«Палм-бич»

Пат Бут Палм-Бич

ПРОЛОГ

Все были единодушны в том, что это самая пышная и самая красивая свадьба в истории Палм-Бич, но в то же время почти всех не оставляло какое-то ужасное, жуткое предчувствие. Как бы там ни было, внешне ничто не предвещало беды. Она, скорее, ворочалась где-то в общем подсознании, таинственная и грозная, неопределенная, но неотвратимая. Гнетущее чувство словно затаилось в прохладной, благодаря кондиционерам, атмосфере старинного особняка в мизнеровском стиле, гнездилось в темных уголках под деревянными резными потолками, пряталось в мрачных коридорах, декорированных испанскими изразцами, и в галереях, уставленных бугенвиллиями. Тот, кто проникся этим чувством, уже не мог отделаться от него, однако оно было слишком смутным, чтобы поддаться описанию, – незваный гость на свадебном празднике.

Лайза Блэсс и Бобби Стэнсфилд оставались в неведении относительно этих тревожных подводных течений. Сегодня был день их бракосочетания. Этим двум людям предстояло через несколько минут слиться в единое целое, и аура полного счастья ограждала их от дымки страха, клубившейся вокруг. Они стояли вплотную друг к другу, как две фигурки на крыше детской музыкальной шкатулки, готовые двинуться в радостном танце по дороге к вечному единению. Время от времени, как бы желая взаимно убедиться, что все это не сон, они протягивали друг другу руки для успокоительного прикосновения. «Держать, значит владеть», – как бы говорил этот их жест.

Лайза Блэсс крепко сжала руку жениха и прильнула к его крепкому плечу.

– Теперь уже недолго, – прошептала она.

А путь был долгим, очень долгим. Долгим, почти как сама память. Казалось, всю жизнь Лайза шла к этой минуте, и нельзя было вообразить более тяжкой и опасной дороги. Лишь Мэгги приблизилась к пониманию того, через какие горе и трагедию, отчаяние и боль, борьбу и напряжение прошла Лайза на этом пути. Все остальные видели только прекрасную Лайзу Блэсс, девушку сомнительного происхождения, которая создала империю и теперь собиралась слить ее с династией. Это была версия журнала «Пипл», и таким же будет вердикт «Светского календаря». Но только Лайза знала, что на захватывающих дух американских горках, которые представляла ее жизнь, главным мотивом была не любовь, как можно было бы предположить, исходя из нынешней церемонии, а совсем иное. Только Лайза могла знать, что все годы ее головокружительного восхождения к славе и богатству были омрачены окутывающим сознание туманом мести.

Теперь, однако, произошла полная метаморфоза, и из куколки ненависти на волю вылетела бабочка любви. Любви к мужчине, которого Лайза так хотела уничтожить.

Бобби повернулся к ней и выпрямился, расправив плечи под безупречной визиткой «Андерсон и Шеппард Сэвил Роу». Он глубоко вздохнул.

Все равно очень долго, – прошептал он в ответ.

Замечание его было более чем справедливо. Сколько времени ушло впустую! Как пришлось раскаиваться в том решении, которое он с таким трудом принял много лет назад! Его молитвы были услышаны, ему был предоставлен второй шанс, и теперь Бобби хотел завершить дело прежде, чем капризная судьба снова надует его. Ему представился второй шанс заполучить не только Лайзу Блэсс, которую он всегда любил, но и все остальное. При мысли о будущем сердце Бобби наполнялось счастьем. Лайза Блэсс, с ее способностью умиротворять и успокаивать, соединяла свое огромное богатство с политическим весом Бобби, и это вновь открывало перед ним блестящие перспективы. Опять можно рассчитывать на президентство. Весь во власти вновь пробудившейся под гул толпы мечты, Бобби повернулся, чтобы посмотреть на гостей, приглашенных на свадьбу.

Казалось, в этом огромном зале собрался весь Палм-Бич. Он предстал здесь во всей своей славе, вызывая благоговение своим самодовольством, гордо и надменно демонстрируя освященные временем богатство и могущество. Здесь собралась вся старая гвардия – Фиппсы, Манны, Уайденеры, Пулитцеры, Кимберли – и те, кто в один прекрасный день войдут в ее число – Лой Андерсоны, Лейди, Кушинги, Хэнли. Толпа членов Поло-клуба из Веллингтона: мясистые аргентинцы с голодными глазами и выпирающими бицепсами; сладкоречивые седовласые светские львы с красавицами женами и прыткими дочерьми; обедневшие англичане с устойчивыми неприятностями и шаткими моральными устоями. Здесь были политические союзники, несколько политических противников, щедрый набор евромусора. Потомки немецких оружейных магнатов, кучка особ псевдокоролевских кровей с Балкан и неизбежная стайка учтивых русских белоэмигрантов.

Да, все они прибыли сюда, чтобы присутствовать на бракосочетании двух самых влиятельных состояний города. Для них это была не столько свадьба, сколько коронация. Палм-Бич готовился к восшествию на престол нового короля и новой королевы, и придворные явились засвидетельствовать свою преданность.

Скотт Блэсс тем временем терзался муками, которые невидимой стеной отделяли его от окружающих. Съежившись на стуле с высокой спинкой, он все время невольно отводил глаза от готовившейся вступить в брак пары и нервно поглядывал на белый телефонный аппарат, который находился в нескольких дюймах от его руки. Несмотря на наэлектризованную атмосферу беспокойства, окутавшую его, Скотт все же успел отметить, что мать красива, как никогда. Выполненное в стиле миланских туалетов семнадцатого века кружевное, цвета слоновой кости, платье от Пэт Керр, с его почти целомудренным воротом, украшенным жемчугами, придавало Лайзе Блэсс одухотворенность, которой Скотт в ней раньше не замечал. Тонкие черты лица не изменились, однако их оставила напряженность, и ее место заняло тихое умиротворение. Его мать, пройдя сквозь очистительный огонь, родилась заново, и свет любви, который сиял в ее восторженных глазах, – тот самый свет, который Скотт тщетно надеялся когда-нибудь ощутить на себе, – устремлялся на ее будущего мужа. Круг замкнулся. Кривда должна была обратиться в правду, лед – в пламень. А на полях, где было посеяно зло, вот-вот взойдет урожай счастья. Да так ли это? Скотт вновь уставился на телефон, страстно ожидая звонка. Моля его не зазвонить. Он раздраженно оттянул жесткий воротник, чтобы свежий воздух помог избавиться от испарины, хотя понимал, что и это не облегчит пытки.

Из противоположных углов зала за его страданиями наблюдали две женщины. Кэролайн Стэнсфилд ранее не была знакома с сыном Лайзы Блэсс, однако ей показали юношу, и внешне он произвел на нее благоприятное впечатление. Будучи главой политической династии Стэнсфилдов и столпом высшего общества Палм-Бич, она неплохо разбиралась в тех качествах, которые привлекают избирателя. Скотт был замечательным экземпляром.

Высокий, хорошо сложенный, с неотразимыми для избирателей синими глазами, как у ее собственного сына Бобби. Очевидно, мальчик должен был унаследовать ум своей матери. Сын такой женщины, как Лайза, возникшей из ниоткуда, чтобы прибрать к рукам единственный мир, который что-то значит, непременно обладает верным политическим чутьем. Его нетрудно будет натаскать. Возможно, она, Кэролайн, сама возьмет его под свое крылышко и обучит искусству побеждать, как обучила своих собственных детей. Однако, что это он все время ерзает? Мужчина должен уметь сидеть спокойно и излучать достоинство. А тут создавалось впечатление, будто он собирается предстать перед расстрельной командой, а не присутствует на свадьбе матери, выходящей за жениха, лучше которого, пожалуй, в мире и не сыщешь. С легкостью, выработанной восьмьюдесятью пятью годами практики, Кэролайн Стэнсфилд отбросила раздражающую ее мысль и с царственной улыбкой обвела взглядом комнату.

Все было и вправду просто прекрасно. Как мудро поступила Лайза, освоив необходимые правила. Разумеется, Бобби тоже мог ее просветить, однако сердце у него к таким вещам, как подготовка свадьбы, по-настоящему не лежит. Кэролайн мысленно проверила те мелочи, на которые обычно обращают особое внимание люди, вращающиеся, как и она сама, в высшем свете Палм-Бич: визитка жениха, одинокая белая гвоздика в английском стиле – простая и без обрамления в виде зелени или вычурных веточек, – достойный галстук от Эндовера, прекрасно отутюженные брюки в тонкую полоску, ослепительно начищенные, удобные туфли с, по крайней мере, тридцатилетней родословной. А Лайза? Поистине великолепный компромисс между белизной целомудрия и деликатным намеком на многоопытность. Кружева, скорее, не белые, а цвета слоновой кости, но, тем не менее, дают ощущение чистоты. Прекрасный выбор. Букет совершенно неброский. Восхитительный вкус. Обычные белые маргаритки – тонкая демонстрация простоты и отвращения к аффектации, что так любят лучшие из лучших. Опытным, привередливым оком Кэролайн продолжала оценивать подготовительные мероприятия. Слуг более чем достаточно, все в одинаковых пепельно-серых визитках, полосатых брюках, с жесткими воротничками, аскотскими галстуками и в жемчужно-серых перчатках. Ни единого смокинга в комнате. Она сверилась с часами. Ровно полдень, единственное подходящее, на взгляд Кэролайн, время для свадьбы.

Прекрасно вымуштрованные мальчики из «Палм-Бич вэлет паркинг» Джона Кавекоса еще учтиво подгоняли нескольких запоздавших от «роллс-ройсов» по усыпанным лепестками цветов длинным коридорам роскошного старинного дома к главному залу, где знакомые друг с другом гости уже вытягивали шеи, словно страусы на амфетамино, чтобы выяснить, кто тут еще присутствует и, что важнее, кто отсутствует. Кэролайн могла бы их всех успокоить. Кому не было положено, отсутствовали. Присутствовали все, кому было положено. Форды, Дюпоны, Мики, Дадли. И целый выводок Кеннеди. Все до единого члены элитарного клуба «Коконатс», который собирался всего лишь раз накануне Нового года и приглашения которого ценились больше, чем телефонные звонки от президента; все члены правления клуба «Поинсиана», неусыпные ревнивые надзиратели за светской жизнью Палм-Бич; большинство членов клуба «Эверглейдс», разумное число из «Купально-теннисного клуба». Горстка представителей Пляжного клуба и никого, слава Богу, из «Палм-бич кантри-клуба». Затем шли представители Хоуб-Саунда но главе с Пермелией Прайор Рид, деспотичной правительницей клуба «Джюпитер-айленд», пасущей маленькое стадо Даблдеев, Дилонов и Очинклоссов.

Блуждающий взор Кэролайн Стэнсифлд вернулся к Скотту, и вновь в гармонию был внесен разлад. Что же, в конце концов, с ним происходит? Вид у него был невероятно – что это за глупое слово употребляют теперь? – «убитый». Как раз к этому времени прекрасно настроенные антенны Кэролайн Стэнсифлд, наследие почти вековых политических и светских интриг, уловили какие-то тревожные сигналы, поступающие в ее мир.

В пятидесяти футах от Кэролайн стояла ее внучка Кристи, цветы вокруг которой должны были бы создать ощущение рая, однако она чувствовала себя, как в аду. Королевская безмятежность рядов белых орхидей, расположенных по обе стороны от Кристи и оттенявших ее тонкую красоту, усиливала ее болезненное напряжение. Взор Кристи также был обращен на Скотта Блэсси. Но, в отличие от бабушки, она точно знала, о чем он сейчас думает. Сколько еще оставалось времени? Что они станут делать, когда время выйдет? В отсутствие указаний свыше не оставалось ничего иного, кроме как взять на себя роль Всевышнего. Кристи оторвала взгляд от мучительно напряженной фигуры возле телефона и посмотрела на пару, пребывающую в блаженном наведении. Способна ли она поступить так со своим отцом, когда дело зашло столь далеко? Она просто не знала этого и понимала, что этого не знает и Скотт. Поверх моря застывших в ожидании лиц Кристи удалось поймать бегающий взор Скотта. Может, попробовать поддержать его телепатически? Кристи собрала всю волю в кулак и направила Скотту мысленно послание с зарядом бодрости, в котором так отчаянно нуждалась сама. Синие глаза поблагодарили ее, и Кристи удалось изобразить полуулыбку. Скотт. Бедный Скотт. Судьба отняла его у нее – только затем, чтобы вернуть снова, благодаря этому жуткому парадоксу, называемому жизнью. Скотт, который так страшно обидел ее. Скотт, который был теперь ее товарищем; который раньше был ее возлюбленным, а теперь стал чем-то гораздо большим.

Отец Брэдли, приходский священник храма Милосердия у Моря – этого украшенного колоннадой здания, где принимали крещение и последнее напутствие принадлежавшие к англиканской церкви обитатели Палм-Бич, где они соединялись и молились, – приготовился к освященному временем ритуалу. Загорелый и бодрый, он непринужденно, как свой среди своих, прохаживался в толпе своих феноменально богатых прихожан. Отец Брэдли не мог припомнить, чтобы ему приходилось присутствовать на столь знаменательной свадьбе, и, казалось, все находилось под контролем; однако даже сейчас, стоя здесь и болтая с наиболее влиятельными гостями новобрачных, он не мог перебороть дрожь какого-то тревожного предчувствия. Он мог бы совершить этот ритуал с закрытыми глазами. Что же беспокоиться? Разумеется, в церкви все было бы проще, однако повторный брак вполне допустимо проводить в домашних условиях, тем более в таком доме, как у Стэнсфилдов. Отец Брэдли взглянул на свои часы. Без двух минут двенадцать, и все в порядке. Но отчего же, Боже, ему хочется добавить слово «пока»?

Мэгги на мгновение ушла в мир собственных воспоминаний. Она была самой давнишней подругой Лайзы, однако теперь их пути разошлись. Этот дом, великолепие свадьбы символизировали ту пропасть, которая пролегла между ними. В прежние времена были тяготы и горести в гимнастическом зале Уэст-Палма, наспех проглоченные в закусочных гамбургеры, радости и заботы создания собственного бизнеса, который они обе так любили, а она – любила по-прежнему. Однако теперь закусочные уступили место сервису Джона Санкела, деликатесам, которые были любовно расставлены на покрытых белой кисеей и муаровой тафтой буфетных столах, тянувшихся вдоль стен огромной столовой за дверью. Много лет назад в квартире Лайзы, давно уже превратившейся в подземный гараж небоскреба на Саут-Флэглер, стояли в горшках ареки и яркие бальземины. Здесь же были темно-пурпурные и белые орхидеи, гирлянды зеленых виноградных лоз, которые вились над буфетными столами в таком изобилии, что дух захватывало; они свободно ниспадали на безупречные скатерти и сплетались в вазах с сочными тропическими фруктами: киви, папайя и мускатным виноградом. Мэгги наблюдала за маленькой армией официантов в белых сюртуках, готовых принять толпу свадебных гостей; она слышала, как неувядающий Питер Дачин разминает пальцы на рояле «Стейнвей»; она старалась не попасть в вездесущий объектив Боба Давидоффа, который видел светских свадеб больше, чем любой смертный; и еще она отметила скромные цветы на четырехъярусном свадебном торте, заменявшие крошечные фигурки невесты и жениха, которые, по обычаю, предпочла бы она, как и вся остальная Америка. Возможно, сами по себе все это были мелочи, однако, они говорили о многом. Все это были элементы того условного языка, по которым эти люди узнавали друг друга. Это было тайное общество со множеством знаков и сигналов, жестов и невысказанных намеков. Что-то было «принято». Что-то было «не принято». Этому никто не учит. Этому нельзя научить. Это постигается постепенно. Когда принадлежишь к ним. Когда живешь этой жизнью. Уже в подростковом возрасте ты можешь за сорок футов распознать чужака. Это так же просто, как и невероятно. Какие правила требовали, чтобы было восемь подружек невесты – и все в одинаковых платьях пастельных тонов? Кто решил, что свадебные подарки должны быть выложены на всеобщее обозрение на покрытых белым дамастом столах в библиотеке? Почему имеется шампанское «Тейттинджер»? Все это оставалось загадкой, и Мэгги не могла избавиться от чувства, что она здесь совершенно посторонняя.

Мэгги повернулась, чтобы взглянуть на Лайзу, и тут же ее сердце наполнило знакомое чувство любви. Лайза, которая так много страдала, и вот наконец оказалась на вершине счастья. Но отчего в лице Кристи ни кровинки и так смертельно бледен Скотт? Отчего на них смотрит Кэролайн Стэнсфилд, и на ее старушечьем лице стало еще больше морщин – от волнения и тревоги? Как только эти беспокойные мысли взбудоражили ее деятельный ум, Мэгги ощутила подспудные вибрации. «Боже, должно случиться что-то ужасное». Она почувствовала, как ее рука непроизвольно потянулась ко рту, а язык пересох. «Нет. Ни в коем случае. Не в этот долгожданный момент. Неужели последними гостями на этой свадьбе станут тени отцовских грехов?»

Глава 1

Бобби Стэнсфилд поймал волну, и на короткое мгновение мир оказался в его руках. Доска под ногами подпрыгивала и взбиралась ввысь, а вместе с ней взлетело и сердце. Вечерело, утомленное солнце склонилось за пальмы, по поверхности моря побежали золотые танцующие тени. Последний вечерний бурун, и, кажется, он будет сегодня лучшим.

Словно птица-мститель, Бобби планировал на пляж, согнув тело в классической для серфинга позе, и пока он летел к песку, душа его тоже парила – благодарная за этот день и за его красоту. В жизни Бобби таких моментов было немного, и в свои тринадцать лет мальчик уже научился распознавать их.

Теперь волна почти что спала. Бобби намеревался использовать ее до конца с шиком. Почувствовав, как иссякает энергия доски, он изогнул дугой спину, напряг ноги, а затем с криком, похожим на прощальный, ринулся в бледно-голубое небо Флориды. Тело Бобби очутилось в объятиях хаоса, а в глазах рассыпался сумасшедший калейдоскоп объемных красок. Небо, скользящие облака, розовая пляжная кабинка, пузырящаяся, как шампанское, вода сменилась теплой темнотой под волнами Норт-Энда. Несколько секунд Бобби несся по воле течения, уверенный, что его не подведут сильные руки и ноги, принимая удары откатывающихся назад волн. Он ощутил на своей груди жесткий песок, стук в ушах от растущего давления – и вот он уже плыл вверх, чтобы вновь вернуть себе тот мир, который он совсем недавно покинул. Бобби вырвался на поверхность. Фантазии уступили место реальности.

Этот путь он проделывал тысячи раз. Сотня ярдов по еще теплому песку, еще сотня – по выцветшему пляжному настилу к пузырящемуся гудрону дороги. Иногда он этот путь проделывал со смехом и шутками – если возвращался домой с другими серфингистами, у которых из-под мускулистых, бронзовых от загара рук свисали доски, а покрытые пятнами соли волосы трепал и ерошил поздний летний бриз. Сегодня, однако, Бобби был один, и это его радовало. Скоро он вернется в огромный, пульсирующий энергией дом, с урчанием и скрежетом двигателей его непрерывной, напряженной деятельности, от которой невозможно было ни отвлечься, ни убежать. Бобби забрался на велосипед, небрежно перебросил доску под мышку и покатил по бульвару Норт-Оушн.

У величественных ворот особняка он неожиданно решил изменить свой маршрут. Почему-то захотелось еще разок взглянуть на волны. Иногда можно по небу, по бризу, по поведению ныряющих пеликанов предсказать, какой будет прибой на следующий день. Поэтому, оставив доску и велосипед, как обычно, в просторном гараже, Бобби скользнул вдоль стены огромного дома в сторону волнореза, который защищал особняк от непредсказуемого моря.

В его маршрут входил кабинет отца – круглая комната, пристроенная к дому в постмизнеровском стиле. Бобби но привычке бросил быстрый взгляд в окно. Все в семье благовели перед производящим внушительное впечатление сенатором. Все, за весьма примечательным исключением матери. Иногда отец здесь надиктовывал речь перед большим письменным столом с тумбами, снисходительно выговаривая зычным голосом высокопарные банальности и в высшей степени удовлетворенно улыбаясь в предвкушении реакции какой-то будущей аудитории. Или же он смотрел бейсбол, с удовольствием потягивая из толстого хрустального бокала в правой руке темно-янтарный бурбон, который любил пить вечерами. Изредка, царственно положив ноги на скамеечку с гобеленовой подушкой, со смятым номером «Уолл-стрит джорнэл», покоящимся на его все еще поджаром животе, он смачно похрапывал в кресле, обитом потертым мебельным ситцем. Сегодня, однако, занятие у него было совершенно иного рода. Он занимался с кем-то любовью на диване.

Бобби Стэнсфилд замер, а его светло-голубые глаза на мальчишечьем лице чуть не вылезли из орбит. Вопрос «что делать?» не возник ни на мгновение. Не каждый день сыну доводится видеть отца за таким занятием, и Бобби не собирался упускать ни миллисекунды этого зрелища. В нем боролись противоречивые чувства – страх, возбуждение, любопытство, отвращение: они переплелись, как две непристойные фигуры на диване в кабинете. Бобби был в ужасе, однако юношеская любознательность прочно удерживала его на месте.

Сенатор Стэнсфилд был явно не Рудольф Валентино. Он занимался любовью с той же осторожностью, мягкостью и изощренностью, которые всегда были характерны для его чрезвычайно успешной политической карьеры. Это была фронтальная атака, позиция с четко выраженной задачей; все более тонкие оттенки чувств были отброшены. Горячий влажный воздух выносил раздражающие звуки половой активности из открытого окна и неловко смешивал их с другими звуками наступающего во Флориде вечера – тихим шипением поливальных машинок на газонах, приглушенным грохотом прибоя – и были для Бобби, пожалуй, самым неприятным аспектом во всем этом удивительном деле. Никто не подготовил его к этому на школьном дворе, где «правда жизни» была так же доступна, как выпивка и сигареты.

Кто же, черт побери, эта девушка? Ответ подсказали длинные загорелые ножки. Белые туфли, рискованно оставленные на ногах, подкрепляли вывод. Это была Мэри Эллен. Без сомнения. Горничная матери. Боже! Бобби бросило в жар и холод, когда в его мозгу лихорадочно пронеслись мысли о последствиях. Во-первых, вопрос об интиме с наемной прислугой. Второй, и гораздо более удручающий вопрос – о ревности. В понимании Бобби Мэри Эллен обладала всеми достоинствами прекрасного ангела, и Бобби был не на шутку влюблен в нее. Она была веселой, яркой и жизнерадостной – то есть имела все те качества, которых столь явно не хватало его трем плосколицым сестрам, – и Бобби менее всего ожидал увидеть ее под собственным отцом на диване.

Бобби наблюдал за ними, как зачарованный. Ни любовник, ни любовница не посчитали нужным снять одежду. Ярко-зеленые поплиновые брюки отца свободно болтались на уровне колен, а рубашка цвета морской волны, от братьев Брукс, по-прежнему прикрывала верхнюю часть его могучего торса. Мэри Эллен также не тратила времени на раздевание, – через широко распахнутое окно Бобби видел белое хлопчатобумажное форменное платье, задранное до талии, и даже разглядел хлопчатобумажные карамельно-розовые полосатые трусики. Бобби вновь охватило отвращение, однако кровь Стэпсфилдов подсказала ему, что пристальное наблюдение за этой сценой может дать ему некие преимущества. Эмоции могу быть рассмотрены позднее. Сейчас же главное – уловить действие.

И тут, совсем неожиданно, на него, словно приливная волна, обрушилась эта мысль. Мать! Известно ли об этом матери? Как же, Господи, она поступит, если узнает об этом?

Но пока Бобби мучительно разбирался с мыслями о матери, возня на диване подошла к заключительной фазе. Мельтешащие конечности любовников закрутились, как в водовороте, последовало бешеное убыстрение темпа. Неожиданно ноги Мэри Эллен как бы потеряли координацию и пустились в диком ритме молотить воздух, трястись, дергаться и вибрировать от охвативших ее конвульсий. Наконец отец словно отключился – рухнул, обессиленный, точно марионетка, у которой внезапно перерезали веревочку.

Бобби – невольному наблюдателю, свидетелю отцовской неверности, обманувшемуся в той Мэри Эллен, которая жила в его мечтах, – показалось, что в это короткое мгновение детство его ушло навсегда.

* * *

Бобби угрюмо смотрел на стеклянную поверхность моря, расстилавшуюся за отутюженными газонами. Было лишь одиннадцать часов, но солнце уже диктовало свои условия красавице Палм-Бич, своей рабыне и любовнице. Легкий утренний бриз спал, и ленивым пеликанам, которые до этого легко парили в воздушных течениях, теперь приходилось бороться за свою добычу. Во влажной жаре только они проявляли признаки какой-то деятельности. Сам Бобби лежал на покрытом белым полотенцем шезлонге, и южное солнце покрывало его юношеское тело медово-коричневым загаром. Из транзисторного приемника рядом с ним доносилось пение Конни Фрэнсис.

Отношение Кэролайн Стэнсфилд к прямым солнечным лучам было прямо противоположным. Оберегая свою нежную, белую, словно лилия, кожу, она сидела под огромным парусиновым зонтом кремового цвета, недоступная для лучей, вызывающих морщины. Ее неприязнь к солнечному свету считалась в семье некой причудой, и остроты на этот счет были допустимы, Кэролайн обычно присоединялась к этим, в общем-то, традиционным шуткам на свой счет, и когда в семье осторожно посмеивались над нею, ее мелкие и четкие черты лица освещала одна из ее улыбок. Во многих отношениях эта склонность оставаться в тени символизировала ее роль в семье Стэнсфилдов. Считалось общепризнанным, что быть центром внимания – удел общительного, дружелюбного сенатора и, в меньшей степени, шумных детей. Однако это не роняло несомненного авторитета Кэролайн. Когда Кэролайн Стэнсфилд говорила, что случалось не часто, все слушали, и никто не мог объяснить точно, почему. Была ли тому причиной родословная, тянувшаяся из восемнадцатого века? Или то, что ей принадлежало довольно значительное количество акций Ай-би-эм? Или спокойная, неоспоримая уверенность ее аристократического голоса? Никто этого не знал. Однако было несомненно: это не имело никакого отношения к ее физической привлекательности. Возможно, когда-то внешность ее была «приятной» – таким эвфемизмом пользуются богатые и знатные для обозначения внешности, которую менее удачливые люди называют «простой», – однако годы взяли свое. Широкие, отлично приспособленные для деторождения бедра сработали нормально, однако шестеро детей – причем двое, как Макбет, были извлечены «до срока из утробы материнской», с помощью кесарева сечения – не способствовали улучшению фигуры. Следствием кормления грудью, как того требовала религия от матери – источника всего сущего, стал огромный и бесформенный бюст. Короче, в качестве объекта сексуального влечения Кэролайн Стэнсфилд оставляла желать много лучшего, и в результате сенатор Стэнсфилд перед каждым исполнением супружеского танца плодородия со своей несоблазнительной, но феноменально влиятельной женой всегда требовал стакан водки; нынче же он вовсе избегал ее спальни. Большинство людей и не догадывались, что сама Кэролайн предпочитала именно такой порядок вещей.

Всю эту знойную ночь Бобби терзали сомнения по поводу его дальнейших шагов; различные стороны его характера конфликтовали друг с другом. Отчасти он был убежден, что делать ничего не надо. Сердца болят только из-за того, что видят глаза и повторяют языки. Это знают все. Промолчав, он избавит мать от боли и сохранит у нее веру в отца. С другой стороны, быть может, его долг – сообщить обо всем матери. Возможно, если она узнает о внебрачной связи сенатора, то сможет пресечь ее в зародыше, до того, как замаячат такие чудовищные перспективы, как развод или разъезд. Однако в эмоциональном уравнении была еще одна составляющая, та, которая жила в крови мальчика и которую мог учитывать только Стэнсфилд. Впервые в жизни Бобби получил возможность воспользоваться тем, к чему был предрасположен генетически. Властью. Стэнсфилды упивались ею в течение столетия. Они боролись за нее, они молились на нее, ставили ради нее на карту все и никогда не пресыщались ею. Сенат, верховный суд, высокие правительственные учреждения осыпали своими служебными привилегиями поколения амбициозных, коварных Стэнсфилдов. От них ускользало только президентство, и, ворочаясь ночью в своих постелях, все члены семьи, достойные своего имени, беспрестанно мечтали об этой вершине власти.

Нельзя было отрицать того, что в руках Бобби теперь находится рычаг власти. Наконец-то у него появилось какое-то преимущество перед могущественным отцом. Однако и тут возникала дилемма. С одной стороны, он тринадцать лет был вынужден мириться со свирепой тиранией, бездумной жестокостью, проявляемой почти что походя, с презрением и унизительными наказаниями, которым подвергался в тех случаях, когда он, старший сын, не оправдывал безудержного честолюбия беспринципного сенатора. В этом плане месть казалась уместной и даже страстно желаемой. Но в то же время и несмотря на бесспорное преимущество положения, в котором оказался Бобби, он вовсе не испытывал от этого радости. Хорошо, пусть его отец – бесчувственный и въедливый надсмотрщик, но, тем не менее, он остается весьма внушительной фигурой, и Бобби страшно гордился им. Как это ни странно, происшедшее на самом деле ни на йоту не подорвало уважения к отцу. Как раз напротив. В конце концов, заниматься любовью с роскошной двадцатилетней девицей через две недели после своего шестидесятилетия – это тебе не козел начихал.

Теперь о Мэри Эллен. О Мэри Эллен, которая могла зажечь Бобби, как свет включить, грациозно, словно манекенщица, двигаясь по комнате. Забавная, добрая Мэри Эллен, которая заставляла Бобби смеяться и смеялась над жизнью сама. Неожиданно ее положение в доме стало не столь уж надежным. Отчасти Бобби это было небезразлично. Он с трудом заставил себя выкинуть эту мысль из головы. Стэнсфилды были запрограммированы на то, чтобы управлять своими чувствами. Им следовало ценить такое качество, как твердость. Их сердцам было позволено страдать за Америку, за бедных, за слабых, за голодных, однако друг, оказавшийся в беде, попадал в конец этого списка приоритетов. Плохо, что людям бывает больно. Людям всегда бывает больно. И ему бывало больно. Главное то, что в его руках – власть, а его учили, что властью надо пользоваться. Главный вопрос заключался лишь в том, как ею пользоваться.

И поскольку жесткий человек в Бобби Стэнсфилде боролся с мягким человеком, мальчик беспокойно завозился в своем чрезвычайно удобном шезлонге, ощутив впившиеся в бока шипы дилеммы. И тут, совсем неожиданно, пришло решение. Оно пришло само собой. Такова жизнь. Полчаса размышляешь, когда вставать из постели, а затем с удивлением обнаруживаешь, что ты уже сбросил одеяло. Бобби щелкнул выключателем транзисторного приемника, и Конни Фрэнсис, умолявшая своего любимого быть более чутким, смолкла на полуслове.

– Мама, я хотел тебе кое-что сказать.

Кэролайн Стэнсфилд подняла бесстрастное, невозмутимое лицо. Разговоры, которые начинаются с такой фразы, обычно содержат малоприятные новости. Вмятина на машине, пробоина на лодке, уязвленная гордость? Мало чем можно было расстроить Кэролайн, нельзя уладить лишь немногие вещи. Таково было одно из преимуществ принадлежности к клану Стэнсфилдов. Возможно, наиболее важное.

– В чем дело, дорогой?

Бобби заговорил как можно серьезней – таким тоном сообщают о неблагоприятных предварительных итогах голосования.

– Мама. Я много думал, говорить ли тебе об этом. Мое положение довольно неприятное, и я не хотел бы выдавать отца…

Он неуверенно замолк.

Кэролайн Стэнсфилд внутренне содрогнулась. Диапазон возможных катастроф резко сузился. Похоже, эта новость приведет ее в смятение, а из всех чувств на свете это Кэролайн испытывала реже всего и ненавидела больше всего.

– Знаешь, Бобби, есть такие вещи, о которых лучше всего промолчать.

Бобби переступил ту черту, за которой не было пути назад.

– Мне кажется, ты имеешь право знать, что у отца роман с Мэри Эллен.

На лице Кэролайн Стэнсфилд отразилась борьба между болью и отвращением. Однако расстроила ее не сама новость. Она представляла не больший интерес, чем вчерашний холодный картофель. Супруг волочился за смазливыми служанками уже многие годы. Некоторые из них даже сочли необходимым отказаться от места, разумеется, без разъяснений причины своего ухода. Сохраняя молчание, Кэролайн фактически потворствовала сенатору. И действительно, такое положение вещей вполне устраивало ее. В плане чувств Фред Стэнсфилд оставался ребенком. Его сексуальные похождения были взрослым выражением детской тяги к конфетам, поглаживанию по головке, мамочкиному поцелую на ночь. Секс и голоса избирателей были для него способом поддержать форму, убедиться в том, что его по-прежнему любят, – и в обоих случаях он отдавал предпочтение скорее количеству, чем качеству. Конечно же, Кэролайн знала все о Мэри Эллен. Девушка ей даже импонировала. Полная энергии, со стремлением добиться успеха в жизни. Вполне естественно, что она позволила соблазнить себя сенатору, мужчине, символизирующему собою те деньги и славу, которых она жаждет, но не надеется иметь.

Нет, ужасало то, что дело теперь открылось, а это совершенно недопустимо; значит, необходимо будет что-то предпринять.

Тем временем приходилось как-то реагировать на непосредственно вставшую перед ней проблему. Необходимо соблюсти внешние приличия. Кэролайн удалось выдавить из себя неестественный смех, сопроводив его веселым, снисходительным выражением лица.

– О, ну что ты, Бобби. О чем ты? Откуда у тебя такие мысли?

Наверное, подметил пылкие взгляды? Видел, как Фред заигрывает с Мэри Эллен в коридоре?

Бобби глубоко вздохнул и с трудом выговорил:

– Я видел, как они занимаются любовью на диване в его рабочем кабинете.

Всю жизнь Кэролайн Стэнсфилд представляла бесконечную программу подготовки к тому, чтобы наилучшим способом выходить именно из подобных неблагоприятных ситуаций. В разреженной атмосфере на вершине социальной пирамиды, где она существовала, эмоции было необходимо преодолевать, подавлять и контролировать. Люди, подобные ей, всегда сохраняют хладнокровие, потому что столь умело обучены скрывать свои чувства.

Поэтому Кэролайн просто произнесла:

– О Боже!

«Гусеницы съели лимонное дерево. О Боже!», «Городской совет отказывается внести изменения в проект пляжных кабинок. О Боже!». Бобби ожидал любой реакции – только не такой. Выражаясь фигурально, он мчался на всех парусах – и на полном ходу – и вдруг попал в полосу мертвого штиля великолепного равнодушия своей матери.

Говорить больше было не о чем.

– Я просто думал, что тебе следует знать об этом, – нерешительно добавил Бобби, пытаясь скрыть свое замешательство.

Похоже, мир оказался гораздо более сложной штукой, чем он себе представлял.

Мэри Эллен смутно догадывалась, что несколько банально примерять одежду хозяйки, однако не принимала это в расчет, поскольку была в достаточной мере мечтательницей. Во всяком случае, такую возможность она рассматривала как одно из преимуществ своей работы. Для Мэри Эллен, которая любила блага этой жизни – особенно дорогие вещи, – платяной шкаф Кэролайн Стэнсфилд с кондиционированным воздухом для защиты одежды от вездесущей плесени Палм-Бич был поистине волшебным местом. Укутавшись с ног до головы в длинную шубку из выращенной на ферме норки, она сделала шаг назад, чтобы полюбоваться эффектом в большом зеркале.

У нее был тот же размер, что у Кэролайн Стэнсфилд, однако в случае с норкой это не играло роли. Другое дело – бальные наряды. Там важны точные размеры, и Мэри Эллен знала, что миссис Стэнсфилд никогда не обходилась меньше чем тремя примерками «У Марты», в шикарном магазине на Уорт-авеню, где она покупала многие вечерние туалеты. Впрочем, норка – это не столько одежда, сколько средство самоутверждения, а данная норка была весьма солидным средством самоутверждения, гораздо более демонстративным, чем любое поступление из банка. Мэри Эллен плотно обернула шубку вокруг 'себя и, прижав мягкий, теплый мех к узкой талии, сделала пируэт, поворачивая из стороны в сторону свою головку с длинными черными волосами и изучая производимый при этом эффект. Он солнца, нещадно льющего лучи на горячий песок, на улице столбик в градуснике подбирался к восьмидесяти пяти, однако в спальне миссис Стэнсфилд температура держалась строго на семидесяти градусах, и прохладный воздух из автономного кондиционера в шкафу обдувал Мэри Эллен, пока она экспериментировала с мехом у зеркальной дверцы.

Господи, она была счастлива. Все у нее получалось. Она любила свою работу. Огромный, неуклюжий старый дом с его мизнеровской архитектурой, драгоценностями, слугами, экзотической пищей, постоянными вечеринками, машинами и веселыми шоферами, знаменитыми гостями, сверкающим огромным бассейном, с обожающими взглядами хозяйских сыновей, нестрогой хозяйкой, сенатором… Сенатор Фред Стэнсфилд. Его семя – внутри нее. Этот всемогущий человек, который обедает в Белом доме, возглавляет сенатскую комиссию по внешней политике, – что бы это ни означало, – который появляется на обложке журналов «Тайм» и «Ньюсуик». Что с того, что он старше ее втрое? Ее всегда влекло к пожилым мужчинам, к их жизненной мудрости, искушенности, к надежности, которую они олицетворяют.

Тело Мэри Эллен затрепетало от сладкой мысли о любовнике, и она еще плотнее укуталась в шубку. Вот бы раздеться догола, чтобы теплой кожей ощутить ласковый мех. Вот было бы здорово. Заниматься любовью с сенатором в норковой шубке его супруги. Мэри Эллен на какую-то долю секунды замешкалась. Не лгал ли Фред Стэнсфилд, когда говорил, что у них с женой существует «взаимопонимание», и она действительно не возражает против того, чтобы он занимался любовью с ее горничной? Это казалось довольно странным, но ведь у таких людей все иначе. Восхитительно, потрясающе иначе. Они настолько богаче всех остальных. Мэри Эллен с усилием отбросила сомнения. Она не любила причинять людям боль и поверила сенатору, когда он убеждал ее, что все в порядке. Так было гораздо удобнее. Она была в безопасности. В безопасности на своей прекрасной работе – могла находиться в самом центре той жизни, о которой всегда мечтала, причем она оказалась в роли не наблюдательницы, а участницы. В каком-то смысле именно она была женой сенатора, и эта меховая шубка принадлежала действительно ей.

Вновь Мэри Эллен обожгло пламя чувственности. Она решила позволить себе расслабиться… совсем чуть-чуть. По-прежнему глядя на себя в зеркало, Мэри Эллен распахнула шубку. Ноги у нее были красивые – очень красивые. Она медленно подняла доходившую до колен белую юбку форменного костюма и обнажила хлопчатобумажные трусики, которые были полным контрастом черным чулкам и коричневому меху. Левой рукой Мэри Эллен высоко задрала юбку, а правой стянула трусики до середины бедер, наслаждаясь визуальным эффектом того коллажа, который создала.

– Тебе нравится эта шубка, Мэри Эллен? Голос принадлежал Кэролайн Стэнсфилд, стоявшей в дверях спальни. Ее вопрос был простым и прямым. В нем не слышалось никакого раздражения. Совершенно. Казалось, будто ее действительно интересует, понравилась ли ее шубка Мэри Эллен.

Мэри Эллен ощутила, как на нее накатила волна ужаса. От острого смущения ее щеки залила розово-алая краска.

– О, миссис Стэнсфилд, мне страшно жаль. Мне, конечно, не следовало… Но она такая красивая. У вас все вещи такие красивые.

Я с удовольствием подарю ее тебе, Мэри Эллен.

– Что?

– Шуба твоя. Я бы хотела, чтобы она осталась у тебя. В качестве подарка.

Мэри Эллен подумала, не сыграло ли воображение каким-то причудливым образом с ней дурную шутку. Наверное, миссис Стэнсфилд оскорбляет ее, орет, чтобы она сняла шубку, а в ее воспаленном мозгу все перевернулось, и желаемое выдается за действительное?

– Вы хотите сказать, что она – моя? Вы хотите, чтобы она принадлежала мне, чтобы я забрала ее?

Кэролайн Стэнсфилд мило улыбнулась. Действительно, очень хорошая девушка. Совсем не испорченная, Свежая, полная жизни – и очень, очень красивая. Легко понять, почему ее супругу не удалось удержаться. Кэролайн часто не могла уразуметь, что он находил в некоторых других, однако Мэри Эллен, без сомнения, обладала уникальной притягательностью. Как жестока жизнь. Причем порой жестока без всякой необходимости. Ну почему Фред не мог зашторить окна, как это делают другие респектабельные мужья, обманывающие жен? Он, право, поступил весьма неосмотрительно, особенно учитывая то, что именно ей приходится наводить порядок и собирать осколки. Как ни странно, Кэролайн было жаль очаровательную маленькую горничную. Она была истинным сокровищем. Одежда содержалась в прекрасном состоянии, чемоданы укладывались безукоризненно, все всегда лежало на своем месте. Теперь конечно, ей придется отказать от места. Вопрос только – как.

Но действовать надо осторожно. На свете по-настоящему важно лишь одно – доброе имя Стэнсфилдов. Его необходимо сохранить любой ценой. Эта девушка живет в Уэст-Палм-Бич, а Уэст-Палм находится всего лишь за мостом через окно. Нельзя, чтобы она поносила Стэнсфилдов. Ни в коем случае. Не то чтобы Кэролайн хотя бы на секунду допустила мысль, что Мэри Эллен на это способна. Она слишком добропорядочна.

В уголках глаз Мэри Эллен навернулись крупные слезы облегчения и радости. Ее не только не отругали, а еще и вручили подарок несравненной красоты, вещь, о которой она не могла мечтать даже в самых пылких фантазиях. Она излучала потоки невинной любви к источнику своего счастья. Мысли проносились в мозгу, пока губы подыскивали подходящие слова благодарности.

Однако, подняв руку, Кэролайн Стэнсфилд прервала бессвязную речь прежде, чем та зазвучала.

– А теперь, Мэри Эллен, я бы хотела обсудить с тобой один вопрос, – сказала она.

* * *

– Наш замечательный сосед как будто намерен потягаться с Никсоном. Согласно опросу Гэллопа, они идут голова к голове.

Сенатор сидел во главе длинного обеденного стола из красного дерева, отполированного до ослепительного блеска, а перед ним была раскрыта «Уолл-стрит джорнэл». В семье Стэнсфилдов только одному сенатору было позволено читать ежедневные газеты за завтраком, и это давало ему значительные преимущества перед остальными. Как обычно, сенатор на полную катушку использовал свою привилегию.

Дети Стэнсфилдов откровенно застонали.

Мизнеровская вилла Кеннеди на бульваре Норт-Оушн была возведена двумя годами позже виллы Стэнсфилдов, и с газона перед их домом виднелся уродливый мол массивной дамбы Кеннеди, воинственно выдававшейся в океан на пляже Норт-Энда.

– Мне кажется, Кеннеди может победить. Бобби, занимавший по традиции, на правах старшего сына, место справа от отца, подлил масла в огонь. В подобных случаях «верным» считалось только мнение сенатора Стэнсфилда.

– Вздор, Бобби. Это показывает, как мало ты знаешь. Никсон его уроет. За Кеннеди проголосует Массачусетс, Мэн, Нью-Йорк – восточные либеральные штаты. Никсон, завоюет Юг, Запад и Средний Запад.

Безо всякой борьбы.

– Что ж, я, определенно, надеюсь на это, – промолвила Кэролайн Стэнсфилд со своего конца стола. – Было бы весьма неудобно, с точки зрения дорожного движения, жить на одной улице с президентом. И так здесь достаточно туристов с материка.

Супруг поддержал ее бурчанием.

– Да уж, агенты из Секретной службы начнут шарить по пляжу и во все совать свой нос, – мрачно добавил он.

На секундочку он позволил себе помечтать. Двадцать лет назад у него был шанс стать президентом, однако блестящая возможность ускользнула. Боже, как он хотел этого, власти и славы, и всех тех атрибутов, которые сопровождают пребывание на высшей должности, включая агентов Секретной службы. Его вновь охватил оптимизм.

– Этого не случится. Не может случиться. Кэролайн выразила свое несогласие с ним вполне решительным тоном.

– Не уверена, что ты абсолютно прав, дорогой. Знаешь, я видела Джека Кеннеди и его жену у Грина в прошлое воскресенье. Они ходят туда после церкви на Сент-Эдвард. Она, безусловно, прелестна и обладает безукоризненным вкусом. А он, право, очень привлекателен. Боюсь, бедняга Никсон по сравнению с ним будет выглядеть, как мелкий агент по продаже недвижимости – или кто-нибудь еще похуже. По-моему, сейчас очень важен внешний вид. Особенно из-за этого телевидения. Ты сам всегда говорил об этом, милый.

Фред Стэнсфилд опустил чашку на сияющий стол несколько энергичней, чем было необходимо. И жена, и сын за столом во время завтрака вступили с ним в открытое противоборство в той сфере, где он считался признанным экспертом. Хуже того, они полагают, что один из Кеннеди скоро попадет в Белый дом.

Для стороннего наблюдателя Стэнсфилды и Кеннеди, казалось, имели много общего. Обе семьи были богаты, жили по соседству в Палм-Бич четверть века, а теперь имели представителей в самом эксклюзивном клубе Америки – в сенате Соединенных Штатов.

Однако на этом сходство заканчивалось. Фред Стэнсфилд был воплощением их различия. От серебряных патрицианских седин, уложенных «Брилкримом», до безупречно начищенных коричневых свободных мокасин с кисточками, которые, разумеется, носились без носков, сенатор был истинным представителем старого Палм-Бич. Потертый зеленый блейзер члена клуба «Эверглейдс», темный роскошный загар и кремовая льняная рубашка лишь подтверждали его аристократическое положение.

С его точки зрения, Кеннеди были наглыми выскочками, столь же почтенными, как, скажем, Ол Опри. И что еще хуже, это были демократы с Севера, которые осмеливались жить, по крайней мере часть года, на Юге, в стане убежденных республиканцев. Для Стэнсфилдов Кеннеди были классовыми врагами, либеральными позерами, которые продались жутким этническим меньшинствам, авантюристами, которые отвернулись от своих, чтобы прийти к власти. Ладно, пусть ему самому приходится иногда заигрывать с черными и еврейскими избирателями, однако он не позволил бы ни тем, ни другим переступить его порог. А потом, все эти католические дела. Колокольчики да ладанки. Папство. В настоящем высшем обществе Палм-Бич одно лишь это равносильно смертному приговору. В этом городе настоящие американцы – белые, англосаксы, протестанты – не давали спуску, и Кеннеди подвергались полному остракизму. Во всем этом деле раздражало лишь то, что, поскольку клуб «Эверглейдс» отказал в приеме старому Джо Кеннеди, семья Кеннеди совсем вышла из игры и отказывалась проявлять хоть малейшее желание участвовать в мероприятиях общества, которое так хотело оттолкнуть их.

Трое дочерей Стэнсфилда, почуяв начало многообещающего семейного спора, как всегда, встали на сторону своего харизматического отца. Обычно эта команда побеждала, по крайней мере в политических вопросах. В разговор вмешалась Банни Стэнсфилд, девятнадцатилетняя студентка подготовительного юридического колледжа.

– Избиратели ни за что не предпочтут католика вице-президенту Эйзенхауэра. Кстати, нам он не кажется таким уж привлекательным. Нам кажется, что он зануда. Банни Стэнсфилд обычно говорила от имени остальных девочек, и все трое всегда предпочитали голосовать блоком.

Это был способ выживания в среде Стэнсфилдов, где доминировали мужчины.

Фред Стэнсфилд расцвел, одобряя своих трех бесцветных дочерей. Сидящий в нем политик был натаскан принимать поддержку, от кого бы она ни исходила.

– Конечно же, ты права, Луиза. Сразу видно, что тебя чему-то учат в Шорлотсвилле.

Он отказывался называть детей их уменьшительными именами.

Кэролайн Стэнсфилд задумчиво смотрела на старинный стол. Во многом, подумала она, это сверкающее дерево выглядит более постоянным, более внушительным, чем весь клан Стэнсфилдов, собравшийся вместе. То же относилось и к Брауну, древнему, но безупречно вышколенному англичанину-дворецкому, который бесполезно суетился у огромного сервировочного стола возле стены. По какой-то причине, уже давно забытой, он традиционно разливал горячий кенийский кофе. Проделывал он это трясущейся, неверноной рукой, внося элемент опасности в семейный завтрак. Остальное – кеджери, ветчину и яйца на серебряном подносе, кукурузные хлопья «Келлогг» – все накладывали себе сами. Кэролайн любила завтраки больше всего. Это было единственное время, когда гарантировалось присутствие всех – нечто вроде неофициальной встречи, во время которой можно обсудить семейные дела.

– Уверена, что ты прав, дорогой. Ты обычно бываешь прав.

Кэролайн признала поражение; Фреду понадобится эта победа, чтобы пережить последующий маленький удар.

Фред Стэнсфилд просиял, глядя через стол на супругу. Он засунул в рот большой ломоть поджаренного хлеба и удовлетворенно откинулся на стуле. Намечается еще один удачный день. Кое-какие письма с секретарем. Гольф в клубе, после чего – обильный ленч. А потом, ближе к вечеру, может быть, повторение сладостного общения с Мэри Эллен. Сенатор лениво отодвинул тарелку из лиможского фарфора, не съев и половины ее содержимого. Надо следить за талией. Хотя бы ради этой хорошенькой горничной.

Боюсь, мне пришлось отказать Мэри Эллен, – безмятежно проговорила Кэролайн Стэнсфилд, ни к кому конкретно не обращаясь.

Она обвела взглядом сидящих за столом, желая увидеть реакцию на свою новость.

Бобби низко склонил голову, похоже, чрезвычайно заинтересованный толстой льняной салфеткой, которую видел каждый день в течение всей своей жизни. Он почувствовал, как к его щекам приливает краска.

– А, – произнес сенатор.

Впервые за много лет он полностью утратил дар речи.

Девочки были едины в своем одобрении. Исключительно привлекательная Мэри Эллен давно стояла у них поперек горла.

Джо, самый младший сын, остался совершенно равнодушен. Девяти лет было несколько маловато, чтобы оценить по достоинству Мэри Эллен. Заговорил только двенадцатилетний Том. Он не был слишком мал.

– О, мама, почему? По-моему, она была очень славная.

– О да, она была довольно славненькая. Уверена, что мы все это заметили, не правда ли, Фред? Дело в том, что как раз в последнее время Мэри Эллен несколько пренебрегала своими обязанностями, поэтому мне пришлось отказать ей.

Говорила она это, как бы предлагая проблему для обсуждения, однако никто из присутствующих за столом, включая мужа, не посмел усомниться в компетентности Кэролайн Стэнсфилд. Мэри Эллен была навсегда исключена из их мира.

* * *

Последние несколько дней были для Мэри Эллен адом на земле, но теперь, когда сырой жар влажного лета во Флориде уступил сухой свежести зимы, казалось, появилась новая надежда. Помогло возбуждение, которое принесли выборы. Не ложились спать ночи напролет, пока бушевала могучая избирательная битва. В четверть восьмого вечера, когда компьютер компании Си-би-эс предрек победу Никсона, а Томми и отец Мэри Эллен погрузились в глубину отчаяния, сама Мэри Эллен болела за республиканцев. Но, как это ни странно, когда часом позже прогноз был уточнен в пользу Кеннеди с 51 процентом голосов избирателей, Мэри Эллен поймала себя на том, что разделяем радость победивших. Кеннеди, конечно, жили «там», однако «те» их ненавидели. Одна мысль о том, что их сосед оказался в Белом доме, приведет Стэнсфилдов в отчаяние, и, как это ни парадоксально, Мэри Эллен обнаружила, что ей хочется именно того, чего они больше всего боялись. Они просидели всю ночь, опустошая упаковки с пивом и ликуя по поводу побед демократов до пяти сорока пяти утра, когда Джон Фицджеральд Кеннеди оказался первым в Мичигане. Забрезжил рассвет нового дня, и в то время, когда Уэст-Палм переживал похмелье, а черные сходили с ума от надежд, вызванных обещаниями президента, Мэри Эллен воспряла духом.

В ногах кровати, словно живое олицетворение ее изменившихся взглядов, лежала меховая шубка Кэролайн Стэнсфилд. Шубка уже больше не являла собой длинное, до лодыжек, свидетельство ушедшей эпохи. Она была усовершенствована и так же, как и вновь избранный президент, смотрела вперед, а не назад. С дерзостью прирожденной анархистки, Мэри Эллен поработала над шубкой ножницами, и в занимающемся рассвете та обрела новомодную длину чуть выше колена. Оставшийся после радикальной операции материал Мэри Эллен использовала для создания шляпки-таблетки, именно такой, какую она видела в новостях на Джекки Кеннеди, и теперь эта шляпка с муфточкой из того же меха лежали на кровати рядом с укороченной шубкой.

Мэри Эллен с надеждой взглянула в окно. Неужели эта свежесть в воздухе действительно предрекает зимнее похолодание, при котором температура упадет до сорока, а то и ниже? Мэри Эллен молила Бога, чтобы это произошло. И черт с ним, с урожаем цитрусовых. Мэри Эллен хотела носить свою шубку. Во Флориде так мало дней, когда она сможет пощеголять в обновке.

Она нетерпеливо схватила шубу и натянула ее поверх майки и джинсов, борясь с горько-сладким воспоминанием о спальне миссис Стэнсфилд. Теперь шубка принадлежит Мэри Эллен. Взятка за молчание? Анестезия против боли? Обноски для поверженной соперницы? Да 'что угодно. Это теперь не имело значения. Впереди целая жизнь. Здесь. Сейчас. В начале шестидесятых. А порезанный мех станет ее талисманом на будущее. Когда в него впились ножницы, то резали они не просто мездру. Они отсекали пуповину, которая связывала Мэри Эллен с прошлым. Наконец-то она свободна. Свободна быть самой собой.

Мэри Эллен откинула голову и посмотрелась в зеркало. А пошли они все куда подальше. Ей хотелось рассмеяться в лицо всему миру. Она молода и очень красива, и если Палм-Бич оказался ей недоступен, то доступным будет Уэст-Палм.

Однако, бросая вызов судьбе своей красотой и жизнерадостностью, Мэри Эллен вынашивала тайную мечту. В один прекрасный день, если Господь пошлет ей дочь, то этот ребенок станет тем, кем не пришлось стать ей. Мэри Эллен пошлет дочь через мост, чтобы завоевать землю обетованную, откуда ее так жестоко выдворили.

* * *

Подминающий сознание, закладывающий уши рок-н-ролл выбивал из мозгов любую мысль. Подобно ураганному прибою, он накрывал все вокруг: людей, моторы, сверкающий воздух, в котором вибрировал сам. Одолеть его было невозможно. Приходилось смиряться, сдаваться ему на милость.

Джек Кент колдовал на своей карусели, как танцор в балете исполняет собственные замысловатые па. Это были лучшие моменты его жизни, повторяемые по сотне раз на дню. Поезд медленно начинал свой волнообразный маршрут, и людской его груз, оживленный и готовый к движению, радовался нарастающему внутри возбуждению. Выкрикивая что-то друзьям, наблюдавшим за ними с выжженной травы, людям, сидящим в соседних вагончиках, пассажиры переходили на визг, чтобы быть услышанными за дикой, оглушительной музыкой во время разгона поезда. Предполагалось, что Джек должен лишь собирать билетики и следить за тем, чтобы все сидели безопасно, однако он здесь являлся как бы ковбоем на родео, квинтэссенцией духа ярмарки, каждым своим движением усиливающим трепетное чувство едва скрытой сексуальности, первобытной агрессивности, которые прячутся под внешней оболочкой любого человека. Он и сдерживал, и раскрепощал. В этом-то и заключался его секрет. Литые мускулы Джека Кента, гладкие и лоснящиеся под тонкой пленкой тавота, сжимались и расслаблялись, когда он, словно Человек-Паук, легко пробирался среди воющих пассажиров, отважно бросившись с неподвижного дощатого настила на мчащиеся вагончики только за тем, чтобы спрыгнуть через секунду назад, гулко ударив своими короткими, мощными ногами о доски платформы. Все вокруг было чревато болью и погибелью. Один неверный шаг, одно крошечное не рассчитанное движение, и Джек Кент превратился бы в ничто, в не стоящую внимания дребедень, вроде той, какую он часто молол языком. Чтобы усилить напряжение, он усложнял свою задачу и, играя со смертью, закуривал сигарету, выпивал банку пива, приглаживал свои черные напомаженные волосы, умело укладывая их кок на манер утиного хвоста.

Он постоянно вел диалог с пассажирами, которые оплачивали аттракцион.

– Эй, малышка. Какая красоточка. Держись крепче. Будь осторожней.

Из-за этого посетители приходили еще раз. Иногда и много чаще. Острым, опытным глазом Джек Кент подмечал все. Он видел, как во взоре девочки-подростка разгорается любовный жар, ноги ее сжимаются теснее, напрягаются созревшие груди. Ему были необходимы тугие оттопыренные попки, волнующая, мягкая подростковая кожа и оленьи глаза девственниц, отдававшихся ему на траве или стоя в будке генератора. Джек срывал с них облегающие джинсы, как избалованный ребенок разрывает обертку последнего из множества рождественских подарков, и вгрызался в них без всякой мысли о том, что они испытывают, удовольствие или боль. Все они сливались для него в одну. Теплые, трепещущие создания, которые существовали только для того, чтобы дать ему сознание собственного великолепия.

Мэри Эллен бессчетное число раз наблюдала за работой отца, и это ей никуда не надоедало. Она пропутешествовала с ярмаркой все детство. До этого Джек Кент перепробовал все. Бросал дротики, накидывал петлю на хлопковые сладости, даже работал на «угадайках веса». Но только побывав на карусели, нашел свое призвание. Джек оказался рожденным для этого. За коротких два года он утроил доходы от карусели, был принят в долю, а затем и выкупил ее у своего компаньона. Деньги были небольшие, однако ему хватило ума купить деревянную развалюху в Уэст-Палм, которая навсегда стала прибежищем для семьи. Сам находясь постоянно в разъездах, он создал домашний очаг для жены и Мэри Эллен. Сооружение было не ахти какое, с выцветшей, отслаивающейся краской, треснувшими балками и покоробившимися, неровными бревнами, однако оно наполнилось любовью и жизнью. По вечерам, когда Мэри Эллен подходила к дому, он выплывал из темноты, подобно грузовому пароходу из желтого густого тумана, и керосиновая лампа гостеприимно мерцала на крыльце. Отец, если он вообще находился в городе, пил в баре «У Рокси» с Уилли Бой Уиллисом и Томми Старром, однако мать сидела дома и приветливо окликала Мэри Эллен, когда та ступала на скрипучие половицы веранды, и густой ночной воздух наполнялся запахом чили и тихими звуками музыки кантри, которую она любила.

Глубоко вздохнув, Мэри Эллен собралась с силами, чтобы перекрыть музыку.

Томми Старр улыбнулся и попытался ответить. Затем смирился и широко развел руки, признавая свое поражение. А затем даже заткнул оба уха для большей ясности.

Томми любовно улыбнулся Мэри Эллен, и на его большом, с резкими чертами лице появилось выражение полнейшего обожания. Томми едва ли мог припомнить то время, когда он не был влюблен в Мэри Эллен, а просыпаясь по утрам и засыпая по вечерам, он ощущал горечь при мысли о том, что Мэри Эллен отказала ему. Теперь он почти смирился с действительностью. Мэри Эллен была слишком хороша для него и, к сожалению, сознавала это. И вовсе она не была заносчива или высокомерна, просто имела храбрость лелеять мечту. Город за водной гладью овладел ею, и теперь Палм-Бич и все связанное с ним будоражили ее кровь. Это началось с того момента, как ее наняли Стэнсфилды. Мэри Эллен увидела рай, и Уэст-Палм был позабыт. Совсем недавно появился было шанс. Эти богатые, высокомерные сволочи уволили Мэри Эллен. Томми так и не узнал, почему Мэри Эллен была опустошена; она погрузилась в бездну отчаяния, и на ее страдания было больно смотреть. Томми пытался подбодрить Мэри Эллен, отвлечь ее от этой стаи крыс за мостом, но она все равно отказывалась считать себя прежней девушкой из Уэст-Палм.

Как-то Томи после крепкой поддачи «У Рокси» напросился к Джеку в гости. Когда они пробирались по скрипучему крыльцу с пустым креслом-качалкой и потрепанной плетеной мебелью, из дома послышалось рыдание. Они пошли выяснить, в чем дело, и там, при свете беззвучно мигающего телевизора, перед Томми предстала картина, которая навечно врезалась в его память. Поперек латунной кровати, словно брошенная грустная тряпичная кукла, лежала Мэри Эллен, совершенное тело ее обрамляли мятые, неопрятные простыни. Она неподвижно застыла в прострации между сном и явью, мятое и грязное белое платье лишь частично прикрывало ее. Одна лямка сползла с плеча, и из-под верхней кромки платья невинно выглядывал розовый сосок, венчающий грудь идеальной конической формы.

Выше груди и над губой сверкала тонкая пленка пота. Неряшливо спутанные волосы, разбросанные по подушке, окаймляли ее открытое лицо, неподдельная и откровенная красота которого покорила Томми. Стоя рядом и пытаясь проникнуть во внутренний мир Мэри Эллен, в ее муки и горести, Томми с ужасом осознал, что ему никогда не владеть этой девушкой. Ее страдания и печали были слишком сильны для него. Куда ему было тягаться с тем, что способно вызвать такие эмоции…

А теперь Мэри Эллен озадаченно смотрела на Томми, наблюдая, как улыбка на его лице сменяется смущенным выражением задумчивости. Милый Томми. Такой большой, такой надежный. Он был слеплен, как гора, и будет таким же постоянным. Много лет отец расписывал Мэри Эллен достоинства этого работящего, занятого тяжелым трудом на стройке человека, которого он прочил дочери в мужья, но сколько она ни слушала, так и не могла преодолеть себя. Голоса сирен постоянно влекли ее к земле за водной гладью, где обитали титаны, и по сравнению с их утонченностью и жизненной мудростью Томми Старр казался карликом. Но то было тогда, а то – теперь. Мир, к которому она тянулась, отверг ее, и она переболела им. Желать продлить мучения могут только мазохисты. Поэтому Мэри Эллен наконец сунула свою ручку в массивную лапу Томми и рассмеялась, увлекая его прочь из царства державших их в плену звуков.

Был полдень, и толпа боролась с беспощадной жарой. А Мэри Эллен, казалось, только расцвела от нее. Она раскрылась вся, словно тончайший, изысканнейший цветок гибискуса. Простое белое хлопчатобумажное платье плотно облегало девичью грудь, демонстрируя миру ее совершенную форму, вызывающе остроконечные соски, безукоризненную ее упругость, которая не нуждалась ни в какой поддержке и не имела ее. Широкий ремень из раковин, привезенный отцом из Альбукерка и ставший ее самой дорогой вещью, стягивал узкую талию и подчеркивал длину красивых загорелых ног. Мэри Эллен не носила чулок или колготок, и под тонкой материей платья чуть просвечивал силуэт белых трусиков, обтягивающих крепкие мальчишеские ягодицы.

Время от времени Томми бросал на нее украдкой взгляд, как бы убеждая себя, что все это не сон. Он боялся думать об этом, но в Мэри Эллен явно что-то изменилось коренным образом. Томми заметил перемену еще пару дней назад, однако теперь она была очевидна. В Мэри Эллен вновь появилась жизнерадостность, и, похоже, больше всего выиграл от этого именно он. Отношение Мэри Эллен к нему стало иным, он больше уже не был только надежным старшим братом, другом, всегда находившимся под рукой. Их отношения, казалось, вступали в какую-то совершенно новую область.

– Ну, и как тебе ярмарка? – сжала огромную ручищу Мэри Эллен.

Томми было совсем не до ярмарки, однако он, пожалуй, еще не испытывал подобного счастья. Воздух для него наполнился сказочным ароматом, а дешевые, аляповатые ларьки по сторонам превратились в волшебные декорации главного спектакля – драмы его любви к стоящей рядом девушке.

Мэри Эллен хотелось, чтобы Томми понравилась ярмарка. Это было ее детство, атмосфера ярмарки впиталась в ее кровь. Томми всецело был во власти Мэри Эллен и желал лишь одного – доставить ей удовольствие.

– Мне так нравится, Мэри Эллен.

– Наверное, тебе надо еще посмотреть безголового мертвеца. Или ты предпочитаешь самого толстого человека в мире?

– Давай лучше покатаемся на поезде ужасов.

– Хорошо, но только ты уж постарайся не распускать руки. А то мне раньше на этой чертовой штуковине приходилось бороться не на жизнь, а на смерть.

Из груди ее полился смех, однако слова эти прозвучали двусмысленно. Томми почувствовал, что кровь его вскипела. Она фонтаном ударила в щеки и залила их краской. В то же время кровь хлынула вниз, и с хорошо знакомым чувством беспомощности Томми ощутил, как напрягся его член.

Мэри Эллен заметила его смущение и засмеялась громче. Ее рука легла на талию Томми, отчего возбуждение стало нарастать. Мэри Эллен тоже ощутила, как начинает распаляться. Облизнув язычком внезапно запекшиеся губы, она позволила себе опустить взгляд ниже. Мэри Эллен ясно разглядела вздувшийся бугор и с усилием отвела взор; однако, пока она вела Томми к кассе на поезд ужасов, увиденное стояло у нее перед глазами.

И вот, усевшись в открытый вагончик и приготовившись к путешествию в суррогат страсти, Мэри Эллен прислонилась к Томми, вздернула голову и томно прошептала ему на ухо:

– Я это просто так сказала, Томми. Насчет того, чтобы ты не распускал руки.

Вагончик с грохотом рванулся в темноту, и, к неимоверному восторгу Томми, тихие слова и теплое дыхание возле уха сменились томительной влагой ищущего языка. Его тихий стон желания разительно не соответствовал воплям неведомых чудовищ в мрачной темноте, где начали вспыхивать и светиться скелеты и демоны.

Слегка повернувшись к Мэри-Эллен, Томми обхватил ладонями ее теплые щеки и придвинул ее лицо к себе. Словно принимая святые дары во время первого причастия, он склонился над губами Мэри Эллен, исполненный почтения и благоговения к их первому поцелую. Опытные губы Мэри Эллен с жадностью потянулись к его губам. Сначала она играла с Томми, прикасаясь к нему, как пушинка, время от времени отстраняясь, чтобы вновь вернуться. Приоткрыв рот, она осенила Томми своим теплым, сладостным дыханием, дав ему почувствовать ее запах, ощутить ее страсть.

Томми задрожал от возбуждения. Он и представить себе не мог, что это будет так. Так медленно, так напряженно. Он уже очутился на каком-то астральном уровне экстаза, а ведь это был всего лишь поцелуй. Необходимо идти дальше и дальше. Ничто не должно остановить их. Томми ринулся к Мэри Эллен, и его пенис, словно окаменевший в плотных джинсах, прижался к ее телу.

Мэри Эллен ощутила призыв его тела и ответила своим. Сперва она прикусила его нижнюю губу, нежно водя по ней зубами, а затем там очутился ее язык, словно влажный оазис в выжженной пустыне его пересохших губ. Сначала он вел себя, как добросовестный исследователь, осторожный, любознательный путешественник в незнакомой стране, но затем, когда в груди Мэри Эллен загремел оркестр страсти, язык осмелел. Сейчас Томми ощущал вкус слюны, чувствовал стремительное проникновение раскованно двигающегося во рту языка – теперь уже конкистадора, безжалостного и беспощадного в своем желании удовольствий.

Томми сжал Мэри Эллен сильными руками, а она отчаянно прильнула к нему, обняв левой рукой за шею, а правую положив на грудь. Затем ее правая рука начала двигаться. Замерев от радости, Томми и желал, и боялся того, что должно было случиться.

Рука Мэри Эллен достигла своей цели, и на секунду она крепко сжала его через натянутую грубую ткань.

В сознании Томми бешеные мысли перемешивались с окружавшим их безумным грохотом. Качающийся, гремящий вагончик наклонялся на нелепых крутых поворотах и бесконечно врезался в створчатые дверки, на которых плясали скелеты и жуткие демоны. В темноте завывали визгливые койоты, а призрачная паутина гладила волосы и лицо, в то время как божественные пальцы любимой разжигали в Томми страсть. Мэри Эллен полюбила его. Наконец-то это случилось. После долгих лет безнадежного желания сейчас, здесь, в беснующейся тьме ярмарочного поезда привидений, он почувствовал экстаз. Казалось, судьба разыграла жестокий и прекрасный спектакль, устроив рай в таком месте, где быть его не могло.

Мэри Эллен слабо отдавала себе отчет в этом парадоксе. Она не представляла, что желание может захватить ее так мгновенно. В течение долгого времени Томми означал для нее одно. Теперь, по причинам, которые она не могла понять, он превратился в другое. Создавалось ощущение, будто кто-то приподнял завесу. Она была ослеплена картиной Палм-Бич, и реальный мир – мир теплой плоти и буйных желаний – был для нее недосягаем. Но события прошедших недель ее каким-то образом излечили. Она больше не томилась в темнице, не жила в воображаемых воздушных замках, не была рабыней своего честолюбия и страсти к лучшей жизни. В послеполуденной жаре, в запахах воздушной кукурузы, кебабов и жареного арахиса, которые проникали в ее ноздри, в мелодичных жалобах кантри, струящихся ей в уши, Мэри Эллен нашла себя вновь, и это было прекрасное чувство. Ее пощадили, и мир засверкал для нее вновь, как для заключенного, которому отменили смертный приговор. Сейчас ей больше всего хотелось жить, а для этого лучше всего – любить. Любить этого хорошего человека, который так сильно желает ее. Которого она теперь так страстно желает сама.

Мэри Эллен посмотрела в доброе лицо Томми, которое то появлялось, то исчезало в бликах призрачных огней, заливаемое оранжевым, пурпурным и ярко-зеленым светом, когда поезд проносился через пещеры ужасов, а безголовые мертвецы разбрызгивали вокруг кровь. Как много выражало это лицо! У Томми был ошеломленный вид человека, застывшего у раскрывавшейся перед ним пропасти, ничего не понимающего, удивленного и беспомощного в руках судьбы. Рот его приоткрылся, глаза сверкали, он часто дышал, раздувая ноздри. Взрывы оглушительного хохота придавали комизм страшному напряжению чувств, но они же и усиливали его, подчеркивая особую прелесть момента, когда соединяются сердца и соприкасаются души. Мэри Эллен прошептала Томми твердым голосом среди кипевшей вокруг бури ужасов:

– Я хочу, чтобы ты любил меня, Томми. Голос Томми захлебнулся в накрывшей его волне возбуждения. Да. Любить – это таинство. Красота полного единения. Он всю свою жизнь стремился к этому.

– Да.

– Я хочу здесь. Сейчас.

Мэри Эллен произнесла это настойчиво, требовательно. Она крепко сжала его рукой, подчеркивая недвусмысленность своих слов и пронзая все его существо стрелами наслаждения.

– Как?

И тогда Мэри Эллен улыбнулась ему. До сих пор она не знала, как, но теперь поняла.

Место для них найдется. Где-нибудь да найдется. Этого требовал момент, и это требование было справедливо. В глазах Мэри Эллен Томми увидел, что она хочет забыть об унижении в прошлом, потеряв голову в настоящем. А он лишь страстно желал быть с нею. Когда вагончик замедлил движение, он встал вслед за Мэри Эллен, выпрыгнул вслед за ней, и через несколько секунд, едва пустой вагончик скрылся из виду, они оказались одни в темноте.

Времени на размышление не было. Не было времени нервничать. Оставалось лишь слушать журчащий, отрешенный смех, видеть откинутую назад прекрасную головку, страсть, сверкающую в искрящихся глазах, чувствовать, как к нему прижимается мягкое тело. Томми держал девушку целую вечность, вдыхая ее теплый запах, с изумлением скользя пальцами по нежной коже на ее шее. Она принадлежала ему, и здесь, в безликой тьме, пока другие искатели острых ощущений проносились мимо всего в нескольких футах от того места, где стояли они, Томми упивался радостью обладания.

Механические вопли прорезали воздух, провоцируя восторженный визг пассажиров, на полную катушку использовавших минуты ужаса, но Томми слышал лишь стук своего сердца, ощущал только холодные руки, которые подталкивали его к блаженному соединению. Он внимательно вглядывался в Мэри Эллен, пытаясь запечатлеть ее красоту в своем сознании. Черная, грязная стена, к которой прислонилась Мэри Эллен, казалась ему потрясающе прекрасной оправой, пыльный воздух, который они вдыхали, – свежим и искрящимся, как в первый день весны. Держа Томми обеими руками, смотря ему неотрывно в глаза, Мэри Эллен медленно, мягко тянула его к себе. Двигаясь туда, куда вела его Мэри Эллен, Томми ощущал слабость в ногах и пульсирующий ритм в желудке.

Мэри Эллен прильнула к нему, опалила своим теплым дыханием его щеку; ее белое платье мгновенно задралось до талии, а белые хлопчатобумажные трусики как бы сами собой скользнули вниз. Она была первосвященницей, которая руководила и управляла древним ритуалом любви.

Томми пытался растянуть каждый момент, продлить его, однако не смог сдержаться.

Мэри Эллен направила его в себя, ее тепло успокоило Томми, укутало его своей любовью, создало приют, в котором ему было суждено оставаться всю жизнь. Она издала долгий, судорожный вздох удовольствия от радостного умиротворения, которое принесло его присутствие. Это было так справедливо. Это было так, как должно быть и как должно было быть всегда. Момент настал. Бесконечный момент единения. Позднее наступит сладкое завершение, когда будут общаться их души, но сейчас существовала лишь реальность единственной истинной близости – внушающая благоговение своей простотой и красотой.

Они двигались, как во сне, словно один человек, исполняя танец в древнем ритме, которому никогда не учат, который никогда не объясняют. Они крепко обнимали друг друга, покачиваясь, склоняясь в слабых движениях, которые вызывали сладостные ощущения, купались в крепчайшем зелье чистейшего удовольствия. Иногда они замирали, паря на краю пропасти, и удивленно смотрели вниз на роскошную долину, к которой держали путь. Изредка они срывались вниз, как отважные ястребы, яростно рассекая ветер крыльями, летя над прохладными ручьями и зелеными лугами рая, в котором они будут жить. Они беззвучно бормотали что-то друг другу, двигая губами в тщетной попытке выразить невыразимое, не замечая сумасшедшего ада, который окружал их. Фальшивый ад, который помог им обрести рай.

Они как бы решили вместе, когда закончить свое путешествие, его волшебное завершение было оговорено в каком-то таинственном месте, где не появляются никакие мысли, не произносятся никакие слова. Целую вечность любовники стояли неподвижно, отдавая дань той жизненной силе, которая скоро пройдет через них, окропляя пламя своим бальзамом, знаменуя конец и новое начало. И вот наконец это случилось. Акт созидания, сопровождаемый криками восторга обоих любовников, ликующими, пронзительными – и единственно неподдельными среди окружившего их со всех сторон неподдельного ярмарочного гвалта.

Глава 2

Лайза Старр переключила свое сознание на высшую скорость и перешла на сгорание. Потоки импульсов от осатаневших, протестующих мускулов отзывались в бешено работающем мозгу болью и восторгом, восторгом и болью. Это надо прочувствовать, выстрадать, если хочешь увлечь группу за собой. Тут-то и заключается весь секрет. Воздух в маленьком, душном гимнастическом зале ходил ходуном от грохота тридцати пар кроссовок, упорно отбивающих ритм упражнения по аэробике.

– Выше. Поднимайте выше.

Голос Лайзы утонул в хриплом реве стереоаппаратуры, но ее поняли. Все, кто был в зале, нашли в себе новый запас сил и еще энергичнее стали работать ногами.

Лайза видела, как растет напряжение. Отлично. Они поспевают за ней. Не останавливаются. На блестящих от пота лицах читалось изнеможение, но что-то в них проступало еще. Восхищение и благодарность. Лайза учила их делать нечто сложное, искать и находить нечто сверх возможного. Они были на пределе сил, и это доставляло им удовольствие.

Пора менять темп.

– Руки вверх, ноги в стороны – и раз, и два, и три, и четыре…

Это упражнение Лайза любила. Чем-то была приятна строгая геометрия движений, во время которых ладони хлопали над головой, а ноги прыжками безостановочно раздвигались и сдвигались.

Для нее и для многих в группе это упражнение было возможностью расслабиться. Отдыхом посреди всепоглощающего действия. После чудовищно тяжелого поднимания колен передышка необходима. Однако легко было не всем. Лайза отыскала глазами свою подругу.

Бедная Мэгги. Она фанатически предана занятиям и работает усерднее остальных, однако вид у нее такой, будто ее постоянно сводит какая-то судорога. Не то чтобы Мэгги была уродиной, все части тела, если рас-. сматривать по отдельности, вполне сносные, но фигура в целом производила ужасное впечатление.

Незаметно для Лайзы Мэгги с явным восторгом смотрела на свою подругу и наставницу, и глазам ее представала совершенно иная картина. Иногда Мэгги размышляла над тем, что же именно в великолепном теле Лайзы заслуживает наибольшего восхищения. Совершенная линия круглых ягодиц, напоминающих половинки сердца и плавно переходящих в бедра безупречной формы? Ее грудь, уверенно выпирающая вперед, неподвластная силе земного притяжения и увенчанная упругими сосками, проступающими через уже промокшее насквозь розовое трико? Ее шелковистые темные волосы с танцующей челкой, взлетающие и падающие на мускулистые плечи? Или, может быть, само лицо – огромные глаза, синие, как Коралловое море? Лайза умела делать их еще больше, когда хотела выразить удивление или интерес, и, казалось, глаза эти притягивали мужчин, как магниты. Маленький упрямый носик, который порой недовольно морщился. Полные, зовущие губы, которые, когда Лайзе было хорошо, приоткрывались, и за ними поблескивали превосходные зубы. Как на это ни посмотри, приходится согласиться, жизненная лотерея – сплошной обман. Лайзе Старр слишком повезло.

Находящаяся перед группой Лайза заставила себя сосредоточиться. Эти люди отдавали себя целиком, и она должна была отвечать им тем же. Если она позволит себе расслабиться хоть на секунду, то потеряет их, поставит под сомнение свою абсолютную приверженность к физической культуре. Эту ошибку допускали другие преподаватели, и из их групп начинался повальный отсев. У Лайзы, разумеется, таких проблем не было, и она рассчитывала обходиться без них и дальше. Эта вечерняя группа буквально трещала по швам от наплыва желающих, и прыгающие тела едва не касались друг друга, используя каждый дюйм маленького зала.

– Так, теперь поднятие колен в последний раз. Начали. Почувствуете боль…

Лайза прокричала последнее слово на пределе голосовых связок, и со скрытой радостью группового мазохизма группа ускорила движения. Деревянные доски гимнастического зала Уэст-Палм вновь заходили от ритма стаккато. Лайза видела, как на ее глазах сгорают калории. И даже ощущала запах гари. Насыщенный морской влагой воздух раннего вечера проникал через открытую дверь в маленькое помещение и неподвижно висел в зале, презрительно сопротивляясь убогим потугам древнего вентилятора под потолком заставить этот воздух циркулировать. Пот насквозь пропитывал облегающие трико, обнажая контуры скрытых под ними крепких, мускулистых тел.

– И двадцать, и еще двадцать, и раз, и два…

– Лайза, ты жестока.

Шутливый тон Мэгги потерялся в силовом поле яростного напряжения, когда от мускулов вновь потребовалось совершить невозможное и использовать последние остатки кислорода в помещении.

Теперь Лайза сама почти достигла того магического момента преодоления себя, когда тело и душа сливаются воедино, когда сладкая боль переплавляется во всепоглощающее ощущение, – пика занятий. Внезапно ставшее легким тело взлетело на облако, на котором, казалось, Лайза могла плавать вечно. Однако она была наставницей. Она не могла бросить блуждать без поводыря группу, этот отставший караван, силы которого утрачивались в попытках поспеть за нею.

– А теперь расслабимся, – прокричала Лайза. – Не останавливаться. Продолжайте легкий бег, но теперь отдыхайте.

Слова ее были встречены стонами облегчения, однако атмосфера взаимного восторга была почти осязаема.

– Эй, Лайза, где тебя обучали, в Дахау? – прокричала крупная, мускулистая девушка из последнего ряда. Лайза присоединилась к общему смеху.

– Чтобы заставить тебя двигать задницей, Полин, кнутов и дубинок недостаточно.

Лайзе было хорошо. Именно за это ей и платили, однако дело было не только в этом, далеко не в этом. На лицах этих девушек читалось уважение, которого Лайза не видела до того, как взялась за эту работу. И речь шла не просто о ее самоутверждении. Она приносила им пользу, и результаты были действительно налицо. Похорошев физически, ее ученицы чувствовали себя лучше, и проявлялось это в тысяче мелочей. Лайза видела, как за коротких шесть недель их фигуры улучшились, походка стала уверенней, ранее застенчивые девушки отпускали шуточки, становились более общительными, научившись больше любить себя. Это приносило огромное удовлетворение, и Лайзе хотелось этого все больше и больше.

– Ладно, теперь поработаем ногами.

Гибкая, как пантера, Лайза растянулась на резиновом мате.

Сдвинув колени и удерживая всю тяжесть торса на растопыренных кончиках пальцев, она взглянула вверх на море выжидающих глаз. Каков этих женщин средний возраст? Тридцать? Двадцать пять? Наверное, около того. Приятно в семнадцать лет заставлять их буквально плясать по ее приказу, работать под щелканье ее кнута на манеже. Что бы они сделали ради нее? Что она могла бы заставить их сделать? Легкое возбуждение от сознания своей власти пронзало Лайзу, когда она видела, что они любят ее, замечала, как они любуются ее прекрасным телом, завидуют ей из-за него, а то и желают обладать им, – да, в глазах некоторых девушек светился и слабый намек на недозволенное, в чем даже нельзя себе признаться. Влажную атмосферу зала словно легкий шотландский туман неуловимо наполнял пьянящий аромат физического желания. Это желание не выражалось ни словами, ни действиями, но существовало там, в сияющих глазах, в изредка бросаемых томных взглядах, в понижении таинственных гормонов, которые метались в пульсирующей крови. Лайза чувствовала это желание, осознавала его, но, как и остальные, противилась ему, усилием воли загоняла в глубины подсознания. Желание ворочалось там, придавая сладкий тайный привкус и боли, и восторгу физического напряжения.

– А теперь я хочу, чтобы вы поработали над своими попками. Сделайте ваши зады прекрасными. Правую ногу поднять тридцать раз. Начали: и раз, и два…

Музыка теперь стала тише; бьющий по мозгам тяжелый рок, предназначенный для обычных упражнений, сменила более тонкая мелодия – настойчивая, ласкающая, нежная. Каждая фаза усиленных занятий, длившихся час с четвертью, имела различный характер, и сознание Лайзы переключалось на соответствующую скорость, чтобы гармонировать с ним. Данная фаза почему-то всегда приносила Лайзе чувственное наслаждение. Здесь боль отсутствовала. Если группа, вероятно, могла бы поднять ноги по пятьдесят или шестьдесят раз, то Лайза была способна без труда заниматься этим полчаса. Для нее разминочные движения были равносильны почесыванию зудящего места, и она испытывала сладкое чувство, растягивая мышцы, которые уже достигли пика физического состояния. Сейчас, высоко поднимая правую ногу вбок, Лайза ощущала напряжение в ягодицах, теплое горение в паху от раздвинувшегося влагалища, губы которого раскрывались, а затем с силой сдвигались под воздействием движения ноги вниз. В такие минуты Лайза пыталась представить, каково это – заниматься любовью с мужчиной.

Обычно Лайза была слишком занята, чтобы думать о подобных вещах, однако что-то в восхитительной физической раскованности разминки вызывало эти мысли из потаенной глубины. Сокрытое в крови, поте и слезах пламя разгоралось. Лайзе хотелось очутиться в теплых, сильных руках мужчины, и чтобы он принадлежал ей, а она – ему. Ей хотелось почувствовать, как его крепкое тело прижимается к ее крепкому телу. Мужчина, который одновременно и любил бы ее, и доставлял бы ей радость. Нежный, сильный, чуткий, могущественный. Лайза была твердо уверена, что со временем эта фантазия станет реальностью. Не сейчас, позже. Но скоро.

Осторожно, Лайза. Оставайся с ними. Будь с ними.

– Хорошо, девочки. Начали. Левой ногой – и раз, и два, и три…

Еще десять минут, и почти что все позади. Сначала упражнения, необходимые для отдыха. Легкая растяжка, медленное, размеренное дыхание.

– Хорошо, ребята. Все. Спасибо и до завтра.

– О, Лайза, ты меня сегодня в гроб вогнала. Мне кажется, что я труп. Нет, правда!

Положив руку на влажное плечо Лайзы, Мэгги излучала волны любви.

– Ерунда, Мэгги. Ты двигалась прекрасно. Я отмечала тебя несколько раз, У тебя получается, правда.

– Знаешь, Лайза, я люблю тебя в таком случае, но спасибо за поддержку.

Мэгги не питала иллюзий относительно себя. Мешок с картошкой – и тот наверняка двигался бы изящней. Это было так в духе Лайзы – щадить ее чувства. Но все равно, с точки зрения Мэгги, Лайза всегда поступала правильно, и Мэгги с удовольствием погружалась в тепло ее ауры.

– Ладно, Мэгги, давай выпьем кофе и чего-нибудь перекусим. Я к этому времени обычно жутко хочу есть.

Ни та ни другая и не подумали принять душ. Душ мог подождать. Если бы они помылись и остыли, то снова расплавились бы от влажного воздуха Флориды, прежде чем добрались домой. Почему-то потная Лайза выглядела бесконечно более соблазнительно, чем потеющая Мэгги.

В столовке на Клематисе они заказали кофе без кофеина и пончики. Лицо Мэгги приняло серьезный вид.

– Знаешь, Лайза, у тебя действительно очень хорошо получаются эти занятия. Мне кажется, тебе надо всерьез подумать о переходе на полную ставку.

Лайза рассмеялась.

– Тебе это просто кажется, потому что я снисходительна. Меня можно заменить любым, кто потребует большей отдачи.

– Нет, Лайза, я серьезно. Ты прирожденный тренер. Другим преподавателям до тебя далеко. Не только я так думаю. Вся группа об этом говорит. Ронни бесится, что у других девушек в группах больше никого не осталось.

На этот раз смех Лайзы прозвучал более задумчиво. Ситуация действительно складывалась таким образом, и из-за этого начали возникать некоторые проблемы. Она была на много голов выше остальных, и клиентура, естественно, это отмечала. Ронни, которому принадлежал гимнастический зал, действительно за последние недели охладел к Лайзе. Если остальные инструкторы начнут травлю за ее спиной, то она может оказаться жертвой собственного успеха.

– Да эти кошки просто ждут того, чтобы я перегорела, разорвала связку или чтобы со мной случилось что-нибудь еще. Ну что ж, ждать им придется долго. Мое тело меня не подведет.

Мэгги прочла решимость в глазах подруги. Иногда ей казалось, что Лайза отлита из самой лучшей закаленной стали. Как будто ничто не могло смутить ее. Прошел лишь год после страшной трагедии, способной подкосить любого, однако Лайза справилась, стала сильнее, чем прежде, прошла испытания и не сломалась от непоправимой беды. Не то чтобы она не страдала от горя. Лайза, естественно, ощущала боль, потому что она была сильной, но не жестокой. Тут есть разница.

Мэгги решилась высказать свою идею.

– Я и еще несколько девушек считаем, что тебе надо отколоться и заняться своим делом. Открыть собственный зал. Ты уведешь от Ронни всех клиентов. Мы все перейдем на твою сторону, до последнего бойца.

Они обе улыбнулись при невольном упоминании о противоположном поле. От некоторых привычек не избавишься без боя.

Лайза заговорила с сомнением в голосе:

– Но, Мэгги, любовь моя, для того чтобы открыть гимнастический зал, необходима такая вещь, как деньги. Надеюсь, ты не забыла, что это такое. Да нужно еще разбираться в счетах, собственности, займах и тому подобных вещах. Я могу взять группу, а все остальное – извините-подвиньтесь. Я разбираюсь в прыжках на месте, а не в бизнесе.

– Этому можно научиться – я бы помогла. Может быть, кто-нибудь вложит свои деньги. У меня есть пятьсот долларов. Ими можно частично оплатить профессиональные консультации.

– Кажется, у меня есть страховка, – неуверенно сказала Лайза. – Но я вообще-то рассчитывала использовать ее для учебы в колледже и потом заняться преподаванием.

Мэгги поняла, что дело сдвинулось с места.

– Послушай, милая. В этом мире полно преподавателей, и они ни черта не знают, кроме того, о чем им рассказали другие. Что ответил этот художник, Брак, на вопрос о том, был ли у него талант, когда он обучался искусству? «Если и был, то мой преподаватель узнал бы об этом последним».

Лайза могла согласиться с этим. Оригинальное мышление в профессии преподавателя имеет тенденцию к истощению, как духовная пища на сходках Ку-Клукс-Клана. Однако преподавательская карьера надежна. Может быть, не так увлекательна, но гарантирует кусок хлеба на всю жизнь. У нее будут профессия, муж, возможно, двое-трое детей, и она сможет вносить выплаты по закладным. Это и есть американская мечта. Лайза инстинктивно содрогнулась. Она попыталась выразить свою дилемму словами:

– Преподавание – это так легко, Мэгги, так надежно. Тяжеленько отказаться от устойчивых доходов. Беда в том, что я знаю – это будет бегство от действительности. Насколько увлекательней взять жизнь за шкирку и встряхнуть ее, как на тренировке. Мне кажется, я всегда смогу вернуться к профессии преподавателя позднее… – Лайза запнулась. В жизни все совершенно иначе, и она об этом знала. Как только ты сходишь с привычной лестницы, как тут же кто-то другой занимает твое место.

Появляются новые отличники, любимчики учителей, у которых нет подозрительных прогулов в расписании. А если попробуешь вновь забраться на нижнюю ступеньку, то получишь в морду сапогом, а то и чем-нибудь похуже. Так система вырабатывает послушных рабов, которые служат ей. Только выйдешь, как дверь захлопывается перед твоим лицом. Не рыпайся и живи по правилам, и тогда твои вены будут принимать все большее количество вызывающего привыкание наркотика надежности, причем каждая доза будет тщательно вымерена и мучительно растянута по времени. Чем больше получаешь – тем больше хочешь, чем выше лестница – тем круче с нее спрыгивать. Это ловушка, в которую с таким большим удовольствием попадают мистер и миссис Средние Американцы, – наркота, добровольно садящаяся на иглу привычки к комфорту. Эта мысль заставила Лайзу ужаснуться. В нежном семнадцатилетнем возрасте она и представления не имела, кем станет, но она знала, что в любом случае добьется феноменального успеха – в том или ином смысле. Сейчас ее честолюбие не находило точки применения и дожидалось повода, чтобы устроить бунт против обыденности; однако вечно это продолжаться не могло, и внутренне Лайза осознавала, что надо не просиживать штаны, а отдаться на волю инстинкта.

Мэгги облизнула последние крупинки сахара от пончиков на своих коротеньких пальцах. Ей ни в коем случае нельзя было есть пончики, не говоря уже о том; чтобы заказывать новую порцию. Она украдкой поймала взгляд официантки.

– О нет, Мэгги, нельзя – у тебя еще мало мускулов. Лайза рассмеялась своей роли жандарма. Жировым клеткам Мэгги было еще очень далеко до превращения в мышечный белок.

Мэгги не стала возражать. Не многие могли противиться Лайзе. Она обладала очарованием волшебницы из детских комиксов, какой-то мягкой силой, которой невозможно, да и не хочется сопротивляться. Мэгги часто пыталась анализировать эту особенность характера подруги, но потерпела фиаско, и в целом так и не могла найти ответ. Пришлось успокоиться на том, что дело здесь в мотивации. Просто Лайза желала людям добра.

– Э, Лайза, знаешь, я действительно загорелась этой мыслью о гимнастическом зале. Тебе, правда, надо решиться. Попробуй.

В ее воображении возникла волшебная палочка. Стоит Лайзе захотеть, и она своего добьется.

Пару секунд Лайза молчала. Обхватив подбородок обеими руками, она задумчиво смотрела на сидевшую напротив подругу.

Наконец она заговорила:

– Знаешь, Мэггс, наверное, я попробую. Только я хочу сказать одну вещь. Я, правда, благодарна тебе за предложение – ну, насчет пятисот долларов. Это действительно мило с твоей стороны, но если я берусь за дело, то делаю его одна. Может, я займу деньги в банке или воспользуюсь страховкой. Это будет чертовски рискованно, зато действительно здорово.

Мэгги не удержалась и вскрикнула от восторга. Отлично! У Лайзы получится, и, как всегда, она увлечет за собой и подругу. В больших карих глазах Мэгги между яркими пятнами щек, раскрасневшихся от возбуждения, появилось мечтательное выражение. Они – настоящие подруги. Конечно, это тривиально – девушка с роскошной внешностью и ее простенькая подружка. Однако надо смириться с тем, что в эти трудные времена, когда удача сопутстствует, скорее, красивым, чем отважным, во всем мире девушкам по имени Мэгги приходится стоять на танцах у стеночки, смотреть и ждать, в то время как девушки по имени Лайза стремительно вращаются в пируэтах под безудержные звуки музыки. И Мэгги искренне не жалела об этом. Ее более чем устраивало жить на вторых ролях, – ощущая триумфы Лайзы как свои собственные и погружаясь в бездны отчаяния при ее неудачах. Так было всегда, насколько помнила Мэгги. С тех далеких дней в школьном дворике, где ее никогда не приходилось уговаривать поделиться конфетами или игрушками с маленькой девочкой, которая была намного красивее, чем любая «александеровская» куколка; с тех времен, когда ее не задевало, что Лайза ходит в любимчиках у учительницы; с тех жарких и влажных дней в Уэст-Палм, когда она с такой гордостью гуляла с Лайзой по улицам и на мальчишечьи «але» высокомерно отвечала, что «им» неинтересно.

– О, Лайза, это же просто замечательно! Я просто уверена, что у тебя получится. У тебя все получится. К тебе уйдут все, и мне просто тошно думать о том, как ты впустую тратишь время в этом жутком классе.

От возбуждения Мэгги всплеснула руками. Затем выражение живейшей радости на ее лице затуманилось.

– Но ты ведь позволишь мне помочь тебе? Я не имею в виду деньги, раз тебе так не хочется, но во всех организационных вопросах. Мне не надо зарплаты. Во всяком случае, большой.

– Ну же, Мэгги. Это ведь твоя идея. Я без тебя, скорее всего, и не справлюсь. Без тебя я, скорее всего, не справлюсь ни с чем. И вообще нам надо довести до конца работу над твоим новым телом, сделать кое-какие завершающие штрихи.

И они обе рассмеялись.

У Мэгги было мало иллюзий относительно того, какое место она заняла бы на конкурсе красоты. Лицо – еще куда ни шло, и уж конечно, она не была настоящей уродиной, хотя чертам ее не хватало четкости, а бледная кожа по цвету мало отличалась от бежевой краски стен гимнастического зала. Нет, подводило ее именно тело, и «завершающими штрихами», о которых говорила Лайза, тут было не обойтись. Однако улучшение произошло резкое, и хотя Мэгги все еще не обрела форму, по крайней мере «формы» у нее уже появились. На первых порах увлечение Лайзы занятиями не вызывало восторга у Мэгги, и она являлась в гимнастический зал в ироническом настроении, высмеивая преклонение перед телом и презрительно подшучивая над почти что религиозной верой в необходимость физического совершенства, которую исповедовали участники занятий. Лайзе, как и всегда, удалось перетянуть ее на свою сторону. Она ни разу не осмеяла ее, перед чем не остановились бы многие другие «подружки» Мэгги. Вместо этого Лайза осторожно провела ее через агонию начальных уроков, и природная самоуверенность, которую Мэгги сохранила, несмотря на недостатки внешности, получила мощное подспорье в результате начавшегося буквально на глазах болезненного процесса преобразования тела.

Теперь у нее даже появился молодой человек – раньше у нее ухажеров не имелось.

– Обещаю тебе, Лайза. Ты в это не поверишь, но в один прекрасный день я стану первой в группе. Вот попомни.

– Знаешь, Мэгги, я рассчитываю на это. Мэгги улыбнулась. Когда такие вещи произносятся вслух, то в них верится легче. Раз Лайза убеждена, то, скорее всего, так оно и будет.

– Хорошо, Лайза. Давай сразу приступим к делу. Прежде всего необходимо помещение. На Клематисе сдается отличный зал. Я как раз на днях думала о том, как прекрасно он подошел бы для гимнастических занятий. Одному Богу известно, сколько за него просят. Чем ты собираешься сейчас заниматься, Лайза? Можно, я приду к тебе, и мы начнем разрабатывать планы? Лайза охладила кипучую энергию подруги.

– Боюсь, сегодня вечером не получится, Мэгги. Уилли Бой Уиллис обещал заглянуть к половине шестого, чтобы поговорить о былых днях. Ты же знаешь, каким он становится, когда начинает пить пиво.

Мэгги заметила, что Лайзу при этих словах охватила грусть. Плечи ее опустились, голос стал глуше, глаза внезапно затуманились. Мэгги знала, в чем тут дело, и протянула руку через стол, чтобы подбодрить подругу.

– О, Лайза, милая. Если бы я только могла тебе помочь. Ты ведь такая стойкая. Крепись.

И Мэгги увидела, как по прекрасному, но сейчас вдруг помрачневшему лицу покатилась огромная слеза.

* * *

Мешки под глазами у Уилли Бой были такими, что в них уместился бы весь мусор из бара, и когда ему случалось поздно вечером проходить мимо ящиков с отходами заведения «У Рокси», то такое вполне могло произойти. Заплывший жиром живот свисал у него над ремнем, словно некий непристойный фартук, а между пропотевшей тенниской и поясом столь же неопрятных джинсов на пару дюймов выпирала нездоровая кожа. В рыжей его бороде явно что-то водилось, и обследования, которые время от времени он производил там своими тупыми пальцами с ногтями в трауре, похоже, подтверждали эти тревожные догадки.

Однако Лайза не видела того, что видели в Уилли Бой Уиллисе другие, и не ощущала тех его запахов, которые ощущали другие. Для нее Уилли Бой был повлекшей мечтой, горько-сладкой прогулкой по воспоминаниям, пропуском в прошлое, где все было так прекрасно и по-другому.

– Да, Лайза, крошка, я помню тот случай, когда твой старик и твой дед устроили в баре арм-рестлинг. Помню его, как вчера. В тот вечер никто не хотел ставить на победителя. Понимаешь, они ругались и орали друг на друга, словно заклятые враги, но так же точно, как то, что я сейчас стою тут перед тобою, я не видел, чтобы кто-нибудь любил друг друга больше, чем эти двое мужчин.

Лайза знала это. Мать всегда притворялась, будто ее бесит дружба отца с мужем, однако в душе эта дружба доставляла ей удовольствие.

– И что же произошло, Уилли Бой?

Усевшись на потертый диван, Лайза поджала под себя длинные ноги и пристально, с напряженным вниманием уставилась в лицо гостя.

Уилли Бой наигранно рыгнул. Жизнь, проведенная за стойкой бара «У Рокси», научила его рассказывать истории. Весь фокус был в том, чтобы говорить столько времени, сколько могло хватить для внимания аудитории. Он жадно и долго пил пиво из банки, как бы задабривая недовольных божков своего желудка ценной ритуальной жертвой.

– Ну, я уверен, там речь шла о деньгах. Помнится, о больших деньгах. По крайней мере, о пятидесяти баксах – это настоящие деньги. А твой отец и говорит мне:

«Держи эти деньги, Уилли Бой, потому что старина Джек, такой гад, никогда не платит свои долги».

Лайза мысленно представляла эту сцену, слышала любимые голоса.

– И вот они начали. Вот что я тебе скажу, и не Ошибусь. Мне приходилось видеть арм-рестлинг – и большой, и маленький, и высокий, и низкий, – но такого соревнования, какое произошло в тот вечер в баре «У Рокси» между стариной Джеком Кентом и молодым Томми, мне видеть не доводилось никогда. Клянусь жизнью, что если бы в зале пукнул таракан, то мы бы его услышали.

Лайза ощутила напряжение в душном от испарений баре, где притихшие пьянчуги наблюдали за борьбой гигантов.

Уилли Бой отметил, что увлек аудиторию. Безо всяких усилий. Память у него была уже не та. Спиртное сделало свое дело, однако он знал ценность преувеличения.

– И можешь дать мне в ухо, если я вру, но клянусь, что этот поединок продолжался пятнадцать минут по часам, и за все это время я не видел ни капли пива ни на чьих губах – настолько борьба захватила всех, – а такого в часы работы «У Рокси» не случалось ни до, ни после того, это точно.

Лайза тоже находилась там. Болела за обе стороны. За отца, который любил ее, защищал ее, доставлял ей самые счастливые минуты в жизни; и за деда, который веселил и пугал ее, который олицетворял собой и радость, и опасность, и приключение.

– Знаешь, когда рука старины Джека все-таки рухнула на эту стойку, раздались такие вопли радости, какие услышишь разве что на собачьих бегах. И радовались все за обоих, это точно.

Уилли Бой тяжело опустился на стул и потянулся к награде за свой рассказ – банке «бада». Выходить на манеж ради «жидкого ужина» ему случалось не раз. Он слишком крепко сжал банку, и струя смешанного со слюной пива потекла у него изо рта по руке на некогда голубые джинсы.

– А как Джек принял поражение?

Уилли Бой рассмеялся.

– О, Лайза. Его же победил Томми. Бесплатно скажу тебе вот что. Старина Джек был крутой мужик. Настоящий громила. Я видел, как он делал в этом баре из ребят отбивную только за то, что ему не понравились их лица. Он и меня пару раз отодрал. Но Томми Старр мог открутить Джеку яйца, и тот все равно бы любил его. Вот какая у них была дружба.

Некоторое время Уилли Бой молчал, как бы взвешивая целесообразность последующего сообщения.

– После этого Джек хотел упиться в доску, но Томми не хотел ничего, кроме как вернуться к твоей матери. Я никогда не видел, чтобы мужчина так любил девушку, как Томми любил Мэри Эллен. Никогда, правду говорю.

Он поднял глаза, чтобы выяснить, какой эффект произвели эти слова на Лайзу, но увидел, что она уже не с ним, что она ушла в мир собственных воспоминаний.

Ни один звук не вызывал у Лайзы такой уверенности в надежности окружающего ее мира, как скрип старого кресла-качалки, но существовал он как часть общей обстановки. Он прочно ассоциировался с другими ощущениями: теплыми и крепкими коленями матери, на которых, поджав ножки, сидела Лайза, вечерним дурманящим запахом цветущего жасмина, горько-сладостными жалобами исполнителя кантри по радио, мерцающим светом керосиновой лампы. Лайза была почти что на седьмом небе, когда сидела на материнских коленях на крыльце старого дома, и Мэри Эллен всегда рассказывала ей именно про рай. Пять бурно прожитых Лайзой Старр на этом свете лет не позволяли ей прочувствовать все тонкости рассказов матери, однако она безошибочно угадывала в них тихую страсть и помнила ее слова так, словно они были сказаны вчера. Вечер за вечером эти рассказы будоражили Лайзу, проникали в глубины ее сознания и наконец стали частью ее жизни; как иногда ей казалось – самой важной частью. Приятная обстановка, в которой происходили эти разговоры, сформировали у девочки мощные ассоциации, и постепенно, но непреклонно, ее сознание очистилось от всякой, ереси, которая могла выхолостить силу непреложных истин, изрекаемых матерью.

Лайза ни на секунду не забывала о смысле материнских слов. За мостом, в нескольких сотнях ярдов, существовал волшебный мир, населенный богами и полубогами, прекрасными, добрыми людьми, которые не могли совершить зла. Очаровательные, обладающие изысканными манерами, остроумные, утонченные и в высшей степени порядочные обитатели и временные жители Палм-Бич заселяли иную планету, их поведение и образ мыслей отличались от поведения и образа мыслей обычных смертных из Уэст-Палма. Они вели блестящую жизнь, полную музыки и танцев, учтивых бесед, культуры и совершенства, отстраненную от финансовой и моральной борьбы за выживание, которая кипела по другую сторону от прибрежного железнодорожного полотна. Сверкая глазами, с верой новообращенной, Мэри Эллен вновь и вновь рассказывала о роскошных банкетах, о хитроумном расположении цветов, о приездах и отъездах богачей и знаменитостей; а Лайза все это время удивленно слушала, и умиротворенная, и возбужденная живым голосом матери. У других детей, ее друзей и врагов по сотням невзаправдашних уличных сражений, существовали Другие идолы – Человек – Летучая Мышь, Супермен, – Капитан Марвел, – однако для Лайзы все они были вымышленными героями, бесплотными призраками, готовыми растаять при соприкосновении с несравненной Палм-Бич реальностью какого-нибудь Стэнсфилда, Дьюка или Пулитцера. На свои наивные вопросы Лайза получала терпеливые, уверенные разъяснения.

– А почему мы не живем в Палм-Бич, мама?

– Такие, как мы, там не живут, золотко.

– Но почему?

– По рождению. Некоторые люди рождаются для такой жизни.

– Но ты же там когда-то жила, в доме у Стэнсфилдов.

– Да, но я там работала. Я там по-настоящему не жила.

После этого мать уносилась в мечты, глаза ее заволакивала пелена, и она осторожно говорила:

– Но в один прекрасный день, Лайза, если ты вырастешь очень красивой и очень доброй, как принцесса из сказки, кто знает, может быть, какой-нибудь принц возьмет тебя туда, за мост.

Плохо разбираясь в премудростях мира, Лайза, тем не менее, улавливала отсутствие логики в словах матери, однако этого было недостаточно, чтобы усомниться в справедливости ее слов, да девочка этого не хотела. Это было царство фантазии, мечтаний, белых рыцарей и стремительных пони, сверхчеловеческих возможностей и высшего разума, а Палм-Бич был таинственной вселенной, по которой скакали мифические существа и без конца совершали безрассудные подвиги. И Лайза навсегда сохранила в себе блистательную веру. Она мечтала о том, что в один прекрасный день сама станет частью этой жизни. Ее повезут туда в золотой карете под звуки марширующего оркестра, в раю ее встретит хор ангелов, и когда она во всей красе переедет по мосту на другую сторону, то туда вместе с ней перенесутся ее мать и семья. И тогда вся огромная благодарность семьи прольется на нее. Она, Лайза, превратит эту невероятную мечту в явь и будет вечно купаться в лучах любви и уважения за совершенный подвиг.

* * *

Твердый голос Уилли Боя вклинился в сознание Лайзы, прерывая грустные, сладкие воспоминания.

– Кажется, мы с тобой разминулись, Лайза.

– Да, я вспомнила маму, – слабо улыбнулась она.

– Да, что за женщина была! Второй такой красавицы я в нашем округе не видел. Да, у нее был шик – настоящий шик, – он был у твоей матери, Лайза. Томми повезло.

Они грустно посмотрели друг на друга. Оба знали, что сейчас произойдет. Оба желали этого. И каждый по-своему боялся.

Зачарованно, словно змея во власти заклинателя, Лайза наблюдала за развитием событий, не в силах остановить заведомо обреченную попытку изгнать духов, тщетное стремление заставить сгинуть призраки прошлого.

– Так я и не узнаю, как это случилось. Никогда себе не прощу того вечера.

Уилли Бой часто начинал именно так. Но Лайза-то знала. Знала до мельчайших подробностей – и хранила эту память денно и нощно всю жизнь. Томми и Джек. Пьяное возвращение домой. Ускользающие мысли, подогретое алкоголем воображение. Рука об руку, мужской запах, товарищество многолетних проверенных партнеров по пьянке. Старый дом, тихий, но хорошо освещенный. Хихиканье с настояниями неукоснительно соблюдать тишину. Скрипящие половицы, спотыкающиеся шаги, притупившееся зрение. Кто по рассеянности опрокинул локтем керосиновую лампу, какой случайный шум заглушил звук ее падения – проехавшая машина? Паровозный гудок? Чья-то шутка, без которой можно было обойтись?

Пожар начался еще до того, как мужчины забрались под жаркие простыни; он набирал силу, пока приятели проваливались в пьяное оцепенение. Жадно набросившись на рассохшиеся от дневной жары бревна, подгоняемый капризным ночным бризом, огонь беспрепятственно предался дикой оргии разрушения. Лайза, спавшая беспокойно, услышала и почувствовала его первой. Распахнув настежь дверь, она ударилась о стену жара, оглушившую ее треском и шипением ревущих языков пламени. Ее спас только инстинкт. Лайза захлопнула дверь перед огнем и за несколько мгновений, которые подарило ей это интуитивное правильное действие, успела выбраться через окно спальни в спасительную темноту заднего двора.

Стоя там одна, в полном смятении чувств, едва соображая, что происходит, Лайза наблюдала, как пламя пожирает ее мирок. Между сном, пробуждением и явью пронеслись лишь несколько коротких секунд. Теперь ее охватил жуткий ужас. За оградой кричали соседи, и их тревожные крики проникали в полусонное сознание Лайзы.

Ее отец, мать и дед находились в гудящем огненном котле. Удалось ли им, как и ей, спастись? Или они уже исчезли – исчезли навечно, не оставив возможности даже для горестного прощания? Лайза подбежала к свирепому пламени, еще раз ощутила на своем лице его беспощадный жар, вдохнула удушающий запах дыма. Боль, которая обожгла ее неприкрытые, обнаженные соски, чудовищный, безымянный – ужас, который внушал пожар, заставили Лайзу отпрянуть назад. И тут она увидела тень.

Из самого центра бушующего огня, дергаясь точно лунатик, появился призрак.

Парализованной ужасом Лайзе потребовалось несколько секунд, чтобы понять, кто это. Это была ее мать, и она пылала. Мэри Эллен вырвалась из ада, однако ей не удалось спастись от него.

