В голосе матери была безнадежность и еще усталость. Страшная усталость. — Я уже была у врача. Нарколога. В Москву специально ездила, и не раз.

— Ты ездила? И ничего мне не сказала?

— Зачем? Ты молодая. Живи хоть ты.

— Но сейчас же лечат кучей разных способов. Гипноз, кодирование, что там еще? Раскрой любую газету — так и пестрят объявлениями.

— Знаю, все знаю. Проблема только в одном: он должен сам захотеть вылечиться. А он даже больным себя не считает.

— Может быть, мне попробовать уговорить его? Вдруг послушает?

— Попробуй. Я уже ничего не могу.

Маша взялась за дело со всем пылом молодости. Тогда ей казалось, что ничего невозможного в мире нет. Она подолгу говорила с отцом, просила, умоляла, угрожала, но скоро поняла, что все бесполезно. Он жил как под стеклянным колпаком, в нереальном, выдуманном мире. Он даже не боялся потерять их.

— И когда вы только оставите меня в покое, и ты, и твоя мать? Художник должен быть один. Как я раньше не понимал этого? — твердил он ей.

Ей так и не удалось пробиться к нему. Он ничего уже больше не слышал и не воспринимал. После нескольких кошмарных сцен она смогла убедить мать подать на развод.

Передышка была недолгой. Вскоре произошло нечто, что заставило их продать квартиру в Можайске и переехать в Апрелево. Тихо, скрытно, обрубив все концы. Только своей лучшей подруге Ларисе и обмолвилась она, куда они так поспешно переезжают. Бегство, иначе не назовешь. Но она не любила вспоминать об этом.

Маша никогда не думала, что ей понравится жить в деревне. Решение было вынужденным, и она ехала сюда скрепя сердце. В Можайске она успела окончить педагогическое училище и поэтому без труда устроилась работать в сельскую школу учительницей младших классов. Кроме этого, она получала ставку школьного библиотекаря, ведь на зарплату учителя вдвоем не проживешь. Здоровье матери было серьезно подорвано, она еле-еле справлялась по дому.

Маше всегда нравилось возиться с детьми. Милые, лукавые мордашки, широко распахнутые глаза, такие жадные до всего нового, неожиданно смешные вопросы, которыми они засыпали ее. С ними она оттаивала душой.

Места здесь были красивые, не сильно испорченные цивилизацией. Кудрявые холмы, березовая роща, речка. С самого первого дня Машу не оставляло чувство, что она все это уже видела, особенно когда приходила в старую заброшенную усадьбу.

Она замучила мать вопросами, но та лишь качала головой, смотрела удивленно. Нет, они никогда здесь раньше не были.

Стараясь подавить охватившее ее волнение, Маша открыла коробку, которую дал ей накануне Петр Алексеевич, и бережно выложила на стол драгоценные письма. Из стопки пожелтевших листков выскользнула маленькая тетрадка в пурпурном сафьяновом переплете.

Маша открыла ее, вгляделась в выцветшие буквы. «Дневник Марии Павловны Апрелевой. 18 мая 1860 года. Сегодня мне осьмнадцать лет, а в мире ничто не переменилось».

У Маши сжалось сердце. Такие знакомые слова. Именно об этом и подумала она, когда проснулась ранним утром в день своего восемнадцатилетия. Она очень хорошо помнила этот день, помнила, как в нетерпении подбежала к окну в надежде увидеть… Что? Она не знала. Может быть, хрустальный дворец, по мановению волшебной палочки возникший за ночь, или золоченую карету с прекрасным принцем, поджидающим ее внизу. Но все было как прежде. Те же голуби не торопясь разгуливали по крышам, те же водопроводные трубы сбегали вниз по углам домов. Острое чувство разочарования охватило все ее существо. Это несправедливо! «Сегодня мне осьмнадцать лет, а в мире ничто не переменилось».

1860 год

Маша стремительно сбежала по ступенькам в сад, поправляя на ходу шляпку, ловко сидевшую на ее золотисто-каштановых локонах. Бордовая амазонка плотно охватывала гибкий стан, мягкими складками спадала к крошечным ножкам, обутым в мягкие кожаные сапожки.

— Маша! Куда ты в такую рань?

Маша обернулась. Маменька, в капоте и кружевном чепце, смотрела на нее с верхней ступеньки лестницы, ладонью прикрывая глаза от разгорающегося утреннего солнца.

— С добрым утром, маменька. Хочу до завтрака прогуляться на Звездочке. Такое нынче солнышко ласковое. Не усидеть дома.

— Только не уезжай далеко. Я всегда волнуюсь, когда ты на ней. Больно норовистая.

— Не бойтесь, маменька. Она меня любит.

Маша помахала матери рукой и побежала по дорожке к конюшне, вдыхая свежий аромат цветов и утренней росы.

Конюх Николай, молодой невысокий парень с круглым курносым лицом и странными белесыми глазами, возился у входа.

— Николай, голубчик, оседлай мне Звездочку, — попросила Маша.

Некоторое время он молча смотрел на нее, теребя в руках хлыст.

— Сию минуту, барышня, — пробормотал он наконец и скрылся в конюшне.

«Почему мне всегда так неуютно под его взглядом? — подумала Маша. — Все дело, наверное, в его бесцветных глазах. Смотрит прямо как вурдалак».

Николай появился, ведя в поводу красивую лошадку мышиной масти с изящными белыми бабками и яркой белой звездочкой во лбу. Ей она и была обязана своим именем. Она легко перебирала тонкими ногами, будто вовсе не касалась земли.

Маша подбежала к своей любимице, поцеловала в теплые, трепещущие ноздри.

— Здравствуй, моя красавица! Поскачем?

Лошадь косила на нее влажным вишневым глазом и прядала головой, будто соглашаясь. Поскачем!

Николай уже держал ей стремя. Маша легко вскочила в седло и тут же почувствовала прикосновение его твердых пальцев к своей ноге, чуть выше сапожка. От изумления она чуть не потеряла равновесия. Что, что это значит? Он совсем лишился рассудка.

Хлыст взметнулся над головой. С трудом преодолев жгучее желание исхлестать его бессмысленно улыбающееся лицо, Маша вместо этого опустила хлыст на шею ничего не подозревающей Звездочки. Не ожидая такого начала, та вскинулась на дыбы, скакнула, одним молниеносным прыжком преодолела изгородь и понеслась между деревьями.

Стремительная скачка, ветер в лицо успокоили Машу.

— Прости меня, Звездочка, — прошептала она. — Прости.

Надо будет обо всем рассказать отцу. Нет, нельзя. Он выйдет из себя, неизвестно, чем все кончится. Лучше просто попросить отослать его обратно в деревню и взять другого конюха. Отец бывал крут с дворовыми. Его побаивались.

За размышлениями Маша и не заметила, как отъехала довольно далеко от дома. Вправо и влево, насколько хватало глаз, раскинулись вспаханные поля. Впереди темнела дубрава. Туда-то и направила Маша бег своей Звездочки.

Это было ее любимое место, уединенное, таинственное. Хрустальный ручей, журча, пробивался между камнями. Она любила помечтать под лепетание его струй. Здесь никто не мог ей помешать.

Маша отпустила поводья и предоставила Звездочке самой выбирать дорогу. Под деревьями было сумрачно и прохладно. Мягкий серебристый мох оплетал корни деревьев. Маша подняла голову, вглядываясь в кроны деревьев. Вдруг увидит какую-нибудь зазевавшуюся дриаду?..

Резкое ржание разорвало тишину. Треск веток, будто пистолетные выстрелы. Звездочка от неожиданности вздрогнула всем телом и скакнула в сторону. Стремительное движение выбило Машу из седла. Она упала на землю, подвернув ногу. От резкой боли слезы выступили на глазах. Сквозь их пелену она увидела, как из зарослей выехал всадник, спешился и направился к ней.

— Вы ушиблись? — озабоченно спросил он, опускаясь рядом с ней на колени. — Что с вами?

— Нога, — простонала Маша.

— Покажите.

Щеки Маши зарделись. Что значит «покажите»? Каков нахал! От ярости она забыла о ноге и попыталась встать, но тут же со стоном опустилась на траву.

— Не надо меня бояться, — мягко проговорил незнакомец. — Простите, сударыня, я забыл представиться. Вадим Петрович Серебряков. Приехал погостить в «Дубравы» к Хомяковым. Это в шести верстах отсюда.

Маша кивнула. Хомяковы были их соседи. Они изредка наезжали друг к другу в гости. С младшим Хомяковым, Арсением, они даже были дружны в детстве. Длинные языки уж и сватали их, да как-то все со временем утихло.

Она уже без страха и раздражения, а скорее с любопытством разглядывала незнакомца. Светлые волнистые волосы, голубые глаза искрятся улыбкой. Довольно милая ямочка на подбородке. Ей вдруг показалось, что она его уже где-то видела.

Будто отвечая ее мыслям, он сказал:

— А я вас уже видел однажды. Давеча на балу в Дворянском собрании. Вы были в голубом, как незабудка. Принцесса бала, хотя голубое и не слишком вам идет.

Маша нахмурилась, но тут же улыбнулась, вспомнив, что сама не любит голубой цвет и поехала в этом платье, лишь уступая настояниям матери. Однако каков! С ней никто еще так не говорил.

Вадим заметил ее улыбку и улыбнулся в ответ:

— Я прав? Вы согласны, верно? Однако займемся вашей ногой. Я в этом немного понимаю.

Он говорил с ней так легко и непринужденно, что Маша и думать забыла о щекотливом своем положении. Совершенно беспомощная, в глухом месте, в обществе незнакомого мужчины. Есть чем озаботиться. Но Маше все это и в голову не пришло. Осторожно, двумя пальчиками приподняла она край амазонки, обнажив прелестную стройную ножку.

Вадим невольно залюбовался ею. Удивительная девушка Никакого жеманства, кокетства, этого несносного «Ах, оставьте меня, право…». Никаких ужимок, которые так бесили его в петербургских барышнях.

Он осторожно стянул с нее сапожок и пробежал длинными чуткими пальцами по нежной ступне.

— Здесь болит?

— Нет.

— А здесь?

— О-о-о, да.

— Простите. Еще немного.

Он продолжил свои манипуляции, затем выпрямился и ободряюще улыбнулся ей.

— Никакой угрозы для жизни. Просто небольшое повреждение связок. Необходим ледяной компресс, и как можно скорее. — Он огляделся. — Я слышу где-то журчание воды.

— Здесь недалеко есть ручей.

— Прекрасно. Ничего лучше и придумать нельзя. Вы сможете дойти? Я помогу вам.

— Попробую.

Маша попыталась подняться, но это оказалось выше ее сил. Боль была слишком сильна. Она со стоном опустилась на землю и беспомощно посмотрела на Вадима.

Он шагнул к ней, подхватил за талию и под колени, поднял, как пушинку, и понес к ручью. Она чувствовала силу его напрягшихся мышц под тканью охотничьей куртки, его дыхание на своей щеке, незнакомый терпкий запах одеколона на его коже. Неведомое доселе волнение охватило ее. Она впервые ощущала мужчину так близко, и это кружило ей голову.

Вадим осторожно опустил ее на траву у ручья.

— Подержите ногу в воде сколько сможете, — сказал он и, отходя, бросил через плечо: — Чулок лучше снять.

Маша оглянулась. Он стоял к ней спиной, привязывая лошадей. Она улыбнулась про себя, оценив его деликатность, быстро стащила с себя чулок и опустила ногу в прозрачную воду. Леденящий холод пронзил ее до самого сердца. Маша чуть было не взвизгнула от неожиданности, но, закусив губу, решила терпеть. Не может же она оскандалиться перед ним, таким большим и сильным. Что он подумает о ней?

Боль постепенно прошла. Нога онемела от холода и тихо постанывала, будто жалуясь. Чтобы немного отвлечься, Маша повернулась к нему.

— Вадим Петрович, отчего вы не спросите, кто я?

— Оттого, что я вас знаю. Мне, Мария Павловна, Арсений все уши о вас прожужжал.

— Извините, не знала, что уже успела вам надоесть.

— Уверяю вас, что я был самым благодарным слушателем. Он очень высоко вас ценит. Настолько, что наотрез отказался представить меня вам тогда, на балу.

— Отчего же?

— А вот об этом вы лучше у него спросите при случае.

— Теперь этот случай не скоро представится, — уныло сказала Маша, указывая на свою ногу, угрожающе синеющую в холодной воде.

— Осмелюсь не согласиться с вами. Не успеете оглянуться, как будете отплясывать на балу у генеральши фон Шелленбаум.

— Но это же уже через неделю.

— Вот-вот. Только, ради Бога, не в голубом.

— Дался вам этот голубой цвет. Я сама его не терплю, но маменька…

— Она, верно, считает, что это самый подходящий цвет для юной барышни, только начинающей выезжать в свет?

— Увы!

— Так проявите твердость. Вам же ее не занимать, верно? Он подошел и опустился рядом с ней на колени.

— Пожалуй, довольно. Теперь надо бы перевязать.

Он огляделся по сторонам в поисках подходящего материала, похлопал себя по карманам и, ничего не обнаружив, стянул с шеи белый шелковый шарф.

— Если вы не возражаете, то это заменит нам бинт. Он плотно замотал ей ногу и отвязал своего вороного.

— Вам лучше ехать на Цезаре. Он отменно выучен.

— Но Звездочка… Она не подпускает к себе чужих.

— Позволила же она себя привязать. Я думаю, мы с ней поладим.

Уверенной рукой он потрепал Звездочку по шелковистой холке, подсадил Машу, вскочил в седло сам.

Весь обратный путь они проделали шагом, но Маше показалось, что не прошло и минуты, как вдали показалось Апрелево.

— И как только женщины ездят на таких седлах? — проговорил Вадим, озабоченно вглядываясь в приближающиеся контуры усадьбы.

— То же самое я могу спросить и про мужчин, — отозвалась Маша.

Она думала совсем о другом и почему-то знала, что Вадим думает о том же.

— Мария Павловна, — сказал он вдруг, накрыв ее руку своей. — Могу ли я надеяться, что через пять дней, когда вы уже забудете о постигшей вас неприятности, я снова увижу вас в то же время и на том же месте?

Маша молчала, глядя прямо перед собой.

— Умоляю вас, ответьте мне.

Маша повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза.

— Это имеет для вас какое-то значение?

— Более того. Я мечтал бы об этом.

Тишина. Только слышно, как лошади перебирают копытами. Ресницы Маши затрепетали, отбросив длинные тени на нежную округлость щек.

— Я буду там.

Участковый Федор Иванович Сидоркин тихо страдал. Сидевшая перед ним бабка в цветастом платке уже в десятый раз рассказывала ему свою историю и, похоже, совсем не собиралась уходить. Он тяжело вздохнул, отогнал от лица надоедливую муху и от нечего делать принялся разглядывать коричневые узловатые руки посетительницы. Нелегко, видать, дается ей ее редиска.

— Товарищ участковый, — плаксиво протянула она. — Что же это делается, а? Пока посодишь ее, да прополешь, да польешь, сто потов сойдет. Бывает, и спину не разогнешь с устатку. Каждая редисочка, поди, потом полита-сдобрена.

— Да я разве не понимаю, — он скосил глаз на свои записи, — Ольга Даниловна. Я все понимаю.

— Вот и сделайте что-нибудь. Вы же власть. Вас специально здесь от супостатов поставили.

Сидоркин вытер пот со лба и полез в стол за сигаретой. Пачка была пуста. Бабка аж привстала, будто решила, что он сейчас и вытащит из ящика стола ее украденную редиску. Поняв, что чуда не произойдет, она вытерла глаза кончиком платка. Сидоркин скомкал пачку и выбросил ее в мусорное ведро.

— Я все записал. Все возможные меры будут приняты.

— Уж вы постарайтесь. Я ведь и отошла-то всего на минутку. Товарок попросила присмотреть, да где там! Как корова языком слизнула.

Сидоркин прекрасно понимал, что искать похитителей редиски бесполезно. Скорее всего они давно уже торгуют ею на ближайшей станции. Она ж не проштампована. Жалко бабку, но что поделаешь?

— То ли дело, когда Танька Муха здесь была. Всегда выручит, если что. Так ведь пропала. Небось блядствует с мужиками, непутевая.

Сидоркина всего аж перекосило. Еле сдержался.

— Убили ее, Таньку-то, — сказал он тихо.

— Уби-и-и-ли? — тоненько заголосила бабка. — Убили болезную? У какого ж змея рука на нее поднялась?

— Ищем, — выдавил из себя Сидоркин.

Бабка быстро стрельнула на него глазами и, кряхтя, поднялась.

— Пойду пока. В конце дня загляну.

— Ага, вот именно, в конце дня.

Дверь в приемную распахнулась, и на пороге возникла высокая стройная девушка. Сидоркин сразу узнал ее. Маша Антонова, учительница из Апрелева.

— Федор Иванович, можно к вам? — Увидев, что он не один, запнулась. — Ой, извините, я не знала, что вы заняты.

— Заходите, заходите, Мария Павловна. Мы как раз закончили.

Маша проводила глазами бабку и, когда дверь за ней закрылась, понизив голос, спросила:

— Вы извините, Федор Иванович, я как раз за дверью стояла. Вот и услышала. Кого убили?

Сидоркин опять полез было в стол, но, вспомнив, что сигареты кончились, в сердцах захлопнул ящик. Маша вздрогнула.

— Может быть, мне не стоило спрашивать?

— Да нет, чего там. Девушка тут одна была, на рынке пробавлялась. Татьяной звали, а по-простому Танькой Мухой.

— Так я же ее знаю. Я зимой малышей своих в Москву в кукольный театр возила, так она мне помогала их развлекать, пока электричку ждали. Хорошая была девчушка, только несчастная очень. Одна совсем. Я ее все в Апрелево к нам звала, в школу, но она не захотела.

Маша печально покачала головой.

— Страшная какая жизнь. Как это случилось?

— Изнасиловал какой-то подонок и задушил. Бросил в кустах. Никаких следов.

— Что, совсем никаких?

— В том-то и дело, что нет. Вот только это.

Он нащупал в кармане крестик на обрывке цепочки, вытащил и показал Маше.

— У нее в кулачке нашел. Отпечатки пальцев не идентифицируются.

Он не стал ей объяснять, почему оставил крест у себя, а не передал следователю. Все равно там это дело всерьез раскручивать не будут. Мало ли нынче погибает бездомных. Спишут со временем, и делу конец. А он все ходил, расспрашивал людей исподволь, вдруг что и всплывет, хотя сам прекрасно понимал, что надежды нет.

Маша взяла крестик, повертела в руках, поднесла к глазам. «КМК». Странные, кривые буквы.

— Что это может означать?

— Да все что угодно. Константин Михайлович Кротов. Кинули меня козлы.

— Кровь моя кипит.

— Вот-вот. А что это на самом деле — кто знает? — Сидоркин устало провел рукой по лицу, будто стирая налипшую паутину. — А герой ваш у меня. В соседней комнате дожидается.

Маша встрепенулась. Из-за страшного рассказа Сидоркина она совсем забыла о причине своего визита.

— Как он там?

— Ничего. Держится молодцом. Мы с ним поговорили по-мужски, обещал подождать пока. Может, что и выяснится, дай Бог.

Машин ученик, Вася Пименов, накануне сбежал из дома, оставив записку, что уезжает в Чечню на поиски пропавшего без вести брата. Сидоркин засек его на станции, отвел к себе и известил Машу.

— Вы себе не представляете, Федор Иванович, что это было. — Голос Маши дрогнул. — Мать его как прочла записку, так за один вечер поседела вся. Одного сына уж и не чает увидеть, а тут другой пропал.

— Беда — она и есть беда. Вы уж его не ругайте. И так натерпелся.

— Что вы, Федор Иванович! Счастье-то какое, что нашелся! Если бы не вы, уж не знаю, что бы и было. Спасибо вам.

— Ладно, ладно, чего уж там. Работа моя такая. — Он смущенно пожевал губами. — А вы, Мария Павловна, того, поосторожнее. Не ходите одна. Всякое может случиться.

Сырой воздух предрассветного утра просочился сквозь неплотно занавешенное мешковиной оконце сарая и разбудил его. Накануне вечером ветер нагнал тучи, погода испортилась. Дождь лил не переставая всю ночь, барабанил и барабанил по крыше, и ему снилось, что за ним пришли. Он просыпался, дико вращая глазами, оглядывался по сторонам, с трудом понимал, где он, и засыпал снова, чтобы вновь проснуться в холодном поту.

Неровно настланные доски пола впивались в ребра, не давая расслабиться. Проснулся он совсем разбитым. С хрустом потянулся, пытаясь вернуть подвижность рукам и ногам, попытался сесть. Это ему удалось лишь с третьей попытки.

Апрелево уже совсем рядом. Заветное место, конец его пути. Там ждет его жавороночек, томится в неволе у злых людей, приберегает для него свои песенки. Они думают, что хорошо спрятали ее. Пусть думают.

Они еще поплатятся. Все как один. Как та, на станции, или еще другая, курносая, до нее. Он умеет быть беспощадным.

Курносую он подстерег в подъезде. Одна возвращалась, дурочка. Не знала, видно, что он уже несколько дней наблюдает за ней. Поднялись к ней. Она, конечно, не хотела, но что ей оставалось? У него аргументы веские.

Как она прикидывалась шлангом, одно удовольствие было посмотреть! Знать, мол, ничего не знаю. Уехала, а куда, не сказала. Так он ей и поверил.

Как порезал на ней платье в лоскуты, так она по-другому запела. Металась по квартире, как морская свинка. В ванной пыталась от него запереться. Да разве там замки? Смех один.

Он как увидел, что она перед ним на коленях ползает, так чуть в штаны не кончил, еле успел ширинку расстегнуть. Она еще девкой была. Тугая вся, упругая, дрожащая. Живая. Пока. Это он сразу понял, когда увидел на своем члене кровь. Она, видно, тоже поняла. Ластилась к нему, все умаслить хотела. Хорошо у нее это получалось, будто всю жизнь только этим и занималась. Бабы — они бабы и есть. Припрешь слегка, и все как одна шлюхи. Не то что его жавороночек.

Когда он достал нож, она вся как окаменела. Расширенными, черными, как омуты, зрачками следила за приближением сверкающего острия к своему лицу. Он провел тонкую линию от уха к уголку рта, легко, почти не нажимая. Из-под ножа сразу побежали струйки крови. Красиво было поначалу, не то что потом. А она все смотрела на него, не отрывая глаз, как загипнотизированная.

— Говори, сука, где она? В лоскуты порежу, слышишь?

— И так ведь порежешь, разве нет? — спросила она, с трудом разлепляя губы. — И ее тоже, если найдешь…

— Нет! — Он в ужасе мотнул головой. — Ее — нет.

— Порежешь, — убежденно прошептала она. — Куда ты от себя денешься?

От этих ее слов будто что-то замкнуло внутри. Огненная вспышка обожгла мозг. Он как с цепи сорвался, кромсал, резал, колол направо и налево. От ее страшных криков гудела голова.

— Убей меня! Убей поскорее!

— Где! Где прячешь ее? Где?

— Апреле… — Она вдруг дернулась и затихла.

— Где! Где! Где?!

Он не сразу понял, что кричит он один. Рухнул на пол рядом с ее неподвижным истерзанным телом, спрятал лицо в колени. Кровь, везде кровь, даже под закрытыми веками.

Апреле… Где это? Апрелевка, Апрелевское, Апрелево. Сколько их по всей России…

Поднялся, пошатываясь, опираясь спиной о стену. Как был, в одежде, встал под душ. Бурая вода, свиваясь в водоворот, стекала в дырочку ванны. Кровь, много крови. Он долго стоял под душем, а вода все не светлела. И тогда он понял, что никогда с себя эту кровь не смоет. Она всегда будет на нем.

Тихо, по-собачьи подвывая, он выбрался из квартиры и побрел вниз по лестнице, оставляя за собой темные следы. Они теперь всегда будут кровавыми.

— Притормози-ка, Сева, поменяемся.

Вадим перебрался за руль. Сева пристроился рядом. Его ничуть не удивила просьба шефа. Вадим Петрович любил иногда «порулить» за городом, на открытой дороге. По обе стороны бескрайние поля, и можно дать себе волю. Проветрить мозги, забыть на время о нескончаемой мышиной возне оставшегося за спиной огромного города.

Уже начало смеркаться. Вадим утопил педаль газа. Хотелось добраться до усадьбы до наступления темноты и своими глазами увидеть, что там и как.

Он внимательно выслушивал еженедельные доклады архитектора Зверева, изучал фотографии, которыми тот его регулярно снабжал. Но одно дело снимки, а другое — увидеть все самому в естественном антураже, красках, запахах, ощутить себя в этом новом-старом доме и понять наконец, нужно ему все это или тут очередная блажь, простое вложение капитала и утеха пустого тщеславия.

Впереди на дороге замаячила одинокая фигура пешехода. Он замахал рукой, но, вовремя разглядев; что тачка-то навороченная, отвернулся и зашагал дальше, засунув руки в карманы потрепанных джинсов.

Неожиданно для самого себя Вадим затормозил, что было решительно против правил.

— Спроси, может, его подвезти? — повернулся он к Севе. Тот изумленно вылупил на шефа глаза. Что-то новенькое.

— Вадим Петрович!

— Спроси.

Сева не решился более возражать и приспустил стекло.

— Эй, парень, тебе куда? Может, подбросить?

Тот повернул к ним круглое курносое лицо с растерянной и какой-то даже испуганной улыбкой и замотал головой. Вадима поразили его глаза, блеклые в белесость, почти прозрачные.

В какую-то минуту ему даже показалось, что у парня и вовсе нет глаз.

— Далеко еще до Апрелева?

— Далековато. К ночи только дойдешь.

Парень удовлетворенно кивнул, как будто именно этой информации и ждал, развернулся и, ссутулившись, потопал дальше.

— Странный парень. Вроде как не в себе, — сказал Сева. Вадим только пожал плечами. Эта случайная встреча почему-то оставила на душе неприятный осадок.

Машина летела вперед почти бесшумно, плавно подскакивая на выбоинах. Мимо проносились деревни, дачные поселки, потом пошли леса, холмы. Вот и знакомый поворот. Слегка притормозив, Вадим резко вывернул руль.

Тут он увидел, что машина несется прямо на неизвестно откуда взявшегося велосипедиста. Нога непроизвольно легла на тормоз, утопив педаль до самого пола. С раздирающим уши скрежетом и визгом машина вынеслась на противоположную сторону дороги, дернулась и встала.

Вадим в мгновение ока выскочил из машины и бросился туда, где еще вращались колеса перевернутого велосипеда. Седока с дороги не было видно. Вадим с пыхтящим ему в спину Севой добежали до обочины и заглянули в кювет.

Неподвижная, распластанная на земле фигурка. Бледное лицо в облачке разметавшихся каштановых волос. Девушка.

Вадим с размаху опустился рядом с ней на колени, вгляделся в запрокинутое лицо. Длинные ресницы дрогнули и порхнули вверх. Глаза в быстро сгущающихся сумерках казались огромными. Это была она, та самая девушка, которая так неожиданно появилась в усадьбе и перевернула все его планы относительно дома. Он совсем забыл о ней, остался только смутный образ нежного цветка на длинном стебельке, освещенного весенним солнцем. Он даже не помнил, как ее зовут.

— Вы? — изумленно выдохнул Вадим и, просунув руку ей под голову, помог сесть — Как… как вы себя чувствуете?

Вопрос этот прозвучал настолько нелепо, что она даже улыбнулась дрожащими губами.

— Неплохо, насколько это возможно.

— Голова не кружится?

— Н-нет. Вот только нога болит.

— Покажите где.

Джинсы на коленке были разорваны, сквозь дыру сочилась кровь.

— Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Я немного разбираюсь в этом.

Она еле заметно вздрогнула.

— Сева, аптечку, быстро. И бутылку минералки из багажника.

Вадим достал из кармана перочинный нож.

— Извините, но джинсами придется пожертвовать, — сказал он, взрезая ткань. — Превратим их в модные шорты, а джинсы за мной.

— Ну что вы, Вадим Петрович! — запротестовала она.

— Ни слова больше. Возражения не принимаются. Я во всем виноват, мне и отвечать.

Вернулся Сева с аптечкой и водой. Он пристроился было рядом, но Вадим нетерпеливо махнул рукой.

— Подгони машину поближе, а то, не дай Бог, еще врежется кто-нибудь.

Он быстро промыл рану. Ссадина была большая, но неглубокая. Он щедро залил ее перекисью водорода и принялся шарить в аптечке в поисках бинта.

— Надо же, а перевязать-то и нечем. У вас есть платок? Маша извлекла из кармана что-то воздушное и крошечное, в цветочек. Вадим усмехнулся:

— Н-да-а-а. Это нам вряд ли поможет. Годится только для такого носика, как у вас, да и то для декоративных целей. Если не возражаете, воспользуемся моим. Стерильность гарантирована.

Он присыпал рану антисептическим порошком и ловко перевязал.

— Ну вот, по-моему, очень недурно.

В голосе его звучала такая неподдельная гордость, что Маша не выдержала и рассмеялась.

— Вы имеете в виду, что получилось даже лучше, чем было? Вадим смутился и, чтобы скрыть неловкость, быстро перевел разговор на другую тему:

— А что вы делали здесь так поздно?

— Заезжала в усадьбу посмотреть, как идут дела. Мне сказали, что ждут вас сегодня. Вот я и задержалась немного, чтобы вас поздравить. Получается просто великолепно.

