«Королева сплетен»

Мэг Кэбот Королева сплетен

Посвящается Бенджамину

Огромная благодарность всем, кто искренне помогал мне в написании этой книги, в том числе Бет Адер, Дженнифер Браун, Меган Фарр, Кэрри Ферон, Мишель Джаффе, Лоре Ленгли, Лоре МакКей, Софии Тревис и особенно Бенджамину Эгнатцу.

Часть 1

Одежда. Зачем мы носим ее? Многие полагают, из скромности. Но в древности одежду придумали не столько для того, чтобы скрывать что-то от посторонних взглядов, сколько для того, чтобы согревать тело. Одежду носили также для защиты от магии или как украшение, а еще чтобы выделиться из общей массы и привлечь к себе внимание.

В данной работе я собираюсь исследовать историю одежды и моды – от древних людей, носивших шкуры животных для защиты от холода, до современников, точнее – женщин, некоторые из которых, кстати, носят небольшие лоскуты материи между ягодиц (читай – шнурок) по причинам, которые пока никому не удавалось вразумительно объяснить.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

1

Сомнения – предатели: они

Проигрывать нас часто заставляют

Там, где могли б мы выиграть, мешая нам пытаться.

Уильям Шекспир (1564–1616), английский поэт и драматург

Не могу поверить. Просто поверить не могу, что не помню, как он выглядит! Ведь мы же целовались с ним взасос. Как можно забыть человека, с которым целовалась? Не так уж много парней удостоилось этой привилегии. Всего трое.

Первый был еще в школе. Второй оказался геем. Боже, мне было тогда так тяжело! Ну ладно, сейчас не об этом.

Нельзя сказать, что мы давно не виделись. Прошло всего три месяца! Ведь можно же запомнить, как выглядит парень, с которым встречаешься ТРИ МЕСЯЦА.

Даже если большую часть из этих трех месяцев мы провели в разных странах.

Ладно. У меня есть его фото. Ну да, на нем не очень-то видно лицо. Вообще-то, если честно, лица там совсем не видно, поскольку это фото его – о боже! – голой задницы.

Зачем посылать такое! Я лично об этом не просила. Может, он считает это эротичным? Если так, он сильно ошибается.

Хотя, может, все дело во мне. Шери права, мне пора перестать зажиматься.

Просто я остолбенела, обнаружив в своей почте фото голой задницы моего парня.

Да знаю я, что они с друзьями просто дурачились. Шери говорит, это вопрос различия культур. Британцы не так щепетильны насчет наготы, как большинство американцев, поэтому нам нужно стремиться к большей открытости и раскрепощаться, как они.

А еще он, наверное, как большинство мужчин, считает, что задница – самая привлекательная часть тела.

Но все равно.

Ладно, хватит. Не буду больше думать об этом, а лучше пойду разыскивать его самого. Он должен быть где-то здесь. Клялся и божился, что встретит меня…

Господи, это же не он, правда? Конечно, нет. С какой стати ему напяливать такой пиджак? Как ВООБЩЕ можно надеть такой пиджак? Разве что в шутку или в знак протеста. В крайнем случае, если ты Майкл Джексон. По-моему, только эта известная личность может вырядиться в красный кожаный пиджак с эполетами, не будучи при этом профессиональным танцором брейка.

Это НЕ МОЖЕТ быть он. Господи, пожалуйста, пусть это будет не он…

О, нет! Он смотрит в мою сторону!.. Опусти глаза, не встречайся взглядом с парнем в красном пиджаке с эполетами. Уверена, он очень милый молодой человек. Только жаль, что ему приходится одеваться в Армии спасения.

Не хочу, чтобы он заметил мой взгляд. Вдруг он подумает, что понравился мне.

Не то чтобы у меня были предубеждения против бездомных, нет. Я знаю, что многих из нас всего пара чеков отделяет от банкротства. Некоторых даже меньше. А кое-кто вообще настолько несостоятелен, что до сих пор живет со своими родителями.

Но об этом я сейчас думать не буду.

Просто я не хочу, чтобы Эндрю увидел меня с каким-то бездомным в красном кожаном пиджаке. Это совсем не то первое впечатление, которое мне хотелось бы произвести на него. Правда, это не совсем уж ПЕРВОЕ впечатление, ведь мы встречались три месяца. Но я очень изменилась, поэтому можно считать, это будет первое впечатление. Такой он меня еще не знал…

Ну все, все – опасность миновала, больше не смотрит.

Господи, это ужасно! Как они встречают людей, прибывающих в их страну?! Гонят нас, как стадо, по проходу, а все ГЛАЗЕЮТ на нас… Прямо-таки ощущаю, как разочаровываю всех и каждого тем, что я не та, кого они встречают. Это так негуманно по отношению к людям, находившимся шесть часов в самолете. А в моем случае – восемь, если считать перелет из Анн-Арбора в Нью-Йорк. Десять – с учетом задержки рейса в аэропорту…

Погоди-ка. Уж не меня ли высматривает сейчас «красный пиджак»?

О господи! ТОЧНО! «Красный пиджак» с эполетами совершенно определенно выискивает взглядом меня!

Боже, какой ужас! Это все из-за моего белья, Я ЗНАЮ. Но как он смог определить? Ну, что его на мне нет? Да, конечно, явной линии от трусиков не просматривается, но ведь на мне могли быть стринги. Надо было надеть стринги. Шери права.

Но это так неудобно, когда они врезаются в…

Знала ведь, что не следует выбирать такое облегающее платье для выхода из самолета – даже если я сама лично укоротила его по колено, чтобы не путаться в нем.

Во-первых, я замерзла – неужели в августе бывает так холодно?

Во-вторых, этот шелк особенно липнет к телу, отсюда проблемы с контуром трусов.

А вот в магазине меня уверяли, что выгляжу в нем потрясающе… Никогда бы не подумала, что платье оранжевого цвета – пусть даже и строгое – пойдет мне, ведь я довольно смуглая.

Он давно не видел меня, и я хочу поразить его. Я похудела на двенадцать килограммов, а если бы на мне был свитер, то это достижение могло бы остаться незамеченным. Да, кое-кто из знаменитостей выходит из самолета в обвисшем свитере, старых джинсах и с растрепанными волосами. По-моему, если уж ты собрался стать знаменитым, то надо и ВЫГЛЯДЕТЬ достойно, даже когда выходишь из самолета.

Я, конечно, не знаменитость, но все равно хочу выглядеть хорошо. Столько перенести, три месяца не есть хлеба и…

Погодите. А что если он меня не узнает? Нет, серьезно. Я похудела на двенадцать килограммов, и у меня новая стрижка…

Неужели он здесь и просто не узнаёт меня? Неужели я уже прошла мимо? Может, развернуться и пройти еще разок? Но тогда я буду выглядеть полной идиоткой. Что же делать? Господи, ну за что такая несправедливость? Я всего лишь хотела понравиться ему, а не потеряться в чужой стране из-за того, что мой молодой человек меня не узнает! Он может подумать, что я не прилетела, и уедет домой. У меня и денег-то нет – ну, есть полторы тысячи долларов, но это нужно растянуть до возвращения домой в конце месяца…

«КРАСНЫЙ ПИДЖАК» ВСЕ ЕЩЕ СМОТРИТ В МОЮ СТОРОНУ!!! Господи, что ему от меня нужно?

А что если он как-то связан с аэропортовской мафией, торгующей белыми рабами? Что если он все время болтается здесь, выискивая наивных молодых туристок из Анн-Арбора, штат Мичиган, чтобы похитить их и отправить в Саудовскую Аравию в качестве семнадцатой жены какого-нибудь шейха? Я как-то читала книжку об этом… правда, надо признать, там главная героиня осталась довольна. Но только потому, что в конце концов шейх развелся со всеми своими женами ради нее.

А вдруг он не продает девушек, а держит их ради выкупа? Но я-то не настолько богата! Да, мое платье выглядит дорого, но я купила его на распродаже за двенадцать долларов (у меня есть скидка сотрудника)!

И у моего отца нет денег. Ведь он работает на циклотроне, откуда им взяться!

Не надо похищать меня, не надо похищать меня, не надо похищать меня!

Погодите, а это что за будка? Если вы не встретились… Отлично! Служба объявлений – то, что нужно! Так и сделаю – дам объявление для Эндрю. Если он здесь, то подойдет и заберет меня. И я спасусь от «красного пиджака». Думаю, он не посмеет похитить меня на глазах у служащего…

– Привет, красотка. Потерялась? Чем могу помочь? Какой милый парень с приятным акцентом. Вот только галстук выбран неудачно.

– Привет, я Лиззи Николс. Меня должен был встретить мой молодой человек, Эндрю Маршалл. Его здесь нет и…

– Дать для него объявление?

– О, да, пожалуйста! А то меня преследует какой-то тип. Думаю, или похититель, или сотрудник мафии по белой работорговле…

– Где?

Не хотелось бы показывать на него рукой, но мой долг – сообщить о «красном пиджаке» властям или хотя бы сотруднику службы объявлений. Этот подозрительный тип нагло смотрит в мою сторону, как будто собирается похитить именно меня.

– Вон там, – говорю я. – Вон тот в чудовищном пиджаке с эполетами. Видите? Смотрит в нашу сторону!

– Да, верно. – Служащий кивает. – И правда опасный тип. Минутку, сейчас разыщем вашего парня, а этот мерзавец получит по заслугам. ЭНДРЮ МАРШАЛЛ. ЭНДРЮ МАРШАЛЛ, МИСС НИКОЛС ОЖИДАЕТ ВАС У ОКНА ОБЪЯВЛЕНИЙ. ЭНДРЮ МАРШАЛЛ, ВЫ МОЖЕТЕ ВСТРЕТИТЬ МИСС НИКОЛС У ОКНА ОБЪЯВЛЕНИЙ. Ну вот, все в порядке.

– Спасибо, – сказала я, чтобы немного подбодрить молодого человека. Трудно, наверное, целый день сидеть в будке и орать в микрофон.

– Лиз?

Эндрю! Наконец-то!

Когда я обернулась, передо мной стоял «красный пиджак».

Вот только это действительно был Эндрю.

А я не узнала его, потому что меня сбивал с толку пиджак – самый чудовищный из тех, какие мне доводилось видеть. К тому же Эндрю подстригся. Не очень удачно. Точнее, совсем неудачно.

– О, – сказала я. Трудно было скрыть растерянность и испуг. – Эндрю. Привет.

За стеклом будки объявлений служащий согнулся пополам, но даже это не заглушило его громкий хохот. И до меня дошло, что я снова опростоволосилась.

Первые ткани изготавливали из растительных волокон, таких как кора, хлопок, пенька. Животные волокна стали использовать только в эру неолита теми культурами, которые – в отличие от своих кочевых предков – перешли к оседлому образу жизни и строили постоянные поселения, возле которых паслись овцы и где сооружались ткацкие станки.

Тем не менее древние египтяне отказывались носить шерсть вплоть до падения Александрии, очевидно, потому что в жарком климате от шерсти все чешется.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

2

Сплетни – это не скандал, и в них нет ничего злонамеренного. Это всего лишь болтовня о человеческой расе поклонников таковой.

Филлис Мак-Гинли (1905–1978), американская поэтесса и писательница

Двумя днями ранее в Анн-Арборе

(или тремя – погодите, сколько сейчас времени в Америке?)

– Ты забыла о своих феминистских принципах, – твердит мне Шери.

– Прекрати, – говорю я.

– Я серьезно. Ты сама на себя не похожа. С тех пор как встретила этого парня…

– Шери, я люблю его. Разве плохо, что я хочу быть рядом с любимым человеком?

– Это вполне нормально, – отвечает Шери, – но вот ставить под угрозу свою карьеру, дожидаясь, пока он получит диплом, – это уже ни в какие ворота не лезет.

– И что это будет за карьера, Шер? – Господи, неужели она опять втянула меня в этот спор да еще встала возле тарелки с чипсами и соусами, хотя прекрасно знает, что мне нужно сбросить еще пару килограммов.

Ну ладно. По крайней мере, она надела ту черно-белую мексиканскую юбку, купленную по моему совету. Хотя в магазине утверждала, что эта юбка увеличивает ее зад.

– Ты прекрасно знаешь, – говорит Шери, – что я имею в виду карьеру, которая у тебя могла бы быть, если бы ты поехала со мной в Нью-Йорк.

– Я уже сказала, что не собираюсь обсуждать эту тему сегодня. В конце концов, это мой выпускной вечер, Шер. Можно мне насладиться им?

– Нет, – говорит Шери. – Потому что ты упрямая ослица, и сама это понимаешь.

К нам подходит парень Шери, Чаз. Он берет картофельные чипсы со вкусом барбекю и макает в луковый соус.

Ммм. Чипсы со вкусом барбекю. Может, если я съем один ломтик…

– По какому поводу Лиззи сегодня тупит? – спрашивает он, жуя.

Но никогда не получается ограничиться одним чипсом. Никогда.

Чаз высокий и тощий. Держу пари, ему никогда в жизни не приходилось думать о том, как сбросить еще пару килограммов. Он даже ремень носит, чтобы поддержать джинсы. Это плетеный кожаный ремень, но на нем он смотрится вполне прилично.

Вот что совсем не смотрится, так это бейсболка Мичиганского университета. Но мне так и не удалось убедить его, что бейсболка в качестве аксессуара не идет никому. Кроме детей и собственно бейсболистов.

– Она по-прежнему планирует, вернувшись из Англии, остаться здесь, – поясняет Шери, макая кусочек картофеля в соус, – вместо того чтобы отправиться с нами в Нью-Йорк и начать настоящую жизнь.

Шери тоже не нужно следить за тем, что и сколько она ест. Она всегда отличалась хорошим обменом веществ. Когда мы были еще детьми, у нее в ранце на завтрак всегда были припасены три бутерброда с арахисовым маслом и пачка печенья, и она при этом не набирала ни грамма. А мои завтраки? Яйцо вкрутую, один апельсин и куриная ножка. И при этом я была толстушкой. О, да.

– Шери, – говорю я. – У меня и здесь настоящая жизнь. Мне есть, где жить…

– С родителями!

– …и работа, которая мне нравится…

– Помощницы продавца в магазине одежды ретро. Это не карьера!

– Я собираюсь пожить здесь и скопить денег. Потом Эндрю получит диплом, и мы поедем в Нью-Йорк. Это всего лишь еще один семестр.

– Напомните мне, кто такой Эндрю? – интересуется Чаз. Шери пихает его в плечо.

– Ты его знаешь, – говорит она. – Аспирант из «Мак-Крэкен Холла». Лиззи о нем все лето болтает без умолку.

– Ах, да, Энди. Британец. Тот самый, что устраивал нелегальные сеансы покера на седьмом этаже.

Меня разбирает смех.

– Это не тот Эндрю! Он не игрок. Он учится на преподавателя, мечтает сберечь наш самый драгоценный ресурс… будущее поколение.

– Тот парень, что выслал тебе фото своей голой задницы?

Я судорожно глотаю.

– Шери, ты ему рассказала?

– Хотелось узнать мужскую точку зрения, – пожимает плечами Шери. – Мало ли, может, он знает, что за человек мог сделать такое.

Для Шери, специалиста по психологии, это вполне резонное объяснение. Я выжидающе смотрю на Чаза. Он знает много разных полезных вещей. Сколько кругов по стадиону Падмера составляют милю (мне это нужно было, когда я каждый день занималась ходьбой, чтобы похудеть); почему многим парням кажется, что шорты очень лестно подчеркивают их фигуру…

Но Чаз тоже только пожимает плечами.

– Тут от меня пользы мало, – говорит он. – Я никогда в жизни не делал фото своей голой задницы.

– Эндрю тоже не делал фото свой задницы, – возражаю я. – Это его друзья сняли.

– Как гомоэротично, – комментирует Чаз. – А почему ты зовешь его Эндрю, хотя все остальные зовут Энди?

– Потому что Энди – разгильдяйское имя, а Эндрю далеко не разгильдяй. Он скоро получит диплом по педагогике. Когда-нибудь он станет учить детей читать. Есть ли в мире работа важнее, чем эта? И он не гей. На этот раз я проверяла.

У Чаза брови ползут вверх.

– Проверяла? Как? Нет, стой… я не хочу этого знать.

– Ей просто нравится представлять его принцем Эндрю, – говорит Шери. – Так на чем я остановилась?

– Лиззи – упрямая ослица, – услужливо подсказывает Чаз. – Погоди. И как давно ты его не видела? Три месяца?

– Около того, – отвечаю.

– Боже, – говорит Чаз, качая головой, – значит, вы изрядно погремите костями, как только ты сойдешь с трапа.

– Эндрю не такой, – с теплотой говорю я. – Он романтик. Он, скорее всего, даст мне акклиматизироваться и отдохнуть после такого перелета на шелковых простынях своей огромной кровати. Он принесет мне завтрак в постель – настоящий английский завтрак с… с чем-нибудь очень английским.

– Типа тушеных помидоров? – с притворным простодушием спрашивает Чаз.

– Хорошая попытка, но не угадал, – отвечаю я. – Эндрю знает, что я не люблю помидоры. В последнем письме он спрашивал, что из продуктов я не люблю, и я просветила его насчет помидоров.

– Будем надеяться, что в постель он принесет тебе не только завтрак, – загадочно говорит Шери. – Иначе какой смысл лететь к нему через полмира? Ради того, чтобы только повидаться?

Вот в чем беда Шери – она совершенно неромантична. Удивительно еще, что они с Чазом встречаются так долго. Два года для нее – настоящий рекорд.

Вообще-то, она говорит, их тяга друг к другу чисто физическая. Чаз только что получил диплом по философии. По мнению Шери это означает, что он потенциальный безработный.

«Ну и какое с ним будущее? – частенько спрашивает она меня. – Да, у него есть фонд в доверительном управлении, но он мечтает о карьере философа. И если она не сложится, он будет чувствовать себя ущербным. А значит, пострадает его производительность в спальне. Лучше уж буду держать его рядом, как мальчика для забав, пока у него все в порядке».

В этом смысле Шери очень практична.

– И все же я не понимаю, зачем тебе ехать в Англию, чтобы повидаться с ним, – говорит Чаз. – С парнем, с которым ты даже не спала. Он совсем не знает тебя. Не догадывается о твоем отвращении к помидорам и считает, что тебя порадует фотография его голой задницы!

– Ты сам прекрасно знаешь зачем, – говорит Шери. – Все дело в его акценте.

– Шери!

– Ах, да, верно, – говорит Шери, закатывая глаза. – Он же спас тебе жизнь.

– Кто кому спас жизнь? – послышался рядом голос Анджело, моего зятя.

– Новый ухажер Лиззи, – говорит Шери.

– А у Лиззи новый ухажер? – Держу пари, Анджело тоже сидит на диете – он макает в соус только сельдерей. Может, он пытается избавиться от брюшка? – Почему я об этом ничего не слышал? Должно быть, «ЛБС» вышла из строя.

– «ЛБС»? – удивленно переспрашивает Чаз.

– «Лиззи бродкаст систем», – поясняет Шери. – Ты что, с луны свалился?

– Ах, да, – говорит Чаз и отхлебывает пиво.

– Я говорила Розе об этом, – отвечаю я, недобро поглядывая на всех троих. В один прекрасный день я припомню своей сестре Розе эту ее «Лиззи бродкаст систем». Это было смешно, когда мы были детьми, но сейчас мне уже двадцать два! – Разве она не рассказала тебе, Анджело?

– Что именно? – Анджело смущается.

– Одна первокурсница с третьего этажа готовила рагу на электроплитке (что строго запрещено), и оно полилось через край, залив всю плитку. Дыму было столько, что объявили эвакуацию. – Я всегда охотно пересказываю историю нашего с Эндрю знакомства. Это было так романтично! Когда-нибудь мы с Эндрю поженимся. Жить мы будем в собственном доме в Вестпорте, штат Коннектикут, с золотым ретривером Ролли и четырьмя нашими детьми, Эндрю-младшим, Генри, Стеллой и Беатрис. Я буду знаменита, а Эндрю будет директором соседней школы для мальчиков, где он будет учить детей читать. Вот тогда у меня будут брать интервью для журнала «Вог», и мне придется поведать эту историю. Я угощаю репортера кофе на задней веранде, отделанной и обставленной с безупречным вкусом – белым ситцем и плетеной мебелью. Я вызывающе прекрасна в классической «Шанели» с ног до головы. С легкой улыбкой рассказываю об этом.

– А я в это время принимала душ, – продолжаю я, – и не слышала ни запаха дыма, ни сигнализации, ничего. Пока Эндрю не примчался в женскую душевую и не закричал: «Пожар!» и…

– А правда, что в женской душевой в «МакКрэкен Холле» нет кабинок? – уточняет Анджело.

– Правда, – информирует его Чаз. – Им приходится мыться всем вместе. Иногда они намыливают друг другу спинки, сплетничая о том, как повеселились накануне ночью.

– Ты мне лапшу на уши вешаешь? – Анджело смотрит на Чаза вытаращенными глазами.

– Не слушай его, Анджело, – говорит Шери, беря еще чипсов. – Он все выдумывает.

– Такое все время происходит в «Борделе Беверли-Хиллз», – говорит Анджело.

– Мы не моемся все вместе, – поясняю я. – То есть мы с Шери иногда, конечно…

– О, вот об этом подробнее, – просит Чаз, открывая бутылку пива.

– Не рассказывай, – говорит Шери. – Ты его только раззадоришь.

– И какие именно части ты мыла, когда он вошел? – расспрашивает Чаз. – Там в этот момент был еще кто-нибудь из девушек?

– Нет, там была только я. И естественно, увидев парня в женской душевой, я закричала.

– Ну, естественно, – соглашается Чаз.

– Я хватаю полотенце, а этот парень – мне его почти не видно из-за пара и дыма – с прекраснейшим британским выговором сообщает: «Мисс, здание горит. Боюсь, вам придется эвакуироваться».

– Погоди-ка, – останавливает меня Анджело. – Так этот парень видел тебя неодетой?

– В трусиках, – подтверждает Чаз.

– К тому времени уже все было в дыму, и я ничего не видела. Он взял меня за руку и по лестнице вывел на улицу, к спасению. Там мы заговорили – я в полотенце и вообще… Тогда я и поняла, что он – любовь всей моей жизни.

– Основываясь на одном разговоре, – скептически замечает Чаз. Закончив философский факультет, он ко всему относится скептически. Их так учат.

– Нет, – говорю я, – мы еще и всю ночь занимались любовью. Вот откуда я знаю, что он не гей.

Чаз чуть не подавился пивом.

– В общем, – говорю я, пытаясь вернуть разговор в нужное русло, – мы занимались любовью всю ночь. А на следующий день ему нужно было уезжать к себе в Англию, поскольку семестр закончился…

– И теперь Лиззи, покончив с учебой, летит в Лондон, чтобы провести остаток лета с ним, – заканчивает Шери за меня. – А потом возвращается сюда, чтобы загнивать.

– Шер, – тут же перебиваю я. – Ты обещала. Но Шер лишь корчит мне рожицу.

– Послушай, Лиз, – говорит Чаз и тянется за новой бутылкой пива. – Я понимаю, что этот парень – любовь всей твоей жизни. Но тебе еще целый семестр с ним куковать. Может, все же поедешь с нами во Францию до конца лета?

– Брось, Чаз, – говорит Шери. – Я уже ее сто раз об этом спрашивала.

– А ты сказала, что мы будем жить в настоящем шато семнадцатого века, на вершине холма в зеленой долине, по которой лениво змеится река? – интересуется Чаз.

– Шери мне говорила, – сообщаю я. – Очень мило с твоей стороны пригласить меня. Но ведь шато принадлежит не тебе, а твоему школьному приятелю?

– Несущественная деталь, – говорит Чаз. – Люк будет только рад тебе.

– Ха, – говорит Шери, – надо думать. Еще один бесплатный работник для его свадебного бизнеса.

– О чем это они? – растерянно спрашивает меня Анджело.

– У школьного приятеля Чаза, Люка, есть небольшой замок во Франции, доставшийся им от предков, – объясняю я. – Отец Люка иногда сдает его на лето под проведение свадеб. Шери с Чазом завтра летят туда на месяц. Они поживут там бесплатно, а взамен будут помогать на свадьбах.

– Проведение свадеб, – эхом повторяет Анджело. – Это как в Вегасе?

– Точно, – кивает Шери. – Только гораздо стильнее. И билет туда стоит не двести долларов. И бесплатных завтраков нет.

– Какой тогда смысл? – Анджело озадачен.

Кто-то дергает меня за подол платья. Это первенец моей сестры Розы, Мэгги, протягивает мне бусы из макарон.

– Тетя Лиззи, – говорит она, – это вам. Я сама сделала. Это на ваш выпускной.

– Ой, спасибо, Мэгги, – говорю я и приседаю, чтобы Мэгги могла надеть мне бусы на шею.

– Краска еще не высохла, – говорит Мэгги, показывая на красно-синие пятна, отпечатавшиеся на моем шелковом розовом платье от Сюзи Перетт (которое обошлось мне совсем не дешево, даже с учетом скидки).

– Ничего, Мэг, – говорю я. В конце концов, ей всего четыре года. – Как красиво!

– Вот ты где! – шаркает к нам бабушка Николь. – А я тебя везде ищу, Анна-Мари. Пора смотреть «Доктора Куин».

– Бабуля, – говорю я, выпрямляясь и хватая ее за тонкую ручку, пока она не кувыркнулась. Тут я замечаю, что она уже успела пролить что-то на зеленую крепдешиновую блузу шестидесятых годов, которую я раздобыла для нее в магазине. К счастью, пятна от макаронового ожерелья, которое Мэгги сделала и для нее, хоть как-то скрывают эти следы. – Я Лиззи, а не Анна-Мари. Мама у стола с десертами. А что ты пила?

Я забираю бутылку «хайнекена» у нее из рук и нюхаю ее содержимое. По предварительному соглашению всей семьи, в бутылку должны были налить безалкогольное пиво. Бабулю от алкоголя моментально развозит, и это приводит, как любит говорить моя мама, к небольшим «инцидентам». Мама надеялась избежать каких бы то ни было «инцидентов» на моем выпускном, подсунув бабуле безалкогольное пиво – но, естественно, не говоря ей об этом. Потому что иначе та подняла бы бучу и жаловалась бы всем, что мы испортили старой леди праздник и все такое.

Но я не могу понять, какое сейчас в бутылке пиво, безалкогольное или нет. Мы поставили поддельный «хайнекен» на отдельную полочку в холодильнике. Но она вполне могла найти где-нибудь и настоящее пиво. Она в этом деле мастер.

Или она может ДУМАТЬ, что пьет настоящее пиво, и поэтому считает себя уже пьяной.

– Лиззи? – Бабушка смотрит на меня подозрительно. – Что ты тут делаешь? Разве ты не в колледже?

– Колледж я закончила в мае, бабуля, – говорю я. Если, конечно, не считать двух месяцев, что мне пришлось прозаниматься на летних курсах, чтобы ликвидировать хвосты по языку. – Это мой выпускной вечер. То есть выпускной-проводы.

– Проводы? – Бабушкина подозрительность сменяется негодованием. – И куда же это ты направляешься?

– В Англию, бабуля. Послезавтра. Я еду к моему молодому человеку. Помнишь? Мы с тобой говорили об этом.

– К молодому человеку? – Бабушка пристально смотрит в сторону Чаза. – А вон там разве не он стоит?

– Нет, бабуля. Это Чаз, парень Шери. Ты же помнишь Шери Дэнис, правда? Она выросла на нашей улице.

– А, дочка Дэнисов! – Бабушка, прищурившись, смотрит на Шери. – Теперь я тебя вспомнила. Кажется, я видела твоих родителей возле барбекю. А вы с Лиззи будете петь ту песню, которую вы всегда поете вместе?

Мы с Шери с ужасом переглядываемся. Анджело радостно гикает.

– О, да! – кричит он. – Роза мне рассказывала. И что за песню вы пели? Что-нибудь для школьного конкурса талантов и прочей дребедени?

Я предостерегающе гляжу на Анджело, поскольку Мэгги все еще болтается рядом, и говорю:

– «Маленькие кувшинчики».

Судя по выражению его лица, он не понял, что я имела в виду. Я вздыхаю, беру бабушку под руку и веду ее к дому.

– Пойдем, бабуля, а то пропустишь свой сериал.

– А как же песня? – не сдается бабушка.

– Мы споем позже, миссис Николь, – заверяет ее Шери.

– Ловлю на слове, – подмигивает ей Чаз. Шери одними губами говорит ему «и не мечтай», а тот посылает ей воздушный поцелуй поверх горлышка пивной бутылки.

Они такая прелестная пара. Мне не терпится прилететь в Лондон, где мы с Эндрю тоже станем прелестной парой.

– Пойдем, бабуля, – говорю я. – «Доктор Куин» уже начинается.

– Хорошо, – соглашается бабушка. – Плевать мне на эту идиотку Куин. А вот парень, что вертится вокруг нее, – нот он мне ужасно нравится, прямо наглядеться не могу, – доверительно сообщает она Шери.

– Ладно-ладно, бабуля, – поспешно увожу я бабулю. – Давай зайдем в дом, а то ты пропустишь серию…

Но мы едва успеваем пройти несколько метров по дорожке, как натыкаемся на доктора Раджхатта, босса моего отца на циклотроне, и его красавицу жену Ниши в ослепительно-розовом сари.

– Наши поздравления по поводу окончания учебы, – говорит доктор Раджхатта.

– Да, – подхватывает его жена. – И позволь отметить, что ты стройна и красива.

– О, спасибо, – говорю я. – Большое спасибо!

– И что ты собираешься делать теперь, став бакалавром… напомни, в какой области? – спрашивает доктор Р. Жаль, что он носит пиджак с клапанами на карманах. Уж если мне не удалось собственного отца отвадить от этого, то с его боссом точно не выйдет.

– Истории моды, – отвечаю я.

– Истории моды? Не знал, что в этом колледже есть такая специализация, – удивляется доктор Р.

– А ее и нет. Я занималась по индивидуальной программе. По такой, знаете, где сам выбираешь себе специализацию.

– Но история моды? – У доктора Р. озабоченный вид. – В этой области есть какие-то возможности?

– Да куча, – говорю я, стараясь не вспоминать, как в прошлые выходные просматривала воскресный номер «Нью-Йорк таймс», и там все объявления о вакансиях в индустрии моды – кроме сбыта – либо вовсе не требовали степени бакалавра, либо требовали много лет опыта работы в этой области, чего у меня не было.

– Я могла бы получить работу в отделе костюмов в музее искусств «Метрополитен», – продолжаю я гордо, не уточняя, что меня взяли бы туда разве что смотрителем. – Или стать дизайнером костюмов на Бродвее, – говорю я, стараясь не думать о том, что это возможно, если только все остальные дизайнеры костюмов в мире помрут в одночасье. – Или закупщиком для какого-нибудь крупного магазина моды типа «Сакса».

Эх, если бы я послушала в свое время отца, который умолял меня в качестве дополнительного курса изучать основы бизнеса.

– Что значит закупщиком? – возмущается бабушка. – Ты станешь дизайнером, а не каким-то закупщиком! Да она же с детства перешивает свои вещи самым диким образом, – сообщает бабуля доктору и миссис Раджхатта, а те смотрят на меня так, словно бабушка объявила, что я люблю танцевать голой в свободное время.

– Ха, – выдавливаю я нервный смешок. – Это было всего лишь хобби.

Умолчим, почему я занималась переделкой одежды. Просто я была такой толстенькой, что не влезала в одежду из детских отделов, и приходилось хоть как-то придавать молодежный вид вещам, которые мама покупала для меня в женском отделе.

Вот почему я так люблю классические вещи. Они намного лучше сшиты и выставляют вас в выгодном свете, какой бы размер вы ни носили.

– Да как же, хобби! – возмущается бабуля. – Видите эту рубашку? – указывает она на свою блузу. – Она сама ее выкрасила! Изначально она была оранжевая, а теперь гляньте на нее! И рукава она мне подрубила, чтобы они выглядели сексуальнее, как я просила!

– Очень красивая блуза, – вежливо отзывается миссис Раджхатта. – Уверена, Лиззи далеко пойдет с такими талантами.

– О, – говорю я, краснея до корней волос. – Я бы никогда не стала… понимаете. Чтобы зарабатывать – нет. Только хобби.

– Это хорошо, – говорит ее муж с облегчением. – Не стоит проводить четыре года в университете, чтобы потом зарабатывать на жизнь шитьем!

– Да, это была бы пустая трата времени! – соглашаюсь я, умалчивая, что первый семестр после выпуска намерена так и работать продавцом в магазине, дожидаясь, пока мой парень доучится.

У бабули раздраженный вид. – Какая разница! – говорит она, ткнув меня в бок. – Ты все равно все четыре года училась бесплатно. Так какая разница, что ты будешь делать дальше?

Доктор, миссис Раджхатта и я улыбаемся друг другу. Всем одинаково неловко от бабушкиной выходки.

– Твои родители должны гордиться тобой, – говорит миссис Раджхатта, все еще вежливо улыбаясь. – Нужно очень верить в себя, чтобы изучать нечто столь… загадочное. Ведь сейчас так много образованных молодых людей не могут найти работу. Это очень смело с твоей стороны.

– О, – говорю я, пытаясь подавить тошноту, подкатывающую каждый раз, когда я задумываюсь о будущем. Лучше не думать сейчас об этом. Лучше представлять, как весело нам будет с Эндрю. – Да, я смелая.

– Да уж поверьте мне, смелая, это точно, – снова вмешивается бабуля. – Послезавтра она летит в Англию, чтобы прыгнуть в койку к парню, которого едва знает.

– Ну, нам пора в дом, – говорю я, хватаю бабулю за руку и тяну за собой. – Спасибо что пришли, доктор и миссис Раджхатта!

– Погоди, Лиззи. Это тебе. – Миссис Раджхатта протягивает мне небольшой сверток.

– Спасибо огромное! – восклицаю я. – Право, не стоило!

– Это пустячок, – со смешком говорит миссис Раджхатта. – Всего лишь путеводитель. Твои родители сказали, что ты собираешься в Европу, и я подумала, что тебе в поезде захочется почитать…

– Большое вам спасибо, – говорю я. – Он мне очень даже пригодится. До свидания.

– Путеводитель, – ворчит бабуля, пока я оттаскиваю ее подальше от папиного начальника и его жены. – Кому нужны путеводители?

– Многим, – говорю я. – Это очень полезная вещь. Бабуля выдает очень нехорошее слово. Я буду счастлива, когда надежно усажу ее перед телевизором, где в очередной раз крутят «Доктора Куин».

Но чтобы сделать это, нам надо преодолеть еще несколько препятствий, в том числе Розу.

– Сестренка! – кричит Роза, поднимая голову от младенца, сидящего на высоком стуле за праздничным столом. – Просто не верится, что ты уже закончила колледж! Я от этого чувствую себя такой старой!

– Ты и есть старая, – замечает бабуля.

Но Роза просто не обращает на нее внимания, как всегда.

– Мы с Анджело так гордимся тобой, – говорит она, и ее глаза наполняются слезами. Жаль, что Роза не послушалась меня относительно длины джинсов. Обрезанные джинсы хорошо смотрятся, только если у вас ноги такие же длинные, как у Синди Кроуфорд. Чем никто из нас, девочек Николс, похвастать не может.

– И не только из-за твоего выпускного, но и – ну, ты понимаешь – потери веса. Ты выглядишь просто потрясающе. Мы приготовили тебе маленький подарочек. – Она протягивает мне небольшой сверток. – Ничего особенного. Знаешь, Анджело сейчас без работы, а ребенка на целый день отдаем в ясли. Но я подумала, тебе может пригодиться путеводитель… Ты же любишь читать.

– Ух ты, – говорю я. – Спасибо, Роза. Ты такая заботливая.

Бабуля начинает что-то говорить, но я сдавливаю ей руку. Крепко.

– Лучше зарежь меня в следующий раз, чего уж там, – бабуля охает.

– Мне нужно отвести бабулю в дом, – говорю я. – «Доктор Куин» начинается.

Роза высокомерно смотрит на бабушку:

– Господи, надеюсь, она не стала при всех болтать о своей страсти к Байрону Салли?

– У него, по крайней мере, есть работа, – начинает бабуля, – в отличие от этого твоего…

– Так, – я хватаю бабулю за руку и решительно направляюсь к дверям. – Пойдем, бабуля. Не стоит заставлять Салли ждать.

– Как ты можешь, – слышу я голос Розы за спиной, – так говорить о своем зяте, ба! Вот погоди, я все отцу расскажу!

– Ага, давай, – отвечает ей бабуля. Потом, когда я уже затащила ее в дом, ворчит: – Ох уж эта твоя сестрица. И как ты терпишь ее все эти годы?

И прежде чем успеваю ответить, что это было непросто, я слышу, как меня окликает другая моя сестра, Сара. Я оборачиваюсь и вижу, как она, пошатываясь, приближается к нам с блюдом в руках. Увы, на ней белые капри-стрейч, и сидят они очень уж в обтяг.

Неужели мои сестры никогда не научатся? Некоторые вещи должны оставаться загадкой.

Подозреваю, что Сара не меняет стиль одежды, поскольку именно в таком виде она заполучила своего мужа Чака.

– Привет, – не очень отчетливо говорит Сара. Похоже, она сама изрядно прикладывалась к «хайнекену». – Я приготовила твое любимое в честь знаменательного дня. Она снимает с блюда пластиковую крышку и машет у меня перед носом. На меня накатывает волна тошноты.

– Томатный рататуй! – взвизгивает Сара. – Помнишь, как тетя Карен приготовила рататуй, а мама говорила, что ты должна есть, иначе это будет невежливо, а ты потом блевала через борт?

– Да, – говорю я, чувствуя, что меня и сейчас может вырвать.

– Правда, было забавно? Я приготовила его в память о тех временах. Эй, в чем дело? – Она наконец заметила выражение моего лица. – Да ладно! Только не говори, что ты все еще ненавидишь помидоры! Я думала, ты это переросла!

– С какой бы стати? – вопрошает бабуля. – У меня это так и не прошло. Так что возьми-ка эту дрянь и засунь ее…

– Ладно, бабуля, – перебиваю я. – Пойдем. «Доктор Куин» ждет…

Я оттесняю бабулю, пока дело не дошло до драки. У дверей нас поджидают мои родители.

– Вот она! – Папа сияет от радости. – Первая из девочек Николс, закончившая колледж!

Надеюсь, Роза и Сара его не слышат. Хотя это, по сути, правда.

– Привет, пап, – говорю я, – привет, мам. Отличная вече… – И тут замечаю женщину, стоящую рядом с ними. – Доктор Спраг! Вы пришли!

– Ну, конечно, я пришла. – Доктор Спраг, мой научный руководитель в колледже, обнимает и целует меня. – Ни за что на свете не пропустила бы такое событие. Посмотри на себя – кожа да кости! Эта низкоуглеводная диета все же работает.

– Ах, спасибо, – говорю я.

– А еще я принесла тебе маленький подарок… извини, я не успела завернуть его. – Доктор Спраг сует мне что-то в руки.

– О, – говорит папа. – Путеводитель. Ты только взгляни, Лиззи. Уверен, он тебе пригодится.

– Обязательно, – вторит ему мама. – Будет что почитать в поезде. Путеводитель всегда нужен.

– Боже правый, – удивляется бабуля. – Распродажа на них что ли была?

– Большое спасибо, доктор Спраг, – поспешно вставляю я. – Вы так заботливы. Но, право, не стоило.

– Знаю, – говорит доктор Спраг. Она, как всегда, выглядит очень по-деловому в красном льняном костюме. Хотя я не уверена, что красный – ее цвет. – Не могли бы мы переговорить наедине, Элизабет?

– Конечно, – отвечаю я. – Мама, папа, мы отойдем. Может, вы поможете бабуле найти канал «Холмарк». Ее сериал уже начался.

– О господи, – стонет мама. – Только не…

– Знаешь ли, – перебивает ее бабушка, – из «Доктора Куин» можно почерпнуть много полезного. Она, например, знает, как сварить мыло из овечьей требухи. И она родила двойню в пятьдесят. В пятьдесят! – слышу я голос бабули, обращенный к маме. – Хотела бы я на тебя посмотреть, если б у тебя родилась двойня в пятьдесят.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю я доктора Спраг, проводя ее в гостиную родителей. Эта комната мало изменилась за те четыре года, что я жила в общежитии. Пара кресел, в которых мама с папой читали каждый вечер – папа детективы, мама любовные романы, – все так же закрыты покрывалами от шерсти нашей овчарки Молли. Наши детские фотографии, на которых я с каждым годом все толще, а мои сестры Сара и Роза все стройнее и красивее, по-прежнему занимают все свободное место на стенах. Здесь все очень по-домашнему, просто и банально. Но я не променяла бы этот дом ни на какой дворец в мире.

Кроме разве что гостиной на вилле Памеллы Андерсон в Малибу. Я видела ее по MTV на прошлой неделе. Она просто прелестна.

– Разве ты не получала моих сообщений? – спрашивает доктор Спраг. – Я все утро тебе звонила на мобильный.

– Нет, не получала. Я весь день крутилась, помогала маме готовить прием. А что случилось?

– Даже не знаю, как тебе и сказать, – вздыхает доктор Спраг, – поэтому скажу, как есть. Лиззи, подписываясь на индивидуальную программу, ты ведь знала, что придется сдавать дипломную работу?

– Чего? – Я непонимающе смотрю на нее.

– Дипломную работу, – доктор Спраг со стоном свалилась в отцовское кресло. – О господи! Я так и знала. Лиззи, ты что, вообще не читала бумаги из деканата?

– Читала, конечно, – защищаюсь я. – По крайней мере, большинство из них. – Они были такие нудные.

– А ты не задавалась вопросом, почему вчера на церемонии вручения дипломов тебе дали пустой тубус?

– Ну, конечно, задавалась. Но я подумала, это из-за хвостов по языку. Вот поэтому я и записалась на летние курсы…

– Но тебе нужно написать еще и дипломную работу, – добивает меня доктор Спраг, – чтобы показать свои знания. Лиз, пока ты не сдашь дипломную работу, ты официально не закончила колледж.

– Но, – я чувствую, как немеют губы, – я послезавтра уезжаю в Англию на месяц. К моему молодому человеку.

– Что ж, – вздыхает доктор Спраг, – придется тебе написать ее, когда вернешься.

Теперь моя очередь бухнуться в кресло.

– Просто поверить не могу, – бормочу я, уронив все свои путеводители на колени. – Родители закатили этот грандиозный прием – тут человек шестьдесят гостей, не меньше. Многие мои учителя из школы пришли. А вы говорите, что я еще даже не закончила колледж?

– До тех пор пока не сдашь дипломную работу, – уточняет доктор Спраг. – Извини, Лиззи. Но они требуют не меньше пятидесяти страниц.

– Пятьдесят страниц? – Она могла с тем же успехом сказать про пять тысяч. Ну и как, скажите, я должна наслаждаться завтраком с Эндрю в его королевской кровати, зная, что на мне висят еще пятьдесят страниц? – О боже! – Тут до меня доходит еще более страшная вещь: я больше не могу считаться первой из девочек Николс, закончившей колледж. – Ради бога, только не говорите об этом родителям, доктор Спраг. Пожалуйста!

– Не скажу. Мне самой очень жаль, – говорит доктор Спраг. – Даже не знаю, как это получилось.

– Да, – несчастным голосом говорю я. – Надо было мне идти в маленький частный колледж. В большом государственном университете ничего не стоит запутаться во всех этих хитростях. И вдруг оказывается, что ты его так и не закончила.

– Да, но образование в небольшом частном колледже обошлось бы тебе в тысячи долларов, – резонно замечает доктор Спраг. – А учась в государственном университете, в котором работает твой отец, ты получаешь превосходное образование совершенно бесплатно. И сейчас ты не озабочена поиском работы, а можешь позволить себе слетать в Англию к своему – как его зовут?

– Эндрю, – уныло говорю я.

– Точно. Эндрю. Что ж, мне пора. – Доктор Спраг поправляет на плече дорогущий кожаный ридикюль. – Просто хотела зайти сообщить тебе эту новость. Если тебя это утешит, Лиззи, я верю, что твоя дипломная работа будет великолепной.

– Я не знаю даже, о чем писать, – хнычу я.

– Думаю, достаточно изложить краткую историю моды, – говорит доктор Спраг. – Надо показать, что ты чему-то здесь научилась. Кстати, – оптимистично добавляет она, – ты могла бы даже провести небольшое исследование, пока будешь в Англии.

– Ой, правда! – Мне становится чуточку легче. История моды? Обожаю моду. Доктор Спраг права. Англия – самое подходящее место для такого рода исследования. У них там столько разных музеев. Я могу сходить в дом-музей Джейн Остин! Вдруг там есть еще что-нибудь из ее одежды? Вроде той, что была в фильме «Гордость и предубеждение»! Мне так понравились эти костюмы!

Да это, может, даже будет интересно.

Понятия не имею, захочет ли Эндрю сходить в дом-музей Джейн Остин. А почему бы и нет? Наверняка он интересуется историей своей страны.

Да! Это будет здорово!

– Спасибо, что пришли лично сообщить мне об этом, доктор Спраг, – говорю я, поднимаясь и провожая ее до двери. – И большое спасибо за путеводитель.

– Ой, да не стоит. Может и непедагогично говорить такое, но нам будет тебя не хватать. Ты всегда устраивала такой переполох, появляясь в каком-нибудь из своих… необычных нарядов! – Я замечаю, как ее взгляд опускается на макароновое ожерелье и заляпанное краской платье.

– Спасибо, доктор Спраг, – улыбаюсь я. – Если захотите, чтобы я подобрала что-нибудь необычное для вас, заходите ко мне в магазин, ну, вы знаете, в Керритауне…

Тут в гостиную врывается Сара. Похоже, она уже не злится из-за инцидента с томатным рататуем, поскольку сейчас истерично смеется. За ней следует ее муж Чак, моя вторая сестра, Роза, ее муж Анджело, Мэгги, наши родители, чета Раджхатта, другие наши гости, Шери и Чаз.

– Вот она, вот она, – вопит Сара. Она, судя по всему, набралась, как никогда. Сара хватает меня за руку и тащит к лестничной площадке, которую в детстве мы использовали вместо сцены, показывая отрывки из спектаклей и пьески родителям. Вернее, куда Сара с Розой выталкивали МЕНЯ, чтобы я показывала пьески родителям. И им самим.

– Давай, выпускница, – говорит Сара, с трудом выговаривая последнее слово. – Пой! Мы все хотим, чтобы ты с Шери спела вашу песенку.

Только звучит это как «Пфой! Мы все хотим, чтобы вы с Шери спфели вашу пфесенку!»

– О нет, – говорю я, но при этом вижу, что Роза держит Шери так же крепко, как Сара меня.

– Давай-давай, – кричит Роза. – Хотим, фтобы нафа сестренка со своей подлужкой шпели нам! – И она толкает Шери ко мне так, что мы обе чуть не падаем на эту самую лестницу.

– Твои сестры, – бухтит Шери мне в ухо, – страдают тяжелой формой сестринской зависти. Они ведь презирают тебя за то, что ты, в отличие от них, не забеременела от какого-нибудь проходимца с твоего курса и не бросила учебу, чтобы сидеть дома со слюнявыми молокососами.

– Шери! – Я поражена такой оценкой жизни моих сестер. Хотя, по сути, так оно и есть.

– Все выпушкники колледжа, – продолжает Роза, очевидно, не отдавая себе отчет, что говорит по-детски со взрослыми, – долзны петь!

– Роза, нет, – говорю я. – Правда. Может, позже. Я не в настроении.

– Все выпускники колледжа, – повторяет Роза, на этот раз угрожающе прищурившись, – должны петь!

– В таком случае, – говорю я, – можешь меня вычеркнуть.

И тут я вижу тридцать ошарашенных физиономий и понимаю, что сболтнула лишнее.

– Шутка, – тут же исправляюсь я.

И все смеются. Кроме бабушки, которая только что вышла из своей комнаты.

– В этой серии Салли вообще нет, – возмущается она. – Черт бы их всех побрал. Никто не нальет старой леди стаканчик?

С этими словами она валится на ковер и тут же начинает похрапывать.

– Обожаю эту женщину, – говорит мне Шери, пока все остальные кидаются приводить бабулю в чувство, начисто забыв обо мне и Шери.

– Я тоже, – киваю я. – Ты даже не представляешь, насколько.

Древние египтяне изобрели туалетную бумагу и первые известные способы контрацепции (лимонная кожура плюс крокодилий помет – эффективный, хотя и едкий спермицид). В Египте люди были чрезвычайно чистоплотны и всем другим тканям предпочитали тонкий лен, поскольку он хорошо стирается – что неудивительно, если принимать во внимание крокодилий помет.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

3

Каждый, кто послушался зова природы и передал сплетню, испытывает взрыв облегчения, сопровождающий отправление основной нужды.

Примо Леви (1919–1987), итальянский химик и писатель

– Тебя сразу узнал! – выкрикивает Эндрю с тем безупречным выговором, от которого теряли головы все девчонки из «МакКрэкен Холла», хотя его «з» больше похоже на «ж». – В чем дело? Ты прошла прямо мимо меня!

– Она подумала, что вы из мафии, – в паузах между взрывами смеха поясняет парень из службы объявлений.

– Мафии? – Эндрю непонимающе смотрит то на меня, то на парня за стойкой. – Что он такое несет?

– Ничего. – Я хватаю его за руку и поспешно оттаскиваю от стойки. – Ничего особенного. О господи! Как же я рада тебя видеть!

– Я тоже рад. – Эндрю обнимает меня за талию – да так крепко, что эполеты с его пиджака буквально врезаются мне в щеку. – Ты выглядишь просто отпадно! Похудела что ли?

– Немного, – скромничаю я. Эндрю совсем необязательно знать, что ни грамма крахмала – ни картошки фри, ни даже крошечки хлеба – не побывало у меня во рту, с тех пор как мы распрощались в мае.

Тут Эндрю замечает, что я рассматриваю пожилого лысого мужчину, который подошел к нам и вежливо улыбается. На нем небесно-голубая штормовка и коричневые вельветовые брюки. Это в августе-то!

Плохой знак.

– Ах, да! – восклицает Эндрю. – Лиз, это мой папа. Папа, это Лиз.

Боже, как приятно! Он взял с собой отца в аэропорт встречать меня! Должно быть, и правда принимает наши отношения всерьез, если пошел на такие хлопоты. Я прощаю ему пиджак.

Ну, почти.

– Как поживаете, мистер Маршалл? – говорю я, протягивая руку. – Рада с вами познакомиться.

– И я тоже рад, – улыбается отец Эндрю. – И пожалуйста, зовите меня Артур. Не обращайте на меня внимания, я всего лишь шофер.

Эндрю смеется. Я тоже. Вот только – разве у Эндрю нет своей машины?

Ах, ну да. Шери говорила, что в Европе все по-другому, и у многих нет своих машин, потому что это очень дорого. А Эндрю ведь старается прожить на учительскую зарплату…

Надо заканчивать с предвзятостью по отношению к другим культурам. И вообще, здорово, что у Эндрю нет машины. Это бережное отношение к природе! К тому же он ведь живет в Лондоне. Думаю, у многих лондонцев нет машины. Они пользуются общественным транспортом или ходят пешком, как нью-йоркцы. Вот поэтому в Нью-Йорке так мало толстых – они все много ходят пешком. Наверное, в Лондоне тоже немного толстых. Посмотрите на Эндрю: он же худой, как спичка.

И в то же время у него такие прекрасные бицепсы размером с грейпфрут…

Хотя, вот сейчас я смотрю на них, и они кажутся уже размером всего лишь с апельсин.

Впрочем, что можно разглядеть под кожаным пиджаком?

Хорошо, что у него такие близкие отношения с отцом. Ведь он смог попросить его поехать встречать подружку в Хитроу. Мой отец всегда слишком занят, и на такое у него времени не находится. С другой стороны, у него очень важная работа – они там на своем циклотроне расщепляют атомы и все такое. Отец Эндрю – учитель, каким хочет стать и сам Эндрю. А летом все учителя в отпуске.

Доктор Раджхатта от смеха бы лопнул, попроси у него отец на лето отпуск.

Эндрю берет мою сумку. Сумка на колесиках – самая легкая в моем багаже. Вот ручная кладь куда тяжелее – там вся моя косметика. Я бы не очень расстроилась, потеряй авиакомпания мою одежду, но вот косметику – мне не было бы смысла жить. Без косметики я просто чудовище. У меня такие маленькие глазки, что без подводки и туши они напоминают поросячьи… Хотя Шери, которая жила со мной последние четыре года, уверяет, что это не так. Шери считает, что я могла бы вполне обходиться без косметики.

Только зачем же обходиться, если косметика – такое прекрасное и полезное изобретение для тех, кого угораздило родиться с поросячьими глазками?

И все же косметика очень тяжелая. Особенно если ее так много, как у меня. Я уж молчу обо всех моих средствах и приспособлениях для укладки волос. Иметь длинные волосы – это вам не шутка. Приходится таскать с собой десять тонн всевозможных средств, чтобы содержать их тщательно вымытыми, неспутанными, блестящими, полными жизни и энергии. Для фена и щипцов для завивки пришлось взять еще кое-что. Дело в том, что Эндрю не смог вразумительно описать, как выглядят розетки в Британии. «Они выглядят, как розетки», – твердил он мне по телефону. Вот все парни такие. Поэтому пришлось прихватить все виды адаптеров к розеткам, какие только нашлись в магазине.

Но, может, это и хорошо, что Эндрю катит сумку, а не тащит рюкзак. Иначе если бы он спросил, отчего он такой тяжелый, мне пришлось бы сказать правду. Ибо я решила, что наши отношения будут основаны на искренности и в них не должно быть места фальши, как с тем парнем, который оказался практикующим колдуном. Все бы ничего – я ведь очень терпимо отношусь к верованиям других людей…

Вот только он оказался еще и бабником, как я выяснила позже, когда застукала его с Эми де Сото. Он еще пытался убедить меня, что его знакомый заставил его спать с ней.

Поэтому-то я и решила говорить Эндрю только правду, ведь колдун даже такой малости меня не удостоил.

Но я все равно по возможности буду избегать ситуаций, когда необходимо говорить правду. Например, ему вовсе необязательно знать, что мой рюкзак такой тяжелый из-за того, что в нем сто тысяч наименований косметики «Клиник», в том числе контейнер ватных подушечек с матовым тональным кремом. А что делать, если лицо у меня сильно лоснится – это у нас наследственное по маминой линии. Еще там большая упаковка жевательных травяных таблеток – я слышала, что английская пища не всегда полезна. Естественно, фен и щипцы для завивки; одежда, в которой я летела, пока не переоделась в мандариновое платье; карманный тетрис; последняя книга Дэна Брауна (нельзя же отправляться в трансатлантический перелет, не взяв с собой ничего почитать); мини-плеер; три путеводителя; крем автозагар; все мои лекарства, включая аспирин, упаковку пластыря для мозолей, которые у меня непременно появятся (от прогулки рука об руку с Эндрю по Британскому музею), противозачаточные таблетки и антибиотики от прыщей; и, конечно, ноутбук, в котором я начала писать дипломную работу. Коробочку со швейными принадлежностями – для неотложной починки – из-за ножниц пришлось переложить в чемодан.

На данной стадии наших отношений Эндрю вовсе ни к чему знать, что я не сразу родилась такой привлекательной. Что если он окажется одним из тех парней, которые любят натуральных розовощеких красавиц, вроде Лив Тайлер? Какие тогда у меня шансы против этой английской розы? У девушки должны быть свои секреты.

Ой, погодите, Эндрю что-то говорит мне. Спрашивает, как прошел полет. Зачем он надел этот пиджак? Не может же он всерьез считать, что это красиво, правда?

– Полет прошел отлично, – говорю я. Я не стала рассказывать о маленькой девочке в соседнем кресле, которая игнорировала меня всю дорогу, пока я была в джинсах и футболке, с волосами, забранными в хвост. И только когда за полчаса до посадки я вернулась из туалета в шелковом платье с уложенными волосами, она застенчиво спросила: «Простите, а вы не актриса Дженифер Гарнер?»

Дженифер Гарнер! Я?! Этот ребенок принял меня за Дженифер Гарнер!

Ну ладно, ей всего лет десять или около того, и на ней футболка с Кермитом и лягушонком (думаю, она надела ее в шутку и вряд ли до сих пор смотрит «Улицу Сезам» – она для нее уже великовата).

Но все равно! Никто в жизни не принимал меня за звезду кино! Тем более за такую худую, как Дженифер Гарнер.

Вся шутка в том, что с косметикой и уложенными волосами я действительно немного похожа на Дженифер Гарнер… если бы она не растеряла своей детской припухлости. И носила бы челку. И была бы ростом всего метр шестьдесят семь.

Думаю, ребенку даже в голову не пришло, что Дженифер Гарнер ни за что не полетела бы в Англию одна, да еще в общем салоне. Ну да ладно.

– Да. Я и есть Дженифер Гарнер, – ляпнула я, ведь, в конце концов, мы больше никогда не увидимся с этой девочкой – пусть порадуется.

У ребенка от восторга чуть глаза на лоб не полезли.

– Привет, – сказала она, поерзав в кресле. – Я – Марни, твоя поклонница.