Лайза прыгнула вперед, как зачарованная глядя на пляшущие, рвущиеся языки пламени, которые скакали и вились вокруг обнаженной плоти матери. Ноздри Лайзы пронзило зловоние горящей кожи тела, которое подарило ей жизнь и теперь на ее глазах корчилось в огне. Сердце Лайзы застонало от ужаса.

Ослепленная огнем, Мэри Эллен проковыляла к Лайзе, и сквозь ее обожженные губы просочился сухой, опаленный крик боли и страха. Пытаясь обрести спасение, которого ей не суждено было найти, Мэри Эллен делала руками странные, молящие жесты, напоминающие движения ребенка, который с завязанными глазами 'играет в жмурки.

Не обращая внимания на огонь, Лайза бросилась в объятия Мэри Эллен, предлагая свое обнаженное тело как бальзам для смертоносных ран, как пищу для безжалостного огня взамен материнской плоти. Она грубо опрокинула. Мэри Эллен на землю и, распластав ее, накрыла собой, словно одеялом, в отчаянной попытке перекрыть к телу матери доступ кислорода, без которого пламя не может гореть. Она не чувствовала боли, когда огонь пытался перекинуться на нее, не думала об увечьях, которые могла нанести себе своим самопожертвованием. Она была животным, которым движет только сила инстинкта, сила любви.

Мать и дочь катались вместе по выжженной, редкой траве двора, стеная духовно и физически. Потом появились руки других людей, раздались другие голоса, последовал резкий шок от холодной воды, послышались приглушенные восклицания ужаса.

Поменявшись местами с матерью в отношениях, освященных временем, Лайза покачивала Мэри Эллен на своих руках; мать и дитя вцепились друг в друга, сопротивляясь рукам, которые пытались разъединить их. Лайза нежно вглядывалась в обезображенное лицо, красоту которого слизнул беспощадный огонь; сила пожара искорежила и истерзала родные черты. Бормоча слова ободрения и отчаянной надежды, Лайза гладила спаленные волосы, но чувствовала присутствие ангела смерти, который парил над ними, подлетая и вновь отлетая прочь, – и она понимала, что мать умирает.

И когда ощущение горя прорвалось сквозь захлестнувшие Лайзу волны страха и ярости, сквозь ток адреналина, толкавшего к действию, то хлынули слезы.

– О, мама, – рыдала Лайза, а большие соленые слезы наполняли ее глаза и струились по сухим щекам, равномерно капая на распухшую, потерявшую цвет и сочащуюся влагой кожу. – О, мам, останься со мной. Не уходи. Пожалуйста, останься.

Она обнимала умирающую мать, прижимала ее к своему сердцу, пытаясь слиться с нею, вдохнуть жизнь в смерть, отсрочить неизбежный уход в вечную пустоту. Узнать Мэри Эллен было невозможно, она была низведена до самой жалкой карикатуры на свою былую красоту, однако в ее изуродованном теле еще билось сердце, еще дышали легкие. Для Лайзы этого было достаточно, и она молила Бога не забирать дар жизни, без которого ничто невозможно, без которого нет никакого будущего.

Мэри Эллен попыталась пошевелить израненными губами, и Лайза склонилась, чтобы услышать произносимые сквозь боль слова. Она их никогда не забудет, всегда будет относиться к ним с уважением и пронесет их через жизнь, как талисман – волшебный амулет, который осветит ей путь вперед.

– Милая Лайза. Я так тебя люблю… так люблю.

– О, мам, я тоже люблю тебя. Я люблю тебя. Оставайся со мной. Оставайся со мной.

– Я пошла… в твою комнату. Но ты спаслась. Я так счастлива.

Ее голос звучал все слабее, но она снова заговорила:

– Лайза. Милая девочка. Все эти вечера, на крыльце. Помни, о чем я тебе рассказывала. Не сдавайся, как я. У тебя получится. Я знаю, что получится. Понимаешь, о чем я говорю. О, Лайза… прижмись ко мне.

– Не разговаривай, мам. Скоро сюда приедут врачи. Постарайся не говорить.

Теперь пучина горя окончательно поглотила Лайзу, и она зарыдала, почувствовав под своими руками, как дернулось исковерканное тело матери, цеплявшееся за ускользающую жизнь.

– Я помню, мамочка. Я все помню. Не умирай.

Мамочка, пожалуйста, не умирай.

Но, не внимая этой горячей мольбе, Мэри Эллен вогнула спину, и по телу ее пробежала судорога. И словно лист, гонимый ветром, в ее последнем вздохе прошелестело:

– Палм-Бич… Лайза… всего лишь только мост…

* * *

Было двенадцать часов дня, и солнце палило землю, вонзаясь лучами в пропеченный тротуар, как стрелами, сверкающими и дрожащими в неподвижном воздухе. Но Лайза и Мэгги отчего-то как бы не замечали этого и, сдвинув головы, вели напряженный разговор возле банка.

– Но что же ты собираешься сказать, Лайза? Ты же знаешь, это действительно ушлые ребята. Папа всегда говорит, что они дают в долг только тем, кто в деньгах не нуждается.

– Все будет нормально, Мэггс. Гимнастический зал у меня заработает. Я это знаю и заставлю этого типа тоже поверить. Мы договоримся. Вот посмотришь.

Вид у Мэгги был сомневающийся, однако, как всегда, самоуверенность Лайзы оказалась заразительной.

– У тебя есть все документы?

Лайза помахала скоросшивателем перед носом подружки и рассмеялась.

– Это все бутафория, Мэгги. Банкиры дают деньги людям, а не стопке бумаг. Как я выгляжу?

Теперь наступила очередь Мэгги смеяться. На ее взгляд, Лайза всегда выглядела прекрасно. Свободный, небесно-голубоватого цвета льняной жакет поверх белой тенниски. Длинные загорелые ноги, рвущиеся из-под короткой белой плиссированной хлопчатобумажной юбки, носки по щиколотку и парусиновые туфли на шнуровке. Но одежда была, по правде говоря, не существенна, она лишь отвлекала от главного – от великолепного тела, которое наряд так неумело скрывал.

– Будем надеяться, что этот парень счастливо женат и является столпом церкви – в противном случае там на тебя будет совершено покушение.

– Ты о чем-то другом можешь подумать, Мэгги? Э, уже поздно. Я, пожалуй, пойду. Пожелай мне удачи.

По мере того как лифт поднимал Лайзу все выше, самоуверенность ее падала. Прошла неделя или две с тех пор, как она приняла решение, и с каждым прошедшим днем ее желание возрастало в геометрической прогрессии. Она намеревалась открыть гимнастический зал, успех которого в этом мире будет непревзойденным, – этакий центр физического совершенства, слух о котором распространится широко и далеко. Она создаст его, слепит его, воплотится в нем, а за это зал подарит ей то, чего она желает. Это будет ее пропуск через мост, ее посмертный подарок погибшей матери. Скоро боги и богини услышат о ней по всем небесным каналам связи, и как только эта новость перенесется через сверкающую гладь озера, молодые обитатели рая будут искать с ней встречи, дарить ей свои тела, чтобы она придавала им форму, ваяла их, тренировала. В знак признательности они позволят ей бывать среди них. Перед Лайзой стояло только одно препятствие. Банкир по имени Уайсс. Без денег она никуда не пробьется, не состоится, будет обречена на вечное прозябание.

Лайза не противилась мрачным мыслям, которые завладели ее рассудком. Она научилась этому фокусу. Чтобы добиться чего-то в жизни, нужно чертовски хотеть этого. В этом весь секрет. Если нет желания, то тебе кранты. А чтобы подогреть желание, необходимо подумать о последствиях неудачи, чем Лайза сейчас и занималась. К тому времени, как лифт приготовился выплюнуть Лайзу Старр на нужном этаже, она была полна железной решимости. Она добьется своего, чего бы ей это ни стоило. Уайсс выдаст ей ссуду, и ради этого она пойдет на все. Она победит всеми правдами и не правдами.

Назначая прием, секретарша с вытянутым лицом вела себя неприветливо, и с тех пор настроение ее, судя по всему, не изменилось. К счастью, ждать Лайзе не пришлось. Распахнув дверь в офис, секретарша коротко объявила:

– Мисс Лайза Старр, мистер Уайсс. Назначена к вам на двенадцать часов, – и провела Лайзу в помещение.

Уайсс, маленький и похожий на сову, вскочил на ноги при появлении Лайзы, и морщинистое лицо его осветилось мгновенно вспыхнувшим вожделением. Лайза буквально слышала, о чем он думал, когда радушно приветствовал ее, и ощутила его взгляд, скользнувший по приятным очертаниям ее тела, сладостно задержавшийся на полных губах, не стесненных лифчиком сосках и устремившийся жадно вниз, чтобы изучить сокровенную Мекку, лишь слегка закамуфлированную короткой юбкой.

– А, мисс Старр. – Коротенькие ручки раздвинулись в приветствии. – Прошу вас, садитесь.

Уайсс порхал над плечом Лайзы. Он не стал на самом деле пододвигать ей стул, словно бы не желая идти на такой раболепный шаг, несмотря на феноменальное физическое обаяние молодой посетительницы. Вместо того он согнул свое тело под углом от поясницы, склонился к Лайзе и принялся делать небольшие быстрые движения руками, как бы дирижируя сложным физическим процессом усаживания в роли кукловода, связанного невидимыми нитями с конечностями Лайзы. Маленький язычок выскочил у него, будто у ящерицы, и облизал сухие губы, в то время как беспокойные глазки бегали по наивысшей позиции скрещенных ног, где не справляющаяся со своим предназначением юбка, как могла, прикрывала конфетно-полосатые хлопчатобумажные трусики Лайзы Старр.

Уайсс неохотно ретировался за внушительный стол и занял позицию в высоком кресле, обитом темно-зеленой кожей. По мере отступления фантастических видений и возврата холодной реальности сладострастная улыбка частично угасла. Черт. Джозеф Уайсс – Казанова, Дон-Жуан, дамский угодник – непоправимо превращался в шестидесятидвухлетнего старика Джо Уайсса с дурным запахом изо рта и плоскостопием.

Он уставился на стол, внимательно рассматривая почти что чистый лист бумаги.

– Ну-с, мисс Старр. Чем могу?

– Мистер Уайсс, мне очень нужна ссуда в двадцать тысяч долларов для того, чтобы открыть здесь, в Уэст-Палме, гимнастическую студию.

Все было сказано. Лайза обдумала все возможные начала, однако по природе своей предпочла самое прямое.

– У меня есть собственные двадцать тысяч долларов за страховку, и я их тоже вложу в это предприятие, – добавила Лайза.

– А-а, – одобрительно произнес Уайсс. Так-то лучше. Ей что-то нужно от него. Как правило, людям от него что-то нужно, и это весьма приятно. Ведь они порой готовы сделать что-то для него взамен. На этот счет у него имелся богатый опыт, а девушка так молода, так хороша.

Лайза немного подождала, однако Уайсс ничего не добавил к произнесенному загадочному звуку. Неужели ей надо начинать длинную речь – о ее рекомендациях, прогнозе ее доходов, об уже найденном помещении на Клематис-стрит? Чутье подсказывало Лайзе, что это не так. Она сидела как можно прямее и внимательно смотрела на банкира, отметив вновь загоревшийся в его беспокойных глазках похотливый огонек.

– Это очень большая сумма, мисс Старр, – наконец заметил он.

– Это будет выгодным вложением капитала для вашего банка, – с живостью отозвалась Лайза, желая продемонстрировать свою уверенность.

Уайсс пристально взглянул на нее. Хорошее вложение капитала для банка? Глупости. Для него самого, как для лица, дающего в долг деньги банка? Может быть.

Очень может быть. Он вперился взглядом в тугие соски, зажмурился и нервно сглотнул. Можно попробовать, однако тут полно мин. Один неверный шаг – и все сорвется.

– Возможно, вы посвятите меня в некоторые подробности вашего делового предложения?

Ему явно не удалось изобразить добродушие. Определенно прозвучала какая-то насмешка.

Лайза была готова к этому. Банкиры любят бумаги. Посмотреть на то, что можно показать другим. Она притащила с собой их целую кипу: характеристики, фотографии предполагаемого помещения, расчеты вероятных доходов. Она передала конверт банкиру, кое-что пояснив. Пару минут Уайсс просматривал бумаги.

Когда он поднял глаза, взгляд у него был хитрым.

– Это весьма впечатляет, Лайза. Вы позволите мне называть вас так? Но мне кажется, нет документов, удостоверяющих, что вы прошли подготовку по физической культуре. – Он помолчал долю секунды, прежде чем решиться на следующий шаг. – Хотя, я полагаю, можно утверждать, что ваша… э-э-э… великолепная физическая форма является тому доказательством.

Вновь скользкие глазки пробурили Лайзу, стрельнули по груди, нацелились на плоский живот и спустились еще ниже.

Лайза не смогла сдержаться и покраснела. Боже, он клеится к ней, как банный лист.

Она нервно рассмеялась и пошла в открытую.

– Боюсь, по разминке и аэробике дипломов не выдают, однако я, конечно же, могу принести характеристики с того места, где преподаю сейчас.

Произнося это, Лайза понимала, что Уайсс говорил совершенно о другом.

Раздался смущенный смех Уайсса.

– Нет, я уверен, что в этом плане проблем не будет. Я полагаю, что физическая сторона дела для вас вообще не может представлять трудности. Совершенно не может.

Он почувствовал, как внутри него закипает адреналин. Насколько сильно эта лисичка хочет заполучить свой спортзал? Потому что, если она действительно хочет, то у нее есть только одна возможность добиться своего. Только одна. Двадцать тысяч баксов за какую-то паршивую студию, которая лопнет через полгода? Это смешно. Но двадцать тысяч долларов, чтобы переспать с ней разок за счет банка – кто знает, может, и не один раз – это, вероятно, неплохая сделка. Такое случалось не в первый раз, и Уайсс страстно надеялся, что и не в последний. Что с того, что ссуда окажется неудачной и его репутация несколько подмокнет? Все имеют право на досадные ошибки. Его простят. Без сомнения. А девочка так молода и так аппетитна. Он воспользуется видоизмененной версией своей основной речи, – той, со ссылкой на неопытность клиентки.

– Лайза, буду с вами предельно откровенен. Боюсь, мой опыт подсказывает, что эта ссуда отнюдь не будет надежной. Есть несколько причин. Вы молоды, вы очень молоды, и вы полный новичок в бизнесе. И ваши упражнения в спортзале – хотя это сейчас и модно – еще не деньги в банке.

Уайсс радостно рассмеялся своей убогой шутке, отметив появившееся в прекрасных глазках разочарование. Весь фокус в том, чтобы растоптать ее в пыль, прежде чем начать собирать по кусочкам.

– Истина в том – я прошу прощения за свой пессимизм, – что, по моему мнению, ни один банк не даст вам такой ссуды. – Уайсс печально покачал головой и слегка прищелкнул языком. – Ни один, – добавил он без необходимости.

Лайза видела, как деньги ускользают от нее, и ее наполнил ужас. Она была так уверена, так уверена. Раньше ей было достаточно одного лишь желания – и оно моментально становилось билетом в нужном для нее направлении. Успех складывался из честолюбия и усилий. Сейчас впервые в жизни она была на грани краха. На ее пути стоял этот человек, Уайсс, он предрекал ей, причем вполне правдоподобно, что будут и другие уайссы, которые поступят так же, если она к ним сунется. Она прекрасно знала, что гимнастический зал будет пользоваться успехом, но как же, черт возьми, убедить в этом банкира? Он видел лишь ее неопытность и наивность.

Однако Лайза ошибалась. Уайсс, глазки которого возбужденно мигали под толстыми стеклами очков, видел гораздо больше. Он склонился к Лайзе, пребывающей В почти осязаемом огорчении, и бросил ей спасательный канат.

– Однако, – Уайсс повторил это слово, – однако я буду предельно честен и признаюсь, что вы мне нравитесь, Лайза. Вы мне очень нравитесь, и я восхищен… тем, что вы сделали, и тем, что вы намерены сделать.

Последовала пауза, полная тайного значения: Уайсс желал, чтобы Лайза осознала намек.

– Вероятно, я сумею помочь. Вероятно, мы вместе потрудимся над этим, – произнес он наконец.

Уайсс изобразил сальную улыбку. Пока что он ходит вокруг да около. Насколько яснее он может выразиться? Он ждал какого-либо поощрения с ее стороны. Дружелюбная улыбка Лайзы оставалась строго нейтральной, однако разум ее подал сигнал тревоги. Безотчетно, где-то на уровне подсознания, она уже поняла, что происходит. Некий атавистический инстинкт подсказал ей, что Уайсс задумал нечто, и это «нечто» – гнусное.

– Я полагаю, что, на мой взгляд, – пробормотал мистер Уайсс, – было бы замечательно, если бы мы, ну, что ли, поддерживали контакт – возможно, во внерабочее время, – пока вы пользуетесь нашей ссудой. Разумеется, если я решу дать делу ход.

Ну вот. Он высказался. Карты раскрыты. Ты спишь со мной за двадцать тысяч. Ясно, как Божий день.

Лайза следила за игрой и немедленно поняла, что он имеет в виду. Она не была удивлена, и это, в свою очередь, удивило ее. Глубокой душе взметнулся фонтан отвращения, однако, отвечая, Лайза сохранила непроницаемое лицо.

– Что ж, я, конечно, приветствовала бы отеческие наставления делового плана. Я была бы за них очень благодарна.

Лайза тут же пожалела о своем замечании. Она двигалась по канату, и отсутствие страховочной сетки было очевидным. Уайсс захотел попользоваться ею, а она более или менее ясно дала понять, что он – грязный старикашка, годящийся ей в дедушки. Двадцать тысяч, которые маячили секунду назад у нее перед носом, покачиваясь, уплыли прочь.

Уайсс неловко рассмеялся. Неужели она так наивна? Или она говорит «ни за что»?

– Я имею в виду, что, возможно, мы могли бы с вами время от времени сходить вместе поужинать – узнать друг друга поближе.

В его голосе зазвучали нотки безнадежности. Лайза понимала, что ей предстоит принять одно из самых важных решений в своей жизни, а подсказать, как следует поступить, некому. Имелись две возможности: либо продаться этому нелепому старикашке и получить необходимую сумму, либо отправляться с пустыми руками в учительницы. Стать шлюхой или респектабельной опорой общества. Палм-Бич или Миннеаполис. Риск или надежность. Она металась, страдая от нерешительности. Уайсс проговорил сквозь сжатые зубы:

– Что вы скажете?

Лайзе показалось, что она хранила абсолютное молчание целую вечность.

Мысли строчили у нее в голове пулеметными очередями. Загнав свой мерзкий отросток в ее прекрасное тело, он запачкает, осквернит ее, навечно завладеет ею, отняв у нее девственность. Но это ведь займет совсем немного времени, пройдет, забудется, будет стерто из памяти под могущественным воздействием воли, если плодом ее тяжелого испытания станет гладкий путь к победе и славе. Уважение к себе будет потеряно навек, если она продастся этому дьяволу ради того, что ей нужно. Однако торжественное обещание, данное погибшей матери, будет исполнено, и она приблизится к раю. «Всего лишь один мост… всего лишь только мост…» Глядя сквозь внезапно навернувшиеся слезы на своего потенциального мучителя, на своего потенциального спасителя, Лайза явственно почуяла запах паленой плоти. Кто он – дьявол или ангел?

Уайсс видел смятение в повлажневших глазах Лайзы, пока та боролась с собой. Наконец-то до нее дошло. Теперь от него ничего не зависело. Ему оставалось лишь ждать. В сладостном предвкушении он откинулся в кресле и принялся смаковать нараставшее в нем приятное чувство.

– Я, кажется, не вполне понимаю вас, – услышала Лайза свой голос.

Она оттягивала время, лихорадочно перебирая в уме все, что помогло бы ей принять решение.

– Думается, вы вполне понимаете меня, – быстро возразил Уайсс. Он не позволит ей сорваться с крючка.

Всеми правдами и не правдами. Лайза обещала это себе всего лишь несколько минут назад. Неужели все праведные пути исчерпаны? А если так, то как далеко она способна зайти на пути не праведном?

Словно живо заинтересованный наблюдатель следила Лайза за собственным мыслительным процессом, зачарованно ожидая, как же она поступит. Казалось, душа ее витала поблизости как пассивный зритель, пока она подобно лунатику, спотыкаясь, двигалась вперед.

Но когда Лайза решилась наконец заговорить, голос ее звучал решительно, и даже вызывающе.

– Мистер Уайсс, кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы имеете в виду, что одолжите мне деньги, если я пересплю с вами, и только, если я пересплю с вами.

Лайза помолчала. Когда она продолжила свою речь, голос ее прерывался.

– Что ж, вы должны знать, что я не хочу делать этого и считаю, что с вашей стороны очень дурно требовать этого и желать этого. Но деньги мне нужны – и нужны очень, потому что я очень много хочу от жизни. Поэтому, если вам так хочется, я вам отдамся, но при одном условии: здесь же, сейчас же, в эту самую минуту. А после этого вы дадите мне деньги. Все деньги – заверенным банковским чеком.

Медленно, очень медленно, вся внутренне пылая, Лайза поднялась с места.

На Джо Уайсса обрушилась мощная волна сознания вины, погасившая танцующее пламя страсти с той же легкостью, с какой торнадо задувает пламя свечи. Бушующие потоки очистительного стыда затопили его низменные желания. Возродился Джо Уайсс – отец своих детей, муж своей жены, сын своей матери. Он с трудом подыскивал слова, чтобы полнее выразить свое раскаяние. Лайза Старр стояла перед ним неподвижно, предлагая себя в качестве жертвы, – воплощение фантастической решимости и целеустремленности.

И тут сознание вины сменилось у Джо Уайсса иным чувством – восхищением, и совершенно неожиданно он впервые за весь день рассмеялся искренне.

Эта красивая семнадцатилетняя девочка обвела, победила, обыграла его, и Уайсс смеялся, потому что по какой-то странной причине он был вовсе не против такого исхода. В этом и должна заключаться суть истинного очарования. До этого момента он ни секунды не сомневался, что дело Лайзы имеет не больше шансов на успех, чем снежинка в адском пекле. И вот теперь он внезапно потерял свою уверенность. Кредитная деятельность научила его одному: деньги даются под людей, а не под идеи. Эта девушка была личностью, причем такой, которая способна внушить доверие любому, самому недоверчивому банкиру. Помимо того, что обладала прочими, более бросающимися в глаза достоинствами.

– Лайза Старр, – объявил Уайсс, – вы получите деньги, а от себя я вам бесплатно добавлю вот что: вы чертовски далеко пойдете.

За все свои шестьдесят два года Джо Уайсс никогда не был настолько прав.

* * *

Лицо Бобби Стэнсфилда отражалось в ручном зеркальце, и отражение ему нравилось. Флоридский загар, идеально ровный, словно подкрасил кожу в роскошный темно-коричневый цвет, оставив крошечные белые полоски лишь в едва наметившихся морщинках вокруг сияющих, смеющихся глаз. Имея долгую практику, Бобби произвел быстрый осмотр. Начал сверху. Песочного цвета волосы, блестящие, густые, пребывали в надлежащем порядке – этот строго выверенный хаос намекал на счастливое сочетание в Бобби мальчишеского и мужского начал, что так любили его избирательницы. Бобби помотал головой из стороны в сторону, позволив своевольной пряди соскользнуть на правый глаз, прежде чем отбросил полосы вновь назад, характерным нетерпеливым взмахом руки. Гармонию излишне совершенных в остальном черт лица нарушал притягательным диссонансом нос, аккуратно перебитый много лет назад доской во время серфинга. В ходе бесконечных политических и семейных дебатов Стэнсфилды решали вопрос о целесообразности пластической операции. Теперь, и много раз в прошлом, Бобби благодарил Бога, что вердикт был вынесен отрицательный. Этот нос был нужен ему. Он стал его торговой маркой, символом мужественности, доказательством того, что Бобби Стэнсфилд, несмотря на все прочие свидетельства обратного, очень далек от тщеславия. Рот? Когда закрыт – чуточку тонковат; подразумевается возможная холодность, если не жестокость. Когда открыт – невероятное, совершенное обрамление для белоснежных зубов безупречной формы. Подбородок гладкий и квадратный, без малейшей тени небритости – этого кратчайшего пути к потере голосов. Отлично. Он смотрится превосходно. Бобби дал лицу растянуться в самодовольной улыбке, и улыбка, изучив себя, отозвалась положительно.

– Как я выгляжу, Джимми?

– Они все уписаются, – хохотнул стоящий рядом с ним невысокий, приземистый человек.

Смех, тем не менее, не помешал Джимми Бейкеру окинуть зорким профессиональным взглядом реквизиты Стэнсфилда ниже воротника. Темно-синий галстук из рубчатого шелка в косую малиновую полоску; стандартный костюм от «Брукс бразерс» цвета морской волны и не слишком хорошего покроя во избежание ощущения совершенства, способного оттолкнуть аудиторию; черные мокасины от «Гуччи» из кожи, мягкой, как попка младенца. Все было на месте, и все сочеталось, на кандидате можно поставить крест за оплошность, не более гнусную, чем расстегнутая ширинка. В этой жизни расслабляться некогда.

Из-за кулис обоим мужчинам были видны сцена и трибуна. И, что более важно, они оба могли слышать и ощущать, как нарастает возбуждение в зале отеля. Безликое помещение, оформление которого было без затей скопировано с аэропортов и залов ожидания всего мира, вибрировало от жгучего нетерпения: три тысячи женщин и горстка мужчин готовились встретить своего избранника. Над сценой кто-то повесил плакат с надписью: «Человек, которого вы знаете».

На трибуне какой-то безымянный партийный поденщик набивал себе цену, купаясь в отраженных лучах славы главного героя дня.

– А теперь, дамы и господа, момент, которого мы все ждали. Я с огромным удовольствием представляю вам человека, который в представлениях не нуждается. Дамы и господа, человек, который – хотя сам он о себе этого не говорил – в один прекрасный день станет президентом вот этих самых Соединенных Штатов, сенатор Бобби Стэнсфилд!

При упоминании своего имени Бобби сделал глубокий вдох и бросился в море оваций, которыми взорвался зал.

Не смотря по сторонам, он пробрался сквозь ослепляющие лучи прожекторов и подошел к залитой светом трибуне. Теперь наконец он может наладить контакт с аудиторией, начать ритуальную встречу взаимного благоволения и братской любви, которая так важна и для него, и для них. Бобби протестующе улыбался, смиренно склонив голову, однако внутри него все ликовало. В ушах звучали медоточивые банальности представляющего его оратора. Он слышал подобные слова тысячу раз в тысяче жутких залов, но они никогда ему не приедались. Как и отец, Бобби впитывал каждое такое слово. Стэнсфилдам были не нужны ни пища, ни вода, ни витамины, как остальным. смертным; они заправлялись другим горючим. Им было необходимо признание, шумное признание, общественное признание. Не важно, что говорили люди, не важно, кто говорил. Фразы и высказывания были бессмысленны и несущественны. Главное заключалось в том, чтобы они были пусть неточным и незатейливым, но выражением безусловной любви.

Бобби устало поднял руку, как бы пытаясь остановить поток восторженного одобрения. Он не рассчитывал, что это сработает, и это не сработало. Аплодисменты лились рекой, перемежаясь теперь криками и визгом включившихся в привычный процесс женщин.

– Мы тебя любим, Бобби!

– Мы с тобой, Бобби! Навсегда! До самого Белого дома!

Мальчишеская улыбка нерешительно заиграла на его губах, безжалостно доводя до предельной точки показатель сексуального возбуждения аудитории. Быстрым движением головы Бобби сбросил свою прядь в предназначенную для нее позицию, чтобы тут же заботливой рукой откинуть ее обратно на место, и под бурю аплодисментов, вызванную этим жестом, посмотрел прямо в зал внезапно засверкавшими глазами, показывая, что их любовь докатилась до него, тронула его, что он принадлежит им. Бобби вновь поднял руку, чтобы остановить приливную волну преклонения, открыл и закрыл рот, как бы пытаясь заговорить. Еще раз улыбнулся. Рассмеялся. Бросил взгляд в сторону. Покачал головой.

Он разговаривал с ними, но без слов. На языке жестов это означало: я потрясен вашим приемом. Потрясен и глубоко тронут. Меня так никогда не приветствовали. Это впервые. Вы все особенные. Особенные люди. Особенные друзья. Вместе мы пойдем к славе. Вашей славе, моей славе.

Как раз в этот момент в дело вступают помощники. С обеих сторон сцены из-за кулис выскочили безупречно одетые молодые люди, жестами умоляющие аудиторию дать возможность перевести ритуал на следующий этап, этап, когда герой должен по-настоящему заговорить.

Бобби воспользовался последовавшей тишиной, как беззвучной скрипкой Страдивари. Долгое время он ничего не говорил. Напряжение нарастало. Наконец из задних рядов зала раздался одинокий голос женщины – толстой, светловолосой, на пятом десятке, – которая выражала всеобщие чувства.

– Я люблю вас, Бобби!

Теперь он осчастливил их своим смехом. Смех был короткий, глубокий, журчащий, предельно искренний и безумно обворожительный.

– Что ж, благодарю вас, мэм, – последовал великолепный ответ.

Слова были произнесены коротко, за исключением последнего, которое тянулось нескончаемо, словно ноги стриптизерши. Аристократ Старого света, джентльмен с южной плантации. Аромат времени Ретта Батлера.

Аудитория вновь зашлась в демонстрации коллективной любви. Какая находчивая! Воспитание. Блестящее остроумие. Он слопает русских мужиков на завтрак, кастрирует международных банкиров, заставит Фиделя Кастро проклинать свою мать за то, что родила его.

Когда смех и хлопки наконец утихли, Бобби как бы растерялся, занервничал, словно потерявшийся маленький мальчик, выброшенный в океан восторга аудитории. Он поправил и без того прямой галстук и крепко вцепился в трибуну жестом, который говорил, что ему потребуется вся что ни есть их помощь и поддержка. Переполненный зал забурлил материнскими инстинктами, вступившими в приятный альянс с сексуальными.

Голос зазвучал низко, намеренно сдержанно, оставляя широкое пространство для длительного путешествия к драматическому кульминационному пункту, когда Бобби заставит аудиторию захлебнуться в экзальтированной радости, после того как он выразит им свою любовь и покинет их.

– Дамы и господа, сегодня вы меня чрезвычайно обрадовали… теплотой своего приема. Я благодарю всех вас от глубины сердца.

Склонив голову, Бобби ощущал, как на них нисходит любовь, он чувствовал ее, был этой любовью, и сладостные слезы наворачивались на его сияющие глаза. Дальнейшие слова буквально вибрировали от искренности его эмоций.

– Когда приезжаешь в Саванну, то ожидаешь вежливого приема и хороших манер. Иногда мне кажется, что они были изобретены жителями Джорджии. Но сегодня вечером у меня такое чувство, будто я оказался среди близких друзей. И если вы позволите, то мне бы хотелось именно в таком духе говорить с вами.

И уже более решительным голосом он торжественно, как молитву, стал произносить знакомые слова:

– Величайшее преимущество друзей заключается в том, что с ними можно говорить свободно, потому что знаешь, что они сердцем разделяют твои ценности, что тебя здесь не поймут не правильно. Можно не соглашаться по пустякам, но в глубине души ты знаешь, что мы – на одной стороне. Я могу прямо сейчас назвать вам список тех истин, которые известны вам, мне. Очевидных истин, в которые мы страстно верим… но которые наши недруги отвергают.

Бобби обожал следующий пассаж. Он в определенном смысле был концентрированным выражением сущности самого Стэнсфилда. Сила его веры озаряла слова, и в ответ слова придавали силу чувствам.

– Мы верим в святость семьи… в величие нашей любимой страны. Мы верим в Бога и в христианскую мораль Библии. Мы верим в необходимость быть сильным, чтобы иметь возможность защищать свободу. Мы верим в индивидуума и в его неограниченное право добиваться лучшей жизни для себя и своих близких.

Бобби одно за другим нанизывал положения своей излюбленной программы, перемежая каждое взмахом вытянутой руки, подчеркивая каждое указующим перстом. Аудитория перед Бобби гудела от едва сдерживаемой страсти, изливая на проповедника энтузиазм новообращенных, – ведь он взывал к их самым глубинным убеждениям.

Сначала определить общие интересы, одинаковые взгляды. Затем выявить врага.

– Но вам и мне известно, что некоторые люди… свои же американцы… денно и нощно работают над тем, чтобы разрушить те институты и убеждения, которые так дороги нам. Это усомнившиеся, пессимисты, которые не упускают ни одной возможности, чтобы осмеять и оплевать наш патриотизм. Они с пренебрежением относятся к нашей армии, предпочитая видеть нас слабыми перед лицом внешней угрозы. Они стремятся изгнать религию из школ, разрешить уничтожение нерожденных невинных младенцев и повсюду поощряют извращения и порнографию во имя своих убеждений. Проповедуя веру и свободу, они денно и нощно стремятся отнять у нас право самим определять наше собственное будущее – постоянно усиливая правительство и безликую бюрократию, которыми они пытаются управлять сами. Но мы бдительны. Мы знаем об их честолюбивых планах. Нам известны планы Большого брата.

Гром аплодисментов заглушил последние слова. Воспользовавшись передышкой, Бобби поискал глазами за кулисами Джимми. Даже дикого восторга аудитории ему было мало. Ему хотелось и профессионального одобрения.

Джимми Бейкер тут же поймал его взгляд и поднял вверх два больших пальца. Если бы это было возможно, то он воспарил бы выше седьмого неба. Возможно, тут Сыграли роль коктейли с виски перед ужином, однако, в основном, ощущение подъема было вызвано тем, как эта публика принимала своего «кандидата». В какое-то блаженное мгновение, несколько ранее, он мельком прикидывал – а не смог ли бы Бобби Стэнсфилд продержаться всю двадцатиминутку, вообще ничего не говоря, за исключением того любезного ответа даме из зала. Выступление вошло бы в книги рекордов как речь «Что ж, благодарю вас, мэм». Теперь же мозг профессионального менеджера избирательной кампании занимался оценкой феноменальной способности Стэнсфилда набирать голоса избирателей.

Беспокойный взор Джимми обратился в конец зала, и выискал там группу Эн-би-си. Отлично. Они снимали встречу на пленку, обеспечив бессмертие тому трепетному возбуждению, которое мог генерировать его мальчик. Потребовались некоторые усилия, чтобы убедить компанию, что речь будет блистать остроумием, которое им необходимо осветить. Кажется, до них это дошло, и они прислали превосходного выездного продюсера.

Речь подходила к кульминационной точке, и эмоции увлеченной Бобби аудитории бурлили и разливались по всему залу. Это было виртуозное исполнение, и внезапно, со взрывом громоподобных аплодисментов, оно закончилось.

Бобби почти что сбежал с подиума. Он был весь в поту, получив избыточную дозу внимания.

– Отлично, Бобби. Просто отлично. Эн-би-си все отсняла. Я никогда не видел такой аудитории. Лучше, чем в Орландо.

Бобби уже успокоился. Устало он провел рукой по знаменитому лбу.

– Они поняли, Джим. Это – мои люди, – произнес он. – Куда едем завтра?

Глава 3

Сильные пытливые пальцы безжалостно вонзились в поясницу Джо Энн Дьюк, и поднявшиеся волны приятной боли толчками отозвались в ее мозгу, холодные, чистые, ободряющие, словно струя чистейшей натуральной кока-колы.

– О, Джейн, милая, какая ты сегодня сильная, – простонала она отчасти укоряющим, отчасти восхищенным тоном.

Гибкая, мускулистая массажистка не теряла ни секунды. Вся из бицепсов и трицепсов, она играла на лоснящемся, натертом маслом теле, как на музыкальном инструменте, мучая его, лаская, управляя им, и не замечала приятных страданий, которые доставляла этим. Тихим голосом, спокойно и уверенно она безостановочно поясняла:

– Сейчас мы занимаемся тем, что перемещаем ткани на новое место, это создает возможность для свободного перетекания энергии по телу. Мы реорганизуем ткани так, чтобы гравитация придавала телу новые силы, а не давила на него.

– Понятно, – пробормотала Джо Энн, купаясь в блаженстве. – Такое ощущение, будто я исполняю мазохистское танго.

Джейн не рассмеялась. Рольфинг – дело серьезное. Это – религия, предмет веры, образ жизни. Шутки тут просто не к месту.

В качестве орудия наказания Джо Энн за непозволительное легкомыслие и недостаточное уважение к великому доктору Аиде Рольф вместо безжалостных пальцев был избран правый локоть. Джейн тяжело навалилась на гладкую загорелую спину и угрюмо улыбнулась, когда вынудила Джо Энн впервые негромко пискнуть от боли.

– Все дело в сопряжении. Тело должно быть сопряжено с гравитацией. Мы это называем «заземлением». Как только биологическая система станет более устойчивой и упорядоченной, вы станете эмоциональней, свободней.

Психоаналитический треп был прерван вальяжным аристократическим голосом:

– Ты сама не веришь в этот бред.

Питер Дьюк был сыт по горло. Одно дело наблюдать, как твою жену массирует возле бассейна на открытом воздухе длинноногая девица с фантастическим задом, но С какой стати он должен терпеть при этом какой-то словесный понос?

Питер погремел кубиками льда в высоком бокале и стал мрачно потягивать розовый пунш, дожидаясь реакции на свое замечание.

Джейн раздраженно откинула длинные до плеч волосы, но промолчала. Она потянулась за флаконом увлажняющего крема и щедро наложила его на прекрасную спину Джо Энн.

Со стороны распластанной фигуры Джо Энн лениво-протяжно донеслось:

– О, Питер, почему все, что тебе непонятно, надо называть бредом? Неужели нельзя сказать: ерунда, или чушь, или как-нибудь еще?

Джо Энн была настроена поскандалить. Скандалы освежали воздух, как предвечерние грозы – летнюю невыносимую жару в Палм-Бич. А после этого они иногда предавались любви – зло, жадно терзая тела друг друга, мучаясь вместе. Теперь они, пожалуй, иначе заниматься любовью и не умели.

– Это бред, потому что он бесконечный и потому что он вонючий. Вот почему.

Питер встал. Будучи избалованным ребенком, он хотел, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним. Повернувшись на каблуках, он исчез в тени лабиринтов огромного дома. Напоследок он, как стрелу из лука, послал им через плечо едкое замечание:

– Уж лучше бы вы, две лесбиянки, перестали кудахтать и просто перешли к делу. – Чего вам еще надо?

Пока женщины переваривали ядовитый вопрос Питера Дьюка, тишину на побережье озера нарушало только приглушенное журчание фильтра в бассейне. Пару минут и та, и другая молча прикидывали, как использовать эту реплику в собственных интересах.

– Не обращай на него внимания. У него сегодня отвратительное настроение.

Джо Энн как бы извинялась в знак женской солидарности против мужчин вообще и Питера в частности. Джейн была лишь рада поддержать ее. Она убрала локоть, который внес такую панику в позвонки Джо Энн, и ладонями обеих рук скользнула вверх и вниз по ее прекрасно вылепленной спине, выполняя прием шведского массажа. Оставаясь сидеть возле крепких обнаженных ягодиц, Джейн склонилась вперед, провела своими сильными руками по спине вверх, сжала прямые плечи Джо Энн, снова провела руками вниз до конца позвоночника и слегка задержалась на идеально круглых ягодицах.

– Он как будто несколько агрессивен, – согласилась она. – Но меня это не беспокоит. Я постоянно такое выслушиваю.

Джейн продолжала мучительно долго, медленно водить руками по спине, оставляя две полоски масла на податливой загорелой коже.

Джо Энн застонала от удовольствия.

Характер массажа незаметно изменился. Пальцы больше не казались агрессивными, упорными, жестокими. Теперь они двигались причудливо, смело, по-новому, и благодарный отклик Джо Энн как бы просил продолжить такой массаж.

Джейн вняла просьбе.

– Вы не перегрелись? – заботливо поинтересовалась она, и голос ее на ветерке, насыщенном запахом сандалового дерева, прозвучал тепло и с любовью.

– Нет. Мне хорошо. Просто… хорошо. Джо Энн растягивала слова, испытывая блаженное чувство. Так ей нравилось больше всего. Массаж под открытым солнцем доставлял огромное удовольствие, так как ультрафиолетовые лучи, смешиваясь с инфракрасными, развязывали все мускульные узлы, и напряжение спадало. Прежде чем испариться в небытие под сильными руками Джейн, крошечные капельки пота упорно пытались прорваться сквозь тонкую пленку масла, покрывавшегося все тело Джо Энн.

Иногда длинные мягкие волосы Джейн водопадом ниспадали на гладкую горячую кожу Джо Энн, терзая двусмысленными намеками ее трепещущее сознание.

Джо Энн непрерывно двигалась в такт массажу, в совершенной гармонии с умелыми руками, которые работали над ее телом. В такие минуты ей казалось, что она пребывает в раю, и она позволяла себе мысленно унестись прочь и подобно свободному и ничем не связанному орлу воспарить над своей жизнью, которая раскинулась там, внизу, словно некий экзотический персидский ковер.

На унылых улицах жестокого города жизнь была очень нелегка. Обычно на память приходила температура, а не город. В Нью-Йорке всегда либо слишком жарко, либо слишком холодно. Во время безжалостной зимы замерзает все, и даже неунывающие тараканы замедляют свой бег. В паровом котле лета обессиленное и вялое тело превращается в губку и требует утоления ненасытного стремления к влаге только для того, чтобы тут же выделить ее наружу. Денег на еду вечно не хватает, однако руки у Джо Энн были проворные, и ей всегда удавалось найти средства, чтобы поддержать свое ошеломительно красивое тело, которое, как она каким-то образом догадалась еще в раннем возрасте, станет ее спасением.

Так оно и получилось. Разумеется, первым оказался отчим. Пьяный и возбужденный, он взял Джо Энн грубо, прижав к стене гостиной. Одной из величайших загадок в ее жизни стало то, что она так и не испытала нравственных страданий, которыми, по всеобщему мнению, должно сопровождаться это предположительно травмирующее событие. Джо Энн даже сейчас отчетливо помнила всю сцену. На входе было немножко больно, однако не до такой степени, как предупреждали ее другие двадцатилетние девочки с улицы. Потом, уже внутри, это стало похоже на легкое почесывание – немного приятно, но не до отпада. Труднее всего было с плохо державшимся на ногах отчимом, которому ни поза, ни алкоголь не пошли на пользу; Джо Энн помнила, как она тайком поддерживала его и при этом старательно выдавливала из себя слезы и протесты, как того требовала, по ее разумению, ситуация. Наибольшее отвращение во всем этом деле вызывали тошнотворные пары зловонного дыхания, которые окутывали Джо Энн; особо удалась сцена, когда вошла мать и обнаружила их. После этого отчим больше не пытал удачи. Недели две Джо Энн была несколько разочарована. Неужели она в чем-то оказалась непритягательной? Неужели ему было совсем неприятно с ней?

Затем все это позабылось. Жизнь в гетто не позволяет такой роскоши, как обсасывание чувствительных любительских драм. На первом месте стоит проблема выживания, а затем, в случае с Джо Энн, продвижение вперед. Здесь таилась еще одна загадка: откуда, черт побери, у нее появилось честолюбие? Разумеется, не от пьяного отчима, неряхи матери или двух старших братьев, которые забирались к ней в трусы в обмен на конфеты и парфюмерию, пока она наконец не рассталась со всей этой пестрой компанией в нежном четырнадцатилетнем возрасте.

Джо Энн потребовалось сделать до проституции всего лишь маленький шаг. Затем она прошла весь путь, с самых низов до самого верха. За тот короткий год скудного существования она делала все и чудесным образом умудрилась сохранить свои чувства непотревоженными, постоянно существуя на каком-то эмоциональном автопилоте. А подумать об этом, так ничего и не изменилось. Она жила теперь так же, как и тогда, и иногда размышляла, что это за штука такая, которую другие называют совестью. Уж ее-то этот вопрос никогда не тревожил.

Один торговец наркотиками свел Джо Энн с мадам из Верхнего Ист-Сайда, которая научила ее уму-разуму и подкормила, прежде чем определить на работу в высококлассную городскую систему девочек по вызову. Джо Энн была рождена для этой работы. Розовые грудки идеальной формы, торчавшие у пятнадцатилетней девчонки, заставляли бизнесменов терять голову в гостиничных номерах, и, поскольку процент Джо Энн в доходах неумолимо рос, она вскоре уже смогла диктовать свои условия в очаровательной однокомнатной студии на Мэдисон-авеню. Клиенты становились солидней, речи жесточе, члены мягче, вкусы изощреннее.

Примерно в это время, где-то между студией на Мэдисон-авеню и квартирой на Пятой авеню с окнами на парк, Джо Энн познала девочек. Виной тому был прежде всего какой-то член клуба «Ракета», по заказу которого Джо Энн впервые участвовала в двойном акте. Джо Энн нашла себя в мускусных, сладких запахах женского тела, шелковистой мягкости теплой плоти, нежной интимности женских рук. Покидая квартиру на Пирре, где впервые вкусила все это, она пригласила к себе ту стройную еврейскую девушку и в первый раз в своей жизни любила с самозабвенностью девственницы, которая умеет отдаваться не только телом, но и душой. Они были любовницами с Рейчел в течение двух лет. Днем они работали командой, зарабатывая деньги тем, чем ночью занимались друг с другом бесплатно; и Джо Энн хранила верность подруге.

Честолюбие, тем не менее, не дремало. Мир моделей был пропуском в иное общество. На моделях мужчины женились. Каждый вечер, видя в мириадах зеркал в отелях свое роскошное тело, которое продавалось за гроши, Джо Энн клялась, что в один прекрасный день сдаст его за миллион баксов. Сотня долларов, чтобы кончил какой-то пожилой развратник. Миллионы, чтобы потеснить косметику какой-нибудь мощной фирмы вроде «Эсте Лаудер» на магазинных полках.

Что ж, она добилась своего. Теперь поместье Эстер Лаудер на океанском побережье было отсюда на расстоянии ружейного выстрела.

Прорыв в мир моделей был вторым этапом. Джо Энн выжидала и шлифовала свой имидж. Она мудро тратила деньги на продуманные наряды, читала все, что могла, о правилах поведения и хороших манерах, рационально питалась, много спала, фанатически тренировалась, пока не стала выглядеть так же прекрасно, как те девочки, которые смотрели на нее с обложек журналов «Вог» и «Космо». Остался лишь вопрос – «как?». Пропуском стала Полин Паркер. Являясь чем-то вроде законодателя мод в мире моделей, Полин Паркер совершенно бессовестно использовала свое служебное положение главы престижного агентства «Паркер», чтобы удовлетворять собственную страсть к красивым женщинам. Низенькая и коренастая, она не тянула и на «кол» по части привлекательности, однако во время собеседования, сидя за огромным письменным столом, она с изумлением почувствовала, что Джо Энн зажгла ее, как неоновую рекламу. Пресыщенная слишком широким выбором, Полин знала лишь немногих девочек, способных на такое. Она тут же внесла эту девушку с феноменальной внешностью в свой реестр, и в обмен на то, что Джо Энн бросила Рейчел и переехала жить к Паркер на правах любовницы, Полин организовала ее превращение в звезду.

Остальное было несложно. Лучшая модель знакомится с тем, кто ей нравится. Вопрос состоял лишь в том, как отделить овец от козлищ и не совершить какую-нибудь глупость, например, влюбиться в кого-нибудь или попасться на удочку какого-нибудь авантюриста.

Питер Дьюк был не авантюристом, а документально подтвержденным, полноправным представителем мира овец. Козлищ в семействе Дьюков не было со времен Тедди Дьюка, купившего лесной участок, под которым находилась значительная часть запасов луизианской нефти. Тошнотворно богатый, испорченный и своенравный, Питер Дьюк безнадежно влюбился в подружку Полин Паркер и после нескольких мгновенно пролетевших упоительных недель, во время которых Питеру открылся смысл сексуального экстаза, он сделал Джо Энн предложение.

Опасаясь чрезмерно въедливых расследований более бдительных родственников Питера Дьюка, Джо Энн сыграла на его самоуверенной непосредственности. Она вдохновила его на поездку в Доминиканскую Республику и на следующий день на пляже вышла за него замуж под страстные мелодии мексиканского народного ансамбля и поздравления двух армейских генералов, один из которых был обязан званием Мексиканскому заливу и Западной Европе, другой – ЦРУ. Пытливый палец, пробежав по гладкой спине, как бы проскочил место своего назначения. Он опрометчиво погрузился в ложбинку между двумя упругими ягодицами и многообещающе зашевелился на краю эрогенной зоны, резко прервав воспоминания Джо Энн и стремительно возвратив ее к действительности, которая внезапно стала более заманчивой.

Сквозь дымку грез о прошлом раздался голос Джейн:

– Кажется, вы ушли в себя.

Был ли в этом замечании оттенок упрека?

– Просто сны наяву. Я уже очнулась.

– Иногда рольфинг навевает воспоминания. Он как бы стимулирует их.

Тонкий намек на то, что обращение к прошлому Джо Энн может нуждаться в поддержке, был сделан наугад, но у Джейн сработала интуиция. Массаж учит атому. Познав тело, тебе остается совершить лишь один короткий шаг для того, чтобы познать находящуюся в нем душу.

Пальцы вновь превысили свои полномочия двусмысленным движением. Оплошность – но нечаянная или сознательная?

Джо Энн подыграла.

– М-м-м… Замечательно.

Теперь настала очередь Джейн пошевелить мозгами. «Что она делает? Чего хочет? Чего хочет миссис Дьюк?»

Массажистке стало чуть неприятно, когда клиентка забыла о ней. Джейн вызвала ее назад пальцами. Но почему она избрала именно этот метод, чтобы вернуть к себе внимание? Джейн работала с телами в Палм-Бич уже почти три года и вполне понимала, что от нее требуется. Массаж служил расслабляющей терапией, однако подспудно в нем жила искорка чувственности. Некоторые предпочитали не обращать на нее внимания, другие – нежно сохранять эту искорку в теплящемся состоянии, в то время как небольшое, но все же имеющее существенное значение число клиентов стремилось раздуть из искры пылающий костер, поддерживаемый и старательно оберегаемый пальцами массажистки до тех пор, пока наружу не прорывались танцующие языки открытой сексуальности.

Крайне важно было не ошибиться. С некоторыми клиентами, но не всеми, Джейн была готова пойти до конца. Она приходила в дом Дьюков лишь второй раз, однако с чувством легкого возбуждения догадалась, что Джо Энн, вне сомнения, относится к последней категории. Дело было не в презрительном замечании ее супруга, даже не в восторженной ответной реакции на смелые движения ее рук. Были что-то еще. Что-то, не имеющее названия, но мгновенно угадываемое. Возбуждающая аура женщины, которая любит женщин. Это было так же осязаемо и привлекательно, как теплый, насыщенный ароматами воздух.

– А ваш муж любит воображать, как женщины занимаются этим друг с другом? Знаете, многим мужчинам ведь это нравится.

Отчего-то пауза, возникшая после замечания Питера Дьюка, казалась несущественной.

Джо Энн поняла. Из первых рук. Замечательно. Джейн становится податливой. Джо Энн откровенно изогнулась от удовольствия, которое ей доставило прикосновение, и рассмеялась. Скоро можно заняться этим в открытую.

С одной стороны, вопрос Джейн был не важен. Суть ответа ее на самом деле не занимала, речь шла просто о продолжении обсуждения темы. Это был старейший трюк. Размышления и разговоры на эту тему часто становятся прелюдией к действию. Однако Джо Энн вопрос заинтересовал. Что нужно ее мужу?

На первых порах в Нью-Йорке он казался таким откровенным. Тогда он был «бедным маленьким богатым мальчиком». Загорелый и обворожительный, достаточно молодой и свежий, как выпускник частной школы, обожающий водку, влюбленный в жизнь, упрямо вжимающий до отказа в пол педаль акселератора. Подобно всем представителям своего класса, он был ленив, испорчен, любил мать и насмерть бился с отцом, точной копией которого являлся. Короче, Питер Дьюк был типичен, и Джо Энн провела специальное исследование той категории, к которой он относился. Она знала о нем все – начиная с его латентной гомосексуальности и кончая его отвращением к мужчинам, которые носят белую обувь и драгоценности. В то время ему просто нравилось сношаться, однако он не знал секретов этого дела и никогда не пытался им заниматься, будучи хотя бы в относительно трезвом состоянии. Джо Энн удалось организовать для него ускоренный курс обучения, и Питер прошел его.

Пока Джо Энн не добилась свидетельства о браке и гарантий средств к существованию, она играла честно. Оскорблять щепетильного аристократа – дело рискованное. Позднее, когда игрушка утратила новизну и замаячила отвратительная морда скуки, – проклятия того класса, к которому принадлежал Дьюк, – Джо Энн начала импровизировать. В те дни ему, несомненно, нравилось наблюдать за ней с девочками, да и воображать тоже ничего было не надо, – это происходило в самой что ни на есть реальности. Но теперь? Трудно сказать.

Одно было точно. Он больше не любил ее. В последние год-два они лишь ссорились. Только в этих случаях они занимались сексом, пару раз – с небольшими элементами насилия.

В нынешней ситуации это вполне устраивало Джо Энн. Она никогда не верила в такие буржуазные идеи, как благолепие брака, и в ее реальной жизни рыцари на белых конях имели обыкновение превращаться в надутых жаб, а то и хуже того. Нет, Питер Дьюк уже сделал свое дело, за которое Джо Энн будет благодарна ему по гроб. Он женился на ней. Она стала одной из Дьюков. Разве что-то иное имело значение? А Дьюки богаты. Богаты всерьез и, конечно же, надолго. Они уже давно не ограничивались одной нефтью, и теперь их деньги находились повсюду, они были вплетены в самое тело Америки: в техасские земельные владения, в подвижные составы, в долгосрочные казначейские векселя, в манхэттенские офисные здания. Одной лишь своей долей в «Дженерал моторе» Дьюки могли бы покрыть дефицит какой-нибудь средних размеров банановой республики, а поместье в Палм-Бич, протянувшееся от океана до озера в южной части острова ниже Уэст-авеню, должно было стоить миллионов десять. Неплохой домашний очаг, который можно будет отхватить, если дело дойдет до развода. Не то чтобы Джо Энн подумывала о разводе. Откуда взять нового Питера Дьюка? Американцев, еще более богатых, можно пересчитать по пальцам, а речь могла идти только о таких, они, главным образом, и требуются.

Поэтому Джо Энн блюла осторожность. В обществе Палм-Бич, где Дьюки имели солидный вес, заигрываться нельзя – по крайней мере, с мужчинами. Лишь только одна мысль недопустима для американского аристократа – что его жена спит с другим. Европейцы этого предрассудка не разделяют. Там тщательно скрываемый от посторонних молодой любовник часто более чем приемлем. Он снимает напряжение с тех мужей, у которых ослабли как плоть, так и желание.

Поэтому, если хочешь оставаться в Палм-Бич поближе к настоящим деньгам, то лучше не связывайся с тренерами по теннису. Меньшую опасность представляют люди твоего же круга: по тому принципу, что общность интересов – те же кровные узы, и мужчина, которому радостно одалживаются клюшки для гольфа, вероятно, может быть прощен за то, что брал на прокат жену. Тем не менее, если на кон поставлены миллионы долларов, лучше не рисковать. Но тут остается проблема: что же делать с бушующими гормонами, с потребностью, невероятную силу которой нельзя подавить, загнать в подсознание или вычеркнуть из списка желаний?

Джо Энн нашла решение – как раз то, которое ей всегда так нравилось. Женщины. Теперь в упоительной среде благотворительных балов Палм-Бич, в учтивой, блистательной атмосфере купально-теннисного клуба, в изысканно убранных салонах и спальнях сверкающих океанических яхт она удовлетворяла свои тайные желания. Скучающие, не имеющие постоянных занятий, заброшенные своими мужьями и не смеющие рисковать браком, который гетеросексуальный роман мог поставить под угрозу, дамы богатейшей на свете общины поддавались чарам Джо Энн.

Знал ли об этом Питер? Джо Энн часто думала об этом. Если так, то он, вероятно, более чем готов смотреть на это дело сквозь пальцы. Возможно, как предположила массажистка, он по-прежнему косвенно испытывает возбуждение, воображая ее с другими девочками. Конечно же, его последнее замечание содержало намек на нечто подобное. Ну и пусть. Он одобрил ее своим молчанием. Ей дан зеленый свет. Остальное неважно.

Впрочем, есть еще кое-что.

В наэлектризованных кончиках пальцев Джо Энн ощутила преждевременные признаки паники. Трение от плавающих, дрейфующих вверх и вниз по ее спине движений утратило теперь интенсивность и было обращено, скорее, к коже Джо Энн, а не к крепким мускулам. Ногти слегка касались ее, а центр работы неумолимо смещался все ниже, при этом пальцы осмелели, томно бродили по великолепным выпирающим ягодицам, изредка с силой вдавливая таз Джо Энн в черную кожу массажного стола.

Не спеша, уверенно реагируя на новый смысл, который вкладывался в контакт, Джо Энн приподнимала свой крепкий крестец навстречу зовущим рукам Джейн. Наконец оба тела заговорили друг с другом открыто. Продолжать беседу не было нужды.

Это должно было случиться.

Все разрушил почтительный голос негра.

– Мистер Дьюк велел передать, что вы опаздываете на вечер.

Слуга в белом кителе сообщил об этом совершенно бесстрастно, стоя возле головы своей хозяйки и как бы не замечая ее наготы.

Захваченная врасплох в головокружительный момент сексуального возбуждения, Джо Энн выругалась вслух. Тщательно возведенное здание страсти рухнуло, и все пространство, освободившееся от страсти, мгновенно заполнила злость.

«Да пошли они все! Питер, Джейн, черные слуги, весь мир!»

Проворно извернувшись, Джо Энн соскользнула со столика, выхватила белый махровый халат с вышитой монограммой из рук слуги и направилась в дом. Даже не улыбнувшись, она бросила через плечо:

– Как-нибудь в другой раз, Джейн. Ладно?

* * *

Холодный каррарский мрамор под ногами несколько остудил внезапно впавшую в бешенство Джо Энн. Здесь было прохладно, сюда не допускалось ослепительное солнце, а воздух циркулировал под воздействием восьми огромных потолочных вентиляторов. Во всем замечательном доме больше всего Джо Энн нравилась эта комната: глубокие, удобные диваны, столы из полуторадюймового стекла, огромные вазы с белыми гардениями – белое и различные оттенки бежевого, – спасаемые от однообразия ошеломительными красками полотен на стенах. Джексон Поллок, Ротко, де Кунинг – лучшие работы великих абстрактных экспрессионистов, отобранные лично Джо Энн из знаменитой коллекции Дьюков в Хьюстоне. Директор любого музея в мире с радостью пожертвовал бы своими яйцами, чтобы обладать десятой долей этих сокровищ. Хранитель коллекции в Хьюстоне был в слезах, когда Джо Энн с линованным блокнотом в руке, проводя отбор, двигалась по комнатам с высокими потолками и кондиционированным воздухом. Джо Энн безошибочно указала на наиболее значимые полотна – те, которым не найдешь замены ни за какие деньги, – и теперь результаты этой экспедиции окружали ее повсюду, существуя исключительно для ее личного потребления, навечно спрятанные от назойливых взоров техасской публики.

Апатично погрузившись в уютный диван, Джо Энн вытянулась в блаженном самодовольстве, словно изящная кошка. Как далеко отсюда до улиц ее юности, где было голодно и душно. Вся западная стена комнаты была оборудована автоматически раздвигающимися дверями, панелями из дымчатого стекла, защищающими от вездесущего солнца. Они были раздвинуты посередине, и в поле зрения Джо Энн попадали шестидесятифутовый бассейн с индивидуальной кабинкой для переодевания, ярко-зеленые газоны, ровные, словно сукно на бильярдном столе, чувственно-округлые бронзовые скульптуры Генри Мора, разбросанные по траве, как гладкая галька, причудливо усеявшая вымытый морем пляж. Возле бассейна сердито складывала свой столик Джейн, будто араб-кочевник, собирающий свой шатер, перед тем как тронуться в путь; изящный изгиб ее спины напоминал линию на рисунках Модильяни.

Джо Энн удовлетворенно вздохнула. Прекрасно, все прекрасно. Полотна, тело Джейн, ландшафт, жизнь, которой она добилась. Никто у нее не отнимет всего этого. Ни единая живая душа. И уж определенно, ни единая душа, которая не погибнет во время своей попытки. В этом Джо Энн поклялась себе. Нет, проблема, если она вообще стоит, заключается в том, куда отсюда деться.

Торчать среди того, чем ты обладаешь, столь же увлекательно, как выслушивать мнение мужа о возможном курсе процентных ставок. Ну, разумеется, Джо Энн пыталась время от времени вносить элемент опасности в ход событий, но по сравнению с игрой на выживание в Нью-Йорке, это был самый невинный вариант игры в мячик.

Самой увлекательной игрой в Палм-Бич было восхождение по общественной лестнице. По крайней мере, в этой игре людям бывало больно. Здесь кровь не хлестала в открытую, однако она заменялась количеством и качеством их слез. В течение долгих свободных дней Джо Энн выучила правила этой игры и теперь была в ней непревзойденной специалисткой. Фокус состоял в том, чтобы задницей и сапогом бить в морду тем, кто стоит на ступень ниже. Тем, кто стоит на несколько ступеней ниже, можно оказать поддержку, постоянно стремясь при этом сбросить вниз тех, кто домогается твоего собственного места. Как только достигаешь своей цели, бывшие союзники сами становятся заклятыми врагами, изо всех сил пытаясь столкнуть тебя со ступеньки. Чем выше забираешься, тем труднее, тем желаннее становится продвижение вверх. В этом плане игра в восхождение напоминала реальную жизнь. Питер и Джо Энн Дьюки, разумеется, уже находились в разреженной стратосфере, когда по наущению Джо Энн вступили в игру.

Между тем, как только ты вступаешь в соревнование, приходится бороться напористо, лихо, бесстрашно, прибегая к хитрости, грязным приемам, растрачивать огромные суммы денег, не считаться с моральными и финансовыми издержками до тех пор, пока не достигнешь вершины. На вершине, выше небес, над крысиными гонками, справа от всемогущего Господа сидит Марджори Дюпон Донахью. Королева Палм-Бич. Та, кем хотела бы быть Джо Энн.

Джо Энн глубоко вздохнула и прижала к себе халат. Какая-то дряхлая развалина с варикозными венами, похожими на рельефную карту Европы, и с умом самки черного паука, Марджори Донахью – крысиная шкура с состоянием, по сравнению с которым даже Дьюки кажутся мелкой рыбешкой; выдубленная кожа да кости; но оброненное Марджори походя замечание может разрезать пополам неудачливого светского скалолаза.

Никто не знал, почему она стала королевой. Никто не знал, как она оказалась на этом месте. Однако все участники игры понимали, что она королева, и единственная королева, и все при дворе выражали ей свое почтение. Они вспоминали о Марджори Донахью, едва просыпаясь по утрам, и видели ее славный лик перед тем, как отправиться спать вечером. В период между темнотой и рассветом она им снилась: снились ее приглашения на ужин, подаваемые на серебряном подносе, снился ее трескучий голос по радиотелефону, снилось шершавое прикосновение ее морщинистой руки.

Невероятно, но Джо Энн сама попалась в сети паучихи. Игра уже больше не была вздором. Напротив, она захватывала целиком. Как рыба, плавающая в водах Палм-Бич, человек прекращал замечать реальность прочего мира. Джо Энн была более чем счастлива попасть в этот круг, но только до тех пор, пока она была охотником, а не загнанным зверем, пока ее зубы острее, хватка смертельнее, чем у других обитателей аквариума. До сих пор так оно и было.

Сегодня вечером состоится еще один раунд. Викторианский пикник, посвященный регулируемому деторождению. При мысли об этом Джо Энн даже не пыталась сдержать улыбку. Благотворительные танцы сами по себе смешны, но чтобы еще и «регулирование рождаемости»? Джо Энн подумала, что ей следовало бы стать в своем роде членом-основателем этого мероприятия. У проституток есть два табу: беременность и сифилис. И то, и другое уменьшает возможности заработка, а это – самый страшный грех. Джо Энн передернулась от мысли о том, сколько мужчин попробовали ее, – тысяча, две тысячи? – но ни одному не удалось ее обрюхатить. Вот уж воистину «регулирование рождаемости». За «регулирование рождаемости» ей полагалась бы медаль. Может, подготовить специальное обращение? «Дамы и господа. Позвольте мне слово. Джо Энн Дьюк трахалась, не забеременев, больше раз, чем вы ели горячие ужины. Общество регулирования рождаемости хотело бы публично признать ее заслуги путем…»

От этой дикой мысли Джо Энн громко расхохоталась. Черт, вот это был бы фейерверк. Столько лет она прилагала усилия, чтобы похоронить свое прошлое, и ей это полностью удалось. Не осталось ни малейшего шепотка. Ни единой сплетни не упало на благодатную почву, где взрастали виноградные лозы Палм-Бич, и Джо Энн молила, чтобы так все и оставалось. Она не могла не считать, что теперь ей уже ничего не угрожает. Наиболее сильными ее приобретениями были фамилия Дьюк и дружба Донахью. С такими двумя талисманами девушка может без боязни войти во врата самого ада.

Джо Энн умиротворенно посмотрела на волшебного де Кунинга. Почему так улыбается девушка с большими грудями, стоя возле своего велосипеда? Вид у нее страшно довольный. Наверно, только что дала банковскому управляющему, а на вырученные деньги купила велосипед. Ничтожные заботы, ничтожные мысли, рассеянно подумала Джо Энн. А какой велосипед у нее? Сверкающая, в сто двадцать футов яхта неограниченного морского плавания постройки Джона Банненберга, покачивающаяся на водах озера Лейк-Уэрт по другую сторону двенадцатифутовой живой изгороди из фикусов? Небесно-голубого цвета реактивный самолет «Лир», томящийся под солнцем в авиационном комплексе Беннет возле Уэст-Палмского международного аэропорта? Или, может быть, сам очаровательный муж, шесть футов пятидесятилетних мускулов и породы с капелькой крови в наполненных водкой венах?

Во всяком случае, дело здесь не в недостатке секса. Не секрет, что он трахается со всем, что шевелится, и даже, по мнению Джо Энн, с одной или двумя старухами, которым уже трудно пошевелиться. Однако тут проблем никогда не было. Это порой раздражало, но не представляло проблемы проблем. Черт с ним. Ей надо выпить, если она собирается дотянуть до конца вечера.

Джо Энн почти не повысила голос. И, уж конечно, не думала поворачиваться. Слуга должен быть на месте. Желательно Цезарь. Он как будто разбирается в каипарино.

– Сделайте мне каипарино.

Через пару минут бокал был в ее руках. Иногда Джо Энн предпочитала каипарино с текилой, однако сегодня обрадовалась, почувствовав, что в коктейль добавлен белый ром. Она сделала большой глоток горько-сладкой жидкости, в которой среди кубиков льда теснились ярко-зеленые кружочки лайма. Бразильцы называют его крестьянской девушкой. Что ж, ей по вкусу крестьянские девушки, бразильские и прочие. Джо Энн сделала глубокий вдох, приободрилась, почувствовав, как тепло крепкого напитка начало разливаться по пустому желудку, после чего поднялась и пошла к мраморной лестнице.

* * *

В спальне на втором этаже от яростных красок абстрактных экспрессионистов остались лишь волнующие воспоминания. Здесь господствовали умиротворяющие пастельные тона – мягкий Ренуар, спокойный Мане, расслабляющий Писсарро. Основное место в комнате занимала огромная кровать с четырьмя столбиками по углам, размеры которой, сопосоставимые с футбольным полем, позволяли заниматься на ней экзотической акробатикой или практически полностью изолироваться от соседа по постели. Последнее время чаще происходило второе.

Джо Энн огляделась. Питер был где-то тут, поблизости. В гардеробной? На пятидесятифутовой веранде с видом на Лейк-Уэрт и континент?

Послышался щелчок опущенной телефонной трубки.

– Ну наконец-то. Давно пора. Машины подъедут в полседьмого. Какой еще массаж в это время! – донесся через окно злой, агрессивный голос.

– Да пошел ты, Питер. Отцепись от меня. Кого вообще черт понесет на этот дурацкий вечер раньше восьми? Я могу обойтись без катания на карусели и гадалок. Чтобы узнать свою судьбу, мне достаточно вызвать бухгалтера.

Джо Энн прошла сквозь открытые двери на балкон. Питер был уже одет. Стандартный для Палм-Бич вечерний костюм. Двубортный блейзер цвета морской волны «Килгор, Френч энд Стэнбери», клубные пуговицы «Эверглейдс», небесно-голубой с белым галстук в крапинку от «Тернбулл энд Эссер» из Лондона, мокасины от «Гуччи», надетые без носков, темно-серые шерстяные брюки с идеальной стрелкой. Загорелое лицо, набриолиненные волосы, слегка седеющие на висках, и слабый, почти неуловимый аромат изысканнейшего одеколона довершали картину безукоризненного аристократизма.

Выглядел он отлично. Скучно лишь то, что под крышей музея Флэглера соберутся двести идентичных ему фотороботов. В Палм-Бич не допускались отклонения в сфере моды, и люди в обществе подвергались гонениям даже за такие мелкие проступки, как ношение белой обуви или сорочек из синтетических тканей.

– Веришь ты мне или нет, но я тоже не любитель каруселей; однако мы едем на встречу с Марджори и Стэнсфилдом, и мы обещали прибыть в семь. Я, конечно, понимаю, что с молоком матери ты не всосала привычку выполнять обещания. Меня же воспитали так, что я держу свое слово.

Ублюдок, подумала Джо Энн. Это удар ниже пояса. Не похоже на Питера – попрекать ее происхождением.

Явно что-то произошло.

Тем не менее, обмен оскорблениями был для нее чем-то вроде профессии. Уж это она точно впитала с молоком матери. Джо Энн закусила удила.

– Честно говоря, меня удивляет, что у тебя хватает наглости ссылаться на свою мать. Все говорят, что старая потаскуха почти не помнила, как тебя зовут, и что тебя отдали на воспитание этим английским нянькам. От нее ты мог научиться только пьянству.

Питер застыл, как вкопанный. С побелевшими костяшками пальцев, прилившей к лицу кровью, он задрожал от ярости и ненависти.

У Джо Энн мелькнула мысль, что она зашла слишком далеко. Прибегая к старинной арабской уловке – оскорблять мать врага, – следует всегда рассчитывать на бурную реакцию, однако такой она не ожидала.

– Ты шлюха, – наконец выговорил он, выплевывая слова сквозь стиснутые зубы. – Я уничтожу тебя за это. Слышишь меня? Уничтожу тебя.

Голос его поднялся до крещендо и даже задребезжал от сотрясающего Питера чувства ярости.

– Чтоб ты никогда не смела упоминать о моей матери. Ты меня слышишь? Ты меня слышишь?

«И я, и весь Палм-Бич», – подумала Джо Энн. – О, ну почему ты вечно ведешь себя, как ребенок, Питер, – в явном отчаянии громко произнесла Джо Энн, поворачиваясь и уходя обратно в спальню.

Джо Энн хохотала, не в силах остановиться. Как и положено, появились слезы, и все тело затряслось от бесконтрольного веселья. Но самое смешное состояло в том, что шутка Марджори была совершенно не смешной. Марджори Донахью уже давно перестала настораживать фальшь. Она имела дело с этой валютой столь долго, что даже утеряла способность определять истинность вещей. Главным для нее была – власть. Если люди не смеются над ее похабными анекдотами, то это не означает, что им недостает чувства юмора, – оно тут ни при чем. Это свидетельство того, что власть ее убывает, что придворные вот-вот готовы совершить какой-то насильственный дворцовый переворот. Поэтому она отметила смех Джо Энн и зафиксировала эту информацию в том древнем, но по-прежнему потрясающе продуктивном банке данных, который представлял ее мозг. На Джо Энн можно рассчитывать. Джо Энн преданна. Джо Энн будет по-прежнему в фаворе. Враги Джо Энн будут ее врагами.

– О, Марджори. Ну почему я так не умею шутить? – между приступами хохота выдавила из себя Джо Энн.

Марджори Донахью приосанилась, в то время как прочих сидевших вокруг стола гостей мысленно чуть не стошнило. Все они тоже посмеялись над шуткой королевы, однако никому из них не захотелось или не удалось сделать это столь убедительно, чтобы превзойти Джо Энн. Все они совершали роковую ошибку, недооценивая тщеславие удачливой личности. Одна лишь Джо Энн. понимала, что в искусстве лести ничто не ценится так, как ее переизбыток. Только люди, добившиеся лишь относительного успеха в жизни, прикидываются, будто не терпят лизоблюдов. Настоящим победителям их всегда не хватает.

Стол, за которым сидели Дьюки, был, разумеется, наивысшим помостом для лучших собак, и участники помельче вытягивали шеи, стараясь рассмотреть, что там происходит, и определить тех, кто вырвался вперед, по их присутствию среди всемогущих. Джо Энн гордо посматривала через плечо на ревностно задираемые головы и, демонстрируя на публике свои таланты в сфере светского восхождения, кому-то выкрикивала приветствия, кого-то холодно порицала. Ее охватывало пьянящее чувство при виде сотни завистливых глаз. И не простых глаз. Речь шла не о простодушном, безусловном восхищении зевак какой-нибудь киноактрисой. Это были отборные глаза. Они принадлежали Вандербильтам и Фордам; вылощенным итальянским графам сомнительного происхождения; неизбежным англичанам, бедным, как церковные мыши, но исключительно хорошо одетым и словно губку выжимающим любого в обмен на пару учтивых фраз; свирепым французам, постоянно раздраженным тем, что никто не может или не желает говорить на их полумертвом языке. Каждый из них отдал бы все, что имеет, за возможность сидеть там, где сидит Джо Энн.

Марджори Донахью подозрительно осмотрела присутствующих за столом придворных – примерно также, как укротитель львов в клетке на арене.

– Мне нравятся похабные шутки, – произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Они вносят некоторое разнообразие в разговоры о деньгах и слугах, хотя иногда эти темы бывают даже грубее.

Джо Энн громко захохотала.

– Вы правы, Марджори. Послушали бы вы Питера с его процентными ставками. Это просто отвратительно.

Она сделала гримасу, из которой можно было заключить, что вообще любая тема, обсуждаемая ее мужем, просто отвратительна.

Питер бросил на нее через стол злобный взгляд.

– Что ж, дорогой, если уж приходится говорить о деньгах, то я бы хотела послушать, что скажет сенатор о бюджетном дефиците.

Марджори демонстративно подавила звонок. За этим столом и в этом городе хозяйка она, и ей хотелось, чтобы об этом знали все. Если для этого надо немного уколоть могущественного сенатора, то так тому и быть.

Бобби ничуть не возражал. Его самоуверенность была непоколебима.

– Забавно, что вы заговорили об этом, Марджори. Голос Бобби Стэнсфилда был спокоен, и в нем угадывалась холодная усмешка.

– Знаете, если бы вы объединились с Джо Энн и сделали бы небольшой взнос из ваших личных фондов, то, мне кажется, мы смогли бы решить проблему дефицита прямо здесь.

Замечательно. Ведь все они богаты. Богаты, красивы и удачливы. Взаимное восхищение преуспевающих людей зримо витало в воздухе, непринужденно сливаясь с ароматом пятидесяти белых гардений, которые плавали в вазе из ирландского уотерфордского стекла, стоявшей посреди стола.

Бобби повернулся к Джо Энн.

– Не хотите потанцевать?

– Отчего же, благодарю, сенатор. Джо Энн подражала певучим интонациям красавиц с Юга.

Бобби через стол улыбнулся Питеру Дьюку. – Не возражаете, если я уведу на время вашу жену? Могу ведь и не вернуть ее.

Питер Дьюк присоединился к общему смеху, однако внутренне он вовсе не веселился. «Забери эту падлу. Это как раз то, чего ты и заслуживаешь, самодовольный, высокомерный, надутый ублюдок», – хотелось сказать ему. Дьюков и Стэнсфилдов традиционно связывала несколько тягостная дружба. По большинству параметров у них было много общего – старинные аристократические фамилии, поддерживающие республиканцев и проживающие в Палм-Бич, с огромными состояниями и общими предрассудками. Тем не менее, две проблемы неизменно осложняли отношения между ними. Во-первых, Дьюки были несравненно богаче Стэнсфилдов. Во-вторых, Стэнсфилды были намного, намного удачливей Дьюков.

В результате оба семейства не знали покоя. Дьюки завидовали власти Стэнсфилдов и тому вниманию, которым они пользовались благодаря этой власти. Мстя Стэнсфилдам, они обвиняли их в заурядности, недостатке аристократизма, заигрывании с прессой, чрезмерной суетливости мещан, которые не умеют себя вести. Стэнсфилды завидовали феноменальному богатству Дьюков и их общенациональной репутации утонченных покровителей искусств. Чтобы уравнять шансы, они обвиняли Дьюков в том, что те – эгоцентричные лоботрясы, что им наплевать на свою страну, что они много пьют и мало работают и чересчур мнят о себе только лишь на том основании, что их предок угодил в лужу луизианской нефти.

Как уже говорилось, семьи были слишком схожи, чтобы позволить себе враждовать открыто. Палм-Бич – городок маленький, В нем существовали другие враги, которым вендетта между Дьюками и Стэнсфилдами пошла бы только на пользу. Например, Тедди Кеннеди. Когда старый Стэнсфилд умер, его старший сын Бобби унаследовал хорошо смазанную политическую машину, а вскоре после этого – и место в сенате. Феноменально красивый Бобби являлся типичным продолжателем политической династии Стэнсфилдов; некоторые более осведомленные знатоки уже поговаривали насчет его претензий на президентство. Вполне вероятно, что в будущем его оппонентом от демократов мог бы стать сосед по бульвару Норт-Оушн Тедди Кеннеди, – если воспоминание о Чаппаквидике по прошествии времени и благодаря безупречной деятельности в сенате постепенно сотрется.

У любого истинного обитателя Палм-Бич, состоящего в клубе «Эверглейдс», тревожная перспектива появления второго президента Кеннеди не вызывала ничего, кроме неприкрытого ужаса. Кеннеди были членами демократической партии, а демократы – это социалисты, хуже которых, разумеется, только коммунисты. Для борьбы с Кеннеди необходимо было сплотить все силы. В результате, несмотря на то, что Питер Дьюк редко думал благосклонно о Бобби Стэнсфилде, он фактически финансировал кампанию его выборов в сенат. В свою очередь, Бобби не только с благодарностью принял его помощь, он не единожды хлопотал в Вашингтоне в пользу деловых интересов Дьюков, несмотря на свою личную неприязнь к Питеру Дьюку, – неприязнь, которая ни в коем случае не распространялась на его очаровательную жизнерадостную жену.

Бобби направлялся мимо тесно сидящих за столиками людей к танцплощадке. Это было королевское шествие. Все стремились привлечь к себе его внимание – тянулись руки, чтобы ухватить его за рукав безупречно сшитого смокинга, скрежетали в приветствиях скрипучие голоса светских матрон, залихватски шутили полчища друзей детства, языки которых были хорошо смазаны аперитивом. Бобби непринужденно скользил по волнам популярности, а восхищенная Джо Энн следовала в его кильватере. На каждое замечание у него находилась подходящая шутка, точно выверенная для конкретного случая, со строго дозированным содержанием серьезности или фривольности в зависимости от того, кому она предназначалась. За это короткое время, пока Бобби добрался до площадки, он успел наулыбаться и нахмуриться, очаровать и пофлиртовать, пообещать и заручиться обещанием. Не отрывая глаз от крепкой спины и широких плеч сенатора, Джо Энн восхищалась этим спектаклем. Бобби продемонстрировал талант прирожденного политического деятеля. Он никого не обидел, потешил чье-то самолюбие, набрал голоса. На его месте Джо Энн не удержалась бы от соблазна доставить себе удовольствие, сделав больно другим. В этом и заключалась разница между профессионалом и любителем.

Возле танцевальной площадки Бобби повернулся к Джо Энн и взял ее за руки. Он улыбался тепло, но с долей иронии. Улыбка говорила, что Бобби увлечен Джо Энн и что ей скоро придется считаться с этим.

Джо Энн также ответила ему улыбкой. Общаться с мужчинами ей всегда было легко. В данном случае – приятно.

– Вы знаете, мы ведь впервые танцуем с вами, – прикинулся обиженным Бобби.

– Несомненно, не по причине вашей робости. Видит Бог, возможностей у вас было много. Иногда мне кажется, что в этом городе мы только и занимаемся тем, что танцуем.

– Что ж, как говорится – на балы ходят не танцевать. Туда идут подыскать жену, присмотреть за своей женой или приударить за чужой.

Произнося это, Бобби посмотрел прямо в глаза Джо Энн и уверенно закружил ее в общем потоке танцующих. На эстраде Джо Рене со своим оркестром, ветеранами тысяч балов в Палм-Бич, в энный раз сообщал Долли, что вид у нее – отличный.

– А вы как раз сейчас приударяете за чужой, Бобби?

Джо Энн стиснула сильную руку и придвинулась чуточку ближе, ощущая на себе взгляды окружающих. Флирт на танцевальной площадке в Палм-Бич допускался. Это была одна из причин, отчего в городе так много танцевали.

В ответ Бобби наклонился вперед и прошептал ей на ухо:

– Знаете, нам надо завести роман. Это был стиль Стэнсфилдов. В лоб. Не теряя времени. Дать почувствовать уверенность в себе.

– Я не обманываю мужа, – кокетливо рассмеялась Джо Энн, придвигаясь еще ближе.

– Надо же когда-то начинать.

– Только не мне. Нас разлучит только смерть.

– Возможно, мы могли бы это устроить. Они оба рассмеялись, и Бобби воодушевленно закружился по залу. Как Джо Рене, так и нескончаемая «Долли» звучали все громче.

«Видит Бог, ты весьма привлекателен, – думала Джо Энн. – Сказочная внешность. Чертовская известность. Мужчина с будущим, который знает, как заставить настоящее сверкать алмазным блеском. Но – нищий, по сравнению с Питером Дьюком». Обладая состоянием большим, чем то, на которое едва ли могло рассчитывать большинство американцем, Стэнсфилд, по меркам Палм-Бич, был финансовой шестеркой. Как жаль. Господь, в мудрости своей, сдал справедливо, и из-за этого Бобби Стэнсфилд не досчитался той самой главной карты в своей колоде. Вот почему он может рассчитывать лишь на легкий флирт, пока она является женой Питера Дьюка.

– Ладно, Бобби, прекратите растрачивать свое очарование на замужнюю женщину. Пойдемте покатаемся на карусели. Мне никак не удается затащить туда Питера. Его вытошнит, или произойдет что-нибудь еще более занудное.

Снаружи на территории музея Генри Моррисона Флэглера по случаю бала в пользу регулируемого деторождения были сооружены декорации ярмарки. На длинных высоких столах, покрытых белыми скатертями, стояли графины с ледяным мартини, рядом сидели гадалка и хиромант, и под ностальгические звуки старинного ярмарочного органа вздымались и опускались выкрашенные в красные и белые цвета лошадки сверкающей волшебной карусели. Среди пальм мелькали сливки городского общества, многие были одеты в костюмы викторианской эпохи, которой был посвящен пикник; на мужчинах были традиционные соломенные канотье, которые выдавались желающим по прибытии.

Джо Энн отказалась от карнавального платья принципиально, считая, что, в целом, современные женщины интереснее женщин викторианской эпохи. Платье из белоснежного крепового шелка от Энн Клайн, с разрезом с одной стороны от колена до икры, было украшено стеклярусом, который вспыхивал и переливался при каждом ее движении. Время от времени в разрезе интригующе сверкала длинная загорелая нога, а под прозрачным материалом угадывались остальные части тела, волнующие и соблазнительные. Джо Энн не надела драгоценностей, чтобы не потерялась очаровательная сексуальная простота платья. В этом платье она была почти что одинока. Вокруг нее сверкали и переливались столпы плутократии, однако Джо Энн, которая могла позволить себе любую из этих драгоценностей, и все сразу, ограничилась простыми серьгами с бриллиантами в один карат.

Оказавшись на карусели тесно прижатым к Джо Энн в деревянном седле, рассчитанным на одного человека, Бобби Стэнсфилд не сдавался. Стэнсфилды не сдаются никогда.

– Знаете, мы, холостяки, так страдаем от одиночества.

– А я слышала другое. Поговаривают, что на Норт-Энде по выходным бывает больше попок, чем сортов «Хайнца».

Одной из наиболее привлекательных черт Бобби Стэнсфилда был его смех. Он был задорный, раскованный, очаровательный и абсолютно искренний. Джо Энн ощутила, как в нее закрадывается тревога. Этот мужчина чуточку излишне привлекателен, а ставки высоки. Безопасней вернуться к столу.

Когда музыка смолкла, Джо Энн была непреклонна.

– Пойдемте, Бобби. Пора перекусить. Я готова сожрать лошадь. Мне так хочется есть.

Взяв Бобби за руку, Джо Энн повела его назад к шатру.

Среди блюд лошади не значилось, и Джо Энн пришлось помучиться с холодными закусками, включавшими шотландского лосося, приплывшего в тот день от Ди, лангустов из Мэна, креветок из Флоридского залива, разделанных крабов, нарезанного филе миног и поджаристого яблочного пирога. Подавались «Батар Монраше» 1973 года с моллюсками, раками и рыбой, освежающее «Шато Бейшвель» 1966 года с говядиной и «Дом Пераньон» 1971 года с пирогом.

Когда подали кофе, вечер оживился в самом широком смысле этого слова. Во время пикника люди за столиками держались более или менее вместе, они танцевали и разговаривали друг с другом. Теперь, когда благодаря выпитому общий настрой участников вечера стал более свободным, связи между гостями ослабли, и начала проявлять себя хорошо известная разновидность «столовых прилипал». Опытные люди считали этот момент наиболее опасным, но и самым многообещающим для того, чтобы предпринять взвешенные шажки в светском восхождении. Выпивка добавляла куража робким членам общества, однако и суждения становились менее осмотрительными, и пол под шатром положительно оказывался усеян скользкой банановой кожурой, опасной для неосторожных. На этом этапе «имущие» надменно ожидали, как «неимущие» начнут подходить, чтобы засвидетельствовать им свое почтение. В задачу парвеню, претендующих на вертикальное перемещение, входило обеспечить себе место за столом, где сидела социально возвышающаяся над ними группа. В план действий «лучших собак» входило как можно дальше отогнать назойливых, за исключением тех случаев, когда принималось решение демонстративно поддержать того или иного протеже в его восхождении по лестнице. Компания, где сидели Дьюки, являла собой горшок с медом, вокруг которого жужжали самые честолюбивые пчелы. Залогом этого всегда оставалась Марджори Донахью.

К моменту появления Элинор Пикок двое или трое неудачливых обитателей Палм-Бич уже получили условные команды «не задерживаться». Ситуация у Элинор была сложной. Являясь безусловным членом одного из стариннейших семейств города, она, тем не менее, никак не могла вполне добиться успеха в светских соревнованиях. Вечера у Элинор были скучны, а стол и икебана серенькими, им так же не хватало вдохновения, как хозяйке – положения. К тому же Пикоки не были богаты. У них было, разумеется, хорошее происхождение, они состояли во всех клубах, в которых положено состоять, однако дом их в Норт-Энде стоял не на морском побережье и не на озере, а летние поездки в Коннектикут длились несколько меньше, чем считалось желательным. К тому же Арч Пикок работал. Само по себе это еще не было катастрофой, но и не прибавляло очков в городе, где умным считался тот человек, который получил в наследство состояние, сколоченное до него, и присматривал за этим состоянием или, точнее, за людьми, которые присматривали за его состоянием.

Элинор Пикок раздражало то, что она не входила в число «лучших собак» Палм-Бич, и она расчесывала зудящее место до тех пор, пока оно не превратилось в воспаленную багровую рану, болезненно выставляемую на всеобщее обозрение. Иногда Элинор прикрывала эту язву и становилась милой и беззаботной в борьбе за место под солнцем, которое, как она считала, по праву принадлежало ей. В другие моменты ее охватывала циничная, бурная агрессивность, во время которой желчь угрожающе изливалась на тех, кто, по мнению Элинор, безосновательно занимал ее место. Самый подходящей мишенью ей представлялась Джо Энн. Неясное происхождение и чересчур красивая внешность. Несколько раз Элинор устраивала на нее охоту, но Джо Энн всегда удавалось вывернуться из самых свирепых тисков.

Сегодня вечером, однако, Элинор Пикок полагала, что в ее руках оказалось совершенно особое средство поражения, и она собиралась максимально использовать его убойную силу. И Питер Дьюк, и – что еще более важно – Марджори Донахью смогут непосредственно наблюдать за тем, как она обрушит на Джо Энн огонь изо всех орудий, чтобы потопить ее навсегда.

В течение целого вечера, с жадностью глуша вино, Элинор Пикок смаковала свой будущий триумф, в котором была уверена. И вот в раздуваемом ветрами самоуверенности платье из белой тафты Элинор под полными парусами причалила к столику Дьюков, и все окружающие вытянули шеи, чтобы посмотреть, окажется ли она удачливее тех трех соискателей, которые уже Провалились.

Джо Энн заметила появление старинной неприятельницы и обратила внимание на покрасневшую кожу выше пышной, хотя и бесформенной груди и ниже довольно средненького алмазного ожерелья. Она носом почуяла беду. Являясь ветераном тысячи подобных стычек, Джо Энн стала выискивать себе союзника. Сегодня вечером от Питера никакой помощи ждать не приходилось. Он весь вечер бросал на нее злобные взгляды.

Нагнувшись над столом, Джо Энн положила руку на загрубелое предплечье Марджори и стала массировать морщинистую кожу.

– О, Марджори, я так рада, что вы приехали сегодня вечером. Я уже много недель так не смеялась – со времени Бала Сердце.

Тогда Марджори тоже сидела за их столиком.

– Привет всем. Вымученное дружелюбие приветствия Элинор Пикок подействовало на сидящих за столиком как огромная сырая волна. В ответ послышались приветствия, произносимые с различной степенью энтузиазма, но во всех случаях – с незначительной.

– Марджори, вы, как всегда, выглядите прекрасно, – обворожительно солгала Элинор.

Старая карга выглядела так, будто ее мучила какая-то смертельная болезнь.

Поднеся фитиль к орудию, Элинор подготовилась к атаке и угрожающе развернулась в сторону Джо Энн.

– О, Джо Энн, я и не заметила, что вы здесь, – солгала она. – Вы знаете, я на днях познакомилась в Нью-Йорке с совершенно исключительным человеком. Он сказал, что весьма хорошо знавал вас раньше.

Для всех присутствовавших за столом, за очевидным исключением Джо Энн, слова Элинор Пикок прозвучали совершенно безобидно. Это был стандартный гамбит столовой прилипалы. С помощью заявления об общем знакомом Элинор намеревалась втереться в доверие к людям, стоящим выше нее на общественной ступеньке. Большую тревогу могло вселить слово «исключительный», но никто не обратил на него внимания.

Однако Джо Энн словно ударило током. Она чертовски нервничала при любом упоминании о Нью-Йорке, а упоминание, сорвавшееся с губ Элинор Пикок, обладало особой значимостью. Только Джо Энн уловила жестокую улыбку и вселяющий ужас подтекст. Слово «знавал» несло в себе почти что библейский смысл, а слова «весьма хорошо» – означали действительно хорошо.

Впервые за многие годы Джо Энн Дьюк испытала чувство страха. Оно пронеслось по ее телу, как приливная волна, унося вес, вымывая все мысли, парализуя ее своей чудовищной силой. О Боже! Не сейчас. Не здесь. На глазах королевы. На глазах мужа. На глазах сенатора Стэнсфилда. Джо Энн почувствовала, как с лица ее сходит краска, и ощутила, как ее рука медленно тянется к нетронутому бокалу с водой, как будто этим ненужным движением она доказывала себе, что по-прежнему обладает какой-то властью над своей судьбой. Пребывая в блаженном неведении о разыгравшейся драме, остальные сидящие за столом люди продолжали вести себя так, будто ничего не случилось. Элинор Пикок «терпели». Общий разговор не будет прерван до тех пор, пока.

Марджори Донахью не «отошьет» Элинор несколькими урезонивающими фразами. Это было что-то вроде незначительного раздражающего фактора, составляющего часть тяжкого бремени пребывания в высшем эшелоне общества.

Джо Энн вновь собралась с мыслями и отчаянно пыталась привести их в порядок в те миллисекунды, которые остались до катастрофы. Что известно этой ужасной женщине? Сколько и насколько подробно? И если ей известно все, скажет ли она об этом сейчас?

И обо всем?

– О, в самом деле? – услышала Джо Энн свой голос.

Произнося это, она видела решимость в глазах Пикок, слегка осоловелых от белого бургундского и кларета. О Боже. Вот оно. Ее сейчас разоблачат.

– Да, это было действительно интересно. Это был благотворительный бал в пользу полицейского управления Нью-Йорка, и я оказалась сидящей рядом с этим типом по фамилии Крамп…

Крамп. Крамп. Крамп. Имя пронеслось в мозгу Джо Энн словно неразорвавшаяся мина. Жирный и мерзкий. Крамп, жестокий и мстительный. Крамп, который трахал ее в обмен на свое молчание. Лейтенант Крамп из отдела по борьбе с преступлениями против нравственности. Расправив крылья памяти, Джо Энн, словно орлица, парила над грязными полями своего прошлого, и под ней, как крыса в сточной трубе, шнырял Лео Крамп. Крамп отводил от нее обвинения в нарушении нравственности, предупреждал об облавах на торговцев наркотиками, защищал от вспыльчивых сутенеров и буйных клиентов. Однако он предъявлял ужасный счет. В обмен он требовал и получал в качестве платы ее тело, и даже теперь, на вершинах Палм-Бич, Джо Энн ощущала на своей коже его зловонное, пропитанное алкоголем дыхание, грубое прикосновение его щетинистой щеки, жуткую тяжесть его коротенького, приземистого тела, когда он взбирался на нее. Когда в ее жизни появился Питер Дьюк, Джо Энн отбросила Крампа, как использованный презерватив, и он почти наверняка не простил ей этого. Теперь его страшные щупальцы тянулись к Джо Энн из могилы прошлого.

Она очутилась на краю гибели. До этой секунды она была вне подозрений. Хороший друг из Нью-Йорка по имени Крамп. Милый старина Лео. Надеюсь, вы передали ему от меня привет. Никакого отношения к водопроводчикам из Палм-Бич с той же фамилией он не имеет. Ха! Ха! Не видела его уже целую вечность. Часто вспоминаю его забавные польские шутки. Однако через несколько секунд кот будет вынут из мешка, и труд целой жизни пойдет ему под хвост.

Она должна выиграть время, призвать союзников, напомнить о себе должникам.

Нащупав нервной рукой бокал с водой, Джо Энн сдвинула его к краю стола и с грохотом опрокинула на пол. Одновременно Джо Энн повернулась к Марджори и выражением лица передала ей свои чувства. Ни одна актриса не получала «Оскара» за игру, лучшую, чем та, которую сейчас продемонстрировала Джо Энн. В ее глазах было все: страх, беззащитность, мольба о помощи. Она побелела, как простыня, губы ее дрожали, а левая рука вцепилась в костлявое плечо единственного существа, которое могло ее спасти.

Марджори Донахью все увидела и взвесила в своем древнем мозгу. Джо Энн оказалась в смертельной опасности. И угроза исходила от Элинор Пикок. Это прояснилось сразу. Но что это за угроза? Определить ее было невозможно. Она и не слушала Элинор как следует.

Таких, как Элинор, никогда не слушают. Что-то насчет Нью-Йорка. Какой-то общий друг? Рука, которая держала ее, и искаженное лицо просили сделать что-то сейчас же. Просили ее немедленного вмешательства. Но почему? Что следует сказать? Ясно, что времени на размышление нет. Марджори надо было положиться на свой светский инстинкт, он ее редко подводил. Джо Энн была другом. Она смеялась над ее шутками; она экстравагантно льстила ей. Чего еще можно желать в ее возрасте и в се положении? А вот Элинор Пикок никогда не была пресмыкающейся придворной дамой. Далеко не будучи врагом, она находилась за миллион миль от внутреннего круга. Она, конечно, пыталась играть в ту же игру, однако все же не в полную силу – почти так, словно она поддерживала еретическую идею о том, что в мире, помимо Палм-Бич и его светского театра, существует что-то еще. И состояние, о котором нельзя говорить всерьез.

Возможно, ее можно было бы простить, имей она обаяние и красоту в достаточных количествах для того, чтобы компенсировать изъян, заключающийся в относительной нищете. Но и тут ей нечем похвастать. Нет, в игре, которая разыгралась в этом городе, в конфликте между Пикоками и Дьюками мог быть только один победитель. Должна возобладать Джо Энн. Без вариантов.

Приготовившись послать снаряд, который уничтожит Джо Энн, Элинор раздулась, словно воздушный шар. Но прежде чем заговорила она, раздался голос королевы, в котором на этот раз звучала милая рассудительность добродушной пожилой дамы.

– Элинор, дорогая. Я рада, что вы заглянули к нам. Помните, я как-то упомянула о возможности задействовать вас для выполнения обязанностей младшей председательницы на балу Красного Креста в следующем году? При зрелом размышлении я решила, что вам еще немного не хватает опыта. Посему мне кажется, лучше давайте забудем об этом. О, и благодарю вас за приглашение на вечеринку на следующей неделе, но, боюсь, я не смогу приехать. Я удивлена, что вы выбрали для этого следующую неделю. Готовится столько мероприятий, что, как мне кажется, не смогут приехать очень многие.

Все, наблюдавшие за этой светской казнью, увидели, как кровь отхлынула от лица Элинор Пикок. Кроме Джо Энн, никто не догадывался о причинах. Все же остальные, сидевшие за столом, расценили это как публичную кару за какое-то предыдущее преступление, как вынесение приговора за некое темное дельце – дружескую помощь Элинор какому-нибудь врагу Донахью, предательское замечание Элинор, дошедшее до ушей Донахью. Что-то в этом роде. Все были слишком пресыщены едой и алкоголем, чтобы заметить, насколько важную роль в этом деле сыграла Джо Энн.

Никакое ритуальное заклание не вызвало бы столь мощного и обильного кровотечения, как заклание Элинор Пикок. От прикосновения острого клинка Марджори Донахью кровь светской жизни покинула вены несчастной, и никто не сомневался, что с ней в обществе Палм-Бич покончено навечно. Посещаемость ее «вечеринки» на следующей неделе будет не большей, чем на групповухе, которую организует мужчина, по слухам, подхвативший триппер.

И дабы сомнений вообще не осталось, королева провернула нож в ране еще разок. Добила.

– А вообще, дорогая Элинор, мы все в восторге от того, что тебе понравилось в Нью-Йорке. Подозреваю, что в будущем ты будешь проводить там гораздо больше времени.

Глава 4

Возбуждение потрескивало в воздухе, словно электричество. Внешне ничего особенного не происходило; стоя на деревянном полу зала для тренировок, девушки нервно переговаривались и время от времени хихикали. Изредка кто-нибудь из них судорожно зевал – верный признак напряжения.

Лайза не была исключением. Она тоже демонстрировала беспечность, которой не испытывала, браваду, которой, как ей казалось, требовала ситуация, однако внутренне она вся была в смятении. Взобравшись на краешек конторки в фойе и беспечно покачав длинными ногами, она улыбнулась Мэгги.

– Ну, Мэггс, еще несколько минут, а потом… мгновенная слава.

Лайза рассмеялась и в сотый раз посмотрела на часы. Гости опаздывали на десять с половиной минут.

– Как ты думаешь – а вдруг они отменили? – с сомнением спросила Мэгги.

– Ни в коем случае, милая. Мой зал – это новость, а им нужны новости. Мы делаем им одолжение.

Даже Лайзе приходилось признать, что это звучит неубедительно. Программа уэст-палмского телевидения «Фокус» вполне могла обойтись и без Лайзы Старр.

– Все выглядит нормально?

Мэгги с тоской осмотрела сверкающий и искрящийся гимнастический зал. Вопрос, разумеется, был лишним, однако в такие минуты необходимо дать выход беспокойству, и сознание отчаянно ищет подобные уловки.

– О, брось, Мэгги. Все безупречно. Ты же знаешь. И это было действительно так. Помещение было усыпано деньгами старого Уайсса, однако не в долларовых банкнотах. Часть дубового пола в тренировочном зале возле северной стены целиком занимали сияющие тренажеры «Наутилус», отдаленно напоминавшие зловещие орудия изощренных средневековых пыток. Их доставили за неделю до этого, еще тепленькими, прямо с фабрики, – механических истязателей стоимостью в двадцать тысяч долларов. Здесь имелись тренажеры для укрепления бицепсов, тренажеры для укрепления трицепсов, тренажеры для укрепления мышц живота, тренажеры для развития трапециевидной мышцы, и все они были расставлены строго в научно обоснованном порядке, обеспечивающем поочередную накачку каждой группы мышц.

Чтобы добраться до тренажеров, надо было пересечь часть зала, отведенную для аэробики, – отполированное до блеска дерево, еще не истертое и не побитое тысячами гулких ударов тапочек. Все это отражалось в зеркальных стенах, которые предназначались для того, чтобы стимулировать элемент самолюбования, столь необходимый для всякого телесного совершенствования. По углам, явно в тщательно продуманном беспорядке, были набросаны поролоновые маты, высились пирамидки гантелей для занятий аэробикой.

Задняя часть помещения, куда вел длинный коридор, представляла собой' иной мир. Если помещение открывалось гимнастическим залом для напряженных, изматывающих упражнений, то тут все убаюкивало покоем, а кондиционированный воздух спасал от жестокой реальности занятий. Размеры финской бани, заманчивой и уютной, позволяли париться лежа. Стоящая на полу в бане деревянная кадка всегда была наполнена душистой сосновой эссенцией, и если ею поливали раскаленные добела угли, аромат заполнял внезапно насыщавшийся влагой воздух. За сауной, в помещении для отдыха, размещались шезлонги пастельных расцветок, возле которых лежали стопки журналов – «Нью-Йорк магазин», «Аркитекчерал дайджест», «Таун энд кантри». Плотными рядами лежали грубые белые полотенца, изобилие которых создавало ощущение беззаботной роскоши. Далее узкий коридор пел в покрытую мозаичным кафелем джакузи. Фойе, где сидели Лайза и Мэгги, выполняло, к тому же, и функцию магазинчика спортивных товаров. Очаровательные облегающие тренировочные костюмы ярких расцветок заполняли собою все – с лямками и лифами, не оставляющими никакого места для воображения, они гирляндами свисали с каждого выступа и выглядывали из каждого уголка, словно знамена во славу красоты женского тела. Тут же продавались гетры для согревания ног, трико телесных оттенков, пастельных тонов танцевальные туфли, розовые пластиковые заколки для волос, махровые повязки на лоб и на запястья, флакончики с витаминами.

– Не понимаю, как тебе это удалось, Лайза. Мне кажется, некоторые люди просто от рождения удачливы.

– Забудь об удаче, Мэгги. Дело вовсе не в ней. Я названивала продюсеру каждый день в течение недели, пока он не согласился встретиться со мной. А после этого он сперва отказался от моего предложения. Тогда я стала сшиваться возле той бутербродной, где он ест всякое дерьмо и пьет разную отраву, пока он, наконец, не сдался.

– А теперь он, наверно, влюбился в тебя.

– Да какая разница? Я своего добилась. Они раструбят о нас по всей округе.

Лайза рассмеялась своим словам. Такая крутая, такая пробивная. А почему бы и нет, черт побери? Если ты вполне уверена в своих силах, все средства хороши для борьбы за место под солнцем. Дело лишь в том, чтобы решиться на отчаянный шаг, заткнуть уши и не слышать тех, кто утверждает, будто есть какие-то непреодолимые преграды.

Однако в животе у нее все дрожало, а во рту было сухо, как в пустыне. Нельзя упускать шанс. Надо заявить о себе.

Прибытие передвижной телевизионной студии – всегда своего рода спектакль, который больше всего любят сами телевизионщики. В последние годы представители средств массовой информации в Америке стали богами во плоти, поскольку граждане зубами и ногами дрались за пресловутые пятнадцать минут, которые моментально приносили известность. Впереди небрежно, но деловито шествовал Джим Саммерфорд. За ним толпой валила бригада уверенных в себе профессионалов – операторов, осветителей, звукорежиссеров. Поздоровались они приветливо, однако Саммерфорд явно торопился приступить к работе.

– Я думаю начать с того, как группа работает с гантелями. Затем перейдем к занятиям с этими чушками на тренажерах. И подведем черту в интервью, в котором вы изложите принципы работы вашего зала и чем он отличается от большинства залов. Как вам мой план?

– По-моему, отлично.

Съемочная бригада стала быстро разворачивать аппаратуру, и скоро все было готово к тому, чтобы Лайза дала сигнал начинать.

Истекая потом под немилосердным жаром софитов и выкладываясь полностью, девушки Лайзы показали себя с самой лучшей стороны. Камеры постоянно скользили по танцующим, извивающимся телам, фиксировали эротические контуры, бесстыдно выставляли напоказ влажные укромные уголки женского тела, сладострастно заигрывали с колотящими по полу ножками. Записывающая аппаратура упивалась рубленным ритмом электронной музыки, под звуки которой энергичные движения рук и ног сбивали пот своих владелиц в роскошную пену усилий и экстаза.

Джим Саммерфорд поднял два больших пальца, когда его настырные операторы впились в котел бурлящей женской плоти своими фаллическими объективами, похотливо ухмыляясь гладким влажным ложбинкам, приоткрытым губкам, смакуя отрешенность, полное подчинение движению и труду. По его лицу блуждала улыбка человека, который получил то, что хотел: возбуждающее зрелище для мужской аудитории, не исключая, возможно, и жен с любовницами.

– Отлично. Достаточно. Кажется, получилось! – перекричал он музыку. – Идем дальше!

Прервался акт. Камеры выключились по команде дирижера, оставив женское коллективное сознание брошенным в состоянии не оправдавшихся ожиданий. Кто-то выключил музыку, и танцующие ноги начали уныло заплетаться – марионетки, чей кукловод устал, заводные фигурки, чей завод кончился. Это было телевидение, и то, что телевидение хотело, телевидение получило.

Лайзе, которая энергично работала на тренажере для укрепления бедерных мышц, казалось, что все идет отлично. Девушки выглядели великолепно, и все внимание было сконцентрировано на миловидных ученицах, поставленных в первый ряд. Теперь очередь за ней. Сначала визуальный ряд, потом речевой.

Она тщательно продумала выбор именно этого тренажера – «Наутилуса». Он предназначался для развития мышц, сдвигающих ноги. Сначала широко расставив ноги с закрепленными на них платформами, Лайза должна была, преодолевая сопротивление, сдвинуть их к центру, а затем дать тренажеру с силой развести ноги вновь. Объектив камеры бесстыдно уставился прямо на ее распахнутые, как крылья орла, ноги. Откровенно эротический эффект усугублялся костюмом Лайзы. Рискованно открытый угольно-черный купальник, дразняще-узкой полоской едва прикрывавший промежность, был надет поверх телесного цвета цельного трико.

Для всех, кроме знатоков аэробики, выглядело это так, будто на Лайзе вообще почти что ничего не было.

Джим Саммерфорд претензий не имел.

– Лайза, у вас прекрасный вид. Расскажите, что вы делаете. Дайте комментарий.

Раздвигая и сдвигая ноги перед немигающим глазом камеры, Лайза заговорила уверенным, твердым голосом; ничем не выдававшим ее физическое напряжение.

– Основное отличие моей студии от других заключается в том, что у меня стоят тренажеры «Наутилус». Я не полагаюсь только на аэробику. Прелесть программы «Наутилиус» в том, что вы можете выполнить всю последовательность упражнений в двадцать минут. Идеально подходит для обеденного перерыва. И вам достаточно заниматься всего лишь три раза в неделю. Вам вообще не надо будет работать с тренажерами дольше.

Говоря это, Лайза легко двигала ногами, словно ножницами, и чувственность этих движений входила в видимое противоречие с деловым тоном ее речи.

– Вы начинаете медленно, поднимаете только тот вес, который вам по' силам. Затем постепенно наращиваете усилия, пока не начнете двигать горы.

Головокружительная улыбка опалила видеоленту, когда Лайза быстро разделалась с жуткой стопкой железных болванок.

– Цепочка упражнений предусматривает последовательность нагрузок на различные группы мышц. Вы ведете учет веса, поднимаемого на каждом тренажере, и постепенно наращиваете его по мере того, как становитесь сильнее. На каждом тренажере вы совершаете пятнадцать движений. Не больше. Не меньше. Кажется, это мое пятнадцатое.

Лайза томно высвободилась из «Наутилуса», сняла ноги с платформ и уселась прямо, сложив руки скромно на коленях в ожидании, когда к ней подойдет Джим Саммерфорд.

– Что ж, Лайза Старр, это впечатляет. Однако мне кажется, что у наших зрителей могут возникнуть опасения, не приведет ли бодибилдинг к деформации мышц.

– Разве я произвожу впечатление человека с деформированными мышцами?

Лайза не производила впечатление человека с деформированными мышцами. Фантазия анатома, грезящего наяву? Да. Услышанная молитва любого гетеросексуала, который хотел бы видеть свою женщину в форме? Конечно. Торс невиданных размеров? Ни в коем случае.

– Я думаю, мы все согласимся, что вид у вас прекрасный, просто прекрасный, Лайза.

Камера любовно прошлась по великолепному телу.

– Я пытаюсь здесь реализовать совершенно новую концепцию поддержания физического состояния тела. У меня это называется бодискалптинг. Теперь недостаточно просто быть в форме. Это прекрасно, но этого мало. Нам, женщинам, сейчас надо быть еще и сильными. Быть сильными и прекрасными. Вот какую цель ставим мы здесь перед собой. Когда мы занимаемся аэробикой, мы поднимаем и тяжести, и через день мы занимаемся на этих тренажерах. Бодибилдинг помогает в упражнениях и на разминках, и наоборот.

В глазах Лайзы сверкнула искорка страсти, и на секунду она замолчала, завороженная волшебным видением. Смена декораций. Коренное переосмысление представлений и ожиданий. Сильные женщины. Физически сильные женщины. Эмоциональная и интуитивная силы теперь соединились с крепким, жестким, активным телом – телом, которое способно поднимать тяжести, переносить тяжести, создавать тяжести. И тогда останется лишь один шаг до реального, наполненного содержанием равенства с мужчинами и исчезновения граждан второго сорта, являющихся в конечном итоге производными женской слабости.