— Я очень рад, что мы встретились.

— Я тоже, — ответила Маша, скосив глаза на перевязанную коленку.

Только тут он понял всю двусмысленность сказанного.

— Простите меня. Уж не знаю, что и сказать. Простите. Я так глупо увлекся. — Он помог ей встать. Лицо ее исказила гримаса боли. — Сейчас мы отвезем вас домой.

Видя, что девушка не может сделать и шагу, он легко подхватил ее на руки, прижал к груди и взбежал к машине.

— А знаете, — сказал он, усаживаясь рядом с ней на заднее сиденье, — у меня есть идея получше. Не согласитесь ли вы поужинать со мной сегодня? Насколько мне известно, левый флигель уже совсем готов.

— Нет, нет, я не могу. Мама будет волноваться.

— С мамой мы все уладим. Вы напишете ей записку, а Сева отвезет. Что скажете?

— Я…

— Скажите просто «да», и я пойму, что прощен.

— Да.

1860 год

— Посиди со мной, нянюшка, — попросила Маша.

Старушка, кряхтя, опустилась на пуфик подле кровати, сложила на коленях сухонькие ручки. От ее крохотной, сгорбленной фигурки, морщинистого лица, похожего на печеное яблочко, веяло уютом детской, старыми сказками и вишневым вареньем. Никто не умел варить варенье так, как она, и все самые вкусные пенки неизменно доставались Маше, ее любимице.

— У меня сегодня радость, — проговорила старушка. — Правнучка родилась. Марфой решили назвать, как меня.

— Нянюшка, голубушка, счастье-то какое! — Маша выпростала из-под одеяла руку и прильнула щекой к старческой ладони, пахнущей мятой и сухой травой.

— Кабы была ты у нее крестной матерью, я и умерла бы спокойно.

— Конечно, нянюшка, с радостью.

— Так я поговорю с барыней?

— Завтра же. Я сама ей скажу. Старушка ласково, погладила ее волосы.

— А ты все хорошеешь, Маша. Замуж тебе пора.

— Замуж? Это за кого же?

— Так ведь ездит все этот, лобастый. Давеча вон тоже приезжал. Уж так сокрушался, что тебя не застал. Барыне все ручки целовал, с барином в кабинете заперся. До-о-олго толковали. Ты все пропадаешь где-то. Смотри, как бы не сговорили тебя за глаза.

Маша вспыхнула. Она сразу поняла, о ком толкует ей няня. «Лобастым» она прозвала Антона Викентьевича Трегубовича, здешнего помещика, за выпуклый лоб и рано наметившуюся лысину. Он больше жил в Москве, в имение наезжал лишь изредка. Но после знакомства с Машей зачастил в деревню, переделал все в своей усадьбе по последней моде, не считаясь с расходами, и свел короткое знакомство с Машиным отцом. Он был очень богат, импозантен и обходителен, и Маша понимала, что его предложение будет встречено с восторгом. Отец был от него без ума, да и маменька тоже. При их более чем скромном состоянии о такой блестящей партии для дочери они могли только мечтать.

Все это пугало Машу. В его присутствии она чувствовала себя неловко, краснела и смущалась под его откровенно оценивающим, влажным взглядом. Она всегда вздрагивала, когда он прикладывался к ее руке своими пухлыми пунцовыми губами, не в силах подавить гадливое чувство, будто по коже проползла гусеница. Она невольно примеряла на себя полные сладкой истомы рассказы кузины Сонечки, которая недавно вышла замуж и жила теперь с мужем в Москве. Она вся расцветала, когда говорила о нем, об их сказочных ночах, о том, как поет под его руками ее тело. Маша слушала ее, замирая от сладостного томления. Да, да, это непременно должно быть именно так. Взаимопроникновение, взаимопостижение, взаимооткрытие.

И тут она вспоминала Трегубовича. Как это непостижимое блаженство может быть с ним, если не то что прикосновение, один взгляд его вызывает холодок омерзения?

Сонечка объяснила это просто:

— Не он. Ищи другого.

И она, кажется, нашла. Или он ее нашел. Или они нашли друг друга. Маша не знала, да и не хотела ничего знать.

С каждой новой встречей она чувствовала, как крепнет связывающая их нить, как притягивает друг к другу.

Не успевал Вадим на своем вороном Цезаре скрыться за деревьями, как ей хотелось видеть его снова, смотреть в его голубые, слегка насмешливые глаза, смеяться его шуткам, просто слышать его голос. Какое это было неповторимое наслаждение — спрыгнуть со Звездочки прямо в его сильные, красивые руки, которые, как заметила Маша, с каждым разом все дольше задерживались на ее талии, а ей все казалось, что этого мало. Он очень галантен, остроумен, тре шарман[1]. Она, несомненно, увлечена им. Нет, это словечко для непосвященных. «Зачем мне лукавить перед собою?» — подумала Маша.

— Я влюблена, — вдруг сказала она вслух и сама вздрогнула от неожиданно произнесенных слов.

— О-хо-хо, — вздохнула няня. — Мне-то, голубка моя, могла бы и не говорить. Я и так вижу.

— Как? Ты знаешь? Откуда?

«Не может быть, — подумала Маша. — Я же только что самой себе призналась».

— Все ездишь куда-то одна.

— Но я и раньше…

— А возвращаешься светлё-о-о-хонька, хоть свечки от тебя затопляй.

Маша невольно улыбнулась словам няни. Никто не умел говорить, как она, округло и певуче.

— А кто еще знает, кроме тебя?

— А почитай, никто. Никому и дела нет. Имеющий глаза да не увидит.

— Вот и слава Богу. — Маша истово перекрестилась.

— А что, хороший ли человек?

— Очень хороший, нянюшка.

— Тогда что в дом не зовешь?

— Не знаю. Не хочу пока.

— Ну и ладно, если человек хороший. Успеешь еще.

Маша и сама не до конца понимала себя, но что-то ее удерживало. Вадим тоже не заговаривал об этом. Наверное, им и так было хорошо, и посторонние глаза были не нужны.

— Слыхала ль ты, Маша, что Колька-конюх пропал? — спросила вдруг няня.

Маша так и подпрыгнула на подушках.

— Как пропал?

— Так и пропал. На конюшне сегодня не появился, а мать его, Пелагея, говорит, что ночью еще из дома ушел и с тех пор не ворочался.

— Что же могло случиться?

— Небось в бега подался.

— Да с чего же?

С того самого дня, когда он осмелился… Нет, ей решительно не хотелось вспоминать об этом. С того дня она ни разу не ходила на конюшню, посылала за Звездочкой слугу и Николая не видела. Отцу она ничего не сказала.

— А кто его знает? У них в семье все мужики такие, со странностью. Ты слыхала ль про отца его, Афанасия?

— Нет, а что?

— То-то, что нет. Давно это было. Почитай, лет двадцать тому. Колька еще только-только народился. А отец его, ему тогда лет сорок было, не дитя уж, борода лопатой, стал ходить к колдунье одной, ведьме, Понырихой звали. Она одна на болотах жила. То ли приворожила она его, то ли что еще, но совсем мужик взбесился. Из дому, говорит, ухожу, не могу без нее. Да и то, — няня покачала головой. — Красивая она была, что и говорить, кому чернявая красота по душе. Никто и знать не знал, откуда она пришла. Стороной ее обходили, боялись сглаза.

Няня перевела дух, поправила свечку и продолжала:

— Так и ушел бы, да Пелагея, жена его, Колькина-то мать, ему и говорит, мол, уйдешь от нас — а у ней семеро по лавкам, Колька на титьке болтается, — барину в ноги брошусь, все про тебя, супостата, расскажу. А барин-то наш всегда крут был, если что не по совести. Ну, Афанасий и сник, остался вроде.

— И что, что дальше было?

От нетерпения Маша не смогла усидеть в постели и спустила босые ножки на пол.

— Забирайся под одеяло, Маша, простынешь.

— Ах, няня, не томи. Рассказывай дальше.

— А дальше на коров в деревне мор напал, — продолжала няня почему-то шепотом. — Почти все пали. Ни одного двора беда не миновала.

— Ой! — Маша тоже зашептала. — Она?

— А то кто же? Вестимо, она. Мужики к ней и пошли, кто с топором, кто с вилами. Так — и порешили ее, прости Господи души их грешные, и в большом пруду утопили. Его потому Ведьминым и зовут.

— Господи помилуй! — Маша перекрестилась на икону. — А что Афанасий?

— На другой день утопился в том же пруду. Так что Колька, почитай, без отца вырос. Дядья ему за отцов, а сам весь в Афанасия пошел, такой же малахольный.

Маша вспомнила его белесые глаза, устремленные прямо на нее, тонкие хищные губы, как у хорька, подстерегающего дичь, и на мгновение почувствовала облегчение. Слава Богу, что он пропал. Она не увидит его больше. Слава Богу!

Вадим придвинул к креслу маленький пуфик, чтобы Маша могла поудобнее устроить больную ногу. Он отпустил рабочих на выходные, поэтому, за исключением водителя Севы, они были в доме совсем одни.

Тот уже успел сгонять с запиской к Машиной матери и теперь занимался сервировкой незатейливого ужина.

— Что она сказала? — полюбопытствовала Маша.

— Ничего. По-моему, даже не удивилась. Про аварию уж я не стал ей говорить.

— Спасибо. — Маша улыбнулась, давая понять, что по достоинству оценила его тактичность.

Вадим сел напротив и зажег свечи. В их мерцании волосы Маши отливали старым золотом. Ее тонкий профиль, изящный носик с легкой горбинкой, мягкая линия подбородка так и просились на холст. Почувствовав на себе его внимательный взгляд, Маша подняла глаза.

— Что вы так смотрите?

— Да вот подумал, что, будь я художником, попросил бы вас позировать мне для портрета. К вам не обращались с подобным предложением?

— Нет.

— Странно.

— Отец когда-то пробовал меня нарисовать, но у него ничего не вышло.

— Ваш отец был художником?

— Д-да. — Маша замялась. — Что-то вроде того, Мы ведь недавно здесь живем.

— Вот как? А я думал, что вы здесь родились, или по крайней мере ваши предки. Что же вас привело…

Маша сделала импульсивный, предостерегающий жест рукой, и Вадим понял, что расспрашивать об этом не надо. Только тут он заметил, что Сева нерешительно переминается с ноги на ногу, явно пытаясь привлечь к себе внимание. Вадим что-то совсем забыл о нем.

— Что, Сева?

— Вадим Петрович, если я вам сегодня больше не нужен, может быть, я пойду к себе?

— Конечно, конечно. Отдыхай.

Когда Сева вышел, Вадим повернулся к Маше.

— Вы так таинственны.

— Ну что вы, Вадим Петрович, ничуть. Просто это невеселая история, и я не люблю о ней вспоминать.

— Да я и не настаиваю. Только не зовите меня Вадим Петрович. Пусть будет просто Вадим. Я могу называть вас Машей?

— Да, конечно. — Она обвела взглядом просторную комнату, обшитую свежими дубовыми панелями. — Здесь так красиво. Гораздо лучше, чем я себе представляла.

— А как вы себе все представляли? Маша на минуту задумалась.

— Ну, не знаю. Более современно, что ли.

— Вячеслав Михайлович знает свое дело. Он сначала сопротивлялся. Очень дорожил своим проектом. Но потом проникся вашей идеей и разработал соответствующие интерьеры. На мой взгляд, очень удачные. Вот посмотрите, когда все будет закончено и отделано. Правый флигель будут занимать комнаты для гостей, а в центре — гвоздь всей композиции, главный зал для приемов, если таковые, конечно, здесь будут.

— Там раньше устраивали балы и музыкальные вечера, — сказала Маша. — Это был веселый, открытый дом, до тех пор пока, пока…

— Пока что?

— Я вам потом как-нибудь расскажу, — смутилась вдруг Маша. — Я еще сама не во всем разобралась.

— Значит, вам удалось что-то узнать об истории этого дома? — спросил Вадим, пригубив шампанское. — Превосходно. Как раз нужной температуры, — заметил он, прищелкнув языком.

— Вы, я вижу, ценитель.

— Да, в этом я немного разбираюсь.

— А есть ли что-то в этой жизни, в чем вы бы не разбирались? — насмешливо спросила Маша.

Она подтрунивала над ним чисто механически. На самом деле ей нравилась его уверенность в себе. «Я в этом разбираюсь». Простая констатация факта, ни тени бахвальства.

— Таких вещей на свете очень много, — спокойно заметил Вадим. — Но я стремлюсь, чтобы их все время становилось меньше. Так вам удалось что-нибудь узнать для меня?

Маша поняла, что ей придется что-то ответить. Он упорный, так просто не отстанет. Но что сказать ему? Что здесь больше ста лет назад жила девушка, похожая на нее, что она, Маша Антонова, чувствует себя здесь пугающе свободно и непринужденно, как нигде, что в жизни той Маши тоже неожиданно возник человек по имени Вадим, что ее пугают и завораживают непонятные совпадения, заполнившие ее жизнь с того момента, как она открыла дневник Маши Апрелевой…

— Я еще не дочитала его до конца. Вадим удивленно вскинул брови.

— Дневник, — пояснила Маша и, спохватившись, добавила: — Дневник Маши Апрелевой.

— А-а, так у вас есть дневник хозяйки этого дома. — Вадим заинтересованно наклонился к ней. — Что ж, давайте прочтем его вместе.

Затейливая игра света и теней на ее вдруг вспыхнувшем лице. Отголоски затаенных переживаний. Длинные ресницы занавесили ее глаза. Он не смог прочесть в них ответа.

— Согласитесь, что я имею на это право.

— Право хозяина?

— Я не это хотел сказать.

Он и сам толком не знал, что имел в виду. Просто вдруг почувствовал, что его что-то связало с этой девушкой, что-то давнее, тайное, пленительное, о чем ему непременно нужно узнать.

— Маша, — позвал он. — Маша.

Она не отозвалась, даже не взглянула на него. Вадим протянул руку и осторожно прикоснулся к ее пальцам. Они были холодны как лед. Он бережно сжал ее руку, пытаясь отогреть, почувствовал шелковистость ее кожи и вдруг ясно понял, что все это уже было с ним. Свечи, потупленный взор, золото волос.

— Маша, — проговорил он вдруг охрипшим голосом. — Мы были знакомы когда-то?

Ресницы ее дрогнули. Она наконец посмотрела на него, не таясь, глаза в глаза.

— Да, — эхом отозвалась она. — В прежней жизни. Тишину разорвал рев моторов, визг тормозов, оглушительный стук в дверь. Они вздрогнули и расцепили руки. Топот ног.

В комнату ввалилась шумная компания. Первым вошел Арсен, размахивая бутылкой виски. За ним Лиля и еще несколько человек.

Вадим встал им навстречу, изо всех сил пытаясь изобразить радушную улыбку. Сразу стало суматошно, тесно, как-то неуютно. Комната будто уменьшилась в размерах.

— Привет, старик! — Арсен подошел к Вадиму и обнял его за плечи, с интересом поглядывая на Машу. — Что это вы сидите тут впотьмах?

Кто-то щелкнул выключателем. Вадим зажмурился от залившего комнату яркого света.

— Как романтично! — воскликнула Лиля, скользнув в кресло, где только что сидел Вадим. — Ужин при свечах! Какая прелесть! Не то что твой паршивый ресторан.

Она выловила из пиалы маслинку и, положив ее в рот, облизнула пальчики.

— Что пьем? О-о, шампанское! — Она игриво прищелкнула пальцами. — Налей-ка девушке, Вадик. Вечно тебе напоминать приходится.

Вадим склонился над бокалом. Обращение «Вадик» неприятно царапнуло его. Она никогда его так не называла и прекрасно знала, что он этого не любит.

— А вы кто такая, позвольте спросить?

— Я — Маша.

— Маша! — Лиля заливисто рассмеялась. — Прелесть какая! Маша! А скажите, Маша, у вас в деревне все так ходят, в одной штанине? Или у вас другая нога кривая, а может, волосатая?

— Лиля! — предостерегающе сказал Вадим.

— А что я такого сказала? Подумаешь! Не хочет, может не отвечать! — Лиля капризно передернула голыми плечиками и вызывающе посмотрела на Вадима.

— Совсем не обязательно хамить незнакомым людям, — заметил он.

Арсен подошел к Маше, вытирая платком вдруг вспотевшую лысину.

— Здравствуйте, Маша. Я — Арсен, друг Вадима. Сколько ни учу его хорошим манерам, все, как видите, безрезультатно. Даже представить людей друг другу по-человечески не может. И что бы вы без меня делали, ума не приложу. — Он сокрушенно покачал головой. — Итак, с Лилей вы уже познакомились. — Он еле заметно улыбнулся. — Это — Петр, Саша, Катерина. А вон тот, что гремит бутылками, не подумайте, что пьяница, вполне достойный человек, Алексей. Мы все, — он обвел присутствующих широким жестом, — сбежали с моего собственного дня рождения, чтобы составить вам компанию.

— У вас сегодня день рождения? Поздравляю.

— Спасибо.

— А как же остальные?

— Оттягиваются по полной программе в «Паласе». Ничего, они уже имели сегодня доступ к моему телу. Не волнуйтесь, я не забыл заплатить по счету. — Он вдруг расхохотался. Видно, какая-то мысль позабавила его. — Вот был бы прикол, если бы мы уехали просто так и оставили их в объятиях официанта! Со мной завтра пол-Москвы разговаривать бы перестали.

Он смеялся так заразительно, что все невольно поддались его веселости, даже мрачный Вадим.

— А что это у вас с ногой? — спросил Арсен, отсмеявшись.

— Пала жертвой Вадима и его роскошного автомобиля, — ответила Маша.

— Что-то на жертву она не слишком тянет, — процедила сквозь зубы Лиля.

Проигнорировав ее замечание, Арсен повернулся к Вадиму.

— Что я слышу? Сева совсем квалификацию потерял?

— За рулем был я. Слегка увлекся и сшиб Машу на ее велосипеде. Слава Богу, что все обошлось. Велосипед, правда, восстановлению не подлежит.

— Что за беда? Купишь ей новый, — заметила Лиля и язвительно продолжала: — А моральный ущерб с лихвой возмещен ужином с шампанским. Так что все улажено.

Арсен почувствовал, что атмосфера снова накаляется, и решил резко переменить тему:

— Старик, не стой так. Веди смотреть дом. Мы еще ничего толком не видели.

Он подхватил Лилю под локоть и повел к двери. Остальные потянулись за ними. Лиля оглянулась на Вадима.

— Ты идешь?

— Сейчас.

Когда они скрылись за дверью, Вадим подошел к Маше и опустился перед ней на колени.

— Как нога?

— Все в порядке.

— Я скоро вернусь.

— Мне уже пора.

— Останься, прошу тебя. — Он сам не заметил, как перешел на ты.

Маша чуть заметно покачала головой.

— Не обижайся на нее. Она…

— Я понимаю.

— Останься. Я не хочу, чтобы ты ушла. Посидим, познакомитесь поближе. Они совсем неплохие ребята.

Поддавшись порыву, Маша легко провела пальцами по его щеке. Он задержал ее руку.

— Останься, пожалуйста.

— Не надо. Я совсем с другой звезды.

Он нежно прикоснулся губами к ее ладони. Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла Лиля.

— Вадим, куда же ты пропал? Мы тебя…

Голос ее прервался, будто она с размаху налетела на стену. Она глотала воздух раскрытым ртом, как рыба, вытащенная из воды.

Вадим неторопливо поднялся.

— Маша уезжает. Я отвезу ее домой и вернусь.

— У тебя же гости. Сева прекрасно справится с этим важным и ответственным делом. — Голос ее сильно отдавал ядом.

— Лиля права, — неожиданно сказала Маша, с трудом поднимаясь из кресла.

— Это сделаю я! — голосом, не терпящим возражений, отрезал Вадим, подхватил Машу на руки и, не обращая внимания на возмущенный возглас Лили, понес девушку к машине.

Она притулилась на его груди, как птичка. Проходя мимо притихших гостей, Вадим бросил через плечо:

— Подождите меня. Я скоро. Толкнул дверь ногой и вышел.

Ночь стояла тихая, безоблачная. На небе ярко горели звезды. Машина неторопливо вырулила на дорогу. Маша первой нарушила затянувшееся молчание:

— Почему ты с ней так?

— В какой-то момент это перестало иметь значение.

— Но не сегодня?

— Нет. Почему, ты думаешь, я приехал сюда один?

— Ты меня спрашиваешь?

— Хм… Я приглашал ее с собой, хотел что-то исправить, наверное, но она предпочла Арсенову тусовку. Не поняла или не захотела понять, как это важно для меня.

— Ты не прощаешь даже таких мелочей?

— Из мелочей складывается главное. И таких мелочей набралось слишком много. Рано или поздно, но это должно было произойти.

— Я все равно чувствую себя виноватой, — тихо сказала Маша.

— Не надо. — Вадим помолчал. — Ты знаешь, все складывается само собой. Не считай меня кровожадной скотиной, но я даже рад, что помог тебе разбить коленку. Иначе я, может быть, никогда бы не узнал, что люблю носить тебя на руках.

Маша хихикнула. Как странно, она подумала о том же.

— Мы уже почти приехали. Следующий поворот, второй дом слева.

Машина остановилась у ворот. Вадим потушил фары и повернулся к ней.

— Нам еще предстоит обсудить все, что мы сегодня сказали друг другу. Завтра я заеду за тобой в одиннадцать.

Маша сидела не шевелясь. Ее мерцающие в темноте глаза были совсем близко. Вадим наклонился к ней.

— Я весь вечер хотел поцеловать тебя. Можно?

— Ты всегда спрашиваешь разрешения?

— Раньше никогда.

Он легко коснулся губами ее губ, будто пробуя на вкус. Они слегка отдавали черешней и еще чем-то свежим, терпким и таким сладостным, что у него закружилась голова. Язык тонул в нежной влажности ее рта. Так не бывает, пронеслось у него в мозгу. Не может быть так хорошо.

Маша закрыла дверь и, стараясь не шуметь, задвинула засов. Прислушалась. Удаляющиеся шаги, скрип калитки, рычание отъезжающей машины. Уехал. Уехал, чтобы вернуться за ней завтра. Нет, уже сегодня. Как хорошо, что уже сегодня. Не так долго ждать.

Его поцелуй еще цвел на ее губах. Маша провела по ним языком, едва дыша, чтобы не спугнуть волшебное ощущение. Еще никто не целовал ее так. Неведомые доселе чувства всколыхнулись в ней, завладев всем ее существом. Бурные события этого дня обрушились на нее так стремительно, что она не успела толком понять, как все это с ней произошло. Но сейчас это не имело никакого значения. Она чувствовала, что не в силах ничего изменить. Позови ее Вадим, и она пойдет за ним куда угодно. Себе она уже не принадлежит.

Маша обессиленно прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Все вокруг было полно его незримым присутствием. Ей вдруг померещилось, что он не ушел, а стоит здесь, рядом, совсем близко. Она чувствует его легкое дыхание на своем лице, стоит лишь пошевелиться, и их губы снова встретятся.

Трепетное возбуждение охватило ее. Кровь пульсировала в висках, сердце колотилось, грудь под рубашкой напряглась, даже прикосновение ткани было болезненно невыносимым. Дрожащими пальцами она расстегнула пуговки и провела ладонью по затвердевшему соску. Волна сладостной боли пробежала по всему ее телу.

«А если бы это была его рука? — подумала, замирая, Маша. — Почему я дала ему уйти, почему не удержала? Ведь я… я…»

— Я хочу тебя. Вернись, — прошептала Маша.

Не в силах оторвать рук от своего ставшего вдруг таким незнакомым тела, она прислушивалась к новым упоительным ощущениям, рождающимся под ее пальцами, нет, его пальцами. Только он может избавить ее от сосущей тяжести между ног, от этого безумного, неистового желания. «Где ты, — кричало все ее существо. — Я так хочу тебя!»

Маша вздрогнула и прислушалась. Все тихо. Она действительно закричала или ей только показалось? Трясущимися пальцами она провела по своему пылающему лицу. «Я схожу с ума, — подумала она в смятении. — Как хорошо, что он ушел». Она быстро привела в порядок свой костюм и пригладила волосы.

Тьма окутала дом своим бархатным покрывалом. Половицы тихо поскрипывали под ногами. Прихрамывая, Маша добралась до лестницы. Хорошо, что никто не видит ее сейчас. У нее, наверное, все так ясно написано на лице.

Под дверью матери вдруг засеребрилась полоска света.

— Маша! — раздался ее знакомый, слегка задыхающийся голос. — Зайди ко мне, Маша!

Маша нехотя отворила дверь. Мать лежала на высоко взбитых подушках, пристально вглядываясь в нее широко открытыми глазами. Ни тени сна на усталом лице, беспокойный шелест пальцев по простыне.

— Почему ты так поздно? Молчание.

— Да говори же, ради Бога, не мучь меня. Что случилось?

— Ничего.

— Ничего? Как же ничего? Одежда вся разодрана. Нога… Что. с ногой?

— Пустяки. Просто неудачно упала с велосипеда. Коленку разбила. Вадим как раз проезжал мимо, отвез к себе, перевязал.

— Надо же, Вадим. Уже и Вадим. Это который записку привез?

— Нет, это его шофер. Сева.

— Шофер. Подумать только! Приехал, сунул твою бумажку, ничего толком не объяснил и укатил. Я и опомниться не успела.

Она сжала ладонями виски, отчего лицо ее стало узким и маленьким, как у ребенка.

— Да не переживай ты так, мама. Я дома. Все хорошо.

— Ты на себя только посмотри. Глазищи на пол-лица. Маша, милая, ты не должна с ним больше встречаться. Обещай мне!

— Я не могу, мама, — тихо сказала Маша. Ужас промелькнул в глазах матери.

— Ты… Он… У вас что-то было?

Маша неуверенно покачала головой. Как назвать то, что возникло сегодня между ними? Как объяснить?

— Это мне кара за то, что воспитала тебя такой, — простонала мать. — Тургеневской девушкой. Ты мечтаешь о чистой, неземной любви, а он совсем не этого ищет.

— Откуда ты знаешь? — взволнованно сказала Маша. — Ты же его никогда не видела.

— Маша, ты умница. Рассуди здраво. Он богат, много перевидал в своей жизни, все ему доступно. Встретил наивную дурочку, у которой от фантазий только что крылья за спиной не растут, и решил позабавиться на досуге.

— Не говори так, не надо! — вскричала Маша, затыкая уши руками.

Слова матери хлестали, резали, жгли нестерпимо. Все очарование этой ночи разбилось вдребезги о ледяную жестокость этих фраз. Маша вдруг вспомнила, как резко обошелся Вадим с Лилей. Ее бледное, окаменевшее лицо встало перед глазами. Он был жесток с ней и ничуть не сожалел об этом. Ни тени тепла, сострадания, жалости. Значит, он может быть таким. А ведь их явно что-то связывало. Рано или поздно, но это должно было произойти, сказал он ей. А может быть, он прав и все кончается именно так, холодной жестокостью? Ледяной холод охватил ее. Что будет, если когда-нибудь он поступит так же и с ней? Нет, нет, не может быть!

— Вот ты уже и кричишь на меня, — удрученно произнесла мать.

Маша посмотрела на нее невидящими глазами. Прошлое, о котором она так упорно старалась забыть, встало перед ней, скалясь прямо в лицо.

— А ты забыла, почему мы здесь? — прошептала Маша и сама не узнала своего голоса.

Это произошло три года назад. Мама тогда работала в ПТУ учительницей русского языка и литературы. Он учился в ее классе. Коля Клюев, худой, сутуловатый паренек с бледным круглым лицом и стриженными неровным ежиком волосами. Нелюдимый и замкнутый, он был парией среди сверстников. Над ним вечно издевались, беспощадно и жестоко, как это нередко бывает среди подростков. Ей часто приходилось вступаться за него. Он жил со старой бабушкой и, судя по убогой одежде, сильно нуждался. Родители бросили его еще ребенком и вовсе не заботились о судьбе сына.

Учился он скверно, и его не раз собирались отчислить, но Машина мать всякий раз отстаивала его. Нельзя такого выбрасывать на улицу, доказывала она, покатится по наклонной плоскости, а так хоть худо-бедно, а профессию получит.

Однажды после уроков она зашла зачем-то в класс и увидела на последней парте нахохлившуюся, сгорбленную фигурку.

— Коля, — удивленно сказала она, — почему ты не идешь домой?

Он долго отмалчивался, но потом ей наконец удалось выяснить, что его обещали избить по дороге из училища. Кто и за что, он так и не сказал.

— Пойдем со мной, — решительно сказала она. — Никто тебя не тронет.

Как-то так само собой вышло, что она пригласила его к себе на обед. Она довольно часто приглашала учеников домой, позаниматься или просто так, и Машу это никогда не смущало. Но на этот раз все было иначе.

За все время, пока он был у них, Коля не проронил и десятка слов, обходясь в основном мимикой, кивками, а чаще неопределенным пожатием плеч. Это было бы ничего, если отнести подобную неловкость за счет незнакомого общества, природной стеснительности и недостатка воспитания. Но Маше чудилось, что дело вовсе не в этом, хотя, безусловно, присутствовало и первое, и второе, и третье.

Ее не покидало чувство, что он пристально следит за ней и отделывается односложными ответами, просто чтобы не отвлекаться. Его белесые, слегка прищуренные, узкие глаза чем-то напоминали волчьи, и Маша вдруг почувствовала себя дичью, которую выслеживает хищник.

Она попыталась отогнать неприятное ощущение, посмеяться над своими вдруг возникшими страхами, но у нее ничего не вышло. Стоило ей лишь взглянуть в его сторону, и под ложечкой возникал неприятный холодок, будто предупреждение об опасности.

Когда он наконец ушел, Маша впервые за весь день вздохнула свободно.

— Ты была странная сегодня, Маша, — сказала ей мать слегка недовольным тоном. — Что это на тебя нашло? Почти и не говорила с бедным мальчиком.

— Он мне не понравился, — честно ответила Маша. Она не привыкла что-либо скрывать от матери, даже если и знала, что ей будет неприятно.

— Ничего удивительного. Он такой забитый, неловкий, закомплексованный, так нуждается в нормальном человеческом отношении. Вот посмотришь, как он преобразится, если станет бывать у нас почаще.

— Но я вовсе не хочу, чтобы он часто бывал у нас, — возразила Маша. — Я бы ничуть не сожалела, если бы вообще никогда его больше не увидела. — И, подумав, добавила: — Есть в нем что-то жутковатое.

— Ну, ну, не надо преувеличивать. Ты же будущий педагог. Наше дело не только учить, но и исцелять детские души, если они больны. Если удастся спасти хоть одного такого несчастного, свое жизненное предназначение можно считать выполненным. — Она говорила горячо, увлеченно и с такой убедительностью, что Маша невольно заразилась ее настроением. — Этот мальчик балансирует на краю пропасти. Один маленький толчок в ту или другую сторону решит его дальнейшую судьбу. Мы реально можем помочь ему, даже не столько я, сколько ты. Вы почти одного возраста, у вас больше точек соприкосновения. Он с таким восхищением смотрел на тебя. Займись им, Маша. Это будет большое, благородное дело.

Доводы матери, как всегда, возымели свое действие. Маша встречалась с Колей почти каждый день, помогала ему готовиться к занятиям, подсовывала разные книжки, пытаясь приобщить к чтению, несколько раз возила его в Москву в театр и музеи.

Он неизменно соглашался на все ее предложения, с готовностью следовал за ней повсюду. С некоторых пор он взял себе за правило встречать ее после занятий. Она обычно возвращалась домой с подружками, поскольку они все жили по соседству, а он шел сзади, не сводя с них настороженного взгляда.

Пару раз она пыталась подозвать его, познакомить с девочками, но он только мотал головой и держал дистанцию.

— Странный он какой-то, — сказала ей как-то Лариса, ее самая близкая подруга. — Прилип к тебе, как тень. Ей-богу, не пойму, зачем тебе это надо?

Маша и сама уже задавалась этим вопросом. Ее все больше тяготило создавшееся положение. Все ее усилия не давали результата. Его абсолютно не интересовали ее рассказы о художниках и писателях. Книги, которые она давала ему, так и оставались непрочитанными, по крайней мере он не мог вспомнить ни имен героев, ни основных событий. У нее создалось впечатление, что он просто не слушает и не вникает ни во что.

Она пыталась говорить об этом с матерью, но та только отмахивалась, говоря, что в таком деле нужно терпение и что легких побед не бывает.

Однажды они возвращались на электричке из Москвы после посещения Третьяковки. Коля, как всегда, был безучастен к увиденному. Маша вдохновенно рассказывала ему о картинах, пытаясь пробудить хоть какой-то интерес, но, поняв, что все бесполезно, сникла и замолчала.

Лишь у одной картины он встрепенулся и слегка ожил. Сильной квадратной ладонью, как крабьей клешней, сжал ее запястье.

— Во кровищи-то! Это что?

Машу поразило выражение жадного любопытства на его лице.

— Это Репин, — сказала она, осторожно высвобождая руку.

— А за что он его так?

— Репин — это художник. Я же тебе рассказывала о нем. А картина называется «Иван Грозный и сын его Иван». Царь Иван Грозный в припадке безумия убил своего сына.

— Круто! А чем?

— Посохом своим. Видишь, на ковре лежит.

Коля подошел к картине и прикоснулся пальцами к стеклу, покрывавшему ее.

— Не трогай, пожалуйста, нельзя, — поспешно сказала Маша.

Коля повернулся к ней, осклабившись.

— Чё, думала, возьму? Не бойсь. А хорошая палка, — продолжал он, повернувшись к картине. — Тяжелая. С такой ничего не страшно. Во, гляди, старый какой, дохлый, а такого здоровяка урыл.

— Вот и убивается теперь, как опомнился, — тихо сказала Маша.

— А чё убивается-то?

— Ну как же? Ведь человека убил, сына. Страшно.

— Видать, было за что, — отрезал Коля, и по его тону Маша поняла, что приговор этот окончательный и обжалованию не подлежит.

Всю обратную дорогу он то отключался, то принимался бормотать:

— Кровищи-то, кровищи! Весь пол залила.

Маша все пыталась втолковать ему, что это ковер такой красный, но он будто и не слышал.

— Кровь, везде кровь.

Маше стало жутко от его монотонного бормотания. Она отодвинулась к окошку и, пытаясь отвлечься, стала следить за проносящимся мимо пейзажем. Серые домики, обнаженные ветви деревьев, как трагические руки, воздетые к небу, столбы, столбы, столбы. Вспомнилась песенка Окуджавы про Смоленскую дорогу, и сердце сжала тихая грусть.

Ничего у нее с Колей не получится. Видно, не из того теста сделана, что настоящие педагоги. Ну и ладно, не может она больше биться головой о стенку. Так и скажет сегодня маме.

Двери вагона, стукнув, разъехались в стороны. Вошли два солдата и, быстро оглянувшись по сторонам, плюхнулись на скамью напротив них.

Почувствовав, что ее разглядывают, Маша повернула голову и тут же столкнулась с веселым, наглым взглядом одного из солдат. Он лихо подмигнул ей и толкнул в бок своего товарища:

— Гляди-ка, Сень, какая красотуля. А чего ты, девушка, такая грустная? Кавалер плохо развлекает? Так иди к нам. С нами не соскучишься, верно, Сень?

— Эт точно! — загоготал тот.

Маша, пожав плечами, отвернулась к окну.

— Ого, брезговает! — Судя по его голосу, парень был здорово навеселе. — Цыпа! Ты нос-то не задирай, отвалится. Иди, посиди у меня на коленках.

Он неожиданно схватил ее за руку и потянул к себе. Маша еле-еле удержалась на месте и напряглась, пытаясь выдернуть руку. Но парень крепко сжал пальцы, ухмыляясь ей прямо в лицо.

Колин кулак просвистел у ее виска, чуть не задев. Удар застал солдата врасплох. Отпустив Машу, он схватился обеими руками за багровеющее ухо. Коля резко сдернул его на пол и, вопя, принялся избивать ногами.

— Не тронь! — кричал он, захлебываясь, с каким-то диким подвывом. — Не тронь! Мое!

Маша, оцепенев, забилась в угол. Все произошло так неожиданно, так дико. Его искаженное безумием лицо, выкатившиеся белые глаза, изуродованный криком рот. «Мое! Мое!» О ком это он? Неужели о ней?

Второй солдат наконец очухался и бросился на Колю, сбив его с ног. Тот ужом вывернулся из его медвежьей хватки. В руке блеснул нож.

Маша с ужасом увидела, как он по самую рукоятку вонзился в живот солдата. Гимнастерка окрасилась кровью. Еще один взмах руки, еще, еще.

Крики, топот ног. Все эти звуки доносились до нее, как из-за стеклянной стены.

— Мое, — выдохнул Коля, в изнеможении привалившись спиной к скамье. — Никто не тронет. Только я.

Он потянулся и провел окровавленной рукой по ее ноге. Она сидела как парализованная, не в силах шелохнуться, не в силах оторвать глаз от его безумного, страшного лица.

— Любого порежу, кто к тебе подойдет. Так и знай.

Его забрали на следующей же станции. Он не сопротивлялся. Машу долго допрашивали. Домой она добралась только глубокой ночью.

Все, что было потом, вспоминалось как страшный сон. Солдат умер, не доехав до больницы. Суд, два года колонии. Его прощальный крик:

— Я вернусь за тобой, жавороночек!

Кошмарные ночи, кошмарные сны. Она просыпалась от собственного крика. Он нависал над ней с окровавленным ножом, белые глаза блестели в темноте.

Мать не отходила от нее ни на шаг. Она уже начала опасаться за ее рассудок.

— Что будет, когда он вернется, мама? — горячечно шептала Маша, сжимая ее руки. — Что будет со мной?

Наконец они нашли единственное возможное решение. Уехать, затеряться, забыть. Квартира была спешно продана, и они уехали в Апрелево, не сказав никому ни слова. Никому, кроме Ларисы.

Лиля попросила шофера притормозить у метро «Арбатская». Надо было купить сигарет.

Пробираясь сквозь плотную разношерстную толпу к коммерческим ларькам, она вдруг почувствовала, что ее схватили за локоть.

— Девушка! Погодите!

Она резко обернулась на голос. Перед ней стоял худощавый парень с лихорадочно блестящими глазами.

— Можно вас на минутку? — Он потянул ее за собой к кабинке, на которой кривыми буквами было написано: «Электрорулетка. Испытайте свою судьбу». — Нажмите за меня на кнопку. Я чувствую, что вы принесете мне удачу.

Лиля, пожав плечами, нажала кнопку. На электронном табло завертелся пестрый диск с цифрами. Лиля поймала себя на том, что с интересом следит за ним.

Стрелка остановилась на цифре «8». Парень завопил, затормошил Лилю, расцеловал и рванулся к окошку с воплем:

— Я выиграл, выиграл!

Сидящая в кабинке девица, натянуто улыбаясь, отслюнила ему солидную пачку банкнот.

Лиля повернулась было уходить, но парень схватил ее за руку. Его конопатое лицо сияло счастьем.

— Не уходите, девушка! Вы меня осчастливили, поэтому позвольте отблагодарить вас.

Он выложил на стойку два картонных кружочка.

— Вот, купил жетоны, а играть больше не буду. После такого выигрыша — грех. А вы поиграйте бесплатно.

Он подтолкнул Лилю к стойке. Она и сама не заметила, как кружочки с цифрами «4» и «9» оказались у нее в руках.

— Играете? — спросила у нее девица в кабинке.

Лиля кивнула. Почему не попытать счастья? «Загадаю, — подумала Лиля. — Выиграю — все у нас с Вадимом устроится, а проиграю — значит, начну всерьез Арсена клеить». Он, конечно, не Вадим, ему не дано вздымать ее до вершин и обрушивать в бездны, но у него есть одно огромное преимущество: он любит ее так, что хватит на двоих. Чтобы быть счастливой, вполне достаточно, чтобы тебя любили, и вовсе не обязательно любить самой.

Ну, любила она Вадима, любила ровно настолько, чтобы нацелиться на женитьбу. И что же? С этого самого момента она вдруг почувствовала, что теряет его. Они еще ни о чем не говорили, ни словом, ни намеком, но и так ясно, что все пошло наперекосяк. Да еще эта деревенская штучка как снег на голову. Он даже не пытался скрыть накануне ночью, что они явились не вовремя. Ничего серьезного здесь, конечно, нет и быть не может. Вадим просто хотел уязвить ее, Лилю. Но все же, все же…

— Играть-то будете?

Лиля посмотрела на равнодушное лицо девицы в окошке и кивнула.

— Подождите, — сказала вдруг девица. — Вы играете не одна.

Лиля повернулась и увидела рядом краснолицего молодого человека с маслеными, липнущими к черепу волосенками.

— Я не хочу с ним, — попробовала возразить Лиля. — Я сама.

— По правилам не положено, — не моргнув и глазом, ответила девица.

Лиле, конечно, в голову не пришло спросить у нее правила.

— Ладно, — ответила она, пожав плечами, и с молчаливого согласия своего соперника нажала кнопку.

Рулетка завертелась и замерла между «4» и «5». «4» было у Лили, «5» — у ее противника.

— Невероятный случай! — воскликнула девица в окошке. — Никто не выигрывает. Спорный ход. В таких случаях наша фирма предлагает суперставки, четыреста тысяч рублей и по пятьдесят тысяч с каждого игрока. Это — наш супербанк! — Она торжественно посмотрела на обоих. — Опять же, можно все решить, просто нажав на кнопку, но это слишком скучно для такого случая. Фортуна явно на вашей стороне, — добавила она, обращаясь к Лиле.

Лиля почувствовала холодок азарта. Не то чтобы ей нужны были деньги. Испытать судьбу — вот искушение. Она никогда не играла в казино, просто не хотела. Всегда считала это глупым занятием. Но сегодня что-то зацепило ее.

Она искоса глянула на своего соперника. Обтерханный какой-то тип. С ее деньгами она легко его переиграет.

— Ставлю пятьдесят тысяч, — сказала она небрежно.

— Принято. Пятьдесят тысяч против вас. — Девица положила на стойку электронный секундомер. — У вас минута на размышление. Либо вы поднимаете ставку, либо весь банк уходит к девушке.

На дисплее заскакали цифры. Парень маялся.

— А если она опять поставит?

— Вы проиграли, если не ответите.

Он вынул из кармана пятидесятитысячную купюру и присовокупил к ней еще десять тысяч.

— Ставка бита. Десять тысяч против вас. — Девица повернулась к Лиле. — Ставьте побольше, чтобы вывести его из игры.

— Сто тысяч.

Лиля и не заметила, как вокруг собрались люди. Они подпирали ее со всех сторон, дышали в затылок, и от этого она возбуждалась еще больше.

— Девяносто тысяч против молодого человека.

Лиля видела, как он волнуется. Такого обыграть — раз плюнуть.

— Не пасуйте, девушка. Он уже у вас в кармане, — просипел кто-то над ухом, обдав ее запахом перегара.

Лиля, поморщившись, достала две стотысячные банкноты и зажала их в кулаке. Парень, явно страдая, вынул две бумажки по пятьдесят тысяч.

— Принято. Десять тысяч против вас.

Лиля разжала кулачок. Одна банкнота, закружившись, упала на землю. Лиля не успела среагировать. Чумазый мальчишка с ликующим криком:

— Что с возу упало, то пропало! — исчез с ней в толпе. Передернув плечами, Лиля достала еще одну такую же.

— Сто девяносто тысяч против молодого человека. Вокруг раздался одобрительный гул. Лиля почувствовала себя героиней шоу. Молодая красивая богачка сорит деньгами.

Игра продолжалась. Не успела она и глазом моргнуть, как вся наличность у нее кончилась. Банк раздулся до угрожающих размеров. В пылу игры она как-то не задумывалась над тем, откуда у этого обтерханного парня столько денег.

С неизменным тяжелым вздохом он доставал и доставал из кармана деньги, не переставая причитать:

— Я уже столько вам отдал! А что будет, если у меня деньги кончатся?

— Девушка заберет весь банк, — терпеливо объясняли ему. Он снова душераздирающе вздыхал и лез в карман. Лиля заглянула в свой изящный кошелек от Гуччи, не замечая, что вместе с ней туда заглядывают еще несколько пар глаз.

— У меня нет больше денег, — растерянно сказала она.

— Если нет наличности в рублях, мы с удовольствием обменяем доллары, — весело сообщила девица.

Ей было чему радоваться. Эта смазливая дурочка в обалденном прикиде уже оставила у нее больше миллиона. Какой улов!

Лиля достала сто долларов.

— Обменяйте, пожалуйста.

— Вот это размах! — прошептал кто-то.

От ее сомнений не осталось и следа. Выигрыш во что бы то ни стало останется за ней.

— На сегодня наш обменный курс — четыре тысячи рублей, — сообщила ей девица.

— То есть как? — удивилась Лиля. — Везде почти пять.

— Сожалею. Правила фирмы.

Лиля оглянулась в поисках обменного пункта. Девица сразу поняла, о чем она думает.

— Ближайший обменный пункт на той стороне, по переходу. Но учтите: если вы отойдете от стойки, то будете считаться проигравшей. Правила фирмы.

Подавив в себе раздражение, Лиля резко кивнула:

— Меняйте!

«Если она еще раз скажет: „Правила фирмы“, я просто не выдержу», — подумала Лиля.

Игра продолжалась. Молодой человек уже давно перестал вздыхать и причитать и только с ловкостью фокусника извлекал на свет Божий деньги.

У Лили закружилась голова от нереальности происходящего. Она вдруг почувствовала себя мухой, запутавшейся в паутине. Ей захотелось вырваться из липких пут, все бросить и уйти, но мысль о том, что все ее деньги вот так, с бухты-барахты, перейдут к этому облезлому типу, не давала ей сделать этого. Не бездонный же у него карман, в конце концов!

— Вы — молодчина! — просипел ей в ухо грубый голос. — Такой игры я еще не видел. Богачкой станете, помяните мое слово.

Она уже ничего вокруг не замечала. А зря. Приглядись она повнимательнее и увидела бы, что какой-то парень периодически заглядывает в кабинку, возвращается и незаметно сует что-то в карман ее соперника.

Заметь она это — давно уже поняла бы, что играет против своих собственных денег.

Пятьсот долларов растаяли как дым.

— Двести пятьдесят тысяч против девушки.

Лиля судорожно осмотрела кошелек, хотя заранее знала результат. Пусто. С собой у нее больше ничего не было. Тут она вспомнила, что сигареты так и не купила, а на обочине ее терпеливо дожидается таксист, с которым тоже предстоит расплачиваться. Вадим весь день в разъездах, его не достать. Лиля вдруг растерялась.

Девица указала на секундомер.

— Поторопитесь. У вас осталось двадцать секунд на размышление.

Двадцать секунд, сорок, час — какая разница?

— Я… У меня деньги кончились.

— Но вы же не можете так уйти. Ваш противник совсем измотан. Подумайте, какой куш! Для такого игрока, как вы, мы можем сделать исключение и принять в виде ставки какую-нибудь ценность. Браслет или сережку.

Рука Лили непроизвольно потянулась к уху, остановилась на полдороге. Она обежала взглядом окружающие ее лица. То, что она прочла на них, повергло ее в ужас. Неприкрытая алчность, насмешка, нетерпеливое ожидание. У всех одно и то же выражение.

Ее вдруг как озарило. Они же все здесь заодно, одна шайка, и у всех свои роли. Только что нывший, потный соперник посматривает на нее с плохо скрываемым превосходством. И куда только подевалась его неуверенность!

Деловая девица в окошке, «группа разогрева» вокруг нее, Лили. Она поняла, что здорово лопухнулась. Попалась на удочку, как сопливая девчонка.

— Ваше время истекает. Решайтесь. Не пожалеете. Лиля молчала. 58, 59, 60.

— Время! — торжественно провозгласила девица. — Вы проиграли. Игра окончена. — Она повернулась к молодому человеку. — Поздравляю. Ваш выигрыш составил…

Но Лиля уже не слушала ее. На несгибающихся, вдруг ставших чужими ногах она выбралась из толпы и побрела к такси.

Черт с ними, с деньгами, для нее это мелочь. Противно то, что ее так беспардонно и нагло кинули. На душе было мерзко, словно ее всю вываляли в грязи. И как это могло с ней случиться?

— Вадим Петрович, — раздался в интеркоме голос секретарши. — Вам звонит господин Карапетян. Соединить?

— Да, да, конечно, Верочка. — Вадим снял трубку. — Алло, Арсен, я слушаю.

— Привет, старик, — зарокотал в трубке голос Арсена. — Ну и задал ты нам задачу. Не ждал от тебя таких сюрпризов!

— Не понимаю, о чем ты?

— Тц, тц, тц! — защелкал языком Арсен. — Он не понимает. Друзья едут черт-те куда, чтобы скрасить его одиночество, везут с собой море виски и красивейшую на свете женщину. Между прочим, Лиля рассказала мне, что ты звал ее с собой. И что же? Вместо того чтобы обрадоваться и устроить праздники и фейерверки, ты носишься с какой-то сельской нимфой, устраиваешь сцены и выставляешь за дверь среди ночи.

— Да не устраивал я сцен, — с досадой произнес Вадим. — И ночевать там пока негде. Сам же видел.

— Старик, я поражен. Чувство юмора тебе уже изменяет. Неужели все так серьезно?

— Может быть.

— Между прочим, Лиля всерьез обиделась. Ты уже виделся с ней?

— Н-нет.

— Говорил?

— Нет.

— Ты помнишь наш последний разговор? Следует ли это понимать…

— Да.

— Разговорчивый ты наш! Ладно, я понял. Пока.

— Пока, — сказал Вадим в уже гудящую трубку. Тонкий аромат ландышей защекотал ноздри. Они сегодня с самого утра цвели на его рабочем столе, маленький букетик, который собрала для него Маша.

Вадим поднес к лицу сияющие белые цветы и глубоко вдохнул их сладковатый свежий запах. Услужливая память тут же перенесла его в золотой, напоенный солнцем день. Ландыши. Маша. Маша. Неужели это было только вчера?

Она выскользнула из калитки, как только его машина остановилась у ворот. Ждала его. Хотела поскорее увидеть. От этой мысли на душе у него стало тепло и радостно.

Ни теки кокетства, ни грамма фальши. Любая другая на ее месте заставила бы его ждать, недоумевать, мучиться, постаралась бы сразу набить себе цену. Любая, но не Маша.

— Здравствуй, — сказала она как пропела.

— Здравствуй.

Он смотрел на нее улыбаясь, вбирая в себя и этот сверкающий солнцем летний день, и мягкое сияние ее серых глаз, и тонкую линию плеч, слегка тронутых загаром, и изящную линию бровей.

— Поедем?

— Да.

Они оставили машину за усадьбой и пошли по тропинке, вьющейся среди деревьев и буйно разросшихся кустов, к высокому берегу речки. Вадим заметил, что Маша уже почти не хромает.

— Как твоя нога?

— Гораздо лучше. Скоро и следа не останется. Буду вовсю отплясывать на балу генеральши фон Шелленбаум.

Она закружилась под его недоумевающим взглядом. Легкий белый сарафан надулся парусом вокруг ее длинных ног, вспорхнул и опал.

— Вы будете танцевать со мной, сударь?

— Почту за честь, — в тон ей ответил Вадим.

1860 год

— Что такое я слышу, Маша? — недовольно спросил Павел Петрович.

Его породистое, слегка обрюзгшее лицо покраснело, как всегда, когда он был не в духе. Машиному отцу недавно минуло сорок четыре года, и нельзя сказать, чтобы время было к нему благосклонно.

Его высокая, некогда статная фигура рано отяжелела, волосы заметно поседели, щеки отвисли. Походка, когда-то легкая и стремительная, сделалась неторопливой и грузной. Он величаво носил свое крупное тело с высоко поднятой головой и слегка оттопыренной нижней губой. Любому с первого взгляда становилось ясно — барин!

Маша уже и не помнила его другим. Ей трудно было представить себе влюбленного юношу, который ухаживал когда-то за ее матерью, страдал, бесновался от ревности, писал страстные письма. А ведь это было, было. Письма по крайней мере сохранились. Маменька показывала их ей. Все было: любовь, нежность, безумие. И куда только подевалось?

— Что, папенька? — робко спросила Маша. Она побаивалась отца. Он всегда был строг с ней, никогда не подпускал ближе, чем на дозволенную дистанцию.

— Что-о? Да все только об этом и говорят. Вот и Антон Викентьевич… — Он бросил фразу недосказанной.

Маша молчала. Она начала понимать, к чему он клонит. Предательский румянец разлился по щекам, в глазах защипало.

— Ну что, сударыня моя, может быть, довольно отмалчиваться? — Голос отца стал еще жестче. — Танцуешь весь вечер с каким-то светским хлыщом. Никого, кроме него, не замечаешь. Что это значит?

— Но он вовсе не хлыщ, — попробовала возразить Маша.

— Вот как! Так кто же он, позвольте спросить?

— Вадим Петрович Серебряков Он гостит в «Дубравах». Друг Арсения.

— Превосходная рекомендация! Когда ты успела с ним познакомиться? Не помню, чтобы он бывал у нас.

Маша промолчала. Что она могла ему ответить?

— Это из каких же он Серебряковых? — продолжал Павел Петрович, будто и не рассчитывая на ответ. — Не из петербургских ли?

— Кажется.

Еле заметная тень пробежала по лицу Павла Петровича, настолько легкая, что Маша не обратила на нее внимания.

— Вот что, голубушка, — холодно отрезан отец. — Чтобы я больше ничего подобного не слышал. Ты уже, считай, невеста. Негоже так вести себя. Заруби это на носу.

Он резко развернулся и вышел.

— Но, папенька… — пролепетала Маша.

Дверь громко хлопнула за ним, и Маша осталась одна. Нестерпимый холод сжал сердце. Невеста. Как страшно прозвучало это слово в устах отца. Невеста.

Значит, няня была права. Ее сговорили за ее же спиной, даже не спросили, просто поставили перед фактом. Маша задрожала всем телом, ноги подкосились. Она бессильно опустилась в кресло.

Но это же дикость, домострой какой-то! Между тем на дворе уже девятнадцатый век. Неслыханно! Это просто не может происходить с ней.

Тихий скрип открывающейся двери, легкие шаги. Маменька. Маша повернула к ней смертельно побледневшее лицо.

— Что ты тут сидишь впотьмах, мой друг? Шла бы чай пить. На веранде уже накрыто.

— Это правда, маменька? — прошептала Маша еле слышно. — Что… что вы обещали меня Антону Викентьевичу?

— Странная ты, Маша, право! Говоришь так, будто ты какая-то вещь.

Маша резко втянула в себя воздух. Вольно или невольно, но мать облекла в слова ее мысли.

— Выходит, так. Меня же не спросили.

— Антон Викентьевич — превосходный человек. Ты за ним будешь спокойна и счастлива.

И богата, добавила про себя Маша.

— Я не люблю его, — сказала она вслух.

— Дорогая моя, что ты можешь знать о любви? — рассудительно сказала мать. — Поверь мне, не в ней счастье.

— А в чем?

— Счастье — это надежность и покой. Антон Викентьевич… Маша нетерпеливо махнула рукой.

— То ли вы мне говорили, маменька, когда рассказывали о себе и о папеньке!

— Ты тоже его полюбишь. Дай только срок.

— Не бывать этому! Он мне противен.

— Маша!

Губы матери вытянулись, отчего она стала похожа на резонерствующую гусыню. И отчего Маша раньше этого не замечала?

— Не станешь же ты перечить отцу? Кроме того, ты же знаешь…

Она не договорила. Маша спрятала лицо в ладони, чтобы мать, не дай Бог, не увидела его.

Деньги. Всему виной деньги. Имение в упадке, средств хватает только чтобы кое-как подлатать дыры. Состояние Трегубовича дает шанс спасти положение. Но какой ценой?

«Меня продают, — подумала Маша. — Как на базаре. Но я…»

— Но я же живая! — простонала Маша. — Меня нельзя продать.

— Какие возмутительные глупости! — вскричала мать, округлив глаза. — Подумать только! И отчего я должна все это слушать?

Маша встала, выпрямившись во весь рост. Губы ее трепетали.

— Вы правы, маменька. Вы этого вовсе не должны.

Она вышла и, поднявшись к себе, заперла за собой дверь.

Утро застало ее в дороге. Резвый бег Звездочки, как всегда, попадал в такт ее мыслям. Но жемчужная даль, открывавшаяся ее взору, не трогала ее сердце. Кудрявые купы деревьев, изумрудные квадраты полей, извилистые берега неторопливой речки не привлекали ее взгляда. Твердой рукой направляла она Звездочку в ей одной известное место.

Маленький охотничий домик на краю владений Хомяковых, надежно скрытый буйной растительностью от посторонних глаз, уже однажды служил местом их свидания. Туда и скакала сейчас Маша, почему-то надеясь встретить там Вадима.

Бессонная ночь не принесла облегчения, но, кажется, кое-что прояснила. По крайней мере Маше хотелось так думать. Если все дело в деньгах, то какая разница родителям, кто именно оплатит их счета?

Вадим, судя по всему, далеко не беден, хотя, конечно, не так богат, как Трегубович. Если она будет достаточно тверда, а твердости ей не занимать, то ей удастся уговорить родителей.

Еще издалека она увидела лоснящуюся холку Цезаря, любимого коня Вадима. Соскочив со Звездочки, она набросила поводья на столбик у крыльца и, замирая сердцем, распахнула дверь.

Вадим стремительно обернулся на звук шагов и замер, завороженно глядя на нее. Ее тонкая фигурка в дверном проеме, залитая утренним солнцем, была точно статуэтка, выполненная вдохновенным резцом мастера.

— Вы! — задохнувшись, вымолвил он. — Вы!

Они шагнули друг к другу. Вадим взял ее руки и припал к ним губами.

— Я не ждал вас, — проговорил он наконец, отрываясь от ее рук. — И так ждал! Мне так много нужно сказать вам.

Он усадил ее в кресло и опустился на пол подле ее ног. Чтобы скрыть охватившее ее волнение, Маша принялась стаскивать перчатки. Вадим взялся помогать ей, поминутно целуя каждый дюйм открывающейся его нетерпеливому взору нежной белой кожи.

— На балу я не осмелился говорить с вами об этом. Слишком много было вокруг любопытных глаз и ушей. Последние дни перевернули всю мою жизнь. Я и мечтать не мог о подобном, даже в самых отчаянных снах. Я люблю вас, Маша, и прошу стать моей женой. Я не тороплю вас, но знайте, что одним своим словом вы можете составить счастье или несчастье целой жизни.

Маша закрыла глаза. Его слова отдавались у нее в ушах сладкой музыкой.

— Вы молчите? О, не терзайте меня, умоляю! Скажите, смею ли я надеяться?

— Да. — Ее ответ прозвучал еле слышно.

— Значит ли это, что вы согласны? Что вы любите меня?

— Да, да, да! — упоенно повторяла Маша. — Я люблю вас. Люблю с первой встречи.

— О небо! — вскричал в восторге Вадим. — Благодарю тебя! Она моя, и мне нечего больше желать!

Перчатка соскользнула с ее колен и упала на пол. Маша потянулась за ней. Их руки снова встретились, губы слились в страстном поцелуе, сердца затрепетали от блаженства.

Фырканье лошадей за окном вернуло их к действительности. Маша с трудом оторвалась от него и выпрямилась.

— Вадим, — сказала она твердо, — есть одно обстоятельство, которое может помешать нам.

К ее изумлению, он ничуть не удивился. Лишь смутился и нахмурился:

— Значит, вам все известно?

— О чем вы? Я не понимаю.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Нет, ничего. Я все объясню, но позже. Скажите сначала вы.

— Меня хотят выдать замуж за здешнего помещика Трегубовича. Я подозревала, что отец был бы рад такому исходу, но не знала, что дело зашло так далеко. Вчера вечером отец сообщил мне, что дело это решенное. О вас отец и слышать не хочет.

— Он знает обо мне?

— Я лишь сказала ему ваше имя.

— Этого довольно. Я боялся, что все так обернется, поэтому и не просил представлять меня вашему отцу.

— Что это значит? — вскричала взволнованно Маша. — Вы говорите загадками. Объяснитесь.

— Это касается одной истории, трагической истории из жизни вашей семьи. Ваш дед, через много лет после смерти вашей бабушки, женился вторично на девушке много моложе его.

— Боже мой! — прошептала Маша. — И я ничего об этом не знала.

— Она была из обедневшего старинного рода и подчинилась требованию родителей. Она была очень хороша собой, Маша, нежный белокурый ангел, возвышенный и мечтательный, который грезил о чистой, романтической любви, а вместо этого попал во враждебное окружение. Ваши родные приняли ее в штыки. Да и чему тут удивляться? Вашему отцу было почти столько же лет, сколько и ей. Они, очевидно, считали этот брак причудой стареющего отца.

Развязка не заставила себя ждать. Однажды на балу она познакомилась с блестящим молодым кавалергардом, кутилой, повесой, любимцем женщин. Любовь поразила их внезапно, и все полетело к чертям. — Он запнулся. — Простите меня. Так бывает, редко и только с избранными Богом людьми, но бывает, Маша.

— Я понимаю, — прошептала Маша. — О, как я их понимаю!

— Значит, вы не будете судить их слишком строго. Вся их дальнейшая жизнь с лихвой искупает ту боль, которую они причинили другим. Они пытались объяснить все вашему деду, но безуспешно. Ее хотели запереть, изолировать от окружающего мира, но ей удалось бежать со своим возлюбленным. Потом была дуэль, нелепая гибель вашего деда, скандал. Кавалергард был разжалован и удалился со своей любимой в деревню, где они и прожили долгие годы. Красиво прожили, Маша, очень красиво, — сказал он, глядя на ее смертельно побледневшее лицо. — Если правда, что браки совершаются на небесах, то это о них. В один вздох, в одну улыбку, в один поцелуй. Надо было видеть ее лицо, когда он, уже в годах.

седой, солидный, целовал ей руки. Его глаза, когда ее пальцы касались его щеки…

— И эта женщина… — прошептала Маша, уже догадываясь, но страшась ответа.

— Эта женщина была моя мать.

Петр Алексеевич, тяжело дыша, выбрался из автобуса и побрел по пыльной дороге. Увесистая сумка с книгами оттягивала руку и била по ноге. С каждым разом поездки в Москву отнимали все больше и больше сил.

На этот раз улов был богатым. Он выкупил в книжном на Кузнецком мосту последние тома собрания сочинений Соловьева, но не смог на этом остановиться и приобрел еще несколько книг. Теперь не то, что раньше, столько соблазнов, глаза разбегаются. Только плати.

Однако жарко сегодня. Духота, Грудь теснит, и сердце покалывает. Скорее бы добраться до дома. Сонечка даст чаю, залопочет о чем-то своем, уютном, домашнем, и сразу станет легче.

На дорогу рядом с ним упала чья-то тень. Кто-то идет следом. Ну, идет и идет. Оглядываться не хотелось.

— Эй, старик, ты здешний?

Петр Алексеевич остановился, опустил сумку с книгами на землю и подождал, пока тот, кто так бесцеремонно окликнул его, поравняется с ним.

Незнакомый худощавый парень в потертых джинсах и грязной, давно не стиранной футболке. Круглое, ничем не примечательное лицо под неровным ежиком волос. Парень как парень. Вот только тяжелый взгляд странных белесых глаз неприятно царапнул по лицу.

— Здешний. А вы кого-то ищете?

— Может, и ищу. Это ведь Апрелево? Неопределенный жест в сторону утопающих в зелени крыш.

— Апрелево, — согласно кивнул Петр Алексеевич. Что-то ему определенно в его собеседнике не нравилось, вот только понять бы, что именно.

— А другой такой деревни здесь нет? Может, Апрелевка или Апрелевское, или еще как?

— Насколько мне известно, нет.

Парень удовлетворенно кивнул. Его пустые, ничего не выражающие глаза на мгновение сверкнули и снова подернулись мутноватой дымкой.

— А Маша Антонова не здесь живет?

Петр Алексеевич лихорадочно соображал, что не так. Вроде обычный вопрос, ничего особенного. Но такая вдруг повисла вязкая, тяжелая тишина, что он растерялся. Чтобы скрыть смятение и выиграть время, он достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб вдруг дрогнувшей рукой.

Однако его состояние не укрылось от парня. Он неожиданно приблизился и, дохнув в лицо перепрелым запахом давно не чищенных зубов, врастяжку произнес:

— Не темни, старик. Не советую. И не таких обламывал. Сердце дернулось и заныло, будто тупая игла медленно, мучительно вошла в него. Петр Алексеевич вдруг понял, кто перед ним. Однажды они с Машей задержались в школе после уроков, разговорились, и она в порыве откровенности рассказала ему о пережитом кошмаре, о странном парне по имени Коля, который из-за нее убил человека и обещал вернуться за ней. О своих ночных страхах, о кровавых снах, которые, несмотря на прошедшие годы, все еще посещали ее.

Веселое тарахтение мотора заставило старика вздрогнуть. Поднимая тучи пыли, около них затормозил задрипанный грузовичок. Молодой шофер, сверкая белозубой улыбкой, высунулся из кабины.

— Петр Алексеевич, вы домой? Давайте подброшу.

На негнущихся ногах он доплелся до машины и, с трудом превозмогая боль в сердце, вскарабкался в кабину, унося в памяти прищуренный, недобрый взгляд парня.

— А сумочка-то не ваша?

Он конвульсивно дернул подбородком. Шофер выскочил из кабины, подхватил сумку и, скользнув глазами по лицу незнакомца, захлопнул за собой дверцу.

Машина бойко запрыгала по ухабам. Петр Алексеевич откинулся на спинку и закрыл глаза. Боль становилась нестерпимой.

— А кто это такой с вами был? Я его вроде раньше не видел.

— Маша… Предупредить… — прошептал Петр Алексеевич и потерял сознание.

Лиля с наслаждением вытянулась на кушетке, ощущая приятную тяжесть во всем теле. В воздухе расслабляюще пахло лавандой. Тихая протяжная музыка ласкала слух. Лиля прикрыла глаза в предвкушении удовольствия.

Она была частой гостьей в салоне «Афродита». Раз в неделю, самое большее в десять дней, устраивала себе праздник души и тела. Сауна, прохладный бассейн, массаж, замысловатые процедуры на умопомрачительном оборудовании. Это было почти так же хорошо, как секс. Каждый раз она выпархивала оттуда словно на крыльях.

Лиля почувствовала прикосновение сильных скользящих пальцев к спине. Ирма, массажистка. Высокая, широкоплечая, мускулистая, она выделывала с хрупким Лилиным телом поразительные вещи. Доставала каждую косточку, каждую мышцу, разбирала на составные части и собирала снова. Казалось, захоти она, и сможет в узел ее связать.

— Как ваши дела, Лилечка? — приглушенно донесся до нее хрипловатый голос Ирмы.

Этот низкий голос, обволакивающая музыка, теплые волны, исходившие от ее рук, как-то странно подействовали на Лилю. Ей вдруг стало ужасно жалко себя, такую красивую, молодую, соблазнительную. И еще этот отвратительный случай с рулеткой. Лиля почувствовала, как слезы закипают на глазах. Как несправедливо все!

— Я, кажется, ухожу от Вадима, — неожиданно для самой себя сказала она тоненьким, срывающимся голосом. — Вернее, он уходит.

— Дурак, — убежденно произнесла Ирма, не переставая массировать ее плечи. — Только дурак может уйти от такой красавицы, как вы. Он еще не раз пожалеет об этом.

Лиля тихонько вздохнула. Кажется, все понимают это, только не он.

— А с другой стороны, — продолжала Ирма, — можете считать, что вам крупно повезло. Что могут грубые, вонючие мужики понимать в женщинах? Как они могут их ценить, если все поголовно убеждены, что главный приз растет у них между ног?

Грубые, вонючие, главный приз… Это было совсем не похоже на Вадима и на их отношения, но Лиля почему-то почувствовала облегчение. Приятно было видеть себя жертвой чужого эгоизма.

Ирма тем временем принялась за ее ягодицы, ненароком соскальзывая в нежную ложбинку между ног. С каждым разом она задерживала руку чуть дольше, нащупывая и поглаживая чувствительные места.

Лиля вдруг почувствовала какое-то неприятное, противное возбуждение. Впервые существо одного с ней пола начинало с ней сексуальную игру. Ошибки здесь быть не могло. Уж слишком настойчивы становились ее пальцы. Никогда раньше она не позволяла себе ничего подобного.

Из-под полуопущенных ресниц она через плечо взглянула на Ирму. Ее обычно холодноватые серые глаза теперь были намертво прикованы к ее заднице. Острый язычок, как ящерка, высунулся изо рта и скользнул по тонким губам. На лице ее было написано такое откровенное вожделение, что Лиля даже растерялась.

Сейчас, впервые внимательно приглядевшись к Ирме, Лиля подивилась своей ненаблюдательности. Все в ней вполне могло бы принадлежать мужчине: широкие, мускулистые плечи, узкие бедра, плоская грудь, стрижка «под мальчика». И голос, и походка, и даже запах, не мужской, не женский, какой-то бесполый, унисекс, как сейчас стало модным говорить. Сама Лиля предпочитала ароматы тяжелые, чувственные, подобные сенлорановскому «Опиуму», которые одним дуновением своим будили сексуальные фантазии.

«Итак, Ирма лесбиянка, — решила про себя Лиля. — И недвусмысленно приглашает меня к любовной игре. Теперь дело за мной. Стоит мне поморщиться или каким-либо другим способом выразить недовольство, и она тут же перестанет. Слишком хорошо вышколена и дорожит своим местом. Странно, что она вообще посмела… Видно, дело тут во мне».

Оставалось только решить, хочет она продолжения или нет. Лиля задавала себе этот вопрос, уже зная ответ. Ее замершее в предвкушении неизведанного доселе наслаждения тело подсказало его. Кроме этого, в голове вертелась поганенькая мыслишка: не слабо будет изменить Вадиму с лесбиянкой, а потом в красках рассказать ему об этом. Вроде как и не измена в полном смысле этого слова, но чувствительный удар по самолюбию. Как знать, может, проймет.

— Лилечка, — услышала она приглушенный, дергающийся голос Ирмы. — Вы — неправдоподобная красавица. Светитесь вся.

Лиля мелко, дробно запульсировала изнутри. Между ног повлажнело. Ее дрожь передалась Ирме. Теперь ее пальцы вибрировали в такт, добираясь до самых сокровенных, чувствительных местечек.

Лениво потянувшись, Лиля медленно перевернулась на спину. Ее полуприкрытые, подернувшиеся влагой глаза встретились с жадным взглядом Ирмы.

Осторожно, чтобы не вспугнуть ее, Ирма провела руками от колен вверх, помедлила у золотистого треугольника волос, скользнула по животу и сомкнула пальцы на розовых, напрягшихся в ожидании сосках. Лиля откинула голову назад и закусила губку, чтобы сдержать стон.

— Я знала, что так будет когда-нибудь. Я узнала тебя, — шептала Ирма.

Ее лицо приближалось, тянулось к лицу Лили. Она уже ощущала незнакомое дыхание.

«Она сейчас поцелует меня, — подумала в панике Лиля. — Нет, нет, я не хочу!» Сама мысль о поцелуе в губы была невыносима.

Она обхватила руками голову Ирмы, потянула вниз, к груди, и тут же ощутила прикосновение остреньких зубок, влажную ласку языка. Мириады огненных искр разбежались по ее разгоряченному телу.

Ирма скользила все ниже, ниже к безвольно раскинувшимся ногам. Ее язык змейкой юркнул в пульсирующую, истекающую соком глубь, завибрировал, затанцевал.

— Да, да! — простонала Лиля, чувствуя приближение оргазма. — Люби меня хоть ты, хоть ты…

Она дернулась и замерла, вцепившись пальцами в кушетку. Все было неправильно, все не так. Обычно в такие минуты она чуть не лопалась от счастья, баюкая голову Вадима на своей груди, перебирая его мягкие, чуть влажные волосы. А сейчас на душе было пусто, холодно и гадко.

Ирма приблизилась к ней, явно намереваясь продолжить. Неизвестно, когда она успела сбросить одежду. Лиля смотрела на ее тонкие, похотливо изогнутые губы, на худощавую, плоскую фигуру, покрытую бледной, зеленоватой кожей. «Как лягушачье брюхо, — подумала Лиля и почувствовала, как комок омерзения подкатывает к горлу. — Господи, что на меня нашло? Как я могла?»

Поняв, что ее сейчас стошнит, она резко отпихнула Ирму и, кубарем скатившись с кушетки, устремилась в туалет.

Когда она вышла, Ирмы уже не было. Лиля быстро оделась и выскочила на улицу. Скорее, скорее домой, укрыться в мерцающей зеркальной тиши ванной и скрести, скрести себя губкой, чтобы навсегда соскоблить, содрать вместе с кожей само воспоминание о том, что с ней сейчас произошло.

Телефон надрывался вовсю. Лиля чудом услышала его сквозь шум льющейся воды. Проклиная себя за забывчивость, она выскочила из ванной и, оставляя на ковре мокрые следы, бросилась в гостиную. И что стоило взять его с собой?

Теплая ванна с ароматной пеной и контрастный душ слегка привели ее в чувство, хотя ощущение гадливости все еще преследовало ее. Откинув за спину мокрые волосы, она поднесла трубку к уху.

— Алло!

— Лиля, это я, Вадим.

Глупый, неужели он думает, что она может не узнать его? Сердце бешено заколотилось, под ложечкой заломило от мысли, что она могла не успеть.

— Вадим!

— Нам надо поговорить. Я могу заехать сейчас?

— Да, да, конечно.

Лиля ринулась в спальню, застучала ящиками, дверцами шкафов. Тонкое кружевное белье порхнуло с полки на ковер. Какое выбрать? Черное, красное, лиловое? Нет, к черту белье!

Будь ее воля, она бы встретила его нагой, если б только не боялась отпугнуть слишком откровенным натиском.

Итак, белья не будет. Теперь платье. Вот то, что ей сейчас нужно. Золотой струящийся шелк. Вадим еще не видел ее в нем. Оно держалось на одном плече с помощью тонкой золотой змейки. Один нажим пальца, и оно соскользнет к ее ногам.

Лиля взглянула на себя в зеркало и осталась довольна. Поразительный эффект. Перед таким не устоит ни один нормальный мужчина.

Она быстро высушила волосы, разметав их по плечам, подкрасила глаза и губы, прыснула духами на грудь и шею и как раз раздумывала, не нарумяниться ли ей слегка, когда раздался звонок в дверь.

Решив, что интересная бледность ей больше сейчас к лицу, она не торопясь отправилась открывать. По дороге зашла в спальню, закрыла шкафы, помедлила в гостиной. Пусть не думает, что она сломя голову бросится к нему только потому, что они два дня не виделись.

Он стоял на пороге, высокий, элегантный, как всегда, идеально выбритый. Она ощутила запах знакомого одеколона и с трудом подавила в себе желание броситься ему на шею. Что-то остановило ее. То ли мрачноватый огонек в глазах, то ли цветы, которые он держал в руках. Желтые гвоздики. Он никогда не дарил ей гвоздик. Ее цветком была белая лилия.

Он шагнул в прихожую, протянул ей букет.

— У тебя усталый вид, — сказала она, принимая цветы. — Много работы?

— Как всегда. А ты выглядишь прекрасно.

Лиля потянулась к нему, ожидая поцелуя, но он прошел мимо нее в комнату. Когда она принесла вазу, он уже сидел в кресле спиной к окну и курил.

Лиля поставила вазу с цветами на стол и, вставив в янтарный мундштук сигарету, подошла к нему. Он вскочил и поднес ей зажигалку. Не говоря ни слова, она прикурила и уселась напротив.

Что-то происходит, поняла она. Как бы то ни было, она не станет облегчать ему задачу. Наверное, он пришел извиниться и не знает, как начать. Ничего, пусть помучается. Она закинула ногу на ногу, чтобы ему лучше была видна изящная линия бедра, и томно поднесла мундштук к губам. Она как бы смотрела на себя со стороны. Золотая неприступная красавица ждет объяснений от своего ветреного любовника. Пухлая нижняя губка надменно выдвинулась вперед. Ее непросто будет умилостивить. Однако молчание затягивалось. Лиля не выдержала первой.

— Странные цветы, — проговорила она, поведя бровью в сторону букета на столе. — Ты мне никогда таких не дарил.

Вадим потянулся к пепельнице, затушил сигарету.

— Никогда.

Он встал и, шагнув к ней, протянул плоскую коробочку. Лиля машинально открыла крышку. На винного цвета бархате сверкало усыпанное бриллиантами колье.

— Это мой прощальный подарок.

— Какая пре… — Слова застряли у нее в горле. Только сейчас она поняла, что именно он сказал.

Глаза ее округлились, от былой томности не осталось и следа.

— Что это значит?

— Это значит, что мы не сумели быть вдвоем. Прости меня.

— Но…

Она судорожно искала нужные слова и не находила. Мысли прыгали, мешая сосредоточиться. Что, как, почему? Должна же быть какая-то причина.

— Но… почему? Вадим молчал.

— Отвечай же! Я имею право знать. У тебя другая женщина?

— Да.

Вадим даже удивился, как легко выговорилось это слово. Да. И не надо объяснять, как нежданно ворвалась в его жизнь Маша, как заслонила собой все и всех, как заполнила все его помыслы так, что ни для кого не осталось места. Да. У него другая женщина.

Но Лилю его ответ явно не удовлетворил.

— Кто такая? — спросила она, резко вздернув брови. — Я ее знаю?

— Да. Вы встречались однажды.

— Только не говори мне, что это та ободранная деревенская кошка!

Вадим поморщился:

— Не надо, Лиля.

Ответом ему был издевательский смех, самый глумливый, на который она была сейчас способна.

— Нет, надо. Я ведь попала в точку, а, Вадим? Поздравляю! И о чем ты с ней только говоришь, не представляю. Разве что о козах и свиньях. Впрочем, тебе должен нравиться запах хлева. Ты же теперь у нас помещик.

Руки Вадима непроизвольно сжались в кулаки. Потемнев лицом, он шагнул к двери. Лиля вскочила и вцепилась ему в рукав.

— Подожди! Не уходи так. Не сердись. Я не хотела тебя обидеть, но и ты пойми, какую страшную ошибку совершаешь. Сам подумай, на кого ты меня променял.

Голос ее дрогнул. Глаза были сухи и лихорадочно блестели. Волосы растрепались, окутав обнаженные плечи золотистой зыбкой пеленой. Она была неповторимо, сказочно хороша в эту минуту. Взгляд Вадима потеплел. Он взял ее руки в свои и поцеловал. Грустно, что все кончается именно так.

Лиля расценила его порыв по-своему. Торжество мелькнуло в ее глазах. Она дернула змейку на плече, платье скользнуло на пол, обнажая соблазнительное тело.

— Это все принадлежит тебе, — прошептала она, дразнящим жестом пробежав пальцами по своей полной груди. — Возьми меня.

Вадим печально посмотрел на нее, будто хотел навсегда запомнить.

— Прости, Лиля. Я уже не в силах ничего изменить. Повернулся и исчез в дверях. Лиля невидящими глазами смотрела ему вслед.

— Запомни, уйдешь сейчас, обратно можешь не возвращаться! — отчаянно крикнула она. — На коленях приползешь — не пущу!

Негромкий щелчок замка. Тишина. Лиля в ярости пнула ставшее вдруг ненавистным платье, бросилась на диван и разрыдалась.

Внезапно прямо над ее ухом заворковал телефон. Лиля села, вытерла глаза и уставилась на трубку. Она была зла, раздражена, оскорблена, сбита с толку. Что прикажете делать с таким коктейлем? Лопнуть от избытка чувств?

А телефон все звонил и звонил. Лиля дернула со стола трубку, вложив в это движение все, что сейчас душило и мучило ее. А вдруг это Вадим, очухался в лифте и ищет примирения?

— Алло?

— Добрый день! — зажурчал в трубке бодрый мужской голос. — Вас беспокоят из газеты «СПИД-инфо». Мы проводим социологический опрос на тему: «Ваше отношение к мастурбации». Что вы по этому поводу думаете?

Лиля настолько обалдела, что не сразу нашлась, что ответить.

— Алло, девушка, не вешайте трубку. Вы занимаетесь…

— А пошел бы ты к такой-то матери, козел! — со вкусом выругалась Лиля.

Трубка поперхнулась и ответила короткими гудками отбоя. Лиля согнулась пополам от душившего ее истерического смеха. Не день, а сплошной театр абсурда! Но отчего-то ей стало легче.

Маша неподвижно сидела у кровати Петра Алексеевича. Его заострившееся посеревшее лицо на фоне ослепительной белизны подушки казалось неживым. Отросшая за сутки седая щетина состарила его сразу лет на десять. «А я ведь никогда раньше не видела его небритым, — подумала Маша. — И как-то не задумывалась о его возрасте».

Он всегда был такой большой, энергичный, шумный, полный жизни, что мысли о старости и болезнях казались смешными и неуместными. А между тем ему, наверное, уже здорово за шестьдесят. Как страшно болезнь меняет людей.

На соседней койке ворочался и стонал пожилой грузный мужчина с одутловатым багровым лицом. На его круглой лысине стояли бисеринки пота.

— Господи ты Боже мой, Господи ты Боже мой, — беспрерывно бормотал он, тяжело дыша.

Маша не могла понять, бредит он или мается наяву. От его монотонного бормотания ей стало не по себе. В этом царстве болезни она вдруг показалась себе неприлично молодой и здоровой.

Около кровати бесшумно возникла молоденькая сестричка в белой шапочке, кокетливо пришпиленной к пышным волосам.

— Шли бы вы домой, девушка, — шепнула она Маше. — Все равно сейчас ему ничем не поможете. Ему что нужно? Полный покой и никаких внешних раздражителей. Инфаркт все-таки, не шутка. Вот пойдет на поправку, тогда и приходите.

Маша легко прикоснулась к руке Петра Алексеевича. Ей так хотелось передать ему хоть немного своей силы. Вздохнув, она встала и вышла вслед за сестрой в серый больничный коридор.

— А он вам кто? Отец или дедушка? — полюбопытствовала сестра.

— Он — учитель. Мы работаем вместе.

— Учи-и-итель? — почему-то удивилась сестра. — Вот оно, значит, как.

— Ему долго здесь лежать? — спросила Маша.

— Это уж как получится. Если не будет осложнений, месяц-полтора. Так что находитесь еще.

— Значит, увидимся, и не раз. Вас как зовут? Меня — Маша.

— Ира.

— У меня сейчас каникулы. До конца августа я совершенно свободна. Я уже спрашивала доктора, не нужно ли помочь. Он сказал, нет. Я буду часто приезжать. Могу убрать, поухаживать за ним, покормить. Все что угодно. Только скажите, ладно?

— Ладно, договорились.

— Ира! — позвали ее. — У тебя капельница во второй палате.

— Иду. Мне пора, — заторопилась она. — До свидания.

— До свидания.

Маша вышла на залитый солнцем больничный двор. В кустах оглушительно чирикали воробьи. Мимо ворот пробежали, перекрикиваясь, мальчишки. Розовые головки клевера подмигивали ей с газона. Сверкающий мир обрушил на нее все многообразие запахов, звуков, красок. Маша с наслаждением выдохнула тягучий, лекарственный воздух больницы. Он выздоровеет, обязательно выздоровеет. Все пройдет и снова будет как прежде.

В привокзальном кафе, как всегда в этот час, было людно и шумно. Участковый Сидоркин расставил на подносе свой незатейливый обед, состоявший из щей, битков и киселя, и окинул взглядом зал в поисках свободного места.

— Федор Иваныч, давай ко мне!

Он повернулся на голос. Из дальнего угла ему сигналил Степан, шофер из Апрелева. Он подошел, лавируя между столиками, и уселся на свободное место.

— Здорово, Степан. Чего там у вас слышно?

— А чё? Коптим еще небо, слава Богу, — ответил тот, уписывая за обе щеки макароны, щедро политые каким-то коричневым соусом.

— Ты бы хоть кепку снял, — заметил, усмехаясь в усы, Сидоркин. — За столом все-таки.

Степан ответил ему широченной белозубой улыбкой, отчего его веснушчатый курносый нос пошел складочками, но кепку все же снял.

— А ты все воспитываешь, Федор Иваныч.

— Работа, Степа, такая.

Несколько минут они молчали, усердно работая челюстями. Наконец Сидоркин отодвинул от себя пустую тарелку и, ковырнув вилкой битки, взглянул на Степана.

— Значит, все тихо, говоришь?

— Да как сказать. Жизнь ведь она какая, хочешь не хочешь, а подкинет кренделей. Вчера вот Петр Алексеич, учитель, в больницу загремел.

— Что так?

— С сердцем чего-то. Я его в больницу и отвез. Ему, можно сказать, у меня в машине и поплохело.

В голосе Степана звучала неподдельная гордость, как у человека, оказавшегося в центре важных событий.

— Это жаль, — протянул Сидоркин. — Хороший он мужик.

— Хороший, — согласился Степан. — Я его на дороге недалеко от автобусной остановки подсадил. Он мне тогда сразу странным показался. Весь как деревянный, лицо серое, а глаза… — Он замялся в нерешительности. — Испуганные, что ли.

А как отъехали, он и отключился. Ну и я прямиком в больницу. Мне там сказали, мол, молодец, вовремя привез.

— И впрямь молодец. — Сидоркин вытер усы платком и принялся за кисель. — Может, ты жизнь ему спас.

Степан приосанился.

— Только я все думаю, чего он так испугался? Ведь мужик-то не робкий. И парень тот…

— Какой парень? — Сидоркин почему-то насторожился.

— Парень с ним стоял. Разговаривали они.

— А какой он из себя?

— Парень как парень, ничего особенного. Не здешний, я тут всех наперечет знаю. Издалека, видно, пришел. Весь в пыли. Мелкий такой, жилистый, волосы клоками. — Степан живо изобразил, какие у того были волосы.

Вышло смешно, но Сидоркин даже не улыбнулся.

— Что еще помнишь?

— Да все. Я его мельком видел. Во, вспомнил! — Степан звонко хлопнул себя по колену. — Петр Алексеич, прям перед тем, как ему плохо стало, сказал: «Маша. Предупредить». Я тогда не понял, хотел переспросить, но тут такое началось — я все и забыл. А теперь вот вспомнил.

— Хм, Маша. — Сидоркин задумчиво потер рукой лоб. — И что за Маша, как думаешь?

— А кто ее знает? У нас ведь Маш, как коз. В каждом доме, почитай, коза Манька да дочка Машка. — Степан громко расхохотался, ему понравилось, как складно у него вышло.

Но Сидоркин опять не улыбнулся.

— Ты, Степа, погоди гоготать. Если увидишь еще где того парня, сразу же мне сообщи. Сумеешь?

— Обижаешь, Федор Иваныч. Дело-то нехитрое.

— Ну, ладно. Бывай.

И Сидоркин вразвалочку направился к выходу.

В Москве вдруг похолодало, посерело, помрачнело, будто задули свечки на рождественском пироге. Откуда-то с запада наползала темнобрюхая лохматая туча. Закапал мелкий дождик. Тут и там уже пестрели зонтики. Продавцы книг поспешно укрывали свой товар длинными полосами целлофана.

Машина свернула с Охотного ряда на Большую Дмитровку, бывшую Пушкинскую. В глаза Вадиму сразу же бросилась ярко-зеленая вывеска с крупными золотыми буквами: «Джобис. Модная женская одежда». Иссиня-бледный манекен с неестественно выгнутой шеей манерно заламывал руки за сияющим стеклом витрины.

Вадим тронул Севу за плечо.

— Притормози-ка здесь. Я на минуту.

— Вадим Петрович, здесь стоянки нет.

— Подождешь меня на Кузнецком, сразу за углом.

Увесистый охранник у входа с характерным коротким ежиком и квадратной челюстью окинул его беглым, цепким взглядом, как сфотографировал, и, явно расслабившись, отступил в угол.

В небольшом торговом зале скучали две молоденькие продавщицы в одинаковых красных пиджачках с золотыми пуговицами и синих коротких юбочках. Покупателей не было.

При виде Вадима они оживились и повскакали с мест, всем своим видом выражая готовность услужить клиенту. Вадиму достаточно было лишь взглянуть на однообразные ряды стояков с вешалками, чтобы понять, что он попал не туда. Монотонная черно-бело-бежевая гамма, струящиеся линии, консервативный покрой. Типичный гардероб светских дамочек средней руки.

— Вы ищете что-нибудь конкретное? — спросила у него одна из продавщиц.

— Вполне, но здесь этого явно нет. Девушки приметно погрустнели.

— Мне нужны дамские джинсы. Не посоветуете, где можно купить?

Одна из девушек удивленно приподняла брови, как бы говоря: «И только-то!», пожала плечами и отошла. Другая, еще раз мельком взглянув на Вадима, ответила:

— Попробуйте в ГУМе. Там много неплохих джинсовых магазинчиков.

Сева довольно долго петлял по узким улочкам, но, несмотря на все свои ухищрения, попал в пару пробок и наконец, чертыхаясь вполголоса, подрулил к ГУМу.

Вадим стремительно выскочил из машины. Времени оставалось в обрез. На четыре часа у него была назначена встреча в мэрии.

Войдя в первый попавшийся магазинчик, он сразу очутился в совершенно ином мире. Из-под потолка приглушенно урчало что-то металлическое. С плакатов и развешанных по стенам футболок скалились черепа и причудливые монстры. Высокий парень в косухе с заклепками, перевалившись через прилавок, лениво переговаривался с ярко накрашенной девицей в крошечных кожаных шортах и огромных армейских башмаках на толстой подошве. Она хихикала и выдувала прямо ему в лицо пузыри из жвачки. Огненного цвета волосы торчали клоками в разные стороны.

Да-а, респектабельностью тут и не пахнет, подумал Вадим. Однако покупателей здесь было не в пример больше, чем в предыдущем магазине. С полдюжины тинейджеров тусовались у стеллажей с джинсами, деловито переговариваясь и толкая друг друга локтями.

Парень и девушка у прилавка посмотрели на Вадима, как на ископаемое. Его изысканный песочного цвета костюм от Ромео Джильи был здесь явно неуместен. «И когда я только успел так заматереть? — с усмешкой подумал Вадим. — Ведь вчера еще, кажется, был студентом и считал свой джинсовый костюм верхом крутизны и элегантности».

Он шагнул к прилавку.

— Я хочу купить джинсы. Дамские. — Он покосился на грубые башмачищи девушки, каким-то немыслимым образом подчеркивающие незащищенную тонкость ее полудетских ног. — Что-нибудь женственное, но с изюминкой.

— Коли так, то вы зарулили прямо по адресу, — ответил парень. — Ну-ка, Кристина, подсуетись. Что-нибудь от Кельвина Кляйна.

Девица лениво сползла со стула.

— Какой размер?

Вопрос поставил Вадима в тупик.

— Не знаю.

— Что же так? Приехали джинсы выбирать, а размера не знаете. Джинсы должны сидеть, как вторая кожа. Привезли бы свою девушку, она бы сама и выбрала.

Вадим представил себе Машу в этом колоритном вертепе и даже зажмурился от удовольствия. Как здорово, наверное, было бы водить ее по магазинам, выбирать вместе одежду, прикасаться невзначай к ее руке, смотреть в ее сияющие глаза. Он никогда раньше не занимался этим. А жаль!

— Обязательно привезу, но не сегодня. Сегодня мне придется выкручиваться самому. Вы мне поможете?

— Если смогу. — Девушка с интересом посмотрела на Вадима.

«А если ее отмыть, причесать и перекрасить, была бы хорошенькая, — подумал он. — Слава Богу, что не дует пузыри мне в физиономию».

— Что ж, начнем, — деловито сказала она. — Рост?

— Сантиметров на десять повыше вас.

— Ясно. Сто семьдесят — сто семьдесят три. Талия? Вадим замялся.

— М-м-м, я ее почти обхватываю руками.

Он показал, как именно. Парень у прилавка понимающе хмыкнул.

— Примерьте-ка на Кристине. Вадим подчинился.

— Примерно.

— А дальше?

Вадим посмотрел на узенькие бедра девушки.

— Дальше — больше.

— Понятно. Тащи двадцать седьмой.

Джинсы понравились Вадиму. Светло-голубые, тонко выкроенные, без лишних наворотов.

— Как насчет аксессуаров? А то прямо как духи без упаковки. Ремень, натуральная кожа, браслет такой же. Могу посоветовать курточку в тон с кожаными вставками. Или вот топчик нехилый, до пупа, чтобы животик дышал. Если не понравится даме вашей, можете поменять.

Вадим купил все. Пробираясь с пакетом к машине, он все пытался вспомнить, когда в последний раз он был так по-мальчишески счастлив, и не мог.

1860 год

В последние дни Маша полюбила уединение. Она без устали гуляла в отдаленных уголках сада, наслаждаясь одиночеством, насколько это было возможно в ее положении. Сад был дик и запущен. Разросшиеся кусты дикой малины, жимолости, шиповника, давно уже не знавшие заботливой руки садовника, образовали непролазные заросли. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь густые кроны деревьев. Даже захоти кто, и то с трудом разыскал бы ее здесь.

Но никто, видно, и не хотел. Ни отец, ни мать не искали с ней встречи, полагая вопрос решенным. А она, как могла, избегала их. Завтракала ни свет ни заря, когда они спали. К обеду не выходила, то сказываясь больной, то без лишних объяснений исчезая в спасительной тишине сада. Раньше это вызвало бы шквал заботливых вопросов, милых ухищрений, ласковых намеков, но не теперь. Строптивая дочь не заслуживала заботы.

Так она впервые узнала цену родительской деспотии. И все спрашивала себя, всегда ли это было так? Спрашивала и не находила ответа. У нее просто не было случая в этом убедиться. Прежняя жизнь ее текла беззаботно и беспечно. Впервые ее чувства и желания вступили в противоречие с родительской волей.

Рассказ Вадима глубоко потряс и тронул ее, но нимало не поколебал. Умом она понимала настроение отца, мучимого старыми, незаживающими ранами. Но сердце бурно восставало против подобного диктата. Почему «дела давно минувших дней» должны ломать ее молодую, еще только распускающуюся жизнь? Кто дал отцу право распоряжаться ею?

Где-то поодаль хрустнула ветка. Маша вздрогнула и огляделась. Никого. С недавних пор у нее появилось чувство, что за ней неотступно кто-то следит. Не найдя тому подтверждения, она поспешила объяснить все своим нервическим, возбужденным состоянием.

Маша вновь погрузилась в свои мысли. Отец, видно, был столь уверен в ее покорности, что не стал ограничивать ее свободу. Она по-прежнему могла ездить когда и куда вздумается. Вчера она воспользовалась этим и нанесла визит Трегубовичу.

Это скорее был акт отчаяния, чем трезвый расчет. Вспоминая его холодные, прищуренные глаза, она понимала, что вряд ли сможет тронуть его сердце. Но надежда, крылатая трепетная надежда всегда умирает последней.

Она бросила поводья слуге и, не слушая его предостерегающих возгласов, вспорхнула по ступенькам. В холле никого не было. Она наугад распахнула одну из дверей. Он сидел в глубоком кресле лицом к окну.

Он был один.

— Антон Викентьевич! — проговорила она задыхаясь.

Он еле заметно вздрогнул, поднялся и сделал несколько шагов ей навстречу.

— Мария Антоновна! Какой неожиданный сюрприз! — сказал он, с некоторым даже неудовольствием бросив взгляд в зеркала, которые с обычной беспристрастностью отразили полнеющую фигуру в атласном халате.

Ворот белоснежной рубашки, по-домашнему вольно расстегнутый, не стеснял гладко выбритых щек. Пестрый шелковый платок свободно обнимал шею. Она явно застала его врасплох. Гостей он сегодня не ждал.

— Простите мое незваное вторжение.

— Помилуйте, я всегда рад…

Маша нетерпеливо тряхнула головой. К чему этот ненужный обмен любезностями?

— Мне стало известно, что вы…

— Прошу вас, присядьте.

Он протянул к ней свою холеную, наманикюренную руку с золотым перстнем тонкой флорентийской работы. Чтобы избежать прикосновения, Маша прошла в комнату, теребя в руках хлыстик.

— Не желаете ли чаю?

— Вы сватались ко мне?

Она резко повернулась к нему и, вздернув подбородок, смело посмотрела ему прямо в глаза. Он не отвел взгляда, просто не смог. Она была умопомрачительно хороша в эту минуту. Щеки разрумянились от волнения и быстрой езды, грудь бурно вздымалась, золотистая прядь волос, выбившись из-под шляпки, змеилась по нежной белой шее. От одной мысли, что скоро, очень скоро это восхитительное существо будет принадлежать ему, в голове его помутилось. Руки непроизвольно потянулись к ней, жаждая обладать ею прямо сейчас, не дожидаясь свадьбы. Чтобы скрыть свой бешеный порыв, он засунул руки в карманы халата, сжав их там в кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Он нервно облизнул вдруг пересохшие губы. От Маши не укрылось его неожиданное движение. В его глазах она прочла такое безудержное желание, что в ужасе отшатнулась. Она оказалась не готова к такому недвусмысленному проявлению страсти. Ей вдруг стало страшно, как будто она заглянула в клокочущую бездну. Она сделала несколько неверных шажков назад и ощутила спиной холодную поверхность стены.

— Вам не следует меня бояться, — промолвил он, приближаясь неслышными шагами. — Особенно теперь, когда…

— Когда что? — с трудом проговорила она.

— Когда дело о свадьбе нашей решено, и решено окончательно. Ваш отец согласен.

— Но вы забыли об одной малости. Я не люблю вас.

Он лишь криво усмехнулся, всем своим видом соглашаясь со словом «малость». Маша вдруг поняла, что любовь не имеет для него никакого значения. Ему нужно ее тело, и ради этого он пойдет на все.

— Я всегда получаю то, что хочу. Всегда. С первой минуты, как я вас увидел, я понял, что хочу обладать вами. Хочу и буду. Сопротивление тут бесполезно. И чем раньше вы поймете это, тем лучше для вас, поверьте.

Маша рванулась к двери, но он опередил ее. Обхватив ее неожиданно сильными руками, он впился губами в ее шею. Маша вырывалась, но безуспешно. Он все крепче прижимал ее к себе. Она почувствовала, что сейчас потеряет сознание.

Неожиданно хлопнула дверь, и чей-то голос произнес:

— Барин, тут приказчик приехал.

— Вон! Сию минуту вон! — завопил в бешенстве Трегубович.

Жилы угрожающе вздулись на лбу. На мгновение он ослабил хватку. Маша рванулась и, почувствовав себя свободной, бросилась из комнаты.

Звездочка еще стояла у крыльца. Маша одним махом взлетела в седло, взмахнула хлыстом, и они исчезли в клубах пыли.

Теперь она сидела на поваленном стволе старой липы и, бессильно опустив руки на колени, размышляла. Отец не отступится, это ясно. От Трегубовича не следует ожидать ни сочувствия, ни милосердия. Ее опрометчивый визит к нему, который вспоминался сейчас как кошмарный сон, лишь усугубил положение. Значит, полагаться они могут только на себя. Они уедут куда-нибудь подальше от этих мест, туда, где их никто не знает, спрячутся, укроются и будут жить вдвоем, как родители Вадима, в один поцелуй, в один вздох. А если что-то не сладится, если им помешают, что ж! Ведьмин пруд уже принял две жизни. Примет и ее.

При мысли о Ведьмином пруде, о страшном рассказе няни ей вдруг стало холодно, как будто мрачные воды уже сомкнулись над ее головой.

Хрустнула ветка. Маша подняла глаза. Перед ней стоял беглый конюх Николай.

Он возник так неожиданно, что Маша даже не успела испугаться. Стоял перед ней, как леший, оборванный, грязный, с почерневшим лицом. Только странные белые глаза его, казалось, и жили на нем.

Маша украдкой осмотрелась. Никого. Да и кто здесь может быть? Звать на помощь? Бесполезно. Не услышат. Да и зачем он здесь? Неужели злодейство какое-нибудь замыслил?

— Ты что, Николай? — спросила она тихо. — Вернулся?

— А я и не уходил никуда. За тобой, барышня, смотрел. Значит, предчувствие не обмануло ее. Недаром она всей кожей эти дни чувствовала на себе чей-то взгляд.

— Отчего?

— Оттого, что я должен спасти тебя. От того упыря плешивого.

— И как же ты меня спасешь? — спросила Маша, невольно улыбаясь описанию Трегубовича.

— Зарежу его, — спокойно ответил Николай. — И того, другого, тоже зарежу, потому как ты, барышня, мне назначена. Моей «и будешь.

«Бред какой-то, — подумала в смятении Маша. Она ясно видела огоньки безумия в его глазах. — Что же это происходит со мной? Весь мир сошел с угла».

— Поди прочь! — отчаянно закричала она, вскочив на ноги и занеся руку для удара. — Поди прочь от меня! Поймают тебя, засекут на конюшне.

Но ударить его ей не пришлось. Он вдруг съежился, и канул в кусты.

Маша бросилась бежать по тропинке к дому. Страха не было, хотя она понимала, что чудом избежала опасности. Гнев душил ее. Все как обезумели, рвут ее на части, кричат: «Мое, мое!» Совсем как у Пушкина в «Евгении Онегине». Никто не смеет так обращаться с ней. Отныне она сама себе хозяйка и сможет решить свою судьбу.

Маша вернулась домой, и чем дальше она отъезжала от больницы, тем легче становилось у нее на душе. Она даже принялась тихонько напевать. Жизнь так многолика, так прекрасна, все проходит. Петр Алексеевич поправится. Сегодня приедет Вадим, и между ними снова начнется то чарующее колдовство, когда простые, знакомые слова приобретают неведомый доселе смысл, глаза говорят много больше, чем смеет произнести язык, а тела живут своей особенной жизнью, воспламеняясь от малейшего прикосновения. Ее пугали и завораживали эти превращения. Она ощущала себя песчинкой в буйном водовороте чувств, который она не в силах ни остановить, ни даже контролировать. Она стала заложницей самой себе, добровольной пленницей в сетях любви. Может быть, когда-то, в самом начале, она еще могла вырваться и отступить, но не теперь. Теперь уже слишком поздно. Будущее, которое в столь мрачных красках рисовала перед ней мать, нисколько не волновало ее. Пустой звук, не более. Главное, что сегодня она увидит его.

Все еще напевая, Маша взлетела по ступенькам крыльца и остановилась как вкопанная. Мать была не одна. Она сидела за столом с помертвевшим, тусклым лицом и неподвижными глазами смотрела прямо перед собой. Ее гость сидел спиной к Маше, но еще до того, как он повернулся к ней, она поняла, кто это. Узнавание было мгновенным и чудовищно болезненным, как удар ножа в сердце.

Все ее кошмары, страхи, бессонные ночи, старательно распиханные по углам памяти, в мгновение ока вернулись к ней. Она опять стала перепуганной, трясущейся девочкой из своих снов. Маша вдруг как бы увидела себя со стороны и содрогнулась от омерзения. Она не хочет, не может быть такой.

Вадим любит совсем другую женщину, сильную, независимую, смелую. Вадим. Воспоминание о нем придало ей силы.

— Здравствуй, Коля.

Он стремительно вскочил. Стул покачнулся и с грохотом упал на пол. Боковым зрением она увидела, как дернулась мать.

— Жавороночек!

— Не зови меня так.

— Жавороночек, — повторил он упрямо.

Он сделал шаг в ее сторону. Белесые глаза прикованы к ее лицу, желваки так и ходят на обтянутых кожей скулах.

— Ты ведь не боишься меня, правда? Она вот боится. — Судорожный взмах подбородком в сторону матери.

— Нет. — Маша покачала головой. — Нет.

— Не боишься, — как-то удивленно проговорил он. — А все боятся.

— Кто?

— Все. И курносая, и старик, и та, на станции. Но не ты. «О ком это он? — подумала Маша. — Говорит, сам не знает что».

— Хорошо тебя упрятали. Думали, не сыщу. Следы запутывали, кругами водили демоны. Но ты не бойся, я их одолел.

«Бред какой-то! — пронеслось в голове у Маши. — И как они его такого выпустили? Его же лечить надо».

— Ты болен, Коля. Поедем, я отвезу тебя к врачу.

— К врачу-у… — с подвывом пробормотал он. — Знаю я этих врачей. Лечили уже, говорили, нет никакого жавороночка, а сами спрятали.

— Никто меня не прятал. Я сама уехала.

— Сама? — недоверчиво переспросил он.

— Сама.

— От меня сбежать хотела? — Глаза его сузились. Маша невольно кивнула.

— От меня не сбежишь. Ты у меня вот где. — Он хлопнул себя по левой стороне груди. — Огнем выжжена. Ты живи пока, но знай, что я, как пес, каждый твой шаг сторожить буду. Любого порешу, кто близко подойдет. — Он судорожно рванул футболку у горла. — Душно тут у вас. Пойду. А ты думай.

Он пошел к двери, с порога оглянулся, обшарил глазами пол.

— Наследил я тут у вас. Ну, ничего, подотрете.

Они изумленно посмотрели на пол. Он был совершенно чист.

— Зажги свечи, — попросила Маша.

Вадим щелкнул зажигалкой. Комната погрузилась в полумрак. Золотистые живые огоньки закачались над столом. Вадим зажег свечи в другом канделябре, поставил его на пианино, любовно погладил крышку.

— Только вчера привезли, — сказал он. — Старый испытанный друг. Я на нем играл, еще когда учился в музыкальной школе.

«Петров», прочла Маша, откинув крышку.

— Хороший инструмент. А у меня всю жизнь «Аккорд» был. Дрова, как говорили знающие люди. Но ничего, играл. — Маша улыбалась своим мыслям. — Я его любила, но… пришлось оставить его там, в прежней жизни. Ну правда, не тащить же его было в деревню.

— Почему бы и нет? Музыка, она и в деревне музыка. Подумай, как классно: ночь, окно настежь, ветки сирени, собачий лай и «Лунная соната».

Маша присела за пианино, задумчиво прошлась пальцами по клавишам.

— «Я ехала домой… Душа была полна…» — вполголоса запела она.

Чарующий звук ее голоса, переливающийся каскад звуков, неверный свет свечей — все было исполнено неизъяснимой прелести. Вадим подошел и встал рядом. Не хотелось ни о чем думать, просто слушать ее и смотреть на порхающие по клавишам тонкие пальцы.

— «Я ехала домой… Я думала о вас…» — пела Маша, и голос ее, как черный бархат, ласкался к его лицу, будя смутные образы звездного неба, теплой южной ночи, волн, набегающих на песок.

Он присел рядом и принялся подыгрывать ей на басах. Получилось красиво. Романс плавно перешел в блюз, потом в песенку Окуджавы про виноградную косточку.

— Послушай-ка вот это, — сказал Вадим и заиграл что-то незнакомое. Вальс.

Слова были странные, изломанные, как зимние ветки на фоне серого, сумрачного неба. В сердце незаметно, украдкой пробралась грусть и свернулась там дымчатым клубочком.

— «Бледные губы — примета зимы. Нервные руки — примета, что кто-то умрет, но, может, не мы».

— Но, может, не мы, — прошептала Маша. — Может, не мы. Вдруг вспомнились слова Коли: «Любого порешу, кто близко подойдет». Ужасный смысл этих слов только сейчас до конца открылся ей. Вадим подошел к ней так близко, как только возможно. Она обязана предостеречь его.

Не хотелось портить вечер рассказами о Коле. Это было слишком уродливо, слишком гадко. Но ничего не поделаешь. Он должен все, все о ней знать.

— Я буду молиться за тебя, — повторила Маша слова песни. — Очень красиво. Кто автор?

— Павел Кашин.

— Никогда не слышала.

— Он появился не так давно. Молодой петербургский мальчик. Делает совершенно необыкновенные вещи, вот вроде этой. Новый декадент конца двадцатого века. Я привезу тебе кассету.

— Спасибо. Вадим, я должна тебе кое-что сказать.

— Если это о твоей маме и ее апокалиптических предсказаниях, то лучше не надо. Я уже сказал тебе все, что об этом думаю.

— Нет, это… Вадим, подожди!

Он целовал ее волосы. Мысли путались.

— Вадим, выслушай меня. Тебе грозит опасность.

— Точно. Опасность свихнуться от любви. Я не видел тебя целую неделю. И все это время ты была со мной. Сколько раз я прикусывал себе язык, чтобы не назвать кого-нибудь Машей. Я слышал твои шаги в моей пустой квартире и носился по ней как очумелый в надежде увидеть хотя бы твою тень. Каждую ночь ты приходила ко мне во сне, и мы занимались любовью, упоительно, самозабвенно, как не бывает в реальной жизни. У тебя родинка над левой грудью. Я целовал ее.

Не говоря ни слова, Маша расстегнула пуговки на груди. На нежной коже, золотистой в свете свечей, темнела бархатная родинка. Вадим прикоснулся к ней губами.

— Как во сне, — прошептал он.

Его руки на ее груди. Его губы на ее коже. Раздражающая шероховатость ткани. Их тела жаждали соприкоснуться, слиться воедино, нетерпеливо избавляясь от всего лишнего.

Она лежала под ним, горячая, трепещущая. Волосы разметались по ковру. Вадим положил ее ногу к себе на плечо, скользнул языком по шелковистой поверхности бедра. Маша вдруг ощутила себя такой открытой, беззащитной, маленькой. Она притянула к себе его голову и тут почувствовала, как он вошел в нее.

От неожиданной резкой боли она вскрикнула. Вадим замер, внимательно вглядываясь в ее лицо.

— Маша, ты…

Она зажмурила глаза.

— Девочка моя, почему ты не сказала мне? Она молчала, крепко закусив губы.

Он нежно гладил ее по волосам, целовал глаза, шею, плечи. Его губы, его пальцы были везде. Тягучая сладость потекла по ее телу туда, где она особенно остро чувствовала его. Маша застонала и вся подалась ему навстречу. Он заскользил в ней медленно, изнуряюще медленно, проникая все глубже и глубже.

— Я люблю эту боль, — прошептала, задыхаясь, Маша. — О Боже, как я люблю эту боль.

Свечи догорали. В их мерцающем свете каштановые волосы Маши отливали старым золотом. Ее головка покоилась у него на груди. Вадим не видел ее лица, но чувствовал, что она улыбается. Ее тело оживало под ласковыми прикосновениями его пальцев. Она так прекрасна, его возлюбленная, прекрасна, как сама любовь. Они еще только начали познавать друг друга. Ему предстоит обучить ее всем тонкостям этой сладостной науки, разбудить ее великолепное тело. Она сама себя не знает, не ведает, какое изумительное наслаждение могут дарить друг другу два любящих существа.

— Как ты чувствуешь себя?

— Божественно. — Маша потянулась, теснее прижимаясь к нему, приподнялась на локте, заглянула ему в лицо. — Никогда не думала, что у мужчины может быть такое тело. Ты знаешь, что ты очень красив?

— Догадываюсь.

— Хвастун!

— Нет. Просто я верю тебе на слово. Если ты считаешь, что я красив, так оно и есть.

— И тебе никогда этого не говорили?

— В таких выражениях — нет. Скажем так, мне давали это понять.

— А как?

— Показать?

— Конечно.

Вадим не смог сдержать улыбку, стиснул ее в объятиях и поцеловал.

— Ты — чудо, Маша. Но лучше пойдем в спальню. Там нам будет удобнее.

Стараясь ступать неслышно, они вышли в коридор. Однако, несмотря на их старания, из ближайшей двери тут же высунулась голова Севы.

Глядя на его отвисшую челюсть и округлившиеся глаза. Маша вдруг вспомнила, что они забыли одеться. Она охнула и спряталась за Вадима. Тот, однако, остался невозмутим.

— Что, не спится? — не моргнув и глазом, спросил он.

— Э-э, я… Так, почудилось что-то.

— Бывает. Спокойной ночи.

Он церемонно предложил Маше руку. Она в полной растерянности оперлась на нее, и они грациозно удалились.

Сева ошеломленно смотрел им вслед. На его губах блуждала дурашливая, восхищенная улыбка. Во шеф дает! И как это у него все так естественно и красиво выходит?

1860 год

Свечи догорали. В их меркнущем свете каштановые волосы Маши казались золотыми. Вадим протянул руку и бережно убрал прядь волос с ее лица. Она сладко спала у него на плече, чему-то улыбаясь во сне.

Маленький охотничий домик приютил их и на этот раз, сегодня, когда она стала его тайной женой. Восторг теснил его грудь, будоража и прогоняя сон.

Он обежал глазами комнату, останавливаясь на каждом предмете, на каждой маленькой вещице, стремясь навсегда запечатлеть их в своей памяти. На стуле белело ее платье и еще какие-то восхитительные воздушные тряпочки, которые он обожал за одно то, что они прикасались к ее телу.

Она подарила ему всю себя, без остатка, без страха и сомнения. Бурные, неистовые ласки скрепили их союз. Весь мир, безумный, беспощадный, восстал против них, но любовь не знает запретов. Они созданы друг для друга, и лишь смерть сможет разлучить их.

— Отныне я твой раб навеки. Распоряжайся моей жизнью, — сказал он ей сегодня, и это была правда.

Он готов был целовать землю, по которой она ступала, готов стать самой землей, пылью под ее ногами. И это он, Вадим Серебряков, закоренелый сердцеед и повеса, истинный сын своего отца. Во всем, во всем!

Видно, семейство Апрелевых имеет с ними, Серебряковыми, мистическую, фатальную связь.

Арсений Хомяков, а они были друзьями уже не первый год, сначала подтрунивал над его частыми отлучками и рассеянным взглядом, все намекал на некую деревенскую сильфиду, а после бала у генеральши вдруг притих, смотрел внимательно и пытливо.

— Значит, ты все же добился своего, — сказал он ему наконец. — А я так старался, чтобы этого не произошло.

— Судьба, друг Арсений, судьба. — Вадим изо всех сил старался выдержать легкомысленный тон, к которому они оба привыкли. — От нее не уйдешь. Я влюблен.

— В который раз, — в тон ему произнес Арсений и добавил взволнованно: — Пойми, эта девушка не для тебя.

— Это отчего же?

— Она слишком хороша, слишком чиста и возвышенна. Если она полюбит, то полюбит не шутя. Ты лишь разобьешь ей сердце. Если наша дружба для тебя что-нибудь значит, отступись, пока еще не поздно. Прошу тебя, Вадим.

Вадим с сочувствием посмотрел на друга. И он тоже… Как это он раньше не замечал?

— Ты тоже любишь ее? — спросил он тихо.

— С самого детства. Ее и только ее.

— Отчего же не женился?

— Она меня не любит. Я всегда был ей только другом.

— Поверь, Арсений, это не шутка, не каприз и не игра. Это — любовь. Та самая, единственная, которую ждешь всю жизнь, хотя и знаешь, что она никогда не придет. Ко мне пришла.

— А она? Хотя о чем это я спрашиваю? Я же помню ее лицо, там, на балу. Я еще тогда все понял. Какая чудовищная мука!

Он стоял перед Вадимом, набычившись, кусая губы. Лицо его было бледно.

— А тебе известно, что ее сватает Трегубович?

— Слышал.

— Ну, вышла бы она за него. Что бы ты чувствовал тогда?

— Н-не знаю. Но не было бы так страшно больно. Она же его не любит.

Вадим смотрел на своего старинного друга и не узнавал его. Перед ним стоял совершенно чужой человек, слабый, жалкий, измученный.

— Помилуй, Арсений, что ты говоришь? Это какой-то изуверский, звериный эгоизм. Ты просто не знаешь, что такое любовь.

— А ты, несомненно, все о ней знаешь! — вскричал Арсений. — Конечно, ты счастлив, ты любим. Тебе легко.

— Любить никогда не легко, поверь мне. Но даже если б я был несчастлив, я никогда не пожелал бы своей любимой такой страшной участи, как жизнь с ненавистным человеком. Это так мелко, так низко. Это недостойно тебя, Арсений.

Арсений упал в кресло и провел руками по лицу, будто стирая налипшую паутину. Руки его дрожали.

— Ты прав. Я совсем обезумел. Не могу забыть, какая она была тогда. Светилась вся.

В комнате повисло неловкое молчание. Им вдруг стало нечего сказать друг другу. «Как все зыбко и неверно в этом мире, — подумал Вадим. — И какие мы беспомощные рабы своих чувств».

— Если хочешь, я уеду. Сниму квартиру где-нибудь в городе.

— Нет, нет, что ты! — воскликнул Арсений. — Мы так давно друг друга знаем. Между нами не может быть никаких недомолвок, слышишь? Ты… — Он запнулся. — Вы оба всегда можете рассчитывать на меня.

Вадим просиял. Он все же не ошибся в нем.

— Спасибо. Я это знал.

Друзья крепко пожали друг другу руки, а потом и обнялись.

Вадим проснулся, когда утро уж вовсю куролесило за окном. Солнце давно встало и проникло в комнату через полураспахнутые занавески. Один озорной лучик пробрался на кровать и настойчиво щекотал ухо Вадима, словно говоря: «Вставай, соня, не время нынче спать!» Птицы гомонили без умолку в разросшихся кустах шиповника. Их ликующие утренние трели окончательно разбудили его.

Вадим приподнялся на подушке и огляделся. Комната была пуста.

— Маша! — позвал он вполголоса. — Маша!

Но никто не ответил ему. Маша исчезла. Или не была здесь вовсе и ему все пригрезилось? Нет, нет, не может быть! Комната еще полна была ее незримым присутствием. Вадим зарылся лицом в подушку. Она хранила тонкий аромат ее волос. Сердце бешено забилось и ухнуло куда-то вниз.

Она была здесь, с ним. Они любили друг друга, и все было таким простым и ясным. Она пришла, чтобы остаться навсегда. Слова эти не были произнесены, что в них нужды, если так красноречиво говорят глаза, губы, руки.

Почему же она ушла? Одно только мог предположить Вадим. Она решила в последний раз объясниться с отцом и матерью, достучаться до их сердец, сохранить то драгоценное, что их доселе связывало. Милая, бедная, любимая Маша! Как ей трудно сейчас! Как мучительно покидать родимое гнездо, где она столько лет была покойна и счастлива.

Он должен быть с ней. Бог весть, что сейчас делается в Апрелеве. Он явится к ее отцу и попросит ее руки, а там — будь что будет.

Вадим быстро собрался, вскочил в седло и пустил Цезаря в галоп. Он мог бы и не погонять своего вороного. Благородный конь, будто почувствовав настроение хозяина, стрелой несся по знакомой дороге, которую они не раз проезжали вместе. Не прошло и четверти часа, как вдали, за зеленью лип, забелел колоннами господский дом…

На стук копыт из дверей выбежал слуга в потертой ливрее и лаптях. В любой другой момент Вадима позабавил бы подобный контраст, но не теперь.

— Доложи барину, что к нему приехал Вадим Петрович Серебряков по важному делу. Да он дома ли?

— Дома, дома, — залепетал тот, кланяясь. — Сию минуту. Он принял поводья, привязал Цезаря к коновязи и исчез в доме. Вадим огляделся. Никого больше видно не было. Все вокруг как вымерло. Вадиму вдруг показалось, что в окне второго этажа мелькнуло чье-то бледное лицо, мелькнуло и пропало. Он так и не успел понять, мужчина это или женщина. Появился давешний слуга.

— Барин просит вас в кабинет.

Вслед за слугой Вадим вступил в просторный холл. Кабинет располагался в левом флигеле. Слуга постучал согнутым пальцем в дверь, распахнул ее перед Вадимом и отступил. Вадим вошел и огляделся.

Комната эта составляла разительный контраст с ослепительным светом сияющего за окнами летнего дня. Потемневшие от времени дубовые панели стен придавали ей мрачный вид. Мебель, бывшая в моде еще во времена Николая I, была сплошь темного дерева. Перед Вадимом была обитель угрюмого, консервативного человека, которой не коснулась изящная женская рука.

Под стать кабинету был и его хозяин, высокий, грузный, с надменно оттопыренной нижней губой. Вадим тщетно искал в его лице черты сходства с Машей, искал и не находил.

— Милостивый госуда-арь! — неприятным, слегка гнусавым голосом протянул он. — Чем обязан?

Когда вошел Вадим, он перебирал у стола какие-то бумаги, да так и остался стоять с листками в руках.

— Павел Петрович, вы, верно, знаете, кто я.

— Не имею чести.

— Вадим Петрович Серебряков, — чуть удивленно отрекомендовался Вадим. — Я приехал просить руки вашей дочери Маши.

— Что-о-о?

Лицо Павла Петровича побагровело, щеки мелко затряслись. От былой надменности не осталось и следа.

— Как посмели вы, сын убийцы, явиться сюда?! — вскричал он в ярости. — Вы соблазнили мою дочь. Осквернили своим мерзким присутствием этот дом. Убирайтесь немедленно, или я…

Щеки Вадима вспыхнули от невиданного оскорбления. Глаза засверкали. Руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Вы не имеете права называть убийцей моего отца, — сказал он твердо. — Дуэль не убийство. Кроме того, вызов прислал ваш отец.

— Щенок! — завопил Павел Петрович.

Жилы на его шее угрожающе вздулись. Вадиму, показалось, что его сейчас хватит удар.

— Щенок! И он еще смеет рассуждать о правах. Вон! Сию минуту вон! Иначе я велю своим людям вышвырнуть вас отсюда.

— Не трудитесь, — ледяным тоном ответил Вадим. Ему стоило неимоверных усилий сдерживать себя. — Я ухожу.

В холле его поджидала маленькая сгорбленная старушка в платке. На ее коричневом морщинистом лице застыло скорбное выражение. Вадим сразу понял, кто перед ним. Маша много рассказывала ему о своей няне.

Вадим стремительно подошел к ней и, снизив голос до шепота, спросил:

— Где Маша?

— Заперта наверху. Ох, батюшка, и наделали вы дел! Вадим быстро огляделся и, убедившись, что никого нет, сунул ей в руку записку.

— Передай Маше, нянюшка, и скажи, чтобы ничего не боялась.

Из коридора донеслись шаги. Старушка быстро спрятала записку. Со вздохом перекрестила его дрожащей рукой.

— Бог с вами.

Вадим кивнул ей и вышел.

Лиля сама позвонила Арсену. Не ТО чтобы ей очень хотелось его видеть, нет. Просто, поразмыслив, она поняла, что он единственный человек, с которым она может быть полностью откровенной. Ну, не совсем, конечно, почти. Ей необходимо было выговориться. Груз нереализованных эмоций давил на ее сознание, и она инстинктивно искала для него выход. Впрямую она никак не могла чувствительно задеть Вадима, достойно поквитаться с ним. Оставалось только строить радужные планы относительно того, как она достанет его через эту деревенскую девку с драными коленками.

Лиля подолгу лежала в кровати, предаваясь сладостным мечтам. Можно ее убить, или искалечить, или попросту плеснуть в лицо кислотой. Да, так, пожалуй, даже лучше. Она уже видела, как Вадим с невольной гримасой отвращения склоняется над ее обезображенным лицом и вдруг понимает, что он не в состоянии больше целовать, ласкать, любить ее. Его придуманная страсть рассеивается как мираж, истина открывается ему, и он понимает наконец, что он потерял.

А еще можно нанять с полдюжины бомжей погрязнее, чтобы они подстерегли ее где-нибудь и оттрахали, чем извращеннее, тем лучше. И желательно в его присутствии. Тогда он точно к ней и пальцем больше не притронется.

Мечты, мечты! Она купалась в них, наслаждаясь своим воображаемым могуществом, и в то же время прекрасно сознавала, что ничего этого никогда не сделает. Просто не сможет. Не из этого теста сделана. Кроме того, в глубине души она понимала, что Вадима этим не вернешь.

Проблема в том, что Лиля не могла быть одна. Рядом непременно должен находиться любящий мужчина, богатый и респектабельный, который создавал бы ей определенный статус, вывозил в свет, заботился о ней. Чем старше она становилась, тем чаще посещали ее мысли о замужестве. Детей она не хотела, упаси Бог. От них одна головная боль, да и фигуру можно потерять. От одной мысли, что живот ее раздуется до неимоверных размеров, а грудь отвиснет, ее бросало в дрожь. Вадим был единственным мужчиной, которому она согласилась бы родить ребенка, да и то не сразу. Они бы еще погуляли, а там, может, и вопрос отпал бы сам собой, как знать.

Лиля в который раз поймала себя на том, что продолжает думать о Вадиме. Впервые в жизни разрыв произошел не по ее инициативе. Это задевало ее самолюбие, раздражало, сбивало с толку, мешало спокойно разобраться в себе. А может быть, все гораздо серьезнее?

«Не будь дурой, — твердила себе Лиля. — Что толку распускать сопли и рвать на себе волосы? Это еще никогда никому не помогало. Надо встряхнуться, почистить перышки и постараться снова взлететь».

На свете полным-полно мужчин, готовых все отдать за один ее благосклонный взгляд. Арсен, к примеру, по уши в нее влюблен и ждет не дождется своего шанса. До сих пор его останавливала только дружба с Вадимом. Теперь это препятствие отпало.

Он, конечно, не Ален Делон, но очень мил, воспитан и обходителен. И богат. У него своя строительная компания, подряды и от правительства, и от крупных денежных мешков. Он вхож в самые высшие сферы. И кроме всего этого, у него есть еще одно крупное достоинство — ребенок от первого брака. Значит, жажда отцовства уже удовлетворена в какой-то степени. Кажется, у него девочка.

Жаль, что не сын. Мужчины почему-то всегда хотят иметь сына.

Не раздумывая больше, Лиля решительно набрала номер Арсена.

В этот вечер в ресторане «Якорь» на Тверской было не очень людно. Многие столики пустовали. Лиля огляделась по сторонам. Стильно, но уж слишком респектабельно. Ей нравились места пошумнее, где царит веселая, разгоряченная толпа и откровенно восхищенные взгляды мужчин волнуют кровь. Здесь о подобном и помыслить было нельзя.

— Тут очень мило. Вадим… — Она запнулась. Черт, какой прокол! И когда только это имя перестанет соскакивать у нее с языка? — Он никогда не приводил меня сюда.

Под мягким взглядом его карих глаз она вдруг занервничала. Похоже, это будет совсем не так просто, как она предполагала.

— Вадим не очень любит этот ресторан. Он у нас клубный человек, ты же знаешь, — спокойно сказал Арсен. — А сюда иногда водит интересных деловых партнеров, когда нужно произвести впечатление широтой размаха. Великолепная кухня, отличный сервис и все такое. Кстати, — добавил он, — ничего страшного-, если мы поговорим о нем. Это ведь не запретная тема, верно?

«Он видит меня насквозь, — подумала Лиля. — Как неприятно, будто в рентгеновском кабинете».

— Не запретная, но и не самая Интересная.

— Вот как!

Впрочем, он не стал продолжать эту тему и занялся меню. Никто не умел так заказывать, как Арсен. Он делал это с наслаждением гурмана. Казалось, что предвкушение для него приятнее, чем сам процесс поглощения пищи. Однако его объемистый живот говорил об обратном.

— Что будешь заказывать, Лилечка?

Она небрежно скользнула взглядом по меню. Изысканно отпечатанные строчки на белоснежной мелованной бумаге. Какая скука! Есть ей совсем не хотелось.

Перевернув не глядя несколько страниц, она наугад ткнула длинным наманикюренным ноготком в первую попавшуюся строчку.

— Соте из лягушачьих ножек. И бокал шабли.

— И это все? — разочарованно протянул Арсен.

— Все.

— Нет, так не пойдет. Придется взять это дело на себя. Я буду сам тебя кормить. — Он кивнул официанту, неподвижно вытянувшемуся поодаль. — Для начала дюжину устриц и бутылку «Клико». Затем соте из лягушачьих ножек, омар «термидор» и порцию эскарго. Да, и еще шабли.

— Гарнир?

— Свежие овощи. Десерт закажем позднее.

— Неужели ты все это съешь? — поддела его Лиля.

— Не я, а мы. Готовят здесь действительно превосходно, сама убедишься. Маленькая пищевая оргия тебе не повредит.

И не пищевая тоже, вдруг подумала Лиля. Она искоса посмотрела на Арсена. Впервые она рассматривала его как возможного кандидата в свою постель. Результат был неутешителен. На роль жилетки, в которую при случае можно поплакаться, он подходил куда лучше.

— Как твоя дочка? — неожиданно спросила Лиля.

— Неплохо. — Арсен с удивлением посмотрел на нее. Сколько он ее помнил, этот вопрос ее никогда не волновал.

— Сколько ей лет?

— Почти шесть. Скоро в школу пойдет. Я уже подыскиваю подходящий вариант.

— Не рано ли?

— В самый раз. Дело-то нешуточное.

— А твоя жена? Я хотела сказать, бывшая. Она работает?

— Конечно, нет, — ответил он, не переставая удивляться ее расспросам. — Она достаточно обеспечена, чтобы полностью посвятить себя Сусанне.

— Значит, дочку зовут Сусанной?

— Шушаник, как мою маму. — Он улыбнулся, и его лицо стало по-детски светлым и беззащитным. — Она такая милая маленькая плутовка.

Лиля вдруг почувствовала необъяснимую ревность к этим незнакомым женщинам. Эта часть его жизни ей неподвластна. Она пожалела, что затеяла этот разговор.

А Арсен уже вовсю расписывал ей дочку, ее милые ужимки, смешные маленькие словечки и песенки, крошечные ручки и сладкие топочущие ножки. И столько в его рассказе было умиления и любви, что Лиля все больше раздражалась.

— Что ж ты развелся, если такой преданный папаша? — спросила она наконец, окончательно потеряв терпение.

Арсен поперхнулся словами и так и застрял посреди фразы. К счастью, официант принес устриц. Негромко хлопнула пробка, шампанское, пенясь и искрясь, устремилось в бокалы.

Взмахом руки Арсен отпустил официанта и занялся устрицами. Он ловко щелкал щипцами, расщепляя раковины, капал лимоном и глотал, не жуя. Он молчал и смотрел на нее. Лиля тоже молча рассматривала лежащего перед ней на тарелке моллюска. Его слизистая желтоватая плоть казалась живой. Она медленно поднесла раковину к губам и на мгновение почувствовала на губах вкус моря. Ей вдруг стало жаль Арсена. Какая она все-таки стерва!

— Тебе не нравится?

— Нет. Ты прости меня, Арсен, я сказала глупость.

— Да что там. Я сам кругом виноват. — Он поднял бокал и посмотрел на лениво всплывающие пузырьки. — Я слегка распоясался тогда. Успех в голову ударил.. Жена меня застукала с секретаршей, так сказать, со спущенными штанами.

— И что? — Лиля с трудом скрывала любопытство.

— Все. Выставила меня окончательно и бесповоротно. К дочке, правда, пускает. Даже разрешает ей гостить у меня.

— У нее есть кто-нибудь?

— Насколько я знаю, нет. Она такая домоседка, никуда не ходит, ни с кем не встречается.

— А ты не хотел бы вернуться?

— Раньше хотел, сейчас нет.

Он прямо посмотрел ей в глаза. Лиля затаила дыхание. Вот он, момент истины.

— И что же такое произошло? — спросила она с наигранной небрежностью.

— Брось, Лиля. Не надо играть со мной. — В голосе его звучало нечто очень похожее на досаду. — Ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь.

— Представь себе, не знаю. Я недогадлива.

— Я люблю тебя. Ты — лучшее, что появилось в моей жизни с момента рождения дочери. Я прошу тебя быть со мной.

Упоминание о дочери опять неприятно кольнуло Лилю. Надо же, и в такой момент не может забыть о ней. Она зябко повела плечами. Ничего, с этой проблемой она как-нибудь разберется. Арсен тем временем продолжал:

— Я не тороплю тебя с ответом. Подумай. А я так долго ждал, что подожду еще немного.

«А сам-то ты хорошо подумал? — мелькнуло в голове у Лили. — Я тебя, милый мой, ни капли не люблю и все равно бешусь при каждом напоминании о твоей бывшей семье. А тебе каково будет?»

— Ты не станешь ревновать меня к моему прошлому? — спросила она, вставляя в мундштук сигарету.

Арсен неловко защелкал зажигалкой. Огонек все никак не загорался. Откуда-то, чуть ли не из воздуха, возник официант и поднес ей свою. Лиля с наслаждением затянулась. Официант исчез.

— Что… что ты имеешь в виду?

К великому изумлению Лили, полные щеки его покраснели. Откровенно забавляясь, она протянула ему пустой бокал. И опять его опередил официант. Откуда он только берется, подумала Лиля. Вот уж действительно — сервис. Прямо-таки человек-невидимка.

Арсен молча ждал, пока янтарная жидкость не наполнит бокал. Его радовала эта минутная передышка.

— Почему ты об этом спросила?

— Но это же очевидно, — ответила Лиля, почти залпом опустошив бокал. — Вы с Вадимом такие друзья. Ты в курсе всех его дел, он — твоих.

На этот раз Арсен был проворен, долил ей шампанского сам и просигналил, чтобы принесли еще.

— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.

Лиля хихикнула. Шампанское ударило ей в голову. Сколько раз давала себе слово не курить, когда пьешь. Ну и ладно, так даже лучше.

— Разве он не рассказывал тебе, как мы с ним развлекались в постели?

— Мы никогда…

— Да брось ты! Вы, мужчины, такие сплетники, похлеще нас, женщин.

— Лилечка, ты напилась.

— Чушь! Вернее, совсем немножко. Я еще долго собираюсь сегодня пить. Шампанское здесь отличное. Значит, ты ничего обо мне не знаешь. А жаль! Я думала, что тебя не придется ничему учить.

«Что я здесь делаю? — подумала Лиля. — И чего он смотрит на меня своими глазищами, как побитая собака? Ах да, он же в меня влюблен? Надо встряхнуть его как следует, а то совсем скис».

Она скинула туфельку и скользнула босой ступней по его ноге.

— Давай закруглим эту обжираловку и поедем ко мне. Посмотрим, на что ты способен.

Арсен поймал под столом ее ногу, на секунду задержал в ладонях и отпустил.

— Зачем ты так? Я же серьезно.

— Ах, серьезно! Извини, я забыла, что вы оба серьезные люди. И Вадим Петрович тоже вполне серьезно отпасовал тебе ненужную любовницу. Вот это стиль! Только странно, что без необходимых комментариев.

Она уже не помнила, что сама позвонила ему и назначила эту встречу, и совершенно искренне чувствовала себя оскорбленной. Она сумеет постоять за себя, она им обоим еще покажет, она…

— Лиля, — сказал он тихо, — я прошу тебя стать моей женой.

Ну и жарища сегодня, подумал Сидоркин, борясь с желанием расстегнуть верхнюю пуговицу форменной рубашки. Так и парит. Воздух был тяжелый, душный, весь пронизанный электричеством. Не иначе как гроза идет. Скорее бы.

Сидоркин поморщился и закрутил головой, силясь прогнать свинцовую тяжесть, разливающуюся по затылку. Воротничок сильнее врезался в шею. Эх, расстегнуть «бы пуговицу и вдохнуть полной грудью, да нельзя. К форме Сидоркин относился уважительно и никаких поблажек ни себе, ни другим не позволял.

Он подрулил к зданию больницы, припарковал машину и вышел. На раскаленном солнцем больничном дворе было еще жарче. Все в природе будто замерло, даже птицы прекратили свою возню. В тенечке под кустом неподвижно лежал лохматый пес неопределенной породы, бессильно свесив розовую тряпочку языка. Только по его мерно вздымавшемуся всклокоченному боку и можно было понять, что он еще жив.

«Да, брат, — подумал Сидоркин. — Тебе сейчас лучше, чем мне». Он запер машину и не торопясь поднялся по чистой, но здорово обшарпанной лестнице на второй этаж, в кардиологическое отделение.

В коридоре было пусто. Где-то в отдалении мерно бормотал телевизор. У стены за столом сидела молоденькая сестричка в туго перепоясанном белом халате и что-то писала. На ее пышных русых волосах ловко сидела крахмальная шапочка, придававшая ее юному личику задорный, совсем не больничный вид.

Заслышав шаги Сидоркина, она подняла глаза, и лицо ее осветилось приветливой улыбкой.

— Дядя Федя! Вот так сюрприз!

— Привет, Иришка. Как отец? Не скучает на пенсии?

— Да что вы! Балдеет! Целый день в грядках копается, прямо как крот. Помолодел лет на десять.

Сидоркин усмехнулся в усы.

— А что вы к нам не заходите? Работа заела?

— Вот-вот, именно заела. Я ведь сюда по делу.

— Да ну? А я-то думала, на меня посмотреть пришли.

— Чего ж не посмотреть? — в тон ей ответил Сидоркин. — Очень даже приятно посмотреть. Ты все хорошеешь. Совсем уже невеста.

Девушка смущенно заулыбалась и покраснела. Это у нее вышло очень мило.

— Скажете тоже, дядя Федор. Мне замуж нельзя. В институт на будущий год поступать буду. В медицинский.

— Ого! Сама надумала?

— Сама.

— Надо же! — Сидоркин уважительно крякнул, отчего усы его встопорщились, как у моржа.

— А какое у вас дело?

— С пациентом твоим потолковать надо.

— Это с каким?

— С Поповым Петром Алексеевичем.

— У-у-у, — огорченно протянула Ира. — А с ним-то как раз и нельзя. Доктор строго-настрого запретил к нему пускать.

— Что так? — насторожился Сидоркин. — Очень плох?

— Да не то чтобы очень, просто еще не стабилизировался. И состояние у него депрессивное. — Она старательно выговорила последнее слово, будто не вполне была уверена в его значении. — И погода видите какая, для сердечников хуже не бывает. К нему и жену-то только сегодня пустили.

— А где она?

— Как где? У него сидит. Поверите ли, ни на шаг не отходит. Я ее чай звала пить, отказалась. Переживает очень.

— Так ты вызови ее на минутку.

— Сейчас.

Ирочка вспорхнула из-за стола и исчезла в палате напротив. Не прошло и минуты, как она появилась в дверях в сопровождении маленькой полной женщины. При виде Сидоркина ее озабоченное лицо осветилось.

— Федор Иванович, миленький, вас сам Бог послал!

Она умоляюще протянула к нему пухлые руки и вцепилась в рукав.

— Пойдемте, пойдемте скорее к нему!

— Так ведь нельзя, Софья Николаевна, — остановила их Ира. — Доктор не велел. Ка-те-го-ри-чес-ки!

— Ему только лучше будет. — Софья Николаевна всплеснула руками. — Да неужели ж я своему родному мужу зла желаю? Если б что не так, сама бы на пороге легла, а никого к нему не пустила.

— Да вы не волнуйтесь так, Софья Николаевна, — примирительно сказал Сидоркин. — Я думаю, на минутку можно, а, Иришка?

Та заколебалась.

— Ну, если только на минутку. И, чур, доктору ни слова, а то он из меня котлету сделает.

— Какой разговор! — Сидоркин повернулся к Софье Николаевне. — Пойдите пока, подготовьте его.

Через несколько минут она уже манила его рукой из дверей палаты.

— Идите. Скорее же, скорее!

Сидоркин вошел и замер, потрясенный. Он даже не сразу узнал старого учителя. Нос заострился, щеки запали, из пересохших губ вырывалось хриплое дыхание, лицо могло поспорить белизной с подушкой. Ох, болезнь проклятая, что с людьми делает, подумал Сидоркин.

Только глаза на этом изможденном лице были прежними, цепкими, острыми и какими-то отчаянно яростными. Злится на болезнь, удовлетворенно подумал Сидоркин. Значит, борется. Крепкий мужик.

— А ты, я вижу, молодцом, Петр Алексеич. Не поддаешься. Считай, значит, на поправку пошел. — Сидоркин присел на краешек стула. — Меня к тебе на минутку пустили. Ирина прямо как дракон стоит на страже. Еле прорвался. Так что рассказывай про свою встречу. Мне Степан уже кое-что поведал.

— Машу, Машу надо предупредить, — сказал Петр Алексеевич. — Защитить, пока еще не поздно.

Голос его звучал глухо и слабо. Видно было, что слова даются ему с огромным трудом. Софья Николаевна придвинулась ближе и взяла его руку. Он благодарно посмотрел на нее.

— Какую Машу? — терпеливо спросил Сидоркин.

— Машу Антонову. Учительницу. Он из-за нее три года назад человека зарезал. Отсидел. Теперь за ней вернулся. Нашел все-таки.

— Какой он из себя?

— Зовут Коля. Николай Клюев. Небольшого роста, щуплый. Лицо круглое, курносое, в веснушках. Но главное — глаза. Я в глаза его заглянул и сразу все понял. Он — маньяк, Федор. Опасный маньяк. Для него все люди — враги.

— Он тебе угрожал?

— В том-то и дело, что угрожал. Совершенно незнакомому человеку. Говорил со мной так, будто я ее прячу.

— Николай, говоришь. Коля. Коля Клюев. Коля и Маша. Сидоркин вдруг замолчал и, выпучив глаза, уставился в пространство. Потом хлопнул себя по нагрудному карману, вскочил и бросился вон из палаты. Все изумленно посмотрели ему вслед.

— А какая это Маша? — вдруг нарушила молчание Ира. — Не та, которая к Петру Алексеевичу приходила?

— Она самая, — кивнула Софья Николаевна.

— Ой, это ж надо… — почему-то мечтательно сказала Ира. — История прям как в кино.

Маша толкнула калитку. Та, скрипнув, отворилась.

— Софья Николаевна? — позвала Маша.

Никто не ответил. Из-под куста смородины выскочил Ганнибал и встал перед ней, наклонив мордочку и поставив торчком одно ухо. Мохнатый хвостик радостно подрагивал.

— Ну что, малыш, уехала твоя хозяйка? А я тебе вкусненького принесла.

Маша пошла к дому. Ганнибал побежал следом. Она принялась выкладывать в его миску косточки со шматками мяса. Песик нетерпеливо тыкался мордочкой в ее ладони.

— Да подожди ты, дурачок. Сейчас поешь.

Она почувствовала прикосновение его шершавого язычка к своей руке и ласково потрепала его за ухом.

— Марь Пална! Мое почтение!

Маша выпрямилась и, заслонив глаза рукой от солнца, повернулась на голос. Из-за низкого забора ей улыбался Степан, сосед Поповых. Он стоял голый по пояс, опираясь на лопату. Его широкая мускулистая грудь, бронзовая от загара, блестела от пота.

— Софья Николаевна с самого ранья в больницу уехала. Не сказала, когда вернется. Может, и заночует там.

— А я зашла спросить, не нужно ли чего-нибудь. Вот Ганнибалу поесть принесла.

— Это ему только давай, разбойнику. Повадился курей моих пугать. Они скоро с огорчения совсем нестись перестанут.

В голосе его, однако, не слышалось ни раздражения, ни злости. Шутит, как всегда.

— Фу-ты ну-ты, какой прикид. — Он со вкусом произнес модное словечко. — Прям мамзель из модного журнала.

— Мне самой нравится. — Маша провела ладонью по привезенным Вадимом джинсам. Они сидели как влитые.

— Сразу видно, что не из нашего сельпо, — одобрительно сказал Степан.

— Как там мой ученик? — спросила Маша.

— А никак. Гоняет целый день как оглашенный. Я и не вижу его.

— Вы бы с ним хоть таблицу умножения подучили. У него с математикой совсем плохо.

— Да знаю я, — с досадой махнул рукой Степан. — Один ветер в голове. Но я его приструню, не сомневайтесь. — Он смахнул пот со лба и огляделся. — Ишь как парит. Не иначе гроза будет.

Маша проследила за его взглядом. Небо, только что голубое и безоблачное, подернулось свинцовой дымкой. Ласточки неслышно носились над самыми верхушками деревьев. Ни дуновения, ни шелеста листвы. Все вокруг затаилось, замерло в неподвижности.

— Ладно, я пойду. Увидите Софью Николаевну, скажите ей, что я заходила.

Маша махнула Степану рукой и вышла на улицу. Домой идти не хотелось. С каждым днем ей становилось все труднее общаться с матерью. Они вдруг перестали понимать друг друга, особенно после ночи, проведенной с Вадимом. Мама как-то сразу все узнала, да это, наверное, было несложно. У нее всегда все так ясно написано на лице.

Ей не хотелось вспоминать те обидные вещи, которые говорила ей мать. Она гнала их от себя, а они возвращались, настойчивые и неотвязные, проникали в сердце и отравляли его ядом. Скорее бы уж пятница. Вадим приедет и излечит ее от мрачных мыслей. Они будут любить друг друга, и опять все станет светлым и ясным.

— Этот твой Ротшильд, — услышала она глуховатый, язвительный голос матери, — редкий умник. Это же надо так отладить свою жизнь! В Москве у него, наверное, девочки на каждый день. А теперь и в имении есть. Селяночка, пастушка в ситцевом платьице, с глазами на пол-лица. Я себе представляю, как они там гогочут за бутылкой джина. «От нее, наверное, пахнет сеном и коровами», — передразнила она одного из воображаемых собутыльников. — Какая экзотика! А главное, недорого. Пара тряпок, и порядок. — Тут Маше представилось, как мать трагическим жестом закрывает лицо руками. — И это моя Маша. Господи, до чего я дожила!

Самым страшным была ее непоколебимая уверенность в собственной правоте. В одночасье она стала слепа, глуха и беспощадна. Временами Маше казалось, что, если ее мрачные предсказания сбудутся, она только обрадуется и с упоительным торжеством провозгласит: «А что я тебе говорила!»

Маша, как ни силилась, не могла понять, как ради такой сомнительной победы можно желать несчастья своей родной дочери. Она ведь любит ее. Впрочем, самые чудовищные поступки совершаются из-за любви.

А если мама права и Вадим действительно натешится и бросит ее? Такое ведь случается в жизни. Она вспомнила его глаза, улыбку, его ласковые сильные руки. Невозможно так играть, так притворяться.

«Прости, мой любимый, — прошептала Маша. — Прости, что усомнилась в тебе».

За раздумьями Маша и не заметила, как ноги сами понесли ее к усадьбе.

Сидоркин лихо затормозил у отделения милиции. Неожиданная догадка о возможном значении букв «КМК», выцарапанных на крестике, который он вынул из руки мертвой Таньки, посетила его еще в больнице. Теперь он мчался на поиски Маши.

В отделение он зарулил, чтобы предупредить помощника, что на весь вечер уезжает в Апрелево.

Заслышав визг тормозов, тот сам выскочил ему навстречу.

— Федор Иванович, вы уже в курсе? — закричал он ему на ходу.

— Что такое?

— ДТП на сто пятом километре. Фура груженая в «жигуль» въехала. Сообщают, что и жертвы есть. «Скорая» на подходе.

Сидоркин чертыхнулся и дал по газам. Вечно все одно к одному. Хочешь не хочешь, а визит в Апрелево придется отложить.

Вадим нервничал. Сегодняшнее решение правительства изымать прибыль Госбанка в бюджет ничего хорошего не сулило. Теперь неизбежно усилится давление на коммерческие банки с самыми непредсказуемыми последствиями.

И это бы еще ничего. При известной доле изворотливости и ума вполне можно остаться на плаву и даже выиграть. Не впервой.

Гораздо больше его волновали какие-то непонятные шевеления внутри его собственного банка. Чутье еще никогда не подводило его, напротив, помогало предвидеть скользкие ситуации, вовремя реагировать и неизменно выходить победителем.

Он чувствовал, что что-то зреет, подспудно, незаметно, что-то неприятное, а может быть, даже опасное.

Не далее как сегодня к нему явился управляющий банком с проектом создания инвестиционного фонда. На бумаге все выглядело превосходно, широкое привлечение денег у населения под высокие проценты, резкое увеличение основных и оборотных средств банка, выгодное инвестирование в строительство и промышленность, включая топливно-энергетический комплекс.

Итак, на бумаге все выглядело респектабельно, с большим размахом. А на деле? Вадим не первый день жил на этом свете и знал, что шальные деньги ударяют людям в голову. А в результате получается очередная «Чара» или «Тибет», толпы разъяренных вкладчиков у запертых дверей, пара газетных публикаций и безбедная жизнь на Майами.

Это не для него. В России родились и жили его предки, здесь родятся и будут жить его дети. И никакая, пусть даже самая распрекрасная, страна ему родины не заменит.

— Забудьте, — коротко сказал он, закрывая папку. — Будем работать, как работали.

— Но, Вадим Петрович! — воскликнул управляющий, блеснув очками в тонкой золотой оправе. — Подумайте, какие возможности! И это не только мое мнение.

Вадим почувствовал, что теряет терпение. Он всегда поощрял свободный обмен мнениями среди своих коллег. Но здесь было что-то иное, сильно напоминающее заговор. Интересно, как далеко они зашли?

— Вопрос закрыт, — сказал он, откинувшись на спинку кресла. — Пока я жив, этого не будет.

— Пока…

Слово это прозвучало еле слышно, как эхо. Или не прозвучало вовсе и ему померещилось? Вадим пристально вгляделся в лицо своего собеседника. Губы плотно сжаты. Глаз за дымчатыми стеклами очков почти не видно.

— Вы что-то сказали?

— Нет.

Он встал. У дверей помедлил.

— А вы все-таки подумайте, Вадим Петрович. Папку я оставлю у вас.

Теперь, мчась по шоссе в сторону Апрелева, Вадим в который раз прокручивал в голове этот разговор. Что же это все-таки было? Угроза, прокол или обман слуха? Если первое или второе, а очень на то похоже, то кое с кем придется расстаться, и чем скорее, тем лучше. Он даже примерно знает, с кем и как.

«Черт, как это все некстати! Впрочем, когда это проблемы бывают кстати? Ничего, мы еще поборемся, — подумал Вадим. — Без борьбы люди слабеют, покрываются жирком и становятся ни на что не способными. А значит, да здравствует борьба!»

На душе стало немного легче. Надо выбросить всю эту муть из головы. Ведь он едет к Маше. Она не ждет его сегодня. До пятницы еще целых два дня, а он вдруг понял, что не выдержит и часа без нее. Он должен засыпать и просыпаться в ее объятиях, слышать ее голос, ежеминутно ощущать ее присутствие.

Решение пришло внезапно. Он уже отпустил Севу до утра и теперь ехал в Апрелево один. Непривычно ехать куда-то без своего верного шофера и телохранителя. Все равно что путешествовать без тени.

А вот и Апрелево. Пушкина, пятнадцать. Вадим погудел у ворот, подождал, но никто так и не вышел. Он толкнул калитку. Она оказалась не заперта.

На крыльце стояла высокая худая женщина. Ее бледное тонкое лицо чем-то напоминало Машу. При виде Вадима она покачнулась и ухватилась руками за перила. Он даже издалека видел, как побелели костяшки ее пальцев.

— Здравствуйте, — сказал он, подходя. — Я — Вадим Северинов. Могу я видеть Машу?

Она несколько раз судорожно сглотнула, но продолжала стоять молча, пристально глядя на него.

— Извините, я, может быть, чем-то напугал вас. Я — Вадим Северинов, знакомый Маши. Она говорила вам обо мне.

— Вы приехали забрать ее у меня? — тихо спросила женщина. Вадим изумленно уставился на нее. Он не знал, что ответить.

— Я… В какой-то степени… Наверное, можно и так сказать.

— Я потеряла мужа. Маша — это все, что у меня осталось. Вам мало было настроить ее против меня, подорвать нашу любовь, дружбу, доверие. Этого вам мало! Вы хотите увезти ее, сломать и ее жизнь, и мою.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Мы любим друг друга и хотим быть вместе. Что в этом дурного?

— До вашего появления мы жили совсем иначе. О Господи, как хорошо мы жили!

Вадим был поражен исступленной страстностью, прозвучавшей в ее голосе. Он постепенно начинал понимать, что происходит.

— Но рано или поздно это должно было случиться. Я имею в виду, что она все равно когда-нибудь полюбила бы и захотела иметь свою семью. Или вместо того, чтобы видеть свою дочь счастливой и нянчить внуков, вы предпочли бы намертво привязать ее к себе и засыхать в обществе друг друга? Маша слишком хороша для этого.

— Вот именно. Она слишком хороша для вас!

— Не понимаю, что вы имеете против меня. Я не алкаш и не наркоман. Я умею заработать себе на жизнь, вполне достаточно, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Наконец, я люблю вашу дочь. Чего вам еще?

— Вы что, хотите на ней жениться? — недоверчиво спросила она.

— Я рад, что вы это поняли. А теперь, когда между нами нет больше никаких недоразумений, скажите, пожалуйста, где она.

— Ее здесь нет.

— Я вижу. Куда она ушла?

— Не знаю. Мы… мы повздорили, и она ушла, ничего не сказав.

— А где она может быть? У подруги, у знакомых?

— Вряд ли. Мы живем достаточно уединенно. У Маши не появилось здесь близких друзей, кроме одного человека, но он сейчас в больнице. Насколько я знаю, к нему не пускают, поэтому она вряд ли поехала бы туда. Если только… О Господи, как же я могла о нем забыть!

— О ком вы говорите?

— О Коле. Неужели Маша ничего не рассказывала вам о нем? — спросила она, удивленно глядя на Вадима.

— Ничего. Один лишь раз я пытался расспросить ее о прошлом, но она ясно дала мне понять, что не хочет обсуждать эту тему. Я не стал настаивать. Для меня важнее настоящее.

— Вы правы, но, к сожалению, случается так, что прошлое возвращается и хватает нас за горло. Именно так произошло и с нами.

Она вкратце рассказала ему историю их отношений с Колей, о зверском убийстве солдата, о его неожиданном появлении несколько дней назад.

— Я уверена, что Маша расскажет вам все лучше, чем я. Главное, что все произошло одновременно: появились вы, вернулся Коля, Маша не пришла домой ночевать. У меня просто Не выдержали нервы. Я бросилась воевать с ветряными мельницами и совершенно утратила чувство реальности. А между тем он, может быть…

— Не надо! — резко прервал ее Вадим. — Я найду ее.

Он быстро зашагал по дорожке, от ворот обернулся и крикнул:

— Вернется Маша, пусть никуда не уходит. Запритесь и ждите меня.

Сумерки быстро сгущались. Слишком быстро, подумал Вадим, глядя в небо. Невесть откуда взявшаяся черная туча быстро заволакивала все вокруг. Резкий, порывистый ветер взвивал бурунчики пыли на дороге, трепал буйные шевелюры деревьев, гонял сорванные листья и обрывки бумаги.

Где-то совсем рядом глухо заворчало, блеснула молния. Мощный раскат грома грянул прямо над головой Вадима. Увесистые капли забарабанили по крыше машины.

Он медленно ехал по улочкам и спрашивал о Маше у редких встречных. Гроза бушевала. Люди испуганно жались к заборам, силясь укрыться от дождя, смотрели на Вадима удивленно и пожимали плечами. И чем дальше он отъезжал от ее дома, тем яснее становилось ему, что искать ее надо в усадьбе. Ей просто некуда было больше идти.

От этой мысли ему сразу стало легче. Там Виктор со своей бригадой. Там она будет в безопасности.

Ребята уехали, и Маша осталась одна.

Когда она пришла в усадьбу, работа кипела вовсю. Каждый раз, приходя сюда. Маша поражалась тому, как быстро меняется дом. На этот раз он встретил ее сияющей белизной портика и колоннады, отчего вид у него стал праздничным и торжественным.

Она еще издали увидела Виктора и, помахав рукой, пошла к нему через лужайку.

— Здравствуйте, Маша, — поприветствовал он ее. — Каково, а?

Он широким жестом указал на дом. Лицо его сияло гордостью.

— У меня нет слов, — совершенно искренне сказала Маша. — Откройте секрет, Виктор, как это вам удается?

— Все просто, — улыбнулся он. — Свободный труд свободных людей, заинтересованных в качестве и результатах, потому как результат, — он выразительно потер палец о палец, — напрямую зависит от качества. Вот так вот.

— Действительно просто. Тогда почему не везде так?

— Я ж говорю о свобо-одных людях. — Он сделал упор на слове «свободных», словно пытаясь втолковать ей что-то очень важное. — Им классная работа только в кайф. Пойдемте, что-то покажу.

Он повел ее в будущий зал, где и шли основные работы. На стенах высыхала штукатурка. Рабочие, балансируя на высоких стремянках, клали лепнину на потолок. Полукруглые, от пола до потолка, французские окна выходили прямо в сад. Несмотря на сгущающуюся темноту, здесь было светло, радостно, воздушно.

— Чудеса! — восторженно выдохнула Маша. — Чудеса!

— Господа! — сложив руки рупором, крикнул Виктор. Видно, он хотел произвести на Машу совсем уж убийственное впечатление. В ответ раздался нестройный смех.

— Объявляется получасовая готовность. Сбор у машины. Как говорил Высоцкий, мы славно поработали и славно отдохнем.

— Вы уезжаете? — спросила Маша..

— Да. Облюбовали кафеюху на станции, ездим туда ужинать. Ну и расслабиться после трудового дня. Хотите с нами?

— Спасибо, как-нибудь в другой раз.

Они уехали, и Маша осталась одна. В доме сразу стало тихо, лишь снаружи громыхал гром да дождь барабанил по крыше.

Маша послонялась по дому, побренчала на пианино, но звуки музыки странно подействовали на нее. Они взлетели, отдаваясь эхом в пустой комнате, и Маша почувствовала себя неуютно. Одиночество обступило ее со всех сторон.

Маша опустила крышку пианино, перебралась на диван, поджала под себя ноги и закрыла глаза.

— Вадим, — прошептала она. — Вадим, где ты?

1860 год

Записка жгла руку. «В полночь. В беседке». Он не оставил ее, он придет и будет ждать, и ничто больше не остановит их. Только бы нянюшке удалось раздобыть ключ от ее комнаты.

Маша распахнула окно. В комнату ворвался ветер, напоенный каплями дождя. Гроза бушевала, выла, как смертельно раненный зверь. Редкие всполохи молний, вспарывая тьму, на мгновение освещали сад и меркли. Деревья раскачивались и стонали.

«Тише, — шептала Маша грому, — ради Бога, тише!» — но он не слышал ее. В ушах, сливаясь с раскатами грома, звучали слова матери:

— Завтра же поутру мы отправляемся в Москву. Ты пробудешь там до самой свадьбы. И не вздумай ничего замыслить. Отец доведен до крайности. Не вынуждай его…

Она бросила фразу недосказанной. Глаза ее так и шныряли по сторонам, избегая встречаться со взглядом Маши. Как у жуликоватого купца, пытающегося сбыть с рук лежалый товар, невесело подумала Маша. Она уже не способна была чему-нибудь удивляться, доказывать, просить. Свинцовая тяжесть придавила сердце.

Зачем не осталась она с Вадимом этой ночью, зачем? Безумная надежда гнала ее домой. Объясниться с родителями, попытаться закончить дело миром. Ей так не хотелось бежать от них тайно, как воровке. Все в ней восставало против этого.

Она ошиблась. Последовавшая вслед за ее возвращением безобразная, чудовищная сцена лишила ее последних иллюзий. Отец за волосы отволок ее в комнату и собственноручно замкнул за ней дверь.

— Кокотка! Девка! — кричат он резким, неприятным фальцетом. — Бога благодари, что у тебя свадьба скоро. Изувечил бы, уничтожил своими руками! Будь ты проклята во веки веков!

Его шаги загремели по лестнице, внизу что-то с грохотом разбилось, раздался девичий визг, и все стихло. В доме будто поселился покойник. Ходили неслышно, говорили шепотом. Один лишь раз к ней, под каким-то предлогом, проникла няня, перекрестила, тишком сунула в руку записку.

Маша услышала, как часы внизу пробили полночь. От неожиданности она чуть не вскрикнула и закрыла себе рукой рот. Рука была холодна как лед. Уже время, что же няня… Уж не случилось ли чего?

Вдруг сердце рванулось и замерло. Скрип половицы, знакомые, чуть шаркающие шажки, скрежет ключа в замке.

— Нянюшка! — Маше показалось, что она закричала, хотя губы ее лишь беззвучно шевельнулись.

Она уткнулась лицом в добрые морщинистые руки, которые столько раз утешали и ласкали ее, прогоняли боль, лечили, холили, и вдруг с отчетливостью поняла, что никогда больше не увидит ее. Слезы брызнули у нее из глаз.

— Машенька, голубка моя, — шептала няня, гладя ее по волосам. — Не плачь. Теперь-то уж чего плакать. Ступай с Богом, кабы не хватились. А я уж помолюсь за тебя.

Маша накинула тальму и, стараясь не шуметь, спустилась в зал. Легкой тенью скользнула она к окну, прощаясь на ходу с любимыми, такими знакомыми и родными вещами, соскочила с подоконника и побежата к беседке.

Непогода обрушилась на нее со всей яростью, ветки хлестали по лицу Юбка сразу же намокла и облепила ноги, мешая идти. Будто все демоны ада вырвались на волю с одной только целью — остановить ее!

Когда она, задыхаясь и поминутно оскальзываясь на раскисшей земле, добралась до беседки, силы совсем покинули ее. Но самое страшное ждало ее впереди. Беседка была пуста.

Маша стиснула на груди насквозь промокшую тальму и огляделась. Никого. Холодный ужас заполз в душу. Он не пришел или был здесь и не дождался?

— Вадим! — позвала она. — Вадим!

Ослепительная молния разрезала небо, выхватив из темноты фигуру мужчины. Но это был не Вадим.

Он приблизился. Сатанинская улыбка кривила его рот. Маша пятилась от него, как от привидения, беспомощно прикрываясь рукой.

— Он не придет, — сказал он хрипло. — Я убил его. Маша страшно закричала и лишилась чувств. Последнее, что она услышала, был его дикий, безумный хохот.

Она не видела, как на крик ее бежали люди с фонарями, как Николай, все еще хохоча, чиркнул себя ножом по горлу, как в кустах нашли раненого Вадима. Она ничего уже не видела.

Дождь все усиливался. «Дворники» уже не справлялись с потоками воды. Сидоркин выматерился про себя и сбросил скорость. Еще не хватало самому попасть в аварию.

Вот ведь жизнь человеческая, висит на волоске и не знает, когда тот оборвется. И в каком обличье смерть придет, тоже не знает. Может, как положено, страшная, с косой, а может, с опухшей небритой рожей, как у сегодняшнего шоферюги. Гулял, сукин сын, всю ночь с дружками, а наутро, не проспавшись, за руль да по газам. «Я ведь всего на минутку и отключился, начальник». Хороша минутка! В результате два трупа, женщина, вся изломанная, в больнице, груда искореженного металла и битого стекла.

Пойдет теперь голубчик по этапу, небось неповадно будет спьяну за руль садиться. А толку? Людей-то этих все равно не вернешь.

На самом подъезде к деревне машина влетела в яму, подпрыгнула, взревела и рванула дальше, подрагивая на ухабах.

Зубы Сидоркина выбивали неровную дробь, отмечая каждую выбоину в асфальте. И куда только местные власти деньги девают? На хлеб намазывают, что ли? Ведь выделили им недавно приличную сумму на ремонт дороги и на благоустройство. И что же? Дорога как была разбитая, так и осталась. Фонарей нет как нет. Тьма, хоть глаз выколи, не знаешь, где голову свернешь.

А дождь все лил и лил. Разверзлись хляби небесные, как любила говорить его мать. На улице ни души. Оно и понятно. В такую погоду никого и насильно из дому не выгонишь. Только он один и мотается, как пес, ночь-полночь.

По обеим сторонам улицы уютно помаргивали светящиеся окна, как бы насмехаясь над ним. «Не надо было в ментуру идти, Федя, — сказал сам себе Сидоркин. — Сидел бы сейчас, как вес, в тепленьких носочках у телевизора и наливочку бы попивал. Не жизнь — малина! А кто-то другой, без обеда да без ужина, тыркался бы под дождем и обеспечивал тебе законное право отдыхать после трудового дня».

Но, как говорится, Богу Богово, а кесарю кесарево. Сам взвалил на себя этот воз, сам и вези.

«А куда я, собственно, еду? — подумал вдруг Сидоркин. — Я же адрес ее узнать забыл. Совсем заработался, старый дурак. Что ж теперь делать?»

Сидоркин совсем сбавил скорость и завертел/ головой по сторонам, высматривая случайных прохожих. Глупая, однако, затея. Кого сейчас встретишь? Если только пьяницу какого-нибудь подзаборного, которому что дождь, что снег, все едино. Да от такого хрен что узнаешь.

Да-а, впору по домам идти, невесело подумал Сидоркин. Он уже второй раз проезжал мимо местного магазина, и тут ему показалось, что где-то там вспыхнул огонек и моментально погас. Сидоркин остановил машину и всмотрелся. Точно, сквозь непрерывные потоки дождя он различил две светящиеся точки.

Сидоркин подрулил поближе. Под козырьком у бокового входа сидели двое и мирно курили.

— Давай, Вася, еще по одной, — услышал он. — За Клаву.

— Ну чё ты все, Миха, за Клаву да за Клаву. Надоело уже, — ответил другой голос, побасистее.

— Да ладно, не ерепенься. Тебе ж без разницы, за кого пить, а мне приятно.

— Уговорил. Поехали.

Раздался стук стекла о стекло, равномерное бульканье.

— А-а-а, хорошо пошла. Ой, гляди, мент! По нашу душу, что ль?

— Типун тебе на язык!

Сидоркин приблизился. Под козырьком на ящиках пристроились два мужика. Под ногами у них стояло несколько бутылок. Знакомые лица, подумал Сидоркин. Грузчики из магазина.

— Здорово, ребята! Что не дома?

— Твоими молитвами, Федор Иванович, — ответил тот, которого звали Васей. — У меня теперь дома такой матриархат, что ни сесть, ни встать.

Сидоркин усмехнулся в усы. Пару месяцев назад он самолично разбирал заявление его жены: бузеж по пьянке, разгром теплицы, нанесение телесных повреждений в виде синяка под глазом. Тогда Сидоркин ограничился внушением, но строго-настрого предупредил, что в следующий раз посадит за хулиганство как миленького. Видно, подействовало, да только, как всегда, своеобразно.

— Садись с нами, Федор Иванович, — пригласил второй, по имени Миша. — Выпьем за Клаву.

— Так я ж за рулем. Не положено. — Сидоркин вытащил сигарету и закурил. — А что за Клава такая?

— Артистка, — с готовностью ответил Вася. — Миха от нее балдеет. Фамилия у нее только странная, никак запомнить не могу. Чем крышу кроют. Рубероид, что ли?

— Шифер, балда, — беззлобно поправил его Миха. — Клавдия Шифер. Иностранка. И не артистка она вовсе, а су-пер-мо-дель. Одежки показывает.

— Во-во! — хохотнул Вася. — Ходит туда-сюда по доске, будто без нее не ясно, что нормальная баба такое ни в жисть не наденет. Срамотень одна. Ерундой, в общем, занимается, так ее и разтак.

Говорил он, впрочем, лениво, без агрессии. Сидоркин понял, что это для них привычный разговор.

— Ерундой не ерундой, а кучу денег с этого имеет. И по-красивше будет всякой артистки, — резонно заметил Миха и, повернувшись к Сидоркину, пояснил: — Передача по телику была «Наша Клава». Ну, я и запал на нее. На телевидение письмо написал, имею, мол, серьезное намерение познакомиться. Теперь ответа жду.

— Ты про жену, про жену-то расскажи, — напомнил Вася. «Так он еще и женат. Ну и дела!» — подумал Сидоркин.

— Я фотографию ее из журнала вырезал и над кроватью повесил, — продолжал между тем Миха. — Моя поскандалила, поплакала, а потом в желтый цвет выкрасилась и не ест ничего. Худеет.

— Чума! — простонал Вася. Сидоркин хохотал до слез.

— Ну, мужики, с вами не соскучишься! Так у тебя скоро своя Клава будет.

— А что? — важно ответил Миха. — Она — баба славная.

— Вы мне вот что скажите, — опомнился Сидоркин. — Где Мария Антонова живет?

— Это учителка, что ли?

— Она самая.

— На Пушкина, пятнадцать. Только ее уже спрашивал сегодня один, со старой усадьбы. Она с ним которую неделю хороводится. Тачка у него — опупеть!

— Куда он поехал?

— Туда, наверное, куда ж еще.

— Ладно, мужики, я погнал. А вы не увлекайтесь тут, а то как бы новое заявление разбирать не пришлось.

— Небось пуганые, — ответил Вася. Сидоркин пошел к машине.

— Ну, Вась, вздрогнули. За Клаву, — донеслось до него.

— За Клаву.

Не прошло и четверти часа, как он, насилу отбившись от взволнованных расспросов Машиной матери, гнал машину к усадьбе.

Маша проснулась как от толчка. Страшные видения еще клубились в ее мозгу, стирая грань между сном и явью. Мощный удар грома потряс дом. Маша вздрогнула, открыла глаза и от неожиданности вскрикнула.

Перед ней стоял Коля. Неподвижный и страшный, будто вышедший из ее кошмарного сна. Белые глаза его не мигая смотрели на нее. Мокрые волосы облепили череп. На ковер под его ногами набегала темная лужица.

Холодный ужас шевельнулся в сердце Маши, сдавил, стиснул горло. Она вжалась спиной в диванные подушки и кинула отчаянный взгляд на полуприкрытую дверь. Ни звука. Маша вспомнила, что, кроме них, в доме никого нет.

Коля проследил за ее взглядом и усмехнулся. Эта улыбка, больше напоминающая волчий оскал, снова вернула Машу в давешний сон.

— Он не придет, не жди, — хрипло проговорил Коля. — Я убил его.

— Нет, — прерывисто прошептала Маша. — Нет.

— Да. Я всех убил. Никого не осталось. Теперь ты совсем моя. Он рывком опустился перед ней на пол и положил голову ей на колени. Маша дернулась, пытаясь освободиться.

— Сиди! — Он крепко обхватил ее ноги. Она почувствовала прикосновение его горячих пальцев к своей босой ступне. — Приласкай меня. Я так устал.

— Ты все наврал, — с усилием проговорила Маша. — Признайся, ты все наврал. Его здесь не было.

— Он и сейчас здесь. Валяется, падаль, под дождем у своей тачки. Она ему больше не понадобится.

«Только не паникуй, — твердила себе Маша. — Спокойно». От ее выдержки зависит сейчас не только ее собственная жизнь, но, возможно, и жизнь Вадима. Если то, что сказал Коля, хоть отчасти правда, то Вадим, может быть, лежит сейчас, раненый, где-то там, на улице, и она сможет спасти его. «Господи, — взмолилась Маша, — сделай так, чтобы он был жив! Все что угодно, лишь бы он был жив!»

Маша украдкой огляделась. Лица Коли она не видела, лишь его стриженый круглый затылок. Значит, и он не видит, куда она смотрит.

На низком столике у дивана стоял канделябр на массивной бронзовой ножке. Маша на глаз прикинула расстояние. Дотянуться можно, но он слишком крепко держит ее за ноги. Надо, чтобы он ослабил хватку. Надо как-то отвлечь его.

С трудом преодолев омерзение и страх, Маша провела пальцами по его волосам. Коля пошевелился, поднял голову. Она заставила себя улыбнуться. Улыбка, наверное, вышла ненатуральная, но тут она уже ничего не могла поделать.

Маша медленно провела язычком по пересохшим губам и кокетливо посмотрела на него из-под полуопущенных век. Она очень надеялась, что выглядит соблазнительно. Судя по очумелым Колиным глазам, ей это удалось. Он отпустил ее ноги и переместил руки к ней на талию. Маша подвинулась к столику, как бы освобождая ему место рядом с собой.

Коля отогнул край топа и просунул под него руки.

Она почувствовала его руки на своей груди и вся сжалась. Тело покрылось гусиной кожей. «Держись, ради всего святого, держись!» — приказала она себе, ни на секунду не выпуская из поля зрения подсвечник. Мучительно медленно, сантиметр за сантиметром, приближалась она к нему.

Коля стянул топ к ее подбородку, обнажив грудь. Воздух с хрипом вырывался из его легких. Тело сотрясала крупная дрожь. Маша выгнулась ему навстречу и, будто невзначай, закинула руки за голову. Он глухо зарычал и набросился на нее.

— Сладкая, — бормотал он. — Сладкая. Жавороночек мой.

Его ненасытные губы целовали, мяли, терзали ее соски. Закусив до боли рот, Маша протянула руку и ощутила пальцами холодок металла. Ухватив канделябр покрепче, она изловчилась и обрушила его на голову Коли. Он захлебнулся и осел на пол.

Маша рванулась к двери, споткнулась, упала, шатаясь, поднялась и с ужасом увидела, что Коля уже на ногах и идет на нее, как робот, широко расставляя ноги. То ли удар вышел слишком слабым, то ли маньяки вообще нечувствительны к боли. Маша поняла, что пропала.

Глаза его налились кровью, на губах закипала пена.

— Сука проклятая, — прошипел он. — Убью!

В руке его блеснул нож. Маша пятилась от него, бессильно прикрываясь рукой. Он рванул на груди майку. Ткань с треском разошлась. Под левым соском чернели вытатуированные буквы: «КМК». Широко открытыми, остановившимся глазами смотрела Маша на эти страшные буквы. Кровь моя кипит. Коля и Маша Клюевы.

— Так, значит, это ты убил девочку на станции? — едва шевеля губами, спросила она.

— Я. И подружку твою курносую тоже я. И тебя…

Он вдруг чиркнул ножом по буквам. Грудь окрасилась кровью. Коля приложил руку к ране, потом поднес к лицу. С наслаждением вдохнул.

— А-а-а, все, жавороночка больше нет… Одна кровь, везде кровь.

Он шагнул к ней. Маша почувствовала, что у нее подгибаются колени. Она качнулась назад и ощутила лопатками гладкую поверхность двери. Рванула ручку и выбежала в коридор. Сзади за ее спиной раздался топот ног. Это Коля гнался за ней.

Задыхаясь, Маша выбежала на улицу. Ветер швырнул ей в лицо пригоршню дождевых капель, взметнул волосы, освежив подбодрил. В ослепительной вспышке молнии она увидела, что к ней через лужайку бежит какой-то человек.

— Помогите! — закричала Маша и тут узнала Сидоркина. Коля выбежал следом, что-то бессвязно крича и размахивая ножом.

— Стоять! — приказал Сидоркин. — Руки за голову!

Он выхватил из кобуры пистолет и направил на Колю. Тот на мгновение замер.

— Бросай нож!

Вдруг Коля ничком упал на землю, кубарем скатился со ступенек и в мгновение ока оказался возле Маши. Она даже не успела испугаться. Лезвие ножа закачалось перед глазами. Он прикрывался ею как щитом.

— Все, мент, теперь ты меня не достанешь. А дернешься, считай, что эта птичка свое отчирикала. Нарисую ей улыбку от уха до уха. Ты ведь не хочешь этого, правда?

Голос его звучал совершенно спокойно, будто не он только что бесновался и изрыгал проклятия. Он даже не слишком крепко держал ее, уверенный, что Сидоркин стрелять не будет.

— Не хочу, — устало ответил тот. — Твоя взяла, парень. Ты только не волнуйся. Я сейчас поставлю пистолет на предохранитель, и все…

Не переставая говорить, он прихватил свое запястье свободной рукой и как-то странно съежился, втянув голову в плечи. Все это он проделал, почему-то глядя на Машу. Ей показалось, что его телодвижения адресованы ей.

— Смотри сюда, — сказал он Коле. Голос его еле заметно переменился, окреп, что ли. — Внимательно смотри. Это твой?

Он достал что-то из кармана. В протянутой руке закачался, засеребрился крестик. Маша сразу узнала его.

— Мой, — сдавленным голосом произнес Коля. — Откуда ты…

Воспользовавшись его замешательством, Маша обеими руками схватила его руку, держащую нож, толкнула вверх и от себя и рухнула на колени. В ту же секунду раздался выстрел.

Коля дернулся и как подкошенный упал на мокрую траву. Маша сжалась в комочек, уткнув голову в колени и зажав уши обеими руками. Сидоркин подошел и помог ей подняться. Она ткнулась лицом в его плечо и разрыдалась.

— Ну-ну, девочка, будет, — ласково сказал он, поглаживая ее по волосам. — Все позади. А и поплачь, тебе полезно.

— Вадим! — вдруг вскрикнула Маша. — Федор Иванович, там Вадим!

Глаза ее мгновенно высохли, плечи распрямились. И куда только подевалась перепуганная насмерть, рыдающая девчонка? Перемена была столь изумительной, что Сидоркин даже не сразу сообразил, что она не плачет больше на его плече, а со всех ног бежит к припаркованной поодаль большой машине. Он бросился за ней.

Вадим полулежал на земле, опершись спиной о дверцу джипа. Голова его бессильно свесилась на плечо. Из черной раны чуть выше виска сочилась кровь.

Маша упала на колени рядом с ним, бережно приподняла безжизненную голову, поцеловала лоб, глаза, губы. Ее слезы, мешаясь с дождем, капали ему на лицо.

— Вадим, — звала она. — Вадим, любимый! Сидоркин деловито проверил пульс, ощупал рану.

— Да жив он, жив, твой Вадим, — ворчливо сказал он. — Отключился только. Видно, здорово он его по голове шарахнул. Надо бы в дом перенести.

Сидоркин попытался поднять его. Жилы на лбу угрожающе вздулись, он тяжело задышал и опустил его обратно на траву.

— Не, мне такой не по зубам. Килограммов сто, не меньше. Что же делать-то?

Он растерянно посмотрел по сторонам в поисках выхода. Тут его осенило. Он побежал к своей машине и вернулся с пузырьком.

— Нашатырь, — пояснил он. — В таких случаях самое милое дело.

Он сунул пузырек под нос Вадима. Тот дернул головой, застонал и медленно открыл глаза.

— Маша, — прошептал он чуть слышно. — Маша…

— Во, соображает, — удовлетворенно заметил Сидоркин.

Маша плакала, смеялась, целовала Вадима, все сразу. Счастье душило ее. Сидоркин посмотрел на нее, едва сдерживая улыбку.

— Вот что, барышня, нежности давай на потом. А сейчас, мил человек, бери меня за плечи. Вот так. И тихонечко встаем…

С помощью Сидоркина Вадим поднялся на ноги. Маша поднырнула ему под мышку с другой стороны.

— Маша, — шепнул он, целуя ее в висок. — Я выгляжу таким болваном.

Она взглянула на него сияющими глазами.

— Не надо сейчас ничего говорить. Я люблю тебя.

В зимнем саду царила влажная тропическая духота. Пальмы в кадках тянули к потолку свои растопыренные веером лапы, кактусы топорщили иголки, словно говоря неосторожному посетителю: «Не тронь!» Лианы, причудливо переплетаясь, змеились по стеклянным стенам, кое-где свисая вниз и почти касаясь головок двух молодых женщин, уютно расположившихся в плетеных креслах с цветастыми подушками.

Низкий мраморный столик был сплошь уставлен разной снедью и напитками. Поодаль журчал фонтанчик с золотыми рыбками.

— Не хватает только попугаев, — сказала одна из женщин, — коротко стриженная длинноногая брюнетка.

— И милого маленького удавчика, — подхватила ее подруга.

— Бр-р!

— Дурочка, что ты понимаешь! Они такие сладкие, когда маленькие.

— Но он же рано или поздно вырастет.

— И будет совсем ручной. Будет лежать у меня на плечах, как боа, и есть из рук.

— А кого же это он будет есть?

— Мышек.

— Живодерка. На мою компанию можешь не рассчитывать. Длинным наманикюренным пальцем она пошевелила лед в бокале и, вытянув изящные стройные ноги, казавшиеся еще длиннее в открытых босоножках на высоченных каблуках, положила их на скамеечку. Лиля, а это была она, покосилась на ее ноги, предмет ее постоянной зависти. Катька всегда нарочно выставляет их напоказ, раздраженно подумала она. Конечно, ведь больше похвастаться нечем, плоская, как доска!

— У тебя, я вижу, новая прическа, — заметила она. — Ничего, хотя раньше, по-моему, было лучше.

— Это уже не новость, — небрежно ответила Катерина. — Вчерашняя сенсация. Сашка просто тащится. Говорит, что чувствует себя со мной в постели, как с подростком.

— Не знала, что он поголубел.

— Не говори гадостей. — состроила кислую гримаску.

— Шучу. Не дуйся, а лучше расскажи мне все последние новости.

Катя заметно оживилась. Ее бледное лицо слегка даже порозовело, остренький носик забавно задвигался, как у шустрой любопытной зверюшки, прищуренные глаза округлились. Все обиды и шпильки были мгновенно забыты.

— Ты же ничего не знаешь! Пока вы там загорали на своих Багамах…

— На Мадейре, — поправила ее Лиля. — Это далеко не одно и то же! Багамы — это так тривиально! Пол-Москвы там тусуется в сезон. Вот Мадейра — это класс!

— Не понимаю, в чем разница, — нетерпеливо пожала плечами Катя. — Острова и острова. Короче, Вадима на днях чуть не подорвали!

Она сделала паузу, любуясь произведенным эффектом. Лиля не обманула ее ожиданий. Замерев с полуоткрытым ртом, она уставилась на подругу, нервно теребя прядь длинных белокурых волос. Ни дать ни взять ошалевшая Барби.

— Не молчи ты, ради Бога, — простонала она. — Рассказывай!

— Сева за ним заехал, как всегда, утром. Звонил, звонил под дверью — не открывает. Только он вышел из подъезда, как машина рванула. Не слабо так, из дома половина стекол повылетала. Он сейчас в больнице, бедолага, с контузией, ожогами и еще кучей всяких прелестей.

— А Вадим? — еле слышно спросила Лиля.

— А Вадим в это время отлеживался в имении с разбитой головой.

— ???

— Он, оказывается, накануне ночью, никого не предупредив, помчался к этой своей свинарке, и там на него напал какой-то маньяк, приятель его девицы. Чудненькие у нее знакомые, ты не находишь? Шарахнул его по голове камнем, ее саму чуть не зарезал. Тут наудачу подвернулся местный мент и подстрелил его. Вот такая вот «голливудская» история. Сам виноват. Нечего якшаться с простонародьем!

Лиля, как ни была взволнована ее рассказом, не смогла удержаться от улыбки, вспомнив, что мать Кати была простой маникюршей. «Тоже мне, аристократка липовая», — язвительно подумала она.

— А где он теперь?

— У руля, как всегда. Сашка говорит, что у него крутая разборка была с партнерами. Они хотели провернуть какую-то аферу, а он им на яйца наступил. Вот они и решили то ли пугнуть его, то ли и вправду взорвать, да лопухнулись. Помнишь историю с Кивелиди, когда ему яду в телефон подсыпали? Вот, что-то в этом роде. Но ты же знаешь Вадима. Его голыми руками не возьмешь. Он их так всех перетряхнул, что мало не показалось.

— Ничто нас в жизни не может выкинуть из седла, — задумчиво процитировала Лиля.

— Вот-вот. Остригся почти под ноль, ходит с черной повязкой на голове. Хорош до жути. — Она мечтательно прикрыла глаза. — Даже завидно, что та-а-кой мужик достался не тебе, не мне, а какой-то свинарке.

— Послушал бы тебя Саша, — с удовольствием поддела ее Лиля. — А что это за прозвище такое странное — «свинарка»?

— Я придумала. По-моему, подходит.

— А по-моему, не очень.

— Что-то я тебя не пойму, подруга, — прищурилась на нее Катя. — И как это ты так лажанулась? Арсенчик, конечно, киска, но, извини, Вадиму и в подметки не годится.

— Он меня купил, — невозмутимо ответила Лиля, отправив в рот ломтик апельсина.

— А-а-а! — Катя многозначительно повела глазами по сторонам.

— Нет, не это. — Лиля с досады даже поморщилась. — Объясню тебе, пожалуй, чтобы не было лишних разговоров. Хотя ты вряд ли поймешь.

— Попробуй, — надула губки Катя.

— Вадим всегда был слишком независим, и я тоже. Нам было хорошо вместе, но в глубине души мы оба знали, что в случае чего мы прекрасно сможем друг без друга обойтись. Мир от этого не перевернется, понимаешь? А Арсен дышит для меня, буквально ест из рук. Я еще только подумаю о чем-то, а он уже спешит это выполнить. Поначалу я просто с удовольствием пользовалась этим, а потом поняла, что никогда не смогу сделать ему больно.

— Что-то тебя на высокие материи потянуло, — с деланной скукой в голосе протянула Катя. — Слабо верится. Это до первого огнедышащего жеребца с членом до колен.

— Я же говорила, что ты не поймешь.

Два года спустя…

Солнце еще только-только взошло из-за холмов, и свет его, еще неяркий и по-утреннему ласковый, проникая во все уголки спящего сада, разогнал, рассеял ночные тени, коснулся поцелуем чашечек цветов, и они в ответ на ласку засверкали капельками росы.

Вадим вышел на ступеньки, ведущие на лужайку, и с упоением втянул в себя прохладный, терпкий воздух раннего летнего утра. Вот и лето наступило, неожиданно для себя подумал Вадим. Это произошло, как всегда, внезапно, за одну ночь, по крайней мере ему всегда так казалось. Все вокруг — деревья, трава, кусты, небо — вдруг приобрело уверенный, цветущий, слегка самодовольный вид, будто подросток с мечтательными глазами и нежным пушком на щеках в одночасье превратился в зрелого мужчину, пышущего жизнью и здоровьем.

Вадим усмехнулся своим мыслям и неслышно спустился к бассейну. В доме еще все спали, и он был этому рад. В такие минуты не хочется ни о чем говорить, а просто смотреть, дышать и чувствовать себя частичкой этого великолепия. Был лишь один-единственный человек на свете, который не только не помешал бы сейчас, но сделал краски ярче, воздух упоительнее, птиц голосистее.

Маша. Жена. А любопытно, подумал Вадим, что в некоторых славянских языках слово «жена» сохранило еще свое первоначальное значение. Женщина. В чешском, например. Моя жена, моя женушка, мое все.

Она умела быть такой разной, его Маша. Молчаливой и болтливой, развеселой и задумчивой, могла заплакать над трогательным местом в книжке или когда играли «Адажио» Альбинони, а могла не дрогнув смывать кровь с его лица и перевязывать страшную рваную рану так, будто это простой порез на пальце. Словно отвечая его мыслям, в кустах запела птица: «Тр-р-р, Маша спит! Тр-р-р, Маша спит!»

«Как бы я жил без нее?» — спросил себя Вадим. Слава Богу, что вопрос этот для него чисто гипотетический и на него можно не отвечать.

Он разбежался и нырнул. Дыхание перехватило от холодной еще с ночи воды. Энергично загребая, он несколько раз пересек бассейн и только тогда почувствовал, что согрелся. Его большое, сильное тело уверенно разрезало голубоватую воду, расставаясь с остатками сна.

Вадим еще немного поплавал, с наслаждением растерся пушистым полотенцем и вытянулся в шезлонге. Давешняя птица все еще насвистывала свою незатейливую песенку о Маше: «Тр-р-р, Маша спит! Тр-р-р, Маша спит!» Солнце ослепительно сверкало в стеклах окон так, что глазам было больно.

Сквозь смеженные веки Вадим увидел женщину. Она была молода и прекрасна. Это — Маша, подумал Вадим, но только… Он смотрел и не узнавал ее. Все в ней, и длинные локоны, обрамляющие бледное лицо, и белое платье с пышной, длинной юбкой, колышущейся в такт шагам, было ново, необычно, словно сошло с портрета прошлого века. Она улыбнулась ему и подняла в приветствии тонкую руку.

Вадим тряхнул головой, отгоняя наваждение, выпрямился и, прикрыв рукой глаза от солнца, всмотрелся. К нему через лужайку шла Маша в белом утреннем платье со свободными рукавами. На бедре ее, крепко прижатый рукой, гарцевал ребенок, весь бело-розовый, с круглыми щечками и легкими белыми волосенками, похожими на цыплячий пух. Пухлыми пальчиками он теребил разбросанные по плечам волосы матери, она клонила к нему голову и улыбалась. Оба они, и мать, и ребенок, являли собой такую чистую и незамутненную картинку любви к счастья, что у Вадима перехватило горло.

«Моя мадонна, — подумал он словами Пушкина. — Чистейшей прелести чистейший образец».

На мгновение ему даже показалось, что эти слова только что придумал он сам.

— Доброе утро! — сказала, подходя, Маша. — Пончик проснулся, и мы тут же отправились искать тебя.

— Доброе утро, солнышко. С днем рождения, Пончик.

— Вава! — заверещал малыш, перебираясь на колени отца. — Вава! Пум!

Он несколько раз упруго подпрыгнул. Вадим потерся щекой о пушистую головку сына, задержал руку Маши в своей, притянул к себе, поцеловал в нежные, податливые губы.

— Ты сегодня какая-то особенная, — шепнул он ей. Маша взглянула ласково и удивленно. Малыш копошился на коленях Вадима, пытаясь просунуть между ними свою сияющую мордочку. Наконец это ему удалось.

— Вава, ди! — Он требовательно затеребил отца за рукав.

— Боюсь, что тебе не отвертеться, — смеясь, сказала Маша. — Пончик своего добьется.

Вадим встал, подбросил визжащего от восторга сына в воздух, поймал, завертел, поставил в стойку на руки. Маша только вскрикивала.

— Да не волнуйся ты так, — успокоил ее Вадим. — Он уже очень сильный. И довольно увесистый.

— Весь в тебя.

— Ну что, Пончик, так и будешь называть меня «вава»? — спросил Вадим, прижимая к себе упругое, как мячик, тельце сына.

— Вава!

— Скажи: «Папа».

— Вава.

— Папа!

— Вава!

— Вот и поспорь с таким! Ладно, будь по-твоему. Принимаю это как промежуточный вариант. Пошли смотреть подарки.

Обед закончился. Мужчины расселись вокруг низкого столика у бассейна под цветастым зонтом. Поодаль, в тени раскидистой липы, устроились в шезлонгах Софья Николаевна и Машина мать. Они переговаривались вполголоса, чтобы не потревожить Пончика, который, намаявшись за день, мирно спал в коляске с сетчатым пологом.

Маша отправила Вадима к гостям и теперь убирала со стола. До нее доносился приглушенный говор пожилых женщин. Маша улыбнулась. Речь, конечно же, шла о внуках.

— Федечка такой милый, забавный, лапочка, — говорила Машина мать. — Я вместе с ним просто заново родилась. Даже не знала, что можно кого-то так любить. Когда Маша была маленькая, было по-другому. Я была молодая, все боялась что-то упустить. Скорее, скорее, накормить, переодеть и подкинуть соседке. А вышло так, что главное и проморгала, самый чудный возраст. Да что теперь, ушло и не вернуть.

— Да что вы, Бог с вами, — отозвалась Софья Николаевна. — У вас такая дочка замечательная. Мы с Петей очень ее любим.

— Разве ей до меня? У нее один свет в окне — Вадим. Ну и еще Федечка. А мне так, объедки.

— Но не обижают же они вас?

— Нет, конечно.

— Вот и радуйтесь. Мне ведь так и не довелось внучку понянчить. Сын как уехал по распределению в Уфу, так и осел там. Женился, дочка родилась. Они сначала по общежитиям мыкались, потом квартиру получили, маленькую, даже остановиться у них толком негде. Я пару раз к ним приезжала, потом поняла, что только стесняю. Уж не помню, когда и виделись. Открыточки только изредка пишет, чтобы знали, что все живы-здоровы. А сюда их и калачом не заманишь.

— Да-а-а, — сочувственно протянула Машина мать. — Недаром говорят, что сын как отрезанный ломоть. Деньгами хоть помогает?

— Где там! Им самим еле хватает. Да нам и не надо ничего, лишь бы их хоть изредка видеть. Полинка-то, внучка, уж барышня совсем, четырнадцать лет. Так встречу где на улице, не узнаю.

— Да, много ли нам, старикам, надо? Капельку любви и уважения.

— Зачем вы себя старите? Вы же молодая еще женщина.

— Нет, нет, нет! — замахала руками Машина мать. — У меня уже все в прошлом. Один только Федечка и остался. Так они знаете, что удумали? Отобрать его у меня. — Она заговорщически понизила голос: — Приезжает тут как-то Вадим и говорит: «Феде нужна няня». Маша, мол, очень устает и все такое. Каков?! Насилу его отговорила.

— Так он просто заботливый. Решил облегчить вам жизнь.

— А я его просила? — воскликнула Машина мать и, испуганно оглянувшись на коляску, возбужденно зашептала: — Как вы не понимаете? Он не успокоится, пока не выживет меня отсюда. Я поэтому и дом в деревне не продаю.

Маша подхватила стопку тарелок и торопливо пошла к дому. Она уже жалела, что стала прислушиваться к их разговору. На глазах закипали слезы обиды. Маша больно закусила губку, чтобы прогнать их, упрятать подальше. Эх, мама, мама! И чего тебе не хватает? Воистину, какой бы ни был зять, хоть золотой, а все теще не в масть.

Через минуту она появилась в дверях с большим подносом, уставленным бутылками и бокалами. Вадим, завидев ее еще издали, вскочил и бросился навстречу.

— Почему меня не позвала? — спросил он, отбирая поднос. — Тебе совсем ни к чему такие тяжести носить.

Маша благодарно улыбнулась ему и, приподнявшись на цыпочки, осторожно чмокнула прямо в теплую ямочку на подбородке. Под его любящим взглядом злые, несправедливые слова матери, занозой впившиеся в сердце, съежились и растаяли без следа.

Вадим поставил поднос на столик и придвинул Машино кресло поближе к своему.

— Посиди с нами, хозяюшка, разбавь мужскую компанию, — попросил Сидоркин, попыхивая сигаретой. — А то все порхаешь да порхаешь.

— Что вам налить? — Маша опустилась в кресло и тут же почувствовала, как рука Вадима скользнула ей на талию.

— Мне хватит, — сказал Сидоркин, косясь на запотевшую бутылку водки. — Я за рулем.

— Не смущайтесь, Федор Иванович, — отозвался Вадим. — Я вас отвезу.

— И то дело, — с облегчением выдохнул Сидоркин. — Грех еще разок не выпить за здоровье тезки.

— А мне, Машенька, минеральной. Сердце, — пояснил Петр Алексеевич.

— Беспокоит? — спросила Маша, разливая напитки.

— Да не то чтобы… Забыл почти, но расслабляться рано.

— За Федора-младшего, — торжественно провозгласил Сидоркин. — Ишь как время-то летит. Год уже парню. Богатырь!

Он ловко опрокинул стопку и кинул следом щепоть орешков.

— Хорошо ты тут все устроил, Вадим Петрович, — сказал он, широким жестом охватив дом, цветник, аккуратно подстриженную лужайку. — Вкусно, прямо жить да жить! Только бассейн этот ваш надо оградой обнести, а то Федька, не дай Бог, сковырнется.

— Я уже заказал, — ответил Вадим, потягивая тоник через соломинку. — На той неделе должны поставить. Пончик уже бегает везде, не уследить.

— Пончик! — хохотнул Сидоркин. — Смешное прозвище.

— Маша придумала.

— Ему подходит.

— Как ты тут справляешься, девочка? — спросил Петр Иванович.

— Справляюсь. Готовить кое-как научилась.

— Ничего себе кое-как! — воскликнул Вадим.

— Да ладно тебе, льстец, — смущенно отмахнулась Маша. — Раз в неделю девочки приходят, помогают убирать. Степанов брат за садом смотрит. Ничего.

— Я ей предлагал нанять кого-нибудь всерьез, — вставил Вадим. — Отказывается наотрез.

— Да не привыкла я. Как-то неловко все время.

— Вот это правильно! — бухнул Сидоркин, топорща усы.

— Почему же правильно? — прищурился на него Вадим.

— Потому что ты получаешься как бы эксплуататор, — ответил Сидоркин, опрокинув еще одну рюмку.

— Эксплуататором я был бы, если бы не платил, а я плачу, и щедро. Любое дело, если оно соразмерно оплачено, не эксплуатация, а труд.

— Все равно, — решительно возразил Сидоркин. — Они работают, а ты сидишь, как фон-барон какой-то.

Тут Маша так звонко и заразительно рассмеялась, что все невольно улыбнулись.

— Это он сидит? — проговорила она, пересиливая смех и вытирая слезы. — Да он дома почти не бывает, все время на работе.

— Но народ-то этого не видит! — В полемическом запале лицо Сидоркина раскраснелось и пошло пятнами. — А что он видит? Видит нового барина, на которого надо горбатиться!

— Я ведь никого не заставляю, — спокойно возразил Вадим. — Все происходит на сугубо добровольной основе. И потом, кому было бы лучше, если бы я эту усадьбу не купил? Вы же знаете, что здесь творилось. Разруха и запустение. Так бы все и развалилось. Сами же только что сказали, что хорошо здесь стало. Или как это? — Он защелкал пальцами, припоминая. — Вкусно. Вот-вот, вкусно. Ваши слова?

— Ну, мои, — нехотя признал Сидоркин. — Все равно это — частная собственность. А людям обидно.

— Я их могу понять. И посочувствовать. Но помочь, извините, ничем не могу. Есть деньга — покупаю дом, нет денег — не покупаю. Все просто. Я их ни у кого не отнял и не украл. Я их заработал и пользуюсь этим. Согласитесь, глупо было бы зарабатывать деньги для того лишь, чтобы складывать их в наволочку. Маша украдкой вложила руку в ладонь Вадима. Он крепко сжал ее пальцы. Она искоса посмотрела на его четко очерченный профиль, на решительно выдающийся вперед подбородок. У виска, прямо под шрамом, часто-часто билась голубоватая жилочка. Ей вдруг до боли захотелось прижаться губами к этой жилочке, утешить ее, успокоить. «Милый мой, смелый, любимый, единственный человек! Как трудно приходится тебе иногда».

— А он прав, Федор Иваныч. — Старый учитель пошевелился в кресле, закинул ногу на ногу и обхватил длинными костлявыми пальцами острую коленку. — У него деньги работают, в том числе и на нас с тобой, как ты выражаешься, на народ. — Он принялся загибать пальцы. — В Апрелеве школу отстроил — раз! Учителям надбавку к зарплате выдает — два! На молочную ферму денег подкинул — три! И твое отделение не обидел. Какую машину пригнал, да еще с рацией!

— «Форд», — машинально сказал Сидоркин. — А я разве не благодарен? От всего отделения благодарен.

— И вообще давно пора уяснить, что чем больше богатых людей, тем страна богаче, — продолжал Петр Алексеевич.

— При нормальных, конечно, законах, — вставил Вадим.

— Естественно, но придем же мы к этому когда-нибудь. Постепенно, но придем.

— Ну вот, — улыбнулась Маша. — Кажется, все выяснили. Давайте лучше купаться.

Маша включила настольную лампу. Мягкий оранжевый свет разлился по комнате, осветил усталое лицо Вадима, его большие руки, раскинутые по спинке дивана. Он уже развез гостей. Пончик сладко посапывал у себя наверху.

— Наконец-то мы одни. — Он протянул к ней руки. — Иди ко мне, Машка. Я до ужаса соскучился.

Маша скользнула к нему на колени, взъерошила волосы, легко провела пальчиком по шраму на виске, заглянула в глаза.

— Господи, как ты устал, — сказала она, пряча голову у него на груди. — У нас хоть в этом-то году отпуск будет?

— Не уверен. Может быть, осенью, а может, и нет.

— Барин? — насмешливо спросила она.

— Барин. Тот еще барин.

Он прижал ее к себе. Маша закрыла глаза, прислушиваясь к его дыханию. «Это несправедливо, — подумала она. — Мы так нужны друг другу и так мало бываем вместе».

— Я скучаю без тебя.

— А я? Все время думаю, думаю о тебе как одержимый. Это уже превращается в болезнь.

— Что ты имеешь в виду?

— Сам не знаю. Сегодня утром то ли солнце играло со мной, то ли еще что, но мне показалось, что ты идешь ко мне через лужайку в трепещущем таком, воздушном платье с голыми плечами, волосы подобраны сзади и длинные локоны у лица. И шейка трогательная, нежная. Я даже сам себя ущипнул, а потом вгляделся — все нормально: ты, да еще с Пончиком.

— И шея толстая, грубая, — попыталась пошутить Маша, но вышло это у нее до того пронзительно печально, что Вадим приподнял ее голову за подбородок и тревожно взглянул в глаза.

— А ты знаешь, с чего все для меня началось? С того самого вечера, когда ты сидела напротив меня с разбитой коленкой и мы говорили о дневнике Маши Апрелевой. Я тогда коснулся твоей руки, и у меня словно раскрылись глаза. Я влюбился сразу, в одно мгновение. Нет, неверно! Я понял, что любил тебя всегда, может быть, даже до моего рождения, что мы уже сидели когда-то так, друг против друга, в приглушенном свете ламп, свечей, не важно, и вполголоса говорили о чем-то важном, понятном только нам двоим.

— Ты никогда не говорил мне об этом, — шепнула Маша.

— Нет. Я ведь сугубо рациональный человек и, когда возникает нечто, что я не могу осознать умом и пощупать руками, теряюсь и отступаю.

— Отступаешь? Ты?

— Да, я. Ведь чего проще: встречаешь прелестную девушку, она нравится тебе, ты — ей, вы оба свободны. Беспроигрышная ситуация. Как сказал бы Холмс: элементарно, Ватсон. Так ведь нет. У нас все было иначе. И этот дневник… Я ведь спрашивал тебя о нем, но ты не захотела ответить.

— Мне было страшно. Все так необъяснимо совпадало. У того Вадима был друг по имени Арсений.

— Не может быть!

— Правда, правда. Я очень долго не могла заставить себя дочитать до конца все эти письма.

— Но ты все же прочла их?

— Да, уже после нашей свадьбы. У них все кончилось так ужасно. Я читала их и плакала, пряталась от тебя и плакала.

— Я помню, — глухо сказал Вадим. — Ничего тогда понять не мог.

— Она как бы вошла в меня, стала моим вторым «я». Я видела сны, где она была я, а он — ты, страшные, реальные до дрожи. Я все переживала заново вместе с ней. После той жуткой ночи в саду ее в горячке увезли в Москву. Когда она пришла в себя, мать сказала ей, что Вадим погиб. А на самом деле он был жив, понимаешь, жив! Этого удара она не перенесла, угасла в несколько дней. Лампада потухла. Так пишет ее мать в письме к отцу в Апрелево. В нем столько боли, столько муки! Дочь умирает у нее на руках, а она не находит в себе сил нарушить семейный запрет.

— Чудовищно! Несчастные, слепые люди. Бедная, бедная девочка! А что Вадим? Тебе известно, что случилось с ним?

— Подожди, я сейчас. — Маша проворно спрыгнула с его колен и скрылась за дверью.

Вскоре она вернулась с письмом в руке.

— Вот послушай. Это письмо Арсения отцу Маши. Датировано ноябрем 1860 года. — Она вздохнула, как всхлипнула, и дрожащим голосом начала читать: — «Милостивый государь, не могу выразить, как потрясло меня ваше письмо. Вы просите забрать кольцо Вадима Петровича, „залог нечестивой любви“, как вы изволили выразиться, и вернуть ему. При всем моем презрении к вам я за счастье почел бы выполнить вашу просьбу, но, увы, это невозможно. Месяц назад я получил письмо с Кавказа от полковника Благоволина. Он сообщает, что поручик Вадим Петрович Серебряков погиб в перестрелке. Подробности позволю себе опустить. Что ж, ликуйте. Вашими стараниями „нечестивая любовь“ унесла уже две жизни. Искренне надеюсь, что никогда больше не увижу вас, ибо при встрече не подам вам руки. Арсений Хомяков. Дубравы».

Голос Маши зазвенел и сорвался. Она сидела очень прямо, глядя перед собой сухими, блестящими глазами. Вадим молчал. Молчала и Маша.

Когда она вновь заговорила, Вадим не узнал ее голоса. Приглушенный, надтреснутый, он был еле слышен:

— «Погиб в перестрелке». Бессмыслица, казенная отписка. Я уверена, что он нарочно пошел под пули. Он искал смерти, просто не хотел больше жить.

Вадим привлек ее к себе, бережно поцеловал в висок.

— Мы сохраним эти письма, — сказал он тихо. — Как напоминание о том, что люди никогда не должны делать друг с другом. Вадим и Маша заплатили страшную цену за свою любовь.

— Мертвый утащил за собой живых.

— Все так, но только…

— Что?

Вадим крепко-крепко прижал ее к себе, так, что почувствовал биение ее сердца. Словно маленькая птичка, попавшая в силки.

— Только они — это не мы. Понимаешь, не мы.

Маша подняла на него огромные сияющие глаза. Краски постепенно возвращались на ее лицо.

— Наши с ними пути на мгновение пересеклись, схлестнулись и разошлись. Все. Теперь перед нами своя, совсем другая жизнь.

Примечания

1

Очень обаятелен (фр.).

(обратно)

Оглавление

1860 год

1860 год

1860 год

1860 год

1860 год

1860 год

Два года спустя… . .

Реклама на сайте