– Привет, Марни, – сказала я. – Приятно познакомиться.

– Мама! – Марни повернулась к своей задремавшей матери. – Это точно Дженифер Гарнер! Я ЖЕ ГОВОРИЛА тебе!

Сонная мамаша девочки глянула на меня поверх ребенка сонными глазами и сказала:

– О, здравствуйте.

– Привет, – ответила я, гадая, достаточно ли вышло похоже на Дженифер Гарнер.

Видимо, да, поскольку следующие слова девочки были:

– Я вас просто обожаю в фильме «Из 13 в 30».

– Да? Спасибо, – сказала я. – По-моему, это одна из лучших моих работ в кино. Не считая «Шпионки», конечно.

– Мне не разрешают так поздно смотреть телевизор, – печально сказала Марни.

– Вообще-то фильм есть на DVD.

– Можно попросить у вас автограф? – спросила девчушка.

– Конечно. Я взяла протянутую мне салфетку с ручкой и вывела «С наилучшими пожеланиями Марни, моей горячей поклоннице! С любовью, Дженифер Гарнер».

Девочка взяла салфетку с благоговением, словно не могла поверить в свое счастье.

– Спасибо! – пролепетала она.

Я представила, как она привезет эту салфетку домой в Америку после каникул в Европе и покажет всем своим друзьям.

Тут мне стало нехорошо. Вдруг у кого-нибудь из ее друзей есть автограф настоящей Дженифер Гарнер, и они сравнят почерк? Вот тогда у Марни появятся сомнения! Она спросит себя, почему это Дженифер Гарнер была без своего пиар-менеджера и, вообще, почему она летела коммерческим рейсом? И тогда поймет, что я была НЕ НАСТОЯЩАЯ Дженифер Гарнер, и с самого начала врала ей. И это может пошатнуть ее веру в людей. Однажды мой бывший парень сказал, что не может поехать со мной на вечеринку, поскольку ему нужно идти домой красить потолок. Он забросил меня домой и все же поехал на вечеринку с тощей Мелиссой Кемплбаум. После этого моя вера в людей ослабла.

Но я больше никогда не увижу Марни, значит, это не так уж важно. И все же я не стала рассказывать об этом случае Эндрю, ведь он учится на педагога, и я сильно сомневаюсь, что он одобрит вранье детям.

Вообще-то, мне очень хочется спать. В Англии всего восемь утра. Интересно, далеко ли еще до квартиры Эндрю и есть ли у него баночка колы? Я бы с удовольствием выпила ее сейчас.

– О, совсем недалеко, – отвечает отец Эндрю, мистер Маршалл, когда я спрашиваю, далеко ли он живет от аэропорта.

Немного странно, что ответил отец, а не Эндрю. Но, с другой стороны, мистер Маршалл – учитель, и отвечать на вопросы – его работа. Возможно, он просто не может удержаться, даже когда не на работе.

Эндрю и его отец – прекрасные люди. Они готовы взять на себя обучение подрастающего поколения. Маршаллы – представители вымирающей породы. Хорошо, что я с Эндрю, а не с Чазом, который выбрал философию исключительно для того, чтобы убедительнее спорить с родителями. И как, спрашивается, это должно помочь будущим поколениям?

Вот Эндрю намеренно выбрал профессию, которая не принесет ему много денег, но зато юные умы не останутся несформированными.

Разве это не благороднейший выбор?

До машины мистера Маршалла мы шли очень долго. Нам пришлось миновать все залы и переходы, где вдоль стен развешана реклама товаров, о которых я никогда не слышала. А Чаз после последней поездки к своему другу Люку – тому, у которого есть шато, – еще жаловался на американизацию Европы. Он рассказывал, что шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на рекламу кока-колы.

Здесь, в Англии, не видно никакой американизации. Пока. Я не вижу вообще ничего хоть отдаленно напоминающего об Америке. Даже автомата с кока-колой.

Это не так уж плохо. Хотя баночка колы сейчас не помешала бы.

Эндрю с отцом говорят, что мне очень повезло с чудесной погодой. Но когда мы из здания спускаемся на парковку, я понимаю, что на улице не больше пятнадцати градусов и небо – тот кусочек, который мне видно с гаражного уровня, – серое и обложено облаками.

Если это хорошая погода, что значит у британцев плохая? Согласна, на улице достаточно холодно, так что кожаный пиджак как раз по погоде, но это не умаляет вины Эндрю. Уверена, есть какое-то правило, по которому нельзя носить кожаные вещи в августе, так же как нельзя надевать белые брюки в День поминовения.[1]

Мы почти дошли до машины – симпатичной красной малолитражки, в точности такой, какую я ожидала увидеть у учителя средних лет, – и тут я слышу дикий визг. Оборачиваюсь и вижу ту самую девочку из самолета. Она стоит возле джипа с мамой и четой людей постарше, видимо, бабушкой и дедушкой.

– Вон она! – кричит Марни и показывает на меня. – Дженифер Гарнер! Дженифер Гарнер!

Я продолжаю идти, опустив голову и стараясь не обращать на нее внимания. Но и Эндрю, и его отец уставились на девочку, смущенно улыбаясь. Эндрю и впрямь похож на отца. Неужели он к пятидесяти годам тоже будет абсолютно лысый? Ген плешивости передается по материнской или по отцовской линии? И почему я не выбрала курс по биологии, составляя для себя расписание? Уж один-то можно было втиснуть…

– Эта девочка не к тебе обращается? – спрашивает мистер Маршалл.

– Ко мне? – Я оглядываюсь через плечо, притворяясь, что только сейчас заметила девочку, которая кричит мне через весь гараж.

– Дженифер Гарнер! Это я! Марни! Из самолета! Помните?

Я улыбаюсь и машу рукой Марни. Та вспыхивает от восторга и хватает мать за руку.

– Видишь? – кричит она. – Я же говорила тебе! Это точно она!

Марни снова машет мне. Приходится махать ей в ответ, пока Эндрю, чертыхаясь, с трудом втискивает мою сумку в маленький багажник. Он всю дорогу катил ее и только сейчас понял, какая она тяжелая.

Но месяц – поистине большой срок. Самой не верится, что я взяла с собой меньше десяти пар обуви. Шери даже сказала, что гордится мною: ведь мне хватило здравого смысла не брать холщовые туфли на платформе. Правда, в последний момент я все же впихнула их в сумку.

– Почему эта девочка называет тебя Дженифер Гарнер? – интересуется мистер Маршалл. Он тоже машет Марни, пока дедушке с бабушкой, или кем там они ей приходятся, не удалось загнать девочку в машину.

– О, – говорю я, чувствуя, что краснею, – мы сидели рядом в самолете и просто играли, чтобы скоротать время.

– Как мило. – Мистер Маршалл начинает махать с еще большим воодушевлением. – Не все молодые люди понимают, что к детям надо относиться с уважением, а не снисходительно. Важно подавать хороший пример молодому поколению, ведь семьи в наше время так нестабильны.

– Согласна с вами, – отзываюсь я, как мне кажется, с достоинством.

– Боже! – Эндрю попытался поднять мой рюкзак. – Что у тебя там такое, Лиз? Труп, что ли?

Мои достойные манеры трещат по швам, и я лепечу:

– Только самое необходимое.

– Прошу простить, что моя колесница не такая стильная, – говорит мистер Маршалл, распахивая дверцу автомобиля. – Вы, конечно, привыкли к другим автомобилям у себя в Америке. Но я почти не пользуюсь машиной, поскольку хожу пешком до школы каждый день.

Мне тут же представилась очаровательная картина, как мистер Маршалл шагает по узкой улочке в пиджаке в «елочку» с кожаными нашивками на локтях, – а не в лишенной всякого вдохновения куртке, которая на нем сейчас, – и, возможно, рядом с ним трусит кокер-спаниель или даже два.

– Да что вы, она замечательна! – Это я о машине. – Моя ненамного больше.

Не понимаю, почему он стоит у двери и не садится внутрь. Потом он говорит:

– После тебя, Лиз.

Он хочет, чтобы я вела? Но… я ведь только приехала! Я даже не знаю, куда ехать!

И тут до меня доходит, что он держит открытой вовсе не водительскую дверь… это пассажирское место. А руль с правой стороны.

Ну конечно! Мы же в Англии!

Я смеюсь над своей ошибкой и усаживаюсь на переднее сиденье.

Эндрю захлопывает багажник, идет вперед и видит, что я уже сижу на пассажирском сиденье. Он возмущенно смотрит на отца. – А мне что, в багажнике сидеть?

– Следи за своими манерами, Энди, – отвечает мистер Маршалл. Мне так странно слышать, как Эндрю называют Энди. Для меня он исключительно Эндрю.

Хотя, если честно, в этом кожаном пиджаке он больше тянет на Энди, чем на Эндрю.

– Леди на переднем сиденье, а джентльмены – на заднем, – продолжает мистер Маршалл, улыбнувшись мне.

– Лиз, я думал, ты феминистка, – усмехается Эндрю. – Неужели ты смиришься с таким обращением?

– Конечно, – говорю я, – Эндрю надо сесть вперед, у него ноги длиннее и…

– И слышать не хочу, – перебивает мистер Маршалл. – Сзади ты помнешь свое прелестное китайское платье. – И сильно хлопает моей дверцей.

Он обходит машину справа и придерживает спинку сиденья, чтобы Эндрю мог влезть назад. Они о чем-то спорят, и потом появляется Эндрю, он раздражен.

Мне неловко даже думать, что Эндрю раздражен из-за того, что я села на переднее сиденье. Скорее всего, ему просто неловко, что он не может встретить меня на собственной машине. Да, именно так. Бедняга! Наверное, думает, что я подхожу к нему с американскими мерками капиталистического материализма! Надо как-нибудь намекнуть ему, что я нахожу его бедность очень даже сексапильной, видя, на какие жертвы он идет ради детей.

Не ради Эндрю-младшего, Генри, Стеллы и Беатрис, само собой. Я имела в виду детей мира, которых он когда-нибудь будет учить.

Ух ты! От одной только мысли, сколько маленьких жизней улучшит Эндрю своей жертвой на стезе учительства, у меня дух захватывает.

Мистер Маршалл усаживается на водительское место и улыбается мне:

– Готовы?

– Да, – говорю я, и меня переполняет восторг, несмотря на сонливость из-за смены часовых поясов. Англия! Наконец-то я в Англии! И меня сейчас повезут через сельскую местность в Лондон! Может, я даже увижу овец!

Но прежде чем мы выезжаем из гаража, нас обгоняет джип. Заднее стекло опускается и оттуда высовывается Марни, моя маленькая подружка из самолета.

– До свидания, Дженифер Гарнер! – кричит она.

– Пока, Марни! – Я опускаю свое стекло и машу ей рукой. Потом джип срывается места, и в окне мелькает сияющая Марни.

– Кто, черт возьми, такая эта Дженифер Гарнер? – спрашивает мистер Маршалл, выезжая с парковки.

– Да так, одна американская кинозвезда, – отвечает Эндрю, прежде чем я успеваю рот открыть.

Просто одна американская кинозвезда? «Да эта американская кинозвезда, между прочим, похожа на твою девушку!» – хочется закричать мне. Настолько похожа, что девочка в самолете даже попросила автограф!

Но я умудряюсь прикусить язык. Не хочу, чтобы Эндрю чувствовал себя не в своей тарелке, зная, что ухаживает за двойником Дженифер Гарнер. Это, знаете ли, может напугать любого парня. Даже американского.

В отличие от египетского костюма, где существовало четкое разделение стилей между полами, греческий костюм того же периода у мужчин и женщин ничем не отличался. Большие прямоугольные куски ткани разного размера оборачивались вокруг тела и закреплялись декоративной брошью. Получившийся балахон назывался тогой.

Это одеяние пользовалось успехом на вечеринках университетских братств. Причина этого для меня остается загадкой, поскольку тогу нельзя назвать ни выгодно подчеркивающей фигуру, ни удобной, особенно если приходится надевать контролирующее бюст белье.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

4

Мужчины всегда презирали женские сплетни, потому что подозревали правду: в них обсуждаются и сравниваются их размеры.

Эрика Джонг (р. 1942), американская и писательница и педагог

Не вижу никаких овец. Оказывается, аэропорт Хитроу не так уж далеко от города. По рекламным щитам, проносящимся мимо, понятно, что я уже не в Мичигане. В большинстве случаев даже не ясно, что рекламируется. Например, на одном из них изображена женщина в белье, а под ней слово «Водафон», что вполне могло быть рекламой службы секса по телефону.

Но могло быть и рекламой трусиков. Когда я спросила, ни Эндрю, ни его отец не смогли мне ответить, поскольку слово «трусики» вызывало у них приступ смеха.

Я совсем не против, что они находят меня такой забавной. По крайней мере, Эндрю отвлекся от того, что ему приходится ехать сзади.

Наконец я вижу знакомое название улицы. Мне пришлось писать его много раз на посылках для Эндрю. Посылки я слала все лето – коробки его любимого американского печенья, вафли, «Мальборо лайт» (хотя сама я не курю и очень надеюсь, что и Эндрю бросит задолго до рождения нашего первого ребенка). Настроение у меня куда радужнее, чем на парковке в аэропорту. Это потому, что наконец появилось солнышко – оно скромно выглянуло из-за тучи. И потому что улица Эндрю оказалась такой европейской – чистые тротуары, цветущие деревья, старинные особняки. Все как в фильме «Ноттинг Хилл».

Должна признать, я испытала облегчение: пытаясь представить себе квартиру Эндрю, я колебалась между «хайтеком», как у Хью Гранта в фильме «Мой мальчик», и мансардой, как в «Маленькой принцессе». Предполагала, что не смогу ходить одна по улице вечером, чтобы не нарваться на наркоманов. Или цыган.

Я рада, что реальность оказалась чем-то средним между этими двумя крайностями.

Как уверяет меня мистер Маршалл, мы всего в миле от Хэмпстед-Хит парка, где произошло много известных событий, ни одного из которых я что-то не припомню. Сейчас там устраивают пикники и запускают змеев.

Я приятно удивлена, что Эндрю живет в таком симпатичном и респектабельном районе. Не знала, что учителя зарабатывают достаточно, чтобы снимать квартиры в таких домах. Наверняка его квартира где-то под самой крышей, как у Микки Руни в «Завтраке у Тиффани»! Может, познакомлюсь со странными, но ужасно милыми соседями Эндрю. Может, я даже приглашу их всех – и родителей Эндрю, конечно, в благодарность за то, что мистер Маршалл довез меня из аэропорта, – на небольшой ужин, чтобы показать им свое американское гостеприимство. Я могу приготовить мамину пасту. Вкус у нее изысканный, но нет ничего проще в приготовлении. Нужны всего лишь спагетти, чеснок, оливковое масло, острый перец и сыр пармезан. Уверена, даже в Англии найдутся все необходимые ингредиенты.

– Ну, вот мы и дома, – говорит мистер Маршалл, въезжая на парковку перед домом из красного кирпича и выключая мотор. – Милый, милый дом.

Меня удивляет, что мистер Маршалл выходит вместе с нами. Я-то думала, что он подбросит нас до квартиры Эндрю и поедет к себе домой куда-нибудь в другое место – где обитает семья Эндрю, которая состоит, насколько я помню из его писем, из отца-учителя, матери – социального работника, двух младших братьев и колли.

Но, может, мистер Маршалл решил помочь с моими сумками, поскольку Эндрю живет на последнем этаже этого милого дома?

Вот только когда мы преодолеваем длинную лестницу, ведущую к входной двери, ключи достает мистер Маршалл. И его встречает любопытная золотисто-белая колли.

– Привет! – кричит мистер Маршалл, и я понимаю, что это вовсе не фойе многоквартирного дома, а холл дома на одну семью. – Мы приехали!

Я тащу свой рюкзак, а Эндрю втаскивает сумку по ступенькам, не трудясь даже приподнимать ее – бум-бум-бум. Клянусь, я чуть не бросила рюкзак – черт с ним с феном – когда увидела собаку.

– Эндрю, – шепчу я, развернувшись к нему, – ты что, живешь… дома? С родителями?

– Конечно, – говорит Эндрю с раздражением. – А ты что думала?

Только звучит это как «А ты фто думала?».

– Разве ты живешь не в отдельной квартире? – Не хочется обвинять его. Я просто… удивлена. – Ты же говорил мне в мае, что собираешься снять квартиру на лето, когда вернешься в Англию.

– Ах да, – говорит Эндрю. Раз уж мы задержались на лестнице, он решает покурить и достает сигарету.

Что ж, мы и в самом деле долго ехали из аэропорта, а отец не разрешил ему курить в машине.

– С квартирой не вышло. Мой приятель – помнишь, я писал тебе о нем? Он должен был одолжить мне свою квартирку, поскольку получил работу на жемчужной ферме в Австралии. Но потом он встретил тут телку и решил никуда не ехать. А мне пришлось переехать к родителям. А что? Какие-то проблемы?

Какие-то проблемы? КАКИЕ-ТО ПРОБЛЕМЫ? Да все мои мечты о том, как Эндрю приносит мне завтрак в постель – его королевскую постель с шелковыми простынями – рассыпаются в прах. Я не приготовлю спагетти для его соседей и родителей. Ну, может, для родителей и приготовлю, но это совсем не то же самое, когда они просто спускаются из своей комнаты и когда приезжают откуда-то из своего дома…

А потом меня посещает мысль, от которой кровь застыла в жилах.

– Но, Эндрю, – говорю я, – как же ты… – как же мы с тобой будем, если твои родители все время рядом?

– А, об этом не беспокойся, – Эндрю выпускает дым уголком рта. Надо признать, я нахожу это волнующим и сексапильным. Дома у нас никто не курит, даже бабуля – с тех пор как подожгла ковер в гостиной. – Это же Лондон, а не скованная Библией Америка. У нас здесь к таким вещам относятся просто. А мои родители – особенно.

– Ладно, извини. Я просто, понимаешь, удивилась. Но это и правда неважно. Главное, что мы будем вместе. Но твои родители точно не будут возражать, если мы поселимся в одной комнате?

– Да, кстати, об этом, – как-то отрешенно говорит Эндрю и пинает мою сумку. – У меня нет своей комнаты в этом доме. Понимаешь, родители переехали сюда только в этом году, пока я был в Америке. А я им сказал, что не буду приезжать домой летом. Но это было еще до того, как у меня возникли проблемы со студенческой визой… В общем, они решили, что я больше не буду жить дома, и поэтому взяли дом с тремя спальнями. Но ты не волнуйся, я – как вы говорите в Штатах? – делю комнату с моим братом Алексом…

Я смотрю на Эндрю, стоящего на ступеньку ниже. Он такой высокий, что даже сейчас мне приходится задирать голову, чтобы заглянуть в его серо-зеленые глаза.

– Ах, Эндрю, – говорю я, и сердце мое тает. – Твой брат уступил мне свою комнату? Право, не стоило!

Странное выражение промелькнуло на лице Эндрю:

– Он и не уступил. От него не дождешься. Ты же знаешь, какие бывают дети, – кривая усмешка искажает его лицо. – Но ты не волнуйся. Моя мама просто собаку съела на всех этих проектах «сделай сам». Она соорудила навесную кровать для тебя. Вернее, для меня, но ты можешь пока занять ее.

У меня брови ползут вверх:

– Навесную кровать?

– Да, такая клевая. Мама сделала ее из ДСП. Кровать стоит в прачечной. Прямо над стирально-сушильной машиной! – Видя мое выражение лица, Эндрю добавляет: – Не беспокойся, мама натянула занавеску между прачечной и кухней. Ты прекрасно сможешь там уединиться. Туда все равно никто не заходит, кроме собаки. У нее там миска с едой.

Собака? Миска? Значит… вместо того чтобы спать со своим парнем, я буду спать с их собакой. И с ее миской с едой.

Впрочем, ладно. Все отлично. Учителя, как отец Эндрю, и социальные работники, как его мать, больших денег не зарабатывают, а недвижимость в Англии безумно дорогая. Мне еще повезло, что у них вообще нашлось для меня место! Ведь у них нет места даже для старшего сына, а они умудрились втиснуть кровать для меня!

И с какой стати кому-то из братьев Эндрю уступать мне свою комнату? Если мне всегда приходилось уступать МОЮ комнату любому из приезжавших к нам гостей, еще не значит, что семья Эндрю делает точно так же…

Тем более что я вовсе не такая важная персона. Я всего лишь будущая жена Эндрю, в конце концов!

В своих планах.

– Ладно, пошли, – говорит Эндрю. – Шевелись. Мне нужно переодеться на работу.

– Работу? Тебе нужно идти на работу? Сегодня? – Я собиралась подняться на ступеньку выше, но замерла.

– Угу. – По крайней мере, у него хватило совести принять виноватый вид. – Но это ненадолго, Лиз. Мне нужно всего лишь обслужить обед и ужин…

– Ты… ты официант?

Я говорю это без всякой пренебрежительности. Ничего не имею против людей, работающих в ресторанах, правда. Как и все в свое время, я поработала в системе общественного питания. И носила капроновые штаны с гордостью.

Но…

– А как же твоя интернатура? – спрашиваю я. – В престижной частной школе для одаренных детей?

– Интернатура? – Эндрю стряхивает пепел, и он падает прямо в кусты роз у крыльца. Но пепел часто используют как удобрение, так что нельзя сказать, что он мусорит. – О, это оказалось катастрофой эпических масштабов. Ты знаешь, что они не собирались заплатить мне? Ни цента!

– Но… – С трудом сглатываю. Слышу, как поют птички в ветвях деревьев. Хоть что-то здесь такое же, как в Мичигане. – Но поэтому она и называется интернатура. Платой тебе будет полученный опыт.

– Ну, на опыт пива с друзьями не выпьешь, – шутит Эндрю. – К тому же оказалось, что у них две тысячи заявлений на одно место… Да еще не будут платить! Здесь не так, как в Штатах, где достаточно иметь британский акцент и тебе гарантировано огромное преимущество перед всеми остальными. Вы, янки, почему-то убеждены, что любой, кто говорит «томаут», а не «томат», интеллигентнее остальных… Если честно, Лиз, я даже не стал подавать заявление. Какой смысл?

Я в полном ступоре смотрю на него. Куда делось желание поработать, чтобы испытать себя и получить опыт? Куда делось желание учить детей читать?

– И потом, – добавляет он, – хотелось бы работать с настоящими детишками, а не с гениальными аристократическими отпрысками… с детьми, которым действительно необходим позитивный образец мужского поведения…

– Значит, ты подал заявление на работу в городскую школу на лето? – Я воспряла духом.

– О, черт, нет, – отвечает Эндрю. – Там платят гроши. Единственный способ свести концы с концами в этом городе, это податься в официанты. У меня еще самая лучшая смена – с одиннадцати до одиннадцати. Вообще-то, мне уже пора бежать, а то опоздаю…

«Но я же только что приехала!» – хочется закричать мне. Я только приехала, а ты убегаешь? И не просто оставляешь, а оставляешь с твоей семьей, где я никого не знаю, НА ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ.

Но ничего этого я не говорю. Ведь, в конце концов, вот он Эндрю, приглашает меня пожить, совершенно бесплатно, в доме его семьи, а я недовольна тем, что ему приходится работать, и тем, какая у него работа. Ну и что я за подруга тогда?

Вот только мое лицо выдает, что я не в восторге от ситуации, поэтому Эндрю обнимает меня за талию и придвигает ближе к себе.

– Слушай, Лиз, не волнуйся. Мы увидимся вечером, когда я приду с работы. – Он вдруг тушит окурок ботинком, а его губы прижимаются к моей шее. – И когда я приду, – жарко шепчет он, – я устрою тебе лучшую в мире встречу. Договорились?

Трудно размышлять здраво, когда красивый парень с британским акцентом водит носом по твоей шее.

О чем тут думать. Мой парень меня обожает – это же очевидно. Я самая счастливая девушка в мире.

– Что ж, – говорю, – звучит зама…

И тут губы Эндрю накрывают мои, и мы начинаем целоваться прямо на парадном крыльце дома его родителей.

Надеюсь, у Маршаллов в соседях нет пугливых старушек, подглядывающих в окна.

– Черт! – обрывает поцелуй Эндрю. – Мне пора. Увидимся вечером.

У меня небогатый опыт по части поцелуев, но мне кажется, Эндрю целуется лучше всех в мире. К тому же от моего внимания не ускользает шевеление в области ширинки, и мне это льстит.

– Тебе на самом деле очень нужно идти? – спрашиваю. – Нельзя как-нибудь забить на работу?

– Не сегодня. Но завтра у меня выходной. У меня кое-какие дела в городе. А потом будем делать все, что захочешь. О господи. – Он целует меня еще несколько раз, потом прижимается лбом ко мне. – Как мне оторваться от тебя? Не скучай, ладно?

А я смотрю на него и думаю, как же он красив, даже в этом жутком пиджаке. Он мил и скромен. Ведь он все же намерен пойти по стопам отца и учить детей читать. Просто пока он в поиске…

Как же мне повезло, что я принимала душ в нужный момент, когда начался пожар из-за той девчонки, и что именно Эндрю дежурил в тот вечер по общежитию.

Мне вспомнился первый поцелуй возле «МакКрэкен Холла». Я в полотенце, он в джинсах, выцветших именно там, где нужно. От него пахнет дымом – от сигарет, а не от пожара, – и его дыхание обжигает мне горло.

Я помню все его звонки и письма по электронной почте. Да, я спустила все деньги на билет до Англии. Пусть я не поеду в Нью-Йорк с Шери и Чазом, зато буду жить у родителей моего жениха и проведу с ним весь следующий семестр.

Улыбнувшись, я говорю:

– Хорошо, скучать не буду.

– Ну, тогда пока. – Эндрю целует меня еще раз и уходит.

Одним из самых ранних известных знатоков моды была византийская императрица Теодора, дочь дрессировщика медведей. Во время конкурса талантов она обошла тысячи других девушек, претендовавших на руку и сердце императора Юстиниана. Молва утверждала, что в этой охоте на императора ей изрядно помог опыт танцовщицы и акробатки.

И хотя пришлось издать особый закон, позволявший Юстиниану жениться на девушке столь низкого сословия, Теодора оказалась достойной императрицей. Она отрядила двух императорских шпионов, чтобы они проникли в Китай и выкрали червей-шелкопрядов. Ей хотелось одеваться так, чтобы ее приняли в обществе. И если Магомет не мог пойти к горе, Теодора заставила гору идти к Магомету.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

5

«Я никогда ничего не передаю» – вот сакраментальная фраза светских людей, на которой держатся все сплетни.

Марсель Пруст (1871–1922), французский романист, критик и эссеист

Я здесь! Наконец я в Англии! Пусть это не совсем то, что мне виделось в мечтах. Ведь я рассчитывала, что у Эндрю своя квартирка.

Но нельзя сказать, что он ЛГАЛ мне.

И может, все к лучшему. Мне придется общаться с его семьей. Мы сможем вроде как проверить друг друга и посмотреть, насколько совместимы. В конце концов, кому охота выходить замуж и жить в семье, где тебя все ненавидят?

К тому же пока Эндрю на работе, я начну писать дипломную работу. Может, кто-нибудь из Маршаллов даст попользоваться своим компьютером. Да и небольшое исследование в Британском музее для дипломной работы не помешает.

Да, так гораздо лучше. Я действительно лучше узнаю Эндрю и его семью и успею многое сделать для диплома. Может, вообще допишу его до возвращения домой! Это было бы здорово! Родители и не узнают, что у меня произошла задержка с выпуском из университета.

Ммм… с кухни доносится какой-то запах. Интересно, что это? Пахнет вкусно… вроде бы. Совсем не похоже на омлет с беконом, на котором специализируется моя мама. Как это мило, что миссис Маршалл готовит мне завтрак. Я же говорила ей, что не стоит беспокоиться… Мама Эндрю очень симпатичная, и ей очень идет короткая стрижка. Она разрешила называть ее Таней, но я ни за что не буду. У нее глаза округлились, когда я вошла и мистер Маршалл представил меня. Но что именно насторожило ее во мне, она так и не сказала.

Очень надеюсь, она не догадалась о моем белье. Вернее, что его на мне нет. Может, поэтому она так смотрела на меня? Надеюсь, она все-таки не подумала, что из всех девушек Америки ее сын приволок домой потаскуху. Так и знала, надо было надеть что-нибудь другое. Еще и замерзла в этом дурацком платье. Наверное, я уже вся мурашками покрылась. Может, стоит переодеться во что-нибудь… потеплее? Да, именно так я и сделаю. Я переоденусь в джинсы и расшитый свитер – хотя их я приберегала для вечеров, когда будет прохладнее…

Откуда ж мне было знать, что тут весь день холодно.

Ладно. Ух ты, не знаю, что там готовит миссис Маршалл, но пахнет… сильно. Интересно, что это? И почему пахнет так знакомо?

Между прочим, моя кровать из ДСП оказалась вовсе не так плоха. Она даже удобная, правда. Так, ладно, я готова. Только взобью немного волосы и – хмм, плохо, что тут нет зеркала. Что ж, видать, британцы не так зациклены на пустяках, как мы, американцы. Кого волнует, размазана у меня тушь или нет? Уверена, что выгляжу потрясающе. Сейчас отдерну занавеску и…

– А, милая, – радушно говорит миссис Маршалл. – Я думала, ты приляжешь и немного отдохнешь.

Разве не то же самое она говорила мне чуть раньше? Я что-то ее не понимаю. Господи, ну почему Эндрю нужно было идти на работу? Мне тут явно нужен переводчик.

– Простите, – говорю я, – но я слишком возбуждена, чтобы спать!

– Ты первый раз в Англии? – интересуется миссис Маршалл.

– Я вообще первый раз выехала за пределы Штатов. Не знаю, что вы готовите, но пахнет вкусно. – Это небольшое вранье. То, что она готовит, просто… пахнет. Но, наверное, это будет вкусно. – Может, вам помочь?

– Да нет, дорогая, у меня все под контролем. Как тебе твоя кровать? Не жестко?

– О, нет, все прекрасно. – Я присаживаюсь на табурет у кухонного стола. Трудно сказать, что кипит у нее на плите, поскольку все кастрюли накрыты крышками. Кухонька маленькая – скорее камбуз, чем нормальная кухня. Окошко из кухни выходит на залитый солнцем садик с цветущими розами. Миссис Маршалл сама как роза – розовощекая и цветущая, в джинсах и блузе крестьянского стиля.

Хотя, похоже, блуза не из коллекции этого сезона. Если совсем честно, из прошлого века.

Теперь понятно, почему для Эндрю в порядке вещей разгуливать в брейк-дансерском пиджаке. Но если некоторые вещицы ретро – как, например, блуза миссис Маршалл – смотрятся нормально, то другие – типа пиджака Эндрю – просто ужасны. По-моему, семейство Маршаллов надо просветить на эту тему.

Как хорошо, что у них есть я. И нужно отнестись тактично к тому, что они не могут тратить много денег на одежду. Кстати, я сама – живое доказательство, что не нужно тратить много, чтобы выглядеть превосходно. Вот этот набор свитеров я купила в Интернете за двадцать долларов! А мои джинсы-стрейч – из магазина распродаж. Да, пусть они из детского отдела… но представляете, в каком восторге я была, когда влезла в вещь из детского отдела?

Но в наш век одержимости идеей снижения веса не стоит хвастать таким фактом. И вообще. Почему женщина должна влезать в детские размеры, чтобы считаться красивой и желанной? Это неправильно.

Хотя… это ведь девятый размер! Я влезла в девятый размер! Мне никогда не лезли девятки, даже в том возрасте, когда я должна была их носить.

– Очень милый топ, – говорит миссис Маршалл о моем свитерочке.

– Спасибо. А я как раз любовалась вашей блузой! Услышав это, она смеется:

– Что, этим старьем? Да ей лет тридцать, если не больше.

– Она прекрасно смотрится. Мне нравятся старые вещи.

Класс! Мы с матерью Эндрю находим общий язык. Может, потом даже пойдем с ней по магазинам – только она и я. Ей, наверное, не хватает женских разговоров, ведь у нее три сына. Мы сходим на маникюр-педикюр и отправимся куда-нибудь выпить шампанского. Погодите-ка – а британцы делают маникюр с педикюром?

– Просто выразить не могу, как я рада познакомиться с вами. Я столько слышала о вас, – говорю я. И нисколько при этом не лукавлю. Это правда. – Я в таком восторге, что приехала сюда!

– Как мило, – отзывается миссис Маршалл. По-моему, она довольна.

Я разглядела, что ногти на руках у нее квадратные, крепкие, без лака. Что ж, она ведь очень занятой социальный работник, наверное, у нее нет времени на такие глупости, как маникюр.

– А что ты хочешь посмотреть здесь в первую очередь?

Почему-то в этот момент у меня перед глазами всплывает картина голой задницы Эндрю. С чего это вдруг? Наверное, из-за смены часовых поясов.

– Букингемский дворец, конечно, – отвечаю я. – И Британский музей. – Я не стала уточнять, что в музее меня интересуют только те залы, где выставлены исторические костюмы. Если, конечно, там есть такие залы. Скучное старинное искусство я могу и дома посмотреть, если вздумается. Я ведь в любом случае перееду в Нью-Йорк, когда Эндрю закончит университет. Он уже согласился.

– И Тауэр. – Потому что, как я слышала, там выставлены чудесные драгоценности. – И… и еще дом Джейн Остин.

– Так ты ее поклонница? – Миссис Маршалл, кажется, удивлена. Похоже, ни одна из прежних подружек Эндрю не обладала столь утонченным вкусом в литературе. – Что тебе больше всего нравится?

– Экранизация с Колином Фирсом, конечно, – говорю я. – Хотя костюмы в том фильме, где играла Гвинет Пэлтроу, тоже симпатичные.

Миссис Маршалл смотрит на меня как-то странно – может, ей не легче разобрать мой среднезападный акцент, чем мне – ее британский. Но я ведь стараюсь произносить все четко. Тут я понимаю, что она имела в виду и поправляюсь:

– А, вы о книгах? Не знаю. Они все хороши. – Вот только в них маловато описаний костюмов персонажей.

Миссис Маршалл смеется и спрашивает:

– Хочешь чаю? Уверена, после перелета ты умираешь от жажды.

На самом деле я бы хотела колу. Я говорю об этом, и миссис Маршалл снова как-то странно смотрит на меня и обещает купить ее для меня в супермаркете.

– Ой, нет, не надо, – в ужасе восклицаю я. – Лучше чаю попью.

Миссис Маршалл вздыхает с облегчением:

– Вот и хорошо. Подумать страшно, как ты пичкаешь свой организм всеми этими ужасными химикатами. Они такие вредные.

Я ей улыбаюсь. Хотя в толк не возьму, о чем это она. Кола не содержит вредных химикатов. В ней есть только чудесные, вкусные кофеин, аспартам и углекислый газ. Что в них ненатурального?

Но раз я в Англии, буду поступать, как англичане. Наливаю себе немного чаю из керамического чайника и по настоянию миссис Маршалл добавляю молока. По-видимому, англичане пьют чай именно так, а не с медом и лимоном.

С удивлением обнаруживаю, что так тоже очень вкусно. О чем и заявляю вслух.

– Что вкусно? – В кухне появляется светловолосый парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в темной джинсовой куртке и вареных джинсах, но, увидев меня, застывает на месте. – А это кто?

– Что значит кто? – резко говорит миссис Маршалл. – Это Лиз, девушка Энди из Америки…

– Да ладно, мам, – ухмыляется Алекс. – За кого ты меня держишь? Это не она. Она же не…

– Алекс, это Лиз, – еще резче обрывает его миссис Маршалл. Сейчас она уже не так похожа на розу. Скорее похожа на розу, выпустившую шипы. – Поздоровайся с ней как положено, пожалуйста.

Алекс, смутившись, протягивает руку. Я пожимаю ее.

– Извините, – говорит он. – Приятно познакомиться. Просто Энди говорил…

– Алекс, будь добр, разложи это на столе. – Миссис Маршалл сует младшему сыну ножи и вилки. – Завтрак скоро будет готов.

– Завтрак? Да уже время обедать.

– Лиз еще не завтракала, поэтому мы будем завтракать.

Алекс берет у матери приборы и идет в столовую. Огромный пес Джеронимо (отличная кличка!), сидевший все это время у моих ног, тут же потрусил вслед за Алексом, надеясь на лакомый кусочек.

– А у тебя есть братья, Лиз? – спрашивает миссис Маршалл. Вся ее колкость исчезает, как только ее сын выходит из кухни.

– Нет, только две старшие сестры.

– Твоя мама очень счастливая, – говорит миссис Маршалл. – С мальчишками такая морока. – Потом она выключает духовку и кричит Алексу: – Алекс, скажи отцу, завтрак готов. И Алистеру тоже крикни.

Как здорово, что они зовут меня Лиз, а не Лиззи. Никто никогда не называл меня Лиз. Кроме Эндрю, конечно. Я, правда, его об этом не просила. Он просто… сам так решил.

– Ну что, Лиз, – улыбается миссис Маршалл, – будем кушать.

– Давайте я помогу вам накрыть на стол, – предлагаю я, соскальзывая с табурета.

Но миссис Маршалл прогоняет меня с кухни, заявив, что ей не нужна никакая помощь. Я иду в столовую, которая на самом деле всего лишь часть гостиной. Джеронимо уже сидит у кресла во главе стола, бдительно поджидая лакомый кусок.

– Где мне сесть? – спрашиваю я у Алекса, но тот в типичной подростковой манере – думаю, в этом они все одинаковы – только пожимает плечами.

Тут появляется мистер Маршалл и с галантным поклоном пододвигает мне стул. Я благодарю его и сажусь, с трудом пытаясь вспомнить, когда мой собственный отец пододвигал мне стул. Так и не вспомнила.

– Ну вот, – объявляет миссис Маршалл, появляясь из кухни с несколькими дымящимися тарелками. – Со страху, что девушка Энди впервые приехала в Англию, приготовила настоящий английский завтрак!

Я выпрямляюсь, чтобы показать, как я польщена и восхищена:

– Огромное спасибо. Вам не стоило так утруждать… И тут я вижу, что в этих тарелках.

– Томатный рататуй, – гордо объявляет миссис Маршалл. – Твой любимый! А это наша английская интерпретация того же самого блюда – тушеные помидоры. Еще помидоры фаршированные и омлет с помидорами. Энди рассказал мне, как ты любишь помидоры, Лиз. Надеюсь, это поможет тебе почувствовать себя как дома!

О боже!

– Лиз? – Миссис Маршалл пристально смотрит на меня. – С тобой все в порядке, дорогая? Ты как-то… осунулась.

– Все хорошо, – отвечаю я и делаю большой глоток чаю с молоком. – Выглядит очень аппетитно, миссис Маршалл. Спасибо за заботу. Право, не стоило.

– Для меня это в радость, – сияя, говорит миссис Маршалл и усаживается напротив меня. – Пожалуйста, называй меня Таней.

– Хорошо, Таня. – Надеюсь, незаметно, что у меня глаза на мокром месте. Как он мог так ошибиться? Да он вообще-то ЧИТАЛ мои письма? Что ж он, совсем в ту ночь ничего не слушал?

– Кого не хватает? – спрашивает миссис Маршалл, глядя на пустой стул.

– Алистера, – подсказывает Алекс и тянется за тостом. Тосты! Я могу поесть тосты! Нет, не могу. Тогда не влезу в детский девятый размер. О господи! Я же должна что-то съесть. Омлет? Может, яйца хоть как-то забьют вкус помидоров.

– АЛИСТЕР! – взревел мистер Маршалл. Откуда-то из глубины дома доносится мужской голос:

– Уже иду!

Я беру в рот кусочек омлета. Вкусно. И почти не чувствуются…

Ой, нет. Чувствуются.

И ведь что важно – это искренняя ошибка. Я насчет помидоров. Да кто угодно мог спутать. Даже сердечный друг.

Хорошо хоть он вообще вспомнил, что я упоминала слово «помидоры». А что именно я говорила, мог и забыть.

Да, он пока не учит детей читать, но ведь работает. Видя, что на меня никто не смотрит, я подталкиваю кусочек омлета к краю тарелки и скидываю на салфетку у себя на коленях. Потом смотрю на Джеронимо, который уже оставил свой пост возле стула мистера Маршалла, чувствуя, что там ему ничего не светит.

Колли встречается со мной взглядом.

И вот собачий нос ткнулся в мою ногу.

– Что у нас тут? – В дверях появляется парень – второй младший брат Эндрю, Алистер. В отличие от матери и братьев, у него волосы огненно-рыжие. Вероятно, именно такого цвета были волосы у его отца, пока он не потерял их. Во всяком случае, судя по его бровям, это так.

– Привет, Али, – улыбается миссис Маршалл. – Садись. У нас традиционный английский завтрак в честь приезда Лиз, подружки Энди из Америки.

– Привет, – говорю я, поднимая взгляд на рыжеголового, который всего на пару лет младше меня. Он с ног до головы одет в «Адидас» – адидасовские стеганые штаны, футболка, куртка, кроссовки. Возможно, подрядился рекламировать их. – Я Лиззи. Приятно познакомиться.

Алистер с минуту пялится на меня, а потом начинает хохотать.

– Да ладно, мам! Что за шутки?

– Это вовсе не шутка, Алистер, – ледяным тоном заявляет мистер Маршалл.

– Но как же, – мычит Алистер, – это не может быть Лиз! Энди говорил, Лиз – толстуха!

Мы практически ничего не знаем о том, как одевались люди со второго века вплоть до семисотых годов. Это времена вторжения варварских племен – готов, вестготов, остготов, гуннов и франков. Известно только, что людям в то время некогда было думать о моде, поскольку они спасались бегством.

И только когда к власти в 800 году пришел Карл Великий, у нас появилось хоть какое-то описание гардероба тех времен. С тех пор нам известны штаны на подвязках, или бриджи, столь любимые авторами всех исторических романов.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

6

Но стоит только сказать правду, и вся природа начинает помогать тебе с неожиданным рвением. Скажи правду, и все живое – разумное и неразумное – становится поручителем тебе, и даже корни травы под землей начинают шевелиться, дабы стать твоими свидетелями.

Ралф Уолдо Эмерсон (1803–1882), американский эссеист, поэт и философ

Шери ответила только после пятого гудка. Я уже начала волноваться, что она вообще не возьмет трубку. А вдруг она спит? Ведь сейчас только девять утра по европейскому времени. Но может, она тоже не адаптировалась к разнице во времени, как и я? Хотя она-то тут пробыла дольше, чем я. Она должна была прилететь в Париж два дня назад, провести ночь в гостинице и на следующий день отправиться в шато.

Впрочем, Шери гениальна во всем, что касается учебы, и абсолютно бестолкова в житейских вопросах. Умолчим о том, сколько раз она роняла свой сотовый в туалет. Как знать, может, я вообще до нее не дозвонюсь.

Наконец она поднимает трубку. Мне сразу понятно, что я не разбудила ее: там оглушительно гремит музыка. Это песня, где под латинский ритм все время повторяется припев «Vamos a la playa».

– ЛИ-ЗЗИ! – орет Шери в трубку. – Это ТЫЫЫЫ?

Все ясно, она пьяна.

– Как ты таааааам? Как Лондон? Как твой горячий-горячий Эндрю? И как его заааааааад?

– Шери, – говорю я тихо. Чтобы Маршаллы меня не услышали, я пустила в ванной воду. Но это не расточительство. Я на самом деле собираюсь принять ванну. Через минутку. – Здесь все так странно. Очень странно. Мне нужно поговорить хоть с кем-нибудь нормальным.

– Погоди, я попробую найти Чаза. – Шери хихикает: – Кхе… я пошутила! Господи, Лиззи, ты бы видела это местечко! Здесь как в «Бальмонте» и «Под солнцем Тосканы» вместе взятых. Дом Люка ОГРОМНЫЙ. Просто ОГРОМНЫЙ. У него даже есть название – Мирак. И здесь есть своя ВИНОДЕЛЬНЯ. Лиззи, они делают собственное шампанское. САМИ ДЕЛАЮТ.

– Здорово. Шери, мне кажется, Эндрю сказал своим братьям, что я жирная.

Шери на минуту замолкает. Мне снова приходится слушать «Vamos a la playa». Потом Шери взрывается:

– Черт возьми, он так сказал? Сказал, что ты жирная? Стой, где стоишь. Никуда не дергайся. Я немедленно сажусь на поезд через пролив. Приеду и отрежу ему яйца…

– Шери, – перебиваю я. Она кричит так громко, и я опасаюсь, что Маршаллы услышат ее. Через закрытую дверь. Несмотря на шум льющейся воды и работающий телевизор. – Шери, я не знаю точно, что он сказал. Просто все здесь так странно складывается. Я приезжаю и узнаю, что Эндрю нужно идти на работу. Ладно. Но дело в том, – я чувствую, как подступают слезы. – Эндрю работает не с детьми. Он – официант. И работает с одиннадцати утра до одиннадцати вечера. Я даже не уверена, что это законно. У него нет собственного жилья. Он живет с родителями и младшими братьями. И он сказал им, что я толстая и люблю помидоры.

– Беру свои слова назад, – говорит Шери. – Я не еду к тебе. Это ты приезжаешь сюда. Покупай билет на поезд и дуй сюда. Не забудь попросить студенческий. В Париже придется сделать пересадку. Там купишь билет до Суиллака. А на станции мы тебя встретим.

– Шери, я не могу. Не могу вот так просто взять и уехать.

– Еще как можешь! – орет Шери. Я слышу еще чей-то голос. Потом Шери кому-то говорит: – Это Лиззи. Ее козел Эндрю работает с утра до ночи и заставляет ее жить у родителей и есть помидоры. И еще он назвал ее жирной.

– Шери, – вмешиваюсь я, испытывая угрызения совести. – Я не знаю в точности, что он сказал. И он не… кому ты все это рассказываешь, кстати?

– Чаз говорит, чтобы ты поднимала свою далеко не толстую задницу и садилась на первый же утренний поезд. Он лично встретит тебя на станции завтра вечером.

– Я не могу ехать во Францию, – испуганно говорю я. – У меня обратный билет из Хитроу. Он не подлежит возврату, обмену и тому подобному.

– Ну так что? Вернешься в Англию к концу месяца и прекрасно улетишь оттуда. Давай, Лиззи! Здесь будет ТАК ЗДОРОВО.

– Шери, это невозможно, – совсем уже несчастным голосом говорю я. – Не хочу ехать во Францию. Я люблю Эндрю. Ты не понимаешь. Та ночь возле «МакКрэкен Холла»… она была волшебная, Шер. Он заглянул мне в душу, а я – ему.

– Интересно, как? – спрашивает Шери. – Темно же было.

– Нет, не темно. Нам отсвечивали языки пламени из комнаты той девицы.

– Что ж, в таком случае, может, ты увидела только то, что хотела увидеть? Или почувствовала то, что хотела почувствовать?

Я понимаю, что она имеет в виду, и невидящим взглядом смотрю на плещущуюся в ванной воду.

В общем-то, меня можно назвать счастливым человеком. Да, мне пришлось засмеяться, когда Алистер ляпнул за столом, что я толстуха. А как прикажете себя вести, если твой парень всем рассказывает, что ты толстая?

Если честно, когда Эндрю последний раз видел меня, я и правда была толстая. По крайней мере, на двенадцать килограммов тяжелее, чем теперь.

Пришлось рассмеяться. Надеюсь, Маршаллы не подумали, что я сверхчувствительная дура.

Миссис Маршалл лишь метнула на сына гневный взор… А потом – поскольку я вроде как не обиделась – забыла об этом. Остальные – тоже.

А Алистер оказался очень даже мил и предложил мне воспользоваться его компьютером, чтобы начать писать диплом, над которым я и трудилась до самого вечера, пока старшие Маршаллы не предложили поужинать «готовым карри», купленным в магазинчике на углу. Сыновья их куда-то смотались. Мы ели и смотрели какое-то британское мистическое шоу, и я понимала примерно одно слово из семи из-за жуткого акцента актеров.

Я была твердо настроена не дать этому инциденту испортить мне настроение. Потому что вес ничего не значит. Правда. Если, конечно, ты не фотомодель.

Несколько килограммов лишнего веса никогда не мешали мне делать то, что я хочу. Хотя, конечно, что скрывать – на физкультуре меня всегда последней отбирали в волейбольную команду.

Ну и, само собой, иногда было не совсем уютно в купальнике на пляже.

А еще эти тупые парни из университетского братства смотрели на меня свысока из-за того, что мой вес превышает дурацкие стандарты.

Но кому охота бегать за парнями из братства? Я хочу быть с парнем, у которого интересы простираются дальше ближайшей вечеринки. С тем, кто мечтает переделать мир к лучшему – вот как Эндрю. Хочу быть с парнем, понимающим, что в девушке важен не размер талии, а размер сердца – как понимает это Эндрю. Хочу быть с парнем, который замечает не только внешность девушки… который способен заглянуть ей в душу – как Эндрю.

Вот только… судя по реплике Алистера, похоже, Эндрю все же не смог заглянуть мне в душу в ту ночь у «МакКрэкен Холла».

И еще эти помидоры. Я же СКАЗАЛА Эндрю. Вернее, написала, что терпеть не могу помидоры. Один-единственный продукт, который я не выношу. Я даже пошла дальше и очень пространно рассказала, как ужасно было расти в полуитальянской семье, ненавидя помидоры. Мама постоянно чанами тушила томатный соус для спагетти и лазаний. На заднем дворе у нее была огромная плантация помидоров. Именно я обязана была их пропалывать, потому что не могла дотронуться до этих ужасных красных уродцев и не участвовала в сборе урожая.

Я говорила об этом Эндрю в ту ночь, три месяца назад, которую мы провели в дыму под звездами – я в полотенце, он в футболке с «Аэросмитом» (наверное, был прачечный день) и значком старосты.

А он не слушал. Не услышал ни слова из того, что я ему рассказывала!

А вот сообщить своей семье, что я – толстуха, не забыл.

Неужели я ошиблась? Может, как однажды предположила Шери, я люблю воображаемого Эндрю и домыслила все качества, которые хотела бы видеть в нем?

Неужели она права, и я упрямо не желаю замечать, какой он на самом деле, только потому, что с ним было так здорово заниматься любовью? Неужели я боюсь признать, что мое влечение к нему чисто физическое?

Я два часа не разговаривала с Шери, когда она мне это сказала. Потом она извинилась.

Но вдруг она права? Ведь Эндрю, которого я знаю, никогда бы не сказал братьям, что я толстуха. Эндрю, которого я знаю, вообще не заметил бы, что я толстая.

– Лиззи? – голос Шери трещит в трубке, которую я прижимаю к щеке. – Ты там умерла?

– Нет, я здесь, – в трубке по-прежнему фоном гремит рок-музыка. Шери, как видно, ничуть не страдает от смены часовых поясов. Ее парень не на работе. Вернее, на работе, но работают они вместе. – Я просто… Ладно, мне пора. Я тебе потом позвоню.

– Погоди, – говорит Шери. – Так ты все-таки поедешь со мной в Нью-Йорк осенью?

Я вешаю трубку. Нет, я не разозлилась на нее, просто… устала.

Не помню, как вымылась, переоделась в пижаму и дотащилась до кровати. Только знаю, что был уже миллион часов пополуночи, когда Эндрю осторожно разбудил меня. Хотя на самом деле всего двенадцать – по крайней мере, на часах, которые сует мне под нос Эндрю.

Я как-то внимания не обращала, что он носит светящиеся в темноте электронные часы. Это как-то… немодно.

Но, вероятно, они нужны ему. Должен же он видеть, сколько времени, когда вкалывает в полутемном, освещенном свечами ресторане…

– Извини, что разбудил. – Он стоит у моей подвесной койки. Кровать подвешена так высоко от пола, что ему даже не приходится наклоняться, чтобы шептать мне на ухо. – Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. Тебе ничего не нужно?

Я щурюсь на него в полутьме. Лунный свет просачивается в единственное узенькое оконце прачечной. Эндрю, насколько мне видно, в белой рубашке и черных джинсах – униформе официанта.

Не знаю, почему я сделала это. Может, потому, что мне весь вечер было одиноко и я чувствовала себя подавленной. Или потому, что еще до конца не проснулась.

А может, потому, что действительно люблю его. Но я вдруг села, взяла его за воротник рубашки и прошептала:

– Эндрю, все так ужасно! Твой брат Алистер сказал, что ты называл меня толстухой. Это же неправда?

– Что? – смеется Эндрю, уткнувшись носом мне в шею. Он любитель тыкаться в шею, как я смотрю. – О чем ты?

– Твой брат Алистер сказал об этом.

Эндрю отрывается от моей шеи и пристально смотрит на меня в лунном свете.

– Погоди, – говорит он. – Он так сказал? Ты что, из меня шута горохового делаешь?

– Не знаю ничего ни про какой горох, но это правда. «Толстуха» – именно это слово он употребил.

Запоздало понимаю, что Эндрю может разозлиться на брата.

– Эндрю, прости, – говорю я, обняв его за шею, и нежно целую. – Зря я вообще подняла эту тему. Алистер, похоже, просто дурачил меня. А я и повелась. Забудем об этом.

Но Эндрю, похоже, не собирается ничего забывать. Он крепче прижимает меня к себе и произносит в адрес брата несколько крепких выражений, которые шепчет мне прямо в губы. Потом добавляет:

– Я считаю, ты выглядишь потрясающе. И всегда считал. Конечно, когда мы познакомились, ты была полнее, чем сейчас. Когда увидел тебя в этом китайском платье, даже сразу и не узнал. Глаз не мог отвести и все думал, кто этот счастливчик, которому выпало встречать такую красотку.

Я только моргаю. Почему-то его слова не радуют меня. Может, это потому, что он все же немного пришепетывает и у него выходит «срафу не уфнал тебя».

– Потом я слышу объявление, подхожу и вижу, что ты – это ты, и понимаю, что я – тот самый счастливчик, – продолжает Эндрю. – Жаль, что пока все идет шиворот-навыворот – с квартирой приятеля не вышло, у тебя нет нормальной кровати, и мой братец – идиот, да еще мой поганый рабочий график. Но я хочу, чтобы ты знала, – он обнимает меня за талию, – я безумно рад, что ты приехала. – И вот тут он наклоняется и снова целует меня в шею.

Я киваю. Но как бы мне ни нравилось, когда меня целуют в шею, мне не дает покоя еще одна вещь.

– Эндрю, есть еще кое-что.

– Да, Лиз, что такое? – спрашивает он, а его губы приближаются к мочке моего уха.

– Дело в том, Эндрю, – говорю я медленно, – что я… я…

– Да что такое?

Я набираю в грудь побольше воздуха. Я должна это сделать. Я должна сказать, иначе это будет стоять между нами все время, пока я здесь.

– Я просто ненавижу помидоры, – выпаливаю я наконец.

Эндрю поднимает голову и непонимающе смотрит на меня. А потом начинает хохотать, как безумный.

– Господи, – шепчет он. – Точно! Ты же писала об этом! Мама спрашивала, что ты любишь, чтобы именно это приготовить к твоему приезду. Но я никак не мог вспомнить. Я помнил, ты говорила что-то о помидорах…

Я стараюсь не принимать услышанное близко к сердцу. Эндрю уже просто гогочет. Рада, что он находит эту ситуацию такой забавной.

– Моя бедная девочка. Не волнуйся, я ей намекну. Иди сюда, дай я поцелую тебя еще. – Что он и делает. – А ты крепкий орешек, как я погляжу.

Не знала, что у него на этот счет были сомнения.

Но я понимаю, что он имеет в виду.

По крайней мере, мне так кажется. Трудно думать о чем-то, когда он целует меня, кроме как: «Ура! Он целует меня!»

Какое-то время мы не шепчемся, потому что заняты поцелуями.

И я уже уверена, что его брат ошибся – Эндрю вовсе не считает меня толстухой… ну разве что «толстуха» в его понимании – это нечто симпатичное. Я ему нравлюсь. НА САМОМ ДЕЛЕ нравлюсь. Сейчас я чувствую это физически.

Он, смеясь, карабкается ко мне на подвесную койку, и слава богу, она выдерживает. Вернее, в данном случае, слава миссис Маршалл.

– Эндрю, – шепотом спрашиваю я, – у тебя есть презервативы?

– Презервативы? – переспрашивает Эндрю так же шепотом, словно впервые слышит это слово. – А разве ты не на таблетках? Я думал, все американки на таблетках.

– Ну да, – говорю я, и мне немного неловко. – Но таблетки не предохраняют от болезней.

– Ты хочешь сказать, что я чем-то болею? – спрашивает Эндрю, и он уже совсем не шутит.

Ну почему я никак не научусь держать рот на замке?!

– Э-э-э, – говорю я, пытаясь придумать что-нибудь, а это не так просто, когда так устала. И возбуждена. – Нет. Но я могу болеть. Никогда не знаешь.

– А, – хихикает Эндрю. – Ты? Никогда. Ты слишком милая для этого. – И он снова принимается за мою шею.

И это очень даже приятно. Но он так и не ответил на мой вопрос.

– Ну, так у тебя есть?

– О господи, Лиз. – Эндрю садится, шарит в карманах брюк, висящих на краешке койки, и наконец выуживает оттуда то, что надо. – Теперь довольна?

– Да, – говорю я. Потому что так оно и есть. Несмотря на то, что мой парень ходит на работу с презервативом в кармане. Другая могла бы спросить, что он, собственно, собирался с ним делать, если его девушка сейчас дома, а не там, где он работает.

Но дело не в этом. А в том, что у него есть презерватив, и мы можем приступать к делу.

Что мы и сделали без дальнейших проволочек. Вот только…

По-моему, все идет, как и должно идти. Правда, мой опыт в таких делах ограничен бестолковой возней в длинной кровати с Джеффом, единственным парнем, с которым у меня были длительные отношения (три месяца) на втором курсе и который в конце семестра со слезами признался мне, что влюблен в своего соседа Джима.

И все же я достаточно много читала «Космо» и знаю, что каждая девушка должна сама позаботиться о своем оргазме – так же, как каждый гость должен сам позаботиться о том, чтобы ему было весело… Ни одна хозяйка не уследит ЗА ВСЕМ СРАЗУ! Я хочу сказать, нельзя сваливать все на парня. Он все равно все испортит – или того хуже – даже и пытаться не станет. Если, конечно, он не вроде Джеффа, которого очень даже интересовали мои оргазмы… как и мои туфли-лодочки от Герберта Левайна с хрустальными пряжками. Я застукала его в этих самых туфлях перед зеркалом.

Но пока я сосредоточилась на получении своего удовольствия, у Эндрю, похоже, возникли проблемы с его собственным. Он прекратил делать то, что делал, и откинулся на спину.

– Эндрю, – озабоченно спрашиваю я, – все в порядке?

– Я не могу, черт возьми, кончить, – звучит его романтичный ответ. – Это все из-за дурацкой кровати – слишком тесно.

Я, мягко говоря, удивлена. Первый раз слышу о мужчине, у которого с этим проблемы. Знаю, для кого-то – например, для Шери – мужчина в постоянном напряжении будет подарком судьбы. Для меня же это просто неудобно. О своем удовольствии я уже позаботилась, как советовал «Космо». И если честно, не знаю, сколько смогу еще сдерживаться.

И все же как-то неправильно думать только о себе, когда человеку рядом так плохо. Даже представить не могу, каково сейчас Эндрю.

Преисполненная жалости к нему, я наклоняюсь и спрашиваю:

– Я могу тебе как-то помочь?

И вскоре я узнаю, что могу. Во всяком случае, если судить по тому, как Эндрю начинает подталкивать мою голову.

Беда в том, что я никогда раньше этого не делала. Даже не знаю, как это делается… хотя Бриана, моя соседка по общежитию, как-то раз пыталась показать мне это с бананом.

И все же. Мне как-то по-другому рисовалось, как мы оба доходим до пика.

Однако такие вещи надо делать для тех, кого любишь, если они в беде.

Правда, сначала я заставляю его сменить презерватив. НАСТОЛЬКО я не люблю никого, даже Эндрю.

Цель крестоносцев – распространить свои религиозные воззрения в другой культуре. Но они также интересовались модой! Возвращаясь из крестовых походов, своим женщинам они привозили не только золото поверженных врагов, но и советы по поддержанию красоты. Например, совет брить лобковую область (о чем в Европе не слыхивали со времен ранней Римской империи).

Переняли английские леди эту практику от своих сестер с Востока или нет – трудно сказать. Тут все зависит от воображения. Судя по портретам тех времен, многие дамы зашли в этом слишком далеко, сбривая и выдергивая вообще всю растительность с головы, в том числе брови и ресницы. Поскольку многие из них в те времена не умели ни читать, ни писать, неудивительно, что они восприняли совет неправильно.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

7

Придерживай свои секреты и выдавай чужие.

Филип Дормер Стэнхоп, четвертый граф Честерфилдский (1694–1773), английский государственный деятель

Проснулась я с чувством полного удовлетворения, хотя спала одна. Эндрю ночью ушел в свою кровать, после того как наша попытка заснуть вместе на узкой койке с треском провалилась – мешали его длинные ноги и моя привычка спать, поджав колени.

Но ушел он благодарный и счастливый. Уж я об этом позаботилась. Может, я и новичок, но учусь быстро.

Потягиваясь, я снова проигрываю в голове события прошлой ночи. Эндрю – милашка. Ну ладно, не милашка, потому что парней так не называют. Но он очень милый. Напрасно я беспокоилась, что он считает меня толстой. Убить столько времени на такую ерунду! Конечно же, он никогда не считал меня толстой и не говорил ничего такого своим. Его брат, должно быть, спутал меня с кем-то.

Нет, Эндрю – идеальный парень. И скоро я заставлю его выбросить этот красный кожаный пиджак. Может, в виде компенсации, куплю ему что-нибудь другое, когда мы сегодня отправимся по магазинам. Эндрю обещал мне вчера, когда мы шептались уже потом. У него небольшое дело в городе, а потом мы прогуляемся.

Само собой, больше всего меня интересуют магазины на Оксфорд-стрит, где можно неожиданно нарыть какое-нибудь сокровище. И еще я слышала о магазине «Топшоп», английском варианте «Т. Дж. Макса» или «Н&М», – кстати, у нас в Мичигане их нет – это Мекка любителей моды.

Вот только Эндрю я говорить этого не стала, потому что хочу казаться гораздо интеллектуальнее и выше этого. Надо проявить интерес к истории его страны, такой богатой и насчитывающей тысячи лет… как минимум две – столько, сколько существует достойная внимания мода. Эндрю такой милый и его родные тоже (замечание о толстухе оставим в стороне). Хочется как-нибудь показать, как я ценю их доброту…

И тут, пока я брею ноги в ванной – Эндрю еще не встал, а все остальные разошлись по своим работам, – меня осеняет, что я могу сделать для семьи Маршаллов. Да! Сегодня в знак благодарности за гостеприимство приготовлю им фирменные спагетти моей матушки! Наверняка в доме найдутся необходимые ингредиенты – спагетти, чеснок, масло, пармезан и перечные хлопья.

А если чего-то не будет – например, хрустящего багета,[2] который очень даже нужен, чтобы макать во вкусный жирный соус, – мы с Эндрю можем купить все по пути, после осмотра достопримечательностей.

Представьте, как удивятся и обрадуются мистер и миссис Маршалл, когда придут домой после тяжелого рабочего дня и обнаружат, что ужин уже поджидает их!

Довольная своим планом, я сделала макияж и занялась накладыванием дополнительного защитного слоя на педикюр – ведь я буду весь день таскаться по городу в открытых босоножках. И тут по лестнице спускается сонный Эндрю. Мы устраиваем чудесный сеанс утренней любви на нашей фанерной койке, а потом я натягиваю дивный сарафанчик 1960-х годов от Алекса Колмана с лиственным узором. У меня к нему есть подходящий кашемировый свитер… слава богу, я сунула его в чемодан в последний момент. Ох, как он мне пригодится. Я поторапливаю Эндрю, чтобы он тоже одевался. Мне еще надо поменять деньги, а у него какая-то встреча в центре.

Мой первый настоящий день в Лондоне – вчерашний не в счет, поскольку я была такая сонная и почти ничего не помню, – начался так волшебно (завтрак без помидоров, неторопливая ванна, секс), что я уже и не надеюсь, что он может стать еще лучше. Но я ошибаюсь: солнце светит вовсю, и Эндрю слишком жарко в красном кожаном пиджаке, поэтому он его не надевает!

Из дома мы выходим, взявшись за руки, – Джеронимо с грустью провожает нас взглядом. «Ты явно нравишься этому псу», – замечает Эндрю. Да! Я завоевала доверие семейного любимца, тайно подбрасывая ему еду! Интересно, насколько я обошла по очкам остальных членов семьи? Мы шагаем к метро, и я впервые спускаюсь в лондонскую подземку!

Я ничуть не боюсь, что меня взорвут, ведь дать этому страху овладеть тобой – значит отдать победу террористам.

И все же я зорко наблюдаю за парнями и девушками, надевшими толстые просторные куртки в такой чудный солнечный день. Высматривая террористов, я не могу не отметить, насколько лондонцы богаче одеты, чем, скажем, жители Анн-Арбора. Ужасно говорить такие вещи о своей стране, но складывается впечатление, что лондонцев больше волнует, как они выглядят, чем моих земляков. Я не увидела ни одного человека (кроме Алистера, но он, в конце концов, всего лишь подросток) в толстовке или хотя бы в спортивных штанах.

Правда, надо учитывать, что тут не так много людей с лишним весом, как у нас в Америке. Что делает лондонцев такими стройными? Неужели все дело в чае?

А реклама! Какой рекламой у них оклеены стены в вагонах метро! Она такая… интересная. Правда я не всегда понимаю, что они рекламируют. Может, потому, что я раньше никогда не видела, чтобы обнаженная девушка рекламировала апельсиновый сок.

Думаю, Шери права: англичане не столь зажаты по поводу своего тела – хотя и одевают его лучше, – как мы, американцы.

Наконец мы доезжаем до станции, где у Эндрю назначена встреча. Он говорит, что тут неподалеку есть банк, где я могу обменять деньги. Мы поднимаемся наверх – и я едва сдерживаю вздох восхищения…

Я в Лондоне! В самом центре! В том самом месте, где происходило столько знаменательных исторических событий, в том числе и зарождение панковского движения. Где бы мы были сегодня, не надень тогда Мадонна то первое бюстье и не представь бунтовщики с Кингз-Роуд всему миру Вивьенн Вествуд? Принцесса Диана, тогда еще только леди Ди, надевала здесь черное вечернее платье на свою помолвку.

Но я не успеваю по-настоящему впитать в себя всю эту красоту – Эндрю затаскивает меня в банк, и я встаю в очередь обменять свои дорожные чеки на английские фунты. Когда я дохожу до стойки, кассирша просит мой паспорт и подозрительно разглядывает мое фото.

А почему бы и нет, собственно? Я была на двенадцать килограммов толще, когда снималась на паспорт.

Эндрю просит тоже взглянуть и изрядно потешается над моей фотографией.

– Неужели ты была такой толстой? – говорит он. – А взгляни на себя сейчас! Ты же выглядишь, как модель. Правда, она похожа на модель? – спрашивает он у кассирши.

– Угу, – как-то уклончиво отзывается кассирша. Конечно, приятно, когда тебя сравнивают с моделью. Но я не могу отделаться от неприятной мысли – неужто я так плохо выглядела раньше? Ведь в ту ночь, во время пожара, я была на двенадцать килограммов тяжелее и все равно понравилась Эндрю. Допустим, я была в полотенце, но все равно.

От этих мыслей меня отвлекает кассирша – она вручает мне деньги. Они такие красивые! Куда красивее, чем наши доллары – те просто… зеленые. Мне просто не терпится потратить хоть немного моих английских денег, и я поторапливаю Эндрю поскорее закончить с его делами, чтобы мы наконец могли отправиться в «Харродз». Я уже сказала ему, что хочу в первую очередь попасть туда. Правда, покупать я там ничего не собираюсь… просто хочу взглянуть на гробницу, которую воздвиг владелец, Мохаммед аль-Файед, своему сыну, погибшему в автокатастрофе с принцессой Дианой.

Эндрю говорит:

– Тогда пошли. – И мы направляемся к тоскливому офисному зданию, над входом которого написано «Центр занятости населения». Там Эндрю встает в длиннющую очередь, потому что ему надо «подать заявление на трудоустройство» или что-то в этом роде.

Мне, конечно же, интересно все, что связано с Британией, ведь когда мы с Эндрю поженимся, она может стать моей второй родиной, как для Мадонны. Я внимательно читаю всевозможные плакаты и надписи, пока движется очередь: «Новые предложения для соискателей работы – спросите нас сейчас, Департамент труда и пенсии», «Не думали о работе в Европе? Спросите нас сейчас» и все в таком духе.

Странно, что они называют Европу Европой, как будто сами к ней никакого отношения не имеют. Мы же в Штатах, наоборот, привыкли считать Англию частью Европы. Наверное, это неправильно.

Мужчина за стойкой спрашивает, искал ли Эндрю работу, и он отвечает, что искал, но ничего не нашел.

Что? Да как же так? Как я приехала, он только тем и занимался, что работал.

– Но, Эндрю, – слышу я собственный голос, – а как же твоя работа официантом?

Эндрю бледнеет. Для него это особое достижение, поскольку он и так совсем белый. В хорошем смысле… как Хью Грант.

– Ха, – говорит он служащему за стойкой. – Она шутит. Шучу? Да что он такое говорит?

– Ты провел там вчера весь день, – напоминаю я. – С одиннадцати до одиннадцати.

– Лиз, – звенящим от напряжения голосом говорит Эндрю, – не надо шутить с этим милым человеком. Не видишь, он занят делом?

Конечно, вижу. Вот видит ли Эндрю – это вопрос.

– Правильно, – говорю я. – Ты вчера весь день был занят в ресторане, поскольку на учительской работе тебе мало платили. Забыл?

Неужели Эндрю сидит на наркотиках? Как можно было забыть, что весь день моего приезда в Англию он провел на работе?

Я смотрю на Эндрю и понимаю, что он все прекрасно помнит.

Ясно. Я сделала что-то не так. Но что именно? Ведь я всего лишь сказала правду.

И я спрашиваю Эндрю.

– Погоди-ка, что тут вообще происходит?

Тогда мужчина за стойкой снимает трубку и говорит:

– Мистер Вильямс, у меня проблема. Подойдите ко мне, пожалуйста.

Потом он выставляет на стойку табличку «Закрыто» и говорит:

– Пройдемте со мной, мистер Маршалл, и вы, мисс. – При этом он открывает дверцу в стойке, чтобы мы прошли внутрь.

Он проводит нас в небольшую комнатушку в глубине Центра. Здесь ничего нет, только стол и пустые полки.

Пока мы шли туда, я чувствовала, как спину мне прожигают взгляды – как из очереди, так и из-за других стоек. Некоторые перешептывались, кто-то даже смеялся.

И только секунд через пять до меня доходит почему.

И вот тогда щеки у меня становятся пунцово-красными, как за минуту до этого у Эндрю они стали белыми.

Я снова открыла свой дурацкий рот, когда следовало держать его на замке.

Но откуда мне было знать, что британский Центр занятости населения – это место, куда англичане ходят записываться на получение пособия по безработице?

И вообще, с какой стати Эндрю претендует на пособие по безработице, если у него ЕСТЬ РАБОТА?

Вот только Эндрю, судя по всему, смотрит на это совсем по-другому и не видит в этом ничего противозаконного. Он даже лепечет что-то вроде:

– Но ведь все так делают.

Однако у сотрудника Центра на этот счет иное мнение. Это понятно по взгляду, которым он нас наградил, перед тем как пойти поискать начальство.

– Слушай, Лиз, – говорит Эндрю, как только за служащим закрывается дверь. – Я знаю, ты не нарочно, но ты мне все испортила. Правда, все еще можно уладить. Когда этот парень вернется, ты скажешь, что ошиблась. Это небольшое недоразумение, и я вчера не работал.

Я в полном смятении смотрю на него.

– Но, Эндрю… – мне просто не верится, что это происходит на самом деле. Эндрю – МОЙ Эндрю, который собирается учить детей читать, не может быть мошенником.

– Но ты же работал вчера, – говорю я. – Разве нет? Ты мне сказал, что был на работе. Именно поэтому ты оставил меня одну со своей семьей на весь день и большую часть ночи. Так?

– Так, – соглашается Эндрю. Он весь покрылся испариной. Никогда раньше не замечала, чтобы он потел. А сейчас у него отчетливо видны капли пота на лбу. – Да, Лиз. Но ты должна немного солгать ради меня.

– Солгать ради тебя, – повторяю я за ним. Я понимаю, что он говорит. Вернее, понимаю слова, которые он произносит.

Но не могу поверить, что ОН говорит их.

– Это совсем безвредная ложь, – уговаривает меня Эндрю. – Все не так плохо, как ты подумала, Лиз. Официанты здесь зарабатывают ГРОШИ. Это не так, как в Штатах, где им гарантированы пятнадцать процентов чаевых. Уверяю тебя, все официанты, которых я знаю, получают еще и пособие…

– И все же, – упрямо твержу я. Все как в дурном сне. – Это как-то неправильно. Это же… это же нечестно, Эндрю. Ты отнимаешь деньги у людей, которым они на самом деле НУЖНЫ.

Как он этого не понимает? Он же собирается учить детей из бедных семей… тех самых людей, для кого предназначены деньги, на которые он претендует. Разве он не знает это? В конце концов, его мать – социальный работник! Она знает, откуда у ее сына дополнительный доход?

– Мне они тоже нужны, – настаивает Эндрю. Он потеет все сильнее, хотя в офисе совсем не жарко. – Я тоже один из этих людей. Мне тоже надо как-то жить, Лиз. Не так-то просто найти хорошо оплачиваемую работу, когда все знают, что через пару месяцев я снова уеду учиться.

Ну… в этом он прав. Мне удалось так удачно устроиться продавцом в магазин только потому, что я весь год живу в этом городе.

И еще потому, что я очень хорошо знаю свою работу. И все же…

– Я это не только для себя сделал. Хотелось устроить тебе хороший прием, – продолжает он, нервно поглядывая на дверь. – Водить тебя в хорошие места, обедать в дорогих ресторанах. Может, даже… я не знаю… свозить тебя в круиз.

– О, Эндрю! – мое сердце переполняется любовью. Как я могла подумать о нем что-то плохое? Может, он пошел неверным путем, но намерения-то у него были благие. – Эндрю, – говорю я, – я накопила кучу денег. Тебе не надо делать это ради меня – работать допоздна и… записываться на пособие. У меня достаточно денег. Для нас обоих.

Он как-то сразу перестал потеть.

– Правда? Больше, чем ты поменяла сегодня в банке?

– Конечно. Я давно копила то, что зарабатывала в магазине. Мне будет приятно поделиться с тобой. – Я на самом деле так думаю. В конце концов, я же феминистка. Не считаю зазорным поддержать любимого человека материально.

– Сколько? – тут же спрашивает Эндрю.

– Сколько у меня денег? – моргая, переспрашиваю я. – Ну, пара тысяч…

– Честно? Отлично! Я могу у тебя занять?

– Эндрю, я же сказала. Я буду рада заплатить за нас обоих, если мы куда-нибудь пойдем…

– Да нет, могу я у тебя прямо сейчас занять? – настаивает Эндрю. Лицо у него стало какое-то мученическое. Он продолжает коситься на дверь, где с минуты на минуту появится начальник того служащего. – Понимаешь, я еще не оплатил свое обучение…

– Не оплатил обучение?

– Ну да. – Теперь он затравленно улыбается, как ребенок, которого поймали за руку у вазы с печеньем. – Видишь ли, я тут попал в затруднительное положение незадолго до твоего приезда. Ты что-нибудь слышала о сеансах покера по пятницам в «МакКрэкен Холле»?

У меня голова идет кругом.

– Сеансы покера? В «МакКрэкен Холле»? – О чем это он?

– Ну да, там целая группа студентов каждую пятницу резалась в «техасску». Я играл с ними и неплохо набил руку…

Англичанин, говорил о ком-то Чаз, и теперь я понимаю, что он имел в виду Эндрю. Тот самый, что устраивал нелегальные сеансы покера на седьмом этаже.

– Так это был ты? – я обалдело смотрю на него. – Но… но ты же староста. Азартные игры в общежитии запрещены.

Эндрю смотрит на меня недоверчиво:

– Да, наверное. Но все же это делают…

«А если все вдруг начнут носить эполеты, ты тоже будешь это делать?» – едва не спрашиваю я, но вовремя останавливаюсь.

Потому что ответ мне уже и так известен.

– В общем, – продолжает Эндрю, – я ввязался в игру, и ставки оказались чуть выше тех, к которым я привык, да и игроки поопытнее, и я…

– Ты проигрался, – догадываюсь я.

– Да, я был уверен, что выиграю эту партию… но меня ободрали как липку. Я потерял все деньги на оплату следующего семестра. Вот поэтому мне и пришлось так много работать, понимаешь? Я не могу сказать родителям, что случилось с деньгами. Они категорически против азартных игр и выставят меня из дома. Но если ты мне одолжишь… тогда я в шоколаде, верно? Мне не придется работать, и тогда мы весь день сможем быть вместе. – Он тянет ко мне руку, обнимает за талию и прижимает к себе. – И всю ночь, – добавляет он, многозначительно играя бровями. – Разве не здорово?

У меня до сих пор кружится голова. Хоть он и объяснил все, я по-прежнему ничего не понимаю… вернее, понимаю. Но мне совсем это не нравится.

– Несколько сотен? – спрашиваю я, моргнув. – Чтобы оплатить твою учебу?

– Две сотни фунтов или около того, – говорит Эндрю. – Это… это пятьсот долларов. Не так много, если учесть, что все это пойдет на мое будущее… наше будущее. И я все тебе верну. Даже если на это уйдет вся моя жизнь. – Он нагибается к моей шее и снова тычется в нее носом. – Хотя провести остаток жизни, отрабатывая для такой девушки, как ты, совсем не трудно.

– Ну, думаю, я смогу одолжить тебе… – Внутренний голос, однако, кричит мне совсем другое. – Мы можем… пойти отсюда на почту и отправить перевод в университет.

– Отлично, – говорит Эндрю. – Хотя, слушай… лучше дай мне наличные, а я сам отправлю. Я знаю одного парня на работе, он может отправить деньги совершенно бесплатно – без всяких налогов, процентов…

– Ты хочешь, чтобы я дала тебе наличные, – повторяю я.

– Да, – говорит Эндрю. – Это будет дешевле. Они просто убивают своими почтовыми сборами. – Услышав шага за дверью, он торопливо добавляет: – Слушай, скажи этому идиоту, что ты ошиблась насчет моей работы. Что ты неправильно меня поняла. Ладно? Ты сделаешь это для меня, Лиз?

– Лиззи, – поправляю я, слегка ошарашенная. Он непонимающе смотрит на меня.

– Что?

– Лиззи. Не Лиз. Ты всегда называешь меня Лиз. Никто больше меня так не зовет. Мое имя Лиззи.

– Ладно, как скажешь. Слушай, он идет. Скажи ему, ладно? Скажи, что ошиблась.

– Ладно, – говорю я, – скажу.

Но ошиблась я, вероятно, совсем в другом.

Хотя период Елизаветинского правления многие историки относят к веку Просвещения, давшему жизнь таким гениям, как Шекспир и сэр Вальтер Рейли, не вызывает сомнений факт, что к концу жизни Елизавета стала вести себя непредсказуемо и капризно. Многие полагают, что это было вызвано чрезмерным использованием белой крем-пудры, которую она накладывала на лицо, дабы придать ему моложавость. К несчастью для королевы Елизаветы, в крем-пудре было слишком много свинца. Это вызвало у нее свинцовое отравление и негативно повлияло на мозг.

Елизавета не последняя, кто пострадал в погоне за красотой (см.: Майкл Джексон).

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

8

Женщины говорят, потому что им хочется, мужчина же заговорит, только если что-то вынудит его сделать это – например, когда он не может найти чистые носки.

Джин Керр (1923–2003), американская писательница и драматург

Не знаю, что заставило меня сделать это.

Я спросила мистера Вильямса – начальника того самого служащего, который привел нас в эту комнату, – не подскажет ли он, где дамская комната. В Англии, как видно, ее называют туалетом, поэтому я не сразу смогла объяснить, что мне требуется. Вот и все…

Все верно. Я сбежала из Центра занятости населения и от Эндрю.

Я сделала вид, что пошла в туалет. Потом выбежала на оживленные лондонские улицы, не имея ни малейшего понятия, куда направляюсь.

Не знаю, почему я сделала это. Я сказала то, о чем меня просил Эндрю – что я ошиблась и у него вовсе нет никакой работы. Полагаю, раз Эндрю платят из-под полы, Центр занятости не сможет никак это проверить. Так что вряд ли мистер Вильямс арестует Эндрю.

Когда я влезла со своим вопросом о туалете, мистер Вильяме всего лишь читал Эндрю нотацию о том, как нехорошо злоупотреблять системой социального обеспечения.

Вот тут я ушла. И не вернулась.

Теперь брожу по улицам Лондона. Абсолютно не понимаю, где нахожусь. У меня нет ни путеводителя, ни карты – ничего, только горстка английских денег. Может, надо было остаться? Зря я вот так ушла. И Эндрю прав – студентам действительно нелегко сводить концы с концами…

Хотя, конечно, проигрывание родительских денег в азартные игры этому мало способствует.

А как же быть с деньгами? Я же обещала дать ему пятьсот долларов, чтобы оплатить семестр. Ведь если Эндрю не оплатит учебу, он не приедет осенью. Как я могла так подвести его?

Но разве я могла остаться?

Дело не в деньгах, честное слово. Я бы с радостью отдала ему все до последнего цента. Я могу смириться с тем, что он считал меня толстой и говорил об этом своей семье. И с тем, что играет в карты, и даже, в конце концов, с тем, что он симулировал вчера вечером, чтобы вынудить меня заняться оральным сексом.

Но обокрасть бедных? Ведь он претендует на пособие по безработице, имея работу!!!

Вот с этим я смириться не могу.

Ведь он собирается стать учителем. УЧИТЕЛЕМ! И такому человеку доверят юные, податливые умы?!

Боже, какая я идиотка! Повелась на все эти «я хочу стать учителем и учить детишек читать». Все это говорилось только затем, чтобы залезть ко мне в трусики, а потом и в кошелек. И почему я не замечала тревожных сигналов? Разве станет человек, мечтающий стать учителем, слать невинным американским девушкам фото своей голой задницы?

Какая же я дура! Как можно быть такой слепой?

Шери права. Все дело в его акценте. Я просто запала на его акцент. Он такой… очаровательный.

Но теперь-то я понимаю: если парень говорит, как Джеймс Бонд, это еще не значит, что он и вести себя станет так же. Ну разве стал бы Джеймс Бонд получать пособие по безработице, имея работу? Конечно, нет.

А я ведь хотела выйти за него замуж!!! Хотела создать семью и поддерживать его всю жизнь. Хотела завести с ним детей – Эндрю-младшего, Генри, Стеллу и Беатрис. И собаку! Как звали собаку?

Впрочем, не важно.

Я самая большая идиотка на свете. Черт, ну почему я не поняла это до того, как сделала ему вчера минет? Для меня это был особый случай. Я делала это впервые, и он предназначался будущему учителю, а не мошеннику!

Что же мне теперь делать? Прошло всего два дня, как я приехала погостить к своему парню, а я уже не желаю его видеть никогда в жизни. А ведь я живу с его семьей! Я хочу домой.

Но я не могу. Даже если бы могла позволить себе это, если бы позвонила домой и попросила родных купить мне билет – они бы мне до конца жизни это припоминали. Сара и Роза, миссис Раджхатта, даже моя мама. Они все – ВСЕ! – в один голос отговаривали меня ехать в Англию к парню, которого я едва знала, к парню, который… хм, ну да, спас мне жизнь…

Хотя велика вероятность, что я все равно бы не погибла. В конце концов заметила бы дым и выбралась самостоятельно.

Они ни за что не дадут мне забыть, что были правы. А ведь они были правы! Вот уж во что поверить трудно. Да они всю жизнь во всем ошибались. Они говорили, что я никогда не закончу университет. А я закончила.

Ну, почти. Мне нужно всего лишь написать небольшую работу.

Они говорили, что я никогда не похудею.

Я это сделала. Правда, осталось еще два лишних килограмма. Но их никто, кроме меня, не замечает.

Они говорили, что я никогда не найду работу и квартиру в Нью-Йорке – что ж, я докажу им, что они ошибались. Надеюсь. Вообще-то, я сейчас об этом даже думать не могу – тошнит.

Уверена только в одном – не могу вот так вернуться домой. Но и оставаться здесь не могу! После того как я вот так ушла – Эндрю никогда меня не простит. В ногах вдруг вроде как появились свои маленькие мозги, и они поспешили унести меня как можно дальше от Эндрю.

Это не его вина. Правда. Азартные игры сродни наркотикам! Будь я порядочным человеком, я бы осталась и помогла ему. Я бы дала ему денег, чтобы он приехал осенью в университет и начал все заново… и я была бы рядом с ним и помогала. Вместе мы справились бы с этим…

Но я сбежала. Отличная работа, Лиззи. Хорошая же из тебя вышла бы жена.

Что-то сжало в груди. Я в панике. У меня раньше никогда не было таких приступов, но вот наша соседка по общежитию, Бриана Дунлеви, постоянно страдала от них. Потом она попала в студенческую больницу и вышла оттуда со свидетельством, что ей противопоказаны экзамены.

Нельзя, чтобы у меня случился приступ паники прямо на улице! Я же в юбке. Вдруг упаду, и все увидят мои трусики? Конечно, это классные трусы в горошек по лекалам от Таргета, но все равно. Мне нужно присесть. Мне нужно…

О, книжный магазин. Книжные магазины – подходящее место, чтобы гасить приступы паники. Во всяком случае, я надеюсь, ведь у самой-то у меня еще ни разу их не было.

Я проскакиваю мимо стойки с новинками и углубляюсь в проход между стеллажами. Там, в отделе литературы по саморазвитию я замечаю стул. В отделе никого нет. Видимо, англичане не очень-то жалуют литературу по саморазвитию. И это плохо, потому что некоторым, в частности Эндрю Маршаллу, она очень даже не помешала бы. Я плюхаюсь на стул и утыкаюсь головой в колени.

Стараюсь дышать. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Этого. Не. Может. Быть. У меня. Не. Может. Случиться. Приступ. Паники. В чужой. Стране. Мой. Парень. Не мог. Проиграть. Все. Деньги. На учебу. В карты.

– Простите, мисс?

Я поднимаю голову. Только не это. Один из продавцов с любопытством разглядывает меня.

– Э… здрасьте, – говорю я.

– Привет. – Приятный парень. На нем джинсы и черная футболка. Волосы, заплетенные в мелкие косички, чистые. Он не похож на человека, который выгонит из магазина девушку с непредвиденным приступом паники. – С вами все в порядке? – На бейджике у него на футболке написано его имя – Джамаль.

– Да, – с трудом выдавливаю я. – Спасибо. Мне просто… немного нехорошо.

– На вас лица нет, – соглашается Джамаль. – Может, стакан воды?

И только тут я осознаю, как хочу пить. Диет-колу. Вот что мне действительно нужно. Неужели в этой отсталой стране не найдется баночки диет-колы?

Но вслух я говорю:

– Да, было бы очень любезно с вашей стороны.

Он кивает и с озабоченным видом уходит. Какой милый молодой человек. Ну почему я встречаюсь не с ним, а с Эндрю? Почему я влюбилась в парня, который только говорит, что ХОЧЕТ учить детей читать, а не в того, кто действительно помогает им в этом?

Ну ладно, допустим, Джамаль работает не в детском отделе.

Но все равно. Готова поспорить, в этот магазин приходили дети, которых Джамаль заинтересовал книжками.

Может, я опять сочиняю? Пытаюсь поверить в то, во что мне хочется верить насчет Джамаля?

Как было с Эндрю. Я-то думала, он не Энди, а Эндрю, а он оказался самым что ни на есть Энди.

Нет-нет, в имени Энди нет ничего плохого, просто…

И тут я понимаю, что мне нужно. И это вовсе не стакан воды.

Не нужна мне вода. Мне нужно услышать мамин голос. Просто необходимо.

Дрожащими пальцами я набираю домашний номер. Не стану рассказывать ей об Эндрю и о том, что он оказался самым что ни на есть Энди. Просто хочу услышать родной голос. Голос, который зовет меня Лиззи, а не Лиз. Голос, который…

– Мам? – кричу я, когда на том конце снимают трубку и женский голос говорит «Алло».

– Какого черта ты звонишь в такую рань? – спрашивает бабуля. – Ты что, не знаешь, сколько тут сейчас времени?

– Бабуля, – выдыхаю я. У меня по-прежнему давит в груди. – А мама дома?

– Черта с два, – отвечает бабуля. – Она в больнице. Ты же знаешь, что по вторникам она помогает отцу Маку.

Я не стала спорить, хотя сегодня не вторник. – Ладно, а папа дома? Или Роза? Или Сара?

– А в чем дело? Я для тебя недостаточно хороша?

– Да нет, что ты, – говорю, – просто…

– У тебя какой-то голосок нездоровый. Ты там не подхватила этот птичий грипп?

– Нет, – говорю, – бабуля… И тут я начинаю плакать.

Почему? Ну ПОЧЕМУ? Я же слишком зла, чтобы плакать. Я же сказала себе это!

– Что за слезы? – спрашивает бабушка. – Ты потеряла паспорт? Не волнуйся, домой тебя все равно пустят. Они сюда всех пускают. Даже тех, кто хочет нас всех взорвать к чертовой матери.

– Бабушка, – говорю я. Трудно шептать, когда плачешь, но я все же попробую. Не хочу беспокоить остальных покупателей в магазине, а то меня вышвырнут на улицу.

– Кажется, я зря сюда приехала. Эндрю – не тот человек, каким я его считала.

– А что он сделал? – спрашивает бабуля.

– Он… он… сказал своей семье, что я толстая. И еще он играет. И обманывает правительство. И он… он сказал, что я люблю помидоры!

– Приезжай домой, – говорит бабуля. – Приезжай немедленно.

– В том-то и дело. Я не могу приехать, Сара и Роза – все – говорили мне, что так все и выйдет. Если я приеду, они скажут, что предупреждали меня. И оказались правы. Ох, бабушка. – Слезы потекли еще сильнее. – У меня никогда не будет парня! Настоящего, который любит меня, а не мой счет в банке.

– Чушь, – говорит бабуля.

– Ч-что? – удивленно переспрашиваю я.

– У тебя будет парень, – говорит бабуля. – Только в отличие от своих сестер ты более привередлива. Ты не выскочишь замуж за первого встречного придурка, который заявит, что любит тебя и тут же обрюхатит.

Это очень трезвая оценка жизни моих сестер. И она тут же осушила мои слезы.

– Ну что ж, этот оказался пустышкой, – продолжает бабушка. – Скатертью дорожка. Ну и что ты намерена делать? Остаться с ним до самого отлета?

– Можно подумать, у меня есть выбор. Я же не могу… вот так просто уйти от него.

– А где он сейчас?

– Наверное, все еще в Центре занятости. – Интересно, он пойдет меня разыскивать?

А, ну да, конечно. Ведь у меня же его пятьсот долларов.

– Значит, ты от него уже ушла, – констатирует бабуля. – Слушай, не вижу, в чем проблема. Ты в Европе, ты молода. Молодежь сто лет ездит в Европу на небольшую сумму денег. Включи мозги, в конце концов. Как насчет твоей подруги Шери? Она же должна быть где-то там.

Шери. Я совсем забыла о ней. Шери же сейчас во Франции, рукой подать через пролив. Шери еще вчера вечером звала меня приехать и пожить с ними в этом – как его? – в Мираке.

Мирак. Это слово звучит, как «рай», – так волшебно оно для меня сейчас.

– Бабуля, – я вскакиваю со стула. – Думаешь… мне стоит?..

– Ты сказала, он играет? – спрашивает бабушка.

– Да, очевидно, – говорю я. – У него страсть к покеру. Бабуля вздыхает:

– Совсем как твой дядя Тед. Оставайся с ним, если хочешь всю жизнь выплачивать его долги. Именно это и делала твоя тетя Оливия. Но если ты достаточно умная – а я в этом не сомневаюсь, – то ты сбежишь сейчас, пока еще можешь.

– Бабуля, – говорю я, сглатывая слезы. – Думаю… я воспользуюсь твоим советом. Спасибо.

– О, редкий случай, что кто-то из вас послушал меня для разнообразия, – грустно замечает бабушка. – Пожалуй, стоит открыть по этому поводу шампанское.

– Я выпью за тебя абсента, бабуля. А теперь я, пожалуй, позвоню Шери. Спасибо тебе огромное. И, знаешь, не говори никому об этом разговоре, ладно?

– Кому я расскажу? – ворчит бабушка и вешает трубку. Я тоже отключаюсь и поспешно набираю номер Шери.

И как это я сама не вспомнила про Шери? Она же сказала, я могу приехать к ним. Ла-Манш. Она что-то говорила о Ла-Манше. Смогу ли я? Стоит ли?

О нет! Включается голосовая почта. Где же она? В винодельне – давит ногами виноград? Шери, где ты? Ты нужна мне!

Я оставляю сообщение:

– Привет, Шер. Это я, Лиззи. Мне позарез нужно поговорить с тобой. Это очень важно. Мне кажется… нет, я думаю, что мы с Эндрю расстались. – У меня перед глазами встает его лицо в тот момент, когда он говорил мне, что его приятель может отправить деньги в Штаты совершенно бесплатно.

У меня екает сердце.

– Нет, я абсолютно уверена, что мы расстаемся. Не могла бы ты мне позвонить? Похоже, мне придется поймать тебя на слове и воспользоваться приглашением приехать к вам во Францию. Позвони мне. Сразу же. Пока!

От того, что я произнесла эти слова вслух, они становятся как-то реальнее. Мы с моим парнем расстаемся. Если бы я держала рот на замке и не болтала о его работе, ничего этого не произошло бы. Все из-за меня. Язык мой – враг мой.

Я и раньше влипала из-за этого. Но так сильно впервые.

А с другой стороны… если бы я ничего не сказала, разве он признался бы мне насчет игры в карты? Или же он скрывал бы это от меня всю нашу совместную жизнь – как делал это, и довольно успешно, последние три месяца? Неужели у нас все закончилось бы, как у дяди Теда и тети Оливии – горечью, разводом, финансовой несостоятельностью, – и мы проживали бы по отдельности, в Кливленде и Рено соответственно?

Не могу этого допустить. И не допущу.

Вернуться в дом Маршаллов невозможно. Нет, конечно, мне придется сделать это – надо же забрать вещи. Но ночевать я там не останусь. На этой фанерной койке, где мы с Эндрю занимались любовью – ни за что!

Как же я жалею об этом. Жаль, что ЭТО не возьмешь обратно.

Но еще я понимаю, что мне и не придется там спать. Мне есть куда ехать.

Я вскакиваю так резко, что у меня кружится голова. Я делаю несколько шагов вперед, пошатываясь и держась за голову, и в этот момент появляется Джамаль со стаканом воды.

– Мисс? – озабоченно спрашивает он.

– А, – я выхватываю у него стакан и выпиваю его залпом до дна. Не хотелось показаться грубой, но в висках у меня так стучит.

– Спасибо, – говорю я, допив, и отдаю ему стакан. Мне уже гораздо лучше.

– Может, позвонить кому-нибудь? – участливо предлагает Джамаль. Нет, правда, он очень мил. Такой внимательный! Я практически чувствую себя как дома, в Анн-Арборе, если бы не британский акцент этого милого продавца книг.

– Нет, но вы можете мне помочь. Мне нужно узнать, как добраться до Ла-Манша.

Часть 2

Французская революция конца 1700-х годов была не просто восстанием низших слоев общества, сбросивших монархию во имя демократии и республики. Нет! Тут дело коснулось и моды. Богатые, носившие напудренные парики, искусственные мушки и кринолиновые юбки, против бедняков в стоптанных башмаках, узких юбках и простых платьях. В этом конкретном восстании, как утверждает история, крестьяне победили.

А мода – проиграла!

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

9

Хорошо говорить умеют только в Париже.

Франсуа Вийон (1431–1463), французский поэт

Я тащу свою сумку на колесиках по проходу поезда Париж—Суиллак и едва не плачу. Не из-за сумки, конечно. Хотя, наверное, отчасти и из-за нее. Проход очень узкий, и мне приходится с рюкзаком на плече передвигаться боком. Я честно стараюсь не задевать людей, мимо которых прохожу. Видно, напрасно я пытаюсь найти место лицом по ходу поезда в некурящем вагоне первого класса.

Если бы я курила и могла ехать спиной по ходу, давно бы уже устроилась. Вот только я не курю и ездить спиной вперед боюсь, потому что меня может вырвать. Вернее, я уверена, что меня сейчас начнет тошнить. Меня тошнит с самого утра, как я проснулась в Париже, – после того как буквально отключилась в уютном купе поезда из Лондона и поняла, что натворила.

Я отправилась одна через всю Европу без малейшего представления, как искать нужное мне местечко, не говоря уже о нужном мне человеке. Тем более что Шери все так же не берет трубку, не говоря уже о том, чтобы перезвонить мне.

Конечно, отчасти меня тошнит от голода. Со вчерашнего утра я съела только яблоко, которое купила на вокзале Ватерлоо, – это единственное, в чем не было помидоров. Нет, если бы я хотела съесть плитку «Кэдберри» или сэндвич с яйцом и помидорами, то проблем бы не было. А так мне не повезло.

Надеюсь, в поезде есть вагон-ресторан. Но прежде чем отправиться искать его, надо найти приличное место, куда кинуть вещи.

А это, как выясняется, не так-то просто. Сумка у меня такая широкая и неудобная, что я все время бью людей по коленкам, и хотя старательно извиняюсь, никто моим извинениям не рад. Может, потому что они все французы, а я – американка? Неужели здесь так не любят американцев? Во всяком случае, паренек, оказавшийся рядом со мной, когда я нашла место в курящем вагоне, которое мне пришлось покинуть по вышеуказанным причинам, услышав, как я оставляю очередное сообщение на автоответчик Шери, с нескрываемым отвращением спросил: «Êtes-vous américaine?»[3]

– Э-э, oui?[4] – ответила я.

Он скорчил рожу, достал плеер, надел наушники и отвернулся к окну, чтобы больше меня не видеть.

«Vamos a la playa» отчетливо неслось из его наушников. «Vamos a la playa».

Теперь эта песня привяжется ко мне на весь день. Или, скорее, до самого вечера, поскольку уже полдень, а ехать до Суиллака еще часов шесть.

Это еще одна причина, почему я отправилась искать другое место. Как я должна шесть часов ехать рядом с сопливым семнадцатилетним олухом, который слушает евро-поп, ненавидит американцев, курит, да еще и одет в футболку с портретом Эминема?

Вероятно, свободных мест в поезде больше нет.

Я смогу простоять шесть часов? Если да, то все отлично. В тамбурах вполне достаточно места для меня и моих гигантских сумок.

Ну почему это все происходит со мной? Там, в магазине, все казалось так просто. Джамаль объяснил, как добраться до Франции. Он был так добр ко мне и так все прекрасно знал! Я поверила, что добраться из Лондона до Шери проще простого.

Он, конечно, не сказал, что как только ты открываешь рот и заговариваешь с кем-нибудь в этой стране, они тут же по твоему акценту понимают, что ты американка, и отвечают на английском.

И обычно не очень-то вежливо.

Но все же. На вокзале мне удалось сориентироваться по указателям. Я купила в автомате билет, забронированный по телефону, нашла свой поезд, влезла в первый же вагон, до которого доковыляла, и плюхнулась на первое попавшееся место.

Жаль только, я не заметила значок курения и то, что сижу против хода поезда, пока поезд не тронулся.

И как после этого не прийти к выводу, что это была дурная затея? Я имею в виду не поиски другого места, а вообще поездка во Францию. А что если я не дозвонюсь до Шери? Вдруг она снова уронила свой телефон в унитаз, как в тот раз в общежитии? Если у нее нет денег на новый или поблизости нет ни одного магазина с телефонами, и она до конца поездки осталась без телефона? Как я ее разыщу?

Ну, положим, я могу спросить, где находится шато Ми-рак, когда доеду до Суиллака. А вдруг никто о нем даже не слышал? Шери не говорила, далеко ли это от станции. А если очень, очень далеко?

Я даже не могу позвонить родителям Шери и спросить, где она и как с ней связаться. Ведь они захотят знать, зачем это мне, а если я им скажу, что у меня ничего не вышло с Эндрю – то есть с Энди, то они расскажут это моим маме с папой, а те расскажут моим сестрам.

И вот тогда мне до конца жизни придется выслушивать их насмешки.

Господи, ну как меня угораздило так вляпаться? Может, лучше было остаться у Энди? Ну что было бы в худшем случае? Я могла бы ходить одна в дом-музей Джейн Остин, а дом Энди использовать как базу. Мне вовсе не обязательно было уезжать. Я могла бы сказать: «Послушай, Энди, у нас с тобой ничего не выходит, потому что ты оказался не таким, как я думала. Мне нужно писать диплом, так что давай договоримся просто не замечать друг друга до конца моего отпуска, и каждый будет заниматься своими делами».

Можно было просто сказать ему это. Но теперь-то, конечно, уже поздно. Не ехать же обратно. Во всяком случае после той записки, что я оставила ему, когда заехала на такси за вещами. Слава богу, дома никого не оказалось…

…и слава богу, Энди догадался дать мне ключи утром, перед тем как мы ушли. Уезжая, я бросила их в почтовый ящик Маршаллов.

О боже! Место! Свободное место! И как раз в нужную сторону! В некурящем вагоне! И рядом с окном!

Так, спокойно. Может, оно занято, и человек просто отошел в туалет. О господи, я ударила эту старую леди по голове своей сумкой – «Je suis désolée, madame»,[5] – говорю я. Это значит «Простите», верно? Да какая разница. Место! Место!

О боже. И оно рядом с молодым человеком примерно моих лет. У него вьющиеся темные волосы, большие карие глаза и серая рубашка, заправленная в джинсы, протертые именно там, где надо. И джинсы у него на плетеном кожаном ремне.

Наверное, я умерла. Я шла и шла по проходу в вагонах и умерла – от голода, обезвоживания и сердечного приступа. И оказалась в раю.

– Pardonnez-moi, – говорю я этому совершенно отпадному парню. – Mais est-ce que… est-ce que…

Черт, я всего лишь пытаюсь спросить, не занято ли место рядом с ним. Только на французском, само собой. Правда, я не помню, как будет «место». Или «занято». Я что-то не припомню, чтобы мы проходили такие выражения на уроках французского. Хотя, может, и проходили, да я грезила об Эндрю – то есть Энди – и слушала невнимательно.

Или, может, этот парень так красив, что я просто не могу думать ни о чем другом?

– Вы хотите здесь сесть? – спрашивает меня этот самый парень, указывая на место рядом с собой.

На чистейшем английском. На чистейшем АМЕРИКАНСКОМ английском.

– О боже! – взрываюсь я. – Вы американец? Это место действительно свободно? Я могу здесь присесть?

– Да, – отвечает парень с улыбкой на все три вопроса, демонстрируя идеально белые зубы. И он поднимается, пропуская меня к окну.

Он наклоняется, берет мою непомерных размеров сумку, разбившую не одну сотню французских коленок на своем пути через вагоны, и говорит:

– Позвольте вам помочь.

И без всяких видимых усилий вскидывает эту тяжеленную сумку на верхнюю полку. Ну вот, теперь я точно плачу.

Потому что это не галлюцинация. И я не умерла. Все происходит на самом деле. Это правда, потому что я сняла рюкзак с плеча и засунула его под полку, и у меня онемела вся рука. Если б я умерла, разве б почувствовала, что рука онемела?

Нет.

Я плюхаюсь на сиденье – мягкое, уютное – и замираю, не веря в свое счастье. В окне с невероятной скоростью проносятся дома. Как же так? Моя фортуна, в последнее время столь неблагосклонная, вдруг так резко развернулась ко мне лицом. Что-то здесь не так. Наверняка, это ловушка.

– Воды? – спрашивает меня сосед и протягивает пластиковую бутылку.

– Вы… вы отдаете мне свою воду? – Я его практически не вижу из-за слез.

– Э-э, вообще-то нет. Она прилагается к месту. Это же первый класс – здесь каждому положена бутылка воды.

– О! – Я чувствую себя последней дурой (что совсем не новость). На том месте я не заметила воды. Наверное, тот французский подросток слямзил мою бутылку. Я беру воду у своего нового – и гораздо лучшего – соседа.

– Спасибо, – бормочу я. – Я просто… у меня был трудный день.

– Да я уж вижу, – отвечает он. – Если только, конечно, вы не плачете в поезде всегда.

– Нет, – говорю я, мотая головой и хлюпая носом. – Честно.

– Что ж, это хорошо, – замечает он. – Я слышал о боязни самолетов, но вот о боязни поездов что-то не приходилось.

– Это был худший день в моей жизни, – говорю я, открывая бутылку. – Вы представить себе не можете. Так приятно услышать американскую речь. Я и не знала, что нас здесь все ненавидят.

– Да нет, все не так плохо, – говорит парень, еще раз сверкнув ослепительной улыбкой. – Просто если б вы видели, как ведут себя здесь американские туристы, вы, наверное, тоже возненавидели бы нас, как французы.

Я залпом выпиваю почти всю воду. Мне уже гораздо лучше. Не то чтобы смерть совсем разжала свои ледяные объятия, но, уверена, вид у меня уже вполне живой. И это хорошо, потому что, разглядев своего нового соседа поближе, я понимаю, что он не просто красив. В его лице светятся доброта, ум и чувство юмора.

Если только это не мои голодные галлюцинации.

– Что ж. – Я вытираю глаза рукой. Интересно, тушь у меня не растеклась? Она у меня водостойкая? Не помню. – Придется поверить вам на слово.

– Первый раз во Франции? – сочувственно спрашивает он. Даже голос у него приятный – такой глубокий и очень понимающий.

– Первый раз вообще в Европе, – отвечаю я. – Не считая Лондона, где я была еще утром.

И тут словно прорывает дамбу, и я снова начинаю плакать.

Я стараюсь делать это бесшумно – не всхлипывая и не подвывая. Не могу думать о Лондоне без слез – я ведь даже не сходила ни в один магазин!

Мой сосед пихает меня локтем. Сквозь слезы я вижу, что он протягивает мне какой-то пакетик.

– Хотите орешки с медом?

Да я умираю от голода! Без лишних слов я запускаю в пакетик руку, беру полную пригоршню орешков и запихиваю в рот. Мне плевать, что они с медом и буквально напичканы углеводами. Я хочу есть!

– Это… это тоже прилагается к месту? – спрашиваю я, хлюпая носом.

– Нет, это мое, – отвечает он. – Угощайтесь. Что я и делаю. Ничего вкуснее я в жизни не ела.

– Спасибо, – говорю я. – И… простите.

– За что?

– За то, что я сижу тут и плачу. Я не всегда такая, клянусь.

– Путешествия порой вызывают большой стресс, – замечает он. – Особенно в наше время.

– Это точно, – соглашаюсь я, набирая еще орешков. – Вот встречаешь людей, и они кажутся тебе очень милыми. А потом оказывается, что они всю дорогу врали тебе, чтобы заставить заплатить за их обучение, потому что сами они проиграли все деньги в карты.

– Я вообще-то имел в виду угрозу терактов, – немного удивленно говорит мой сосед. – Но, полагаю, то, что вы описали, тоже может причинить немало беспокойства.

– Да уж точно, – бормочу я, всхлипывая. – Вы даже представить себе не можете. Он же просто беззастенчиво врал мне – говорил, что любит и все такое, – а на самом деле, я думаю, он просто использовал меня. Понимаете, Энди – тот парень, которого я оставила в Лондоне, казался таким славным. Собирался стать учителем. Говорил, что хочет посвятить свою жизнь детям, хочет учить их читать. Вы когда-нибудь слышали о таком благородстве?

– Э-э, нет, – говорит мой сосед.

– Конечно, нет. Кто в наши дни готов заниматься этим? Наши сверстники? Сколько вам лет?

– Мне двадцать пять, – с легкой улыбкой отвечает мой сосед.

– Вот, – говорю я, открывая сумочку и пытаясь выудить оттуда платок. – Вы не замечали, что наши сверстники…

только и думают о том, как заработать деньги? Ну ладно, пусть не все. Но многие. Никто не хочет идти в учителя или врачи – там мало платят. Все хотят быть банкирами-инвесторами, или менеджерами по персоналу, или юристами… потому что именно там платят хорошие деньги. Их не волнует, сделают ли они что-нибудь хорошее для человечества. Они думают только о том, как купить особняк и «БМВ». Нет, правда.

– Или как выплатить кредит за учебу, – подсказывает мой сосед.

– Да. Но ведь чтобы получить хорошее образование, необязательно идти в самый дорогой в мире университет. – Мне наконец удается нащупать скомканный платок на самом дне сумочки, и я пытаюсь вытереть им слезы. – Ведь главное – самообразование.

– Никогда не думал об этом в таком ракурсе, – признает мой сосед. – Но в этом есть резон.

– Еще бы, – говорю я. Здания, проносившиеся за окном поезда, сменились открытыми полями. Небо окрасилось в золотисто-алые тона, солнце плавно скользило к горизонту. – Я ведь сама училась и видела все это. Если ты изучаешь что-нибудь… историю моды, например, то тебя считают белой вороной. Никто не хочет получать творческие специальности, потому что это рискованно: можно не получить того дохода от финансовых вложений в свое образование, на который рассчитываешь. Поэтому все идут в бизнес, юриспруденцию или бухгалтерию… или ищут глупых американок, чтобы жениться на них и жить за их счет.

– Вы говорите так, словно испытали это на собственном опыте, – замечает мой сосед.

– А что еще мне прикажете думать? – выпаливаю я. Я понимаю, что меня понесло, но остановиться уже не могу.

Как не могу остановить и слезы – они снова ручьем льются из глаз. – Вот скажите, что это за человек, который собирается стать учителем, но при этом работает официантом, ДА ЕЩЕ и получает пособие по безработице? Мой сосед ненадолго задумался.

– Наверное, нуждающийся в средствах?

– Ну да, – говорю я, сморкаясь в платок. – А если я скажу, что этот же самый человек проиграл все деньги в покер, а потом попросил свою девушку заплатить за его обучение и вдобавок ко всему сказал своей семье, что… она… что я… толстая?

– Вы? – мой сосед искренне удивился, – Но вы не толстая.

– Сейчас уже нет, – говорю я, чуть шмыгнув. – Но была, когда мы только познакомились. С последней нашей с ним встречи я похудела на двенадцать килограммов. Но даже если я была бы толстая, он не должен был говорить такое! Если, конечно, он меня на самом деле любил. Так ведь? Если бы он любил меня, он даже не заметил бы, что я толстая. Или заметил бы, но для него это было бы не так важно. Хотя бы настолько, чтобы не рассказывать об этом своей семье.

– Это точно, – соглашается мой сосед.

– А он рассказал! – Слезы вновь хлынули у меня из глаз. – И когда я приехала, все удивлялись: «Ой, да ты не толстая!» А потом он идет и проигрывает все деньги, которые его родители – его работящие родители – дали ему на учебу! Его бедная мама – видели б вы ее! – она социальный работник. Приготовила мне потрясающий завтрак и вообще. Хотя я терпеть не могу помидоры, а они были в каждом блюде, которое она приготовила. Вот еще одно доказательство, что Энди меня не любил: я же говорила ему, что не люблю помидоры, а он не обратил внимания. Он меня словно вообще не знал. Прислал мне по электронной почте фото своего голого зада. С какой стати он решил, что девушке хочется посмотреть на его обнаженную пятую точку? Нет, серьезно? С чего он взял, что такое можно делать?

– Право, не знаю, – говорит мой сосед. Я шумно сморкаюсь.

– Вот! И это типичная безалаберность Энди. Самое ужасное, что я его еще жалела. Серьезно. Я еще не знала о том, что он жульничает с пособием, рассказывает всем, что я толстая, и использует меня для оплаты своих карточных долгов. Но самое ужасное… Господи, но я ведь не единственная, с кем такое случилось, правда? Вот с вами когда-нибудь было такое: вы думали, что любите человека, и делали для него что-то, о чем потом жалели? И хотели бы все вернуть?

– Давайте уточним, что конкретно имеется в виду? – спрашивает мой сосед.

– О! – восклицаю я. Удивительно, но мне уже гораздо лучше. Может, все дело в удобном сиденье и золотистом свете, льющемся в окно? И в умиротворяющих сельских пейзажах, проносящихся мимо? А может, в том, что я утолила жажду? Или сладкие орешки обладают успокаивающим эффектом?

А может, то, что я проговариваю все это вслух, возвращает мне веру в себя? Ведь любой мог попасться на удочку столь умелого манипулятора, как Эндрю – то есть Энди. ЛЮБОЙ.

– Сами знаете, о чем я. – Я оглядываюсь вокруг, убеждаюсь, что никто не слушает. Остальные пассажиры или дремлют, или слушают что-то в наушниках, или просто настолько до мозга костей французы, что все равно не поймут. И все же я понижаю голос: – Оральный секс, – многозначительно шевелю я губами.

– А, вон оно что – говорит мой сосед, вскинув брови.

Дело в том, что он американец и примерно моего возраста. Да еще такой симпатичный. Я спокойно говорю с ним о таких вещах, потому что знаю, он не станет судить обо мне превратно.

Тем более что мы видим друг друга в первый и последний раз.

– Знаете, – говорю я, – парни этого не понимают. Хотя, погодите, может, вы и понимаете. Вы не гей?

Он чуть не поперхнулся водой, которую отхлебнул из своей бутылки.

– Нет! А что, похож?

– Нет, но у меня плохой нюх на геев. До Энди я встречалась с парнем, который бросил меня ради соседа по комнате.

– Я не гей.

– Ну вот, если вы сами не делали, то не можете знать, что это такое. В этом все дело.

– Не делал чего?

– Минета, – снова шепчу я.

– Ах, да, – говорит он.

– Я к тому, что вы, парни, все хотите этого, но это не так-то просто. А он в ответ попытался хоть что-нибудь сделать для меня? Нет! Зачем же! Правда, я сама позаботилась о себе. Но все равно. Это просто невежливо. Тем более что я это сделала просто из жалости.

– Минет из жалости? – У моего соседа лицо принимает странное выражение. То ли он с трудом сдерживает смех. То ли сам не верит, что ввязался в подобный разговор. То ли и то и другое вместе.

Ну и ладно. Будет что рассказать семье, когда вернется. Если, конечно, в его семье принято открыто говорить о таких вещах. У нас-то в семье о таком точно не поговоришь. Ну, если только с бабулей.

– Да, – говорю я. – Я сделала это из жалости. Но теперь-то я понимаю, что он просто спровоцировал меня. А я повелась! Неприятное ощущение, что меня использовали… Я же говорю, что хотела бы забрать это назад.

– Забрать… минет? – спрашивает он.

– Именно. Если б только это было возможно.

– Ну, похоже, вы так и сделали, – говорит мой сосед. – Вы же уехали от него.

– Это разные вещи, – печально качаю я головой.

– Billets. – В проходе появляется человек в форме. – Billets, s'il vous plait.[6]

– У вас есть билет? – спрашивает меня сосед.

Я киваю, открываю сумочку и передаю ему билет. Кондуктор проходит дальше, а сосед говорит:

– Вы едете в Суиллак. Знаете там кого-нибудь?

– Да, там моя лучшая подруга Шери. Она должна встречать меня на станции. Если, конечно, получит мое сообщение. Но я даже не знаю, получила ли она его. Она не берет трубку. Наверное, снова телефон в туалет уронила. С ней всегда так.

– Шери даже не знает, что вы приезжаете?!

– Нет. Вернее, она приглашала меня, но я отказалась. Тогда я еще думала, что у нас с Энди все наладится. Да только ничего не вышло.

– Не по вашей вине.

Я смотрю на него. Лучи солнца, проникающие в вагон, очертили его профиль золотом. Я замечаю, что у него очень длинные ресницы. Почти как у девушки. А еще чувственные губы – в хорошем смысле.

– А вы очень симпатичный, – говорю я. Слезы у меня уже почти высохли. Удивительно, какой терапевтический эффект оказывает рассказ о своих проблемах совершенно незнакомому человеку. Теперь понимаю, почему так много людей моего круга посещают психотерапевтов. – Спасибо, что выслушали меня. Хотя я, наверное, показалась вам психопаткой. Держу пари, вы все думаете, за что вам выпало такое наказание сидеть рядом с сумасшедшей.

– Я думаю, что у вас выдались тяжелые дни, – говорит он с улыбкой, – и что у вас есть все основания немного нервничать. Но я не считаю вас сумасшедшей. Ну, может, лишь чуть-чуть.

Я понимаю, что он шутит.

– Правда? – Вдобавок к симпатичным ресницам и губам, у него еще и очень красивые руки. Сильные, чистые, загорелые, с реденькой щеточкой темных волос. – Просто не хочу, чтобы вы думали, что я хожу и делаю минет направо-налево каждому парню, к которому испытываю жалость. Нет. Это было вообще первый раз в жизни.

– Нет? Очень жаль. Я как раз собирался рассказать вам, как я рос в румынском приюте.

– Вы румын? – Я удивленно смотрю на него.

– Это была шутка, – отвечает он. – Чтобы вы пожалели меня и тоже…

– Я поняла. Очень смешно.

– Да не очень, – вздыхает он. – Я всегда неуклюже шучу. Эй, послушайте, вы не голодны? Может, сходим в вагон-ресторан? До Суиллака еще далеко, а вы съели все мои орешки.

Я смотрю на пустой пакетик у себя на коленях:

– Господи! Простите, пожалуйста. Я просто умирала с голода. Да, давайте пойдем в вагон-ресторан, куплю вам обед в компенсацию за орешки, слезы и свой нелепый рассказ. Мне правда очень неловко.

– Это я приглашаю вас на обед, – галантно заявляет он. – В компенсацию за неподобающее обращение, которое вы претерпели от представителя моего пола. Как вам такой расклад?

– Хм, ладно. Но… я даже не знаю, как вас зовут. Я Лиззи Николс.

– А я Жан-Люк де Вильер, – говорит он, протягивая мне руку. – И, думаю, вам следует знать, что я банкир-инвестор. Но у меня нет ни особняка, ни «БМВ». Клянусь.

Я машинально беру его руку, но вместо того, чтобы пожать ее, просто тупо смотрю на него, мгновенно вспыхнув.

– Ой, простите. Я не хотела… Думаю, не все банкиры плохие…

– Да ладно, – Жан-Люк сам пожимает мне руку. – Большинство именно такие. Но не я. Ну что, пойдем поедим?

Пальцы у него теплые и лишь самую чуточку шершавые. Я смотрю на него и гадаю, действительно ли розоватое сияние вокруг него – это всего лишь свет заходящего солнца, или же здесь ангел, по счастливому стечению обстоятельств ниспосланный с небес спасти меня.

Да уж, никогда не знаешь… Даже банкир-инвестор может оказаться ангелом. Пути Господни неисповедимы.

Моду на «императорскую талию» – линию талии, поднятую прямо под грудь, – ввела жена Наполеона Бонапарта, Жозефина, которая во времена императорского правления мужа, начавшегося в 1 804 году, увлекалась «классическим» стилем греческого искусства и любила имитировать платья-тоги, в которые были облачены фигуры, изображенные на древних вазах.

Дабы больше походить на фигуры с ваз, многие молодые модницы мочили свои юбки, чтобы ноги под ними выделялись явственнее. Именно от этой традиции, как полагают, возникли современные «конкурсы мокрых футболок».

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

10

Заинтересовать мужчину и удержать его интерес можно только разговором о нем самом. Потом уже можно постепенно переводить разговор на себя и там его и оставить.

Маргарет Митчелл (1900–1949), американская писательница

Он не ангел. Во всяком случае, если только ангелы не рождаются и не воспитываются в Хьюстоне, а он именно оттуда родом.

Еще у ангелов обычно не бывает дипломов Пенсильванского университета, какой имеется у Жан-Люка.

Также у ангелов нет родителей, тяжело переживающих развод. Так что когда им (ангелам) хочется навестить отца – как, например, захотелось Жан-Люку, который выкроил пару недель отпуска в своей инвестиционной конторе, – им не приходится ехать аж во Францию. Именно там сейчас проживает его папа. Кстати, француз.

А еще ангелы шутят получше. Насчет шуток он не соврал – они у него и правда неуклюжие.

Но это ладно. По мне уж лучше парень, который неудачно шутит, но помнит, что я ненавижу помидоры, чем картежник и мошенник, который ничего не помнит.

Кстати, Жан-Люк помнит насчет помидоров. Вернувшись из дамской комнаты (живописно названной во французских поездах «туалетом»), куда я отправилась оценить ущерб, нанесенный моему лицу слезами, – к счастью, ничего такого, чего нельзя было бы исправить тушью, подводкой, помадой, – я обнаруживаю, что официант уже у нашего столика и принимает заказ. Жан-Люк ведет все переговоры, потому что, будучи наполовину французом, говорит по-французски бегло. И даже очень. Я не все понимаю, но несколько раз я улавливаю «pas de tomates».

Даже я со своим французским на уровне летних курсов понимаю, что это значит «без помидоров».

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться снова. Потому что Жан-Люк вернул мне веру в сильную половину человечества. Есть все же милые, приятные, симпатичные парни среди них. Нужно только знать, где искать. И уж точно не в женском душе своего общежития.

Этого, правда, я нашла в поезде… значит, после того как я сойду на своей станции, я могу его больше никогда не увидеть.

Ну да ладно, все в порядке. А чего я, собственно, хотела – закончить одни отношения и тут же начать другие? Вот именно. Можно подумать, что это нормально. Как будто у этих отношений был бы шанс, ведь я только-только оправляюсь после Энди.

И потом, вы же понимаете, «два корабля, плывущие мимо в ночи» и все такое.

О боже, я ведь рассказала ему об ужасных интимных подробностях своей биографии!

ПОЧЕМУ? НУ ПОЧЕМУ Я СДЕЛАЛА ЭТО? ПОЧЕМУ МНЕ ДОСТАЛСЯ САМЫЙ ДЛИННЫЙ ЯЗЫК ВО ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ?

Но все равно. Он такой… классный. И не женат – кольца нет. Может, у него есть девушка? Вообще-то у такого парня просто не может не быть девушки. Ну и пусть! Он же о ней ничего не говорит.

Это даже хорошо. С какой бы стати мне сидеть и слушать, как этот замечательный парень говорит о своей девушке? Конечно, если бы он стал говорить о ней, мне пришлось бы слушать. Ведь слушал же он мои излияния по поводу Энди.

К обеду он заказал вино. Когда официант приносит его и разливает нам, Жан-Люк поднимает бокал, чокается со мной и говорит:

– За минеты.

Я чуть не давлюсь хлебом, который потихоньку отщипываю. Мы хоть и в поезде, но все же во Франции. А это значит, что еда здесь потрясающая. По крайней мере, хлеб. Он такой великолепный, что я, отщипнув разочек от булочки в корзинке, уже не могу остановиться. Хрустящая корочка и мягчайшая теплая сердцевина – как тут удержаться? Конечно, я об этом потом пожалею – когда мои джинсы девятого размера на мне не застегнутся.

Но пока я просто на седьмом небе. Жан-Люк, хоть и неуклюжий шутник, все же очень забавный.

А еще я соскучилась по хлебу. Очень, очень соскучилась.

– Нет, их мы как раз хотим забрать назад, – поправляю я.

– Я могу только молиться, чтобы ни одна женщина, дарившая мне его, не захотела бы его вернуть, – говорит он.

– Уверена, что таких нет, – говорю я, нежно положив ломтик соленого масла на булочку и наблюдая, как оно тает на теплой мякоти. – Я хочу сказать, ты не похож на человека, который использует других.

– Да, – говорит он, – но и этот твой – как его зовут? – тоже не был похож.

– Энди, – говорю я, вспыхивая. Господи, ну зачем я рассказала о нем? – Мое чутье не сработало. Это все из-за его акцента. И одежды. Будь он американцем, я бы никогда не запала на него. И не повелась бы на его вранье.

– Одежды? – переспрашивает Жан-Люк в тот момент, когда официант приносит мне жареные медальоны из свинины, а Жан-Люку – лосося на пару.

– Ну да. О парне многое можно сказать по тому, что он носит. Но Энди – британец, и это путает все карты. Я, только приехав в Англию, поняла, что там все носят футболки с «Аэросмитом», как Энди в ту ночь, когда мы познакомились.

– С «Аэросмитом»? – Жан-Люк удивленно вскидывает брови.

– Ну да. Я-то подумала, что он, возможно, носит ее в шутку или из-за того, что это был прачечный день. Только приехав в Лондон, я поняла, что так он одевается всегда. И в этом нет никакой иронии. Если бы у нас все сложилось, я, может, и приучила бы его к приличной одежде. Но… – я пожимаю плечами. Все женщины в вагоне-ресторане тоже пожимают плечами и говорят «ouais». Это сленговый вариант «да», во всяком случае, если верить разговорнику «Поехали: Франция», который я купила у Джамаля и проштудировала по дороге до Ла-Манша.

– Значит, ты по одежде человека можешь сказать, что он собой представляет? – спрашивает Жан-Люк.

– Точно, – говорю я, впиваясь в нежную вырезку. Надо сказать, она просто объедение, даже по непоездным стандартам. – То, что человек носит, многое говорит о нем. Вот ты, например.

– Ладно, давай разделай меня. – Жан-Люк ухмыляется.

– Не против? – Я прищуриваюсь.

– Выдержу, – заверяет он.

– Ну, хорошо. – Я внимательно рассматриваю его. – По тому, как ты заправляешь рубашку в джинсы – а это «Левайсы», сомневаюсь, что носишь и другую марку, – можно сказать, что у тебя нет комплексов по поводу своего тела и ты заботишься о внешнем виде. При этом ты не тщеславный. Наверное, ты не очень-то задумываешься о том, как выглядишь. Но, бреясь по утрам, смотришься в зеркало и, возможно, проверяешь, не торчат ли лейблы на одежде. Плетеный кожаный ремень скромен и легкомыслен, но, держу пари, стоит дорого. Значит, ты готов платить за качество, но не хочешь этим кичиться и казаться щеголем. Рубашка у тебя от «Хьюго» – не «Хьюго Босс» – значит, тебе хочется, самую чуточку, отличаться от всех остальных. На тебе туфли «Коул Хаан» на босу ногу – значит, ты любишь удобство, не проявляешь нетерпения в очередях, не возражаешь против того, чтобы рядом с тобой в поезде рыдала чудачка, и у тебя нет проблем с грибковыми заболеваниями и неприятным запахом ног. На тебе часы «Фоссиль», а это означает, что ты атлетичен – уверена, ты бегаешь, чтобы поддерживать форму, и любишь готовить.

Я откладываю в сторону вилку и смотрю на него. – Ну, насколько я близка к истине?

Он изумленно смотрит на меня поверх хлебной корзинки:

– И все это ты поняла по тому, что на мне надето?!

– Да, – говорю я, отпивая вино, – и еще. С самооценкой у тебя все в порядке, ведь ты не пользуешься одеколоном.

Люк потрясен:

– Я купил этот ремень за двести долларов, «Хьюго Босс» смотрится на мне дико, в носках мне жарко, я пробегаю по три мили ежедневно, ненавижу одеколон и готовлю самый вкусный в мире омлет с сыром и зеленым луком.

– Предлагаю слушание дела отложить, – говорю я, созерцая салат из нежной зелени, который только что принес официант. В салате полно сыра с плесенью и засахаренных грецких орехов.

Засахаренные орешки, м-м-м… мечта!

– Нет, серьезно, – настаивает Жан-Люк. – Как ты это делаешь?

– Талант, – скромно отвечаю я. – У меня получается. Правда, это не всегда срабатывает. На самом деле, талант подводит меня, когда я больше всего в нем нуждаюсь: совершенно не могу определить по одежде парня, бисексуал он или нет. Если, конечно, он не надел что-то из моих вещей. И еще иностранцы. Энди был иностранцем, и я сбилась. В следующий раз буду умнее.

– Со следующим британским юношей?

– О, нет! Больше никаких британских юношей. Если только они не из королевской семьи.

– Разумный выбор, – одобряет Жан-Люк.

Он наливает мне еще вина и спрашивает, что я собираюсь делать по возвращении в Штаты. Приходится рассказывать о том, как собиралась остаться в Анн-Арборе и дожидаться, пока Энди получит диплом. Но теперь…

Я не знаю, что буду делать.

И тут я совершенно неожиданно начинаю рассказывать – этому незнакомцу, угощающему меня обедом, – о своих опасениях. Если я поеду с Шери в Нью-Йорк, она рано или поздно бросит меня и переедет жить к своему парню, поскольку Чаз собирается в Нью-Йоркском университете получать степень доктора философских наук. А мне в итоге придется делить квартиру с кем-то чужим. У меня так развязался язык, что я сообщила о неполученном дипломе, о неначатой дипломной работе и о том, что вряд ли мне удастся найти работу в Нью-Йорке по выбранной специальности. Если, конечно, вообще существует работа для специалиста по истории моды. Так что все мои шансы сводятся к возможности работать в торговом центре «Гап». Это ад на земле, в моем понимании. Футболки с цельнокроеными рукавчиками – все на одно лицо – и вытертые джинсы просто убьют меня.

– Мне почему-то трудно представить, что ты работаешь в «Гап», – говорит Жан-Люк.

Я оценивающе смотрю на свой сарафан от Алекса Колмана. – Ты прав. Конечно, нет. Ты считаешь меня сумасшедшей?

– Нет, мне нравится это платье. Это такое… ретро.

– Да нет, я про то, что собиралась остаться жить дома в Анн-Арборе, пока Энди не получит диплом. Шери говорит, что я предаю свои феминистские принципы.

– Не думаю, что желание остаться рядом с тем, кого любишь, противоречит феминистским принципам, – отвечает Жан-Люк.

– Да, но что мне делать теперь? Не сумасшествие ли это ехать в Нью-Йорк, предварительно не подыскав квартиру и работу?

– Нет, не сумасшествие. Это смелый шаг. Ты производишь впечатление довольно решительной девушки.

За окном вагона солнце продолжает клониться к горизонту. Как поздно темнеет летом во Франции! Небо за зелеными холмами и лесами окрашивается в жгуче-розовый цвет. Вокруг нас снуют официанты, разнося тарелки с сыром, шоколадными трюфелями и крохотные бокалы аперитивов. В секции для курящих наши сотоварищи по вагону закурили, наслаждаясь ленивой послеобеденной сигаретой. Дым в этой романтичной обстановке вовсе не кажется мне таким противным, как дым из ноздрей моего бывшего ухажера.

Я чувствую себя как в кино. И я – уже вовсе не я. Нет никакой Лиззи Николс, младшей дочери профессора Гарри Николса, недавней невыпускницы колледжа, которая всю жизнь провела в Анн-Арборе, штат Мичиган, и встречалась всего с тремя парнями, не считая Энди.

А есть Элизабет Николс, отважная и опытная путешественница. Она обедает в вагоне-ресторане с совершенным (в прямом смысле!) незнакомцем, наслаждается ассорти из сыра и пьет нечто под названием «Перно», а за окном садится солнце и мимо проносятся сельские пейзажи Франции…

И тут неожиданно, прямо посреди рассказа Жан-Люка о его дипломной работе, связанной с маршрутами грузопотоков (я честно стараюсь не зевать – но ведь и его вряд ли зажгла бы история моды), у меня пискнул мобильный телефон.

Я хватаю трубку в надежде, что это наконец-то прорезалась Шери.

Но определитель номера выдает «Неизвестный абонент». И это странно, потому что никому неизвестному я свой номер не давала.

– Извини, – говорю я Жан-Люку и, наклонив голову, отвечаю:

– Алло?

– Лиз?

В трубке что-то трещит. Связь просто отвратительная.

Но я безошибочно узнаю голос человека, которого меньше всего хотела бы слышать.

Я не знаю, что делать. Зачем он звонит? Это ужасно. Не хочу с ним разговаривать! Мне нечего ему сказать! О господи!

– Я на минутку, – говорю я Жан-Люку и выхожу в тамбур, чтобы не мешать остальным пассажирам.

– Энди? – говорю я в трубку.

– Наконец-то! – в голосе Энди слышится облегчение. – Ты даже не представляешь, как я рад слышать тебя. Я названивал тебе весь день. Почему ты не брала трубку?

– Извини, разве ты звонил? Я не слышала. – И это правда, под Ла-Маншем сотовые телефоны не работают.

– Ты понятия не имеешь, что я пережил, – продолжает Энди, – когда вырвался из этого ужасного офиса и увидел, что тебя нет. Всю дорогу домой я боялся, что с тобой что-то случилось. Слушай, я, наверное, на самом деле тебя люблю, раз так испугался, что с тобой могло что-то случиться!

Я издаю тихий смешок, хотя мне совсем не до смеха.

– Да, – говорю, – наверное.

– Лиз, – продолжает Энди. Теперь в его голосе появляется… жесткость. – Где, черт возьми, тебя носит? Когда ты придешь домой?

Я смотрю на то, что в лучах заходящего солнца кажется старинным замком, возвышающимся на холме. Но это, конечно же, невозможно. Замки не могут стоять вот так, посреди поля. Даже во Франции.

– В каком смысле приду домой? – спрашиваю я. – Разве ты не видел моей записки?

Я оставила записку для миссис Маршалл и остальных членов семьи, поблагодарив их за гостеприимство, и отдельную записку для Энди, объяснив, что мне очень жаль, но меня срочно вызвали в другое место и я с ним больше не увижусь.

– Видел, только я ничего не понял.

Вообще-то у меня идеальный почерк. Правда, я так сильно плакала, что, возможно, строчки вышли не очень разборчивые.

– Что ж… я написала, Энди, что мне нужно срочно уехать.

– Слушай, Лиз. Я понимаю, тебя огорчило то, что случилось сегодня в Центре занятости. Мне самому противно, что пришлось просить тебя солгать. Но тебе не пришлось бы врать, если б ты помалкивала – начнем с этого.

– Понимаю. – Господи, это ужасно! Мне совсем не хочется говорить это. Во всяком случае, не сейчас. И уж точно не здесь. – Да, это я во всем виновата, Энди. И мне действительно очень жаль. Надеюсь, у тебя не возникло проблем с мистером Вильямсом?

– Не скрою, я с трудом выпутался, – заявляет Энди. – Но… погоди-ка. Почему ты называешь меня Энди?

– Потому что тебя так зовут, – отвечаю я, пропуская новых посетителей вагона-ресторана. Они прошли через раздвижные двери из соседнего вагона и теперь высматривают свободный столик.

– Но ты никогда не называла меня Энди. Только Эндрю.

– А, ну, не знаю, – говорю я. – Теперь мне кажется, что ты скорее все же Энди.

– Не уверен, что мне это нравится, – совершенно несчастным голосом говорит Энди. – Послушай, Лиз… Знаю, я все испортил. Но тебе не надо уезжать. Я могу еще все исправить, Лиз. Правда. Между нами все пошло наперекосяк, это верно. Но все об этом жалеют, особенно я. Я завязал с покером, клянусь. А Алекс уступил свою комнату – говорит, мы можем пожить там вместе. Или, если хочешь, поедем куда-нибудь еще… где будем одни. Куда ты там хотела сходить? В дом Шарлотты Бронте?

– Джейн Остин, – поправляю я.

– Точно, Джейн Остин. Можем поехать прямо сейчас. Только скажи, где ты, и я приеду за тобой. У нас еще все наладится. Я все исправлю, клянусь тебе!

– Ах, Энди, – говорю я, испытывая некоторое чувство вины. Жан-Люк за столиком расплачивается за наш обед, чтобы освободить место для новых посетителей. – Думаю, ты не сможешь приехать забрать меня. Потому что я во Франции.

– ГДЕ? – Энди удивлен чуть больше, чем могло бы показаться лестным для меня. Похоже, он, в отличие от Жан-Люка, не считает меня достаточно смелой. По крайней мере, настолько, чтобы отправиться самостоятельно во Францию. – Как ты туда попала? Что ты там делаешь? Где ты? Я приеду к тебе.

– Энди, – говорю я. Все это так ужасно. Терпеть не могу ссор. Гораздо легче уйти, чем объяснить человеку, что больше не желаешь его видеть. – Мне хочется… мне нужно побыть одной какое-то время и все обдумать.

– Лиз, ты же никогда не бывала в Европе! Ты понятия не имеешь, что ты делаешь. Это не смешно, знаешь ли. Я очень за тебя волнуюсь. Скажи мне, где ты, и я…

– Нет, Энди, – мягко прерываю его я. Жан-Люк идет ко мне, и вид у него встревоженный. – Послушай, я больше не могу сейчас говорить. Мне надо идти. Мне очень жаль, Энди, но… как ты верно заметил, я совершила ошибку.

– Я тебя прощаю! – говорит Энди. – Лиззи! Я прощаю тебя! Послушай, а как насчет денег?

– Насчет… чего? – Я так поражена, что чуть не роняю трубку.

– Денег, – настойчиво повторяет Энди. – Ты мне их вышлешь?

– Я не могу сейчас об этом говорить. – Жан-Люк уже подошел и встал рядышком. Я только сейчас замечаю, что он очень высок – выше даже, чем Энди. – Мне очень жаль. Прощай.

Я нажимаю отбой, и на пару секунд перед глазами у меня все плывет. Вот уж не подумала бы, что у меня еще остались в запасе слезы. Но, как видно, остались.

– С тобой все в порядке? – заботливо спрашивает Жан-Люк.

– Скоро будет, – заверяю его я, хотя сама в этом далеко не так уверена.

– Это был он?

Я киваю. Мне стало как-то трудно дышать. И я не знаю, из-за того ли, что я стараюсь сдержать слезы, или из-за близости Жан-Люка… а учитывая, как часто поезд качает на стыках, его рука то и дело касается моей.

– Ты сказала ему, что встречаешься со своим адвокатом? – спрашивает он. – И что он в данный момент составляет иск с требованием вернуть подаренный минет?

От потрясения я даже забываю, что мне трудно дышать. И непроизвольно начинаю вдруг улыбаться… слезы загадочным образом враз высыхают у меня на глазах.

– Ты сказала ему, что если он не изыщет способа немедленно вернуть его, то тебе придется подать в суд?

На этот раз слезы выступили на глазах от смеха.

– А ты говорил, что не умеешь шутить, – говорю я между приступами смеха.

– Не умею, – у Жан-Люка мрачный вид. – Вот эта была просто ужасной. Удивительно, что ты рассмеялась.

Я все еще хихикаю, плюхнувшись на сиденье рядом с ним. Во мне разливается чувство приятной сытости и сонливости. Но я изо всех сил стараюсь не заснуть и пялюсь в окно за головой Жан-Люка. Лучи солнца, все еще не опустившегося за горизонт, рисуют еще один замок. Я показываю туда и говорю:

– Так странно, но вот это очень похоже на замок. Жан-Люк поворачивает голову.

– Это и есть замок.

– Нет, – сонно возражаю я.

– Еще как да, – смеется Жан-Люк. – Ты же во Франции, Лиззи. А чего ты ожидала?

Ну уж точно не замков, стоящих вот так, чтобы любой проезжающий видел их из поезда. И не этого завораживающего заката, заливающего вагон розовыми лучами. И не этого очень доброго и такого симпатичного мужчину, сидящего рядом.

– Не этого, – бормочу я. – Не этого. И глаза у меня слипаются.

Так называемые имперские платья, которые носили женщины на заре девятнадцатого века, зачастую были прямыми, как современные ночные рубашки. Чтобы не мерзнуть, женщины надевали панталоны телесного цвета из трикотажа (хлопка плотной вязки), которые доходили до самых щиколоток или же чуть ниже колена. Вот почему, когда смотришь на портреты той эпохи, женщины в имперских платьях кажутся совсем без нижнего белья, хотя идея «разгуливать коммандос»[7] придет людям в голову только через два столетия.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

11

Мы чувствуем себя в большей безопасности рядом с сумасшедшим, который болтает без умолку, чем с тем, кто не может рта раскрыть.

Е.М. Киоран (1911–1995), французский философ румынского происхождения

Просыпаюсь я от того, что кто-то зовет меня по имени и мягко трясет за плечо.

– Лиззи. Лиззи, просыпайся. Твоя станция. Вздрогнув, я открываю глаза. Мне снился Нью-Йорк – как мы с Шери переезжаем туда и не находим жилья лучше, чем картонная коробка от холодильника под каким-то мостом. А я устраиваюсь на работу складывать футболки – километры и километры футболок с высоким цельнокроеным рукавом – в «Гапе».

С удивлением я обнаруживаю, что пока еще не в Нью-Йорке, а в поезде. Во Франции. И поезд прибыл на мою станцию. По крайней мере, если верить табличке за окном, выделяющейся на фоне ночного неба (когда это успело так стемнеть?), на которой написано «Суиллак».

– О, нет, – кричу я и вскакиваю с места. – Нет.

– Все в порядке, – успокаивает Жан-Люк. – Я уже взял твои сумки.

Так и есть. Он снял сумку на колесиках с полки. Вместе с рюкзаком и сумочкой он дает это все мне.

– Да не волнуйся, – посмеивается он над моей паникой. – Поезд не тронется, пока ты не сойдешь.

– О, – только и говорю я. Во рту у меня отвратительный привкус от вина. И как это я заснула. Я на него не дышала? Он не почувствовал моего дурного винного выдоха? – Ладно. Приятно было познакомиться. И спасибо за все. Ты такой славный. Надеюсь, еще когда-нибудь увидимся. Еще раз спасибо.

И я на всех парах несусь по проходу, говоря на французский манер «Пардон, пардон» всем, кого задеваю сумками.

И вот я стою на платформе. Платформа, такое ощущение, расположена прямо посреди поля. Посреди ночи.

Слышен только стрекот сверчков, пахнет дымом.

Пассажиров, сошедших вместе со мной, встречают радостные родственники и тут же ведут к поджидающим на стоянке машинам. Рядом пыхтит автобус, куда садятся другие пассажиры. На ветровом стекле автобуса табличка с надписью «Сарлат».

Я понятия не имею, что такое Сарлат. Единственное, что я знаю точно, что Суиллак, в общем-то, и не город совсем – так, просто станция с вокзалом.

И этот вокзал сейчас закрыт, судя по висячему замку и темным окнам.

Это плохо. Несмотря на многочисленные послания, которые я отправила Шери, сообщая время своего прибытия, она меня не встречает. Я выброшена на пустынную платформу посреди поля где-то во Франции.

Одна-одинешенька. Одна, за исключением…

Позади меня кто-то откашливается. Я резко разворачиваюсь и натыкаюсь – в буквальном смысле – на Жан-Люка. Он улыбается:

– Привет еще раз.

– Что… – Я во все глаза пялюсь на него. Может, это игра воображения? Могут в поезде от застоя в ногах образоваться тромбы, а потом переместиться в мозг? Я почти уверена, что нет. Они же образуются от перепада давления в самолетах. Или нет?

Значит, он действительно здесь. И стоит передо мной. С огромной бесформенной холщовой сумкой в руках. А поезд медленно трогается.

– Что ты тут делаешь? – кричу я. – Это же не твоя станция!

– Откуда ты знаешь? Ты же даже не спросила, куда я еду. И это правда, с запоздалым раскаянием понимаю я.

– Но… но, – лепечу я, – ты же видел мой билет. И знал, что я еду до Суиллака. Но ты не сказал, что тоже едешь туда.

– Не сказал, – признает Жан-Люк.

– Но… почему? – Меня вдруг осеняет ужасная догадка. А что если очаровательный, красивый Жан-Люк – на самом деле серийный убийца? Он выслеживает доверчивых американских девушек в поездах за границей, обманом втирается к ним в доверие, а потом убивает, когда они прибывают в пункт назначения. Что если у него в этой огромной сумке спрятан резак или гаррота? А это вполне возможно – сумка очень большая. Слишком большая для пиджака и пары мятых брюк.

Я оглядываюсь по сторонам – со стоянки отъезжает последняя машина. А за ней и автобус в Сарлат, оставляя нас одних. Совсем одних.

– Я хотел сказать, что выхожу в Суиллаке, – говорит Жан-Люк, когда я наконец фокусирую взгляд на нем, а не думаю о том, что мне совершенно нечем защищаться, если он вдруг начнет убивать меня, – но боялся, что тебя это смутит.

– Чем же? – спрашиваю я.

– Ну, – тянет Жан-Люк. Вид у него становится какой-то робкий. Это отчетливо видно в свете фонаря, в который бьются мотыльки – почти также громко, как стрекочут кузнечики. Почему это он заробел? Потому что собирается убить меня и понимает, что мне это может не понравиться? – Я был не до конца откровенен с тобой… видишь ли, ты, наверное, подумала, что я просто незнакомый попутчик в поезде, которому можно излить все проблемы…

– Очень сожалею об этом, – говорю я. Боже мой, ну кто станет убивать человека только за то, что тот разоткровенничался в поезде о своей жизни? Пусть бы вытащил книгу и сделал вид, что читает, и я бы заткнулась. – Просто я была очень расстроена…

– Но это было так занимательно, должен признать, – говорит Жан-Люк, пожимая плечами. – Никогда еще девушка не рассказывала мне о… ну, то, что рассказала ты. Никогда.

Ну почему я рассказала первому встречному о своей личной жизни? Пусть даже этот первый встречный в рубашке «Хьюго».

– Думаю, у тебя сложилось неверное представление обо мне, – говорю я, пятясь потихоньку к ступенькам, ведущим с платформы. – Я не такая девушка. Совсем не такая.

– Лиззи, – говорит Жан-Люк и делает шаг ко мне. Он перекрывает мне дорогу к ступенькам. – Я не сказал тебе, что тоже выхожу в Суиллаке, потому что… Ну, во-первых, ты не спрашивала. И потом, я не просто незнакомец, встретившийся тебе в поезде.

Ну, здорово. Сейчас он начнет нести какую-нибудь ахинею насчет того, что мы знали друг друга в прошлой жизни, как было с Т. Дж., с которым я встречалась на первом курсе. Ну почему я, как магнит, притягиваю всяких сумасшедших? ПОЧЕМУ?

А ведь в поезде он показался мне таким замечательным. Правда! Он сказал, что я очень смелая! Он вернул мне веру в мужчин! Ну почему он должен оказаться маньяком-убийцей? ПОЧЕМУ?

– Правда? – говорю я. Это Шери во всем виновата. Если бы она хоть раз ответила на мой звонок, ничего этого не было бы. – В каком смысле?

– На самом деле, ты едешь ко мне. Жан-Люк де Вильер, помнишь? Твоя подруга Шери живет в доме моего отца, в Мираке.

Я больше не пячусь и не гипнотизирую взглядом его сумку. И перестаю думать о своей неминуемой гибели. Мирак. Он сказал – Мирак.

– Я не говорила тебе, что еду в Мирак. – Да, правда, я трещала без умолку всю дорогу, но я точно помню, что слово «Мирак» не звучало. Я вообще забыла о нем до сего момента.

– Не говорила, – подтверждает Жан-Люк. – Но ведь именно там живет твоя подруга Шери, так? Со своим парнем, Чарльзом Пендергастом.

Чарльз Пендергаст? Он знает настоящее имя Чаза! Я точно знаю, что не говорила этого! Никто не зовет Чаза его настоящим именем, потому что он редко кому называет его.

Кто может знать настоящее имя Чаза? Только тот, кто знает самого Чаза.

– Погоди-ка, – мой мозг судорожно ищет какое-нибудь разумное объяснение происходящему. – Так ты… Люк? Тот самый друг Чаза? Но… ты же сказал, что тебя зовут Жан-Люк.

Люк – или Лук, или Жан-Люк, или как там его зовут – по-прежнему робеет.

– Ну да, это мое полное имя. Жан-Люк де Вильер. Но Чаз зовет меня просто Люк.

– Но… разве ты не должен быть сейчас в Мираке, с Шери и Чазом?

Он снимает с плеча свою сумку. – Мне пришлось съездить в Париж на один день, забрать свадебное платье моей кузины. Она боялась, что курьер из магазина не довезет его в целости и сохранности. Видишь?

Он немного расстегивает молнию на сумке, и оттуда выбивается край белого – несомненно, свадебного – кружева. Он запихивает его обратно и застегивает сумку.

– Я бы в жизни не подумал, когда ты уселась рядом со мной, что ты – та самая Лиззи, о которой я столько слышал от Шери и Чаза. Но когда ты назвала имя Шери, я понял это. Но к тому времени ты уже успела рассказать о… ну ты знаешь. – Теперь у него вид скорее смущенный, чем робкий. – А я знаю, ты рассказала это, рассчитывая, что мы больше никогда не увидимся.

– О боже, – говорю я, почувствовав, как сводит желудок. Потому что именно так я и думала.

– Извини, – говорит Жан-Люк, пожимая плечами. Что выглядит очень по-французски. Для американца. Хотя это логично. Ведь он – наполовину француз. – Но признай, это было… забавно.

– Не вижу в этом ничего забавного, – говорю я.

– Нуда, – вздыхает он и больше не улыбается. – Я знал, что ты так решишь. Поэтому и не сказал про Суиллак.

– Так ты знал, – говорю я, чувствуя, как вспыхнули мои щеки, – с самого начала знал, что мы еще увидимся. И будем видеть друг друга какое-то время. И все же позволил мне болтать, как идиотке.

– Нет, вовсе не как идиотке, – возражает он и уж точно больше не улыбается. Он даже выглядит немного встревоженным. – Ничего подобного! Ты показалась мне очаровательной. И забавной. Поэтому я не стал тебя останавливать.

Сначала я не знал, кто ты такая, и только видел, что тебе надо выговориться. Вот я и не мешал, к тому же мне и правда было интересно. Ты показалась мне очень милой.

– О боже! – Мне хочется нырнуть в его сумку с головой и укрыться там. – Милой? И это после того как я рассказала, что делала своему парню минет?

– Ты рассказала об этом в очень милой манере, – заверяет Жан-Люк.

– Я убью себя, – говорю я сквозь пальцы, поскольку закрыла пылающее лицо руками.

– Эй!

Кто-то берет меня за запястья. Я испуганно открываю глаза и вижу, что Жан-Люк положил свою сумку поверх моей и теперь стоит рядом, совсем рядом со мной. Он мягко берет меня за руки и пытается заглянуть в глаза.

– Эй, – снова говорит он, и голос у него такой же мягкий, как его прикосновение. – Извини. Я не подумал. Серьезно. Я не… я не знал, что делать. Я хотел сказать тебе, но потом решил… решил, что это будет забавная шутка. Но я уже говорил, шутки – не мой конек.

Я начинаю остро осознавать, какие же темные у него глаза – почти как черные силуэты деревьев за станцией, четко вырисовывающиеся на фоне темно-синего неба, и какие чудесные у него губы – так и хочется поцеловать. Тем более что они всего в паре сантиметров от моих.

– Если ты кому-нибудь скажешь, – как бы со стороны слышу я свой голос. Он, кстати, стал каким-то подозрительно гортанным, – о том, что я рассказывала тебе, особенно Чазу, я тебя убью. О том, что я еще не написала диплом. И о той, другой вещи. Ты понимаешь, о чем я. Не смей никому рассказывать. Понял? Я тебя убью, если ты это сделаешь.

– Понял, понял, – отвечает Люк. Он еще крепче сжимает мне руки, так что приходится отнять их от лица. Но он продолжает держать их в своих больших теплых ладонях. И это приятно. Даже очень. – Я тебе даю честное слово. Ничего никому не скажу. Я буду молчать как рыба о твоем минете.

– Черт возьми, я не шучу! – кричу я. – Не произноси больше никогда этих слов!

– Каких слов? – спрашивает он. Его темные глаза зажигаются, и в них я вижу, как звезды подмигивают, переливаясь, как блестки на моем синем кашемировом свитере. – Минет?

– Прекрати! – кричу я и кидаюсь на него.

Просто на случай, если ему вдруг захочется поцеловать меня.

Потому что до меня начинает доходить: то, что Жан-Люк оказался тем самым Люком, далеко не самая плохая новость. Теперь мне можно не волноваться насчет того, получила ли Шери мое сообщение и где мне сегодня ночевать.

Я уж молчу о том, что он – самый красивый парень из всех, кого мне довелось знать. И он не помешан на покере… насколько мне известно.

И о том, что я ему, кажется, тоже нравлюсь.

И что мне предстоит провести почти все лето рядом с ним.

И что он держит меня за руки.

Жизнь сразу как-то вдруг наладилась.

– Так я прощен? – спрашивает он.

– Да, – приходится мне сдаться. При этом я улыбаюсь, как идиотка, хотя он и утверждает, что я не идиотка. Просто он такой… классный.

Не просто красивый, а еще и милый – угостил меня обедом.

Сочувствовал мне, когда я рыдала, как сумасшедшая.

Плюс он еще банкир-инвестор. Он много работает, чтобы… сохранить деньги состоятельных людей. Ну, или еще что-нибудь.

И он сделал так, что я не плакала, а смеялась после разговора с Энди.

И я буду с ним. Все лето. Всю…

– Вот и хорошо, – говорит Люк. – Мне не хочется, чтобы ты ошибалась в оценке моего характера, когда судила по одежде.

– Не думаю, – говорю я, опуская взгляд на вырез его рубашки, откуда многообещающе торчит пучок темных волос, – что я ошибаюсь.

– Вот и хорошо, – повторяет Люк. – Надеюсь, тебе понравится в Мираке.

«Уверена, мне там понравится, – думаю я про себя и впервые не произношу свои мысли вслух, – если там будешь ты, Люк».

– Спасибо, – говорю я и гадаю, поцелует ли он меня теперь.

И в этот момент мы слышим, как подъезжает машина, и Люк говорит:

– Отлично, вот и наша машина, – и отпускает мои руки.

На стоянку въезжает канареечно-желтый «мерседес» с откидным верхом. За рулем сидит блондинка с медовым оттенком волос.

– Извини, я опоздала, chéri! – кричит она с французским акцентом.

И еще до того, как он успевает подбежать к ней и поцеловать, я понимаю, кто это такая. Его девушка.

Не только женщины стремились выставить напоказ свои фигуры в начале 1800-х годов. Именно в это время появились «денди», последователи идола моды – Джорджа Брюммеля «Красавчика». Этот джентльмен утверждал, что брюки должны обтягивать ноги плотно, как вторая кожа, и не мог примириться ни с единой морщинкой на жилетке. Воротничок у денди был такой высокий, что он не мог повернуть голову.

Истории не известно, сколько джентльменов встретили свою смерть под колесами карет, которых не заметили, переходя дорогу.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

12

Сплетни – опиум для угнетенных.

Эрика Джонг (р. 1942), американский педагог и писатель

Само собой, у него есть девушка. Он слишком хорош – если оставить в стороне историю с сокрытием своей личности, – чтобы быть одиноким.

Жаль, но она хороша. У нее роскошные длинные волосы, узкие загорелые плечи, длинные, покрытые ровным загаром ноги. На ней простая черная блуза, длинная крестьянская юбка, на вид очень дорогая, на ногах сандалии со стразами. Одета она совершенно по-летнему.

Впрочем мой радар моды может опять дать сбой, потому что Доминик Дезотель – а именно так ее зовут, – как и Энди, иностранка. Она канадка. Французская канадка. И работает в той же инвестиционной компании в Хьюстоне, что и Люк.

И они встречаются уже полгода.

По крайней мере, это мне удалось выяснить из осторожных расспросов с заднего сиденья «мерседеса». Правда, вскоре я замолкаю.

Трудно сосредоточиться на сборе информации, когда мимо нас проносятся такие дивные пейзажи. Солнце давно зашло, но теперь вышла луна, и я могу разглядеть огромные вековые дубы вдоль дороги. Ветви деревьев нависают над нами, как шатер. Мы петляем по извилистой дороге в две полосы, что вьется вдоль широкой бурлящей реки. Из того, что видно, трудно сказать, где именно мы находимся.

Или даже когда. Судя по тому, что нет ни телефонных, ни фонарных столбов, мы можем оказаться в любом веке, не только в двадцать первом. Мы даже проехали мимо старинной мельницы с огромными ветряными крыльями, соломенной крышей и красивым палисадником рядом.

Окно мельницы светится явно электрическим светом, так что мы точно не в 1800-х. Зато в окно мне видна семья, ужинающая за большим столом.

На мельнице!

Я даже забыла, что расстроена из-за своего бывшего парня, погрязшего в проблемах с азартными играми. Вокруг такая красотища!

Потом мы выскакиваем из-под деревьев, и перед нами вырастают холмы, на которых высятся замки. Люк поясняет, что эта часть Франции (которая называется Дордонь, в честь реки) знаменита своими замками – их здесь не меньше тысячи – и пещерами, на стенах которых имеются рисунки, датируемые 15 000 годом до н. э.

Доминик добавляет, что Перигор, та часть Дордони, в которой мы находимся, также известна своими черными трюфелями и фуа-гра. Я ее почти не слушаю. Трудно не засмотреться на высокие укрепленные стены – Люк говорит, что они принадлежат древнему средневековому городку Сарлат, мы сможем поехать туда за покупками, если захотим.

Покупки! Вряд ли у них там есть магазин ретро. Но, может, хотя бы эконом-класс… Господи, вы даже представить не можете, какие находки могут поджидать там человека вроде меня. «Живанши», «Диор», «Шанель»… как знать?

Потом мы сворачиваем с дороги на узкий проселок – едва-едва проехать машине, – круто взбирающийся наверх.

Ветки хлещут по бортам машины и даже задевают меня, пока я не пересаживаюсь в середку.

Доминик замечает мои перемещения и говорит:

– Надо отправить кого-нибудь обрезать эти ветки, Жан-Люк, до того как приедет твоя мама. Ты же знаешь, какая она.

– Знаю, знаю, – говорит Люк и, повернувшись ко мне, спрашивает:

– Ты там в порядке?

– Да, вполне, – отвечаю я, хватаясь за спинки передних сидений. Меня изрядно мотает. Дорога явно требует ремонта.

И вот когда мне уже кажется, что содрогающаяся машина больше не выдержит, когда я начинаю гадать, доедем ли мы все же до вершины холма или ветки раньше снесут нам головы, – мы вырываемся из-под завесы последних деревьев на широкое травянистое плато, под которым простирается долина. Яркие фонари освещают подъездную дорожку, ведущую – если мои глаза не обманывают меня – к тому самому дому, в котором жил мистер Дарси в экранизации книги «Гордость и предубеждение».

Только этот дом больше. И выглядит элегантнее. У него больше пристроек.

И в нем есть электричество: окна, которых здесь, кажется, сотни, ярко сверкают на фоне темно-синего неба. От подъездной дорожки начинается широкая лужайка, обсаженная старыми дубами, на ней – огромный открытый бассейн, подсвеченный огнями, словно сверкающий в ночи сапфир. Вокруг расставлена кованая садовая мебель.

Это самое подходящее место для свадеб! Вся эта тщательно подстриженная лужайка окружена невысокой каменной изгородью. Такое ощущение, что за ней сразу обрыв – дальше видны только верхушки деревьев, залитые лунным светом, вдалеке другой такой же холм, увенчанный шато – близнецом-братом нашего и так же сияющим сотнями огней.

Просто дух захватывает. В прямом смысле. Я замечаю, что перестала дышать, увидав все это.

Люк въезжает на подъездную дорожку и глушит мотор. Теперь слышен только стрекот сверчков.

– Ну? – говорит он, повернувшись ко мне. – Что скажешь?

И впервые в жизни я потеряла дар речи. Это историческое событие, хотя Люк об этом и не догадывается.

В наступившей после вопроса Люка тишине еще отчетливее слышны сверчки. Я по-прежнему не могу выдохнуть.

– Да, – говорит Доминик, выбираясь из машины и направляясь к массивным дубовым входным дверям. Обеими руками она держит холщовую сумку со свадебным платьем. – Это место всегда производит такое впечатление. Красиво, правда?

Красиво? Красиво?!

Да это все равно что назвать Великий каньон большим.

– Да это, – говорю я, обретя наконец голос, после того как Доминик скрылась за дверью. Люк в это время достает мои вещи из багажника, – это самое красивое место в мире.

– Правда? – Люк смотрит на меня, его темные глаза поблескивают в лунном свете. – Ты так думаешь?

Он все время уверяет меня, что не умеет шутить. Но сейчас он, должно быть, смеется надо мной. Да на всем свете нет места красивее!

– Абсолютно, – отвечаю я, и даже это кажется мне недостаточным.

И тут я слышу знакомые голоса с лужайки, нависающей над долиной.

– Неужто это месье Вильер вернулся из Парижа? – вопрошает Чаз, выходя из тени огромного дерева. – Да, так и есть. А кто это вместе с ним?

На полпути, прямо посреди дороги, Чаз застывает, узнав меня. Трудно сказать наверняка – потому что луна у него прямо за спиной, и я смотрю против света, и еще потому что козырек его бейсболки, как всегда, надвинут низко на глаза, – но мне кажется, он улыбается.

– Так, так, так, – довольно мурлычет он. – Посмотри-ка, что за кошечка к нам приехала.

– Что? – Шери появляется из-за его спины. – А, привет, Люк. Ты забрал…

Тут голос ее обрывается. А в следующую секунду она уже визжит:

– ЛИЗЗИ? ЭТО ТЫ?

Она перелетает через разделявшую нас дорожку, виснет на мне и кричит:

– Ты приехала! Ты приехала! Поверить не могу! Как ты сюда добралась? Люк, где ты ее нашел?

– В поезде, – отвечает Люк и усмехается, видя, какие панические взгляды я кидаю на него поверх плеча повисшей на мне Шери.

Но в подробности он не вдается. Как я его и просила.

– Но это же удивительно, – восклицает Шери. – Как вы двое могли встретиться…

– Ничего особенного, – мягко возражает Чаз, – если учесть, что во всем поезде они были единственными американцами, направляющимися в Суиллак.

– О, только не начинай свои философские лекции на тему теории вероятности, – обрывает Чаза Шери. – ПОЖАЛУЙСТА. – Мне же она говорит:

– Почему ты не позвонила? Мы бы встретили тебя на станции.

– Я звонила, – говорю. – Сотню раз. Но все время натыкалась на голосовую почту.

– Это невозможно, – отвечает Шери и достает из кармана шорт телефон. – Он у меня… Ну надо же! – Она щурится, вглядываясь в экран. – Я забыла включить его сегодня утром.

– А я думала, ты опять уронила его в унитаз.

– На этот раз нет, – говорит Чаз и обнимает меня одной рукой. При этом он шепчет мне:

– Не надо никого побить в Англии? Потому что я с удовольствием отправлюсь туда и надеру его чертов голый зад. Только скажи.

– Не надо, – заверяю я, смеясь. – Все в порядке. Правда. Я виновата не меньше, чем он. Надо было слушать тебя. Ты был прав. Ты всегда прав.

– Не всегда, – говорит Чаз, отпуская меня. – Просто те разы, когда я оказываюсь неправ, не так ярко фиксируются у тебя в памяти, как те, когда я прав. Впрочем, если хочешь, можешь продолжать верить в мою непогрешимость.

– Да брось ты, Чаз, – говорит Шери. – Кого волнует, что там произошло в Англии? Главное, теперь она здесь. Она ведь может пожить здесь, Люк?

– Ну не знаю, – дразнит нас Люк. – А она может отработать свое проживание? Нам лентяи тут не нужны. У нас уже есть один, – он хлопает Чаза по плечу.

– Неправда, я помогаю, – оправдывается Чаз. – Я дегустирую весь алкоголь на чистоту и свежесть к приезду твоей мамаши.

Шери качает головой.

– Ты невыносим, Чаз. – А Люку она говорит: – У Лиззи золотые руки. Во всяком случае, во всем что касается иголки. Если тебе нужны услуги швеи…

Люк искренне удивлен, что я умею шить. Все удивляются, когда узнают. В наши дни мало кто умеет обращаться с иголкой.

– Может, и понадобятся, – говорит Люк. – Я спрошу… э-э… у мамы, когда она завтра приедет. Но сейчас, мне кажется, у нас более насущные задачи – надо помочь Чазу с дегустацией напитков.

– Сюда, леди, – с вежливым поклоном Чаз направляет нас в садовый бар, где, судя по всему, он прочно обосновался, – и джентльмены тоже.

Мы с Шери идем за ними по прохладной, чуть влажной траве. Когда мы подходим ближе к каменной изгороди, я заглядываю через нее и вижу, как внизу раскинулась широкая долина, и река – как и обещал Чаз, – как змея, извивается по ней, мерцая в лунном свете. От такой красоты у меня перехватывает горло. Я словно оказалась во сне. Или в раю.

И не только я.

– Просто поверить не могу, – шепчет мне Шери, не выпуская меня из объятий. – Что случилось? Я была пьяна, когда разговаривала с тобой последний раз. Но я точно помню, ты собиралась сделать все, чтобы у вас с Энди наладились отношения.

– Я старалась, – шепчу я в ответ. – Но потом выяснилось – в общем, это длинная история. Расскажу как-нибудь потом, когда их, – я кивком показала на Чаза и Люка, вышагивавших впереди, – не будет поблизости.

Хотя, конечно, Люк и так уже знает большую часть. Ну ладно, практически все. В прямом смысле все.

– Все так плохо? – забеспокоилась Шери. – Ты сама как?

– Да я в порядке, – заверяю я. – Правда, еще недавно все было ужасно, но… – Я снова смотрю в спину Люка. —

Мне подвернулось очень сочувствующее плечо, на котором можно было поплакать.

Шери отслеживает направление моего взгляда, и брови ее потихоньку ползут вверх, к кудрявой челке. Интересно, что она подумала? Не по Сеньке шапка?

Потому что это не так. В смысле, ничего я не влюбилась.

Но Шери говорит только:

– Ну, тогда я рада. Значит, твое сердце не разбито?

– Знаешь, – задумчиво отвечаю я, – кажется, нет. Изрядно потрепано, но и только. А ничего, что я приехала? Что там Чаз говорит насчет того, что завтра приезжает мама Люка?

Шери скривилась.

– Отец и мать Люка разводятся, но, как видно, миссис де Вильер давно обещала своей племяннице, что та сможет устроить свадьбу в Мираке. И вот миссис де Вильер, приезжает завтра сюда со своей сестрой, племянницей, женихом – в общем, со всей семьей. Будет адская вечеринка. Особенно учитывая то, что родители Люка практически не разговаривают. Чаз говорит, что мамаша Люка хуже боевого топора.

Я киваю, вспомнив, как Доминик советовала Люку подстричь деревья вдоль дороги до приезда матери.

– Значит, я буду им только мешать, – шепчу я, чтобы Люк нас не услышал. Говорю «им», но имею в виду, конечно, Люка. – Не хотелось бы нарушать…

– Лиззи, все нормально. Дом огромный, места много. Даже если нагрянет вся многочисленная родня Люка, места хватит всем. И дел всем хватит. Даже хорошо, что ты приехала. Твоя помощь может понадобиться. Похоже, эта племянница – техасская заноза. Она уже заставила Люка смотаться в Париж забрать ее платье у модной портнихи. К тому же невеста пригласила на свадьбу пол-Хьюстона, включая гаражную рок-группу своего брата, которые только что получили контракт на звукозапись и скоро ворвутся в хит-парады. По-моему, они не собирались устраивать свадьбу в тесном семейном кругу.

– Ну, тогда ладно, – успокаиваюсь я. – Потому что я больше ничего другого не придумала. Домой я поехать не могла…

– Конечно, не могла, – с ужасом восклицает Шери. – Твои сестрицы устроили бы тебе такой разбор полетов!

– Знаю, – говорю. – Вот я и решила, что можно приехать сюда…

– Да я ужасно рада, что ты приехала. Ты погляди на этих двух, – она кивком указывает на Люка и Чаза, которые уже устроились возле кованого столика и смешивают какой-то коктейль в высоких фужерах для шампанского. – Да они же словно два близнеца, долго живших в разлуке. Они дорвались друг до друга и целыми днями только и делают, что болтают обо всем на свете: о Ницше, Тайгере Вудсе, пиве, вероятности совпадения дней рождения, старых добрых школьных днях. Я себя чувствовала пятым колесом в телеге. – Она обнимает меня. – Но теперь у меня есть с кем поговорить.

– Да уж, я всегда не прочь потрещать, – ухмыляюсь я. – А как же Доминик, девушка Люка? С ней нельзя поболтать?

Шери корчит рожу.

– Можно. Если, конечно, тебе хочется поговорить о Доминик.

– А, ну я примерно так и подумала, судя по ее сандалиям.

– Правда? – живо интересуется Шери. Она всегда ценила мои способности к анализу одежды. – У тебя возникли неприятные предчувствия?

– Нет, – поспешно отвечаю я, – ничего подобного. Просто видно, что она слишком старается. Но, с другой стороны, она ведь канадка. С иностранцами мой радар барахлит.

Шери кривится:

– Ты про Энди? Никогда не понимала, что ты в нем нашла. Но насчет Доминик ты не ошибаешься. Ее сандалии от Маноло Бланик!

– Да ну! – Я тщательно штудирую «Вог» и знаю, что сандалии Маноло Бланик могут стоить до шестисот долларов. – Бог мой! Я всегда гадала, кто их покупает…

– Эй, вы там. – Через залитую лунным светом лужайку к нам движется Чаз. – Не отлынивайте от своих обязанностей. Надо продегустировать кое-что из напитков.

– Точно-точно, – Люк идет на шаг позади него. – И я как раз несу два первых образца для анализа. – Он вручает нам по высокому фужеру, наполненному искристой жидкостью. – «Кир рояль» с шампанским, приготовленным здесь же, в Мираке, – объявляет Люк.

Я не знаю, что такое «Кир рояль», но твердо намерена попробовать. Снова появляется Доминик и требует себе фужер.

– За что будем пить? – спрашивает она, поднимая бокал.

– Как насчет встречи незнакомцев в поезде? – предлагает Люк.

Моя улыбка нейтрально вежлива.

– Прекрасный тост, – говорю я, чокаюсь со всеми и делаю небольшой глоток.

Смешанные ароматы ягод, солнца и шампанского пляшут у меня во рту, словно пьешь жидкое золото. «Кир рояль» оказывается коктейлем из шампанского и ягодного ликера – черной смородины, как потом объясняет мне Шери.

– А теперь ты мне кое-что объясни, – требует Шери, закончив просвещать меня насчет ликеров.

– Ммм? – Теперь я совершенно уверена, что все это только сон, и я рано или поздно обязательно проснусь, но до тех пор я твердо намерена получать удовольствие. – Что именно?

– Что Люк хотел сказать этим тостом? Незнакомцы в поезде и все такое?

– О! – Я смотрю на него – он и Чаз смеются. – Не знаю. Ничего.

Шери щурится на меня.

– Не корми меня этими своими «не знаю», Лиззи. Колись давай. Что там у вас произошло в поезде?

– Да ничего, – усмехаюсь я. – Ну, я была расстроена из-за Энди, ты же понимаешь. И немного поплакала. Но, как уже сказала, он проявил сочувствие.

– Что-то здесь не так. Ты что-то не договариваешь. Уж я-то знаю, – Шери качает головой.

– Да нет же.

– Ладно, если там что-то есть, я рано или поздно выясню, – заявляет Шери. – Ты в жизни не могла удержать что-то в секрете.

Я только улыбаюсь на это. Пока что мне удалось удержать пару вещей от нее в секрете. И я вовсе не планирую выбалтывать их в ближайшее время.

– Да честно, Шери. Ничего не было, – говорю я. И это, в принципе, правда.

Немного погодя я отправляюсь к каменной изгороди и смотрю вдаль, пытаясь вобрать в себя все – долину; луну, поднимающуюся над крышей соседнего шато; ночное звездное небо; стрекот сверчков; сладкий запах какого-то цветка, распускающегося ночью.

Слишком много всего. Перенестись из тесного кабинета в Центре занятости населения сюда – и все за один день…

Подходит Люк – ему как-то удалось ненадолго вырваться от Чаза и Доминик.

– Ну что, теперь лучше? – спрашивает он.

– Здесь – да, – улыбаюсь я. – Не знаю, как отблагодарить тебя, что позволил пожить здесь. И спасибо за… ну ты знаешь. Что не сказал им.

Он искренне удивляется.

– Ну, конечно. Зачем же еще нужны друзья? Друзья. Так вот, значит, кто мы.

И почему-то сейчас, под луной, этого кажется вполне достаточно.

Романтическое поветрие 1820-х годов вернуло страсть к героиням с узкой талией, как в романах Вальтера Скотта – Дэна Брауна тех дней. Хотя сэр Вальтер Скотт никогда бы не рискнул одеть французскую героиню в просторный свитер и черные леггинсы, как это сделал с бедняжкой Софи Невё Дэн Браун в романе «Код да Винчи». Снова в моду вошли корсеты, а юбки стали шире. Вальтера Скотта так любили, что на некоторое время менее чувствительные дамы даже увлеклись одеждой из грубой шотландки, но, к счастью, вскоре осознали свою ошибку.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

13

Я бы не говорил так много о себе, если б знал кого-нибудь еще так же хорошо, как себя.

Генри Дэвид Торо (1817–1862), американский философ, писатель и натуралист

Проснувшись на следующее утро, я смущенно оглядываю комнатку с низким потолком, ослепительно белыми стенами и деревянными потолочными балками. Занавески – кремовые, с огромными розовыми розами – задернуты, и я не вижу, что снаружи. На секунду я не могу сообразить, где нахожусь – в чьей спальне и в какой стране.

Потом вижу старинную дверь с ручкой, как у садовой калитки – ее надо нажимать вниз, а не поворачивать, – и понимаю, что я в шато Мирак, в одной из многочисленных комнат мансарды, где раньше, в дни былого величия, жили слуги, а теперь разместились Шери, Чаз и я. Ну и, само собой, Люк и его девушка Доминик.

Более цивильные спальни этажом ниже зарезервированы для свадебного кортежа и гостей, прибывающих сегодня днем. Сдавая основной дом внаем, отец Люка – Шери зовет его не иначе как месье де Вильер – живет в небольшом коттедже с соломенной крышей, где он держит в дубовых бочках вино, пока оно не будет готово к разливу по бутылкам. Вчера вечером, пока мы взбирались по бесконечной лестнице после четырех (пяти?) стаканов «Кир рояля», Шери рассказала, что птицы постоянно вьют на крыше гнезда, и их надо шугать оттуда, не то отходы их жизнедеятельности просачиваются сквозь солому.

Думаю, соломенная крыша уже никогда не покажется мне столь романтичной и живописной.

Сонно моргая, я разглядываю трещины на потолке и вдруг понимаю, что меня разбудило: кто-то стучит в дверь.

– Лиззи, – слышу я голос Шери. – Ты проснулась? Уже полдень. Ты что, собираешься спать весь день?

Я отбрасываю одеяло, подскакиваю к двери и распахиваю ее. Передо мной стоит Шери в бикини и саронге и держит две большие дымящиеся кружки. Волосы ее, обычно темные и кудрявые, сейчас кажутся огромной копной – верный признак того, что на улице жарко.

– Что, правда уже полдень? – спрашиваю я, испугавшись, что проспала так долго и все – вернее, Люк – подумают, что я самый что ни на есть наглый лодырь.

– Пять минут первого, – говорит Шери. – Надеюсь, ты прихватила купальник. Надо успеть позагорать, пока не приехала мать Люка со своими гостями. Тогда нужно будет накрывать на стол и готовиться к дегустации еды и напитков. Значит, у нас остается около четырех часов. Но сначала – она протягивает мне одну из дымящихся кружек – капуччино. Много аспартама, как ты любишь.

– О, ты спасаешь мне жизнь, – благодарно мурлычу я, чувствуя, как теплый молочный пар окутывает меня.

– Знаю, – говорит Шери, проходит в комнату и по-хозяйски устраивается на моей смятой кровати. – А теперь я желаю знать все, что случилось у тебя с Энди. И с Люком в поезде. Давай, колись.

Что я и делаю, усевшись рядом. Нет, конечно, рассказываю ей не все. Я до сих пор не сказала ей о том, что мне срочно надо написать дипломную работу, и уж точно не собираюсь рассказывать о минете. Вот незнакомцу в поезде я вывалила и то и другое. Но это было намного проще, чем рассказать об этом лучшей подруге, которая – я точно знаю – не одобрит ни того, ни другого. Особенно второе. Потому что без взаимности – это верх антифеминизма.

– Значит, у вас с Энди все кончено, – подытоживает Шери, когда я заканчиваю рассказ.

– Определенно, – говорю я, допивая последний глоток волшебного капуччино.

– И ты ему об этом сказала?

– Естественно, – говорю я. А я сказала? Кажется, да.

– Лиззи, – Шери испытующе смотрит на меня, – я же знаю, как ты ненавидишь все эти объяснения. Ты ему точно сказала, что все кончено?

– Я сказала ему, что мне надо побыть одной, – отвечаю я… и запоздало понимаю: это вовсе не то же самое, что все кончено.

И все же Энди понял, что я хотела сказать. Я уверена. Но на всякий случай, если он снова позвонит, я не буду брать трубку.

– И тебя ничего не угнетает? – уточняет Шери.

– В общем, да, – говорю, – но я немного чувствую себя виноватой из-за денег.

– Каких денег?

– Он хотел занять у меня, чтобы оплатить обучение за семестр. Наверное, надо было дать. Теперь он не сможет продолжить учебу осенью…

– Лиззи, – недоумевает Шери, – у него были деньги. Но он их проиграл! Если бы ты дала ему, он и их спустил бы в карты. Ты бы только способствовала его дальнейшему падению. Ты этого хочешь? Хочешь помочь ему увязнуть еще больше?

– Нет, – мрачно отвечаю я. – Но, знаешь, я ведь его любила. А любовь нельзя включить и выключить, как свет в комнате.

– Можно, если парень начинает злоупотреблять твоей добротой.

– Наверное, – вздыхаю я. – Может, и не стоит так терзаться. Ведь получал же он пособие по безработице, хотя сам работал.

Шери улыбается.

– Забавно, что в твоих глазах это самый ужасный его проступок. А как насчет азартных игр? А то, что он назвал тебя толстой?

– Но обман правительства еще хуже.

– Ладно, раз ты так считаешь. В любом случае, скатертью ему дорожка. Может, хоть теперь ты перестанешь глупить и поедешь в Нью-Йорк со мной и Чазом?

– Шери, я просто…

Ну как сказать ей правду? Что я не могу отправляться в Нью-Йорк на поиски работы, не имея в кармане диплома, а я не уверена, что успею дописать работу до того, как они с Чазом уедут. А еще меня грызут сомнения, что даже с дипломом я не приживусь в большом городе.

– Отлично, – говорит Шери, неверно истолковав мою нерешительность. – Я поняла. Это серьезный шаг, и тебе нужно время, чтобы свыкнуться с этой идеей. Ладно, как насчет другой истории?

– Какой другой истории?

– Насчет вас с Люком. В поезде.

– Шери, я уже сказала тебе. Ничего не было. Господи, да я только что порвала ужасные отношения с парнем, которого едва знала. Думаешь, я готова тут же ринуться в новые? За кого ты меня держишь? К тому же ты видела его девушку? Зачем парню, у которого есть такая девушка, заводить роман со мной?

– Ну, у меня есть на этот счет некоторые соображения, – туманно заявляет Шери. Но что именно она имеет в виду, я уточнить не успеваю, потому что она продолжает: – Ладно, слушай. Понимаю, ты многое пережила за последние дни, поэтому не буду пока доставать тебя с Нью-Йорком. Отдыхай и не думай о будущем. Ты это заслужила. Считай следующие несколько дней честно заработанными каникулами. Вернемся к этому разговору позже, когда ты оправишься от открытия, что парень твоей мечты оказался кошмаром. А теперь, – она шлепает меня по ноге, – надевай купальник и догоняй меня у бассейна. Лучшее время для загара уходит.

И я тороплюсь, потому что Шери любит, чтобы ее приказам подчинялись. Я стрелой пролетаю через холл в старинную ванную, где стоит массивная ванна на ножках и унитаз с деревянным стульчаком и сливным бачком, где нужно дергать за веревочку. Быстренько ополоснувшись и сделав макияж, я надеваю бикини – впервые в жизни. Мои сестры нещадно дразнили меня каждый раз, когда я пыталась напялить раздельный купальник в те времена, когда еще не похудела.

Возможно, из-за этого все мои купальники были сплошными, с пришитыми маленькими юбочками в стиле Аннет Фуничелло.

И пусть я была самой полненькой в бассейне, но я всегда одевалась оригинальнее всех… или, как выражалась Роза, была самой «модной белой вороной».

В новом купальнике я вовсе не похожа на белую ворону. Во всяком случае, мне так кажется. Это раздельный купальник, хотя тоже ретро… ретро Лилли Пулитцер шестидесятых годов. Сара говорит, что это чудовищно носить чей-то старый купальник, но на самом деле это вполне гигиенично, если предварительно пару раз его постирать.

И вот теперь, посмотрев на себя в немного мутное зеркало на двери ванной, я нахожу, что выгляжу… неплохо. Я, конечно, не Доминик. Но кто вообще может с ней тягаться?

Я спешу в свою комнату, натягиваю сарафанчик, тоже от Лилли Пулитцер, быстро заправляю кровать, отдергиваю розовые занавески, открываю окно, чтобы проветрить комнату… и чуть не падаю от великолепия открывшегося из окна вида…

Передо мной – солнечная долина, расстилающаяся под шато. Зеленые бархатные верхушки деревьев и убегающие вдаль волны холмов, бледно-коричневые утесы, а над всем этим – неправдоподобно ясное небо.

Боже, как красиво! На многие мили виден только лес, по которому змеится серебряная лента реки, на берегах приютились деревушки, а вверху, на холмах угнездились шато и замки. Словно в сказочном сне.

И как Люк, недоумеваю я, пожив здесь хоть немного, может возвращаться в Хьюстон? Разве отсюда по доброй воле уедешь?

Но размышлять над этим мне некогда. Я должна встретиться с Шери у бассейна, иначе мне не поздоровится.

Не так-то просто, скажу я вам, найти дорогу вниз по всем этим бесконечным переходам и лестницам, из которых, похоже, только и состоит Мирак. Но я все-таки умудряюсь вырваться в мраморный вестибюль и выскочить на улицу – на напоенный солнцем и сладковатым ароматом летний воздух. Где-то вдалеке слышно гудение мотора – возможно, газонокосилки, судя по запаху свежескошенной травы – и треньканье… колокольчиков? Не может быть.

Или может?

Но я не останавливаюсь, чтобы выяснять это. Надеваю солнечные очки со стразами, пересекаю подъездную дорожку и наконец оказываюсь на лужайке с бассейном, где в шезлонгах уже растянулись Шери, Доминик и еще какая-то девушка. Их шезлонги развернуты к солнцу. Доминик и девушка уже коричневые от загара – это явно не первый их день на солнце. Шери, как я вижу, решительно настроена догнать их до конца лета.

– Доброе утро, – здороваюсь я с Доминик и второй девушкой. В ней еще есть подростковая припухлость. Она в голубом сплошном купальнике «Спидо», а Доминик в черных стрингах от Кельвина Кляйна.

И стринги завязаны не так уж плотно. – Bonjour, – приветливо отвечает девушка.

– Лиззи, познакомься, это Агнесс, – говорит Шери. Только произносит она ее имя на французский манер – Ахнэсс. Она устроилась сюда на лето помогать по хозяйству. Ее семья живет в долине на мельнице.

– О! Я видела мельницу! – кричу я в восторге. – Она такая красивая!

Агнесс мило мне улыбается. А Доминик объясняет:

– Не старайся. Она ни слова не понимает по-английски. Устраиваясь сюда, она утверждала, что говорит по-английски, но на самом деле не знает ничего, кроме «привет», «до свидания» и «спасибо».

– Ясно, – говорю я и улыбаюсь Агнесс. – Bonjour! Je m'appelle Lizzie,[8] – что, в общем-то, практически исчерпывает мой запас французских фраз. Правда, я еще знаю Excusez-moi и J'aime pas des tomates.[9]

Агнесс в ответ выдает мне целую тираду, из которой я ничего не понимаю. Шери советует:

– Просто улыбайся и кивай, и вы прекрасно поладите.

Что я и делаю. Агнесс лучезарно мне улыбается и дает белое полотенце и бутылку воды из сумки-холодильника. Я заглядываю ей через плечо, надеясь разглядеть в сумке баночку диет-колы, но ее там нет. У них во Франции вообще есть диет-кола? Должна быть. В конце концов, это же не страна третьего мира.

Я благодарю Агнесс за воду и расстилаю полотенце на свободном шезлонге, как раз между ней и Доминик. Потом снимаю сарафан, сбрасываю сандалии и откидываюсь на удобные подушки, устремив взгляд в безоблачно-голубое небо.

К такому можно привыкнуть, понимаю я. И довольно быстро. Англия со своим холодным влажным летом словно отодвинулась в далекое прошлое.

И вместе с ней Эндрю.

– Какой… необычный купальник, – замечает Доминик.

– Спасибо, – отвечаю я, хотя у меня закрадывается подозрение, что это не комплимент. Но, может, я опять проецирую свои мысли, учитывая ее сандалии за шестьсот долларов.

– А где Люк и Чаз? – перевожу я разговор.

– Стригут ветки вдоль дороги, – отзывается Шери.

– О, – удивляюсь я. – А разве здесь нет… я не знаю… фирмы по стрижке деревьев?

Доминик награждает меня саркастическим взглядом из-под солнечных очков Гуччи.

– Конечно, если бы кто-нибудь потрудился вызвать их вовремя. Но отец Жан-Люка, как всегда, дотянул до последней минуты, когда уже никого вызвать нельзя. Поэтому приходится Жан-Люку самому делать это, если, конечно, он не хочет, чтобы у Биби был повод придраться.

– Биби?

– Мать Жан-Люка, – поясняет Доминик.

– Миссис де Вильер – женщина немного… своеобразная, насколько я поняла, – подает голос Шери из своего шезлонга.

Доминик деликатно фыркает:

– Можно и так сказать. А можно – что она устала от абсолютного и полного легкомыслия своего мужа. Он не думает ни о чем, кроме своего винограда.

– Винограда?

Доминик машет рукой куда-то в сторону одной из построек, за которой угадывается сад.

– Виноградник, – говорит она.

Так это виноградник, а не сад! Ну конечно!

– А разве месье де Вильер не должен думать о винограднике? – спрашиваю я. – Ведь это место – в первую очередь винодельня. А уж проведение свадеб – побочный бизнес, разве нет?

– Само собой, – соглашается Доминик. – Но в Мираке давно не было приличного урожая. Сначала засухи, потом тля… любой другой давно бы понял, что это знак, – надо бросать это дело, но только не отец Жан-Люка. Он заявляет, что де Вильеры в виноделии с 1600 года, когда был построен Мирак, и он не хочет нарушать традицию.

– Ну, это очень… благородно, – восхищаюсь я, – разве нет?

– Благородно? – Доминик презрительно фыркает. – Да это пустая трата времени и денег. У Мирака такой грандиозный потенциал, если бы только Жан-Люк с отцом его видели.

– Потенциал? Да о чем ты? Он великолепен в том виде, каков есть – отличные земли, красивый дом, пенистый капуччино… что тут менять?

Как выясняется, у Доминик на этот счет другие мысли.

– Здесь все требует переделки. Все нужно обновлять – особенно ванные. Надо заменить эти пошлые ванны на ножках на нормальные джакузи… а сливные бачки с веревочкой! Господи! Их тоже надо убирать.

– А мне нравятся такие бачки, – говорю я. – Они такие… очаровательные.

– Ой, ну конечно, тебе такое может нравиться, – отвечает Доминик и многозначительно смотрит на мой купальник. – Но большинству нет. В кухне тоже надо делать капитальный ремонт. Ты знаешь, у них до сих пор есть эта… как ее… кладовка. Смешно! Да ни один шеф-повар в здравом уме не согласится работать в таких условиях.

– Шеф-повар? – переспрашиваю я. При мысли о еде у меня урчит в желудке. Я умираю от голода. Завтрак я проспала. А когда обед? И здесь правда есть шеф-повар? Это он приготовил капуччино?

– Ну конечно! Чтобы сделать из Мирака настоящий отель мирового класса, нужен пятизвездочный шеф-повар.

А, вон оно что…

– Превратить в… – Я сажусь. – Погоди. Они собираются превращать это место в отель?

– Пока нет, – отвечает Доминик и тянется к бутылке с водой, что стоит у ее шезлонга. – Но я постоянно твержу Жан-Люку, что им просто необходимо это сделать. Только подумай, сколько можно заработать на одних только корпоративных вечеринках и деловых мероприятиях! А есть еще программы спа – они легко могли бы избавиться от виноградников и проложить там дорожки для пробежек и маршруты для конных прогулок. А в этих постройках расположить салоны массажа, акупунктуры, гидротерапии. Сейчас бум индустрии реабилитации после пластической хирургии…

– Чего? – перебиваю я. К своему стыду, надо отметить, что я практически ору на нее. Но меня просто до глубины души потрясло, что кто-то хочет превратить это сказочное место в спа.

– Индустрии реабилитации после пластической хирургии, – раздраженно повторяет Доминик. – Людям, недавно прошедшим процедуру липосакции или подтяжки лица, нужно место, где восстановиться после этого. Мирак в этом качестве будет просто великолепен.

Я не могу удержаться и смотрю в сторону Шери – мне надо знать, что она думает по этому поводу.

Но она делает вид, что читает, и только ближе подносит к лицу книгу, чтобы скрыть выражение лица.

И все же я вижу, как подрагивают у нее плечи, – она смеется.

– Нет, правда, – продолжает Доминик, отхлебнув из бутылки, – семейство де Вильер не видит бизнес-возможности своей собственности. Наняв профессионалов вместо местного сброда и предложив современный сервис – спутниковое телевидение, например, доступ в Интернет, – установив кондиционеры и домашний кинотеатр, они привлекут гораздо более состоятельную клиентуру и заработают столько, сколько в жизни не приносил жалкий винный бизнес отца Жан-Люка.

Прежде чем я успеваю озвучить свой ответ на эту чудовищную речь, мой желудок делает это за меня, издав протяжное урчание. Доминик не обращает на него внимания, а Агнесс тут же садится и что-то лопочет. Она спрашивает меня о чем-то, и я улавливаю слово goûter, что означает «отведать».

– Она спрашивает, не принести ли тебе что-нибудь поесть, – скучающим голосом переводит Доминик.

– А… – говорю я.

Агнесс говорит что-то еще, а Доминик тем же скучающим голосом продолжает:

– Ей совсем не трудно. Она все равно собиралась пойти приготовить себе что-нибудь.

– Тогда да, спасибо, с удовольствием, – отвечаю я. Потом улыбаюсь Агнесс и добавляю: – Oui, merci. Est-ce que vous… Est-ce que vous…

– Что ты пытаешься у нее спросить? – спрашивает Доминик – довольно язвительно. Но, может, я опять преувеличиваю. Трудно поверить, что она хочет превратить это чудесное место в отель, куда отправляют подлечиться тех, кто сделал себе новый нос.

– Я хочу спросить, нет ли здесь диет-колы, – говорю я. Доминик корчит презрительную рожицу.

– Нет, конечно. А зачем пичкать себя всеми этими химикатами?

Потому что это вкусно, хочется ответить мне, но я говорю:

– А, ну ладно. Тогда… ничего.

Доминик что-то отрывисто говорит Агнесс, та кивает, вскакивает, сует ноги в резиновые сабо – гораздо более подходящую обувь для ходьбы по траве и гравиевым дорожкам, чем замшевые «Маноло» – подхватывает саронг и уносится в дом.

– Она такая милая, – говорю я.

– Она обязана делать все, что ты попросишь. Она же помощница, – отвечает Доминик.

Я смотрю в сторону Шери. – Э… ну, мы же тоже вроде как помощники, разве нет?

– Но от вас же не требуется, чтобы вы подавали еду и приносили что ни попросят. И не надо ей выкать.

– Извини, что не надо делать? – трясу я головой.

– Ты обращалась к ней на «вы». Только что, когда пыталась говорить по-французски. Это неподобающе. Она младше тебя и к тому же служанка. Тебе следует обращаться к ней на «ты». А то она зазнается сверх всякой меры. Хотя она уже и так страдает этим. Мне вообще кажется, что ей нельзя пользоваться бассейном, даже если у нее свободное время. Но Жан-Люк разрешил, и теперь от нее проходу нет.

Я сижу, раскрыв рот, не в силах поверить тому, что услышала. Шери же буквально накрылась книгой, чтобы не было видно, как она смеется.

Могла бы и не накрываться, Доминик все равно не видит ничего, кроме себя. Особенно когда занята своим туалетом, вот как сейчас. – Какая жара… – заявляет она.

И это действительно так. Я бы даже сказала – пекло. И вообще, пока Доминик не начала эту тему про выканье, я подумывала о том, чтобы окунуться в прозрачную голубую воду, так маняще поблескивающую прямо перед нами…

Но Доминик опережает меня. Она садится, развязывает топ своего купальника, вешает его на спинку шезлонга, потягивается и говорит:

– Ах, так-то лучше.

1848 год (справедливо названный годом революций) стал свидетелем многих крестьянских восстаний по всей Европе, падения монархии во Франции, а также «картофельного голода» в Европе. На все эти волнения мода откликнулась тем, что потребовала от женщин как можно больше закрыться. Капоры и длинные юбки до пят стали непременным атрибутом.

Это был век Джейн Эйр, которая, как мы помним, отказалась от щедрого предложения мистера Рочестера заменить ее гардероб и предпочла грубую шерсть шелковой органзе, которую он заказал для нее. Ах, если б рядом с ней могла оказаться Мелания Трамп – уж она-то раскрыла бы ей глаза на такое неподобающее отношение к моде.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

14

Никогда не говорить о себе – это очень благородное лицемерие.

Фридрих Ницше (1844–1900), немецкий философ, классический ученый и критик

Ну, ладно. Положим, я знаю, что в Европе люди куда спокойнее относятся к своему телу и наготе, чем мы.

Правда, Доминик не европейка. Она канадка.

И все же довольно трудно сидеть и разговаривать с человеком, чьи голые сиськи… буквально лезут в глаза.

И от Шери никакой помощи. Она решительно не желает отрывать глаза от книги. Хотя, как я замечаю, она еще не разу не перевернула страницу.

Мне приходится вести себя как ни в чем не бывало. Нельзя сказать, что я никогда не видела женщин с оголенной грудью. У нас в общежитии был общий душ.

Но все равно. Тех девушек я хотя бы знала!

И потом, у Доминик грудь – как бы это сказать – торчит еще более вызывающе, чем даже у Брианы Дунлеви.

А ведь Бриана одно время работала в коктейль-баре «Голые активы».

– А Люку ты говорила о своих идеях по усовершенствованию Мирака? – небрежно спрашиваю я.

А мне страсть как хочется знать, что он думает по поводу планов Доминик.

– Конечно, – Доминик откидывает светлую прядь со лба. – И его отцу тоже. Но старика интересует только одно – его вино. Так что пока он не умрет… – Доминик многозначительно дергает плечиком.

– Люк ждет, пока его отец умрет, чтобы превратить это местечко в «Хайят Редженси»? – спрашиваю я хриплым от потрясения голосом. Неужели Люк способен на такое?!

– В «Хайят»? – возмущается Доминик. – Я же сказала тебе, это будет пятизвездочный отель-люкс, а не часть дешевой американской гостиничной сети. Жан-Люк вообще-то без особого восторга относится к моим планам. Пока. Во-первых, ему придется переехать во Францию, чтобы воплотить их, а он не хочет бросать работу в «Лазард Фрер». Хотя я ему объясняла, что нет ничего проще перевестись в парижский филиал. Тогда мы могли бы…

– Мы? – Я кидаюсь на это слово, как бабуля – на баночку пива. – Вы собираетесь пожениться?

– Конечно, – отвечает Доминик. – Когда-нибудь.

Нелепо, конечно, но от этого заявления мое сердце пронзает острая боль. Я же его едва знаю. Мы только вчера познакомились.

Но ведь я та, что отправилась в Англию к парню, с которым до этого провела всего двадцать четыре часа, да и то три месяца назад.

И смотрите, что из этого вышло.

– О, – наконец-то вступает в разговор Шери, – вы с Люком помолвлены? Забавно, Чаз мне об этом не говорил. Мне казалось, Люк ему сказал бы.

– Ну, пока помолвки не было, – неохотно говорит Доминик. – Да кто в наши дни совершает помолвки? Это так старомодно. Сегодняшние пары заключают партнерство, а не браки. Все сводится к объединению доходов и инвестированию в совместное будущее. И как только я увидела Мирак, поняла, что это будущее, в которое я готова инвестировать.

Я изумленно хлопаю глазами. Партнерство, а не браки? Объединяют доходы и инвестируют в совместное будущее?

А как вам это «как только я увидела Мирак»? Наверное, это должно было звучать «как только я увидела Жан-Люка»?

– Да, это красивое место, – говорит Шери, переворачивая страницу, которую – я точно знаю – она не прочла. – А почему ты решила, что Жан-Люк не хочет переехать в Париж?

– Потому что Жан-Люк вообще не знает, чего хочет, – печально вздыхает Доминик.

– А кто из мужчин знает? – вкрадчивым голосом подхватывает Шери. По ее тону я понимаю, что разговор ее изрядно забавляет.

– Может, он не хочет быть так далеко от тебя? – предполагаю я весьма великодушно, как мне кажется, учитывая, что сама увлеклась ее парнем. А это именно увлечение, ничего больше. Правда.

Доминик поворачивает голову ко мне.

– Я предложила ему перевестись вместе с ним, – бесцветным тоном говорит она.

– А. Ну, его мама живет в Хьюстоне, так? Может, он не хочет уезжать от нее?

– Дело не в этом, – говорит Доминик. – А в том, что если он подаст заявление о переводе в Париж, и заявлению дадут ход, ему придется ехать. И тогда он застрянет тут и уже не сможет сделать карьеру, о которой мечтает.

– А о какой карьере он мечтает? – спрашиваю я.

– Он хочет, – Доминик наклоняется за бутылкой с водой, делает глоток и только после этого заканчивает: – стать доктором.

– Доктором? – Люк ни словом об этом не обмолвился в поезде, когда я разглагольствовала о банкирах-инвесторах. – Правда? Но это же здорово! Доктора – они же лечат людей.

Доминик смотрит на меня так, словно я сказала что-то очень банальное. Что, собственно, я и сделала.

Но она, видно, еще не поняла, что я обычно говорю первое, что приходит в голову. Серьезно. Это как болезнь.

– Я хотела сказать, что врачи очень важны, – поспешно добавляю я. – Для общества. Потому что без них мы были бы… больными.

Я смотрю, какое впечатление произвело на нее мое блестящее умозаключение. Доминик приподнимается на локтях – хотя от этого движения ее грудь загадочным образом даже не шелохнулась – и обращается через меня к Шери.

– Твоя подруга, по-моему, слишком много говорит.

– Да, – соглашается Шери, – у Лиззи есть такая особенность.

– Извините, – говорю я, чувствуя, что краснею. Но затыкаться вовсе не собираюсь. Я просто физически не способна на это. – Но почему Люк не идет в медицинскую школу? Ведь не из-за того, что врачи мало зарабатывают. – Люк, которого я знаю – который дал мне, совершенно незнакомому человеку, выплакаться у него на плече и поделился орешками, – никогда не станет выбирать профессию, исходя из того, сколько он сможет зарабатывать.

Или станет?

Нет, ни в коем случае. «Хьюго» вместо «Хьюго Босс»! Я вас умоляю! Это выбор человека, который личный комфорт ставит выше стиля…

– Это из-за стоимости обучения? – спрашиваю я. – Уверена, родители Люка поддержали бы его, пока он учится. А ты не хочешь поговорить с его мамой и папой об этом?

На лице Доминик отражается вся гамма чувств – от легкого отвращения ко мне до полного ужаса.

– С какой стати я буду делать это? – она совершенно растерялась. – Я хочу, чтобы Люк переехал в Париж вместе со мной и работал в «Лазард Фрер», чтобы мы могли превратить это местечко в пятизвездочный отель, получать хорошую прибыль и приезжать сюда на выходные. Я не хочу быть женой врача и жить в Техасе. Неужели не понятно?

– Э… нет, – отвечаю я и про себя думаю: «Ух ты! Вот девушка, которая точно знает, чего хочет. Она точно не сомневалась бы, ехать в Нью-Йорк, не имея диплома, работы и жилья, или нет. На самом деле она сожрала бы этот Нью-Йорк с потрохами».

В этот момент с кухни возвращается Агнесс, неся тарелку с бутербродами.

– Voilà, – чрезвычайно довольная собой, она вручает мне свое творение.

А это ни больше ни меньше батон, разрезанный пополам и намазанный…

– Херши! – кричит Агнесс, радуясь, что произносит единственное известное ей слово на английском.

Мне всучили бутерброд с шоколадом! Агнесс протягивает тарелку Шери. Та мельком смотрит на нее и говорит:

– Нет, спасибо.

Пожав плечами, Агнесс предлагает тарелку Доминик. Девушку, кажется, ничуть не смущает, что подруга ее босса сидит полуголая, и это еще раз доказывает: французы – какого бы возраста они ни были – относятся к наготе куда проще, чем я.

Доминик бросает взгляд на тарелку с бутербродом, ее передергивает, и она говорит:

– Боже. Нет.

Что ж, может, она и не съест Нью-Йорк – слишком калорийно для нее.

Агнесс еще раз пожимает плечами, берет бутерброд с тарелки и устраивается на шезлонге. Она кусает бутерброд, и хрустящие крошки рассыпаются ей на грудь. Агнесс жует и при этом довольно улыбается мне.

– C'est bon, ça,[10] – говорит она, показывая на бутерброд. Ну разве тут откажешься? Не хочется ранить чувства девушки.

Остается только одно – я кусаю это калорийное чудовище.

Да, без всяких сомнений, это самый вкусный бутерброд, который я только ела.

А еще я уверена, Доминик – если б ей дали запустить деловые коготки в это местечко – непременно запретила бы такие бутерброды! Женщинам, восстанавливающимся после липосакции, категорически не рекомендуется давать бутерброды из французского багета с шоколадной пастой! Я уверена, Доминик обдумывает это, хотя в этот момент берет бутылочку с кремом от загара и решительно намазывает себе грудь.

Агнесс и ее бутерброды с шоколадной пастой скоро уйдут в прошлое, если Доминик станет на тропу войны с Мираком.

Если, конечно, кто-нибудь ее не остановит.

– Леди.

Я чуть не давлюсь куском бутерброда. На дальнем конце бассейна появляются Чаз с Люком, потные и перепачканные после стрижки веток вдоль дороги.

– Салют! – Доминик машет им загорелой рукой. Грудь ее, как я замечаю, при этом даже не колыхнется. Вот уж чудо гравитации.

– Привет, мальчики, – говорит Шери.

Я в виде исключения ничего не говорю, поскольку никак не могу проглотить кусок бутерброда.

– Ну что, девочки, вы хорошо проводите время? – интересуется Чаз. Он улыбается, и я знаю почему. Из-за полуобнаженной Доминик. Невозможно не заметить удивленный взгляд, который он бросает на Шери. Та отвечает лишь:

– О, мы классно проводим время. А вы?

– Тоже, – отвечает Чаз. – Только мы, пожалуй, сначала окунемся, чтобы немного освежиться. – При этом он сдирает с себя рубашку.

Надо отдать должное Чазу: несмотря на диплом философа, у него атлетическая фигура.

Но Люк – как мне прекрасно видно, когда он секундой позже тоже снимает рубашку, – являет собой еще лучший образчик мужской атлетичности. На его прекрасном загорелом, мускулистом теле нет ни грамма жира.

ПЛЮХ! Парни ныряют в искрящуюся воду, не трудясь даже снять шорты.

– Боже, как хорошо, – говорит Чаз, выныривая. – Шер, иди сюда.

– Твое желание – закон для меня, господин. – Шери откладывает книгу, встает и тут же ныряет. Брызги от нее попадают на Доминик, и та брезгливо отряхивается.

– Доминик, – зовет Люк, вынырнув в глубокой части бассейна. – Иди сюда, водичка отличная.

Доминик тараторит что-то на французском. Я не очень хорошо понимаю, что именно, но несколько раз слышу слово cheveux.[11] Я пытаюсь вспомнить, это волосы или лошади. Почему-то мне кажется, что Доминик вряд ли говорила о лошадках.

Шери подплывает к краю бассейна, кладет руки на бортик и кивает мне.

– Лиззи, ты должна нырнуть. Вода просто потрясающая.

– Дай доесть бутерброд, – отвечаю я, все еще трудясь над жуткой – но такой грешно вкусной – стряпней, которую всучила мне Агнесс.

– Тогда подожди полчаса после еды, – дразнит меня Люк. – Ты же не хочешь, чтобы у тебя начались спазмы.

К счастью, рот у меня занят, и я не могу спросить его: Если они у меня начнутся, ты спасешь меня, Люк? Флирт совершенно неуместен, ведь его девушка сидит тут же, рядом со мной. Топлесс.

И в таком виде выглядит куда лучше, чем я – даже в самых смелых своих мечтах.

– А, новая девушка!

Я чуть не давлюсь, услышав за спиной мужской голос с сильным французским акцентом. Оборачиваюсь и вижу пожилого джентльмена в белой рубашке и брюках хаки на стильных подтяжках.

– Ммм, – мычу я, поспешно проглатывая, – здравствуйте.

– Это та самая новая девушка? – спрашивает он у Доминик, показывая на меня.

– Ах, да, месье. Это Лиззи, подруга Шери, – отвечает Доминик подчеркнуто вежливо.

– Enchanté,[12] – говорит мужчина, поднося мою руку – ту, что не сжимает остатки шоколадного бутерброда, – к губам, но не касаясь ее. – А я – Гильом де Вильер. Не хотите ли взглянуть на мою винодельню?

– Папа, – говорит Люк, поспешно выбираясь из бассейна. – Лиззи не хочет прямо сейчас смотреть твои виноградники. Она загорает.

Так, значит, этот очаровательный пожилой джентльмен – отец Люка. Не могу сказать, что вижу разительное сходство между ними. У Люка темные вьющиеся волосы, а у месье де Вильера – редкие и совершенно белые.

Но у него такие же, как у Люка, карие с искоркой глаза.

– Нет-нет, – говорю я и тянусь за сарафаном. – Я очень хочу взглянуть на вашу винодельню, месье де Вильер. Я столько о ней слышала, а вчера еще и имела удовольствие попробовать ваше шампанское…

Месье де Вильер польщен.

– По правилам нельзя называть его шампанским, если оно не было приготовлено в провинции Шампань. То, что я готовлю, можно называть игристым вином.

– Что ж, – говорю я, слизнув с ладони остатки шоколада, чтобы обеими руками натягивать сарафан, – в любом случае это было вкусно!

– Merci, merci![13] – восклицает месье де Вильер. Люк подошел к моему шезлонгу. Вода с него капает на ноги Доминик, провоцируя ее раздраженный взгляд. Обернувшись к сыну, месье де Вильер добавляет:

– Мне нравится эта девушка!

– Тебе не обязательно идти с ним, – говорит Люк. – Не давай ему запугать себя. Он у нас этим славится.

– Я хочу пойти, – улыбаюсь я. – Никогда раньше не бывала на винодельне, хотелось бы взглянуть, если у месье де Вильера найдется время.

– У меня куча времени! – восклицает отец Люка.

– На самом деле, нет, – замечает Доминик, взглянув на свои золотые часики. – Биби будет здесь меньше чем через два часа. Разве вам не надо…

– Нет, нет, нет, – заявляет месье де Вильер. Он берет меня за локоть, чтобы поддержать, пока я надеваю сандалии. Или чтобы не дать мне сбежать. А мне именно это хочется сделать, учитывая, что отец Люка ведет этот разговор с полуголой девушкой сына.

Я пытаюсь представить ситуацию, в которой чувствовала бы себя совершенно комфортно с голой грудью перед отцом кого-нибудь из моих бывших, и у меня не получается.

– Мы по-быстрому, – обещает месье де Вильер Доминик.

– Я пойду с вами и проконтролирую, чтобы так и было, папа, – говорит Люк и берет полотенце, которое ему протягивает Агнесс. – Не хочу, чтобы ты утомил Лиззи до смерти в первый же день.

О! Люк идет с нами. Скучно не будет! Пока мы удаляемся от бассейна и движемся к винодельне за главным домом, я понимаю, что Люк забыл свою рубашку. Все-таки в обнаженных торсах определенно что-то есть.

Индустриальная революция принесла с собой не только паровой двигатель и осознание необходимости чередовать азотофиксирующие и злаковые посевы. Нет! Середина 1 850-х увидела изобретение куда более важное и полезное для человечества. Кринолин, или юбка на каркасе. Получив возможность войти в клетку из стальных колец, вместо того чтобы облачаться в тонны и тонны нижних юбок, дабы придать юбке требуемый модой объем, женщины повсеместно обрели свободу передвигать ногами.

Но то, что поначалу казалось гениальной находкой, вскоре оказалось фатальной ошибкой для многих ничего не подозревающих сельских девушек. Кринолин привлекал не только ненужных поклонников, но и молнии. Это он стал виной того, что сотни и сотни девушек во время грозы превращались в пылающий факел.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

15

Человек, воистину говорящее животное, единственный, кому для продолжения рода нужны разговоры… В любви разговор важнее, чем что-либо еще. Любовь – самое словоохотливое из всех чувств и в большой степени состоит из разговоров.

Роберт Мусиль (1880–1942), австрийский писатель

Прекрасно. Еще только полдень, а я уже пьяна. Но не по своей вине! За весь день я выпила кружку капуччино и съела шоколадный бутерброд да несколько пыльных и не очень спелых виноградин, которые месье де Вильер сорвал для меня, пока мы осматривали виноградники.

А потом, когда мы перешли в винодельню, отец Люка все наливал и наливал мне вино из разных дубовых бочонков, заставив перепробовать все. Через некоторое время я попыталась отказаться, но у него был такой огорченный вид!

И он был так добр ко мне – провел по всем виноградникам и по ферме. Терпеливо ждал, пока я гладила бархатный нос лошади, высунувшей голову через каменную изгородь. Я визжала от восторга, обнаружив обладателей тех колокольчиков, которые слышала раньше (это и впрямь оказались коровы – целых три штуки, – снабжающие молоком шато).

Потом появились собаки, жаждущие поприветствовать хозяина – бассет-хаунд по имени Патапуф и такса Минуш. От меня потребовали покидать им палку – хотя бассет, бросаясь за ней, запутывался в собственных ушах. Я узнала в подробностях всю историю жизни друзей человека.

А еще надо было поздороваться с фермером, пожать мозолистую руку и выслушать его абсолютно непонятный французский. Позже месье де Вильер спросил, поняла ли я хоть что-нибудь, и дико хохотал, когда я ответила, что ни слова.

Потом надо было покататься на тракторе и узнать историю здешних мест – не удивительно, что я захмелела. А ведь было еще десять сортов вина! И все такие потрясающе вкусные.

И вот теперь у меня слегка кружится голова.

Или это из-за близости Люка? К сожалению, он сходил в дом, переоделся в свежую рубашку и джинсы и только потом присоединился к нам.

Но волосы у него по-прежнему влажные, и мокрые пряди так маняще прилипают к загорелой шее, что когда мы катались на тракторе, мне нестерпимо хотелось его обнять. Даже сейчас, в полумраке винного подвала, я то и дело смотрю на его обласканные солнцем руки и гадаю, каково это будет прикоснуться к ним кончиками пальцев…

О господи, да ЧТО ЭТО СО МНОЙ? Наверное, я точно напилась. Ведь он же ЗАНЯТ. Причем занят девушкой, гораздо красивее и совершеннее меня.

К тому же я ведь только-только рассталась с Энди.

И все же не могу отделаться от мысли, что Доминик не подходит Люку. И дело тут вовсе не в ее сандалиях. В конце концов многие в общем-то приятные люди носят чрезмерно дорогую обувь.

И не в том, что Доминик собирается переделать Мирак в отель. И не в том, с каким презрением она относится к мечте Люка стать врачом (конечно, он не делился со мной своей тайной мечтой, поэтому приходится верить Доминик на слово, что такая мечта вообще есть).

Нет, просто Люк так трогательно относится к отцу, так безгранично терпелив к увлечению старика виноделием, его историей… Как он следил, чтобы отец не споткнулся и не зацепился за что-нибудь, взбираясь на всевозможные агрегаты и демонстрируя мне их действие. А как он приказал Патапуфу и Минушу сидеть, когда собаки слишком долго, ласкаясь, бросались к отцу. И как он мягко тянул отца за рукав, оттаскивая от огромной лошади.

В наши дни не часто встретишь такое чуткое отношение сына к отцу. Например, Чаз со своим отцом вообще не разговаривает. Хотя, конечно, Чарльз Пендергаст-старший – тот еще сукин сын.

Но все равно.

Такой парень – внимательный, терпеливый и милый – заслуживает большего, ему нужна девушка, которая поддерживает его мечты…

– Ты старомодна, – говорит месье де Вильер, вторгаясь и мои недобрые мысли о девушке Люка. Мы втроем сидим в тишине, прислонившись к бочке, и потягиваем каберне совиньон. Как сказал отец Люка, оно еще очень молодо… слишком молодо, чтобы разливать его по бутылкам… Как Вуд го я знаю, в чем разница.

– Простите? – Я знаю, что пьяна, но не до такой же степени. Что он такое говорит? И вовсе я не старомодна.

– Платье. – Месье де Вильер показывает на мой сарафан. – Оно же очень старое, нет? Ты старомодна для американской девушки.

– А. – Я наконец понимаю, что он имеет в виду. – Вы хотите сказать, классическое. Да, это платье очень старое. Может, даже старше меня.

– Я уже видел такие платья раньше, – добавляет месье де Вильер. По тому, как он отмахивается от мухи – не очень-то уверенно, – понятно, что он тоже хлебнул лишку своего собственного вина. Что ж, день жаркий, и от такой беготни по полям пить-то захочется. А в подвале нет кондиционера.

Хотя здесь стоит приятная прохлада. Это необходимо, поясняет месье де Вильер, чтобы вино правильно ферментировалось.

– Наверху, – продолжает он, – в этом… – Он вопросительно смотрит на Люка. – Grenier?

– На чердаке, – подсказывает Люк и кивает. – Точно. Там есть куча старой одежды.

– На чердаке? – я тут же трезвею, забыв о количестве выпитого и неотразимости Люка. Я выпрямляюсь и смотрю на них обоих, прищурившись. – У вас на чердаке есть классические платья Лилли Пулитцер?

Месье де Вильер немного смущается.

– Это имя мне незнакомо. Но я видел там такие платья, – говорит он. – Наверное, это вещи моей матери. Я собирался отдать их бедным…

– Можно мне посмотреть? – спрашиваю я, стараясь не выдать волнения.

Думаю, мне это не особо удается, потому что отец Люка хмыкает и говорит:

– А! Ты любишь старую одежду так же, как я люблю свое вино!

Я краснею – боже, как неловко! Не хотелось показаться такой корыстной.

Но месье де Вильер кладет мне руку на плечо и говорит:

– Нет, нет, я вовсе не смеюсь над тобой. Просто мне очень приятно. Я люблю, когда люди проявляют свою страсть к чему-либо, потому что у меня самого есть страсть. – И он поднимает повыше бокал вина, демонстрируя, в чем состоит его страсть, – на тот случай, если я еще не догадалась.

– Но особенно приятно видеть страсть у молодой особы, – продолжает он. – Многие молодые люди сегодня не интересуются ничем, кроме денег!

Я кидаю встревоженный взгляд в сторону Люка. Потому что если Доминик сказала правду, и он предпочел изучать бизнес вместо медицины, то он – как раз один из тех «молодых людей», о которых говорит его отец.

Но насколько я вижу, Люк не терзается чувством вины.

– Я отведу тебя на чердак, если хочешь взглянуть на это старье, – вызывается он. – Только в прошлом году у нас сильно протекла крыша. Многое наверняка испорчено.

– Не испорчено, – поправляет его месье де Вильер. – Просто немного заплесневело.

По мне так лучше уж заплесневевшая Лилли Пулитцер, чем вообще никакой.

Люк, должно быть, почувствовал мое нетерпение.

– Ладно, пошли, – говорит он со смешком. А отцу добавляет: – Может, вернешься в дом и выпьешь немного кофе? Тебе бы надо протрезветь немного до приезда мамы.

– Твоя мать. – Месье де Вильер округляет глаза. – Да, пожалуй, ты прав.

Вот так и вышло, что через пару минут, поблагодарив старшего месье де Вильера за интереснейшую экскурсию и оставив его возле огромной кухни, я оказываюсь на пыльном, затянутом паутиной чердаке вместе с месье де Вильером-младшим и копаюсь в сундуках со старой одеждой, безуспешно пытаясь скрыть свой восторг.

– О боже! – восклицаю я, открыв первый сундук и обнаружив под китайским чайным сервизом юбку Эмилио Пуччи. – Чьи, твой папа сказал, это вещи? Его матери?

– Трудно сказать, – отвечает Люк. Он осматривает потолочные балки, видимо, выискивая следы новой протечки. – Некоторые сундуки старше меня. Де Вильеры, с прискорбием должен признать, те еще сундучники. Бери все, что понравится.

– Я не могу, – говорю я, а сама тем временем прикладываю юбку к бедрам, проверить, подойдет ли. – Вот взять эту юбку. Да за нее легко можно выручить двести долларов на интернет-бирже. – Я издаю зачарованный вздох и снова ныряю в сундук.

Господи, да ведь я нашла раритет из раритетов – редчайшее платье тигровой раскраски Лилли Пулитцер… с подходящим шейным платком.

– Я не собираюсь заниматься продажей этого добра, – отвечает Люк. – Так что пусть лучше оно достанется тому, кто может это оценить. А это, судя по всему, ты.

– Я серьезно, Люк, – говорю я. При этом склоняюсь к сундуку и выуживаю оттуда немного помятую, но совершенно настоящую голубую бархатную шляпу Джона Фредерикса, – у тебя тут собраны совершенно замечательные вещи. Все, что им нужно, это немного нежности, любви и заботы.

– Очень точное замечание, – Люк разворачивает деревянный стул, усаживается на него верхом и внимательно смотрит на меня. – Это то, что нужно всему Мираку.

– Нет, это место просто сказочное. Вы просто молодцы, что умудрились сохранить его таким.

– Да, это было непросто, – отвечает Люк. – Во времена кризиса 1929 года мой дед потерял практически все, в том числе и урожай того года, из-за засухи. Пришлось продать тогда много земель, чтобы хотя бы заплатить налоги.

– Правда? – я забываю о сундуках и с интересом слушаю Люка.

– Потом была фашистская оккупация. Деду удалось избежать расселения офицеров СС в Мираке: он сказал, что у моего отца инфекционная сенная лихорадка… Никакой лихорадки, конечно, не было, но немцы стали искать другое место. Но все равно годы войны были не лучшими для виноделия.

Я усаживаюсь на крышку сундука рядом с тем, что я только что распотрошила. Подо мной какой-то бугор, но я едва замечаю это.

– Наверное, это странно – владеть местом, у которого такая история, – говорю я. – Особенно если…

– Если что?

– Ну, – неуверенно продолжаю я, – если владение шато – не совсем дело твоей мечты. Доминик что-то говорила насчет того, что ты хочешь стать… э-э… врачом.

– Что? – Он резко выпрямляется, и его глаза становятся непроницаемо-черными. – Когда это она такое сказала?

– Сегодня, – невинно сообщаю я. А в чем, собственно, моя вина?.. Доминик же не сказала, что это секрет. Хотя, учитывая мою натуру, вряд ли это многое изменило бы. – У бассейна. А что, это не так?

– Нет, не так, – говорит Люк. – Ну, то есть да, одно время хотел… Господи, что еще она говорила?

Что ты – внимательный и чуткий любовник в постели, хочется сказать мне. Что девушке не приходится самой о себе заботиться, когда она с тобой, потому что ты все сделаешь за нее.

– Ничего, – говорю я вместо этого. Потому что Доминик, само собой, ничего такого не говорила. Это всего лишь игра моего грязного, больного воображения. – Вот разве что про то, как она хочет переделать Мирак в отель или спа для выздоравливающих после пластических операций. Люк еще больше удивился.

– Пластических операций?

Я становлюсь пунцовой. О нет. Я. Только что. Снова. Это. Сделала. Я разворачиваюсь к сундукам, пытаясь скрыть краску стыда.

– Господи, Люк, да тут чудесные вещи!

– Погоди. Что сказала Доминик?

Я бросаю на него виноватый взгляд:

– Ничего. Правда. Мне не следовало… Это ваше личное дело – твое и ее… Я знаю, меня это не касается… – Но сдержаться я уже не могу и вываливаю все. – Но мне кажется, тебе не следует превращать это место в отель, – выпаливаю я на одном дыхании. – Мирак – такое самобытное место. Превращать его в отель ради извлечения прибыли – значит разрушить его.

– Пластические операции? – снова повторяет Люк все также недоверчиво.

– Я могу понять, в чем притягательность, – говорю я. – Ведь ты же хотел быть врачом, но…

– Да я не… – Люк вскакивает со стула и в два прыжка оказывается у дальней стены чердака, ероша густые, кудрявые волосы. – Я говорил ей, что когда-то, в детстве, хотел быть врачом. Потом я подрос и понял, что мне придется еще четыре года учиться после колледжа… плюс еще три года в ординатуре. А мне не так уж нравится учиться.

– О, – говорю я и снова плюхаюсь на неровную крышку сундука. – Так, значит, дело не в том, что банкиры-инвесторы зарабатывают больше, чем врачи?

– Она сказала, что я именно так все объяснил?

Я понимаю, что вступаю на опасную территорию, поэтому вскакиваю и с нарочитым удивлением спрашиваю:

– На чем это я сижу?

– Это неправда, – продолжает Люк, подходя ко мне, а я тем временем наклоняюсь к чему-то, завернутому в белую тряпку. – К деньгам это не имеет никакого отношения. Конечно, во время учебы я бы ничего не зарабатывал, а это лишние заботы. Не буду врать. Мне нравится иметь собственные деньги и не зависеть от родителей. Мужчина должен сам платить по своим счетам. Понимаешь?

– Да-да, – говорю я, разворачивая белую тряпку, намотанную на что-то длинное. – Конечно, понимаю.

– Я справлялся насчет программ медицинской подготовки для бакалавров в нескольких школах – потому что пожелай я сейчас поступить в медицинскую школу, не имея специальной подготовки, мне пришлось бы обязательно пройти научные курсы.

– Конечно, – соглашаюсь я, продолжая трудиться над тем, что было завернуто во что-то вроде белой скатерти.

– Да, я подавал заявления в пару таких школ. И меня даже приняли в школы при Колумбийском и Нью-Йоркском университетах. Но даже если бы я занимался там по полной программе, включая лето, это заняло бы целый год, который мне все равно не засчитают в годы обучения на врача. Мне это надо? Учиться еще целых пять лет? Когда мне совсем не обязательно это делать?

– О господи! – Я наконец развернула длинный твердый предмет. И разглядела, во что он был завернут.

– Это охотничье ружье моего деда, – поясняет Люк встревоженно. – Лиззи, не держи его так. – Он поспешно забирает у меня ружье, открывает и заглядывает в ствол.

– Оно все еще заряжено, – упавшим голосом сообщает он.

Теперь у меня освободились обе руки, и я могу разглядеть тряпку, в которую было завернуто ружье.

– Лиззи. – Голос у Люка все еще напряжен. – На будущее, не размахивай даже незаряженным ружьем и тем более не цель им себе в голову. У меня чуть инфаркт не случился.

Но голос его звучит откуда-то издалека. Я разглядываю платье, оказавшееся у меня в руках. Помятое, с пятнами ржавчины, белоснежное шелковое платье до пят, с узкими бретельками (изнутри к ним пришиты петельки, чтобы прятать бретельки от бюстгальтера), чудными сборками под чашами лифа и рядом пуговиц на спине – не иначе как из настоящего жемчуга.

– Люк, чье это платье? – спрашиваю я, высматривая внутри ярлычок.

– Ты меня слышала? – обращается ко мне Люк. – Эта штуковина заряжена! Ты могла себе голову снести.

И тут я нахожу ярлык. И у меня чуть сердце не останавливается – на маленьком клочке белой ткани аккуратно вышиты черным всего два слова: «Живанши Кутюр».

Меня словно мешком пристукнули.

– Живанши… – запинаясь, бормочу я и плюхаюсь на соседний сундук, потому что ноги вдруг подкосились. – Живанши Кутюр!

– Господи, – снова повторяет Люк. Он уже разрядил ружье, осторожно положил его на стул, на котором сидел раньше, и теперь заботливо склонился надо мной. – С тобой все в порядке?

– Нет, не все, – говорю я, хватаю его за рубашку и подтягиваю к себе, так что он вынужден опуститься на колени рядом со мной и его лицо оказывается совсем рядом с моим.

Он не понимает.

– Это вечернее платье Юбера де Живанши. Бесценное, уникальное вечернее платье от одного из самых оригинальных классических кутюрье в мире. И кто-то взял и завернул в него старое ружье… которое… которое…

Люк с тревогой смотрит на меня.

– И?

– Которое ПРОРЖАВЕЛО на нем!

Губы его отчего-то вдруг изогнулись. Он улыбается. Чему он улыбается? Он что, не понимает?!

– РЖАВЧИНА, Люк, – в отчаянии кричу я. – РЖАВЧИНА. Ты хоть понимаешь, как трудно вывести пятна ржавчины с такой тонкой ткани, как шелк? И посмотри, посмотри сюда… одна бретелька порвана. И подол – здесь тоже порвано… и здесь. Люк, ну кто мог сделать такое? Как можно было… УБИТЬ такое прекрасное платье?

– Не знаю. – Люк по-прежнему улыбается. Очевидно, до него так и не дошло.

Но зато он положил свою руку на мою, все еще сжимавшую его рубашку. Пальцы у него теплые и успокаивающие.

– Но у меня такое чувство, что если кто в мире и способен вернуть жертву к жизни, – продолжает он глубоким тихим голосом, который в тишине чердака кажется еще глубже и проникновеннее, – так это ты.

Его глаза кажутся такими темными и притягательными… как и губы, которые так и хочется поцеловать.

НУ ПОЧЕМУ У НЕГО ЕСТЬ ДЕВУШКА? Это нечестно. Нечестно.

И я делаю единственное, что можно сделать в данных обстоятельствах. Отпускаю его рубашку и отвожу взгляд.

– Думаю… – говорю я, опуская глаза и надеясь, что он не слышит, как колотится мое сердце. – Можно попробовать… Если ты, конечно, не возражаешь.

– Лиззи, – говорит Люк. – Это платье пролежало на чердаке уйму времени, с ним обращались не очень-то почтительно. Думаю, оно заслужило, чтобы достаться тому, кто сможет отнестись к нему с должным вниманием и заботой.

Так же, как ты, Люк! – хочется закричать мне. Ты тоже заслуживаешь того, чтобы кто-то окружил тебя заботой и вниманием. Кто-то с пониманием отнесся бы к твоей мечте стать врачом, а не тянул бы тебя переезжать в Париж, кто был бы рядом с тобой все эти пять лет учебы и пообещал бы никогда не превращать дом твоих предков в спа для постпластической реабилитации, даже если это обещает приносить больше денег, чем свадьбы.

Но, само собой, сказать этого я не могу.

Вместо этого я говорю:

– Знаешь, Чаз осенью едет в Нью-Йоркский университет. Может, если бы ты решил все же пойти на эти – как их там – подготовительные курсы, вы могли бы снять квартиру вместе.

Если, конечно, добавляю я про себя, Доминик не увяжется за тобой…

– Да, – говорит Люк, улыбаясь, – как в старые добрые времена.

– Потому что, – продолжаю я, тщательно следя за тем, чтобы держать свои руки подальше от него, например, на гладком шелке платья на коленях, – я считаю, если чего-то действительно хочешь – например, стать врачом, – надо идти к цели. Иначе, возможно, будешь жалеть об этом всю жизнь.

Люк по-прежнему стоит на коленях возле меня, и его лицо совсем рядом с моим – слишком близко, если он хотел просто утешить меня. Я стараюсь не думать о том, что мой совет – идти прямо к цели – вполне может относиться и к моему желанию поцеловать его. А ведь у меня может не быть другого шанса узнать, каково это.

Но целовать парня, у которого есть девушка, – это неправильно. Даже если эта девушка думает в первую очередь о своих интересах. Так могла бы поступить Бриана Дунлеви из «МакКрэкен Холла».

А Бриану никто не любит.

– Не знаю, – говорит Люк.

Мне кажется, или он действительно не сводит глаз с моих губ? Может, у меня что-то к помаде прилипло? Или – о боже! – у меня покрасились зубы от вина?

– Это очень серьезный, рискованный шаг, который может изменить всю жизнь, – задумчиво произносит Люк.

– Иногда, – говорю я, и сама не свожу глаз с его губ. Его зубы, кстати, совсем не покрасились, – приходится сильно рисковать, если мы хотим понять, кто мы такие на самом деле и зачем родились на свет. Вот, например, как я – бросила все, села на поезд и приехала во Францию, вместо того чтобы сидеть в Англии.

Так, он определенно наклоняется ко мне. Он наклоняется ко мне! Что бы это значило? Неужели он хочет поцеловать меня? С какой стати ему целовать меня, когда у него есть прекраснейшая в мире девушка, которая к тому же лежит полуобнаженная у бассейна.

Нельзя позволять ему целовать себя. Даже если он захочет. Потому что это будет неправильно. Он же занят!

К тому же я уверена, у меня все еще неприятный привкус во рту от вина.

– А риск того стоил? – спрашивает он.

Я не могу отвести взгляд от его губ, которые все ближе и ближе к моим.

– Абсолютно, – говорю я и закрываю глаза.

Он собирается меня поцеловать. Он собирается поцеловать меня! О, нет! О, да!

Первой против опасностей кринолина (а также против негигиеничности юбок, которые мели подолом по полу) выступила американка по имени Амелия Блумер. Она призывала женщин носить так называемые «блумеры» – мешковатого вида штанишки, надеваемые под юбки длиной до колена. Такие юбки в наши дни никто не назвал бы нескромными. Викторианцы, однако, очень возражали против того, чтобы женщины носили штанишки, и их постигла та же участь, что и клубные пиджаки.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

16

Влюбленный, не совершающий опрометчивых поступков, – и не влюбленный вовсе. Осмотрительность и страсть – противоположные по сути понятия.

Томас Харди (1840–1928), английский прозаик и поэт

– Жан-Люк?

Погоди-ка. Кто это сказал?

– Жан-Люк?

Я распахиваю глаза. Люк уже вскочил и метнулся к двери чердака.

– Я здесь, – кричит он вниз, перегнувшись через перила узкой лестницы, ведущей на третий этаж.

Что случилось? Еще минуту назад он готов был поцеловать меня…

– Тебе лучше спуститься. – Голос Доминик звучит чопорно. – Только что приехала твоя мать.

– Черт, – шипит Люк, но так, чтобы Доминик не слышала. Ей он кричит:

– Хорошо, сейчас спускаюсь.

Он оборачивается ко мне. Я так и сижу на крышке сундука, и шелк вечернего платья Живанши стекает у меня с колен. Такое чувство, что у меня что-то отобрали. Может, сердце?

Но это смешно. Я же и не хотела, чтобы он меня целовал. Не хотела. Даже если он и собирался. А он не собирался.

– Надо идти, – говорит Люк, – если, конечно, ты не хочешь остаться тут еще немного. Можешь брать тут все, что понравится…

Кроме того единственного, что, как я начинаю понимать, мне нужно больше всего.

Я встала. Удивительно, ноги все еще держат меня.

– Нет, я не могу.

Но вечернее платье я так и не выпускаю из рук. Люк это подмечает и понимающе улыбается.

– Разве что вот это, – говорю я и виновато смотрю на платье. – Может, получится восстановить его…

– Конечно, – отвечает Люк, старательно пряча улыбку. Он смеется надо мной. Но мне наплевать. Зато у нас есть еще один общий секрет. Скоро у меня с Люком де Вильером будет больше секретов, чем с кем бы то ни было.

И вообще, из-за «Лиззи бродкаст систем» у меня ни с кем нет общих секретов. Над этим определенно надо поработать.

Вслед за Люком я спускаюсь по лестнице. Внизу нас поджидает Доминик. Она уже переоделась в кремовое, очень современное льняное платье с открытыми плечами. В нем ее талия кажется совсем тоненькой. На ногах у нее, как я успеваю заметить, шлепанцы с пошло острыми носами.

– Хм, – говорит она, заметив меня, – ты, как вижу, удостоилась полной экскурсии, Лиззи?

– Люк и его отец подошли к этому со всей тщательностью, – говорю я, стараясь скрыть чувство вины. Хотя с какой стати мне чувствовать себя виноватой? Ничего не произошло. Ничего и не должно было произойти.

Наверное.

– Да уж, не сомневаюсь, – скучающим тоном отзывается Доминик. Потом она критично осматривает Люка. – Только посмотри на себя! Ты же весь в пыли. Ты не можешь встречать свою мать в таком виде. Иди переоденься.

Если Люку и не нравится, когда им так командуют, то он этого не показывает. Он просто спускается дальше, крикнув через плечо:

– Скажи маме, что я буду через минуту.

Я же отправляюсь в свою комнату, намереваясь припрятать вечернее платье, пока не найду лимон или лучше винный камень. В прошлом мне удавалось выводить пятна ржавчины и тем и другим.

Но не успеваю я и шагу ступить, как Доминик останавливает меня.

– Что это у тебя там такое? – спрашивает она.

– Это? Всего лишь старое платье. – Я разворачиваю и показываю ей. – Я нашла его на чердаке. Жаль, что оно все в ржавчине. Может, удастся отстирать его.

Доминик критически осматривает платье. Вряд ли она распознала в нем бесценный образчик моды, во всяком случае, по ней не видно.

– По-моему, оно очень старое, – говорит она.

– Не такое уж старое. Годов шестидесятых. Может, начала семидесятых.

Доминик морщит носик.

– От него воняет.

– Оно же лежало на чердаке, а там все заплесневело. Попробую замочить его, может, пятна отойдут. Запах тоже должен исчезнуть.

Доминик тянется пощупать шелк. И тут ей попадается на глаза ярлык.

О-хо-хо… Она его увидела.

Но вопреки моим ожиданиям, она не вскрикивает от удивления. Наверное потому, что прекрасно владеет собой.

– Ты хорошо шьешь? – задумчиво спрашивает она. – Кажется, твоя подруга что-то говорила на этот счет…

– Да не то чтобы хорошо, так, немного, – скромничаю я.

– Если бы ты отрезала вот здесь, – говорит Доминик, показывая на платье, где именно. Если отрезать там – оно будет чуть выше колен, то получилось бы неплохое платье для коктейлей. Придется, конечно, перекрасить его в черное. А то, на мой взгляд, больно на вечернее платье похоже.

– Это и есть вечернее платье. И я уверена, оно кому-то принадлежит. Я просто собираюсь восстановить платье. Владелице, думаю, будет приятно получить его назад.

– Если бы хозяйка платья дорожила им, то не оставила бы его на чердаке. Если дело в цене, я с радостью заплачу тебе, – говорит Доминик.

Я выхватываю у нее платье. Просто не смогла удержаться. Доминик словно вдруг превратилась в Круэллу де Виль, а платье – в щенка-долматинца. Просто не верится, что у кого-то рука может подняться обрезать – я уж не говорю о том, чтобы покрасить – оригинальное платье Живанши.

– Давай сначала посмотрим, удастся ли вывести пятна, – говорю я, стараясь казаться спокойной, что довольно сложно, поскольку я чуть ли не задыхаюсь от гнева.

Доминик только пожимает плечами в своей франко-канадской манере. Во всяком случае, я предполагаю, что это франко-канадская манера, потому что раньше с канадскими французами знакома не была.

– Отлично, – говорит она. – Думаю, надо спросить Жан-Люка, что с ним делать. Ведь это же его дом…

Она не добавила:…а я его девушка, поэтому все отбросы от кутюр на полном основании переходят ко мне. Но ей и не надо этого говорить.

– Уберу его, – говорю я, – и пойду поздороваться с миссис де Вильер.

Услышав это имя, Доминик вроде как вспомнила, что ее присутствие требуется совершенно в другом месте.

– Да, конечно, – отвечает она и торопливо спускается по лестнице.

С неимоверным облегчением я заскакиваю в свою комнату, захлопываю дверь и прислоняюсь к ней с другой стороны, пытаясь отдышаться. Обрезать Живанши! Покрасить Живанши! Да что за больное, извращенное…

Но думать об этом сейчас недосуг – хочется пойти посмотреть на мать Люка. Я аккуратно вешаю платье на гвоздик, в моей комнате нет платяного шкафа. Сдираю с себя сарафан и лечу в ванную быстренько сполоснуться, заново накраситься и причесаться. Возвращаюсь к себе в комнату и надеваю платье от Сюзи Перетт (мне все же удалось отстирать краску от макаронового ожерелья).

Потом, ориентируясь на звуки разговора, доносящиеся снизу, я спешу познакомиться с Биби де Вильер.

Она оказалась абсолютно не такой, как я себе представляла. Пообщавшись с месье де Вильером, я составила для себя образ женщины, на которой он мог бы жениться, – миниатюрная, темненькая, с тихим мягким голосом, в тон его мечтательной рассеянности.

Но ни одна из женщин, которых я вижу с площадки третьего этажа, не соответствует этому описанию. А их там три – не считая Шери, Доминик и Агнесс – и ни одну из них не назовешь миниатюрной или темненькой.

И голоса у них ТОЧНО не тихие и мягкие.

– А где тогда разместятся Лорена и Николь? – спрашивает светловолосая девушка примерно моих лет с сильным южным акцентом.

– Викки, дорогая, я же сказала тебе, – говорит другая блондинка – очевидно, ее мать, поскольку сходство между ними разительное, а разница – килограммов десять. – Им придется остановиться в Сарлате. Тетя Биби говорила тебе, сколько людей можно разместить в Мираке.

– Почему тогда друзья Блейна разместятся здесь, – верещит Викки, – а мои должны ехать в гостиницу? А как насчет Крейга? Где будут жить его друзья?

Мрачного вида молодой человек, маячащий в углу, за мраморными колоннами, замечает: – Не знал, что у Крейга вообще есть друзья.

– Заткнись, тормоз, – рычит на него Викки.

– Так, – заявляет другая блондинка средних лет, – я бы выпила чего-нибудь. Кто составит мне компанию?

– Вот, Биби, – месье де Вильер поспешно подает ей поднос с фужерами шампанского.

– О, слава богу, – говорит мать Люка и хватает фужер. Это эффектная женщина, почти на голову выше своего мужа (хотя, возможно, это просто из-за высокой прически), в ярком платье-сари от Дианы фон Фюрстенберг, выгодно подчеркивающем ее все еще отменную фигуру.

– Держи, Джинни, – говорит она, беря еще один фужер и передавая его сестре. – Уверена, тебе это нужно даже больше, чем мне.

Мать Викки даже не ждет, пока остальным тоже предложат фужеры – хватает и осушает его до дня. У нее вид человека, находящегося на грани… чего-то нехорошего.

Доминик, как я успеваю заметить, уже спустилась вниз и теперь стоит возле миссис де Вильер и следит за раздачей шампанского. Когда месье де Вильер доходит до Агнесс, Доминик говорит что-то весьма резкое по-французски, и отец Люка испуганно вздрагивает.

– Только попробовать, – говорит он. – Это мое новое demi-sec…[14]

Доминик смотрит на него осуждающе.

Но этого совсем не замечает Люк – он подходит к отцу, берет с подноса фужер шампанского и подает Агнесс, у которой совершенно обалделый и восторженный вид.

– Это особый случай, – объявляет Люк, по всей видимости, для всех. Но мне почему-то кажется, что его слова предназначены исключительно для Доминик. – Моя кузина приехала сюда сыграть свадьбу, так что в празднике должны участвовать все.

Я замечаю, как Шери – она уже переоделась в милую белую блузку и капри оливкового цвета – переглядывается с Чазом, который тоже успел переодеться в чистые брюки и рубашку-поло. В ее взгляде ясно угадывается: Видишь? Я же тебе говорила.

Интересно, что это она такое говорила? Что вообще происходит?

– Что ж, давайте выпьем, – предлагает миссис де Вильер, – за невесту и жениха. Которого здесь пока нет. Счастливчик. – Она запрокидывает голову и заливается смехом. – Шучу. – Она замечает меня и говорит: – О-па, Гильом, еще одна. Еще одна идет.

Месье де Вильер оборачивается, замечает на лестнице меня и расплывается в улыбке.

– А, вот и она, – говорит он и протягивает мне последний фужер шампанского. – Лучше поздно, чем никогда. Она определенно стоит того, чтобы ее ждали.

Я вспыхиваю и, обращаясь ко всем присутствующим, говорю:

– Здравствуйте. Я Лиззи Николс. Огромное спасибо за то, что мне представилась возможность побывать здесь, – как будто я из числа приглашенных, а вовсе не незваный гость.

И дальше стою, мечтая о том, чтобы что-нибудь тяжелое рухнуло мне на голову и я потеряла сознание.

– Лиззи, как поживаешь? – Миссис де Вильер шагает мне навстречу и пожимает руку. – Ты, должно быть, та самая подруга Чаза, о которой только и слышу. Рада познакомиться. Друзья Чаза – наши друзья. Они с нашим Люком так дружили в школе. Чаз всегда помогал ему встревать во всяческие неприятности.

Я смотрю на Чаза, а тот только улыбается.

– Не сомневаюсь, – говорю я, – зная Чаза.

– Неправда, – возражает Чаз, – неправда. Люк прекрасно попадал в неприятности и без моей помощи.

– Это моя сестра, Джинни Тибодо, а это ее дочь Викки, – представляет мне всех по очереди миссис де Вильер, проводя по комнате. Рукопожатие миссис Тибодо, по сравнению с сердечным рукопожатием ее сестры, больше похоже на влажную губку, как и у ее дочери.

– А это Блейн, старший брат Викки. – Его рукопожатие чуть приятнее, чем у его сестры, зато на лице застыла маска перманентного недовольства, а на каждом пальце вытатуированы какие-то буквы. Правда, что они означают, если выстроить их вряд, я так и не поняла.

– Ну вот, – говорит Биби, закончив процедуру представления, – а теперь за прекрасную пару.

И залпом выпивает шампанское. К счастью, ее муж стоит тут же со свежей бутылкой наготове, чтобы долить всем шампанского.

– Хорошее, правда? – спрашивает он, не обращаясь ни к кому в особенности, но надеясь, что хоть кто-нибудь ответит. – Demi-sec. Сейчас его почти не делают. Все требуют брют. Но я подумал, почему бы и нет?

– Вот так и надо действовать, Гильом. Нужно выходить за рамки привычного, – дружелюбно отзывается Чаз. Я бочком проскальзываю поближе к нему и Шери и спрашиваю:

– Вы не знаете, что такое demi-sec?

– Понятия не имею, – отвечает Чаз и выпивает свой фужер до дна. Хм, пожалуй, возьму еще, – добавляет он и спешит за отцом Люка.

Шери смотрит на меня снизу вверх – она так и не выросла выше метра шестидесяти двух, зато мне удалось отрастить зад в два раза толще, чем у нее, – и говорит:

– Куда это ты исчезла на полдня? И с чего это ты так вырядилась?

– Люк и его отец провели меня по виноградникам и винодельне. И вовсе я не вырядилась. Это платье перешло в разряд повседневных, после того как Мэгги выкрасила его макароновыми бусами, помнишь?

– На нем сейчас нет никакой краски, – замечает она после придирчивого осмотра.

– Это была акварель. Никто не дает четырехлетнему ребенку масляные краски. Даже моя сестра.

– Ладно, – сдается Шери. Она никогда не понимала моих сложных правил гардероба, хотя я сто раз пыталась ей объяснить. – Мы сегодня приглашены на ужин. Там будет только семья невесты, поэтому нам так повезло. Семья жениха и остальные гости приедут завтра. Готова помогать на кухне?

– Конечно, – говорю я, тут же представив, как я в милом фартучке готовлю фирменные спагетти.

– Отлично. Готовить будет мать Агнесс. Говорят, она фантастический повар. А мы будем подавать. Так что давай принарядимся, чтобы дело шло веселее.

– Хороший план, – говорю я и следом за ней иду туда, где стоит Люк. Он уже взял на себя обязанности по наполнению бокалов.

– А, – восклицает Люк. – Вот и она. Милое платье.

– Спасибо. Ты и сам неплохо выглядишь. Ты не знаешь, у вас на кухне есть винный камень?

Шери чуть не давится шампанским, которое только что отхлебнула. Люк же как ни в чем не бывало отвечает:

– Понятия не имею. Скажи мне, как это будет по-французски, и я спрошу.

– Я не знаю. Ты же у нас француз.

– Наполовину, – говорит он и смотрит на свою мать. Та опять запрокинула голову и хохочет над тем, что сказал Чаз.

– Я спрошу, – говорит Люк и идет подлить шампанского своей тете.

– А о чем это вы? – спрашивает Шери, как только Люк отходит подальше.

– Так, ни о чем, – невинно отвечаю я. Это даже забавно, что у меня теперь есть секреты от Шери. Впрочем, за последнее время я сделала немало вещей, которых раньше никогда не делала.

– Лиззи, – Шери прищуривает глаза. – У вас с Люком что-то происходит?

– Нет! Господи, нет.

Но я невольно краснею, вспомнив тот почти поцелуй на чердаке. А как насчет прошлой ночи на станции? Тогда Люк тоже собирался поцеловать меня? Почему-то мне кажется, он мог… если бы не объявилась Доминик. И в тот, и в этот раз.

– У него есть девушка, – говорю я Шери в надежде на то, что, произнеся это вслух, я и себе это внушу. – Можно подумать, я могу закрутить с парнем, у которого есть девушка. Да за кого ты меня держишь? За Бриану Дунлеви?

– Да ладно, ладно, псих, – Шери смотрит на меня удивленно. – Я собираюсь за добавкой, пойдешь со мной?

Я смотрю в ту сторону, куда она кивнула. Там Люк открывает уже третью бутылку папиного шампанского. Как раз в этот момент он поднимает голову и видит, что мы смотрим на него. Он улыбается.

– Хм, ладно, – соглашаюсь я. – Разве что еще стаканчик.

В середине 1870-х годов, благодаря изобретению швейной машинки и синтетических красителей, произошло что-то вроде революции в моде. Внедрение массового производства означало, что дешевая модная одежда стала доступной для многих, но, с другой стороны, впервые за всю историю человечества можно было выйти на улицу и встретить человека, одетого точно так же, как ты. Юбки с каркасом уступили место «тюрнюру».[15] Эта мода на крупный зад возродилась нескоро – лишь с появлением на свет Дженифер Лопес.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

17

Беседа – чистейшее искусство. Оно ограничивается единственно терпением слушателей, которые, если устанут, всегда могут расплатиться за свой кофе и уйти.

Джон Дос Пасос (1896–1970), американский новеллист, поэт, драматург и художник

Обед получился не столько трапезой, сколько военным советом.

Это потому, что Викки и ее мать желали убедиться, что все будет готово к тому времени, когда гости – и будущий муж Викки со всей родней – прибудут завтра.

Могу понять их озабоченность. Ведь свадьба бывает только раз (если повезет), и хочется, чтобы все прошло гладко.

И все же было бы приятнее, если бы мы могли уделить больше внимания блюдам, приготовленным матерью Агнесс, а не жалобам мадам Тибодо по поводу плохой дороги.

А ведь это самый великолепный обед, какой мне только доводилось пробовать. Для начала подали рыбный cassoulet, то есть рагу со сметаной; потом была утка в каком-то потрясающе вкусном сладком соусе; салат из молодого латука с чесночной заправкой, а еще огромная тарелка сырного ассорти – и все это с великолепным свежим хлебом – с золотистой хрустящей корочкой снаружи и теплым ароматным мякишем внутри. А еще вино к каждому блюду. Месье де Вильер сам разливает его и пытается рассказать о каждой новой бутылке, но его все время перебивает тетушка Люка Джинни, встревая с комментариями типа: «Кстати о букете, кто-нибудь уже договорился с цветочницей в Сарлате? Она в курсе, что мы передумали и берем белые розы, а не лилии? Как там, еще раз, по-французски розы?» На что Люк сухо отвечает:

– Rose.

Я как раз только что отхлебнула воды, и она пошла у меня косом – так сильно я начинаю хохотать.

К счастью, Люк этого не замечает, потому что весь вечер он сидит на другом конце огромного обеденного стола. Как Доминик сообщила мне (по дороге в весьма впечатляющую и эффектно украшенную столовую с высокими потолками), за этим столом помещается двадцать шесть человек. По одну руку от Люка сидит его матушка, по другую – Доминик. А я сижу на другом конце, рядом с его отцом и мрачным Блейном.

Не то чтобы меня это как-то огорчало. Да я и не люблю Люка в таком смысле. По крайней мере, я пытаюсь себя в этом убедить, поскольку Шери пристально за мной следит.

И наконец-то мне представилась возможность рассмотреть татуировку Блейна. И-Д-И-К-Ч-Е-Р-Т-У!

Особенно меня умиляет восклицательный знак в конце. Воображаю, как гордится им его мать.

Если она вообще о нем помнит, что вряд ли, если учесть, сколько она носится с дочерью, которую, мягко говоря, трудно назвать счастливой невестой. Ведь ей кажется, что до сих пор все делалось не так и нет никакой надежды это исправить. Ее нисколько не успокаивают заверения ее матери, Люка и даже месье де Вильера.

– Дорогая, я уже звонила в гостиницу, и консьерж заверил меня, что у них полно свободных мест, чтобы разместить всех твоих подруг. Или будут завтра, когда съедет тургруппа из Германии. Во всяком случае, – миссис Тибодо смотрит на свою сестру, – думаю, он сказал именно это. Трудно было разобрать из-за его акцента…

– Но почему бы друзьям Блейна не остановиться в гостинице? – спрашивает Викки. – Почему именно мои должны? Я же невеста!

– Друзья Блейна участвуют в свадебном приеме, – напоминает ей мать. – Ты же сама хотела, чтобы они играли на приеме.

– Ха, – пыхтит Блейн рядом со мной, снова и снова насаживая на нож кусочек сыра. – Да, но она изъявила это желание только после того, как мы заполучили этот контракт.

– Вы пока еще не выбились в звезды, – рычит с другого конца стола Викки. – Не понимаю, откуда столько гонора. Твои друзья-придурки вполне могли бы пожить в своем фургоне и разницы не заметили бы.

– Мои друзья-придурки, – рычит в ответ Блейн, – единственное, что по-настоящему круто в твоей свадьбе, и ты это знаешь.

– Хм, минуточку! По-моему, играть свадьбу во французском шато – круто уже само по себе, – огрызается Викки.

– Ну, конечно, можно подумать, это не ты трепала всем репортерам направо и налево, что у тебя на свадьбе будет играть самая клевая хьюстонская группа.

– Не будете ли вы оба столь любезны заткнуться, – просит их тетя Биби. Голос у нее сейчас, как я подозреваю, грубее обычного из-за выпитого шампанского. Она напрочь игнорирует своего мужа, а тот, напротив, все время старается встать или сесть рядом с ней и втянуть ее в разговор. Грустно видеть, как радуется месье де Вильер, что его жена – пусть временно и только ради свадьбы племянницы – вернулась к нему в дом, и как нерадостно матери Люка находиться здесь.

– И правда, – говорит миссис Тибодо, готовая расплакаться, – сейчас не время для перепалки. Сейчас нужно всем объединиться и попытаться преодолеть кризис.

– Кризис? – Месье де Вильер сбит с толку. – Какой кризис? Виктория выходит замуж! Это же радостное событие, разве нет?

Биби и ее сестра поворачиваются к нему и в один голос отвечают:

– Нет.

Викки, посмотрев на одну, потом на другую, резко отодвигает стул, вскакивает и выбегает из столовой, драматично прикрыв глаза рукой.

Вот тут поднимается Шери и объявляет:

– На этой ноте… всем большое спасибо. Мы чудно провели вечер. Теперь понятно, что мы должны делать завтра, когда начнут съезжаться ваши гости. А сейчас, думаю, мы с Лиззи поможем убрать со стола.

– Я вам помогу, – говорит Чаз, тоже вскакивая с места. Очевидно, ему не терпится сбежать от всех этих дрязг и разговоров о заказанных букетах.

– Я тоже, – вызывается Люк.

Но как только он начинает подниматься из-за стола, мать хватает его за руку и велит:

– Сядь.

Люк неохотно, с мученическим выражением лица снова опускается на стул.

Я собираю грязные тарелки на своем конце стола. Мне хочется как можно быстрее сбежать из воцарившегося тягостного молчания.

Войдя в старомодную, с высокими потолками кухню, я приветливо улыбаюсь Агнесс и ее маме – они ужинают у массивного разделочного стола, но увидев меня, тут же встают.

– Ne pas se lever, – говорю я. Не знаю, правильно ли я сказала «Не вставайте». Но, видимо, правильно, потому что они тут же сели заканчивать свой ужин.

– О боже! – восклицает Шери, войдя на кухню и поздоровавшись. – Что это было?

Чаз тоже заметно не в себе.

– Я чувствую себя оплеванным, – говорит он.

– Да ладно вам, – говорю я, соскребая остатки еды с тарелок в большой чан. – Моя семья куда чуднее.

– Я как-то об этом не подумала, – хмыкает Шери, – но это хороший аргумент.

– Свадьбы очень выматывают, ребята, – говорю я и тянусь за тарелками, которые принес Чаз. – Столько ожиданий, и если что-то вдруг идет не так, люди ломаются.

– Да, – соглашается Шери, – но не взрываются самопроизвольно, как граната. Знаешь, в чем ее проблема? Викки, я имею в виду.

– Она брайдзилла?[16]

– Нет, – отвечает Шери. – Она женится не на ровне.

– Ой, не трепись, – смеюсь я.

– Я серьезно. Доминик нам все рассказала сегодня у бассейна, когда ты была на экскурсии по винодельне. Викки выходит за какого-то программиста из Миннесоты вместо богатого нефтяного магната из Техаса, выбранного для нее матерью. Причем миссис Тибодо связана обещанием, но она не может повлиять на решение Викки.

– А что же мистер Тибодо? – интересуется Чаз. – Отец Викки?

– А он поехал на какую-то важную встречу в Нью-Йорк по делам своей инвестиционной компании или что-то в этом роде. Он появится, когда надо будет вести ее к алтарю, и ни минутой раньше, если у него хватит ума.

Шери дает Чазу кухонное полотенце.

– Давай. Я споласкиваю, ты вытираешь.

– О, я люблю, когда мы допускаем немного грязи в наших отношениях, дорогая, – шутит он.

Я смотрю, как они пикируются, и думаю, как же им повезло, что они нашли друг друга. Конечно, их отношения – это не сплошной праздник, шутки и поездки во Францию. Было время, когда Шери пришлось убить и препарировать мистера Джингла, ее подопечную лабораторную крысу, чтобы получить зачет по нейропсихологии. А Чаз подбивал ее заменить мистера Джингла на похожую крысу, которую он прикупил в зоомагазине. Но Шери отказалась, мотивируя это тем, что она – будущий ученый и должна абстрагироваться от объектов изучения. Чаз после этого две недели с ней не разговаривал.

И все же они – самая чудесная пара, что я знаю. Не считая моих маму с папой.

И я бы все отдала, чтобы у меня самой были такие отношения.

Разве что не стала бы разбивать ради этого чужую пару, даже если бы могла. А я не могу.

И почему я так часто думаю о субъекте, с которым познакомилась в поезде накануне?

Агнесс и ее мать, закончив ужинать, наотрез отказались уходить. Так что мы домыли грязную посуду довольно быстро, если учесть, сколько перемен блюд было за ужином и какое количество приборов понадобилось, чтобы разобраться со всеми блюдами.

Но еще лучше то, что мадам Лорен вполне понимает меня, когда я спрашиваю, нет ли на кухне винного камня. Она достает откуда-то целую коробку для меня. Ее немного смущает моя буйная радость по поводу обретения бытовой кислоты, но она довольна, что смогла помочь мне. Потом она с дочерью желает нам bonne nuit – на что мы дружно отвечаем тем же, – и они возвращаются ночевать к себе на мельницу.

Чаз объявляет, что попробует вырвать Люка из цепких лап его матушки и мадам Тибодо и склонить его на стаканчик перед сном. Они с Шери зовут меня с собой, но я говорю, что слишком устала и пойду спать.

Что, конечно же, неправда. Как-то неловко говорить им, что у меня другие планы… в которые входит поиск достаточно большой емкости, чтобы можно было на ночь замочить в винном камне вечернее платье от Живанши.

И вот я стою на четвереньках на кухне и роюсь под раковиной. Кажется, я нашла кое-что подходящее – большое пластиковое ведро, которое туда поставили давным-давно из-за какой-нибудь протечки. И в этот момент я слышу, как открывается дверь. Опасаясь, что это может быть Люк, и он увидит меня с самого невыгодного ракурса, я начинаю подниматься, но неверно рассчитываю расстояние между раковиной и собственным черепом и со всего маху стукаюсь головой.

– Ох, больно, наверное, – раздается мужской голос у меня за спиной.

Я хватаюсь рукой за голову и оборачиваюсь. Передо мной стоит Блейн. У него крашеные черные волосы, мешковатые черные джинсы и футболка с портретом Мэрлина Мэнсона.

– Все в порядке? – спрашивает он.

– Да, – говорю я, отпускаю голову, беру ведро и поднимаюсь на ноги.

– А что ты там делала?

– Искала кое-что, – отвечаю я, пряча ведро за своей пышной юбкой.

– А-а, – говорит Блейн. Я замечаю, что во рту у него торчит незажженная сигарета, явно самокрутка.

– Ладно. Слушай, у тебя нет зажигалки?

– Извини, – говорю, – нет.

Он прислоняется к косяку. Нет, правда, у него совершенно раздавленный вид.

– Вот черт.

Я, конечно, не одобряю курения, но этому парню сегодня вечером пришлось несладко.

– Можешь воспользоваться конфоркой, – предлагаю я, показывая на огромную допотопную плиту в углу.

– А, точно, – оживляется Блейн.

Он топает к плите, зажигает конфорку, наклоняется и глубоко затягивается.

Я чувствую сладковатый запах и понимаю, что в самокрутку завернут вовсе не табак.

– На, покури, – Блейн благородно хочет поделиться со мной.

– Нет, спасибо.

– Ты не куришь травку? – он недоверчиво осматривает меня.

– Нет, я не могу себе позволить терять мозговые клетки. У меня их изначально было не так много.

Он смеется.

– Забавно. А что такая милая девушка вроде тебя делает в такой дыре?

– Я тут со своими друзьями.

– С тем высоким дылдой и лесбиянкой?

Я обижаюсь за Шери.

– Шери не лесбиянка! Не вижу в этом ничего предосудительного, но она не такая.

Он искренне удивился.

– Нет? Я, видать, ошибся. Ну, извини.

– Они с Чазом уже два года встречаются! – Я просто поражена подобным подозрением.

– Ладно, ладно. Господи, только не надо на меня кидаться. Я же сказал, извини. Просто мне показалось.

– Что ж теперь, любая женщина, не запавшая на тебя, лесбиянка?

– Слушай, расслабься, а? Ты хуже моей сестрицы.

– Прекрасно понимаю, чем твоя сестра так недовольна, – говорю я, – если ты огульно обвиняешь всех ее подруг в том, что они лесбиянки. Повторюсь, лично я не вижу в этом ничего предосудительного.

– Господи, да остынь уже. Ты сама не из них часом?

– Нет, – говорю я, чувствуя, как мои щеки запылали. – Не вижу в этом…

– …ничего предосудительного… Знаю, знаю. Извини. Просто ты тут одна и так расстроилась, услышав это о твоей подруге…

– К твоему сведению, я только что порвала очень тягостные отношения с одним парнем из Англии. Вчера. Вот почему я здесь, между прочим.

– Да? А что он такого сделал? Обманывал тебя?

– Хуже. Обманывал британское правительство. Занимался мошенничеством с социальным обеспечением.

– Ух ты! – Блейн впечатлен. – Это плохо. Моя последняя подруга тоже оказалась полным разочарованием. Только это она меня бросила.

– Правда? За что? Ты и ее обвинил в том, что она лесбиянка?

Он улыбается.

– Смешно. Нет. Она обвинила меня в том, что мы с париями подписали контракт со студией звукозаписи. Одно дело встречаться с музыкантом, у которого есть трастовый капитал, и, как выясняется, совсем другое – с тем, у кого реально есть контракт на запись альбома.

У него такой жалкий вид, что мне даже становится искренне жаль его.

– Уверена, ты встретишь другую девушку. Тысячи девчонок были бы рады встречаться с музыкантом, у которого есть и контракт на запись альбома, и трастовый капитал.

– Ну не знаю, – говорит Блейн в полном унынии. – Я таких не встречал.

– Подожди, – говорю я. – Вовсе не обязательно кидаться сразу в новые отношения. Надо дать себе время исцелиться эмоционально.

Похоже, это дельный совет. Мне и самой бы не грех ему последовать.

– Да, – говорит Блейн. – Именно это я говорил своей сестре насчет Крейга. Думаешь, она послушала? Черта с два.

– Крейга? Это жених твоей сестры? Он у нее вместо клина?

– Да, черт возьми. Конечно, он гораздо лучше последнего ее ухажера, за которого она чуть не выскочила, – по крайней мере, он не член хьюстонского «высшего света». Но какой же он зануда! Да на его фоне Билл Гейтс – просто комик.

– Ясно, – говорю я.

– Но она с ним счастлива, – Блейн пожимает плечами, – насколько это возможно. Мать, конечно, предпочла бы, чтобы она вышла за кого-нибудь вроде Жан-Люка.

Мне самой от себя противно, когда сердце радостно трепыхнулось при одном только упоминании его имени.

– Правда? – я стараюсь изобразить лишь вежливый интерес к данной теме.

– Шутишь что ли? – говорит Блейн. – Да если б мамаша смогла заставить Викки подцепить кого-нибудь вроде Люка. Ну, кто учился в дорогих частных школах и имеет собственный замок во Франции. Да она бы прыгала от счастья. – Он вздыхает. – Но сестрица втрескалась в Крейга. – Он вытягивает перед собой руки и разглядывает вытатуированное «И-Д-И-К-Ч-Е-Р-Т-У».

– Да, – говорю я, – я заметила твою татуировку за ужином. Больно было?

– Если честно, то даже не помню. Пьян был в стельку. Как вернусь домой, пойду удалять ее лазером. Сначала было прикольно, но теперь я занялся серьезным бизнесом. Не очень-то удобно ходить на переговоры с такой татуировкой. Мы только что продали одну песню «Лексусу» для рекламы. Контракт с шестизначной суммой. Просто невероятно.

– Ух ты! Надо будет послушать. А как называется твоя группа?

– «Тень Сатаны», – с благоговением произносит он. Я закашлялась. И вовсе не из-за дыма.

– А… э-э… необычное название.

– Викки считает его идиотским, – говорит Блейн. – И все же, как я заметил, она очень хочет, чтобы мы играли у нее на свадьбе.

– Ну, понимаешь, свадьба для девушки – такое важное событие Может, тебе стоит извиниться перед ней? Она ведь сейчас и так вся издергана. Уверена, она не хотела тебя обижать.

– Да, – Блейн с трудом поднимается со стула, – наверное, ты права. Эй, а ты точно не заинтересуешься?

– Чем? – я смущенно моргаю.

– Мной, – говорит он. – Я никогда не обманываю правительство. У меня для этого есть дипломированный бухгалтер.

Я ему:

– Большое спасибо за предложение. Я только что порвала одни отношения, и мне, пожалуй, не стоит очертя голову бросаться в другие. – На самом деле мне чуточку льстит его предложение.

– Да, – вздыхает Блейн. – Всему свое время. Ладно, спокойной ночи.

– Спокойной ночи. И удачи тебе. С твоей «Тенью Сатаны» и всем остальным.

Он машет мне рукой и, шаркая, уходит из кухни. Я тоже спешу прочь, прижимая драгоценное ведро.

Поздние 1800-е стали свидетелями подъема рукавов с буфами на женских платьях, о которых так мечтала Анна Ширли из серии детских книжек «Анна из зеленых крыш». Платья теперь были длиннее обычного. Переходя дорогу, их нужно было приподнимать, демонстрируя всем кружевные подолы нижних юбок, которые, благодаря массовому производству, теперь стали доступны широким слоям населения.

А штанишки Амелии Блумер наконец-то нашли горячих сторонниц из числа молодых девушек, увлеченных только что изобретенным велосипедом. Теперь никакая критика со стороны домочадцев, священников и прессы не могла заставить девушек отказаться от своих «блумеров» и велосипедов.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

18

Речь его, как ручеек струилась, Что скачет меж камней и диких роз.

Уинтроп Макуорт Прейд (1802–1839), английский поэт

Пятна ржавчины отошли.

Даже не верится. На ночь я замочила платье у себя в комнате, а утром ни свет ни заря – хотя мой телефон показывает, что уже восемь утра – я несусь на кухню прополоскать его в раковине – она там больше и удобнее, чем в ванной напротив моей комнаты.

Клянусь, это единственная причина. И это никак не связано с опасением встретить Доминик. Вдруг она меня застукает и потребует отдать платье, раз уж оно спасено?

Правда, никак не связано.

Оно спасено, но еще далеко от совершенства. Надо починить бретельки и подшить провисший подол, а потом как следует отгладить, когда высохнет.

Но у меня получилось! Ржавчина отошла.

В полном восторге я разглядываю платье и вдруг слышу:

– У тебя получилось!

У меня чуть разрыв сердца не случился, так я испугалась.

– ГОСПОДИ! – Я поворачиваюсь и вижу в дверях улыбающегося Люка. – Ты смерти моей хочешь?

– Извини, – говорит Люк. – Не хотел тебя пугать. Но у тебя получилось! Пятен нет!

Сердце у меня колотится, как загнанное. И дело не в испуге.

Он выглядит просто божественно в утреннем свете. Свежевыбритые щеки еще чуть розоваты от… что он там использует после бритья? По-моему, это обыкновенный спирт, поскольку он ничем особым не пахнет, только чистотой. Влажные темные волосы колечками лежат на воротнике голубой рубашки-поло. На нем снова те джинсы, что были в тот раз, когда мы впервые встретились, – «Левайсы», сидящие просто великолепно, не слишком в обтяг и не слишком свободно. Он похож на героя, сброшенного с вертолета спасти девушку на необитаемом острове.

Девушка – это я, а необитаемый остров – это вся моя жизнь.

Вот только он не мой парень.

Его взгляд переходит с платья, которое я держу в руках, на мою одежду, а это джинсы «Sears» и футболка от Кати Ран.

Ну и что? Миссис Тибодо вчера ясно дала понять, чем мы будем заниматься весь день – накрывать столы и расставлять стулья в ожидании завтрашнего события. А мне не хочется пачкать одно из своих чудесных платьев.

К тому же я решила, что волосы не должны мне мешать, поэтому они просто забраны в высокий хвост. Но, по крайней мере, я успела накраситься. Немного. Только чтобы глазки не казались поросячьими.

– Похоже, винный камень справляется, а? – Он снова переводит взгляд на платье. И это хорошо, потому что я начинаю дергаться от долгого взгляда этих карих глаз.

– Еще как, – говорю я удовлетворенно. – Правда, не всегда так быстро. Иногда приходится несколько раз замачивать. Думаю, то ружье недолго было в него завернуто – ржавчина и машинное масло не успели глубоко въесться.

Теперь осталось починить и отгладить его и будет как новое. Своей владелице оно достанется не хуже нового. Люк улыбается.

– Думаю, найти его владелицу будет ой как непросто. За последние пару столетий тут перебывала уйма гостей.

– Ну, эта вещица пробыла здесь всего несколько десятков лет. Конец шестидесятых, я думаю, или начало семидесятых. Хотя уверяю тебя, с Живанши это трудно определить. У него линии классические и не подвержены причудам моды.

– Причуды моды? – Люк улыбается еще шире.

– А что, мне показалось, это прозвучало неплохо. – Я краснею.

– О да! Еще как. Ты меня убедила. Хочешь поехать со мной за круассанами?

Я непонимающе смотрю на него.

– За круассанами?

– Ну да. На завтрак. Хочу съездить в пекарню, пока остальные не проснулись. Ты ведь еще не видела Сарлат, он тебе наверняка понравится. Поедешь?

Даже если бы он предложил поехать в магазин «Гап» на «семейный день», когда все служащие дают своим родственникам и друзьям 35-процентную скидку на все товары – именно таким я представляю ад на Земле, – я бы и тогда согласилась ехать с ним. Вот как далеко все зашло.

Если, конечно, не считать одну несущественную деталь.

– А где Доминик? – спрашиваю я.

Мне кажется, это тактичный способ поинтересоваться, едет ли его девушка с нами. Не спрашивать же об этом напрямую. Ведь если я спрошу: «А твоя девушка с нами поедет?», – он может подумать, что Доминик мне не нравится.

Хотя если она поедет, я найду, чем заняться. Сидеть и смотреть, как этим двоим хорошо друг с другом?! Для отпуска во Франции можно придумать что-нибудь повеселее.

– Она еще спит, – отвечает Люк. – Вчера чуток перебрала шампанского с моей матерью.

– А-а. – Я стараюсь сохранить равнодушное выражение лица. – Ладно, быстренько это повешу и тут же вернусь.

– Я буду в машине, – он показывает на заднюю дверь в кухне, перед которой припаркован его канареечно-желтый «мерседес» с откидным верхом.

Я вихрем взлетаю в свою комнату, вешаю платье на крючок в стене (куда, наверное, слуги в стародавние времена вешали свою униформу на ночь), подставляю вниз ведро, чтобы туда стекала вода. Хватаю кошелек и несусь вниз.

Люк уже сидит за рулем. В машине он один. Утренний воздух пахнет, как свежевыстиранное белье. Робкое солнце ласкает мое лицо. Вокруг совершенно тихо, если не считать птичьего гомона. Да еще Патапуф пыхтит у кухонной двери в надежде чем-нибудь поживиться.

– Готова? – С улыбкой спрашивает Люк.

Несмотря на все мои старания, сердце вырывается из груди и машет маленькими крылышками, совсем как в мультфильмах.

– Да, – отвечаю я, как мне кажется, совершенно нормальным голосом и поспешно усаживаюсь на переднее сиденье рядом с Люком.

Я погибла.

Ну и что? В конце концов у меня отпуск. Ничего, если я немного влюблюсь. И вообще, уж лучше влюбиться в Люка – это куда безопаснее, поскольку он занят, – чем, скажем, в Блейна. А ведь я вполне могла бы влюбиться в доступного Блейна. А это эмоционально очень опасно, учитывая, в каком разбитом состоянии я после разрыва.

Прекрасно, что я влюбилась в Люка. Это абсолютно неопасно. Потому что из этого ничего не выйдет. Ни-че-го-шень-ки.

Дорога, по которой мы так долго поднимались позапрошлой ночью, ужасно разбитая. Приходится держаться, чтобы меня не кидало по всей машине. Но Люк с Чазом на славу потрудились, срезая ветки, – ни одна не хлестнула нас за всю дорогу.

Неожиданно мы вырываемся из-под деревьев на ту самую дорогу вдоль реки, по которой ехали сюда со станции… Только тогда было темно. Впервые увидев реку так близко, я не могу сдержать вздох восхищения:

– Какая красота! – И это правда. На воде пляшут солнечные блики. Вдоль поросших сочной зеленой травой берегов высятся вековые дубы, маня тенью и прохладой.

– Это Дордонь, – поясняет Люк. – Мальчишкой я тут сплавлялся на плоту. Только не подумай, что тут есть стремнины и перекаты. Нет. Мы плавали на надутых шинах – просто ленивая прогулка.

Потрясенная красотами природы, я качаю головой.

– Не понимаю, Люк, как ты можешь возвращаться в Хьюстон, когда у тебя есть такое.

– Ну, как бы я ни любил отца, жить с ним мне все же не хотелось бы, – Люк смеется.

– Похоже, твоей маме тоже, – грустно говорю я.

– Он сводит ее с ума, – соглашается Люк. – Ей кажется, что здесь отец занят только своим вином, а когда возвращается в Техас, только о вине и беспокоится.

– Но он ее так любит. Разве она не видит? Он же глаз с нее не сводит.

– Думаю, ей этого мало, – говорит Люк. – Ей нужно какое-то доказательство, что отец каждую минуту думает и о ней, а не только о своем винограде.

Я еще перевариваю услышанное, когда мы поворачиваем и выезжаем к мельнице. Мадам Лорен как раз поливает пышно цветущий палисадник.

– О! Это же мама Агнесс! – Я машу рукой. – Bonjour! Bonjour, madame!

– У тебя определенно хорошее настроение сегодня, – с улыбкой замечает Люк.

Я откидываюсь на сиденье, сама смущенная бурным восторгом, который у меня вызвал вид кухарки Мирака у ее жилища.

– Какая красота! Я просто… счастлива, что нахожусь здесь.

С тобой, чуть не добавляю я. Но в кои-то веки мне удается прикусить язык, не успев сболтнуть лишнего.

– Подозреваю, – говорит Люк, сворачивая к высоким стенам города, – что ты всегда в прекрасном расположении духа, где бы ни оказалась и что бы ни случилось. Ну, кроме тех случаев, когда выясняется, что твой парень мошенник, – добавляет он, подмигнув.

Я осторожно улыбаюсь, все еще испытывая неловкость. Ну почему я умудрилась разболтать о своих личных проблемах именно ему?!

Но тут мы въезжаем в город, и я забываю обо всех своих печалях. Я вижу красное буйство герани на подоконниках, узкие мощеные улочки и крестьян, спешащих на рынок с корзинами, полными свежего белого хлеба и овощей. Это словно декорации к фильму о средневековой Франции. Вот только все происходит на самом деле. Это настоящая средневековая деревня!

Люк останавливается возле старой лавки, где на витрине крупными золотистыми буквами написано «Булочная». Боже, так вкусно пахнет свежим хлебом, что желудок начинает бурчать.

– Подождешь в машине? – спрашивает Люк. – Тогда мне не придется искать, где припарковаться. Я уже звонил и сделал заказ, нужно только забрать.

– Pas un problème, – говорю я. Кажется, это должно означать «Без проблем». Похоже, я права, потому что Люк улыбается и торопится в лавку.

Но мое знание французского тут же подвергается проверке. К машине подходит пожилая женщина и начинает с бешеной скоростью что-то говорить. Я разбираю только имя Жан-Люка.

– Je suis désolée, madame, – начинаю я, что значит «Мне очень жаль, мадам». Как мне кажется. – Mais je ne parle pas français…[17]

И не успеваю я это сказать, как женщина переходит на английский с сильным французским акцентом и скандально заявляет: – Но я так поняла, что petite amie Жан-Люка – француженка.

Что такое petite amie, я понимаю.

– О, я не девушка Жан-Люка, а просто подруга. Просто я приехала в Мирак погостить. А сам он пошел в булочную за круассанами.

Женщина облегченно вздыхает.

– Ах, – смеется она, – я увидела машину, внутри девушка, вот и подумала… простите ради бога. Просто я поразилась. Если Жан-Люк женится не на француженке – это будет такой скандал!

Я внимательно разглядываю ее вязаный шарф – наверняка, «Hermès» – и шерстяной костюм. Как она не сварилась в таком одеянии на такой жаре?

– А вы, наверное, знакомая месье де Вильера? – обращаюсь я к ней.

– Я знаю Гильома сто лет. Нас всех так потрясло, что он женился на этой особе из Техаса. Скажи-ка, – дама прищуривает тщательно подкрашенные глаза, – она сейчас здесь? Я имею в виду мадам де Вильер. Она в Мираке? До меня доходили слухи, что она…

– Да, – говорю я. – Ее племянница завтра там выходит замуж, и…

– Мадам Кастиль, – говорит Люк, появляясь из булочной с двумя огромными бумажными пакетами в руках. – Какая приятная встреча! – Он улыбается, но глаза остаются холодными.

– А, Жан-Люк. – Женщина чуть не прыгает от радости, увидев его, и я ее понимаю.

И она разражается потоком речи на французском, против которого, я уверена, Люк бессилен. Поэтому, когда она на мгновение умолкает, чтобы набрать воздуха, я говорю:

– Люк, нам не пора? Все уже, наверное, проснулись и ждут завтрака.

– Да, конечно, – тут же подхватывает Люк. – Нам пора, мадам. Рад был повидаться. Конечно, я передам отцу ваши наилучшие пожелания, не беспокойтесь.

И только когда мы немного отъезжаем, Люк с облегчением вздыхает:

– Спасибо, что выручила. Я думал, она весь день протараторит.

– Она – твоя большая поклонница, – говорю я, старательно изображая безразличие. – Она подумала, я твоя девушка, и у нее чуть инфаркт не случился из-за того, что я не француженка. Сказала, будет большой скандал, если ты женишься не на француженке. Как видно, такой скандал уже был, когда твой папа женился на маме.

Люк дергает рычаг передачи чуть сильнее, чем это требуется.

– Да уж, недовольна была только мадам Кастиль. Она бегает за моим отцом с тех пор, как они были детьми. И теперь, когда они с мамой на грани развода, ей не терпится вцепиться в него своими когтями.

– Но у нее ничего не выйдет, – говорю я, – потому что твой папа все еще любит маму, так?

– Так, – соглашается Люк. – Правда, я допускаю, что старик все же может жениться на этой старой карге, лишь бы она отстала. Ой, погоди. Вот. Я кое-что купил для тебя. – Он показывает на бумажный пакет между нами, откуда божественно пахнет свежей выпечкой.

– Круассан? – Я открываю пакет, круассаны еще горячие, только что из печи.

– Спасибо! – я решаю умолчать о своей безуглеводной диете. Все равно уже отступила от нее, если вспомнить те чудные булочки, что я ела в поезде.

– Не там, – говорит Люк, глядя на меня, как на сумасшедшую. – Посмотри в другом.

Я вижу еще один пакет поменьше, за пакетом с круассанами, и открываю его.

И у меня чуть глаза на лоб не лезут.

– Ой, – выдыхаю я и второй раз в жизни теряю дар речи. – Как… откуда ты узнал?

– Чаз как-то обмолвился.

Я вытаскиваю упаковку из шести баночек – блестящих от влаги – и смотрю на них, не веря своим глазам.

– Они… они еще холодные, – лепечу я.

– Нуда, – немного сухо отвечает Люк. – Понимаю, Сар-лат кажется допотопным, но и здесь знают, что такое холодильник.

Смешно, но на глазах у меня выступают слезы. Не хочу, чтобы он видел, как я плачу от радости, что он купил мне упаковку диет-колы. И дело тут не в напитке, а во внимании.

– С-спасибо, – говорю я, понимая, что надо говорить поменьше, иначе дрожь в голосе меня выдаст. – Хочешь?

– На здоровье, – отвечает он. – Нет, спасибо, я предпочитаю получать кофеин старым проверенным способом – с чашкой кофе. Так что ты решила?

Я достаю одну баночку из пластиковой упаковки и собираюсь открыть ее. – Решила?

– Ну, насчет того, что ты будешь делать, когда вернешься в Штаты, – уточняет Люк. – Останешься в Анн-Арборе? Или переедешь в Нью-Йорк?

– А… – Я открываю баночку. Шипение газа для меня такая же музыка, как журчание реки. – Не знаю. Мне хочется поехать в Нью-Йорк с Шери. Но что я там буду делать?

– В Нью-Йорке?

– Ну да. Надо быть реалисткой, с такой специальностью, как у меня, – история моды, – не так уж много возможностей. О чем я только думала, когда выбирала ее.

Люк загадочно улыбается.

– Уверен, ты что-нибудь придумаешь.

– Да уж конечно, – отвечаю я, как мне кажется, с иронией. – И потом, есть еще одна проблема – я до сих пор не закончила университет. Как я буду искать работу, если у меня нет степени бакалавра?

– Работа бывает разной, – говорит Люк.

– Ну не знаю, – отвечаю я и отхлебываю диет-колу. Пузырьки газа приятно щекочут язык. Господи, как же я по ней скучала! – Может, проще и правда еще на один семестр остаться в Анн-Арборе?

– Ну да, – отзывается Люк, – и посмотреть, не удастся ли наладить отношения с этим, как его?

Меня так поражают его слова, что я чуть не выплевываю колу, которую отхлебнула.

– ЧТО? Наладить отношения? Да о чем ты говоришь?

– Просто хотел уточнить, – говорит Люк. – Ты сказала, что хочешь остаться в Анн-Арборе. Он тоже там будет. Так?

– Ну да. Но я вовсе не из-за этого. Просто в Анн-Арборе у меня, по крайней мере, есть работа в магазине. Я могу жить дома и копить деньги, а потом, в январе, присоединиться к Шери. – Если, конечно, она за это время не подыщет себе другую соседку по квартире.

– Это, – говорит Люк, сворачивая на проселок, ведущий к шато Мирак, – не очень-то похоже на девушку, которую я встретил позавчера в поезде. Она направлялась во Францию, даже не зная, будет ли ей где ночевать.

– Я знала, где остановлюсь, – возражаю я. – Знала, что Шери где-то здесь и я не буду одна.

– В Нью-Йорке ты тоже не будешь одна, – говорит Люк.

– Ой, кто бы говорил. Ты-то сам почему не перебираешься в Нью-Йорк? Ты же говорил, что тебя приняли в Нью-Йоркский университет, – посмеиваюсь я в ответ.

– Да, но я не уверен, что это действительно то, что мне нужно, – отвечает Люк, пока мы трясемся по разбитой дороге. – Отказаться от шестизначной зарплаты и учиться еще пять лет?

– Лучше помогать богачам заработать еще больше, чем спасать жизни?

– Ух ты, – улыбается Люк.

Я пожимаю плечами. Во всяком случае, насколько мне это удается, когда меня кидает и швыряет в разные стороны, а я еще пытаюсь не расплескать драгоценный эликсир из баночки.

– Ничего не хочу сказать, управлять портфелем акций очень важно. Но если оказывается, что у тебя получается лечить людей, не расточительство ли это?

– Но в том-то и дело! – восклицает Люк. – Я не уверен, что у меня хорошо это получится. Я имею в виду лечить.

– Так же, как и я не уверена в том, умею ли я делать что-нибудь, за что в Нью-Йорке кто-нибудь согласится мне платить.

– Но, как не устает повторять мне одна моя знакомая, ты никогда не узнаешь, если не попытаешься.

Тут мы вырываемся из-под деревьев и влетаем на круглую подъездную площадку возле дома. При дневном свете все это впечатляет еще больше, чем ночью.

Вот только Люк это едва замечает. Наверное, уже привык к этим чудесным видам.

– Это совсем другое дело, – говорю я. – Вот ты уже знаешь, что умеешь делать хорошо, и кто-то платит тебе шестизначную зарплату за это. Знаешь, сколько я получаю в магазине? Восемь долларов в час. Далеко можно уехать в Нью-Йорке на восемь долларов в час? Думаю, что нет.

Я украдкой смотрю в его сторону проверить, что он думает по поводу моего признания. Он улыбается:

– Ты со всеми такая? Или это только мне так везет, что в минуты слабости ты открываешь мне все свои самые большие секреты?

– Ты обещал никому не говорить, – напоминаю я. – Особенно Шери – насчет диплома…

– Я же обещал, – говорит Люк, подъезжая к самому крыльцу дома. Он уже не улыбается. – И сдержу свое обещание. Можешь мне доверять.

На какую-то долю секунды – пока мы сидим рядом и нас разделяет только пакет с круассанами – клянусь, что-то… происходит… между нами.

Происходит совсем не то, что было, когда он собирался поцеловать меня. Сейчас в этом нет ничего сексуального, скорее что-то вроде… взаимопонимания. Вроде признания духовного родства. Какое-то магнетическое притяжение…

Или это просто сводящий с ума запах круассанов? Я и впрямь давно не ела хлеба.

Что бы это ни было между нами, через секунду все проходит, как только распахивается дверь и на пороге появляется Викки в голубом кимоно:

– Господи, ну что так долго? Мы все с голоду умираем. Ты же знаешь, у меня начинается гипогликемия, если я не ноем, как только встану.

И все, что возникло между мной и Люком, исчезает.

– Я привез тебе лекарство от гипогликемии, – весело отвечает Люк, показывая пакет с круассанами.

Потом, когда Викки уходит, он поворачивается ко мне и подмигивает:

– Видишь, я уже исцеляю людей.

Начало двадцатого века принято называть «1а Belle époque», или «красивый век». Конечно, мода тех времен была красива – ее отличали пышные волосы, глубокое декольте и тонны, тонны кружев (см.: Кейт Уинслет в фильме «Титаник» и Николь Кидман в «Мулен Руж»). Выглядеть, как девушка Гибсона (образ, созданный великим художником, однофамильцем известного артиста), – навязчивая идея молодых женщин того поколения. Даже непоседливая дочь президента Рузвельта, «принцесса» Алиса, носила прическу в стиле «помпадур», как у девушки Гибсона, хотя сохранить такую прическу во время гонок на автомобиле – ее любимого занятия – было сложно.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

19

Храни молчание и говори, только когда должен, и то кратко.

Эпиктетус (55—135), греческий философ-стоик

Остаток утра проходит в сплошной череде доставок. Первым прибывает грузовик, привезший танцпол, сцену и музыкальное оборудование – в этот раз не для струнного квартета, который, как рассказал мне Люк, обычно играет на свадьбах в Мираке, а для «Тени Сатаны» Блейна. Рабочие начинают устанавливать все это. Тут же подъезжает второй грузовик со складными столами и стульями. Этот грузовик нам надо разгружать самим.

Я, Шери, Чаз и Блейн сгружаем последний складной стул и сразу подъезжает еще один грузовик – со съестными припасами, из которых шеф-повар со своими помощниками из местного ресторанчика будут готовить праздничные блюда. Эти продукты тоже надо разгрузить и перетаскать в кухню, где мадам Лорен присматривает за тем, как их раскладывают, а шеф-повар уже готовит канапе к вечернему коктейлю…

И вот тут начинают прибывать гости – кто на собственных или арендованных автомобилях, кто в машине с Доминик, которая забирает их на станции. Ей удалось уклониться от всех тяжелых работ, поскольку она предусмотрительно вызвалась возить гостей. Первым прибывает жених со своими оцепеневшими родителями. Мне очень любопытно посмотреть на жениха – программиста, за которого выходит Викки. Несмотря на уговоры матери, она отказала богатому техасскому нефтяному магнату. Но когда появляется жених, я хорошо понимаю невесту. Не то чтобы он был особенно красив – нет.

Викки все бросает, выбегает из дома ему навстречу и жалуется, что все идет наперекосяк. Для ее подруг до сих пор нет номеров в гостинице, Блейн назвал ее жирной в том платье, которое она собирается надеть на коктейль, и так далее. На эту тираду жених флегматично отвечает:

– Вик. Все в порядке.

И Вик успокаивается.

По крайней мере, до тех пор, пока с десяток ее подруг – таких же симпатичных блондинок, как она сама, не высыпают из мини-автобуса. Они ковыляют на своих высоченных каблуках по гравиевой дорожке, обнимаются с ней, поздравляют. И тут Викки опять начинает причитать, а Крейг, очевидно, ничуть от этого не страдая, ведет своих родителей в винодельню, где счастливый месье де Вильер демонстрирует им свой винный погреб.

Вскоре весь Мирак наводнен представителями высшего света Хьюстона – стильно разряженными матронами, за которыми на буксире следуют их мужья в тонких свитерах. Доминик с ними кокетничает и хихикает.

Эти хьюстонцы, в свою очередь, потрясены прибытием членов блейновской группы «Тень Сатаны», которые вываливаются из раздолбанного фургона. Блейн приветствует их фирменным сатанинским кличем – запрокидывает голову назад и разражается жутким хохотом. Викки тут же несется в дом с криком «Ма-а-а-м!». Шери, помогавшая мне стелить скатерть на последний из двадцати пяти столов, останавливается и, качая головой, заявляет:

– Господи, какое счастье, что я – единственный ребенок в семье.

Хорошо, что служащие ресторана подхватывают эстафету и принимаются сервировать столы. Нам ведь нужно переодеться к коктейлю. Это необходимо, поскольку мы будем обслуживать бар – открывать бутылки вина и шампанского, подаваемого месье де Вильером. А я лично не хочу испортить кому-нибудь из гостей аппетит пятнами пота на майке. У меня нет особого опыта в открывании бутылок с вином, так что вечер обещает быть веселеньким.

Я как раз спускаюсь по лестнице, чувствуя себя свежей и почти презентабельной в черном льняном платье без рукавов от Анне Фогарте, и чуть не сталкиваюсь с группой людей, поднимающихся наверх. Их провожает Люк, неся два тяжеленных чемодана.

– Я тебе говорю, сынок, – вещает дородный лысый джентльмен в брюках цвета хаки и черной рубашке-поло. – От такой возможности грех отказываться. Ты первый, о ком я подумал, когда услышал.

За лысым джентльменом семенит взволнованная Джинни Тибодо.

– Джеральд, ты меня слышишь? – говорит она. – Мне кажется, Блейн опять курит. Клянусь, я только что чувствовала запах сигарет, этих, иностранных, которые они с друзьями так любят…

За ее спиной Викки талдычит:

– Мам, ты должна поговорить с ним. Теперь он заявляет, что они не будут играть популярные шлягеры. Мам, он обещал, что они сыграют. А теперь говорит, что они будут играть только свои песни. Как, спрашивается, я должна танцевать танец с папой под песню «Бич гепарда»?

– Не знаю, дорогая, – отвечает мать. – Твой брат просто сам не свой после того, как его бросила Нэнси. Как бы мне хотелось, чтобы он встретил хорошую девушку. А из твоих подружек никто…

– Господи, мама, ты не можешь думать о том, что сейчас действительно важно? Они не собираются играть свадебный марш! Мы с Крейгом не можем танцевать свой первый супружеский танец под песню «Я хочу надрать тебе зад»…

– Привет, – улыбается Люк, проходя мимо меня. – Я как раз прижалась к стене, чтобы пропустить его и семейство Тибодо. – Хорошо выглядишь.

– Спасибо, – говорю я, – с опаской глядя на лысого джентльмена. Наверное, это долгожданный папа Викки.

– Подумай об этом, сынок, – говорит тот Люку. – Это прекрасная возможность.

Люк отвечает:

– Спасибо, дядя Джеральд, – и подмигивает мне. Они проходят, при этом все беспрерывно болтают, но не слушают друг друга. Спустившись вниз, я застаю миссис де Вильер и Доминик вдвоем…

Но говорят они не так уж тихо, поэтому мне все слышно.

– …открывают филиал в Париже, – восторженно трещит Доминик. – Джеральд говорит, что сразу же подумал о Жан-Люке. Это невероятное предложение! Гораздо выше статус, да и денег больше, чем Люк имеет в «Лазард Фрер». «Дэвис и Стерн» – самая известная частная инвестиционная компания в мире!

– Я в курсе, что у моего зятя за компания, – отвечает миссис де Вильер с оттенком иронии в голосе. – Вот чего я не знаю, так это давно ли Жан-Люк решил перебраться в Париж.

– Вы шутите? – удивляется Доминик. – Да мы всегда об этом мечтали!

От ее слов я буквально застываю на месте. Мы… мечтали.

А Доминик уже торопится вверх по лестнице за Люком, едва замечая меня. Правда, пробегая мимо, она все же натянуто улыбается.

Так, значит, дядя Люка предложил ему работу. Работу банкира-инвестора. В Париже. За большие деньги, чем он зарабатывает сейчас.

Смешно, но от этой новости мне становится физически нехорошо. Да я ведь только два дня назад познакомилась с Люком. Я всего лишь немного влюбилась в него. То, что промелькнуло между нами сегодня утром в машине, – может, это была благодарность за упаковку диет-колы. И все.

Но трудно отрицать, что в горле у меня встал ком. Париж! Он не может переехать в Париж! То, что он в Хьюстоне живет, и то плохо. Но когда он будет за целым океаном от меня? Нет.

О чем я думаю? Да что со мной такое? Это совершенно не мое дело. Не мое дело.

Я твердо повторяю это себе всю дорогу до конца лестницы…

…и вижу, что миссис де Вильер сидит на бархатной кушетке в фойе, и вид у нее весьма встревоженный. Она приветливо улыбается, но тут же снова погружается в свои мысли.

Я иду мимо, зная, что нужна сейчас там, снаружи, откуда доносится гомон гостей, собравшихся на аперитив. Наверняка уже надо открывать бутылки шампанского. В конце концов, я же обещала помогать.

Но тут мне приходит в голову, что я должна помочь сначала кому-то другому. Может, это все же и мое дело. Ведь зачем-то мы с Люком оказались на соседних сиденьях в поезде? Если, конечно, абстрагироваться оттого, что других мест просто не было. Но почему не было других мест?

Может, потому, что я должна была сесть рядом с ним? Для того чтобы сделать кое-что.

То есть спасти его.

Чтобы не передумать, я разворачиваюсь и подхожу к миссис де Вильер.

Увидев, что я стою перед ней, она поднимает голову.

– Да, дорогая? – она улыбается чуть неуверенно. – Извини, я запамятовала, как тебя зовут…

– Лиззи, – говорю я. Сердце у меня тяжело забилось в груди. Самой не верится, что я делаю это. Но, с другой стороны, я чувствую, что это мой долг как главного диктора «Лиззи бродкаст систем».

– Лиззи Николс. Я случайно услышала, что вам сейчас сказала Доминик, – я киваю в сторону лестницы, по которой убежала Доминик, – и просто хотела сказать, что это не совсем правда.

Миссис де Вильер изумленно хлопает глазами. Она правда очень привлекательная женщина, и я понимаю, почему отец Люка так любит ее и расстраивается, что она не отвечает ему взаимностью.

– Что не совсем правда?

– То, что Люк хочет переехать в Париж, – спешу сообщить я, пока нам кто-нибудь не помешал. Или пока я сама не очухалась. – Я знаю, Доминик мечтает перебраться сюда, а вот насчет Люка я очень сомневаюсь. На самом деле он обдумывает возможность поступить в медицинскую школу. Он уже подал документы в Нью-Йоркский университет, и его приняли. Люк еще никому об этом не говорил, кроме меня, просто он не совсем уверен, что это то, что ему нужно. Но я лично считаю, что если он этого не сделает, то будет потом всю жизнь жалеть. Он говорил мне, что мечтает стать доктором, но сомневается, хочет ли учиться еще четыре года – на самом деле пять, если считать годичные курсы, которые нужно закончить, прежде чем начать учиться на врача…

Голос мой потихоньку затихает, по мере того как до меня доходит, как, наверное, глупо все это звучит для нее.

– Медицинская школа? – Глаза у миссис де Вильер подведены бледно-голубым, отчего в ореховых радужках появляется оттенок зеленого. Сейчас он становится еще заметнее. Она удивленно смотрит на меня.

– Люк в детстве всегда мечтал стать врачом, – говорит она восторженно, чуть задыхаясь. – Он все время притаскивал в дом больных и раненых животных, и здесь, и в Хьюстоне…

– Да, медицина – это то, чем он действительно хотел бы заниматься, – согласно киваю я. – Но я не думаю, что переделка Мирака в курорт пластической хирургии для реабилитации пациентов после липосакции – достойная тому замена…

– Что? – на ее лице промелькнул испуг. О нет! Только не это. Опять этот мой язык!

У миссис де Вильер такой потрясенный вид, словно я сообщила ей, что Джимми Чу больше не выпускает обувь под своим брендом.

Ясно. Значит, Доминик еще не поделилась своими планами насчет Мирака с родителями Люка.

– М-м-м, – выдавливаю я. Это совсем не то, о чем я собиралась поговорить с ней. Я вовсе не хотела закладывать Доминик. Я только хотела дать понять матери Люка, что у ее сына есть тайная мечта… мечта, которая, как я теперь понимаю, и должна была остаться тайной. Но я, конечно, все выболтала. – Просто… если винодельня не приносит тех прибылей, – запинаясь, продолжаю я, спеша сменить тему, – то, может, лучше сдавать Мирак богатым людям, которые хотели бы пожить тут месяц-другой. Или, может, для встреч выпускников колледжа или еще кого…

– Пластическая хирургия, значит? – повторяет миссис де Вильер сдавленным голосом, совсем не таким, какой был у Люка, когда я сообщила ему о планах Доминик. Как видите, моя попытка сменить тему, не увенчалась успехом. – Это кто же придумал…

– Никто, – тут же заверяю я. – Я просто слышала, что эта идея обсуждается…

– Кем? – в ужасе спрашивает миссис де Вильер.

– Знаете что, – говорю я, желая провалиться на месте, – кажется, меня зовут. Мне надо идти…

И я пулей вылетаю из дома.

Я погибла, точно погибла. Ну зачем я это сделала?! Зачем я снова открыла свой рот? Ведь это меня абсолютно не касается! Абсолютно! Господи, какая же я идиотка!

С пылающими щеками я спешу через лужайку туда, где Чаз уже обслуживает бар (длинный стол, накрытый белой скатертью). Перед ним выстроилась длинная очередь хьюстонцев, жаждущих получить коктейль.

– Наконец-то, – говорит он, не замечая ни моих пылающих щек, ни моего взвинченного состояния. – Слава богу. Начинай открывать бутылки. А где Шери?

– Я думала, она с тобой, – говорю я, беря бутылку трясущимися руками.

– Что? Она до сих пор переодевается? – Чаз качает головой. Потом замечает пред собой паренька и спрашивает:

– Что вам налить?

– «Пикник на скалах», – отвечает тот.

– Извини, – говорит Чаз, – только пиво и вино.

– Какого черта? – возмущается парень.

– Ты на винодельне, приятель, а не в баре. – Чаз меряет его взглядом.

– Ладно, – мрачно соглашается парень. – Тогда пиво.

Чаз чуть ли не швыряет бутылкой в него и снова поворачивается ко мне. Мне уже удалось снять оплетку с бутылки, но вот пробка никак не выходит. Не хочется попасть кому-нибудь в голову или облить.

И зачем я сказала миссис де Вильер, что Люк хочет стать доктором? Зачем я проболталась насчет липосакции? Почему я не могу держать рот на замке?

– Возьми салфетку, – Чаз кидает мне одну.

Я смотрю на него и не понимаю, о чем он говорит. Неужели я вдобавок ко всему еще и слюни пустила?

– Салфетка – чтобы выдернуть пробку, – нетерпеливо подсказывает Чаз.

А! Я оборачиваю бутылку салфеткой и тихонько тяну пробку. Она выходит на удивление легко, с тихим хлопком, не причинив никому увечий.

Так, отлично. Хоть что-то я могу делать хорошо.

Я погружаюсь в работу. Мы с Чазом прекрасно справляемся, пока не появляется Шери.

– Где ты была? – спрашивает ее Чаз.

Но та не обращает на него внимания. Только тут я замечаю, что глаза ее пылают. Она сверлит меня взглядом.

– Ну и когда, интересно, ты собиралась мне сообщить, что еще не получила диплом, а, Лиззи?

На момент начала Первой мировой войны женская мода претерпевала почти такие же крутые изменения, как политика. Корсеты получили отставку, линия талии опустилась, а подол доходил порой до самой щиколотки. Впервые в современной истории стало модно не иметь грудь. Плоскогрудые женщины торжествовали, в то время как их более полнокровные товарки вынуждены были утягивать все, дабы влезать в самые модные модели.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

20

Если не можешь сказать ничего хорошего о ком-то, садись рядом со мной.

Алиса Рузвельт Лонгворт (1884–1980), американская писательница

Неужели он рассказал? Я доверилась ему, а он меня предал!

– Я… я собиралась сказать тебе, – говорю я Шери.

– «Кир рояль», пожалуйста, – просит дама, явно жалеющая, что надела платье с длинным рукавом в такую жару.

– Когда? – гневно вопрошает Шери.

– Понимаешь, – говорю я, наливая даме шампанское и добавляя в него ликер, – скоро. Я сама только что узнала. Откуда мне было знать, что я еще и дипломную работу должна написать?

– Если бы ты побольше уделяла внимания учебе и поменьше одежде и кое-какому англичанину…

– Это несправедливо, – говорю я, передавая даме ее «Кир рояль» и пролив всего пару капель ей на руку, – моя специализация – это одежда.

– С тобой просто невозможно, – взрывается Шери. – Как ты собираешься ехать в Нью-Йорк со мной и Чазом, если у тебя даже диплома нет?

– Я и не говорила, что собираюсь ехать в Нью-Йорк с тобой!

– Да, теперь уж точно, – заявляет Шери.

– Эй, – одергивает нас Чаз. – Остыньте-ка. У нас тут полно техасцев, жаждущих получить свой стаканчик, а вы очередь задерживаете.

Шери отстраняет меня и говорит огромных размеров даме, которую я собиралась обслужить:

– Чем могу помочь вам?

– Эй, это я тут стою, – обиженно заявляю я.

– Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, – ехидно замечает Шери, – например, пойти писать дипломную работу.

– Шери, это нечестно. Я пишу ее. Работаю над ней все…

И тут раздается крик. Кажется, он доносится со второго этажа. За криком следует: «Нет-нет-нет», – на таких высоких нотах, которые может произвести только одна особа в Мираке.

Викки Тибодо.

Крейг оборачивается и смотрит на дом. Блейн, стоящий в очереди за ним, советует:

– Не делай этого, приятель, не делай. Что бы там ни случилось, тебе лучше не знать.

Но Крейг принимает решительный вид.

– Я скоро вернусь, – говорит он и идет к дому.

– Ты еще пожалеешь, – кричит ему в спину Блейн. И, обернувшись ко мне, добавляет:

– Каждую минуту рождается придурок.

– А тебе не приходило в голову, что там случилось что-то серьезное? Какие-нибудь неприятности? – спрашивает Шери серьезно. Она не разделяет безразличия Блейна. Впрочем, мало кто обеспокоен. Большинство гостей на поляне давно привыкли к выходкам Викки и успешно делают вид, что ничего не случилось.

– С моей сестрой? – Блейн кивает. – С ней с самого рождения случилась большая неприятность. Это называется – избалованность.

Появляется запыхавшаяся Агнесс. Она подбегает ко мне и говорит:

– Мадемуазель, мадемуазель, они хотят, чтобы вы пришли. Вы должны идти.

– Кто хочет, чтобы я пришла? – удивляюсь я.

– Мадам Тибодо, – отвечает Агнесс. – И ее дочь. В дом. Они говорят, это срочно…

– Хорошо, – говорю я, откладывая в сторону салфетку. – И пойду, но… – И тут я потрясенно выдыхаю:

– Погоди-ка, Агнесс, ты говорила по-английски! Агнесс бледнеет, поняв, что ее поймали с поличным.

– Только не говорите мадемуазель Дезотель, – умоляет она.

Чаз улыбается, забавляясь ситуацией:

– Но если ты говоришь по-английски, зачем прикидывалась, что ничего не понимаешь?

Теперь Агнесс из белой становится пунцовой.

– Потому что она мне не нравится, – отвечает она, пожимая плечами. – И ее очень раздражает, что я не понимаю по-английски. А мне нравится ее злить.

Да…

– Хм, ладно, – говорю я. А Чазу и Шери добавляю: – Я скоро вернусь, ничего?

Шери плотно сжимает губы и вообще ничего не отвечает. А Чаз, проворно разливая вино по бокалам, бросает: – Иди. Агнесс поможет за тебя. Сможешь, Агнесс?

– Запросто, – отвечает та и начинает откупоривать бутылки с легкостью человека, набившего в этом руку.

Я больше не мешкаю. Обегаю длинный стол и направляюсь к дому, радуясь, что удалось сбежать из-под испепеляющего взгляда Шери… Ну зачем Люк ей все рассказал? Почему? Ну почему он рассказал ей, хотя только сегодня утром обещал, что не станет этого делать?

Ладно, положим, и я не сохранила его секрет…

Но ведь на него-то никто из-за этого секрета злиться не станет, как на меня.

Надо было, конечно, самой сообразить. Мужчинам нельзя доверять секреты. Ну да, мне тоже нельзя. Но я думала, что Люк не такой, как все парни. Я думала, ему можно доверить все что угодно…

Господи! А что еще он рассказал Шери? Он рассказал о… сами знаете о чем? Нет, конечно, нет. Если бы рассказал, она бы точно не смолчала. Она бы наплевала на всех этих дочерей американской революции и закричала: – ТЫ СДЕЛАЛА ЭНДИ ИЗ ЖАЛОСТИ МИНЕТ? ДА ТЫ С УМА СОШЛА!

Все это вертится у меня в голове, пока я бегу в дом и поднимаюсь по лестнице. По дороге я не замечаю никого и только на площадке второго этажа вижу Крейга. Он стучит в дверь и твердит:

– Вик. Впусти меня. Сейчас же.

– НЕТ! – с мукой в голосе кричит из-за двери Викки. – Ты не должен сейчас видеть меня! Уходи!

Я подхожу к нему, запыхавшись.

– Что случилось?

– Не знаю, – пожимая плечами, отвечает жених. – Что-то с ее платьем. Мне нельзя смотреть на него до свадьбы, иначе не будет счастья. Она меня не пускает.

Что-то с платьем? Я стучу в дверь.

– Викки, это я, Лиззи. Можно мне войти?

– Нет! – вопит Викки, но дверь тут же распахивается. Только открывает ее не Викки, а ее мама. Она хватает меня за плечо и втаскивает внутрь, а своему будущему зятю цедит сквозь зубы:

– Уходи, Крейг, пожалуйста, – и захлопывает дверь у пего перед носом.

Я оказываюсь в большой угловой комнате с розовыми стенами и огромной кроватью с балдахином. На диванчике рыдает Викки, а миссис де Вильер гладит свою племянницу по голове, пытаясь успокоить. Доминик почему-то очень злобно поглядывает на меня.

– Доминик говорит, ты умеешь шить. – Миссис Тибодо все еще удерживает меня за плечо. – Это правда?

– Ну, да, – говорю я, смутившись, – немного умею…

– Можешь сделать что-нибудь с этим? – Миссис Тибодо разворачивает меня, чтобы я могла взглянуть на ее дочь.

Викки поднимается с диванчика в… самом чудовищном свадебном платье, какие мне только доводилось видеть. Такое ощущение, что на нее набросилась целая кружевная фабрика. Кружева нашиты повсюду – на пышных рукавах… на вставке под горлом… свисают с корсета и юбки и толстыми пучками ниспадают до самого подола. О таком свадебном платье могут мечтать девочки… когда им лет девять.

– Что случилось? – спрашиваю я.

От этого Викки начинает рыдать еще сильнее.

– Видишь? – воет она своей матери. – Я так и знала! Миссис Тибодо прикусывает нижнюю губу.

– Я сказала ей, что все не так плохо. Но она так расстроена…

Я обхожу вокруг убитой горем невесты, чтобы взглянуть на платье со спины. Как я и подозревала, там пришит огромный кружевной шлейф. Хуже не придумаешь.

Мы переглядываемся с матерью Люка, и та лишь поднимает глаза к потолку.

Ничего не остается, кроме как признать правду:

– Плохо дело.

Викки издает душераздирающий всхлип.

– К-как ты могла допустить это, мама?

– Что? – возмущается миссис Тибодо. – Да я же тебя предупреждала! Я тебе все время твердила, не переусердствуй! Она сама придумала фасон, – поясняет миссис Тибодо для меня, – а парижская портниха сшила его вручную по эскизам Викки.

Так, это все объясняет. Любители не должны сами придумывать фасон. Особенно своего свадебного платья.

– Но я не хотела, чтобы оно было таким! – воет Викки. – На последней примерке оно казалось совсем другим!

– Я тебе говорила, – пеняет миссис Тибодо дочери, – я предлагала померить платье заранее. И я тебе говорила не добавлять все эти кружева! Но ты же не слушаешь. Ты все твердила, что будет красиво. И все просила побольше кружев.

– Я хотела что-то оригинальное, – рыдает Викки.

– Что ж, оно очень даже оригинально, – сухо вставляет миссис де Вильер.

– Вопрос в том, – впервые с момента моего появления подает голос Доминик, – можешь ли ты что-нибудь исправить?

– Я? – Я в панике оглядываю платье. – Исправить? Как?

– Избавиться от этого всего, – шмыгает Викки, приподнимая клочок кружев, свисающих с корсета.

Я подхожу ближе и разглядываю платье. И правда ручная работа – швы великолепные. Их практически невозможно распороть, не испортив при этом ткань.

– Не знаю, – с сомнением говорю я. – Тут все так надежно пришито. Если отпороть, могут остаться дырочки, и тогда платье вообще будет смотреться дико.

– Хуже, чем сейчас? – спрашивает Викки и поднимает руки, демонстрируя что-то вроде кружевных крыльев, пришитых к рукавам.

– Боже правый! – не удерживается мать Люка при виде крыльев.

Похоже, крылья добили и миссис Тибодо.

– Ты сможешь зашить дырки? – спрашивает она.

– К началу завтрашней свадьбы? – спрашивает миссис де Вильер все тем же суховатым тоном. – Джинни, опомнись. Даже профессиональная швея не успела бы.

– Лиззи вполне профессиональна, – вступает в разговор Доминик. – Жан-Люк не устает нахваливать ее многочисленные таланты.

Люк не перестает нахваливать меня? Мои многочисленные таланты? Какие таланты? О чем это Доминик?

– Правда? – Миссис де Вильер смотрит на меня с интересом. Мне трудно сказать, чем это вызвано – заявлением Доминик или тем, что я рассказала ей чуть раньше о тайной мечте ее сына.

– Жан-Люк говорит, что она сама шьет всю свою одежду, – продолжает Доминик. – И платье, которое на ней сейчас, она тоже сшила сама.

– Что? – я чуть не подпрыгиваю. – Нет! Это платье от Анне Фогарте, годов шестидесятых. Я его не шила.

– Не скромничай, Лиззи, – усмехается Доминик. – Жан-Люк мне все рассказал.

Да что она такое говорит? Что вообще происходит? Что такого Люк наговорил ей обо мне? И что Люк сказал Шери обо мне? Что это он ходит и всем болтает обо мне?

– Лиззи совсем не составит труда привести платье Виктории в должный вид, – продолжает Доминик.

– О! – Миссис Тибодо хлопает в ладоши, и в глазах ее блестят слезы – настоящие слезы. – Это правда, Лиззи? Ты сделаешь это?

Я перевожу взгляд с миссис Тибодо на миссис де Вильер и Доминик. Тут что-то происходит. И это, как я начинаю подозревать, больше всего касается Доминик, чем кого-либо еще.

– Как думаешь, ты сможешь его спасти, Лиззи? – озабоченно спрашивает миссис де Вильер.

Неужели Люк правда сказал, что у меня много талантов? Я не могу его подвести. Даже если он и заложил меня Шери.

– Посмотрю, что можно сделать, – неуверенно говорю я. – Я ничего не обещаю…

– Плевать, – заявляет Викки. – Просто не хочу выглядеть на своей свадьбе, как Стив Никс.

Я ее понимаю. Но все же…

– Снимай платье и отдай его Лиззи, – командует миссис Тибодо. – И переодевайся в свое платье для коктейля. Внизу ждут гости. Бог знает, что они подумали.

Я не стала говорить им, что большинство просто не обратили внимания на вопли Викки, поскольку она, похоже, слишком часто их издает.

Через минуту я стою, держа в руках охапку сатина и кружев.

– Сделай, что сможешь, – говорит мне миссис Тибодо, а Викки тем временем переодевается в платье скромного розового цвета, подправляет потекшую от слез косметику и выходит на лестничную площадку, где все это время ее спокойно поджидает Крейг.

– Хуже оно уже не будет, – добавляет мама Люка. И только Доминик, проходя мимо, добавляет:

– Удачи!

Замечаю злобный блеск в ее глазах и до меня доходит – хоть и запоздало: только что я выкопала себе глубокую-преглубокую яму и мне из нее не выбраться.

А лопату мне всучила Доминик.

Часть 3

Первая мировая война повинна в миллионах смертей, но, пожалуй, не одна из них не была столь заметной, как гибель довоенных конвенций. Целое поколение женщин, выполнявших мужскую работу в отсутствие мужчин, отправившихся на фронт, поняли: если мир стоит на пороге гибели, то они вполне могут начать пить, курить и делать все то, что им запрещалось на протяжении стольких веков.

Девушки, кинувшиеся в омут подобных занятий, словно мотыльки, размахивали крыльями свежеобретенной свободы. Несмотря на запреты родителей, они стригли коротко волосы, обрезали юбки до колен и тем самым мостили дорогу для законодателей моды последующих поколений (см.: Гвен Стефани – бренд L.A.M.B. и Бритни Спирс – плетеный топ).

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

21

Бесполезно держать что-то в секрете от того, у кого есть право знать это. Правда сама вылезет наружу.

Ральф Вальдо Эмерсон (1803–1882), американский эссеист, поэт и философ

Так. Ладно. Я смогу. Легко смогу это сделать. Нужно просто распороть швы. Швейный набор у меня с собой. Там есть специальные ножнички для швов. Отпорю кружева, а там посмотрим, с чем мы имеем дело. Все будет хорошо. Просто обязано. Иначе я испорчу невесте ее самый важный день в жизни. И не только – я подведу всех этих людей, которые были так добры ко мне.

Придется постараться. Порем. Ой, нет, так плохо. Попробуем лучше сзади, отпорем этот дурацкий шлейф. Порем. Да, так гораздо лучше.

Дело в том, что кое-кто очень хочет, чтобы у меня ничего не вышло. Это же очевидно. Именно поэтому Доминик так расхваливала меня. Люк, скорее всего, ничего и не говорил – порем – о моих талантах или о профессионализме. И как я могла повестись на это? Она это говорила только затем, чтобы мне труднее было отказаться.

А ей нужно было, чтобы я сказала «да» и все провалила.

Вот зачем – порем – ей нужно, чтобы я все провалила? Что я такого ей сделала? Я ведь была с ней очень даже мила.

Ладно, положим, я рассказала маме Люка о том, что он хочет стать врачом. И Доминик может немного злиться из-за этого, учитывая, как она мечтает перебраться в Париж.

Ну, еще я разболтала о планах превращения Мирака в липо-рекреационный отель.

Но я не говорила миссис де Вильер, что это была идея Доминик.

Тогда почему же она так подло поступила? Она не хуже меня знает, что это платье уже ничто не спасет. Даже Вера Ванг не смогла бы тут ничего сделать. И никто не смог бы. О чем только Викки думала? Как она вообще могла такое…

– Лиззи?

Это Чаз. Он у меня за дверью.

– Входи, – кричу я.

Он открывает дверь и просовывает внутрь голову.

– Эй, что делаешь? Ты нам нужна…

Но голос его постепенно затихает, по мере того как он оглядывает мою комнату и царящий в ней разгром. Снежные хлопья кружев лежат… повсюду.

– Тут что, Снежная королева взорвалась?

– Нет, тут ЧП со свадебным платьем, – говорю я, показывая наряд Викки.

– А кто выходит замуж? Бьорк?

– Очень смешно. В общем, не ждите меня у бара в ближайшее время. Я тут по горло занята.

– Сам вижу. Не сочти за обиду, Лиз… а ты хоть знаешь, как чинить свадебные платья?

Я изо всех сил сдерживаю слезы.

– Вот и посмотрим, – жизнерадостно заявляю я.

– Да уж, посмотрим. Ладно, не беспокойся, ты не многое пропустила там. Просто куча надутых индюков ходят и треплются о своих яхтах. А, кстати, что у вас с Шер происходит?

– Она узнала, что я на самом деле еще не получила диплом, – говорю я и стараюсь не шмыгать носом.

– И все? – Чаз с облегчением вздыхает. – По тому, как она рвет и мечет, я подумал, что ты что-то сказала о мистере Джингле. Знаешь, она до сих пор мучается чувством вины…

– Нет, я всего лишь не соизволила проинформировать ее, что до сих пор не написала дипломную работу. А она узнала об этом. Откуда-то.

Это мне хороший урок. Люк рассказал Шери о моих проблемах в университете. Но ведь и я разболтала его маме о том, что он хочет стать врачом.

Ну я-то ладно. Я просто физически не могу держать секреты при себе. А у него, интересно, какое оправдание?

– Не дописала диплом? Господи, какая ерунда, – отмахнулся Чаз. – Да ты его быстро накропаешь. Скажу Шери, чтобы остыла.

– Хорошо, – говорю я и шмыгаю. Чаз вопросительно смотрит на меня. – Аллергия, – поясняю я. – Правда. Спасибо, Чаз.

– Ладно, удачи. – Чаз задумчиво оглядывает комнату. – Похоже, она тебе понадобится.

Я снова всхлипываю, но потом беру себя в руки. Я смогу. Смогу. Я сто раз делала это в магазине, переделывала платья, которые никто не хотел брать – такие они были уродливые. Пара движений ножниц, бархатную розу сюда и сюда и… voilà! Parfait![18]

И нам потом удавалось продать их с пятидесятипроцентной скидкой.

Я заканчиваю отпарывать кружевные крылья, и в дверь снова стучат. Понятия не имею, сколько я уже работаю и который теперь час, но в маленькое окошко мне видно, что солнце уже садится, окрашивая небо в рубиновый цвет. С лужайки до меня доносятся смех и звон посуды. Гости едят.

И поскольку я сама перетаскивала продукты из грузовичка, уверена, то, что они едят, очень вкусно. Я даже не сомневаюсь, что им подают трюфеля и фуа-гра.[19]

– Входи, – кричу я, думая, что это снова Чаз.

И совершенно столбенею, видя, что это вовсе не Чаз, а Люк.

– Ого, – говорит он, протискиваясь в мою комнатку и озабоченно осматриваясь.

Оно и понятно – комната напоминает фабрику конфетти.

– Чаз сказал мне, что случилось, – говорит он. – Я и понятия не имел, что они втянут в это тебя. Это же полное безумие.

– Да, – говорю я сухо. Я твердо намерена не плакать при нем. – Безумие, это точно.

Держись, Лиззи. Ты сможешь.

– Как они уговорили тебя? – спрашивает Люк. – Лиззи, никто не может сделать свадебное платье за одну ночь. Почему ты не отказалась?

– Почему я не отказалась? – О, нет. Вот и слезы. Я чувствую, как они собираются под веками – горячие и влажные. – Господи, Люк. Не знаю. Может, потому, что твоя девушка стояла и расписывала, как ты нахваливал мои таланты.

– Что? Я не… – Люк ошарашен.

– Да я уж поняла, – обрываю я его. – Теперь поняла. Но тогда в глубине души надеялась, что ты говорил обо мне что-то хорошее искренне. Надо было догадаться, конечно, что это просто трюк.

– Да что ты такое говоришь, Лиззи? – удивляется Люк. – Лиззи, ты плачешь?

– Нет. – Я вытираю рукавом глаза. – Не плачу. Просто очень устала. День выдался очень долгий. И мне совсем не нравится то, что ты сделал.

– А что я сделал? – Люк совершенно сбит с толку.

В свете лампы у моей кровати он выглядит таким желанным. Он переоделся к вечернему приему, и на нем теперь белоснежная сорочка и черные брюки с острыми, как лезвия, стрелками. Белизна рубашки еще больше подчеркивает, какие загорелые у него руки и шея.

Но я не дам себя обмануть мужской красотой. В этот раз не дам.

– Можно подумать, ты не знаешь.

– Не знаю, – отвечает Люк. – Слушай, не знаю, что такого наговорила Доминик, но я клянусь, Лиззи…

– Неважно, что ты сказал Доминик, – перебиваю я. – Я уже знаю, что это было вранье. Но зачем… – Голос у меня срывается. Ну и где моя решимость не плакать перед ним? Ну и ладно. Разве он не видел, как я плачу? – …зачем ты рассказал Шери о моих проблемах с дипломом?

– Что? – На лице у него целая гамма чувств – от удивления до смущения. – Лиззи, клянусь! Я ни слова не говорил.

Вот это да. Такого я не ожидала. Не думала, что он станет отпираться. Я ожидала, что он сразу раскается и попросит прощения.

И я с радостью его прощу, поскольку и сама виновата перед ним в том, что все растрепала его маме. Конечно, это изменит наши отношения, но, может, удастся прийти к некоему взаимному уважению…

Но вот так стоять и нагло все отрицать? Мне в лицо?

– Люк, – говорю я, и от разочарования голос у меня немного дрожит. – Это мог быть только ты. Больше никто не знал.

– Это не я, – упирается Люк. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: он уже не смущен, не удивлен. Он в ярости. По крайней мере, если судить по сдвинутым бровям. – Слушай, я не знаю, откуда Шери узнала, что ты не получила диплом, но я ей не говорил. В отличие от некоторых, я умею хранить чужие секреты. Или это не ты рассказала моей маме, что я хотел поступать в медицинскую школу?

О-па! В наступившей тишине до меня снова доносится звон посуды снизу, стрекот сверчков и вопль Викки:

– Лорена! Николь! Идите сюда! Я погибла.

– Э-э, да, – говорю, – я сделала это. Но я могу все объяснить…

– И ты считаешь, – перебивает меня Люк, – что можешь обвинять других в том, что они выдали твой секрет, когда сама не способна хранить чужие?

– Но… – Я чувствую, как кровь отхлынула от лица. Он прав. Абсолютно прав. Я самый величайший лицемер в мире. – Но ты не понимаешь, – пытаюсь оправдаться я. – Твоя девушка, твой дядя – да все вокруг – только и делают, что говорят, как ты жаждешь получить эту работу, и я подумала…

– Ты подумала, а не встрять ли тебе не в свое дело? – спрашивает Люк.

Какая. Я. Идиотка.

– Я хотела помочь, – жалобно говорю я.

– А я не просил тебя помогать, Лиззи. Я не ждал от тебя помощи. Что мне нужно было от тебя… я думал, у нас могло бы…

Стоп. Люку что-то нужно было от меня? Он думал, что у нас может что-то – что?

Сердце у меня вдруг забилось. О господи! О господи!

– Знаешь что? – вдруг говорит Люк. – Не важно. Он разворачивается и выходит из комнаты, решительно закрыв за собой дверь.

Многие считают, что приход к власти Гитлера и расцвет фашизма повинны в том, что в 1930-х вернулись к длинным юбкам и тугим линиям талии, что заставило женщин снова влезать в корсеты. С началом Великой депрессии простые женщины уже не могли приобретать дорогие парижские наряды, в которых щеголяли звезды в кино. Но у талантливых портних, которые могли копировать их фасоны с более дешевыми тканями, работы прибавилось, и наконец-то появились на свет «подделки»… да здравствует липа (см. Луи Вьюттон).

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

22

Сплетни очаровательны. Вся история – это одна сплошная сплетня.

А вот скандал – это сплетня, обремененная моралью.

Оскар Уайльд (1854–1900), англо-ирландский драматург, писатель и поэт

Надо ли говорить, как трудно резать ровно, когда плачешь так, что ничего не видишь? Ладно, плевать. Кому он вообще нужен? Нуда, конечно, он кажется очень милым. И он определенно красив. И умен, и остроумен.

Но он лгун. Ясно же, что это он сказал Шери. Как еще она могла узнать? Ну почему просто не признаться, как призналась я в том, что рассказала его маме о его мечте стать врачом?

Я, по крайней мере, сделала это из благих побуждений. Поскольку мне кажется, что Биби де Вильер из тех женщин, которым небезразлично воплощение мечты сына. Неужели такую мать можно держать в неведении о самом горячем желании ее сына?

Я на самом деле оказала Люку услугу, рассказав об этом его матери. Неужели он этого не понимает?

Ну, ладно, я и впрямь болтливый язык, назойливая муха и вообще самая большая идиотка.

И поэтому я его потеряла… хотя, если уж честно, я его и не имела. Конечно, у нас был один момент сегодня утром, когда он купил мне упаковку диет-колы…

Но нет, я все это придумала. Теперь уже можно не сомневаться. Мне суждено всю жизнь быть одной и умереть в одиночестве. Любовь и Лиззи Николс – несовместимые понятия.

Ну и прекрасно. Мало ли людей прожили свою жизнь счастливо, не имея рядом второй половины? Я сейчас никого конкретно не припомню, но уверена, они есть. И я буду одной из них. Я буду просто Лиззи… одиночка.

Я пытаюсь подсунуть ножницы под особенно тугой стежок, когда в дверь опять стучат.

Когда же все это кончится?

Дверь открывается еще до того, как я успеваю сказать «Войдите!».

К моему величайшему удивлению, на пороге стоит Доминик. Она просто потрясающа в туфлях на высоком каблуке от Маноло и облегающем коротком зеленом платье.

Я качаю головой:

– Слушай, все пока выглядит плохо, но я успею доделать платье, если меня оставят в покое и дадут нормально поработать.

Доминик входит в комнату, внимательно смотря под ноги, словно там натянута проволока-ловушка, а не просто разбросаны груды кружев.

– Я пришла не из-за платья. – Доминик останавливается возле моего раскрытого чемодана и разглядывает сваленные в кучу классические платья и джинсы. И расплывается в гаденькой улыбке:

– Послушай. – Чаша моего терпения переполнена. – Если ты хочешь, чтобы я закончила платье к утру, оставь меня в покое, ладно? Скажи Викки, что я делаю все, что в моих силах.

– Я же сказала, что пришла не из-за Викки и ее платья. Я пришла из-за Люка.

Люка? Это заставляет меня отложить ножницы. И что же Доминик хочет мне сказать насчет Люка?

– Знаю, ты в него влюблена, – говорит она, берет из открытого ящика тумбочки упаковку мозольного пластыря и внимательно ее изучает.

– Что-о? – От изумления я даже рот раскрыла.

– Это же очевидно, – выдает Доминик, кладя пластырь туда, откуда взяла. – Сначала я не тревожилась, потому что… ну взгляни на себя.

И я, как последняя идиотка, смотрю на себя. К моему черному платью прилипло примерно восемьдесят пять тысяч клочков белых ниток. Волосы стянуты в хвост, а туфли потерялись где-то под залежами кружев.

– Но я знаю… он увлекся тобой, – заявляет Доминик, подняв подбородок.

Да. Возможно. Одно время. Сейчас? Не думаю.

– Он относится к тебе, как старший брат к забавной младшей сестренке-несмышленышу, – продолжает она.

Вот здорово. Как Блейн относится к Викки. Хотя это лучше, чем ненавидеть.

– Думаю, он тебе многое о себе рассказывает. – Она находит один из моих многочисленных путеводителей и разглядывает его. – Интересно, он рассказал тебе о предложении, которое ему сделал дядя?

Я изображаю полное неведение. А что мне еще остается? Не могу же я признать, что подслушала. Хотя именно так все и было.

– Предложение?

– Ну, ты должна была слышать. Работа в Париже в филиале весьма солидной фирмы месье Тибодо. Он будет зарабатывать гораздо больше, чем сейчас. Неужели он тебе не рассказал?

– Нет, – говорю я, и на этот раз не лгу.

– Странно, – удивляется Доминик. – Он вообще ведет себя странно.

– Что ж, такое случается, – говорю я для поддержания разговора. – Знаешь, когда вдруг на тебя сваливается огромная сумма денег, люди ломаются. Посмотри на Блейна.

– Блейна? – Доминик озадачена.

– Ну да. Блейн Тибодо. – Доминик все еще не понимает, и я поясняю. – Его группа подписала контракт со студией звукозаписи, и девушка Блейна ушла от него. Она сказала, что теперь он слишком богат для нее. Когда доходит дело до больших денег, некоторые люди просто… пугаются.

Доминик озадачена. Мой путеводитель совершенно забыт.

– А что, студии звукозаписи так много платят?

– Ну конечно. И потом Блейн только что продал одну из своих песен для рекламы «лексуса».

– Правда? – Доминик прищуривается и кладет путеводитель на стол. – Как интересно. – Но тон ее говорит как раз об обратном. – Так ты не знаешь, почему Люк ведет себя так странно?

– Понятия не имею. – Я и впрямь не знаю. По крайней мере, почему он ведет себя странно по отношению к Доминик. Если, конечно, она не обвинила его во лжи, как я.

– Ладно, – говорит она и направляется к двери. – Спасибо. И удачи с платьем. – Ее губы кривятся в подобии улыбки. – Похоже, она тебе понадобится.

Ладно, если Люк предпочитает именно таких женщин – высоких, тощих, с искусственно увеличенной грудью (а я бабулиной жизнью клянусь, что это так) и одержимых деньгами, тогда флаг ему в руки.

Хотя, конечно, я могу понять, почему он предпочитает быть с такими, нежели с теми, кто называет его лгуном. Даже если это так и есть.

Вот Доминик такого бы никогда не сделала. Она для этого слишком хитрая. Настолько хитрая, что смогла втянуть меня в безнадежное предприятие, закончить которое к утру просто нереально. Во всяком случае, так, чтобы всем понравилось. К тому времени как внизу начинаются тосты – я слышу звон бокалов, потом затишье, потом взрыв смеха, я все еще отпарываю кружева.

И понимаю, что без них еще хуже.

Может, пришить кружева обратно и признать свое поражение или лучше паковать вещи и уносить отсюда ноги? Тут дверь снова открывается, и без стука входит Шери. В руках у нее тарелка с едой.

– Прежде чем ты откроешь рот и сделаешь все еще хуже, – сердито заявляет она, ставя тарелку на тумбочку рядом с книгами и лампой, – хочу сообщить тебе, у меня начались критические дни, а я забыла взять тампоны. Вот и решила поискать их у тебя – ты всегда собираешься, как на Эверест, будто неделями не увидишь цивилизации, хотя едешь всего на день. Так я и нашла твой ноутбук с дипломной работой. Ты оставила его открытым прямо на кровати. Я просто не могла не заметить его. Я подумала, что это твой дневник, а поскольку у меня ПМС, мне было необходимо его прочесть, ты же понимаешь.

Я смотрю на нее в изумлении.

– Знаю, нельзя было этого делать, – продолжает она, – но я все равно прочитала. Так я и поняла, что ты еще не получила диплом. Люк мне ничего не говорил. Вообще-то странно, что незнакомцу ты доверила эту тайну, а мне – своей подруге с детского сада – нет.

Я чувствую, что подо мной что-то дрожит. Сначала думаю, что это пол, но потом понимаю – это колени.

– Так Люк тебе ничего не говорил? – упавшим голосом переспрашиваю я.

– Нет. – Шери плюхается на кровать, не обращая внимания на разбросанные повсюду кружева. – И как тебе в голову пришло обвинить в этом именно его? Кажется, он просто в восторге от этого. И от тебя тоже.

– О господи. – Хватаясь за живот, я опускаюсь на кровать прядом с Шер. – Что я наделала?

– Профукала все, – говорит Шери. – Учитывая, что ты в него влюблена.

Я жалобно смотрю на нее.

– А что, это так заметно?

– Для тех, кто знает тебя восемнадцать лет? Да. Для него – возможно, и нет.

Я поднимаю полные слез глаза к потолку:

– Я такая идиотка!

– Да, – соглашается Шери. – Так и есть. Ну почему ты сразу не сказала мне о дипломе?

– Я знала, что ты разозлишься, поэтому и не сказала.

– Так я и разозлилась.

– Ну вот. Я же знала.

– Лиззи, да пойми же, – продолжает она, – если образование обошлось тебе бесплатно, это еще не значит, что можно относиться к нему расточительно. История моды? Ну что за специальность?

– Ну, по крайней мере, мне не пришлось убивать крыс! И в ту же секунду я жалею об этих словах, потому что глаза Шери наполняются слезами.

– Я же объясняла тебе, мне пришлось убить мистера Джингла. Ученый должен уметь дистанцироваться.

– Прости. – Я обнимаю ее. – Прости меня. Сама не понимаю, что со мной.

Шери не обнимает меня, она оглядывает комнату и говорит:

– Что ты собираешься делать с этим платьем?

– Не знаю, – с грустью признаю я, обозревая искалеченное платье. – Сейчас оно выглядит еще хуже, чем раньше.

– Ну, не знаю. Я не видела, каким оно было раньше, но трудно представить, что могло быть хуже.

Глубокий вздох вырывается из моей груди.

– Я все исправлю, – говорю я, имея в виду не только платье Викки. – Еще не знаю как, но все исправлю. Даже если мне придется всю ночь трудиться.

– Ладно, – говорит Шери, поднимается и идет за тарелкой на тумбочке. – Вот. Мир.

Она ставит тарелку мне на колени. А на тарелке всякая снедь с праздничного стола – ветчина из дичи, овощи в сырном кляре, винегрет, разные сорта сыра и…

– Это фуа-гра, – Шери показывает на коричневую массу на краешке тарелки. – Ты хотела попробовать. Хлеба я не принесла, поскольку надеюсь, ты еще придерживаешься низкоуглеводной диеты – круассаны и бутерброд с шоколадной пастой не в счет. Вот вилка. И вот еще.

Она открывает дверь и у нее в руках оказывается ведерко со льдом.

– Моя диет-кола! – У меня снова на глазах выступают слезы.

– Да, – кивает Шери. – Это было в холодильнике. Я подумала, что тебе пригодится, раз уж ты собираешься нести ночную вахту. А именно это, – она еще раз осматривает останки свадебного платья, – похоже, тебе и предстоит.

– Спасибо, Шер, – всхлипываю я. – Прости меня. Не знаю, почему я так забросила учебу. Просто я слишком увлеклась Энди и не очень-то обращала внимание на то, что происходит вокруг.

– Дело не в этом, – говорит Шери. – Согласись, Лиззи, тебя не очень-то интересовала учеба. – Она кивает на мою корзинку со швейными принадлежностями. – Вот твой конек. И если кто и может спасти это платье, то только ты.

Мои глаза снова наполняются слезами:

– Спасибо. Только… что же мне делать с Люком? Он… правда теперь ненавидит меня?

– Ненависть, пожалуй, слишком сильное слово, – говорит Шери. – Ему, скорее, просто горько.

– Горько? – я утираю слезы. – Горько – это гораздо лучше. С этим еще можно что-то сделать. – И тут же добавляю, увидев, с каким любопытством Шери смотрит на меня: – Ну, мне это не особенно нужно. Все равно у него есть девушка, и живет он в Хьюстоне. А я только что порвала тупиковые отношения и вовсе не хочу ввязываться в новые.

– Н-да? Ну ладно. Давай, Коко, держись! Мы все с нетерпением ждем твоего творения утром.

Я пытаюсь рассмеяться, но получается только икнуть.

– И кстати, Лиззи, – Шери останавливается у двери. – Больше никаких секретов ты от меня не скрываешь?

Я с трудом сглатываю.

– Абсолютно никаких.

– Хорошо. На том и порешим. – И она выходит из комнаты.

И мне совсем не стыдно, что я скрыла от нее факт орального секса. Есть вещи, которые даже лучшим подругам знать не обязательно.

Когда в 1940 году немцы оккупировали Париж, в моде наступил застой. Экспорт высокой моды прекратился, и строгая экономия всех ресурсов ради ведения войны привела к тому, что такие вещи, как шелк, который шел на изготовление парашютов, достать было невозможно. Однако фанатки моды не сдавались: они рисовали сетку и шов прямо на ногах, изображая любимые чулки. Женщины, не столько художественно одаренные, перешли на брюки. В обществе, привыкшем к воздушным налетам и бибопу,[20] это наконец стало вполне приемлемым.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

23

Сплетня – это новость, бегущая впереди себя в красном платье.

Лиз Смит (р. 1923), американская журналистка и писательница

Я просыпаюсь от настойчивого стука в дверь и сонно оглядываюсь по сторонам. К моей щеке прилип кусок кружева.

Серый утренний свет заливает комнату. Вчера я забыла задернуть шторы, переодеться в пижаму, смыть косметику, почистить зубы.

В дверь продолжают стучать.

– Иду, – говорю я и скатываюсь с кровати. Виски пронзает острая боль. Вот к чему приводят подпитываемые колой ночные бдения.

Я пробираюсь к двери и осторожно приоткрываю ее на пару сантиметров.

Передо мной стоит Викки Тибодо в бледно-голубом пеньюаре.

– Ну? – озабоченно спрашивает она. – Ты закончила? У тебя получилось спасти его?

– А сколько времени? – спрашиваю я, потирая глаза, в них словно песка насыпали.

– Восемь. Я выхожу замуж через четыре часа. ЧЕТЫРЕ ЧАСА. Ты закончила?

– Викки, – начинаю я, с трудом подбирая слова, эту речь я не раз прокручивала в голове часов с двух ночи. – Дело в том…

– К черту, – Викки всем телом наваливается на дверь и отодвигает меня.

Три шага внутрь, и она застывает, увидев то, что висит у меня на стене.

– Э-э-то, – заикается она, и глаза у нее становятся большими. – Э-э-то…

– Викки, – снова говорю я. – Позволь мне объяснить. Платью, на которое твоя портниха нашила все эти кружева, не хватало собственной структурной целостности, и оно не могло существовать само по себе без…

– Мне нравится, – еле выдыхает Викки.

– …кружев, покрывавших его. По сути, твое свадебное платье полностью состояло из кружев и… вот. Поэтому я – погоди, что ты сказала?

– Мне нравится! – Викки восторженно тянется к моей руке и благодарно сжимает. Она не сводит глаз с платья, висящего на стене. – Это самое красивое платье, какое я только видела.

– Хм, спасибо, – говорю я с облегчением. – Мне тоже так кажется. Я нашла его на чердаке пару дней назад. Оно было в пятнах, но я их вывела, подшила подол, починила бретельку. Вчера ночью я подогнала его под твой размер, сняв мерки со свадебного платья. Так что тебе должно быть в самый раз, если только ты не усохла за ночь. Потом я больше часа отглаживала его… слава богу, я нашла на кухне утюг…

Но Викки меня и не слушает. Она по-прежнему не может оторвать глаз от Живанши.

– Не хочешь примерить? – предлагаю я.

Викки кивает – похоже, у нее пропал дар речи – и тут же скидывает пеньюар.

Я осторожно снимаю платье с вешалки. Свадебное платье Викки – этот кружевной кошмар – висит на соседнем крючке. Я специально повесила их рядом, чтобы она сама выбрала. Ее платье тоже уже не так плохо. Мне удалось немного заглушить кричащие кружева, хотя полностью избавиться от них и при этом сохранить целостность платья все же не получилось. Если раньше это было что-то из разряда Стиви Никс, то теперь оно похоже на костюм, в каком могла бы танцевать на льду Оксана Баюл.

Но рядом с Живанши у него нет никаких шансов.

На что я, собственно, и рассчитывала.

Я и сама задерживаю дыхание, пропуская нежнейший шелк через голову Викки. Она продевает руки в бретельки, я отступаю на шаг и застегиваю жемчужные пуговицы. Викки восхищенно сопит, оглядывая себя.

– В самый раз, – восклицает она, когда я застегиваю последнюю пуговицу. – Оно сидит превосходно!

– Еще бы, – говорю я. – Я же перенесла вытачки… Викки отворачивается от меня. – Мне нужно взглянуть на себя. Где зеркало?

– В ванной через холл, – говорю я.

Она выскакивает из комнаты, громко хлопнув дверью, и с шумом вбегает в ванную. Оттуда я слышу:

– Боже! Оно великолепно!

С чувством облегчения я прислоняюсь к двери. Оно ей понравилось.

Наконец-то я хоть что-то сделала правильно. Викки с топотом бежит обратно в комнату.

– Я его обожаю, – говорит она, и впервые с момента нашего знакомства я вижу, как она улыбается.

Улыбнувшись, она превращается совершенно в другого человека. Это не избалованная светская дама, которая ненавидит старшего брата, а вместе с ним и всех остальных людей. Передо мной милая, славная девушка, которая предпочла выйти замуж за флегматичного программиста из Миннесоты, а не за богатого наследника нефтяных магнатов из Техаса.

Правду говорят, что невесты в день своей свадьбы необычайно красивы. Даже в такую рань, без всякой косметики Викки выглядит ошеломляюще.

– Платье чудное, и ты тоже, – тараторит она. – Пойду покажу его маме. – Она наклоняется поцеловать меня в щечку и заключает буквально в медвежьи объятия. – Спасибо. Спасибо тебе огромное. Я этого никогда не забуду. Ты – гений. Ты просто гений.

И она удаляется в вихре белого шелка.

Совершенно измотанная, я снова валюсь на кровать в надежде поспать еще хоть минутку-другую.

Мне удается урвать еще часа два, а потом меня бесцеремонно расталкивают. Голос, очень похожий на Шери, гремит прямо в ухо:

– Господи, Лиззи, просыпайся! ДА ПРОСЫПАЙСЯ ЖЕ! Я накрываюсь подушкой и крепче зажмуриваюсь.

– Что бы ни случилось, я не хочу знать. Хочу спать. Уходи.

– Это тебе знать захочется. – Шери выдирает подушку у меня из рук.

Лишившись последней защиты от солнечного света, я приоткрываю опухшие веки и чрезвычайно любезным тоном заявляю:

– В твоих интересах чтобы это были хорошие новости, Шер. Я трудилась над этим дурацким платьем до пяти утра.

– О, это очень хорошая новость, – говорит Шери. – Люк бросил ее.

– Кого? – Я непонимающе пялюсь на нее.

– То есть как кого? – Шери бьет меня подушкой по голове. – Доминик, конечно же, идиотка. Он только что сказал об этом Чазу, а тот – мне. А я сразу побежала сообщить тебе.

– Погоди. – Я приподнимаюсь на локтях. – Люк порвал с Доминик?

– Вчера ночью, когда мы все разошлись спать, видимо. Я слышала, как они ругались. Правда, стены здесь такие толстые, что слов было не разобрать.

– Подожди. – Все это уже слишком для человека, измученного бессонной ночью. – Они расстались прошлой ночью?

– Не расстались, – радостно поясняет Шери. – Люк бросил ее. Он сказал Чазу, что у них с Доминик совершенно разные цели в жизни. И еще – что у нее силиконовая грудь.

– Что?

– Нет, конечно, это не причина для расставания. Он это просто так, в дополнение сказал.

– Господи. – Я лежу и пытаюсь сообразить, что чувствую. В основном, чувствую себя плохо. Мне удалось поспать всего-то часа три.

– Это я виновата, – говорю я наконец. Шери смотрит на меня, как на сумасшедшую.

– Ты? Каким это боком?

– Я сказала матери Люка, что Доминик рассказала нам… о его мечте быть врачом. И еще проболталась насчет ее планов превратить это место в отель реабилитации после пластической хирургии. Уверена, мама что-то сказала Люку на этот счет. Я имею в виду его мама.

– Лиззи, парни не расстаются со своими девушками только потому, что те не нравятся их матерям, – выдает Шери с сарказмом.

– Все равно. – Я чувствую себя погано. – Если бы я держала язык за зубами…

– Лиззи, – перебивает Шери. – У Люка были проблемы с его девушкой задолго до того, как приехала ты.

– Но…

– Мне Чаз рассказывал. Да ты глянь на нее – девица носит сандалии за шестьсот долларов. Так что твоей вины нет.

Попытаюсь осознать это. Шери, конечно, права. Было бы слишком самоуверенно считать, что разрыв Люка и Доминик как-то связан со мной.

– Я знала, что они искусственные, – мои нервы не выдерживают.

– Я тоже, – соглашается Шери. – Они даже не шевелились, когда она махала рукой.

– Точно! – подхватываю я. – Когда двигаешься, они обязательно должны колыхаться. Если они большие, конечно.

– Ты понимаешь, что все это значит? – спрашивает Шери. – У тебя есть шанс.

– Шери, – говорю я встревоженно, поскольку знаю, что только напрасно начну питать надежды. – Он меня ненавидит, забыла?

– Это не так. – Шери хмурится.

– Ты сказала, что ему горько.

– Ну да, в его словах вчера слышалась горечь.

– Вот именно.

– Но это было до того, как он бортанул ее! Я откидываюсь на подушки.

– Но между нами ничего не изменилось с прошлой ночи, – говорю я в потолок. – Ведь я обвинила его в том, что он проболтался насчет диплома. А он этого не делал.

– Есть блестящая идея. Почему бы тебе не извиниться перед ним?

– Это ничего не изменит, – по-прежнему сообщаю я потолку. – Если он до сих пор чувствует горечь. А это, скорее всего, так и есть. Я бы на его месте именно так себя и чувствовала.

– Скорее всего, нет. Но дело не в этом, придется немного поунижаться, – говорит Шери. – Но тебе не кажется, что он того стоит?

– Да, – соглашаюсь я, – конечно. – Мне вспоминается тот день в поезде – какой он был внимательный, терпеливый и забавный. И какие длинные и пушистые у него ресницы. И как он был мил со мной в тот день на чердаке. И еще купил диет-колу…

Он так горячо убеждал меня, что я смелая. Сердце у меня заныло от тоски.

– Шери, это бесполезно, – говорю я. – Ты посмотри на… Дверь в мою комнату с треском открывается и заглядывает Чаз. Вид у него раздраженный.

– Извините, леди. Я, конечно, понимаю, что вам интересно сидеть и сплетничать о моем друге, но вам не приходило в голову, что у нас на носу СВАДЬБА, ГДЕ МЫ ДОЛЖНЫ ПОМОГАТЬ?

Вот так и вышло, что уже через час я хожу с подносом и предлагаю напитки собравшимся на лужайке, страдающим от жажды – и злости – гостям на свадьбе Виктории Розы Тибодо и Крейга Питера Паркинсона. Никто не ожидал такой жары, и теперь мужчины нещадно потеют в смокингах и галстуках, а дамы обмахиваются свадебными программками вместо вееров. Свадьба должна начаться ровно в полдень. Пастор из приходской церкви невесты в Хьюстоне уже прибыл. На местах также цветы, свадебный торт и струнный квартет, обещавший сыграть свадебный марш. «Тень Сатаны» по-прежнему отказывается играть классику, даже «Лоэнгрин».

Даже невеста, к всеобщему удивлению, готова. Она с нетерпением ждет в доме, когда пробьет двенадцать.

Мне бы, конечно, хотелось заняться чем-нибудь поинтереснее, но я в полном раздрае. Это потому что я еще не виделась с Люком. Вернее, я его видела – он носится по всему поместью, встречает гостей и улаживает проблемы. В отличие от большинства мужчин, он вовсе не испытывает дискомфорта в жару и потрясающе выглядит в смокинге.

Но он ни разу не подошел ко мне и даже не посмотрел в мою сторону.

И я прекрасно понимаю, почему он злится на меня.

Но он мог бы по крайней мере дать мне шанс объясниться.

– Это спиртное? – спрашивает меня Баз, барабанщик «Тени», показывая на бокалы на моем подносе.

– Да, шампанское.

– Слава богу! – Он хватает сразу два бокала, осушает их до дна и ставит обратно на поднос. – Чертовски жарко, правда?

– Ну, вы-то одеты по погоде, – вежливо отвечаю я. Музыканты группы Блейна решили воздержаться от протокола, на них шорты и сандалии. Курт, клавишник, вообще пришел без рубашки.

– А ты не видела Блейна? – спрашивает Баз.

– Нет, – рассеянно отвечаю я, потому что рядом нарисовался Люк. Он помогает какой-то пожилой особе устроиться на складном стуле. Они с Чазом, похоже, с семи часов расставляли их ровными рядами, чтобы образовался проход, по которому потом раскатают белый ковер.

Баз следит за моим взглядом, тоже замечает Люка и вскидывает руку:

– Люк! – кричит он. – Иди сюда!

О нет! Я, конечно, хочу переговорить с Люком, но наедине. Мне совсем не хочется, чтобы наша первая встреча после вчерашней неприятной сцены произошла при посторонних, тем более при барабанщике по имени Баз.

– Да? – вежливо спрашивает Люк, подходя к нам.

Сердце у меня начинает трепетать, как весенний мотылек. Как же он хорош – широкоплеч, свежевыбрит. Надраенные до блеска «инспекторы»![21]

Мне стоит больших трудов не уронить поднос.

Почему, ну почему я была такой идиоткой? Почему обвинила Люка в том, что он проболтался Шери о дипломе? Почему, если сама не могу хранить секреты, надо огульно обвинять остальных в том же?

– Приятель, ты не видел своего кузена Блейна? – спрашивает у Люка Баз. – Никто не может его найти.

– Нет, не видел, – отвечает Люк. От меня не ускользает, что смотрит он при этом на меня. Вот только что означает этот взгляд, мне не понять, хоть убейте. Ненавидит ли он меня? Или я ему еще нравлюсь? И думает ли он вообще обо мне? – А в комнате у него не смотрели? Блейн – засоня, я хорошо это помню.

– О, хорошая мысль, – говорит Баз и уходит, оставив нас с Люком наедине. Этой возможности я искала все утро. Не давая Люку опомниться, я говорю:

– Люк, – голос у меня звучит очень мягко по сравнению с тем, как стучит в ушах пульс. – Я хотела сказать… насчет вчерашнего… Шери мне сказала…

– Давай забудем об этом, – сухо говорит Люк. У меня на глазах выступают слезы.

Шери сказала, что он испытывает горечь. И я могу его понять. Но неужели у меня нет шанса даже извиниться?

Но прежде чем я успеваю сказать еще хоть слово, к нам подходит месье де Вильер – очень посвежевший в светло-кремовом костюме – с бутылкой шампанского в руке.

– Лиззи, Лиззи, – весело упрекает он меня. – Это что же, я гляжу, у тебя пустые бокалы. Иди-ка к мадам Лорен и наполни их.

– Давай я схожу, – говорит Люк и пытается забрать у меня поднос.

– Я схожу. – Мои попытки вернуть поднос безрезультатны. От катастрофы нас спасает только то, что на подносе всего три фужера, причем два из них – пустые.

– Я сказал, я схожу, – говорит Люк и снова тянет на себя.

– А я говорю, я…

– Лиззи!

Мы все трое – я, Люк и его отец – оборачиваемся и видим совершенно великолепную Биби де Вильер в сливочно-желтом платье и живописной шляпке.

– Лиззи, где ты нашла это платье? – Голос ее звенит от возбуждения.

Я смотрю на себя. На мне мандариновое платье, которое я последний раз надевала в Хитроу, когда хотела поразить Энди… миллион лет назад. Это единственная вещь из тех, что у меня с собой, которая хоть отдаленно подходит для свадьбы. То, что я не могу надеть под него белье, не в счет. К тому же никто, кроме меня, об этом не узнает.

– В магазине, в котором я работаю в Миннесоте…

– Да не это, – перебивает миссис де Вильер. Она как-то радостно взволнована и немного обеспокоена. Но это, кажется, ничуть не смущает месье де Вильера. Он смотрит на нее, как на долгожданный рождественский подарок.

– Я про то платье, которое на Викки, – говорит мать Люка. – То, которое, как она говорит, ты подогнала под нее за ночь.

Люк вдруг как-то странно застывает. Месье де Вильер по-прежнему пожирает супругу влюбленными глазами.

Заметив напряжение Люка, стараюсь ответить на ее вопрос как можно осторожнее.

– Я нашла его здесь, в Мираке. На чердаке.

– На чердаке? – Миссис де Вильер поражена. – Где на чердаке?

Я не понимаю, что происходит. Ясно одно: интерес миссис де Вильер к «Живанши» вовсе не праздный. Может, это ее платье? Размер подходит… оно как раз Викки, а Викки – ее племянница, значит…

Нельзя признаваться, в каком состоянии было платье, когда я его нашла. Этот секрет я унесу с собой в могилу.

В отличие от всего остального, что мне известно.

– Я нашла его в специальной коробке, – сочиняю я на ходу. – Оно было завернуто в ткань, любовно завернуто…

Понятно, что моя речь удалась, поскольку миссис де Вильер поворачивается к мужу и восклицает:

– Ты сохранил его! После стольких лет!

И неожиданно бросается на шею отцу Люка, который сияет от счастья.

– Ну, конечно, – говорит месье де Вильер. – Конечно, я сохранил его! А ты как думала, Биби?

Хотя ясно – во всяком случае, мне, – что он понятия не имеет, о чем говорит его жена. Он просто счастлив снова держать ее в объятиях.

Рядом, я слышу, вполголоса чертыхается Люк.

Я боюсь, что снова ляпнула не то, и смотрю на него. Но он улыбается.

– Что все это значит? – спрашиваю я.

– Мне сразу показалось платье знакомым, – отвечает Люк, но так, чтобы занятые друг другом родители не услышали. – Но я видел его всего один раз, да и то на черно-белой фотографии, так что мне и в голову не пришло… Это то платье, которое ты нашла? С которого сводила пятна ржавчины? Похоже, это мамино свадебное платье. У меня невольно вырывается вздох.

– Но…

– Я знаю, – говорит Люк, берет меня под руку и уводит подальше от родителей, – знаю.

– Но… ружье! Оно было завернуто…

– Знаю, – говорит он, уводя меня дальше, к столу, где у мадам Лорен стоит чан с апельсиновым соком. – Это платье уже много лет – яблоко раздора между ними. Она думала, что он выбросил его вместе с испорченными вещами после протечки крыши.

– Но он не выбросил, он…

– Знаю, – повторяет Люк. Он останавливается и – к моему большому сожалению – отпускает мой локоть. – Послушай, он действительно любит ее. Просто он не такой сентиментальный. Мама много для него значит. Но и охотничье ружье тоже. Сомневаюсь, что он вообще понял, во что завернул его. Просто увидел нечто подходящей длины.

– Господи, – в ужасе хватаюсь я за сердце. – А я перенесла вытачки, чтобы Викки было впору.

– Почему-то мне кажется, – говорит Люк и оглядывается на родителей, которые уже чуть ли не к интиму перешли на глазах у всех гостей, – что мама не возражает.

Мы еще с полминуты стоим и наблюдаем за его родителями, и тут я вспоминаю, что вообще-то собиралась перед ним извиниться. Хотя когда я попыталась это сделать последний раз, особого успеха не достигла.

Я открываю рот, гадая, достаточно ли будет обычного «извини». Шери что-то говорила про унижения. Надо ли бухнуться перед ним на колени?

Но прежде чем я успеваю что-то сказать, он спрашивает – уже совсем не тем сухим тоном, каким разговаривал со мной несколько минут назад:

– А как ты сообразила, что не стоит рассказывать, в каком виде ты его на самом деле нашла? Я про платье.

И мне вдруг отчего-то невозможно смотреть ему в глаза. Я опускаю взгляд и смотрю на свои туфли-ретро, каблуки которых проваливаются все глубже и глубже в землю.

– Понимаешь, я видела, что платье что-то значит для твоей мамы, и просто попыталась представить, как бы мне самой хотелось, чтобы обращались с моим «Живанши»…

И вот тут Люк забирает у меня поднос с фужерами, ставит его на стол и берет мои пальцы в свои.

– Лиззи, – говорит он глубоким голосом.

И мне приходится оторвать взгляд от своего французского педикюра. Я понимаю, вот оно. Сейчас он простит меня. Или нет.

– Люк, – говорю я, – мне так…

И оборвав меня на полуслове, струнный квартет, расположившийся в тени под дубом, заиграл знакомые такты: Там там та-там там там-там.

Окончание Второй мировой войны дало новый толчок развитию моды. Снова стал моден силуэт песочных часов, и даже знаменитые кутюрье занялись изготовлением фасонов прет-а-порте – особенно для подростков, у которых в послевоенный экономический бум появились карманные деньги для покупки одежды. Чем еще объяснить популярность пышных расклешенных юбок с кружевами? Как и в случае с сегодняшними «джинсами на бедрах», их прелесть была понятна только тем, кто их носит.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

24

Любовь – сплошная болтовня, Важны на самом деле лишь друзья.

Джилетт Бёргесс (1866–1951), американский художник, критик и поэт

Свадьба Викки и Крейга чудесна. И я говорю это не только потому, что благодаря мне невеста неотразима в платье ошеломительной красоты. Свадьба была бы очаровательна, даже надень Викки свое старое платье. Просто кружев было бы чуть больше. Шери, Чаз, мадам Лорен, Агнесс и я сидим на заднем ряду и наблюдаем за церемонией. Мы с мадам Лорен утираем глаза, а Чаз фыркает. Что это такое приключается с парнями на свадьбах?

И все это время я украдкой поглядываю на Люка. Он сидит в первом ряду со стороны невесты. Впрочем, обе стороны можно считать невестиными, поскольку вначале на стороне жениха не было никого, кроме его родителей, сестры и трех бывших сокурсников. Пришлось часть гостей от невесты пересадить на ту сторону, чтобы равномерно заполнить места. Люк, как я вижу, поглядывает на своих родителей, которые по-прежнему хихикают и обнимаются, прямо как влюбленные старшеклассники.

А вот Доминик нигде не видно. Она или решила не выходить из своей комнаты, или совсем уехала из шато.

Потом пастор вдруг объявляет:

– Крейг, ты можешь поцеловать невесту. – Миссис Тибодо счастливо всхлипывает, и на этом все заканчивается.

– Пойдем, – тянет меня за руку Шери. – Мы опять отвечаем за бар.

Я с тоской ищу взглядом Люка. Мне когда-нибудь удастся оправдаться? И если даже удастся застать его одного, станет ли он слушать меня?

Спеша утолить жажду разгоряченных гостей, начинаю откупоривать бутылки шампанского. Теперь, когда церемония уже позади, настроение у всех как-то приподнялось. Мужчины ослабляют галстуки и снимают пиджаки, а дамы, опасаясь испачкать травой туфли, ходят босиком. Патапуф и Минуш вьются прямо под ногами официантов, разносящих подносы с канапе. Все вроде идет, как запланировано…

…пока Люк не подходит к нам и не спрашивает вполголоса:

– Никто не видел Блейна?

Я оглядываюсь на сцену, которую соорудили вчера для его группы. Баз и Курт уже стоят соответственно за барабанами и клавишными. Бас-гитарист (я забыла его имя) тоже там, настраивает гитару. Даже стайка подружек Викки уже стоит на деревянном танцполе, с нетерпением ожидая концерта.

Но вот у микрофона посредине сцены никого нет.

– Похоже, «Тень Сатаны» лишилась своего солиста, – замечает Шери.

И тут к нам подбегает Агнесс. Она похожа на ангелочка в платье из розовой органзы, больше подходящем для прогулок, чем для свадьбы. Но именно это и делает его таким очаровательным.

Она что-то тараторит по-французски Люку, и у того брови ползут вверх.

– О нет! – выдыхает он и тут же спешит к родителям невесты.

– Агнесс, – говорю я, торопливо наполняя пустые бокалы, которые мне все время протягивают, – в чем дело? Что ты сказала Люку?

– Да ничего особенного, – отвечает она, откинув со лба прядку волос. – Только то, что комната Блейна пуста. Чемодан, вещи – все пропало. В комнате Доминик – то же самое. Фургончика «Тени Сатаны» тоже нет на месте.

Что-то холодное льется у меня по руке. Я пролила шампанское.

– Черт, – говорит Чаз, услышав наш разговор, и начинает хохотать. – Вот черт!

– Ну? – раздраженно спрашивает Шери. Работа официанта всегда давалась ей с трудом. – Что смешного?

– Блейн и Доминик, – говорю я онемевшими губами. Я сразу вспомнила наш ночной разговор с Блейном. Ведь это я уверяла его в существовании девушки, которая будет совсем не против внезапно свалившегося на него богатства.

И свой разговор с Доминик вчера вечером насчет Блейна и его контракта со студией звукозаписи… я уж молчу о проданной «Лексусу» песне.

Похоже, Блейн нашел себе новую девушку, а Доминик – парня, готового следовать ее планам дальнейшего обогащения.

– Ну, – нетерпеливо подталкивает меня Шери. – Что Блейн и Доминик?

– Похоже, они вместе сбежали, – говорю я. И все по моей вине.

Теперь очередь Шери проливать шампанское. От неожиданности рука у нее дергается, и она обливает Чаза.

– Эй, осторожнее! – возмущается тот.

– Блейн и Доминик? – переспрашивает Шери. – Ты уверена?

– Его здесь нет, ее – тоже, – говорю я и смотрю в сторону сцены. Да, дела «Тени Сатаны» неважны.

Викки, ослепительная в своем свадебном платье и фате, присоединяется к подружкам. Похоже, она только что заметила, что ее братец отсутствует.

– Надеюсь, Блейн у них не единственный, кто умеет петь, – говорит Чаз.

– А нельзя вернуть струнный квартет? – спрашивает Шери.

– Интересно, как можно танцевать под Чайковского? – говорю я.

Неужели все это происходит на самом деле? Поверить не могу, что Блейн так поступил с сестрой. Правда, здесь приложила руку Доминик. Чему уж тут удивляться!

Но от этого моя вина ничуть не меньше. И зачем я рассказала ей про Блейна? В таком уязвимом состоянии после разрыва со своей девушкой он просто не мог противостоять козням красотки!

Может, она и страдала оттого, что Люк бросил ее. Но девушек вроде Доминик легко вылечивает такое лекарство, как парень с трастовым капиталом.

И что бы там ни говорила Шери, это я виновата в разрыве Люка и Доминик. И дело тут вовсе не в том, что он тайно любит меня. Просто я подталкивала Люка осуществлять свою мечту с медицинской школой и не потакать желанию Доминик перебраться в Париж…

Так что и впрямь во всем виновата я.

И я понимаю, что должна сделать только одно. А именно, все для всех уладить. Вот только хватит ли мне храбрости?

Думаю, хватит.

– Сейчас вернусь, – говорю я, бросаю салфетку, которой оборачивала бутылки, и шагаю прямо к сцене.

– Эй, – кричит мне вслед Шери, – что ты задумала?

Я не оборачиваюсь. Мне совсем не хочется, но выбора у меня нет. Викки уже плачет. Крейг и родители пытаются ее утешить. Гости взволнованно вьются вокруг – их больше тревожит то, что Викки расстроена, чем отсутствие музыки.

– Как он мог так поступить со мной? – рыдает Викки.

– Дорогая, – утешает ее миссис Тибодо, – все в порядке. Ребята что-нибудь придумают. Правда, мальчики?

Баз, Курт и бас-гитарист озабоченно переглядываются. Баз отважно признается:

– Никто из нас не поет.

– Но вы же можете играть, – резко обрывает его миссис Тибодо. – Пальцы у вас не переломаны, а?

Баз смотрит на свои руки:

– Нет, но… а что мы должны играть? Список песен у Блейна.

– Сыграйте что-нибудь подходящее для первого танца молодоженов, – шипит миссис Тибодо.

Баз и Курт смотрят друг на друга.

– «Бич гепарда»? – предлагает Баз.

– Не знаю, старик, – Курт немного встревожен, насколько может быть встревожен давно не просыхающий двадцатилетний лоб. – У нас там слишком много мата.

– Да, – соглашается Баз, – но если никто все равно не поет…

Я смотрю на Люка. Он сочувственно смотрит на плачущую кузину.

Так. Теперь ясно, что нужно делать.

И чтобы не передумать, я поднимаюсь на сцену. Баз и Курт уставились на меня. Бас-гитарист – опять забыла, как его зовут, – бормочет «привет» и пялится на мои голые ноги.

– Он включен? – спрашиваю я, хватая с подставки микрофон.

«Он включен, он включен, он включен», – несется по поляне мой голос.

– Кажется, включен, – говорю я.

Все оборачиваются и смотрят на меня… в том числе, как я замечаю, и Викки с открытым ртом. И Люк.

У него вообще потерянный вид. Отлично.

– Привет, – говорю я в микрофон. Что я творю? Зачем я снова делаю это?

Ах, да. Потому что я во всем виновата. Интересно, им видно, как трясутся у меня колени?

– Меня зовут Лиззи Николс. Вообще-то здесь должна была быть не я, а Блейн Тибодо. Но у него… э-э… непредвиденные обстоятельства. – Я оглядываюсь в поисках поддержки. Баз энергично кивает. – Точно. Небольшой кризис. Так что ему пришлось срочно уехать. Но у нас здесь остальные музыканты группы «Тень Сатаны», – объявляю я, взмахивая рукой, чтобы представить состав группы. – Парни?

Музыканты неловко расшаркиваются. Гости, немного смущенные, но не забывшие о правилах приличия, вяло аплодируют.

Даже не верится, что эти ребята на днях подписали многомиллионный контракт.

– Итак, – говорю я, замечая, как сквозь толпу ко мне пробирается Шери с выражением крайнего потрясения на лице. – Я хотела бы поздравить Викки и Крейга. Из вас получилась очень красивая пара.

Снова аплодисменты, на этот раз более радушные. Викки не перестала плакать, но уже не рыдает навзрыд. Она, скорее, тоже потрясена.

Как и ее кузен Люк.

– И раз уж, – говорю я в микрофон. Раз уж раз уж раз уж, – у нас сегодня нет солиста, в честь такого знаменательного дня…

Шери уже на танцполе. Она мотает головой, а в глазах у нее застыла тревога. «Нет, не делай этого», – шепчет она.

– …я и моя подруга мисс Шери Денис споем традиционную песню первого танца молодоженов, которую исполняют у нас на родине…

Шери мотает головой уже так энергично, что волосы хлещут по лицу.

– Нет, – говорит она, – Лиззи, нет!

– …в великом штате Мичиган, – продолжаю я. – Уверена, вы все ее знаете. Не стесняйтесь, пойте вместе с нами. Парни, – я оборачиваюсь к музыкантам. – Не делайте вид, что впервые слышите эту песню.

Баз и Курт удивленно вскидывают брови, а бас-гитарист по-прежнему не отрывает глаз от моих ног.

– Викки и Крейг, – говорю я, – это для вас. И откашливаюсь.

– Сегодня у меня, – пою я, как пела сотни раз на семейных торжествах, школьных конкурсах талантов, сборищах в общежитии, в караоке и вообще всякий раз, когда выпивала слишком много пива.

Только теперь голос мой так усиливается, что его слышно во всем поместье… за виноградниками… внизу под холмом и в долине. Немецкие туристы, сплавляющиеся на резиновых лодках по Дордони, тоже слышат меня. И туристы, которых привезли на автобусах взглянуть на настенные рисунки в пещере Лоско. Даже Блейн и Доминик, где бы они ни были, наверное, меня слышат.

Но никто не подпевает.

Ладно, может, надо спеть дальше, чтобы они узнали песню.

– …был…

Хм. По-прежнему никто не присоединяется. Даже музыканты. Я оглядываюсь на них. Они непонимающе пялятся на меня. Что это с ними?

– …главный день в жизни…

Не может быть, чтобы они не знали эту песню. Ладно, понятно, они парни, но разве у них нет сестер?

– …Ия никогда…

Да что происходит? Неужели никто, кроме меня, эту песню не знает? Шери точно знает.

Но она так и стоит на танцполе и трясет головой, беззвучно шепча «нет-нет-нет».

– Давайте, парни, – подбадриваю я группу. – Уверена, вы знаете эту песню. – …такого не испытывала…

Что ж, по крайней мере, Викки начала улыбаться. И немного раскачиваться. Значит, она знает эту песню. А вот Крейг до сих пор растерян.

Господи, что я делаю? Что я делаю? Я стою на сцене перед всеми этими людьми и пою свою любимую песню – лучшую свадебную песню всех времен и народов, а они стоят и просто смотрят на меня.

Даже Люк таращится на меня, словно я инопланетянка и только что высадилась излетающей тарелки.

А теперь еще и Шери исчезла. Куда она делась? Она же только что была здесь. Как она могла так меня подвести? Мы же поем эту песню вместе с детского сада. И она всегда поет за девушку. Всегда!

Как она могла бросить меня одну? Ну да, знаю, я напортачила с дипломом, но разве можно злиться на человека, с которым дружишь всю жизнь? К тому же я извинилась за утаивание правды.

И тут я слышу, как вступает малый барабан.

Баз! Баз ко мне присоединяется.

Я чувствовала, что он знает эту песню! Да все ее знают!

– …Да, у меня… – пою я, повернувшись к нему и благодарно улыбаясь. Вот уже и Курт пробует пару аккордов. Да, Курт, ты все правильно уловил.

– …самый важный день…

Спасибо, ребята, что не бросили меня одну. И вдруг рядом раздается еще один голос:

– …Э-это правда…

Шери поднимается на сцену и встает к микрофону рядом со мной.

И бас-гитарист потихоньку подбирает мелодию, а Крейг начинает кружить Викки…

Все аплодируют. И тоже начинают подпевать.

– …И всем этим, – поем мы с Шери, – я обязана тебе… Господи! Получилось. Получилось! Гостям нравится!

Они забыли о жаре и о том, что брат невесты сбежал с девушкой сына хозяина. Они начинают танцевать и подпевать нам!

– … Ты единственный, – поем мы с Шери, с музыкантами «Тени Сатаны», с четой Тибодо и всеми остальными гостями, – кого мне всегда будет мало…

Я смотрю вниз и вижу, что родители Люка тоже танцуют.

– …И вот что я тебе скажу, – вывожу я, не веря своим глазам. – Это, должно быть, любовь!

Гости вовсю веселятся. Они хлопают и танцуют. «Сатанисты» добавили мелодии немного латинского ритма. Его там, правда, быть не должно, ну да ладно. Теперь она похожа на Vamos a la playa.

Но, как ни странно, это ее вовсе не портит.

И вот когда мы доходим до нашего главного крещендо, Шери больно пихает меня локтем, что в общем-то не входит в нашу обычную хореографию. Я смотрю на нее и вижу, как ее лицо становится белее свадебного платья Викки. Она показывает куда-то рукой.

И я вижу шагающего к сцене Энди Маршалла.

Разудалые шестидесятые принесли с собой не только сексуальную революцию. В моде произошла своя революция. Люди вдруг решили, что можно все – от мини-юбок до банданы.[22] В семидесятых вернулись к натуральным волокнам. Наши предки изготавливали набедренные повязки из того, что росло под рукой. Круг замкнулся, мода совершила полный оборот. Хиппи продемонстрировали миру, что коноплю можно использовать и в других целях, нежели тех, которые популяризировали битники десятью годами раньше… хотя самый распространенный способ ее применения до сих пор популярен в университетских городках.

История моды Дипломная работа Элизабет Николс

25

В то время как над женскими сплетнями потешаются, считая их тривиальными и глупыми, мужские сплетни, особенно если они касаются женщин, принято считать теорией, гипотезой или даже фактом.

Андреа Дворкин (1946–2005), американская феминистка и критик

К счастью, я как раз допела заключительное «и все благодаря тебе». Появись он чуть раньше, наше триумфальное выступление могло бы провалиться.

Толпа взрывается восторженными аплодисментами, а мы с Шери раскланиваемся. Пока мы стоим, нагнувшись (а я, кстати, вижу, что бас-гитарист тянет шею посмотреть, что скрывается у нас под юбками – в моем случае, довольно многое, если он все же дотянется), Шери говорит:

– Господи, Лиззи, что он тут делает?

– Не знаю, – отвечаю я, чуть не плача. – Что мне делать?

– В каком смысле, что делать? Ты должна с ним поговорить.

– Не хочу с ним разговаривать! Я уже сказала ему все, что хотела.

– Видимо, ты сказала это недостаточно убедительно, – говорит Шери. – Сделай это еще раз.

Мы обе выпрямляемся, увидев, как одна из подружек Викки под крики «Давай, Лорена, давай!» взбирается на сцену и вырывает у нас микрофон.

– Привет, – говорит она нам. – Вы были великолепны. – Потом поворачивается к музыкантам и кричит:

– Парни, вы знаете «Леди Мармелад»?

Баз смотрит на Курта. Курт пожимает плечами.

– Мы сможем ее подобрать, – говорит бас-гитарист. И Курт начинает наигрывать ритм.

– Лиззи, – окликает меня Энди, стоя под сценой. Его жуткий красный кожаный пиджак при нем – перекинут через руку.

Как он меня нашел? Зачем приехал? Он же не любит меня. Я точно знаю, что не любит. К чему все это?

Господи, это, наверное, из-за орального секса. Ну точно! Вот уж не думала, что это такая мощная штука. Знала бы, ни за что бы не делала ему, клянусь.

Я начинаю спускаться со сцены, Шери за мной, твердя:

– Скажи ему, чтобы уезжал. Скажи, что не хочешь больше иметь с ним ничего общего и потребуешь для него судебного запрета приближаться к тебе. Уверена, у них во Франции есть такие штуки. Как думаешь…

Энди ждет меня у ступенек. Он бледен и взволнован.

– Лиз, – говорит он, когда я подхожу к нему, – вот ты где. Я искал тебя по всему поместью.

– Энди, что ты тут делаешь?

– Прости, Лиз, – он берет меня за руку, – но ты просто сбежала! Я не мог все это так оставить…

– Извините, – перебивает его дама с сильным техасским акцентом, – это вы та девушка, что сшила свадебное платье невесте?

– Нет, – говорю я, – я его не шила, только восстановила.

– Я хотела сказать вам, – продолжает дама, – что вы проделали превосходную работу. Платье великолепно. Просто шикарно. Ни за что не скажешь, что это ретро.

– Спасибо, – скромно отвечаю я.

Женщина отходит от нас, а я поворачиваюсь к Энди:

– Энди, даже не верится. Никогда еще ни один парень не бегал за мной по всей Европе, мы с тобой расстались.

– Нет, не расстались, – говорит Энди. – Ты меня бросила и даже не дала возможности все объяснить…

– Извините, мисс. – К нам подходит еще одна женщина. – Правда, что вы сшили свадебное платье для Викки?

– Нет, я его не шила, только восстановила. Это старое классическое платье. Я его просто почистила и подогнала по фигуре.

– Оно просто замечательное, – говорит женщина. – Очаровательное. И мне понравилось, как вы пели.

– О, спасибо, – отвечаю я, краснея. Когда она отходит, я говорю Энди: – Послушай, у нас с тобой просто не сложилось. Мне очень жаль. Ты не такой, каким казался мне раньше. И знаешь что, я и сама не такая, какой казалась себе.

Меня и саму удивляет то, что я говорю. Но это правда. Я уже не та девушка, что вышла из самолета в Хитроу. Хотя я сейчас в том же самом платье. Я уже совершенно другой человек. Еще не знаю, какой, но… другой.

– Правда, – говорю я Энди, сжимая его руку. – У меня нет никакой обиды на тебя. Мы просто совершили ошибку.

– Я не считаю наши отношения ошибкой, – отвечает Энди, и рука его крепче сжимает мою. И это вовсе не дружеское пожатие. Похоже, он и не собирается отпускать меня. – Думаю, это я сделал ошибку – много ошибок. Но, Лиззи, ты даже не дала мне возможности извиниться. Вот почему я приехал сюда. Я хочу попросить у тебя прощения и пригласить тебя куда-нибудь пообедать, а потом отвезти домой.

– Энди, – мягко говорю я. Наш разговор, и без того странный, приобретает еще более неправдоподобный оттенок благодаря музыкальному сопровождению. На сцене Лорена визжит в микрофон «Gitchy gitch уа уа da!» и выделывает такие па, от которых бас-гитарист расплывается в радостной улыбке.

– Как ты узнал, где меня искать? – спрашиваю я.

– Да ты мне сто раз в письмах писала, что твоя подруга будет месяц жить в шато Мирак на Дордони. Не так уж трудно найти. Обещай, что поедешь со мной домой, Лиз. Давай начнем все сначала. Клянусь, на этот раз все будет хорошо… Я буду другим.

– В Англию ты поедешь один, – говорю я спокойно. – Мои чувства прошли. Я была очень рада нашему знакомству, но, правда… Думаю, надо сказать друг другу «прощай».

Энди просто оторопел.

– Извините, – раздается чей-то голос. Я оборачиваюсь, ко мне обращается женщина средних лет. Вид у нее смущенный.

– Не хотела вам мешать, но я слышала, это вы восстановили свадебное платье. То есть, я полагаю, вы взяли старое платье и подогнали его?

– Да, так и есть. Господи, да что такое происходит?

– Понимаете – мне, право, неловко вас отрывать, – но моя дочь очень хочет надеть свадебное платье бабушки на свою свадьбу. Однако нам никак не удается найти, кто бы взялся… э-э… восстановить его. Все, к кому мы обращались, говорят, что ткань очень старая и хрупкая, и они боятся испортить платье.

– Да, – говорю я, – в этом беда старых тканей. Правда, они куда лучшего качества, чем современные. Я выяснила, что если пользоваться только натуральными очистителями – без всяких химикатов, то можно добиться неплохих результатов.

– Натуральные очистители, – повторяет женщина. – Дорогая, а нет ли у вас визитки? Мне бы хотелось обсудить это с вами в ближайшем будущем. – Она смотрит на Энди. – Я вижу, вы сейчас очень заняты.

– М-м, – я хлопаю себя по бокам и вспоминаю, что это платье без карманов. А если б они и были, у меня все равно нет визиток. – Нет, но я найду вас и дам свои телефоны чуть попозже, хорошо?

– Было бы чудесно, – отвечает женщина и снова нервно смотрит на Энди. – Увидимся… позже.

Она отходит, а Энди, словно не может больше сдерживаться, кричит:

– Лиззи, опомнись! Что ты говоришь?! Понимаю, может, нам надо немного побыть врозь. Может, когда пройдет немного времени, ты все поймешь. Я тебе докажу. Я буду обращаться с тобой так, как ты захочешь, и все исправлю, Лиззи, клянусь. Когда ты вернешься осенью в Анн-Арбор, я тебе позвоню.

Меня обуревают странные чувства, когда он говорит это. Я не могу этого объяснить, но он словно бы приоткрыл мне завесу будущего…

И я вижу это будущее так отчетливо, словно это фото с высоким разрешением.

– Я не вернусь осенью в Анн-Арбор, Энди, – говорю я. – Разве что за вещами. Я переезжаю в Нью-Йорк.

Позади меня Шери выдыхает:

– Ура!

Но когда я оборачиваюсь к ней, она с каменным выражением лица наблюдает, как Лорена потчует гостей новым шлягером.

– В Нью-Йорк? – Энди удивлен. – Ты?

– Да, я, – говорю я совершенно не своим голосом и выпячиваю вперед подбородок. – А что? Считаешь, у меня не получится?

Энди мотает головой.

– Лиззи, я люблю тебя. Я верю, что у тебя может получиться все что угодно. Все, что ты задумаешь. Ты просто потрясающая девушка.

Только звучит это как «ты потряфающая». Ну да ладно. Все равно я его прощаю за все.

– Спасибо, Энди, – говорю я, расплываясь в улыбке. Может, я все же в нем ошибалась? Не насчет того, что нам не надо быть вместе, конечно. Но, может, он все же не так уж плох? Может, мы даже останемся хорошими друзьями…

– Извините, – снова раздается чей-то голос. Только на сей раз эти не хьюстонская матрона, интересующаяся, как вывести пятна с пятидесятилетнего платья.

Передо мной возникает Люк.

И вид у него далеко не радостный.

– Люк, – говорю я, – привет…

– Это он? – спрашивает меня Люк и показывает пальцем на Энди.

Не понимаю, что на него нашло. Люк обычно так вежлив со всеми.

Со всеми, кроме меня. Но, думаю, я это заслужила.

– Э-э, – я неловко пожимаю плечами. – Люк, это Энди Маршалл. Энди, это…

Но закончить мне не удается, потому что Люк замахивается, и его кулак врезается в челюсть Энди.

Да здравствует анархия! Таков был клич членов панковского движения восьмидесятых годов. Но в их постапокалиптическом стиле не было ничего анархичного. Панковское движение вкупе с увлечением фитнесом, возникшим в те же восьмидесятые, еще долгие годы влияли и на высокую, и на уличную моду, осчастливив нас такими предметами гардероба, как высокие бутсы и трико для занятий йогой.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

26

Молчание – самый невыносимый ответ.

Мейсон Кули (1927–2002), американский автор афоризмов

– Он пытался меня убить, – все повторяет Энди. Мадам Лорен прикладывает к его губе полотенце со льдом, поэтому речь Энди невнятна.

– Да не пытался он тебя убить, – устало повторяет Чаз. – Хватит вести себя, как изнеженный ребенок.

– Эй, – возмущается Энди из своего убежища за кухонным столом. – Посмотрел бы я на тебя, если бы какой-то придурок ни с того ни с сего въехал тебе по лицу.

Только из-за акцента и разбитой губы у него выходит так: «Пошмотрел бы я на тебя, ешли б какой-то приджурок шо всей джури въехал тебе по лишу».

– Чаз, – спрашиваю я озабоченно, не обращая внимания на их перепалку. – А где Люк?

– Не знаю, – говорит Чаз, хотя именно он разнимал драку. Правда, драки как таковой не было. Скорее, один человек пытался убить другого. После удара Люк тут же отдернул руку и стал трясти ею. Видимо, поранился о зубы Энди.

Теперь Энди жалуется, что они качаются. Чаз, подошедший поздравить Шери с тем, что она так опозорилась на сцене, удержал Энди от ответного удара.

Благо, многого для этого не потребовалось – просто положить руку на плечо. Из Энди, как видно, любовник лучше, чем боец.

Впрочем, сам он об этом не догадывается.

– С чего он взбеленился?! – кипятится Энди. – Я ничего плохого не сделал Лиз! Я просто разговаривал с ней!

– Лиззи, – скучающим тоном поправляет его Шери. Она стоит, прислонившись к раковине, стараясь не мешать официантам, разносящим первое блюдо – лосося. Шеф-повар же пытается пробиться к плите со вторым блюдом – фуа-гра. – Ее зовут Лиззи, а не Лиз.

– Да неважно, – шипит в полотенце Энди. – Когда я найду этого мерзавца, я ему покажу пару приемов.

– Никому ты ничего показывать не будешь, – твердо заявляет Чаз. – Потому что ты уезжаешь. В три часа есть поезд на Париж, и я прослежу, чтобы ты на него попал. Ты и без того натворил дел.

– Да ничего я не сделал! – вопит Энди. – Вот ваш французский мерзавец…

– Он не француз, – все тем же скучающим тоном говорит Шери, разглядывая свои ногти.

– Лиззи, – обращается ко мне Энди из-под полотенца, – послушай. Мне неловко сейчас поднимать эту тему, но как насчет денег?

Я хлопаю глазами.

– Денег?

– Ну да. Ты обещала одолжить мне на оплату обучения. Они мне очень нужны, Лиз.

– О нет! – взрывается Шери. – Да как он…

– Шери, – твердо обрываю я. – Я сама справлюсь. А я смогу.

Нет, я, конечно, не думала, что он проделал весь этот путь из любви ко мне.

Но мне и в голову не приходило, что он сделал это из-за денег.

– Энди, ты приехал сюда спросить, не одолжу ли я тебе пятьсот долларов?

– Вообще-то, – замечает Энди, хотя слова его все еще приглушаются полотенцем, – ты сказала, что просто дашь их мне. Но все равно, будем считать, что одолжишь. Мне ужасно неловко просить об этом, но в какой-то мере ты мне эти деньги должна. Ты жила у меня в доме, и отец тратил деньги на бензин, чтобы встретить тебя в аэропорту, и…

– Можно, я еще раз ему врежу? – спрашивает Чаз. – Лиззи, пожалуйста!

– Нет, нельзя, – отвечаю я.

По моему выражению лица Энди, видимо, понял, что денег давать я не собираюсь: его омерзительной физиономии больше не видно – он весь как-то съежился за полотенцем и закрыл глаза.

– Энди, ты что, плачешь? – Шери от удивления открывает рот.

И мы в этом убеждаемся, как только он начинает говорить.

– Ты хочешь сказать, – подвывает он, – что я напрасно проделал весь этот путь, и ты не дашь мне денег?

Я потрясена. Он плачет? На самом деле плачет? Должно быть, Люк врезал ему сильнее, чем нам показалось.

– По телефону ты сказала, что не можешь сейчас обсуждать это. И все! – всхлипывает Энди. – Ты ничего не сказала, что…

– Энди, – я качаю головой. – А чего ты хотел? Мы же расстались.

– Ты не понимаешь, – рыдает Энди. – Если я не заплачу им деньги, которые задолжал, они… переломают мне ноги.

Мы втроем недоуменно переглядываемся.

– Бухгалтерия деканата переломает тебе ноги, если ты не заплатишь за обучение?

– Нет. – Энди судорожно вздыхает и отнимает полотенце от лица. – Я соврал. На самом деле я задолжал деньги парням, которые организуют покер. И они… требуют вернуть их. Пойти к маме и папе – они просто выставят меня из дома. И все мои друзья сейчас разъехались. Правда, Лиззи… ты моя последняя надежда.

Его слова повисают в воздухе. Чаз просто улыбается, а Шери сверлит меня взглядом: «Не делай этого, Николс. Не повторяй своих ошибок».

Нарушая тишину, я совершенно спокойно произношу:

– Ох, Энди, мне так жаль тебя! – и сочувственно похлопываю его по плечу. Неужели когда-то я любила это плечо?

Он и впрямь считает меня дурой, которая даст ему хоть десять центов? За кого он меня принимает? За простушку?

– Ну, ты хоть поешь свадебного тортика на дорожку, – добавляю я. – Прощай.

И я выхожу в заднюю дверь, возле которой несут вахту Патапуф с Минушем, поджидая подачек от официантов. Я слышу, как Чаз проникновенным тоном говорит:

– Энди, мальчик мой. Я человек прямой и очень занятой. Так что давай сразу перейдем к делу. Что там у нас имеется? Кстати, этот твой красный пиджак – он что-нибудь стоит?

Возле «мерседеса» стоит Агнесс. Увидев меня, она встрепенулась, ожидая свежую порцию новостей. Я так понимаю, драка Люка с Энди – самое яркое событие в Мираке за последнее время. Ей будет что рассказать подружкам, когда начнутся занятия в школе.

– Этого англичанина не надо везти в больницу? – радостно спрашивает она. – Я могу позвонить отцу, и он отвезет вашего друга в больницу.

– Он мне не друг, – говорю я. – И в больницу ему не надо. Чаз отвезет его на станцию, надеюсь, больше мы его не увидим.

– Жаль, – разочарованно говорит она. – А я надеялась на продолжение драки.

– Думаю, для одного дня драк было вполне достаточно. Кстати, ты не видела, куда делся Люк?

– Видела! – Агнесс оживает. – Он пошел на винодельню. Думаю, он в винном погребе.

– Спасибо, Агнесс, – бормочу я и иду обходить дом. Свадебный прием в полном разгаре. «Сатанисты» вошли в раж и вовсю играют шлягеры. Одна из подружек Викки скачет по сцене и распевает строчки из песни Аланис Мориссет «Ты должен знать». Не совсем свадебный репертуар, но все уже так пьяны, что не обращают внимания на подобные мелочи. Многие присутствующие благодаря коктейлям вообще не заметили, что была драка. Только те, кто стоял ближе всех, видели, как Люк ударил Энди, а молниеносное вмешательство Чаза положило конец надеждам на продолжение драматического действа. Так что пришлось им снова обратить свои взоры на сцену.

И если драку мало кто видел, то, похоже, меня знают в лицо все. Вот что бывает, когда выставляешь себя на посмешище на сцене перед двумя сотнями совершенно незнакомых людей. Они все начинают вести себя, как твои лучшие друзья.

Или это распространилась моя слава в связи с удачным применением винного камня? Такое ощущение, что у каждой присутствующей здесь женщины есть ко мне вопросы относительно восстановления старинных свадебных платьев – как вывести пятна или вставить клинышек; как сделать платье чуть современнее, но при этом не повредить ткань; и где найти старинное свадебное платье.

Я терпеливо отбиваюсь. Наконец мне удается пересечь лужайку, добраться до погреба и открыть обитую железом старинную дубовую дверь.

Внутри тихо, как в мавзолее. Хотя, в отличие от мавзолея, сюда просачивается солнечный свет сквозь маленькие окошечки под самым потолком. Даже сюда доносится музыка со сцены – ее, наверное, слышно во всей долине – и гомон гостей. Вдоль стен выстроились высокие дубовые бочки с вином, содержимое которых я, по настоянию Люка и его отца, попробовала во время экскурсии пару дней назад. Стаканы, из которых пили мы и гости, которых месье де Вильер водил сюда после, аккуратно составлены у каменной раковины в дальнем конце комнаты.

Возле раковины стоит Люк.

Он не слышал, как я вошла. А если и слышал, то не подал виду. Он стоит ко мне спиной, опустив голову, и держит руки под струей воды. Видимо, он все же сильно поранил руку о зубы Энди.

Я спешу к нему, забывая о том, что у меня опять могут застрять слова в горле, когда попробую извиниться.

– Дай я гляну, – говорю я.

От неожиданности он подскакивает.

– Господи, что ж ты так подкрадываешься, а?

Я тяну его за руку. Костяшки покраснели и распухли, но кожа не лопнула.

– Тебе повезло, – говорю я, разглядывая его руку. – Энди жалуется, что у него теперь зубы шатаются. Ты мог сильно пораниться о них.

– Знаю, – бурчит Люк и левой рукой выключает кран. – Сам виноват, надо было целить в нос.

– Не надо было вообще никуда целить, – говорю я. – У меня все было под контролем.

Люк даже не пытается спорить. Он вытирает руки о полотенце, висящее тут же.

– Да, – виновато говорит он. – Не знаю, что на меня нашло. У меня просто в голове не укладывалось, как у него хватило наглости заявиться сюда. Если только…

Я смотрю на него. Какие же у него густые темные волосы.

– Если только что?

– Если только ты сама не пригласила его, – отвечает Люк, не глядя мне в глаза.

– Что? – я даже рассмеялась. – Ты это серьезно? Неужели ты подумал…

– Ну… – Он откладывает полотенце в сторону. – Я не знал, что и думать.

– Кажется, я достаточно ясно выразилась на этот счет еще в поезде. Мы с Энди расстались. И он приехал только потому, что надеялся, что я вытащу его из финансовой ямы, куда он сам себя загнал.

– И… ты вытащила? – спрашивает Люк, не сводя с меня глаз.

– Нет, но Чаз сейчас работает над этим.

– Очень похоже на Чаза, – улыбается Люк.

Я вынуждена отвести глаза – его улыбка выбивает меня из равновесия.

Тут я вспоминаю, что должна еще кое-что сказать ему. Страшно смущаясь, я быстро говорю это, обращаясь к своим ногтям.

– Люк. Прости меня за то, что я наговорила вчера ночью. Я должна была сама сообразить, что ты ничего не говорил Шери. Про мой диплом. Не знаю, что на меня нашло.

Люк молчит. Я поднимаю глаза – всего разок – взглянуть, слушает ли он меня вообще.

Он смотрит на меня сверху вниз с самым загадочным выражением лица – то ли улыбается, то ли хмурится. Он меня ненавидит? Или я – несмотря на мой длинный язык – все же нравлюсь ему?

Сердце у меня колотится так, что он, должно быть, видит это через платье. Я снова опускаю глаза – на этот раз на его ноги, не на свои – и очень зря, потому что на нем «инспекторы» – «ИНСПЕКТОРЫ»! Круто!

– И еще. Я рассказала твоей маме о том, что тебя приняли в Нью-Йоркский университет, и о планах Доминик по переделке шато, поскольку хотела, чтобы она рассмотрела другие варианты. Можно хотя бы сдавать его в аренду на месяц-другой богатым семьям или под корпоративную вечеринку или еще что-нибудь. Честно, я только хотела помочь…

– Знаешь, вообще-то последние двадцать пять лет я прекрасно обходился без твоей помощи, – говорит Люк.

Ох!

Потрясенная до глубины души, я выдаю:

– Именно поэтому у тебя так удачно сложилась карьера, жизнь и отношения с твоей девушкой? А то, что Викки так великолепна в своем платье, что твои родители, кажется, помирились и что все гости, как ни странно, веселятся – это… как?..

Голос мой затихает, поскольку до меня медленно доходит, что он улыбается.

– Шутка, – объявляет он. – Это была шутка. Я же говорил, что неудачно шучу.

И вот тут он подтягивает меня к себе и целует.

Я в полном ступоре, не понимаю, что происходит. То есть… понимаю, но… у меня не укладывается это в голове. Люк де Вильер целует меня. Руки Люка де Вильера обнимают меня и крепко прижимают к себе, я слышу, как сильно бьется в груди его сердце. Так же, как мое. Губы Люка де Вильера осыпают мои губы тысячами легких, как перышки, поцелуев.

И мои губы приоткрываются, сдаваясь под его натиском. Он целует меня долго, крепко и сладко, и я прижимаюсь к нему всем телом, потому что ноги совсем не держат меня – его руки, единственное, что не дает мне упасть. Его язык у меня во рту, словно он никак не может насытиться мной, и я чувствую, как сквозь брюки ко мне прижимается что-то твердое. Его рука, которой он врезал Энди, накрывает мою грудь под тонким шелком платья. Мне хочется, чтобы он делал это снова и снова, и я издаю стон…

– Господи, Лиззи, – говорит он, и я совершенно не узнаю его голос.

А в следующий миг он поднимает меня и усаживает верхом на ближайшую бочку. Ноги у меня непроизвольно раздвигаются, и он встает между ними. Платье вдруг тоже оказывается расстегнутым, хотя я не понимаю, как ему это удалось – застежки-то были спрятаны. И я чувствую его пальцы – и теплые солнечные лучи, врывающиеся сквозь маленькие оконца под потолком – на своей обнаженной груди.

Никак не могу остановиться – все целую и целую его и ерошу густые темные волосы. Его губы отрываются от моих и пускаются в путь вниз по подбородку, к горлу и дальше, к темной кожице сосков. Везде, где моего тела касается солнце, его губы оставляют поцелуи.

Потом он вдруг шепчет:

– Господи, Лиззи, на тебе же нет белья!

А я отвечаю:

– Не хотела, чтобы оно просматривалось через платье… У меня такое ощущение, что солнечные лучи пронзают меня насквозь. Спустя мгновение я уже ни о чем не думаю и ничего не чувствую, кроме солнца, которое, кажется, превратилось в сверхновую звезду прямо в винном погребе месье де Вильера.

А потом Люк выпрямляется, берет меня за талию, пододвигает к себе ближе. И я понимаю, что между нами не осталось расстояния. Он целует меня в шею, плечи и везде, где может достать солнце. А потом солнце накрывает меня всю, и я словно купаюсь в его золотистых каплях. Я кричу от того, как мне хорошо, и Люк кричит вместе со мной.

Потом он просто стоит и прижимает меня к груди, тяжело дыша мне в волосы, и я понимаю, что мы только что занимались любовью прямо на бочке.

И это просто фантастика. Мне даже не пришлось думать о том, как самой достичь удовольствия. Люк прекрасно обо всем позаботился.

– Кстати, а я говорил, что, кажется, влюблен в тебя? – спрашивает он.

Я смеюсь. Просто не могу удержаться.

– А я говорила, что это чувство взаимно?

– Что ж, это значительно облегчает дело, – отвечает он. Он не двигается, я тоже. Как приятно вот так быть рядом с ним.

– Думаю, стоит сообщить тебе, что я решил все же пойти на курсы в Нью-Йоркском университете, куда меня приняли.

Интересно, он почувствовал, как радостно у меня подпрыгнуло сердце? Хотя я стараюсь придать своему ответу небрежность:

– Правда? Забавно. Я тоже решила перебраться в Нью-Йорк.

– Хм. – Люк прижимается ко мне лбом. – Ну разве не совпадение?

– Удивительное, – улыбаюсь я.

Чуть позже мы рука об руку выходим из подвала и как раз вовремя: жених с невестой режут многоярусный свадебный торт. Агнесс, первой заметив нас, бросается к нам с фужерами шампанского на подносе. Мы берем по фужеру и, улыбаясь, смотрим, как Викки и Крейг кормят друг друга тортом.

– Надеюсь, они не станут размазывать его друг другу по лицу, – говорю я. – Терпеть не могу, когда на свадьбах так делают.

– К тому же тогда тебе придется выводить шоколадные пятна, – добавляет Люк.

– Даже не говори, – содрогнувшись, шепчу я и хватаю его под руку.

– А, привет, – говорит появившаяся откуда-то Шери, и Чаз – за ней следом. – Где вы пропадали?

– Нигде, – тут же отвечаю я, краснея до кончиков волос.

– Ясно, – понимающе улыбается Шери. – Я там бывала.

– О чем это вы? – спрашивает упустивший нить разговора Чаз. – Мне пришлось везти этого недотепу на станцию. Я решил, Лиззи, что отныне буду сам отбирать тебе ухажеров. Как видно, на тебя тут положиться нельзя.

– Неужели? – спрашиваю я и хитро переглядываюсь с Люком, рука которого лежит на моем плече.

– Я тебе в этом помогу, Чаз, – вызывается Люк. – Мне кажется, с Лиззи тебе в одиночку не справиться.

Чаз, заметив руку Люка у меня на плече, прищуривается:

– Эй, что происходит?

– Я тебе как-нибудь позже объясню, малыш, – успокаивающе похлопывает его по руке Шери.

– Никто никогда мне ничего не рассказывает, – сетует Чаз.

– Тут тебе надо идти к первоисточнику, – поясняет Шери.

– Это значит куда?

– К «ЛБС», куда же еще? – говорит Шери, кивая в мою сторону.

И в этот момент рядом возникает уже изрядно перебравшая Джинни Тибодо и пытается заключить меня в объятья.

– Лиззи! – кричит она. – Я тебя везде ищу. Хотела поблагодарить за то, что ты сделала для моей Викки. Это платье прекрасно! Ты – спасительница! Ты должна открыть свой бизнес!

– Возможно, так и будет, – улыбаюсь я.

В заключение хочется сказать, что мы проследили, какую величайшую роль сыграла мода в развитии нашей культуры и истории. От шкур пещерных людей, носимых ради тепла и защиты, до туфель от «Прадо», которые современные женщины надевают на приемы исключительно во имя красоты и необычности. Мода стала одним из величайших и интереснейших достижений человечества.

Автор данной работы с нетерпением ждет, какие сюрпризы и новинки готовит для нее мир моды и мир вообще – в будущем.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

Примечания

1

День поминовения отмечается в последний понедельник мая в память обо всех погибших гражданах Америки.

(обратно)

2

Французский длинный белый хлеб.

(обратно)

3

Вы американка? (фр.)

(обратно)

4

Да? (фр.)

(обратно)

5

Я в отчаянии, мадам (фр.).

(обратно)

6

Билеты. Ваши билеты, пожалуйста (фр.).

(обратно)

7

Выражение «разгуливать коммандос» означает «ходить без нижнего белья». Оно произошло от старой армейской практики не надевать белье в бой, чтобы потом никто не мог обвинить тебя в том, что ты перепачкал штаны от страха.

(обратно)

8

Здравствуй! Меня зовут Лиззи (фр.).

(обратно)

9

Извините. Я не люблю помидоры (фр.).

(обратно)

10

Вкусно, правда? (фр.)

(обратно)

11

Волосы (фр.).

(обратно)

12

Рад видеть (фр.).

(обратно)

13

Спасибо, спасибо! (фр.).

(обратно)

14

Полусухое (о вине, шампанском) (фр.).

(обратно)

15

Тюрнюр – фасон дамского платья с выпуклым возвышением под задней частью юбки ниже талии.

(обратно)

16

Неологизм. Брайдзиллами называют невест, которые в процессе подготовки к свадьбе становятся эгоистичными, несносными, жадными.

(обратно)

17

Я не говорю по-французски (фр.).

(обратно)

18

Вот! Совершенно! (фр.)

(обратно)

19

Паштет из гусиной печенки.

(обратно)

20

Джазовый стиль; характеризуется непривычным для многих любителей традиционного джаза усложнением гармонии и ритма.

(обратно)

21

Ботинки с перфорированным узором на носах.

(обратно)

22

Метод окрашивания ткани, известный как узелковый батик или тай-дай.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть 2

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Часть 3

  21

  22

  23

  24

  25

  26 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте