«Новости любви»

Барбара Виктор Новости любви

ОТ АВТОРА

Настоящая книга есть произведение сугубо литературное. Специальные исследования не входили в намерения автора. Разве что считать объектом исследований саму жизнь. Бытует мнение, что первый роман всегда грешит автобиографичностью, и это дает основания упрекать автора в неспособности сочинять ситуации, события и характеры. Что касается романа «НОВОСТИ ЛЮБВИ», то единственно достоверная вещь здесь – география. Действующие лица целиком вымышлены и не имеют прототипов – ни среди живых, ни среди умерших.

Между тем в книге незримо присутствуют люди, чья душевная щедрость сделала мою жизнь богаче, и я привожу их имена не в алфавитном порядке, а в той последовательности, в которой они появлялись в моей жизни.

Дмитрий Набоков

Люси Ярвис

Вальтер Вейнер

Мишель Александр – для которого нет ничего невозможного

Джин Розенталь – в благодарность за начало

Тереза де Сен Фалль

Бриджитт Джессен

Жак Боденхаймер

Элейн Марксон – которая спасала меня в прямом и переносном смысле слова

Гери Тома

Бернард Москот

Абигаль Мосс

Лоуренс П. Ашмид – в благодарность за его теплоту, терпение, юмор, а также за понимание того, что время – деньги

Джон Мишель

ПРОЛОГ

Год 1982-й от Рождества Христова. Два месяца кряду палестинцы, ливанцы и израильтяне истребляют друг друга с усердием, недоступным моему пониманию. Я сижу прямо на голой земле в окрестностях лагеря беженцев в Сабре – что в Ливане – и сосредоточенно изучаю страховой полис – единственное, что осталось от Джоя Валери, не считая карманного плеера. Кричат женщины. Визжат дети. Стонут больные и раненые. Слышится ровный рокот бульдозеров, которые сгребают трупы. Уже год я нахожусь на Ближнем Востоке в качестве журналистки американского телевидения и до сих пор не могу найти объяснения происходящей бойни. А между тем я здесь как раз для того, чтобы доискаться причин этого кровавого хаоса. Я должна рассказать о лагерях беженцев, стертых с лица земли и засыпанных щебенкой. О руинах на том самом месте, где еще недавно текла мирная жизнь. О драме людей, потерявших все. Каждый день я появляюсь перед камерой на фоне развалин, которые еще недавно были домами. Палестинские ребятишки с широко распахнутыми глазами выискивают среди руин остатки домашнего скарба.

Спокойный добряк Джой Валери, звукорежиссер, который обеспечивает мои выходы в эфир. Он слушает, как я невозмутимым тоном декламирую текст страхового полиса, перечисляя по пунктам все замечательные выгоды этого документа. Он просит меня читать как можно громче. Ему кажется, что мой голос заглушает ужасную музыку смерти. Когда я перехожу к пунктам, касающимся непосредственно страхования жизни, то поднимаю глаза на Джоя Валери и обнаруживаю, что ему оторвало голову. «Страхование жизни» – я даже не успела произнести эти слова, когда увидела, что моего звукорежиссера уже нет в живых… Голову снесло напрочь, вместе с шеей. Кровавые ошметки забрызгали землю вокруг и мою белую футболку. Я же чувствую себя так, как будто происшедшее меня нисколько не касается.

– Страхование жизни… – повторяю я снова и снова, ни к кому конкретно не обращаясь, пока кто-то не хватает меня в охапку.

Человек в военной форме оттаскивает меня от Джоя Валери. Я осматриваю себя и обнаруживаю, что с головы до ног забрызгана Джоем Валери. Фигура в военной форме обретает контрастность. Знакомый израильский генерал крепко держит меня и гладит по голове. Я прячу лицо у него на груди. Некоторое время я вообще не могу ни о чем думать. Потом перед моим мысленным взором вспыхивает картинка вечерних телевизионных новостей: я в эфире – с головы до ног забрызганная Джоем Валери.

«Вот полюбуйся, народ американский, что ты сотворил с моим звукорежиссером! Вы, люди добрые, которым подавай репортажи покруче и покровавее, ведущиеся не иначе как в прямом эфире!.. А задумывались вы, хотя бы на мгновение, почему вы так бесчувственны к войне?..»

Джоя больше нет. Остался плеер и страховка в придачу. Такие дела, Джой. Мне приходит мысль о его последней воле, если бы таковая существовала.

«Я, Джой Валери, сим удостоверяю и завещаю мой страховой полис моей подруге Мэгги Саммерс. Я, такой-то и такой-то, скоропостижно скончавшийся в окрестностях лагеря беженцев города Сабры и чья страховка действительна на сорок лет вперед…»

Несколько часов спустя обычная компания журналистов собралась в баре бейрутского «Коммандор-отеля», чтобы за дружеским столом упиться вусмерть. Израильский генерал все еще со мной. Я познакомилась с ним случайно, еще в начале войны. Его зовут Ави Герцог, и его рука слегка обнимает меня за плечи. Я едва ощущаю его прикосновение. Где-то внутри я чувствую острую боль, но еще не могу определить ее точного местоположения. Вокруг меня и как бы издалека слышатся голоса. Кажется, обращаются ко мне.

– Подумать только – Валери! Ужас какой, а?.. Голову снесло! Это ж надо, шальной выстрел из гранатомета – и нет больше Валери… – говорит кто-то, прищелкивая пальцами.

Словно соглашаясь со сказанным, Ави обнимает меня чуть крепче.

Значительно позже, обгрызая ноготь и уставившись в облупленный потолок, освещенный слабосильной лампочкой, я вспоминаю о своем единственном посещении психоаналитика. Тридцать минут из пятидесяти я просто проревела.

«Чего, собственно, вы хотите от жизни?» – поинтересовался у меня психоаналитик.

«Я хочу быть счастливой!» – простодушно ответила я и опустила глаза.

Это не смутило его ни на мгновение. Наклонившись ближе, он сказал: «Счастья я вам гарантировать не могу, но если вы не утратите самоуважения, то отсутствие боли вам обеспечено».

1

Воскресным июньским днем 1969 года семнадцать беленьких непорочных голубок выпорхнули из своих позолоченных клеток в большом банкетном зале «Пьер-отеля». Мой брак с Эриком Орнстайном был не только общественно значимым событием, но, кроме того, гарантировал моему родителю, что он как и прежде будет получать свое ежегодное вознаграждение в престижной на Уолл-стрит брокерской конторе «Орнстайн и Орнстайн», где он состоял на службе в качестве юрисконсульта. В тот день меня осыпали цветами.

– Улыбайся, Мэгги, – нашептывал мне родитель, чинно ведя под руку, – за это уплочено аж двадцать кусков!

В его голосе все еще слышалась горечь. Он никогда не простит мне плохих отметок, украденной в мелочной лавке губной помады, а также, конечно, беременности, узнав о которой он поволок меня в Сан Хуан.

Огромные темные очки и куртка цвета хаки. Он протестовал против войны во Вьетнаме и против того, что случилось со мной. Самые живые воспоминания остались у меня после пригородной женской клиники, где свиноподобный вивисектор за сотню баксов в неделю расправлялся с несчастными зародышами.

Родитель и я уже были на полпути к цели, как вдруг родитель прошептал:

– А тебе действительно этого хочется, дочка? Появился слабый луч надежды, что он даст задний ход, и мы преспокойно отправимся обратно и впредь будем делать вид, будто ничего и не было. Однако вместо этого родитель успокоил меня, уверив, что любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, – намекая, к тому же, на мою склонность к полноте. Надо полагать, что и меня он зачинал с чувством, которое никак нельзя назвать страстью. Теперь он спроваживал меня, предавая в руки человека, который отнимет у меня саму душу.

Я была ужасно смущена. Сначала еврей-родитель со славянофильствующей родительницей, немного баптизма в лоне епископальной церкви, и вот теперь – этот Орнстайн. Когда я стояла, покрытая дорогим покрывалом – что было частью еврейской свадебной церемонии, – то не чувствовала в этом никакого высокого символического значения, разве что одну беспросветную показуху.

Богато расшитое покрывало, на котором вытканы миленькие веночки, розовые лепесточки, замысловатый средневековый орнамент, а также пухленькие ангелочки, игриво плескающие водицей в алчущие ротики сластолюбивым девственницам. Все это, очевидно, не имело ничего общего с тем, как будет выглядеть мой новый дом – мистер и миссис Орнстайны-младшие в своих четырехкомнатных апартаментах с кухней вместо столовой и с окнами на восток.

Эрик взял мою руку и слегка пожал. Оказывается, у этого чужого мужчины, чья фамилия уже вписана в мой паспорт, липкие ладони. Я искоса взглянула на него. Будем надеяться, у нас с ним никогда не будет дочерей. А если и будут, то не дай им бог такого носа, как у их папаши. Я уже готова была завопить, что все происходящее – не что иное, как ужасная ошибка, однако раввин заговорил по-еврейски. Может быть, я смогу потом заявить, что ни бельмеса не поняла, а потому наш брачный контракт не может быть признан законным.

«Если б мне только знать, Ваша Честь, что это навсегда, уж я бы, конечно, не стояла тут, пока эти треклятые голуби выпархивали из своих клеток и кружили у нас над головами, едва не забросав фекалиями мою новоиспеченную свекровь. Кроме всего прочего, Ваша Честь, примите во внимание мое епископальное вероисповедание!..»

Подозреваю, что в тот момент я упала в обморок или что-то вроде этого – одним словом, на какое-то время отключилась, – потому что вдруг все закончилось, и раввин уже говорил о муже и жене. Догадайся я минутой раньше, можно было просто извиниться перед собравшимися и улизнуть, – пусть, мол, продолжают без меня. Однако теперь поздно, слишком поздно – теперь уж я не я, а мужняя жена. Даже если я и не растолстею по причине замужества, то все равно отныне в каждом своем движении буду зависеть от некоего Эрика Орнстайна. Итак, я обречена на исполнение супружеских обязанностей и никакой страстью здесь даже не пахло.

Одной рукой Эрик крепко взял меня за талию, а другой потянулся к моей накидке и венцу. Моя сестра Клара, исполнявшая обязанности свидетельницы со стороны жениха, принялась распутывать ленты, чтобы добраться до белой фаты, отбросить ее вверх и таким образом предоставить моему супругу наилучшие условия для проникновенного поцелуя. И это моя родная сестра… предательница! Успевшая нажить одного ребенка и уже «спланировавшая» следующего. Что и говорить, дурное дело – нехитрое. Я инстинктивно уклонилась от ее проворных пальцев, но она цепко ухватила меня за плечо.

– Мэгги, – зашептала она, – все ждут, чтобы ты поцеловала его. Давай, не усложняй себе жизнь!

Мокрые губы Эрика припечатались к моим губам, которые были накрепко сомкнуты, чтобы не пустить внутрь его язык.

Присутствующие, в самом деле, ждали. Я вдруг почувствовала себя актрисой, участвующей в грандиозном шоу на соискание академической премии. Вся моя дальнейшая карьера зависела от того, как я сыграю эту сцену. Сбросив венец и накидку прямо на пол, я тряхнула головой, так, что мои волосы рассыпались по плечам и спине. Что ж, подумала я, пусть публика получит то, чего с таким нетерпением ждет, и взасос поцеловала новоявленного супруга. Публика разразилась овацией.

– Браво! Бис! – закричали все.

Я представила себе, как в ответ на эти восторги стягиваю с себя одеяние невесты, срываю лоскут за лоскутом, пока не обнажаюсь совершенно, оставив на себе разве что белый кружевной пояс, белые чулочки и белые остроносенькие туфельки. Вот я ложусь, задирая ноги повыше, колени врозь, и сосредоточенно наблюдаю, как из меня вылетают эти самые пресловутые голубки и начинают кружить по залу.

Затем следует копуляция – прямо под ритуальным покрывалом. Гости начинают одобрительно прихлопывать в ладоши в такт тазобедренным усилиям Эрика, проникающего в мое тело. Эдакая аппетитная символическая картина – например, румяная домашняя колбаса, роняющая капли сока.

Мечты, мечты… Держа Эрика под руку, я начинаю движение в обратном направлении. Все происходит крайне медленно. Мои волосы растрепались. Маленькая дочурка Клары несет за мной длинный шлейф платья. Ей помогает какой-то мальчик со стороны Орнстайнов в пурпурном вельветовом балахончике. Я слышу треск рвущейся материи, когда один из детей наступает на шлейф. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Больше это платье мне не надевать.

Итак, моя родительница, то бишь мать, выполнила свое жизненное предназначение. А именно, успешно сбыла с рук двух дочерей, выдав их за безусловно состоятельных евреев. В общем, семейство Саммерсов преспокойно игнорировало всякую чепуху вроде баптистской бодяги в заведении святого Эндрью, предало забвению темное прошлое, когда наши предки с материнской стороны направо-налево мочили кагал Орнстайнов в старорежимные времена, и уж, конечно, даже не поинтересовалось, желает ли их маленькая Мэгги выходить замуж за этого человека.

В положенный момент оркестр Петера Духина грянул вальс-бостон – специально для молодоженов.

Уже будучи супругами, Эрик и я танцевали свой первый танец. Эрик крепко прижал меня к себе и, шумно дыша прямо в ухо, доверительно сообщил:

– Уж сегодня я тебя оттрахаю до полусмерти!

Одобрительно покачивая головами, гости смотрели, как мы изображаем нечто, лишь отдаленно напоминающее танец. Родительница в своих бриллиантах. Родитель с дешевой сигарой. Приторно-сердечное выражение на лице матери Эрика и развратная физиономия его отца. Да еще все эти друзья, столпы еврейской общины, празднующие событие, которое было для меня все равно что дурной сон. Даже напарник родителя по теннису был тут как тут – таиландский посланник, тот самый, который в прошлом году голосовал против Израиля в Объединенных Нациях. Его пригласили, чтобы продемонстрировать общеизвестный демократизм Орнстайнов. Другой демократический жест состоял в том, что была приглашена наша домработница, чернокожая Джонези, которую усадили на всеобщее обозрение в первых рядах… И вот посреди этого миленького пиршества находилась я – Маргарита Саммерс, двадцати одного года, с дипломом колледжа по специальности «английская литература», мечтающая о карьере журналистки, и танцевала я с человеком, который намеревался не просто поиметь меня, а поиметь до полусмерти.

Два дня спустя Эрик и я отправились в Мюнхен, где, можно сказать, и начался наш медовый месяц – запланированное турне по Европе с остановками в кемпингах. В то первое утро я сидела в гостиничном номере, размышляя о тех страстях, свидетельницей которых он хотел меня сделать, и удивляясь, как я могла разделить его намерения. Жуя пирожные и запивая их кофе, я размышляла, а действительно ли упомянутые страсти имели место. К тому же мне было досадно, что я не нашла в себе сил хотя бы отказать ему, – ведь другого такого случая, увы, не представится.

Эрик, тот человек, с которым я делила теперь ванную комнату, пока что не поимел меня до полусмерти. Я пришла к такому заключению на том простом основании, что еще могла вполне спокойно и трезво мыслить. Вообще-то, когда он проткнул мое тело, я действительно испытала несколько мгновений дискомфорта – что-то наподобие гинекологического обследования усилиями незабвенного доктора Дрисдейла, который двумя неделями раньше установил мне контрацептивную диафрагму. Не обращая внимания на мои крики, Дрисдейл орудовал своими гинекологическими железяками – в том числе специальным зеркальцем для обследования девственниц, – еще один подлог, учитывая дело об аборте в моей медицинской карточке. Эрик тоже игнорировал мои крики, шумно дышал, сопел, после чего издал странного свойства всхлип и разрядился в меня, выплеснув наших нерожденных детей в резиновую преграду доктора Дрисдейла.

– Тебе было хорошо, любимая? – спрашивал он меня после каждого раза, коих было шесть. Шесть раз Эрик впрыскивал в мою плоть свою жидкость.

– Что ты подразумеваешь под словом «хорошо», Эрик? Откуда мне знать, что такое хорошо, если мой единственный сексуальный опыт при участии Скипа Гиллингворта имел место еще в школе?

– А что у тебя было со Скипом?

– После того, как мы участвовали в марше протеста против войны во Вьетнаме, мы пошли на танцы…

– Зачем? – прервал меня Эрик.

– Как зачем? Просто в тот вечер играли мою любимую музыку…

– Нет… – снова прервал он. – Зачем тебя понесло на этот чертов марш протеста?

На том наша доверительная беседа и закончилась, и я так никогда и не рассказала ему, как мы все были возмущены войной, задолбаны школьными порядками, как мы напились дешевого вина из надтреснутой бутыли, в которой болталась какая-то прокисшая фруктина. И было так естественно, что потом мы отправились в захламленную комнатенку Скипа в одном из общежитий Гарварда, где он нежно уложил меня на свою измятую койку. Было бы неправдой, если бы я сказала, что не понимала, к чему идет у нас дело. Но, с другой стороны, было бы такой же неправдой сказать, что я понимала, что «засунуть самую малость» – уже вполне достаточное дело. Два месяца спустя я отправилась в Пуэрто-Рико, а Скип закончил Гарвард.

Через год я едва узнала его, когда он подхватил меня под руку на углу Блумингдейл. И едва помнила о том, что это его ребенка я убила тем дождливым утром в Пуэрто-Рико.

Эрик вышел из ванной, где только что принимал душ, и вокруг бедер у него было обернуто банное полотенце. Он сел. Его плечи и грудь покрывали черные курчавые волосы, влажная оливковая кожа лоснилась, а лицо было сплошь усеяно ярко-красными прыщами. Рассматривая моего мужа, я пришла к вполне объективному заключению, что если бы у него имелся подбородок, а нос был немного покороче, то он, возможно, был бы не так уж и плох. Да еще эта буйная волосяная растительность… Он, плотоядно потирая руки, немедленно приступил к завтраку. Я сидела, поджав под себя ноги, в шелковой ночной рубашке розового цвета. Всякий раз, когда я что-нибудь брала с подноса, моя левая грудь слегка приоткрывалась.

– Полегче с пирожными, не то тебя разнесет, – предупредил Эрик. – Ты не можешь побыстрее? – прибавил он немного погодя. – Я хочу успеть в Дахау, пока есть солнце…

Я недоверчиво посмотрела на него, еще раз попытавшись понять, почему Дахау значит для меня гораздо больше, чем для моего еврейского муженька. Если бы только Эрик мог осознать, что к осмотру Дахау невозможно относиться иначе как к всеисторическому позору человечества – так и только так, – то, пожалуй, я была бы век ему верна.

– Я собираюсь принять ванну, – сказала я потягиваясь.

Эрик уставился на меня долгим взглядом, который мог означать только одно – мне опять придется смотреть в потолок взглядом страждущей камбалы. Я поспешила запахнуть грудь, чтобы не дать ему лишнего повода, однако его не так-то просто было провести. Он ухватил меня за запястье, потянул к себе и завалил на постель. Пробормотав что-то нечленораздельное, он принялся гладить мои груди и ловить один из сосков губами, попутно инструктируя меня, чтобы я взялась рукой за его набухающий отросточек. Я не сопротивлялась по той простой причине, что сопротивление отняло бы у меня гораздо больше сил, чем если бы я без лишних слов покорилась домогательствам Эрика. Я ощутила его штуку – как он учил меня называть это самое – горячо пульсирующую в моем захвате.

– Отпусти, – приказал он, – не то я слишком быстро кончу!

Однако я продолжала трогать его, сообразив, что то, что для него означает «кончить», для меня означает «начать». Потом, когда он уже вошел в меня, я вспомнила, что забыла вставить диафрагму.

– Подожди! – закричала я. – Я забеременею!

– Не беспокойся, – проговорил он между вздохами. – Тогда у нас будет ребенок. Я могу себе это позволить.

В момент оргазма Эрик был почти задумчив, словно прикидывал, во сколько именно обойдется ему ребенок – включая мое платье для беременности, больницу, сиделку на первые шесть недель, страховку, а также, возможно, и обучение его в начальной школе и колледже.

Надо же было этому случиться!.. Я как могла старалась отвлечь его внимание от моих прелестей, а он таки оплодотворил меня в дешевом отеле – город Мюнхен, Германия. Ковыляя в ванную, я чувствовала, как его теплая жидкость стекает по моим бедрам, и понимала, что все мечты как-то убежать от этой жизни с Эриком в качестве супруга рушились напрочь. Я уже чувствовала себя беременной. Когда я погружалась в воду, у меня не было никаких сомнений в том, что мое существо уже удвоилось. И сколько бы я теперь ни подмывалась, не было никакой возможности воспрепятствовать одному из тысяч его сперматозоидов успешно атаковать мою яйцеклетку. Чувство безнадежности, обрушившееся на меня в этот момент, было намного острее, чем тоска, терзавшая меня перед раввином несколькими днями раньше.

Эрик что-то бездарно насвистывал, когда я вернулась в комнату совершенно нагая и бесстрашная. Больше бояться было нечего. Он встал у меня за спиной, я видела его отражение в зеркале, он улыбался.

– Поторопись, Мэгги. Машина уже ждет нас, чтобы ехать в Дахау!

– Я не поеду.

Это был первый, но отнюдь не последний раз, когда я возразила ему.

– Что значит – не поедешь? Ведь это запланировано!

– Просто это слишком ужасно, чтобы включать посещение Дахау в наше свадебное путешествие. Я не могу.

– Ты будешь делать то же, что и я. Мы теперь одно целое, – заявил он.

Как он был в данный момент не прав. Он отнюдь не был частью целого. Он был просто нуль.

– Ну Мэгги, – захныкал он, – я хотел сфотографировать тебя там на память.

И кому, интересно, достались бы эти фотографии при разводе?

Снимки были сделаны его фотоаппаратом, заявил бы Эрик. Так-то оно так, ответила бы я, но вот улыбочка на фоне мемориала принадлежит мне. Он будет неистово отсуживать у меня все, включая последнюю бутылку из-под апельсинового сока, какая только отыщется на кухне. Я была уверена в этом, как была уверена в своей беременности. Однако я даже не подумала о том, что в таком случае он будет отсуживать и ребенка. Я не подумала об этом, потому что ребенка не могло быть.

В тот день он отправился в Дахау один, а я осталась в номере, продолжая размышлять над тем, как такое могло со мной приключиться.

Я вспоминала большой дом на Лонг-Айленде, где проводила в детстве летние месяцы, – тогда все казалось простым. Родительница отпечатывала свои очаровательные приглашения на семейные экстравагантные вечеринки. Сейшены у Саммерсов. Простенько и со вкусом. Лучших аргументов нельзя было придумать… А может быть, не так уж легко и просто все было и тогда.

Клара и я сидели под огромным драным зонтом в патио за кухней и жевали бутерброды. Родитель и родительница ссорились в доме. Бутерброды лежали стопочкой на тарелке посреди стола из красного дерева. Кусочки хлеба, с которых были обрезаны корки. Арахисовое масло, желе, желтый американский сыр, тунец. Подхватывая языком желе, Клара, кажется, забывала обо всем на свете. По тем обрывкам злых слов, которые долетали до меня, я старалась составить цельное впечатление о разговоре. Речь, кажется, шла о секретарше, которая работала у родителя в адвокатской конторе. Родительница была весьма расстроена. Она предупреждала родителя, что, если подобное будет продолжаться, она уйдет. И ни слова о нас, о детях, отметила я про себя. Я готова была зареветь. Куда денемся мы? Я была ужасно напугана появлением в нашей жизни незваной гостьи. Я взглянула на Клару, но та была слишком увлечена поеданием бутерброда, от которого уже оставался маленький кусочек с капелькой желе и арахисового масла.

– Клара, – прошептала я, – ты слышишь?

– Слышу, ну и что? – равнодушно ответила она, засовывая остаток бутерброда в рот и подталкивая его внутрь указательным пальцем.

Вряд ли Клара испытывала такую же боль, как я. А если испытывала, то, вероятно, реагировала на это по-своему. Ни одна из нас не могла успокоить и ободрить другую, потому что не было никого, кто бы нас этому научил.

Родительница выскочила из двери кухни, когда я была готова приняться за бутерброд с тунцом. Следом за ней родитель.

– Шикса ты тупая! – завопил он.

– Я люблю тебя, мама, – вырывается у меня непроизвольно.

Ослепнув от горьких слез, мать стремительно бежит по направлению к теннисному корту, даже не оглянувшись на меня.

Отец усаживается рядом с нами, и я поражаюсь способности Клары тут же втянуть его в разговор о собственных планах на вторую половину лета.

Что же, так у Саммерсов заведено – каждый за себя.

– Можно я буду ходить на теннис в клуб?

– Можно, – смущенно отвечает отец.

Однако тут вмешиваюсь я. В свои девять лет я не слишком разбираюсь в хитросплетениях отношений между полами.

– Почему вы с мамой ссоритесь?

– Мы не ссоримся, – отвечает он. – У взрослых иногда случаются размолвки, но они не ссорятся.

– А что такое шикса? – настаиваю я.

– Шикса, – без колебаний объясняет он, – это просто глупый человек.

Однако даже в девять лет трудно удовольствоваться подобным объяснением. Впрочем, годы спустя я поняла, что ошибалась. В том-то и дело, что у взрослых действительно очень часто случаются недоразумения, а шикса – для мужчин, вроде моего родителя – действительно означает глупая женщина.

Когда Эрик в тот вечер не вернулся в отель к ужину, я почувствовала детский сосущий страх где-то внутри живота. Да, я помнила этот страх еще с тех пор, когда в конце дня, прислушиваясь, ждала, что в замке входной двери начнет поворачиваться ключ и отец снова войдет в мою жизнь. Я никогда не знала, что случится на этот раз и когда начнется ссора. Я размышляла о том, сколько мне пришлось вытерпеть от него – от моего родителя. Когда ему было это выгодно, он становился евреем. Когда же он вращался в кругу знакомых моей матери, в кругу титулованных русских аристократов, изгнанных с Родины, то вдруг превращался в нееврея. Он был евреем, когда тщеславно благотворительствовал своими ссудами Нью-Йорк, где влиятельные коллеги резервировали ему местечко за богатыми столами. Он был неевреем, когда наведывался к своим клиентам, нефтяным магнатам в Техасе, которые дружески шлепали его по заду, отпуская антисемитские шуточки.

Все это, без сомнения, имело самое прямое отношение к тому, как складывалось мое детство, которое прошло в богатом жилом доме, стоявшем особняком на Пятой авеню. Я росла в окружении бесчисленных лифтеров и вахтеров, чьи лица я научилась не замечать на улице, когда эти люди, переодетые в цивильное платье, выпадали из служебного контекста. Я рассматривала их исключительно в качестве прислуги для богатых – для таких семей, как наша, – и смущалась, когда кто-то из них вдруг приветствовал меня, встретив на Медисон авеню. Между тем в отличие от других квартировладельцев мне приходилось проводить в их обществе довольно много времени, потому что отец имел обыкновение не пускать меня в квартиру, если я возвращалась домой позже указанного часа. Пристыженная и оскорбленная, я сидела в фойе на потертом кожаном диванчике около ночного вахтера. Разве не ужасно провести всю ночь на этом диванчике, а под утро смотреть, как над мрачными зданиями Центрального парка начинает заниматься заря? Может быть, мне следовало бы разъяснить ночному вахтеру по имени Отис, что подобное ночное времяпрепровождение – как нельзя более естественная вещь для молоденькой девушки моего сословия?

Может быть, мне нужно было разобъяснить ему, что это для него замечательный повод заняться социологическими наблюдениями на предмет того, как богатеи третируют своих отпрысков?.. Между тем Отис смотрел, как я сижу, забившись в угол дивана, и на его лице прочитывалась боль за меня. Он скорбно качал головой и начинал чистить апельсин, который извлекал из пакета, приготовленного для него миссис Отис. Иногда он по-братски делился со мной апельсином или даже пирогом и занимал меня любезной болтовней до тех пор, пока не звонил родитель и не распоряжался пропустить меня в квартиру. Мимо меня проходили жильцы, спускавшиеся поутру выгуливать собак. Проходил почтальон с громадной кожаной сумкой через плечо – он тоже был свидетелем того, как я униженно тоскую в фойе. Приходил на дежурство утренний вахтер и начинал судачить о том о сем с коллегами. Иногда я впадала в своего рода отрешенную созерцательность, размышляя, что безнравственнее в такой непомерной родительской строгости: отцовское пренебрежительное отношение к вахтеру, которого он считал просто низшей формой жизни, или же его бессердечие, когда он не пускал домой собственную дочку, наказывая ее за десять минут опоздания после школьной вечеринки.

Когда я ждала возвращения Эрика той ночью в Мюнхене, я пришла к заключению, что, наказывая меня, родитель наказывал и мучил самого себя. Чтобы понять эту простую вещь, мне потребовалось сделаться взрослой и стать миссис Орнстайн. Однако как все это объяснить Эрику – человеку, который купился на фальшивый фасад моего богатенького и презентабельного семейства, – разве он может понять, как муторно и пакостно на душе у этой позолоченной девушки, которую он взял в жены?.. Подобные размышления навели меня на мысль о возможной нерасторжимости нашего союза. Перед моими глазами даже проплыло видение надгробной плиты, на которой были отчеканены слова: «Здесь покоится Маргарита Орнстайн, возлюбленная супруга Эрика Орнстайна». Чуть позже мне подумалось, что это был бы не просто Конец, а своего рода последняя запись в книге моего заимодавца. Ну уж нет! В этой жизни мне хотелось еще кое-чего, кроме почетного звания «возлюбленной супруги».

Мало-помалу дело начинало проясняться. Я всегда вела себя как затюканный ребенок, который старается оправдать родителей и всячески отрицает возможность того, что именно они льют деготь в наш мед. Все мои размолвки с отцом я принимала как должное, отыскивая мотивы, объясняющие его поведение, и задним числом оправдывая его, – просто другого выбора у меня не было. Что касается матери, то она, с ее ледяной рассудительностью в отношение всего, что преподносила жизнь, никогда и не думала скрывать свое безразличие ко мне. Бедный, бедный Эрик Орнстайн. Вот это я и скажу ему, как только он вернется в отель. Впрочем, ему этого не понять.

– Бедняжка Эрик!

На его лице отразилось смущение, рука замерла на дверной ручке.

– Но ведь это и не удивительно, правда? – мягко продолжала я.

– Удивительных вещей вообще не так уж много на свете, – наконец пробормотал он. И, помедлив, добавил многозначительно: – Знаешь, Мэгги, то, что ты отказываешься быть со мной во время свадебного путешествия, не что иное как начало недопустимого с твоей стороны поведения…

Хотя Эрик так или иначе покончил с осмотром мемориальных достопримечательностей, связанных с кошмарами прошлого, я все еще была поглощена кошмарными воспоминаниями о своем детстве. В конце концов мы оказались в лондонском «Коннот-отеле», и первое впечатление об этом городе никогда не изгладится у меня из памяти. Я как будто попала в закрытый мужской клуб, причем незваным гостем. Я проникла в запретную зону, где висел густой сигарный смог и бил в нос крепкий перегар бренди, где жизнь Эрика потекла в соответствии с финансовыми газетными сводками, а я оказалась из нее выключена. Эрик прибыл в Лондон, чтобы повидать нужных ему людей, занятых бизнесом, и более чем прозрачно дал мне понять, что в течение дня мне лучше заняться какими-нибудь своими делами. Во время одного из моих бесцельных блужданий по городу я забрела в «Шотландский Дом», чтобы присмотреть себе юбку, и там повстречала Куинси Рейнольдс.

Она была моя абсолютная противоположность. У нее было все, чего не было у меня. Миниатюрная фигурка, рыжие волосы, веснушки и нежный голосок. Несмотря на внешность, она была стойким оловянным солдатиком и придерживалась того мнения, что человек может выжить в любом аду. Куинси похоронила ребенка, который был неизлечимо болен уже в момент рождения. Именно Куинси приняла решение отключить систему жизнеобеспечения ребенка, когда он лежал в глубокой коме, и его мозг был мертв по меньшей мере двадцать недель. Но и это было еще не все, что довелось испытать Куинси. В тот самый момент, когда она занималась больным ребенком, муж известил ее, что уходит к какой-то женщине, с которой познакомился в самолете.

Куинси рассматривала жизнь как бесконечную полосу препятствий и ухитрилась – да, ухитрилась – сделаться одним из самых удачливых телевизионных агентов. Она вела дела на пару со своим вторым мужем Дэном Перри, весьма известным специалистом по бухгалтерскому учету, который к тому же был достаточно умен, чтобы понять, что горе заставляет человека иначе взглянуть на окружающий мир. Он понимал, что Куинси нуждается в успехе более, чем в чем-нибудь другом. На двери их офиса была вывешена табличка «Рейнольдс и Перри». Однажды кто-то вывел под ней губной помадой надпись: «вместе до гроба». Ни Куинси, ни Дэн даже не сделали попытки ее стереть.

Человек, считала Куинси, может пережить что угодно, если только не потерял чувства юмора. Это самое чувство и объединило нас, когда мы нашли друг друга в дебрях мохеровых свитеров и кашемировых шалей. Я бродила между прилавками, заваленных всякой всячиной, и была погружена в мысли о моем замужестве. Эрик уже отчаялся каким-либо образом возбудить во мне энтузиазм и вознаградить за то, что мне приходилось делить с ним супружеское ложе. Когда я думала о том, что наше супружество безнадежно прокисло, по моим щекам текли слезы. Эрик даже перестал интересоваться моим мнением о технике секса. До него дошло, что я не только не пылаю к нему страстью, но в лучшем случае стараюсь отнестись к этому стоически. Куинси заметила меня сразу.

– Как бы вам не схватить конъюнктивит, – неожиданно сказала она, глядя на мое мокрое от слез лицо.

Когда я взглянула на нее в первый раз, то заметила обручальное кольцо и испытала что-то вроде облегчения: блеск золота, символизирующий узы Гименея, говорил о том, что у нее есть муж, а значит, как женщина она самореализовалась.

– Слезами горю не поможешь, – добавила Куинси, видя, что я храню молчание.

– Откуда вам это известно?

– Мне известно также и то, что ничто не может заставить женщину плакать, когда ей удалось отыскать лавочку, где любой кашемир продается за полцены.

Она улыбнулась.

– Ну и как он вам? – спросила я.

– Вообще-то, довольно тусклый, – сказала она, немного поколебавшись. – Я бы рекомендовала вам посмотреть здесь шерстяные ткани.

Мы обе рассмеялись. Потом занялись шерстяными тканями, потом рассматривали мохеровые кофточки. И наконец направились к выходу, чтобы где-нибудь отметить знакомство. Отыскав маленькое кафе, мы устроились поудобнее и начали наш разговор.

– Что вы делаете в Лондоне? – поинтересовалась она.

– Я здесь в свадебном путешествии. Мы только что вернулись из… – начала я и умолкла, не решаясь поведать ей, какого рода развлекательную программу запланировал Эрик, чтобы достойно провести медовый месяц.

– Вы плакали из-за него? А может быть, потому что все это для вас так ново?

– Пожалуй, я плакала оттого, что оказалась к этому совершенно не готова. Мне кажется, что в моей жизни уже больше ничего не будет… кроме надписи на надгробной плите…

– Вы хотели сказать – на стене?

– Нет, именно на надгробье.

Кажется, Куинси поняла меня. По крайней мере, она больше не спрашивала, что я имела в виду.

– А я в Лондоне сопровождаю моего клиента, – сказала она, помешивая соломинкой коктейль. – Я агент на телевидении, а мой клиент занят съемками документального фильма о Виндзорском замке. Все говорили нам, что такие съемки вещь совершенно невозможная. Никто еще не смог получить на это разрешения – как-никак королевская резиденция.

Мне стало любопытно. Еще никогда я не встречала женщину, которая, кроме того, что носила обручальное кольцо, занималась собственным бизнесом.

– Ну и пришлось мне натерпеться! Ничего подобного у меня еще не было, – продолжала она. – Когда я ухитрилась добиться разрешения у членов королевской семьи и привезла моего клиента в студию американского телевидения здесь в Лондоне, эта сволочь – исполнительный директор разразилась словесным поносом не меньше чем на час…

– Я не понимаю…

– Очень просто. Его прямо-таки скрючило от зависти, что именно мне удалось добиться этого разрешения. Ведь он сам безрезультатно выпрашивал его два года.

– Но почему он так взъелся?

– Да потому, – нетерпеливо сказала она, – что женщинам в этом мире отведено лишь получать оплеухи. А на телевидении – тем более… Ну а вы что поделываете?

– Я замужем.

– Ну об этом нам уже известно, – усмехнулась она. – Вспомните, как я вытащила вас зареванную из кашемирового изобилия. В данном случае я интересуюсь вашей работой.

– У меня нет работы.

– Ну, это просто глупо. Замужество – вещь недостаточная во всех отношениях. Особенно если вы не очень счастливы. Обратите внимание, прошло только две недели, как вы замужем, а вы уже удивлены тем, что происходит.

– А если бы я и не удивлялась, разве от этого что-нибудь изменилось? Разве бы мне полегчало?

– Скорее всего нет. В любом случае вам следует подумать, чем заняться. Вас что-нибудь интересует?

Сначала робко, а потом смелее я принялась объяснять, что хочу стать журналисткой, причем специализироваться на международной тематике, заниматься событиями мирового масштаба. Может быть, даже делать репортажи о войне.

Она слушала меня очень внимательно и заговорила только, когда я иссякла.

– Хотите работать для телевидения? – спросила она.

Что я могла сказать? По иронии судьбы это было то самое, о чем я только могла мечтать, но облекать свои призрачные мечты в слова, да еще говорить об этом вслух…

– Для телевидения, вы говорите, – сказала я и вспыхнула. – Конечно!

– А почему вы думаете, что сможете этим заниматься? Ведь это дело непростое.

– Не знаю, – отвечала я так, словно уже боролась за свою карьеру, хотя еще две минуты назад даже не помышляла ни о чем подобном. – Но я уверена, что, если бы кто-нибудь дал мне шанс, я бы сумела это доказать.

Куинси опять улыбнулась.

– Это довольно грубая работенка. Другой такой, пожалуй, и не сыскать. Я это знаю, потому что я этим занимаюсь. Хотя, так сказать, с другого конца.

Вот до чего мы договорились в нашей первой беседе, которая началась вполне светски. Речь шла о самом сокровенном, о чем я только когда-либо думала в своей жизни.

– Я должна идти, – сказала я. – Я обещала встретить Эрика в пять, а сейчас уже почти пять.

Я умолчала о том, что Эрик Орнстайн бывает весьма недоволен, когда ему приходится ждать. Не стоило упоминать и о том, что в качестве супружницы я одариваю его чрезвычайно скромно, а он многого и не требует, – так что мне, по крайней мере, нужно постараться не доставлять ему слишком много хлопот вне постели.

– Пусть подождет, – сказала Куинси. – Он подождет и пять минут, и даже пятнадцать. Я обещаю.

Покачав головой, я встала и бережно запрятала ее визитную карточку в свой бумажник.

– Я позвоню вам, как только вернусь в Нью-Йорк, – сказала я.

Я шла в отель с легким сердцем. Настроение было таким, словно я только что почувствовала себя самостоятельным человеком, пройдя акт символической инициации. Впрочем, в действительности дело, может быть, обстояло куда серьезнее, чем какая-нибудь инициация. Я сделала свой жизненный выбор, и еще неизвестно, к чему это могло привести.

Эрик дожидался меня в фойе, сидя на столе и попивая чай. Его нетерпение было очевидным. Он то и дело вытягивал шею, устремляя взоры по направлению к дверям. Он ждал моего появления и моих оправданий после почти пятнадцатиминутного опоздания.

– Маргарита, – строго сказал он, – никогда не заставляй меня ждать. В нашей семье за все плачу я.

Ему понадобилось всего две недели и четыре экскурсии по концентрационным лагерям, чтобы определить правила игры, в которой, как я с удивлением узнала, мне заранее была отведена роль проигравшей стороны.

2

Тяжелый транспортный самолет приземляется на пустынной бетонной полосе в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион. Моя рука покоится на сером цинковом гробу, который вот-вот должен быть загружен в чрево самолета. Накануне у меня был еще один прямой выход в эфир во время очередной бомбежки лагеря беженцев в Сабре, которая унесла немало жизней. Я стояла перед камерой, рассказывая о текущей ситуации в самом пекле войны, а также рассуждая о том, каким образом война повлияет на дела израильтян, палестинцев и ливанцев. Я говорила и о многом другом, и все это связалось в одно целое – в один из самых потрясающих и драматических телевизионных репортажей, какой только удавалось записать. Впрочем, маловероятно, что американские телезрители действительно способны понять весь ужас того, что целая страна разорвана на части, каждая из которых захвачена противоборствующими группировками, сражающимися за право выжить.

Голос мой прерывался, а на глаза наворачивались слезы, когда я рассказывала о том, как всего несколько часов назад залпом из ручного гранатомета Джою Валери снесло голову. Мой режиссер делал знаки, чтобы я продолжала, и отказывался прервать съемку, несмотря на то, что я со своей стороны показывала ему, что мне необходима передышка. Он сожалел лишь об одном – о том, что у него закончилась пленка, когда все это случилось. Если бы ему только удалось это заснять, то главная премия в соответствующей номинации была бы у него в кармане. Он уверял меня, что материал отснят грандиозный, и самое главное, нам удалось сделать эпизод прямо с места событий. Что ж, теперь и Джой Валери превратился в эпизод.

Ави Герцог по-прежнему рядом. Генерал с двумя звездами на погонах. Он был рядом со мной, когда погиб Джой Валери. Теперь он поддерживает меня под руку, пока офицеры проверяют все необходимые документы для сопровождения тела Джоя домой в Штаты. Может быть, мне нужно еще раз попытаться дозвониться родителям Джоя в Стейтен-Айленд, даже если редакция в Нью-Йорке уже известила их о смерти сына. Может быть, им будет чуть легче, если они услышат о случившемся от той, кому это не совсем безразлично, от той, которой Джой рассказывал о своем детстве и о том, каково быть сыном местного полицейского. Джой, отчаянный парнишка, чей отец иногда сажал в кутузку его дружков, – подростками они были одной шайкой-лейкой. Может быть, миссис Валери будет тронута, если я расскажу ей, как переживал Джой из-за того, что когда-то нагрубил ей, сказав, чтобы она заткнулась со своим богом. Джой в лицах показывал, как глаза у матери испуганно распахнулись, а ладошкой она прикрыла отвисшую челюсть. Она была в шоке, не в состоянии поверить, что у сыночка, выросшего в доброй католической семье, мог повернуться язык на такие слова… А может быть, и к лучшему, что она больше никогда не услышит о том давнишнем инциденте и будет свято верить, что ее Джой теперь на небесах. Единственное, о чем ей в этом случае останется вопрошать, – почему Всевышний при всей своей бесконечной мудрости отнял у нее единственного сыночка.

Слезы текут по моим щекам, когда я вспоминаю, как всего неделю назад Джой приглашал меня к себе домой на День Благодарения. Я должна сказать миссис Валери:

– «Я с вами незнакома, но я знала вашего сына. Я любила вашего сына. И он приглашал меня домой на День Благодарения. Он меня уверял, что у вас дома больше всего заботятся о том, как принести пользу душе. Понимаете ли, миссис Валери, вот у нас, у Саммерсов, совсем наоборот. У нас заботятся о том, как добиться успеха в жизни, а духовная пища совершенно исключена из нашего рациона».

Мои рыдания все явственнее, и генерал Ави Герцог молча подает мне мятый носовой платок, который извлекает из кармана своих галифе. Я беру платок, даже не взглянув на генерала, и начинаю вытирать глаза и сморкаться. Потом на меня находит что-то вроде столбняка, потому что четверо мужчин поднимают серый цинковый гроб, погружают его на транспортер, и гроб медленно исчезает во чреве самолета. Джой Валери отправляется домой на День Благодарения. Интересно, было бы ему приятно узнать, что есть люди, которые грустят и печалятся о нем, которые любят его и даже с нетерпением ждут, чтобы получить то немногое, что от него осталось?..

Сегодня в лагере беженцев в Сабре погибли тридцать семь палестинцев. В том числе семья из шести человек. И не осталось никого, кто бы мог их оплакать. Восемь израильских солдат сложили головы где-то в южном секторе Ливана. Их смерть разобьет сердца всему народу Израиля. Сегодня я должна вести репортаж от здания министерства обороны Израиля и обсуждать вопрос о текущей позиции израильских вооруженных сил, а также об ответных действиях со стороны палестинского сопротивления в лагере беженцев Шатиллы.

Я сую руку в карман моего голубого блайзера и сжимаю грязный клочок бумаги – пресловутый страховой полис Джоя Валери, который теперь можно считать гарантийным талоном для оставшегося от него карманного плеера. Дело сделано. Створки грузового отсека самолета захлопываются, и публика начинает расходиться. Я медленно бреду прочь, мысленно воспроизводя картину: контейнер с телом исчезает, и больше я его никогда не увижу.

Навстречу мне бежит режиссер и пытается докричаться до меня сквозь рев самолета, который выруливает для взлета.

– Мэгги, – слышу я, – в час дня мы начинаем прямую трансляцию от министерства для вечерних новостей!

Я киваю. Прямая трансляция, не прямая трансляция – какая к дьяволу разница?.. Вопрос, разрешат ли мне рассказать о том, зачем и почему на войне убивают людей – даже тех, кто просто приехал отснять безумие этой бойни.

«Выживание есть самая рутинная часть нашего существования». Не помню, кто именно это сказал. Кто-то из палестинцев, израильтян, а может быть, Куинси? Подумав о ней, я непроизвольно улыбаюсь. Уж она бы несомненно подобрала достойные слова, чтобы охарактеризовать весь этот содом. Я улыбаюсь вопреки смертельной тоске. Куинси… Кажется, уже сто лет прошло, как мы обедали с ней в Русской чайной, болтали и хохотали до слез. Куинси, которая была в курсе всех моих дел, включая ту последнюю ночь, когда я наконец ушла от Эрика Орнстайна. Я помню, как она выслушивала все мои жалобы, а я выслушивала всю горькую правду о моем замужестве и о человеке по имени Эрик Орнстайн, которого она терпела только потому, что он был моим мужем.

– Есть в жизни вещи и похуже, чем развод, – спокойно констатировала Куинси. И была права.

– Я отвезу тебя в отель, – предлагает Ави, беря меня под руку.

– Нет, это ни к чему. Меня подбросит кто-нибудь из Ай-би-эн, – говорю я.

– Знаю, что это ни к чему, – отвечает он, подводя меня к автостоянке. – Но мне бы очень этого хотелось.

Глядя на него, я сознаю, почему вот уже на протяжении шести месяцев я упорно отвергаю ухаживания этого человека. Много раз я видела его крупную сильную фигуру, когда он широкими шагами спешил по коридорам министерства обороны, но всегда притворялась, что не замечаю его. И всякий раз он старался заговорить со мной, а я слушала его симпатичный мелодичный акцент и притворялась, что не слышу. В конце концов я научилась узнавать его издалека – по взлохмаченным волосам и своеобразной походке. Он держал руки в карманах и его плечи были слегка приподняты. И я успевала предусмотрительно улизнуть прежде, чем он подходил. Однажды, когда мы столкнулись с ним лицом к лицу на повороте одного из многочисленных коридоров, я с трудом удержалась, чтобы не улыбнуться, взглянув в его смущенные карие глаза. Он показался мне очень красивым, и, пробормотав какую-то чепуху, я поспешила пройти мимо. Он был так привлекателен, что даже становился опасен.

– Вы в Тель-Авиве остановились в «Голан-отеле», не так ли? – спрашивает Ави.

– Верно. А как вы узнали?

– Так и узнал, – мягко уклоняется он.

Не берусь описывать его автомобиль типа «седан». Скажу лишь, что у него было четыре колеса, две двери и один руль. Впрочем, это так же ясно, как и то, что генеральская форма включает в себя черные ботинки и штаны цвета хаки. Я сама села в автомобиль, памятуя об обычаях Израиля, где не знают, что такое помогать женщинам усаживаться в машину, вылезать из нее, предлагать огонь для сигареты, а также не ведают о том, что, позанимавшись любовью с женщиной, не слишком вежливо тут же лезть под кровать в поисках своих носков, кальсон и прочих принадлежностей.

Пока Ави заводит машину, я искоса поглядываю на него, быстро прикидывая, сколько ему может быть лет. Пожалуй, около сорока. Таким образом, у нас разница в возрасте пять-шесть лет. Впрочем, сегодня Мэгги Саммерс, американская тележурналистка, не чувствует себя на тридцать четыре года. Я кажусь себе столетней развалиной, хотя ума у меня не больше, чем у пятилетнего ребенка. Я чувствую себя так, словно по мне прошелся дорожный каток.

Ави направляет автомобиль на хайвей Иерусалим-Тель-Авив. Он обращает мое внимание на всяческие придорожные знаки, указывающие, где располагались стратегические позиции иорданских солдат до Шестидневной войны 1967 года. Он показывает мне место, откуда иорданские подразделения при помощи полевых биноклей могли бы рассмотреть через окна кнессета, что происходит внутри – в частности, побрился ли с утра израильский премьер. Подобные доводы я уже слышала много раз, – нечего сказать, уважительные причины для того, чтобы тысячи иорданцев продолжали гнить в ужасных лагерях для беженцев. Откинувшись на сиденье, я прикрываю глаза. В висках у меня стучит, а все тело невыносимо, как никогда раньше, ноет.

– Почему вы целых шесть месяцев избегали меня? Я каждый день надеялся вас увидеть, а вы даже отказывались говорить со мной.

Сказав это, Ави продолжает смотреть на дорогу.

Открывая глаза, я вижу его чудесные руки, которые мягко лежат на руле. О прикосновении таких рук можно только мечтать, даже не зная, кому они принадлежат.

– Тысяча извинений, я ужасно близорука. Вероятно, я просто не видела вас.

Он поворачивается и смотрит прямо мне в глаза, а я перевожу взгляд на окружающий пейзаж.

– Я заговаривал с вами несколько раз, но всякий раз вы упархивали. Иногда прямо на середине фразы.

Он улыбается.

– Мне действительно очень жаль, – немного заикаясь, бормочу я. – Вполне возможно, что я просто не слышала вас…

– Стало быть, – хладнокровно замечает Ави, – вы не только слепы, но и глухи.

Я не удерживаюсь и прыскаю от смеха.

– Довольно грубо с вашей стороны, вам не кажется? Я же сказала, что мне очень жаль. Давайте будем считать, что мы познакомились только сегодня и начнем все сначала.

Он берет мою руку, которая лежит на сиденье между нами.

– Вчера вы отличались таким трезвомыслием, что я не сомневался – сегодня мы оба забудем все, что случилось.

Я снова прикрываю глаза, чтобы перетерпеть приступ боли. Конечно, он совершенно прав.

Остальную часть пути до Тель-Авива мы молчим. Автомобиль сворачивает к площадке перед моим отелем.

– Я провожу вас в отель. Мне не хочется оставлять вас одну, – заявляет он.

– Не стоит, честное слово. Я в полном порядке и…

– Это не имеет значения. Я должен быть уверен, что вы благополучно устроились и у вас есть все необходимое. – Он слегка дотрагивается пальцами до моей щеки. – Кроме того, я не хочу, чтобы вы одна поднимались в лифте.

Должно быть, у мужчин Израиля появился какой-то новый обычай – всенепременно сопровождать женщин при посадке в лифт и ни в коем случае не отпускать их в подобное путешествие в одиночестве. Они почему-то не отличаются такой удивительной заботливостью, когда дело касается другого – например, войны. Или, скажем, постели.

Мы идем в фойе, где Гила, администратор отеля и моя самая близкая подруга в Израиле, немедленно меня окликает.

– Мэгги, для тебя письмо из Нью-Йорка! Подожди!

Она тут же выходит из-за стойки, у нее осиная талия, синее платье-джерси, и она протягивает мне розовый конверт.

– Спасибо. Кажется, это уже третье за эту неделю…

Она улыбается и смотрит на Ави, словно он полноправный участник нашего разговора.

– Он все еще с тобой?

– Думаю, да.

– Когда имеешь дело с такими, как он, думать не нужно – нужно быть уверенной. Уверяю тебя, что он в самом деле все еще с тобой. Ну ничего, не беспокойся, я сегодня на дежурстве и буду поблизости.

– Не беспокойся. Все будет в порядке.

– Я в этом и не сомневаюсь, – говорит она, снова поглядывая на Ави.

– В любом случае – огромное тебе спасибо, – говорю я, пробегая глазами письмо.

Это от родительницы, которая интересуется, намерена ли я посетить во время отпуска родной дом.

– Поедешь домой? – спрашивает меня Гила.

– Надеюсь, что нет. Надеюсь, этого удастся избежать, – отвечаю я.

У меня нет никакого желания гробить еще один отпуск в обществе Саммерсов.

Был День Благодарения 1961 года. Клара и я заливались смехом, глядя, как из кулька высыпаются всяческие гостинцы – воздушная кукуруза, виноград, хурма, а также картинки с изображениями святых. Около меня сидел дедушка Малков – в превосходном расположении духа по причине того, что вышел победителем в марафонском шахматном турнире в русском эмигрантском шахматном клубе. Он легонько трепал меня по колену, пробуя остановить мой смех. Бабушка Малкова была, напротив, расстроена. Она не смогла попасть в музей искусств «Метрополитен», где экспонировалось собрание раритетов из царской России, и чувствовала себя почти униженной.

– Подумать только, заставлять меня выстаивать длиннющую очередь, чтобы полюбоваться вещами, которые эти воры украли у нашей семьи!

Джонези, моя няня и наперсница, торжественно внесла на огромном синем подносе жареную индейку. Джонези, которая однажды взялась помогать мне разгадывать кроссворд в учебнике грамматики за третий класс и там, где требовался овощ на «а», ни мало не сомневаясь посоветовала вписать «агурец». Джонези, которая даже не удосужилась воспользоваться государственной образовательной программой для цветных, выдвинутой борцами за гражданские права. Приехав из Алабамы, бедная девушка осталась на вечную службу у Саммерсов… Роза, помощница Джонези, несла еще два синих блюда. На одном был разваренный дикий рис, а на другом молодой горошек – дары родных полей. Родитель уже готов был наброситься на индейку, когда родительница, прочистив горло, громогласно объявила:

– Сначала возблагодарим его!..

– Кого это его? – удивился родитель. Впрочем, он тут же вспомнил, о ком именно шла речь. Однако мы с Кларой успели захихикать. Все это напоминало нам школьную рутину. Мы ничуть не удивились, когда он церемонно поправил галстук-бабочку, снял несуществующую пылинку со своего пиджака и, склонив голову, начал декламировать:

– Благодарим Тебя, Боже, за все то, чем Ты облагодетельствовал это семейство! Во имя Иисуса Христа, Господа нашего, аминь.

Итак, он произнес благодарение, несмотря на все прочие свои убеждения. Благодарение есть благодарение, дань отцам-основателям. Это означало, что на сегодня наше семейство безраздельно перешло в епископальную конфессию, плавно перекочевав из Ветхого завета в Новый.

Пробубнив все, что приличествовало случаю, родитель уже почти приступил к расчленению индейки, как вдруг остановился.

– Мэгги, – сказал он, – я отпускаю все твои прегрешения. Сегодня День Благодарения, и я отпускаю их тебе.

– Спасибо, отец, – промямлила я, не слишком четко сознавая, какого именно отца я имела в виду в данном случае. После небольшой паузы я поинтересовалась:

– А что такое прегрешения, отец?

Я могла не знать теорему Пифагора, но что такое прегрешения, я, конечно, догадывалась. Однако в мои тринадцать лет мне было хорошо известно, что иногда казаться глупее и наивнее, чем ты есть на самом деле, – весьма полезная вещь. Эта милая ложь зачастую помогала избежать неминуемой кары.

Родительница улыбалась, довольная. Ее супруг и отец двух ее детей был еще, кроме всего прочего, справедливым главой семейства, который милостиво отпускал прегрешения своей младшей дочери. Стало быть, Мэгги Саммерс получит назад все отнятые у нее привилегии, невзирая даже на двойки по математике и истории.

– Пойди принеси словарь, Мэгги, – велел родитель.

Словарем у нас называлась огромная книга, которая покоилась на старинном шкафу в прихожей. Я очень осторожно поднялась. Осторожно – чтобы, не дай бог, не поцарапать наш до блеска отполированный белый мраморный пол. С серьезным видом я отправилась листать гигантский «Вебстер», чтобы отыскать там слово «прегрешение». Каков же был мой ужас, когда я не смогла этого сделать по причине никудышного знания грамматики. Если я не отыщу это проклятое «прегрешение», мне не разрешат говорить по телефону, смотреть телевизор, слушать магнитофон, а также пользоваться губной помадой во время уикэндов и каникул.

«Боже, если Ты только есть, – взмолилась я, – Отец, Сын и еще этот, как его, бородатый еврей, помогите мне найти эти чертовы «прегрешения»!»

Один из этих трех, к кому я так страстно обращалась, видимо, все-таки услышал меня, и я нашла то, что требовалось.

Повторяя про себя найденную формулировку, я медленно вернулась обратно в столовую и осторожно уселась на свое место. Клара была уже готова заплакать, а дед пытался ее развеселить, демонстрируя свои вставные челюсти. Бабушка качала головой. Одна родительница чинно восседала на краешке стула, и ее обильные жемчуга едва не клацали о тарелку.

– Ну, Мэгги, ты нашла определение? – спросил меня родитель.

Я отбарабанила только что затверженное, не забыв добавить «спасибо тебе, отец, теперь я это хорошо усвоила» – тем же самым тоном, как будто это было частью определения, которое я нашла в словаре. Родитель выглядел удовлетворенным. Он тут же переключил внимание на индейку – ту самую, что все еще лежала на синем подносе. Вдруг Клара, пробормотав извинения, взахлеб зарыдала и выбежала из-за стола. Мать устремилась следом.

– Почему вы так делаете? – всхлипывала она в соседней комнате. – Зачем унижаете ее?

В столовой воцарилось напряженное молчание, посредством которого Саммерсы пытались возобновить подобие радостно-праздничной трапезы. Когда наконец Клара вернулась, я адресовала ей благодарную улыбку. И все-таки, несмотря на все мои страдания, мне почему-то казалось, что это именно я виновата в подпорченном праздничном обеде.

Ави Герцог стоит на открытой террасе, примыкающей к гостиной моего номера. Отсюда открывается широкая Панорама – море и прибрежная полоса вдоль всего Тель-Авива. Подобрав под себя ноги, я сижу на софе и смотрю на него. Очень умно и деликатно он расспрашивает меня о моей жизни. В умении вести беседу ему никак нельзя отказать. Видимо, он изрядно наловчился в этом деле во время многочисленных допросов, которые регулярно устраивает заключенным-арабам, плененным израильской армией за последние три года войны, которая, кстати, принесла ему генеральский чин.

– Мне кажется, – говорит он, – в вас странным образом сочетаются чувство юмора и пессимизм. Именно такое у меня сложилось впечатление. Не знаете почему?

Я не спешу отвечать, предпочитая уклониться от обсуждения предмета, который называется Мэгги Саммерс собственной персоной. Как бы объяснить ему попонятнее, что я в принципе отнюдь не возражаю, чтобы он исследовал мою плоть, – лишь бы только не лез в душу. Дар слова на время оставил меня. Я не могу подобрать удовлетворительного объяснения тому, что я такая, какая есть, и ничего больше. Пожалуй, в данном случае вполне сгодился бы и развязный ответ, если бы это поспособствовало переходу к более интимной фазе беседы.

– Полагаю, дело в том, что я не могу чувствовать себя счастливой постоянно, – сформулировала я наконец и тут же пожалела о сказанном, потому что звучало это довольно глупо.

– Нет, Мэгги, дело не только в этом. Я наблюдал за вами в течение нескольких месяцев, я хотел узнать вас, однако вы оказались более недоступны, чем сам Арафат. И все же я часто видел, как вы смеетесь и шутите, разговаривая с другими журналистами или даже с министерскими служащими. Почему же вы так опасались разговора со мной?

В этот момент мне было трудно выдержать его взгляд. Он умел прочесть то, что от других можно было без труда утаить. Я с самого начала поняла это инстинктивно. Я сменила позу и опустила подбородок на руки, сложенные на коленях.

– Прошу вас, Ави, – сказала я, – расскажите мне о себе.

Будучи весьма умен, он отнюдь не стал этому противиться, зная по опыту, приобретенному на допросах, что немного информации о себе позволяет собеседнику расслабиться и в результате развязывает язык.

– Я родился в России, а сюда приехал в четыре года, когда здесь еще была Палестина.

Ну вот, извольте видеть – еще одна жертва сродственников моей бабушки по матери, учинявших в России погромы.

– Я очень горжусь своей страной, потому что я был свидетелем того, как она выросла буквально из ничего – из мечты, которую мало кто считал осуществимой. И все же какая-то часть меня по-прежнему остается русской. На этом языке я говорю, я люблю русскую музыку, люблю песни, которые с детства слышал от родителей.

– А вы всегда мечтали быть военным?

– Нет, – отвечает он с легкой улыбкой. – Вообще-то я хотел стать врачом… Но потом начались вещи… – Он умолкает.

– Какие вещи? – тут же интересуюсь я.

– Вы спрашиваете таким тоном, как будто берете у меня интервью.

– Вовсе нет. Просто мне всегда хотелось понять, как человек, который мечтал служить делу охраны здоровья людей, вдруг начинает способствовать их убийству.

Я замечаю, что сделала ему больно.

– Я вырос в кибуце в местечке Эмек-ха-Шароне. Мы жили бок о бок с палестинцами. Ну а потом, в 1947 году, перед войной за независимость, началось то, что вы назвали «способствовать убийству». Оккупантами были англичане, арабы стали испытывать страх и начали устраивать рейды на еврейский кибуц. Я полагаю, их логика была следующей. Если нас не будет, то англичанам не останется ничего другого, как уйти. Когда мне было пять лет, арабы напали на наш кибуц и убили моего отца. Это и заставило меня изменить представления о том, что такое мирное сосуществование.

Совершенно ясно, что Ави затрагивает какие-то потаенные струны моей души. Что-то начало происходить во мне еще тогда, когда я старалась избегать его.

– Во время событий на Синае в 1956 году, – продолжает он, – когда мне было четырнадцать, убили моего старшего брата. Тогда я окончательно распрощался с мечтой отправиться в Штаты, чтобы учиться на врача. Я понял, что необходим здесь. В Израиле у меня осталась только мать, и я не мог ее бросить…

В этот момент я ощущаю нечто гораздо более сильное, чем сексуальное влечение. Я едва подавляю желание обнять его. Мне хочется ублажать его моим ртом, моим телом – утешать его за его брата, отца, за несостоявшиеся мечты, – в общем, за все, что причиняло ему боль все эти годы… Однако я не могу на это решиться, потому что для этого я должна была бы выиграть свою собственную войну – войну между моим сердцем и головой. Нет, я не хочу сделаться частью его души.

– Я очень сожалею, – говорю я спокойно, – о вашем брате.

В общем, то, что он рассказал мне, довольно распространенная версия того, как выбирают карьеру военного. С одной стороны, смерть старшего брата, а с другой – мысли о возрождении Израиля. К тому же жизнь военного в некотором смысле – безопасная и весьма наполненная. Во-первых, никогда не останешься без работы. А во-вторых, никогда не поздно уйти на гражданку.

– Вы о чем-нибудь жалеете? – спрашиваю я.

– Если бы я жалел о сделанном, это значило бы, что мои брат и отец погибли напрасно.

– Однако ведь служба занимает всю жизнь, не так ли? Я имею в виду, что не остается времени на многие другие вещи.

Он качает головой. Разговор о его персоне закончен.

– Ну а теперь вы, Мэгги. Расскажите мне что-нибудь о себе. Что-нибудь, кроме того, что вы красивы и что у вас успешно складывается карьера.

Нет ничего проще выложить ему все о себе. Все с самого начала. Просто взять и излить свое сердце этому незнакомцу. Однако инстинкт подсказывает, что если уж я решила отдать ему свое тело, то сердце следует оставить закрытым.

– Ну, вас, я вижу, армия держит в прекрасной форме, – говорю я.

У него на лице снова появляется смущенное выражение.

– По утрам я плаваю. Стараюсь делать это регулярно, когда не нахожусь в полевых условиях…

Он шутит и подыгрывает мне.

– Ну а вам как удается быть в такой великолепной форме?

На самом деле его ничуть не интересует моя форма и мой тонус. Гораздо больше ему любопытно, почему в мои тридцать четыре года у меня все еще нет детей. Суть в том, что почти двенадцать лет назад я родила ребенка, который оказался задушен пуповиной, обвившейся у него вокруг горла. Однако об этом я все еще не могу говорить. Как объяснить, что все с самого начала было ошибкой. С тех самых пор, когда я оказалась в ловушке, пронзенная спермой Эрика Орнстайна.

– Мой брак распался шесть лет назад. С тех пор не было человека, от которого я бы хотела иметь ребенка.

– А когда вы были замужем, вам не хотелось иметь его от мужа?

– Нет, никогда. Мой брак был ошибкой с самого начала, – отвечаю я и тут же спрашиваю сама: – А у вас есть дети?

– Нет.

Я не успеваю продолжить тактику задавания вопросов, потому что он меня прерывает.

– Вы часто видитесь с родителями?

– Стараюсь пореже, – смеюсь я. – У меня было ужасное детство и поэтому я стараюсь держаться от них подальше. Но у меня есть сестра, и я встречаюсь с ней всякий раз, когда возвращаюсь в Штаты.

– Ну вот, теперь я опять вижу, что вам больно, – говорит он, закуривая маленькую черную сигару. – Зато другая половина вашей души готова над этим посмеяться.

Он смотрит на меня с нежностью.

– Я помню тот первый раз, когда я вас увидела, – спокойно признаюсь я.

Он выглядит удивленным.

– Неужели? Тогда почему же вы…

– Это случилось в тот день, когда началась война. Пятнадцатого июня. Мы были в Марионе.

– Вы были в составе группы Ай-би-эн, – прерывает он меня. – Вы пытались взять интервью у Хадцада, командующего армией Южного Ливана.

– Нам это так и не удалось, – смеюсь я.

– А вот если бы вы тогда удостоили меня своим вниманием, я, вероятно, смог бы вам это устроить.

– В следующий раз обязательно учту.

Я уже потеряла контроль над происходящим и почти смирилась с неизбежным. Больше ни в чем нельзя быть уверенной. Особенно в своих желаниях.

– В тот день вы были так поглощены работой. Все смотрели на вас, потому что было так странно видеть женщину – военного корреспондента.

– Я тоже ощущала себя не на своем месте, и это меня очень пугало. Впрочем, кажется, для первого раза это обычное дело.

Я поднимаю на него глаза и вижу, что он очень серьезен.

– Мне хотелось как-то защитить вас. Звучит глупо, верно?

Я киваю, хотя думаю, что это звучит весьма сексапильно.

Ави протягивает руку, жестом приглашая меня встать рядом, чтобы полюбоваться прекрасным видом тель-авивского побережья. Я хочу подняться, хотя ощущаю ужасную усталость и не уверена, что смогу сделать эти несколько шагов до террасы. Пока я собираюсь с силами, он вдруг говорит:

– Если ты встанешь, Мэгги, я тебя поцелую. А если я тебя поцелую, то займусь с тобой любовью. А если это случится, я не позволю тебе уехать из Тель-Авива.

С чрезвычайной поспешностью я просчитываю в уме варианты. Я все еще пытаюсь подняться. Ноябрь уже начался. До Дня Благодарения всего трое суток. Мой исполнительный директор предложил мне короткий отпуск, чтобы я могла провести День Благодарения с семьей в Штатах. Для большинства американцев этот день традиционно ассоциируется с весельем, с уютным потрескиванием поленьев в камине, со сладким картофелем, с забавными историями из детства, а также с воспоминаниями, от которых на глаза наворачиваются слезы умиления и хочется обняться со всеми близкими, собравшимися, чтобы обменяться знаками взаимной любви. Что касается меня, то я ничего еще не решила. Телеграмма, которую я мысленно отстукиваю, может звучать приблизительно так:

МАТЬ ОТЕЦ ТЧК ТАК ХОЧЕТСЯ ПРОВЕСТИ ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ С ВАМИ КАРОЙ СТИВЕНОМ ЛИЗОЙ МАФФИНОМ И БРЭДОМ ТЧК К СОЖАЛЕНИЮ ГЕНЕРАЛ АВИ ГЕРЦОГ ОН ЖЕ КОМАНДУЮЩИЙ СЕВЕРНЫМ ФРОНТОМ ОН ЖЕ СОВЕТНИК ПРЕМЬЕРА ПО ДЕЛАМ ЛИВАНА НА НЕОПРЕДЕЛЕННО ДОЛГОЕ ВРЕМЯ ЗАПРЕТИЛ МНЕ ВЫЕЗД ИЗ ИЗРАИЛЯ ТЧК ВЫЛЕЧУ НЕМЕДЛЕННО ПОСЛЕ ТОГО КАК ЗАКОНЧУ ОСМОТР ПОБЕРЕЖЬЯ ТЕЛЬ-АВИВА ТЧК МЭГГИ.

Ави поцеловал меня. Потом еще раз. Потом увлек на софу в гостиной и, не выпуская из объятий, уложил на подушки.

– Я хочу тебя, Мэгги. Я захотел тебя в тот самый первый момент, когда увидел.

Ави вытаскивает из-под моей головы подушки и отправляет их на пол. Единственное освещение в комнате – отблески автомобильных фар и уличных фонарей, выстроившихся вдоль всего тель-авивского побережья. Я помню его по Мариону, Тель-Авиву и Бейруту. Я вспоминаю, каким он показался мне сегодня в аэропорту. Его руки обнимают меня, а сам он лежит рядом на узкой софе, прижимаясь ко мне всем телом.

– Я немного располнела за последнее время, – говорю я с внезапной неловкостью.

Ави не отвечает – лишь крепче прижимает меня к себе, чтобы я перестала дрожать. Со мной, надо сказать, подобное случается, и именно поэтому я старалась избегать его все это время. Я знала, что нечто подобное со мной обязательно приключится, так или иначе это прорвется наружу.

– Тогда в Марионе я влюбился в тебя, – шепчет он.

Я касаюсь пальцами его губ, трогаю его лицо и чувствую его щетину. Он не брит, и это по крайней мере говорит о непреднамеренности его действий. Убирая мою руку со своих губ, он целует меня снова и снова.

– Позволь мне любить тебя, – шепчет он. – Пойдем в постель.

Интересно, что бы сказала на все это Куинси, если бы узнала, как один мужчина влюбился в меня с первого взгляда прямо посреди полей сражений в разбитом на секторы Ливане. Пожалуй, она просто не поверила бы мне. Да я и сама не понимала, почему верю в это.

Ави исследовал языком каждый сантиметр моего тела. Я сопротивлялась разве что одно мгновение. Случалось, я кого-то покупала в постели или продавалась сама. Случалось, меня эксплуатировали в постели. Но никогда мной в постели не обладали. Никогда… до настоящего момента. Когда это происходит в его объятиях, я закрываю глаза, прикусываю язык и начинаю стонать. Выключив свет, мешающий нам обоим, он опускается передо мной на колени, и все начинается вновь – до тех пор, пока я не перестаю что-либо соображать. Теперь он уже знает, как именно нужно ласкать и целовать меня, и всякий раз он заглядывает мне в глаза, словно желая найти в них подтверждение того, что он обладает мной.

Он был превосходен еще до того, как вошел в меня, – самый совершенный и изощренный любовник, какого я только знала в своей жизни. Такого я искала с тех пор, как узнала мужчину. И меня так захватило это занятие, что мои глаза широко открылись, и я с удивлением рассматривала того, кто оказался во мне задолго до того, как в действие был приведен соответствующий орган.

Когда я закрываю глаза, Ави берет мою голову в свои сильные и нежные руки и говорит:

– Открой глаза и смотри на меня, Мэгги. Я люблю тебя.

Я чувствую, как начинается падение с небывалой высоты, и я понимаю, что, когда оно закончится, наша связь неизбежно заставит меня жестоко страдать от боли. И я заранее задаюсь вопросом, когда это должно случиться, и почему-то не думаю о том, что, может быть, на этот раз все к лучшему. За эти годы оптимизма у меня прибавилось… Однако изумительное чувство полета не проходит, Ави обнимает меня, и в глубине души я надеюсь, что, может быть, это никогда не кончится. Если чувство исчезнет, вернется боль воспоминания о смерти Джоя Валери. Но я не хочу, чтобы такой способ самоутешения перед лицом смерти стал для меня необходим как наркотик.

– Пожалуйста, подожди! Я больше не могу! – кричу я.

– Я люблю тебя, – снова говорит он, отирая слезы с моего лица.

И я не уверена в том, что эти слезы мои. В какое-то мгновение мне кажется, что они наши. Потому что в это мгновение мы составляем с ним одно целое. Пусть только на миг…

Все закончилось, но мы не двигаемся. Я глажу волосы Ави и размышляю, стоит ли задать ему один фатальный вопрос, который вот уже несколько часов не идет у меня из головы. Я колеблюсь, боясь испортить то, что уже случилось, поскольку сам Ави уклонился от обсуждения этого предмета. Вдруг я ощущаю раздражение, словно удостоилась оговоренного заранее минимума удовольствия. Я хочу знать, что жизнь продолжается.

– Ты женат? – спрашиваю я.

– На это довольно трудно ответить, – говорит он после небольшой паузы.

Неужели я задала такой сложный вопрос, который требует еще каких-то слов, кроме простых да или нет. Впрочем, как бы там ни было, что сделано, то сделано – мы уже успели с ним переспать… А я-то размечталась, как должна буду остаться в Тель-Авиве и не поеду домой на День Благодарения. Понимаешь, Ави, было просто глупо поверить тому, что ты сказал. Ты ведь сказал, что любишь меня. Однако я поверила. Как поверила и тому, что ты говорил на террасе – что ты на веки вечные задержишь меня в Тель-Авиве и от докучливой необходимости отправляться домой на День Благодарения меня будут отделять миллионы световых лет. Но тебе не понять этого, Ави, потому что в Израиле все – члены одной большой семьи, – за исключением, конечно, палестинских братьев по разуму… Но что еще хуже, я ведь тоже влюбилась в тебя тогда в Марионе – в тот день, когда твоя армия вторглась в Ливан по всей пограничной линии.

– Если быть точным, – добавляет Ави, – то все эти годы мой брак был фактически фикцией.

– Тогда почему ты не развелся?

– Я боялся, что, если я оставлю Рут, она этого не перенесет. Она такая хрупкая…

Хотя он не стал углубляться в подробности, я мгновенно все поняла. Всю эту трогательную историю о Рут и Ави. Рут, хрупкая женщина, вполне счастлива, несмотря на двойную жизнь своего муженька. Она впадет в уныние, если он сам начнет заботиться о себе, или, боже упаси, начнет складывать свои грязные рубашки в чужой бак для белья, или, что еще ужаснее, другая женщина будет драить после него раковину. Он не позволяет себе такой жестокости. Спасибо ему. Вот как приблизительно он думает. С другой стороны, Рут Герцог, по-видимому, всячески дает ему понять, что было бы лучше, если бы со своими мужскими потребностями он разбирался в чьей-нибудь другой постели, – именно этим, кстати, он сейчас и занимается. Таково мое мнение.

– Но теперь все переменилось, Мэгги, – говорит он. – Все стало иначе, когда у меня появилась ты.

Удивительные вещи происходят на белом свете, Ави Герцог. Неужели достаточно один только раз переспать с Мэгги Саммерс, чтобы так вот взять и переоценить всю свою прежнюю жизнь?.. Я смотрю на часы, которые лежат на моем ночном столике, и обнаруживаю, что уже почти одиннадцать часов. Ави лежит на боку, положив щеку на согнутую в локте руку, и смотрит на меня. Я отмечаю про себя, что он отнюдь не обнаруживает суетливой поспешности, не лезет под кровать в поисках носков, – разве не эта сцена запланирована в нашем сценарии на тему о безумной страсти и любви? Похоже, он вообще никуда не собирается уходить. Если кто-то и суетится здесь, так это я сама.

– Ави, я должна принять ванну и одеться. У меня съемка в министерстве.

– Я в курсе, – говорит он, по-прежнему не двигаясь с места. – Я отвезу тебя, подожду, а потом мы вместе вернемся назад, и я смогу всю ночь провести с тобой.

А как насчет хрупкой Рут? Той самой, которая не переживет, если он оставит ее. До этого мне не было никакого дела, так как мне было известно, что продление счастья хотя бы на несколько часов – вещь слишком ценная, чтобы ею рисковать.

Пока я плескаюсь в ванне, входит Ави и облокачивается о раковину.

– Расскажи мне о своем замужестве. Почему ты развелась?

– Довольно трудно рассказать за несколько минут о том, что длилось целых семь лет.

– У меня сколько угодно времени, – спокойно отвечает он.

– Но не у меня, – возражаю я.

Внезапно Ави Герцог превращается во врага. В мои намерения входит всем своим видом демонстрировать молчаливое осуждение всего того, что я, если говорить откровенно, вовсе не подвергаю безоговорочному осуждению – например, любовную связь с женатым мужчиной. Однако выдавать врагу информацию о моей частной жизни отнюдь не входит в мои намерения. И в этот момент я ощущаю необъяснимую солидарность с Рут Герцог – что-то вроде чувства вины за то, что так или иначе продлеваю агонию их отношений с Ави. Я кажусь себе всего лишь исключением из правила, которое не принесет им ничего, кроме пользы. Ави получит, так сказать, заряд бодрости, который поможет ему с честью нести свое семейное бремя. Какая роль отведена мне? Какая роль отведена Рут?.. Ави, который только что проникал в мое тело и почти пронзил мое сердце, теперь намерен заполучить еще и кусочек моего «я»… В конце концов я решила дать ему этот кусочек.

– А почему ты решил, что мы с тобой уже достаточно близки для того, чтобы я рассказывала о моем замужестве и вообще о моем прошлом? Я хочу сказать, что дает тебе право задавать мне такие вопросы?

Он слегка улыбается.

– Что дает мне такое право?

Независимо от ответа, Ави Герцог уже владел частью моего «я».

– Не удаляйся от меня, – нежно просит он, – ты только что вошла в мою жизнь, и мне нужно какое-то время, чтобы ее изменить.

Он не понимает меня. Ему кажется, что за моим молчанием – разочарование тем, что он не свободен и, стало быть, еще не может жить со мной. Впрочем, возможно, это я ошибаюсь, принимая его слова за желание того, чтобы я ради него изменила свою жизнь. Строго говоря, я вообще не уверена, что кто-то из нас готов изменить свою жизнь ради кого бы то ни было.

Но сейчас он целует меня. Моя мыльная щека прижимается к его щеке.

– Я люблю тебя, Мэгги, – говорит он. – И я не собираюсь отпускать тебя.

Вслед за мной он выходит из ванной, надевает носки, влезает в свои галифе цвета хаки и зашнуровывает свои черные, до блеска надраенные армейские ботинки. Одевшись, он усаживается в кресло и наблюдает, как я кисточкой наношу на губы помаду. После недолгого размышления я кладу на веки зеленые тени – очень осторожно, чтобы это не выглядело чрезмерным перед камерой, а затем наклоняю вперед голову, чтобы расчесать волосы. Наконец я одним движением отбрасываю волосы назад. Вид у меня тот что надо – несколько небрежный и бравый. Кроме того, моя кожа излучает особое свечение, которого я не видела уже много месяцев. Остается лишь надеть очки в роговой оправе и рассмотреть себя в зеркало в полной боевой готовности.

– Разве ты носишь очки? – интересуется наблюдательный Ави.

– Нет, – не задумываясь, отвечаю я. – В них простые стекла. Меня просят надевать их для эфира, это якобы придает мне интеллектуальный вид. Что ж, очень может быть…

И только теперь я вспоминаю, как уверяла его, что близорука и поэтому не заметила такого человека, как Ави Герцог.

Он поднимается и обнимает меня.

– И зачем ты только потратила впустую эти шесть месяцев? Целые шесть месяцев мы могли бы уже быть вместе!

Я встаю и стараюсь заглянуть ему прямо в глаза.

– Зачем?.. Зачем?.. – Я кладу руки ему на грудь. – Да потому, что я, может быть, на целые полгода уберегла себя от кошмара и боли – от связи с женатым мужчиной. Вот зачем!

– Даже не дав мне шанса… – добавляет он спокойно.

– Ну у тебя еще будет предостаточно шансов, – тихо говорю я и добавляю: – А вот мои шансы в прошлом.

– Что ты хочешь доказать, Мэгги? – говорит он с досадой.

– Что ты хочешь доказать, Маргарита? – спрашивала меня родительница.

Я лежала на постели королевских размеров и смотрела на ее озабоченное лицо. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в дорогую голубую спальню свежий воздух. Было всего полдесятого утра, а родительница уже ухитрилась нарядиться, как продавщица модного магазина. На ней было безупречно белое льняное платье и цветастый шарфик. Макияж без сучка без задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую жару, на ней были даже чулки. Я восхищалась ее готовностью переносить любые страдания, лишь бы выглядеть на все сто.

Она присела на край моей кровати. Ее брови озабоченно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на мои безутешные рыдания. Я чувствовала, что она не так тронута моими слезами, сколько раздражена тем, что из-за меня Эрик срочно вызвал ее по телефону.

«Вера, – сказал он ей, – не могла бы ты немедленно приехать и разобраться со своей дочерью?»

Так было всегда. Я автоматически превращалась в дочь Веры, как только не удовлетворяла его в качестве жены Эрика. Точно так же я становилась «дочерью своего отца», как только чем-нибудь огорчала мать.

Поскольку я все еще рыдала, родительница внезапно сменила тон, ее голос наполнился сочувствием, – без сомнений, в этот момент она постаралась вспомнить все, что почерпнула когда-то из учебников по детской психологии. Если бы существовал такой учебник под названием «Проблемы воспитания ребенка в возрасте от 20 до 30 лет», возможно, там было бы написано следующее: «Ребенок от двадцати до тридцати лет страдает от невозможности разрешить нравственный конфликт, разрываясь между желанием покончить счеты с жизнью, поскольку это единственный мыслимый выход, и религиозным страхом, проистекающим от убеждения, что самоубийство – тот вид смерти, который особенно противен Богу…»

– Мама, я больше не хочу жить. Я ненавижу жизнь!

– Мэгги, Мэгги, у тебя прекрасная жизнь. Ты имеешь все, что только можно…

– О какой прекрасной жизни ты говоришь? Я вешу уже почти сто килограммов!

– Но, Мэгги, взгляни, какой у вас чудесный вид на Ист Ривер. Разве много людей может похвастаться таким видом?

– Мама, – всхлипываю я, – я хочу работать, а он мне не разрешает. Я чувствую себя ненужной.

– Разве у Эрика финансовые проблемы? Мысль, что, может быть, она недостаточно четко просчитала финансовые возможности Эрика Орнстайна, привела родительницу в ужас. Неужели она ошиблась? Неужели выдала дочку за пустого человека?

– Нет, мама, – устало сказала я. – Просто я хочу работать. Работать ради себя самой. Я хочу сделать карьеру – иначе зачем тебе было посылать меня учиться в колледж?

Мать расстроенно взглянула на меня и покачала головой.

– Я отправила тебя в колледж, чтобы не лишать замечательного периода жизни. А потом я выдала тебя замуж за замечательного человека, за Эрика.

Было утро. Я лежала невероятно зареванная, с опухшим лицом. Мои слабые пальцы с трудом держали стакан с апельсиновым соком. Главный итог моих размышлений заключался в том, что, увы, в жизни все происходит совсем не так, как мы ожидали. Кстати сказать, хрустальный стакан, который я держала в руке, был одним из двенадцати в сервизе и являлся решающим аргументом Эрика, когда он вызывал сюда мою родительницу. Дело в том, что накануне восемь из них я расколотила от отчаяния во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в словесных доводах.

– Прошу тебя, Эрик, неужели мы не можем поговорить одну минуту? Я обещаю не повышать голос и не плакать. Пожалуйста, Эрик. Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Отложи свою газету хотя бы на минуту!

Никакой реакции.

– Эр-р-ик!.. – завизжала я. Мой голос достиг крещендо и был, вероятно, услышан тремя этажами ниже, а также тремя этажами выше наших шикарных апартаментов в жилом доме на Ист Энд авеню.

– Я отказываюсь тебя слушать, Мэгги, – заявил Эрик, выглянув наконец из-за своего «Уолл-стрит джорнэл». – Отказываюсь, потому что ты плачешь и кричишь.

– О'кей, Эрик, – я перешла на шепот. – Теперь я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь со мной поговорить?

– В чем дело, Мэгги? – Он неприязненно оглядел меня с головы до ног. – Неужели ты опять голодна?

– Прошу тебя, Эрик, – взмолилась я, – я хочу начать работать. Пожалуйста, позволь мне работать.

Большинство женщин и мужчин воюют друг с другом за равную оплату и равные условия работы, я же умоляла позволить мне просто заняться работой, любой работой.

– Я делаю достаточно денег, Мэгги. Я не хочу, чтобы моя жена работала. Дома тоже есть, чем заняться. Например, заботиться обо мне.

Я слушала, но не понимала. У меня был диплом колледжа. Я также закончила курсы машинописи. Родительница предусмотрительно отдала меня в школу, где училась принцесса Рагда, старшая дочь изгнанного короля Ливии. Родительница говорила, что в жизни может случиться всякое, так что получить приличное образование – это как соломки подстелить. У нее все еще сохранялась психология жертвы русской революции – богатые были ограблены голодранцами, лишились земли, недвижимости, власти. Иногда мне казалось, что мировая история пошла иначе, если бы придворные царствовавшего дома Романовых были своевременно обучены, например, машинописи. В этом случае большевики, возможно, не стали бы и мечтать о своей революции. Однако посещая занятия в школе, я не могла не проникнуться сочувствием к принцессе Рагде. Уверена, что и ей мамаша твердила то же, что и мне. Когда же я попыталась объяснить эти простые вещи Эрику, растолковать, что работа необходима для душевного и умственного здоровья людям, даже очень богатым, он неизменно отвечал:

– Я не допущу, чтобы моя жена служила какой-нибудь ничтожной секретаршей. Это не принято. Не принято – и весь разговор.

– Но если только для начала… Только пока я не найду что-то более достойное…

Он пристально посмотрел на меня.

– Если уж ты сгораешь от желания стучать на машинке и подавать кофе, я разрешаю тебе отныне перепечатывать биржевые сводки. Я даже куплю тебе пишущую машинку. А что касается кофе, то этим ты можешь заняться прямо сейчас.

Подобные ежедневные баталии с Эриком заканчивались одинаково. Я часами просиживала у телевизора, объедалась пирожными, макаронами с сыром, вообще жевала все, что под руку попадалось. Иногда среди дня я запиралась в уборной и впадала в состояние, похожее на агонию. Я отчаянно пыталась придумать, чем бы заполнить жизнь в промежутках между почти ритуальными походами в кондитерскую или на рынок. Ужин должен был подаваться ровно в семь вечера, а поскольку Эрик смотрел вечерние новости, он был избавлен от необходимости разговаривать со своей ничтожной женой.

Родительница была смущена моими сетованиями по поводу того, что я располнела, поскольку именно она убеждала меня, что если я не выйду замуж молоденькой, то меня всенепременно разнесет. Я подчинилась ей – и что же?..

– Мэгги, дорогая, – мать говорила со мной так, словно я была не в своем уме, как психиатры разговаривают с депрессивным больным, который забрался на крышу, как полицейские разговаривают с маньяком, убеждая, не расстреливать свою семью из автомата, – Мэгги, дорогая, я не хочу показаться невнимательной к твоим проблемам, но почему бы нам не обдумать все немного позже.

Но разве я уже не обдумывала все? Разве я не смотрела на себя в зеркало, не видела, что мои зеленые глаза начинают заплывать жиром, что мой нос исчезает между щеками, что еще одна складка готова вот-вот повиснуть у меня под подбородком? Разве я не замечала, что мои груди становятся дряблыми, а моя талия начинает исчезать, сливаясь с тяжелыми бедрами? Мои приятели, врачи из санэпидемстанции, больше не присвистывают восхищенно, когда я появляюсь на улице, верный показатель того, что я безнадежно деградирую… Впрочем, одна-единственная полезная вещь от сидения перед телевизором все-таки была. Мое желание сделаться тележурналисткой окончательно окрепло, и теперь я знала доподлинно, чему именно я хотела бы посвятить свою жизнь. Теперь мне оставалось только превозмочь себя, оторваться от телевизора и пирожных и заняться карьерой.

– Мэгги, дорогая, что действительно беспокоит тебя? Признайся, может быть, я смогу тебе помочь, – говорила родительница, разглядывая себя в зеркало.

Она подправила выбившуюся из шиньона прядь, подкрасила губы и подрумянилась.

Что я могла объяснить родительнице, которая была занята только собой. Как рассказать ей, почему я ненавижу жизнь, в которой каждое мое движение контролируется мужем – человеком, у которого один ответ на все мои проблемы – «заткнись-ка!». Эрик говорил мне это множество раз, когда я жаловалась, что нуждаюсь в каком-то занятии, в чем-то сверх супружеского долга удовлетворять его мужские потребности.

«Слушай, Мэгги, – говорил он, – заткнись-ка и не морочь мне голову!»

– В Карнеги-холл отличные танцевальные классы, – сказала родительница. – Почему бы тебе не размять свои косточки и немного не встряхнуться? Но сначала тебе нужно показаться доктору Фельдману. Он пропишет тебе пилюльки, которые немного умерят твой аппетит. Уверяю тебя, за три месяца ты похудеешь на тридцать килограммов!

Хотя она старалась быть спокойной, я чувствовала по голосу, что она близка к истерике. Что и говорить, разве это не верх позора, если Эрик Орнстайн в конце концов будет пренебрегать доченькой, потому что та разжирела и подурнела. В этот момент раздался звонок у входной двери, и родительница поднялась, чтобы открыть. Это была Клара. Я легко определила, что это она, заслышав ор ее довеска, который, проезжая по коридору в коляске, успевал ободрать наши обои. Старшее чадо Клары уже отправилось в школу, и теперь она кантовалась с номером вторым, пока номер третий успешно созревал у нее во чреве. Появившись у меня в спальне, она смущенно заулыбалась, поскольку невольно стала свидетельницей того, как разыгрались мои нервишки. Мэгги, сестричка, которую всегда считали стойкой и храброй, находилась ныне в процессе активного разложения, а Клара, такая деликатная и ранимая, всех надула и теперь лихо управляется с домом, с муженьком, а также уже почти с тремя детьми.

– У тебя ложная беременность, – сообщила Клара. – Стивен и я до утра читали специальную медицинскую книгу, и он определил совершенно точно – это ложная беременность.

Я живо представила психоаналитика Стивена, моего… как бишь его?.. зятя, что ли, и мою сестру Клару, которые сидят ночь напролет, безуспешно пытаясь понять, почему моя жизнь катится под откос.

– Стивен весьма озабочен твоим состоянием, Мэгги, – сказала Клара. – По совпадению у него как раз сейчас есть пациентка, у которой те же проблемы, что и у тебя.

– Дело в другом, – нетерпеливо прервала я. – Я хочу работу, а не ребенка.

– Тогда почему ты не работаешь? – раздраженно спросила она. – Если проблема только в этом, то нет ничего проще решить ее, ты ведь можешь работать.

– Он мне не позволяет, – застонала я.

– Что значит – не позволяет?

– Ты удивлена?

– Я не знала об этом.

– А ты никогда этим не интересовалась.

Клара вопросительно посмотрела на родительницу, которая отрицательно покачала головой и сказала:

– Эрик зарабатывает достаточно, и он не хочет, чтобы Мэгги работала.

– Но это смешно, – сказала Клара, присаживаясь около меня. – Одно другому не мешает.

– Работа Мэгги – забота об Эрике. Он ведь ее содержит, – объяснила родительница как само собой разумеющееся. – Взять хоть тебя. Ты ведь совершенно счастлива тем, что заботишься о Стивене и детях. К чему же Мэгги ненужные заботы?

– Да потому что я – это я, а Мэгги – это Мэгги. И если она хочет работать, то это ее право. Если бы я захотела работать, Стивен был бы в восторге от того, что это сделает меня счастливой.

– Как ты можешь смеяться? – снова застонала я. – Это совсем не смешно.

– Клара, – строго сказала родительница, – если ты намерена разговаривать здесь в таком тоне, то лучше тебе катиться с твоей коляской куда-нибудь в другое место.

– Я никуда не собираюсь катиться, пока меня об этом не попросит сама Мэгги, – заявила Клара, улыбаясь мне.

– Не уходи, Клара, – попросила я, взяв ее за руку.

– Тогда по крайней мере скажи сестре, что ей не мешало бы похудеть, – сказала родительница Кларе.

– Тебе нужно похудеть, – спокойно сказала мне Клара. – Но ты это и сама знаешь.

Я кивнула.

Родительница сняла трубку телефона и набрала номер доктора Фельдмана – Ирвинга Фельдмана, врача-диетолога, преуспевающего и дорогого. Ах, эти его разноцветные пилюльки в серой пластмассовой коробочке – две розовенькие утром, три зелененькие днем и четыре оранжевенькие вечером. Я похудею мгновенно.

– Она будет принимать их, как вы прописали, – сказала родительница. – Однако мой зять, психоаналитик, полагает, что у нее ложная беременность. Да, доктор Фельдман, прекрасно. Завтра в два. И огромное вам спасибо.

Положив трубку, родительница удовлетворенно потерла ладони.

– С завтрашнего дня у тебя начнется новая жизнь, – победно заявила она.

– Ты пойдешь? – мягко поинтересовалась у меня Клара.

Переворачиваясь на постели так, что слезы и сопли размазались по подушкам, я закричала:

– И не подумаю идти до тех пор, пока не буду знать точно, что он собирается со мной делать!

– Ей-богу, Мэгги, – сказала родительница, потянувшись за своей сумочкой, – с тобой невозможно говорить. И ты неблагодарная как всегда.

– Что ты имела в виду, Мэгги? – спросила Клара.

– Я хочу знать, – заявила я, поворачиваясь к ней, – кто возьмется убедить Эрика, чтобы он позволил мне работать.

– Никому этого и не нужно делать, – сказала с улыбкой Клара. – Просто ты найдешь работу, и черт с ним, с Эриком.

– Надеюсь, – тут же добавила родительница, обращаясь к Кларе, – что ты также возьмешь ее к себе на содержание, когда она окажется на улице. Потому что я не собираюсь этого делать.

И родительница вышла вон, взбешенная, но как всегда непреклонная.

Три недели спустя, после пяти сеансов у доктора Фельдмана и пятнадцати занятий в танцевальных классах, я сбросила в весе пять килограммов и подготовила конспект статьи. Как только я смогла влезть в мои прежние наряды, я решила, что пора подыскивать место для работы интервьюером. Когда в четверг вечером Эрик вернулся домой из офиса, я вручила ему для прочтения мою рукопись. Вешая в шкафчик в прихожей его пальто с вышитой у вешалки золотой монограммой, я наблюдала, с каким видом он воззрился на листок с машинописным текстом. Внезапно он побледнел, словно призрак, стал хлопать себя по груди ладонью и ловить ртом воздух.

– Что такое? – закричала я. – В чем дело?

– Сам не пойму, – с трудом выдавил Эрик, опускаясь в кресло. – Что-то мне дурно. Принеси-ка воды.

Я сбегала на кухню за стаканом теплой воды, который и протянула моему умирающему супругу. Потом я взяла его руку, чтобы пощупать пульс. Потом, вытаскивая стакан из его неловких пальцев, я выплеснула немного воды на его идеальный серый костюм.

– Черт тебя побери, Мэгги, – закричал он, – посмотри, что ты наделала!

– Ты так напугал меня, Эрик. Я подумала, что тебе плохо с сердцем.

– Да нет же, – нетерпеливо пробормотал он, – со мной все в порядке. Это просто нервы.

Эрик проковылял в гостиную и там неподвижно уставился в окно.

– Зачем ты тратишь время на эту писанину и расстраиваешь меня? Разве ты не понимаешь, что, если я буду выбит из колеи, не смогу работать и содержать тебя?

– Но я не хочу, чтобы ты содержал меня. Я хочу, чтобы мы оба работали.

– Позволь объяснить тебе кое-что, – жестко начал он. – До сих пор ты вела себя совершенно неудовлетворительно как жена. Мало того, что ты растолстела и стала выглядеть так отвратительно, что мне стыдно брать тебя с собой на обеды, ты ущемляла мои супружеские права.

Вообще Эрик никогда раньше не говорил о супружеских правах, но я знала, что он имеет в виду. Точные его слова были следующими:

– Ты стала выглядеть так отвратительно, что я не в состоянии подпустить к тебе моего приятеля!

И поскольку никакого приятеля у Эрика не было отродясь, я весьма точно поняла значение этой аллегории.

– Ты доказала полную свою несостоятельность не только в этом смысле, – продолжал он, – ты к тому же неспособна иметь здоровых детей.

– Почему ты винишь в этом меня? – проговорила я, и у меня на глаза навернулись слезы.

Он проигнорировал мой вопрос.

– После такого твоего фиаско…

Что же это такое, мой мертвый ребенок теперь, оказывается, фигурирует в качестве фиаско?!.

– После такого фиаско, – продолжал он, – ты вообразила о себе бог весть что и превратила мою жизнь в ад до такой степени, что я даже не могу снова сделать тебя беременной…

– Неужели ты думаешь, что мне самой нравится моя внешность? – заплакала я.

– Заткнись-ка и послушай меня, Мэгги, потому что меня абсолютно не интересуют твои нынешние ощущения. Не я этому виной. Я собирался создать тебе достойную жизнь. Между тем найдутся сотни женщин, которые готовы были бы вывернуться наизнанку, чтобы сделаться миссис Орнстайн.

– Ты хочешь сказать, что я должна вывернуться наизнанку?

– Я сказал то что сказал! – заорал Эрик.

Наши выяснения отношений затянулись за полночь и снова коснулись моего мертворожденного ребенка. В конце концов я осмелилась задать вопрос, на который до сих пор не могла добиться ответа.

– Это был мальчик или девочка? Прошу тебя, Эрик, скажи, какого пола был мой ребенок.

Эрик взглянул на меня со смешанным выражением отвращения и ярости. Он всегда отказывался разговаривать о мертвом младенце, заручившись в этом поддержкой членов семьи и врачей, поскольку все они сходились на том, что, если я узнаю, какого пола был ребенок, это сделает мое восприятие более конкретным и только усугубит страдания. Для меня же подобные аргументы ничего не значили. Я должна была испытать боль, представив себе конкретного ребенка, которого я носила девять месяцев в своей утробе, – существо, появления которого я не желала, но которое все-таки должно было родиться. И я чувствовала себя виновной в смерти этого ребенка, – именно потому, что не хотела его. Я была убеждена, что это и произвело роковые изменения в плаценте. Однако все, что касалось ребенка, от меня утаивали под благовидным предлогом: «Так будет лучше для Мэгги!»

– Так как же, Эрик? – мягко спросила я.

– Если ты обещаешь похудеть, – сказал он после долгого молчания, – и постараться сделать меня счастливым, если ты дашь мне слово, что мы больше никогда не будем об этом говорить, я расскажу…

Он произнес это так хладнокровно и внушительно, что, понятное дело, я отказалась давать ему какие-либо обещания.

– Это не разговор, Эрик, – сказала я. Дискуссия была окончена, и я так никогда и не узнала, был мой ребенок мальчиком или девочкой.

3

Белый блочный дом Розы и Тони Валери стоял на бульваре Гилана, что на Стейтен-Айленд. Гостиная была специально приготовлена для сына. Здесь были собраны несколько фотографий Джоя, вставленные в черно-золотые рамки и украшенные цветами. Над фотографиями висело большое деревянное распятие. На фотографиях Джой Валери был снят в различные периоды своей короткой жизни. Вот улыбающийся юноша в черном кепи и накидке – выпускник высшей школы. Вот тинейджер в белой футболке и с пачкой сигарет в руке. Вот молодой мужчина со щенком колли в руках.

Роза с плачем обнимает меня. Ее дыхание прерывисто, а рыдания сотрясают ее пухлое тело. Тони стоит рядом с нами. У него широкая, словно бочка, грудь. Красная фланелевая рубашка застегнута под самое горло. Огромный живот вываливается из потертых голубых штанов. Он бессознательно переминается с ноги на ногу, и по его лицу струятся слезы.

Роза отходит от меня, чтобы вытереть глаза мятым платком. Она прячет платок обратно в карман цветастого розового передника и качает головой.

– Простите, что я так расплакалась, – тихо говорит она.

Тони осторожно подходит ко мне и берет мою руку в свою огромную мозолистую ладонь.

– Спасибо, что приехали, – просто говорит он. – Джой был нашим единственным сыном, нашим единственным ребенком.

Они садятся рядышком на белую парчовую софу, покрытую новым целлофановым чехлом. Эта близость немного утешает их в горе.

– Он был хорошим мальчиком, – говорит Тони, сдерживая рыдания. – Он никому не сделал ничего дурного.

Розе и Тони сейчас нужно время, чтобы излить свою печаль. Я кусаю нижнюю губу, стараясь не расплакаться.

– Он был нашим единственным сыном, – повторяет Тони, всхлипывая. – Роза больше не могла рожать. Мы пробовали, но два раза у нее это заканчивалось выкидышем.

По его лицу снова текут слезы, и Роза хлопает его по колену. Мне хочется сказать им что-то в утешение, но слова застревают в горле.

– Ваша семья живет в Нью-Йорке? – спрашивает Роза. – Вы собираетесь встречать Рождество с семьей?

Как мне объяснить этой простой и любвеобильной женщине, которая к тому же только что потеряла сына, что я приехала в Нью-Йорк уже три дня назад и даже не подумала сообщить семейству о своем приезде. Как объяснить этим добродушным, подавленным горем людям, которым в качестве подарка ко Дню Благодарения прислали цинковый ящик с телом сына, – как объяснить им, что я собираюсь провести Рождество в салоне первого класса аэробуса компании «Е1 А1» на обратном пути в тоскливую безнадежность. Я ощущаю в душе тупую боль, причина которой – Ави. По сравнению с их болью моя боль что-то вроде щекотки. И хотя я целиком разделяю боль Розы и Тони, я также знаю, что они были бы совершенно нечувствительны к потерям, от которых жестоко страдаю я.

– Джой говорил, что вы собирались провести День Благодарения с нами, – застенчиво говорит Тони. – Если бы вы остались здесь на Рождество, то могли бы провести его с нами, ведь у нас никого нет… – Он снова начинает рыдать. – Нет больше нашего Джоя!..

Роза наклоняет его голову и нежно прижимает к своей груди.

Если Господу Богу было угодно наказать кого-то из родителей, отняв ребенка, то уж только не этих двух. Я сижу около них, смотрю, как они оплакивают свою потерю, и думаю, могла бы я их утешить, если бы предложила родителям отказаться от меня, а Роза и Тони удочерили бы девочку Маргариту.

Я представляю себе, как родитель открывает дверь саммерсовских апартаментов и выходит, чтобы забрать субботнюю утреннюю почту, которая стопочкой лежит на застеленной соломенной салфеткой полке. Разрывая незнакомый голубой конверт без обратного адреса, он извлекает письмо и сначала читает его в отсутствие родительницы, которая в это время занята тем, что размазывает крем по весьма морщинистым лицу и шее.

«Дорогие мистер и миссис Саммерсы, наш сын Джой был убит из реактивного гранатомета где-то в Ливане, и Мэгги приехала навестить нас в нашем доме на Стейтен-Айленд, который, кстати сказать, более не находится в закладе. В прошлом году Тони выплатил все до цента, когда делал перечисления со своей ветеранской пенсии. Теперь дом свободен и чист. Мы сидели в нем вдвоем, разговаривали, плакали, когда приехала Мэгги и предложила себя в качестве замены Джою. Она сказала, что, может быть, это облегчит наши страдания. Мы, конечно, согласились, потому что это действительно утешит нас в нашем горе, мы будем чувствовать себя не так одиноко, если мы удочерим Мэгги, ну а вы, уважаемые, все равно заняты своими делами. Учтите также, что сын наш, Джой, был убит как раз накануне Дня Благодарения».

– Гм, – скажет родительница. – Это совершенно необразованные люди. К тому же, взгляни, Алан, письмо на самой дешевой бумаге.

– Да, дорогая, но, кажется, они вполне искренни, – отвечает родитель, погружаясь в финансовый раздел «Нью-Йорк таймс». – И я полагаю, это неплохая идея.

– Что же, – наконец соглашается родительница. – Если ты не возражаешь, то я согласна.

Роза Валери возвращается из кухни с подносом. Она разливает чай по трем чашкам, украшенным рождественскими картинками, и угощает меня домашним печеньем с тарелки, на которой изображен смеющийся Санта-Клаус.

– Мы смотрим вас по телевизору, – застенчиво сообщает она. – Тони и я не пропускаем ни одной вашей программы.

– Вы вернулись насовсем? – спрашивает меня Тони.

– Увы, нет. Я в отпуске. Начальство считает, что мне нужно отдохнуть.

Я собиралась добавить, что ежедневные картины смерти могут измотать самую крепкую нервную систему, однако вовремя остановилась.

Я хотела рассказать Тони и Розе то, что должна была им рассказать, но это было все еще слишком трудно.

– Мне хочется, чтобы вы знали, кем был для меня Джой… и как он..

Они сидели рядышком на краю софы, они ждали, что я им скажу. Наконец я решилась.

– Джон даже ничего не почувствовал, – начала объяснять я. – Это случилось так быстро…

Я подняла голову и посмотрела на потолок. Я надеялась, что сила гравитации удержит мои слезы в соответствующих емкостях и они не потекут бесконтрольно.

– На нем была его армейская куртка? – тихо спрашивает Тони.

– Да, естественно. Он всегда надевал ее, когда мы выезжали в полевые условия. Но…

– Но эта чертова граната попала ему прямо в голову, – с горечью договаривает за меня Тони.

Больше рассказывать нечего.

– Дай Бог вам здоровья за то, что вы приехали, – говорит Роза, провожая меня до двери. – Вы понимаете, что это значит для нас. – Она вытирает слезы.

– Не забывайте нас, – добавляет Тони, качая головой.

Мы обнимаем друг друга, прощаемся, обещая часто видеться, однако и они и я понимаем, что это лишь слова, потому что все чувства потускнеют, когда пройдет первый шок после смерти Джоя.

Ветер треплет мои волосы, когда я стою на площадке у переправы на Стейтен-Айленд. Прислонившись к железным перилам, я поплотнее запахиваю свое пальто из верблюжьей шерсти и все же дрожу от пронизывающей зимней сырости. Я вижу небо Манхэттена. Паром медленно движется по направлению к острову, на котором прошло мое детство. Женщина с маленьким ребенком машет мне рукой и спрашивает:

– Вы ведь Мэгги Саммерс из новостей Ай-би-эн?

– Нет, – спокойно отвечаю я. – Какая такая Мэгги Саммерс?

В ту последнюю ночь в Тель-Авиве мы зашли во французский ресторан. Вообще-то мы не были голодны, однако решили поужинать. Я с удивлением разглядывала кусочек жареного патэ, который плавал в желтом жиру.

– Зачем вы жарите патэ? – спросила я метрдотеля. – В Париже этого никогда не делают.

– Что они в их Париже понимают в нашем патэ? – сказал тот, махнув рукой.

Ави и я были неразлучны с того самого момента, когда серым ноябрьским днем мы проводили в дорогу цинковый гроб. А вечером в ресторане меня преследовал голос родительницы.

– Нельзя построить счастье на несчастье другого.

– Но мама, – запротестовала я, – Эрик разрушает меня!

– Лучше он тебя, чем ты его, – ответила она. – Пусть он проникнется чувством вины.

Когда я была с Ави, мне не хотелось вспоминать об этом. Мы гуляли по тель-авивскому пляжу, много разговаривали и уже понимали друг друга почти с полуслова. Мне не хотелось думать о тех ночах, которые мы провели вместе, занимаясь любовью, пока разгоряченные и потные не засыпали от усталости, чтобы через несколько часов проснуться и начать все сначала. Я не предупредила его о том, что на следующий день должна уехать из Израиля на неопределенное время. Он не знал, что я собиралась покинуть его навсегда. Слезы, которые я пролила в прошлом месяце после смерти Джоя Валери, имели какое-то отношение и к Ави. Он ворвался в мою жизнь, смутив меня до такой степени, что я совершенно не могла сосредоточиться на самом для меня важном – на моей работе.

– Может быть, ты недостаточно постарался, чтобы твой брак удался? – спросила я, вымакивая кусочком ржаного хлеба подливку на тарелке.

Внезапно я почувствовала себя кем-то наподобие брачного консультанта, заботящегося об интересах своего клиента в сфере сексуальных потребностей, – так, словно мне нужно было прочитать соответствующие наставления прежде, чем отправить клиента домой заниматься любовью с женой. Если Мэгги Саммерс – преуспевающий консультант в этой сфере, то почему бы ей не позаботиться немного и о себе самой? Увы, она могла заботиться о ком угодно, только не о себе…

Ави посмотрел на меня долгим взглядом, в котором сквозила подозрительность. Что это мне вздумалось мусолить его неудачный брак?

– Понимаешь, – сказал он, взяв меня за руку, – нельзя сказать, чтобы я не заботился о том, чтобы мой брак удался. Я бился над этим пятнадцать лет, хотя с самого начала знал, что ничего хорошего не получится.

– Тогда почему ты женился на ней?

– Мэгги, – сказал он устало, – мы были обречены на этот брак. Была война 1967 года, и я искал ее уже несколько месяцев. Мне нужно было знать, что она ждет, когда я вернусь. Мы могли потерять друг друга, только если бы произошло самое худшее. Война закончилась очень скоро, и у меня даже не было времени подумать о том, что я делаю. Поэтому я ушел с головой в работу, проблем на военной службе хоть отбавляй – на носу была следующая война, и некогда было думать о личной жизни. Ты ведь знаешь, что у нас все подчинено войне или подготовке к ней.

– Но ты любил ее? – настаивала я.

Он покраснел.

– Мне было двадцать пять лет. Что я мог знать о любви? Полагаю, отчасти так оно и было. Во-первых, она только что приехала из Южной Африки, что было довольно экзотично для Израиля. Во-вторых, у нее были светлые волосы и голубые глаза – таких не было ни у одной девушки из моего кибуца. Вот и вся любовь.

Да разве кто-то из них, из мужчин, может рассказать что-нибудь толковое о любви. Особенно если она уже прошла. Они всегда упорно отрицают, что испытывали какие-то чувства к женщине, когда эти чувства прошли. Как будто это может помешать им оказаться на высоте в следующий раз… Но разве мне не все равно? Даже если он непреднамеренно заблуждается – сначала любил, а потом разлюбил…

– Не слишком убедительно, – сказала я.

– Какая теперь разница, – ему хотелось закончить этот разговор. – Нет нужды оправдываться. Все дело в том, что с самого начала она была холодна и отчужденна. Война закончилась так быстро, что у меня не было возможности что-то изменить. Пришлось оставить все как есть. Махнуть рукой на свой брак.

– Не понимаю…

– Что тут понимать? Израиль неожиданно вернул все свои территории и в придачу получил тысячи арабов. Нам больше не о чем стало мечтать, мы получили все, что хотели. Мы стали нацией.

– Но какое все это имеет отношение к твоему браку?

– Самое непосредственное, – упрямо сказал он. – Я был так поглощен работой, что у меня не было времени думать о чем-то другом. Мои семейные дела потонули в заботах о наших границах, в постоянных военных учениях моего подразделения. Личная жизнь – это роскошь. Я делал серьезное дело. Это касалось выживания целого государства. Израиль перестал быть мечтой и стал реальностью.

– А как насчет всех других женщин в твоей жизни, или здесь тоже повинен патриотизм и сионизм?

Он едва улыбнулся моей иронии.

– Я думаю, – медленно ответил он, – что с самого начала я просто удовлетворял свое сексуальное желание. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми, кто мог дать мне то, чего не давала Рут. Я всегда ненавидел себя за то, что лгал ей. А потом я начал ненавидеть ее – за то, что она подтолкнула меня к этому.

– Почему я должна верить, что со мной будет иначе? – тихо спросила я. – Почему я должна верить, что я – та самая, которая тебе действительно не безразлична?

Он поднес кончики моих пальцев к своим губам, и я ощутила знакомую слабость внизу живота – странное, тянущее чувство, которое отнимало у меня всякую способность здраво рассуждать.

– Мэгги, – сказал он, – мне не нужен никто, кроме тебя. Ты даешь мне все. Мне сорок лет, и я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой что-то сложилось…

Я предвидела, однако, что не за горами трудности второй половины жизни, неизбежный кризис – и все эти эмоциональные стычки, которые вспыхивают внезапно на кухнях и в спальнях. Я вдруг почувствовала себя самозабвенным защитником всех обиженных, даже тех, чьи мужья ранили меня в самое сердце. Я чувствовала себя обязанной склеить растрескавшийся за пятнадцать лет брак Ави Герцога. А потом я положу конец тому, что мой любовник называет самым счастливым временем в его жизни, днями, которые воскресили его из мертвых.

– Ави, – сказала я спокойно, – я не для тебя Тебе нужен кто-то, кто смог бы отдать тебе всю свою жизнь… А я не в состоянии этого сделать.

– Нет, ты – для меня, – сказал он, чуть касаясь моей щеки, – потому что я этого хочу. Я хочу тебя.

Он все еще хотел меня. Хотел несмотря ни на что. Я не желала ребенка, которого носила, и он родился мертвым. Я негодовала на родителя, который отдавал меня в частные школы. Сопротивлялась родительнице, которая добивалась, чтобы я выросла образцово воспитанной. Восставала против мужа, биржевого туза, который всего-то и мог предложить, что красивую жизнь… Я делала все возможное, чтобы отдалить от себя Ави… А он хотел меня. Уж если они возжелали вас, то их ничто не остановит. Будь вы хоть Медея и Горгона в одном лице – это все равно. Они продолжают хотеть вас – хоть тресни.

– Твоя жизнь принадлежит войне, а моя – карьере, – сказала я, отстраняя его руку от своего лица.

– Вся твоя жизнь принадлежит войне, Мэгги Войне с собой.

– И я принимаю это как данность, – продолжала я, не обращая внимания на его последнюю реплику. – Потому что посвятить жизнь своей стране – это очень благородно. Однако не думаю, что ты когда-нибудь сможешь уважать мою преданность работе.

– То, что я чувствую к тебе, не имеет никакого отношения к твоей стране и моей работе. Это никак не связано с войной в Ливане. Ты просто часть меня.

Если мужчины захотят чего-нибудь, этого уже ничем не выбьешь у них из головы. В конце концов желание охватывает их целиком, оттесняя на второй план все, что когда-то казалось первостепенным. Начинается это довольно безобидно. Сначала они испытывают болезненные ощущения в мошонке, всякий раз, когда думают о вас, а потом вдруг дело принимает катастрофический оборот. Они хотят, и все остальное теряет для них значение.

– Постараемся понять друг друга, – сказала я очень серьезно. – Я уважаю причины, которые заставили твою армию войти в Ливан, однако следовало бы подумать и о других способах воздействия на палестинцев. Впрочем, я все еще уважаю твои убеждения.

Ави с досадой покачал головой.

– Тебе следует разобраться со своими собственными убеждениями Война идет в твоей собственной душе.

Может быть, и так. Однако на дворе декабрь месяц, и армия Израиля все еще воюет в Ливане, а я воюю сама с собой.

– Ави, я завтра уезжаю домой, – наконец сказала я. – На некоторое время мне придется покинуть Израиль.

– Знаю, – ответил он, ласково погладив меня по щеке. – Я знал это еще неделю назад.

Генерал Ави Герцог прошел отличную армейскую школу, но его никто не научил распознавать намерения женщины, которая позволила ему оставить в своем маленьком гостиничном номере в Тель-Авиве несколько пар штанов, рубашек и ботинок. Меня же никто не обучал тактическим искусствам, однако меня вымуштровала родительница, не слишком искушенная в точном следовании логике.

– Даже не пытайся остановить меня, Ави, – сказала я, надеясь, что именно это он и постарается сделать. – Я не смогу дать тебе то, в чем ты нуждаешься и чего заслуживаешь.

Он не ответил. Просто сидел и рассматривал пепельницу, а его губы вытянулись в жесткую линию. Он слушал, как я разглагольствую о всех тех вещах, которые я не стану для него делать, потому что иначе могу стать счастливой, а значит, собственными руками разрушу все – и главное, план моей жизни, рассчитанной на всяческие лишения.

– Тем не менее, Ави, – сказала я, чувствуя, что должна как-то заполнить возникшую паузу, – то, что у меня такая важная работа, не означает, что я не могу быть женщиной. Может быть, это и неправильно… В конце концов ты бы просто устал от меня, и это было бы причиной новой войны, и тебе бы опять пришлось разбираться со мной, как ты разбирался с Рут…

Я протяжно вздохнула.

– Ты кончила, Мэгги? – поинтересовался он, внимательно разглядывая меня своими добрыми карими глазами.

Мне захотелось обнять его.

– Нет, – упорствовала я. – Я не кончила. Кстати, скажи, почему у вас с Рут никогда не было детей? Мне кажется, тут и ее ошибка.

– Нет, – спокойно ответил он. – Дело не в ней. Не так-то просто иметь ребенка от человека, которого ты почти не видишь. Впрочем, тебе вряд ли это нужно объяснять.

– Я знаю одно. Я не собираюсь еще раз проходить через все это. Я не собираюсь что-то менять в своей жизни и пытаться быть другой. Я не могу стать другой, если этого требует человек, который меня не понимает.

Он улыбнулся.

– Мне кажется, ты гораздо лучше, чем сама о себе думаешь.

Я снова поспешила заговорить, но на этот раз он остановил меня.

– Позволь теперь высказаться мне. Я ведь тебя выслушал. – Он взял меня за руку и стал поглаживать мои пальцы. – Я хорошо понял, что мне нельзя даже заикаться о том, чтобы мы жили вместе. В противном случае ты будешь вынуждена убежать от меня. Я знал, что любое вторжение в твою жизнь должно сохраняться в тайне от тебя.

– Ты слышал, что я сказала? – воскликнула я, потому что уже чувствовала слезы на глазах. – Я ничего не собираюсь менять, и поэтому тебе лучше вернуться к Рут.

– Я не жаловался, когда ты, случалось, работала до трех часов ночи. Я с пониманием относился к этому, потому что это часть твоей работы, часть твоей жизни.

– А ты не задумывался, что так будет всегда? – спросила я, вытирая слезы тыльной стороной ладони.

– Я задумался об этом, как только увидел и полюбил тебя. Для меня это не было большим сюрпризом, Мэгги, – сказал он, прижимая мою ладонь к своим губам.

– А теперь ты, конечно, попытаешься изменить меня. Ты хочешь заставить меня стать женщиной, которую сам потом будешь презирать.

– Я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду презирать тебя.

– Это происходит незаметно. Сначала ты захочешь, чтобы я сидела дома, потом…

Он осторожно убрал с моего лица прядь волос.

– Единственное, что бы я делал, ожидая твоего возвращения с работы, – это спешил бы в постель, чтобы принять тебя в мои объятия и убаюкать.

Я замотала головой.

– Тебе хочется, чтобы я осознала, что именно могу потерять, да?

– А как насчет того, что теряю я?

– Мне кажется, что, если бы ты подобным образом обращался с Рут, она не была бы к тебе так холодна и нетерпима.

Он взял мое заплаканное лицо в свои ладони.

– Не нужно говорить о ней, Мэгги. Я ведь знаю ее гораздо лучше, чем ты. Она никогда не усложняла мою жизнь, потому что весьма предупредительна.

– А я усложняю твою жизнь, так?

Он помолчал и закурил одну из своих маленьких черных сигар. Глубоко затянулся.

– Да уж конечно, ты не даешь мне той уверенности в завтрашнем дне, которую дает она, – наконец произнес он, выпустив красивую струйку дыма.

– Тогда зачем я тебе?

Его губы почти касались моих.

– Ты самая желанная женщина, которую я только встречал. И надеюсь, ты в конце концов привыкнешь к мысли, что любишь меня.

– С чего ты взял, что я тебя люблю? – спросила я, чувствуя, как далеко у нас с ним зашло.

Он взглянул на меня, как будто прищурившись от дыма.

– Если ты не любишь меня и не хочешь найти какое-то решение, чтобы мы могли быть вместе и чтобы у нас была нормальная жизнь, то, может быть, тебе лучше уехать, и я не буду пытаться задержать тебя.

– Я поняла тебя. Если женщина дает тебе то, что ты называешь нормальной жизнью, она в конце концов надоедает тебе, а если она немного не вписывается в твои требования, ты просто отбрасываешь ее как никчемную вещь, на которую не стоит тратить времени.

– Что же может сделать тебя счастливой, черт тебя побери?! – взорвался он.

– Тебе этого не понять, – с горечью ответила я. – Я только сумела чего-то добиться в своей жизни, как появился ты и все разрушил.

– Давай не будем ссориться, Мэгги. Я ведь тебя люблю.

– Отвези меня домой, Ави. Я должна собраться.

– Вся твоя беда в том, Мэгги Саммерс, – с досадой сказал он, – что ты сама не знаешь, где у тебя дом.

В эту ночь мы легли в одну постель, но не прикоснулись друг к другу. На следующее утро мы молча поехали в аэропорт Бен-Гурион, Ави помог мне с чемоданами и дождался, пока я пройду весь необходимый ритуал проверки перед самолетом. Когда наконец объявили посадку, мы медленно двинулись к выходу на поле. Оставалось всего несколько секунд до того, как я должна была навеки исчезнуть из его жизни, когда он вдруг обнял меня и сказал:

– Это не конец, Мэгги. Еще ничего не потеряно. Когда я шла к самолету, я ни разу не оглянулась, потому что боялась увидеть, что Ави Герцог уже успел исчезнуть, а мне хотелось навсегда запомнить его таким, каким я видела его в последний раз – провожающим меня влюбленным взглядом.

Путешествие на пароме заканчивается. Когда мы пришвартовываемся в Баттери-парк, мысль о возвращении домой в мою пустую квартиру на Гринвич Вилледж уже не кажется мне слишком привлекательной. Я решаю прогуляться по Шестой авеню, чтобы заново сродниться с городом, который успел стать для меня чужим. Каждое здание, каждая вывеска, каждый камень словно смеются надо мной, навевая воспоминания, которые доставляют мне мало удовольствия. Все, что кажется знакомым, напоминает о боли, а все, что кажется чужим, пугает. Я бреду сквозь уличную толпу. От ощущения бездомности сосет под ложечкой. Я смотрю на лотошников, предлагающих на каждом углу всякую всячину, на фургончики, в которых на жаровнях готовится что-то вкусное, и поражаюсь, что жизнь так неузнаваемо переменилась.

Но оттого, что на улицах стало больше народа, а сами улицы словно обветшали, изменилась не только жизнь, изменилась я сама. Незнакомые чувства и мысли переполняли меня. Не берусь сказать точно, когда все так запуталось. Единственное, в чем я убеждена, одиноко шагая по улице, – это то, что есть еще люди, которые могут поддержать и успокоить меня.

Мы очень часто виделись с Куинси в течение всего прошлого года. Торопливые завтраки среди недели или несколько спокойных часов по четвергам в ее квартире в Сохо стали для меня желанным отдохновением после того, как я начала освобождаться от постылой роли миссис Орнстайн. Я никогда не брала с собой Эрика, потому что знала – он не одобрит моего знакомства с Куинси. Она была полной противоположностью того, что он ценил в женщинах, – агрессивной, умной и преуспевающей. Сам факт, что она счастлива в своем замужестве, смутил бы его и лишил покоя. Иначе он мог бы просто записать ее в разряд феминисток и больше не принимать в расчет. Между тем Куинси понимала, что еще не настал тот момент, когда я смогу что-то изменить в своей жизни.

– Мэгги, – то и дело говорила она, – ты достаточно умна, чтобы понять – я здесь, чтобы помочь тебе, когда ты наконец решишься взглянуть на жизнь объективно.

– Я тебе так благодарна, Куинси! – отвечала обычно я. – Ты будешь первой, кто об этом узнает.

Проблема была в том, что моя нынешняя жизнь вцепилась в меня мертвой хваткой, и даже Куинси ничего не могла с этим поделать. И чем хуже мне становилось, тем более неловко я чувствовала себя перед Куинси. Мы перестали встречаться.

– Кончилось тем, что мы стали общаться только по телефону, – сетовала она. – И я никогда тебя больше не увижу.

– У меня столько домашних дел, – лгала я. – Сейчас у нас перестановка, работает дизайнер, и я не знаю ни минуты отдыха.

Молчание на другом конце телефонного провода свидетельствовало, что она совершенно мне не верит, хотя она была достаточно деликатна, чтобы настаивать. После того как мы не виделись довольно долгое время и мне удалось похудеть на первые десять килограммов, я решилась наведаться к ней в офис позавтракать, надеясь, что она не упадет в обморок от моего вида. Я ошиблась. Одевшись в довольно бесформенное, но дорогое черное платье, которое едва доходило до моих пухлых коленок, я взяла такси и прикатила прямо в Рокфеллер-центр. Чувствуя легкое волнение, я поднялась на сорок третий этаж, где располагался ее офис. Драпированные бежевым плюшем апартаменты, размером с небольшой каток, напомнили мне что-то приятное из детских лет. Однако когда я взглянула на Куинси, то мгновенно раскаялась в своем визите.

– Мы можем вместе позавтракать, – пробормотала она, опершись о свой стол. – Бог мой, что ты только над собой сотворила?

– А было еще хуже, – ответила я, садясь в одно из кресел. – Я сбросила десять килограммов.

– О, Мэгги, – заплакала она, отослав секретаршу, – нет ничего удивительного, что ты отказывалась видеться со мной. Но все-таки почему?..

Я сидела, слегка расставив ноги, чтобы, стертые изнутри, они не касались друг друга.

– Я понимаю, что я была полным ничтожеством, – как можно спокойнее сказала я. – И я боялась себе в этом признаться, потому что тогда я была бы вынуждена что-то предпринимать. Вот я и саботировала любые возможности изменить свою жизнь. Я постоянно что-нибудь жевала, пока наконец это не стало моим единственным занятием.

Куинси нажала кнопку коммутатора и попросила секретаршу принести нам два черных кофе, свежие фрукты и сыр.

– Снаружи снуют телевизионщики, и мы перекусим здесь, – заявила она. – Нам никто не помешает, и ты сможешь рассказать мне все.

Я было застеснялась, но то, что она по-прежнему искренне была готова меня слушать, придало храбрости.

– Ты будешь довольна мной, когда узнаешь, какое решение я приняла, – сказала я, задабривая ее.

Но она недоверчиво молчала.

– Я хочу сделать документальный фильм о Вьетнаме или о голоде в Аппалачах. Ты понимаешь, это серьезные темы.

– Они еще не сошли с ума, чтобы разрешить тебе делать передачу о голоде, – сказала Куинси. – Поэтому на время выбрось из головы свои планы и займись тем, чтобы снова превратиться в симпатичную женщину, которую я некогда знала… Итак, расскажи мне, как именно ты сгоняешь вес.

– Я была у врача-диетолога, который прописал мне пилюли, подавляющие аппетит. Кроме того, я каждый день занимаюсь танцами в Карнеги-холл, чтобы набрать форму.

– И как долго все это продолжается? Я имею в виду доктора и занятия.

– Где-то около месяца. Но я уже сбросила десять килограммов и сброшу еще пятнадцать.

– Ну в этом меня не нужно убеждать, – улыбнулась Куинси. – А как ты питаешься?

Как раз подоспел наш завтрак. Когда Куинси разложила все у себя на столе, я описала ей свою методу.

– На завтрак у меня обычно ссора с Эриком и чашка черного кофе в придачу.

– Неплохо. А как насчет ленча, когда его уже нет дома?

– С ленчем нет проблем, потому что я ем только после занятий в танц-классе. Кроме того, я беру себе в компанию только моих знакомых по занятиям, которые тоже придерживаются строгой диеты. Так что ленч состоит только из йогурта или фруктов.

– А обед? Ты готовишь его для Эрика?

– Да, только по воскресеньям. Я готовлю рыбу или говяжью вырезку. Клара дала мне скороварку для овощей, которая мне здорово помогает. Еще я заправляю лимоном или уксусом салат. Вот и все. Никаких десертов, хлеба или вина. Такие вот грустные дела.

– Куда уж грустнее, – серьезно отозвалась Куинси. – Ну а перед сном, если ты вдруг проголодаешься вечером, ты снова стараешься поссориться с Эриком?

– В этом нет необходимости, – улыбнулась я. – То есть для этого не нужно стараться. Его раздражает моя убогая внешность.

Куинси только покачала головой.

– Не более убогая, чем ты того заслуживаешь… Ну а твоя одежда, Мэгги, тебе все стало мало?

– Естественно… Я ношу то, что отдала мне Клара. Вещи, которые она носила, когда была беременной.

– Ох, Мэгги, – вздохнула Куинси, – пожалуйста, не позволяй никому говорить, что для такой толстухи у тебя красивое лицо. Это неправда. Ты выглядишь ужасно, и никогда об этом не забывай!

Когда мы покончили с салатом, поболтав еще немного о том о сем, я наконец решилась спросить Куинси о том, о чем не решалась спрашивать два года.

– Ты мне можешь помочь, Куинси? Я хочу работать на телевидении. Я говорю, конечно, не о том, чтобы сразу делать документальные передачи. Я готова делать все что угодно, лишь бы это открыло мне дверь на телевидение.

Она встала и, выйдя из-за стола, подошла к огромному окну. Когда она наконец обернулась, выражение ее лица было чрезвычайно сдержанное.

– У меня обширные связи в этом бизнесе, но сейчас я не намерена представлять тебя кому-либо. Сейчас, когда ты так выглядишь.

Я опустила голову. Конечно, она совершенно права. Но до чего унизительно это слышать!.. К счастью, Куинси была не из тех, кто задерживается на неприятном предмете, если должные выводы уже сделаны. Она снова вернулась за свой стол и принялась копаться в картотеке своего компьютера. Выудив искомый номер телефона, она сняла трубку.

– Ник? Это Куинси… Я – прекрасно. А как ты, дорогой? Я подумала, о чем ты меня просил, и нашла кое-кого – лучше человека тебе не найти. Но есть одна трудность. Сейчас она занята… Не мог бы ты с ней встретиться… – Тут Куинси вопросительно взглянула на меня поверх очков. – Встретиться, скажем, через два месяца. Сейчас она работает над другим проектом, но очень бы хотела заняться местными новостями. Ты подождешь?.. Да, Ник, прекрасно!.. Ее имя?.. Мэгги Саммерс.

Куинси не слишком покривила душой перед Ником Спригом, начальником отдела местных новостей на американском телевидении. Я действительно была всецело поглощена другим проектом. А именно, я должна была похудеть на пятнадцать килограммов.

– Значит так, – сказала Куинси, закрывая тему, – у тебя есть приблизительно два месяца, чтобы разобраться со своей тягомотиной. Потом я звоню Нику и договариваюсь с ним о встрече. А пока ты должна составить подробную самохарактеристику, чтобы я отослала ее куда следует.

– Вот она, – сказала я, протягивая ей листок. – Я указала здесь даже то, что я могу печатать шестьдесят слов в минуту.

– Раз указала, – усмехнулась Куинси, – значит, этим и займешься.

Она вызвала секретаршу.

– Эллен, возьмите это, вымарайте все, что относится к курсам машинописи, и сделайте мне три экземпляра.

– А чем я буду заниматься? – робко поинтересовалась я.

– Сначала, наверное, всем понемногу. Пока не обучишься телевизионному ремеслу.

– А потом?

– Если ты только признаешься, что печатаешь на машинке, – снова улыбнулась Куинси, – они засадят тебя за нее, а на то место, о котором ты мечтала, наймут кого-то другого… Ну а если ты не признаешься, то получишь то, что хочешь.

– А чего я хочу?

Она внимательно посмотрела на меня.

– Ну естественно, ты рвешься в эфир. Я задумчиво закусила нижнюю губу.

– Или не рвешься? – спросила Куинси.

– Думаю, что да.

Впрочем, Куинси не очень-то интересовало мое мнение. Она была озабочена тем, как вернуть мне прежнюю форму.

– Ты будешь являться ко мне каждую неделю, чтобы я видела, какие ты делаешь успехи, – заявила она. – Я поставила на тебя, Мэгги Саммерс. Теперь ты стала моим клиентом.

Но она была также и моим другом. Придвинув свой стул поближе ко мне, она нежно сказала:

– Что бы ни случилось с тобой в будущем, как бы высоко ты ни залетела и как бы великолепно ни выглядела, я хочу, чтобы ты запомнила то, что ты чувствуешь сейчас. Я хочу, чтобы ты помнила, что ты выглядела так ужасно, что я даже побоялась показывать тебя кому бы то ни было… И пожалуйста, постарайся больше никогда себя не разрушать!

Слезы выступили у меня на глазах, когда я спросила:

– Но почему ты так нянчишься со мной?

Она громко расхохоталась и поднялась из-за стола.

– Да потому что ты великолепна, забавна и, очевидно, имеешь тягу к самоуничижению. Такие женщины, как ты, в нашем бизнесе позарез нужны.

Я неукоснительно являлась к ней каждую неделю, хотя иногда она была так занята, что даже не могла перекинуться со мной парой слов. Это не имело значения, поскольку наше дело и так продвигалось. Я показывалась в дверях ее офиса, и она кивком приглашала меня зайти. Я расстегивала пальто, поднимала повыше юбку и ждала, когда она сделает мне большим пальцем знак «Во!». У нее всегда сидело множество народа – режиссеры, администраторы, исполнительные директора из Ай-би-эн – и все они в крайнем недоумении наблюдали это мое странное действо перед Куинси. Наконец два месяца прошли. Я снова сидела у нее в офисе. На этот раз на колене моей изящной ноги я держала записную книжку и слушала, как Куинси разговаривает по телефону с Ником Спригом.

– Завтра в десять утра, – сказала она. – Да, она здесь у меня… Благодарю тебя, Ник!

– Я так тебе признательна, – сказала я, когда она положила трубку.

– Не будь признательной, – попросила она. – Веди себя по-прежнему глупо.

Приемная Ай-би-эн была задумана как образец не только архитектуры и дизайна, но и среды обитания. Помещение сверкало хромированной фурнитурой. На нежно-сером ковре стояли разноцветные керамические горшки с пышными и свежими комнатными растениями. Стены были задрапированы тканью приглушенных голубых тонов и украшены монументальными графическими работами современных знаменитостей. У входа дежурили молодые люди, похожие на манекены с витрины шикарного магазина. На них были красные пиджаки с вышитой на груди эмблемой Ай-би-эн, они стояли навытяжку, сложив руки за спиной, и приходили в движение только когда надо было сопровождать очередную партию посетителей.

Охранник вручил мне пластиковый пропуск со словом «ПОСЕТИТЕЛЬ», отпечатанным большими черными литерами.

– Вам прямо, – сказал он.

Я прошла по длинному коридору, пока не попала в помещение, где пол был покрыт дурным облезлым линолеумом. Здесь находился лифт, который выглядел так убого, что я засомневалась, в состоянии ли он поднять меня на третий этаж в отдел местных новостей. Позднее я узнала, что в телевизионном бизнесе все сверкает снаружи – фасад призван впечатлить рекламодателей, которые оплачивают программы, а также наивных телезрителей, которые думают, что все здесь сверкает так же, как на телевизионном экране.

Лифт со скрипом добрался до третьего этажа, я вышла и попала в длиннющий коридор, в котором не было ничего, достойного внимания, кроме дверей с табличками, указывавшими имена тех, кто за ними обитает. Кажется, мне пришлось тащиться несколько километров по ковровым дорожкам, прежде чем я оказалась перед раздвижной стеклянной дверью, надпись на которой строго предупреждала, что посторонним вход воспрещен. Когда я застенчиво вошла в отдел новостей, то первое, что увидела, были портреты популярных телеведущих новостей спорта, погоды, политики и так далее. Каждая из этих знаменитостей получала годовое жалованье, на которое какая-нибудь бедная африканская страна вполне могла бы кормиться в течение целых пяти лет. Несколько секунд я озиралась вокруг, чтобы поинтересоваться у кого-нибудь о Нике Сприге, как вдруг из стеклянного куба вышел беспокойного вида человек лет тридцати пяти с сигаретой в руке и с темными кругами под глазами.

– Ник Сприг, – представился он, протягивая руку. – А вы, должно быть, Мэгги Саммерс. Пойдемте со мной.

Он был высоким и сухопарым и двигался, покачиваясь из стороны в сторону.

Отдел новостей напоминал пещеру. Все помещение было беспорядочно заставлено письменными столами, так что постороннему нелегко было бы пробираться и найти дорогу в этих лабиринтах офисной мебели. На каждом столе находились телефон и телевизионный монитор с изображением, но без звука. На одной стене было огромное табло, на котором высвечивалась информация о вечерних новостях и зелеными цифрами указывалось, сколько времени занимает каждый из фрагментов в эфире.

– Здесь все на живую нитку, – объяснил Ник. – Если даже в последнюю минуту появляется что-нибудь интересное, весь распорядок тут же меняется.

Прямо под табло стоял длинный стол, который, казалось, был центром всей происходящей в помещении суеты. За столом сидели восемь человек и управляли тем, что называлось распределительной системой, при помощи которой они держали связь с каждой передвижной группой новостей, машинами «скорой помощи» и пожарными, а также полицией. Информация поступала на телефоны, а затем подавалась на микрофоны студии новостей – так что репортеры могли сообщать обо всем ужасном и драматическом, что произошло до эфира или происходило во время оного.

Ник двигался по сложной траектории сквозь весь этот хаос, останавливаясь время от времени, чтобы задать короткий вопрос то одному, то другому человеку, попадающемуся на его пути. Я старалась не отставать, но один раз едва не споткнулась, когда он неожиданно резко изменил направление движения. Наконец он остановился перед своим кабинетом и, толкнув дверь, пригласил меня зайти.

– Те, кто сидит у нас за закрытыми дверями, либо находятся в эфире, либо зарабатывают язву, следя за тем, чтобы в эфире все происходило как надо, предупреждая любые ошибки и неточности. Я отношусь к категории вторых, – проговорил он с усмешкой.

Он указал мне на стул, а сам поместился за красным металлическим столом, который был завален бумагами. Удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, он налил себе из сифона воды и проглотил две таблетки аспирина.

– Итак, вы желаете заниматься теленовостями?

– Именно, – кротко кивнула я.

Ник взял мою самохарактеристику, которая лежала сверху большой стопки бумаг и папок, и бегло ее просмотрел.

– Мне нужна ассистентка, – сказал он. – Вы будете получать сто двадцать пять долларов в неделю плюс премия. Кроме того, раз в два года особый процент от компании плюс дополнительная зарплата в конце первого года.

Я не знала, в чем состоят обязанности ассистентки, однако была абсолютно уверена, что смогу с ними справиться.

– Вы замужем?

Я кивнула.

– Есть дети?

Я отрицательно покачала головой.

– Собираетесь завести?

– Никогда, – заявила я, надеясь, что Эрик Орнстайн не установил подслушивающий жучок в корешке моей записной книжки.

– И не трудитесь убеждать меня, что вы не умеете печатать на машинке, – хмыкнул он. – Об этом я уже наслышан.

Я улыбнулась и вдруг почувствовала смущение от его пристального взгляда.

– Ну-ка повернитесь туда-сюда.

Я повернулась.

– Да нет, – нетерпеливо проговорил он. – Поверните только лицо.

Инстинктивно я показала ему свой профиль с левой стороны – лучшее, что у меня было.

– Вы никогда не думали о том, чтобы работать в эфире? Вы красивая девушка.

Первый и единственный раз в моей жизни я пропустила мимо ушей слово «девушка». Когда меня так называли, я непременно поправляла мужчин.

– Попробуйте, – обычно говорила я, – скажите «женщина». Это совсем нетрудно.

На этот раз я промолчала. Моя голова шла кругом, потому что Мэгги Саммерс, девушке, только что предложили работу. Я была так взволнована, что даже забыла поинтересоваться, что же такое ассистентка.

– Вам повезло, Саммерс, – сказал Ник. Впоследствии я стала появляться на телевидении под своим собственным именем – именем, которое прежде я вписывала лишь в счета.

– Почему мне повезло? – спросила я.

Ник принялся копаться в ящике своего стола.

– Потому что, – сказал он, поднимая голову, – лучше меня никого нет, и я буду учить вас всему нашему поганому бизнесу.

Тихо икнув, он наконец отыскал какую-то коробочку, вынул из нее две белые таблетки и сунул их в рот.

– Ступайте-ка в отдел кадров на шестой этаж и заполните необходимые документы. Встретимся в понедельник. Идет?

– Прекрасно. В понедельник, – ответила я. У меня все еще кружилась голова.

Я уже взялась за дверную ручку, чтобы бегом пуститься в отдел кадров, как вдруг он рассмеялся.

– Вы меня так и не спросите, что такое ассистентка, Саммерс?

Я покраснела.

– Я хотела, но…

– Вы будете подбирать для меня поступающие новости, – объяснил он, – перепечатывать начисто и представлять мне. Я же буду отбирать из них те, что пойдут в эфир, и переадресовывать репортеру, который вместе с группой займется их освещением. Усекли?

– Усекла, – сказала я с улыбкой.

– В понедельник в девять утра, – проговорил он. – И запомните, кофе должен быть не очень крепким.

Меня нисколько не беспокоило, что придется подавать кофе и печатать на машинке. Я уже видела свое имя в завершающих новости титрах. И я была уверена, что пройдет немало времени, прежде чем оно появится на могильной плите… Теперь я занималась теленовостями.

Три дня спустя, в воскресенье утром я думала о том, что если не расскажу Эрику о моей встрече с Ником Спригом, то мой выход на работу может быть осложнен. Солгать Эрику? Я рассматривала и такой вариант, но это была бы лишь оттяжка неизбежного объяснения. Однако именно неизбежность и пугала меня.

Эрик выслушал меня довольно спокойно. Интерес у него вызвала не столько моя новость, сколько то, что теперь я снова весила пятьдесят семь килограммов. Однако мне было запрещено даже упоминание о чем-либо, что могло его расстроить и помешать лечению, которое он проходил у своего врача.

– Все, что может взволновать и доставить беспокойство, снижает мою работоспособность и вредит компании. Пусть бизнес принадлежит моему отцу, я все равно должен работать не покладая рук.

– Это советует тебе твой доктор? – спросила я.

– Именно так. Он занят тем, что старается помочь мне контролировать мои эмоции. Когда у меня расстроены нервы, я теряю самоконтроль, это подавляет мою работоспособность и, в свою очередь, совершенно выводит меня из равновесия. Образовалась своего рода порочная обратная связь.

Что же говорить о моей собачьей жизни?

Вдобавок к проблеме работоспособности неизменно добавлялась еще одна. На этот раз его нервная система оказывалась уязвленной, когда он со своей эрекцией лез ко мне в постели.

– Какого дьявола ты опять вставила диафрагму? Я хочу ребенка. Мы оба уже близки к критическому возрасту, когда не сможем иметь детей, и это расшатывает мои нервы. Я опять потеряю работоспособность.

В то воскресное утро я сидела в постели и смотрела, как Эрик занимается приседаниями на ковре.

– Если ты забеременеешь сейчас, Мэгги, – говорил он, – то есть в октябре, то сможешь родить в июле. А это значит, что ребенок не потеряет год, когда пойдет в школу. Как это бывает с тем, кто родился в декабре.

«Ну уж дудки», – подумала я.

День прошел, и наступил вечер. Как обычно в воскресенье вечером мы собирались отправиться ужинать в китайский ресторан. Только сегодня я заранее попросила Эрика, чтобы мы ужинали вдвоем. Воскресные ужины в обществе родителей Эрика были нужны свекрови, чтобы распекать меня, а свекру, чтобы покритиковать сына. Кроме того, они упрекали нас обоих в том, что мы еще не зачали ребенка.

– Итак, – каждое воскресенье начинал свекор, вытирая жир с толстых губ, только что разделавшись со свининой по-китайски и оладьями, – почему бы вам наконец не перестать валять дурака и не заняться делом? Я мечтаю стать дедушкой.

Во время этих бесед свекровь всегда подозрительно меня рассматривала, а Эрик неизменно отвечал:

– Ты у нее спроси, отец. Я тут ни при чем. На что свекор заявлял:

– Ну если бы я был ее мужем, то даже не спрашивал бы ее об этом. Просто делал бы свое дело.

После чего свекровь принималась гладить сыночка по голове. На ее пальцах сверкали бриллианты.

Но в этот вечер мы были одни. Эрик уже подмел со своей тарелки весь бамбук и приступил к яичному желе. Заметив, что я не притрагиваюсь ни к одному блюду, которыми был заставлен весь стол, он спросил:

– Ты не голодна, Мэгги, или все еще на диете?

– Эрик, – сказала я наконец, – я хочу с тобой поговорить.

Не отрываясь от тарелки, он кивнул, что означало: он готов есть и слушать одновременно.

– Эрик, я получила место в Ай-би-эн. Я с завтрашнего дня приступаю к работе в качестве ассистентки с жалованьем сто двадцать пять долларов в неделю. И уже сгораю от нетерпения.

Слова выдавливались из меня с некоторым усилием. Не столько от волнения, сколько от страха. Единственное, чего я хотела, поскорее с этим покончить. Если бы отец Эрика был в этот момент с нами, он, пожалуй, решил, что мое желание работать не так уж и плохо.

– Бог в помощь, – сказал бы он. – Забавляйся.

Эрик отложил вилку, промакнул губы белой хлопчатобумажной салфеткой, дожевал то, что еще оставалось у него во рту, и, прищурившись, взглянул на меня. Потом он сделал большой глоток воды, еще раз прополоскал рот и наконец сказал:

– Ты сделала это, не посоветовавшись со мной?

Я просто хлопала глазами и не отвечала. Моя рука потянулась к стакану с водой, на случай, если у Эрика начнется нервный приступ. Однако в этот вечер в китайском ресторане на 47-й улице приступа не последовало. Мы молчали и дожидались, пока официант принесет чек. Напряжение в атмосфере было очевидным, однако страх мой уже прошел. Что бы ни случилось, на следующий день я выхожу на работу в Ай-би-эн. Однако сознание того, что Эрик проиграл это сражение и, похоже, проиграет всю войну, скорее огорчало меня, чем радовало. Мое замужество подходило к финалу, и этого я не ожидала. Я ухитрилась добиться того, о чем мечтала, однако оказалась не готова к последствиям. В этот момент в ресторане господина Тонга мне даже захотелось как-то успокоить Эрика, объяснить ему, что я вовсе не планировала такое развитие событий. Впрочем, ему вряд ли было бы приятно, если бы его стала успокаивать женщина, которая только что хватила его серпом между ног. Именно такая мысль пришла мне в голову – именно «между ног». В отличие, скажем, от того, что он поражен в сердце. Строго говоря, то, что произошло этим вечером, к сердцу не имело никакого отношения.

Мы молча приехали домой. Эрик включил свет и, по-прежнему не говоря ни слова, повесил свое пальто в стенной шкаф. Знак того, что я уже лишена сей рабской привилегии и особой чести. Он прошел прямо в спальню, сел на постель и стал расшнуровывать ботинки. Я медленно разделась, тщательно сложила вещи и только потом надела ночную рубашку. Эрик вышел из ванной в своем бежевом шелковом халате и приблизился к постели. Вырвав у меня из рук журнал, швырнул на пол.

– Я решил не запрещать тебе этого. Пусть тебя как следует проучит сама жизнь. Ты узнаешь, что такое зарабатывать на хлеб. Тебе не поздоровится, но я намерен предоставить тебе это удовольствие и позабочусь, чтобы ты хорошо поняла, что есть предел и моему терпению.

Этой ночью я поняла, что Мэгги Саммерс и Эрику Орнстайну отнюдь не суждено прожить вместе долгую жизнь и умереть в один день. Внезапно я ощутила к этому человеку необыкновенную привязанность, потому что впервые за то время, что мы были мужем и женой, мне это ровным счетом ничего не стоило. Мне захотелось сказать ему, что у нас еще есть шанс что-то сберечь, однако он все равно бы не понял меня, а я бы не смогла объяснить. Эрик Орнстайн может быть, был такой же жертвой, как и Мэгги Саммерс.

Я не возражала, когда он выключил свет и забрался в постель. Я не возражала, когда он подполз ко мне и овладел мной со всем своим ожесточением и разочарованием. Это было ново для нас обоих. Наконец в доме Орнстайнов установилось что-то наподобие равенства. Мы были равны в нашей подавленности.

4

Когда я начала мой драматический репортаж с того места, где погиб Джой Валери, я заметила, что неподалеку от камеры стоит Ави. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, он внимательно следил за каждым моим движением. Я уже решила про себя, что не буду произносить тех слов, которые были заготовлены у меня в качестве душещипательного комментария по поводу смерти Джоя.

– Добрый вечер, леди и джентльмены. В Бейруте ужасная, промозглая ночь. С вами Мэгги Саммерс… – Ничего этого я не сказала.

Отринув сценарий, я почти выкрикнула следующее:

– Никакой ужасной и промозглой ночи сегодня в Бейруте не будет!

Ларри Франк, мой продюсер, подбежал ко мне, безуспешно стараясь меня успокоить. Он обратился ко мне максимально умиротворяющим тоном.

– Мэгги, девочка, ты устала. Ты потрясена. Почему бы тебе просто не прочитать по бумажке, и мы бы все спокойно разошлись спать…

– Я тебе не девочка, – сквозь зубы процедила я. – Я женщина. А ты, Ларри, бесчувственный идиот. Можешь засунуть себе в задницу свои утешения, но я все равно не буду этого читать.

– Ладно, Мэгги, дорогая, – нежно ответил он. – Если ночь не ужасная и не промозглая, тогда пусть она будет холодной и дождливой. Или темной и неприютной, а? Выбирай, что тебе по душе, радость моя.

Однако ни о каком выборе не могло быть и речи. Просто я не собиралась превращать действительно драматичное событие в сводку погоды. Я отказывалась измерять степень трагедии тем, какая нынче вечером погода в Бейруте. В этом своем репортаже я собиралась поведать миру о том, как моему двадцатисемилетнему звукорежиссеру, работавшему по заданию Ай-би-эн в Ливане, случилось сидеть не в том месте и не в тот момент, а мне, счастливице, сидевшей всего в полуметре от него, довелось увидеть его смерть.

Вокруг меня собралась вся съемочная группа. В руках стаканчики горячего кофе. На лицах удивление. Глядя на них в надежде найти поддержку, единственное, что я увидела на их лицах, – то же самое чувство – «слава Богу, что на его месте оказался не я». Их сейчас можно было бы взволновать лишь одним – еще раз врезав по ним из гранатомета.

– Мэгги, дорогая, – начал Ларри с преувеличенным спокойствием, которое внезапно превратилось в оглушительное крещендо, – у нас всего две минуты эфира, а потому, прошу тебя, милая, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи этим прекрасным людям, что сегодня случилось с Джоем Валери. Если же ты не сделаешь этого сейчас, Мэгги, прелесть моя, у нас все шансы увидеть то, что случилось с Джоем, еще раз. Держу пари, ты и сама знаешь почему. А если ты забыла, я тебе напомню. Дело в том, Саммерс, что мы все находимся в этой сраной военной зоне. Поэтому давай! У тебя одна минута, чтобы начать… И большое тебе спасибо.

Несколько человек наградили его не сходя с места небольшой овацией, поскольку он ухитрился сказать эту длинную тираду на одном дыхании. Весьма впечатляюще. Однако по-прежнему никакого разговора не могло быть ни о каком холодном и дождливом вечере. Как и о сыром и промозглом. Как и о темном и бесприютном… Если в этот момент Джой Валери мог наблюдать все происходящее, то, наверное, был бы немало удивлен.

«Добрый вечер, леди и джентльмены. С вами Мэгги Саммерс. Я веду наш репортаж из ливанского лагеря беженцев Сабра. Сегодня здесь погиб тот, кого мы все очень любили, – Джой Валери…»

Когда репортаж закончился, ко мне подошел Ави и, не говоря ни слова, набросил на мои вздрагивающие плечи свою кожаную летную куртку и усадил в джип.

– Теперь я понимаю, почему я так хочу тебя, – тихо сказал он.

Прогулка от парома до моей квартиры в Гринвич Вилледж порядком измотала меня. Стоя в фойе, я едва узнала в зеркальном отражении ту, что смотрела на меня. Женщина с синими кругами под глазами, скулы туго обтянуты кожей, а спутанные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Дикий взгляд моих собственных глаз удивил меня. Общее прискорбное впечатление только усугублялось мятым черным платьем, сморщенными чулками и сапожками, заляпанными грязью, когда я пробиралась через задний двор из дома Розы и Тони Валери.

Мысленно я составила план – принять ванну, переодеться и немного подкраситься, пока не приехали Куинси и Дэн. Никто не должен заметить тоску, которая сидела у меня внутри. Мои мысли были все еще заняты Ави. Я попеременно представляла, то, как он стоит в аэропорту Бен-Гуриона – влюбленный и печальный, то как он уже возвратился к своей Рут, внутренне благодарный ей за скуку и предсказуемость, которыми она одаривает его. Мне припомнилась наша поездка из Джерико в Тель-Авив. Два часа по восхитительной дороге с буйной растительностью по обеим ее сторонам. Однако я едва смотрела на дорогу, – я не могла оторвать своих рук от Ави, а он старался не потерять управление и не врезаться в какой-нибудь столб.

– Нам не следует вылезать из постели больше, чем на пятнадцать минут, – говорил Ави со смехом. Он наклонялся ко мне, целовал меня, трогал меня, пока наконец мы не остановились и не перебрались на заднее сиденье. А вернувшись в Тель-Авив, снова легли в постель.

Моя гостиная выглядит теперь так сиротливо. Тонкий слой пыли покрывает мебель и картины. Я беру со стола разные забавные вещицы, которые я собирала, привозя из разных стран мира, сдуваю с них пыль. Каждая из них напоминает мне о своем. Даже фотографии родителей, которые улыбаются мне из резных серебряных рамок, словно незнакомые и искренне любящие меня люди, возбуждают приятное чувство. Они как будто говорят мне: добро пожаловать домой, Мэгги, и готовы сохранить в секрете мой приезд от моих настоящих родственников, позировавших для этих снимков.

Я снова слышу, как Роза спрашивает меня:

– Ваша семья живет в Нью-Йорке?

Все домашние растения увяли и поникли в своих горшочках. Мои растения, которые я с такой заботой и трепетом растила на подоконнике и, уезжая, оставила здесь, чтобы они могли пить свет утреннего солнца. Бедняга Джой, как он ненавидел черные ночи в Ливане, когда небо освещалось лишь отблесками артиллерийских залпов и разрывами бомб.

Бухарский ковер на полу той части комнаты, где у меня столовая, выглядит затертым и изношенным. Однако прошло всего семь лет, как мы с Эриком судились из-за этого ковра на бракоразводном процессе. Семь лет назад он согласился уступить его мне – после того как я согласилась отдать все бриллианты, которые подарила мне его мать.

– Женщины, которые выбирают независимость, могут сами покупать себе драгоценности, – сказал он.

Между тем долгие годы мне казалось, что независимость не приносит ничего, кроме одиночества.

– Замужество делает меня опытней, – говорила я всем до тех пор, пока не поняла, что опыт – это что-то такое, что получаешь по мере того, как расстаешься со своими желаниями. Пока был жив Джой Валери, я верила во всю эту чепуху, но теперь все изменилось. Вещи, которые значили так много, потеряли всякую ценность.

Мои чемоданы все еще стоят у стены в моей черно-белой спальне. На том же месте, где я в спешке оставила их прошлой ночью, перед тем как завалилась спать. Я никогда не стремилась обставить эту комнату так, чтобы она выглядела обольстительной для гостей, которые навещают Мэгги Саммерс, – установить здесь розовые светильники, подобрать обивку таких же нежных тонов, как гостеприимное тело Мэгги Саммерс. Родитель охарактеризовал мою спальню весьма кратко. «Твоя спальня говорит об одном – тебя она совершенно не интересует».

Я стою перед трюмо, стягиваю с себя одежду и снова смотрю в зеркало. Возможно, я выгляжу такой безжизненной и утомленной, потому что вдруг оказалась в окружении вещей, которые успели стать для меня чужими. Когда вокруг меня была война и разруха, я выглядела лучше.

– В тот день в Марионе я влюбился в тебя, – сказал Ави.

Как только я сняла цепочку и стянула старую, рваную футболку, я снова увидела в зеркале знакомое еще по 10-й улице лицо. То самое лицо, которое смотрело на меня из всех зеркал последние шесть лет. Я не знаю имени той, которой принадлежит это лицо, но чувствую, что она мне очень близка, эта бесплотная подруга. Она смотрит, как я раздеваюсь, одеваюсь, разговариваю по телефону, читаю, смеюсь, плачу и занимаюсь любовью. Меня освежают фантазии о ней. Я воображаю, что на какой-нибудь вечеринке в Нью-Йорке она подходит ко мне, берет меня за руку и уводит подальше от людей. Прижимает к стене где-нибудь в укромном уголке и угощает бокалом холодного белого вина.

– Ну и погуляли, – говорит она, – обе пьяны вдребодан…

Я даже ничуть не смущаюсь, когда мой двойник признается, что в бинокль с двадцатикратным увеличением подсматривал, как я занимаюсь любовью. Единственное, что его интересовало в этом процессе, – что именно доставляет мне удовольствие, когда какой-то другой человек проникает в мою плоть. Его лицо слишком спокойно, чтобы подозревать его в ревности. Слишком самоуверенно, чтобы тратить время на ненужные околичности – вроде обеда, выпивки или банальных ухаживаний. Его прекрасное лицо выражает готовность предложить мне роскошную жизнь взамен моего чахоточного прозябания и странных недоразумений – например, разбросать по полу бумаги или хлебнуть минералки прямо из бутылки. Между мной и моим двойником установились весьма своеобразные отношения. Он берет меня за руку и взглядом убеждает меня в своей абсолютной самодостаточности. Пока я неделями и месяцами ждала моей работы, он вполне удовлетворялся тем, что все это время просто глазел в окно. Когда я уже готова принять его предложение и покровительство, чтобы наконец зажить беззаботной жизнью под его чутким руководством, я вдруг содрогаюсь при мысли о такой возможности. То самое лицо, которое пристально смотрит на меня из глубины 10-й улицы, не более, чем маска, которой воспользовался некто, о ком никто не заботился и за кем плохо присматривали.

Внезапно я снова возвращаюсь в реальность. Настойчиво звонит телефон. Подбежав к телефону, я секунду раздумываю, брать ли трубку. Дело в том, что я просто не готова отвечать на междугородный звонок. Только не теперь.

– Мэгги, я пыталась дозвониться до тебя весь день. Я беспокоилась.

Я мгновенно узнаю этот голос.

– Куинси, я так рада, что ты позвонила!

– Где ты была?

Я глубоко вздыхаю.

– Ездила на Стейтен-Айленд повидать родителей Джоя.

– Ты молодец, Мэгги. Это было так важно для них.

– Это было важно для меня самой, – просто говорю я. – Я его любила.

– Мы тебя тоже любим и около восьми намерены с тобой повидаться. Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, спасибо. У меня все есть. Я хочу только немного прибраться. У меня тут ужас что творится.

– Почему бы тебе сегодня не отдохнуть, а всем этим заняться завтра? Не переутомляйся сегодня, Мэгги. На тебя столько всего свалилось, а ты должна быть в отличной форме.

– Я в порядке, Куинси, – говорю я без особой уверенности. – Я всегда в полном порядке.

– Знаю, знаю, милочка. Это-то меня и беспокоит.

Поговорив с Куинси, я принимаю душ, переодеваюсь и при помощи макияжа начинаю колдовать над своим лицом, уделяя особенное внимание синим кругам под глазами. Моя рука слегка дрожит, когда я беру кисточкой то тени, то пудру. Потом я оцениваю эффект, который мне удалось достигнуть. А эффект, надо сказать, отвратительный. Та сияющая женщина, которую я привыкла видеть в зеркале каждое утро, когда просыпалась вместе с Ави, исчезла, а вместо нее появилась какая-то трясущаяся стареющая леди с голубыми волосами и одутловатыми щеками – та, чья внешность безнадежно испорчена многими годами одиночества. Я вижу перед собой именно ту женщину, в которую я так боялась превратиться. Ту, которая доживает свой век, не имея понятия о любви. Она собирает хлебные корочки в газетный кулек и идет в парк кормить голубей.

Наконец приезжает Куинси. Она входит в прихожую, снимая свой белый шерстяной балахон. Она расчесывает свои короткие рыжие волосы, слипшиеся от дождя и снега.

– Ты выглядишь такой уставшей, дорогая, – говорит она. – Я рада, что ты снова дома.

Дэн Перри ласково тискает меня, ухватывает за подбородок.

– Ты все еще прелесть, Мэгги. Только совсем разбита.

– Спасибо, – отвечаю я и беру Куинси под руку. – Честно говоря, я ожидала такого любезного отношения.

Дэн вьется около нас. У него прекрасная фигура. Потом он исчезает на кухне.

– Я должен заморозить шампанское.

– Мне тебя очень не хватало, – говорит Куинси, усаживаясь в гостиной на один из диванчиков с ситцевой обивкой. – Я чувствовала себя такой беспомощной, когда это случилось. Мне хотелось сделать нечто большее, чем просто поговорить с тобой по телефону. Но я даже не могла двинуться с места. Ну, как ты, Мэгги?

– Да тебе ничего и не нужно было делать. Это было ужасно, и мне кажется, что будет еще хуже, потому что первый шок прошел, я все еще потрясена.

Дэн возвращается в комнату. Его черные глаза искрятся, когда он смотрит на Куинси, а потом на меня.

– Ты уже сказала ей?

– Еще нет, – говорит Куинси, хлопая его по руке. – Только собралась. Мэгги, тебе хотят предложить вести одно телевизионное нью-йоркское шоу, которое запланировано к эфиру этой весной.

– Разве это не грандиозно? – говорит Дэн. – Куча денег и свое собственное шоу. Ты объездишь весь мир, все самые знаменитые места. Ты получишь от этой работы колоссальное удовольствие.

Они внимательно смотрят на меня, ожидая хотя бы намека на какие-нибудь эмоции. Рада ли я, или мне не по душе это предложение? Но я только в недоумении хлопаю глазами.

– Ну? – спрашивает Куинси и смотрит на Дэна.

– В каком смысле?

– Ну, разве ты не потрясена? – спрашивает Дэн.

– Нет, нисколько. Скорее даже раздражена тем, что ты вальсируешь здесь, полагая, что я должна прийти в восторг от какого-то шоу. Разве я должна как-то особенно реагировать? Кроме того, это все-таки моя жизнь, несмотря на то, что она процентов на десять наполнена вами.

– Никто и не говорит, что она не твоя, – мягко произносит Куинси. – Нам всего лишь пришло в голову, что тебе нужно отдохнуть вместо того, чтобы возвращаться на Ближний Восток и опять делать репортажи об этой войне. Мы подумали, что ты будешь рада сделать что-то значительное.

– Я уже делаю это, – огрызаюсь я.

– Ну, если под таким углом смотреть твои репортажи из Мариона, то ты права, – саркастически хмыкнул Дэн. – Но эта чертова дыра никак не сравнима с тем, что ты увидишь, путешествуя по миру – бывая в Париже, Лондоне, Риме и Афинах. Когда ты займешься этой новой работой, ты обо всем забудешь.

Меряя пространство перед окном, я едва держу себя в руках. Меня охватывает паника, когда я допускаю, что кто-то может отнять у меня часть моего мира, ведь в этой части – Ави Герцог.

– Послушайте! Я очень благодарна вам обоим, но мне нравится делать то, что я делаю. И я намерена вернуться на Ближний Восток.

Дэн совсем сникает и устало трет кулаком глаза.

– Я открою шампанское, – говорит он.

– Мэгги, – начинает Куинси, – я понимаю, как тяжело тебе от того, что случилось с Джоем, но ты должна постараться превозмочь это. Ты можешь зациклиться на этом, и я подумала, что новое назначение пойдет тебе на пользу.

– Я согласилась приехать сюда только потому, что наступило временное прекращение огня, и теперь лишь вопрос времени, когда сирийские войска пополнят ряды ООП. Драка разгорится снова, и когда это случится, нужен будет кто-то, чтобы делать об этом репортажи.

– Мэгги, остановись. Ведь ты не единственный репортер, которого они могут туда послать!

– Нет, я единственная, кто действительно разбирается в том, что может произойти. Все прочие питаются информацией из вторых рук. Вот им-то и следует поручить вести это шоу.

Дэн снова появился в комнате. На этот раз он держит поднос, на котором бутылка шампанского и три фужера.

– У меня есть для тебя новости, Мэгги, – говорит он, хлопая пробкой. – Дело в том, что нашей публике на все это наплевать. Они даже не в состоянии отличить шиита от еврея, а сунита от палестинца. Единственное, что их интересует, это могут ли они спокойно ездить в Европу без риска быть захваченными в заложники. Может быть, еще нефтяной кризис. В крайнем случае, еще вопрос, захватят ли коммунисты власть в мире. И то, последнее интересует их потому, что это может сказаться на рынке недвижимости. Пойми, Мэгги, телевидение в Америке – дело паскудное.

– Ну что же, тогда вам, может быть, стоит подыскать себе более сговорчивого клиента. Какого-нибудь милягу, который с радостью побежит делать это идиотское шоу.

Куинси бледнеет.

– Какая муха тебя укусила?

– Как ты только можешь говорить в таком тоне! – говорит Дэн, протягивая мне шампанское. – Ты не просто наш клиент. Ты наш близкий друг.

Однако я не в состоянии отвечать. Я закрываю лицо ладонями и плачу. Куинси подходит ко мне, но в это время раздается телефонный звонок.

– Пожалуйста, – говорю я, всхлипывая, – возьми трубку. Я не могу.

Несколько минут спустя Куинси возвращается. Она садится рядом и обнимает меня.

– Ты должна была мне сказать, – говорит она, гладя меня по голове.

– Мне очень жаль, Куинси…

– Что именно ты должна была сказать? – интересуется Дэн.

– Можно ему рассказать? – спрашивает меня Куинси, наклонив голову.

– Можно.

– Похоже на то, что звонил мужчина. Между прочим, у него очень приятный голос. Кроме того, он влюблен в Мэгги. – Она поворачивается ко мне. – Ави хочет, чтобы ты знала, как ему тебя не хватает и что завтра он выезжает в поле. Он позвонит тебе, как только вернется. Это будет в полночь по нью-йоркскому времени. Почему ты не сказала мне, что в этом причина твоего желания остаться в Израиле?.. И еще, о каком-таком поле он говорил? Я что-то не поняла.

– Пожалуй, будет все-таки лучше, если я действительно займусь этим шоу.

Дэн расхохотался.

– У тебя фантастический дух противоречия. Похлеще, чем у моей жены. Нас восхищает, что у тебя в жизни появился мужчина. Куинси немедленно отправится в Ай-би-эн и продлит твой контракт. Больше нет проблем?

– Он женат.

– Ох, черт, – вырывается у Куинси.

– Женился – разженится, – спокойно заявляет Дэн. – Собственно, я вообще не вижу в этом деле никаких проблем, за исключением этого самого поля, которое, как я понимаю, – поле брани? Стало быть, ты связалась с военным человеком?

Куинси внимательно смотрит на меня.

– Так, Мэгги?

– Да. То есть нет. В общем, я не понимаю. Что я связалась – это истинная правда. Что он военный – тоже. И поле – это поле брани. Но теперь, когда я здесь, мне все кажется совсем другим, чем там. И я совершенно не представляю, что собираюсь делать…

– Только не надо рассказывать, что тот, кто воюет там, бравый генерал, а тот, кого сюда привезли в гробу, несчастный бедняга. Оба достойны восхищения… Однако, может быть, тебе действительно стоит подумать насчет шоу.

– Она и думать не станет, – говорит Дэн. – Разве не видишь, что она влюблена. Просто она немного расстроена, что он женат.

– Но это недостаточно веская причина для отказа, – говорит Куинси.

– Достаточно. Спроси ее.

Они оба смотрят на меня, ожидая ответа.

– Я не хочу брать на себя ответственность за то, что распадется его брак, – наконец выговариваю я.

– Не глупи, – заявляет Дэн. – То, что его браку пришел конец, никак не связано с твоим появлением. Вероятно, ему уже давным-давно пора распасться.

– Мэгги, – доверительно начинает Куинси, – через несколько дней мы встретимся с Грэйсоном. Почему бы тебе все не обдумать еще раз и по крайней мере сегодня не принимать никакого решения? Кроме того, ты ведь только что вернулась и ты устала.

– Конечно, ты права, Куинси. Может быть, за это время я узнаю, любит ли меня Ави по-прежнему или нет.

– Итак, теперь твоя карьера целиком зависит от этого мужчины? А, Мэгги Саммерс?

– А если это любовь? – улыбается Дэн.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – прошу я, замечая, что Куинси до того удивлена, что даже не может продолжать разговор. – Как поживает Грэйсон? Я не видела его несколько месяцев.

– Он все тот же. Нисколько не переменился, – отвечает Дэн, подливая всем шампанского.

Куинси смеется, вспомнив о чем-то забавном. Она уже пришла в себя.

– А ты помнишь ту вашу знаменитую встречу? – спрашивает она.

Я тоже пытаюсь смеяться, чтобы показать интерес к новой теме разговора. Однако меньше всего мне сейчас хотелось бы вспоминать о том вечере с Даниэлем Грэйсоном.

До весны семьдесят третьего я два года работала ассистенткой у Ника Сприга. Однажды ночью, когда я сверхурочно дежурила в отделе новостей, я заметила, что на меня поглядывает какой-то мужчина, сидевший в соседнем кабинете, дверь в который была распахнута. Он улыбнулся. И я улыбнулась. А через несколько секунд я уже беседовала с Даниэлем Грэйсоном, одним из руководителей Ай-би-эн и владельцем передающих станций в главных городах Соединенных Штатов.

Грэйсон был высок и худ. Стопроцентный англосакс. Немного седины в висках и безупречный костюм. На загорелом лице то и дело появлялась непринужденная улыбка, хотя его серо-стальные глаза оставались при этом совершенно холодными и спокойными. Однако именно его рот понравился мне в первую минуту. Когда он говорил, его губы едва шевелились, но слова он выговаривал чрезвычайно внятно. Манера речи и выражения, которые он употреблял, – все напоминало в нем юношу из колледжа, нисколько не изменившегося с возрастом.

– Классную вещь вы сработали для шестого канала, – например, говорил он кому-нибудь. Или: – Это самый четкий момент в передаче… – Или: – Твоя реплика прямо в девятку…

– У тебя, подруга, большое будущее, – сказал он мне напрямик, откровенно рассматривая мою грудь.

Я улыбнулась и покраснела. И принялась крутить на пальце перстенек. Не было, в общем-то, ничего удивительного, что такой талант, как я, вдруг обнаружился в отделе новостей. Здесь это не такая уж редкость, как, скажем, и примадонны в питейных заведениях. Словом, ничего сверхъестественного… Он перевел взгляд на мое обручальное кольцо.

– Ну-с, расскажите мне о ваших планах, мисс Мэгги, – попросил он, устраивая свои длинные ноги на краю стола.

Я начала объяснять ему насчет моих планов и вдруг поймала себя на том, что рассматриваю, как изящно завязаны шнурки на его дорогих модельных туфлях.

– Мне бы хотелось работать в эфире, делать материалы, касающиеся международной политики. Мне бы хотелось верить в то, что я могу изменить систему заставив зрителей по-новому взглянуть на предмет в противопоставлении таких тем, как война во Вьетнаме, капитал или голод.

Я бы продолжала в этом духе и дальше, если бы Грэйсон несколько раз не принимался кашлять, прочищая горло.

– Что же, ваш идеализм достоин восхищения, моя дорогая, – прервал он меня, – несмотря на то, что ваши планы не слишком реалистичны. Понимаете Мэгги, мир принадлежит богатым, и если бы не было богатых, бедные не стремились бы к комфорту. Таким образом, вся штука в том, что никто не хочет никаких перемен в системе. Поскольку это лишь нарушило бы существующий баланс между теми, кто имеет нечто, и теми, кто не имеет ничего.

Я улыбнулась за неимением ничего лучшего. Было совершенно ясно, что Грэйсона нисколько не интересуют мои планы.

Он переменил положение, убрав свои великолепные туфли со стола и от моего лица и, поднявшись, приблизился к окну. Руки при этом он держал за спиной.

– Мы тут в Ай-би-эн как раз кумекали насчет того, чтобы взять для эфира особу женского пола, которая бы вела криминальные новости. Нам кажется, что это несколько поднимет наш увядший рейтинг, а заодно наши зрители смогут любоваться на симпатичную мордашку. Тяга к прекрасному, вы понимаете. – Он подмигнул мне и принялся шагать туда-сюда. Вдруг он остановился, круто развернулся и направил свой изящный указательный палец прямо в мое лицо. – Если уж я работаю, мисс Мэгги, то я тружусь. А если я играю, то по-крупному.

Я, естественно, рассмеялась. Однако тут же извинилась.

– А вы умеете играть в команде, Мэгги Саммерс?

– Да, сэр, – ответила я, сама не понимая, откуда взялось это «сэр».

– Ладно, – сказал он, потирая руки. – Теперь отправляйтесь трудиться для Сприга, а потом, если я правильно понял, бегите домой к мужу.

Это звучало скорее вопросительно, чем утвердительно, и Мэгги Саммерс, умеющая играть в команде, тут же приняла эту подачу. Прямо глядя в абсолютно серьезные глаза Грэйсона, я сказала:

– Последнее вовсе не обязательно.

– Ну тогда, – сказал он, просияв, – может быть, вы оцените мою идею захватить чего-нибудь перекусить и обсудить наши дела.

– Какие дела, мистер Грэйсон? – спросила я. Если уж играть в команде, то неплохо бы и правила знать.

– Ну как же, а возможная работа в эфире в качестве репортера криминальной хроники? – тут же ответил он, довольный, что наша командная игра уже началась.

Не моргнув глазом, я продолжала смотреть прямо на него.

– Вы и Сприг работаете в кабине номер три, – отрывисто сказал он. – Когда вы закончите, я зайду за вами, и у нас будет исключительно деловая встреча, мисс Мэгги.

Было уже полдесятого вечера, а Ник и я все еще трудились в кабине номер три, составляя и переставляя куски одного трехчастного сюжета. Материал касался медицинского обслуживания бедняков в отделениях неотложной помощи. Нужно было выбросить целых восемь минут, а это совершенно меняло критическую направленность репортажа. Первый кусок был назначен к одиннадцатичасовому эфиру, и мы напряженно прикидывали, как сократить материал, учитывая, что каждый кадр, каждое слово имело чрезвычайно важное значение для общего впечатления.

– Женщину с малышом придется убрать, – говорил Ник, допивая свой холодный кофе.

– Но ведь малыш был без сознания, и она два часа дожидалась там, держа его на руках.

– Но ведь зрители-то этого не знают, – утверждал Ник. – А парень с ножевой раной смотрится круче.

– Но у нас уже была одна ножевая рана.

– А эта рана – круче! – вздохнул он, закуривая.

– Тогда нужно вырезать ту первую.

– Ни в коем случае. Тот парень отдавал концы прямо у стола. Это очень круто!

– Тогда вырежем вторую, – резонно предложила я.

– Нельзя. Потому что если в первом случае помощь оказали немедленно, то во втором – нет. В этом вся соль.

– Ладно, – устало сказала я. – Тогда вырежем парня в лихорадке и еще тот кусок со сломанной ногой в Южном Бронксе. Мы сэкономим почти две минуты и пять секунд.

– Возможно, – медленно проговорил Ник, потирая подбородок. – Но все равно остается лишних пять минут.

Посмотрев на часы, я вдруг спохватилась:

– О боже, я забыла позвонить Эрику! Уже почти десять, и он, должно быть, обезумел. Я никогда не опаздывала.

Ник выкатил глаза и нервно подвинул ко мне телефон.

– Быстро! У нас до эфира всего час.

Я набрала номер и с нетерпением ожидала, пока Эрик ответит. После четвертого гудка он наконец взял трубку.

– Эрик, – сказала я. – Привет, Эрик. – Ответом мне было мертвое молчание и тяжелое сопение. – Эрик, – повторила я, – это я. – Снова гробовая тишина и сопение. – Эрик, прошу тебя, не молчи. Я просто хотела предупредить тебя, что я жива и здорова. Мне очень жаль, но я совсем потеряла счет времени. Я все еще в редакции. Эрик, ты меня слышишь?

– Мэгги, – сказал он натянуто, – как это мило, что ты позвонила. Я только что порезал палец, пытаясь сделать себе бутерброд к ужину.

– Мне так жаль, Эрик. Даже не знаю, что и сказать. Попробуй сунуть его под холодную воду.

– Что именно, дорогая? Бутерброд или палец?

– Прошу тебя, Эрик, – зашептала я в трубку. – Я не могу сейчас ссориться. Я же сказала, мне очень жаль.

– Так, так, мисс Ассистентка. Сто двадцать пять долларов в неделю плюс премия. Тебе жаль. А скажи мне, мисс Ассистентка, тебе хватит этих денег на жизнь? – Голос Эрика утратил сдержанный тон и взвился до визга. – Между прочим, мисс Ассистентка, какой дьявол позаботится обо мне, когда ты заботишься обо всех этих бедных, больных и униженных из своих чертовых новостей? – кричал Эрик в полную силу своих легких.

Ник нервно ходил взад вперед в нашем застекленном кубе и что-то бормотал себе под нос. Теперь или никогда.

– Кто? – завопила я. – Ты спрашиваешь, кто? Я тебе скажу! Твоя мамочка, вот кто! – И я швырнула на рычаг телефонную трубку – так что даже пепельница подскочила на столе и из нее посыпались сигаретные окурки.

– Добрый вечер, леди и джентльмены, – пробубнил Ник в пустой стаканчик из-под кофе. – Еще одни супруги нахлебались жижи. Это случилось прямо сейчас, в живом эфире нашей студии на Ай-би-эн.

Небольшой, тускло освещенный ресторан неподалеку от студии Грэйсон окрестил «приличным заведением с прилично сервированными мужчинами». Я без аппетита жевала мой двойной чизбургер, а Грэйсон слегка касался моей щеки и говорил:

– Дело в том, что группа экспертов масс медиа разработала план, который гарантирует повышение рейтинга и в то же время удовлетворит большинство населения Америки. – Сделав паузу, он отхлебнул двойного мартини. – Публика теперь хочет – или думает, что хочет, – видеть женщину-репортера, и причиной тому эта самая феминистская революция, набирающая силу по всей стране. Ты следишь за моей мыслью?

Я кивнула и попыталась жевать дальше.

– Хорошо, – сказал он, коснувшись моего колена. – А это значит, что теперь Ай-би-эн будет вынуждена взять женщину. Мы стремимся всегда на несколько шагов опережать другие компании и, следовательно, удовлетворять тех, кого мы называем перспективной аудиторией. Таким образом, мы намерены предпринять нечто действительно экстраординарное. – Он снова сделал паузу и слегка дотронулся до кончика моего носа. – У вас глаза цвета изумруда, мисс Мэгги. Вам кто-нибудь говорил об этом?

– Нет, – ответила я, изобразив на лице подобие неподдельного интереса. – Продолжайте, Грэйсон. Это любопытно.

– Итак, мы решили предпринять нечто действительно экстраординарное, – повторил он. – Мы решили взять женщину, чтобы она вела криминальную хронику. Не всякие светские штучки-дрючки, не прогноз погоды – словом, не то, что является традиционно женским полем деятельности. Вовсе нет. Ай-би-эн решила пойти до конца и поставить женщину туда, где женщин никогда не было: в подворотню, в притон наркоманов, в полицейский участок. Она будет встречаться с боссами мафии, с убийцами, с насильниками. Словом, влезать во все эти дела, которые особенно по душе нашей аудитории. Ай-би-эн хочет быть первой компанией, которая вытащит женщину из кухни и супермаркета, из всей этой дребедени о кратковременных осадках и переменной облачности, из идиотских кулинарных конкурсов – вытащит и поместит прямо в наш грязный, вонючий, крысиный мир, где она должна будет показать, на что способны ее журналистские мозги, печенка и сердце. – Он улыбнулся. – Однако это все-таки телевидение. Следовательно, у нее должно быть красивое тело, прекрасное лицо. Иначе просто идея не сработает. Я прав?

– Правы, – ответила я, мысленно путешествуя по трущобам и притонам.

– Так вот, – продолжал он. – Мы искали вас несколько месяцев. Признаюсь, я вас давно приметил. Вы очень красивая девушка, Мэгги Саммерс. Одна из двух девушек во всей Ай-би-эн, которые действительно кое-что кумекают в деле телевещания. К сожалению, другая девушка слишком увлечена феминистским движением и тратит все свое свободное время на распространение соответствующих брошюрок, а потому, естественно, не может рассматриваться в качестве члена нашей команды. Я ясно выражаюсь?

– Ясно, – ответила я.

– И мое мнение по данному вопросу довольно прозрачно, – сказал он, делая знак официанту, чтобы тот открыл наш следующий раунд – третий двойной мартини для него и порцию виски для меня.

Все, что я делала, я делала совершенно осознанно. Я была совершенно трезвой и вполне контролировала свои чувства.

– Когда дело касается основных человеческих прав, то я всегда за равенство, – продолжал Грэйсон.

На этот раз я не стала уточнять, подразумевается ли под основными человеческими правами – право дышать, есть и спать, или имеется в виду еще что-то.

– Однако я не верю, что женщин следует нагружать мужской работой. Единственный настоящий кормилец – всегда мужчина. Только мужчина способен прокормить семью. Просто несерьезно ожидать от женщины, что она в состоянии не только готовить пищу, но и добывать ее. Это противоречило бы самой природе. Все эти разговоры о женском превосходстве над мужчинами стары как мир. Всегда найдется несколько неудовлетворенных дамочек, у которых поехала крыша оттого, что рядом с ними нет мужчины, способного сделать их счастливыми. Они-то и провоцируют подобные разговоры. Тут есть и наша вина. Я имею в виду масс медиа, которые дают им трибуну. Я это понимаю, но тут уж ничего не поделаешь…

К этому моменту Грэйсон уже почти разделался с третьим мартини, а его рука находилась у меня под юбкой.

– Правда заключается в том, – с воодушевлением заявил он, – что женщина абсолютно счастлива, если о ней заботятся, лелеют ее и любят. Если дают ей возможность проявить себя хорошей женой и любящей матерью. На этом весь мир стоит. Но у всякой игры есть свои правила. Кроме того, есть такая штука, как рейтинг. Поэтому-то мы в Ай-би-эн и делаем то, что делаем. А именно, решили возложить наши надежды на вас, мисс Мэгги, – сказал он, широко улыбаясь, но его взгляд по-прежнему был совершенно холоден. – Как вы смотрите на то, чтобы попробоваться на место ведущей криминальных новостей, поскольку, на наш взгляд, вы обладаете всеми необходимыми для этого качествами?

Тут он икнул – словно поставил финальную точку.

Итак, что же мы имеем? Мое умение печатать на машинке, а также моя готовность быть на подхвате уже сослужили мне службу. Меня не только пустили на порог, но даже позволили находиться в студии… Таким образом, пока Грэйсон распространялся о кормильцах, матерях, рейтинге и феминизме, я на полном серьезе предавалась размышлению о том, что если, скажем, он случайно не угодит под колеса и его стеклянные, холодные глазки не сделаются вдобавок еще и безжизненными, то единственная и неотвратимая перспектива для него и для меня, учитывая все происходившее в этом «приличном заведении с прилично сервированными мужчинами», – это… секс.

– Как насчет того, мисс Мэгги-зеленоглазка, чтобы взглянуть на наше новое помещение в Ай-би-эн? – спросил он, когда мы выходили из ресторана и его рука поглаживала мой зад.

– О, это было бы замечательно, – солгала я, понимая, сколько двусмысленностей кроется в этой фразе.

Когда мы пересекали Девятую авеню, я все ждала, что откуда-нибудь появится потерявший управление автомобиль и я буду спасена. Но, увы, на этот раз удача мне не улыбнулась.

Новое помещение Ай-би-эн напоминало скорее фешенебельный охотничий клуб где-нибудь в Северной Англии, чем место встреч телевизионных начальников. На полу в гостиной лежал шикарный темно-зеленый ковер, на котором со вкусом были расставлены старинные английские диковины. Все вещи, казалось, принадлежали благородному английскому семейству и веками переходили по наследству из рук в руки. На светло-зеленых стенах висели картины, изображавшие различные эпизоды охоты. Всадники, рысью скачущие через поля. Своры борзых и легавых, азартно преследующие бедных зайцев. В центре комнаты находился несоразмерно огромный старинный бар, отделанный черным деревом и золотом. Даниэль Грэйсон мгновенно оказался за стойкой этого бара. Он проворно намешал в стаканы чего-то пенного и добавил зеленого шерри-бренди. На этом он, однако, не остановился и успокоился только, когда влил в стаканы понемногу из всех бутылок, какие нашлись в баре. Потом он поднял свой стакан и провозгласил:

– За лучшую Америку, свободную от всех красно-задых!

Не опуская стакана, он тут же подсел ко мне и шепотом добавил мне на ухо:

– За мою новую телеведущую! Давай выпьем за нее.

Потом действие переместилось в спальню. Мне было не до того, чтобы разглядывать ее убранство, потому что Грэйсон ожесточенно стягивал с себя одежду, а я бессильно растянулась на постели с бельем в красно-бело-синюю полоску и изо всех сил старалась, чтобы чувство вины не встало между мной и моей карьерой первой телеведущей криминальных новостей на Ай-би-эн. Впрочем, у меня просто не оказалось времени, чтобы отыскать это самое чувство вины, поскольку Грэйсон неожиданно скакнул ко мне, придерживая рукой что-то в своих боксерских трусах.

– На абордаж! – закричал он, ныряя в постель. Он мгновенно взобрался на меня, бормоча что-то нечленораздельное. Он мял мои груди, царапая своим фамильным перстнем с печаткой мой левый сосок.

– Вот какой я парень! – как мне показалось, пробормотал он. – Ты только попробуй!

Я послушно протянула руку, однако не обнаружила у него между ног ничего такого.

Я подумала, что, может быть, не правильно поняла его, как он снова повторил:

– Нет, ты только попробуй!

Тогда я решила, что не там искала. Я опять пошарила рукой – сначала правее, потом левее, – и наконец совершенно убедилась в том, что там нет ничего от бравого парня.

Однако я, конечно, не сказала ему, как он ошибается. Я не сказала ему: «Ты не прав, Грэйсон. Ты не бравый парень. Ты до того маленький и мягкий, что даже я не могу тебя как следует ухватить».

Между тем он уже накрыл мои губы своим ртом, изображая то, что, возможно, казалось ему поцелуем при участии языка. Впрочем, к счастью для него, это можно было списать на то, что он в стельку пьян. Как и то, что он не оказался бравым парнем.

– Возьми, – бормотал он, – я весь твой…

Грэйсон не окончил фразы. Он также не предоставил мне времени взять его. Он попросту вырубился. Я ощутила испарину на лбу и над верхней губой, когда осознала, что не случилось ничего, что хоть отдаленно напоминало бы то, что он меня трахнул. Командный игрок Мэгги Саммерс все еще была, если выражаться по-научному, в состоянии абсолютной моногамии и даже не изменила мужу. Когда я собирала свои одежки, меня беспокоило только одно – а что, если Грэйсон запомнил, что между нами ничего не было? Я торопливо оделась, сбежала вниз и взяла такси. В глубине души я надеялась, что так или иначе Грэйсон постарается убедить себя, что он все-таки был бравым парнем. Однако даже убедив себя в этом, он ничего не будет помнить по причине глубокого опьянения, а значит, это будет не так уж и тягостно для меня. Таким образом я возвратилась домой, не подумав лишь о том, что Эрика Орнстайна, должно быть, изрядно удивит мое появление в полтретьего ночи.

На следующий день меня вызвали на телецентр в офис Даниэля Грэйсона. Он встретил меня на пороге жарким объятием и сообщническим подмигиванием.

– Итак, наконец она здесь, – воскликнул он, – самая сексапильная телеведущая!

Он не только уверил себя, что у нас с ним что-то было. Он ухитрился уверить себя также и в том, что это было превосходно. И поскольку он не только уверил себя во всем этом, но еще и сам разработал весь дальнейший сценарий, ему не оставалось ничего другого, как действительно предложить мне в криминальных новостях место ведущей. Впрочем, я нисколько бы не смутилась и не удивилась, если бы даже речь шла о месте президента компании. Однако я все-таки сделала вид, что немного удивлена и обрадована такими новостями.

– Это замечательно, Грэйсон, – сказала я непринужденно, – когда же мне приступать?

– Прослушивание завтра в полдень на студии, – ровно выговорил он.

Было бы ложью, если бы я попыталась скрыть свое легкое разочарование.

– Вам, мисс Мэгги-Страстные-Губки, следует подумать о том, чтобы подыскать себе агента, – добавил он.

Ну, с этим у меня все было в полном порядке. Если умение печатать на машинке и готовность быть на подхвате открывают вам дорогу в студию, то, имея такого агента, как Куинси Рейнольде, можно быть совершенно спокойной.

На следующий день я сидела в гримерной на высоком стуле, а Куинси придирчиво меня рассматривала.

– Как ты думаешь, они считают меня хорошей журналисткой? – наивно допытывалась я. – Мне так хочется, чтобы в меня поверили!

Она посмотрела на меня так, словно я сошла с ума.

– Не валяй дурака. Что есть то есть. Единственное, что мы можем исправить – это твои скулы и твой осипший голос.

– Но ведь на экране эти недостатки будут так заметны! – воскликнула я, падая духом.

Между тем гримерша занялась моими скулами. Я с ужасом думала, что больше ничего нельзя подправить перед прослушиванием.

– На телевидении это не так уж и важно, – успокоила меня Куинси. – Это дело времени. А уж потом тебе все будет нипочем.

– То есть как?

– Когда решающее слово будет за тобой и ты будешь зарабатывать кучу денег, всем будет казаться, что ты родилась с микрофоном в руках.

– А если я им не понравлюсь?

– Тогда мы найдем другую телекомпанию. Не беспокойся.

Куинси царственным жестом накинула себе на плечи легкий зеленый плащ и, выходя из комнаты, бросила напоследок:

– Я буду наверху в кабине режиссера. Удачи тебе, Мэгги. Ты потрясающе выглядишь.

Сразу три камеры были нацелены на меня в студии, однако меня проинструктировали, что смотреть нужно только в ту, на которой включена красная лампочка. К воротнику моей белой шелковой блузки прикрепили маленький микрофон, на ухо надели микронаушник.

Режиссер сделал мне знак.

– Приготовься, Мэгги. Я буду считать в обратном порядке: десять, девять и так далее…

Когда он досчитал до нуля, из кабины управления, усиленный динамиками, раздался голос Грэйсона:

– На абордаж!

Я не смогла удержаться от смеха, и счет пришлось повторить сначала.

Я неторопливо прочла предложенный мне текст. Что-то о пожаре в нижнем Манхэттене. Там какой-то человек влез на подоконник, а потом благополучно прыгнул на подставленный пожарными брезент под аплодисменты зевак и к облегчению пожарных. В общем, мне пришлось перечитывать текст раз пять, пока я перестала улыбаться на словах «разбушевавшийся пламень» и «Анжело Тарлусси отделался легким испугом». Когда съемка закончилась, Грэйсон, Куинси и Ник вышли из кабины управления.

– Великолепно, Мэгги, – сказала Куинси, обнимая меня.

– Неплохо, малышка, – сказал Ник, – даже отлично.

– Четко сработано, мисс Мэгги, – сказал Грэйсон. – Просто шикарно!

У меня же в голове крутилось одно:

– Спасибо тебе, Анжело Тарлусси, а также всему противопожарному отряду города Нью-Йорка за предоставленную мне возможность!..

Улица, на которую выходит мое окно, сейчас тиха. Близлежащие рестораны закрыты, а машины больше не сигналят. Пицца, которую мы заказали несколько часов назад, съедена. Осталось лишь несколько кусочков плавленого сыра, завернутых в промасленную бумагу. Куинси сидит на ковре, облокотившись на диванчик, а Дэн растянулся рядом, положив голову ей на колени. Все это время мы болтали о том о сем, вспоминая о забавных ситуациях и случаях, – вернее это теперь они представляются забавными, а тогда они таковыми отнюдь не казались. Я вся погружена в прошлое, нахожусь в полном неведении относительно будущего, а настоящее меня просто смущает.

– Ну мы у тебя засиделись, – говорит Куинси, потягиваясь.

– Не то слово. Мне кажется, я не спал целую вечность, – добавляет Дэн и поднимается. – Я с ног валюсь.

Когда я осознаю, что Куинси уже покидает меня, мною овладевает паника.

– Не уходите, останьтесь! – прошу я.

– Мне нужно кормить кошек, – говорит Куинси. – Может, ты покормишь? – спрашивает она Дэна.

– Да, – отвечает Дэн, глядя на меня, – я иду кормить кошек, а тебе оставляю свою жену.

– Я так тебе благодарна, Дэн, – говорю я, обнимая его. – Мне так тяжело оставаться одной!

– Советую вам все-таки немного поспать, – обращается Дэн к нам обеим.

Куинси послушно кивает и награждает Дэна поцелуем.

– Спасибо, котик. Увидимся утром. Всего через несколько часов. Ведь сейчас уже четыре утра.

Когда Дэн уходит, я приношу из спальни несколько подушек и пару одеял. Я и Куинси с комфортом устраиваемся на софе в гостиной, и я говорю:

– Все так странно. Как только мне улыбнулась удача на Ай-би-эн, моя личная жизнь начала разваливаться.

– Это не совсем так, – ответила Куинси. – Твоя личная жизнь развалилась много раньше. Просто потом у тебя появились другие возможности и тебя больше ничто не пугало. Я прекрасно все помню с самого первого дня нашего знакомства: ты никогда не была счастлива с Эриком.

До сочельника семьдесят четвертого я уже почти два года работала репортером в криминальной хронике. Большую часть времени я проводила, карабкаясь по лестницам доходных домов, наводненных крысами, и брала интервью у жертв мошенничеств, разбойных нападений и сексуального насилия. Провожаемая любопытными взглядами, я рыскала по загаженным улицам, которые были оккупированы потерянным поколением молодежи, испещренной наколками, символизирующими проигранную битву с наркотиками. Иногда я не выдерживала и рыдала вместе с матерями из трущоб, чьих оголодавших детей я снимала, чтобы продемонстрировать телезрителям ужасы нашей системы, чтобы они почувствовали себя причастными к тому, о чем рассказывают им в вечерних новостях. Иногда я была вне себя от ярости – когда, например, приходилось рассказывать о какой-нибудь малолетней жертве насильника, описывать публике весь тот ужас и позор, который пришлось пережить ребенку, стоящему теперь рядом со мной. В этом случае мой оператор давал крупный план: вот Мэгги Саммерс сидит прямо на полу в грязной квартире, а маленькая девочка рассказывает, какие надругательства, побои и издевательства она претерпела от своего собственного папаши.

Если я не могла докопаться до причин очередной трагедии, то сама чувствовала жгучий стыд от присутствия камеры и осветительных приборов. Чувство вины преследовало меня до тех пор, пока я не поняла, что как раз этого ждали от меня как сами жертвы, так и телезрители, для которых я работала. Я была как бы соединительной субстанцией между первыми и вторыми. Вы только посмотрите, что здесь творится! Караул!.. Грэйсон был абсолютно прав – телезрителю требуется, чтобы о пронзительной человеческой трагедии рассказывала именно женщина. Удивительное сочетание страдания и секса. Однако что-то происходило внутри меня самой. Моя личная жизнь растворялась в каком-то тумане. Эмоции пробуждались во мне, только когда дело касалось других. Но я оставалась совершенно бесчувственной по отношению к своей собственной жизни.

Ник Сприг держал обещание, которое дал мне четыре года назад. Он продолжал обучать меня всему, что касалось «этого поганого бизнеса» – а именно телевидения. Что бы мне ни рассказывали в процессе интервью, я не выказывала никакого смущения или удивления. В противном случае мне пришлось бы выслушивать одно и то же снова и снова.

– Люди обожают рассказывать, – поучал меня Ник Сприг. – Если хочешь заставить их заговорить, постарайся лишь выглядеть удивленной. Тогда они тебе выложат все.

Итак, карьера Мэгги Саммерс началась как нельзя лучше. Другое дело ее супружество.

В тот самый вечер, в сочельник семьдесят четвертого года, Эрик и я были приглашены на ежегодную вечеринку к Саммерсам – по обыкновению роскошную и в обществе родителей Эрика, а также Клары и Стивена Блаттсбергов. Эта традиционная вечеринка – прекрасный пример того, почему я все еще была женой Эрика Орнстайна. Отважиться нарушить годами поддерживавшуюся традицию – так же трудно, как и решиться на развод. Я просто не была готова к тому, чтобы перейти в другое качество.

Эрик был поглощен завязыванием черного шелкового галстука-бабочки, а я сидела за своим туалетным столиком, с тоской размышляя о предстоящих мне ужасных часах.

Эрик напрочь отказывался обсуждать со мной мои дела. Если случалось, что меня узнавали в ресторане или на улице, то Эрик начинал кривляться, обращаясь к людям:

– Вы се узнали? Очень мило! Теперь мы продолжим наш обед, если вы не возражаете…

Или:

– С вашего позволения мы все-таки перейдем улицу? Мы платим налоги, как простые смертные…

По негласному правилу орнстайновского домостроя мне было категорически запрещено говорить дома о том, что Эрик называл «нью-йоркской уличной грязью». Другое установление было еще более сурового содержания. Последние четыре года моя зарплата соответствующим образом учитывалась в финансовом обороте Эрика Орнстайна, и суммы, которые выдавались на карманные расходы – на такси, завтраки и тому подобное, – никогда не превышали двадцати пяти долларов в месяц. Более того, еженедельно эти расходы дотошно калькулировались, и каждый оставшийся цент возвращался в семейный бюджет. В семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим жесточайший учет и контроль, не уставал повторять Эрик. Во всем этом его «учете и контроле» было что-то несправедливое, однако я оказалась совсем не готова этому противостоять. А когда наконец я собралась с духом, было уже слишком поздно.

– Мэгги, поторопись! Мы опаздываем! – Эрик прохаживался взад-вперед по спальне и, приподнимаясь на цыпочки, разминал носки новых кожаных туфель, которые ему жали. – Какое расточительство! – пробормотал он, присаживаясь на маленький пуфик.

– Ты о чем? – спросила я, перебирая платья в шкафу.

– Хорошие ноги, красивое тело – добавить к этому мой ум – и у нас вышли бы потрясающие дети!

Обернувшись, я одарила его широкой улыбкой.

– А как насчет зубов, Эрик? Они ведь тоже великолепны. Как ты только мог забыть? Их ведь не нужно будет пломбировать, а значит, ты сэкономил бы на каждом ребенке по три тысячи долларов. Если бы у нас, как у Клары, было их трое – то целых девять тысяч, только вообрази!

Я дала себе зарок сегодня вечером не реагировать, что бы Эрик ни сказал, иначе он как обычно начнет меня оскорблять и выведет из себя. От одной мысли, что целый вечер придется провести с Саммерсами и Орнстайнами, у меня уже начинала болеть голова. Хороша вечеринка – где колкости нужны для повышения аппетита, где поучения – главное блюдо, а экскурсы в мое убогое детство – идут на десерт. Вот почему я всякий раз горевала, когда нужно было туда отправляться.

Я надела платье – облегающее черное джерси. Я неизменно надевала его последние несколько лет на все семейные сборы, включая десятилетний юбилей супружества Клары и Стивена, который они отмечали недели две назад. В тот вечер Стивен представлял нам Гамлета, и моя свекровь подавилась хрящом. Эрик стоял рядом и вопил:

– Проглоти его, мамочка! Умоляю, проглоти! Потом он уверял, что этот случай заставил его едва ли не пересмотреть свои взгляды на жизнь.

– Это платье было на тебе, когда мамочка чуть не задохнулась. Перемени его. Я нервничаю.

Сладко улыбаясь, я проследовала к шкафу и вытащила другое платье – вечернее, бежевое, шелковое. Когда я его надевала раньше, мамочке как будто не случалось давиться.

– Приколи ту брошку, которую тебе дала мамочка, – сказал Эрик.

Я покорно достала брошку из своей шкатулки для драгоценностей. Золотая лягушка, ужасно похожая на мою свекровь. Правда, у последней глаза были не изумрудные, а карие.

– Приколи ее на другую сторону, – попросил Эрик.

Я ничего не сказала – только сняла брошку с левой груди и переместила на правую.

– И пожалуйста, распусти сегодня волосы. Кивнув, я вытащила шпильки и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам.

– Накрась поярче губы!

Я присела за туалетный столик и взялась за помаду.

В этот вечер я была готова сделать для Эрика что угодно, но только не оставить в розовой пластиковой коробочке мою диафрагму. Беременность никак не входила в мои планы.

– В этом году грядут большие перемены, – вдруг сказал Эрик. – Перемены, которые тебе определенно не очень-то понравятся, – добавил он.

– Какие перемены? – спросила я, расчесывая волосы.

– Например, я больше не намерен жертвовать своим счастьем в угоду твоим прихотям.

– Каким прихотям? – автоматически спросила я, не имея намерения затевать спор, который мог мгновенно перерасти в крупную ссору.

– Например, тому, что ты называешь карьерой. Это был последний год, когда я терпел унижения, не зная, как отвечать на вопросы папы, когда тот интересовался, почему у нас нет детей.

– Скажи ему, что это не его дело.

– И не подумаю. Это его дело. Так же как и наше с тобой.

– Тогда возложи на него заботу о появлении твоего ребенка.

Мои добрые намерения куда-то испарились.

– Мы никуда не пойдем! – вдруг завизжал Эрик, срывая с себя галстук-бабочку. – Я отказываюсь туда идти, чтобы меня там снова унижали. Мы пойдем, когда ты выполнишь мое требование.

Ударив расческой по туалетному столику так, что на нем осталась огромная царапина, я завизжала в ответ:

– Тебя не интересуют ни я, ни мои дела. Тебе нужен только ребенок, а я нужна лишь как вспомогательное средство!

– Ну наконец-то до тебя дошло, – фыркнул он. – Если ты такая умная, то почему противоречишь мне?

– Потому что сейчас я не хочу ребенка.

Тогда он приблизился ко мне и заглянул прямо в глаза. Я выдержала его взгляд, и тогда он мгновенно переменил тон.

– Ты нужна мне, Мэгги, – сказал он. Волшебные слова. Я ожидала худшего.

Эрик стал гладить меня, несмотря на то, что мы опаздывали уже на целый час. Впервые за долгое время я действительно почувствовала желание позволить ему войти в меня и любить меня. И я сказала ему об этом.

– Займись со мной любовью, Эрик, – сказала я.

Последнее, что я услышала, был треск расстегиваемого зиппера, а потом он вдруг схватил мою голову и подтолкнул ее вниз.

– Возьми его в рот, Мэгги! Возьми в рот!

Я находилась у него между ног, и мой язык заскользил по пульсирующей головке его члена.

– Возьми в рот, – приказал он. – В рот!

Вздохнув, я приняла его к себе в рот, приблизительно на одну четверть. Я причмокивала, когда сосала, и только два раза оторвалась, чтобы перевести дыхание, а потом принималась сосать снова.

– Нет, Мэгги, не так, – сказал он грубо. – Поаккуратней зубами!

Открыв рот еще шире, я взяла глубже, приблизительно на треть его длины, и старалась держать ровнее, чтобы не касаться его зубами.

– Нет, Мэгги, – сказал он еще грубее. – Вот так! – сказал он, подталкивая руками мою голову.

Он принялся водить моей головой вверх и вниз до тех пор, пока я не начала задыхаться, потому что его конец достал до самых гланд. Он вошел в меня уже на три четверти длины и стремился еще глубже. Я почти задохнулась, когда Эрик вдруг замычал и отрывисто задышал. Его руки дергали мою голову вверх и вниз с судорожной частотой. Внезапно мне в рот хлынула жидкость. Я оторвала руки Эрика от своей головы, отворачиваясь от брызг, которыми едва не захлебнулась. Вся в сперме Эрика Орнстайна, я старалась отдышаться, когда вдруг поняла, что могло быть «хуже» Дело в том, что моя диафрагма все еще лежала в своей розовой пластиковой коробочке. С Новым годом, Мэгги Саммерс!

5

Куинси все еще спала в гостиной на софе, и серый утренний свет бледными разводами ложился на ее лицо. За окном начали громыхать тяжелые грузовики. Я на цыпочках вошла к себе в спальню и скользнула под одеяло на ледяную простыню. Я проснулась только в десять утра, и на этот раз услышала шум душа в ванной.

Я прошлепала босиком до двери и слегка постучала.

– Это ты там? – спрашиваю я.

– А ты думала кто? – отвечает Куинси.

Она появляется на пороге ванной. Черный махровый халат свободно облегает ее миниатюрную фигурку.

– Что случилось, Мэгги?

– Я долго думала. Может быть, мне действительно стоит заняться тем шоу.

– Давай обсудим это за кофе, – говорит она, беря меня под руку.

На лице у Куинси сосредоточенное выражение. Она наблюдает, как я орудую с кофемолкой.

– Так ты уверена, что серьезно подумала об этом шоу? – спрашивает она.

Я поднимаю на нее глаза, но тут же перевожу взгляд на прыгающие в прозрачном цилиндре кофейные зерна. Внезапно я чувствую, что ритуал приготовления утреннего кофе приобретает для меня особое значение. Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями и потом изложить их Куинси. Может быть, она поможет мне понять саму себя.

– Это необыкновенная возможность, – говорю я. – И я так признательна тебе…

Куинси поднимает руку.

– Не нужно никакой признательности. Это моя работа. А ты – моя подруга. Вспомни, мы клялись друг другу в вечной дружбе – там в Лондоне, – улыбается она.

Я улыбаюсь в ответ. Кофе готов, и я осторожно наполняю две кружки. Одну я подаю Куинси, а другую ставлю на стол около себя.

– Это хороший шанс заработать кучу денег и вылезти из-под опеки всех этих режиссеров, продюсеров и операторов.

– Не совсем так, Мэгги. Пока люди вынуждены сотрудничать друг с другом, они так или иначе будут зависеть друг от друга.

– Но ведь ты не зависишь ни от кого. У тебя свой бизнес.

Куинси хохочет.

– Ты, наверно, шутишь! Я постоянно завишу от своих клиентов, а также от телевизионной администрации. От этого не уйдешь.

Несколько минут проходит в молчании, а потом я тихо интересуюсь:

– Я была невыносима вчера вечером, да?

– Совсем нет. Разве что себе самой. – Куинси делает небольшую паузу. – Я думаю, дело не в шоу. Тут что-то еще? Так, Мэгги?

Она внимательно смотрит на меня. Ее губы плотно сжаты, и она не двигается.

– Я люблю его, – признаюсь я и отворачиваюсь. – Он чем-то зацепил меня, и я должна вернуться.

– Я могла бы понять это и сама… – говорит она.

– Послушай, – начинаю я, глядя прямо на нее. – Я понимаю, что это звучит глупо, потому что, несмотря на все мои рассуждения, я все-таки оказалась в ловушке собственных чувств. И я испугалась, что это может помешать моей работе. Он любит меня. Все очень просто. Но иногда мне кажется, что я хочу разорвать какую-то невидимую цепь, чтобы освободиться от него… Вот почему я снова подумала об этом шоу. Понимаешь, что я хочу сказать?

Она подливает молока в свой кофе.

– Я-то понимаю. Понимаешь ли ты сама?

Я глубоко вздыхаю и стараюсь высказаться предельно ясно – так, чтобы в самом деле самой себя понять.

– Почему бы мне не взяться за шоу, попробовать что-то новое, не возвращаться на Ближний Восток и…

– Мэгги, ты уже пробуешь нечто новое для себя – полюбить кого-нибудь. Почему бы тебе для начала не остановиться на этом?

– Ты же мой агент. Зачем же ты отговариваешь меня?

– Отговариваю от чего?.. От лишней сотни тысяч долларов или от того, чтобы ты не упускала шанс стать счастливой женщиной? Послушай, Мэгги, ты, может быть, редкая счастливица, а грызешь себя. А твой Ави, он, может быть, стоит этой сотни тысяч долларов, включая налоги. Нет, не прерывай меня! Просто послушай!.. Давай рассуждать сугубо по-деловому. Это шоу – дело отнюдь не новое. Оно может прогореть. И вместе с ним прогоришь ты. Таким образом, если ты подсчитаешь все за и против, включая налоги, это дело не представляется особо перспективным. Даже если я постараюсь рассуждать, заботясь исключительно о собственной выгоде, то доходов с этого дела мне не хватит, чтобы заплатить за мой домик на побережье. Не говоря о том, что, если ты уволишься, на твое место тут же сядет какая-нибудь двадцатипятилетняя девушка. Что тогда?.. В общем, так, Мэгги, я безусловно поддержала бы тебя в этом новом деле, если бы не понимала, что этим ты пытаешься спастись от человека, который от тебя без ума, если бы ты не хваталась за это шоу как за спасательный круг. Тут уж мои функции как агента совершенно отпадают. Я – твоя подруга и хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ты все еще не понимаешь… – протестую я.

– Нет, я-то понимаю. Не понимаешь ты.

– Иногда я его просто ненавижу. Презираю за то, что он женат. Я ему не верю и терпеть его не могу за то, что он причиняет боль жене, за то, что бросает ее. Тогда мне хочется убежать от всего – от него, от телевидения…

– Почему бы не попробовать трансформировать эту жуткую энергию саморазрушения во что-то более плодотворное? – саркастически замечает Куинси. – Почему бы тебе, я имею в виду, не подождать, пока они не предложат хороший куш в телевизионных новостях, два годовых оклада, миллион долларов, как Уэллеру. Вот тогда можешь мучиться дурью сколько душе угодно. А пока ты еще слишком мелкая сошка для таких выходок, как саморазрушение.

– Ты невозможна, – упорствую я, удивляясь тому, как иногда я способна потерять над собой контроль. – А что, если я действительно не хочу его? А что, если он не хочет меня?

– Вот и разберись с этим. Повидайся с ним. Ты поймешь что к чему без глупых выходок и не рискуя своей карьерой только потому, что ты не понимаешь, любишь ты кого-то или не любишь.

– Я его люблю, – спокойно говорю я. – Я с ума по нему схожу.

– Я знаю, – отвечает она, слегка улыбаясь. – В этом все и дело.

Я бросаюсь обнимать ее и тем ее весьма удивляю и удивляюсь сама. Однако потом принимаюсь реветь.

– Зачем я это делаю?

– Просто ты еще не привыкла чувствовать себя счастливой.

– Может быть, это из-за смерти Джоя?

– Может быть, – отвечает она, гладя меня по волосам. – А может быть, это из-за Эрика, Веры, Алана и многих других.

– Тогда почему, – бормочу я, возвращаясь на свой стул и вытирая нос, – почему тебе всегда удается поступать правильно?

– Вообще-то, мне это удастся не всегда. Иногда мне хочется послать все к черту.

– Но ты же этого не делаешь?

– Не делаю, – задумчиво отвечает она. – И причина в том, что я на десять лет старше тебя и более философски отношусь к жизни. Кроме того, есть что-то расслабляющее в любви и заботе такого человека, как мой Дэн.

– Тогда, может быть, и меня ожидает нечто подобное? – улыбаюсь я.

Куинси морщится.

– Дожив до моих лет, что ли?

– Я стану другой, ведь правда? Я имею в виду, когда у нас с ним что-то получится…

– О, не то слово! Это будет потрясающе. Конечно, ты все получишь.

– Ты знаешь, я сейчас чувствую себя совершенно иначе. Даже в профессиональном отношении. Все стало легким.

– Я, однако, помню, как ты первый раз выходила в эфир и действительно зависела от каждого ассистента режиссера, от каждого администратора.

– Это было нелегко, но я как будто ничего этого не замечала. От страха я не видела ничего вокруг. Все было в новинку.

– А помнишь, как ты вела репортаж о похоронах того полицейского – тебя тогда чуть не уволили?

– Еще бы! Но тогда были и другие причины. Еще кое-что случилось в тот день.

Куинси кивнула.

– Об остальном я уже почти забыла…

Движение транспорта на Пятой авеню было почти блокировано. Полицейские ограждения вытянулись вдоль всей широкой улицы, которая была запружена народом. Перед резными дверями собора святого Патрика стояло все городское начальство – мэр, шеф полиции, несколько конгрессменов. На синих мундирах полицейских сверкали ордена, медали и значки. Возглавлял собрание сам кардинал Нью-Йорка. Порывистый осенний ветер раздувал полы его мантии, и он придерживал на голове маленькую красную шапочку.

Телевизионные камеры и микрофоны были установлены на тротуаре около входа в собор. Черный кабель тянулся по ступенькам. Техники и репортеры переминались с ноги на ногу или бесцельно сновали туда-сюда в ожидании важного события. По ряду причин эти похороны дали повод отцам города продемонстрировать, что в Нью-Йорке больше не потерпят бессмысленных убийств. Убийство одного из полицейских, находившегося на дежурстве при исполнении служебных обязанностей, возбудило общественность и прессу на объявление войны преступности. Между тем, хотя это и не имело принципиального значения, Ричард Стивен Томаски погиб не то чтобы именно на боевом посту. Опять-таки все дело было лишь в том, что бедняга оказался не в том месте и не в то время и произошла эта трагическая накладка по двум причинам. Томаски был в форме, когда он зашел за пивом в таверну «Серебряная звезда», что в двух кварталах от его квартиры, – это, во-первых. Во-вторых, он потянулся за револьвером, когда в заведение вломились двое семнадцатилетних парней и закричали «руки вверх». Увы, это и повлекло роковые последствия. Томаски уложили на месте, и он даже не успел достать револьвера. Несколько часов спустя, когда следователь запротоколировал факт его смерти от огнестрельных ранений в область груди, живота и бедра, на лице двадцатипятилетнего Томаски было все то же удивленное выражение.

Моя группа разместилась у самого края тротуара. Оператор с телекамерой на плече старался не потерять равновесия, а режиссер вытягивал шею, стараясь рассмотреть двух мотоциклистов-полицейских в шлемах, которые появились в начале улицы. Следом за ними показался убранный цветами катафалк в сопровождении трех черных лимузинов. Внезапно конкурирующая телевизионная группа выдвинулась вперед, чтобы получше заснять шестерых служащих из похоронной конторы, которые стояли навытяжку в своих ливреях в ожидании, когда придет момент внести гроб с телом погибшего полицейского в собор. Когда катафалк начал замедлять ход, останавливаясь, я решила перебежать на другую сторону – прямо к головному лимузину, в котором, как я была уверена, должна была находиться вдова Ричарда Стивена Томаски. Через несколько секунд задняя левая дверь лимузина открылась, и бледной блондинке помогли выбраться из машины на тротуар. Там она остановилась, ожидая, пока из другой двери лимузина не вылез мужчина, обогнувший лимузин справа и передавший ей ребенка, которого он держал на руках.

Подойдя к подавленной горем женщине, около которой тут же появился наш пляшущий в воздухе микрофон, я сказала.

– Примите мои искренние соболезнования, миссис Томаски…

То, что я обратилась к бедной вдове прежде всего со словами соболезнования, объяснялось бессознательным движением моей души, – и дело было вовсе не в том, что Ник Сприг всегда учил меня прежде всего посочувствовать человеку в его несчастье, и уж тогда можно будет легко взять у него интервью. Если бы, скажем, мне случилось оказаться бок о бок с убийцей, только что замочившим нескольких человек и которого секунду назад уложил меткий выстрел полицейского снайпера, то, лежа рядом с ним в луже крови, я прежде всего, должно быть, обратилась бы к нему со следующими словами:

– Меня, как и вас, раздражают люди. Особенно я ненавижу шумные вечеринки…

А если бы мне нужно было поговорить с водителем, который только что угодил в аварию и весь в синяках и ушибах томился в полицейском участке, я бы начала приблизительно так:

– Какое совпадение! У меня были точно такие же проблемы с моей «хондой», когда у нее отказали тормоза…

Сообщения о такого рода происшествиях то и дело поступали на информационное табло нашей студии новостей, и когда я принималась их комментировать, Ник упрекал меня в тенденции к излишней эмоциональности.

Что касается случая с Ритой Томаски, то мнение Ника о моей склонности к эмоциям, как и вообще все его суждения относительно нашего «поганого бизнеса», на этот раз не слишком соответствовало действительности. Мэгги Саммерс оставалась собой в смысле эмоциональности, она нисколько не сомневалась в истинности оценок Ника, которые он выставлял нашей телеиндустрии. Данный случай был душераздирающим сам по себе, поскольку главным действующим лицом здесь являлась жертва, а именно на жертвах Мэгги Саммерс и специализировалась.

– Миссис Томаски, – повторила я, – примите мое искреннее сочувствие.

Она подозрительно посмотрела на меня, но ничего не ответила. Вместо ответа она лишь крепче прижала к груди своего ребенка. Ее тонкая рука придерживала его головку, на которой была надета синяя вязаная шапочка. Она также держала громоздкую корзину с детскими принадлежностями и бутылочками и растерянно озиралась вокруг, с трудом удерживая и ребенка, и корзину. Не долго думая, я сунула под мышку свой микрофон и осторожно взяла у нее из рук спящего ребенка.

Краем глаза я видела, что Келли Блейк и Фред Форман, мои оператор и режиссер, пробираются сквозь толпу. Подняв руку над головой, Фред делал рукой знаки Келли, чтобы тот взял меня крупным планом. Он предчувствовал, что простой человечный жест Мэгги Саммерс заставит зарыдать сразу шесть миллионов наших телезрителей.

Ребенок тяжело заворочался у меня на руках, когда я потянулась, чтобы достать из-под мышки микрофон. Он слегка заурчал, когда я сказала:

– Миссис Томаски, я Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн. Можем мы минутку поговорить?

Рита Томаски диковато уставилась на меня, не понимая, как могло оказаться, что ее ребенок, ее единственное живое напоминание о муже, вдруг перекочевало на руки к этой странной женщине. В ее взгляде отразилось также отчаяние. Она была вне себя от мысли, что эта женщина, к тому же журналистка, каким-то образом поймала ее для интервью.

Реакция Риты была вполне предсказуемой. Потянувшись к ребенку, она заплакала:

– Я не хочу говорить с вами. Я вообще ни с кем не хочу говорить.

Однако Мэгги Саммерс оказалась проворнее. Она сделала два шага в сторону и одарила Риту своей неподражаемой улыбкой.

– Только одну минуту, миссис Томаски, – быстро проговорила я. – Только несколько вопросов, я обещаю!

Что-то вроде негласной сделки – вы даете мне минуту вашего времени, а я вам – вашего ребенка. Я была уверена, что мое предложение будет принято. Легче отобрать у ребенка леденец, чем убедить подавленную горем вдову, которая к тому же спешит в церковь, чтобы помолиться о душе мужа, убедить ее оставить чадо на руках у посторонней женщины.

Рита прикрыла глаза и покорно покачала головой.

– Хорошо, я поговорю с вами, – прошептала она. – Только прошу вас, подождите минуту. Мне нужно в церковь.

Однако я уже начала считать про себя до шестидесяти – не для бедной Риты, а потому что весь мой эфир занимал всего четыре минуты и тридцать секунд.

– Вы предполагали, что может произойти что-то ужасное?

– Нет, – спокойно ответила она. – Я старалась не думать ни о чем таком. Но, когда это случалось с кем-то другим, меня это пугало.

Пятнадцать секунд, Рита. Если можно, покороче.

– Какой была ваша первая реакция, когда вы узнали, что ваш муж мертв?

Губы Риты скривились от гнева, а глаза сузились, излучая черную ненависть. Давай, Рита. Осталось только тридцать секунд. Не обращай на меня внимания. Я все еще держу твоего ребенка.

– А вы как думаете, что я почувствовала? Мне захотелось умереть. Сначала я не поверила, но когда увидела его, то захотела умереть.

Она тихо заплакала.

– После того как это случилось, вы были в том баре? – спросила я, видя, что Фред схватил себя руками за горло, показывая, что время выходит.

– Да, они вызывали меня туда, – плакала Рита. – Когда я приехала, они уже собирались увозить его…

– Снято, Мэгги, – крикнул мне Фред.

– Благодарю вас, миссис Томаски, что вы поделились с нами вашими чувствами в этот скорбный день, – сказала я, отдавая ей младенца, который тоже начал плакать.

Мэгги Саммерс сдержала свое обещание. Только шестьдесят секунд, только одна минута. Теперь ей нужно было спешить отснять материал, чтобы заполнить отведенное для эфира время. Когда я отдавала Рите Томаски ребенка, то старалась спрятать глаза: мне не хотелось, чтобы она увидела, что Мэгги Саммерс тоже плачет. Рита никогда не узнает, какой стыд жег Мэгги Саммерс за то, что ей пришлось сделать. Однако у Мэгги были и свои проблемы, и одна из них заключалась в том, что, если она проявит себя неважной журналисткой, ее попросту уволят… Итак, я все-таки получила эксклюзивное интервью, и дела казались не так уж плохи.

Я провела Келли и Фреда через Пятую авеню, чтобы заснять длинный эпизод у собора святого Патрика, а также эпизод, который должен был стать заключительным в этом репортаже. Когда я вышла на середину опустевшей улицы и следом выехала камера, я вдруг отказалась произносить текст, заготовленный накануне в студии. Я словно хотела загладить свою вину за не очень-то благовидное рвение в погоне за эксклюзивом и решила хоть теперь занять нравственную позицию. Это произошло в тот момент, когда я начала читать шпаргалку.

– Сегодня в обстановке небывалой торжественности отдается последняя дань Ричарду Стивену Томаски. Здесь собрались члены его семьи, друзья, а также высшие государственные чиновники. Все они скорбят о нем с такой любовью и признательностью, какие являются большой редкостью для Нью-Йорка. Ричард Стивен Томаски мог бы гордиться. Ему было бы приятно, что все происходит именно так… – Тут я запнулась.

– Подождите минуту, – попросила я, подходя к камере. – Что означает это – «ему было бы приятно, что все происходит именно так»? Он был бы рад вообще всего этого избежать! Единственное, что ему действительно было бы приятно – это допить тогда свое пиво и вернуться домой к жене и ребенку… – Я немного помолчала. – Он даже с удовольствием согласился бы стоять сейчас здесь и скорбеть о ком-нибудь другом – с любовью и признательностью. Что угодно, только бы не оказаться в своем нынешнем положении.

– Просто прочти этот чертов текст, Мэгги. Просто прочти. Келли и я должны еще мчаться в Бронкс заснять пожар, а я умираю от голода. Просто оттарабань по бумажке – и дело с концом.

– Последнюю фразу я не стану говорить. Насчет того, что ему хотелось, чтобы все было именно так.

Я присела на бордюр, положив микрофон на колени, и ждала.

Фред Форман опустился рядом со мной на корточки.

– Мэгги, если ты сейчас же не прочтешь то, что здесь написано, то могу тебе пообещать, что ты вообще больше ничего никогда не прочтешь перед камерой. Тебя ясно?.. А теперь читай!

Секунду или две я размышляла над тем, что он мне пообещал, хотя мой ответ и так был ясен заранее. Я встала, вернулась обратно на середину улицы, подняла микрофон и прочла то, что было заготовлено.

Когда я закончила чтение, то швырнула микрофон и быстро зашагала прочь через Пятую авеню. Однако не успела я сделать и трех шагов, как зацепилась ногой за черный кабель, который был протянут через улицу, и, наверно, растянулась бы на мостовой, если бы не угодила прямо в объятия к какому-то мужчине. Снова обретя равновесие, я со смущением и удивлением обнаружила, что передо мной стоит Пол Ньюмен, также прибывший на похороны Ричарда Стивена Томаски. Я почувствовала, как горячо вспыхнуло мое лицо, когда я снова посмотрела на него. Те же светлые волосы. Те же сияющие голубые глаза. Полные чувственные губы. Среднего роста и хорошо сложенный. Однако что-то было не так. У него был немного кривой нос, как будто кто-то сломал его однажды в драке, может быть, наподобие той, которую я видела в фильме о классном сыщике Брайне Флагерти, там он нагрянул на подпольный склад героина…

– Не думаю, что Томаски был бы в восторге от всего этого, – сказал он, беря меня за руку.

Я не сразу нашлась, что ответить, хотя он, можно сказать, только что спас мой нос от того, чтобы в результате падения он сделался похож на его собственный. Вместо ответа я занялась осмотром своего надломленного каблука.

– Черт, – проговорила я, поднимая ногу. – И вот так весь день.

Он продолжал крепко держать мою руку, помогая подняться по ступеням собора.

– Я детектив Брайн Флагерти, – сказал он. – И мне уже известно, кто вы. Я бы узнал эти зеленые глаза и этот сексуальный рот среди тысяч других.

Я промычала что-то нечленораздельное, сделав вид, что по-прежнему озабочена состоянием моего каблука.

– И я удивлен тем, что мы не встретились раньше, – продолжал он.

Я подняла голову и посмотрела прямо в его необычайно голубые глаза. Мне казалось, что я вот-вот провалюсь сквозь землю от стыда. Однако от меня не ускользнул вульгарный тон его речи.

– Вам никто не говорил, что вы как две капли воды похожи на Пола Ньюмена? – сказала я, не то поощрительно, не то враждебно.

– Еще бы, – усмехнулся он. – Все только об этом и твердят… Разве что нос другой, верно?

– Я не заметила, – сказала я ледяным тоном.

– Итак, – продолжал он, игнорируя этот лед, – если я вылитый Пол Ньюмен за исключением носа, то вы – совершенно непохожи на Анну-Маргариту – за исключением груди… И как это мы только раньше не встретились? – Его взгляд был чарующ, однако слова звучали отталкивающе. – Видите, как вышло: теперь мы вместе занимаемся этим преступлением.

Я вздохнула, не скрывая своего раздражения. Однако меня завораживала его нижняя губа.

– Ну, не знаю, – проговорила я. – Я хочу сказать, что не знаю, из какого вы полицейского участка. Какими видами преступности вы занимаетесь? Вы что, знали патрульного полицейского Томаски?

Он расхохотался и уселся на ступенях около меня.

– Вот это да! Нельзя ли по одному вопросу за раз?

– Я… Я прошу прощения…

Он похлопал меня по руке, а я поспешила ее убрать.

– Нет проблем, – сказал он. – Я занимаюсь расследованием убийств в семьдесят седьмом участке, что в Бедфорде, и я никогда не знал Томаски.

– А какого рода убийствами вы занимаетесь в вашем Бедфорде? – поинтересовалась я.

Мэгги Саммерс определенно приросла к своему микрофону, потому что без него она могла сыпать исключительно глупыми вопросами.

Он снова засмеялся.

– Обычно я берусь за те убийства, в которых людей убивают до смерти.

– Прошу прощения, – повторила я. – Я не то хотела спросить…

Он снова похлопал меня по руке – ободряюще, и посмотрел на меня очень серьезно.

– Иногда на выходные я берусь за расследования убийств, которые называются бытовыми. Своеобразный способ развестись для отчаявшихся супругов. Бывает, знаете, так, что муж вдруг решает прекратить неудачное супружество и вонзает нож в сердце той самой женщине, которую обещал «любить, уважать и быть верным ей до смерти».

– Никогда не изменять, – поправила я.

– Как вы сказали?

– Быть верными мужчины никогда не обещают. Другое дело женщины.

– Ну, не думаю, что это такое уж большое различие. Иногда жена стреляет в спящего мужа, не в силах сносить от него побои и унижения. Как бы там ни было, – вздохнул он, – в этих случаях меня радует, что я не женат. А вы?

– Что – я? – спросила я, не сводя глаз с его языка, когда он проводил им по своим губам.

– Вы замужем?

– Да.

Он до невообразимости покраснел, потом, глядя на меня во все глаза, усмехнулся – словно решил продолжать разговор что бы там ни было – есть у меня муж или нет.

– Вам надо оставаться у собора до конца похорон?

– Нет, – ответила я. – Но прежде чем вернуться на студию, мне нужно купить новую пару туфель.

Мы сидели на ступенях перед собором святого Патрика. Из собора доносилась мелодичная музыка Альбиони. Налетающие порывы ветра кружили на мостовой красные и золотые осенние листья. По ясному синему небу плыли кучевые облака. В придачу ко всему этому – Брайн Флагерти.

– Хотите составить мне компанию? – спросила я, как будто заранее не знала, что он мне на это ответит.

Он тоже все понимал, поэтому, слегка коснувшись языком своей верхней губы, он поднялся и молча предложил мне руку. Неловко поднявшись вслед за ним, я оперлась о его сильную руку, чтобы кое-как держать равновесие на своем сломанном каблуке.

Проблема выбора становилась для меня все острее. Мы медленно шли по Пятой авеню по направлению к обувному магазину Чэндлера. Единственное, о чем я могла думать, – это о том, что его рука поддерживала меня.

– И как вам удается выносить вид всего этого ежедневного насилия? – спросила я.

Он вздохнул.

– Такова жизнь. Уродлива и бесчувственна. Прямо скажем, не самое глубокое наблюдение, однако это не помешало мне заметить, какие у Брайна широкие плечи.

– Да уж, – пробормотала я, высвобождая руку и делая вид, что у меня зачесался нос.

– Это так отвратительно, что мне то и дело приходится отыскивать какую-нибудь пустынную аллею или безлюдный переулок, где никто не увидит, как меня тошнит.

Я рассматриваю его с таким любопытством, как будто никогда в жизни не видела людей, которым ежедневно приходится сталкиваться с самыми неприглядными сторонами действительности. Потом до меня доходит, что ведь я-то занимаюсь тем же самым. Даже, пожалуй, еще худшим. Каждый вечер я выстраиваю все эти и без того шокирующие ужасы таким образом, чтобы они ожили еще раз на телевизионных экранах. Единственное различие между Брайном Флагерти и Мэгги Саммерс в том, что Мэгги двоедушничает, а Брайн все принимает как есть. Однако все это не имеет никакого отношения к тому, что Брайн сопровождает меня сейчас к магазину Чэндлера. Вообще-то все происходит только из-за того, что он так удивительно похож на Пола Ньюмена.

Я взяла последнюю пару дорогих, ручной работы туфель с высоким подъемом. Теперь я могу себе позволить дорогие покупки – теперь у меня ни кредитной карточки, ни чековой книжки. Спасибо тебе, Эрик Орнстайн!.. Высыпая из кошелька последнюю мелочь, чтобы расплатиться за покупку, я с тоской думаю, что теперь придется тащиться пешком до студии Ай-би-эн. Раздраженная, злая и озабоченная, я отхожу от кассы и медленно выхожу из магазина. Брайн следует за мной всего в нескольких шагах.

Я почти была готова обернуться, чтобы подождать его и взять под руку, как вдруг услышала у себя за спиной:

– Какая у тебя роскошная жопа, Мэгги!

Я споткнулась, и опять совершенно непреднамеренно. Однако я снова симулирую возмущение, когда бросаю в ответ:

– Несомненно. Но профиль у меня куда лучше. Почему бы вам не идти рядом со мной, чтобы хотя бы бросить на него взгляд?

– Нет уж, – ответил он после небольшой паузы. – Лучше я полюбуюсь на вас сзади.

Тогда я остановилась и закусила нижнюю губу. Я и сама не знала, чем все это может кончиться, однако явственно ощутила, что мои трусики успели увлажниться.

– Брайн, – пробормотала я, – мне нужно поспешить на студию. Я опаздываю.

– Ну так пойдем, – сказал он, беря меня за руку. – Моя машина здесь неподалеку. Я тебя довезу.

Машина уже энергично пробиралась по переполненным улицам, когда Брайн поинтересовался:

– А когда ты сегодня сматываешься с работы, Мэгги?

Я слегка приподняла подбородок и покраснела.

– Сматываюсь с работы? – тихо повторила я.

Но все и так было яснее ясного. Даже если Брайн «сматывается», а Мэгги «уходит» с работы, дела это не меняло. К такому простому умозаключению пришла Мэгги Саммерс после недолгого аналитического размышления.

Пробившись сквозь уличные заторы со сноровкой заправского полицейского патрульного, Брайн подкатил к студии Ай-би-эн. Едва коснувшись пальцем моих губ, он скорее сообщил, чем спросил:

– Я заеду за тобой в семь.

Неохотно кивнув, я подумала о том, что диктаторские замашки в природе мужчины и что по отношению к женщине они допустимы лишь в одном случае – если женщина позволила себя увлечь в такое укромное место, где мужчина начинает ее страстно домогаться. Жизнь не так приятна, если нет взаимного влечения. Женщина так или иначе оказывается в проигрыше. Однако куда хуже, если подавленную и подчиненную женщину насилуют и в других сферах бытия. Хуже – потому что такая форма насилия делает женщину фригидной. Когда в тот день я сидела в машине Брайна, то сознавала, что ему удалось поставить меня в подчиненное положение только потому, что я добровольно подчинилась. А добровольно подчинилась я по той причине, что он был так сексуален, что у меня просто не было другого выбора. Впрочем, было еще кое-что: Брайн Флагерти не имел никакого отношения к тем кредитным карточкам и чековым книжкам, из-за которых я в свое время не могла позволить себе купить пару самых дешевых туфель…

Так или иначе, но мой рабочий день окончился, и я снова оказалась в новом синем «плимуте» Брайна.

– Мы едем в бар на Маспете. Он как раз неподалеку от моего дома, – заявил Брайн. – Спиртное там подают приличными порциями и играют все хиты шестидесятых. Тебе понравится.

Мы приехали в этот кабак, который оказался шумной и тесной комнатой с громадным телевизором, укрепленным в углу под потолком, и длинной полированной стойкой бара, на которую наседала толпа народа. Брайн пробил нам дорогу сквозь эту прорву публики, орудуя локтями, и наконец отыскал свободное местечко где-то в углу, вдали от телевизора. Вклинив меня между двумя незнакомцами, которые приветствовали его столь буйно, что едва не повалили на пол, он заказал пиво для себя и колу для меня.

Когда Брайн заказал вторую порцию пива, я наконец позволила себя уломать и согласилась выпить.

– Будь добр, Мак, даме скотч со льдом, – проинструктировал он бармена, который шустро исполнил заказ и отправил стакан с выпивкой по гладкой стойке прямо в открытую ладонь Брайна.

– А вы – Мэгги Саммерс? – спросил бармен, подходя к нам.

И сразу десятки глаз уставились на меня. Я улыбнулась и кивнула, чувствуя себя весьма неуютно в центре всеобщего внимания. Конечно, это было совсем не то, что я испытывала, попадая в подобную ситуацию вместе с Эриком, но я все же предпочла бы, чтобы меня вообще не замечали.

– Дерни, Мэгги, – сказал Брайн, понимая мое состояние, – и мы отправимся плясать.

Скривившись, я сделала большой глоток. Я всегда ненавидела скотч. Потом мы пошли танцевать.

Танцевали мы под зажигательную «Жаба-Еремей», однако, несмотря на сумасшедший ритм музыки, Брайн и я едва двигались. И несмотря на то, что мы едва двигались, я то и дело наступала ему на ноги. И каждый раз Брайн в ответ крепче прижимал меня к себе, – он обнимал меня с такой силой, что мои ноги едва доставали до пола. А пока мы, можно сказать, танцевали, я успела сделать весьма существенное открытие.

Брайн Флагерти был не просто бравый парень. Он был парень-кремень. Об этом я подумала за секунду до того, как снова погрузилась в свойственные мне аналитические размышления. Нужно заметить, что такие две фазы, как просто «бравый парень» и «парень-кремень», чрезвычайно отличаются друг от друга, даже если они прощупываются сквозь плотную ткань мужских брюк. Просто бравого парня ощущаешь постольку поскольку, тогда как парень-кремень чувствуется как таковой и без всяких оговорок. Если перевести это на научный язык, то просто бравый парень – это промежуточное состояние между мягким и близким к функциональной готовности, а парень-кремень – это просто нечто ни с чем не сравнимое.

Музыка продолжала греметь. С утра у меня во рту не было маковой росинки, за исключением чашки кофе, и я почувствовала головокружение и зверский голод. Я напрасно подумала про еду, поскольку еда ассоциативно приводила меня к мыслям об Эрике, а мысли об Эрике продуцировали чувство вины. Очередная песня закончилась, и Брайн отвел меня обратно к стойке, где прошептал мне на ухо:

– Мой дом тут за углом, Мэгги. Сегодня четверг, а, значит, мой брат Дэнни сегодня работает на своей мебельной фабрике допоздна и вернется домой не раньше одиннадцати.

Я начала что-то говорить, но его рот слился с моим.

– Если мы не слиняем отсюда прямо сейчас, – хрипло добавил он, – в нашем распоряжении останется меньше трех часов…

Куинси уже оделась. Она сидит на краю моей постели и пьет кофе.

– Разве к Ави ты чувствуешь то же самое, что и к Брайну? – спрашивает она.

Я задумываюсь на одну-две секунды.

– Нет, – отвечаю я медленно. – Думаю, я все же любила Брайна, ведь он дал мне то, чего я никогда не знала.

Куинси многоопытно улыбается.

– Интересно, что бы это могло быть, кроме оргазма?

Наступает мой черед улыбнуться.

– Вообще-то, больше ничего. Но и это уже не так мало.

– Ну и что, чувствуешь ты к Ави то же самое, что и к Брайну? – настаивает она.

Ее вопрос озадачивает меня, и я погружаюсь в размышления об этих двух мужчинах. Я любила Брайна Флагерти за то, что с ним я узнала, что такое секс. Он раскрыл для меня самой тайну моего тела. Брайн был словно наваждение – заставляя забывать о времени, пространстве и даже о здравом смысле. С ним я жила лишь физическими ощущениями, о которых раньше и понятия не имела. В это время я даже не была способна осознавать нашу связь как сексуальное влечение – из-за которого многие женщины навлекают на себя неприятности и которое мужчины, в большинстве своем, удовлетворяют, зажмурив глаза. Именно такой была в самом начале и моя связь с Ави Герцогом. Но в отличие от Ави Брайн никогда так нежно не держал мою голову в своих ладонях и не смотрел прямо в глаза, занимаясь со мной любовью.

– Незнание есть счастье, – наконец выговариваю я.

– В каком смысле?

– Как тебе сказать? Тогда с Брайном я не осознавала, что мне удается успешно отделять друг от друга мои душевные и плотские влечения.

– Это из-за того, что душевные влечения ты уже успела познать, а плотские – нет.

– Как это ни смешно, – улыбаюсь я, – но тогда мне казалось, что лучше и быть не может.

– Лучше и быть не может?

– Да! – восклицаю я. – Потому что это повторялось снова и снова, до полного изнеможения.

– Гм, – говорит Куинси. – Значит, тогда ты и познала жизнь. Брайн встретил девушку Мэгги и раскрыл ей новые горизонты, правильно?

– Не совсем так…

Однако я хорошо помню, что отнюдь не стремилась во что бы то ни стало добиться этой сладостной цели. Для мужчин эта цель – главная награда за труды, для женщин – нечто такое, без чего, как многие из них считают, можно и обойтись. Женщины стремятся к таким вещам, как любовь, уважение и замужество. Последнее они считают высшим знаком хорошего к себе отношения.

Но отчасти Куинси была права. Мэгги Саммерс ничего не хотела от Брайна, а Брайн обладал Мэгги с пылом, который не был испорчен никакими практическими соображениями. Оргазм для Мэгги был вещью в себе, несмотря на то, что она уже давно была замужем. В его любви было что-то такое, за чем другие женщины едут в черную Алабаму, куда отправляются вовсе не в поисках мужа.

– Хорошо, – говорит Куинси. – В чем же все-таки дело?

– Может быть, в том, что такое женский оргазм сам по себе. И в том, что на него влияет.

– Кажется, это надуманные проблемы, – отвечает Куинси. – Мы, женщины, допустили, что наш собственный оргазм обсуждают все кому не лень. Просто глупо, что мы позволили так раздуть этот вопрос!

– Гм-м-м… Я понимаю, о чем ты. Нельзя открыть книгу или журнал и не натолкнуться на очередное определение оргазма, которое звучит для тебя как приговор. А постоянные дискуссии, в которых экспертами выступают опять-таки мужчины! Все это совершенно уничтожает интимное содержание наших чувств.

– Но Брайн, я полагаю, даже не читал ни о чем подобном и понятия не имел обо всех этих дискуссиях?

– Он, конечно, не читал и понятия не имел. Однако я-то и читала, и имела! Я почти потеряла покой – из-за того, что чувствовала себя обязанной разрешить все эти вопросы. Я вроде как была вовлечена в эту проклятую дискуссию. Тебе, конечно, хорошо известны эти идиотские вопросы. Существует ли оргазм у женщин? Если он существует, то что это такое? Прямо игра какая-то: оргазмы на любой вкус. Куинси смеется.

– Ага! Клиторальные и вагинальные. Причем вдруг находится умник, который с апломбом, как о непреложной истине, заявляет, что последних вообще не существует в природе. Я уж было удивляться начала, как это только со мной происходит то самое, чего в природе не существует. Может, со мной что-то не так?

– Вот видишь, – подхватываю я. – Я чувствовала то же самое… И все-таки есть что-то большее, чем оргазм, – добавляю я.

– А кто утверждает обратное? – удивляется Куинси. – Разве я говорю, что оргазм – это все?

– Нет, не все… – медленно отвечаю я. – Как только появляется тот, кто дает нам что-то еще…

– Ты имеешь в виду компенсацию? – улыбается Куинси.

– Скорее то, что начинаешь ценить в более зрелом возрасте.

– Значит, одного секса недостаточно, – вздыхает Куинси. – Но когда он есть – все-таки это неплохая вещь, а?

– Был, есть и будет неплохой вещью, – отвечаю я. – Но это еще не все…

– Оргазм не кажется венцом творения, даже когда вдруг открываешь, что он существует и ты можешь его испытывать. Он просто был, и больше не о чем говорить. – Куинси делает паузу. – Знаешь что? Я думаю, что все дело именно в его сиюминутности.

И все же, оглядываясь назад, понимаешь: незнание есть счастье. Другими словами: когда человек счастлив, он этого не замечает… По крайней мере, в эту минуту мне кажется, что Брайн был именно тем человеком, который ни о чем таком не задумывался и потому был счастлив. Он был действительно предельно свободным мужчиной. Феминистское движение было ему до фонаря. Так же как и то, что феминистки возводят клиторальный оргазм в ранг высшей женской ценности. И я восхищалась чувственностью Брайна – пока мне казалось, что я в него влюблена. Между тем Брайн просто блаженно предавался тому, что доставляло ему удовольствие – в том числе и тому, что доставляло удовольствие мне. Незакомплексованный и безалаберный, Брайн пребывал в абсолютном неведении относительно каких бы то ни было оргазмов – клиторальных, вагинальных или каких-то других.

Что касается Ави, то в его объятиях я вообще не искала ничего конкретного. Во-первых, проблемы оргазма перестали быть актуальными, а во-вторых, я больше не была замужем и вообще к этому не стремилась. Ави завладел моим сердцем и сам любил меня, однако он не мог предложить то, что женщины считают лучшим для себя комплиментом, – он не мог предложить стать его женой. Потому что уже был женат. Все изменилось. Ави было известно кое-что, о чем не имел понятия даже Брайн. Однако эти замечательные способности происходили вовсе не оттого, что Ави был незакомплексованным и безалаберным. Мы занимались любовью с открытыми глазами, а проблемы оргазма, как уже было сказано, были сняты с повестки дня. То, что происходило между нами, происходило потому, что мы не могли отделить плотское влечение от взаимного притяжения душ. На этот раз незнание уже не являлось условием счастья. Таким условием сделалось само чувство.

– Таким образом, – говорю я, – секс все еще не является самоцелью.

– Для кого? – спрашивает Куинси.

– Для женщин. Потому что оргазмы – не такая уж необходимая вещь.

– Для меня очень даже необходимая! – смеется Куинси.

– Нет, я совсем не это имела в виду. Они не необходимы в том смысле, что жизнь продолжается и без них. Другое дело мужчины! Если бы у них не было оргазмов – пресекся бы человеческий род. Мужской оргазм – вещь куда более серьезная, чем просто учащенное дыхание…

– Но в том и была наша ошибка.

– Как так?

Куинси загадочно улыбается.

– Очень просто. Позволив судить-рядить о наших собственных оргазмах, мы лишились наших маленьких секретов. Я хочу сказать, что нам следовало бы и дальше дурачить мужчин, заставляя их верить в то, что для нас это важно точно так же, как и для них. Может быть, тогда они бы с большим старанием относились к этому делу. Вместо этого мы стали слишком самостоятельны, а в том, чтобы заниматься любовью в одиночестве, нет ничего сногсшибательного.

– Все это так. Но для меня Брайн все еще замечательный пример равенства между мужчиной и женщиной. Я говорю о равенстве в смысле чувственности. Потому что культурное и интеллектуальное развитие мужчины может совершенно уничтожить его достоинства любовника. Понимаешь, чем проще мужчина, тем лучше он как любовник. А чем умнее, тем он злее. В предельном случае он вообще теряет способность любить. Но что еще хуже – теряет желание любить.

– То есть ты хочешь сказать, что заниматься любовью с Брайном – все равно, что заниматься этим в одиночестве?

– Что-то вроде того.

– Кроме всего прочего, что касается мужчин, то они не ввели для себя никаких новшеств – в смысле физиологическом, конечно, – смеется Куинси. – Может быть, именно поэтому вибратор изобрели сами мужчины!

– Ну, если так, то это определенно произвело переворот в восьмидесятые годы.

– Мне кажется, что теперь у нас гораздо меньше поводов злиться, чем в шестидесятых и семидесятых.

– Понимаешь, Куинси, Ави вовсе не идеал мужчины, если оценивать его с современных позиций Скорее это я – идеал современной женщины.

– Почему?

– По-моему, женщины будут до тех пор признавать второстепенность вопроса плотских ощущений, пока сами не смогут выбирать…

– Скажи, а с Ави у вас всегда все получалось по первому классу?

– Нет, – честно отвечаю я. – Но я люблю его, и это все искупает. И я так благодарна ему, что забываю обо всем. Я не хотела бы вернуться в прошлое.

Куинси немного помолчала.

– Я должна тебе кое-что сказать, – наконец говорит она. – Я чувствую себя такой дурой…

– В чем дело, Куинси?

– Знаешь, – застенчиво начинает она, – я никогда не пользуюсь зеркалом… То есть я никогда не рассматриваю себя в зеркало. Мне просто никогда не было интересно.

Я хорошо помню, чем для меня, для всех моих подруг было зеркало. В семидесятых оно давало нам чувство уверенности, что мы красивы и желанны. Нам казалось, что отражение в зеркале – это и есть мы. Внезапно я осознала разницу. Несмотря на то, что Брайн Флагерти был первым мужчиной, который дал мне настоящее ощущение моего тела, мне потребовались годы, прежде чем я действительно узнала себя – с зеркалом или без зеркала…

– Но ты не сказала, есть ли разница в твоем чувстве к Брайну и к Ави, – неожиданно напоминает Куинси.

– Брайн помог мне узнать себя с той стороны, которую мы видим, когда смотримся в зеркало. А Ави помог узнать что-то несравнимо большее. То, что нельзя увидеть ни в какое зеркало.

Куинси задумчиво меня разглядывает.

– Ты хоть понимаешь, что, может быть, ты действительно в него влюбилась? – интересуется она.

– Очень может быть, – отвечаю я.

Когда Брайн платит по счету, публика в заведении уже начинает редеть.

– Сначала мне нужно позвонить, а потом мы уйдем, – сказала я.

– Ты можешь позвонить и от меня, Мэгги. У меня есть телефон.

– Нет уж, лучше я позвоню из автомата – на тот случай если разговор затянется больше, чем на три минуты. Время кончится – а это то, что мне нужно.

Брайн взглянул на меня с восхищением. Как детектив он безусловно понял, что стоит за подобного рода предосторожностями, даже если бы я не предупредила его о том, что я замужем. Последнее не имеет для Брайна ровным счетом никакого значения, поскольку плотские удовольствия отнюдь не являются греховными в его системе ценностей – за исключением, конечно, удовольствий, ради которых нужно было бы развращать малолетних, насиловать или совокупляться с животными. В конце концов, Брайн детектив, а не католик. По крайней мере, в данном случае.

– Прошу прощения, – сказала я и направилась к телефонной кабинке, которая помещалась как раз между мужской и женской туалетными комнатами.

Я набрала свой домашний номер и, только отсчитав семь гудков, вспомнила, что сегодня четверг, а значит, Дэнни Флагерти работает допоздна на мебельной фабрике, а Эрик Орнстайн задерживается у себя в офисе, чтобы разобраться с горой бумаг, которые накопились за всю неделю. Тогда я набрала номер офиса Эрика и дождалась, когда его секретарша миссис Пирс сняла трубку и прогнусавила:

– Это офис мистера Орнстайна-младшего. Чем могу помочь?

– Здравствуйте, миссис Пирс, – сказала я. – Будьте добры, можно поговорить с Эриком.

– Как о вас доложить? – предусмотрительно полюбопытствовала она.

На дворе был уже 1976 год, я была замужем за Эриком Орнстайном с 1969-го – то есть семь лет – а это значит, что миссис Пирс имела возможность слышать мой голос не только по телефону, но и непосредственно, а также во время телевизионного эфира, слышать достаточно часто, чтобы начать узнавать его, если бы только она того пожелала. Однако такого желания у нее, видимо, не возникало, поскольку она никогда меня не узнавала.

Нет ничего проще описать эту миссис Пирс. Мертвенно-оранжевые волосы заплетены в косичку, которая уложена венком на ее маленькой головке. На лице пропасть косметики. Ногти ярко-красные. Кривые ноги обтянуты черными чулочками со швом… Все это так восхитительно, что я с удовольствием назвала ей себя.

– Это Мэгги, миссис Пирс.

Она всегда напоминала мне хитрую француженку-кассиршу, которую я однажды видела в парижской табачной лавке. Та сидела на высоком табурете и пересчитывала французские банкноты, загибая их указательным пальцем, на котором был надет резиновый напальчник. Однако миссис Пирс не носила резинового напальчника и не была хитрой кассиршей. Более того, она была секретаршей старой закваски. Одной из последних секретарш, которые действительно владели стенографией и которые все еще надевали специальные нарукавники, чтобы уберечь рукава своих ярко-зеленых или ярко-синих синтетических платьев от возможной порчи в то время, как они строчили всякие приходно-расходные бумаги, которые, в свою очередь, были аккуратными стопками разложены на столе по соседству с догорающей в мраморной пепельнице сигаретой со следами темно-красной помады на фильтре.

Миссис Пирс всегда носила голубые или зеленые камешки. В зависимости от цвета платья, которое, как правило, было перехвачено в ее тонкой талии широким черным кожаным поясом. Серьги, браслеты и кольца, а также кулоны в изобилии сверкали на миссис Пирс – на се больших ушах, худых руках, костистых пальцах и тонкой шее. Эти милые побрякушки были подарены жене мистером Пирсом, который занимался бизнесом, связанным с полудрагоценными камнями, пока не почил в бозе в возрасте пятидесяти шести лет. Эрик Орнстайн заполучил миссис Пирс от Гарри Орнстайна, когда начали распространяться интенсивные слухи, что новоиспеченная вдова миссис Пирс приступила к активной кампании по приобретению нового супруга, и Гарри Орнстайн до смерти перепугался – он-то ведь еще не был вдовцом.

– Мистер Орнстайн-младший говорит по другому телефону, – ледяным тоном сообщила она. – Вы подождете?

Как вам сказать, хотелось ответить мне, вообще-то я горю от нетерпения и не могу дождаться кое-чего другого – это самое размером почти с телефонную трубку и такое же твердое, – однако, без сомнения, куда как завлекательнее.

– Естественно, миссис Пирс, – любезно ответила я. – Я звоню из автомата, у меня еще дела, и я просто хотела предупредить Эрика, что могу задержаться – может быть, до одиннадцати часов.

Понятное дело, я умолчала о том, что как раз в это время Дэнни Флагерти вернется домой со своей мебельной фабрики.

Через короткое время я оказалась перед домом из красного кирпича, перед которым ровными рядами красовались искусственные тюльпаны. Когда я вслед за Брайном подходила к двери, мне показалось, что на одном окошке на первом этаже слегка приподнялась занавеска и промелькнула седая голова.

– Твоя мать дома? – спросила я.

– Ага, мамаша всегда дома, если только не отправляется в церковь или по понедельникам играть в лото.

Ну, конечно. Как я сама не догадалась. Точь-в-точь как моя родительница. Впрочем, не совсем точь-в-точь. Родительница была бы, пожалуй, изрядно удивлена, если бы узнала, что ее младшая дочурка входит в один из этих потешных кирпичных домиков, которые родительница видит лишь по дороге в аэропорт. И, конечно, родительница удивилась бы еще больше, если бы узнала, что один из обитателей этих смешных домов вот-вот трахнет ее дочку. «Удивилась» – не совсем то слово. «Поражена» – вот это больше подходит.

Брайн отпер дверь и вежливо отступил в сторону. Я вошла первой, а потом, держась за дубовые перила, поднялась по тринадцати ступенькам, покрытым черно-коричневым ковриком. Причем, пока я карабкалась по этим самым тринадцати ступенькам, я все время чувствовала руку Брайна на том самом месте, которое тот же Брайн окрестил «изумительной жопой». Однако на этот раз я не предложила ему любоваться моим замечательным профилем, а, напротив, двигалась весьма неторопливо и завлекательно покачивала бедрами. Наконец я добралась до последней ступеньки и вошла в его комнату.

Первое, что я увидела, был огромный аквариум во всю стену, подсвеченный голубыми и зелеными лампочками. На его дне в гроте из красно-синих камней лежал миниатюрный Нептун. Разноцветные экзотические рыбы плавно двигались среди пузырьков, которыми бурлила вода. Около другой стены стояла велюровая раздвижная софа, рядом с софой – испанский светильник. На середине комнаты, разделяя ее на две половины – обеденную и жилую, – был установлен громадный телевизор с акустическими колонками по бокам, на которых в такт оглушительной музыке вспыхивали разноцветные лампочки. На зеленых стенах красовались плакаты, красноречиво рассказывавшие об общественных, культурных и политических пристрастиях братьев Флагерти. На одном плакате был изображен полицейский со своим мотоциклом на фоне огромного развернутого американского флага. Подняв указательный палец, этот бравый коп призывал: «Все на службу в дорожную полицию!» На другом плакате был изображен длинноволосый убогого вида мужичок-наркоман, который сидел прямо на мусорном баке на фоне заброшенного жилого дома. Надпись рядом гласила: «Если ты дебил – колись!» Еще тут был громадный, едва ли не во всю стену календарь из «Плейбоя» – весьма жизнеутверждающий. В тот мой визит к Брайну Флагерти я не успела осмотреть остальных комнат, за исключением, конечно, ванной, потому что в тот самый момент, когда я вежливо отказалась от предложенного мне пива, Брайн начал вежливо стаскивать с меня одежду.

Он припал к моим губам, и это даже нельзя было назвать поцелуем. Он покусывал, подергивал, посасывал и полизывал мои губы до тех пор, пока я вся не превратилась в один большой рот. Других частей тела как будто не существовало. Я вся была один рот, пока Брайн не решил заняться моей грудью. И это нельзя было назвать ласками. Он мял, сосал, оттягивал и сжимал мои груди до тех пор, пока все мое внимание не переключилось на них. Я вся превратилась в одну огромную грудь, и была таковой, пока Брайн не решил погрузить в меня то, с чем я имела случай познакомиться еще во время наших танцев в баре. Рот Брайна был постоянно занят моим телом, а потому сам Брайн был довольно молчалив. Только в тот момент, когда я с удивлением обнаружила, что он уже частично во мне, и глухо пробормотала: «Брайн, ты ведь даже не двигался, а он сам вошел в меня!» – только тогда Брайн произнес первую и последнюю фразу на протяжении всех трех часов, которые я провела с ним на его ворсистом зеленом ковре. Он сказал:

– Тому, кто врывается силой, там вообще нечего делать!

Я тут же вспомнила об Эрике Орнстайне и целиком и полностью согласилась с этими мудрыми словами.

Брайн непрерывно продвигался в меня, продвигался до тех пор, пока я вдруг не осознала, что лежу под мускулистым и крепким телом мужчины, с которым познакомилась только несколько часов назад, и не почувствовала боль где-то в районе копчика, а также под подбородком. Однако я удержалась от того, чтобы поинтересоваться у Брайна о причине этого дискомфорта. Мое тело тянулось навстречу его движениям, и я мечтала о чем-то большем, – о том, что находилось глубоко во мне.

Брайн Флагерти тем временем успел перейти в новую категорию «парней», еще более высокую, чем «бравый парень» и «парень-кремень». Дело в том, что он продолжал оставаться «кремнем» даже после оргазма. Он нисколько не побеспокоился выйти из меня – просто несколько минут находился без движения. Его голова покоилась на моей шее. Руки крепко обнимали мое тело. Потом он внезапно начал все сначала. В одно из коротких мгновений нашего отдыха я все-таки поинтересовалась у него, почему болит мой подбородок. О моем копчике я не спрашивала, поскольку он находился на значительном удалении, и Брайну было бы трудно его рассмотреть.

– Я тебя поцарапал своей щетиной, – как ни в чем не бывало объяснил он. – Думаю, мне следовало бы побриться.

Он соскользнул с меня, и я смогла подняться на ноги. Колени у меня слегка дрожали.

– Эй, Мэгги, – сказал он. – Да ты еще натерла копчик о ковер! У тебя сплошные неприятности!

Когда я проковыляла в ту единственную комнату, которую мне удалось осмотреть, кроме комнаты Брайна, – в ванную, облицованную зелено-розовым кафелем, то, опершись руками о раковину, рассмотрела в зеркале свежую ссадину на подбородке. Повернувшись к зеркалу спиной, я увидела и другую свою рану – красное пятно у копчика. Что же, всего два легких ранения после почти трех часов занятий любовью, да еще каких занятий! Подобных изумительных занятий я не знала за всю свою жизнь. Мои раны, без сомнения, скоро затянутся, но прекрасное воспоминание не померкнет никогда.

Я вернулась в комнату – как была – нагая. Когда мои глаза наконец привыкли к полумраку, я принялась искать Брайна там, где его оставила, – на ковре между аквариумом и испанским светильником. Однако Брайн нигде не обнаруживался. Вдруг появилось два мужских силуэта – один мужчина в одежде, другой – без. Оба несли емкости с пивом и исчезли в том направлении, где, как я предполагала, должна была находиться кухня. Я стояла неподвижно, едва дыша и закоченев по причине своей наготы. Я отбрасывала длинную тень, которая поместилась как раз между мисс Июнь и мисс Ноябрь. Кое-как прикрыв руками груди, я только и смогла пролепетать:

– О Мария, матерь Божья!..

Почему я вдруг решила призвать Пречистую Деву – можно объяснить разве тем, что моя плоть была накачана до предела ирландской католической спермой, которая обладала такой мощной благочестивой энергией, что это произвело какие-то пертурбации в речевом центре моего мозга.

Брайн уже стоял рядом со мной и обнимал мои дрожащие плечи.

– Поздоровайся с моим братом Дэнни, – сказал он.

Возможно, я и пробормотала что-то похожее на «привет», а потом высвободилась из объятий Брайна. Пройдясь по комнате, я поспешно собрала свою разбросанную по полу одежду и ретировалась обратно в ванную.

Через минуту я уже вышла, успев одеться, подкраситься и причесаться. Я присела около Брайна, который был по-прежнему наг, и стала слушать, как Дэнни рассказывает о двух сделках, которые ему удалось заключить сегодня вечером.

– Ну вот, заходит, значит, этот парень и без лишних слов берет сразу весь гарнитур – ореховую столовую в раннеамериканском стиле. Включая сервант и кушетку. Прекрасный гарнитур. Знаете, такими всегда обставлены комнаты, в которых умирают президенты. Понимаете, что я имею в виду?

– Ага, – сказал Брайн. – Стиль «Вирджиния».

– Ага, этот самый… Так вот, не успел этот парень свалить, как заваливает еще один тип с игрушечным пуделем, весь из себя крутой и с полированными ногтями, и тут же покупает французский спальный гарнитур.

– Кто покупает? – рассмеялся Брайн. – Тип или его пудель?

– То есть?

– Кто из них, я спрашиваю, крутой и с полированными ногтями?

– А, ты шутишь, – протянул Дэнни, качая головой. – Что же, очень смешно. Конечно, пудель.

– Брайн, – жалобно прерываю я их беседу, – думаю, мне пора идти…

– Так скоро уходите? – вздохнул Дэнни, убирая с веснушчатого лба рыжие волосы. – Было очень приятно с вами встретиться. Уверен, мы еще увидимся.

«Еще увидимся»… Что ж, неплохое выражение, чтобы как-то обозначить то, что последует за всем происшедшим между Брайном и мной.

– Конечно, еще увидимся, – улыбнулась я. – И примите поздравления по случаю двух ваших сделок.

– Ага. Спасибо… А если вам когда-нибудь понадобится мебель, вспомните о Дэнни.

– О чем разговор, – кивнула я и мысленно попыталась представить, как его стилизованная мебель смотрелась бы в загородном особняке восемнадцатого столетия, принадлежащем родительнице.

– Погоди еще минуту, Мэгги, – попросил Брайн, – я только что-нибудь накину, – взявшись рукой за мой подбородок, он добавил:

– Не нужно его ничем мазать. Пусть просто подсохнет…

Я опять кивнула и подумала о том, что подобные проблемы ему, должно быть, приходилось решать не раз. В отличие от прочих своих врожденных способностей умение давать советы было благоприобретенным.

Когда мы мчались в его машине по 59-й улице, все дальше от его мира и все ближе к моему, я решила, что нужно внести полную ясность в наши отношения.

– Я замужем, – сказала я, имея в виду, что его роль исчерпана.

– Знаю, – откликнулся он, взглянув на меня. – Ты уже говорила.

– Это тебе все равно?

– Конечно. Почему это должно меня беспокоить? Я ведь не делаю ничего дурного.

Как ни удивительно, но с точки зрения логики такое заявление было безупречно.

Должно быть, в свое время монахини-воспитательницы вложили в его голову, что все в жизни от Бога и что пути Господни неисповедимы. Брайн знал только два пути: путь праведный, пройдя по которому сквозь юдоль жизни, он попадет прямо на небеса, и путь неправедный, который сулит грешной душе геенну огненную, вечное проклятие и запрет на спасение. Однако эти бескомпромиссные догмы отнюдь не подавляли Брайна и никогда не отражались на его пытливой неугомонности. Он был достаточно смышленым малым, чтобы уверить себя в том, что у всякого правила есть свои исключения, и главное – развлекаясь, не причинить вреда другим.

Еще школьником, после бесконечно нудного сидения в классе, он с легким сердцем мчался на авеню Монро, чтобы лупить клюшкой по мячу без всяких угрызений совести. А когда он не лупил клюшкой по мячу на авеню Монро, то вместе с несколькими приятелями играл в расшибалочку где-нибудь в подворотне, метко подбрасывая сверкающий серебряный четвертак. Он неизменно снайперски поражал цель и прикарманивал приятельские денежки, даже не подозревая о том, что это может быть неугодно Богу. Он никому не причинял боли и был уверен, что когда-нибудь очень не скоро, в другой его жизни ему, вполне возможно, удастся избежать карающей длани.

Когда Брайн закончил школу, то пошел наперекор родителям, которые мечтали видеть его священником, и воплотил свою собственную мечту о службе в полиции. Когда ему в голову вбивали прописные истины о праведных и неправедных путях, а также о неисповедимости последних, его это мало касалось. Когда же он сделался полицейским, то преспокойно встроил строгую религиозную догму в свою нынешнюю систему ценностей, тем более что на улицах Нью-Йорка все действительно было очень простым и ясным, если только играть по правилам. Если вы не нарушаете закон, то все идет путем. Работа с девяти до пяти. Здоровый образ жизни. На выходные – итальянская девушка, потом, естественно, женитьба, двое детей и убежденность в том, что если откладывать денежки, то рано или поздно можно обзавестись и домиком во Флориде, где ждет заслуженный отдых и полное отсутствие всякой уличной швали. Если же вы нарушаете закон, то вас просто законопатят в тюрягу… Таким образом, Брайн делал свою работу, и никаких гвоздей.

Брайн Флагерти обладал исключительным умением вести допросы в эдакой ненавязчивой манере – предложить кофе, сигарету и все такое. Он умел убедить собеседника, что совершенно вошел в его положение и даже искренне понимает, почему тот, к примеру, решил отправить ближнего своего к праотцам. В нужный момент разговора он умел так приворожить подследственного, что тот начинал рваться к нему на допрос, веря, что добрее Брайна детектива не сыскать. После такой обработки через самое короткое время Брайн появлялся в камере своего подопечного, и тот без колебаний исповедовался как на духу, а среди его подопечных, случалось, попадались отъявленные мерзавцы и известные злодеи. И нет ничего удивительного в том, что благодаря высокоэффективным методам Брайна Флагерти, которому не исполнилось и тридцати, уже повысили до старшего детектива. Именно в этот момент своей биографии он и подцепил Мэгги Саммерс прямо посреди Пятой авеню.

Домашняя жизнь протекала у Брайна так же гладко, как и работа. Проживая в доме на две семьи в районе Маспет, этажом выше своей вдовой мамаши, он чувствовал, что идет путем праведным и вполне угождает как себе и своей мамаше, так и самому Господу Богу. Каждое утро миссис Флагерти отправлялась послушать мессу в церковь, находившуюся в двух кварталах от дома. Иногда по воскресеньям, если Брайн не был занят службой, он и его брат Дэнни сопровождали мамашу в церковь, и оба были уверены, что ведут весьма праведный образ жизни. Небольшие благочестивые усилия вполне избавляли Брайна от всяких других сомнений.

– Никогда не звони мне домой, – сказала я, когда мы выехали на Первую авеню. – Ты будешь звонить на студию. Я бываю там каждое утро с девяти до десяти, а потом я выезжаю по заданию.

– Идет, – согласился он, пожимая мою руку. – Но, если ты скажешь мне, когда мы снова увидимся, я могу не звонить тебе целую неделю, – усмехнулся он.

На душе у меня стало легко и радостно. Он хочет увидеться со мной снова. Однако в глубине души мне было немного не по себе: все-таки внебрачная связь!.. Было ясно, что Брайн у меня не на одну ночь.

– Если ты не побреешься, – пошутила я, – то мы больше не увидимся. Разве я могу показываться в эфире с таким подбородком? Можно подумать бог знает что.

Действительно, как я объясню Эрику, что случилось с моим подбородком?

– Обещаю побриться, – засмеялся Брайн. – Как насчет завтра?

Мы уже ехали по 72-й улице. Вот будет шуму, если он высадит меня прямо у подъезда нашего дома.

– Брайн, – сказала я, – остановись здесь. Дальше я поеду на такси.

Он мгновенно меня понял.

– До свидания, Брайн, – тихо сказала я.

– До свидания, Мэгги, – ответил он и еще раз нежно коснулся моего поврежденного подбородка.

На одно мгновение наши взгляды слились, а потом я вылезла из машины.

Когда я поднималась в лифте, до меня дошло, что сломанный каблук прекрасный мотив, чтобы начать объяснения с Эриком. Я на цыпочках вошла в прихожую, держа в руке туфли. Дверь в спальню была распахнута и там горел свет. Эрик Орнстайн не спал. Надев мои старые туфли с надломленным каблуком, я проковыляла в спальню и остановилась в нескольких шагах от кровати. Подложив себе под спину несколько подушек, Эрик был с головой погружен в какие-то расчеты. На коленях у него лежали желтый блокнот и калькулятор. Он был так поглощен вычислениями, что никак не отреагировал, когда я принялась рассказывать ему свою незамысловатую историю.

– Только послушай, что случилось, – сказала я, едва дыша, – я гонялась за своей группой, которая гонялась за полицейскими, которые гонялись за грабителями, которые…

– Сейчас, – пробормотал Эрик. – Погоди. Переминаясь с ноги на ногу, я стала ждать.

– Готово! – победно провозгласил он и, положив карандаш, воззрился на меня. – Ну, что еще с тобой случилось?

Глубоко вздохнув, я начала по новой.

– Я гонялась за моей группой, которая гонялась за полицией, которая гонялась за грабителями… Потом я растянулась на асфальте и сломала каблук. – Я продемонстрировала сломанный каблук. – Еще я содрала кожу на подбородке. – Я продемонстрировала подбородок.

– А где это случилось? – поинтересовался он, глядя на меня поверх очков.

– На Маспете, – не задумываясь, ответила я.

Я была готова прикусить язык. Нужно было назвать что угодно, только не Маспет.

Между тем мое сообщение его нисколько не заинтересовало. Его ответ лишь доказал, что он был занят только собой.

– Намажь кремом, – сказал Эрик. – Но сначала иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать.

Я присела рядом и взглянула на исписанный цифрами блокнот.

– Ну и чем же ты занимался аж до половины двенадцатого ночи?

Он улыбнулся.

– Я рассчитал твой менструальный цикл на декабрь. Свои вычисления я вел относительно прошлого цикла и определил дни, когда твой организм наиболее расположен к зачатию.

– Зачем тебе это понадобилось?

Он опять улыбнулся.

– Как зачем? Чтобы в следующем месяце мы были уверены, что ты забеременеешь. А чтобы мы были окончательно уверены в успехе, я нашел твою диафрагму и изрезал на маленькие кусочки.

Я слушала и даже не пыталась вникнуть в смысл его слов. Моя самая великолепная победа над Эриком, о которой, кстати, он даже никогда не узнал, заключалась в том, что еще три месяца назад я начала принимать противозачаточные пилюли. Я должна была свести к нулю все его шансы.

– В соответствии с моими вычислениями мы должны заниматься этим двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого. Кроме того, тебе придется пользоваться специальным термометром… – Он потянулся к ночному столику и с гордостью показал мне ново-приобретенную вещь. – Анальное измерение температуры гораздо точнее орального. Мы должны постараться, чтобы ты забеременела к концу месяца. Теперь ложись. Мне нужно осмотреть тебя сейчас, чтобы потом можно было сравнивать – то, как это выглядит теперь и как это будет выглядеть после зачатия.

Онемев от изумления, я несколько секунд неподвижно смотрела на него и только потом обрела дар речи.

– О матерь Божья! – наконец воскликнула я по причине того, что речевой центр моего мозга все еще находился под воздействием спермы Брайна Флагерти.

Куинси и я сидим в гостиной. Кружки с кофе стоят на стеклянном столике.

– Самое ужасное в твоих отношениях с Эриком, – говорит Куинси, закуривая, – это то, что ты, казалось, никогда его не бросишь. Это так и могло тянуться бог знает сколько…

– Вовсе нет. Я все равно это сделала бы. Мне только надо было набраться побольше уверенности в себе.

– Вряд ли. У тебя есть такое свойство – отделять свою профессиональную жизнь от эмоциональной. Мне кажется, ты напрасно опасалась того, что конец твоего замужества каким-то образом отразится на работе.

– Подумать только, ведь я могла влюбиться в Ави не сейчас, а еще тогда…

– Да тогда ты даже не взглянула бы на него, – говорит Куинси после небольшой паузы. – Ты бы бежала прочь, зажмурив глаза. Тогда ты была во многих отношениях совсем ребенком, и он просто напугал бы тебя. С ним тебе пришлось бы вести себя как взрослой женщине.

– Я и была женщиной, – протестую я. – Я обладала невероятной чувствительностью.

– Да, в профессиональном смысле ты всегда была на высоте. Но дело не в этом. Дело в том, Мэгги, что остаться – самый простой вариант: Эрик не ждал от тебя ничего, кроме того, чтобы ты была женой и матерью. Ави ждал бы от тебя чего-то большего. Но ведь он и давал бы больше. И был бы куда как требовательнее… – Она немного помолчала. – Разве он не такой?

– Да, – тихо отвечаю я, – конечно, такой.

– Разве тебе под силу расстаться с ним, не обращая внимания на все то, что существует между вами – его любовь к тебе и прочее?

– Нет, – спокойно говорю я.

– Вот видишь.

– Дело не только в этом. Ведь и я полюбила его.

– Знаю. Но теперь ты совершенно другой человек. Я просто хочу сказать, что тогда ты не осмелилась бы полюбить Ави. – Она выпускает симпатичное колечко дыма. – Послушай, когда тебе присудили премию «Эмми», ты почувствовала себя более уверенно?

Я отрицательно покачала головой.

– Честное слово, нет. Но после этого меня уже не так страшит возможность оказаться в сложной ситуации. Я имею в виду все эти мысли о том, как я однажды буду сидеть в каком-нибудь приюте и жевать дрянной чизбургер. Мне больше не снится грозящее мне убожество и распад личности… Куинси хохочет.

– У тебя прекрасное воображение. И ты очень убедительно рассказываешь. Ей-богу, начинает казаться, что, как только ты бросишь работу репортера, все так и будет.

– А разве нет? Одно цепляется за другое.

– Ну, по крайней мере это помогло тебе более трезво взглянуть на Брайна. Тебе тогда было не по себе, верно?

– Что и говорить!.. Однако было еще и кое-что похуже, о чем я все время думала.

– Что же?

– Да то самое – что премию «Эмми» присудят не мне, а кому-нибудь другому. Вот тогда мне бы открылась прямая дорога в богадельню…

В тот день я сидела в моем офисе в отделе новостей. Было чудесное апрельское утро семьдесят пятого года. В мире наступило совершенное затишье, новостей не было никаких, и приходилось сидеть и плевать в потолок. Люди были, по-видимому, так довольны весенним солнышком, что им даже в голову не приходило грабить банки, поджигать дома или убивать друг друга – то есть заниматься своими обычными делами, о которых мы потом рассказываем в вечерних новостях. Ситуация складывалась таким образом, что я могла пораньше удрать с работы и провести больше времени в постели Брайна. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда заманчивые картины уже роились в моем воображении.

– Это ты, Мэгги? – спросил Брайн.

– Это я, – радостно ответила я.

– Слушай, Мэгги, – начал он в своей обычной монотонной манере старшего детектива. – У меня тут проблема. Один придурок в своей квартире держит на прицеле жену и двух сестер. Только начали с этим разбираться.

Поскольку в тот момент я была не только гедонисткой, но еще и эгоисткой, первой моей мыслью было, что Брайн звонит предупредить меня, что мы не сможем увидеться, пока ему не удастся освободить этих самых заложниц.

– У него в квартире две самодельные бомбы, и он грозится разнести весь дом.

Теперь я определенно переключилась на то, чтобы примириться с безрадостной перспективой провести вечер в обществе Эрика Орнстайна и наблюдать, как тот набирается, но никак не наберется храбрости попросить у меня развода. С некоторых пор это превратилось в новый вид истязания, который он ввел в наш семейный обиход с той роковой ночи, когда впервые предложил мне измерять температуру анальным способом. Он изводил меня гипотетическими рассуждениями.

– Если бы нам пришлось развестись, чего, конечно, никогда не будет, но если все-таки пришлось, то, как ты полагаешь, кому должен был бы остаться наш бухарский ковер?

Он начинал с бухарского ковра, а заканчивал последними мелочами, которые только попадались ему на глаза в гостиной, кухне или спальне… Сегодняшнюю ночь он, возможно, посвятит нашей столовой. Это значит, что наиболее существенным, равноценным «быть или не быть?» вопросом станет для него вопрос о наших сервизах – лаковом китайском и хрустальном чешском.

– Как ты полагаешь, сервизы существенно потеряют в цене, если мы разделим их поровну?..

Я буквально зверела от всех этих гипотетических разборок, которые кончались тем, что Эрик щедро отписывал мне шесть пар больших простыней, четырнадцать наволочек, – однако саму кровать оставлял за собой, – одну вафельницу и гриль, которые он однажды увидел в телевизионной рекламе, а также набор кухонных ножей – тоже из рекламы, – и наконец несколько мексиканских посудин, которые Клара привезла в прошлом году из Акапулько. Послушать моего супруга, так единственное, что семья Саммерсов привнесла в наше совместное хозяйство, – это машинка для попкорна, которая взорвалась у него перед носом, когда он вознамерился на Новый год полакомиться воздушной кукурузой. Он никогда не забывал дать почувствовать мне свое превосходство – с тех пор, как его провозгласили моим мужем и он вознамерился гонять меня в хвост и в гриву.

– Этого парня зовут Гектор Родригес, – рассказывал Брайн. – Он вьетнамский ветеран и психопат. Работал в соответствии с реабилитационной программой – штамповал какие-то железяки. Мастер все время наказывал его за опоздания, а тот, видно, копил это в себе, пока однажды не пришел домой и не заперся с женой и двумя сестрами. Он угрожает, что убьет их, а потом убьет себя. В общем, ты понимаешь, Мэгги, обычная история, – устало закончил Брайн.

Действительно, еще одна обычная история. Ветеран Вьетнама, который находился под наблюдением врачей. Его страдания никогда никого не интересовали – пока не произошла драма. Однако прежде чем я успела высказать свои мысли на этот счет, а также огорчение тем, что мы не сможем увидеться сегодня вечером, Брайн сказал:

– Но главная моя проблема – это ты, Мэгги.

– Обо мне не беспокойся, – ответила я, стараясь казаться беспечной. – Увидимся в другой день.

– Проблема не в этом, – медленно проговорил Брайн. – Этот парень, Гектор, сказал, что он выйдет, если сначала придешь ты и поговоришь с ним.

– Я?!

– Ты.

В эту самую секунду в мой офис как пуля влетел Ник Сприг. Он едва дышал и был вне себя от волнения.

– Кончай болтать, Мэгги! Я должен тебе что-то сказать.

– Но я разговариваю с Брайном, – отмахнулась я. – Мы как раз говорим о…

– Говорю тебе, кончай болтать, – закричал на меня Ник. – У меня информация о заложниках!

– И у тебя тоже? – удивилась я. – Вот тут Брайн как раз объясняет, что тот парень сдаст себя властям, если я с ним поговорю.

– Погоди, – пробормотал Ник. – Так он тоже говорит о заложниках?

– Брайн, дорогой, – сказала я в трубку, – не мог бы ты поточнее объяснить, где это случилось?

Брайн продиктовал адрес. Моррис авеню, 510. Я показала адрес Нику. Сначала он изумленно уставился на меня, а потом вырвал трубку.

– Брайн, – спросил Ник, – что будем делать? Итак, я сидела в своем офисе в отделе новостей.

Был чудесный весенний день, а я слушала разговор двух мужчин, один из которых был детективом и к тому же моим любовником, а другой – моим начальником и к тому же близким другом. Эти двое мужчин обсуждали, следует ли им посылать меня в дом, где психопат удерживал в заложниках жену и двух сестер и требовал встречи со мной. Не говоря уж о двух самопальных взрывных устройствах, которыми бедный парень запасся на тот случай, если ему вдруг придет фантазия взорвать весь дом.

– Прервись на минуту, – попросила я Ника. – Мне нужно кое-что сказать вам обоим.

Ник отмахнулся от меня, что-то торопливо записывая на обороте фотографии, на которой была снята двенадцатилетняя Мэгги Саммерс в золотой поре своего детства. Стопку этих фотографий я на досуге подрезала для семейного альбома. Наконец Ник отдал мне трубку, сказав:

– Вот, поговори с ним, а потом зайди ко мне в кабинет. Мы должны выезжать немедленно.

И он вылетел в дверь с такой же скоростью, с которой недавно влетел.

– Брайн, ведь это сумасшедший, – тихо сказала я в трубку.

– Послушай, Мэгги, – ответил он все тем же монотонным голосом старшего детектива. – Гектор дал мне слово, что он немедленно сдастся, как только расскажет тебе свою версию происшедшего.

Он так говорил об этом Гекторе, как будто тот был его закадычным дружком, которого он сто лет знал и с которым пуд соли съел. Как будто лежали вместе в одной колыбели и, может быть, были родными братьями.

– Дал слово… – повторила я. – И ты ему веришь?

– Мэгги, – сказал Брайн, – конечно, нельзя дать стопроцентной гарантии, но, в общем, я ему верю. К тому же он – просто напуганный говнюк.

– Но почему я?

– Потому что, – без колебаний ответил он, – ты смазливая потаскуха, которая делает репортажи обо всем этом дерьме.

Возможно, это было также причиной наших с ним отношений.

– Брайн, – начала я, затаив дыхание, – а если бы я была твоей женой, ты позволил бы мне идти туда?

Он не то крякнул, не то хмыкнул, не то пукнул. В общем, похожие звуки издают в мультфильмах инопланетяне, когда хотят попугать малышей.

– Мэгги, – сказал он, – если бы ты была моей женой, я бы просто не позволил тебе заниматься такой работой. Ты была бы машинисткой, секретаршей или, на худой конец, маникюршей.

Чувство глубокого разочарования и смертельной тоски, которое я испытала в этот момент, можно сравнить разве что с тем, когда мужской орган, едва изготовившись к делу, вдруг сморщивается и съеживается, и превращается в печальную мягкую массу. Содрогнувшись от осознания того, что разговариваю с совершенно чужим мне человеком, я удивленно спросила себя: а почему, собственно, я решила, что Брайн – тот мужчина, который спасет меня в моем женском одиночестве, когда Эрик Орнстайн наконец решится дать мне развод?.. Внезапно этот Гектор Родригес стал не просто психопатом-ветераном, который держит в заложниках жену и сестер где-то в Южном Бронксе. Гектор стал катализатором. Наши жизни неожиданным образом переплелись.

– Брайн, – тихо сказала я, цепляясь за соломинку, – а ты меня любишь?

– Мэгги, – нетерпеливо отозвался он, – ты ведь замужем. И я люблю тебя как замужнюю женщину.

– А если бы я не была замужем? – настаивала я. – Ты любил бы меня?

– Послушай, Мэгги, – ответил он, вздыхая, – у меня проблема с заложниками. Может, мы поговорим об этом позднее?

Я хотела сказать ему, что «позднее» уже не будет. Все, что у нас осталось, – это воспоминание о многочасовом траханье. Я сама изумилась собственной глупости. Мне, конечно, следовало ожидать, что департамент полиции Нью-Йорка без колебаний поставит на карту мою жизнь, воспользовавшись моей тоской и разочарованием. В то время как один из лучших старших детективов не может и не хочет понять тоски и разочарования бедолаги по имени Гектор, которого он и за человека-то не считает… Таким образом мысль оказаться в одной квартире с Гектором Родригесом показалась мне не такой уж и никудышной. В этом, в отличие от всего прочего, была хоть какая-то логика.

– Мэгги, мне нужно идти, – сказал Брайн. – Я перезвоню Спригу через полчаса, чтобы узнать о твоем решении.

Я снова взглянула на фотографию двенадцатилетней Мэгги Саммерс и подумала о том, что в те золотые времена, когда все было простым и понятным, я даже не осознавала своего счастья, которое так мгновенно испарилось… Оно испарилось в тот самый день, когда была сделана эта фотография, поэтому и выражение моего лица на ней угрюмое. Это случилось во время урока литературы. Мы как раз начали разбирать письмо девушки Скарлетт. Классная дама мисс Хэдли отпустила меня с урока, потому что в коридоре меня поджидала родительница. Сдержанно кивнув мисс Хэдли, родительница поднялась с ободранного кресла и, взяв меня за руку, вывела на улицу. Мы расположились на зеленой лужайке, которая была игровой площадкой для хоккея на траве – единственного развлечения в загородной частной школе для девочек.

– Сегодня утром у тебя на простыне обнаружили кровь, – заявила родительница без всяких околичностей.

Первой моей мыслью было, что меня обвиняют в убийстве.

– Почему у меня, а не у Клары? – пробормотала я. – Утром мы выходили вместе.

– Потому что, – ответила родительница, засовывая мне в руку плотный белый пакетик, – потому что ты перепачкала всю постель.

– Но почему ты решила, что это я? Чуть что – сразу я!

По моим щекам покатились слезы, а на безукоризненно припудренном и подкрашенном лице родительницы появилось обычное раздраженное выражение.

– Сегодня у тебя началась первая менструация, и так будет теперь каждый месяц в течение сорока следующих лет.

Значит, это на всю жизнь. Я почувствовала себя обреченной и приговоренной. Вот так, без всякой торжественности я очутилась в том периоде жизни, который называется началом женской зрелости. Что именно произошло в моем теле, пока мисс Хэдли занималась разбором письма Скарлетт? Я смотрела, как родительница на своих высоких каблуках поспешает через зеленую площадку для хоккея на траве, проходит мимо учебного корпуса из красного кирпича, рядом с которым располагались белые оштукатуренные коттеджи для персонала, и усаживается в желтое такси, поджидавшее ее на склоне холма. Мне кажется, что я слышу, как она обращается к водителю:

– Эй, полегче со своим счетчиком! Я выходила не больше, чем на минуту, чтобы сказать младшей дочери о крови на простыне…

Так я и стою, сжимая в руке тугой белый пакетик, а мои одноклассницы выстраиваются рядом со мной вдоль штрафной линии хоккейной площадки, чтобы сняться на коллективное фото. Потом я бегу в туалетную комнату, запираюсь в кабинке и разворачиваю пакет, в котором оказываются пачка гигиенических салфеток и розовый эластичный пояс с металлическими застежками. Через пять минут я наконец соображаю, как именно следует справиться с кровью, которая пачкает внутреннюю сторону моих бедер и белые хлопчатобумажные трусики. Когда я оправляюсь от шока, то прихожу к печальному заключению о том, что жизнь моя круто переменилась, вот почему мое лицо на том фотоснимке такое унылое.

Я совершенно не понимала, что происходит. Единственное, что я знала, – это то, что за окном шумит восхитительный весенний день и что ветеран Вьетнама держит в своей квартире в Южном Бронксе трех заложниц. В этот день Брайн Флагерти без малейшего колебания вознамерился рискнуть моей жизнью. Было совершенно ясно, что больше я никогда не совершу подобной роковой ошибки. Боже, и как это я могла допустить, чтобы этот бравый парень-кремень Брайн натянул меня на свой грандиозный органон? Как это можно было не понимать, что если я окажусь на его ирландском чуде по самое мое, то моим мозгам еще понадобится проявить старую добрую еврейскую смекалку. Последний раз в жизни я позволила ввести себя в заблуждение насчет того, что если мужчина напрочь лишен всяких еврейских комплексов, уходящих корнями в такую глубь веков, когда никто еще не ведал о неопалимой купине, то у него нет и никаких соответственных предрассудков, не менее древних по своему происхождению.

И дело совсем не в том, что все еврейское автоматически считается замечательным, а все католическое – никудышным. Эрик Орнстайн напрочь отметал все эти рассуждения о сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное – поменьше думать и не читать всю эту чушь, полагал он. От многая знания многая скорбь. Отсюда и его убеждение, что женщина годится только чтобы рожать детей. Что касается Брайна Флагерти, то ему мое интелллектуальное самокопание также представлялось пустой тратой времени. Правда, в отличие от Эрика он говорил, что вместо того, чтобы читать книжки, нужно просто жить и быть счастливым. Конечно, ему легко говорить. А каково мне, замужней женщине, украдкой забираться в постель к человеку, который только и знает, что рассуждать о бейсболе, усовершенствованных наручниках или о своей новой стереосистеме, способной одновременно перематывать аж целых восемь кассет, хотя последнее, безусловно, является большим техническим достижением. Однако это не значит, что остаток своей жизни я должна была провести с Эриком Орнстайном, занимавшимся любовью с поспешностью курьерского поезда, который летит где-то между Парижем и Женевой без остановки в Дижоне.

Таким образом, когда я поразмышляла о том, что, может, мне суждено провести остаток жизни в обществе Гектора Родригеса, то пришла к заключению, что это не многим более печальная перспектива, чем закончить жизнь в лежачем положении с Эриком Орнстайном или в стоячем положении с Брайном Флагерти. Я горевала о том, что родитель и родительница принудили меня выйти замуж за Эрика, но я также досадовала на себя за то, что – о Боже! – позволила Брайну влезать своим ищеечьим языком в самые интимные места моего тела, предварительно не задав ему ряд вопросов, которые открыли бы мне глаза на то, с кем я имею дело. По какой-то жестокой иронии судьбы Эрик добивался меня в качестве жены, а Брайн получил в качестве любовницы, и оба были совершенно довольны тем, что имели. Вот уже пятнадцать лет прошло с тех самых пор, когда на моей простыне появились пятна крови, а я все еще ничего не понимаю в своей жизни.

Когда я неторопливо шла через отдел новостей к кабинету Ника Сприга, решение принять предложение Гектора Родригеса и присоединиться к нему в его квартире на Моррис авеню, 510 окончательно утвердилось в моем сознании. У меня просто не было выбора. Гектор был тем единственным, что действительно принадлежало мне – он был моей работой.

– Ник, – сказала я, садясь, – что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – ответил он, сверкая черными глазами, – что для тебя это шанс получить «Эмми».

– Грандиозно, – сказала я. – А как насчет шансов остаться в живых?

– Вот об этом нам и надо поговорить, – серьезно сказал Ник. – Брайн считает, что девяносто шансов из ста, что этот парень ничего такого не выкинет. Он сдастся, если поговорит с тобой.

– Чудесно, – сказала я. – Но ведь мы оба в курсе этой статистики. Если он сдается – мы будем иметь все сто процентов, а если нет – круглый ноль…

– Слушай, Мэгги, у нас не так много времени. Он дал полицейским всего час, а потом он взорвет дом.

Должно быть, Ник временно лишился рассудка.

– Слушай, Ник, неужели ты веришь в эти дерьмовые девяносто процентов? – ужаснулась я.

– Мэгги, – начал он, одаривая меня кротким взглядом, – что бы ты ни решила, я буду на твоей стороне. Я буду рядом с тобой. Мы пойдем туда вместе, я не оставлю тебя одну.

Глядя в этот момент на Ника, мне оставалось лишь посетовать про себя, что, увы, настоящие мужчины всегда или женаты, или увлечены другими по-настоящему прекрасными женщинами. Такова эта дерьмовая жизнь.

– Пойдем, – сказала я, поднимаясь. – Позвони Брайну, а я пока позвоню Эрику.

– За каким дьяволом тебе это нужно?

– Эрик никогда не простит мне, если я позволю себя убить, не сообщив предварительно, куда я положила квитанцию из прачечной на его белье, – пошутила я.

– Серьезно, Мэгги, – настаивал Ник, – зачем тебе звонить Эрику?

– Может быть, мне хочется, чтобы он побеспокоился обо мне, – правдиво ответила я. – Хотя бы немного.

Я набрала номер прямого телефона Эрика. Мне вовсе не хотелось иметь в такую минуту дело с миссис Пирс, которая была католичкой и без сомнений сразу побежит ставить свечку, чтобы в квартире в Южном Бронксе пуля прямехонько попала мне в лоб.

Я считала гудки. Один, два, три… На шестом он наконец ответил:

– Эрик Орнстайн слушает.

– Эрик, я тебя оторвала?

– А ты как думала! Деньги тают на глазах, а я жилы рву, чтобы их сохранить… Ну, что там у тебя?

Я начала подробно излагать ситуацию. Он несколько раз откладывал трубку, чтобы попутно справиться о курсах йены, дойчмарки и тому подобном. Наконец я объяснила ему всю драматичность происходящего: Гектор дал полиции один час на размышления, а потом собирается убить всех домашних, в том числе и себя самого. Эрик молчал. Я была уверена, что он потерял дар речи из-за жестоких угрызений совести – раскаиваясь во всем том зле, которое он мне когда-либо причинял. Может быть, он мучительно думал, как наладить нашу жизнь, и для начала решил поровну разделить имущество. Вполне возможно, что он как раз подбирал подходящие слова, чтобы направить наши супружеские отношения в нормальное русло и еще раз попытаться построить все заново – сделать что-то, что спасет меня от одиночества, мрачная перспектива которого встала передо мной, когда Брайн перечеркнул все, что у нас с ним было.

– Мэгги, – наконец сказал он.

– Да, Эрик? – спросила я с надеждой.

– Что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты ведешь себя ужасно эгоистично и абсолютно не думаешь, как твои поступки могут отразиться на моей жизни.

– Эрик, я не…

– Я ведь даже не знаю, где находится бакалейный магазин. Я не знаю, где квитанция из прачечной, чтобы забрать мое белье!..

– Квитанция во втором ящике кухонного шкафа, того, что около плиты, – сказала я.

Случилось то, что должно было случиться: моему замужеству пришел конец.

Когда я собирала вещи, чтобы ехать в Южный Бронкс, в моем сознании мелькали обрывки каких-то мерзких мыслей, за которыми потянулись цепочки гнусных ассоциаций. Когда я вошла в лифт, эти ассоциации начали приобретать довольно ясные очертания.

Начнем с того, где мне теперь жить?.. Нет дома – и я гроша ломаного не стою. Никому не нужная – разведенка… Разведенка – это значит, что больше замуж не возьмут. Не возьмут замуж – несчастная баба… Бедная я бедная, одна дорога мне – к Гектору Родригесу.

Такси, в котором мы добирались до места, едва протискивалось сквозь густой поток машин. Я молчала, и Ник, взглянув на меня, истолковал мое молчание как крайнюю озабоченность тем, что могло произойти со мной в этой ситуации с заложниками.

– Не беспокойся, Мэгги, – попытался он ободрить меня, – я буду рядом.

Между тем Гектор Родригес интересовал меня в данный момент менее всего. Гораздо больше я была поражена осознанием того, что теперь у меня не будет кредитных карточек, банковского счета, чековой книжки. Не говоря уж о том, что теперь моя зарплата будет целиком оставаться у меня в кошельке, а это все-таки какие-никакие деньги.

Такси свернуло на Ист Ривер и, виляя из стороны в сторону, наконец выехало на Виллис авеню, отсюда до Моррис авеню было рукой подать. Когда мы миновали несколько почерневших после пожаров домов, Ник сказал водителю:

– Следующий поворот направо.

Водитель, которому бы рулить на каких-нибудь сумасшедших автогонках, рванул машину вправо.

– Есть, шеф, – буркнул он.

Такси затормозило на светофоре. Неподалеку, прямо в сточной канаве, расположилась вповалку компания наркоманов. Я подумала, что если все пройдет как надо и мои мозги не размажут по стене, то сегодня вечером я в последний раз займусь любовью с Брайном, а потом приду домой и потребую, чтобы Эрик вернул все те деньги, которые он удерживал из моей зарплаты и переводил на депозит в течение последних четырех лет. Когда мы наконец добрались до Моррис авеню, мое настроение было довольно бодрым. Несколько полицейских машин выстроилось поперек улицы, образуя подобие баррикады. Дик Карлсон, наш оператор, высунулся из окна такси по самые плечи и предъявил полицейским наши журналистские удостоверения. Полицейские машины проворно тронулись с места, давая нам дорогу. Улица напоминала поле битвы. Около «скорой» жались в кучку любопытные обыватели, жадные до кровавых зрелищ, – так обычно отзывался о них Брайн. Дальше припарковались три пожарные машины, два фургончика службы «911», а также четыре полицейских седана без номеров, но с включенными красными мигалками на крышах.

Ник помог мне вылезти из такси, и мы подошли к одной из полицейских машин. Когда Ник, я и наш новый звукорежиссер, которого я прежде никогда не видела, шли по улице, я услышала, что из толпы доносятся крики в мой адрес.

– Мэгги, привет! Ты что, собираешься туда идти?.. Эй, Мэгги, дай автограф!.. Добро пожаловать на Моррис авеню, Мэгги!

Звукорежиссер, определенно симпатичный мальчик с длинными ресницами и смуглым лицом, слегка подтолкнул меня в бок.

– Подари им свою улыбку! Может, немного приподними юбку, – посоветовал он, усмехаясь. – Это будет лучшее воспоминание в их жизни!

Я помахала им рукой, но все еще не могла оторвать глаз от нашего звукорежиссера. У него были очень правильные черты лица и грациозные движения.

– Ты, наверно, новенький. Я тебя раньше никогда не видела.

Он сделал движение – словно что-то смахнул у меня со щеки.

– Нет, я в штате. Но обычно я работаю в море.

– Что у меня было на щеке?

– Какая-то соринка.

– Спасибо… – Я помедлила. – А как тебя зовут?

– Джой Валери.

– А я – Мэгги, – улыбнулась я. Он тоже улыбнулся.

Подошли два детектива в серых плащах. У каждого в руке была рация.

– Объекту сообщили, что Мэгги Саммерс готова войти в дом, – сказал один из них.

– Прекрасно, – сказал Ник. – Я хочу, чтобы группа осталась здесь.

Он прошел с детективами к полицейским машинам, которые заняли оборону прямо перед зданием.

– Ты никогда не замечала, как быстро живые люди превращаются для полицейских в «объекты» и «цели», как только что-нибудь случается? – сказал Джой.

– Это унижает человека, – согласилась я.

На этом наш обмен мнениями закончился, потому что Ник подал нам знак.

– Похоже, началось, – сказал Джой.

Всего там было около десяти полицейских машин. Около каждой по паре полицейских в бронежилетах, которые прятались за открытыми дверцами автомобилей. Их мощные помповые ружья были нацелены прямо на подъезд дома 510 по Моррис авеню. Брайн тоже был там. Он стоял руки в боки, без пиджака, с ослабленным в узле галстуком и о чем-то беседовал с двумя полицейскими чинами. Его мускулы рельефно проступали сквозь тонкую голубую рубашку. На спине и под мышками рубашка здорово взмокла от пота.

– Это твой парень, – сказал Джой с улыбкой. Я изобразила невинность.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду… – засмеялся он, – что ты облизываешься, глядя на него.

Меня смутила его прямота, и я не нашлась, что ответить. Однако тут подоспел Ник, который принялся нас инструктировать.

Джой присоединился к Дику, который уже успел заснять общий план своей портативной телекамерой. Несколько мгновений я смотрела на Джоя и думала о том, что если все обойдется и мы останемся живы-невредимы, мы, должно быть, сделаемся большими друзьями. Я уже хотела подойти к Нику, чтобы узнать, нужно ли мне что-то делать, чтобы подготовить вступительный эпизод нашего репортажа, как меня перехватил Брайн.

– С тобой все в порядке, Мэгги? – спросил он.

– Я нормально, – ответила я, глядя в его необычайно голубые глаза и понимая, что уже тоскую о нем.

– Гектор ждет тебя. Все готово.

– Замечательно, – сказала я, хотя в душе желала только одного – оказаться в эту самую минуту с ним в его постели.

Пусть это и было бы в последний раз, но это лучше, чем попусту тратить время здесь. Ник посигналил группе.

– Берегите пленку, – закричал он, а потом повернулся к Брайну:

– Подождите, мне нужно с вами поговорить!

– Что такое?

– Я хочу пойти вместе с Мэгги.

– Не уверен, что он согласится.

Пока они обсуждали возможность того, чтобы Родригес разрешил Нику войти в квартиру, Джой тронул меня за руку и указал на крышу дома 510, а также на крыши соседних домов. Там уже расположились стрелки из спецподразделения по борьбе с террористами. Держа ружья на изготовку и широко расставив ноги, они, видимо, только ждали команды.

– Не завидую этому ублюдку, – спокойно сказал Джой.

– Ну не знаю, Ник, – говорил тем временем Брайн. – Условие было таким, чтобы Мэгги вошла одна.

– Я не хочу отпускать ее одну. На кой черт нам все это нужно, если мы не снимем это.

Брайн направился к диспетчерскому пункту, который располагался в центре улицы в окружении полицейских машин.

– Я попрошу его, – бросил нам Брайн.

Пока он вел переговоры с забаррикадировавшимся в своей квартире Гектором, я не могла не удивляться тому, как в случае необходимости мгновенно можно наладить линию телефонной связи, тогда как в обычной ситуации не дозовешься телефонного мастера и какой-то рядовой обрыв не ремонтируют по целым неделям.

– Только посмотри, – сказал мне Джой, показывая в сторону диспетчерского пульта. – У меня дома уже три дня не работает телефон, а телефонный мастер еще не приходил.

– Мы думаем об одном и том же, – удивилась я.

– А зачем ты носишь обручальное кольцо?

– Как зачем? Я замужем.

– Глядя на тебя, этого не скажешь.

– Я действительно не чувствую себя замужем, но это другая история, – улыбнулась я.

– И ты связалась с этим Полом Ньюменом, правильно? – проговорил Джой, взглянув на Брайна. – Но он не для тебя, малышка.

Ник сделал мне знак.

– Я хочу заснять тебя вместе с Брайном, – сказал он. – Ты обрисуешь телезрителям ситуацию: чего этот Гектор хочет, что он намерен сделать…

Я кивнула, все еще размышляя над словами Джоя.

– И приведи себя в порядок, – добавил Ник. – Причешись и постарайся выглядеть почувственнее.

Я направилась к такси, и со стороны зевак снова раздались приветственные крики.

– Эй, Мэгги, ты не замужем?

Очень скоро буду, подумала я и помахала им рукой.

– Улыбнись, Мэгги! Ты боишься этого пуэрториканца?

Я улыбнулась. Какие к дьяволу пуэрториканцы? Меня тревожат лишь евреи-брокеры, которые заграбастали мои деньги.

Когда я сидела в такси и наводила красоту, какой-то идиот начал орать:

– Браво, Гектор! Браво, Гектор!

Его крики подхватили в толпе, и через несколько секунд все зеваки хором скандировали:

– Браво, Гектор! Браво, Гектор! Чрезвычайное происшествие превращалось в шоу. Съемочная группа ждала, когда мы приступим к работе. Все волновались и чувствовали крайнее нетерпение. «Массовка» на Моррис авеню была готова к представлению. Однако Брайн, словно забыв обо всем, затеял горячую дискуссию с Ником, который, в свою очередь, был явно озабочен тем, чтобы съемочная группа сработала четко и без ненужных инцидентов.

– Как насчет того, чтобы через полчаса вслед за Мэгги вошла бы и съемочная группа? Договорились? – спрашивал Ник.

– Не знаю. Ему нужно время, чтобы с ней поговорить. Я не хочу, чтобы он нервничал. Чтобы он почувствовал, что на него как-то давят или принуждают к чему-то. Я хочу, чтобы женщины остались живы.

– Сколько же, черт возьми, ему нужно времени? – взорвался Ник. – Тридцати минут больше чем достаточно, чтобы Мэгги поговорила с ним наедине!

– Послушайте, – сказал Брайн, – единственное, что меня волнует, – это три женщины.

– Четыре, – поправил Ник. – Не забывайте про Мэгги.

Брайн явно разозлился.

– Не цепляйтесь к словам, Сприг. Я ни о чем не забываю.

– Так я смогу туда войти через тридцать минут?

– Пожалуй. Однако я хочу, чтобы вы потом убрались оттуда как можно быстрее. Мы договорились с ним, что, как только входит Мэгги, он сразу освобождает женщин. Вам ясно?.. Если вы не выйдете, то я буду вынужден принять меры.

– Что это значит, черт возьми?

– Это значит, – заорал Брайн, – что вам лучше не раздражать его своими камерами и лампами, иначе он разнесет полквартала.

Ник немного подался назад – чтобы не стоять с Брайном нос к носу. Брайн некоторое время рассматривал Ника, а потом сплюнул.

– Дерьмо, – сказал Ник, качая головой. – Какое дерьмо. Теперь я начинаю опасаться и за полицейских. – Тут Ник пристально взглянул на меня. – Мэгги, что ты об этом думаешь? Как насчет того, чтобы рискнуть в одиночку?

Брайн уже был около меня и обнимал за плечи.

– Не нужно так драматизировать, Сприг. Она ничем не рискует.

Ник смотрел на него с отвращением.

– Он ведет себя с тобой как последнее дерьмо, – сказал он мне. – Ему на тебя наплевать.

Брайн убрал руку с моих плеч.

– Заткните глотку, Сприг. У меня нет времени слушать вашу болтовню.

– Что касается меня, в моем распоряжении сколько угодно времени, если это нужно для безопасности Мэгги, – сказал Ник, нежно касаясь моей щеки. – Что ты об этом думаешь? – повторил он, обращаясь ко мне. – Я хочу, чтобы ты была совершенно уверена в своей безопасности.

Брайн нетерпеливо посмотрел на меня, но я никак не отреагировала.

– Я уверена, – обратилась я к Нику. – Все будет нормально.

Теперь Ник был занят расстановкой группы. Нужно было снять первый эпизод на фоне дома.

– Встань поближе к Брайну, – приказал он мне.

– Подождите секунду, – остановил его Брайн. – Я должен кое-что сказать моим людям.

Он принялся о чем-то говорить с полицейским из оцепления, который был, по-видимому, новичком и выглядел еще более напуганным, чем мы все. Ко мне подошел Джой.

– Ты боишься? – спросил он. Я задумалась на мгновение.

– Как ни странно, но у меня такое чувство, что все закончится благополучно.

Он улыбнулся.

– В этом нет ничего странного. Это интуиция. Подобное чувство не оставляло меня еще тогда, когда мы занимались съемками на морс.

Я внимательно посмотрела на него.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что мы только не снимали – войну, мятежи, революции. В общем, все то, что считается на телевидении самым крутым материалом. И я всегда полагался на свое чувство, на интуицию. Если я чувствую себя уверенным, то все проходит благополучно. Если нет… – Он запнулся.

– Что тогда?

– Тогда – хреново.

– Понятно… Скажи, а что ты все-таки чувствовал? Я хочу сказать, если ты отказывался…

Я не закончила фразы, потому что Ник и все остальные засмеялись.

– Раз уж вы начальник, Брайн, – говорил Ник, – то неплохо бы позаботиться о кормежке.

– Очень смешно, Сприг, – проворчал Брайн и снова повернулся к патрульному полицейскому. – Значит, один кофе и минералка. Поняли?

Патрульный кивнул.

– Прекрасно. Теперь так. Один хот-дог, побольше соуса, порция ветчины и плавленого сыра, порция тунца, вымоченного в водке, с кусочком помидора, а также большая порция чипсов.

– Эй, подождите еще минуту, – воскликнул Ник, когда патрульный зашагал по улице. – Если департамент полиции платит, то и Мэгги не помешало бы позавтракать!

– Погодите! – крикнул Брайн патрульному. – Ты как, Мэгги? – обратился он ко мне.

Ситуация становилась абсурдной.

– Вообще-то, я не голодна… – начала я, но тут меня прервал Джой.

– Закажи сандвич. Тебе тоже захочется, когда все вокруг будут жевать.

– Ну хорошо. Тогда просто булочку.

– Что-нибудь запить? – спросил патрульный.

– Кофе.

– Какой вы пьете?

– Одинарный, – ответил за меня Брайн.

Джой странно посмотрел на меня и занялся своей аппаратурой. Брайн уже успел надеть пиджак и начал причесываться.

– Все готовы? – поинтересовался Ник. – Тогда поехали!

– Детектив Флагерти, – начала я, – расскажите, что здесь происходит.

Флагерти прокашлялся.

– Здесь у нас проблемы с заложниками, – пробубнил он. – Некий Гектор Родригес удерживает в своей квартире жену и двух сестер. У него револьвер. – Брайн повернулся и указал на дом 510 на Моррис авеню, а Дик взял здание крупным планом.

– Когда это началось?

– Это началось ровно в десять двадцать утра. Нам позвонил сам террорист. Он сообщил, что намерен убить жену и сестер, а потом застрелится сам.

– Он объяснил почему?

– Да, объяснил. Но я не вправе об этом говорить.

– Детектив Флагерти, – продолжала я, бросив быстрый взгляд на Валери, – сейчас десять минут первого. Что изменилось за эти два часа?

– Что изменилось? – повторил Брайн, коснувшись языком своей верхней губы. – Этот самый Гектор Родригес выставил условие, чтобы вы вошли туда и переговорили с ним. Он желает рассказать о своих проблемах, прежде чем сдаться властям.

– Позвольте мне суммировать, детектив Флагерти, – начала я, чтобы те телезрители, которые только что подключились к репортажу, поняли, в чем дело. – Итак, тот человек наверху, – я указала на здание, – который удерживает в заложниках трех человек, утверждает, что сдастся властям, если только я войду и побеседую с ним. Я правильно поняла?

– Правильно, – подтвердил Флагерти.

– Ну что ж, детектив Флагерти, – сказала я со всем возможным пафосом, – пойдемте!

Таким образом, мы отправились. Во время нашей беседы Брайн был прежним Брайном, каким я его привыкла видеть. Только теперь я уже не могла относиться к нему как раньше.

Дик шел следом за нами, держа телекамеру, а Джой шел рядом, держа магнитофон и микрофон. В таком порядке мы и приблизились к подъезду дома. Брайн крепко держал меня за локоть. Его сильная рука была покрыта блестящими золотистыми волосками. Он подвел меня прямо к подъезду дома 510 по Моррис авеню. Я подождала, пока перепуганный патрульный подаст мне два бумажных пакета – с кофе и сандвичами, а потом стала подниматься по лестнице прямо к апартаментам Гектора Родригеса.

Это имя было написано крупными буквами на полоске бумаги, которая была приклеена прямо под дверным глазком. «Квартира № 40. Родригес». Придерживая приподнятым коленом бумажные пакеты, я освободила одну руку и постучала.

– Кто там? – громко спросил за дверью мужской голос.

– Это Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн, – ответила я как можно непринужденнее.

Внезапно раздался женский вой. Потом крик другой женщины. А потом третий голос разразился бранью по-испански.

– Как я узнаю, что вы одна? – прокричал мужчина, стараясь перекрыть женские голоса.

– А я и есть одна, – спокойно сказала я. – И потом, что значит, как вы узнаете об этом?

– Нет! – истерически выкрикнул он. – Я не это имел в виду!

– Нет, – автоматически повторила я. – Вы сказали, что…

– Но я-то не один! – продолжал кричать он. – Я-то знаю, что я не один!

Из одного бумажного пакета мне на колено стал капать горячий кофе.

– Гектор, – сказала я, полагая, что тот, кто говорит со мной, и есть Гектор, – я пришла одна, как мы и договорились. Теперь почему бы вам не впустить меня? К тому же я принесла ваш ленч.

Дверь отворилась, и передо мной возник испуганный и небритый мужчина лет тридцати пяти. На нем были драные коричневые штаны, рубашки не было, а на груди болтались многочисленные золотые цепочки и медальоны. У него была тонкая шея, и дрожащей рукой он отбрасывал падающие на глаза длинные черные волосы. Я заметила, какие у него страшные, кривые ногти. В другой руке у него был огромный револьвер, и этим револьвером он сделал мне знак, чтобы я вошла. Я сделала вид, что вообще не замечаю револьвера, которым он с явным удовольствием размахивал во все стороны. Я направилась прямо к столу, покрытому ветхой и замасленной синей скатеркой. Две заплаканные женщины забились в угол, а около них на полу лежала третья женщина.

– Сандвичи и напитки – для всех, – сказала я как можно веселее и начала разгружать бумажные пакеты.

Одна женщина, чрезвычайно полная, выглядела особенно перепуганной. Другая была очень худа, и у нее были черные усики и густые черные брови. Третья выглядела довольно вульгарно. Она только что поднялась с пола, и у нее были кривые ноги. Она вытащила из волос, выкрашенных в немыслимо красный цвет, заколку, и прядь волос упала на лицо, закрыв глаз. Улыбнувшись ей, я осторожно осмотрелась.

Светло-зеленые стены были сплошь залеплены картинами, изображающими Иисуса Христоса в различные моменты его многотрудной жизни. Крашеная «секс-бомба» переминалась с ноги на ногу около огромного телевизора, установленного на деревянной тумбочке. В комнате помещались также два продавленных и потрепанных дивана, разваливающееся кресло и два белых столика, на которых стояли фотографии Джона и Роберта Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, а также фотография какой-то компании – видимо, Родригесы в полном составе где-нибудь на пикнике в парке отдыха. Пока я выкладывала на стол наш ленч, то успела заметить на полу около раскрытого окна три коробки из-под обуви. Коробки были обмотаны медной проволокой, белой клейкой лентой, и в них виднелось по крайней мере восемнадцать динамитных шашек.

– Смотрите, не выкиньте чего-нибудь, – нервно предупредил Гектор, шагая взад и вперед по комнате и размахивая над головой револьвером. Он слегка шепелявил и начинал заикаться, когда был особенно взволнован.

Две женщины в углу начали шептаться.

– Заткнитесь! – завизжал Гектор, подбегая к ним. В ответ они снова завопили и заплакали, пока крашеная женщина, очевидно, старшая в этой троице, не сказала им что-то по-испански. Они немедленно успокоились. Повернувшись ко мне, крашеная спросила:

– Они передали то, что я заказывала?

– Должно быть, забыли, – ответила я, заглядывая в пустые пакеты.

– Дерьмо, – проворчала она.

Не обращая на нее внимания, я обратилась к Гектору:

– Уберите ваш пистолет, Гектор, а то мне не удастся приготовить наш ленч.

Мои слова весьма напомнили мне те восхитительные солнечные дни у пруда, когда родительница говорила своей маленькой дочке:

– Брось эту гадость и вымой руки. Не то останешься без завтрака.

Как это ни удивительно, но, как только я упомянула о еде, Гектор безропотно положил револьвер на один из затертых диванов и уселся за стол. Обращаясь к женщинам в углу, я спросила:

– Будете с нами завтракать?

Они испуганно посмотрели друг на друга, а потом та, что страдала ожирением, поднялась и заковыляла к столу. Худая все еще не решалась подойти. Она вопросительно посмотрела на крашеную «секс-бомбу», чтобы та подтвердила, что в этом нет ничего предосудительного.

Крашеная посмотрела на меня.

– Я его жена, Эстелла.

– Очень приятно, Эстелла, – сказала я. – Почему бы вам не разрешить вашей подруге сесть за стол?

– Никакая она мне не подруга, – ответила крашеная. – Она его сестра.

– Сестра, подруга – какая разница? Скажите ей, что уже все готово.

Эстелла повернулась к сестре Гектора и, указав ей пальцем на стол, заорала:

– Ну-ка тащи свой зад за стол, сука!

Сестра Гектора мгновенно оказалась за столом. Быстрее, чем если бы кто-то пригласил ее словами: «завтрак подан».

– А теперь, – жизнерадостно начала я, – кому хот-дог с соусом?

Если бы я знала, что даже самый невинный вопрос может стоить жизни как мне, так и всем, кто находится рядом, я бы предпочла помолчать.

– Гектору, – проскрипела толстая.

– Нет, не мне! – закричал Гектор. – Мне ветчину и сыр!

– Придурок, – проговорила худая и усатая, – ты просил хот-дог!

– Заткнись, гадина, – заорал Гектор. – Я заказывал ветчину и сыр!

– Я же слышала, как ты сказал хот-дог с соусом! – взвизгнула Эстелла.

– Не хочу никакого соуса! – заныл Гектор. – Вы у меня все на воздух взлетите!

– Пропади пропадом этот хот-дог! – крикнула я. Но он скакнул к трем коробкам из-под обуви, опустился около них на корточки и принялся манипулировать с проводами. Опрокинув стул, я бросилась к нему и – Бог знает как – оттолкнула его ногой.

Гектор, скорчившись, лежал около своих взрывных устройств и хныкал, как обиженный ребенок.

– Все в порядке, Гектор, – мягко сказала я и погладила его по голове. – Все хорошо. Я знаю, что ты просил ветчину и сыр. Все в порядке. Они были не правы. Ветчина и сыр – тебе.

– Я не просил соуса, – хныкал он.

Я взглянула на Эстеллу, чьи слова так выводили Гектора из себя, и поинтересовалась:

– Почему вы ссоритесь?

Эстелла откинула назад волосы и приняла позу Кармен в одноименной опере. Потом она презрительно расхохоталась.

– Ничтожество, – воскликнула она. – Гектор – ничтожество. Он не может иметь детей.

– И вы обвиняете его? – пробормотала я.

Но не успела я собраться с мыслями, чтобы растолковать этим женщинам, что не следует доводить Гектора, чтобы он нервничал и бился в истерике, как две другие гарпии принялись орать и визжать с такой силой, что дом вполне мог рухнуть и без динамита. Обняв Гектора за худую грудь, я закричала на них что было силы:

– Хватит! Замолчите все!

Установилась тишина. Эстелла выглядела смущенной. Ее глумливость сменилась выражением неуверенности, и она нервно накручивала свои крашеные волосы на указательный палец, но не двигалась. Другие две просто недоуменно пялились на меня, раскрыв от удивления рты. Однако еще больше был удивлен сам Гектор. Он был сражен тем, что кто-то посторонний решился защитить его от этих фурий. Я находилась у Родригеса дома всего десять минут, и мне уже было совершенно ясно, что Родригес еще что-то пытается доказать своим домашним, хотя любой другой мужчина на его месте уже давно начал бы кусаться.

Не успела я произнести ни слова, как зазвонил телефон. Звонили с улицы из передвижного полицейского диспетчерского пульта.

– С тобой все в порядке, Мэгги? – спокойно поинтересовался Брайн. – Мы слышали, как ты кричала.

У этого человека ледяное сердце. Только не в постели, конечно.

– Дай трубку Спригу, – сказала я. Ник тут же ответил.

– Как ты, детка? С тобой все в порядке?

– Ситуация под контролем, – сказала я, уже сообразив, как надо рассказывать о происходящем в квартире, чтобы никто из этой семейки ничего не понял. – Просто слушай и ни о чем не спрашивай, – попросила я, собираясь с мыслями.

– У Гектора цурис от нафкас и мешуги, – начала я на дикой смеси идиша с блатным жаргоном.

Ник понял меня с полуслова.

– Валяй дальше, – сказал он, прикладывая огромные усилия, чтобы не расхохотаться.

– Ситуация здесь швах. Его затрибухали и затюкали. Любой нормальный человек уже давно бы засемафорил и нафкас и мешугу – ты меня понимаешь?

– Понимаю, – ответил Ник. – Твои предложения?

– Немного куриного бульона. Ясно?

– Абсолютно! – расхохотался Ник.

Гектор позволил мне усадить себя за стол. За столом с выражением полного счастья на физиономии он принялся уплетать свой сандвич с ветчиной и сыром. Внезапно – может быть, потому что атмосфера разрядилась, – толстуха прикрикнула на него:

– Жуй с закрытым ртом, неряха!

И словно по команде, тут же подключилась усатая:

– Так едят только свиньи!

Не заставила себя ждать и «секс-бомба», которая завопила громче всех:

– Ничтожество! Ничтожество!

Естественно, Гектор немедленно бросил свой сандвич и рванулся за револьвером. При этом он опрокинул мой одинарный кофе прямо на мое нежно-кремовое вязаное платье. Однако я уже успела принять решение.

– Гектор! – закричала я, приподнявшись со стула, чтобы успеть ухватить его раньше, чем он возьмется за револьвер. – Я хочу, чтобы ты немедленно выбросил отсюда этих трех мымр! Ты слышал, что я сказала? Немедленно – вон их!

Он начал смеяться. Сначала тихо, а потом все громче. При этом он все повторял:

– Мымры, мымры!..

В конце концов он расхохотался до того, что по его щекам потекли слезы. Женщины были явно смущены тем, что их освобождение наступило так внезапно, и принялись шептаться между собой на испанском.

– Ну-ка заткнитесь! – одернула их я. – Мне нужно поговорить по телефону.

Брайн слушал меня очень внимательно.

– Три женщины сейчас выйдут, – объяснила я.

– Твоя съемочная группа может войти?

Я повернулась к Гектору, который ненадолго затих.

– Моя съемочная группа хочет подняться сюда, чтобы снять тебя для телевидения. Могу я сказать им, что все нормально?

– Да, да, – пробормотал он, кивая головой. – Я только надену рубашку.

– Пяти минут достаточно?

Гектор показал мне на пальцах: десять. Настал момент, когда Гектор Родригес мог сбросить свои оковы.

– Скажи им, чтобы убирались, – приказала я ему. Он сказал им что-то по-испански. Возможно, не совсем теми словами, как я, но так доходчиво, что те вскочили и одним духом выскочили за дверь. Их бегство сопровождалось несколькими возгласами – как по-английски, так и по-испански.

– Ничтожество! – бросила Эстелла в адрес своей законной половины.

– Шлюха! – крикнула я ей вдогонку, поскольку в подобной ситуации весьма сложно удержаться в рамках приличий.

Гектор посмотрел на меня с улыбкой капризного ребенка.

– Да, так им! – проговорил он.

К тому моменту, как Гектор вернулся из спальни, где он умывался, спрыскивал волосы душистым одеколоном с запахом кокоса, а также надевал чистую белую рубашку, мои руки тряслись так сильно, что я едва могла держать свой сандвич с беконом и томатным соусом.

Когда он заправил рубашку в свои драные коричневые штаны, то уселся за стол, чтобы закончить завтрак. С недоумением он воззрился на свой недоеденный бутерброд с ветчиной и сыром, который валялся на полу – там, куда он в бешенстве швырнул его несколько минут назад. Переглянувшись, мы улыбнулись, как будто у нас был какой-то общий секрет. Не говоря ни слова, я подала Гектору хот-дог с соусом, и он взял его у меня без всяких колебаний.

– Пойдет? – спросила я.

– Обожаю хот-доги, – сказал он, расплываясь в счастливой улыбке, и принялся жевать.

Когда у входной двери позвонили, Гектор, чавкая, уплетал свой хот-дог. Он нервно постукивал ботинком по ножке стола и безучастно смотрел куда-то в пространство. Револьвер лежал на столе, а около окна все еще лежали в полной боевой готовности три самодельные бомбы.

– Это моя съемочная группа. Можно я открою дверь? – спросила я.

Он кивнул. Когда я открыла дверь, Ник тут же схватил меня за руку и зашептал:

– Парни из саперного подразделения уже здесь. Ты думаешь, он позволит им войти?

Гектор все еще сидел за столом и занимался своим хот-догом.

– Гектор, моя группа уже здесь. Ты не возражаешь, если вместе с ними войдут парни из саперного подразделения, чтобы обезвредить бомбы, которые ты смастерил? – спросила я.

Он снова кивнул. Появился обливающийся потом Дик Карлсон с телекамерой. Джой Валери шагнул прямо к Гектору, пожал ему руку, а потом принялся налаживать магнитофон.

– Привет, Гектор, – сказал он. – Меня зовут Джой.

– Привет, Джой, – отозвался Гектор.

Я отвела Гектора к дивану, на котором мы уселись, чтобы начать интервью, и я заметила, что саперы уже сматывают проволоку и снимают клейкую ленту с динамитных шашек.

– Все в порядке, – тихо сказала я Гектору.

Ник присел на корточки в нескольких шагах от нас.

– Гектор, меня зовут Ник. Я буду руководить этой съемкой.

– Привет, Ник, – улыбнулся Гектор.

– Ты получишься отлично. Только смотри на Мэгги, а не в камеру.

– Ты готов? – спросила я Гектора.

– Готов.

Ник кивнул, чтобы я начинала.

– Гектор, – сказала я, глядя прямо ему в глаза, – почему ты решил взять в заложницы свою жену и двух сестер и угрожал их убить?

Вдруг Ник замахал рукой, останавливая нас.

– Подожди, Мэгги! Стоп! Что это с твоим платьем?

Посмотрев вниз, я увидела кофейные пятна.

– Я совсем забыла. Это кофе.

– Выйди и переверни платье другой стороной, чтобы пятна были хотя бы у тебя на заднице, – распорядился Ник.

Через минуту я снова сидела на диване.

– Давай все сначала, – сказал Ник.

– Гектор, – сказала я, – почему ты решил взять в заложницы свою жену и двух сестер и угрожал их убить?

У него на глазах набухли слезы.

– Это я заложник, а не они!

– Что ты имеешь в виду, Гектор?

– Я работаю и все деньги отдаю Эстелле. Она мне не дает ни цента. Только на дорогу и еще иногда заворачивает с собой бутерброд… У меня нет денег даже на новые ботинки.

– Зачем же ты отдаешь ей все деньги?

– Она мучает меня за то, что у нас нет детей. Она изводит меня каждую минуту, обзывает по-всякому… – Он умоляющее смотрел на меня, надеясь, что я его пойму. – Но как же можно сделать ребенка, если на тебя кричат и ругают все время?..

Однажды на Ист-Сайд, что в Манхэттене, неподалеку от Грэйси, одна замужняя дама (работающая к тому же) по имени Мэгги Саммерс сидела у себя на кухне за дубовым полированным столом и разговаривала со своей приятельницей. Изящный светильник из черненого стекла уютно разливал неяркий свет.

– Я чувствую себя униженной… – призналась Мэгги. – Эрик выдает мне деньги лишь на дорогу. Я даже не в состоянии купить себе новые туфли!

– Как же ты допустила до этого? – поинтересовалась приятельница. – Ведь ты тоже работаешь!

– Он обвиняет меня в том, что у нас нет детей. Он все время третирует меня этим… Но как же я могу иметь ребенка от человека, который только и делает, что мучает меня, вечно недоволен и орет на меня?..

Телекамера следует за Гектором и мной, когда мы выходим из дома 510 по Моррис авеню. К этому моменту уже несколько телевизионных групп дежурят у входа, чтобы заснять происходящую драму. Впрочем, теперь это уже не драма. Все это просто очень грустная история. Полицейские – все еще на своих позициях, прикрываясь дверцами своих автомобилей. Их мощные помповые ружья нацелены прямо на беднягу Гектора, а парни из подразделения по борьбе с террористами по-прежнему дежурят на крышах. Все в полной боевой готовности. Зеваки тут же начинают аплодировать, лишь только мы выходим на улицу.

Старший детектив Брайн Флагерти в качестве приветствия мгновенно защелкивает на худых запястьях Гектора Родригеса наручники, а фотографы ослепляют их вспышками. У Гектора взгляд загнанного зверя. Подъезжает специальный медицинский фургон, из которого вылезают санитары и, заботливо взяв Гектора под руки, сажают в машину.

Я подхожу, беру Гектора за руку и заглядываю в его красные глаза.

– Я не забуду о тебе, Гектор, – обещаю я. – Честное слово.

Фотографы продолжают щелкать вспышками, и санитары закрывают дверцы фургона.

– Можно угостить тебя выпивкой? – спрашивает Джой.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, глядя на Брайна. – У меня свидание.

Он пожимает плечами.

– У нас с тобой полно времени, чтобы спокойно выпить, – усмехается Джой. – А вот у него, – тут он кивает на Брайна, – как подсказывает мне интуиция, времени для этого не так уж много.

На Мэри Маргарет Флагерти было ярко-желтое вязаное платье. На ноги с толстыми щиколотками надеты черные ортопедические туфли с высокой шнуровкой. Между пышных грудей сверкал золотой крестик. Ее седые волосы тщательно уложены тугими маленькими кудряшками, а губы так обильно намазаны ярко-розовой помадой, что ею даже испачканы передние зубы. Она чинно вышла из своего кирпичного дома на две семьи как раз в тот момент, когда Брайн и я намеревались в него войти. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на щеке сына и громко сказала:

– Флора Карлуччи подвезет меня до церкви в своей машине, а сегодня вечером мы играем в лото.

Потом она с ног до головы окинула меня понимающим взглядом. Я улыбнулась.

– А где же твой слуховой аппарат, ма? – спросил Брайн.

– Разбился, – ответила Мэри Маргарет.

– Ваш сын много рассказывал о вас, – вежливо сказала я, чтобы соблюсти приличия. – Очень рада с вами познакомиться…

– Ты куда-нибудь собираешься сегодня вечером, сынок? – спросила она Брайна, не обращая на меня никакого внимания.

Я для нее – пустое место.

– Мы собираемся посмотреть телевизор, ма, – ответил Брайн.

– А вы должно быть – Мэгги, – все-таки говорит Мэри Маргарет. – Мэгги – ирландское имя?

– Нет, ма, – ответил за меня Брайн. – Мэгги не ирландка.

– Кто же ваши родители?

– Вообще-то, – нервно пробормотала я, – мой отец из Бронкса, а моя мать из России, из Петербурга…

Однако Россия как-то ускользает от нее. Вероятно, по причине разбитого слухового аппарата.

– Петербург, – задумчиво повторила она. – У мистера Флагерти, мир праху его, там были родственники. Да, он обычно отправлялся туда зимой недели на две, чтобы погостить у них…

– Точно, я помню, – подтвердил Брайн, радуясь перемене темы. – Кузен Тим Райли с женой. Па ужасно любил навещать их, пока был жив…

Почему ирландцы считают необходимым вставлять это «пока был жив»? Никогда не скажут «умер». Зато обязательно прибавят «мир праху его»… Вот еврей – тот просто «умер» и никаких придаточных предложений.

Засигналил подъехавший автомобиль. Мэри Маргарет помахала рукой в белой перчатке Флоре Карлуччи, которая выбралась из машины на тротуар.

– Не слишком долго, сынок, – сказала миссис Флагерти и еще раз окинула меня знающим взглядом.

Но откуда ей знать, что такое «слишком долго»? Слишком долго или не слишком долго я собираюсь пробыть с Брайном? Пока ее сынок будет в состоянии показать себя «бравым парнем», но уж, конечно, не дольше.

– Пока, ма, – сказал Брайн. – Приятно провести вечер!

Стереосистема в спальне Брайна еще не была в достаточной степени модернизирована, чтобы можно было перематывать одновременно восемь кассет. Поэтому весь вечер мы слушали одну и ту же вещь – «Странников в ночи», – лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Я лежала на животе, а Брайн пристроился сверху. Парень-кремень двигался чрезвычайно ритмично. Я чувствовала его рот на своей шее. Наши тела извивались, терлись друг о друга, пока наконец в меня не ударила его жидкость. Мы неподвижно замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул с меня, лег сбоку и, обняв, прижался пахом и животом к моим ягодицам и спине. Он продолжал целовать меня в шею, пробегая языком до моего правого плеча.

– Брайн, – сказала я, – это про нас.

– А? – пробормотал он.

– «Странники в ночи» – это про нас, – повторила я.

Он не ответил, а, опустившись ниже, стал трогать тс места моего тела, которыми хотел обладать снова, а также тс, которые словно заново открывал для себя.

– Про нас, говоришь…

Я придвинулась ближе. Мои руки обвили его шею. Наши губы соединились, а языки начали общий, страстный танец.

– Брайн, – выдохнула я, когда он глубоко вошел в меня, – Эрик и я собираемся развестись.

Он остановился. Его эрекция пропала. «Бравый парень» превратился во что-то такое, что и узнать-то было невозможно. Момент был упущен безвозвратно.

– Я не могу жениться на тебе, Мэгги, – тихо сказал он, сев на край постели.

– Я этого и не ждала, – сказала я, подтягивая колени к подбородку.

– То есть я хочу сказать, что ты мне нравишься, Мэгги… Но у меня работа. На мне мать…

Если бы он сформулировал это как-то иначе – может быть, я не так остро почувствовала боль от моей потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я обожаю тебя, дорогая, но мне нужно, чтобы женщина, которая находится рядом, целиком посвятила себя моей карьере. Такой женщиной может быть только мать».

После неловкого молчания я первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую он уже никогда не ляжет вместе со мной, направилась в ванную. Я приняла душ, оделась. Кофейное пятно на моем нежно-кремовом вязаном платье было очень заметно.

Брайн уже собрался и был готов отвезти меня домой. Я приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала последнее прости, потому что все было кончено.

Двадцать минут спустя он остановил машину в обычном месте – в пяти кварталах от моего дома. Мы по-прежнему неловко молчали, как будто между нами встал весь мир. И снова я первая пошевелилась, и это действительно был конец наших отношений. Выбираясь из машины, я очень тихо проговорила:

– Я тебя люблю…

Я должна была это сказать, потому что действительно это чувствовала и не хотела обманывать себя.

Громкий голос Эрика Орнстайна слышался еще в парадном. Но, как только я вошла в квартиру, он превратился в шепот. Я бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула на столик для почты, нет ли писем. Только потом я вошла в гостиную. Эрик сидел на лимонно-желтом диванчике рядышком со своей мамочкой, а Орнстайн-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.

– Всем привет! – сказала я, усаживаясь в кресло обитое белым плюшем.

Орнстайн-старший перестал шагать, а свекровь уставилась на меня с выражением предельного отвращения. Вздохнув, она схватилась за сердце. Эрик закинул ногу на ногу и выжидающе взглянул на отца.

– И тебе привет, Мэгги, – сказал тот, широко улыбаясь.

Внешность свекра всегда производила на меня гораздо меньшее впечатление, чем его грязная сущность, – хотя лицо его было каким-то непропорциональным, глаза посажены чрезвычайно близко друг к другу, огромный нос, толстые, мясистые губы и скошенный подбородок, – вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, я увидела характерную его улыбочку, которая означала одно – змея была готова ужалить.

Орнстайн-старший, в свое время продавший процветавший мануфактурный бизнес, чтобы купить у своего приятеля-банкрота брокерскую контору на Уолл-стрит, однажды заявил:

– Что мануфактура, что недвижимость – конец один.

Между тем основным его занятием было – с улыбочкой облапошивать простаков.

– Что случилось? – поинтересовалась я, заметив между прочим, что наш маленький черно-белый телевизор переместился с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.

Свекровь скрестила полные руки на груди – жест, которым в доме истововерующих людей обычно начинается процедура молитвы. Она и начала нечто подобное – принялась раскачиваться, словно китайский болванчик, туда-сюда, а Орнстайн-старший сел в другое белое плюшевое кресло и стал тереть толстыми пальцами виски. Эрик громко хмыкнул.

– Заткнись, – проворчал Орнстайн-старший. Все указывало на то, что дело было худо.

– Что же случилось? – повторила я, оглядываясь вокруг.

– Похоже, у нас небольшая проблема, – сказал свекор. Его толстая верхняя губа подрагивала, обнажая крупные передние зубы.

– Эрик? – обратилась я к мужу.

Но он лишь снова замычал что-то нечленораздельное.

– Я уже сказал, чтобы ты заткнулся, – рявкнул на него отец.

Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.

– Мы видели тебя сегодня вечером по телевизору, – сказал свекор и снова улыбнулся.

Можно было подумать, что семейство Орнстайнов собралось в моей гостиной, чтобы посмотреть телевизор и, обсудив увиденное, оказалось недовольно моим отважным поведением в ситуации с заложниками.

– Ну и как вам показался этот репортаж? Орнстайн-старший потер ладони и его перстни – один с сапфиром, а другой с ониксом и бриллиантом – заклацали друг о друга. Он печально покачал головой. Когда он заговорил, на его нижней губе заблестела тягучая слюна.

– Ох, Мэгги, Мэгги…

– Послушайте, – сказала я, – может, все-таки кто-нибудь объяснит мне, что произошло?

Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.

– А где это ты посадила пятно на такое миленькое платье? – мрачно поинтересовался свекор.

– Гектор Родригес опрокинул на меня кофе, когда я была у него в квартире, – ответила я, совершенно сбитая с толку.

– Ага, – вздохнул свекор, – чудеса телевидения!

– В каком смысле? – пробормотала я.

– На телевизионном экране не видно никаких пятен, – многозначительно улыбнулся он.

– Просто мой режиссер посоветовал мне перевернуть юбку задом наперед, чтобы этого пятна не было видно…

Можно подумать, цены на моющие средства подскочили до небес.

– Ну а потом, значит, – сказал свекор тоном Мэйсона Перри, – ты задержалась на Маспете, чтобы еще раз перевернуть юбку, прежде чем отправиться домой.

Эрик начал так тоскливо подвывать, что Орнстайн-старший не выдержал и через всю комнату запустил в него подушкой.

– В последний раз говорю, чтобы ты заткнулся, придурок, – заорал он.

Все вдруг совершенно прояснилось, но изменить уже ничего было нельзя – слишком поздно. Что сделано, то сделано. Первой моей мыслью было – как отреагирует моя родительница, когда узнает, что семейство Орнстайнов наняло частного детектива, который аккуратно проследил за ее дочуркой и накрыл се в кирпичном домике семейства Флагерти, где она переодевала свою юбку с кофейным пятном.

– Интересно, что скажет твоя милая мамочка, когда узнает, что се дочка сделалась шлюхой? – сказала свекровь, прочитав мои мысли.

Орнстайн-старший поднялся и с внушительностью царя Соломона проговорил, обращаясь к жене:

– Что ты, дорогая, разве таким тоном разговаривают с родственниками?

Мои щеки запылали, ладони сделались влажными, и я, опустив глаза, принялась разглядывать причудливый рисунок на нашем бухарском ковре.

– Вы за мной следили, – повторяла я снова и снова. – Вы за мной следили…

– Мэгги, Мэгги, – с чувством произнес свекор, – что значит следили? Разве это ты сейчас должна нам сказать?

Тогда я высказалась немного яснее.

– Эрик, как ты мог позволить, чтобы за мной устраивали слежку?

– Это очень печальный день в семье Орнстайнов, – провозгласил свекор. – И именно ты виновата в том, что мы испытываем такую скорбь. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери – это как нож в сердце.

– Не говоря уж о том, что она занималась этим с гоем! – вставила свекровь.

– Гои-шмои, – вздохнул Орнстайн-старший. – То, что моя Мэгги, которая была для меня дочерью, сделала… – Он не окончил фразы, словно и взаправду был совершенно разбит и подавлен известием, что «его Мэгги», которую он «любил как дочь» – предала…

– Я этого так не оставлю, папа! – храбро сказал Эрик, хлопая по руке свою мамочку.

Мудрый Орнстайн-старший все еще старался овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из его близких, включая и Мэгги, которую он полюбил как дочь, не сделать больно, не оскорбить и не обругать.

– Тюфяк, – сказал он сквозь зубы, адресуясь к Орнстайну-младшему. – Ничего ты не сделаешь. Тюфяк Ты даже не в состоянии присмотреть за собственной женой, чтобы она не раздвигала ноги перед каким-то гоем-копом.

Да что я, в конце концов, теряю? Можно подумать, мне будет отказано в чести посещать Букингемский дворец!.. По крайней мере, я больше не увижу как свекровь счищает с тарелок над унитазом объедки после обеда, чтобы не испачкать помойное ведро. Я буду избавлена от удовольствия слушать, как Орнстайн-старший заказывает официанту «водочки». Что означает – рюмку «Столичной» со льдом и без лимона. И наконец, мне больше не придется играть в «кошки-мышки» с Эриковым термометром.

– Не смейте даже говорить со мной об этом, – холодно сказала я. – Я не хочу об этом слышать.

Мой резкий тон пробуждает в свекре чувство близкое к восхищению.

– Если бы ты была моей женой, этого бы не случилось! – заявил Орнстайн-старший.

Мне показалось, что если я буду вести себя правильно, то есть шанс, что он будет справедлив ко мне в своем окончательном решении.

– Если бы вы были моим мужем, то мы обсудили бы этот вопрос наедине и не вмешивали в него родителей, – сказала я.

Как я и ожидала, в нем возобладал его вселенский эгоизм.

– Я сделал все, что было в моих силах для Эрика, однако он оказался не достоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он пошел совершенно не в меня. Он просто слабак.

Может быть, немного позже я попыталась бы как-то утешить моего слабака-мужа, но сейчас меня больше беспокоили мои кровные деньги, мой заработок, который перекочевал к нему на счет.

– Зачем же вы следили за мной? – спросила я свекра.

Он вздохнул.

– Я бы скорее дал вырвать свое сердце, чем согласился на это, – пробормотал он. – Но кто-то сказал, что тебя видели с этим парнем в баре на Маспете. И он лапал тебя. Поверь, Мэгги, первой моей реакцией был шок. Я не поверил этому. Но потом мне сказали, что тебя видели с этим парнем около студии в его машине. Что я должен был делать? Честное слово, я надеялся, что эта крайняя мера докажет обратное.

Это был самый подходящий момент для меня, чтобы заплакать. Свекор как раз протягивал мне надушенный носовой платок. Он воскликнул:

– Я не хотел бы, чтобы в наши дела вмешивались всякие пройдохи адвокаты. Они оставят нас без штанов. Мы решим все келейно. Мы поступим так, как поступали наши предки.

Эрик нервно кашлял, прочищая горло. Свекровь начала икать.

Вдохновленная обращением Орнстайна-старшего к примеру древних иудеев, я нашла нужный тон.

– Я обещаю не делать ничего такого, что может кому-то причинить новую боль, – сказала я. – И клянусь не обращаться в суд.

– Знаешь, Мэгги, – тепло обратился ко мне свекор, – я все еще отношусь к тебе как к дочери – как к родной дочери.

– Но папа!.. – всхлипнул Эрик.

– Заткнись, – бросил ему отец, даже не повернув головы.

– Я думаю, что сегодня мне лучше отправиться к Куинси, – сказала я. – Пусть каждый из нас немного успокоится, а завтра мы сможем обо всем поговорить без нервов. Сядем и все обсудим.

– Ты поступаешь так же мудро, как Сарра! – восхитился свекор. – Значит, договорились – никаких судов?

Куинси нисколько не удивилась, увидев меня в этот вечер на пороге своей квартиры. Она лишь не могла понять, почему, когда я начала подробно рассказывать о том, что произошло, из моих глаз закапали слезы.

– Наконец-то все кончилось, – практично подытожила она. – Зачем же плакать? Тебя унижали много лет.

– Понимаешь, – всхлипнула я, – свекор так жестоко обошелся с Эриком. Обозвал его тюфяком. Я чувствую себя ужасно виноватой.

– Он и есть тюфяк, – твердо заявила Куинси. – Иначе он не побежал бы звать папочку.

– Я ужасно виновата перед ним, Куинси. Я чудовище.

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую, потом подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу.

– Может быть, мне нужно напомнить тебе обо всех прелестных вещах, которые он проделывал над тобой во время вашего супружества? – повернувшись ко мне, тихо спросила Куинси.

Я отрицательно покачала головой и всхлипнула.

– Нет.

– Почему же? Может быть, ты забыла обо всем этом и теперь чувствуешь к нему жалость?

Однако я была убеждена, что одна во всем виновата. Когда я в пять часов утра заявила Куинси, что мое место рядом с Эриком и что я возвращаюсь домой, она даже не стала меня отговаривать.

– Мне нужно было просто тебе поплакаться, – виновато сказала я.

Однако через час я снова стояла на пороге ее квартиры. Дело в том, что Эрик уже успел сменить замки. Что и говорить, я слишком доверилась этим душещипательным разговорам о Сарре, Моисее и прочих ветхозаветных иудеях.

– Хватит сантиментов, – коротко сказала Куинси, подталкивая меня в квартиру. – Там где-то чистый стакан. Налей себе чего-нибудь покрепче и отправляйся спать!

6

Куинси замечает, как я нервничаю. Мои пальцы теребят, выдергивают волосы. Мои ноги готовы пуститься в какой-то отчаянный пляс. Она с тревогой смотрит на меня. Она чувствует, что для меня это весьма критический момент, и понимает, что меня нельзя оставлять одну. Однако она время от времени нетерпеливо заглядывает к себе в сумочку или делает другой суетливый жест, и я вижу, что ей пора идти. В конце концов, у меня столько дел. Нужно распаковаться, убрать, привести в порядок бумаги, разложить вещи. Словом, работать, работать и работать. Единственное, что осталось у меня в жизни. Но мне так хочется, чтобы она еще немного побыла рядом со мной. Хотя бы несколько минут. Может быть, я успею избавиться от мыслей, которые мучают меня, не покидая ни на мгновение. И очень скоро я должна буду вновь погрузиться в прежний мир телевидения и незаживающих семейных ран. Я снова буду сыта по горло знакомыми проблемами и в конце дня в моем доме не появится Ави и не успокоит мое сердце.

– Ты сегодня будешь ужинать с Грэйсоном, или мне отменить встречу? – интересуется Куинси, стараясь сообразить, как лучше дать мне понять, что ей пора идти.

– Нет, не нужно ничего откладывать. Лучше мне подписать этот контракт. Пусть хоть что-то будет у меня в жизни.

Она печально покусывает нижнюю губу.

– Перестань хныкать, Мэгги, – говорит она. – Тебе это не идет.

Я не могу сдержаться и улыбаюсь. Она совершенно права: мне это не идет. Однако одна мысль о том, чтобы сделать бодрый вид, утомляет меня.

– Ладно, иди, – говорю я. – Ты и так столько сделала для меня. Я тебе всем обязана в моей жизни.

– Очень мило с твоей стороны, – отвечает она.

– Ну, иди.

– Ладно. Но только имей в виду, что сегодня в Полночь тебе будет звонить некто по имени Ави Герцог. И еще помни, что есть люди, которые всегда готовы тебе помочь, – это Дэн и я. Посмотри, какое у тебя великолепное тело, какие потрясающе длинные ноги. Извини, но я должна признаться, что все это так восхитительно, что производит впечатление даже на неуязвимого Грэйсона. – Она улыбается. – Так, что еще я хотела сказать? Ах да, насчет твоего страха, что в конце жизни ты можешь оказаться старухой, брошенной всеми в богадельне. Это тебе не грозит, поскольку с прошлого года ты находишься на попечении мощного пенсионного фонда Ай-би-эн.

– Да, действительно. Как я об этом не подумала. Я совсем забыла, что Ай-би-эн так трогательно заботится о вышедших в тираж журналистах – об этих скромных тружениках!

– Кстати, знаешь, кто сегодня будет держать речь об этих самых тружениках?

– Кто?

– Сам Джеймс Эллиот. Он шеф всей телекомпании, шишка поважнее, чем этот Грэйсон.

Куинси поправляет волосы перед зеркалом, а потом снова поворачивается ко мне.

– Мэгги, – говорит она, – тебе нужно поспать. Почему бы тебе на целый день не отключить телефон и хорошенько не отдохнуть? Мне кажется, ты вправе ненадолго обо всем забыть. Иначе тебе несдобровать.

– Мне бы нужно позвонить родительнице. Куинси снимает пальто и трагическим жестом бросает его на стул.

– Ну тогда я остаюсь. Кто-то должен попытаться склеить то, что останется от тебя после этого разговора.

– Не стоит, – говорю я не слишком настойчиво.

– Ладно, ладно. Давай, нужно покончить и с этим, – говорит она и идет обратно в спальню. – Ты, должно быть, слишком хорошо себя чувствуешь и нуждаешься в изрядной встряске.

Куинси сидит у меня в спальне, пока я набираю номер. Она улыбается – слегка ободряюще, но не слишком. Я жду, пока возьмут трубку.

Сегодня четверг. Полдень. Двадцать восьмое декабря 1982 года. И Ави Герцог все еще желает обладать мной. Даниэль Грэйсон обедает со мной сегодня вечером, чтобы обсудить мой новый контракт. Отсюда можно сделать вывод, что я все еще профессионально пригодна. Я взрослая женщина. Но, как это ни удивительно, у меня все еще дрожат руки.

– Алло.

Я немного медлю, прежде чем тоже сказать «алло». После второго гудка трубку снял родитель.

– Отец, это Мэгги. Я вернулась в Нью-Йорк. Куинси отводит глаза.

Отец тоже немного медлит, а потом говорит: – Ну-ну, ты вернулась в Нью-Йорк, но у тебя не было возможности известить нас об этом.

– Как ты, отец? – спрашиваю я, не обращая внимания на его иронию.

– Я-то в порядке, а вот твой звукорежиссер, как я слышал, не в такой отличной форме. Говорят, эти чертовы арабы вышибли ему мозги? Нечего сказать, отблагодарили за труды.

Всего лишь одна фраза. Два десятка слов. Каждое из них эхом отдается у меня в голове. В моей памяти мгновенно прокручивается вся дрянь, которая случалась в семье Саммерсов, пока в ней подрастала маленькая Мэгги. Что я могу ответить родителю – я должна защищаться, нападать, оправдываться? Нет, все это уже слишком устарело. Мои глаза наполняются слезами – обычная моя реакция. Так было всегда, когда я слышала свое имя в устах родителей.

– Мама там?

Родитель и не думает отвечать. Сегодня он уже достаточно мне наговорил.

Я слышу голос родительницы, который полон обычного нетерпения и разочарования. И то и другое знакомо мне с детства.

– Здравствуй, Маргарита, – говорит она.

– Что случилось, мама? У тебя ужасно расстроенный голос.

Куинси качает головой и закуривает.

– Ничего, – отвечает родительница. – Когда ты вернулась?

– Вчера, – лгу я.

– Ты знаешь, Клары нет. Она уехала с семьей в отпуск.

– Знаю, мама. Хочешь приехать сегодня ко мне?

К моему удивлению, родительница не только соглашается, хотя обычно весьма тяжела на подъем, но даже, кажется, готова отправиться немедленно.

– Сейчас возьму такси и буду через пятнадцать минут, – говорит она и кладет трубку.

– Ну? – спрашивает Куинси.

– Старая история, – отвечаю я. – Только на этот раз я услышала в ее голосе разочарование. Мне это с детства знакомо. Это напомнило мне о том дне, когда отец нарисовал ужасную картинку на салфетке в отеле «Плаза»…

– Господи, о чем таком ты толкуешь? – недоуменно восклицает Куинси.

Лето шестьдесят третьего года выдалось для меня относительно удачным. Я уговорила родителей разрешить мне отправиться в лагерь Чиппенуа, неподалеку от Бангора, что в штате Мэн. Первый раз в жизни мне удалось провести июль и август вне загородного дома Саммерсов на Лонг-Айленде.

Я сидела, скрестив ноги, на полу моей спальни в квартире на Пятой авеню, а Джонези заканчивала пришивать меточки с моей фамилией на те вещи, которые я собиралась взять в лагерь. Держа во рту длинную белую нитку, она подавала мне тщательно сложенные юбки и шорты, которые нужно было укладывать в большой дорожный баул, стоявший на полу у окна. Джонези была озабочена лишь моими сборами, поскольку Клара в лагерь не ехала. Она устроилась на работу в больницу Леннокс Хилл в качестве добровольной помощницы. В белом переднике с красным крестом она должна была разносить по палатам газеты и журналы, чтобы пациенты могли скоротать время, которое им было отпущено, чтобы выздороветь или помереть.

Родительница распрощалась с нами еще несколько дней назад. Она якобы отправилась навестить дедушку и бабушку в Милуоки. Нам ДОВОЛЬНО туманно объяснили, что они поедут в отдаленный санаторий на берегу озера где-то в северном Висконсине, где будут около месяца жить на природе, в какой-то деревянной избушке. Представить себе, что родительница будет действительно жить в этой избушке целый месяц, было для нас с Кларой так же трудно, как поверить объяснениям родителя, когда тот оправдывался, почему в очередной раз не появился дома к ужину.

– Я должен работать как вол, чтобы вы обе могли посещать прекрасную частную школу, учиться в колледже, ездить в лагерь. Вот почему мне придется возвращаться домой за полночь.

Взглянув на часы, я с ужасом увидела, что уже почти полшестого. В шесть я должна была явиться пред родителем, чтобы вместе поужинать в отеле «Плаза».

– Мне пора бежать, Джонези, – сказала я. – Или я опоздаю.

Она кивнула и кряхтя поднялась, упираясь натруженной ладонью в свое толстое колено.

– Поспеши, Мэгги. Чтобы он остался тобой доволен.

Неподалеку от «Плаза» перед фонтаном стояло несколько бородатых мужчин и длинноволосых женщин, которые распевали что-то народное. На мне были белая плиссированная юбка, блузка в сине-белые цветочки и туфельки на низких каблуках. Для предстоящего ужина мой наряд был, пожалуй, слишком убог.

По ступенькам, покрытым зеленым ковром, я поднялась в фойе. Здесь было несколько киосков, в которых сверкали бриллианты и прочие шикарные вещи. Поднявшись еще по одной лестнице, я оказалась в полинезийском ресторане.

Симпатичная женщина в сари приветствовала меня и провела прямо к столику родителя, который, завидев меня издалека, галантно привстал и уселся на свое место только, когда села я. Потом он заказал безалкогольный фруктовый пунш – для меня и еще порцию водки – для себя.

– Как ты, Мэгги? – скованно поинтересовался он.

– Прекрасно, папа. Спасибо, – ответила я.

– Собралась в лагерь? – механически продолжал он.

– Почти, папа, – настороженно сказала я.

– Вот и чудесно, – пробормотал он.

– Зачем ты позвал меня сюда, папа? – с глупой прямолинейностью поинтересовалась я, и наш разговор совсем расклеился.

Мы оба молчали, и каждый сконцентрировался на своем напитке. Мы оба делали вид, что никакой непростительной бестактности с моей стороны не случилось. Между тем, как только я оторвалась от соломинки, через которую потягивала искусственный кокосовый сиропчик, родитель взял из-под моего бокала салфетку и, вытащив из внутреннего кармана авторучку, принялся что-то на ней рисовать. На салфетке появилась чья-то прискорбная физиономия. Под глазами ужасные синяки, а само лицо от подбородка до лба забинтовано и залеплено пластырем. Когда рисунок был готов, с салфетки таращился человек, который, должно быть, попал в какую-то аварию и теперь был весь в бинтах.

– Вот так выглядит сейчас твоя мать, – сказал родитель, пододвигая салфетку ко мне.

Несколько секунд я молчала, смутившись под его пристальным взглядом, а потом наконец вымолвила.

– Что с ней случилось?

Он, однако, не спешил отвечать. Сделав большой глоток из своего стакана, он слегка запрокинул голову и совершенно спокойно наблюдал, как по моим щекам медленно катятся слезы.

– Что случилось с мамой? – повторила я, стараясь не плакать.

– Твоя мама не ездила в Милуоки, – проговорил он.

В движении его губ промелькнуло удовлетворенное выражение.

– Она легла в больницу, чтобы прооперировать нос. После ужина ты увидишься с ней. И постарайся не плакать. От этого ей будет еще хуже.

Хотя из моей груди вырвался вздох облегчения оттого, что с родительницей не произошло чего-нибудь худшего, я не очень-то поняла, зачем ей понадобилось оперировать свой нос. Вполне хороший нос, который мне очень даже нравился.

– Когда она была беременна Кларой, – объяснил родитель, – то ударилась о стену. С годами косточка искривилась, и мать стала ужасно храпеть по ночам. Так ужасно, что я совсем перестал спать… Вот она и решила как-то это исправить…

Мне тогда не пришло в голову, что объяснять решение матери сделать пластическую операцию тем, что родителю мешает спать ее храп, так же нелепо, как если бы он решил отрезать себе ухо, чтобы мать могла дышать.

– А Клара знает? – пробормотала я.

– Знает. Перед тем как приехать сюда, я виделся с ней в палате у мамы в больнице Леннокс Хилл.

Теперь, задним числом, я жалею, что не сохранила ту салфетку, на которой было изображено ужасное искалеченное лицо. Мне нужно было сунуть ее в карман, чтобы впоследствии я могла предъявить ее в качестве доказательства этой невероятной истории.

– Обратите внимание на эту салфеточку, – могла бы сказать я. – Вот почему Мэгги Саммерс – такая трудная в общении особа. Все из-за того, что у нее были проблемы с отцом. Посмотрите на салфеточку. Если Мэгги Саммерс не питает к вам никакой любви, то в том нет ее вины…

Я почти ничего не ела за ужином в тот вечер. Лишь слегка поковыряла вилкой в тарелке. Отец покончил наконец со своим блюдом и заказал десерт и кофе. Заплатив по счету, он неловко двинулся из ресторана, а я потащилась за ним. Поймав такси, мы в молчании прибыли в больницу.

– Помни, что я попросил тебя не плакать, – предупредил родитель, и мы пошли по больничному коридору.

Быстро прошагав вперед, он уверенно зашел в палату, а я тихонько засеменила следом.

И вот я увидела родительницу. Забинтованная и залепленная пластырем, она точь-в-точь походила на физиономию, нарисованную на салфетке. Огромные синяки расползлись по всему лицу от лба до подбородка. Ее голова напоминала тряпичный мяч. Через две узкие прорези виднелись глаза. Несмотря на предупреждение отца, со мной приключилась истерика. Я зарыдала, закашляла, захрипела, не в силах перенести того, что увидела. Я пришла в себя только, когда в комнате появился фельдшер, который удерживал родительницу в постели. Подоспевшая медсестра вонзила в ее руку шприц, а фельдшер легонько гладил ее брови. Родительница не отрываясь смотрела на мужа, и ее возбуждение заметно падало.

– Как ты только мог? – всхлипнула она. – Мне больше не хочется жить!

С этими словами она откинулась на подушках и отключилась.

Клара вывела меня из палаты и провела в приемный покой. Здесь мы устроились на зеленой пластиковой кушетке и принялись шептаться.

По какому-то загадочному стечению обстоятельств Клара зашла как раз в палату № 1212. Она понятия не имела, какая там находится пациентка, и едва не грохнулась в обморок, когда увидела родительницу в таком состоянии. К тому же она вошла в самый неподходящий для этого момент. Несмотря на то, что глаза родительницы совершенно заплыли, а сама она была накачана наркотиками после операции, родительница углядела-таки на мужнином воротнике след розовой губной помады.

– Я стояла в дверях, – рассказывала Клара. – Отец даже не пытался ничего отрицать. Он просто заявил ей, что делает то, что ему нравится, а если ей это неприятно, то она может убираться в Винконсин или куда-нибудь еще подальше.

Он заметил Клару лишь когда стал выходить из палаты.

– Он сказал, что едет ужинать с тобой, а мне велел оставаться с матерью, пока он не вернется…

Когда же он вернулся и привез меня, фельдшер как раз был вызван, чтобы успокоить родительницу, которая пыталась сорвать с себя повязки. Клара закончила свой печальный рассказ, и я крепко обняла ее. Как хорошо, что у меня такая сестра. Впрочем, я чувствовала себя совершенно разбитой и беспомощной. У меня просто в голове не укладывалось, что родитель мог поступить подобным образом.

– Удивительно, что вы вообще смогли после этого что-то обсуждать, – печально говорит Куинси.

– Не то слово, – подтверждаю я, провожая ее до двери.

– Впрочем, может быть, это сделало тебя только крепче, – говорит она и обнимает меня. – Я должна идти, Мэгги. Увидимся вечером в Русской чайной, хорошо?

– Да. И знаешь, Куинси, я так…

– Знаю, знаю, – кивает она. Я снова обнимаю ее.

– Я так тебе благодарна за все.

Она немного отстраняет меня от себя и тихо говорит:

– Не позволяй сегодня никому себя огорчать. С тебя и так вполне достаточно.

Когда Куинси уходит, я завариваю свежий кофе и принимаюсь суетиться в ожидании родительницы. Звонок в дверь раздается в тот самый момент, когда я расставляю на подносе чашки и блюдца. Вот и родительница, собственной персоной. Вправленный нос, трижды подтягивавшееся лицо и стройная фигура. Последнее достигалось путем многолетних упражнений. Выглядит весьма прилично для своих шестидесяти четырех лет. Можно сказать, даже хорошо. Если, конечно, не присматриваться. При близком рассмотрении ее лицо выглядит потасканным, а губы кривит нервная судорога. Она сбрасывает норковое манто. Я обнимаю ее, а она стоит, словно не замечает моих чувств. Наконец она делает два шага вперед и напряженно улыбается.

– Ты выглядишь относительно ничего, Маргарита. Немного усталая. Но это от твоего неправильного образа жизни.

Она входит в гостиную и одергивает свой черный свитер. Кроме свитера, перехваченного в талии широким поясом, на ней еще черные слаксы. Она усаживается.

– Ты приехала насовсем или в отпуск?

– В отпуск. Но я еще не знаю, куда и когда мне нужно будет ехать. Это должно выясниться вечером. Я сегодня ужинаю с Грэйсоном.

Я угощаю ее кофе, и она молча принимается его цедить. Она отводит глаза и нервно покачивает ногой.

– Что тебя беспокоит? – наконец спрашиваю я. – Что-то не так? Я почувствовала это, еще когда мы говорили по телефону.

Она протяжно вздыхает.

– Просто жаль, что Клара уехала в отпуск…

– Об этом я уже слышала, мама, – говорю я устало. – Тебя беспокоит что-то другое.

– Ну, – говорит она, ставя чашечку из-под кофе, – в общем, то же, что и всегда. И тебе, и Кларе все это очень хорошо знакомо.

Она могла бы не утруждать себя дальнейшими объяснениями, потому что мне действительно все это слишком хорошо знакомо. Одно и то же на протяжении многих лет.

– Твой родитель спутался с другой женщиной Пора бы мне уже к этому привыкнуть. – Она снова вздыхает. – Однако теперь я уже слишком стара и слишком устала, чтобы притворяться, что ничего не замечаю, и… мне так не хочется доживать жизнь в одиночестве.

– С чего ты взяла, что он спутался с другой? Родительница окидывает меня недоуменным взглядом. Она, конечно, всегда знала, что я не очень умна, но чтобы до такой степени…

– С чего, спрашиваешь, я взяла? – повторяет она с отвращением. – С того, с чего и всегда. Он почти не ночует дома, а когда появляется, то непременно раздается один телефонный звонок. Это у них условный сигнал. После этого он пробирается к себе, чтобы тайком сделать ответный звонок.

Уже почти три часа дня, а родительница все еще сидит у меня в квартире. Ее доканывает бессердечное поведение супруга. С каждым годом боль все нарастает. С течением времени это подтачивает ее душу и поселяет в ней страх. Она сидит на краю диванчика и безуспешно пытается мне доказать, что страх остаться одной куда мучительнее, чем то, что ей приходится сносить от моего родителя.

– Я ведь уже совершенно не способна существовать одна. В этом смысле я не целый человек, а только половина.

– Вовсе нет. Все зависит от тебя самой.

– Увы, нет. Ты же видишь. Моя жизнь потрачена на него. Без него я ничто.

Невозможно убедить ее в обратном. Долгие годы она доказывала это себе и слышать не хотела ни о чем другом. Она страшится не потери, а пустоты.

– Он без тебя тоже не сможет, – говорю я.

– Что касается твоего отца, – отвечает она, – он только счастлив будет.

– Может, и ты была бы счастлива.

Но она даже не желает об этом слышать.

– Между прочим, – вдруг говорит она, – у твоего мужа родился второй ребенок. Тоже мальчик.

Эрик Орнстайн вот уже шесть лет вторично женат. Теперь он – отец. Причем не одного, а даже двух детей. Однако он все еще остается «мужем» Мэгги Саммерс. Нелепо даже надеяться на то, что родительница когда-нибудь перестанет называть его моим мужем.

– Откуда ты знаешь? – вежливо интересуюсь я.

– Он прислал нам приглашение на торжество. Нет ничего проще. До чего мило с его стороны, что он внес в число приглашенных родителя и родительницу и прислал им приглашение. Эрик всегда ощущал непреодолимую потребность доказать, что причина нашего неудачного супружества – только во мне. И любому, кто имеет хоть какое-то отношение ко мне, он стремится показать, какая у него теперь нормальная семейная жизнь.

– Мэгги, – однажды заявил он, – у тебя патологически отсутствует инстинкт материнства. Ты будешь виновата, если нашему союзу придет конец.

– Ты не дала Эрику никаких шансов, – говорит родительница, наполняя кофе наши чашки. У нее появилось второе дыхание. Она нащупала новое развитие темы, которое позволяет ей забыть о своих собственных бедах. – Ты сама подтолкнула его к тому, что он сделал.

– Почему я должна отвечать за то, что он сделал? – удивляюсь я.

– Потому что твоя супружеская неверность, – произносит она с отвращением, – совершенно возмутительна. Ты спуталась с недостойным мужчиной.

– А если бы он находился на более высокой ступени социальной лестницы, это было бы не так возмутительно?

– Для тебя, по крайней мере, это было бы куда лучше… Как ты не понимаешь, – продолжает она, – намерения Эрика были благородны. Он пытался наладить с тобой отношения, а когда увидел, что это невозможно, он просто нашел более достойную кандидатуру.

Нет никакого смысла спорить с родительницей. С ее точки зрения в любом любовном треугольнике вина мужчины рассматривается постольку поскольку. Все дело в том, какое он занимает положение на рынке недвижимости. Тогда как с женщиной все наоборот.

– А как насчет Роны, – интересуюсь я, – тебе не кажется, что она тоже виновата в том, что случилось?

Родительница удивленна.

– Конечно, нет. Ведь она вступила в связь с порядочным мужчиной!

– Однако она вступила в связь с человеком, который все-таки был еще моим мужем. Это не принимается в расчет?

– Нет, Маргарита, – терпеливо объясняет она таким тоном, словно говорит с умственно отсталой, – он женился на ней. Кроме того, когда женщина заводит роман с мужчиной в форме, то сама и накликает на себя беду.

– Но Брайн не носил формы, мама. Он был детективом, – устало говорю я в сто первый раз.

– Это еще хуже, – краснеет она.

Я понимаю ее логику. По таким правилам играют шулера. Любовная связь, в основе которой страсть, предосудительна. Если же она приводит к узам супружества, то она перестает быть таковой. Если, конечно, в этом не замешан мужчина в форме… Я понимаю, что об Ави Герцоге и заикаться нельзя.

– Однако мне было не очень-то приятно узнать о его измене.

– Еще бы тебе было приятно, – холодно говорит родительница. – Но ведь и тут ты сама виновата.

Я едва не выхожу из себя, но в последний момент сдерживаюсь и только глубоко вздыхаю.

– И в чем же моя вина?

– Тебе не следовало соваться на ту вечеринку в Валентинов день. У тебя должно было хватить ума, чтобы не заставать его с поличным. Это было просто глупо, Мэгги.

Наконец мое терпение лопнуло.

– Какого черта!.. – взрываюсь я. – Откуда мне было знать, что он… что они…

– Ну знаешь ли, – перебивает меня родительница, – у женщины должен быть нюх на эти дела. Однако ты слишком увлеклась своей игрой.

– Никакой игры не было. Ничего, кроме работы. Я так устала в тот день, что, поверь, меньше всего на свете желала узнать о чем-нибудь подобном…

День пролетел в обычном лихорадочном темпе. В конце рабочего дня я допечатывала на машинке сопроводительный текст к только что отснятому материалу о диких условиях жизни в трущобах Гарлема. Я уже успела переодеться для вечеринки по случаю Валентинова дня и теперь спешила разделаться с работой и бежать. У Ника были свои серьезные причины торопиться: сегодня он отмечал четырнадцатую годовщину своей супружеской жизни. Он притулился около моего письменного стола, прислонившись спиной к стене, и все торопил меня сдать материал в редакцию. Однако я еще не разобралась кое с какими вопросами. Тема, которой был посвящен мой материал, не так-то легко поддавалась изложению. Несмотря на то, что я вот уже два года вела криминальную хронику и успела насмотреться всякого, я все еще не могла привыкнуть к тем трагическим ситуациям, о которых мы рассказывали в наших сюжетах. Что касается того материала, который должен был пойти на Валентинов день, то он был особенно драматичен.

– Могу я назвать имя домовладельца? – обратилась я к Нику, стараясь перекричать стук многих машинок и обычный гомон, стоявшие в отделе новостей.

– Почему нет? Ты ведь проверила – именно он владелец этой крысиной норы, так?

– Так-то оно так, но дело слишком серьезное. Я практически обвиняю его в душегубстве.

Ник посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

– О какой чертовщине ты толкуешь?

Я перестала печатать и, опершись о корпус машинки, сказала:

– Ты ведь даже не просмотрел мой материал.

– Я же тебе доверяю, Мэгги, – ответил он, закуривая. – Неужели там все так ужасно?

По моему лицу он прочел, что именно так оно и есть: хуже не бывает.

– Да в чем там дело?

– Увидишь, – ответила я и снова принялась стучать на машинке.

– А ты пыталась с ним увидеться или созвониться? – спросил Ник, заглядывая в текст из-за моего плеча.

– Да, я звонила ему трижды, но он отказался разговаривать. А когда я приехала к нему в офис со съемочной группой, перед нашим носом захлопнули дверь.

– Прекрасно, – сказал Ник, потирая ладони. – Мы дадим об этом в шестичасовом выпуске.

– Ты еще не знаешь всего, – пробормотала я, но тут как раз зазвонил телефон.

Ник взял трубку.

– Привет, малыш, – нежно сказал он. – Я тебя тоже…

Я перестала печатать и уставилась в пространство. Мне было неловко слышать интимные интонации в голосе Ника, которые были адресованы исключительно его Вивиан.

– Да, конечно… Только вот закончу с последним материалом, – сказал он и дважды чмокнул трубку перед тем, как возвратить ее на рычаг.

Метнув на него иронический взгляд, я достучала последнюю фразу и вытащила листок из машинки.

– Если ты не очень спешишь, – усмехнулась я, шелестя страницами, – может быть, послушаешь, что получается?

– Ради Бога, Мэгги, отпусти меня. Небо не обрушится, если я уделю лишние двадцать секунд своей личной жизни.

– Но как же я могу отдать материал в редакцию, если ты не имеешь о нем никакого представления? Хорошие дела!

Я бросила листки на стол и встала.

– Погоди, Мэгги, – сказал он нетерпеливо, – давай, читай этот чертов текст.

Я пристально посмотрела на него, а потом, прокашлявшись, начала читать.

Шелдон Шварц владеет в Гарлеме доходным домом. Городские власти перечисляют ему приблизительно тысячу двести долларов за каждую семью, которая находится на пособии. За эти деньги находящаяся на пособии Эмма Роллин и ее четверо детей снимают две комнаты на Кейтс авеню. Сантехника там неисправна, электричество подается нерегулярно, нет горячей воды и отопления. На кухне (на экране появляется кухня) потолок местами обваливается, обнажая электропроводку и сильно проржавевшие металлические балки, которые держатся только благодаря подпоркам. Все стены в трещинах, в которых то и дело показываются крысы.

– Одну минуту, – прервал меня Ник. – Это все обычное дерьмо. Что в этом материале такого, что должно потрясти мир?

Он внимательно посмотрел на меня.

– Ты спрашиваешь, благодаря чему он станет сенсацией местных новостей? – переспросила я, выдержав его взгляд.

– Мэгги!

В его голосе зазвучали грозные нотки.

– Ладно, – сказала я примирительно. – Все дело тут в ребенке.

– Хорошо, – устало кивнул он. – Прочти, что там о ребенке?

Несколько часов спустя нашей съемочной группе пришлось срочно возвратиться в квартиру Эммы. Один из ее детей выпал из окна и разбился насмерть. (На экране появляется лежащее на тротуаре тело ребенка.)

– О Господи, – воскликнул Ник и потер глаза, – как это случилось?

– В окне не было стекла.

– Сколько ему было?

– Два годика.

– Прости, Мэгги. У тебя есть версия Шварца?

– Можно прочесть? Это дальше в тексте.

– Давай!

Мы несколько раз пытались созвониться с Шелдоном Шварцем, однако это оказалось невозможным. А когда мы приехали к нему в офис, перед нашим носом захлопнули дверь. (В этот момент кто-то закрывает рукой Объектив видеокамеры.) Немного позже мы снова позвонили в офис, и нам ответили, что Шварц скоро будет и, может быть, скажет нам несколько слов. Он якобы только что звонил в офис из своего автомобиля по радиотелефону.

Ник молчал.

– Ну и что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – медленно сказал он, – что затолкал бы ему в глотку этот самый радиотелефон.

Я пожала плечами, взяла его под руку, и мы вместе отправились в редакцию.

– Это какой-то страшный сон, – сказал Ник, качая головой.

Джек Рошанский, редактор, уже поджидал нас. В его функции входило указывать мне, что в материале следует оставить для эфира, а что должно быть отправлено в мусорное ведро. Он восседал на своем начальническом стуле перед главным монитором. У него был огромный живот, слегка подтянутый потертым индейским ремнем с черепаховой пряжкой. Мы несколько минут молчали, пока он щелкал переключателями, перематывая пленку и выставляя нужные параметры. Наконец он был готов записывать мой голос синхронно с соответствующими сценарию эпизодами, которые мелькали на экране.

– Поехали, – сказал он.

Я начала читать текст, каждые несколько секунд поднимая глаза к монитору, чтобы точно соответствовать каждому эпизоду или прерваться, когда Джек сделает мне знак. Было полшестого вечера, и у нас было только несколько минут, чтобы уложиться в расписание и выйти в эфир в шестичасовом выпуске новостей. Последняя часть моего материала, в которой Шварц звонил из машины по своему радиотелефону, сопровождалась кадрами, снятыми на Парк авеню: роскошные лимузины, проносящиеся по вечернему проспекту.

Джек Рошанский тоже кое-чего повидал за свои двадцать лет работы на телевидении. День за днем перед его глазами проходила мрачная сторона жизни Нью-Йорка. Однако он был потрясен, когда увидел разбившегося ребенка, который, скорчившись, лежал на тротуаре. Последний раз щелкнув кнопкой на своем пульте, Джек в сердцах отматерился. Потом он поднялся.

Ник тоже встал, и сигарета у него во рту дрожала.

– Вот сукин сын, – пробормотал он.

– Такова жизнь, – печально сказал Джек. – Богатые становятся богаче, а бедные вымирают.

Это был тот редкий случай в практике телевизионных новостей, когда отснятый материал подавался как есть – без каких-либо комментариев ведущего, без обычных для телевидения приемов, которые должны были усилить впечатление от репортажа. Как ни трагичен был этот материал, он был идеальным репортажем, который не нужно было перекраивать и интерпретировать. Все было ясно без лишних слов.

– Ты идешь, Мэгги? – спросил Ник.

– Да. Мы встречаемся с Эриком у него в офисе. Там что-то вроде вечеринки для персонала по случаю Валентинова дня.

– Если хочешь, я тебя подвезу, – сказал он, торопливо направляясь к своему кабинету. – Мне это по пути.

– Я иду через секунду, – сказала я, бросаясь за свою стеклянную перегородку.

Ник уже ждал меня на выходе из отдела новостей, пока я слегка подкрашивала губы и пробегала расческой по волосам.

– А где сегодня Брайн? – спросил он, когда мы направлялись к лестнице.

Я уже давно не скрывала от него мой роман с Брайном Флагерти. У нас было много разговоров на эту тему, когда мы задерживались в редакции после работы, и Ник советовал мне бросить Эрика и попробовать начать новую жизнь. Бесконечные разговоры за бесчисленными чашками кофе в кафетерии Ай-би-эн. Ник убеждал меня, что, пока я не заставлю себя начать новую жизнь, я никогда не найду мужчину, с которым смогу быть счастлива. Немало было переговорено и в фургоне Ай-би-эн по дороге на съемку очередного происшествия. Ник настаивал на том, что Брайн Флагерти не моего поля ягода.

– Сегодня Брайн работает, – ответила я. – Я уже говорила с ним.

Я спустилась с Ником по лестнице, и мы вышли из студии. Его машина была припаркована в двух кварталах отсюда, и мы дошли до нее молча. Открыв машину, он полез на заднее сиденье и достал оттуда роскошно упакованный подарок для своей Вивиан к годовщине их свадьбы. Потом он помог мне сесть и закрыл дверцу.

– Она тебя понимает? – поинтересовалась я, когда он устроился на своем сиденье.

– Еще бы, – улыбнулся он и включил зажигание. – Мы оба понимаем друг друга.

Я уже пожалела о том, что спросила об этом, потому что мой вопрос спровоцировал Ника прочесть свою обычную лекцию о том, какое это благо – прочное супружество.

– Я не буду убеждать тебя поступить так же, как и мы, – начал Ник, выводя машину по направлению к Восточной автостраде.

– Ну да, – хмыкнула я, прикрыв глаза и чуть откинув назад голову. – Как не убеждал меня сто раз.

– Пусть так. Тогда я скажу еще раз.

– Делать нечего, Ник, – улыбнулась я. – Я благодарный слушатель.

– Тебе нужно бросить Эрика и прекратить эти глупые отношения с Брайном, потому что в них нет никакого смысла.

– Я еще не поумнела до такой степени, чтобы во всем искать смысл.

Ник крякнул.

– Но это ужасно. Впрочем, когда-нибудь ты поумнеешь, детка, и тогда позвонишь мне и признаешься, что я был прав.

– Почему ты говоришь, что я позвоню? Разве мы не будем работать вместе?

– Может, и нет. Ты перейдешь в другую редакцию или обзаведешься собственной программой. Не будешь же ты вечно сидеть на местных новостях.

– Если так, пожалуй, стоит ради этого поумнеть, – пошутила я. – Правда, придется попотеть.

Он похлопал меня по руке.

– Вовсе нет. В тебе это уже есть. Иногда на тебя страшно смотреть, такая ты деловая. Когда я работаю с тобой, то чувствую это. Ты бросаешься на работу с таким жаром, как будто хочешь забыть обо всем другом. Как будто для тебя не существует ничего другого, что могло бы сделать тебя счастливой.

В общем, старая песня. Неизбежный финал подобных рассуждений, которые начинаются обычно в духе: «я знаю, что ей нужно». Правда, теперь это сформулировано немного иначе, с упором на мою профессию: «если бы у нее была нормальная семья, то она бы лишилась той изюминки, которая необходима на телевидении».

– То есть ты хочешь сказать, что у меня не может быть того и другого одновременно?

Ник свернул с главной магистрали на бульвар, а чуть позже остановился на углу маленькой улицы, которая вела прямо на Уолл-стрит.

– Не нужно передергивать, Мэгги. Я совсем не это имел в виду. Я люблю свою работу так же, как любишь ее ты. Однако я еще нуждаюсь в том, чтобы каждый вечер, когда я возвращаюсь домой, меня ждала Вивиан.

Я начала замечать, что мужчины нуждаются в стабильности гораздо больше, чем женщины. Несмотря на то, что одинокое сидение в ресторанах или в барах чаще свойственно мужчинам. И дело тут даже не в страхе перед одиночеством. Просто им нужно, чтобы кто-то их слушал, встречал, когда они возвращаются домой. Все это для меня не такая уж и новость, если говорить только о необходимости того, чтобы тебя встречали. Что касается потребности быть выслушанной, то тут я, конечно, не могу похвастаться: и вечером, и утром – глухое молчание.

– Я понимаю тебя, – сказала я Нику. – Если мне что-то и нужно, так это жена. Потому что только жены всегда готовы ждать. Это чудесно: я возвращаюсь домой, а обед готов, дети обихожены. Какого мужа заставишь это делать?

Ник поправил у меня на лбу волосы и взглянул на меня с нежностью.

– Как бы там ни было, Мэгги, но я знаю только что очень беспокоюсь за тебя, потому что никакой успех не будет тебе в радость, если рядом не будет кого-то, кто сможет разделить его с тобой.

– Ох, Ник, – сказала я, – я так устала спорить. Он наклонился и поцеловал меня в щеку.

– А ведь я действительно ужасно беспокоюсь за тебя, Саммерс!

– Спасибо, Ник. Ты мне тоже вовсе не безразличен. Если даже мы в чем-то не сходимся, – улыбнулась я. – И твоя Вивиан очень счастливая женщина.

– Она говорит, что и ты очень счастливая, – ухмыльнулся он. – Потому что проводишь со мной гораздо больше времени, чем она.

– Понимаю, – засмеялась я. – И пожалуйста, не надо больше об этом. Ведь мне все равно не найти мужа с характером твоей Вивиан.

Я обняла его и вышла из машины. Остановившись на углу улицы, я смотрела, как он разворачивается погудев два раза, отъезжает, наконец исчезает за поворотом.

Вечеринка у Эрика в офисе по случаю Валентинова дня наводила на меня ужас уже в течение двух последних недель, – как только Эрик посвятил меня в свои планы. Сделав над собой усилие, я вошла в отделанное мрамором и зеркалами фойе здания на Уоллстрит. Я решила постараться выглядеть раскованной.

Лифт остановился на шестнадцатом этаже, и я оказалась в приемной, которая была украшена белыми и красными надувными шариками, а также ленточками и маленькими красными сердечками. На одной стене был укреплен плакат, на котором золотыми буквами было написано: «Будьте счастливы!» На плакате также были изображены розовые купидоны, барахтающиеся в пушистых облаках. Я обогнула отделанный никелем стол, прошла за перегородку из дымчатых стеклянных панелей и оказалась в небольшом зале. Вся мебель была сдвинута в один угол и накрыта холщовыми чехлами. С потолка свисали огромные гроздья белых и красных воздушных шаров.

Публика собиралась небольшими группами. Но больше всего народу толкалось около длинного стола, который был преобразован в бар. На гремевшую из динамиков музыку диско никто не обращал внимания.

Я остановилась с краю, чтобы, не углубляясь в толпу, выискать какое-нибудь знакомое лицо. Как плохо я знала жизнь Эрика. Здесь не нашлось буквально ни одного человека, которого бы я видела раньше – служащего или просто знакомого. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, поскольку за семь лет я лишь два раза, да и то мимоходом, заходила в офис к своему мужу. Первый раз я была здесь, когда мы поженились, и я зашла за Эриком, чтобы идти ужинать в Чайнатаун. Второй раз я была здесь со свекровью, чтобы опять-таки отправиться затем в Чайнатаун.

Я обратила на нее внимание только, когда решила направиться к бару, чтобы выпить. Она стояла рядом с Эриком, почти вплотную прижавшись к нему. С обожанием глядя на него, она была совершенно поглощена тем, что он говорил. Несколько минут я с удивлением их рассматривала, а потом меня как пронзило: ведь это же будущая миссис Орнстайн!

Она была очень высокая, почти одного роста с Эриком, и очень тонкая. Густые светлые волосы в тщательно продуманном беспорядке рассыпаны по точеным плечам. На ней была очень короткая и плотно облегающая зеленая юбочка. Длинные и тонкие, как спицы, ноги. Белая шелковая блузка, под которой едва намечена грудь, перехвачена в талии пояском из зеленых морских ракушек, которые слегка позвякивали, когда она двигалась. Одну руку она положила Эрику на плечо, в другой была длинная, бледно-зеленая сигарета, с которой она нервными щелчками стряхивала пепел. Было в ней что-то ужасно знакомое мне. Я поняла это только, когда почувствовала, что кто-то взял меня за руку. Я повернулась и увидела миссис Пирс.

– Ну-с, мисс Саммерс, – ледяным тоном произнесла она, – каким ветром вас сюда занесло?

Если бы только я не чувствовала за собой никакой вины и была уверена, что не делала ничего дурного, то, может быть, ответила бы без обиняков, что называть меня следует не мисс Саммерс, а миссис Орнстайн, и что по этой причине я вправе бывать здесь когда пожелаю. В ее вопросе звучала злоба, но я чувствовала себя виноватой и потому не стала обострять разговор. К тому же я теряла мужа, который переходил в руки другой женщины. Меня безусловно вознамерились ограбить. Однако то, что хотели украсть, отнюдь не представлялось мне жизненно необходимым, а именно, мое замужество. Не было никаких сомнений, что все это даже к лучшему… Между тем в тот самый день 14 февраля 1975 года я еще была не готова это воспринять.

– Я сказала Эрику, что приду, – смиренно ответила я, ненавидя ее за то, что она принуждала меня защищаться.

Эрика я ненавидела за то, что из-за него я попала в такое положение, а себя – за то, что лицемерила.

– А это – моя дочь Рона, – с гордостью сказала миссис Пирс, делая жест в сторону блондинки, чья рука с длинными красными ногтями сначала лежала на плече моего мужа, а теперь поглаживала его по щеке.

– Гм, – сказала я, чувствуя себя так, словно меня ударили в солнечное сплетение.

Время словно остановилось, и я с удивлением отметила это про себя.

– Почему бы вам не подойти и не познакомиться с ней? – предложила миссис Пирс.

– Гм, – снова пробормотала я, чувствуя себя женой, которая настолько уязвлена, что потеряла дар речи.

Хотя мой взгляд все еще был прикован к этой милой парочке, я улыбнулась миссис Пирс болезненной улыбкой и отчалила туда, куда мне было предложено. Я тихонько похлопала Эрика по плечу. Я была здесь чужаком, случайным человеком. Эрик только начал поворачиваться, а круглые черные глаза Роны уже ввинтились в меня. На лице Эрика отразилось смятение. Он сбросил со своего плеча руку Роны и совершенно очевидно был смущен.

– Привет, Мэгги, – сказал он, краснея.

Я улыбнулась. Рона с головы до ног окинула меня высокомерным взглядом, словно оценивая то единственное препятствие, которое ей предстояло преодолеть. Препятствие, устранив которое она получала кооперативную квартиру на Ист Энд авеню, членство в престижном загородном клубе, а также новую фамилию. Несмотря на то, что она, может быть, даже любила его, и думать о ней подобным образом было ужасно несправедливо с моей стороны, я все же без колебаний вывела заключение, что если Рона Пирс грабит Мэгги Саммерс, то в этом нет и не может быть ничего справедливого.

Эрик бессознательно переминался с ноги на ногу, продолжая краснеть все сильнее. Когда я потянулась и поправила ему галстук, он покраснел так густо, словно его собирались удавить. Не нужно так волноваться, Эрик, – вот что пришло мне в голову. Эта особа не бросит тебя только из-за того, что твоя жена собственническим жестом поправляет твой галстук. Слишком сильно ее желание обладать твоими кредитными карточками. Эрик нервно покашлял, когда я смахнула с его рукава несуществующую пылинку. Не стоит так смущаться, Эрик. Очень скоро она возьмет на себя заботу о твоих костюмах, займется стиркой и уж, конечно, не поедет делать опасное интервью, забыв предупредить тебя, где лежит квитанция из прачечной на твои рубашки. Ей-богу, Эрик, она вообще никуда не будет ездить, поскольку ее единственной работой станет обязанность быть твоей женой. Когда я взяла его под руку, Эрик вытащил из кармана носовой платок и вытер лоб. Бедняжка Эрик, он совершенно запутался, пытаясь представить нас друг другу, а что касается Роны, то ей, конечно, было и вовсе невдомек, каким образом должна представляться жене подруга ее мужа.

– Привет, – наконец сказала я и протянула ей руку, а рука моя, как я вдруг заметила, была в чернильных пятнах. – Я Мэгги.

Рона осторожно, без намека на рукопожатие, подержалась за мою кисть. Она, должно быть, ужасно беспокоилась о том, как бы не сломать своих длинных красных ногтей, а кроме того, по-видимому, испытывала некоторое отвращение, когда ей приходилось браться за руку в чернильных пятнах.

– Мне очень приятно с вами познакомиться, – сказала она с сильным нью-йоркским выговором.

Более чем приятно, я полагаю.

– Эрик, – сказала я, чувствуя легкую тошноту, – принеси мне что-нибудь выпить.

– Какой разговор, – с готовностью ответил он. – Что ты хочешь?

Яду – и немедленно.

– Виски со льдом, будь добр.

Итак, мы оказались наедине. В скором времени – миссис экс-Орнстайн и миссис новая Орнстайн. У меня в голове пронеслось, а может быть, заявить ей, что мне все известно и нет никакого смысла притворяться, что ничего не происходит. Гораздо более цивилизованный путь – сесть рядышком и спокойно обсудить, как наименее безболезненно решить все наши маленькие проблемы. Нужно было бы непременно упомянуть, как я восхищаюсь ими обоими, – что, конечно, было бы явной ложью, потому что на самом деле я едва сдерживалась, чтобы не вцепиться в нее и не сорвать ее искусственные ресницы. Однако я прекрасно играла свою роль, не выходя за рамки приличий.

– На экране вы выглядите совсем по-другому.

Довольно странное замечание. Как мне расценить его: как комплимент или укол?

– Благодарю вас. Чем занимаетесь?

Я могла гордиться собой, поскольку все-таки удержалась от того, чтобы не продолжить вопрос «… я имею в виду с моим мужем».

– Я декоратор, – сказала она, и ее круглые глаза нервно забегали по залу. – Странно, что вы об этом не знали. Эрик нанял меня, чтобы заняться вашей квартирой.

Ну это уж слишком. Еще не остыло наше супружеское ложе, а меня уже выставляют вон.

– О! – сказала я. Неподражаемо.

– Мне действительно не терпится начать, – сказала она, играя своим поясом из ракушек.

А я вдруг ужасно озаботилась внешностью будущих деток Эрика. Ведь у их мамы подправленный нос, и еще совершенно неизвестно, каким он был раньше. От злости я совершенно позабыла, каких именно генетических свершений ждут от этого союза.

– Какое счастье, что он нашел ту, кто сможет это сделать, – сказала я и улыбнулась своей телевизионной улыбкой. – Ведь он никак не может решить, какого цвета должна быть детская.

Она слегка позеленела, не так, конечно, как ее поясок, и принялась свирепо щелкать друг о друга ногтями.

– Впрочем, – добавила я, – нам, пожалуй, следовало бы подождать, пока не родится ребенок, а уж потом заняться выбором цвета.

Тонкие губы Роны задергались, словно старались выплюнуть подходящее слово.

Всем своим видом я показывала, как страстно жду вопроса, который она никак не могла решиться задать, чтобы развеять или подтвердить свои худшие ожидания. Я же, со своей стороны, отнюдь не спешила разрешать ее сомнения. Наконец она решилась.

– А что, разве Эрик и вы, – пролепетала она, – я хочу сказать, разве вы и он ждете ребенка?

Я, естественно, усмехнулась самым неопределенным образом. Как это было принято у дам на коктейлях в Вашингтоне, когда у власти находились республиканцы.

– Значит, да? Я права? – прошептала она в смертельной тоске.

И я пожалела ее. Она выглядела такой изголодавшейся, такой беззащитной. Она была так напугана тем, что, может быть, потеряет свою заветную мечту. Я могла бы ей солгать и довести ее до судорог. Одним-единственным словом я могла бы уничтожить все ее надежды, обратить их в пепел и прах… Однако я могла сделать и другое. Я могла отнестись к ней с пониманием, уйти с ее пути и позволить ей жить с моим мужем. Но если бы я это сделала, даже не употребив в качестве защиты самую невинную ложь, я бы сама себя приговорила к самостоятельной жизни, а эта жизнь меня пугала… Поэтому в своем ответе я должна была найти золотую середину. Рона Пирс должна была пострадать хотя бы самую малость, зато потом обнаружить, что Мэгги Саммерс отошла в сторону.

– Нет, я еще не беременна, – застенчиво проговорила я. – Но Эрик так хочет иметь ребенка…

Строго говоря, это была не такая уж и неправда. Это было нечто вроде вызова: кто из нас сможет раньше угодить отчаянному желанию Эрика.

Позеленелость Роны сменилась мертвенной бледностью.

– Я думала, что вы не хотите иметь детей… – проговорила она.

– С чего вы взяли? – сердечно поинтересовалась я, а про себя пожалела, что не осталась на работе.

– Я хочу сказать, – запинаясь, ответила она, – что вы заняты своей карьерой. Мне кажется, такие люди, как вы, очень загружены и все такое…

Я взяла ее за руку.

– Конечно, вы правы, Рона, но все это гораздо сложнее.

Она отшатнулась от меня и, вытаращив глаза, зашлась кашлем. Не обращая внимания на ее легкий припадок, я энергично продолжала:

– А вы замужем?

– Нет, еще нет, – ответила она, давясь кашлем.

– Но ведь у вас кто-то есть?

Она наконец справилась с кашлем.

– Можно сказать, что так, – холодно кивнула она.

– И давно вы с ним встречаетесь? – поинтересовалась я так сердечно, словно беседовала с собственной сестрой.

– Это вас не касается, – отрезала она. Я была вынуждена отступить.

– Простите, я и не думала вмешиваться.

– Просто я стараюсь не смешивать свою работу со своей личной жизнью, – высокомерно заявила она. – Если я буду заниматься вашей квартирой, то лучше нам не вдаваться в эти вопросы.

Так я ей и поверила.

– И когда же Эрик сказал вам начинать?

– Что начинать?

– Заниматься квартирой.

– О, как только я сочту возможным. Он сказал что хотел бы закончить к лету.

У меня, оказывается, осталось уже не так много времени.

– Мне бы хотелось, чтобы вы взглянули на квартиру одной моей подруги. У нее только что случилось несчастье, но ее дом очень мил, – сказала я.

– Я вас не понимаю.

– Дело в том, что мужчина, с которым она встречалась, вернулся обратно к своей жене. Он, конечно, оплатил квартиру, а также заплатил за ремонт. Но все равно моя подруга безутешна… Так вот, мне очень нравится ее гостиная.

– Я предпочитаю работать самостоятельно и не попадать под чужое влияние. Тогда у меня получается гораздо лучше… А как долго они были вместе?

– Кто?

– Ну эта ваша подруга и ее женатый приятель…

– А-а… Около шести месяцев. Впрочем, это не имеет большого значения, потому что женатые мужчины редко бросают жен.

Вдруг она разозлилась. И даже забыла о том, что собиралась не смешивать свою работу и личную жизнь.

– Как бы не так, очень даже бросают. Особенно если жены холодны, как мороженая рыба, а возлюбленные по-настоящему страстны.

Если бы наш разговор происходил на борту самолета, то по крайней мере под рукой находился бы индивидуальный пакет. Впрочем, Эрик появился раньше, чем я успела отреагировать. Он принес виски со льдом – для мороженой рыбы, и «кровавую Мэри» – для по-настоящему страстной возлюбленной. С его стороны это было очень мило. Особенно, если учесть, что он даже не поинтересовался у Роны, что она будет пить. Эта небольшая деталь красноречиво доказала мне, что дело тут зашло далеко. Может быть, и до любви. Обычно мой муж не отличался подобной невнимательностью.

– Эрик, – возбужденно начала Рона, – рассейте мои сомнения. Ваша жена говорит, что вы все еще стараетесь заиметь ребенка.

Господи, святый Боже. Эта женщина не только вознамерилась прибрать к рукам мою квартиру с туалетом, отделанным кедром, а также моего мужа. Она желает, чтобы еще и рассеяли ее сомнения!

Эрик дико озирался по сторонам, словно надеясь, что какая-то добрая сила вызволит его из этой ужасной ситуации. Однако он не только не был вызволен, но даже ухитрился еще больше усугубить неловкость. Одно неосторожное движение, и бокал с «кровавой Мэри» выскользнул из его руки. Он попытался его поймать, но не сумел. «Кровавая Мэри» расплескалась прямо на зеленую юбочку Роны. Рона с визгом отпрыгнула в сторону и принялась отряхивать юбку. Эрик умоляюще посмотрел на меня, но я только пожала плечами.

– Вот, Рона, – пробормотал он, протягивая ей салфетку, – возьми!

Но она оттолкнула его и, должно быть, побежала чистить перышки в дамскую комнату. Мы остались вдвоем.

– Она очень мила, – заметила я.

– Кто? – спросил Эрик неестественно напряженным голосом.

– Рона.

Мы немного помолчали, потом начали что-то говорить одновременно и снова умолкли.

– Говори ты, – засмеялась я.

– Да нет, ничего. Что ты хотела сказать? – спросил он мрачно.

– Как ты с ней познакомился?

– Она дочь миссис Пирс, и когда та болела воспалением легких, она ее замещала. Это было около двух месяцев назад, и она только что приехала из Флориды. Мне кажется, она развелась или что-то в этом роде.

Развелась или что-то в этом роде. Он, конечно знает не только всю ее историю, но даже щупал ее между ног. Я думаю, она не возражала.

– Она похожа на миссис Пирс.

– Нет! – живо возразил Эрик. – Она гораздо симпатичнее.

В сущности, об этом даже не стоило говорить. Конечно, Эрик заслуживал гораздо большего. Я была никудышной женой, а Рона, без сомнения, удовлетворит всем его запросам. Впрочем, Эрик не дал мне долю находиться в этом добродушном настроении.

– Я не сержусь, Эрик, – нежно сказала я.

– Ты о чем? – лицемерно удивился он.

– О Роне, – сказала я сердечно.

– А с чего это тебе сердиться из-за нее? Это я должен рассердиться, потому что ты бог знает что болтаешь людям – что мы с тобой стараемся заиметь ребенка!

– А разве нет? Разве ты постоянно не твердишь мне об этом? Разве не для этого ты каждое утро пристаешь ко мне, чтобы я измерила температуру?

– Ч-ч-ч!.. – зашипел Эрик. – Замолчи!

Он совершенно помешался. Спутался с первой встречной, которая пообещала ему ребенка. Вместо того, чтобы попытаться завоевать собственную жену.

– Почему это я должна молчать? Разве это не правда?

– Послушай, Мэгги! Одно дело говорить, другое – делать. Это совершенно разные вещи. В любом случае у нас с тобой ничего не получится.

– Ты так считаешь? – Я вдруг почувствовала, что все разваливается окончательно и бесповоротно.

Меня захлестнула тоска.

– Кроме того, – продолжал он, используя подходящий момент для объяснения, – я несчастлив с тобой.

– Гм… А ты много старался, чтобы быть счастливым?

– Послушай, – вдруг сказал он, хватая меня под руку, – если ты согласна забеременеть, я все готов для этого сделать. Слово только за тобой.

Такая перспектива, однако, меня нисколько не вдохновляла. Я не хотела превращаться в наседку.

– Эрик, – проговорила я с досадой, – мне нужно домой. Я должна закончить одну работу. Поговорим об этом в другой раз.

Он кивнул и повел меня сквозь толпу. Мы миновали раздвижные двери и вошли в приемную, украшенную розовыми купидонами и белыми облаками. Мы стояли и ждали лифта. В этот самый момент появилась Рона. На ее юбке красовалось огромное влажное пятно. Я протянула ей руку.

– До свидания, Рона. Очень рада была с вами познакомиться.

Она игнорировала мою протянутую руку. Посмотрев сначала на Эрика, а потом на меня, она только передернула плечами. На ее губах появилась самодовольная усмешка.

– Думаю, что рано или поздно вы все равно об этом бы узнали, – сказала она мне.

– Ради бога, – воскликнул Эрик, – мне это слишком дорого обойдется!

Лифт постоял и снова уехал, а я так и осталась в приемной, между Эриком и Роной. Я взглянула на Рону.

– Я хочу, чтобы она знала, – закричала Рона, – если у тебя будет ребенок, то он будет и у меня!

Я взглянула на Эрика.

– Я же говорил тебе, что все устрою, – пробормотал он сквозь зубы, обращаясь к Роне.

Я взглянула на Рону.

– Ну да, так я тебе и поверила! Не очень-то ты для этого потрудился!

Она ткнула пальцем прямо ему в грудь, а он схватил ее за палец так, что она вскрикнула.

– Ой!

Я взглянула на Эрика.

– Послушай, – закричал он, – я держу свое слово. Все, что от тебя требуется, – это заниматься своими тряпками, а остальное предоставить мне!

Я взглянула на Рону.

– Да пошел ты, ничтожество! После того как она рассказала мне, что ты все еще пытаешься сделать ей ребенка…

Я взглянула на Эрика.

– Но она все-таки пока что моя жена! – взвизгнул он.

Я взглянула на Рону.

– Так ты еще ее защищаешь?! Я взглянула на Эрика.

– Вовсе я ее не защищаю, – зашипел он. – Но ты ведь не хочешь остаться нищей?

Я взглянула на Рону.

– Ты всю жизнь будешь платить ей алименты! – зашипела она в ответ. – Кто женится на ней? Посмотри, у нее все руки в чернилах!

– Прошу прощения, – вежливо сказала я, похлопав Эрика по спине.

Они оба перестали кричать и уставились на меня так, как будто видели впервые. Может быть, они думали, что я давно уже спустилась на лифте вниз?

– Что ты еще хочешь от меня? – прищурившись, спросила его Рона. – Тебе мало того, что ты мне наговорил?

– Рона, – вспылил Эрик, – заткнись! Она же, естественно, начала плакать.

– Господи, – замычал Эрик, – говорю тебе, перестань!

– Я не могу, – всхлипнула она. – Я тебя люблю!

И сразу все переменилось. Теперь она была потерпевшей стороной. Она призналась ему в любви и завоевала себе такой авторитет, о котором я не могла и мечтать. Она превратилась в существо, которое нельзя было не обожать, не уважать, не любить. Она любила его, а против этого он не мог устоять.

– Мэгги, – холодно обратился ко мне Эрик, – разве ты еще не ушла? Тебе что, дать денег на автобус?

На такси он мне уже не предлагал. Стало быть, мои дела были совсем плохи.

– Спасибо тебе, Эрик. У меня есть деньги. Однако он уже выудил из кармана несколько центов.

– Вот, возьми. Вдруг тебе понадобится мелочь, – сказал он и вытер ладонью губы.

Но в настоящий момент меня заботила судьба более крупных сумм. А именно, моей зарплаты, которая оседала на счету в его банке в течение последних нескольких лет. Впрочем, сейчас не время было с этим разбираться.

– Эрик, можно сказать тебе пару слов наедине? Он повернулся к Роне.

– Ты подождешь?

– Ага, – всхлипнула она.

– Ну, в чем дело, Мэгги? – спросил он, отводя меня подальше в сторону.

Однако Рона находилась в прямой видимости.

– Эрик, мне очень жаль, что это произошло. Я чувствую себя ужасно.

– А что, по-твоему, произошло? – жестко поинтересовался он.

Я не очень-то поняла, о чем он спрашивает меня. Впрочем, можно было догадаться.

– Я все понимаю, Эрик.

– Ну и что же вы понимаете, мисс Журналистка? Я покачала головой.

– Что же ты стоишь, как будто воды в рот набрала, – продолжал он. – Давай, объясни мне, что именно ты понимаешь!

– Эрик, – начала я, – зачем ты все усложняешь?

– Ничего я не усложняю, – сказал он с усмешкой. – Я вообще не знаю, о чем ты говоришь.

– Хорошо, Эрик, – сказала я, повернувшись, чтобы уйти. – Давай забудем обо всем.

Он схватил меня за руку.

– Куда ты собираешься идти? Я вырвала у него руку.

– Домой. Это пока еще мой дом. Она еще не занялась его отделкой.

Он мрачно рассмеялся.

– Здесь не произошло ничего такого, Мэгги. И ты не должна чувствовать себя ужасно. Просто у Роны не в порядке нервы, и она ничего не может с собой поделать.

Рона подошла к нам чуть ближе.

– Что это значит, Эрик?

– Да, Эрик, – поддержала я ее, – что это значит? Он молча смотрел то на одну из нас, то на другую.

– Я привлекательный мужчина и к тому же лакомый кусок. Женщины на меня так и вешаются. Вот и все, что это значит.

– Кусок дерьма ты! – закричала Рона.

– Рона, – сухо сказал он, оборачиваясь, – ты не могла бы выйти и оставить нас вдвоем хотя бы на пару минут?

– Не стоит, Эрик, – сказала я. – Лифт уже здесь, и на этот раз я ухожу.

Двери лифта закрылись, отделяя меня от Эрика Орнстайна и Роны Пирс. Кабина поплыла вниз, и сквозь окошко двери я успела увидеть, как Эрик нагнулся, чтобы поднять мелочь, которую он, должно быть, выронил, когда крутил Роне палец. Мимо моих глаз промелькнули и исчезли, уехав вверх, ее туфли на шпильках. Здесь, в кабине лифта, Мэгги Саммерс почувствовала облегчение, неожиданно узнав, что Эрик поступил с ней точно так же, как и она с ним. По иронии судьбы именно Рона Пирс рассеяла все ее сомнения.

Родительница пожимает плечами, поворачивается и направляется к платяному шкафу в моей спальне. Несколько раз глубоко вздохнув, она принимается раскладывать мои вещи, сортируя по отдельности юбки, платья, блузки и слаксы. Я пытаюсь как-то улестить ее и оттащить от своих вещей, однако это бесполезно: она яростно сопротивляется. Неодобрительно щелкая языком, она делает ревизию моим одежкам, которые рядами висят на плечиках в шкафу, а я сижу на батарее около окна и размышляю, как мне убедить родительницу, что мне абсолютно все равно, если мои вещи не рассортированы в строго определенном порядке, в каком они хранятся с педантично вышитыми на вешалках монограммами у моей сестры Клары в Шорт Хилл, что в штате Нью-Джерси.

– Проволочные плечики – еще одно объяснение, почему тебя постигла неудача в замужестве. Почему ты не можешь быть, как Клара? Она такая умница, так замечательно умеет устроить нормальную жизнь.

– Прошу тебя, мама.

– Никаких «прошу тебя», – говорит она. – Это из того же ряда. Именно поэтому такой приличный мужчина, как Эрик, был вынужден завести детей с другой женщиной… Разве это плечики?

Меня почти не беспокоит ее ворчание и эта странная связь моего неудачного замужества с проволочными плечиками для одежды.

Целую кучу таких проволочных плечиков она сваливает на пол около комода. Оглядываясь на меня, она, без сомнения, ждет, что я поинтересуюсь, какое отношение имеют эти самые плечики к нормальной семейной жизни. Мне ничего не остается, как спросить ее об этом. Она вздыхает – на этот раз, кажется, с облегчением.

– Существует определенный набор требований, которым должна следовать каждая молодая женщина, – говорит она, открывая комод, и снова неодобрительно щелкает языком. – Я старалась привить тебе полезные привычки еще с пятнадцати лет. Эти привычки позволяют создать семейный уют таким порядочным мужчинам, как твой Эрик, и мужчины чувствуют, что женаты на нормальных женщинах.

Она делает паузу и вытряхивает из ящика на кровать мои лифчики и пояса.

– У таких женщин в гардеробе не бывает проволочных плечиков. Они пользуются нормальными плечиками, специально надписанными, чтобы члены семьи и знакомые видели, что они принадлежат людям, которые следуют определенным принципам. Это так же естественно, как рожать детей. Хотя и в этом вопросе нужно соблюдать определенные принципы.

Я отворачиваюсь от окна и перевожу взгляд на родительницу.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что я хочу сказать? – переспрашивает она. – Я хочу сказать, что женщины нашего круга не должны рожать в присутствии мужей, как это делают другие. Мужчины сидят в родильном отделении и пялятся на то, как у их жен все растягивается до размеров большой тарелки.

– А почему бы и нет? Ведь это так естественно.

– Ну конечно, естественно. Ты, конечно, очень умная. Но не понимаешь, что ни один мужчина не захочет ложиться с женой после того, как он видел, что у нее все растягивалось до размеров тарелки.

Иногда мне очень трудно уследить за ее логикой. Особенно если распространять эту логику на семейные взаимоотношения самой родительницы.

– Разве отец сидел в родильном отделении, когда ты рожала нас? – интересуюсь я.

– Конечно, нет! – восклицает она.

– Ну, не знаю… Тогда я действительно ничего не понимаю. Почему же ты и отец… – бормочу я, но не могу сформулировать.

Родительница совершенно не обращает внимания на мои слова. Она выдвигает другой ящик комода.

– Что тебе действительно необходимо, так это составить список вещей, без которых не обойтись, когда нужно будет начинать семейную жизнь. Если, конечно, это не слишком поздно – Она тщательно перетрясает и складывает мои свитера. – У тебя порочные взгляды, Мэгги, – говорит она, – и я очень сомневаюсь, что ты когда-нибудь найдешь порядочного мужчину, который захочет жениться на тридцатичетырехлетней женщине, которая все еще не научилась создавать уют и даже не стремится к этому.

Однако я уже не слушаю родительницу. Я размышляю о том, что единственное, чего бы мне хотелось, – это чтобы Ави находился в родильном отделении и держал меня за руку, когда я буду рожать нашего ребенка. Ему никогда и в голову не придет думать о тарелке или о моих порочных взглядах. И, уж конечно, о проволочных плечиках для одежды… Мне хочется объяснить родительнице, что я с самого начала не выбрала себе мужчину, подобного Ави Герцогу, потому что я слишком часто ошибаюсь и очень редко добиваюсь успеха. Вместо этого я предлагаю ей попробовать приложить все вышеизложенные принципы к себе самой.

– А ты? Ты ведь именно такая женщина, какой нужно быть?

– Стараюсь быть такой, – отвечает она самоуверенно.

– Тогда как ты объяснишь, что твоя собственная супружеская жизнь терпит крушение, несмотря на подходящие плечики, педикюры и прочие маленькие хитрости, о которых ты говорила?

– Я думаю, – говорит она, кусая губу, – что иногда этого недостаточно.

Ни намека на то, что вот-вот должно произойти. Разве что приглушенный вздох. Внезапно родительница падает на мою постель, и у нее начинается истерика. Я бы солгала, если бы сказала, что не почувствовала себя виноватой в ее слезах. Однако эти слезы вызваны не только моим нежеланием следовать ее представлениям о нормальной жизни.

Прежде чем я успеваю что-то сказать, она уже поднимается и садится на постели.

– У тебя даже нет ни одной матроски, Маргарита! – вдруг спохватывается она.

– Я терпеть не могу морской стиль, – отвечаю я, совершенно сбитая с толку.

– Матроски зеленые, желтые, синие… – бормочет она, всхлипывая. – Ох, Маргарита! Я больше не могу этого вынести!

– Мама, – говорю я покорно, – пожалуйста, не плачь. Мы составим подробный список всего, что мне необходимо для нормальной семейной жизни. Я даже куплю матроски, обещаю тебе. И никогда не буду расширяться до размеров тарелки…

– Нет, обязательно будешь, – всхлипывает она, – вот увидишь!

– Мама, если бы я знала, что эти простые вещи тебя так расстроят, я бы никогда не держала проволочных вешалок и, напротив, непременно завела в своем гардеробе матроски. Клянусь тебе, мама, я…

– О, Маргарита, восклицает родительница и вытаскивает из рукава своего черного свитера белый носовой платок, ты такая дура. – Она громко сморкается. – Если он меня бросит, я убью себя!

Я обнимаю ее и прижимаю к себе. Я чувствую ее слезы на моей щеке. Она снова и снова повторяет, что не переживет, если он ее бросит. Женщина, которую я обнимаю, моя мать. Она тридцать восемь лет своей жизни отдала тому, чтобы соответствовать необходимым стандартам, которые должны были сделать ее замужество счастливым. Разве это не удивительно, что нормальную женщину с нормальными привычками успокаивает женщина, у которой нет ничего, кроме порочных взглядов. Если отбросить всю чепуху, которая якобы вырывает между нами непроходимую пропасть и делает нас такими разными, то не так уж трудно понять, почему она страдает. Просто она любит человека, который мучает ее всю жизнь, человека, который к тому же мой отец и мучает меня тоже.

Родительница высвобождается из моих объятий и начинает собирать шпильки, которые выскочили у нее из шиньона и рассыпались по покрывалу. Когда ее волосы распущены, она выглядит такой уязвимой, такой беззащитной. Около ее покрасневших глаз намечаются симпатичные морщинки, а на губах еще остались следы помады. Я могу представить себе, как она была красива, когда родитель брал ее в жены много лет назад. И я одновременно радуюсь и огорчаюсь ее неожиданной истерике, которая сблизила нас; как хорошо, что в этот момент с нами не было Клары, отбывшей в отпуск со своим преданным мужем и любимыми чадами.

– А ты помнишь, – вдруг спрашивает родительница, – когда тебе было семь лет, я взяла тебя и Клару на морской праздник?

Я киваю. Я помню, как мы шли на праздник, и родительница нарядила нас в разноцветные матроски. На головах у нас были белые соломенные шляпки с синими лентами, которые развевались на ветру. В отеле «Плаза» нас усадили за угловой столик и мы старались не показывать пальцами на разряженных людей, которые проходили мимо нас.

– Неприлично показывать пальцем, – учила нас родительница. – Нужно сделать вот так… – И она демонстрировала нам, как следует неопределенным жестом указывать в интересующем нас направлении.

Мы хихикали, передразнивая родительницу и ее вежливые манеры, и показывали на каждого мало-мальски Интересного человека, который проходил мимо нас. Мы пинали друг друга под столом, обмениваясь восторженными впечатлениями от развернувшегося перед нами праздничного представления. Я помню также, как родительница учила нас жевать не торопясь, не шмыгать носом.

– Будьте так добры, ведите себя прилично, леди, – говорила она.

– Пожалуйста, дыши носом, Маргарита, – просила она, когда я издавала хрюканье по причине острого насморка.

Я помню, как родительница деликатно вытирала уголки рта салфеткой и краснела, когда мы с Кларой утирались ладонью. Я очень хорошо помню все эти морские праздники еще с пяти лет. А Кларе тогда было семь…

В моей памяти как-то не отложилось, что родитель тоже присутствовал на этом общесемейном празднике, хотя, конечно, задним числом я могла себе это представить. Один из праздников ярче других запал мне в память, и, насколько я помнила, родитель на нем так и не появился и не разделил нашей детской радости от подарков, которые мы получали в конце торжества, – шоколадные яйца, завернутые в яркую фольгу и уложенные, словно в гнездышки, в желтые корзиночки на бумажную зеленую траву.

– Я помню один праздник, на котором отца не было. Кажется, мне тогда было семь лет?

– Да, он тогда так и не появился, – задумчиво говорит родительница. – Мы его ждали, ждали, а потом я заказала омлет для тебя и для Клары, а себе – яйца-кокот.

– Да, помню, говорю я. – В тот день Клара только один раз попробовала омлет и тут же выплюнула на красивую розовую скатерть.

Родительница морщится от моего натуралистичного воспоминания о том, как наша бедняжка Клара заболела на этом злополучном празднике.

– А ты начала плакать, – продолжает она, – потому что распорядитель забыл подойти к нашему столу, чтобы вручить тебе корзиночку с шоколадом.

Вот это я особенно хорошо помню. Это было для меня настоящей драмой: все дети получили эти прелестные желтые корзиночки с шоколадом, одну меня позабыли. Может быть, только теперь я сообразила, что здесь не было никакого злого умысла, просто распорядитель не мог подойти к столу, за которым девочку Клару рвало прямо на скатерть.

– Я старалась выглядеть веселой и счастливой, – говорит родительница, промакивая покрасневшие глаза белым носовым платком. – Чтобы выручить Клару из неприятного положения, я повязала салфетку поверх ее запачканного платья, а тебе пообещала шоколад, когда придем домой… Ты помнишь, что случилось после?

Я закрываю глаза и мысленно представляю происшедшее: родительница поспешно выводит Клару, подвязанную салфеткой, а также маленькую Маргариту, обделенную подарками.

– Да, – киваю я, – мы пришли домой и уложили Клару в постель. Я помню, как сидела в большом кресле у Клары в комнате. Ты разрешила нам смотреть телевизор.

Родительница протяжно вздыхает. И тут я припоминаю все остальное. Это произошло после того, как родительница измерила Кларе температуру, положила на ее горячий лоб холодный влажный платок, подарила мне пять шоколадных яиц, обернутых в разноцветную фольгу, усадила меня в кресло в комнате у Клары, включила телевизор, чтобы две се дочки посмотрели веселое кукольное представление, нежно поцеловала меня и Клару, а потом… Потом, не сказав никому ни слова, родительница отправилась к себе в спальню, заперла дверь и…

– Я проглотила восемнадцать таблеток снотворного, – спокойно говорит она.

Я бледнею, несмотря на то, что где-то на дне моей души сохранилось воспоминание об этом происшествии. Однако совсем другое дело – услышать теперь об этом из ее уст. Это ужасно. Все эти годы я жестоко мучилась смутными догадками о том, что случилось, и, наверное, все сильно преувеличивала.

– Ваш отец провел этот день с другой женщиной. Он встречался с ней к тому моменту уже целых семь месяцев.

– Но почему же ты решила убить себя именно в тот день?

– Потому что, – спокойно отвечает она, – в то утро он попросил у меня развода.

– И ты ждала весь день? Я не понимаю… Чтобы осмыслить подобные ситуации, нужно до тонкости разобраться в самых незначительных и смутных мотивах происшедшего. Только тогда можно понять, почему все случилось так, а не иначе.

– В то утро я сказала ему, что, если он не придет на праздник, я пойму, что он действительно хочет развестись. Вот он и не пришел.

– Боже мой, мама, – плачу я, – а что, если бы он попал тогда в автокатастрофу? Он мог не появиться на празднике по тысяче других причин, а вовсе не потому, что решил окончательно с тобой развестись. Что же тогда? Ты совершила бы этот ужасный поступок вообще без всякой причины!

– Нет, – твердо говорит она. – Я знала наверняка. Я не могла представить себе, как я останусь одна с двумя маленькими детьми. Кроме того, мне казалось, что будет лучше, если я освобожу его от себя.

– Неужели было бы лучше, если мы с Кларой стали бы жить с отцом и с той идиоткой? – раздраженно восклицаю я.

– Она была совсем не идиотка, – спокойно говорит родительница, Она была медицинской сестрой.

Я бледнею еще сильнее, Она еще и защищает отца! Защищает ею выбор – ту идиотку, которая могла бы быть нашей мачехой!..

В тот день отец все-таки пришел домой поздно ночью и обнаружил, что дверь в спальню заперта. Он начал стучать и звать родительницу, пока из дальней комнаты не прибежала Джонези и они вдвоем не выбили дверь.

– Кажется, я уже совершенно отключилась, – не поминает родительница. – Позднее Джонези рассказала, как все происходило. Она бросилась прикладывать к моей голове холодный компресс. Бедняжка Джонези, как будто этот компресс мог мне помочь!. Тогда отец вызвал «скорую», и первое, что я потом увидела – это бело-зеленые стены больничной палаты, куда меня поместили после промывания желудка. Из окна палаты открывался замечательный вид на Ист Ривер. На реке было полным-полно лодок, а вокруг главного больничного корпуса был разбит прелестный маленький парк.

У нее явно что-то не в порядке с головой. Может быть, она слегка помешалась с тех пор. Причин для этого было вполне достаточно.

– Когда я проснулась, – говорит родительница, – отец сидел справа от меня на постели.

– После того как едва не случилось несчастье, ваши отношения улучшились?

– Он сказал, что я сама во всем виновата. Что это я довела его до этого. А теперь, после того как я пыталась переложить на него всю ответственность, вообще оттолкнула его от себя.

Я едва не лопаюсь от возмущения.

– И ты с ним согласилась?

Родительница медленно кивает и беспомощно машет носовым платком. Я почти захлебываюсь от злости:

– Послушай, мама! Ты ни в чем не виновата перед отцом. А он – просто эгоистичный сукин сын!

– Не смей говорить о нем в таком тоне! – говорит она, и ее губы начинают дрожать.

– Ради бога, – мягко говорю я, – ну почему ты все время его защищаешь?

– А что я должна, по-твоему, делать? Порвать с ним и остаться одна – в моем-то возрасте?

Я молчу.

– Вот видишь, – говорит она, довольная, что оказалась права. – Не так-то легко решиться на такое, когда у тебя больше ничего нет. Ведь моя карьера – это мое замужество…

– Но ведь самое трудное уже позади, – говорю я, усаживаясь около нее. – Теперь, когда дети выросли, все стало гораздо проще. Тебе ни о ком не надо заботиться, кроме как о себе самой. Материально ты обеспечена. Зачем мучиться, если без него тебе могло бы быть лучше?

Однако, кажется, она совсем меня не слушает. Ее мысли витают где-то далеко.

– Он был твоим любовником, разве нет? – вдруг спрашивает она.

– Ты о ком, мама?

– Тот человек, который погиб в Бейруте, он был твоим любовником?

В том, что наш разговор ни с того ни с сего переключается на Джоя, есть что-то забавное. От обсуждения идиотизма нашей жизни мы переходим к идиотизму смерти.

– Нет, мама, он не был моим любовником. Он был просто моим другом.

И зачем это я только сказала «просто другом»? Можно подумать, что иметь любовника – это лучше, чем иметь любящего друга. Разве я совершенно исключаю, что можно спать с другом? Разве в мое обыкновение входит спать с врагами?

– Джой был голубым, мама. У него был любовник – танцовщик из театра американского балета.

Она молчит, наблюдая, как я перебираю стопку колготок, пока не нахожу серые, подходящие к моему серому мохеровому свитеру, который я собираюсь надеть к ужину с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси.

– Надо думать, тот израильский генерал тоже голубой? иронически замечает она.

– Нет, мама, – спокойно говорю я. – Он мой любовник. – Я делаю паузу. – А еще он мой друг, – добавляю я.

Она кивает. Некоторое время мои слова существуют на положении непреложной истины. Я даже успеваю надеть серые колготки и подойти к шкафу, чтобы достать свитер.

– И почему это все израильтяне носят эти ужасные рубашки с короткими рукавами и не надевают галстуков, даже когда выступают в кнессете?

Она, по-видимому, насмотрелась по телевизору как израильские официальные лица снуют по израильскому парламенту в рубашках с короткими рукавами и без галстуков, и сделала умозаключение, что это их обычная форма одежды.

– Израиль – такая страна, где на формальности не обращают большого внимания. Главное там – практичность. Кроме того, там довольно жарко.

– Я была удивлена, – продолжает родительница, – когда была в Израиле и увидела, что там все танцуют пасодобль. И еще меня потрясло, что там после еды все мужчины начинают ковырять в зубах. Он тоже танцует пасодобль?

– Только с зубочисткой во рту, – отвечаю я, разыскивая в шкафу мои серые туфли.

Следующее ее замечание сражает меня наповал. Я как раз вытаскиваю туфли из-под груды обувных коробок.

– Он, надо полагать, женат?

Я медленно выпрямляюсь, подхожу к кровати и, садясь рядом с родительницей, беру ее за руку.

– Тебе не удастся разрушить и это. Это нечто совсем другое.

– Ничего я не собираюсь разрушать, – возражает она. – Просто я спросила, женат он или нет. Судя по твоей реакции, он женат.

– Я знаю, что это звучит банально, но долгие годы его брак был простой формальностью, одной видимостью… И он – очень достойный человек, мама. Он тот, кто…

– Он тот, кто пляшет пасодобль с зубочисткой во рту и намерен развестись, – перебивает она.

– Тебе не удастся это разрушить, – спокойно повторяю я. – А теперь хватит об этом.

И она действительно умолкает и смотрит, как я расчесываю волосы.

– Мэгги, – вдруг спрашивает она, – ты его любишь? Только я имею в виду настоящую любовь, когда от одного его прикосновения у тебя захватывает дух, а когда ты видишь его в самой обыденной ситуации, твои глаза наполняются слезами умиления. Скажи, ты падаешь к нему в объятия без размышлений и забываешь обо всем на свете, если он рядом?

Я медленно поворачиваюсь и недоверчиво смотрю на родительницу. Внезапно я чувствую желание прижаться к ее щеке и все ей рассказать. Она – моя мать. Она та, которую я знаю всю свою жизнь и которая вызывает у меня столько противоречивых чувств. Но и это еще не все. Я чувствую дрожь, когда вдруг понимаю, что мы – одна плоть, и не только в буквальном смысле. Я ее дочь, не только потому что у меня ее зеленые глаза, черные волосы и высокие скулы. Страсть одной и той же природы – вот, что нас связывает в это мгновение. И я наконец понимаю, почему она пыталась умереть в тот воскресный праздничный день. Это не имеет ничего общего со страхом остаться одной с двумя детьми на руках. Мой родитель, которого я нахожу жестоким, отталкивающим фатом, он и есть объект страсти моей матери. Здесь терпят крах все ее теории насчет душевных качеств, внешности и характера мужчины. Это нужно чувствовать кожей, и вся трагедия таких женщин, как моя родительница, заключается в том, что они даже не осознают, какая всепоглощающая страсть ими владеет.

– Любишь ли ты его так, как я описала, Маргарита? – нежно спрашивает она.

– Да, – твердо говорю я. – Но я никогда не покончу с собой, если он меня бросит.

– А когда ты полюбила его?

– Точно не знаю, – задумчиво отвечаю я. – Но смерть Джоя оказала на меня большое влияние. Его смерть так ужасна, так страшна, что жизнь показалась мне совершенно бессмысленной. Я была подавлена этим ужасом. Все может закончиться в одно мгновение и так кошмарно…

– Значит, ты влюбилась в него в тот день, когда погиб твой звукорежиссер?

Я улыбнулась.

– Не совсем так. Я полюбила его с первого взгляда, но никому в этом не признавалась, в том числе и самой себе. До того дня, когда погиб Джой. Мне вдруг стало очень страшно от мысли, что моя жизнь – не что иное, как заурядная командировка. А потом… потом я испугалась его и сбежала…

– Как так испугалась?

– Я разрывалась между Ави и моей работой. Я боялась, что, если буду любить, моей работе придет конец.

– А теперь?

– Теперь я вижу, что без него моя душа совершенно пуста. Я нуждаюсь в нем, а все остальное не имеет значения. Однако я сейчас здесь, а он там…

Родительница берет у меня из рук щетку для волос и сама принимается меня причесывать.

– Когда я встретила твоего отца, – мягко говорит она, – у него уже были другие женщины. Но я чувствовала себя очень независимой – хочешь верь, хочешь нет. Мои мысли были заняты школой и замужество меня нисколько не интересовало. – Она улыбается. – Мне кажется, он и захотел меня с такой силой, потому что я была первой женщиной, которой он действительно был не нужен.

Родитель бегал за ней несколько месяцев прежде, чем она согласилась с ним встретиться. Когда же она наконец приняла его приглашение поужинать, то увидела перед собой не наглого, прожженного еврея-юриста, который хотел быть лучшим во всем, чем бы он ни занимался, и владеть всем, что только попадалось ему на глаза, – поэтому он и возжелал ее, – она увидела перед собой кроткого агнца.

– Он предложил встретиться еще раз, и я согласилась, – говорит она, возвращая мне расческу.

– Наверное, ты действительно его любила, – говорю я.

– Знаешь, Маргарита, – застенчиво советует она, – тебе не следует слишком доверять своему чувству к этому Ави…

Этот совет кажется мне очень знакомым. Не так давно я где-то уже это слышала.

Ави стоял в ванной у раковины – в моем маленьком номере в тель-авивском отеле. Его лицо покрывала пена для бритья, а через жилистую руку было перекинуто белое полотенце. Я стояла сзади, обнимая его за грудь и устроив голову на его широком плече. На мне был его голубой махровый халат. Он рассказывал, как в Ливан вернется мир, что Сирия укрепит свое положение после покушения на Вашира Джемаля и резни в Сабре и Шатилле. Я все еще надеялась, что ему не нужно будет отправляться сегодня на север, на израильско-ливанскую границу, где палестинские террористы снова обстреляли из «катюш» маленький израильский городок Рош Ханикра.

– Миллионы мужчин бреются этим утром, но я единственный, у кого за спиной стоит женщина и гладит руками мою волосатую грудь, – с улыбкой сказал Ави.

– Миллионы женщин провожают своих мужчин этим утром на работу, – ответила я, поглаживая его сильный живот, – но я единственная, кто провожает мужчину на войну.

– Вовсе нет, любимая, – успокоил он меня. Конечно, глупо было так пугаться, но было шестое декабря, и только две недели прошло с тех пор, как я провожала серый цинковый гроб. Я старалась не думать об этом и стала целовать его спину и тереться лицом о его кожу, пока он брился, ополаскивал щеки водой и вытирался полотенцем. Повернувшись, он обнял меня.

– Разве ты забыла о тех четырех днях, которые мы проведем вместе? – спросил он, целуя мои волосы.

– Расскажи еще, – прошептала я, касаясь губами его уха.

– Я вернусь в шесть и встречу тебя на веранде отеля «Царь Давид». Потом мы поедем на Мертвое море и четыре дня будем вместе.

– Нам будет там хорошо? – спросила я, уткнувшись лицом в его шею.

Он взял меня рукой за подбородок и нежно поцеловал в губы.

– А как ты думаешь? – хрипловато спросил он.

– Расскажи, – снова попросила я. – Мне хочется услышать еще раз.

И мы оба понимали, что это лишь уловка, маленькая хитрость, которой мы пользовались, чтобы не думать о том, что сейчас за ним приедет его шофер, и они уедут на север.

– Да, – терпеливо повторил он. – Нам будет хорошо.

– Еще, еще раз! – поддразнивала я. – Скажи мне о том, что лучшее – враг хорошего!

– Ты просто смеешься над моим английским! – воскликнул он, улыбаясь.

– Вовсе нет, – сказала я. – Прошу тебя, скажи. Он молча взял меня за руку и повел в спальню.

Там он усадил меня в большое кресло около окна, а сам опустился передо мной на колени и обхватил ладонями мою талию.

– Ну же, – сказала я, пробегая пальцами по его жестким волосам, – скажи.

Он закрыл глаза и улыбнулся.

– Ну ладно… Лучшее – враг хорошего.

И мне было доподлинно известно, какое значение он вкладывает в эту фразу. В ней было все, чем мы жили.

Где-то в Польше, когда нацисты проходили через города и деревни, одна мать говорила своей дочке.

– Скажи спасибо, что они нас не нашли, что у нас еще остался хлеб и крыша над головой. Значит, все хорошо.

Потом заговорили пушки, дома были сметены с лица земли, а люди, которые в них жили, уничтожены. Этой самой матери вместе с дочерью удалось выжить и бежать в Израиль. Однажды в Тель-Авиве, во время войны, она жаловалась дочери:

– Видно, когда есть хлеб и крыша над головой – это еще недостаточно хорошо. Мы умрем, защищая нашу страну. Потому что лучшее – враг хорошего. А лучшее – это когда нет войны.

Был понедельник, полседьмого утра. В семь часов он должен был уехать. А в восемь часов в иерусалимской тюрьме у меня было намечено интервью с одним убежденным террористом-подрывником. В этот раз Ай-би-эн уговорилась с властями, что нам не подсунут субъекта, который вымуштрован специально для западного телевидения, – эдакого красноречивого кающегося убийцу с университетским образованием, готовую звезду экрана. Мы заранее условились с властями, которые уверили нас, что на этот раз будет настоящий убийца, руки которого действительно в крови и который нисколько не раскаивается в совершенных во имя своей революции преступлениях.

Самый обычный день в жизни двух людей, подумала я, глядя, как Ави одевается. Мои глаза наполнились слезами умиления, когда я увидела, как он копается в шкафу, разыскивая пару носков, и даже не замечает, что кто-то наблюдает за ним во время этого обыденнейшего занятия.

– Придет день, – сказал он, вываливая на пол вещи, – когда жизнь войдет в нормальное русло. Тогда ты заведешь для меня два комода. Это будет признаком того, что я тебе не безразличен. Не говоря уж о том, что поутру я легко смогу находить свои вещи…

Я смахнула слезу и ничего не ответила.

Он победно улыбнулся и помахал найденными носками. Он заметил мои слезы, но предпочел ничего не говорить, потому что все равно ничего не смог бы с этим поделать. Он уезжал на север Израиля и на юг Ливана, где, может быть, попадет прямо под «катюши» и где так и шныряют стрелки с ужасными ручными гранатометами, такими же, из какого две недели назад был убит Джой Валери. Я выглянула в окно и увидела синие воды залива и белые пески пляжа, где отдыхающие уже купались и гоняли мяч. Все это казалось бесконечно далеким от войны, которая сейчас полыхала в Бейруте. После шести лет сражений, вопреки всем разделительным линиям, которые должны были отмечать зоны мира, Сирия и Израиль снова противостояли друг другу, а значит, до конца войны было еще далеко. Жизнь Ави постоянно находилась под угрозой.

Он уже надел свои пятнистые армейские безразмерные галифе и высокие черные ботинки со шнуровкой. На нем была зеленая рубашка с генеральскими знаками отличия – меч, скрещенный с оливковой ветвью. Он так одевался только, когда отправлялся в поле. Он был так красив в своей «рабочей» одежде. Одежде, в которой он должен был убивать или, что еще хуже, мог быть убитым.

Громко зазвонил телефон и вывел меня из этой жуткой задумчивости. Это мог быть водитель Ави, который звонил доложить, что уже ждет внизу.

– Это тебя, – сказал Ави, передавая мне трубку.

Смущенно глядя на него, я слушала, как Гила интересуется, можно ли прислать кого-нибудь, чтобы переменить в нашей комнате матрас.

– Хорошо, – сказала я, – в любое время. Мы оба сейчас уходим.

Едва я положила трубку, как телефон зазвонил снова. На сей раз это был водитель Ави, Моше Морад. Он сообщил, что ждет внизу.

Мы вместе вышли в коридор и направились к лифту, держась за руки. Лишь на несколько мгновений мы задержались, чтобы обняться. Наверное, я очень мило смотрелась в просторном махровом халате. Женщина, которая провожает любимого мужчину на фронт. Такая естественная для меня драматизация действительности. Нужно только учесть, что на этот раз так оно и было. Я подняла руку Ави и прижала ее к своим губам. Он улыбнулся и погладил меня другой рукой.

– Если ты будешь так изводить себя каждый раз, когда я буду уезжать туда, куда я уезжаю, ты будешь выглядеть ужасно, – сказал он, целуя меня в нос. – И тогда… ты не будешь нужна никому, кроме меня.

– Что же, – сказала я, – во всяком случае, никто и не желает меня так, как ты…

В этот момент я выглядела, пожалуй, как те милые девчушки, которые во время второй мировой прыгали и махали своим морячкам, отправлявшимся на огромных военных кораблях по морям, по волнам сражаться с врагами. Я представила, как я стою на причале в босоножках и желтеньком платьице, туго застегнутом на все пуговички. За ухом у меня желтый цветок, а на губах яркая помада. Разве это не удивительно – провожать на фронт своего мужчину, стоя в коридоре отеля в старом банном халате, даже не накрасив губы и толком не причесавшись, с двумя гребешками в волосах… Однако это, похоже, вовсе не беспокоило Ави Герцога.

– Нет, – сказал Ави, улыбаясь. – На тебя заглядываются все мужчины. И все интересуются у меня, как мне удалось заполучить такую женщину.

– Ну и что же ты отвечаешь? – недоуменно спрашиваю я.

Ави окидывает меня озорным взглядом и вдруг похлопывает себя между ног.

– Вот этим самым, – говорит он. – Вот чем я ее приворожил!

Как раз в тот момент, когда Ави Герцог дурачился, похлопывая себя между ног, а я обомлела от неожиданности его выходки, двери лифта разъехались, и нам навстречу вышла чопорная парочка. Он – в строгом выходном костюме. Она – в скромном розовом платье. У обоих на груди были значки, на которых красовался один и тот же лозунг: «Господь – мой лучший друг!» Они замерли на месте, онемев от изумления и ужаса.

Хихикая, я прислонилась к дверце лифта.

– Как вы грубы и невоспитанны, генерал Герцог, – воскликнула я с притворным негодованием. – Буду вам очень признательна, если впредь вы себе этого не позволите.

Он со смехом наклонился ко мне и поцеловал прямо в губы, пока я держала плечом дергающуюся дверь лифта.

– И для этого мы прибыли на святую землю! – ахнула женщина.

– Не смотри, Герта, – приказал ей мужчина. – Просто отвернись от них!

– Надеюсь, ты меня простишь? – сказал мне Ави, заходя в лифт.

Он мог бы меня об этом и не спрашивать. Все, что было связано с ним, было мне так дорого. Его признание в любви звучало у меня в ушах, и я готова была отдать все на свете, чтобы этот миг продлился. Разве могло быть что-нибудь лучше этого?

Когда я вернулась к двери номера, то обнаружила, что она захлопнулась и я не могу попасть внутрь. Я бросилась по коридорам в поисках консьержа, но его нигде не было. Тогда, скатившись по лестнице, я выбежала через запасной выход в фойе за дубликатом ключа, поскольку до моей квартиры в восточном Иерусалиме было около часу езды. Босая и с растрепанными волосами, я выскочила из двери запасного выхода и бросилась к стойке портье. Здесь я едва не налетела на генерала Ави Герцога, который стоял в фойе вместе со своим водителем Моше Морадом и полковником Гидоном Леви. Круто развернувшись, я сделала вид, что не заметила их, рассчитывая, что и они меня не заметят.

Со всем возможным достоинством, какое только было мыслимо сохранить в этой ситуации, я подошла к девушке за стойкой и вежливо попросила ключ от 608-го номера. Герцог, Леви и Морад находились всего в нескольких шагах и, по-видимому, горячо обсуждали свою предстоящую поездку на север. Краем глаза я заметила, что Леви и Морад с любопытством на меня косятся. Герцог, напротив, как ни в чем не бывало, как будто в моем появлении в фойе в таком виде не было ничего странного, шагнул ко мне и шепнул:

– Что случилось, любимая? Ты догнала меня, сказать, что я прощен?

– Прошу тебя! – покраснев, взмолилась я. Однако не успела я получить ключ и благополучно ретироваться, в фойе появилась благочестивая парочка, которая успела притащить за собой всех членов своей группы «лучших друзей Господа». Все они уставились прямо на нас.

– Дверь захлопнулась, – прошептала я. – Уходи, пожалуйста.

– Теперь я вижу, что прощен, – усмехнулся он и сам потянулся за ключом.

– Что случилось, – пробормотала я, стараясь перехватить ключ, – почему ты не уехал?

– Планы изменились, – ответил он, все-таки завладев ключом. – Я должен быть с докладом в офисе премьер-министра в Иерусалиме… Пока ты здесь, пойди поздоровайся с Гидоном и Моше, – добавил он.

– В таком виде?!

– Можно подумать, дорогая, что в отличие от нас ты только сейчас это заметила, – засмеялся он.

По-прежнему как ни в чем не бывало он взял меня за руку и подвел к Гидону и Моше. Его, похоже, нисколько не беспокоило, что женщина, с которой он открыто живет в Тель-Авиве, полураздета и нуждается в снисхождении.

– Привет, Гидон, – сказала я.

Как бы там ни было, приятно видеть человека, который готов грудью прикрыть Ави на поле брани, а в мирной жизни был его ближайшим другом.

Нужно заметить, что Гидон успел снискать между представителями иностранной прессы репутацию самого неподатливого и неразговорчивого человека во всех вооруженных силах Израиля. Что, пожалуй, было не совсем верно. Маленький и быстрый, с моложавым лицом и черными кудряшками на лбу, он пробуждал почти у всех журналисток самые горячие материнские чувства и беззастенчиво этим пользовался. Он был милым и приятным в общении, и друзья его просто обожали.

– Я не видел вас с тех пор, как вы увлеклись этим господином, – приветливо сказал он. – Вы больше не берете у меня интервью.

– Он тут ни при чем, – ответила я, краем глаза замечая, что на этот раз «лучшие друзья Господа» заходят с фланга. – Просто меня перевели из Ливана. Теперь я работаю в Иерусалиме.

– Шолом, Мэгги! – застенчиво сказал Моше.

– Как поживаете, Моше? – спросила я и почувствовала, как кто-то трогает меня за руку.

– Я слышал, что случилось с вашим звукорежиссером. Это ужасно, – сердечно сказал Моше. – Он был симпатичным парнем.

Я покачала головой, делая вид, что не замечаю того, кто продолжал тянуть меня за рукав, поскольку это был не кто иной, как благочестивая дама, «лучшая подруга Господа». Несмотря на то, что я многозначительно подмигивала Гидону, он все-таки не выдержал и вежливо осведомился у дамы:

– Вы хотите что-то спросить?

– Вы – Мэгги Саммерс? – обратилась ко мне дама.

Ави придвинулся ближе и усмехнулся. Я бросила на него возмущенный взгляд.

– Да, это я.

– О, мы видели вас по телевизору! – сказала дама. – Я так рада, что могу говорить с вами!

Кто именно дал ей такую замечательную возможность, осталось загадкой. Видимо, она решила, что, сделавшись свидетельницей нашего с Ави милого прощания у лифта, она заполучила на меня особые права. Ави стоял рядом с нами, скрестив руки на груди, и с нескрываемым интересом следил за развитием ситуации.

– Я могу помочь вам изгнать беса похоти, – заявила дама.

– Аминь, – прибавил ее спутник. – Да сгинет блуд!

Гидон не понимал, что происходит, но при слове «блуд» заметно оживился. Справившись с оторопью, я все-таки решила отклонить это заманчивое предложение и сказала:

– Очень мило с вашей стороны, что вы оба хотите мне помочь. Но у меня нет никаких проблем с бесом похоти, а тем паче с блудом.

Было похоже, что все мы вместе представляли на театре комедию, в следующей сцене которой предстояло явление администратора отеля и моей лучшей подруги в Тель-Авиве Гилы Энав. Она выкатилась из служебного помещения и прямиком направилась к нам.

– Через несколько минут я пришлю кого-нибудь заменить тебе матрас, – сообщила она, останавливаясь. – Так вот как ты «работаешь» по утрам! – воскликнула она с упреком.

Пора было давать занавес.

– Да помилует вас Господь! – пробормотала дама, а ее спутник сунул мне в руки брошюрку, на обложке которой жирными буквами было выведено «Спаси и помилуй!».

Гила повисла на руке у Ави, стараясь не расхохотаться, потому что в это самое время группа паломников и «лучших друзей Господа» стала брать нас в кольцо.

Гидон придвинулся к Гиле и, бросив заинтересованным взгляд на ее грудь, галантно представился.

– Меня зовут Гидон Леви, – сказал он с одной из своих обворожительных улыбок. – В мои служебные обязанности входит опробование матраса для Герцога.

Гила отреагировала соответственно.

– Какое совпадение. Тем же самым я занимаюсь для Саммерс. Но, может быть, мне объяснят, что здесь происходит?..

Что тут было объяснять. Моя лучшая подруга в Тель-Авиве и лучший друг Ави, а заодно с ними еще и мой любимый мужчина, который имеет обыкновение пошутить у лифта, похлопав себя между ног, – все они стояли в фойе моей гостиницы и от души дурачились, к тому же беспечно впуская в свои сердца беса похоти. Я готова была провалиться сквозь землю от смущения и мечтала лишь о том, чтобы незаметно пробраться к лифту. В этот самый момент я услышала громкий голос Ави.

– Благодарим за внимание, на сегодня занятия в воскресной школе заканчиваются, – объявил он. – Мэгги должна поспешить, иначе она опоздает. – Он взял меня за руки. – Попрощайся, Мэгги, и поблагодари этих милых людей за то, что они старались тебе помочь.

– Спасибо всем, – сказала я, давая ему себя увести. – А тебя я убью! – прошептала я ему. – Теперь моей репутации у них в городе конец!

Ави вместо ответа прижал меня к стене и поцеловал.

– Тебе никто не говорил, что ты похотливая женщина? – спросил он, отпустив меня.

– Это совсем не смешно, – проворчала я, когда закрылись двери лифта.

Мы шли по коридору, взявшись за руки. Он все еще продолжал смеяться. Хорошенькое утро, ничего не скажешь. Потом он отпер дверь.

– Нет, – возразил он, – это очень даже смешно. Я стояла перед зеркалом и расчесывала волосы.

На мне были только черные трусики и красные сандалии. Ави подошел сзади и накрыл ладонями мои груди.

– Они такие большие…

– Не подлизывайся, – сказала я, потянувшись за черным лифчиком и красной футболкой.

– Я отвезу тебя в восточный Иерусалим, а потом, как договорились, мы встретимся в шесть часов на веранде отеля «Царь Давид».

Наклонившись, я взяла лифчик.

– Теперь в Ай-би-эн посыплются письма о том, что случилось. Эти ненормальные обязательно наябедничают.

– В Израиле никого не удивишь тем, что журналистка Ай-би-эн предается блуду.

Я надела футболку.

– Готова поспорить, что репутация израильского генерала, который имеет обыкновение похлопывать себя промеж ног, не слишком пострадает.

Ави улыбнулся.

– А ты знаешь, какие легенды ходят в народе об израильских генералах?

Я отрицательно покачала головой и надела синюю юбку.

– Говорят, что, проснувшись утром, мы проплываем пятьдесят километров, делаем тысячу приседаний, а затем семь или восемь раз удовлетворяем женщину. И все это до завтрака, должен тебе заметить. После завтрака мы делаем пробежку в саду и рвем прекрасные джаффские апельсины. Только после этого мы приступаем к серьезным делам. Например, освобождаем пару десятков заложников. После ленча мы удаляемся на совещание и обсуждаем проблемы наших границ, войны до победного конца и стратегии секса. Ну а после обеда мы собираемся вместе, чтобы часа два-три поплясать. Перед сном мы еще немного занимаемся любовью или разрабатываем конструкцию нового истребителя…

Не выдержав, я рассмеялась.

– Я буду всюду опровергать эту клевету, – пообещала я. – Я ведь никогда не видела, чтобы ты плясал.

– И навредишь своей карьере, – сказал он. – Тебя никогда не пригласят в Ватикан.

– Ну уж это как пить дать, – согласилась я, защелкнув на запястье браслет часов.

– Сегодня утром у тебя глаза темно-зеленые, – нежно сказал он.

– Это потому что я немного разозлилась, – объяснила я, стараясь казаться строгой.

Мы уже почти собрались. Ави принялся складывать в огромную холщовую сумку мои вещи: магнитофон, батарейки, кассеты, косметичку, щетку для волос и блокнот.

– Обрати внимание, как я стараюсь подлизаться! Я взяла со стола ключи и небольшой дорожный саквояж и огляделась: не забыла ли чего.

– Ты красивая женщина, – сказал он, выключая свет.

– А ты прощен, – засмеялась я. – Но в следующий раз следи за своим поведением.

Когда мы спустились вниз, Моше и Гидон уже уехали. Мы сели в машину Ай-би-эн, Ави за руль, и понеслись знакомой дорогой из Тель-Авива в Иерусалим. Глядя в окно, я завела простой разговор.

– Мне бы хотелось завести в отеле нормальную кухню, чтобы иногда я могла готовить обеды. Терпеть не могу все время питаться в ресторанах.

Ави бросил на меня быстрый взгляд.

– Когда у нас все устроится, – а это будет очень скоро, – мы обзаведемся не только нормальной кухней, но и нормальной спальней. И у меня будет собственный платяной шкаф. Я так же, как и ты, очень устал от кочевой жизни. Нам нужно подумать о будущем.

Внезапно я впала в панику и беспокойно заерзала на сиденье. А потом замерла, уставившись в окно. Ави хотел взять меня за руку, но я убрала ее.

– Что с тобой, Мэгги? – спросил он. – Каждый раз, когда я произношу слово «будущее», ты расстраиваешься. Почему?

Как мне объяснить ему, что всякий раз, как только он говорит о том, что «все устроится», я сразу вспоминаю о Рут, о той боли, которую ей причинит это «устроится». Я даже могу представить себе ту сцену, которая разыграется в доме Герцогов, когда Ави наконец скажет жене, что больше не будет с ней жить. К сожалению, я как-то все время забываю, что, по сути, он давно с ней не живет. Но, как бы там ни было, известие о том, что их совместная жизнь официально прекращается, будет для хрупкой Рут настоящим ударом, которого она, может быть, не перенесет. Почему-то я всегда рисую ее себе с розовыми пластмассовыми бигудями на голове и с деревянной скалкой в руке. Слезы покатятся по ее щекам, и она запричитает:

– Кто же будет штопать твои носки и варить тебе куриный бульон, когда ты заболеешь?

Моя память услужливо предлагает тоскливые сцены из моего детства – постоянный страх, что родитель нас бросит. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить это Ави, но слова застревают у меня в горле. Как мне рассказать о том, что пережила я и что, может быть, предстоит пережить Рут. Когда я пытаюсь поведать ему о том, что творится у меня в душе, его взгляд тяжелеет, скулы напрягаются, а костяшки пальцев белеют – так крепко он сжимает руль.

– Мне так жалко ее, – объясняю я. – А еще мне страшно, что и тебе станет ее жалко, и ты меня бросишь. Кто будет штопать твои носки, варить бульон, если ты заболеешь? А эти жалкие пластмассовые бигуди у нее на голове!..

Он сворачивает к обочине и останавливает машину у подножья холма, на котором в память о евреях, сложивших голову во время войны за независимость 1948 года, ржавеют несколько изрешеченных пулями грузовиков. Остановив машину, он поворачивается ко мне. Я в страхе отодвигаюсь подальше, прижимаясь к самой дверце. Мне кажется, что он вот-вот взорвется. Он пробегает пальцами по своим волосам – жест, который я так люблю! Потом, сдерживая себя, начинает говорить.

– Мэгги, Рут никогда в жизни не носила на голове пластмассовых розовых бигуди, и она понятия не имеет, как варить куриный бульон. И она… – Тут он умолкает.

– Что она? – бормочу я.

Он протяжно вздыхает.

– И она вовсе не хочет оставаться моей женой.

– Почему?.. Я хочу сказать, почему ты не говорил мне об этом?

Он очень серьезно на меня смотрит.

– Потому что мне не хотелось оказывать на тебя какое-либо давление. Мне не хотелось, чтобы ты подумала: он со мной, потому что боится остаться один. – Он достает свои маленькие черные сигары и долго держит одну между пальцев прежде, чем закурить. – Ты такая независимая и сильная, что мне стало немного страшно, что ты бросишь меня. – Он глубоко затягивается прежде, чем продолжить. – Я не знал, как мне следует вести себя. У меня никогда не было такой женщины, как ты. Рут была такой предсказуемой, такой хрупкой, поэтому когда все изменилось – это действительно показалось странным.

– Что изменилось? Я не понимаю. Он слегка улыбается.

– Она снова вернулась на работу. В архитектурное бюро, принадлежащее ее брату. Я был рад этому, потому что у нее появилось что-то, чем она могла себя занять. Чем-то заинтересоваться, что-то полюбить… – Ави смотрит в окно. – Там она и встретилась с ним…

– С кем?

– С одним своим старым другом. Она знала его еще девочкой, когда только приехала сюда. Я верю ей, когда она говорит, что между ними ничего нет, и я понимаю, что ей хочется попробовать начать новую жизнь с кем-то, кому она будет нужна. – Он трет кулаком глаза. – Она понимает, что я не единственный мужчина на свете, и тут она совершенно права… И все же – она очень хрупкая… – заканчивает он.

Не слишком ли много для такой хрупкой женщины? Совершенно ясно, что он просто стремился ее оправдать. Если женщину считают хрупкой и ранимой, а потом вдруг узнают, что у нее есть любовник, то говорят приблизительно следующее: «Бедняжка маленькая Рут! Ави всю жизнь бегал на сторону, пока и ей не попался кто-то, кто хочет о ней заботиться и действительно любит ее…» Совсем другое дело, когда женщина считается независимой и сильной. Если узнают, что у нее есть любовник, то говорят совершенно противоположное: «Ах эта неблагодарная шлюха Мэгги! После всего того, что сделал для нее Эрик, она спуталась с презренным гоем. Да она гроша ломаного не стоит, и будет очень хорошо, если он вышвырнет ее вон…»

Словом, если честно, все дело в том, с какой стороны взглянуть на эту ситуацию. Но уж, во всяком случае, она не кажется мне странной. Когда Ави рассказывает мне о Рут, меня обуревают сложные чувства, я вспоминаю о своем недавнем опыте. Какая тут к черту независимость!..

Было утро. Мы сидели в машине и оба молчали. Я размышляла о том, что еще неизвестно, поехал бы он провожать меня в отель в тот день, когда мы встретились на аэродроме у цинкового гроба, если бы у него с Рут все сложилось немного иначе… Да какая, в конце концов, разница, что могло быть и чего не могло быть! Первый раз в жизни я изо всех сил старалась не создавать себе искусственных препятствий. Я так хотела быть счастливой.

Я нежно прикоснулась к его щеке.

– Ну и?.. – тихо спросил он, поймав мою руку.

– Ну и?.. – повторила я, затаив дыхание. – Ну и что же ты хочешь теперь?

– Я хочу тебя, – сказал он и потянулся, чтобы обнять меня.

– Я от вас без ума, Ави Герцог! – воскликнула я, пряча лицо у него на груди.

– Должен вам заметить, Саммерс, – прошептал он, – вы понятия не имеете, что значит быть без ума от любви…

Родительница принимается снимать ворсинки с моею черно-серого покрывала и качает головой.

– В начале нашего супружества твой отец приходил ко мне каждую ночь… – Она делает паузу, чтобы увидеть мою реакцию. – Твой отец… – Она снова умолкает. На этот раз, чтобы подобрать благопристойное выражение. – Он был сильным мужчиной, ты понимаешь меня?

Мэгги Саммерс давно не девочка. Ей уже знакомы безумные страсти. Ей также известны отчаяние и разочарования. Кое-что знает она и об этих ночных визитах сильных мужчин, которые могут действительно свести женщину с ума. Мэгги занималась с Ави кое-чем таким, о чем бедная родительница, наверное, и помыслить не решится. Что было, то было.

– Ты знаешь, что я вовсе не ханжа, – говорит родительница. – Однако есть вещи, которых я бы никогда не стала делать. Понимаешь, о чем я? О том, чем занимаются только проститутки и извращенки…

Нет никаких сомнений, что Мэгги занималась с Ави именно этим. Если бы родительница только могла об этом помыслить!.. Как бы там ни было, представить себе, как возбужденный член родителя проникает в родительницу, – такое даже Мэгги не под силу.

В глазах родительницы сквозит печаль. Она пытается объяснить, почему родитель никогда не хотел иметь детей.

– Ему казалось, что они будут мешать его карьере, – говорит она. – Что он не сможет путешествовать и развлекаться. Поэтому я даже и не думала о том, чтобы обзавестись детьми. Однако в один прекрасный день обнаружила, что беременна Кларой. Я была счастлива. Кроме того, я носила ребенка от мужчины, которого любила. В те времена, как ты знаешь, контроль над рождаемостью был довольно сложным делом, а я отказывалась делать эти вещи – ну, которые делают проститутки и извращенки, – а твой отец был очень настойчив…

Что-что, а эти штуки мне хорошо знакомы. Однако сейчас меня интересует совсем другое.

– А он любил Клару, когда она родилась? – спрашиваю я.

– Я думаю, он полюбил ее, когда она стала постарше и с ней можно стало общаться.

– А меня, мама, он любил, когда я родилась? У нее на глазах появляются слезы.

– Когда я забеременела во второй раз, он пришел в ярость. Но что я могла с этим поделать?

– Ты меня хотела?

– Мне кажется, – честно отвечает она, – единственное, чего мне тогда хотелось, – это чтобы твой отец перестал злиться. Чтобы не был таким далеким. Я чувствовала себя слишком одинокой.

Я понимаю ее. Родительница находилась в страхе и смущении все девять месяцев, пока носила меня. Однако внутри родителя я находилась гораздо дольше, хотя он даже не почувствовал, что я вышла из него. Именно так я это понимаю. Родитель понятия не имел о том, что я нахожусь внутри него, а родительница, зная об этом с самого начала, чувствовала себя при этом одинокой. Хорошенькое начало.

– А теперь? – тихо спрашиваю я.

– А теперь мне ничего не остается, как просто надеяться, что он меня не бросит.

– Но, если он это сделает, бросит, что тогда?

– Я попытаюсь опять… – говорит она и встает.

– Попытаешься что, мама? – спрашиваю я, провожая ее до двери.

Она оборачивается.

– Куда ты собираешься сейчас? – спрашивает она, пропуская мимо ушей мой вопрос.

– Мы с Куинси договорились встретиться в Русской чайной. Давай вместе поедем в такси? – предлагаю я.

Она надевает шубу.

– Хорошо.

Я надеваю пальто, отороченное енотом, и хочу ее обнять. Но она отстраняет меня.

– Так ты любишь его, этого израильтянина с короткими рукавами?

– Люблю.

– Если это действительно так, то заставит тебя страдать. Поэтому когда будешь с ним, просто наслаждайся и ни о чем не думай. Это не будет продолжаться вечно. Так всегда бывает. Даже если сначала все превосходно…

– Лучшее – враг хорошего, мама. Она удивленно смотрит на меня.

– Поражаюсь тебе, Маргарита. Откуда у тебя все это?

7

Обстановка в Русской чайной никогда не менялась. В хрустальных люстрах сверкали золотые блестки. Зеленые и красные шары свисали с потолка, отделанного лепниной. Стены были разрисованы масляными красками и украшены гирляндами мерцающих огоньков. Все это убранство не приурочено к очередному празднику, как это делается в других ресторанах. Здесь все как всегда. И метрдотеля по имени Винсент всегда можно найти неподалеку от громадного серебряного самовара в дальнем углу бара.

– Прелестная Мэгги, – хрипло восклицает он, увидев меня, – вы нас совсем забыли!

Я обнимаю его, как обнимала бы любимого дядюшку, если бы таковой у меня имелся, и отвечаю:

– Я так рада вас видеть.

Винсент Роккателло, по кличке Ящерица, подвижен и костист. На лбу прядь седых волос. На нем неизменный черный фрак, свободно повязанный узкий галстук-бабочка и белоснежная сорочка.

– Грэйсон и Эллиот уже здесь. Они говорят о вашей «Эмми» за бейрутский репортаж, – шепчет он, и его язык снует туда-сюда, – за это его и прозвали «ящерицей».

Я густо краснею.

– О какой еще «Эмми»?

– Как, вы еще не знаете? За тот репортаж, который вы сделали о гибели Джоя. Завтра об этом будет объявлено официально.

Как он об этом пронюхал – загадка. Но Винсенту Ящерице известно абсолютно все, что говорят в его владениях за каждым столиком. Куда удивительнее, что премию «Эмми» присуждали за тот плаксивый репортаж о гибели Джоя, который я вела из-под Сабры, обрызганная его кровью и до нитки промокшая под дождем, когда свидетелями моих слез стали двадцать миллионов телезрителей. Можно подумать, я заранее обдумывала, как вести себя перед камерой. И хотя Куинси всегда оспаривала тот факт, что на телевидении главное то, что мы показываем, а не то, что переживаем, теперь она могла порадоваться: у нее появились кое-какие козыри до того, как начались переговоры.

– Где же они? – спрашиваю я, оглядывая помещение в поисках двух начальников из Ай-би-эн, между которыми было кое-что общее: с каждым из них мне случалось вступать в интимные отношения, причем не в самые светлые периоды моей жизни.

– Посмотрите в другую сторону! Пятый столик слева от вас, – говорит Винсент, подписывая чек, который подсовывает ему официант.

– Может, они меня еще не заметили, – с надеждой говорю я. – Мне совсем не хочется встречаться с ними без Куинси.

Винсент гладит меня по щеке.

– Я буду рядом, малышка.

Мне это хорошо известно. Винсент всегда ненавязчиво возникал за спиной Грэйсона во время нескончаемых деловых ужинов. Куинси дотошно изучала каждый пункт договора, а я только бессмысленно пялилась на порцию блинов передо мной, которые всегда оставались нетронутыми. Несмотря на то, что обычно Винсент выступал в амплуа итальянского любовника, он неизменно мне покровительствовал и старался оберегать. Он ободряюще мне подмигивал, когда я сжималась на своем стуле, слушая, как Куинси разражается очередной тирадой, и от ее детского голоска Грэйсон краснеет и начинает дрожать, забывая о том, что жует великолепные котлеты «по-киевски» под изумительным вишневым соусом. Винсент успевает дружески пожать мне руку, когда, подчиняясь многозначительному взгляду Куинси, я выбираюсь из-за стола и отправляюсь прогуляться. Потом он что-то нашептывает мне вполголоса, пока я дожидаюсь Куинси с нашими номерками для гардероба, и уверяет, что в конце концов она все отлично уладит. Обычно каким-то непостижимым образом именно так и случается.

Теперь Винсент слегка подталкивает меня в бок, чтобы я обратила внимание на один из круглых банкетных столов у зеркальной стены. Я вижу Грэйсона, который встал и машет мне рукой. Свежая льняная салфетка заправлена за его ремень из крокодильей кожи. Мне не остается ничего другого, как оставить Винсента, который, кстати говоря, уже обнимается с другим клиентом, хотя и не столь любезно, как со мной, и отправиться к столику номер пять.

– А вот и она! – восклицает Грэйсон, забыв про свою льняную салфетку, которая выглядит, словно набедренная повязка. – Наша секс-бомба из Бейрута!

Ну теперь-то он меня этим не возьмет. Прошли те времена, когда я была готова лицезреть вялый и никчемный органон, принадлежащий этому вздорному и бесчувственному мужчине.

– Привет, Грэйсон, – вежливо говорю я, глядя прямо в его абсолютно серьезные глаза.

– Мэгги, – поднимаясь, говорит Эллиот, – ты очаровательна, как никогда.

– Да очаровательней, чем на экране. Если только это возможно, – добавляет Грэйсон, касаясь моей щеки.

Следом за ним тянется обнять меня Эллиот Джеймс. У него приятное мальчишеское лицо и жесткие, как щетка, абсолютно седые волосы. Я с удовольствием с ним обнимаюсь, а потом отступаю назад. Одна моя рука еще лежит у него на плече, а другая инстинктивно тянется потрогать узел его пестрого красно-синего галстука.

– Все кругом только и говорят о тебе и о том твоем бейрутском репортаже, – говорит он, прижимая мои пальцы к своим губам.

– Эллиот, – прерывает его Грэйсон ревниво, – почему бы нам не заказать Мэгги выпить?

– Мне этот репортаж не доставил столько удовольствия, как другим, – говорю я, усаживаясь.

– Ты будешь виски, Мэгги? – спрашивает Грэйсон, делая знак официанту.

Я киваю.

– Ай-би-эн обязана была снабдить тебя зонтиком. Ты совершенно промокла, когда вела тот репортаж… Одно виски и один мартини для меня. Тебе что, Эллиот?

Эллиот трясет головой.

– Ты заставила зрителей почувствовать весь ужас происшедшего, – говорит он и берет меня за руку.

– Никому и в голову не пришло подержать надо мной зонтик, Грэйсон, – спокойно говорю я.

– Как тебе только удалось так изумительно расплакаться перед камерой, Мэгги? – восклицает Грэйсон. – Это был просто гениальный кадр: ты вся мокрая и забрызганная кровью! Черт меня побери, это было замечательно! – добавляет он и слегка касается локтем моей правой груди.

Я отодвигаюсь к Эллиоту.

– Она действительно это чувствовала, – говорит Эллиот. – Это были самые настоящие слезы.

Грэйсон нервно смеется. Этому человеку пришлось заплатить огромную цену, чтобы сосредоточить в своих руках такую мощную власть. Может быть, он теперь не способен ощутить ни радости, ни боли. Однако, возможно, именно благодаря этому качеству он стоит у руля новостей Ай-би-эн, и мало кто может сравниться с ним в расчетливости, хладнокровии и прозорливости.

– Куинси немного опаздывает, – говорит он, трогая меня ногой.

Я снова отодвигаюсь.

– Она будет с минуты на минуту.

– Я был бы счастлив продолжать с тобой работать, – сердечно говорит Эллиот. – Меня назначили исполнительным продюсером телешоу. Я вложил в него всю душу.

– Я не знала об этом, – говорю я с искренней радостью. – Поздравляю, Эллиот.

– Между прочим, я придумал это телешоу однажды ночью от нечего делать… – сообщает он, многозначительно подмигивая мне.

Тем временем Грэйсон пускается в пространные и нудные разглагольствования об ужасных финансовых проблемах, в которых ныне погрязли новости Ай-би-эн.

– А как поживает Франс? – спрашиваю я, не обращая внимания на монолог Грэйсона.

– Что ей сделается. Зарабатывает кучу денег, – отвечает Эллиот, и его взгляд определенно холодеет.

– Как хорошо. Я так рада за нее, – говорю я, и это, конечно, чистая ложь, поскольку Франс Джеймс – самая омерзительная из всех телевизионных агентов. Никому и в голову не придет за нее радоваться, разве что она провалится сквозь землю.

– Ей только на рынке торговать, – вставляет Грэйсон. – У нее зимой снега не выпросишь. Один парень хотел кое-чем у нее разжиться, да только зря старался. Пусть эти маленькие ублюдки, считает она, прикармливаются где-нибудь в другом месте.

Грэйсон хохочет, а Эллиот густо краснеет и опрокидывает залпом стопку водки, графинчик с которой стоит в специальной серебряной посудине, заполненной льдом. Я с содроганием смотрю, как он пьет. Жаль, что я не могу ему ничем помочь, хотя и была бы, может быть, совсем не прочь. Однако это уже пройденный этап, я больше не позволяю себе слишком уж горячо сочувствовать этим приятным, чувствительным и несчастным мужчинам, которые к тому же еще и немножко женаты. Я больше не берусь зализывать раны, которые годами наносили им их же собственные супружницы. Это не только глупо, но еще и совершенно бесполезно.

– Но это еще не все, – продолжает Грэйсон со смехом. – Однажды она и наш старина Эл мчались на своем роскошном «линкольне». И вдруг она углядела где-то на обочине несколько пустых бутылок. И что же вы думаете?.. – Он делает паузу, вытирая выступившие от смеха слезы. – Она заставила старину Эла остановить машину, вылезти и забрать эти бутылки. Она и их пустит в оборот. Так, старина Эл? – И он хлопает беднягу Эллиота по спине.

Эллиот старается не подать виду, что смущен до глубины души. Правда, это у него не слишком хорошо получается. Он слегка передергивает плечами, словно от боли, и рассматривает свои ладони. Когда я смотрю на него – такого жалкого и несчастного, то чувствую ту же боль, что и он. Мне хорошо известны все эти дела с пустыми бутылками и со снегом зимой. Мне также доводилось наблюдать отвратительные сцены, которые закатывала его супружница во время роскошных ужинов и которые приводили гостей в состояние, близкое к шоку. Именно поэтому я однажды не выдержала и самоотверженно вызвалась его утешить.

К тому моменту я уже три года работала у Эллиота ведущей криминальных новостей. Он был исполнительным продюсером Ай-би-эн. Мне всегда доставляло большое удовольствие наблюдать, как он неспешно входит поутру в отдел новостей. В одной руке у него была теннисная ракетка, а другую он поднимал, приветствуя меня. Эллиот никогда не забывал похвалить меня, если какой-нибудь репортаж мне особенно удавался, или покритиковать, если что-то можно было сделать лучше. Впрочем, независимо от того, каким получался очередной выпуск, он обязательно преподносил мне желтую розу – это случалось после того, как нам приходилось потрудиться сверхурочно, чтобы доделать материал, хотя остальные сотрудники уже расходились по домам.

Я тогда могла сойтись с кем угодно. Был такой период в моей жизни. Я только что переехала в собственную квартиру на Гринвич Вилледж. Я развелась с Эриком Орнстайном и порвала с Брайном Флагерти, но по-прежнему чувствовала непрекращающуюся боль в душе. Надо сказать, это довольно обычная вещь, когда в жизни одинокой женщины один за другим материализуются безымянные и как бы лишенные индивидуальности мужчины. Начинаются обеды, ужины, театры. Причем каждый новый кандидат в любовники еще скучнее своего предшественника. Что касается Эллиота, то, во-первых, я его знала, а во-вторых, ему не нужно было объяснять всех сложных моментов моей профессии. Кроме того, я видела его каждый божий день. Это началось у нас с кратких утренних «совещаний». Он сидел за своим рабочим столом и нервно тряс ногой, отчего сотрясался и сам стол. Мы очень мило сплетничали, обсуждали общих знакомых, а также пытались найти новые телевизионные идеи.

Во время одного из таких утренних «совещаний», перед тем, как включиться в обычную нашу работу, Эллиот задумчиво цедил свой кофе, а потом принялся рассказывать, как они с женой отдыхали в одну из зим в Вермонте, и однажды в дороге их автомобиль сорвался с высокой насыпи. Он посматривал на меня из-за своей кофейной чашки и описывал тот ужас, который он испытал, когда, придя в себя после удара, увидел, что переднее стекло разбито, а кресло рядом с ним пусто. Он не сразу сообразил, что случилось. Только когда выкарабкался из машины, обнаружил, что Франс лежит, уткнувшись в мерзлую землю. Она лежала в лужице крови, и все лицо у нее было изранено. Эллиот во всем винил себя и жалел, что не оказался на ее месте. Он плакал, кричал и хотел умереть из-за того, что попал в эту аварию. Он не понимал самого простого: это был несчастный случай, и ничего больше.

Эллиот откинулся на стуле и, сцепив руки на затылке, вспоминал о том, как врачи сообщили ему, что его нога, сломанная в трех местах, рано или поздно срастется, а вот его жене придется делать пластическую операцию, чтобы хотя бы отчасти исправить увечья.

Она перенесла целых шесть операций, которые ей делали на протяжении двух лет. Усилиями лучших хирургов-косметологов, собранных со всей страны, на лице Франс осталось лишь несколько почти незаметных шрамов. С носом все было в полном порядке, но один глаз стал немного косить. Врачи говорили, что глаз вообще чудом остался цел, она могла потерять его вовсе…

Тут Эллиот прервал свой рассказ, закрыл лицо руками и некоторое время сидел неподвижно.

– Ужасная ирония судьбы в том, – сказал он наконец, – что за несколько секунд до этой аварии Франс сообщила, что хочет со мной развестись. Я был потрясен ее словами. Автомобиль вылетел за ограждение и несколько метров летел с насыпи вниз…

Собственно, к этой истории и добавить нечего. Все было совершенно ясно. Он остался с Франс (или она осталась с ним) и продолжал сносить все, что она на него обрушивала. Я думала об этой истории весь день до самого вечера и пришла к выводу, что он еще большая жертва обстоятельств, чем я. И в этом для меня заключалась вся его сексапильность. Этого для меня было вполне достаточно. Таким образом, в тот же день, когда нам, как обычно, пришлось поработать сверхурочно в студии, у меня уже было готово решение. У меня не было абсолютно никаких колебаний соглашаться или не соглашаться, когда он взял меня за руку и застенчиво предложил:

– Как ты насчет того, чтобы вместе перекусить где-нибудь около твоего дома?

– Почему бы и нет, – ответила я.

Все неясности между нами исчезли в тот самый момент, когда он в ресторане снова взял меня за руку и смущенно спросил, существует ли в принципе возможность того, чтобы после грибного супа и оладьев с сыром у нас состоялось половое сношение. Да, да, именно так он это и сформулировал: половое сношение. Именно потому, что он таким образом это сформулировал, я и оказалась с ним в постели, пытаясь реализовать эту потенциальную возможность.

Эллиот оказался так болезненно застенчив и так невероятно наивен, что не проявить по отношению к нему самых теплых чувств было выше моих сил. На простыню было постелено чистое полотенце. Свет, конечно, выключен. Раздевание происходило исключительно под одеялом. Даже то место, где Эллиот пожелал оказаться этой ночью, он деликатно назвал «вагиной». Первый раз он принялся трогать меня то здесь, то там. Приблизительно так, как ребенок слизывает мороженое в вафельном рожке: то отсюда, то оттуда. Однако он все время останавливал меня, когда со своей стороны я тоже делала попытки его потрогать то здесь, то там. По той простой причине, что особенно и нечего было трогать. Франс, я полагаю, могла бы это подтвердить. И все же я весь вечер не оставляла надежды пробудить его мягкий орган к жизни. Мои усилия не увенчались успехом. Было слишком поздно, и ему было пора уходить. Когда, проводив моего нового любовника, я вымыла на кухне пол, отдраила все кастрюли и забралась в постель, то обнаружила, что это самое, должно быть, все же произошло. Может быть, весьма быстро и неприметно. Полотенце, по крайней мере, было очень даже влажное.

Всю ночь я пролежала, не сомкнув глаз, и размышляла над словами, которые употребил Эллиот: «половое сношение» и «вагина», и в конце концов пришла к заключению, что в них корень всей проблемы. Было совершенно очевидно, что ему никогда никто не объяснял особенностей этой терминологии, а тем более он не был знаком с элементарной анатомией, которую студенты-медики проходят еще на первом курсе во время практических занятий в больнице. Было также совершенно очевидно, что Эллиот не понимал, что слово «вагина» не следует употреблять ни при каких обстоятельствах, а то, чем мужчина и женщина энергично занимаются, когда ложатся в постель, просто невозможно назвать «половым сношением»… Когда под утро я наконец немного вздремнула, то вдруг опять проснулась от тех же назойливых мыслей. На этот раз мне в голову пришло еще одно фразеологическое толкование известного явления. Нет сомнений, что самая крутая матерщина является таковой, когда к ее помощи прибегают, например, во время дорожной пробки в час пик, когда высовывают голову из машины и высказывают окружающим все свое к ним искреннее отношение. Однако есть ситуация, в которой ненормативная лексика, единственно возможное и естественное средство общения. А именно, в тот момент, когда «половое сношение» превращается в упоительное траханье… Как это ни забавно, но не кто иной, как Ави Герцог, просветил меня во всех этих языковых тонкостях. Он никогда не испытывал никаких трудностей в том, чтобы в нужный момент употребить нужное слово. Несмотря, кстати, на то, что английский для него не был родным.

Вот так обстояло дело с Эллиотом. Насколько его словарный запас не соответствовал тому, что в действительности должно происходить между мужчиной и женщиной, настолько причины, по которым я легла с ним в постель, были далеки от того, что принято называть страстью. Это было чем-то мимолетным, и как только это закончилось, нам обоим следовало об этом забыть и спокойно жить дальше – каждому своей жизнью. К сожалению, он этого сразу не понял. Он был сентиментален, привязчив и настырен и совершенно искренне верил, что я отвергаю его только потому, что он женат. Хотя правда заключалась в том, что, если бы он не был женат, у нас с ним вообще ничего бы не было.

– Я люблю тебя, Мэгги, и не знаю, что мне делать.

– А что надо делать, Эллиот?

– Я никогда не смогу оставить Франс.

– Я и не требую, чтобы ты оставил ее из-за меня, Эллиот. Но тебе следовало бы бросить ее ради тебя самого. То, что она позволяет себе с тобой, ужасно.

– Нет, никогда. После того что случилось с ее глазом, я ее никогда не брошу.

Я старалась помочь ему и деликатно доказывала, что глаз – это глаз, а жизнь – это жизнь. С ее стороны, наконец, это просто непорядочно. Однако Эллиот совсем иначе истолковал мои слова. Несколько недель спустя он появился вечером в отделе новостей. Я была занята тем, что разбиралась в своих бумагах. Я только что получила назначение на Ближний Восток.

– Мне очень жаль, – спокойно сказал он, вручая мне желтую розу. – Наверное, я раскаюсь в том, как поступаю с тобой.

– Мне тоже жаль, – автоматически ответила я. – Вообще, жаль.

Что сделано, то сделано.

– Кстати, о деньгах, – обращается Грэйсон к Эллиоту, только что закончив бубнить о пустых бутылках и прошлогоднем снеге. – Кто оплачивает перевозку тела из Ливана? Корпорация или твой отдел?

Я даже закашлялась.

– Никогда не думал об этом, – говорит Эллиот, заметив мою реакцию.

– Черт, – бормочет Грэйсон, – формально вы за это отвечаете. Вы послали туда этого бедолагу. Стало быть, вам и платить.

– О боже, Грэйсон, – говорит Эллиот, кивая на меня.

Все-таки такие вещи не укладываются у меня в голове. Живой человек погибает, а мертвец продолжает жить. Что-то здесь не так, согласитесь.

– Еще порцию виски, Мэгги? – спрашивает Эллиот, бросая на Грэйсона взгляд, полный отвращения. – Думаю, что теперь самое время.

Одетый под казачка официант Педро (это имя значится у него на нагрудном знаке) заканчивает принимать заказ. Обращаясь к Грэйсону, я спрашиваю слабым голосом:

– А сколько, если точно, стоило перевезти тело из Ливана в Штаты?

– Ладно, Мэгги, – говорит Грэйсон, опуская руку мне на плечо, – это забота корпорации. Не беспокойся об этом… Хотя, конечно, я понимаю твою озабоченность. Такие непредвиденные затраты здорово отражаются на зарплате. Увы, в этих случаях мы вынуждены делать соответствующие вычеты.

– Ради бога, Грэйсон, – восклицает Эллиот. – Это уж чересчур!

– Погоди, Эллиот, – говорю я. – Я хочу знать, сколько это стоило.

Грэйсон пожимает плечами, вытаскивает из внутреннего кармана записную книжку и авторучку. Не говоря ни слова, он производит быстрые расчеты на чистом листке.

– Около трех тысяч долларов, – говорит он, захлопывая записную книжку.

Педро достает напитки, и разговор приходится прервать. Господи, как мне хочется все высказать Грэйсону. Объяснить ему, какое он дерьмо. Кстати, может быть, как раз по этой причине он «бравый парень» со знаком минус. Если бы я это сказала, это обернулось бы для меня настоящей трагедией. Несмотря на все мои достоинства, мне как своих ушей больше не видать ни Ближнего Востока, ни крупноформатных телешоу, ни вообще телевидения.

– У меня есть другое предложение, – говорю я, обмениваясь с Эллиотом понимающим взглядом.

– Ну и что же придумала наша умница Мэгги? – интересуется Грэйсон, стараясь казаться игривым.

Не знаю, что опаснее: сидеть под пулями где-нибудь в Бейруте или играть в эти игры с бездушным исполнительным директором, который готов резать по живому, если дело касается бюджета. Тем не менее я отваживаюсь.

– Слушай, Грэйсон, – говорю я с милой улыбкой, – ты бы мог попытаться взыскать деньги с Организации освобождения Палестины, ее ответвления Эль Фатах. Ведь это один из их людей стрелял в Джоя. Если же Ай-би-эн не очень удобно вести переговоры с террористами из Эль Фатах, можно было бы обратиться непосредственно к ливийцам или сирийцам, поскольку они поставляют оружие боевикам. Пусть раскошелятся и заплатят Ай-би-эн за перевозку тела Джоя в Штаты. Как ни крути, это их гранатомет снес ему голову…

Наконец я не выдерживаю и начинаю тихо рыдать. Грэйсон приходит в такое замешательство, что опрокидывает стакан с водой. Педро приходится суетиться, вытирать со стола и уносить залитую водой хлебницу.

Появляется официант Рауль (это имя также читается на его нагрудном знаке). Он тоже одет под казачка. Подав Грэйсону сухую салфетку, он отступает в сторону и уступает дорогу Куинси Рейнольде. У нее весьма чувственный вид – поскольку на плечах норка. Однако ее лицо выражает что угодно, но только не благодушие. Она мгновенно бросается ко мне.

– Что случилось, Мэгги?

– Ничего с вашей Мэгги не случилось, – ворчит Грэйсон.

Где ему понять, что такое такт. Горбатого могила исправит. Однако Эллиот, тот сразу встает, чтобы поцеловать Куинси в щеку.

– Со мной все в порядке, – говорю я, прикладывая платок к глазам.

– Черт меня подери, – бормочет Грэйсон и тоже поднимается, – у этого парня был минимальный стаж, и я только что говорил о том, как нам сберечь артельные денежки. О том, как избежать слишком больших вычетов из зарплаты наших сотрудников. Вот и все.

– Вычти три тысячи долларов из моего жалованья, Грэйсон, – всхлипываю я. – Я беру все это на себя.

– По крайней мере, – начинает Куинси, усаживаясь рядом с Эллиотом, – теперь мы знаем, что у Грэйсона никогда не будет инфаркта. По той простой причине, что для этого нужно иметь сердце.

– Ну-ну, – отвечает Грэйсон, взглянув на Эллиота, – зато я могу схватить воспаление мозга. Не в пример другим.

– Лично я выбираю инфаркт, Грэйсон, – говорит Эллиот. – Я столько времени на тебя ишачу, что уже имею право выбирать, от чего загнуться.

– Как тебе угодно, Эллиот, – холодно парирует Грэйсон. – Но только не надо превращать праздничный ужин в начало своих похорон.

– Праздничный ужин? – невинно интересуюсь я.

– Тебе присудили «Эмми», дорогая, – говорит Куинси. – Я спешила тебе об этом рассказать.

– А откуда ты узнала? – спрашивает явно уязвленный Грэйсон.

– У меня свои источники, – говорит она, подмигивая мне.

Ну, конечно, это Винсент.

– Что будешь пить, Куинси?

– Водку, Грэйсон, – отвечает она, выуживая из сумочки сигареты.

– Это все новости? – спрашивает Грэйсон, потирая ладони.

Куинси откидывается на стуле.

– В общем, да. Если не считать того, что премия «Эмми» свалилась на вас в самый неподходящий момент – как раз когда Мэгги должна обсуждать свой новый контракт.

Эллиот наклоняется ко мне и шепчет:

– Я не переставал думать о тебе, Мэгги!

– Ты, наверное, слышала, что намечаются жуткие бюджетные усекновения, – говорит Грэйсон. – Наши переговоры действительно пришлись не на самое удачное время.

– Как бы там ни было с бюджетом, – говорит Куинси, выпуская красивую струйку дыма, – Мэгги присудили «Эмми». И уже во второй раз. Насколько мне известно, ваш бюджет предполагает вложение в программу около шестисот тысяч долларов. А это значит, что соответственно должен быть увеличен и гонорар.

– Ты толкуешь об общем бюджете, включая мыло и орехи. Но нам уже пришлось снять с программы двух человек. Стало быть, мы сейчас не в состоянии поддерживать новые таланты.

Похлопывая Эллиота по руке, я спокойно говорю:

– Я рада тебя видеть. Ты замечательно выглядишь.

Эллиот пожимает мою руку.

– И я рад, что ты снова в Нью-Йорке. Мне тебя действительно не хватало. Может, как-нибудь отдохнем вместе?

– Конечно, Эллиот, – говорит Куинси, помогая официанту устроить на столе принесенную водку. – Я подумывала о том, чтобы Мэгги уйти из Ай-би-эн. Кажется, ее собираются там притеснять.

– Что за чушь! – взрывается Грэйсон. – Уходить из Ай-би-эн просто глупо. Здесь ее дом. Нигде ей не будет так хорошо, как здесь.

– Я в этом не уверена, Грэйсон, – говорит Куинси, играя ложечкой. – Если, конечно, бюджетный дефицит не коснется гонораров Мэгги…

– Послушай, Куинси! Ведь мы еще даже не знаем, присудят ли Мэгги «Эмми». Она выдвинута в числе других претендентов, только и всего.

– Эллиот, – шепчу я, – я встретила в Израиле одного человека, и чем скорее я вернусь к нему, тем буду счастливее…

– Ты его любишь, да?

– Да, Эллиот, люблю.

– Ей присудят «Эмми», – твердо заявляет Куинси. – И ты это знаешь.

– Нет, я не знаю, – медленно говорит Грэйсон. – Другое дело, документальный фильм Эн-ти-си о том парне из Квинс, который не может купить себе инвалидную коляску… Вот это вызывает настоящий человеческий интерес. Его соседи от чистого сердца решили собрать деньги на прекрасную автоматическую коляску. Вот это действительно чертовски трогательная история…

– Хорошая работа, – соглашается Куинси. – Однако не сравнится с материалом о том, при каких ужасных обстоятельствах погиб один из членов съемочной группы.

Она стряхивает пепел с сигареты.

– Я так несчастлив, – шепчет мне Эллиот. – Отношения с Франс совершенно испортились, и я отчаялся найти выход из положения. Меня измучила депрессия.

Я слегка касаюсь его щеки.

– Мне неприятно говорить тебе это, но, кажется, единственный выход для тебя – это оставить Франс и найти женщину, с которой ты мог бы быть счастлив.

– Однажды я встретил такую женщину, но тогда я не смог бросить Франс. Мне казалось, я поступаю правильно.

– Все это так, – говорит Грэйсон, – но ведь телезрители не увидели самого происшествия. Они не увидели того, как этому парню снесло голову.

– Ты просто бесчувственный истукан! – восклицает Куинси.

– Зачем переходить на личности? – вяло отбивается Грэйсон.

– А не ты ли говорил, что репортаж замечательно смотрелся? – настаивает Куинси.

– Не нужно, Эллиот, – спокойно говорю я. – Ты переоцениваешь то, что было между нами.

– Вовсе нет, Мэгги, – не отстает Эллиот. – Вот если бы ты дала мне еще один шанс!

– Я к тебе прекрасно отношусь, Эллиот, но что кончено, то кончено. Мне очень жаль.

– Посуди сама, Куинси, – говорит Грэйсон, – если бы удалось заснять момент гибели Джоя, за такой кадр никакой «Эмми» не жалко. Это было бы дело.

– Ну, Грэйсон!.. – задыхается Куинси.

– Ради бога, Даниэль! – восклицает Эллиот.

– Чушь собачья, – внятно выговариваю я и обвожу взглядом всех присутствующих.

Куинси подавлена, Эллиот потрясен, а я просто вне себя.

– Сначала ты искал способ, как бы не платить за перевозку Джоя в Штаты, – говорю я, не отрывая взгляда от Грэйсона. – Теперь ты сожалеешь о том, что в нашем материале маловато крови… – Я делаю паузу. – Понимаешь ли, Грэйсон, может быть, ты не слышал об этом, но в тот день мы не включили камеру. Мы не сообразили снять Джоя, когда он был жив. Когда же нам пришла такая мысль, Джой уже был мертв… – Я снова умолкаю и протяжно вздыхаю.

Эллиот кладет мне руку на плечо.

– Перестань, Мэгги. Не стоит.

– Ну уж нет, – твердо говорит Куинси, – пусть она продолжает.

Бросая на нее благодарный взгляд, я продолжаю:

– Это был самый обычный день в зоне боевых действий. Мы находились в одном из лагерей беженцев. Палестинский мальчик бродил по развалинам своего дома и искал ботинки. Ботинки были нужны ему, чтобы идти в госпиталь Газы, куда только что отвезли его сестру, у которой взрывом оторвало ноги. Вот я и помогала мальчику искать его ботинки… – Я замечаю, что Грэйсона начинает мутить, однако продолжаю. – Ты помнишь Ринглера, Грэйсон? Это наш телеоператор. Неделей раньше его ранили, но он все равно продолжал работать. В общем, он был с тремя израильскими солдатами. Двое из них были ранены. Один довольно тяжело. Вся голова у него была в крови. Другого ранило в ногу. Понимаешь ли, Грэйсон, медикам было не до них. Потому что медики были заняты третьим солдатом, который находился в болевом шоке… – Слезы катились по моим щекам, повисали на губах. – У наших коллег из ирландского телевидения были свои проблемы. С их ведущим случилась истерика, и я могу его понять. Он был новичок и никогда не видел, как бульдозер каждый день сгребает в яму тела убитых, засыпает, утрамбовывает, а затем роет новую впрок… В тот день убитых было не больше сотни. Они некоторое время лежали в яме, чтобы их могли опознать выжившие родственники и знакомые…

Куинси держит меня за руку. Ее губы плотно сжаты, а глаза блестят.

– Словом, самые обычные дела, – продолжала я. – Никаких особенных причин для беспокойства. Я сидела вместе с Джоем и старалась успокоить себя мыслью, что день уже почти закончился… В этот момент что-то случилось. Вой, крики. Наверное, я была в шоке или вроде этого. Меня, я полагаю, тоже можно понять: ведь я увидела рядом сплошное кровавое месиво. Впрочем, это безусловно был сногсшибательный кадр, наши телезрители были бы в восторге, и мне, пожалуй, следовало бы держать себя в руках.

– Мэгги, – говорит Эллиот, – достаточно!

– Кому достаточно? – интересуется Куинси. – Вам или ей? Она имеет право высказаться. Оставьте ее в покое.

Грэйсон молчит, закрыв лицо ладонями.

– Все дело в том, Грэйсон, – говорю я, дотрагиваясь до его руки, – что даже если мне и присудят «Эмми», я не уверена, что смогу ее принять. Это очень больно, Грэйсон, поверь. Честное слово, мы делали этот материал не для Ай-би-эн. Мы снимали эту войну, потому что это нужно было нам самим – Джою, Ринглеру, мне. Я хотела, чтобы все знали, что там происходит. Все, кто живет-поживает здесь, Грэйсон, и от кого зависят все твои поганые рейтинги. Они должны видеть, что происходит в этом сумасшедшем мире. Они должны знать, что случилось с беднягой Джоем, который оказался посреди этого ада. Я была рядом с ним, Грэйсон, когда это случилось. У меня в руке был микрофон, на меня была направлена камера, но, клянусь тебе, я работала не для тебя и не для Ай-би-эн!

Я едва смогла договорить. Меня душат слезы. Куинси обнимает меня, а Эллиот достает носовой платок и громко сморкается. Появляются Рауль и Педро. Как ни в чем не бывало они меняют скатерть и уносят залитую водой хлебницу, потому что Грэйсон снова опрокинул свой стакан. Эллиот поднимает рюмку и выпивает водку. Он ждет, чтобы Грэйсон что-то сказал и разрядил атмосферу. Куинси закуривает еще одну сигарету и подмигивает мне. Грэйсон несколько раз прокашливается, вытаскивает из-за своего крокодилового ремня мокрую салфетку, бросает ее на стол и смотрит прямо мне в глаза.

– Что меня в тебе восхищает, Мэгги, так это твое исключительное чувство момента. Ты умеешь выбрать время для выступления.

– Если кто и умеет это делать, Грэйсон, так это ты, – возражает ему Куинси. – Разве не ты завел этот дурацкий разговор о деньгах, которые потратили на перевозку Джоя в Штаты?

– Знаешь, Грэйсон, – говорит Эллиот, – а ведь она права. Тебе не мешало бы подумать о людях…

– Да заткнись ты, Эллиот, – огрызается Грэйсон.

– В самом деле, – настаивает Эллиот, – ты хватил лишку. Это мое мнение.

– А кто тебя спрашивал? – зло бросает ему Грэйсон.

– Меня и не надо было спрашивать. Ведь это я послал туда Джоя. Если ты помнишь, он из моего отдела.

– Тебе не мешало бы думать, прежде чем посылать людей туда, где они могут сунуться под гранатомет!

На лице Эллиота отражается боль.

– Я об этом много думал. Что случилось, то случилось. По крайней мере, я не болтаю теперь о том, что вот, дескать, какая жалость, что во время инцидента не работала камера.

– Слушай, Эллиот, – говорит Грэйсон, повышая голос, – я занимаюсь телевидением. Я не сестра милосердия и не учительница воскресной школы. У меня серьезная работа. Я обязан постоянно думать о том, как добыть острый материал, как сделать забойный репортаж. У нас должен быть высокий рейтинг, и мы должны завоевывать побольше премий «Эмми». Иначе не будет прибыли. А если не будет прибыли, то и ты, и Мэгги, и я – мы все вылетим на улицу.

Он гипнотизирует Эллиота взглядом, а Эллиот наливает еще водки, выпивает и опускает глаза. Так, не поднимая глаз, и начинает отвечать.

– В таком случае, – медленно говорит он, – если дело обстоит именно так и тебе наплевать на людей, можешь меня уволить и запихнуть свою прибыль себе в задницу!

– И куда же ты пойдешь, Эллиот? Наймешься к своей супружнице?

– Ладно, поговорили, и хватит! – обрываю я их перепалку.

Мне вовсе не улыбается, если Эллиот из-за меня лишится работы и окончательно попадет в кабалу к своей пристукнутой женушке.

– Мэгги, прелесть моя, – говорит Грэйсон, забирая мою руку у Эллиота, – ты расстроена, Эллиот расстроен, все мы расстроены.

– Действительно, – поддерживает его Куинси, – почему бы нам не оставить эту тему и не разойтись на время? Как ты думаешь, Грэйсон, может, нам немного успокоиться и встретиться позже?

– Что ж, это очень даже рациональное предложение, Куинси. Однако я только хочу, чтобы моя Мэгги знала, что я забочусь о ней, словно о родной. Так оно и есть. У нас на Ай-би-эн иначе не бывает. Мы все одна семья. Поверь, Мэгги, я ночи не спал, когда ты была в Ливане. А когда случилась эта ужасная трагедия, и уже ничем нельзя было помочь, я, естественно, принялся размышлять о том, какую мы все-таки могли бы извлечь из всего этого выгоду. Ведь нет худа без добра. Вот я и хочу, чтобы случившееся пошло на пользу и нашей семье – Ай-би-эн, и твоей карьере, в частности. Кроме того, я размышлял, что можно сделать для бедняги Джоя – во имя памяти о нем, я имею в виду. Мы же не звери. Поэтому мне и хотелось, чтобы репортаж Мэгги с Ближнего Востока был лучшим и взял премию для всей нашей семьи.

– Вот это золотые слова, говорит Куинси.

– Грэйсон… – начинает Эллиот, но я его прерываю.

– Послушай, Грэйсон, давай вернемся к той части твоей речи, которая касалась увековечивания памяти Джоя.

Грэйсон выглядит смущенным, но не более мгновения. Он тут же приходит в себя, усмехается и с чувством хлопает меня по руке.

– Вот она какая, моя Мэгги – умеет слушать, умеет думать. Что же, может быть, нам учредить на отделении радио и телевидения в нью-йоркском университете специальную стипендию имени Джоя Валери?

– Вы только посмотрите, – улыбаюсь я. – Оказывается, и у Грэйсона есть сердце!

– Что касается мозгов, то тут я сильно сомневаюсь, – ворчит Эллиот.

– Ну что, – спрашивает меня Грэйсон, – если тебе присудят «Эмми», ты не откажешься от нее?

– Еще не знаю, – отвечаю я.

– Послушай, Грэйсон, я понимаю чувства Мэгги, – спокойно говорит Куинси. – Поэтому как насчет того, чтобы сегодня отложить все разговоры о контрактах, премиях и прочем и просто поужинать в свое удовольствие? К тому же нам нужно поговорить с Мэгги наедине…

– Чепуха, – краснея, говорит Грэйсон. – Я хочу утрясти все дела с этим широкоформатным шоу, а для этого нам нужна Мэгги. Лучше нее человека не сыскать.

– Расслабься, Грэйсон, – как бы между прочим советует ему Куинси. – Зачем такая спешка? Может быть, нам еще не удастся договориться о деньгах…

Итак, момент настал. Рано или поздно это случается, какими бы отвлеченными и обыденными ни казались разговоры, происходящие за этими проклятыми деловыми ужинами. В этой игре есть свои законы, и ни одно слово здесь не бывает случайно. Все принимается всерьез.

Нельзя сказать, что я обмираю от ужаса, когда понимаю, что решающий момент приближается. Я с глубокомысленным видом принимаюсь разламывать спички на маленькие кусочки и сооружать из них на салфетке маленькие домики. Винсент стоит за спиной у Грэйсона. Подмигивая мне, он наклоняется и застилает его колени свежей льняной салфеткой.

– Вот что, Куинси, – говорит Грэйсон, бросая зоркий взгляд в сторону Винсента, – дело вовсе не в спешке. В конце концов, и деньги можно найти.

– Я возьму котлеты «по-киевски», – говорит Куинси, словно не слыша его последних слов.

– А я блины, – говорю я.

– А я бы взял тебя, – шепчет мне Эллиот.

– Мне тоже котлеты «по-киевски» с вишневым соусом, – говорит Грэйсон. – И перестань шататься около меня, Винсент. Ты меня нервируешь.

Прежде чем Куинси возобновляет дипломатическую беседу, Эллиот успевает заказать бефстроганов.

– Мне бы не хотелось, чтобы из-за нас у тебя осложнялись отношения с советом директоров компании, – говорит она Грэйсону. – Ведь урезание бюджета – их идея…

Она улыбается, и ее зеленые глаза искрятся.

– Позволь мне разбираться с ними, – отвечает Грэйсон.

Куинси обменивается со мной понимающим взглядом и продолжает:

– Если твое широкоформатное шоу имеет отношение к Ближнему Востоку, не уверена, что это понравится Мэгги. Она и так два года просидела в Ливане. Может быть, она планирует вернуться и осесть в Штатах…

Эллиот широко распахивает глаза, но я успеваю шепнуть ему кое-что, и он молчит.

– Какая разница, – говорит Грэйсон, – в Нью-Йорке или в Тель-Авиве? Главное, ей не придется больше заниматься военными конфликтами. Мы приготовили для нее кое-что другое. Достаточно она натерпелась в этом аду. Теперь она будет заниматься более приятными вещами: светская хроника и тому подобное. И профессиональный рост ей обеспечен. Однако мне бы хотелось, чтобы она обосновалась именно в Израиле. Ведь она наш лучший корреспондент в этом регионе. Наши телезрители ей доверяют.

Куинси трясет головой.

– В том-то и проблема, Грэйсон. Она, пожалуй, с удовольствием взялась бы за подобное дело – но в Нью-Йорке. – Тут она кивает мне: – Тебе бы не хотелось возвращаться на Ближний Восток, верно?

– Да уж, – говорю я ей в тон и стараюсь не смотреть на Эллиота.

– Вот видишь, Грэйсон, – восклицает Куинси, – раз Мэгги не хочется возвращаться туда, так и говорить не о чем. Я имею в виду это шоу. Мне кажется, нужно немного подождать. Это так сразу не решишь..

– Мэгги, – говорит Грэйсон, наклоняясь ко мне, – пойми, мне очень нужно, чтобы ты обосновалась на Ближнем Востоке. Это гораздо важнее того, чем ты занималась бы в Нью-Йорке. Кроме тебя, этого никто не сможет сделать. Сначала я предполагал не слишком высокую оплату, но, если ты согласишься, еще можно все переиграть. Ну, как насчет того, чтобы вернуться назад и поработать над нашим шоу в Израиле, а Мэгги?

– Думаю, что нет, – отвечает за меня Куинси.

– Мэгги, – продолжает Грэйсон, не обращая на нее внимания, – для меня, а?

Я пожимаю плечами.

– Вот и прекрасно! – Грэйсон разражается безрадостным смехом. – Ты победила. Впереди высокие гонорары, прежнее жалованье и никаких вычетов.

Эллиот тоже смеется.

– Не думаю, что в этом разговоре ты был на высоте, – говорит он Грэйсону.

Жульничество за нашим столом происходило самое бесстыднейшее. К счастью, главный шулер был на моей стороне. А уж в искусстве махинаций с Куинси Рейнольде никто не сравнится.

– Кто тебя спрашивает? – огрызается Грэйсон.

– Никто, – устало говорит Эллиот. – Однако я как-никак продюсер этого шоу, и я очень внимательно следил за тем, о чем Куинси умалчивала.

– Так ты примешь «Эмми», если тебе ее присудят? – спрашивает у меня Грэйсон, пропуская замечание Эллиота мимо ушей.

– Мы не на базаре, – отрезает Куинси и опускает ладонь мне на руку прежде, чем я успеваю ответить.

Винсент снова подгребает к нашему столу.

– Бефстроганова нет, мистер Джеймс, – обращается он к Эллиоту. – Зато есть превосходный стейк с перцем.

– Берите «Эмми»! – говорит он мне одними губами.

– Почему? – удивляюсь я.

– Я вовсе не собираюсь торговаться, – говорит Грэйсон, бросая на Винсента уничтожающий взгляд. – Просто я хочу разобраться в ситуации.

– Почему бы тебе не заказать что-нибудь эдакое? – обращается ко мне Эллиот. – Я, пожалуй, возьму этот стейк.

– От вас он бы тоже не отказался, – вдруг громко вставляет Винсент.

– Что ты такое несешь, Винсент? Черт бы тебя побрал! – взрывается Грэйсон.

Куинси начинает говорить. Она говорит так тихо, что Эллиот вынужден придвинуться ближе, чтобы слышать.

– Я бы сформулировала это следующим образом. Повышение жалованья на двадцать пять процентов плюс бонус в пятьдесят тысяч долларов в конце каждого полугодия в случае, если шоу пойдет. Кроме того, повышение жалованья еще на пятнадцать процентов в конце первого сезона, если мы продлеваем договор… Только на этих условиях Мэгги отправляется на Ближний Восток.

– Это неприемлемо! – визжит Грэйсон.

– Как ты догадался, что он меня хочет? – спрашиваю я Винсента.

– Я же говорила тебе, что лучше бы нам отложить этот разговор, – говорит Куинси и улыбается Педро, который ставит перед ней котлету «по-киевски».

– Он же итальянец, – спокойно говорит Винсент. – Что ж тут непонятного?

– Какого черта! – вопит Грэйсон. – Что здесь происходит? Какой еще итальянец?

Куинси втыкает вилку в свою котлету «по-киевски» и произносит многозначительно:

– Гм-м…

Из котлеты бежит душистое масло. Рауль откупоривает бутылку белого вина и наливает Эллиоту. Эллиот чуть встряхивает вино в бокале.

– Прекрасное вино. Только недостаточно охлаждено.

Рауль снова помещает бутылку в ведерко со льдом.

– Валери, – говорит Винсент. – Джой Валери был итальянцем.

– Ну и что из того, что Валери был итальянцем? Какое это имеет отношение к нашим финансам? И прошу тебя, Винсент, ты постоянно вмешиваешься, когда я занимаюсь делом. Это длится уже не один год. Может быть, хватит?

Появляется Педро. Он несет мои блины, а также котлету «по-киевски» с вишневым соусом для Грэйсона. Он становится сбоку и дожидается, пока Рауль подаст Эллиоту стейк.

Куинси вытирает салфеткой губы.

– Стейк действительно превосходен, Эллиот?

– Действительно, – отвечает тот, впиваясь в стейк зубами.

Грэйсон бессмысленно пялится на свой вишневый соус. Чем он озабочен – неизвестно. Я начинаю складывать блин.

– Хорошо, Куинси, – вдруг говорит Грэйсон, бросая вилку в вишневый соус – так, что брызги летят на его синюю рубашку. – Я согласен на десять процентов увеличения жалованья плюс бонус – двадцать пять тысяч долларов в конце первого года. А если шоу пойдет в следующем сезоне, еще десятипроцентное повышение при возобновлении договора. Только бы она отправилась в Израиль.

– Это не разговор, – говорит Куинси, дожевывая котлету, – и посмотри, что ты сделал со своей рубашкой!

Эллиот делает большие глаза.

– Ну у нее и хватка! – шепчет он.

– А как насчет стипендии имени Джоя Валери? – спрашиваю я, не обращая внимания на Эллиота.

Грэйсон макает салфетку в стакан с водой и пытается затереть пятна на рубашке.

– Да, да, да, – бормочет он, – стипендия имени Джоя Ватусси…

– Валери, – спокойно поправляет его Винсент, а мне подмигивает.

– Почему ты не ешь блины? – спрашивает Элиот.

– Если мне присудят «Эмми», я ее приму, – говорю я, глядя прямо на Винсента, – и я вернусь на Ближний Восток, раз ты так настаиваешь.

Винсент улыбается и удаляется.

– Ну вы даете! – изумленно бормочет Эллиот и трясет головой.

– Итак, – улыбаясь, спрашивает Куинси, – условия принимаются?

– А если нет? – вяло интересуется Грейсон.

– Тогда придется обратиться в другое место, – отвечает Куинси, одаривая его ослепительной улыбкой. – Завтра же утром.

Грэйсон хлопает ладонью по столу.

– Договорились, – тоскливо бормочет он. – И надеюсь, ужин вам понравился… Про себя я этого сказать не могу.

С этими словами Грэйсон поднимается из-за стола и отчаливает.

– Я тебя догоню! – кричит ему Эллиот.

Он остается, чтобы сделать еще одну попытку.

– Не знаю, радоваться мне тому, что мы будем работать вместе или огорчаться. Жаль, что ты уезжаешь, детка, но я уверен, что шоу у нас выйдет что надо – благодаря твоей работе на Ближнем Востоке. – Он целует меня в лоб. – И все-таки подумай о том, что я тебе говорил…

– О, Эллиот, – тихо говорю я, – мне так хочется, чтобы ты был счастлив. Я всей душой этого желаю, но… ничего не могу для тебя сделать.

– Эллиот! – окликает его Грэйсон.

– Иду, Грэй! – отвечает Эллиот и убегает. Наконец-то мы остаемся вдвоем. Куинси заказывает кофе.

– Ф-фу-у!.. – отдувается она. – Не слабо, а? И разве все не остались довольны?

Она хохочет.

– Ты была неотразима. Что теперь?

– Теперь нам осталось утрясти формальности, составить договор, поставить под ним наши подписи… Премьера шоу намечена на март.

– Мне не терпится начать. Куинси выглядит озабоченной.

– Не знаю, правильно ли я поступила, устроив тебе это возвращение в Израиль…

– Почему ты так говоришь?

– Да потому что ты совершенно помешалась на этом своем генерале.

– Вовсе не помешалась, Куинси. Просто нервничаю немного. Потому что он ни на кого не похож.

– В каком это смысле?

– Такого человека, как он, я никогда не встречала, и я боюсь, что он меня бросит… Как это ни смешно, но я только что говорила об этом с родительницей.

– Ты говорила с матерью о том, что Ави может бросить тебя?!

– Нет… Это она говорила мне, что не переживет, если родитель ее бросит. Я вышла из себя. Она была такая слабая, такая взвинченная. Мне хотелось объяснить ей, что даже если он ее бросит, она останется самой собой.

– Но это не так, Мэгги. С ним или без него она уже не сможет быть самой собой.

– Да, я знаю. Это так печально… Однако иногда и я не уверена, что могла бы остаться самой собой без Ави. Мне тоже кажется, я бы этого не пережила.

– Конечно, переживешь. И ты это знаешь. Конечно, было бы очень больно, но человек способен вынести и не такое… – Она делает паузу. – Как вынесла я…

Я трогаю ее за руку.

– На какой-то миг я забыла об этом, Куинси. Прости.

Она вздыхает.

– Слава богу, я тоже иногда забываю об этом. Несколько секунд мы молчим, потом она спрашивает:

– Но почему же он должен тебя бросить, Мэгги?

– Есть столько ужасных причин, по которым мужчины бросают женщин. Может быть, на него вдруг нахлынет чувство вины по отношению к жене, а может быть, однажды утром он просто решит, что с него довольно… Откуда мне знать? Да разве для этого обязательно должны быть какие-то причины?

Куинси улыбается.

– Знаешь, я чувствовала то же самое, когда у нас началось с Дэном. Неуверенность, беззащитность. Когда я думала о нем, то совершенно сходила с ума.

– Вот и я тоже. Только и думаю, что об этих его идиотских бежевых носках…

Куинси хохочет.

– Звучит заманчиво. Он действительно их носит?

– Конечно, носит. Есть в них что-то такое. Вообще-то, израильские мужчины очень заботятся о том, чтобы их носки подходили к их рубашкам. Но рубашки у них не такие интригующие. По крайней мере, я все время думаю об этих бежевых носках.

– Не знаю, как в действительности, но кажется, мужчины, которые любят наряжаться в дорогие носки, впоследствии оказываются никудышными мужьями.

– Кто это сказал?

– Такого мнения придерживаемся мы, Рейнольдсы, – улыбаясь, говорит Куинси. – На основании личного опыта. Дело в том, что мой первый муж носил шикарные длинные черные носки – изумительные носки. И какой сукин сын он был!..

– Ну к Ави эта теория не подойдет, Когда я попыталась высмеять его носки, он вел себя со мной очень тактично.

Куинси недоумевает.

– Когда это ты пыталась высмеивать его носки?

– Когда мы были на Мертвом море, – серьезно отвечаю я.

Куинси качает головой.

– Грэйсон был совершенно прав насчет тебя. У тебя отличная реакция.

– Я должна идти, Куинси.

Вскоре мы оказываемся на 57-й улице и, держась за руки, ищем такси.

– У тебя еще полно времени, – говорит Куинси. – Твой генерал будет звонить только в полночь.

Такси притормаживает в нескольких шагах от нас.

– Поезжай, Куинси, – вдруг говорю я. – А я немного прогуляюсь пешком. Мне нужно подумать.

– О чем? – спрашивает Куинси, берясь за дверцу такси.

– Может быть, о бежевых носках, – говорю я с улыбкой.

Из ресторана доносились заунывные звуки арабской музыки. Эти звуки смешивались с блеянием целой отары овец, которую прогоняли по грязной улице. Ави остановил машину в нескольких кварталах от здания, где располагалась редакция праворадикальной газеты ООП «Аль Хогг». Дело в том, что западным журналистам не рекомендовалось встречаться в Восточном Иерусалиме с израильскими официальными лицами.

– Если только можно, постарайся освободиться к шести. Чтобы засветло отправиться на Мертвое море.

– Я тебя поцелую на прощание?

– Подожди, пока прогонят овец, тогда решим, – сказал Ави, снимая свои темные очки в золотой оправе и помещая их сверху приборного щитка. – Это твоя первая ошибка, – заметил он. – Ты упустила из виду соображения безопасности. Ты даже не подумала о том, что эти овцы могут быть переодетыми членами ООП. Или агентами «Моссад». В общем, одно из двух. Нас так просто не проведешь, моя дорогая…

Он полез на заднее сиденье, достал из сумки пестрый зеленый свитер под горло и натянул его поверх своей форменной армейской рубашки.

– Ты действительно ко всему готов.

– Такова вся израильская армия, должен тебе признаться, – ответил он с комической серьезностью, – именно поэтому мы и выигрываем все войны. Ну а теперь – поцелуй меня.

Я потерлась щекой о его свитер, а потом потянулась к его губам. Сначала он поцеловал меня очень нежно, а потом страстно. Он изо всех сил прижал меня к себе.

Я ощутила знакомую слабость внизу живота.

– Такие поцелуи тоже входят в арсенал израильской армии?

Он погладил мои волосы.

– Я тебя люблю и хочу на тебе жениться. Вот и вся моя стратегия.

Он дождался, когда от избытка чувств я оттолкнула его и ощутила себя снова беспомощной.

– Ладно, – сказала я. – Я начинаю к этому привыкать.

Ави надел свои темные очки в золотой оправе.

– Зачем тебе в «Аль Хогг», ведь у тебя интервью в израильской тюрьме?

– Ты не так уж искушен в вопросах безопасности, как тебе это кажется, мой дорогой, – ответила я. – Чтобы я смогла встретиться с братом того человека, который находится в тюрьме, палестинцы попросили меня переговорить с мистером Ахмедом, редактором газеты.

– Ну конечно, – улыбнулся он. – Обязательно найдется какой-нибудь братец, скрывающийся в подполье.

– Я тебя люблю, – вдруг вырвалось у меня.

И он снова притянул меня к себе и нежно поцеловал.

– Ты непредсказуемая женщина и совершенно сумасшедшая. И я тоже люблю тебя. Будь сегодня поосторожнее.

– Ты тоже, – сказала я, вылезая из машины.

К зданию редакции «Аль Хогг» вела узкая аллея. Здесь все было пропитано особыми религиозными представлениями и историческими противоречиями. Несколько женщин в черных одеяниях сидели на корточках и переговаривались друг с другом высокими гортанными голосами. На головах они придерживали тяжелые корзины с хлебом и фруктами. Старик, подхватив одной рукой полу своего хитона и держа в другой длинную кривую хворостину, бежал вдоль улицы, подгоняя своих овец звонким «р-р-р!».

Я толкнула тяжелую железную дверь, украшенную затейливыми узорами, и вошла в сумрачную прихожую. На всех стенах красовались портреты широко улыбающегося Арафата в черно-белой национальной накидке, который поднимал над головой два пальца – victory, победа. Я увидела человека в узких голубых джинсах и розовой футболке с яркой надписью на груди «Добро пожаловать в Майами Бич!» между двумя миленькими пальмами. Он сидел на краю письменного стола и листал номер журнала «People». Кроме него, в помещении находилось еще несколько мужчин в таких же невероятно узких джинсах. Я сразу заметила их странные скользкие взгляды. Когда я вошла, они начали перешептываться и пересвистываться.

– Привет, – сказала я. – Футболки моя слабость. Человек расплылся в улыбке, обнаруживая два передних золотых зуба.

– Вы мисс Мэгги из новостей Ай-би-эн. А я – Вашир.

– Как поживаете, Вашир?

– Очень хорошо поживаю, спасибо вам большое, – ответствовал он. – А мистер Ахмед очень вас ждет.

Вашир сделал мне знак следовать за ним, показывая на коричневые бисерные занавески за его письменным столом. Подобного рода процедуры были мне хорошо знакомы, и я уже приготовилась к тому, что придется прождать часа два или три, пока мистер Ахмед соизволит принять – с таким видом, будто мы не договаривались о встрече заранее. Когда я проходила сквозь занавески, перешептывание и пересвистывание возобновились. Я зацепилась за эти занавески своей сумкой, а вдобавок еще запуталась в них волосами, так что едва не вырвала из уха золотую сережку.

Но и это еще не все. Стараясь высвободиться, я ударилась правым коленом о раковину, которая почему-то торчала у самого входа в маленькую, душную комнатенку.

– Черт, – пробормотала я.

Крис Ринглер, мой телеоператор, уже дожидался меня в ободранном синем кресле. Он сидел, скрестив на груди загорелые мускулистые руки, и вытянув ноги. На нем была широкополая шляпа в духе «Индианы Джонс», а также розовая футболка с тем же «Добро пожаловать в Майами Бич!» между двумя пальмами.

– Привет, красавица, – сказал он, приподнимая шляпу. – Что, больно?

Я механически кивнула и уставилась сначала на его футболку, потом на футболку Вашира. Он расхохотался.

– Я закупил целую дюжину этих футболок для здешних парней. Думал, это ускорит наши дела.

Я снова кивнула и уселась на такое же драное кресло, но желтого цвета.

– Я как раз собрался почитать «Взлет и падение третьего рейха». Чтобы как-то скрасить ожидание, – сказал Крис, указывая на толстенную книгу, которая покоилась на старом бронзовом подносе, который, в свою очередь, покоился на черном низком столике.

– Эту? – спросила я, приподнимая здоровую ногу и устраивая ее на столике около этой самой книги.

– Снимите ногу! – прикрикнул на меня Вашир. – У нас так не делают!

Я удивленно взглянула на него.

– Вашир, для начала не мешало бы убрать с прохода раковину. Я едва не разбила колено.

– В арабском мире неприлично задирать ноги! Снимая ногу со столика, я сказала:

– А на Западе неприлично шептаться и пересвистываться, когда входит женщина!

– Вы находитесь на оккупированной территории!

– Неужели, – удивилась я. – А я думала, что попала в Майами Бич.

Крис одним рывком поднялся из своего кресла и крепко обнял Вашира за худые плечи.

– Слушай, дружище, в следующий раз я подарю тебе футболку с крокодилом, идет?

Вашир перестал цепляться ко мне.

– Идет, – кивнул он. – Хотите зеленого чая?

– Пожалуй, сейчас не время для этого, – не унималась я. – Нам бы не хотелось заставлять мистера Ахмеда ждать.

Вашир снова воззрился на меня.

– Мистер Ахмед сейчас очень занят. А вы будете пить зеленый чай, – заявил он и исчез за коричневыми бисерными занавесками, ухитрившись не въехать коленом в раковину.

– Нет, ты только посмотри, какие у них здесь порядочки! – возмущенно воскликнула я.

– Так ты еще больше все испортишь, – спокойно сказал Крис, снова плюхаясь в свое кресло. – Если ты будешь продолжать вести себя подобным образом, то я успею прочитать здесь не только эти «Взлеты и падения», но даже весь Коран и полное собрание сочинений Шекспира в придачу! Боюсь, как бы мне не пришлось встретиться вновь с моим сыном, когда он уже будет заканчивать школу. А ведь теперь малышу только три годика…

– Сочувствую тебе, Крис. Но что до меня, то уж лучше иметь дело со зрелыми людьми, чем брать интервью у этих недомерков.

– Ну, давай, давай, Мэгги, – проговорил он, вдруг становясь серьезным. – Думаю, ты понимаешь, где находишься. Кроме того, война довольно сексуальное занятие.

Выпрямившись, он поднял на животе футболку и продемонстрировал мне широкий красный шрам. Я осторожно потрогала этот шрам.

– По крайней мере, ты остался жив, Ринглер, – сказала я. – А рана зажила.

Он опустил футболку и снова откинулся в кресле. У него на глазах появились слезы.

– Конечно, – кивнул он, – это всего лишь осколок… Валери повезло гораздо меньше.

Появился Вашир с подносом, на котором стояли две чашки с зеленым чаем и тарелка с липкими конфетами.

– Мистер Ахмед сказал, что очень рад вашему приходу. Очень скоро вы его увидите. Очень скоро.

Я даже не посмотрела в его сторону, притворившись, что занята записями в своем блокноте, необходимыми мне для интервью. Вашир поставил поднос и удалился.

Прошло ровно три с половиной часа. За это время каждый из нас успел выпить не меньше, чем по четыре чашки зеленого чай, съесть с десяток липких конфет и несколько раз посетить туалет. Выходя из маленькой приемной и возвращаясь обратно, мы с величайшей осторожностью огибали проклятую раковину. Наконец появился Вашир.

– Мистер Ахмед освободился. Пойдемте, пойдемте скорее. Он с вами встретится.

Я с трудом справилась с искушением подразнить его. Мне так хотелось помешкать, чтобы показать ему наше полное равнодушие к этому интервью. Однако Крис вскочил весьма проворно, закинул на плечо ремень своей операторской сумки, а на другое плечо поместил телекамеру. Я с трудом отлепилась от кресла и отправилась за Крисом и Ваширом в главную приемную. Дверь кабинета мистера Ахмеда была распахнута, а сам он вышел нам навстречу.

– Мисс Мэгги, – сказал он, – сегодня я сделаю для вас все, что смогу. Все западные журналисты – мои очень хорошие друзья.

Пожав его руку, я заметила, что сегодня он особенно бледен, его лицо было почти землистого цвета, а голос еще более хриплый, чем в нашу прошлую встречу, когда он не переставая курил и кашлял.

Он жестом пригласил нас в свой прокуренный кабинет.

– Прошу вас, входите.

Крис поставил сумку и телекамеру на пол. Он был заметно смущен фотографиями, которые украшали стены кабинета. На большинстве этих фотографий были сняты двенадцати-тринадцатилетние мальчики, позирующие с ручными гранатометами и автоматами Калашникова. Но самое тягостное впечатление оставляла фотография как раз над столом мистера Ахмеда. На огромном снимке был запечатлен перевернутый и искореженный взрывом автобус, вокруг которого прямо на дороге лежали обгорелые человеческие тела. Снимок красноречиво демонстрировал то, что здесь называли наиболее успешной акцией борцов из ООП за свободу и независимость Палестины: пассажирский автобус был взорван террористами на автостраде между Хайфой и Тель-Авивом.

– Вы с ним встретитесь, – сказал мистер Ахмед, пристально глядя на меня.

– С кем? – не поняла я. Он кивнул на фотографию.

– Человек, который провел эту военную операцию, находится в той тюрьме.

– Черт бы его побрал, – проговорил Крис, сузив глаза.

Мистер Ахмед улыбнулся.

– Его брат ждет встречи с вами прямо сейчас.

– Где? – спросил Крис и снова посмотрел на ужасную фотографию.

– Он ждет вас в зале для коктейлей в американском колониальном отеле.

– А как мы его узнаем? – спросила я.

– Он маленький и смуглый. Его зовут Рашид, – ответил мистер Ахмед.

Я посмотрела на Криса.

– Прекрасно.

Ринглер улыбнулся и завозился с кассетой.

– Дерьмо собачье, – тихо сказал он.

Мистер Ахмед поднялся и вышел из-за стола, словно собираясь проводить нас до двери. Но в этот момент его забил неукротимый кашель. Он только рукой замахал.

– Пожалуйста, пришлите мне копию этого интервью, – просипел он.

– Я лично об этом позабочусь, мистер Ахмед, – сказала я. – И огромное вам спасибо.

– Маленький, смуглый. Его имя Рашид, – пробормотала я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Крис вышел следом за мной в приемную. Здесь прохлаждались все те же бравые ребята в невероятно узких джинсах и с хищным блеском в глазах. Они снова зашептались и стали пересвистываться, увидев меня. Вдруг я остановилась и, подняв ногу, направила носок моей туфли прямо в их физиономии. Криса чуть не хватил удар.

– Ты с ума сошла! – заревел он. – Это же не фильм ужасов!

Мы миновали аллею и вышли на узкую дорогу, которая вела к американскому колониальному отелю, который, кстати сказать, представлял собой любопытное архитектурное произведение, а во время войны за независимость 1948 года был штаб-квартирой английских войск. Теперь здесь главным образом проходили разного рода саммиты между палестинцами и арабами, приезжающими в Восточный Иерусалим. Фойе было обставлено марокканскими кожаными креслами, тяжелыми и округлыми дубовыми столами, а потолок украшали бело-голубые изразцы. Пройдя через несколько белых оштукатуренных арок, мы подошли к стойке портье, а потом спустились по трем ступенькам в зал для коктейлей. Крис держался по правую руку от меня. Мы вместе вошли в тускло освещенное помещение. Здесь было довольно-таки трудно кого бы то ни было найти. Но наш человек оказался тут как тут и, по-видимому, был один. Сделав Крису знак подождать, я направилась к нему.

– Здравствуйте, – сказала я, протягивая ему руку. – Я Мэгги Саммерс. Мы можем поговорить здесь?

Он вежливо поднялся и воровато покосился по сторонам.

– Нет, не здесь. Я кое-кого жду.

Мне это начало надоедать. Во-первых, у меня болело ушибленное колено. Во-вторых, я была раздражена этими наглыми молодчиками в редакции, которые перешептывались и пересвистывались при моем появлении. В-третьих, мне не терпелось отправиться с Ави на Мертвое море, где мы должны были провести четыре волшебных дня. И наконец, в-четвертых, мне показалось невыносимым снова слушать бессмысленные демагогические разглагольствования и рассматривать ужасные фотографии мертвых тел и покалеченных детей – все эти подвиги во имя свободы и независимости… Словом, как бы там ни было, я начала ворчать и возмущаться.

– Послушайте, я не понимаю, здесь или нет, какая разница?

– Дело в том, – ответил человек, и его левый глаз начал нервно подергиваться, – что у меня другие инструкции. Должен еще кое-кто подойти.

Я была готова лопнуть от злости. Ай-би-эн заверяли, что эксклюзивное интервью состоится не только с человеком, который сидит в тюрьме, но и с его братом. Все это было оговорено и утверждено в соответствующих инстанциях с израильскими официальными лицами, а также с палестинскими лидерами, в частности, с мистером Ахмедом. Я не могла понять, в чем дело, и поэтому продолжала допытываться у моего собеседника:

– А этот, о ком вы говорите, он говорит по-английски?

Мужчина явно был в замешательстве.

– Разве для вас это имеет значение?

– Для меня это имеет очень большое значение, – нетерпеливо сказала я. – Я хочу быть первой американкой, которой удастся это сделать.

Он слегка улыбнулся.

– Что мне нравится в американских женщинах – это их агрессивность и напористость. Это по мне.

– Послушайте, – сказала я, бросая взгляд на Криса, который прислонился к стойке бара, – я должна успеть это сделать, пока не стемнело.

– Вот как, – сказал он, трогая пальцами свой ус, – а разве вечером этого нельзя сделать?

Я уже начала задыхаться.

– Нет, нельзя! – сказала я, показывая на Ринглера. – Ему нужен свет, иначе он не сможет снимать.

На лице человека отразился ужас.

– Так вы хотите это снимать?! – прошептал он.

Я поправила рукой волосы и изо всех сил старалась сохранять спокойствие.

– Послушайте, это моя работа, я должна ее сделать. Мне это нужно не больше, чем вам. Поэтому не будем зря тратить время. Да или нет? Мы начинаем прямо сейчас, или я немедленно ухожу. И я скажу где надо, что вы нарушили свое обещание, что ваше слово ничего не стоит…

– Нет, нет, никогда! Я не стану этого делать!

– Крис, – позвала я, – подойди, пожалуйста, сюда!

Крис неторопливо приблизился.

– В чем дело?

– Наш друг не хочет держать своего обещания. Он отказывается, чтобы мы его снимали. Что будем делать?

– Прошу вас, – воскликнул человек, покрываясь густой испариной, – я не хочу никаких неприятностей. Обещаю вам, вечером мы сделаем это, но только за деньги и без съемки.

Он полез в карман и вытащил несколько скомканных купюр.

Крис положил мне руку на плечо и пробормотал:

– Погоди, Мэгги. Мне кажется…

– Нет, Крис, – не унималась я, – никаких погоди! – Я ткнула пальцем в лицо человека, которого уже трясло как в лихорадке, и продолжала со злостью:

– Мне не нужны ваши деньги. Если вы забыли, о чем мы с вами договаривались, то я вам это напомню, Рашид!

– Рашид? – повторил он. – Какой Рашид?

В этот самый момент к нему подошла черноволосая женщина. У нее были туфли на высоченных каблуках. Она взяла под руку моего маленького и смуглого собеседника, который, однако, не хотел отзываться на имя Рашид.

– Мустафа, – обратилась она к нему развязным тоном, – как насчет того, чтобы немного поразвлечься?

– Ох, Крис… – пробормотала я, падая в кресло. – Я совершенно потеряла голову!

Но он меня не слушал. Он хохотал так, что едва не валился с ног. Не успела я прийти в себя, как другой маленький и смуглый человек положил мне руку на плечо и сказал:

– Я – Рашид.

Он был похож скорее на Джорджа Гамильтона, чем на какого-то Рашида. На нем был синий блайзер, серые брюки, голубая рубашка с расстегнутым воротником. У него были чрезвычайно густые и курчавые черные волосы и исключительно белые зубы. Такая внешность могла бы, пожалуй, приносить ему сто тысяч дохода в год, если бы он избрал карьеру в Голливуде, снимаясь в роликах, рекламирующих зубную пасту, а не растрачивал себя по пустякам в этой самой ООП.

– Значит, мы не увидимся сегодня вечером? – шепнул мне Мустафа, воспользовавшись моментом, пока его приятельница вышла из зала.

– Нет, Мустафа, – устало ответила я. – Разве что вы взорвете какой-нибудь автобус.

Рашид показался мне типичным представителем эдаких конфетных террористов, которых специально муштруют для телевидения, чтобы тронуть сердца телезрительниц во всемирном масштабе. Он вытащил тяжелый серебряный портсигар, достал сигарету и закурил, щелкнув увесистой золотой зажигалкой. Его наглые голубые глаза с тяжелыми веками пристально меня изучали. От него требовалось одно: в точности исполнить пожелания Ай-би-эн.

– Вот что, Рашид, – начала объяснять я. – Ай-би-эн хочет, чтобы мы сняли настоящего борца за свободу. Человека, который действительно сражается, а не упражняется в риторике, словно на филфаке университета.

Рашид обольстительно улыбнулся, как бы давая понять, что уже одно то, что он так великолепно одет и сверкает изумительными зубами, должно убедить меня в том, что передо мной не обычный экземпляр и что речь идет не о стандартном наборе душещипательных сцен для телезрителей, охочих до кровавых зрелищ, за которыми высунув языки гоняются западные журналисты.

– Теперь послушайте меня, – сказал он на безупречном английском. – Вы делаете интервью с моим братом. Только благодаря мне он согласился говорить с вами. Я разрешил ему это. Если сейчас вы передумали разговаривать со мной, хотя вы убеждали нас, что это нужно вам для вашего репортажа, ничего страшного. Просто скажите, что передумали.

– Не совсем так, Рашид. Вот что я хочу объяснить, – сказала я, потянувшись и взяв его холеную руку, – мне нужен человек, руки которого действительно в крови. Человек, который действительно работает для революции, а не занимается болтовней.

Рашид молчал.

– Другими словами, мне нужен человек, который убивал ради идеи – как ваш брат. Вот почему, к сожалению, у нас сегодня вряд ли что получится с вами.

– Зачем ходить вокруг да около, Саммерс, – саркастически заметил Крис, сдвигая на лоб свою широкополую «Индиану Джонс», – почему бы не поговорить начистоту?

Мы вышли на улицу. Пронзительно светило солнце. Мы брели по грязной мостовой по дороге, ведущей к старому городу, и Рашид рассказывал нам о своей жизни.

– Я вступил в Ашбаль, палестинскую молодежную организацию, когда мне было четырнадцать. Там меня научили обращаться с ручным гранатометом. Я был мальчиком-гранатометчиком.

Крис бросил на меня многозначительный взгляд. Он разбирается в таких вещах. Ему хорошо известно о мальчиках, которых бросают на передний край с гранатометами, чтобы они палили в любую движущуюся цель, какая только обнаружится в радиусе одной мили. Такой целью оказался Валери…

– А что чувствуют родители, дети которых занимаются этим делом?

– Они готовы пожертвовать даже своими детьми, если это нужно для освобождения родины.

Мы нашли пустую скамейку неподалеку от «Стены Плача». Рядом с нами на траве расположилась группа французских туристов.

– И чем же вы занимаетесь теперь, Рашид? – спросила я.

– Я преподаю химию в Рамаллахе на Западном берегу, – отвечает он, подставляя лицо солнечным лучам.

– Вы говорите – химию? – спросила я, чувствуя тошноту.

Он улыбнулся.

– Я учу ребятишек, как получать нитроглицерин.

– А зачем он нужен?

Мое сердце едва не выскакивает из груди.

– Для детонаторов, – терпеливо объясняет он. – Мои ученики могут взорвать дом, несколько автомобилей или даже целое военное поселение.

– Или, например, пассажирский автобус где-нибудь между Хайфой и Тель-Авивом, – мягко добавляет Крис. – Правильно, Рашид?

Тот пожал плечами и снова подставил лицо солнечным лучам.

– Значит, это правда, – настаиваю я. – Вы изготовляете взрывчатые вещества?

Он даже не шевельнулся. Когда он заговорил, казалось, его губы лениво вздрагивают, нехотя выпуская слова.

– Вообще-то, я просто сижу и греюсь на солнышке. Меня не уличили ни в чем преступном. Почему же вы пытаетесь это сделать?

– Я вас не обвиняю, Рашид. Я просто удивляюсь тому, что вы…

– Что я изготовляю взрывчатые вещества, которые уничтожают автобусы? – доканчивает он за меня.

Он вперил в меня немигающий взгляд. Его губы сложились в жесткую линию. Я почувствовала головную боль.

– Так вы это сделали? – спросила я едва слышно. И вместо ответа получила только улыбку.

– Передайте привет моему брату, – сказал он, вставая.

Он удаляется ленивой походочкой, но вдруг останавливается и, подняв вверх сжатый кулак, восклицает:

– Революция или смерть!

Иерусалимская тюрьма представляла собой несколько одноэтажных каменных зданий, окруженных довольно высокой оградой. Здесь располагалось центральное полицейское управление, где содержались преступники, как военные, так и уголовные, в ожидании судебного приговора.

Максуд, брат Рашида, сидел в одной из небольших комнаток для свиданий. Наручники на его руках были защелкнуты не за спиной, а впереди – так, чтобы он мог курить во время интервью. Крис снимал, а Максуд, почти не слушая моих вопросов, сыпал банальными революционными фразами.

– Израильтяне убивают наших детей.

– Ваш брат передавал вам взрывчатку для взрыва автобуса?

– Нас не заставят прекратить борьбу за освобождение Палестины.

– Вам не кажется несправедливым то, что вы находитесь в заключении, а ваши лидеры ведут шикарную жизнь, владея виллами на Ривьере?

– Марксизм – вот наше оружие.

– Нельзя ли найти мирное решение конфликта?

– Мы готовы умереть за нашу родину. Мы будем бороться до тех пор, пока не изгоним оккупантов с нашей земли.

– У вас есть какая-то надежда, что вас освободят? Только после этого вопроса он перестал сыпать революционными лозунгами и посмотрел прямо в объектив.

– Да, – сказал он, отчетливо выговаривая каждую букву, – израильтяне говорят, что меня освободят, если будет достигнута договоренность с противоположной стороной.

Максуда увели обратно в камеру, а Крис и я обменялись печальными взглядами.

– Он производит устрашающее впечатление, – сказала я после минутного молчания.

– Он ничуть не хуже его брата, который гуляет на свободе, – ответил Крис, укладывая аппаратуру.

Мы вернулись в студию и остаток дня занимались тем, что монтировали материал. Ринглер образно назвал наш репортаж – «несколько минут в преисподней». В шесть тридцать вечера я наконец приехала в отель «Царь Давид». Ави дожидался меня на веранде, сидя под пестрым желто-зеленым зонтиком за крайним столиком.

На веранде было полным-полно туристов. На женщинах были соломенные шляпки с широкими полями, узкие юбки и цветастые блузки навыпуск. Они крепко держали за руки своих маленьких детей, чтобы те, любуясь открывавшимся с веранды видом, не вывалились за парапет. Все мужчины выглядели как-то неряшливо. Они были заняты тем, что присматривали за вещами или суетились с фотоаппаратами, чтобы увековечить свои семейства на фоне знаменитого отеля. Я прошла сквозь это столпотворение и, улыбнувшись скрипачам, которые развлекали публику музыкой, упала в объятия Ави.

– Что случилось? – спросил он. – Ты ужасно выглядишь.

Я села и, отбрасывая с шеи влажные от пота волосы, попыталась улыбнуться.

– Можно я расскажу тебе о моем сегодняшнем дне?

Он кивнул.

– Значит так. Сначала я ушибла колено об эту проклятую раковину в редакции «Аль Хогг», где компания наглых молодчиков, пялясь на меня, перешептывалась и пересвистывалась. Три часа мы парились, дожидаясь, пока нас примет мистер Ахмед. Потом мы с Ринглером отправились в американский колониальный отель, чтобы встретиться с маленьким смуглым человеком по имени Рашид. Только сначала я обозналась и приняла за Рашида какого-то Мустафу, который, в свою очередь, принял меня за проститутку. Еще два часа мы провели в израильской тюрьме, где другой человек долго объяснял нам, почему ему хочется вас убивать. Ну а потом мы, как обычно, возились с монтажом отснятого материала, чтобы сделать наш семиминутный репортаж короче на тридцать секунд.

Когда Ави взял меня за руку, его глаза заискрились.

– Было время, когда мне казалось, что без переводчика мне ни за что не понять, о чем ты толкуешь. Но теперь меня беспокоит другое: я очень хорошо понял, что с тобой сегодня приключилось.

– Пойдем, – внезапно сказала я. – Давай отправимся прямо сейчас и постараемся забыть обо всем.

Ави шел следом за мной, и я почувствовала, как он нежно похлопал меня немного пониже спины.

– Только один вопрос, – прошептал он. – Сколько Мустафа обещал заплатить тебе?

Уже стемнело. Ави вел автомобиль по пыльной дороге, по обеим сторонам которой тянулись скалы и бесплодные поля. Справа от нас осталась Масада, а прямо по курсу был Содом. В воздухе разлился крепкий запах водорослей, принесенный ветром со стороны Мертвого моря. Вокруг была абсолютная тишина, только иногда по днищу машины щелкал камешек.

– Все замерло, – заметил Ави. – Никакого движения вокруг.

– Ты уже соскучился?

Он бросил на меня короткий взгляд и свернул на шоссе, которое бежало мимо израильской военной базы, единственным отличительным знаком которой был потрепанный бело-голубой флаг, вяло поникший на верхушке ободранного флагштока. Мы проехали мимо заграждения из колючей проволоки, Ави сбавил скорость и выехал на эстакаду, ведущую к отелю.

– Надеюсь, что мы оба немного поскучаем, – сказал он, поцеловав меня в кончик носа. – Это как раз то, что нам нужно.

Поздно ночью мы сидели на балконе и любовались Мертвым морем. Лучи прожекторов со стороны Аммана поблескивали на сгустках соли, которые плавали на поверхности моря и казались небольшими льдинами, то опускавшимися, то поднимавшимися над водой. Я положила ноги на парапет, а головой прислонилась к голому плечу Ави.

– Расскажи мне о Рут, – спокойно попросила я. – Ты расстроен тем, что все кончено?

Он посмотрел вдаль и, слегка улыбаясь, сказал:

– Удивительное дело. Иногда я предвижу совершенно точно, что ты собираешься сделать или спросить. А ведь ты самая непредсказуемая из всех женщин, которых я встречал. Вот и теперь я был уверен, что ты задашь этот вопрос.

– Тебе неприятно, что я об этом спрашиваю? – спросила я, приподнимая голову с его плеча.

– Не совсем так, – осторожно ответил он. – Ведь и мне хочется знать все о каждом человеке, который был в твоей жизни. – Он улыбнулся. – Только я не американец и не такой прямолинейный, как ты.

– Мое прошлое – совсем другое дело, – сказала я, вставая.

Легкий ветерок треплет мое белое шелковое платье.

– Тебе так кажется, – сказал Ави. – Просто ты уверена в своих чувствах и не очень доверяешь моим.

Мне стало не по себе оттого, что он так хорошо меня понимает.

– Так ты расстроен тем, что у вас с Рут все кончилось? – повторила я.

Его взгляд был нежен.

– Мэгги, я никогда не любил женщин так, как полюбил тебя. И больше никогда так не полюблю. Мы собираемся провести вместе оставшуюся жизнь, потому что я, вероятно, единственный мужчина, который может сделать тебя счастливой. Я даже в этом убежден.

Я слушала и боялась пошевелиться. Я ждала, что после этого он произнесет что-нибудь вроде «однако» или «но с другой стороны», – словом, что-нибудь такое, за чем обычно следует опровержение всего выше сказанного.

– Не будь такой недоверчивой, – нежно сказал он. – Здесь нет никакого подвоха. Так оно и есть на самом деле.

– Расскажи мне о ней. Я хочу знать все.

– Иди ко мне поближе, и я тебе расскажу. Но только это не очень-то интересная история.

Я снова присела к нему, положила голову на его плечо и несколько раз глубоко вздохнула.

– Мы с тобой вместе совсем недолго, – сказал он, гладя мои волосы. – Что такое несколько недель и несколько встреч по сравнению с целой жизнью. Но я чувствую всю тебя. Потому что между нами кое-что есть… – Он помолчал. – Между Рут и мной никогда не было ничего подобного.

– Никогда?

– Я был женат на ней почти пятнадцать лет, и было бы неправдой сказать, что я вообще никогда ничего к ней не чувствовал. Конечно, какие-то чувства у меня были.

– А именно? – беспокойно шевельнулась я.

– Такой близости, как у нас с тобой, у меня с ней не было. Но теперь я чувствую что-то вроде потери. Я потерял что-то очень знакомое. Хотя, конечно, это не такая уж большая потеря.

– А ты рад, что у нее появился другой?

– Рад – не совсем то слово.

– Ты ревнуешь? – спросила я, затаив дыхание. Губы Ави сжались, а глаза сузились. Он словно тщательно взвешивал слова, которые собирался сказать.

– Я чувствую, что меня предали, – наконец сказал он.

То, что он сказал, было ужасно, невероятно. Мужчина, которого я любила и который, по его словам, любил меня больше всего на свете, был ханжой.

– Как ты можешь так говорить? – вскричала я, вскакивая. – Как ты можешь чувствовать себя преданным?

– А как ты можешь быть такой глупой? – спокойно спросил он.

– Глупой? – закричала я. – Ты называешь меня глупой?! Ты, который только что сказал самую дурацкую и бессмысленную вещь на свете!

Меня бесило то, что мои слова нисколько не расстраивали его.

– Ты, должно быть, позабыла одну простую вещь – ты любишь не американца, а израильтянина.

В том, что он сказал, была частица истины. Ведь он действительно не жил, как я, в нашем псевдоцивилизованном мире, где бывшие мужья и жены вежливо чмокают друг друга в щечку, когда встречаются за партией в теннис или за картами. Он ничего общего не имел с теми супругами, которые стараются выглядеть естественными и непринужденными, встречаясь на вечеринке у общих знакомых, после того, как покончено со всеми неприятностями развода, детишек пользуют психологи-психотерапевты, а новое бракосочетание успело отшуметь со всей возможной простотой и благопристойностью.

– Почему ты думаешь, что американцы чем-то отличаются? – сквозь зубы поинтересовалась я. – Может быть, мы даже чуть-чуть цивилизованнее, чем вы.

– Глупости, – сказал Ави, потянувшись, чтобы взять меня за руку, – какая может быть цивилизованность в том, что касается любви и страсти?

– Может быть, и так. Однако ты даже мысли допустить не можешь, что Рут позволено встречаться с другим мужчиной.

– Очень даже могу, – осторожно ответил он. – Если она это делает, тут нет никакой цивилизованности. Какая цивилизованность в том, что моя жена спит с чужим мужчиной?

– Но ведь ты со мной спал! – воскликнула я, отодвигаясь от него.

– Это совсем другое дело, – просто ответил он. – Я с тобой никогда не спал. Я тебя люблю. Кроме того, мужчина и женщина по-разному смотрят на вещи.

Я была в ярости. Мне хотелось немедленно броситься паковать свои чемоданы и бежать прочь. Мне хотелось колотить Ави до тех пор, пока он не поймет значения слова «цивилизованность».

– Успокойся, – сказал он и достал одну из своих маленьких черных сигарок, которые хранились у него в железном портсигаре в кармане голубых шортов.

– Может быть, мы просто не поняли друг друга, – воскликнула я и принялась ходить взад-вперед по балкону, скрестив руки на груди.

Ави закурил свою сигарку.

– У израильтян есть свои недостатки и свои достоинства, – сказал он с недоуменным выражением на лице. – Недостатки в том, что мы не считаем женщин такими же существами, какими являемся мы, мужчины. Впрочем, наши достоинства заключаются в том же самом.

– И ты, – прервала Я, делая вид, что отгоняю ладонью дым его сигары, – и ты бы не колеблясь мог поступить со мной так, как поступил с ней.

– Нет, – сказал он, поймав меня и притянув к себе. – Израильтянин может быть предан той женщине, которую действительно любит.

– Ну а если бы, – пробормотала я, все еще с яростью в груди, – я поступила с тобой так?

– Тогда бы, – ответил он, выбросив сигару на улицу, – я тебя убил.

Потом он крепко обнял меня и усадил к себе на колено.

– Я люблю тебя больше всего на свете, – сказал он. – Поэтому перестань глупить.

– Какая же разница между твоей любовью ко мне и твоей нелюбовью к Рут, если ты чувствуешь себя преданным из-за того, что у нее есть другой мужчина?

– Разница в том, что Рут я не убил, – ответил он и поцеловал меня в шею. – Разница в том, что для меня она мертва.

Он обнял меня очень крепко, а его губы слились с моими.

– Ты бы поступил со мной так, как поступил с Рут? – не унималась я, оторвавшись от его губ.

– Как я могу поступить с тобой, как с Рут, если другой такой, как ты, не найти? – удивленно спросил он и стал ловить губами мочку моего уха.

– А как насчет моих друзей и моей карьеры?

– То есть в каком это смысле?.. Я горжусь всем, что ты делаешь. И пожалуй, я действительно просто темный израильтянин, – сказал он и, запустив руку ко мне под блузку, взял в ладонь мою правую грудь. – Твое тело – это мое тело. Мы одна плоть.

– Ави, я хочу, чтобы ты мне что-то пообещал.

– Все что угодно, – сказал он и положил мою руку так, чтобы я почувствовала его эрекцию.

– Я хочу, чтобы ты обещал никогда больше не говорить того, что сказал о Рут, и никогда не ревновал меня к моим друзьям. Иначе они будут считать тебя дикарем, а меня идиоткой.

Я действительно чувствовала, что я и он одно целое. Между тем он кивнул и поднял правую руку в знак клятвы.

– О том, что произошло между нами, никто никогда не узнает, – сказал он, опустив голову.

Не говоря ни слова, я прошла через открытую балконную дверь и направилась в спальню. Несколько мгновений он смотрел на море, а потом последовал за мной. Я лежала на кровати, заложив руки за голову, и мое белое шелковое платье рельефно облегало мою фигуру. Он нежно приподнял меня, и я села. Мое лицо было в его ладонях.

– Я люблю тебя, Мэгги, – сказал он. – Я люблю тебя.

Когда он входил в меня, мы оба стонали и жадно рвались навстречу друг другу. Мы были полны друг другом и почувствовали это в момент первого же поцелуя.

– Так спокойно, – проговорил он чуть позже.

– Это потому, что иногда я теряю сознание от твоих объятий, – ответила я, и мы снова устремились навстречу друг другу.

Я засыпала с мыслью, что без этого человека мир перестал бы для меня существовать, что без него я просто не смогу жить. Но когда проснулась, поняла: что было ночью, принадлежало ночи, а утро всем распорядится по-своему.

Я осторожно выбралась из постели, стараясь не разбудить Ави, и на цыпочках подошла к платяному шкафу, куда он сложил свою одежду. Я принялась рыться в шкафу, стараясь отыскать эти самые пресловутые бежевые носки, которые сводили меня с ума и были причиной моей уязвимости. Однако я обнаружила лишь три пары милых белых носков и две пары черных гольфов… Вдруг я почувствовала, как подкравшийся сзади Ави обнял меня и поднял в воздух.

– Я их совсем выбросил, – шепнул он мне на ухо.

– Что ты выбросил? – невинно удивилась я.

– Эти дурацкие бежевые носки, – ответил он, целуя меня в шею.

– Какие это дурацкие бежевые носки?

– Те самые, которые сбивали тебя с толку даже тогда, когда мы чувствовали себя такими счастливыми! – сказал он, подхватывая меня на руки.

Была уже почти полночь, когда я вернулась домой после прогулки по 57-й улице.

Груда проволочных плечиков, так беспощадно раскритикованных родительницей, по-прежнему лежит на полу. Когда я нагибаюсь, чтобы их собрать, раздается телефонный звонок. Отшвыривая ногой проволочные плечики, я лечу снимать трубку.

– Алло, – говорю я и слышу в трубке настоящий гул океана.

– Я так соскучился, – говорит он вместо «алло». Я закрываю глаза и прислоняюсь к стене.

– Я тоже соскучилась.

– Мне кажется, что ты уехала уже год назад.

– Прошло только два дня, – поправляю я, как будто это имеет какое-то значение.

– Ну теперь-то ты долго там не задержишься, – говорит он таким знакомым мне голосом.

– Как, ты уже знаешь о шоу? – восклицаю я, поражаясь, откуда он знает, что произошло за сегодняшним ужином с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси.

Прежде всего мне приходит в голову мысль, что израильская разведка – самая лучшая разведка в мире. Это просто бесспорно. Как мог он узнать обо всем, если только Педро и Рауль не являются спецагентами «Моссад».

– Ничего не знаю о шоу… – говорит он.

Я представляю себе, как он держит трубку, слегка наклонив голову набок. Его глаза блестят, и он дымит своей маленькой черной сигаркой.

– Я возвращаюсь, – говорю я. – Я собираюсь ставить в Израиле широкоформатное телевизионное шоу.

– Я не сомневался, что ты вернешься, дорогая. С работой или без. Ведь ты уже принадлежишь мне.

Я облегченно вздыхаю. Как гора с плеч свалилась.

– Как же ты догадался, что я уже возвращаюсь, если ты меня даже не видишь?

– Все гораздо проще, – говорит он после небольшой паузы. – Послезавтра я прилетаю в Нью-Йорк и пробуду там около недели.

Я лишаюсь дара речи.

– Ты рада?

– Еще как! – бормочу я и безумно желаю его. – Но зачем ты приезжаешь?

– В Вашингтоне у нас будет встреча и переговоры по поводу вывода наших войск из Ливана. Это формальная причина… А не формальная: просто я хочу тебя видеть.

– А сколько времени ты должен пробыть в Вашингтоне? – спрашиваю я, предвкушая нашу встречу.

– Я буду там по крайней мере несколько дней. Однако я намерен не слишком обременять себя заседаниями и буду приезжать к тебе каждый день. Если, конечно, ты не возражаешь… – Он делает паузу, а потом добавляет:

– Если ты не очень занята, то мы могли бы встретить вместе Новый год.

От радости я снова лишаюсь дара речи.

– Ави! Ави! – только и могу вымолвить я.

– Я вылетаю рейсом тридцать три тридцать девять из Тель-Авива и прилетаю двадцать девятого. И я люблю тебя сильнее, чем ты меня.

– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я, царапая на клочке бумаги номер рейса.

– Потому что в отличие от тебя я уже смирился с тем фактом, что оставшуюся жизнь мы проведем вместе. Энное количество прекрасных лет.

8

В студии обычный утренний кавардак. Это значит еще один день отдела новостей начался. На дежурном столе непрерывно звонят телефоны, а сотрудники снуют туда-сюда, по крупицам собирая и принося информацию, которая накапливается в высоких железных ящиках. Телетайпы у входной двери стучат, выплевывая длинные ленты белой бумаги, заполненной бледно-фиолетовым, нечетким текстом, который вскоре будет преобразован в сводки лаконичных новостей для сегодняшнего эфира.

Уже разложен складной столик. На нем коробка пакетиков с растворимым кофе, пачки бумажных стаканчиков, банка с сухими сливками, коробка с кусочками сахара, а также коробка с глазированными орехами.

Я решила приехать в студию пораньше, потому что звонила Клара. Она уже возвращается из отпуска по причине проклятого гриппа, который сделал этот отпуск сплошным мучением, хуже отпуска она просто и не припомнит, и она предложила сегодня встретиться и вместе позавтракать. Несмотря на то, что сейчас только восемь часов утра и прекрасное снежное утро, я уже проснулась и нахожусь в ужасном нетерпении, ведь завтра в Нью-Йорк прилетает мой Ави.

Клара не слишком внимала моим словам, когда я довольно резко заметила ей, что женщина, которая замужем за человеком по имени Стивен Блаттсберг, имеет троих вполне здоровеньких ребятишек и недурственный дом на четырех акрах в Шорт Хилле, что в штате Нью-Джерси, просто не имеет никакого права жаловаться на судьбу, даже если и схватила в отпуске грипп. И совсем не важно, что шевелюра у Стивена Блаттсберга начала катастрофически редеть, что он цыплячьего сложения, а также имеет обыкновение жевать давно погасшую сигарету, – главное, он рядом с ней, и он ее поставит на ноги. Стивен обладает всеми мыслимыми достоинствами. Он только не слишком смазлив и не вызывает бешеной страсти. Иногда, правда, он совершенно выводит из себя Клару, когда притаскивает домой пачки своих счетов, чтобы просиживать над ними по ночам. Однако он любит ее. И очень расстраивается, если вдруг чем-то огорчит. Впрочем, в характере моей сестры все свое раздражение держать при себе. В ее характере также не злиться на мужа более одного дня. Клара просто все перемалывает в себе, за исключением тех случаев, когда чаша терпения переполняется, тогда даже Клара взрывается. В такие моменты ей необходимо излить душу младшей сестре, то есть мне. Хотя сегодня не очень-то подходящий денек для подобных излияний, я все-таки соглашаюсь с ней позавтракать в нашем редакционном кафетерии. Как я могу не согласиться, если на другом конце телефонного провода раздается несколько бурных всхлипываний. Но не только грипп вывел ее из себя. Перед тем как положить трубку, она успевает сделать мне признание, что снова беременна. Нет, восклицает она, сколько можно видеть это мерзкое пузо? А эти разбухшие от молока груди! А кошмарных шесть месяцев непрерывных ночных кормлений! А два года загаженных пеленок!.. Слушая ее, я начинаю звереть. Это, пожалуй, похуже, чем нервный срыв. Я чувствую дурноту.

Все это постепенно, словно медленный прилив, поднимается во мне, когда я сижу в редакции. Я вспоминаю слова Ави, которые он сказал мне той ночью на Мертвом море, когда вошел в меня.

– Я хочу от тебя ребенка…

И в тот момент, когда он это сказал, я вдруг поняла, что у меня никогда не будет другого мужчины, кроме него, потому что ни один другой мужчина не способен произнести эти слова так, как произнес их он. Были, конечно, моменты в моей жизни, когда страсть или отчаяние возбуждали во мне желание вытащить диафрагму или спираль, выбросить в унитаз противозачаточные пилюли, но, как только мужчина говорил мне «я хочу от тебя ребенка», это желание улетучивалось, и довольно быстро. Диафрагма оставалась на своем законном месте, как и упомянутая спираль, а пилюли отнюдь не заканчивали свое существование в потоке воды из бачка.

Все эти мысли разом забурлили во мне после разговора с Кларой, и я не придумала ничего лучшего, чтобы отвлечься, как бежать в отдел новостей Ай-би-эн. Впрочем, лучшего способа позабыть о том, где находишься, не придумать.

Итак, сижу я в редакции и вижу, как к нашему складному столику, обольстительно покачивая бедрами, приближается некая молодая особа в черных туфельках на огромных каблуках. Ее пухлые губки капризно подобраны. Громадные карие глаза совершенно пусты. Очаровательным голоском она задаст какой-то глупый вопрос нашему бородатому второму режиссеру, который смотрит на нее в немом удивлении, как будто вдруг узрел своими глазами чудо воскрешения из мертвых или что-нибудь в этом же роде. В эту секунду у меня в памяти всплывают слова родительницы: «из молодых, да ранняя». Это выражение тащит за собой целую вереницу ассоциаций из прошлого, все мои старые страхи и неуверенность, и в конце концов я вспоминаю простую истину, которая заключается в том, что никакая самая удачная карьера никогда не сравнится с удачным замужеством. Родительница могла бы весьма красочно описать, как молодые особы со свеженькими мордашками подтягиваются в Нью-Йорк со всей страны в поисках мужей и совершенно сводят на нет мои собственные шансы обзавестись супругом. Странно, но мне никогда не приходило в голову поинтересоваться у родительницы, а с какой целью она готова круглосуточно дежурить у конторы родителя, где появление подобных девиц весьма распространенное явление.

Вот, значит, входит эта очаровательная молодая особа в отдел новостей, цокает шпильками своих восьмидолларовых черных туфелек, виляет крутыми бедрами, пожимает кругленькими плечами. Спрашивает о какой-то чепухе взрослого мужчину, у которого начинает отвисать челюсть, когда он смотрит на красноречивые движения ее грудей, неясно, но весьма заманчиво проступающих под блузкой. Нет никаких сомнений, что эта чудесная милашечка не задумываясь укокошит собственную мамашу, лишь бы оказаться на моем месте.

Вот мисс Пухлые Губки засекает своим хищным взглядом мою скромную персону, что-то шепчет на ухо нашему бородатому второму режиссеру, который тоже смотрит на меня и утвердительно кивает. Бог знает почему, но эта девица по имени Дафна – так кто-то окликает ее, – наводит меня на одну простую мысль, которую я воспринимаю как некое озарение. Обстоятельства личной жизни вдруг представляются мне до того зловещими, что я решаю пересмотреть все свои прежние планы, и прежде всего убедить себя в том, что я не хочу иметь ребенка от человека, который даже понятия не имеет, каково жить и выживать в нью-йоркском обществе. С необычайной услужливостью в моей голове вспыхивают картинки, более чем убедительно рисующие самые заурядные ситуации, в которые может попасть каждый приезжающий в Нью-Йорк, и это только еще раз доказывает, что Ави был прав, когда говорил, что я еще не смирилась с фактом, что оставшуюся часть нашей жизни мы проведем вместе. Я действительно так и не смогла принять для себя такую перспективу. Тут уж ничего не попишешь.

Представляю, как Ави высаживается со своим чемоданом в аэропорту Кеннеди. Вот пытается поймать такси. Свободные машины ускользают от него одна за другой, перехваченные более проворными клиентами. Наконец он как-то ухитряется пролезть в открывшуюся дверцу раньше старушки, которая яростно, но безуспешно старалась втиснуться первой. Вот таксист высаживает его посреди нью-йоркского содома. Вот слепой продавец в газетном киоске всучивает Ави канадские медяки. Продавец слеп, но не настолько, чтобы не отличить местного жителя от приезжего простофили. Вот Ави покорно выстаивает длинную очередь, чтобы получить столик в ресторане, который приманивает туристов рекламой известной выпивки и какими-то «фирменными» салатами, и в конце концов метрдотель усаживает его где-то около входа в мужской туалет. Вот Ави разгуливает ПО улицам Нью-Йорка, глазеет на небоскребы и даже не видит, куда ступает его нога, а его нога ступает в результате прямо в собачье дерьмо, так что Лии приходится, ухватившись за фонарный столб и стоя на одной ноге, в тоске любоваться на свою изгаженную подошву. Увы, именно эта финальная сцена рисуется в моем воображении. Честно говоря, я и сама удивляюсь тому, какими замысловатыми путями мои размышления о ребенке от Ави трансформировались в мысли о собачьем дерьме на улицах Нью-Йорка.

В этот момент мисс Пухлые Губки и подъезжает ко мне, прерывая мои странные фантазии.

– Так вы действительно Мэгги Саммерс! – восклицает она. – Просто не могу в это поверить!

У меня, естественно, нет ни малейшего желания убеждать ее в этом. Во-первых, из-за того, что ей не больше двадцати двух и кожа у нее абсолютной чистоты, а во-вторых, потому что просто не могу и не хочу этого делать. Таким образом, я стою без всякого выражения на лице и позволяю ей излить все восторги по поводу того, как она счастлива со мной познакомиться (можно подумать, что нас только что представили друг другу) и как еще ребенком она видела меня по телевизору.

Ну, это уж слишком. Я резким движением снимаю темные очки и, приподняв верхнюю губу, медленно провожу языком по зубам, которые вот уже столько лет наш оператор называет потрясающими. Просто удивительно, какой нюх у этой особы. Она ухитрилась надавить на самое больное место в душе бедной затюканной женщины, которая и забрела-то с утра пораньше в отдел новостей Ай-би-эн, чтобы немного передохнуть от своих личных проблем.

– Что вы здесь делаете? – ощериваюсь на нее я.

– Я младший редактор, – гордо отвечает она.

– И хотите стать главным?

– О нет. Я хочу работать в эфире. Как вы. Это похоже на игру «вопрос—ответ».

– Тогда вам, пожалуй, следует подумать, как избавиться от родинки на щеке.

Ее детские пальчики тут же притрагиваются к этой самой родинке. Она делает это совершенно бессознательно, по-детски, не прерывая разговора.

– Спасибо большое, что сказали, – искренне благодарит она. – Я так восхищаюсь всеми вашими репортажами с Ближнего Востока.

Дафна ударяется в предлинный монолог о том, чему ее научили в колледже «Новая Школа» (действительно, из молодых, да ранняя), а я снова погружаюсь в мысли о нем, об Ави. Словно наяву, я чувствую, как притрагиваюсь к нему, как ощущаю его тело. И я снова вспоминаю его слова «я хочу от тебя ребенка».

– У вас такой великолепный нос. Лучшего носа и быть не может, – говорит Дафна, – он такой прямой, а его кончик – ну точь-в-точь, как у Вивьен Ли из «Унесенных ветром».

Что она хочет этим сказать? Уж не то ли, что, снявшись, бедная Вивьен так и оставила кончик носа в этой картине? Или я в самом деле сегодня не в настроении?

– Благодарю вас, – тем не менее говорю я. Однако мои мысли витают где-то очень далеко.

Теперь я, кажется, обдумываю проблемы естественного деторождения или вроде того.

– Не могли бы вы мне сказать, кто ваш доктор? – спрашивает она.

– Какой еще доктор? – удивляюсь я не столько ее вопросу, сколько своим мыслям о том, что происходит в родильном отделении…

– Ну, доктор. Который сделал вам такой нос, я хочу сказать? – шепчет она.

– Я никогда ничего не делала со своим носом. Она явно смущена.

– О, тогда простите меня!

– Ничего, – грациозно киваю я. – Я восприняла это как комплимент.

Перед моими глазами явственно возникает родильное отделение, в котором сидит Ави и наблюдает, как я раскрываюсь до размеров обеденной тарелки.

Дафна напряженно подбирает какую-нибудь нейтральную тему для более безобидного разговора. И ей это удается.

– Какой самый лучший магнитофон, по вашему мнению?

– Какое еще магнитофон?

– Ну как же, для записи интервью!

Может быть, мне удастся прекратить этот дурацкий разговор, если я выдам ей один из «секретов» моей профессии? До того ли мне будет, когда я буду качать ребеночка Ави?

– Советую пользоваться карандашом и бумагой, – ворчу я. – Когда я начинала, мне приходилось гонять по кукурузным полям за своими интервью, а там, извините, розеток для магнитофона не было.

Впрочем, я тут же раскаиваюсь в своей излишней резкости. В ее годы, насколько я помню, я слишком ненавидела свое замужество, чтобы мечтать о ребенке. Правда, в тридцать лет я слишком любила свою работу, чтобы мечтать о нем. Внезапно до меня доходит, что я вовсе не желаю, чтобы в сорок лет я опять не могла мечтать о ребенке, ненавидя замужество или обожая работу… Да и когда я, в конце концов, если уж на то пошло, гоняла в последний раз по кукурузным полям, чтобы сделать интервью?.. Что со мной происходит? Неужели был прав Ави, когда говорил, что может вселить в меня уверенность только в тот момент, когда находится во мне? Нет и нет. Просто я по уши в него влюбилась. Вот в чем все дело. Короче говоря, с собачьим ли дерьмом на прекрасных улицах города Нью-Йорка или без оного, но, похоже, иметь от него ребенка – самый логичный выход из ситуации.

– Эллиот Джеймс уже пришел? – спрашиваю я, подавляя в себе дурацкое желание дружески обнять эту девочку.

Будет лучше, если в своей жизни я не стану бросаться из одной крайности в другую.

– Нет, думаю, еще нет, – застенчиво говорит она. – Может быть, вы хотите подождать у него в кабинете? Вам будет там гораздо удобнее.

Дафна цокает шпильками своих дешевых черных туфелек и летит по направлению к кабинету Эллиота. Вдруг сразу трос коллег, с которыми я работала еще в те времена, когда приберегала свои яичники для будущего суженого, хором выдохнули одно и то же:

– Бедняга Джой! Какая трагедия!..

Я вижу перед собой Агнесу Фарли. Она весит центнер, а может, и поболее и носит брючные костюмы пастельных тонов. Она гримировала меня каждый вечер, когда я еще выходила в эфир в местных новостях.

– Я за тебя молилась, Мэгги, – говорит она, отбрасывая со лба прядку блондинистых волос, немыслимо пережженных перекисью.

– О, Агнеса, – отвечаю я, тронутая до глубины души, – спасибо тебе!

Рядом с ней стоит высокий и худой Питер Темплтон. У него длинное лицо, огромный нос, и на нем всегдашний его крысино-серый свитер. Он мой первый рабочий режиссер, еще в те времена, когда я вела криминальную хронику.

– Мэгги, – говорит он и обнимает меня, – я очень часто вспоминал о тебе.

– Я знаю, – говорю я, пожимая его руку.

А вот и Джек Рошанский, который год от года все больше напоминает китайского болванчика. У него совершенно лысая голова, которая к тому же блестит, как навощенная, и огромное пузо, мимо которого трудно протиснуться. Он тоже обнимает меня.

– Жизнь – дерьмо, – лаконично замечает он. Истина довольно горькая, надо сказать.

Между тем Дафна, которая стоит рядом, напряженно ловит каждое наше слово, словно боится упустить самый главный «профессиональный» секрет. Нечто такое, что связывало воедино всех этих людей, то есть нас, а теперь заставляет так остро переживать потерю человека, который был частью нашего коллектива. Что ж, вполне ВОЗМОЖНО, она и переймет у нас кое-что такое, чему не учат ни в каких колледжах. То неуловимое, что называется профессиональной солидарностью.

– Тут такое творилось, – говорит Джек. – Когда шел твой репортаж, я хочу сказать.

– Удивляюсь, как ты вообще нашла в себе силы говорить, – вздыхает Пит.

У меня нет никаких сомнений в том, что я для них – единственная связь с реальным миром, человек, который видел все своими глазами. Как они для меня – единственные люди, через которых я могу узнать реакцию на то ужасное, что случилось, всех остальных, кто работает в отделе новостей и кто знал и любил Джоя так же, как и я. Они чувствуют потребность узнать все подробности трагедии. Иначе не найдут покоя, не смогут примириться с происшедшим… Дафна придвигается к нам поближе. Она надеется услышать все версии этой истории, которая и теперь кажется каким-то дурным сном. Мы, которые потеряли нашего Джоя, просто не можем в это поверить.

– Убили одного из нас, – рыдая, говорил в тот день Крис Ринглер. – Нас стало меньше…

Они рассказывают мне о той неразберихе, которая царила в студии в тот день.

– Из агентства в Иерусалиме позвонили прямо начальству, – восклицает Питер, – я думаю, самому Грэйсону.

Питер как раз сидел с Эллиотом, и благодаря этому узнал о сообщении, что группа Ай-би-эн в Ливане вроде бы попала в засаду. Начальство получило настораживающие сведения о том, что несколько человек получили ранения.

– Никто даже предположить не мог, что там случилось, – продолжает Питер. – Нас попросили подождать, пока не выяснится все подробно.

Грэйсон позвонил в отдел новостей, как только получил первую информацию об этом событии. Он распорядился, чтобы Эллиот не отходил от мониторов телексов и факсов на тот случай, если сюда новая информация поступит раньше.

– И действительно, в тот день на наших письменных столах скопились рулоны факсовых сообщений. Мы не выходили на улицу до позднего вечера, стараясь не пропустить сообщений о Джое, – с грустной улыбкой говорит Джек.

Я закрываю глаза и пытаюсь воспроизвести в памяти всю цепочку событий того дня. Сначала за останками Джоя приехал на израильском танке Ринглер. Он не покидал танк до тех пор, пока останки не перевезли в Бейрут. Для этого тело Джоя переложили на прицеп, на котором и переправили через границу. Остаток пути до Бейрута Ринглер проделал на джипе вместе со мной и Ави. Когда мы наконец добрались до «Коммандор-отеля», то сразу бросились искать телефон. Крис орал на ошарашенного служащего из администрации отеля и пытался втолковать, что случилось чрезвычайное происшествие и у нас нет времени обшаривать город в поисках телефона-автомата, большинство которых, кстати, не работало. Служащий колебался. Его глаза были прикованы к моей футболке, сплошь забрызганной кровью. Выручил Ави, который обратился к нему по-арабски и приказал разыскать телефон. Нам казалось, что мы прождали целую вечность, пока не появился служащий и не сообщил, что прозвониться в Иерусалим невозможно – взрывами нескольких мощных бомб повреждены телефонные кабели. Мы еще не знали о том, что немного позже группа ирландского телевидения, находившаяся в районе Сабры, сообщила о случившемся в отделение Ай-би-эн в Иерусалиме. Проблема заключалась в том, что никто не знал о масштабах трагедии. Добыть какую-либо информацию из израильских военных источников не было никакой возможности. Именно поэтому первоначально Грэйсон и получил неточные сведения.

– У меня есть одна фотография Джоя, – говорит Агнеса, вытирая слезы. – Он на ней вместе с двумя палестинскими ребятишками.

– Он о них заботился как мог, – объясняю я. – Он приносил им что-нибудь поесть и разговаривал с ними.

У меня не хватает духу рассказать Агнесс о том, что перед самой гибелью Джоя у него на руках умирал от менингита один палестинский малыш. Джой прибежал ко мне, умоляя, чтобы я пришла к умирающему мальчику. Он просил, чтобы я что-то почитала или рассказала ему. Успокоила, чтобы малыш не плакал. Кто мог помыслить, что через несколько секунд не станет самого Джоя.

– Я спешил изо всех сил, чтобы пленка была готова до вечернего эфира, – говорит Джек. – Когда я зашел в кабинет Эллиота, тот сидел на столе, держа сразу две телефонные трубки и отдавая распоряжения сразу трем секретаршам, которые как сумасшедшие то вбегали, то выбегали, отвечая на телефонные звонки и отбирая информацию, поступавшую от начальства.

– Наконец в отдел спустился Грэйсон с телексом в руках, – говорит Питер. – Он отдал его Эллиоту, чтобы тот прочел. Грэйсон просто рухнул на стул, а все остальные замерли, потрясенные известием. Никто не уходил домой.

– Никогда не забуду, как Эллиот отбросил эти две свои телефонные трубки и начал рыдать, – добавляет Джек, качая головой.

– Все побледнели. Никто не проронил ни слова до тех пор, пока Грэйсон не спросил, кто может сообщить о случившемся семье Джоя. Жене, детям, если они у того есть…

– Эллиот едва мог говорить. Он сказал Грэйсону, что Джой не был женат, но что у него был друг – ведь Джой был голубым.

Трудно поверить, но у Даниэля Грэйсона хватило такта, чтобы после того, как он узнал об этих подробностях личной жизни Джоя, предложить, чтобы кто-нибудь поехал в Театр американского балета и рассказал о случившемся его другу, Гарри Уэйнрайту.

– Расскажи, как вам удалось отправить этот телекс, – просит меня Питер.

– И когда в иерусалимском агентстве узнали, что случилось на самом деле, – добавляет Джек.

– Все происходило так быстро, – отвечаю я, – я видела это, как в тумане.

Обстановка в «Коммандор-отеле» была напряженная. Сюда стекались ливанцы, чтобы потребовать отзыва подразделений Амаля, которые открыли стрельбу на улицах. Мы с Крисом в конце концов оставили попытки дозвониться в иерусалимское агентство по телефону и последовали совету Ави попробовать отправить телекс прямо в Штаты. Мы дождались, когда на улицах утихла стрельба, и выскользнули из отеля. Стараясь держаться поближе к стенам домов, мы кое-как перебежали к зданию, в котором располагался телекс. Служащие еще находились на месте, поскольку попросту не решались покинуть здание. Мы направили сообщение прямо Даниэлю Грэйсону в Нью-Йорк в центральный офис Ай-би-эн. Это самое сообщение и попало в руки Эллиота. Копия же была направлена в иерусалимское агентство.

ДЖОЙ ВАЛЕРИ УБИТ ВЫСТРЕЛОМ ИЗ РУЧНОГО ПРОТИВОТАНКОВОГО ГРАНАТОМЕТА В ОКРЕСТНОСТЯХ ЛАГЕРЯ В САБРЕ ТЧК ОСТАЛЬНЫЕ НЕ ПОСТРАДАЛИ ТЧК ДАЕМ КОПИЮ В АГЕНТСТВО ИЕРУСАЛИМА ТЧК САММЕРС И РИНГЛЕР

Агнеса, которая почти ничего не говорила и только напряженно слушала, вдруг не выдержала:

– Я была в гримерной, когда услышала по внутренней связи, чтобы все собрались в отделе новостей.

Агнеса описывает, как она побежала в отдел и с удивлением увидела, как Эллиот вскарабкался на стол и размахивает руками, призывая всех к спокойствию. Прерывающимся от волнения голосом он сообщил, что около пяти часов назад в Ливане был убит Джой Валери.

– Потом он сел на стол и заплакал, – тихо говорит Агнеса и добавляет: – Я не поверила. Думаю, что в первое мгновение и остальные не поверили. В комнате воцарилась полная тишина. Никто не решался пошевелиться. Казалось, что время остановилось. А потом мы все заплакали. Все!..

Я сжимаю ее руку и чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Все это еще так свежо в памяти.

– В тот момент я не выдержал и вышел из комнаты, – сказал Питер. – Все были так возбуждены. Они требовали от бедняги Эллиота дополнительной информации и отказывались расходиться.

– А ты где была, когда это случилось? – вдруг спрашивает меня Агнеса.

– Около него. Но я этого не видела. Я что-то услышала, а когда повернулась, все было кончено.

Больше добавить нечего. Дафна пятится назад. На ее лице прочитываются большие сомнения: оказывается, телевидение – не такое дело, куда стоит так рьяно стремиться.

– Когда ты вернулась? – спрашивает Питер.

– Два дня назад.

– Насовсем, я надеюсь, – говорит Агнеса, всхлипывая.

– Не уверена.

– Я слышал, тебя отсылают обратно, – говорит Джек. – Здесь ходит столько разных слухов.

– Вероятно, я опять поеду туда. Но не в Ливан, а в Израиль.

– В Вашингтоне намечены переговоры с израильтянами. Они начнутся послезавтра, – сообщает Питер. – Мы узнали об этом вчера вечером. Ты будешь их освещать?

Разве что в том случае, если Ави будет приезжать ко мне на ночь.

– Нет, Питер, не буду…

– Ливан – это еще один Вьетнам, – говорит Питер, качая головой. – Кажется, пришел Эллиот, – добавляет он, – мне пора в студию.

Он целует меня на прощание.

– Загляни ко мне, когда будешь уезжать, – просит он.

– И про меня не забудь, – говорит Агнеса и обнимает меня.

– Я сделал для тебя копию того репортажа, – печально говорит Джек. – Я смотрю его снова и снова.

– Я тоже смотрю его снова и снова, Джек, – вздыхаю я. – Только в своей голове.

Он задумчиво потирает щеку и уходит.

О том, что Мэгги Саммерс награждают премией «Эмми» никто из них даже не упомянул. За это я им ужасно благодарна. Во-первых, эти люди, с которыми я работаю с самого начала, считают неуместным обсуждать что-либо еще не решенное, а во-вторых, они слишком мало интересуются тем, что не касается телевидения, – пусть даже это будет премия «Эмми».

Когда Эллиот видит меня на пороге своего кабинета, то удивленно поднимает брови и радостно улыбается.

– Неужели ты пришла сказать, что хочешь меня? – воскликнул он, прикрыв дверь.

– Твоей дружбы, Эллиот, я никогда не переставала желать. Ты всегда будешь моим другом.

Я отхожу к окну и смотрю, как с неба падают огромные хлопья мокрого снега, который уже засыпал всю улицу, а он нажимает на кнопку внутренней связи.

– Глэдис, принесите, пожалуйста, два кофе и парочку сникерсов, – распоряжается он, глядя на меня. – В чем дело, детка? – Это уже мне. – Ты расстроена. Что случилось?

Я открываю рот, чтобы объяснить Эллиоту, что это связано с Джоем, но останавливаю себя, потому что это в данном случае не совсем так. Может быть, я горюю о чем-то совершенно другом – давным-давно утраченном в стенах отдела новостей. О своего рода невинности восприятия.

– Я боюсь, – честно отвечаю я.

– Чего, детка? Ведь все позади…

Я отрицательно качаю головой, и у меня на глазах появляются слезы.

– Меня пугает то, что теперь моя работа, мое новое назначение уже не значат для меня того, что значили раньше. Что-то во мне переменилось. Я чувствую себя счастливой только рядом с ним, но я не уверена, что это правильно. Ведь Ай-би-эн всегда была моим домом!

Эллиот терпеливо дожидается, пока я закончу, а потом нежно обнимает меня. В кабинет бесшумно входит Глэдис. Она несет поднос с кофе.

– С приездом, Мэгги, – застенчиво говорит она.

– Спасибо, – отвечаю я, высвобождаясь от Эллиота.

Я улыбаюсь.

– Понимаешь, – говорю я ему, – несмотря на всю свою глупость и бесчувственность, Грэйсон все-таки прав. Здесь действительно мой дом и моя семья. Но с тех пор, как я влюбилась, в моей жизни появились другие важные вещи, кроме Ай-би-эн…

– Я тебя ревную к нему.

Воцаряется неловкое молчание. Мы неторопливо цедим кофе. На письменном столе Эллиота я замечаю фотографию Франс Джеймс. Один глаз у нее действительно сильно косит. Эллиот замечает мой взгляд и пожимает плечами.

– Я все еще женат на ней, – говорит он извиняющимся тоном.

– И всегда будешь женат, – мягко добавляю я.

– Это была ошибка. Теперь я понимаю, но…

Я прижимаю кончик пальца к его губам, чтобы он не продолжал.

– Не надо больше об этом, Эллиот. Он вздыхает.

– Наверное, я должен чувствовать себя счастливым, что ты нашла своего мужчину.

– А разве ты не рад?

Он улыбается и подходит к окну. Снег падает еще гуще.

– Мне почему-то всегда казалось, что ты в конце концов найдешь себе какого-нибудь влиятельного продюсера. Но уж, конечно, не какого-то типа из другого мира…

Я слушаю Эллиота и напряженно пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ему, кто такой Ави Герцог и что он для меня значит.

– Расстояние здесь ни при чем, Эллиот. Дело в том, что он стал частью моей жизни, как никто другой.

На лице Эллиота появляется удивленное выражение.

– Не понимаю, ведь он же – израильтянин.

– Я люблю его. Он часть меня. Мы с ним одно целое. Мне кажется, что я его знала всю свою жизнь. Даже, может быть, мы были знакомы с ним в какой-то другой жизни, – добавляю я с улыбкой.

Эллиот смеется.

– А эта разве плоха?

– Почему? Совсем нет.

– Ну, если так, то я действительно рад за тебя, Мэгги. Я, конечно, не стал от этого счастливее, но все-таки мы друзья и…

Эллиот не успевает закончить фразы, потому что звонит телефон.

– Это тебя, – говорит он, передавая мне трубку. Что хочет сказать мне Клара, понять очень трудно, поскольку она всхлипывает, сморкается и еще что-то кричит детям. В конце концов ей удается совладать с собой, и я узнаю, что, когда Клара уже собиралась выходить из дома, чтобы встретиться со мной в Ай-би-эн, позвонила Джонези. Похоже, родитель не пошел сегодня утром в офис. Вместо этого он остался дома и занят тем, что упаковывает свои вещи. Джонези рассказала, что, когда отец спустился в кладовку за чемоданами, родительница заперлась в своей спальне. Джонези ужасно перепугана, памятуя о том, что случилось в прошлый раз, хотя и много лет назад. Когда родитель вернулся из кладовки и обнаружил дверь запертой, то махнул рукой на мольбы Джонези выломать дверь и просто ушел из дома. Не зная, что предпринять, Джонези позвонила Кларе.

– А Джонези вызвала полицию? Эллиот вопросительно смотрит на меня.

– Она ждет моих распоряжений, – отвечает Клара.

– Я сейчас же выхожу, – говорю я. – Скажи ей, чтобы она вызвала полицию. Сколько тебе понадобится времени, чтобы добраться туда?

– Судя по погоде, не меньше часа.

Когда я кладу трубку, мое сердце колотится как сумасшедшее.

– Что случилось? – спрашивает Эллиот.

– Мне кажется, что мать могла наглотаться таблеток, – с трудом выговариваю я.

– Почему?

Мне трудно дышать.

– Ох, Эллиот, – говорю я и, всхлипывая, утыкаюсь носом в его плечо. – Потому что ей кажется, что без родителя она не сможет жить, а тот ее бросает…

Эллиот бледнеет.

– Мэгги, чем я могу помочь?

– Ничем. Я должна сама туда ехать.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– Не стоит. Я там встречусь с Кларой. Эллиот помогает мне надеть пальто.

– Позвони мне, если тебе что-то понадобится!

Я чувствую себя совершенно разбитой этим известием и едва соображаю, что происходит.

– Да, спасибо тебе, Эллиот. Я позвоню…

Что бы ни случилось, мы все одна семья.

Плюхнувшись на заднее сиденье такси, которое несет меня к родительнице, я снова и снова повторяю про себя эти слова. Дорога кажется бесконечной. Снегопад такой, что и представить трудно. Кругом сугробы. Автомобиль бросает из стороны в сторону на скользкой мостовой. Внезапно из снежной пелены прямо перед нами появляется желтый тягач, который, перегородив улицу, тащит за собой какую-то машину.

– Не могли бы вы развернуться, чтобы попасть на 57-ю улицу? – нетерпеливо говорю я водителю.

– Послушайте, леди, – рычит он через плечо, – неужели вы думаете, что это так просто? Очень может быть, что мы вообще туда не попадем.

Спорить с ним нет никакого смысла, поскольку мы зажаты между двумя тягачами. Похоже, сегодня у всех нервы натянуты до предела. Я снова принимаюсь думать о семье и обо всем идиотизме нашей жизни. Мне кажется, что я сейчас бесконечно далеко от всего этого. Я словно провалилась в бездонную дыру времени и пространства из-за этого сумасшедшего снегопада. До квартиры родительницы сейчас не ближе, чем, к примеру, до Бейрута.

Мы проезжаем парк, и перед нами возникает современная синагога Эммануила как свидетельство Господне о Его терпимости к различным конфессиям. Капиталистический вариант иудаизма. Обычные жертвоприношения свершаются здесь без особой истовости. Раз в год родитель заказывает здесь службу – в день Йом Кипура, самого почитаемого из всех еврейских святых. Это единственный день, когда он отдает дань своему прошлому – всему тому, чем он жил, пока деньги не превратились для него в единственную святыню. Он редко брал нас с собой. Зато он таскал нас на лекции в теософское общество, где люди, подобные нашему родителю, внимали отвлеченным и двусмысленным теориям. Исследования души в этих теориях были весьма впечатляющими, но их обсуждения дико скучными. Как-то, прослушав особенно нудную лекцию, касавшуюся не то концентрической теории, не то ментальной всеобщности всего сущего, Клара суммировала наши выводы: жить следует в своей привычной среде и вообще не лезть в чужой монастырь. Впрочем, родитель еще лучше выразил сущность и цену всех этих сложных теорий, когда на одной вечеринке его спросили в лоб, еврей ли он, он без колебаний заявил следующее:

– Мои дети принадлежат епископальной церкви. Моя супруга – русская православная. А я – юрист. Вот мое кредо.

Клара была убита этим высказыванием. Я – возмущена. У родителя наша реакция на его слова вызвала раздражение.

– Если вы недовольны нашей жизнью, можете отправляться куда вам заблагорассудится и поискать что получше! – закричал он на меня.

– Если ты не будешь держать себя в руках, – пригрозил он Кларе, – тебе придется найти кого-нибудь другого, кто согласится тебя кормить!

Нужно заметить, что в конце концов мы с Кларой так и сделали.

Светофор переключался уже несколько раз, но мы застряли в автомобильной пробке и не сдвинулись ни на дюйм. Я смотрю на часы и вижу, что с тех пор, как звонила Клара, прошло уже полчаса.

– Прошу вас, – умоляющим тоном говорю я водителю, – я ужасно спешу!

– Все спешат, леди, – зевает водитель. – Расслабьтесь, и я доставлю вас куда надо.

– У вас не найдется сигареты? – нервно спрашиваю я.

– О чем разговор, – отвечает он и протягивает мне сигарету. – Закуривайте.

Когда автомобиль наконец трогается с места, мне в голову приходит мысль, что в результате мы с Кларой получили то, что и должны были получить. Ругань, которая постоянно доносилась из комнаты родителей, сделалась для нас такой же привычной, как и битье тарелок после ужина. Впрочем, всегда приходило к одному: ссора затухала, а наша жизнь текла по-прежнему. Не так уж много нужно детям. Им бы только знать, что проблемы родителей их не касаются.

– Я был так беден, что жрал мякину, – жаловался родитель.

– А большевики мочились прямо на бабушкины ковры! – повторяла родительница.

Между тем мы с Кларой понимали, что никакие злодеи больше не будут гадить на наши огромные ковры, а на нашем столе всегда будет нормальная еда. Однако в отличие от Клары я перестала воспринимать нищету и голод как абстрактные понятия, после того, как занялась журналистикой.

Вполне возможно, что и этот последний случай – не что иное, как очередная демонстрация родительницы, очередное желание показать всем, как он заставляет ее страдать. Если же это не демонстрация, то я не представляю, как сможет пережить случившееся Клара. Что касается Мэгги, то все считают, что она – сильная личность. Как жаль, что мы не так близки, как могли бы быть. Родители намеренно вбивали между нами клин, потому что опасались нашего единства. Один неуправляемый ребенок – это уже больше чем достаточно. А если сразу два – тут и говорить не о чем… Однако мы все-таки постоянно тянулись друг к другу. Вероятно, инстинктивно. Мы переживали одни и те же чувства, и это нас сближало. Несмотря на обычные фазы соперничества между младшим и старшим ребенком. Мы выкрикивали друг другу слова ненависти, ломали друг другу игрушки, а иногда даже желали друг другу смерти. Однако, когда мы стали старше, самодурство и эгоизм родителя сделались для нас так же очевидны, как распущенность нервов родительницы. И мы, естественно, старались поддержать друг друга, когда между родителями вспыхивала ссора, и вместе пережить ее.

Родитель упрекал Клару в том, что она заурядна, непривлекательна, глупа, а потому от нее нечего ожидать, кроме послушания. Между тем она была светловолоса, голубоглаза – совершенная Венера Боттичелли, то есть классически красива. Словом, ее можно было обвинять в чем угодно, но в непривлекательности – это уж нет!.. Кроме того, у нее были весьма обширные познания. Она не только была воспитана на классике, но и впоследствии оставалась страстной читательницей.

– Они заполняют пустоту, – говорила она о книгах. – Благодаря им я убегаю в другой, более счастливый мир.

Она благосклонно относилась к тому, что родительница чувствовала себя в чем-то зависимой от нее. Что ж, это можно понять.

По крайней мере, родительница умело подчеркивала свою особую симпатию к Кларе. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Поддержка – в обмен на симпатию.

– Я сегодня хорошо себя вела, – гордо заявила Клара однажды за ужином.

– Прекрасно, – согласилась родительница.

– Ну это каждый может, – отозвался родитель, не отрываясь от своей тарелки.

– Почему ты меня никогда не похвалишь?! – разрыдалась Клара и выскочила из-за стола.

Мне бы и в голову не пришло упрекнуть в этом родителя, поскольку у меня с ним и без того хватало проблем. Он постоянно цеплялся ко мне за то, что у меня был необычный, вызывающий и слишком обольстительный вид.

Когда, пломбируя мне зуб, дантист взял меня за грудь, я рассказала об этом отцу.

– Ты на это напросилась, – грубо оборвал он меня. – У тебя такой взгляд!

Мне было только пятнадцать лет, и его слова меня озадачили. О каком таком взгляде он говорит, если доктор Леви принялся лапать меня в тот момент, когда из моего раскрытого рта текла слюна?.. Между тем, когда однажды Клара прибежала домой из парка и сказала, что у нее отняли велосипед, родитель несколько часов изводил ее вопросами, пока не убедился, что вор больше никак ее не обидел. Родительница придерживалась того мнения, что это произошло потому, что у Клары очень беззащитный вид. Отец не соглашался и утверждал, что это случилось единственно потому, что Клара нарвалась на пуэрториканца. Этот чертов дантист-педофил был евреем, а потому заранее считалось, что он не позволит себе лапать ребенка, если только этот последний, то есть я, его не спровоцирует.

Мое отрочество было похоже на тюремный приговор. Я была бы только счастлива, если бы эти годы побыстрее пронеслись и я сделалась взрослой. Возможно, только благодаря этой мечте я и выжила, надеясь, что когда-нибудь вырасту и наконец стану свободной. В моей голове было столько замечательных планов и идей, – только бы дождаться, пока пролетит это проклятое детство… Как бы там ни было, Клара и я постоянно уединялись в нашем секретном месте – в ванной комнате, пускали воду и начинали наши тайные перешептывания.

– Он так несправедлив, – обычно жаловалась Клара. – Но уж лучше делать так, как он хочет.

– Ко мне он тоже несправедлив, – соглашалась я. – Только я не позволю ему унижать меня!

– Леди, – прерывает мои воспоминания водитель, – вам надо бы бросить курить. Вы слишком много кашляете.

– Да я вообще не курю, – отвечаю я, давясь сигаретным дымом.

– Да уж, – хмыкает водитель, – она не курит! Она только затягивается!

– То есть я хочу сказать, что обычно я не курю, – объясняю я. – Это от нервов.

– Жизнь так коротка, чтобы еще и нервничать, – философски замечает водитель.

Какое к черту – коротка! Взять хотя бы это бесконечное снежное утро…

Однажды родительница сделала неуклюжую попытку как-то оправдать поведение отца. Это было после одной особенно отвратительной их ссоры.

– Мужчине желание доставляет почти физическую боль. Поэтому нужно попробовать удовлетворить его любой ценой.

– Это от природы или благоприобретенное? – не удержалась я от вопроса.

– Просто это так – и все, – отрезала родительница.

Именно с тех пор в мою голову запало убеждение, что все их поступки есть результат нашего, женского поведения, что именно мы, женщины, доводим их до сексуальных припадков. Таким образом, наш долг – облегчать их страдания или позволять им самим облегчать эти самые страдания где-нибудь на стороне.

– Для них это то же самое, что выпивать после работы, – говорила она.

И сама пыталась в это уверовать. Так было немного легче жить.

– Я мог вас видеть раньше? – спрашивает меня водитель. – Может, я уже возил вас?

– Нет, думаю, что нет, – бормочу я, поднимая повыше воротник.

На время он забывает обо мне. Со всех сторон завывают автомобильные гудки. Он высовывается в окно и орет:

– А что я, по-твоему, приятель, летать должен? Жизнь коротка, побереги глотку!

– Если вы скажете это еще раз, я тоже начну орать, – ору я.

Он сразу утихомиривается.

– У меня для вас новости, леди, – говорит он. – Вы уже орете. Почему бы не взять еще сигаретку и не расслабиться, а?

– Не хочу я никаких сигареток! – отвечаю я, ударяясь в слезы. – Я хочу, чтобы вы довезли меня до 57-й улицы! Прошу вас, отвезите меня туда!

Когда я думаю о том, как родитель влияет на родительницу, первое, что мне приходит в голову, – это цыплята и бриллианты.

Бесчисленное количество раз во время ужинов у Саммерсов родитель швырял со стола на пол блюдо с жареными цыплятами, если вдруг обнаруживал в мясе хотя бы капельку цыплячьей крови.

– Я дал тебе все, – начинал он орать родительнице, – а ты даже не умеешь готовить цыплят!

Родительница в слезах выбегала из-за стола, бросалась к себе в спальню и начинала в отместку швырять из окна свои бриллианты.

– Вот это ты мне дал? – вопила она. – Вот это ты мне дал?!.

Между тем Джонези молча принималась собирать с пола жареных цыплят, а Клара и я бежали собирать наши фамильные бриллианты.

– Отнести цыплят дожариваться? – спокойно интересовался наш дворецкий, качая головой.

Сегодня, когда я наконец оказалась перед квартирой родителей на Пятой авеню, на дворецком лица не было. Он ждал меня около дома и, помогая вылезти из такси, сказал:

– «Скорая» и полиция уже здесь…

Это был скорее вопрос, чем констатация, и он напряженно ждал, как я отреагирую.

– Благодарю вас, – отвечаю я, проходя прямо в вестибюль.

В лифте в моей голове вдруг звучат слова родителя:

– Она мне хочет досадить этим представлением! Это пошлый фарс!

Вот почему родительница проглотила сразу тридцать полновесных капсул, в каждой из которых содержалось не меньше 25 миллиграммов вещества, которое обычно врачи назначают в самых маленьких дозах для стимуляции кровообращения и сердечной мышцы, когда возникает опасность инфаркта. Одну пустую коробочку из-под препарата обнаруживаю сразу же, как только захожу в квартиру. То, что сотворила с собой родительница, стало известно, только когда прибыла вызванная Джонези полиция.

Приехала также бригада врачей-реаниматоров со всем необходимым медицинским оборудованием. Они нашли пустую коробку из-под пилюль около кровати родительницы. На коробке была наклейка, из которой явствовало, что эти пилюли были прописаны Кейту Робинсону, мужу нашей Джонези. Джонези клялась и божилась, что ее муж не притрагивался к пилюлям с тех самых пор, когда семь месяцев тому назад ему стало плохо с сердцем, – за то время, мол, он успел съездить подлечиться в Алабаму и теперь чувствовал себя вполне сносно. Впрочем, все это уже не имело никакого значения, поскольку содержимое коробки отсутствовало.

Ответ на вопрос, что побудило родительницу проглотить пилюли, содержался в элегантном розовом конверте, на котором было написано: «Передать по назначению». Конверт обнаружился тут же на старинном комоде, над которым висело полотно кисти художника восемнадцатого века, между баночками и бутылочками с косметикой. Сунув письмо в карман, я в недоумении осматриваюсь вокруг.

Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.

– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!

Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу. Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».

– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.

Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.

– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.

Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.

– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.

– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!

– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!

– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:

– Бедное дитя, бедное дитя!

Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.

– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!

– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!

Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.

– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.

– Вена готова?

– Готова! Вводите препарат!

– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!

– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!

Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.

– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!

– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!

Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.

– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..

– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.

– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!

– Я потерял пульс, – бормочет врач.

– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.

– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.

– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!

– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.

Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.

– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!

– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!

Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.

– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.

Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.

– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?

Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:

– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.

Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.

– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.

Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..

Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение. Или это только иллюзия? А может быть, она и в самом деле удивлена тем, что совершила эту ужасную вещь? Попроси прощенья, мама, и, может быть, все начнется сначала. Просто признай, что была не права, ты сможешь подняться. Помнишь, когда мы были маленькими, ты учила нас раскаиваться в своей неправоте, и мы верили, что от этого зависит счастье нашей семьи. Я хватаю себя за голову, как будто хочу заглушить те ужасные слова, которые звучат в моем мозгу. Говорят, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся прожитая жизнь. Но никто не подметил того, что если умирает кто-то из родителей, то все, что он когда-либо говорил, эхом проносится в ушах детей, пока это эхо не угаснет окончательно и не установится тишина, еще более ужасная, чем любые слова… И в этот момент я обречена слушать наступившую тишину, которая ужаснее всех слов. Все вокруг словно замерло. С глубоким вздохом я шепчу Кларе:

– А где Стивен?

Но она даже не может шевельнуться. Ее щека прижата к моей щеке. Она плачет так горько, что, кажется, вот-вот потеряет рассудок. Мы обе совсем недалеки от этого, однако нас ждут неотложные скорбные обязанности.

– Он в больнице, – наконец отвечает она.

– Не могли бы вы выйти с нами в соседнюю комнату? – спрашивает полицейский.

– Клара, – мягко говорю я, – я помогу тебе. Но давай выйдем в гостиную.

Другой полицейский предлагает помочь мне вывести Клару. Но этого не требуется. Клара всхлипывает. Я осторожно вывожу ее в коридор, словно она слепая, и заботливо веду в гостиную, где она падает в кресло.

– Я люблю тебя, Мэгги, – говорит она, утирая слезы.

– Я тоже тебя люблю, Клара, – отвечаю я, удивляясь, что только после ужасного несчастья между нами стали возможны эти сердечные отношения.

– Я на секунду выйду погляжу, как там Джонези, – говорю я.

Джонези я нахожу на кухне. Она стоит на коленях около посудомоечной машины, все ее огромное тело замерло в молитвенном экстазе. Что за день такой выдался сегодня?..

– Ох, Мэгги, – взвывает она, – что же теперь будет?

– Пока не знаю, Джонези, – отвечаю я, гладя ее по голове. – Пойдем, сядем все вместе в гостиной!

Она с трудом поднимается.

– Мэгги, – вдруг восклицает она, – я не собираюсь служить у него и у этой Лоретты!

– Какой еще Лоретты?

– Той самой, которая окрутила твоего отца!.. Нет, я не останусь с ними, – твердо заявляет она.

Я кладу ладони на ее пухлые плечи.

– Расскажи мне, в чем дело. Я не понимаю, – говорю я, хотя, конечно, все понимаю, и очень даже хорошо.

– Последние несколько лет твой отец приводил се сюда, когда твоя мама куда-нибудь уезжала или оставалась ночевать у Клары. Он думал, мне это безразлично. Но он ошибался. Я ничегошеньки ей не рассказывала, потому что боялась, что случится это самое…

Она плачет.

– А почему ты не рассказала мне или Кларе? – спрашиваю я, чувствуя тошноту.

– У Клары хватало забот со своими детишками, а ты никогда здесь не появлялась.

Конечно, это нанесло последний удар по их супружеству… Но до того потерять совесть, чтобы приводить ее сюда – в дом моей матери, ложиться с ней в ее постель… Каким нужно быть человеком?!

– Моя жена в отъезде, – сказал мне однажды один женатый мужчина, – давай проведем эти выходные у меня в Хэмптоне!

И я поехала с ним. Он был необыкновенно хорош собой, а во мне играл дурацкий оптимизм. Ужасное чувство овладело мной, как только мы свернули на частную дорогу, которая вела к их дому, и я увидела название усадьбы, красиво выведенное на придорожном камне. Едва жена вышла из дома, а муж уже тащит туда другую женщину. Дальше хуже. Мы сидели на кухне, и этот самый муженек готовил нам выпивку. Мне казалось, что на меня осуждающе выставились все ее вещи: передники, кухонные полотенца, кастрюли и сковородки… Когда же я ложилась на ее половину постели, страсть во мне была так же мертва, как были мертвы засохшие тюльпаны, стоявшие в вазочке на ее туалетном столике среди кремов, лосьонов и косметики. Удовольствие, которое я надеялась получить, отдавшись этому мужчине, было совершенно уничтожено кошмарным ощущением от вторжения в жизнь его жены… Каким нужно быть человеком, чтобы поступать так, как поступал он? Его бесчувственность можно было сравнить разве что с моим собственным отчаянным одиночеством, когда мне хотелось принадлежать даже тому, кто мне не принадлежал.

– Наш брак чистая фикция, – заявил он мне тогда.

Однако это была ложь. Их брак был такой же несомненной и несокрушимой реальностью, как камень-указатель перед их усадьбой.

Клара тогда предостерегала меня.

– Никогда не связывайся с мужчиной, который не может дать тебе своего домашнего телефона.

Я любила ее за это. Хотя ее слова и причиняли боль… Что же касается Лоретты, или как там ее, разве могу я ее осуждать за то, что она надеялась получить от моего родителя? Конечно, я не вправе этого делать. Однако я все же осуждаю ее в душе. И так будет всегда.

Подо мной снова начинает качаться пол, а собственный мой голос звучит словно откуда-то со стороны, когда я принимаюсь объяснять врачам, что нет никакой необходимости забирать тело родительницы в городской морг.

– Мы позвоним нашему психиатру и непосредственно свяжемся с похоронной службой, – говорю я.

– Соедините меня с похоронной службой, – просит один из врачей, поднося к губам переносную рацию.

Другой врач около входной двери собирает складные носилки и начинает выносить медицинское оборудование к лифту.

– К сожалению, мы больше ничем не могли помочь, – говорит он. – Тридцать таких пилюль – это, я вам скажу, не шутка.

– Прошу прощения, – прерывает его полицейский, – но я должен составить протокол.

Должен, конечно, должен.

– Я – Мэгги Саммерс. Я очень признательна вам за ваше внимание. Это ужасный удар, потому что она была нашей матерью… – Вот, опять прошедшее время. – И прошу вас, не регистрируйте это как самоубийство…

– Назовите, пожалуйста, ее имя и возраст. О чем разговор, нет ничего проще.

– Вера Саммерс, – отвечает Клара, – родилась 7 октября 1918 года…

Перед моим мысленным взором возникает надгробная плита, на которой начертано: «РОДИЛАСЬ 7 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА – СКОНЧАЛАСЬ 29 ДЕКАБРЯ 1982 ГОДА».

Уместно ли как-то упомянуть в этой надписи на могильной плите, что за свою ЖИЗНЬ родительница умирала, может быть, сотни раз. Не будет ли это слишком уж нелепо, если все эти даты указать тут же – конечно, маленькими цифрами, ну а самую последнюю, роковую дату выделить крупно в самом низу?..

Ах, мама, если бы ты подождала с этим хотя бы еще один день, ты бы встретилась с Ави. Ави прилетает в Нью-Йорк завтра и, стало быть, уже опоздал на один день. Он никогда не увидит родительницы, и эта мысль повергает меня в отчаяние, и я начинаю плакать.

Клара обнимает меня.

– Постарайся взять себя в руки, – шепчет она. Офицер Горти – весьма приятный мужчина. Так же как и офицер Рамбусто.

– Ваш лечащий врач может отослать по почте свидетельство о смерти. Я уверен, он знает, как это делается. Что касается меня, то в своем протоколе я отмечу, что смерть наступила от сердечного приступа.

– Спасибо, – бормочу я и всхлипываю.

– Мы вам так благодарны, – говорит Клара дрожащим голосом.

– Теперь мы уедем. Если, конечно, мы вам больше не нужны, – говорит офицер Горти.

– Нет, нет, – отвечаю я, – мы справимся сами. Еще раз большое спасибо.

– Я вас провожу, – говорит Клара.

Она всегда безупречно радушна. Джонези выходит следом за ней.

Когда они возвращаются, я вижу, что Клара похожа на разъяренную волчицу: ноздри раздуваются, а глаза свирепо блестят.

– Джонези рассказала мне о Лоретте, – заявляет она.

– Ты удивлена?

– Не слишком. Меня бесит, что у него хватило совести привести ее в дом мамы. Он пренебрег элементарной чистоплотностью. Ее убила его страсть к женщинам, и я никогда ему этого не прощу.

– Правильно, – твердо кивает Джонези. – Он был таким с самого начала, даже когда вы были совсем маленькими.

Видно, такая наша судьба.

– Неужели все прошлые несчастья имели одну и ту же причину? – восклицаю я. – И тот случай после морского праздника, и та ужасная сцена в больнице?..

Клара с беспокойством смотрит на меня.

– Мэгги, ты совсем зеленая!

– Может, в довершение всех бед я еще и грипп схватила… – предполагаю я. – Так ты говоришь, он был таким даже, когда мы были совсем маленькими? – спрашиваю я у Джонези.

– Каким таким?

– Ну, волочился за женщинами.

– Еще бы, – говорит Джонези. – Сколько я его помню.

Клара опять плачет.

– Я никогда ему этого не прощу!

– Клара! – Я бросаюсь к ней.

– Лучше позвони доктору Менделю, – всхлипывает она. – А я позвоню Стивену.

Но, прежде чем я успеваю уйти, она хватает меня за руку.

– Ах, Мэгги, – плачет она, – что же нам теперь делать?

«Что же нам теперь делать?» Непростой вопрос, скажем прямо. Наверно, на него можно ответить по-разному. Однако в данный момент я пытаюсь сосредоточиться на практической стороне вопроса, поскольку мы действительно оказались в довольно необычной ситуации. А именно, родительница лежит в своей постели, и в этом, собственно, еще нет ничего необычного, несмотря на то, что сейчас два часа дня, и необычность ситуации заключается лишь в том, что сегодня она умерла. В моей профессии мне приходится сталкиваться с мрачными сторонами жизни, и это неизбежно учит меня реагировать на подобные ситуации так, как должен на них реагировать цивилизованный человек. Другими словами, я отдаю себе отчет в том, что худшее еще впереди. И совершенно бессмысленно и бесполезно объяснять Кларе, что продолжение этого кошмара еще более ужасно, чем его начало. Поэтому на ее вопрос я отвечаю следующей сентенцией.

– Мы должны постараться держать себя в руках и все это преодолеть…

– Мэгги, – говорит Клара, наморщив лоб, – мы кое о чем забыли…

– О чем?

– Кто-то должен сообщить обо всем отцу. Тебе не кажется?

Нет ничего удивительного в том, что никто из нас до сих пор не побеспокоился это сделать. Более того, ни я, ни Клара не испытывали особого желания взять это на себя.

Клара находит Стивена в отделении психиатрии нью-йоркского госпиталя. Сначала он лишается дара речи, но быстро справляется с эмоциями, и первый его вопрос о том, как себя чувствуем мы.

– Очень мило с его стороны, – ворчит Клара. – Он такой заботливый, – с иронией добавляет она.

– Ты за что-то рассердилась на него, когда вы были в отпуске?

– Я от него снова забеременела. Разве это не дурость?

– Разве ты не хотела еще ребенка?

– Конечно, нет, – говорит Клара довольно убедительно. – Я мечтала, что дети пойдут в школу, а я смогу чем-нибудь заняться… Впрочем, работа меня пугает. В конце концов, зачем искать какую-то работу, если я и с этой прекрасно справляюсь?

– Но, может быть, попробовать это как-то совместить? Я имею в виду быть матерью и чем-то еще заниматься в жизни…

Клара с любопытством смотрит на меня.

– А что, для тебя это тоже стало актуальным?

– Возможно, – говорю я и опускаю глаза.

– Ну, женщины, которые заводят детей после тридцати, как правило вполне удачно совмещают работу и материнство. К тому же у них всегда есть выбор.

Доктор Мендель также потрясен новостями. Он заверяет меня, что приедет через полчаса.

– Он чуть не зарыдал прямо в трубку, – говорю я. – Никогда бы не подумала, что он на это способен.

– Почему же, ведь он знал ее столько лет! – возражает Клара.

– Это так, но он всегда был таким сдержанным.

– А что он сказал?

– В том-то и дело, что он почти не мог говорить. Он только пробормотал что-то насчет того, что Лоретте придется отменить на сегодня прием всех пациентов.

– Какой еще Лоретте?! – восклицает Клара, прищуриваясь.

– Его медсестре, – пожимаю плечами я. Мне и в голову не пришло об этом подумать. Через полчаса доктор Хайман Мендель появляется. На его постоянно загорелом лице скорбное выражение. Он как всегда безукоризненно одет: бежевый твидовый пиджак спортивного покроя, темные брюки, шерстяное полупальто. Когда-то он и родитель жили по соседству, вместе росли. Затем Мендель долгое время пребывал в городе Лондоне, где обзавелся птичьим английским акцентом, склонностью к употреблению пива в теплом виде, а также удивительной преданностью монархии. Старина Хай был запотомственным ходоком и закоренелым холостяком. Это он заявил однажды, что, пока мужчина не женат он молод.

Он никогда не внушал нам особенной любви, а потому мы обычно отклоняли приглашения на загородные уик-энды, если туда собирался и он.

Клара и я презирали его манеру называть родительницу Верунчиком, а также его притворство, когда он усердно пытался доказать, что в «Тайме» его интересуют исключительно разделы по искусству и досугу. А еще мы презирали то, как он изображал из себя Арамиса и без конца говорил о членах королевской семьи, причем таким тоном как будто все они были его близкими знакомыми.

Как бы там ни было, между нами всегда сохранялась негласная договоренность внешне поддерживать вежливые и дружеские отношения. Несмотря ни на что, он смиренно принимал наш образ мыслей. Он был бесконечно предан родительнице, а потому стремился сколько возможно облегчить наше теперешнее бремя.

– Клара, Мэгги, – говорит он тоном принца Филиппа, – я совершенно опустошен.

Несмотря на свой дурацкий светский тон и обычную аффектацию, он плачет настоящими слезами.

– Спасибо, – говорю я.

– Вы так добры, что приехали, – добавляет Клара.

– Где она?

– Там, – говорит Клара и отступает, давая ему дорогу.

Он отдает мне свое полупальто и только после этого входит в спальню.

Клара, очевидно, тоже в недоумении от его тона. Она пожимает плечами и качает головой. Вдруг раздается протяжный вой, который сменяется завываниями, которые, в свою очередь, сменяются обильными всхлипами.

– Может быть, ему нужна помощь, – говорю я.

– Я не могу туда идти, Мэгги, – бормочет Клара. – Иди ты.

– С тобой все в порядке, Хай? – спрашиваю я, становясь около него.

– Какой ужас! Мы только вчера с ней разговаривали…

Я киваю и наблюдаю за тем, как он ее раздевает и осторожно прикладывает свой блестящий фонендоскоп к ее груди, а также пробует двумя пальцами пульс на ее сонной артерии.

– Боюсь, что она скончалась, – говорит он и снова заливается слезами.

Блестящий диагноз, ничего не скажешь.

– Вы так расстроены, может быть, нам… – начинаю я, но он меня прерывает и, махнув рукой, говорит:

– Нет, нет. Все в порядке. – Он всхлипывает – Просто она так посинела…

Если честно, то мы все посинели.

– Почему бы не составить свидетельство о смерти в соседней комнате? – предлагаю я.

Совершенно ясно, что и эта простая письменная формальность сейчас ему не по силам. Роняя авторучку, он закрывает лицо руками и снова рыдает.

– Мне так жаль. Пожалуй, нам действительно лучше выйти.

И он, не оглядываясь, выскакивает из спальни. В гостиной он тут же направляется к коллекции спиртных напитков, которая размещена в шкафчике около окна. Клара пристально наблюдает, как он наливает в стакан сначала изрядное количество шерри, а затем впечатляющую дозу бренди.

– Полицейский зафиксировал это в своем протоколе как сердечный приступ, – смущенно сообщает Клара.

– Как мило с его стороны, – бубнит Мендель. – У нее для этого действительно достаточно причин.

Непонятно, почему он говорит о родительнице в настоящем времени.

– Хотите я позвоню в «Ридженс»? – спрашивает он.

После того как он принял шерри-бренди, он стал выглядеть куда как бодрее.

«Ридженс» – это похоронная контора, расположенная по соседству. Она затесалась среди обычных мирских заведений. «Гристед» предлагает продукты бакалеи. В мясной лавке Ирвинга каждый вторник закупаются отбивные с косточкой. Булочная «Антония» славится шоколадными деликатесами, а также сырными пирожными с малым содержанием холестерина. В химчистке «Делюкс» можно задешево привести в порядок загаженные после шумного застолья скатерти и занавески. В прачечной «Сайгон», в которой трудятся два брата вьетнамца, до сих пор одетые в форменки американского ВМФ, стираются рубашки родителя. Из цветочного магазина, который содержит симпатичный грек с таким же симпатичным сыном, в квартиру Саммерсов регулярно доставляются свежие цветы. При воспоминании обо всех этих заведениях настроение поднимается. Совсем иную реакцию вызывает упоминание о «Ридженс». Всем, кто живет в этом районе, хорошо известно, что рано или поздно их бренными телами займется эта самая погребальная контора…

– Если вы позвоните им, Хай, – говорю я, – вы нас очень обяжете.

– Кроме того, – добавляет Клара, взяв меня за руку, – нам нужно в ванную комнату.

Мендель окидывает нас своим странным взглядом и снимает трубку.

Мы снова превращаемся в девочек-подростков, которые включали в ванной воду, чтобы шепотом посекретничать.

– Как ты думаешь, почему он так потрясен? – спрашивает Клара, усевшись на сиденье унитаза. – Ты думаешь, ему известно про Лоретту?

– Не знаю, – отвечаю я, прислонившись к раковине. – Я только удивляюсь, что мы вообще еще способны о чем-то говорить.

Клара откидывает с лица несколько прядей, и ее голубые глаза опять наполняются слезами.

– Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена.

– Как ты можешь так говорить?

– Просто это правда, – вздыхает она. – Тебя не было здесь все эти годы, и ты не видела, как она постепенно сходила с ума.

– Ты на меня злишься.

– Вовсе нет, – устало говорит она. – Ничего я не злюсь. Но тогда, пожалуй, злилась. Ты совсем ее бросила и занялась собой. А она мне звонила каждый божий день в семь часов утра и принималась плакать и жаловаться на отца. Не знаю, как все это воспринимал Стивен. К нему она была особенно придирчива и несправедлива. С ней было так трудно общаться. А ведь на мне были дети, машина, дом и Стивен. И так слишком много…

– Почему же ты никогда не позвонила мне, не попросила помочь?

Клара смеется.

– А как бы я это сделала? Я вообще не представляла, где тебя искать.

– Ты всегда могла застать меня в редакции.

– Ну да, конечно. И попросить передать тебе записку, когда ты вернешься с какой-нибудь очередной конференции исламистов в Северном Йемене. Брось, Мэгги! На тебя нельзя было рассчитывать.

– Вот видишь, ты злишься на меня и не хочешь в этом признаться.

Она поднимает руки.

– О'кей! Я на тебя злюсь. Разве от этого что-нибудь меняется? – Она качает головой. – Ужаснее всего то, что я гораздо больше злюсь на саму себя. Я была такая дура…

– Почему ты так говоришь?

– Да потому, что я всегда стремилась, чтобы всем было хорошо, и отдавала ради этого всю свою жизнь.

Меня задевают ее слова.

– А я, значит, не стремилась? Так?

Однако моя обида ее отнюдь не останавливает.

– О нет, Мэгги, конечно, ты стремилась. Ты изо всех сил стремилась делать то, что тебе нравилось, и тебе было абсолютно наплевать, что твоя сестра должна все это расхлебывать одна.

– А тебе, конечно, было так трудно, хотя бы один раз сказать мне о том, что у вас происходит. Ведь я звонила домой очень часто и всегда спрашивала у тебя, как дела, как мама, как дети. И ты всегда отвечала, что все прекрасно. Ты как будто специально отстранялась от меня!

– А мы никогда и не были близки, – неопределенно замечает она. – Поэтому так все и было… А может быть, мне казалось, что ты такая сильная, что заберешь себе все, а мне не останется… – Она умолкает.

– А тебе не останется ничего? – мягко говорю я. – Ты так думала?

И Клара и я улыбаемся. И обе – с иронией.

– Ты же знаешь, они тебя любили, – словно упрекает она меня.

– Да что ты, – фыркаю я.

Разве они вообще любили меня когда-нибудь?

– Ничего подобного, – говорю я. – Что бы ни случалось, во всем всегда была виновата Мэгги. Даже если они ловили тебя с поличным, все равно ухитрялись переложить вину на меня, заявляя, что я дурно на тебя повлияла.

На лице Клары появляется холодное выражение.

– А почему я должна тебя жалеть? – тихо говорит она. – Я хочу сказать, с какой стати я должна это делать, когда ты достигла всего, что хотела?

– Ты и за это злишься на меня?

Воцаряется напряженная тишина. Так всегда бывает, когда мы касаемся этого предмета. И всякий раз мы обе опасаемся того, как бы не зайти слишком далеко. Мы боимся продолжать. Боимся чувства враждебности, которое может поселиться в нас. В конце концов мы принимаемся упорно глядеть друг другу в глаза – кто кого пересмотрит, и пытаемся вернуться к исходной точке нашего разговора.

Клара подходит к раковине и ополаскивает лицо водой. Она смотрится в зеркало, а потом переводит взгляд на меня.

– Мне кажется, не очень-то справедливо обвинять тебя, – говорит она. – Наверно, я не должна тебе завидовать. От этого все воспринимается в искаженном свете.

– Почему? Как ты можешь мне завидовать? Ведь у тебя были те же возможности, что и у меня. Просто ты выбрала для себя другое.

– Мне кажется, – медленно произносит она, – что чем большего успеха ты добивалась, тем меньше у меня этих возможностей оставалось. А потом я вообще забыла о том, что они у меня когда-то были…

Я пытаюсь подобрать слова, которые бы разубедили ее. Мне хочется, чтобы она взглянула на вещи объективно.

Однако наши отношения никогда не были простыми. Почему же это должно измениться сейчас?

– Но, Клара, ведь ты можешь заниматься какими-то другими вещами. Кроме того, у тебя есть семья. А на мою долю достались страдания, о которых ты и понятия не имеешь.

– Ты о чем?

– Об одиночестве.

Клара обнимает меня.

– Как можно страдать от одиночества, когда тебя окружает столько людей? – говорит она.

– Мне нужна сестра, – говорю я.

Она так протяжно вздыхает, словно ей приходится признаться в чем-то неизбежном.

– Мне тоже.

В этот момент раздается стук в дверь.

– Кто там? – кричит Клара.

– Это я, Стивен.

Она открывает дверь и бросается в объятия мужа.

– Как я рада, что ты здесь!

Она приподнимает голову от его плеча и встречается со мной взглядом. В этот миг мы обе понимаем как относительны все наши радости и печали.

Стивен в смущении смотрит на нас. Наши лица заплаканы, волосы растрепаны. Он не понимает что к чему. Ему всегда не хватало воображения.

– Ты больна, Клара, или просто потрясена? Она смотрит на меня.

– Просто потрясена. А ванна всегда была нашим укромным местечком. Правда, Мэгги?

Стивен не готов к такой постановке вопроса и чувствует себя лишним.

– А ты как, Мэгги? Держишься?

– Держусь, – отвечаю я и тоже ополаскиваю лицо прохладной водой.

Клара все еще находится в объятиях супруга. В этом положении она кажется особенно хрупкой и маленькой.

– Мендель вызвал «Ридженс»? – спрашивает она, отодвигаясь от него.

– Он совсем плох. Пришлось звонить мне. Они просят, чтобы пришел кто-нибудь из членов семьи и сделал все необходимые распоряжения. Хотите, я этим займусь?

– Нет, мы сами, – отвечаем мы с Кларой в один голос.

Я нервно скрещиваю руки на груди, чувствуя, что теряю над собой контроль. Я вдруг чувствую себя такой уставшей и такой замотанной, что, кажется проспала бы целую вечность.

– Но кое-что ты бы мог сделать, – говорю я.

– Что такое?

– Позвони родителю и расскажи ему, что случилось.

Стивен удивлен.

– А разве еще никто этого не сделал? Разве он до сих пор не знает?

Клара отрицательно качает головой.

– Мы были слишком расстроены.

Стивен смотрит на меня и задумчиво потирает подбородок.

– Значит, ты этого не сделала, – говорит он таким тоном, словно никак не ожидал от меня такого поведения.

– Нет, – отвечаю я, направляясь к двери. – Пожалуй, я не настолько хорошо к нему отношусь, чтобы сообщить такую приятную новость.

Клара хихикает.

– Она и не думала этого делать.

Стивен растерянно смотрит на нас. Он никак не может въехать в контекст.

– Даже не думала? – переспрашивает он.

– Ты же психиатр, Стивен, – говорю я, выходя, – и не понимаешь таких простых вещей.

Внутреннее убранство похоронной конторы «Ридженс» навевает какие угодно мысли, только не мысли о смерти. Повсюду ковры пастельных голубых тонов. Хрустальная люстра. Приемная увешана репродукциями портретов королевы Анны. Как бы там ни было, но на лицах служащих застыло почтенное скорбное выражение, а из-за нескольких закрытых дверей доносятся печальные звуки органа. Впрочем, никаких намеков на запах формальдегида. Мы следуем за маленьким и с непропорционально большой головой мужчиной в нижнее помещение. Здесь также ничто не напоминает посетителю о недавно почивших дорогих покойниках. Однако кровь стынет в жилах, когда пытаешься представить себе, что именно находится за всеми этими закрытыми дверями, мимо которых мы проходим по длинным, застеленным толстыми коврами коридорам, пока наконец не попадаем в большой и светлый кабинет.

– Примите, пожалуйста, мои самые сердечные соболезнования, – говорит мистер Ланс и слегка сгибается в талии. – Кто из вас изволил потерять дорогого покойника?

Если бы только сегодня вздумали учредить премию за самый глупый вопрос, то ее, вне всяких сомнений, присудили бы мистеру Лансу.

Лицо у Клары сплошь опухло, глаза заплыли от слез, и вообще она выглядит так, словно только что спаслась после бурной переправы через Нил, когда в результате кораблекрушения людоеды-аллигаторы сожрали всю команду, пассажиров и капитана. Что касается меня, то я не перестаю время от времени икать. Икота напала на меня с того самого момента, когда за родительницей прибыли из «Ридженс» служители с ужасными черными носилками. Я судорожно глотаю воздух и пытаюсь произнести нечто членораздельное.

– Мы обе это… потеряли, – икая, говорю я.

– Примите искреннейшее сочувствие, – говорит мистер Ланс и снова сгибается в талии. – Ну да, она была вашей матерью. Теперь я вижу, как вы похожи на нее. И теперь вы, естественно, желаете отдать ей долг дочернего уважения, приличествующий ее положению.

Клара опускается на стул, и на ее лице застывает выражение полной непричастности к происходящему.

– Моя сестра сделает все распоряжения, – говорит она.

Большое спасибо за такую честь, сестра. Что же, сестринские взаимоотношения имеют бесконечное количество оттенков.

– Итак, – говорит мистер Ланс, слюнявя маленьким язычком костлявый палец, чтобы перелистнуть страницу соответствующего каталога, – здесь вы найдете полный перечень наших услуг и цен на различные гробы, венки, на аренду помещения для предварительного прощания с телом, а также ритуального зала, включая музыку и, естественно, три лимузина, чтобы транспортировать вашу дорогую покойницу и всех близких родственников на кладбище, причем цена указана независимо от расстояния, если оно не превышает пятидесяти километров. Если превышает, то следует приплюсовать дополнительную оплату и налоги. Вам все понятно?

Я ничего не понимаю из того, что он говорит, и меня охватывает дикий ужас. Однако как женщина прилично воспитанная я спешу поблагодарить мистера Ланса за его исчерпывающие и полезнейшие объяснения.

Он вздыхает, отбрасывает со лба прядь седых волос и продолжает:

– Рытье могилы входит в функции администрации кладбища… А теперь позвольте показать вам некоторые образцы наших изделий.

Я встаю и не без труда сохраняю равновесие. Мистер Ланс лезет в карман, достает золотые часы и подносит их к уху.

– Мы можем идти?

– Ты остаешься? – интересуюсь я у Клары.

– Если ты не возражаешь, Мэгги. Я не очень хорошо себя чувствую.

– Это мой долг, не так ли? – говорю я, хлопая ее по руке.

Когда мы входим в небольшое помещение, где пахнет кедром и сосной, меня снова начинает подташнивать. Здесь представлены многочисленные образцы изделий, – то бишь гробов. Меня вдруг пронзает ощущение исключительной материальности всего происходящего. Подобного мне никогда не доводилось испытывать. Я застываю перед суровым лицом реальности: родительница мертва, а я здесь, чтобы выбрать для нее подходящий гроб.

– Мистер Ланс, – начинаю я.

– Я вас понимаю, – сердечно говорит он и берет меня за руку.

Мы медленно возвращаемся обратно в его кабинет. У него приятная сильная рука.

– Ты позволишь? – спрашиваю я, присаживаясь около Клары.

– Конечно, – отвечает она, едва шевеля губами. Я глубоко вздыхаю.

– Не будете ли вы так добры, мистер Ланс, сделать все необходимые распоряжения сами и…

– Все распоряжения уже сделаны, – говорит он немного смущенно. – Все, что осталось, это выбрать подходящий гроб… Видите ли, – продолжает он, – в тот день для этого уже не было времени. Если мне не изменяет память, был вторник… Она сказала, что у нее назначена встреча…

Глаза у Клары округляются от ужаса. Она не в состоянии даже помыслить о такой возможности.

– Не надо, – говорю я, нежно гладя ее по руке. Мистер Ланс понимающе наклоняет голову.

– Я вас обо всем извещу.

Мы осторожно бредем обратно в квартиру родителей. На улице подмораживает, и тротуар покрылся льдистой корочкой. Клара тесно прижимается ко мне. Холодный ветер бьет прямо в лицо, но это и к лучшему: мне становится немного легче, я чувствую себя бодрее. Впереди следующая фаза кошмара.

– Она сама сделала все распоряжения, – тихо говорит Клара, – зачем?

– Очевидно, она все распланировала заранее. Ты ведь знаешь мать – она все должна сделать сама.

Джонези встречает нас у двери. Мы обмениваемся несколькими вопросами, а потом она рассказывает о приготовлениях к похоронам.

– Я отдала им ее белое кружевное платье с красными пуговицами… – сообщает она, не замечая, что Клара начинает бледнеть. – Еще им нужна ее фотография. Они хотят знать, как она выглядела, когда была жива…

– Хватит, Джонези, – прерывает ее Стивен, который появляется в дверях, берет жену под руку и ведет в гостиную.

– Ты позвонил отцу? – спрашиваю я, следуя за ними.

– Да. Он уже выехал.

– Что он сказал? – спрашивает Клара.

– Что потрясен и не может в это поверить. Клара собирается с мыслями.

– И это все? – удивляется она. – Больше он ничего не сказал?

– Что ты имеешь в виду, Клара? – мягко спрашивает Стивен.

Но Клара молчит.

– Что он должен был сказать, – вздыхаю я, – тут нечего говорить.

Нужно сделать несколько телефонных звонков. Известить кого следует. Составить для газеты некролог. Словом, переделать десятки дел, необходимых для похорон, до которых остается слишком мало времени.

Стивен и Клара сидят на диванчике с желтыми блокнотами на коленях и составляют списки всего, что нужно сделать. Я сижу на полу, скрестив ноги, и листаю адресные и записные книжки родительницы. Наконец я добираюсь до записей, которые могут относиться к тому самому вторнику. Время – между пятью и семью вечера. Не успеваю я углубиться в чтение, как вспоминаю о письме. Я лезу в карман и достаю его.

– Совсем забыла, – говорю я. – Она оставила это…

В тот самый момент, когда я извлекаю письмо из конверта, на котором значится странное «Передать кому следует», – мне кажется, это относится к семье, – в квартиру влетает родитель.

Его лицо покраснело, и он очень возбужден.

– Что, черт возьми, тут происходит?

– Она умерла, – говорит Мендель обыденным тоном. – Разве Стивен тебе не сказал?

Родитель садится. Он выглядит куда лучше, чем, скажем, несколько лет назад. Он моложав, подтянут и упруг.

– В это трудно поверить, – говорит он, окидывая взглядом комнату. – Я уехал от нее только утром.

– Мы уже наслышаны, – холодно замечает Клара.

По-видимому, родитель удивлен тоном Клары. По-видимому, он полагал, что эта потеря касается его одного. И теперь кто-то вмешивается в его дела.

– Я хотел сказать… – начинает он, подбирая слова.

– Мы знаем, что ты хотел сказать, – говорю я. Тогда его глаза вспыхивают странным блеском, и он уже едва владеет собой. Он нашел козла отпущения.

– Ты всегда доставляла мне одни неприятности! – восклицает он. – Видишь, что случилось после того, как ты соизволила приехать и мать провела у тебя только пару часов!

Стивен реагирует мгновенно.

– Алан, – говорит он, – все мы очень огорчены. Но бессмысленно обвинять в случившемся Мэгги. В результате тебе будет еще гаже, уверяю тебя.

– Избавь меня от своего дешевого анализа!

– Стивен прав, – вмешивается Мендель. – Мы все очень угнетены.

– Не думаю, что все! – говорит Клара. Родитель немного сникает, словно придавленный ее презрительным тоном.

– Клара, – начинает он, – прошу тебя…

– На сей раз это не сработает, отец, – говорю я, беря Клару за руку. – Потому что все мы знаем, что ты сделал и как довел ее до этого.

Он подастся вперед и режет ладонью воздух.

– Ты для меня ничто. Все, что ты скажешь, не имеет никакой цены. И мать относилась к тебе точно так же. Это единственное, в чем мы с ней сходились: ты для нас ничего не значишь.

Его слова – последняя капля. Ничего более ужасного в своей жизни я не испытывала. Этому не может быть никакого извинения, и я чувствую, что во мне освобождается какая-то огромная сила, которая подавлялась на протяжении, возможно, всех моих тридцати четырех лет. И в этом ужасном, шквальном выбросе словно сконцентрировалось все: мытарства моего замужества, смерть Джоя от гранаты, выпущенной террористом, опасения, что Ави Герцог меня бросит… Сюда вплелась бессмысленная жизнь родительницы и такая же бессмысленная ее смерть… Все это вскипело во мне, и я уже ни о чем не думаю. Мне нечего терять.

Я подскакиваю к родителю и с размаху влепляю ему пощечину, которая приходится ему прямо по губам и разбивает их в кровь.

– Зверь! – кричу я. – Это ты сделал!

Однако в тот же момент меня пронизывает осознание того, что мы все виноваты в случившемся.

Через секунду ко мне подскакивает Стивен и хватает меня за руки. Он довольно хило сложен, но хватка у него изрядная. Он держит меня так крепко, что вторично ударить родителя я уже не могу.

– Мэгги, – утешает он меня, – это совершенно бесполезно.

Родитель размазывает кончиком мизинца капельку крови, выступившую в углу рта.

– Мне очень жаль, Мэгги, что так вышло, – тихо говорит он. – Ты потрясена даже больше, чем я…

Он достает носовой платок и промакивает им кровь, которая все еще продолжает течь. И на том спасибо.

– Мне тоже очень жаль, – со слезами говорю я. Однако присутствующие настроены более мстительно.

– Она права, – спокойно говорит Клара. – Это ты ее убил. Ты и твоя Лоретта.

Родитель реагирует почти мгновенно. Он сглатывает слюну, прокашливается и… начинает отпираться.

– Понятия не имею, о чем ты!

– Это бесполезно, – говорю я Кларе, – оставь. Стивен отпускает мои руки, подводит к дивану и усаживает.

– Прочти письмо, Мэгги, – тихо говорит он. Смахивая с лица волосы, я киваю.

– Хотите, я уйду? – дрожащим голосом спрашивает Хай.

– Нет, Хай, пожалуйста, останьтесь! – со слезами на глазах просит Клара.

Родитель кидает на меня уничтожающий взгляд. Может быть, первый раз в жизни он чувствует, что мы ему равны.

– Я уверен, все, что она собирается сказать, представляет интерес только для психиатра.

Я протяжно вздыхаю, едва справляясь с тошнотой.

– Читать?

Хай начинает что-то говорить, но умолкает.

– Давай, Мэгги, – говорит Стивен. – Читай.

– «Дорогие Клара и Маргарита… вы единственные, кому предназначается это письмо, и вы единственные, кто может понять, как трудно мне его писать. Естественно, что Маргарита сразу это поймет, а Клара как всегда впадет в истерику и будет не способна смотреть на вещи ясным взглядом. Эта жизнь… Я не могу так жить, и я это уже решила… Нет, позвольте мне начать сначала, потому что зачеркивания в письме – признак дурного тона… У меня нет выбора, и уже нет сил продолжать эту жизнь. И для меня будет лучше, если это случится. Я могла бы привести тысячу доводов, которые подтверждают это, но они либо не будут поняты, либо будут признаны вами неубедительными. Все началось с кухонных ножей и аптеки. Ножи наши всегда тупые, а в аптеке у меня отказались принять чек. Такие дела. Когда я еще была девочкой, от дома к дому ходил точильщик, он звонил в колокольчик, и окна, выходящие во двор, начинали распахиваться, хлопая, словно костяшки домино. Тогда точильщик принимался ходить по квартирам и точил ножи и ножницы. Вчера я рыдала над этими тупыми ножами и сокрушалась о том, что тот точильщик больше не ходит по дворам, а его отпрыск, должно быть, уже заправляет в какой-нибудь заурядной компьютерной фирме. Когда же я отправилась в аптеку, чтобы купить лекарство, которое мне прописал доктор, какой-то молодой человек с грязными ногтями и прыщавой кожей отказался принять у меня чек, потому что у меня не было водительского удостоверения.

Но, господи, откуда же у меня было взяться этому самому удостоверению, если я в жизни не садилась за руль автомобиля? И вообще, какое оно имеет отношение к моему банковскому счету? Достаточно ли этих причин, чтобы покончить с этой жизнью? Задайте себе этот вопрос. Однако эти мелочи сыграли свою роль. Вдобавок в своей ванной комнате я обнаружила пустой тюбик от крема для удаления волос. Кроме тюбика, я нашла еще и женскую заколку, которая показалась мне знакомой. Без особого труда я вспомнила, кто ее хозяйка. Так я добралась до Лоретты…

В это утро ваш отец заявил, что бросает меня. Он сообщил мне не только об этом, но еще и о том, что он любит другую женщину. Меня не так уязвила новость, что через тридцать восемь лет нашего супружества он решил меня бросить. Потрясло меня то, что для того, чтобы сообщить об этом, он не смог выбрать лучшего времени, чем семь тридцать утра. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и поражалась тому, в кого он превратился. Я с удивлением смотрела на его плешивую голову с единственной жидкой прядкой волос, кокетливо разложенной на пробор. У него на шее висели и христианский крестик, и звезда Давида, и знак Фатимы. Я поражалась тому, когда же он мог так перемениться, когда он стал надевать эти водолазки, голубые джинсы, а также эти твидовые пиджаки с заплатками на локтях. Но что совершенно меня добило, так это его объяснения. Он хотел получить от меня развод не для чего иного, как чтобы «удовлетворить свои свободные фантазии». Я едва не упала в обморок. Конечно, мне вовсе не нужно было обнаруживать тюбик из-под крема для удаления волос, чтобы догадаться о его давней связи с медсестрой Хаймана Менделя, у которой, кстати сказать, до недавнего времени имелись густые усы, – до того самого момента, когда я обнаружила тюбик в своей ванной комнате. Точно так же мне совсем не обязательно было находить эту ее проклятую заколку, которую я сто раз видела на ней, когда бывала у Хаймана Менделя… Ваш отец приводил ее в этот дом несколько лет, когда я бывала в отъезде. Он укладывал ее в нашу постель… Поэтому-то тупые ножи и не принятый в аптеке чек – не такие уж и мелочи.

Должна признать, что мне доставляло огромное удовольствие посещать Хаймана Менделя по вторникам и четвергам. И я изо всех сил старалась поступить так, как все поступают в подобных ситуациях. Но у меня ничего не получалось. Я просто не способна была любить сразу двух мужчин. Ведь я любила вашего отца больше своей жизни. Хайман был мне очень дорог, общение с ним делало меня моложе, я снова чувствовала себя привлекательной. Однако страсть убивает, и ваш отец уже убил меня… Поэтому позвольте перейти к практическим вещам, прежде чем закончить это письмо.

Я оставляю свои шубы Джонези, потому что у Клары шуб и так предостаточно, а у Маргариты они все равно пропадут. Что касается Джонези, то у нее никогда в жизни не было мехов, где ей было себе такое позволить… Только не надевай их, Джонези, когда собираешься ехать на метро, а также в церковь. Ты знаешь, что это очень опасно. Я завещаю эту квартиру, которая записана на меня, Кларе, потому что дети у нее уже подросли и самое время, чтобы они начали приобщаться к культуре, которая сосредоточена в Нью-Йорке. Маргарите я оставляю все свои плечики с монограммами и 200 000 $ наличными, которые должны были скопиться к этому времени на счетах, открытых на мое и на ее имя. Панковская книжка находится в верхнем ящике моего платяного шкафа работы восемнадцатого века. Его ты, Маргарита, тоже можешь взять себе, если хочешь, чтобы твои вещи находились в порядке. Я уверена, что за эти деньги ты сможешь купить себе в Израиле приличную квартиру, потому что, как я понимаю, именно там ты собираешься жить. (Твоего увлечения военной формой я никак не могу понять…) Моему дорогому Хайману я хочу оставить свои самые лучшие пожелания и любовь по вторникам и четвергам… Что касается тебя, Алан, я завещаю тебе свободу – то, чего ты на самом деле никогда не желал, – не знаю, как Лоретта… И еще кое-что хочу сказать Кларе. Запомни, ты слишком полная для того, чтобы мечтать о ком-то, кто был бы покрасивее твоего Стивена, поэтому, пожалуйста, оставь всяческие иллюзии на этот счет. Он хороший, спокойный, и он тебя обожает. Кроме того, не так уж легко управляться самой с целой кучей ребятишек.

Джонези, я воспользовалась пилюлями твоего мужа. Я никогда бы этого себе не позволила, если бы все не обернулось такими сложностями. Как ты помнишь, я уже упоминала вначале, у меня не приняли в аптеке чек, и я не смогла воспользоваться своими собственными рецептами. Если бы хотя бы кухонные ножи оказались не такими тупыми, то я попыталась бы воспользоваться ими… Я совершенно отчаялась. Простите меня. И пожалуйста, ради всего святого, не хороните меня в этом ужасном белом кружевном платье с красными пуговицами… Это мое последнее желание…»

Письмо выпадает из моих рук, и я закрываю лицо ладонями, не в силах даже плакать. Клара сидит, прижавшись к мужу и закусив губу, и тоже старается не заплакать. Хайман Мендель несколько раз громко всхлипывает, а потом, не говоря ни слова, поднимается и выходит из гостиной. Родитель хватает себя за подбородок, его губы трясутся.

– Ну что же, – говорит он, – мы все получили то, что хотели. В том числе и Вера. Значит, действительно все кончено…

Он поднимается и устало бредет в спальню. Он спокойно затворяет за собой дверь, как бы лишая нас возможности разделить с ним его горе.

Тут я замечаю, что на губах моей сестры появляется слабая улыбка. Она снимает руку Стивена со своего плеча и придвигается ко мне.

– Даже в свой последний час она не удержалась от того, чтобы не поучить всех жизни в последний раз.

На мгновение я застываю в недоумении, а потом, не выдержав, тоже улыбаюсь. Между нами вспыхивает настоящее взаимопонимание.

– Да, – киваю я, – даже в последний час… Стивен говорит, что один вернется сегодня в Шорт Хилл и побудет с детьми.

– А завтра я привезу их на похороны, – говорит он, наклоняясь и целуя Клару на прощание. – Тебе и Мэгги нужно побыть вдвоем, – добавляет он.

Мы с Кларой держимся за руки. Мы смотрим друг на друга, без слов соглашаясь с тем, что сегодня мы останемся с ней вдвоем в этой квартире на Пятой авеню – в доме нашего детства.

Квартира погружена в тишину, и только из-за стены время от времени раздаются всхлипы родителя. Я лежу на одной из двуспальных кроватей в старой комнате Клары.

– Может быть, все-таки отец тоже страдает, – тихо говорит Клара.

Однако я даже допустить не могу такую возможность.

– Завтра прилетает Ави, – говорю я.

– Хочешь, я поеду с тобой в аэропорт?

– Нет уж, лучше я одна.

Я ставлю будильник па шесть часов и засыпаю, крепко сжав руку Клары.

– Я тебя люблю, – шепчет она.

– И я тебя…

В зал ожидания через автоматически разъезжающиеся двери входит мужчина. Светлые волосы падают на его лоб, когда он окидывает взглядом толпу в поисках знакомого лица. На нем серые брюки, синяя оксфордская сорочка и морской китель. Через его широкое плечо переброшено легкое твидовое пальто, а в руке у него коричневый кожаный «дипломат». Всего секунда нужна мне, чтобы увериться в том, что я не ошибаюсь, и я начинаю протискиваться сквозь толпу встречающих рейс 3393 компании «Е1 А1» из Тель-Авива.

Итак, Ави здесь.

Он собирает губами мои слезы, прижимает меня к себе и снова и снова повторяет:

– Я люблю тебя. Больше никогда тебя не оставлю. Мне так тебя не хватало.

Он держит меня за плечи и внимательно всматривается в меня.

– Мэгги, почему ты так плачешь? Что-то случилось. Скажи мне!

– Просто я рада, что ты здесь, – лгу я.

– Это называется «рада»? – говорит он, вытирая мои слезы.

Он снова притягивает меня к себе, крепко обнимает, и мы проходим через зал ожидания к багажному отделению.

– Вчера умерла мама, – внезапно вырывается у меня.

Он останавливается, потрясенный, и смотрит на меня так, словно не верит тому, что услышал.

– Она покончила с собой.

– Мэгги, мне так жаль, – говорит он и гладит меня по волосам. – Что случилось?

– Это слишком долгая история… На его лице отражается боль.

– Я здесь. Я с тобой.

– Ави, я тебя люблю. Если с тобой что-нибудь случится, если я тебя потеряю, я этого не переживу.

– Почему это ты должна меня потерять? – удивляется он, продолжая обнимать меня. – Я твой. Попробуй рассказать мне, как это случилось, Мэгги.

Рука об руку мы направляемся в багажное отделение, и я рассказываю ему обо всем, начиная с первой ее попытки и кончая историей с Лореттой.

– Похороны сегодня в полдень, – говорю я. Водитель Ави, которого прислало израильское консульство в Нью-Йорке, забирает в багажном отделении чемоданы, погружает их на тележку и направляется к лимузину. И нет никакой очереди на стоянке такси, нет никаких старушек, с которыми Ави в моих фантазиях сражался. Словом, ничего такого, что представлялось мне в то утро в отделе новостей. Ави здесь, и мы едем домой.

– Я буду на похоронах, – твердо говорит он, помогая мне сесть в лимузин.

– Я знала, что ты так захочешь, – отвечаю я, снова прижимаясь к нему.

– На 10-ю улицу к Университету, – говорит он водителю, а потом поворачивается ко мне. – Ты больше никогда не будешь одинока, Мэгги. Мы всегда будем вместе.

– Больше мне ничего и не надо, – тихо говорю я, и наши губы сливаются.

Он отрывается от моих губ только для того, чтобы крепче прижать меня к себе и начать целовать снова.

– Я разведусь через три месяца, так что мы сможем пожениться в марте.

На моих глазах появляются слезы.

– Она тебя так и не увидела, – печально говорю я. – Мама так тебя и не узнала…

– Да, – говорит он, держа в своих ладонях мое лицо. – И она не увидит нашего ребенка…

Комок подступает к горлу. Я не могу сказать, ни слова.

– Это пока останется нашей тайной? – спрашивает он.

Его глаза блестят, а на губах начинает играть улыбка.

Таким образом, все в моей жизни разрешилось самым естественным порядком.

– Да, – с трудом выговариваю я.

И снова в моей голове звучат слова: «мы одна семья».

9

Похороны были непродолжительными. Минимум театральности и напыщенности. Только дважды ситуация грозила перерасти в неприятные сцены. Родитель прибыл в «Ридженс» с видом оскорбленного достоинства. Он так и не выяснил, было ли что-нибудь у родительницы с Хайманом Менделем. Когда он, Клара и я сошлись наконец перед гробом, на его лице изобразилось страдание обманутого супруга.

– Я отправляюсь на Ямайку, – произнес он трагическим тоном. – Постараюсь прийти в себя после всего, что со мной сделали.

Реакция Клары была мгновенной и шокировала даже меня.

– Ну и катись колбасой на свою Ямайку! – процедила она сквозь зубы.

Родитель вскинул брови и с отвращением оглядел меня с головы до ног. Как будто это я была повинна в том, что Клара наконец перестала притворяться.

– Видела, как он на меня посмотрел? – прошептала я Кларе, когда он скрылся в часовне.

– Видно, он здорово напуган твоей оплеухой, – усмехнулась она.

Джонези держалась на удивление стойко. Когда же она набралась смелости и наконец приблизилась к гробу, то, взойдя на подиум и оказавшись нос к носу с родительницей, с ужасом воскликнула:

– Боже праведный, они сделали из нее настоящую Кармен!

В помещении воцарилась напряженная тишина, после чего несколько гостей подошли, чтобы убедиться в этом самолично.

Мистер Ланс стоял около органа.

– Прошу вас, – прошептала я, подойдя к нему, – закрывайте гроб!

– Прошу прощения, – запротестовал он, – но она выглядит совершенно как живая! Разве нет? Так, как будто вот-вот встанет и отправится по своим делам.

– Немедленно накройте гроб крышкой! – прошипела я. – Пусть ее оставят в покое!

Ави не отходил от меня ни на шаг с того самого момента, как мы встретились в аэропорту и он узнал эти мрачные новости.

Если бы этого и не случилось, то что-нибудь в таком же роде все равно бы произошло. Нечего сказать, оригинальное знакомство с семьей Саммерсов или с тем, что от нее осталось. Родительница скончалась, Клара в полуобмороке, а родитель, под предлогом того, что опаздывает на самолет, даже не задержался, чтобы обменяться с Ави парой слов.

Ави старался не подавать вида, какое все это произвело на него впечатление, однако достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы все понять. Его чувства, по-видимому, были самыми противоречивыми: от печали – до удивления и от недоумения – до возмущения. Однако держал он себя безукоризненно корректно, независимо от того, кто и с какого рода соболезнованиями к нему подходил. И только когда подошел Эрик Орнстайн и я сделалась ни жива ни мертва от страха, Ави в конце концов вышел из себя.

С тех пор как я его видела в последний раз, Эрик почти не изменился. Разве что изрядно пополнел. А видела я его семь лет тому назад в офисе у его адвоката. Я инстинктивно прижалась ближе к Ави и потрясла потную руку Эрика.

– Мэгги, – сказал он с неловкой улыбкой, – я столько лет мечтал с тобой повидаться, и вот по какому печальному поводу это случилось.

Возникла неловкая пауза. Эрик смотрел на Ави и, очевидно, ждал, что его представят.

– Эрик, – сказала я через несколько секунд, – это Ави Герцог.

Можно было подумать, что он увидел перед собой инопланетянина.

– Так, значит, вы тот самый израильский генерал, – сказал Эрик, пожимая ему руку.

Ави вежливо улыбнулся.

– Совершенно верно. А вы, должно быть, первый супруг Мэгги.

Эрик слегка покраснел.

– Мы подумываем о том, чтобы провести пару недель в кибуце. Как там теперь?

Ави ни на мгновение не замешкался с ответом.

– Похоже на летний лагерь, на который вот-вот обрушится Божий гнев.

– Забавно. Я всегда хотел поехать с Мэгги в Израиль, но она всегда отказывалась, теперь же это слишком поздно, – прибавил он поспешно.

– Прими мои поздравления, Эрик. Я слышала, что у тебя родился еще один ребенок, – сказала я, пытаясь переменить тему разговора.

Его лицо расплылось в гордой улыбке, и он полез во внутренний карман за фотографиями.

– Вот он. Здесь ему от роду всего пятнадцать минут. Его только что немного выкупали.

Это был не мой ребенок. И нельзя сказать, что я сколько-нибудь в этом раскаивалась… Но почему же тогда у меня на глазах появились слезы? Какое-то другое чувство захлестнуло меня. Может быть, потому что он был теперь счастлив, а у меня был Ави. Что-то вроде сожаления о впустую потраченных годах жизни. Каждый из нас мог бы потратить их с гораздо большей пользой для себя.

– Он просто чудо, – сказала я, протягивая фотографии Ави.

Ави был само обаяние.

– Вы счастливый мужчина, – сказал он Эрику.

В этот самый момент к нам подгребла Рона, которая с полным правом собственницы взяла Эрика под руку и уставилась на меня. У нее были такие же длиннющие и кроваво-красные ногти. Однако ее волосы были подстрижены так коротко, что голова стала похожа на треугольную грушу. Она была так же самоуверенна, как и тогда, когда еще не была его женой. И все же что-то в ней переменилось. И не в лучшую сторону. Она совершенно утратила ту каплю беззащитности и уязвимости, которая делала ее хрупкой женщиной. Теперь она добилась всего, чего хотела, и заметно потяжелела. Если бы она хотя бы на секунду представила себе, до какой степени мне бы не хотелось повернуть все к прежнему, ей не пришлось бы тратить столько энергии, чтобы обжигать меня взглядом.

– Здравствуйте, Рона, – тихо сказала я. – Спасибо, что пришли.

Кажется, она сочла мои слова враждебными. А может, чувствовала себя до того неуютно, что не знала, что ответить. Как бы там ни было, она стала закипать, когда Эрик взял меня за руку.

– Мы слышали, она покончила с собой, – прошептал он. – Она оставила какую-нибудь записку?

Ави счел необходимым проигнорировать этот вопрос.

– Я могу понять ваше желание посетить Израиль, – сказал он, обращаясь к Ронс.

Но Рона изо всех сил старалась не упустить ни одного слова из нашего с Эриком разговора.

– Да, конечно, – рассеянно проговорила она.

– Ты прав, она оставила записку, – спокойно сказала я.

– А вы бывали там когда-нибудь? – поинтересовался Ави у Роны.

– И что же в ней? Она как-то объяснила свой поступок? – не унимался Эрик.

– Как же я могу тебе рассказать содержание записки, Эрик, – удивилась я, – ведь это очень личное. Это касается только семьи, ты меня понимаешь?

– Но я все еще считаю тебя своей семьей, – тихо сказал Эрик. – Я никогда не забуду о том, что мы были мужем и женой.

И снова слезы полились из моих глаз. Но на этот раз я совершенно точно знала отчего. Я оплакивала зря потраченную жизнь. Все те годы, которые я провела без Ави… Но ведь я принесла эти годы в жертву Эрику, который даже не понимал этого.

Ави обнял меня за талию, а Рона молча придвинулась к мужу.

– Мне кажется, что цена успеха всегда очень высока, – сказал Эрик, чтобы как-то прервать наше молчание.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила я, вытирая слезы.

– Как что?.. Сначала был твой звукорежиссер, теперь твоя мать… Кто будет следующим?

– Почему кто-то должен быть следующим?! – вскричала я. – То, что ты говоришь, это ужасно!

Но он как будто не заметил моей реакции.

– Бог любит троицу, – сказал он. – Так, кажется, говорят?

Ави по-прежнему был само обаяние.

– Почему бы нам не обсудить ту ужасную драму, которой стал для вас развод с Мэгги? – предложил он. – Тогда бы мы могли чувствовать себя в безопасности.

Эрик закашлялся, а Рона скорее выглядела сбитой с толку, чем смущенной. И тогда я обняла его, мужчину, который когда-то был моим мужем. В моей душе поднялись самые теплые чувства. Тут были и прощение, и печаль. И я поклялась себе не бередить этим разговором старых ран.

– Я очень счастлива за тебя, – сказала я со слезами на глазах.

– Я всегда хотел детей, – ответил он, – а ты не хотела.

Когда мы отходили от четы Орнстайнов, на лице Ави появилось странное выражение.

– Интересно, как ты теперь относишься к тому, чтобы обзавестись детьми? – спросил он.

– О, это было бы счастье, это было бы..

– Значит, так и будет. Главное, что мы вместе. Вместе на всю жизнь.

Хайман разразился скорбными признаниями в самый неожиданный момент. Он схватил меня за руку, когда гроб стали опускать в могилу.

– Клянусь тебе, я никогда до нее не дотрагивался! – зарыдал он. – По вторникам и четвергам мы просто выпивали и болтали. Я очень хотел ее, но она всегда говорила, что Алан убил в ней все чувства.

– Почему же вы не сказали об этом вчера? – спросила я, хотя уже знала ответ.

Родительница скончалась прямо у меня на глазах. Я была совершенно обессилена, и разве я могла бы сосредоточиться в тот момент на объяснениях Хая.

– Если бы я и сказал, разве это что-нибудь изменило бы? – с горечью произнес он. – Так лучше для него – чтобы он думал, что кто-то ее любил. Ведь я действительно ее любил. Она вся была комок нервов, она была непредсказуема. Просто совсем помешалась… Но в ней было очарование, какое-то волшебство. Она была так обольстительна, так беззащитна, что просто невозможно было се не…

Хайман не смог закончить фразы, потому что могильщики заработали лопатами, забрасывая яму мерзлой землей. Но он мог бы этого и не делать: все было ясно без слов. В том, что он хотел сказать и не успел, было несравнимо больше смысла, чем во всех словах, которые произносил раввин из храма Эммануила, которого пригласили на похороны, чтобы он произнес надгробную речь. Ведь раввин даже не знал родительницы. Отец второпях пересказал ему основные биографические сведения: о том, что она не чуждалась помощи ближнему; о том, что любила музыку, а также несколько забавных случаев из первых дней их супружества. И именно потому, что раввин никогда не был с ней знаком и лицезрел ее уже мертвую, мне показалось, все, что он говорил, относилось к какому-то другому человеку. Зато слова Хая были очень близки мне. Он говорил о той, которую я знала так же хорошо, как саму себя.

Сразу после этого я снова увидела родителя. Глаза у него покраснели, и было ясно, что он плакал.

Несколько секунд мы пристально смотрели друг на друга, а потом я положила руку ему на плечо.

– Мне очень жаль всех нас. Мы были так глупы и так все испортили.

Он опустил голову.

– Ты можешь обвинять меня всю свою жизнь, но это несправедливо.

По крайней мере, это было похоже на человеческий разговор, поэтому я постаралась не упустить этого момента.

– Она тоже была не подарок, – спокойно сказала я.

– Я столько раз бывал не прав, – просто сказал он и отвел взгляд.

– Но почему ты так поступал?

– Я устал. Я очень устал, – сказал он, качая головой. По моим щекам медленно катились слезы.

– Я так любила ее.

Он взглянул на меня с удивлением.

– Я тоже ее любил.

– Тогда почему?..

– Так получилось…

Мы шли к его лимузину, который был припаркован в роще около входа на кладбище. Начинался дождь с градом.

– Твоя сестра меня ненавидит.

– Разве тебе это не все равно?

Он не ответил.

– А мои чувства тебе тоже безразличны? – спросила я, вытирая глаза.

– В общем, да, – честно признался он. – Потому что ты никогда не была одним целым с нами. Ты отдалилась давным-давно.

Я остановилась и взяла его за руку, чтобы он не мог уйти.

– Отец, еще не поздно…

Он устало кивнул.

– Нет, это уже не по мне. Я слишком устал от ссор. Есть тысячи вещей, которые ты не в состоянии понять.

Он вытащил носовой платок и вытер глаза. И сразу постарел, осунулся. От возраста никуда не денешься.

– Отец… – начала я, но слезы мешали мне продолжать.

Он же больше не хотел ни о чем говорить.

– Бесполезно, – сказал он с кривой усмешкой. – Ни с кем из вас просто невозможно нормально разговаривать…

Потом он повернулся и пошел к машине, ссутулившись от незримой ноши. Около лимузина он остановился, несколько мгновений смотрел на меня издалека, а потом забрался внутрь. Я медленно подняла руку, чтобы помахать ему на прощание, но поздно – лимузин уже выезжал за кладбищенские ворота.

Еще кое-что удивительное происходило на протяжении всего этого дня. Помогая мне садиться или выходить из машины, поддерживая под локоть, когда я переступала через порог, всякий раз Ави с виноватой улыбкой спрашивал у меня:

– С тобой все в порядке?

Это было так необычно, что я не могла удержаться от улыбки. Ави, мой генерал, который обычно бросал меня под дождем около автомобиля и бежал сначала открывать свою дверцу или оставлял меня на тротуаре или в потоке машин посреди улицы, а сам переходил на другую сторону, предоставляя мне обходиться собственными силами, теперь Ави вдруг проникся необыкновенной заботой о моей безопасности и комфорте. Конечно, это совсем не значит, что он и раньше не проявлял обо мне заботы. Просто такого рода внимательность была ему совершенно не свойственна. Это было не в обычаях его страны. И я принимала его таким, какой он есть… Теперь с ним что-то случилось.

С кладбища мы возвращались вместе с Кларой, Стивеном, Куинси и Дэном. Ави так дрожал надо мной, что всякий раз, когда машину встряхивало на дорожной выбоине, он бережно меня обнимал. В конце концов Куинси не выдержала.

– Вы так суетитесь над ней, что можно подумать, она беременна, – воскликнула Куинси.

Все слегка покраснели и ждали, что я начну возражать.

– Именно так, – сказала я, помолчав. Потрясенная Клара ударилась в слезы и счастливо закудахтала.

– О, Мэгги, – тараторила она, – ты должна была мне сказать. Почему я об этом не знала?

– У нас были другие заботы, – сказала я с иронией.

– Я так счастлива, – пробормотала она, обнимая меня.

– Это еще почему? – рассмеялась я.

– Да потому что ты будешь нормальной женщиной, как все мы! – воскликнула она, но тут же смущенно прикусила язык.

И совершенно напрасно. В ее словах была доля правды.

– И когда же? – поинтересовалась Куинси, прижимаясь щекой к моей щеке.

– В августе.

Дэн пожал Ави руку, а Стивен похлопал его по спине. Можно подумать, что между этими мужчинами появилось что-то общее из-за того, что один из них сделал меня беременной.

Оказавшись в центре всеобщего веселья, я совсем растерялась, Ави, однако, нисколько не смутился. Он прекрасно себя держал: отвечал на вопросы, улыбался и обнимал меня всю дорогу, пока мы ехали в город. В конце поездки каждый успел шепнуть мне на ухо, что Ави производит самое замечательное впечатление: он обаятелен, добр, красив, а главное, влюблен в меня до сумасшествия.

Впрочем, все эти мнения были для меня не такой уж новостью. Но я начала осознавать, что более не властна над своими чувствами и уже ничего не могу изменить. Я его любила, я ему принадлежала… Словом, мы были одним целым.

Мы вернулись в нашу квартиру. И это было теперь так естественно говорить о квартире, что она «наша», а о себе самой, вместо «я», говорить «мы»… Как только мы вошли, телефон стал звонить не переставая. Звонили самые разные люди и по самым разным делам. Одни, чтобы выразить сочувствие. Другие – различные официальные лица Израиля и Соединенных Штатов – чтобы обсудить неотложные политические вопросы, в связи с запланированными в Вашингтоне встречами.

Грэйсон прозвонился между израильским премьером и американским помощником госсекретаря.

– Мэгги, – тепло произнес он, – я никогда не хожу на похороны с тех пор, как умерла моя мать, но я хочу, чтобы ты знала, что я с тобой и, если потребуюсь, весь в твоем распоряжении, днем или ночью. И не беспокойся насчет контракта.

Через некоторое время у нас с Ави разгорелся спор. Впрочем, Ави настаивал, что это никакой не спор, а просто разный взгляд на вещи, – что-то вроде дискуссии. Или, по крайней мере, взаимное недопонимание по причине языкового барьера.

– Кто последний будет отводить свои войска? – спросила я, перемалывая кофе.

– Американцы требуют одностороннего вывода воинских частей из Ливана, – объяснил Ави, доставая чашки и блюдца.

– И что же теперь? – не унималась я.

– Легких решений не предвидится, – сказал он, передавая мне молоко. – А что сказал Даниэль Грэйсон?

– О, он очень мил. Просто хотел, чтобы я знала, что он со мной и что я могу не беспокоиться о контракте.

Ави поставил чашку и, встав из-за стола, подошел ко мне.

– Мэгги, – сказал он с нежностью, – я хочу, чтобы теперь ты была очень осторожна. Из-за ребенка.

– Что ты имеешь в виду?

Он тихонько коснулся моей щеки.

– Тебе тридцать четыре года, а в этом возрасте рожать не так легко, как в двадцать. Я хочу, чтобы ты поберегла себя, пока он не родится, и не появлялась в зонах вооруженных конфликтов.

Спору нет, в моей жизни многое переменилось, но еще не было случая, чтобы моя работа становилась объектом обсуждения. Да еще чтобы я учитывала чье-то мнение.

Я понимала, какого ответа ожидает от меня Ави, но я не была готова дать ему этот ответ. Я лишь взглянула на него и улыбнулась. А он добавил:

– Я люблю тебя и не хочу, чтобы что-то случилось…

Однако он и не ждал, что я быстро капитулирую, понимая, что эта беременность – необычное и новое дело для нас обоих.

– Так вот, – продолжал он прерванный разговор, – американцы не воспринимают всерьез близость Советов, во всяком случае не хотят занимать жесткую позицию.

Я с трудом удержалась, чтобы не улыбнуться. Он поцеловал меня в шею.

– Ассад никогда не пойдет на переговоры с Израилем.

– Займись со мной любовью, – прошептала я.

– Это не предмет для торговли, – спокойно сказал он.

Израильская позиция в вопросе о компромиссе была до того прозрачна для меня, что я вполне могла бы сама отправиться на переговоры в Вашингтон. Я бы показала себя в этом деле лучше, чем любая шишка из американского правительства.

Ави взял меня за подбородок и заглянул прямо в глаза.

– Я хочу, чтобы ты обещала мне быть осторожной и близко не подходить к зонам вооруженных конфликтов.

– Я тебя понимаю, но не могу этого обещать, – ответила я.

Ави прижал меня к холодильнику, и мои губы почти касались его губ.

– Постарайся как-то к этому приспособиться, привыкнуть, – сказал он. – Я тоже попытаюсь.

– Но как? – спросила я, выскальзывая от него. – Вот ты смог бы перестать заниматься тем, чем занимаешься?

Это был классический пример израильской наступательной тактики: смешать все карты, воспользоваться любым оружием, какое только окажется под рукой, притвориться, что идешь на компромисс, а потом еще и переложить всю вину на противника… Ответ Ави был вполне гладким и предсказуемым.

– Для меня это не работа, – сказал он. – Это вопрос выживания. Постоянная обязанность.

Что бы вы ответили на моем месте мужчине, который исподволь готовит вас к тому, чтобы вы отказались от всего, во что вы верили?

– Я люблю тебя, – ответила я и позволила увлечь себя в спальню.

Ну а в спальне какие дискуссии? Нет возможности сосредоточиться на деталях… Он начал целовать меня, и наша одежда оказалась на полу, а сами мы – в постели на прохладных простынях. И я хорошо помню, как нежен он был. Как осторожно двигался. Я сказала ему:

– Ты так боишься сделать мне больно…

– Я люблю тебя, – ответил он, припадая щекой к моей груди, – и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. – И потом еще добавил:

– Я буду всегда любить тебя.

На этом дискуссия закончилась. Никаких обещаний дано не было. За исключением самого расплывчатого – вечно принадлежать моему Ави. В конце концов, то, что он чувствовал, было так естественно, и если бы я была более благоразумной, то могла бы облегчить жизнь нам обоим. Но мы впервые в своей жизни ждали ребенка, и одному из нас приходилось уступать другому. Кончилось тем, что я просто расплакалась, а почему – и сама не понимала. Может быть, я просто подумала о родительнице. Ави осушил губами мои слезы и запретил мне вообще разговаривать, поскольку все равно невозможно было сосредоточиться – ни на деталях, ни на общих вопросах, – он снова и снова целовал меня, а потом мы занимались любовью, как в последний раз – бурно и страстно.

– Я люблю тебя, – прошептала я, переводя дыхание.

– Обещай мне, – попросил он, целуя меня. Но я все еще не была к этому готова.

Новый, 1983 год мы встречали в маленьком ресторане на Бликер-стрит. Мы оба были в джинсах, толстых свитерах, лыжных куртках и теплых сапогах. На улице было мрачно и холодно. Ави вполне вписался в бесшабашную атмосферу Гринвич Вилледж. Только перед тем, как заказать вино, полез в карман и достал специальную памятку, в которой на еврейском подробно объяснялось, какой сорт вина урожая какого года наиболее удачен. Меня это нисколько не беспокоило, но я с удивлением наблюдала, как, покусывая нижнюю губу, он дотошно изучает эту свою шпаргалку.

– Наверное, мне не следовало этого делать? – пробормотал он, поднимая на меня глаза. – Здесь это кажется смешным, да?

А мне просто хотелось обнять его, потому что он казался мне таким беспомощным, таким неуверенным в житейских делах. Пламя свечи на нашем столе слегка колебалось, и на его симпатичном лице дрожали тени.

– Всегда делай то, что считаешь нужным, – сказала я и, помолчав, добавила:

– Даже если хочешь взять с меня слово не появляться в зонах вооруженных конфликтов. – Я улыбнулась. – Ты был совершенно прав, а я поступила глупо, все усложняя. Для меня нет ничего важнее, чем ты и наш ребенок.

У него на глазах появились слезы, и он не мог вымолвить ни слова. Вместо этого он снова занялся карточкой вин и, когда подошел официант, заказал вино с таким чудным названием, какого я в жизни не слыхала. А когда бутылка была откупорена и вино налито в наши бокалы, Ави, откинувшийся на своем стуле, притворился, что весь поглощен дегустацией вина и ни о чем другом не думает.

На протяжении ужина он менялся, и я видела перед собой нескольких разных людей. Однако ближе всего был мне тот, кем он, по сути, и оставался – маленький мальчик, который однажды глухой зимней ночью покинул Россию. Фальшивые документы отец запрятал во внутренний карман своего длиннополого черного пальто. Мать очень спешила. Маленький мальчик едва поспевал за ней, спотыкаясь и падая. Наконец они погрузились в поезд, который перевез их через австрийскую границу… Мне до боли хотелось защитить его, слиться с ним, сделать так, чтобы его воспоминания стали моими воспоминаниями. Но он менялся слишком быстро. Выражение его лица менялось на протяжении нескольких минут. Его глаза сияли, а на губах появлялась чуть заметная улыбка, когда он переплетал свои пальцы с моими… Наш ребенок будет в полной безопасности. Он не будет знать тех ужасов, которые пришлось пережить его отцу. Ави размышлял о будущем сына. Он уже чувствовал всю ответственность за него, какую мог чувствовать только отец. Роды должны проходить естественным образом. Необходимы разве что несколько легких сечений. Ави снова затрагивал самые острые практические проблемы нашей будущей жизни.

– Иногда я за нас немного боюсь, – признался он откровенно. – Слишком много безумия мне пришлось повидать в жизни. Больше я не хочу испытывать судьбу. По крайней мере, не теперь.

– А каково будет мне всякий раз, когда ты должен будешь уехать?

– Что ж, ты, конечно, будешь волноваться, но верить в то, что я очень осторожен и хорошо знаю свое дело.

– А все это безумие вокруг? Разве можно все предусмотреть, от всего защититься?

Он пристально посмотрел на меня, потом нежно погладил по щеке. А потом поцеловал.

– Конечно, нет, любимая. Ты слишком много знаешь, и мне будет нелегко тебе лгать.

Я содрогнулась от ужаса.

– Что ты хочешь этим сказать?

Выражение его лица снова изменилось. Передо мной израильский генерал. Губы плотно сжаты, глаза прищурены, а когда он начинает говорить, его тон резок.

– Мэгги, – произнес он, – я хочу рассказать тебе о том, что меня беспокоит…

Я внимательно посмотрела на него, вспоминая о том, какое у него крепкое тело, какие сильные волосатые руки. Он был моим и только моим.

– Я о тех шестерых солдатах, которых захватили в плен в зоне безопасности почти восемь месяцев назад. Они патрулировали участок вокруг поста ООН. Мы даже не предполагали, что такое может случиться. Словом, просчитались… Троим террористам удалось проникнуть в зону и обезоружить солдат… И вот теперь они отказываются подчиняться Женевской конвенции. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Не совсем… – проговорила я, хотя очень хорошо все понимала.

– Они не признают никаких международных законов. Ливан превратился в рынок, где торгуют заложниками.

Я даже повторила про себя последние его слова, но у меня не хватало духа признаться себе, что за ними стоит.

– Возможно, – сказал Ави, – заложников удастся освободить в результате торга… Этот вопрос мы и приехали обсуждать в Вашингтон. Но это только начало.

– Начало чего? – рискнула поинтересоваться я.

– Начало войны другого рода.

В эту ночь мы медленно шли домой. Мы то и дело останавливались, чтобы заглянуть в празднично освещенные окна, – только бы отвлечься от мрачных перспектив.

Снег кружил в свете фонарей. Улицы Гринвич Вилледж были почти пусты. Лишь изредка нас обгоняли веселые компании, которые хором поздравляли нас с Новым годом. В этот момент меня поразило, как мы, американцы, далеки и изолированы от того, что принято называть «Меккой революций». Но это ложная безопасность и изолированность. Все, что происходит там, неизбежно отзовется здесь. Даже если большинство людей не имеет об этом никакого понятия.

– Воевать должны только те, кто затевает войны, – сказала я. – Всех остальных война не должна касаться.

Он остановился и обнял меня.

– Пусть воюют в каком-нибудь специально обозначенном месте, где никогда не бывает солнца, – добавил он.

– Мне страшно, – прошептала я.

– С Новым годом, малыш, – нежно сказал Ави, когда мы были уже в постели.

Вообще-то, было не очень понятно, к кому именно он обращается. Однако я ответила за нас обоих – и за себя и за своего будущего ребенка:

– С Новым годом, Ави! С Новым счастьем! Этой ночью нам обоим снился один и тот же сон, и никто из нас не чувствовал себя спокойно… А когда среди ночи зазвонил телефон, лишь подтвердились все наши опасения. Ситуация действительно становилась критической.

Первый день нового года выдался особенно напряженным. То и дело в моей памяти возникало лицо родительницы, и из моих глаз лились слезы.

– Почему? – мучил меня все тот же вопрос. – Почему это случилось?

Даже Ави Герцог, который всегда и всему мог дать рациональное объяснение, не был на этот раз способен выдвинуть сколько-нибудь удовлетворительные причины. Точно так же он вдруг отчаялся дать удовлетворительный ответ на вопрос, почему в Ливане началась бессмысленная эскалация террористической активности. Казалось, все договорились друг с другом, и война окончена, но вдруг палестинцы, израильтяне, сирийцы и ливанцы словно забыли об этом. Все договоренности о прекращении огня были снова сорваны, и стали сбываться предчувствия Ави, что грядет война иного рода…

Свернувшись калачиком около Ави, я лежала в постели, а он пытался дозвониться в Тель-Авив до министра обороны.

– Скажи, есть надежда, что вам удастся добиться мирного решения и заключить в Вашингтоне соглашение? – спросила я.

Он мог бы не отвечать. По его глазам я поняла, что, если и узнаю, как обстоит дело, мне не станет от этого легче.

– Да, – наконец произнес он, – возможно, мы достигнем соглашения. Вот только примут ли его люди из Хисбаллах и другие экстремистские фракции? Они непредсказуемы…

Телефонные звонки не прекращались. Ави сидел у телефона всю ночь. У меня же началось то, что принято, хотя и не совсем правильно, называть приступами «утренней тошноты». В моем случае это досаждало мне в течение всего дня и всей ночи.

– Оставь дверь открытой, вдруг тебе понадобится моя помощь, – крикнул Ави, отрываясь от разговора с министром обороны.

Ополаскивая лицо холодной водой, я усмехнулась тому, что теперь, пожалуй, всему израильскому кабинету министров стало известно о моей беременности. Когда я выползла из ванной, Ави объяснял кому-то в Вашингтоне, что представляют собой «SAM-5» и «SAM-6» – сирийские ракеты «земля—воздух», которые недавно были дислоцированы в открытых шурфах. Вероятность прямой конфронтация между Сирией и Израилем превратилась теперь в реальную угрозу.

– Ну и дела, – пробормотала я, когда он положил трубку.

– Это я виноват, – нежно сказал он, гладя меня по голове. – По моей милости тебя тошнит…

– Да уж, – согласилась я, укладываясь в постель.

– Ты совсем зеленая.

– Со мной все в порядке, – солгала я.

На самом деле я чувствовала себя преотвратно.

– Но знаешь, я почему-то не раскаиваюсь в том, что сделал, – сказал он, целуя меня.

И в этот момент на меня снизошли такое спокойствие и такая благодать, каких я, пожалуй, никогда не знала. Его недавняя просьба, чтобы я оставила свою опасную работу, которой занималась в его стране, теперь совершенно не была мне в тягость. Более того, это совпадало с моим собственным желанием и укрепляло меня в уже принятом решении. Теперь Ави был не только моим любовником, но самым близким человеком. Если не принимать во внимание формальную сторону вопроса, то нас уже можно было считать супружеской парой.

– Я тоже ни в чем не раскаиваюсь. Мне ничего не нужно, кроме тебя и этого ребенка… – Я немного помолчала и добавила:

– Только бы пришел конец войне…

На следующее утро, второго января, Мэгги Саммерс и Ави Герцог собирались по делам – каждый на свои ответственные переговоры. Ави к восьми утра летел в Вашингтон, где в Государственном департаменте начинался первый раут переговоров, а в девять часов Мэгги было назначено явиться на студию Ай-би-эн, где она должна была встретиться с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси, чтобы подписать контракт.

В моей голове бродили те же самые мысли – о нашем ребенке. О том, что теперь я ношу его в себе, а Ави – тот мужчина, который мне это устроил. Я была совершенно убеждена: что бы ни произошло в этом мире, ребенок должен родиться. Он уже был частью меня и того мужчины, который теперь завязывал галстук перед зеркалом в моей спальне. Ему, этому еще не родившемуся малышу, уже пришлось пережить массу хлопот. Взять, к примеру, мой отлет из Бен-Гуриона, когда я, как мне казалось, навсегда расставалась с его отцом, который так любил меня и которого я пыталась разлюбить. Этот ребенок был единственным моим достижением, которое принадлежало не мне одной. Мне даже не пришлось за это бороться. Напротив, был человек, который не только взял это на себя, но и хотел разделить со мной всю жизнь… И тут я ощутила знакомый страх. Тот самый страх, который охватывал меня всякий раз, когда я чувствовала себя чересчур спокойной. Нечто подобное – пронзительное ощущение реальности – я испытывала, сидя прямо на земле в окрестностях лагеря беженцев Сабры, и потом, всего несколько дней тому назад, когда ехала на квартиру к родительнице.

– А где мы будем жить? – спрашиваю я Ави, пытаясь сосредоточиться на чем-то относительно постороннем.

– Как где? В своем доме, – просто отвечает он, причесывая волосы.

– А как мы найдем дом? Его терпение беспредельно.

– Мы обратимся к агенту по недвижимости.

– А если опять война?

– Значит, мы опять победим. Как всегда побеждали, – спокойно говорит он. – Вообще-то, нам бы победить в этой войне, а уж потом думать о другой.

Когда Ави присаживается около меня на край постели, на его лице отражается боль.

– А если вы проиграете эту войну, что тогда? – спрашиваю я, нервно теребя кусочек салфетки.

– Тогда мы иммигрируем в Нью-Йорк, и я открою мелочную лавочку.

Ави встает и делает шаг от кровати. На нем темно-синий костюм-тройка, белая сорочка и элегантный шелковый галстук в синюю и красную полоску. Глядя на него, трудно предположить, что он израильский генерал да еще специальный советник премьера по делам Ливана. Скорее всего он похож на исполнительного директора или на председателя правления какого-нибудь крупного банка. Впрочем, какая разница, на кого он похож?.. Главное, я знаю, кто он в действительности и куда собирается отправиться после своего визита в Штаты.

– В Рокфеллер-центре есть одно бойкое местечко. Как раз для мелочной лавочки.

Он улыбается, берет меня за руку, и мы направляемся к двери.

– Ладно, – говорю я, пока поднимается лифт, – возможно, мелочная лавочка не самый лучший вариант. А как насчет военного атташе в Вашингтоне?

– Это не так просто, – отвечает он. – Кроме того, лучше всего у меня получается именно то, чем я занимаюсь.

– Пусть теперь кто-нибудь другой этим занимается. Не могу же я все время за тебя бояться!

– Этим занимаются и другие, – отвечает он. – Между нами, этим занимается очень много людей.

– Это несправедливо. Ты ведь знаешь, что я чувствую.

Когда мы затеваем этот разговор, я вижу, как он начинает мрачнеть. Он наклоняется и целует меня на прощание, и мы крепко прижимаемся друг к другу, стараясь выбросить из головы все неприятные мысли.

– Когда все закончится, – говорит он, высвобождаясь из моих рук, – я снова сяду за министерский стол. Буду трудиться с девяти до пяти, и мы всегда будем вместе. Тебе это еще здорово успеет надоесть.

Снова комок застревает у меня в горле, и я не могу вымолвить ни слова без того, чтобы не расплакаться.

– Саммерс, – говорит он, отступая в кабину лифта, – мы беседуем с вами на эту тему в последний раз. Вам следовало бы об этом задуматься. А теперь, я опаздываю…

Он кивает на мой живот и посылает воздушный поцелуй. Двери лифта смыкаются, и он исчезает.

Когда Даниэль Грэйсон целует меня, я чувствую, как от него тянет спиртным. Его соболезнования по поводу смерти моей родительницы вполне искренни. Разве что расчувствовавшийся Грэйсон выглядит немного глупо. Куинси счищает салфеткой снег со своих сапожек. Эллиот перестает копаться в ворохе газет и поднимает глаза.

– Смерть – это всегда трагедия, Мэгги, – произносит Грэйсон, беря меня под руку и подводя к окну, из которого открывается прекрасный вид на Гудзон.

– Почему бы нам не заняться контрактом? – говорит Эллиот. – Мэгги и так знает, как мы ей сочувствуем.

Однако мои мысли витают далеко. Я думаю не об этом, крайне важном для меня контракте, а об Ави и о том, что сейчас происходит на переговорах в Вашингтоне. Если честно, я даже не хотела сегодня приходить. Я собиралась быть совсем в другом месте.

Когда Ави ушел, я тут же перезвонила Кларе, и она мне сказала:

– Жизнь продолжается, Мэгги. Что случится, если ты отправишься на свою деловую встречу. В конце концов, скорбь – дело сугубо интимное… И, честное слово, я вообще не собираюсь навещать ее могилу. К тому же она сейчас совсем не там.

– А где же? – удивилась я.

– Вероятно, в обществе царя и своей бабушки. Сейчас они, наверное, играют расписными яйцами Фаберже или едят шашлык… Так что иди на свою встречу совершенно спокойно. Удачи тебе.

Как мне объяснить Кларе, что в этот момент весь мир должен скорбеть вместе со мной – так велико мое горе. Так мне, по крайней мере, казалось.

– Что же, – говорит Куинси, оглядывая мужчин поверх своих очков, – господа выглядят прекрасно… Если только Мэгги не сообщит им кое-какую информацию к размышлению.

– А в чем дело?

Куинси колеблется и смотрит на меня.

– Дело в том, что я беременна, – отвечаю я. – И если все пойдет по плану, событие произойдет как раз через восемь месяцев.

– Беременна! – вскрикивает Эллиот. – Мы… мы, кажется, в этом не виноваты.

– Как это тебя угораздило? – взвывает Грэйсон. Сказать, что они потрясены моими новостями – значит ничего не сказать.

– Ну уж это, – говорю я, стараясь не расхохотаться, – тебя не должно так интересовать, Грэйсон… Главное, что я в состоянии заниматься всем, чем занималась раньше. За исключением того, что в ближайшие несколько недель не смогу посещать зоны вооруженных конфликтов. Впрочем, мы ведь условились, что я туда и не буду ездить. Так в чем проблема?

Грэйсон первым приходит в себя. Он раскрывает мне объятия.

– Ну что же, не такие уж и плохие новости. Бледный и дрожащий Эллиот готов расплакаться.

– Я так рада, что вы оба счастливы, – иронически замечает Куинси.

– Ты собираешься выходить замуж, или нас ожидает большой скандал? – интересуется Эллиот.

При слове «скандал» Грэйсон становится белым.

– Мэгги, – как бы между прочим спрашивает он, – ведь ты выходишь замуж, разве нет?

И снова я чувствую, что они для меня гораздо больше, чем просто друзья.

– В марте. Как только он получит развод.

– Ну что же, – с живостью повторяет Грэйсон, – мы с нетерпением будем ждать этого события, правда, Эллиот?

Эллиот отвечает ему кислым взглядом.

– Почему бы нам не вернуться к контракту? – спрашивает он.

– Итак, – говорит Грэйсон, – насколько я понял, у нас нет никаких экстраординарных проблем. Единственное, нам придется немного попридержать выход передачи, пока Мэгги… пока она…

– Пока она не будет снова в форме, – договаривает за него Куинси. – А до тех пор она будет находиться в Израиле постоянно, а не летать с места на место.

– Ей следовало бы подумать обо всем этом заранее, – бормочет Эллиот. – До того, как ей пришло в голову забеременеть.

– Ладно уж, старина, – говорит ему Грэйсон. – Я уверен, что Мэгги прекрасно успела все предварительно обмозговать.

– Этого ей не занимать: все предварительно обмозговывать, – ворчит Эллиот.

– Благодарю тебя, дружище.

– Мэгги, – снова ноет Эллиот, – как ты могла?

– А отец ребенка, – прерывает его Грэйсон, – он где?

– В Вашингтоне, – отвечаю я, посылая Куинси предупреждающий взгляд.

– Ну, тогда все в порядке, – говорит Эллиот. – Если, конечно, Мэгги не изменила своего решения взяться за это шоу…

– Конечно, нет, Грэйсон, – улыбается Куинси.

– Тогда решено.

Однако прежде чем кто-то успевает что-нибудь добавить, в кабинет Грэйсона вбегают Питер Темплтон и Джек Рошанский. Они направляются прямо к его столу и машут листками с горячими новостями с международного телетайпа. Не говоря ни слова, Джек включает один из телевизионных мониторов, которые расположены вдоль стены. Когда на экране появляется картинка, он наконец объясняет:

– Мы получили сногсшибательное сообщение из Ливана от Ринглера! Это нужно срочно давать в эфир!

– Что, черт возьми, происходит? – бормочет Грэйсон, разглядывая принесенные бумаги. – Включите звук!

Мы все мгновенно умолкаем и напряженно вслушиваемся в то, что очень отчетливо произносит Ринглер, держа перед губами микрофон. У него за спиной нечто, напоминающее место взрыва. Мне требуется не меньше минуты, прежде чем я понимаю, о чем идет речь в репортаже, и проникнуться ужасом того, что происходит на экране.

Волосы Ринглера развеваются на сильном ветру.

Он направляется к зданию, которое почти полностью разрушено.

– Здесь был госпиталь, – говорит он. – Одно из отделений Красного Креста. Здесь было приблизительно 287 пациентов. Ливанцы, израильтяне. В том числе два американца. – Он приподнимает микрофонный кабель и подходит к развалинам. – Около тонны динамита, несколько сот килограммов взрывчатки находилось в грузовике, управляемом камикадзе. – Где-то начинает завывать сирена. Ринглер ждет, пока покажется машина «скорой помощи», которая подъезжает к тому, что раньше было госпиталем. – Взрыв произошел около большого восьмиэтажного здания, расположенного непосредственно у «зеленой» линии в Восточном Бейруте. Здание было весьма значительно укреплено, поскольку здесь располагалось иранское посольство. Ирония судьбы, не правда ли?

Около Ринглера начинают собираться журналисты.

Куинси бледнеет.

– Я не понимаю. Почему? Что случилось? Эллиот яростно хлопает несколько газет на стол.

– Что тут понимать? Эти подонки совсем озверели. Они снова выступили.

Грэйсон в напряжении сидел на самом краю стула. Его глаза были прикованы к монитору.

– Тихо!

– У меня есть первые сведения о количестве жертв, – говорит Ринглер и заглядывает в бумажку. – Смерть собрала изрядный урожай. Господи Боже, триста шесть человек. Я должен выйти с этим в прямом эфире, ребята, вы понимаете? – Он прикладывает ладонь к уху и слегка наклоняет голову набок. – Более точные сведения я буду иметь к моменту выхода в эфир… Отбой!

Куинси сжимает мою руку.

– Я думала, что войну решили прекратить…

– Только забыли предупредить об этом Хисбаллах, – ворчит Эллиот.

– Слушай, Эл, – обращается к нему Грэйсон. – А она собирается отправляться в Израиль.

– Вас это не касается, – прерывает его Куинси. – И к делу не относится.

– Когда мы пошлем ее туда, все уже закончится, – устало отвечает Грэйсон. – До следующего раза, – добавляет он, поднимаясь. – Мэгги может сделать специальный выпуск о последствиях происшедшего… – Он поворачивается к Эллиоту. – Запускай этот материал.

В моей голове проносятся все причины происшедшего, но все равно в это трудно поверить. То, что случилось в Ливане, – просто безумие. Несмотря на расстояние, событие представляется не таким уж абстрактным и бесконечно далеким.

Чья-то голова показывается в дверях отдела новостей.

– Есть новая информация от Ринглера! – сообщает сотрудник и спешит через холл в другой кабинет.

Джек настраивает монитор, и на экране появляется Ринглер. На этот раз он стоит около медицинской сестры. Женщина с трудом сдерживает слезы и рассказывает о том, что было за несколько мгновений перед взрывом.

– Я видела, как зеленый грузовик объезжает автомобильную стоянку прямо перед воротами госпиталя… – Ее голос прерывается.

Ринглер выжидательно смотрит на нее.

– А где вы находились в тот момент?

– Я как раз шла по тротуару. Я шла на работу. Вдруг грузовик стал набирать скорость, двигаясь прямо на пропускной пункт. Как только я увидела это, я сразу поняла, что он хочет протаранить ворота.

– Вы обратили внимание на водителя?

Женщина кивает.

– Хисбаллах! Он был из Хисбаллаха!

– Как вы догадались? – Крис повышает голос, стараясь быть услышанным сквозь визг колес и вой сирен.

Она печально улыбается.

– По повязке, которая была у него на лбу, и по его взгляду. Я поняла, что он хочет взорвать себя вместе со всеми. Это было… – Она останавливается, чтобы подобрать слова. – Это было, как салют на четвертое июля… Все небо вспыхнуло, как во время салюта…

– Вы американка? – уточняет Крис.

– Я из Нью-Джерси… – начинает она, но не успевает докончить.

Кто-то подбегает к Ринглеру и протягивает ему листок бумаги.

– Вот еще новости!

Ринглер прочитывает сообщение, потом испускает глубокий вздох, и листок вываливается у него из рук. Затем Ринглер начинает говорить. Он смотрит прямо в камеру.

– Через десять минут после того, как был взорван госпиталь и все бросились сюда, другой камикадзе устроил взрыв на дороге к французскому посольству. Еще один автомобиль, груженный взрывчаткой, и еще один сумасшедший. На этот раз целое здание сложилось, словно карточный домик. Шестьдесят пять мирных граждан числятся погибшими… – Он сделал паузу. – До встречи!..

Когда гаснет экран, я стискиваю кулаки, я вся дрожу. Где чужие, а где свои, – какая разница, если теперь все кончено. Я это чувствую, и если кто-то попробует убедить меня в обратном, это уже не будет иметь никакого значения. Война перешла в новую фазу. Ави был прав. Джек Рошанский снова начинает возиться с монитором, на экране появляется картинка. Это студия отделения Ай-би-эн в Иерусалиме. Дик Свенсон сидит за моим рабочим столом и готов начать заключительный обзор всего этого кошмара.

– Это подтвердилось, – говорит Эллиот, отнимая от уха телефонную трубку. – Это были сумасшедшие из иранского Хисбаллаха.

Но я не обращаю внимания на его слова. Мои глаза прикованы к монитору, к тому, что говорит Дик.

– Через несколько минут после второго взрыва неизвестный позвонил в ливанское агентство новостей и сообщил сведения, которые я цитирую непосредственно с пленки, зафиксировавшей этот звонок. «Мы не иранцы, не палестинцы и не ливанцы. Мы все – солдаты революции, которые посланы на эту землю, чтобы нести людям слово Корана. Аллах акбар! Мы готовы умереть за нашу родину и во имя Аллаха!»

– Всякий раз, когда эта сволочь начинает что-нибудь делать во имя Аллаха, обязательно гибнут невинные люди, – говорит Грэйсон, качая головой.

– Это секретная информация, Дик? – спрашивает Эллиот, снова прижимая трубку к уху. – Да, спасибо…

Опустив трубку, он обводит нас быстрым взглядом.

Куинси вскакивает. Она кричит, и это похоже на истерику.

– Мэгги никуда не поедет! – кричит она. – Не поедет, пока все не успокоится!

Но я не вижу и не слышу их. Мой взгляд устремлен в пространство, словно я пытаюсь рассмотреть какого-то воображаемого врага. В комнате повисает напряженная тишина. У меня перед глазами возникает лицо Джоя Валери. Покоящийся в мире, он бесконечно далеко от этой земли, мир на которой так иллюзорен. В этот момент я осознаю всю глубинную связь между тем, что случилось с Джоем, и нынешним хаосом. Пожалуй, одна эта память о Джое способна перевернуть все мои планы. Однако теперь надо мной властвует что-то другое – слишком значительное, чтобы этому не подчиниться. Призрачное воспоминание о Джое гаснет, и в комнате остаются только живые.

– Я отправил группу освещать переговоры, которые будут проходить в Вашингтоне, – кричит Грэйсон в телефонную трубку. – А из Ливана у меня минимум информации!

– Пошлите кого-нибудь в иранское посольство в Париже. Мы должны знать, что они скажут, – говорит Эллиот, зажав трубку между ухом и плечом.

Куинси выглядит растерянной.

– Но они же сказали, что они не иранцы…

– Они сказали! – нетерпеливо бросает Эллиот. – И ты поверила этой липе? Иранцы – единственные психи, которые готовы взрывать самих себя. Хисбаллах – это их выдумка!

– Ну и кого мы можем послать? – восклицает Грэйсон.

– Саммерс возвращается, – отвечает Эллиот. – Я прав, Саммерс?

Эллиот настоящий профессионал. Он мгновенно забывает все эмоции, которые бушевали здесь несколько минут назад. Дело для него превыше всего.

– Сколько тебе нужно на сборы? – не унимается он.

Рука Куинси опускается на мою руку. Куинси предостерегает меня от поспешного ответа и пытается внушить мне, что я вообще не должна отвечать.

Но это бесполезно, и мы обе это понимаем.

– Я могу отправиться в любое время: завтра, сегодня, сейчас, – говорю я почти автоматически, мгновенно забыв обо всех своих планах.

– Снимите для нее номер в том же отеле в Тель-Авиве, – распоряжается Эллиот. – Она прибудет послезавтра. Это значит, что вылет завтра – рейсом «Е1 А1» из аэропорта Кеннеди.

Взглянув на меня, он кивает и делает знак большим пальцем: все в порядке. Мне кажется, что абсолютно ничего не изменилось с тех пор, как я вернулась из Тель-Авива. Не изменилось, за исключением того, что умерла родительница, я беременна (и это уже не секрет) и у меня есть любовник, который как раз собирается возвращаться туда, где безумцы из Хисбаллаха хотят взорвать весь мир… Как бы там ни было, есть вещи, которые не изменились: мой адреналин вскипает как всегда, когда на повестке дня сенсационное событие.

– Ты не можешь так поступать, – кричит Куинси. – Тебе сейчас нужно думать о других вещах!

– Ты об Ави? – спокойно говорю я. – Что мне думать? Другой жизни у меня нет, и верна я лишь ему.

Снова звонит телефон. Грэйсон берет трубку, а потом передает ее мне, удивленно подняв брови.

– Ты откуда? – спрашиваю я, не давая ему раскрыть рта.

– В машине, в Вашингтоне, на пути в аэропорт. Я лечу назад в Израиль. Наши объекты находятся под угрозой. Здесь все провалилось.

– Я знаю, – отвечаю я и начинаю плакать.

– Когда ты сможешь приехать, Мэгги?

– Я буду послезавтра и привезу твои вещи. В Тель-Авиве у нас будет та же квартира…

Но это уже детали. Ничто теперь не в силах заглушить боль.

– Я тебя люблю, – кричит он сквозь треск телефонного пространства. – Я приеду тебя встречать в аэропорт.

– Я тебя тоже люблю, – кричу я в ответ. – Обещай, что будешь осторожен!

– Я тебя не слышу! – кричит он. Наш разговор обрывается.

Телефон молчит. И никаких обещаний…

10

Когда мощный аэробус компании «Е1 А1» находился где-то над Грецией, в головной части самолета внезапно поднялась невероятная суета. Работник службы безопасности, одетый в самый обычный костюм, с рельефно прорисовывающейся у него под мышкой пистолетной кобурой, пружинисто проследовал по проходу мимо сидений. Он с таким же успехом мог бы надеть сомбреро или какой-нибудь френч. Результат конспирации был бы тот же. Стюард Шломо, его лицо нам знакомо после бесчисленных перелетов из Нью-Йорка в Тель-Авив и обратно, напряженно слушает, что говорит ему второй пилот. На лицах стюардесс, которые стоят тут же, отражается беспокойство.

Ави не звонил мне после своего внезапного отъезда позавчера. Впрочем, я и не надеялась на это. Он, без сомнения, находится где-то в Ливане, а там пробиться на прямую международную линию довольно трудно. Вечерние новости были весьма тревожными. Без конца демонстрировали ужасы – последствия тех двух взрывов. Американские, французские и израильские солдаты из сил безопасности ООН откапывали из-под развалин все новые и новые тела погибших. Но теперь инстинкт подсказывает мне, что произошло еще что-то, и сводка новостей должна прийти по спецсвязи.

Шломо, с глубокой ямочкой на подбородке и выразительными черными глазами, умолкает при моем приближении. Он улыбается и качает головой.

– Вы, конечно, тут как тут…

– Что случилось? – спрашиваю я, переводя взгляд с одного на другого.

– Хотите чашечку кофе? – предлагает Шломо и отворачивается.

Однако я не собираюсь уходить.

– Благодарю вас, – говорю я, внимательно глядя на второго пилота.

– С чего вы взяли, что что-то случилось? – спрашивает тот, мельком взглянув на Шломо.

– Это Мэгги Саммерс – ближневосточный корреспондент американского телевидения, – объясняет ему Шломо, подавая мне кофе. – Ей кажется, что у нее нюх на всякие истории, верно? – Он смотрит на меня.

Мимо меня протискивается пассажир, направляющийся в туалетную комнату.

– У вас на лице написано, что вы получили какое-то сообщение по радио, – говорю я.

Второй пилот пожимает плечами. Он взглядом показывает Шломо, что надо делать, а сам отправляется в радиорубку.

– Мэгги, вернитесь на свое место, – твердо говорит Шломо. – Вам здесь находиться не полагается.

– Послушайте, – возражаю я, – не будет большой беды, если я узнаю об этом. У меня ведь к этому не частный интерес, не простое любопытство.

– Я ничего не могу вам сказать.

Однако выражение его лица внушает мне большое беспокойство.

– Ну пожалуйста, Шломо!

Он вдруг уступает. Может быть, потому что мой вид внушает ему еще большее беспокойство.

– Нас сопровождают до Бен-Гуриона, – шепчет он и осторожно оглядывается.

У меня начинают трястись руки.

– Почему?

– Больше я действительно ничего не могу вам сказать. Пожалуйста, не спрашивайте.

Как раз когда я занимаю свое место, самолет на секунду проваливается в воздушную яму. Я уверена, если пассажирский израильский самолет сопровождается радарами или боевыми истребителями – это значит, что совершено вторжение на израильскую территорию или сильна угроза войны. Остается только строить догадки. Через полтора часа командир корабля сообщает о нашем приземлении в Бен-Гурионе. Я с облегчением достаю свои вещи из-под сиденья и выхожу из самолета. Если будет введено осадное положение или случись какой другой кризис, Ави непременно поставит меня в известность прежде, чем поспешит приступить к исполнению своего долга. В этом случае меня уже наверняка будут ждать на студии Ай-би-эн, чтобы я немедленно выходила в эфир.

Жара невыносимая. Одиннадцать часов назад я покинула морозный Нью-Йорк, и теперь резкая перемена погоды очень чувствительна. Перевешивая сумку с одного плеча на другое, я прохожу паспортный контроль и жду, пока в моем паспорте появится штамп. Процедура довольно длительная. Номера и данные должны быть занесены в компьютер, после чего должно прийти разрешение из службы безопасности. Вот передо мной первый пропускной пункт, и я начинаю искать глазами Ави в толпе людей, которые ожидают за красной линией. Про себя я отмечаю что-то необычное, но не сразу соображаю, что именно. Я вижу в толпе Гилу и Гидона. Они стоят вместе с человеком в военной форме, которого я не узнаю. На очереди второй проверочный пункт. Работник службы безопасности внимательно изучает пассажиров и собирает у них синие листочки, которые подтверждают, что паспортный контроль пройден. Теперь они от меня всего в нескольких шагах, и Гила что-то шепчет Гидону. Тот кивает, отступая назад, и отворачивается.

У Гилы красные глаза, а ее светлые волосы едва придерживает заколка. Ее усталое, помятое лицо выглядит так, словно она не спала всю ночь, а вид такой скорбный, что я едва удерживаю себя, чтобы не повернуться и не убежать прочь. Нет, я этого не переживу. Это несправедливо. Только не это!.. Она опускает мне на плечи руки, и по ее щекам начинают бежать слезы.

– Мэгги, – шепчет она, – Мэгги… Ощущение надежности и безопасности исчезает как дым. Я чувствую себя обворованной. Я чувствую, что меня отбросили далеко в прошлое. Качая головой, я стараюсь не потерять сознание, потому что стены начинают кружиться. Слезы льются по моим щекам, и я захлебываюсь ими.

– Нет, пожалуйста, только не Ави! Только не Ави! – молю я.

Гила пытается что-то ответить, но не может, застыв от ужаса, потому что произнести эти слова так же страшно, как и услышать.

Гидон оказывается около меня. Рядом с ним тот человек, которого я все еще не узнаю, но который, кажется, поддерживает меня под руку.

И тут до меня наконец доходит, кто этот человек. Это военный психолог, которого обычно присылают в тех случаях, когда новости слишком ужасны для членов семьи. Гидон поддерживает меня с другого бока. Мои всхлипывания становятся громче, и тогда Гила и мужчины разом начинают объяснять, что случилось.

– Наша база в Сидоне подверглась вчера нападению подрывника-камикадзе, – говорит Гидон.

Но я не хочу, не хочу этого знать. Все и так ясно, а подробности лишь причинят мне новую боль. Я отталкиваю его и, словно раненое животное, умоляюще смотрю на него, чтобы он не продолжал. Его громадные ладони лежат у меня на плечах, а зубы стиснуты так крепко, что на скулах вздулись желваки. Дисциплинированность и положение военного человека обязывают его держать себя в руках и продолжать, и мне кажется, я этого не переживу.

– Ави направлялся в Тир, где должен был инспектировать другую базу.

Боль слишком ужасна. Гила гладит меня по волосам, а военврач крепко держит мою руку.

– По дороге на машину совершила нападение террористическая группа. Мы застали там лишь обгоревший джип и много крови… Одно из двух, Мэгги: он или убит, или захвачен в плен. Это все, что нам известно.

Убит или захвачен в плен. Такие дела. Сделайте ваш выбор. В правой шкатулке пусто, в левой шкатулке сюрприз. Убит или взят в плен… Эти слова отстукивают у меня в голове, словно в компьютере, и пытаются вернуть меня к реальности. Итак, где-то между Тиром и Сидоном. Шоссе повреждено взрывом. На шоссе – обгоревший джип.

Гидон смотрит на военврача, как будто спрашивает разрешения продолжать. Ничего не скажешь, здорово они здесь научились преподносить людям неприятные новости. Только израильтяне способны столь обтекаемо преподнести информацию, касающуюся их генерала, который не то убит, не то пленен…

После первого шока я начинаю медленно осознавать, что происходит. Ави не пришел. Его здесь нет. И возможно, его не будет еще очень, очень долго… Что будет дальше – никто не знает. Капля за каплей это проникает в мое сознание. Сколько было подобных драматических историй, которые разрешались самым неожиданным образом. Я прочитываю те же мысли в глазах людей, которые пришли меня встретить. Моя ладонь нежно касается небритой щеки Гидона.

– Пожалуйста, – всхлипываю я, – пожалуйста!.. Я хочу надеяться на чудо.

Кажется, что Гидон вот-вот разрыдается, но он, конечно, держит себя в руках.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает меня военврач.

Этому незнакомцу приходится исполнять обязанности, труднее которых не сыскать. Он должен помогать другим как-то склеивать свои жизни, разбитые несчастьем вдребезги.

– Все в порядке, – говорю я с глубоким вздохом. – Продолжайте, пожалуйста.

– Сначала Ави пытался разыскать Моше, – объясняет Гидон. – Когда ему это не удалось, он решил ехать один. Сам прыгнул в джип и погнал на базу в Сидон… – Он делает паузу. – Потом один из наших патрулей обнаружил на дороге джип или, вернее, то, что от него осталось, и воронку от взрыва.

По-видимому, мина сработала немного позже, чем было рассчитано. Это какое-то чудо. Хотя чудес в этом мире не так уж много.

– Там было много крови. Его выбросило из машины, и это, должно быть, спасло ему жизнь. Однако, по-видимому, он был довольно тяжело ранен и мог умереть потом…

Мне трудно дышать. Мои губы воспалены и болят, когда я хватаю ртом воздух. Меня заботливо отводят в сторону, подальше от толпы встречающих и только что прилетевших. Люди целуются, радостно обнимают друг друга.

Военврач усаживает меня в кресло, а рука Гилы по-прежнему лежит у меня на плече. Мои колени так отчаянно трясутся, что мне приходится придерживать их ладонями.

– Убито тридцать пять израильтян, семнадцать ливанских солдат, а также сорок палестинцев, которые сидели в тюрьме на этой базе.

Мне об этом рассказывают, очевидно, для того, чтобы я наконец поняла, что все эти люди действительно мертвы, а судьба моего Ави еще не ясна, и остается надежда на чудо. Однако если его действительно захватила в плен банда террористов, бесноватые религиозные фанатики, – это, может быть, еще хуже. Они могут не просто убить его, а заставить агонизировать долго и мучительно.

Военврач подает мне стакан воды. Он придерживает его у моих губ, пока я пью, и внимательно меня разглядывает. На его лице профессионально сдержанное выражение. В глазах нет и проблеска тревоги, которая могла бы меня повергнуть в безнадежное отчаяние.

– Кто заминировал дорогу? – с трудом выговариваю я.

– Мы полагаем, что это группа Абу Ибрагима. Они называют себя революционным советом.

Я не сомневаюсь, что эта информация уже подтверждена израильской разведкой, и израильский генерал Ави Герцог либо убит, либо попал в лапы Ибрагима и содержится где-нибудь в Дамаске в так называемом госпитале, а точнее сказать, в тюрьме.

Кровь стучит у меня в висках с такой силой, что я едва не теряю сознание. Гила роется в моей сумке в поисках багажных квитанций. Военврач приносит мне еще один стакан воды. У Гидона в руке билеты.

– Я выйду на улицу, взгляну, на месте ли Моше, – говорит Гила. – А Гидон пока заберет чемоданы.

Гидон нежно касается моей щеки. Это не жест вежливого участия, а искренний порыв. Ведь до того, как все это случилось, мы были с ним настоящими друзьями.

– Вам дурно? – спрашивает военврач.

– Нет, – отвечаю я и, опираясь на его руку, поднимаюсь.

– Мэгги, если они захватили его в плен, они не причинят ему вреда. Он высший офицер, и живой стоит очень дорого.

Мои пальцы слабо пожимают его сильную руку – в знак признательности, что он как-то пытается меня успокоить.

– Если он тяжело ранен, разве у них найдутся необходимые медицинские средства, чтобы помочь, даже если его довезут до госпиталя?

Как быстро я ухватилась за мысль, что он не убит, а только ранен! Между тем первое ничуть не менее возможно, чем второе.

– Ну, – отвечает он, – у них не так уж плохо обстоят дела с медициной. По крайней мере, Ассаду уже удалось пережить три достаточно серьезных сердечных приступа.

– Может быть, они даже вызовут для него врача-еврея? – бормочу я и сама удивляюсь этой глупой надежде.

Он улыбается.

– Ави нельзя не любить. Уж я-то это знаю. Я был у него под началом во время Йом-кипурской войны.

– Если он только жив и находится в Дамаске, – с горечью выговариваю я. – Его, по-вашему, там тоже полюбят?

Он не обращает внимания на мой сарказм. Он знает, что говорит.

– Ави был не из штабистов, – продолжает он, – он прошел все воинские звания, и поэтому его так любили. Он – часть всех нас. Поэтому все так поражены.

Меня не удивляет способность людей в этой стране переживать горе другого человека как свое собственное. Они все как одна семья. Здесь не запирают дверей, и все друг друга знают. Здесь гибель одного солдата ранит в сердце целую нацию. Ощущение общей, близкой опасности объединяет людей… Но почему все-таки Ави?!.

– Меня зовут Шимон, – наконец представляется военврач, – и я здесь ради вас, Мэгги. Я понимаю, как вам тяжело, но все-таки постарайтесь быть сильной.

– Вам-то откуда известно, что это «тяжело»? – вдруг взрываюсь я.

Злость выплескивается из меня, как из вулкана лава, и я снова ощущаю себя сильной, как будто злость – единственное средство, чтобы устоять в этом немыслимом кошмаре. Однако он тут же меняет тему.

– А его нелегко любить, вашего Ави, правда? – говорит он. – Такого неподатливого, упрямого, настоящего мужчину… Но вы все-таки любите его, а он вас. И вы до сих пор вместе.

По крайней мере, теперь никто не говорит о нем в прошедшем времени.

Моше ударяется в слезы, как только видит меня.

– Мне так жаль, Мэгги, – говорит он. – Я только на несколько минут отошел в казарму, а он как раз уехал. Я не знал, что он меня искал.

Я притягиваю его к себе и прижимаюсь губами к его мокрой щеке. Разве я могу в чем-то обвинять этого мальчика, который так предан Ави?!

– Ави не знает команды «Вперед!», – однажды сказал Гидон. – Он всегда кричит «За мной!»…

Только в этот раз Ави промолчал и отправился на опасное задание один. И снова меня охватывает ярость. В душе все вскипает. Потом я снова прихожу в отчаяние. Я пытаюсь что-то понять.

Как он мог так со мной поступить? Со мной и нашим ребенком. Ведь он знал, как рискует.

– Ты ни в чем не виноват, Моше, – говорю я. – Его нельзя было остановить.

Он вытирает слезы тыльной стороной ладони и открывает дверцу автомобиля.

Когда я забираюсь в машину, Гила усаживается рядом со мной.

– Он сильный, Мэгги, – говорит Гила. – Если он жив, то выберется оттуда.

– А если нет?

Она закусывает нижнюю губу, и се глаза наполняются слезами. Что она может ответить? Да и кто вообще может знать, чем все это кончится, если единственное, что осталось, – это дотла сожженный израильский джип, который брошен на залитом кровью шоссе где-то между Тиром и Сидоном.

Мы обе подавленно молчим, а когда Моше и Гидон усаживаются на передние сиденья, я опускаю голову на плечо Гилы. Слезы текут и текут, и я ничего не могу с этим поделать.

– Вот увидишь, – говорит Гидон, оборачиваясь, – если он жив, они обязательно начнут торговаться.

– А может, он жив? – говорю я, сама не понимая зачем.

– Этого я не знаю, – отвечает Гидон.

– Но шансы все-таки есть?

Я молю, чтобы он дал мне хотя бы один процент надежды.

– Не слишком большие.

– И что же теперь?

Гидон начинает отвечать, но военврач, сидящий рядом, врывается в разговор, словно танк на Синай.

– Нам следует дождаться, чтобы они сделали первый шаг – начали торговаться, – говорит он.

Однако Гидон ориентируется в ситуации лучше всех.

– Уже задействованы люди, которые вошли с ними в контакт и пытаются либо получить тело, либо узнать, в каком состоянии он находится.

Гидон говорит не о ком-нибудь, а о своем лучшем друге, о человеке, которого он знает двадцать лет и с которым прошел три войны, и мне удивительно, как ему удается не смешивать личное отношение к происшедшей трагедии с профессиональным подходом к делу. Как бы там ни было, они свое дело знают.

– Я беременна, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Автомобиль проезжает последний контрольный пункт и выезжает с территории аэропорта.

– Я в курсе, – мягко откликается Гидон. – Мы все в курсе. И мы тебя не бросим, обещаю тебе. Мы все с тобой.

Почти о том же я думала в Нью-Йорке. Несмотря ни на что, этот ребенок родится и будет плоть от плоти моей и того мужчины, которого, может быть, здесь уже никогда не будет. И хотя Гидон уверяет, что я не останусь одна, он вкладывает в это другой смысл – дух единого коллектива, дух кибуца, – и моя боль не утихает. Я хочу, чтобы Ави был рядом со мной. Был рядом всегда.

– Мэгги, – говорит Гила, – прими наши соболезнования. Мы слышали о твоей матери…

Все молчат. Мне кажется, что на них снисходит своего рода умиротворение. Мое горе для них – словно еще один ужасный эпизод из выпуска теленовостей. Время залечивает любые раны.

– Теперь ты дома, Мэгги. Все будет хорошо!

– Мужайся. Мы с тобой. Все будет хорошо, – повторяет Гидон.

Быть сильным. Быть смелым… Вот вся глубокая философия израильской армии, сжатая до одной фразы… Если бы это еще и вылечивало боль!

Я сижу у себя в офисе в тель-авивском отделении Ай-би-эн. Пью теплое молоко. Просматриваю кипы журналов и газет, которые каждую неделю привозят из Штатов и которые у меня никогда нет времени читать. Тут же сидит и Крис Ринглер, который готовит интервью с Ахмедом Хасаном, известным палестинским лидером с Восточного берега, прямо связанным с Абу Ибрагимом.

Днем я стараюсь предельно загрузить себя делами, чтобы отогнать грустные мысли. Зато по ночам меня охватывает отчаяние. К тому же здесь слишком много людей, которые выражают мне свое искреннее сочувствие. Дважды в неделю мне всенепременно звонит Куинси, чтобы узнать, как я себя чувствую, и развлечь удивительными анекдотами из жизни общих знакомых в Нью-Йорке. Однако в нашем разговоре обязательно наступает момент, когда Куинси умолкает, чтобы, преодолев колебания, поинтересоваться, есть ли у меня какие-нибудь новости. Клара тоже звонит. Но начинает реветь, даже не успевая для отвода глаз завести разговор о посторонних вещах. Так что мне приходится еще и успокаивать ее.

Об Ави нет никаких новостей. Между прочим, прошел уже год с тех пор, как шестеро израильских солдат были захвачены в буферной зоне безопасности ООН. Они так и не освобождены. Однако израильская делегация на переговорах настроена оптимистично, уверенная, что ее трудная миссия почти выполнена. Как раз вчера вечером Гидон сказал, что Красному Кресту дано разрешение посетить тюрьму в Дамаске – убедиться, что заключенные в ней относительно здоровы и относительно бодры.

Ахмед Хасан отказывается разговаривать с любыми представителями западной прессы с тех пор, как захвачены израильские солдаты. Нет никаких сомнений в том, что ему все известно от его доброго друга Ибрагима, однако он очень тщательно скрывает свою связь с последним. То, что теперь он согласился встретиться с Ай-би-эн, по-видимому, означает, что он имеет сообщить через нас нечто важное – очередное послание палестинского лидера.

– Лучше бы нам отказаться от этой встречи, – говорит Ринглер. – В противном случае нам придется ехать туда ночью.

– Я не прочь провести этот вечер в компании, – печально улыбаясь, говорю я.

Крис обнимает меня.

– Мэгги, Мэгги, – говорит он, гладя меня по голове, – тебе кажется, что это очень смело, да?

Я поднимаю голову и смотрю на него. У меня на глазах блестят слезы.

– Именно так, – отвечаю я тихо, – и если бы я попыталась тебе это объяснить, ты бы не поверил.

Крис снова привлекает меня к себе, но я мягко его отстраняю.

– Я запретила себя жалеть, ты помнишь?

Он качает головой, и его голос прерывается.

– Я помню.

Когда мы мчимся среди бесплодных холмов долины Иордана по дороге, которая ведет на Западный берег, я думаю о том, как далеко я могу зайти в интервью с Хасаном. По мере удаления от невидимой «зеленой» линии, которая отделяет Израиль от территорий, захваченных в 1967 году в период Шестидневной войны, мой оптимизм тает с каждой следующей милей. Если ООП не собирается передать через западную прессу определенную информацию для Израиля, наше интервью превратится в обычный набор лозунгов и никчемной риторики. Однако какими бы ни были намерения Хасана, мы обязаны вести нашу игру со всеми мерами предосторожности. Особенно если разговор зайдет об одном загадочно исчезнувшем генерале, на которого у меня свои виды.

Местность удивительно напоминает арабский ландшафт. Здесь отсутствуют обычные для Израиля цветущие террасы, обустроенные оросительными системами. По одну сторону от дороги на многие километры тянутся тощие земли, а по другую – цепь каменистых гор. Подъемные краны бесполезно простаивают около редких поселений, попадающихся на пути. Рабочие прячутся от беспощадного полуденного солнца под навесами. Забавно смотрятся похожие на Эйфелеву башню недостроенные телевизионные антенны на крышах домов. Отсюда можно принимать как Амман, так и Дамаск. Наконец мы подъезжаем к Йенину, где цветущие кустарники встречают нас густым ароматом, и сворачиваем на дорогу, которая ведет прямо к богатой вилле Ахмеда Хасана. Торговые ряды, где продают грейпфруты и апельсины, уже закрыты. Торговцы расходятся по домам из-за невыносимой жары.

Автоматические ворота снабжены переговорным устройством, которое расположено около звонка. Я давлю на кнопку и слышу английскую речь с сильным акцентом.

– Это кто, пожалуйста?

– Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн, – отвечаю я.

Вместо ответа слышится протяжный зуммер и щелкает замок. Через открывшиеся ворота Крис и я входим в тщательно ухоженный садик, который тянется до самой мраморной веранды.

Вот и хозяин, собственной персоной. Как обычно расположился в своей инвалидной коляске. Подол его длинной белой рубашки подоткнут под скрещенные культи. Хасан потерял ноги в результате взрыва бомбы бандой террористов-евреев, которых мало интересовала его политическая деятельность. Однако теперь он изображает из себя мученика за идею и гордо демонстрирует увечья, полученные за убеждения.

– Добро пожаловать, – говорит он, выезжая нам навстречу. – Добро пожаловать в мой дом.

– Спасибо, мистер Хасан, – отвечаю я. – Рада снова видеть вас.

– Да вы беременны, мисс Саммерс, – говорит он, делая ударение на слове «мисс». – Впрочем, может быть, мне это только кажется, – вы хорошо себя чувствуете?

– Я хорошо себя чувствую, – улыбаясь, отвечаю я и осторожно опускаюсь в черное кресло.

Маневрируя на своей коляске, Хасан перебирается на специальные качели-скамейку, которые подвешены к потолку перед входом в беседку. Когда он удобно устраивается на этом необычном сиденье, входит слуга с керамическим подносом, на котором он несет маленькие чашечки с кофе по-турецки. Мы молча пьем кофе. Так проходит несколько минут. Потом Хасан говорит:

– Какое несчастье, что с вами нет отца ребенка.

В этой части света секретов не существует. Как правило, обе стороны знают доподлинно все интрига, за исключением, может быть, того, что касается внутренних вопросов государственной безопасности, но и в этом нельзя быть до конца уверенным.

Мое молчание обижает его.

– Вы не хотите говорить со мной?

Однако мой ответ прерывает пиканье пэйджера на поясе у Криса. Это сигнал того, что для нас есть сообщение.

– Мы получили сигнал из нашего отделения в Тель-Авиве.

– И что?

– Вы позволите воспользоваться вашим телефоном? Я должен им ответить, – говорит Крис, поднимаясь.

– Пожалуйста, – любезно отвечает Хасан. – Телефон в доме. Валид вам покажет.

Он ждет, пока Крис выйдет, а потом снова обращается ко мне:

– Я понимаю, что вы очень расстроены.

Не нужно обладать исключительным воображением, чтобы догадаться, что я очень расстроена. Еще бы, я даже потрясена или, если угодно, совершенно подавлена горем: отец моего ребенка или убит, или, в лучшем случае, в полумертвом состоянии находится в мрачном логове террористов… Неужели Хасан заставил меня проделать весь этот путь только для того, чтобы выразить свои сердечные соболезнования?

– Да, я расстроена, – спокойно говорю я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.

Он маленькими глотками пьет кофе и внимательно рассматривает меня. Допив кофе, он достает из рукава своей рубашки салфетку и вытирает губы. Потом он кивает.

– Что и говорить, это трагедия для всех людей, чьи невинные дети должны страдать из-за того, что не найдено решение этой проблемы…

Неужели нет других способов найти решение? Неужели для этого нельзя воспользоваться другими средствами борьбы и выбрать другие цели?

– Причина всех несчастий – оккупация и ущемленные права палестинского народа, – продолжает он.

Я ничего не имею против палестинского народа, и я, конечно, против того, чтобы страдали невинные.

Однако один народ все еще подвергается преследованиям. Две тысячи лет евреи испытывают это на себе.

– Сегодня будет осуществлен обмен пленными, – вдруг говорит он, массируя свои культи ладонями.

– А как насчет отца ребенка?

Но он и так уже достаточно сказал. Его лицо ничего не выражает, и он отводит глаза.

– Это все, что известно, – говорит он, глядя куда-то вдаль.

На веранде появляется Крис. Весь его вид выражает нетерпение.

– Мэгги, на минуту. Я должен тебе кое-что сообщить.

– В этом нет необходимости, – говорит Хасан. – Я уже сказал.

Стараясь скрыть свое удивление, Крис снова усаживается в кресло.

– Израильские солдаты уже на пути в Женеву, – продолжает Хасан, и его глаза блестят. – А палестинских мучеников перевозят из Ливана в Израиль, чтобы передать представителям диаспоры.

– Сколько израильтян будет сегодня освобождено? – спрашиваю я.

Я на полпути к заветной цели. От того, что он сообщит мне, зависит вся моя жизнь. Ну пожалуйста, Хасан, только в этот раз, во имя еще одного невинного ребенка!.. Я, конечно, немного кривлю душой. Это в первую очередь нужно мне самой. Я жажду, чтобы мне помогли прийти в себя после всего того, что случилось.

– Шесть израильтян освобождаются в обмен на 1034 палестинца и араба.

– Да, Крис? – спрашиваю я, понижая голос и избегая взгляда Хасана.

– Мне сообщили о том же, – тихо говорит он.

Я не имею возможности возмущаться, и мое молчание можно расценить как согласие.

Хасан снова перебирается в инвалидную коляску, давая понять, что встреча подошла к концу. Морщась от боли, он наконец усаживается и опускает ладони на колеса. Но перед тем, как въехать в дом, он поворачивается.

– Мы не торгаши, мисс Саммерс, – говорит он. – Мы просто сражаемся за нашу родину.

Ринглер хватает меня за руку и шепчет:

– Не надо, Мэгги!

Хасан уже на пороге. Перед тем как исчезнуть, он говорит:

– Многие из нас потеряли отцов, братьев, сестер и детей. Так что для нас это не новость…

Я больше не могу себя сдерживать.

– Если он убит, мне все равно необходимо это знать! – восклицаю я. – Я бы, по крайней мере, успокоилась. Но ничего не знать – это настоящая пытка! Если вам что-то известно, скажите мне, пожалуйста! Скажите, чтобы я могла уйти!..

Я закрываю лицо руками. Я не вижу Хасана, но знаю, что он мне не ответит.

Телефоны в студии трезвонят беспрерывно. Даже Дик Свенсон, видавший виды репортер, который обычно скучает или усмехается, если слышит какие-то новости, теперь чрезвычайно оживлен и взволнован. Попеременно с Крисом Ринглером Дик созванивается то с отделением Ай-би-эн в Нью-Йорке, то с министерством обороны, то с командованием израильских вооруженных сил. Всего час назад пришло подтверждение, что сегодня будет произведен обмен 1034 палестинских узников на шестерых израильтян, которые были захвачены в буферной зоне ООН и удерживались в качестве заложников почти год.

Мать одного из израильтян, Мириам Рабай, воинственно настроенная и эмоциональная, согласилась на пятнадцатиминутное интервью у нас в студии перед тем, как отравиться на аэродром встречать сына.

Дик опускает телефонную трубку и откидывается на спинку кресла.

– Я хочу, чтобы она рассказала, каково ей приходилось все эти месяцы ожидания. Начиная с того самого дня, когда его похитили, и кончая моментом, когда она узнала, что его собираются освободить. Я хочу, чтобы каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в Штатах ощутил ее боль и ее радость. Это должно стать просто проявлением обыкновенного человеческого чувства. Никакой политики.

Когда речь заходит на подобные темы, в глазах Ринглера появляется то же, что и всегда: жалость.

– Мэгги, – мягко говорит он, – как ты себя чувствуешь? Ты сегодня сможешь этим заняться?

– Не слишком ли много для нее? – словно только что спохватившись, вклинивается Дик.

Но у меня нет времени, чтобы разделить сожаления, которые они хотели бы мне высказать. Нет времени убеждать, что без этой моей работы я бы давно уже пала духом.

В студии появляется Мириам Рабай. Это привлекательная женщина лет сорока пяти, бывшая узница нацистского концентрационного лагеря Треблинка. У нее глаза человека, которому довелось пройти все круги ада, но в этих глазах по-прежнему пылает огонь. Она скромно усаживается на диван, сложив руки на коленях, и выражение ее лица выжидающе-спокойное.

– Здравствуйте, миссис Рабай, – говорю я, усаживаясь напротив нее. – С вашей стороны очень мило, что вы согласились побеседовать с нами.

Она улыбается и поправляет прядь светлых волос, слегка тронутых серебром и собранных сзади в хвост.

– Я бы узнала вас по одним зубам, – говорит она, бросая взгляд на мой живот. – У вас великолепные зубы.

Она выглядит сильной и в то же время хрупкой и даже уязвимой.

– Благодарю вас, – смеюсь я. – Мы можем начать?

Крис уже навел телекамеру прямо на нее. В первом эпизоде интервью я присутствую на экране лишь сбоку, вполоборота.

– Я готова, – говорит она, и ее глаза вспыхивают, предвосхищая рассказ.

Мне знакома та боль, которую ей довелось испытать. Только для нее тяжкое испытание теперь почти позади. Ее сын вот-вот должен вернуться домой.

– Что вы почувствовали, когда узнали, что Дэни похищен?

– Так, как будто мне нанесли смертельный удар, – просто говорит она.

Как мне знакомо это мучительное чувство, которое длится бесконечно долго и никогда не кончается, как будто ты умираешь не одной, а сотнями смертей.

– Что же помогало вам жить, внушало надежду? Она печально улыбается.

– Просто однажды утром я решила убрать его фотографию и пообещала себе не смотреть на нее до тех пор, пока он не вернется домой. Я мысленно говорила с ним, объясняла, что, как бы грустно мне ни было, я больше не буду плакать, а начну бороться за его освобождение. Тогда-то я и принялась теребить власти. Я даже предложила себя Абу Ибрагиму в обмен на моего Дэни.

В самом общем виде мне все это уже было известно, но узнавать теперь подробности было страшно. Уж лучше оставаться от этой истории на почтительном расстоянии, когда впереди виден счастливый конец.

– Теперь почти все закончилось, – говорю я, наклоняясь вперед. – Вы этому верите?

– Верю, – осторожно отвечает она. – Хотя, конечно, на сердце будет неспокойно до тех пор, пока он не будет здесь и я не смогу его обнять.

Я слушаю ее и проникаюсь мыслью, что как раз это безумие, когда идет безжалостная игра человеческими чувствами, когда потери чередуются с обретением утраченного, не даст мне самой сойти с ума. Переживание этой трагедии снова и снова опустошает меня до такой степени, что я не могу думать ни о чем, кроме как о моем ребенке.

Интервью закончено. Крис доволен. Хорошие кадры, острые ответы. Дик нагибается и начинает собирать бумаги и оборудование, которые понадобятся нам на аэродроме в нашем сегодняшнем репортаже.

Мириам медленно идет к двери. На пороге она останавливается и, обернувшись, обращается ко мне:

– Я восхищаюсь вами. Мы все вами восхищаемся! Я слегка удивлена.

– Почему?

– Потому что, несмотря на ваше горе, вы все-таки решили остаться с нами.

Кажется, что кто-то полоснул ножом прямо мне по сердцу. Сколько раз прежде подобные слова убивали меня, и вот теперь опять…

– Откуда вы знаете о моем горе?

– Ну как же, ведь это Израиль, – просто отвечает она. – Здесь нет секретов.

Дик трогает меня за руку, отвлекая мое внимание, чтобы Мириам успела выйти из комнаты без дальнейших рассуждений на эту тему.

– Мэгги, тебе звонит Гидон.

С колотящимся сердцем я хватаю трубку, забывая даже попрощаться с Мириам.

– Гидон? – шепчу я.

Он глубоко вздыхает.

– Мэгги, я не уверен, что тебе следует присутствовать там, на этом обмене пленными. Не слишком ли для тебя это тяжело?

– А я-то подумала, что ты звонишь, потому что… может быть…

Он снова вздыхает.

– Не стоит надеяться, Мэгги. Не растравляй себя… Если тебе очень плохо, то знай, я на месте. Я приеду туда, чтобы…

– Не стоит, – обрываю я. – Все равно ничего нового.

– Послушай, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я беспокоюсь за тебя, за ребенка. Ты нам очень дорога.

Вот значит как. Общий ребенок. Дитя, усыновленное всем народом, которому служил Ави. Вот только самого его нет здесь, чтобы прочувствовать этот момент.

– Дику кажется, что ты можешь с этим справиться, – продолжает Гидон, – но я хочу быть уверен.

То, что я испытываю сейчас, невозможно выразить в ясной и логической форме.

– Дело не в том, что я могу, – отвечаю я. – Дело в том, чего я хочу. Не знаю, надолго ли меня хватит, но теперь я могу с этим справиться.

Однако как только я кладу трубку, тут же теряю самообладание. Хотя секунду назад убеждала Гидона, что пока могу держать себя в руках. Я закрываю лицо руками и начинаю рыдать. Меня душат слезы отчаяния. Ко мне подходит Крис.

– Мэгги, – говорит он нежно и осторожно, – мне очень жаль…

Я прижимаю его руку к своей мокрой щеке.

– Это все из-за Мириам, из-за сегодняшнего обмена пленными. Я расстроена, но скоро приду в себя.

Он вытирает мои слезы кончиками пальцев.

– Может быть, Гидон прав?

– Нет!.. Скажи, куда мы должны ехать.

Я едва не начинаю снова плакать, но вовремя спохватываюсь.

– В одиннадцать нам нужно быть в министерстве, а оттуда вместе с другими иностранными журналистами нас отвезут на аэродром «Рамат Давид»… Слушай, ты поплачь, не сдерживай себя. Может, тебе станет легче.

– Именно так я и стараюсь делать. Но не хватает времени. У нас столько работы, – отвечаю я, улыбаясь сквозь слезы.

– Ты права, – говорит Крис. – Здесь единственное место в мире, откуда во все концы света разлетаются новости.

Я молчу, а Крис пробует подыскать более безобидную тему для разговора.

– У тебя на голове творится бог знает что. Перед съемками тебе не мешало бы причесаться, ведь мы будем снимать только твое лицо…

Наступает самый тяжкий момент во всей моей жизни. Я жду, когда мы наконец отправимся делать репортаж о возвращении шестерых израильских солдат.

Все иностранные журналисты, аккредитованные в Израиле, съехались на военный аэродром «Рамат Давид», расположенный на севере страны. Лучи мощных прожекторов были направлены на три сверкающих белых аэробуса компании «Air France», – все три с красными крестами на бортах. Тяжелые транспортные самолеты приземлились на дальнем участке аэродрома. Под небом, усеянным звездами, они выглядели мрачно и почти сюрреалистично.

Наступила полночь, и обмен пленными должен был начаться с минуты на минуту. Ждали прибытия последнего автобуса с палестинцами из ливанского лагеря для перемещенных лиц под Ансаром. Прибытие этой партии пленных должно было завершить сложную процедуру переговоров, кульминацией которой станет освобождение шестерых израильских солдат.

В среде представителей иностранной прессы установилась праздничная атмосфера. Журналисты шутят, болтают друг с другом, пьют кофе из термосов, которые передаются из рук в руки. Я чувствую себя абсолютно лишней среди этого радостного ожидания, я просто не в состоянии к этому присоединиться. Время от времени я поглядываю в направлении огороженной площадки, где томятся в нетерпении родственники солдат. Я хотела бы быть там, среди них. Вместе с ними считать минуты до того момента, когда весь этот кошмар наконец закончится.

Дик стоит около меня, засунув руки в карманы брюк цвета хаки, и вытягивает шею, чтобы увидеть, что происходит за проволочным ограждением, которым обнесена взлетно-посадочная полоса.

– Когда палестинцы прибудут, – нервничая, объясняет он, – они тут же погрузятся в самолеты и без промедления улетят. Нам придется находиться здесь в общей сложности около четырех часов, потому что самолет, на котором повезут израильтян, вылетит из Женевы, только когда отправят палестинцев. Таким образом, нам придется снимать два отдельных эпизода.

– А сколько палестинцев будет отправлено отсюда? – спрашиваю я, прохаживаясь около него.

– Около трехсот пятидесяти человек. Остальных повезут по морю из Ливана.

К нам спешит Крис.

– Подождите! – кричит он, задыхаясь.

Мы останавливаемся и смотрим, как он подходит, совершенно заморенный.

– Мне только что сообщили, что израильтяне летят на двух самолетах. Три солдата на одном и три на другом. Поэтому у нас будет еще пятнадцатиминутный перерыв между эпизодами.

Вдруг толпа начинает волноваться. Вдали показываются автобусы, которые заезжают в ворота.

– Будь наготове, – приказывает Дик. – И вставь в ухо наушник. Если кто-то из них захочет сделать заявление, мы тут же начнем трансляцию. Ты повторишь это по-английски для наших телезрителей.

– Кому это нужно? – бормочу я про себя, заводя вокруг шеи петлю провода и вставляя в ухо миниатюрный приемник.

Они всегда и всюду говорят одно и то же. Это длится годами. С этой точки зрения вся их революционная риторика и слова о родине, как и обещания Израиля найти решение, которое восстановит мир на этих землях, давно потеряли всякий смысл. С тех пор как я стала невольной участницей этой борьбы, с тех пор как потеряла любимого человека, меня почти не трогают подобные заявления.

Ринглер, с мини-телекамерой на плече, энергично работает в толпе локтями, пробивая себе дорогу к автобусам.

– Поехали, Саммерс!

Камера фиксируется на моем лице, и я начинаю репортаж.

– С вами Мэгги Саммерс. Я веду репортаж с израильского военного аэродрома «Рамат Давид», где в торжественной обстановке начинается обмен 1034 палестинцев на шестерых израильских солдат.

Я чувствую, что несу несусветную чушь.

– Палестинцы выпрыгивают из автобусов. На них одинаковые бело-зеленые спортивные костюмы. Один за другим они выстраиваются на взлетной полосе, и представители Красного Креста снимают с них пластиковые наручники. Бывшие узники поют боевую песню ООП, их сжатые кулаки взлетают вверх, когда они строем направляются к ожидающим их самолетам.

Внезапно я теряю остатки всех иллюзий.

– Из тех, кого сегодня освобождают, примерно половина – женщины, члены ООП, которые были задержаны в Ливане во время войны и которых теперь усаживают в самолеты вместе с несколькими сотнями мужчин. Другая часть узников должна быть погружена на корабль в ливанском порту. Как только первый этап обмена пленными завершится и эти самолеты поднимутся в воздух, трое израильских солдат прибудут сюда на специальном швейцарском самолете, за которым сразу же последует другой швейцарский самолет с другими тремя солдатами на борту.

Я чувствую боль и ярость, но мне не полагается плакать. Внезапно я слышу голос в миниатюрном приемнике, который вставлен в мое ухо, и меня извещают о том, что трансляция вот-вот начнется. Дик по своему приемнику получает, естественно, такое же сообщение и делает мне знак, чтобы я придвинулась поближе к одной из освобождаемых женщин, которая собирается сделать заявление для прессы.

– Меня зовут Лейла. Я была в Бейруте, когда меня арестовали. У меня был ручной гранатомет, и я участвовала в военной операции против Израиля.

Моего мужа убили у меня на глазах за день до того, как меня схватили. Когда я находилась в израильской тюрьме, у меня родился ребенок. Я была приговорена к пятнадцати годам заключения, но сейчас я покидаю мою родину, я свободна и лечу в Ливию.

Когда я заканчиваю переводить на английский то, что она сказала, то еще раз успеваю увидеть ее, идущую навстречу своей свободе. Вот она поднимается по трапу, но, прежде чем исчезнуть в самолете, оборачивается. В ее глазах пылает ярость, а голова гордо поднята. Мы такие разные с ней. У нее за плечами учебный военный лагерь в долине Бекаа, тюрьма в Ливане… Но мы все же похожи. Мы обе скрываем свое горе и пытаемся явить миру наше достоинство и гордость.

– Снято! – кричит Дик. – Постарайся поговорить с руководителем группы!

С микрофоном в руке я направляюсь к генералу Егуду. За мной тянется микрофонный провод. Оглушительный рев авиационных двигателей мешает слушать. Дик складывает ладони рупором и кричит, стараясь пробиться сквозь шум толпы и шум пропеллеров. Тем временем второй самолет начинает медленно выезжать на взлетную полосу.

– Давай! – кричит Дик. – Пока его кто-нибудь не перехватил!

Генерал Егуд, которому пресса дала эффектное прозвище Человек-скала, наблюдает, как последние палестинцы погружаются в самолет. На его лице прочитывается напряжение: он следит, как завершается дело, на которое он потратил почти двенадцать месяцев интенсивных переговоров. От порывистого ветра юбка хлопает по моим коленям. Я подношу микрофон к его рту.

– Генерал Егуд, рада вас видеть!

– Здравствуйте, Мэгги, – тепло откликается он. – Как вы?

Однако он скрывает дружеские чувства за суровым взглядом.

– Прекрасно, – отвечаю я и тут же спрашиваю:

– Не могли бы вы сказать мне пару слов? Что вы чувствуете сейчас, когда видите, как все эти палестинцы улетают свободными в обмен всего на шестерых израильских солдат?

Он медлит с ответом, подыскивая подходящие слова, чтобы все это замечательным образом объяснить и обосновать. И при этом не обидеть меня. Он прокашливается, но это нисколько не способствует тому, чтобы его голос звучал менее мрачно.

– Я очень рад тому, что происходит. Я уверен, что это наш долг вернуть домой в Израиль каждого нашего солдата, которого наше правительство послало на войну. Даже если нужно заплатить высокую цену…

Но я не позволяю ему отделаться общими словами.

– Есть ли другие мнения и предложения, касающиеся этой самой цены? – продолжаю я. – Что вы ответите тем, кто упрекнет вас, что вы освободили так много террористов и убежденных убийц в обмен на горстку израильтян?

А как насчет того, если бы за одного генерала освободить сразу всех убийц, которые сидят в израильских тюрьмах? Какую нравственную позицию я заняла бы в этом случае? Обеспокоило бы это меня? Стоило бы тогда копья ломать?..

Егуд выглядит невозмутимым.

– Да, я хотел бы кое-что сказать людям, которые могут обратиться ко мне с подобными упреками. Я хотел бы их спросить, а что они сделали бы на месте властей? Что они ответили бы израильским солдатам, их родителям, детям? Как объяснят они, что наши люди должны умирать в тюрьмах, в лагерях террористов?.. Нет, мы поступали так в прошлом, это наша позиция. И мы будем поступать так в будущем.

Политика есть политика. В конечном счете кому как повезет. Я беспомощно опускаю микрофон и жду, когда подойдут Дик и Крис.

– Мэгги, – говорит Егуд, – мне очень жаль…

Я молча смотрю на него. От слез у меня в глазах все расплывается, но я благодарна ему за его участие, сочувствие и несколько успокоительных слов в философском духе.

– Жизнь странная штука, Мэгги. Сначала вы мечтали о жизни с ним, о том, чтобы он был здоров. Потом вы узнали, что он убит или попал в плен. И вы начинаете мечтать о том, чтобы он оказался в плену…

От трагического до комического один шаг. Иногда люди просто не представляют себе, насколько смехотворна вся их философия.

– Ты была восхитительна, Мэгги, – говорит Ринглер, целуя меня. – Действительно, очень хороша.

– Теперь у нас три часа безделья, – говорит Дик. – Здесь в одном из ангаров для прессы приготовлены кофе и пирожные.

– Прекрасно, – усмехаюсь я. – Настоящая праздничная вечеринка.

Дик обнимает меня за плечи.

– Пойдем, Мэгги, – просит он. – Не будешь же ты торчать тут три часа.

В общем, я позволяю увести себя в этот ангар, чтобы закусывать и обсуждать первое отделение этого захватывающего представления. В ожидании пока начнется второе. Ну а потом я смогу наконец вернуться в свой отель в Тель-Авиве и рыдать, пока не усну…

Солнце едва показалось из-за Голанских высот. Наступает новый день. Нам сообщают, что первый швейцарский самолет, на борту которого находятся три израильских солдата, заходит на посадку на аэродром «Рамат Давид». Моя голова покоится на плече у Ринглера. К нам подходит Дик и протягивает мне бумажный стаканчик с кофе.

– Вот, Мэгги, – говорит он взволнованно. – Пей. Нам пора идти.

Родственники прилетающих солдат держатся вместе, разбившись на небольшие группки. Все взгляды прикованы к самолету, который садится на землю Израиля. Вдруг раздаются аплодисменты, переходящие в бурный восторг, радостные крики. Самолет бежит по посадочной полосе. Визжат тормоза. Народ подается вперед. Все бегут к авиалайнеру, который замедляет ход и наконец останавливается. Дик подает мне микрофон, а Крис подсоединяет провод к магнитофону. Родственники солдат возбужденно смеются, хлопают и свистят, а военная полиция старается оттеснить их от гудящего самолета.

– Я не смогу! – кричу я и сую микрофон обратно Дику.

– Нет, ты сможешь! – кричит он в ответ.

– Я не смогу! – надрываюсь я, и слезы катятся по моим щекам.

– Мэгги, – вдруг говорит Ринглер, – двери открываются. Действуй!

Но мне совсем не до того, чтобы перебрасываться со Свенсоном микрофоном, словно мячом. Потом около меня оказывается Мириам.

– Мой сын в этом самолете! – говорит она, и ее лицо пылает от возбуждения.

– Мэгги, – вмешивается Свенсон, становясь между нами, – мы возьмем эксклюзивное интервью у Дэни Рабайя. Давай, иди!

Мириам сжимает мою руку и кивает головой. Этой женщине пришлось столько вынести, и теперь она получает самую большую в своей жизни награду, о которой можно было только мечтать.

Умело маневрируя, я пробираюсь сквозь толпу и пристраиваюсь почти у самого трапа. Первый солдат, молоденький мальчик, ему не больше восемнадцати лет, разражается слезами, как только попадает в объятия родителей. Второй солдат высок и худ, он обнимает жену, которая протягивает ему грудную девочку, которая родилась, по-видимому, когда ее отец находился в плену. Я едва держу себя в руках.

– Ты великолепна, – кричит Крис, фиксируя на пленку мою боль.

В объектив своей камеры он прекрасно видит мое лицо, которое сведено судорогой. Я не в силах двинуться с места.

Третий солдат медленно сходит по ступенькам. На его лице отражается удивление, когда он видит встречающую его толпу. Это сын Мириам – Дэни Рабай. Он очень похож на мать. У него такие же белокурые волосы и волевой подбородок. Мириам выбегает вперед. За ней спешит муж, который прижимает Дэни к своей груди. Я подвигаюсь поближе к ним. Мой микрофон захватывает последние слова благодарственной молитвы, которую произносит Дэни, вернувшийся домой живым и невредимым.

– Начинай, Саммерс, – распоряжается Дик. Его голос дрожит.

Придвинувшись ближе к Мириам и Дэни, я жду, когда их выпустят из объятий. Дик делает мне знак, и я начинаю. Годы практики сделали свое дело: обворожительная улыбка автоматически возникает у меня на лице.

– Сегодня вы сказали, что ваше сердце успокоится только тогда, когда вы сможете обнять сына. Что вы сейчас чувствуете?

– Это удивительное чувство! – радостно отвечает она. – Я знала, что это произойдет. Я так люблю его. – Она целует сына. – Он выглядит превосходно, не правда ли?

– Дэни, – говорю, поднося микрофон к его рту, – ну как вам дома, в Израиле?

– Это невозможно описать, – отвечает он. – Это нужно пережить.

– Дэни, – продолжаю я с надеждой, – расскажите об этих месяцах.

Какая-то женщина поблизости начинает бить в бубен, люди начинают хлопать в ладоши и, собираясь в круг, плясать.

– Я сидел в одиночной камере, – говорит он посреди этого веселья. – И я понял, что мой главный враг – это я сам.

– Как вы не сошли с ума?

– Я жил только благодаря воспоминаниям. А потом я стал думать о том, как мать борется за мое освобождение.

– Но как вы узнали об этом?

– Мне сказал Абу Ибрагим. Он сказал, что она знает свое дело: теребит чиновников и заставляет их начать переговоры.

– Значит, вы видели Ибрагима?

– Да, видел.

– Ну и какой он?

– Когда в книжках про кого-нибудь пишут, что у него был сумасшедший блеск в глазах, так это прямо про Ибрагима.

– Он с вами разговаривал?

– Только однажды он сказал, что один из наших умер в заключении. Это чтобы я радовался, что им оказался не я.

Мириам бледнеет. Мне кажется, что меня сунули в бассейн с ледяной водой. Дрожа, я пытаюсь подобрать нужные слова.

– А кто был тот другой? – едва шепчу я.

Он явно огорчен. Вероятно, он проговорился и выдал информацию, которую служба безопасности распорядилась держать в тайне. Нечто чрезвычайно важное.

– Кто, кто был тот другой? – кричу я.

Дик и Крис тут как тут. Они подхватывают меня под руки. Конец связи.

– Мне очень жаль, – отвечает Дэни, прижимаясь к Мириам, – но я не знаю. Он нам не говорил…

– Дэни, – обращается к нему мать, надеясь, что он поймет ее, – тот, кто умер, он был рядовым?

– Не знаю. Ибрагим сказал только это. Больше он ничего не говорил. Может быть, он сказал это, чтобы запугать меня. Чтобы я сотрудничал с ними…

В это время другой швейцарский самолет начал заходить на посадку.

– Я так устала. Поговори с ним… – прошу я Дика.

Генерал Егуд оживленно беседует с министром обороны Яривом. Они стоят в стороне, окруженные только людьми из свиты.

Прикрыв глаза ладонью от утреннего солнца, я едва различаю в небе силуэт авиалайнера, выполняющего снижение.

– Генерал Егуд, – говорю я, – пожалуйста, уделите мне одну минуту.

Крис поддерживает меня под руку, а Дик подходит к Яриву. Егуд смотрит на меня и кивает головой.

– Пусть только они сначала выйдут из самолета, хорошо?

– Но мне сказали, что один израильский солдат умер в тюрьме. Это правда?

На его лице мелькает раздражение. Ринглер выдвигается вперед. Он делает это почти автоматически. Обходит Ярива и почти нос к носу оказывается с генералом Егудом.

– В первую очередь следует известить об этом семью. Семью, вы понимаете? Я не вправе передавать эту информацию в прессу, – говорит Егуд.

Оглушительно ревут двигатели авиалайнера.

– Но ведь я не только представитель прессы! – кричу я. – Если это Ави, я должна знать! Я имею право это знать!

Министр обороны Ярив отворачивается и наблюдает, как самолет спускает на землю небольшой трап.

– Когда они сойдут с самолета, в ангаре № 3 состоится короткая пресс-конференция, – механически отвечает Егуд.

У меня в голове звучат слова Мириам: «Это Израиль. Здесь нет секретов!» Значит, все-таки есть.

– Скажите ей, – просит Ринглер. – Если это правда, скажите.

У Егуда иссякает терпение. На его лице появляется сердитое выражение и мгновенно меняется тон.

– Вы что думаете, у меня прямая связь с убийцей, который, умертвив моего человека, сразу ставит меня об этом в известность? Может, вы позволите мне сделать заявление прессе, когда все разъяснится?

Да, жизнь странная штука, как недавно заметил сам Егуд. Вы вдруг начинаете мечтать о том, чтобы в живых оказался близкий вам человек, забывая о том, что это значит, что умер кто-то другой…

Мне не остается ничего. Даже утешения в кругу этой большой семьи, которая называется Израиль. Мое горе безутешно, и все-таки именно на этой земле я полюбила так, как не любила нигде. Здесь я нашла свою любовь. Этого у меня никто не отнимет.

Глаза Ринглера излучают ярость. Он держит меня за руку, словно все еще надеется меня ободрить. Дик выглядит отвратительно. Белый как мел, он едва сдерживает себя. Его тоже раздирает ярость, и он готов съездить кому-нибудь по физиономии. А я вдруг чувствую, что на меня нисходит какое-то жуткое умиротворение – своего рода примирение со смертью. Я словно приобщаюсь к тем несчастным, вся жизнь которых была сплошным ожиданием. В моей душе прокручивается драма, подобная той, которую я пережила после смерти Джоя Валери. Только теперь у меня уже есть опыт.

Дверь на борту самолета открывается, и через несколько секунд по трапу спускаются два солдата. Один обнимает за плечи другого, пока счастливые родственники не отрывают их друг от друга. Начинаются объятия и поцелуи. А когда появляется третий солдат, по его щекам текут слезы. К нему бросается девушка и прижимает его к своей груди. Больше ничего не происходит. Как и было обещано, прибыло шесть человек.

Вдруг вперед вырываются израильские журналисты. За ними спешат удивленные и недоумевающие представители иностранной прессы. Что происходит, почему у трапа самолета такое столпотворение? Щелкают вспышки фотоаппаратов, и объективы всех телекамер направлены к трапу самолета.

И вот он медленно спускается по трапу. Широкоплечий и красивый, несмотря на мертвенную тюремную бледность. На последней ступеньке он поворачивается направо и, поднимая руку, салютует руководителю группы, который вел переговоры по обмену пленными. Тот привлекает его к себе и хлопает по спине. Потом он пожимает руку не ожидавшему снова его увидеть Яриву, который громко и радостно смеется. Потом он осматривается, по-видимому, смущенный аплодисментами и бурным восторгом толпы.

Я всего в трех шагах от моего счастья. Кажется, у меня выросли крылья. Я смущена тем, что одновременно смеюсь и проливаю слезы. Его левая рука поднимается, чтобы коснуться моей щеки, словно он хочет убедиться, что это не сон. Рыдая, я припадаю к его губам и забываю обо всем на свете. От боли, которая терзала меня все эти месяцы, не остается и следа.

Вокруг нас гремят аплодисменты, щелкают вспышки фотоаппаратов, к нам тянутся микрофоны. Прижимая меня к себе, он широко улыбается и начинает отвечать на обрушивающиеся на нас вопросы. Я же не в силах вымолвить ни слова.

– Как вы себя чувствуете, вернувшись домой в Израиль, генерал Герцог? – кричит репортер.

– Прекрасно, – отвечает генерал.

– Что вы испытали, оказавшись в плену? – раздается другой голос.

Ави пожимает плечами и усмехается.

– Любопытство, – отвечает он и обнимает меня еще крепче.

– А кто захватил вас в плен?

– Группировка Абу Ибрагима.

– Почему вас решили освободить, хотя речь шла лишь о шестерых израильтянах?

– Мы не обсуждали это с Ибрагимом. В толпе раздастся взрыв смеха.

– Сирийцы выдвигали дополнительные требования в связи с вашим освобождением? – настаивает другой журналист.

– Я не могу ответить на этот вопрос, – говорит Ави. – Сирийцы не консультировались со мной по этому поводу.

– Как с вами обращались?

Ави наклоняется и целует меня.

– Я тебя люблю, – шепчет он. Снова щелкают фотовспышки.

– Как с вами обращались, генерал? – повторяет вопрос репортер.

– У меня были очень хорошие врачи. Мои стражники были не так любезны. Однако я нахожусь в хорошей форме. – Он снова целует меня. – Ты, кажется, беременна? Неужели, это я постарался?

Но я все еще не в состоянии говорить.

– Что случилось? Как вы попали в плен?

Все эти вопросы кажутся мне верхом идиотизма.

– Все, что я помню, это то, что я ехал на машине и прогремел взрыв, а потом я очнулся в госпитале, где почти никто не говорил по-еврейски.

Сдержанный смех.

– Мне так тебя не хватало. Я выжил благодаря тебе, – тихо говорит мне Ави.

– Война в Ливане стоит таких жертв?

– Это вопрос не ко мне, – уклончиво отвечает Ави.

И тут какой-то умник из задних рядов выкрикивает:

– Теперь Мэгги сделает из этого забойный репортаж?

Ави смотрит на меня и с усмешкой отвечает:

– Разве она уже его не сделала?

Я чувствую, как краснею, а толпа снова разражается восторгами, свистом и аплодисментами.

Дик Свенсон теперь справа от нас. Он держит микрофон у наших лиц, а телекамера Криса запечатлевает меня во всех ракурсах.

– Мэгги, – улыбаясь, говорит Дик, – я понимаю, что для вас сейчас это очень личный момент, но миллионы телезрителей хотят знать, что вы чувствуете после того, как Ави снова дома?

Все эти годы я только и делала, что распиналась перед микрофоном, а теперь вдруг обнаруживаю, что все мое красноречие улетучилось.

– Что вы чувствуете? – повторяет Дик, придвигаясь ближе.

Внезапно все вокруг умолкают и в полной тишине ждут, что я отвечу. Я смотрю на Ави Герцога и понимаю, что уверена только в одном.

– Я чувствую себя… – чуть слышно отвечаю я, – счастливой.

Оглавление

ОТ АВТОРА

ПРОЛОГ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Реклама на сайте