Как бы прочитав ее мысли, Джим Саммерфорд задал напрашивающийся сам собой вопрос:

– А как же мы, мужчины? Вы что же, полагаете, что женщины начнут оттеснять нас с той территории, Которая всегда считалась нашей?

Джим Саммерфорд внутренне улыбнулся. За такой вопрос его могли уволить в Нью-Йорке или Массачусетсе. Однако в США нет места южнее Флориды. Здесь правят шовинисты.

– Я хочу, чтобы женщины конкурировали с мужчинами, и на равных условиях. Я не хочу, чтобы женщины боролись с ними. Они не враги. Мы их всех любим.

Головокружительная улыбка скрепила перемирие между полами.

«Пожалуй, не стоит особенно развивать эту тему», – подумал Саммерфорд.

– И я полагаю, что психологические проблемы также решаются с помощью данной программы подготовки. Вы не могли бы рассказать нам об этом?

– Конечно, решаются. Моя программа гарантирует от депрессии гораздо лучше, чем лечение психоанализом или медикаментами. У нас есть сауны, джакузи, парилки, массаж. Раз в месяц женщина может выкроить одно утро и как следует побаловать себя.

Создать ажиотаж. Сделать рекламу. Боже, все это люди увидят в своих домах, и в Палм-Бич тоже.

Затем Лайза склонилась ближе и, впившись глазами в камеру, постаралась вложить свои мысли в сознание будущей аудитории.

– Вне всякого сомнения, это может преобразить вашу жизнь, – произнесла она. – Мою жизнь это преобразило.

Глава 5

У Джо Энн Дьюк выдался поистине очень плохой день. Она еле проснулась, с трудом продрала глаза, а выбраться из кровати казалось непосильной задачей. Сейчас, угрюмо сидя на веранде, по-прежнему в пеньюаре из чистого шелка от Кристиана Диора, который не снимала весь день, она размышляла над тем, что же ее беспокоит. С помощью антидепрессантов и таблеток снотворного, тщательно чередуемых через каждые несколько часов, она поддерживала почти что бессознательное состояние для того, чтобы не ощущать тоски, которая угнетала и давила. Она вообще пропустила бы весь этот чертов день. Перескочила бы его. Начала бы жизнь завтра с безупречно чистой страницы. Солнце садилось, пронзая небо вокруг себя красными лучами. Обычно закат на Лейк-Уэрт неизменно поднимал у Джо Энн настроение. Сегодня вечером он всем своим видом напоминал безвкусный пейзаж на открытке.

Она бесцельно вернулась в спальню и пару минут стояла перед высоким зеркалом. Боже, какой ужасный у нее вид! Из-за депрессии она как бы посерела. Серые волосы, серое лицо, серые глаза. Умом Джо Энн понимала, что кривые очки ее настроения искажают восприятие, однако ум – это раб чувств, и Джо Энн ощущала, что вид у нее ужасный. Остальное не имело значения. Напрасно она сосредоточивала внимание на высокой груди, на животе, плоском, как бильярдный стол, на крутых, вызывающих бедрах. Угадывавшееся сквозь окутавший Джо Энн беспросветный мрак тело, способное свести с ума все человечество, годилось лишь для производства клея.

Такие дни случались у Джо Энн время от времени, и ничего поделать с этим было нельзя. В Нью-Йорке подобное состояние длилось иногда целую неделю. Она запиралась в квартире, отказывалась открывать дверь и получала огромное удовольствие, живя, как последняя грязнуля. Джо Энн грызла шоколад и разную дрянь, сваливала в раковину горы немытой посуды и погружалась в пучину отчаяния. Она называла такие периоды «халатной погодой». А как называть их теперь – изящно-пеньюарными? Обстановка, разумеется, изменилась, посуду мыли без нее. Однако хандра под Ренуаром мало чем отличается от чувства пресыщенности под афишей с изображением боя быков.

Бесполезно было размышлять над тем, что послужило поводом для черной тоски. Толчком могли стать и вредность Питера, и едва не случившаяся на пикнике «регулируемого деторождения» катастрофа, и несостоявшаяся после чудовищно напряженного вечера встреча в номере, снятом в «Бразилиан корт», с Мэри д'Эрлангер. Однако в иные дни Джо Энн с подобными и мелкими текущими неприятностями справлялась походя. Сегодня же она чувствовала, что если обнаружит паука в бассейне, то у нее произойдет нервный срыв.

Неизвестно откуда просочившаяся крохотная струйка энергии побежала по аорте. Словно со стороны, Джо Энн наблюдала за тем, как она собирается позвонить этой сучке Мэри. Поучить ее хорошим манерам. Мэри могла хотя бы позвонить и сказать, что ей понравилось в прошлый раз в постели. Джо Энн угрюмо прошла по комнате и набрала знакомый номер.

Джо Энн и раньше замечала этот странный металлический щелчок. В последние месяцы его время от времени можно было отчетливо расслышать. Щелчок, а затем какая-то пустота на линии, будто разговариваешь в общественном туалете. С этими чертовыми телефонами явно что-то не в порядке. Джо Энн все собиралась сообщить об этом коменданту.

Тон у Мэри д'Эрлангер был несколько прохладный. Дружеский, но вместе с тем сдержанный. В ванной комнате «Бразилиан корт» она разговаривала иначе. Джо Энн представила поглаживающие телефонную трубку длинные, тонкие пальцы с изящными ухоженными ногтями. Ногтями, которые оставили следы на ее спине.

– Джо Энн, милая. Как твои дела? Я собиралась звонить тебе.

– Что же помешало?

Джо Энн не была настроена осторожничать.

– О, ну ты знаешь, как бывает. Я так занята. Иногда я просто не понимаю, что происходит у меня со временем.

– Ну, разве мы обе не знаем, что происходило у тебя во второй половине дня в прошлую среду?

Она тут же дала волю злобе и раздражению. Мэри уже наверняка оделась для вечеринки. Маленькое платье от Живанши. Черное и простое. Огромные жемчуга, длинные ноги. Те самые, которые крепко стискивают тело Джо Энн в момент оргазма.

Мэри д'Эрлангер вздохнула со сдержанным разочарованием. «Почему вечно возникают проблемы? Почему за все надо платить?»

– О, не будь такой, Джо Энн. Это было забавно, но неразумно. Я больше не хочу заниматься этим.

Джо Энн почувствовала, как внутри нее все взорвалось. Тупая, заторможенная корова. С кем она, черт побери, затеяла игры?

– Забавно, но неразумно. Забавно, но неразумно! – завизжала Джо Энн в трубку. – Валялась там на постели, как выброшенный на берег кит, и умоляла меня сделать так, чтобы ты кончила, а теперь говоришь, что это было забавно, но неразумно? Ну вот что я скажу тебе, Мэри д'Эрлангер. В постели ты – дерьмо вонючее. Сношаешься, как по инструкции. Неудивительно, что у этого импотента, твоего сального мужа, вообще не встает. Если бы я была мужчиной, то у меня бы тоже не встал.

Бросая телефонную трубку, Джо Энн с удовольствием услышала, как Мэри охнула от ужаса.

– Ладно, Мэри д'Эрлангер. Вычеркнем тебя, – вслух сказала Джо Энн сама себе.

Отлично! Так-то лучше. Тоска несколько схлынула. В черной тучке, которая висела над головой Джо Энн целый день, внезапно появился проблеск.

Она прошла по комнате к столику с напитками и на мгновение задумалась. Решения. Решения. Почему их всегда труднее принимать, когда тебе плохо? «Скотч» со льдом? С водой? С содовой? Без всего. Джо Энн плеснула «Гленфиддика» на дно большого хрустального бокала и прошла к дивану. Там она посмотрела на часы. «Картье» утверждает, что сейчас 7 часов вечера. «Картье» никогда не ошибается.

Поджав под себя длинные ноги, Джо Энн пригубила напиток. Она солгала Мэри. Не правда, что та была нехороша в постели. Она была невероятна, превосходна. Теперь ее нет. Джо Энн долго и жадно пила мягкую янтарную влагу, согревая ею горло перед тем, как проглотить, и ощущая жар солодового виски, проникающего в ее пустой желудок. Она сделала вдох и передернулась от кратковременного удовольствия. Нагнувшись, дотянулась до пульта и нажала кнопку телеканала. Стоявший в пяти футах от нее «Сони Тринитрон» щелкнул и ожил.

«Боже всемогущий!». – Джо Энн выпрямилась. Она смотрела прямо между ног девушки, красивей которой не видела в жизни. С непостижимой легкостью эти ноги раздвигались и сдвигались, как бы и не чувствуя тяжести черных болванок, которые тщетно пытались сковать движения обладательницы ног, пока та расписывала достоинства тренажера «Наутилус».

Вся внимание, Джо Энн вслушивалась в уверенную, убедительную речь и вглядывалась в волнующие черты лица говорившей. «Бодискалптинг… быть сильными и прекрасными… хочу, чтобы женщины конкурировали с мужчинами, и на равных условиях… гарантирует от депрессии…»

Э, так это же то, что ей и нужно. Девочка права. Достаточно посмотреть на нее, послушать ее, чтобы понять это. Жизнерадостность, очарование струились с экрана. Били прямо меж глаз.

И тут Джо Энн внезапно осознала, что облачко исчезло. Оно ушло, скрылось в тяжелой атмосфере, легко растаяло при появлении видения в черном купальнике. В прекрасных глазах Джо Энн появилось задумчивое выражение, а на полных губах заиграла улыбка предвкушения.

* * *

Лайза Старр просекла ее в первый же момент. Эта женщина была именно тем человеком. И дело было вовсе не в кремовом двухместном «мерседесе» с откинутым верхом, и не в том, как небрежно, даже вызывающе он был запаркован, – одно колесо на тротуаре, а багажник опасно выпирает на проезжую часть. Равно как и не в качестве и не покрое одежды – жакет «Кэлвин Клейн» с почти что прямыми плечами и осиной талией, бледно-коричневая льняная юбка над прекрасными, покрытыми бронзовым загаром ногами. Каждый штрих в отдельности ничего не значил, однако вместе они означали все. Поведение также было вызывающе палм-бичевским. Джо Энн вошла стремительно, с развевающимися волосами, даже не бросив взгляд через плечо на автомобиль, которому уже в скором времени грозил штраф за нарушение правил парковки. Весь ее вид говорил о том, что она с полнейшим безразличием готова отдать свой «мерседес» на завтрак любому чудищу.

Джо Энн прошла прямо к столу администратора, где сидела Лайза, и лицо ее озарилось чрезвычайно привлекательной улыбкой.

– Привет, Лайза Старр. Меня зовут Джо Энн Дьюк, я видела тебя по телевизору.

Лайза испытала такое возбуждение, словно ей сделали укол адреналина. В этой части света представиться Дьюком – все равно что представиться Рокфеллером в Нью-Йорке. Или же герцогом в Англии, если на то пошло. Однако свободное поведение женщины, ее открытое дружелюбие заставили отойти на задний план все мысли о неравенстве положения.

Лайза рассмеялась прямоте подхода.

– Добро пожаловать в мое заведение, Джо Энн Дьюк, – промолвила она шутливо официальным тоном и приветливо, тепло улыбнулась. – Не буду спрашивать о том, какая программа тебя интересует, поскольку у меня только одна, – добавила она.

Джо Энн небрежно отмахнулась, и Лайза заметила сверкавшие в воздухе четыре бело-золотые «любовные браслеты» от Картье, которые любимый мужчина закрепляет на руке с помощью украшенной сапфирами отверточки.

– Я приехала, чтобы записаться в твой зал. Мне, надо, чтобы ты избавила меня от хандры и сделала из меня суперженщину.

Лайза не могла сказать точно, от чего она покраснела, но, тем не менее, краска бросилась ей в лицо. И тогда она услышала свои слова:

– Что ж, на первый взгляд, для этого потребуется около десяти минут.

Она почувствовала, что покраснела еще больше.

– Благодарю за комплимент, – последовал прямой ответ Джо Энн. – Но мне и вправду мерзко.

Снова зазвенел и зажурчал ее смех. Затем он стих. Следующее заявление было предельно откровенным.

– Я хочу выглядеть в точности так же, как ты. Лайза не могла придумать никакого ответа. Она обычно умела реагировать на комплименты – и мужчин, и таких девушек, как Мэгги. Однако комплимент женщины, по сравнению с которой разворот «Плейбоя» все равно что увядшая роза, – такой комплимент бил наповал. Лайза явно утратила способность контролировать кровеносную систему своего лица. Она могла поклясться, что щеки у нее буквально начали пульсировать.

И снова смех, откинутая назад голова – женщина явно наслаждалась смущением Лайзы.

– Ладно. Шучу… во всяком случае, отчасти. Демонстративно дезавуировав высказанное ранее пожелание, Джо Энн лишь подчеркнула его искренность, что, вероятно, и входило в ее планы. Лайза скрыла смущение, перейдя к делу.

– Мне бы, разумеется, хотелось, чтобы ты записалась ко мне на занятия. Давай я тебе покажу наше заведение. Занятия начнутся только через полчаса, но ты можешь посмотреть сауны и джакузи.

– Нет, мне смотреть ничего не надо. Я просто хочу записаться. Давай сразу же.

– На месяц это стоит сто двадцать баксов, но ты можешь оформить членство на год за девятьсот долларов. Это хорошая цена.

«Должно быть, для Дьюков это оскорбительно мало», – подумала Лайза. Пока что она еще плохо разбиралась в привычках и образе мыслей этих богатых до отвращения людей.

– Гм. Дорого, – произнесла Джо Энн. – Для Уэст-Палма, – добавила она, как бы подумав. – Я пока запишусь на месяц, а там видно будет.

На стол полетела золотая карточка «Америкэн экспресс», и Лайза возблагодарила Бога за то, что подписала договор с этой компанией. Она все продумала как следует.

– Ну как, купила я тебя?

Обе рассмеялись над, по-видимому, случайной двусмысленностью вопроса. Мысль Джо Энн была понятна, однако если посмотреть с другой стороны, слова эти были далеко не однозначны.

– О да, я бываю здесь все время, – ответила Лайза, выдавив нейтральную улыбку.

– Отлично. Вот что я теперь скажу тебе, Лайза. Ты в этой программе выглядела потрясающе. Мне было действительно тяжко, а ты меня поставила на ноги. Это место станет золотой жилой. Все мои подруги ринутся сюда. Я уж постараюсь разрекламировать его. Если только ты, конечно, не против целой толпы нервных, помешанных на сексе скандалисток, у которых денег больше, чем ума.

Лайза была не против. Именно об этом она молилась, мечтала, и вот теперь фея-крестная из сказки взмахнула волшебной палочкой и пообещала рай. И она понравилась Лайзе. Они станут подругами. Добрыми подругами, Как было бы приятно маме, как бы она гордилась этим.

Джо Энн заметила, что выражение лица Лайзы вдруг стало задумчивым, отрешенным, увидела, как его коснулось болезненное воспоминание.

– Конечно, они вовсе и не такие плохие, – пошутила она, прекрасно осознавая, что промелькнувшую боль Лайзе причинили совсем не ее пренебрежительные отзывы о соседях по Палм-Бич.

– Нет. Нет. Конечно же, нет. Я с удовольствием приму любую, – сказала Лайза, отгоняя от себя печальные мысли. – Пошли, Джо Энн Дьюк, – внезапно произнесла она, вскочив и протянув свою руку. – Подвешу тебя на дыбу – посмотрим, из какого теста ты слеплена.

Джо Энн улыбнулась и облизнула и так влажные губы.

– Разумеется, из конфет и пирожных, – солгала она, – как и все хорошие маленькие девочки.

Растянутая на «Наутилусе», предназначенном для развития четырехглавых мышц, Джо Энн, как оказалось, состояла главным образом из прекрасно сформированных, разве что чуточку вялых, мускулов, связок, сухожилий и костей. Благодаря аэробике она была крепкой, благодаря массажу – гладкой и гибкой, однако сил у нее было недостаточно.

– Не беда. Вовсе не беда, – заявила Лайза. – Через две недельки ты будешь толкать семь, а то и восемь гирь на этом тренажере.

Лайза не спеша провела ее по всей цепочке – демонстрируя упражнения, добиваясь того, чтобы Джо Энн поняла, как выполнять каждое упражнение правильно. Это было крайне важно. Дурные привычки подкрадываются незаметно, и как только человек начинает халтурить, не правильно нагружать мускулы, то вся тщательно продуманная программа распадается, а благотворное ее действие теряется.

К концу курса Джо Энн поняла, что попалась, и не в одну ловушку. Наконец-то она почувствовала мускулы, о существовании которых и не подозревала. Ей предстояло полное познание тайн своего тела. Улучшится ее физическое, а вместе с ним и духовное состояние. Возбуждение, испытываемое Джо Энн, имело также особую причину. Лайза была проводником, гидом, и ее чуть ли не маниакальное внимание к мелочам впечатляло не меньше, чем поразительное физическое развитие, притягивало столь же сильно, как и прохлада крепких рук. К тому же Лайза обладала потрясающим чувством юмора. Сияющая, как пуговица, острая, как нож, свежая, как маргаритка; самые банальные сравнения часто оказываются самыми верными. Ради такого сочетания Джо Энн была готова отдать все на свете.

Стоя под душем, она чувствовала, как все внутри у нее поет, и даже промурлыкала пару музыкальных фраз из жуткой «Привет, Долли», к которой неизменно обращались руководители оркестров в Палм-Бич. Показалось ли ей, или же и вправду вот тут на руке появился бугорок нового мускула? Зеркало подтверждало это открытие, но ведь зеркало же вчера убеждало ее и в том, что вся она посерела. Зеркалам, как и мужчинам, доверять нельзя. Джо Энн вытерлась и быстро оделась. Выйдя из душевой, она увидела, что Лайза готовит музыкальные записи к первым занятиям по аэробике на этот день, низко склонившись над магнитофоном. Джо Энн положила руку на крепкую, как камень, ягодицу Лайзы.

– Лайза Старр, хочешь пообедать со мной? – спросила она.

Лайза повернулась с улыбкой.

– Конечно, с удовольствием, – произнесла она, лишь подсознательно ощущая, что Джо Энн как-то долго не убирает руку.

* * *

– Ну, как я выгляжу, Мэггс?

Лайза покрутилась перед подружкой отчасти шутя, отчасти серьезная, как никогда.

Ланч с Джо Энн Дьюк в Палм-Бич был почти столь же волнующе непредсказуем, как лотерея, в которой запускаешь руку в один из двух ящиков, где спрятаны бриллиант и гремучая змея. Лайза не знала, чего и ждать. Она помнила эмоциональные рассказы матери, однако пользы от этого не было никакой; из общей и в высшей степени романтизированной картины полностью выпадали такие важные подробности, как наряд к ланчу и выбор блюд из меню на французском. Что это будет: ланч за столом на двенадцать персон на вилле Дьюков, а-ля фуршет у бортика бассейна, когда придется опасно балансировать тарелочкой с ножками цыпленка и бокалом вина на коленях – или, может быть, вообще ресторан? Узнать это было нельзя, и Лайза инстинктивно понимала, что задавать такие вопросы в высшей степени недопустимо. Поэтому она выбрала вариант, пригодный на любой случай, и поняла, что не ошиблась. Бледно-голубые джинсы были безупречно отглажены, мягки, как пух, и прекрасно сочетались с дорогой шелковой рубашкой бежевого цвета и жакетом с прямыми плечами «Диана фон Фюрстеберг», который она приобрела на распродаже в «Берлине». Весь наряд, включая черные туфли-лодочки из лакированной кожи и колготки «Кристиан Диор» с рельефным рисунком из сердечек, обошелся меньше чем в сотню баксов, однако в целом он производил впечатление подчеркнутой элегантности и годился для рекламного проспекта. Несколько авантюрны были джинсы «Ливайс», но так ведь и жизнь – штука авантюрная.

– Вид у тебя, как у собаки. Большой, жуткой собаки, – состроила гримасу Мэгги. – Лайза, мне кажется, что тебе действительно не следует идти в таком виде. Распугаешь лошадей.

Изящные ноги изогнулись и напряглись под джинсами внатяжку, когда Лайза приняла беспечную позу, упершись руками в бедра, откинув голову назад и оттопырив зад чуть ли не к потолку. Она рассмеялась над подружкой и над собственным забавным ощущением неуверенности.

– Ну что, Палм-Бич. Я готова встретиться с тобой. Покажи, на что ты способен, – тем не менее сказала она, пытаясь вселить в себя уверенность.

– Когда она за тобой заедет?

– Заедет? Заедет за мной? Дьюки ни за кем не заезжают. К Дьюкам отвозят. Лимузин прибудет к часу.

Лайза экстравагантно согнулась в талии благодаря многолетним упражнениям, не сгибая ног, достала своими черными блестящими волосами до пола и, словно балерина, элегантным жестом вытянула руки.

– Что ж, должна лишь предупредить, чтобы ты вернулась домой до того, как часы пробьют двенадцать, Золушка. И не отдавайся Принцу в первый же день.

Лайза шутливо шлепнула Мэгги по толстому заду, но тут их незатейливые развлечения были прерваны прибытием такого гигантского черного лимузина, какого еще не видела ни та, ни другая. Вытянутый «мерседес» Дьюков в качестве транспортного средства поистине разил наповал, в чем и заключалось его предназначение. Не меньшее впечатление производил и Чиверс, английский шофер в синей форме. Держа под мышкой фуражку, он проскользнул в гимнастический зал.

– Мисс Элизабет Старр?

Растягивая фамилию Лайзы, он низко опустил челюсть, так что в слове не оказалось и намека на звук «р».

– Это я. Вы отвезете меня на ланч с Джо Энн Дьюк?

– Миссис Дьюк распорядилась, чтобы я доставил вас к ней в «Кафе л'Ероп».

Он произнес это так, словно ресторан был известен каждому, как Эйфелева башня парижанину, а Лайза обедала там через день.

– Везите меня к вашей госпоже, – сказала Лайза и гротескно подмигнула Мэгги, проследовав к лимузину он вышколенным Чиверсом.

В салоне модного автомобиля с кондиционированным воздухом Лайза вытянула ноги и расслабилась. Именно для этого и создавалась эта чертова штуковина. Для парных состязаний тут, разумеется, места было мало, однако восемь человек вполне могли расположиться внутри, чтобы выпить после обеда. Лайза буквально утопала в подушках. Впечатление было такое, будто она оказалась в зыбучих песках, – ее словно втягивал в себя водоворот неприкрытой роскоши.

Лайза расхохоталась от ненатуральности своих размышлений, заставив Чиверса осмелиться глянуть через плечо, чтобы выяснить причину ее веселья. Не найдя таковой, он почел за благо вернуться к безопасной роли слуги.

– Если желаете освежиться, то бар расположен в шкафчике перед вами. В ведерке свежий лед, а в холодильнике – миксеры.

Первым порывом Лайзы было отказаться, однако внезапно она передумала. Черт. А почему бы и нет? Раз уж наступила сладкая жизнь, то надо ковать железо, пока горячо. Богатые имеют обыкновение терять интерес к новым игрушкам, едва развернув их.

Лайза наклонилась и открыла пещеру Аладдина, которую представлял собой бар. Бутылок не было. Все было разлито по плоскодонным графинам из тончайшего хрусталя. На горлышке каждого графина болтался серебряный ярлычок, на котором роскошными, затейливо выгравированными буквами значилось содержимое. Лайза налила себе полдюйма водки в один из тяжелых бокалов и зачерпнула пригоршню льда. Разноцветные напитки стояли в холодильнике снизу. Чего там только не было! Кувшин с ледяным томатным соком, «Миллер'с лайт», «Карлсберг», нечто походящее на свежий апельсиновый сок, опять-таки в высоком кувшине, бутылка «Тейттинджер розе», еще какой-то рейнвейн, херес «Тайо Пип», блюдце с дольками лайма. Подавив в себе желание приступить к созданию «Кровавой Мэри», Лайза взяла «Мартини» со льда и добавила чуть-чуть в водку. Проигнорировав изящный серебряный шейкер, Лайза нахально сунула палец в бокал и помешала. Не надо слишком увлекаться.

Прикоснувшись к теплым стенкам желудка, холодное спиртное подстегнуло. Вызвало работу мысли. Она почти тут же ощутила это. Вообще-то Лайза была равнодушна к спиртному, но сегодня день был особый. Наконец-то она пересечет мост, причем именно так, как об этом мечтала ее любимая матушка. Пусть явно не хватало белых лошадей, но Лайза могла поклясться, что при первом же глотке водки с «Мартини» она услышала начавший пробовать голоса хор ангелов. Лайза снова, рассмеялась про себя, когда заменитель золотого экипажа зашуршал по Ройал-Палм-Уэй – самому сердцу Палм-Бич. Табло в витрине биржевого маклера в здании 400 гласило, что индекс Доу упал на 19, 48 пунктов. О Боже, какая жалость. Богатые стали несколько беднее. Неужели из-за этого на ланч подадут паштет?

Толпа, поджидающая своей очереди у «Доэрти» у правого поворота на Сауткаунти, свидетельствовала о том, что жители города мужественно восприняли падение курса на фондовой бирже. Да и на Уэрт-авеню народ не выглядел убитым горем.

Большой автомобиль въехал в комплекс «Эспланады», словно к себе домой; машину на стоянке окружила стайка швейцаров. Чиверс властно распорядился:

– Присмотрите за машиной пару минут, я сейчас вернусь.

Он выскользнул с переднего сиденья и открыл перед Лайзой заднюю дверь.

– Позвольте проводить вас к миссис Дьюк. Поднимаясь по испанским ступеням лестницы «Эспланады» и смутно воспринимая окружающее, Лайза уперлась взором в довольно нескладный зад Чиверса. Ее не оставляла мысль, что Чиверс чем-то походит на солдата армии конфедератов в каком-нибудь переделанном для телевидения фильме о гражданской войне. Наверху лестницы на дверях висела табличка «Кафе л'Ероп», и составляющая с Чиверсом при входе в зал невообразимый, дуэт Лайза глубоко вздохнула и поблагодарила Бога за водку. Метрдотель, казалось, уже ждал их.

– Это гостья миссис Дьюк? – осведомился он с сильным французским акцентом. – Прошу вас следовать за мной, мадемуазель.

Лайза отогнала от себя мысль, что этот кажущийся бесконечным процесс доставки ее в высочайшее присутствие Джо Энн Дьюк может длиться целый день. У стола ее встретит черный мажордом, который на поджидающем вертолете сопроводит ее на яхту, а оттуда бородатый капитан перевезет ее на подводную лодку…

Видя, как сквозь дымку, вокруг горы броских цветов и еще более броских людей, Лайза позволила провести себя через красивый ресторан.

Джо Энн сидела в одиночестве за явно лучшим столиком в зале. Она поднялась при приближении Лайзы и протянула длинную руку. Улыбка была теплой, но не было ли намека на покровительственный тон в первых же ее словах?

– Моя наставница, моя гуру. Я так рада видеть тебя, Лайза.

– Ox, – произнесла Лайза, с наслаждением опускаясь в кресло. – Ты что, специализируешься на роскошных таинственных путешествиях?

Джо Энн рассмеялась.

– Да, с лимузином несколько переборщила, но так ли? Да и с Чиверсом, если уж на то пошло. Однако я всегда считала, что жить надо с размахом.

Джо Энн всегда так считала и, по возможности, всегда жила с размахом. Может быть, когда она состарится и поседеет, то начнет играть в подчеркнуто аристократические игры, а пока что она стремилась как можно прочнее забыть, как ее дрючили в большом городе.

– Выпьем за это, – сказала Лайза и протянула руку к фужеру с охлажденным шампанским, которое, ей казалось, налили в те секунды, пока она опускалась в кресло.

Пузырики ударили в нос. Какой восторг! Как это ни странно, но теперь, когда Лайза оказалась здесь, все ее сомнения и страхи развеялись. Она уже получила удовольствие. Они тут одни. Замечательно. Джо Энн и вправду очаровательна. Лайза осмотрела флору и фауну Палм-Бич, представленные в зале, и действительность сомкнулась с ее фантазией.

Джо Энн гордо взглянула на Лайзу. Боже, какой волшебный экземпляр. Чертовски пробивная и с лицом богини. Что ей нужно от жизни? Раскрыть эту тайну и должен был сегодняшний ланч. Когда знаешь, чего людям хочется, где они блуждают в своих самых необузданных сновидениях, отправляясь на ночь в постель, тогда легко добиться контроля над ними.

Джо Энн почувствовала, как заработавший механизм заставил задрожать двигатель внутри нее. Управление. Владычество. Тайный замысел. Забудь шампанское, забудь белугу. Это промежуточные номера главного аттракциона.

– Ну и как тебе показалось это шоу? Лайза еще не знала точно.

– Кто все эти люди? Просвети меня, Джо Энн. Ты, наверно, знаешь всех.

– А тебе действительно интересно, Лайза? Разумеется, все они могли бы записаться в твой зал.

– О, я просто в восторге от всего путешествия в Палм-Бич. Я мечтала об этом с самого раннего детства. Моя мама работала здесь, как бы горничной в семье Стэнсфилдов… ну, ты знаешь, у сенатора Стэнсфилда. Ей тут так нравилось, что она ни о чем другом не могла говорить. Поэтому мне кажется, что этот интерес передался мне по наследству.

– Нет, как мило. Вот это и правда интересно, Лайза. Джо Энн переваривала в уме информацию, закладывая ее в свой мозговой компьютер. Девочка совершенно не умеет притворяться и одуряюще наивна. Большинство людей не стало бы афишировать тот факт, что их мать была горничной. К тому же оказалось, что девочка слегка чокнута на знаменитостях; в результате процесса промывания мозгов киношные идолы оказались подменены у нее богачами из Палм-Бич. Джо Энн улыбнулась про себя, потом улыбнулась Лайза. Эта информация внушала оптимизм.

– Что ж, посмотри. Ты, как я понимаю, слышала про Эсте Лаудер. Эта леди сидит на мешке с золотыми цехинами. Рядом с ней находится некая Хелен Боум. Она производит фарфор, и у нее наиболее удачливая команда поло. Симпатичный парень справа от Боум весьма интересен. Этот Хауэрд Оксенберг крайне привлекателен для женщин. По другую сторону от него сидит его жена Энн, настоящая куколка, очаровательная красотка. Хауэрд некогда был женат на югославской принцессе Елизавете; у них красивая дочь Катерина, актриса. Часть года Оксенберги живут в Веллингтоне, в местечке, которое называется «Палм-Бич поло энд кантри клаб».

Джо Энн улыбнулась, отметив выражение полнейшей сосредоточенности на лице Лайзы. Для любого, кто знал Оксенбергов так же близко, как Джо Энн, они были милыми, обычными людьми, появление и исчезновение которых воспринималось совершенно как само собою разумеющееся, – безразлично, почти безо всякого интереса. Однако поданные в духе комментариев журнала «Пипл», они выглядели, безусловно, величественно. Возможно, мощная реакция Лайзы некоторым образом повлияла на Джо Энн, поскольку восторг собеседницы заставил ее взглянуть на старых друзей в новом свете и слегка подкорректировать свое отношение к ним.

– Расскажи мне о Веллингтоне. Я смотрю все рекламы поло по телевизору. Кто там живет и почему?

Джо Энн почувствовала себя специалистом по социологии. В чем заключается тонкая разница между Поло-клубом и собственно Палм-Бич? Надо быть необычайно одаренным общественным животным и чутко улавливать постоянно меняющиеся запахи и ароматы общения между людьми, чтобы назвать те характерные особенности, которые разделяли эти два района. Но Джо Энн и была своего рода экспертом. Лучшего человека для разъяснений, кроме, пожалуй, самой Марджори Донахью, Лайза бы не нашла.

– Видимые различия – не главные. Веллингтон расположен в пятнадцати милях от моря. Основное его увлечение – спорт, гольф, теннис, а также поло. Мне кажется, он строился позже. Разумеется, он новее. И очень напористый. Там тратятся целые состояния на то, чтобы превратить Веллингтон в самое роскошное место в Америке для молодых, обожающих спорт людей, и это им удается. Однако удается не вполне. Чертовски много жителей Палм-Бич выезжают по воскресеньям посмотреть поло, однако в остальные две недели в течение всего сезона толпы из Веллингтона едят и купаются здесь. Тысяч за пятьсот там можно приобрести относительно приличное жилье. Однако в Палм-Бич за эти деньги купишь только клетку для домашних кроликов. Думаю, что все дело в расовых предрассудках. В этом городе белые англосаксы, протестанты не смешиваются с евреями. Действует нечто вроде апартеида. Например, Эсте Лаудер не примут в Купально-теннисный клуб, хотя члены клуба с огромным удовольствием отправятся пить ее шампанское, если она устроит большой благотворительный прием. Поло-клуб гораздо свободней и раскованней, более демократичен, более либерален. Может, ты прокатишься туда вместе с нами в это воскресенье? Ты сможешь познакомиться там с моим мужем Питером. Сначала мы там, как правило, плотно обедаем, а потом отправляемся в ложу на трибунах, где пьем слишком много «Пиммса» и следим за игрой.

– Замечательно, Джо Энн. Мне бы очень хотелось. Лайза откинулась в удобном кресле и позволила себе расслабиться, пока по ее телу растекалось шампанское. Никакие ужасы, которыми она себя запугивала, не материализовались. Проблему с меню удалось решить легко – салат-ассорти и бифштекс-минутка, – а что до Джо Энн, так та была просто очаровательна, без малейшего намека на манерность и жеманство, проявления которых вполне можно было бы ожидать как следствия обладания почти что неприличным богатством. До сих Пор Палм-Бич, несомненно, отвечал преувеличенным ожиданиям Лайзы.

И тут наступил момент, который навсегда изменил ее жизнь.

– О, смотрите-ка, накликали к ночи, – внезапно возбужденно проговорила Джо Энн и указала в сторону двери, Лайза послушно повернулась, однако увидела она там вовсе не черта.

Первоначальная ее реакция была почти полностью биохимической. Позднее Лайза подыскала слова, чтобы описать свое состояние, нашла объяснения нахлынувшему на нее чувству. Но в тот момент она просто испытала смятение, странный взрыв эмоций, как будто где-то в самой глубине души разбередили осиное гнездо. С ней происходило нечто такое, чего она не понимала, и причиной ее смятения было появление необычайно привлекательного мужчины в дверях «Кафе л'Ероп».

По мере того как ее потрясенное сознание начало восстанавливать контроль над бушующими потоками химических веществ в теле, Лайза попыталась разобраться в том, что такое особенное она увидела. Она не нашла ответа, который мог бы удовлетворить ее. Пусть он был необычайно привлекателен, но ведь и не абсолютно уникален. Существовало нечто гораздо более важное – что-то тревожное, опасное, возбуждающее, неизбежное. И это не просто исходило от него. Произошло какое-то взаимодействие – некая реакция между Лайзой и этим незнакомцем, и результат немного превысил сумму отдельных слагаемых. Далеко не разобравшись в том, что же произошло, Лайза, словно заложница судьбы, сидела и наблюдала за тем, как мужчина отошел от двери и двинулся в глубь ресторана.

Одно стало ясно сразу же. Мужчина распространял вокруг себя сладкий запах успеха, пьянящий аромат концентрированной харизмы, а все смертные попроще впитывали его в себя. Метрдотель, такой чопорный в момент прибытия Лайзы, вел мужчину между столиков, заламывая руки и горбясь. Шеи всех сидящих в зале изогнулись будто резиновые, обитатели Палм-Бич повернулись к красивому новому посетителю, бесстыдно сверля его – глазами, и на фоне заметно поутихшего обмена мнениями принялись толкать локтями в бока и сжимать пальцами запястья непонятливых, чтобы те прониклись фактом появления среди присутствующих совершенно невероятной фигуры.

Лайза беспомощно повернулась к Джо Энн. Вопроса задавать не потребовалось.

– Бобби Стэнсфилд, – просто сказала она. – А позади его мать, Кэролайн Стэнсфилд.

Лайза почувствовала, как ее оставляют силы. Этот человек был Стэнсфилд. Тот самый Бобби Стэнсфилд. Для Лайзы – мифический супергерой, типичный представитель династии Стэнсфилдов, этого сказочного клана титанов, которые населяли романтические фантазии ее любимой матери. Неудивительно, что Лайза тут же узнала его, немедленно на подсознательном уровне ощутила, какое феноменально огромное значение имеет он для нее. Невысказанное было мгновенно объяснено, однако это знание вовсе не помогало.

И еще – Кэролайн Стэнсфилд. Хозяйка ее матери. Душа Палм-Бич, воплощение волшебного мира за мостом. Боже всемогущий! Смешанные чувства загремели хриплой какофонией. Лайза изо всех сил пыталась разобраться в них. Бобби Стэнсфилд, этот красивый, желанный, знаменитый мужчина, который в один прекрасный день может стать президентом. Кэролайн Стэнсфилд, которая уволила мать и погубила ее жизнь, а в награду за недостаток милосердия была превращена в богиню. Боготворила ее Лайза или ненавидела? Интуитивно дать ответ на это было невозможно. Мощный адреналиновый поток согнал краску с лица Лайзы; она сидела неподвижно, словно напуганный зверек, загипнотизированный светом фар надвигающегося автомобиля, – не в состоянии пошевелиться, не в состоянии соображать. Смутно, сквозь поглотивший ее туман, Лайза констатировала, что Стэнсфилды направляются прямо к ней.

– Джо Энн Дьюк? Девичник? Так-так. Надо бы мне выбираться сюда почаще.

Тон его голоса говорил гораздо больше, чем слова. Взор светло-голубых глаз задержался на Лайзе.

– А нельзя ли меня представить вашей столь красивой подруге?

Он все еще улыбался, но голос отчего-то стал чрезвычайно серьезным.

– О, Бобби, это Лайза Старр. Сенатор Стэнсфилд, Лайза только что открыла самый замечательный гимнастический зал в Уэст-Палме. Она хочет преобразить мою жизнь и сделать из меня женский вариант Адониса, если такое возможно.

Как Бобби, так и Лайза не заметили едва ощутимого намека на покровительственный тон. Мысли их были заняты другим.

– Мне очень приятно познакомиться с вами, Лайза Старр. Может быть, у вас найдется свободное время немного преобразить и мою жизнь?

От этого предложения Лайза густо покраснела; прекрасные глаза проникли в глубь ее души. О Боже, как же он привлекателен! Ужасно привлекателен!

– Мама, ты знакома с женой Питера Дьюка, Джо Энн. А это Лайза Старр, с которой, как это ни стыдно и ни грустно признать, я до сих пор не был знаком.

Словно факир, вытаскивающий на свет божий кролика, он отступил в сторону, чтобы продемонстрировать Кэролайн Стэнсфилд. Ее осторожная улыбка сказала все. Хождение от стола к столу на обеде среди политиков, где блюдо стоит тысячу долларов, называется бизнесом; хождение от стола к столу в ресторане – просто неприлично.

Кэролайн Стэнсфилд протянула сухую ручку, и Джо Энн с Лайзой поднялись, чтобы пожать ее. Да, она знает Джо Энн Дьюк. Шлюшка с сердцем из латуни или из какого-то другого неприятного металла. Лайза Старр? Имя напоминает актерское. Разумеется, никакого отношения не имеет к филадельфийским Старрам. Но эти прекрасные глаза, эти высокие скулы. Они ей явно знакомы. Кого-то крайне напоминают. Черт. Память у нее теперь совсем дырявая. Кого же, черт побери?

– Лайза Старр, – задумчиво произнесла она, пожав руку. – Я уверена, что откуда-то знаю вас. Мы раньше не встречались?

Сколько всего можно было сказать, вспомнить целую жизнь, прожитую в мучениях, надеждах, радости и сердечной боли, – но, конечно, все это было невозможно.

– Нет, боюсь, что нет, – был единственно возможный ответ, поэтому Лайза сказала только это. – Ладно, Бобби. Я умираю от голода. Ты меня покормишь или нет?

Как всегда, приказание Кэролайн Стэнсфилд выполнялось немедленно.

Рука Бобби приняла прежнее направляющее положение, и он подхватил мать, чтобы возобновить с ней свое шествие. Через плечо он многозначительно проговорил:

– Так вы, Джо Энн, пригласите меня на обед, или Дьюки экономят? Позвоните мне. До свидания, Лайза Старр. Я очень надеюсь, что мы еще встретимся.

Гортанный, дразнящий смех проник прямо в сердце Лайзы и тут же поселился там навечно.

Глава 6

Впервые за эти недели Лайза полностью отдыхала. Сауна забрала всю лишнюю воду из ее тела, прочистила поры и сняла напряжение в натруженных мускулах. Теперь этот процесс завершился в джакузи. На Лайзу обрушивались струи теплой воды, массируя, размягчая, разглаживая плоть. Не слышалось никаких звуков, кроме ласкового шума ароматизированной воды, а приглушенное освещение снижало воздействие всех внешних раздражителей. Наконец-то Лайза была свободна, могла свободно расслабиться, испытать радость от настоящего, насладиться им. Однако мятущиеся мысли не давали покоя. Столько всего произошло. За этот короткий срок Лайза совершила переход от трагедии до той черты, за которой должен последовать взлет, однако шла она тигриной тропой, тревожной, пугающей, опасной, – при этом отчасти была проводником сама, отчасти ее вели.

Раньше существовали уверенность, уют, любовь – и, конечно же, ее родители, которые воплощали в себе все эти три основы. Болезненное чувство утраты сейчас несколько притупилось, время лечит, однако воспоминания сохранились, реальные и живые. Лайза ощущала прежде всего присутствие матери, по теплым, спасительным запахам которой она тосковала. Огонь поглотил мечты матери, но не сохранились ли они в Лайзе, видоизмененные, пересаженные в тело и сознание новой и достойной их носительницы?

Лайза вздохнула и вытерла бусинку пота со лба. Она оставила намерение поступить в колледж и стать преподавателем. Стоило ли горевать о той жизни, от которой она отказалась? Может быть, если бы она жила в безвоздушном пространстве. Однако вакуум был наполнен. Теперь она стала королевой в собственных владениях, а не раболепной придворной дамой во владениях других. Разумеется, это был бесконечно крошечный феод, но она правила в нем. И всем было очевидно, что Лайза уже добилась успеха. Заявления о приеме лились потоком, и список был почти переполнен. Однако впереди маячили еще более широкие возможности. Благодаря им Лайза сможет преподнести матери самый главный посмертный подарок. В воскресенье она будет сидеть с Дьюками в их частной ложе на стадионе для игры в поло в Палм-Бич, и не как горничная, а как равная. В один прием Лайза осуществила недостижимую мечту Мэри Эллен. Пусть пока что это неустойчивая ступенька на лестнице, однако Лайза явно начинает не с самого низа.

И она не собирается покоиться на лаврах. Она закрепит свою позицию, как наступающая армия, подтянет резервы, прежде чем двинется с плацдарма для ведения завоевательной кампании, после которой Палм-Бич будет лежать у ее ног, безоговорочно отдав все свои сокровища Лайзе Старр. Лайза наслаждалась этой сладостной мыслью, но даже сейчас печаль примешивалась к ней и привносила горечь в ее аромат. Проклятье. Это так несправедливо. Если бы ее мать дожила… Если бы отец и дед… Но все они ушли, и некому было наблюдать за ее первыми осторожными шагами.

Она осталась одна в этом опасном и запутанном мире, полагаясь только на свою сообразительность, красоту и блистательную мечту. Внезапно Лайза ощутила, как уверенность ускользает из ее крепкой хватки, и подкатившемуся к горлу комку поспешили на помощь навернувшиеся на глаза слезы. «Твои враги – мои враги, – любил приговаривать дедушка Джек. – Если кто тебя обидит, Лайза, только скажи мне. Ему нечем станет жевать бифштексы». После этого они всегда смеялись, однако Джеку Кенту действительно доводилось раньше ломать челюсти, а за какое-нибудь реальное или воображаемое оскорбление своей любимой внучки он, вероятно, пошел бы и на более жестокую расправу. При такой поддержке Лайзе практически нечего было бояться. Благодаря воинственности старого Джека и гигантским кулакам отца детство Лайзы протекало совершенно безоблачно. Ни один наглый негритенок в квартале не осмеливался сказать ей какую-нибудь пакость, ни один накачавшийся спиртным пьяница не рисковал делать грязные намеки, когда груди ее стали наливаться, ни один из приятелей не испытывал судьбу, если Лайза говорила «нет». И вот в несколько ужасных минут все близкие исчезли и оставили Лайзу одну. Дитя без матери и отца.

По пылающей щеке Лайзы тихо покатилась большая слеза, смешиваясь с капельками пота, и Лайза вытерла ее рукой. В Палм-Бич никто не будет распускать руки, однако там пользуются словами, острыми, как кинжал. Их защитят юристы, деньги; их поддержат злые языки друзей. Борьба в этом мире будет далеко не легкой и далеко не безопасной. Отчего-то эта мысль доставила Лайзе удовольствие. В конце концов, в ее жилах текла кровь Джека Кента, а если что и воодушевляло – его, так это перспектива хорошей драки, желательно в невыгодной для него ситуации. Отец был несколько иным, однако Лайза помнила, как загорались его глаза в «У Рокси», когда пиво текло рекой и когда какой-нибудь развязный юнец решал, что настало время померяться силами с теми, кто был старше его и лучше его. Она пойдет против всех и победит в этой борьбе. Неважно, из какого калибра ударят по ней, она найдет возможность ответить еще более сокрушительным огнем. Как бы изгоняя из себя быстро усиливающуюся тоску, Лайза опустилась в пенящуюся воду и погрузила голову в тепло. Когда она вынырнула на поверхность, к ней вновь вернулась прежняя уверенность в себе.

Лайза принялась думать о воскресенье. Как там будет? Кто будет? Бобби Стэнсфилд? Эта мысль пронзила ее, как солнечные лучи пронзают тяжелые облака, – внезапно, неожиданно, с таким же согревающим, бодрящим эффектом. Стэнсфилд. Имя, придающее силы для того, чтобы сконцентрировать свое сознание, связать воедино распущенные нити. Это имя несло в себе все: ее прошлое, настоящее и – лелеяла надежду Лайза – будущее. Может быть, он был всего лишь символом того мира, который она искала, символом пугающе могущественным, из плоти и крови.

Обласканная теперь солнечными лучами, как лепесток готового раскрыться цветка, Лайза в ответ широко раскинула ноги и подставила раскрытые бедра приятным струям воды. В сознании Лайзы хранилось воспоминание о сияющих голубых глазах и о звонком голосе, который имел смелость восхищаться тем, что, как она знала, способно было вызывать восхищение. Слава Богу, она действительно красива, но ведь и он красив. Все, как предсказывала ее матушка, и даже более того. Что же произойдет теперь? Увидит ли она его еще раз? В воскресенье. Если нет, то, может быть, на какой-нибудь следующей вечеринке у Джо Энн. Последние слова Бобби в ресторане содержали недвусмысленный намек на то, что он надеется на такую встречу.

Нужна ли она ему? Понравилась ли она ему? Сможет ли он полюбить ее? Стать ее возлюбленным? Приятные размышления забирались все дальше и дальше, в то время как столб воды восхитительно играл с самым потаенным уголком ее плоти.

До сих пор она не испытывала желания ощутить тепло тела, ласковые прикосновения любимого. Такие вещи Лайза всегда рассматривала как нечто второстепенное. Это произойдет после того, как устроится ее жизнь. Тогда это станет забавным, даже очаровательным занятием, однако ему будет отведен лишь досуг – в иерархии наслаждений где-то между пьесами Теннесси Уильямса и концертами музыки кантри в субботний вечер. Лайза никогда не могла понять людей, жизнь которых была подчинена любви. Это представлялось ей абсолютно нерациональным, изначально безответственным. Для нее основой всего был самоконтроль – контроль над своим телом. У нее были мальчики, однако они никогда не становились ее жизнью, своими неопытными движениями и неумелыми губами они так и не сумели склонить Лайзу к тому, чего так отчаянно желали. В один прекрасный день это случится. Однако Лайза при этой мысли испытала скорее любопытство, чем нетерпение.

Она тихонько сползла со своего места, слегка придвинулась к ласкавшей ее водяной колонне, наслаждаясь все более настойчивой игрой воды при приближении к ее источнику. Ухватившись обеими руками за стенки ванны, Лайза прижалась к круглому отверстию, упиваясь восхитительным чувством давления бьющего в нее потока. Она подыскивала нежные слова для сладострастной поэмы, которая складывалась у нее в голове. В Лайзу била крепкая и сильная струя, длинная и изящная, она бесстыдно проникала в нее и овладевала ею. Лайза изогнула бедра, удаляясь от источника удовольствия, подставляя мощному давлению воды крепкий лобок, плавные линии того места, где сходились ее ноги.

Затем, очень медленно, как бы не желая потревожить или отпугнуть своего водного возлюбленного, Лайза повернулась и подставила ему попку. Поток жадно обрушился на щель между круглых ягодиц, отыскивая скрытое отверстие – чтобы любить его, нежить своим крепким касанием. Сознание Лайзы прорезали острые уколы удовольствия, и она принялась двигаться, чтобы усилить ощущение. Согнувшись в талии, с идеально прямым позвоночником, Лайза опустила подбородок на поверхность воды, одновременно резко подавшись в сторону стены джакузи. Вступив в сладостный сговор с дерзким водяным потоком, она позволяла ему овладеть собой. Однако внутренне Лайзе удалось достичь желаемого сочетания безжизненного, механического воздействия, агрессивный напор которого она столь ощутимо испытывала, с волшебным видением, и оно обрело душу. Душа принадлежала Бобби Стэнсфилду.

Образ, возникающий в пелене пара, вспугнуло бестактное дребезжание неуместного, беспардонного звонка в дверь.

Господи! Черт побери!

Лайза попыталась отключиться, удержать хрупкую мечту, обещавшую столь много.

Пока она старательно восстанавливала ускользающую грезу, звонок стих. Лайза вновь приняла позу, чтобы возобновить имитацию божественного прикосновения, но лишь только она напнулась, как чей-то палец снаружи у двери вспугнул водяной палец. На этот раз звонок был настойчивей. Своим прерывистым ритмом он намекал, что звонивший знает: есть кому открыть двери изнутри.

Изящно изогнувшись, Лайза выскочила из водяного чрева, схватила полотенце и прошлепала по гимнастическому залу к выходу.

– Ну, кто там? – прокричала она сквозь запертую дверь.

В Уэст-Палме незнакомцам двери не открывают.

– Это я, Джо Энн, – послышался уверенный ответ, показывающий, что гостья не обескуражена явно раздраженным тоном вопроса.

– О, Джо Энн. Погоди секунду, я сейчас отопру. Я прямо из джакузи.

Джо Энн нисколько не отпугнул недостаток приветливости в голосе девушки. Лайза Старр, прямиком из джакузи, была для нее поистине лакомым кусочком. Когда дверь распахнулась, и истина подтвердилась, Джо Энн сделала ранее намеченный ход.

– Я как раз проезжала мимо и увидела, что свет включен. И я подумала: чем это ты занимаешься?

Джо Энн лгала, глядя прямо в глаза Лайзы. С этой стороны Клематис-стрит никуда не вела. Последние пару дней Джо Энн подъезжала к гимнастическому залу каждый раз, когда оказывалась по эту сторону моста. Похоже, ее маневры принесли плоды.

Местная география Лайзе была знакома; вряд ли Джо Энн случайно оказалась на пороге ее заведения, хотя причины, которые привели ее сюда, были весьма загадочны.

– Ну что, позволишь мне зайти? А то я тут замерзну насмерть.

Обе рассмеялись. – Температура в Уэст-Палме доходила до восьмидесяти восьми градусов.

– Разумеется, заходи.

– Знаешь, Лайза, я не хочу тебе мешать. Давай-ка возвращайся в свои целебные воды. А что, я могу и присоединиться к тебе? Конечно, если ты не против.

– Нет, разумеется. Заодно просветишь меня насчет того, что будет в воскресенье.

Конечно, Лайза не нуждалась в непрошеной гостье, потому что хотела побыть одна в горячей ванне, однако она помнила, что Джо Энн была волшебным пропуском в пещеру Палм-Бич. Разумней с достоинством уступить.

Джо Энн сознательно замешкалась и пошла следом по короткому коридору, который вел к джакузи. Впереди нее шла Лайза, завернутая в полотенце, из-под которого капала вода. Джо Энн мысленно уже видела ее обнаженной. Широкие, прямые плечи, округлые мускулистые икры, изящные, с прекрасным изгибом ступни, безупречно ухоженные пальцы ног. Длинные темные волосы, сырые и растрепанные, ниспадали на плечи, на которых еще блестели бусинки влаги – пота, воды. Лайза двигалась танцующей, свободной походкой – возможно, несколько слишком энергичной, несомненно атлетической, но типичной женской. Ощутив нарастающие внутри знакомые ощущения, Джо Энн почувствовала небольшую дрожь возбуждения. Через пару секунд эта скульптура обнажится. Можно было без труда предсказать, что баллы будут высокими.

Так и получилось. В течение коротких сладостных секунд, пока белое полотенце падало на мозаичный плиточный пол, Лайза Старр стояла нагой на краю джакузи.

Освещение, по-прежнему тусклое, придавало ее фигуре эфемерный, нереальный вид – поздневикторианская фотография: купальщица, застигнутая врасплох на берегу какой-то медленной индийской реки. Тело, разумеется, было волшебным, к тому же Лайза застыла на мгновение и расслабленной позе профессионального атлета, выставив одну ногу перед другой, и в слабом освещении вырисовывались контуры группы гладких четырхглавых мышц, идеальный треугольник темных и загадочно волнующих волос, плавные очертания тугого живота. Пальцы изящно свесившейся правой руки застыли в покойном положении, словно у какой-то греческой богини; левая рука была поднята на уровень плеча, переходя через• прекрасно оформленные грудные мышцы к высокой груди. То ли из-за жары, то ли из-за бьющих струй воды нежно-розовые соски напряглись и поднялись – а может быть, эта девочка всегда выглядит так, и груди у нее от природы конической формы, словно пирамиды, приковывающие к себе внимание, требующие восхищения, притягивающие своим очарованием, провоцирующие на рискованное прикосновение?

Джо Энн зачарованно впилась глазами в готовое скрыться видение, пытаясь навсегда запечатлеть его в альбоме своей памяти. И тут Лайза ступила в пенящуюся воду, и видение скрылось.

В этот миг Лайза непостижимым образом сознавала, что жадные глаза впитывают в себя ее образ. Лайза была далека от того, чтобы услышать приглушенную музыку желания, которая тихо начала наполнять собою все пространство вокруг нее, но интуитивно ощутила, что вода спасет ее от внезапно возникшей непонятной, экзотической опасности, такой тревожной и волнующей. Пузырики воды пробежали по коже, которой касался взор Джо Энн, и Лайза ощутила необъяснимую дрожь, промчавшуюся вверх и вниз по ее изящной спине.

Она повернулась к Джо Энн с удивлением, вопрошающим выражением лица. Женщины всегда проявляют мимолетный интерес к виду тела друг друга, и Лайза, будучи профессионалом в своей области, не была исключением. Однако отчего-то на этот раз она почувствовала нечто большее, чем интерес. Лайза на секунду отвела глаза в сторону от непонятного смущения, но тут же вновь подняла взгляд под воздействием какого-то сильного магнитного поля, о существовании которого она подсознательно догадывалась. Джо Энн смотрела на Лайзу, и в этом взоре было нечто гипнотическое. Взгляд был ленивым, уверенным, подбадривающим, и в то же время пугающе могущественным, не позволяющим себя игнорировать.

«Я полностью одета, однако скоро я буду голой. Я хочу, чтобы ты смотрела, как я раздеваюсь», – говорили глаза Джо Энн, и, не смея, не желая воспротивиться приказу, Лайза обнаружила, что подчинилась. Она наблюдала такую картину тысячу раз, но в данном случае раздевание было исполнено значения, несло в себе совершенно не поддающийся объяснению аромат принудительного тайного созерцания. Как Лайза ни старалась, она не могла избавиться от ощущения, что подсматривает сквозь замочную скважину.

Пальцы играли с большими латунными пряжками двух толстых кожаных ремней, которые перетягивали осиную талию Джо Энн. Неторопливо, томно она приспустила голубые джинсы и чуть стянула белые шелковые трусики. Глаза ее теперь смеялись, дразнили, подбадривали Лайзу, предлагая ей перевести взор на самое заветное место.

Лайза почувствовала, как в горле у нее пересохло. Она попыталась сглотнуть слюну и внезапно поняла, что сделать это, оказывается, трудно. Тогда, явно не в силах сопротивляться беззвучному приказанию, Лайза опустила глаза и беспомощно стала рассматривать волосы на лобке, обрамленные, словно какая-нибудь бесценная картина, рамкой приспущенных джинсов. Вполне сознавая производимый ею эффект, Джо Энн не стала спускать джинсы ниже. Вместо этого она потянулась выше, к пуговицам небесно-голубой шелковой рубашки мужского покроя, под которой уже напряглись ее крепкие соски. Дергаясь на ниточках опытного кукловода, Лайза вновь подняла взгляд, чтобы полюбоваться дерзкими, самоуверенными грудями.

От затянувшегося молчания стало неуютно, однако говорить было не о чем. Порочный союз вступил в начальную фазу формирования, однако цель его была все, еще плохо определена и едва обозначена. С нарастающим ужасом Лайза ощутила, как чудовищную сухость во рту начинает компенсировать повышенная влажность совсем в другом месте.

Джо Энн все это чувствовала, видела по смущенному взору. Как часто это происходило именно по такому сценарию. Чуждый акт, невообразимый и нежеланный, превращался в страстно желаемый благодаря искусству соблазнительницы. И вот уже быстро Джо Энн спустила с себя брюки, трусики, сняла хлопчатобумажные носочки и плавно соскользнула в воду. Тем не менее, она сохраняла молчание. Слова могли разрушить магию.

Сидя напротив своей жертвы в бурлящей воде, Джо Энн выжидала и ловила то мгновение, которое умела столь легко угадывать.

Медленно, как восходящее солнце, в голове Лайзы зрело понимание происходящего. Впервые в жизни ее возбудила женщина, фантастически красивая и могущественная голая женщина, которая сидела в нескольких дюймах от нее в пенящихся, ароматных потоках ее же собственной ванны.

Но как же это произошло? Или же это просто следствие ее собственного стремления самоудовлетвориться, отчаянные попытки возбужденного сознания, ищущего предмет, на котором можно сконцентрировать чувственность? Нет. Дело не просто в ней. Лайза была далеко не пассивным наблюдателем всего того, что происходило. Она источала реки сладострастия, которые проникали под кожу Лайзы, возбуждая каждое ее нервное окончание. Груди ее набухли, в животе явилось ощущение пустоты, и, что более существенно, такое же ощущение пустоты возникло между ногами.

Смеющиеся глаза Джо Энн сверлили ее, угадывали ее смятение, изучали чувство, которое быстро превращалось в желание самой Лайзы, и одновременно делали его все более сильным. И вот уже с уверенной, понимающей улыбкой на полуоткрытых губах Джо Энн преодолела короткое расстояние, за которым наступала их близость.

Поцелую предшествовала целая вечность. Он возник как медленное, ленивое действо, которое, казалось, никогда не завершится. Скользящие губы, теплые, мягкие и сухие, как воздух в пустыне, сначала не касались Лайзы. Они царили в пространстве и времени сперва в нескольких дюймах от губ Лайзы, а потом ближе. Через губы до Лайзы доносилось горячее, ароматное дыхание, которое обдувало ее лицо, сладостно проникало в ноздри, покрывало испариной ее кожу. Затем губы опустились на Лайзу, осторожно и спокойно осуществляя свою миссию милосердия и порабощения. Лайза почувствовала, как вся ее спина покрылась испариной от движения этих необыкновенных губ по ее губам – изучающих, любопытных, нежно говорящих на беззвучном языке любви. И тем не менее, это был еще не поцелуй, а договор, нерушимый союз, заключаемый для того, чтобы пуститься в путешествие по неизведанным морям сексуального экстаза. Скоро, благословенно скоро появится язык. Впервые в жизни Лайза оказалась в роли беспомощного пассажира; какое бы действие ни происходило, она была вынуждена так или иначе согласиться на него. Пассивное приятие этих губ было окончательным, словно подпись на некоем мистическом контракте.

Как бы принимая капитуляцию, Джо Энн поторопилась закрепить свои позиции. Задержавшись губами в уголке полуприкрытого рта Лайзы, Джо Энн лизнула ее, пробежав влажным, сладким язычком сначала по верхней, затем по нижней губе, смочив сухую кожу слюной.

Лайза подавила тихий стон удовольствия, ощутив внутри наплыв влаги. Она откинулась на стенку джакузи и, целиком раскрываясь, вытянула перед собой ноги.

Джо Энн увидела жест уступки и поспешила воспользоваться им. Пальцами она искала и щупала под водой твердые, как камень, соски, играла с почтительным удивлением крепкими грудями, мысленно сопоставляя ощущение от прикосновения с тем образом, который она запомнила. Тихонько, но настойчиво она сжала тугую плоть между большим и указательным пальцами и, пробежав языком по контурам зубов Лайзы, глубоко погрузила его в рот, наслаждаясь его изысканной влагой. Теперь она полностью сконцентрировалась на поцелуе. Тело Джо Энн практически растворилось. Оно стало просто придатком, дополнением к ее могущественному рту. Она ласково оглаживала руками горящие щеки Лайзы; язык Джо Энн, изобретательный, непредсказуемый, опытный в умении возбуждать, беспрестанно раздувал языки пламени бурлящего желания Лайзы. Напружинив предплечья, Джо Энн придвинула к себе девушку, правой рукой наклонила ее голову и зарылась в мокрые волосы, заставляя ее прижаться ртом к своему рту. Моментами, когда губы оказывались притиснутыми друг к другу, а язык пытался проникнуть в самые дальние уголки горла Лайзы, в этих объятиях чувствовалось отчаяние. Тут же язык начинал играть, дразнить, полизывая и щекоча, купаясь в вожделенной влаге. Время от времени Джо Энн ощущала острые зубки и мгновенное возбуждение от сладостной боли, когда Лайза пыталась добиться и своей порции восторгов, сжимая настырный язычок между белоснежными зубками, щипая, покусывая его, призывая к порядку, прежде чем вновь подчиниться его бесконечно приятному диктату.

Лайза беспомощно погибала в сражении с этим поцелуем. Это были война, жизнь, любовь. Ничто не имело значения. Ни тщеславие, ни воспоминания, ни счастье. Это была не прелюдия и не эпилог. Это была единственная реальность, квинтэссенция настоящего, самая суть блаженства.

Длинный и тонкий, язычок Джо Энн проник теперь в нее, двигаясь медленно и обдуманно. Лайза любила его и, готовая принять его, старалась облегчить его продвижение, приносящее удовольствие, желала, чтобы он проник вглубь, прокрался еще дальше в ее сознание, чтобы усилить дикую круговерть радостного чувства, которое, разбушевавшись, стало неподвластно ей.

Держа вибрирующее тело в своих руках, Джо Энн – почуяла приближение развязки. Невинная свежесть девушки воспламенила се и заставила сломя голову броситься вниз, отдавшись без оглядки естественным импульсам. Лайза Старр – самая сладостная и самая лучшая. Ее прекрасная девственность лежала как на ладони, прося удовлетворения, умоляя о нем, требуя его. Она была даром, божественной жертвой богам страсти, которым служила Джо Энн.

Не сейчас. Не сейчас. Джо Энн принудила себя принять решение, заставила себя сделать невозможное, притормозить несущуюся во весь опор, но вовсе не неуправляемую колесницу взаимного желания. Дрожащая и извивающаяся в экстазе, Лайза заставляла Джо Энн чуть ли не всеми фибрами своего существа желать сладостного конца; но в ней жила и крепкая, стальная решимость.

Сверхчеловеческим усилием Джо Энн сбила накал яростного желания и замедлила темп поцелуя, нежно полизывая жадный, внезапно ставший небезопасным рот. Джо Энн подняла указательный палец правой руки и, чтобы разъединить их губы, прикрыла им рот Лайзы, одновременно оттолкнув ее. Она нежно посмотрела на разгоряченное лицо, вложив в свой озабоченный взгляд как можно больше любви. Затем, по-прежнему молчаливо, она поднялась и выпрямилась на выступе, где сидела Лайза. Она стояла, высокая и очаровательная, непредсказуемая, волшебная, возвышаясь над оказавшейся меж ее ног будущей любовницей.

Лайза ощутила, как волнующее предвкушение внезапно наткнулось на сомнение. Перед ее взором находилось то, из-за чего она оказалась в столь сложной ситуации. Волоски сверкали от воды, пухлые розовые губки имитировали обещание тех, других губ, которые она любила всего несколько секунд назад. Лайза вопросительно подняла голову. В ответ. Джо Энн заговорила, впервые за все время:

– Не сейчас, Лайза. Не сейчас, любовь моя.

Через секунду Джо Энн уже выскочила из воды, вновь представ томительным, но отстраненным образом. Она грациозно изогнулась, подхватив полотенце, и, оставив Лайзу в разочарованном оцепенении, через мгновение исчезла.

Мысли Лайзы, сидящей в лимузине Дьюков, который мчался по бульвару Форест-Хилл к полям поло в Велингтоне, были в смятении. События неслись слишком быстро. Приятные, странные, пугающие события. Эта благоухающая, мило щебечущая миллиардерша, сидящая рядом с ней, безусловно, совращала ее. Джо Энн с самого начала разыграла все как по нотам. Когда Лайза забралась в гигантский салон лимузина, Джо Энн чмокнула ее в щечку, словно она была ее любимой племянницей. Естественно, она должна была вести себя так, будто ничего не произошло. Лайзу это устраивало во всех отношениях. Насколько она могла понять, губы Джо Энн Дьюк оказались опасным оружием, и меньше всего сейчас, а если уж говорить по большому счету, то и вообще когда бы то ни было, Лайзе хотелось пережить вновь события, которые чуть было не привели ее к падению.

Лайза глубоко вздохнула и постаралась скрыть волнение. Наконец-то она вырвалась на скоростную дорожку и оказалась у предела своих мечтаний о Палм-Бич, и хотя это было прекрасно, но в то же время и жутко. Бобби Стэнсфилд также оказался в числе приглашенных. Она снова увидится с ним. Господи, только бы пришел. Человек вроде Стэнсфилда вполне может отказаться в самую последнюю минуту. Кризис в Южной Америке. Какие-то проблемы с процентными ставками, и его вызвали. По его глазам Лайза видела, что она нужна ему, в точности так же, как и сама она призналась ему взглядом в своем желании. Когда они встретятся, опрокинется небосвод. Только так. Вот только одна загвоздка. Ее надули с одеждой.

То был древнейший трюк в женском арсенале, и Лайза попалась на него. Еще в самом начале недели она спросила, что надеть. «О, что угодно, дорогая. Там все по-простому. Мы не наряжаемся», – без тени сомнения ответила Джо Энн. Лайза поверила ей на слово. Из своего скромного гардероба она выбрала простое хлопчатобумажное летнее платье, короткое, выше колена. Чрезвычайно скромный ансамбль довершали пара танцевальных туфелек на белой резиновой подошве да верный ракушечный пояс, некогда служивший источником гордости и радости для ее матери. Голые ноги. Никаких украшений. С этим резко контрастировал двубортный цвета морской волны костюм Джо Энн от Ив Сен-Лорана. Сужаясь конусообразно от широких плеч к узкой талии, он облегал гибкое тело и смело обрывался на уровне колен, где разрез спереди иногда открывал блистательную внутреннюю линию бедер. Большие латунные пуговицы, яркие и сверкающие, прекрасно сочетались с белоснежными перчатками. Яркие цветовые пятна создавали два шелковых красно-бело-синих шарфа – один был франтовато выпростан из-под полы жакета над левым бедром и каскадом ниспадал на верхнюю часть ноги, второй – аккуратно повязан вокруг шеи и скреплен* большой аметистовой брошью, щедро усыпанной бриллиантами. Серьги, представлявшие уменьшенную копию броши, сверкали и переливались на фоне ошеломляющего тюрбана в красную и черную полоску, свободный конец которого веером в египетском стиле раскинулся по внушительным плечам.

Она выглядела гораздо больше, чем на миллион долларов.

Захватывающий дух наряд выбил почву из-под ног Лайзы именно в тот момент, когда ей больше всего требовалась опора. Одним махом она была низведена до положения бедной родственницы из провинции. Охватившая было Лайзу паника сменилась легким раздражением от того, что ее так здорово подставили. Теперь же раздражение уступило место наплевательскому отношению ко всему окружающему, что вполне устраивало Лайзу.

Гигантская машина величественно проплыла через ворота Поло-клуба, и водитель снисходительно махнул угодливо отступившему охраннику, в чьи обязанности входило отсеивать посторонних. На полукруге подъезд – ной аллеи ожидание было сведено к нулю, и швейцары облепили их, как щенки соски суки. В прохладном вестибюле Лайза приготовилась к прыжку головой в омут. Наконец-то. Врата рая. Метрдотель, выступая в роли Архангела Петра, оставил свой аналой, за которым принимал заказы на столики, и бросился приветствовать гостей.

– Мистер Дьюк, миссис Дьюк. Добро пожаловать. Ваш столик ждет вас, а сенатор Стэнсфилд прибыл всего пару минут назад. Надеюсь, что обед вам понравится. Пожалуйста, пройдите за мной.

Лайза едва осознавала, что происходит вокруг нее. Больше всего ее занимал стук прыгающего в груди сердца. При упоминании официантом имени Бобби сердце пустилось в дикий боевой танец, и никаких признаков его окончания не наблюдалось. Он здесь. Вон там, возле окна, уже начавший привставать при их появлении в заполненном народом зале. Какой-то зачарованный вечер. Так казалось Лайзе. Она бросилась в романтический омут очертя голову, и все банальности, существующие в мире, оказались правдой. Так вот что значит быть на седьмом небе. Со всех сторон к ней поворачивались бронзовые и алебастровые лица – белые лица женщин и коричневые лица мужчин, – с интересом завсегдатаев рассматривающие затесавшегося к ним чужака. Но Лайза их не видела. Словно управляемая на расстоянии, она обошла ломящийся от яств буфет и направилась к столику Дьюков, расположенному на почетном месте у венецианского окна, из которого открывалась панорама ухоженных зеленых полей для игры в поло.

Бобби Стэнсфилд поднялся, чтобы поприветствовать их.

От первых же его слов стало необычайно легко. Одет он был с подчеркнутой простотой: рубашка «Лакост» в серо-белую полоску с открытым воротом, серые шерстяные брюки и черные мокасины «Коул-Хейн» – и не отрывал от Лайзы проникновенного взгляда.

Как замечательно! Лайза Старр. Девушка, которая преображает жизнь.

Он продолжал наблюдать за Лайзой, одновременно обращаясь со значительно менее теплыми приветствиями к Дьюкам. Подчеркнуто холодно Бобби поздоровался с Питером Дьюком, на котором были безупречный синий блейзер и белые брюки.

Если Джо Энн и задела относительно равнодушная встреча, то она никак не собиралась этого показывать.

– Извините, мы задержались, сенатор. Это все из-за Питера. Вы же знаете, какой он тщеславный. Одевается гораздо дольше меня.

И Лайза, и Бобби рассмеялись при этих словах. Вид у Питера Дьюка был такой, словно он только что получил приглашение нести гроб на похоронах товарища. Лайза тут же прекратила смеяться, потому что заметила, что объект остроты вовсе не разделяет веселья, в то время как Бобби продолжал хохотать. Она тут же сделала выводы. Компания будет далеко не дружеская. Холодная война между Бобби и Питером Дьюком явно находилась в самом разгаре. Джо Энн в лучшем случае занимала нейтральную позицию, но, скорее всего, была склонна выступать против супруга. Для самой Лайзы Бобби, казалось, уже стал больше, чем союзником, а отношение к ней Джо Энн было отнюдь не доброжелательным, если судить по уловке с одеждой. К черту. Она рассчитывала, что сложности для нее будут связаны только с общением с незнакомыми. Но теперь стало ясно, что центр схватки находится именно здесь, за этим столом.

При появлении официанта с вином установилось хрупкое перемирие. Длилось оно недолго.

Бобби повернулся к Лайзе, внимательный, заботливый.

– Это шампанское прекрасно идет с апельсиновым соком, но одно шампанское я бы пить не стал.

От произнесенных им слов почему-то не веяло снобизмом. По крайней мере, так показалось Лайзе. Для нее шампанское было дорогим шипучим напитком, который пьют по праздникам. Однако можно было предположить, что такие люди, как Бобби, очевидно, употребляют шампанское постоянно и вполне способны отличить один сорт этого напитка от другого.

– Если уж на то пошло, то я вообще бы не пил его, ни с апельсиновым соком, ни без, – чопорно сообщил Питер Дьюк и с кислым самодовольством оттопырил губу. – От этой испанской мочи потом бывает самое мерзкое похмелье. Следующий день можно считать пропавшим. Я бы предпочел «Кровавую Мэри», Лайза.

Его замечание говорило о многом. В доме Дьюков шампанское всегда было французским, неизменно из сортов винограда одного периода – на настоящий момент 1971 и 1973 годов – и самых лучших марок: «Крюг», «Луи Редерер», «Боллинжер». Бутылка испанского «Кордорниу», поданная на поздний завтрак в воскресенье в клубе «Поло и кантри» в Палм-Бич, для винных погребов Дьюка значила бы то же самое, что таракан в баночке с кремом для лица.

Цель Питера Дьюка заключалась не только в том, чтобы утвердиться в роли знатока. Он подразумевал, что Бобби Стэнсфилд не только простой обыватель, но к тому же и нищий. Стэнсфилду не по средствам избегать тяжелых похмелий. Он готов пить дерьмо и забивать вкус этого дерьма апельсиновым соком. Этот тонкий намек был всеми хорошо понят. Дьюки могли купить Стэнсфилдов в любое время дня и ночи.

Бобби принял это к сведению. Тем не менее, политиков такого калибра нельзя достать теми дротиками, которые бросал Питер Дьюк.

– Вероятно, Питер, тебе необходимо быть в форме завтра утром.

Безобидное, на первый взгляд, замечание Бобби Стэнсфилда было столь же невинно, как чикагский политикан, подсчитывающий долларовые банкноты в прокуренной комнате.

Лицо Питера Дьюка покраснело, когда до него дошел смысл издевки. В последние дни утро у него начинаюсь поздно, и перед ним возникала проблема, чем заполнить пару часов перед тем, как подходил срок, когда прилично начинать надираться снова. Имело пределы и время, уходящие на телефонный разговор с брокером по поводу произошедших накануне подвижек на рынке, в результате которых Дьюк становился на несколько миллионов богаче или беднее.

Джо Энн подлила масла в огонь, открыто рассмеявшись.

– Видишь ли, Бобби. Любое утро бедного Питера можно считать пропащим. Думаю, здесь дело не в качестве тех напитков, которые он употребляет, а в их количестве;

Лайза сдержала смех. Она уже знала цену Питеру Дьюку. Он представлял собой ленивую и надутую бездарь, наиболее значительным достижением которой было появление на свет Божий. У него были лишь деньги.

Реакция Питера превзошла все ожидания. Сначала совершенно переменился цвет его лица. На скулах появились двойные красные пятна, похожие на пятна крови самурая, сделавшего себе харакири. Затем, швырнув смятую льняную салфетку на стол перед собой, он внезапно поднялся, и от резкого движения загремели фарфор и приборы.

– Послушай ты, драная корова. Не смей больше так со мной разговаривать. Особенно перед этой своей любовницей из спортзала и каким-то потрепанным политиканствующим позером.

Говорил Питер не самым громким голосом, однако на расстоянии в двадцать футов все, у кого уши не были заложены ватой, услышали его речь. Засим Питер удалился с поля боя. Повернувшись спиной к удивленной троице, он прошествовал из переполненного посетителями ресторана, не удостоив внимания двух-трех приятелей, которые пытались заговорить с ним над ходу.

На некоторое время шум голосов стих. Но ненадолго.

Завсегдатаям Поло-клуба были не в диковинку подобные сцены.

Много принял? Застукал кого-то с женой? Кокаиновый заскок? Да что угодно. Через несколько секунд они вновь сосредоточили внимание на своих делах.

– Извините. Не знаю, что это на Питера напало в последнее время. Он стал чертовски развинченным.

– Козел он, – просто сказал Бобби, и Лайза была более чем склонна согласиться с ним.

В качестве жеста солидарности все они заказали шампанского с апельсиновым соком.

– Итак, Лайза, закажем что-нибудь для тебя поесть. Все эти твои тренировки сжигают массу калорий.

Бобби Стэнсфилд встал и подвинул Лайзе кресло. Джо Энн пришлось усаживаться самой, и впервые на ее лице отразилось неудовольствие. «Эй, погоди-ка, – казалось, было написано на нем. – Эта провинциалочка – мое творение. Смотри, но руками не трогай и не забывай, что главная здесь я».

Бобби и Лайза совсем не замечали ее неудовольствия, и оба уже находились в таком состоянии, что, заметь они это, им было бы все равно. Что касается Лайзы, то она от Бобби ничего не требовала, и любое его действие ее вполне устраивало. Однако сам Бобби не привык к пассивности. С того момента, как он впервые увидел эту прекрасную девушку, в нем проснулись все его самые могучие инстинкты охотника. Конечно же, у него был большой опыт по части соблазнения, однако Бобби не ЗНАЛ, насколько искушенной является Лайза. Поэтому он отпустил тормоза и взял на вооружение все свое стэнсфилдовское очарование, даже не подозревая, насколько избыточны в данном случае были его усилия.

Для него были очевидны несколько истин. Во-первых, с социальной точки зрения, Лайза очутилась не в своей весовой категории. Об этом свидетельствовал ее наряд, и это подтверждали ее манеры. Но в то же время она вела себя вполне непринужденно. Может быть, временами не совсем уверенно, но, во всяком случае, не ретировалась от окружавших ее тяжеловесов. К тому же, Лайза, без сомнения, обладала некой стихийной силой, что создавало вокруг нее определенную ауру. Эта девушка не испугается ни людей, ни условностей, ни самой жизни. Такие всегда привлекали Бобби. Большинство политиков в душе авантюристы.

Стоя в очереди возле роскошного буфета, накрытого на огромном Т-образном столе, Бобби покровительственно вел Лайзу через светское минное поле.

– Главное – провести несколько разведок. Начни, наверно, с холодного овощного супа, а затем переход к моллюскам. Эти крабы просто восхитительны. Некоторые просто наваливают их себе на тарелку; а венчают блюдо ростбифа с яблочным пирожком.

В Джо Энн, находившейся за его спиной, нарастало раздражение. Она уже потеряла сегодня мужа. А теперь складывалось впечатление, что она теряет и одну из самых очаровательных девушек, которых ей приходилось встречать.

Пришло время немного напомнить о своих полномочиях и щелкнуть кнутом на арене. Джо Энн оглянулась в поисках подходящего субъекта.

Мимо спешил маленький человечек, несколько напоминающий школьного учителя. Джо Энн, словно змея моментально обвила его единственную руку.

– Джон, как я рада видеть вас. Должна вас представить моей новой находке. Лайза, это лорд Каудрей. Он является членом совета управляющих и состоит везде, где только можно состоять. Ты, наверно, слышала о Каудрей-парке в Англии? Это поистине Мекка любителей поло.

Лайза протянула руку. Она никогда не слышала о Каудрее, никогда не была знакома раньше с английским лордом, и ей вовсе не нравилось представляться в качестве «новой находки» Джо Энн.

Джо Энн продолжала сыпать соль на раны, мило щебеча:

– Да, Лайза владеет маленьким гимнастическим залом в Уэст-Палме. Мы все туда ходим тренироваться.

Взгляд Джона Каудрея под очками стал затравленным. Он был едва знаком с Джо Энн Дьюк, и то, что он знал о ней, ему не очень-то и нравилось. Вежливо кивая, он проронил пару ничего не значащих слов, прежде чем ретироваться под благовидным предлогом.

Боби Стэнсфилд, занятый тарелками, не заметил этой беседы, однако Лайза почувствовала, как ее с головой накрыла покровительственная волна, которую гнала Джо Энн. По каким – то причинам женщина, которая пару дней назад чуть было не соблазнила ее, теперь явно ее ненавидела. Лайза внутренне приготовилась к обороне. Было совершенно очевидно, что Джо Энн – весьма опасная дама. За столом Бобби Стэнсфилд был на седьмом небе. – Мне всегда кажется, что народ здесь не чувствует главного. Мне нравится бывать здесь, чтобы смотреть поло, а не треклятых людей. Не понимаю, все вырядились, как на парад мод. Так вот, мы с тобой, Лайза, поступили правильно. Просто, приятно и легко – удобно. Именно так и надо одеваться в такую погоду.

– О, мне посоветовала так одеться Джо Энн. И я ей очень благодарна, – проговорила Лайза с невинностью змеи Бобби посмотрел на Джо Энн сначала недоверчиво, а затем с насмешливым интересом. Явно какие-то женские игры.

Джо Энн, которая напоминала манекенщицу, сошедшую с подиума после показа коллекции парижских мод, ответила ровным взглядом. Туше.

– Сенатор, Джо Энн, позвольте заметить, вы выглядите просто очаровательно. Как ваши дела?

– Привет, Мерв, – откликнулся Бобби. – Дали себе возможность отдохнуть в выходные? Я думал, что звезды телеэкрана заняты деланием денег, чтобы позволить себе отдохнуть.

Мерв Гриффин добродушно рассмеялся. Он одним из первых проник в Поло-клуб с помощью денег.

– Вы правы, сенатор. Я, кстати, как раз сейчас на работе. Приехал просить вас участвовать в шоу. Нам нужен классный актер, чтобы поднять рейтинг.

Мужчины рассмеялись. Шуткой это было лишь наполовину.

– Знаете, Мерв, человек, который вам необходим, сидит рядом. Лайза Старр, это Мерв Гриффин.

– Знаете что, сенатор, женитесь на ней, и мы вас пригласим на парное выступление. Идет?

Лайза почувствовала, как краска бросилась ей в лицо.

Бобби откинул голову, и раздался знаменитый стэнсфилдовский хохот.

– Что ж, видно, так и следует поступить. Придется договориться. Что скажешь, Лайза? Согласна выйти за такого убежденного старого холостяка, как я?

Лишь на секунду удивившись, Лайза поняла, что да, именно этого она бы и хотела.

Глава 7

На лбу Питера Дьюка совершенно явственно начала пульсировать вена. Джо Энн видела такое раньше только один раз, и это было предзнаменование.

– Я скажу тебе, чего хочу! Чего я точно хочу! – орал он готовым сорваться голосом. – Я хочу получить развод, и как можно быстрее!

Для Джо Энн Дьюк существовало не так уж много грязных слов, но слово «развод», без сомнения, было из их числа. Развод с Дьюком. Это поистине неприлично. Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица.

Далекий голос, вероятно ее, произнес:

– О, не глупи, Питер. Если возникла какая-то проблема, то мы ее решим. Мы же всегда решали их раньше.

– Ты шлюха, Джо Энн. Ты знаешь это. Ты была проституткой, когда подцепила меня, и ты осталась проституткой до сегодняшнего дня. Я хочу положить всему конец, и сделать это теперь же. Ты слышишь?

Джо Энн с усилием пыталась осмыслить катастрофическое заявление, которое доводилось до ее сведения. Если судить по количеству децибел, то Питер говорил всерьез. И тот факт, что сейчас десять часов утра, означал, что Питер еще не пьян.

Джо Энн попыталась все сгладить. Раньше это ей удавалось. Но не теперь. Она выдавила из себя неискренний смех.

– Ты без меня пропадешь. Ты же знаешь это. Сидя на краешке огромной кровати, Джо Энн томно натягивала шелковый чулок.

Питер Дьюк сделал два шага в сторону жены и навис над ней, словно беспощадная гора ненависти. Брызгая слюной, он принялся заплетающимся от злости языком осыпать ее оскорблениями.

– Ты грязная сучка! С чего ты вообразила, будто мне нужна? Ты мне нужна не больше, чем рак мозга. Я тебя раздавлю, как таракана, потому что ты и есть таракан. Я тебя уничтожу.

Он был готов ударить ее. Джо Энн были знакомы признаки этого. Проститутки, которые заботились о своем внешнем виде, умели правильно угадывать намерения своих клиентов.

Она вообще ничего не сказала.

– А когда я избавлюсь от тебя, то смогу жениться на женщине, которая так же безгрешна и чиста, как ты омерзительна.

Питер сделал шаг назад, и по его довольному лицу расплылось выражение неприкрытого презрения.

Джо Энн пыталась подобрать слова. Она почти не верила своим ушам. Это крайне опасно. Другая женщина? Кто, какая, откуда?

– У тебя кто-то есть? – удалось ей наконец произнести.

Питер злобно улыбнулся.

– Памела Уитни. Мы любим друг друга. Ты слишком увлеклась развратом, чтобы заметить это.

Боже! Больше Джо Энн не могла этого вынести. Памела Уитни. Рожа, как пончик, задница, как рыхлый пудинг, родословная – длиной с дорогу на край света. Конечно же, все сходится. Династийный брак, как у средневековых принцев. Ты берешь мою дочь, и мы объединяем наши королевства. Смутно, через дымку ужаса, Джо Энн начала различать кошмар, замаячивший перед нею. Объединившись, Уитни и Дьюки сожрут ее на завтрак. Вместе они наберут больше адвокатов, чем их служит в министерстве юстиции. Ей повезет, если после развода у нее останется хотя бы роскошное нижнее белье, которое было ее единственным материальным вкладом в семейное имущество.

– Послушай, Питер, мне кажется, нам надо поговорить обо всем этом.

– Мы уже говорим, дорогуша. По крайней мере, я об этом говорю с тобой. А из того, что скажешь ты, меня вряд ли многое заинтересует.

Джо Энн не знала, что и делать. Ей необходимо было пустить пробный шар, чтобы понять, насколько плохи ее дела.

– Мне кажется, для развода необходимо какое-то соглашение.

Голос у нее звучал далеко не уверенно.

– Совершенно верно, соглашение необходимо. Хочешь знать, какое? Я тебе прямо сейчас могу сказать. Ты пакуешь чемодан, причем только один, и вызываешь такси, – после чего вылетаешь к чертям собачьим вон из моей жизни, обратно в ту канаву, откуда ты приперлась. Понятно? Может быть – но только может быть, – если ты действительно будешь вести себя очень хорошо, я разрешу тебе забрать «мерседес».

Настала очередь смеяться Джо Энн.

– Ты, должно быть, шутишь, Питер. Ты же знаешь, что мы живем не в мрачном средневековье и не в Саудовской Аравии. Если я уйду, то не с пустыми руками.

Ты хоть понимаешь это? Я твое чертово состояние обрежу по колено.

– Ха!

В это язвительное восклицание Питер Дьюк вложил все презрение, какое только существует в мире. У него был вид человека, у которого на руках все козыри.

– Разве это решает не суд? Флоридский суд. А если еще точнее, то окружной суд Палм-Бич. Ты понимаешь, что это означает, Джо Энн? Дьюки здесь живут давно. У них есть кое-какие могущественные друзья, а в этой части света старые друзья сцепляются ближе, чем сношающиеся собаки, – или ты этого не заметила? Когда я сказал, что изничтожу тебя, я не шутил. Самое замечательное, что ты преподнесла мне эту возможность сама, на блюдечке.

Более злобного смеха Джо Энн слышать не приходилось. О чем это он, черт возьми?

– Да, сэр, мне, несомненно, хотелось бы ознакомить вас с содержимым сейфа старины Бена Карстерса. Более смачного досье для прочтения не найти. Если у меня когда-нибудь кончатся деньги, то я пойду и просто опубликую его. Оно, наверное, стоит миллионы.

Джо Энн пронзило жуткое подозрение.

– Какое досье? Ты за мной следил?

Уже задавая этот вопрос, Джо Энн знала, что ответ будет положительным. Боже! Как же она могла быть такой дурой? Она-то думала, что ведет надежную игру, скрыла свое прошлое, избегает гетеросексуальных связей, которые всегда рассматривались как опасные. Она слышала металлический щелчок в телефонной трубке, пустоту, когда говорила по телефону. Питер подключил к нему подслушивающее устройство! В течение многих месяцев все ее тайные беседы записывались на пленку.

– У меня есть письменные записи твоих бесед, от которых у семидесятилетнего судьи отвалится вставная челюсть. Клянусь, я думал, что старина Бен кончит прямо в штаны, когда он слушал твое сюсюканье с этой Мэри д'Эрлангер. А еще есть и фотографии, как вы с ней парочкой выходите из «Бразилиан корт», – черт, мне в свое время доводилось видеть затраханных баб, но у вас вид был такой, будто вам нужны костыли. В общем, мне почему-то кажется, что суд не отнесется слишком снисходительно к твоим притязаниям на мое состояние.

Конечно же, он прав. Прав кругом. Но внезапно Джо Энн это стало совершенно безразлично. Она уже обошла бедного Питера на голову. Она всегда опережала его. Решительная и насквозь холодная, как лед, Джо Энн точно знала, как она поступит.

* * *

– Ну Господи, ну как он выглядит? Казалось, Мэгги сейчас взорвется от любопытства. Лайза наклонилась и подняла ногу так, будто это был совершенно посторонний предмет. Прижав правое колено к щеке, она выпрямила его и направила большой палец ноги прямиком в потолок. Совершая эти движения, она задумалась над вопросом Мэгги.

– Кажется, я влюбилась, – рассмеялась Лайза.

– О, это понятно. Разумеется, влюбилась. Но как, черт возьми, он выглядит?

– Ну, если хочешь, чтобы я говорила серьезно, то давай подумаем. Он невероятно красив, что, собственно, и не новость, я полагаю. Добрый, несколько чувствительный. Знаешь, с таким легко. Можно сказать, что с ним чувствуешь себя надежно. О, и он веселый, очень веселый – и невероятно самоуверенный. Знаешь, из тех, что никому спуску не дают. Он так отбрил этого Питера Дьюка. Провернул его через мясорубку.

Мэгги склонилась вперед. Этого было недостаточно.

– Но он такой заинтересованный? Он собирается тебе позвонить, в конце концов? Вы о чем-нибудь условились?

Лицо Лайзы приняло задумчивое выражение.

– Может, и позвонит. Я уверена, что понравилась ему. Но я просто не знаю, есть ли у него время. Он с ног сбивается.

Лайза вывернула ногу, отодвинулась от края стола и уперлась стопой в поясницу.

С завистью посмотрев на подругу, Мэгги вновь принялась за свое.

– Послушай, малышка. На это времени надо не много.

Лайза задорно рассмеялась.

– Да, может, он забежит сюда как-нибудь, чтобы опробовать меня на тренажере «Наутилус».

– Ну, ладно. Спорим, что он даст знать о себе? Так поступил бы любой.

– Спасибо за комплимент, Мэггс. Но если серьезно, то я просто не могу быть в его вкусе. Ты же понимаешь, какой это парень. Я хочу сказать, что он такой знаменитый. Он знает всех и вся. Я имею в виду, что он, наверно, звонит президенту, чтобы узнать, что идет по телеку вечером, если у него под рукой не оказалось газеты. Ну что, черт побери, я могу ему предложить?

– Ну, парочку вещей я вижу уже сейчас, сообщила Мэгги. – Это трико разит наповал, Лайза.

– Мне кажется, что такие люди, как Бобби Стэнсфилд, интересуются больше головой, чем телом. Всякими общественными деятельницами, с их степенями магистров философии и политики.

– Я понимаю, Лайза, что все мы тут головой не шибко напрягаемся, но ты – настоящая умница.

– Если он а собирается позвонить, то сперва выждет пару деньков, так что нам сейчас пока что рано горячиться.

В шести дюймах от расставленных ног Лайзы зазвонил телефон.

Она заулыбалась, подняла трубку и вспыхнула, услышав голос.

– Могу поспорить, что говорю с Лайзой Старр. Это Бобби Стэнсфилд. Как насчет того, чтобы пообедать сегодня?

– О Боже. Привет. Как поживаешь? Пообедать. Господи! А что у нас сегодня? Да, конечно, с удовольствием.

– Отлично. Мы тут сидели у бассейна и размышляли, как сделать жизнь еще лучше, и я вспомнил про тебя. Ты на тачке? Я могу прислать машину. Приезжай, как только сможешь; здесь просто рай, и мы пьем чистейшую «Маргариту».

Голова у Лайзы пошла кругом. Комплимент был приятен, однако в его словах скрывалось кое-что еще. Здесь рай. Здесь рай. Она открыла было рот, чтобы ответить, однако не могла подыскать слов.

– Ты меня слушаешь? Ты знаешь маршрут? Поворачиваешь налево…

– Хорошо, хорошо. Я знаю дорогу. Найду. «Я была там тысячу раз в своих мечтах».

– А машина тебе нужна?

– Нет. Я хочу прокатиться на велосипеде.

– Боже! В такую жару? Да вы себя своими тренировками доконаете. Но, впрочем, торопись и не растай по дороге. Мне бы хотелось видеть тебя целиком.

– Уже еду.

Лайза опустила трубку. Секунду подруги смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

Лед сломала Мэгги. Преувеличенно театральным тоном она продекламировала:

– Дамы и господа, прошу освободить место для сенатора Роберта Стэнсфилда и его супруги.

Лайза бросила в нее четыре ручки, шесть скрепок, ластик и маленький японский калькулятор.

* * *

Лайза быстро крутила педали, переезжая опасный перекресток Норт-Флэглер. Она по опыту знала, что поблизости от нее часто происходят аварии; ей не приходило в голову, что их причиной может являться она сама. Бесстрастный наблюдатель безошибочно сделал бы такой вывод. Лайза была во всем белом, начиная с кроссовок «Адидас» и носков и кончая шортами и просторной футболкой, под которой вздымались и падали умопомрачительные груди. Длинные крепкие ноги нажимали на педали без видимого усилия.

За спиной Лайзы находилась белая пластиковая пляжная сумка, шнурки которой были обвязаны вокруг торса, отчего футболка плотно обтягивала конические груди. В сумке почти что ничего не было. Лайза собралась быстро. Единственная настоящая проблема возникла с купальным костюмом. Те костюмы, которые у нее были, соответствовали стандартам изданий «Спорте иллюстрейтед», посвященных пляжным ансамблям, но едва ли подошли бы, по мнению Лайзы, для бассейна Стэнсфилдов. Тем не менее, времени, а точнее, желания бегать по магазинам не было. Лайза была достаточно умна для того, чтобы сообразить, что в этой жизни можно заработать немного очков, выдавая себя за того, кем ты не являешься на самом деле, – особенно перед людьми, подобными Бобби Стэнсфилду.

Черный облегающий купальник, который выбрала Лайза, произвел бы фурор на Копакабане и Айпонеме. Купальник был цельный, сильно вырезанный спереди, сзади и в паху, и скрывал только самые приватные анатомические подробности тела. До сих пор к нему претензий не было, и она их не ожидала и теперь.

Проехав мост, Лайза повернула налево на велосипедную дорожку Палм-Бич. Тармаковая дорожка шириной в пять футов на протяжении семи миль шла мимо самых красивых и самых дорогих домов в мире на берегу озера Лейк-Уэрт. Это была волшебная тропинка, по которой строго запрещалось ездить на любом автотранспорте, и в то же время, несмотря на ощущение полнейшей эксклюзивности, она была открыта для публики. Здесь могли столкнуться различные миры, так как люди имели возможность разглядывать бассейны богачей, проезжая на велосипедах, пробегая трусцой и осматривая окрестности. Тем не менее, такого не случалось. Велосипедная дорожка была ревниво охраняемой тайной, и те, кому достало ума обнаружить ее, оказывались достаточно сдержанными, чтобы уважать права других. Лайзе было достаточно проноситься мимо глянцевых яхт, покачивающихся на приколе возле садов их хозяев, мимо толстых индийских сандаловых деревьев и цветущего красного жасмина, мимо высоких диких оград из фикусов у тех, кто ценил уединение больше, чем открывавшуюся панораму. Лайза помнила слова матери: «Чем выше фикусы, тем богаче человек». Будет ли у нее в один прекрасный день высокая живая изгородь из фикусов? Таблички с названиями улиц на перекрестках говорили сами за себя:

Танжер-авеню, Вест-Индиз-драйв, Оранж-Гроув-роуд и Мокингберд-трейл. Как легко было бы полюбить такое место. Как легко любить такое место. И людей, которые тут живут.

Лайза нарочно пропустила поворот на Гарде-роуд, который вел прямо к дому Стэнсфилдов. Она так делала часто. Вместо этого она поехала направо на Колониал и попала к воротам дома Кеннеди. Там она ненадолго остановилась. Находится ли там сейчас Роуз, отгородившаяся от бесконечных трагедий, которые история обрушила на ее семью? На стоянке был припаркован потрепанный семейный «бьюик», вызывающе скромный. Кто мог подумать, что несколько дет назад автомобильная стоянка была создана в качестве посадочной площадки для вертолета самого могущественного человека в мире? Даже в те времена Палм-Бич был суров к Кеннеди, и лишь с крайней неохотой муниципалитет сделал особое исключение из строгого запрета на посадку любых летательных аппаратов на территории города. Красно-коричневая краска на мизнеровской жемчужине беззастенчиво шелушилась, а две отпугивающие таблички – «Посторонним вход воспрещен» и «Осторожно, собака» – давно уже потеряли смысл.

Какая ирония судьбы свела вместе Кеннеди и Стэнсфилдов, разделив их всего лишь полдюжиной домов на протяженном пустынном пляже? Две великие политические династии – одна демократическая, другая республиканская, соседствующие и враждующие, – сойдутся, возможно, в один прекрасный день в сражении за главный изо всех призов. Это была внушительная перспектива. Двое могущественных противников жили настолько близко, что могли бы сыграть во фрисби, не сходя с лужаек перед своими домами. Всего лишь через несколько лет бульвар Норт-Оушн мог снова выдвинуть из числа своих жителей нового кандидата в президенты Соединенных Штатов, и такие непринужденные поездки на велосипеде окажутся под строгим запретом. Лайза дала волю своему воображению: запрещающие дорожные знаки, поджарые, крепкие ребята с подозрительными взглядами, атмосфера подспудного возбуждения и опасности. И, может, даст Бог, из-за Бобби. Бобби Стэнсфилда. Пригласившего ее сегодня на обед. Лайза будет почетным гостем в той усадьбе, где была счастлива работать ее мать.

Мимо прокатилась полицейская машина, водитель которой быстро осмотрел Лайзу. Она к этому привыкла. – В этом городе каждая вторая машина была полицейской, и полоса Норт-Энда длиной в три с половиной мили являлась, вероятно, единственным местом на земле, где все соблюдали ограничение скорости. Большинству проживающих здесь это нравилось. В этой части города двери в домах не запирались. Лайза недоверчиво покачала головой, отчасти в восхищении, отчасти в ужасе при мысли о крайностях, процветавших в этом городе. Недавно был принят местный закон, согласно которому люди, которые работали здесь, но не жили – садовники, уборщицы и т. д., – должны были постоянно иметь при себе Палм-Бич удостоверение личности и в обязательном порядке давать образцы своих отпечатков пальцев. Это явно противоречило конституции. Однако Палм-Бич не возражал. У Палм-Бич свои правила. И сейчас какой-то либерал оспаривал в суде этот закон. Лайза надеялась, что он пришел туда не с пустыми карманами; деньги ему понадобятся. Потом тут как-то арестовали человека за то, что он бегал трусцой в несоответствующем виде. Бедняга снял футболку. Возможно, если бы это оказалась женщина… Лайза громко рассмеялась при этой мысли. Но тут же смех застрял у нее в горле. Она въезжала в большие ворота усадьбы Стэнсфилдов.

* * *

Для Лайзы было почти что неожиданностью увидеть служанку в белой форменной одежде, которая открыла тяжелую резную дубовую дверь. Секунду Лайза стояла неподвижно от охвативших ее горько-сладостных воспоминаний. Как же сильно она полюбила эту форму. Как гордилась ее мама этой безупречной белизной, ее символическим значением. Все эти годы форма хранилась в гардеробе, время от времени добросовестно простирывалась и тщательно отглаживалась. Иногда Мэри Эллен вытаскивала ее, чтобы продемонстрировать Лайзе великолепие своего прежнего положения доверенной горничной в доме Стэнсфилдов. Относилась ли стоявшая перед Лайзой девушка с тем же пиететом к своей работе? Вряд ли. Начать с того, что она была негритянкой, а черным глупо и бессмысленно забивать себе голову мечтами о Палм-Бич.

Лайза отогнала от себя ненужные мысли. Помимо ностальгии существовали и другие эмоции. Надо было жить дальше. Пробираться наверх.

– Я полагаю, сенатор Стэнсфилд меня ожидает. Мое имя Лайза Старр.

Служанка откинула голову и издала какой-то фыркающий звук. Всем своим видом она говорила, что сенатора Стэнсфилда постоянно навещают разные красивые молодые девушки. Не старайся прыгнуть выше носа.

– Они все у бассейна. Следуйте за мной, мисс Старр, – только и сказала она.

Наконец-то Лайза оказалась в доме – словно ребенок в магазине игрушек своей мечты. Следуя за служанкой по темному старинному дому, Лайза пыталась запечатлеть в памяти все. Они прошли по крытой галерее, украшенной испанской плиткой; с обеих сторон через арки видны были идеально ухоженные террасы, утопающие в зелени – бугенвиллей, текомы, дикие орхидеи, расположившиеся в испанском мху, – и орошаемые журчащей водой из искусно устроенных фонтанов. Вдоль стен тянулись дубовые комоды, темные, с причудливой резьбой, на которых стояли серебряные кувшины с цветами на высоких стеблях и вазочки поменьше с розовыми и белыми азалиями. Огромный натюрморт с плодами и цветами в стиле голландской школы освещался старинной лампой для картин.

«Мрачно, – подумала Лайза. – Но невероятно стильно. Чистый и неподдельный Мизнер – весь дом пропах двадцатыми годами, когда богачи, жившие в Палм-Бич, правили миром и воображали, будто так будет продолжаться вечно».

Мягкие подошвы белых туфель бесшумно ступали перед ней по натертым до блеска плиткам так же, как когда-то ступала ее мать; Лайзе вновь пришлось побороть в себе волну горечи, которая угрожала захлестнуть ее с головой. В конце галереи находились большие черные кованые железные ворота с отполированной латунной рукояткой-шаром. Сквозь причудливый узор Лайзе открывался распростертый впереди зеленый газон, за которым лениво катило на мол свои волны море.

– Я оставляю вас здесь, мисс Старр. Вы найдете сенатора и его друзей возле бассейна.

При появлении Лайзы Бобби Стэнсфилд вскочил с покрытого полотенцем шезлонга, приветствуя ее:

– Лайза, Лайза. Как раз то, чего нам не хватало. Он повернулся к друзьям.

– Вот, пожалуйста. Я обещал вам ангела – и доставил его.

Его улыбка была так же тепла и приветлива, как солнечный свет, падающий на нежную кожу.

– Лайза, это Джимми Бейкер. Ему известно все в мире, что хоть как-то касается политики. Я надеюсь! Остальное – весьма слабо.

Джимми осторожно улыбнулся во время этого шутливого представления, встал, чтобы пожать Лайзе руку, и пронзил ее своими хитрыми глазами. Как она повлияет на нашего мальчика? Положительный или отрицательный фактор? Дешевка или достойная девушка? Как ее можно будет использовать?

Лайза неодобрительно осмотрела его с ног до головы. Если он когда-нибудь начнет брить свою грудь, то вполне сможет открыть бизнес по продаже шерстяных половиков.

Двое других мужчин оказались менее значительными, более почтительными и готовыми услужить.

– Итак, Лайза, ты сможешь приготовить «Маргариту»? Боюсь, мы начали без тебя – и то еще слабо сказано.

Бобби откинул голову и расхохотался. Маленький мальчик, собравшийся устроить налет на коробку с печеньем? Светский шалопай, который хочет позабавиться и нуждается в сообщнике? Старомодный аристократ, разбирающийся в том, как приготовить коктейль? В его замечании и смехе проглянули все эти три типа, и Лайзе трудно было разобраться, кто ей приглянулся больше всего.

Бобби провел ее к бару, расположенному рядом с раздевалкой бассейна.

– Секрет по-настоящему хорошей «Маргариты» заключается в том, что ее надо делать самому, – сказал он наигранно серьезным тоном. – Стакан, разумеется, в отделении для льда.

Словно фокусник, Бобби извлек два заиндевелых V-образных бокала для коктейлей из морозильника. Потом он опрокинул баночку с солью на белую мраморную плиту и, прежде чем погрузить в соль края каждого стакана, разровнял ее рукой.

Бобби наполнил оба бокала из большого кувшина и протянул один Лайзе.

– Скажи, что ты об этом думаешь. На его лице было выражение притворной озабоченности.

– М-м-м-м-м… Восхитительно, – сказала Лайза. – Что за чудо!

Бобби рассмеялся, провожая ее к столику чуть поодаль от остальных трех мужчин. Лайза почувствовала, как алкоголь проникает через стенки желудка прямо ей в кровь. Бобби был даже более привлекательным, чем показался ей раньше, если только это было возможно. Скорее мощный, чем мускулистый, – тело его выглядело так, будто оно накачивалось не просто путем постоянных тренировок, а каким-то дополнительным способом. Грудь была в меру волосатой, но не заросшей. Прекрасные ноги и, слава Богу, с педикюром. Немногие мужчины осознают, насколько это важно. Разумеется, чеканный профиль, но это, в конце концов, и так известно от калифорнийских лесов до берегов, омываемых Гольфстримом. Трудно было отделить этого человека от создаваемого им образа, от того, что, возможно, было его образом. Бобби Стэнсфилд был не просто симпатичным мужиком, торчащим возле бассейна, чтобы понежиться на солнце. Он был символом. Философия, которую исповедовал Стэнсфилд, была более прочной, чем прежний консерватизм, в ней ощущалось настроение всей страны, и если бы ему удалось разработать эту жилу, то он мог бы получить наивысший дивиденд. Благодаря этому Стэнсфилд становился фигурой, обладающей политической силой, которая вызывала благоговение и сочеталась с его избыточной физической привлекательностью. Это мог почувствовать кто угодно. Но Лайза не была кем угодно. Она была дочерью Мэри Эллен Старр и смотрела на Бобби Стэнсфилда через эту призму.

– Слушай, ты привезла что-нибудь для купания? Если нет, то, я уверен, мы найдем выход из положения. Одежда сестер обычно вокруг горами навалена.

– Конечно. Все тут. – Лайза похлопала по сумке. – Где мне переодеться?

– В кабинке.

К тому времени, когда Лайза вернулась, Бобби уже вновь разлегся на шезлонге и, закрыв глаза, впитывал в себя солнце.

Встав над ним, Лайза загородила собою солнечные лучи. Бобби поднялся, догадавшись о ее присутствии по внезапно упавшей тени. Он открыл глаза, и взору его предстала небывало эротическая картина. Впервые за долгие годы он потерял дар речи.

– Боже, – удалось наконец произнести ему. Лайза рассмеялась, понимая, какой эффект она производит.

Пару секунд она позволила полюбоваться собой Стэнсфилду, который в восторге скользил глазами по всему ее гибкому телу. После этого Лайза круто развернулась и пробежала несколько шагов до бортика бассейна. Одним плавным движением она дугой промелькнула в воздухе и, совершенно не поднимая брызг, исчезла в такой чистой голубой воде, что ее можно было пить.

Лайза знала, что он последует за ней, что он будет притянут магнитом ее тела. Она видела это по его жадному взору. Прежде чем вырваться на поверхность, она проплыла по всей длине бассейна, так как набрала в легкие вполне достаточно кислорода для мощного подводного броска. Вынырнув, Лайза встряхнула головой и перебросила за сильные плечи намокшие черные волосы. Держась левой рукой за голубой мозаичный кафель бортика бассейна, она правой вытерла сбегавшие с глаз ручейки и поискала глазами Бобби. Он исчез.

На секунду сердце ее остановилось. Он ушел. Отправился налить себе коктейль? Поговорить еще о политике с друзьями возле бассейна? Подошел к зазвонившему телефону?

Между ее ногами вырвалось на поверхность гладкое, мускулистое, как выдра, темное существо. Бобби был очень близко, его руки скользили по абрису ее тела, ее лодыжкам, ее икрам, ее бедрам, по узкой талии. Перед тем как достичь конечного пункта назначения, ее подмышек, руки с наслаждением на долю секунды прикоснулись к ее груди, Проплыв под водой весь шестидесятифутовый бассейн, Лайза совершенно не потеряла дыхания, но теперь она задохнулась. Как только голова Бобби с радостной улыбкой, обещающей все счастье мира, возникла в искрящихся под солнцем брызгах, в нескольких дюймах от головы Лайзы, он, сильный и озорной, вознес ее вверх так, что она пролетела над бассейном, в его руках, словно на подъемном кране, и очутилась на бортике, ноги ее болтались в воде, обрамляя голову Бобби, улыбающегося ей снизу.

Бобби позволил себе преклониться перед алтарем юной красоты Лайзы, чей силуэт обрамляло умопомрачительно голубое небо Флориды; а она дышала уже быстрее сквозь приоткрытые губы, глядя в его горящие желанием глаза с возбужденным блеском во взоре.

Что-то должно было произойти. Оба понимали это.

Целую вечность они наслаждались этим моментом – первым деликатным моментом на пути к близости, когда все так ново, все перенасыщено таинственностью и опасностью страсти.

Бобби обвил руками ноги Лайзы выше колен и, придвинувшись к ней, крепко прижал восхитительную плоть к своей голове, отчего губы его оказались всего лишь в нескольких сантиметрах от того места, которое она уже хотела отдать ему. Бобби вновь посмотрел на Лайзу, прикоснувшись подбородком к ткани ее купального костюма, и это ласковое надавливание сладостно пронзило самую уязвимую часть ее существа. Вновь светло-голубые глаза вопрошали ее, успокаивали, мучили. Затем он потянул Лайзу к себе в воду, и она полетела вперед, потеряв свою неверную опору на краешке бассейна. Инерция увлекла ее глубоко под воду, и Бобби погрузился с ней, плотно вжавшись в нее сильным телом и крепко схватив в стальные объятия.

Как у тонущего, перед которым за несколько секунд до смерти должна пронестись вся жизнь, в сознании Лайзы промелькнули с калейдоскопической быстротой события, приведшие ее к этому самому желанному моменту. Она пропала, исчезла, закрутившись в водовороте вожделения и любви. Вот оно. Она любит человека, который обнимает ее. Любит его телом и душой, как ей и положено. Он был для нее всем. Ее матерью, ее честолюбием, ее будущим. И теперь он здесь. Крепко обнимает ее под водой в бассейне Стэнсфилдов в нескольких футах от своих друзей.

В какой-то момент отчаяния Лайза – почувствовала необходимость бежать, разобраться с хаосом своих мыслей. Скоро они станут любовниками, но им еще предстоит пересечь огромное пространство неизвестности.

Лайза выскользнула из рук Бобби, как русалочка, в поисках надежного убежища, где она могла бы вновь обрести себя, привести в порядок мысли. Не оглянувшись, Лайза выскочила из бассейна и побежала к кабинке.

В раздевалке было темно. Прохладно и темно. Лучше места не найти, чтобы совладать с бушующими эмоциями. Лайза была мокра и дрожала с ног до головы. Каждое нервное окончание ее кричало, требовало хоть какого-то выхода для невыносимого напряжения, которое парализовало все тело. Она прижалась спиной к белому кафелю душа, радостно ощутив его прикосновение. Она непрерывно пыталась поймать вожжи, притормозить колесницу желания, опасно накренившуюся где-то глубоко в ее душе. Лайза еще ощущала на своем бедре печать настоятельной мужской силы Бобби, испытывала головокружительное чувство близости к нему в глубоких голубых водах. Боже, как она желает его! Глупо желать так сильно и так нелепо, неожиданно. И тут с радостным потрясением Лайза поняла, что она не одна. Крепко зажмурившись, она почувствовала его руку на своих руках, все внутри нее замерло, а тело ослабло. Словно в волшебном сне, прекрасной фантазии, он передвинул ее руки в другое место. Лайза почувствовала, как под ее горячими пальцами что-то дергается, расширяется, вздымается, вздрагивает. Она по-прежнему не открывала глаз, не желая вспугнуть то волшебное мгновение, которое, как она понимала, наступит. Когда ткань ее купального костюма сползла с тела, она услышала собственный стон согласия.

Он двигался в ее руке, как живое, требовательное существо, жаждующее покорения и обладания. Лайза с любовью обвела его контур, начиная с горделивой гладкой головки, вдоль каменного торса до густо заросшего основания. Она по-прежнему не открывала глаз, готовясь принять подношение. Приготовившись, Лайза издала дрожащий восторженный вздох сквозь полураскрытые губы и изогнула свой сильный таз, слегка подогнув колено и прижавшись спиной к стенке душа.

Согласованно действуя обеими руками, любовники помогали осуществиться вторжению. На долю секунды замерев у влажного, страстного входа, он радостно погрузился туда, где должен был оказаться по праву.

Ощутив внутри себя восхитительное движение, Лайза издала короткий, резкий вопль. Подобно путешественнику в неизведанной стране, он поначалу двигался осторожно, неуверенно, исследуя незнакомое окружение, но постепенно уверенность его росла, и он установил собственный ритм.

Только теперь Лайза открыла глаза.

– Как ты узнала, что это я? – нежно прошептал он. Полусухим языком Лайза облизала пересохшие губы и попыталась заговорить. Но только улыбнулась в ответ и молчала, пока он ласково двигался в ней.

– Я желал тебя с той самой минуты, как увидел впервые, – произнес Бобби.

– Можешь владеть мной. Как сейчас. В любое время. В любом месте.

Подавшись книзу, Лайза обхватила Бобби в порыве страсти, охраняя желанного пленителя, вжимаясь в его крепкое тело силой собственного желания.

Ее язык, изголодавшийся по Бобби, потянулся к его языку в неутолимой жажде, а сознание стремилось к невозможному слиянию тел и душ. Лайзе казалось, что она почти перестала существовать. Ото рта до влагалища все ее тело, все ее желания, жизнь и любовь были сконцентрированы в том месте, где Бобби проник в нее.

– Хочешь здесь? Так?

В вопросе зазвучали тревога, озабоченность.

Лайза почувствовала, как ее охватила паника.

– Господи, да! Не останавливайся, Бобби. И не думай.

Ей необходимо было лишь добраться до наивысшей точки. Потом будет время обо всем подумать и во всем разобраться, но сейчас ей необходимо, чтобы в нее вошло его семя. Больше ничто не имело значения – ни удовлетворение ее собственного желания, ни нежность, ни взаимопонимание, ни даже любовь.

Она нащупала руками его движущиеся ягодицы и стала толкать их в отчаянии страсти, заставляя Бобби проникать глубже в нее, добавляя свою силу к его силе. Плотно вжавшись спиной в стену, которая теперь стала скользкой от ее пота, Лайза выдерживала божественную атаку и молила о ее сладостном конце.

Сначала она видела глаза Бобби, его отрешенный взгляд, почти что сонное отчуждение, почувствовала, как ускорились толчки любовного танца в ее животе. Лайза отозвалась, словно на звук рожка из самых звонкоголосых труб. Вместе. Это произойдет одновременно, и они всегда будут вместе. Связанные любовью. Прикованные к телам друг друга. Лайза встала на цыпочки, заставив Бобби потянуться за собой.

– О Лайза.

– Все хорошо. Я готова. Я хочу тебя, Бобби. Боже, как я хочу тебя.

И тут волна восторга захлестнула Лайзу, и сознание ее отключилось, понеслось прочь, скользя, грезя в океане отрешенности. Сотрясаемая конвульсиями собственного оргазма, она попыталась пережить и оргазм Бобби. Она лихорадочно пыталась привести свой разум в порядок, высветить пятнышко ощущения того события, которое происходило внутри нее. Она очистилась, избавилась от своего прошлого в водах страсти, которыми омыл ее Бобби. Вздымаясь, возносясь выше, с силой проникая в нее все глубже, Бобби издал победоносный вопль, и Лайза взлетела в воздух, словно бабочка, пришпиленная к стене булавкой неистового инструмента желания.

Склонив голову на ее грудь, по которой стекали струйки влаги, Бобби сотрясался в последовавшей за моментом полного слияния дрожи.

Ощущая в душе победу, Лайза поглаживала голову Бобби. И испытывала еще одно чувство, дикое, невероятное, но абсолютно четкое. В один прекрасный день она будет владеть этим мужчиной. Владеть его любовью, его именем – навечно.

* * *

Питер Дьюк не мог поверить в это. Под простынями из тончайшего египетского хлопка по его телу бродили руки жены. Некоторое время он лежал как бревно, пытаясь разобраться, в чем дело. Судя по полосам солнечного света, пробивавшегося сквозь щели в тяжелых гардинах, подошло время завтрака. Так что же случилось? Уже много месяцев они занимались любовью только после скандалов. Едва ли он стал более привлекательным в глазах Джо Энн, приказав ей убираться вон. Она не была склонна к мазохизму.

И тут Питер Дьюк улыбнулся про себя. Ладно, он просек ее трюк. Черт побери, она уж вовсе его за мальчишку держит. Она пытается вновь завоевать расположение мужа, возбуждая его. Питеру захотелось рассмеяться вслух. Джо Энн его разочаровала. От нее он ожидал большего. Может быть, каких-то хитрых юридических уловок, наглой решимости выставить все напоказ, трепать имя Дьюков в судах и, по возможности, измарать в грязи. Чтобы избежать этого, он, безусловно, был бы вынужден обратиться к своей чековой книжке. Старушка Джо Энн не упустила бы своего шанса испробовать этот вариант. Но такое? Ха.

Однако, какие бы мотивы ею ни двигали, она, вне всякого сомнения, не утратила любовной сноровки, и Питер не мог не сравнить ее с Памелой Уитни, у которой вообще не было этой сноровки. Во всяком случае, первый опыт с будущей невестой определенно закончился неудачей. Вся его потенция оказалась сравнимой с потенцией макаронины, целую ночь отмокавшей в концентрированном молоке, и Питер пришел к выводу, что заниматься любовью для женщины из семейства Уитни – такая же несущественная мелочь, как забыть дома удостоверение личности при обналичивании чека в банке. Нет, Уитни рассчитывала очаровывать другим. Как то: деньгами, аристократическими генами и чистокровными лошадьми. Они выращивали лошадей и детей. И в этом преуспевали. Скоро появится выводок крошечных Уитни-Дьюков, стайка маленьких подготовишек для занятий бизнесом, членства в клубах и головной боли биржевых брокеров.

Джо Энн Дьюк продолжала свое занятие с умелостью профессионала. Здесь не было никакого удовольствия, ни малейшего, но была цель. После этого Питер Дьюк несколько расслабится, станет более податливым, относительно более готовым идти ей навстречу. Это важно, если она хочет избежать полнейшей катастрофы. Она ни на секунду не допускала, что таким способом заставит его передумать. Когда Питер говорил о разводе, в глазах его виделись деньги и династии, а холодная расчетливая слежка за Джо Энн в течение многих месяцев свидетельствовала о том, что все было спланировано заранее. Перед Джо Энн стояла гораздо менее серьезная задача.

После того как дело было сделано, Питер Дьюк откинулся на подушки и с подозрением уставился на красавицу-жену.

– Понравилось? – не смог он сдержаться от того, чтобы напроситься на комплимент.

– Изумительно, – солгала Джо Энн. Она потянулась и дотронулась до его руки. – Знаешь, Питер, нам не надо ссориться. – Джо Энн заманчиво, кокетливо рассмеялась.

Питер понимающе улыбнулся в ответ. Бить сапогом в рожу того, кто только что доставил тебе столько удовольствия, неприлично. Он подавил в себе желание ответить, что ничего не изменилось, что она все равно вылетит на улицу без гроша в кармане и что с таким же успехом она могла отсосать воздух.

– Пожалуй, я не стал бы с этим спорить, – произнес он.

– Знаешь, Питер, я вот думала… Я думала очень много обо всем. О нас с тобой. О разводе.

Джо Энн заметила вспыхнувшую искорку интереса у Питера, который следил за тем, какой ход она сделает. Ясно, что он ожидает предложения сделки. «Если ты дашь мне вот это, я отдам тебе то. В обмен на драгоценности я…»

Джо Энн продолжила:

– Я пришла к действительно странному выводу. Я думаю, что во всем – моя вина. Я все испортила. Мне кажется, что я всегда все портила. Возможно, что-то такое есть во мне. Во всяком случае, я хочу сказать, что раскаиваюсь во всем. Я не собираюсь оспаривать развод и не хочу ничего для себя. Мне лучше так, остаться одной, полагаться на саму себя, вести борьбу в одиночку. Никакой ответственности. Быть чем-то вроде свободной дочери вселенной, заниматься своим делом.

Глаза у Питера сузились. Он не мог поверить своим ушам. Здесь где-то ловушка. Бесплатный, сыр бывает только в мышеловках.

Джо Энн нарушила многозначительную тишину.

– Конечно, я понимаю, что все карты в твоих руках, однако эта игра будет действительно стоить дорого, причем нам обоим. Она никому не пойдет на пользу. Так что, возможно, и ты согласишься, что лучше ее не начинать.

Питер раскусил ее. Неплохой ход, но рискованный. Она согласна уйти тихо, а за это он должен поступить благородно и облегчить ее уход, выделив щедрый куш. Джо Энн фактически отдавалась ему на милость.

То, что Питер Дьюк услышал, ему понравилось. В душе он был хам и больше всего на свете любил пользоваться чужой слабостью. Он решил сделать вид, будто принял ее план. Заставит ее подписать всевозможные документы, а когда дело дойдет до расплаты по счету, расхохочется ей в лицо, захлопнет дверь, а затем сменит замки.

– Это будет очень благородно с твоей стороны, Джо Энн. Ты можешь рассчитывать на мою благодарность после того, как все будет улажено.

Сияющий взгляд Джо Энн выразил полное удовлетворение.

– О, Питер, как это замечательно. Просто замечательно. Я надеялась, что именно так ты это и воспримешь. Итак, мы больше не в ссоре. Ладно? Послушай, у меня чудесная мысль. Я уже вечность не управляла катером, а океан за окном тих, как мельничная запруда. Я утром смотрела.

– Черт побери, почему бы и нет. Было бы забавно, – сказал Питер Дьюк.

* * *

– Готов? – прокричала Джо Энн, перекрывая глухой стук мощного двигателя «Райвы».

Над спокойными, тихими водами пляжа Норт-Энда отчетливо донесся ответ Питера Дьюка. В совершенно безветренном воздухе проплыло его «да».

Джо Энн нагнулась, с силой вдавила педаль газа, моторы дико взревели, и огромный катер рванулся вперед.

Питер Дьюк легко поднялся над гладкой водной поверхностью, встал без усилий и уверенно, почти что не качаясь из стороны в сторону. Ленивым почитателям солнца на ближнем пляже сразу стало ясно, что этот лыжник не новичок, и впечатление это подтвердилось, когда он тут же последовал в кильватере скоростного катера. Вытянув вперед руки на полную длину, он круто откинулся назад и выпрямил тело под углом в сорок пять градусов к поверхности моря. По мере увеличения скорости он врезался в волны прибоя и, на мгновение взлетев в воздух, грохался на плоскую гладь, расстилавшуюся под ним. Потом, мчась почти параллельно с бортом «Райвы», он снизил скорость и выиграл время, чтобы приветливо помахать рукой Джо Энн, прежде чем согнуть ноги для поворота.

Этот маневр Питер особенно любил. Вдавив лыжи под углом в воду, он ощутил под ступнями чудовищное давление, выталкивающее его наверх. От натяжения каната мускулы на предплечьях выгнулись стальными дугами, и на повороте из-под кромки лыж поднялся столб радостно бурлящей морской воды.

Теперь Питер несся перпендикулярно корме катера. Чтобы попасть на другую сторону, надо перепрыгнуть две дорожки кильватера. Он смутно различал длинные волосы жены, которые развевались в воздушном потоке, образованном мчащейся «Райвой».

Вот это и есть самое оно. Мужчина, идущий наперекор стихии, обладающий сноровкой и решимостью, чтобы выстоять, не согнувшись, в ситуации, когда все карты ложатся против него. В жизни Питера список достижений был невелик, но в этом деле он толк знал. Без сомнения. Это Джо Энн придумала отлично.

На секунду, пролетая сквозь наполненный солеными брызгами воздух, Питер позволил себе роскошь быстротечного сожаления. Он как-то не представлял себе Памелу Уитни в роли водителя неистовой колесницы, с которой так отлично справлялась Джо Энн. У Памелы есть другие достоинства, но в их число не входит управление катером для катания на водных лыжах. Тем не менее, похоже, что они с Джо Энн расстанутся друзьями. Может, он и кинет ей пару миллиончиков в знак старой дружбы. По крайней мере, это поможет Джо Энн не стать на панель, – хотя бы в буквальном смысле слова.

«Э, погоди-ка. Соредоточься. Чуть не проглядел этот поворот». Крутясь и изворачиваясь, как выпущенная на Четвертое июля ракета, «Райва» выписывала дикие узоры по всей поверхности моря. Питер внутренне улыбнулся. Молодец, старушка Джо Энн. Он восхищался в ней именно этим. Ничто не увлекало ее так, как соперничество. Ее умение управлять катером – против его умения держаться на лыжах. Самый лучший вариант. Питер сжал зубы и напряг мускулы для схватки.

Рот Джо Энн, обычно такой чувственный и полный, сейчас превратился в тонкую карандашную линию, проведенную поперек лица. Ее обычно сияющий взгляд стал холодным и мертвым, руки вцепились в обтянутый кожей штурвал. Джо Энн выворачивала глянцевое судно то в одну, то в другую сторону, взрывая и вспенивая спокойный океан; словно военно-морской Фантом, пойманный самонаводящейся ракетной системой, она пыталась найти совершенно непредсказуемый угол поворота, неожиданно и хитроумно изменить скорость.

Стараясь предугадать ее движения, Питер Дьюк мрачно следовал за катером. С течением времени мускулы его начали уставать от напряжения, а сознание не успевало координировать усилия тела. «Ну ладно, Джо Энн, достаточно. Хорошего понемножку. Не надо зарываться».

Однако катер не останавливался. Напротив, его рывки стали еще более неистовыми; он скакал и метался по поверхности моря в попытках избавиться от груза. Пока катер носился по океану, стремясь одолеть Питера Дьюка, тот упирался изо всех сил, как рыбак, который решил не упустить рекордный улов. И тут совершенно неожиданно все кончилось. Когда Питер вышел из поворота, она снова включила скорость и одновременно вывернула штурвал резко вправо. Гейм, сет и игра. Угрюмо приняв поражение – и с порядочным облегчением, – Питер Дьюк отдался на волю судьбы, описал изящную дугу в воздухе и шлепнулся лицом о голубую гладь.

Утерся. Так это называется у любителей серфинга. Ну а под водой было прохладно и тихо – приятный контраст с той борьбой, которая развернулась во время их пятнадцатиминутного соперничества. Питер Дьюк лениво всплыл на поверхность.

Когда он показался над водой, катер как раз завершал разворот и, вспенив на холостом ходу большими винтами море, опустил нос на воду. Теперь нос катера, находившийся в шестидесяти, может быть, в семидесяти футах, двинулся на Питера. Лежа на спине и тихонько болтая ногами в теплом океане, Питер обдумывал приветствие.

«Ты что там, угробить меня решила?» Да, это подойдет. Шутливая реакция на маленькую победу жены. Осталось тридцать футов. Джо Энн была совершенно не видна за неясными очертаниями носа катера, его V-образными, окантованными сталью, покатыми бортами из красного дерева.

«Осторожней, Джо Энн. Теперь переключи на нейтралку. Немного сверни в сторону, чтобы мне место осталось».

Питер Дьюк открыл рот:

– Ты что, угробить…

Моторы «Райвы» бешено заревели и ожили. Катер стрелой понесся на Питера. Времени, чтобы что-то предпринять, не было. Не было времени подумать. Сверкающее дерево с грохотом врезалось в его плечо, и от дикой боли после сокрушительного удара все внутри него, казалось, разорвалось. Он стал погружаться все глубже и глубже. На расстоянии доли секунды сверкающие, острые, как ножи, лопасти винтов работали в жадном предвкушении. Это было забавное чувство. Болтанка, словно ты едешь по ухабистой дороге. Никакой боли. Только странно гудело в голове, пока винты перемалывали его некогда столь складное тело, разбрызгивали кровь, расшвыривали ткани и внутренности по всему океану. А затем, действительно, все пропало, за исключением разве что едва заметного раздражения от бессмысленности всего этого, и Питер Дьюк пустился в незапланированное путешествие в вечность.

* * *

«Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовеки милость Его…»

Через черное кружево вуали Джо Энн могла удостовериться, что на похороны прибыл весь Палм-Бич. Ей еще не доводилось видеть храм Милосердия у Моря набитым до отказа. Такого не было ни на свадьбе Фиппсов, ни на зимних праздниках – никогда. Но разве они не обязаны были прийти? В конце концов, Дьюк – это Дьюк. Разумеется, на самом деле никто не любил Питера, разве что эта нелепая Памела Уитни, которую Джо Энн видела краешком глаза, – та «страдала, блюдя приличия», и от этого спина у нее была прямая, как у морского пехотинца на часах, а верхняя губа напряжена, как член у любителя серфинга в субботу вечером. Господи! Эта парочка стоила друг друга. Они могли всю оставшуюся жизнь проваляться в постели, взаимно забавляясь своими родословными. Время от времени она переворачивалась бы на спину и думала о высоком, а Питер бы мычал и стонал, лежа сверху и занимаясь производством очередного маленького Дьюка для «Светского календаря».

«…изводящие дела на больших водах…»

Джо Энн попросила именно этот псалом. Он сгодился для президента Кеннеди. Сгодится и для бедняжки Питера. Действительно, весьма подходящий псалом.

Она осмотрелась. Все идет отлично. Джекки Кеннеди. Убитая горем вдова. Джо Энн не нужно было оглядываться, чтобы понять, что за ее спиной в церкви нет ни одной пары сухих глаз.

«И веселятся, что они утихли, и Он приводит их к желаемой пристани…»

Прекрасно. Да, это настоящая победа. Другого слова не подыскать; Победа, вырванная за ничтожно малое время из зияющего зева поражения со зловонными клыками. Питер добился бы развода, и она едва наскребла бы на билет на междугородный автобус, чтобы убраться вон. Из рая – на Куир-стрит, по решению доброго старого судьи. Но теперь она улыбается из-под вуали на его похоронах, а позднее, когда никто не сможет увидеть, она, может быть, еще и станцует на его могиле. Все они недооценили Джо Энн, ее решимости, ее беспощадности, ее готовности пойти на что угодно, лишь бы сохранить свое положение, – а теперь всем им придется платить за свою оплошность. Джо Энн Дьюк – уважаемая страдающая вдова, сраженная трагедией. Чистая, как падающий снег, леди в белом, которую жестокая жизнь заставила надеть черный траур.

Старого Вена Карстерса чуть кондрашка не хватила, когда он прочитал завещание. Шлюха одержала победу, но он абсолютно ничего не мог с этим поделать. Последняя воля и завещание Питера были надиктованы много лет назад, в безмятежные дни после их медового месяца. Когда Джо Энн поинтересовалась, сколько у нее конкретно, то никто не смог ответить. Вероятно, это зависело от множества таких обстоятельств, как изменения в стоимости имущества, процентные ставки и тому подобное. Именно в эту минуту Джо Энн поняла, что по-настоящему богата. Если эту сумму нельзя сосчитать, то она уж точно колеблется где-то в области миллиарда. Почти как некий пустяк, она потребовала принести ей досье Питера.

– Незадолго до своей смерти муж сообщил мне, что вы ведете его секретное личное досье. Насколько я поняла из завещания, все его личные вещи теперь принадлежат мне. Пожалуйста, принесите досье мне.

С лицом, потемневшим, точно послеполуденные грозовые тучи летом над Палм-Бич, Кастерс сделал то, что ему было приказано. Джо Энн провела весь день, читая досье, прослушивая ленты, восхищаясь эффективностью работы детектива, качеством аудиозаписи телефонных разговоров. От разговора с Мэри д'Эрлангер Джо Энн сильно возбудилась. Неудивительно, что бедный старина Кастерс чуть было не кончил на нем. Мэри д'Эрлангер надо вернуть. Без вопросов. Джо Энн очень сожалела, что придется уничтожить записи, однако она умела учиться на ошибках других. Недальновидность в отношении подобных вещей президенту Никсону не принесла ничего хорошего.

* * *

Взгляд Джо Энн коротко задержался на полированном дереве гроба, и она на секунду задумалась о его мрачном содержимом. Сожалеет ли она хоть отчасти? Испытывает ли какое-то теплое, нежное чувство к тому, что было ее мужем? Нет, ничего. Пусть другую щеку подставляют те девочки, которые дают подонкам в обмен на несколько жалких конфеток. Питер Дьюк воспользовался своим могуществом и попытался сбросить ее в канаву, откуда она с таким трудом выбралась, и Джо Энн явно получила удовольствие, содрав с него шкуру винтами «Райвы», как шкуру с банана. Питер никогда не знал, какая Джо Энн на самом деле, и не потрудился узнать, – и за эту оплошность превратился в недожаренный фарш для гамбургера. В справедливости есть своя поэзия.

Кажется, закругляемся. Пора посмотреть в лицо окружающим. Глаза, полные слез, соболезнования: «Если мы хоть что-то можем сделать, хоть что-нибудь, пожалуйста, не сомневайтесь…»

Было ли в глазах одетых в черный траур людей, толпящихся на лужайке перед церковью, подозрение? Человек со слабыми нервами, несомненно, его бы заметил. Параноик бы заметил. Однако у Джо Энн были стальные нервы. Она была вне себя от блаженства. «Смерть, вызванная несчастным случаем», – гласил вердикт, и больше ничто в мире не имело значения. Абсолютно ничто. Люди могли шепотом обмениваться сомнениями, которые копошились у них в душе, но Джо Энн Дьюк хорошо знала сограждан, и никто не посмел бы противопоставить себя ее фамилии, а тем более – ее состоянию.

Оставалось решить лишь один самый важный вопрос: куда ей теперь двигаться дальше? Она – одна из самых богатых и могущественных женщин Америки, носящая громкое имя одного из самых старинных семейств. К тому же, вновь не замужем. Славная вдовушка, иди, куда хочешь, делай, что на ум взбредет. Что бы ей, черт побери, еще сделать на бис? Какое-то мгновение Джо Энн стояла, не замечая произносимых соболезнований, и размышляла над завидной дилеммой. Голос нарушил ее задумчивость, кто-то настойчиво сжал ее руку.

– Джо Энн, мне искренне жаль. Я думаю о тебе. Это, разумеется, был простой ответ на ее простой вопрос. И вправду, как легко. Почему же ей до сих пор это не приходило в голову? Ответом стал этот мужчина с мягким голосом и притягательными глазами. Только один человек в Палм-Бич, даже во всей Америке, мог стать следующим после Дьюка. Пройдет обусловленное Правилами приличия время, сколько бы его ни потребовалось, и она выйдет замуж за Бобби Стэнсфилда.

Глава 8

До того как клонящееся к горизонту солнце отправится на покой, оставалось всего лишь десять минут, и Бобби Стэнсфилд, сидевший за штурвалом двухмоторого самолета «Бичкрафт Бэрон», волновался. У него не было времени любоваться колдовской красотой аквамаринового моря, освещенного солнечными лучами между островками Бекия и Сент-Винсент и, тем более, высматривать и определять, кому принадлежат импозантные дома, которые, подобно жемчужинам, вкраплялись в роскошный ландшафт острова, расстилавшегося внизу.

Мысли его были заняты лишь тем, что взлетно-посадочная полоса на острове Мюстик не оборудована осветительными приборами и что ему надо сесть до наступления темноты. Проклятие. Времени в обрез. Бобби нагнулся, чтобы отрегулировать триммер, вдавил дроссель и повернул рычаг влево, делая вираж. При посадке будет всего лишь один шанс. Какого черта они не остались на Барбадосе? Сейчас потягивали бы пунши на Сэндилейн, а не играли в кости со смертью, притаившейся в бездне Карибского моря. А все эта «Пан-Америкэн» с ее чертовым расписанием: рейс из Майами предусматривал минимум времени для посадки на Мюстике до наступления темноты. Это всегда было рискованно, однако нынешний полет был на грани риска.

Сидя рядом с Бобби, Лайза ощущала напряжение, но не понимала, чем оно вызвано. Бобби вел себя спокойно все сорок пять минут после того, как они вылетели из аэропорта «Грэнтли Адаме» на Барбадосе. Пару раз он заговорил, обращая ее внимание на рисунок облаков или на косяк летающих рыб, резвящихся в теплом голубом океане, расстилающемся внизу, однако слишком часто посматривал на часы, и время от времени бронзовую кожу на его лбу прорезала озабоченная складка. Лайза пребывала в совершенно безмятежном состоянии. В руках Бобби Стэнсфилда были штурвал – и ее жизнь. Ее это вполне устраивало. И если Господь в мудрости своей решил призвать их к себе здесь и сейчас, то разве это страшно – умереть в объятиях мужчины, к которому она испытывала такую любовь, о которой никогда раньше и мечтать не смела. В последние недели во Флориде стояли рекордная жара и небывалая доселе влажность; они с Бобби не прилагали усилий для того, чтобы найти прохладу. С первого потрясающего опыта любви в кабинке Стэнсфилда и до головокружительного плавания на катере вдоль Гольфстрима накануне ночью их тела раздували угли флоридской печи, пот сливался в единый поток, а души сталкивались в пелене восторга. Даже сейчас Лайзе казалось, что ее тело трепещет, словно натянутая бельевая веревка на сильном ветру. Она была вся в напряжении, вибрируя, как тугая струна, от сознания того, что ее любимый рядом. Она находилась в вызывающем сплошной восторг волшебном, захватывающем путешествии и молила Бога, чтобы оно никогда не кончилось.

В довершение всего Бобби пригласил ее на Мюстик – изысканнейший в мире частный остров. И остановятся они не в каком-то там отеле. Это было невероятно, почти что совершенно непостижимо, но Лайзе предстояло жить у принцессы Маргарет, сестры королевы Англии, – в ее собственном доме. Лайза знала, что Стэнсфилды крутятся среди богачей и знаменитостей, что они сами богаты и знамениты, но уж это было слишком. И тем не менее, она не волновалась. Она была столь далека от светских игр, что не имела возможности выработать в себе страх перед игроками. Для нее иностранные королевские особы существовали в ином измерении и, подобно экзотическим животным, вызывали не столько опасения, сколько любопытство.

Чтобы она не нервничала, Бобби все упростил. – Когда ты ее узнаешь поближе, то поймешь, что она не так плоха. Боюсь, что больше ей по нраву развлекать молодых людей, а не таких красивых девушек, как ты. Ужин нам будет стоить песни в исполнении принцессы Маргарет, однако это замечательный дом, а для меня, к тому же, блестящая возможность встретиться с Марком Хейверсом. Я получаю такие приглашения время от времени. Все мы их получаем. Главное заключается в том, что она просто не выносит одиночества, поэтому, если дом пустеет, она тут же звонит и просит прийти на выручку, и мы все собираемся там. А поскольку я под боком, во Флориде, то, значит, мне звонят первому! Во всяком случае, там будет забавно. Довольно познавательно. А Хейверс как раз сейчас в Англии пошел в гору.

Это, как выяснилось, был важный фактор. Марк Хейверс, белокурый, язвительный, оказался восходящей звездой консервативной партии Великобритании и большим любимцем премьер-министра Маргарет Тэтчер. Он много лет дружил с принцессой и выступал в качестве друга дома. Это давало ему и Бобби важный шанс для встреч друг с другом. Если бы мечты этих двух мужчин когда-нибудь исполнились, то они бы встречались совсем при иных обстоятельствах. Дружба, скрепленная здесь, пригодилась бы каждому позднее.

Однако, с точки зрения Лайзы, в бочку с медом попала и ложка дегтя.

Позади Лайзы и Бобби, положив ноги на соседнее кресло, сидела Джо Энн Дьюк.

Лайза не совсем понимала, зачем пригласили Джо Энн, однако она была достаточно невинна и слишком любила Бобби, чтобы подвергать сомнению его мотивы. Вообще-то все было вполне объяснимо. Позвонив Бобби, чтобы он приехал рассеять ее одиночество, принцесса попросила его захватить с собой как можно больше людей. Джо Энн оказалась явно подходящей кандидатурой, поскольку Бобби сочувствовал тому горю, которое, как он полагал, она переживала, и генетически тянулся к состояниям вроде того, которым владела она. В довершении к этому, Джо Энн дружила с Лайзой, и обе были чокнуты на физических упражнениях.

Хотя вид у Джо Энн был безмятежный, на самом деле она напряженно размышляла, лихорадочно строя в уме схемы захвата своей жертвы. Это приглашение стало лишним подарком судьбы, а все остальное прекрасно легло на свои места: гроб Питера – в мягкую землю на кладбище, его фантастическое состояние – ей на колени, его опасное досье – в ее камин.

Оставалась лишь одна досадная неувязка. Джо Энн бесило, что она сама тому виной, хотя, даже обладая даром пророчества, трудно было предвидеть подобную катастрофу. Бобби Стэнсфилд и Лайза трахались, как полоумные, и опытный глаз Джо Энн подсказывал ей, что это далеко не обычный романчик. В конце концов, она готовила Лайзу для себя. Территориальных претензий к Бобби у нее не было. Во всяком случае, пока супруг желал, чтобы она оставалась его женой. Однако теперь все резко поменялось. Кусочки Питера Дьюка еще служили кормом для рыб возле пляжа Норт-Энда. В результате в ее прицеле оказалась такая великолепная мишень, как Бобби Стэнсфилд. Она должна получить его любым путем. Необходимо заставить его взглянуть на вещи ее глазами. В конце концов, политикам необходимы две вещи – деньги и положение, а она располагала и тем, и другим в избытке. К счастью, честолюбие растворено в жилах Бобби Стэнсфилда. Он запрограммирован хотеть, желать, хватать все, что могло бы вынести его наверх. Джо Энн намеревалась стать таким объектом. Разумеется, его следует просветить насчет Лайзы Старр. Ему надо осознать, что она собой представляет. Проходящий пароходик глубокой ночью. Не больше и не меньше. Для Джо Энн Лайза была ничтожеством. Деревенщина с телом ангела, которую можно будет выбросить, как поломанную куклу, когда они с Бобби двинутся навстречу своей судьбе в Белый дом. При этой будоражащей мысли Джо Энн вытянула вперед длинные ноги и откинулась в удобном кресле.

Когда Бобби стал выравнивать «Бичкрафт» для посадки, борясь с поднимающимися от земли потоками теплого воздуха, самолет начал дергаться и упрямиться. При ударе колес о тармаковое покрытие Бобби почувствовал, что солнце скользнуло за горизонт и начали – сгущаться сумерки. Он успел совершить посадку в последнюю секунду.

Бобби вырулил машину к покрытому тростником домику, который использовался в качестве здания таможенной и иммиграционной служб. Как только он выключил двигатели и распахнул дверцу, к нему направился для приветствия высокий, застенчивого вида симпатичный мужчина.

– Привет, Бобби. Добро пожаловать на Мюстик.

Его английский акцент был определенно самого высокого качества.

– Еле успел. Знаешь, вам необходимо оборудовать ВПП осветительными приборами, Брайан.

– Боюсь, местные жители будут против. Они боятся, что не смогут спать по ночам.

Бобби ухмыльнулся. Чертовы местные жители. Он только что пережил неприятные полчаса.

Бобби представил Лайзу и Джо Энн, которые выбрались на тармак.

Потягивая подаваемый, по традиции, прибывающим на Мюстик гостям напиток – белоснежный коктейль с плавающим на поверхности не менее белым цветком гибискуса, Бобби пытался болтовней подавить раздражение.

– Эти белые гибискусы редки, Брайан. Как вы, англичане, любите утонченные вещи. Белое на белом.

– Зато эффект вовсе не утонченный – белый ром, темный ром, банановый ликер – все здесь.

– Отлично, – сказал Бобби, прерывая его. – Пора в дорогу. Я бы помылся под душем, и, клянусь, девушки не отказались бы тоже.

Они забрались в красный «джип», багаж погрузили в другой, и кавалькада тронулась в сгущающиеся сумерки. Дорога оказалась невероятно ухабистой.

– Я вижу, что у местной компании руки так и не дошли до тармака, – заметил Бобби.

– Это действенное средство для ограничения скорости, и европейцы не возражают. Наверно, потому что привыкли.

Бобби сменил тему.

– Хейверсы приехали?

– Да, они прибыли вчера утром. ПМ в отличной форме. Патрик Личфилд приехал с целой компанией, поэтому на вашей стороне острова будет шумно. У Патрика на пару недель остановились Мик Джаггер и Джерри. Ты же знаешь, что Мик собирается здесь строиться.

Джо Энн навострила уши при упоминании о рок-звезде. Для Лайзы Джаггер представлял не больше интереса, чем Бинг Кросби, но поколение Джо Энн впитало музыку «Стоунз» с молоком матери.

– Как ему удалось вложить сюда капитал?

– Довольно интересная история, – сказал Брайан. – Когда он разводился с Бианкой, то на каком-то этапе выяснилось, что ему придется платить огромные алименты. Бианка наняла этого Митчелсона. А деловой консультант Мика, которого зовут Принс Левенштейн, дружил с Колином Теннантом, когда-то владевшим этим островом, и они устроили Мику вид на жительство на Сент-Винсенте ровно за десять дней. Это сэкономило ему чертову уйму денег. Согласно требованиям, для проживания здесь необходимо иметь дом, поэтому он приобрел участок на пляже возле л'Анскойбей и жил там в какой-то случайно подвернувшейся под руку халупе. А сейчас он строит фантастический дом в японском стиле с лужайкой для крокета.

Вглядываясь в темноту, они вдыхали ночные ароматы Карибского моря. Время от времени фары высвечивали какой-нибудь сарай, заставленный бульдозерами, семью аборигенов, шагающих по обочине дороги, заросли бугенвиллей. Это вовсе не походило на ухоженный рай, который предполагали увидеть Лайза и Джо Энн. Миллионы миль от Палм-Бич.

Затем совершенно неожиданно они въехали на крутой подъем, который вывел их на ровную дорогу с терявшимся по обе стороны от нее во тьме ландшафтом. Слева засверкали огнями громоздящиеся постройки, выкрашенные желтой краской, и среди них бросалось в глаза большое, похожее на пагоду строение, стоявшее точно сторожка для охраны той площадки, которую они пересекали. Прямо перед ними мерцали огни еще одного дома. Приземистые, построенные на одном уровне симметричные крылья здания обрамляли центральную террасу и передний двор.

Лайза увидела стены, покрытые штукатуркой цвета фламинго, жуков, пляшущих в потоках света, услышала тихие звуки оркестровой музыки. Так вот он какой. Дом принцессы Маргарет. Тот дом, где она будет жить следующие три или четыре дня. Господи!

Брайан Александер выключил двигатель.

– Вот и приехали.

– Что это значит? – спросила Джо Энн. Востребованность французского на улицах Бронкса была ограничена.

– «Прекрасные воды», – пришла на помощь Лайза. Черный слуга открыл дверь.

– Черт побери, как же мне к ней обращаться – принцесса? – озабоченно прошептала Лайза.

Бобби рассмеялся, когда их провели в гостиную, но ничего не ответил.

Лайза осмотрелась вокруг. Она ожидала совсем не этого. Не столько официально или величественно, сколько очаровательно. Плетеная мебель с соответствующими подушками, два кресла рамочной конструкции из нержавейки, примерно такие, как у них в Джефферсон-Уорд, письменный стол светлого дерева, на котором стояли на страже два ярких фарфоровых попугая. Стандартные лампы местного производства с абажурами из рафии и шаблонными коралловыми основаниями. В правой части комнаты располагался обеденный стол на восемь персон. Оранжевые свечи, торчащие из стеклянных канделябров, без сомнения, были подобраны специально под полотно с изображением оранжевой рыбы, выполненным далеко не мастерски. В остальном же вещи в комнате напоминали ей собственную комнату: множество потрепанных книг в мягких обложках на полке, гора аудиокассет, дешевенький и довольно древний черно-белый телевизор. Архитектура дома намного превосходила внутреннее убранство комнаты, начиная от бетонного пола с геометрическим орнаментом до белесого, обесцвеченного дерева на потолке. Однако истинное достоинство помещения явно заключалось в открывавшемся отсюда виде. Лайза глаз не могла отвести от залитого светом прожекторов бассейна, расположенного за высокими, как в театре, стеклянными дверями, – того самого, где принц Эндрю соблазнил Ку, или наоборот.

– Бобби, как я рада видеть тебя.

Голос был низким и гортанным от слишком большого числа выкуренных сигарет и, возможно, с намеком на некоторый недосып временами.

– Счастлив видеть вас, мэм.

Бобби склонился вперед, чтобы коснуться подставленной щеки. По разу с каждой стороны – в европейском стиле.

– А это две мои подруги. Джо Энн Дьюк и Лайза Старр.

Пока они пожимали друг другу руки, Лайза пыталась проанализировать свое первое впечатление. Миниатюрная, маленькая, явно – позволительно ли и подумать такое? – приземистая. Приветствуя гостей, принцесса Маргарет помахала длинным черепаховым мундштуком в левой руке.

– Да, мэм, ужасно приятно оказаться здесь. Мы еле успели сесть перед заходом солнца.

– Я рада. Мы все отправляемся на ужин к Патрику. У него полно гостей. Мик Джаггер со своей «дамой» и очаровательный Дэвид Боган. Не помню, ты с ним знаком? Хейверсы здесь, но они отдыхают. Мы довольно крепко закусили у Бейзила.

Лайза была подготовлена к распределению спальных мест. Спален было только четыре, и совместное проживание не состоящих в браке явно не приветствовалось. Ей пришлось поселиться с Джо Энн.

Она уже почувствовала прохладу в их отношениях. После обеда в Поло-клубе Джо Энн была менее дружелюбна. Она по-прежнему посещала спортивный зал, однако девичники в ресторанах прекратились, а в их разговорах появилась скованность, которой раньше не наблюдалось. Лайза была слишком занята, чтобы поразмыслить над этим. В конце концов, Джо Энн только что потеряла мужа, к тому же при самых страшных обстоятельствах, какие только можно было вообразить, а сама она была слишком сильно влюблена, чтобы вообще о чем-то волноваться. Крайне досадно, что Бобби пригласил Джо Энн тоже, но в то же время это так похоже на него – доброго, заботливого, с открытой душой.

– Черт, по-моему, она нас приткнула в комнатушку для прислуги, – сказала Джо Энн, раздраженным жестом отбрасывая волосы с глаз.

Лайза почувствовала резкий болезненный укол. Она так высоко и так быстро продвинулась в своей жизни, что подобные замечания действительно доставали ее. В ее прежнем мире работа прислуги не представлялась зазорной. Лайза всегда считала эту профессию замечательной, глядя на нее глазами матери. Вероятно, такие люди, как Джо Энн, а может быть, даже и Бобби, имели иной взгляд на вещи. Она ощутила себя почти что заговорщицей, парвеню, которая проникла в ряды аристократии по подложным рекомендациям. Это было нелепо и неестественно, однако впервые в жизни Лайза ощутила, что ей надо что-то скрывать, – странное и непривычное чувство стыда за то, чем раньше она гордилась. Неужели таков результат общения с этими людьми? Неужели это первый, едва заметный этап в кампании уничижения, которая наполнит ее тайными страхами, разрушит ее уверенность в себе, если она будет прилагать усилия казаться не тем, что она есть на самом деле? Ни в коем случае с ней, Лайзой Старр, такое не произойдет.

Лайза сделала большой глоток крепкого ромового пунша, который налил ей черный дворецкий, и направилась к ванной. Если здесь такие комнаты для прислуги, то она попросится сюда на работу. В доме, казалось, преобладал оранжевый цвет, который явно был любимым цветом принцессы Маргарет. Полотенце в ванной комнате, тем не менее, оказались болотно-зелеными. Лайза радостно воскликнула:

– О, Джо Энн, посмотри-ка! На полотенцах надпись:

«Королевская семья». Посмотри, вот тут. «Полотенце пляж Кэннон. Королевская семья». Наверное, это какой-то розыгрыш?

Она вбежала в комнату, вальсируя и размахивая находкой.

Джо Энн выстрелила с бедра.

– Право, Лайза, мне кажется, тебе необходимо постараться вести себя с достоинством. Я понимаю, что для тебя несколько необычно очутиться здесь среди всех нас, но это же не игра.

В голосе Джо Энн, возившейся с щипцами «Джип» для завивки волос, отчетливо прозвучали покровительственные нотки.

– Да иди ты, – кротко ответила Лайза и вышла. Спальня Бобби располагалась прямо напротив, через покрытую плиткой террасу, и в обеих комнатах двери вели на улицу. Лайза не постучалась.

Бобби был мокрым после душа, вокруг его бедер было небрежно обернуто полотенце. Лайза почувствовала, как от одного взгляда на него в ней вспыхнуло желание.

– Привет, сенатор, или, точнее, господин президент. Я решила, что вам после душа потребуется помощь.

Бобби улыбнулся своей ленивой, чарующей улыбкой. Он прижал палец к губам и указал на закрытую дверь в соседнюю комнату.

– Рядом хозяйские апартаменты, – прошептал он.

Как бы в подтверждение этого из ванны донеслись едва различимые звуки королевского баритона, поющего:

«Я пою-у-у-у под дождем, я пою-у-у-у под дождем. Какое чуде-е-е-сное чувство, мы сно-о-о-ва взросш…»

– Мне кажется, ей на самом-то деле хотелось бы выступать в ночном клубе, – произнес Бобби. – Да она, я считаю, в каком-то смысл и выступает.

Лайза улыбнулась, подойдя к нему. Ласково, но решительно она подтолкнула Бобби к кровати.

* * *

Марк Хейверс, чьи блестящие светлые волосы слегка ерошил ласковый ветерок с моря, убежденно отстаивал свою точку зрения. Для того чтобы подчеркнуть свои слова, он размахивал джином с тоником.

– Мне просто кажется, что несколько наивно верить в намерение русских властвовать над миром. История нас учит, что они страшно неуверенны в себе. Они так боятся агрессии, что выбрали нападение как лучший способ обороны. Бряцая оружием, мы бередим их чувство неуверенности и превращаем их в какого-то опасного зверя, загнанного в угол. Вторая область, где мнения наши обычно расходятся, – реальный масштаб угрозы, которую они представляют. Мы рассматриваем их как страну с очень серьезными проблемами – экономическими, политическими и военными. Им не очень везет в «третьем мире», и если они стремятся властвовать над миром, то это им не слишком удается.

Бобби откинулся в кресле и спокойно улыбнулся. – Что ж, в этом, конечно же, явно отражена нынешняя позиция европейцев, – произнес он, растягивая слова. – Я совершенно с ней не согласен, но ты выразил ее очень красноречиво.

Он был чудовищно вежлив, очарование Стэнсфилдов витало в пространстве, разделявшем этих двух мужчин, вступая в соревнование с силовым полем лосьона для волос «Ройал-яхт», которое окружало англичанина. Хейверс не понял, сказал ли Бобби ему комплимент или нет.

– Разумеется, обладая преимуществом рассматривать вопрос отсюда, из Нового Света, – продолжил Бобби, – мы считаем, что вы, европейцы, слегка зациклились на так называемых уроках истории. Я склонен согласиться с тем человеком, который сказал, что история – это треп. Ее можно толковать как угодно, как и статистику. Для среднего американца ваш так называемый диалог с русскими попахивает соглашательством. Вы вполне правомерно обеспокоены тем, чтобы Европа не превратилась в свалку ядерных отходов. Однако бесконечные переговоры с русскими могут оказаться не лучшим способом, чтобы избежать этой опасности.

– Лучше ля-ля, чем пух-пух. Бобби наклонился вперед и вперился своими голубыми глазами в глаза англичанина.

– Иногда ля-ля быстрее всего и приводит к пух-пух. В качестве примера уроков истории, которые вы так обожаете, не припомним ли Мюнхен? Переговоры с Гитлером едва не привели «к миру в наше время». Он воспринял это как проявление слабости и начал наращивать свою военную машину.

Благодушная улыбка, которая играла на губах Хейверса мгновенно исчезла. Этот не из слабохарактерных. Он стоит на довольно упрощенных позициях американских правых по отношению к России, но он, несомненно, умеет отстаивать свою точку зрения. Мюнхен всегда был уязвимым местом английских консерваторов. Это был далеко не лучший их час.

Хейверс перескочил на второй вопрос.

– Но нам ваша позиция кажется несколько слишком неуравновешенной. У России просто нет ресурсов, чтобы управлять миром, и если оглянуться на последние сорок лет, то мы увидим, что фактически их границы остались неизменными, за исключением Афганистана.

Бобби не смог сдержаться. Сидящий в нем политик изобразил чарующую улыбку, чтобы сгладить жестокость слов, которые он собирался произнести.

– По-моему, у вас, европейцев, имеются все основания быть благодарными нам за так называемую неуравновешенность и, может быть, даже за так называемую наивность. Ты совершенно прав, когда говоришь, что русские пока что не добились успеха. Позволь объяснить из-за чего: из-за полумиллиона наших солдат, размещенных в Европе, и из-за нашего ядерного зонтика, под которым укрылись ваши граждане. И вот что я еще скажу. Оборона оплачивается долларами налогоплательщиков в то время, когда в результате дефицита бюджета растут высокие процентные ставки и массовая безработица. Труднее всего мне объяснить своим избирателям, почему они должны платить деньги, чтобы защищать целую кучу иностранцев, которые выходят на демонстрации против наших ракет, поливают нас грязью в своих газетах и отказываются делать разумный вклад в собственную оборону.

Хейверс залпом выпил свой коктейль.

Видя, какой эффект произвели его слова, Бобби поспешил загладить свою резкость.

– Разумеется, ты знаешь, и я знаю, что ваши интересы – это наши интересы. Я просто хочу, чтобы ты получил представление об общественном мнении в моей стране. Как тебе известно, я категорически выступал против угрозы сената вывести наши войска из Европы, если европейцы не увеличат свои расходы на оборону. Я понимаю даже, что в этом вопросе на Англии вины нет. Я большой поклонник вашего премьер-министра – американцы знают, что она не заигрывает с коммунизмом, что она видит опасность.

Завершив свою речь этим неискренним комплиментом, Бобби пролил бальзам на чувства, которые могли быть оскорблены. Это была полезная беседа, поскольку всегда так же важно довести свои взгляды до сведения собеседника, как и выслушать другого человека. Премьер-министру Тэтчер будет доложено об этом обмене мнениями. Бобби надеялся, что в докладе его отметят как человека, исповедующего правые взгляды не только от души, но и умом проникшегося ими.

Дебаты прервал голос принцессы Маргарет. Появившись в проеме стеклянных дверей, она крикнула в сторону покрытой камышом застекленной террасы возле бассейна, где сидели два политика:

– Мужчины, собирайтесь. Мы опоздаем на ужин.

Ужин, по мнению Лайзы, был неудачным, и в этом были повинны почти что все. Например, Джо Энн быстро превращалась во «Враждебную Державу номер один». Она сидела справа от Бобби и в течение всего ужина атаковала его, словно осиный рой. Ее беспокойные пальцы не оставляли Бобби ни на секунду. Хохоча над каждым его замечанием, Джо Энн постоянно тянулась к нему, чтобы прикоснуться, погладить запястье, с энтузиазмом ухватить за руку, чтобы заострить на чем-то внимание, и по крайней мере в одном совершенно ошеломительном случае она позволила себе быстренько потрогать кончиками пальцев его затылок. Лайзе она представлялась столь же безобидной, как лиса в курятнике, и почти столь же желанной. Сначала она просто глазам своим не верила. Это оказалось совершенно неожиданным. Однако по мере того, как развязный флирт становился все более и более откровенным, Лайза в душе подивилась своей наивности. Было ясно, что Джо Энн заранее все тщательно продумала. Супруг еще не успел остыть в гробу, а она уже вовсю подыскивала ему замену. Во всем этом была железная логика. Бобби Стэнсфилд представлял собой самую подходящую кандидатуру в мире. Для женщины вроде Джо Энн он был пределом мечтаний.

Все это напрочь лишило аппетита Лайзу, которую снедало незнакомое чувство ревности. Бобби принадлежал ей, он принадлежит ей. Однако с того места, на котором сидела Лайза, все выглядело иначе. Джо Энн Дьюк обрела способность обращать ее кровь в лед. Джо Энн Дьюк, чьи губы привели Лайзу на грань сексуального экстаза в кипящих водах джакузи. Джо Энн Дьюк, с ее прекрасным телом, с богатством царя Мидаса, аристократическим именем. Трудно было представить себе более опасную и могущественную соперницу. Черт бы ее побрал. Лайза влюбилась в первый и в последний раз в своей жизни – и вот, похоже, ей придется сражаться за свою любовь, причем в сражении, в котором тяжелая артиллерия принадлежит противнику. Уже можно было видеть, в каком направлении враг будет развивать наступление. В направлении политического честолюбия Бобби Стэнсфилда.

Сидевшая слева от Бобби принцесса Маргарет наклонилась и произнесла:

– Скажи мне, Джо Энн, ты поддерживаешь Бобби политически? Мне говорили, что борьба за президентство в вашей стране весьма слишком уж разорительна. Тебе следовало бы внести свой вклад в его кампанию.

Лайзе было понятно, что принцесса надеется поставить привлекательную Джо Энн в крайне сложное положение. Ее замечание ставило Джо Энн под удар. Если она изображает из себя политическую единомышленницу Бобби, то должна прочувствовать обязанность вкладывать денежки в то дело, которое поддерживает. Однако, сама того не ведая, принцесса Маргарет сыграла Джо Энн на руку. Дареному коню в зубы не смотрят.

– Я рада, что вы упомянули об этом, мэм. Вообще-то с Бобби я пока не говорила, однако в «Фонде Дьюка» я уже беседовала о том, как бы помочь его кампании, – если, конечно, он решится начать ее.

Все рассмеялись. Кроме Бобби. Стэнсфилды не смеются над такими вещами, как вклады в кампанию. В конце концов, церковь – не место для игры в футбол. Бобби долго смотрел на Джо Энн, как будто увидел ее впервые, – в совершенно новом и чрезвычайно выгодном свете. Лайза наблюдала за ним со своего места за столом, и душа ее ушла в пятки. Едва Джо Энн забросила миллионную наживку для прожорливого рта Бобби, они сразу же всерьез заговорили о политике. Пару раз он перехватывал взгляд Лайзы из-за стола и улыбался ей теплой, успокаивающей стэнсфилдовской улыбкой. Но в светло-голубых глазах Лайзе виделись лишь долларовые банкноты.

Болтовня Мика Джаггера, соседа Лайзы справа, представляла не больший интерес, чем пуканье таракана на поле площадью в четыре акра. По каким-то особым причинам, известным только ему одному, Джаггер вообразил, будто Лайза увлекается крикетом, его страстью. Через сорок минут ее ледяного безразличия он попытался переключиться на крокет. Полный провал. Сидевший слева Дэвид Воган был намного интересней. Очаровательный, болтливый, смешливый ирландец, широко известный как лучший друг принцессы Маргарет, или «л.д.», как он любил называть себя, он занимался тем, в чем его соотечественники знают толк лучше всех в мире. Он напивался. Насколько могла судить Лайза, исходной точкой этого процесса были не ужин и даже не коктейль, предшествующий ужину. Нет, путешествие Дэвида к подножию забытья началось, вероятно, с шипучего еще до обеда.

Театральным шепотом Дэвид изложил подноготную обожающего крикет и крокет рок-идола.

– Просто жуткие манеры, дорогая.

Он глубоко вздохнул и демонстративно рыгнул, заслужив ледяной взгляд принцессы Маргарет. Не обескураженный этим, Дэвид продолжал:

– Не знаю, чего ПМ с ним общается. Вероятно, потому что ее кузен был шафером на свадьбе Мика с Бианкой.

Лайза рассмеялась, отчего у нее немного отлегло от сердца, если такое было вообще возможно. Черт с ним, не все еще потеряно. Если Джо Энн решила заполучить Стэнсфилда, ей придется приложить столько труда, что как бы она потом об этом не пожалела.

Лайза отпила красного вина, глубоко вздохнула и попыталась отвлечься. Это ведь райское наслаждение – общаться с сильными мира сего в самом, вероятно, красивом доме на самом очаровательном острове мира. Она огляделась. Дом Патрика Личфилда был настоящей жемчужиной. Выкрашенный в канареечно-желтый цвет, он был построен в стиле Оливера Мессела – феерический, открытый карибским ветрам, с ошеломительными видами и панорамами. Само здание сооружалось на нескольких различных уровнях, и пока что было достроено только четыре, хотя планы Патрика явно шли дальше. На уровне бассейна располагалось полукруглое большое помещение, оборудованное под просмотровый зал со снабженным бежевыми подушками диваном, который полумесяцем окружал видеосистему «Сони ви-эйч-эс». Вечером всем им предстояло смотреть фильм. Сейчас из круглой застекленной веранды, где они ужинали, Лайза могла любоваться роскошным, слегка подсвеченным ландшафтом, сверкающим сорокафутовым бассейном и вдыхать пьянящий аромат гвоздики, прислушиваясь к журчанию любезной беседы, позвякиванию тонкого фарфора и безостановочному треску сверчка.

Рокочущий голос поймал ее, как прожектор – беглого заключенного.

– Скажи, Люси, а как именно вы познакомились с Бобби? Меня всегда увлекает слушать описания, как люди знакомятся.

«Можно ли, не нарушая приличий, указать принцессе, что она не правильно назвала мое имя?» Лайза чувствовала, что, вероятно, нельзя, тем более, что, скорее всего, сделано это было нарочно.

Принцесса Маргарет, размахивая своим черепаховым мундштуком, как грозным оружием, склонилась над столом, дожидаясь ответа. Лайза подумала, что полные губы, яркая губная помада и кирпичный загар делают ее похожей, скорее, на маникюршу из Майами-Бич, чем на сестру королевы Англии.

– Меня представила Джо Энн.

В качестве ответного удара Лайза опустила слово «мэм».

От этой промашки августейший взгляд стал жестким. Принцесса Маргарет отпила большой глоток темно-коричневого ячменного виски, неожиданно поданного к кофе.

– И давно вы дружите с Джо Энн?

Допрос становился все суровее. За этим вопросом должен был последовать второй, за ним еще и еще, до тех пор, пока Лайза не будет вынуждена сказать что-нибудь неуместное.

Притворившись подругой, какой она больше не являлась, Джо Энн пришла Лайзе на подмогу.

– У Лайзы есть гимнастический зал в Уэст-Палм-Бич, мэм. Мы познакомились там.

Смех напомнил звук, какой раздается, если сломанным ногтем провести медленно по микрофону.

– Гимнастический зал? Гимнастический зал? Какое оригинальное занятие. Да к тому же в Палм-Бич. Мне казалось, жители там слишком стары для занятий спортом.

Лайза глубоко вздохнула.

Двое сидящих за столом поспешили ей на выручку в надежде разрядить обстановку шутками по поводу спортивных занятий.

– Как только у меня возникает потребность заниматься спортом, то я, по Филдсу, ложусь и лежу до тех пор, пока это не проходит, – заявил Дэвид Воган с таким видом и таким тоном, будто ему уже сейчас не повредило бы побыть час или два в горизонтальном положении.

– Единственный спорт для меня – это игра в шахматы у открытого окна, – отозвался Патрик Личфилд. Лайза была благодарна за эти попытки. Но понимала, что не должна избегать конфронтации. За любую проявленную сейчас слабость ей придется дорого заплатить позднее.

– Занятия спортом очень пригодились бы вам, мэм. Вам надо как-нибудь попробовать.

Установилась зловещая тишина.

Мысленно Лайза уже паковала чемоданы. Интересно, как можно улететь с Мюстика? На какое-то мгновение судьба ее повисла на волоске. В такой атмосфере, окруженная своими придворными, преданными членами ее самого последнего «кружка», ПМ, дав суровый отпор, мановением руки превратила бы Лайзу в ничто, обреченное навечно скитаться вне света, в отверженную, в парию. А если по какой-то причине Лайзе после этого не удастся улететь, то это будут самые грустные дни в ее жизни.

Глаза принцессы Маргарет излучали опасность, пока она размышляла, как ей добить Лайзу, чтобы та не мучилась.

В ответ Лайза дерзко, бесстрашно смотрела на нее ровным взглядом. В соревновании, кто кого переглядит, первой опустила глаза старшая женщина.

– У меня есть более приятные развлечения, чтобы занять свое время, – произнесла она наконец, раздраженно отпив «Феймос граус скотч».

Прошло совсем немного времени, и внимание с маленькой, но далеко не незначительной победы Лайзы переключилось на другое событие.

Пробормотав, «я чувствую себя нехорошо, совсем нехорошо, совсем нехорошо», Дэвид Воган с трудом поднялся на ноги и, прежде чем кто-нибудь успел прийти к нему на помощь, пошатнувшись, исчез в ночи. Через пару минут за коротким, резким воплем последовал треск ломающихся растений, а затем наступила полная тишина.

Мужчинам потребовалось десять минут, чтобы обнаружить его в темноте крепко спящим в прочных объятиях ветвей кустов темно-красной бугенвиллеи, в пятидесяти футах ниже по склону.

Кое-как, хотя и не так скоро, как хотелось бы Лайзе, ужин завершился.

Лайза поймала взор Бобби, и тот, отметив выражение крайнего изумления на ее лице гротескно подмигнул. В ответ Лайза улыбнулась. Слава Богу, что хоть кто-то из присутствующих еще сохранил чувство юмора. А покажи эту сценку в передаче «Вокруг смеха» – все просто лягут.

– И кто теперь смеется последним? – прогудела принцесса Маргарет.

По бурным аплодисментам стало ясно, что «песенка спета».

– Клянусь, вы пели прекрасно, мэм, – сказал кто-то, буквально изнывая от восторга.

Внезапно Лайза почувствовала, что с нее более чем достаточно. Ей захотелось оказаться подальше от этих людей с их чуждыми ценностями и причудами. Для нее они были марсианами. Вполне возможно, что действуют они из лучших побуждений, но Лайза к такому была совершенно не приучена. Их мир не был ее миром, и ей захотелось убежать.

Лайза выскользнула вон, воспользовавшись неразберихой, которая возникла в результате возбужденных требований исполнить «Хэлло, Долли». Очевидно, эта песенка была гвоздем королевской программы.

Лайза торопливо шла по узкой деревянной веранде; она не удивилась бы, если бы вслед за ней полетели резкие команды и псы взяли след беглянки из королевской аудитории. Что за преступление она совершила? Оскорбление монарха? Уже послана телеграмма о том, чтобы ей подготовили камеру в Тауэре?

Лайза сбросила обувь, добравшись до песка, еще теплого после жаркого солнца. Господи! Насколько тут лучше. И больше ничего не надо. Мягкий песок, шум набегающих волн Карибского моря, запахи готовящейся аборигенами еды, доносившиеся из-за сосен позади пляжа. В семидесяти ярдах от берега упорные волны покачивали с полдюжины яхт. Некоторые были залиты огнями, как рождественские елки, владельцы демонстративно вкушали ужин на корме, а члены экипажа метались по палубе, исполняя любой их каприз. На других яхтах были зажжены лишь самые необходимые навигационные огни, а пассажиры, вероятно, ужинали на берегу – наверно, с Коллином Теннантом или с одним из многочисленных персонажей Книги рекордов Гиннеса, которые владели здесь домами. Мюстик. Остров диких контрастов. Какой же он на самом деле, Москитовый остров? Нефритовые горы, жемчужно-белые берега, аквамариновое море, розовые раковины, усеявшие омываемое карибскими волнами побережье? Или же суть этого места определяют воплощающие в себе все самые мерзкие крайности английского снобизма расхлябанные аккорды «Соблазнительной», которые так неуместно вибрируют сейчас в ароматном ночном воздухе и отравляют очарование окружающей природы, капризно подчинив ее себе?

Лайза присела на прибившееся к берегу бревно и попыталась собраться с нахлынувшими на нее мыслями? Куда она идет? Что происходит? До этого вечера у нее не оставалось времени на размышления, так как она оказалась во власти желания, волшебного наваждения. У нее не было времени усомниться, любят ли ее. Подсознательно она считала это само собой разумеющимся. Сейчас, на Гренадинах, Лайза осмелилась задуматься о том, не, является ли оазис ее экстаза миражем, созданным сверкающими песками и готовыми растаять, не оставить после себя ничего, кроме горько-сладостной пустоты. При этой ужасной мысли в уголках глаз навернулись две большие слезы и, не удержавшись, покатились по щекам.

Ее сознание пронзил нежный голос, донесшийся из-за плеча:

– Лайза Старр, я и подумать не мог, что ты не любишь музыки.

Лайзе пришлось улыбнуться сквозь слезы, однако улыбнулась она, скорее, из благодарности, а не из-за того, что ей стало смешно. Он ушел вслед за ней. Она ему небезразлична. Он любит ее.

– О, Бобби. Можно, мы пойдем сейчас домой? Но только вдвоем, бросим их.

– Уже идем, – ответил Бобби и, тихонько склонившись к Лайзе, слизнул ее слезы.

* * *

Лайза посмотрела на усыпанное звездами небо и глубоко вздохнула. Луна стала уже почти полной и бросала магический отблеск на покрытую рябью поверхность воды бассейна. Бобби преклонил колени на ступеньках рядом с Лайзой и ласково положил руку на ее крепкое плечо.

– Мне кажется, что бассейны играют в нашей жизни какую-то особую роль, – наконец произнесла Лайза, и в ее тихом, звенящем смехе послышался прозрачный намек.

Бобби рассмеялся.

– Купание при луне. Вещь, конечно, потрясающая. Лайза шутливо ударила его по руке.

– Я говорила о нас, сенатор. – Она притворилась, что ревнует. – Знаешь, это самое красивое место на острове. Я имею в виду, вот здесь, в бассейне. Это все равно, что плавать у подножия скалы. Дом мне не очень понравился, хотя фамильное серебро весьма недурно. Но она явно не пользовалась услугами художника по интерьерам. Белая виниловая мебель и латунные ручки. Фи!

– Видно, хорошей придворной дамы из тебя не получится, – заметил Бобби. – Не хватает почтения.

– А тебе от этого не тошно?

– Понимаешь, чтобы заниматься политикой, надо уметь потворствовать людским слабостям. Ну и встреча с Хейверсом была полезной. Это – главное.

– А мы – не главное, Бобби? Бобби не ответил. Вместо этого он обнял ее. Лайза рухнула в его объятия, вся отдавшись чувству. У нее было такое ощущение, будто она – подарок, прекрасный, искренний дар, который слишком хорош для того, чтобы его упаковывать.

Бобби приподнял ее к себе и склонил голову к приоткрытым навстречу ему губам. Его действия были ответом на ее вопрос. В словах нужды не было. Но, целуя Лайзу, Бобби знал, что слова ему подыскать было бы сложно, потому что где-то внутри он избегал их, так как не знал, какими именно надо воспользоваться. Лайза Старр. Что она для него? Конечно, возлюбленная. Никогда раньше его далеко не скудный опыт не приносил ему такой радости от занятий любовью, какую испытал он с Лайзой. К тому же она обладала душой чистой, неукротимой, незапятнанной горечью жизненных поражений, – вовсе не душой дешевой оптимистки, которая видит в людях хорошее потому, что не хочет задуматься над плохим. Ее бурлящий оптимизм давал Бобби заряд бодрости, был тоником для ее обветренного неба, и он чувствовал, как под расковывающим воздействием Лайзы с него спадают покровы цинизма, в которые он так часто любил заворачиваться. Смотря на мир ее страстными глазами, Бобби в последние дни по-новому его увидел. Все это так. Но к чему это ведет? Любовь ли это? Если да, то он испытал ее впервые. Стэнсфилдам никогда не рекомендовалось влюбляться. Любовь – довольно безответственная штука, она часто открывает ящик Пандоры с гнусными штучками, которые способны испортить в жизни главное. Конечно, его отец «любил» мать, и наоборот. Это разумелось само собой. Мужья и жены любят друг друга – до развода. Однако «влюбляться» – это дело совершенно иное, мир романов Барбары Картленд, в которых прекрасные принцы влюблялись в служанок и бросали свои царства ради любви. Да, таковы условия игры. Чем-то приходится поступаться. Чем-то важным. Например, политическим честолюбием. Язык Лайзы сладостно извивался во рту Бобби, и он ощутил резкую боль вины, так как понял, что дарит поцелуй Иуды.

Пока Бобби боролся со своими сомнениями, Лайза чувствовала, как ее сомнения отступают. Она сольется с этим прекрасным мужчиной, станет им. Их тела уже соединились, две зажигательные жидкости смешались в единой чаше, проникли друг в друга, пробежали друг через друга, спаяли их вместе. Их брак станет для мира лишним доказательством того мистического, сладостного причастия, которое объединило их души и скрепило их плоть. И когда-нибудь, как окончательное благословение, появится ребенок – живое свидетельство их потребности слиться воедино. Ее ребенок, его ребенок. Их ребенок.

Лайза крепко обвила Бобби ногами и вжалась в него, радостно ощутив знакомые судороги. Она по-прежнему блуждала по знакомому ей рту, с любовью нащупывая памятные тропки, маленькие уголки удовольствия, его шелковистый нежный язык. Они будут любить друг Друга прямо здесь, в бассейне, где тело ее в теплой воде станет легким, будто пушинка, а душа будет парить над ними обоими, наблюдая желание, жажду и страсть.

Бобби замер на грани первого шага и, наслаждаясь предвкушением, чувствовал, как она открывается ему. Затем, не в состоянии более длить это ощущение, он толчком вошел в глубину существа Лайзы, и она благодарно сомкнулась над ним. На мгновение он застыл, испытывая восхитительные импульсы удовольствия, а потом, освоившись в блаженном состоянии, начал двигаться внутри нее.

Лайза откинулась на спину, обхватив руками шею Бобби и обвив ногами талию, в то время как он вдавливался в нее. Ей хотелось видеть его глаза, его лицо. В лунном свете она испытает все – любовь, восторг, – когда животворная влага изольется в ее тело.

При каждом толчке она изгибалась, поддаваясь силе ритма мужчины, и, каждый раз, напрягая мускулы вокруг источника своего удовольствия, Лайза смотрела в глаза Бобби. Отрешенность на его лице призвала ее к готовности принять от него дар – веки его внезапно опустились, блеск в глазах потускнел, дыхание стало быстрее, губы полуприоткрылись, язык трепетал на грани крика упоения. Лайза почувствовала, как Бобби отчаянно впился пальцами в ее спину, как напряглись ягодицы под ее Пятками, собирая остатки сил для звездного взрыва, который насытит ее душу.

Лайза приложила ладони к голове Бобби, держась за него одними лишь ногами. Нежность и мощь, горение света любви, красота единения. Он почти уже был у цели.

Она почувствовала, как ноги ее слабеют, она жадно, напряженно наблюдала за ним с решимостью сохранить это мгновение навечно. Что бы ни случилось, никто его не отнимет.

Любовники возопили о своей страсти на луну, и отрешенный, бесстыдный, откровенный крик понесся сквозь неподвижный ночной воздух к безоблачному небу.

Глава 9

Для Джо Энн это был вполне обычный день в Палм-Бич. Она проснулась рано, около семи часов, и позавтракала в постели. Чай «Эрл Грей», ваза со свежими фруктами, несколько тонких тостов и одинокий розовый цветок гибискуса, плавающий в маленькой чаше севрского фарфора в качестве украшения на подносе. Гораздо важнее завтрака был безупречно свернутый экземпляр «Сверкающего листа». Прозванная так за высокое качество глянцевой бумаги, бело-голубая «Палм-бич дейли ньюс» занимала наиважнейшее самостоятельное место в крупной светской игре в Палм-Бич с момента своего учреждения в 1894 году. Разыгрывать карту «Сверкающего листа» можно было тремя способами, и Джо Энн досконально изучила все три. Во-первых, в высший свет города можно было забраться, только постоянно напоминая о себе на колонках газеты. Существенной платой за известность в свете становилась тысяча отпечатков на лощеной бумаге, появившихся на свет в результате тысячи бесцеремонных вспышек магния. Важнейшим условием для приобретения известности было «вращение там». С религиозным фанатизмом посещались бесконечные благотворительные балы, одни из которых были немного пышнее и престижнее, чем другие. Самыми главными изо всех считались – Бал Сердца, Бал Красного Креста, Праздник американского общества по борьбе с раком, и пропустить их было безответственно, со светской точки зрения; однако быстро возрастал престиж и других – например, «регулируемого деторождения» и банкет Нортоновской галереи с танцами. Основное правило для новичков гласило, что болезни котируются выше культуры, – так, например, праздник института исследований сетчатки глаза, любовно прозванный «Сеточкой», считался гораздо более престижным событием, чем бенефис какого-нибудь оркестра или балетной труппы.

Однако просто «вращаться там» было недостаточно. Вращаться-то было можно, но вот встать прочно на ноги… Нет, важно было очутиться в центре внимания, а для этого требовалось документальное подтверждение на пленке. Необходимо было каким-то образом сфотографироваться. В этом заключалась сложность номер один. Далее, необходимо было найти такого фотографа, который обеспечил бы публикацию в самой газете. Для этого следовало добиться благосклонного расположения могущественного редактора светской хроники Шэннона Доннелли и еще более могущественной издательницы Агнессы Эш. На самом первом этапе, когда Питер Дьюк представил свою юную супругу чудовищно недоверчивому обществу Палм-Бич, Джо Энн считалась виновной до тех пор, пока не доказала свою невиновность. Таковы были правила игры в Палм-Бич. Втереться в доверие к стопроцентным американцам Палм-Бич – белым англосаксонским протестантам – пытались все светские парвеню, жиголо, аферисты и липовые европейские аристократы, пробующие свои силы в Западном полушарии, и это обусловило природную подозрительность обитателей городка. Начав с нуля, Джо Энн принялась обрабатывать фотографов. В качестве жертвы был выбран конкретный человек. Он был молод, доверчив и легко возбудим, – прекрасное сочетание для женщины, обладающей опытом исключительно в сфере соблазнения мужчин. Бедняга Джон Дестри был слабохарактерным малым. Он влюбился в Джо Энн после первого же головокружительного поцелуя за железнодорожным вагоном Генри Флэглера на территории Флэглеровского музея в щекочущей нервы ситуации, когда общество Палм-Бич танцевало и веселилось всего в нескольких футах от них. Джо Энн подсекла его, как рыбку, держа леску натянутой, а его – прочно на крючке, и в течение двух сезонов Дестри практически больше никого не фотографировал. Вершители судеб из «Сверкающего листа», расположившиеся в офисах в «Ройал-поинсиана», были в определенной степени вынуждены публиковать снимки с Джо Энн против собственного желания, и к тому времени, как пристрастность Дестри всплыла на поверхность и его освободили, Джо Энн уже прочно стояла на светской лестнице. Далее она уже укрепляла свои позиции, одевалась продуманно, никогда не выделялась из большинства на публике, и макияж ее был столь же простым и прямолинейным, как и ее общепринятые правые республиканские взгляды в политике. По прошествии лет эта тактика оправдала себя. Неважно, что время от времени у нее в постели оказывались женщины из числа устроителей торжественных вечеров. Главное, что на публике образ Джо Энн оставался чистым, как исподнее монашенки.

Следующий и окончательный этап вхождения в общество Палм-Бич, на первый взгляд, казался немного парадоксальным. На несколько лет Джо Энн должна была полностью исчезнуть со страниц «Сверкающего листа». В разряженной атмосфере кроны того дерева, на котором проживали Мэддоки и Фиппсы, любое появление в прессе считалось дурным тоном – даже в колонках новостей Агнессы Эш, на которые в иных случаях смотрели с благосклонностью. Это действительно выглядело странно, но в то же время имело сходство с жизнью. Ученичество завершилось, а целью вступления в крысиные гонки является лишь достижение такого положения, при котором можно задирать нос и презрительно фыркать на соперниц, занимающих недавно покинутые тобой ступени.

Нарядившись неброско – простой белый костюм от «Кэлвин Клейн», прекрасно сшитый, – Джо Энн пару раз брызнула на себя «Джоем», который выбрала потому, что не хотела благоухать, как все остальные обитатели Палм-Бич ее возраста, которые в данный момент явно предпочитали «Опиум», и спустилась по лестнице в огромный мраморный вестибюль, где ее поджидал главный шеф-повар. В ее кабинете, уставленном книгами, они просмотрели меню к вечернему банкету: суфле из копченого лосося, говядина по-веллингтонски, и замороженный десерт и манго. Для выбора вин к ним присоединился главный дворецкий. Здесь ей приходилось целиком полагаться на опыт англичанина: сухое «Картон Шарлемань» 1973 года – к рыбе, «Лятур» 1961 года – к мясу и «Крюг» 1975 года – к десерту, который высший свет и его слуги в Англии предпочитают называть пудингом.

– Цветы я оставлю на ваше усмотрение, – бросила Джо Энн через плечо, направляясь к «роллс-ройсу». – Пусть пришлют из цветочного магазина «Эверглейдс». Их лилии на прошлой неделе были очаровательны.

В святая святых мирового ювелирного искусства по адресу Уэрт-авеню, 340, Джо Энн долго не размышляла. За тридцать минут в отдельном кабинете в задней части магазина она набрала драгоценностей на триста семьдесят пять тысяч долларов.

Управляющая магазина «Картье» Джилл Ромео и глазом не моргнула, когда Джо Энн заявила, что прямо сейчас наденет кольцо и леопардовый браслет с сапфирами и бриллиантами. Она не заикнулась и об оплате, даже не попросила подписать квитанцию, когда Джо Энн поднялась уходить. Главное для «Картье» – знать своих клиентов. Дьюк – в состоянии расплатиться. Дьюк – расплатится. А самое главное – Дьюк придет еще раз… и еще, и еще.

Из прихоти Джо Энн решила заехать в маникюрный салон «Армондс». Ей нравилось, когда возятся с ее пальцами. Через час, с кроваво-красными ногтями на суперклее, она была готова к легкому ланчу в «Петит Мармайт» – крабы, отваренные на пару, и зеленый салат с настоящим французским дрессингом – в компании Ингер Андерсон и ее очаровательного супруга Гэрри Лоя.

К двум часам приблизился момент наивысшего наслаждения этого дня. Джо Энн комфортабельно устроилась во вращающемся кресле из красного пластика в салоне-парикмахерской «Домейни», а внимательные пальцы Дайно забегали по ее длинным светлым волосам. Дайно был великолепен. Главное – он был надежен и понятлив. Отчего так понятливы парикмахеры? Из-за того, что видят за маской лицо? Подавляют тебя в тот момент, когда ты предельно расслаблена? Интимность тесного соприкосновения тел, лишенного сексуальности? Во всяком случае, во многом из-за всего этого. Трудно сказать точнее. Гладкие, сильные пальцы умело перебирали сверкающие локоны Джо Энн, случайно прикасаясь к мочке уха – профессионально, с полным знанием своего дела. Иногда Дайно собирал все волосы и, на мгновение подняв их, наблюдал за полученным эффектом в зеркале, прежде чем бросить их вниз, словно снесенные карты в канасте. Джо Энн с наслаждением ощущала себя вовсе не человеком, а скорее, объектом приложения сил, собранием частей и деталей, которые необходимо перекомпоновать так, чтобы внешность стала еще приятней. Если бы любой другой мужчина в мире заставил ее испытать подобное чувство, она бы беспощадно уничтожила его. А с Дайно это было просто прекрасно.

– Я не видел вас со дня похорон. Вы замечательно выглядите, Джо Энн.

Джо Энн оценила эти слова. Очаровательно. Восхитительно по-европейски. Беллисима синьора, и все такое прочее.

Черт, Дайно постарался, чтобы она могла гордиться собой на похоронах. Все сошлись во мнении, что Джо Энн выглядела вдовой в высшем смысле этого слова: волосы ее были собраны в высокую прическу, аскетичную, предельно выразительную. Однако в замечании Дайно было кое-что еще. Он уловил рвущееся на поверхность чувство свободы, триумфа, которое кипело в ее душе. Несомненно, что-то сквозило в ее взгляде. Возможно, что-то ощущали его опытные, подвижные пальцы. Дайно бросал пробный камень. Он раскусил ее. Он понимал, что скорбь вдовы – всего лишь ширма. Джо Энн внутренне ощутила угрозу, но тут же отбросила эти мысли. Она в безопасности. Все в ее руках. Кожу ее ласкали драгоценности от «Картье» стоимостью в триста семьдесят пять тысяч долларов – весомое доказательство ее победы.

Джо Энн проказливо улыбнулась и позволила себе чуть-чуть пооткровенничать.

– Приходится как-то сдерживаться, – произнесла она. – Я уверена, что Питер бы это одобрил.

«Ну конечно, черта с два, мелькнула подспудная мысль. – Он, должно быть, сейчас самый несчастный из обитателей того света. Кипит и пенится в дикой злобе. После посещения „Картье“ эта маленькая жилка у него на лбу запрыгала бы, как черт в табакерке».

– Если сейчас вы сдерживаетесь, то после того как все пройдет, вы будете, наверное, выглядеть вообще на миллион долларов.

Джо Энн рассмеялась.

– Всего лишь на миллион, милый Дайно? Бросьте, милый, для Дьюков это мелочишка.

Теперь пришла очередь рассмеяться итальянцу, однако смех его прозвучал уважительно. В этой стране, а тем более в этом городе, над деньгами не смеются слишком громко и слишком долго.

– Итак, чего бы вам хотелось сегодня?

– Я хочу стрижку под мальчика. Сзади коротко, сверху – волосы длинные и прямые. Понимаешь, что я имею в виду? Это не совсем принято в Палм-Бич, ну и черт с ним.

– Конечно, понимаю. Вам это очень пойдет. Позвольте помыть вам голову.

Дайно мыл голову Джо Энн лично. В этом заключалось небольшое тонкое различие в подходе к разным клиентам. Им это нравилось.

В кресле парикмахерской Джо Энн полностью расслабилась. Дайно чувствовал, что от него требуется, словно какой-нибудь древнеримский раб, ухаживающий за телом госпожи. Он сдавливал пальцами крепкий затылок, массировал плечевые мускулы, снимал остатки напряжения.

За прикрытыми веками мозг Джо Энн продолжал работать. Она уже мечтала о сегодняшнем вечере. В ее сознании все еще звучал телефонный разговор, состоявшийся на прошлой неделе.

– Бобби? Это Джо Энн. Я кое-что делаю в отношении кампании, о которой мы говорили на Мюстикс. Ты не мог бы как-нибудь вечером поужинать со мной и обсудить это? У меня остановилось несколько попечителей Дьюков, и я над ними немного поработала. Если бы ты приехал сам и привез с собой своих людей, то мы могли бы все устроить. Боюсь, что, с точки зрения светского общения, ничего хорошего не выйдет. Это занудные старперы. Поэтому я не пригласила Лайзу. Она будет здесь не в своей тарелке.

– Прекрасно, Джо Энн, – ответил Бобби. – Если не возражаешь, я захвачу Бейкера. Не могу гарантировать, что он умеет правильно пользоваться ножом и вилкой, однако его политический нюх вне конкуренции.

Сегодня вечером за ужином он будет справа от нее. И Джо Энн купит его, как купила драгоценности «Картье». О, внешне это будет незаметно. Беседа будет деловой, выражения высокопарными. Она даст понять Бобби, что поддержка кампании Стэнсфилда крупной суммой наличных как нельзя больше отвечает интересам Фонда Дьюка. Угроза со стороны демократов, падение американских ценностей, и все такое прочее. Но к концу дня часть Бобби уже будет принадлежать Джо Энн, и, заняв прочные позиции, она сумеет сторговаться насчет остального. И, может быть, к концу ужина, когда появится коньяк «Наполеон» 1805 года Трафальгардского сражения, Бобби Стэнсфилд станет податливей. Сначала она кое-что сообщит ему о Лайзе. А затем, кто знает?..

Когда руки от ее спины потянулись к ножницам, и под тихим звоном острых лезвий белокурые локоны посыпались на пол, Джо Энн по-прежнему сидела с закрытыми глазами. Она совсем не спала, однако ей не хотелось, чтобы какие-то слова помешали сладостному предвкушению того, что должно случиться.

* * *

Бобби Стэнсфилд слегка сжал большим и указательным пальцами ободок рюмки из тончайшего стекла. Стекло податливо вдавилось к центру. Высоко оценивая изысканный янтарный напиток, он склонил к нему голову и вдохнул мягкий карамельный аромат. Невероятно. Божественно. После этого Бобби сделал рюмкой вращательное движение, отчего густая жидкость словно прилипла к стенкам, и только тогда позволил себе попробовать его на вкус.

Сидя напротив Бобби, Джо Энн улыбнулась в ответ, увидев, как все его лицо загорелось удовольствием. Как же он красив. Прекрасно сшитый смокинг, бабочка, маленькая – с намеком на то, что она принадлежала его отцу, а возможно, даже деду, идеального стиля лакированные бальные туфли. Даже золотые запонки, тонкие и простые, на которых с подчеркнутой незамысловатостью были выгравированы инициалы «БС», были абсолютно к месту. Бобби Стэнсфилд обладал вкусом. У алтаря он будет выглядеть неотразимо.

Джо Энн выжидала подходящий момент. Когда коньяк сделает свое.

– Мне жаль, что сегодня вечером здесь нет Лайзы, – солгала она.

– М-м-м-м-м-м-м, – рассеянно согласился Бобби. – Боже, какой коньяк.

– Удивительная девушка эта Лайза, – подточила нож Джо Энн.

– Бесспорно, – с энтузиазмом согласился Бобби. – Я, конечно, очень благодарен тебе за это знакомство.

– Да, это поразительная девица. Я была действительно удивлена, когда узнала о том, что она может и так, и так.

– В каком смысле?

– Ну, что она бисексуальна.

– Что? – Бобби выпрямился. – Ты шутишь, – добавил он.

– Ты хочешь сказать, что не знал об этом? Я-то думала, что вы друг от друга такое не скрываете.

– Я не только не знал об этом, но и не верю этому. Кто, черт возьми, сказал тебе такое?

Джо Энн ожидала, что Бобби будет раздражен. Она поспешила выложить на стол «доказательство».

– Мне известно об этом из первых рук. Лайза пыталась соблазнить меня. Это действительно весьма ошеломило меня. Знаешь, у меня было такое чувство, что отказать ей – чуть ли не неприлично.

Джо Энн рассмеялась. Женщина, способная мыслить широко. Заинтригованная, удивленная, но не шокированная маленькой слабостью другой женщины.

Бобби не мог поверить своим ушам. Он сделал большой глоток коньяка. Знаток вин уступил место мужчине, которому необходимо выпить.

– Когда? Где? На Мюстике? Ты уверена, что не ошиблась?

Отлично, ему надо знать том и страницу.

– Это произошло какое-то время назад. Когда мы познакомились. Мы были в джакуззи, и она прямо спросила, не хочу ли я ее. Мне, как ушат холодной воды вылили на голову. Я сказала, что у меня такой склонности нет, что мне жаль, а она положила руку мне прямо между ног – буквально так. Как я понимаю, она этим славится и в гимнастическом зале. Понимаешь, «наша цель – доставить удовольствие», в несколько слишком широком смысле.

Джо Энн снова рассмеялась, чтобы не вызвать подозрения, будто она поливает грязью девушку Бобби. – Я не могу поверить в это.

– А какая тебе разница? – поинтересовалась Джо Эйн. – Это не так уж страшно. Готов ли он к двойному удару?

– Это просто невероятно. Я имею в виду, что мы очень близки с Лайзой. Я уверен, что она призналась бы мне, если бы была лесбиянкой.

Это было так не похоже на Бобби – с трудом подыскивать слова. Он был явно подавлен.

– Господи, Бобби, такое впечатление, что ты действительно влюблен в нее. Уж от тебя-то я меньше всего ожидала такой страсти к дочери горничной.

– Дочери кого? – пролепетал он.

– Боже, только не говори мне, что она тебе и об этом не рассказывала, – недоверчиво посмотрела на него Джо Энн. – Ты наверняка знаешь, что ее мать одно время работала горничной у твоих родителей.

– Кто, черт побери, сказал тебе такое?

– Она, Бобби. Она сразу же рассказала мне об этом. Мне кажется, она поведала об этом именно в тот день, когда мы встретились с тобой за обедом в «Кафе Л'Ероп». Помнишь? Ты еще был там с матерью.

Говоря это, Джо Энн смотрела на свои красные ногти. Пожалуй, слишком красные. Надо бы завтра снова съездить туда и снять их. Когда Джо Энн вновь подняла взгляд на Бобби, в нем произошла разительная перемена. Он осел в кресле, на лице его отражалось сложное переплетение чувств. Главным образом тех, которые желала вызвать Джо Энн, – удивления, боли, возможно, даже поднимающейся ярости, – однако там присутствовали и другие чувства: печаль, неверие, а в уголках рта – решимость. Джо Энн прочитала все. Но что он, черт побери, станет делать с этой решимостью?

Джо Энн быстро придвинулась к нему, держа в руке старинную бутылку.

– Похоже, тебе надо выпить, – сказала она, облизнув губы влажным язычком.

* * *

Кэролайн Стэнсфилд, пожалуй, наслаждалась своей старостью. Старости радовались немногие, однако она нашла в ней покой. Большинство вещей, от которых старость заставила ее отказаться, она исключила из обихода, в любом случае – по собственному выбору. Секс. Выпивку и переедание. Излишние нагрузки. Она спокойно относилась даже к физическому упадку. Кэролайн никогда не была тщеславной, и ее совершенно не волновали дряблая кожа, темно-коричневые пятна и седые волосы. Раздражало ухудшившееся зрение, поскольку это мешало ей вышивать, а также обострение артрита в пальцах, – но это были мелочи. С другой стороны, преимущества старости были весьма ощутимы. Она всегда считалась в семье «серой кардинальшей», и теперь, когда она действительно стала похожа на «серую кардинальшу», влияние ее оказалось еще более мощным, чем в молодые годы.

– Зачем ты хотел повидаться со мной, Бобби?

В тоне ее явственно слышались повелительные нотки.

– Мне необходим твой мудрый совет, мама. Кэролайн с гордостью улыбнулась своему старшему сыну. Он, безусловно, обладал харизмой. Хотя Кэролайн Стэнсфилд и была его матерью, она вполне объективно могла утверждать, что в Бобби кроется загадка. Бедняге Фреду всегда не доставало этого, и, несмотря на энергию и хитрость, с которыми он строил свою политическую карьеру, он так и не смог достичь заветной цели. Другое дело Бобби. У него были качества звезды. Ее партнеры по бриджу в «Эверглейдс» воображали, будто за спиной Бобби встает солнце. Они вечно трещали о каком-нибудь племяннике, который слышал выступление Бобби в Бостоне, о кузене, который прочитал его книгу в Старатоге, о внуке, на которого произвело впечатление участие Бобби в передаче «60 минут». Да, он вполне мог замахнуться на президентство. И, тем не менее… вероятно, чего-то не хватало. Был ли у него инстинкт охотника? Или же он чуточку мягок, капельку излишне чувствителен? Фред Стэнсфилд сделал все, чтобы вложить в Бобби этот инстинкт, и, несомненно, отчасти ему это удалось, но сомнения оставались. Их могло развеять только время.

Кэролайн Стансфилд опустила вышивку на колени и ждала.

– Я влюбился, мама.

– Как мило, дорогой.

Кэролайн воткнула иглу в бежевую канву так, как пронзает копьем конного разведчика воин племени сиу.

– Мы ее знаем? – добавила она, как бы поразмыслив.

Бобби почувствовал, как в нем нарастает досада. Мать без труда умела возбуждать в нем это чувство. Что, черт возьми, означают ее слова «мы знаем»? Невыносимо покровительственная манера, тем более, что она угадала самую суть проблемы. «Мы» не знаем Лайзу Старр. «Мы» не хотим знать Лайзу Старр. «Мы» не перейдем на другую сторону улицы, чтобы пописать на Лайзу Старр, если ее охватит пламя.

Проклятье. Ему не добиться того, чего хочется. Мать скажет, что этого не будет, что это никогда не сможет осуществиться.

Бобби попытался совладать с бросившейся в лицо краской.

– Ее зовут Лайза Старр. Кажется, ты видела ее, когда обедала со мной в «Кафе л'Ероп». Очень красивая, замечательная молодая девушка. Она мне очень нравится, мама.

– Кто она?

За свою жизнь Кэролайн Стэнсфилд научилась добираться до сути вещей. «Он начинает злиться», – подумала она, заметив два красных пятна на щеках сына и нисколько не тревожась по этому поводу.

Бесполезно было делать вид, будто не понимаешь вопроса, и повторять, что ее зовут Лайза Старр. Мать имеет в виду совсем другое. Бобби попытался свести опасность к минимуму.

– Она из Уэст-Палма. У нее там свой бизнес. Уже произнося это, Бобби знал, что он не только не свел опасность к минимуму, но и усугубил ее.

– Вот как?

В этих словах прозвучало все. Название Уэст-Палм для обитателей Палм-Бич имело широчайший подтекст. В конце концов, город, лежащий за мостом, был обязан своим существованием Палм-Бич. Там жили черные слуги. Теперь к ним присоединились политические проходимцы, отставники с Севера, пронырливые адвокаты, дантисты, и Бог знает, кто еще, но для Кэролайн Стэнсфилд это был город-призрак, населенный привидениями, ничего не значащими бесплотными существами. Умом она понимала, что жена политика может быть выходцем из такой среды. Американцы в своей массе не уловят разницы. Однако эмоционально она ужаснулась. Невестка из Уэст-Палма. Это было немыслимо. Кэролайн склонила голову в сторону и повторила свой многозначительный вопрос:

– Вот как? – произнесла она еще раз. Бобби посмотрел в окно в поисках поддержки, спасения. Водный лыжник, мужчина в весельной лодке, вытягивающий, кажется, вполне приличную рыбину, да пара-тройка деловитых чаек. Никаких признаков седьмого кавалерийского полка.

Мать не проведешь. Ей была нужна информация – номер страницы «Светского календаря», сведения о бизнесе в сборнике «Дан энд Брэдстрит», короткие биографии наиболее влиятельных родственников, краткое описание самых беспутных паршивых овец семьи. Пока что было очевидно, как день, лишь одно. Сведения Бобби не произвели впечатление на мать. Лицо Лайзы явно не попало в банк данных памяти Стэнсфилдов, и это был зловещий знак. Делом жизни матери было помнить всех, кто хоть что-то собой представляет, кто хотя бы был чем-то.

Кэролайн Стэнсфилд предприняла еще одну бесплодную попытку, заранее зная, каков будет ответ.

– Она не имеет никакого отношения к филадельфийским Старрам?

Казалось, мать молчала целую вечность. Одно было совершенно очевидно. Не тот масштаб. Бобби как бы слышал ее неодобрение. Наконец Кэролайн заговорила, и тут же без труда подтвердила верность его интуитивной догадки:

– Так, сколько ей лет, ты говоришь? – Я не говорил, – без нужды уточнил Бобби. И, помолчав, добавил:

– Она очень молода, мама. Это была констатация факта.

– Да, у нее нет денег, и она, безусловно, не совсем нашего круга, но у нее есть очень много прекрасных качеств, и я люблю ее. Я думаю на ней жениться. И мне кажется, что она очень поможет моей карьере. Понимаешь, голоса рабочих, молодежи… – Бобби иссяк. Он и себя-то не мог убедить в этом. – Ерунда.

Кэролайн Стэнсфилд и не пыталась скрыть свое презрение. Бобби нес чепуху. Брак с бедной девушкой, сиротой из Уэст-Палма, может быть, и подошел бы для демократа, но для правого республиканца он обернется политической и светской катастрофой, и Бобби понимал это. Кэролайн Стэнсфилд оскорбляло то, что Бобби пытается запудрить ей мозги.

Она опустила глаза и с новой энергией воткнула иглу в ткань – словно в сердце авантюристки, которая посмела покуситься на типичного представителя политической династии Стэнсфилдов.

– Любовь – это одно. А политика – другое. Честно говоря, главным препятствием являются деньги. Для того чтобы попасть в Овальный кабинет, тебе необходимо больше, чем имеют Стэнсфилды. Поддерживая твоего отца на плаву, я потратила немало, и того, что осталось, недостаточно, чтобы протолкнуть тебя. Не дури себе голову. Если ты не женишься на деньгах, у тебя их не будет. Можешь жить в свое удовольствие, но не совершай ошибки, рассчитывая съесть яичницу, не разбив яиц. Это просто непрактично.

Недостаток практичности в глазах Кэролайн Стэнсфилд был страшным грехом. И все же она немного переусердствовала. Бобби надо от этого дела отговорить. Он уже не ребенок, и хотя он ее слушается, у него своя голова на плечах. Ей надо действовать осторожно. Шестым чувством, которое сохранилось у Кэролайн Стэнсфилд гораздо лучше, чем зрение, она понимала, что существует что-то еще.

– Ты хочешь мне рассказать о ней что-нибудь еще?

– Есть небольшая проблема, – замешкался Бобби. Кэролайн Стэнсфилд смотрела и выжидала, перебарывая в себе желание сказать что-то, наподобие: «Ну же, Бобби, выкладывай. Ты же хороший мальчик». Сколько раз приходилось ей говорить эти слова, когда он был маленьким?

– Оказывается, ее мать работала у нас. По-моему, горничной. Я не знаю точно, как ее звали.

Кэролайн Стэнсфилд поборола желание громко расхохотаться. Это было бы крайне неуместно, но удержалась она с трудом.

Стэнсфилдам еще не удавалось пробиться в президенты, а Бобби выглядел бы великолепно, принося клятву на ступенях Капитолия. У него был такой замечательный ораторский голос. А на приемах в Белом доме все бы обращали внимание на ее величественный вид. Наконец-то она окажется в своей стихии. И вот, совсем неожиданно, дело могло сорваться. Осуществление мечты оказалось под смертельной угрозой. Брак? С бедной девчонкой, да еще не откуда-нибудь, а из Уэст-Палма, дочерью бывшей горничной? Это катастрофа. Но как внушить Бобби, что она права? Вот в чем проблема. Он уже готов встать на дыбы от того, что она не в восторге.

– Что ж, Бобби, как я могу давать тебе советы относительно человека, в которого ты влюблен? Любовь – это все. Надо следовать советам своего сердца.

Каким-то образом Кэролайн Стэнсфилд удалось произнести слово «любовь» как название какого-то опасного наркотика, к которому могут пристраститься только слабовольные и слабоумные люди. До Бобби, несомненно, дошел смысл сказанного.

– Я только хотел узнать, как это, на твой взгляд, повлияет на мою политическую карьеру?

– А, ну это совсем другое дело, верно? Что ж, она, очевидно, бедна и неизвестна. И, по твоим словам, очень молода. Дочь одной из наших служанок. Интересно, чья же? М-м-м-м… Конечно, это не самая подходящая пара для тебя, разумеется, с политической точки зрения. Но, с другой стороны, разве это главное, Бобби? Разве тебе нужно подниматься выше сената? Для большинства людей – это предел мечтаний. Например, так это было для твоего отца. В конце концов, он к этому привык. Все мы привыкли. Видишь ли, президентство – это призвание. Если ты хочешь стать президентом, надо хотеть этого, желать, мечтать об этом. Надо уметь мириться с трудностями и жертвами, потому что ты знаешь, что служишь своей стране, своим согражданам – американцам. К этому Стэнсфилды стремились всегда, но, с другой стороны, ты ведь уже на службе, Бобби. Ты сделал достаточно. Не думаю, что Лайза Старр отрицательно повлияет на твои перевыборы в сенат, и если ты там просидишь достаточно долго, то сможешь стать председателем какого-нибудь солидного комитета. Например, по сельскому хозяйству или даже по иностранным делам.

Кэролайн размазывала Бобби лицом по полу и видела, как одна за другой точно поражают цель ее умные бомбы. Положение обязывает. Страна готова для тебя на все. Становишься богаче – расширяются перспективы. Разве сопоставимо это с мелкими страстями и личными желаниями одного человека? Она знала, что Овальный кабинет необходим Бобби так же, как воздух. Они с Фредом лично проследили за тем, чтобы это желание засело в глубинах его души. Однако, насколько сильно это желание? Слабее любви к Лайзе Старр? Сильнее?

– Ты считаешь, что она не подходит кандидату в президенты?

– Совершенно не подходит. Разве ты сам не понимаешь, Бобби?

– Это примитивное мнение, – намеренно резко произнес Бобби.

Матери было все равно. Слишком высоки были ставки, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Она бросила козырную карту.

– А вообще-то зря ты меня об этом спрашиваешь. Разве я нынче авторитет в политике? Я стара и отстала. А вот что думает по сему поводу твой ужасный Бейкер? Должна сказать, что не выношу его манер, однако склоняю голову перед его политическими суждениями.

Вид у Бобби был подавленный. Ему не приходилось встречать человека с таким политическим чутьем, каким обладала его мать. Вплотную за ней шел Бейкер. Бобби не осмелился спросить мнения Бейкера, так как в глубине души точно знал ответ. Бейкер сказал бы то же, что и мать, но при этом сдобрил бы ответ пикантным соусом из более вычурных и грубых ругательств.

Словно старая мудрая сова, Кэролайн Стэнсфилд наблюдала за тем, как ее сын разрывается между двумя желаниями.

– Это равноценно уходу из политики, – произнес Бобби почти что про себя.

Он внутренне терзался вопросами. Имеет ли это значение? Разве в жизни нет более важных вещей? Таких, как Лайза?

– Одним из признаков величия является способность приносить жертвы. Перед лицом общего блага все мы песчинки. Это крест, который ты должен нести, будучи государственным деятелем.

– Ты высказалась вполне ясно, мама. Мне надо очень крепко над этим поразмыслить.

Кэролайн Стэнсфилд улыбнулась своей любезной улыбкой, которая так хорошо смотрелась на благотворительных мероприятиях. Они, конечно, не на состязаниях, однако она была в полной уверенности, что победила. Кэролайн сменила тактику. Отрицательные эмоции всегда должны быть уравновешены положительными. Когда что-то отбираешь, всегда надо попытаться взамен предложить нечто достаточно ценное.

– Надеюсь, ты не станешь возражать против того, о чем я сейчас скажу, я всегда говорю то, что думаю. Я слишком стара, чтобы менять теперь свои привычки. – Кэролайн рассмеялась звонким смехом, который все Стэнсфилды ценили за его редкость. – По-моему, бедняжка Джо Энн – чрезвычайно привлекательная женщина. Она вела себя с таким достоинством на похоронах. Так хороша внешне. Очевидно, Питер Дьюк оставил ей все – руководство фондом, целое состояние. Говорят, она очень честолюбива…

Бросив семя, Кэролайн Стэнсфилд затаилась. Падет ли оно на благодатную почву? Ту почву, на которой она только что так удачно затушила пожар, раздутый Лайзой Старр.

Бобби выдавил из себя смешок. Поистине, его мать неисправима. Он не удержался от соблазна заставить ее проговориться дальше.

– Мама, ты очаровательна. Однако я не могу утверждать, что очень уж осведомлен о прошлом Джо Энн Дьюк. А ты? Болтают, что когда Питер Дьюк раскопал ее в Нью-Йорке, она работала кем-то вроде манекенщицы.

– Важно то, что ее раскопали. И раскопал ее Дьюк. А еще важнее то, что он подарил ей свою фамилию. Благодаря этому она стала одной из нас. По мановению руки. Она носит его фамилию, управляет его деньгами и выглядит соответственно. Не думаю, что можно требовать чего-то большего.

Бобби помолчал. «Деньги Дьюков… и политическая машина Стэнсфилдов. Одно к одному». Это мысль. Действительно неплохая мысль.

Кэролайн поспешила закрепить успех; она говорила словно про себя:

– Крайне удачно, – пробормотала она. – Крайне удачно. – И громко добавила:

– Но, разумеется, сердце важнее. Всегда надо поступать так, как подсказывает сердце.

Она внимательно посмотрела на сына. Что подсказывает сердце ему? Достаточно ли сильны его гены, тщательно продумано воспитание, чтобы подавить в нем эту безрассудную страсть к покорившему его ничтожеству? Инстинкт подсказывал Кэролайн Стэнсфилд, что достаточно сильны. И не дай Бог, если это окажется не так. Потому что в голове у хитроумной Кэролайн Стэнсфилд закопошились очень тревожные мысли.

Глава 10

Лайза и Мэгги вглядывались в зеркало с нарочитой напряженностью, словно в нем вот-вот должна была раскрыться сама тайна бытия.

– Там ничего нет, – сказала Лайза.

Ей трудно было понять, какие чувства выражали эти слова. Облегчение? Разочарование? Смесь облегчения и разочарования?

Что же касается реакции Мэгги, то тут не было никаких сомнений.

– Ну вот и слава Богу.

Прозвучавшее в словах Мэгги удовлетворение, казалось, вывело Лайзу из состояния нерешительности.

– Но ведь у меня никогда не было задержек. Обычно по мне можно было проверять часы. Я знаю, что беременна. Я чувствую это. Это случилось тогда, в бассейне. Я знаю это – вот и все. Может быть, мы сделали что-нибудь не так. Дай-ка мне еще раз взглянуть на инструкцию.

Мэгги удивленно посмотрела на нее и рассмеялась.

– Послушай, Лайза. Ты говоришь так, словно и правда хочешь оказаться беременной. Да тебе надо благодарить Бога, что ответ отрицательный.

Мэгги обладала практичным умом, и мысль о том, что незамужняя или хотя бы непомолвленная женщина и в самом деле способна захотеть оказаться «в положении», никогда не приходила ей в голову. Она повидала достаточно «мыльных опер» и знала, какой обычно бывает реакция мужчины на известие о грядущем отцовстве: шок и ужас, за которыми без промедления следуют гнев и раздражение, а потом обвинения и оскорбления. Где-то приблизительно на третьей стадии очередь доходит до завуалированных намеков на какие-то изощренные интриги, имеющие целью принуждение к браку. После всего этого неизменно звучит короткая сухая речь о необходимости избавиться от ребенка, а потом и от каких-либо дальнейших отношений. Это именно та реакция, которой ожидают нормальные люди, и как бы там ни было, Мэгги, безусловно, относилась к их числу.

Неуверенность, царившая в душе Лайзы, отражалась на ее лице, а инстинктивная реакция Мэгги эту неуверенность только усилила.

Хотела ли она забеременеть? Сказать на это что-либо определенное было, в общем-то, невозможно. Очаровательный ребенок от любимого мужчины. Жизнь, изменившаяся в один миг из-за жестокого вмешательства судьбы. А если это, напротив, милость судьбы? Снова и снова вихрем вздымались ее чувства, в то время как мозг пытался внести в этот хаос какой-то порядок. Одно лишь она знала точно: во всем этом не было умысла. Уж это было на нее не похоже. Она просто не учитывала такой возможности. Возможности детей и брака. Или чего-то подобного. Во время преисполненного страстей плавания корабля любви в страну блаженства такие приземленные и далекие вещи как-то забывались в возбуждении от восхитительного настоящего. Но сейчас реальность вторглась в мечтания, заявляла о себе, и Лайза изо всех сил пыталась разобраться в ней. Однако все еще оставалось неясным. Мост был уже смутно виден в тумане, но до него еще предстояло дойти. Может быть, дойти было и не суждено.

Она ничего не ответила Мэгги. Вместо этого они уже в двадцатый раз за это утро склонились над брошюрой в голубой обложке. Ошибки не было. Даже слабоумный не смог бы ничего перепутать. Взять первую утреннюю мочу. Не трясти пробирку после смешивания мочи с реактивами. Считывать результат только с зеркала на штативе прибора для проведения анализов. Не считывать результат, пока не пройдет ровно сорок пять минут.

Конечно же, они точно соблюли все эти условия. Они сидели рядом, глаза их безотрывно смотрели на зеркало, они ждали, что с минуты на минуту там появится темное кольцо.

– Может быть, если оно вообще должно показаться, то возникнет сразу же по окончании сорок пятой минуты, а вовсе не будет вырисовываться постепенно, – предположила Мэгги.

Как раз, когда она произнесла эти слова, Мэгги осознала, что в ее отношении к проблеме произошло некоторое изменение. Лайза часто действовала на нее так. Лайза ведь говорила, что беременность совсем не означает для нее какой-то катастрофы, и в глубине души Мэгги уже начала соглашаться с этой чуждой ей мыслью. Но хотя чувства ее поколебались, рассудок остался твердым, как скала. Бобби Стэнсфилду совсем не понравится известие о том, что Лайза ждет от него ребенка.

Первой его увидела Лайза.

В голосе ее слышалось волнение, но волнение это было сдержанным, тщательно контролируемым. Это бывает, когда происходит что-то важное, но внушающее страх, поскольку последствия происходящего остаются неясными. Может быть, все будет хорошо. Может быть, плохо.

– Смотри, Мэгги, оно проявляется. Ты видишь? Вот это затемнение. Оно ведь закругляется? Как какой-то ореол. Боже! – Она повернулась и посмотрела на подругу. В глазах ее был вопрос. Словно она рассчитывала, будто та подскажет, что она должна в эту минуту чувствовать.

А Мэгги ощущала себя очень неловко. Надо ли ей делиться дурными предчувствиями? Приносящий недобрые вести часто встречает недобрый же прием. Иногда, как сейчас, прямота может идти вразрез с понятием дружеской солидарности. Надо ли проявить сочувствие и поддержку или же правильнее немного образумить подругу, напомнив о горьких сторонах реальной жизни?

– Будет ли Бобби рад этому? – идя на компромисс, осторожно спросила она.

Теперь на лице Лайзы было написано явное недоумение. «Боже правый, разве в этом дело?» Ее волновали собственные чувства, а совсем не то, что скажет Бобби. Она не рассчитывала забеременеть, а вот это случилось. Именно с этим сейчас и надо было разобраться.

– Что ты имеешь в виду, Мэгги? Конечно, он будет рад. Чертовски ошарашен, как и я, но, несомненно, рад. Это же его ребенок, глупая.

Слова Лайзы смешались со смехом. Однако не в правилах Мэгги было оставаться непонятой. И сейчас она не могла уступить.

– Но… я хочу сказать… некоторые мужчины… считают, ты знаешь… что девушки сами должны принимать меры предосторожности… и если девушка этого не делает… Ну, ты знаешь, это понимается как попытка заставить мужчину жениться.

Некоторое время Лайза молча смотрела на подругу. Ей и в самом деле не приходила в голову такая мысль. По крайней мере, она не задумывалась над этим.

– О, Мэгги, Бобби совсем не такой. Я хочу сказать, он любит меня. Мы с ним любим друг друга. Он никогда такого не подумает. Просто не сможет. Нет, не Бобби. Во всяком случае, он знает, что у меня и в мыслях не было нарочно сделать что-нибудь подобное.

Мэгги глубоко вздохнула и продолжила:

– Ты хочешь сказать, что он женится на тебе?

– Ну, я думаю, так и будет. – Голос Лайзы вдруг зазвучал не так уверенно. – Ведь другого пути нет. А разве есть? – добавила она тихо.

– Некоторые люди предпочитают избавиться от ребенка.

– Нет!

Сила, с которой сорвалось с губ Лайзы это восклицание, развеяла все еще витавшие в подсознании страхи и сомнения. Мэгги высказала немыслимое и устранила этим царившее в голове Лайзы замешательство. Она произнесла скороговоркой:

– Мэгги, это просто нелепо. Мы с Бобби не какие-то «некоторые люди». Мы ими никогда не были и никогда не будем. Он полностью отвечает за свои поступки, так же как и я. И он всегда поступает как надо.

Мэгги почувствовала, что сдается. Она в последний раз напомнила о том, что нельзя витать в облаках, а теперь эту роль пора оставить. Все-таки, может быть, Лайза и права. Одно только представлялось вполне определенным: Стэнсфилду надо быть идиотом, чтобы отвергнуть ее. Лайза настолько близка к совершенству, насколько это только возможно на этом свете, и мужчине с его опытом это должно быть понятно. Разве нет?

– Разумеется, Лайза, он так и поступит. О, это будет великолепно. Ты – жена сенатора! А можно мне быть на свадьбе подружкой невесты?

Не вполне убедительно Мэгги попыталась сменить роль Фомы неверующего на роль лица, подающего на торжествах сигнал к овации.

Но Лайза ее едва слушала. Она выпрямилась и провела рукой по своему сверхплоскому животу.

– Ребенок Бобби. Он растет там, внутри. Это же судьба! – Неожиданная мысль промелькнула в ее сознании. – Ведь не может же быть ошибки, правда?

– Инструкция гарантирует точность не менее девяносто восьми процентов. – Мэгги засмеялась, перейдя к более приятной роли соучастницы в заговоре.

Бросившись подруге на шею, Лайза дала волю чувствам, и, пока ее хорионический гонадотропин, особый гормон, выделяющийся при возникновении беременности, вступал в пробирке в реакцию с антителами, содержащимися в диагностическом реактиве, залилась потоком слез.

* * *

Сердце Бобби Стэнсфилда разрывалось на части. Лайза стояла перед ним. Краска отхлынула от ее прекрасного лица, руки так сжались, что побелели суставы. Боже, как он любил ее. Он желал ее сейчас, даже в эту минуту, когда произносил мучительные для нее слова. Но в душе его существовал стальной стержень, присущий всем Стэнсфилдам, и он позволил этой стали подавить свои чувства. Последние несколько дней он мысленно готовился к этой минуте, и все же, когда она настала, оказался неспособным встретиться лицом к лицу с реальностью. Лайза вынашивает его ребенка. Она появилась в дверях, словно летела на крыльях, и поведала ему об этом так чудесно и восторженно, как это могло сделать только юное и очень влюбленное существо. Ей и в голову не приходило, что он может не разделить ее радости. Сейчас она начала это понимать. Она стояла перед ним, готовая разрыдаться.

– Лайза, я не хочу, чтобы ты думала, будто то, что между нами было, не имеет для меня значения. Имеет. Мы оба знаем это. Ты чудесная и милая, и ты мне очень, очень нравишься.

Он подошел к окну и на какое-то время повернулся к Лайзе спиной, изо всех сил пытаясь подобрать слова, которые уменьшили бы ее боль и послужили бы оправданием его ужасной вины перед ней.

Лайза смотрела на него, ее лицо побелело. Она была в шоке, и это состояние усиливалось по мере того, как до нее доходил смысл сказанных им слов. Что-то не так было со сценарием. Она такого не предполагала. Ты мне нравишься? Чудесная и милая? Словно она его любимая двоюродная бабушка. Господи! Он собирается хлопнуть дверью у нее перед носом в тот самый момент, когда, как она полагала, ему захочется прижать ее к груди. Голос ее, тихий и неуверенный, дрожал.

– Бобби, я сказала, что беременна. Я жду нашего ребенка.

Это были не просто слова, в них звучала мольба. Может быть, он не совсем понял то, что она сказала.

Бобби повернулся к ней. Он развел руками, соглашаясь со своим поражением.

– Я ведь думал, что ты… э-э… – Он подавленно замолк, почувствовав в своем голосе нерешительность. «Господи, это ужасно!» Вина обволакивала его всего, впиваясь в кожу своими маленькими острыми коготками.

Лайза тяжело опустилась на край старого, обитого ситцем дивана, подтянула колени к подбородку. На ее озадаченном, ошеломленном лице было недоумение. Молча смотрела она, как мир, в котором она жила, умирает у нее на глазах. Он думал, что она принимает таблетки, что она позаботилась о «мерах предосторожности». Кем же он считает ее сейчас? Девчонкой из Уэст-Палм-Бич, стремящейся пробиться наверх. Он думает, будто ее беременность – это часть некоего детально разработанного плана, имеющего целью подцепить будущего президента. Он должен был впасть в полный восторг. А она – извиваться в его объятиях, пока он шептал бы ей на ухо обещания счастливой совместной жизни до гроба вместе с их ребенком, которого она родит. Это не Бобби. Не ее Бобби. Ей надо позвонить в полицию, пусть его арестуют за то, что он выдает себя за человека, который является отцом ее ребенка.

Бобби отчаянно пытался нащупать тот кран, открыв который, можно было пустить ледяную воду и залип. пламя чувств. Он желал эту девушку. Но ее всепоглощающая любовь разбилась о непоколебимую цель его амбиций, и могущественной волне предстояло разлететься в мелкую водяную пыль от удара об этот несокрушимый волнолом. Жестоко быть добрым. Необходимо сжечь все мосты. По отношению к ней это единственно возможный вариант. Он не имеет права сделать ее своей любовницей. Он не может жениться на ней. Он принадлежит Америке, будущему Америки, каким он его понимает. Лайза Старр будет вытеснена из его жизни, но, возможно, никогда не уйдет совсем из его сердца.

Как дитя библейского Авраама, она должна быть принесена в жертву на алтаре более высоких устремлений, и Бобби молил Бога, чтобы она и он оказались в состоянии пережить это.

– Лайза, боюсь, о женитьбе не может быть речи. Так было всегда, и я виноват в том, что не дал тебе этого ясно понять. Бог свидетель, я не сноб, но есть вещи, которые, с точки зрения политики, абсолютно лишены смысла, а именно политика – это то, что имеет для меня первоочередное значение. Джо Энн говорила мне, что твоя мать раньше работала в этом доме. Жаль, что ты не сказала мне об этом. Само по себе это не так уж и важно, но все-таки мне следовало об этом знать. Из-за такого факта пресса может сильно навредить мне. Поверь мне, я знаю, на что они способны. И потом, это же затронет всю семью. Мою мать, имя Стэнсфилдов. Ты ведь так молода. У тебя столько всего впереди. Когда-нибудь ты встретишь человека лучше меня и будешь вспоминать это…

Бобби морщился, когда произносил эту небольшую, но мерзкую речь. Нажимать на красную кнопку было бы легче.

– Что?! – промолвила Лайза.

Это были самые жестокие и отвратительные слова, какие ей приходилось когда-либо слышать, и произносил их человек, которого она любила. Практически он сообщил ей, что она не достаточно хороша, чтобы быть матерью его ребенка. Она запятнала род Стэнсфилдов, осквернила его своим невинным ребенком. Конечно же, Он не мог так думать.

– Что? – повторила она, разум ее помутился и оцепенел от потрясения.

– Думаю, ты должна понимать, что я имею в виду. Он уже не мог начать все сначала. Он судорожно сглотнул. Придется пройти весь путь до конца.

– Джо Энн сказала мне, что существует еще одна проблема, Лайза. Я не знал, что ты бисексуальна. Это оказалось для меня большой неожиданностью. Боюсь, это тоже весьма неприятная новость и с политической точки зрения, и с моей личной. Как тебе известно, я твердо выступаю и всегда выступал против гомосексуализма. Мне было очень трудно с этим примириться.

По крайней мере, это было правдой. В каком-то смысле все было правдой, но слова его шли от разума, а не от сердца.

«Лесбиянка? Где? Почему? Как? Кто?» Ответов не было, зато она почувствовала, как в ней закипает гнев. Рождение самой себя. Возрождение. Она взлелеет свое чувство, выпестует его, взрастит его, с тем чтобы оно заменило ту ошеломляющую нереальность, которая охватила ее.

– Бобби, что за чушь ты городишь?

Она встала, пальцы ее впились в ладони, кровь стучала в ушах. В горле застрял вызывающий тошноту комок.

Бобби смотрел на нее. Внутри у него словно что-то начало раскручиваться. Дело сделано. Руки его в крови. О Боже, она великолепна. Красивей женщины он не встречал. Никогда больше его не попросят принести такую жертву. Он отдал все, и парадоксально, но это вызывало у него гордость. Именно это отличает овец от козлищ. Чтобы чего-то добиться, надо этого достаточно сильно хотеть. Надо быть готовым к тому, что за это придется дорого заплатить.

Оставалось поставить последнюю точку.

– А что касается ребенка, Лайза… Ну, ты ведь знаешь, неприятие абортов лежит в основе моих убеждений. Но ребенок получит все необходимое. Ни ты, ни он не будете нуждаться в деньгах. Я обещаю тебе это.

От этих слов душа Лайзы вспыхнула, словно горящая спичка, на которую плеснули керосина. Теперь она видела это. Видела чванливость, черствое равнодушие к ней и к правде, бессердечность. Перед глазами ее предстали неприкрытая амбициозность, жестокость, безоглядное и непоколебимое самомнение. Внутри у нее все сжалось, а в сердце запылала ненависть.

Ярость бушевала и металась вокруг нее, порождая электрические разряды, которые с сухим треском раскладывали атмосферу.

Она шагнула к нему. Бобби сделал шаг назад.

– Бобби, знаешь ли ты, что я собираюсь сделать, когда уйду из этого мерзкого дома? Я найду самого грязного врача, с самой гнусной репутацией, и заставлю его вырвать из меня все, что там есть твоего, и спустить в канализацию. Вместе со всеми моими воспоминаниями о тебе.

* * *

Лайза постаралась так прислонить свой велосипед к одной из ослепительно белых колонн, выстроившихся вдоль фасадов особняка Дьюков, чтобы откололся кусочек краски, и ей это удалось. Выпрямившись, она прошла мимо одетого в темный пиджак и брюки в полоску дворецкого, словно его и не существовало. В отделанном мрамором переднем холле она в некотором замешательстве остановилась под старинной хрустальной люстрой и осмотрелась по сторонам. Было восемь часов утра.

Перескакивая через ступеньки, она двинулась вверх по лестнице, отделанной каррарским мрамором. Спальню Джо Энн будет найти не так уж и сложно.

За ней по пятам, протестующе бормоча и тщетно размахивая руками, следовал англичанин-дворецкий.

Уже вторая из испробованных дверей привела Лайзу к цели.

Джо Энн возлежала, словно королева, на, огромной кровати, к губам она подносила чашку из нежно-хрупкого фарфора «Краун дерби».

Лайза остановилась в ногах кровати, побелевшая от ярости. Она просто вся тряслась от гнева. Позади дворецкий только добрался до двери.

– Мадам, мне очень жаль, но я не мог остановить ее. Джо Энн поставила чашку. Она отчасти предвкушала это. Пожалуй, похоже на то, что она победила. Кажется, предыдущая фамилия миссис Бобби Стэнсфилд будет Дьюк, а не Старр. Так и надо этой девчонке. Никому не позволено становиться у нее на пути. Никто не должен даже брать на себя смелость пытаться это сделать. Однако, как жаль, что она не стала ковать железо, пока оно было горячо, в этом проклятом джакуззи. Ей уже никогда не заполучить этого восхитительного тела.

– Все в порядке, Робертс. Думаю, вам лучше оставить нас. Похоже, мисс Старр хочет мне кое-что сказать.

– Ты абсолютно права, я действительно хочу кое-что сказать. Ты напакостила. Ты – сука. Какого черта ты это сделала?

– Моя дорогая Лайза, не надо впадать в мелодраму. Послушай, милая, ты сама не перестаешь себе пакостить с тех пор, как твоя нога ступила в этот город. Кто ты, по-твоему, черт побери, такая?

– Я точно знаю, кто я такая и кто ты. Ты злобная, отвратительная лгунья. Ты сказала Бобби, будто я лесбиянка. Ты знаешь, что это не правда.

– Правда? Не правда? Ты наивная дурочка. Плевала я на правду. Кстати, даже если это не так, целуешься ты точно как лесбиянка.

Лайза, не веря тому, что слышит, покачала головой. Она почему-то не ожидала такой реакции. Джо Энн открыто наслаждалась, изводя ее, готовая еще больше ее унизить. Лайза пришла в полную растерянность от столкновения с такой, бьющей через край откровенной порочностью.

– Почему ты так поступила со мной, Джо Энн? Ты что, сама хочешь заполучить его? Или хотела навредить мне?

Гнев стихал. Теперь она была озадачена, глубоко оскорблена, но все же отчаянно жаждала знать, почему это случилось, понять истоки зла, которое разбило ей сердце и разрушило ее жизнь.

– Почему ты солгала ему? Почему рассказала ему о моей матери? Я хотела это сделать сама. Ты поступила ужасно.

Джо Энн откинулась на подушки, глаза ее недобро блеснули. Девочка показала свою слабость, а ее приучили наносить при проявлении слабости смертельный удар. Когда Джо Энн заговорила, голос ее был тих, а слова переполнены ядовитым сарказмом.

– Ты действительно не понимаешь, правда? Ты появилась в этом городе вся с такими ясными глазами и пушистым хвостом и вообразила, будто все позабудут, откуда ты взялась и что собой представляешь. Неужели тебе не понятно, Лайза Старр, что ты просто круглый ноль без палочки, без прошлого, без настоящего и без будущего? Ты здесь никто. Ты возникла из грязной части города, от грязных родителей и посмела войти в наш мир и делать вид, что ты нам ровня. Бобби Стэнсфилд, видишь ли, слишком большой куш. Он наш. Или, по крайней мере, мой. Крошка, у тебя не было никаких шансов. Ну хорошо, я приложила руку к тому, чтобы тебя выставили за дверь, но ты и так никогда не была чем-то большим, чем недалекой и удобной подстилкой, так что мне не пришлось и особо стараться. Твоя могила была вырыта еще до того, как ты родилась. Тебе следовало бы быть умнее и подобрать себе более достойных родителей.

Ответила ей Лайза тоже негромко, но от этого ответа у Джо Энн сжалось внутри, а по спине пробежали ледяные мурашки.

– За все то, что ты сказала, Джо Энн Дьюк, я сотру тебя с лица земли. Я уничтожу тебя и всех, и все, что тебе дорого, даже если это займет у меня целую жизнь. Никогда, никогда не забывай этого моего обещания.

Она повернулась и вышла, и когда Джо Энн потянулась к чашке с чаем, пальцы будто отказались ее слушаться. Чашка и красивое блюдце разлетелись на мелкие кусочки, усеяв спальню осколками фарфора «Краун дерби» и заронив в сознание их хозяйки тревожную мысль о том, что между падением чашки и прозвучавшей из уст Лайзы Старр клятвой мести, от которой холод пробежал по спине, существует какая-то связь.

* * *

Джо Энн не спеша попивала ледяной светлый херес, который был настолько сухим, что пощипывало язык. Вино приносило восхитительное облегчение, успокаивало после более простых и прямолинейный утех. Она сбросила туфли и уложила ноги на обтянутый светлой тканью диван; взгляд скользнул по изящной отделке яхты, созданной Джоном Банненбертом. Хорошо, что ему поручили заняться внутренним убранством яхты. Он был не слишком оригинален, однако лучше, чем любой другой дизайнер на свете, умел тонко связать воедино хороший вкус и целесообразность, именно то, что так необходимо для прогулочной морской яхты. Она слышала и ощущала всем телом, как под ней, внушая уверенность, гудели два дизеля компании «Дженерал моторс» мощностью по 1280 лошадиных сил, в то время как тридцатишестиметровая яхта «Джо Энн» скользила по водной глади озера Уорт, удаляясь от пристани.

Рассеянно она потянулась к находившейся рядом сверкавшей хромом панели и небрежно щелкнула тумблером. Ей пришлось сделать это трижды, прежде чем включилась мелодия Вивальди. Это была именно та музыка, которая больше всего соответствовала ее настроению. Успокаивающая и в то же время бодрящая. Звуки лились, словно бальзам на сердце ловца, который близок к тому, чтобы вытащить на берег самую большую и редкую рыбину из тех, которые когда-либо ловил.

Все сработало, как часы. Виртуозное исполнение, безупречно прикрытые тылы. Господи, она победила. Джо Энн прибавила высоких частот, немного убрала басы. Звучание было глубоким и насыщенным. Бобби Стэнсфилд, очевидно, переодевается к ужину в голубой капитанской каюте. Надевает смокинг, который он так хорошо умеет носить. Возможно, обрызгивает себя туалетной водой «О Соваж», которую предпочитают мужчины его круга. Позже они будут пить на. юте самый сухой на свете мартини – танкерейский джин, испанская маслина – и любоваться таким прекрасным на озере Уорт закатом.

О да, режиссура была прекрасной, все партии начинались, когда положено, по взмаху ее дирижерской палочки. Ничто не было оставлено на волю случая. Ужин на две персоны накроют на палубе, в то время как яхта будет скользить по волнам Гольфстрима, купаясь в серебряных лучах луны. Время полуночников.

Одетый в белую форму стюард прервал ее мечтания.

– Не привести ли вам еще хереса, миссис Дьюк? Или, может быть, тартинку?

– Нет, спасибо, Джеймс. Я подожду сенатора. Удалось ли шеф-повару достать отбивные из мяса меч-рыбы, о которых я говорила?

– Разумеется. А беарнский соус, осмелюсь заметить, просто выше всяких похвал. Роберте заказал к рыбе вино. «Ле Монраше» семьдесят шестого года.

– Прекрасно, Джеймс. Позаботьтесь, чтобы вино в фужере сенатора не иссякло. Да, а многое ли у нас разбито из голубого севрского обеденного сервиза? Он ведь, кажется, был на шестнадцать персон?

– Сейчас его определенно хватит на четырнадцать персон. Никаких проблем, мадам. Сегодня я подам ужин на мейсенском фарфоре. Именно таким было ваше распоряжение.

– Да, замечательно. А цветы?

– Четыре одиночные райские птицы в центре, белые орхидеи на сервировочном столике.

Джо Энн на самом деле просто проводила проверку. Все было в полном порядке. Воины реагировали на ее генеральские приказы с точностью автоматов. Именно такие вещи и составляют разницу между успехом и провалом. Помимо всего прочего, шел четырнадцатый день ее месячного цикла, и она очень рассчитывала использовать это в полной мере.

Она притронулась пальцами к папке из светлой кожи на стоявшем перед ней столике с верхом из тяжелого стекла. Совсем не требовалось еще раз заглядывать в папку. Она хорошо знала, что там находилось. Существовало шесть законных способов обойти предписание, гласившее, что индивидуальный вклад в избирательную кампанию не может превышать одной тысячи долларов. Все обходили это правило по кромке законности, подчиняясь букве, если не духу закона. В результате все получалось двусмысленно, и претендент оставался открытым для обвинений в том, что игра ведется недостаточно честно. Это могло стоить голосов в яростной по накалу избирательной борьбе. Способ, к которому собиралась прибегнуть Джо Энн, был во всех отношениях лучше. Его достоинством была простота, и он позволял обойти все узкие места. В день ее свадьбы с Бобби Стэнсфилдом она выпишет ему чек на пять миллионов долларов. Просто подарок от любящей жены горячо любимому мужу. Таким образом, он сможет потратить деньги так, как захочет. Ни один закон не запрещает богачу самому финансировать свою борьбу за президентский пост. Но, хотя это будет даром «без каких-либо условий», фактически это является своего рода платой. Ведь в действительности Джо Энн покупает себе фамилию Стэнсфилд.

Она встала и подошла к зеркальной стене. Простое платье из чистого шелка. Одна нитка фамильного жемчуга. Белые туфли. Никаких чулок, никакого бюстгальтера. Белые шелковые трусики. Больше совсем ничего. Он может обладать ею, где бы и когда бы ни захотел. Когда это случится, Джо Энн не будет возражать. Как только начнется игра, она станет хозяйкой положения. Она может делать все, потому что она уже все делала. Тренировка довела ее до совершенства.

* * *

Мясо меч-рыбы, слегка обжаренное, было просто сказочным – плотным и в то же время сочным. С белым бургундским вином оно стало просто безупречным. Бобби не сдерживал себя ни когда подали мартини, ни когда очередь дошла до изысканного вина. За нежным, покрытым пеной шоколадным муссом она забросила наживку, а он поднялся и схватил ее, как лосось во взбушевавшееся от августовских дождей реке Спей. Она фактически не делала ему предложения – некоторые вещи, хоть их и не так много, мужчине приходится делать самому. Но она донесла до него свое предложение. Разница тут была лишь семантическая. Когда лунный свет отразился от поверхности теплой воды, мягкий соленый бриз заиграл по их лицам и сами они начали таять под действием тонкого вина, она склонилась над полированным красным деревом стола так, чтобы стали видны ее груди, и предложила ему мощь своего огромного состояния и прелести роскошного тела. Она видела по его глазам, какая яростная борьба идет у него внутри между амбициозностью и более тонкими чувствами, и знала, что одержала победу. На самом деле решение было принято день назад или чуть раньше, когда Бобби пожертвовал счастьем ради своей главной цели.

Теперь он улыбался ей через стол. Скромный и галантный, беспредельно обаятельный, он позволил ей полюбоваться стэнсфилдовской улыбкой, которую называли мальчишеской все издания – от журнала «Пипл» до ядовитого «Нэшнл ревью». Но в Бобби была и печаль. Она была очевидна и трогательна своим вызовом. Лайза ушла. Однако вполне ясно, что она не забыта.

– Пожалуй, нам надо бы пожениться, – сказал он наконец.

– Мне кажется, непременно надо, – согласилась Джо Энн.

Она встала. Контракт необходимо было подписать самым многозначительным способом – она знала, каким.

Взяв за руку, она провела Бобби вниз, мимо акварелей Эрте, оригиналов эскизов декораций Дягилева и бронзовых скульптур Эпстайна, углубленных в ниши и подсвеченных скрытым светом, туда, где всегда заключались ее наиболее удачные сделки. В свою спальню.

Глава 11

Лайза хотела, чтобы ее вырвало. Она хотела бы прямо сейчас улечься на гладкие доски среди всей этой вздымающейся и танцующей вокруг нее плоти, и чтобы ее рвало до тех пор, пока душа не выйдет вон из тела. Она хотела бы вывернуть свои внутренности и извергнуть их, разбрасывая по всему спортивному залу, пока не опустошится. И это называют утренним подташниванием! Какое ужасающе несответствующее название для этого истинного земного ада, в котором она пребывала последние несколько недель! Почему женщины помалкивают об этом? Или они боятся, что если правда выйдет на поверхность, то с человеческим племенем будет тут же покончено, и его дальнейшее движение вперед будет немедленно остановлено? В полном отчаянии она заставила себя сосредоточиться на музыке. Говорят, первые три месяца самые трудные. Ну что ж, прошло уже почти двенадцать недель с того дня, когда она со столь неуместной радостью смотрела на то самое черное кольцо. Она получила все сполна.

– И восемь раз еще… И раз, и два, и три, и четыре… Давайте еще прибавьте… работайте всем телом…

Лайза заставила себя поднажать. Возможно, упражнения сделают то, что она оказалась не в состоянии сделать сама с собой. Три раза она записывалась на прием к врачу. Три раза отменяла посещение, борясь с искушением принести неродившегося ребенка в жертву на алтарь своей ненависти. Теперь было слишком поздно. Ребенок Бобби Стэнсфилда все-таки увидит, в конце концов, белый свет. Зачатый в любви, он родится в атмосфере, задымленной клубами ненависти, под небом, потемневшим от черной тучи мести. Иногда, когда она просыпалась от головокружительного приступа тошноты, Лайза Старр с ужасом смотрела на женщину, которую видела в зеркале. Внешне она почти не изменилась, но внутри сознания все словно переместилось на другую планету. В ее мозгу жило незнакомое, какое-то чужое существо, неродное и пугающее, питающееся желчью. Захватчик уже одерживал верх, перекраивал ее воспоминания, менял верования, перераспределял устремления. И плоды его трудов становились видны.

Перед ее глазами другие тела занимались самоистязанием, выворачивались и растягивались в стремлении добиться физического триумфа. Но это были уже не те тела. Теперь тут нельзя было увидеть дешевых футболок, порванных колготок, вылинявших трико, стоптанных тапочек. Не было и изможденных лиц, дешевых завивок и часов «Таймекс». Исчез также неизменный острый запах пота, а вместе с ним и грошовые пляжные сумки и несвежие полотенца, которые их хозяйки, бывало, оставляли вокруг гимнастического ковра, где проделывали свои изматывающие упражнения. Теперь цвета были ярче, а качество тканей, из которых сшиты тренировочные костюмы, заметно выше. В воздухе, густом от запаха духов «Джой», «Опиум», и «Джиорджио», сверкали циферблаты часов «Картье» и «Пьяже», метавшиеся в такт ритмам музыки, которая хлестала из похожих на произведение искусства колонок фирмы «Фишер». Шахтер из Кентукки ничего бы не понял. Для него это была лишь демонстрация бюстов и задниц – танцовщицы из шоу «Солид гоулд» во плоти. Суть, которая не дошла бы до шахтера, в том, что это зрелище иного сорта, и сорт этот является высшим. В этих телах текла голубая кровь, и принадлежали они аристократии старого Палм-Бич.

Лайза осмотрелась вокруг, стараясь двигаться в такт со всей группой. Все шло прекрасно. Обитательницы Палм-Бич хлынули через мост к ней на Клематис-стрит, как она и планировала: несколько ловко написанных рекламных текстов для «Сверкающего листа», ее особенный стиль и особенные слова, которые отдавались в крохотном городке, как треск лесного пожара. Она уже стала своего рода знаменитостью. Конечно, она была человеком со стороны, и, скорее всего, им и останется, однако занятиями в ее зале вполне можно было похвастать перед гостями с Севера или племянниками, прибывающими на каникулы из Принстона или Виргинского университета.

Тошнота, к счастью, начала отступать, и Лайза мрачно улыбнулась самой себе. Она постепенно пробивается к намеченному. Медленно, но неотвратимо первая часть ее жизненных планов начинает сбываться. Она уже усваивает правила этого непростого общества, и антенны ее сознания чутко улавливают самые неприметные нюансы, которые могут указать путь наверх. Битва эта жестока, и никакие учебники по этикету не помогут. Ошибки почти непозволительны, а двигаться приходится по очень ненадежной дощечке, вода под которой кишит акулами, чьи острые, как бритва, зубы готовы моментально разорвать тебя на мелкие кусочки при любом неосмотрительном, с точки зрения этого общества, шаге.

Несшая тепло и любовь кровь, которая когда-то бежала в ее жилах, теперь уступила место другому веществу, холодному и беспощадному. Однако именно оно требовалось для того, чтобы выжить в Палм-Бич, и особенно, чтобы добиться в Палм-Бич успеха. Теперь Лайза знала не только, кто полезен для ее продвижения наверх, но и – что было также жизненно важно – кто бесполезен. Сейчас уже существовала целая группа людей, с которыми она не разговаривала, небольшая, надо признать, но это было лишь началом. В первую очередь, конечно же, в этой группе оказались те, кто жил в Уэст-Палм-Бич. Пришлось произнести несколько резких фраз, закатить несколько скандалов на людях, но в конце концов они были убраны с дороги, несмотря на непрекращающиеся протесты Вернон Мэгги. Образовавшийся в результате вакуум был заполнен «знатью», с ее пронзительным смехом, «своими» шутками, бесконечными сплетнями и безграничным самомнением. Лайза знала их всех – девушку со смешной фамилией, которая до замужества звалась Вандербильт, женщину, которая вышла замуж за грека, но чьи дети, тем не менее, носят фамилию Фиппс, пожилую женщину, почти лишенную бюста, чья дочь была главной заводилой в молодежном комитете Купально-теннисного клуба.

Они были забавной компанией. Поначалу они казались какими-то марсианами. Но постепенно она узнавала про них все – что они любят и что не любят. Во-первых, они не терпят любого проявления слабости, выражения почтения, которое говорило бы о том, что в них как-то нуждаются. Лишь только они начинают это чувствовать, губы их снисходительно сжимаются, и они оттачивают свои языки, чтобы в пух и прах разделать допустившего неосторожность. Делать они это умеют шутя и с хирургической точностью. Во-вторых, они более чем готовы к тяжелым нагрузкам. Это великолепный человеческий материал для мазохиста. Они с радостью переносят боль и оскорбления, думала Лайза, заставляя их ноющие тела вращаться так, чтобы мускулы «горели». Это оказалось неожиданным. Она почему-то представляла себе высший класс бесхребетным, изнеженным и ни на что неспособным. Может быть, они и были такими, но в спортивном зале все старались так, словно от этого зависела их жизнь. Лайза не могла этим не восхититься.

Однако она ни на минуту не позволила себе допустить ошибку и поверить, что раз они позволяют ей кричать на них, значит, она уже стала для них своей. В Палм-Бич никто еще не попадал сразу. Это требует времени. Ее испытательный срок будет тянуться не один год. Существует только один, и единственный, способ сократить этот срок, помимо попадания в местную аристократию через замужество. Заиметь спонсора – покровительницу, которая видела бы в ней свою протеже, кого-нибудь из дам, чей вес в обществе позволил бы настоять на том, чтобы ее друзья стали и друзьями Лайзы. Это было именно то, что требовалось. На некоторое время так получилось с Джо Энн Дьюк, но все закончилось трагедией. А сейчас Джо Энн была заклятым врагом. Можно не сомневаться, она использует любую возможность, чтобы сказать какую-нибудь гадость про Лайзу. Слухи о предстоящей свадьбе с Бобби Стэнсфилдом еще больше укрепили ее и без того практически непоколебимое положение в обществе. При отсутствии у Лайзы покровителя Джо Энн просто уничтожит ее в глазах местного общества, а не попав в ряды этого общества, нечего и думать даже о возможности какой-либо мести.

Как ничто другое на свете, Лайзе были нужны друзья в высшем свете, чей общественный вес был бы выше, чем у Джо Энн. Но кто это может быть? Как познакомиться с ними? Каким образом подружиться? Вопросов, ответов на которые не было, вставало так много.

– Хорошо, ребята, давайте раскручиваться в обратную сторону – расслабьтесь, дышите глубоко, получше потянитесь.

Лайза взглянула на свои руки. Пот лишь чуть-чуть проступил на них. Группа, стоящая перед ней, выглядела так, словно побывала под душем. Именно в этом и проявляется тренированность. О Господи, она в превосходной форме. Ее кожа блестит, демонстрируя истинное здоровье, тело словно великолепная машина… с одним только небольшим изъяном. Проклятье. Этот ребенок. Когда же он искалечит ее тело и нарушит скульптурный рельеф брюшной мускулатуры? Ребенок мужчины, который почти буквально сказал ей, что она – человек второго сорта.

* * *

Торт был откровенно традиционный – огромный и многослойный; сверху на нем переплетались инициалы счастливой даты. Если не принимать во внимание размер, который был несколько великоват для исконных обитателей Палм-Бич, все в торте было выдержано в нужном духе. Белоснежный, покрытый сложной глазурью, безупречно пропорциональный. Он особняком стоял на длин-, ном столе в дальнем конце большого бело-розового шатра, который возвели на лужайке у особняка Дьюков, и многие из гостей уже успели выразить свое восхищение им, равно как и ледяными скульптурами, которые были замысловато расставлены среди ломящихся от закусок столиков. Наиболее яркой из этих скульптурных фигур был огромный американский орел, мощный и хищный, который нависал над белой узорчатой скатертью. Тело орла постепенно подтаивало, на безупречно белое полотно с него медленно сочилась вода. Целый отдельный стол был отведен под белугу, а великолепная иранская икра, красная и черная, освобожденная наконец от своей неудачливой оболочки, лежала громадными, притягивавшими взоры курганами на ледяных постаментах, помещенных на серебряные подносы. Именно здесь, а также у бара, где в элегантные фужеры баккара наливали цвета розы шампанское «Тейтинджер розе» 1976 года, было больше всего народу.

– Не положить ли вам немного икры, Алдо? Может быть, с рублеными яйцами и луком?

Джо Энн положила ложечку этого невообразимого деликатеса на тарелку лиможского фарфора.

– Только немного лимона. Больше ничего, спасибо. Элегантный пожилой итальянец еще раз продемонстрировал, что он верен своим традициям. Так же, как это было с вещами, которыми он торговал, и тут доктора Алдо Гуччи интересовало лишь только качество.

Джо Энн осмотрела интерьер шатра. Все было великолепно. Безупречное свадебное торжество после сказочного венчания. Даже начисто лишенные сантиментов жители Палм-Бич были тронуты явлением счастья на пепелище трагедии, хотя среди них было немало и таких, кто не смог удержаться от комментариев по поводу не вполне подобающей этикету поспешности этой свадьбы. А кое-кто ухмылялся в ладошку над показухой в виде гор икры и ледяных скульптур. Но что бы они там ни думали, они все явились сюда – аристократы, политики, владельцы модных салонов, деятели, занимавшие важные посты в Европе. Палм-Бич снова стал заметной точкой на карте, хотя никто не смог бы точно сказать, почему. Он и в самом деле не очень-то изменился, но изменился окружавший его мир. И деньги, и консервативность взглядов снова были в моде, и в Палм-Бич и того, и другого имелось в избытке.

В противоположном конце шатра Джо Энн заметила Ральфа Лорена, погруженного в беседу с Лорой Эшли. Этот британский модельер имел громкий успех. Недавно он приобрел себе в городе дом. Ходили слухи, что последняя коллекция Ральфа будет выдержана в новом стиле «Палм-Бич». В другом углу находился Тед Кеннеди. Он демонстрировал свое невообразимое очарование, беседуя с еще одним почетным гостем – Беверли Сассуном. Бобби, может быть, и презирал его, однако дома Кеннеди и Стэнсфилдов разделяли лишь несколько сотен ярдов пляжа. Было бы в высшей степени неучтивым не направить туда приглашение. Самой же Джо Энн он был довольно симпатичен – эта кричащая самоуверенность, искусство скольжения на серфинге по волнам прибоя, глаза, которые говорили о том, что их владельцу женщины нравятся больше, чем мужчины. Что бы там ни говорили о семействе Кеннеди и их социалистической политике, нельзя было не признать, что у них есть стиль. Один только дом на Норт-Оушн-бульвар говорил о многом. Джо Энн была там как-то с Питером, в те дни, когда Роуз устраивала приемы. Ковры были вытерты, а мебель так испорчена разъедающим морским воздухом, что не подлежала ремонту. Для того чтобы спасти старенький пятнадцатиметровой бассейн от водорослей, лягушачьей икры и безымянных ползающих тварей, требовались чистильщики высочайшей квалификации. Окна плохо открывались и закрывались, стены нуждались в покраске. Но Кеннеди не обращали внимания на такие вещи. Они были выше этого, и их абсолютно не интересовало, что об этом думают другие. Бросалось в глаза отсутствие у них интереса ко всему материальному, свойственное истинным патрициям. Несмотря на богатство, они экономили каждый пенни. Холодильник на кухне их дома был таким старым, что служанке приходилось размораживать его вручную раз в неделю. Для них огромный дом на бульваре Норт-Оушн, построенный в 1923 году по проекту Мизнера, был не больше, чем пляжным домиком, и. относились они к нему соответственно. Джо Энн не могла не восхищаться этим.

Она провела рукой по животу. Это так забавно – чувствовать себя беременной! Так много всего происходит там, внутри, но так мало проявляется внешне. Напрасно она ждала приступов утренней тошноты, проявления причуд в еде и других маленьких событий, которые обычно характеризуют беременность. Похоже, она проплывет через эти девять месяцев совсем без каких-либо трудностей или неудобств. Что же она свершила, чтобы заслужить эти милости, которые так легко падают к ее ногам с небес? Все выглядело так, словно Господь решил наконец отплатить ей за все то трудное время, холодное и голодное, которое провела она в Нью-Йорке. Она хотела заполучить Бобби, и она хотела забеременеть, чтобы крепче держать его в своих руках. И то, и другое ей удалось. Разве возможна такая удача?

Слава Богу, она не стала возиться со свадебным платьем. Она поступила без хитростей и просто остановила свой выбор на Диоре. Неизменная элегантность, плавные линии, тонкое шитье, исключительное внимание к деталям. Если она и прибавила в талии, в этом наряде ничего не будет заметно.

Шепот прямо около уха прервал ее размышления.

– Поздравляю, милая. «Миссис Роберт Стэнсфилд» звучит еще лучше, чем «миссис Питер Дьюк».

Мэри д'Эрлангер улыбнулась так, как улыбаются те, для кого шарада не осталась неразгаданной.

Джо Энн без смущения рассмеялась. Да какая теперь, к черту, разница? Она достигла своей цели. И результат был отменным. Существовала только одна важная тайна, но она умерла в тот момент, когда кровь поднялась к горлу тонущего Питера Дьюка. Больше ей не придется разыгрывать роль убитой горем вдовы. Ей даже не придется изображать, будто она любит мужчину, за которого только что вышла замуж. Наконец она может уже ни на что не обращать внимания. Именно с появлением этого восхитительного чувства свободы Джо Энн Дьюк-Стэнсфилд осознала, что ей на все теперь наплевать.

– Проблема в том, что мне уже нечего исполнить на «бис».

– О, брось, Джо Энн. Я рассчитываю, что скоро ты будешь приглашать меня на приемы в Белый дом. Я уже начала просматривать у парикмахера журнал «Тайм», чтобы знать, что же говорить всем этим иностранным политикам.

Джо Энн снова рассмеялась. Люди всегда понимают все не так. Белый дом – это цель Бобби, а вовсе не ее. Казалось, это ни до кого не доходило. Истина состояла в том, что ее захватила совсем другая игра, – игра, которая велась здесь, в Палм-Бич. Годами она взбиралась все выше и выше по лестнице к высшим этажам здешнего общества, вытесняя обитателей верхних ступенек и препятствуя продвижению тех, кто одновременно с ней пробирался снизу вверх. Теперь это было у нее в крови, как некий наркотик, вывести который из организма чрезвычайно сложно, если вообще возможно. Если ей чего и хотелось сейчас, то только не всемирной славы первой леди. Может быть, со временем у нее появится такое желание. Сейчас же она хотела заполучить корону Палм-Бич. Ей нужно было взгромоздить свою шикарную задницу на трон, где так царственно восседала Марджори Донахью. Ей хотелось оторвать высохшие пальцы этой старой и хитрой курицы от самой верхней жердочки насеста. Слишком долго она ходила в принцессах. Однако нет ничего вечного. Цель может быть достигнута. В ее силах сделать так, чтобы все осуществилось. Королева мертва. Да здравствует королева!

В глазах Джо Энн Дьюк-Стэнсфилд была зависть, когда она устремляла взоры в противоположный конец шатра, где Марджори Донахью принимала своих подданных. Вокруг нее крутились с полдюжины стремящихся занять заметное место в обществе, ловящих каждое ее слово придворных, с их языков беспрестанно срывались комплименты, бессовестные в своей льстивости. Через минуту-другую и сама Джо Энн окажется среди них. Возможно, первая среди равных, но не более чем ящерица, лижущая туфли своей госпожи.

«Марджори, какое великолепное платье! Как вы осмелились превзойти меня в день моей свадьбы? Где же, Господи, вы достали его?» Это именно то, что нужно для открытия сезона. Боже, как ужасно выглядело это платье! Такие платья покупаются на распродажах при закрытии дешевых магазинов. Джо Энн очень сожалела, что это платье – не саван. Она повернулась к своей «подружке».

– Ну что ж, Мэри, пойдем выразим свое почтение. Тысячу долларов за самую льстивую ложь!

Пока она шла к этой стоящей выше по социальной иерархии даме, внутри поднималось раздражение. Это был ее день. Она была сегодня звездой. Какого же черта она идет туда? Кого, думает эта немощная старуха, она дурачит? Брачный союз химических концернов и миллиардов, вложенных в универсальные магазины, был довольно впечатляющим, особенно если учесть, что это впечатление усиливалось наличием острого, как бритва, языка. Однако, какое право она имела требовать раболепия и покорности от такой женщины, как Джо Энн, которая проведет предстоящие сорок лет, танцуя на ее могиле? Ощущение приятного возбуждения пробежало по ней, когда она поняла, что собирается сделать. Она начнет сражение. Она сделает первый выстрел в этой долгой, жестокой, но беспредельно возбуждающей дух кампании. Каждому придется встать на чью-либо сторону, поскольку город расколется пополам, как виргинские семьи во времена гражданской войны.

Приближался момент истины, после которого ничто уже не будет таким, как прежде. Джо Энн чувствовала, как краска приливает к ее щекам, в то время как внутри у нее с внезапностью взрыва вспыхнула беззаботная самоуверенность. Сказалась ли свадьба? Или шампанское? Или гормоны, выделяющиеся при беременности? Ответить на этот вопрос было невозможно. Все это было навеяно эмоциями, вовсе не разумом, и едва ли было мудро, но в этом был символ ее вновь обретенной власти. Впервые за спиной у нее было достаточно войск и хватало боеприпасов. Все ведущие игроки, которые в предстоящем сражении составят воюющую армию, смогут рассчитывать на соответствующее вознаграждение и покровительство своего генерала. Деньги Дьюков и патронаж Стэнсфилдов обеспечат им и то, и другое. И пусть звезда ее мужа всходит на небосклоне Америки, а она сама одержит победу в действительно настоящей битве, той, в которую вложила все свое сердце. И начнется эта битва здесь. Сейчас. Она оскорбит королеву.

Стайка придворных расступилась, чтобы позволить Джо Энн приблизиться.

– Джо Энн, дорогая! Какой чудесный день! Какая блестящая свадьба! Замечательный день для всех нас и для Палм-Бич!

Губы Джо Энн снисходительно скривились, и она выпустила стрелу. Это был Пирл-Харбор. Внезапность имела решающее значение. Все, кто оказались свидетелями этой открывавшей войну схватки, соглашались позже, что Джо Энн выглядела победительницей.

– Моя дорогая Марджори, где же, Боже мой, вы взяли это совершенно ужасающее платье? В «Церковной мыши» или благотворительном магазине для больных раком крови в Уэст-Палм-Бич?

Мнения об ответной реакции Марджори Донахью на попадание словесной ракеты в цель позже разошлись. Кое-кто говорил, что она разинула рот и вытаращила глаза. Но были, однако, и другие, у которых имелась совершенно иная версия. Некоторые из очевидцев увидели в глазах Марджори скорее злобу, чем удивление. Несколько человек заметили в ее глазах недоверчивую усмешку, и, по крайней мере, один – даже намек на слезы. Как бывает всегда, когда быстротечные события случаются неожиданно, детали происшедшего оказались в пересказах очевидцев размыты. Однако, как ни странно, большинство присутствовавших сходились относительно того, что именно было в тот момент произнесено.

– Что вы сказали? – было первой репликой Марджори, которая пыталась выиграть время, необходимое, чтобы восстановить самообладание.

Джо Энн лишь улыбнулась ей, наслаждаясь замешательством соперницы.

Марджори, однако, не зря звалась королевой. В какие-то доли секунды она все поняла. Это был дворцовый переворот. Одна из придворных дам стала слишком могущественной, чересчур удачливой, и теперь замахивалась на ее корону. Такое случалось и раньше, и всегда это оказывалось неожиданностью. Джо Энн была ее фавориткой. «И ты, Брут?» Проклятье. Она позволила себе излишнее самодовольство, дала убаюкать себя лестью, поверила в незыблемость установленных ею порядков. Именно так рушились империи, когда древние правители теряли хватку и приобретали вредные привычки, позволяя режущим краям своих мечей притупиться и угаснуть силе рук, в которые эти мечи были вложены.

Она тут же поняла, что получила мощный удар. Все это происходило при большом скоплении народа, а каждый из присутствовавших в глубине души желал, чтобы она шмякнулась физиономией в грязь. Она слишком уж раскрылась, так как не предчувствовала опасности. Ее дружелюбие и восторженность вызывали неприкрытую враждебность. Из-за этого она стала выглядеть слабой и доверчивой. Любой ее ответный удар сейчас непременно должен быть одновременно и мудрым, и бесхитростным. Ответить все же придется.

Старые нервные клетки работали с молниеносной скоростью. Она перебирала свое самое мощное оружие – копилку всевозможных сведений.

– Моя дорогая Джо Энн, меня удивляет то, что вы вообразили, будто я делаю покупки в Уэст-Палм-Бич. Я как-то даже и не думала об этом месте уже много лет, хотя не так давно друзья говорили, что мне следовало бы поехать туда и зайти там в какой-то спортивный зал, в котором ведет занятия одна довольно близкая подруга вашего мужа. Кажется, ее зовут Лайза Старр.

На словах «довольно близкая подруга» она сделала особое ударение.

Это был не лучший ход из тех, что ей случалось делать, но в данных обстоятельствах он казался вполне достойным.

Однако Джо Энн была невосприимчива к оскорблениям и обидам. Она уже видела удивление и восхищение на лицах молодых свидетельниц стычки.

– Боже, Марджори, вам ни в коем случае нельзя и приближаться к спортивному залу Лайзы Старр. В вашем нежном возрасте вы от этого почти наверняка свалитесь замертво, и всем нам придется напяливать эти ужасные черные платья, чтобы отправляться на похороны.

Когда Джо Энн отворачивалась и уходила прочь, ее очень интересовало, уйдет ли кто-нибудь вместе с ней. Мэри д'Эрлангер была все еще рядом. Рядом были и Полин Бисмарк, и одна девушка из семейства Бордменов. Никто из них не будет прощен королевой. Теперь они у Джо Энн за поясом. Битва за Палм-Бич началась.

* * *

Лайза направила свой «форд мустанг» модели 1966 года через мост Саутерн-бульвар. Этот подарок она сделала себе сама. Пусть небольшая, но компенсация за разрушенное будущее. Чарли Старк из магазина «Мустанг парадайз» выбрал машину из выставленных на продажу автомобилей, которые использовались прежними владельцами для получения денег под залог, не были выкуплены в срок и теперь распродавались по распоряжению банка. Это была очень удачная покупка за шесть тысяч долларов, а старый приятель устроил так, что Лайзе ничего не пришлось платить дополнительно. Обтянутый красной кожей салон, яркий, безупречно белый корпус, тонкие черные полоски в тех местах, где машину обтекают встречные потоки воздуха. Дорогой приемник фирмы «Сони» был, как всегда, настроен на радиостанцию «Кантри Кей», и Эмми-Лу Харрис рассказывала всему свету, что все будет в порядке в ее мечтах. Ну что ж, наверняка ее можно назвать счастливой. В мечтах Лайзы все было, как после ядерной войны.

То есть так было до того телефонного звонка вчера вечером.

Выговор у звонившей был четким, как у учениц подготовительного класса. Это была женщина. Должно быть, за тридцать.

– Я звоню по поручению миссис Марджори Донахью, я ее секретарь. Миссис Донахью просила сообщить вам, что она много слышала о вас от общих друзей и очень хотела бы с вами познакомиться. Сможете ли вы приехать завтра где-то около одиннадцати часов?

От предложения такого рода просто нельзя было отказаться, оно словно прозвучало из уст крестного отца. Да Лайза совсем и не хотела отказываться. Ведь это – королевское повеление предстать перед троном. Оно не может не быть важным. Но что же оно означает? Чего хочет от нее могущественная миссис Дюпон Донахью? Вряд ли это курс занятий по аэробике! Как бы там ни было, Лайза сразу же согласилась. Конечно, кто-нибудь проведет занятия с ее классом. Да, вне всяких сомнений, она будет в Купально-теннисном клубе ровно в одиннадцать.

Лайза направила свой открытый автомобиль по круговой дорожке в ворота Купально-теннисного клуба. Она впервые проникла за ограду этой Мекки местного общества, но в последние дни так много всего происходило «впервые». Слава Богу, ужасные приступы тошноты, кажется, прошли. Если ее вырвет на пол одного из самых величественных клубов Палм-Бич, это совсем не прибавит ей баллов.

Служителю, поставившему машину на стоянку, автомобиль понравился не меньше, чем его водительница. Но откуда же, черт побери, всем известно, что она не входит в число полноправных членов элиты Палм-Бич. Лайза поспорила бы на сто долларов, что служитель не осмелился бы подмигивать, если бы ее фамилия была Вандербильт. Вперед через двери, вверх по ступенькам, и вот первый барьер. Дама с суровыми глазами за стеклами очков, сидевшая за столиком портье, посмотрела на нее с радушием голодного доберман-пинчера. Складывалось впечатление, что ее, как и служителя на стоянке, заранее предупредили, что Лайза не входит в «круг избранных».

– Чем могу вам помочь, мэм? – Тон ее был не таким почтительным, как слова. В нем весьма отчетливо присутствовала нотка раздражения, а в этом «мэм» был оттенок насмешки.

О Боже! Разве на ней написано, что она «с другой стороны улицы»? Может быть, эти слова неоновым светом сияют у нее на груди? Может, что-то не так с хлопчатобумажной кофточкой с открытым горлом или подходящей ей по тону юбкой до середины икры? Она намеренно отказалась сегодня от джинсов.

– На одиннадцать у меня назначена здесь встреча с миссис Донахью.

Слова «сезам, откройся» вряд ли бы имели больший эффект. Заносчивая портье вмиг переменилась. Обычно, когда незнакомые посетители называли себя и причину своего прихода, она изматывала их тем, что начинала разглядывать лежащие перед ней измятые листы бумаги, якобы разыскивая фамилию посетителя в каком-то мифическом списке. Этим простым приемом можно было превратить даже самого самоуверенного визитера в нечто полное сомнений и заискивающее, поскольку он или она понимали, что если их имя будет случайно пропущено, это приведет к незамедлительному отказу в аудиенции.

– А, гостья мисс Донахью. Конечно, конечно. Мисс Старр. Мы ждали вас. Если вы согласны минутку подождать, я позвоню в купальню мисс Донахью, чтобы за вами кого-нибудь прислали.

Она быстро заговорила по телефону.

Казалось, прошли лишь секунды, а Лайза уже следовала за вьющейся вокруг некоей Лилли Пулитцер юбкой по длинному, покрытому зеленым ковром коридору основного корпуса клуба. Они повернули направо и вышли к бассейну, настолько большому, что там можно было проводить олимпийские заплывы. Его прозрачная голубая вода сверкала так, словно ее доставили из минеральных источников Эвиана. Они осторожно пробирались среди усердно загорающих На солнце миллионеров, переступая через почти оголенные тела многих из тех, кто был вчера на свадебном торжестве. Полночь в Палм-Бич – это время Золушки, поэтому на следующий день обычно встают рано.

Вверх по застеленной коврами лестнице, затем левый поворот, вдоль балкона, и они пришли. Купальня, которой пользовалось семейство Донахью, или скорее группа купален, была совершенно иным миром. Лайза не могла знать о всех годах интриг и сражений, которые дали им право на это. Суть любого клуба в Палм-Бич заключалась в том, что все его члены обладали равными правами, но все вместе они могли смотреть сверху вниз на людей, не входящих в их круг. Этого было недостаточно Марджори Донахью, которая считала, что равенство враждебно ее собственному превосходству. Когда она обратилась в распорядительный комитет за разрешением объединить три купальни в одну, ей отказали. Последовало несколько лет непрекращающихся «кровопусканий», в результате которых состав распорядительного комитета был на тридцать процентов заменен, и в него вошли преданные Донахью люди. Она получила то, что хотела. «Если человек не может иметь даже такой мелочи, как эта, то какой смысл иметь влияние в этом городе», – любила говорить Марджори. Она никогда не называла себя королевой.

Лайза с трудом верила глазам. Синтетическое зеленое, под траву, покрытие пола было здесь заменено на мраморные черно-белые шахматные клетки. И уже ничего невозможного не виделось в том, что в послеобеденное время на этой доске разыгрываются шахматные партии, когда пешки, слоны и кони играют свою партию так, как пожелает их королева, и придворные легко прыгают с клетки на клетку, уничтожая соперников. Черно-белый мотив определенно преобладал в оформлении купальни: черно-белые тенты, черно-белые коврики из шкуры зебры, черно-белые – покрывала на диванах и креслах. Стены украшали в высшей степени экстравагантные и тоже черно-белые картины с изображенными на них искаженными лицами и сценами жестокой резни. Они показались Лайзе смутно знакомыми.

Марджори Дюпон Донахью возлежала, подобно дюгоню, на шезлонге, покрытом черно-белой плетенкой, и купалась в прямых лучах солнечного света. Ясно было, что она привыкла к этому. Она была похожа на изюминку или высушенный чернослив – почерневшая и спекшаяся от многолетнего воздействия ультрафиолетовых лучей. Схожая с кактусом, она не один день смогла бы просуществовать без воды в Сахаре. Без всяких усилий она смогла бы выжить и после кораблекрушения на лишенном защиты от прямых солнечных лучей спасательном плоту. Самим своим существованием она разрушала теорию о наличии связи между солнечным загаром и раком кожи. Вокруг нее сновали, как тараканы, три или четыре женщины, спасавшиеся от солнца под огромными шляпами и благоразумно раскрытыми зонтиками.

Лайза стояла и смотрела на все это. Марджори Донахью говорила по белому телефону. Она сделала Лайзе знак подождать. Никто не может говорить, пока разговаривает королева.

– Да, Фрэн. Совершенно недопустимое поведение. За все годы жизни в этом городе я никогда не слыхала ничего подобного. Бедной Джо Энн всегда делали скидки насчет ее прошлого – конечно, в основном ради Питера. Однако, боюсь, эта свадьба со Стэнсфилдом сорвала крышку с банки с червями. А как звали того милого молодого человека, который всегда утверждал, что был свидетелем, как она «работала» на холостяцкой вечеринке там, на Севере? Боюсь, я была слишком резка с ним. Теперь-то я убеждена, что все, что он говорил, было правдой. Я уверена, всем нам следовало бы вернуть его в число приглашенных на наши званые вечера. По крайней мере, в списках приглашенных ко мне он, несомненно, появится снова. Да, моя дорогая, вы совершенно правы. Именно это я и хотела сказать. Что же нам со всем этим делать? Ну, первое из того, что, как мне кажется, следует сделать, так это отказаться от своих столиков на благотворительном балу, что она дает в пользу больных лейкемией. Думаю, сделать так, что этот бал не станет событием года, вполне в наших силах. Полагаю, это несколько жестоко по отношению к больным раком, но лично я собираюсь анонимно внести деньги в их основной фонд, чтобы компенсировать свое отсутствие на балу. Вряд ли она будет председательствовать на каком-либо балу после этого. О да, Фрэн, и я хочу, чтобы вы вместе со всеми вашими пришли на следующей неделе на коктейль, который я даю в честь Элеоноры Пикок. Такая прекрасная женщина эта Элеонора, не правда ли? Да, моя дорогая, конечно же, я с этим согласна. Такая замечательная подруга.

Произнося все это, Марджори пристально смотрела на Лайзу, и та отлично поняла смысл этого взгляда. Телефонный разговор отчасти был адресован и ей.

– Хорошо, моя милая. Великолепно. Я знала, что могу на вас рассчитывать. Вы прекрасная подруга, Фрэн.

И в самом деле, чем больше я думаю об этом, тем чаще приходит в голову мысль, что именно вас в первую очередь должны были попросить председательствовать на этом благотворительном балу для больных лейкемией. Давайте посмотрим, может быть, на следующий год мы что-нибудь придумаем. Да, уверена, мы сможем это решить. Нет, вы бы подошли лучше всего. Было очень приятно с вами разговаривать. Да, дорогая. И вы обязательно передадите то, что я вам сказала, не правда ли? Мне бы не хотелось, чтобы кто-либо из наших друзей пошел на этот вечер к Джо Энн. Полагаю, тот, кто там покажется, может уже не рассчитывать на какое-либо будущее в этом городе. Совсем ни на какое. Хорошо, моя милая. До свидания, дорогая.

Она бросила телефонную трубку. На лице ее было выражение триумфа.

– Занесите Фрэн Дадли в список, помеченный «определенно с нами», – бросила она бледной девушке С большим желтым блокнотом в руках.

И снова глаза-буравчики обратились к Лайзе.

– Как мило, что вы пришли, мисс Старр. Слава о вас распространилась по всему нашему городу, и я хотела познакомиться с вами. Надо ведь знать человека, о котором все вокруг говорят. – В глазах ее что-то сверкнуло. Было ясно, как солнечный свет, который падал на ее измученное тело, что Марджори Донахью руководило нечто большее, нежели простое любопытство.

Лайза, чье детство, прошедшее на улицах Уэст-Палм-Бич, научило ее кое-чему насчет сути человеческой натуры, начала понимать, откуда дует ветер. Марджори Донахью и Джо Энн Стэнсфилд по каким-то пока не известным причинам крупно рассорились. Купальня уже напоминала какой-то фронтовой командный пункт на переднем крае. По телефону вызывались подкрепления, адъютанты записывали приказы. Все было похоже на начало крупной войсковой операции. Каким-то образом этой хитрой старой лисе стало известно о том, какие чувства Лайза испытывает к Джо Энн. Скорее всего, ей известно и о недавних отношениях Лайзы с Бобби. Может быть, она знает и о ребенке? Лайза хранила это в тайне от всех, кроме Мэгги. Но знали еще врачи в клинике «Добрый самаритянин»… и медицинские сестры… и, надо думать, секретари… может быть, и уборщицы. Впрочем, это ее ничуть не беспокоило, потому что где-то в подсознании уже начала вырисовываться в высшей степени замечательная картина. На ней она видела первые наметки исключительного по своей привлекательности союза. Дружба с Марджори Донахью, основанная на общей цели – полном уничтожении Джо Энн Стэнсфилд. Это было именно то, что требовалось. Покровительство Донахью – то оружие, с которым она безбоязненно вошла бы даже во врата ада. Протеже королевы может плыть, не оглядываясь, по кишащим хищниками водам Палм-Бич, а ей это необходимо, чтобы осуществить то, что стало целью всей жизни, – отомстить Стэнсфилдам, которые так оскорбили и унизили ее.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, миссис Донахью, – сказала Лайза, приближаясь, чтобы пожать скрюченные пальцы.

Марджори Донахью склонила голову набок и внимательно посмотрела на нее. Ошеломляюще привлекательна. Открытая улыбка. Уверена в себе, однако вполне учтива. Она может стать хорошим союзником. Да, с помощью этой девочки можно будет многое сделать. В самом деле, даже очень многое.

– Удивительно, что наши пути не пересеклись раньше, Лайза. Например, вчера на свадьбе Стэнсфилдов. У нас, кажется, много общих друзей.

Снова взгляд Марджори стал испытующим. Она пыталась разглядеть, какой эффект произвели ее слова на Лайзу. То, что между ней и Бобби Стэнсфилдом существовало любовная связь, было общеизвестно. Не ясно было, чем она закончилась. Тем не менее, было не так уж и трудно просчитать, как все это могло повернуться. Молоденькая девушка, у которой восторженности куда больше, чем опыта, попадает в паучьи сети очарования Бобби. Прекрасная, юная и невинная, она недооценивает всей силы и хитрости коварной соперницы. В конце концов, Марджори и сама чувствовала у себя между лопатками отметину от кинжала Джо Энн. У этой девочки не было против Джо Энн абсолютно никаких шансов.

Лайза сохраняла приветливость, но ничего не говорила. Пусть сначала побольше карт будет выложено на стол. Ее глаза засияли при мысли о том, что может произойти.

– Да, – продолжила Марджори задумчиво. – Так много общих приятелей среди тех, кто ходит в ваш спортивный зал. Я бы сказала, что с помощью аэробики они совершают самоубийство.

И обе весело рассмеялись.

И вот настала та самая минута. Казалось, Марджори разговаривает сама с собой.

– А возможно, и враги у нас общие.

В воздухе уже витал запах заговора, возникло подавляющее все остальное чувство общности цели. Лайза знала, что ей сделано предложение. Яснее, чем это уже прозвучало, ничего сказано не будет. Надо подать какой-то знак; что она принимает условия союза.

– Хотелось бы думать, что я смотрю на людей так же, как и вы, миссис Донахью.

Однако, скорее, выражение лица Лайзы, чем ее слова, сообщили Марджори Донахью то, что она хотела знать.

Теперь было самое время поговорить о пустяках, прежде чем продолжится телефонный марафон, и все новые и новые контингента! войск будут вводиться в бой.

– Ладно, хорошо, Лайза… Теперь скажите мне, что. вы думаете об этом сердце Палм-Бич? – Она взметнула костлявой рукой, обводя все окружающее – бассейн, клуб, находившихся в клубе людей.

Лайзу, у которой голова была занята приятными видениями огненных потоков и кусков горящей серы, обрушивающихся на ее врагов, этот вопрос застал на какое-то время врасплох.

– Мне кажется, эти картины очень интересны, – смогла она наконец произнести.

– Считается, что это Гойя. Ну, знаете, его черный период. Они удивительно мрачны, не правда ли? Когда он писал их, разум его уже совершенно замутился. Мне нравится упадническое искусство, а вам? Разумеется, все это подделки. Кажется, все, что я приобретаю, в конце концов оказывается подделкой. Один из недостатков обладания громадным состоянием. Не то что бы меня особенно огорчало. На самом деле это даже забавно. Недавно я продала картину Ренуара, которая мне не нравилась, и она оказалась подлинником. Целые две недели я была словно на седьмом небе. Никогда бы не получила от этого такого заряда, если бы всегда не была готова к худшему.

Лайза рассмеялась этой веселой бесшабашности и в то же время испытала трепет при мысли о безграничном богатстве, которое делает такое возможным. Она и не думала, что Марджори Донахью может предстать с подобной стороны. Старушка была грозной, но, похоже, и забавной тоже.

– Боюсь, я никогда не могла себе позволить купить картину. – Лайза произнесла это так, что в ее интонации не чувствовалось ни малейшего оттенка жалости к себе.

– Ax, Лайза. Когда мне было столько же лет, сколько вам, я тоже не покупала картин. Позвольте мне сказать вам одну вещь и запомните мои слова… Вы будете, будете их покупать.

Это показалось Лайзе одновременно и предсказанием, и обещанием.

Было ясно, что аудиенция заканчивается, чего нельзя было сказать об отношениях.

– Как бы то ни было, Лайза, мне было очень приятно с вами познакомиться, иного я и не ждала от нашей встречи. Но я еще кое-что припомнила. Я хотела вас спросить, не хотите ли вы пойти со всей моей компанией на премьеру новой пьесы Нила Саймона в театр «Поинсиана»? После премьеры все мы идем ужинать в «Каприччио». Коктейль ровно в шесть тридцать у меня дома. Ничего такого роскошного.

Вот то, что требовалось. Пропуск в рай. Многократная виза в святая святых Палм-Бич. Лайзе и не нужно было спрашивать, где это. Она могла бы дойти туда вслепую. Однако она испытала нечто близкое к отчаянию, услышав слова «ничего такого роскошного». Она уже раз попалась на такую удочку. Где, черт побери, в Палм-Бич можно одолжить тиару?

Глава 12

Это была всего вторая встреча с Верноном Блэссом, но Лайза уже почувствовала к нему интерес. Первую встречу на обеде у Донахью нельзя было назвать успешной. За холодным мадрасским супом он бессовестно разглядывал ее, почти не утруждая себя ответами при ее попытках завязать разговор. Когда подали отварного морского окуня, он сделал ей откровенное предложение с деликатностью нью-йоркского таксиста. Услышав высокомерный и презрительный отказ, от выждал некоторое время и засунул руку ей между ног – в тот момент, когда они готовились приступить к апельсиновому шербету. Лайза была потрясена не столько его поведением, сколько самим фактом, что обладающий безупречной репутацией в обществе обитателей Палм-Бич, которому уже стукнул семьдесят один год, может так низко пасть. Однако, по более здравом размышлении, она пришла к выводу, что все это не так уж и странно. Джо Энн Дьюк Бобби Стэнсфилд и теперь этот Вернон Блэсс. Все начинало выглядеть так, будто те советы, которые давала ей мать, вряд ли можно было отнести к в высшей мере полезным. Она восхитила Блэсса и, между прочим, хозяйку дома своей более чем серьезной реакцией. Не долго думая, она вылила свое охлажденное желе ему на брюки. На несколько счастливых секунд желе прилипло к его безукоризненным синим брюкам в районе ширинки, как бы символически остужая своим ледяным холодом его неуместный пыл.

С того самого момента его отношение к ней коренным образом изменилось. Он больше не видел в ней дешевый и аппетитный фрукт, завезенный с другого берега, и способный в какой-то степени уменьшить одолевавший его постоянный зуд. У девушки был характер в придачу к этому опасно притягательному телу, которое так взволновало его. И, очевидно, по какой-то причине у нее имелись чрезвычайно могущественные друзья. Тем временем, пока он пытался счистить. липкий десерт со своих брюк, на него, используя в качестве оружия юмор и насмешку, напустилась Марджори Дюпон Донахью:

– Лайза Старр, теперь я знаю, почему вам досталось это замечательное имя, – громко проговорила она через стол так, чтобы всем присутствовавшим в переполненном зале ресторана «Каприччио» было смешно. – Я уже столько лет говорила тебе, Вернон, что тебе надо сделать операцию на предстательной железе. Если бы ему вырезали эту проклятую штуку, он не совал бы руки куда не следует.

Вернон присоединился к всеобщему хохоту над собой. Отчасти он поступил так чисто инстинктивно, так как привык смеяться над любыми шутками Марджори, отчасти по иной причине. Всю жизнь он был задирой. Этому научил его в высшей мере преуспевший отец. Богатый и избалованный, Вернон был классическим примером испорченного единственного ребенка в семье, и годы, прошедшие с тех пор, ничуть не изменили его. Большинство людей, которые были ему нужны, он покупал, а тех, кто был ему не нужен, или кого он не мог купить, Вернон избегал. Отпор такой девушки, как Лайза, осмелившейся противиться ему, серьезно рискуя своим положением в обществе, произвел на него в высшей степени освежающее воздействие. Весь остаток вечера он изливал на нее свое отнюдь немалое обаяние и, в конце концов, был прощен.

На протяжении нескольких дней после этого ужина Вернон ничего не мог поделать с собой и все время думал об этой девушке. Мысли о ней так захватили его, что он позвонил Марджори Донахью и попросил организовать ему еще одну встречу с ее молодой подругой.

И вот эта встреча состоялась.

В принадлежавшей семье Донахью ложе на трибунах Поло-клуба рекой лился пиммс, и общая атмосфера вполне соответствовала этому игристому и красочному напитку.

Лайза от всей души веселилась, это и в самом деле было отдыхом. Прошедшие четыре месяца дались ей нелегко. Растить ребенка на диете и ненависти – это не делает жизнь счастливой. И все же за это время у нее случались радостные моменты, и все они были связаны с Марджори Донахью. Со времени их знакомства в Купально-теннисном клубе Лайза ракетой взлетела на небосклон местного общества, и теперь, как майор Том из известного шлягера, она почти полностью потеряла связь с наземной службой управления полетами. Все началось со спортивного зала. Королева сказала, и важные птицы из Палм-Бич, словно пилоты-камикадзе, начали стаями слетаться в ее секцию. Лайза принимала их всех и уже начала договариваться об аренде дополнительного помещения в соседнем здании. Курс ее акций поднимался во всех отношениях.

– Что касается гандикапа, то надо помнить, что в поло он применяется не как в гольфе, а наоборот. Чем выше значение, тем лучше. Этого малыша, который сейчас бьет по мячу, зовут Алонсо Монтоя. В нашей стране он один из двух игроков, которые только и могут играть с гандикапом десять.

Рассказывая все это. Вернон Блэсс склонился к Лайзе. Последние полчаса он учил ее премудростям игры в поло, обращая ее внимание на искусство управления лошадью, опасные и нечестные приемы, просвещал относительно тех или иных игроков, сдабривая пересказ их жизненного пути пикантными подробностями, не имеющими отношения к спорту.

– Аргентинцы – самые лучшие игроки. Это не подлежит никакому сомнению. А вне игрового поля они набрасываются на все, что носит юбку и имеет счет в банке. Они пойдут куда угодно за бесплатную кормежку, съедят у вас все, что есть в доме, и выживут вас оттуда. И успеют трахнуть и вашу жену, и вашу дочь, пока вы отлучитесь в туалет.

Лайза рассмеялась. Теперь она знала, чего стоит Блэсс. Это грязный старикан, но, по крайней мере, он забавный. А еще ей нравилось, как он одевается: панама, купленная в магазине «Локс» на Сент-Джеймс-стрит, ношеный, но безупречно белый полотняный костюм, выцветший синий галстук-бабочка в горошек, сверкающие коричневые ботинки.

– А что эти два англичанина из команды «Уэнтуорт»? Они мне кажутся довольно симпатичными на вид, – подстрекательски заметила Лайза.

– Моя дорогая Лайза. Обещайте мне – что бы вы ни делали, никогда не ложитесь в постель с англичанами, – вымолвил он с притворным ужасом. – Они не моются, если вам не повезет, то весь процесс займет не больше двух минут, но зато потом они будут крайне горды собой, будут ждать от вас аплодисментов и благодарственного письма в трех экземплярах, чтобы показывать его потом своим друзьям.

Лайза погрозила ему пальцем.

– Надеюсь, вы знаете об этом не по собственному опыту, Вернон.

Настал черед Вернона рассмеяться.

– Никогда не поддавался такому искушению. Хотя, заметьте, раз или два мне это предлагалось. Кажется, это как-то было связано со всеми этими государственными школами.

Лайза осмотрелась вокруг. Трибуны были заполнены до отказа, казалось, тут были все – ведь это был финальный матч за Всемирный клубок «Пьяже». А Джо Энн? А Бобби? Со времени ее первого появления здесь, когда она по указке Джо Энн разыгрывала из себя Золушку, в лохмотьях, казалось, прошла вечность. Господи, как она была наивна. Даже тогда, при жизни мужа, Джо Энн стремилась отодвинуть в сторону конкуренток. Может, она уже в то время нацелилась на Бобби? Теперь, задним умом, Лайза понимала, что такое вполне возможно.

– Послушайте, Вернон. Расскажите мне, кто все эти люди. Кто этот парень невообразимого вида с серьгой в ухе?

– Это Джим Кимберли. Он мой ровесник, семнадцатого ему стукнет семьдесят один. Его семья основала компанию «Кимберли-Кларк». Всякий раз, когда вы высмаркиваете свой прелестный носик в салфетку «Клинекс», вы делаете Джима на цент-другой богаче. Бедному старому Джиму недавно немного не повезло. Он женился на молоденькой девочке, Джекки, – той самой, что играла главную роль в разводе Пулитцеров. Она только что оставила его. И вовсе не из-за какого-то другого мужчины. Она переехала, причем с экономкой, в пансион, который принадлежит королю Хусейну!

Глаза Вернона Блэсса снова осматривали ее. Рассказ о женитьбе Кимберли, очевидно, направил его мысли по опасному пути.

– Ну, ну, Вернон. Не заставляйте меня выливать пиммс туда же, куда я вылила апельсиновое желе. Крупная блондинка крикнула из соседней ложи:

– Эй, Вернон, предатель! Теперь я знаю, почему ты не пришел ко мне на обед. Ты хоть когда-нибудь успокоишься? Почему бы тебе не отойти элегантно в сторону и не дать более молодым ребятам попытать счастья?

– Кто это? – спросила шепотом Лайза, когда Вернон весело махнул рукой в ответ, принимая комплимент.

– Сью Уитмор, листериновая королева. Всякий раз после того как вы стерли с лица макияж Эсте Лаудер салфеткой «Клинекс» Джима Кимберли, вы можете нанести удар по неприятному запаху изо рта с помощью одного из предлагаемых Сью полосканий. Иногда я думаю, что бы делала вся Америка без жителей этого города?

– Огромное спасибо, но у меня нет неприятного запаха изо рта.

– Докажите, – хихикнул Вернон и придвинулся к ней.

– Вернон, ты снова пристаешь к моей приемной дочери?

Лайза ощутила, как внутри заиграла музыка. Наконец все входит в нужное русло. Распавшиеся связи вновь соединяются. Теперь она – «приемная дочь» Марджори Донахью, а этот старый развратник вместе со своей издательской компанией и величественным домом на Саут-Оушн-бульваре ест у нее с ладони. Про себя она грустно улыбнулась, вспомнив, что намерена делать со своим вновь обретенным могуществом.

* * *

Это уже больше походило на то, что нужно. Лайза еще не смотрела на ценник. Она чувствовала, что это может подпортить удовольствие, но платье было самым восхитительным из всех, какие ей когда-либо доводилось видеть. Оно было сшито словно специально по ее фигуре, если не считать, что, по вполне понятным причинам, оно несколько сдавливало ее быстро полнеющую грудь. Все утро она вместе с Марджори ходила по «достойным» магазинам на Уорт-авеню. Ее опекали выступавшие в роли продавщиц солидные матроны в просторных мраморных залах магазина «У Марты», пока она примеряла изящно скроенные платья от Валентине и Джеффри Бина. Потом, в бутике Ральфа Лорена, который в понимании Марджори олицетворял моду молодых, ею занимались облаченные в униформу подготовишки, и они рассматривали выставленные на продажу товары.

Уже в отчаянии она направилась в магазин Ива Сен-Лорана «Рив гош», где заговор, имевший целью превратить ее в сорокалетнюю даму, достиг гротексных пропорций. Там за нее взялась французская графиня, чьи аристократические пальцы дергали и щипали ее, словно она была сама выставлена на продажу на рынке рабов в Древнем Риме. Магазин «Кризиа» на Эспланаде оказался оазисом высокого стиля и оригинальности. Наряды соответствовали ее возрасту, были смелыми и дерзкими. на них не было внушавших доверие ярлыков, либо даже как бы невзначай указанного для большей солидности имени дизайнера. Только истинные ценители авангарда были хорошо знакомы с моделями, выставляемыми в «Кризиа», и если уж вы носили эти притягивающие всеобщее внимание творения, то вам приходилось рассчитывать только на присущую вам уверенность в себе.

Лайза крутилась перед высоким зеркалом. На картинке это платье смотрелось так себе. Сотни белых пластиковых дисков, тщательно сшитых вместе, длина до середины икры, разрез до бедра сбоку. Соответствующий верх, загорелая грудь достаточно обнажена, чуть проглядывают потемневшие от беременности соски. Господи, оно смотрелось прекрасно! Боже, это она выглядела в нем прекрасно! Лайза улыбнулась своему отражению. Марджори, которая пристроилась на чем-то угловатом и остром и с тоской думала об удобных диванах и почтительном благоговении в магазине «У Марты», это платье, наверно, ненавистно. А они так прекрасно провели утро.

Со времени знакомства в Купально-теннисном клубе они стали близкими подругами. Скоро Лайза уже хорошо разобралась в этой хитрой великосветской старухе и по достоинству оценила золотоносный рудник ее юмора. Тут нельзя было обойтись без лести, но если хорошо присмотреться, ведь и впрямь имелось немалого такого, что заслуживало лестных слов. Нет, наиболее яркой чертой ее характера являлось то, что в глубине души Марджори была анархисткой. Непочтение ко всему и всем, за железным исключением собственной персоны, – вот что нравилось Лайзе. В ответ на мольбу Лайзы позволить ей выглядеть соответственно своему возрасту Марджори Донахью изрекла старую и повсеместно известную истину о том, что на тех, кому еще нет сорока, не надо смотреть, их надо слушать.

– Послушай, дорогая, – сказала она. – В этом городе довольно трудно держать под контролем свой возраст, особенно, когда всем твоим племянникам и племянницам требуется операция по подтягиванию кожи на лице. Кто нам нужен здесь меньше всего, так это грудастые девочки из джазовых ансамблей.

Что ж, грудь данной конкретной девочки была выставлена на всеобщее обозрение. Слава Богу, живот ее пока остается плоским, как доска. Бедный ребенок там, наверное, не толще бумажного листа, сжатый железными стенками ее беспрерывно тренируемых брюшных мышц. Моля Бога, чтобы в магазине не оказалось мужчин, которые могли бы видеть это зрелище, Лайза вылетела из примерочной со скоростью манекенщицы, ступающей на помост в театре моды Кензо.

И прямо в объятия Бобби Стэнсфилда.

Какую-то долю секунды он был просто оказавшимся на пути человеком, мужчиной, которому случайно повезло, и Лайза начала бормотать извинения. Она замолчала, когда разглядела те самые голубые глаза, ощутила его руки на своих плечах, почувствовала знакомый запах, припомнила его кружащий голову вкус. Именно по запаху она прежде всего и поняла, что это он. Очевидно, и он узнал ее не сразу. В душе раздалась музыка в исполнении симфонического оркестра нью-йоркской филармонии – чистая, ясная, прозрачная мелодия. В плывущих по воздуху звуках были ароматы карибской ночи, мягкий отблеск лунного света на водной глади бассейна, радостные крики экстаза в момент зачатия их ребенка. Потом капризный дирижер как бы утомился гармоничным звучанием – мелодия потеряла сладкозвучие. Гармония нарушилась, постепенно переходя в какофонию, и когда Лайза услышала внутри себя ужасные слова, которые он однажды сказал ей, она отшатнулась, отпихнула его от себя прочь, с усилием отвела взгляд от его глаз.

– Лайза?

Считается, что политики не лезут за словом в карман и в любых сложных ситуациях сохраняют присутствие духа, обходительность и изысканность манеры. Этого требовала публика. Но Бобби был на грани потери своей невозмутимости. Где-то позади него находилась Джо Энн, которой увидеть Лайзу – все равно, что заметить дыру на картине Ренуара. И все же Бобби охватило неконтролируемое желание побежать за Лайзой, снова заключить ее в свои объятия, сказать ей, что он совсем не хотел, чтобы все закончилось – именно так, как это произошло, что он смеет надеяться на то, что прошлое не окончательно зачеркнуло их возможного будущего. Короче говоря, Бобби был в смятении.

Существовала и еще одна проблема. Подоплека сложившейся ситуации несла в себе всевозможные потенциальные осложнения. Бутик «Кризиа» представлял собой небольшое замкнутое пространство, соединенное с более просторным помещением узким коридором, в котором размещались две примерочные, и где Лайза и он только что нечаянно попали друг другу в объятия. Джо Энн шла за ним по пятам, и только секунды отделяли ее от происходящего в коридоре. Если они не уйдут отсюда немедленно, то столкновение будет неизбежным.

Марджори Донахью неловко поднялась со своего неудобного сиденья на подоконнике, когда Лайза неожиданно ввалилась назад в примерочную. Достаточно умудренная жизненным опытом, Марджори сразу же увидела, что теперь дело совсем не в платье. Лайза была бледна, как простыня, и когда через секунду-другую у нее над плечом показалось лицо Бобби Стэнсфилда, Марджори поняла причину. Но мыслями она уже шла дальше. Бобби Стэнсфилд ведь не станет в одиночку гулять по магазинам одежды на Уорт-авеню? Значит, в любую минуту здесь может появиться Джо Энн. Минутой позже так оно и произошло.

Выигрыш во времени, пусть и минимальный, обеспечил Марджори Донахью существенное преимущество первой подачи.

– Боже, Боже! Стэнсфилды выбрались за покупками, – защебетала она. – Как это мило видеть вас вместе. А я уж было подумала, что вы совсем перестали выходить из дома, Джо Энн. Почему-то я теперь не встречаю вас ни на каких приемах.

Общественная блокада, которую Марджори организовала в отношении Джо Энн, имела заметный успех. Рассылаемые ею приглашения сгорали, как крылышки мухи в пламени паяльной лампы, поскольку королева пустила слух, что она не пойдет ни на какое торжество, если там будет присутствовать Джо Энн Стэнсфилд, и что она ни за что не пригласит в свой дом даму, которая пустит Джо Энн на порог. Уже через несколько дней Джо Энн поняла, как чудовищно она ошиблась в расчетах. Никто из имевших заметное влияние в обществе не поспешил встать под ее знамена, а тем, кто успел это сделать, быстро дали понять, что они повели себя не правильно. Марджори хитро обошла ее с тыла, заключив союз с теми, кто первоначально встал на сторону Джо Энн, предложив им безоговорочное помилование в обмен на восстановление преданности ее трону. Это была молниеносная кампания, в которой не было места жалости, и несколько бунтарей, сохранявших еще верность Джо Энн, сами теперь превратились в отверженных, выброшенных на задворки местного общества.

Для Джо Энн это было словно получить удар в спину в церкви. Она замерла на месте и, вся в недоумении, лишь взором смогла проследить за траекторией словесного снаряда, который пролетел в ее сторону и взорвался прямо над головой. Лайза Старр стояла рядом с ее коварным врагом и выглядела вполне аппетитно. Глаза мужа говорили об этом всему свету довольно откровенно.

А Марджори Донахью извергала ненависть, пользуясь своей непререкаемой силой. Немного было на свете такого, чего она желала бы меньше, чем этого. Слава Богу, хоть свидетелей немного. И вряд ли в этой ситуации было хоть что-то еще, за что Господь заслуживал благодарности.

– О, Марджори, вы же знаете, как это бывает. Светская жизнь в маленьких городках так провинциальна, если вам хоть раз доводилось пробовать нечто более крупное. Ведь вокруг существует целый мир. Вы, обитатели Палм-Бич, склонны забывать об этом.

Черта с два! Если бы она могла хотя бы почувствовать это! Все звучало так разумно, но без вложенных в слова чувств фразы были прозрачны, как дно катера, на котором возят экскурсантов к рифу Пеннекамп.

– Честное слово, Джо Энн, вы заговорили так, словно вы с Бобби начали подумывать о переезде. Может быть, назад в Нью-Йорк? Говорят, вы оставили там о себе довольно яркую память. Это будет великолепно для политической карьеры Бобби.

Джо Энн повернулась к Бобби. Самое время ему вступить в бой. В конце концов дело дошло до того, что его жену назвали шлюхой, которая испортит ему политическую карьеру. Ему предстояло сделать очень точный выстрел, чтобы они смогли выскочить из-под огня невредимыми.

Но Бобби едва ли слушал их. Он смотрел на Лайзу словно школьник-приготовишка, первый раз попавший на стриптиз. И в глазах его было не только лишь одно желание. Джо Энн ощутила, как в ней нарастают гнев и раздражение. Что со всеми случилось? Может быть, все сошли с ума? Разве не она владеет бочонком золота, по сравнению с которым богатства Креза – пустяк, и телом, испускающим такие заряды электричества, что мужчины загораются, как маяки?

– О нет, Марджори, мы и не думаем об отъезде. Но если у кого-то есть дом или два на острове и он иногда приплывает сюда, это еще не значит, что он здесь живет. Конечно, для вас все по-другому. Старому барсу не сменить свои пятна, не правда ли? Мы всего лишь не хотим впадать в заблуждение и считать, будто солнце встает и садится здесь, в Палм-Бич. Вот и все.

Марджори Донахью изменила направление атаки. Возможность была слишком хороша, чтобы ее упускать.

– Бобби, я собираюсь представить вас моей близкой подруге Лайзе Старр, но, как я вижу по выражению вашего лица, вы уже знакомы с ней. Самая хорошенькая из всех девушек, каких вам доводилось встречать, не правда ли?

Она повернулась и бросила торжествующий взгляд на Джо Энн.

– Да, правда, – просто ответил Бобби, моментально нажив себе врага в лице собственной жены. Он понимал, на что идет, и вдруг это стало ему совершенно безразлично. Пусть все проваливается к дьяволу. Лайза действительно самая хорошенькая девушка на свете, и его ничуть не беспокоит то, что его мнение станет известно. Он уже начал уставать от нелепых претензий жены на особое место в обществе. Произнесенные ею только что слова выражали чувства, которые он всей душой разделял. Кому нужен высший свет Палм-Бич, если можно стать первым человеком для всего Западного мира? Но Джо Энн заразилась вирусом Палм-Бич, и болезнь ее, судя по всему, неизлечима. Она уже более чем взрослая, и его, по сути, не интересует, что она делает, – до тех пор, пока это не создает ему трудностей. Но он, черт побери, ни за что не станет вмешиваться в ее интриги. Он найдет себе занятие получше. Например, смотреть на Лайзу.

Этого Джо Энн уже не могла перенести. Хватит. К черту Марджори, к черту Лайзу и уж совсем к чертям Бобби. Какой идиот! Бросил ее на произвол судьбы именно тогда, когда ей особенно была нужна его поддержка. Больше у него такого шанса не будет. И разумнее всего ему теперь отказаться от катания на водных лыжах.

– Ну ладно, Бобби, мы опаздываем. Пойдем.

С равным успехом она могла бы выбросить белый флаг. Ретируясь, Джо Энн сделала через плечо последний выстрел.

– Очень милое платье, Лайза. Но, может быть, тебе следует сделать операцию и чуть уменьшить грудь?

За дверями магазина на терракотовых плитах переполненной народом Эспланады Джо Энн не стала сдерживаться. Уже много лет она не испытывала таких унижений. Ведь весь смысл ее невероятно успешного стремления к такому богатству, о котором никакой корыстолюбец не мог бы и мечтать, состоял именно в том, чтобы избегать подобных ситуаций. Человек, за которого она вышла замуж, который был вполне счастлив делить с ней постель, ее тело и огромное состояние, отошел в сторону, когда ее топтали враги, не попытался даже и пальцем пошевелить. Более того, он глазел на девчонку, которая в прошлом была его любовницей, словно ему очень хотелось, чтобы она опять ею стала, а потом еще и фактически признал это в присутствии Джо Энн.

– Ты кусок дерьма! – закричала она во весь голос. – Как ты посмел так обращаться со мной!

Голова у Бобби откинулась назад, словно ему заехали в челюсть бейсбольной битой. «Эй, кругом же народ!» В его голове политика раздался сигнал тревоги, и он сделал попытку замять эту несущую в себе опасность ситуацию.

– Ну хватит, Джо Энн. Ты переигрываешь, дорогая. Он потянулся, чтобы притронуться к ее руке, заметив, как женщина с подкрашенными голубыми волосами и ее тучный муж остановились и посмотрели на них, словно узнавая. «Это ведь сенатор Стэнсфилд?» – пробормотали сжатые губы, и Бобби, как ярмарочный фокусник, сумел прочесть этот беззвучный вопрос.

– Не называй меня «дорогой», ты, грязный извращенец. Прибереги такие слова для момента, когда ты уляжешься с этой шлюхой.

Теперь голос Джо Энн стал громким и резким. В любую минуту он мог сорваться на пронзительный визг. Бобби начал молиться, представив, что будет, если сообщение о происходящем попадет в информационные агентства. Может быть, уже сейчас какой-нибудь проходимец бегает в поисках телефона. Боковым зрением он заметил, что вокруг собирается толпа, – словно жемчужина концентрическими слоями обволакивала песчинку. Узнавшая его пара теперь уже никуда не спешила. Оставив какие-либо мысли о том, чтобы продолжить свой путь, они наслаждались сценой семейной ссоры, случайно разгоревшейся на их пути.

На секунду Бобби прикинул, нельзя ли спасти положение, дав жене пощечину. Это могло загасить огонь до того, как он успеет принести большой ущерб, но в то же время могло иметь эффект подлитого в пламя керосина. И избиение женщины у всех на виду, особенно если эта женщина – твоя жена, не прибавит политического капитала.

– Джо Энн, ты ведешь себя неразумно. Давай обсудим все это дома.

Еще раз он попытался взять ее за руку и направить к лестнице.

– «Обсудим это дома». Где это дома? Ты имеешь в виду тот жалкий мавзолей, куда ты иногда ходишь ночевать?

Охи и ахи раздавались тут и там, словно шелест ветра в камышах. Сцена заменила и выпивку, и закуску для собравшейся вокруг группы туристов и посетителей магазинов, которые уже образовали тройное кольцо вокруг знаменитой пары. Слова «сенатор Стэнсфилд» и «жена» звучали теперь вполне отчетливо. Мысленно Бобби уже читал заголовки газет. Сенатор с женой закатывают публичный скандал. Обвинения в измене. Жена заявляет, что сенатор – извращенец. Молодожены вывешивают свое грязное белье на всеобщее обозрение. Немного напоминает тот случай, когда сенатор Тед Кеннеди оставил подружку, в которой провел выходные, совсем без денег в гостинице «Уэст-Палм-Интернейшнл» и улетел со своим помощником, заняв два единственно свободных места в отлетавшем в Нью-Йорк самолете. Даме это не очень понравилось, и она заявила об этом публично. На следующий день вся Америка жадно вела счет нанесенным ударам.

Становилось похожим на то, что он ошибся в расчетах. Джо Энн была неуравновешена. Если она способна вести себя так сейчас, то что же, черт побери, она будет творить, когда начнется избирательная кампания и прессе станет известно, сколько раз она меняет белье? И что с ее прошлым? Его так захватило количество имевшихся у нее денег, что он совсем не подумал об этом и даже отверг предложение Бейкера о проведении тщательной проверки. В последнее время всплыли слухи с намеками на нечто весьма дурно пахнущее. Недавнее замечание Марджори Донахью относительно «довольно яркой памяти» напомнило Бобби об этом.

Бобби оборвал это «вскрытие трупа». Сейчас важнее всего замять происходящее. Позже можно будет подумать о планах. Изолировать Джо Энн. Нигде с ней не показываться. Он может начать вести совершенно отдельную от нее жизнь. Поселиться в Вашингтоне и предоставить Джо Энн заниматься своими играми в Палм-Бич так, как ей будет угодно.

– Джо Энн, ты не понимаешь, что говоришь. Я знаю, что ты плохо себя чувствуешь. Успокойся.

Говоря это, он понимал, что ему не удалось найти нужных слов.

– Чувствую себя плохо! Чувствую себя плохо! – кричала Джо Энн, словно какой-то рехнувшийся попугай, подыскивая как можно более убийственные слова. – Да как кто-нибудь может чувствовать себя хорошо с твоим вонючим ребенком внутри! Боже! Если этот злосчастный маленький негодяй будет хоть капельку похож на тебя и твоего развратного отца, то всю жизнь проведет в тюрьме за сексуальные преступления!

Перед глазами Бобби Стэнсфилда все заволокло красным туманом. Больше всего на свете ему хотелось ударить ее, но, как политик, он понимал, что это фатальным образом скажется на его будущей карьере, и был достаточно мудр, чтобы осознать – именно этого Джо Энн от него и добивается. «Дейли ньюс» напишет что-либо вроде: сенатор посылает свою жену в нокаут на главной торговой улице. Другие несколько приукрасят это, но эффект будет тот же самый. Он пытался сдержать кипевшую в нем ярость и клялся вычеркнуть Джо Энн из своей жизни. Он не будет разводиться с ней, но как с супругой с ней покончено. Всю жизнь он мечтал стать президентом. Ради этого он от всего отказался. Ничто, никто не сможет преградить ему дорогу!

С горькой решимостью он отвернулся от своей брызгающей слюной жены и начал локтями прокладывать себе путь в образовавшейся вокруг них небольшой толпе.

* * *

Роды были не из легких. Обследование показало, что с тазовыми костями у Лайзы все более чем нормально. Результаты – замеров черепа плода свидетельствовали о том, что ребенок выйдет из организма матери с поднятыми флагами, однако на самом деле все было далеко не так. С самого начала Скотт показал себя трудным ребенком. Во-первых, он решил начать знакомство с этим миром не головой, а задницей. Во-вторых, он тут же застрял в тазовых костях Лайзы, как слишком новая пробка застревает в слишком новой винной бутылке.

Последовавшая борцовская схватка оставила Лайзу выжатой, как лимон, и возлежащей на служащих ей подпорками подушках в отдельной палате больницы «Добрый самаритянин». Она выглядела так, будто провела десять раундов на ринге против Доктора Смерти. Вокруг нее цветы в огромном количестве боролись за свою порцию кислорода, и это было лишь видимой частью цветочного айсберга. В магазинах Палм-Бич было скуплено все, что выглядело разноцветным и веселым, и вряд ли в больнице оставался хоть один пациент, которому ничего не перепало от избытка этого доброжелательного восторга.

Лайза не питала в отношении этого никаких иллюзий. Объяснение ее популярности сидело в углу скромного помещения и походило на дорогостоящее пугало в райском саду. Всем, кто имел в клинике какой-то вес, было известно, в чем тут дело. Лайза Старр была протеже и подругой Марджори Дюпон Донахью. Некоторые даже произносили слова «принцесса крови». Проигнорировать рождение ее незаконного ребенка было бы промашкой, поскольку для незадачливого покорителя вершины общества это могло бы превратить ведущую вверх лестницу в скользкую горку, по которой он скатился бы в забытье. Мало оказалось таких, кто захотел рискнуть, и отказавшиеся от риска были очень даже правы. К огромному удивлению Лайзы, Марджори Донахью записывала имена всех, кто присылал цветы, в маленькую черную книжечку.

– Это может показаться мелочью, Лайза, – сказала она. – Но если ты сможешь заметить неуважительность достаточно рано, ее легко устранить, пока этот бутон еще не раскрылся в цветок.

Лайза снова рассмеялась, но усвоила урок. В этой жизни нельзя бояться перебора в осторожности, если хочешь чего-нибудь добиться. Необходимо постоянно быть начеку и не упускать ни одной детали, если хочешь, чтобы все шло нормально.

Она посмотрела на лежащего у нее на руках младенца и уже в тысячный раз попыталась разобраться, что же она к нему чувствует. Он был по-своему мил. Очень мал. Идеально сложен. Конечно же, очень слаб. Какой-то беззащитный и поэтому очаровательный. Безуспешно пыталась она обойтись без штампов. У нее было чувство, будто она что-то сотворила, и сотворила нечто стоящее, но ожидала она большего… много большего. Может быть, ей еще рано об этом думать. Кажется, это зовется «тоска по материнскому чувству»? Но она не ощущала никакой тоски и подавленности, только усталость и немалую обиду, а еще некоторую опустошенность. Лайза улыбнулась самой себе при мысли об опустошенности. Вот уж действительно полная чушь. Нечто подобное болтают герои мыльных опер. «Как ты себя чувствуешь, Мэри Лу?» – «Опустошенной, Крейг, такой ужасно опустошенной».

Она разрешила себе подумать об отце ребенка. Так было легче. Более твердая почва под ногами. Реальные эмоции. Этот мерзавец со своей мерзавкой-женой. Какое невероятное, невозможное, умопомрачительное совпадение – Джо Энн находится в палате дальше по коридору и сейчас мечется в предродовых схватках. Два маленьких Бобби Стэнсфилда выскакивают из соседних стручков с разницей во времени едва ли в сутки. Воистину черный юмор. Забавный и злой одновременно. Ее ребенок, не имеющий в глазах всего света отца, и законное, как верховный суд, дитя Джо Энн, которое в одно мгновение станет и богатым, и знаменитым, с полученной уже при рождении серебряной ложкой во рту. А маленький Скотт Старр так никогда и не сможет носить фамилию Стэнсфилд, которая так много значит в том мире, где ему предстоит жить.

И снова Лайза позволила себе горько улыбнуться. С помощью этого причудливо разветвленного растения – сплетен медицинских сестер – она узнала, что палата Джо Энн настолько же пуста, насколько ее переполнена цветами. Даже муж не потрудился навестить ее. Бобби Стэнсфилд. Ну хорошо, он мог не знать о Скотте, но ведь наверняка мог бы заглянуть к своей жене. В том, что касается отцовства, он занимал верхнюю строчку таблицы по потенции, но во всем остальном, имевшем хоть какое-то значение, его показателем был один огромный ноль. Впрочем, Джо Энн и не заслужила ничего лучшего. Она получила то, что хотела. Теперь ей придется научиться довольствоваться тем, что имеет. Все деньги, какие только возможны на свете, и ни одного друга, который прислал бы цветы. Быть замужем за сверхзвездой и не знать любви. Обладать божественным телом и быть лишенной сердца и души. В этом перевернутом с ног на голову мире Господь словно играл в кости, отбирая одной рукой то, что давал другой.

– О чем же ты таком задумалась? – спросила Марджори.

Лайза вздохнула.

– О, Марджори, я уж и не знаю, что думать. Я только что думала о Бобби и о маленьком Скотте, о Джо Энн, которая лежит там одна в палате чуть дальше по коридору. Все так перепуталось. Мне кажется, единственное, чему можно радоваться, так это тому, что этот малыш никогда и не узнает, что предшествовало его рождению.

– Разумеется, не узнает, – промолвила Марджори с категоричностью в голосе. Она внимательно посмотрела на Лайзу. Не наступил ли тот самый момент, которого она дожидалась, чтобы сделать свой ход? – Ты ведь сама знаешь, моя дорогая Лайза. Что тебе требуется – так это муж. В приличном обществе женщина с ребенком должна иметь мужа.

– Марджори, вы все шутите. Для начала, кто же возьмет меня замуж с неизвестно чьим ребенком? А потом, вся эта любовь вызывает у меня тошноту при одной мысли.

– Будь разумной, дорогая. Я говорю о замужестве – не о любви. Наивно путать две эти вещи. Я уверена, мы найдем кого-нибудь, кто будет более чем счастлив взять тебя в жены, и неважно, есть у тебя ребенок или нет. Во всяком случае, этот человек вполне может притвориться, будто это его ребенок. Какой-нибудь милый старый чудак с пачкой банкнот, соответствующей его самомнению, – вот кто нам нужен.

Лайза не удержалась от смеха.

– Хорошо, Марджори, кто?

Все это казалось ей довольно забавной игрой.

– Я уже думала над этим, дорогая. В самом деле, много думала. У меня имеется короткий список с одним только именем. Вернон Блэсс.

Лайза охнула в ответ.

– Вернон Блэсс. Но, Марджори, ему же семьдесят один. Он сам мне это сказал. В нашем городе это может означать, что ему, вероятно, восемьдесят пять.

Марджори этот ответ совсем не выбил из колеи. Она и не рассчитывала, что Лайза сразу же согласится. Как и для всего наиболее достойного в этой жизни, тут требовались время и кропотливая работа.

– Никто не может иметь в этой жизни сразу все, дорогая. Он коренной обитатель Палм-Бич. Член Эверглейдс-клуба, куда входил и его отец. Издательский бизнес этого семейства, вполне очевидно, весьма прибылен. Ничего фантастического, но бизнес надежный. Потом, этот прекрасный особняк на Саут-Оушн-бульвар. Бизнес плюс особняк должны стоить около двадцати миллионов. Он вдовец, детей у него нет, по крайней мере, насколько нам известно. Таким образом, когда он умрет, ты получишь все. Он все время повсюду твердит о том, как ты ему нравишься. Это будет замечательно, дорогая, брак, свершившийся на небесах. Такого шанса нельзя упустить.

К концу небольшой речи неподдельный восторг буквально захлестнул Марджори – она размышляла о преимуществах, которые Лайза немедленно обретет в результате планируемого ею брака. Миссис Вернон Блэсс и ее сын Скотт Блэсс. Это будет фундаментом, на котором можно возвести все, что угодно. И это даст ей, Марджори Донахью, самую желанную в старости вещь – ее предполагаемую наследницу. Лайзу можно будет подготовить к тому, чтобы она унаследовала ее власть. Ее власть будет жить после того, как она сойдет в могилу. Бессмертие. Передающаяся по наследству корона. Когда придет глубокая старость, корону не удастся вырвать у нее из рук выскочке вроде Джо Энн Стэнсфилд. Она сможет уйти из этого мира, сохранив все достоинство своего нынешнего положения, и будет ожидать прощального пения труб в. свою честь со спокойным осознанием того, что ее королевство не развалится на части с ее кончиной, что в умелых руках Лайзы оно останется нерушимым монументом ее памяти.

Лайза молчала. Конечно, все это было в высшей степени странным – более странных вещей ей никогда и не приходилось слышать. Два слова, однако, раскатами грома отдавались в ее сознании. Скотт Блэсс.

* * *

Пока юный Скотт Старр пищал и вопил в заставленной цветами палате своей матери, выражая таким образом свое недовольство этим миром, маленькая Кристи Стэнсфилд спала сном праведницы в монашеской обители Джо Энн. Ее появление на белый свет было совсем не таким, как у ее сводного брата, а ее рождение, так же как и беременность ее матери, прошло без каких-либо осложнений. Крошечное личико девочки, рожденной в спокойствии, в отличие от Скотта, пришедшего в мир через насилие, было настоящим образцом безмятежности.

Однако сцена, которая разыгралась над спящей девочкой, резко контрастировала с ее спокойствием. Джо Энн была чрезвычайно раздражена.

– Послушай, Бобби. Мне известно, что мы плохо переносим друг друга. Это все знают, и обычно я о многом не прошу. Но я и действительно думаю, что когда я занимаюсь тем, что произвожу на свет твою дочь, ты мог бы здесь появляться и поинтересоваться, как обстоят дела. По правде говоря, мне на это наплевать, но ты мог бы хотя бы соблюдать приличия. А то и сестры в недоумении.

Бобби почувствовал, как внутри него снова закипает гнев. Боже, эта женщина умеет выводить его из себя! Какого черта он с ней связался? Какого черта ему вообще надо было связываться с женщинами? От них только одни неприятности. Всегда они обводят его вокруг пальца. В холостяцкой жизни все же много преимуществ. Джо Энн попробовала подойти с другой стороны.

– Ты, может быть, расстроен из-за того, что у нас родился не мальчик? Это ведь то, чего вы, Стэнсфилды, всегда хотели, не правда ли? Тогда, если тебя постигнет неудача, по крайней мере будет кто-то другой, кто сможет реализовать твою мечту.

– Ты знаешь, для меня это не имеет значения. Но, конечно же, это имело значение. Разумеется, ему хотелось сына, и он просто сходил с ума из-за того, что она родила девочку. Он посмотрел на спящую дочь. Девчонка! Господи! Дружки и беременности. Школы для девочек и куклы Барби. Забыть про футбол и поездки на рыбалку, про Сенат.

Наступила долгая тишина, оба были погружены в свои собственные мысли. Молчание нарушила Джо Энн.

– И вдобавок ко всем этим неприятностям – знаешь ли ты, кто только что произвел на свет сына через две или три двери дальше по коридору?

Бобби был не в настроении разгадывать загадки. Без всякого интереса он покачал головой. Очередная сплетня Джо Энн и ее безумного Палм-Бич. Однако она смотрела на него как-то странно. Очевидно, собиралась объявить нечто важное.

– Лайза Старр.

– Лайза Старр?

– Лайза Старр.

– О!

По какой-то причине, не совсем понятной ему самому, Бобби снова произнес:

– О!

Лайза. Лайза, которая носила в себе его ребенка. Лайза, которая обещала ему спустить этого ребенка в канализацию. Это были ужасные; злые слова. Страшное, жестокое обещание. Как часто в эти последние месяцы он думал об этом и о Лайзе. Сын. Чей сын? Его сын? Нет, невозможно. Нет, совсем невозможно.

– Что ты думаешь об этом?

Джо Энн внимательно наблюдала за ним, ожидая замешательства. За время своей беременности она начисто забыла о потерпевшей поражение сопернице. Для нее Лайза Старр была выброшена за борт этого мира и канула в небытие. Однако в последние пару дней, когда она узнала, что и Лайза беременна, всевозможные неприятные сомнения выплыли на поверхность. Возможно ли, что Лайза родила ребенка от Бобби? По времени определенно все совпадало. При нынешнем раскладе это не было бы полнейшей катастрофой. В конце концов, она – законная жена, а ее дочь – законный ребенок Стэнсфилда. Но кое-что необходимо было прояснить. Она не любила своего мужа, но была в достаточной степени женщиной, и ей было хорошо знакомо, что такое ревность.

– Я не знаю, что думать… Я хочу сказать, я не думаю ничего такого. Я рад за Лайзу. А кто отец?

Он постарался, чтобы вопрос прозвучал, насколько возможно, нейтрально. Например… Кто был на вчерашнем приеме? Понравился ли Маннам Лайфорд Кэй?

– Очевидно, никому не известно. А тебе известно, Бобби?

– Что ты хочешь этим сказать? – Бобби попытался изобразить раздражение.

– Я хочу сказать… не твой ли это ребенок, Бобби? Вот что я хочу сказать. Может быть, этот маленький ублюдок твой? Ведь ты же трахал ее, а мы только что убедились, что детей делать ты умеешь. – Голос Джо Энн источал неприкрытый сарказм, когда она махнула рукой в сторону дочери.

Бобби тянул время. Как же все-таки на это реагировать? Его ребенок? Замечательно! Нет, это же катастрофа! Незаконнорожденный сын. Сын! Крушение политической карьеры, если об этом станет известно. Какой-то грязный мерзавец из Уаст-Палм. Его рука на ее теле… Нашептывал слова любви Лайзе. Его Лайзе. Той самой, которую он капризно отверг. Той самой, которую он так ужасно оскорбил.

Когда он решился ответить, голос его был тих и спокоен.

– Нет, это не мой ребенок, Джо Энн. Он мог бы быть моим, но он – не мой. Лайза была от меня беременна, но она прервала ту беременность. Я этого не хотел, но она настояла. Вот что было.

Безграничная печаль, с которой Бобби говорил все это, заставила Джо Энн поверить его словам. А она действительно хотела поверить ему.

Почти не скрывая торжества, она выкрикнула:

– Тогда кто же отец? Какой-нибудь ковбой с огромными яйцами, без денег, – без роду и племени, я полагаю. Поверженная Лайза! Ха!

Лицо Бобби было словно маска.

– Мне пора, Джо Энн. Если хочешь, я приду сегодня вечером. Тебе что-нибудь нужно? – Абсолютно ничего.

Закрыв за собой дверь, Бобби точно знал, куда ему надо идти.

Лайза выглядела великолепно. Она полностью оправилась от связанных с родами тягот, щеки ее вновь обрели цвет, волосы – блеск, а кожа – свежесть. Она смотрела в другую сторону, радио тихо играло музыку в стиле «кантри», которую она всегда так любила.

Бобби минутку постоял. Этого времени было достаточно, чтобы рассмотреть кровать, розовую ночную рубашку Лайзы, великолепие стоявших повсюду цветов, успокоить свои пришедшие в смятение чувства. Наконец она заметила его.

Бобби не знал, как описать появившееся на ее лице выражение. Вполне определенно – удивление. А еще – смущение. Однако более всего ее лицо выражало напряженность. Одно было очевидно. Его появление все же не было ей безразлично.

Она выключила радио и продолжала смотреть на него.

– Лайза, я только что узнал от Джо Энн, что ты здесь. Я не знал… что у тебя ребенок… никто мне не сказал… – Бобби подыскивал слова. – Я хотел узнать…

– Твой ли это ребенок? – равнодушно, ровным голосом закончила она за него вопрос.

Бобби развел руками. Он хотел услышать ее ответ. Лайза молчала.

– Можно, я взгляну на него?

– Да.

Крошечный комочек жизни, находившийся в колыбели, тоже не давал никакого ответа.

Он снова повернулся к ней. Ей придется развеять его сомнения.

– Лайза!

Когда она заговорила, тон ее был ледяным:

– Не надо беспокоиться, Бобби. Это не твой ребенок. После того, что ты сделал, я бы никогда не стала рожать твоего ребенка. Никогда. Кто его отец, ты узнаешь довольно скоро. Когда мы поженимся. Так что не нервничай. Я не испортила знаменитые гены Стэнсфилдов. Я избавилась от твоего семени, и именно так, как обещала. А теперь сделай милость, катись к чертовой матери.

Глава 13

– Мэгги! – вопила Лайза. – Помоги! Мэгги бросилась к ванной комнате. За последние час-два уже было полдюжины «критических ситуаций», одна серьезнее другой. Что же на этот раз? Сломанный ноготь? Тушь, попавшая в глаз? «Дорожка» на чулке?

– Ну хватит, Лайза Старр, спасатель уже здесь. С неприятностями покончено.

– Черта с два. Эти бигуди «Кармен». Одно застряло.

И, правда, застряло. То, на которое была накручена челка. Каким-то образом волосы и пластмасса неразрывно переплелись.

– И никак не вытащить, – наконец сказала Мэгги после двух-трех минут бесполезной работы пальцами. – Послушай, остается только одно – опять намочить и начать все сначала.

– Но я уже опаздываю. Машина давно ждет. Мэгги взглянула на часы. Лайза была права. Она безнадежно опаздывала или, во всяком случае, опоздает, если приниматься за прическу со стартовой отметки.

Подруги посмотрели друг на друга – подумали они об одном и том же.

– Ты это сделаешь, или мне самой? – засмеялась Лайза.

– У меня не хватит смелости, – призналась Мэгги.

– Трусиха. Хорошо, Мэгг, давай ножницы. Обе уставились в зеркало, оценивая результат. Злополучное бигуди с завитком волос валялось на поцарапанном пластике.

– Несколько странно, – сказала Мэгги неуверенно.

– И правда, странно, – согласилась Лайза.

– Может быть, прикрыть это цветами? – Голос Мэгги был далек от уверенности. Лайза была более оптимистична.

– Не беспокойся, Мэгг. Все будет скрыто вуалью до тех пор, когда это уже не будет иметь никакого значения.

Прошло только несколько коротких недель с того момента, как Марджори Донахью посеяла зернышко своего замысла в палате больницы «Добрый самаритянин», но оно попало в плодородную почву. С каждым днем оно прорастало и прорастало в благодатной среде сознания Лайзы; чем больше Лайза думала, тем разумнее казался этот выход из положения. Во-первых, ведь речь шла о Скотте. Его жизнь будет довольно непростой и без того, чтобы еще преодолевать трудности, которые подразумевает отсутствие отца и денег. Лайза глубоко ошибалась, полагая, будто никто не захочет дать ее сыну свое имя. Вернон Блэсс был захвачен этой идеей и согласился на свадьбу сразу же, едва только Марджори Донахью предложила это. Прекрасная Лайза Старр – его жена? Что еще нужно человеку в семьдесят один год? Может быть, еще только здоровый малыш-сын, чтобы показать всему Палм-Бич, что есть еще порох в пороховницах.

– С тобой все в порядке, Лайза?

– Что? Ах, да. Я просто обо всем этом думала. Интересно, миссис Мак-Тэггарт уже привезла Скотта в церковь? Могу спорить, он ревет там, как белуга.

– Может быть, тебе лучше беспокоиться о том, явится ли туда твой муж?

– О, Вернон непременно придет. Давай примерим вуаль.

Уже в десятый раз они делали это. Получалось так же, как и во время всех предыдущих примерок. Лайза Старр, спрятанная за тончайшей дымкой. Необычайная, потрясающая красавица, которую собираются принести в жертву старику, годящемуся ей в дедушки, думала Мэгги. Уже не в первый раз с тех пор, как она услышала об этой чудовищной помолвке, Мэгги пришлось бороться с отвращением. Еще не слишком поздно. Это еще не произошло. Пока еще ее подруга не потеряна, но через несколько часов она станет миссис Вернон Блэсс!

– Лайза, ты уверена, что это разумно? Смотри, пока еще не поздно передумать.

– Мы обсудили это уже тысячу раз, Мэгги. – Голос Лайзы неожиданно дрогнул. – Не надо все начинать сначала… именно сейчас.

О да. Они обсуждали это. Иногда до самого утра. Но логика Лайзы была непоколебима. Это не только ради Скотта, это нужно и ей самой. Она теперь живет только для того, чтобы отомстить за себя, а месть, как известно, такое блюдо, которое слаще всего, когда подается холодным, как лед. Брак с Верноном Блэссом будет шагом к ее цели. И только это имеет значение.

Вернон Блэсс – старик. Он не будет жить вечно. Еще десять лет? Пятнадцать? С какой стороны на это ни посмотреть, она станет хозяйкой сказочного мизнеровского дома на Саут-Оушн-бульвар. Географически это не так далеко от – Уэст-Палма и бара «У Рокси», но если учесть все, что имеет значение, то это совсем другая планета. Если она и не обязательно превратится в веселую вдову, то будет вдовой богатой. Компания «Блэсс паблишинг» имеет довольно солидную репутацию, и, вероятно, настанет день, когда она будет владеть ею.

– Да, ты права, Лайза, – сказала Мэгги с грустной улыбкой. – Думаю, я просто не могу свыкнуться с мыслью, что потеряю тебя. – Она протянула ладонь и прикоснулась к руке подруги. – Ты выглядишь великолепно, Лайза. Так аппетитно, что хочется тебя съесть.

Лайза улыбнулась ей в ответ из-под тончайшей дымки вуали.

– Ты не потеряешь меня. Господи, Мэгги, ты будешь нужна мне, как никогда. Ведь там же змеиное гнездо. Большое и красивое, но змеиное, а ты – моя единственная настоящая подруга.

– Лучше, чем Марджори? – Мэгги всегда была ревнива.

– Марджори есть Марджори. Она скорее учреждение, чем подруга.

Обе засмеялись. Марджори действительно отчасти подходила под это определение. Большое, покрытое трещинами здание, огромное и внушающее благоговейный трепет, вмещающее дьявольски умелый бюрократический аппарат.

– Ну ладно, пойдем. Веди меня к моей судьбе. Лайза с театральной напыщенностью произнесла эти слова, пока Мэгги выводила ее из двери служившей ей домом крошечной квартиры в Уэст-Палм. Лайза и не оглянулась назад. Она двигалась вперед.

Пока машина ехала через мост, неся их на встречу с женихом, Лайза была неразговорчива и внутренне далека от спокойствия. Через мост – на венчание в Палм-Бич. Ее венчание. В церкви, стены которой еще помнят венчание Стэнсфилдов. То самое венчание, когда Бобби, ее Бобби, клялся в любви и уважении к женщине, которую она ненавидела и презирала. Как бы гордилась ее мать таким женихом… как Вернон Блэсс? Лайза вычеркнула свою семью из памяти. В сентиментальности нет никакого смысла. Ей надо повзрослеть, серьезно повзрослеть. Слишком поздно беречь себя от сердечных травм, но все-таки она довела до конца наивные и глупые мечты своей матери. Палм-Бич действительно был раем, однако его обитателям было далеко до богов. Все эти вечерние рассказы на крыльце их дома были не более чем легендами и сказками наивной мечтательницы. Теперь Лайза знала истину; но, может быть, восторженная блажь матери была предпочтительнее безумия ее собственной мудрости, которая родилась в горьких муках, вызванных небывалым по жестокости предательством? Бобби Стэнсфилд, раньше олицетворявший для нее любовь, а теперь ненависть, по-прежнему являлся своего рода центром ее мироздания. Она поклялась уничтожить его, как уничтожила его жену, и святой храм супружества, в который она вот-вот должна была вступить, был не более и не менее как оружием в этой войне.

* * *

Высокие королевские пальмы по обочинам дороги, ведущей в Палм-Бич, представлялись Мэгги почетным караулом. А может быть, это вытянувшиеся по стойке смирно отлично вымуштрованные солдаты расстрельной команды? Она была далека от уверенности в будущем. Чтобы как-то успокоиться, она подсунула ладонь под руку Лайзы и сжала ее, но Лайза была где-то далеко, сражаясь с безымянными драконами, обходя ловушки и западни, расставленные на ее пути.

И вот они приехали. Храм Милосердия у Моря.

– Я люблю тебя. Удачи тебе, дорогая, – промолвила Мэгги.

– Спасибо, Мэгги. У меня предчувствие, что она мне скоро потребуется.

– Конечно, все они думают, будто ты вышла за меня из-за денег. И только мы с тобой знаем, что на самом деле все это из-за моего тела.

Впервые за этот день Вернон Блэсс как-то намекнул на секс, и Лайза нервно засмеялась. Из-за широкого, полированного дуба, стола, десять футов которого разделяли супругов, вдали за лужайкой виден был океан. На волнах были заметны белые барашки. Очевидно, поднимается ветер.

Вернон Блэсс оценивающе посмотрел на Лайзу. Первая брачная ночь будет нелегкой. Насколько она легкомысленна или, наоборот, серьезна? Это так трудно понять. Чувства других людей. Да откуда же можно знать, каковы они на самом деле? Как вызвать желание пойти тебе навстречу? Он поиграл стоящим перед ним стаканом кларета. Великолепное вино – «О, Брион» 1961 года. Почему-то вкус у него здесь всегда хуже, чем в Европе. Из-за дальних перевозок? Влажности? Ответить было невозможно. Но он все откладывает момент, которого так долго ждал. Он дал Лайзе и ее сыну свое имя, а когда он умрет, они получат его деньги. Должен же он хоть немного получить взамен! Такова жизнь! Может быть, она понимает это, но, может быть, и не понимает. Его опыт говорил, что людям свойственно неистребимое желание получать стоящие вещи даром. Не относится ли эта девочка-невеста к их числу?

Лайза улыбнулась ему в ответ. Со всеми своими миллионами Вернон Блэсс обойдется ей недешево. Было бы полным сумасшествием даже осмелиться думать иначе. Слава Богу, она не отказывала себе в шампанском после венчания и в довольно приличном красном вине за ужином. Это будет отвратительно, но закончится, наверно, быстро.

«Может быть, вы и зоветесь миссис Вернон Блэсс, но в глубине души вы всего лишь шлюха, такая же, как и все остальные», – думал Вернон Блэсс, психологически готовя себя к главному событию вечера. Может быть, она и не потаскуха, но ему здорово поможет, если он внушит себе, что она таковой является. Он почувствовал первое слабое возбуждение. Хорошо. Так уже лучше.

– Если ты уже закончила, моя дорогая, то я подумал, может быть, мы ляжем сегодня пораньше, чтобы отметить нашу свадьбу… если ты, конечно, не возражаешь.

Головная боль? Мигрень? Слишком много выпила? Лайза не могла заставить себя опуститься до таких банальностей. Я вознаграждаю тебя своим телом. Души их соединились, и она поклялась, что то же самое произойдет и с телами. Лайза заставила себя думать о чем-нибудь другом. О Стэнсфилдах, подсчитывающих свои деньги и мечтающих о политической и светской славе. Вынести лапание древнего старика – невысокая цена за возможность уничтожить их.

– Когда ты будешь готова, найдешь меня в моей комнате, – сказал он.

Лайза, посмотрела ему вслед. Темно-синий бархатный смокинг, строгие брюки, черные бархатные тапочки с вышитой золотом головой леопарда. Идеальный джентльмен. Добрый щедрый старик. Почему же ему должно быть отказано в его супружеских правах?

Лайза смотрела на раскачивавшиеся пальмы за лужайкой; их листья были смутно различимы в опускавшихся сумерках. Штормовые облака неслись по неспокойному небу. Скоро польет флоридский дождь, несущий облегчение раскаленной земле. Он смоет пыль. Сделает этот мир чище. Она подавила в себе невольную дрожь. Может, и ей самой нужен этот целительный бальзам? Она сделала большой глоток из стоявшей перед ней рюмки с бренди. Посмотрела на часы. Сколько времени следует дать ему? Сколько минут она сможет отпустить себе, оставаясь в рамках приличий? Для нее это в любом случае будет слишком скоро. Словно какая-нибудь жертва испанской инквизиции, Лайза пыталась подготовить себя к мукам – мысленно отделить душу от тела и поместить ее в некое нейтральное место, где удары судьбы ее не затронут. Ей это иногда удавалось в спортивном зале: стонущее и жалующееся тело как будто принадлежало кому-то другому, а душа парила над ним, зачарованная своим превосходством. Итак, часы отсчитывали последние минуты ее целомудрия, а она пыталась не обращать внимания на бег времени.

Она поднялась. Словно во сне, двинулась навстречу нежеланному союзу. Через комнату. Вверх по лестнице. К комнате, которая будет ее спальней. Их спальней. Какую-то секунду, целую вечность, она стояла перед дверью. Она еще раз перебрала свои чувства и с удивлением обнаружила, что жалость – самое сильное из них. Бедный Вернон. Он уже, наверное, забился под одеяло, лицо нервно выглядывает из-за белых простыней. Его роль «грязного старикашки», предназначенная исключительно для публики, очевидно, отброшена, и теперь, в преддверии встречи с прелестями жены, он станет примерен и скромен. Даже будет нервничать. Его необходимо успокоить, помочь получить хоть какое-то удовлетворение – в качестве награды за ту жизнь, которую он сделал для нее возможной. Она выключит свет – так будет лучше и ему, и ей – и сделает то, что должна сделать, чтобы выполнить свою часть подписанного контракта.

Лайза Блэсс глубоко, как только могла, вдохнула и вошла в спальню.

Вернона Блэсса не было в постели. Зато там находился кое-кто другой.

Девушка была очень славненькая. Кукольное личико, никакой косметики, мягкий цвет лица, мягкие и нежные светлые волосы, не знакомые с красителями. Она была невероятно юна. Девушка спокойно сидела на постели и оценивающе смотрела на Лайзу; простыни прикрывали нижнюю часть ее плоского полу детского живота. Одной рукой она откинула упавшую на круглый голубой глаз прядь волос; указательный палец другой был у нее во рту.

Вернон Блэсс стоял рядом с кроватью и совсем не выглядел нервным. Он выглядел в высшей степени поразительно. Пижама была вполне нормальной, она походила на обычную стандартную вещь от «Братьев Брукс», но его старческое личико претерпело ошеломляющее изменение. Дело было не столько в толстом слое туши на ресницах и даже не в огненно-красной губной помаде. Дело было и не в тоне цвета слоновой кости на щеках или дешевых серьгах. Все дело было в выражении его лица. Оно было ясным. Оно ничего не скрывало. Это было лицо порока, а свисавшая с его руки плеть для верховой езды подчеркивала это.

Лайза застыла, как вкопанная, пытаясь осознать то, что увидела, а воздух, который она вдохнула, открывая дверь, так и остался в легких, дожидаясь приказа выйти наружу. Она попала сюда совсем не по недоразумению. Все было подготовлено специально для нее. Это было написано у Вернона на лице. Выжидательный взгляд девочки-подростка только подтверждал это.

Она открыла рот, чтобы произнести слова, которых не существовало в природа.

Ребенок на кровати выручил ее.

– Добро пожаловать, миссис Блэсс, на вашу первую брачную ночь.

Это был голос маленькой девочки, сексуальный, возбуждающий, но, тем не менее, обыденный. Он звучал как голосок неопытного мальчика-посыльного в гостинице.

«Добро пожаловать в отель „Гавайи Хилтон“. Надеюсь, вам понравится у нас».

Наконец Лайзе удалось подобрать слова. Не те, которые она действительно хотела произнести, но, как казалось, вполне пригодные для этой ситуации.

– Какого черта вам здесь надо? Говоря это, она почему-то смотрела на Вернона. Девушка склонила голову набок, на ее внезапно ставшем усталым лице появилось вопросительное выражение. Она тоже смотрела на Вернона. Казалось, взгляд ее говорил: «Всегда что-нибудь не так с этими богатыми чудаками. Слишком много сложностей. Никогда не известно, чего они хотят на самом деле, а чего не хотят». Вслух она произнесла:

– Вы хотите сказать, Вернон не предупредил вас обо веем этом? Это же что-то вроде сюрприза!

Вернон Бласс засмеялся. Противным, хриплым, каркающим смехом.

Девушка-подросток поняла это как возложение на нее роли спасительницы этой быстро превращающейся в бесперспективную ситуации. Она попыталась придать своему голосу убедительность, даже чувственность. Но все равно он остался умоляющим голоском маленькой девочки.

– Видите ли, мэм, дело в том, что Вернон любит смотреть на такие вещи. Это и правда будет забавно. Вы и я, а он наблюдает. – Голос ее дрогнул; она явно не владела аудиторией. – Кнут ничего не значит. Это просто для вида, – добавила она несколько запоздало.

Тут она, очевидно, решила, что действия будут понятнее, чем слова. Ее козырная карта всегда оказывалась выигрышной, а эта богатая дамочка наверняка только притворяется, будто не любит девочек. Томным движением она отбросила простыню, демонстрируя, что же на самом деле предлагается Лайзе.

Оцепеневшей от ужаса Лайзе хватило всего секунды, чтобы все рассмотреть. Длинные загорелые ноги, маленькие и изящные ногти на пальцах ног, подкрашенные розовым лаком, в тон цвета уже созревших сосков, правильной формы треугольник светлых волос, из-под которого скромно выглядывал полураскрытый розовый бутон. Этот взгляд требовал, умолял бросить спасательный круг. Ужасная ошибка. Незваная гостья. Очень плохо задуманная плоская шутка. Репетиция какого-то любительского спектакля. Ну, что-нибудь!..

Ничего не было написано в его жестоких глазах. Все так и есть. Он хочет, чтобы она это сделала. Чтобы она занялась любовью с подсадной девчонкой, а он будет наблюдать, дергаться в экстазе, а может быть, немного постегает их кнутом.

Попятившись, Лайза схватилась за косяк. Потом, оказавшись в коридоре, она пустилась прочь стремительным шагом, быстро перешедшим в бег. Следом за ней, словно ужасающий запах разложения, летел жуткий смех ее мужа.

Снаружи сплошными потоками лил дождь, из-за него совсем ничего не было видно. Дождь и слезы ее первой брачной ночи. Господи! Лайза вслух выругалась, рванула ручку переключения передач своего «мустанга» и попыталась рассмотреть дорогу. Необходимо убраться подальше от этого ужасного дома, подальше от этого отвратительного дьявола, за которого она вышла замуж. Как могла она совершить такую явную и ужасную ошибку? Какого же черта никто ничего ей не сказал? Разве в Палм-Бич не все известно о его обитателях? Гнев и безысходность охватили ее при мысли о своем унижении и его последствиях в будущем. Ей придется разрушить это: знаменитый брак Лайзы Старр, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса, отдал концы всего через шесть часов. Боже, этот мерзкий извращенец, эта порочная ухмылка на его лице, когда он наблюдал за охватившим ее ужасом. Сегодня она увидела зло в глазах человека, которого поклялась слушаться и уважать до самой смерти, в глазах человека, которого весь свет теперь считал отцом ее ребенка.

В левое окно Лайза увидела, как прибой разбивается о волнолом Саут-Оушн-бульвара. Еще немного, и она будет там. Ее ждут согревающий бренди и успокоительные слова в уютной комнате Марджори. Марджори знает, что надо делать. Она просидит с подругой всю ночь, а утром телефонные линии раскалятся от летящих по ним к адвокатам Марджори сигналов тревоги, и Вер-нон будет разоблачен.

Она вгляделась в дождливую темноту. Вот она. Дорожка к дому Донахью. Но она не погружена в темноту. Она залита светом и полна машин и людей. Мигает голубой проблесковый маяк полицейской машины, приткнувшийся к. ней водитель взволнованно говорит по радиотелефону. Издалека доносится приближающийся звук сирены. Вот он уже рядом. Это карета «скорой помощи», из задних дверей выпрыгивают санитары. Носилки. Контейнеры с кровяной плазмой. Тревожные крики. Мигающий красный маячок «скорой помощи» соперничает с голубым огоньком полицейской машины. И дождь. Раздраженно барабанящий по вдруг перевернувшемуся миру Лайзы Блэсс.

В доме был тот же сущий ад. Стремительно кинувшись внутрь, Лайза схватила за руку одетую в белую униформу горничную.

– Что случилось?! – крикнула она. Но, конечно же, она все поняла.

– О, мисс Старр, это мадам. По-моему, она скончалась. Все произошло так внезапно. За ужином.

Лайза почувствовала, как кровь застыла в ее жилах. Марджори не может умереть. Для нее это непозволительно. Это было бы против правил. Марджори выше таких земных вещей, как жизнь и смерть.

Лайза взбежала, перепрыгивая через ступеньки, вверх по извивавшейся спиралью лестнице. Прямо перед ней громыхали носилками санитары. «Пожалуйста, пусть она будет жива. Боже, милостивый, всемогущий, пожалуйста».

Марджори Донахью успели положить на кровать, и она из последних сил боролась за жизнь. Одна сторона ее лица опала, как рухнувшая скала; она была смертельно бледна, дыхание вырывалось слабыми толчками из сухих посиневших губ.

– Похоже на инсульт. Джим, давай капельницу и неси контейнер с плазмой. Она в шоке. И введи ей гидрокортизон. Для первой дозы возьми ампулу на сто двадцать пять миллиграммов.

Лайза беспомощно стояла, пока бригада «скорой помощи» продолжала работать. Через несколько секунд желтоватая жидкость уже вливалась в вену, к руке был подключен аппарат для измерения давления, а стетоскоп прижат в нужном месте под левой грудью.

Старший из бригады склонился над больной с офтальмоскопом.

– Похоже, есть шанс. Зрачки реагируют на свет. Но там кровотечение. Двусторонний отек дна глазного нерва. Возможно, потребуется сделать несколько проколов. Чем быстрее мы привезем ее в реанимацию, тем лучше.

Лайза почувствовала, как ее охватила паника. Они собираются увезти Марджори. Необходимо, чтобы ей позволили поехать с ней. Надо быть в машине вместе с Марджори.

– Можно, я тоже поеду? Я ее внучка, – солгала она. По дороге в больницу «Добрый самаритянин» Лайза, сидевшая на заднем сиденье, недобрым словом поминала снобизм, который не позволил Палм-Бич иметь свою собственную больницу. В городе всегда гордились подобными вещами, но в отдельные моменты, такие, как сейчас, все решали секунды, и это представлялось опасной и безумной показухой.

В полумраке на экране монитора плясали голубые линии электрокардиографа. Даже Лайза могла видеть, насколько они чудовищно искажены. Эти линии, скакавшие по всему экрану, походили на беспорядочные каракули, которые чертил фломастером на белой стене оставленный без присмотра трехлетний ребенок.

Лайза вздрогнула, услышав неясный шепот.

– Это ты, Лайза? Почему ты не дома? Я ужинала, и меня будто кто-то стукнул по голове. Куда они меня везут?

– Ох, Марджори… – Лайза обхватила голову старухи руками. – Не разговаривайте. Не говорите ничего. Все будет хорошо. Я обещаю вам;

– У меня удар, дорогая. Наверняка, потому что я не чувствую свою правую сторону.

Несмотря на слабость голоса Марджори, в нем звучало удовлетворение способностью поставить точный диагноз.

– Наверное, только совсем небольшой. Не надо беспокоиться. Все будет хорошо.

– Чепуха, дорогая… со мной происходят только серьезные вещи.

Наступила тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием Марджори. Лайза вопросительно посмотрела на врача. Он кивнул ей. Этот знак трудно было не понять. Говорите, пока это еще возможно. Наступил небольшой период просветления, скоро она снова впадет в бессознательное состояние.

Лайза отвела рукой редкие седые волосы подруги с покрытого капельками пота лба. Молитвы уже возносились к небесам: «Не умирайте, Марджори. Пожалуйста. Пожалуйста, не умирайте».

– Я так рада, что ты здесь, Лайза. С тобой я чувствую себя в безопасности.

Голос Марджори стал немного громче, но слова звучали нечетко и смазанно. Капелька слюны скопилась в углу рта на парализованной стороне лица.

– Не говорите, Марджори. Экономьте силы. Вам не нужно ничего говорить.

Все понимающий взгляд переместился выше и встретился со взглядом Лайзы. В глазах Марджори еще был блеск, хотя Лайзе почудилось, будто на прежде ясных зрачках уже образовалась туманная дымка, пленка, похожая на смягчающие контрастность контактные линзы.

– О нет, я все же буду говорить. Мне всегда это было нужно… говорить. И я хочу сказать тебе кое-что, чего никогда не говорила. Придвинься поближе.

Лайза склонилась к посиневшим губам. Одной рукой она придержала свои волосы, чтобы они не падали на лицо больной.

– Я люблю тебя, Лайза. Как я любила бы дочь. Признаюсь, что вначале я хотела использовать тебя. Но эти последние месяцы были чудесны. Ты научила меня смеяться вновь. И еще мечтать.

Голос замирал. Казалось, он теперь доносится из каких-то глубин, обретя некую бестелесность, – все еще голос Марджори, но долетающий издалека.

– Я так рада, что приехала к вам сегодня.

– Что? Разве тебя не вызвали? Ты сама приехала? Лайза чуть не прикусила себе язык. Марджори снова скатывалась в сон. Ее замечание было, в основном, адресовано себе самой. Боже! Хитрая старая лисица все поняла. Наполовину парализована, но по-прежнему видит всех насквозь.

– Я проезжала мимо.

«В грозу, в десять часов вечера, в день свадьбы. Прекрасно, Лайза. Пятерка за убедительность».

И снова обеспокоенные глаза вгляделись в ее глаза, читая в них, как в раскрытой книге. Марджори всегда это удавалось. Лгать ей было бесполезно, и это было единственное, что могло ее рассердить. Сейчас так не должно случиться. Она попытается потянуть время.

Через окошки «скорой помощи» Лайза видела, что они пересекли мост Уэст-Палм и уже поворачивают на север на Флэглер-драйв. Еще минут пять, и они будут в реанимационном отделении больницы «Добрый самаритянин».

– Почему ты приехала, Лайза? Что произошло с Верноном?

– Мы немного поссорились. Так, пустяки. Давайте не будем говорить об этом.

Удар явно нисколько не повлиял на чуткие антенны Марджори Донахью. Сухая ладонь дотянулась до Лайвы, и искривленные пальцы вцепились в ее руку.

Снова Лайза была загнана в угол. Сейчас уже в голосе Марджори звучало подозрение.

– Лайза, расскажи мне подробно… что произошло. На этот раз голос подруги звучал четко. Теперь ее не провести.

Сопротивляться было бессмысленно. Лайза рассказала всю правду.

– А… Понимаю. А…

– Все просто, – сказала Лайза. – Я всего лишь только разведусь.

– Нет!

Непонятно откуда, но у Марджори нашлись силы, чтобы выкрикнуть этот приказ. В тот же момент она безуспешно попыталась сесть.

Она все крепче сжимала руку Лайзы, пока ее прежде слабые пальцы не начали больно впиваться девушке в кожу.

Надтреснутый голос был еле слышен, но чрезвычайно настойчив, приглушенные слова звучали в высшей степени требовательно.

– Никакого развода. Никакого развода, Лайза.

Обещай мне… никакого развода.

Лайза беспомощно кивнула. Этого ей хотелось меньше всего. Напряжение на лице больной женщины росло, и виновата в этом была Лайза.

Марджори Донахью взывала из самой глубины сердца. Физическая оболочка была вся разрушена, но чувства ее были сильны, как никогда. Лайза не могла припомнить, когда видела в своей подруге такую решимость добиться, чтобы ее поняли.

– Слишком быстро… все это… слишком быстро для тебя.

Она слабо повела действующей рукой, объединив этим жестом «скорую помощь», случившийся с ней удар, лопнувший в мозгу сосуд.

– Я больше не смогу в этом городе защитить тебя. Они… без меня они тебя уничтожат.

– Что вы хотите сказать, Марджори? Вы будете здесь. Вы же никуда не уезжаете. Вы будете здесь.

Лайза повторяла эти слова, как заклинание. Пляшущие на мерцающем экране голубые линии нервно дрогнули.

– Заключи сделку… с Блэссом. Оставь его, но не разводись с ним… Уезжай из города… в Лондон, в Нью-Йорк… Без меня они слишком сильны для тебя… Джо Энн… Отомстишь позже… позже… Отомстишь…

Две большие слезы скатились по щекам Лайзы, когда она подсознательно ощутила приближение смерти с косой за плечами. Она приподняла мудрую старую голову, обняла ее, слезы беззвучно лились на высохшую кожу.

– Не покидайте меня, Марджори. О, не оставляйте меня совсем одну, пожалуйста.

Однако усилия, предпринятые Марджори, чтобы, собрав в кулак всю энергию, передать Лайзе свою жизненную мудрость, истощили больную. Головная боль стала вдруг острее, но одновременно все как бы стала затягивать мягкая пелена. Словно легкий утренний туман в Аппалачах. Это было почти приятно. Его влажная мягкость сглаживала пики боли, снимала ее остроту. Марджори теперь будто плыла, летела, качалась на волнах. Или опиралась на крепкую руку старого дона Донахью на корме «Бонавентюр» в лунном свете вблизи Гренадин. Какое облегчение – быть наконец на пути домой.

Лайза услышала назойливое, пронзительное завывание электрокардиографа. А голубая линия на экране выпрямилась, как ей и следовало, когда кто-нибудь умирал.

Глава 14

Лайза сидела рядом с Мэгги в видавшем виды «бьюике» подруги. Разговаривать она была не в состоянии. Она могла только чувствовать, как древняя машина тащится, словно черепаха, вдоль набережной к мосту Саутерн-бульвар. Скорость была ограничена двадцатью пятью милями в час, но они ехали и того медленнее. Движение заблокировала машина с туристами, которые рассматривали стоявшие вдоль дороги особняки. Они с любопытством глазели по сторонам, радуясь за других, потому что сами не могли позволить себе даже остановиться в таком доме. Когда-то Лайза была одной из них, но кто же она сейчас? Не станет ли она в ближайшее время опять наблюдательницей со стороны? Разумеется, ее выставят из города, как в старые времена выставляли преступников. Или, по крайней мере, она уберется подальше сама, пока еще не поздно. Однако, несмотря на тактическое отступление из Палм-Бич, она не чувствовала себя чужой для этого города. Она вкусила плодов с древа познания добра и зла, и она была подругой Марджори Дюпон Донахью. После этого пути назад не могло быть.

Исподтишка Лайза смахнула слезу. Палм-Бич. Он так могуществен. Она уже не идеализировала его, но он все же представлялся внушительной силой. Палм-Бич был ее устремлением и мечтой, но он навалился на нее всей своей тяжестью, жестоко обошелся с ней, а теперь отверг. Но Лайза все равно любила его. Она восхищалась его своенравной силой. Прежде всего, он был загадочным. Это было существо, беспредельно сложное, которое легко опровергает предсказания и отказывается отдавать свои блага без борьбы. Уж это-то она усвоила, поскольку сама потерпела поражение в кровавой битве. Война, однако, еще далеко не проиграна, и боевой дух Лайзы не угас.

«Лот дом Джона Леннона», – шепчут, наверное, друг другу туристы в идущей впереди машине. Больше они ничего и не скажут, будут только присвистывать, охать и фантазировать, как легендарный супергерой расхаживает по паркету бального зала на первом этаже. Лайза же не была тут посторонней. Она могла бы просветить туристов относительно некоторых пикантных подробностей. Например, рассказать о том, что Йоко Оно купила мизнеровский дом у моря за восемьсот тысяч долларов и тут же выставила его на продажу за бешеную сумму – в восемь миллионов. А еще о том, как за те несколько месяцев, что он здесь жил, Джон Леннон завел роман со своей секретаршей, а в результате последующего примирения с Йоко Оно мир получил удивительно прекрасную песню «Женщина». Она могла бы также поведать, что, хотя в доме и было два бассейна, построен он был для размещения слуг, работавших в одном из соседних домов.

Лайза вздохнула. Там, куда она поедет, никто и не знает о Палм-Бич. О, они, наверно, о нем слышали, но никогда не видели целых милей пустых песчаных пляжей на северных окраинах города, не бродили по мягкому песку и не собирали диковинные ракушки, не наблюдали за суетливыми крабами, не общались, наравне с лениво парящими над головою пеликанами, с постоянно меняющимися небом и морем. Они никогда не катались по тропинкам на велосипеде и не вдыхали пьянящих ароматов цветов, не смотрели на выписываемые воднолыжниками на глади озера затейливые фигуры, не видели, как океанские яхты величественно выплывают по каналу к морю. Они были бы чужими в строгой опрятности укрощенных джунглей, среди блистающей чистоты улиц и домов, в безмятежности города, где закрывать двери на замок было бы глупо. И уж конечно, им ничего не известно о течениях, которые бурлили и закручивались в водовороты под спокойным водным зеркалом этого немного рая, делая жизнь в Палм-Бич восхитительной И опасной, старых молодыми, а молодых старыми, чем город был особенно привлекателен по сравнению, например, с Беверли-Хиллз и Палм-Спрингс, для доступа куда не требовалось ничего, кроме денег и успеха.

Когда они приблизились к мосту, Мэгги нарушила молчание.

– Интересно, что они сделают с Мар-а-Лаго к тому времени, когда ты вернешься.

Мэгги чуть повернула голову и посмотрела на подругу. В каком-то смысле, она никогда еще не выглядела более красивой. Потерпевшая поражение, но невозмутимая. Тонкие черты лица по-новому заиграли от пережитой боли, характер заново выковался в огне опалившего все ее чувства пожара. Прошла лишь всего одна короткая неделя с тех пор, как ее мир в третий раз развалился на части. Сколько она еще сможет выдержать? Мэгги пыталась понять ощущения подруги, но так как сама никогда не знала сильных желаний, это оставалось вне ее понимания. Она испытывала сочувствие, но причина страданий была для нее книгой за семью печатями – из-за отсутствия собственного подобного опыта. Она знала только, что по какой-то важной, но необъяснимой причине Лайза уезжает и что ее больше совсем не интересует спортивный зал, который так много значил для них обеих. Накануне Лайза подписала все бумаги о передаче зала Мэгги за чисто символическую плату. Для Мэгги это могло бы стать зарей нового, блестящего этапа в жизни, но радость от случившегося перекрывалась горечью предстоящего прощания.

Лайза попыталась как-то поддержать геройские попытки Мэгги завязать разговор о том о сем.

– За пятнадцать миллионов им придется продать целую кучу домов в квартале. Бедная старая миссис Пост, наверно, переворачивается в могиле.

Миссис Мерривевер Пост. Когда-то, задолго до Марджори Донахью, она была королевой. За высокой стеной вдоль левой стороны дороги показалось низкое, приземистое здание Купально-теннисного клуба, и Лайза мысленно вернулась к тому времени, когда она была вызвана на аудиенцию, оказавшую такое драматическое влияние на ее последующую жизнь. Без той встречи у ее сына не было бы имени, а у нее – будущего. Как непонятен этот мир.

Марджори Донахью подарила ей дружбу, и вот теперь смерть забрала ее. Но Марджори оставила самое ценное наследство из того, что у нее было, – свои советы, и Лайза следовала им в точности. Она не разведется с Блэссом. Вместо этого она уедет и будет проводить дни и ночи в молитвах, выпрашивая у милостивого Бога его скорейшей кончины. Она отправится из Палм-Бич в добровольную ссылку, но, скитаясь по свету, как неприкаянная, она мудро и расчетливо использует это время для планирования и подготовки своего триумфального возвращения. Мысль об этом будет поддерживать ее вдалеке и давать силы, когда она станет овладевать тонкостями работы издательской компании, которая в один прекрасный день перейдет к ней по наследству. Сколько бы времени это ни заняло, Лайза во всем разберется, уяснит себе все плюсы и минусы, связанные с этим делом. Она изучит все потайные уголки и тихие заводи, заглянет во все шкафы и чуланы. А когда придет время, она возьмет поводья в свои руки и повернет все так, как ей будет нужно. Пока компания «Блэсс паблишинг» для нее – чистый лист бумаги, но скоро она превратится в раскрытую книгу.

Вернон Блэсс был удивлен, когда она предстала перед ним, спокойная и без каких-либо видимых эмоций. Она не пыталась выразить свое отношение к его поведению ни яростной вспышкой злобной брани, ни притворным сожалением. Она просто обыденным тоном изложила все, что сочла нужным.

– Я не буду жить здесь, Вернон, – сказала она, заставляя себя смотреть прямо в его глаза-буравчики И чувствуя, как липкие пальцы тошноты подбираются к горлу. – Я думаю, для нас обоих будет лучше, если я уеду из Палм-Бич на некоторое время. Я хочу изучить издательское дело. Я полагаю, вы могли бы устроить меня на работу в одно из отделений вашей компании в Нью-Йорке или Лондоне. Разумеется, я буду жить на то, что заработаю. Я не собираюсь отнимать у вас ваши прибыли. Я вполне привычна к такой жизни.

В течение секунды-другой, она видела это, на ненавистном лице отражалась внутренняя борьба. Какой-то частью своей души он хотел удержать ее здесь. Чтобы можно было затевать новые попытки унизить и уничтожить ее. И в то же время он видел, что девушка оказалась не той, за кого он ее принимал. Он ошибся в расчетах. У этой девушки был характер. Она не будет играть в его игру, и она его заставит заплатить. Развод только поднимет на поверхность грязь, об этом нечего и думать. Шума по телевидению и в прессе хватит не на одну неделю. Нет, лучше всего свести потери к минимуму. Засунуть ее в какую-нибудь контору на дальних задворках семейного бизнеса казалось неплохой идеей. Загадочность, окружавшая их брак, сохранится, а на людей даже произведет впечатление, что его молодая жена оказалась такой серьезной и трудолюбивой. «Отказывается взять хотя бы цент из моих денег. Настаивает на том, чтобы жить, как студентка – в арендованной квартире и платить за нее из своих собственных заработков. Мне это не нравится, но я не могу не восхищаться ею». Такое объяснение хорошо пройдет на званых обедах в Палм-Бич.

Он тут же согласился подписать рекомендательное письмо человеку, который возглавлял компанию «Блэсс» в Нью-Йорке.

Отдельный вопрос встал в отношении сына. Мальчика, который для всех был его сыном. Маленького Скотта Блэсса, всего лишь двух месяцев от роду.

Он хотел сохранить его при себе. В качестве символа своего семейного статуса. Живого свидетельства его мужской силы. Ведь не хочет же Лайза таскать его по всему свету в погоне за своей непонятной целью?

– Я думаю, Скотту и няне будет лучше здесь, со мной, – сказал он.

Несколько коротких недель тому назад, зная то, что ей стало известно, Лайза скорее оставила бы сына у ворот ада, чем на попечении Блэсса, но она изменилась. Ребенок никого не знал, никого не любил. Он представлял собой только клубок различных потребностей. В Европе или в Нью-Йорке он стал бы обузой. Скотт был бы гирей на ее шее, весившей намного больше, чем его несколько фунтов. Няня Скотта оказалась просто кладом – упрямая, как осел, и в то же время надежная и добрая. Даже Вернон Блэсс побаивался ее острого языка. С ней мальчик будет здесь в безопасности и окружен роскошью.

Конечно, нежелательно, чтобы матери бросали своих маленьких детей. Однако столько вещей, которые были «нежелательны», тем не менее произошли. Совсем «нежелательно», чтобы человек умирал от кровоизлияния в мозг, как это случилось с Марджори. «Нежелательно».нанимать проституток на первую брачную ночь, как это сделал Вернон Блэсс. «Нежелательно» было говорить человеку, которого Лайза любила, что она лесбиянка, как это сделала Джо Энн. По Лайзе прокатилась волна ледяного холода, и она приняла решение.

– Скотт может остаться, – произнесла она наконец, хотя сердце ее сжалось. – Но, Вернон, все это только с одним условием. Оба мы хорошо понимаем, что вы таким образом очень дешево отделываетесь. Развод стоил бы вам доброго имени и кучи денег. Если я сейчас уйду и не возьму с собой ничего, я хотела бы получить ваше слово, что я унаследую все, чем вы владеете. – Слово Вернона Блэсса. Внушающее почти столько же доверия, как и его моральные устои.

Лайза знала, что завещание можно в любой момент изменить, но приходилось идти на риск.

Минуту-другую Вернон Блэсс внимательно смотрел на нее. Странное выражение было в его глазах. Наконец он произнес:

– Я согласен со всем, что ты сказала, Лайза. Я даю тебе свое слово.

И вот она улетала в неизведанный мир. У нее не было ничего, кроме рекомендательного письма, дорожной сумки с ярлыком «Луи Вюиттон», обещания и молитвенника.

На Саутерн-бульвар она почувствовала, как затор внутри у нее прорвало, и волны одиночества хлынули в душу, заливая ее тоской. Было символично, что в этот момент черная туча набежала на солнце и отбросила на дорогу длинную тень как раз там, где они поворачивали налево к аэропорту.

Когда Лайза повернулась к Мэгги, внутренние шлюзы полностью открылись, слезы хлынули по лицу.

– О, Мэггс, я буду так скучать по тебе. Меня словно несет куда-то в темноту.

Нью-Йорк

Первым впечатлением Лайзы о Стивене Каттинге было то, что он «голубой», и что бы Каттинг потом ни говорил ей, и что бы она ни слышала о нем, ничто не могло заставить ее переменить свое мнение. За слишком большим столом, находившимся перед толстым стеклом окна, из которого открывался красивый вид на Мэдисон-авеню, он елозил тощим задом по обтянутому зеленой кожей креслу и лепетал заплетающимся языком, проглатывая слоги:

– Да, миссис Блэсс, для меня большое удовольствие наконец познакомиться с вами. Жаль, что Вернон ничего не говорил мне о вас, но, как я понимаю, это был скоропалительный брак, Вернон буквально выбил землю у вас из-под ног.

Смех его был чем-то средним между хихиканьем и сопеньем. Намек был более чем прозрачен. Она подцепила на крючок старого бедного Вернона. Воспользовалась слабостью старика, который по возрасту годился ей в дедушки. Использовала свою очевидную привлекательность в неблаговидных целях.

Лайза внимательно рассматривала его: сверкающие седины, худощавое, но хорошо тренированное тело, очки в роговой оправе, обычный для людей среднего возраста костюм. Человек, столь же плотно застегнутый на все пуговицы, как и его белая поплиновая рубашка с бордовой монограммой «С. К.». Такие люди принадлежат к выходцам из средних слоев, они проводят лето скорее в Ньюпорте, чем на карибских островах, и страдают от геморроя чаще, чем от варикозного расширения вен.

Лайза не могла припомнить, чтобы кто-то вызвал у нее такую антипатию при первой же встрече. И все же она не должна этого показывать. Этот человек для нее важен. Он исполняет роль штурвального на корабле Блэсса, и хотя формально управление находится в руках Вернона, он не станет конфликтовать с Каттингом. Если пойти на это, то Каттинга можно легко потерять, а Вернону меньше всего желательно возлагать на себя ответственность за управление компанией.

– Чего Вернон не указал в телеграмме, так это конкретной цели вашего визита. – Каттинг соединил кончики пальцев и покровительственно улыбнулся из-за покрытой красной кожей пустого стола.

– Меня очень интересует издательское дело, – скапала Лайза. – Я решила воспользоваться тем, что мой муж владеет одной из издательских компаний, и приехала поучиться у вас уму-разуму. Полагаю, вы именно тот человек, у которого есть чему поучиться.

Комплимент получился неудачным, Лайзе не удалось включить в свои слова достаточно энтузиазма. Она смотрела на него, лицо ее было словно маска.

– Дайте я подумаю. Что же мне рассказать о «Блэсс паблишинг», чтобы вам было интересно?

Лайза скрестила ноги и чуть пошевелилась на кресле с перекладинами на спинке, сделанном под английскую мебель восемнадцатого века. Обычно этот прием вводил мужчин в смущение. Было, однако, вполне очевидно, что на Стивена Каттинга вещи подобного сорта не действуют. Он и глазом не моргнул, продолжая развивать свою тему:

– «Блэсс паблишинг» – чудесная небольшая компания. Дед Вернона основал ее на заре века в Англии, а отец распространил деятельность фирмы на Америку. Сейчас, конечно, нью-йоркская контора – это хвост, который, фигурально выражаясь, виляет всей собакой. Лондонская контора представляет собой филиал, а парижское ответвление и вовсе не идет ни в какое сравнение с ними по своему значению. Основное действие происходит здесь. – Он широко взмахнул рукой, чтобы показать на то, что должно было бы быть кипящим бурной деятельностью «Блэсс паблишинг».

Лайза оглядела пустую комнату. Она напоминала Филадельфию воскресным днем.

– Откровенно говоря, Вернон никогда особенно не интересовался издательским делом, – продолжал Каттинг, – и со времени смерти его отца компания преимущественно управлялась профессионалами, такими, как я, хотя традиции фирмы бережно хранились.

Когда он произносил это, в голосе его зазвучали нотки благоговения. Хранитель веры. Защитник чистоты религии. Ему удалось придать слову «профессионалы», изначально незамысловатому, некий возвышенный смысл.

– Каковы эти традиции?

Лайза поняла, что уже знает, какие результаты даст ее анализ личности Стивена Каттинга. Тем не менее, она вынуждена была поощрять его разговорчивость, чтобы подготовить управляющего к ходу, который сделает чуть позже.

Стивен Каттинг выпрямился. Он любил читать подобные лекции.

Он положил нож для вскрытия писем точно под углом девяносто градусов к черному, красному и синему карандашам – единственным предметам на поверхности его стола. Насколько Лайза видела, эта перегруппировка была совершенно излишней.

– Большинство других издателей и здесь, и в Англии стали слишком уж ориентироваться на прибыль, – сказал Стивен Каттинг. – Они бы опубликовали туалетную бумагу Гитлера, если бы полагали, что она будет распродаваться. Нас, в издательстве «Блэсс», интересует суть книг. Мы издаем книги только потому, что они должны быть изданы, и ни по какой другой причине. Мы исчисляем нашу прибыль по характеру рецензий, которые получаем, а не по количеству проданных экземпляров. Мы полагаем, именно так следует работать.

Качество превыше количества. Не многие в нашем бизнесе могут сказать такое.

Лайза не смогла удержаться.

– Полагаю, что многие и не хотели бы говорить такое.

Каттинг вздрогнул. Свои последующие слова он почти прошипел:

– Ну хорошо, вряд ли можно ожидать, что человек со стороны сразу же поймет сущность работы такого издательства, как «Блэсс». У Вернона правильное чутье. Он разделяет наш образ мыслей. И сердце у него на нужном месте.

Смысл его слов был понятен. Лайза – выскочка; пусть наслаждается своим кратковременным положением центральной фигуры на сцене, пока может. Пройдет совсем немного времени, и старый добрый Вернон снова выбросит ее на ту же помойку, откуда она, вне всяких сомнений, и появилась.

Гнев у нее внутри уже закипел, пар со свистом пошел вверх, а крышка на чайнике запрыгала.

– А что больше всего всех раздражает, так это то, что дела при такой нашей политике идут совсем неплохо. Нам доверяют авторы, и мы с лихвой отплачиваем им за их доверие. Если вы стали автором издательства «Блэсс», то вы им и останетесь… даже после вашей смерти. И поскольку мы, в первую очередь, обращаем внимание на качество, то занимаем первые строчки во всех обзорах новых книг, а наших специалистов по сбыту принимают с распростертыми объятиями все книготорговцы. – Он сделал паузу. Ему очень хотелось, чтобы вторая часть его речи звучала так же достоверно, как и первая.

Настал черед подвести итоги.

– Большое преимущество частных компаний, владельцы которых являются чем-то вроде просвещенных помещиков, проживающих вне своего имения, в том, что вы получаете свободу обходить некоторые законы рынка, так мешающие нашим конкурентам.

Лайза поняла, в чем суть дела. Компанией «Блэсс» владеют снобы, она управляется снобами и издает книги авторов-снобов, адресованные снобам-читателям. Все конкуренты в округе, должно быть, заливаются слезами.

– А в какой степени Вернон контролирует компанию?

«В какой степени я буду ее контролировать, когда все унаследую?» – вот каков был смысл вопроса Лайзы.

«Какова доля Блэсса в компании и насколько она прибыльна?» – так понял этот вопрос Стивен Каттинг.

– Вернону сейчас принадлежит примерно шестьдесят процентов акций компании, но, говоря откровенно, мы не получаем больших прибылей по причинам, которые я вам уже изложил. Такие компании, как наша, принято оценивать скорее по количеству приносимых ими денег, поэтому долю Вернона будет очень трудно, если невозможно, продать. Да Вернон и не подумает избавляться от нее. – Он удовлетворенно улыбнулся, будучи уверен в том, что это известие явится для Лайзы большим разочарованием.

Лайза улыбнулась в ответ. Шестьдесят процентов – это на девять процентов больше, чем ей нужно.

– Какого рода книги вы издаете? Я слышала о каких-то сборниках стихов.

– Да, мы отчасти специализируемся на этом и здесь, и в Англии. Поэзия. Серьезные романы. Биографии деятелей литературы. Довольно много книг по изящным искусствам, в основном, в Париже. Вам понятно, что это такое. Все высшего качества. Издавать такие книги – одно удовольствие.

Слова «одно удовольствие» были произнесены особенно торжественно. Лайза решила, что настало время сделать свой ход.

– Причиной моего прихода к вам является мое намерение получить у вас работу. Здесь, в Нью-Йорке.

– Что?

– Работу.

Какую-то секунду на тонком и злом лице было написано чистое изумление. Потом Лайза заметила, как губы его начали искривляться.

– О Господи, нет. Нет. Нет. И речи быть не может. Ха-ха! Работа? Боже! Нет.

Лайза поняла, что все испортила. Теперь ей придется смириться и заняться разъяснениями. Лицо сидевшего напротив нее человека засветилось от предвкушения жестокого удовольствия.

– Мы тут, в компании «Блэсс», конечно же, не против семейственности, но нам не нужен балласт. Наш долг – поддерживать авторов и читателей, но уж совсем не… осмелюсь сказать… скучающих домохозяек. И потом, ведь существуют определенные приличия. Не думаю, что это возвысит реноме компании, если жена владельца будет работать или хотя бы делать вид, будто работает у нас. Не могу поверить, чтобы Вернон этого действительно хотел, хоть я и уверен, что вы убеждали его весьма настойчиво.

Лайза встала. С нее было достаточно. Этот человек будет уничтожен за то, что он только что сказал. Будучи реалисткой, она понимала, что сейчас ей не получить того, чего она хочет. Такой человек, как Каттинг, превратит ее жизнь в сплошную пытку, если она хоть ненадолго попадет под его власть. Ей пришлось уехать из Палм-Бич. Высылка из Америки станет следующим шагом. Ей придется уползти в какое-нибудь тихое место, чтобы переждать и поучиться. Учиться и ждать. Например, в Париже, где они выпускают книги по искусству. Для начала это подойдет. Но потом, в конце, она дает себе слово, деревянные панели этого аристократического кабинета будут забрызганы голубой кровью Стивена Каттинга, а его кишки будут свисать, словно елочные украшения, с этой старинной хрустальной люстры. Он будет вышвырнут за дверь вместе со своими карандашами и ножами для вскрытия писем и займется поиском новой работы у издателей, которых сейчас поносит.

– Определите меня на работу в парижское отделение, – сказала она. – Сделайте это сегодня же. А лучше – прямо сейчас. Если вы этого не сделаете, я немедленно возвращаюсь в Палм-Бич и всю свою оставшуюся жизнь положу на то, чтобы выставить вас перед Верноном в самом невыгодном свете.

Секунду-другую Стивен Каттинг молча сидел в кресле. Он пытался подыскать достойный ответ, и рот его, как у рыбы, то открывался, то закрывался. Но он понимал, что придется сделать так, как сказала Лайза. Риск был слишком велик. Кто знает, какова ее власть над этим идиотом Верноном Блэссом?

Он снял трубку стоявшего на боковом столике телефонного аппарата. Высоким, срывающимся голосом он прокричал в трубку:

– Соедините меня с Мишелем Дюпре в Париже! Лайза улыбнулась. Она наконец начинала усваивать, как добиваться своего. Это было замечательно.

Глава 15

Париж

Мишель лежал абсолютно неподвижно, глаза его были плотно закрыты, ноги сжаты и пассивно вытянуты на уже горячей и влажной простыне. Лишь в глубине себя Лайза ощущала тот его орган, в котором была жизнь. Крепкий и твердый, он касался стен темницы, в которую Лайза его заключила, пробовал их на крепость, искал слабые места, двигался вдоль гладкой, скользкой поверхности. Так было. И все это делала она, и она же этим наслаждалась, эгоистичная и все же щедрая в том, что касалось наслаждения, которое она одновременно и давала, и получала. Восхитительные эмоции взмывали вверх в ее сознании. Откуда же исходили они? Разумеется, не только из вполне очевидного места. По обе стороны бедер распростертого любовника ноги Лайзы вжимались в достаточно жесткий матрас, и мышцы стонали от удовольствия, с напряжением поднимая и опуская всю тяжесть ее тела на непреклонного противника. Мускульная боль для Лайзы, нехватка кислорода в «сгорающих» тканях были таким же источником наслаждения, неотделимым от удовольствия, которое приносил вторгшийся в нее чужестранец.

Внизу под ней изображавший мертвый сон Мишель Дюпре впитывал физическую радость, которая заливала его волной. И хотя он ничего не видел, воображение рисовало ему картину блаженства ясно и отчетливо. Его обоняние было настроено на чудесные ароматы безудержной страсти. Он позволил любовнице оседлать его, брать его, обладать им. Своим твердым плоским животом он мог чувствовать идеальной формы ягодицы, периодически надавливавшие на него, ощущать весь дивный пыл, который был подлинным свидетельством той страсти, которую питала к нему Лайза, и сердце его замирало, когда он мысленно созерцал предмет своего поклонения. Лайза. Его Лайза. Богиня, которая через какие-то минуты совершит вместе с ним путешествие к вратам рая, содрогаясь от неподдельного экстаза. Сколько же раз еще он будет такое испытывать? Сколько еще раз?

Сверху над ним Лайза полностью растворилась в восторге. Но восхитительность страсти была вовсе не единственным из того, что она искала и обрела. Здесь, теперь она была свободна от той беспокойной тоски, которая определяла и формировала ее существование. Это был момент гордого забвения, оазис рвущего на части сердце наслаждения среди пустыни ее ссылки, среди зыбучих песков боли и страданий, где она помнила этот мир и брошенного ею крошечного, беспомощного младенца. Как будто с тем, чтобы стереть возникающие в памяти и тревожащие душу видения Палм-Бич, и маленького Скотта, она усилила темп, словно беспощадная наездница, совершенно не щадящая скакуна, на котором так легко скакала.

Лайза почувствовала приближение начала. Внутри нее чужеродное тело само говорило о своих потребностях, о своих самых серьезных намерениях и взывало к ее милости, требуя освободить его от этой восхитительной пытки.

Когда это началось, Лайза замерла. Именно так она приучила себя принимать наслаждение: покорно и спокойно, ни одного движения, которое отвлекало бы от благоговения перед силой вливающейся жизни. Назад пути нет. Оргазм живет уже сам по себе. Он уже начался. Ничто не может остановить его продвижение к своему пику и возвышенному окончанию. Маховик раскручивался, а двое любовников были теперь только зрителями, покинувшими свои тела и растворенными в небытии.

Они лишь наблюдали, как колесница счастья неслась вперед к скалам полного самоотречения.

Тяжело дыша, Лайза откинула голову. Ее охватывало знакомое и в то же время всегда такое неожиданное чувство. Вот оно вошло в нее, тихое и одновременно зловещее. Мягким шепотом оно еле слышно бормотало о надвигающейся буре. Единение их было таким хрупким. Поспешный поцелуй неопытных влюбленных, неосторожное прикосновение, опасное в своем своенравном легкомыслии. Одно резкое движение – и единение будет потеряно, а драгоценное мгновение разрушится и превратится в пародию из понапрасну затраченных чувств и не доведенной до логического конца любви. Но Лайза удержалась на этом ненадежном гребне, и была вознаграждена ослепительным чувственным трепетом, вспышками молний, которые возвещали приближение бури. Она любила этот многообещающий трепет, возникающий уже у самых ворот рая, и ее мышцы начали судорожно Сокращаться в такт дрожи обладателя того дара, что ей. вот-вот будет преподнесен.

В отчаянном предупреждающем вскрике Мишеля не было необходимости – этот ничего не значивший звук, рожденный порывами страсти, говорил лишь о том, что ее телу было и так хорошо известно. Первое подношение любви омыло ее разгоряченное тело и вошло в ее сознание. Оно пришло снизу, но было воспринято наверху. Влажное и насыщенное, теплое и плодородное, успокаивающее и одновременно возбуждающее – сладостная частица мужественности.

Теперь, когда катализатор врывался в нее, Лайза оставила попытки контролировать себя. Теперь настал ее черед. Врата рая были распахнуты. Сдерживаемые чувства вылетели на волю. Ниже и ниже спускалась она, расслабляя мышцы, падая вперед, пуская ревущий, вздымающийся механизм в самую свою сердцевину. Протяжный и тоскливый, мучительный вопль эхом разнесся по небольшой комнате. Лайза закричала от счастья, взмыв до заоблачных высот, заметалась, судорожно вцепляясь пальцами в измятые простыни и раскачивая головой в красноречивом признании охватившей ее огромной радости.

Потом наступила и долгие минуты тянулась звенящая тишина. Лишь мысленно любовники перекликались, переживая вновь в памяти восхождение на заоблачную вершину и спуск в лежащую по другую сторону горы долину. Устало прильнув к Мишелю, упершись плечом ему в грудь и все еще обнимая любовника ногами, Лайза первая нарушила молчание.

– Я буду скучать по тебе, Мишель.

– Ты твердо решила ехать?

– Да, ты же знаешь.

– Но в Лондоне так холодно и сыро. И люди сырые и холодные. Тебе будет плохо там без меня.

Когда она повернулась и посмотрела на него, француз попытался изобразить слабую улыбку. Но несколько запоздало.

Она действительно будет скучать без него. Еще вернее то, что он будет скучать по ней. Мишель Дюпре. Сорок два года, все присущее французам обаяние и крепкое тело, которое умело отвлечь от обуревавших ее мыслей. Потерпевшей поражение и оказавшейся в полном одиночестве в аэропорту «Шарль де Голль», выброшенной за порог страны, где она родилась, Лайзе был очень нужен кто-то вроде Мишеля Дюпре, и она не могла не быть ему благодарна. Конечно же, он влюбился в нее, еще когда запихивал ее дорожную сумку на заднее сиденье своего видавшего лучшие времена «ситроена».

А потом, за обедом в кафе «Липп» на бульваре Сен-Жермен, он уже начал планировать их будущее. Лайза посмеивалась над ним тогда. Над его очаровательной самоуверенностью, над ребячливостью, временами проглядывавшей в этом взрослом мужчине, над его непомерным романтизмом. В течение нескольких быстро пролетевших недель она пыталась сопротивляться, но сказались волшебство Парижа, потребность в лекарстве от разрывавшей ее ностальгии, а также жгущее и пульсирующее внутри, ноющее и болезненное желание отомстить. Теперь они были любовниками, но Лайза не любила его и подозревала, что Мишелю это известно.

– Но Лондон – это именно то место, где мне необходимо быть. Там все операции компании «Блэсс» будут видны, как на ладони.

– Разве ты не счастлива со мной и моими книгами по искусству?

Нет, Лайза не была счастлива. Счастье присутствовало здесь несколько минут назад, но реальная жизнь опять вторглась в мечты, и ее безжалостные ветры разбросали карточный домик сказки в разные стороны. Париж был великолепной, прекрасной, тихой заводью. Французы гордились своим архаичным языком, художественным наследием прошлого и поносили бесстыдный материализм американцев и британский эгоцентризм. Книги издательства «Блэсс» и в самом деле были великолепны. Яркие краски, прекрасная бумага, непомерные цены и минимальный сбыт.

Она бессовестно использовала своего француза. Использовала его тело и его ум. Он научил ее смотреть на все глазами жителей этой страны, говорить с легким акцентом южной провинции, разбираться в стиле, а самое главное – он поделился с ней всем тем, что знал и думал об издательском деле. А тут Мишель был знатоком. Он успел вываляться в грязи коммерческого книгоиздания, прежде чем нашел спасительную гавань в филиале компании «Блэсс»; теперь он окончательно отошел от бизнеса, к которому у него с его темпераментом никогда и не лежала душа. Среди возведенных из слоновой кости башен литературы по искусству он был, как рыба в воде, и пребывал там в счастливом неведении относительно неотделимых от реальной жизни подсчетов прибылей и убытков. Временами, размышляя об их общем будущем, Лайза чувствовала себя Иудой, ибо ей было очевидно, что Мишель позволяет себе смелость мечтать. Мечтать о том времени, когда смерть освободит миссис Вернон Блэсс от временно сковывающих ее уз. Тогда, как он думал, она обратится к человеку, который учил ее, любил ее и приносил ей радость.

Бедный Мишель. Он не мог ни знать ее, ни понимать, что сделало ее такой. Он и не подозревал, что он для нее лишь ничего не значащий приятный эпизод, но не более того.

Словно подчеркивая эти хранимые при себе мысли, Лайза отодвинулась от него, свесила длинные ноги с разворошенной постели. Она поборола желание сказать что-нибудь жестокое, что-нибудь такое, что разрушило бы иллюзию, которую она позволила ему создать.

Стремительно проведя рукой по своим влажным от пота волосам, она тряхнула головой, сбрасывая с себя все обязательства перед возлюбленным. Позже, под душем, она завершит это размежевание.

Что он сказал? Разве не была она счастлива с ним и его книгами по искусству?

Она поднялась. Опасная, как она знала, в своей красоте. Любовь наносит раны. Любовь убивает. Утраченная любовь отчаянно жаждет отмщения.

– Я сказала, что буду скучать по тебе, Мишель, – сказала она, глядя в его полные разочарования глаза.

Но, произнося эти слова, в мыслях она уже шла по мокрым улицам, обходя кроваво-красные автобусы и такси непривычных очертаний, медленно пробираясь через площади Блумзбери и усваивая все, что необходимо знать о компании, которой она, наступит день, будет владеть.

Лондон

Был один их тех лондонских дней, когда холодная сырость вползает прямо в мозг и сводит мышцы, погружая всех вокруг в летаргическое состояние и пессимизм. За окном лил дождь, тихий и неумолимый, полный решимости утопить серый мир, на который он падал, в унылом болоте отчаяния. В конторе «Блэсс паблишинг» на Бедфорд-сквер большинство сотрудников без всякого сопротивления отдались всепоглощающему мрачному настрою, как это повторялось каждый день последние две недели. Лайза не составляла исключения. Она задумчиво сидела за большим столом в маленькой комнате и машинально водила черным фломастером по промокашке, иногда посматривая в грязное окно на красную кирпичную стену, – единственное, что там было видно.

Когда выпадали такие дни, она с тоской думала о флоридском солнце и сравнивала вялый и противный лондонский дождь с разнообразием погоды в Палм-Бич. Там дождь действовал очищающе. Короткий и редкий порыв теплой энергии, изгоняющий влагу из атмосферы и подготавливающий триумфальное возвращение солнца на авансцену. Здесь дождь был концом всего, карой Божьей, явлением, чинящим помехи счастью, а его главным достижением явилось то, что желчность стала национальной чертой англичан. Хуже, гораздо хуже, было то, что возникающая в результате нездоровая атмосфера являлась великолепной питательной средой для самых отвратительных вирусов, какие только знал мир. Прошло уже долгих пять лет с тех пор, как Лайза уехала из Палм-Бич, и за это время она, похоже, успела познакомиться со всеми ними. С удручающей регулярностью они коварно наваливались на нее в самые что ни на есть неподходящие моменты, укладывали в постель, заполняли голову ватой, превращали горло в наждачную бумагу, засоряли легкие всем мусором этого несчастного города. Лайза могла поклясться, что и в этот самый момент они снова размножаются у нее внутри. Под темно-синим кашемировым свитером и соответствующего цвета плиссированной юбкой она уже чувствовала, как ее бросает то в жар, то в холод, в ритме, который вроде бы совсем не совпадал с перебоями в работе древней конторской вентиляционной системы.

Лайза посмотрела на свои часы фирмы «Юбло», те самые, в которых ей следовало бы плавать в теплых водах Гольфстрима. Одиннадцать часов. Это означало перерыв на чай и встречу с Мейвис. На какую-то секунду душа Лайзы вынырнула со дна на поверхность. Чай был на самом деле совсем не чаем. Это была коричневая, с привкусом пластмассы жидкость, которая подавалась в чашке, сделанной будто специально так, чтобы жгло пальцы. Но все же она была обычно теплой и содержала некоторое ограниченное количество кофеина. Мейвис, напротив, была неподдельной, настоящей кокни; ее отличала столь мрачная философия, что по сравнению с ней ежедневные депрессии, навеянные погодой, превращались в эмоциональные взлеты исступленного помешанного. Если исходить из принципа, что всегда есть кто-то, кому живется хуже, чем тебе, и что осознание этого есть первый шаг к удовлетворенности, то Мейвис оказывала на служащих компании «Блэсс» и в самом деле тонизирующее воздействие – бесконечно более полезное, чем безвкусная жидкость, которую она подавала.

Лайза улыбнулась, услышав стук в дверь. Выделяя из всех своих пор концентрированное уныние, Мейвис, еле волоча ноги, вползла в комнату.

– Доброе утро, Мейвис, – бодро приветствовала ее Лайза, заранее точно зная, какой получит ответ.

– И нет ничего в нем доброго, – услышала она то, что и ожидала. – Трое погибли при крушении поезда, а у моего Лена зуб разболелся.

Мейвис имела обыкновение собирать трагедии разного рода и объединять их в общую картину обреченности. Она все воспринимала близко к сердцу, будь то небольшое землетрясение в Чили или привычка ее кокер-спаниеля писать на диван.

– О Боже, – промолвила Лайза сочувственно. – Надеюсь, с зубом ничего серьезного.

– Как бы у него не было заражения крови. Это обычное дело. А доктор, конечно, запил. Совсем уж ничего хорошего.

Лайза отхлебнула отвратительного варева. Обычный рассказ Мейвис о несчастьях приободрил ее.

– Ты знаешь, Мейвис, через месяц исполнится пять лет, как я не была дома.

Мейвис склонила голову набок и подозрительно посмотрела на нее.

– А кажется, уже и все десять, – сказала она наконец; лицо ее было чернее тучи. – Ужасные это были пять лет. Если и следующие пять будут такими же, то всем нам придет конец. Вот что я скажу.

Она вяло облокотилась на тележку с чаем, прикидывая, стоит ли заняться подробным описанием прошлых пяти трагических лет. С чего начать? Так много ужасных вещей. Но что-то заставило ее отказаться от этого.

– Ну, ладно. Надо продолжать бороться – вот что я скажу. Дать хороший бой, хотя – о Боже! – иногда я и не знаю, к чему нам все это.

Лайза засмеялась, но когда Мейвис ушла, слова ее не ушли вместе с ней. Пять ужасных лет. Пять ужасных лет с того дня, когда она распрощалась с Мэгги, маленьким Скоттом и Палм-Бич. Она угрюмо посмотрела на стол. Взгляд остановился на раскрытой книге с записями о назначенных встречах. Черт! Чуть не забыла. У нее же назначен обед. Чарльз Вилльерс. Ресторан «Ле Каприс», в час дня. Лайза почувствовала, как настроение поднимается. Обычно мысль об обеде с шефом вызывала противоположную реакцию. Но сегодня это будет приятным отвлечением. В самом деле, ей ведь кое-что от него нужно. И очень нужно.

* * *

Модный ресторан «Ле Каприс» на Сент-Джеймс-стрит жужжал, словно работящий шмель, но Лайза не обращала внимания на суматоху и суету вокруг. Она изо всех сил, словно от этого зависела ее жизнь, пыталась продать кое-что, но уже чувствовала, что находится на грани поражения.

– Чарльз, вы читали это? Я имею в виду не по диагонали, а по-настоящему. Я говорю вам, эта книга всегда будет занимать первые строчки. Я обещаю вам это. Я это знаю.

Чарльз Вилльерс откинул голову и радостно заржал – его смех обожали копировать секретарши. Это был гогот, в котором в значительной мере участвовал нос, а заканчивался он всегда чем-то вроде храпа.

– Да, я действительно ее читал. Я умею читать, знаете ли.

Лайза уже три года работала в Лондоне и понимала всю значимость не вполне современного произношения, свойственного выпускникам Итона, которое в этой стране было символом принадлежности к высшим, привилегированным классам. Знала, но не переставала восхищаться им. Вне всяких сомнений, это был шедевр фонетического искусства – что-то среднее между высоким носовым подвыванием и прононсом, которого можно ждать от человека с тризмом челюсти.

Этот выговор в исполнении Чарльза Вилльерса служил для Лайзы эталоном, по которому она оценивала произношение всех остальных. Предположительно, Вилльерсу помогало практически полное отсутствие подбородка, но то же самое можно было сказать и о его елейной самоуверенности, агрессивной арийской физиономии с высоким лбом; различные фрагменты Чарльза Вилльерса были неотделимы один от другого. Он представлял собой как бы цельный набор предметов – синий галстук в белый горошек от «Тернбулла и Ассера», кремовая рубашка от «Харви и Хадсона», двубортный серый фланелевый костюм, черные блестящие уличные ботинки на шнурках от «Лобба», которые, вполне очевидно, носило еще прошлое поколение. Выступающие на дюйм манжеты; небольшие и невзрачные золотые запонки с несколько стертым с годами фамильным гербом; кроваво-красные подтяжки, черные шерстяные носки – псе эти вещи убедительно говорили о том, каких воззрений придерживался Чарльз Вилльерс. Они сообщали, что он охотится на куропаток, охотнее проводит отпуск в горах Шотландии, чем на пляжах континента, скорее пугает лосося, чем ловит его. Одна малейшая ошибка – изящные запонки, аккуратно сложенный платок в нагрудном кармане, туфли с пряжками от Гуччи – моментально выдали бы его как самозванца, выскочку-позера, шарлатана, за спиной которого только обычное привилегированное учебное заведение, а не Итон. Но ничто не нарушало создаваемого им с легкостью облика патриция – ни не правильно подобранный одеколон, ни не там поставленные в словах ударения, ни теплота в голосе, ни выражение сочувствия.

Он представлял собой образцовый экземпляр, и Лайза ненавидела его с такой силой, что ее ненависть граничила с паранойей.

Она склонилась над столом, буквально источая энтузиазм. Ей необходимо было добиться своего.

– Ну правда, разве это не потрясающая вещь? Я имею в виду увлекательный сюжет и яркость образов. Эта девушка просто гениальна. Нам нужно включить ее в наш список.

– В список компании «Блэсс», Лайза? Не забывайте, в какой компании вы работаете.

Лайзе и не надо было напоминать об этом. Чарльз Вилльерс и Стивен Каттинг были одного поля ягоды, две одинаковые горошины из одного и того же мерзкого стручка.

– Вы не станете заниматься этим? Это было не вопросом, а констатацией факта. Чарльз Вилльерс никогда не соглашался с тем, что она предлагала. Надежды были напрасными. Лайза откинулась на спинку кресла. Еще одно поражение. Прекрасный автор был отброшен. И упущена еще одна блестящая возможность. Боже, какая безысходность! Господи, как ненавистно ей упрашивать этого человека, который так мало понимает! Со времени ее прибытия из тихой парижской гавани он делал все, чтобы превратить ее жизнь в сплошные муки.

Начал он с попытки оказывать ей покровительство, демонстрируя свойственные его натуре себялюбие, которое было такой же неотделимой чертой личности Чарльза Вилльерса, как лосьон для волос «Роял яхт» и членство в клубах «Уайте» и «Тефр». Потом – в то время как его жена была благополучно упрятана в больницу «Святой Марии», где героически готовилась разродиться четвертым ребенком, – на приеме на Итон-сквер, когда лоб его блестел от пота, вызванного чрезмерным количеством выпитого после ужина неразбавленного кюммеля, Чарльз Вилльерс предложил Лайзе стать его любовницей. Лайза ответила без обиняков. Она заявила Вилльерсу, что находит его и с физической, и с моральной точек зрения отвратительным. Он ей этого не простил. Оценка его физической привлекательности совсем не волновала Вилльерса. Бывшие выпускники Итона не очень-то обращают внимание на такие вещи. Непростительным в глазах шефа было утверждение, что он «ведет себя недостойно», – примерно столь же непростительным, как если бы его назвали плохим стрелком или карточным шулером, После того случая Вилльерсу было трудно смотреть Лайзе в глаза, и он лично следил, чтобы ее путь по служебной лестнице в лондонском отделении компании «Блэсс» был щедро усеян рогатками и препонами.

Однако, несмотря на трудно преодолимые препятствия, Лайза продвигалась вверх. В свои первые дни в компании ей приходилось делать буквально все, разве что кроме заваривания чая, остававшегося в ведении Мейвис. Лайза читала корректуру, пока не начинало казаться, что глаза вот-вот выскочат из орбит, месяцами боролась с ошеломляющей скукой пребывания в бухгалтерии и смирялась с невероятной неспособностью к работе выпускников Оксфорда, которые мнили себя редакторами, и излишне самоуверенными дебютантами, чей социальный статус или «связи» считались полезными для отдела по связям с общественностью. В отчаянии она вызвалась «выйти на большую дорогу» в качестве торгового агента и провела три выматывавших душу месяца в пыльных книжных магазинах прилегающих к Лондону графств, изо всех сил пытаясь сделать невозможное и наладить сбыт скучных книг компании «Блэсс» через неумелых стариков, которые полагали, будто книготорговля сможет обеспечить им «достойный» способ зарабатывать на жизнь. Она трудилась с таким напряжением и добивалась таких результатов, что даже Чарльз Вилльерс оказался не в состоянии помешать ей стать сначала редактором, а потом и старшим редактором.

Это было пределом того, на что он готов был согласиться. Если она хотела издать какую-то книгу, то он объявлял ее неподхощящей. Только и всего.

Лайза уныло посмотрела по сторонам. За три года в ресторане многое изменилось, но многое осталось каким и было. Например, портреты Мика Джаггера и Романа Полански.

Чарльз Вилльерс продолжал монотонно бубнить, банальности так и лились из его набитого ватой рта.

– На самом деле довольно избито… не может писать лучше, чем для изданий в дешевой бумажной обложке… есть много таких, кто захочет печатать макулатуру…

Лайза неучтиво зевнула. Она откинулась на спинку кресла и принялась наблюдать, как ее грудь беспокойно вздымает шелк блузки.

– А настоящий писатель… рассчитывать на секс… наивный финал.

Но Лайза не слушала. Она оставила его, мысли ее занимал горячий песок и полуденное солнце. И бедный ребенок, которого она так давно не видела.

* * *

Стук в дверь – это была Мейвис – оборвал мечтания Лайзы и вернул ее из путешествия на другой континент.

– Телеграмма, Лайза. Кто-то умер, наверное. Лайза засмеялась.

– Ну, это уж верх пессимизма, Мейвис, – пошутила она.

Верх оптимизма, надо было ей сказать. Телеграмма была короткой и по существу. Прискорбием извещаем вас. Вернон Блэсс скончался 14 декабря в 19.00 местного времени. Пожалуйста, свяжитесь с конторой Браун и Бейкер, Мак-Кензи 305 – 555-3535, глубочайшие соболезнования.

В подобные моменты все обычно плывет перед глазами. Но этого не случилось. Никогда еще в своей жизни Лайза не видела все вокруг столь ясно. Она видела даже то, чего и не было. Такое бывает, когда принимаешь кокаин. Слова телеграммы сверкали яркими вспышками, пока смысл их удобно располагался в ее сознании. Вот и все. Ожидание закончилось. Ее муж мертв. Наконец она может ехать домой.

Выжидательно разглядывавшая Лайзу, Мейвис поняла, что ее худшие предположения подтвердились. Произошло что-то ужасно важное. По меньшей мере, ближайший родственник, может, даже ребенок. Она вся подобралась в ожидании страшных известий и приготовилась к тому, чтобы намертво запечатлеть этот момент в памяти для последующего изложения новости в пивной.

Лайза Блэсс, покачиваясь, поднялась с кресла, словно пропустивший нокаутирующий удар боксер, который инстинктивно реагирует на удар гонга. Со скоростью света она обогнула стол, и через секунду-другую Мейвис оторвалась от пода, уши ей резанул воинственный вопль. Дыхание у Мейвис от этих крепких объятий перехватило, но ей все же удалось вымолвить несколько слов.

– Значит, кто-то умер?

– Да, да, да, – последовал радостный ответ. – Мой муж. Он мертв. О, Мейвис, этот грязный мерзкий старик наконец-то умер.

Ввиду разницы во времени адвокатская контора Браун и Бейкер как раз должна была открыться. Это весьма кстати, думала Лайза, дожидаясь вызова оператора международной связи. Как мило было со стороны старого Вернона отправиться на тот свет в столь подходящий час.

Лайза поспешила сразу же оборвать обычные формальности.

– …Все мы весьма сожалеем…

– Оставил ли он мне акции «Блэсс паблишинг»? – рявкнула она в грязную телефонную трубку.

– Ну, конечно, да. Разве вы не знали? Они были в совместном владении – его и вашем. Это значит, что не нужно ждать утверждения завещания для оформления передачи прав собственности. Вы получаете эти права немедленно в качестве единственного живого совладельца.

– И я могу использовать положенные в соответствии С моей долей акций голоса на общем собрании акционеров? Прямо сейчас?

– Технически – начиная с того момента, когда факт смерти был засвидетельствован юридически. Это было вчера вечером.

– А дом?

– Вы единственная наследница. Относительно похорон. Вы предполагаете вернуться…

Но того, что она уже услышала, было более чем достаточно.

– Я позвоню вам позже, – сказала она и повесила трубку. «О Господи, все будет хорошо. Очень, очень хорошо».

Она не стучала в дверь кабинета Чарльза Вилльерса.

Просто вошла в него. Приятно было видеть, как он раздражен этим вторжением.

В кабинете проходило какое-то совещание. Одно из тех, о которых Лайзе обычно не сообщали. И еще одно было вполне очевидно. Вилльерс еще не слышал о смерти Блэсса.

– Привет, ребята, – сказала Лайза так же весело, как весело было у нее на душе.

Молодая женщина из «Сент-Мэри», Вантидж, и редактор из «Нортфаллен лодж» обменялись презрительными взглядами. Дочь графа, возглавлявшая отдел рекламы, снисходительно улыбнулась.

Лайза нависла над ними, рука ее небрежно оперлась на выставленное бедро. В этой жизни случаются-таки редкие по красоте моменты. Этот будет одним из них.

– Мы сейчас занимаемся списком намеченных на весну изданий, – сказал Чарльз Вилльерс, ясно давая этим понять, что совещание носит конфиденциальный характер.

– Фу ты! Какая скука! – с чувством заметила Лайза.

– Что вы хотите этим сказать?

Лайза посмотрела ему прямо в глаза. Она надеялась, что взгляд этот будет иметь эффект выстрела в живот. Медленная, изматывающая и болезненная смерть.

– Я хочу сказать, какая скука даже только подумать об этом злосчастном ворохе претенциозного хлама, который гордо зовется «списком намеченных на весну изданий», – вот что я хочу сказать.

Челюсти у сидевших за столом отвисли. Вполне очевидно, что у нее поехала крыша. Может, она выпила?

Или наглоталась наркотиков?

Лайза оглядела их лица. Потом обвела глазами кабинет. Это было даже слишком здорово, чтобы происходить наяву. Позади стола Вилльерса находилось его красное кожаное кресло. Оно было пустым. Шеф сидел вместе с подчиненными за длинным столом красного дерева.

Неторопливой походкой Лайза направилась к этому креслу, ощущая убийственные взгляды своими широкими плечами, стройной спиной и достойным приза задом. По пути она обернулась и посмотрела на них через плечо; на ее лице сияла победная улыбка.

– Да, – задумчиво пробормотала она как бы про себя. – Думаю, не так уж и многих – я хочу сказать, за стенами этого кабинета, – такой весенний список заинтересует.

– Лайза, ради Бога, прекратите нести чепуху. Вы себя хорошо чувствуете?

Негодование было заметно и невооруженным взглядом. Чарльз Вилльерс довольно сильно вышел из себя.

– Хорошо ли? – переспросила Лайза, и в ее голосе звучало недоумение. – Могу вам сказать честно, уже много лет я не чувствовала себя так хорошо.

Она добралась до письменного стола – конечной точки своего маршрута. Небрежно плюхнувшись в кресло исполнительного директора отделения, Лайза ядовито добавила:

– Я полагаю, мне пойдет быть вдовой. Казалось, что после взрыва этой бомбы прошла вечность, прежде чем присутствовавшие пришли в себя. Сообщенное известие доходило до них постепенно. Надо отдать должное Чарльзу Вилльерсу, он понял все первым.

Его лицо начало белеть, а мысли помчались вперед слов, когда он произнес:

– Вы хотите сказать… Вернон…

– Умер, – бодро закончила за него Лайза. Она закинула ноги на безупречное кожаное покрытие стола. Чарльз Вилльерс его очень берег и никогда не клал на стол острые предметы. – Да, – повторила она задумчиво. – Мертвее не бывает. И его адвокаты сказали мне, что я – новый босс. Вот и все… и мне доставит величайшее удовольствие сообщить вам, дорогие мои, что вы все уволены.

Проговорив это, Лайза с огромным удовлетворением вздохнула и провела острым каблуком по безупречной до этого коже стола Чарльза Вилльерса, оставляя дорожку с рваными краями.

* * *

Казалось, целую вечность никто не подходил к телефону. Господи, лишь бы она была дома. Господи, лишь бы не успела подписать контракт с кем-нибудь другим. Энн Либерманн. Вспомнилось разочарование в ее глазах, когда Лайза сказала, что «Блэсс» не станет издавать ее «Большое яблоко», недоверие в этих же глазах, когда Лайза пыталась объяснить, что книга замечательная, но руководитель отделения компании так не считает. Большие карие глаза, которые зачаровали бы зрителей на литературных шоу по всей Америке и шикарно смотрелись бы на обложке журнала «Пипл». С таким автором, как Энн Либерманн, можно было продать больше книг, чем на белом свете произведено кирпичей.

Наконец в трубке послышался тихий голос:

– Энн Либерманн слушает.

– Это Лайза Блэсс из «Блэсс паблишинг».

– Здравствуйте.

Голос ее звучал безразлично.

– Послушайте, я перейду сразу к делу. У нас в компании «Блэсс» произошли изменения в руководстве, и я теперь могу предложить вам контракта вашу книгу.

Это еще возможно?

После долгой паузы последовало что-то похожее на вздох.

– Боюсь, я уже в каком-то смысле пообещала ее издательству «Мак-Иллан». Они, правда, пока еще не предложили мне контракт, но разговор о контракте был.

– Что бы вам ни предложили, я удвою сумму, а подписать контракт вы сможете через то время, за которое я доберусь на такси до вашего дома.

Энн Либерманн, чьи литературные герои были в высшей степени решительны, продемонстрировала, что материал для своих книг она черпает внутри себя.

– Я согласна, – сказала она, прежде чем Лайза закончила говорить.

– Не хотите ли вы заключить контракт на три книги с нашим нью-йоркским отделением, с правом издания по всему миру?

– Не подводит ли меня слух? – засмеялась Энн Либерманн. – Я вроде выпила только один джин с тоником.

– Будьте дома. Я выезжаю вместе с экземплярами контрактов, – сказала Лайза, бросая трубку.

Как обычно поют струны в сердце? Звенят. Именно. Они только что зазвенели. Одному только Богу известно, как они запоют, когда Энн Либерманн и издательство «Блэсс» займут верхние строчки в перечне бестселлеров «Нью-Йорк таймс».

Лайза достала из ящика стола образец контракта и несколько бланков издательства «Блэсс». Юристы смогут заняться этим позже. Пока же она хотела, чтобы хоть что-нибудь было подписано.

Секунду-другую она сидела неподвижно, пытаясь разобраться в нахлынувших мыслях. То, что доносилось из соседней комнаты, вполне могло быть плачем или взволнованными мужскими голосами. Еще бы! Разворошили осиное гнездо. Сейчас, в любую минуту, они могут с жужжанием броситься за ней, угрожая, осыпая лестью, выпрашивая милости, взывая к ее «здравому смыслу». Да, еще секунда – и вся эта пестрая команда будет ползать и пресмыкаться перед ней, пытаться лизнуть ее туфли в надежде уберечь свои квартиры, закладные, любовниц, дружков, жен, свое достоинство и пристрастия. Сначала это будет хор, затем пойдут сольные партии. За исключением немногих, все они будут стараться напрасно. А она, как Бог, будет играть их судьбами и наслаждаться каждой секундой своего властвования в отместку за пренебрежение и оскорбления в течение всех этих лет вынужденного подчинения крайнему самомнению и дилетантству, липкому лицемерию и непроходимой глупости. Но именно сейчас надо сделать еще один звонок. Она набрала номер справочной службы.

– «Пан Америкэн», пожалуйста, заказ авиабилетов, – проговорила она быстро.

Лайза Блэсс наконец могла отправиться домой.

* * *

Лайза вылетела из лифта, как человек-снаряд, которым выстреливали из пушки в старых цирках. Набранная скорость позволила ей без задержки пролететь через вращающиеся двери конторы компании «Блэсс паблишинг», что на Мэдисон-авеню, и секретарша, ответственная за прием посетителей, подпрыгнула так, словно в нее попала пуля.

На Лайзе были поношенные синие джинсы в обтяжку, футболка и длинная до пят соболья шуба с накладными карманами. Из-под джинсов выглядывали белые носки, исчезавшие в коричневых из крокодиловой кожи мокасинах. Волосы ее были откинуты назад, а весь ансамбль выдержан в самоуверенном европейском стиле. Лайза Блэсс наконец оказалась дома, и была уже не девочкой. Она выросла.

Секретарша сначала не узнала ее. Причинами того, что она вскочила со стула, были энергичность вторжения и неординарный вид вошедшей.

Потом до нее дошло, кто это, и она нервно затараторила:

– О, миссис Блэсс. Я вас не узнала. Мы вас ждали.

Как чудесно видеть вас снова. Мистер Каттинг отменил все намеченные на утро встречи, чтобы быть на месте, когда вы появитесь.

Лайза буквально рвалась вперед, словно на высокооктановом топливе, в предвкушении того, что ей предстоит сделать.

– Сделайте одолжение, – сказала она язвительно, – отмените еще и все встречи, запланированные им на вторую половину дня. И раз уж вы этим занимаетесь, то лучше всего будет выбросить книгу, где ведутся записи о встречах, в мусорную корзину.

Она не задержалась, чтобы насладиться выражением смущения и ужаса, появившимся на лице пожилой служащей. Она знала, куда идти. Она бывала здесь раньше. Стивен Каттинг встал, когда Лайза ворвалась в его кабинет. Ни у одного приговоренного к казни в полдень не было худшего утра, чем у президента «Блэсс паблишинг». В отчаянной попытке упорядочить свой внезапно оказавшийся под угрозой мир, он все перекладывал и перекладывал карандаши на столе, пока они не образовали прямоугольный треугольник с большей точностью, чем этого удалось бы добиться с помощью транспортира. Выражение лица Лайзы ничуть не успокоило его расстроенные нервы.

– Лайза… после всех этих лет… бедный Вер-нон… – Движениями рук он пытался помочь своему бормотанию.

– Ерунда, – сказала Лайза громко. Она упала в кресло, перебросила длинную ногу через подлокотник и небрежно поболтала повисшей на пальцах туфелькой.

– О, – произнес Стивен Каттинг.

Лайза ощутила себя чем-то вроде ковбоя на разборке в салуне. Таким приемом тоже можно многого достигнуть. Это гораздо надежней, чем секс.

Стивен Каттинг приготовил речь. Что-то вроде написанного в последнюю минуту прошения осужденного с просьбой отложить казнь. Эта речь имела некий юридический привкус.

– Миссис Блэсс, было бы глупо не признать, что я допустил ошибку и недооценил ваш вклад в компанию «Блэсс». У меня есть основания сожалеть об этом. Даже весьма сожалеть. Надеюсь вы предоставите мне возможность исправить… поставить все как надо… я знаю, мы сможем хорошо работать вместе…

– Ха, – сказала Лайза, резко обрывая его.

Она перебросила через подлокотник другую ногу, присоединив ее к первой.

– Вы работаете в компании «Блэсс» по контракту? – спросила она зловеще.

– По контракту? По контракту с «Блэсс»? Было похоже, что Каттинг сейчас упадет в обморок, что слово «контракт» совершенно не знакомо ему, – какой-то глагол, может быть, на суахили. – Нет. Не по контракту. В копании «Блэсс» мы никогда не заключали контрактов. Джентльменское соглашение…

– …имеет примерно ту же цену, что и смешанная метафора, – отчеканила Лайза, заканчивая предложение Каттинга.

Она обратила внимание на то, что он употребил прошедшее время, говоря о компании «Блэсс». «Червяк подполз. Он уже наполовину взобрался на острие бритвы». Лайза глубоко вздохнула. Не запах ли это власти смешивается с ароматом ее духов «Палома Пикассо»?

– Да, – проговорила она задумчиво. – Джентльменские соглашения не много стоят, когда «джентльмен», с которым их заключили, лежит плашмя на столе в уэст-палмском морге.

Стивен Каттинг встал и выпрямился во весь рост.

Так вытягиваются перед командой, снаряженной для расстрела.

– Должен ли я понять это так, что вы решили отказаться от моих услуг? – задал он бессмысленный вопрос. – Если так, то, я уверен, вы согласитесь, что должна быть какая-то компенсация. За все эти годы.

Настал момент для завершающего смертельного удара.

– Мистер Каттинг, я хочу, чтобы вы вылетели отсюда на улицу не более чем через пятнадцать минут, и вы ничего не получите. И позвольте мне сказать вам следующее. Если вы возьмете отсюда хоть что-нибудь, даже эти чертовы карандаши, я лично затаскаю вас по судам, и да поможет мне Бог.

Глава 16

Маленький Скотт Блэсс знал, что это очень важный день, но не совсем понимал, почему. Какая-то устрашающая личность под названием «мама» должна была приехать и нарушить покой в его уютном мире, и ему это не очень-то нравилось. Он плотно прижался носом к сетке забора аэропорта; его трясло, отчасти от волнения, отчасти из-за прохлады утреннего воздуха. Его маленькая ручка спряталась в большой руке миссис Мак-Тэггарт.

– Няня, а мама хорошая? – спросил он неуверенно.

– Конечно, мама хорошая.

Ответу недоставало уверенности, и Скотт уловил это.

«Мама такая же хорошая, как рисовый пудинг, вареные овощи, мытье головы».

Чувствуя, что ей, видимо, не удалось убедить аудиторию, мисс Мак-Тэггарт усугубила свою ошибку.

– Все мамы хорошие, – добавила она не вполне искренне.

– Жаль, что я не пошел сегодня в школу. Школа «Монтессори», находившаяся на Флэглер, и нежная забота обожаемой мисс Хейди казались определенно более предпочтительными, нежели это маленькое путешествие навстречу неизвестности. Хотя смотреть на самолеты всегда интересно.

– А мама в этом самолете?

– Нет, дорогой. Это маленький самолет. Мама прилетит на большом.

Это соответствовало его ожиданиям. Вполне очевидно, что мама – это нечто огромное, приезжающее на огромных вещах и вызывающее огромную суету. Иначе чего бы ему тут делать в своих лучших серых фланелевых брюках, черных ботинках и сверхчистой белой рубашке? Он вздохнул и сказал то, что думал:

– Я думаю, мама мне не понравится.

– Глупости, дорогой. Мамы всем нравятся. «Кроме меня», – подумала миссис Мак-Тэггарт, поправлял широкий пояс своей безукоризненной униформы. Добрая шотландка вообще не могла понять, как можно поступать с ребенком так, как Лайза обошлась с бедным маленьким Скоттом! Бросить мужа через неделю после свадьбы, оставить ребенка на чьем-то попечении и не показываться в течение пяти лет – это представлялось странным, жестоким и совершенно неоправданным наказанием. За это время и она узнала о папаше кое-что, отчего даже ее холодная кровь стыла в жилах. Может, это и оправдывало уход, но, конечно же, не давало повода с таким бездушным безразличием отнестись к невинному младенцу. К счастью, она оказалась рядом и заполнила пустоту. Теперь она любила этого ребенка так, словно сама родила его. Папочку держали на расстоянии, а когда временами он пробовал вмешаться в воспитание Скотта, то ощущал на себе всю остроту ее кельтского языка, а испытывать это повторно он, в отличие от Оливера Твиста, не имел ни малейшего желания.

Так Скотт достиг возраста, к которому, как считают иезуиты, завершается формирование характера, не зная ни отца, ни матери, и, несмотря на отчаянные попытки заменить их, все это оставило свой след. Скотт был довольно уверен в себе, но это было чисто внешнее впечатление. Он казался лидером и вроде бы готов был к любым приключениям, но за этим скрывалась маленькая хрупкая душа, одинокая и уязвимая, таившая огромную пустоту там, где полагалось быть отцу и матери. Этого Нелли Мак-Тэггарт не могла, да и не хотела простить Лайзе Блэсс. Этого – и ее неожиданного и нежелательного возвращения. Если она сейчас придет и попытается предъявить свои права на то, что так безнравственно и бездумно бросила, это может совершенно уничтожить Скотта, погрузить мальчика в полное недоумение, замешательство и смятение.

От этих страшных дум рот няньки сурово сжался, а кровь воинственных предков начала закипать в предчувствии грядущего конфликта, когда она пойдет в бой за этого кроху, чья рука кажется такой маленькой в ее руке. Формально она, может быть, и служанка, но в то же время она гордо несет знамя своей древней профессии, воспетой еще в сказаниях туманной старины. Она не просто английская няня, она – шотландская няня. Титулованные графы и надменные герцоги, надутые политики и верховные судьи – все превращались в милых, вежливых и аккуратных мальчиков, когда лицом к, лицу сталкивались с железной властительницей детской комнаты, с няней, которая воспитывала их и учила тому, что хорошо, а что плохо.

– Пойдем, дорогой. Пойдем встанем внизу у эскалатора. Мы увидим, как мама спускается.

Возвращение Лайзы Блэсс домой совсем не походило на ее отъезд. Во-первых, ее сопровождала свита. Два секретаря, внимательные и исполнительные, с портативными компьютерами «Кэнон» и дорожной сумкой Лайзы. На эскалаторе они стояли сзади и по бокам от нее, наподобие античных преторианских гвардейцев обрамляя первое лицо.

А потом они увидели друг друга. Лайза совсем не была тем огромным существом, которое возникло в детском сознании Скотта, но со своими длинными, откинутыми назад волосами, в твидовом жакете с широкими плечами и юбке от Кензи, которые подчеркивали плавные контуры ее фигуры, она, без сомнения, представляла собой внушительную силу, с которой следовало считаться. «Кажется, – подумала мисс Мак-Тэггарт, – она чрезвычайно удивилась, увидев нас».

Лайза действительно была поражена, но не тем, что они ее встречали. Пока она скользила вниз по небольшому эскалатору, снизу на нее смотрела маленькая, идеально изготовленная копия Бобби Стэнсфилда. Глаза мальчика послушно следовали за указующим перстом няньки.

Лайза была готова ко всему, только не к этому. Скотт Старр? Скотт Блэсс? О нет. Ее сын – Скотт Стэнсфилд.

Когда эскалатор подвез ее прямо к ним, и сын, легонько подталкиваемый в спину нянькой, сделал к ней первый неловкий шаг, Лайза обнаружила, что ей трудно дышать. Эти пронзительные голубые глаза, точно такие же песочного цвета волосы, очертания губ, форма ушей. Господи, как же она сможет жить со всем этим, испытывая ненависть к человеку, который сделал ей этого ребенка.

– Добро пожаловать домой, мамочка, – сказала Нелли Мак-Тэггарт; в голосе ее звучали обвиняющие нотки. – Поцелуй свою маму, – подсказала она Скотту театральным шепотом.

Стэнсфилдовские губы упрямо напряглись.

– Я не хочу, – заявил он.

– Конечно, ты хочешь, дорогой.

– Не хочу.

– Ничего страшного, няня. Мы успеем это сделать позже, – сказала Лайза, сомневаясь при этом, что такой момент когда-нибудь наступит.

Что она чувствовала? Совпадали ли ее чувства с тем, что ей следовало ощущать? Не совсем. Она была потрясена необычайным сходством, но это лишь тревожило. Это взбудоражило ее, но ее не потянуло к нему. Он был маленьким мальчиком. Симпатичным, даже красивым, но не ее ребенком, не ее частью – казалось, даже сам он об этом знает. В каком-то смысле именно отсутствие чувств волновало ее больше всего – пустота, вакуум там, где должна была быть любовь. Каким-то образом она вновь ощутила урон, который нанесла ей жизнь. Внешне она осталась невредимой, но внутренние раны вселяли ужас, душа была искалечена и изрезана шрамами. Для того чтобы не ощущать боль, ей пришлось поступиться способностью к нежным чувствам, оставив в кладовой своих эмоций лишь одну жажду мщения. Умом она понимала, какой ущерб причинен этому невинному созданию, которое смотрит на нее с таким упреком, но сердце ее это нисколько не трогало.

– Нам придется знакомиться друг с другом с самого начала, не правда ли? – сказала она скорее самой себе, чем кому-либо другому, но шофер еще только пошел распорядиться насчет багажа, а она уже думала совсем о другом – о закладной на огромную сумму под безусловное право собственности на помещения компании на Мэдисон-авеню и о четырех миллионах, занятых в Сити-банк под ее долю акций в компании. Деньги сразу же попали в работу, и уже через несколько дней самые умелые редакторы и самые известные авторы получили предложения, от которых им трудно было отказаться.

Это была опасная, чрезвычайно рискованная игра, но долгие годы ожидания обострили в ней жажду успеха, он нужен ей сразу. Когда она мечтала о власти, которую однажды получит по наследству, Лайза наметила людей, которые станут ей тогда нужны. План был готов, требовались только смерть Вернона Блэсса и твердость данного им слова, чтобы немедленно запустить этот план в действие.

Лайза шагала к «роллс-ройсу», ведя за руку с любопытством поглядывавшего на нее сына, и одновременно говорила через плечо с одним из секретарей.

– Направьте напоминание Кену Фэрлоу из «Райте», чтобы он выставил книгу Энн Либерманн на аукцион для торговых домов, имеющих дело с изданиями в мягких обложках, как только она будет готова к печати. И сообщите ему, что я жду хорошей цены. Мне не нужно никакого цыплячьего дерьма. Хорошо?

– А что нам делать с заказом сети кабельного телевидения на наши мини-сериалы?

– В задницу мини-сериалы, давайте сначала хорошо продадим книгу. Извините, няня.

– В задницу, – сказал Скотт и хихикнул.

– Воспитанные маленькие мальчики не говорят таких нехороших слов, – сказала няня, обращаясь скорее к Лайзе, чем к Скотту.

Но Лайза не заметила упрека. Она вернулась. Теперь она едет в правильном направлении. От моста Саутерн-бульвар вдоль берега. Няня и поведение маленьких детей уже вылетели у нее из головы. Что ей нужно сейчас, так это сорвать большой кущ на книге Либерманн, чтобы добиться притока денег к новому издательству «Бласс». А потом… а потом придет черед вкусить того холодного блюда, на которое она настроилась всем сердцем уже так давно.

* * *

Кристи Стэнсфилд съела слишком много бабушкиного шоколадного торта и теперь чувствовала себя не очень хорошо. Но она не собиралась говорить об. этом, потому что это могло помешать тому, чего она так ждала всю неделю. Поэтому она сидела, как маленький ангел, каковым она, в сущности, и была, со своими голубыми глазами и светлыми кудряшками, и надеялась, что расстройство в животике пройдет.

Бобби Стэнсфилд любовно глядел на нее, сидя по другую сторону накрытого безупречно белой скатертью чайного стола своей матери. Некоторые явления невозможно объяснить, и одно из них – его дочь. Какие бы Свойства ни характеризовали ее мать, отсутствие в ней доброты просто бросалось в глаза, и Бобби был в достаточной степени реалистом, чтобы признать, что ни один из родителей Кристи объективно не заслуживал эпитета «хороший». Однако по какой-то причуде судьбы они произвели на свет Кристи – самого милого и доброго ребенка, какого только возможно себе представить.

Кристи была совершенно не похожа на других детей. Спокойная и безмятежная, она почти и не плакала, когда была грудным младенцем. Первые ужасные с самого начала два года – период сдерживаемого страха, который выпадает на длю большинства родителей, – оказались заполненными мягкими разъяснениями и ненастойчивым обучением. Кристи никогда не приходилось просить поделиться с другими детьми своими игрушками. Наоборот, трудно было отучить ее раздавать их. Казалось, она желала только одного: чтобы все люди вокруг нее были счастливы, и она добивалась этого с целеустремленностью ребенка, воистину ниспосланного Богом. Если у нее и были какие-то пороки, то только один, из-за которого она сейчас тайно страдала. Она очень любила поесть и не могла устоять ни. перед чем, что было покрыто шоколадом. Поэтому, хотя лицо ее могло бы свести с ума Боттичелли, уже становилось ясно, что в подростковом возрасте ее детская пухлость может превратиться в серьезную проблему. Бобби, который до этого отчаянно хотел сына, что объяснялось традиционными для Стэнсфилдов причинами, в отношении дочери оказался чем-то вроде заново родившегося и новообращенного. Он любил ее так, как никогда и не думал, что сможет. Любил ее и немало за нее боялся.

– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил он неуверенно, посматривая на дочь из-за стола.

– Да, спасибо, папа, чай чудесный, – соврала она. Ей было немного стыдно за это вранье, но не хотелось нарушать традиционного покоя и размеренности этих случавшихся раз в неделю чаепитий отца и бабушки.

Она знала, с каким нетерпением оба ждали очередной встречи.

– Еще кусочек торта, дорогая?

Кэролайн Стэнсфилд ничуть не утратила присущей ей способности немедленно улавливать самые важные нюансы момента. Всем в Палм-Бич был хорошо известен восхитительный вкус замечательных тортов из кондитерской «Туджейс».

– Нет, спасибо, бабушка, но я выпила бы еще чаю. Кэролайн Стэнсфилд управлялась с тонким лиможским фарфором с привычной ловкостью человека, рожденного в богатом особняке: сначала немного холодного молока, потом заварки через старинное георганское ситечко, немного горячей воды из серебряного кувшина времен Георга Третьего; сахарницу она передала внучке вместе с чашкой и блюдцем. Ее старые руки действовали умело, красноречиво свидетельствуя о том, что годы не поколебали ясности ее мыслей.

– Думаю, нам потребуется еще немного горячей воды, Браун.

Старый дворецкий несколько неловко выплыл из тени террасы, чтобы выполнить просьбу своей хозяйки. О чае позаботились, теперь настал черед поговорить о политике. Это была их постоянная тема.

– Как у тебя с поддержкой в Далласе?

– Все, что у нас есть, задействовано. Долгие годы работы с фундаменталистами принесли свои плоды. Беда в том, что их поддержка – это палка о двух концах.

– Сейчас это, может быть, и так, – задумчиво отозвалась Кэролайн. Она потрогала двойную нитку жемчуга на морщинистой шее. – Но я чувствую, что настроение в Америке изменилось. Появилась жажда целей: стремление к духовному возрождению. Автомобили и стиральные машины уже в прошлом. Игнорировать духовные запросы общества опасно для политиков. Через десять лет мы можем не узнать нашей страны. – Она замолчала, словно в неуверенности, хочется ей или нет признать это. Потом решилась. Все будет нормально, пока кто-то из Стэнсфилдов находится у руля. – Думаю, тебе стоит держаться поближе к фанатикам, Бобби. Может быть, сегодня они и фанатики, но если учесть, как все меняется, то вчерашние консерваторы сейчас представляются тайными социалистами.

– Я склонен согласиться с этим, мама.

Ой, в животе у Кристи заурчало. Очевидно, чай не помог. То, что представлялось отвлеченно возможным, стало определенно вероятным.

– Бабушка, можно я спущусь вниз? Мне нужно в ванную. – Она молила Бога, чтобы никто не заметил, как она побледнела.

– Конечно, дорогая.

Кэролайн Стэнсфилд воспользовалась отсутствием Кристи, чтобы коснуться деликатного вопроса. В каком-то смысле это тоже имело отношение к политике.

– Какой прекрасный, милый ребенок, Бобби. А как ее мать?

Кэролайн стремилась избегать упоминания Джо Энн по имени. Это всегда было «твоя жена», «мать Кристи», а иногда и нечто гораздо менее лестное.

Бобби небрежно усмехнулся.

– О, ты знаешь Джо Энн. Занята своими светскими играми, как будто вся жизнь ее зависит от этого. После того как умерла Марджори Донахью, она просто увязла во всем этом. Если бы она отдавала моей политической деятельности хоть малую долю той энергии, что расходует на свои благотворительные мероприятия и вечера, мне не о чем было бы беспокоиться.

На лице Кэролайн появилось довольно лукавое выражение. Она внимательно посмотрела на сына. Так хорошо смотрится. Определенно подходящий материал для изготовления президента. И шансы неплохи. Лучше, чем у бедного старого Фреда. А еще не так давно она была совсем не уверена, хочет ли он этого.

– Я слышала, Лайза Блэсс вернулась в город. Очевидно, старый Вернон оставил ей все, что у него было. За пятилетние труды недурно.

Легкая тень набежала на лицо Бобби. Лайза Старр. Его Лайза. Замужем за древним стариком. Родила ему сына. Избавившись от его, Бобби, ребенка.

В воображении своем он видел ее лицо, полное боли от его жестоких слов. Он вспомнил ее ужас, ненависть, исказившую ее черты, яд, изливавшийся из ее глаз. Он уже и не знал, каковы теперь его чувства к ней, но он никогда не забывал ее, а его политический опыт подсказывал, что каким-то неведомым образом она может представлять для него угрозу. Особенно сейчас, когда она наконец обрела богатство.

В туалете, этажом ниже, Кристи Стэнсфилд было совсем плохо. Но никто не должен знать об этом. Она все сделает, умоется и вернется так, словно ничего и не произошло. Шоколадный торт. Он всегда заканчивался для нее плохо. Шоколадный торт. У-у-у-у! Она склонила маленькую головку над унитазом и ждала неизбежного, и пока ее отец предавался размышлениям о девушке, с которой он так плохо обошелся, о женщине, которая теперь обретет влияние в Палм-Бич, Кристи вывернуло наизнанку в кристально-чистые воды безупречно белого унитаза.

Глава 17

Скотт Блэсс задумчиво лежал на обитом шелком диване и смотрел на свою мать. Выражение угрюмого безразличия на его лице было обычным для богатых подростков по всему свету, но в данном случае оно скрывало чувства, далеко не ординарные. Ощущения были противоречивы, и невероятно переплетены – мучительное сочетание роз и колючей проволоки, острых шипов и сладостных ароматов, восхищения и ненависти.

Забыв о том, как она действует на своего семнадцатилетнего сына, Лайза Блэсс говорила по телефону с целеустремленностью прирожденного бизнесмена. Она вкладывала в разговор свое очарование, энергию, страсть, а Скотту было бы вполне достаточно и какого-нибудь одного из этих качеств. Так было всегда с того момента, когда он впервые увидел ее. Когда она спускалась по эскалатору в международном аэропорту Палм-Бич, и от нее исходил волшебный аромат, а похожа она была на изумленную богиню. С тех пор он был влюблен в нее, и до сего момента его любовь все еще оставалась невостребованной. Пока это, несомненно, было самым большим разочарованием в его жизни. Разве мать не должна любить своего сына? Беспрестанно он был занят поисками причины ее безразличия к нему и, оказавшись не в состоянии обнаружить ее, пришел к заключению, что причина, очевидно, в нем самом. Какой-то чудовищный изъян в его личности таинственным образом мешал полюбить его, сделал его недостойным материнской привязанности.

«Пойди покатайся на серфинге, милый. Такая хорошая тренировка», – сказала как-то она ему.

В то время ему было шесть лет. Сейчас он уже стал чемпионом Флориды.

«Я просто восхищаюсь теми, кто разбирается в моторах».

На следующий же день он упросил Чарли Старка принять его на работу механиком без жалования и все лето проработал в мастерской магазина «Мустанг парадайз». А потом сумел из груды деталей собрать двигатель «мустанга» 1977 года в кромешной темноте и с одной рукой, привязанной за спиной.

«Парень, выросший на улицах Уэст-Палма, стоит дюжины жалких бездельников, которые слоняются по Палм-Бич!»

Целых два года он отказывался разговаривать с кем-либо, у кого были «правильные» произношение и одежда, и водился исключительно с грубыми и крутыми парнями, жившими по соседству с такими барами, как «У Рокси», или ресторанами, где играли музыку в стиле «кантри», по другую сторону от проходившей вдоль берега железной дороги.

Но все это было напрасно. Ледяное безразличие матери оставалось неколебимым, словно законы мидян и персов. Нельзя сказать, чтобы она ссорилась с ним или не обращала на него внимания. Она всегда была готова поддержать его или дать совет. Просто она не принимала его близко к сердцу, и это повергло его в безумное отчаяние.

Во время телефонного разговора мать часто улыбалась, но Скотту было понятно, что ей совсем не нравится то, что она слышит в трубке.

– Знаете, Морт, вы меня совершенно ошарашили. У меня и мысли не возникало, что Энн не устраивает контракт. Да она ведь этот уик-энд проводит у нас. Только сейчас отправилась поплавать в бассейне. Она мне ничего не говорила. Не было даже никакого намека.

Потом долго говорил кто-то на другом конце провода.

– Нет, нет, конечно, нет. Мы же подруги. Мы с Энни были заодно, еще когда все только начиналось. Мы вместе поднимали компанию «Блэсс». Да при чему тут контракт! Я никогда бы не стала что-то навязывать Энни, если бы она была против.

Лайза замолчала. Намек был недвусмысленным. Условия контракта можно навязать силой, если дело дойдет до этого. Но это было бы наихудшим из вариантов, а Энн Либерманн стала теперь такой примадонной, которая очень даже могла позволить себе быть капризной. Проклятье! Почему же всех обуревает такая жадность? Пять зданий подряд под фирменным знаком компании «Блэсс» сделали Энн Либерманн мультимиллионершей, но она все же совсем не прочь вдребезги разбить их отношения из-за ничтожной прибавки. Если, конечно, считать миллион долларов ничтожной суммой.

Она подняла глаза к потолку в надежде на озарение, а нью-йоркский агент продолжал свою речь. Боже, он умеет работать. Он отрабатывает каждый цент из причитающихся ему пятнадцати процентов суммы контракта. Он уже потрудился связаться с другими издательствами, и Лайза знает, что это не блеф. К утру в понедельник Энн Либерманн может уже издаваться в «Рэндом хаус». До сих пор компания «Блэсс» не теряла своих авторов, а наоборот, с большой для себя выгодой перекупала их у других издателей. Если из короны компании исчезнет бриллиант, то и у других авторов могут появиться ненужные мысли. Это может оказаться началом спуска по скользкому склону, во время которого эти писатели начнут перепрыгивать в колесницу конкурентов. От этой страшной мысли на душе у Лайзы похолодело. Нет, Энн Либерманн необходимо выкупить назад. Но все же хорошо бы это обошлось значительно дешевле миллиона долларов.

– Послушай, Морт, дорогой. Дай мне два дня, чтобы обдумать это. Давай я позвоню тебе в понедельник, сразу с утра? Я посмотрю, что можно сделать, чтобы умаслить Энн. Открою ради нее бутылку моего самого лучшего бордо. Ха-ха. Отлично, Морт. Тогда поговорим. Пока, дорогой.

Она со стуком бросила на аппарат телефонную трубку.

– Дьявол ее побери! Эту подлую, жадную суку! Где эта жирная, гребущая деньги лопатой корова?

Скотт навострил уши. Как всегда, мать поставила его в неудобное, двойственное положение. Ему было приятно, что кто-то, вывел ее из себя, и в то же время это было для него мучительно.

– В чем дело, мама?

Лайза окинула взглядом своего великолепного сына, словно он был «лишним бананом» в представлении из жизни фруктов.

– Эта чертова Энн Либерманн пытается увильнуть ОТ выполнения контракта и загрести еще целую кучу денег.

– А разве ты не можешь заставить ее выполнить контракт?

Вопрос был разумным. Иначе для чего существуют контракты?

– В этой игре, если на твоей стороне нет удачливого автора, то дело дрянь, и не важно, что написано в контракте. Если я попытаюсь ее насильно приковать цепями к пишущей машинке, то это будет нехорошим сигналом для всех остальных. Нет, мне все-таки придется заплатить ей столько, сколько она захочет. Я думаю, надо попробовать как-то умаслить ее за эти два дня.

Глаза матери вдруг стали задумчивыми.

– Может быть, ты сумеешь помочь, дорогой. Ну, ты знаешь, сказать ей комплимент, сделать что-нибудь приятное. У тебя это хорошо получается. За ланчем мне показалось, что ты ей понравился.

Скотт почувствовал, как по нему прокатилась волна тепла. Это уже было близко к комплименту. Его мать только что сказала ему, что он обаятелен, и, пусть и не напрямую, даже обратилась к нему за помощью. Господи! Это уже и в самом деле что-то.

Скотт встал, отчаянно стараясь выглядеть таким спокойным, каким он себя совсем не чувствовал.

– Хорошо, мама. Не беспокойся. Я подумаю, что можно сделать. Ты говоришь, она у бассейна?

* * *

Тело Энн Либерманн пело, как мощное, набирающее высоту сопрано, и ей не хотелось, чтобы это возвышенное чувство покинуло ее. Что за ночь! Вознесение к небесам две ночи подряд! Она и не думала, что такое возможно. В книгах ее было совсем не редкостью, чтобы героиню ублажал голубоглазый и светловолосый покоритель прибоя, но она едва ли была готова испытать это в реальной жизни. В следующий раз пишущая машинка будет огнем пылать под ее пальцами. Это будет хроника, а не беллетристика. Возникает, правда, один только любопытный вопрос – почему? Она богата, знаменита, однако далека от каких-либо иллюзий относительно степени своей женской привлекательности. К тому же, Скотт Блэсс едва ли не в сыновья ей. годится. Сейчас существовала только одна проблема – как вернуть его в постель и провести до завтрака повторный сеанс.

Она разглядывала сложную резьбу на деревянном потолке, пытаясь найти вдохновение в его узорах. Однако дух Эдиссона Мизнера не очень-то интересовался ее затруднениями. И в самом деле, вся эта комната, с тяжеловесной мебелью, сумрачными картинами и андалузской «атмосферой», казалась начисто лишенной каких-либо намеков на секс, абсолютно далекой от столь тривиальных занятий.

Через распахнутое окно Скотт видел волны с белыми барашками, медленно катившиеся к берегу. Здорово! Прибой набирает силу. Чуть позже он встретится с ребятами у Восточной бухты и будет проскакивать под гребнями волн на своей новой доске. Если только сумеет вырваться из объятий самой популярной в мире писательницы.

– О чем задумался, Скотт?

Голос Энн Либерманн и ее карие с искорками глаза, безусловно, были самыми привлекательными ее чертами. Все остальное походило на район, объявленный федеральными властями зоной бедствия, однако, к счастью, скрывалось под шелковыми простынями, которые она натянула до подбородка. У нее оставалась надежда.

– Да ничего. Просто смотрю на прибой. Сегодня там будет хорошо.

Энн ничего не сказала. Рыба не клевала. Черт! В действительности, ему нет до нее дела. Туг уж ничего не поделаешь. После двух ночей блаженства она начала испытывать к этому тягу. Внезапно извлечение его из джинсов и помещение под простыни стало для нее жизненно важным делом. Таким же, как проталкивание мини-сериалов в телекомпании Эй-би-си или накручинание бесконечных продолжений для журнала «Космополитен».

– Тебе понравилась прошлая ночь, Скотт? – услышала она свой кокетливый голос. «Черт бы все побрал! Как же люди все еще верят в свободу выбора?» Она совсем не собиралась говорить то, что слетело с ее уст.

Скотт повернулся и посмотрел на нее. Понравилось? Он вытерпел ее. Вынес ради обожаемой матери, чтобы спасти ее деньги, которые она так хотела сберечь. Ему как-то удалось все это пережить, но и на спине, и в душе у него остались шрамы от этой предельной жертвы. Он переключил сознание и подумал о своей матери. Она хотела, чтобы он был «любезен» с Энн Либерманн. О да, он был с ней «любезен». Он только молил Бога, чтобы плоды его стараний пошли на пользу компании «Блэсс». Может быть, всего лишь может быть, Энн не разорвет контракта с издательством и снизит планку своих требований с миллиона до пятисот тысяч. Если так случится, то каждый цент из сэкономленных денег был отвоеван тяжким трудом.

Он попытался побороть раздражение.

– О да. Конечно. Правда, в самом деле. Ложь звучала не очень убедительно. Да какого черта ей еще нужно? Выражение признательности? Цитата для суперобложки ее очередного романа? Та, что займет место между изречениями из журналов «Пипл» и «Ньюсуик»: «Энн Либерманн так же хороша в постели, как и написанные ею книги» – Скотт Блэсс, покоритель прибоя.

Эннн Либерманн хотела поверить ему, но она не зря написала, один за другим, пять занявших первые по популярности места бестселлеров. По какой-то причине Скотт Блэсс потакает ее прихотям, и не так уж трудно предположить, что это за причина. Энн села на кровати, позаботившись, чтобы простыни скрывали ее огромную грудь.

– Скотт, мать говорила о том, что я, возможно, поменяю издательство?

В детстве Энн не слишком баловали, но феноменальный успех последних двенадцати лет позволил все наверстать. Она обладала житейской мудростью, была откровенна и достаточно беспощадна. Она внимательно смотрела на Скотта, наблюдая, как он прореагирует на ее первый удар.

Лицо Скотта моментально выдало все. Удар пришелся точно в подбородок. Вопрос оказался для него совершенной неожиданностью. В объятиях Энн Либерманн полностью теряла голову от страсти, теперь же оказалось, что это было лишь кратковременным явлением. Скотт почувствовал, как краска заливает его загорелые щеки, и приготовился яростно отрицать то, что, как Энн стало ясно, было правдой.

– Да нет. Никогда не говорила. Как жаль. А почему ты решила это сделать?

Энн Либерманн не пропустила ни одного нюанса в его смущении. Да, все так. Лайза Блэсс командировала сына, чтобы умаслить ее сладкой конфеткой секса. Да-а. Это уж слишком. Обычно матери не переходят определенных границ. А может, юный Скотт предпринял это по своей инициативе, а Лайза лишь невольно стала заговорщицей. Как бы там ни было, одно можно сказать точно. Ей предложили две ночи блаженства, Чтобы побудить ее не расставаться с издательством «Блэсс». Она чуть не рассмеялась вслух, поставив рядом эти два слова. Блаженство и «Блэсс». Блаженство за «Блэсс». Это звучало, как лозунг.

– Скотт, возможно, я и не стану менять издательство. Я могу остаться там, где я есть, – сказала она лукаво.

Энн закатила глаза. Первое разочарование, вызванное тем, что ее не могут любить только ради нее самой, быстро улетучилось. Очень мало людей в этой жизни могут рассчитывать на такое, и у нее хватало реализма понимать это. Нет, на этом свете, чтобы получить желаемое, надо быть готовой отдать то, что имеешь. Похоже, она кое-что имеет. И, конечно, кое-чего хочет. Это будет прямая сделка – товар на товар.

– Я надеюсь, что так будет.

– Правда, Скотт? Интересно, очень ли ты надеешься?

– Да, ну конечно, я надеюсь, Энн. Да ладно. Это же естественно, разве нет?

Скотт совсем не был уверен, что у него все вышло. Похоже было, что замысел его раскрыт. Оставались, правда, кое-какие шансы, но все шло к тому, что вклад его в дело матери придется увеличить.

– Почему бы тебе не подойти сюда и не доказать это, Скотт?

У Скотта все опустилось внутри. «О нет. Только не перед завтраком. Надо найти какую-то причину, причем достаточно уважительную».

– Не сейчас, Энн. Мы пропустим завтрак. А это очень раздражает мать. Может быть, позже.

Мать. Даже сейчас он не может не вспоминать о ней. Ради нее он улегся в постель, а теперь использует ее как предлог. И все это почти наверняка впустую. Если его помощь и сработает, то это все равно останется без внимания. Как всегда, к нему будут относиться свысока, снисходительно и небрежно, как к какой-нибудь красивой, но совершенно бесполезной старинной китайской вазе. Такой вещью восхищаются, даже ценят ее, но совсем не обращают на нее внимания. Если бы только можно было попасть в свет софитов, занять центральную часть сцены и разыгрывать спектакль своей жизни перед захваченной сюжетом аудиторией, состоящей всего из одной зрительницы в первом ряду – его матери. Это единственное, что ему было нужно. И это единственное, чего он никогда не получит.

Скотту вдруг все ужасно надоело. Он устал, и он голоден. А в столовой подадут яичницу с беконом, гренки, французские булочки. А здесь пора заканчивать. Он сказал все, что было в его силах.

Скотт одарил Энн теплой, как он надеялся, улыбкой и решительно направился к двери.

– Я распоряжусь, чтобы тебе оставили поесть. Увидимся, – выдавил он из себя и малодушно сбежал со сцены.

* * *

– Да как ты смеешь сидеть тут, словно откормленный херувим, и учить меня, как мне следует себя вести! Боже, Кристи, этот мир жесток. Поверь мне, я это, знаю.

Если не будешь стрелять первой, то в конце концов окажешься в дерьме.

Бобби Стэнсфилд сорвался с шезлонга, на котором загорал, с шумом смяв свою газету. Его уже обожженное солнцем лицо приобрело угрожающе вишневый оттенок.

– Это ты не смей так разговаривать с моей дочерью! – закричал он во весь голос, грозно наступая на Джо Энн. – Не смей! Слышала? Ты меня слышала?

В одну секунду Кристи уже стояла между ними. Третейский судья. Миротворец. Последовательный противник насилия, разногласий, ссор. Ее длинные светло-золотистые волосы свободно спадали на плечи, челка обрамляла округлое, трогательное личико. Усыпанные веснушками щеки, голубые глаза, вздернутый носик, полные губки. Она действовала, как запах свежескошенного сена, ласковое прикосновение щенка, вкус первой клубники.

– Пожалуйста, не ссорьтесь. Это я во всем виновата.

Я не хотела тебя поучать, но так получилось. Мне очень жаль. Прости меня.

Бобби был так разъярен, что с трудом подбирал слова.

– Не извиняйся. Не нужно извиняться. Я слышал, что ты сказала. Ты была совершенно права. Жизнь – это нечто большее, чем карабканье по лестнице в высший свет. Она не имеет права так разговаривать с тобой.

– Имеет, потому что она моя мама и потому что я ее очень люблю. – На глазах Кристи появились крупные слезы.

Гнев вышел из Бобби, как воздух из проколотого воздушного шарика. Кристи всегда это удавалось. Прямо какой-то талант подставлять другую щеку. Откуда у нее это? В семье Стэнсфилдов никогда не было никого подобного, а из того немногого, что Бобби знал о родственниках жены, среди них тоже не встречались такие, как Кристи.

– Ох, как мило ты все это сказала, дорогая. – Джо Энн ощутила, как ее охватывает чуждое чувство нежности. В присутствии безграничной доброты она обычно чувствовала себя очень неловко. Это было одной из причин, по которым она находила, что жить с дочерью для нее почти невозможно, однако временами слова Кристи задевали в ней живую струну.

– Извини, дорогая, я погорячился, – сказал наконец Бобби, которого закружил водоворот всепрощения, внезапно подхвативший всех троих.

В этой атмосфере всех почему-то потянуло исповедоваться.

– Ты совершенно права, Кристи. С моей стороны это совсем не по-христиански – так ненавидеть Лайзу Блэсс. Мне бы надо быть выше этого, но в ней появилось столько этого проклятого самомнения с тех пор, как ее компания перестала сходить с газетных страниц, и она зарабатывает столько деньжищ, что это уже становится просто неприличным. Она сидит в этом своем огромном доме, затаскивает туда всякого, кто хоть чем-либо интересен, и еще пытается командовать всеми нами. Люди в нашем городе готовы кровь проливать, лишь бы попасть на один из ее званых вечеров. Конечно, на прошлой неделе у нее был сам Майкл Джексон, а на этой – этот ученый, который открыл средство против СПИДа, да еще Энн Либерманн.

Джо Энн замолчала. Она погрузилась в мрачные раздумья о несправедливости всего этого. В Палм-Бич вовсе не принято выражать восхищение теми, кто успешно трудится. Это единственное место в Америке, где считается невежливым спрашивать человека, чем он занимается. Предполагается, что здесь, где единственным искренним ответом будет «да, собственно, ничем», такой вопрос лишь демонстрирует бестактность того, кто его задает. Джо Энн перешла на такие тона полного уныния, что все они, втроем, не смогли не рассмеяться.

– Ох, мама, ты неисправима. Ну и что такого? Ну и пусть она будоражит местное общество. Если ей это нравится, то что тут такого.

Бобби не мог удержаться и не внести своей лепты.

– Лайза выводит Палм-Бич из себя. Город не может подчинить ее себе, но и игнорировать тоже не может, поскольку она имеет тот товар, который здесь почитается превыше всего. Деньги.

Джо Энн почувствовала, как внутри у нее все снова закипает.

– Ну что ж, все, что я могу сказать, так это что она неблагодарная скотина. Когда-то она была моей подругой, но пошла против меня вместе с этим старым мешком костей Марджори Донахью. И во всем виноват твой отец. Это он познакомил ее со всеми, а она теперь даже и разговаривать с ним не хочет.

Кристи была настроена подольше сохранить возникший было огонек доброй шутки, но полное яда дыхание Джо Энн грозило задуть его.

– Ага. Теперь мне все ясно. У нее что-то было с папой, а ты после всех этих лет продолжаешь ревновать. Как я догадлива, а? Наверняка в ней должно было быть и что-то хорошее, если уж она была папиной подругой. – Кристи изо всех сил старалась не дать огоньку погаснуть.

– Кристи, не будь смешной. Как я могу ревновать к кому-нибудь вроде Лайзы Блэсс? Она подцепила этого слепого старого пердуна Вернона, а через неделю после свадьбы сбежала из города. Прошу тебя, если ты меня любишь, то не связывайся с этой сукой или с кем-нибудь, кто хотя бы разговаривает с ней.

– Я не собираюсь предавать тебя, мама.

– Уж постарайся, – сказала Джо Энн недобро.

– Откровенно говоря, – Бобби вышел из тесного семейного круга и потянулся к шезлонгу, на котором загорал, чтобы взять свой стакан, – меня восхищает то, что сделала Лайза Блэсс. Она превратила компанию «Блэсс» в машину, печатающую деньги, и все там теперь держится на ней. Она создала Энн Либерманн, чьи книги вы так жадно проглатываете, она вернула этому великолепному дому его былую славу – со всех точек зрения.

Удовлетворенный этой тирадой, он сделал большой глоток из стакана, уверенный, что слова его попали в точку.

Прошедшие годы во многих смыслах благоволили к Бобби. До президентства пока не доходило, но, как и Теда Кеннеди, его постоянно называли в числе возможных в перспективе кандидатов. В сенате он был и в самом деле заметной фигурой. После долгих лет пребывания там он приземлился в кресле председателя комитета по иностранным делам. В этом августейшем органе Бобби имел существенный вес, был своего рода маяком среди избранных. Он был первым среди лучших, деятелем, чей кивок или благосклонный взгляд способны обеспечить легкий путь к успеху самым противоречивым законопроектам. В результате он мог ходить по коридорам власти спокойной, уверенной походкой; чтобы связаться с президентом, ему достаточно было лишь снять телефонную трубку, а ведущие обозреватели зачарованно ловили каждое его слово, когда он позволял себе на коктейлях порассуждать о чем-нибудь. Он не был королем, но пребывал среди тех, кто делает королей, а этого было почти, почти достаточно.

Не было на земле такого места, где бы его не ждали. Ни одного уголка, где бы ему не раскрывались объятия. С одним лишь, но безусловным исключением. Вилла «Глория» на Саут-Оушн-бульвар. Лайза Старр, Лайза Блэсс не простила его, и это вызывало боль. Легко было обвинять Джо Энн в недобрых чувствах, но в глубине души он знал, что это несправедливо. Ведь именно он оскорбил Лайзу и жестоко бросил ее. Когда она боготворила и любила его. Ведь именно он назвал ее лесбиянкой со слов своей теперешней жены и, в сущности, объявил ей, что Стэнсфилды не женятся на уличных девках. У некоторых прошедшие годы притупили бы остроту памяти об этом, но у человека с таким характером и самоуважением, как Лайза, подобные раны не затягиваются, продолжают болеть и никогда не излечатся в этой атмосфере, пропитанной враждой. Лайза лежала в его объятиях под лунным светом и постигала язык любви.

Она была старательной студенткой, блестящей ученицей, которая превзошла учителя в творческом новаторстве. И даже сейчас, после всех этих лет, ее совершенное тело – жило в его памяти: его изгибы, открытые для него потаенные места, чудесные ароматы, дразнящая плоть. Никогда, ни до этого, ни позже, у него не было такой возлюбленной. И никогда уже не будет.

Он смутно осознал, что Джо Энн ушла не в духе – слишком сильно она хлопала дверьми. Ну и черт с ней. Сука. Все ее хитроумные уловки не смогли принести ни счастья, ни удовлетворения. Никто не в состоянии победить в гонке по этой светской лестнице. Всегда найдется кто-нибудь, кто будет стоять чуть-чуть выше, чем ты.

Лишь одну вещь Джо Энн все-таки сделала для него, и это перевернуло всю его жизнь. Кристи. Добрая, чудесная, прекрасная Кристи. Он не мог смотреть на нее объективно. Она была Моной Лизой, красивее, чем самая высокооплачиваемая фотомодель или имеющая самый большой успех кинозвезда. Для него она олицетворяла все это. Персики со сливками. Мисс Молодая Америка. Девушка, за которую с радостью сложат свои головы солдаты на чужбине. Живое воплощение всего здорового и доброго в этой стране. Кристи не пьет, она не балуется наркотиками. Она регулярно ходит в церковь. Любит и почитает своих родителей. Хорошо учится в школе. Не путается с парнями.

При мысли о последнем он печально улыбнулся. Отцы неизбежно рано или поздно сталкиваются с этой проблемой. Он страстно желал избежать роли отца-собственника, но был далеко не уверен, что ему это удастся. Сама мысль о будущих ухажерах Кристи напрочь выводила его из себя. Дай Бог, чтобы этот кто-то был добр к ней. Она, несомненно, заслуживает этого, но в жизни не всегда получаешь то, чего заслуживаешь. Он отбросил все эти мысли. Этого еще не случилось. Пока.

– Кристи, пойдем на пляж, покидаем «летающие тарелки». У меня просто руки чешутся.

– Пойдем, папа.

Оба они, отец и дочь, скорее походили на брата и сестру, когда стремглав неслись по зеленой лужайке к уже остывающему под лучами вечернего солнца песку пляжа.

* * *

Никто из них, за исключением Энн Либерманн, особенно и не хотел ехать, но она настаивала, и вот все оказались здесь.

Это был Палм-Бич во всей своей порочной красе. Огромный дом на Эль-Бравовэй вибрировал, как туго натянутая кожа большого басового барабана, гудящего, сверкающего, содрогающегося от мощной, ревущей толпы, которую поместили в его внутренности. Лайза обещала, что званый вечер у фон Пройссена превзойдет все мыслимое, и ее предсказание оказалось на удивление точным. Представление начиналось с лакеев, паркующих машины. Обычно они были одеты в аккуратную униформу – красные жилеты, опрятные рубашки с открытым воротом, черные брюки, черные ботинки. Но не сегодня. В эту ночь они были обнажены до пояса, их смазанные жиром торсы блестели и отражали свет горевших у них в руках фонариков. Надето на них было что-то вроде белых плиссированных юбок длиной едва до колен и доходившие до щиколоток сапожки, привязанные кожаными ремнями. Их выходило по двое к каждому лимузину. Один светил фонариком, другой ставил машину на стоянку – это волей-неволей напоминало каждому из прибывших, что на огромных, с золотым тиснением пригласительных карточках, украшенных причудливым гербом баронов фон Пройссенов, была указана тема вечера:

Древний Рим.

Энн Либерманн взревела от восторга. – Я же говорила вам, что это будет замечательно. Я познакомилась с Хайне фон Пройссеном в Венеции на Биеннале. Он абсолютно сумасшедший. Изысканно, восхитительно сумасшедший. Право, Лайза, не надо быть такой старомодной. Это именно то, что нужно в этом городе, – немного эксцентричности.

Лайза вежливо засмеялась. Если Энн Либерманн счастлива, то счастлива и она. Если каким-то отпрыскам германских оружейных магнатов хочется расстаться с частью не праведно нажитых их предками денег и попутно развлечь ее лучшую писательницу, то она перетерпит эту вечеринку, оставив свое мнение при себе.

Мысли Скотта бежали в том же направлении. Он знал некоторых из этих ребят. Тех, кого богачи заставляют так одеваться. Среди них была и пара приятелей, напарники по серфингу. Что же касалось его, то все это представлялось Скотту плохой шуткой. Уже в отношении самих юбок затея была достаточно неудачной, ну а намазанные жиром тела и вовсе создавали впечатление какого-то вызывающего зевоту фильма. Конечно, все это задумывалось как острое развлечение, как милая, хоть и далекая от свежести, шутка, но всему же есть предел. Фон Пройссен был «голубым», и именно поэтому лакеи на стоянке имели такой вид. Последней, переполнившей чашу его терпения каплей было то, что Энн Либерманн нашла этот отвратительный бред «восхитительным сумасшествием». Он пытался себя сдерживать. В конце концов, он уже потерял очки, уклонившись от совокупления перед завтраком. Было бы обидно, если бы все его старания в эти две отвратные ночи пошли прахом.

Девушка, которая вела в компании «Блэсс» дела, связанные с продажей издательских прав филиалам, пребывала в состоянии внутреннего дисбаланса. Ее воспитание подсказывало, что в том, с чем ей предстоит здесь столкнуться, есть нечто недоброе, нечто весьма непристойное. Но она была слишком молода, чтобы на нее не подействовал возбуждающий вид юных тел и явная, хотя, может быть, и несколько декадентская, роскошь развлечений, которые ей предлагались. Сказывалось еще и присутствие Либерманн. Может быть, это и было вечеринкой, но для служащих компании «Блэсс» вся жизнь – это работа. Следовательно, вечеринку можно было считать официальным мероприятием. Либерманн заигрывает с другим издательством, поэтому ее необходимо ублажать.

– Согласна, Энн. Думаю, здесь будет весело. Компания – хирург из Бразилии, известный своими пластическими операциями, с женой кинозвездой, чей внешний вид служил дополнительной рекламой его искусства останавливать бег времени; нобелевский лауреат, открывший вакцину против СПИДа, со своей скептически поглядывавшей вокруг женой, типичной американкой; модный «признанный» романист, которого Лайза только что «отбила» у издательства «Нопф»; человек, занимавшийся приобретением авторских прав на мини-сериалы для компании Эй-би-си, со своим говорливым и быстроглазым «дружком», – все они собрались у широко распахнутых, обитых кованым железом дубовых дверей под уходящими вверх беломраморными колоннами простого портика.

– У меня предчувствие, – обратилась Лайза к Энн, – что ты пока еще ничего не видела.

Сразу же за дверьми находились четверо очень красивых юношей. Для дома фона Пройссена в этом не было ничего необычного. Действительно ошеломляющим было то, что по сравнению с ними лакеи на стоянке могли показаться чрезмерно одетыми. На юношах не было абсолютно ничего, кроме набедренной повязки и тонкого слоя белой пудры, покрывавшей их «римские» лица. Все они стояли неподвижно, изображая из себя скульптуры, и в руке у каждого был короткий поводок. На поводках этих скалили клыки лоснящиеся гепарды. Таким образом, гости, прежде чем предстать перед хозяином, пропускались через созданный извращенным воображением опасный туннель.

Эта фантастическая обстановка вовсе не затмевала самого Хайне фон Пройссена. Высокий и худощавый, он, казалось, парил над окружающим, словно какой-то колдун из детских сказок. Ему было около тридцати, но, может быть, пятьдесят, хотя, вполне вероятно, и чуть больше тридцати. У него было женственное лицо с большими живыми глазами, правильного рисунка крупным ртом, в котором красиво поблескивали мелкие белые зубы. Было совершенно ясно, что всю жизнь он старательно избегал солнца. Благодаря своей алебастровой коже, мягкой и нежной, он напоминал статуэтку мейссенского фарфора. Хотя ростом он был шести футов, все его жесты говорили о тонкости и деликатности, так же как и ширина плеч и небольшой, как-то непристойно выпирающий из-под облегающей тоги животик. Его изящные ступни с накрашенными кроваво-красным лаком ногтями выглядывали из-под одеяния из египетского хлопка; беспокойные пальцы подергивались и порхали в воздухе, пока он тонким голоском щебетал гостям приветственные слова.

Лайза шла впереди, возглавляя шествие стайки гостей навстречу хозяину.

– Я думала, речь шла о Риме, – громко промолвила Энн Либерманн. – Почему же я улавливаю греческие нотки?

– Взгляните на картину Караваджо справа, – сказал Скотт специалисту по СПИДу.

– Добрый вечер, барон, – приветствовала хозяина Лайза.

В глазах Хайне фон Пронесена мелькнула насмешка над ее враждебностью. Он жил в Палм-Бич достаточно давно, чтобы понимать, что к чему. Здешние люди не понимают таких развлечений. А если и понимают, то не одобряют их. Да, некоторые молодые люди, вроде Лой Андерсонов, каждый год устраивают необузданный, задуманный Брюсом Сатков бал юных друзей Красного Креста в музее Генри Моррисона. Они знают, как отбросить условности и действительно хорошо повеселиться. Но у европейцев такие вещи выходят лучше, а у европейских «голубых» – совсем хорошо.

– Лайза Блэсс. Как мило, что все вы посетили мою вечеринку.

Он галантно, в пояс поклонился и поднес руку Лайзы к своим губам, накрашенным яркой, в тон цвета ногтей на ногах, помадой, остановив руку, как этого требовали приличия, в полутора сантиметрах от губ.

Лайза сухо представила своих спутников. Никто из них, вопреки требованию Энн Либерманн, не нарядился в соответствии с предложенной темой вечера. По одеяниям толкущейся за спиной барона толпы Лайза видела, что они здесь будут в меньшинстве, как она, собственно, и надеялась.

– Если вы чего-то захотите, но не увидите этого, обещайте, что не постесняетесь спросить.

Барон взмахнул рукой, охватывая этим жестом окружающее, и одарил гостей многозначительным взглядом. Расшифровать фразу было несложно. Все в их распоряжении. Возможно, и люди тоже.

Его слова еще продолжали висеть в пропитанном ароматом жасмина воздухе, кода он отступил в сторону, пропуская гостей.

«Фонтан жизни» возвышался на шесть футов. Это был настоящий фонтан, где каменные херувимы бесконечно справляли малую нужду в большую мраморную чашу, на поверхности которой плавали исключительно изящные нежно-розовые цветы гибискуса. Время от времени циркулировавшая в фонтане жидкость пополнялась напудренным и напомаженным лакеем в белых перчатках, которого украшала «мушка» в версальском стиле. Сама же жидкость – это было видно по этикеткам высоких бутылок – представляла собой марочное розовое шампанское «Пол Роджерс» 1975 года. В обязанности слуги также входило бесконечно наполнять «водами» фонтана специально предназначенные для шампанского фужеры «Лалик» из стекла «с изморосью».

Скотт поборол в себе желание спросить пива. Лайза и вовсе задыхалась от вульгарности всей этой показухи. Зато Энн Либерманн подвывала от восхищения. Нобелевский лауреат понял, чем он может развлечься, и поклялся никому не говорить, как он получил свою премию. В таком месте его могли подвергнуть суду линча.

Стало очевидно, что на вечере есть еще одна принимающая сторона.

Эти поджидавшие их теперь двое были чрезвычайно странной парой. Дама, высокая и царственная, выглядела, если не как королева, то как лицо королевских кровей. Стройная, как стрела, она была в диадеме с огромными, достойными царской короны камнями, в белых, по локоть перчатках и роскошном длинном белом платье. На приятном лице, которое, однако, нельзя было назвать красивым, застыло выражение полного страдания достоинства. Рядом с ней стоял улыбающийся, одетый в тогу вьетнамец, в два раза ниже ее ростом.

Парадный зал как бы переходил в огромный бело-золотой шатер, и трудно было сказать, где кончается дом и начинается парк, особенно потому, что двери и оконные рамы были убраны для усиления «римского впечатления».

Они оказались как раз посреди бурлящего рынка рабов, где шла чрезвычайно бойкая торговля. У стен располагались повозки с сеном на деревянных колесах, каждая охранялась парой суровых центурионов в соответствующих костюмах. На повозках был представлен самый необычайный – из того, с чем Лайзе приходилось сталкиваться, – срез человечества. Многие были закованы в толстые цепи. Среди этих людей были веселые карлики, пожилые дамы с огромными бюстами, легко одетые девицы, обладавшие явным, не специфическим шармом, нахальные негритянские мальчишки, похожие на тех, что орудуют на глухих улицах бедных районов Уэст-Палма, – да они наверняка ими и были. Время от времени бойкий на язык старик взбирался на табурет и вел воображаемый аукцион, на котором гости фон Пройссена «покупали» предлагаемых им рабов. Было заметно, что воодушевление, с которым велись эти «торги», в значительной мере превосходит то, которое требовалось для игры.

В данный момент перед ними происходила именно такая торговля. В центре помоста стоял обхваченный, на всякий случай, руками аукциониста небольшой черный мальчик. Вокруг его худых ног вились цепи. Мальчик во весь рот улыбался, слушая, как причудливо расписывал его этот человек.

– Очаровательный паренек для вашего дома… всегда готов удовлетворить любой ваш каприз, я действительно имею в виду любой каприз, сограждане. А сейчас я прошу всего десять золотых монет. Это потому, что он так юн. Но юношей можно обучить, не правда ли? Их можно обучить именно тому, что вам нравится, разве нет? Ну хорошо, кто купит этого учтивого мальчика?

Судя по всему, желающих нашлось несколько. В одном из активных участников торга Лайза узнала весьма уважаемого в Палм-Бич торговца недвижимостью. Он ожесточенно состязался с огромным и жирным немецким промышленником, разбогатевшим, по-видимому, на мыле.

– Не хотите ли вы пощупать его, сограждане? Пощупать, из чего он сделан?

С криками восторга соперники бросились вперед, чтобы урвать причитающийся им кусок плоти. На какое-то мгновение Лайза задумалась, так ли все было в те далекие годы, прежде чем Римская империя, чьи силы истощила постоянная жажда наслаждений, пала жертвой пришедших с севера алчных орд. Если так, то разве не следовало бы извлечь урок из истории? Может быть, эта вечеринка что-либо говорит всему свету о нынешней западной цивилизации? Об этом стоило поразмышлять.

Танцы казались второстепенным дополнением к «гвоздю» вечера – аукциону рабов, но и сюда были вложены и деньги, и творческие усилия. Местом для танцевальной площадки был избран бассейн. Сама по себе эта идея не являлась сверхоригинальной: танцевальная веранда над бассейном устраивалась в Палм-Бич на многих вечеринках. Это было вполне обычно, в особенности для города, где свободной земли так не хватало. Но у фон Пройссена выбор такого решения был обусловлен не недостатком места, а более экзотическими соображениями. Танцевальная площадка была изготовлена. не из досок, а из прозрачного плексигласа. Она располагалась в нескольких футах над гладью тридцатиметрового бассейна, оставляя под собой довольно много места для купающихся, которые могли плавать под мостом и разглядывать танцующих у себя над головой. Под ногами танцующих проплывали огромные водяные лилии, а в нагретой градусов до тридцати воде кружились грациозные морские нимфы и женского, и мужского пола; их прозрачные одежды скорее открывали, чем скрывали наготу, как и было задумано. Несколько наиболее смелых гостей уже присоединились к ним, и теперь, расплющиваясь, их лица нагло прижимались к обратной стороне танцевальной площадки. Они выкрикивали пьяные шутки прямо под ногами веселящихся танцоров, которые плыли и раскачивались под спокойные мелодии оркестра Майка Карни.

Лайза, твердая в своем намерении избежать и покупки рабов, и стриптиза для купальщиков, сумела собрать всех за столом, откуда можно было наблюдать за обоими спектаклями, не опускаясь до того, чтобы принимать в них участие.

– Ну что, Энн, ты хотела увидеть сладкую жизнь в Палм-Бич. Вот она.

Энн восторженно воздела руки.

– Дорогая, это чудесно. Просто чудесно. Куда там Феллини!

Лайза удивлено вскинула бровь. Энн Либерманн вела себя, как девчонка. Это было совершенно не характерно для нее, и потому настораживало. Обычно она предпочитала выступать в роли жесткой, видавшей виды дамы. Свою речь она сдабривала сочными ругательствами и ссылками на неординарные и не вполне обычные примеры из сексуальной жизни. Сейчас же она жеманно улыбалась и хихикала, как девочка-подросток на первом в жизни свидании.

До Лайзы уже дошло, в чем здесь причина. Скотт. Энн Либерманн присосалась к ее сыну, как голодная пиявка. Хуже всего было подозрение, что она сама могла спровоцировать все это. Ведь это она просила Скотта «сделать что-нибудь приятное» Энн Либерманн, и, похоже, он понял ее слишком буквально. Как звали того короля, который попросил своих рыцарей избавить его от докучливого священника? Он и не ожидал, что они воспримут его пожелание так дословно. Или ожидал? Как бы там ни было, позднее он потребовал для себя за это наказания. Нужно ли ей тоже взять на себя ответственность за все? Мальчик боготворит ее. В этом его трагедия. Ведь по какой-то причине, которая ей самой всегда была не вполне понятна, она абсолютно не в состоянии ответить ему любовью. В этом ее трагедия. Снова и снова она пыталась полюбить его. Все необходимое для этого наличествовало. Он был слишком хорош, чтобы можно было в это поверить. Потомок Стэнсфилдов – сон, который хочется смотреть бесконечно. Искушен в жизни, но раним, обаятелен, но полон сомнений. Все это должно было просто притягивать мать.

Однако напрасно она искала в себе хоть искорку материнских чувств. Там, где полагалось быть любви, была лишь тьма, место тепла занимал холод. Ее безразличие к собственному сыну было больше, чем слабостью, она граничило с болезнью. Лайзе было, к тому же, известно, что эта болезнь неизлечима и что никакой терапией нельзя создать нечто из существующего в ее душе ничто. Может быть, если бы он не был так похож на Бобби… Каждый день эти серо-голубые глаза напоминали ей о прошлой любви и по-прежнему жгучей потребности отомстить человеку, который был отцом ее сына, и его отвратительной жене.

Лайза с усилием прервала эти неприятные размышления. Возможно, она просила у сына слишком многого, но уж, по крайней мере, этот уик-энд Энн Либерманн запомнит на всю жизнь.

В мерцающем свете свечи Лайза с интересом наблюдала, как Энн Либерманн цепляется своими короткими пальцами за ее сына, как ее квадратный подбородок нависает над его плечами, обтянутыми безупречным смокингом. А под столом ее широкое бедро наверняка прижато к его ноге.

– Лайза, я думаю, твой сын – самая восхитительная штучка из того, что мне когда-либо доводилось видеть.

* * *

Ты знаешь, сегодня я видела, как он взлетает на волне Он самый лучший в мире. Я сидела на пляже, и меня в буквальном смысле пронзило.

Все, за исключением Скотта, засмеялись. Его только что назвали «штучкой». Боже, как она ужасна!

Для автора романов, который раньше работал с издательством «Нопф», это было уж слишком. Вообще, большая часть из того, что говорила Энн, было для него слишком.

– Послушайте, Энн, вам следовало бы более уважительно относиться к языку, – сказал он. – В буквальном смысле «пронзило» означает, что вас проткнули насквозь.

– Уж кто-кто, а я-то тщательно подбираю слова и хорошо все обдумываю! – выкрикнула Энн. Загадочно закатив глаза, она метнула себе в рот огромный кусок белуги на ломтике хлеба.

Смысл этих слов должны были понять все. Все и поняли. Всем, для чьих ушей предназначались эти слова, они были хорошо понятны. Поняли их все. Но к общему, несколько смущенному смеху не присоединились Лайза и Скотт. А Энн разоткровенничалась, стремясь нажить капитал на том, что на ее блестящую от пота физиономию упали лучи софитов.

– Между прочим, Лайза. У меня появилась замечательная идея относительно новой книги. Серфинг. И все. Серфинг и люди, занимающиеся им. Что ты по этому поводу думаешь?

– Я думаю, для начала нам надо бы знать, будет ли эта книга издаваться компанией «Блэсс», – лукаво ответила Лайза.

– Дорогая, конечно же, это будет книга компании «Блэсс», и Скотт может помочь мне подготовить для нее материал. Я думаю, такая книга потребует ужасно много подготовительного материала.

Рука ее у всех на виду гладила лежавшую на алой скатерти руку Скотта. Скотту потребовались сверхчеловеческие усилия, чтобы не убрать руку. Триумф на лице матери вознаградил его за это полностью. Ради этого он был готов на все.

Лайза поспешила расставить все точки над «i».

– Конечно, будем считать, что мы договорились, Энн. Скотт займется подготовительной работой, а компания «Блэсс» возьмет на себя издание книги. Пожалуйста, проинформируй об этом этого своего всемогущего агента.

Она повернулась к сыну. Настал черед бросить ему кусок сахару. Только что он сделал компании «Блэсс» миллион долларов.

– Нам необходимо предусмотреть для тебя комиссионные, дорогой. За то, что ты способствуешь появлению у авторов свежих идей.

Но ощущение вины резануло ее, как нож, при виде рабского обожания, которое вспыхнуло в ответ в глазах сына.

Глава 18

В галерее «Нортон», почти полностью финансируемой на деньги Палм-Бич и, к несчастью, расположенной не на той стороне озера Уорт, западная и восточная части города встречались и настороженно смешивались. И снаружи, и внутри здания все говорило о его прекрасной родословной. Выстроенное в стиле неоклассицизма, оно вмещало в себя одну из самых замечательных коллекций современного искусства, какие только были собраны вне основных культурных центров, таких, как Нью-Йорк, Малибу и Хьюстон. Окрестные поблекшие дома резко контрастировали с ним. Бурный, суматошный рост Уэст-Палм-Бич по некоторым причинам шел преимущественно в северном направлении, а ветхие и отслужившие свое жилые дома и заводские склады все еще цеплялись за здание галереи, словно проржавевшие леса за подлежащий реставрации шедевр архитектурного искусства. На полированных деревянных панелях, которыми были отделаны стены холла при входе в галерею, гордо значились имена ее благодетелей. В этом списке почти полностью повторялись фамилии из раздела светской хроники газеты «Палм-Бич дейли ньюс». Это было одним из немногих мест на земле, где фамилии Стэнсфилд и Блэсс с трудом пытались ужиться вместе – их близость в списке являлась глубоким контрастом тому безбрежному морю, которое разделяло их в реальной жизни.

Хотя Скотту больше по душе была кричащая самоуверенность известной коллекции Джилберта и Джордаш, он не мог не согласиться с матерью, что Пикассо великолепен.

– Конечно, некоторые по-прежнему относятся к Пикассо с усмешкой и считают его торговцем, который стремился продать свои картины втридорога. Но посмотри-ка на дату – вот на этом полотне. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Оно было написано на три года раньше, чем соседствующая с ним картина Брака, а в то же время и сюжет, и техника исполнения почти одинаковы. Удивительная текстура. Восхитительно богатая палитра красок.

Лайза говорила с авторитетностью эксперта. Ведь в Европе она изучала не только издательское дело. Все это началось в Париже с восторженных и таких понятных лекций Мишеля Дюпре. В Лондоне ею уже никто не руководил, но после Парижа знания ложились на прочный фундамент. Лайза набрасывалась на музеи Европы, как голодная львица. Она жадно впитывала в себя все, что было в Прадо, в ленинградском Эрмитаже, в галереях Флоренции. Галерея «Нортон» не могла и мечтать встать с ними в один ряд, но в ней имелись картины, которые оказались бы к месту на стенах самых знаменитых музеев мира. Это полотно Пикассо было одним из таких.

Лайза взмахивала изящными пальцами, подчеркивая свои слова, а Скотт с благоговением смотрел на нее. Ни одна из картин не могла сравниться с его матерью. Ни один художник не решился бы на попытку добиться сходства. Даже если бы ему удалось точно передать внешность, он не увидел бы беспрестанно излучаемой ею энергии и этой суровой целеустремленности, которая окружала ее искрящейся и холодной, как лед, оболочкой. Что двигало ею, оставалось тайной. Откуда брались силы для такой динамики, мощи порыва вперед, благодаря которой все препятствия сметались с ее дороги и устранялось любое противодействие? Он никак не мог найти ответ на этот преследовавший его вопрос, хотя искал он его всю жизнь. Так или иначе, но он чувствовал, что ответ даст ему ключ к пониманию своих собственных жизненных устремлений. Как только тайные запросы матери перестанут быть для него секретом, тогда и собственные желания окажутся на грани осуществления. Как только ему откроется ее цель, он сразу обратится в ее рыцаря, сделает ее мечтания своими, а когда ее фантазии превратятся в реальность, ему, Скотту, можно будет всю оставшуюся жизнь нежиться в лучах ее благодарности. Заря этой благодарности возвестит о новом появлении его на свет Божий – любимого и желанного сына, а воссоединение сына и матери станет – обещанием вечного блаженства.

Мать прошла вперед, чтобы насладиться чудным полотном Матисса, а Скотт задержался у необычного скульптурного портрета работы Пикассо. В мысли его внезапно ворвался холодный и резкий женский голос.

– Снова по эту сторону моста, Лайза? Не можешь прожить без этих задворок? – В голосе звучало ехидство. – Удивительно, чего можно достичь, выйдя замуж за старца. Но тебе ведь известна поговорка: «Счастье не купишь за деньги». А из девки они ни за что не сделают леди.

Оказавшегося, весьма кстати, в стороне, метрах в шести от матери, Скотта словно ударило взрывной волной. Он не поверил своим ушам. «Что это? Какая-то добродушная шутка, веселое подтрунивание старой Вернон подруги?» «Ничего подобного», – говорил тон голоса, жестокий и высокомерный. А личность говорившей подтверждала это.

Это была Джо Энн Стэнсфилд, жена сенатора Стэнсфилда, покровительница искусства, весьма аппетитная на вид и брызжущая ядом сквозь плотно стиснутые зубы.

Первым побуждением Скотта было выйти вперед и врезать ей так, чтобы она не встала. Но он словно прирос к полу. Нечто, пересилившее эмоции, не давало ему, как библейской жене Лота, сдвинуться с места. Где-то в глубине вырвался на свободу дикий зверь любопытства. Скотт инстинктивно почувствовал, что сейчас узнает нечто жизненно важное для себя. Это было страшное чувство – обжигающее предвидение, что он стоит на краю важного открытия. Джо Энн Стэнсфилд и ее муж Бобби. Мать не переваривала обоих, но он так и не знал, почему. Она никогда не ходила на приемы, если знала, что они тоже там будут, и никогда не приглашала их к себе, даже на благотворительные балы, когда в списки приглашенных включались все подряд, без особого разбора. Временами это вызывало у него любопытство, но потом он решил, что это не важно. Кто-то тебе нравится, кто-то нет. Все очень просто. Так было до этой минуты.

Словно маленький ребенок, прильнувший к замочной скважине, Скотт с ужасом наблюдал за разворачивающейся у него перед глазами сценой.

Застигнутая врасплох неожиданной словесной атакой из-за угла, Лайза на миг побледнела, но быстро пришла в себя, и краска уже возвращалась на ее щеки. Она повернулась лицом к своему врагу – тигрица, готовая к прыжку, дичь, готовая превратиться в охотника.

– Да ты и сама являешь собой блестящую иллюстрацию правдивости собственных слов, Джо Энн. Однако в отличие от тебя, у меня и мысли никогда не было скрывать свое происхождение. Напротив, я горжусь им.

Лайза бросилась в контратаку, выпрямившись в полный рост, с вызовом откинув назад голову, гордая и неустрашимая. Однако не невредимая. Скотт видел, что коварное нападение оставило свой след. Никогда прежде не видел он своей матери в подобной стычке на тропе войны. Это была загадочная и пугающая сцена, но ее предстояло пережить. И все же он не пришел ей на выручку, подсознательно убежденный, что то, чему он оказался свидетелем, лишь неизбежная прелюдия к мощным и более жарким будущим битвам, где понадобится его помощь.

Спокойно глядя Джо Энн в глаза, Лайза сделала свой второй выстрел.

– Единственное, что изменилось, Джо Энн, так только то, что ты теперь берешь плату побольше. Предоставляемые же услуги нисколько не изменились.

– Что? Что? – не веря своим ушам взвизгнула Джо Энн. – Ты назвала меня шлюхой? Ты осмелилась назвать меня шлюхой?

Словно с находящегося на орбите звездолета. Скотт наблюдал за всем этим и ждал.

– Брось, Джо Энн, ни для кого это не новость. Ты промышляешь этим с незапамятных времен. – Лайза торжествующе улыбнулась.

Стычка, которой она не искала, была закончена, и верх одержала она. Теперь было самое время удалиться. Но отнюдь не отступить. Казалось, стоявшая перед ней Джо Энн вот-вот взорвется и закидает своими останками всю коллекцию галереи «Нортон».

Лайза повернулась и пошла к сыну; походка ее была ровной, шаги размеренными. А в спину ей летел крик разъяренной Джо Энн:

– Ты никто, вылезшее из ниоткуда, Лайза Старр! Никто из ниоткуда!

Через плечо матери Скотту открылось поразительное зрелище.

Джо Энн Стэнсфилд – ее красивое лицо было искажено ужасной гримасой злобы – медленно опустилась на колени, словно собиралась молить Бога, чтобы тот сразил ее врага молнией. Здесь, посреди безлюдной галереи, отрешенная от всего, кроме ненависти, она посылала эту ненависть, истовую и незамутненную, в спину его матери. Сила этой ненависти не поддавалась описанию.

Когда Лайза дотронулась до его руки, Скотт почувствовал, что пальцы матери дрожат. Такая чистая, ничем не прикрытая агрессия никого не могла оставить спокойным.

– Пошли, дорогой, нам пора.

Тон у матери был обычный. Однако когда она потянула Скотта за собой, голос ее изменился. Он был по-прежнему спокойным и тихим, но по страстности не уступал ярости Джо Энн.

– Молю Бога, чтобы скорее наступил день, который избавит меня от этой ужасной женщины, – промолвила Лайза.

Скотту показалось, что только сейчас мать впервые заговорила с ним.

* * *

В Палм-Бич сердце любого дома делилось не на четыре, а на две части. Первая, конечно же, столовая. И еще бассейн. Особняк, принадлежавший Блэссам, как и многие другие дома на Саут-Оушн-бульвар, мог похвастаться парой бассейнов. Один, с морской водой, устроенный по соседству с пляжным домиком с южной стороны от проходившей вдоль океана дороги, считался «повседневным» и предназначался для детей, шумных игр, надувных лодок и кругов. Что же касается расположенного за домом бассейна с пресной водой, который прятался среди зарослей банановых, лимонных и грейпфрутовых деревьев и был защищен от морских ветров, то здесь все поддерживалось в строгой изысканности, и ничто не могло нарушить спокойной безмятежности и устрашающей четкости установленного здесь порядка.

Бассейн был тридцати метров в длину, а его прозрачная голубая вода, покой которой иногда нарушался мощным очистительным агрегатом, была чистой настолько, что ее можно было пить. По краю выложенных кафелем стен безупречно прямоугольной формы шел причудливый мозаичный узор в мавританском стиле, один конец бассейна украшала – терраса с изящными дорическими колоннами. Здесь, в тени, на полу белого каррарского мрамора по-военному в ряд стояли четыре шезлонга для желающих позагорать. На крайнем, лениво перелистывая страницы журнала «Серфер магазин», лежал Скотт Блэсс. Время от времени он отрывался от журнала. Лицо его выражало озабоченную сосредоточенность, а невидящие глаза обегали сомкнутые ряды ухоженных цитрусовых деревьев, посаженных с западной стороны бассейна и служивших началом английского сада, и бесцельно бродили по каменным вазонам с кустами красной герани, расставленным в соответствии с архитектурным планом статуями херувимов и серафимов и издававшим сладкий аромат куста жасмина с крохотными белыми цветами.

«Как же все сделать?» С того дня, как он узнал в галерее «Нортон» о тайной ненависти матери, вопрос этот беспрестанно прокручивался у него в голове. Заветное окошко для него приоткрылось, но он не в силах был придумать, как через него пробраться внутрь. Он должен был сокрушить Стэнсфилдов. Нанести им удар, и удар чувствительный. Оказалось, что они – враги матери. И так же естественно, как ночь сменяет день, они стали теперь и его врагами. Он с легкостью принял на себя материнскую жажду отмщения. Это явится ключом к сердцу его матери, раскроет ему секретный шифр замка, на который заперты врата рая, и он искал способ добраться до Стэнсфилдов. Однако они были неприступны. Они были богаты и могущественны, защищены охранниками и электронной техникой, армиями адвокатов, доверяющими им друзьями и знакомыми, сложной паутиной покровительства, влияния политического и общественного престижа. Напрасно искал он Ахиллесову пяту, просиживая часами в библиотеке за копиями старых еженедельных журналов, выискивая в них признаки слабости и тщательно скрываемых тайн, основываясь на которых можно было бы построить свою атаку. Но ничто не обнаруживалось. У них была дочь, очевидно, его возраста, а сами супруги Стэнсфилд представлялись карикатурой на идеальных мистера и миссис Америка. Она была из семейства Дьюк, а он – из Стэнсфилдов, семьи деятелей, чьи пальцы никогда не были слишком уж далеко от штурвалов, повороты которых определяли направленность движения политической и общественной машин страны. Деньги и власть. Власть и деньги. Стены, окружавшие их, казались непреодолимыми.

Веселый голос прервал его мысли.

– Так вот как живут богатые бездельники. Да, живется им определенно неплохо. Скотт поднялся.

– Привет, Дэйв, малыш. Ты как раз вовремя. Санитарное управление готовит приказ о закрытии этого бассейна. В нем столько грязи.

Шутки были добрыми, но на самом деле Скотта охватывало чувство вины, когда Дэйв приходил чистить бассейн. И не только потому, что они были одного возраста и хорошие друзья – оба увлекались серфингом и катались на одних и тех же волнах на пляжах северной окраины Палм-Бич, даже когда во время декабрьских похолоданий температура воды падала до десяти градусов по Цельсию.

Все было глубже. Это была вина, испытываемая богатыми, когда их богатство выставляется напоказ перед бедными. Бассейн виллы «Глория» был кричащим символом богатства. Он выглядел так, что вполне мог бы принадлежать какому-нибудь сказочно богатому древнему римлянину, может, самому императору.

А Дэйв, вне всяких сомнений, принадлежал к сообществу бедняков. По правде говоря, визиты Дэйва три раза в неделю были совсем и не нужны. В современных бассейновых системах химикаты вводятся в воду автоматически, автоматика же Следит за уровнем их содержания в воде. Поскольку при этом еще используется чрезвычайно эффективная система фильтрации, то Дэйву тут практически ничего не оставалось делать. Однако в Палм-Бич было заведено, что бассейны обслуживает компания «Си-энд-Пи», за садом следит компания «Бойнтон», а компания «Кэссиди» – за системами кондиционирования. А раз уж все пользуются их услугами, то и вам этого не избежать. В конце концов, ведь этот город весьма богат своими традициями.

– Сейчас я им займусь, а ты открой-ка мне бутылочку «Будвайзера».

Дэйв, иначе известный как Дэйв-Ураган, был не так «отшлифован», как Скотт, то есть имел несколько худший «товарный вид». Его волосы выглядели так, словно их год-другой держали в отбеливателе, а часть этого отбеливателя разбрызгали по подрезанным, когда-то синим полотняным шортам. На мускулистых, покрытых тонкими светлыми волосами ногах были потрепанные ботинки по щиколотку. Носков он не носил. На чистой белой футболке виднелась надпись «Си-энд-Пи – Обслуживание бассейнов».

Скотт склонился над раскрытым, похожим на пещеру холодильником. Он бросил через плечо:

– Ну, как дела, Дэйв? Я не про хлорку, фильтры и прочую ерунду.

Так уж повелось, что друзья Дэйва делали вид, будто работа по обслуживанию бассейнов непременно подразумевает «приключения» со скучающими домохозяйками и их студентками-дочерьми. Это были фантазии, которые иногда, при счастливом стечении обстоятельств, оборачивались реальностью. Особенно здесь, в Палм-Бич.

Дэйв усмехнулся. «Скотт, может, и богат, может быть, у него богатая мать, но он нормальный парень». Он потянулся и взял бутылку ледяного пива «Беккс», флегматично отметив про себя, что, в хозяйстве Блэссов не держат таких приземленных вещей, как «Будвайзер».

Он перебрал в памяти целый ворох якобы правдивых историй соблазнения, воображаемых заигрываний и всякого флирта. «Ага. Правильно. Вот довольно пикантный случай, настолько же правдивый, насколько реально появление акулы на мелководье в ветреный летний день».

– Да, Скотт. Тебе интересно? Я могу рассказать тебе одну историю.

– Про двух сестер в Эль-Ведадо? Про тех, у которых железки на зубах? Дэйв, ну ты и правда даешь. Они что, появились? Обе?

– Не-е. Это рассказ получше. Это не то, что я делал, а что видел.

Он нагнулся, зачерпнул в пробирку немного безупречно чистой воды и капнул туда несколько капель соляной кислоты.

Скотт одобрительно улыбнулся. Начало было хорошим. Дэйв еще тот тип. Бедный, как церковная мышь, но заводила всех их вылазок и настоящий стайер на субботних вечеринках. Скотт обычно помогал ему чистить бассейн пылесосом – одно из немногих его занятий, которые раздражали мать.

– Ну что ж, Скотти, мальчик. Ты слышал о Стэнсфилдах?

Сердце Скотта замерло. Потом забилось опять.

– Конечно. Их все знают. Дом вверху на Норт-Оушн-бульвар, рядом с домом Кеннеди.

– Да, а я занимаюсь их бассейном. Не знал?

– Я… нет, не знал.

Голос Скотта прозвучал неуместно резко. В тоне его слышалось недовольство тем, что Дэйв не сообщил этого раньше. Скотт одернул себя. Осторожнее. Разговор завязался как бы между прочим. Если он хочет узнать побольше, надо продолжать в том же духе.

– Уж извини, что я раньше не рассказал об этом. Упрек рассмешил Дэйва. Скотт тоже засмеялся.

– Ну ладно, продолжай, Дэйв. Конечно же, я знаю Стэнсфилдов.

– Да я только начал работать там, но я тебе скажу, хозяйка там – это что-то. Я хочу сказать, правда очень хороша. Как сложена – все при ней. И просто пропитана запахом секса. Ну, ты понимаешь. Классная баба.

– Ты хочешь сказать, у тебя все вышло? С женой сенатора? Не верю! – Скотт прибавил восторга. Только так можно было заставить Дэйва раскрыться.

– Послушай, малыш. Да ни у кого ничего не выйдет с Джо Энн Стэнсфилд. По крайней мере, ни у кого из ребят.

Скотт напустил на себя непроницаемый вид политического деятеля, излагающего ограничительные поправки к проекту бюджета.

– Что ты хочешь сказать, Дэйв? Давай. Выкладывай все.

– Я хочу сказать, что она специалистка по девочкам. И еще какая! Каждый день у нее новая. И какие девочки! На меня они даже не смотрят. Да! Можешь хоть поверить в это?

– Она лесбиянка? Да откуда ты знаешь?

– Я сам видел, как она целовалась с одной из этих девчонок в кабинке. – Дэйв торжествовал.

– Не может быть.

– Клянусь! – Боже!

Скотт не верил своим ушам. Мысли его уже убежали далеко вперед. Враг его матери – лесбиянка. И она замужем за сенатором-консерватором с большими политическими амбициями. Этой бомбой он может взорвать их всех. Тиснуть статью в местной «Нэшнл инкуайер»? В колонке, где печатаются известия по всей стране? Нет, так не пойдет. А где доказательства? Свидетельство чистильщика бассейнов? Да если возникнет угроза потерять работу, Дэйв будет молчать, как рыба. Деньги Дьюков и влиятельность Стэнсфилдов превратят любую попытку достаточно смелого или достаточно глупого репортера напечатать сплетню в последний вылет пилота-камикадзе. Нет, есть только один путь. Одна увлекательная возможность. Нужно самому проникнуть в дом Стэнсфилдов. Пробравшись в крепость, он сумеет придумать, как взорвать ее, не оставив камня на камне. Похоже было, что он нашел уже и подходящего троянского коня. «Как же все это провернуть?»

– Дэйв, ты ведь азартный парень, не правда ли?

«Дэйв не сможет отказаться от такого пари».

– Ну, слушаю.

– Спорим на тысячу долларов, что у меня с ней выйдет.

– Что?!

В возгласе Дэйва звучали неверие и восхищение одновременно.

– Ты слышал.

– Тысяча против чего?

– Если получится, то с тебя сотня.

– Десять против одного. Да ты шутишь. Это же большие деньги. С ума сошел! Да и как ты подкатишься к ней?

– На пару недель уступишь мне свое место. Будешь сначала приезжать сюда и одалживать мне свой фургон. Никто и не узнает. А чистить бассейны я умею не хуже тебя. Я с этим бассейном достаточно натренировался.

– Ральф выкинет меня за дверь, если узнает.

На лице у Дэйва было сомнение. Ему и правда нужна была эта работа.

– Да ладно, как он узнает? Ведь ваши ребята все время меняются. Приходил же этот чертов старик, когда ты был в отпуске. Я скажу, что ты заболел, или еще что-нибудь.

– Чего ты рассчитываешь добиться этим, Скотт? На лице Дэйва читалось любопытство. Не похоже было на Скотта – так разбрасываться деньгами. Так же как и разыгрывать из себя сверхтрахальщика. Ему и так всего больше чем хватало. Однако тысяча долларов здорово бы выручила. Можно окончательно расплатиться за велосипед, и еще осталось бы, чтобы съездить с Карен на острова. Одно можно было сказать точно: если Скотт проиграет – он заплатит. А дело выглядело так, что проиграть ему придется. Это было заманчиво. Достаточно заманчиво, чтобы не слишком копаться в его мотивах.

– У меня есть свои причины, – ответил Скотт загадочно.

– Ну, парень, ты сам это предложил.

Чтобы скрепить пари, Дэйв протянул руку. Скотт пожал ее.

– По каким дням ты работаешь на следующей неделе?

– Понедельник, среда, пятница. Обычно я появляюсь там сразу после обеда.

– Встречаемся здесь в любое время после часа, заметано? – Скотт взял корзину и щетку. – Давай, Дэйв, я помогу тебе вычистить эту лужу.

Раздувающимися ноздрями он уже вдыхал аромат победы.

Скотт бросился на волну, как будто она только что нанесла ему оскорбление. Он скользнул по ней вниз, безжалостно разрезая гладкую воду кромкой своего серфинга. Так патологоанатом рассекает труп. Волосы его были мокрыми от водяной пыли, в ушах гремел рев прибоя, душа ликовала. День на Северном пляже выдался прекрасный. Волны катились ровно и мощно, равномерно обрушиваясь вниз. Вода между их пенистыми гребнями была гладкой, как стол. Доска для серфинга фирмы «Импэкт», отлично сбалансированная, тонкая и легкая, как натянутая струна, гудящая на виражах, тоже хорошо слушалась своего наездника. Все утро Скотт катался вдоль водяных валов, а для концовки решил перед обедом сделать несколько сальто. Стиснув зубы и чуть согнув в коленях сильные ноги, крепко стоявшие на шероховатой поверхности доски, он направил ее к гребню волны. Техника исполнения этой фигуры была у него уже давно отработана, но надо было отточить стиль. Именно на этом он потерял очки несколько недель назад в Дэйтоне.

Волна была идеальной. Четырех-пяти футов в высоту, мощная, гладкая, резко обрывающаяся вниз. Скотт прибавил скорости. Именно в атом заключался секрет хорошего сальто. Гребень накатывался на него, Скотт перенес тяжесть тела и рванул вверх. У-ух! Вот оно. Внезапно мир перевернулся. Подобраться. Подобраться и сжаться. Ни в коем случае не поднимать руки. Не тянуться к перекладине. Это для новичков. Мир возвращался в свое привычное положение. Как раз хороший момент, чтобы снова встать на волну. Только лишь… Проклятье! Вот чертова дура! Точно на траектории его движения возникла девчонка. Плывет как раз по середине принадлежащей ему волны. Волны, которую он создал, которую покорил и которой теперь владел. Чувство собственника, которое мастера серфинга питали к «своим» волнам, ни с чем нельзя сравнить. Чтобы избежать катастрофы, Скотт резко прянул вниз, собрав все силы, и отпрыгнул в сторону, прямо в бурун белой вскипающей волны. Погружаясь в прохладный сумрак, Скотт мысленно еще раз прокрутил свое идеально исполненное сальто. У него получилось. Все было, как надо. Пока какая-то дура не…

Выплывая из темных глубин, Скотт обдумывал месть. Девчонке надо задать такую словесную трепку, чтобы она запомнила ее навсегда. Его отливающая золотом голова вылетела на сверкающую под солнцем поверхность, и он гневно затряс волосами, наполнив влажный воздух целым каскадом капелек-бриллиантов. Вот она. Стоит на мелководье, как обреченная аристократка, дожидающаяся смертельного поцелуя ножа гильотины. Мощными гребками Скотт стремительно поплыл к берегу, с языка его готовы были сорваться слова проклятий.

Через мгновение он был рядом. Заговорили они одновременно.

– Послушай, мне очень жаль. Это я во всем виновата. Я не…

– Чертова неумеха! Ты же сама себя…

Оба они замолчали по одной и той же причине, но никто из них не понял, в чем дело.

Скотту показалось, что он наткнулся на зеркало. Эта девчонка была им самим. Вот и все. Бессмысленно оскорблять самого себя. И совершенно глупо. Он ощутил, как слова просто застряли у него в горле. Девушка стояла перед ним, вода капала с ее пышного загорелого тела, мокрые слипшиеся волосы обрамляли красивое лицо. Она выкрала цвет его волос, форму носа, голубизну глаз, очертания губ. Как же это называется? Двойник? Когда ты видишь свою копию? Скотт опустил глаза ниже. Грудь семнадцатилетней, небольшая, но идеальной формы. Бюстгальтер не требуется. Живот лишь чуточку полноват, бедра лишь немного широковаты – какая-то будто детская припухлость. Но все твердое и упругое. Фигурка девушки, руководящей взрывами оваций на спортивных матчах, размахивающей дирижерским жезлом на парадах. При виде такой девчонки у целой футбольной команды пойдет пена из ушей от сексуального расстройства. Даже смешно. Такая красивая. Да пусть плывет по его волне, когда захочет. Добро пожаловать, начинающая любительница серфинга. Можете даже воспользоваться моей доской.

– Извините, – услышал Скотт свое бормотание. – Кажется, я погорячился. – Он виновато махнул рукой.

Кристи Стэнсфилд всегда верила в ангелов, но никак не ожидала, что столкнется с одним из них на Северном пляже. Парень был безумно красив. Взъерошенные волосы, примятые песком и прибоем, вьющиеся и отбеленные ультрафиолетом; рука так и тянулась ласково коснуться их. А лицо – открытое, с широко расставленными глазами, в которых живо отражались чувства: гнев, внезапное и необъяснимое смущение, уже переходящее в намек на явное желание познакомиться поближе. Широкие плечи и торс, конусом опускающийся к мускулистой и узкой талии. Длинные-длинные ноги и явная, волнующая мужественность, скрытая за ветхими, драными белыми шортами.

– Нет, нет. То, что я сделала, нельзя простить. Ваш гнев совершенно справедлив.

Почему-то и гнев этого парня показался ей прекрасным. Парадоксально, но Кристи хотелось, чтобы он продолжал сердиться, чтобы гнев его не утих. Она боялась, что на смену ему придет ничего не значащая болтовня.

Скотт нагнулся, чтобы отвести глаза от внимательного взгляда девушки, и подтянул за ремень свою доску.

– Как сегодня вам волны?

Потребовалось усилие, чтобы вопрос прозвучал небрежно.

– Я только учусь. Мне все волны хороши. Все хороши, но у меня ничего не выходит.

Смех ее был чистым и звонким. Сначала легкий и свободный, потом он резко оборвался, как будто она почувствовала, что не имеет пока права смеяться над столь серьезным предметом. В ответ Скотт одобрительно улыбнулся ей. Милая девчонка. Приятное исключение. Совсем, совсем не похожа на девчонок Уэст-Палма с их грязными намеками и умудренными опытом телами. Но и далеко не такая, как девицы из Палм-Бич – с их кричащим самомнением и тщательно оберегаемым молочно-белым цветом лица.

– Хочешь пива?

Скотт подсознательно продолжал вести себя как бывалый мастер серфинга. По появляющемуся на красиво округлых щеках румянцу он понял, что у него получается неплохо.

– Если есть лишнее, то да. Спасибо. Вместе двинулись они по песку к пластиковому ящику-холодильнику, волоча доски за собой на ремешках.

– Меня зовут Скотт.

– А я Кристи, – Красивое имя.

– Спасибо. Скотт повернулся. Как он и думал, симпатичный румянец на ее щеках полыхал вовсю. Глаза скромно уставились в землю.

Он бросился на горячий песок, непринужденно и устало, испустив демонстративный вздох облегчения. Приподнявшись на локте, Скотт потянулся в холодильник за пивом, продолжая внимательно наблюдать за девушкой.

Кристи присела рядом. Несколько смущенная, осторожная, но уже безнадежно на все согласная. Ее «сняли» просто и естественно. Кристи Стэнсфилд оказалась «снятой» незнакомым серфингистом прямо перед порогом своего дома. И вот теперь она собирается пить пиво с неким древнегреческим богом, чьи предки могли быть кем угодно, но только не богами. Она отогнала неприятные мысли. Да кому какое дело? Ведь именно в этом направлении она все время пыталась перевоспитать своих родителей. Хотя, по правде говоря, без особого успеха.

Кристи чувствовала, как его беспокойные глаза проникают через верх ее бикини, ощущала его взгляд на теплой коже своей груди. Это было восхитительное, хотя и абсолютно недозволенное чувство. Головокружительный аромат запретного плода мучительно наплывал на разум. Она почувствовала, что грудь твердеет. Внезапно в горле стало сухо, и появился какой-то комок. Но он уже снова смотрел ей прямо в глаза, временно отведя взгляд от вздымавшейся груди. Ему, конечно, было все известно о стремительно разбегавшихся по ее телу гормонах. И что же он будет делать? Засмеется над ней и прикоснется к ее ногам? Прямо тут же уложит ее на себя и попытается попробовать вкус ее губ? Без приглашения и не нуждаясь в приглашении.

Скотт видел, как у нее приоткрылись губы, а дыхание стало чаще от нарастающего желания. Две очаровательные капельки пота замерли у нее на верхней губе. Он мог бы смахнуть их пальцем или языком. Он никогда и не думал, что все возможно так быстро. Что это, нарцисцизм? Может быть, его привлекло лицо, так похожее на его собственное? Да какая разница? Внутри он уже ощутил знакомый трепет выпускаемых на волю бабочек, а первое нерешительное движение возвестило о пробуждении плоти.

– Кристи, – сказал он задумчиво. – Кристи. Мне очень нравится это имя.

Он нарочно придал мягким звукам ласкающий оттенок. Скотт протянул руку и на какую-то секунду положил на ее гладкое колено.

– А как твоя фамилия?

– Стэнсфилд, – последовал тихий ответ.

Глава 19

Определенно, со спины он выглядел весьма соблазнительно. В нем было что-то женственное, очень напоминающее кого-то. Кого же, Господи?

Джо Энн приподнялась на локтях, чтобы лучше было видно. Полные груди опустились, почти обнажились соски. Она загорала, развязав бретельки верхней части бикини. Да, если смотреть сзади, то его почти точно можно принять за девушку, и при этом невероятно красивую. Светлые волосы, длинные и завивающиеся у шеи, самые что ни на есть локоны. Стройная фигура, крепкий приподнятый зад, как у девчонок, занимающихся аэробикой. Она пыталась припомнить это лицо. Лицо было чем-то знакомо, но в то же время она знала, что никогда не видела его раньше. Да, это было интригующей и увлекательной переменой к лучшему, если вспомнить того безликого и неотесанного дурня, который обычно приходил чистить бассейн, – сплошные проникновенные взгляды и демонстрирующие мужественность позы. Этот совсем другое дело.

Больше всего ей нравилось, как он двигается. Осторожно, словно ощущая свое тело и его пропорциональность, но в то же время несколько стесняясь его. Он как бы не хотел причинять вред, разжигать страсти, хотя прекрасно понимал, что помимо воли делает это. Очень грациозен, но так естествен. Никаких поз. Только движения, необходимые для той работы, которой он в данный момент занимается. Как раз сейчас он потянулся, чтобы убрать листья гибискуса с середины бассейна. Джо Энн внимательно посмотрела на натянутые, как канаты, мышцы его рук и широкие плечи.

Он двигался вдоль стенки бассейна туда, где она лежала. Парень заинтересовал Джо Энн настолько, что она решила завязать с ним разговор. Наверняка впечатление о нем сразу испортится. С этими смазливыми юнцами всегда бывает так.

– А что случилось с нашим постоянным чистильщиком? – бросила она ему в загорелую спину. Как будто это ее интересовало.

– О, он заболел, мэм.

Скотт повернулся и взглянул на нее. Все получилось, как в сказке. Слишком удачно, чтобы происходить на самом деле. Совсем недавно его шансы проникнуть к Стэнсфилдам были не больше, чем попасть в состав экипажа космического корабля, и вот он почти у цели. Два невероятных совпадения наложились одно на другое: Дэйв чистил их бассейн, а Кристи Стэнсфилд любила ходить на пляж и смотреть, как тренируются серфингисты. Ни в том, ни в другом, в сущности, не было ничего особенного. В конце концов Палм-Бич – маленький город. Но, с точки зрения его замысла, можно было подумать, что оба эти события задуманы на небесах… а точнее сказать – в преисподней. Мать и дочь. Обе теперь для него доступны. А в отношении Кристи уже проявились признаки того, что персик готов к тому, чтобы его сорвали. Сейчас, как всегда по рабочим дням, она находилась на безопасном расстоянии, продавала спортивные свитера молодым пижонам на Эспланаде. Настал черед се матери.

С первого взгляда одно было очевидно: у мамаши Кристи Стэнсфилд действительно все на месте. Имелось от природы и сохранилось благодаря бесконечным, безжалостным тренировкам. Грудь у нее была гораздо больше, чем у дочери, и по тому, как соски оттягивали материю расстегнутого бюстгальтера, было понятно, что вообще-то эта грудь нуждается в поддерживании. Но ноги выглядели крепкими, бедра мускулистыми, а задница плотной, если судить по щедро открытой узеньким купальником ее части. Лицо? Время оставило морщины вокруг холодных, стального цвета глаз, а довольно жесткий рот был недобрым и волевым. Однако ее лицо все еще было красивым – хоть и на тысячи миль далеким от ангельского облика и рафаэлевской чистоты Кристи.

Как же действовать? Определенно, быть тише воды, приближаться на мягких лапках. Ведь это же охотница. Ей не надо, чтобы охотились на нее. Он отвернулся. Почтительно. Скромно. Простой чистильщик, знающий, как надо вести себя в присутствии господ.

Джо Энн посмотрела на него оценивающе. «Ну ладно, пока ты не хочешь лезть в петлю. А если еще добавить веревки?»

– Судя по вашей внешности, вы занимаетесь серфингом. Может быть, вы из тех хулиганов, которые постоянно нарушают правила парковки на Норт-Энд?

Джо Энн придала словам ядовитый оттенок, с легким намеком на флирт, чтобы смягчить едкий по содержанию вопрос. Отношения между любителями серфинга, подавляющее большинство которых жили на другом берегу озера, и обитателями Палм-Бич были напряженными уже много лет. Жители Палм-Бич, хотя они и редко появлялись на пляжах, считали, тем не менее – если вообще об этом задумывались – эти пляжи своей частной собственностью. Несмотря на то, что, как считается, все пляжи Америки вместе с прилегающей к ним водой до самых глубин открыты для посещения, жители Норт-Энд затратили много усилий, чтобы отвадить от них чужаков. Действовали они двумя основными способами. Один заключался во введении запрета на стоянку автомобилей на всех приморских городских дорогах Норт-Энд. Другой сводился к жесткому пресечению нарушений границ частных владений и закрытию общественного доступа на пляжи. Бесстрашные любители серфинга в этих условиях либо шли пешком с одного из открытых общественных пляжей в центре города, либо с легкой душой закрывали глаза на все запреты. Во всяком случае, жители Уэст-Палм-Бич считали их неконституционными.

Снова Скотт обернулся к ней. Он небрежно уперся рукой в бедро и улыбнулся своей мальчишеской, как он надеялся, улыбкой.

– Да, мэм. Я действительно занимаюсь серфингом, но, в основном, южнее, в Дирфилде, или севернее, по дороге на Джюпитер. А вы когда-нибудь пробовали? – добавил он, осмелев.

– А что, я выгляжу так, будто пробовала? – Джо Энн улыбнулась дерзости его вопроса. Да, у этого парня есть обаяние. И какое обаяние. Он и правда очень мил. Чуть ли не кокетлив. Кого же, черт возьми, он напоминает?

– Ну, вы на вид в прекрасной форме, мэм. Если позволите мне заметить. – Он смущенно провел рукой по волосам. Он помыл их накануне вечером.

Джо Энн вглядывалась в него, прикрывая глаза рукой от лучей послеобеденного солнца. Скотт неясно вырисовывался перед ней на фоне ярко-голубого неба. Потом, по какому-то порыву, который и самой ей был непонятен, она повыше приподнялась на шезлонге, так что ее груди совершенно высвободились из купальника и полностью открылись взору юноши.

Какое действие оказало это движение на него – судить было трудно, он стоял против солнца, на нее же оно повлияло совершенно неожиданно.

Мысль о том, что он пожирает глазами ее внезапно обнажившийся бюст, по каким-то непонятным причинам сильно возбудила ее. Джо Энн не могла поверить в то, что с ней происходит. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как представителю другого пола в последний раз удалось возбудить в ней желание. Она даже не могла припомнить, когда это было. И было ли вообще? Женщины – другое дело: мягкие, сладко пахнущие, нежные, податливые, красивые, чистые. Необычайно влекущие. Но мужчина? Просто смешно. Но в то же время это было совершенно реально.

Стоя над ней, Скотт с трудом проглотил застрявший в горле комок. Он оказался совершенно не прав в отношении ее грудей. Сильные грудные мышцы подтягивали их и легко преодолевали земное тяготение. Теперь две сферы, блестящие от тонкой пленки благоухающего крема для загара, завладели его взором, а во рту все пересохло. Мяч, закрученный до невозможности, был послан прямо к задней линии его половины корта.

События развивались быстрее, чем он мог надеяться. И чем ближе становилась цель, тем выше поднимались ставки. Один не правильный шаг, одно резкое движение – и момент будет упущен. Игра эта была старее, чем мир, но Скотт, даже в столь юном возрасте, уже имел определенный опыт. Как же перейти границу, за которой начинается интим? Может быть, еще поговорить с не А нужно ли?

Итак, не зная, что предпринять, Скотт не предприняв мал ничего. Он просто стоял и смотрел на то, что, вполне очевидно, предназначалось для его глаз.

Суть ситуации была хорошо понятна Джо Энн. Всю свою жизнь она, в сущности, ничем и не занималась, кроме любовных похождений. Она была искательницей наслаждений, готовой использовать шанс, едва только он возникал на горизонте. То же самое происходит и в бизнесе. Как только падает стоимость акций или повышается валютный курс, деловые люди действуют подобно молнии. Ну, а тела были для Джо Энн эквивалентом «свиных желудков», драгоценных металлов и приносящих проценты ценных бумаг. И когда нужный момент наступал, она шла на сделку. Именно сейчас все складывалось так, что ей предоставлялась великолепная возможность закупить товар.

Итак, пока Скотт ощущал, что он лишь наблюдает за развитием событий, Джо Энн Стэнсфилд уже с нетерпением перебиралась на водительское место. Этот мальчик так молод, что годится ей в сыновья. Отлично! Просто замечательно!

Джо Энн встала медленно, не спеша, как будто времени у нее в запасе было навалом. Если уж она решила получить наслаждение, то нельзя отпугнуть его. Вся хитрость заключалась в том, чтобы добиться нужной пропорции твердости в женской слабости. Еще с нью-йоркских времен она помнила, что между поспешностью и пассивностью лежит очень тонкая грань. Мужчин нужно подводить к нужной черте, а не толкать силой.

Скотт, который играл непривычную для себя роль кролика под гипнозом, не сопротивлялся. Женщина, выпрямившись, стояла перед ним, и все, что обещало ее тело, когда лежало, распластанное, на шезлонге, подтвердилось. Реальная Джо Энн превратила то, что рассказывал о ней Дэйв, в сбивчивые бредни слепого кастрата. Скотт воочию видел, как напряглась ее грудь. Как, словно по волшебству, влажно заблестела верхняя губа, когда она провела по ней языком. В ответ на это его собственный внутренний оркестр тоже начал настраивать свои инструменты. По животу Скотта пробежали мурашки, в кровь устремились гормоны, заставившие сердце бешено забиться. Он уже и не вспоминал о своем плане, все связанные с ним мысли были грубо отодвинуты на задворки сознания подавляющим все остальное страстным желанием. Эта женщина собирается использовать его. Потом она его выплюнет, отбросит в сторону, пока ей не захочется повторить все еще раз. С ним будут обращаться так же, как с пробкой, затыкающей бутылку второсортного алжирского бургундского, – пренебрежительно, грубо, без всяких там церемоний.

Джо Энн подступила к нему вплотную, приблизила лицо к его лицу. За эти несколько шагов она успела заметить, как взбугрились его обтягивающие джинсы и расширились зрачки синих глаз, так напоминающих ей кого-то. Ей показались целой вечностью короткие мгновения, когда она неподвижно стояла перед ним, вдыхая непривычный мужской аромат, от которого заработала кровь, а мысли очистились. Медленно она потянулась вниз и прижала руку к бугру на его джинсах, наслаждались обжигающим ладонь жаром и бьющимся нетерпением юношеской страсти. Все было так восхитительно, необычайно, наверное, она слишком долго отказывалась от этого. Все эти мысли читались в появившейся на ее губах насмешливой улыбке.

– Одолжи мне свое тело, малыш. Мне оно нужно – на время. Потом можешь забрать его обратно.

* * *

Кристи Стэнсфилд приняла важное решение, и это тревожило ее все утро. Но сейчас ее уже ничего не волновало. Здесь она от всего отрешилась – танцевала, чувствовала, жила. Под ногами у нее было мягкое ватное одеяло. Ноздри разгоряченно, как у зверя, раздувались, душа была охвачена пламенем любви. Этот костюм для аэробики был произведением искусства, но скорее из Лондона, а не из Уэст-Палм. Как всегда, англичане превзошли себя и создали нечто, что сегодня потрясало, а завтра станет нормой, и этот ярко-розовый шедевр больше походил на набедренную повязку, чем на трико.

После обычных перед тренировкой пяти минут легкой болтовни стало вполне очевидно, что других девушек одолевает зависть. Это было заметно по их довольно слабо завуалированным насмешкам и периодическим вспышкам откровенной злости в завистливых глазах.

– Кристи, дорогая, ты выглядишь как героиня какого-то эротического фильма. Ну, ты смелая…

– Ого, Кристи, я бы не смогла выйти в таком наряде. Но Кристи нисколько не беспокоило то, что они думали. Она оделась так только для одного человека: прекрасного юноши с тревожными глазами, возникшего из морской волны. Для Скотта Блэсса. Он должен заехать за ней сюда. Через несколько минут он, и только он, будет оценивать ее костюм. А он – мужчина.

Она чувствовала себя так хорошо, как только может чувствовать себя влюбленная девушка при спокойном пульсе в пятьдесят ударов в минуту. Кристи наклонила голову набок, чтобы посмотреть на свое отражение в зеркале и, со свойственным юным особам самолюбованием, одобрила то, что там увидела.

Там было именно то, что нужно: бронзовая упругая кожа, пропеченная на солнце и покрытая тонкой пленкой пота, обрамленная узкими розовыми полосками купальника. Сильная мускулистая спина, плечи и бедра были юны и округлы – необыкновенно женственно и обольстительно. Грудь небольшая, но она почти не подпрыгивала при резких движениях выполняющего упражнения тела, а влажный от пота глубоко вырезанный лиф выдавал тайну конических сосков, окрашенных в нежно-розовый цвет зрелой юности. Живот был открыт для обозрения практически со всех сторон – верхняя часть купальника соединялась с нижней четырьмя полосками материи, которые, в основном, оставляли тело обнаженным. Если что и вызывало сомнение, то только, как считала Кристи, бедра. Чуть-чуть широковатые, но зато пышные и все равно складные, и они далеко не портили общей картины. Во всяком случае, с каждым днем ее фигура выглядела все лучше. Особенно ягодицы. Теперь они были по-настоящему плотными и твердыми. Это будет ее подарок Скотту. Игрушка для него, созданная ее усилиями плоть, к которой еще не притрагивалась мужская рука. Он может получить все это, и когда он за ней заедет, именно это сразу же бросится ему в глаза – ее шикарные ягодицы, вздымающиеся и напрягающиеся под тонким купальником, разделенные пополам узкой полоской материи в углублении между ними, которая едва прикрывала самые потаенные места. Даже если он опоздает, занятия еще не кончатся, когда он появится здесь. Кристи все продумала. Может быть, в ней все-таки была крохотная частица ее матери. Голос Мэгги ворвался в мечтания Кристи. – Более плавно, четче ритм, следите за темпом. Растворитесь в этом ритме. Отключите головы, пусть тела работают сами. Вот так.

Кристи попробовала сделать так, как от нее требовали, и умерить неистовство своих мыслей. «Я – это мое тело, мое тело – это я», – произнесла она про себя. Такова была установка. Именно так они и должны были делать упражнения. Кристи выбрасывала длинные ноги в стороны и пыталась раствориться в восхитительном ощущении упорного и слаженного растяжения и сжатия, напряжения и раслабления работающих мышц. Спина прямая, голова высоко поднята. Медленно, легко выбрасываются ноги. Увидит ли Скотт это сзади? В воображении она ощутила на себе его глаза. Вчера вечером в баре, декорированном в стиле кантри и вестернов, он так смотрел на нее. Это было так приятно! Как же люди жили до того, как была изобретена аэробика? И был ли кто-нибудь когда-нибудь настолько влюблен?

Теперь музыка стала откровенно ритмичной. В течение первых десяти минут в ней была какая-то претензия на напевность, сейчас же все наконец прояснилось. Мелодии тут было не больше, чем в тиканьи часов. Это был метроном, и задача его заключалась в том, чтобы задавать ритм движения тел. Не больше и не меньше. Басовые частоты зазвучали подчеркнуто, и бьющий ритм звуков, вырывавшихся из десяти, а может быть, двадцати динамиков, расположенных по периметру просторного тренировочного зала в окрашенном в розовые тона здания комплекса «Филиппе пойнт», просто вбивался в те части мозга гимнасток, которые продолжали жить вне их сознания, вне мыслей, вне чувств. Главному из того, что несла эта музыка, нельзя было не подчиниться. Слышать ее уже значило подчиниться. Под ее воздействием класс сливался в единое целое, забывал о боли, о том, что состоит из отдельных личностей. И тогда начиналось главное. Потихоньку в ткань настойчивого ритма вплетались и с каждой секундой звучали все более явственные звуки национального гимна. Это имело важнейшее значение. Все они теперь были заодно – один народ, одно тело, одна общая цель. Достижение радости через силу, мощи – через красоту, счастья – через физическую нагрузку под первыми лучами утреннего солнца.

В пульсирующем зале одна только Мэгги оставалась неподвластной лихорадке безумной, всепоглощающей музыки. Двадцать лет тренировок, давшей эту свободу, но иногда, как. сегодня, она жаждала попасть в рабство вместе со всем классом. Она видела экстаз на залитых потом лицах и могла представить, какое чистое наслаждение ее ученицы получают от предельной нагрузки. Но для нее все это было позади. Она ушла так далеко вперед от них, что оказалась по другую сторону. Тело, в котором была заключена ее душа, ярко свидетельствовало о пройденном пути. Было бы не правильно сказать, что она выглядела хорошо. Слова «хорошо выглядит» всегда как-то не подходили Мэгги. Правдой было то, что она выглядела необыкновенно – тело ее было сконцентрировано, как подвесной мост, сложная система рычагов и стоек, стальных тросов и массивных бетонных балок. Оно выглядело так, словно способно выполнить любую фантазию самого изобретательного тренера. Оно вынесло все и сохранило способность выносить все. Когда они с Лайзой начинали в старом зале на Клематис-стрит, она и не мечтала, что все это примет сегодняшние масштабы. Лайза ушла, но Мэгги не рассталась с надеждами, и когда в последовавшие годы произошел бурный взрыв интереса к аэробике, она не отстала от моды и привнесла в нее кое-что свое. Теперь ее зал был известен по всей стране, а уровень его репутации соответствовал высоте его потолка. Также вырос и ее авторитет. И вот теперь в ее классе была юная Кристи Стэнсфилд. Дочь Бобби. Девочка, чьей матерью должна была быть Лайза.

Лайза Старр. Лайза Блэсс. Ее Лайза. Теперь сверхзвезда, ярко сияющая на небосклоне высшего света. Мэгги всегда знала, что так будет. Пути их разошлись, но Мэгги все еще любила ее. Память о ней. Ее боевой дух. Ее, казалось, бескрайнюю жажду жизни. Иногда они встречались на крупных приемах. Обе делали вид, будто ничего не изменилось, хотя знали, что изменилось все. Это была уже совсем не та Лайза. Может быть, и Мэгги была не та, но все-таки больше изменилась Лайза. Очарование и невообразимая красота остались прежними, однако ушла теплота. Вся она оказалась выстужена жестоким холодом слишком сильной сердечной боли: Лед коснулся души бедной Лайзы и убил в ней ту часть, которую Мэгги любила больше всего.

Усилием воли она заставила себя вернуться в спортивный зал. Перед ней истязали себя ее ученицы, теряли свое «я» в восхитительной боли; их мокрые лица и разгоряченные тела молили о пощаде и в то же время не хотели ее. Она должна общаться с ними, пока они продолжают эту священную пытку. Она должна быть вместе с ними во время этих мучений во имя красоты.

– Ну, давайте, вместе со мной. До конца вместе со мной. Не думайте ни о чем. Слейте воедино дух и тело.

В наши дни занятия аэробикой приобретают метафизический налет.

Внезапно, в самом разгаре этого неистовства, Кристи ощутила такую тишину, словно попала в эпицентр урагана.

В дверях, прислонившись к косяку, стоял Скотт. Его глаза лениво обегали кипящую массу первосортных женских тел, губы приоткрылись в легкой улыбке. Высокомерной? Стеснительной? Трудно было сказать. Похоже, он пришел прямо с пляжа. Он все еще весь был покрыт солью, а грязно-серая футболка и пузырящиеся на коленках белые полотняные брюки выглядели так, словно неделю провалялись на заднем сиденье автомобиля «ле барон» с брезентовым верхом, на котором он все время разъезжал. Все это было его сутью. Его мироощущение, выражаемое девизом «Да катись все к чертям», распаляло девическое воображение Кристи. Она видела, что его глаза нашли ее. Румянец на разгоряченных щеках стал еще гуще – мечтания последних минут превратились в реальность. Кристи попыталась улыбнуться. Он не улыбнулся ей в ответ, только кивнул.

«Сначала закончи, – будто бы говорил его взгляд. – Ты занята важным делом. Не отвлекайся из-за меня. Я на тебя и не глянул бы, если бы несся по волне».

Кристи опустила голову, соглашаясь с этим молчаливым упреком. Конечно, он прав. Она попыталась сосредоточиться на своих упражнениях.

– Хорошо, ребята. Теперь на спину. Поработайте-ка над своими сдобами.

Про себя Кристи застонала. «О Господи! Почему же черед этого упражнения дошел именно сейчас?» Она выгнула спину и бросила таз вверх. Тонкая полоска купальника натянулась, почти обнажая то, что было скрыто под ней.

– Давайте, работайте в два раза быстрее. Раз и два, и раз, и два…

Кристи закрыла глаза, чтобы скрыть смущение, и попыталась забыть, где она и кто еще здесь находится. Но движения не давали забыть об этом. Она занималась любовью с воздухом. Иначе про это упражнение и не скажешь. Единственное, чего не хватало, так это Скотта с ней. Она никак не могла отделаться от этой внушавшей трепет мысли.

Внутри нее возникло и все нарастало странное чувство. Чем больше Кристи пыталась подавить его, тем сильнее оно разрасталось. Надо было остановиться, но у нее ничего не выходило. Это так тревожило.

– Давайте, ребята, вверх. Двигайтесь. Пусть все работает. Кристи делала, как велено. Ее ягодицы попеременно то сжимались, то расслаблялись; странное ощущение перемещалось то вверх, то вниз внутри меж ее длинных бедер. О нет. Не сейчас. Не здесь. Это было бы просто невообразимо.

Кристи открыла глаза. Может быть, окружающая действительность поможет предотвратить это.

Скотт переместился. Он уже не стоял в дверях. Он был у боковой стенки зала, близко к Кристи, и с какой-то отрешенностью во взгляде сосредоточенно смотрел на ее почти обнаженное тело, взлетавшее и опускавшееся рядом с ним.

Кристи нервно провела языком по губам и, без особого успеха, попыталась чуть улыбнуться. Именно тогда она и увидела его.

Словно на мушке ружейного прицела, в месте соединения своих бедер и едва ли не в трех метрах от себя. Она увидела то, от чего голова ее совсем пошла кругом. Внутри помятых белых брюк Скотт Блэсс был в напряжении и тверд, как скала.

То, что происходило с ней самой, заставило Кристи удивленно охнуть. Она успела лишь закрыть глаза и потом напрочь утратила координацию. Ноги застыли, спину сковало. Разум отключился.

– 0-о-ох! Господи! – услышала она чье-то восклицание – вполне возможно, свое собственное.

Кристи резко села, шлепнувшись о доски пола, в безнадежной попытке скрыть очевидное, однако на происходившем внутри нее это никак не сказалось. Там все уже жило своей собственной жизнью. И ничто не могло на это повлиять. Там, в бархатных глубинах, оно правило бал, вовсю наслаждаясь этим ужасным моментом, распевая свою сумасшедшую и прекрасную песню. Охваченная безумной дрожью, которую она не способна была контролировать, Кристи покоилась на мягком ложе облака неловкого восторга, хозяйкой принимая нежданного гостя. Невидимый и тайный, он прожил свой краткий миг вселенского времени эгоистично, самоуверенно и без стыда. Потом наконец исчез, не оставив после себя ничего, кроме следа в памяти и… более явного, расползающегося по розовой материи, которая скрывала ее пульсирующую плоть от внешнего мира, – влажного свидетельства желания.

Когда Кристи открыла глаза, прямо на нее был устремлен взгляд Скотта. Это станет их первой общей тайной. Но далеко не последней.

* * *

Целых три четверти века «Парамаунт» был одним из символов Палм-Бич. Сначала театр, потом в течение долгих лет единственный кинотеатр города, он впал в ветхость в шестидесятые и семидесятые годы. Но теперь он вернулся, восстановленный в своем прежнем великолепии. В мерцающем отблеске экрана невозможно было не разглядеть беззаботного обожания, которое просто излучало лицо Кристи. Как и миллиард девчонок до: нее, она украдкой протянула руку к соседнему мягкому креслу и ласково вложила ее в ладонь Скотта. Пролетевшие три восхитительные короткие и бурные недели почти совсем лишили ее твердости. Она знала, что скоро сдастся. Может, сегодня вечером. Может, завтра. Она не была влюблена, она была одержима. Это была великая страсть, безрассудное и романтичное увлечение юности, трепетное, величественное и пугающее силой своей и властью. Один за другим гасли путеводные огни ее прежней жизни, меркнущие в ярких лучах ослепительного видения – соединения души и тела в желанных объятиях сливающейся плоти, чему она до сих пор сопротивлялась. Может быть, чуть позже это случится. На залитом лунным светом пляже, куда он собирался пойти с ней после кино. Да все равно. От защитного щита из прочных моральных устоев, о котором всему свету заявляла надпись на ее наружной повязке, уже почти ничего не осталось. Скоро это поношенное одеяние уже не сможет уберечь ее от нее самой, и она обретет свободу, свободу чувствовать, свободу наслаждаться, свободу требовать и желать.

Она взглянула в его красивое лицо, отказываясь видеть в нем жестокость и предпочитая толковать ее признаки как свидетельство своенравной силы юности. Скотт позаботится о ней в момент ее слабости. Он будет знать, что делать. Он ее не подведет. Господи, она боготворила его. Никогда ей не приходилось встречать такого существа, никогда, в том ее учтивом и правильном мире, где все было предсказуемо и безопасно. Скотт, с его легким смехом и дерзкими глазами, словно выходец из потерянной Атлантиды, явился к ней из морской воды. Все его чувства были живыми, полными энергии, они никогда не возникали как реакция на какое-то внешнее раздражение. На первом месте у него, конечно, стояли занятия серфингом и целеустремленное влечение к совершенству, которое было с этим занятием связано. Кристи, всегда окруженная друзьями, которые изо всех сил изображали скуку, находила эту страсть самым большим его плюсом. Она и прилагавшееся к ней тело, эта богоподобная внешняя оболочка, которые были инструментами его власти над волнами.

Но это было еще не все. Имелись еще неотесанные друзья с материка и совсем уж темные места, куда он водил се в поздние часы, когда степенный Палм-Бич давно спал. В сумрачных барах Старого Окичоби и «веселых» кварталов Ривьеры Кристи широко раскрытыми глазами впервые смотрела на бьющую ключом жизнь другой части города. Кристи вдруг оказывалась в самой середине Дантова ада, но рядом с ней находился Скотт, и она чувствовала себя там в такой же безопасности, как на гладкой скамье Храма Милосердия у Моря. Он знал всех и вовсе не являлся для них неким богатым чужаком, которого с трудом, но терпят. Он был одним из них, легко смеялся их шуткам, веселился их жестам, без труда понимал их жаргон и их предрассудки. А когда в ночной темноте характеры сталкивались, рассудки мутились, и к ней тянулись жадные руки, он так сжимал кулаки и зубы, что до обитателей сумрачного мира быстро доходила неразумность их поведения. Она чувствовала себя средневековой принцессой, опирающейся на руку своего рыцаря, полностью защищенной в самой гуще опасностей. Это было все равно что смотреть из окна на падающий снег, удобно устроившись у пылающего камина.

Несколько дней назад она узнала, кто он, но к этому времени она уже крепко сидела на крючке. Скотт Блэсс. Сын Лайзы Блэсс. Сын врага ее матери. Какое-то время ее мучил вопрос этики. Хорошо ли это по отношению к матери – встречаться с ним? Не обязана ли она принимать участие в вендетте своей матери против старой пассии отца? Светло-голубые глаза, так похожие на ее собственные, предопределили решение. Грехи отцов и матерей не должны касаться детей. Во всяком случае, было видно, что Скотт вовсе не унаследовал ненависти. Он знал, что ее фамилия Стэнсфилд, но это особо не. впечатляло и не отпугивало его. Она, однако, пошла на хитрость. Она не сказала матери, кто ее постоянный поклонник. Во всяком случае, Джо Энн, занятая, как всегда, собой и абсолютно не проявлявшая интереса к другим, и не потрудилась спросить об этом.

Когда они вышли из «Парамаунта» и двинулись по дорожке, Скотт снова взял ее за руку. Он молчал. Ему и не надо было говорить. В теплой, наполненной ароматами ночной тишине они пошли по Семинол-авеню к морю. На песке они разулись и посмотрели на луну, которая вошла в свою третью четверть. Твердый подбородок Кристи подчинился повелению пальца Скотта, в лунном свете глаза ее смотрели прямо в его глаза, а ее теплое, прерывистое дыхание свежим дуновением касалось его лица. Она почувствовала, как губы ее приоткрылись, сухие, словно шумевшие над головой пальмовые листья. Скоро он начнет целовать ее и передаст ей свою влагу, оросит пустыню ее тоски и заставит ее расцвести. Что же там, в глазах этого юноши, которого она так полюбила? Печаль и вызванная одиночеством тоска, смешавшиеся со страстным желанием? Если так, то она готова пойти навстречу всем его желаниям. Она хотела собрать его в единое целое, заполнить брешь в его душе, о которой так красноречиво говорили его глаза, изгнать прочь его одиночество, утолить его голод, щедро подарив ему свое собственное юное тело.

Кристи обняла его за тонкую талию и притянула к себе, ощущая его ошеломляющую твердость и бесстыдно прижимаясь к нему. Но он все еще не целовал ее. Он наблюдал за ней, и непонятные эмоции бушевали, как дикие волны прибоя, за двойной завесой его глаз. Почему же он колеблется?

Потом он придвинулся к ней, нежно, медленно, неотвратимо. Кристи прикрыла глаза и услышала свой собственный стон. Она была готова принять его. Все внимание она сконцентрировала на своих губах. Они первыми соприкоснутся с ним, первыми ощутят его.

Его губы приблизились к ее губам, словно нерешительные незнакомцы, ищущие, вежливые, внимательные, пробующие. Казалось, сначала они остановились рядом, как трепещущая крыльями птичка зависает над раскрывшимся цветком. Потом, сухие и теплые, они прильнули к ее устам. От переполнившего Кристи необычайно тонкого и в то же время мощного чувства по коже ее вверх и вниз побежали мурашки. Кристи чувствовала их своими быстро твердеющими сосками, ощущала упругой кожей тугих бедер, теплой и влажной мягкостью между ног. А потом язык Скотта сделал ее уста своими. Умело и уверенно он проник внутрь, и вырвавшийся у Кристи от этого прикосновения трепетный вздох был красноречивым свидетельством его мастерства. Кристи открыла глаза, и в них устремился водопад звезд, а Скотт уже больше не был нежным. Им двигало нетерпение юношеской страсти, его уста впивались в ее уста, пробовали их вкус, пожирали их, стремились втянуть ее губы, зубы, язык в самое сердце урагана страсти.

Кристи билась в его руках. Ему нужен был ее рот. Она тоже страстно желала, чтобы он принадлежал ему. Он хотел испробовать ее вкус. Ее вкус уже был его вкусом.

Руки Скотта нетерпеливо двигались сзади, пока не коснулись обнаженной кожи. Скотт вытянул белую футболку из джинсов и мягко пробежал пальцами по ее теплой спине. Пальцы искали застежку бюстгальтера, но не нашли ее. Медленно Скотт опустился на песок и встал перед ней на колени, как в церкви. Потом он и ее уверенно потянул вниз. Его руки благоговейно подняли мягкую ткань, раскрывая Кристи, обнажая, втягивая в запретное царство наготы, туда, откуда уже не будет возврата.

Скотт смотрел на доставшийся ему дар. Гордо, чуть ли не с вызовом. Кристи тоже смотрела на него и пыталась сказать глазами, что она уже принадлежит ему, что она не будет сопротивляться, что ее воля уже стала его волей, еще когда за несколько секунд до этого были слиты вместе их губы. Захлестнувшее ее чувство уже было слишком сильным, чтобы можно было бояться, однако неуверенность продолжала витать в неподвижном ночном воздухе. Груди у нее маленькие. Идеальные по форме, упругие, – но совсем небольшие. «Что скажет Скотт? Господи, неужели он не видит, как они трепещут?»

Словно отвечая на этот безмолвный вопрос, Скотт склонился вперед. Он взял эти пылающие, напрягшиеся груди в свои ладони и, как показалось, целую вечность воспринимал их напряженную полноту, словно бьющееся в них желание было осязаемой, тугой и живой энергией страсти.

Потом он прильнул к ним, язык его жадно тянулся к обоим розовым соскам, к их мягкой невинности, и когда его губы сомкнулись, сердце Кристи остановилось. Ее пальцы нащупали его затылок, и она прижала его к себе, словно грудного ребенка, питая силой собственной страсти. Она провела пальцами по светлым волосам, вершине ее мечтаний, великолепной короной венчающей ее возлюбленного, и внизу, внутри нее, ревущим и вспенивающимся водоворотом закипело желание. Кристи слышала голос своего тела, пронзительный и чудесный, говоривший о том, что должно случиться. Она не была к этому готова. Она с трудом могла поверить в это. Но это было на самом деле. Меж бедер слышался резкий гудок стремительно приближавшегося скорого поезда, а внизу живота раздался грохот, предупреждающий о сходе лавины. Сознание оставалось сторонним свидетелем надвигающегося восхитительного события, готовящегося подобного землетрясению слияния. Времени предупредить Скотта не было. Едва ли было время и самой подготовиться. Оставалось лишь время криком известить звезды, небо, песок пустынного пляжа о таинственной силе того, что она испытывает.

Скотт уловил сигналы ее тела, когда маленький сосок у него во рту дернулся и встал на дыбы, как испуганный жеребенок, наполнив его уста сладким привкусом согласной на все невинности. Он знал, что случится, и хотел этого. Его руки сомкнулись вокруг нее, он прижал к себе ее, несущуюся через тропическую бурю оргазма, трепещущую от удовлетворения. Бурный и влажный вибрирующий под воздействием своей безудержной энергии, оргазм накатывал на Кристи волну за волной, и в захлестнувших ее хаотических и стремительных потоках чувств Только одно было понятно Кристи. Внутри у нее возникла пустота, и она хотела, чтобы пустота эта была наполнена.

За оргазмом последовала первая нестерпимая паническая дрожь. Не отпугнула ли она его? Не исчезло ли его желание от ее неопытности и потери контроля над собой? Ей необходимо было это знать. Необходимо было спасти то, к чему страстно стремился каждый атом ее тела. Смелыми руками она потянулась к нему, в них уже не было невинности. Негнущимися пальцами она нащупала твердость, сумела высвободить ее, и перед ней предстало то, о чем она мечтала. Она прикоснулась к нему с восхищением, и, как она того и желала, пальцы поведали о ее необузданном желании.

Она легла на песок, расстегнула пояс своих синих джинсов, спустила их с полных бедер вместе с потянувшимися за плотной тканью трусиками, обнажив светловолосую тайну, сияющую в бледном лунном свете. В этой полной отрешенности от всего яркой молнией вспыхнула мысль. Маленькая Кристи Стэнсфилд. Милая и пухленькая. Чистая и пригожая. Всеобщая американская мечта. Валяется на песке, погубленная похотью. Требует, криком кричит, чтобы в нее вошло, заполнило ее страстное желание какого-то парня.

Тело Скотта возникло над ней, закрывая собой небо. И тут, совершенно неожиданно, Кристи увидела то, чего не должно было быть. В глазах, в уголках рта Скотта читались совсем не те чувства. Она видела это какую-то секунду – триумф? жестокость победителя? огонек жгучей ненависти? – потом все пропало. Колокола внутри сознания забили тревогу, все силы разума напряглись в попытке объяснить проблеск интуиции. И пришло оно. Осознание. Это все не правильно. Глубоко, изначально не правильно. Нечто, о чем они всегда будут сожалеть. Будут жалеть. Преступление против океана, против свежего морского воздуха, против усеянного звездами неба.

Но слишком поздно. Она уже чувствует пронзающую боль, теплый ручеек крови на бедре, уже слышен сладострастный крик желания, затмевающего все мысли, вес чувства, все благоразумие. И в тот самый момент, когда она поняла, что согрешила против Бога на небесах, Кристи Стэнсфилд прильнула к возлюбленному, а бедра ее рванулись, заставляя его проникнуть в глубину ее тела и в глубину сознания.

* * *

Джо Эни потянулась на белом шезлонге, как сонная, но довольная кошка. Трижды в неделю, а таких недель было уже три, она видела чудесный сон, и сегодня этот сон случится снова. Этот паренек был то, что нужно. Он не был слишком горд и не возражал, чтобы его учили. Он был послушен. Он был вынослив. Целых два полных блаженства часа – по понедельникам, средам и пятницам – сразу же после обеда он занимался с ней любовью с исполнительностью автомата. Он был умел, совсем не пытался что-то у нее вымогать, даже не потрудился спросить ее имя. Тело Адониса и мужская сила, которая словно бы отрицала силу земного тяготения, делали встречи с ним восьми приятными. Сейчас по каким-то причинам в заведенном распорядке произошли изменения. Сегодня суббота, и он приходит «чистить бассейн» не в два, как обычно, а в половине четвертого. Он счел нужным сказать ей об этом, а она сочла возможным выслушать его. Кто знает, может быть, раньше у него, назначено свидание в другом месте. Ну и что? Раз он полон сил и всегда готов, какое ей дело до остального?

Джо Энн скучающе листала журнал «Дом и сад» и с раздражением потягивала вино, разбавленное водой. Двенадцать часов. Еще три с половиной часа. Терпение никогда не было одним из ее достоинств. Она огляделась вокруг, выискивая, на ком бы сорвать раздражение. Кристи, о чем-то задумавшаяся на мелководной стороне бассейна, вполне годилась для этого. Черт побери! Она чуть не забыла. Ей же надо как-то избавиться от Кристи. Обычно та пребывала в это время в безопасном удалении на Уорт-авеню, но сейчас был выходной, погода стояла прекрасная, и она не отходила от бассейна.

– Кристи, что это такое происходит с тобой в последние дни? То ты без причины весела, то в полном унынии. Только не говори, что ты влюбилась или еще что-нибудь такое же нудное.

Кристи засмеялась, но в смехе ее совсем не было радости. Скотт не звонил уже целые сутки и день в самом деле складывался очень неудачно. Слова матери не улучшили настроения. Да матери вообще это очень редко удавалось. В этом не было вины Джо Энн, и Кристи не сомневалась, что мать хотела ей добра. Просто у нее несчастливый дар всякий раз говорить что-то не совсем приятное, когда бы она ни открыла рот.

Кристи окунулась, погрузив плечи в спокойную воду бассейна и обдумывая ответ.

– А может, и влюбилась, – сказала она наконец загадочно.

Господи! Как же она сумела так соврать. Если любовь – болезнь, то она уже давно безнадежно больна. Она никогда и не знала ничего похожего на это балансирование на гребнях волн. Скотт Блэсс, словно непонятного действия ядерный взрыв, разложил ее прежний мир на атомы и заставил ее бешено метаться между восхитительными восторгами рая и обжигающими кинжалами ужасающего ада.

– Ну что ж, если это так, то тогда будь счастлива, но не забудь принять таблетку. Не знаю, с чего тут так хандрить.

Сама она вовсе не хандрила из-за этого любителя серфинга. Просто ее несколько раздражало то, что он не мог освободиться чуть раньше, чем в половине четвертого.

Кристи про себя застонала. Великолепно! Материнская забота о горячо любимой дочери. Но сейчас ее мысли занимало кое-что поважней, чем нехватка материнских чувств у матери. На земле сейчас существовал только один человек, теплых чувств которого она страстно желала, а он не мог даже снять трубку, чтобы сказать ей, как он ее любит. Потрясающее слияние на песке – а за ним могильная тишина. Это совершенно сводило ее с ума.

Спасение принес официальный, лишенный эмоций голос дворецкого.

– Мисс Кристи. Вас просят к телефону. Джентльмен не пожелал сообщить своего имени. Вы будете говорить?

Кристи вылетела из бассейна.

Дворецкий передал ей беспроводный телефон, словно палочку в эстафетном беге.

– Алло, – выдохнула в трубку Кристи. Всем сердцем она молила Бога, чтобы звонок не оказался пустым, – какой-нибудь случайный знакомый с пляжа в Бойнтоне или служащий компании «Пруденшл».

– Кристи, это Скотт. Ты можешь говорить?

– Ну, почти. О, я так рада, что ты позвонил.

– Послушай, мне надо тебя увидеть.

– А мне надо увидеть тебя. – Как, если сегодня попозже?

– Чудесно. Когда? Где?

– Ты можешь подойти к вашей купальне? Сразу после четырех. Не раньше.

– Наверное, смогу. Какое странное место. Да, конечно, я приду. Я очень хочу тебя увидеть.

– Хорошо. Послушай, мне надо спешить, увидимся позже. Только после четырех. Не забудь.

Кристи нажала на рычаг аппарата, и сердце ее просто взмыло вверх.

Голосу матери не удалось совсем уж прервать полет ее души.

– Я полагаю, это и был сказочный принц.

Мать вложила в свои слова весь сарказм, на какой только была способна.

– Попробуй поверить в это, – пошутила Кристи.

Потом наступила тишина; мать и дочь погрузились каждая в свой собственный мир. Как много радости было в этом ожидании. В ожидании половины четвертого. В ожидании четырех.

* * *

У Кристи не было уверенности в том, что она действительно хочет умереть. Но жизнь ее была разрушена, а смерть ничего худшего не предвещала. Она смотрела на большую, снятую телеобъективом фотографию Скотта, несущегося по волнам у северного пляжа. Она любила его тогда – очень, очень сильно любила. И сейчас, несмотря на пережитый ужас, несмотря на невероятную и продуманную бесчеловечность того, что он сделал, она все еще любила его. Она потянулась к пузырьку и вытряхнула прямо в рот еще одну черно-желтую капсулу. Сколько же их было? Десять? Пятнадцать? Она потеряла им счет, а пузырек проступал сквозь слезы смутным пятном. Картон фотографии тоже был уже мокрым от ее горючих слез.

Мысленно она уже в который раз прокручивала этот ужасный фильм. Она открыла дверь. Окликнула его по имени. Что-то услышала. Все увидела. Он сказал ей – сразу после четырех. Он хотел, чтобы она была там. Он хотел, чтобы она была единственной зрительницей этого шоу, которым он разбил ее сердце и вычеркнул ее из своей жизни. Никогда прежде она не сталкивалась с такой жестокостью. Казалось, все силы зла сорвались с цепи, что оно заливает ее с ног до головы, отравляя своим страшным зловонием. Какую-то секунду она стояла там, не в силах поверить своим глазам. Мать была к ней спиной, руки Скотта лежали на ее обнаженных ягодицах. Через плечо Джо Энн он горящим взглядом смотрел прямо на Кристи, и в глазах его светилось страшное сочетание ненависти и жестокого торжества. Несколько секунд, показавшихся ей вечностью, она выдерживала это ужасающее зрелище, пытаясь осознать его смысл. Но выражение лица Скотта сказало ей все. Это было больше, несказанно больше того, что она способна была выдержать.

Из ее горла вырвался полный боли крик, и Кристи бросилась прочь от страшного места. Она бежала по комнатам дома; глаза ее заливали слезы, а помутившийся разум безуспешно пытался справиться с нахлынувшим ужасом. Пузырек с пилюлями со столика матери. Банка воды из холодильника. Фотография из ее комнаты. Ключи от машины со столика в холле. Что еще нужно для путешествия в вечный покой?

Почти ничего не различая из-за завесы слез, она выехала за ворота и повернула направо к Норт Инлет. Сверкающее море было в этот день спокойным, оно словно издевалось над ее печалью своей голубой безмятежностью, намекая на успокоение, которое она сейчас попытается найти. Надо только добраться до какой-нибудь тихой улочки.

Вот здесь, у потрепанного штормами дома на Эрэбиан, она нашла то место, которое станет для нее трамплином в более добрый мир. Кристи Стэнсфилд обнаружат заснувшей навеки, и никто не узнает, что заставило ее уйти из жизни. Она позаботится об этом, ибо даже сейчас не хотела причинять вреда любимой матери и юноше, которого боготворила. Никакой записки. Никаких предсмертных откровений, чтобы на их головы не обрушилась месть отца.

– Ох, папа, – громко сказала она в пустоту. – Я так люблю тебя. Не убивайся из-за меня.

Пузырек был уже пустым, но она все еще не ощущала сонливости. Достаточно ли она приняла лекарства? Узнать было невозможно. Это была огромная рулетка, и Кристи нисколько не волновало, выиграет она или проиграет. Она даже не знала, каким будет выигрыш и в чем будет состоять проигрыш. Она только знала, что и результате все изменится.

А потом внутри у нее заговорил тихий голос. Он звучал твердо и настойчиво, заставляя руки и ноги двигаться. В ответ на него нога нажала на педаль газа, а пальцы нащупали ручку переключения скоростей. Она должна сделать это. Должна избавить его от зла в душе. Должна защитить его от чувства вины, которое непременно возникнет после его поступка. В этом было нечто атавистическое. Она умирала, но именно Скотт нуждался в помощи. Он был одержим, в его чудесную душу и тело вселилось что-то чужеродное. Он отчаянно нуждался в том, чтобы его спасли от него же самого. И нет никого на свете, кто мог бы это сделать, кроме нее.

Парадокс, но едва она приняла решение, пыльный вихрь сна начал ее настигать, и Кристи почувствовала, как сознание немеет от прикосновений его песчинок, Вихрь обрушился на нее, как раз когда она закрыла уши, чтобы не слышать его прежде желанного призывного голоса. Теперь ей приходилось бороться со сном. Кристи открыла окна, запустила на полную мощность вентилятор и включила радио, чтобы взбодрить свой ставший вдруг вялым мозг. Сколько раз она ездила по этой прибрежной дороге? Теперь она благодарила за это Бога, потому что, похоже, сейчас придется одолевать ее в буквальном смысле с закрытыми глазами. Будет ли Скотт дома? Выброшенный за порог ее матерью в приступе вызванного стыдом гнева. Если нет, то она подождет. Подождет за дверью коттеджа, в котором он жил, на лужайке перед домом Блэссов. Возможно, он найдет ее там. Спящей на траве. Оставившей его мир. Ее смерть будет тем шоком, который изгонит демонов из его души и снова наполнит ее добротой, которую Кристи так любила.

Она с трудом сумела повернуть на Баортон и чуть не врезалась в ворота дома Блэссов. Но когда она увидела на дорожке перед домом, горячо любимый «ле барон», радость на мгновение заставила отступить уже надвигающийся на нее сон.

* * *

Скотт упал в огромное кресло и попытался совладать со своими эмоциями. Все получилось. Страшный план сработал. Он нанес Стэнсфилдам удар, от которого эта семья вряд ли оправится. Мать и дочь совместно пользовались его телом, одна как бы мимоходом, вторая – с трепетной силой, присущей первой любви. Кристи никогда не простит Джо Энн. Не простит и отец, когда она ему все расскажет. По меньшей мере, последует развод. А возможно, и физическая расправа. Да, он сразил врагов матери и бросил их в помойную яму. За это она будет ему благодарна. Теперь ей придется обратить на него внимание.

Он сделал крупный глоток виски из большого темного стакана. Это был момент торжества. Но торжества он не чувствовал. Снова и снова перед глазами вставало полное страдания лицо, невероятно красивое в своем горе. Кристи была такой хорошей. Она отдала себя ему – без опаски, глубоко поверив в него, охваченная любовью. Он бессовестно разжег в ней страсть и раздул огонь ее чувств. Он смеялся вместе с ней и ворчал на нее. Он учил ее и льстил ей. А потом, на залитом лунным светом пляже, он взял ее девственность и приковал к себе ее душу. Ради чего? Чтобы добиться любви матери, которая была для него чужой. Ради мести за невинную жертву, которой очень давно причинили некое зло. Виски ударило ему в голову, но не заглушило звучавший в сознании шепот вины.

Он ворвался в ее тихий, размеренный мир, словно маньяк-убийца, и обрушил хаос на нее и тех, кого она любила. В этом не было ничего хорошего. Ничего хорошего не было в нем самом.

За окном коттеджа сгущались сумерки, один за другим загорались огни в их большом доме. Скоро будет самый раз пройтись по барам и рок-клубам. «Лаудердейл»? «Бока»? Но какие бары без Кристи! Без ее свежего, ангельского личика рядом. Никакого смысла. Даже когда он заманивал ее в западню, она не могла не нравиться ему. Было в ней что-то такое, какая-то ранимость, и в то же время сила, спокойствие, странная схожесть с ним. Дверной звонок зазвонил, и звенел, не переставая. Меньше всего он ожидал увидеть за дверью ее. Залитое слезами лицо было смертельно бледно, на лбу, как роса, выступили капли пота. Обычно широко раскрытые глаза были прикрыты веками, отяжелевшими от навалившегося на них сна. Когда Скотт открыл дверь, Кристи покачнулась и заговорила, с трудом шевеля губами. Скотт едва разобрал слова:

– Скотт. Помоги мне… Я выпила таблеток…

Это были ее последние слова.

Шагнув вперед, Кристи упала без сознания в его объятия.

* * *

Атмосфера внутри белых стен реанимационного отделения «Доброго самаритянина» была перенасыщена сдерживаемой паникой. Никаких слов, одни только действия.

Одетые в белую форму сестры и сознающие серьезность случая врачи были отрешены от всего, что находилось за рамками их узкого мира, мира капельниц и контейнеров для переливания крови. Эти проповедники своей собственной религии разговаривали на только им одним понятном профессиональном жаргоне и не обращали никакого внимания на отчаяние Скотта и непрошенные слезы в его глазах. Маленький обмен, интубация, форсированный диурез – только это их интересовало, а совсем не Кристи, погруженная в одиночество своей комы, и Скотт наблюдал за этой борьбой между жизнью и смертью, абсолютно бессильный помочь, охваченный отчаянием. Казалось, никого не волнует присутствие человека, болтающегося здесь без дела. Они были слишком заняты, чтобы обращать на это внимание. И он лишь беспомощно наблюдал, как люди, умевшие это делать, боролись за жизнь Кристи.

Чуть раньше, когда он ворвался с Кристи на руках через вращающиеся двери, ему пришлось разыграть небольшую роль. Они усадили его и попытались вытянуть из него связанный рассказ о том, что произошло. В их холодных глазах Скотт прочитал, что им все это не в новинку. Подростковое самоубийство. Эпидемия, захлестнувшая Америку. Это, видимо, дружок. Девушка без сознания – его подружка. Его возлюбленная. Его бывшая возлюбленная. Нюансов бывало достаточно, но врачей интересовали только три вещи. Какие таблетки и сколько она приняла? Когда она их приняла? Как долго она находится без сознания? Скотт пытался ответить им, и они цеплялись за каждое его слово. Но как только обнаружилось, что он не знает ответа на первый, жизненно важный вопрос, его отбросили в сторону, словно старую газету.

Молодой врач, усталый и взлохмаченный, размышлял вслух:

– Сейчас ЭКГ показывает аритмию. Может быть, это трициклиды? – Никто ему не ответил. – Может, она принимала антидепрессанты? Ради Бога, пусть кто-нибудь спросит у ее приятеля. Она могла достать антидепрессанты?

Его раздражение само собой передалось всей бригаде.

– Проба содержимого желудка отправлена в лабораторию. Результаты будут через десять минут.

– Через десять минут они уже никому не будут нужны. У меня здесь просматривается желудочковая тахикардия. Введите в капельницу лидокаин, Сью, ампулу на пятьдесят миллиграмм, и приготовьте инъекцию такой же дозы на всякий случай. Приготовьте раствор соды. Хорошо? Что этот приятель говорит про антидепрессанты?

Приятель, в ужасе от своего полного неведения, сказать ничего не мог. У Кристи не было никакой депрессии, пока он не смял ее, словно чистый лист бумаги. Может быть, Джо Энн принимала такие лекарства? Совсем не похоже, чтобы их пил сенатор Стэнсфилд.

– Я совсем не знаю. Господи! Я не знаю, – сумел он только выдавить из себя в отчаянии под устремленными на него вопросительными и обвиняющими взглядами. – Как она? Она поправится?

Но они уже были глухи к его словам. А сам он снова стал для них невидимкой. Теперь он мог рыдать и каяться один на один сам с собой.

– Еще введите лидокаин. Эта доза не действует.

Дайте данные кровяного давления.

– У меня семьдесят на пятьдесят.

– Черт, кажется, она отходит. Подключите ее к искусственному дыханию. Давайте, включайте. Дефибриллятор готов? Дайте мне гель, Сью. Том, следи за экраном кардиографа, как ястреб. Как только появится фибрилляция желудочков, даем ей импульс. Ясно?

– Ничего не слышу. Давление совсем не прослушивается.

Скотт чувствовал себя так, будто с сердцем у него было еще хуже, чем у Кристи. Он не понимал большую часть из того, что говорили, но то, что действия носят чрезвычайный характер, было ясно. Кто-то вводит трубку Кристи в трахею, еще кто-то крутит на капельнице зажим, регулирующий поступление лекарства, сестра взялась за рукоятку подъема кровати.

– Не уходи, милая. Зацепись. Ты ведь можешь, – снова бормочет врач себе под нос в надежде, что лидокаин подействует, успокоит загнанное, раскоординированное сердце. Если оно не вернется к нормальному спокойному ритму, кровяное давление в артериях совсем упадет, и сердечная мышца задохнется без кислорода.

– Такая молодая, – сказал кто-то.

– У нас все подключено?

– Черт, появилась фибрилляция. Следы по всему экрану.

– Давление не регистрируется.

– Давайте, ребята, поехали. Электрошок. Четыреста ватт в секунду.

Онемев от ужаса, Скотт наблюдал, как Кристи балансировала на грани смерти. Она умирала. Она уже почти умерла, и это он убил ее. Он стал отвратителен сам себе. И, ощущая слезы на своих щеках, он молитвенно опустился на колени, а вокруг него сновали врачи и бегали сестры.

– Пожалуйста, Господи! Господи, пожалуйста! – услышал он свои слова, обращенные к равнодушным белым стенам, а над прекрасной белой грудью Кристи склонились врачи с электродами в руках.

– Всем внимание. Приготовиться.

Скотт почти и не видел тела Кристи, которое дернулось и приподнялось от разряда дефибриллятора. Он разговаривал с Богом. Умолял, обещал, договаривался.

– Что у тебя, Том? Все еще есть фибрилляция?

– Да.

– Повторим.

Снова врач наклонился вперед и приложил электрод. Снова маленькое тело Кристи содрогнулось от разряда.

– Так лучше. Вижу синус. Она возвращается к синусоидальному ритму. Отлично. Отлично!

– Есть давление?

– Сейчас несколько миллиметров ртутного столба.

Ага, давление восстанавливается.

– Черт возьми. Она чуть не укатилась. Да, успели.

– Все жизненные признаки стабилизируются. Давление восстанавливается отлично. Ритм устойчив, как скала. Брадикардия пятьдесят.

Скотт поднялся на трясущихся ногах. Атмосфера изменилась. В палате стало светлее. Старуха с косой проковыляла мимо. Пока Бог откликнулся на его молитвы, но впереди еще была длинная ночь.

* * *

Скотта выпроводили за двери в полночь с утешительным приказом в виде сообщения, что Кристи выживет. Однако губы врачей жестко сжались, когда он попросил разрешения увидеть ее. Они не пожелали пойти навстречу его отчаянной потребности добиться прощения. Ведь уже возникли самые разные подозрения. Это же дочь Стэнсфилда, а парень похож на дешевого завсегдатая пляжей. Мать уже выехала в клинику. Делаются попытки связаться с сенатором в Огайо. Будет гораздо лучше, если этого участника инцидента отодвинуть в сторону, прежде чем появятся основные действующие лица. В суматохе никто даже не побеспокоился узнать его имя, На грязных улицах Уэст-Палма Скотт остался наедине со своим облегчением, своей виной, с ненавистью к самому себе. Он шел по берегу озера и пытался разобраться, что же случилось с ним, во что он сам себя превратил. Ответов на эти мучительные вопросы не было. Он вошел в роль чудовища с легкостью моментально преображающегося актера. Мотивация была весомой. Сделать приятное матери. Завоевать ее любовь. Но сейчас, в холодной реальности этой теплой ночи, замысел его предстал в печальном и жалком свете. Он всегда был уверен, что недостоин любви, но ведь Кристи любила его. Любила настолько, что предпочла умереть, когда потеряла его.

Может быть, существовало и еще одно объяснение, даже сейчас едва осознаваемое, просто непостижимое. Может быть, пусть только предположительно, но вина лежит на его матери. Не пустота ли в ее сердце послужила причиной всей этой ненависти, неверия во все и всей этой боли? Даже сейчас такая мысль казалась ему почти святотатственной.

Скотту страшно хотелось избавиться от этого раздиравшего его внутреннего конфликта, спрятаться от нахлынувших на него неприятных чувств. Как раз для такого случая существовал проверенный временем способ.

Бар «У Рокси». В стремительно разраставшемся современном Уэст-Палм-Бич, где дома сражались между собой за кусочек неба; к которому можно было бы подняться, лишь немногое не претерпело изменений. К этому немногому относились бар «У Рокси» и его испитой владелец Уилли Бой Уиллис. Уилли, знавший его мать и ее семью еще до того, как она вышла замуж за отца, немногословный Уилли, человек, странный по виду и умевший держать язык за зубами. Он представлялся вполне неплохим партнером для того, чтобы на несколько часов погрузиться в забытье.

В тускло освещенном помещении бара Уилли Бой тепло приветствовал его. Как обычно, он пребывал на ничейной земле между опьянением и трезвостью, в состоянии, привычном для истинного алкоголика. Кривая улыбка на сальном лице, одурманенном и искаженном, годами пьянства, показывала, что он пытается понять смысл появления Скотта.

– Привет, Скотти, малыш. Что привело тебя сюда?

Уже несколько месяцев тебя не видел. Ты что, забываешь старых друзей?

Это было дружеское приветствие. Вообще, Уилли Бой был душевным и добрым. Хотя иногда, ближе к закрытию бара, он мог становиться и злым. Сегодня, однако, Скотт был не расположен к доброжелательности. Внутри у него зарождался страшный гнев на себя самого. Этот гнев уже занял столько места, что готов был выплеснуться на поверхность.

– Ничего я не забываю, – бросил он кратко. – Налей-ка мне большую порцию «Джек Дэниэлс», и, Уилли, я действительно имею в виду большую порцию, Уилли Бой пропустил эти слова мимо ушей. Скотт обычно не был таким обидчивым, он был легок в общении. «Ну что ж, у кого угодно временами может быть плохое настроение».

Уилли потянулся к бутылке виски и щедро налил его в не вполне чистый стакан.

– Я сказал «большой», Уилли. – В голосе Скотта звучало напряжение. Он уже и так дошел до предела. Боль требовала принятия обезболивающего. Немедленно.

Уилли Бой почувствовал, как внутри у него закипает раздражение. Скотта заносит. Обычно он приходил в бар с друзьями по серфингу. Речь его была грубоватой, шутки крутыми – как у всех нормальных парней. Но сегодня Скотт казался воплощением Палм-Бич. Заважничал. Как какой-то надутый сынок богатея. Уилли продолжал наливать, но не мог не позволить себе ответного щелчка.

– Большой стакан для большого мужчины. Да, Скотти?

– И как прикажешь это понимать? – «Все, что угодно, только не думать о самом себе. Любое отвлечение. Выпивка, Ссора. Все, что угодно».

– Как хочешь, так и понимай.

Уилли ухмыльнулся за полированной стойкой. Подобные слова ему приходилось произносить уже с миллион раз. Драки в баре случались несколько раз в неделю. В каких-то выигрываешь, в каких-то нет. С Джеком Кентом и Томми Старром всегда лучше было извиниться. Сегодня этого не потребуется.

– Я понимаю так, что ты болтаешь много лишнего, – злобно сказал Скотт, делая большой глоток виски.

Глаза Уилли Боя сушились в щелки. «Щенок, надутый щенок. Двинуть ему так, чтобы он улетел к другой стенке бара. Но, похоже, он в хорошей спортивной форме и, очевидно, будет разозлен». И тут, совершенно неожиданно, последняя капля переполнила чашу долгого терпения Уилли Боя Уиллиса. Он всегда был неудачником, пьяницей. Пленником подвалов этой жизни, приговоренным влачить существование среди опилок, пота и пива. Люди входили в двери бара и плевали на него и его страдания. Такие люди, как Джек Кент, которые обращались с ним, как с мусором, хотя он и сам знал, что таковым и является. Такие, как Томми Старр, которые были слишком великодушны для того, чтобы сказать ему, кто он есть, хотя по их глазам было видно, что они о нем думают. Женщины, как Лайза Старр, которая делала вид, будто он был ей другом, пока не перебралась через мост в другой мир. И вот теперь этот. Этот сопливый щенок – словно большой и важный мужик; пришел и пинает старого бедного Уилли, как когда-то его дед. Да, не следовало ему так вести себя. Есть причины, почему ему придется об этом пожалеть. Две очень веские причины.

И они вовсе не зовутся кулаками.

Улыбка от уха до уха перерезала лицо Уилли Боя. Ума у него уже почти не осталось. Все разлетелось вдребезги под воздействием алкоголя. Но были еще две вещи, которые он знал. Пара маленьких бомб с часовыми механизмами, тикавшими на задворках его разума. Они не будут жить в его сознании вечно. Может быть, он о них забудет. Может быть, они растворятся, когда откажет его печень. Он всегда считал, что бармен – это что-то вроде священника. Слышишь все – не говоришь ничего. Но ведь это глупо, разве нет? Никто и не думает благодарить тебя за то, что ты хранишь их секреты. Они презирают тебя за это и обращаются с тобой, как с грязью. Как сейчас юный Скотт. Он склонился через стойку.

– А как поживает твой блестящий папаша? Скотт снисходительно махнул рукой. Уилли Бой точно рехнулся. Его голова превратилась в бочку капусты. Даже драка с ним не принесет облегчения.

– Да ладно тебе, Уилли Бой. Мой старик мертв уже много лет. Оставь его в покое.

– Нет, не мертв.

Скотт поднял глаза. В голосе Уилли Боя звучало явное торжество. Оно дополнялось торжествующей улыбкой, которую Скотт увидел на его лице.

– Хватит, Уилли. Выпей и заткнись. Я не в настроении слушать старые сплетни.

Скотт произнес это без особой уверенности. Вернон Блэсс был для него всего лишь именем. Он смутно гордился принадлежностью к семейству Блэссов и честно пытался представить, каким был его отец. Однако отсутствие отца не очень волновало его. Только образ матери возвышался над его миром, словно колосс. По фотографиям и рассказам у него сложилось впечатление об отце как об истинном обитателе Палм-Бич, который был хуже кое-кого, но получше некоторых. Однако в одном отец представлялся условным победителем, и лишь это имело значение. Он женился на Лайзе Старр.

Улыбка Уилли теперь стала хитрой. Лукавой и злой. Он скажет все. Он уже чувствовал это своим нутром. Он восстановит справедливость. Изобличит не праведность того, кто притворялся праведным.

Лайза Старр, которая дружила с ним, пока не пересекла, как посуху, озеро. Лайза Блэсс – королева, стоящая во главе самой преуспевающей издательской компании страны. Разбогатевшая Лайза. Лайза, набитая деньгами. Она ни разу больше не пришла в бар «У Рокси». Старые друзья брошены, удобно забыты. И никакого вознаграждения. Ничего. Но он знал ее тайну, всю свою жалкую жизнь хранил эту тайну – а ради чего? Чтобы эту тайну положили вместе с ним в гроб? Да, всех это очень устроит. Всю эту чертову компанию. Он был верен своему слову. Он сдержал обещание, данное Томми Старру. А ради чего? Чтобы умереть без ночного горшка и без окна, в которое этот горшок можно выплеснуть? А теперь этот богатый мальчишка пришел сюда и позволяет себе высокомерно с ним разговаривать. С ним, с Уилли, который знает все. Которому известна вся их паршивая, вонючая подноготная.

– Я совсем не несу вздор, Скотт, малыш. Мне просто интересно, достаточно ли ты силен, чтобы проглотить вместе с виски немного правды. Правды о твоем старике и твоей мамочке.

– Какой еще «правды»? – Скотт вдруг почувствовал, что жжение в желудке возникло не только от выпитого спиртного.

Из-за полированной стойки бара на него со злобой смотрели водянистые от алкоголя глаза.

– Ну, во-первых, ты не имеешь права носить фамилию Блэсс.

Перед тем как продолжить, Уилли сделал небольшую паузу. Он нагнулся вперед, упершись искривленными пальцами в полированное дерево стойки, чтобы лучше видеть, какой эффект произвели его слова. Лицо Скотта то проступало сквозь наплывавший на глаза туман, то исчезало в нем. В любом случае, одно было ясно. Это лицо стало белым.

Своим помутненным рассудком Уилли пытался оценить благоразумие того, что собирался сделать. Пока еще все можно было свести к шутке. Только и всего. Просто пьяная болтовня. Но язык уже вышел из-под контроля. «Да катись все к чертям! Черт с ними со всеми! Плевать на них на всех». Ведь они всегда плевали на него. Они никогда не принимали всерьез бедного. старого Уилли Боя. Просто, когда спускалась глубокая ночь и пиво развязывало им языки, они не могли ничего держать в себе. Именно так было и в ту ночь с Томми. В ту ночь, когда он так напился и говорил загадками, а слезы текли ручьями по широкому грязному лицу. А потом еще Лайза. В своей маленькой квартирке она любила рассказывать ему о счастливом для нее времени. Он знал, что она беременна и ждет ребенка от Стэнсфилда. Этого ребенка сейчас отделяла от него только полированная стойка бара. Уилли был трезвым, когда она рассказывала о своей любви к Бобби Стэнсфилду. Достаточно трезвым, чтобы держать тайну Томми Старра за зубами.

Ну ладно, он отказался от нее. Такие, как он, никогда не женятся на таких, как ты. Такие дела. Да он и не думал, что из этих отношений что-нибудь получится. Ничего и не получилось. Когда Стэнсфилд бросил ее, она отлетела рикошетом к Бейкеру – и с тех пор до нынешних времени Уэст-Палм, Уилли Бой и бар «У Рокси» были вычеркнуты из ее жизни, будто их и вообще никогда не существовало.

– Да, Скотт, малыш. Твоя фамилия Стэнсфилд. Ты – сын сенатора. Ха-ха! Правда, здорово? Ты богатей, мерзавец. Твоя мамаша запала на него, а когда он не захотел ее знать, она взяла и вышла за старика Блэсса. Сама мне все рассказала. А что, тебе она так и не раскрыла секрет?

Скотт почувствовал, как стены бара вокруг него начали двигаться. Они то приближались, то удалялись, кружились, уходили из поля зрения, тихо, почти бесшумно – так индеец подбирается к костру ковбоев. Что там еще говорит Уилли Бой? Да, он пьян. Но он же был другом матери. Она часто рассказывала об их прежней дружбе. Это была одна из нитей, связывающих ее с прошлым, в котором остались те, кого она любила, но потеряла. И ведь такое сам никогда не выдумаешь, трезвый ты или пьяный, в своем уме или чокнулся. И это объясняет многие вещи, которые иначе и объяснить-то трудно. Его красавица-мать в постели старика, который годится ей в дедушки. Ненависть к Стэнсфилдам, и особенно к Джо Энн. Это могло родиться из ревности и отвергнутой любви. То, как он выглядит. Светловолосый и голубоглазый, как сенатор Стэнсфилд на красочных обложках журналов. И светло-голубые глаза Кристи…

Он отступил на шаг от стойки бара, и в голове у него загудело. Кристи Стэнсфилд. На песке. Кристи Стэнсфилд, дергающаяся и извивающаяся под ударами тока, которым врачи пытаются снова запустить ее сердце, остановившееся из-за него. Кристи Стэнсфилд, столь похожая на него, которая любила его так необычно и так сильно. Кровь отхлынула у него от лица, рука прижалась к губам, пытавшимся произнести слова, которые выразили бы охватившие его ужасные чувства. Он ведь злился на Кристи, когда они познакомились, но мгновенно ощутил расположение к ней. Только тот ужасный замысел ослепил Скотта и не дал сразу понять правду, которая так стремилась сама себя ему открыть.

Скотт отступил еще на шаг от «доброжелателя», который разбивал в пыль последние остатки его мира.

Невероятно, но, оказывается, Уилли Бой еще не все ему рассказал. Лицо бармена пылало от сознания важности его откровений. Голос Уилли стал почти ясным и мягким, как шелк, когда он обрушил на Скотта вторую порцию вызывающих ужас слов.

– Но самое странное – это то, о чем не знает даже твоя мать. Мэри Эллен хранила это в тайне от всех, кроме бедного Томми. Когда она выходила за Томми замуж, она уже была беременна Лайзой. И знаешь ли, кто ее настоящий отец? Старик Стэнсфилд. Мэри Эллен работала в их доме и попала по его милости в самую худшую из всех бед. То, что Томми женился на ней, – лучшее из того, что он сделал в своей жизни. Я бы ни за что не смог. Когда он в ту ночь мне все это рассказал, он не мог сдержать слез. Никогда раньше не видел я, чтобы он плакал. Он так хотел ее, что женился бы на ней при любых обстоятельствах, так сильно он ее любил.

Сначала Скотт не понимал, о чем речь, потом осознание постепенно пришло к нему, и он посмотрел на принесшего столь дурные вести с ужасом и болью в глазах.

Скотт попятился к выходу, спотыкаясь о ножки стульев, о ноги посетителей бара. Потянулся рукой за спину, нащупывая ручку ведущей на улицу двери, а взгляд его все не отрывался от глаз Уилли. Братья и сестры. Счастливые семьи.

И, провожаемый взглядом Уилли Боя, протрезвевшего от чудовищности содеянного, Скотт канул в ночь Уэст-Палма.

Глава 20

Всю жизнь Джо Энн мечтала попасть сюда, но теперь, когда она наконец приехала, ей то и дело приходила в голову одна и та же мысль: а стоило ли ради всего этого проделывать столь нелегкий путь? Открывавшийся с трона вид представлялся в воображении определенно более захватывающим, чем был в реальности. Ярмарка «Гарден клаб базар» на Джюпитер-айленд, наверное, самая шикарная в мире, как – нельзя лучше подтверждала это впечатление. Хоуб-Саунд. Роскошнейшее место в Америке, без всяких скидок. Гораздо более замечательное, чем Ньюпорт, без усилий превосходящее Скоттсдейл, светская Мекка, которая низводит такие принадлежащие к более низкому разряду города, как Беверли-Хиллз и Палм-Спрингс, до статуса аутсайдеров. Хоуб-Саунд, уютно пристроившийся на белом песке бурной Атлантики, был окутан тайной больше всех остальных бастионов старейших и богатейших семей Америки. Здесь правила бал уединенность, и здесь американская аристократия пряталась от мира телевидения и прессы, внимания которых так жаждали презираемые аристократией менее удачливые смертные.

Странное это было место, называемое Хоуб-Саундом; оно на самом деле таковым не являлось. Это был город Джюпитер-Айленд, а точнее сказать, его жилые кварталы. Настоящий Хоуб-Саунд лежал за автоматически разводящимся мостом. Это был довольно захудалый городок, где обитали остальные жители Флориды и куда представители высших кругов ездили за почтой. Неудобство было незначительным – стоило только подумать об этих жутких почтовых фургонах, которые постоянно ревут и напоминают о реальности мира, от которого аристократы укрылись на «Острове». Песок, море и уединение для двух сотен семей, представителей старой гвардии, которые проводили здесь зимы с января по март; прячась за стенами четырех сотен особняков, которые они предпочитали называть имениями. Меллоны, Адамсы, Рузвельты уютно устроились в утонченной и полной благоговения тишине ароматных казуарин; Скрэнтоны, Сирлы, Олины выделялись декором своих прямоугольных и имевших форму почки бассейнов, прилегающих к территории «Джюпитер-айленд клаб». Туда входили представители только самого высшего света, и потому можно было себе позволить смелый эксперимент на грани хорошего вкуса. Пирпонты, Филдсы, Вейерхойзеры невозмутимо всматривались через подстриженные газоны в кислые лица своих садовников, сметавших пыль с дорожек, на которых не было ни пылинки, и ухаживавших за безупречными орхидеями. Пейсоны, Ламонты и Колеты попивали виски, жаловались на слуг и брюзжали по поводу несоответствующего поведения внуков и деятелей демократической партии. – Дать вам чего-нибудь попить, Джо Энн? Может быть, чуточку лимонаду?

Лора Хорнблауэр проявляла соответствующую заботливость. В конце концов, ведь на нее были возложены обязанности развлекать высоких гостей. Королевство Палм-Бич направило правящую монархиню с официальным визитом в маленькое, но невероятно влиятельное королевство Хоуб-Саунд, и в качестве придворной дамы всевластной, но просвещенной его повелительницы, Лора старалась изо всех сил.

Предложение не вызвало у Джо Энн восторга. Было уже одиннадцать часов, и ей в самом деле требовалось выпить, но чего-нибудь гораздо более крепкого. В этом, если выразиться вкратце, и состояла разница между двумя городами. Хоуб-Саунд: чай, ранние подъемы, спартанский аскетизм, ряды борцов за чистоту окружающей среды. Палм-Бич: выпивки, ночная жизнь – по меньшей мере, по понятиям Хоуб-Саунда, – искатели наслаждений и подвигов.

– Да, чудесно. Спасибо.

Про себя Джо Энн застонала. Власть сопряжена с ответственностью за свое поведение, по крайней мере, в таких ситуациях, как сейчас, когда вся на виду. Господи, как же, черт возьми, она вынесет все это без настоящей выпивки?

Солнце жгло немногочисленных посетителей с необычной для этого времени года силой, а они осторожно пробирались между торговыми палатками. Здесь было собрано гораздо больше состояний, чем в латиноамериканском государстве средних размеров, но все же присутствующие выискивали то, что подешевле. Отрезы перкаля по пятьдесят центов, старое плетеное кресло за два доллара, дешевый, сваренный из железных полос столик за пятнадцать долларов. Делали вид, будто они – обычные люди. Потом, после обеда, они сложат полученные за приобретенные вещи чеки, и в должное время эти помятые бумажки доберутся до Нью-Йорка и окажутся в конторах Прайса, Уотбрхауза, где их расправят на полированных красного дерева столах и приплюсуют к суммам, освобождаемым от налогов. Освободить от налогообложения пятьсот тысяч долларов, направленных в качестве дара Юридической библиотеке Вирджинского университета. Пятьдесят центов за бывшие в употреблении простыни. Конечно, это было жеманством, но жеманство это многое значило.

Бережливость, боязнь показухи были частью того незнакомого непосвященным языка, с помощью которого общались эти особенные люди. Читатели журнала «Нэшнл инкуайерер», воспитанные на не исчезающих со страниц сплетнях о жизни всякого сброда – актеров и знаменитостей, – имели обыкновение думать, будто отличительной чертой богатства является мотовство. Однако они и понятия не имели, как ведут себя по-настоящему богатые люди. Любой из этих власть имущих Хоуб-Саунда мог бы купить Элизабет Тейлор только на проценты с процентов от своих доходов, но в то же время они с особой щепетильностью выписывали друг другу чек на какие-нибудь полтора доллара, проигранные или выигранные в бридж или канасту. Они берегли фольгу и обертку для рождественских подарков, разъезжали на ухоженных, но старых «фордах», а синие «роллс-ройсы» и престижные черные «бентли» оставляли в своих просторных гаражах. Никто из них не делал из своих домов «произведений искусств», яхты их были старыми, пища простой, а самоуверенность беспредельной.

Джо Энн уныло посмотрела на ближайшую палатку. Она знала, что ей необходимо что-нибудь купить. Что-нибудь не слишком дорогое. Иначе никак нельзя. Обитатели Палм-Бич пользовались здесь репутацией непомерных мотов. Но их уважали. К тому же глазки-буравчики со всех сторон следили за кассой, в том числе всевидящие очи самого могущественного в Хоуб-Саунде лица, его непререкаемой владычицы и верховного судьи – самой Пермелии Прайор Рид. Пермелия Рид владела клубом «Джюпитер-айленд» и в прямом смысле решала, кому можно позволить войти в его святые врата. Она правила этим небольшим сообществом железной рукой, сохраняя его малочисленность, отборность и высокий класс. Никто, если только ему не хотелось превратиться в отшельника, не мог пренебрегать ее мнением. Некогда, как рассказывают, одна неразумная девица надела в клуб слишком смелый купальник, и на нее упал взгляд круглых, как бусинки, глаз королевы. К девице был послан официант с розовым шерстяным свитером, чтобы прикрыть ее неподобающую наготу. И позже, гласит легенда, в Хоуб-Саунде стало принято отмечать недостойное поведение вручением аналогичного предмета одежды – такого же убедительного символа вынесения светом смертного приговора, как белое перо, являющееся символом трусости. Никому из обитателей Хоуб-Саунда, получивших этот внушающий ужас джемпер, так и не удалось «воскреснуть» в местном обществе.

Джо Энн ненадолго задержалась у набора изящных вешалок для одежды из темного дерева, с вырезанными на них инициалами «Дж. Д.Х.». Это, кажется, то, что нужно. Только немного громоздкие.

– Не правда ли, они чудесны, миссис Стэнсфилд? Я не выношу современных вешалок, а вы?

Дама из клуба «Джюпитер-айленд», стоявшая за прилавком, пришла в движение. Разве это не забавно – быть продавщицей, или, как их теперь называют, работником торговли. Владелица самого крупного в Смитклайне жилого комплекса делает вид, будто торгует. В интересах благотворительности, разумеется. В этом году деньги предназначаются для «Природного центра» Хоуб-Саунда.

Джо Энн пробормотала нерешительное согласие, когда эта голубых кровей продавщица принялась тщательно отсчитывать сдачу с пяти долларов. Джо Энн с благоговением приняла ее. Господи, даже в старые времена в Нью-Йорке она сказала бы: «Сдачи не надо». Теперь же она задумалась: а не следует ли, по правилам игры, пересчитать возвращенную мелочь?

Появилась Лора со стаканом теплого лимонада.

– Не хотите ли немного перекусить? Могу порекомендовать шарики из шпината. Я сама их делала.

– Нет, спасибо, Лора, – коротко ответила Джо Энн.

Все это начинало превращаться в какой-то кошмар. Слава Господу, такие распродажи случаются только раз в два года. За все долгое время карабканья на вершину Джо Энн и подумать не могла, что дойдет до такого, – расхаживать среди прилавков со всяким добытым с чердаков хламом богачей, чтобы собрать немного денег для какого-то богоугодного заведения, тогда как его можно с легкостью облагодетельствовать одним солидным чеком. Сколько провела она длинных жарких бессонных ночей, мечтая о том, чтобы ее пригласили вступить в находившееся в Палм-Бич отделение «Америкэн гарденклаб», поскольку это считалось безоговорочным признанием принадлежности к высшему свету. Теперь же, когда она заправляет там, Джо Энн столкнулась с ужасающей скукой действия его механизма. Вот она, на самой вершине, обливается потом под пологом тента, возведенного служителями модельного дома Христа Спасителя, и играет в шарады с паршивыми старухами, чьи банковские счета столь же велики, сколь длинны их родословные.

– О, Джо Энн, я так рада, что вы здесь. Как приятно увидеть знакомое лицо из Палм-Бич.

Елейный голос, неприкрыто льстивый и дружелюбный до угодливости, исходил ни от кого другого, как от Элеонор Пикок.

Джо Энн обернулась и взглянула на свою бывшую недоброжелательницу. В глазах ее мелькнули холодные мстительные льдинки.

– Элеонор, дорогая. Что вы здесь делаете? Какие-нибудь выгодные покупки? Может быть, качество этого хлама чуть выше, чем на развалах в Уэст-Палм-Бич?

Как ей уже приходилось делать сотни раз до этого, Элеонор Пикок проглотила оскорбление с милой улыбкой. Она никогда не получит прощения за прилюдное «покушение на убийство» на благотворительном балу «Общества регулирования рождаемости», да она и не рассчитывала на это. Марджори Донахью начисто стерла ее с лица земли. Потом Элеонор на какое-то короткое время была реабилитирована в период конфликта Джо Энн с Марджори, однако только для того, чтобы снова быть выброшенной на свалку после смерти Донахью. С продвижением Джо Энн к вершине власти, где образовался вакуум, акции Элеонор в высшем свете окончательно камнем пошли ко дну. Потом, когда она уже меньше всего рассчитывала на что-то и почти убедила Арчи оставить службу и переехать в Коннектикут, новая королева предложила ей нечто вроде негласной сделки. Условия сделки не очень устраивали ее, но в этом было хоть какое-то спасение. Джо Энн дала понять, что готова позволить ей жить. В обмен на это Элеонор обязана была сносить любые оскорбления и унижения, до каких только мог додуматься жестокий и изобретательный мозг новой властительницы. И она никогда, никогда, не имела права сказать что-либо в ответ.

– О, Джо Энн, вы недобры ко мне, – засмеялась Элеонор, через силу изобразив на лице фальшивую улыбку. Она не уходила, готовая принять еще несколько словесных ударов, прежде чем кошке надоест играть с мышью. Теперь она почти привыкла к этому, но лишь почти. Она разменяла свое достоинство на место в высшем обществе Палм-Бич. Конечно, в сутках не было ни одного часа, когда бы она не забрасывала всемогущего Господа молитвами ниспослать гром и молнию на голову своей ненавистной повелительницы, но она уже более или менее оставила надежду на вмешательство божественных сил.

– Ну что ж, полагаю, очень мило встретить здесь своего человека из Палм-Бич, даже если это всего лишь вы, Элеонор. От этих «золотых» древностей у меня уже просто мурашки бегут по коже. Место это – просто какой-то «старушечий берег». Не знаю, скоро ли мне удастся найти удобный предлог убраться отсюда.

Убраться отсюда. Да, именно так. Сбежать. Сбежать от этих полуживых, сморщенных старух. Сбежать от ответственности, от светских разговоров, от лицемерия.

Сбежать из Хоуб-Саунда. Джо Энн уже тошнило от всего этого. От того, что она королева, от всех этих снобов, от всех денег. От всего. Внезапно на нее нахлынуло подавляющее все остальные чувства желание перечеркнуть все это, уехать в самый отдаленный угол, где люди ведут себя по-другому и думают иначе. Но куда? Как? Ответ был отчетливо подсказан тихим и спокойным внутренним голосом. Существует ведь другой мир. Опасный, восхитительный, манящий.

Она отправилась на юг от Дикси, туда, где пляжи Ривьеры подступают к окраинам Уэст-Палма. Это грязный, запущенный район засиженных мухами баров и полуразвалившихся лавчонок. Это место, где выходят на промысел чернокожие проститутки.

* * *

Пригород Уэст-Палма представлял собой кипящий котел, воздух был словно горячая конфетка-тянучка – плотный, сладковатый и до невозможности липкий. Он окутал тело Джо Энн подобно нагретому паром влажному полотенцу. Это полотенце как бы вымыло ее своей сыростью, вытягивая избыточную влагу из пор. Джо Энн за рулем своего кабриолета полностью отдалась необычным ощущениям. Дело не в том, что у нее не было выбора. Один щелчок тумблера – и верх кабриолета прикрыл бы ее. Прикосновение к другой кнопке – и ледяной воздух из кондиционера сделал бы температуру снова нормальной. Но Джо Энн наслаждалась чувственным теплом собственного тела. Длинная белая плиссированная юбка, сейчас расстегнутая до середины бедра, уже была пропитана потом, а кремовая шелковая блузка от «Тернбулла и Ассера» прилипла к груди и при движении восхитительно возбуждала затвердевшие соски. Джо Энн провела кончиком языка по верхней губе, слизывая солоноватые капельки пота. Да, здорово. Прямо турецкие бани. Она, должно быть, теряет вес. Именно так. Это именно то, что она делает. Странствует и теряет. Какая длинная дорога. Ярмарка в хоуб-сандском «Гарден клаб» представлялась уже отстоящей на миллион миль.

Теперь она собиралась стереть все воспоминания о ярмарке, прибегнув при этом к самому восхитительному и самому опасному способу из всех возможных. Джо Энн вслух рассмеялась. Она больше никогда не допустит отклонения, никогда не изменит своим привычкам. Сцена с Кристи и этим блондином с яростными глазами была худшим из того, что с ней когда-либо случилось. Она никогда не понимала свою дочь, но наложить на себя руки из-за того, что застала свою мать в интересной позе с кем-то несколько моложе ее, – это уж точно слишком. И все же следовало изо всех сил благодарить Бога. Во-первых, она не только выжила, но и вроде бы вполне оправилась. Во-вторых, она никому ничего не сказала. Ну это, по крайней мере, можно было предвидеть. По сравнению с Кристи добрая дитя Красная Шапочка могла показаться кровожадным Серым Волков. В любом случае, это существенно облегчило положение. Бобби Стэнсфилд вряд ли способен понять потребности женщины и необходимость их удовлетворения.

Снова и снова Джо Энн пыталась понять, какие же причины толкнули дочь на роковой поступок, несмотря на то, что разбираться в мыслях других людей было явно не ее коньком. Кристи была немногословна и в клинике, и позже дома. Она попыталась изобразить попытку самоубийства как «страшную ошибку», чрезмерную реакцию на увиденное. Она готова была все простить и даже пообещала не создавать сложностей для Джо Энн. «Не беспокойся, мама. Я не скажу отцу. Но, пожалуйста, пожалуйста, пообещай мне, что больше никогда не будешь изменять ему». Слова недорого стоят. Джо Энн пообещала. «Клянусь, дорогая. Клянусь тебе моей жизнью».

А можно ли эту небольшую вылазку рассматривать как супружескую неверность?

Дикость места требовала принятия мер предосторожности. Джо Энн спрятала в багажник все, что могло раскрыть ее имя. Платиновую кредитную карточку «Америкэн Экспресс», карточку «Клуба юно», выпущенную «Чейз Манхэттен», чековые книжки, водительские права. Шантаж сейчас будет ей совсем уж некстати. Она припрятала также драгоценности; инкрустированный бриллиантовый браслет от Ван Клифа, брошку в виде подковы, приносящей счастье, с бриллиантом и рубином, бриллиантовые сережки-капельки.

Она посмотрелась в зеркало заднего вида. Черт! Почти забыла. Два украшенных бриллиантами гребня из Слоновой кости от Картье. Они стали бы сигналом опасности для большинства обитателей этой части Южного Дикси. Она нетерпеливо вынула их из прически и засунула без особых церемоний в бардачок, распустив волосы свободно по плечами – словно символ освобождения от оков, погружения в забытье.

Джо Энн абсолютно не представляла, как и где она может получить желаемое, но она точно знала, чего хочет. Ей хотелось самого что ни есть низменного. Какую-нибудь грязную черную девку с задворок. Кого-то совсем неотесанного, не умеющего себя вести, без стыда, чтобы не было ничего, кроме готового ко всему тела.

Эта мысль распаляла ее. Тропинки памяти были теперь почти непроходимы из-за скрывавших их зарослей, но замысел задевал чувственные струны души. Джо Энн, которая раньше торговала этим, теперь впервые в жизни собирается стать покупательницей. Да, действительно прекрасная идея. Торговаться на какой-нибудь темной стоянке из-за цены на тело девушки. А потом, когда она отдаст деньги, испытать будоражащий всплеск чувств от сознания, что на какое-то время это тело перешло в ее собственность, и она вольна поступать с ним так, как ей заблагорассудится.

Она смутно представляла, куда направляется. Бар «Порт о'колл» выглядел вполне подходящим местом. Несколько раз «роллс-ройс» уже проносил ее мимо этого места по дороге через Норт-Дикси на приемы в Хоуб-Саунд, и она замечала рядом с ним стайку длинноногих чернокожих шлюх, разгуливавших по тротуару, дышавших жарким и влажным воздухом раннего вечера и зазывавших спешащих мимо потенциальных клиентов. Несколько рановато, но чем раньше возьмешься за дело, тем лучше его сделаешь, не правда ли?

Краска на вывеске бара знавала лучшие времена, да, очевидно, и сам бар тоже. Джо Энн проехала мимо, отметив, что дверь открыта, а внутри горит зеленоватый свет и какой-то силуэт склонился над игральным автоматом. Она глубоко втянула в себя воздух. Господи, да как у нее хватит смелости войти в подобное место, не говоря уже о том, чтобы провернуть там сделку?

Не обращая внимания на гудки двух разгневанных мотоциклистов, она развернулась и направилась назад, навстречу опасности, словно бабочка, летящая на огонь. Навстречу опасности и в надежде на безумное наслаждение.

Она резко крутанула руль и умело парковала свой большой «мерседес» на поросшей травой стоянке. Они бросились ей в глаза сразу же. Их было трое. Они болтали, прислонившись к стене с облупившейся краской. Одежда сказала о них почти все, ленивые, блуждающие глаза договорили остальное. Две, те что справа, уже перешли самую последнюю черту – грязные, заезженные клячи, потрепанные и истоптанные «веселой» жизнью.

Ленивые мозги, обвисшие задницы, потухшие глаза и линялые джинсы.

Зато третья девушка – это было что-то. Джо Энн разглядела все в тот же миг, как остановилась. Совсем юная. Пятнадцать лет. Может, чуть постарше. Все было на виду и вызывало восхищение своей упругостью. Подтянутый зад венчал длинные угловатые ноги, а грудь, словно насмехаясь над гравитацией, составляла острый угол с худеньким торсом, она была словно живым приговором вислым формам ее старших товарок. Лицо было живым – дерзким и подвижным, в больших карих глазах совсем не чувствовалось пресыщенности, – оно говорило о готовности к приключениям, которые обещала жизнь вблизи бара «Порт о'колл». Волосы девушка безжалостно выпрямила и зачесала назад, чтобы выглядеть лет на двадцать, но тело и все повадки выдавали ее. На ней была юбка, больше смахивающая на широкий пояс, никакие чулки не скрывали гладкой шоколадной кожи ног, обутых в белые, по щиколотку, сапожки, на длинном ремне через плечо висела черная пластиковая сумка. Поперек ее футболки было изображено слово «ВСЕ», колеблемое высоко вздымающейся грудью. Когда она небрежно повернулась, чтобы посмотреть, кто подъехал на шикарном кабриолете, Джо Энн увидела на спине надпись «Что угодно» (anything – все, что угодно). Джо Энн громко рассмеялась.

Вспышка любопытства в глазах при появлении дорогой машины не совсем погасла, когда они засекли водителя. Если, однако, судить по потухшим взорам двух других девиц, то у них появление Джо Энн. вызвало примерно такой же интерес, какой вызывает труп выловленного из Гудзона утопленника у нью-йоркского полицейского.

Джо Энн была в полутора метрах от троицы. Ей даже не нужно было выходить из машины.

– Привет, – сказала она.

Старые шлюхи даже не моргнули… и не ответили. Последовав примеру «старших», «первокурсница» тоже не откликнулась. Но взгляд ее сказал о многом.

– Скажите, не могли бы вы мне помочь? Джо Энн не была обескуражена. Картина была ей знакома. И она обещала многое.

– И как же мы можем чем-нибудь помочь такой богатой белой дамочке, как вы, милая? Что-нибудь потеряли?

Это подала голос стоявшая справа туша в парике, продемонстрировав гнилые зубы и наверняка столь же гнилой запах изо рта. «Первокурсница» продолжала смотреть, ее полные губы приняли несколько озадаченное выражение, большой палец она беспечно засунула за свой пояс-юбку.

– Ну, я думала, вы сумеете мне помочь потратить немного денег.

Джо Энн постаралась, чтобы ее голос звучал завлекающе. Это оказалось нетрудно. Ладони ее уже были влажными. Остальные части тела тоже быстро приходили в соответствующее состояние.

В двух парах глаз уже забрезжили первые признаки понимания. В юных глазах было удивление.

Вступившие в разговор засмеялись, и смех этот не был приятным. Очевидно, именно таким он и был задуман.

– Не в том месте ищете «цыпочек», милая. И даже не в том штате. Вам уж лучше отправиться в Нью-Йорк, или Лос-Анджелес, или в какую-нибудь из этих грязных дыр, где занимаются всякими такими пакостями.

Джо Энн неотрывно и настойчиво смотрела на ту, которую желала, не обращая внимания на отповедь старой помойки. Наконец до девушки все дошло, и радость быстро вытеснила удивление с ее юного лица.

– Мне надо потратить три сотни долларов, – поспешила объяснить Джо Энн, пока противная сторона не успела уйти в глухую защиту.

Так, удачно. Теперь она завладела их вниманием. Как она и думала, три сотни намного, намного превышали прейскуранты этого рынка, и деньги оказались доходчивее слов.

Выступавшая в роли спикера представительница троицы явно дрогнула. Когда она вновь заговорила, в голосе ее звучали досада и разочарование. В этой глухой местности не стоит устраивать лесбийских игрищ, если хочешь сохранить здоровье. Мужики, которые за тобой присматривают, не понимают таких вещей. Так можно и без зубов остаться. Но три сотни долларов? Боже, этой «курочке», должно быть, сильно приспичило.

– Отъезжай, милая. Нам не нужны твои вонючие доллары, – выдавила она из себя в конце концов.

– Эй, минутку.

«Сработало, как часы», – подумала Джо Энн. Это наконец заговорила та, на которую она нацеливалась.

– А что вы хотите за три сотни долларов? Девочка хотела получить ответ на свой вопрос. Насчет денег она поняла, но понятия не имела, чего от нее ждут взамен. Поцелуя? Чего-нибудь еще?

– Мы договоримся по дороге. Получишь деньги без обмана.

– Послушай, Мона, не связывайся. Ты просто еще неопытная, милая. Твоему это не понравится. Клайв, он не любит таких вещей. Наживешь себе кучу неприятностей. Правда ведь, Сьюзи?

Сьюзи, не привыкшая к роли судьи и, вполне очевидно, немногословная, энергично закивала головой в знак согласия.

Две побитые собаки объединились. Продавать себя женщинам не принято. Это почти то же самое, что перейти в католичество в протестантской Англии или надеть ботинки на толстой подошве на коктейль на яхте. И Клайв, кем бы он ни был, разделял точку зрения, что такое поведение определенно противоречит правилам хорошего тона. Джо Энн про себя рассмеялась. В этом перевернутом с ног на голову мире совсем другие правила, но какими бы они ни были, считается, что их все-таки надо придерживаться.

Теперь Джо Энн уже обращалась прямо к этой шикарной девчонке. Она уже была на полпути к цели. На полпути к воротам рая.

– Слушай. Давай запрыгивай сюда, и мы все обсудим, ты и я. Получишь полсотни, если только меня выслушаешь. От этого вреда не будет.

Девушка довольно засмеялась, смех ее был глубоким, грудным, в нем звучали теплота и радость. Жизнь все еще забавляла, ее. Она пока была для этого достаточно молода. И у нее еще хватало ребячества рискнуть и презреть пока неосознанную опасность, потому что опасность эта была где-то в будущем.

Она не колебалась, и даже не оглянулась на своих подруг, они вольны были давать любые советы, она уже заключила неписаный контракт, сделав шаг к открытой дверце машины Джо Энн.

Как только ее шикарная задница плюхнулась на обтянутое белой кожей сиденье автомобиля, все лицемерие юбки-пояса сошло на нет. Джо Энн открылись целые акры длинного черного бедра и аляповато-розовые трусики. Еще она вдохнула аромат дешевых духов, которые перебивал другой, тонкий, опьяняющий, значительно более сильный, сводящий с ума аромат разгоряченной девчонки.

Джо Энн не теряла времени. Моторы внутри нее уже вовсю работали. Она добавила газа автомобильному двигателю и вылетела со стоянки, прежде чем кто-либо из участников сделки мог передумать.

На шоссе она повернулась и посмотрела на свой улов, а рука ее, словно притянутая магнитом, потянулась к гладкой коже открывшегося бедра. Она провела языком по своим пересохшим губам и судорожно сглотнула, ощутив под рукой волнующее тепло. Когда она открыла рот, голос ее дрожал от предвкушаемого удовольствия.

– Куда теперь?

Крупные полные губы надулись в ответ.

– Раньше я никогда не делала этого.

Джо Энн попыталась изобразить подбадривающую улыбку. Ей приходилось слышать все это раньше. Слова тогда были более изысканными, но смысл их тот же. Ответ ее был обычным.

– Доверься мне. Узнаешь целый новый мир. Чернокожей девочке понравились слова про новый вир, но ей хотелось услышать кое-что еще.

– У вас деньги при себе?

Джо Энн печально улыбнулась. Чуть не забыла. Это ведь не просто прогулка. Это сделка. Не те ли самые чувства охватывают сейчас девушку, какие когда-то испытывала она сама во время своих похождений по бесконечным гостиничным номерам? А чувствовали ли те мужики то, что она ощущает сейчас? Легкое разочарование от того, что все это не только из любви к самому процессу. Потом она засмеялась. Нет, на самом деле все просто. Она сняла себе тело на время. На час или около того она его владелица. И не надо думать ни о каком обольщении. Доллары делают все это ненужной чепухой.

– Возьми три сотни из сумочки и показывай, куда ехать.

В голосе ее появились прежде отсутствовавшие резкие нотки. «Я желаю поскорее начать представление», – говорил ее тон.

– Кстати, сколько тебе лет? Скажи правду. Это все равно не имеет значения.

В живых карих глазах появилась настороженность, но при прикосновении длинных шоколадного цвета пальцев к трем сотенным купюрам все опасения словно ветром сдуло.

– Четырнадцать, – сказала она и чуть отодвинулась от касающейся ее руки Джо Энн. – А что, слишком молода?

Вопрос был вызывающим, даже дерзким. Но она будет самой юной из всех. Почти аж на три года. Это мелочь, но приятная. Четырнадцать лет, чернокожая и, по крайней мере, в том, что касается женщин, девственница. Какого черта подобная идея не приходила ей раньше?

– Правее у следующего светофора и поворачивайте налево на стоянку. У меня номер в мотеле «Си грасс».

Джо Энн сделала, как ей было сказано, при повороте с сожалением убрав руку с такого удобного бедра.

Молча поднялись они по ступенькам в захудалый мотель. Джо Энн уже представляла себе, каким окажется номер. Он будет точной копией миллиона подобных номеров по всей Америке: пластиковая мебель, пятна от потушенных сигарет, «дакрон», искусственный шелк или какая-нибудь другая синтетическая ткань, которых сейчас так много. Наверняка кто-то чистил обувь о занавески, в ванной желтые разводы, вместо телевизора какой-то монстр со скрипящей ручкой, переключающей только четыре программы, тощая поролоновая подушка, покосившийся торшер. Но прямо перед ней поднималась вверх по лестнице крепкая, тугая задница, которую она только что наняла. Это было более чем достаточно для того, чтобы сердце бешено забилось, а в животе заурчало.

Комната оправдала ее ожидания. Ничто в ней не претендовало хоть на какое-то эстетическое достоинство. Абсолютно ничто. Начиная от зазубренной жестяной урны с белым пластиковым контейнером внутри до зеркала в розовой пластмассовой раме, в котором отражалось все, что могло произойти на единственной в номере кровати.

Однако убогость интерьера точно подчеркивала привлекательность наикрасивейшей в этой комнате вещи. Девчушка-проститутка бросила свою пластиковую сумку на кровать и попыталась изобразить из себя хозяйку положения. Повернувшись лицом к клиентке, она постаралась придать своему голосу деловой тон.

– Хорошо. Так как вы желаете все проделать?

По правде говоря, она совсем и не представляла, что от нее требуется.

– Всеми известными способами, – просто ответила Джо Энн. – Но начнем мы прямо так. Стоя.

Она сделала три шага, отделявшие ее от девушки.

– Стой совершенно тихо. Не двигайся. Девушка смотрела на Джо Энн. В ее глазах была неуверенность, но в то же время и интерес, а в глубине просматривалась даже какая-то зачарованность. Она казалась словно бы загипнотизированной – все ее воля куда-то исчезла, и она готовилась покориться, полностью отдаться во власть Джо Энн.

Не отводя взгляда от глаз чернокожей девчонки, Джо Энн потянулась вниз и осторожно подняла ее юбку. Только когда трусики полностью обнажились, опустила она глаза, чтобы насладиться тем, что открыла для взора.

Она с испугом, едва не ахнув, выдохнула при виде того, что перед ней предстало. Розовые, почти прозрачные трусики были на добрый размер маловаты. Они выглядели так, словно их обрызгали краской из пульверизатора, напряженный девический лобок возбужденно натягивал тонкую материю. Две полоски уходили назад и плотно облегали восхитительные коричневые ягодицы, а третья полоска ткани ныряла в глубину и скрывалась там; где находилась безгранично влекущая тайна, затаившаяся среди крепкой плоти бедер.

Пальцы Джо Энн нащупали тугую резинку и медленно, сантиметр за сантиметром, стянули трусы.

Потом Джо Энн опустилась на колени, и лицо ее оказалось на одном уровне с целью ее желаний. Она почувствовала, как жаркая волна коснулась ее щек. Эта девочка еще слишком молода, чтобы вести свою игру. Ключ зажигания внутри нее уже повернут. Мотор заработал. Джо Энн ощущала это, улавливала по запаху.

– Просто расслабься, милая, – промурлыкала она скорее себе самой, чем девушке, с которой собиралась заняться любовью.

Трусов теперь не было. Они были спущены на крутые бедра и бесстыдно висели на них, касаясь подбородка Джо Энн, в то время как глаза ее наслаждались открывшимся там, где они только что были, зрелищем. Розовые губы были рядом с ее губами, возбуждающий запах проникал ей прямо в ноздри, теплое естество юной девушки просто просилось к ней, трепетало в предвкушении прикосновения ее жаждущего рта.

Джо Энн услышала стон у себя над головой – партнерша разрешала ей двинуться дальше. Какую-то божественную секунду она колебалась, стремясь насладиться каплей предчувствия наслаждений. Потом наклонилась вперед.

Джо Энн не слышала, как открылась дверь. Едва губы ее нежно притронулись к розовым губкам, она сразу ощутила панический страх. За прикосновением рта к скользкой влажности последовал яростный окрик:

– Негодная девчонка! Что ты делаешь? Что ты делаешь, негодная?

Резкий, со всего размаха удар попал Джо Энн в левую часть лица. Такой сильный, что у нее искры посыпались из глаз, а в ушах зазвенело. Она отлетела в сторону и врезалась в спинку кровати.

Ее едва не состоявшаяся любовница, скованная спущенными розовыми трусиками, замерла неподвижно, ее недавно красивое лицо исказила гримаса животного ужаса. В дверях громадой возвышались сто девяносто фунтов мускулистой чернокожей ненависти, с отвращением в глазах и нацеленным на убийство сердцем.

– Клайв, я не хотела ничего плохого. Клайв… Каким-то образом и девушка, и женщина, обе поняли, что если Клайва заставить заговорить, то все уладится. Однако Клайв уже все сказал. Он видел нечто для себя ужасное, и пустота его безумных, одурманенных наркотиками глаз кричала, что он считает это предательством со стороны его девушки. Она предала его. Не с мужиками, они не в счет. Они приносят деньги. Его деньги. Но с белой шлюхой! С какой-то белой дрянью. С дешевой белой потаскухой. С какой-то никудышней извращенкой.

Нож с выдвижным лезвием уже блеснул в его руке. «Боже правый! Это же сутенер. Тот, которого зовут Клайв». В его бешеных, остекленевших глазах Джо Энн прочла, что сейчас произойдет. Он причинит ей боль. Возмездие настигнет ее. В конце концов пришла расплата за все эти долгие, долгие годы. Она видела только боль, боль и ее жуткие, непоправимые последствия. Она будет изуродована. Прислонившись к ножке кровати, она наблюдала за участниками драмы. Их было трое, включая ее, встретившихся на краткий миг на подмостках.

Она была в буквальном смысле слова вне себя, горящая от вожделения, растворенная во времени и пространстве, неприкрытым ужасом. Как предотвратить то, что должно случиться? Одно разумное слово, точный жест – и этот кошмарный спектакль прекратится. Она откинется на кровати и будет смеяться, страх испарится, все успокоятся, а происходящее сведется к шутке. И правда, все очень смешно. Страшно, но смешно. Но, позволяя себе на что-то надеяться, Джо Энн одновременно знала, что надежда эта безосновательна. Рожденной жаждой жизни, надежде этой суждено было погибнуть в пустыне смерти.

Клайв шагнул к ней, приставил нож к животу, собрав в складки тончайший шелк ее блузки; исходившая от него ярость волной накатилась на Джо Энн.

Она пошевелила шершавым, пересохшим языком, пытаясь протестовать.

– Нет, – прошептала Джо Энн.

– Да, – был ответ.

Джо Энн набралась смелости и взглянула вниз на стиснутые пальцы. Она увидела, как напряглись мышцы его сильной руки, и внутри у нее похолодело. По позвоночнику вверх и вниз пробежали ледяные пальцы смерти. Джо Энн замерла, словно неподвижность могла принести ей спасение.

Как ягненок, предназначенный для заклания, она посмотрела в глаза человека, державшего нож. В них был холод зимних снегов и мертвенная темень ночного леса. В это мгновение бытия между ними возникла общность, близость обреченных, чьи души соприкоснулись у края пропасти.

Напрасно Джо Энн пыталась найти отклик в его пустых глазах. Они ничего не выражали. Там, внутри, ничего не было.

В ее смятенном сознании одна безумная мысль наталкивалась на другую, мысли нагромождались друг на друга в поисках выхода. Эти мысли были словно обрывки, куски чего-то целого, и, сложив эту головоломку, она могла спасти свою жизнь. Улицы Нью-Йорка, гонка и борьба, головы сильных этого мира у нее на коленях.

Голова бедного Питера в кровавом облаке, жена сенатора, такая спокойная и элегантная у трибуны. Простая еда и еда изысканная, дешевые и дорогие трюки – и всегда, везде звучит этот музыкальный фон, вкрадчивое пение струн секса, тех самых, что звучали несколько минут назад.

Ей, надо сказать, повезло, что все ее мысли перепутались. В благословенной дымке нереальности она и не почувствует боли. От этого все-таки легче. Боль придет потом. Но для приличия ей все же следовало бы закричать. В подобной ситуации любой порядочный человек поступил бы именно так.

И Джо Энн Стэнсфилд принялась вяло, без всякого воодушевления кричать, а нож тем временем превратился в акулий плавник. Он поплыл на север. Медленно, без усилий разрезая спокойную морскую гладь внизу ее живота. За ним тянулась аккуратная красная линия, сначала тонкая и четкая, потом неровная и расплывающаяся, как расплывается кильватерный след. Плавник подплывает прямо к ее лицу, пройдет меж двух холмов ее груди, вдоль точеной шеи, у выступающего мыса подбородка. Тогда она наконец сможет немного отдохнуть от издаваемого кем-то ужасного шума. Но покой наступал даже быстрее, чем она ожидала. Чудесное царство сна. А что еще девушке нужно в конце слишком уж долгой жизни. И, ощущая слабое удивление из-за легкости происходящего, Джо Энн оставила этот мир, грациозно нырнув в небытие.

Глава 21

Был один из тех самых знойных флоридских дней, когда воспаленное небо грозит всеми возможными неприятностями, и настроение у Бобби Стэнсфилда полностью соответствовало погоде. Последние шесть месяцев были катастрофическими. Сразу же за попыткой самоубийства дочери последовало злодейское убийство Джо Энн. Первое повлияло на него даже сильнее, чем второе, но именно гибель Джо Энн грозила полностью изменить его жизнь. Даже теперь репортеры не оставляли его в покое. Они все еще толпились на ведущей к дому дорожке со своими фотоаппаратами и блокнотами. Всегда бывший знаменитостью, он был низвергнут сомнительными обстоятельствами кончины своей жены в категорию скандально известных – для человека, носящего фамилию Стэнсфилд, это было все равно, что быть приговоренным к каторжным работам. Его как никогда радужные перспективы в политике по вине Джо Энн полностью рухнули. За это – больше, чем за столь легкомысленную и эксцентричную измену, – он никогда не простит ее.

Уныло смотрел он на бурное морс и акробатические трюки, которые выделывали ловившие порывы ветра пеликаны. Есть ли какой-нибудь выход из этого тупика? Снова и снова он перебирал различные варианты. В конце концов, Тедди выбрался из ямы, в которую попал после автокатастрофы в Чэппеквиддике, а Никсону удавалось возвращаться на круги своя чаще, чем Фрэнку Синатре. Должен быть выход.

Он обернулся, и в сердце его засиял свет, словно на него упал солнечный луч, пробившийся через черные тучи. Он не потерял Кристи. Вот она, калачиком свернулась на диване, – светлое пятно в этом мерзком мире. Как только она пересилила свое собственное горе, она стала опорой отцу. Потеря матери, вдобавок к оставшимся тайной событиям, которые причинили Кристи столько страданий, могла бы сломить менее стойких, но Кристи выдержала этот шторм. Теперь их оставалось только двое. Они были одни в этом мире. Бобби знал, что никогда не сможет понять ее. Она была так непохожа на него. О том, что ввергло ее в случившуюся с ней бурю чувств, никогда не говорилось, если не считать задиристых вопросов некоего далеко не глупого политика. Бобби лишь было известно, что она любила кого-то, и он предал ее. Больше ничего. Иногда по задумчивому, устремленному вдаль взгляду Кристи было видно, что, кем бы этот кто-то ни был, он не вычеркнут из ее памяти.

– Ты знаешь, папа, ты не должен сдаваться. Знаю, что уже говорила это тебе, но это правда. Стэнсфилды никогда не сдаются, ведь так? Это, я думаю, выгравировано у меня на сердце.

Бобби засмеялся. Предполагалось, что это так. Конечно, он всегда в это верил. И об этом по-прежнему твердит его мать. Буквально на днях она произнесла то, что, по ее мнению, было целой маленькой вдохновляющей речью.

«Все меняется, дорогой. Новое время требует новых лидеров. Посмотри на де Голля. Посмотри на Черчилля. Когда все идет гладко, выбирают человека, у которого нет связей с мафией и самая красивая улыбка. Но это излишняя роскошь. Когда становится туго, выбор падает на самого крепкого. Ужасное происшествие с Джо Энн позабудется, если наступят по-настоящему трудные времена. И тогда пробьет твой час. Все еще далеко не кончено».

Бобби снова громко рассмеялся при мысли о столь нехарактерной для матери резкости. За всю свою жизнь он не слышал от нее ничего подобного, но сказанное произвело на него именно то воздействие, на которое делался расчет. Все было сформулировано предельно ясно. Бывает, что нужно демонстрировать учтивость и хорошие манеры, но если жмешь изо всех сил, надо быть готовым брать лопату и разгребать дерьмо.

– Это правда, Кристи, и я не собираюсь сдаваться. Улыбка осветила его красивое лицо, подчеркнув обаятельную ассиметрию перебитого носа. Перед этой, состоящей из одного человека аудиторией он ощутил, как к нему возвращается прежняя уверенность. Он подошел к дивану и уселся рядом с дочерью.

– А если бы ты руководила моей избирательной кампанией, что бы ты посоветовала мне предпринять?

– Я точно знаю, что тебе следует предпринять.

– Так скажи мне.

– Тебе надо снова жениться.

– Дорогая моя дочь… и на ком же, по-твоему, мне следует жениться?

– Тебе надо жениться на Лайзе Блэсс. Словно докрасна раскаленная игла пронзила сознание Бобби Стэнсфилда. Лайза, которая за все эти годы так и не простила ему его честолюбия, из-за которого он от нее отказался. Ее крепкое тело и нежная кожа. Лайза, такая горячая в любви – и такая холодная в ненависти. Лайза Старр. Она была беременна его ребенком и избавилась от этого ребенка, когда он бросил ее. Девчонка с задворок, которая поднялась к высотам, каких достигали мало какие женщины. Как часто он вспоминал ее, как ему не хватало ее понимания и терпения, ее сводящего с ума прикосновения. Вместо этого ему досталась Джо Энн Дьюк. Он женился на шлюхе ради миллионов, необходимых для его честолюбивых замыслов. Это был выбор, о котором он никогда не переставал сожалеть и за который, как он думал, никогда не будет прощения.

– Кристи, ты ведь понимаешь, что говоришь? Лайза Блэсс ненавидит меня. Ты этого не знала, но ты и не могла этого знать. Боюсь, я не. очень хорошо вел себя с ней. Я дурно с ней обошелся. Я этого не хотел, но, тем не менее, сделал, и все эти годы она ненавидела и меня, и твою мать. Она мне очень нравилась…

Бобби увидел, как словно облако набежало на лицо Кристи. Огорчение? У нее был такой вид, будто она начала понимать то, что давно не давало ей покоя.

– Пыталась ли она когда-нибудь навредить тебе?

Я хочу сказать, что, имея в распоряжении такую компанию, она, мне кажется, вполне могла бы это сделать. Помнишь, какую ужасную книжку о нас написали? Ну, которую тебе прислали несколько лет назад? Никто не стал ее печатать, но она могла бы, если бы очень хотела нам навредить.

Бобби задумчиво посмотрел на дочь.

– Ну что ж, это так. Конечно. Но она всегда избегала нас, как чумных, а в нашем городе, ты знаешь, это не так просто.

– Ты любил ее?

– Что это? Допрос с пристрастием? – Бобби снова засмеялся. Именно этот его смех зажигал толпы. Потом он добавил уже задумчиво:

– Да. Да, я любил ее. Очень сильно. Она была чудесной. Чудесной.

– Маму было любить труднее. Это было утверждение, а не вопрос.

– Да. Я думаю, мы все это знаем, – отозвался Бобби.

Он повернулся к дочери. На лице ее снова были слезы. Любить Джо Энн было трудно, но Кристи это удавалось. Кристи, которая была так переполнена любовью, что этой любви хватало на всех. Кристи, которая отдала свою любовь какому-то никчемному прощелыге, а он даже не подумал показаться в ее доме и познакомиться с ее родителями. Кем бы он ни был, он заслуживал той же участи, что и извращенный маньяк, убивший Джо Энн. Он, Бобби, сам бы налил ему яду – и весь день сидел бы и с наслаждением следил, как меняется лицо этого парня, борющегося со сном, который в конце концов умертвит его.

– У нее есть сын. Я никогда его не видел, но он должен быть твоим ровесником. Фамилия его, очевидно, Блэсс. Не помню, как его назвали.

– Скотт. Скотт Блэсс.

Бобби поднялся.

– Кажется, я знаю, что нам обоим необходимо. Хороший коктейль. Знаменитая «Маргарита». Давай выпьем, Кристи. Когда-то я славился своими коктейлями. Давай посмотрим, не потерял ли я мастерство.

Кристи улыбнулась сквозь пелену слез. Такой ее отец, под оболочкой видного политического деятеля скрывалась заразительная ребяческая восторженность. Но она не позволит ему уйти от разговора. По крайней мере, совсем уйти не позволит.

– Мне кажется, ты все еще ее любишь, папа. Тебе надо встретиться с ней. Посмотрим, что выйдет. Я бы против этого не возражала. Помни, я сама это предложила. Хватит нам горевать и печалиться.

Наградой ей был благодарный взгляд отца.

* * *

Лайза угрюмо просматривала списки бестселлеров в «Нью-Йорк таймс». Это самая удачная часть недели. Все они были здесь. Все книги издательства «Блэсс». Все те, которые она создала и выпестовала, которые она купила. Но это не принесло ей радости, или восторга, или воодушевления. Ничего. Кругом была одна только пустота. Прошло долгих шесть месяцев с тех пор, как ушел Скотт. Он исчез ночью, словно вор, без каких-то видимых на то причин, и все это время ничего о нем не было слышно. Как будто сквозь землю провалился. Пропал, и следа не оставил.

Сколько раз пыталась она понять причины его жестокого поступка. Казалось, он желал таким образом наказать ее за какую-то ужасную вину. Но что же она такого сделала? Она не находила ответа. Оставленная записка ничего не проясняла.

Лайза помнила эту записку наизусть, но все же ничего не могла понять.

«Мама, я ухожу, и больше не вернусь. Пожалуйста, не пытайся меня найти. Всю свою жизнь я старался добиться твоей любви, но теперь понял, почему это мне не удавалось. Это чуть не уничтожило меня и других людей – поэтому, если уж я не могу рассчитывать на твою любовь, то и не хочу стать частью твоей ненависти. Я так доверял тебе, но ты мне лгала. И все, что ты из себя изображала, оказалось лживым. Поэтому я ухожу, чтобы научиться жить своей жизнью и научиться понимать, что во всем, что произошло, виновен не я, а ты. Ты выгнала меня давно, очень давно».

Любовь? Ненависть? В этом не было никакого смысла. По крайней мере ничего, о чем бы он знал и что могло тревожить его. Да, в ней жила ненависть. Она пронесла ее через годы своей борьбы, и именно ненависть лежала в основе ее феноменального успеха, который так громко заявлял о себе с черно-белых страниц «Нью-Йорк таймс». Но сейчас, словно пуля на излете, это чувство потеряла свою остроту и силу, а с ужасной смертью Джо Энн и вовсе тихо зарылось в землю.

– Как там дела с книгой Энн Либерманн о серфинге? – бодро спросила Мэгги. Отвлечение Лайзы от горьких мыслей занимало теперь все ее время.

– Замечательно, – ответила Лайза без воодушевления. – И сюжет, и разбивка по главам просто чудесны. Еще одна первая строчка в перечне бестселлеров. Вне всяких сомнений. О да, – добавила она устало, – все ставки опять наши. Компания «Блэсс» впереди всех. – Она на секунду замолкла, когда вдруг в голову ей пришла горькая мысль. – Интересно, как она понравилась бы бедному Скотту? – Голос у нее перехватило.

– Это же его идея, не правда ли?

– Это идея, вымученная из него Энн Либерманн. Или, я бы сказала, это идея, вымученная ею из него в постели. Скотт ведь, знаешь ли, спал с ней.

– Господи! Не может быть. В высшей мере странный поступок.

– Он не хотел, Мэгги. Он сделал это ради меня. Либерманн заартачилась с контрактом, а Скотт уговорил ее не расставаться с издательством «Блэсс». Он таким образом заплатил ей.

– О, Лайза, не говори таких глупостей.

– Я вовсе не говорю глупости, Мэгги. Лайза резко поднялась, в раздражении швырнув газету на пол. Несмотря на то, что прошло столько лет, Мэгги так и не перестала обращаться с ней, как с ребенком. Людям вокруг кажется, что она все та же прежняя Лайза, но она стала совсем другой. Все изменилось. И то, что другим это непонятно, выводит из себя. Особенно если эти другие – старые друзья.

Секунду-другую стояла тишина. Именно в такие секунды приходят нужные мысли. «Ему так безумно хотелось, чтобы я обратила на него внимание. А у меня никогда это не выходило. Я пыталась, но не могла. Я ничего не ощущала раньше. Но вот теперь это пришло».

Она повернулась к своей старой подруге. Ее красивое лицо вдруг исказилось, в глазах заблестели слезы.

– Я хочу вернуть его, Мэггс. Так… хочу. – Она обессиленно всплеснула руками и замотала головой. – Он так похож на Бобби. Это просто нелепо. Всякий раз, когда я смотрела на него, внутри у меня закипали гнев и обида. Бедный Скотт. Он никогда этого не знал. Я не смогла ему это сказать. Даже сейчас он ничего не знает.

– Может, если бы он знал…

– Он ушел, Мэггс. Он взял и ушел. И в этом виновата я.

Теперь Лайза уже говорила сама с собой.

– Столько ненависти. Ненависти во всем. Эта ненависть целиком охватила меня. Я пропиталась ей. Я пропиталась ей насквозь, и это сделало меня такой сильной.

Такой отвратительно сильной. Ведь все это походило на союз с дьяволом, разве нет? Я могла получить все, даже насладиться местью, отдав взамен свою душу.

– Ты можешь это исправить, Лайза. Ты можешь все вернуть. Можешь всех вернуть.

– Нет. Слишком поздно, Мэгги. Никого не осталось. И ничего уже нет. Осталась только я. И все это…

Лайза в отчаянии взметнула руки, как бы охватив ими всю эту комнату с высокими потолками, вместе с замечательными полотнами старых мастеров, великолепной коллекцией изделий из нефрита, чудесной скульптурой Родена, перехваченной на аукционе у не потянувшего цену Лувра. Но сказать она хотела нечто большее. Она выжила. Она унаследовала все это. Палм-Бич. Самая желанная вещь теперь принадлежала ей. Она могла подчинить ее своей воле, унизить ее при желании, иметь ее, обладать ею, начиная с этого дня… Ее единственная соперница-враг не просто мертва, но и бесконечно унижена обстоятельствами своей смерти. Все расчищено для светской жрицы, которая управляет самой процветающей издательской империей Америки и у которой также хватает времени и умения вести свою партию в Палм-Бич.

Итак, она одержала пиррову победу, и привкус праха на зубах выворачивает ее наизнанку. Что бы сказала Марджори? Дорогая, мудрая Марджори, которая скрывала свою доброту и свое сострадание под маской светских амбиций?

– Найди Бобби, Лайза. Он, наверное, очень одинок.

Так же, как и ты. Все ведь случилось так давно. И так далеко ушло. Скажи ему, что все кончилось. Попытайся его понять. И попытайся понять себя.

Голос Мэгги, словно эхо, повторил ее собственные мысли.

Когда она услышала эти слова, Лайза уже знала, что ей надо делать.

Это было подобно откровению. Такая очевидная, но не доходившая до сознания мысль. В глубинах же подсознания она присутствовала. Без Бобби ничего не удастся начать заново.

И внезапно, со всем отчаянием изболевшейся души, Лайза начала надеяться на новый рассвет.

* * *

Кристи стояла неподвижно, а слова кружились над ее головой, словно рассерженный пчелиный рой. Время от времени одно-два слова вырывались из общего жужжания и влетали к ней в ухо, сразу же глубоко врываясь в сознание: «Сестра по отцу. Брат. Прости. Ту ночь на пляже».

Не веря, она мотала головой, разбрызгивая крохотные капельки шедшего над Мэдисон-авеню дождя по всей крохотной квартирке на третьем этаже. Но все же, хотя Кристи и была потрясена шокирующим открытием, ее нежелание принять правду уже начало ослабевать.

– Ты хочешь сказать, что мы брат и сестра. Что мой отец – это и твой отец тоже, – произнесла она без всякого возражения.

Скотт, все еще сидевший, обхватив руками голову, печально кивнул. Сжавшийся на грязном диване, он, казалось, совсем пал духом. Дело было не только в щетине на подбородке, грязных ногтях и всклокоченной, нечесанной голове. Они лишь сопутствовали поражению. Весь его вид говорил об отчаянии. Скотт был похож на картонного человечка, которого забыли под дождем.

Кристи еще только пыталась осознать, что человек, которого она так беззаветно любила и который так больно ранил ее, – это ее собственный брат, но ее доброе сердце уже готово было снова раскрыться. Его заполнили облегчение и сострадание.

– Я рада, Скотт. Ты слышишь? Я рада, что ты – мой брат. – Сказав это, она ощутила глубокое значение своих слов. Она потеряла возлюбленного, но она теперь больше не одинока. Внезапно так понятны стали чувства, которые раньше были необъяснимы. У нее был брат, милый, чудесный, сумасшедший, грустный брат, с которым она пойдет дальше по жизни. Брат, который вместе с ней будет свысока смотреть на нелепость этого мира.

Немного размокнув пальцы. Скотт недоверчиво взглянул на нее.

– Кристи, что ты такое говоришь?

Теплая улыбка осветила ее лицо, и она попыталась объяснить.

– Я хочу сказать, что все прекрасно, Скотт. Я прощаю тебя, и мы снова можем любить друг друга. Когда я была маленькой, я молила Бога, чтобы он ниспослал мне брата. Он всего лишь немножко запоздал с ответом на мои молитвы.

– Значит, ты не ненавидишь меня… даже после того, что я сделал?

Он хотел еще раз услышать подтверждение. Ему и в голову не приходило, что Кристи так все воспримет. Он говорил о трагедии, только о ней, и даже и не помышлял о какой-либо надежде. Последние шесть месяцев он почти не выходил из квартиры, ставшей его убежищем. Бесконечно обращался он к своему сознанию, пытаясь изгнать скверну из своей души, но у него ничего не выходило. Конечный вывод был все время одинаковым. Он извращенное и несчастное создание, генетический урод, в котором искаженная наследственность объявилась самым дьявольским образом. Он, дитя инцеста, искалечил, изуродовал счастье своей собственной плоти и крови. Он был свидетелем того, как остановилось сердце его собственной сестры в результате его злобной любовной интриги. Он овладел ею на песке. Он ненавидел ее, хотя сама природа требовала ее любить, он замарал ее своими грязными генами. И вот в конце концов, когда он осознал всю гнусность своего деяния, у него даже не хватило мужества уйти из жизни. С какой бы стороны он ни смотрел на все это, со всех сторон он выглядел отвратительно.

– О Скотт. Бедный Скотт. Бедный мальчик. Ты столько пережил. Бедный мальчик. Мой бедный мальчик.

Слезы полились у него из глаз, а она тихо баюкала его, помогая печали прорвать образовавшийся в его душе горестный затор и уйти. Долгие минуты брат и сестра сидели молча.

Скотт первым нарушил тишину.

– Ох, Кристи. Я не знал, как ты это воспримешь. Я чувствовал себя таким виноватым. Мне необходимо было рассказать все это кому-то. Мне необходимо было рассказать это тебе. Когда я написал тебе, я думал, что ты, наверное, не ответишь. Может быть, даже не вскроешь конверт. Мне было так стыдно.

Кристи притянула его к себе, крепко прижалась к нему, чувствуя, как слезы брата ручьем льются по ее загорелой руке.

– Все уже прошло, Скотти. Все кончилось. Ты сделал это, потому что сам был чем-то больно ранен. Я это знаю. Я прощаю тебя. Слушай же. Я прощаю тебя.

Она подняла лицо брата навстречу своему и заставила его улыбнуться, ободряя его своей собственной улыбкой. Надо было еще кое-что сказать. Она должна была сказать все до конца. Надо было все прояснить – отбросить все осколки и тяжесть прошлого. С призраком можно справиться, только если прямо смотреть ему в глаза.

– Мне кажется, я знала все уже с самого начала. Когда мы встретились на пляже. Все произошло так сразу. И так невероятно естественно. Все чувства смешались, но они были такими яркими. Может быть, они просто были сильными. Хорошо, теперь мы знаем, в чем тут дело, но мне как-то было все это известно и раньше. Когда ты овладел мною. Как раз перед этим… я вдруг почувствовала, что мы совершаем нечто ужасное. Прекрасное, и в то же время ужасное. Какая-то частица во мне не хотела этого… но это уже не имело значения. А знаешь что? Я даже не жалею об этом. Я буду это помнить. Ничего лучшего в моей жизни пока не было. Мне этого очень хотелось, потому что я люблю тебя, Скотт. И сейчас я по-прежнему люблю тебя. Вот сейчас.

Ты слышишь?

Она повернула к себе залитое слезами лицо и принялась стирать слезы пальцами, наблюдая, как оно смягчается под снимающим боль воздействием ее слов.

– Но я был так жесток… так недобр к тебе, Кристи.

Как же ты можешь такое простить.

– Это ты был жертвой, Скотт, не я. Я была просто прохожей, ниспосланной Судьбой. Вся эта ненависть. Кто-то ведь должен был попасть в ее пламя. Это же поразительно, твоя мать – и мои мать и отец. Почему ей так сильно хотелось причинить им боль? И почему она не любила тебя? Я не могу этого понять. Все это не укладывается в моей голове.

– Это действительно не укладывается в голове, Кристи. И, боюсь, ты знаешь только часть правды. – Скотт сел и взял сестру за руку. – Я все еще не знаю, верить этому или нет, но Уилли Уиллис сказал мне, что моя мать и твой отец – тоже наполовину брат и сестра.

– Что?! – На лице Кристи в равной мере отразились и изумление, и недоверие. «Если Скотт способен в такое время шутить, значит, он уже отчасти пришел в себя, хотя чувство юмора у него довольно жуткое».

– Я знаю, это звучит безумно. Прямо-таки абсолютное помешательство. Во всяком случае, он сказал, что моя бабушка служила в доме твоего дедушки. У них был роман, и мама – их ребенок. Вот что он сказал. Даже мама не знала этого. Никто не знал. Если это правда, то моя мама и твой папа – это наше зеркальное отражение. История повторяется.

– А не мог ли он этого выдумать? Чтобы за что-нибудь причинить тебе боль?

– Думаю, это возможно. Кажется, все что угодно возможно. Но я знаю, что он прав в отношении нас. Я хочу сказать, мы и похожи, как два экземпляра одного фотоснимка.

Словно солнце, пробившееся сквозь мрачные тучи, комнату заполнил смех. Наконец они были заодно, объединенные общим заговором против жизни, шулерами, передергивающими карты.

Это было верно. Они выглядели даже не просто как брат и сестра, их можно было принять за двойняшек.

– Но как нам это объяснить? Думаю, нам надо знать наверняка. О них, я хочу сказать… не о нас. Мне хочется, чтобы мы были братом и сестрой, даже если это не так.

– Одному Богу известно, как все это выяснить. Да какая разница? Может быть, лучше оставить их в покое. В конце концов, у обоих жизнь и так разбита. Может, и лучше, если они не будут знать.

– Ты прав, Скотт. Гораздо лучше похоронить это все… если есть что хоронить. Господи, это поразительно! Вся эта злоба, когда кровь просит любви, а не войны. Какая невероятная потеря!

– Что же нам делать теперь? – Скотт, похоже, обо всем забыл, не осталось и следа прежних эмоций. Если он что-либо и чувствовал сейчас, то вряд ли знал, что именно.

– Все просто, – весело ответила Кристи. – Мы едем домой.

* * *

Лайза Блэсс снова ощущала себя ребенком. Неуверенным и взволнованным, всматривающимся в ставший опять огромным мир. Уже в сотый раз она с нетерпением поглядывала на словно застывшие на месте стрелки часов «Пьяже». Время сегодня ползло, как улитка.

Проблемой сегодня было, что надеть. Что думать – тоже было проблемой. Через несколько минут будет проблемой, как себя вести.

Судьба превзошла сама себя в роли Волшебницы.

Поддерживаемая Мэгги в своем направлении начать все заново, Лайза уже тянулась к телефону, когда он зазвонил. В голосе Бобба Стэнсфилда звучали вопросительные ноты, тон был неуверенным, колеблющимся, но это был его голос. Несколько раз он запнулся, пытаясь сказать ей то, что она и сама уже собиралась произнести, и сердце Лайзы вернулось к тем временам, когда жизнь еще была жива, когда еще не замер смех.

Все оказалось слишком просто, стаккато их голосов спешило вырыть могилу для ненависти.

– Так много лет… столько горя. Для меня бы это очень многое значило… увидеть тебя снова…

Торопливо, сломя голову, она бросилась вперед по перекинувшемуся между их душами мостику; стремительный полет ее ног оставлял за спиной все годы, что разделяли их.

– Да, – произнес ее голос в трубку. – Да, я буду рада снова увидеть тебя, Бобби.

Теперь Лайза ужасно нервничала. Как ни старалась, она не могла понять, хочется ей встречаться с Бобби или нет. Вчера мысль о встрече казалась самой замечательной из всех, какие только могли прийти в голову. Но сегодня все было по-другому. С одной стороны, казалось, что все стало иным, с другой – будто ничего и не изменилось.

И Бобби, и она остались теми же людьми. Могли ли исчезновение Скотта и странная смерть Джо Энн перевернуть мир? Ответить было невозможно, как невозможно было распутать клубок стремительно мелькающих чувств, которые, как смерч, вихрем кружились в ее сердце. Возможно ли, что она по-прежнему твердо намерена уничтожить Бобби, и решение встретиться с ним – это всего лишь прелюдия к новому витку все еще продолжающейся войны? Часы отсчитывали минуты, приближая время, когда она снова увидит его, и охватившая Лайзу тревога взметнулась до небес. Если она не знает, чего хочет, как же ей понять, как себя вести? Если она не может разобраться в своих чувствах, то откуда же ей знать, что думать?

Чтобы скрыть смущение, она позвонила и изменила время встречи. Чай – это так нейтрально. Так по-английски. В четыре часа дворецкий встретит и проводит его в дом.

«Сенатор Стэнсфилд, мэм». И она спокойно протянет ему руку и скажет:

«Столько времени прошло, Бобби». Или что-то в этом роде. Утонченно. Очень сдержанно. Сохраняя соответствующую дистанцию.

Дворецкий почтительно постучал в дверь.

– Войдите.

– Сенатор Стэнсфилд, мэм.

Какое-то время Бобби стоял в проеме распахнутой двери. На губах его играла легкая открытая улыбка. Оттого, что он улыбался часто, в уголках рта успели образоваться морщинки. Бобби Стэнсфилд, сильный и спокойный, обещающий целый мир, притягивающий внимание и излучающий обаяние. Это было уже слишком, чтобы помнить о припасенных заранее фразах. Внутри у нее зажурчали ручьи, и слежавшийся от времени, так долго сковывавший душу лед начал раскалываться. Чуть дыша, Лайза смогла только прошептать:

– Ох, Бобби.

Почему-то ей так и не удалось как следует приготовиться к этой встрече, и изумление ее было таким естественным, будто его приход явился совершенной неожиданностью. Казалось, это была не она, а совершенно другая женщина. А сама Лайза стояла в стороне и с интересом наблюдала, как эта женщина себя поведет. Физические проявления чувств были вполне понятны – их вызвали нахлынувший страх, волнение, что-то похожее на гнев, странное ощущение, что происходит нечто необычайно важное, что-то способное навсегда изменить тебя, чувство, что после этой минуты все пойдет совершенно по-иному. Похожее, наверное, случается при автомобильной аварии. Никакой боли. Только сознание того, что ты на рубеже, что события будут развиваться так, как заблагорассудится судьбе, и ты не в силах на это повлиять. Ты ничего не можешь поделать, и тело автоматически переходит в режим созерцания, передавая бразды правления высшим, гораздо более могущественным силам. Попав в такие обстоятельства, мозг превращается в жалкую и бесполезную вещь, однако он никогда не прекращает пусть даже обреченных попыток найти происходящему объяснение или предугадать, что же будет дальше. Неужели нынешний Бобби вызвал все это замешательство? Или так действуют воспоминания о былом? Если так, то откуда же у обычной памяти такая сила? Тогда, должно быть, все дело все-таки в реальности?

Теперь они были вместе. Они стояли рядом и долго, и цепко обеими руками держались – за прошлое, за настоящее, за то, что могло с ними быть. В ее глазах были слезы, и Лайза чувствовала, что внутри у нее что-то начало смягчаться. Может быть, все было напрасно? Эта борьба. Этот гнев. Эта жажда мести. Может, этот тигр, на спине которого она мчалась через все эти годы, был совершенно иным существом в маске тигра? Может быть, в погруженной во мрак ночи лесной чащи все это время путь ей так ярко освещала совсем не ненависть, а все-таки любовь? Это казалось таким невероятным. И это было так очевидно.

Они отступили на шаг и посмотрели друг на друга. Бобби увидел блестящие глаза и такой незабываемый идеально очерченный подбородок. Сколько раз он видел это во сне? Сколько раз это представлялось, наяву? Однако ничто не могло сравниться с настоящей, осязаемой красотой: мягкость кожи ее округлой шеи, скульптурные очертания сильных плеч, рот, которого просто не могло быть у земной женщины. От нее шло волшебство и волнами накатывалось на него, околдовывая его сознание, всегда готовое поддаться чарам Лайзы. На этот раз с Божьей помощью он удержит ее, и чтобы подчеркнуть свою решимость, он снова заключил Лайзу в объятия и, прильнув лицом к ее теплым волосам, нежно прошептал:

– Лайза, моя Лайза.

Но какая-то часть в ней все еще продолжала бороться с ним. Привычка. Еще не стершаяся память о его жестокости. Мягко, но решительно Лайза отстранилась, глядя вверх, в его голубые глаза. Время пощадило его, но на красивом лице все-таки присутствовала печать печали. Он тоже страдал.

– Я хотела позвонить тебе, когда Джо Энн… – Лайза развела руками, не в силах продолжать. Надо было сказать так много. Но начать было не с чего.

– Я знаю. Я знаю.

– Я так ненавидела ее. Теперь это кажется совершенно бессмысленным.

– И меня ты тоже так и не простила.

– Нет, так и не простила. А теперь я и не знаю, было ли что прощать.

– А сын, который мог у нас быть?

Лайза улыбнулась ему. Кажется, момент подходящий.

Скотт ушел, но он присутствовал здесь. Слишком долго она отрицала его существование. Это и погнало его прочь. Возможно, ее признание вернет его назад.

– У нас есть сын, Бобби.

Она увидела недоверие в столь знакомых ей глазах.

– Мой сын Скотт – это и твой сын тоже. Я не хотела, чтобы ты узнал об этом. Никогда. Даже Скотт этого не знает.

– Но ты же говорила, что ты… Вернон Блэсс… Ты хочешь сказать, что тогда, в больнице, когда родилась Кристи…

– Да. Да. Конечно, этот ребенок был твоим. Я не смогла убить его. Боже, а ведь хотела. Убить его, потому что не могла убить тебя. Но я не хотела доставить тебе удовольствие знать, что я родила тебе ребенка. Сына.

Бобби протянул руку и прикоснулся к ней, чтобы пригасить пламя горечи, которым дохнули на него ее слова.

– О, Лайза. Прости меня. Я ведь ничего не знал.

– Что ты чувствуешь сейчас? Бобби посмотрел на нее, на прекрасную, глубоко оскорбленную женщину, которая так его любила, и точно понял, что он сейчас чувствует.

– Я люблю тебя, Лайза, – просто сказал он.

– Тогда поцелуй меня, – сказала она. И улыбнулась.

Губы их сначала были сухими, в них ощущались напряжение и нервозность, как у неопытных влюбленных. Она в страхе замешкалась, опасаясь, что момент будет упущен, прежде чем сможет распуститься цветок страсти. Но желание, которое так долго находилось в спячке, которому так долго отказывали в праве на существование, росло по своим собственным законам. Без всяких усилий оно накатилось и обрушилось на них, сметая все на своем пути, отбрасывая сознание и хороня под собой осторожность. Бок о бок с ней в этом неистовом заговоре душ бежала волна нежности. Бобби и Лайза слились, сердца их бились одно рядом с другим, сильные руки сцементировали их решимость. Долго-долго они наслаждались совсем не забывшимся ощущением друг друга, соединившись так, что никто и ничто не смогло бы разделить их. Лайза почувствовала его твердость и прониклась к нему из-за этого еще большей нежностью. Это принесло ей радость, как уже не раз было в прошлом, много лет назад. Теперь им. уже не нужны были слова, они попали в страну, где обитали чувства. Не нужно было думать, не нужно было ничего объяснять. Им нужно было только чувствовать и ощущать ответное чувство. Они опять стали возлюбленными.

* * *

Из-за сильного шума в переполненном аэропорту Скотту пришлось кричать в телефонную трубку. Прижатая рядом к стене кабины, Кристи пыталась понять, как идет разговор, и внимательно следила за его лицом.

– Это я, Скотт. Ты меня слышишь? Здесь ужасно шумно. – Он зажал другое ухо ладонью в напрасной попытке оградить себя от звуковых помех.

Кристи могла представить, каким был ответ. Для кого-нибудь, вроде Лайзы Блэсс, как, впрочем, и для любого другого, самой вероятной реакцией был бы гнев. Гнев на то, что ее бросили. Гнев из-за того, что ей пришлось волноваться. Гнев на то, что она показала свою несостоятельность как мать.

– Мама, у меня все прекрасно. Я звоню, чтобы сказать, что возвращаюсь домой.

– Все это мы обсудим, когда я доберусь до дома, мама. Сейчас это невозможно. Я почти не слышу, что ты говоришь.

Кристи ободряюще сжала его руку. Уж ей-то было известно, какими бывают властные родители. Быть детьми совсем нелегко.

– Что? Что? О Господи!

Кристи увидела, как Скотт напрягся, как кровь отхлынула от его лица, как щупальцы ужаса поползли по его телу.

– Что такое, Скотт? Что случилось?

Скотт накрыл ладонью трубку. Когда он заговорил, голос его дрожал.

– Они собираются пожениться, Кристи. Господи всемогущий, они собираются пожениться.

– Кто? Что ты хочешь сказать?

– Моя мама и твой старик.

– О нет. Нет. Им же нельзя этого делать. И посреди переполненного аэропорта брат и сестра в страхе уставились друг на друга, размышляя об этом невозможном союзе.

Глава 22

Кристи и Скотт сидели рядышком на песке и уныло смотрели на бархатисто-гладкое море. Так иногда бывало в Норт-Энде. Волны исчезали, вода приобретала аквамариновую голубизну карибских просторов – это было кошмаром для любителей серфинга и мечтой купальщиков.

Скотт зачерпнул горсть песка и медленно высыпал его сквозь пальцы. Это было символично – песчинки таяли в руке.

– Если Уилли Бой говорил правду, мы не можем позволить им пожениться. Все очень просто. У них появятся еще дети, такие же, как я, – неудачливые, неполноценные. Одному Богу известно, что из этого выйдет. Мы просто не можем допустить этого.

– Но, Скотти, мы же не знаем наверняка. Старый пьяница мог и наврать. Или не правильно понять. А может, муж твоей бабушки, этот Том Старр, был психом. Может, он просто ревновал. Ты же знаешь, как они много пили. Ты сам говорил, что Уилли пребывает «под мухой» от рассвета и до заката.

– Да-а, думаю, все это возможно, – сказал Скотт с сомнением в голосе. – Вполне может быть, что и сама бабушка хотела, чтобы ей поверили, будто она беременна от одного из этих могущественных Стансфилдов. Мама говорила, она постоянно рассказывала о том, какой чудесной была ваша семья и какой замечательный город Палм-Бич, самое лучшее и самое прекрасное место на земном шаре. Может быть, она и саму себя убедила, что мама от Стэнсфилдов, поскольку это шикарнее, чем быть просто Старром. – Он помолчал. – В этом-то и заключается главная трудность. Мы просто не знаем этого точно, да и не можем узнать. Не думаю, что мы имеем право рисковать.

Лицо Кристи являло собой само уныние.

– Но, Скотт, мы, конечно же, не можем просто так разбить их счастье. Оба они так много страдали. Ведь до сих пор, так или иначе, большая часть их жизни была разрушена. Это их последний шанс все исправить. Если все еще раз взвесить, так ли важно, что они в какой-то мере родственники? Я хочу сказать, что если они не узнают… и если у них будут дети и эти дети будут похожи на тебя, это точно не такая уж катастрофа.

Скотт улыбнулся ей. Его маленькая сестра – самый лучший и самый мудрый человечек на свете. Спасибо за нее Уилли Бою. Уж их-то двоих теперь ничто не разлучит. Каким бы ни было решение, это будет семейное решение.

– Мы не можем позволить им этого, Кристи. Мы возьмем на себя слишком большую ответственность.

– О Господи! А ведь свадьба завтра. И всех уже пригласили. Представь себе, что будет, если отменить ее, Честно говоря, мне кажется, отец просто умрет. Его так беспокоит, как он выглядит в глазах других людей. Это все из-за его политической карьеры. А твоя мама – после всей этой ненависти? Теперь, когда она наконец смогла все осмыслить, изгнать эту ненависть из себя и получила шанс снова зажить нормальной жизнью? А мы все это разрушим. Но есть ли у нас еще какой-нибудь выход?

– Это было так давно. Свидетели уже на том свете. Я все время стараюсь припомнить все то, что мне рассказывали, но получается не так уж и много. Я хочу сказать, если уж я так долго не знал, что Вернон Блэсс – это не мой отец, то сколько же еще всего остается для меня тайной?

Кристи ничего не ответила. «Это правда. Как мало знают дети о грехах своих отцов».

– Томми Старра, Джека Кента и Мэри Эллен уже не было в живых, когда я родился. Я знал только то, что рассказывала мне мама, а рассказывала она не много. К тому же, очевидно, многое было просто враньем.

– Я припоминаю, бабушка как-то обмолвилась, что дед был слишком дружелюбен со слугами. Я думала, это означало, что он не держал их на расстоянии. Вероятно, эти слова могли значить нечто большее.

– Хм, вряд ли это можно считать железным доказательством, не правда ли? Нам нужно что-то вроде свидетельства о рождении.

– Да, но там же скорее всего написано «Старр», разве не так? Ведь такие вещи рекламировать было не принято. Единственное абсолютно точное доказательство может дать только анализ крови. Насколько я помню биологию, иногда можно доказать, что люди не являются родственниками, хотя точно установить, что они родственники, нельзя.

Скотт засмеялся.

– Да, Кристи, это здорово. Я словно слышу этот разговор. «Мама, а нельзя ли мне немножко твоей крови? Сенатор, а вашей чуть-чуть не позволите? Я хочу провести несколько анализов. Так просто, ради интереса».

Скотт и Кристи повернулись и посмотрели друг на друга.

– Анализ крови, – произнесли они одновременно.

– Ведь существует федеральный закон, не правда ли? Никто не имеет права вступить в брак, не сделав анализа крови.

Смысл этого анализа заключался в том, чтобы не допустить распространения сифилиса, по сути же получалось, что в этот самый момент пробирки с пробами крови Лайзы и Бобби мирно соседствовали на пластиковом покрытии какого-нибудь стола в одной из лабораторий Уэст-Палма.

– Если бы я мог выяснить, куда они направили свои анализы, то позвонил бы в лабораторию, представился сенатором и попросил бы их провести анализы на группу крови. Люди всегда интересуются, какая у них группа крови. Вполне объяснимая просьба. Тебе ведь нужно узнать их группы крови, так?

Кристи с трудом сдерживала свое волнение.

– Да, верно. Это то же, что доказательство отцовства при решении вопроса о родительских правах. Может, выяснится, что у моего папы и твоей мамы такие группы крови, что будет просто невозможно, чтобы у них оказался общий отец. Одному Богу известно, насколько велики шансы на успех, но попробовать стоит. Если все будет нормально, мы не станем вмешиваться в ход событий, а если сомнения останутся, тогда мы все остановим.

Скотт вскочил на ноги.

– Отлично! Именно так мы и поступим, – согласился он.

– Как ты найдешь лабораторию? – спросила Кристи.

– Просто спрошу маму. Она вовсе и не поинтересуется, зачем мне это надо знать. Она всегда слишком занята, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

– Ох, Скотт, удачи тебе. Я буду без конца молиться. Кристи поднялась на цыпочки и поцеловала его на прощание. Делая это, она ощутила, как теплый песок Норт-Энда бежит меж пальцев ее ног. Песок ярко напоминал о бурных чувствах, которые губительным ураганом пронеслись над обеими семьями. Смогут ли потерпевшие крушение жизни добраться до спокойной гавани? Это зависело от них со Скоттом.

ЭПИЛОГ

И вот, наконец, это время, настало. Оба, Лайза и Бобби, поняли это по выражению лица отца Брэдли. Священник глубоко вздохнул.

– Ну что же, сенатор, Лайза. Думаю, нам пора начинать. А потом мы сможем заняться всем этим шампанским! – Священнослужитель нервно засмеялся, не совсем уверенный, что избрал верный тон.

Бобби и Лайза, однако, и не слушали его болтовню. Он был всего лишь символом. Посланником Бога. Он был здесь, чтобы совершить обряд, которого они оба так нетерпеливо ждали.

Лайза почти слышала слова, которые ей предстоит произнести. Они перекатывались в ее сознании, как яркие камешки, высекая целые звездопады счастья при соприкосновении с ее душой.

«Желаете ли вы, Элизабет Старр Блэсс, иметь своим законным мужем Роберта Эдварда Стэнсфилда?» «Да, желаю».

Ответ совершенно не передавал всех ее чувств, но, тем не менее, звучал чудесно. Она хотела бы сказать много больше. Добавить несколько гораздо более торжественных фраз, дополняющих краткое подтверждение согласия. «Я всегда желала принадлежать этому замечательному человеку. Ничто другое не сможет принести мне столько радости, как то, что я стану его женой…» – что-нибудь в этом роде. А потом Бобби произнес бы нечто аналогичное. Это стало бы чем-то вроде творческого акта, знаменующего начало их совместной жизни. Обменом поэтическими строками, в которых они извещали бы присутствующих друзей о том, как сильно они любят друг друга.

Бок о бок они поднялись вслед за отцом Брэдли по ступеням и заняли положенные им места на возвышении на виду у всех собравшихся. Священник повернулся к ним, изобразив на лице ободряющую, как ему хотелось надеяться, улыбку. Весь его опыт говорил о том, что в целом свете не найдется человека, который в такую минуту хоть немного бы не нервничал. Не отрывая взгляда от Лайзы и Бобби, он раскрыл молитвенник.

Волнение внутри старого парадного зала было почти осязаемым. Оно витало в воздухе, своенравно возникало по собственной прихоти и мелькало то тут, то там, заражая тревогой и актеров, и зрителей спектакля.

Мэгги, невероятно стройная в своих мягких тонов юбке и жакете, тоже оказалась подхваченной этой волной. Предчувствия, очевидно, все-таки обманули ее. Все кончится хорошо. Она видела это по лицу Лайзы. Дело было совсем не в том, как она выглядела, а в чувствах, которые были написаны на ее лице. Все было так, словно неимоверно величественный парусник наконец обогнул мыс Доброй надежды. Избитый и потрепанный штормом, он победил стихию и теперь, испуганный, проверенный на прочность бурным морем, еще более сильный и горделивый, входил в спокойные воды. От Лайзы исходило сияние, в нем были великолепная самоуверенность и глубокая безмятежность, каких Мэгги в ней прежде и не видела, и она всем сердцем радовалась за подругу.

И все же, и все же… было такое чувство, что угроза еще не миновала. Как ни пыталась, Мэгги не могла понять, откуда исходит опасность, не знала, что это за опасность и с чем она связана, однако интуитивно ощущала ее, и ошибки тут быть не могло. Опасность тихо плыла по воздуху, распространяя отвратительный гнилостный запах, еле уловимый, но неотвязный, присутствующий в зале, но невидимый. Этот запах вызывал тревогу у тех, кто его чувствовал.

Но ничего плохого не могло произойти. Улыбка Бобби излучала доброту и страстное желание завершить то, что ему следовало бы сделать много лет назад. С его стороны счастью ничего не угрожало. Со стороны Кэролайн Стэнсфилд тоже, она выглядела обеспокоенно, но вполне в норме. Любая мать испытывает тревогу на свадьбе своего старшего сына. Когда-то она была недругом Лайзы, но все это давно в прошлом. Старая и сгорбленная, она все еще обладала ясным умом. Мэгги немного поговорила с ней чуть раньше, и из слов пожилой женщины явствовало, что она вполне одобряет этот брак.

Снова Мэгги перевела взгляд на Скотта и моментально поняла, что именно от него лучами расходятся волны тревоги. От Скотта и Кристи. Дело было не только в том, что они нервничали – сейчас у всех нервы были напряжены. Дело было в чем-то другом. Оба они были бледны, а в облике Скотта отсутствовало обычное для него ленивое спокойствие. Все его жесты казались ненормально резкими и натянутыми, как будто кто-то заменил красную кровь в его жилах концентрированным раствором кофеина. Он явно чувствовал себя неловко в парадном костюме, но дело было совсем, совсем не в этом. И почему его неспокойные глаза то и дело обращаются к телефону, который стоит на столике рядом с ним?

Кристи буквально слышала стук своего сердца. Она никогда не думала, что кончится этим. Одна ужасная проблема пришла на смену другой. Сначала потерялись пробы крови, и целую ночь она пролежала в кровати, не смыкая глаз и зная, что в это время Скотт тоже вертится с боку на бок и не может заснуть. Они забросали всемогущего Господа молитвами, упрашивая его, чтобы образцы, если их найдут, оказались в холодильнике, а не в каком-нибудь теплом и душном углу лаборатории, где температура сделала бы их непригодными для проведения анализа на группу крови. К десяти часам утра пробирки обнаружили, а до свадебной церемонии, которая могла привести к катастрофе, оставалось всего два часа. Но даже тут вмешалась судьба. Крупная автомобильная авария потребовала напряжения всех сил лаборатории клиники «Добрый самаритянин», где в качестве особого одолжения проводился анализ крови пары Стэнсфилд – Блэсс. Весь персонал был занят переливанием крови, и лаборант отложил заявку, помеченную фамилией Стэнсфилд, в долгий ящик. Делать было нечего, оставалось только ждать… смотреть… и слушать.

– Дорогие… друзья. Мы собрались здесь сегодня по очень радостному случаю. Сегодня мы являемся свидетелями того, как вступают в священный брачный союз Роберт и Лайза…

Сознание Скотта оцепенело. Хотя он слышал слова, знаменующие начало церемонии, для него ничего не существовало на свете, кроме телефона. Телефон занял собой весь зал, превратился в живое, дышащее существо, более реальное, чем все участники разыгравшейся человеческой драмы. На другом конце зала он видел встревоженные, вопрошающие глаза Кристи. Кто-то – может быть, это был он, а может, и нет – грустно улыбнулся ей.

Перед главным событием отец Брэдли позволил себе несколько вступительных фраз для разминки, чтобы затем перейти к своему пятнадцатиминутному триумфу.

– Это воистину замечательно, что Господь собирается благословить двух своих наиболее достойных слуг и вознаградить их вечным счастьем…

Теперь собравшиеся затихли. Удобно усевшись, они могли насладиться этими столько уже раз звучавшими словами, как изысканной закуской, предшествующей основному блюду, – самой церемонии.

Лайза думала о предстоящей ночи, когда они с Бобби будут любить друг друга, как уже было столько лет назад. Страницы времени, с которых все еще капает кровь, пролившаяся из ее душевных ран, наконец-то будут очищены.

Сердце Бобби наполнилось гордостью. Все осуществилось. Бог благословил его и будет благословлять и дальше. Вместе с Лайзой он возобновит путь к величию. Все выше и выше, на штурм небесных высот Америки.

Тихое щебетание телефонного аппарата прозвучало для всех присутствующих подобно ядерному взрыву.

Колотившееся до этого сердце Кристи будто разом остановилось.

– О Господи, – прервал отец Брэдли свой очередной штапм. – Неужели никто не догадался отключить телефон?

Бобби, которому пришла в голову та же самая мысль, с трудом подавил в себе раздражение.

– Ошиблись номером! – громко сказал он под общий смех.

Лайза оставила последнее слово за собой.

– Скорее, это из моей конторы. У одного из авторов не идет роман, и ему надо выговориться, чтобы дело могло двинуться дальше.

Рука Скотта метнулась к трубке мощно и точно, словно атакующая гремучая змея, пока вокруг в переполненном зале все пытались прикрыть недовольство неожиданной помехой добродушными шутками.

Четыреста пар глаз уставились на него, четыреста пар ушей насторожились, приготовившись слушать.

– Да, – сказал Скотт. – Да, правильно. Ага. Я понимаю. А что конкретно это означает? Ага. Вы уверены? Ошибки не может быть? Точно не может? Нет. Я понимаю. Спасибо. Спасибо.

– Ну что там еще такое? – недовольно спросила Кэролайн Стэнсфилд. «Почему у Скотта такой вид, словно он встретился с привидением?»

В восьми сотнях ушей резким ударом отдался звук опустившейся на телефонный аппарат трубки.

Голос Кристи довольно громко произнес только одно слово:

– Скотт.

Всего одну секунду Скотт единолично хранил свою великую тайну.

Наконец он заговорил.

– Ну, в чем дело? – сказал он. – Почему застопорилась эта чертова свадьба?

Оглавление

ПРОЛОГ

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

  Нью-Йорк

Глава 15

  Париж

  Лондон

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте