«Заклинатель»

Николас Эванс Заклинатель

Посвящается Дженнифер

Не попадайся в ловушки

внешнего мира

И не сосредоточивайся

на внутреннем,

Учись видеть мир в единстве того

и другого,

И раздвоенность исчезнет

сама собой…

«Доверие сердцу». Сэн Цань

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

«Смерть была в начале, и смерть будет в конце». Промелькнула ли эта мысль в сновидениях девочки, разбудив ее в это особенное утро? Об этом она никогда не узнает. Открыв глаза, она поняла только одно: мир как-то изменился.

Освещенный циферблат будильника показывал, что до звонка еще целых полчаса, и потому девочка продолжала лежать в уютной постели, пытаясь понять, в чем же, собственно, состоит перемена. Было темно, но не так, как обычно в это время. На полках, заваленных всякой всячиной, можно было различить ее призы за верховую езду, а над ними смутные очертания лиц рок-звезд, недавних ее любимцев. Девочка прислушалась. Даже тишина сегодня была какая-то другая – в ней явственно ощущалось выжидание, смутное предчувствие, словно в паузе между вздохом и произнесенным словом. Скоро в котельной внизу разведут огонь, и дощатые полы старого фермерского дома жалобно затрещат. Отбросив одеяло, девочка встала и подошла к окну.

На улице было белым-бело. Первый зимний снег. Глядя на изгородь у пруда, девочка прикинула, что снегу насыпало не меньше фута. Ветра не было, и снег лежал ровным, без морщиночки, покрывалом и причудливо украсил ветки шести вишенок, посаженных отцом в прошлом году. В темно-синей полоске неба над лесом мерцала одинокая звезда. Опустив глаза, девочка увидела, что на нижней части стекла проступило кружево инея, и, приложив палец, растопила кружочек. Она зябко поежилась, но совсем не от холода, а от восторга: этот преображенный мир принадлежит сейчас только ей! Она стала торопливо одеваться.

Грейс Маклин приехала сюда из Нью-Йорка вчера вечером. Она и отец – никого больше. Это путешествие было, как всегда, просто восхитительно – два с половиной часа езды по Тэконик-Стейт-Паркуэй. Внутри их длинного «Мерседеса» было так уютно: они слушали музыку, обсуждали ее школьные новости и дела отца. Грейс нравилось его слушать и смотреть, как он крутит руль; в эти два с половиной часа он принадлежал только ей, такой по-домашнему размякший в этой нарочито небрежной одежде для отдыха. Мама с ними не поехала – у нее, как всегда, был не то какой-то обед, не то еще какое-то официальное мероприятие. Она приедет сегодня утром хадсонским поездом, она вообще поезд любит больше. Маму раздражало, что в пятницу вечером бывают бесконечные пробки, и она сразу начинала командовать: «Роберт (так зовут отца Грейс), поезжай тише», «Роберт, быстрее». Отец никогда не спорил с ней, послушно подчиняясь, и только иногда вздыхал, хитро подмигивая дочери в зеркальце – при путешествии «полным составом» ее ссылали на заднее сиденье. Отношения родителей всегда оставались для Грейс тайной: ей трудно было понять, кто из них верховодит на самом деле, а кто – подчиняется. Грейс предпочитала в это не вникать и нацепляла наушники своего кассетника.

В поезде мать обычно работала – сосредоточенно, ни на что не отвлекаясь. Грейс как-то недавно с нею ехала и была просто потрясена: мама даже не смотрела в окно – ну разве что разочек, да и то отсутствующим, невидящим взглядом, когда говорила по радиотелефону с очередной литературной «звездой», а может, это был кто-то из ретивых ее редакторов.

Свет в холле так с вечера и горел. Грейс в одних носках прошла на цыпочках мимо приоткрытой родительской спальни и остановилась, прислушиваясь. До нее доносилось тиканье настенных часов и легкое похрапывание отца. Грейс спустилась вниз. Сквозь незадернутые шторы на синеватые стены и потолок холла падал отблеск лежащего за окном снега. В кухне она залпом выпила стакан молока, заев шоколадным печеньем. Потом оставила у телефона короткую записку: «Поехала покататься. Вернусь к десяти. Целую. Г.»

Запихав в рот второе печенье, она пошла по коридору к черному ходу, где они оставляли одежду и грязную обувь. Грейс влезла в меховую куртку и, жуя, стала натягивать сапожки для верховой езды. Застегнув куртку на «молнию» до самого верха, она надела варежки и сняла с полки жокейскую шапочку. Тут ей пришло в голову, что, наверное, стоило все-таки позвонить Джудит и удостовериться, что та не передумала и все равно поедет кататься – несмотря на выпавший снег, но потом решила, что можно и не звонить. Джудит наверняка тоже обрадовалась первому снегу не меньше, чем она. Когда Грейс выходила на морозный воздух, в котельной заурчала печь.

Прихлебывая горячий кофе, Уэйн П. Тэннер бросал сквозь окно закусочной мрачные взгляды на ряды обледенелых грузовиков. Снег он не любил, но еще больше он не любил, когда его задерживали. А за последние несколько часов это уже вторая остановка.

Эти чертовы нью-йоркские полицейские явно рады были случаю поиздеваться. Вот сволочные янки! Они тащились за ним пару миль, не останавливая: понимали, что он все просек, и наслаждались ситуацией. Затем посигналили, приказывая прижаться к обочине, и тут к нему с важным видом направился какой-то сопляк, вчера только из пеленок небось. Лихо заломив стетсон, словно ковбой из дрянного кино, он потребовал предъявить путевку. Уэйн послушно вручил ее молокососу, и тот стал внимательно читать.

– Значит, из Атланты путь держите? – спросил тот, листая страницы.

– Да, сэр. И скажу вам честно, там будет потеплее, чем здесь. – Такой тон – уважительный и одновременно дружественный – обычно срабатывал: он как бы подчеркивал их общую принадлежность к некоему дорожному братству. Но юнец даже не поднял глаз.

– Вы знаете, что не имеете права пользоваться этим радиолокатором? А?

Уэйн бросил взгляд на маленькую черную коробочку, прикрепленную к щитку управления, прикидывая, стоит или нет изображать дурака. В Нью-Йорке запрещено устанавливать радиолокаторы на машинах с грузом более восемнадцати тысяч тонн. Уэйн же вез в три-четыре раза больше. Если прикинуться круглым идиотом, то можно еще больше разозлить этого ублюдка. Уэйн состроил покаянную физиономию, но сопляк даже не смотрел на него, так что зря он старался.

– Ну, так как же, знаете?

– Вроде знаю.

Юнец протянул путевку Уэйну, на этот раз глядя ему прямо в глаза.

– Ладно, – сказал он. – А теперь покажи мне настоящую.

– Простите? Не понял.

– Настоящую путевку. У тебя есть еще одна. А эта – для дураков.

В животе Уэйна что-то оборвалось.

Уже пятнадцать лет, он, как и тысячи других водителей грузовиков, заполнял две путевки: одну – подлинную, где приводились точные сведения о времени перевозок, расстояний, перерывах в работе и прочем, а другую – специально для таких случаев, там все было вымышленным – главное, чтобы все было тип-топ, в согласии с законом. Сколько раз полицейские останавливали его в разных концах страны, но никто из них никогда не доходил до такого сволочизма! Да у каждого шофера, черт подери, была липовая путевка – ее в шутку называли комиксом. Если ездишь без сменщика – в одиночку, то как можно одновременно соблюсти все инструкции и доставить груз вовремя? И как, наконец, хоть что-то заработать? Вот гаденыш! Все компании знают, что к чему, и закрывают на нарушения глаза.

Уэйн старался потянуть время, изображая из себя оскорбленного праведника, но чувствовал, что на этот раз ему не выкрутиться. Напарник юнца, верзила с бычьей шеей, нехорошо улыбаясь, вылез из патрульной машины, не желая упустить отличный шанс поразвлечься. Они заставили Уэйна вылезти и обыскали кабину. Поняв, что они не успокоятся, пока не разберут грузовик на части – только чтобы уличить его, – Уэйн сдался: вытащил из тайника настоящую путевку и вручил полицейским. Из нее становилось ясно, что Уэйн за двадцать четыре часа проехал более девятисот миль, сделав только одну остановку – и то не на восемь часов, как требовала инструкция, а на четыре.

Теперь наверняка штрафанет на тысячу, а то и больше. Лучше бы они его прижали за этот чертов радиолокатор. Как бы в придачу не отобрали водительские права! Полицейские вручили ему уйму разных бумажек и препроводили на стоянку, предупредив на прощание, чтобы он не вздумал пускаться в путь раньше утра.

Дождавшись, когда полицейские наконец убрались, Уэйн пошел на бензозаправочную станцию и купил там в буфете сандвич с индейкой и шесть баночек пива. Ночь он провел в кузове своего грузовика, вполне просторном и удобном; после пары баночек пива Уэйн почувствовал себя лучше, но спал все же плохо. А когда, проснувшись, увидел, что все вокруг замело снегом, то понял, что снова влип.

Когда два дня назад Уэйн выезжал из солнечной, благоухающей цветочными ароматами Джорджии, ему и в голову не пришло проверить, на месте ли колесные цепи на случай снега, а заглянув сегодня в багажник, он не нашел их. Нет, только не это… Видимо, какой-то кретин позаимствовал их без разрешения или просто стянул. Насчет шоссе Уэйн не беспокоился – снегоочистительные машины давно уже вылизали центральные дороги штата. Но ему нужно отвезти две гигантские турбины на целлюлозную фабрику в местечко под названием Чэтхем, а значит, придется свернуть с шоссе на обычные дороги – не такие прямые, не такие широкие и, возможно, даже не очищенные от снега. Уэйн, кляня себя на чем свет стоит, допил кофе и встал, оставив на столе бумажку в пять долларов.

Выйдя на улицу, он закурил и натянул на уши бейсбольную шапочку; ветер был холодным. В воздухе стоял равномерный гул выезжающих на автостраду грузовиков. Уэйн двинулся к своей машине – наст с хрустом оседал под его ногами.

На стоянке было сорок, если не все пятьдесят грузовиков, все такие же мощные, как его собственный, – в основном «Питербилты», «Фрехтлайнеры» и «Кенуорты». Уэйн ездил на черно-желтом «Кенуорте», из-за длинного капота их еще называли «муравьедами». И хотя в это заснеженное утро грузовик с двумя турбинами на платформе смотрелся хуже, чем со своим обычным вагоном-рефрижератором, Уэйн все равно считал, что лучшей машины нет на всем свете. Любуясь им, он докуривал сигарету. Его любимец всегда был дочиста отдраен – не то что грузовики молодых шоферов, которым на все наплевать. Еще до завтрака он уже смахнул с него весь снег. Зато молодые небось не забыли прихватить эти проклятые цепи, так что не очень хвастайся, осадил себя Уэйн. Раздавив каблуком окурок, он полез в кабину.

* * *

Две цепочки следов с двух сторон подходили к дороге, ведущей к конюшне, и дальше уже не разлучались. Девочки пришли к месту встречи почти одновременно и вместе поднялись на холм, оглашая веселым смехом долину. Хотя солнце еще не взошло, было видно, что белый деревянный забор, вдоль которого они шли, на фоне чистого свежевыпавшего снега сразу как-то посерел. Следы девочек шли все выше и выше, пока не затерялись среди низких строений, окруживших, словно защитные ограждения, большое красное здание конюшни.

Когда Грейс и Джудит ступили на конный двор, из ворот шмыгнула кошка и побежала прочь, проваливаясь в снегу. Девочки остановились и посмотрели в сторону дома. Никаких признаков движения – все еще спали, хотя обычно в это время миссис Дайер, владелица конюшни, учившая их верховой езде, была уже на ногах.

– Думаешь, надо предупредить, что мы хотим покататься? – шепотом спросила Грейс.

Девочки, сколько себя помнили, каждые выходные встречались здесь. В Нью-Йорке обе жили в западной части города, а учились в восточной; отцы у обеих были юристами. Но им почему-то никогда и в голову не приходило видеться в городе. Их дружба взросла и окрепла здесь – где были их лошади. Джудит уже исполнилось четырнадцать – она была на год старше Грейс, и в таких вопросах, как будить ли миссис Дайер, возможно, даже и вызвав ее гнев, Грейс целиком и не без удовольствия перекладывала ответственность на нее. Джудит фыркнула и поморщилась.

– Да ну ее. Еще развопится. Лучше не будем.

Сладковатый запах сена и навоза пропитал теплый воздух конюшни. Когда девочки вошли, таща в руках седла, все лошади вскинули головы, насторожившись, – они тоже чуяли, как и Грейс, что сегодня необычное утро. Конь Джудит, гнедой мерин с добрыми глазами по кличке Гулливер, заржал, приветствуя хозяйку, и потянулся к ней мордой, ожидая ласки.

– Привет, малыш. Как поживаешь? – Конь осторожно попятился, давая Джудит отворить дверцу стойла.

Грейс прошла дальше – ее конь занимал самое последнее стойло. Идя к нему, Грейс ласково здоровалась и с остальными лошадьми, называя каждую по имени. Пилигрим, заметив ее, напрягся и застыл. Этот четырехлетний кастрированый жеребец моргановского завода был такого насыщенного темно-каштанового цвета, что казался почти черным. Энни и Роберт после некоторого колебания подарили его дочери прошлым летом на день рождения. Их одолевали сомнения – конь казался им слишком большим и слишком резвым для их маленькой дочери – в нем слишком ощущался зверь, если так можно выразиться. Грейс же влюбилась в него с первого взгляда.

Они летали за Пилигримом в Кентукки, и, когда их подвели к загону, он сразу же подошел к изгороди, выделив Грейс из остальных. Потрогать себя он не дал, но руку ее понюхал, слегка пощекотав губами. А затем царственно потряс головой и отбежал, помахивая длинным хвостом; шкура его отливала на солнце, как полированное эбеновое дерево.

Продававшая его женщина разрешила Грейс сесть на него, и только тогда родители обменялись взглядом, по которому она заключила, что коня ей купят. Мама с самого детства не садилась на лошадь, но толк в них знала. Она сразу поняла, что Пилигрим классный конь! Хотя видно было, что характер у него взбалмошный, – он здорово отличался от лошадей, на которых Грейс ездила раньше. Однако стоило девочке на него сесть, как она почувствовала, что конь сдерживает шаг. Грейс тут же догадалась, что в душе он добрый и они обязательно подружатся, смогут найти общий язык.

Грейс хотелось назвать коня как-нибудь необыкновенно – Шахом или Ханом, но мать – всегда любившая хоть и мягко, но настоять на своем, – сказала, что решать, конечно, самой Грейс, но лично ей это кажется дурной приметой – менять коню имя. Так Пилигрим остался Пилигримом.

– Привет, красавец! – сказала Грейс, подходя к стойлу. – Как тут мой дружок? – Она протянула руку, и он, позволив слегка коснуться замшевого носа, вскинул голову и отпрянул.

– Ишь ты какой игрун! Давай лучше одеваться.

Грейс вошла в стойло и сняла с коня попону. Когда она надевала седло, Пилигрим, как всегда, крутился, и она строгим голосом велела ему не шалить. Подтягивая подпругу и надевая узду, она рассказывала, какой сюрприз ждет его на улице. Затем вынув из кармана гвоздь, тщательно очистила копыта от грязи. Она услышала, что Джудит уже выводит своего Гулливера, и заторопилась. Вскоре они тоже были готовы.

Девочки вывели коней во двор и дали им осмотреться. Джудит пошла запереть конюшню. Гулливер, фыркая, принюхивался к снегу, но быстро сообразил, что перед ним то же самое белое вещество, которое он видел прежде сотни раз. Пилигрим же был явно озадачен. Он трогал снег копытом, каждый раз поражаясь, что тот движется, потом попробовал его нюхать, как это делал Гулливер, но снег тут же набился ему в ноздри, и он так оглушительно чихнул, что девочки покатились со смеху.

– Может, он никогда не видел снега? – предположила Джудит.

– Да ну! Разве в Кентукки не бывает снега?

– Не знаю. Наверное, бывает. – Джудит бросила взгляд на дом миссис Дайер. – Эй, едем скорее, а то разбудим дракона.

Девочки повели коней на верхнюю поляну, а там забрались в седла и медленно поехали к калитке, ведущей в лес. Их следы прочертили диагональ на девственном снежном квадрате. Когда они достигли леса, как раз взошло солнце и долина позади наполнилась косыми тенями.

* * *

Мать Грейс ненавидела выходные – из-за громадной кипы газет, которые она должна была прочесть. Кипа накапливалась всю неделю, поднимаясь как на дрожжах. Каждый день Энни безрассудно давала ей расти, бросая поверх нее все новые еженедельники и те страницы из «Нью-Йорк таймс», которые рука не поднималась сразу швырнуть в корзину. К субботе размеры бумажной горы становились просто угрожающими, а в воскресенье к ней неминуемо добавлялась чудовищно пухлая воскресная «Нью-Йорк таймс» – и тогда приближалась катастрофа. Если не заняться этим немедленно, можно утонуть в этом бумажном море. Сколько слов выпускается ежедневно на волю! Сколько усилий! В результате тебя все больше мучило чувство вины… Энни уронила очередную порцию газет на пол и усталым движением взяла в руки «Нью-Йорк пост».

Квартира Маклинов располагалась на восьмом этаже старинного здания на Сентрал-Парк-Уэст. Энни сидела у окна на желтом диване, поджав под себя ноги. Она была в черных легинсах и светло-серой шерстяной водолазке; ее довольно коротко подстриженные золотисто-каштановые волосы, собранные сзади в маленький хвостик, казались в солнечном свете почти рыжими. Бьющее со спины солнце отбрасывало ее тень на диван у противоположной стены.

Стены комнаты были выкрашены в бледно-желтый цвет – одна из них вся уставлена книжными полками. Еще в комнате имелись африканские маски и статуэтки и большой рояль – на его блестящую поверхность косо падали лучи солнца. Если бы Энни повернула голову, то увидела бы, как по льду пруда с важным видом расхаживают чайки. Несмотря на субботу, ранний час и даже на снег, поклонники бега трусцой предавались своему любимому занятию, да и сама Энни собиралась, как только покончит с газетами, присоединиться к ним. Отхлебнув из чашки чаю, она уже нацелилась бросить «Пост» в растущую на полу кучу, но тут ее внимание привлекла небольшая заметка в колонке, которую она обычно не читала.

– Не может быть, – произнесла она вслух. – Вот свинья!

Грохнув чашкой по столу, Энни кинулась в коридор за телефоном и, набирая на ходу номер, вернулась в комнату. Остановившись у окна, она глядела вниз, нетерпеливо притопывая ножкой в ожидании, пока снимут трубку. Сразу за прудом какой-то пожилой человек на лыжах и с огромными наушниками на голове яростно прокладывал путь по снегу к рощице. Женщина, ворча, вела целую свору крошечных собачек на поводках и в вязаных жилетиках. У них были такие коротенькие ножки, что для продвижения вперед по снегу им приходилось подпрыгивать и как бы катиться.

– Энтони? Ты уже видел «Пост»? – Энни, несомненно, разбудила своего помощника, но ей даже не пришло в голову извиниться. – Они написали обо мне в связи с Фиске. Этот сукин сын утверждает, что я выбросила его на улицу и указываю неверные цифры тиража.

Энтони произнес какие-то слова утешения, но Энни была нужна совсем не жалость.

– У тебя есть телефон загородного дома Дона Фарлоу?

Энтони пошел взглянуть, есть ли. Тем временем ворчливая женщина уже тянула своих крошечных собачек к дому. Энтони снова взял трубку и продиктовал номер.

– Ладно, – сказала Энни, записывая. – Можешь снова завалиться спать.

Она тут же набрала номер Фарлоу.

Дон Фарлоу был юристом их издательского объединения, к нему обращались в самых трудных случаях. За те шесть месяцев, что Энни Грейвс (в качестве делового псевдонима она всегда использовала девичью фамилию) была там главным редактором – ее наняли, чтобы спасти ведущий журнал издательства, – они стали союзниками и почти друзьями. Вдвоем они начали поход против Старой Гвардии. Кровь полилась рекой: старая вытекала, а свежая, молодая, вливалась. Журналисты же вели учет каждой капле, смакуя сенсации. Среди тех, кому Энни и Фарлоу указали на дверь, было несколько писак со связями, и они поспешили отыграться, излив свою ярость в отделах светской хроники. Там журнал ядовито называли вотчиной Грейвс.

Энни, в общем-то, понимала, откуда такая ненависть. Некоторые из уволенных сотрудников проработали в журнале так долго, что считали его чем-то вроде своей собственности. Когда тебя выбрасывают как ненужную вещь – это всегда унизительно. Но если инициатором этого становится сорокатрехлетняя выскочка, да еще в придачу англичанка, – это уже невыносимо. Сейчас чистка в основном закончилась. Кроме того, Энни и Фарлоу, набравшись опыта, стали давать увольняемым отступного, покупая тем самым их молчание. Со старым занудой Фенимором Фиске, который был бездарным кинокритиком, они как раз так и поступили. А он посмел самым наглым образом оболгать ее в «Пост». Свинья! Дожидаясь, пока Фарлоу снимет трубку, Энни утешала себя мыслью, что Фиске допустил промах, обвинив ее в обмане. Цифры тиража были точными, и она сумеет это доказать.

Фарлоу успел не только проснуться, но и прочесть заметку. Они договорились встретиться через два часа у Энни в офисе. Надо притянуть старого негодяя к ответу за клевету, отняв таким образом щедрое выходное пособие.

Энни позвонила Роберту в Чэтхем и услышала на автоответчике свой голос. Она оставила ему сообщение: укорила, что он слишком долго спит, и предупредила, что приедет более поздним поездом, попросив не ходить без нее в супермаркет. Затем спустилась на лифте вниз и вышла на улицу, где по свежевыпавшему снегу трусцой бежали люди. Энни Грейвс не стала бегать трусцой – она помчалась как угорелая. И хотя, возможно, со стороны ее «бешеная скорость» мало отличалась от скорости совершавших легкую пробежку, Энни чувствовала, что она именно мчится. Так же ясно, как прикосновение обжигающего утреннего холодка.

* * *

Ехать по шоссе действительно не представляло труда. Удовольствие, да и только! Машин в этот ранний субботний час почти не было, и Уэйн решил, что может ехать с нормальной скоростью до девяностой мили. Потом он переправится через реку Гудзон и с севера двинется прямо на Чэтхем. Карта показывала, что путь этот не самый прямой, но зато так придется меньше ехать по тем дорогам, которые могут быть не расчищены. Он молил Бога, чтобы подъезд к фабрике не оказался грязной проселочной дорогой. Иначе как он там без цепей!

На девяностой миле Уэйн повернул на восток, и настроение у него изменилось к лучшему. Заснеженный пейзаж искрился словно рождественская открытка, в магнитофон он воткнул кассету с песнями Гарта Брукса, солнце играло на замечательном могучем капоте его «Кенуорта» – и жизнь уже не казалась такой дрянной штукой, как вчера вечером. Ну пусть – это в худшем случае – он потеряет лицензию – плевать, станет снова работать механиком. Деньжат, конечно, будет поменьше. Это срам: платить такие гроши человеку, который не один год учился на механика, да одних инструментов приходится покупать тысяч на десять! Но и за рулем не сахар, в последнее время он стал уставать – слишком уж подолгу приходится крутить баранку. Неплохо бы побольше бывать дома – с женой и детьми. Ладно, что ни делается – все к лучшему. И порыбачить можно будет чаще.

Резкий толчок оповестил Уэйна, что он въехал на дорогу к Чэтхему. Нажав на тормоза, он стал постепенно переключать скорости, заставив взреветь мощный, в четыреста двадцать пять лошадиных сил, двигатель. Удаляясь от шоссе, Уэйн заблокировал переднюю ось. По его подсчетам, до фабрики оставалось миль пять-шесть – не больше.

…Этим утром на поросшей лесом вершине стояла такая тишина, что, казалось, сама жизнь замерла здесь. Никаких звуков, которые выдавали бы присутствие зверей и птиц, тишину лишь изредка нарушал шорох снега, сыплющегося с перегруженных веток. Только отдаленный девчоночий смех, пробиваясь сквозь клены и березы, доносился снизу в это сонное царство.

Девочки медленно поднимались по извилистой тропе в гору, пустив лошадей вольным шагом. Джудит ехала впереди, но то и дело оборачивалась, со смехом глядя на Пилигрима:

– Тебе надо отправить его в цирк. Он просто прирожденный клоун.

Грейс от смеха ничего не могла ответить. Пилигрим шел, низко опустив голову, и, словно совком, взрывал носом снег. Затем, фыркая, подбрасывал его в воздух и, делая вид, что испуган разлетевшейся снежной пылью, переходил на рысь.

– Да хватит тебе. Кончай валять дурака, – увещевала коня Грейс, натягивая поводья. Пилигрим снова перешел на шаг, а Джудит, все еще улыбаясь, покачала головой, переводя взгляд на тропу. Гулливер неторопливо двигался вперед, не обращая внимания на проделки Пилигрима, и ритмично покачивал головой в такт шагу. Вдоль тропы, примерно через каждые двадцать ярдов, им попадались прибитые к деревьям яркие оранжевые плакаты, угрожающие штрафом тому, кто вздумает охотиться в здешних местах, ставить капканы или нарушать прочие запреты.

На вершине горы, разделявшей две долины, была круглая полянка, где девочки, если им удавалось неслышно подъехать, заставали иногда оленя или дикую индейку. Но сегодня они увидели под яркими солнечными лучами только истерзанное, обагренное кровью птичье крыло. Оно валялось посередине поляны, словно варварский опознавательный знак. Остановив коней, девочки пригляделись к крылу.

– Это чье же? Фазана, что ли? – спросила Грейс.

– Похоже на то. Правильнее сказать – бывшего фазана. Крыло бывшего фазана.

Грейс поморщилась.

– Как оно здесь оказалось?

– Не знаю. Наверное, лиса его сцапала.

– Не может быть. А где же тогда следы?

Действительно, никаких следов вокруг. Никаких примет борьбы – будто крыло прилетело сюда само по себе. Джудит пожала плечами.

– Ну тогда, наверное, его подстрелили.

– И он полетел дальше на одном крыле?

Обе задумались. Затем Джудит кивнула и с мудрым видом изрекла:

– Это ястреб. Обронил крыло своей жертвы, пролетая над поляной.

Версия показалась Грейс убедительной.

– Ястреб? Ладно уж, поверю тебе. – Девочки медленно двинулись дальше.

– Или упало с пролетающего самолета.

Грейс рассмеялась:

– Вот-вот. Похоже на крыло того цыпленка, которого нам подавали в прошлом году во время полета в Лондон. Впрочем, то выглядело еще хуже.

Обычно девочки, поднявшись на гору, давали лошадям порезвиться на полянке, а затем возвращались домой другой дорогой. Но сегодня им не хотелось расставаться со снегом, солнцем, чистым небом… Девочки решили продлить удовольствие, решили повторить путь, проделанный ими однажды, года два назад, когда Грейс ездила еще на Цыгане, пони с белой гривой: спуститься в соседнюю долину, проехав леском, и вернуться домой вдоль реки, огибающей гору. Придется, правда, пересечь одну-две проезжие дороги, но Пилигрим вроде утихомирился, и к тому же в такую рань по субботам на дорогах бывает вполне спокойно.

В лесу девочкам было уже не до разговоров. На этой стороне горы не было проложенной тропы, а пеканы и тополя росли особенно густо: Грейс и Джудит приходилось поминутно наклоняться, чтобы не задеть ветки, и все же скоро и они сами, и их кони были густо усыпаны снежной сверкающей пылью. Всадницы медленно продвигались вниз вдоль ручейка. Лед уже схватил воду, особенно у краев, но под прозрачной коркой бурлил темный поток, сбегающий в долину. Склон становился все круче, и кони ступали очень осторожно, опасливо выбирая, куда ставить копыта. Один раз Гулливер поскользнулся на камне – его шатнуло в сторону, но он смело продолжил путь. Солнце, пробиваясь сквозь заросли, вычерчивало причудливые тени и расцвечивало радужными оттенками облачка пара, выдыхаемого животными. Но девочки ничего этого не замечали, не отрывая глаз от спуска, – напряженность коней передалась и им.

Завидев впереди поблескивающее сквозь деревья русло реки, девочки облегченно вздохнули. Спуск оказался труднее, чем они думали, зато теперь можно было перевести дух. Подружки с улыбкой переглянулись.

– Все нормально? – спросила Джудит, мягко останавливая Гулливера.

– Вполне, – засмеялась Грейс и, наклонившись вперед, потрепала Пилигрима по загривку. – Разве наши мальчики не молодцы?

– Они просто чудо.

– Мне казалось, здесь не такой крутой спуск.

– И мне тоже. Наверное, в прошлый раз мы спускались вдоль другого ручья. Мне кажется, мы отклонились на милю южнее.

Стряхнув с себя снег, девочки всматривались в даль, пытаясь разглядеть сквозь деревья – хорош ли спуск? Там, где кончалась сбегающая по склону рощица, белел девственно чистый снег – склон плавно спускался к речке. У ближнего берега торчали столбы, ограждающие старую дорогу к целлюлозной фабрике. По ней не ездили с тех пор, как в полумиле от старой дороги проложили новую – более прямую и широкую – на противоположном берегу реки. Девочкам же надо было проехать некоторое расстояние по старой дороге – чтобы взять ближе к северу.

Опасения Уэйна не подтвердились: дорогу на Чэтхем еще не расчистили. Впрочем, скоро он успокоился: перед ним уже проехало несколько машин, и восемнадцать шин его «Кенуорта» хорошо и прочно вписались в проложенную колею. Эти проклятые цепи ему даже не понадобились. Навстречу проехал снегоочиститель, и хотя теперь от него никакого проку не было, Уэйн – на радостях, что все обошлось, – помахал водителю и даже погудел.

Закурив, он посмотрел на часы. Приедет на место как пить дать раньше срока. После стычки с полицейскими Уэйн позвонил в Атланту и попросил организовать все так, чтобы он мог отдать турбины сегодня же утром. Никому не хочется работать в субботу, и Уэйн догадывался, что на фабрике его ждут без особого энтузиазма. Но это уж их проблемы. Поставив новую кассету Гарта Брукса, шофер стал внимательнее приглядываться к дороге, боясь пропустить поворот к фабрике.

После спуска через заросли ехать по старой дороге было особенно легко и приятно – кони успокоились и трусили бок о бок, греясь на солнышке. Слева, среди деревьев у реки, гонялись друг за дружкой две сороки, перелетая с ветки на ветку и громко треща, но за сорочьим гомоном и плеском воды Грейс расслышала другой шум. Наверное, снегоочиститель приводит в порядок шоссе, подумала она.

– Вот оно! – Джудит кивком показала вперед.

Это было то самое место, которое они искали: здесь когда-то проходила железная дорога – она пересекала путь к фабрике, а затем шла по мосту через реку. Ее давным-давно закрыли, но мост над рекой сохранился. Тот же, что шел над дорогой, разобрали, остались только бетонные плиты – туннель без крыши; по нему-то и шла теперь дорога, теряясь за поворотом. Перед туннелем крутая тропа вела на насыпь – девочкам предстояло въехать на нее, чтобы попасть на мост. Джудит, снова вырвавшаяся вперед, направила Гулливера к тропе. Конь сделал несколько шагов и остановился.

– Ну же, малыш! Чего ты боишься?

Конь осторожно провел копытом по снегу, словно что-то проверяя. Джудит пришпорила его.

– Вперед, лентяй! А ну, пошевеливайся!

Гулливер послушно зашагал вверх по тропе. Грейс, не трогаясь с места, следила за ними снизу. Она машинально отметила про себя, что шум работавшего на шоссе снегоочистителя усилился. Пилигрим навострил уши. Грейс, наклонившись, потрепала его по холке.

– Как там? – крикнула она Джудит.

– Нормально. Но все же будь осторожна.

Все произошло, когда Гулливер почти взобрался на насыпь. Грейс тоже двинулась за ними и, сдерживая нетерпеливого Пилигрима, старалась ехать точно по следам Гулливера. Примерно на полпути она услышала, как копыто Гулливера лязгнуло по льду и раздался испуганный крик Джудит.

Если бы девочки бывали здесь в последнее время, они бы знали, что одна из труб, проходящих под насыпью, дала течь – по склону постоянно текло. Снег только припорошил ледяную корку.

Гулливер покачнулся и, пытаясь нащупать задними ногами опору, взметнул ввысь столб снежной пыли и ледяных осколков. Однако на льду удержаться было невозможно – конь заскользил вниз, потеряв тропу. Его передние ноги разъехались, он упал на одно колено, продолжая неотвратимо съезжать с насыпи. Джудит швырнуло вперед, одна нога ее выскочила из стремени, но девочка удержалась в седле, вцепившись в конскую гриву.

– Уйди с дороги, Грейс! – вопила она. Но Грейс словно оцепенела, словно то, что происходило наверху, не имело к ней никакого отношения. Только почувствовала, как пульсирует кровь и странный шум в ушах. Наверное, это из-за снегоочистителя… Однако второй крик Джудит вывел ее из забытья, и она попыталась развернуть Пилигрима, который лишь испуганно крутил головой, сопротивляясь ее усилиям. Он слегка отступил в сторону, продолжая тянуть голову вверх, но тут его копыта тоже заскользили, и конь в страхе громко заржал, снова замерев.

– Пилигрим! Ну же! Прочь с дороги! – Грейс резко дернула поводья.

За миг до того, как Гулливер врезался в них, Грейс внезапно осознала, что шум в ушах – не из-за снегоочистителя. Слишком уж сильный, и гораздо ближе, не на шоссе. Но мысль эта тут же погасла сама собой от сильного удара: Гулливер, неотвратимо съезжая, резко толкнул Пилигрима, и тот завертелся на месте… Грейс подбросило и швырнуло вперед. Если бы она не уперлась рукой в круп Гулливера, ее тоже выбило бы из седла – как Джудит. Вцепившись в шелковистую гриву Пилигрима, Грейс съезжала вместе с конем вниз по склону.

Гулливер с Джудит опережали их в этом жутком спуске. Грейс видела, что подруга болтается на крупе коня, как выброшенная, ненужная кукла. Потом Джудит съехала набок и повисла, запутавшись в стремени одной ногой: тело ее раскачивалось и подпрыгивало, когда голова с силой стукалась об лед. Нога Джудит перекрутилась еще раз, намертво закрепившись в стремени. Теперь конь просто волочил ее за собой. Так они и катились к дороге, словно соединенные одной, выкованной безумцем, цепью… конь и всадница.

Уэйн Теннер увидел их сразу же, как только выехал из-за поворота. Люди с фабрики, думая, что он подъедет с южной стороны, ничего не сказали ему о том, что чуть севернее имеется заброшенная дорога. Ну ничего, он и сам нашел ее. Уэйн, свернув на нее, радовался, что колеса «Кенуорта» вроде бы не прокручиваются на неубранной дороге и ведут себя не хуже, чем на шоссе. Примерно в сотне ярдов за поворотом Уэйн разглядел бетонные стены бывшего моста, а в них, словно в раме, какое-то животное – вроде бы конь, и что-то за собой волочит. У шофера похолодело в груди.

– Какого дьявола!

Он нажал на тормоз, но не очень сильно, зная, что в противном случае задние колеса забуксуют, и одновременно привел в действие ручной тормоз. Скорость! Надо срочно сбрасывать скорость! Уэйн взялся за рычаг переключения скоростей и отпустил педаль сцепления, заставив взреветь шестицилиндровый двигатель Камминса. Черт, он с самого начала ехал слишком быстро! Теперь это сработало против него… А на дороге виднелись уже две лошади, одна – со всадником. Что они там делают, черт подери?! Почему не убираются с проклятой дороги? Сердце его бешено колотилось, он обливался потом, манипулируя тормозами и рычагом переключения скоростей, а в голове, словно заклинание, ритмично стучало: педаль, сцепление, педаль, сцепление, педаль, сцепление. Мост неумолимо приближался. Господи! Что они, не слышат, как ревет двигатель? Не видят грузовика?

Они видели. Даже Джудит, которую в смертельной агонии швыряло по снегу, даже она, пронзительно крича, зафиксировала в своем угасающем сознании приближающуюся громадину. При падении бедро девочки хрустнуло, а когда ее потащило по дороге, оба коня поочередно наступили на нее, вмяв ребра и раздробив предплечье. При первом падении у Гулливера треснула коленная чашечка и порвались связки – он обезумел от боли и страха, и это безумие полыхало в его помутившемся взгляде, когда он становился на дыбы и крутился на месте, пытаясь освободиться от того, что мешало, болтаясь у него на боку…

Грейс увидела грузовик сразу, как только они выкатились на дорогу. Это означало, что ей, несмотря на то, что она кое-как держалась в седле, предстояло немедленно увести коней с дороги. Нужно дотянуться до поводьев Гулливера и попробовать отогнать его в сторону… вместе с волочащейся следом Джудит… Но и Пилигрим, и более опытный конь – оба были очень напуганы и, заряжаясь друг от друга еще большим страхом, бессмысленно крутились на дороге.

Собравшись с духом, Грейс изо всей силы дернула Пилигрима за уздечку и заставила его, попятившись, приблизиться к Гулливеру. Сама же, опасно свесившись с седла, потянулась за поводьями. Гулливер отпрянул, но Грейс не прекращала попыток и тянула руку с такой яростью, что та, казалось, вот-вот оторвется. Девочка почти ухватилась за уздечку, но тут раздался мощный рев клаксона!

Уэйн увидел, как взвились от неожиданности кони, и только сейчас понял, что болталось сбоку у того, на котором не было всадника.

– Черт подери! – выругался он, понимая, что ничего не может сделать с машиной. Мост и лошади стремительно неслись на него, и все, что ему оставалось – это бормотать молитвы и жать что есть силы на ножной тормоз. На секунду Уэйну показалось, что это сработало – вроде бы задние колеса перестали скользить.

– Ага! Вот умница!

Но он ошибся – стальная махина в сорок тонн по-прежнему неслась вперед, Уэйн же превратился просто в свидетеля этой кошмарной гонки. Продолжая скользить по ледяному накату, «Кенуорт» въехал в туннель бывшего моста и, задев правым крылом бетонную стену, высек из нее искры. Через несколько секунд раздался страшный грохот, заставивший задрожать воздух, – теперь и трейлер ударился о бетонное ограждение.

Уэйн увидел прямо перед собой черного коня, а на нем – девочку в темной бейсболке с высоким околышем с расширенными от страха глазами.

– Нет, нет. Только не это, – в ужасе пробормотал Уэйн. Конь, словно бросая шоферу вызов, взвился на дыбы, и девочка, не удержавшись, полетела вниз, на дорогу. Конь лишь на мгновение опустился на передние ноги: до того, как грузовик наехал на него, он вскинул голову и взвился снова – чтобы на этот раз напасть на Уэйна. С силой оттолкнувшись задними ногами, конь бросился на грузовик, оседлав радиатор, словно кобылу. Подковы, скользнув по металлу, высекли искры, послышался громкий хруст – это под ударом копыт треснуло ветровое стекло. Уэйну сквозь мелкие трещины ничего не было видно. Где девочка? Боже! Где же, как не под колесами?!

Уэйн с размаху грохнул кулаком по треснувшему стеклу – оно опало, рассыпавшись на осколки, и он снова увидел коня – тот все еще был на капоте. Его правое копыто застряло в распорках бокового зеркала… он отчаянно ржал, усыпанный стеклянным крошевом, в углах оскаленного рта выступила кровавая пена. Другой конь, сильно прихрамывая, жался к краю дороги, пытаясь уйти от опасности, по-прежнему таща за собой запутавшегося в стремени седока.

А грузовик продолжал катиться. После того как он выехал из туннеля, ни его, ни трейлер уже ничего не сдерживало, никакие удары… они неслись вперед – тупое смертоносное орудие, – взрывая снег, как океанский лайнер – волны. Так как в силу инерции более тяжелый трейлер двигался сейчас быстрее грузовика, его на какое-то время вынесло вперед, и тут застрявший на капоте конь сделал отчаянную попытку высвободить ногу. Вырвав с мясом распорку для зеркала, он оказался наконец на свободе и моментально исчез из поля зрения Уэйна. На мгновение наступила полная тишина – такая бывает перед бурей. Уэйн видел, как вынесенный вперед трейлер развернуло боком и он стал медленно сближаться с грузовиком. Второй конь оказался как раз между ними – в западне, которая с каждой секундой сокращалась в размерах. Конь в ужасе замер, не зная, что делать. Уэйну показалось, что сброшенная маленькая всадница приподняла с земли голову и посмотрела на него, не ведая, какая махина надвигается на нее сзади. А через миг девочку уже не было видно: трейлер проехал по ней, одновременно зажав коня, словно бабочку в альбоме. Он раздавил его с кошмарным лязганьем и грохотом…

* * *

– Эй? Грейси? – позвал Роберт Маклин, стоя у двери черного хода с двумя большими пакетами продуктов. Не дождавшись ответа, он прошел в кухню и свалил пакеты на стол.

Роберт предпочитал закупать все необходимое до приезда Энни. Иначе пришлось бы проторчать в супермаркете не меньше часа: когда они приходили туда вдвоем, Энни подолгу размышляла, что именно выбрать. Роберта всегда это страшно изумляло. Ведь на работе ей приходится принимать быстрые решения, заключая договоры на тысячи, на миллионы долларов! А тут ломает голову над тем, какой взять соус. И денег они вдвоем тратили гораздо больше, потому что Энни, не зная, какой соус предпочесть, покупала все, какие имелись в магазине.

Конечно, его предприимчивость имела и свои минусы: Энни могла раскритиковать покупки. Однако, взвесив, как истинный юрист, все «за» и «против», Роберт пришел к выводу, что покупать продукты одному – меньшее зло.

Записка Грейс по-прежнему лежала у телефона. Роберт взглянул на часы. Начало одиннадцатого. Утро дивное, и девчонкам, наверное, захотелось покататься подольше. Он промотал назад автоответчик, снял куртку и стал разбирать продукты. На автоответчике было два сообщения. Роберт улыбнулся, услышав назидания Энни. Она, видимо, позвонила сразу же после его ухода. Смешно, велела ему вставать, а его уже и дома не было. Второе сообщение было от миссис Дайер, хозяйки конюшни. Она всего лишь просила ей позвонить. Но что-то в ее голосе заставило Роберта похолодеть от ужаса.

Вертолет завис над речкой, затем, слегка наклонив нос, взмыл над лесом, наполнив долину гулом. Сделав еще один круг, пилот бросил взгляд на дорогу. Там стояли машины «Скорой помощи», полицейские машины и спасательные службы, мигали красные огоньки. Все машины веером окружили огромный грузовик с длинным капотом. Место для посадки было хорошо видно, но один из полицейских зачем-то изо всех сил размахивал руками.

Они долетели сюда из Олбани всего за десять минут, однако медики успели тщательно проверить аппаратуру и теперь наблюдали, как, сделав круг, заходил на посадку вертолет. Реку внезапно осветило солнце, и вертолет, следуя за собственной тенью, накрывшей скопление машин, стал медленно опускаться.

Сквозь стекло полицейской машины Уэйн Тэннер следил за кружащим в небе вертолетом и видел, как тот мягко пошел на посадку.

Уэйн был закутан в одеяло, и ему дали чашку с чем-то горячим, однако он так и не сделал из нее ни одного глотка. Он не понимал того, что происходит, и не мог вникнуть в смысл отрывистых переговоров полицейских по рации. Ныла спина, саднило руку – небольшой порез на ней против его воли обработала и перевязала женщина-врач, словно не хотела, чтобы он выглядел совсем не пострадавшим в этой жуткой мясорубке.

Купмен, молодой помощник шерифа, – в его-то машине Уэйн и сидел – беседовал со спасателями, стоя у его грузовика. Рядом, облокотившись на капот старенького светло-синего пикапа, стоял, прислушиваясь к разговору, приземистый охотник в меховой шапке – он и поднял тревогу. Охотник из леса услышал грохот и сразу же побежал на фабрику позвонить в полицию. Приехавший на место аварии Купмен увидел Уэйна, сидящего в снегу у дороги. Помощник шерифа был совсем зеленым юнцом и никогда не видел раньше такой страшной катастрофы, но держался молодцом. Когда Уэйн сказал ему, что сделал вызов по девятому каналу своего радиопередатчика, на лице парня отразилось разочарование. «Девятый» осуществлял связь с полицией штата – уже через несколько минут стали подъезжать ее машины и буквально заполонили все вокруг, – Купмен был тут явно лишним, ему уже не светило выбиться в герои дня.

На снегу у грузовика Уэйн видел отблески пламени оксиацетиленовых горелок; с их помощью спасатели разрезали покореженные обломки трейлера и турбин. Он отвел глаза, стараясь отогнать воспоминание о том, что было после столкновения.

Сначала он ничего не слышал, голос Гарта Брукса все так же, словно ничего не случилось, несся из магнитофона, а сам Уэйн, потрясенный тем, что уцелел, вылез из кабины, не зная, он это или только его дух. Трещали сороки, и сначала Уэйну показалось, что те, другие, звуки тоже исходят от них. Но нет, эти звуки были слишком надрывными, слишком надсадными – этот страдальческий вопль издавал зажатый между трейлером и кабиной умирающий конь. Зажав уши, Уэйн побежал прочь.

Он слышал, как врачи говорили, что одна из девочек пока жива, и видел, как у ее носилок суетятся люди, подготавливая ее к транспортировке на вертолете. Один прижимал к ее лицу кислородную маску, другой держал капельницу. Тело второй девочки уже увезли.

Красный автомобильчик подъехал недавно, из него вылез бородатый великан, прихватив с заднего сиденья черный рюкзак. Бросив его за плечо, он направился к Купмену, который повернулся к нему, здороваясь. Они перекинулись несколькими словами, и Купмен повел бородача за грузовик, где Уэйн уже не мог их видеть – туда, где работали с горелками спасатели. Когда они вновь возникли в поле зрения Уэйна, бородач выглядел очень мрачным. Они поговорили с охотником, тот, выслушав их, кивнул и вытащил из своего пикапа нечто, напоминающее зачехленную винтовку. Теперь все трое направлялись к Уэйну. Купмен открыл дверцу автомобиля.

– Как вы?

– Я-то нормально.

Купмен кивнул в сторону бородача.

– Это мистер Логан, местный ветеринар. Нам нужно найти второго коня. Теперь, с распахнутой дверцей, Уэйн хорошо слышал шум горелок. Его вдруг затошнило.

– Куда бы он мог побежать? А?

– Не знаю, сэр. Но не думаю, что он далеко.

– Ладно. – Купмен положил руку на плечо Уэйна. – Мы скоро вывезем вас отсюда. Потерпите еще немного?

Уэйн кивнул. Купмен захлопнул дверцу, продолжая говорить с ветеринаром, но Уэйн не мог расслышать слов. За их спинами поднялся в воздух вертолет, забравший девочку. Порыв ветра сорвал чью-то шляпу. Но Уэйн ничего этого не замечал. Он видел перед собой пасть коня в кровавой пене и его исступленный взгляд сквозь разбитое ветровое стекло. Этот взгляд будет еще долго преследовать Уэйна во сне.

* * *

– Нам удастся его прищучить, а?

Дон Фарлоу сидел за столом, читая контракт, а Энни стояла рядом, заглядывая ему через плечо. Юрист не отвечал, только приподнял рыжеватую бровь.

– Удастся, – нетерпеливо сказала Энни. – Я уверена в этом.

– Думаю – да, – согласился наконец Фарлоу.

– Знай наших! – Энни победно вскинула руку и отошла от стола, чтобы налить себе еще чашечку кофе.

Они сидели здесь уже полчаса. Энни поймала такси, но попала в пробку и последние два квартала шла пешком. Нью-йоркские шоферы боролись со снегом единственным известным им способом – яростно гудели и крыли друг друга крепкими словами. Фарлоу уже ждал ее, между делом готовя кофе. Энни нравилась эта его манера – всюду устраиваться как дома.

– Он, естественно, будет все отрицать, – сказал Фарлоу.

– Но это его точные слова. И у нас полно доказательств. Ему не отвертеться.

Энни уселась с кофе за свой стол – большое и асимметричное творение из вяза и ореха, подарок английского друга – тот сделал его, когда Энни, удивив всех, оставила журналистику и начала издательскую карьеру. Стол перекочевал вслед за ней с прежнего места работы и обосновался здесь, вызвав нескрываемое раздражение профессионального дизайнера, приглашенного за большие деньги переделать кабинет бывшего редактора согласно вкусу Энни. Дизайнер, считавший, что стол разрушает весь его гениальный замысел, в отместку устроил в комнате нечто невообразимое. Эту какофонию форм и цветов он совершенно серьезно величал эклектическим деконструктивизмом.

Однако здесь хорошо смотрелись абстрактные рисунки трехлетней Грейс – сначала девочка этим очень гордилась, но с годами стала смущаться. Рисунки висели на стенах среди разных наградных листов и фотографий улыбающейся Энни с разными литературными знаменитостями. Портреты близких – Грейс, Роберта и отца – располагались так, чтобы их могла видеть только Энни, – на ее письменном столе.

Сейчас Энни смотрела поверх этих фотографий на юриста. Непривычно видеть на Фарлоу не его обычный строгий костюм, а старую куртку и кроссовки. Она представляла его на отдыхе более элегантным, в стиле «Братьев Брукс»: слаксы, мокасины и тонкий вязаный свитер. Фарлоу улыбнулся ей.

– Ну так что же? Хочешь судиться?

– Конечно, хочу, – она засмеялась. – В контракте он обязуется не вступать в переговоры с прессой. И к тому же он обвиняет меня в том, что я искажаю факты.

– Учти, во время процесса он не раз повторит свою историю – и огласка будет много больше.

Энни нахмурилась:

– Дон, не надо на меня давить. Фенимор Фиске – подлый, гнусный, бездарный старый осел.

Фарлоу улыбнулся и поднял руки, сдаваясь.

– Не темни, Энни, скажи, чего ты добиваешься?

– Пока он здесь работал, от него не было никакого проку – одни неприятности; и теперь, когда он наконец убрался, продолжается та же история. Я хочу всыпать горяченьких по его морщинистой жопе.

– Это что, у вас так в Англии говорят?

– Нет. Мы говорим – задать жару его дряхлой заднице.

– Ладно. Здесь командуешь ты.

– И тебе лучше об этом не забывать.

На столе у Энни зазвонил один из телефонов. Она сняла трубку.

Это был Роберт. Спокойным, бесстрастным голосом он сообщил, что с Грейс произошел несчастный случай. Ее отправили в олбанскую больницу, сейчас она в реанимации. Пока без сознания. Энни нужно доехать на поезде до Олбани – там он ее встретит.

2

Они познакомились летом шестьдесят восьмого, когда Энни было всего восемнадцать лет. По окончании школы Энни не поехала сразу в Оксфорд, куда была принята, а, взяв академический отпуск, заключила контракт с организацией «Добровольческая помощь за границей», окончив предварительно двухнедельные курсы, где их натаскивали, как преподавать африканцам английский, как избежать заражения малярией и как пресекать приставания любвеобильных аборигенов (твердо сказать «нет», имея в виду именно это).

Вооруженная этими бесценными знаниями, Энни полетела в Западную Африку, а точнее, в Сенегал, и после недолгого пребывания в Дакаре отправилась в грязном открытом автобусе, до отказа набитом людьми, цаплями и козами, в городок, расположенный в пятистах милях к югу от столицы, – он должен был стать ей домом на год. К вечеру второго дня они добрались наконец до берегов большой реки.

В горячем и влажном вечернем воздухе стоял неумолчный звон насекомых: на другом берегу мерцали огоньки города. Парома до утра не предвиделось, поэтому шофера и пассажиров, с которыми она успела подружиться, беспокоило, где она проведет ночь. Гостиницы поблизости не было, и хотя местным тоже негде было приткнуться – разве что переночевать на голой земле, – их это мало беспокоило. Однако они понимали, что молодой англичанке такой ночлег вряд ли подойдет.

Они сказали ей, что поблизости живет «тубаб», – он бы, наверное, мог приютить ее. Энни, не имевшая ни малейшего представления о том, кто такой «тубаб», вдруг обнаружила, что ее ведут через джунгли к маленькому грязному домику, окруженному баобабами и папайями. Местные жители не позволили ей даже нести вещи. Отворивший дверь «тубаб» – это потом она узнала, что так африканцы называют белых мужчин, – и был Роберт.

Он уже целый год в качестве посланника от «Корпуса мира» учил местных жителей английскому и строил колодцы. Ему было двадцать четыре, он окончил Гарвард и показался Энни самым умным из всех ее знакомых. В тот вечер он приготовил ей необычайно вкусный ужин – сдобренную разными специями рыбу с рисом, они ели ее, запивая местным холодным пивом, а потом разговаривали при свечах до трех часов. Роберт был родом из Коннектикута и готовился стать юристом. Это у него в генах, сообщил он, лукаво поблескивая глазами за стеклами очков в позолоченной оправе. Испокон веку у них в семье все были юристами. Это, видно, проклятье, лежащее на роде Маклинов.

И, как бы отдавая дань профессиональной склонности, устроил Энни нечто вроде перекрестного допроса, расспрашивая о ее жизни и стараясь, чтобы девушка посмотрела на себя свежим взглядом, оценивая себя как бы со стороны. Энни рассказала, что отец ее был дипломатом и что первые десять лет ее жизни они кочевали за ним из страны в страну. Она и ее младший брат родились в Египте, потом семья переехала в Малайю, затем – на Ямайку. Там отец внезапно умер от обширного инфаркта. Энни совсем недавно научилась говорить об этом так, чтобы разговор тут же не обрывался и собеседники не начинали разглядывать кончики ботинок. После смерти отца мать вернулась с детьми в Англию, быстренько снова вышла замуж, а их с братом раскидала по частным школам. Хотя Энни мельком коснулась этого периода своей жизни, Роберт почувствовал, что тут – незаживающая рана.

На следующее утро Роберт в своем джипе переправил ее на пароме на другой берег и благополучно доставил в католический монастырь, где Энни должна была жить весь следующий год и преподавать под бдительным оком матери-настоятельницы, близорукой канадки французского происхождения с добрейшим сердцем.

На протяжении следующих трех месяцев Энни встречалась с Робертом каждую среду, когда тот приезжал в город за продуктами. Он бегло говорил на джоле– местном наречии – и давал ей уроки языка. Они подружились, но любовниками не стали. Девственность Энни потеряла с красивым сенегальцем по имени Ксавье, на чьи «амурные приставания» она твердо ответила «да».

Потом Роберта перевели в Дакар. Энни приехала проводить его, и они устроили прощальный ужин. Америка как раз выбирала нового президента, и они в мрачном молчании слушали доносившиеся сквозь треск радио сообщения о победном шествии Никсона. Настроение у Роберта было такое, словно умер кто-то из его близких. Сдавленным от горя голосом он объяснял Энни, что означает победа Никсона для страны и как она повлияет на войну во Вьетнаме, где воевали многие его друзья. Она, очень взволнованная, крепко обняла его, впервые вдруг вспомнив, что она уже женщина, а не девчонка.

Только после отъезда Роберта, познакомившись с другими сотрудниками «Корпуса мира», Энни поняла, с каким незаурядным человеком свела ее судьба. В большинстве своем те были либо болванами, либо занудами, а иногда совмещали в себе оба эти качества. Один парень с повязкой на голове и с возбужденно блестящими, налитыми кровью глазами утверждал, что уже год не просыхает.

Потом она увидела Роберта в июле следующего года, когда вернулась в Дакар перед отлетом на родину. Здесь жители говорили на другом наречии, оно называлось «уолов», и Роберт на нем уже прилично болтал. Он жил совсем рядом с аэропортом – так близко, что, когда пролетал самолет, приходилось замолкать – из-за сильного шума ничего не было слышно. Роберт и из этого извлек пользу – достал расписание прилета и отлета самолетов и, проштудировав его два вечера подряд, знал теперь все рейсы наизусть. Заслышав шум мотора, он без запинки называл авиакомпанию, а также откуда и куда летит самолет. Энни ужасно хохотала, и Роберт выглядел несколько обиженным. Домой она улетела в тот самый день, когда на Луну впервые ступила нога человека.

Они не виделись семь лет. Энни блестяще училась в Оксфорде, была редактором радикального студенческого журнала и, к зависти друзей, без всяких усилий сильно обгоняла их по английскому языку и литературе. Журналистикой она стала заниматься, потому что эта деятельность вызывала у нее не такое отвращение, как все прочее. Она устроилась на работу в одну из вечерних газет на северо-западе Англии. Мать навестила ее однажды, придя в отчаяние от унылого пейзажа и грязной гостиницы, где жила дочь; вся эта убогость настолько потрясла ее, что она проплакала весь обратный путь в Лондон. Надо сказать, ее можно было понять. Сама Энни терпела этот кошмар целый год, а потом собрала вещички и улетела в Нью-Йорк, и там почти сразу стала работать для «Роллинг стоун» – такая прыть удивила даже ее самое.

Больше всего ей удавались раскованно-смелые литературные портреты знаменитостей, тех, которые обычно жаждали похвал и восхвалений. Ее недоброжелатели – а их хватало – говорили, что скоро никому не захочется быть ее жертвой и она останется без работы, но получилось по-другому. Жертвы валом валили. Казалось, они с какой-то мазохистской страстью только и жаждут, чтобы их «уделала» или, как еще говорили, «похоронила» (это началось еще в Оксфорде) своими ручками Энни Грейвс.

Однажды ей в офис позвонил Роберт. Когда он назвал себя, она даже его сначала не вспомнила.

– Помните «тубаба», приютившего вас как-то вечером в джунглях? – подсказал он.

Они встретились, зашли выпить куда-то по коктейлю. Энни нашла, что за эти годы, что они не виделись, Роберт похорошел. По его словам, он читал все, что она писала. Энни не поленилась проверить – он знал ее статьи лучше ее самой. Роберт работал помощником окружного прокурора и по мере сил помогал кампании Картера. Этого идеалиста переполнял энтузиазм – что было очень симпатично, – но самое главное – он умел ее рассмешить. И еще – он был каким-то надежным. И стригся короче, чем все мужчины, с которыми она встречалась за последние пять лет.

В гардеробе Энни преобладали кожа и английские булавки металлистов, Роберт же носил приличные вельветовые пиджаки и рубашки с воротничками на пуговичках. Нетрадиционность их союза представляла скрытую угрозу для обоих.

В постели – эту фазу отношений они долго откладывали, и Энни ловила себя на том, что втайне страшится сближения, – Роберт неожиданно проявил себя довольно раскованно. Он был гораздо более изобретательным, чем обалдевшие от наркотиков знаменитости, с которыми она спала после приезда в Нью-Йорк. Когда несколько недель спустя она сказала ему об этом, Роберт минуту поразмышлял, как в тот раз, когда называл рейсы из дакарского расписания самолетов, а потом на полном серьезе заявил, что всегда считал: сексом, как и юриспруденцией, надо заниматься с полной ответственностью. Весной они поженились, а три года спустя родилась Грейс, их единственный ребенок.

Энни и на этот раз захватила с собой в поезд работу, но не по обязанности или привычке, а в надежде, что та хоть немного отвлечет ее. Перед ней лежал толстый том – верстка того сочинения, которое, она надеялась, послужит благу нации. Приобретено оно было за огромные деньги у известнейшего седовласого писателя с невыносимым характером. Грейс называла таких литературными шишками. Энни трижды прочла начало романа, но ничего не поняла, не в силах сосредоточиться.

Вскоре по радиотелефону позвонил Роберт. Он уже добрался до больницы. Ничего нового за это время не произошло. Грейс все еще была без сознания.

– Ты хочешь сказать, она в коме? – спросила Энни тоном, не допускающим каких-либо умолчаний.

– Они так не говорят, но, думаю, это именно то состояние.

– Что еще?

Роберт молчал.

– Ради Бога, Роберт! Говори все как есть.

– У нее плохо с ногой. Похоже, по ней проехал грузовик.

У Энни перехватило горло.

– Сейчас врачи решают, что делать. Послушай, Энни, я должен идти туда. Встречу тебя на вокзале.

– Не надо. Оставайся в больнице. Я возьму такси.

– Хорошо. Если будут новости, позвоню. – Он помолчал. – Она справится.

– Конечно. – Энни нажала кнопку и убрала телефон. За окном проносились снежные поля, сверкающие на солнце ослепительной белизной. Энни полезла в сумку за очками, надела их и откинулась на спинку сиденья.

Уже после первого звонка Роберта ее охватило острое чувство вины. Надо было ехать с ними. Это первое, что она сказала Дону Фарлоу, положив трубку. Он был очень мил, обнял, утешал. То, что он говорил, было, в общем-то, правильно:

– Если бы ты поехала, ничего не изменилось бы, Энни. Что ты могла сделать?

– Что-нибудь придумала бы. Не пустила бы ее кататься. Как Роберт мог отпустить ее в такой день?

– День прекрасный. И ты тоже не удержала бы ее дома.

Фарлоу, конечно, был прав, но чувство вины оставалось: дело не только в том, что она не поехала вчера вместе с ними. Это только последняя капля в чаше ее прегрешений перед дочерью за последние тринадцать лет – за годы после рождения Грейс.

Когда Грейс появилась на свет, Энни взяла шестинедельный отпуск и наслаждалась каждой минутой, проведенной с дочерью. Правда, самые трудные заботы легли на плечи няни Эльзы, уроженки Ямайки, которая и по сей день была в их семье тем человеком, на котором все держится.

Как многие честолюбивые представительницы ее поколения, Энни была полна решимости доказать, что материнские заботы и деловую активность вполне можно совмещать. Но, в отличие от других матерей, работавших в газетах и журналах, она не афишировала свое материнство, не спекулировала на нем и упорно отклоняла предложения женских журналов опубликовать ее фотографии с Грейс – в конце концов предлагать перестали. Совсем недавно Грейс, листая один из таких журнальчиков, наткнулась на репортаж о семье известной телеведущей – на снимке красовалась сама ведущая с грудным ребенком.

– А почему про нас никогда не писали? – спросила Грейс, не поднимая глаз. Энни довольно резко ответила, что, на ее взгляд, такие вещи безнравственны – это самореклама. Грейс задумчиво кивнула, все еще не глядя на мать.

– Угу, – небрежно сказала она, переворачивая страницу. – Наверное, когда люди не знают, что у тебя есть дети, то думают, что ты моложе, чем на самом деле.

Эти слова и особенно то, что дочь произнесла их совсем безучастно, без тени раздражения или гнева, произвели на Энни сильное впечатление: в течение нескольких недель она не могла думать ни о чем другом, как только об их отношениях с Грейс – вернее, об отсутствии оных.

Но так было не всегда. На самом деле еще четыре года назад, когда Энни еще не взвалила на себя нынешнюю должность, она гордилась тем, что у них с Грейс редкое взаимопонимание – этим могут похвастаться немногие матери.

Она была известной журналисткой, не менее яркой и прославленной личностью, чем герои ее очерков, – а иногда и более. Она сама распоряжалась своим временем. По желанию она могла работать дома или брать себе свободные дни. Она часто брала с собой в командировки Грейс. Однажды мать и дочь провели почти целую неделю в роскошном парижском отеле, дожидаясь приезда знаменитого кутюрье, обещавшего Энни интервью. Бродя по Парижу, они любовались достопримечательностями и скупали в магазинах все подряд, а вечерами валялись в огромной постели перед телевизором, объедаясь всякими деликатесами. В общем, вели себя, как дружные проказницы-сестры. Когда же Энни возглавила журнал, жизнь стала совсем другой. Уйдя с головой в увлекательную и напряженную работу, отчаянно пытаясь превратить скучный, никому не интересный журнал в популярнейшее издание, Энни поначалу и не думала о том, что это пагубно отразится на ее доме. Они ведь с Грейс все обсудили: общаться им придется меньше, зато это будет интереснее. Теперь, вспоминая прошедшие четыре года, Энни не могла не признаться себе в том, что определяющим в их отношениях стала ее агрессивность.

Для общения у них было немного времени – час утром, когда Энни усаживала дочь за пианино, и два часа вечером, когда она заставляла Грейс делать уроки. Ее материнская забота свелась к постоянной критике и недовольству.

Напряжение несколько сглаживалось в выходные – прогулки верхом помогали хрупкому мостику доверия не рухнуть окончательно. Сама Энни теперь не садилась в седло, но, в отличие от Роберта, сохранила с детства память о том, какое непередаваемое это наслаждение – ездить верхом, общаться с лошадьми. Она обожала сопровождать Грейс и ее питомца на всякие конные соревнования. Но даже в лучшие времена ее отношения с Грейс были далеки от тех, что установились у дочери с Робертом.

То, что отец для Грейс значит больше, чем мать, угадывалось в тысяче мелочей. И Энни пришлось смириться с мыслью, что история повторяется. Она сама была папиной дочкой; мать забросила ее, посвятив всю себя брату. Да, все повторяется… только вот у Грейс не было брата.

Поезд плавно замедлил ход на повороте и вскоре остановился у знакомого перрона – Хадсон. Энни неподвижно сидела, глядя на недавно отреставрированный чугунный навес над платформой. На перроне – там, где обычно ее ждал Роберт, – стоял незнакомый мужчина; он сделал шаг вперед, протягивая руки навстречу сходившей с поезда женщине с двумя детишками. Энни смотрела, как он всех их поочередно обнял и повел к стоянке машин. Сынишка требовал, чтобы отец позволил ему нести самый тяжелый чемодан. Мужчина засмеялся и дал мальчику попробовать. Энни отвернулась, не в силах смотреть на чужое счастье и радуясь, что поезд тронулся. Через двадцать пять минут она будет в Олбани.

…Следы Пилигрима отыскались в стороне от дороги. Пятна крови на снегу были очень заметны. Первым их увидел охотник – подозвав Купмена и Логана, он повел их меж деревьев к реке.

Гарри Логан знал коня, которого они сейчас искали, правда, не так хорошо, как того, чей искалеченный труп только что извлекли из-под обломков покореженного трейлера. Гулливер был одним из его подопечных в конюшне миссис Дайер, а конь Маклинов был на попечении другого ветеринара. Логан сразу обратил внимание на норовистого «моргана», объявившегося у них в конюшне. По обилию крови Логан понял, что конь серьезно ранен. Ветеринар вспомнил то страшное зрелище на дороге… Жаль, что он не подоспел раньше, чтобы положить конец мучениям Гулливера. Но тогда ему пришлось бы присутствовать и при другой кошмарной сцене – когда извлекали и уносили труп Джудит, а это… это просто невозможно себе представить. Такая славная девчушка! Дочку Маклинов он практически не знал – но ей тоже здорово досталось.

Шум воды все усиливался – Логан наконец увидел сквозь деревья саму речку. Охотник остановился, дожидаясь остальных. Споткнувшись о сухую ветку, Логан чуть не упал, и охотник покосился на него с еле скрываемым презрением. Вот сукин сын, подумал Логан. Строит из себя супермена! Этот парень ему сразу не понравился – он вообще не любил охотников и пожалел, что разрешил тому взять с собой его проклятую винтовку.

Вода быстро бежала, разбиваясь о скалистые выступы и бурля вокруг склонившейся в воду березы. У самой реки кровавые следы исчезли – все трое мужчин в недоумении уставились вниз.

– Наверное, решил перейти вброд, – заметил Купмен, решив сказать что-нибудь эдакое, деловое. Но охотник только покачал головой. Противоположный берег слишком крут – вверх по склону следы не шли…

Они молча побрели вдоль берега. Но вот охотник остановился, приказав знаком последовать его примеру.

– Вот он, – проговорил он тихо, кивком указывая вперед.

Они находились ярдах в двадцати от старого железнодорожного моста. Прикрыв глаза от слепящего солнца, Логан, сколько ни всматривался, ничего не видел. Только когда под мостом что-то шевельнулось, Логан разглядел коня. Тот стоял в тени и смотрел прямо на них. Вся морда у него была мокрая, а из груди непрерывно капала в воду темно-алая кровь. Ниже шеи к его шкуре, видно, что-то пристало – Логан не мог отсюда разглядеть, что именно. Конь часто подергивал головой – вниз и в сторону, с морды его стекала розовая пена, которая быстро растворялась в воде – ее сносило потоком. Охотник сорвал с плеча ружье и стал расстегивать чехол.

– Эй, парень, сейчас не сезон охоты на коней, – проговорил Логан как можно спокойнее, обходя его. Охотник даже не поднял головы, вытаскивая блестящую новенькую немецкую винтовку триста восьмого калибра с телескопическим прицелом. Купмен с нескрываемым восхищением смотрел на оружие. Охотник извлек из кармана несколько патронов и стал неспешно заряжать ружье.

– Он истечет кровью и сдохнет, – сказал охотник.

– Вы так думаете? – поинтересовался Логан. – Оказывается, вы тоже ветеринар? Не знал.

Охотник лишь презрительно хмыкнул. Вставив патрон, он выжидал с видом человека, который знает, что делает. Логан буквально рассвирепел и готов был его удушить. Ветеринар сделал осторожный шаг в направлении моста. Попятившись, конь перешел из тени на свет. Теперь Логан видел: ничего к груди животного не прилипло. Это болтался окровавленный лоскут кожи, открывая глубокую рану почти в два фута длиной. Обнажившиеся мускулы кровоточили, кровь струйкой стекала в воду. И влага на морде коня тоже была кровью. Даже на расстоянии Логан мог поклясться, что у животного перебита носовая кость.

У Логана заныло в груди – тошно было думать, что придется подстрелить такого красавца. Даже если конь подпустит к себе и кровотечение удастся прекратить, шансов на то, что он выживет, почти нет. Логан сделал еще один шаг вперед – и Пилигрим снова отпрянул, поворачиваясь: видно, хотел посмотреть, можно ли уйти от преследования по реке. За спиной Логана послышался шум – это охотник вскинул ружье.

– Да прекратите вы наконец суетиться! – накинулся на него Логан.

Охотник ничего не ответил, только бросил заговорщицкий взгляд на Купмена. Логан почувствовал, что между его попутчиками завязываются какие-то свои отношения – надо было поскорее это пресечь. Скинув с плеча рюкзак, он присел на корточки, выискивая то, что могло понадобиться ему скорее всего, и обратился к Купмену:

– Попробую подойти ближе. Можете вы обойти мост и подкрасться сзади, чтобы отрезать ему путь?

– Да, сэр.

Купмен тут же исчез в деревьях.

– Дайте знак, когда будете у цели, – крикнул ему вслед Логан. – И не подходите слишком близко!

А сам тем временем набрал полный шприц успокоительного, распихав по карманам куртки все остальное. Охотник не сводил с него испытующего взгляда, но он делал вид, что не замечает этого, продолжая свое занятие. Пилигрим, опустив голову, следил за каждым движением. Они выжидали, стараясь не пропустить в грохоте воды крик Купмена. Когда крик наконец раздался, конь резко повернулся, а Логан осторожно вошел в реку, пряча в руке шприц.

В потоке кое-где выступали камни, вода смыла с них снег, и Логан старался идти по ним. Пилигрим видел, как он подходит, но не знал, в какую сторону бежать, лишь испуганно бил копытом по воде и фыркал, а из ноздрей его все текла кровавая пена. Спасительные камни кончились, и Логан понял, что теперь ему придется искупаться. Он ступил в реку и сжался, ощутив поверх кромки сапога жгучий холод. Вода была просто ледяная – ветеринар чуть не задохнулся.

Купмен показался за мостом, у излучины реки. Он тоже стоял по колени в воде, держа в руке длинную березовую ветку. Конь смотрел то на одного, то на другого. В глазах его застыл страх, но было в них еще что-то такое, что испугало Логана, однако он попробовал заговорить с конем – мягким, успокаивающим тоном:

– Все уже хорошо, дружище. Все позади.

Сейчас Логан находился от коня футах в двадцати, мучительно соображая, как себя вести. Если удастся схватить уздечку, то можно будет сделать укол в шею – на всякий случай Логан набрал в шприц больше лекарства, чем следовало. Однако, если он попадет в вену, лекарства потребуется гораздо меньше. Главное – не превысить нужную дозу. Нельзя допустить, чтобы конь в теперешнем его состоянии потерял сознание. Надо ввести лекарства ровно столько, сколько нужно, чтобы успокоить коня, вывести его из реки и доставить в безопасное место.

Теперь Логан хорошо видел рану: такого в его практике еще не встречалось, очень тяжелая травма, времени у них в обрез. Судя по силе кровотечения, конь потерял около галлона крови.

– Все в порядке, дружище. Никто тебя не обидит.

Пилигрим фыркнул и, повернувшись задом, сделал, спотыкаясь, несколько неуверенных шагов к Купмену – брызги от копыт взмыли в воздух, переливаясь на солнце всеми цветами радуги.

– Погрозите ему веткой, – заорал Логан.

Купмен повиновался, и Пилигрим снова замер на месте. Воспользовавшись его замешательством, Логан двинулся вперед, но оступился на глубоком месте – вода доходила ему теперь до бедер. Боже, ну и холодина! Глаза Пилигрима с побелевшими веками остановились на нем, и конь снова рванулся к Купмену.

– Махните еще раз!

Страх перед веткой опять остановил коня, и Логану удалось, нырнув в воду по пояс, ухватиться за поводья. Накручивая их на руку, Логан чувствовал, как занервничал и напрягся конь. Логан старался держаться ближе к его голове, подальше от задних копыт, которыми конь норовил лягнуть его, и быстрым движением всадил иглу в шею животного. Почувствовав укол, Пилигрим с испуганным ржанием взвился на дыбы – Логан еле успел нажать на поршень шприца. Но как только он сделал это, конь дернулся с такой силой, что Логан потерял равновесие, а одновременно и контроль над своими действиями, – сам того не желая, он ввел все лекарство.

Поняв наконец, кто из двоих преследователей более опасен, конь сделал прыжок в сторону, сбив с ног Логана, все еще державшего намотанные на руку поводья, и тот полетел головой в воду. Ледяная вода мгновенно пробрала его до костей – Логана потащило в студеном потоке, словно потерявшего равновесие водного лыжника. Какое-то время он не видел ничего, кроме бурлящей воды. Поводья резали руку. Ударившись плечом о камень, Логан закричал от боли. Только избавившись наконец от поводьев, он смог поднять голову и глотнуть воздуха. Он видел, как метнулся в сторону Купмен, уступая дорогу несущемуся в ореоле брызг коню. Когда Пилигрим стал карабкаться на берег, Логан увидел, что из его шеи торчит шприц.

– Черт! – пробормотал Логан, поднимаясь на ноги и следя за исчезавшим в зарослях конем.

– С вами все нормально? – спросил Купмен.

Логан только кивнул, выжимая куртку. Заметив движение на мосту, он поднял голову и увидел облокотившегося на перила охотника. Улыбаясь до ушей, он с интересом наблюдал за тем, что происходит.

– Почему бы вам не убраться отсюда к чертям собачьим! – крикнул ему Логан.

Пройдя сквозь вращающиеся двери, она тут же увидела Роберта. В конце коридора, где стояли светло-серые диваны и низкий столик с цветами, было что-то вроде зала ожидания – там-то и стоял освещенный солнцем Роберт и неотрывно смотрел в окно. Услышав ее шаги, он обернулся и, сощурившись, пытался разглядеть в темноватом коридоре, кто идет. У Энни защемило сердце – такой незащищенный и потерянный был у него вид. Он был так бледен, что та часть лица, что освещалась солнцем, чуть ли не просвечивала. Узнав ее, он пошел навстречу, печально улыбаясь. Они обнялись и некоторое время стояли так молча.

– Где она? – наконец выдавила из себя Энни.

Взяв жену за руки, Роберт слегка отстранил ее от себя, чтобы видеть лицо.

– Грейс отвезли вниз. Сейчас делают операцию. – Увидев, что брови Энни озадаченно сдвинулись, он быстро продолжил, не дав ей вставить слово: – Врачи говорят, что она справится. Хотя сознание еще не восстановилось, но разные анализы и сканирование показывают, что мозг не поврежден.

Он замолчал, сдерживая волнение, а Энни ждала продолжения, внимательно следя за его лицом. Видя, каких усилий ему стоит говорить спокойно, она поняла, что муж что-то скрывает.

– Не молчи.

Но он, не в силах больше выговорить ни слова, зарыдал. Просто опустил голову и стоял так, с трясущимися плечами, все еще держа руки Энни. Она осторожно высвободила их и сама сжала его ладони.

– Расскажи мне все.

Муж тяжело вздохнул и, запрокинув голову, некоторое время стоял, уставившись в потолок – не в силах посмотреть ей в глаза. Открыл рот и – снова закрыл. Потом, одолев себя, произнес:

– Ей ампутируют ногу.

Позже, вспоминая свою реакцию на эти слова, Энни переживала сложные чувства – от изумления до стыда. Она никогда не относила себя к людям, стойко переносящим невзгоды, – пожалуй, только на работе она легко и даже не без удовольствия справлялась с трудностями. Эмоции свои она тоже обычно не скрывала. Однако Роберт, сорвавшись, определил тем самым ее дальнейшее поведение. Он разрыдался, а это означало, что она должна держать себя в руках. Кому-то надо не терять голову – иначе они просто погибнут.

Энни понимала, что в другом случае они могли бы поменяться местами. Известие о том, что сейчас врачи делают с ее дочерью, пронзило Энни словно кинжалом. Ей хотелось во весь голос закричать, завопить от невыносимой боли, но она сдержалась, и тогда в голове вдруг зароились вопросы – такие конкретные и деловые, что кому-то она могла показаться бесчувственным бревном.

– До какого места?

Роберт нахмурился, не поняв вопроса.

– Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о ее ноге. Сколько они собираются отнять?

– Кажется, выше… – Голос у него сорвался, потребовалось время, чтобы он смог продолжать: – Выше колена.

– Какая нога?

– Правая.

– Насколько выше колена?

– Господи, Энни! О чем ты! Какое это имеет значение?

Отшатнувшись от нее, он высвободил руки и утер ладонью слезы.

– Имеет, и очень большое. – Она сама поражалась своим словам. Конечно, он прав. Решительно никакого значения… Ее вопросы звучали педантично, почти кощунственно, но ее несло дальше:

– Сразу же над коленом, или отрежут и часть бедра?

– Сразу же над коленом. Не знаю, на сколько сантиметров, спустись и спроси сама. Не сомневаюсь – тебе ответят.

Он снова повернулся к окну, а Энни стояла и смотрела, как муж вытаскивает платок, вытирает слезы и сморкается – стыдясь своей слабости. За спиной Энни послышались шаги.

– Миссис Маклин?

Энни обернулась. Молоденькая сестра, вся в белом, бросила взгляд на Роберта, но потом все же решила обратиться к Энни:

– Вас просят к телефону.

Медсестра повела Энни за собой, торопливо семеня по коридору, – ее белые туфельки беззвучно ступали по блестящему кафельному полу. Подведя Энни к телефону в приемной, она перевела сюда звонок из офиса.

Звонила Джоан Дайер, владелица конюшни. Извинившись за беспокойство, она взволнованно спросила, как дела у Грейс. Энни ответила, что девочка еще в коме, но ни слова не сказала об ампутации. Миссис Дайер не тянула зря время. Она звонила по поводу Пилигрима. Коня нашли. Сейчас с ней по другому аппарату говорит отыскавший его Гарри Логан, он спрашивает, как им поступить.

– Не понимаю, чего он хочет, – сказала Энни.

– Конь в очень плохом состоянии. У него множественные переломы, глубокие раны, он потерял много крови. Даже если удастся его спасти и он выживет, то никогда уже не будет прежним.

– А где Лиз? Нельзя проконсультироваться с ней?

Лиз Хэммонд – ветеринар, лечившая Пилигрима, – была другом семьи. Это она прошлым летом присмотрела в Кентукки Пилигрима, конь ее просто потряс.

– Она на конференции, – ответила миссис Дайер. – И не вернется до следующей недели.

– Логан хочет его усыпить?

– Да. Мне очень жаль, Энни. Сейчас Пилигрим находится под действием сильных успокаивающих средств. Возможно, он даже не придет в себя. Гарри ждет вашего решения.

– Вы имеете в виду – моего разрешения на усыпление? – Ну вот, она опять за свое – вдается в ненужные детали, совсем как с Робертом. Не все ли равно, черт побери, как они собираются поступить с конем!

– Да, думаю, он хочет его усыпить.

– А если я не соглашусь?

На другом конце помолчали.

– Тогда, полагаю, они попробуют отвезти его в такое место, где можно его прооперировать. Возможно, в Корнелл. – Она снова помолчала. – Учтите, Энни, это влетит вам в копеечку. Стоимость операции значительно превысит страховку.

Упоминание о деньгах решило исход разговора: в мозгу Энни вдруг смутно забрезжила мысль, что, возможно, существует некая связь между жизнью коня и жизнью ее собственной дочери.

– Мне все равно, сколько это будет стоить, – рявкнула она и почти физически почувствовала, как вздрогнула собеседница. – Скажите Логану, что, если он убьет коня, я подам на него в суд.

И Энни положила трубку.

* * *

– А ну еще на меня. Отлично. Еще вперед.

Купмен отступал вниз по склону, направляя грузовик. Тот, дав задний ход, медленно проехал между деревьями; цепи, свисавшие с подъемника, качнулись, зазвенели. Грузовик принадлежал фабрике, именно на него должны были погрузить новые турбины; теперь же Купмен приспособил его для другой цели. За грузовиком двигался большой «Форд»-пикап с прицепленным трейлером без верха. Купмен бросил взгляд через плечо туда, где Логан и несколько помощников-добровольцев возились около коня.

Пилигрим лежал на боку посредине кровавой лужи – огромное красное пятно расползалось под коленями людей, пытавшихся его спасти. Именно на этом месте он свалился под действием сильнодействующего препарата. У Пилигрима подкосились ноги, но он пополз дальше на коленях. Он боролся до последнего, но когда Логан догнал его, конь лежал уже без сознания.

Логан уговорил Купмена позвонить по радиотелефону Джоан Дайер. Хорошо, что, когда он просил хозяйку конюшни связаться с владельцем коня и получить разрешение на усыпление, рядом не было охотника. Вот бы он порадовался. Отправив Купмена за помощью, Логан присел у лежащего недвижно коня, пытаясь остановить кровь. Запустив руку в дымящуюся рану на груди, он пытался нащупать в клочках разорванной ткани источник кровотечения. Наконец, когда рука его была уже по локоть в этой страшной дыре, он понял, откуда лилась кровь – у Пилигрима лопнула артерия – к счастью, не главная. Горячая кровь толчками ударяла Логану в руку, и тут ветеринар вспомнил, что сунул в карман специальные скобки. Порывшись в кармане, он отыскал одну. Зажав разрыв в артерии, Логан сразу же почувствовал, что кровотечение прекратилось. Однако кровь сочилась из множества других поврежденных сосудов, и тогда Логан стянул с себя мокрую куртку и, вытащив все из карманов, как следует отжал ее – так, что на снег закапала смешанная с кровью вода, – скатал и осторожно заткнул рану. Затем громко выругался. Нужно было срочно сделать необходимые инъекции. Однако сумка с лекарствами осталась в рюкзаке, брошенном им у реки. Поднявшись на ноги, Логан побежал туда, то и дело спотыкаясь и падая в снег.

Когда он вернулся, рядом с Пилигримом уже находилась бригада «Скорой помощи» – они накрыли Пилигрима одеялами. Один из санитаров протянул Логану телефон.

– Вас спрашивает миссис Дайер, – сказал санитар.

– Я не могу сейчас с ней говорить, – ответил Логан. Опустившись на колени, он ввел Пилигриму стероиды, чтобы предотвратить шок. Дыхание коня стало слабым и неровным, тело быстро теряло температуру. Логан закричал санитарам, которые к этому времени забинтовали коню ноги, чтобы они укутали одеялами и их.

Один из санитаров вынес из машин зеленые шторы, и Логан бережно извлек пропитанную кровью куртку из груди коня, заменив ее шторами. Не поднимаясь с колен, он, с трудом переводя дыхание, набирал в шприц пенициллин. Его рубашка была насквозь пропитана кровью. Когда он поднял шприц, выпуская воздух, кровь закапала с его локтей.

– Все это похоже на кошмар, – пробормотал Логан, вводя пенициллин в гнедую шею. Нет, этот конь уже не жилец. Одной только раны на груди хватило бы, чтобы убить его, но это только полбеды. Раздроблена носовая кость, несколько ребер сломаны, опасная рана зияет у левой берцовой кости, не говоря уже о ранах и ушибах поменьше, их тоже полным-полно. Еще раньше, видя, как тяжело взбирается конь по склону, Логан понял, что у него что-то не в порядке с правой передней. Следовало бы сжалиться над несчастным животным и положить конец его мукам. Но теперь, когда многое уже сделано, будь он проклят, если доставит удовольствие этому ублюдку-охотнику, которому лишь бы нажать на курок. Согласиться, что тот был прав? Ни за что! Если конь сдохнет сам, ну тогда – что ж!

Купмен подогнал к ним фабричный грузовик с трейлером, и Логан увидел, что санитары где-то раздобыли кусок брезента. Миссис Дайер все еще ждала у телефона, и Логан взял аппарат у санитара.

– Слушаю, – проговорил он в трубку, одновременно показывая знаками, как надо положить брезент. Бедная миссис Дайер пыталась как можно тактичнее передать слова Энни, и Логан, поняв это, улыбнулся и только покачал головой.

– Ну что ж, – сказал он. – Приятно, когда тебе доверяют.

Вернув телефон, он стал вместе с другими просовывать брезент под круп лошади, который представлял сейчас кровавое месиво. Теперь все стояли на ногах, и Логан непроизвольно подумал, что, наверное, со стороны они выглядят забавно – все как один с красными коленями. Кто-то передал ему сухую куртку, и Логан только сейчас понял, как сильно промерз.

Купмен и шофер привязали концы брезента к цепям подъемника, и все отошли в сторону, глядя, как Пилигрима медленно поднимают в воздух и, словно безжизненную тушу, опускают в трейлер. Логан взобрался на грузовик вместе с двумя санитарами, и они осторожно уложили Пилигрима. Купмен передал Логану его рюкзак; остальные укрывали одеялами коня.

Логан еще раз ввел коню стероиды и почувствовал, как на него вдруг навалилась усталость. Он был совсем не уверен, что Пилигрим дотянет до клиники.

– Мы туда позвоним, – заверил его Купмен. – Будут хотя бы знать, когда вас ждать.

– Спасибо.

– Можно ехать?

– Думаю, да.

Купмен крикнул шоферу, что можно трогаться. Грузовик медленно двинулся вверх по склону.

– Желаю удачи! – крикнул вслед Купмен, но Логан не услышал его. Юный помощник шерифа несколько огорчился. Все закончилось, и теперь люди расходились кто куда. За спиной послышался лязг «молнии». Купмен обернулся – это охотник зачехлил винтовку.

– Спасибо за помощь, – поблагодарил его Купмен. Охотник кивнул и, перекинув через плечо свое ружье, зашагал прочь.

Роберт резко проснулся, какое-то время ему казалось, что он у себя офисе. На экране компьютера, в бешеном темпе сменяя друг друга, скользили зеленые полосы, они мчались прямо по взгорбленным пикам, прочерчивающим экран поперек. О нет, неужели вирус? Он спутает ему все файлы по Данфордским ценным бумагам. Но тут взгляд его упал на соседнюю постель и на одеяла, которые аккуратно накрывали то, что осталось от ноги дочери, и он вспомнил, где находится.

Роберт посмотрел на часы. Почти пять утра. В комнате было темно, только лампа над изголовьем бросала приглушенный свет на лицо Грейс и ее обнаженные плечики. Глаза дочери были закрыты, а выражение лица – такое спокойное, словно ее совсем не тревожили все эти извивающиеся пластиковые трубочки, опутывающие ее тело. Одна трубочка шла в рот от респиратора, другая – через рот прямо в желудок, чтобы дочь можно было кормить. Еще большее количество трубочек вилось из капельниц, подвешенных над кроватью. Сплетаясь в яростный клубок, они словно боролись за право первыми войти в вену. Место входа было аккуратно спрятано под пластырем телесного цвета, точно такой же пластырь скрывал электроды на висках и под ключицами, а также дырочку над юной грудью, через которую волоконный эндоскоп шел прямо к сердцу.

Если бы Грейс не надела в то утро жокейскую шапочку, она скорее всего была бы уже мертва – так рассудили врачи. Когда девочка ударилась головой об лед, шапочка треснула, но череп уцелел. Повторное сканирование показало, что небольшое кровоизлияние все же есть, и тогда пришлось просверлить в черепе крошечное отверстие и ввести туда еще что-то, следящее за внутричерепным давлением. По словам врачей, прибор для искусственного дыхания должен предотвратить образование гематомы. Его ритмичное посвистывание, похожее на плеск волн, бьющихся о прибрежную гальку, и усыпило Роберта. Задремывая, он держал руку дочери – она и теперь лежала там, где он, отключившись, выпустил ее. Он снова взял ее ладошку, очередной раз непроизвольно порадовавшись тому, что она тепла.

Склонившись над дочерью, Роберт осторожно прижал отошедший пластырь на руке и придирчиво осмотрел многочисленные аппараты. Он потребовал, чтобы ему объяснили, какую функцию выполняет каждый из них. Сейчас, желая убедиться, что за время его сна ничего не изменилось, Роберт внимательно всматривался в экраны, проверил каждый клапан и уровни жидкостей в капельницах – благо, для этого не нужно вставать. Все подключено к компьютеру, и, если что-то откажет, тут же раздастся сигнал тревоги. Роберт знал это, но хотел сам убедиться, что все идет нормально. Удостоверившись в этом, он, продолжая держать руку Грейс, удовлетворенно откинулся на стуле. Энни спала в маленькой комнатке, которую им предоставили дальше по коридору. Она просила разбудить ее в полночь, чтобы сменить его, но теперь, когда Роберту удалось подремать, он решил, что даст жене поспать еще.

Глядя на Грейс, Роберт думал, что среди всей этой пугающей аппаратуры дочь кажется удивительно маленькой и хрупкой – ей не дашь и половины ее возраста. А ведь она была у них такая здоровенькая! За всю жизнь только раз побывала в больнице – тогда ей зашили рану на ноге – упала с велосипеда. Вот при рождении ей действительно здорово досталось!

Энни тогда пришлось срочно делать кесарево сечение. Схватки были вялыми, и через двенадцать часов врачи сделали ей стимуляцию. Роберт, думая, что в ближайшее время ничего не может случиться, выскочил на улицу – выпить чашечку кофе и проглотить сандвич. Когда он – всего через полчаса – вернулся, в палате творилось нечто невообразимое, она больше напоминала палубу военного корабля: люди в зеленых халатах вбегали и выбегали, подкатывали разное оборудование, зычным голосом отдавали приказы. Кто-то сказал Роберту, что во время его отсутствия приборы показали, что ребенок в опасности. Похожий на героя из военных фильмов сороковых годов, в палату вплыл акушер, важно объявив своему «войску», что сам «вступает в сражение».

Роберт всегда считал, что кесарево сечение – заурядная операция. Никакой спешки, суеты и воплей, просто обычный разрез в нужном месте – и вот уже на свет появляется младенец. К той кошмарной схватке, которая последовала далее, Роберт был совершенно не готов. Когда его впустили в комнату, операция уже шла полным ходом. Он из своего угла ошарашенно следил за происходящим. Энни была под наркозом, какие-то рыжие детины с обагренными по локоть руками копошились в ней, вытаскивая кровавые куски и отбрасывая их в сторону– те с хлюпаньем падали. Затем, ограничив нужное отверстие металлическими зажимами, врачи, тяжело дыша и крякая, стали вытаскивать ребенка. Удалось это все тому же «военному герою». Когда дитя оказалось у него в руках, все как-то сразу замолчали, взирая на маленькое, мраморно-белое от утробных вод чудо.

Акушер, похоже, считал себя большим остроумцем, потому что небрежно бросил через плечо Роберту: «Желаю в следующий раз большей удачи. У вас девочка». Роберту хотелось его убить. Но после того как девочку насухо вытерли, проверили количество пальчиков на руках и ногах, завернули в белое одеяльце и вручили ему, Роберт позабыл весь свой гнев и только безмолвно стоял, держа дочь на руках. Потом положил крошечный сверток на подушку рядом с Энни, чтобы та, пробудившись, сразу же увидела дочь.

В следующий раз большей удачи! Но следующего раза не предвиделось. Оба хотели еще детей, однако у Энни было четыре выкидыша, последний раз с опасностью для жизни – срок был достаточно большой. Врачи не советовали им повторять попыток, да они и сами понимали, что не стоит. Ведь с каждой новой потерей боль возрастала, и в конце концов они просто страшились испытать ее заново. После последнего выкидыша, случившегося четыре года назад, Энни заявила, что хочет стерилизоваться. Роберт понимал, что таким образом она собирается наказать себя за неспособность родить еще одного ребенка, и умолил жену не делать этого. Она послушалась его очень неохотно и в конце концов поставила себе спираль, мрачно пошутив, что, если повезет, эффект будет такой же.

Именно в это время Энни предложили первый редакторский пост, и, к удивлению Роберта, она согласилась. Наблюдая за охватывавшими ее поочередно приступами ярости и разочарования, он решил, что, приняв это предложение, она просто хотела отвлечься… или наказать себя. А может – и то, и другое. Когда Энни добилась на новом поприще небывалых успехов – каждый номер журнала раскупали теперь вмиг, – он даже не удивился.

Невозможность иметь еще одного ребенка легла тяжелым грузом на их души, но они никогда не говорили на эту тему. Однако эта невысказанность медленно подтачивала их отношения.

Когда он в тот кошмарный день, не выдержав напряжения, разрыдался, жена не могла не почувствовать, что этим он как бы напоминал: она никогда не сможет подарить ему еще одного ребенка. Ее резкая реакция на его слезы, возможно, тем и объяснялась: она восприняла их как обвинение себе. И, наверное, она права. Ведь эта маленькая, искромсанная ножом хирурга девочка – единственное, что у них есть. Как опрометчиво со стороны Энни, как жестоко – произвести на свет только одного ребенка. О Боже! Неужели он правда втайне так думает? Конечно, нет. Но тогда почему так легко сформулировал эту мысль?

Для Роберта не было секретом, что он любил жену больше, чем она его. Но она тоже любила – в этом он не сомневался. Их союз был лучше большинства известных ему супружеств. Они по-прежнему дарили друг другу наслаждение – и духовное, и физическое. За все эти годы не было дня, когда Роберт не благодарил судьбу за Энни, не переставая удивляться, как такое удивительное существо могло заинтересоваться им.

Нет, Роберт знал себе цену. Объективно говоря (а именно объективность Роберт считал сильной своей стороной), он был одним из самых одаренных юристов – по крайней мере, среди тех, кого он знал. И еще – хорошим отцом, хорошим другом – для узкого круга симпатичных ему людей, и – что бы там ни говорили о юристах в наши дни – по-настоящему честным. Он никогда не считал себя занудой, но ему не хватало той искорки, которая всегда горела в Энни. Нет, тогда уж не искорки, а снопы искр! Именно это внутреннее горение всегда восхищало и притягивало его – с того памятного вечера в Африке, когда он открыл дверь и увидел на своем пороге Энни и кучу разных сумок.

Он был старше жены на шесть лет, но ему можно было дать и больше. И если принять во внимание, какие блестящие и влиятельные люди окружали Энни, то просто чудо, что она довольствовалась жизнью с ним. Более того, он не сомневался – насколько может не сомневаться в таких вещах умный человек, – что она не изменяет ему.

Однако с той весны, когда Энни перешла на новую работу, их отношения стали напряженнее. Редакционные баталии сделали ее раздражительной и более требовательной. И Грейс, и даже Эльза тоже заметили эту перемену и теперь при Энни держались настороже. Эльза облегченно вздыхала, когда Роберт первый возвращался домой – торопливо передавала, кто звонил, показывала, что приготовила на обед, и спешила уйти к себе до прихода Энни.

Роберт почувствовал на своем плече руку и, подняв глаза, увидел жену – она стояла рядом, словно вызванная его мыслями. Темные круги под глазами. Роберт взял ее руку и поднес к щеке.

– Ты спала?

– Сном младенца. Нужно было разбудить меня.

– Я тоже задремал.

– Вижу, никаких перемен, – чуть улыбнувшись, она перевела взгляд на Грейс.

Он кивнул. Они говорили шепотом, словно боялись разбудить девочку. Некоторое время они молча смотрели на нее. Рука Энни все еще лежала на его плече, гудение аппарата искусственного дыхания лишь подчеркивало тишину. Внезапно вздрогнув, Энни убрала руку и зябко запахнула шерстяную кофту.

– Пожалуй, съезжу домой и привезу кое-какие ее вещи, – сказала Энни. – Пусть, когда Грейс придет в себя, все необходимое будет тут, при ней.

– Давай я съезжу. Не стоит тебе сейчас водить машину.

– Ничего. Мне хочется. Можно взять твои ключи?

Роберт вытащил ключи и дал ей.

– И для нас соберу сумку. Тебе что привезти? Подумай.

– Что-нибудь из одежды. Ну и бритву.

Наклонившись, Энни поцеловала его в лоб.

– Будь осторожна, – предупредил он.

– Не беспокойся. Скоро вернусь.

Роберт смотрел жене вслед. В дверях она обернулась – Роберту показалось, что она хочет что-то сказать.

– Что? – спросил он. Но она только улыбнулась и покачала головой. И, повернувшись, быстро вышла из комнаты.

На расчищенных дорогах движения почти не было – Энни встретились только один или два грузовика, груженные песком. Она ехала сначала на юг, а потом свернула на восток – точно так же, как Уэйн днем раньше.

Потепления пока не наблюдалось, и фары автомобиля освещали громоздившиеся вдоль дороги горы снега вперемежку с грязью и землей. Роберт приладил шипованные шины, и они слегка чиркали по вычищенному асфальту. По радио шла в прямом эфире передача «Звоните – и мы ответим». Женщина делилась своим беспокойством по поводу сына-подростка. Недавно она приобрела новую машину марки «Ниссан», и мальчик прямо влюбился в нее. Он сидит в ней часами, нежно ее поглаживая, а сегодня, зайдя в гараж, она застукала его; сын занимался сексом с выхлопной трубой.

– А ведь похоже на сдвиг, а? – ввернул ведущий по имени Мелвин. На телефонах доверия почему-то всегда работали жестокие, любящие покрасоваться в эфире умники, и Энни не могла понять, зачем люди туда звонят, заведомо зная, что им ничем не помогут, а только унизят. Может, потому и звонят. Женщина продолжала говорить, не замечая насмешки.

– Наверное, так оно и есть, – ответила она. – Но я не знаю, что делать.

– Да ничего не делайте. Со временем ему надоест. Следующий звонок…

Энни свернула с шоссе на дорогу – та, огибая холм, вела к их дому. Впереди поблескивал плотный слежавшийся снег. Энни снизила скорость, медленно проехав под склонившимися друг к дружке деревьями. Подъездная аллея была очищена от снега – это, видимо, еще утром сделал Роберт. Фары осветили обитый светлой вагонкой фасад, только остроконечный фронтон терялся в ветвях бука. В доме было темно, но свет фар, проникнув внутрь, заплясал синеватыми бликами на стенах и потолке холла. Когда Энни, обогнув дом, остановилась у гаража, ожидая, чтобы отъехала автоматическая дверь, зажегся, как и положено, наружный свет.

Кухня хранила следы внезапного отъезда Роберта. Дверцы буфета остались распахнутыми, а на столе стояли две полные сумки с продуктами. Из одной вытекало мороженое, оно капало со стола, образовав на полу маленькую розовую лужицу. На автоответчике горел красный огонек – значит, им звонили и оставили сообщения. Однако у Энни не было желания их слушать. Увидев записку Грейс, оставленную Роберту, она замерла, так и не осмелившись к ней прикоснуться, и, резко отвернувшись, стала вытирать растекшееся мороженое и разбирать продукты, оставляя те, что не испортились.

Укладывая наверху вещи – свои и Роберта – в сумку, Энни испытала странное чувство: ей показалось, что она робот, которому велели делать то-то и то-то. Наверное, это из-за шока, или мозг не желает принять случившееся…

Увидев Грейс после операции, Энни словно не понимала, что перед ней ее дочь – будто эта девочка была чьим-то еще ребенком. Она почти завидовала той боли, какую не мог скрыть Роберт. Он прямо пожирал Грейс глазами, мучительно отмечая все перемены после врачебного вмешательства. А Энни взирала на происходящее как бы со стороны. То, что медики превратили ее дочь в инвалида, словно бы совершенно ее не касалось.

Волосы и одежда Энни пропахли больницей, и поэтому она разделась и встала под душ, пустив из крана чуть ли не кипяток. Поднявшись на цыпочки, она перевела головку душа в такое положение, что вода стала хлестать ее и колоть – словно тысячи раскаленных иголок. Энни закрыла глаза и подняла лицо – нестерпимая боль заставила ее разрыдаться, но она не прекращала этой пытки, радуясь, что ей стало наконец больно. Значит, она может чувствовать боль. Все-таки может.

Когда Энни вылезла из-под душа, ванную наполнял густой пар. Вытерев полотенцем запотевшее зеркало, Энни стала вытираться, вглядываясь в расплывшееся, неясное отражение некоего существа, которое никак не могло быть ею. Раньше Энни нравилось ее тело, хотя оно и отличалось от призрачной плоти узкобедрых сильфид, самодовольно взиравших со страниц модных журналов, – и грудь больше, и все остальное тоже. Но сейчас в помутневшем зеркале отражалась некая розовая абстракция – что-то вроде рисунков Фрэнсиса Бэкона… Энни сделалось не по себе, она выключила свет и поспешно вышла из ванной.

В спальне Грейс все оставалось, как в то злополучное утро. Длинная футболка, которую Грейс использовала как ночную рубашку, небрежно валялась на краю неубранной постели. Энни наклонилась, чтобы поднять брошенные на пол джинсы – те, протертые на коленях, на которые поставили цветные заплатки, выкроенные из старенького платья Энни. Она вспомнила, как предложила Грейс свои услуги и как ее больно ранили небрежные слова дочери: «Эльза сделает это лучше». Энни прибегла тогда к своему обычному приему – нахмурила брови, и девочка тут же раскаялась:

– Прости, мамочка, – залепетала она, обнимая мать. – Но ты ведь сама знаешь, что не умеешь шить.

– Нет, умею, – смеясь, возразила Энни, хотя обе знали, что она шутит – ведь правда, рукодельница из Энни никакая.

– Ну, пусть умеешь. Но хужей, чем Эльза.

– Ты хочешь сказать – хуже Эльзы, – поправила Энни дочь с изысканно-оксфордским произношением. Она никогда не упускала случая поучить свое чадо. Однако ее замечания только подстегивали Грейс изображать из себя эдакую деревенскую простушку.

– Пусть так, мамочка. Ты же знаешь, что я хочу сказать.

Энни аккуратно сложила и убрала джинсы. Застелила постель и осмотрела комнату, соображая, что нужно взять с собой. В подвешенной над кроватью сетке лежали любимые игрушки Грейс – целый зоопарк: медведи, бизоны, дельфины, разные бумажные змеи… Родственники и друзья привозили игрушки со всех концов света, и теперь они, поселившись здесь, поочередно делили с Грейс постель. Каждый вечер дочь, демонстрируя удивительное чувство справедливости, выбирала две или три игрушки – в зависимости от размеров – и укладывала их рядом с собой на подушке. Энни видела, что вчера предпочтение оказали скунсу и грозному драконообразному чудищу, привезенному Робертом из Гонконга. Энни положила игрушки снова на сетку, а затем, порывшись, отыскала там давнего любимца дочери – пингвина Годфри – его в день рождения Грейс коллеги Роберта привезли прямо в родильный дом. Теперь вместо глаза у него была пуговица, и из-за частых посещений химчистки пингвин пообтерся и потерял прежнюю форму. Энни затолкала пингвина в сумку.

Еще она взяла с письменного стола магнитофончик «Уокмен» и несколько кассет, которые Грейс всегда брала с собой в поездки. Доктор посоветовал включать в палате Грейс ее любимые мелодии. На столе стояли также две фотографии в рамках. На одной – они в лодке. Грейс – в серединке, обнимает их с Робертом за плечи, и все трое весело смеются. Снимок был сделан пять лет назад к Кейп-Коде – чудесное было время, может, лучшее в их жизни. Эту фотографию Энни тоже положила в сумку и взяла в руки вторую. На ней Пилигрим. Снимок был сделан прошлым летом, вскоре после того, как его привезли. Ни седла, ни уздечки, ни поводьев на нем не было – солнце играло на лоснящейся коже. Конь стоял спиной к снимающим, но в последний момент, повернув голову, посмотрел прямо в аппарат. Энни никогда раньше особенно не всматривалась в снимок, а теперь во взгляде больших конских глаз ей вдруг почудилась тревога.

Она даже не знала, жив ли он еще – их конь. Миссис Дайер передала в больницу сообщение, что Пилигрима перевезли в чэтхемскую лечебницу – далее предполагалось везти его в Корнелл. Глядя на фотографию, Энни почувствовала угрызения совести. Но не потому, что ничего не знала о его судьбе, а из-за чего-то другого, более важного, чего не сумела бы выразить словами. Опустив в сумку и этот снимок, она выключила свет и спустилась вниз.

За высокими окнами холла уже брезжило утро. Поставив сумку у дверей, Энни, не включая свет, пошла на кухню, решив сначала выпить кофе, а уж потом прослушать автоответчик. Дожидаясь, пока в стареньком медном чайнике закипит вода, она подошла к окну.

Снаружи, всего в нескольких ярдах от дома, стояло несколько белохвостых оленей. Они замерли, уставившись прямо на нее. Может, просят еду? Энни не помнила, чтобы олени подходили так близко к дому – даже в самые суровые зимы. Что бы это значило? Энни сосчитала их. Двенадцать, нет, тринадцать. Надо же, как раз столько, сколько лет ее дочери. Не будь суеверной, укорила себя Энни.

Послышался тихий, постепенно нарастающий свист – закипал чайник. Олени тоже услышали этот звук и, разом дружно повернувшись, помчались в сторону леса – только хвостики подпрыгивали на бегу. О Боже, подумала Энни: наверное, она умерла.

3

Гарри Логан поставил свой автомобиль под вывеской, гласившей, что здесь расположена лечебница для крупных животных. Впрочем, университетские службы так странно сформулировали название лечебницы, что было непонятно – то ли это лечебница для крупных животных, то ли крупнейшая лечебница для зверей всех калибров. Выбравшись из машины, Логан с трудом пробирался через грязную слякоть, в которую превратился выпавший в выходные снег. Со времени несчастного случая прошло три дня, но конь был до сих пор жив. Поразительно… ведь чтобы заштопать страшную рану на его груди, Логану потребовалось четыре часа. В кровавом месиве застряли осколки стекла и хлопья черной краски с грузовика – все это пришлось извлекать, потом хорошенько промывать рану. Очистив ее полностью, Логан осторожно подровнял ножницами болтавшиеся лохмотья краев, скрепил артерию и вставил несколько дренажных трубок. Только после этого, предоставив ассистентам следить за наркозом, переливанием крови и аппаратом искусственного дыхания, Логан стал зашивать рану.

Шил в три этапа: сначала разорванные мышцы, затем – соединительную ткань и только потом кожу – каждый раз не меньше семидесяти стежков! Два внутренних слоя Логан сшил кетгутом – рассасывающейся потом ниткой. И все эти адовы труды ради коня, которому вряд ли суждено проснуться! Но этот чертяка проснулся-таки! Просто невероятно! И что еще невероятнее – сохранил бойцовский пыл, так рьяно продемонстрированный им у реки. Когда Пилигрим, очнувшись в реанимационном отделении, бился, стараясь подняться на ноги, Логан молил Бога, чтобы раны не открылись вновь – страшно было подумать о том, что придется вновь латать этого бесенка.

Пилигрима продержали на успокоительных уколах еще двадцать четыре часа, прежде чем его положение стабилизировалось настолько, что он мог выдержать четырехчасовой переезд в Корнелл.

Логан хорошо знал Корнеллский университет и ветеринарную лечебницу при нем, хотя с шестидесятых годов, когда он здесь учился, многое изменилось. Да, славное было времечко – большинство воспоминаний Логана было связано с женщинами. Он и его друзья, прямо скажем, не скучали! Особенно запомнились ему летние вечера, когда, развалившись в тени деревьев, они любовались лежащим внизу озером Кейюга; красивейшее место… Но сегодня здесь было не очень-то приятно. Зябко, к тому же собирается дождь, в такую погоду озера и не разглядишь. Но самое гнусное – он отвратительно себя чувствует. Все утро чихал, ничего удивительного – все яйца отморозил, отлавливая тогда в воде Пилигрима. Логан почти вбежал в теплое приемное отделение и спросил у дежурной сестры, может ли видеть Дороти Чен – врача Пилигрима.

Через дорогу строили большое новое здание клиники. Глядя на лица продрогших от холода рабочих, Логан понемногу приходил в себя. При мысли, что он снова увидит Дороти, его охватило приятное возбуждение. Только ради ее улыбки он проделывал ежедневно путь в двести миль, чтобы осмотреть Пилигрима. Она напоминала ему средневековую принцессу из китайских фильмов, которые его жена просто обожала. А какая фигура! Но для него – слишком молоденькая. Увидев в стекле ее отражение, Логан обернулся.

– Привет, Дороти! Как дела?

– Так себе. А вот тобой я решительно недовольна. – Притворно нахмурившись, девушка погрозила пальчиком.

– Дороти, в чем я виноват? – Логан шутливо поднял руки. – Мотаюсь каждый день на другой конец света ради одной твоей улыбки.

– Ты еще хочешь, чтобы я улыбалась? После того как подсунул мне это чудовище? – Дороти, однако, улыбнулась. – Идем. Мы получили рентгеновские снимки.

Не прекращая говорить, Дороти повела Логан по запутанным коридорам, а он слушал, стараясь не обращать внимания на грациозное колыхание бедер под белым халатом.

Снимков было множество – хоть устраивай выставку. Дороти прикрепила пленки на освещенное стекло, и они, встав рядом, внимательно изучали их. Как Логан и предполагал, у коня были сломаны ребра – целых пять, и еще носовая кость. Ребра постепенно срастутся сами, а носовую кость Дороти уже прооперировала, поставив ее на прежнее место. Операция прошла успешно – приходилось только часто менять марлевые тампоны.

– Теперь я знаю, к кому обращаться, если мне перебьют нос, – пошутил Логан.

Дороти рассмеялась.

– То ли еще будет. Профиль чемпиона ему обеспечен.

Логан боялся увидеть следы перелома на передней ноге или плечевой кости. Но нет, этого не было. Однако, помимо серьезных ушибов при ударе о грузовик, конь основательно повредил плечевое нервное сплетение.

– А как грудная клетка? – спросил Логан.

– Отлично. Ты хорошо поработал. Сколько пришлось наложить швов?

– Около двухсот. – Логан почувствовал, что заливается краской, как школьник. – Можно его увидеть?

Пилигрим находился в послеоперационном отсеке, его дикое ржание они услышали еще издали. Хриплые крики непрерывно рвались из стойла – голосовые связки он сорвал после того, как ему перестали давать успокоительное. У стен здесь была хорошая звукоизоляция, и все же они, казалось, дрожали от ударов его копыт. В соседнем стойле группа студентов осматривала пони, которого явно тревожил этот нескончаемый шум.

– Пришли к Минотавру? – спросил их один из студентов.

– Вот именно, – ответил Логан. – Надеюсь, его уже накормили?

Дороти отодвинула засов, открывая верхнюю половину дверцы. Шум мигом прекратился. Дороти открыла дверцу ровно настолько, чтобы они могли заглянуть внутрь. Забившись в дальний угол, Пилигрим опустил голову и прижал уши, глядя на них взглядом дикой твари из детского ужастика. Кровавые бинты обматывали его с головы до ног. Он фыркал и, вскинув морду, скалил зубы.

– Мы тоже рады тебя видеть, – сказал Логан.

– Ты встречал раньше такого насмерть перепуганного коня? – спросила Дороти. Логан покачал головой:

– Никогда.

Они постояли немного, глядя на несчастное животное. Что же, черт подери, теперь с ним делать, думал Логан. Хозяйка Пилигрима вчера наконец соизволила позвонить и была с Логаном очень мила. Немного, правда, смущена – чувствовалось, что ей стыдно за те слова, которые передала ему миссис Дайер. Логан был не в обиде. Ему было страшно жаль эту женщину – какой ужас ей пришлось пережить! Логан побаивался, что когда она увидит, во что превратился ее конь, то станет судиться с ним уже из-за того, что он оставил бедолагу в живых.

– Пора ввести ему успокоительное, – заметила Дороти. – Жаль только, что с добровольцами туговато. Надо всадить шприц и тут же дать деру.

– Да. Но нельзя же всю жизнь продержать беднягу на релаксантах. В него вкатили уже бочку всяких лекарств. Мне хотелось бы взглянуть на его грудь.

– Надеюсь, ты оставил завещание?

Дороти приоткрыла и нижнюю половину дверцы. Увидев, что к нему входят, Пилигрим нервно задвигался и зафыркал, стуча одним копытом. Стоило Логану сделать первый шаг, как конь развернулся в его сторону задом. Ветеринар прижался к стене и понемногу продвигался вперед в надежде увидеть грудь животного. Но не тут-то было. Пилигрим словно взбесился – взбрыкивал задом и яростно лягался. Логан поспешил отпрыгнуть в сторону, споткнулся и позорно бежал. Дороти поскорее захлопнула за ним дверцу. Студенты были в восторге и довольно скалили зубы. Логан присвистнул и отряхнул пиджак.

– Вот и спасай им жизнь после этого.

Дождь шел восемь дней без перерыва. Не обычная декабрьская изморось, а настоящий, полноценный дождь. Расшалившийся сынишка карибского урагана с нежным названием ненароком заскочил на север, ему здесь понравилось, и он надолго застрял в этих краях. Реки Среднего Запада вышли из берегов, и в теленовостях замелькали несчастные, сгрудившиеся на крышах люди и раздувшиеся трупы скотины, плавающие, словно надувные матрасы, по водной глади затопленных лугов. В Миссури погибла семья из пяти человек, стоявшая в очереди в «Макдоналдс», – утонула прямо в автомобиле. Сам президент летал в зону трагедии, объявив происходящее национальным бедствием, о чем и без него догадывались люди, спасавшиеся на крышах.

А Грейс лежала в коме, не ведая о несчастьях этого мира, и ее потревоженные клетки постепенно приходили в норму. Через неделю у нее вынули из горла трубочку и вставили другую – в крошечное отверстие, проделанное в шее. Пища – коричневатая жидкая кашица – шла через нос прямо в желудок. Три раза в день к Грейс приходил спортивный врач, он, обращаясь с ней как с куклой, разминал мышцы и суставы, не давая им атрофироваться.

После недели, проведенной вдвоем в больнице, Энни и Роберт стали сменять друг друга у постели дочери – один дежурил, в то время как другой ездил в город или пытался работать в Чэтхеме. На помощь хотела прилететь из Лондона и мать Энни, но легко позволила себя отговорить. Заботу о них, поистине материнскую, проявляла все та же Эльза – она готовила еду, тактично отвечала на многочисленные телефонные звонки и разрывалась между больницей и домом. Но у постели Грейс она сменила их только один раз – в утро похорон Джудит. Они оба поехали на церемонию и вместе со всеми стояли на разбухшей от влаги земле сельского кладбища под сплошным навесом из черных зонтиков. А потом снова вернулись в больницу и всю дорогу молчали.

Коллеги Роберта проявили понимание, постаравшись по возможности разгрузить его. Кроуфорд Гейтс, шеф Энни, президент издательского концерна, позвонил ей сразу же, как только узнал о несчастье.

– Энни, дорогая, – заговорил он тоном такого искреннего участия, на какое – и они оба это знали – он просто не был способен. – Даже не думай выходить на работу, пока все не образуется. Ты поняла?

– Кроуфорд…

– Энни, я знаю, что говорю. Сейчас самое важное – здоровье Грейс. Если возникнет ситуация, с которой мы не сможем справиться, мы тебя разыщем.

Его звонок нисколько не успокоил Энни, а, напротив, заставил так разнервничаться, что она еле удержалась, чтобы не бежать на ближайший поезд. Она хорошо относилась к старому лису – в конце концов, он сам после долгого обхаживания зазвал на столь любимую теперь работу, но никогда не доверяла ему. Гейтс был прирожденным интриганом и ничего не мог с собой поделать.

Стоя у кофейного аппарата в коридоре отделения интенсивной терапии, Энни видела в окно, как ливень стучит по крышам припаркованных у больницы машин. Пожилой мужчина сражался с непокорным зонтиком, а двух монахинь порыв ветра внес в автомобиль, словно лодки под парусами. Темные низкие облака выглядели такими зловещими, что от них можно было ожидать всего – они могли сбить и апостольники с голов невест Христовых.

Урчание в автомате прекратилось – Энни взяла чашку и глотнула кофе. Вкус был не лучше, чем у сотни других чашек, которые она здесь выпила. Но это пойло было, во всяком случае, горячим и содержало кофеин. Выпив, Энни снова направилась в сторону бокса Грейс, поздоровавшись на ходу с одной из молоденьких сестер, спешившей домой после смены.

– Сегодня она выглядит получше, – сказала та, когда они поравнялись.

– Вы так думаете? – с надеждой спросила Энни. Познакомившись с Энни поближе, никто из персонала уже не осмеливался обнадеживать ее без повода.

– Да. – Остановившись у выхода, медсестра хотела еще что-то добавить, но передумала и толкнула дверь.

– Только поактивнее разрабатывайте мышцы.

Энни шутливо отдала ей честь.

– Слушаюсь, мэм.

Выглядит получше. Что могут означать эти слова, думала Энни, возвращаясь к постели дочери, когда человек, про которого так говорят, находится уже одиннадцатый день в коме и конечности его безжизненны, как плавники у выброшенной на берег рыбы? В палате другая медсестра меняла повязку на ноге Грейс. Энни остановилась, наблюдая за ее действиями. Сестра, подняв глаза, улыбнулась. Единственное, чего Энни не могла заставить себя делать, – это перевязку. Здесь, в больнице, старались вовлечь, насколько возможно, родителей и родственников в уход за больными. Они с Робертом стали уже неплохими массажистами, могли делать и некоторые другие вещи – прочищать рот и глаза Грейс, менять мешочки, куда стекала моча. Но сама мысль об изуродованной ноге дочери, об этом обрубке, заставляла Энни холодеть от ужаса и терять голову. Не только прикасаться, но и смотреть на культю было для нее невыносимо.

– Рана хорошо заживает, – сказала сестра. Энни кивнула, с трудом заставляя себя не отводить взгляд. Швы сняли два дня назад, и длинный искривленный шрам ярко пламенел. Сестра заметила испуганное выражение глаз Энни.

– Кажется, пленка кончилась, – проговорила она, кивая на лежащий на подушке «Уокмен», как бы разрешая Энни не смотреть на шрам, и Энни с благодарностью воспользовалась этой возможностью. Вынув пленку с миниатюрами Шопена, она вытащила из тумбочки «Женитьбу Фигаро». Вставив в кассетник моцартовскую оперу, она поправила на голове Грейс наушники, не сомневаясь, что она не одобрила бы ее выбор. Дочь не раз заявляла, что терпеть не может оперу. Но Энни скорее провалилась бы в преисподнюю, чем поставила одну из тех пленок, что Грейс слушала в автомобиле. Кто знает, не опасны ли поврежденному мозгу «Нирвана» или «Алиса в цепях»? Слышит ли дочь что-нибудь? Если слышит, то, возможно, очнувшись, полюбит оперу. Нет, скорее, возненавидит свою мать за еще одно проявление деспотизма…

Энни вытерла тоненькую струйку слюны в уголке рта Грейс и, поправив сбившийся локон, задержала руку на голове, глядя на дочь. Она вдруг заметила, что сестра, закончив перевязку, следит за ней. Встретившись взглядами, они улыбнулись друг другу. В глазах сестры мелькнуло нечто похожее на жалость, и Энни поспешила положить этому конец.

– Пора приниматься за дело! – сказала она.

Закатав рукава, Энни придвинула стул к кровати. Медсестра собрала свои вещи и удалилась. Энни всегда начинала с левой руки, сейчас она тоже взяла ее в свои руки и начала поочередно массировать пальчики, а потом и всю кисть. Вперед – назад, сгибая и разгибая каждый сустав, слыша, как те легонько потрескивают от ее усилий. Вот очередь дошла и до большого пальца – Энни вращала его, похлопывала и разминала. Из наушников до нее доносились приглушенные звуки Моцарта, и она непроизвольно массировала руку в ритм музыке, перейдя теперь к запястью.

Этот новый этап телесной близости к дочери Энни переживала очень остро. Только в младенчестве дочки Энни так же хорошо знала ее тело – и теперь словно возвращалась в любимую и когда-то хорошо знакомую страну. О существовании некоторых родинок и шрамов она и понятия не имела. На предплечье дочери была россыпь крошечных веснушек и такой нежный пушок, что Энни захотелось прижаться к нему щекой. Повернув руку тыльной стороной вверх, она рассматривала прозрачную кожу и бьющиеся под ней синеватые жилки.

Энни перешла к локотку – раз пятьдесят согнула и разогнула руку, потом стала массировать мышцы. Нелегкая работа – скоро у Энни от напряжения заныли руки. Теперь надо переходить ко второй руке. Энни осторожно опустила руку дочери на одеяло и уже собиралась встать, чтобы перейти на другую сторону кровати, как нечто необычное привлекло ее внимание.

Движение было очень слабым, почти незаметным – Энни даже подумала, что ей показалось, будто один из пальчиков шевельнулся. Энни снова села, не сводя глаз с руки Грейс, – вдруг последует продолжение. Но ничего не происходило. Тогда Энни снова взяла руку дочери и слегка ее пожала.

– Грейс, – позвала она. – Грейси?

Никакой реакции. Лицо было неподвижным. Только вздымалась и опускалась грудь, приводимая в движение аппаратом искусственного дыхания. Может, то, что она видела, – просто следствие инерции? Энни перевела взгляд с лица дочери на мониторы приборов. Она, в отличие от Роберта, так и не научилась разбираться в системе экранных сигналов. Возможно, Энни больше, чем муж, доверяла вмонтированной в них сирене тревоги. Впрочем, она представляла, как приблизительно должны выглядеть пульсирующие данные, говорящие о работе сердца и мозга, о кровяном давлении. На экране аппарата, отвечающего за сердце, светилось изображение оранжевого электронного сердечка – Энни считала это неплохой выдумкой и по-своему трогательной. В течение многих дней число сердечных сокращений в минуту оставалось постоянным, равняясь семидесяти ударам. Но сейчас оно было выше. Восемьдесят пять, потом восемьдесят четыре. Энни нахмурилась и огляделась. Медсестры поблизости не было, но Энни не впала в панику. Возможно, эти изменения не столь существенны. Она перевела взгляд на Грейс.

– Грейс?

Сжимая руку дочери, Энни на этот раз смотрела на экран – цифры на нем заплясали как бешеные. Девяносто – сто – сто десять.

– Грейси?

Энни приподнялась, сжимая пальчики дочери в обеих руках, и напряженно вглядывалась в ее лицо, потом повернулась, чтобы позвать кого-нибудь из персонала, но в палату уже вбегали медсестра и молодой врач. Изменения в состоянии Грейс зафиксировало и центральное табло.

– Она пошевелилась. Я видела, – проговорила Энни. – Ее рука…

– Продолжайте жать руку, – торопливо бросил врач. Он вынул из нагрудного кармана фонарик в виде авторучки и, приоткрыв один глаз девочки, посветил в него, проверяя реакцию. Медсестра тем временем записывала показания мониторов. Сердцебиение достигло ста двадцати ударов в минуту. Врач снял с Грейс наушники.

– Скажите ей что-нибудь.

Энни нервно сглотнула. На мгновение ей показалось, что она забыла слова. Врач удивленно посмотрел на нее.

– Говорите все, что хотите. Неважно что.

– Грейси? Это я. Дорогая, пора просыпаться. Пожалуйста, проснись.

– Взгляните, – сказал врач. Придерживая веко, он по-прежнему светил в глаз. Вглядевшись, Энни заметила слабое мигание. У нее перехватило дыхание.

– Верхний предел давления – сто пятьдесят, – произнесла сестра.

– Что это значит?

– Это значит, что она реагирует, – ответил врач. – Дайте-ка мне.

Он взял у Энни руку Грейс, продолжая другой рукой удерживать веко.

– Грейс, – сказал он. – Сейчас я пожму тебе руку и прошу, если можешь, пожми в ответ мою. Только постарайся, жми как можно сильнее. Хорошо?

Он сжал руку девочки, не переставая следить за ее глазом.

– Есть, – произнес он, снова передавая Энни руку дочери. – А теперь, прошу тебя, Грейс, повтори все еще раз, чтобы почувствовала и твоя мама.

Глубоко вздохнув, Энни надавила на пальчики… и ощутила ответную реакцию – чуть заметную, напоминающую первую слабую поклевку, когда рыба еще неуверенно берет наживку. Но что-то уже задрожало в темных глубоких водах и рвалось на поверхность.

Грейс находилась в туннеле. Тот немного напоминал подземку, но здесь было темнее и много воды – девочка барахталась в ней. Вода, правда, не была холодной. Впрочем, эту жидкость с трудом можно было назвать водой – слишком уж теплая и плотная. В отдалении виделся свет, и Грейс почему-то знала, что может либо плыть туда, либо, развернувшись, направиться в другую сторону – там тоже был свет – только потусклее, не такой влекущий. Грейс не испытывала никакого страха. У нее просто был выбор. Что бы она ни выбрала – все будет хорошо.

Она услышала голоса. Они доносились оттуда, где свет был тусклее. Грейс не могла видеть говоривших, но один из голосов принадлежал ее матери. Второй – мужчине, но не отцу. Этого мужчину она не знала. Она хотела пробиться к ним, плыть по туннелю, но вязкая жидкость не пускала ее. Она была словно клей. Грейс пыталась плыть, но клей удерживал ее. «Клей не пускает меня, клей…» Она хотела позвать на помощь, но не могла произнести ни звука.

Говорившие, похоже, не знали, что она рядом. Почему они не видят ее? Их голоса звучали отдаленно, и Грейс вдруг стало страшно, что они уйдут, и она снова останется одна. Но тут мужчина позвал ее, да, он произнес ее имя. Значит, они ищут ее. И хотя Грейс по-прежнему никого не видела, она теперь знала, что ей стараются помочь, и если она сделает окончательный, решительный рывок, возможно, ей удастся вырваться из этого клея, и тогда они вытащат ее.

4

Роберт расплатился с хозяином сельского магазина, а когда вышел на улицу, двое парней уже перевязали елку бечевой и погрузили в прицеп «Форда-Лариата», купленного им прошлым летом, когда надо было перевезти из Кентукки Пилигрима. Когда в одну из суббот он подъехал рано утром к дому на серебристом «Форде» с трейлером такого же цвета, Энни и Грейс открыли от удивления рты. Обе выскочили на крыльцо – Грейс в восторге, Энни – кипя от бешенства. Но Роберт только пожал плечами, улыбнулся и сказал: ладно уж, нельзя же перевозить нового коня в старой таратайке.

Роберт поблагодарил парней, пожелал им веселого Рождества и выехал с грязной стоянки на дорогу. Он никогда еще не покупал рождественскую елку так поздно. Обычно они с Грейс ездили за елкой за неделю до Рождества, но не вносили ее в дом и не наряжали до Сочельника. Хорошо, что дочка сама примет участие в украшении елки. Завтра Сочельник, и Грейс возвращается домой.

Докторам эта идея не очень нравилась. Прошло только две недели после выхода девочки из комы, но Роберт и Энни настаивали, говорили, что поездка домой пойдет ей на пользу, и в результате добились своего: Грейс отпустили, но только на два дня. Завтра в полдень они могли ее забрать.

Остановившись у кондитерской, Роберт пошел купить хлеба и сладких булочек. Они частенько завтракали втроем в этой кондитерской. Это стало своеобразным семейным ритуалом. Здешняя продавщица в свое время выручала их, оставаясь посидеть с маленькой Грейс.

– Как ваша дочурка? – спросила она.

– Завтра будет дома.

– Да ну? Это чудесно.

Роберт видел, что остальные посетители прислушиваются к их разговору. Все в поселке знали о несчастном случае: о здоровье Грейс у Роберта часто справлялись совершенно незнакомые люди. Никто, однако, никогда не упоминал об ампутированной ноге.

– Не забудьте передать ей от меня привет.

– Обязательно. Спасибо. И веселого Рождества.

Когда Роберт шел к «Лариату», он краешком глаза видел, что посетители кондитерской провожают его взглядами из окна. Проехав мимо консервной фабрики, Роберт снизил скорость, переезжая железную дорогу, и повернул к дому, выбрав путь через Чэтхем-Виллидж. Рождественские игрушки заполняли витрины на Мейн-стрит, а на узеньких тротуарах, украшенных гирляндами из разноцветных фонариков, толклись люди, покупающие подарки. Заметив нескольких знакомых, Роберт помахал им из окна. Рождественский вертеп на центральной площади был необычайно красив – несомненное нарушение Первой поправки, – и все же он выглядел великолепно, излучая радость, – ведь приближалось Рождество. Только погода, похоже, забыла об этом.

Дождь не шел с того самого дня, когда Грейс произнесла первые слова, дни стояли на редкость теплые. Едва оправившись от угрозы тропических ливней, метеорологические службы получили новый лакомый кусочек. Да, земля превращалась в парник – погода будто взбесилась.

Когда Роберт вошел в дом, Энни находилась в кабинете – звонила на работу. Разносила кого-то из коллег – Роберту показалось, что одного из старших редакторов. Из того, что услышал Роберт, прибираясь на кухне, он заключил, что бедняга согласился напечатать статью об актере, которого Энни терпеть не могла.

– Звезда? – переспросила она, не веря своим ушам. – Звезда? Ну как же! Да этот парень – пустое место. Бездарность.

В другое время Роберт только улыбнулся бы, услышав такой разговор, но агрессивный тон жены уничтожил то благостное состояние, в котором он вернулся домой. Он понимал, как трудно создать классный журнал из заштатного бульварного чтива. Но дело было не только в этом. После несчастного случая Энни моментами впадала в такую ярость, что ему становилось страшно.

– Что? Ты обещал заплатить ему такие деньги? – свирепо кричала она в трубку. – Ты что, выжил из ума? Что он, нагишом будет позировать?

Роберт сварил кофе и накрыл стол для завтрака. Он купил любимые булочки жены.

– Прости, Джон, но я не могу согласиться. Позвони и все отмени… А мне плевать. И пошли мне факс. Хорошо.

Роберт слышал, что жена положила трубку. Ни слов прощания – ничего, теперь так часто бывало. Стук ее каблучков, однако, звучал скорее безрадостно и уныло, чем сердито. Энни вошла в кухню, и он, подняв голову, улыбнулся ей.

– Хочешь есть?

– Нет, поела овсянку.

Роберт постарался, чтобы она не заметила его разочарования. Жена тем временем увидела на столе свои любимые плюшки.

– Прости.

– Неважно. Мне больше достанется. А кофе будешь?

Энни кивнула и, усевшись за стол, глянула без всякого интереса на принесенную мужем свежую газету. Прошло некоторое время, прежде чем разговор возобновился.

– Елку привез? – спросила Энни.

– Спрашиваешь! Не такую роскошную, как в прошлом году, но тоже очень миленькую.

Они снова помолчали. Роберт налил ей и себе кофе и тоже сел за стол. Булочки были просто объедение. В тишине было слышно, как Роберт жует. Энни вздохнула.

– Думаю, нужно все сделать еще сегодня, – проговорила она, отпивая кофе.

– Ты о чем?

– О елке. Нужно сегодня нарядить ее.

Роберт нахмурился.

– А как же Грейс? Почему без нее? Ей это не понравится.

Энни в сердцах отставила чашку.

– Не прикидывайся дураком. Как она будет наряжать елку на одной ноге?

Она встала, со скрипом отодвинув стул, и пошла к двери. Потрясенный Роберт смотрел ей вслед.

– А я думаю, она сможет, – упрямо заявил он.

– Нет, не сможет. Как она будет это делать? Прыгать вокруг елки? Да ведь она и на костылях еле держится.

Роберт поморщился.

– Энни, перестань…

– Нет, это ты перестань, – отрезала жена и, отвернувшись, собиралась уже выйти из кухни, но потом вдруг остановилась. – Ты хочешь, чтобы все было как раньше, но это невозможно. Постарайся понять.

Сославшись на работу, она ушла к себе, а у Роберта тупо заныло в груди: он знал, что Энни права. Прежнюю жизнь уже не вернуть.

Грейс считала, что врачи поступили умно, не сказав ей сразу про ногу. Она даже не могла вспомнить, когда именно узнала правду. Да, они здорово преуспели в таких делах – знали, например, до какой кондиции тебя накачать наркотиками, чтобы тебе и больно не было и чтобы в транс не впадала. Грейс подозревала, что с ней что-то не так – еще перед тем, как заговорить или начать двигаться. Это ощущение не проходило, да и сестры больше занимались с той ногой. Постепенно знание само вошло в нее, как и многое другое, что она открыла для себя после того, как ее вытащили из клейкого туннеля.

– Едешь домой?

Грейс подняла глаза. В дверь просунула голову женщина, которая ежедневно приходила, чтобы узнать, что она хочет на обед. Пухленькая и добродушная, она так громко хохотала, что стены сотрясались. Грейс улыбнулась ей и утвердительно кивнула.

– Это хорошо. Но тогда тебе не попробовать мой рождественский обед.

– Оставьте мне чего-нибудь вкусненького. Я послезавтра вернусь. – Голос девочки звучал хрипловато. На отверстии в шее, куда подводили трубочку от аппарата искусственного дыхания, все еще была марлевая повязка. Женщина подмигнула ей:

– Ладно, милочка, договорились.

Женщина ушла, и Грейс взглянула на часы. Она уже полностью оделась и сидела на кровати, дожидаясь родителей – те должны были появиться через двадцать минут. В эту палату ее перевели через неделю после выхода из комы, когда отпала необходимость в аппарате искусственного дыхания, и теперь она могла говорить, а не просто шевелить губами. Палата была крошечная; бледно-зеленый цвет, в которые обычно – непонятно по какой причине – красят стены больниц, навевал жуткую тоску; вид из окна тоже был унылым – внизу размещалась автомобильная стоянка. Но зато в комнате стоял телевизор, а многочисленные подарки, цветы и открытки тоже поднимали настроение.

Грейс посмотрела на свою ногу – медсестра аккуратно подколола штанину ее серых брючек. Раньше она слышала, что, когда отрезают ногу или руку, человек еще долго чувствует ее. Теперь она в этом убедилась. Несуществующая нога отчаянно чесалась по ночам, доводя ее до безумия. Удивительно, но когда Грейс смотрела на эту странного вида культю, с которой ей теперь суждено жить, ей казалось, что та не имеет к ней никакого отношения. Словно этот обрубок принадлежал кому-то другому.

У тумбочки стояли прислоненные к стене костыли, а на них глазел с фотографии Пилигрим. Снимок коня – чуть ли не первое, что увидела девочка, придя в себя. Отец, проследив направление ее взгляда, сказал, что с Пилигримом все хорошо. Ей было приятно это услышать.

А вот Джудит погибла. И Гулливер – тоже. От Грейс ничего не скрыли. Но она не смогла полностью прочувствовать это известие. Та же история, что и с ногой. Она, конечно, поверила – зачем бы им лгать? И даже расплакалась, когда отец рассказал ей обо всем, что случилось в то утро, но – может, из-за наркотиков, на которых ее тогда держали, – слезы шли не от сердца. Она словно смотрела на себя со стороны – горе было каким-то искусственным. И теперь, когда она вспоминала о случившемся (а ее удивляло, что иногда она об этом забывала), сам факт смерти Джудит присутствовал только в голове, окруженный спасительной зоной бесчувствия, не позволяющей полностью осознать гибель подруги.

На прошлой неделе к ней приходил полицейский, задавал вопросы и что-то писал. Он очень нервничал – это было видно, тем более что Роберт и Энни кружили вокруг, не спуская с него глаз: боялись, как бы допрос не разволновал дочь. Но они зря беспокоились. Грейс сказала полицейскому, что помнит только, как они съехали вниз по обледеневшему склону. Она лукавила. В глубине души она знала: если постараться – она вспомнит больше, гораздо больше. Просто ей не хотелось ничего вспоминать.

Роберт предупредил дочь, что позже ей придется сделать заявление – возможно, письменное – для представителей страховой компании, но сейчас еще рано об этом думать. Это подождет – пусть она сначала поправится. Хотя он сам толком не знал, что в ее случае означает «поправиться».

Грейс продолжала смотреть на фотографию Пилигрима. Про себя она уже решила, что сделает. Вернее, чего не станет делать. Грейс подозревала, что родители будут настаивать, чтобы со временем она возобновила прогулки верхом. Но она никогда, никогда больше не сядет на этого коня. Надо его отвезти назад в Кентукки. Только пусть не продают кому-то по соседству: если в один прекрасный день Грейс повстречает его с новым хозяином в седле, она этого не перенесет. Нет, надо увидеть коня еще разок, попрощаться с ним – и пусть на этом все кончится.

Пилигрим тоже проводил Рождество дома, он вернулся на неделю раньше Грейс, и, расставшись с ним, никто в Корнелле не испытывал сожаления. Некоторые студенты носили на теле знаки его особого внимания. У одного рука была в гипсе, другие отделались синяками и ссадинами. Дороти Чен, которая с ловкостью матадора умудрялась делать коню ежедневные уколы, получила в благодарность укус в плечо – отметины зубов, по ее словам, никак не сходили.

– Я вижу их в зеркале ванной комнаты, – доверительно сообщила она Гарри Логану. – Оттенки меняются каждый день.

Логан постарался представить себе эту картину: Дороти Чен, рассматривающая в зеркале ванной обнаженное плечо. О Боже…

Джоан Дайер и Лиз Хэммонд приехали за конем вместе с ним. Между Логаном и Лиз никогда не было вражды, хотя они вроде бы конкуренты. Лиз была крупной добродушной женщиной примерно его возраста, и Логан радовался, что она тоже согласилась поехать, потому что всегда считал Джоан Дайер несколько мрачной особой.

По его предположениям, Джоан перевалило за пятьдесят, глаза на ее суровом морщинистом лице смотрели так, словно она уличала тебя во всех смертных грехах. Это она вела машину, с явным удовольствием прислушиваясь к разговору Лиз и Логана на профессиональные темы. В Корнелле она ловко подогнала трейлер к самому стойлу Пилигрима. Дороти вкатила в коня основательную порцию успокоительного, но, несмотря на это, им потребовался битый час, чтобы погрузить его в трейлер.

Все последние недели Лиз была сама доброжелательность и никогда не отказывалась помочь. Вернувшись с конференции, она тут же, по просьбе Маклинов, поехала в Корнелл. Маклины явно хотели, чтобы Логан передал Лиз опеку над конем, и тот, надо сказать, жаждал этого не меньше. Но, побывав в лечебнице, Лиз сообщила владельцам коня, что Логан сделал все, что мог, и даже больше, и по справедливости надо оставить Пилигрима в его руках. В конце концов порешили, что Лиз будет тоже иногда осматривать коня. Логан нисколько не комплексовал по этому поводу. Когда встречается такой сложный случай – лишний глаз не повредит.

Не видевшая Пилигрима со дня несчастья, Джоан Дайер была потрясена. Рубцы на морде и груди выглядели ужасно. Но особенно поразила ее свирепая, ненормальная враждебность, какой не было в коне раньше. В течение четырех долгих часов, что они ехали назад, он непрерывно бил копытами в стены трейлера. Тот сотрясался от этих бешеных ударов. Джоан не на шутку встревожилась:

– Куда я его только поставлю?

– Вы о чем? – спросила Лиз.

– Нельзя же держать его с другими лошадьми, когда он в таком состоянии. Это опасно.

Подъехав к конюшне, они оставили коня в трейлере, пока Джоан с двумя сыновьями готовили ему стойло позади амбара – в той конюшне, где давно уже не держали лошадей. Эрик и Тим, которым было под двадцать, помогали матери. Глядя, как они трудятся, Логан обратил внимание, что сыновья очень похожи на мать – такие же удлиненные лица и такие же молчуны. Когда стойло было готово, Эрик – тот, что постарше и помрачнее, – впритык к нему подкатил трейлер. Однако конь выходить не желал.

В конце концов Джоан велела сыновьям забраться в трейлер и выгнать Пилигрима палками. Логан видел, как они, здорово напуганные, хлестали коня что есть силы, а тот в ярости и страхе вздымался на дыбы. Нет, это никуда не годилось. Логан боялся, что у Пилигрима вот-вот откроется рана на груди, но ничего другого предложить не мог. Наконец конь, пятясь задом, ввалился в стойло, и за ним тут же захлопнули дверцу.

Возвращаясь в автомобиле домой, где его дожидались жена и дети, Логан находился в подавленном состоянии. Ему припомнился охотник – тот коротышка в меховой шапке, который скалился с железнодорожного моста. А ведь гнусный недомерок оказался прав. Нужно было пристрелить.

Рождество у Маклинов началось не лучшим образом, а дальше пошло еще хуже. Когда они ехали домой из больницы, Грейс лежала на заднем сиденье. Примерно на полпути она спросила:

– А можно мы сразу, как приедем, станем ее наряжать?

Энни молча смотрела прямо перед собой, предоставив отвечать Роберту. Они украсили елку еще вчера, проделав это в угрюмом молчании, злые друг на друга.

– Прости, малышка, но я подумал, что тебе не захочется возиться. – Умом Энни понимала, что должна испытывать благодарность к Роберту за этот рыцарский поступок – он великодушно взял вину на себя, но она ничего не чувствовала, и это неприятно поразило ее. Роберт, как всегда, подлил масла в огонь очередной шуткой.

– Видишь ли, юная леди, – продолжал он, – у тебя и так будет полно забот. Надо дровишки наколоть, уборкой заняться, на кухне поколдовать…

Грейс вымученно засмеялась, а Энни сделала вид, что не заметила брошенный на нее искоса взгляд Роберта. Воцарилось молчание.

Дома дела пошли несколько веселее. Грейс похвалила елку, сказала, что та очень красивая. Закрывшись у себя в комнате, она поставила на полную громкость «Нирвану», как бы убеждая родителей, что с ней все в порядке. С костылями она управлялась отменно – даже лестницу сумела одолеть. Грейс упала только раз, когда несла вниз мешочек с подарками для родителей, которые по ее просьбе купили медсестры.

– Ничего со мной не случилось, – сказала она подбежавшему Роберту, хотя больно стукнулась головой о стену, и выбежавшая из кухни Энни видела, что у дочери глаза на мокром месте.

– Ты уверена? – Роберт рвался помочь, но Грейс старалась справиться сама.

– Да, папочка, все хорошо.

Грейс двинулась дальше, и, когда Роберт увидел, как она кладет под елку подарки, глаза его наполнились слезами. Вид плачущего мужа почему-то так взбесил Энни, что она поспешила вернуться на кухню.

В семье было принято обмениваться рождественскими подарками. Энни и Роберт дарили общий подарок Грейс и друг другу. Утром Грейс приносила подарки в спальню родителей и, сидя на широкой постели, разворачивала их. Они шутили над тем, каким оказался догадливым Дед Мороз, как точно угадал, кому что надо, но – вот на тебе – забыл оторвать ценники. Теперь все эти ритуалы казались Энни невыносимыми.

Грейс рано отправилась спать, и, когда они убедились, что дочь заснула, Роберт на цыпочках пошел к ней в комнату с чулком, набитым подарками. Энни уже разделась и слышала, как в тишине холла тикают часы. Когда Роберт вернулся, она была в ванной. По шуршанию Энни догадалась, что муж положил приготовленный для нее подарок под кровать с ее стороны. Она сама только что проделала такую же процедуру. Какой фарс!

Роберт в своей полосатой английской пижаме вошел в ванную и улыбнулся ей в зеркале. Энни сплюнула пасту и прополоскала рот.

– Может, хватит рыдать, – резко произнесла она, не глядя на мужа.

– Что?

– Я смотрела на тебя, когда Грейс упала. Не надо ее жалеть. Этим горю не поможешь.

Энни повернулась, чтобы идти в спальню, но муж, нахмурившись, продолжал на нее смотреть.

– Энни, ты невозможна!

– Спасибо.

– Что с тобой происходит?

Она молча прошла мимо него. Забравшись в постель, выключила свет со своей стороны, то же самое сделал и Роберт, придя через несколько минут. Они лежали, повернувшись друг к другу спинами. Энни не сводила глаз с желтого пятна на полу – туда падал свет из коридора. Она не ответила Роберту вовсе не из-за вздорности характера – просто не знала, что сказать. И как она только могла так с ним обращаться? Но его слезы вызвали у нее ярость – и еще зависть. Ведь с того ужасного дня сама она ни разу не заплакала.

Повернувшись, Энни виновато обняла Роберта, прижимаясь к его спине.

– Прости, – шепнула она, целуя мужа в шею. Роберт не шевелился. Затем, медленно повернувшись на спину, привлек ее одной рукой к себе – голова ее уютно пристроилась на его груди. Роберт глубоко вздохнул, и оба затихли. Так они лежали довольно долго. Потом рука Энни легко скользнула вниз по животу мужа и, нежно коснувшись его мужской плоти, почувствовала ответную реакцию. Она приподнялась, встала над ним на коленях и стянула через голову ночную рубашку. Роберт стал ласкать ее груди, как делал всегда, когда они занимались любовью в такой позе. Плоть его совсем затвердела: она умело направила его, почувствовав, как он содрогнулся. За все это время они не произнесли ни одного ласкового слова. Энни смутно видела лицо этого замечательного человека, которого знала так давно… в глазах его застыла страшная, неизбывная печаль – ее не могло скрыть даже желание.

…На Рождество похолодало. Свинцовые тучи мчались над лесом словно при убыстренной киносъемке; подул северный ветер и принес с собой в долину арктический воздух. Уютно расположившись перед камином, они играли в «Скрэббл»,[1] слушая завывания ветра в трубе.

Утром, разбирая под елкой подарки, они прилагали неимоверные усилия, чтобы все выглядело как обычно. Грейс никогда в жизни, даже когда была маленькой, не получала столько подарков. Почти все знакомые что-нибудь прислали, и Энни с опозданием поняла, что часть подарков нужно было на время спрятать. Тут попахивало благотворительностью, и Грейс это почувствовала – некоторые свертки она даже не раскрыла.

Энни и Роберт долго мучились, не зная, что подарить дочери. В прежние годы ей всегда дарили что-нибудь, имеющее отношение к верховой езде. Теперь все наоборот: подарок ничем не должен напоминать о лошадях. В конце концов Роберт купил аквариум с тропическими рыбками. Дочь мечтала о нем, и они это знали, но теперь Энни боялась, что Грейс может истолковать подарок как намек: вот, мол, сиди и смотри. Больше тебе все равно делать нечего. Роберт установил аквариум в одной из задних комнат, обернув его нарядной подарочной бумагой. Когда Грейс распаковала аквариум, лицо ее осветилось радостью.

– Боже мой! Какая прелесть!

Вечером, перемыв после ужина посуду, Энни нашла Грейс и Роберта на диване у аквариума. Они лежали в темноте перед освещенным стеклянным сосудом – видимо, любовались рыбками, а потом, обнявшись, заснули. Колышущиеся растения и скользящие в воде рыбы отбрасывали на их лица призрачные тени.

На следующее утро, за завтраком, Грейс была очень бледна. Роберт накрыл своей рукой ее ладошку:

– Все нормально, малышка?

Грейс кивнула. Энни поставила на стол кувшин с апельсиновым соком, и Роберт убрал руку. Энни чувствовала, что Грейс хочет что-то сказать, но ей трудно решиться.

– Я тут думала о Пилигриме, – произнесла она наконец ровным голосом. Впервые за все время она заговорила о коне. Энни и Роберт застыли на своих местах. Энни почувствовала угрызения совести: никто из них со времени несчастного случая не удосужился навестить его в лечебнице или хотя бы сейчас, когда он находился в конюшне миссис Дайер.

– А-а… – потянул Роберт. – И что же?

– Мне кажется, его нужно отправить назад в Кентукки.

Воцарилось молчание.

– Грейси, – начал Роберт, – не надо торопиться с решениями. Возможно, потом…

Грейс перебила его:

– Я знаю, что вы хотите сказать. Люди получали такие же тяжелые травмы и потом опять начинали ездить верхом. Но я не буду. – Она замолчала, стараясь скрыть волнение. – Не хочу. Пожалуйста.

Энни взглянула на Роберта. Он почувствовал на себе ее взгляд – она знала. Знала также и то, что муж понимает: она молит его, что никаких слез или даже намека на них быть не должно.

– Не знаю – возьмут ли его назад, – продолжала Грейс, – но я не хочу, чтобы он жил у кого-нибудь по соседству.

Роберт медленно кивнул, показывая, что понимает чувства дочери, даже если не совсем с ней согласен. Грейс охватило воодушевление.

– Папочка, я хочу попрощаться с ним. Давай поедем к нему сегодня. Пока я не вернулась в больницу.

* * *

Энни только однажды говорила с Гарри Логаном по телефону. Разговор был несколько натянутым, и, хотя ни один из них не упомянул о ее угрозе привлечь его к ответственности, воспоминание об этом тяготило обоих. Логан был сама любезность, и Энни чуть ли не начала извиняться – по крайней мере, была готова. Но с тех пор все новости о состоянии Пилигрима передавала Лиз Хэммонд. Не желая добавлять им волнений, Лиз несколько приукрашивала положение вещей.

Раны заживают хорошо, говорила она. Пересаженная кожа в районе берцовой кости прижилась отлично. Носовая кость выглядит после операции как новенькая – никто на это даже не надеялся. Все это было чистой правдой. И в то же время никак не подготовило Энни, Роберта и Грейс к тому, что они должны были с неизбежностью увидеть, приехав во владения Джоан Дайер.

Через двор, из конюшни, к ним шла сама миссис Дайер, вытирая руки о старенькую стеганую куртку, которую носила всегда, сколько они помнили. Ветер разметал по лицу седые волосы – она, улыбаясь, отводила их назад. Энни поразила эта улыбка, столь несвойственная мрачноватой хозяйке конюшен. Возможно, ее вызвало чувство неловкости при виде Грейс, которой помогал выбраться из автомобиля и встать на костыли Роберт.

– Привет, Грейс! – помахала им миссис Дайер. – Как ты, дорогуша?

– Она у нас молодцом, правда, малышка? – ответил за дочь Роберт. Ну почему он не дает ответить ей самой, мысленно возмутилась Энни. Грейс храбро улыбнулась:

– У меня все хорошо.

– Как Рождество? Много подарков?

– Тьма-тьмущая, – ответила Грейс. – Мы здорово повеселились, правда? – И она обернулась к Энни.

– Просто отлично, – поддержала ее мать.

Разговор оборвался – никто не знал, о чем говорить дальше. Смущенные, они стояли на сильном ветру. Над головами стремительно мчались облака; неожиданно в просвете выглянуло солнце, заставив ярко вспыхнуть красные стены конюшни.

– Грейс хочет повидаться с Пилигримом, – объявил Роберт. – Он в своем стойле?

На лице миссис Дайер отразилось замешательство.

– Нет. Его поставили в ту конюшню, что позади.

Энни почувствовала беду и видела, что Грейс тоже понимает: случилось неладное.

– Прекрасно, – продолжал Роберт. – Мы можем его видеть?

Миссис Дайер колебалась лишь мгновение.

– Конечно.

Повернувшись, она пошла прочь. Все трое двинулись за ней и, выйдя со двора, направились к старой конюшне.

– Смотрите под ноги. Здесь довольно грязно.

Она глянула через плечо на ковылявшую на костылях Грейс и тут же метнула взгляд на Энни – в нем читалось предупреждение.

– Наша малышка отлично управляется с этими штучками, не так ли, Джоан? Я бы так не сумел.

– Я вижу, – коротко ответила миссис Дайер, улыбнувшись.

– А почему он не в своем стойле? – поинтересовалась Грейс, но миссис Дайер оставила этот вопрос без ответа. Они уже подошли к старой конюшне, и хозяйка остановилась у единственной запертой двери. Повернувшись к ним, она, нервно сглотнув, подняла на Энни глаза:

– Не знаю, что уж говорили вам Гарри и Лиз.

Энни пожала плечами.

– Мы знаем, что он чудом остался в живых, – сказал Роберт. Последовало молчание – все ждали, что скажет миссис Дайер. Она же, похоже, подыскивала нужные слова.

– Грейс, – заговорила она. – Пилигрим уже не тот, что прежде. Эта история подкосила его. – Выражение лица Грейс мгновенно изменилось, стало тревожным, и миссис Дайер бросила умоляющий взгляд на родителей девочки. – Честно говоря, я не уверена, что сейчас стоит подходить к нему.

– Почему? Что такое?.. – начал было Роберт, но Грейс перебила отца:

– Я хочу его видеть. Откройте дверь.

Миссис Дайер взглядом спросила разрешения у Энни. Та, понимая, что дело зашло уже слишком далеко и поворачивать назад поздно, кивнула. Миссис Дайер неохотно отодвинула засов. Из стойла мгновенно послышался страшный рев, от которого все вздрогнули. Потом воцарилось молчание. Миссис Дайер медленно приоткрыла верхнюю дверцу – Грейс напряженно вглядывалась внутрь стойла; Энни и Роберт стояли за дверью.

Глаза девочки не сразу привыкли к темноте. Наконец она разглядела коня. Когда Грейс заговорила, голосок ее звучал так слабо и приглушенно, что его почти не было слышно.

– Пилигрим? Пилигрим?

Вдруг она издала сдавленное рыдание, резко отвернулась и чуть не упала. Роберт мигом оказался рядом и поддержал ее.

– Нет, папочка! Нет!

Обняв дочь, Роберт осторожно повел ее на главный двор. Рыдания Грейс слышались все тише, пока ветер не заглушил их совсем.

– Энни, – заговорила миссис Дайер. – Прости. Нельзя было приводить ее сюда.

Энни посмотрела на нее невидящим взглядом и придвинулась ближе к дверце. В нос ей ударил резкий запах мочи, пол стойла был густо загажен. Пилигрим, забившись в угол, испуганно и дико смотрел на нее. Ноги его были неуклюже вывернуты, шею он склонил так низко, что голова только на фут отстояла от земли, а изуродованная шрамами морда напряженно вытянулась – конь как бы предупреждал, что дальше двигаться нельзя, фыркая отрывисто и нервно. У Энни по спине побежали мурашки, и конь, казалось, почувствовал ее страх: прижав уши, он злобно смотрел на нее, оскалив зубы в жутком подобии угрозы… Заглянув в его налившиеся кровью глаза, Энни поняла, почему люди придумали себе дьявола.

5

Совещание растянулось почти на час, и Энни отчаянно заскучала. Коллеги – кто где – расселись в ее кабинете, погрязнув в яростном споре по поводу того, какой оттенок розового цвета будет лучше смотреться на обложке очередного номера. Перед ними лежали образцы. По мнению Энни, один хуже другого.

– Не думаю, что нашим читателям придется по душе этот ядовито-розовый, – проговорил кто-то. Главный художник, который стоял горой именно за этот цвет, тут же дал сдачи:

– Почему же ядовитый, – отрицал он. – Скорее уж напоминает раскаленную проволоку.

– Такой цвет тоже не понравится читателям. Слишком отдает восьмидесятыми годами.

– Восьмидесятыми? Чушь!

В другое время Энни давно закончила бы эту нелепую дискуссию. Сказала бы, что думает сама – это и стало бы окончательным решением вопроса. Но сегодня она была просто не в силах сосредоточиться и – что самое противное – ее не волновало, как все решится.

Утро тоже выдалось не лучшее. Сначала – завтрак с голливудским агентом, на котором было с трудом достигнуто примирение: Энни сняла статью о его клиенте, сочтя того «неперспективным». Тот же, узнав об этом, впал в неистовство. Потом она два часа заседала с «производственниками», мрачно предрекавшими стремительный рост цен на бумагу. От одного из них так мерзко несло одеколоном, что Энни подташнивало; после совещания пришлось распахнуть настежь все окна. Но даже сейчас запах все еще ощущался.

В последнее время она больше, чем когда-либо, полагалась на свою заместительницу и друга Люси Фридман, которая была признанным авторитетом в вопросах оформления. Именно Люси заказала в свое время – в расчете на богатых бездельников – обсуждаемую сейчас обложку с фотографией вечно молодой рок-звезды, морщины которой тщательно уничтожал компьютер.

Понимая, что мысли Энни витают далеко, Люси взяла на себя ведение собрания. Эта крупная, любящая поспорить женщина, с острым чувством юмора и с голосом, скрипучим, как несмазанная телега, обожала всяческие перемены, что подтвердила и на этом собрании, объявив, что фон должен быть не розовым, а зеленым – как бы светящимся изнутри.

Опять завязались споры, и Энни вновь отключилась. Через окно было видно, как в офисе через дорогу мужчина в очках и строгом деловом костюме театрально взмахивал руками, держа при этом голову прямо и неподвижно – видимо, делал специальные упражнения. А что это дает ему? – невольно спросила себя Энни.

Ее внимание привлекло движение за стеклянными дверями – это Энтони, помощник Энни, пытался привлечь ее внимание, шевеля губами и постукивая по часам. Почти двенадцать – у нее назначена встреча с Робертом и Грейс у ортопеда.

– Что ты думаешь, Энни?

– Прости Люси, о чем речь?

– Как насчет розового на зеленом фоне?

– Звучит неплохо. – Главный художник что-то буркнул, но Энни сделала вид, что ничего не заметила. Подавшись вперед, она решительно опустила руки на стол. – Может, на этом и порешим? Мне нужно ехать.

Машина уже ждала ее. Энни, назвав шоферу адрес, села на заднее сиденье, ссутулившись в своей шубке, и они, петляя, направились к Ист-Сайду и далее – на окраину города. Улицы и люди на них казались мрачными и безрадостными. Время года было сумрачное, новый год уже успел доказать всем, что он ничем не лучше предыдущего. Когда они стояли у светофора, Энни заметила двух бездомных: тесно прижавшись друг к другу, они сидели на ступеньках – один спал, а другой что-то горячо бормотал, устремив глаза к небу. У Энни замерзли руки, и она засунула их поглубже в карманы.

Они миновали кафе «У Лестера» на 84-й улице, куда Роберт иногда водил Грейс завтракать перед школой. Пока разговор о школе еще не возникал, но вскоре дочери придется ее посещать и переносить сочувственные взгляды одноклассниц. Испытание не из легких… и чем дольше откладывать возвращение, тем тяжелее ей придется. Если протез подойдет – тот, за которым они едут сегодня в ортопедическую клинику, – то Грейс скоро будет ходить. А как только привыкнет к протезу, пойдет в школу.

Энни опоздала на двадцать минут; Роберт и Грейс уже были у Венди Ауербах, протезиста. Энни проводили по узкому коридору с белыми стенами в примерочную. Она еще издали услышала знакомые голоса.

Дверь кабинета была открыта – никто не заметил, как Энни подошла. Грейс сидела в трусиках на кушетке и смотрела вниз, на ноги, но Энни ничего не видела за фигурой Венди, которая, стоя на коленях, что-то прилаживала. Роберт внимательно следил за ее действиями.

– Как теперь? – спрашивала Венди. – Лучше? – Грейс кивнула. – Отличненько. А теперь попробуй встать.

Венди поднялась на ноги. Энни видела, как Грейс, сосредоточенно нахмурив брови, медленно оторвалась от кушетки и болезненно поморщилась, когда обрубок ноги надавил на протез. Она подняла глаза и тут увидела Энни.

– Привет, – проговорила дочь, выдавив улыбку. Роберт и протезист обернулись.

– Привет! – отозвалась Энни. – Как идут дела?

Грейс пожала плечиками. Какая же она бледная, пронеслось в голове Энни. Какая хрупкая!

– Малышка очень способная, – сказала Венди Ауербах. – Извините, мамочка, что мы вас не дождались.

Энни жестом показала, что не возражает. Наигранная веселость врачихи раздражала ее. Чего стоило хотя бы это «отличненько»! А называя ее «мамочкой», Венди подписывала себе смертный приговор. Энни не могла оторвать глаз от протеза, понимая, что Грейс внимательно следит за ее реакцией. Искусственная нога была вся телесного цвета, кроме шарниров и клапана у колена, – точная пара левой ноги дочери. Энни показалось это чудовищным, отвратительным. Она не знала, что сказать. Роберт пришел ей на выручку:

– Новый протез – просто красота!

После предыдущей примерки медики сняли еще один гипсовый слепок с ноги Грейс и сделали новый, улучшенный вариант протеза. Искреннее восхищение Роберта достижениями науки очень помогло снять общее напряжение. Он водил Грейс в протезную мастерскую и задал там столько вопросов, что теперь, наверное, знал о протезах не меньше самих специалистов. Энни понимала, что этим он пытается не только отвлечь внимание Грейс от ужаса происходящего, но и успокоить себя. Однако его действия приносили плоды, и Энни была благодарна за это мужу.

Кто-то принес опору для ходьбы, и Венди Ауербах стала учить Грейс ею пользоваться. Опора понадобится только на день или два, сказала она, пока Грейс не научится управлять протезом. А потом хватит и палки, да и то она скоро почувствует, что и та ей не нужна. Грейс снова села на кушетку, а Венди заговорила об уходе за протезом и стала давать гигиенические советы. Она обращалась к Грейс, но старалась вовлечь в разговор и родителей. Вскоре, однако, она исключила Энни, почувствовав, видимо, ее неприязнь; к тому же вопросы задавал только Роберт.

– Ладненько, – сказала она наконец, хлопнув в ладоши. – Думаю, мы во всем разобрались.

Венди проводила их до дверей. Грейс не сняла протеза, но шла с помощью костылей. Роберт нес следом опору и сумку с разными приспособлениями для ухода за ногой – теми, что дала Венди. Он поблагодарил ее, и та, открыв дверь, давала Грейс последние напутствия:

– И запомни, ты можешь делать все, что делала раньше. Думаю, юная леди, скоро ты снова сядешь на своего заштопанного коня.

Грейс опустила глаза. Роберт положил руку на плечо дочери. Энни пропустила их вперед.

– Она этого не хочет, – процедила Энни сквозь зубы, выходя из комнаты. – И заштопанный конь – тоже. Ясненько?

Пилигрим таял на глазах. Переломы срастались, шрамы на морде и ногах заживали, но поврежденный плечевой нерв сделал его хромым. Только покой и долгое лечение могло помочь ему. Но каждого человека, делавшего попытку подойти к нему, он встречал таким взрывом ярости, что смельчаков общаться с ним не находилось. Таким образом, лечение исключалось – оставался только относительный покой, а точнее, заточение в темном вонючем стойле на заднем дворе, за той конюшней, где он знавал более счастливые дни. Пилигрим худел и слабел.

У Гарри Логана не было ни смелости Дороти Чен, ни ее ловкости. И тогда сыновья миссис Дайер изобрели довольно жестокую методику, чтобы можно было делать ему хотя бы уколы. Они соорудили в нижней секции двери отодвигающуюся заслонку и подавали через нее Пилигриму еду и питье, подгадывая, чтобы к нужному времени конь был голоден. Логан стоял наготове со шприцем, а они тем временем ставили воду и еду у отодвинутой заслонки. Парни, хихикая, прятались в сторонке, дожидаясь, когда голод и жажда пересилят у коня страх. Пилигрим осторожно тянулся к бадье, а тем временем ребята задвигали заслонку и удерживали голову Пилигрима в западне, и тут Логан всаживал в его шею шприц. Ветеринару все это совсем не нравилось. Особенно противен был хохот парней.

В начале февраля он позвонил Лиз Хэммонд и договорился с ней о встрече в конюшне. Осмотрев Пилигрима через приоткрытую дверь стойла, они сели поговорить в машину Лиз и некоторое время молчали, глядя, как Тим и Эрик возятся со шлангом во дворе, шалят и весело смеются.

– Я сыт по горло, Лиз, – признался Логан. – Передаю его в твои руки.

– Ты говорил с Энни?

– Звонил ей десятки раз. Еще месяц назад советовал усыпить коня. Но она и слышать об этом не хочет. А я больше не могу. Я просто с ума схожу. Я ветеринар, Лизи. И должен облегчать страдания животных, а не заставлять их мучиться. С меня хватит.

Они опять помолчали, сурово, с неодобрением поглядывая на парней и как бы взвешивая, чего они стоят. Эрик пытался закурить, а Тим мешал ему, направляя на него шланг.

– Она спросила, не знаю ли я психиатров, которые лечили бы лошадей, – сказала Лиз. Логан рассмеялся.

– Этому коню не психиатр нужен, а лоботомия. – Он немного подумал. – Есть в Питтсфилде один лошадник, вроде бы умеет заговаривать, но за такой случай он не возьмется. А больше я никого не знаю. А ты?

Лиз покачала головой.

Таких специалистов не было. Логан вздохнул. С самого начала ему было ясно, что дело гиблое. И перспектив он не видел.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Родина лошадей – Америка. За миллионы лет до появления на Земле человека лошади уже пощипывали сочную травку на безбрежных американских равнинах, перемещаясь по каменистым перешейкам на другие континенты, впоследствии отрезанные от Америки наступлением льдов. В отношениях с человеком они поначалу выступали как «охотник – добыча», ибо задолго до того, как человек постиг, что лошадь может помочь ему в охоте на других зверей, он убивал ее ради мяса.

Наскальные рисунки показывают, как это происходило. Преследуемые человеком львы или медведи всегда поворачиваются к охотнику передом, принимая неравный бой, – тут их и подстерегает острое копье. Но лошадь не умеет защищаться – она спасается бегством, тут-то ее и губят с помощью простой и убийственной ловушки – целые стада в паническом бегстве находили свою смерть, низвергнувшись с кручи. Об этом свидетельствуют горы раздробленных и сломанных костей, что находят при раскопках. И хотя позже человек прикинулся другом лошади, союз человека и лошади и по сей день хрупкий и непрочный: ничто не может вытеснить из сердца лошади навеки поселившийся там страх перед человеком.

Еще со времен неолита, когда лошадь приручили, встречались среди людей и те, кто это понимал.

Те, кто умел постичь душу этих созданий и исцелить гнездившиеся там раны. Их часто считали колдунами – возможно, они ими и были. Некоторые из них добивались нужных результатов, используя отбеленные косточки жабы, выловленные из ручья при лунном свете. Иным же, по преданию, достаточно было просто взглянуть на лошадей, и только что влачащие за собой плуг, они замирали как вкопанные. Кто только не крутился вокруг лошадей: цыгане и бродячие артисты, шаманы и шарлатаны. Те же, кто и впрямь был наделен даром целительства, должны были распоряжаться им мудро: ведь не зря говорится, что тот, кто изгоняет дьявола, должен найти ему новое пристанище. Владелец исцеленного коня мог в благодарственном порыве пылко жать его руку, а потом с тем же рвением плясать на деревенской площади у костра, на котором поджаривали ведуна-целителя, лошадиного знахаря.

Эти люди нашептывали в уши запуганных, несчастных лошадей тайные слова, и потому их еще называли шептарями.

В большинстве своем это были мужчины, что страшно удивило Энни. Ей казалось, что в таких делах женщины разбираются лучше мужчин. Про шептарей она вычитала в публичной библиотеке, где подолгу просиживала за длинным полированным столом красного дерева, отгородившись от прочих читателей горами книг, которые ей удалось раскопать и над которыми она корпела до самого закрытия библиотеки.

Оказывается, еще двести лет назад один ирландец по имени Салливан вылечивал впавших в бешенство буйных коней – сие подтверждалось многочисленными свидетельствами. Он уводил больное животное в темное стойло, и никто не знал, что происходит там, за закрытой дверью конюшни. Сам этот знахарь уверял, что нашептывает на ухо коню древнее заклинание индейцев, которое открыл ему за обед один голодный путешественник. Никто так и не узнал всей правды, ибо свой секрет Салливан унес в могилу. Единственное, что дружно утверждали все свидетели: когда шептарь выводил лошадь из стойла, в ней не было прежней ярости. По мнению некоторых, она выглядела словно загипнотизированная страхом.

Еще был человек из Гроувпорта, штат Огайо, по имени Джон Соломон Рэри, – он усмирил своего первого коня, когда ему было всего двенадцать лет. Слух о его необыковенном даре распространился повсюду, и в 1858 году его пригласили в Виндзорский замок для усмирения лошади английской королевы Виктории. Королева и ее свита с удивлением взирали на то, как Рэри возложил руки на больную лошадь, и та покорно легла на землю у его ног, а Рэри улегся рядом и положил голову на копыта только что буйствовавшего животного. Королева радостно засмеялась и приказала выдать Рэри сто долларов. Рэри был скромным, тихим человеком, но теперь, когда он стал знаменит, журналисты жаждали новой сенсанции. Бросили клич и стали искать самого злобного коня в Англии.

И нашли.

Им оказался жеребец по кличке Крузер, в прошлом один из быстрейших в скачках. Со временем же, читала Энни, он превратился в сущего дьявола – на него приходилось надевать восьмифунтовый намордник, чтобы он не губил молодых конюхов. Хозяева не прикончили его лишь потому, что это был ценный производитель. Для большей безопасности предлагали ослепить жеребца. Рэри, несмотря на все предостережения, вошел один в стойло, куда никто не осмелился последовать за ним, и закрыл за собой дверь. Спустя три часа он вышел оттуда, ведя за собой кроткого, как ягненок, Крузера, с которого уже снял глухой намордник. Такое перерождение настолько потрясло владельцев коня, что они подарили его Рэри. Тот привез жеребца с собой в Огайо, где Крузер скончался 6 июля 1875 года, пережив своего хозяина на целых девять лет.

Энни вышла из библиотеки и спустилась по ступенькам подъезда, охраняемого массивными каменными львами. Мимо с ревом проносились автомашины; ледяной ветер со свистом гулял между домами. У Энни еще оставались дела на работе – часа на три-четыре, но она все же не взяла такси, пошла пешком, надеясь, что холодный воздух поможет ей осмыслить истории, от которых голова у нее шла кругом. Все лошади, о которых она читала, – неважно, где и когда они жили, – имели для нее один облик – Пилигрима. Именно в уши Пилигрима ирландец нашептывал свое заклинание, и за железным намордником Крузера ей чудились глаза Пилигрима.

Что-то произошло с Энни за последнее время, хотя она сама не понимала, что именно. Изменения свершались где-то в глубине ее сознания. Месяц назад ее дочь стала ходить по квартире – сначала с опорой, потом с палкой. Энни помогала Грейс, все домашние помогали ей в ежедневных изнурительных тренировках – час за часом, пока тело у них самих ныло не меньше, чем у Грейс. Девочка постепенно крепла – физическая сила прибывала, каждый день приносил хоть скромную, но победу. Но от Энни не могло укрыться то, что почти с такой же скоростью что-то умирало в душе дочери. Грейс пыталась скрыть это от всех – от них с Робертом, от Эльзы, от подружек, даже от целой армии консультантов и врачей, которым хорошо платили, чтобы они ничего не упустили, – она прятала душевное умирание за напускной веселостью. Но Энни нельзя было провести, она видела, как менялось лицо дочери, когда та думала, что на нее не смотрят. Энни видела, как молчание, словно некий упорный, не выпускающий свою жертву монстр, все крепче стискивает свои щупальца вокруг ее дочери.

Энни не понимала, почему судьба свихнувшегося, запертого в грязном стойле коня вдруг странным образом так сильно повлияла на состояние духа дочери. В этом не было логики. Энни безоговорочно приняла решение Грейс не ездить более верхом, она и сама не хотела, чтобы дочь когда-нибудь села вновь на коня. И когда Гарри Логан и Лиз твердили ей снова и снова, что гуманнее было бы усыпить Пилигрима, что его жизнь теперь никому, в том числе и ему самому, не в радость, она соглашалась с ними. Но почему тогда упорно отвечала «нет»? И почему сейчас, когда надо срочно анализировать, почему не растет спрос на журнал, она вместо этого вот уже два дня читает байки про каких-то колдунов, нашептывавших в уши лошадям неведомые заклинания? Да потому что дура, вот почему.

Когда Энни вернулась в офис, там уже никого не было. Она уселась за свой стол, и Энтони принес ей список первоочередных дел, напомнив об одном официальном завтраке, который она так надеялась избежать. Потом помощник попрощался и ушел домой. Энни сделала пару звонков, которые, по мнению Энтони, нельзя было отложить, а потом позвонила домой.

Роберт сказал, что Грейс занимается физкультурой. Она хорошо себя чувствует, прибавил он. Он всегда так говорил. Энни предупредила, что задержится, и просила не ждать ее к ужину.

– У тебя усталый голос, – проговорил Роберт. – Тяжелый день?

– Нет. Я читала о шептарях.

– О ком? – Потом расскажу.

Энни перебирала оставленные Энтони бумаги, но мысли ее возвращались к тому, о чем она читала в библиотеке. А что, если у Джона Рэри есть праправнук, унаследовавший его дар, и он сможет испробовать его на Пилигриме? Может, поместить объявление в «Таймс»? Вдруг отыщется? Так и написать: ТРЕБУЕТСЯ ШЕПТАРЬ.

Она не заметила, как заснула, и, резко проснувшись, увидела в дверях охранника. Он делал дежурный обход помещения и извинился, что побеспокоил ее. Энни спросила у него, который час, и выяснилось, что уже больше одиннадцати.

Энни вызвала машину. Печально сгорбившись, сидела она на заднем сиденье, пока автомобиль вез ее по Сентрал-Парк-Уэст. Зеленый щипец над дверью их многоквартирного дома казался в свете фонарей совсем бесцветным.

Роберт и Грейс уже легли. Энни открыла дверь дочкиной спальни и стояла, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Искусственная нога возвышалась в углу, словно игрушечный часовой. Грейс что-то пробормотала, пошевелившись во сне. И тут вдруг Энни осенило: возможно, ее стремление сохранить жизнь Пилигриму, найти кого-то, кто излечил бы его изболевшуюся душу, вызвано не только потребностью помочь Грейс. Возможно, это нужно ей самой.

Энни осторожно поправила одеяло на дочери и, осторожно ступая, отправилась на кухню. Там лежала записка от Роберта. Звонила Лиз Хэммонд. Она вспомнила кого-то, кто мог бы им помочь.

2

Том Букер поднялся в шесть часов и, бреясь, слушал по телевизору местные новости. Какой-то чудак из Окленда остановил посреди моста «Золотые Ворота»[2] свой автомобиль, застрелил жену и двоих детишек, а сам потом прыгнул в воду. Движение полностью остановлено. А в восточном районе на женщину, бегавшую трусцой неподалеку от дома, – дом стоит около холмов – напал горный лев. Разыгралась кровавая трагедия.

Свет от лампочки над зеркалом придавал загорелому лицу Тома, смазанному кремом для бритья, зеленоватый оттенок. Чтобы встать под душ в тесной, плохо освещенной ванной комнате, Тому пришлось согнуться в три погибели. Такие мотели, вероятно, рассчитаны на представителей некой невиданно низкорослой расы, чьим крошечным пальцам никак не удержать мыла размером больше кредитной карточки, и еще оно почему-то должно быть тщательнейшим образом упаковано в скользкую оберточную бумагу…

Том оделся и сел на постель, надевая ботинки и поглядывая через окно на автомобильную стоянку, где в основом были припаркованы капы и грузовики, приехавшие в клинику. По его вчерашним сведениям, привезли двадцать жеребят и молодых коней до четырех лет и почти столько же взрослых лошадей. Многовато, но Том старался не отсылать назад никого из приехавших, делая это не столько ради них самих, сколько ради лошадей. Том натянул зеленую шерстяную куртку, взял шляпу и по узкому коридору вышел в вестибюль.

Молодой китаец поставил рядом с кофейным автоматом поднос с очень неаппетитными пирожками.

– Доброе утро, мистер Букер! Как поживаете?

– Спасибо, хорошо, – отозвался Том, вешая на доску ключ от номера. – А как ваши дела?

– Отлично. Возьмете пирожок?

– Нет, спасибо.

– Все готово для осмотра?

– Надеюсь. Еще увидимся.

Когда Том шел к своему пикапу, его охватил сырой и прохладный утренний воздух, но высокие облака говорили: к полудню здесь будет пекло. В его родной Монтане снег еще фута на два покрывал землю, а здесь, в Марин-Каунти, уже вовсю бушевала весна. Одно слово – Калифорния. Здесь у них все под контролем, даже погода. Ему вдруг страстно захотелось домой.

Том выехал в своем красном «Шевроле» на шоссе и развернулся. Центр по работе с лошадьми размещался милях в двух от города, в уютной долине, лежащей среди лесов. Вчера, еще до того, как обосноваться в мотеле, он подогнал сюда трейлер и выпустил Римрока – попастись на травке. Кто-то обозначил путь к долине стрелками-указателями – «Букеровская клиника для лошадей». Лучше бы этого не делать, подумал Том, тогда те, кто потупее, могли бы не объявиться.

Въехав в ворота, Том затормозил у большого манежа с увлажненным и аккуратно разровненным песком. Вокруг никого не было. Римрок находился в дальнем конце загона, но, когда Том приблизился, конь уже поджидал его у изгороди. Это был восьмилетний каурый жеребец с белой звездочкой на морде и аккуратными белыми носочками на ногах – казалось, он принарядился для игры в теннис. Том сам кормил коня, сам за ним ухаживал – он ласково погладил крутой загривок, и Римрок ткнулся влажным носом в плечо хозяина.

– Придется сегодня потрудиться, старина, – сказал Том. Обычно он брал с собой в клинику двух лошадей – чтобы им было полегче. Но кобыла Бронти должна на днях разродиться – вот он и оставил ее в Монтане. Это еще одна причина, по которой он так рвался домой.

Том облокотился на изгородь – хозяин и конь в молчании обозревали пустое пространство, которое в последующие пять дней заполнится до отказа лошадьми, страдающими нервными заболеваниями, и их еще более неуравновешенными хозяевами. После того как они с Римроком с ними поработают, большинство их подопечных вернутся домой в несколько лучшем состоянии – значит, их труды не напрасны. Однако это уже их четвертая клиника за месяц, и везде у лошадей неврозы по сходным причинам – всякому надоест.

Впервые за двадцать лет он не хотел заниматься чужими проблемами – хотя бы весну и лето. Никаких клиник, никаких разъездов. Жить на ранчо, растить молодняк, помогать брату. И больше ничего. Может, он стареет? Ему сорок пять – почти сорок шесть! А ведь когда он только начинал, ему ничего не стоило разъезжать по всей стране круглый год – каждую неделю в новой клинике. Только бы хозяева были так же умны, как их лошади!

Рона Уильямс, владелица Центра, из года в год приглашавшая Тома в создаваемую здесь на неделю клинику, успела заметить его и теперь шла навстречу из конюшни. Эта невысокая крепкая женщина с фанатичным блеском в глазах носила, несмотря на свои сорок лет, длинные косы. Девическая прическа совершенно не вязалась с ее решительной, почти мужской, походкой. Походкой человека, привыкшего командовать. Тому Рона нравилась, это ее стараниями клиника приобрела такую известность. Том, почтительно ее приветствуя, коснулся шляпы, а она, улыбнувшись, подняла глаза к небу.

– Славный будет денек.

– Надеюсь, – Том кивнул в сторону дороги. – Я смотрю, вы поставили новые указатели. На случай, если кто-то из этих сорока психованных коней заблудится?

– Из тридцати девяти.

– Вот как? Кто-то выбыл?

– Нет. Тридцать девять лошадей и один ослик. – Рона усмехнулась. – Его хозяин – не то актер, не то циркач. Они из Лос-Анджелеса.

Том поглядел на нее, тяжело вздохнув.

– Нет у тебя жалости, Рона. Скоро ты заставишь меня усмирять свирепых гризли.

– А это мысль.

Они шли рядышком к манежу, обговаривая расписание. С утра он займется жеребятами и молодняком до четырех лет – будет работать с ними индивидуально. Их двадцать. Он, пожалуй, ухлопает на них весь день. Завтра перейдет к взрослым лошадям, а потом, если останется время и будут желающие, можно посмотреть и скот.

Том купил несколько новых динамиков и теперь хотел их опробовать. Рона помогла ему вытащить их из «Шевроле» и установить недалеко от скамей, где обычно сидели зрители. Когда их включили, послышался резкий треск, который постепенно перешел в угрожающий гул. Том, нарушив девственную чистоту манежа, пошел по песку, пробуя микрофон.

– Привет, друзья, – загремел его голос в тиши долины, среди неподвижно застывших деревьев. – Открываем шоу Роны Уильямс. Я – Том Букер, укротитель строптивых осликов, я превращаю их в звезд арены!

Отрегулировав аппаратуру и все проверив, Том и Рона поехали в город – в кафе, где обычно завтракали Смоки и Ти Джей, два помощника Тома, которых он захватил с собой из Монтаны, уже сидели за столиком и ели. Рона заказала себе гранолу, а Том – яичницу, тост и большую порцию апельсинового сока.

– Слышали про женщину, которую во время бега трусцой растерзал горный лев? – спросил Смоки.

– Так это лев бегал трусцой? – изобразил наивное изумление Том. Все рассмеялись.

– А почему бы и нет? – поддержала его Рона. – Не забывайте, ребята, здесь Калифорния.

– Это точно, – поддакнул Ти Джей. – Говорят, он был весь в лайкре и маленьких наушничках.

– Ты имеешь в виду плейер «Сони»? – поинтересовался Том. Смоки невозмутимо ждал, когда им надоест над ним издеваться. Это подтрунирование стало уже привычной утренней игрой. Он не был на них в обиде. Том любил этого парня. Конечно, нобелевского лауреата из него не получится, но толк в лошадях Смоки знал. Со временем, если постарается, станет отличным специалистом. Том потрепал его по голове.

– Хороший ты парень, Смоки, – сказал он.

Два канюка лениво парили в безоблачной голубизне полуденного неба, и над деревьями несся их непрерывный терзающий уши крик. А пятьюстами футами ниже, в клубах пыли разыгрывалась очередная из двадцати намеченных на сегодня драм. Солнечная погода, а может, и новые указатели согнали сюда множество народа. Все скамьи были уже переполнены, а народ все шел, и каждый платил по десять долларов одному из помощников Роны, встречавшему гостей у ворот. Женщины, торговавшие закусками и прохладительными напитками, оказались сегодня в большой прибыли, в воздухе носились ароматы пикника.

В центре манежа соорудили небольшой загон шириной футов в тридцать – там и работали Том с Римроком. Струйки пота размывали пыль на лице Тома, и он время от времени утирал его рукавом выцветшей синей рубашки на кнопках. Ноги в кожаных штанах, которые он натянул поверх джинсов, прямо-таки раскалились. Том уже пропустил одиннадцать жеребят и теперь работал с двенадцатым чистопородным вороным жеребчиком.

Перед осмотром Том обычно беседовал с хозяином, чтобы узнать то, что он называл «лошадиной историей». Объезжали его уже? Не возникало ли каких-то особых проблем? Вообще-то они были всегда, но чаще всего он узнавал о них от самого коня, а не от его владельца.

Именно так обстояло дело с этим жеребцом. По словам хозяйки, у него была дурная привычка взбрыкивать, и еще он неохотно двигался с места. Она утверждала, что он ленив и капризен. Но сейчас, когда Том видел его бегущим по кругу за Римроком, складывалось совсем другое впечатление. Том постоянно сопровождал то, что происходило на манеже, комментариями в микрофон, чтобы зрители понимали, что происходит. При этом Том старался не выставлять хозяев круглыми дураками.

– А вот здесь мы видим совсем другой случай, – начал Том. – Всегда интересно выслушать и другую сторону. Будь конь ленивым или капризным, он бы сейчас подергивал хвостом и скорее всего прядал ушами. Нет, это не капризный конь, это испуганный конь. Только взгляните, как он весь напрягся.

Хозяйка, следившая за происходящим из-за изгороди, кивнула. Том заставил Римрока перейти на аккуратный мелкий шаг, чтобы ни на мгновение не упускать из виду «пациента».

– Вы видите, он все время норовит повернуться ко мне задом? Кажется, я понимаю, почему ему не хочется трогаться с места – он боится, что ему за это достанется.

– Он с трудом меняет побежки, – сказала женщина. – Понимаете? Ну, когда надо, к примеру, перейти с рыси на шаг.

На это Том много чего мог сказать, но вовремя прикусил язык.

– Ну, – протянул он, – это не совсем то, что я вижу. Возможно, вы приказываете ему перейти на шаг, а тело ваше говорит ему совсем другое. Вы сопровождаете ваше требование слишком многими условиями. Говорите «Пошел!» и одновременно «Погоди!». Или: «Вперед, но не так быстро!» Он постоянно чувствует противоречие в командах, которые вы подаете голосом, и в тех, которые он ощущает. Вы даете ему пинка, побуждая ехать?

– Иначе он просто с места не тронется.

– А когда вам кажется, что он бежит слишком быстро, вы его резко осаживаете?

– Ну да. Иногда.

– Ага. Иногда. И вот тогда он взбрыкивает?

Женщина кивнула.

Том замолчал. Женщина поняла, куда он клонит, и явно приготовилась защищаться. Держалась она с достоинством и даже несколько высокомерно – важная персона, не иначе. Накрашена, как Барбара Стенвик, и вообще выглядит классно. Одна ее шляпа стоит не меньше трехсот долларов. А сколько она уплатила за коня, трудно даже представить! Теперь Тому нужно было сосредоточить внимание жеребца на своих действиях. Держа в руках свернутую кольцом шестидесятифутовую веревку, он бросил ее так, что веревка, чуть распустившись, легонько ударила коня по боку, заставив его пойти шагом. Потом, потянув веревку на себя, Том снова собрал ее в кольцо. Затем снова швырнул. Он повторял броски вновь и вновь, побуждая коня то бежать рысью, то переходить на шаг, искусно манипулируя скоростью его бега.

– Я пытаюсь добиться идеального послушания, – пояснил Том. – Он уже понимает, что от него требуется. Видите? Уже не такой напряженный, как вначале. Если вы будете продолжать в том же духе и не станете повторять прежних ошибок, вы без труда сможете управлять им.

Как же, подумал он, сможет она! После дождичка в четверг. Увезет эта кукла бедолагу-коня домой, и начнется все то же самое, – и вся его работа насмарку. Мысль эта, как обычно, подстегнула Тома к дальнейшим действиям. Если он как следует постарается и выложится до конца, то, возможно, все же сумеет уберечь несчастного коня от глупости и боязливости хозяйки. Жеребец уже великолепно менял побежки, теперь нужно заставить его бежать в другую сторону – и снова закрепить переходы из одного аллюра в другой.

Эта работа заняла почти час. Жеребец обливался потом, но, когда Том отпустил его на волю, на морде его отразилось разочарование.

– Он готов весь день забавляться, – сказал Том. – Эй, послушайте, мистер, дайте мне передохнуть. – Зрители засмеялись. – Отличный конь и будет вас слушаться – только не одергивайте его постоянно. – Он взглянул на хозяйку. Та кивнула и даже попыталась улыбнуться, но Том видел, как глубоко она уязвлена. Ему вдруг стало ее жаль. Он направил Римрока к тому месту, где стояла женщина, и, отключив микрофон, чтобы никто их не слышал, стал мягко объяснять:

– Все упирается в инстинкт самосохранения. У этих животных такое любящее сердце, что больше всего на свете они хотят хорошенько вам угодить, угадать ваше желание. Но когда одна просьба или один приказ накладывается на другой, они не знают, как быть, теряют голову и пытаются заранее спасти себя от вашего гнева.

Некоторое время Том смотрел на нее сверху вниз, а потом с улыбкой прибавил:

– Теперь идите и седлайте его – убедитесь во всем сами.

Женщина еле сдерживала слезы. Она перелезла через слеги и пошла к коню, который внимательно за ней следил. Он разрешил хозяйке приблизиться и потрепать себя по холке. Том наблюдал за сценой.

– Вы можете начать все сызнова – лошади не злопамятны. Бог не создавал существа добрее.

Женщина увела коня, а Том направил Римрока в середину манежа и, остановившись там, выдержал паузу. Сняв шляпу и утирая пот, он бросил взгляд на небо. Хищные птицы все еще кружили там. Как печальны их крики, подумал Том. Нахлобучив шляпу, он снова включил микрофон.

– Ну что ж, друзья. Кто следующий?

Следующим шел тот парень из Лос-Анджелеса с осликом.

3

Прошло уже более ста лет с того времени, как прадедушка и прабабушка Тома – Джозеф и Элис Букер – проделали неимоверно тяжелое путешествие на Запад, в Монтану, соблазненные, как и прочие переселенцы, возможностью получить там землю.

Это путешествие стоило жизни двум их детям – один ребенок умер от скарлатины, другой утонул, но они добрались-таки до реки Кларк-Форк и здесь отхватили сто шестьдесят акров плодородной земли.

Когда родился Том, ранчо разрослось до двадцати тысяч акров. То, что оно процветало, несмотря на жесточайшие засухи, наводнения и разбойничьи налеты, было целиком заслугой деда Тома, которого звали Джоном. И он же в конечном счете разрушил ранчо, и в этом была своя логика.

У Джона Букера, человека необыкновенной физической силы и еще большей доброты, было два сына. Дом, который давно уже сменил бывшую просмоленную лачугу, стоял у подножия скалистого обрыва, где мальчишки любили играть в прятки и подыскивали подходящие наконечники для стрел. С вершины была видна речка, вьющаяся полукругом, словно ров с водой вокруг средневекового замка, а вдали темнели заснеженные пики гор Прайор и Биртуф. Мальчишки любили сидеть рядышком на скале и молча смотреть вдаль – туда, где простиралась отцовская земля. Для младшего то, что он видел, было всем его миром. Дэниел, отец Тома, любил ранчо всем сердцем, и если мысли его иногда уносились за пределы родной земли, то, возвращаясь, только усиливали его горячую привязанность к родовому гнезду. Величественные горы вдали казались ему надежными крепостными стенами, защищавшими все, что он любил. Неду же, который был старше брата на три года, те же самые горы казались стенами тюрьмы. Он мечтал вырваться отсюда и в шестнадцать лет сбежал из дома – удрал искать удачу в Калифорнию, но только и делал, что кидался из одного бизнеса в другой.

Дэниел же остался на ранчо и работал с отцом. Он женился на Эллен Хупер, девушке из Бриджера, и у них родилось трое детей – Том, Рози и Фрэнк. Большая часть земли, которую Джон присоединил к первоначальным владениям у реки, была более скудной – холмы, поросшие шалфеем, состояли в основном из красного гумбо с вкраплениями черных вулканических пород. Скот пасли на лошадях, и Том научился ездить верхом раньше, чем ходить. Его мать любила рассказывать, как однажды, когда ему было всего два года, его нашли в конюшне, где он сладко спал, свернувшись клубочком, у огромных копыт першеронского жеребца. Со стороны это выглядело так, будто конь охранял его сон, непременно добавляла мать.

Годовалых жеребят приучали к узде по весне, и Том, забравшись на ограду, внимательно следил за действиями деда и отца. Оба очень бережно обращались с лошадьми, и Том долго не знал, что можно приручать лошадь по-другому.

«Это все равно что приглашать женщину на танец, – говорил дед. – Если ты робеешь и думаешь, что она обязательно откажет и тебе придется подпирать стены, так оно и случится. Как пить дать случится. Конечно, ты можешь силой вытащить ее в круг, но тогда ни ей, ни тебе никакой радости».

Сам дед прекрасно танцевал. Том помнил, как плавно кружился он в танце с бабушкой под электрическими гирляндами на Четвертое июля. Они словно не касались пола. Похожее впечатление создавалось, когда дед ехал на лошади.

«Танцы и верховая езда – чертовски сходные вещи, – говаривал дед. – Тут все построено на доверии и согласии. Вы связаны друг с другом. Мужчина ведет, но в этом нет насилия – он показывает женщине, что он чувствует, – ей это передается, и она позволяет себя вести. Вы пребываете в согласии и двигаетесь в лад друг с другом – просто надо слушать свое тело».

Том и сам все это понимал, хотя не ведал, как знание пришло к нему. Он понимал язык лошадей точно с той же легкостью, с какой мы различаем цвета или запах. Он любил их и умел читать в их душе. И еще он знал, что лошади тоже его любят. Том начал объезжать своего первого жеребчика, когда ему было только семь.

Бабушка и дедушка умерли в одну зиму, с небольшим разрывом во времени – Тому тогда было двенадцать. Джон оставил ранчо и землю отцу Тома. Нед прилетел из Лос-Анджелеса на оглашение завещания. Дядя редко навещал их – Тому запомнились его двухцветные туфли и затравленный взгляд. Дядя всегда называл Тома «пацаненок» и привозил ему разные бессмысленные подарки – то, по чему сходили с ума городские мальчишки. На этот раз он уехал, ни с кем не попрощавшись. Однако вскоре прислал к ним своих адвокатов.

Тяжба тянулась три года. Том слышал, как плачет по ночам мать, а на кухне у них теперь всегда толпились юристы, торговцы недвижимостью и соседи, почувствовавшие запах денежек. Том старался не вникать во взрослые дела и все время проводил с лошадьми. Ради общения с ними он даже пропускал школу, а родители были слишком поглощены судебным процессом, чтобы заметить его прогулы и пресечь их.

За все это время Том видел отца счастливым только в те три весенних дня, когда они перегоняли скот на летние пастбища. Мать, Фрэнк и Рози тоже отправлялись с ними, все пятеро проводили весь день верхом и спали под открытым небом.

– Вот было бы хорошо, чтобы «сейчас» никогда не кончалось, – в раздумье произнес Фрэнк в один из трех вечеров, когда они лежали, глядя, как из-за темных хребтов выползает огромный месяц. Фрэнку было тогда всего одиннадцать лет, и по характеру он совсем не походил на философа. Где-то вдали завыл койот.

– Думаю, в этом и заключается вечность, – отозвался отец. – Длинная цепь «сейчас». И еще я думаю: все, что можно сделать, это попытаться прожить настоящее «сейчас», не очень волнуясь о прошлом и будущем «сейчас».

Тому это напутствие отца показалось лучшей жизненной философией.

Трехлетняя тяжба сломила отца. В конце концов ранчо продали одной нефтяной компании, а оставшиеся от судебных издержек деньги поделили пополам. Получившего свою долю Неда больше никто никогда не видел. Дэниел и Эллен, забрав с собой детей, двинулись на запад. Они купили семь тысяч акров земли и старый полуразвалившийся дом у подножия Скалистых гор. Именно в этом месте высокогорные пастбища резко переходят в стену из известняка, которой более ста миллионов лет. Со временем Том проникся их величественной, суровой красотой. Но поначалу не мог с ними смириться. Родной дом у него грубо отняли, и он решил зажить своей жизнью. Как только дела на ранчо наладились и его помощь стала не так необходима, Том снялся с места и поехал куда глаза глядят.

Оказавшись в Вайоминге, он устроился наемным рабочим. Вот там он и увидел такое, во что ни за что бы не поверил на слово. Люди, называющие себя ковбоями, до крови хлестали и пришпоривали коней. На одном ранчо, неподалеку от Шеридана, Том собственными глазами видел то, что они называли объездкой лошадей. Один мужчина привязал одногодка за шею к ограде, спутал ему задние ноги и отхлестал проводом – так он добивался полного повиновения. Никогда не забыть Тому безумного страха в глазах несчастного животного и идиотского торжества его мучителя, когда спустя несколько часов конь, чтобы спасти свою жизнь, покорился и позволил оседлать себя. Том не удержался и обозвал ковбоя дураком. Конечно, последовала драка – и увольнение…

Том перебрался в Неваду и там работал на крупных ранчо. Но где бы он ни оказывался, он отыскивал самых издерганных беспокойных лошадей и предлагал свои услуги. Бывалые ковбои, которые объезжали лошадей, когда Тома еще не было на свете, поначалу ухмылялись за его спиной, видя, как он садится на какого-нибудь бешеного коня, сбросившего не одного классного наездника. Но вскоре они переставали смеяться – парень держался очень уверенно, а коня после его объездки было не узнать. Со временем Том потерял счет изуродованным человеческой глупостью и жестокостью животным, с которыми его сводила судьба, но не было среди них таких, кому он не сумел бы помочь.

Пять лет вел он такую жизнь, изредка наезжая домой и стараясь всегда быть рядом с отцом в трудное время, когда требовалась его помощь. Для Эллен приезды сына были словно серия фотоснимков, на которых тот постепенно мужал. Том стал выше ростом и худощавее; он был определенно самым красивым из ее детей. Выгоревшие на солнце волосы он носил длиннее, чем прежде; мать ворчала, но в глубине души ей нравился его новый вид. Загар не сходил с его лица даже зимой, подчеркивая яркую синеву глаз.

Когда он рассказывал матери о своей жизни, она не могла отделаться от мысли, что сын очень одинок. Том упоминал нескольких друзей, но они были скорее приятелями, чем по-настоящему близкими людьми. Не обходил он своим вниманием и девушек, но серьезного чувства пока не возникало. По его словам, в свободное от работы с лошадьми время он читал и занимался по программе каких-то заочных курсов. Эллен обратила внимание, что теперь сын больше помалкивает и говорит только по необходимости. Но, в отличие от отца, в его молчании не было горечи – скорее большая сосредоточенность.

Время шло, и слухи о талантах сына Букеров распространились по округе. К нему приезжали отовсюду – туда, где он в данный момент работал, – и просили взглянуть на коня или еще на какую-нибудь животину, с которой случилась беда.

– Сколько ты с них берешь? – спросил как-то Фрэнк, когда Том приехал домой, чтобы помочь им с отцом клеймить скот. Рози училась в колледже, а Фрэнк, которому исполнилось девятнадцать, день-деньской трудился на ранчо. Он обладал неплохой деловой сметкой и, по сути, вел теперь дела один, потому что отца очень подкосил судебный процесс.

– Ничего не беру, – ответил Том. Фрэнк отложил вилку и посмотрел на него как на сумасшедшего.

– Ты не берешь с них денег? Совсем?

– Совсем. – Том продолжал есть.

– Какого черта? У этих людей денег хватает.

Том на секунду задумался. Родители тоже посмотрели на него с интересом.

– Видишь ли, я делаю это не для людей. Я делаю это для лошадей.

За столом воцарилось молчание. Фрэнк улыбнулся и покачал головой. По лицу отца было видно, что он тоже считает Тома малость чокнутым. Эллен поднялась и стала решительно собирать тарелки.

– А я думаю, он поступает хорошо, – сказала она.

Этот разговор заставил Тома призадуматься, но прошло еще два года, прежде чем у него полностью оформилась идея создания сети клиник. Он удивил всю семью, объявив, что едет учиться в Чикагский университет.

В течение полутора лет он штудировал курс гуманитарных дисциплин и социологию. Он задержался там так надолго, потому что влюбился в очень красивую девушку из Нью-Джерси, которая играла на виолончели в студенческом струнном оркестре. Том посетил пять концертов, но так и не осмелился с ней заговорить. Копна густых блестящих черных волос свободно падала на ее плечи, в ушах у нее были серебряные кольца, какие носят исполнительницы народных песен. Том следил, как она движется в такт музыке – казалось, та пронизывает ее тело. Он не видел ничего более сексуального.

На шестом вечере девушка не сводила с него глаз, а он после концерта остался ждать ее на улице. Она подошла к нему и молча взяла за руку. Ее звали Рейчел Фейнерман, и, оказавшись в тот же вечер в ее комнате, Том решил, что умер и попал в рай. Как завороженный смотрел он, как она зажигает свечи, а затем, повернувшись лицом к нему, медленно расстегивает платье. Ему показалось странным, что она не сняла серьги, но он этому только порадовался: когда они занимались любовью, свет так весело играл на них. Рейчел изогнулась под ним дугой и смотрела на его руки, восхищенно ласкающие ее тело. Ее полные соски были шоколадного цвета, а шелковистый треугольник внизу живота поблескивал как вороново крыло.

Том привез Рейчел домой на День Благодарения, и она сказала, что ни разу в жизни так не замерзала. Рейчел со всеми поладила, даже с лошадьми, и уверяла, что никогда не видела места прекраснее, чем их ранчо. Взглянув на мать, Том без всяких слов понял, что она думает: эта молодая женщина не их круга, не их веры, она не сможет стать хорошей женой для фермера.

Вскоре после того, как они снова вернулись в Чикаго, Том сказал Рейчел, что с него хватит всей этой разношерстной публики и суеты большого города – он возвращается в Монтану. Рейчел пришла в ярость.

– Ты что, хочешь всю жизнь быть ковбоем? – язвительно спросила она. Том ответил честно: да, он хочет именно этого. Они были у него, и Рейчел, круто повернувшись, показала на книги, переполнявшие полки.

– А как же быть с ними? – спросила она. – Неужели тебе все надоело?

Том немного подумал и покачал головой.

– Конечно, не надоело, – ответил он. – Но именно из-за них я возвращаюсь. Видишь ли, когда я работал помощником на ферме, то не мог дождаться вечера – так меня тянуло к книгам. В них есть какая-то особая магия. Но здесь, среди преподавателей, где произносится слишком много слов, понимаешь… Мне кажется, если много о чем-то говорить, магия пропадает и в конце концов остаются одни слова. В жизни есть… такие вещи… которые просто есть… слова им не нужны.

Рейчел внимательно вглядывалась в его лицо, слегка откинув голову, а потом вдруг закатила ему увесистую пощечину.

– Сукин ты сын, – выпалила она. – Когда же ты наконец сделаешь мне предложение?

Так он сделал ей предложение. На следующей неделе они поехали в Неваду и там поженились, хотя оба понимали, что, возможно, совершают ошибку. Ее родители были в бешенстве. Его – просто поражены. Часть года Том и Рейчел прожили в большом доме вместе со всеми, постепенно приводя в порядок старый коттедж – ветхую лачугу у речки. Там был колодец с чугунной помпой; Том починил его, и тот снова заработал. Подход к дому Том залил бетоном и вывел на нем инициалы – свои и Рейчел. В свой дом они переехали, когда Рейчел подошел срок рожать. Сына назвали Хэлом.

Том с отцом и братом работал на ранчо, а его жена тем временем понемногу впадала в депрессию. Она часами говорила по телефону с матерью, плакала по ночам и говорила Тому, как ей тут одиноко, хотя это и глупо: ведь она очень любила его и Хэла, и, кроме них, ей никого не надо. Снова и снова она спрашивала, любит ли ее он, даже иногда будила ночью, чтобы еще раз спросить. И он, сжимая ее в объятиях, повторял: да, он любит ее.

Мать говорила Тому, что такие вещи иногда случаются с женщинами после родов, и советовала куда-нибудь ненадолго поехать. Они оставили Хэла с ней и полетели в Сан-Франциско, и, хотя всю неделю, что они там провели, над городом висел холодный туман, Рейчел начала снова улыбаться. Они ходили на концерты и в кино, посещали дорогие рестораны и, как все туристы, осматривали достопримечательности. Но когда они вернулись домой, дела пошли еще хуже…

Настала зима, и она была самой холодной из всех, что помнили здешние старожилы. Долины занесло снегом, а тополя у реки превратились в причудливые смешные фигурки. Однажды ночью порыв холодного, арктического воздуха уничтожил сразу тридцать голов скота, и только спустя неделю их буквально вырубали из льда, словно погребенные под толщей веков античные статуи.

Футляр с виолончелью пылился в углу, и когда Том спросил у Рейчел, почему она больше не играет, жена ответила, что музыка не может здесь жить. Она тут гибнет, сказала Рейчел, ее губит здешний воздух. А спустя несколько дней, когда Том чистил камин, он нашел в нем почерневшую металлическую струну, а порывшись в золе, нащупал обуглившуюся головку виолончели. Заглянув в футляр, он увидел там только смычок.

Когда растаял снег, Рейчел объявила, что забирает Хэла и возвращается в Нью-Джерси. Том, молча кивнув, поцеловал ее и стиснул в объятиях. Она привыкла жить совсем в другом мире, сказала жена – то, что оба знали давно, но в чем не хотели сознаваться. Она не может больше жить здесь, где постоянно дуют ветры, ее удручают бесконечные просторы – это все равно что жить на луне. В ее словах не было никакого скрытого сарказма, только глубокая печаль. То, что она забирает сына, было как бы очевидным. Тому это казалось совершенно справедливым.

В четверг на Страстной неделе, утром, Том уложил вещи в пикап: надо было везти жену и сына в аэропорт. Горы окутывал туман, моросил мелкий дождь. Том держал на руках завернутого в одеяло сына, которого едва знал, понимая, что никогда уже не суждено ему узнать его хорошо. Фрэнк и родители вышли проводить их и неловко мялись у ранчо. Рейчел каждого обняла и поцеловала, последней – его мать. Обе женщины плакали.

– Простите меня, – пробормотала Рейчел. Эллен обняла ее и погладила по голове.

– Ну что ты, дорогая. Это ты меня прости. Всех нас прости.

Свою первую клинику для лошадей Том Букер открыл уже следующей весной в Элко, штате Невада. По общему мнению, она имела большой успех.

4

Энни связалась с Лиз Хэммонд уже на следующее утро после ее звонка.

– Я слышала, ты нашла мне шептаря, – сказала Энни.

– Кого?

Энни рассмеялась.

– Неважно. Просто я вчера кое-что вычитала. Так называют тех, кто исцеляет лошадей.

– Шептари. Гм… Название мне нравится. Но тот, о котором мне говорили, больше похож на ковбоя. Живет в Монтане.

Она рассказала Энни все, что знала. Это было что-то вроде «испорченного телефона»: ее подруга знала кого-то, кто вспомнил, что кто-то говорил об одном знакомом, у которого был беспокойный конь, и тот возил его к этому парню в клинику в Неваде… Лиз проследила всю цепочку и добралась до ее конца.

– О, Лиз, это влетело тебе в копеечку. Разумеется, я оплачу все твои звонки.

– Да брось ты! Оказывается, на Западе таким целительством занимаются несколько человек, но все говорят, что этот лучше всех. Я достала для тебя номер его телефона.

Энни записала номер и поблагодарила Лиз.

– Рада помочь. Но если окажется, что он – вылитый Клинт Иствуд, тогда он – мой, учти.

Энни еще раз поблагодарила Лиз и положила трубку. Посмотрев на номер, записанный на желтой линованной бумаге, она вдруг почувствовала смутную тревогу, какое-то предчувствие, но тут же, внутренне собравшись, обругала себя дурой и набрала номер.

После первого дня работы клиники Рона всегда устраивала барбекю. Это помогало собрать дополнительные деньги, да и еда была такой вкусной, что Том оставался, не протестуя, хотя больше всего на свете ему хотелось скинуть пыльную, пропотевшую рубашку и принять горячую ванну.

Ужинали за длинными столами на террасе большого дома Роны, сложенного из белого кирпича. Том сидел рядом с хозяйкой того вороного жеребчика, понимая, что соседство это вовсе не случайно: та обхаживала его весь вечер. Дама сняла свою роскошную шляпу и распустила волосы. На вид ей было слегка за тридцать, весьма привлекательная женщина. Она знала, что хороша собой, и, не сводя с него глаз, засыпала вопросами, а когда он отвечал, слушала с таким вниманием, словно он был для нее самым интересным человеком на свете. Дама уже поведала ему, что ее зовут Дейл, что она торгует недвижимостью и живет в доме на берегу океана, неподалеку от Санта-Барбары. Да – и еще, что разведена.

– Никак не могу забыть то ощущение новизны, которое испытала, сев на своего коня после проведенной вами работы, – призналась она. – Как будто он что-то в себе преодолел.

Том кивнул и слегка пожал плечами.

– Да, именно это и случилось. Ему надо знать, что он все делает правильно, вы должны больше доверять ему.

За соседним столом раздался дружный взрыв хохота; хозяин ослика рассказывал какую-то сплетню про двух голливудских звезд, которых Том не знал, – их застали в машине, где они кое-чем занимались, он просто не знает, как это описать.

– Как вы научились всему этому, Том? – услышал он голос Дейл и снова к ней повернулся.

– Чему?

– Ну, вы знаете. Я говорю о лошадях. Вас кто-нибудь учил? Какой-нибудь гуру или кто-то еще?

Том устремил на нее серьезный взгляд, словно собирался изречь некое откровение.

– Понимаете, Дейл, здесь все взаимосвязано.

Она нахмурилась, не понимая, к чему он клонит.

– Что вы хотите сказать?

– Если хозяин – псих, то это передается коню.

Она слишком поспешно рассмеялась и положила свою руку на его. Черт, подумал он, шутка оказалась не очень удачной.

– И все же, – настаивала она, – откройте свой секрет.

– Некоторым вещам нельзя научиться. Все, что можно сделать, это создать ситуацию, при которой тот, кто хочет, может чему-то научиться. Лучшие учителя, которых я встречал, были сами лошади. Вы можете услышать много суждений, но, если хотите знать истину, идите прямо к лошади.

Женщина посмотрела на него долгим взглядом, в котором отразилось почти мистическое восхищение глубиной его познаний и нечто значительно более плотское. Том понял, что пора уносить ноги.

Он поднялся из-за стола и, неловко извинившись, сослался на необходимость загонять Римрока. Когда он желал Дейл спокойной ночи, вид у нее был обиженный: она, видимо, жалела, что зря потратила на него столько времени и сил.

Возвращаясь в мотель, Том вдруг подумал, что, наверное, не случайно Калифорния – родина многих культов, соединивших секс и религию. Люди здесь бесхарактерные, их легко окрутить. Возможно, обоснуйся здесь та орегонская секта, у главы которой было девяносто «Роллс-Ройсов», а члены ее расхаживали в оранжевых брюках, они и сейчас бы преуспевали.

За все эти годы Том встречал в своих клиниках дюжины, сотни женщин, подобных Дейл. Все они чего-то искали. У многих эти поиски странным образом сочетались с чувством страха. Они покупали себе горячих, безумно дорогих коней и боялись их. А потом искали кого-нибудь, кто помог бы им победить этот страх перед животным, а возможно, и страх вообще. С тем же успехом они могли заняться альпинизмом, или дельтапланеризмом, или сражаться с акулами-убийцами. Но они предпочли верховую езду.

В клиники они приезжали, желая, чтобы их просветили и утешили. Насколько успешными были его попытки просвещать их, Том не знал, но утешить он пытался многих, и сам получал от этих дам утешение. Когда десять лет назад красивая женщина смотрела на него так, как сегодня Дейл, он не сопротивлялся, а ехал с ней в мотель, и не успевала за ними захлопнуться дверь, как они были уже без одежды.

Теперь он старался избегать таких связей. Игра не стоила свеч, вечно возникали какие-нибудь сложности, ведь каждый ждал от таких встреч своего, и желания часто не совпадали. Он не сразу это понял и не сразу понял, чего сам ждет от таких встреч, тем более ему неведомо было, чего ждут от него все эти женщины.

После отъезда Рейчел он какое-то время винил себя в том, что случилось, понимая, что дело тут вовсе не в климате. Жена нуждалась в чем-то, чего он не мог ей дать. Когда он говорил ей, что любит, он не лгал. И поэтому, когда они с Хэлом уехали, в душе Тома осталась пустота, которую невозможно было заполнить одной лишь работой.

Ему всегда нравилось общество женщин, и скоро он понял, что сексуальные утехи – для него не проблема. А когда стали действовать его клиники и Том месяцами разъезжал по стране, он легко находил утешение то тут, то там. В основном это были мимолетные связи. Хотя одна-две женщины и теперь, стоило ему оказаться проездом в их местах, приглашали его по старой памяти разделить с ними ложе.

Но чувство вины по отношению к Рейчел так и не проходило. В конце концов он понял: ей хотелось, чтобы в ней нуждались. Чтобы она была нужна Тому так, как он – ей. Но Том знал, что это невозможно. Он не мог находиться в такой зависимости ни от Рейчел, ни от кого другого. Не признаваясь в этом самому себе и тем более не получая от этого никакого морального удовлетворения, он тем не менее понимал, что наделен от природы самодостаточностью, определенной уравновешенностью, то есть тем, чего другие люди тщетно пытаются достичь всю жизнь. Ему никогда не приходило в голову, что это его свойство – дар очень редкий, исключительный. Он просто сознавал себя частью живой и неживой природы, он ощущал эту связь со всем сущим и духом, и плотью.

Том вырулил на стоянку перед мотелем – к счастью, для «Шевроле» нашлось свободное местечко прямо перед его номером.

Ему хотелось вытянуться в горячей ванне, но та была маловата. Мерзли либо плечи, либо коленки. Наконец он вылез и вытерся насухо, поглядывая на экран телевизора. Основной новостью по-прежнему было нападение горного льва на женщину. На него готовилась облава. Мужчины с ружьями, в желтых куртках из флюоресцирующей ткани прочесывали горные склоны. Какая прелесть, подумал Том. Лев заметит эти куртки за сотню миль. Забравшись в постель, он выключил телевизор и позвонил домой.

Трубку поднял племянник Джо, самый старший из трех сыновей Фрэнка.

– Привет, Джо, как делишки?

– Хорошо. А ты где?

– В Богом забытом мотеле, в кровати, которая на метр короче, чем надо. Как думаешь, чем пожертвовать – головой или ногами?

Джо засмеялся. Двенадцатилетний племянник был тихим мальчиком, совсем как сам Том в этом возрасте. И с лошадьми тоже находил общий язык.

– Как там наша старушка Бронтозавриха?

– Все хорошо. Толстая стала, как бочка. Папа думает, что к середине недели разродится.

– Ты уж сам проследи, чтобы отец чего не напутал.

– Хорошо. Позвать его?

– Если он недалеко…

Том слышал, как Джо звал отца. До него доносились звуки телевизора и голос Дайаны, отчитывающей кого-то из близнецов. Странно, что теперь в большом доме жили они. Том все еще по привычке считал его родительским домом, хотя отец уже три года как умер, а мать жила у сестры Рози в Грейт-Фоллз.

Когда Фрэнк женился на Дайане, они поселились, кое-что перестроив, в домике у реки, где так недолго жили Том и Рейчел. С рождением трех мальчиков там стало тесновато, и после отъезда матери Том настоял, чтобы семья брата перебралась в большой дом. Сам он подолгу отсутствовал, работая в своих клиниках, а когда приезжал, одному ему было слишком просторно и пусто в родительском доме. Он с радостью перебрался бы в «речной» домик, произведя таким образом обмен, но Дайана сказала, что они переедует только при условии, что он останется – места хватит всем. Том сохранил за собой свою старую комнату, и теперь они жили все вместе. Гости – родственники и друзья – иногда жили в домике у реки, но по большей части он пустовал.

Том слышал в трубке шаги Фрэнка.

– Привет, братишка, как ты там?

– Все путем. Рона собирается, видно, поставить мировой рекорд по числу приглашенных лошадей; мотели теперь строятся из расчета, что в них будут селиться одни карлики – я лично живу в домике для семи гномов, а в остальном нормально.

Они поговорили о делах на ранчо. Стояла горячая пора – самый отел, надо держать ухо востро, постоянно наведываться на пастбище – проверять стадо. Дел полно, но пока они не потеряли ни одного теленка, и у Фрэнка был веселый голос. Брат сказал Тому, что ему много звонили, спрашивали, не передумал ли он? Действительно ли он не хочет устраивать этим летом клиники?

– И что ты отвечал?

– Что ты стал совсем старый и очень устал.

– Спасибо, брат.

– Между прочим, звонила англичанка из Нью-Йорка. Она не сказала, что ей надо, только повторяла, что дело срочное. Здорово на меня насела, но я все-таки не дал ей твой номер в клинике. Сказал, что попрошу тебя связаться с ней.

Том взял со стола блокнотик и записал фамилию и имя Энни, а также четыре номера, по которым ей можно звонить, один из них – в автомобиле.

– Вот как? Всего четыре? А номер телефона виллы на юге Франции она не оставила?

– Нет, Том. Чего нет – того нет.

Они еще немного поговорили о Бронти и распрощались. Том посмотрел на запись в блокноте. В Нью-Йорке он почти никого не знал – только Рейчел и Хэла. Может, звонок как-то касался их? Хотя тогда женщина – кто бы она ни была – сказала бы об этом. Том взглянул на часы. Десять тридцать, значит, в Нью-Йорке половина второго ночи. Он отложил блокнот и выключил свет. Позвонит утром.

Но его лишили этой возможности. Было еще совсем темно, когда Тома разбудил телефонный звонок. Он включил свет, не снимая трубки, и увидел, что на часах всего пятнадцать минут шестого.

– Это Том Букер? – Он сразу определил по акценту, кто звонит.

– Думаю, да, – ответил Том. – Хотя в такую рань могу и ошибиться.

– Простите меня. Я думала, может, вы рано встаете, и боялась упустить вас. Меня зовут Энни Грейвс. Вчера я говорила с вашим братом – не знаю, передал ли он вам.

– Конечно. Я сам собирался звонить вам. Кажется, он не дал вам мой номер.

– Действительно не дал. Я узнала его другим путем. А звоню вам, потому что, как понимаю, вы помогаете людям, у которых проблемы с лошадьми.

– Нет, мэм. Вы ошибаетесь.

На другом конце провода замолчали. Том понимал, что огорошил ее.

– О, простите, – произнесла наконец женщина. – Мне сказали…

– Все совсем наоборот. Я помогаю лошадям, у которых проблемы с хозяевами.

Разговор явно не клеился, и Том пожалел, что начал строить из себя остроумца. Спросив, в чем конкретно заключается проблема, он долго слушал рассказ женщины – о том, что случилось с ее дочерью и конем. История была ужасная, а особенно зловещей делал ее спокойный, почти бесстрастный тон, хотя Том чувствовал скрытое, тщательно подавляемое напряжение.

– Кошмарная история, – произнес он, когда Энни закончила. – Очень вам сочувствую.

Он услышал в трубке глубокий вздох.

– Спасибо. Вы приедете взглянуть на него?

– Как? В Нью-Йорк?

– Да.

– Боюсь, что…

– Все расходы будут, разумеется, оплачены.

– Это не в моих правилах. Даже если бы вы жили не так далеко. Я создаю временные лечебницы. Клиники. И даже их какое-то время не будет. В настоящий момент я провожу последний курс – до осени клиники закрываются.

– Значит, останется время для нас. Если вы захотите.

Она даже не задавала вопросов. Все решала сама. А может, дело просто в английском акценте?

– Когда вы заканчиваете этот свой курс?

– В среду, но…

– Вы могли бы прилететь в четверг?

Нет, тут дело не в акценте. Она уловила нерешительность в его тоне и теперь откровенно давила на него. Совсем как он, когда работает с конем: чувствует, что именно вызывает меньшее сопротивление, и начинает именно с этого.

– Мне очень жаль, мэм, – твердо произнес Том. – Я действительно всем сердцем вам сочувствую. Но меня ждет работа на ранчо, и я ничем не могу вам помочь.

– Не говорите так. Пожалуйста, не говорите. Хотя бы подумайте над моим предложением. – Опять никаких вопросительных интонаций.

– Но…

– Оставим пока этот разговор. Простите, что разбудила вас.

И повесила трубку, не попрощавшись и не дав ему слова сказать.

Когда на следующее утро Том вышел в холл, менеджер отеля вручил ему только что пришедший на его имя пакет. В нем были фотография девочки на прекрасном коне моргановской породы и авиационный билет до Нью-Йорка и обратно.

5

Положив руку на спинку обитого пластиком кресла, Том смотрел, как сын готовит гамбургеры за стойкой закусочной. Казалось, он занимался этим всю жизнь – так непринужденно двигал их на плите, легко переворачивал, подбрасывая в воздухе, и одновременно болтал и смеялся с одним из официантов. Хэл сказал Тому, что их закусочная становится популярным местечком у жителей Гринвич-Виллидж.

Сын работал здесь три-четыре раза в неделю и за это имел бесплатную квартиру, которую предоставил ему владелец закусочной, друг Рейчел. В остальное время Хэл учился в киношколе. Он уже успел рассказать отцу, что снялся в короткометражном фильме.

– Он – о мужчине, который съедает по кусочкам мотоцикл подружки.

– Звучит круто.

– Так оно и есть. Действие разворачивается на дороге, но в основном сосредоточено в одном месте. – Том был почти уверен, что сын его разыгрывает. Во всяком случае, надеялся на это всей душой.

Хэл продолжал:

– А покончив с мотоциклом, он приступает к девушке.

– Парень девушку встречает, парень девушку съедает, – немного подумав, заключил Том.

Хэл засмеялся. Волосы у него были темные и густые – в мать, но на смуглом лице ярко горели синие глаза. Том очень любил сына. Виделись они не часто, но постоянно переписывались, и, когда встречались, им было хорошо друг с другом. Хэл вырос городским мальчиком, однако, попадая в Монтану, там не скучал. И даже вполне пристойно держался в седле.

Том уже несколько лет не видел прежнюю жену, но они перезванивались, говорили о Хэле, и в их разговорах не было горечи.

Рейчел вышла замуж за торговца произведениями искусства по имени Лео и родила ему троих детей – сейчас они были в подростковом возрасте. Хэлу же уже исполнилось двадцать, и он производил впечатление вполне счастливого молодого человека. Возможность лишний раз повидаться с сыном и склонила Тома лететь сюда, на восток, куда вызвала его эта англичанка. Сегодня он как раз собирался взглянуть на ее коня.

– Прошу. Твой чизбургер с беконом.

Хэл поставил перед отцом тарелку и сел напротив, широко улыбаясь. Себе он взял только кофе.

– Ты не будешь есть? – спросил Том.

– Поем позже. А ты отведай.

– Вкусно, – одобрил Том, откусив.

– Некоторые готовят их, совсем не ворочая. А они любят, чтобы ими занимались.

– Тебе эта работа не мешает учиться?

– Нет. Если будет мешать, что-нибудь придумаю.

Время ленча еще не наступило, и в закусочной было мало народу. Обычно Том ел мало в середине дня, а мясо вообще почти никогда теперь не употреблял, но Хэл так старался, что он притворился, будто ест с большим аппетитом. За соседним столиком четверо мужчин в дорогих костюмах и с браслетами на запястьях громко обсуждали только что заключенную сделку.

– Необычные клиенты для этого заведения, – сказал тихо Хэл. Но Том смотрел на них с удовольствием – бурлящая энергией жизнь Нью-Йорка всегда производила на него большое впечатление. Но в душе он радовался, что живет не здесь.

– Как мама?

– Замечательно. Снова играет. Лео договорился о ее концерте в галерее недалеко отсюда – за углом; он состоится в воскресенье.

– Это здорово.

– Она хотела прийти сюда – повидаться с тобой, но вчера вечером случилась накладка – слинял пианист, и надо срочно найти кого-то другого. Она просила передать тебе привет.

– Не забудь и ей передать.

Они поговорили о занятиях Хэла и его планах на лето. Сын сказал, что хотел бы выбраться в Монтану хоть недельки на две, и Том почувствовал, что он говорит искренне, а не просто хочет сделать ему приятное. А Том поведал сыну о том, что собирается остаться на ранчо и работать с одногодками, ну и, конечно, со взрослыми лошадьми, которых натаскивал раньше. Заговорив, Том вдруг страстно захотел поскорее очутиться на ранчо. Первое лето за долгие годы – без клиник, без постоянных разъездов. Как это здорово – встретить приход весны там, в горах!

Клиентов в закусочной прибавилось, и Хэлу надо было приступать к работе. Он не взял у отца деньги за чизбургер и вышел из закусочной с ним вместе. Нахлобучивая шляпу, Том уловил быстрый взгляд, брошенный на нее Хэлом. В его душе шевельнулось опасение: может, мальчику неловко за его подчернуто ковбойский вид. Перед расставанием, как всегда, возникло некоторое замешательство: Тому хотелось обнять сына, но у них уже сложился ритуал – просто обмениваться рукопожатием. Так они поступили и сегодня.

– Желаю удачи с конем, – сказал Хэл.

– Спасибо. А тебе – в кино.

– Спасибо. Я пришлю тебе кассету.

– Буду рад. Ну, прощай, Хэл.

– Прощай, папа.

Том решил немного пройтись, прежде чем взять такси. День был холодный, из люков на мостовой клубами поднимался пар. На углу молодой человек просил милостыню. Волосы его спутались, на серой коже – следы синяков. Пальто на нем не было, и, чтобы согреться, он переминался с ноги на ногу; из рваных шерстяных рукавиц торчали голые пальцы. Том дал ему пять долларов.

Встреча в конюшне была назначена на четыре часа, но Том, прибыв на вокзал, выяснил, что есть более ранний поезд, и решил ехать на нем. Чем раньше он увидит коня, тем лучше. Во-первых, больше света. Да и вообще неплохо сначала осмотреть коня одному. Когда хозяева не дышат в спину, всегда больше толку. Он не сомневался, что звонившая ему женщина не стала бы возражать.

Энни не знала, говорить ли Грейс о Томе Букере. С того дня, как дочь последний раз видела Пилигрима, его кличка не произносилась в их доме. Однажды, когда Энни и Роберт, желая, чтобы не было никаких тайн, попробовали заговорить о его будущем, Грейс резко оборвала их:

– Ничего не хочу слышать. По мне лучше бы ему вернуться в Кентукки. Но если вы не согласны, делайте как хотите.

Роберт ласково положил руку на плечо Грейс и произнес что-то утешающее, но та сбросила его ладонь и яростно крикнула:

– Оставь меня! – Вот и весь разговор.

Но они в конце концов все же решили рассказать дочери о человеке из Монтаны. Грейс отреагировала кратко: она не хочет находиться в Чэтхеме во время его визита. Договорились, что в Чэтхем поедет одна Энни. Поедет на поезде за день до встречи, переночует в загородном доме, сделает кое-какие звонки и поработает за компьютером над рукописью.

Но все оказалось не так – Энни не могла сосредоточиться. Даже тиканье часов в холле, обычно успокаивающее ее, действовало теперь на нервы. С каждым часом ее волнение усиливалось. Энни и сама не знала, почему. Скорее всего беспокойство росло из-за ее безоговорочной, почти иррациональной веры в то, что судьба Пилигрима каким-то непостижимым образом связана с судьбой дочери. Ей казалось, что сегодня она услышит приговор не только коню, а всем им – Грейс, Роберту и ей самой.

У вокзала в Хадсоне не стояло ни одного такси. Моросил дождь, и Тому пришлось минут пять укрываться под навесом, пока не подъехал автомобиль. Забросив на заднее сиденье свой рюкзак, он назвал шоферу адрес конюшен.

Было видно, что когда-то Хадсон выглядел живописным местечком, но сейчас переживал явно не лучшие времена. Прежде величественные здания теперь обветшали. Многие магазины на улице, которую Том посчитал здесь главной, были заколочены, а в тех, что избежали такой судьбы, судя по всему, торговали всяким хламом.

Люди, шедшие по тротуару, горбились под дождем.

Когда такси свернуло к хозяйству миссис Дайер, было самое начало четвертого. Автомобиль медленно катил в гору – к конюшням. Том смотрел в окно на лошадей, стоявших под дождем на грязном лугу. Они, навострив уши, следили за проезжавшей машиной. Въезд в ворота перекрыл трейлер. Том попросил шофера немного подождать и вылез из такси.

Протискиваясь между трейлером и стеной, он слышал доносившиеся со двора голоса и цоканье копыт.

– Да полезай ты! Полезай ты, черт тебя дери!

Сыновья Джоан Дайер пытались затолкнуть в трейлер двух перепуганных жеребят. Тим стоял внутри и тянул вверх по пандусу за недоуздок первого жеребенка. Со стороны это напоминало соревнование по перетягиванию каната, в котором Тим непременно бы проиграл, если б Эрик, стоя позади животного, не хлестал его, ловко увертываясь от копыт. Зажав в одной руке хлыст, другой Эрик держал под уздцы второго жеребенка, который был напуган не меньше первого. Увидев эту картину, Том сразу же оценил ситуацию.

– Эй, ребята, что здесь происходит? – спросил он. Парни разом повернулись и какое-то время молча разглядывали Тома. Затем, словно его не существовало, снова занялись своим делом.

– Так у нас ничего не выйдет, – сказал Тим. – Попробуем сначала загнать второго. – Он с силой рванул первого жеребенка. Том еле успел отскочить в сторону. Тут Эрик наконец обратил на него внимание.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – В голосе юноши и во взгляде, которым он смерил Тома, было такое нескрываемое презрение, что Том не сдержал улыбки:

– Спасибо. Мне нужно осмотреть коня по кличке Пилигрим. Он принадлежит миссис Энни Грейвс.

– А кто вы?

– Моя фамилия Букер.

– Вам лучше поговорить с матерью, – Эрик кивнул в сторону конюшни.

Том поблагодарил его и пошел к конюшне. Кто-то из юношей захихикал за его спиной, проехавшись насчет того, что кто-то строит из себя Зверобоя, но Том не обернулся. Когда он подходил к конюшне, оттуда как раз вышла миссис Дайер. Том назвал себя, хозяйка вытерла руки о куртку, и они обменялись рукопожатием. Миссис Дайер бросила взгляд через плечо на сыновей и покачала головой.

– Они взялись за дело не с того конца, – сказал Том.

– Я знаю, – устало согласилась миссис Дайер, но ничего не предприняла. – Вы рано приехали. Энни еще нет.

– Простите. Я сел в более ранний поезд. Надо было предупредить. Ничего, если я взгляну на коня до приезда хозяйки?

Миссис Дайер колебалась. Он заговорщицки улыбнулся и подмигнул ей, как бы говоря, что она как профессионал должна его понять.

– Сами знаете, иногда больше увидишь, когда рядом не маячит владелец коня.

Она попалась на удочку и кивнула:

– Он стоит вон там.

Том последовал за ней. Обогнув конюшню, они подошли к старым стойлам. У дверцы, за которой находился Пилигрим, миссис Дайер остановилась и повернулась к Тому. Вид у нее был взволнованный.

– Должна вас предупредить: все было неправильно с самого начала. Не знаю, что она вам говорила, но дело в том, что все, кроме нее, считают: надо было давно положить конец мучениям этого коня. Почему ветеринары ей подыгрывают – не понимаю. Оставлять его в живых – жестоко и бессмысленно, так и знайте.

Пылкость ее речи удивила Тома. Он медленно кивнул, глядя на запертую дверь. Том уже заметил вытекающую из-под нее коричневатую струю и почувствовал омерзительный запах давно не чищенного стойла.

– Он там?

– Да. Но будьте очень осторожны.

Том отодвинул засов и тут же услышал угрожающий топот. В нос ему ударила тошнотворная вонь.

– Что, за ним никто не убирает?

– Мы его боимся, – тихо призналась миссис Дайер.

Том осторожно открыл верхнюю часть дверцы и заглянул внутрь. В темноте он разглядел коня, тот смотрел на него, прижав уши и гневно оскалив желтые зубы. Неожиданно конь сделал стремительный бросок вперед и, встав на дыбы, попытался ударить его копытом. В последний момент Том успел отскочить – копыта пролетели в нескольких дюймах от его головы и ударили в нижнюю часть дверцы. Том закрыл верхнюю ее половину и задвинул засов.

– Если инспектор увидит весь этот кошмар, он прикроет вашу чертову лавочку, – раздраженно произнес Том. Миссис Дайер, уловив в его голосе тихую, с трудом подавляемую ярость и сознавая справедливость этого гнева, отвела взгляд.

– Я все понимаю. Я пыталась…

Но Том оборвал ее:

– Вам должно быть стыдно.

Он вышел во двор. До ушей его донесся рев двигателя, затем автомобильный гудок, сопровождаемый испуганным ржанием коня. Выйдя из-за угла конюшни, Том увидел, что один жеребенок уже погружен в трейлер – задняя нога его сильно кровоточила. Теперь Эрик пытался втащить по пандусу второго, стегая его хлыстом, в то время как его братец, забравшись в старый пикап, гудел изо всех сил и таранил несчастного коня сзади. Том шагнул к машине, распахнул дверцу и одним рывком за шиворот вытащил парня.

– Да кто вы такой? – заорал парень, но голос его тут же сорвался на жалкий писк, потому что Том хорошенько его встряхнул и швырнул на землю.

– Зверобой, – рявкнул Том и двинулся к Эрику, который в испуге попятился от него.

– Эй, ковбой, послушай… – начал он, но Том уже схватил его за горло и выхватил хлыст, выкрутив парню руку, тот завопил от боли. Жеребенок, почуяв свободу, помчался наутек через двор. Том сжимал горло парня с такой яростью, что у того от страха глаза чуть не вылезли из орбит. Том смотрел ему прямо в глаза, приблизив свое лицо почти вплотную к его физиономии.

– Всыпать бы тебе по первое число, – медленно произнес Том, – да, видать, толку не будет никакого. – Он отшвырнул парня в сторону, и тот с такой силой шмякнулся о стену, что у него перехватило дыхание. Оглянувшись, Том увидел, что во дворе появилась миссис Дайер, и пошел прочь.

Выходя из двора, он увидел, как из серебристого «Форда-Лариата», стоявшего рядом с его такси, вылезает какая-то женщина. Довольно долго они молча смотрели друг другу в глаза.

– Вы мистер Букер? – спросила она. Том тяжело дышал. Он успел заметить только каштановые волосы и полные печали зеленые глаза. Том кивнул. – Я Энни Грейвс. Вы приехали рано.

– Нет, мэм. Я приехал слишком поздно.

Он сел в такси, захлопнул дверцу и велел шоферу трогать. Когда они отъезжали, Том вдруг заметил, что все еще сжимает в руке хлыст. Опустив стекло, он бросил его в канаву.

6

Именно Роберт предложил поехать позавтракать в кафе «У Лестера». Он обдумывал эту свою идею недели две. Они еще не побывали там, хотя Грейс уже приступила к занятиям, и мысль о том, что еще одна традиция нарушена, тяжелым грузом лежала на родительских сердцах. Никто не заговаривал о завтраке «У Лестера», потому что вкусная еда была только частью ритуала. Другой, не менее важной частью была поездка туда на городском автобусе.

Этот нелепый ритуал сложился, когда Грейс была еще совсем малышкой. Иногда Энни тоже сопровождала дочку, но чаще та ездила в кафе с Робертом. Поездка обставлялась так, словно была необыкновенным приключением, неслыханной авантюрой; отец с дочерью, устроившись на заднем сиденье автобуса, заговорщицки шептались, с азартом придумывая всякие забавные небылицы про своих попутчиков. Водитель оказывался роботом-убийцей, а скромные старушки – переодетыми рок-звездами. Время шло, разговоры менялись, но до несчастного случая они ни разу не изменили своей привычке добираться до кафе городским транспортом. А теперь… теперь неизвестно, сможет ли Грейс забраться в автобус.

Она посещала школу сначала два, а теперь три раза в неделю, оставаясь только на утренние уроки. Роберт отвозил ее туда на такси, а Эльза на такси же забирала днем. И сама она, и Энни, изображая полную непринужденность, спрашивали дочь, как дела в школе. Очень хорошо, отвечала Грейс. Все просто замечательно. А как там Бекки, Кэти и миссис Шоу? У них тоже все замечательно. Роберт не сомневался, что дочь догадывается, о чем они хотят знать на самом деле, но боятся спросить. Глазеют ли на ее ногу? Задают ли бестактные вопросы? Не шепчутся ли у нее за спиной?

– Как насчет того, чтобы позавтракать «У Лестера»? – спросил Роберт как-то утром, стараясь, чтобы голос звучал как можно небрежнее. Энни дома не было – у нее была назначена ранняя встреча. Грейс пожала плечами и сказала:

– Конечно, если хочешь.

Они спустились на лифте и, пожелав доброго утра швейцару Рамону, собирались уже выйти на улицу.

– Может, вызвать такси? – предложил Рамон.

Роберт на мгновение заколебался.

– Не надо. Мы поедем на автобусе.

Пока они шли до остановки, Роберт, не переставая, болтал, делая вид, что для него обычное дело идти так медленно. Он, конечно, понимал, что Грейс его не слушает. Она не сводила напряженного взгляда с тротуара, высматривая, нет ли там какой-нибудь западни, аккуратно опускала резиновый конец палки и, удостоверившись, что та стоит надежно, выносила вперед ногу. Когда они подошли к остановке, дочь, несмотря на прохладную погоду, была в испарине.

В автобус Грейс забралась весьма ловко, словно всю жизнь проделывала это в таком состоянии. Он был изрядно набит, и какое-то время они стояли у входа, затем один пожилой человек, обратив внимание на палку Грейс, предложил ей сесть. Та, поблагодарив, отказалась, но мужчина настаивал. Роберту захотелось заорать на него, чтоб не лез не в свое дело, но он промолчал, а Грейс, залившись краской, села. Подняв глаза, она жалко ему улыбнулась, и от этой улыбки у Роберта заныло сердце.

Когда они вошли в кафе, Роберта вдруг охватила паника – он пожалел, что не позвонил Лестеру заранее, не предупредил, чтобы никто ничего не спрашивал и вообще, чтобы не поднимали суеты. Но он зря волновался. Возможно, слухи из школы уже просочились, потому что и сам Лестер, и официанты держали себя как обычно – приветливо и дружелюбно.

Они сели за свой столик у окна и заказали то, что заказывали всегда, – сырные булочки и копченую лососину. Пока пеклись булочки, Роберт старательно поддерживал беседу, заполняя возникающие минуты молчания. Эти неловкие паузы были так ему непривычны, раньше общаться с Грейс было очень легко. Взгляд дочери то и дело устремлялся за окно – туда, где по улице спешили на работу люди. В кафе у Лестера, подвижного коротышки с усиками щеточкой, всегда работало радио, и Роберта впервые порадовала эта непрерывная пустая мешанина из дорожных новостей и рекламных объявлений. К принесенным булочкам Грейс почти не прикоснулась.

– Хочешь, этим летом поедем в Европу, – предложил Роберт.

– Ты имеешь в виду – на каникулах?

– Да. Например, в Италию. Снимем домик в Тоскане или еще где-нибудь. Что ты на это скажешь?

Дочь пожала плечиками.

– Можно.

– Но если ты против, то…

– Почему же? Хорошая мысль.

– Если хочешь, можем поехать в Англию – повидаться с бабушкой.

Грейс состроила гримаску, которую и ждал от нее отец. Угроза отправить ее погостить у матери Энни была любимой семейной шуткой. Грейс еще раз посмотрела в окно и перевела взгляд на Роберта:

– Папа, мне, пожалуй, пора.

– Ты больше не хочешь есть? Она покачала головой. Он все понял. Дочь хотела попасть в школу пораньше, пока в холл не ворвалась толпа неуклюжих девчонок. Роберт допил кофе и заплатил по счету.

Грейс предпочла проститься с отцом на углу, не разрешив проводить себя до школьного подъезда. Роберт поцеловал ее и пошел прочь, борясь с желанием оглянуться и посмотреть, как она входит в школу. Он знал: если Грейс заметит его взгляд, то может принять тревогу за жалость. Дойдя до Третьей авеню, он повернул к центру, где располагался его офис.

Пока они сидели в кафе, небо очистилось. День сулил быть морозным и ясным – Роберт любил такие дни в Нью-Йорке. Прекрасная погода для прогулки пешком. Он шел быстрым шагом, стараясь отогнать воспоминание об одинокой фигурке, ковыляющей к школе. Лучше уж думать о предстоящей работе.

Сначала, как обычно, он позвонит нанятому ими адвокату – специалисту по тяжбам, связанным с несчастными случаями, – она представляла их в том запутанном юридическом фарсе, в какой понемногу превращался трагический инцидент с Грейс.

Всякий разумный человек, наверное, счел бы, что главное – выяснить, кто спровоцировал несчастный случай: сами девочки, если они проявили роковую невнимательность на дороге, или шофер, – если он врезался в них по своему недосмотру. Вместо этого все судились друг с другом: страховые компании девочек, страховая компания водителя грузовика, транспортная компания Атланты, страховая компания транспортников, компания, у которой шофер взял в аренду грузовик, ее страховая компания, завод, где сделан грузовик, шинный завод, власти округа, хозяева фабрики, владельцы железной дороги. Разве только Господа Бога забыли привлечь к суду за выпавший снег. Но все еще впереди – тяжба только раскручивалась. Для адвоката такое дело – просто находка, юридическое раздолье, а для Роберта… так непривычно было чувствовать себя истцом, оказаться как бы с другой стороны.

Пока, к счастью, им удавалось почти все скрывать от Грейс. Помимо заявления, сделанного в больнице, ей оставалось только дать показания под присягой их адвокату. Грейс видела эту женщину пару раз раньше, и еще один разговор о несчастном случае, похоже, не расстроил ее. Она повторила, что помнит только то, как они скатились с обледеневшего склона.

В начале нового года водитель грузовика прислал письмо, писал, что страшно сожалеет о случившемся. Роберт и Энни долго обсуждали, показывать это письмо Грейс или не стоит. В конце концов решили, что она имеет право знать о нем. Дочь долго и внимательно его читала, сказав только, что очень мило со стороны шофера написать им. Роберту же предстояло принять еще одно важное решение – стоит ли ознакомить с письмом адвоката? Несомненно, она вцепится в него мертвой хваткой… еще бы – это же признание вины. Как юрист Роберт склонялся к тому, чтобы показать письмо. Но чисто по-человечески ему было неприятно это делать. Оттягивая принятие решения, Роберт хранил письмо в папке.

Вдали замаячило высокое здание его конторы, он уже видел, как в стеклах холодным огнем поблескивает солнце.

За потерю конечности, прочел недавно Роберт в одном научном журнале по юриспруденции, в настоящее время могут выплатить компенсацию в размере трех миллионов долларов. Перед его глазами возникло бледное личико дочки, глядящей на улицу из окна кафе. И какие же это умники-эксперты додумались устанавливать цены за такое несчастье?

В школьном холле толпилось больше, чем всегда, народу. Грейс быстро обежала взглядом лица, надеясь, что не встретит здесь своих одноклассниц. Она увидела маму Бекки, та разговаривала с миссис Шоу, но они не смотрели в ее сторону, а самой Бекки не было видно. Та, наверное, уже отправилась в библиотеку и сидела за компьютером. Раньше Грейс тоже пошла бы туда. Они любили дурачиться, посылая друг другу забавные послания по компьютерной связи, и торчали там до самого звонка на урок, а потом шумно, с хохотом мчались по лестнице в класс, отпихивая друг друга.

Теперь, когда лестницы стали для Грейс недоступны, девочки из солидарности поднимались вместе с ней на лифте – на допотопной, еле ползущей махине. Чтобы избавить их от этого, Грейс сразу же шла в класс, и, когда появлялись остальные, она уже сидела за партой.

Сейчас она прошла к лифту и нажала кнопку вызова, стараясь не смотреть по сторонам: если кто-то из знакомых пройдет мимо, у них будет возможность не заговаривать с ней.

После возвращения Грейс в школу все стали особенно внимательны и добры к ней. Это ей не нравилось. Грейс хотела, чтобы все было как раньше. Изменились и некоторые другие вещи. За время ее отсутствия две ее ближайшие подруги, Бекки и Кэти, очень сблизились. Раньше все трое были неразлучны. Они ежедневно ссорились и мирились и каждый вечер болтали по телефону, сплетничая и подшучивая друг над другом. У троицы были вполне сложившиеся, сбалансированные отношения – своего рода триумвират. А теперь, хотя подруги изо всех сил старались, чтобы все было как прежде, ничего не получалось. И разве могло получиться?

Лифт прибыл, и Грейс вошла в кабину, радуясь, что никто не подоспел и она поднимется одна. Но в последнюю секунду, когда двери уже закрывались, в них влетели две девочки из младших классов, тараторя и хохоча. Увидев Грейс, они сразу присмирели.

– Привет! – улыбнулась им она.

– Привет! – в один голос ответили девчонки и тут же снова замолчали. Так они и стояли, неловко переминаясь с ноги на ногу, пока лифт тяжело и со скрипом поднимался. Грейс видела, что девочки подчеркнуто внимательно изучают голые стены и потолок лифта, чтобы случайно не посмотреть туда, куда (Грейс знала!) им только и хотелось смотреть – на ее ногу. Всегда одно и то же…

Грейс рассказала об этом психотерапевту – специалисту по реабилитации после тяжелых травм, – к которой родители отсылали ее каждую неделю. Психотерапевт явно желала ей добра и, наверное, была неплохим врачом, но Грейс считала свои визиты пустой тратой времени. Откуда эта незнакомая женщина могла знать, что с ней происходит? И вообще, кто мог это знать?

– Да пусть себе смотрят, так им и скажи, – посоветовала женщина. – И еще скажи, что в этом нет ничего страшного, и пусть не стесняются говорить с тобой об этом.

Но в том-то и дело, что Грейс не хотела, чтобы пялились на ее ногу, не хотела на эту тему говорить. Говорить! Психиатры уверены, что разговорами можно разрешить все проблемы. Ох если бы!

Вчера врач пыталась заставить ее говорить о Джудит, хотя Грейс совершенно этого не хотелось.

– Какие чувства ты испытываешь, думая о Джудит?

Грейс захотелось что есть силы закричать… Но вместо этого она холодно произнесла:

– Она погибла. Какие чувства я могу испытывать, как вы думаете?

Женщина поняла скрытый намек и больше к этой теме не возвращалась.

Та же ситуация повторилась и несколько недель спустя, когда она пыталась заставить Грейс говорить о Пилигриме. Он стал таким же изуродованным и беспомощным калекой, как и сама Грейс, и каждый раз, вспоминая его, она видела только эти горящие ненавистью безумные глаза, глядевшие на нее из дальнего угла вонючего стойла. Чем, ну чем тут мог помочь разговор по душам?

Лифт остановился, не доехав до нужного Грейс этажа. Девочки вышли, и Грейс услышала, как они тут же заговорили прежним веселым тоном.

Как она и надеялась, в классе еще никого не было. Грейс вынула из портфеля книги, бережно уложила палку рядом с партой и уже потом медленно опустилась на деревянное сиденье. Оно было таким жестким, что к концу уроков обрубок ноги пульсировал от боли. Но Грейс научилась справляться с ней. Эта боль – еще не самое страшное.

Прошло три дня, прежде чем Энни снова связалась с Томом Букером. Она уже ясно представляла себе, что произошло в тот день в конюшне. Проводив взглядом удалявшееся такси, она вошла во двор и, взглянув на лица сыновей миссис Дайер, многое поняла. Их мать ледяным тоном попросила Энни к понедельнику забрать Пилигрима из конюшни.

Энни позвонила Лиз Хэммонд, и они вместе отправились к Гарри Логану. Ветеринар только что сделал кесарево сечение чихуахуа. Увидев возле двери операционной Лиз и Энни, он шутливо охнул и сделал вид, что прячется. При клинике были послеоперационные стойла, и Логан, изрядно повздыхав, согласился предоставить Пилигриму одно из них.

– Но только не больше чем на неделю. – И погрозил Энни пальцем.

– Можно на две? – взмолилась Энни.

Логан посмотрел с несчастным видом на Лиз:

– Она ваша подруга? Ну ладно – пусть на две. Но не больше. Постарайтесь за это время подыскать себе другое место.

– Гарри, ты чудо! – сказала Лиз. Ветеринар поднял руки, сдаваясь.

– Я идиот. Этот конь кусал меня, лягал, таскал за собой по ледяной воде – и что я делаю в ответ? Приглашаю к себе погостить.

– Спасибо, Гарри, – тихо сказала Энни.

На следующее утро они втроем подъехали к конюшне миссис Дайер. Сыновей хозяйки не было видно, а саму миссис Дайер Энни увидела мельком – та смотрела на них из окна верхнего этажа. После двух часов упорной борьбы и трех шприцев успокоительного, которые Гарри посчастливилось всадить, им удалось-таки погрузить Пилигрима в трейлер и отвезти в клинику.

На другой же день после визита Тома Букера в конюшню Энни пыталась дозвониться ему в Монтану. Трубку взяла женщина – Энни решила, что жена, – и сказала, что его ждут домой только завтра вечером. Голос женщины звучал не слишком любезно – наверное, она уже знала про Пилигрима. Энни попросила передать Букеру, что она звонила. Прошло два дня, но от Тома не было никаких известий. Поздним вечером, когда Роберт уже лег и что-то читал, а Грейс уже спала, Энни снова набрала номер Тома. И опять к телефону подошла женщина.

– Он сейчас ужинает, – сказала она.

Энни услышала, как мужской голос спросил, кто звонит. Трубку прикрыли рукой, но она все же расслышала: «Опять эта англичанка». Последовало долгое молчание. Энни вдруг почувствовала, что затаила дыхание, и приказала себе немедленно успокоиться.

– Миссис Грейвс, это Том Букер.

– Мистер Букер, я хочу извиниться перед вами за то, что произошло в конюшне. – На другом конце молчали, и она продолжила: – Я обязана была знать, что там творится, но я предпочитала ничего не замечать.

– Вас можно понять. – Энни ждала продолжения, но Том молчал.

– Мы перевезли коня в другое место, там гораздо лучше, и я хотела попросить вас… – Она понимала, что просьба ее совершенно бессмысленна, но все же проговорила: – Может, вы согласитесь посмотреть его еще раз.

– Простите, не могу. Даже если бы у меня было свободное время, я совсем не уверен, что мой приезд что-либо изменит.

– Неужели вы не можете пожертвовать хоть парой денечков? Мне все равно, сколько это будет стоить. – В трубке послышался краткий смешок, и Энни пожалела о последних словах.

– Мэм, надеюсь, вы простите мою откровенность, но вам следует кое-что понять. Есть предел страданиям, которые эти животные в состоянии вынести. Мне кажется, ваш конь перенес слишком много.

– Значит, вы полагаете, его нужно усыпить? Меня давно уговаривают сделать это… – Последовало молчание. – Скажите, мистер Букер, если бы конь был ваш, вы усыпили бы его?

– Но он не мой, мэм, и я рад, что не мне предстоит принимать решение. Но будь я на вашем месте – да, именно так я бы и поступил.

Сколько ни просила Энни его приехать, все было тщетно: Том был очень вежлив, но не уступал… Положив трубку, она прошла по коридору в гостиную.

Свет был погашен, в темноте слабо поблескивала крышка рояля. Энни медленно приблизилась к окну и долго смотрела на высящиеся над деревьями парка дома Ист-Сайда. Этот парк и эти дома были похожи на декорацию: множество крошечных окошек на фоне словно бы искусственного ночного неба. А ведь за каждым – своя жизнь, свои судьбы и горести. Просто не верится!

Роберт уже заснул. Энни взяла из его рук книгу, выключила лампу у кровати и в темноте разделась. Она долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к дыханию мужа и следя за оранжевыми бликами на потолке от пробивавшегося сквозь шторы света уличных фонарей. Она знала, что ей надо делать. Но пока она все не подготовит, ничего не скажет ни Роберту, ни Грейс.

7

За талант подыскивать и растить молодых безжалостных руководителей для своей могущественной империи Кроуфорд Гейтс получил прозвище Ловец стервятников, помимо других, еще менее льстящих его самолюбию. Появляясь с ним на людях, Энни всегда испытывала чувство неловкости.

Он сидел напротив и, не сводя с нее глаз, методично поглощал блюдо из меч-рыбы. Энни просто диву давалась, как он умудряется не пронести вилку мимо рта. Год назад, когда Гейтс предложил Энни место редактора, он и ее привел в этот ресторан – очень просторный и какой-то без души: его матово-черные стены и пол из белого мрамора почему-то ассоциировались у Энни с камерой пыток.

Она понимала, что просить у Гейтса целый месяц – это уже слишком, однако она имела на это право! До несчастья с дочерью она ни разу у него не отпрашивалась, даже на день, впрочем, и после не особенно злоупотребляла.

– У меня будут при себе телефон, факс, модем – все, – говорила она. – Ты даже не заметишь, что меня здесь нет.

Энни мысленно обругала себя идиоткой. Уже пятнадцать минут говорила она с шефом, но делала это совсем не так, как было нужно. Словно что-то у него выпрашивала. Нет, надо быть твердой и в открытую сказать, что ей требуется отпуск. Впрочем, пока Гейтс вроде бы не гневался. Просто слушал Энни, периодически поднося ко рту куски этой проклятой рыбины. Когда Энни нервничала, то почему-то непременно старалась заполнять паузы в беседе и непрерывно тараторила. Вспомнив об этой своей привычке, она решила помолчать и послушать наконец, что скажет Гейтс. Тот тщательно все прожевал и сделал глоток перье.

– Ты возьмешь с собой Роберта и Грейс?

– У Роберта слишком много дел. А вот Грейс возьму, ей это будет полезно. С тех пор как она стала снова ходить в школу, у нее несколько снизился жизненный тонус. Перемена обстановки – как раз то, что надо.

Она и не заикнулась о том, что Грейс и Роберт до сих пор ничего не знают о ее планах. С помощью Энтони она уже все устроила, оставалось только оповестить домочадцев.

Она сняла дом в Шото – в ближайшем к ранчо Тома Букера городке. Особого выбора не было, а этот дом хотя бы сдавался уже с мебелью, да и все остальное Энни устраивало. Она отыскала поблизости физкультурного врача для Грейс и договорилась с хозяином ближайших конюшен о стойле для Пилигрима, не скрывая, в каком он состоянии. Как провезти Пилигрима через семь штатов? – вот что ее заботило больше всего. Но и здесь помогли Лиз Хэммонд и Гарри Логан. Они созвонились с коллегами и знакомыми и создали для нее цепочку пунктов, где их готовы были приютить.

Кроуфорд Гейтс промокнул губы.

– Энни, дорогая, я ведь уже говорил: ты вольна распоряжаться своим временем как тебе угодно. Дети – это самое главное. Когда с нашими ангелочками что-то случается, мы обязаны быть рядом и предпринять все возможное.

Было довольно смешно слышать такие сентенции из уст человека, женатого уже в четвертый раз и имевшего от этих браков не менее восьми детей. Своей интонацией он напомнил ей Рональда Рейгана, когда тот изображал умудренного жизнью человека после трудного рабочего дня, а эта его голливудская искренность только усилила недовольство Энни собой – она выглядела перед ним довольно-таки жалко. Этот старый сукин сын, возможно, уже завтра за этим же столом будет сидеть с ее преемником. Лучше бы он не темнил, а просто-напросто уволил ее.

Возвращаясь в офис в до нелепости длинном черном «Кадиллаке» Гейтса, Энни твердо решила сегодня же вечером все рассказать Роберту и Грейс. Дочь будет кричать, что никуда не поедет, Роберт назовет ее сумасшедшей. Но все же они смирятся – как всегда.

Конечно, ей следовало поставить в известность еще одного человека, из-за которого, собственно, все и затеяно, – Тома Букера… Многих, конечно бы, удивило, что именно он ничего не знает, но это обстоятельство как раз совершенно ее не беспокоило. В бытность свою журналисткой Энни поступала так очень часто. В свое время она специализировалась по знаменитостям, говорящим «нет». Однажды она преодолела расстояние в пять тысяч миль, чтобы оказаться на острове в Тихом океане, где жил известный писатель, который никогда никому не давал интервью. Дело кончилось тем, что она прожила на острове две недели и написала об именитом затворнике очерк, который получил кучу премий и был напечатан во многих странах.

Энни всем сердцем верила в одну неопровержимую истину: если женщина идет на колоссальные жертвы и отдается на милость мужчины, то он не откажет ей – просто не сможет.

8

Замкнутое с двух сторон оградительными столбиками шоссе простиралось перед ними на много миль вперед – туда, где громыхал гром и небосвод был иссиня-черным. На горизонте, где дорога, казалось, уходит в небо, то и дело вспыхивали молнии, разрывая тьму на куски. А вокруг раскинулась бесконечная прерия Айовы – плоская и однообразная. Время от времени солнце, прорываясь сквозь бегущие облака, посылало вниз столбы света – будто некий великан там, наверху, выискивал себе жертву.

Этот монотонный пейзаж путал представления о времени и пространстве, и Энни почувствовала, что еще немного, и она не выдержит – поддастся панике. Она напряженно искала, на чем бы остановить взгляд, хоть какой-то признак жизни – силосную башню, дерево, птицу, хоть что-то. Но ничего: оставалось только считать оградительные столбики или пялиться на полосы на дороге – они сбегались к машине от горизонта, словно посланцы молний. Энни казалось, что серебристый «Лариат» с прицепленным трейлером жадно глотает эти полосы – метр за метром.

За два дня они проехали более двенадцати сотен миль, и все это время Грейс почти не открывала рта. Она в основном спала, вот и теперь дремала, свернувшись калачиком, на заднем сиденье. А просыпаясь, слушала свой «Уокмен» или равнодушно смотрела в окно. Только однажды, взглянув в зеркало заднего обзора, Энни увидела, что дочь следит за ней. Когда их взгляды встретились, Энни улыбнулась, но Грейс тут же отвела глаза.

Как Энни и предполагала, дочь приняла ее план в штыки. Были вопли и истерика, Грейс кричала, что никуда не поедет, ее не заставишь, и прочее, и прочее. Выскочив из-за стола, она бросилась в свою комнату и захлопнула дверь. Энни и Роберт, которому она рассказала все заранее, некоторое время сидели молча. Он тоже пробовал возражать, но она категорически отмела все его доводы:

– Она не может остаться в стороне, – говорила Энни. – В конце концов, это ее конь.

– Но Энни, ты вспомни, сколько нашей малышке пришлось пережить.

– Ты пытаешься оградить ее, но это не поможет. Будет только хуже. Сам знаешь, как она любила Пилигрима. Неужели ты не понимаешь, что его нынешний облик преследует ее?

Муж ничего не ответил, только опустил глаза и неуверенно покачал головой.

– Надо что-то делать, Роберт, – продолжала уже мягче Энни. – Я верю, что им можно помочь. Пилигрим может стать прежним. Этот человек вылечит его. И это поможет Грейс.

– А он уверен, что у него получится?

Энни колебалась лишь мгновение – Роберт ничего не заметил.

– Да, – твердо ответила она. Так она солгала первый раз, сделав вид, что Том Букер знает об их предстоящем путешествии. Роберт, естественно, ни в чем не усомнился. Грейс – тем более.

Не найдя в отце союзника, Грейс сдалась – это Энни тоже предвидела. Но враждебное молчание, в которое вылился ее гнев, что-то слишком уж затянулось. Прежде Энни умела уладить все шуткой или просто не обращала внимания на надутый вид дочери. Но теперешнее молчание было совсем другим – таким же значительным и неотвратимым, как и предприятие, в которое Грейс насильно втянули, и Энни оставалось только удивляться упорству дочери.

Роберт помог им собраться и отвез в Чэтхем, а на следующее утро отправился вместе с ними к Гарри Логану, окончательно превратившись в глазах своей дочери в «соучастника». Когда Пилигрима погружали в трейлер, она с каменным видом сидела в «Лариате», нацепив наушники и делая вид, что читает журнал. Надрывное ржание и бешеные удары копыт по стенкам трейлера разносились по всему двору, но Грейс не подняла глаз от журнала.

Гарри вкатил Пилигриму изрядную дозу успокоительного и дал Энни с собой запас лекарства и несколько шприцев – на всякий случай. Попрощавшись с Грейс, он стал рассказывать ей, как кормить в пути Пилигрима.

– Лучше расскажите это маме, – довольно бесцеремонно оборвала она ветеринара.

Когда настал момент расставания, она едва коснулась губами отцовской щеки, равнодушно ответив на его поцелуй.

Первую ночь Энни и Грейс провели у друзей Гарри Логана, живших на окраине небольшого городка к югу от Кливленда. Эллиот, хозяин дома, учился с Гарри в ветеринарной школе и теперь имел здесь большую врачебную практику. Приехали они, когда уже стемнело, и Эллиот сразу же провел их в дом, пообещав, что позаботится сам о коне, что уже приготовил для Пилигрима свободное стойло в своей конюшне.

– Гарри советовал не выводить его из трейлера, – сразу предупредила Энни.

– Как, всю дорогу?

– Так он сказал.

Эллиот удивленно вздернул брови и снисходительно улыбнулся: дескать, кого вы учите?

– Ладно, идите в дом. А я пойду на него взгляну.

Начинало моросить, и Энни не стала спорить. Жену Эллиота звали Конни. На голове у этой невысокой тихой женщины был такой крутой перманент, словно она только что вышла от парикмахера. Она показала Энни и Грейс их комнаты. Тишина этого большого дома, казалось, еще хранила воспоминания о выросших и разлетевшихся детях. Они улыбались с фотографий на стенах; выпускные дни, памятные дни школьных побед.

Грейс отвели бывшую комнату их дочери, а Энни – гостевую в конце коридора. Конни показала Энни, где ванная, и сказала, что они могут поужинать, как только будут готовы. Поблагодарив ее, Энни пошла взглянуть, как устроилась Грейс.

Дочь хозяев вышла замуж за дантиста и переехала в Мичиган, но было такое ощущение, что она продолжает жить здесь, в своей комнате: тут остались ее книги и призы за успехи в плавании, а с полок смотрели стеклянные зверюшки, их было очень много. Посреди этого законсервированного чужого детства стояла у кровати ее собственная дочь, ища в сумке туалетные принадлежности. Когда Энни вошла, Грейс даже не подняла головы.

– Ну как, все в порядке?

Грейс, все так же не глядя на мать, пожала плечами. Энни притворилась, что рассматривает фотографии на стенах. Потом потянулась и жалобно произнесла:

– Боже, все тело затекло.

– Что мы здесь делаем?

Вопрос прозвучал холодно и враждебно. Обернувшись, Энни увидела, что Грейс в упор смотрит на нее, держа руки на бедрах.

– Что ты хочешь сказать?

Грейс презрительно обвела рукой комнату:

– Это и хочу сказать. Что мы тут делаем?

Энни тяжело вздохнула, но ответить не успела.

– Ладно, считай, что я ничего не спрашивала, – сказала Грейс, – мне все равно. – Подхватив палку и пакет с вещами, она заковыляла к двери. Энни видела: дочь злится на себя за то, что так легко сдалась.

– Грейс, послушай…

– Я же сказала – я ничего не спрашивала. – И вышла из комнаты.

Энни беседовала на кухне с Конни, когда вернулся Эллиот. Он был очень бледен и с одного бока сильно забрызган грязью. Хотя Эллиот старался это скрыть, было заметно, что он слегка прихрамывает.

– Я все же оставил его в трейлере, – сообщил хозяин.

За ужином Грейс вяло ковырялась вилкой в тарелке и говорила, только когда ее о чем-нибудь спрашивали. Взрослые – все трое – как могли старались поддерживать беседу, но паузы возникали постоянно, и тогда слышалось только постукивание ножей и вилок. Поговорили о Гарри Логане и Чэтхеме, а также о вспышке менингита, которая всех тревожила. Эллиот сказал, что одна их знакомая девочка заболела этой болезнью, и теперь, считай, ее жизнь искалечена. Конни метнула на мужа яростный взгляд, тот покраснел и поспешил сменить тему.

После ужина Грейс объявила, что устала и, если никто не возражает, пойдет спать. Энни хотела пойти с ней, но дочь воспротивилась и вежливо пожелала хозяевам спокойной ночи. Когда она шла к дверям, палка гулко стучала по деревянному полу, и Энни перехватила жалостливые взгляды мужа и жены. На следующее утро они поднялись очень рано и за день, сделав несколько очень кратких остановок, проехали всю Индиану и Иллинойс и въехали в Айову. Грейс опять упорно молчала.

Они ехали целый день, а вечером остановились у дальней родственницы Лиз Хэммонд, которая была замужем за фермером и жила неподалеку от Де-Моина. К ферме вела своя дорога длиной пять миль, и казалось, что семья живет на отдельной, ровно распаханной до самого горизонта планете.

Родственники Лиз оказались глубоко верующими баптистами (так, во всяком случае, показалось Энни), эти тишайшие люди ничем не напоминали свою энергичную родственницу. По словам хозяина, Лиз все рассказала ему о Пилигриме, но Энни не могла не заметить, что увиденное все равно потрясло его. Он помог Энни накормить и напоить коня и выгрести – насколько это было возможно – мокрую и изгаженную солому. Пилигрим все время был начеку и агрессивно постукивал копытами.

Ужинали они за длинным деревянным столом, за которым вместе с ними сидело еще шестеро детей. Белокурые – в отца, – они широко раскрытыми голубыми глазами как зачарованные смотрели на Энни и Грейс. Пища была самая простая, ее запивали густым парным молоком, разлитым по кружкам.

На завтрак жена фермера сварила яйца и угостила их с Грейс домашней ветчиной. Перед отъездом, когда Грейс уже сидела в автомобиле, фермер протянул Энни старую книгу в выцветшем матерчатом переплете.

– Мы хотим подарить ее вам, – сказал он.

Жена его стояла рядом. Энни тут ж раскрыла книгу: «Путь пилигрима» Джона Беньяна. Родители читали ее Энни, когда ей было лет восемь.

– Мне кажется, она может вам пригодиться, – сказал хозяин.

Энни, нервно сглотнув, поблагодарила его.

– Мы будем за вас молиться, – сказала женщина.

Книга так и осталась лежать на переднем сиденье. Когда она попадалась Энни на глаза, она невольно вспоминала слова родственницы Лиз.

Хотя Энни уже давно жила в этой стране, ее все еще коробило от выставленной напоказ набожности – у англичан такого не принято. Но больше всего ее задело то, что эта тихая фермерша, человек совершенно посторонний, считала, что в молитвах нуждаются все трое. По ее мнению, они все – жертвы. Не только Пилигрим и Грейс – что было бы понятно, – но и она, Энни, тоже. Никогда еще ни один человек на свете не видел в Энни жертву!

…Среди огненных разрядов на горизонте внимание Энни привлекло какое-то мерцающее пятнышко. Постепенно оно росло, и тогда стало понятно, что это грузовик. Вскоре за грузовиком стали видны башенки элеватора, потом какие-то здания пониже – вдали вырисовывался небольшой городок. Стайка коричневатых птичек вспорхнула перед автомобилем и тут же исчезла, унесенная ветром. Грузовик был уже рядом – блеснул хромированной сталью радиатор и промчался мимо, – от встречного потока воздуха их автомобиль и трейлер слегка тряхнуло. На заднем сиденье зашевелилась Грейс.

– Что это?

– Ничего. Всего лишь грузовик.

Энни видела в зеркале, как дочь протирает сонные глаза.

– Мы въезжаем в город. Нам нужно заправиться. Ты проголодалась?

– Немного.

Дорога делала петлю вокруг белой деревянной церкви, та стояла одна-одинешенька посреди поляны с сухой травой. У входа маленький мальчик, сидя на велосипеде, смотрел, как они огибают церковь, и тут церковь вдруг залил яркий солнечный свет. Словно незримый перст, раздвинув тучи, указал на нее.

Заправившись бензином, они зашли в закусочную, находившуюся рядом с бензоколонкой. Там они взяли сандвичи с яичным салатом и в полном молчании съели их в окружении мужчин, тихо беседовавших об озимой пшенице и о ценах на сою. Энни в этом ничего не понимала – словно фермеры говорили на незнакомом ей иностранном языке. Расплатившись, она вернулась к столику, сказав Грейс, что ей надо зайти в туалет, а встретятся они у машины.

– Посмотри, есть ли у Пилигрима вода, хорошо? – сказала Энни. Но Грейс никак не реагировала.

– Грейс, ты меня слышишь? – спросила Энни, и тут вдруг жужжание голосов смолкло – фермеры наблюдали за ними. Энни теперь жалела, что не совладала с раздражением и отчитала дочь на глазах у незнакомых людей. Не поднимая глаз, Грейс допила кока-колу и со стуком поставила стакан на стол – в тишине этот стук показался очень громким.

– Сама посмотри, – с вызовом сказала Грейс.

Впервые мысль о самоубийстве посетила Грейс в такси, когда они возвращались домой от протезиста. Протез впивался в бедро, но она притворилась, что он совсем не мешает, и шла рядом с отцом, притворно улыбаясь, а сама обдумывала, как бы ей получше и понадежнее уничтожить себя.

Два года назад одна восьмиклассница из их школы бросилась под поезд в метро. Никто не мог понять, почему она это сделала. Грейс так же, как и все, была страшно потрясена. Но, несмотря на охвативший ее ужас, она не могла не думать о силе воли этой девочки. Ведь какое мужество надо иметь, чтобы решиться на такое – не отступить в последний момент! Грейс тогда подумала про себя, что сама она не смогла бы. А если бы и нашла в себе мужество, то мышцы откажутся ее слушаться, не позволят ей сделать отчаянный прыжок.

Теперь поступок той девочки не казался ей таким невероятным. В принципе возможность ухода из жизни все больше воспринималась ею как что-то вполне разумное. А почему бы из этой жизни не уйти, раз она у нее вконец разрушена… Понимание этого только укреплялось от отчаянных потуг близких доказать ей, что это не так. Всем сердцем желала она, чтобы в тот день и она погибла бы там, в снегу, вместе с Джудит и Гулливером. Но… прошло несколько недель после того дня, и Грейс открыла для себя с некоторым даже разочарованием, что самоубийцы из нее не получится.

Что ее особенно удерживало – так это то, что она не умела смотреть на вещи только со своей точки зрения. Она понимала, что это будет выглядеть слишком мелодраматично, слишком эффектно. Это отдавало некоторым экстремизмом – больше в духе матери. Грейс, конечно, не приходило в голову, что, возможно, в ней говорит кровь Маклинов – эти чертовы гены нескольких поколений юристов требовали, чтобы она объективно оценивала такой способ расквитаться с жизнью. Да, это не приходило ей в голову, ибо в семье всегда было принято винить во всем черную овцу. Черной овцой была Энни.

Грейс любила мать и одновременно ею возмущалась, причем часто эти чувства владели ею поровну. Ну почему, например, мама так уверена в себе, и… почему всегда оказывается так очевидно права? И главное – почему она так хорошо ее знает? Энни действительно знала заранее, как дочь отнесется к той или иной вещи, что она любит, а что – нет, какое у нее будет мнение по какому-либо поводу. Может, все матери нутром чувствуют дочерей? Иногда Грейс было приятно, что есть человек, который так хорошо понимает ее. Однако чаще, особенно в последнее время, Грейс воспринимала это как посягательство на ее личную жизнь.

И вот теперь у Грейс появилась возможность отомстить за все материнские просчеты. Ледяное молчание стало оружием, которое работало. Она видела, как мать нервничает, и очень этому радовалась. Выступая в роли домашнего тирана, Энни никогда не чувствовала вины или даже легкого сомнения. А вот теперь Грейс видела, что мать переживает и то, и другое. Это было как бы молчаливым признанием того, что тащить Грейс с собой в эту безумную поездку было преступно. Грейс смотрела на мать с заднего сиденья «Лариата»: она напоминала ей азартного игрока, поставившего – в отчаянной попытке выиграть – на карту самое жизнь.

…Они продвигались на запад, а достигнув Миссури, повернули на север – вдоль правого берега широкой темноводной реки. Потом пересекли границу Южной Дакоты в районе Су-Сити и снова взяли курс на запад, выбрав дорогу, ведущую прямо в Монтану. Проехав по северной части заповедника Бедлендс, они увидели прямо перед собой горы Блек-Хиллс, окрашенные пурпурным цветом заходящего солнца. В полном молчании миновали они горы, и неизбывная печаль, сковавшая их души, казалось, стала еще горше, впитав в себя множество людских бед, память о которых жила в этом суровом пустынном месте.

Ни у Лиз, ни у Гарри не было тут знакомых, и поэтому Энни заблаговременно заказала комнату в небольшой гостинице рядом с Маунт-Рашмор. Энни никогда не видела возведенный здесь памятник и давно собиралась как-нибудь приехать сюда с Грейс. Но теперь, подъехав в полной темноте к гостинице и выходя из автомобиля под дождем, Энни уже ничего не хотела и радовалась хотя бы тому, что ей не придется вести светскую беседу с хозяевами, которых никогда больше не увидит.

Все комнаты в гостинице носили имя какого-нибудь президента. Им достался номер Авраама Линкольна, на каждой стене были всем известные портреты со знаменитой бородой, а над телевизором висел в рамке отрывок из его геттисбергской речи, частично загороженный программкой с перечислением фильмов для взрослых. В номере стояли две широкие, сдвинутые вместе кровати, и Грейс тут же рухнула на ту, что была дальше от двери. Энни же снова вышла под дождь взглянуть, как там Пилигрим.

Конь, похоже, привык к путешествию. Заключенный в узкое стойло трейлера, он уже не бросался на Энни, когда та вступала в отгороженный закуток, а прижимался к стене и напряженно следил за ней из темноты. Бросая ему свежую охапку сена или заменяя ведра с едой и питьем, она всегда чувствовала на себе его взгляд. Он ни к чему не притрагивался, пока за ней не закрывалась дверь. Энни всем своим существом чувствовала исходящую от него угрозу, и эта открытая враждебность так пугала ее, что потом у нее еще долго колотилось сердце.

Когда Энни вернулась в номер, Грейс уже разделась и лежала в кровати спиной к стене – спит она или только притворяется, сказать было трудно.

– Грейс? – тихо позвала Энни. – Ты разве не будешь есть?

Никакой реакции. Энни хотела спуститься в ресторан одна, но у нее не было сил. Она долго сидела в горячей воде, надеясь, что ванна успокоит ее. Но сомнения все больше опутывали ее разум. Казалось, она впитывает их с паром, заполнившим ванную комнату. О чем она только думает, таща за собой с безумным энтузиазмом первых пионеров два измученных, искалеченных существа? Молчание Грейс и безжалостные, холодные просторы этой земли – все это заставило Энни вдруг почувствовать себя бесконечно одинокой. Чтобы прогнать эти мысли, она скорчилась и положила ладони меж бедер. Лаская себя, она стремилась вызвать хоть какой-то отзвук в своем безжизненном теле. Наконец лоно ее пронзила сладостная судорога, и она забылась.

Этой ночью Энни приснилось, что они с отцом в одной связке, как альпинисты, идут по снежной вершине – ничем таким они никогда не занимались. По обе стороны – отвесные обледеневшие каменные стены, ведущие в пропасть. Сами они оказались на нависшей над бездной огромной ледяной глыбе, и отец успокаивал ее, говоря, что здесь безопасно. Он шел впереди и, поворачиваясь к ней, улыбался точь-в-точь как на ее любимой фотографии – эта улыбка говорила ей, что отец рядом и всегда защитит ее. И когда он в очередной раз обернулся, Энни вдруг с ужасом увидела, что за его спиной – трещина, и она растет, все увеличиваясь… Ледяной край с хрустом обламывался и сползал в пропасть. Энни хотела закричать, но у нее перехватило горло. Отец увидел трещину в самый последний момент, когда ничего нельзя было сделать. Он полетел вниз, за ним скользила веревка, и Энни поняла, что единственная возможность для нее спасти себя и его – это резко отпрыгнуть в сторону. Она так и сделала, но веревка не дернулась и не натянулась – и она сама полетела в пропасть…

Энни проснулась поздним утром. На этот раз они спали долго. Дождь все еще лил, заметно усилившись. Маунт-Рашмор была затянута облаками, и увидеть высеченные в ней фигуры президентов было невозможно. Женщина-портье сказала, что в ближайшее время изменений в погоде не предвидится. Но поблизости есть еще гора со скульптурами – там они могут взглянуть на изваяние Безумного Коня.

– Спасибо, – поблагодарила Энни. – Но один у нас уже есть.

Позавтракав и расплатившись, они двинулись в путь. Въехав в Вайоминг, они обогнули с юга Девилз-Тауэр и Тандер-Бейсин и, переправившись по мосту через Паудер-Ривер, направились к Шеридану, где дождь наконец перестал преследовать их.

Навстречу все чаще попадались пикапы и грузовики с водителями в ковбойских шляпах. Некоторые в знак приветствия подносили руку к полям или просто поднимали руку. В облаках брызг из луж над колесами вспыхивали радуги.

Границу Монтаны они пересекли под вечер. Энни при этом не испытала ни удовлетворения, ни облегчения. Она сопротивлялась изо всех сил, стараясь, чтобы молчание Грейс не доконало ее. Целый день она ловила по радио то одну, то другую станции – слушала библейские проповеди, советы животноводам и музыку в стиле кантри – она даже и не представляла, что существует столько ее направлений. Но ничего не приносило успокоения. Она прямо физически ощущала, как гибнет, зажатая между гнетущим молчанием дочери и своим собственным нарастающим гневом. Наконец, не в силах больше переносить это напряжение, Энни, проехав по Монтане миль сорок, свернула с шоссе на какую-то дорогу, не зная даже, куда та ведет.

Энни хотела где-нибудь остановиться, но не могла выбрать подходящее место. Они проехали казино – пылающая кровавым светом неоновая вывеска отвратительно мигала. Дорога пошла вверх, мимо кафе и разбросанных вдоль дороги маленьких магазинчиков с грязной парковкой. Два индейца с длинными черными волосами и перьями на ковбойских шляпах стояли рядом с обшарпанным пикапом и глазели на их «Лариат» с трясущимся сзади трейлером. Что-то в их взглядах насторожило Энни, и она поехала дальше, к правому повороту. И, уже свернув, остановилась. Она выключила мотор и некоторое время сидела неподвижно, чувствуя спиной недоумевающий взгляд Грейс. Наконец дочь, не выдержав, осторожно спросила:

– А чего, собственно, мы ждем?

– Что? – резко спросила Энни.

– Все закрыто. Взгляни сама.

Указатель у дороги гласил: НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАМЯТНИК. БИТВА У ЛИТЛ БИГХОРНА. Грейс была права. Музей, судя по указанным часам, закрылся час назад. То, что Грейс решила, будто Энни приехала сюда, чтобы побродить по музею, взбесило Энни еще больше. До такой степени ничего не понимать! Боясь, что лицо выдаст ее, Энни, не поворачиваясь, глубоко вздохнула и спросила:

– Грейс, сколько это будет еще продолжаться?

– Ты о чем?

– А то ты не знаешь. Так сколько?

В ответ – снова молчание. Энни видела, как по дороге, опережая собственную тень, катится к ним перекати-поле, вот оно задело за колесо, вот покатило дальше… Энни повернулась к дочери – та избегала ее взгляда и только передернула плечами.

– Ну и как? Ты опять за свое? – продолжала Энни. – Позади – около двух тысяч миль, и за весь путь ты и двух слов не сказала. Я бы хотела знать, чего мне ждать дальше. У нас что, теперь всегда будут такие отношения?

Грейс опустила глаза, крутя в руках свой «Уокмен». И снова пожала плечами:

– Не знаю.

– Может, ты хочешь, чтобы мы развернулись и поехали домой?

Грейс недоверчиво хмыкнула.

– Так что же? Хочешь?

Грейс подняла глаза, с показным интересом разглядывая окошко и изображая на лице полную беспечность, но Энни видела, что дочь борется со слезами. В трейлере задвигался Пилигрим – послышался его неуклюжий топот.

– Потому что, если ты действительно хочешь…

Неожиданно Грейс резко повернулась к матери – лицо ее было искажено злобой. Она не могла больше сдерживать слезы, они бежали по ее щекам, и то, что она не сумела справиться, еще больше усиливало ее ярость.

– Разве тебе интересно мое мнение? – взвизгнула она. – Ведь решаешь всегда ты! Всегда! Ты только притворяешься, будто тебя интересует мнение других, но на самом деле тебе плевать! Все это один треп!

– Грейс, – мягко произнесла Энни, протягивая к дочери руку. Но дочь отбросила ее руку в сторону:

– Не прикасайся ко мне! Оставь меня в покое!

Энни внимательно посмотрела на нее и, открыв дверцу, вышла наружу. Подставив лицо ветру, она шла сама не зная куда. Дорога поднималась к сосновой рощице и дальше – туда, где стояло низкое здание с автомобильной стоянкой перед ним. Энни шла, не останавливаясь. Она ступила на тропу, которая, извиваясь, вела на вершину холма, и та привела ее к кладбищу, огороженному железной решеткой. Венчал холм гранитный памятник – простой, без всяких ухищрений. Около него Энни остановилась.

Именно на этом холме июньским днем 1876 года Джордж Армстронг Кастер и с ним более двухсот солдат были изрублены на куски теми, с кем они собирались поступить точно так же. Имена жертв были выбиты на монументе. Энни повернулась и посмотрела вниз, где по склону были разбросаны белые надгробия. Освещенные последними лучами заходящего солнца, они отбрасывали длинные тени. Она долго смотрела на бесконечную равнину, простирающуюся во все стороны от этого пронизанного скорбью места – до самого горизонта, где скорбь уносилась в бесконечность. Энни зарыдала…

Позже, вспоминая об этом, Энни поражалась тому, что вышла именно к этому месту. Кто знает, выплакала бы она столь долго копившиеся слезы, оказавшись где-то еще, а не там.

Монумент был свидетельством жестокой несправедливости: увековечив память тех, кто устроил эту бойню, он затмил собой многочисленные могилы тех, кто пал их жертвой, – рядовые покоились в земле, всеми забытые. Но как бы то ни было, место это хранило память о большом человеческом горе. Здесь было уместно лить слезы. И Энни плакала и плакала. Она оплакивала Грейс и Пилигрима, и души детей, умерших в ее чреве. Оплакивала она и себя – ту женщину, в которую она превратилась.

Она так и не обрела родины. Америка не стала ее домом. И Англия тоже превратилась для нее в чужую страну. И здесь, и там ее считали иностранкой. А она и была таковой. У нее не было дома. Она потеряла его со смертью отца. Про таких, как она, говорят: ни роду, ни племени.

Когда-то ей казалось, что такая «независимость» дает много преимуществ. У нее был дар использовать ситуации в своих интересах. Она легко приспосабливалась, могла вписаться в любой коллектив, в любую культуру. Инстинктивно понимала, что от нее требуется, что нужно знать и как поступать, чтобы победить. И в ее работе, которая так долго целиком поглощала ее, этот дар помогал добиваться того, чего стоило добиваться. Но с того дня, когда с Грейс случилось несчастье, все ее «достижения» потеряли всякий смысл.

Последние три месяца она старалась быть сильной, убеждая себя, что именно это нужно сейчас Грейс. На самом же деле она просто не умела реагировать иначе. Потеряв себя, она потеряла и связь со своим ребенком и сейчас остро сознавала свою вину. Действие заменило ей чувство. Или, во всяком случае, чувство только так проявляло себя. Поэтому-то, как теперь понимала Энни, она и решилась на это безумное путешествие с Пилигримом.

Плечи Энни сгибались, сотрясались от рыданий. Прислонившись спиной к холодному камню, она села, обхватив руками голову. Тем временем солнце, окрасив на прощание бледно-розовым светом снежные вершины далекого Бигхорна, скрылось, а тополя вдоль реки слились в одну линию. Когда Энни подняла голову, уже стемнело, и на небосводе зажглись первые звезды.

– Мэм?

Перед ней стоял смотритель парка. В руках он держал фонарик, тактично стараясь не светить ей прямо в лицо.

– С вами все в порядке, мэм?

Энни утерла лицо и сглотнула слезы.

– Да, спасибо. Все хорошо. – Она поднялась.

– Ваша дочь беспокоится о вас.

– Да. Простите. Я уже иду.

Служитель прикоснулся к полям своей шляпы:

– Спокойной ночи, мэм. Спускайтесь осторожно.

Энни пошла вниз к машине, ощущая спиной его взгляд. Грейс спала или притворялась, что спит. Энни завела мотор, зажгла фары и развернулась. Выбравшись на шоссе, она ехала всю ночь, пока не достигла Шото.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

По земле братьев Букер протекали две речушки, потому-то ранчо и получило свое название – «Двойняшки». Обе стекали с горных отрогов, и на первой миле сходство между ними действительно было исключительным. Разделяющая их горная гряда была невысокой, а в одном месте такой низкой, что они чуть не сливались в одну речку. Потом горы вдруг резко вздымались, навсегда отделив скалистыми утесами одну речушку от другой. Отторгнутые друг от друга, они постепенно становились совсем разными.

Северная речка, быстрая и мелкая, текла по широкой долине. Берега ее, крутые только в нескольких местах, позволяли скоту легко подходить к воде. В верхнем ее течении, где было много водоворотов и водопадов, водились гольцы, а ниже устроили гнездовье цапли. Южная речушка была вынуждена прокладывать себе путь в зарослях, обходя многие препятствия и деревья. Сначала она текла, извиваясь, в густом ивняке и среди кизиловых деревьев, а потом на какой-то отрезок пути терялась в болотах. Выходя из болот, она петляла по ровному месту; некоторые петли со временем заливало водой – так образовывались спокойные темные озера и небольшие, густо поросшие травой островки, береговые очертания которых постоянно менялись из-за непрерывной работы бобров.

Эллен Букер говорила, что сыновья похожи на эти реки: Фрэнк – на северную, а Том – на южную. Так она повторяла до тех пор, пока Фрэнк, которому тогда было семнадцать, не заметил за ужином, что он тоже не прочь попетлять да погулять. Отец приказал ему попридержать язык и отправляться побыстрее в постель. Том не был уверен, что мать расслышала дурацкую шутку брата, но с тех пор она ни разу не повторяла свою любимую присказку.

Дом, который звался в семье речным домиком, – тот, где в свое время жили Том и Рейчел, а потом – Фрэнк и Дайана, – стоял на крутом берегу, у излучины северной речушки. С этого места были хорошо видны заросшая тополем долина и в полумиле большой дом, окруженный чисто побеленными амбарами, стойлами и загонами. Дома соединяла грязная дорога, которая шла дальше – к низинам, где зимой находился скот. Сейчас, в апреле, снег здесь, на равнинной части поместья, уже стаял, оставшись лишь в затененных глубоких оврагах и в хвойном лесу, покрывавшем северный склон горного кряжа.

Сидя на месте пассажира в стареньком «Шевроле», Том смотрел из окна на речной домик и в который уже раз подумал, что было бы неплохо туда перебраться. Они с племянником Джо возвращались домой, накормив скот, и мальчик замечательно вел машину, умело преодолевая препятствия. Для своего возраста Джо был несколько маловат ростом, и, чтобы хорошо видеть через ветровое стекло, ему приходилось изо всех сил тянуться. В будни скот кормил всегда Фрэнк, но по выходным Джо любил заменять отца, а Том с удовольствием ему помогал. Они клали в кормушки перепревшую люцерну, с удовольствием глядя, как коровы и телята торопятся к еде.

– А можно взглянуть на жеребенка Бронти? – спросил Джо.

– Разумеется.

– Один парень из школы говорит, что надо начинать с ним работать.

– Угу.

– Говорит, если начать работать пораньше, то потом раз плюнуть – приучить его к узде.

– Да, некоторые так думают.

– По телеку показывали одного парня, который занимался воспитанием гусят. У него был планер, который гусята привыкли считать своей матерью. Он летал на планере, а гусята спешили за ним.

– Слышал об этом.

– Ну и что думаешь?

– Видишь ли, Джо, я не очень смыслю в гусях. Возможно, для них и неплохо – считать себя планерами. – Джо рассмеялся. – Но насчет коней я уверен – им надо сызмальства знать, что они – кони.

Подъехав к ранчо, они остановились у длинной конюшни, где Том держал нескольких своих лошадей. Навстречу им из дома выбежали близнецы Скотт и Крэг. Том заметил, что у Джо сразу вытянулось лицо. Братьям было по девять лет – эдакие белокурые симпатяги; веселым шумным галдежом они всегда привлекали к себе внимание, а Джо оставался в тени.

– Вы к жеребенку? – завопили они. – Можно и нам? – Том положил каждому на голову по огромной руке – словно ковши башенных кранов.

– Только если обещаете вести себя тихо.

Том вошел в конюшню, ребята следовали за ним. Они остановились у стойла Бронти, внутрь вошел только Джо. Бронти была крупной кобылой десяти лет, гнедой – в рыжину – масти. Она ткнулась мордой в руку Джо, другой мальчик гладил ее шею. Тому нравилось, как племянник обращается с лошадьми – непринужденно и уверенно. Жеребенок, мастью чуть потемнее матери, барахтался в углу, изо всех сил стараясь встать на ноги. Наконец, шатаясь на неестественно длинных ножках, он доковылял до матери и спрятался за нее, осторожно косясь оттуда на Джо. Близнецы покатились со смеху.

– Вот смешной, – сказал Скотт.

– У меня где-то есть снимок вас двоих в таком же возрасте, – заметил Том. – Знаете, на кого вы там похожи?

– Да на лягушат – вот на кого, – вставил Джо.

Близнецам скоро наскучило в конюшне, и они куда-то умчались. Том и Джо перевели остальных лошадей в загон позади конюшни: после завтрака Том собирался заняться одногодками. Когда дядя с племянником двинулись наконец к дому, навстречу им выскочили собаки и с лаем промчались мимо. Обернувшись, Том увидел, как серебристый «Форд-Лариат», вынырнув из-за холма, едет по дороге прямо к ним. В нем сидел один водитель, и, когда автомобиль подъехал ближе, Том разглядел, что за рулем – женщина.

– Мама не ждет гостей? – спросил Том. Джо пожал плечами. И только когда машина остановилась, все еще окруженная надрывно лающими собаками, Том узнал женщину. И – не поверил собственным глазам… Джо заметил, как изменилось лицо дяди.

– Ты ее знаешь?

– Похоже, что да. Но не могу сообразить, что она здесь делает.

Том цыкнул на собак и направился к автомобилю. Энни тем временем выбралась наружу и нервно спешила навстречу. На ней были джинсы и спортивные ботинки, объемистый бежевый свитер доходил до бедер. Солнце било ей в спину, отчего волосы обрамляли лицо пылающим рыжим нимбом, и Том вдруг понял, что он не забывал эти зеленые глаза с того самого дня, когда побывал в нью-йоркской конюшне. Она кивнула ему без тени улыбки, немного робко.

– Доброе утро, мистер Букер.

– Доброе утро. – Последовало недолгое молчание. – Джо, это миссис Грейвс. А это Джо – мой племянник.

Энни протянула Джо руку:

– Привет, Джо. Как поживаешь?

– Хорошо.

Энни смотрела на долину, на горы, а потом вновь перевела взгляд на Тома.

– Как здесь красиво.

– Да.

Он ждал, когда она наконец соблаговолит открыть, что ее сюда привело, хотя кое-какие мыслишки у него зародились. Женщина глубоко вздохнула.

– Мистер Букер, вы можете считать меня сумасшедшей, но, думаю, вы уже поняли, почему я здесь.

– Уверен в одном: вряд ли вы проезжали мимо и заскочили меня проведать.

Она еле заметно улыбнулась.

– Простите, что свалилась вам как снег на голову, но просто позвонить я не могла: ваш ответ мне заранее был известен. Я к вам по поводу коня моей дочери.

– Пилигрима?

– Да. Я знаю, вы можете помочь ему. Поэтому я и приехала сюда – просить вас еще раз взглянуть на него.

– Миссис Грейвс…

– Пожалуйста. Это не займет у вас много времени.

Том засмеялся.

– Слетать в Нью-Йорк? – Он кивнул в сторону «Лариата». – Или вы хотите доставить меня туда на нем?

– Конь здесь. В Шото.

Том не верил собственным ушам.

– Вы привезли его сюда?

Энни кивнула. Джо переводил взгляд с дяди на женщину, не понимая, в чем дело. На крыльцо вышла Дайана.

– Вы приехали одна? – спросил Том.

– С Грейс, моей дочерью.

– Только для того, чтобы я осмотрел его?

– Да.

– Вы собираетесь завтракать, друзья? – крикнула Дайана. Кто эта женщина, звучало в подтексте. Том положил руку на плечо Джо. – Скажи маме, что я сейчас приду, – сказал он и, когда мальчик отбежал, снова повернулся к Энни. Они стояли, выжидающе глядя друг на друга. Она слегка пожала плечами, и тут наконец на ее губах промелькнула улыбка. Однако в глазах оставалось все то же беспокойное выражение. Эта женщина давила на него, не оставляя выбора, и он только удивлялся, почему не взбрыкнет.

– Простите, мэм, – произнес он. – Но мне кажется, вы чертовски не любите, когда вам говорят «нет».

– Да, – без всяких возражений согласилась Энни. – Действительно не люблю.

Лежа на полу затхлой комнаты, где стоял неистребимый запах плесени, Грейс занималась физкультурой, прислушиваясь к звону электронных колоколов методистской церкви, находившейся через дорогу. Они не просто отбивали час – каждый раз они вызванивали целую мелодию. Звон выводил мать из себя и в основном по этой причине нравился Грейс. Как раз сейчас Энни говорила об этом по телефону с агентом по недвижимости.

– Разве они не знают, что это противозаконно, – пылко нападала она. – Этой музыкой они оскверняют среду.

За прошедшие два дня она звонила агенту уже пятый раз. Бедняга совершил большую ошибку, дав ей домашний номер телефона – Энни безнадежно испортила ему выходные, осыпая бесконечными жалобами: отопление не работает, комнаты сырые, не установлен дополнительный кабельный телефон. Потом звонила повторно, объявляя, что отопление по-прежнему не работает. И теперь еще – колокола.

– Хоть бы исполняли что-то стоящее, – жаловалась она. – Смешно – ведь у методистов есть вполне приличные мелодии.

Вчера Грейс отказалась сопровождать Энни на ранчо. Когда мать уехала, она пошла осматривать город. Впрочем, и осматривать-то было особенно нечего. Весь Шото состоял практически из одной длинной улицы, идущей вдоль железной дороги. От нее вбок отходили маленькие улочки. Грейс увидела закусочную, видеосалон, кафе и кинотеатр, где шел фильм столетней давности. Единственной достопримечательностью города был музей, где посетителям демонстрировали яйца динозавра. Грейс зашла в один-два магазина, повсюду ее встречали приветливо, но вели себя сдержанно. Идя по улице со своей дурацкой палкой, она то и дело ловила на себе сочувственные взгляды. Вернувшись в дом, она почувствовала себя такой несчастной, что разрыдалась.

Энни приехала очень оживленная и объявила Грейс, что Том Букер согласился завтра утром осмотреть Пилигрима. Дочь выслушала ее, но реакция была все та же:

– Сколько нам еще торчать в этой дыре?

Большой и нелепый дом, где они поселились, был обит бледно-голубой обшарпанной вагонкой, пол покрывал грязный желто-коричневый палас. Разрозненная мебель, видимо, была закуплена по случаю на дешевой распродаже. В первую минуту Энни даже испугалась. Грейс же пришла в восторг. Вопиющая убогость нового жилища играла ей на руку – еще одно отличное доказательство бессмысленности попыток матери.

В глубине души Грейс не так уж сопротивлялась предприятию, задуманному Энни, как настойчиво демонстрировала. Неплохо было на время отвлечься от школы и сбросить с себя маску притворного оптимизма. Но ее отношение к Пилигриму было таким непонятным, и это пугало ее. Лучше всего – вообще не думать о нем. Однако в присутствии матери это было невозможно. Та постоянно заставляла ее возвращаться к этой проблеме. Энни приняла на свои плечи заботу о нем, словно конь принадлежал ей. Но он не принадлежал ей – он был конем Грейс. Конечно, Грейс хотела, чтобы он выздоровел, но только… Неожиданно девочку пронзила мысль: возможно, она как раз и не хочет этого. Значит, она винит Пилигрима в том, что произошло? Нет, это глупо. А может, она хочет, чтобы он, как и она, остался навсегда калекой? Почему он станет таким, как раньше, а она – нет? Это несправедливо. Прекрати, прекрати изводить себя, приказала себе Грейс. Эти беспокойные, дикие мысли приходили к ней по вине матери – она не позволит им укрепиться в ее сознании.

Грейс с еще большим тщанием принялась за упражнения – пока не почувствовала, как по шее струится пот. Она снова и снова высоко поднимала обрубок ноги, чувствуя боль в правой ягодице и бедре. Теперь она уже могла смотреть на свою искалеченную ногу и смирилась с тем, что это – ее нога. Шрам был теперь ровным и аккуратным – ничего общего с тем страшным зудящим алым пятном, которое было прежде. Мускулатура быстро восстанавливалась, и ноге становилось в протезе тесновато. Грейс услышала, как Энни положила трубку.

– Грейс? Ты закончила? Он скоро придет.

Грейс промолчала.

– Грейс?

– Я слышу. И что?

Грейс хорошо представляла себе лицо матери: сначала раздражение, потом оно – как раз сейчас – сменяется выражением крайнего возмущения. Она слышала, как мать, тяжело вздохнув, вернулась в унылую столовую, которую, естественно, не посоветовавшись с ней, переоборудовала в свой кабинет.

2

Том обещал только еще разок взглянуть на коня. Учитывая, на какие жертвы пошла Энни, это самое меньшее, что он мог сделать. Правда, он выдвинул одно условие: коня он будет осматривать один. Он не хотел чувствовать кого-то за спиной, испытывать постороннее воздействие. А Энни умела влиять на людей – Том успел это понять. Она взяла с него обещание, что после осмотра он зайдет к ним и вынесет свой приговор.

Том знал, где расположена ферма Петерсена, – именно там, в пригороде Шото, Энни устроила Пилигрима. Петерсены были вполне приличными людьми, но, если конь так же агрессивен, как и прежде, они не станут его долго держать.

У старого Петерсена было лицо человека, долгое время скрывавшегося от полиции: трехдневная щетина и зубы черные, как табак, который он постоянно жевал. Увидев подъезжающий «Шевроле» Тома, он озорно улыбнулся.

– Как это говорится? Если жизнь не мила – пожалуйте сюда. Когда этого чертяку выгружали, он чуть не убил меня. Бился и брыкался, как дьявол.

Старик повел Тома прямо по грязи мимо кладбища автомобилей к конюшне. Остальных коней уже выгнали на пастбище, но Пилигрима было слышно задолго до того, как они подошли к его стойлу.

– Дверь сколотил только прошлым летом, – сказал Петерсен. – Старую он уже вышиб. Эта женщина говорит, что вы взялись вылечить его.

– Она, значит, так говорит?

– Угу. А я так считаю– надо вам сначала с Биллом Ларсеном потолковать. Чтоб он был наготове. – Разразившись хохотом, старик хлопнул Тома по спине. Билл Ларсен был местный гробовщик.

Конь находился в еще более плачевном состоянии, чем в тот раз, когда Том видел его впервые. Передняя нога была так плоха, что Том удивился, как Пилигрим может стоять и тем более брыкаться.

– Видать, раньше был красавец хоть куда, – заметил Петерсен.

– Похоже на то, – ответил Том и повернулся к стойлу спиной. Того, что он увидел, было достаточно.

Усевшись снова за руль, он вытащил листок бумаги, на котором Энни написала адрес. Когда он подъезжал к дому, церковные колокола вызванивали мелодию, которую он не слышал с детства, со времени посещения воскресной школы. Нажав кнопку звонка, Том ждал.

Он вздрогнул, увидев лицо той, что открыла дверь. Не то чтобы он ожидал увидеть ее мать, нет… Его потрясла неприкрытая враждебность на бледном веснушчатом личике. Ему вспомнилась фотография, которую прислала ему Энни – счастливая девочка на великолепном коне. Контраст ошеломил Тома. Но он улыбнулся.

– Ты, видимо, Грейс. – Девочка не улыбнулась в ответ, только кивнула и отступила в сторону, пропуская его. Том снял шляпу и стоял, пока Грейс закрывала дверь. Из дальней комнаты доносился голос Энни.

– Мама говорит по телефону. Вы можете подождать здесь.

Она провела Тома в скудно обставленную гостиную. Следуя за девочкой, Том невольно глядел на протез и палку, мысленно приказав себе никогда в ту сторону больше не смотреть. В мрачной гостиной остро пахло сыростью. Здесь стояли два обшарпанных кресла, проваленная тахта и телевизор. Он был включен: показывали какой-то старый черно-белый фильм. Грейс села и уставилась на экран.

Том пристроился на ручке кресла. Дверь в комнату по другую сторону коридора была приоткрыта, и Том мог видеть факс, экран компьютера и многочисленные провода. И еще – ногу, обутую в ботинок, – Энни нетерпеливо ею помахивала, сама оставаясь вне поля его зрения. Голос ее звучал возбужденно:

– Что? Он так сказал? Не верю своим ушам. Люси… Люси, мне наплевать. Кроуфорд не имеет к этому отношения. В конце концов, редактор – я.

Том видел, как Грейс выразительно закатила глаза к потолку. Ему стало интересно – эта скептическая мина рассчитана на него или нет? На экране телевизора актриса, чью фамилию он сроду не мог запомнить, стоя на коленях, умоляла Джеймса Кегни не покидать ее. Почти в каждом фильме обязательно была такая сцена, и Том никак не мог понять, почему герои так волнуются из-за всякой ерунды.

– Грейс, налей, пожалуйста, мистеру Букеру кофе, – крикнула Энни. – И мне тоже. – И она вновь продолжила разговор по телефону. Грейс выключила телевизор и поднялась, пылая от негодования.

– Спасибо, не надо, – отказался Том.

– Она уже сварила его. – Грейс бросила на него гневный взгляд, словно он сказал нечто грубое.

– Тогда ладно. Спасибо. Да ты не отвлекайся – я сам налью.

– Да я этот фильм уже видела. Тоска смертная.

Она подобрала палку и заковыляла на кухню. Том подождал с минуту и пошел следом. Девочка метнула на него враждебный взгляд и, заторопившись, чуть не уронила чашки. Том подошел к окну.

– Чем занимается твоя мама?

– Что?

– Я говорю о твоей матери. Кем она работает?

– Редактором журнала. – Грейс протянула ему чашку. – Сливки? Сахар?

– Нет, спасибо. Довольно нервная работенка, а?

Грейс рассмеялась. Тома поразил этот горький смех.

– Еще какая нервная.

Последовало неловкое молчание. Грейс повернулась, чтобы налить еще одну чашку, но передумала и взглянула Тому в глаза. От ее внутреннего напряжения жидкость в стеклянном кофейнике подрагивала. Было видно, что девочка собирается сказать нечто важное.

– Если она вам ничего не говорила, знайте – я ничего не хочу слышать обо всем этом.

Том медленно кивнул, ожидая продолжения. Девочка с такой яростью выкрикнула эти слова, и ее несколько удивила такая спокойная реакция. Она резким движением плеснула кофе в чашку – немного его пролилось. Грейс с силой опустила кофейник на стол и подняла чашку. Не глядя на Тома, она продолжала:

– Эта поездка – ее идея. Я же считаю – все ерунда. Его надо было усыпить.

Девочка протопала мимо него и вышла из комнаты. Проводив ее взглядом, Том повернулся к окну, глядя на запущенный задний двор. Кошка поедала что-то из опрокинутого мусорного бака.

Том приехал сюда, чтобы в последний раз сказать матери этой девочки, что конь безнадежен. Неприятное дело, учитывая, какой путь они проделали. После неожиданного визита Энни на ранчо Том много думал об этой истории. Вернее, много думал о самой Энни, о бесконечной печали в ее глазах. Ему вдруг пришло в голову, что если он возьмется за это трудное дело, то не ради коня, а чтобы помочь этой женщине обрести покой. Да, но раньше он никогда так не поступал. Что-то его сразу несет не в ту сторону…

– Простите меня. Важный разговор.

Он повернулся. В комнату входила Энни. На ней была просторная хлопчатобумажная рубашка, волосы, еще не просохшие после душа, зачесаны назад. Это придавало ей мальчишеский вид.

– Ничего, ничего.

Энни долила себе кофе, подошла к Тому и, ничего не спрашивая, долила и ему.

– Вы его уже видели?

Кофейник она отставила, а сама продолжала стоять рядом с Томом. От нее приятно пахло – дорогим мылом или шампунем.

– Да. Я только что оттуда.

– Ну и?

Даже начав говорить, Том еще не решил, как – в каких словах – обрушить на нее страшный приговор.

– Хуже быть не может. Но…

Том умолк, и в глазах Энни вспыхнуло нечто, похожее на надежду. Он видел и стоящую в дверях Грейс. Она изо всех сил старалась изобразить, что этот разговор ее совершенно не интересует, но актриса из нее была никудышная. Встреча с девочкой как бы завершила триптих. Все теперь стало ясно. Судьбы этих троих – матери, дочери и коня – были перекручены в один клубок страдания и боли. Если он хоть немного облегчит участь коня, может, удастся помочь им всем? Во всяком случае, хуже не будет. Ведь не может он просто уйти, повернувшись спиной к этим несчастным?

– Возможно, что-нибудь удастся сделать, – вдруг услышал Том свой собственный голос – как бы со стороны.

Лицо Энни мгновенно просветлело.

– Только без лишних иллюзий, мэм. Я ничего не обещаю. Но кое-что я должен знать прямо сейчас. Это касается Грейс.

Он видел, как напряглись худенькие плечи.

– Понимаешь, Грейс, когда я работаю с конем один, толку не бывает. Мне должен помогать хозяин коня. Это мое условие. Одному мне не справиться, а с твоей помощью – попробовать можно.

Грейс издала все тот же горький смешок и отвернулась, всем своим видом показывая, как она удивлена, что он сделал ей такое идиотское предложение. Энни опустила глаза.

– Тебе это не нужно, Грейс? – спросил Том. Девочка посмотрела на него, как она полагала, с презрительным видом, но, когда она заговорила, голос ее дрожал:

– Разве это и так не ясно?

Том на мгновение задумался, а потом решительно мотнул головой.

– Нет. Думаю, не ясно. Но как бы то ни было – это мое условие. Спасибо за кофе. – Он поставил чашку и направился к двери. Энни смотрела на Грейс, которая заковыляла в сторону гостиной. Потом, словно опомнившись, поспешила за Томом в холл:

– А что она должна делать?

– Просто присутствовать, помогать – если нужно – словом, в общем, принимать хоть какое-то участие.

Что-то подсказало Тому, что о поездках верхом лучше не упоминать. Нахлобучив свою ковбойскую шляпу, он открыл дверь на улицу. В глазах Энни застыло отчаяние.

– У вас холодно, – сказал он. – Нужно проверить отопление.

Том уже выходил, когда в коридоре показалась Грейс. Она смотрела в сторону. И что-то говорила, но так тихо, что он ничего не расслышал.

– Прости, Грейс. Что ты сказала?

Девочка мялась, смущенно отведя глаза.

– Я сказала, что согласна. Я буду помогать.

Она, не прощаясь, повернулась и пошла назад в комнату.

Дайана приготовила на обед индейку и сейчас резала ее на куски. Один из близнецов потянулся за приглянувшимся кусочком, но тут же получил по рукам. Его обязанностью было доставать из буфета тарелки и ставить на стол, за которым все уже сидели.

– А как же одногодки? – спросила Дайана. – Я думала, ты отказался от клиник, чтобы заняться собственными лошадьми.

– Времени хватит, – отозвался Том, не понимая, что так рассердило невестку.

– И что только люди о себе думают, сваливаясь вот так на голову? Надеялась, видно, что ты уступишь. Ну и упрямая. А ну пошел отсюда! – Она собиралась вновь шлепнуть сына, но на этот раз тому все-таки удалось ухватить кусок мяса и увернуться. Дайана потрясла ножом. – В следующий раз голову отрублю. Слышишь? Фрэнк, ты не думаешь, что она просто нахалка?

– Господи, Дайана! Не знаю я ничего. И вообще это дело Тома. Крэг, передай, пожалуйста, хлеб.

Дайана наполнила последнюю тарелку – для себя – и тоже села за стол. Все молча ждали, пока Фрэнк произносил слова молитвы.

– В любом случае, – заговорил Том, когда Фрэнк закончил, – с одногодками мне поможет Джо. Правда, Джо?

– Точно.

– Только после школы, – уточнила Дайана. Том и Джо переглянулись. За столом воцарилась тишина, все накладывали себе на тарелки овощи и клюквенный соус. Том надеялся, что Дайана оставит прежнюю тему, но невестка вцепилась в нее, как собака в кость.

– Они, наверное, рассчитывают, что их здесь будут кормить.

– Я так не думаю, – сказал Том.

– Они что, каждый раз, когда захотят выпить чашечку кофе, будут ездить в Шото?

– Чаю, – поправил жену Фрэнк. Дайана бросила в его сторону колючий взгляд.

– Что?

– Чашечку чаю. Она англичанка. Они там пьют чай. Послушай, Дайана, дай человеку спокойно поесть.

– А у девочки какая-то странная нога, – сказал Скотт с набитым ртом.

– Странная?! – Джо покачал головой. – Сам ты странный.

– Нет, правда. Она что, деревянная или какая?

– Ешь и помалкивай, – посоветовал ему отец.

Некоторое время все молча ели. Том видел, что у Дайаны плохое настроение. Невестка была высокой, сильной женщиной, суровый климат здешних мест закалил ее характер. Теперь, когда ей перевалило за сорок, на ее лице появилось новое выражение, словно надежды ее не сбылись. Она выросла на ферме неподалеку от Грейт-Фоллс, и Том познакомился с ней первым. Они какое-то время встречались, но Том дал ей понять, что не собирается обзаводиться семьей, да и вообще так надолго отлучался, что все расстроилось само собой. В конце концов Дайана вышла замуж за его младшего брата. Тому она нравилась, хотя иногда, особенно после того, как мать переехала в Грейт-Фоллс, слишком уж его опекала. Он боялся, что невестка уделяет ему больше внимания, чем Фрэнку. Но Фрэнк, кажется, ничего не замечал.

– Когда ты собираешься клеймить скот? – спросил он брата.

– В следующие выходные. Если позволит погода.

На многих ранчо этой работой занимались позже, но Фрэнк всегда клеймил скот в апреле: ребята любили помогать ему, а чем телята были меньше, тем легче было с ними управляться. Для мальчиков этот день всегда был праздником. К ним на помощь приходили друзья, а после Дайана устраивала для всех праздничный ужин. Эту традицию завел еще отец Тома, а Фрэнк ее продолжил. Не нарушали они и еще одну отцовскую заповедь – в большинстве работ на ранчо по-прежнему использовали лошадей, хотя многие соседи предпочитали обходиться автомобилями. Но как можно пасти скот на мотоциклах?!

Том и Фрэнк во многом были единомышленниками. У них никогда не возникало споров по поводу ведения дел на ферме. Отчасти потому, что Том привык считать ранчо собственностью брата. Пока Том разъезжал по свету, устраивая свои клиники, Фрэнк неизменно оставался тут. Кроме того, у Фрэнка было сильнее развито деловое чутье, и он лучше Тома разбирался в скоте. Братья были близки и хорошо друг друга понимали. Узнав, что брат собирается серьезно заняться разведением лошадей, Фрэнк пришел в восторг – ведь это означало, что тот будет больше времени проводить дома. Хотя Фрэнк хозяйничал на скотном дворе, а Том – в конюшне, они во всем помогали друг другу. В прошлом году, пока Том ездил по клиникам, Фрэнк руководил строительством манежа и пруда для тренировок лошадей.

Том вдруг понял, что один из близнецов что-то у него спросил.

– Прости, что ты сказал?

– Она что, очень знаменитая? – переспросил Скотт.

– Ты о ком, горе мое? – рявкнула Дайана.

– Об этой женщине из Нью-Йорка.

Дайана не дала Тому и рта раскрыть.

– Ты о ней когда-нибудь слышал? – спросила она мальчика. Тот покачал головой. – Значит, не такая уж и знаменитая. Ешь лучше.

3

У северного въезда в Шото стояла, словно охраняя город, тринадцатифутовая статуя динозавра. Специалисты уверяли, что это особая разновидность альбертозавра, но большинство проезжающих не вдавалось в тонкости, видя в нем заурядного королевского тиранозавра. Динозавр стоял на своей пожизненной вахте рядом с парковкой местного музея, его было видно сразу же, как вы проезжали указатель, гласивший: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ШОТО – ЧУДЕСНОЕ МЕСТО, ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ.

И чтобы ни у кого на этот счет не возникало никаких сомнений, скульптор придал чудовищному оскалу с обоюдоострыми клыками некое подобие улыбки. Эффект получился несколько неожиданный. Казалось, что динозавр собирается то ли вас растерзать, то ли обласкать, зализав до смерти.

Уже две недели Энни четыре раза в день лицезрела улыбку гигантской рептилии – по дороге в «Двойняшки» и обратно. Выезжали они туда около полудня – после нескольких часов учебных занятий или посещения физиотерапевта. Энни отвозила дочь на ранчо и мчалась обратно – к телефону и факсу. Около шести приезжала снова – забрать Грейси. Сейчас как раз она ехала за ней.

Дорога занимала минут сорок и была очень приятной. Особенно вечерняя поездка. Погода наладилась: вот уже пять дней небо было таким огромным и голубым, какого она никогда раньше не видела. После сумасшедшего дня, проведенного в бесконечных разговорах по телефону с Нью-Йорком, общение с девственной природой было как глоток воды в пустыне.

Путь до ранчо графически можно было изобразить в виде латинской буквы Z, и на первых двадцати милях Энни обычно не встречала других машин. Справа от нее простиралась бесконечная равнина, слева за горной грядой садилось солнце, окрашивая в золотистый цвет прошлогоднюю траву.

За пятнадцать миль до ранчо надо было сворачивать на проселочную дорогу – та шла прямо к дому, за которым вставала скалистая стена гор. Из-под колес «Лариата» взвивались клубы пыли и потом медленно рассеивались. Кроншнепы, с важным видом расхаживающие по дороге, взмыли ввысь, только когда она уже едва на них не наехала. Спасаясь от яркого солнца, Энни опустила защитный козырек, чувствуя, как сердце ее забилось сильнее.

В последнее время она стала приезжать на ранчо чуть раньше, чтобы видеть, как Том Букер работает. Собственно, настоящая работа с Пилигримом еще не началась. Пока в основном было только плавание – таким образом Том восстанавливал плечевые и ножные мышцы. Конь их плавал по кругу в пруду, а в глазах его было такое затравленно-испуганное выражение, будто за ним гнались крокодилы. Пилигрим жил теперь на ранчо – в стойле прямо рядом с прудом. Весь его контакт с Томом сводился пока к минимуму: тот запускал его в воду, а потом выводил. Но даже это было опасно.

Только вчера Энни видела, как Том пытался заставить коня выйти из воды. Пилигрим уперся, как всегда, опасаясь западни или еще какого-нибудь подвоха, и Тому пришлось самому по пояс залезть в пруд. Пилигрим заметался, окатывая его водой, и даже угрожающе вставал на дыбы. Но Том сохранял полную невозмутимость. Энни была потрясена: ведь подойди он всего на шаг ближе и – конец! Пилигрим, и тот, казалось, смутился, встретив такое бесстрашие: он еще совсем немного потоптался, но потом соизволил подчиниться: Том вывел его на берег и закрыл в стойле.

Когда Том подошел к Грейс и Энни, с него ручьями катилась вода. Сняв шляпу, он слил воду с полей. Грейс засмеялась, а Том скорчил такую уморительную гримасу, что девочка прямо покатилась со смеху. Том, повернувшись к Энни, покачал головой.

– Ну и бессердечная девица ваша дочка, – сказал он, притворяясь обиженным. – Ну-ну, пусть хохочет, она еще не знает, что очень скоро ей придется проделывать все это самой.

Смех Грейс в тот день еще долго согревал душу Энни. По дороге в Шото Грейс рассказывала, чем Том занимался с Пилигримом и какие задавал про него вопросы. Рассказывала и про жеребенка Бронти, и про Дайану, и про Фрэнка; близнецы, по ее словам, были сущим наказанием, а вот Джо – парень что надо. После того как они уехали из Нью-Йорка, дочь впервые говорила с матерью весело и открыто. Энни изо всех сил пыталась не выдать своей радости, а принимать такое поведение как должное. Правда, как только они проехали динозавра, Грейс снова скисла и замолчала, как будто этот зверь напомнил ей о том, как она последнее время вела себя с матерью. Ничего, помнится, подумала Энни, лиха беда начало…

Шины «Лариата» заскрипели на повороте по гравию, и автомобиль покатил в долину, минуя деревянный указатель подъезда к ранчо. Еще издали Энни увидела большой открытый манеж, по которому бегали кони. Подъехав поближе, она увидела посредине Тома, сидевшего верхом на лошади. В руке у него был длинный шест с оранжевым флажком на конце, размахивая которым он управляя бегом лошадей. На манеже было с дюжину молодых коней – они жались друг к другу. И только один шарахался в сторону от других – в нем Энни узнала Пилигрима.

Грейс, близнецы и Джо висели на ограде, наблюдая за тренировкой. Оставив машину, Энни направилась к ним, на ходу гладя подбегающих собак, – они не лаяли на нее больше. Джо улыбнулся ей и – единственный – поздоровался.

– Что тут происходит? – спросила Энни.

– Да вот он гоняет их по кругу.

Энни тоже стала наблюдать за тренировкой. Кони, вздымая столбы пыли, перебегали с одного конца манежа на другой. Том легко посылал Римрока то вбок, то назад – то загораживая жеребцам дорогу, то открывая ее. Энни еще не видела Тома в седле. Он управлял Римроком так незаметно, что можно было подумать, будто ноги коня в белых носочках подчиняются одной лишь мысли хозяина. Они словно стали одним существом. Энни не могла отвести глаз от всадника. Проезжая мимо, Том прикоснулся пальцами к шляпе и улыбнулся:

– Привет, Энни.

Первый раз он так обратился к ней, не назвав, как обычно, мэм или миссис Грейвс. Ей было приятно, что он сам, без ее подсказки, перешел на более дружеский тон – она тут же его приняла. Том направился к Пилигриму, который остановился вместе со всеми лошадьми в дальнем конце манеже. Однако и теперь он держался чуть поодаль и, в отличие от других, обливался потом. На солнце шрамы на его морде и груди очень бросались в глаза. Конь тряс головой и фыркал. Похоже, он боялся не только Тома, но и лошадей.

– Энни, мы стараемся снова научить его быть конем. Остальные давно это умеют, разве не так? И, живя на воле, в стадах, когда возникает нечто непонятное – вроде этого шеста с флажком, – они следят за реакцией других. Но старина Пилигрим все как есть забыл. Для него – что я, что они – все одно. Ему кажется, что на всем белом свете у него нет ни одного друга. Если остальных коней выпустить на волю, они прекрасно к ней приспособятся. А бедняга Пилигрим станет легкой добычей для хищников. Он не то чтобы не хочет – он просто не знает, как заводить друзей.

Резко подняв шест с флажком и щелкнув им, Том направил Римрока к сгрудившимся коням. Жеребцы устремились вправо, и на этот раз Пилигрим, вместо того чтобы броситься влево, поспешил за остальными. Но затем снова отбежал в сторону и встал на отшибе.

– Ничего, научится, – улыбнулся Том.

Когда Пилигрима поставили в стойло, солнце уже село и сильно похолодало. Дайана позвала мальчиков ужинать, и Грейс пошла с ними забрать оставленную в доме куртку. Том и Энни медленно шли к автомобилю. Энни вдруг остро ощутила, что она наедине с мужчиной. Оба молчали. Совсем низко над их головами пролетела сова, тут же слившись с темными кронами тополей. Почувствовав на себе взгляд Тома, Энни подняла глаза. Он спокойно улыбнулся – без тени смущения, словно знал ее всю жинь. Энни с трудом выдавила из себя ответную улыбку, почувствовав облегчение при виде приближавшейся к ним Грейс.

– Завтра мы будем клеймить скот, – сказал Том. – Хотите, приезжайте помочь.

– Боюсь, мы только помешаем, – рассмеялась Энни.

Том пожал плечами:

– Может быть. Главное, не попадите под раскаленное железо. Но даже если попадете – не отчаивайтесь. Клеймо у нас – просто красота, произведение искусства. Вам в городе еще завидовать будут.

Энни вопросительно взглянула на Грейс; по лицу дочери она поняла, что той ужасно хочется приехать, хотя она, как всегда, старается изобразить равнодушие. Энни повернулась к Тому:

– А что! Пожалуй, приедем.

Том сказал, что они начнут около девяти, но Энни и Грейс могут приехать в любое время. Потом они распрощались. Нажав на газ, Энни бросила взгляд в зеркальце. Том стоял на том же месте, глядя им вслед.

4

Том ехал по одной стороне долины, а Джо – по другой, высматривая отставших коров, но таковых не оказалось – все стадо и так спешило к привычному месту сбора. Животные видели, как старенький «Шевроле» остановился там, где их обычно кормили, и слышали, как Фрэнк и близнецы били в гонг, сзывая их на обед. Они, протяжно мыча, спускались с холмов, а за ними торопились телята и тоже мычали, стараясь не отставать от взрослых.

Отец Тома всегда разводил герефордских коров, но в последние годы Фрэнк начал скрещивать их с черной – энгусской. Энгусские коровы очень плодовиты, и здешний климат им вполне подходит – вымя у них черное, а не розовое, как у герефордских, и не обгорает на солнце. Том подождал немного, глядя, как коровы спускаются с холма, а потом направил Римрока вниз, в тенистую долину.

От реки струился теплый пар; они вспугнули оляпку – та стремительно полетела над рекой – низко-низко, чуть не задевая крыльями воду. Мычания коров здесь уже почти не было слышно – только цоканье копыт Римрока гулко разносилось в тишине. Том направлялся в дальний конец долины, где иногда находили застрявших в кустарнике телят. На сей раз там не было ни одного, и Том поехал вспять, а потом, пришпорив коня, поднялся повыше и остановился на вершине холма, подставив лицо солнечным лучам.

Отсюда ему был виден Джо, ехавший по другую сторону долины на коричневом с белыми пятнами пони. Мальчик помахал ему, Том ответил. К «Шевроле» продолжал стекаться скот: в окружении черных колыхавшихся коровьих спин автомобиль напоминал утлую лодчонку среди бурлящей стихии. Близнецы разбрасывали ломти хлеба, чтобы привлечь внимание животных, и Фрэнк, усевшись за руль, медленно повел автомобиль по лугу. Коровы потянулись следом, рассчитывая получить еще хлеба.

Со своего места Тому была видна вся долина – от ранчо до загонов, куда сейчас вели скот. И, глядя вниз, он увидел наконец то, что, сам себе не признаваясь, высматривал все утро: в клубах пыли к ранчо приближалась машина Энни. Вот она остановилась, и солнце вспыхнуло на стеклах автомобильных окошек.

От вылезших из машины двух крошечных фигурок Тома отделяло больше мили. Но в своем воображении Том видел Энни так четко, словно она была рядом. Выражение ее лица, когда она вчера следила за полетом совы, запало ему в душу. Она не знала, что на нее смотрят, и лицо ее было бесконечно печальным и – невыразимо прекрасным. Тому мучительно хотелось заключить ее в объятия. Глядя, как исчезают вдали мигающие огни ее автомобиля, он напомнил себе: она принадлежит другому мужчине. Но все равно не мог перестать о ней думать… Том пришпорил Римрока и стал спускаться с холма.

У загонов было очень пыльно и пахло паленым мясом. Телят отделили от матерей, и те непрерывно мычали, призывая своих детенышей. Прогнав молодняк через несколько соединенных между собой отсеков, телят оставили наконец в узком небольшом загончике – последнем в этой цепи. Отсюда их выгоняли по одному, связывали ноги и укладывали на большой стол, где за них брались четыре пары рук. Телятам делали укол, закапывали в одно ухо сыворотку от болезней, разносимых комарами, в другое – витамин для быстрого роста, а потом раскаленным железом наносили тавро. После окончания процедур стол автоматически переводился в вертикальное положение, телятам развязывали ноги и отпускали. Еще не опомнившись от страха, малыши спешили на зов матерей и там у благодатного вымени находили успокоение.

На эту картину с царственно-ленивым видом взирали отцы – пятеро огромных герефордских быков; вальяжно развалившись в соседнем отсеке, они медленно пережевывали пищу. В душе наблюдавшей за всем этим Энни нарастали ужас и отвращение. По лицу Грейс она поняла, что дочь переживает то же самое. Телята отчаянно визжали и мстили своим мучителям одним-единственным возможным способом – обгаживали их ботинки и брыкались изо всех сил. Некоторые соседи пришли помочь и привели детей, которые возились с самыми маленькими телятами, пытаясь связать их. Энни видела, что Грейс то и дело поглядывает на них, и подумала, что совершила большую ошибку, привезя ее сюда сегодня. Во всем этом было слишком много здоровой физиологии, и неполноценность ее ребенка особенно бросалась в глаза.

Взглянув на Энни, Том все понял и тут же нашел, чем ее отвлечь. Он отвел Энни в сортировочный отсек, куда уже прибыл улыбающийся во весь рот великан в темных очках и в футболке, поперек которой было выведено: ЛЮБИТЕЛЬ ОВСЯНКИ. Великан назвался Хэнком и с такой силой пожал Энни руку, что у нее едва не затрещали кости. Он оказался ближайшим соседом Букеров.

– Этот псих живет рядом с нами, – представил великана Том.

– Не бойтесь меня – я уже позавтракал, – доверительно сообщил Хэнк.

Принявшись за работу, Энни краем глаза видела, как Том подошел к Грейс, обняв девочку за плечи, отвел в сторону – куда, Энни не успела увидеть: на нее напирал теленок, он наступил ей на ногу, а потом сильно лягнул в колено. Энни взвизгнула от неожиданности, а Хэнк, рассмеявшись, показал ей, как перегонять телят в загон, избегая подобных сюрпризов. Работа была не из легких и требовала собранности, но вскоре благодаря шуточкам Хэнка и теплому весеннему солнышку Энни почувствовала себя совсем хорошо.

Когда возник небольшой перерыв в работе, Энни, оглядевшись, увидела, что Том подвел Грейс прямо к тому столу – он учил ее, как обращаться с клеймом. Сначала девочка пыталась ставить клеймо с закрытыми глазами. Но Том убедил ее этого не делать – надо ведь, чтобы тавро получалось четким и ровным. Грейс понемногу освоилась.

– Не жми так сильно, – слышала Энни его голос. Том стоял позади Грейс, положив руки ей на плечи. – Легче касайся кожи. – Когда раскаленное клеймо опускалось на шкуру теленка, по воздуху разлетались искры. – Вот так. Твердо, но легко. Отлично. Теперь поднимай. Замечательно, Грейс. Лучшее сегодняшнее тавро.

Послышался чей-то смех. Лицо дочери раскраснелось, глаза сияли. Она тоже засмеялась и сделала шутливый поклон. Заметив, что Энни смотрит на них, Том с улыбкой помахал ей рукой.

– Теперь ваша очередь, Энни.

* * *

К обеду почти все телята, кроме самых маленьких, были обработаны, и Фрэнк объявил, что пора есть. Все двинулись по направлению к дому, младшие дети с воплями неслись впереди всех. Энни оглядывалась, высматривая Грейс. Их никто не пригласил к обеду, и Энни решила, что пора уезжать. Грейс шла впереди с Джо – явно в сторону дома, они весело болтали. Энни окликнула дочь, и та обернулась.

– Нам пора, – сказала Энни.

– Как? Почему?

– Вот именно. Почему? Никто вас не отпустит. – Это сказал Том. Они стояли вдвоем у загона с быками, за все это время не обменявшись и парой слов. Энни пожала плечами:

– Уже поздно.

– Ясно. Вам надо возвращаться, чтобы заставить поработать факс, загрузить телефон и все такое прочее, так? Но почему бы не дать им отдохнуть?

Солнце било ей в лицо из-за спины Тома, и Энни прикрыла рукой глаза. Мужчины обычно не говорили с ней в таком шутливом тоне. Но Энни это почему-то понравилось.

– Понимаете, – продолжал Том, – сложилась такая традиция: тот, кто выжег лучшее клеймо, должен после обеда произнести речь.

– Что такое? – удивилась Грейс.

– Правда. Или выпить десять кружек пива. Так что, Грейс, тебе лучше идти вперед и как следует подготовиться. – Грейс бросила взгляд на Джо, как бы спрашивая, не шутка ли это? А Том серьезно кивнул в сторону дома. – Джо, ну-ка проводи ее. – Джо, с трудом сдерживая улыбку, повел Грейс к дому.

– Если вы уверены, что нас пригласили, – неуверенно начала Энни.

– Я уверен.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Они улыбнулись друг другу и замолкли. Паузу заполнило мычание коров, но сейчас оно было спокойное, почти умиротворенное – не то что утром. Энни первая почувствовала необходимость нарушить молчание и, посмотрев на развалившихся быков, сказала:

– Глядя на этих джентльменов, греющихся целый день на солнышке, не захочешь быть коровой.

Том кивнул.

– Да. Все лето они занимаются любовью, а зимой только лежат и отъедаются. – Он молча смотрел на быков, раздумывая. – С другой стороны, мало кто из них живет такой жизнью. Родись быком, и девяносто девять процентов за то, что тебя кастрируют и отправят на гамбургеры. Если выбирать, я бы предпочел быть коровой.

Они сидели за накрахмаленной белоснежной скатертью, на которой стояли домашняя ветчина, индейка, дымящаяся кукуруза, бобы и сладкий картофель. Комната, в которой накрыли стол, видимо, служила гостиной, но Энни подумала, что она больше напоминает холл, разделяющий дом на две части. Потолок был очень высокий, а пол и стены – из темного мореного дерева. На стенах висели живописные картинки: индейцы гонятся за стадом бизонов, и множество старых фотографий: мужчины с длинными усами и скромно одетые женщины с серьезными лицами. В углу шла вверх винтовая лестница, заканчивающаяся огороженной площадкой, нависавшей над комнатой.

Войдя в дом, Энни сразу смутилась, поняв, что, пока она помогала в загоне, другие женщины готовили обед. Но никто, по-видимому, не обратил на это внимания. Дайана, которая до этого дня не проявляла к Энни особенного расположения, тепло ее приветствовала и даже предложила переодеться. Видя, что никто из мужчин не меняет пропыленную одежду, Энни поблагодарила хозяйку дома за любезное предложение и отказалась.

Дети уселись рядом и трещали без умолку, так что сидевшим на противоположном конце стола взрослым приходилось повышать голос, чтобы хоть что-то расслышать. Дайана иногда прикрикивала на детей, но особого впечатления это не производило, а вскоре благодаря Фрэнку и Хэнку, сидевшим по обе стороны от Энни, гвалт за столом стал всеобщим. Грейс сидела рядом с Джо. Энни слышала, что она рассказывает мальчику про Нью-Йорк – про то, как на одного ее друга напали в метро и сняли с него новые кроссовки. Джо слушал ее с открытым ртом.

Том сидел напротив Энни между сестрой Рози и матерью. Те только сегодня днем приехали из Грейт-Фоллз вместе с дочками Рози, одной из которых было пять, а другой – шесть лет. Эллен Букер была приветливой хрупкой женщиной с абсолютно седыми волосами и такими же ярко-синими глазами, как у Тома. Она мало говорила, больше слушала и улыбалась всему, что происходило вокруг. Том был к ней очень внимателен и подробно рассказывал обо всем, что происходило на ранчо. По тому, как Эллен смотрела на сына, Энни догадалась, что Том – ее любимец.

– Так, значит, Энни, ты напишешь о нас большую статью в свой журнал? – спросил Хэнк.

– Непременно, Хэнк. С твоим портретом во всю страницу.

Хэнк довольно загоготал.

Энни спросила у Фрэнка, как появилось это ранчо. Оказывается, их семья перебралась сюда, когда они с Томом были еще мальчишками. Он отвел ее от стола и стал показывать старые фотографии, объясняя, кто есть кто. В череде этих сменяющих друг друга сосредоточенных лиц было что-то очень трогательное. Даже то, что они выжили в этом суровом краю, было равносильно подвигу. Слушая историю их деда, Энни случайно поймала на себе взгляд Тома. Тот приветливо ей улыбнулся.

Когда они с Фрэнком вновь уселись за стол, Джо как раз рассказывал Грейс о женщине-хиппи, которая живет в горах. Она купила нескольких мустангов и отпустила их на волю. У них родились жеребята, и теперь в горах целое стадо диких лошадей.

– У нее самой много малышей, и они бегают там совсем голые. Папа зовет ее Гранола.[3] Они приехали сюда из Лос-Анджелеса.

– Начинается калифорнизация, – протянул Хэнк. Все засмеялись.

– Да хватит тебе, Хэнк, – сказала Дайана.

Позже, за десертом, когда все приступили к пирогу с тыквой и самодельному вишневому мороженому, Фрэнк сказал:

– Знаешь что, Том? Пока ты работаешь с конем, Энни и Грейс могли бы жить в речном доме. Это же безумие – мотаться постоянно туда и обратно.

От Энни не ускользнул взгляд, который Дайана метнула в сторону мужа. Этот вопрос явно раньше не поднимался. Том посмотрел на Энни.

– А что? – сказал он. – Прекрасная мысль.

– Очень мило с вашей стороны, но…

– Да знаю я, черт подери, этот ваш дом в Шото. Совсем прогнил и вот-вот обрушится вам на головы.

– Фрэнк, речной дом – тоже не дворец. И кроме того, Энни, возможно, хочет чувствовать себя более независимо.

Энни не успела еще ничего сказать, как Фрэнк обернулся к детям:

– А ты что думаешь, Грейс?

Грейс вопросительно взглянула на Энни, но лицо ее говорило само за себя. Фрэнк именно на это и рассчитывал.

– Значит, договорились.

Дайана резко поднялась со своего места.

– Пойду сварю кофе, – сказала она.

5

Когда Том вышел из дверей ранчо на крыльцо, месяц цвета слоновой кости еще не покинул предрассветное небо. Том постоял на крыльце, натягивая перчатки и ощущая кожей утренний холодок. Все вокруг сверкало инеем – ни ветерка, – даже пар от дыхания не колыхался. Собаки выбежали приветствовать хозяина, виляя не только хвостом, но и всем телом. Том приласкал их и кивком приказал бежать к загонам; те мгновенно помчались, покусывая и сбивая друг друга на бегу, оставляя четкий след в заиндевелой траве. Том поднял воротник своей куртки и, спустившись с крыльца, последовал за собаками.

Желтые шторы на окнах верхнего этажа речного домика были еще задернуты – Энни и Грейс, должно быть, спали. Вчера во второй половине дня Том перевез их, а все утро у них с Дайаной ушло на наведение порядка. За все это время невестка не проронила ни слова, но плотно сжатые губы и то, как она яростно водила по полу пылесосом и заправляла кровати, говорило само за себя. Энни отвели основную спальню, окна которой выходили на речку. В этой комнате была раньше спальня Дайаны и Фрэнка, а еще раньше – его и Рейчел. Грейс предназначалась бывшая спальня Джо, расположенная в глубине дома.

– Сколько они здесь пробудут? – спросила Дайана, приготовив кровать для Энни.

– Не знаю. Смотря как пойдут дела у коня.

Дайана ничего не сказала, только с такой силой двинула коленями кровать на прежнее место, что раздался громкий стук спинки о стенку.

– Но если ты против, то…

– Кто сказал, что я против? Ничего подобного. – Она, громко топая, вышла на лестницу, чтобы взять с перил оставленные там полотенца. – Надеюсь, эта дамочка умеет хоть что-то стряпать.

Когда Энни и Грейс приехали, Дайана уже удалилась. Том помог им выгрузить вещи и отнести все наверх. Среди прочих вещей он с радостью углядел две большие коробки с продуктами. Косые лучи проникали сквозь большое окно в гостиную, создавая ощущение простора. Энни не преминула сказать, что отсюда очень красивый вид на реку. Она попросила позволить ей придвинуть обеденный стол к окну, чтобы, работая, поглядывать между делом на речку и загоны. Они вдвоем передвинули стол на новое место, после чего Том поставил на него компьютеры, факс и еще какие-то электронные штучки, о назначении которых даже не догадывался.

Тома очень поразило, что Энни первым делом – еще на распаковывая вещи, не поглядев даже, где будет спать, – стала искать место для работы. Но по лицу Грейс, невозмутимо взиравшей на действия матери, он понял, что тут нет ничего странного – так уж у них заведено.

Вчера вечером Том, как всегда, пошел проверить лошадей и на обратном пути не мог не взглянуть в сторону речного дома. Там горел свет, и Тому захотелось вдруг узнать, что они сейчас делают, – эта женщина и ее ребенок, о чем говорят. Глядя на четкий силуэт дома, он вдруг вспомнил Рейчел и ту боль, что жила в этих стенах много лет назад. И теперь там снова поселилась боль – такая, сильнее которой не бывает: ее рождает чувство взаимной вины, ею искалеченные души терзают тех, кого больше всего любят.

Том прошел мимо загонов – заиндевевшая трава похрустывала под ногами. Тополя были словно укутаны белоснежным кружевом с серебристыми блестками, а на востоке уже начинало розоветь – скоро там взойдет солнце. Собаки поджидали его у конюшни. Хотя они знали, что путь внутрь для них закрыт, но каждый раз надеялись, что, может, повезет и удастся прошмыгнуть. Том пинком прогнал их и вошел.

Через час, когда солнце уже растопило изморозь на крыше, Том вывел наружу молодого коня – из тех, кого натаскивал на прошлой неделе, – и одним прыжком вскочил в седло. У коня, как и у всех лошадей, побывавших в его руках, был легкий, свободный шаг. Том неторопливо поехал по грязной дороге к лугам.

Проезжая мимо речного домика, Том заметил, что шторы в комнате Энни уже раздвинуты, а немного дальше заметил следы на обледеневшей траве у дороги и ехал по ним, пока те не затерялись в ивняке, где дорога сменилась бродом – здесь можно было перебраться через реку по выступающим из воды камешкам. По влажным отпечаткам на камнях Том понял, что кто-то здесь уже проходил.

Конь заметил женщину раньше, чем сам Том, – он насторожился и навострил уши. Присмотревшись, Том увидел Энни, которая бегом возвращалась с луга. На ней были светло-серая плотная футболка, черные легинсы и спортивные туфли за сто долларов, которые недавно рекламировали по телевизору. Она его не замечала, и Том, остановив коня у самой воды, ждал, когда Энни подбежит ближе. Сквозь тихий плеск до него доносилось ее дыхание. Волосы она убрала назад, лицо от холодного воздуха и быстрого бега раскраснелось. Она смотрела себе под ноги, необычно сосредоточенная, и если бы конь тихонько не заржал, наскочила бы прямо на них. Но тут Энни подняла глаза и замерла ярдах в десяти от них.

– Привет!

Том вежливо коснулся шляпы.

– Бегаем трусцой?

Она приняла шутливо-оскорбленный вид:

– Я не бегаю трусцой, мистер Букер. Я просто бегаю.

– Это хорошо, потому что местные гризли охотятся только за теми, кто бегает трусцой.

Энни широко раскрыла глаза:

– Медведи гризли? Вы говорите серьезно?

– Понимаете, мы стараемся, чтобы они всегда были сыты. Следим, так сказать, за их питанием – ни в чем не отказываем. – Видя, что Энни по-настоящему встревожена, Том сменил тон: – Я шучу. Они здесь действительно водятся, но только в горах. Вы в полной безопасности. – Он хотел прибавить, что есть еще горные львы, но передумал: если она слышала про ту историю, что приключилась в Калифорнии, то вряд ли сочтет его слова забавными.

Энни посмотрела на него укоризненно – зачем он ее пугает, – но тут же улыбнулась и подошла ближе, щурясь и прикрывая от солнца глаза. Ее грудь и плечи колыхались в одном ритме с дыханием, от разгоряченного тела вились тонкие струйки пара.

– Хорошо спали? – поинтересовался Том.

– Я нигде хорошо не сплю.

– А как отопление? Оно некоторое время…

– Все хорошо. Правда, правда. Очень любезно с вашей стороны пригласить нас в этот дом.

– Дому полезно, когда в нем живут.

– Все равно большое спасибо.

Некоторое время они неловко молчали, не зная, о чем еще говорить. Энни протянула руку к лошади, но сделала это слишком неожиданно – та дернула головой и отпрянула.

– Простите, – пробормотала Энни. Том потрепал коня по холке.

– Протяните руку. Немного ниже, вот так – надо, чтобы он почувствовал ваш запах. – Конь поднес морду к руке Энни, щекоча ее и шумно вздыхая. На губах Энни заиграла улыбка, и Том в который уже раз подумал, что уголки ее рта живут какой-то своей жизнью, приберегая на каждый случай особенную улыбку.

– Он очень красив.

– Да, неплохой конь. Вы ездите верхом?

– Когда-то ездила. Когда была в том же возрасте, что и Грейс.

В ее лице произошла неуловимая перемена, и Том мгновенно пожалел, что задал такой вопрос. И не знал, как исправить ошибку, потому что понял: она винила себя за то, что случилось с дочерью.

– Надо возвращаться, а то еще замерзну. – Она, обогнув коня, заторопилась дальше, на ходу бросив Тому:

– А я думала, что тут уже весна.

– У нас говорят: если вам не нравится погода в Монтане, подождите пять минут.

Повернувшись в седле, он смотрел, как Энни переходит брод по камням. В одном месте она поскользнулась, и нога ушла под воду. Том знал, что вода сейчас ледяная.

– Подвезти?

– Не надо. Все в порядке.

– В два часа я заеду за Грейс, – крикнул он ей вслед.

– О'кей.

Перебежав речку, Энни остановилась и помахала ему. Том опять приложил руку к шляпе, глядя, как она снова перешла на бег, сосредоточенно глядя под ноги и ничего вокруг не замечая.

Пилигрим пулей вылетел на манеж, взрыв копытом красноватый песок. Напряженный хвост его судорожно подергивался, уши были в постоянном движении. Безумный взгляд устремлен на открытые ворота, через которые он только что выбежал и через которые, он знал, сейчас за ним последует человек.

Тот в этот раз был не на Римроке – он шел, держа в руках шест с оранжевым флажком и свернутую кольцом веревку. Выйдя на манеж, он закрыл за собой ворота и направился к середине. По небу низко бежали сероватые облачка, и освещение постоянно менялось – становилось то тусклее, то ярче.

С минуту конь и человек стояли друг напротив друга, как бы взвешивая свои силы. Наконец у Пилигрима сдали нервы. Он фыркнул и, опустив голову, отступил назад. Том же стоял неподвижно, как статуя, уткнув шест в песок. Потом шагнул к Пилигриму, одновременно приподняв шест, хлопая флажком. Конь тут же сорвался с места и бросился влево.

Он бегал по кругу, взрывая песок, фыркая и мотая головой. Его слегка приподнятый скрученный хвост со свистом рассекал воздух. Корпус повернут в одну сторону, голова – в другую. Каждый мускул тела напряжен – все в нем сосредоточено на присутствии человека. Чтобы ни на секунду не терять врага из виду, конь скашивал левый глаз. Ни разу не отклонился он от заданной страхом траектории: бесконечный ужас удерживал его в определенных границах, а другой, правый, глаз воспринимал мир как сплошное, бессмысленно кружащееся пятно.

Вскоре бока коня залоснились от пота, а в углах пасти выступила пена. Но человек продолжал гонять его по кругу, и каждый раз, как конь замедлял бег, очередной взмах флажка заставлял его вновь устремляться вперед.

Грейс следила на происходящим со скамьи, которую Том поставил для нее за оградой. Она впервые видела, как Том работает без своего коня. Сегодня в нем была особенная сосредоточенная напряженность, она заметила это сразу, когда он ровно в два часа приехал за ней на своем «Шевроле». Ведь сегодня – они оба знали – началась настоящая работа с Пилигримом.

От плавания ножные мышцы коня окрепли, а шрамы на морде и груди стали менее заметны. Теперь пришло время лечить шрамы в его душе. Том остановил машину у конюшни и пропустил Грейс вперед – девочка шла туда, где последним в длинном ряду было стойло Пилигрима. Верхнюю часть дверцы заменили на решетку, и Пилигрим увидел их еще издали. Когда они подошли, конь, как всегда, забился в угол, опустил голову и прижал уши. Он, однако, перестал нападать на людей, и недавно Том разрешил Грейс самой поставить перед ним еду и воду. У коня была грязная шкура; грива и хвост спутаны, и Грейс безумно хотелось расчесать их.

В задней стене стойла была подвижная дверь, она вела в помещение, откуда было два выхода – на манеж и в пруд. Манипулировать передвижениями коня не представляло трудности – надо было только открыть соответствующую дверь и наступать на него, пока он не выбегал куда надо. Сегодня же конь, словно чувствуя новый поворот событий, никак не хотел выходить из стойла, и Тому пришлось совсем близко подойти к нему и легонько шлепнуть по заду.

Сейчас, когда Пилигрим пробегал мимо Грейс уже, наверное, в сотый раз, она видела, как конь покосился на Тома, не понимая, почему ему вдруг разрешили замедлить бег и флажок не взвивается снова. Том позволил коню перейти на шаг и потом остановиться. Пилигрим стоял, тяжело дыша и оглядываясь. Он не понимал, что происходит. Том направился к нему. Уши Пилигрима заходили ходуном – вперед-назад, вперед-назад. По телу пробежала дрожь.

– Видишь, Грейс? Видишь, как напряжены его мышцы? Словно перекручены. Да, тебе попался трудный парень. Его еще долго разваривать.

Грейс понимала, что Том имеет в виду. Как-то он рассказывал ей об одном старике по имени Дорренс – из Орегона, округ Уоллова; по словам Тома, лучше этого Дорренса в лошадях не разбирался никто. Когда старик работал с нервными лошадьми, он время от времени подходил к ним и тыкал пальцем в мышцы, говоря, что они должны быть на ощупь как разваренная картошка. Грейс подумала, что Пилигрим ни за что не согласится на такие проверки. Он поводил головой из стороны в сторону, испуганно следя за приближением человека, и когда Том находился от него в пяти ярдах, отпрянул. Но Том преградил ему дорогу флажком. От резкой остановки копыта Пилигрима зарылись в песок, однако он тут же метнулся направо. Пока он разворачивался, Том щелкнул флажком, и Пилигрим рванулся вперед. Теперь он бежал в обратном направлении, и вся работа началась снова.

– Он сам хочет прийти в норму. Только забыл, что это такое.

А что будет, если конь станет прежним? Что тогда? Том никогда не говорил на эту тему. Он жил только сегодняшним днем, не форсировал события, давая время Пилигриму прийти в себя и сделать выбор. Ну а дальше? Если Пилигрим выздоровеет, ей что, придется ездить на нем?

Грейс прекрасно знала, что верхом ездят люди гораздо более увечные, чем она. А некоторые садятся впервые на лошадь, уже став инвалидами. Она видела таких на манежах, а однажды даже сама принимала участие в показательных выступлениях на скачках с препятствиями, сбор от которых шел на создание группы, где обучают верховой езде инвалидов. Тогда Грейс искренне восхитилась мужеством этих людей и жалела их. А теперь ей становилось плохо только при одной мысли о том, что она может вызывать такие же чувства. Нет, она этого не допустит. Сказала, что не сядет больше на коня, значит, не сядет.

Через два часа, когда Джо и близнецы вернулись из школы, Том открыл ворота манежа и позволил Пилигриму скрыться в стойле. К этому времени Грейс уже успела там убраться и положила свежих стружек, а в присутствии Тома принесла ведро с пойлом и охапку свежего сена.

Когда они возвращались в речной домик, солнце уже садилось; скалы и стройные сосны отбрасывали длинные тени на порыжевшую траву. Они молчали, и Грейс подумала, как странно, они так недавно знакомы, а могут подолгу молчать, не испытывая никакой неловкости, словно давние друзья. Она видела, что Том о чем-то напряженно думает. Он подогнал «Шевроле» к тыльной стороне дома и остановил у черного хода. Выключив двигатель, он повернулся к девочке и посмотрел ей прямо в глаза.

– Грейс, есть одна проблема.

Он замолк, и Грейс занервничала, не зная, нужно ли ей спросить, в чем, собственно, проблема, но тут Том продолжил:

– Понимаешь, когда я работаю с конем, мне нужно знать его историю. Обычно конь сам много чего может рассказать – лучше и больше, чем его владелец. Но бывают случаи, когда психическая травма так сильна, что нужна дополнительная информация – это помогает облегчить лечение. Надо знать, что случилось на самом деле. Иногда важным оказывается не то, что лежит на поверхности, а какие-то вещи, которые на первый взгляд кажутся незначительными.

Грейс озадаченно сморщила лобик.

– Представь, что я еду на этом вот «Шевроле» и врезаюсь в дерево. И когда меня спрашивают, что случилось, я не просто отвечаю: да вот, врезался в дерево. Нет, я говорю, что хватил лишку пива, или что на дороге разлили машинное масло, или что солнце било в глаза. Понятно?

Грейс кивнула.

– Не знаю, согласишься ли ты снова все это вспоминать… я смогу тебя понять, если ты откажешься. Просто учти: мне надо больше знать о том несчастном случае и вообще о том дне, чтобы представить, что творится в башке у Пилигрима.

Грейс услышала свой вздох как бы со стороны. Отвернувшись от Тома, она смотрела в сторону дома, непроизвольно отметив, что сквозь стекло просматриваются вся кухня и часть гостиной. Она видела отсюда голубовато-серое мигание экрана компьютера и мать, говорившую по телефону у большого окна, освещенного лучами заходящего солнца.

Грейс еще никому не рассказывала всего, что знала. Говоря с полицейскими, юристами, докторами, даже с родителями, она всегда притворялась, что многого не помнит. Все дело было в Джудит. Она не была уверена, что может говорить о ней. Или даже о Гулливере. Грейс взглянула на Тома Букера, и он улыбнулся ей. В его глазах не было и тени жалости, и она вдруг поняла, что Том принимает ее такой, какая она есть, не пытаясь снизойти до нее или под нее подделаться. Может, это потому, что он не знал ее раньше, познакомившись с ней только теперь, когда у нее – не нога, а обрубок, когда она стала инвалидом…

– Не обязательно теперь, – мягко произнес Том. – Когда ты сочтешь нужным. И только если сама захочешь. – Что-то за ее спиной привлекло внимание Тома, и, проследив его взгляд, она увидела, что на крыльцо вышла мать. Грейс кивнула:

– Я подумаю.

* * *

Роберт сдвинул очки на голову и откинулся в кресле, потирая усталые глаза. Рукава его рубашки были закатаны, галстук валялся на столе среди бумаг и книг по юриспруденции. Он слышал, как в коридоре переговаривались по-испански уборщики, переходя из кабинета в кабинет. Все сослуживцы ушли домой уже часов пять назад. Его молодой коллега Билл Сакс так и не смог убедить Роберта пойти с ним и его женой на новый фильм с Жераром Депардье, о котором много говорили. Роберт отказался, сославшись на запущенную работу. Кроме того, сказал он, его всегда смущал нос Депардье.

– В нем есть что-то откровенно физиологическое – здорово смахивает на пенис.

Билл, который при желании мог бы сойти за психоаналитика, внимательно глянул на него сквозь роговые очки и, изображая последователя Фрейда, спросил с уморительным акцентом, почему его смущает такая ассоциация. Он рассмешил Роберта, передав разговор двух женщин, подслушанный им в метро.

– Одна из них читала сонник и делилась с другой впечатлениями. Если тебе снится змея, говорила она, значит, ты много думаешь о пенисах. Ага, обрадовалась другая, ты меня успокоила – ведь мне как раз пенисы и снятся. Выходит, я вовсе о них не думаю.

Не только Билл, но и другие коллеги старались куда-нибудь вытащить его, развлечь. Роберта трогала их заботливость, но он предпочел бы, чтоб о нем забыли. То, что он остался на несколько недель один, не было таким уж страшным горем, – значит, сослуживцы за этим угадывают потерю неизмеримо большую. Один из них даже предложил забрать у него дело, касающееся данфордских ценных бумаг. Господи! Ведь только работа и давала ему силы жить.

Вот уже три недели он каждый вечер засиживался за полночь, работая над этим делом. Компьютер был просто забит информацией. Роберту еще не выпадало таких сложных, запутанных дел, в которых фигурировали бы облигации на миллиарды долларов, причем распространяют их компании на трех континентах. Только сегодня он провел совещание с помощью многосторонней телефонной связи с адвокатами и клиентами из Гонконга, Женевы, Лондона и Сиднея. Страшная разница во времени. Но это дикое напряжение помогало сохранять душевное равновесие и меньше думать о Грейс и Энни, по которым он отчаянно скучал.

Открыв покрасневшие, воспаленные глаза, Роберт нажал кнопку повторного вызова на одном из телефонов и, откинувшись в кресле, некоторое время сидел, глядя из окна на освещенный шпиль Крайслер-Билдинг. Новый номер, который дала ему Энни, был по-прежнему занят.

Такси он взял лишь на углу Пятой и Пятьдесят девятой улиц: прохладный ночной воздух так взбодрил его, что сначала Роберт решил было идти домой пешком через парк. Раньше он частенько проделывал этот путь – когда поздно возвращался. Но Энни обмолвился о своих прогулках только единожды и больше не повторял такой ошибки – она орала на него минут десять, повторяя, что надо быть сумасшедшим, шляясь ночью по таким местам. Он что, хочет, чтобы его выпотрошили? Роберт собирался тогда еще спросить, а кого, собственно, уже выпотрошали, но решил лучше промолчать.

По обозначенной на табличке фамилии шофера Роберт понял, что тот сенегалец. Он не первый раз встречал шофера-сенегальца. Он очень любил их изумлять, внезапно обратившись к ним на родном языке. И сейчас этот молоденький водитель был настолько потрясен, что чудом не врезался в автобус. Они заговорили о Дакаре и других местах, которые оба знали, и шофер совсем перестал следить за дорогой. Роберт даже подумал, что ему все-таки стоило пройтись ночью через парк – это, похоже, было менее опасно. Когда они подъехали к дому, навстречу вышел Рамон – открыть перед Робертом дверцу. Водитель в благодарность за щедрые чаевые пожелал, чтобы Аллах послал Роберту много крепких сыновей.

Рамон поспешил поделиться с Робертом последними горячими новостями – в известную крикетную команду приглашают нового игрока. Поднявшись в лифте на свой этаж, он вошел в квартиру. Шум захлопнувшейся двери эхом отозвался в темном лабиринте опустевших комнат.

На кухне он обнаружил оставленный Эльзой ужин и записку, где указывалось, сколько минут нужно держать блюдо в микроволновой печи. Как всегда, он выбросил еду в пакет для мусора. Роберт постоянно оставлял Эльзе записки с благодарственными словами и с просьбой не беспокоиться и не готовить для него – он может взять что-нибудь на вынос в кафе или сварить сам. Но все напрасно – каждый вечер очередной ужин поджидал его.

Роберт старался проводить в пустой квартире как можно меньше времени – слишком уж грустные мысли она навевала. Особенно тяжело было в выходные дни. Как-то он отправился в Чэтхем, но там одиночество ощущалось еще сильнее. В довершение он увидел, что в аквариуме сломался термостат и все рыбки от холода погибли. Вид крошечных трупиков, плавающих на поверхности воды, ужасно разволновал Роберта и окончательно испортил ему настроение. Он ничего не сказал по телефону ни Грейс, ни даже Энни, а, собравшись с духом, составил список погибших рыбок и заказал в зоомагазине точно такие же экземпляры.

После отъезда жены и дочери самым желанным занятием стали для Роберта телефонные разговоры с ними. И сегодня, после неоднократных попыток до них дозвониться, он испытывал острую потребность хотя бы услышать их голоса.

Плотно закрыв пакет с мусором – не дай Бог Эльза узнает, какая судьба постигла ее ужин, – Роберт выставил его на черный ход и тут услышал звонок. Он бросился к телефону. Автоответчик уже щелкнул, но Роберт успел сорвать трубку и заговорил, стараясь перекричать свой собственный, записанный на пленку голос.

– Не вешай трубку. Я здесь. – Он нащупал кнопку, отключающую автоответчик. – Привет. Я только что вошел.

– Ты запыхался. Где был?

– Да все вот хожу по гостям. Посещаю также бары и клубы. Довольно утомительное занятие.

– Хватит заливать.

– И не думаю. А как там у вас, в краях, где резвятся олень с антилопой? Не мог вам дозвониться целый день.

– Прости. Здесь действует только одна линия, а с работы непрерывно шли факсы.

Энни сказала, что полчаса назад Грейс звонила в его офис – он, наверное, только что ушел домой. Сейчас дочь уже легла, но шлет ему привет.

Слушая рассказ Энни о прошедшем дне, Роберт прошел в гостиную и, не включая света, сел на диван у окна. Голос у Энни был усталый и грустный, и как Роберт ни старался, ему не удалось ее развеселить.

– Как дела у Грейс?

Последовала пауза. Он услышал, как Энни вздохнула.

– Не знаю, что тебе сказать. – Жена понизила голос, видимо, боясь, что Грейс может ее услышать. – Она с удовольствием общается с Томом Букером и Джо. Помнишь, я говорила тебе о нем? Мальчику двенадцать лет. Но когда мы остаемся с ней вдвоем – это кошмар какой-то. Даже не смотрит в мою сторону. – Энни вздохнула. – Ну да ладно.

Они помолчали. Роберт слышал за окном вой сирены – где-то произошла еще одна трагедия.

– Я соскучился по тебе, Энни.

– Я знаю. Мы тоже по тебе очень соскучились.

6

Около девяти часов Энни отвезла Грейс в больницу, а сама поехала на бензоколонку в центре Шото. Рядом с ней заправлялся невысокий мужчина с обветренным лицом и в шляпе с такими огромными полями, что под ними могла бы укрыться лошадь. У него был «Додж»-пикап, который тянул за собой трейлер с коровами: «энгусские черные» – таких Энни видела в «Двойняшках». Ее так и подмывало продемонстрировать знания, приобретенные ею в тот день, когда клеймили скот. Она мысленно произнесла фразу, с какой можно начать разговор. «Прекрасный скот!» – Нет, так не говорят. «Отличные животные!» А может, надо сказать – экземпляры? Нет, не стоит завязывать разговор. Ведь на самом деле она понятия не имела, хороший или плохой скот томится в трейлере. Может, эти коровы все блохастые. Подумав, Энни решила все-таки просто молча кивнуть и улыбнуться.

Когда она уже расплатилась, кто-то окликнул ее по имени. Обернувшись, Энни увидела выходившую из «Тойоты» Дайану. Энни помахала и пошла в ее сторону.

– Значит, вы не всегда говорите по телефону, – сказала Дайана. – Бывают и перерывы. А то мы уж начали беспокоиться.

Энни улыбнулась и сказала, что три раза в неделю возит Грейс в город на физиотерапию. Сейчас возвращается на ранчо, немного поработает, а около полудня вернется и заберет Грейс.

– Я сама могу ее забрать, – предложила Дайана. – У меня еще есть дела в городе. Она в Бельвью?

– Да, но только не стоит…

– Не берите в голову. Это же кошмар – делать такие концы.

Энни попыталась возражать, но Дайана и слушать ничего не хотела, уверяя, что ей это не доставит никакого труда. И в конце концов Энни согласилась. Они еще немного поболтали о том, как Энни и Грейс живется в речном домике – все ли у них там есть? – а потом Дайана сказала, что ей пора, и они расстались.

Возвращаясь на ранчо, Энни все думала об этой встрече. Предложение Дайаны звучало вполне искренне, но при желании в нем можно было уловить намек на обвинение – она словно хотела сказать, что при такой занятости Энни не стоило обременять себя материнством. «Нет, у меня определенно развивается паранойя», – осадила себя Энни.

Она смотрела на равнину, простирающуюся с правой стороны, – темные очертания коров на фоне прошлогодней травы воспринимались как призраки бизонов из прошлого века. Впереди от нагретого солнцем асфальта поднимался пар; Энни опустила стекло, и ветер тут же принялся трепать ее волосы. Шла вторая неделя мая, и складывалось впечатление, что весна больше не обманывает ложными обещаниями тепла, а по-настоящему вступила в свои права. Энни повернула налево, и перед ней замаячили Скалистые горы; вершины их затянули белые облака – словно кто-то с небес пролил глазурь. Точь-в-точь торт, подумала Энни – еще бы вишенку и бумажный зонтик. Мысль о факсах и сообщениях на автоответчике, дожидавшихся ее на ранчо, вывели Энни из созерцательно-блаженного состояния, и она непроизвольно для себя сильнее нажала на педаль.

Месяц отпуска, предоставленный ей Кроуфордом, подходил к концу. Надо опять выпрашивать у него дни, но Энни даже думать об этом не хотелось. Она понимала, что все его сладкие слова о том, что ей самой решать, сколько отсутствовать, – пустой треп. События последних дней ясно показали, что терпение Гейтса на пределе. Некоторые мелкие придирки и вмешательства в ее работу – сами по себе незначительные – говорили о наметившейся тенденции, сигнализировали об опасности.

Гейтс раскритиковал статью Люси Фридман о дансингах, которую Энни нашла превосходной; он придрался к очередной обложке – не то чтобы совсем отверг идею оформителей, но сомнение высказал; и самой Энни послал длинное письмо, выражая недовольство репортажем об Уолл-стрит, который, по его мнению, проигрывал в сравнении с материалами на эту тему в других журналах. Все бы еще ничего, но копии письма он направил остальным четырем директорам, не уведомив ее об этом. Ладно, если старый хрыч хочет развязать войну, он ее получит. Энни не стала звонить Гейтсу, а сразу же написала четкий ответ, подкрепленный фактами и цифрами, послав копии тем же самым людям и еще на всякий случай двум-трем своим сторонникам. Touche,[4] но сколько же это отняло у нее сил!

Спускаясь в долину мимо конюшен, она приметила на манеже молодых коней, но самого Тома видно не было, и Энни испытала нечто похожее на разочарование, – чувство это удивило и позабавило ее. Подъехав к речному домику, она обнаружила там стоящий у дверей грузовик телефонной компании. Когда она вылезала из автомобиля, на крыльцо вышел мужчина в синем комбинезоне и, поздоровавшись, сказал, что установил две новые линии.

Рядом с компьютером стояли теперь еще два аппарата. Автоответчик записал четыре сообщения, и еще пришли три факса, один – от Люси Фридман. Энни начала было его читать, но тут зазвонил телефон.

– Привет. – Голос был мужской, но Энни не могла вспомнить, чей. – Я просто хотел поинтересоваться, работает ли новая линия.

– А кто говорит? – спросила Энни.

– Простите. Это Том. Том Букер. Я видел, как отъехал парень с телефонной станции, и вот решил узнать…

Энни засмеялась.

– Вижу, что работает. По крайней мере, та, по которой звоню. Надеюсь, вы не против, что служащий заходил без вас.

– Конечно, нет. Спасибо вам. Но не стоило беспокоиться.

– Никакого беспокойства. А то Грейс говорила, что ее папа иногда не может дозвониться.

– Спасибо. Это очень мило с вашей стороны.

Последовала неловкая пауза, и Энни, просто чтобы ее заполнить, рассказала Тому о случайной встрече с Дайаной в Шото и как та любезно предложила привезти Грейс.

– Жаль, мы не знали, а то она могла бы и в город ее подбросить.

Энни еще раз поблагодарила Тома за телефоны, предложив оплатить расходы, но тот, оставив ее слова без внимания, сказал, что не будет больше ей мешать, и положил трубку. Энни снова стала читать факс от Люси, но почему-то никак не могла сосредоточиться и пошла на кухню сварить кофе.

Через двадцать минут Энни уже опять сидела у стола, приспосабливая одну линию под модем, а вторую – только под факс. Она уже собралась звонить Люси, которая метала громы и молнии в очередном приступе ярости против Гейтса, но тут у черного хода послышались шаги и на стекле двери замаячила чья-то тень.

Энни различила лицо Тома Букера – он улыбался ей. Она открыла дверь; Том отступил назад. У крыльца стояли два оседланных коня – Римрок и один из молодых жеребцов. Прислонившись к косяку, Энни сложила на груди руки, скептически улыбаясь.

– Мой ответ – нет, – твердо произнесла она.

– Вы еще не знаете вопроса.

– Думаю, что догадываюсь.

– Правда?

– Да.

– Я вот подумал… Так случилось, что вы сэкономили сорок минут до Шото и сорок – обратно. Разве теперь вы не можете позволить себе отвлечься и подышать свежим воздухом?

– И покататься верхом?

– Да, верхом.

Они с улыбкой посмотрели друг на друга. На Томе была бледно-розовая рубашка и старые джинсы с кожаными заплатами – он всегда ездил в них верхом. Может, из-за освещения, но его глаза были такого же ярко-синего цвета, как и небо за его спиной.

– Вы окажете мне большую услугу. Я провожу все время с этими горячими молодыми жеребцами, и старина Римрок застоялся в конюшне – чувствует себя одиноким. Если вы поедете, он будет благодарен вам и покажет настоящий класс.

– Это что, плата за телефоны?

– Нет, мэм. Это скорее чаевые.

Физкультурный врач, лечившая Грейс, была миниатюрной женщиной с копной чуть тронутых сединой кудряшек и серыми глазами – такими огромными, что, казалось, они постоянно хранили удивленное выражение. Терри Карсон было пятьдесят один год, Весы – по знаку Зодиака; родители ее умерли, и у нее было трое сыновей, которых ей подарил тридцать лет назад – одного за другим – муж, сбежавший вскорости от нее с техасской королевой родео. Он настоял, чтобы сыновей назвали Джон, Пол и Джордж, и Терри благодарила Бога за то, что муж сбежал прежде, чем наградил ее четвертым. Уже во время первого занятия Терри начала посвящать Грейс в свою биографию, и теперь при каждом новом посещении рассказ Терри возобновлялся с того самого места, на котором закончился в прошлый раз. Если бы потребовалось, Грейс могла бы с легкостью написать несколько тетрадок о личной жизни своего врача. Впрочем, Грейс нисколько не возражала. Ей это даже нравилось. Ведь от нее требовалось только лежать на скамье, отдаваясь на волю не только рук, но и языка женщины.

Когда Энни объявила дочери, что договорилась с физкультурным врачом о трехразовых занятиях на неделе, Грейс пробовала возражать. После усиленного курса лечебной физкультуры в Нью-Йорке ей не требовалось так часто встречаться здесь со специалистом. Правда, врач в Нью-Йорке сказал ей, что чем больше заниматься ногой, тем больше шансов на то, что она не будет хромать.

– А кому какое дело до моей хромоты? – заносчиво спросила Грейс.

– Мне, – ответила Энни, прекратив дальнейшие обсуждения.

Однако занятия с Терри Грейс понравились. Начинали они с разминки. Чего только Терри не заставляла ее делать! Грейс обливалась потом, работая на ручном велотренажере, и даже танцевала перед зеркальной стеной. Когда Терри в первый раз включила магнитофон, у Грейс сразу вытянулось лицо.

– Тебе что, не нравится Тина Тернер?

Грейс вежливо ответила, что Тина Тернер чудесна, только…

– Ты хочешь сказать, старомодна? Стыдись! Она всего лишь моя ровесница.

Грейс залилась краской, но Терри весело засмеялась, а за ней и Грейс, и с тех пор дела у них пошли хорошо. Терри попросила девочку принести ее собственные записи, и теперь музыкальное сопровождение превратилось для них в постоянный источник шуток. Когда Грейс приносила что-нибудь новенькое, Терри прослушивала кассету, качала головой и вздыхала: «Ну и тоска!»

После разминки Грейс немного отдыхала, а потом сама занималась в бассейне. Последний час снова проходил перед зеркалом – ходьба, «выработка походки» – так это называлось. Никогда раньше Грейс не чувствовала себя в лучшей форме.

Сегодня Терри, как обычно, погрузилась в воспоминания. На сей раз она рассказывала про индейского юношу, к которому раз в неделю ездила в Блейкфитскую резервацию. Гордому и красивому индейцу было двадцать лет, и выглядел он так, словно сошел с картины Чарли Рассела. Прошлым летом он пошел плавать с друзьями и, нырнув, угодил головой прямо в камень, незаметный с берега. Свернул себе шею и лежал с тех пор парализованный.

– Когда я приехала к нему в первый раз, он страшно рассердился, – говорила Терри, ритмично разминая ногу Грейс. – Сказал, что ему ничего не надо, и если я сейчас же не уйду, то уйдет он. Не надо ему никаких унижающих мужское достоинство процедур. Он не добавил «от женщины», но именно это имел в виду. Я не понимала – как это уйдет? Не мог он никуда уйти: все, что он мог, – это лежать пластом – вот и все. И что ты думаешь? Он-таки ушел. Я все же начала с ним работать, а потом взглянула и поняла – да, он действительно ушел.

Терри видела, что Грейс в недоумении.

– Его разум, дух – как хочешь можешь назвать, – его не было. Он отсутствовал. Вот так. И, знаешь, парень не симулировал, он действительно был в каком-то другом мире. Когда я закончила массаж, он вернулся. Каждый раз, стоит мне приехать – он повторяет то же самое. А теперь повернись, милочка, и сделай парочку движений Джейн Фонды.

Грейс повернулась на левую сторону и стала делать упражнение «ножницы».

– А он говорил, куда уходит? – заинтересованно спросила она. Терри рассмеялась.

– Я сама об этом спрашивала, но он ответил, что не скажет, потому что я суюсь не в свои дела. Вот так и отрезал. Суюсь не в свои дела! Делает вид, что терпеть меня не может, но я-то знаю, что это не так. Я ему нравлюсь, но парню нужно демонстрировать независимость. Все мы этого хотим время от времени. Прекрасно, милочка. Немного повыше, можешь? Отлично!

Терри провела Грейс в бассейн и оставила там одну. Там было очень тихо, и воздух слабо отдавал хлоркой. Грейс переоделась в купальный костюм и, войдя в бассейн, остановилась там, где течение образовывало что-то вроде маленького водоворота. Солнечные лучи, ударяясь о поверхность воды, разделялись надвое: одни, отражаясь, устремлялись к потолку и плясали там солнечными зайчиками; другие проникали до самого дна, рисуя на нем светящиеся узоры, похожие на скопище бледно-голубых змеек, постоянно умиравших и возрождавшихся вновь.

Биение струй приятно ласкало искалеченную ногу, и Грейс, откинувшись назад, стала думать об индейском юноше. Как должно быть здорово, если можешь покидать свое тело, когда захочешь. Мысли ее обратились к прошлому – к тому времени, когда она пребывала в коме. Может, это то же самое? Но куда уходила она и что видела? Грейс ничего не помнила – даже обрывка сновидения, помнила только, как вышла из комы – плыла в клейкой жидкости на материнский голос.

Грейс всегда хорошо помнила сны. Существует прием – как проснешься, сразу же рассказать сновидение кому-нибудь – хотя бы самой себе. В раннем детстве она всегда прибегала по утрам в спальню родителей и, забравшись в постель, устраивалась поудобнее к папе под бочок и рассказывала все, что видела во сне. Он подробно расспрашивал ее о деталях, и она иногда, чтобы заполнить пустоты, додумывала недостающие подробности. Слушателем всегда был отец – Энни к этому времени уже бегала трусцой или кричала из-под душа, требуя, чтобы Грейс садилась за пианино. Роберт советовал дочери записывать сны – со временем, когда она вырастет, ей будет интересно читать эти записи, но Грейс так и не собралась.

Она думала, что после того случая ее будут мучить страшные кровавые сны, но нет, этого не произошло. Пилигрим снился ей только один раз – две ночи назад. Он стоял на противоположном от нее берегу широкой темной реки и выглядел как-то необычно – был значительно моложе, почти жеребенок, но это был точно он. Грейс позвала его, и он, попробовав копытом воду, вошел в реку и поплыл к ней. Сильное течение сносило коня – он был еще слишком слаб, – она видела, как его уносит и он исчезает вдали, и – ничем не могла ему помочь. Сердце ныло от боли, но единственное, что ей оставалось, – это продолжать звать его снова и снова… Тут она почувствовала, что рядом кто-то стоит. Повернувшись, она узнала Тома Букера. Он успокоил ее, сказал, что за Пилигрима можно не волноваться: ниже река мельче, и он сумеет выбраться.

Грейс не рассказала Энни, что Том Букер спрашивал у нее, может ли она дополнить свой рассказ о несчастном случае какими-нибудь подробностями. Она боялась, что мать разнервничается, или рассердится, или станет навязывать ей свое решение. Но Энни была тут ни при чем. Разговор касался только ее, и Тома, и коня, поэтому Грейс сама должна все решить. Впрочем, если честно, она его уже приняла. Она все расскажет Тому, хотя ей было страшно. А маме она, возможно, расскажет все потом.

Открылась дверь, и вошла Терри, спрашивая, как у нее дела. И еще она сказала, что звонила мама. В полдень за ней заедет Дайана Букер и отвезет на ранчо.

Они ехали вдоль речки, переправившись на другой берег по броду, – там, где встретились недавно утром. На нижнем лугу стадо лениво расступилось, пропуская их. Облака рассеялись, очистив вершины гор, в воздухе пахло свежестью и просыпающейся землей, готовой дать новую жизнь. В траве уже попадались розовые крокусы и додекатеоны, а на тополях зеленел нежный пух.

Том пропустил Энни вперед, глядя, как ветерок раздувает ее волосы. Она никогда прежде не ездила в ковбойском седле – по ее словам, ощущение было такое, словно сидишь в лодке. Перед выездом она попросила Тома подтянуть стремена, и теперь они были такой длины, какую обычно устанавливаешь, если ездишь на мерине или хочешь умышленно сдержать лошадь, но Энни уверяла, что так ей удобнее. Она была прирожденной наездницей – Том видел это и по посадке, и по тому, что тело ее двигалось в одном ритме с лошадью.

Убедившись, что Энни не новичок в верховой езде, Том нагнал ее. Они молча ехали рядом, только изредка Энни нарушала тишину, спрашивая название дерева, растения или птицы. Слушая ответ Тома, она устремляла на него свои зеленющие глаза и серьезно кивала, стараясь запомнить. Они проехали осиновую рощицу, и Том рассказал, как дрожит листва этих деревьев, когда налетает ветер, и обратил ее внимание на черные шрамы на бледных стволах – зимой лоси корой пополняют свой рацион.

Они ехали по сосновому бору, постепенно поднимаясь вверх по заросшей лапчаткой пологой тропе, пока наконец не достигли вершины, откуда были хорошо видны обе речки, подарившие ранчо его имя. Там они остановились немного отдохнуть.

– Какой прекрасный отсюда вид, – восхищенно произнесла Энни.

Том кивнул, соглашаясь.

– Когда отец привез нас в эти места, мы с Фрэнком всякий раз, как забирались сюда, держали пари, кто первый добежит до конюшен. Ставили на кон десятицентовик, а то и четверть доллара. Он бежал вдоль одной речки, а я – вдоль другой.

– И кто же выигрывал?

– Он был моложе и несся сломя голову – поэтому часто сбивался с дороги, и мне приходилось болтаться внизу, дожидаясь его, чтобы бежать дальше вместе. Он бывал так счастлив, когда выигрывал, поэтому обычно так и случалось.

Она улыбнулась.

– Вы хорошо ездите верхом, – похвалил ее Том. Энни состроила кокетливую гримаску.

– На таком коне всякий будет хорошо смотреться.

Она потянулась вперед, чтобы потрепать коня по холке, и он довольно зафырчал. Откинувшись в седле, Энни вновь бросила взгляд вниз – на долину. Среди деревьев можно было разглядеть крышу речного домика.

– А кто такой Р.Б.? – спросила она.

Том нахмурился, не понимая.

– Р.Б.?

– На стене дома. Там стоят инициалы: Т.Б. – я решила, что это ваши, и Р.Б.

Том засмеялся.

– А… это. Рейчел. Моя жена.

– Вы женаты?

– Моя бывшая жена. Мы развелись. Очень давно…

– У вас есть дети?

– Сын. Сейчас ему двадцать лет. Он живет с матерью и отчимом в Нью-Йорке.

– А как его зовут?

Энни задавала до неприличия много вопросов, но он не возражал, полагая, что она привыкла к этому на работе. Ему даже нравилось, что она задает их прямо и глядит при этом тебе в глаза. Он улыбнулся.

– Хэл.

– Хэл Букер. Красиво.

– Он хороший парень. А вы, я вижу, удивлены.

И сразу же пожалел, что так сказал: Энни в смущении покраснела:

– Нет, просто я…

– Наш сын родился здесь, в речном домике.

– Вы там жили?

– Да. Но Рейчел так и не привыкла. Зимы здесь бывают довольно суровые.

Тень пробежала по головам лошадей – Том поднял глаза, Энни – тоже. В небе кружили два беркута, и Том обратил внимание Энни на размер и форму тела этих птиц, на цвет их крыльев. Теперь она могла впредь сама распознать этот вид. Медленно спланировав в долину, беркуты скрылись за гранитным утесом.

* * *

– Ты была здесь? – спросила Дайана, когда они проезжали мимо музея с пялившимся на них альбертозавром. Нет, не была, сказала Грейс. Дайана вела машину небрежно, даже несколько грубовато, словно хотела проучить.

– Джо здесь нравится. А близнецы предпочитают киношку.

Грейс засмеялась. Ей нравилась Дайана. Она могла быть колючей, придирчивой, но с Грейс у нее с самого начала установились хорошие отношения. Вообще-то вся их семья была с ней очень приветлива, но Дайана относилась к ней особенно внимательно и доверительно – как сестра, что ли. Грейс подумала, что это, возможно, оттого, что у нее рождались только сыновья, а ей хотелось дочку.

– Говорят, в свое время здесь водилось много динозавров, – продолжала Дайана. – И знаешь, что я тебе скажу, Грейс? Они и сейчас здесь водятся. Только взгляни, какие физиономии у здешних мужчин.

Они поговорили о школе. Грейс сказала, что в те дни, когда она не ездит к врачу, Энни усаживает ее за учебники. Дайана согласилась, что это жестоко.

– А как твой отец относится к тому, что вы – здесь?

– Ему немного грустновато.

– Еще бы.

– Но у него сейчас серьезная работа. Наверное, и в Нью-Йорке мы бы его не часто видели.

– Они друг друга стоят, так? Заботятся о своей карьере, многого добились…

– Нет, отец совсем другой. – Эти слова вырвались у Грейс против воли, а последовавшее за ними молчание еще более подчеркивало ее бестактность. Грейс не думала критиковать мать, но по брошенному на нее взгляду Дайаны поняла, что это выглядело именно так.

– Она хоть когда-нибудь отвлекается от своей работы?

Тон был сочувствующий и понимающий, и Грейс почувствовала себя предательницей – словно дала в руки Дайаны оружие против матери. Ей хотелось сказать – нет, вы меня не поняли, все совсем не так, но вместо этого Грейс пожала плечами и кратко ответила:

– Да. Иногда.

Грейс повернулась к окну, и несколько миль они не разговаривали. Люди не понимают некоторых вещей, думала девочка. Видят только белое или черное, а все намного сложнее. Она гордилась своей матерью, еще как гордилась! И хотела бы стать такой, как мать, когда вырастет, хотя никогда бы в этом не призналась. Может, не совсем такой, но то, что женщина должна и имеет право заниматься любимой работой, делать карьеру, не вызывало у нее никаких сомнений. Грейс нравилось, что все друзья знают, кто такая ее мать, какая она знаменитая. Ей не хотелось бы иметь другую мать. Хотя она и устраивала Энни сцены, упрекая, что та почти не уделяет ей времени, на самом деле Грейс совсем не ощущала себя заброшенной. Конечно, им с отцом частенько приходилось оставаться одним, но в этом не было ничего плохого. Иногда она даже хотела этого. Беда в том, что Энни слишком самоуверенна. И еще слишком целеустремленна и нетерпима. И поэтому, даже когда она права, с ней не хочется соглашаться.

– Красиво здесь, правда? – раздался голос Дайаны.

– Да. – Грейс смотрела в окно, но была слишком погружена в свои мысли, чтобы что-то замечать. Сейчас, присмотревшись, она подумала, что «красиво» – не совсем точное слово. Слишком здесь пустынно и дико.

– И не подумаешь, что тут столько атомных установок, что можно взорвать целую планету.

Грейс в изумлении подняла на нее глаза:

– Правда?

– Точно. – Дайана улыбнулась. – Повсюду стартовые шахты с ракетами. Бомб и скотины здесь больше, чем людей. По этой части мы первые в стране.

Удерживая трубку плечом, Энни вполуха слушала, что говорит Дон Фарлоу, и одновременно заменяла и переставляла слова в предложении, которое только что набрала. Энни писала редакционную статью – единственный литературный жанр, в котором позволяла сейчас себе работать. Она разносила в пух и прах новую инициативу мэра Нью-Йорка по борьбе с уличной преступностью, испытывая при этом несвойственные ей трудности: никак не могла достигнуть прежнего идеального соотношения здравого смысла и ядовитого сарказма, столь характерного для лучших статей Энни Грейвс.

Фарлоу кратко пересказывал ей дела, над которыми сейчас трудился, но все это мало итересовало Энни. Выбрав наконец удовлетворивший ее вариант предложения, она теперь смотрела в окно. Солнце садилось, освещая манеж, где Том, облокотившись на ограду, разговаривал с Грейс и Джо. Он чему-то вдруг засмеялся, откинув голову. За его спиной на рыжий песок падала длинная тень от конюшни.

Сегодня Том работал с Пилигримом несколько часов кряду: конь сейчас стоял на противоположной стороне манежа, круп его влажно поблескивал от пота. Джо только что вернулся из школы и, как обычно, сразу прибежал сюда. Работая, Энни поглядывала из окна на Тома и Грейс, испытывая при этом странное чувство – если бы она не знала себя так хорошо, то могла бы принять это чувство за ревность.

Бедра ее ныли после утренней прогулки. Те мышцы, что не работали в течение последних тридцати лет, говорили ей, что она зря забыла про них, и Энни почти наслаждалась этой болью как приятным воспоминанием. Много лет она не переживала такого восторга, как сегодня утром. Словно ее выпустили из клетки. Пребывая в радостном возбуждении, она сразу, как только Дайана привезла дочь, рассказала ей о прогулке. Лицо Грейс немного погрустнело, а потом приняло то самое равнодушное выражение, с которым она теперь выслушивала все, что говорила мать. Энни тут же пожалела о своей болтливости. Это ведь жестоко, ругала она себя, хотя позднее, еще раз все взвесив, уже не была в этом так уверена.

– Он приказал дать задний ход, – говорил Фарлоу.

– Что? Прости, Дон, ты не мог бы повторить?

– Велел закрыть дело.

– Да кто?

– Энни! Ты хорошо себя чувствуешь?

– Прости, Дон, меня отвлекли.

– Гейтс просил меня не заниматься больше делом Фиске. Его-то ты хоть помнишь? Фенимор Фиске. Тот, кто сказал бессмертную фразу: «И кто, собственно, такой Мартин Скорсезе?»

Фиске часто выражался подобным образом. Он пошел даже дальше, заявив, что «Таксист» – грязный фильм, снятый бездарностью».

– Спасибо, Дон, я прекрасно помню этого типа. Так, значит, Гейтс распорядился прекратить дело?

– Да. Сказал, что процесс влетит в копеечку и принесет тебе и журналу больше вреда, чем пользы.

– Вот сукин сын! Как он посмел не посоветоваться со мной? Черт!

– Ради Бога, не говори ему, что это я тебе сказал.

– Вот черт!

Резко повернувшись в кресле, Энни задела локтем чашку с кофе.

– Черт возьми!

– С тобой все в порядке?

– Да. Послушай, Дон. Мне нужно подумать. Позвоню тебе позже. Хорошо?

– Ладно.

Она положила трубку и некоторое время смотрела на разбитую чашку и растекающуюся лужицу кофе.

Энни пошла на кухню за тряпкой.

7

– Я подумала, что работает снегоочиститель – ведь услышала-то я его задолго до всего. У нас было полно времени, чтобы убраться с дороги. Знай мы, что там такое, мы бы сразу увели коней в поле или еще куда-нибудь. Надо было сказать об этом шуме Джудит, но мне это и в голову не пришло. Понимаете, когда дело касалось коней и наших прогулок, Джудит была вожаком. Если надо было принять решение – последнее слово всегда оставалось за ней. У Гулливера с Пилигримом дело обстояло точно так же. Гулливер был главным – опытным и разумным конем.

Она закусила губу и отвела глаза в сторону. Свет от фонаря на стене конюшни осветил половину ее лица. Темнело. С реки дул прохладный ветерок. Они, все втроем, отвели Пилигрима на ночлег в стойло, а потом Джо, поймав выразительный взгляд Тома, пролепетал что-то про домашнее задание, которое надо еще сделать, и потихоньку улизнул. Том и Грейс тем временем направились к последнему загону, где держали молодых коней. Один раз протез Грейс угодил в канавку – девочка пошатнулась, и Том едва не рванулся, чтобы поддержать ее, но Грейс устояла, и он был рад, что не поторопился и не смутил ее. Сейчас они стояли у ограды, поглядывая на лошадей.

Грейс очень подробно пересказывала ему события того утра. Как они ехали лесом, и как Пилигрим их смешил, взрывая носом снег, и как они пропустили тропу и спустились по крутому склону рядом с ручьем. Она рассказывала, отведя глаза, глядя вроде бы в сторону коней, но Том знал, что перед ее мысленным взором разворачивается тот день, и она видит коня и подругу, которых нет уже на свете. Том слушал, и сердце его разрывалось от жалости к девочке.

– Наконец мы нашли место, которое искали: крутой подъем вел к железнодорожному мосту. Мы уже бывали там и знали, где проходит тропа. Ну, Джудит, конечно, стала подниматься первой, и вот что странно: Гулли, похоже, знал о том, что там что-то неладно – он не хотел идти вверх, а Гулли ничего просто так не делает.

Она услышала свои слова и, поняв, что неправильно употребила в последнем предложении настоящее время, бросила на него быстрый взгляд. Том ободряюще улыбнулся.

– Но он все же пошел, и я спросила у Джудит: как там подъем? Она ответила, что все в порядке, но надо быть внимательной. И тогда я стала подниматься за ними.

– А Пилигрима тоже пришлось заставлять идти?

– Нет, что вы! Он рвался вперед – совсем не то что Гулли.

Грейс опустила глаза и некоторое время молчала. В дальнем углу загона тихонько заржал жеребец. Том опустил руку на плечо девочки.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего, – ответила она и продолжила рассказ: – А потом Гулли поскользнулся. – Девочка подняла на Тома глаза и серьезно произнесла: – Потом говорили, что обледенела только одна сторона тропы. Если бы Гулли ступил чуть-чуть левее, ничего бы не случилось. Но он, должно быть, поставил одно копыто на лед.

Грейс снова отвела глаза, и по тому, как задвигались ее плечи, Том понял, что она пытается не разреветься.

– И Гулли заскользил вниз. Он старался изо всех сил удержаться, бил копытами, но от его попыток становилось еще хуже – он не мог удержаться и съезжал прямо на нас. Джудит кричала, чтобы мы убирались с дороги. Она обхватила руками шею Гулли и словно приросла к нему, а я пыталась заставить Пилигрима развернуться. Наверное, я делала все слишком резко, прямо рвала поводья. Если бы я так не растерялась и управляла им умело, он бы сумел отойти. Он и так был здорово напуган, а я испугала его еще больше, и он… он даже двигаться не мог.

А потом они налетели на нас. Не знаю, как я удержалась. – Грейс издала короткий смешок. – Хотя лучше было свалиться. Конечно, не так, как Джудит, которая очутилась словно в западне: она болталась у коня сбоку и была похожа – не знаю даже, как сказать – на куклу из папье-маше. Ее подбросило в воздух, и, когда она падала, нога ее запуталась в стремени. И вот так мы, все четверо, катились вниз, и это, казалось, длилось вечность. И что удивительно! Все это время я не забывала о том, какое синее над нами небо, и как ярко светит солнце, и как искрится снег на деревьях, и думала: «Боже! Ну и прекрасный же день!» – Она повернулась к Тому. – Разве это не странно?

Том совсем не находил это странным. Он знал, что бывают такие моменты, когда мир вдруг неожиданно решает предстать перед тобой во всем блеске, и делает он это вовсе не потому, что хочет поиздеваться над нашими несчастьями или ткнуть носом в наше ничтожество, а для того, чтобы распахнуть перед нами красоту бытия. Том улыбнулся девочке и кивнул.

– Не знаю, видела ли его Джудит – я говорю о грузовике. Она, должно быть, здорово ударилась головой, а Гулли совсем рехнулся от страха и швырял ее из стороны в сторону. А когда я увидела грузовик – мы были в том месте, где раньше проходил мост, – я подумала: нет, он не сумеет затормозить – и решила ухватиться за поводья Гулли и увести всех с дороги. Какая же я была глупая! Боже, какая глупая!

Она обхватила голову руками, закрыв глаза, но почти сразу же продолжила рассказ:

– Мне надо было слезть с коня. Тогда я легко смогла бы увести Гулли. Гулли был в страшном возбуждении, но он сильно ушиб ногу и не мог быстро двигаться. Мне надо было только шлепнуть Пилигрима по крупу – и он бы ушел с дороги, а потом увести Гулли. Но я ничего этого не сделала.

Она зашмыгала носом, собираясь с духом.

– Пилигрим был просто чудо. Он, конечно, тоже страшно перепугался, но пришел в себя быстро. Казалось, он читает мои мысли. Я имею в виду, что он мог наступить на Джудит или еще что-то выкинуть, но он ничего этого не делал и держался изумительно. Он все понимал. И если бы шофер грузовика не загудел, у нас с ним все получилось бы – мы были совсем рядом с Гулли. Пальцы мои уже тянулись к поводьям, уже тянулись…

Грейс взглянула на Тома, лицо ее исказилось от боли при воспоминании о безвозвратно потерянной возможности, и из глаз наконец полились слезы. Том обнял девочку и прижал к себе, а она, прильнув к его груди, горько зарыдала.

– Я видела ее лицо, она смотрела на меня снизу, болтаясь у самых ног Гулли, – и тут взревел гудок. Она была такой маленькой, такой испуганной. А ведь я могла спасти ее. Я могла бы всех спасти.

Том молчал, зная, насколько бессильны здесь слова – иногда даже через многие годы сознание непоправимости случившегося продолжает мучить. Темнота сгущалась. Они еще долго стояли молча; Том положил руку на голову девочки, вдыхая свежий юный запах ее волос. А когда рыдания прекратили сотрясать ее тело и он почувствовал, что напряжение спадает, то мягко спросил, хочет ли она продолжить рассказ. Грейс кивнула и, шмыгая носом, глубоко вздохнула.

– Все произошло, когда неожиданно раздался гудок. А Пилигрим – он повернулся, чтобы грудью встретить грузовик. Это кажется безумием, но все выглядело так, словно он хотел предотвратить несчастье. Он не мог позволить этому страшному чудищу раздавить нас – он был готов сразиться с ним. О Господи! Как он мог удержать сорокатонный грузовик! Разве такое возможно? Но я видела, что именно это он и хотел. И когда грузовик оказался перед нами, он напал на него. Я вылетела из седла и стукнулась головой. Больше я ничего не помню.

Остальное Том уже знал – по крайней мере, в общих чертах. Энни дала ему телефон Гарри Логана; Том позвонил ему дня два назад и услышал еще один рассказ об этих трагических событиях. От Логана Том узнал, как погибли Джудит и Гулливер и как отыскали Пилигрима в речке, где тот стоял под мостом с кровоточащей раной в груди. Том засыпал ветеринара вопросами – некоторые озадачили Логана. Однако он – видно, что добрая душа, – терпеливо перечислил все ранения и травмы коня и сказал, что предпринял на месте. Логан также рассказал, что, оказав первую помощь, отвез Пилигрима в Корнелл (Том знал хорошую репутацию лечебницы), и подробно описал, как там продолжали лечить коня.

Том совершенно искренне сказал ему, что впервые о таком слышит – чтобы ветеринар спас совершенно искалеченное животное, Логан только рассмеялся в ответ и заметил, что, наверное, допустил ошибку. Не надо было его спасать. В конюшне Дайеров дела пошли крайне плохо – эти негодные юнцы черт знает как обращались с несчастным конем. Теперь он жалеет, посетовал Логан, что пошел у них на поводу и позволял защемлять бедняге голову, чтобы всадить иглу.

…Грейс поежилась от холода. Было уже поздно, мама, наверное, волнуется. Они медленно двинулись по направлению к конюшне, прошли ее насквозь – шаги гулко отдвались в темном опустевшем помещении – и, выйдя с другого конца, сели в стоящую рядом машину. Свет от фар освещал рытвины и выбоины на дороге, ведущей к речному домику. Впереди бежали собаки, отбрасывая длинные тени на дорогу, и, когда они оборачивались на машину, глаза их сверкали зловещими зелеными огнями.

Грейс спросила, поможет ли Пилигриму ее рассказ, и Том ответил, что нужно еще подумать, но надеется, что поможет. Когда они подъехали к домику, девочка уже не выглядела заплаканной – чему Том в душе порадовался, – а, выбираясь из машины, улыбнулась ему; Том понимал, что ей хочется поблагодарить его, но она стесняется. Он бросил взгляд на дом, надеясь увидеть Энни, но та не вышла. Улыбнувшись Грейс, Том прикоснулся к шляпе:

– До завтра.

– До завтра, – отозвалась девочка, закрывая за собой дверь.

Когда Том вернулся домой, все уже отужинали. Фрэнк в гостиной за большим столом помогал Джо делать математику, время от времени покрикивая на близнецов; те никак не хотели уменьшить звук телевизора, по которому шло какое-то комедийное шоу. Наконец отец пригрозил совсем выключить телевизор, если они не послушаются. Дайана молча поставила ужин Тома в микроволновую печь, он тем временем пошел в ванную комнату.

– Ну как, понравились ей новые телефоны? – Сквозь приоткрытую дверь Том видел, как невестка снова уселась за кухонный стол со своим рукоделием.

– Да, она обрадовалась.

Том вытер руки и вышел из ванной. Микроволновая печь мелодично запикала – Том вынул оттуда тарелку с куриным фрикассе, зеленой фасолью и отварной картошкой. Дайана считала, что это его любимое блюдо, а у Тома не хватало духу ее разочаровывать. Есть не хотелось, но отказ от пищи огорчил бы невестку, и он, усевшись за стол, стал есть.

– Никак не могу уразуметь, что она будет делать с третьим телефоном? – поинтересовалась Дайана, не поднимая глаз.

– Что ты имеешь в виду?

– У нее же всего два уха.

– Одну линию отведет под факс, есть у нее и другие машины, которым тоже нужны свои линии. Телефоны ей необходимы – сюда же все время звонят. Она предложила оплатить установку.

– И ты, конечно, отказался от денег.

Том не отрицал и видел, как Дайана улыбнулась про себя. Когда она была в таком настроении, как сегодня, Том предпочитал с ней не спорить. Дайана с самого начала не скрывала, что не в восторге от пребывания Энни, и Том думал, что лучше дать ей иногда поворчать. Он продолжал есть, и какое-то время оба молчали, слыша, как Фрэнк и Джо выясняют, что нужно делать с каким-то числом – делить его или умножать.

– Фрэнк говорит, что сегодня вы ездили верхом и ты дал ей Римрока, – произнесла наконец Дайана.

– Точно. Она не садилась на лошадь с детских лет. Но ездит неплохо.

– А эта малышка!.. Какое несчастье!

– Да.

– Она так одинока. Лучше бы ей находиться в школе.

– Не знаю. Мне кажется, с ней все в порядке.

Поев и посмотрев лошадей, Том сказал Дайане и Фрэнку, что пойдет к себе и немного почитает, и, пожелав всем доброй ночи, удалился.

Комната Тома занимала весь северо-восточный угол дома. Окно выходило на долину. Большая комната из-за минимального количества мебели казалась еще больше. Том спал на бывшей родительской кровати – высокой и узкой, с витым изголовьем из клена. Лежавшее поверх кровати одеяло сшила еще его бабушка. Когда-то оно было из красных и белых полос, но теперь красный цвет стал розовым, а ткань кое-где протерлась, обнажив подкладку. В комнате стояли также сосновый стол со стулом, комод и старое, покрытое шкурой кресло под лампой рядом с черным железным нагревателем.

На полу лежали мексиканские коврики, которые Том купил несколько лет назад в Санта-Фе, слишком маленькие, чтобы сделать комнату уютной – эффект был прямо противоположный: на темном пространстве пола они выглядели одинокими островками, затерявшимися в безграничном океане. Две двери в задней стене вели: одна – в маленькую гардеробную, где хранилась его одежда, а вторая – в ванную. На комоде стояли в простеньких рамках фотографии его семьи. На потемневшем от времени снимке Рейчел держала на руках маленького Хэла. Рядом стояла недавняя фотография сына, его улыбка разительно напоминала материнскую. Но, кроме этих фотографий, книг и журналов по коневодству, в комнате не было ничего личного, и случайно попавший сюда человек мог подумать: надо же, прожил много, а нажил мало.

Усевшись за стол, Том просматривал стопку журналов «Квотер Хорс джорналз», ища номер, который читал года два назад. Там была статья одного тренера из Калифорнии, с которым Том был знаком; в ней рассказывалось о молодой кобыле, попавшей в страшную катастрофу. Ее, вместе с шестью другими конями, перевозили в трейлере из Кентукки в другое место, и в районе Аризоны шофер уснул за рулем, съехал с дороги, и вся эта махина перевернулась. Трейлер упал особенно неудачно – дверью вниз, и спасателям пришлось пропиливать в нем ход. Когда они проникли внутрь, то увидели, что привязанные в импровизированных стойлах лошади болтаются в воздухе задушенные, свисая с той стены, что стала потолком, – все мертвы, кроме той кобылы.

Том знал, что у тренера была своя излюбленная теория, касающаяся того, как помочь коню, учитывая его естественную реакцию на боль. Теория была довольно сложной, и Том был совсем не уверен, что все в ней понимает. Основная посылка заключалась в том, что хотя первая реакция лошади на опасность – бегство, но если она чувствует боль, то обычно поворачивается и нападает на преследователя.

Тренер подкреплял свою теорию конкретными примерами: дикие кони спасаются бегством от стаи волков, однако, если те все же нагоняют и вцепляются им в бока, кони разворачиваются и грудью встречают врага. Знание этой особенности помогло тому тренеру вылечить уцелевшую кобылу.

Том нашел нужный номер и перечитал статью, надеясь, что та поможет ему в работе с Пилигримом. В статье было мало подробностей, но одно ясно: тренер вернул кобыле утраченную душевную целостность – она как бы заново родилась; добился он этого тем, что правильные вещи для нее делал простыми, а неправильные – трудными. Все выглядело достаточно убедительно, но для Тома в этом не было ничего нового. Так он работал постоянно. Ну а то, что лошадь не убегает от боли… нет, пока он не знал, можно ли это как-то использовать. А чего он ждал? Хотел найти какой-то новый прием? Но их нет – он лишний раз в этом убедился. Есть только ты и конь, и еще понимание того, что происходит в вашем мозгу. Отбросив журнал, Том откинулся в кресле и вздохнул.

Выслушивая сегодня вечером Грейс, а еще раньше – Логана, он все время искал какую-нибудь зацепку, искал ключ или скорее рычаг, который мог бы применить. Но – ничего не находил. И вот теперь он наконец понял, что все время видел в глазах Пилигрима. Полный распад, крушение мира. Рухнула вера животного в себя и в тех, кого он любил. Те, кому он так доверял, предали его. Грейс, Гулливер – все. Ему приказали подниматься по склону, прикинувшись, что тот безопасен, а когда это оказалось не так, кричали на него и делали больно.

Возможно, Пилигрим винил себя за то, что случилось. Действительно, почему люди думают, что только им свойственно чувство вины? Том часто видел лошадей, защищающих своих ездоков, особенно детей, от тех опасностей, которые подстерегают их из-за неопытности. Пилигрим подвел Грейс. Когда он бросился на грузовик, чтобы защитить девочку, то в ответ получил только боль и наказание. А потом незнакомцы обманом схватили его, мучили, кололи шею и наконец заперли в темноте, где его ждали вонь, грязь, нечистоты.

Ночью, лежа с выключенным светом в охваченном тишиной доме, Том вдруг почувствовал, как на душу легла мучительная тяжесть. Он нашел наконец то, что искал: он знал теперь, как все было, и открывавшаяся ему картина была такой мрачной и безрадостной, что у него заныло сердце.

В том, как воспринял Пилигрим обрушившиеся на него беды, не было ничего странного или случайного. Все выстраивалось в строгую логическую цепочку – поэтому-то коню и трудно помочь. А Тому ужасно хотелось помочь ему. Ради него самого и ради девочки. Но он понимал, что лукавит: больше всего на свете он хотел сделать это ради женщины, с которой ездил сегодня утром верхом, чьи глаза и губы он видел перед собой так ярко, словно она лежала сейчас здесь – рядом с ним.

8

В ту ночь, когда умер Мэтью Грейвс, Энни с братом гостили у своих друзей в Голубых Горах на Ямайке. До конца рождественских каникул оставалось еще несколько дней, и родители не стали забирать их с собой, видя, что в гостях им понравилось. Энни и Джордж спали в большой двуспальной кровати под сеткой от москитов. Сюда-то однажды ночью пришла мать их друзей – в одной ночной рубашке. Включив ночник, она села на краешек кровати и разбудила их, дожидаясь, пока они придут в себя. За спиной этой женщины маячил ее муж в полосатой пижаме, тень от сетки падала на его лицо.

Энни не забыть странную улыбку на лице женщины. Позже она поняла, что улыбка эта была вызвана страхом перед тем, что ей предстояло им сказать, но в тот момент, спросонья, выражение лица женщины показалось Энни неподдельно веселым, и поэтому, когда та сообщила страшную новость, Энни решила, что это шутка. Совсем не смешная, но все же шутка.

Много лет спустя, когда Энни решила, что надо как-то обуздать бессонницу (та накатывала на нее каждые четыре-пять лет, и ей приходилось платить бешеные деньги врачам за то, что они говорили ей то, что она и без них знала), она отправилась на консультацию к гипнотерапевту. В основе лечения лежал принцип поиска травмы в прошлом. Врач вместе с пациентом докапывались до события, вызвавшего начало заболевания. Затем врач погружала пациента в гипноз, внушала ему, что он находится в прошлом, и заново моделировала с ним ту, прежнюю, ситуацию.

После первой встречи, стоившей Энни сто долларов, гипнотерапевт – бедная женщина – была обескуражена тем, что Энни не могла припомнить ничего такого, что могло бы показаться причиной бессонницы. Энни мучилась целую неделю, стараясь отыскать в прошлом что-нибудь подходящее. Она поделилась своими затруднениями с Робертом, и тот вспомнил: в десять лет Энни разбудили, чтобы сообщить о смерти отца.

Врач от восторга чуть не свалилась со стула. Энни тоже испытывала удовлетворение, словно была одной из тех школьных отличниц, ненавидимых ею всей душой, которые, сидя на первых партах, изо всех сил тянут руки, чтобы учитель понял: они все знают. Вы не засыпаете, потому что боитесь, что кто-то близкий может умереть. Все отлично сходилось. Только было непонятно, почему первые двадцать лет Энни отлично спала. Но это врача не беспокоило.

Она расспрашивала Энни о ее чувствах к отцу, а потом – к матери. А когда Энни все рассказала ей, предложила сделать «одно маленькое упражнение по расставанию». С радостью, сказала Энни. Женщина изо всех сил старалась загипнотизировать ее, но была настолько возбуждена, что у нее ничего не получалось. Чтобы ее не разочаровывать, Энни по мере сил имитировала погружение в транс, с трудом сохранив серьезное выражение лица, когда женщина назвала именами родителей тарелочки из фольги и с торжественным видом прощалась с ними, выбрасывая на улицу.

Но если смерть отца никак не повлияла на сон Энни (в этом она ни минуты не сомневалась), на все остальное в ее жизни влияние ее было огромным.

Не прошло еще и месяца после смерти отца, а мать уже продала дом, расставшись с вещами, так много значившими для детей. Она продала лодку, на которой отец учил их гребле и брал с собой на необитаемые острова, где они ловили в коралловых рифах омаров и бегали нагишом по золотому песку в окружении зеленых пальм. А их собаку, черного лабрадора по кличке Белла, мать отдала соседям, с которыми была едва знакома. Проезжая мимо на такси, которое везло их в аэропорт, дети увидели свою собаку у чужих ворот.

Они прилетели в Англию – в эту странную, сырую, холодную страну, где никто не улыбался, и мать оставила их у своих родителей в Девоне, сама же отправилась в Лондон улаживать, по ее словам, дела мужа. Себя она, однако, тоже не забыла и, занимаясь делами мужа, уладила и свои, потому что через полгода снова вышла замуж.

Дедушка был милым, мягким человеком – неудачником, который курил трубку и любил решать кроссворды. Больше всего на свете он боялся вызвать гнев или хотя бы просто недовольство жены. Бабушка – низенькая злобная женщина с крутым перманентом на седых волосах, сквозь которые, словно тайное предупреждение, проглядывал розовый череп, – не любила детей, но они не являлись исключением: она не любила и все остальное человечество. Однако дети, в отличие от абстрактного человечества, которому было наплевать на нее, находились под рукой и могли испытывать большие неудобства по ее желанию, а она старалась вовсю, превратив месяцы, что они у нее провели, в сущий ад.

К Джорджу бабушка относилась чуть получше, но не потому что он ей больше нравился, – просто она стремилась поссорить детей, сделав таким образом Энни, в чьих глазах она читала вызов, еще более несчастной. Бабушка все время повторяла, что жизнь в колониях сделала из внучки вульгарную грязнулю, и боролась с «дурными» привычками, отправляя ее в постель без ужина и за ничтожные провинности больно хлопая длинной деревянной ложкой по ногам. Мать, приезжавшая в конце недели, внимательно выслушивала жалобы детей и по свежим следам проводила расследование, пугавшее своей холодной объективностью. Тогда Энни впервые поняла, что факты при надлежащем освещении могут представлять самые разные точки зрения.

– У девочки слишком богатое воображение, – говорила бабушка.

Энни ничего не оставалось, как тихо презирать в душе несправедливых к ней людей и делать им мелкие пакости, – она воровала из сумочки старой карги сигареты и курила их за осыпающимися рододендронами, печально размышляя, что любить никого не стоит, – ведь те, кого ты любишь, умрут и оставят тебя одну.

Отец был веселым щедрым человеком, он один считал, что она на что-то годится. Со времени его смерти вся ее жизнь была подчинена одному: во что бы то ни стало доказать, что он не ошибался. И в школьные дни, и позже – в студенческие, в голове у нее была одна цель – показать этим сукиным сынам, кто она есть.

На какое-то время после рождения Грейс она успокоилась. Это розовенькое личико, беспомощно прильнувшее к ее груди, привнесло в ее душу покой – казалось, с гонкой покончено. Пришло время самоопределяться. Теперь, сказала себе Энни, я могу наконец быть самой собой, а не тем, кого во мне видят. А потом у нее случился выкидыш. Потом еще один, и еще, и еще – неудача следовала за неудачей, и вскоре Энни опять превратилась в бледную измученную девочку, прячущуюся за рододендронами. Что ж, она им уже показала раньше и покажет опять!

Но так было не всегда. Когда она работала для «Роллинг Стоун», в средствах массовой информации ее называли «блистательной и страстной». Теперь, перевоплотившись в главу собственного журнала, – в свое время она клялась, что никогда не займется такой работой, – Энни сохраняла первый эпитет, но второй – «страстная» – журналисты заменили на «безжалостная», признав, что былое пламя стало больше походить на холодный огонь. Энни и сама подчас удивлялась собственной жесткости, которую она часто проявляла на новом месте.

Прошлой осенью она встретила бывшую подругу, в свое время они вместе учились в частной школе, и когда Энни рассказала ей, как лютует в журнале, та рассмеялась и напомнила, что в школе Энни играла в спектакле леди Макбет. Энни никогда не забывала свой актерский опыт, считая в глубине души, что сыграла роль хорошо.

– Помнишь, как ты окунала руки в ведро с жидкостью, имитировавшей кровь, и начинала монолог – «Прочь, проклятое пятно…»? Руки у тебя были обагрены до самых локтей.

– Как же! Ничего себе пятнышко.

Энни рассмеялась, а расставшись с подругой, долго думала, насколько соответствует ей этот образ, пока наконец не решила, что нет, он не имеет к ней никакого отношения: леди Макбет делала все ради мужа, а не ради собственной карьеры. На следующий день, как бы подтверждая эту мысль, она уволила Фенимора Фиске.

Сейчас, пользуясь сомнительными преимуществами вынужденной изоляции, Энни размышляла о своих прошлых деяниях и о тех комплексах, которые их породили. Кое-что всплыло в ее памяти еще тем вечером в Лит-Бигхорне, когда она, привалившись к памятнику с высеченными именами погибших, неудержимо лила слезы. Здесь же, на другом конце страны, все припомнилось с предельной ясностью, словно сама весна вызвала к жизни прошлое, открывая все новые тайны. Шел май, и на глазах утратившей покой Энни мир вокруг постепенно согревался и зеленел.

Она ощущала себя частью этого мира, – но только когда рядом был Том. Еще три раза подводил он к дверям домика лошадей, и они с ним ехали в те места, которые Том хотел показать ей.

Теперь Дайана всегда по средам забирала Грейс из клиники, а иногда и в другие дни – когда она или Фрэнк отправлялись в город. Тогда Энни с нетерпением ждала звонка Тома с предложением покататься, а дождавшись, старалась приглушить так и прорывающуюся в голосе радость.

Разговаривая на днях по телефону с редакторами, она случайно бросила взгляд наружу и увидела Тома, который вел к дому Римрока и молодого жеребца, уже оседланных. Она тут же потеряла нить дискуссии и только с трудом через какое-то время осознала, что ее нью-йоркские собеседники замолкли.

– Энни, что с тобой? – спросил один из старших редакторов.

– Простите, – извинилась Энни. – Какие-то помехи. Я не расслышала последнюю фразу.

Переговоры еще не закончились, когда Том возник на крыльце, и Энни махнула рукой, приглашая его зайти. Сняв шляпу, он вошел в дом, и Энни одними губами попросила подождать, а пока выпить кофе. Он так и поступил и, усевшись на подлокотник, ждал, когда она закончит.

На столике лежали последние номера ее журнала, и Том, взяв один, стал его листать. Увидев ее имя, шедшее первым наверху страницы, где перечислялись сотрудники, он изобразил на лице почтительную мину. И тут же заулыбался, раскрыв журнал на статье Люси Фридман о моде, озаглавленной «Новые веяния в рабочей одежде». Манекенщицы, привезенные в арканзасскую глубинку, демонстрировали на фотографиях туалеты, как говорится, «на натуре» – в окружении мрачных, накачанных пивом верзил с татуировками на теле; из окон пикапа неподалеку торчали дула винтовок. Энни не понимала, как в таком окружении не простился с жизнью их фотограф, не упускавший случая бросить вызов обществу – он подводил тушью глаза и хвастал металлическими колечками на сосках.

Минут за десять до конца совещания Энни, остро чувствующую присутствие Тома, охватило непривычное для нее смущение. Она вдруг поняла, что изъясняется каким-то странным языком, более напыщенным, что ли, и тут же почувствовала себя идиоткой. Люси и все остальные, кто сидел сейчас в нью-йоркском офисе у телефона, должно быть, не понимали, что с ней происходит. Когда совещание наконец закончилось, Энни повернулась к Тому:

– Простите, что задержала вас.

– Ничего. Мне нравится смотреть, как вы работаете. Кроме того, теперь я знаю, что надо брать с собой из одежды, когда отправляешься в Арканзас. – Он бросил журнал на кушетку. – Занятная у вас работа.

– Это не работа, а сплошная головная боль.

Энни уже оделась для верховой езды раньше, и они тут же направились к лошадям. Энни сказала, что хотела бы немного опустить стремена, и Том показал, как это делается: сама она не привыкла к таким ремешкам. Чтобы научиться, Энни подошла совсем близко к этому мужчине, впервые ощутив его запах – теплый и чистый аромат кожи с легкой примесью неизвестного ей мыла. Их плечи слегка соприкасались, но ни один не отстранился.

Этим утром они поехали к южной речке и медленно поднимались вверх по течению к тому месту, где, по словам Тома, жили бобры. Но увидели они только два новых островка – замысловатые постройки – и никаких следов самих строителей. Спешившись, Энни и Том сели на выбеленный за зиму ствол упавшего тополя, а лошади тем временем, прильнув к своему отражению, пили из реки.

Выпрыгнувшая рыбка или лягушка всколыхнула воду перед молодым жеребцом, и тот испуганно отскочил, совершенно как в мультике. Видавший виды Римрок посмотрел на него как на идиота и продолжал пить. Том рассмеялся. Поднявшись, он подошел к жеребцу и положил одну руку на его шею, а другую – на морду. Некоторое время Том стоял так, не шевелясь. Энни не слышала, говорил ли он с конем, но тот, казалось, прислушивался, а потом без всяких уговоров вернулся к речке и, опасливо фыркнув, снова прильнул к воде. Идя к Энни, Том видел, что она улыбается и качает головой.

– В чем дело?

– Как вы это делаете?

– Что?

– Заставляете поверить, что все в порядке. – А он и так знал, что все в порядке. – Энни ждала, когда Том подойдет ближе. – Он любит иногда прикидываться испуганным.

– А откуда вам это известно?

Том посмотрел на нее с любопытством, как и в тот раз, когда она засыпала его вопросами о жене и сыне.

– Этому учишься. – Том замолчал, но что-то в ее лице сказало ему, что она могла истолковать его слова как скрытый упрек, и тогда он, улыбнувшись, продолжил: – Вы ведь представляете себе разницу между «смотреть» и «видеть». Надо долго смотреть, и если ты делаешь это правильно, то начнешь понемногу видеть. То же самое и в вашей работе. Вот вы сразу понимаете, какая статья хорошая, потому что давно занимаетесь своим делом.

– Вроде той – о «новой рабочей одежде»?

– Точно. Я бы и за тысячу лет не додумался, что это будет интересно людям.

– А им неинтересно.

– Почему же? Забавная статья.

– Чушь собачья.

Энни произнесла эти слова так решительно, что они прозвучали приговором, и на какое-то время воцарилось молчание. Том пристально смотрел на нее, и Энни, почувствовав смущение, улыбнулась извиняющейся улыбкой.

– Материал глупый, фальшивый и снобистский.

– Но попадаются и серьезные статьи.

– Да. Но кому они нужны?

Том пожал плечами. Энни бросила взгляд на лошадей. Они напились и теперь пощипывали молодую травку.

– То, что делаете вы, – вот это настоящее, живое дело.

По дороге домой Энни рассказала Тому о книгах, прочитанных ею в публичной библиотеке, где говорилось о шептарях, колдовстве и прочих таинственных вещах. Том, посмеявшись, сказал, что, конечно, он читал некоторые из этих книг и не будет скрывать: ему тоже иногда хотелось стать колдуном. О Салливане и Дж. С. Рэри он тоже знал.

– Некоторые из этих ребят – я говорю не о Рэри, он по-настоящему знал и любил лошадей, – делали вещи, которые выглядели колдовством, а на самом деле граничили с садизмом. Сыпали, например, в ухо коню дробь, а люди, глядя на парализованное страхом животное, говорили – только взгляните, каким покорным стал этот безумный конь! Они не знали, что негодяй, возможно, погубил его.

Том рассказывал Энни, что часто в начале лечения больной конь чувствует себя хуже прежнего, и здесь важно выждать время – он должен дойти до конца, испытать все муки ада и только потом постепенно приходить в себя, возвращаясь к жизни. Энни молчала, понимая, что Том говорит не только о Пилигриме, а о чем-то неизмеримо большем, во что вовлечены они все.

Энни знала, что Грейс подробно рассказала Тому о том, что случилось в тот трагический день, но узнала она это не от Тома, а случайно услышала, как Грейс пересказывала содержание разговора Роберту. Грейс словно наслаждалась, что мать узнает обо всем из вторых рук, – так четче выступала их обособленность друг от друга. В тот вечер Энни принимала ванну и, лежа в воде, слышала через открытую дверь, как Грейс разговаривала по телефону с отцом – дочь не делала никаких попыток понизить голос, прекрасно понимая, что мать ее слышит.

Не вдаваясь в подробности, Грейс просто сказала отцу, что ей удалось многое вспомнить, и она рада, что поговорила с Томом. Энни некоторое время ждала, надеясь, что Грейс поделится с ней, но в душе знала, что этого не случится.

Она даже разозлилась на Тома, как будто он насильно вторгся в их жизнь. На следующее утро после разговора Грейс с отцом Энни холодно спросила у него:

– Я слышала, Грейс все рассказала вам о несчастном случае?

– Да, – ответил Том, не прибавив больше ни слова. Очевидно, считал, что это касается только его и Грейс. Однако когда Энни справилась с охватившим ее гневом, то стала еще больше уважать этого человека, напомнив себе, что не он вторгся в их жизнь, а скорее они – в его.

Том редко говорил с ней о Грейс – только о чем-то конкретном. Но Энни чувствовала: он знает, какие у них на самом деле отношения. Впрочем, это было видно за версту.

9

Телята толклись в дальнем углу загона, прячась друг за дружку и выталкивая влажными черными носами вперед ближайших соседей. Когда один из них оказывался-таки впереди, его охватывал страх, и он, тут же срываясь с места, несся прочь и опять забивался в задние ряды. И толкотня начиналась сызнова.

Было субботнее утро – канун Дня Поминовения. Близнецы гордо демонстрировали Джо и Грейс, как ловко они умеют управляться с лассо. Готовился бросать веревку Скотт, на нем были новые ковбойские штаны и шляпа – на размер больше, чем надо, она уже не раз слетала с него – от рывка, когда он замахивался, и каждый раз Джо и Крэг покатывались со смеху, а Скотт наливался краской, старательно делая вид, что ему тоже очень смешно. Он уже столько раз прицеливался, размахивая веревкой, что Грейс почувствовала, что у нее начинает кружиться голова.

– Может, придем на следующей неделе? – спросил Джо.

– Я выбираю теленка.

– Да вот они все перед тобой. Все черные, у всех четыре ноги и хвост.

– Тоже мне шутник нашелся.

– Да ладно тебе, бросай – не тяни.

– Не мешай!

Джо покачал головой и усмехнулся, подмигнув Грейс. Они устроились рядышком на верхней слеге. Грейс, забравшись на ограду, чувствовала себя победительницей, притворяясь, что для нее залезть сюда – пара пустяков. Слега отчаянно давила на больную ногу, но девочка храбрилась и не показывала виду, что ей больно.

Сегодня Грейс надела новые джинсы фирмы «Рэнглерз», которые они с Дайаной не без труда отыскали в Грейт-Фоллс. Сидели джинсы отлично – в этом она убедилась сегодня утром, крутясь перед зеркалом в ванной. Спасибо Терри – мускулатура на культе восстановилась полностью, и нога выглядела в брюках превосходно. Забавно, но в Нью-Йорке Грейс скорее умерла бы, чем показалась на людях в чем-нибудь, кроме «Левиса», но здесь все поголовно носили «Рэнглерз». Продавец в магазине объяснил, что в этих джинсах внутренние швы заделываются так, чтобы было удобно ездить верхом.

– У меня зато лучше вас получается, – похвалился Скотт.

– Да, размахиваешь ты петлей что надо.

Джо спрыгнул с ограды и пошел по грязи к телятам.

– Джо, а ну уходи с дороги – не мешай!

– Смотри – в штаны не наложи. Я помочь тебе хочу – разогнать их немножко.

Как только Джо приблизился, телята попятились назад. Вскоре отступать уже было некуда, и Грейс видела, как нарастало в них беспокойство. Джо остановился. Еще шаг – и они разбегутся.

– Ты готов? – крикнул он Скотту.

Закусив нижнюю губу, Скотт сильнее замахал лассо – веревка со свистом рассекала воздух. Он кивнул, и Джо сделал шаг вперед. Телята тут же бросились в другой угол. Скотт кинул лассо, издав непроизвольно легкий крик. Веревка змеей взвилась в воздух, и петля оказалась на шее бегущего впереди теленка.

– Есть! – радостно завопил Скотт, туже затягивая веревку.

Но его ликование длилось недолго: почувствовав на шее петлю, теленок рванулся назад и потащил за собой Скотта. Шляпа его взмыла вверх, а сам мальчик шлепнулся лицом в грязь.

– Отпусти веревку! Отпусти! – кричал брату Джо, но Скотт то ли не слышал, то ли ему гордость не позволяла сдаться. Он намертво вцепился в веревку, и теленок продолжал тащить мальчика за собой. И хотя бычок был невелик размерами, прыгал, брыкался и лягался он не хуже взрослых своих родичей, блиставших на родео.

Грейс испуганно прижала руки к лицу, чуть не свалившись с ограды. Но вскоре они поняли, что Скотт просто дурачится, Джо и Крэг принялись вопить и хохотать. Скотт же упорно держался за конец веревки. Теленок таскал его за собой из конца в конец манежа, к вящему изумлению остального молодняка.

На шум из дома выскочила Дайана, но Том и Фрэнк, работавшие в конюшне, оказались на месте происшествия быстрее, чем она. Они уже перелезали через ограду – как раз в том месте, где сидела Грейс – когда Скотт выпустил наконец веревку и теперь лежал совершенно неподвижно, уткнувшись лицом в грязь. Все испуганно замолкли. О нет, взмолилась Грейс, только не это. Подбежавшая Дайана издала страшный крик…

И тут из грязи, медленно, с комической торжественностью поднялась рука. Затем, немного играя на публику, поднялся и сам мальчик под облегченный дружный смех собравшихся. А когда черная маска из грязи осветилась белозубой улыбкой, Грейс, не выдержав, присоединилась к остальным. Они смеялись долго и весело, Грейс вдруг стало так хорошо среди этих людей… И она подумала, что жизнь, может быть, еще и повернется к ней светлой стороной.

Через полчаса все разошлись. Дайана повела Скотта в дом – отчищать. А Фрэнк попросил Тома осмотреть одного беспокоящего его теленка и пошел с ним и с Крэгом на луг. Энни отправилась в Грейт-Фоллс за продуктами для мероприятия, которое она, к смущению Грейс, величала «торжественным обедом». Она затевала его сегодня вечером для семейства Букеров. Грейс и Джо остались одни, и Джо предложил пойти взглянуть на Пилигрима.

У Пилигрима теперь был собственный загон – рядом с тем, где Том держал молодняк; жеребята с интересом поглядывали на обитавшего за двойной оградой соседа, а тот, в свою очередь, подозрительно и высокомерно косился на них. Пилигрим еще издали приметил Грейс и Джо и, опасливо фыркая, нервно заходил по вытоптанной им площадке в глубине загона.

Грейс было трудно идти по неровной, заросшей травой земле, и поэтому она вся сосредоточилась на ходьбе. Джо, подстраиваясь под нее, шел медленнее, чем обычно, но девочку это не смущало: в обществе Джо она чувствовала себя так же легко, как и с Томом. Подойдя к ограде, они прислонились к слегам и стали смотреть на коня.

– Какой он раньше был красивый! – вздохнула Грейс.

– Он и сейчас что надо.

Грейс, согласно кивнув, стала рассказывать Джо про тот день, когда впервые увидела Пилигрима в его родном Кентукки. Это было год назад. Пилигрим вел себя так, словно нарочно пародировал восхищенный рассказ девочки. Он нервно гарцевал вдоль забора, высоко держа хвост, но не от гордости, как тогда, а от страха.

Джо слушал ее очень внимательно, и взгляд его излучал те же сосредоточенность и спокойствие, что и глаза Тома. Просто удивительно, до чего он похож на дядю – и чертами лица, и манерами. Так же непринужденно улыбался, тем же движением снимал шляпу и отбрасывал назад волосы. Грейс иногда хотелось, чтобы Джо был старше ее – на год, или лучше даже на два. Нет, не для того, чтобы он заинтересовался ею – совсем нет! Разве можно теперь думать о таких вещах – с ее-то ногой! Да и вообще – сейчас, когда они просто друзья, – это тоже замечательно.

Наблюдая за тем, как Джо обращается с жеребятами, особенно с отпрыском Бронти, Грейс многому научилась. Он никогда не навязывал им свою волю, а ждал, когда те сами подойдут. Джо так дружелюбно и непринужденно общался с ними, что жеребята понимали: о них заботятся и любят. Джо любил играть с малышами, но стоило ему почувствовать с их стороны малейшую робость или настороженность, он тут же отступал, предоставляя жеребятам самим решать, что им надо.

– Том говорит, что их нужно направлять, но только осторожно, – сказал Джо однажды. – Чуть переберешь, и кони начнут избегать тебя. Им надо дать возможность раскрыться самим. Он говорит, что в них силен инстинкт самосохранения.

Пилигрим, остановившись в самом дальнем углу, внимательно следил за ними.

– Ты, значит, собираешься снова на нем ездить? – спросил Джо.

– Что? – вдруг нахмурившись, спросила Грейс.

– Ну когда Том его вылечит.

Грейс рассмеялась, но даже ей самой этот смех показался фальшивым.

– Я никогда больше не буду ездить верхом.

Джо пожал плечами и понимающе кивнул. Из соседнего загона послышался громкий стук копыт, и оба одновременно обернулись. Оказывается, жеребята затеяли нечто вроде лошадиных салок. Джо, нагнувшись, сорвал травинку и стал посасывать стебель.

– Жаль, – наконец произнес он.

– Ты о чем?

– Понимаешь, недели через две отец погонит скот на летнее пастбище, и мы будем сопровождать его. Будет здорово весело, а там, наверху, в горах очень красиво.

От Пилигрима дети направились к жеребятам и покормили их орехами, которые Джо постоянно таскал в карманах. Когда они возвращались к конюшне, Джо все еще посасывал травинку, а Грейс пыталась понять, почему она так не хочет снова ездить верхом. И интуитивно чувствовала, что это нежелание связано с матерью.

Энни с таким пылом поддержала решение дочери бросить занятия верховой ездой, что та заподозрила неладное. Матери должно бы больше импонировать типично английское отношение к невзгодам; упал, поднимись и снова, не теряя самообладания, садись в седло. И хотя то, что случилось, не было простым падением, Грейс подозревала, что Энни ведет нечестную игру: соглашается с ней только для виду, чтобы потом добиться противоположного результата. Но вот что настораживало: Энни неожиданно начала ездить верхом сама. В глубине души Грейс завидовала матери, когда та отправлялась по утрам на прогулки с Томом Букером. Странно – мать не могла не знать, – ее увлечение верховой ездой почти наверняка означало, что Грейс ни за что не сядет больше на лошадь.

О Господи! Грейс понимала, что совсем запуталась и не получится ли так, что из-за своей вечной борьбы с матерью она лишится того, чего – она уже не сомневалась – хочет сама?

На Пилигрима она никогда больше не сядет – это точно. Даже если он выздоровеет, между ними никогда не установится прежнее доверие – конь всегда будет чувствовать засевший в ней страх. Но ведь можно ездить на другом коне – поменьше размерами. Только как бы это делать понезаметнее, чтобы, свались она или еще что, никто не обратил внимания, а она не чувствовала себя неумелой дурочкой.

Они подошли к конюшне, и Джо, открыв дверь, пропустил Грейс вперед. Теперь, с наступлением тепла, все лошади были на лугу, и Грейс недоумевала, зачем Джо привел ее сюда. Стук палки гулко раздавался в тишине. Джо распахнул дверь с левой стороны – которая вела в кладовую – и вошел внутрь. Грейс же, не понимая, что ему там понадобилось, остановилась на пороге.

В кладовой приятно пахло старой кожей и сосной. Джо направился к той стене, где висели седла, и заговорил с Грейс, не поворачивая головы. Изо рта у него по-прежнему торчала травинка, а голос звучал так буднично, словно он предлагал ей на выбор – выпить содовой или сока из холодильника.

– На ком поедешь – на моем пони или на Римроке?

* * *

Энни почти сразу же пожалела, что затеяла торжественный обед. Кухня в речном домике не подходила для приготовления гастрономических изысков, впрочем, Энни едва ли была на них способна. Не то чтобы у нее не хватало выдумки – просто она была слишком нетерпелива и готовила скорее по вдохновению, чем по рецепту. Три-четыре дежурных блюда она могла приготовить с закрытыми глазами, а что касается остальных, то шансы здесь были равны: она могла блеснуть, но могла и провалиться. Сегодня же – она предчувствовала – чаша весов явно склонялась к последнему варианту.

Энни подумывала о спагетти. Эта идея казалась ей самой безопасной. В прошлом году она здорово набила руку в их приготовлении. Блюдо было несложным, а впечатление производило отменное. Детям оно, несомненно, понравится; а может, даже и Дайане. Кроме того, Энни заметила, что Том почти не ест мяса, а ей, хотя она в этом себе не признавалась, хотелось сделать ему приятное. Ничего необыкновенного для этого блюда не требовалось, вполне обычные ингредиенты, главное, раздобыть еще базилик и спелые помидоры – все это она надеялась купить в Шото.

Но продавец в магазине посмотрел на нее так, словно Энни обратилась к нему на урду. Ей пришлось ехать в крупный супермаркет в Грейт-Фоллс, но и там не нашлось всего необходимого. Затея со спагетти становилась безнадежной. Пришлось на ходу придумывать что-то другое. Толкаясь среди прилавков, Энни все больше свирепела, бормоча, что она скорее провалится сквозь землю, чем опозорит себя заурядными бифштексами. Раз она решила приготовить спагетти, значит, так оно и будет. Кончилось тем, что Энни купила готовые спагетти, бутылку соуса «Болонья» и кое-что из специй – пусть блюдо выглядит хоть немного по-домашнему. Только положив в пакет две бутылки отличного итальянского вина, она немного успокоилась.

К тому времени, когда Энни вернулась в «Двойняшки», она сумела полностью вернуть себе душевное равновесие. Обед – самое малое, что она могла сделать для этой семьи. Все Букеры были так к ней добры, разве что любезность Дайаны иногда казалась искусственной. Энни несколько раз пробовала заикнуться о плате за аренду дома и за работу с Пилигримом, но Том неизменно переводил разговор на другую тему. Потом все обсудим, говорил он. Фрэнк и Дайана реагировали на ее приставания точно так же. В сущности, только этим обедом Энни могла показать Букерам, как им за все благодарна.

Отложив продукты, Энни понесла на стол кипу журналов и газет, купленных в Грейт-Фоллс. На столе из них скопилась уже изрядная горка. Посмотрев, нет ли на компьютере новых сообщений, Энни обнаружила посланную по электронной почте записку от Роберта.

Роберт собирался прилететь к ним на выходные, но в последний момент ему пришлось отправиться на деловую встречу в Лондон, а оттуда – в Женеву. Вчера вечером он звонил и долго извинялся перед Грейс, пообещав навестить их при первой же возможности. Сегодняшнее шутливое письмецо, посланное перед отъездом в аэропорт, Роберт написал на придуманном им с Грейс языке, который они называли киберным – Энни понимала его с пятого на десятое, в конце он нарисовал коня, широко растянувшего в улыбке пасть. Энни отпечатала письмо на принтере, не читая.

Когда Роберт сказал вчера, что не приедет, Энни почувствовала в первый момент облегчение. Позже ее встревожила такая реакция, но, боясь анализировать свои чувства, она просто выбросила все это из головы.

Но где же Грейс? Возвращаясь из Грейт-Фоллс, она проезжала мимо ранчо, но никого не видела. Может, все в доме или на дальних загонах? Надо пойти ее поискать, но сначала необходимо просмотреть еженедельники – этот субботний ритуал Энни не отменила, хотя здесь его соблюдение требовало больших усилий. Надкусив яблоко, она раскрыла «Тайм».

Грейс потребовалось около десяти минут, чтобы добраться до местечка, о котором говорил Джо, – путь туда лежал через тополиную рощу.

Она никогда не была раньше там, а когда вышла, сразу поняла, почему Джо выбрал именно это место.

Прямо под ней у излучины реки раскинулась полянка идеально овальной формы. Это был манеж, созданный самой природой, его естественными границами были деревья и небо. На поляне росла ярко-зеленая с синим отливом трава и цветы, которых Грейс никогда не видела прежде.

Грейс ждала, прислушиваясь, не идет ли Джо. Ветер чуть шевелил тополиные листья над ее головой, – она слышала только мерный звон насекомых и биение собственного сердца. Никто не должен ничего знать – так они условились. Сквозь трещину в стене конюшни дети видели, как вернулась Энни. Скоро сюда мог прийти Скотт, и потому Джо посоветовал Грейс идти вперед. А он тем временем оседлает коня и, проследив, чтобы вокруг никого не было, пойдет за ней.

Джо знал: Том не станет возражать, если Грейс поедет на Римроке, но ей не хотелось брать его коня без спросу, она предпочла малыша Гонзо, который принадлежал Джо. Как и все кони на ранчо, он был дружелюбен и спокоен – Грейс еще раньше успела с ним подружиться. И по росту он ей больше подходил. Услышав, как хрустнула ветка и фыркнул конь, Грейс обернулась и увидела Джо верхом на Гонзо.

– Тебя никто не видел? – тревожно спросила она.

– Никто.

Проехав мимо, Джо осторожно направил Гонзо вниз по склону. Грейс пошла за ними, но спуск был слишком крутым для нее, и, не дойдя нескольких метров до поляны, она подвернула ногу и упала, скатившись в заросли. Джо спрыгнул с лошади и подбежал к ней.

– Как ты?

– Вот черт!

Мальчик помог ей подняться.

– Ты не ушиблась?

– Нет, нет, все нормально. Черт, черт, черт!

Не говоря ни слова, Джо стал ее отряхивать. Одна штанина новеньких джинсов была в грязи.

– Как твоя нога?

– Да нормально. Прости. Но все это иногда доводит до бешенства.

Джо только кивнул и некоторое время молчал, давая ей прийти в себя.

– Ну так как, решила? Попробуешь?

– Да.

Джо вел под уздцы Гонзо, и все трое спустились на поляну. Бабочки взлетали перед ними разноцветным веером, заметно подросшая трава, приминаясь под их ногами, пахла свежестью и медом. Речушка здесь была неглубока, и до Грейс доносился плеск воды, разбивавшейся на камнях. Они спугнули цаплю – та лениво отлетела в сторону и снова опустилась, разгуливая на своих ходулях по отмелям.

Джо подвел Грейс к низкому шишковатому пню – тому предстояло стать чем-то вроде подставки – и ласково придерживал Гонзо.

– Подойдет? – спросил он.

– Ну, не знаю. Если получится.

Джо крепко обхватил Гонзо за шею, а другой рукой поддерживал Грейс. Гонзо фыркнул – Джо погладил коня по шее, успокаивая. Опершись о плечо мальчика, Грейс поставила здоровую ногу на пень.

– Порядок?

– Вроде да.

– А стремена не коротковаты?

– Нет, все хорошо.

Ее левая рука все еще лежала на его плече. Интересно, чувствует он, как сильно пульсирует в ней кровь?

– Отлично. Держись за меня, а когда будешь готова, положи правую руку на дугу седла.

Глубоко вздохнув, Грейс сделала все, как сказал Джо. Гонзо слегка повел головой, но стоял как вкопанный. Убедившись, что Грейс сохраняет устойчивое положение, Джо наклонился и положил руку на стремя.

Это было самым трудным. Когда она будет ставить левую ногу в стремя, весь вес придется на протез. Грейс боялась поскользнуться, но Джо крепко ее держал, и не успела она опомниться, как нога уже уверенно, как в прежние времена, упиралась в стремя. Гонзо слегка вздрогнул, но Джо снова успокоил его, на этот раз – решительнее, и конь тут же снова замер.

Теперь ей оставалось только перекинуть через круп лошади искусственную ногу, но это было трудно – ведь в ней совсем отсутствовали всякие ощущения. И тут вдруг Грейс вспомнилось, как она последний раз садилась на лошадь – в то самое роковое утро.

– Нормально? – спросил Джо.

– Да.

– Тогда продолжим.

Она уперлась левой ногой в стремя, перенеся на нее весь свой вес, и попробовала оторвать от пня правую ногу.

– Так высоко мне не поднять.

– Откинься в мою сторону. Откинься – у тебя будет больше угол.

Грейс послушалась и, собрав все силы, словно от успеха зависела ее жизнь, сделала рывок ногой, слегка откинувшись в сторону и чувствуя поддержку Джо. Нога ее высоко взлетела и, описав дугу, опустилась точно куда надо.

Грейс сидела в седле, удивляясь, что не воспринимает его больше чужеродным телом. Джо заметил, что девочка водит ногой в поисках стремени, и метнулся ей на помощь. Бедро Грейс радостно вспоминало ощущение седла под собой, и девочка уже не могла с точностью сказать, где кончается это ощущение и начинается пустота.

Джо отступил в сторону, не сводя с нее настороженного взгляда, но Грейс была слишком сосредоточена на своих переживаниях, чтобы заметить это пристальное внимание. Взяв в руки поводья, она направила Гонзо вперед. Конь послушно двинулся с места, и они поехали вдоль излучины. Грейс ни разу не оглянулась. Оказалось, что она владеет протезом лучше, чем могла представить, хотя должна соизмерять усилия мышц бедра с реакцией лошади. Гонзо, казалось, понимал это, и когда они добрались без всяких происшествий до конца поляны и повернули назад, то совсем приладились друг к другу.

Грейс наконец подняла глаза и увидела, что Джо, дожидаясь ее возвращения, стоит на прежнем месте – в цветочных зарослях. Она подъехала к нему легким размашистым шагом и остановилась, и он широко и радостно ей улыбнулся. Солнце заливало его лицо, за спиной простирался цветущий луг, и Грейс вдруг почувствовала, что сейчас разрыдается. Но, закусив покрепче губу, она тоже улыбнулась в ответ.

– Сама видишь – пара пустяков.

Грейс кивнула и, с трудом овладев голосом, подтвердила: да, конечно, пара пустяков.

10

Кухня в речном домике выглядела вполне по-спартански, освещали ее лампы дневного света, ставшие кладбищем для разных букашек. Когда Фрэнк и Дайана переехали в большой дом, они захватили с собой все более или менее ценное. Горшки и сковородки были все из разных кухонных наборов, а чтобы работала посудомойка, приходилось все время держать палец на выключателе. Единственное место, остававшееся для Энни до сих пор загадкой, была духовка, но и та, похоже, обладала сложным характером. Изоляционные прокладки на дверце совсем сгнили, режим нагрева отсутствовал, так что готовить в ней можно было только наугад, положившись на случайную удачу.

Приготовить яблочный пирог по французскому рецепту было совсем несложно, но вот в чем его подать? Энни слишком поздно сообразила, что у нее нет нужного количества тарелок, ножей, вилок и даже стульев. Ей пришлось превозмочь гордыню и отправиться к Дайане – позаимствовать приборы, хотя это и портило впечатление. Кроме того, единственный стол, за который могли усесться все гости, Энни приспособила для работы, и ей пришлось разгружать его, поставив всю аппаратуру пока на пол, завалив газетами и журналами.

Вечер начался с неприятного сюрприза. Энни привыкла к тому, что ее знакомые считали: чем позже придешь – тем лучше для тебя и для хозяев, и никак не предполагала, что гости явятся вовремя. Однако ровно в семь, когда она еще не была одета, Энни увидела в окно, что Букеры – все, кроме Тома – идут к дому. Она велела Грейс встречать гостей, а сама помчалась наверх и натянула платье, которое даже не успела погладить. Когда на крыльце послышались голоса, Энни уже подкрасилась, причесалась, надушилась и спускалась вниз.

Только увидев Букеров, Энни поняла, насколько идиотским был ее план: что может быть глупее, чем принимать людей в их собственном доме? Все чувствовали себя неловко. Фрэнк извинился за Тома: у того возникли неприятности с молодой кобылой, и потому он немного задерживается. Впрочем, он скоро будет – когда они уходили, он уже принимал душ. Энни спросила у гостей, чего бы они хотели выпить, с ужасом вспомнив, что забыла купить пива.

– Я бы выпил пивка, – естественно, тут же сказал Фрэнк.

Но все вроде уладилось, когда Энни откупорила бутылку вина, а Грейс с Джо и близнецами уселись на полу перед компьютером. Дочь тут же стала демонстрировать своим новым друзьям чудеса Интернета: те раскрыли от удивления рты. Энни, Фрэнк и Дайана вынесли стулья на крыльцо и уселись там, любуясь последними лучами заходящего солнца. Букеры со смехом вспоминали про приключения Скотта с теленком, уверенные, что Грейс рассказала все матери. Энни притворилась, что ей все известно. Потом Фрэнк долго рассказывал о том, как он еще школьником принял участие в родео и опозорился прямо перед глазами своей тайной симпатии.

Энни старательно изображала жгучий интерес, а сама напряженно ждала, когда из-за угла дома появится Том. Наконец он показался, и то, как он снимал шляпу, как улыбался и извинялся за опоздание, – было точь-в-точь таким, как она представляла.

Энни ввела его в дом и, не дожидаясь, пока он спросит пива, извинилась, что его нет. Ничего, вино тоже замечательная штука, ответил Том, глядя, как она наполняет бокал. Передавая Тому вино, Энни наконец посмотрела ему в глаза – и мигом забыла все, что собиралась при этом сказать. Пауза затягивалась, и Том поспешил помочь, бодро заметив:

– Пахнет вкусно.

– Боюсь, вас не ждет ничего особенного. А как лошадь?

– Немного повысилась температура, но это дело поправимое. А как у вас прошел день?

Энни не успела ответить, потому что Тома позвал Крэг, считавший, что дядя непременно должен взглянуть на картинку, появившуюся на компьютере.

– Ты разве не видишь, что я разговариваю с мамой Грейс?

Энни засмеялась и сказала, что он может идти к ребятам: «маме Грейс» нужно взглянуть, как дела на кухне. Дайана вызвалась помочь, и вдвоем они быстро со всем управились. Энни иногда поглядывала в гостиную и видела, как Том в своей голубой рубашке увлеченно болтал с детьми, наперебой домогавшимися его внимания.

Спагетти прошли на «ура». Дайана даже попросила у нее рецепт соуса, и Энни, не задумываясь, присвоила бы его себе, если бы Грейс не брякнула, что соус – покупной. Энни передвинула стол в середину комнаты и поставила на него свечи, купленные в Грейт-Фоллс. Грейс считала, что свечи – это уж слишком, но Энни настояла на своем и теперь была этому рада: освещение стало уютным и мягким, а по стенам плясали тени.

Как приятно, что тишину этого дома заполнили смех и голоса людей… Дети сидели на одном конце стола, взрослые – на другом. По одну сторону – она и Фрэнк, напротив – Том и Дайана. Посторонний, вдруг подумалось Энни, наверняка бы решил, что перед ним – две супружеские пары.

Грейс увлеченно рассказывала о возможностях Интернета. Благодаря ему можно, например, увидеть того убийцу из Техаса, который завещал свое тело для науки – ну, после того, как его казнят…

– Его заморозили и разрезали на две тысячи кусочков, и каждый – сфотографировали.

– Вот это да! – восхищался Скотт.

– Неужели об этом непременно надо говорить за столом? – сказала Энни, очень мягко и дружелюбно, но Грейс предпочла воспринять ее слова как скрытый упрек и бросила на мать испепеляющий взгляд.

– Это материалы из Национальной медицинской библиотеки, мама. Научная информация, а не какая-нибудь компьютерная игра вроде «Убей всех!».

– Тогда уж «Разрежь всех!» – поправил ее Крэг.

– Рассказывай дальше, Грейс, – попросила Дайана. – Это очень интересно.

– Мне тоже так кажется, – продолжала Грейс. Голос ее потускнел, словно она хотела всем продемонстрировать: вот, мать, как обычно, испортила настроение – на этот раз не только ей, но и остальным тоже. – В программе все эти кусочки соединили вновь, и теперь каждый может вызвать изображение убийцы на экран и попробовать сам еще раз рассечь его.

– Неужели все это можно сделать на таком маленьком экране?

– Да.

Грейс произнесла это с таким обиженным видом, что все сочувственно молчали. Энни казалось, что эта тишина длится вечность. Том, должно быть, увидел отчаяние в ее глазах, потому что насмешливо улыбнулся Фрэнку и произнес:

– Братишка, у тебя появился шанс обрести бессмертие.

– Избави Боже, – отозвалась Дайана. – Представляю себе – вся страна разглядывает тело Фрэнка Букера.

– А чем тебе не нравится мое тело, хотел бы я знать?

– Так когда же приступим? – вдруг раздался голос Джо, и все рассмеялись.

– А знаешь, – поддержал его шутку Том, – эти две тысячи кусочков можно сложить и по-другому. Глядишь – и результат будет получше.

Ко всем вернулось прежнее веселое настроение, и Энни послала Тому благодарный взгляд. Выражение его глаз тоже смягчилось и потеплело. Этот мужчина, никогда не живший с собственным ребенком, так тонко понимал их непростые отношения с Грейс. Удивительно.

А вот яблочный торт подкачал. Во-первых, Энни забыла положить корицу, а потом, уже разрезая его, поняла, что рано вынула форму из духовки. Но никто, похоже, ничего не заметил. Дети ели только мороженое и, быстро с ним расправившись, снова прильнули к компьютеру. Взрослые потягивали кофе.

Фрэнк жаловался на фанатиков из «Гринпис», на этих «зеленых». Ни черта не смыслят в фермерском деле. Фрэнк обращался преимущественно к Энни: остальным давно прискучили эти жалобы. Эти психи развели тут волков – специально привезли из Канады, – и теперь те поедают скот. Мало им тут было гризли! Всего две недели назад у фермера, живущего неподалеку от Огасты, волки задрали двух коров.

– И вот, значит, эти «зеленые» прилетели на своих вертолетах с проповедями на устах и сказали нам приблизительно следующее: простите, ребята, вот вам от нас подарок – только, смотрите, не смейте их убивать или ставить капканы, иначе с вас в суде три шкуры сдерут. Сейчас эти чертовы проповедники загорают себе у бассейна в пятизвездочном отеле, а мы тут отдуваемся.

Том улыбнулся Энни, а Фрэнк, перехватив его взгляд, указал на брата пальцем.

– А ведь он – тоже «зеленый», Энни. Фермер до мозга костей, а сидит в нем эта зараза. Ладно, братец, посмотрим, как ты запоешь, когда мистер Волк задерет у тебя жеребенка. Быстренько за ружье схватишься.

Том засмеялся.

– Вот к чему сводится любовь фермера к природе – убил, закопал и надпись написал.

Энни тоже рассмеялась и вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд Дайаны. Увидев, что Энни на нее смотрит, Дайана поспешно улыбнулась.

– А вы что думаете, Энни? – спросила она.

– Не знаю, что сказать. Мне не приходится сталкиваться с этим вплотную.

– Но мнение-то у вас должно быть.

– Не уверена.

– Перестаньте. Вы наверняка часто пишете о таких вещах в вашем журнале.

Энни удивила ее настойчивость. Она пожала плечами.

– Мне кажется, каждое живое существо имеет право на существование.

– Даже чумные крысы и малярийные комары?

Дайана все это говорила с улыбкой и весело, но что-то в ее тоне настораживало.

– А ведь вы правы, – согласилась Энни. – Все зависит от того, кого они кусают.

Фрэнк громко расхохотался, а Энни метнула взгляд в сторону Тома. Тот улыбался. Дайана тоже изобразила некое подобие улыбки, и Энни надеялась, что больше она к ней не будет цепляться. Впрочем, выяснить это Энни так и не пришлось, потому что тут раздался страшный вопль, и в ее плечо вцепился Скотт, щеки которого пылали от негодования.

– Джо не дает мне пользоваться компьютером.

– Сейчас не твоя очередь, – крикнул Джо.

– Моя!

– Нет, не твоя! Дайана призвала Джо к себе и сделала ему внушение. Но вопли не прекращались, скоро к играющим присоединился Фрэнк – и тут уж начался настоящий гвалт.

– Ты все время играешь не в свою очередь, – нападал на брата Скотт. Он был на грани истерики.

– Ты просто плакса, – не выдержал Джо.

– Успокойтесь, мальчики. – Фрэнк положил руки на плечи сыновей.

– Ты так много воображаешь о себе потому, что… – А ну заткнись!

– …учишь Грейс ездить верхом.

Все замолчали – только на экране компьютера клекотала всеми забытая птичка. Энни посмотрела на Грейс – та отвела глаза. Никто не решался ничего сказать. Скотт и сам был потрясен эффектом своих слов.

– Я вас видел! – по-прежнему ехидным, но уже не таким уверенным тоном продолжил он. – Она ездила у реки на Гонзо.

– Ах ты подонок, – процедил сквозь зубы Джо и ринулся вперед. Все замерли. Скотт от удара отлетел к столу, опрокинув кофейные чашки и блюдца. Сцепившись, братья катались по полу, а Фрэнк и Дайана кричали и пытались их разнять. К ним подбежал Крэг, явно намереваясь принять участие в потасовке, но Том придержал его за плечи. Энни и Грейс молча смотрели на дерущихся.

Ухватив наконец сыновей за шиворот, Фрэнк вывел их из дома. Скотт орал как резаный. Крэг тоже выл отменно – за компанию. Молчал только Джо, но в его молчании было столько ярости, что она производила большее впечатление, чем вопли братьев.

– Энни, простите, ради Бога, – пробормотала Дайана.

Они остались втроем посреди этого разгрома – словно выжившие счастливцы после пронесшегося урагана. Грейс, очень бледная, стояла в стороне. Под взглядом матери тень то ли страха, то ли боли, а скорее и того и другого промелькнула на лице девочки. Вернувшийся с кухни Том заметил эту тень и, подойдя к девочке, положил ей на плечо руку.

– Все в порядке?

Грейс кивнула, не глядя на него.

– Я пойду наверх.

Взяв палку, она торопливо и потому еще более неуклюже заковыляла через комнату.

– Грейс… – мягко позвала ее Энни.

– Не надо, мама!

Грейс вышла, и вскоре раздались ее неуверенные шаги по лестнице. Энни видела на лице Дайаны смущение. На лице же Тома было столько сочувствия, что ей сразу захотелось разрыдаться. Глубоко вздохнув, Энни попыталась изобразить улыбку.

– Вы знали об этом? – спросила она. – Неужели все знали, кроме меня?

Том покачал головой.

– Я думаю, этого никто из нас не знал.

– Может, она хотела сделать вам сюрприз? – предположила Дайана.

Энни горько рассмеялась.

– Ей это удалось.

Энни хотелось поскорее остаться одной, но Дайана непременно хотела помочь прибраться. Сначала они дружно мыли посуду и собирали со стола осколки. Затем Дайана, засучив рукава, перечистила все горшки и сковородки. Она мужественно старалась поднять всем настроение и, стоя у раковины, весело щебетала о предстоящем празднике с танцами, который устраивал у себя Хэнк.

Том все время молчал. Он помог Энни перетащить стол обратно к окну и ждал, пока она отключит стоящий на полу компьютер. Потом они вместе перенесли на стол многочисленные аппараты.

Энни, сама не зная почему, вдруг спросила о Пилигриме. Как он там? Том ответил не сразу – некоторое время он молчал, сортируя и раскладывая кабели. Когда он заговорил, голос его звучал прозаично и буднично.

– Думаю, он справится.

– Правда?

– Угу.

– Вы уверены?

– Не совсем. Но, понимаете, Энни, там, где есть боль – есть чувство, а там, где есть чувство – всегда остается надежда.

Том закрепил последний провод.

– Вот и все. – Он повернулся к ней, и глаза их встретились.

– Спасибо, – тихо произнесла Энни.

– Да не за что… Только не давайте ей оттолкнуть себя.

Когда они вернулись на кухню, Дайана уже закончила мытье и уборку и расставила все вещи по местам – ей, как настоящей хозяйке, это было проще, чем Энни. Посуду, что Энни у нее занимала, Дайана решила сразу унести с собой. Она отмахнулась от изъявлений благодарности и, напротив, сама еще раз извинилась перед Энни за поведение сыновей. Пожелав ей спокойной ночи, Дайана и Том ушли.

Стоя на освещенном крыльце, Энни провожала их глазами. А когда фигуры растворились в темноте, Энни еле сдержалась, чтобы не окликнуть Тома: она хотела, чтобы он обнял ее, защищая от холода, окутавшего дом.

Том простился с Дайаной у конюшни и пошел проведать больную кобылу. Пока они шли, Дайана все время ругала Джо за то, что он, ничего никому не сказав, посадил Грейс на коня. Том не видел в поступке племянника ничего плохого, ну а то, что они устроили из этой прогулки тайну… возможно, этого хотела Грейс, и ее можно понять, Джо стал ее другом – вот и все. Не его ума это дело, резко ответила Дайана, и, честно говоря, она будет рада, когда Энни соберет вещички и увезет несчастного ребенка в Нью-Йорк.

Кобылке, к счастью, хуже не стало, хотя дыхание оставалось учащенным. Температура снизилась. Почесывая одной рукой лошади шею, другой Том нащупал пульс. Сорок два удара в минуту – многовато пока. Если к утру не будет улучшения, придется снова вызвать ветеринара.

Когда Том вышел из конюшни, в окне комнаты Энни все еще горел свет, горел он и тогда, когда Том, кончив читать, щелкнул выключателем. У Тома завелась новая привычка: смотреть перед сном на окно с желтыми шторами, где подолгу засиживалась Энни. Иногда он различал движущуюся тень – Энни совершала таинственный вечерний ритуал, а однажды угадал по движениям смутного силуэта, что она раздевается. Почувствовав себя чуть ли не шпионом, Том поспешно отвернулся.

Сегодня шторы остались не задвинутыми, и Том понял, что это неспроста – что-то там произошло. Что ж, в своих отношениях мать и дочь могут разобраться только сами, и он от души надеялся, что шторы открыты, чтобы выпустить мрак из дома, а не впустить внутрь.

Никогда, с того памятного дня, когда Том впервые увидел Рейчел, не желал он так сильно ни одной женщины.

Сегодня он впервые увидел Энни в платье. Простое ситцевое платье, в мелких розовых и черных букетиках и на перламутровых пуговках сверху донизу, было чуть ниже колен, рукава «фонариком» открывали руки почти целиком.

Когда Энни пригласила Тома на кухню чего-нибудь выпить, он не мог оторвать от нее глаз. Покорно следуя за ней, он вдыхал нежный аромат духов. Наливая ему вино, Энни от усердия слегка прикусила язык, на мгновение перед его глазами мелькнула тонкая атласная бретелька… Он хотел отвести взгляд и не смог. А как она улыбнулась, передавая ему бокал… Тому хотелось верить, что эта неповторимая улыбка предназначается только ему.

За ужином Том почти убедился, что так оно и есть: улыбки, которые она дарила Фрэнку, Дайане и детям, были совсем другие. И еще ему казалось: все, что она говорила, каким-то образом имело отношение к нему. Раньше Том никогда не видел Энни с подведенными глазами – они были сегодня такими зелеными, а когда она смеялась, в зрачках ее плясали отблески пламени.

Когда разразился скандал и Грейс ушла, только присутствие Дайаны удержало Тома; он уже готов был заключить Энни в объятья и дать ей возможность выплакаться на его груди, – он видел, что она тоже хочет этого. Он, конечно, понимал, что им движет не только желание утешить – ему хотелось ощутить тепло и запах этой женщины.

Том не видел в своих чувствах ничего постыдного, хотя допускал, кто-то подумал бы иначе. Страдания этой женщины, ее ребенок, страдания ребенка – все это часть ее, разве нет? И кто осмелится выделить одно и отбросить другое?

Все было одним целым, и самое лучшее, что мог сделать мужчина, это не прятать свое чувство, подчиниться велениям своего сердца…

…Энни выключила внизу свет и, поднявшись наверх, увидела, что дверь в комнату Грейс закрыта и, судя по тому, что свет изнутри не пробивается, – там темно. Энни пошла в свою комнату и зажгла свет, продолжая стоять на пороге, – ведь переступить его означало принять решение. Может ли она вот так спокойно уйти? Тогда еще один пласт непонимания разделит ее и дочь – а их накопилось уже много, словно действовали законы некоей непостижимой психологической геологии. Нет, этого допустить нельзя.

Скрипнув дверью, Энни вошла в комнату дочери, а за ней скользнул и луч света из коридора.

– Грейс?

– Что? – Дочь не двигалась.

– Может, поговорим?

– Я хочу спать.

– Я тоже, но мне кажется, нам лучше объясниться.

– Что ты имеешь в виду?

Энни подошла к постели дочери и села. Протез Грейс стоял у стены рядом со столом. Дочь, театрально вздохнув, легла на спину и уставилась в потолок. Энни глубоко вздохнула. Только не испорть все, приказала она себе. Говори спокойнее, без обиды и как можно доброжелательней.

– Значит, ты снова ездишь верхом?

– Пытаюсь.

– Ну и как?

– Нормально. – Пожав плечиками, Грейс по-прежнему смотрела в потолок, изображая на лице скуку.

– Это замечательно.

– Правда?

– А разве нет?

– Не знаю. Тебе виднее.

Энни чувствовала, как сильно бьется у нее сердце, и только повторяла: спокойнее, делай вид, что не замечаешь ехидных выпадов. Но, не удержавшись, выпалила:

– И ты мне ничего не расскажешь?

Грейс бросила на нее взгляд, исполненный такой ненависти и боли, что у Энни перехватило дыхание.

– А почему я должна тебе рассказывать?

– Грейс…

– Правда, почему? А? Тебя это разве волнует? Ты просто хочешь все контролировать, чтобы все делалось по твоей указке! Разве не так?

– О Грейс… – Внезапно Энни почувствовала, что не может больше находиться в полутьме, и потянулась к лампе на тумбочке, но Грейс опередила ее.

– Не надо!.. Я не хочу света!

Она с силой оттолкнула руку Энни, и керамическая лампа с грохотом полетела на пол – основание ее раскололось на три куска.

– Ты только притворяешься, что любишь меня, а на самом деле думаешь только о себе и о том, какое впечатление производишь на людей. Главное для тебя – твоя работа и твои знаменитые друзья.

Грейс приподнялась на локтях в постели, еле сдерживая слезы, которые могли бы сбить впечатление от ее гневных слов.

– Ты же сама говорила, что не хочешь, чтобы я когда-нибудь снова садилась на лошадь, так зачем же мне тебе рассказывать? Я что, обязана? Ненавижу тебя!

Энни пыталась успокоить дочь, но та оттолкнула ее.

– Убирайся! Оставь меня в покое! Убирайся прочь!

Энни поднялась, ее качнуло в сторону – она даже испугалась, что может упасть. Почти ничего не видя, пошла на свет к двери. Она еще не знала, что будет делать дальше, – просто повиновалась чему-то, что было сильнее ее.

И уже стоя в дверях, Энни услышала, что Грейс что-то сказала. Она обернулась: Грейс снова лежала лицом к стене, плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий.

– Что ты сказала?

Энни ждала ответа, но то ли из-за своего состояния, то ли из-за самой Грейс, она и в этот раз не разобрала слов, однако что-то в интонации насторожило ее и она вернулась к постели дочери. Энни стояла совсем рядом, она могла коснуться Грейс, но не делала этого, боясь, что ее руку отбросят.

– Грейс? Я не расслышала, что ты сказала.

– Я сказала… У меня началось.

Эти слова заглушили новые рыдания, и Энни вначале ничего не поняла.

– Что началось?

– Ну, женские дела.

– Как, сегодня?

Грейс кивнула.

– Я поняла это еще внизу, а когда поднялась наверх, посмотрела: трусики были в крови. Я постирала их в ванной, но пятна до конца не отходят.

Энни положила руку на плечико дочери, и Грейс повернулась к ней лицом. Теперь в глазах ее не было гнева – только боль и печаль, и Энни, присев на постель, обняла дочь. Грейс прижалась к ней, и Энни чувствовала, как девочку сотрясают рыдания – словно они стали одним телом.

– Кому я такая нужна?

– Что, милая?

– Кому я такая нужна? Никому.

– О Грейс, ты не права…

– Почему? Что во мне хорошего?

– То, что ты – это ты. Ты – удивительная, прекрасная и сильная. И самый храбрый человек из тех, кого я знаю.

Они плакали, обняв друг друга. А потом Грейс сказала: те ужасные вещи, которые она наговорила ей, – неправда, а Энни заверила дочь, что она это знает, но какая-то доля правды тут есть, она сама часто была не права. Они сидели, положив головы друг другу на плечи, и слова их лились из самой души – те, которые они не осмеливались говорить даже самим себе.

– Все эти годы вы с отцом мечтали завести еще одного ребенка, так ведь? И я каждую ночь молилась, чтобы он появился. Даже не ради вас и не потому, что мне хотелось младшего брата или сестру. Мне просто не хотелось, чтобы я… не знаю, как сказать.

– А ты попробуй.

– Мне не хотелось быть особенной. Ведь я единственный ребенок и знаю, что вы ждете от меня чего-то необыкновенного, чего я не могу вам дать. Ведь я – всего лишь я. А теперь я вообще все испортила.

Энни еще сильнее прижала к себе дочь и, гладя ее по голове, сказала, что это не так. И подумала, что любовь – очень опасная вещь, и далеко не каждый умеет дарить ее… и далеко не каждый получает ее сполна.

Энни не знала, сколько они просидели так, но они долго еще не разжимали объятий – после того, как слезы высохли на их щеках.

В какой-то момент дыхание дочери стало ровным и спокойным, Энни смотрела, как ветерок колышет шторы на окнах, и незаметно тоже заснула – глубоким сном без сновидений, а за окном простиралась под ночным небом безбрежная пустынная земля.

11

Роберт смотрел из усеянного дождевыми каплями окна такси на рекламный щит, с которого ему последние десять минут зазывно махала красотка в ярко-розовом купальнике. Она призывала Роберта и еще несколько сотен таких же бедолаг-путешественников, застигнутых дождем, немедленно купить билет во Флориду, где они будут очень счастливы.

Спорное утверждение: в английских газетах писали, что как раз во Флориде туристов подстерегают разные неприятности– на них нападают, насилуют и даже убивают.

Роберт слишком поздно сообразил, что лучше бы воспользоваться метро. За последние несколько лет на пути к аэропорту появилась не одна новая станция, и в этот раз он не учел, что поедет в час пик. Самолет на Женеву вылетал через тридцать пять минут, а с такой скоростью такси приползет в Хитроу года через два, не раньше… Водитель бодро сообщил ему, что в районе аэропорта густой туман.

И он оказался прав. Роберт не пропустил свой рейс только потому, что тот отменили. Целых два часа он торчал в пассажирском зале бизнес-класса, в набитом усталыми и нервными ответственными работниками, каждому из которых рано или поздно был обеспечен инфаркт. Роберт пытался позвонить Энни, но ни ее, ни Грейс дома не было. Он оставил сообщение на автоответчике, гадая, где бы те могли быть. Впервые они встречали День Поминовения врозь, и он как-то забыл спросить жену и дочь об их планах.

Роберт даже пропел для Грейс несколько тактов из «Дворцов Монтезумы», как делал обычно в этот день за завтраком, – своего рода напоминание об ужасах войн. Затем еще раз просмотрел записи, сделанные на сегодняшней встрече (она прошла хорошо), и бумаги для завтрашней (там тоже не должно быть никаких накладок, если он, конечно, вообще на нее попадет), потом пошел погулять, чтобы хоть немного размяться.

Когда Роберт от нечего делать глазел на прилавок с кашемировыми свитерами для игры в гольф (он такого не купил бы даже своему злейшему врагу!), кто-то окликнул его. Подняв голову, Роберт понял, что этот враг легок на помине, причем действительно злейший.

Фредди Кейн был довольно мелкой сошкой в издательском мире, у таких людей всегда страшновато спрашивать, чем они сейчас занимаются, причем не потому, что боишься их смутить, а просто неловко будет самому. Свои профессиональные комплексы Фредди компенсировал тем, что к месту или не к месту намекал на то, что у него имеется солидное состояние, и еще тем, что знал всех, кто имел в Нью-Йорке вес. Имя Роберта он запомнить никак не мог, хотя они встречались раз пять, не меньше. Стало быть, не считал мужа Энни Грейвс такой уж важной птицей. Вот сама Энни – совсем другое дело.

– Привет! Сразу узнал тебя. Как поживаешь?

Он положил по-свойски руку Роберту на плечо, а другой яростно сжал его ладонь, но пожатие вышло довольно вялым. Роберт улыбнулся ему, обратив внимание на то, что Фредди обзавелся модными очками, такие носили сейчас все кинозвезды в надежде выглядеть интеллектуальнее. Имени его Фредди, естественно, не помнил.

Они немного поболтали о том о сем – о свитерах для гольфа, о летном расписании, о тумане и о том, кто куда едет. Роберт окутал тайной причину своего пребывания в Европе – не потому, что это действительно была секретная поездка, а просто чтобы позлить Фредди. И, возможно, следующая реплика Фредди была местью за это:

– Слышал, у Энни нелады с Гейтсом.

– Прости, не понял.

Фредди театральным жестом приложил руку ко рту, на лице появилось выражение напроказившего школьника.

– Ох… Может, это секрет.

– Нет, Фредди, просто ты осведомленнее меня.

– Мне вот тут сорока на хвосте принесла, что Кроуфорд Гейтс снова вышел на тропу войны. Может, все это пустой треп?

– Что ты имеешь в виду?

– Сам знаешь, как это бывает – обычная охота за скальпами. Говорят, он здорово цепляется к Энни – вот и все.

– Первый раз слышу…

– Не бери в голову. Пустые сплетни.

Фредди удовлетворенно улыбнулся, как человек, успешно справившийся с ответственным заданием, и сказал, что пойдет поскандалит из-за задержки самолета.

Вернувшись в зал ожидания, Роберт, потягивая из банки пиво, стал просматривать номер «Экономиста». Слова Фредди не шли у него из головы. На самом деле он совсем не в первый раз слышал о придирках шефа Энни. За последнюю неделю ему уже дважды говорили нечто подобное.

В прошлый вторник он был на приеме, который устроил один из самых уважаемых клиентов фирмы. Вообще-то Роберт не любил всех этих сборищ, но сейчас, когда Энни и Грейс отсутствовали, он даже ждал этого вечера. Прием проходил в роскошных залах офиса – неподалеку от Рокфеллеровского центра, икры подали целые горы, с них можно было запросто съезжать на лыжах.

Трудно сказать, как теперь называется столь представительное собрание юристов (названия часто меняются – и, как правило, становятся все более уничижительными), но это было именно такое сборище. Был там и Дон Фарлоу. Они встречались до этого только раз, но Роберт хорошо запомнил этого человека – очень симпатичный. Роберт знал, что Энни он тоже нравится и что она ценит его.

Фарлоу тепло приветствовал его, и Роберту было приятно, что его собеседник разделял с ним не только вполне объяснимый жадный интерес к икре, но и слегка презрительное отношение к тем, кто ее выставил на столы. Роберт рассказал Фарлоу, как развивается тяжба вокруг произошедшего с Грейс несчастного случая – все так запутанно, что конца пока не видно. Фарлоу спросил, как поживает Энни и как вообще обстоят дела на Западе.

– Энни – классный журналист, – сказал Фарлоу. – Высший пилотаж. И что самое удивительное – этот сукин сын Кроуфорд знает это.

Роберт поинтересовался, а в чем, собственно, дело. На лице Фарлоу тут же отразились удивление и легкое смущение. Он тут же заговорил о другом, добавив только, что Роберту следовало бы уговорить Энни поскорее вернуться. Придя домой, Роберт сразу же ей позвонил. Но Энни не придала новости никакого значения.

– Вы там все просто с ума посходили, – сказала жена. Гейтс очень докучал ей последнее время, но такое с ним и раньше бывало. – Старый осел знает, что я ему нужна больше, чем он мне.

Роберт не стал с ней спорить, хотя понимал, что этой бравадой Энни старается успокоить скорее себя, чем его. Но если уж и Фредди Кейн знал об этом, значит, в курсе почти весь Нью-Йорк. Или вот-вот будет. И хотя Роберт был далек от журналистики, он много чего успел насмотреться в этом мирке и знал, что сплетни там не менее важны, чем то, что есть на самом деле…

12

Хэнк и Дарлин обычно устраивали праздник с танцами на Четвертое июля. Но в этом году Хэнку в конце июня предстояла операция на варикозных венах; хромать, когда другие пляшут, ему не улыбалось, и потому праздник решили перенести на месяц вперед и приурочить ко Дню Поминовения.

Кое-какой риск здесь, конечно, был. Несколько лет назад как раз в эти дни выпало не меньше двух футов снегу. Да и кое-кто из приглашенных считал, что день, отведенный для поминовения павших за родину, не очень-то подходит для веселья, песен и танцев. Хэнк на это отвечал: когда люди женаты так давно, как они с Дарлин, можно поскучать и в День независимости. Ну а что касается Дня Поминовения… Хэнк твердил, что те из его друзей, кто погиб во Вьетнаме, любили повеселиться, так какого черта корчить из себя святош.

Но как назло в назначенный день полил дождь.

Ливень смыл все брезентовые навесы и с шипением залил гамбургеры, ребрышки и бифштексы, жарившиеся на свежем воздухе; в довершение всех бед случилось короткое замыкание, и все цветные гирлянды, украшавшие двор, тут же погасли. Однако никто особенно не переживал. Все перебрались в большую конюшню. Хэнку подарили футболку, на которой большими черными буквами было написано: Я ЖЕ ВАМ ГОВОРИЛ! – и он ее тут же радостно напялил на себя.

Том приехал позже всех: ветеринар уехал из «Двойняшек» только после шести, сделав молодой кобыле еще один укол, – по его мнению, последний.

Когда остальные обитатели ранчо уже отбывали к Хэнку, у Тома и ветеринара было еще полно дел. Через открытую дверь конюшни он видел, как дети забираются в «Лариат», где уже сидели Энни и Грейс. Энни приветливо махнула ему рукой, спрашивая, едет ли он с ними. Чуть позже, ответил Том, с удовольствием отметив, что на Энни – то самое платье, в котором она была на обеде.

О том, что произошло тем вечером, ни Энни, ни Грейс не проронили ни слова. В воскресенье Том, поднявшийся до рассвета, увидел, что шторы в комнате Энни не задернуты и свет продолжает гореть. Ему страшно хотелось убедиться, что в речном домике все в порядке, но он боялся показаться назойливым. Когда он, осмотрев лошадей, пришел завтракать, Дайана сказала, что звонила Энни и попросила разрешения поехать вместе с ними в церковь. – Наверное, хочет тиснуть статейку о нашем приходе в свой журнал, – предположила Дайана.

– Ты несправедлива, – заметил Том, – и вообще тебе пора от нее отцепиться.

Дайана надулась и до вечера с ним не разговаривала.

В церковь отправились на двух машинах. Том сразу понял, что между Энни и Грейс что-то произошло. Настало явное перемирие. Теперь, когда Энни говорила, Грейс смотрела ей прямо в глаза, а выйдя из машины, мать и дочь направились к церкви рука об руку.

Им не удалось устроиться всем рядом, и Энни и Грейс сели впереди – прямо на них из окна падал столб света с пляшущими пылинками. Прихожане – и женщины, и мужчины – с интересом разглядывали новеньких. Том и сам постоянно поглядывал на затылок Энни.

Когда вернулись на ранчо, Грейс снова села на Гонзо – только теперь она гарцевала на большом манеже, не таясь от посторонних глаз. Она пустила коня шагом, а потом, по совету Тома, перешла на рысь. Сначала девочка держалась напряженно, но потом вошла во вкус и расслабилась, и тогда Тому стало видно, какая она способная наездница. Он подсказал ей, как лучше держать ногу, и, убедившись, что все идет нормально, велел перейти на галоп.

– На галоп?

– А что тут такого?

Грейс послушалась, и опять все вышло очень хорошо; бедра девочки не были напряжены – она двигалась в одном ритме с конем, и лицо ее светилось улыбкой.

– Может, ей стоит надеть шлем? – тихо спросила Энни.

– Нет, не надо, – ответил Том, – она ведь не собирается падать. – Том понимал, что предложение Энни весьма разумно. Но она тут же замолчала, целиком ему доверившись.

Грейс постепенно снизила скорость и мягко остановила Гонзо – все радостно ей зааплодировали. Малыш Гонзо держался очень гордо, словно выиграл главные скачки в Кентукки. А Грейс сияла и светилась как солнышко. Это было так здорово…

Когда ветеринар наконец уехал, Том принял душ, надел чистую рубашку и поехал на ранчо Хэнка. Дождь лил как из ведра, «дворники» не справлялись с нагрузкой, и Тому приходилось чуть ли не вминаться лицом в ветровое стекло, чтобы разглядеть дорогу и не угодить в яму с водой. У дома Хэнка было уже полно автомобилей, и Тому пришлось оставить свою машину прямо на дороге. Не догадайся он захватить с собой плащ – вымок бы до нитки.

При входе в длинную конюшню его встретил сам хозяин уже с пивом в руках. Увидев надпись на футболке Хэнка, Том рассмеялся. Снимая плащ, искал глазами Энни. Просторная конюшня была все же тесновата для всех набившихся сюда. Звучала музыка, почти неслышная из-за смеха и гомона. Гости еще ели. Порывы ветра приносили со двора через открытые двери дым от загасшего костра. Ели стоя: принесенные с улицы столы были еще мокрыми.

Болтая с Хэнком и другими мужчинами, Том продолжал шарить глазами по сторонам. Пустое стойло в дальнем конце конюшни отвели под бар, там Том увидел Фрэнка, помогающего у стойки. Старшие дети, в том числе Грейс и Джо, столпились у музыкального центра, обсуждая, решатся ли взрослые выставить себя дураками и танцевать под музыку «Иглз» и «Флитвуд Мэк». Рядом стояла Дайана и отчитывала близнецов: если они будут разбрасывать еду, то немедленно отправятся домой. Том машинально отвечал на несущиеся со всех сторон приветствия, но, по правде говоря, ему был нужен тут лишь один человек… наконец Том увидел ее.

Энни стояла в стороне, держа в руке пустой бокал, и разговаривала со Смоки, только что приехавшим из Нью-Мексико – из последней клиники Тома. Говорил в основном Смоки. Время от времени Энни обводила взглядом помещение, и Том подумал: а что, если она ждет кого-нибудь? А что, если его? Не будь дураком, тут же одернул он себя и пошел взять чего-нибудь пожевать…

…Смоки сразу же понял, кто такая Энни.

– Это вы звонили нам в клинику Марин-Каунти, точно? – спросил он.

Энни улыбнулась.

– Да, я.

– Как же! Помню, он вернулся из Нью-Йорка и сказал, что ничегошеньки с конем сделать нельзя. И вот вы здесь.

– Он передумал.

– Значит, есть шанс. Том никогда не будет делать того, в чем не уверен.

Энни расспрашивала Смоки об их с Томом работе, о клиниках. Было очевидно, что Смоки боготворит своего шефа. Сейчас многие пытаются делать то же, что и Том, но они и в подметки не годятся его шефу. А у Тома божий дар: он спасает лошадей, на которых все давно поставили крест.

– Он кладет на них руки – и все их болезни словно улетучиваются куда-то.

Энни сказала, что с Пилигримом он такого не делал. Значит, конь еще не готов, отвечал Смоки.

– Если все так, как вы говорите, – это просто волшебство, – заметила Энни.

– Нет, мэм. Это больше чем волшебство.

Бог с ним, с названием… Энни и сама чувствовала эти чары. И когда Том работал с лошадьми, и когда они вдвоем совершали прогулки верхом. По правде говоря, она всегда их чувствовала – как только оказывалась с ним рядом.

Это было первое, о чем подумала Энни, проснувшись вчера утром рядом с Грейс, когда первые лучи солнца пробились сквозь выцветшие шторы. Долго лежала она неподвижно, и ровное дыхание дочери словно баюкало ее. Один раз Грейс что-то прошептала, но Энни так и не сумела расшифровать эту весть из далекой страны сна.

А потом… потом она заметила среди сваленных у кровати книг и журналов ту книжку, которую ей дали родственники Лиз Хэммонд: «Путь пилигрима». Сама она ее даже не раскрывала и не знала, что Грейс взяла ее себе. Энни тихонько выбралась из постели и, взяв книгу, уселась с ней у окна, где было посветлее.

Она вспомнила, с каким восхищением слушала в детстве историю героического путешествия в Святой град скромного христианина. Тогда она не замечала никаких аллегорий, теперь же они казались ей слишком назойливыми и неуклюжими. Однако одно место – ближе к концу книги – заставило ее задуматься.

И пригрезилось мне, что пилигримы, пройдя Волшебные Земли, вступили в страну Бюлах, где воздух сладок и приятен. Путь их лежал прямо через эту страну, и там они наконец успокоились и обрели равновесие духа, слыша дивное пение птиц и крики черепах и радуясь цветам, распускающимся каждое утро. В этой стране солнце светит днем и ночью, а лежит она за Долиной, и нет в нее доступа Великому Отчаянию, и Замок Сомнения нельзя видеть отсюда. Святой град – цель их паломничества – был совсем рядом, и они уже встречали обитателей Града сего на пути своем. Сияющие лики их можно часто видеть в этой земле, граничащей с Раем.

…Энни прочитала этот отрывок три раза. А потом позвонила Дайане и спросила, нельзя ли им с Грейс поехать с ними в церковь. Этот порыв был столь не характерен для Энни, что она едва над собой не рассмеялась. Впрочем, религия была тут почти ни при чем. Все опять упиралось в Тома Букера.

Энни понимала: к тому, что случилось сегодня ночью, Том имеет прямое отношение. Это он приоткрыл завесу, разделявшую Энни и Грейс, это он помог им заново обрести друг друга. «Не давайте ей оттолкнуть себя». – И она послушалась его. Своим посещением церкви она как бы поблагодарила Тома… Грейс подтрунивала над матерью, выясняя, сколько лет та не ступала в храм Божий, но делала это любя и с готовностью согласилась сопровождать Энни.

…Мысли Энни вернулись в настоящее. Смоки даже не заметил, что она отвлеклась, продолжая увлеченно рассказывать какую-то длинную и запутанную историю о владельце какого-то ранчо. Энни снова стала украдкой высматривать Тома. Может, он вовсе не придет.

Мужчины снова вынесли столы на улицу, прямо под дождь, и начались танцы. Загремела музыка – по-прежнему в стиле кантри, и дети, подзуживаемые самыми большими шалунами, снова захихикали, втайне радуясь, что не надо танцевать самим. Наконец-то можно было посмеяться над родителями – это куда приятнее, чем терпеть их вечные насмешки. Раза два девочки постарше, нарушая этот неписаный детский уговор – не танцевать, выходили в круг и танцевали друг с другом. Это заставило Энни насторожиться. И как же ей до сих пор не пришло в голову, что вид танцующих пар может расстроить Грейс. Извинившись перед Смоки, она отправилась на поиски дочери.

Грейс и Джо сидели в той части конюшни, где располагались стойла. Увидев Энни, Грейс что-то прошептала мальчику на ухо, и тот заулыбался. Когда Энни подошла, улыбка уже исчезла с его лица. Джо встал и поздоровался с ней.

– Мэм, не хотите ли потанцевать?

Грейс весело расхохоталась, и Энни посмотрела на нее с подозрением.

– Надеюсь, здесь обошлось без подсказок?

– Конечно, мэм.

– Или у вас пари?

– Фи, мама! Как ты груба, – сказала Грейс. – Как можно такое подумать!

– Нет, мэм, что вы! – с невозмутимым лицом стал уверять ее Джо.

Энни взглянула на Грейс, и та словно прочла ее мысли.

– Мама, если ты думаешь, что я стану танцевать с ним под эту допотопную музыку, то ты ошибаешься.

– Ну что ж, тогда спасибо, Джо. С удовольствием с тобой потанцую.

Джо танцевал очень неплохо, и его ничуть не смущали ехидные реплики ровесников. Тогда-то она и увидела стоявшего у бара Тома. Встретившись с Энни взглядом, он приветливо махнул рукой. Энни почувствовала такую острую радость, что даже испугалась – а вдруг это кто-то заметит?

Когда музыка смолкла, Джо вежливо поклонился и отвел Энни к Грейс, которая, глядя на них, покатывалась со смеху. Кто-то коснулся плеча Энни: обернувшись, она увидела Хэнка. Он приглашал ее на следующий танец, предупредив, что отказа не примет. Когда танец закончился, у Энни от смеха болел живот – так рассмешил ее этот великан. Следом подошел Фрэнк, потом – Смоки. Ей просто не давали передохнуть.

Грейс, Джо, близнецы и еще кое-кто из ребят затеяли шутливый общий танец – под видом забавы, и таким образом они вроде бы не теряли достоинства.

Том танцевал с Дарлин, с Дайаной, а потом – более интимно – с молодой хорошенькой женщиной – Энни ее не знала, да и знать не хотела. Возможно, у него есть подружка – а почему бы нет? И каждый раз, когда музыка смолкала, Энни оглядывалась, ища Тома взглядом и не понимая, почему он не хочет ее пригласить.

Оттанцевав со Смоки, Энни направилась к бару, и Том, вежливо поблагодарив свою партнершу, быстро последовал за ней. Уже третий раз он пробовал пробиться к Энни, но его постоянно опережали.

Протискиваясь сквозь толпу разгоряченных гостей, Том видел, как Энни провела рукой по увлажнившемуся лицу, потом по волосам – откидывая их назад тем же жестом, как в то утро, когда он встретил ее у брода. Легкая ткань платья слегка прилипла к стройной спине. Приблизившись, Том вдохнул запах ее духов, смешанный с тонким ароматом кожи.

Фрэнк, стоявший за стойкой, спросил у Энни, чего ей налить. Она попросила простой воды. Но Фрэнк мог предложить только «Доктор Пепперс». Энни взяла стакан и, обернувшись, увидела перед собой Тома. – Привет, – сказала она.

– Привет. Значит, Энни Грейвс любит танцевать.

– Да нет, совсем не люблю. Но здесь не отвертеться.

Том засмеялся и не стал приглашать ее на танец, хотя весь вечер только этого и ждал. На мгновение их оттеснили друг от друга, и сразу же грянула музыка. Им приходилось почти кричать, чтобы услышать хоть слово.

– А вот вы, сразу видно, любите, – сказала Энни.

– Что?

– Любите танцевать. Я видела, как вы танцуете.

– Ясно. Но я тоже вас видел. И думаю, вы лукавите, уверяя меня, что не любите танцы.

– Все зависит от настроения.

– Хотите воды?

– Просто умираю, как хочу.

Том попросил у Фрэнка чистый стакан, а «Доктора Пепперса» поставил на стойку. Легко придерживая Энни за спину, он повел ее мимо танцующих, остро ощущая тепло ее тела под влажным платьем.

– Идем.

Они прокладывали путь меж парами, и Энни не могла ни о чем думать, только о том, что чуть ниже плеча ее касается рука Тома.

Ну зачем она сказала, что не любит танцевать? Он пригласил бы ее, обязательно пригласил. А ведь она так об этом мечтала…

Двери конюшни были широко распахнуты, и мигающие огни праздника освещали струи дождя, сказочно преобразившегося в переливающийся бисером занавес. Ветер утих, но дождь сам дарил свежесть, и те, кто хотел немного проветриться, толклись в дверях. Прохладный воздух остудил пылающее лицо Энни.

Они остановились на самой границе дождя; ровный шум ливня заглушал музыку. Теперь Тому незачем было держать руку у нее на спине, и он убрал ее, хотя Энни этого мучительно не хотелось. Дом стоял на противоположной стороне двора и казался кораблем, затерявшимся в океане. Там светились окна, и Энни подумала, что именно туда они пойдут за водой.

– Мы утонем, – сказала она. – Можно подождать. Я еще не погибаю от жажды.

– Значит, я ослышался? А кто сказал, что «просто умираю».

– Я сказала. Но я не хочу утонуть. Хотя и говорят, что эта смерть – одна из лучших. Интересно, откуда это может быть известно?

Том засмеялся.

– Вы много думаете, правда?

– Да, что-то там в голове вечно крутится. Никакого покоя.

– Иногда это мешает?

– Да.

– Как, например, сейчас. – Том видел по ее лицу, что она не поняла его. Тогда он показал на дом. – Вот мы стоим здесь, дождь льет как из ведра, а вы думаете: как скверно, нет воды.

Энни бросила на Тома насмешливый взгляд и взяла из его рук стакан.

– Понимаю. Вы хотите сказать, что я из-за леса не вижу деревьев.

Том улыбнулся и пожал плечами, а Энни протянула стакан в темноту. Прикосновение холодных струй к ее обнаженной руке было почему-то почти болезненным. Шум дождя стер все другие звуки – и казалось, что в мире существуют только они двое. Пока наполнялся стакан, Том и Энни не сводили друг с друга глаз, пытаясь под шутливостью спрятать истинные чувства. Стакан наполнился быстро – быстрее, чем они хотели.

Энни сначала протянула стакан Тому, но он только покачал головой, продолжая смотреть на нее. И она тоже, пока пила, не отрывала от него глаз. Вода была прохладной и чистой – и настолько этой своей кристальной чистотой не походила на реальность, что Энни захотелось плакать.

13

Как только Грейс, забравшись в «Шевроле», оказалась рядом с Томом, она сразу поняла: ее ждет какой-то сюрприз. Тома выдавала улыбка: точь-в-точь малыш, который припрятал коробочку с леденцами. Грейс захлопнула дверцу, и они, отъехав от речного домика, покатили к загонам. Грейс только что вернулась от Терри и наспех доедала сандвич.

– Что случилось? – спросила она.

– Ты о чем?

Она пристально на него взглянула, но Том изобразил полную невозмутимость.

– Ну, во-первых, вы приехали раньше обычного.

– Правда? – Том потряс рукой с часами. – Вот ведь как подводят.

Поняв, что от Тома ничего не добьешься, Грейс снова принялась за сандвич. На лице ее попутчика снова промелькнула та же довольная улыбка.

Второй неожиданностью было и то, что, направляясь к стойлу Пилигрима, Том захватил с собой веревку. Она была уже и короче той, что он использовал как лассо, и была сплетена из ярких шнуров – алого и зеленого.

– Что это?

– Обыкновенная веревка. Красивая, правда?

– Да. Но зачем она?

– Знаешь, Грейс, такая веревка может пригодиться для уймы всяких вещей.

– Например, ее можно привязать к дереву, чтобы раскачиваться…

– Вот-вот, и для этого тоже.

Когда они подошли к загону, Грейс, как всегда, устроилась на ограде, а Том вошел внутрь, держа веревку в руке. Пилигрим занимал свое обычное положение – в самом дальнем углу, а завидев Тома, стал фыркать и наконец решил использовать последнее, довольно ненадежное средство защиты: нервно забегал вперед-назад, весь напрягшись, точно струна. Чутко прядая ушами, он следил за каждым шагом Тома.

А Том не смотрел на него. Идя к коню, он совершал какие-то манипуляции с веревкой, но Грейс, к которой Том находился спиной, не видела, что именно он делал. Вскоре Том остановился, но продолжал возиться с веревкой, не поднимая на коня глаз.

Грейс видела, что Пилигрим заинтригован не меньше ее. Он перестал метаться и остановился, приглядываясь к движениям человека. И хотя конь часто вскидывал голову и рыл копытами землю, внимание его было приковано к Тому. Грейс медленно двинулась вдоль ограды – ее тоже одолевало любопытство – что же там делает Том. Но ей не пришлось далеко отходить: Том сам повернулся к ней лицом, закрыв спиной веревку от Пилигрима. Теперь Грейс видела, что он завязывает на веревке узлы, но зачем? На мгновение Том поднял глаза и улыбнулся ей из-под полей шляпы.

– А он любопытный малый.

Грейс взглянула на Пилигрима. Тот просто сгорал от любопытства. И как только перестал видеть руки Тома, поступил так же, как Грейс, – немного прошел вперед, надеясь отыскать лучший угол обозрения. Том, услышав топот, тоже подвинулся вперед, по-прежнему не поворачиваясь. Пилигрим немного постоял, как бы обдумывая дальнейшие действия, посмотрел на Тома и сделал еще несколько осторожных шагов. И снова Том, услышав его, отодвинулся – расстояние между ними сокращалось, но крайне медленно.

Грейс видела, что Том перестал завязывать узлы, теперь он натягивал их и перераспределял – и тут девочка вдруг поняла, что это такое. Уздечка! Она не верила своим глазам.

– Вы ее наденете?

Том хитро улыбнулся и произнес театральным шепотом:

– Только если он попросит.

Грейс была так захвачена происходящим, что потеряла представление о времени. Сколько это длилось? Десять, пятнадцать минут? Вряд ли многим больше. Как только Пилигрим приближался, Том отступал, не выдавая свой секрет и тем самым все больше разжигая его любопытство. Но каждый раз расстояние между конем и человеком сокращалось. После того как они дважды обошли по кругу манеж, Том направился к центру: теперь их разделяло не больше дюжины шагов.

Том улыбнулся Грейс – он стоял теперь вполоборота к ней, а на Пилигрима внимания не обращал. Уязвленный тем, что им пренебрегают, конь фыркнул и замотал головой. Потом сделал еще два-три шага к Тому. Грейс понимала: он ждет, что человек опять отодвинется, но на этот раз Том остался на месте. Такая перемена удивила коня – он замер, оглядываясь и словно ища, кто бы – может, Грейс? – подскажет ему, в чем тут дело. Не найдя ответа, он сделал еще шаг вперед. Затем еще – пофыркивая, вытягивая шею и стараясь понять, какая опасность может исходить от человека, и, однако же, не в силах преодолеть свое любопытство: что там у него в руках?

И наконец он почти коснулся мордой шляпы Тома – тот ощутил на шее его горячее дыхание.

Теперь Том отступил шага на два, и, хотя движение не было неожиданным, Пилигрим отпрыгнул – резво, как испуганная кошка, – и заржал. Но прочь не бросился. А увидев, что Том смотрит на него, успокоился. Теперь он мог видеть веревку. Чтобы коню было понятнее, Том держал веревку в обеих руках. Но Грейс понимала: только видеть – Пилигриму недостаточно, ему нужно еще понюхать.

Том смотрел на коня и что-то говорил. Но что – Грейс не могла разобрать: расстояние было слишком велико. Она даже закусила от напряжения губу, мысленно умоляя Пилигрима подойти ближе. Ну иди же, он не сделает тебе ничего плохого. Но коня и так подстегивало любопытство. Нерешительно, но все же увереннее, чем раньше, Пилигрим приближался к Тому и наконец уткнулся носом в веревку. А понюхав веревку, стал таким же образом исследовать руки мужчины. Том замер, предоставив Пилигриму возможность хорошенько его обнюхать.

И в этот самый момент, когда возник этот совсем еще слабый и робкий телесный контакт коня с человеком, случилась очень важная вещь. Грейс сразу это почувствовала, хотя, в чем тут дело, не сумела бы объяснить даже себе. Она вдруг поняла, что подо всем, что произошло в последние дни, подведена какая-то черта. То, что она вновь обрела мать и стала опять ездить верхом, что так свободно и уверенно чувствовала себя на празднике, – все это было прекрасно, но как-то зыбко – будто она могла в любой момент лишиться всего этого. А в этом робком доверии человеку со стороны Пилигрима было обещание надежды и света, и девочка почувствовала, как что-то сдвинулось и раскрылось в ней, и теперь уже не сомневалась – это навсегда.

Получив молчаливое разрешение, Том медленно поднес руку к шее коня. Тот вздрогнул и, казалось, оцепенел. Но это было лишь проявлением осторожности, и, убедившись, что рука, легшая ему на холку, не причинит никакой боли, Пилигрим успокоился и позволил себя гладить.

Это длилось долго. Том медленно, дюйм за дюймом, продвигался вперед и наконец ласкал уже всю шею коня. Потом то же самое проделал с другого бока, и Пилигрим разрешил ему даже коснуться гривы. Она так свалялась, что некоторые слипшиеся пряди были твердыми на ощупь, как гвозди. Затем, осторожно и неторопливо, Том надел на коня уздечку. И Пилигрим не заартачился – доверившись человеку.

…Том опасался, что Грейс подумает, что это полная и окончательная победа. На самом деле завоевания были еще очень ненадежны, а в случае с этим конем – особенно. Одна маленькая оплошность – и все снова разлетится вдребезги. По глазам Пилигрима и по нервному подергиванию его боков Том видел, как близок конь к тому, чтобы отвергнуть инициативу человека. А случись так, в следующий раз – если он будет, этот следующий раз, – работать станет еще труднее.

В течение многих дней Том готовил сегодняшний успех, занимаясь с конем по утрам, когда Грейс еще не приезжала. При ней он делал другие вещи – работал с флажком, приучал коня к броскам веревки. Но подготовка коня к узде проводилась Томом без свидетелей. Вплоть до сегодняшнего утра он не знал, добьется ли своего, есть ли на самом деле та искорка надежды, о которой он говорил Энни. А увидев, что она все-таки теплится, попытаться раздуть ее он решил в присутствии Грейс.

Тому не надо было даже глядеть на девочку, чтобы понять, какое впечатление произвела на нее эта сцена. Но она не знала, что на их пути еще будут тернии – не все пойдет гладко, без сучка и задоринки. Предстоит тяжелая работа, и у Пилигрима могут быть срывы. Но все же пока лучше помолчать, разыгрывая из себя фокусника. Не стоит портить такое прекрасное мгновение.

Том подозвал девочку, понимая, что сейчас больше всего на свете она хочет оказаться рядом с ними. Прислонив палку к ограде, Грейс пошла к ним, слегка похрамывая. Когда Грейс была почти рядом, Том попросил ее остановиться. Лучше, чтобы конь сам подошел к ней, а не она к нему: ослабив узду, Том еле заметным движением направил Пилигрима.

Грейс закусила губу, чтобы та не дрожала, и осторожно протянула к Пилигриму руки. И конь, и девочка явно испытывали сильный страх, и эта их встреча даже отдаленно не напоминала былые пылкие приветствия. Но в том, как конь обнюхал руки Грейс, а затем – лицо и волосы, Том увидел слабый отблеск того, кем они были когда-то друг для друга и, Бог даст, еще будут.

– Энни, это Люси. Ты дома?

Энни не отвечала. Она сочиняла важное письмо всем своим ведущим сотрудникам, наставляя, каким именно способом реагировать на вмешательства Кроуфорда Гейтса в их работу. Суть заключалась в том, чтобы решительно посылать его к такой-то матери. Она включила автоответчик, чтобы получше сосредоточиться и найти самый прозрачный эвфемизм для обозначения этих слов.

– Черт! Ты, наверное, пошла обрубать яйца коровам – или чем там еще занимаются на этих ранчо? Послушай, меня… Нет, лучше позвони сама, когда вернешься.

В голосе Люси звучало неподдельное волнение, и Энни подняла трубку.

– У коров нет яиц.

– Это твое мнение. Значит, скрываешься?

– Просто прячусь. Пребываю в тени – так говорят. Что стряслось?

– Он меня уволил.

– Что?

– Этот сукин сын уволил меня.

Энни давно предвидела, что такое случится. Люси была ее ближайшим союзником, она сама пригласила ее в журнал. Увольняя Люси, Гейтс дает ей понять, что намерен предпринять дальше. Энни слушала с тупой болью в груди подробный рассказ Люси о случившемся.

Поводом послужила статья о женщинах – водителях грузовиков. Энни видела ее и нашла забавной, хотя несколько изобилующей сексуальными эпизодами. Фотографии были вообще изумительны. Люси хотела предварить статью большим заголовком: А ПОШЛИ ВЫ ВСЕ… НА ГРУЗОВИКИ! Гейтс не утвердил материал, обвинив Люси в том, что ее все время тянет на дешевые сенсации. Объяснение было бурным и происходило на глазах у всей редакции, и тогда Люси в открытую послала Гейтса именно туда, чему Энни в настоящий момент тщетно искала более приличное название.

– Я этого не допущу, – решительно произнесла Энни.

– Детка, поезд ушел. Я уволена.

– Нет, он не мог так поступить.

– Мог, Энни. И ты сама это знаешь. Черт, я сама уже сыта по горло. Надоело.

Обе некоторое время молчали. Энни глубоко вздохнула.

– Энни?

– Да?

– Тебе лучше приехать. И побыстрее.

Грейс вернулась домой поздно – ее всю переполняли эмоции, и ей не терпелось поделиться ими с матерью. Она помогла Энни накрыть на стол, а за ужином рассказала ей, что испытала, вновь прикоснувшись к Пилигриму, и как он дрожал и вздрагивал. Конь не позволил ей того, что позволил Тому, – погладить себя, и недолго терпел ее рядом. Но Том сказал: всему свое время, не надо торопить события.

– Пилигрим не захотел смотреть на меня. Держал себя странно. Как будто стыдился чего-то.

– Того, что случилось?

– Нет. Не знаю. Может, того, каким он стал.

Грейс рассказала, как они с Томом отвели коня в конюшню и там помыли его. Пилигрим позволил Тому вычистить из его копыт застарелый навоз и почистить шкуру, не дал только расчесать гриву и хвост. Неожиданно Грейс умолкла и всмотрелась в лицо матери.

– У тебя все хорошо?

– Да. А что?

– Не знаю. Мне показалось – ты чем-то встревожена.

– Наверное, просто устала.

К концу ужина позвонил Роберт, трубку сняла Грейс и еще раз пересказала события прошедшего дня. Энни в это время мыла посуду.

Стоя у раковины, она слышала, как скребется в лампе дневного света попавший в западню жук – ползая меж трупами своих сородичей, он, возможно, находил знакомых. Да, звонок Люси нагнал на нее мрачное настроение – даже невероятное сообщение Грейс не развеяло его полностью.

Услышав шуршание шин «Шевроле» Тома, доставившего Грейс домой, Энни радостно встрепенулась. Она не разговаривала с ним с самого праздника. Надеясь, что он заглянет к ним, она бросила быстрый взгляд на свое отражение в зеркальной дверце плиты, но Том только приветливо помахал ей рукой и, высадив Грейс, тут же уехал.

Звонок Люси вернул Энни в реальную жизнь, то же самое сейчас, звонок Роберта – то же, только несколько по-другому. Впрочем, Энни уже не знала, какую жизнь считать реальной. Что могло быть подлиннее того, что она увидела здесь? И в чем заключается разница между ее существованиями дома и здесь?

Первое, казалось Энни, сплошь состояло из обязанностей, в то время как другое – из возможностей. Вот где, наверное, и следует искать понятие реальности. Обязанности – вещь вполне осязаемая, конкретная, а возможности… по существу, это химеры – хрупкие, бессмысленные, а подчас и опасные. Становясь старше и мудрее, вы осознаете это и отказываетесь от них. Так лучше. И спокойнее.

Жучок в плафоне избрал теперь иную тактику: он надолго затихал, а потом опять возобновлял возню с новой силой. Грейс рассказывала Роберту, как послезавтра отправится вместе с другими перегонять скот на летние пастбища, и как все они будут там спать под открытым небом. Да, верхом, а как же иначе?! – услышала Энни.

– Не волнуйся, папочка. Гонзо – замечательный конь!

Энни закончила дела на кухне и выключила там свет, тем самым дав жучку передышку. Незаметно пройдя в гостиную, она остановилась у стула, на котором сидела дочь, машинально перебирая ее распущенные волосы.

– Нет, она не едет, – сказала Грейс. – Говорит, у нее много работы. Она стоит рядом, хочешь с ней поговорить? Хорошо. Я тоже люблю тебя, папочка.

Грейс освободила стул для Энни, а сама пошла наверх набирать ванну. Роберт все еще находился в Женеве, а в Нью-Йорке собирался быть в следующий понедельник. Два дня назад Роберт рассказал ей о разговоре с Фредди Кейном, а теперь она усталым голосом объявила, что Гейтс уволил Люси. Выслушав ее, Роберт спросил, что она собирается делать. Энни тяжело вздохнула.

– Ума не приложу. А что, по-твоему, я должна делать?

Роберт молчал. Энни понимала, что он серьезно обдумывает свой ответ.

– Не думаю, что, находясь в Монтане, ты сможешь что-либо изменить.

– Ты хочешь сказать, что нам надо возвращаться?..

– Этого я не говорил.

– …Хотя у Грейс и Пилигрима дела пошли на поправку?

– Энни, я ничего подобного не говорил.

– Но подразумевал.

Услышав вздох мужа, она почувствовала угрызения совести из-за того, что передернула его слова и сама многое недоговаривала, скрывая истинные мотивы, по которым ей хотелось остаться здесь. Когда муж заговорил снова, голос его звучал сдержанно:

– Извини, если мои слова так прозвучали. Я очень рад за Грейс и Пилигрима. Вам надо обязательно оставаться там – сколько нужно.

– Ты хочешь сказать, это важнее моей работы?

– Энни! Господь с тобой! Что ты говоришь?

Они стали обсуждать другие, не столь щекотливые темы, и к концу разговора между ними вновь воцарился мир, хотя в этот раз муж не сказал на прощанье, что любит ее. Энни повесила трубку и села. Она совсем не хотела нападать на Роберта. Может, она таким образом на самом деле наказала себя? За то, что не в состоянии разобраться в своих подсознательных желаниях и душевной смуте.

Грейс захватила с собой в ванную приемник. В эфире была программа «Старые записи». Только что отзвучала песня «Мечтатель» и началась – «Последний поезд на Кларксвилль». Грейс что, заснула, или у нее залило уши водой?

Неожиданно с пугающей ясностью Энни поняла, что ей надо делать. Если Гейтс не восстановит на работе Люси, она уволится. Завтра же пошлет ему по факсу ультиматум. И если Букеры не станут возражать, она отправится с ними перегонять этот чертов скот на летние пастбища. А когда вернется, будет ясно – есть ли у нее работа, или нет.

14

Стадо тянулось вверх – прямо к Тому; огибая гору, оно напоминало черную реку, текущую вспять. Животных не приходилось направлять – сам ландшафт вел их куда надо – у них не было иного выбора, кроме как брести по прохладной тропе. Тому нравилось, приехав сюда раньше всех, стоять на краю обрыва и смотреть, как движется стадо. Постепенно приближались и другие всадники, распределившиеся по всей длине колонны для лучшего присмотра за стадом. Джо и Грейс ехали с правой стороны, Фрэнк и Энни – с левой, а замыкала шествие Дайана с близнецами. Оставшееся позади плоскогорье представляло собой сплошное море цветов с темно-зеленой тропой посредине, которую проложили они. В полдень на равнине устроили привал, дав возможность животным вволю напиться.

С того места, где Том остановил коня, он мог видеть лишь легкое поблескивание озерка вдали – долина же с ее лугами и речушки с поросшими тополем берегами были вовсе не видны. Плоскогорье, казалось, сразу переходило в небо, сливаясь с ним.

Телята были резвые и упитанные, спины их лоснились – любо-дорого посмотреть. Том улыбнулся, вспомнив, каких заморышей пригнали они сюда тридцать лет назад, когда отец привез в этот край семью. У некоторых можно было ребра пересчитать.

На старом месте, в Кларк-Форк, Дэниел Букер пережил несколько суровых зим, но таких лютых морозов, как здесь, там все же не было. В первую же зиму он потерял почти всех телят. Холод и тревоги проложили новые морщины на его лице, уже и так навсегда потухшем после продажи родного дома. Но, поднявшись на ту высоту, где сейчас находился Том, отец радостно улыбнулся, потому что, оглядевшись, понял: здесь семья не пропадет и, напротив, добьется благоденствия.

Когда они пересекали плато, Том рассказал все это Энни. Раньше – утром и даже на привале – было много суеты, и им не удалось перекинуться даже словечком. Теперь же, когда все пошло отлаженным порядком, скот спокойно продвигался вперед, и у них появилось время поговорить. Они ехали рядом, и Энни спрашивала у Тома названия цветов. Он показал ей, как выглядит лен, лапчатка, бальзамин, а также цветок, которые местные называют петушиной головой. Энни слушала в своей обычной манере – очень серьезно и сосредоточенно, – откладывая эти знания в голове, как будто наступит день, когда ее проэкзаменуют и потребуют точного ответа.

Эта весна была одной из самых погожих на памяти Тома. Роскошная зеленая трава словно истекала соком под копытами лошадей. Указывая на горную цепь впереди, Том сказал, что когда-то они с отцом забирались на самую вершину, чтобы проверить, правильно ли выбраны пастбища.

Сегодня Том ехал на молодой и очень красивой кобыле – чалой с рыжиной. Энни – на Римроке. Том любовался ее осанкой. На ней и Грейс были шляпы и ботинки, которые он сам помог им купить вчера, когда стало известно, что Энни тоже едет. Ох и веселились же они, увидев себя в зеркале примерочной. Энни спросила, не придется ли им и ружья с собой носить, на что Том ответил: все зависит от того, кого им хочется убить. Единственный претендент – ее босс, ответила тогда Энни, но для него сойдет и томагавк.

Поездка по плоскогорью была сплошным удовольствием. Но, оказавшись у подножия горы, животные, видимо, поняли, что теперь им предстоит долгое карабканье наверх – они убыстрили шаг и замычали, словно сговариваясь, как действовать дальше. Том звал Энни ехать с ним вперед, но та с улыбкой отказалась, сказав, что лучше задержится и узнает, не нужна ли помощь Дайане. И он поехал один.

Стадо почти поравнялось с Томом. Повернув лошадь, он поехал по гребню горы, спугнув несколько оленей. Отбежав на безопасное расстояние, те остановились, разглядывая всадника. Беременные самки навострили уши, прикидывая, чего можно ждать от этого человека, но вожак быстро увел их прочь. Том видел за их подпрыгивающими спинами первый из узких перевалов, поросший сосной. Через эти перевалы им предстояло выйти к высокогорным пастбищам, огороженным снежными вершинами самых высоких гор, разделяющих две реки.

Том мечтал, чтобы сейчас рядом оказалась Энни: ему хотелось видеть ее лицо в тот момент, когда перед ней откроется вся эта красота. Он очень огорчился, когда она отказалась составить ему компанию и вернулась к Дайане. Может, почувствовала в его настойчивости желание побыть с ней наедине? Но он не думал об этом, то есть, конечно же, думал и очень к этому стремился, но не сейчас.

Когда они подъехали к перевалу, его уже окутала густая тень. И она быстро расплывалась, словно чернильное пятно, только самые отдаленные равнины были еще освещены солнцем. За сумрачными деревьями с обеих сторон высились серые скалистые стены – крики детей и мычание скота отзывались в этом каменном коридоре гулким эхом.

Фрэнк подбросил в огонь дров, и тут же сноп искр взметнулся в ночное небо. На пути им попалось очень подходящее сухое дерево – казалось, оно только их и ждало. И огонь, жадно охвативший изрубленный ствол и сучья, взвился ровным высоким пламенем в безветренном воздухе.

Отблески огня мерцали на лицах детей. Когда они смеялись, их глаза и зубы так и сверкали. Они по очереди загадывали загадки, и Грейс заставила всех поломать головы над любимой загадкой Роберта. Она залихватски надвинула на лоб новую шляпу, падающие на плечи локоны сейчас, в отсвете пламени, были золотисто-рыжими. Никогда еще она не выглядела такой хорошенькой, думала Энни.

Приготовленный на костре незатейливый ужин – бобы, бифштекс, ветчина и испеченный в золе картофель – был таким вкусным!

Фрэнк был у них за кострового, а Том отправился к источнику за водой для кофе. Дайана вместе с детьми пыталась разгадать загадку. Все думали, что Энни знает ответ, и, хотя на самом деле она его забыла, ей было приятно, что ее оставили в покое и она может просто посидеть, привалившись к седлу и думая о своем.

Они достигли этого места около девяти часов, когда уже почти стемнело. Этот и последний переход были тяжелыми – перевал очень крутой, а по бокам – словно стены собора. Наконец вслед за коровами они вышли к раскинувшемуся перед ними пастбищу.

Сочная густая трава в полумраке казалась совсем черной; весна сюда пришла позже, чем на равнины, и, наверное, поэтому цветов было меньше. Теперь над ними высилась одна, самая высокая гора, на западном склоне ее слабо розовело серебро снега, до которого все же доходили слабо теплившиеся лучи солнца.

Пастбище было окружено лесом, на более высоком его краю стояла хижина с небольшим загончиком для коней. По другую сторону меж деревьями петляла речушка – к ней они все сразу и устремились – и коровы, и люди, и лошади. Том предупреждал, что ночи здесь холодные и нужно захватить теплые одеяла, но пока вечер был теплый и благоухал ароматами.

– Ну как ты там, Энни? – Фрэнк подбросил в костер еще дров и подсел к ней. Из тьмы – где слышалось мычание невидимого скота, – возник вдруг Том.

– Замечательно, только вот чертовски ноет зад.

Фрэнк засмеялся. Но у Энни болел не только зад. Ныли икры, а внутреннюю часть бедер она так натерла, что морщилась при каждом движении. Грейс в последнее время ездила еще меньше, чем она, но когда Энни спросила ее, не болит ли нога, уверила, что нет, ничего не болит, все просто прекрасно. Врала, конечно, но Энни не стала допытываться правды.

– Помнишь тех швейцарцев, что мы повстречали в прошлом году, а, Том?

Том, наливавший воду в кофейник, засмеялся и сказал «еще бы!». Поставив кофейник на огонь, он сел рядом с Дайаной и стал слушать Фрэнка, который рассказывал, как они с Томом ехали на машине через Прайор-Маунтин и как им перекрыло дорогу стадо. А позади коров плелись эти ковбои, разодетые в пух и прах.

– На одном были кожаные брюки ручной работы – такие стоят не меньше тысячи. И что самое смешное – они не ехали верхом, а вели лошадей за собой, у этих бедолаг был жутко нсчастный вид. Мы с Томом опустили стекла и спросили – не надо ли чем помочь, но они не поняли ни слова из того, что мы сказали.

Энни тайком следила за Томом. Слушая рассказ брата, он улыбался своей милой улыбкой. Он, видно, почувствовал ее взгляд, потому что посмотрел в ее сторону, и в глазах его не было удивления: он знал, что она на него смотрит, и хотел этого – у нее дрогнуло сердце. Она не сразу отвела взгляд, но потом, смутившись, улыбнулась и повернулась к Фрэнку.

– Мы тоже не понимали, что они там лопочут, поэтому просто помахали им и поехали дальше. А немного выше по дороге, видим, стоит новенький «Виннебаго», а за рулем дремлет наш старый знакомец. Мы его сразу узнали: это был Лонни Харпер, у него здесь много земли – только он управиться с ней толком не умеет. Ну, мы, конечно, тут же спрашиваем, не на его ли стадо только что наткнулись, а он говорит: «Да, мое, а ковбои – из Швейцарии, отдыхают здесь на каникулах».

Вот, говорит, построил тут показательное ранчо-пансионат. В общем, эти ребята платят ему по нескольку тысяч, чтобы он разрешил им делать то, для чего обычно нанимают помощников. А почему, спрашиваем, они ходят пешком? Он засмеялся и говорит: им так нравится – потому что они в первый же день натерли себе зады до крови и больше в седло не садятся. И коням тоже неплохо – отдыхают.

– Действительно, неплохо, – сказала Дайана.

– Ага. Эти бедолаги швейцарцы спали на голой земле и ели пустые бобы, приготовленные на костре, а их хозяин спал в «винни», смотрел телик и жрал деликатесы.

Вода закипела, и Том приготовил кофе. Близнецам надоели загадки, и Крэг попросил Фрэнка показать Грейс фокус со спичками.

– О, нет, – взмолилась Дайана.

Фрэнк вынул коробок, вытащил оттуда две спички и положил одну себе на ладонь, а другую с важным видом потер о волосы Грейс. Она несколько искусственно засмеялась.

– Ты физику учила?

– Да-а.

– Ну тогда знаешь, что такое статическое электричество. Все построено на этом. Вот я заряжаю спичку.

– Угу, – саркастически произнес Скотт, но Джо цыкнул на него. Держа заряженную спичку в левой руке, Фрэнк медленно поднес ее к ладони правой так, что головки спичек соприкоснулись. Как только это произошло, раздался громкий треск, и первая спичка «выпрыгнула» с ладони. Грейс от неожиданности вскрикнула – все расхохотались.

Грейс заставила Фрэнка повторить фокус несколько раз, а потом попробовала сделать сама, но у нее ничего не вышло. Фрэнк сочувственно качал головой, делая вид, что не понимает, почему у нее не получается. Дети были в восторге. Дайана, видевшая этот фокус сотни раз, устало и снисходительно улыбалась.

Как ни странно, она и Энни вполне ладили. А ведь только вчера Дайана очень холодно приняла известие о том, что Энни тоже решила ехать на пастбища. Но сегодня, когда они трусили бок о бок позади стада, им легко говорилось на самые разные темы. Энни только диву давалась. И все же за внешним дружелюбием Дайаны она чувствовала – ну не то чтобы недоброжелательность, но и нечто большее, чем просто недоверие. Особенно когда Энни общалась с Томом. Собственно, поэтому Энни и отказалась ехать с Томом на вершину, хотя ей очень этого хотелось.

– А что ты думаешь, Том? Может, попробовать с водой?

– Пожалуй. – Подыгрывая брату, Том передал ему бидон с водой, и Фрэнк велел Грейс закатать рукава и сунуть руки. Грейс так хихикала, что половину содержимого бидона вылила на рубашку.

– Помогает лучше зарядиться, понимаешь?

Спустя десять минут Грейс, вся промокшая, но так и не достигшая результата, сдалась. За это время фокус успешно проделали Том и Джо. У Энни ничего не получилось, у близнецов – тоже. Дайана призналась Энни, что, когда Фрэнк обучал этому фокусу ее, заставил сидеть в кормушке для скота – тоже для «подзарядки».

Скотт приставал к Тому, чтобы тот показал фокус с веревкой.

– Это не фокус, – возразил Джо.

– Нет, фокус.

– Нет, не фокус, правда, Том?

– Смотря что вы называете фокусом, – улыбнулся Том.

Он вытащил из кармана обычную бечевку около двух футов длиной. Связал концы – получилась петля.

– Ладно, – сказал он. – Теперь помощницей будет Энни.

– Только если мне не грозит гибель, – шутливо предупредила Энни.

– Ну что вы, мэм, как можно! Вы ничего не почувствуете.

Встав перед Энни на колени, Том попросил ее поднять вверх большой палец правой руки. Она подчинилась, и он набросил на него петлю, попросив ее внимательно следить за происходящим. Натянув другой конец петли левой рукой, он средним пальцем правой руки закинул одну сторону петли на другую. Затем перевернул руку, и она оказалась под петлей; после того как он повторил это движение еще раз, его палец оказался вплотную прижат к пальцу Энни.

Теперь их пальцы были соединены накрепко, и непонятно, как можно было распутать все эти узлы. Том ничего не предпринимал, и Энни подняла на него удивленные глаза. Он лишь улыбнулся в ответ, и близость этих лучистых голубых глаз так ее волновала…

– Теперь смотрите, – мягко произнес он. Энни перевела взгляд на их соприкасающиеся руки: Том осторожно потянул бечевку, а она легко соскользнула с пальцев – причем ни один узел не нарушился.

Он показал фокус еще несколько раз, его попробовали повторить Энни, Грейс и близнецы, но ни у кого больше он не получился, только у Джо, но по хитрой ухмылке Фрэнка Энни поняла, что и он знает секрет. Знала ли этот секрет Дайана – было трудно сказать: она с рассеянным видом сидела в сторонке и потягивала кофе.

Когда все попробовали свои силы, Том смотал бечевку в аккуратное кольцо и вручил ее Энни.

– Это что, подарок? – спросила она.

– Нет, – ответил Том. – Держите у себя, пока не поймете, в чем тут дело.

Проснувшись, Энни не сразу сообразила, где она. Потом вспомнила и поняла, что круглое светящееся пятно – это луна. Она висела так близко, что казалось, будто можно потрогать рукой ее кратеры. Повернув голову, она увидела рядом личико спящей Грейс. Фрэнк предложил им переночевать в хижине – там обычно располагались, если шел дождь. Энни уже почти согласилась, но Грейс уговорила ее остаться вместе со всеми под открытым небом. Сейчас все уже видели не первый сон, лежа в спальных мешках вокруг догорающего костра.

Энни чувствовала себя такой бодрой и выспавшейся, что поняла: больше ей не уснуть. К тому же она страшно хотела пить. Энни села и огляделась. Бидона с водой поблизости не было, а искать она не хотела, боясь потревожить спящих. Темные силуэты коров отбрасывали на залитую серебристым светом траву еще более темные тени. Осторожно выбравшись из спального мешка, Энни опять почувствовала боль в мышцах. Все легли спать в одежде, сняв только ботинки и носки. На Энни были джинсы и футболка. Она босиком направилась к ручью.

Роса обожгла холодом ее ноги. Энни внимательно смотрела на землю, боясь наступить на нечто, не очень романтическое, но неизбежное там, где пасется скот. Высоко над деревьями ухала сова. Может, этот крик и разбудил ее? А может, свет луны, или она просто проснулась по привычке. Коровы поднимали головы, когда она проходила мимо, а Энни приветливо с ними здоровалась, чувствуя себя последней идиоткой.

Трава у ручья была сильно притоптана копытами. Вода текла медленно и тихо, в ее зеркальной глади четко отражался сумрачный лес, растущий на противоположном берегу. Энни пошла вверх по течению и вскоре оказалась у места, где поток делился надвое, образуя крошечный островок с деревом посредине. В два прыжка Энни пересекла ручей и отправилась к клиновидному выступу, где можно было, встав на колени, напиться. Если глядеть с этого места, в воде отражалось только небо. Энни залюбовалась отражением луны – таким прекрасным, что жаль было его тревожить. Наконец она коснулась воды и вздрогнула, как от ожога. Та была холоднее льда, словно только что покинула древние, застывшие под снегом вершины. Энни обтерла обжигающей водой лицо, а уж потом сложила ладонь ковшичком и зачерпнула еще раз, и тогда уже стала пить, снова любуясь отражением луны. И вдруг луну заслонила мужская фигура. Энни совсем не испугалась: даже не подняв глаза, она уже знала, что это Том.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

Прищурившись от яркого лунного света, она взглянула на Тома и, увидев на его лице тревогу, улыбнулась.

– Да нет, все нормально.

– Я проснулся и увидел, что вас нет.

– Ужасно захотелось пить.

– Это от ветчины.

– Наверное.

– Как водичка? Не хуже, чем дождевая – тогда, на празднике?

– Почти такая же. Попробуйте сами.

Том посмотрел на воду, сразу поняв, что пить с того места, где стоит Энни, удобнее.

– Не возражаете, если я присоединюсь к вам? Не помешаю?

Энни стало смешно.

– Ну что вы, что вы. Будьте моим гостем.

Том тоже перешел ручеек у деревца. Энни смотрела на него, понимая, что в этот момент он не просто переходит на другой берег, за этим таится нечто большее. Он с улыбкой опустился рядом на колени и, молча зачерпнув воду, стал пить. Серебристые струйки стекали меж его пальцев.

Энни знала: это должно было случиться. Есть вещи, которые неотвратимы. И той ночью она затрепетала, почувствовав приближение неминумого. Позже, вспоминая эти минуты, она неизменно испытывала глубокое волнение, это ощущение не притуплялось от времени. И она никогда не сожалела о том, что произошло.

Том перестал пить и, по-прежнему стоя на коленях, повернулся к ней. Видя, что он собирается утереть лицо, Энни опередила его и сделала это сама. Ее пальцы ощутили холод капель, и она, наверное, отдернула бы руку, но ее задержало проступавшее сквозь холод тепло его кожи. И она вдруг забыла весь этот мир, потрясенная этим прикосновением.

В лунном свете глаза его утратили свой обычный цвет, стали маняще бездонными, и она погрузилась в эту бездну – с удивлением и восторгом, не думая об опасности. Том нежно коснулся ее руки, все еще лежавшей на его щеке, сжал ее и поднес к губам. Его поцелуй словно обозначил конец долгому ожиданию.

Затаив дыхание, Энни смотрела на Тома. Свободной рукой она провела по его щеке, почувствовав под ладонью дневную щетину, а потом – по мягким волосам. Его рука, в ответ ласково скользнув по ее плечу и шее, тоже остановилась на ее лице. Энни блаженно закрыла глаза, наслаждаясь нежными прикосновениями его пальцев, совершающих медленный путь от висков до уголков рта. Том коснулся ее губ, она приоткрыла их, и он ласково очертил их контур.

Энни долго не решалась открыть глаза, боясь увидеть на его лице сомнение или, не дай Бог, жалость. Когда же она их все-таки открыла, то прочла в его взгляде только спокойную уверенность и такое же влечение, какое испытывала сама. Он гладил руку Энни, от локтя и до плеча, заставляя ее трепетать. Она же, ероша мягкие волосы, нежно притянула голову Тома к себе, почувствовав, как его ласки становятся все горячее.

За секунду до того, как губы их соприкоснулись, Энни вдруг мучительно захотелось попросить у Тома прощения, сказать, что она не хотела, чтобы все так вышло. Но он, видимо, догадавшись, о чем она собиралась сказать, прижал губы к ее губам.

Когда они слились в поцелуе, Энни вдруг ощутила всем своим существом, что наконец вернулась домой. Каким-то непостижимым образом она уже знала вкус его губ и нежность рук. Тело ее дрожало от прикосновений Тома, и вскоре Энни трудно было понять, чей жар ее согревает: ее или Тома…

* * *

Том не мог бы сказать, сколько длился их поцелуй. То, что он был очень долгим, можно было понять только по сместившимся теням на лице Энни, когда он снова взглянул на нее, слегка отстранив от себя. Энни печально улыбнулась и подняла глаза на заметно переместившуюся на небе луну – свет ее трепетал в глазах женщины. Том все еще ощущал на губах свежий влажный вкус поцелуя и чувствовал тепло ее дыхания. Гладя обнаженные руки Энни, он вдруг увидел, что она вся дрожит.

– Тебе холодно?

– Нет.

– В июне здесь никогда еще не было таких теплых ночей.

Энни взяла руку Тома и, словно баюкая, положила ее себе на колени. Провела пальцами по ладони – та была шершавая на ощупь.

– Кожа у тебя здесь очень жесткая.

– Да уж. Ничего хорошего.

– Вовсе нет. Ты чувствуешь мое прикосновение?

– Еще как!

Она не поднимала голову, и все же он заметил сквозь рассыпавшиеся пряди волос покатившуюся по щеке слезу.

– Энни, что случилось?

Все еще не глядя на него, она покачала головой. Том взял ее руки в свои.

– Энни, все хорошо. Верь мне.

– Я знаю. Просто, понимаешь, это так хорошо… Я даже не представляю, как к этому относиться.

– Мы с тобой просто два человека, и мы встретились – вот и все.

– Но встретились слишком поздно, – кивнув, сказала Энни.

Она наконец подняла на него глаза, улыбнулась и утерла слезы. Том тоже улыбнулся, ничего не сказав на ее слова. Да, она права, и все же ему не хотелось соглашаться. В ответ он рассказал ей о том, как много лет назад, в ночь, похожую на сегодняшнюю, его брат, глядя на убывающую луну, пожелал, чтобы «сейчас» длилось вечно, а отец сказал ему тогда: вечность – это длинная череда «сейчас», и самое лучшее, что может человек, – это прожить каждое «сейчас» в полную силу.

Энни слушала его очень внимательно, а когда он закончил свой рассказ, молчала так долго, что Том испугался: а вдруг она превратно истолкует его слова, увидев в них лишь эгоистическое желание поддаться порыву.

Позади них в соснах снова закричала сова, другая ответила ей с противоположной стороны луга.

Энни снова потянулась к Тому и прильнула к его губам с такой страстью, какой не было в первый раз. Том ощущал солоноватый вкус слез в уголках ее рта, которых он всегда хотел коснуться, даже не мечтая когда-нибудь поцеловать. Обнимая и лаская эту женщину, чувствуя упругость прильнувшей к нему груди, Том не думал, что поступает неправильно, совсем нет, он просто боялся, что так думает она. Если уж это неправильно, то что же тогда правильно в этой жизни?

Наконец Энни оторвалась от него и, тяжело дыша, решительно отодвинулась, словно испугавшись силы своего влечения – и того, к чему неизбежно приведет такое безумие.

– Я лучше пойду, – произнесла она.

– Наверное, ты права.

Энни еще раз нежно поцеловала Тома и положила голову ему на плечо – так, что он не видел ее лица. Том прильнул губами к ее шее, жадно вдыхая нежный запах кожи, словно стремясь надышаться впрок – на всю жизнь.

– Спасибо тебе, – шепнула Энни.

– За что?

– За все, что ты сделал для нас.

– Я не сделал ничего особенного.

– О, Том, ты все сам знаешь.

Энни высвободилась из его объятий и встала, легко опираясь на его плечи. Улыбнувшись на прощанье, она провела еще раз рукой по его волосам, а Том, перехватив руку, поцеловал ее. Энни повернулась и пошла к дереву на островке и там перешла ручей.

Когда Энни вернулась к костру, в нем тлели последние угольки. Дайана заворочалась, но, кажется, так и не проснулась. Даже не обтерев мокрые ноги, Энни юркнула в спальный мешок. Вскоре закончилась перекличка сов, и тишину нарушало только легкое похрапывание Фрэнка. Том вернулся, когда луна уже скрылась; Энни слышала его шаги, но не осмелилась даже посмотреть в ту сторону. Она долго смотрела на звезды, думая о Томе и гадая, что он, в свою очередь, думает о ней. Приближался час, когда обычно ее обуревали сомнения, и Энни ждала острого приступа угрызений совести, но их почему-то не было.

Утром, когда она, собравшись с духом, взглянула на Тома, его лицо ничем не выдавало их тайны. Никаких взглядов украдкой, никаких подтекстов в словах, с которыми он к ней обращался. И его манера держаться осталась прежней – Энни даже испытала некоторое разочарование: настолько глубокие перемены свершились в ней самой.

Во время завтрака Энни посматривала в ту сторону, где они с Томом стояли ночью на коленях у воды, но днем все выглядело совсем иначе; она никак не могла понять, где именно это было. А следы их исчезли под копытами стада.

После завтрака Том и Фрэнк отправились проверить соседние пастбища, дети играли у источника, а Энни и Дайана, перемыв посуду, упаковывали вещи. Дайана рассказала Энни, что они с Фрэнком приготовили детям сюрприз. На следующей неделе все они улетали в Лос-Анджелес.

– Сами понимаете – Диснейленд, Голливуд.

– Замечательно. А они еще ничего не знают?

– Нет. Фрэнк хотел, чтобы и Том с нами поехал, но он обещал подлечить коней одного своего старого приятеля из Шеридана.

Они могут оставить ранчо только в это время года, объяснила Дайана. Смоки обещал пожить пока здесь: не оставишь же ранчо без присмотра.

Новость ошеломила Энни, и не только потому, что Том ничего не сказал ей. Возможно, он предполагал к этому времени закончить работу с Пилигримом. Ее огорошил невысказанный подтекст: Дайана мягко намекала Энни, что ей пора забирать Грейс и Пилигрима и отправляться восвояси. Только теперь Энни поняла, что постоянно обманывала себя, отгоняя мысли, думая о предстоящем отъезде, подсознательно надеясь, что время отплатит ей той же монетой, забыв о ней.

Еще до обеда они миновали первый перевал. Небо заволокли тучи. Без скота они ехали значительно быстрее, хотя на крутых склонах спускаться было несравненно труднее, чем подниматься, и мышцы у Энни отчаянно болели. Настроение у всех было не таким приподнятым, как день назад, – даже близнецы сосредоточенно притихли. Трясясь на лошади, Энни размышляла над известием, полученным от Дайаны, и над тем, что сказал ей Том. Они просто два человека, и существует только «теперь» – и ничего более.

Когда проезжали ту горную цепь, на которую Том предлагал ей ехать вместе с ним, Джо крикнул, указывая на что-то, и все остановились, всматриваясь в даль. На плоскогорье у самого горизонта паслись кони. Том сказал Энни, что это те самые мустанги, которых отпустила на волю женщина-хиппи. То была чуть ли не единственная его фраза, которой они с ним обменялись за весь день.

У конюшни Энни и Грейс попрощались с Букерами и сели в «Лариат». Том сказал, что пойдет взглянет, как там Пилигрим. Он пожелал Грейс спокойной ночи, потом ей – точно таким же ровно-дружелюбным голосом.

Когда они подъезжали к речному домику, Грейс призналась, что протез стал ей несколько тесноват, и они решили завтра посоветоваться по этому поводу с Терри Карлсон. Грейс первой пошла принимать ванну, а Энни стала просматривать поступившие сообщения.

Автоответчик был забит до отказа, бумага из факса кольцами свисала на пол, электронная почта рокотала. Большинство посланий выражали разную степень сопереживания, гнева и растерянности. Из всех до конца Энни дочитала только два: одно – с облегчением, а другое – со смешанными чувствами, которые сама не могла до конца понять.

Первое было от Кроуфорда Гейтса: шеф писал, что с величайшим сожалением должен согласиться на ее уход. Второе – от Роберта. Он сообщал, что прилетит в Монтану на выходные, чтобы повидаться с ними, и еще, что скучает и очень любит обеих.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Том Букер проводил взглядом исчезающий за холмом «Лариат» и в очередной раз задал себе вопрос: что представляет из себя муж Энни и отец Грейс, которого они как раз сейчас поехали встречать? То немногое, что он о нем знал, рассказала Грейс. Как бы по взаимному негласному договору, Энни редко говорила о своем муже, а когда все же приходилось, делала это как-то отстраненно и больше рассказывала о его работе, чем о характере.

Несмотря на все хорошее, что говорила об отце Грейс (или как раз потому), и несмотря на собственные усилия, Том никак не мог побороть предубеждение против этого человека, почти неприязнь, что было совсем не в его характере. Он пытался найти хоть какое-то рациональное объяснение этой неприязни. Может, все дело в том, что парень юрист? Ведь он всегда недолюбливал это племя крючкотворов. Нет, дело было, конечно, не в профессии. Тому не нравилось то, что этот юрист являлся мужем Энни Грейвс. Через несколько часов он будет здесь, законный ее владелец… Повернувшись, Том пошел в конюшню.

Старая уздечка Пилигрима висела в кладовой на том же крючке, куда он сам ее определил в день приезда Энни в «Двойняшки». Том снял ее и забросил на плечо. Тут же находилось и английское седло, покрытое тонким слоем пыли. Том смахнул ее рукой. Взяв седло и попону, Том понес их мимо пустых стойл к выходу.

Утро было жарким и безветренным. Жеребята на дальнем выгуле попрятались в тени тополей. Идя к загону Пилигрима, Том бросил взгляд на горы и по особой четкости их очертаний и легким завитушкам облаков на горизонте понял, что можно ожидать грозу и ливень.

Всю неделю он избегал Энни, пресекая в зародыше любую возможность остаться с ней наедине – к чему он раньше так стремился. Это от Грейс он узнал, что к ней приезжает отец. Но даже еще до этого, когда они спускались с гор, Том решил, что обязан держать себя в руках. Однако он ни на минуту не забывал тепло и нежность ее кожи, ее аромат, вкус ее губ. Память о тех поцелуях была слишком острой, слишком осязаемой – и все же он сопротивлялся, как мог. А что ему оставалось? Приезжает ее муж, а потом через несколько дней она вообще уедет. Для них обоих лучше – для всех лучше, – чтобы он соблюдал дистанцию и виделся с ней только в присутствии Грейс. Иначе ему с собой не совладать…

Тяжелое испытание ожидало его в первый же вечер. Когда Том, как обычно, привез Грейс домой, Энни поджидала их на крыльце. Том помахал ей и уже собирался отъехать, но Энни, пропустив Грейс в дом, направилась к машине.

– Дайана сказала, что они на следующей неделе летят в Лос-Анджелес.

– Да. Но это большой секрет.

– А вы – в Вайоминг?

– Тоже верно. Давно уже обещал другу помочь объездить двух молодых коней.

Энни кивнула, в воцарившемся молчании было слышно только рокотание мотора. Оба смущенно улыбались, и Том понял: Энни тоже полна сомнений относительно их новых отношений. Он изо всех сил старался не выдать своих истинных чувств, чтобы еще больше не осложнять ей жизнь. Она, наверное, уже сожалела о случившемся. Может, и он когда-нибудь пожалеет. Дверь домика хлопнула, и Энни обернулась.

– Мам? Можно позвонить папе?

– Конечно.

Грейс скрылась в доме. Когда Энни снова повернулась к нему, Том понял по ее глазам, что она хочет что-то сказать. Он так боялся услышать слова сожаления о случившемся, что поспешил заговорить первым.

– Я слышал, приезжает ваш муж?

– Да.

– Грейс только об этом и говорит.

Энни кивнула:

– Она очень скучает по отцу.

– Еще бы… Попробуем до его приезда привести в форму старину Пилигрима. Хорошо бы ваш муж увидел снова на нем свою девочку.

– Вы не шутите?

– А что тут такого? На этой неделе мы добились больших успехов, и, если дело пойдет так же хорошо, я сам первый прокачусь на нем. Если не случится ничего неожиданного, Грейс сможет устроить отцу приятный сюрприз.

– И мы сможем забрать его домой?

– Ну да.

– Том…

– Как вы понимаете, мы будем только рады, если вы задержитесь. То, что мы ненадолго отъедем, – не повод, чтобы вы тоже уезжали.

– Спасибо, – Энни через силу улыбнулась.

– Все равно вам, чтобы упаковать ваши компьютеры, факсы и прочие штучки, потребуется неделя, а то и две.

Энни засмеялась, а Том отвел глаза в сторону, боясь, что лицо выдаст ту острую боль, которая всякий раз возникала в груди при мысли о ее отъезде. Улыбнувшись и пожелав ей доброй ночи, он уехал.

Теперь каждое утро Том верхом на Римроке подолгу работал с Пилигримом, заставляя того бегать кругами по манежу, переходить по команде с шага на бег и обратно – без всякой нервозности, плавно – как, в чем Том не сомневался, конь в прошлом умел. Он следил, чтобы задние ноги коня двигались в одном ритме с передними, не сбиваясь. Днем Том работал с Пилигримом один, без Римрока, приучая того к уздечке. Он водил Пилигрима по манежу кругами, держась на близком расстоянии от него, то и дело поворачивая и добиваясь полного послушания.

Иногда Пилигрим вдруг взбрыкивал и отступал, желая спастись бегством, но Том и тогда бежал рядом с ним, и конь постепенно привыкал к мысли, что человек всегда будет рядом – от него не убежать, – и может, не стоит сопротивляться. Может, повиноваться человеку совсем не плохо? В такие минуты смирения Пилигрим прерывал свой бег, и они оба некоторое время стояли, обливаясь потом, – стояли так близко, что пот коня и пот человека смешивались, и старались отдышаться, как два боксера в перерыве между раундами.

Было видно, что Пилигрим озадачен такой неожиданно сильной нагрузкой. Ведь Том не мог объяснить коню, что он должен прийти в норму к определенному сроку. Впрочем, Том и сам не очень понимал, зачем он устроил такую гонку, – ведь в случае успеха он терял то, что стало ему дороже жизни. Однако Пилигрим понемногу втянулся в новый ритм и даже вошел во вкус.

И вот сегодня Том наконец решил оседлать его.

Пилигрим внимательно следил, как человек закрыл ворота и, неся с собой уздечку и седло, вышел на середину манежа.

– Ты правильно все понял, старина. Именно эти вещи у меня в руках. Но не верь мне на слово, пойди и сам все проверь.

Том положил седло на землю и отошел в сторону. Пилигрим отвел глаза, делая вид, что его совсем не интересует этот новый предмет. Но долго бороться с любопытством он не смог: взгляд его, против воли, вернулся к седлу, а потом и сам он осторожно двинулся к этой почти забытой вещи из прошлого.

Том следил за конем, не двигаясь с места. Тот остановился примерно в ярде от седла и смешно вытянул нос, принюхиваясь.

– Ну, чего боишься? Тебя никто не укусит.

Пилигрим недобро посмотрел на Тома и тут же снова перевел взгляд на седло. На коне была та двуцветная уздечка, которую Том связал из веревки. Пару раз взрыв копытом землю, Пилигрим сделал еще несколько шагов и остановился рядом с седлом, вытягивая вперед ноздри. Том неторопливо снял с плеча старую уздечку и стал перебирать ее в руках. Пилигрим, услышав позвякивание, поднял голову и насторожился.

– Не прикидывайся удивленным, парень; ты видел ее дома сотни раз.

Том выжидал. Трудно было поверить, что перед ним то же самое животное, которое он увидел в загаженном нью-йоркском стойле, – озлобленное, отрезанное от всего мира, потерявшее все ориентиры и веру в людей и себя. Теперь шерсть коня блестела, глаза были ясные и чистые, а полностью заживший нос приобрел новое, благородное очертание – словно нос римлянина, хранивший следы былых сражений. Впервые на памяти Тома безнадежно больной конь полностью вернул себе былую форму. Да что конь, такое и со всякими другими тварями редко когда случается.

Пилигрим подошел к нему – Том знал, что обязательно подойдет, – и произвел тот же ритуал обнюхивания – на этот раз уздечки. И когда Том снял веревочную уздечку и надел прежнюю, Пилигрим даже ухом не повел. Разве только мышцы слегка напряглись и задрожали, но Том погладил его по шее и по спине, куда надо было приладить седло, и Пилигрим не отступил и даже не дернул головой, ощутив в пасти удила. Доверие, завоеванное Томом, – пусть и хрупкое – пока сохранялось.

Держа Пилигрима за узду, Том сделал с ним несколько кругов вокруг седла, а потом, словно невзначай, остановился. Непринужденно – так, чтобы Пилигрим видел каждое его движение, – Том поднял с земли седло и опустил на спину коня, не переставая поглаживать его свободной рукой, а когда обе стали заняты, ободрять ласковыми словами. Незаметным движением Том закрепил подпругу и снова стал водить коня по кругу, чтобы тот привык к новым ощущениям.

Пилигрим непрерывно прядал ушами, но злобы в глазах не было; время от времени он легонько пофыркивал, издавая звук, про который Джо говорил, что он похож на шелест крыльев бабочки. Том подтянул подпругу, а потом навалился всем телом на седло, приучая коня к своему весу. И поглаживал, поглаживал, без устали шепча ласковые слова. И наконец почувствовав, что конь готов к решающему моменту, легко вскочил в седло.

Пилигрим шел шагом, и шел уверенно. И хотя мышцы его слегка подрагивали в память о почти похороненном в прошлом страхе – кто знает, может, эта дрожь не пройдет никогда? – он храбро шел вперед, и Том знал: если конь не почувствует в Грейс страха, девочка сможет ездить на нем. А когда это случится, ни у нее, ни у ее матери не будет больше оснований задерживаться здесь.

Роберт приобрел путеводитель по Монтане в своем любимом книжном магазине на Бродвее, и к тому времени, когда на табло загорелись слова: «Пристегнуть ремни«– и самолет пошел на посадку, он уже знал о Бьютте больше, чем значительная часть его обитателей, а их было, если верить справочнику, тридцать три тысячи триста тридцать шесть человек.

Еще несколько минут, и вот уже внизу обрисовалась «самая богатая полезными ископаемыми гора в мире», высотой пять тысяч семьсот пятьдесят пять футов, снабжавшая всю Америку серебром в 1880-е годы и медью – в течение последующих тридцати лет. Еще в путеводителе было написано, что, сохранив лишь тень прошлого величия, город, однако, «не утратил былого очарования». Впрочем, пока трудно было что-то понять: сверху казалось, что на вершине горы кто-то разбросал содержимое своего чемодана и забыл собрать.

Роберт собирался лететь до Грейт-Фоллс или Хелены, но в последний момент возникли непредвиденные обстоятельства, связанные с работой, и ему пришлось поменять планы. Единственный более или менее подходящий рейс был теперь только на Бьютт. И хотя по карте было видно, что до места, где жили жена и дочь, очень далеко, Энни настояла на том, чтобы его встретить.

Роберт не знал, как Энни пережила потерю работы. Нью-йоркские газеты мусолили это событие целую неделю. ГЕЙТС ПРИКОНЧИЛ ГРЕЙВС – гласил заголовок в одной газете; прочие тоже не отставали, изощряясь в остроумии. Лучшим образчиком можно было считать еще один заголовок: ГРЕЙВС ПРЕДПОЧИТАЕТ ГУЛЯТЬ САМА ПО СЕБЕ. Энни непривычно смотрелась и в роли жертвы или даже мученицы – как изображали ее в самых доброжелательных статьях. Но еще неожиданней выглядела ее реакция: он позвонил ей после того, как она, поиграв в ковбойские игры, вернулась с гор домой, и голос ее звучал удивительно спокойно.

– Да плевать я на него хотела, – равнодушно заявила Энни.

– Правда?

– Чистая правда. Я рада, что он меня уволил. Займусь чем-нибудь новым.

Роберту на мгновение показалось, что его соединили не с тем номером. Может, она просто храбрилась? Энни говорила, что устала от политики и скандалов, с нею связанных. Ей хочется снова писать, то есть заниматься тем, что любит и умеет делать. По ее словам, Грейс просто счастлива, что ее выгнали. Как прошел перегон стада на летнее пастбище, поинтересовался Роберт, и Энни ответила, что все было замечательно. Потом она передала трубку Грейс, и та уже подробно изложила ему все перипетии их путешествия.

У аэровокзала Роберт увидел группу махавших руками людей, но не разглядел среди них Грейс и Энни. Подойдя ближе, он обратил внимание на двух женщин в синих джинсах и ковбойских шляпах, они явно над ним потешались. Никакого представления о приличиях, честное слово. И тут вдруг понял, что это – они!

– Бог мой! – воскликнул он. – Это настоящие Пэт Гэррет и Малыш Били.

– Привет, незнакомец, – торжественно проговорила Грейс. – Что привело тебя в наш город? – Сняв шляпу, она обвила руками его шею.

– Девочка моя, как ты? Как?

– Отлично. – Дочь крепко обнимала его, и Роберта душило волнение.

– Да. Я вижу. Дай посмотреть на тебя.

Роберт немного отстранил от себя дочь. Перед его мысленным взором вдруг возникла жалкая безжизненная фигурка, которую он видел в больнице. Ее просто не узнать! Глаза светились жизнью, веснушки и загар придавали лицу на редкость цветущий вид. Энни улыбнулась, сразу поняв, о чем он думает.

– Ты что-нибудь замечаешь? – весело спросила Грейс.

– Много чего замечаю. Что именно?

Она покружилась перед ним, и тут до него наконец дошло:

– Никакой палки!

– Да, никакой палки.

– Ах ты, моя красавица!

Роберт поцеловал дочь и протянул руки к Энни. Она тоже сняла шляпу. От загара глаза ее казались еще зеленее. Роберт никогда не видел ее такой красивой. Она сделала шаг ему навстречу, обняла и поцеловала. Роберт сжимал ее в объятиях, почти потеряв контроль над собой.

– Господи, как давно я вас не видел, – произнес он наконец.

Энни кивнула.

– Да.

Обратная дорога на ранчо заняла около трех часов. Но хотя Грейс не терпелось показать отцу окрестности, познакомить его с Букерами и сходить к Пилигриму, она не скучала и в пути. Расположившись на заднем сиденье «Лариата», она надела шляпу на голову Роберта. Та оказалась слишком мала для него и забавно торчала на макушке, но отец не снимал шляпу и всю дорогу смешил их, рассказывая про свой полет.

Почти все места в самолете занимал хор одной секты. Эти певчие весь полет репетировали. Роберт оказался зажат между двумя пышными контральто; как только он открывал свой путеводитель, вокруг гремело «Боже, к Тебе я стремлюсь» – что в какой-то мере соответствовало истине, потому что они летели на высоте пятьдесят тысяч футов.

Он позволил Грейс сунуть нос в сумку, где лежали подарки из Женевы. Ей он привез огромную коробку шоколадных конфет и миниатюрные часы с кукушкой. Кукушка выглядела очень необычно – Грейс такой никогда не видела, а ее кукование напоминало скорее крики попугая. Но Роберт клялся, что именно так выглядят и поют тайваньские кукушки, особенно когда у них разыгрывается геморрой. Грейс развернула и подарки для Энни: флакон ее любимых французских духов и шелковый шарф, который, все трое знали, – она носить не будет. Энни нашла шарф очень красивым, набросила на плечи и поцеловала мужа в щеку.

Глядя на родителей, сидевших бок о бок перед ней, Грейс чувствовала себя на вершине блаженства. Наконец сложилась снова разлетевшаяся вдребезги жизнь. Осталось только сесть на Пилигрима, да и это – если сегодняшний эксперимент Тома удался – уже не за горами. Папе пока ничего не говорили.

Перспектива снова сесть на Пилигрима и манила, и пугала. Грейс не то чтобы очень хотела опять ездить на нем, но понимала, что должна хотя бы попробовать. С тех пор, как она стала совершать прогулки на Гонзо, никто уже не сомневался, что и с Пилигримом у нее все получится – только ждали, когда Том даст свое «добро». И однако же Грейс мучили тайные сомнения.

Дело было вовсе не в ее страхе. Нет, она, конечно, беспокоилась, что в решающий момент испугается, но знала, что сумеет с этим справиться. Чего она действительно боялась, так это навредить Пилигриму. Боялась, что не сможет достаточно деликатно им управлять.

Протез жал ужасно. Когда перегоняли скот, она на последних милях чуть не кричала от боли, но никому не пожаловалась. Мама обратила внимание, что, как только они остаются наедине, Грейс снимает протез. Однако ей удалось как-то вывернуться. Обмануть Терри Карлсон было гораздо труднее. Терри видела, что искалеченная нога воспалена, и сказала девочке, что той срочно нужен новый протез. Но весь ужас был в том, что на Западе не изготавливали протезы такого типа. За ним надо было ехать в Нью-Йорк.

Грейс была полна решимости выдержать. Терпеть оставалось всего недельку – в крайнем случае, две. Только бы боль не помешала и в нужный момент не заставила ее совершить оплошность.

Приближался вечер. Они свернули с основной дороги и покатили на запад. Перед ними высился Роки-Франт, с его вершин в их сторону надвигалась гроза.

Путь их лежал через Шото, и Грейс смогла показать Роберту ту убогую дыру, где они раньше жили, и динозавра рядом с музеем. Динозавр почему-то выглядел теперь совсем не таким громадным и страшным. Ей даже почудилось, что он вот-вот подмигнет им.

Когда они доехали до поворота на ранчо, небо затянули черные облака, и оно стало похоже на дырявый купол разрушенной церкви, сквозь который проглядывают случайные лучи солнца. Подъезжая по гравиевой дороге к «Двойняшкам», они все вдруг замолчали, и Грейс вдруг стала нервничать. Ей ужасно хотелось, чтобы отцу здесь понравилось. Наверное, Энни хотела того же, и, когда они миновали мост и перед ними открылся вид на ранчо, она остановила машину, чтобы Роберт мог оценить красоту пейзажа.

Поднятое ими облако пыли медленно оседало теперь на дорогу, позолоченное прорвавшимся сквозь тучи солнцем. Кони пощипывали травку у тополей, растущих по изгибу речушки, и, услышав шум автомобиля, подняли головы.

– Вот это да, – восхищенно произнес Роберт. – Теперь мне ясно, ребята, почему вас отсюда не вытащишь.

2

Закупив еду для выходных по дороге в аэропорт, Энни явно поторопилась. Надо было сделать это на обратном пути. Пять часов в душном автомобиле не пошли лососине на пользу. Дома Энни подержала базилик, купленный в Бьютте, под водой и разложила стебли с корнями на подоконнике. Может, еще оживут. С лососиной дела обстояли куда хуже. Она опустила рыбу в раковину и окатила холодной водой, надеясь уничтожить тошнотворный запах.

Шум текущей из крана воды заглушал дальние раскаты грома. Энни счистила чешую, потом вспорола рыбий живот, вытащила кишки и смыла кровь – нежная мякоть обрела приятный розовый цвет, и запах стал теперь не таким резким, но само ощущение того, что она держит в руках обмякшее рыбье тело, вдруг вызвало у Энни острый приступ тошноты. Ей пришлось спешно выскочить на крыльцо.

Горячий, пропитанный тяжелыми испарениями воздух не приносил облегчения. Почти стемнело, хотя до ночи было еще далеко. Иссиня-черные тучи, на которых вспыхивал похожий очертаниями на венозную сетку желтый свет, висели так низко, что, казалось, вот-вот раздавят землю.

Роберт и Грейс отсутствовали уже больше часа. Энни хотела, чтобы все экскурсии отложили до утра, но Грейс заупрямилась. Она хотела немедленно познакомить отца с Букерами и сводить к Пилигриму и, не дав ему передохнуть, потащила на ранчо. Дочь предлагала и матери ехать с ними, но Энни категорически отказалась, ей надо к их возвращению приготовить ужин. Ей совсем не хотелось видеть, как знакомятся Том и Роберт. Она не знала бы, куда спрятать глаза. При мысли об этой сцене ее затошнило еще сильнее.

Энни приняла ванну и надела платье, но дурнота так и не проходила. Она снова вышла на крыльцо и глубоко вдохнула не приносящий облегчения воздух, а потом, спустившись по ступеням, обошла дом и, остановившись у главного входа, стала высматривать Грейс и Роберта.

И она действительно увидела их. Муж и дочь вместе с детьми и Томом залезали в «Шевроле». Автомобиль двинулся в сторону пастбища. Теперь ей был виден только сидевший за рулем Том. Он не смотрел в ее сторону, весь поглощенный беседой с Робертом, сидевшим рядом. Интересно, понравился ли ему Роберт? Ей хотелось, чтобы понравился, – словно от этого зависело и ее отношение к мужу.

Всю неделю Том избегал ее, и хотя Энни догадывалась – почему, она не могла отделаться от ощущения, что между ними образовалась пропасть, которая непрерывно увеличивается. Когда Грейс бывала в Шото на приеме у Терри Карсон, Энни каждый раз ждала, что Том позвонит и пригласит ее на прогулку, как делал раньше, хотя знала: этого больше не будет. Когда же она приезжала вместе с Грейс посмотреть на его работу с Пилигримом, Том бывал так занят, что вряд ли замечал ее. А после окончания тренировок они перекидывались банальными, ничего не значащими словами.

А ей так хотелось поговорить с ним, сказать, что она сожалеет о случившемся, хотя на самом деле нисколько не жалела об этом. По ночам, лежа одна в постели, Энни вспоминала их нежные и молчаливые ласки у ручья и не могла совладать с обуревающими ее фантазиями – что было бы, не уйди она тогда… От этих мыслей тело ее начинало сладко ныть. Она хотела соврать, что сожалеет о случившемся, потому что боялась: а вдруг Том плохо о ней подумает. Но шанс поговорить с ним был у Энни только в первый вечер, когда он привез домой Грейс; однако он тогда оборвал ее, словно знал, что именно она хочет сказать. В его взгляде, когда он отъезжал, было столько муки, что Энни еле сдержалась, чтобы не броситься с криком ему вслед.

Сверкали молнии, между деревьями у речки мелькали огоньки «Шевроле» – автомобиль ехал по дороге. Энни почувствовала на плече тяжелую дождевую каплю. Она подняла глаза, и тут еще одна капля стукнула ее по лбу, и еще… Сразу похолодало и потянуло свежим запахом влаги, смочившей пыль. Начинался ливень. Энни поспешила в дом – жарить лососину.

Он оказался отличным мужиком. А разве могло быть иначе? Живой, не зануда и, что еще важнее, любознательный. Наклонившись вперед, Роберт пытался рассмотреть что-нибудь сквозь непрерывно работающие «дворники». Разговаривая, им приходилось кричать, чтобы хоть что-то расслышать сквозь шум барабанившего по крыше дождя.

– Если вам не нравится погода в Монтане, подождите пять минут, – изрек Роберт. Том засмеялся.

– Это вам Грейс сказала?

– Я прочитал в путеводителе.

– Папа просто помешан на путеводителях, – прокричала с заднего сиденья Грейс.

– Спасибо, дорогая. Ты очень мила.

Том улыбнулся.

– А дождь-то не унимается, – с улыбкой сказал Том.

Насколько было возможно, Том повозил их по окрестностям – во всяком случае, там, где могла пройти машина. Они видели оленя, одного или двух ястребов и стадо лосей в предгорьях. Лосята – некоторым не больше недели, – боясь грома, жались к матери. Рядом стоял и глава семейства с огромными ветвистыми рогами, Том посвистел, но тот даже не посмотрел в его сторону. Роберт захватил с собой бинокль, и они, остановившись, поочередно, к радости детишек, смотрели в него.

– Сколько весит такой гигант? – поинтересовался Роберт.

– Фунтов семьсот, может, и больше. Приезжайте в августе – тогда одни его рога потянут фунтов на пятьдесят.

– Вы охотитесь на них?

– Мой брат Фрэнк иногда охотится. А я предпочитаю видеть рога в лесу, а не на стене.

На пути к дому Роберт задавал так много вопросов, что Грейс постоянно поддразнивала отца. А Том вспоминал Энни. Когда он бывал здесь с ней, она тоже задавала много вопросов – интересно, кто кого заразил этой привычкой – он – ее или она – его? А может, они очень похожи и прекрасно подходят друг другу. Скорее всего так и есть, решил Том. Замечательная пара. И спешно постарался отогнать эти мысли.

От речного домика вниз по дороге текли обильные ручьи. С крыши самого дома по желобам тоже стекали потоки воды. Том пообещал, что они с Джо позже сами пригонят «Лариат» от ранчо. Он подогнал «Шевроле» как можно ближе к крыльцу, чтобы Роберт и Грейс не вымокли до последней нитки. Роберт вышел первый. Он захлопнул дверцу, а Грейс быстрым шепотом спросила у Тома, как там дела у Пилигрима. Хотя они навещали коня, но Грейс никак не удавалось улучить момент и поговорить с Томом наедине.

– Все прошло хорошо. Ты теперь справишься.

Грейс засияла улыбкой, а Джо в знак солидарности хлопнул ее по руке. Девочка хотела еще что-то спросить, но тут Роберт распахнул заднюю дверцу.

Том должен был сообразить, что дождь, смочив пыль на крыльце, сделал его скользким. Но это не пришло ему в голову, пока Грейс, выбравшись из машины, не сделала шаг и не подвернула ногу. Падая, она вскрикнула, и Том, выпрыгнув из автомобиля, мигом оказался рядом.

Над ней уже тревожно склонился Роберт.

– Грейси, Боже мой, как ты?

– Хорошо, папочка. – Девочка силилась встать и, казалось, была больше смущена, чем напугана. – Папа, все в порядке, честное слово.

На крыльцо выбежала Энни и чуть не упала сама.

– Что случилось?

– Ничего особенного, – успокоил жену Роберт. – Просто она поскользнулась.

Джо, тоже перепуганный, выскочил из машины. Грейс помогли подняться. Она поморщилась от боли. Роберт поддерживал ее за плечи.

– Ты уверена, что все в порядке?

– Папа, пожалуйста, не поднимай панику. Все хорошо.

Когда ее ввели в дом, она изо всех сил старалась не хромать. Близнецы, боясь пропустить дальнейшее развитие событий, тоже пытались проникнуть в дом, но Том остановил их и мягко попросил вернуться в машину. По лицу Грейс он понял, что им лучше отправляться домой.

– Увидимся утром.

– Отлично, – отозвался Роберт. – И спасибо за экскурсию.

– Пожалуйста.

Подмигнув Грейс, он пожелал ей крепкого сна. Девочка храбро ему улыбнулась. Том и Джо, выйдя на крыльцо, обернулись и еще раз простились со всеми. Том встретился глазами с Энни, и хотя взгляд этот длился лишь мгновение, и он и она вложили в него всю душу.

Коснувшись шляпы, Том пожелал всем доброй ночи.

Стукнувшись о доски крыльца, Грейс сразу же поняла: что-то сломалось, и с ужасом решила, что, наверное, бедренная кость. Только поднявшись, она уверилась, что этого, к счастью, не произошло. Она была испугана и – что уж греха таить – очень сконфужена, но, слава Богу, все кости были целы.

Однако случилось нечто ужасное: треснула верхняя часть протеза.

Грейс сидела на краю ванны со спущенными джинсами, болтавшимися вокруг здоровой ноги, и держала в руках протез. Треснувшая часть была теплой и влажной и пахла потом. Может, ее можно склеить? Или связать? Но тогда придется обо всем рассказать родителям, а если починить протез не удастся, прощай мечта сесть завтра на Пилигрима.

После отъезда Букеров ей пришлось напрячь все свои актерские способности, чтобы успокоить родителей. Она улыбалась, шутила и повторяла им снова и снова, что все в порядке. Наконец они вроде поверили. Убедившись, что на нее перестали обращать особое внимание, Грейс сказала, что пойдет примет ванну, и, уединившись в ванной комнате, стала обдумывать свою беду. Передвигаясь по комнате и особенно поднимаясь по лестнице, Грейс постоянно испытывала неудобство – эта чертова штука елозила по ноге. Если даже такие пустяки стали для нее сложны, как же она сумеет проехать на Пилигриме? Вот черт! Какая глупость – вот так свалиться. Она все испортила.

Грейс долго сидела и думала. Она слышала, как отец внизу возбужденно рассказывал о красавце лосе. Он пытался воспроизвести призывный свист Тома, но у него ничего не получилось. Мать рассмеялась. Здорово, что отец приехал! А расскажи Грейс сейчас, что стряслось, весь вечер будет испорчен.

Она размышляла, что делать. Потом встала и, держась за ванну, добралась до аптечки, откуда извлекла рулончик лейкопластыря. Как-нибудь скрепит протез, а утром попробует сесть на Гонзо. Если все обойдется, она, никому ничего не сказав, сделает круг на Пилигриме.

…Выключив в ванной свет, Энни тихо прошла по коридору и заглянула в комнату Грейс. Приоткрытая дверь тихонько скрипнула под ее рукой. На столике у постели горела лампа – та, которую они с дочерью купили в Грейт-Фоллс взамен разбитой. Тот вечер казался теперь таким далеким – словно был из другой жизни.

– Грейси?

Ответа не было. Подойдя к кровати, Энни выключила лампу, невольно отметив, что протез не стоит, как обычно, у стены, а лежит на полу, втиснутый в пространство между столиком и кроватью. Грейс спала, и дыхание ее было таким тихим, что Энни не сразу его услышала. Темные волосы разметались по подушке, напоминая устье реки на географической карте. Энни немного постояла, глядя на дочь.

Сегодня та вела себя очень мужественно. Энни понимала, как ей больно. И все же за ужином и после она шутила, была весела и приветлива. Удивительная девочка! Она шепнула матери на кухне, когда Роберт пошел в ванную, что у Тома все прошло с Пилигримом удачно. Грейс переполняло волнение: ей безумно хотелось удивить отца. Договорились, что Джо уведет ненадолго Роберта к жеребенку Бронти, а когда они вернутся, Грейс предстанет перед ним верхом на Пилигриме. Но стоило ли так рисковать? Скорее всего Роберт подумает то же самое. Но Том сказал, что волноваться не о чем, а она верила.

– А он производит хорошее впечатление, – сказал за ужином Роберт, кладя себе еще лососины, которая получилась на удивление вкусной.

– Он очень добр к нам, – отозвалась Энни, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно непринужденнее. Воцарилось молчание – словно все раздумывали над ее словами. Тут, к счастью, Грейс стала рассказывать о тренировках Тома с Пилигримом.

Энни склонилась над кроватью и поцеловала дочь. Та во сне что-то пролепетала в ответ.

Роберт уже лежал в кровати. Совершенно обнаженный. Когда Энни вошла и стала раздеваться, он отложил книгу и стал смотреть на нее, дожидаясь, когда она ляжет рядом. Этот сигнал, означающий скорую близость, выработался у них уже много лет назад, и в прошлом Энни даже нравилось раздеваться под взглядом мужа – это возбуждало ее. Сегодня же этот взгляд беспокоил ее, почти раздражал. Она понимала, что муж после такой долгой разлуки жаждет близости. Эта мысль мучила ее весь вечер.

Энни сняла платье и повесила на стул. Не в силах больше выносить этот пристальный взгляд и напряженное молчание, она подошла к окну и, немного раздвинув шторы, глянула на улицу.

– Дождь кончился.

– Уж полчаса как кончился.

– А-а…

Она смотрела в сторону ранчо. Хотя Энни никогда не бывала в комнате Тома, она знала, где расположено его окно: свет у него был включен. Боже мой, думала она, почему не ты сейчас здесь, в этой комнате? Мысль эта захлестнула ее страстным, граничившим с отчаянием желанием; чувство это было таким острым, что она поспешила задернуть шторы и, быстро скинув с себя трусики и лифчик, стала натягивать ночную рубашку.

– Не надевай ее, – тихо попросил Роберт. Она повернулась к мужу – тот улыбался. – Иди ко мне скорее.

Он протянул к ней руки. Энни судорожно сглотнула, силясь улыбнуться в ответ и моля Бога, чтобы муж не догадался по глазам о ее предательстве. Отложив рубашку, она, стыдясь своей наготы, пошла к кровати. Присев рядом с мужем, она не могла унять дрожь, а Роберт ласково гладил ее шею и грудь.

– Тебе холодно?

– Немного.

Он нежно притянул к себе ее лицо и стал целовать – в своей обычной манере. А Энни изо всех сил старалась забыть о другом мужчине. И чтобы избежать сравнений, старалась погрузиться в прошлое, вспоминая привычный вкус губ мужа, его запах и прикосновение его рук к груди.

Она закрыла глаза, но так и не смогла подавить нарастающее чувство вины. Не тогда, в горах, предала она этого доброго, любящего человека, целуясь с другим, а сейчас, когда продолжала думать о Томе, мечтая о большей близости. И что уж совсем глупо – Энни не могла отделаться от ощущения, что предает и Тома.

Роберт откинул простыни и отодвинулся, освобождая ей место рядом. Энни видела знакомую рыжеватую поросль на животе и розовую головку напрягшегося члена, который уперся ей в бедро, когда она легла рядом с мужем. Тот тут же вновь отыскал ее губы.

– О Господи, Энни, как же я соскучился.

– Я тоже.

– Правда?

– Тс-с. Конечно.

Рука мужа блуждала по ее бедру, потом переместилась на живот, и Энни поняла, что скоро она опустится ниже, и тогда муж поймет, что она совсем не возбуждена. И тогда Энни, опередив Роберта, скользнула по его телу.

– Я хочу сначала поцеловать тебя, – проговорила она, устраиваясь между ног мужа и беря в рот его восставшую плоть. Она уже много лет не ласкала его так и теперь почувствовала, как по телу Роберта прошла сладострастная дрожь.

– О, Энни, я не знаю…

– Мне самой этого хочется.

Почему любовь превращает нас в изощренных лжецов, думала Энни. Почему ведет нас темными и запутанными аллеями? И когда муж кончил, она сказала себе с печальной уверенностью, что их отношения никогда уже не будут прежними, что этот ее лживый поступок был, по сути, прощальным подарком Роберту.

Позже, уже в темноте, он вошел в нее. Ночь была такой темной, что они не видели лиц друг друга, и Энни радовалась этому. Наконец она немного возбудилась и, отдавшись убаюкивающему ритму их соития, обрела ненадолго забвение.

3

После завтрака Роберт отвез Грейс к конюшням. Дождь освежил воздух и умыл землю, а небосвод над головой был ярко-голубым. Роберт обратил внимание, что дочь этим утром непривычно сдержанна и серьезна, и спросил, хорошо ли она себя чувствует.

– Папа, перестань спрашивать одно и то же. Со мной все в порядке. Пожалуйста.

– Извини.

Грейс улыбнулась, ласково гладя его руку, и Роберт решил больше не докучать ей. Дочь позвонила Джо еще из дома, и когда они подъехали к конюшне, мальчик уже вел Гонзо с пастбища. Увидев их, он широко заулыбался.

– Доброе утро, молодой человек, – поздоровался Роберт.

– Здравствуйте, мистер Маклин.

– Называй меня просто Роберт.

– Хорошо, сэр.

Он ввел Гонзо в конюшню. Роберт видел, что сегодня Грейс хромает сильнее, чем вчера. Один раз она чуть не потеряла равновесие и удержалась потому, что вовремя ухватилась за дверцу стойла. Роберт смотрел, как они седлали Гонзо, и расспрашивал Джо о пони – сколько тому лет, какой у него рост, какой характер. Джо отвечал вежливо и толково. Грейс все время молчала. По выражению ее глаз Роберт видел, что дочь встревожена. Джо бросал на нее выразительные взгляды, и Роберт понял, что мальчик тоже недоумевает. Впрочем, ни один из них вопросов не задавал.

Гонзо вывели через заднюю дверь на манеж. Грейс готовилась сесть в седло.

– Ты без шапочки? – спросил Роберт.

– Ты говоришь о жокейской?

– Ну конечно.

– Да, папа. Без нее.

Роберт пожал плечами.

– Тебе лучше знать.

Грейс посмотрела на отца прищурившись. Джо переводил взгляд с одного на другого, по-прежнему широко улыбаясь. Девочка взяла поводья и, опираясь на плечо Джо, поставила левую ногу в стремя. Но как только вся тяжесть тела пришлась на протез, что-то случилось – Грейс сморщилась от боли.

– Вот черт, – выругалась она.

– Что такое?

– Ничего. Все хорошо.

Дочь с заметным усилием перекинула ногу и села в седле. Роберт уже понимал, что дела плохи, а теперь видел, как исказилось лицо девочки и на глазах выступили слезы.

– Грейси, что с тобой?

Дочь покачала головой. Сначала Роберт подумал, что дочь плачет от боли, но когда она заговорила, он понял, что это слезы ярости.

– Ничего не получилось. – Она словно выплевывала слова. – Все сорвалось…

Всю оставшуюся часть дня Роберт пытался дозвониться до Венди Ауэрбах. В клинике был установлен автоответчик с номером экстренной помощи, но он – как ни странно – был постоянно занят. Может, из чувства солидарности треснули все протезы в Нью-Йорке или во всех оказался какой-то скрытый дефект, проявившийся в одно и то же время? Когда Роберт наконец дозвонился, дежурная сестра сказала ему, что ей очень жаль, но у них не принято давать домашние телефоны врачей. Если дело действительно такое срочное (а дежурная явно сомневалась в этом), она попробует сама связаться с доктором Ауэрбах. Через час сестра перезвонила им и сказала, что доктора Ауэрбах не будет дома до вечера.

Пока они ждали ответного звонка, Энни разыскала по телефону Терри Карлсон, чей номер, в отличие от номера Венди Ауэрбах, значился в телефонной книге. Терри сказала, что знает одного протезиста в Грейт-Фоллс, который мог бы быстро изготовить протез, но она лично не советовала бы с ним связываться. Грейс уже привыкла к определенному типу протеза, и заменять его сейчас – значило бы отбрасывать ее назад.

Хотя слезы Грейс переполошили Роберта и он очень сочувствовал дочери, в глубине души он даже радовался, что сюрприз не удался. Ему было более чем достаточно того, как дочь садилась на Гонзо. И при одной мысли о том, что она повторит этот эксперимент с Пилигримом, ему становилось плохо. То, что конь стал спокойнее, еще ни о чем не говорит.

Впрочем, своих сомнений он не высказывал, понимая, что не может быть объективным. Единственные кони, с которыми он чувствовал себя уверенно, были игрушечные лошадки в магазинах, которым в спину кидали монетки, чтобы они кружились. Так как эту идею с сюрпризом поддерживала не только Энни, но и Том, Роберт счел за лучшее помалкивать.

Наконец позвонила Венди Ауэрбах и попросила Грейс точно описать, где именно треснул протез, а потом сказала Роберту, что Грейс надо срочно возвращаться в Нью-Йорк. В понедельник ей сделают новый слепок, в среду – примерка, а к концу недели будет готов новый протез.

– Ладненько?

– Ладненько, – согласился Роберт, поблагодарив ее.

На семейном совете в гостиной речного домика было решено поступить так: все трое летят в Нью-Йорк и через неделю возвращаются – тогда Грейс и воссядет триумфально на Пилигрима. К сожалению, при этом не сможет присутствовать Роберт – ему придется снова лететь в Женеву. Стараясь придать голосу убедительность, Роберт выразил сожаление, что не увидит такого зрелища.

Энни позвонила Букерам. К телефону подошла Дайана, она уже знала об их неприятности и выражала горячее сочувствие. Конечно, они могут оставить у них Пилигрима, сказала она. Смоки за ним присмотрит. Они с Фрэнком возвращаются из Лос-Анджелеса в субботу. Насчет Тома она точно не знает – он может и задержаться. Дайана приглашала их всех сегодня вечером к ним на барбекю. Энни поблагодарила и сказала, что они с радостью приедут.

Затем Роберт позвонил в авиакомпанию. Там возникли проблемы. На рейс от Солт-Лейк-Сити до Нью-Йорка, которым возвращался Роберт, оставался еще только один билет, Роберт попросил зарезервировать его за ним.

– Ничего – я прилечу позже, – сказала Энни.

– А, собственно, зачем? – подумал вслух Роберт. – Ты можешь остаться здесь.

– Но Грейс нельзя лететь назад одной.

Тут в разговор вступила сама Грейс.

– А почему, мамочка? Ведь летала же я одна в Англию, когда мне было только десять лет.

– Это другое дело. Но здесь у тебя будет пересадка. Зачем одной бродить по аэропорту?

– Энни, – вмешался Роберт, – не забывай, что пересадка – в Солт-Лейк-Сити, а там полно примерных христиан, побольше, чем в Ватикане.

– Мама, я уже не ребенок.

– Нет, ребенок.

– О ней позаботится авиакомпания, – прибавил Роберт. – И если уж на то пошло, с ней может полететь Эльза.

Роберт и Грейс терпеливо смотрели на Энни, ожидая ее решения. Еще по дороге из Бьютта Роберт заметил в Энни нечто новое – она как-то изменилась. В аэропорту он обратил внимание только на внешние перемены, обрадовавшись ее здоровому свежему виду. В машине Энни со спокойной веселостью прислушивалась к шутливой болтовне отца и дочери. Но позже ему показалось, что за ее подчеркнутой невозмутимостью кроется какая-то печальная тайна. В постели Энни довела его до блаженного безумия, но и тут он догадался, что не желание руководило ею, а нечто другое, какая-то скорбная неведомая ему тайна.

Роберт уверил себя, что все эти перемены, каковы бы они ни были, несомненно связаны с потерей работы. Но сейчас, дожидаясь решения жены, Роберт вынужден был признаться себе, что Энни для него – загадка.

Энни глядела в окно. Этот весенний день был прекрасен. Она повернулась к мужу и дочери, скорчив комическую печальную гримаску.

– Что ж, значит, придется куковать одной.

Все засмеялись. Грейс обняла мать:

– Бедненькая мамочка!

Роберт улыбнулся жене.

– Устрой себе небольшой отдых, – улыбнулся Роберт. – Наслаждайся жизнью. После года работы на Кроуфорда Гейтса тебе как никогда нужна передышка.

Позвонив в авиакомпанию, Роберт подтвердил заказ на билет для Грейс.

Костер развели у излучины реки, в укромном месте, где круглый год стояли грубо сбитые деревянные столы; верхние доски покоробились и пожухли от воды и солнца. Энни как-то наткнулась на столы во время утренней пробежки – от бега она и здесь не отказывалась. С того дня как перегоняли скот, она бегала только один раз, тогда же с изумлением услышав свои слова, обращенные к дочери. Энни тогда сказала, что идет бегать трусцой. Да, если она влилась в неисчислимую армию бегунов трусцой, значит, ее дела плохи.

Мужчины пришли раньше и занялись устройством костра. Грейс, которой даже с палкой было бы трудно доковылять сюда на заклеенном пластырем протезе, приехала к месту пикника вместе с Джо в «Шевроле», нагруженном всякой снедью и напитками. Дайана, Энни и близнецы отправились вслед за ними пешком. Шли они неторопливо, наслаждаясь предзакатным солнцем. Поездка в Лос-Анджелес перестала быть секретом, и мальчишки чуть с ума не посходили от радости.

Дайана держалась с Энни дружелюбнее обычного. Она искренне радовалась тому, что они так быстро нашли выход из затруднительного положения, и ничем не выказала своего неудовольствия, узнав, что Энни остается на ранчо.

– По правде говоря, Энни, я даже рада, что вы побудете здесь во время нашего отсутствия. Смоки – хороший парень, но очень молод, и я не уверена, что он сделает все, как надо.

Женщины не спеша шли к реке, впереди бежали близнецы. Только однажды оборвался неторопливый ручеек их беседы – когда в небе показалась пара белоснежных лебедей. Солнце играло на их гордо изогнутых шеях. Мягкие удары крыльев постепенно затухали в тишине.

Вскоре Энни услышала хруст сучьев и увидела вьющийся над тополиной рощицей тонкий дымок.

Мужчины развели костер на выступе у излучины, предварительно скосив там траву. Фрэнк показывал детям, как надо кидать в воду камешки, чтобы они по многу раз отскакивали, но у него не очень-то получалось, и дети безжалостно его высмеяли. Роберту доверили следить за мясом. В руке у мужа была банка пива. К своему поручению Роберт, со свойственной ему ответственностью, отнесся очень серьезно. Однако это не мешало ему одновременно болтать с Томом. Мясо же то и дело тыкал и переворачивал вилкой с длинной ручкой. В своей городской одежде Роберт выглядел здесь чужаком – особенно рядом с Томом.

Том первым заметил женщин и, приветливо им помахав, стал угощать напитками из портативного холодильника. Дайана взяла себе пива, а Энни – бокал белого вина, ею же привезенного. Когда Том передавал ей вино, она не осмелилась поднять на него глаза. Руки их на мгновение соприкоснулись, и от этого мимолетного касания сердце ее куда-то провалилось.

– Спасибо, – произнесла она.

– Значит, это вы следующую неделю будете хозяйкой на ранчо?

– Именно так.

– По крайней мере, останется кто-то, кто сумеет набрать номер, если что, не дай Бог, случится, – сказала Дайана.

Том улыбнулся и заговорщицки посмотрел на Энни. Сегодня он был без шляпы и, говоря, часто откидывал падающие на лоб белокурые волосы.

– Дайана считает, что бедняга Смоки не умеет считать до десяти.

Энни улыбнулась.

– Вы, как всегда, очень добры. Мы давно уже злоупотребляем вашим гостеприимством.

Том ничего не ответил, снова улыбнувшись, и на этот раз Энни удалось выдержать его взгляд. Она чувствовала, что, если даст себе волю, может легко утонуть в синеве его глаз. В этот момент прибежал Крэг, жалуясь, что Джо столкнул его в речку. Штаны мальчика были до колен мокрые. Дайана пошла разбираться, кто прав, кто виноват. Оставшись наедине с Томом, Энни ощутила нарастающую панику. Она многое хотела ему сказать, но обычные, банальные слова, подходящие к настоящей ситуации, не шли с языка. Она не знала, испытывает ли он нечто подобное и понимает ли, что с ней творится.

– Мне очень жаль, что у Грейс такая неприятность, – произнес Том.

– Да. Но мы нашли выход. Она сядет на Пилигрима, когда вы вернетесь из Вайоминга.

– Конечно.

– Спасибо. Роберт, к сожалению, этого не увидит, но, сами понимаете, она столько всего преодолела и, если не сделает этого последнего шага…

– Никаких проблем. – Том помолчал. – Грейс сказала мне, что вы уволились с работы.

– Все правильно.

– По ее словам, вы не очень-то расстроены.

– Нет. Я даже этому рада.

– Тогда все в порядке.

Энни улыбнулась и глотнула вина, надеясь хоть этим как-то сгладить неловкие паузы. Она бросила взгляд в сторону костра, Том тоже посмотрел туда же. Оставшись один, Роберт целиком сосредоточился на мясе. Можно не сомневаться – он превзойдет сам себя, подумала Энни.

– Ваш муж, вижу, знает, как обращаться с мясом.

– Да. Он любит готовить на костре.

– Отличный человек – ваш муж.

– Да. Очень хороший.

– Не могу понять, кому больше повезло. – Энни удивленно взглянула на Тома. Тот все еще смотрел на Роберта. Солнце било Тому в лицо – он перевел на нее глаза и улыбнулся. – Вам – потому, что встретили его, или ему – потому, что он нашел вас.

Потом все сидели и ели: дети – за одним столом, взрослые – за другим. В тополиной роще звонко звучал смех. Солнце садилось, и сквозь силуэты деревьев розовела река, отливавшая алыми и золотыми бликами. Когда стемнело, они зажгли свечи и поставили в высокие стеклянные сосуды – чтобы их не загасил ветер, которого, впрочем, не было. А потом стали следить за опасным полетом мотыльков, летевших на огонь.

Грейс, вновь обретя надежду сесть на Пилигрима, повеселела. После ужина попросила Джо показать Роберту фокус со спичками, и все дети сгрудились вокруг «взрослого» стола.

Когда спичка первый раз подпрыгнула, все радостно завопили. Роберт был заинтригован и попросил Джо повторить фокус, а потом – еще раз – более медленно. Муж сидел напротив Энни – между Томом и Дайаной. Энни видела, как на его лице пляшут тени. Роберт внимательно следил за каждым движением рук Джо, ища, как всегда, рациональное объяснение увиденному. Энни чуть ли не молилась, чтобы на этот раз он не нашел его, а если все-таки найдет, чтобы не показывал виду.

Роберт попробовал сам проделать фокус, но у него ничего не вышло. Джо тем временем распространялся насчет статического электричества – у него это хорошо получалось. Он уже предлагал Роберту опустить руку в воду, чтобы «увеличить заряд», но тут Энни увидела, что муж улыбается: он понял, в чем дело. Ну, не порть все, взмолилась она про себя. Пожалуйста, не порть.

– А я, кажется, понял, – сказал Роберт. – Ты подталкиваешь ее ногтем. Дай-ка еще разок попробовать.

Роберт потер спичку об волосы и медленно повел по своей ладони ко второй спичке. Когда они соприкоснулись, вторая с треском подпрыгнула. Дети загоготали. Роберт улыбался до ушей, радуясь, как мальчишка, поймавший крупную рыбу. Джо старался скрыть свое разочарование.

– Ну и умны эти юристы, – ввернул Фрэнк.

– А у Тома тоже есть свой фокус, – выкрикнула Грейс. – Мама? У тебя сохранилась та веревочка?

– Конечно, – ответила Энни. С тех пор, как Том передал ей тот шнурок, она всегда носила его с собой как величайшую ценность – ведь это все, что было у нее от Тома. Не подумав, она вынула шнурок и отдала Грейс. И тут же пожалела о своем поступке. Ее охватило внезапное предчувствие, охватило с такой силой, что она чуть не закричала. Конечно же, Роберт лишит тайны и это мистическое действие, а если так случится, нечто бесценное будет утрачено безвозвратно.

Грейс передала веревочку Джо, а тот попросил Роберта поднять палец. Все с интересом следили за происходящим. Все – кроме Тома. Он сидел немного в стороне и смотрел поверх свечи на Энни. Она знала, что он читает ее мысли. Джо уже накинул шнурок на палец Роберта.

– Не надо, – вдруг произнесла Энни.

Все повернулись к ней, удивленные взволнованной, нетерпеливой интонацией ее голоса. Она почувствовала, что краснеет, и с отчаянием улыбнулась, ища поддержки у присутствующих. Но все смотрели на нее с молчаливым недоумением.

– Я хочу… сама додуматься.

Джо мгновение колебался, не зная, относиться ли серьезно к ее словам, но потом все же снял шнурок с пальца Роберта и вернул Энни. Той показалось, что мальчик, как и Том, все понял. На помощь пришел Фрэнк.

– Молодец, Энни, – похвалил он. – Пока контракт не составлен, нечего показывать его юристам.

Все засмеялись, включая и самого Роберта. Но когда их взгляды встретились, Энни прочитала в глазах мужа удивление, а может… и боль. Но скоро разговор перешел на другую тему, и только Том видел, как она тихонько смотала веревочку и положила в карман.

4

В воскресенье поздно вечером Том, как обычно, навестил лошадей, а затем пошел домой укладывать вещи. В коридоре Дайана сурово выговаривала Скотту, который, стоя в пижаме, гундосил, что не может заснуть. Они улетали завтра в семь утра, и детей уложили раньше.

– Если не прекратишь ныть, никуда не поедешь.

– Ты что, оставишь меня одного?

– Дождешься.

– Не оставишь, не оставишь…

– Вот увидишь.

Поднявшись вверх по лестнице, Том увидел горы еще не уложенной одежды и открытые чемоданы. Подмигнув Дайане, он мигом увел с собой Скотта, потихоньку подталкивая мальчика к спальне. Крэг уже спал крепким сном, и Том, усевшись рядом со Скоттом на его кровать, стал шептаться с племянником, обсуждая поездку в Диснейленд и будущие прогулки верхом. Глаза Скотта быстро стали слипаться, и вскоре он тоже погрузился в сон.

Направляясь к себе в спальню, Том проходил мимо комнаты Фрэнка и Дайаны. Увидев Тома, невестка горячо поблагодарила его за помощь и пожелала спокойной ночи. Том быстренько уложил то, что решил взять с собой в недельную поездку – только самое необходимое, и открыл книгу, но ему что-то не читалось.

Он видел, когда работал с лошадьми, что Энни, отвозившая мужа и Грейс в аэропорт, уже вернулась. Том встал и подошел к окну. За желтыми шторами горел свет. Постояв немного в тщетной надежде увидеть хотя бы силуэт Энни, Том отошел от окна, умылся, разделся и лег в постель, снова взяв в руки книгу. Но читать сегодня никак не получалось. Том выключил свет и, закинув руки за голову, долго лежал на спине, представляя себе, что сейчас делает Энни в доме, где будет жить одна целую неделю.

В Шеридан он выезжал около девяти часов и собирался перед отъездом попрощаться с ней. Вздохнув, Том повернулся на бок, заставив себя погрузиться в сон, не принесший ему, однако, успокоения.

Около пяти часов утра Энни проснулась и некоторое время неподвижно лежала, глядя на освещенные солнцем желтые занавески. Тишина этого раннего утра казалась ей такой хрупкой, что она боялась пошевелиться – не хотела нарушить ее. Потом она снова ненадолго задремала и проснулась от шума автомобиля – видимо, это Букеры уезжали на аэродром. Интересно, подумала Энни, а Том встал, чтобы попрощаться с ними? Наверное, встал. Поднявшись, она раздвинула шторы. Автомобиль уже скрылся за поворотом, а у дома никого не было.

Спустившись в ночной рубашке вниз, Энни сварила себе кофе. Стоя у окна в гостиной, она держала чашку в обеих руках. Над рекой повис туман, стелился он и по низинам. Может быть, Том уже пошел к лошадям – проверить перед недельной разлукой, как там они. Если побежать сейчас по обычному маршруту, то, возможно, она и встретит его. Но это тоже рискованно. А что, если он, как обещал, зайдет, а ее не будет дома?

Энни пошла наверх и стала набирать ванну. Без Грейс дом опустел, и тишина давила. Отыскав на приемничке Грейс относительно приемлемую музыку, она легла в горячую воду, не очень надеясь на то, что это успокоит ее.

Через час она была одета. Она долго выбирала, что бы надеть, примеряя одну вещь за другой, пока в конце концов не разозлилась. Обругав себя идиоткой, она натянула старые джинсы и обычную футболку. Какая разница? Человек зайдет попрощаться, только и всего.

Когда Энни в двадцатый раз выглянула из окна, она увидела наконец, как Том вышел из дома и закинул свой рюкзак на заднее сиденье «Шевроле». Доехав до развилки, он остановился, и у Энни екнуло сердце – а что, если он проедет мимо? Но нет, он свернул к речному домику. Энни вернулась на кухню: пусть застанет ее за каким-нибудь делом, пусть все выглядит так, словно она ведет свою привычную жизнь, не зацикливаясь на нем. Она с беспокойством огляделась. Делать было абсолютно нечего. Посуда из посудомойки убрана, мусор выброшен, даже раковина (слава Богу!) блестела как новенькая. Пока она его ждала, уже все успела прибрать. Энни решила сварить еще кофе. Она услышала шуршание шин «Шевроле» и, выглянув в окно, увидела, что Том уже развернул машину в обратном направлении. Вылезая из автомобиля, он помахал ей.

Сняв шляпу, Том символически постучал в дверь, уже открывая ее.

– Привет.

– Привет.

Он стоял на одном месте, теребя шляпу в руках.

– Грейс и Роберт улетели без проблем?

– Да. Спасибо. А я слышала, как уезжали Фрэнк с Дайаной.

– Неужели?

– Да.

В воцарившейся тишине было слышно, как работает кофеварка. Они словно онемели и даже посмотреть друг другу в глаза у них не было сил. Энни прислонилась к раковине, стараясь держаться естественно, а сама больно впилась ногтями в ладонь.

– Кофе выпьете?

– Нет, спасибо. Мне пора.

– Как хотите.

– Ну что ж. – Том вытащил из нагрудного кармана листок бумаги и, подойдя ближе, вручил ей. – Здесь номер телефона в Шеридане, по которому меня можно найти. На тот случай, если понадобится.

Энни взяла листок.

– Спасибо. Когда вы вернетесь?

– Наверное, в субботу. Смоки приедет завтра – он присмотрит за лошадьми. Я сказал ему, что вы будете кормить собак. Может, как-нибудь покатаетесь на Римроке?

– Спасибо. Думаю, я так и сделаю. – Они посмотрели друг другу в глаза – Энни улыбнулась, а Том решительно кивнул.

– Ну а я пошел.

Повернувшись, он открыл дверь и вышел на крыльцо. Энни последовала за ним. Казалось, чьи-то руки сжимают ей сердце, унося жизнь. Том надел шляпу.

– До свидания, Энни.

– До свидания.

Стоя на крыльце, Энни провожала Тома взглядом. Он завел мотор, приподнял, прощаясь, шляпу, и машина тронулась.

Он провел в пути четыре с половиной часа, но время это измерялось не милями, а неуклонно нарастающей болью в груди. К западу от Биллингса Том, поглощенный мыслями об Энни, чуть не врезался в грузовик со скотом. Это немного отрезвило его, и Том решил на следующем повороте свернуть налево, выбрав более спокойную дорогу, ведущую к югу через Ловелл.

Эта дорога проходила вблизи Кларк-Форк – родных, памятных с детства мест, хотя многое тут изменилось. От старого ранчо не осталось и следа. Нефтяная компания здесь основательно похозяйничала, сделав то, что ей было выгодно, – распродала землю, разрезав на мелкие участки, на которых человеку, считай, просто негде жить. Том проехал неподалеку от кладбища, где покоились его деды и прадеды. Будь он в другом состоянии, то купил бы цветов и возложил на дорогие могилы, но сегодня просто проехал мимо. Только зрелище родных гор поддерживало его, вливая силы, и к югу от Бриджера Том свернул налево и направился по занесенной рыжеватой пылью дороге к Прайору.

Боль в груди усиливалась. Том опустил стекло, сразу почувствовав на лице теплый воздух, настоянный на густом аромате шалфея. Он ругал себя, обзывая влюбленным молокососом. Нет, нужно остановиться и постараться справиться с душевной смутой.

С того времени, как Том последний раз был в этих краях, у Бигхорновского каньона успели оборудовать нечто вроде экскурсионного центра с обзорной вышкой, местом для парковки, с картами и указателями с информацией о геологических особенностях гор. Том счел это неплохой идеей. Сейчас здесь стояли две машины с туристами из Японии, те непрерывно щелкали затворами фотоаппаратов, потом подъехали молодожены, которые попросили Тома снять их. Том выполнил их просьбу, и молодые люди, счастливо улыбаясь, пылко его поблагодарили. Через пару минут и они, и японцы расселись по машинам и укатили. Том остался один.

Облокотившись на стальные перила, Том смотрел вниз, где под тысячефутовой скалой из желто-розового известняка плескалась вода такого интенсивно-зеленого цвета, что казалась ненастоящей.

Почему он не схватил Энни в объятия? Том не сомневался, что она хочет этого, ну почему же тогда он не обнял ее? Что за приступ идиотского целомудрия? Он всегда считал, что, если мужчина и женщина хотят друг друга, они должны быть вместе. Да, она замужем. Но у него и раньше бывали связи с замужними женщинами. Это его никогда не останавливало, если только муж не был другом или не был психом, который мог и убить на почве ревности. Тогда в чем же дело? Том искал и не находил ответа – нет, такого с ним еще не бывало.

Внизу, на высоте примерно пятисот футов, над зеленой гладью реки парили птицы с черными спинками, он никак не мог определить их породу. И тут до Тома внезапно дошло: он не может без Энни существовать. Теперь он понял, что много лет назад пережила Рейчел. Тогда ему нечем было ответить ей. Ни одна женщина не вызывала у него таких чувств. И вот теперь он узнал, что это такое. До встречи с Энни он был цельным человеком, а сейчас – нет. Как будто она, прикоснувшись той ночью к его губам, унесла с собой часть его души, без которой он не мог жить.

Что ж, оно и к лучшему. Энни была благодарна Тому – во всяком случае, так ей казалось, – за то, что он оказался сильнее ее.

После отъезда Тома она взяла себя в руки и составила план занятий на текущий день и на все последующие. Надо постараться использовать время с умом. Позвонить наконец всем друзьям, проявившим к ней в эти дни участие, связаться с юристом и обсудить разные вопросы, связанные с увольнением, – словом, привести в порядок дела, запущенные на прошлой неделе. На отдых времени тоже хватит – она сможет гулять, ездить верхом, читать, может, даже начнет что-нибудь писать – правда, никаких идей у нее пока не было. И ко времени возвращения Грейс она, возможно, уже успокоится и остудит свой рассудок, а если повезет, и сердце.

Но все оказалось не так просто.

Солнце разогнало утреннюю хмурь – день обещал быть таким же теплым и ясным, как и предыдущий. Но как Энни ни хотела порадоваться его теплу, ничего не получалось. Она машинально делала все намеченное, а в душе царила равнодушная холодная пустота.

Около семи часов вечера Энни наполнила бокал вином и поставила на край ванны, а сама забралась в теплую воду, чтобы освежиться и помыть голову. По приемнику она поймала какое-то произведение Моцарта – несмотря на треск и прочие помехи, музыка немного ослабила нахлынувшее на нее чувство невыносимого одиночества. Чтобы взбодрить себя, Энни надела свое любимое платье – черное, с маленькими розовыми цветочками.

Солнце уже опускалось за горы, когда Энни, забравшись в «Лариат», поехала кормить собак. Те мигом окружили ее, возникнув словно ниоткуда, и следовали за ней до самой конюшни, где им оставили еду.

Она уже наполнила миски, когда послышался шум автомобиля, – Энни удивило, что собаки не обратили на него никакого внимания. Поставив перед ними еду, Энни вышла наружу.

Она увидела Тома на миг раньше, чем он ее.

Он стоял рядом с «Шевроле». Дверцы машины были распахнуты, и свет фар бил вперед, оттесняя сумерки. Услышав ее шаги, Том обернулся. Он опять снял шляпу, но на этот раз не мял ее нервно в руках, как сегодня утром. Лицо его было очень серьезным. Они стояли совершенно неподвижно, ярдах в пяти друг от друга, никто из них не осмеливался заговорить.

– Я решил… – Он нервно сглотнул. – Я решил, что мне лучше вернуться.

Энни кивнула и еле слышно пролепетала:

– Понимаю. – Она хотела сделать шаг навстречу ему, но ноги словно приросли к земле. Он это понял и, положив шляпу на капот машины, сам направился к ней. Видя, как Том приближается, Энни вдруг испугалась, что все, так долго копившееся в ней, может внезапно выплеснуться наружу, и этот могучий поток смоет ее, прежде чем он успеет подойти. Чтобы этого не случилось, Энни в страхе выбросила вперед руки; Том поспешил войти в их кольцо и крепко обнял ее – и только теперь она поняла, что спасена.

Дрожь била Энни, все тело сотрясали рыдания, и Том, желая унять эту дрожь, прижал ее к себе еще сильнее, а найдя ее лицо, ощутил на своей щеке влагу от слез и поспешил осушить их поцелуем. Постепенно дрожь унялась, и тогда Энни, скользнув влажной щекой по лицу Тома, нашла его губы.

Он целовал ее так же, как и тогда в горах, только еще более страстно, и оба поняли, что на этот раз пути назад нет. Том бережно обхватил щеки Энни ладонями, осыпая ее лицо поцелуями, а ее руки нежно гладили его спину. Какой он был мускулистый, какой худой – она могла бы сосчитать все его ребра… Когда же он провел руками по ее спине, Энни вся затрепетала.

Они слегка отстранились друг от друга, чтобы перевести дыхание, теперь встретились их глаза.

– Я не могу поверить, что ты здесь.

– А я не могу поверить, что уезжал.

Взяв Энни за руку, Том повел ее мимо «Шевроле», который так и остался стоять с распахнутой дверцей; свет его фар мягко сливался с нежными сумерками. Небо над темными горами окрасилось в оранжевый цвет, местами переходящий в карминный и багряный. Энни стояла на крыльце, ожидая, когда Том отопрет дверь.

Ведя ее за руку через гостиную, он не включил свет. Деревянный пол поскрипывал под их ногами, эти звуки эхом разносились по опустевшему дому, а со стен на них строго смотрели портреты.

Поднимаясь по лестнице, она так изнемогала от желания, что у нее кружилась голова. Проходя по коридору мимо открытых дверей, Энни видела разбросанные вещи и игрушки – словно на покинутом корабле. Его комната была также открыта; остановившись на пороге, Том пропустил ее вперед и закрыл дверь.

Комната была очень просторной и полупустой – Энни представляла ее совсем не такой, когда смотрела вечерами на его окно. Теперь из того же окна она видела речной домик, четко вырисовывавшийся на предвечернем багряном небе.

Том снова притянул ее к себе и поцеловал. Затем, не говоря ни слова, стал расстегивать длинный ряд пуговичек на лифе платья. Энни смотрела на его руки и на его лицо: между бровями у него пролегла сосредоточенная морщинка. Том поднял глаза, увидел, что она смотрит на него, но не улыбнулся, а только продолжал все так же глядеть, не прекращая возиться с пуговицами. Наконец платье распахнулось, и руки Тома коснулись ее кожи – Энни чуть не задохнулась. Обняв ее за талию, Том наклонился и нежно поцеловал в грудь.

Откинувшись назад, Энни закрыла глаза, забыв обо всем на свете, кроме этих мгновений. Остановилось время, пространство сократилось до размеров этой комнаты, и никого в этом мире сейчас не существовало, кроме их двоих. И неважно, как долго они будут вместе, и не надо думать, плохо это или хорошо. Потому что их потребность друг в друге была так сильна, что все остальное не имело значения.

Том подвел ее к кровати, и они стояли там, пока Энни сбрасывала туфли и расстегивала его рубашку. Теперь Том следил за ее движениями – с восторженным благоговением.

Никогда прежде не занимался он любовью в этой комнате. И после Рейчел – никогда в том месте, которое считал своим домом. Он ложился в постели многих женщин, но ни одну не звал в свою. Свои плотские потребости он утолял от случая к случаю, всегда сохраняя дистанцию, чтобы чувствовать себя свободным, чтобы ни в ком не испытывать нужды, той, что так мучила Рейчел и которую теперь изведал он сам, узнав Энни. Само ее присутствие здесь, в этой монашеской комнате, являлось потрясением основ.

Гаснущий закат отбрасывал свой последний красноватый отблеск на грудь Энни. Она расстегнула ремень Тома и «молнию» на его джинсах и вытащила полы уже расстегнутой рубашки.

Стягивая через голову майку, Том на какие-то секунды перестал видеть Энни, но ни на миг не переставал ощущать на себе ее руки. Склонившись, он поцеловал ложбинку между грудями, жадно вдыхая запах ее кожи – словно хотел утонуть в нем. Платье легко соскользнуло с ее плеч.

– О, Энни…

Она открыла губы, словно хотела что-то сказать, но потом молча расстегнула белый, отделанный кружевом бюстгальтер, спустила бретельки. Ее тело было изумительно красивым. Солнце позолотило шею и руки россыпью мелких веснушек. Груди ее оказались полнее, чем он думал, – упругие, с большими сосками. Том нежно погладил их, а потом прижался лицом, чувствуя, как под его губами наливаются и твердеют соски. Руки Энни оказались на его расстегнутой «молнии».

– Пожалуйста, – выдохнула она.

Том сдернул с кровати выцветшее одеяло, открыв простыни, и Энни легла на них, глядя, как он снимает ботинки, носки, а затем джинсы и трусы. Раздеваясь, Том не чувствовал никакого смущения, и Энни – тоже. Ведь они подчинялись таинственной могучей силе, которая заставляла трепетать не только их тела, но и души. Силе, которой неведомы стыд и прочие условности.

Забравшись в постель, Том встал над ней на коленях, а Энни, подавшись вперед, бережно взяла в руки его алчущую плоть и, наклонившись, так нежно коснулась ее губами, что Том содрогнулся от блаженства… он закрыл глаза, стараясь сдержать охватившие его чувства.

Когда Том осмелился вновь взглянуть в глаза Энни, они были потемневшими от желания – отражение этого желания, он знал, читалось и на его лице. Энни откинулась на простыни и приподняла бедра, чтобы ему было легче снять с нее трусики телесного цвета. Том ласково погладил обтянутый трикотажем мягкий холмик и осторожно стянул их.

Его взору открылся темно-янтарный треугольник. На густых завитках мягко отсвечивали последние блики заходящего солнца. Прямо над треугольником белел шрам от кесарева сечения. Вид этого шрама так растрогал Тома – он покрыл его поцелуями. Но шелковистые завитки и теплый нежный запах ее лона притягивали Тома еще более властно. Однако он поднял голову и немного откинулся назад, желая увидеть ее всю.

Мужчина и женщина жадно созерцали наготу друг друга, не в силах насытиться. Слышалось только прерывистое – в унисон – дыхание.

– Я хочу ощутить тебя внутри, – шепнула Энни.

– Мне не надо?..

– Не думай об этом. Все безопасно. Просто войди в меня.

С искаженным от страсти лицом Энни вновь потянулась к нему, и Том ощутил, как ее пальцы сомкнулись у самого корня его мужского естества. Продолжая стоять на коленях, он медленно, ведомый ею, двинулся вперед.

Увидев раскрывшуюся ему навстречу Энни и ощутив ласку ее лона, Том вдруг представил тех птиц с черными спинками, названия которых так и не вспомнил, – раскинув крылья, они парили над ярко-зеленой речкой. Словно после очень долгого отсутствия он возвратился наконец туда, где – в единственном месте на земле – мог вновь обрести цельность и равновесие. Когда Том вошел в нее, Энни показалось, что он пробудил к жизни ее лоно, наполнив его упоительным жаром; он медленной волной поднимался вверх по всему телу, обволакивая мозг блаженством. Она ощущала, как его плоть все больше твердеет в ней и как ладно они подогнаны друг к другу. Руки его жадно ласкали ее груди, а потом он стал целовать их, и Энни открыла глаза, ощутив, как его зубы чуть стиснули ее сосок.

Кожа у Тома тоже была белая, хотя и не такая белая, как у нее; на худой груди – крестообразная поросль – чуть темнее, чем выгоревшие на солнце волосы. Будто состоящее из углов тело Тома было удивительно гибким: этого требовала работа с лошадьми – она и сделала его таким. Он предавался наслаждению с той уверенной сосредоточенностью, какую Энни и раньше замечала в нем. Как же так получилось, что это незнакомое мужское тело, эти мышцы и кожа, эта тайная его плоть, которую она до этого мига не видела обнаженной, кажутся такими родными и знакомыми, так хорошо понимают ее собственное тело?

Губы Тома зарылись в ее подмышку, язык ласкал отросшие шелковые волоски. Повернув голову, Энни увидела стоящие на комоде фотографии в рамках, в какой-то момент они чуть не вернули ее в реальный мир, где с ней не могло происходить ничего подобного и где ее ожидало только чувство вины… Нет… не сейчас, только не сейчас, сказала она себе и, притянув голову Тома, прильнула к его губам, вновь обретя забвение.

После долгого поцелуя Том слегка отстранился, глядя на нее сверху, и наконец улыбнулся, не прекращая медленных упоительных движений.

– Помнишь, как мы впервые ездили верхом? – спросила Энни.

– Помню каждое мгновение.

– А беркутов? Помнишь их?

– Да.

– Мы – как они. Стали сейчас. Как они.

Том согласно кивнул. Они напряженно смотрели друг другу в глаза – теперь уже не улыбаясь, предчувствуя надвигающуюся лавину. По лицу Тома пробежала судорога, потом по телу – он сделал решающий рывок, и в Энни хлынула живительная струя. Изогнувшись под Томом и давая ему возможность проникнуть в нее как можно глубже, она вдруг почувствовала, как лоно ее сладостно содрогнулось, и из потаенных глубин ее естества устремились пылающие волны, они охватывали огнем каждую клеточку, неся с собой жар его плоти. Наконец он заполнил собой всю ее, и они стали одним целым.

5

Проснувшись на рассвете, Том мгновенно ощутил подле себя тепло ее тела. Энни лежала рядом, уютно устроившись на его руке. Он чувствовал ее дыхание на своей коже и прикосновение равномерно вздымавшейся груди. Правую ногу она закинула на него, отчего завитки на лобке приятно щекотали бедро Тома. Правая рука лежала у него на груди, чуть выше сердца.

Это был тот час, который вносит ясность в отношения мужчины и женщины: мужчина стремится улизнуть, а женщина – удержать его. Сколько раз Том сам переживал непреодолимое желание сбежать на рассвете, как вор. Такое поведение диктовалось не столько чувством вины, сколько страхом, что потребность женщины в дружеском нежном внимании после ночи, полной плотских утех, может привести к слишком серьезным отношениям. Возможно, тут действовал первобытный инстинкт – бросил свое семя и давай деру.

Но сейчас Тому совершенно не хотелось бежать.

Он лежал не шевелясь, чтобы не потревожить сон Энни. Неожиданно ему пришло в голову, что, возможно, он боится ее пробуждения. В течение всей ночи, когда они пытались утолить свой безумный животный голод, свою безмерную страсть, Энни ни разу не дала ему понять, что сожалеет о случившемся. Но Том знал, что при свете дня все выглядит иначе, и поэтому не двигался, глядя, как за окном просыпается утро, и наслаждаясь тем, что Энни лежит на его руке, забывшись невинным сладким сном.

Вскоре Том снова впал в дрему. Второй раз он проснулся от шума автомобиля. Энни теперь спала на другом боку, а он лежал, тесно прижавшись к ней и уткнувшись лицом в нежно благоухающий затылок. Когда он отодвинулся, Энни что-то пробормотала, не просыпаясь, и Том осторожно вылез из кровати, неслышно подобрав одежду.

Это приехал Смоки. Он поставил автомобиль рядом с двумя другими и изумленно созерцал шляпу Тома, так и пролежавшую всю ночь на капоте «Шевроле». Тревога на его лице сменилась улыбкой облегчения, когда скрипнула дверь и Том собственной персоной направился к нему.

– Привет, Смоки.

– А я думал, ты уехал в Шеридан.

– Я собирался. Но у меня изменились планы. Извини, нужно было тебя предупредить. – Другу в Шеридан Том позвонил с бензоколонки в Ловелле и извинился перед ним, сославшись на неотложные дела, а вот про Смоки напрочь забыл.

Смоки вручил Тому мокрую от росы шляпу.

– А я уж думал, что тебя похитили инопланетяне. – Парень бросил взгляд на машину Энни. Том видел, что он мучительно соображает.

– А что, Энни и Грейс не полетели на Восток?

– Улетела одна Грейс. Она вернется в конце недели, а Энни будет дожидаться ее здесь.

– Ясно. – Смоки нерешительно кивнул, но Том видел, что работник не совсем понимает, что к чему. Том бросил взгляд на «Шевроле» – автомобиль так и простоял всю ночь с включенными фарами.

– Что-то стряслось с аккумулятором, – сказал Том. – Может, поможешь?

Его слова ничего не объясняли, но переключили внимание Смоки – сомнения исчезли с его лица.

– Конечно, – отозвался тот. – Все, что нужно, у меня с собой.

Энни открыла глаза и почти сразу вспомнила, где находится. Она повернулась, уверенная, что Том рядом, и, не увидев его, слегка встревожилась. Еще больше она разволновалась, услышав на улице голоса и хлопанье дверцы автомобиля. Откинув простыни, Энни встала с кровати и пошла к окну. Густая жидкость потекла по ногам, а внутри все саднило, но это было приятно – сладкая память о прошедшей ночи.

Сквозь шторы Энни видела, как грузовичок Смоки отъехал от конюшни, а Том махал ему вслед рукой. Потом он повернулся и направился к дому. Даже если бы Том поднял голову, то не увидел бы ее. Тайно за ним наблюдая, Энни гадала, как повлияет эта ночь на их отношения. Не станет ли он считать ее распутной бабенкой? И что она думает о нем?

Прищурившись, Том смотрел на небо, почти очистившееся от облаков. Собаки прыгали у его ног, на ходу он гладил их и что-то говорил. Энни поняла, что ее отношение к нему – такое же, как прежде.

Принимая душ в его маленькой ванной, она ждала, что ее вот-вот охватит чувство вины или раскаяния, но ничего подобного. Ее беспокоило только одно: как он отнесся к тому, что случилось? Простые туалетные принадлежности, лежавшие у раковины, вызвали у нее нежность – ведь это были его вещи. Энни почистила зубы щеткой Тома. На стене висел большой махровый халат синего цвета. Энни надела халат, с наслаждением вдыхая знакомый запах, и вернулась в комнату.

Когда она входила, Том уже раздвинул шторы и смотрел на улицу. Он повернулся на шум, и Энни вдруг вспомнила, что похожая сцена произошла в Шото, в тот день, когда Том приехал, чтобы вынести свой окончательный приговор относительно Пилигрима. На столе стояли две чашки с дымящимся кофе.

– Я сварил кофе, – сказал он, глядя на нее с чуть заметной тревогой.

– Спасибо.

Энни взяла чашку двумя руками – как пиалу. В этой большой комнате они смотрелись как гости, приехавшие на вечеринку раньше других. Он кивнул, указывая на халат:

– Тебе идет. – Энни с улыбкой отхлебнула – кофе был крепкий и очень горячий. – В доме есть ванная и поприличней…

– Твоя – просто чудо.

– Это Смоки приезжал. Совсем забыл позвонить ему.

Они замолчали. Где-то у реки заржал конь. Том выглядел таким несчастным, что Энни вдруг испугалась. А что, если он скажет: прости, мы совершили ошибку, давай все забудем.

– Энни?

– Что?

Он нервно сглотнул.

– Я хочу, чтобы ты знала. Что бы ты ни чувствовала, что бы ни думала, как бы ни поступила – я все приму с радостью.

– А что чувствуешь ты?

– Что люблю тебя. – Он улыбнулся и слегка пожал плечами – от этого беспомощного движения у нее чуть не разорвалось сердце. – Вот и все.

Энни поставила чашку на стол и подошла к нему; они крепко прижались друг к другу, так крепко, будто весь свет ополчился против них, желая разлучить.

До возвращения Грейс и Букеров оставалось четыре дня и четыре ночи. Одна длинная цепь «сейчас». И надо жить только ими, думала Энни, не вспоминая о прошлом и не загадывая на будущее. И что бы ни случилось потом, какие бы испытания ни послала им судьба, эти дни навсегда останутся с ними – впечатанные в сознание и в сердце.

Они опять и опять любили друг друга – пока солнце, обойдя дом, вновь не остановилось на них, узнав старых знакомцев. И тогда, лежа в объятиях Тома, Энни сказала ему, о чем мечтает: снова очутиться в горах – в том месте, где они впервые поцеловались и где теперь могли быть совсем одни, и судьями им пусть будут горы и небеса.

Они перебрались через речку незадолго до полудня.

Пока Том седлал коней и укладывал на вьючную лошадь походный багаж, Энни отправилась на машине в речной домик – переодеться и взять кое-что из вещей. Оба брали с собой еду. Кроме того, хотя Энни ничего не говорила, а Том ни о чем не спрашивал, было ясно, что ей нужно позвонить мужу в Нью-Йорк и сочинить правдоподобный предлог для отсутствия. Тому нечто подобное надо придумать для Смоки, который был несколько огорошен постоянными изменениями планов Тома.

– Так ты решил проведать скот?

– Да.

– Один или…

– Со мной поедет Энни.

– Ага. Ясно. – Воцарилось молчание, и Том понял, что Смоки уж что-то сообразил.

– Прошу тебя, Смоки, никому ни слова.

– Конечно, Том. Обещаю – могила.

Смоки сказал, что приглядит за лошадьми. Том знал, что во всем может положиться на него.

Перед отъездом Том пошел к загонам и выпустил Пилигрима пастись с молодняком – этих коней он недавно стал приучать к узде. Обычно Пилигрим сразу несся прочь, но сегодня, стоя у ворот, провожал Тома взглядом, пока тот не дошел до того места, где оставил оседланных лошадей.

Том отправлялся в горы на той же чалой с рыжиной кобылке, что и в прошлый раз. Сев в седло и взяв за поводья Римрока, он двинулся к речному домику. Оглянувшись, Том с удивлением обнаружил, что Пилигрим все так же стоит у ворот и смотрит ему вслед: словно почувствовал, что в их жизни произошла перемена.

Энни спустилась к нему на тропу почти сразу же.

Трава на лугу за переправой стала за это время сочной и высокой: скоро сенокос. Ноги лошадей путались в высокой траве. В тишине слышалось только поскрипывание седел.

Том и Энни долго молчали, но молчание это было легким. Энни уже многое знала об этой земле, об этих травах и цветах. Но, возможно, она молчала не потому, что знала теперь все названия, а просто они перестали иметь для нее значение. Ведь важны не названия вещей, а их сущность.

Когда солнце стало сильно припекать, они остановились у того же водоема, что и прежде, напоили лошадей и сами немного перекусили – тем, что захватила с собой Энни, – хрустящими хлебцами, сыром и апельсинами. Энни очистила свой апельсин с одного раза, не отрывая ножа и превратив кожуру в одну извивающуюся змейку, и очень смеялась, когда Тому не удалось это повторить.

Они пересекли плоскогорье, где цветы начинали увядать, и теперь уже вдвоем поднялись на вершину горы. На этот раз оленей там не было, зато они увидели вдали, примерно в полумиле, несколько мустангов. Том шепнул Энни, чтобы она остановилась. Мустанги стояли против ветра и не чуяли всадников. Это было семейство из семи кобыл, пятеро – с жеребятами. С ними паслись два жеребца, еще слишком молодых, чтобы отделиться от родичей. Главу семьи – огромного мустанга – Том раньше не видел.

– Какой красавец! – восхитилась Энни.

Жеребец был действительно великолепен. С мощной грудью, замечательной осанкой, крепко сбитый – весил он не меньше тысячи фунтов. А шкура – белая как снег! Отец семейства был занят важным делом – отгонял надоедливого приставалу: гнедой жеребец заигрывал с кобылами.

– В это время года страсти накаляются, – тихо произнес Том. – Ничего не поделаешь – брачный сезон, и этот молодой симпатяга тоже хочет завести подружку. Он еще долго будет преследовать эту семью – возможно, даже с дружками, такими же одинокими воздыхателями. – Том огляделся. – А вот и они. – Он махнул рукой в их сторону: примерно в полумиле от семейства белого мустанга паслось еще с десяток жеребцов. – У нас их называют «холостяцкой компашкой». Они проводят время, как все прочие молодые люди, – пьянствуют, выхваляются друг перед другом, вырезают на деревьях свои имена, а потом вырастают и отбивают жен у других парней, что постарше.

– Понятно. – По насмешливому тону Том понял, что Энни увидела в его словах некий подтекст. Она искоса взглянула на него, но он не ответил на ее взгляд. Том и так прекрасно представлял, как подрагивают сейчас уголки ее рта, и ему было приятно, что он уже знает эту ее гримаску.

– Да, отбивают. – Том не сводил глаз с мустангов.

Жеребцы сошлись нос к носу, за противостоянием с интересом следили кобылы, жеребята и друзья осмелевшего жеребца. Внезапно самцы взорвались яростью – замотали головами, издав истошное ржание. Обычно на этом этапе более слабый отступал, но гнедой не сдавался. Встав на дыбы, он продолжал ржать, белый тоже вздыбился, пытаясь сразить противника копытами. Даже на расстоянии было видно, как сверкают в оскале зубы. Слышались удары копыт. Через несколько секунд схватка закончилась – гнедой с позором бежал. Белый жеребец проводил его взглядом, а затем, оглянувшись на Тома и Энни с победным видом, поспешил увести семейство.

Снова почувствовав на себе взгляд Энни, улыбнулся ей и пожал плечами.

– Кому-то повезло, а кому-то – нет.

– А тот, другой, еще вернется?

– Обязательно. Поднакачает мышцы в гимнастическом зале и вернется.

Они развели костер у речушки, недалеко от того места, где впервые поцеловались. Пекли, как в прошлый раз, картофель в золе и, пока он доходил, стали устраивать себе ложе, положив рядышком свои постельные мешки, а в изголовье приспособив седла. С другого берега за ними с любопытством наблюдали коровы.

Поджарили на закопченной сковородке яичницу с колбасой (Энни диву давалась, что яйца остались целы, не разбились). Хлебом они подобрали с тарелок растекшиеся темные желтки, потом съели дымящийся картофель. Помыв в речке миски, они разложили их на траве – сохнуть. Потом разделись и при свете костра любили друг друга под небом, затянутым облаками.

В их соитии была какая-то благоговейная торжественность, словно они совершали ритуал. Обеты, данные здесь, священны, подумала Энни…

Позже Том сидел, привалившись к седлу, а Энни лежала в его объятиях, прижавшись спиной к его груди. Похолодало. В горах слышались жалобные завывания и визг. Том сказал, что это койоты. Он набросил на плечи одеяло, и они оказались словно в коконе, защищенные от надвигающейся тьмы. «Теперь нам не страшно ничто в этом мире», – мелькнуло в мыслях Энни.

Они долго говорили, глядя на языки пламени. Энни рассказала Тому об отце и о тех экзотических странах, где они с ним побывали. И о том, как встретила Роберта, и каким умным и основательным он ей показался. Таким взрослым и чутким. Да он и есть такой – прекрасный, замечательный человек. У них был неплохой брак, да он, впрочем, и остался таким. Но теперь, оглядываясь назад, она понимает, что искала в Роберте замену отцу – искала надежности, уверенности в будущем и безоговорочной любви. Все это, не задумываясь, давал ей Роберт. Она же отвечала ему верностью.

– Это не означает, что я не люблю его, – сказала Энни. – Я его люблю. Правда. Но эта любовь похожа больше – даже не знаю – на благодарность, что ли.

– Благодарность за его любовь?

– Да. И за Грейс. Наверное, это звучит ужасно?

– Нет.

Энни спросила, не так ли было у него с Рейчел, и Том ответил: нет, все было иначе. Энни молча выслушала историю его любви. Она вспоминала красивое лицо на фотографии в комнате Тома, темные глаза и шапку блестящих волос и пыталась представить себе их жизнь. Улыбка на фото плохо вязалась с той печальной историей, о которой рассказал ей Том.

Впрочем, Энни тогда обратила внимание не столько на женщину, сколько на ребенка, испытав при этом чувство, в котором она в первый момент не распознала ревность. Нечто похожее Энни пережила, обнаружив инициалы Тома и Рейчел на бетонном покрытии. Как ни странно, но фотография взрослого Хэла не вызвала у нее подобных эмоций. У темноволосого – в мать – юноши были глаза Тома. Пусть и застывшие во времени, они не давали зародиться недобрым чувствам.

– Ты видишься с ней? – спросила Энни, когда Том закончил рассказ.

– Уже несколько лет не видел. Но по телефону иногда говорим. Преимущественно о Хэле.

– Я видела его фотографию в твоей комнате. Он очень красив.

– Да. Правда. – Она почувствовала, что Том улыбнулся.

На некоторое время воцарилось молчание. Прогоревшая ветка рассыпалась, взметнув в темноту сноп оранжевых искр.

– А ты хотела еще детей? – спросил Том.

– Да, конечно. Но мне не удавалось их выносить, и в конце концов мы оставили эту затею. Но я очень хотела – особенно ради Грейс. Хотела, чтобы у нее был брат или сестра.

Они снова замолкли, и Энни показалось, что она знает, о чем думает Том. Но мысль эта была слишком печальной, и даже здесь, на краю света, ни один из них не осмелился произнести ее вслух.

…За два дня Том и Энни проехали по многим возвышенностям и низинам горного массива Франта, иногда, спешившись, шли пешком. Они видели на пути лося и медведя, а однажды Тому показалось, что за ними с высокого утеса наблюдает волк. Почувствовав, что человек заметил его, он тут же исчез, и Том решил, что действительно – просто показалось. Энни он ничего не сказал: не хотел ее волновать.

Они бродили по укромным долинам, надежно сокрытым от людских глаз и густо поросшим толокнянкой и высокогорными лилиями; они гуляли по лугам, ярко-синим от зарослей люпина.

В первую ночь пошел дождь, и Том поставил на плоской зеленой лужайке палатку, вбив в землю сучья от поваленной осины. Однако они успели промокнуть до нитки и, закутанные в одеяла, сидели, прижавшись друг к другу у входа, дрожа и смеясь. Глотая горячий кофе из почерневших жестяных кружек, они смотрели на лошадей, которые спокойно пощипывали траву, не обращая внимания на сбегавшие по бокам водяные струи. Глядя на освещенное масляной лампой лицо Энни, на ее мокрые волосы и шею, Том понял: отныне для него нет никого прекраснее этой женщины.

Ночью, когда она заснула в его объятиях, Том лежал, прислушиваясь к барабанной дроби дождя на брезенте, и пытался, как советовала Энни, не думать о том, что с ними будет, а жить только настоящим моментом. Но ничего не получалось.

Следующий день выдался солнечным и жарким. В пути они наткнулись на озерцо, образовавшееся у подножия водопада. Энни сказала, что хочет искупаться, Том шутливо заартачился, дескать, он уже не молод. Но она настаивала, и, раздевшись догола, они на глазах у изумленных лошадей нырнули в ледяную воду. Она обожгла их огнем; они тут же выскочили на берег и прижались друг к другу.

Ночью небо замерцало зелеными, синими и алыми огнями. Энни никогда еще не видела полярного сияния, да и Тому до сих пор не доводилось видеть его так близко. Огромная сверкающая арка заполнила полнеба. Они опять сомкнули объятия, и Том ловил в глазах Энни отблески небесного огня.

Эта ночь была последней. И хотя они не смели об этом говорить, об этом исступленно кричали их слившиеся тела. Они наслаждались друг другом, не зная отдыха, не тратя времени на сон, и не могли никак насытиться, словно предчувствуя, что впереди их ждет бесконечная голодная зима. Они остановились, лишь почувствовав ломоту в сведенных от напряжения мышцах и саднящую боль в коже, там где соприкасались их тела. Остановились, когда уже не могли сдержать крик боли. И крик этот поплыл в сияющей тишине ночи к вершинам сосен и поднялся еще выше – к молчаливым горным пикам, торжественно внимавшим их страсти.

Немного погодя, когда Энни уснула, Том услышал похожий на отдаленное эхо вой: дикий, леденящий кровь, он заставил затрепетать все живое. И Том понял, что не ошибся: там, на утесе, он действительно видел волка.

6

Энни очистила луковицы, потом разрезала их пополам и наконец нашинковала, стараясь дышать ртом, чтобы не заплакать. Она постоянно чувствовала на себе взгляд Тома: он словно вливал в нее силу, пробуждая таланты, которых она никогда за собой не знала. То же самое она ощущала, занимаясь с ним любовью. Может быть (она улыбнулась), может быть, и лошади в его присутствии становятся умнее и талантливей.

Том даже не притронулся к бокалу с вином, который она перед ним поставила. Доносившаяся из гостиной музыка, пойманная Энни по приемнику Грейс, сменилась заумной дискуссией о каком-то неизвестном ей композиторе.

– На что ты смотришь? – мягко спросила она.

– На тебя. А что, мешаю?

– Наоборот, мне нравится. Сразу кажется, что я все делаю правильно.

– Ты прекрасно готовишь.

– Совсем не умею.

– А по-моему – прекрасно.

Энни боялась, что по возвращении на ранчо бытовые хлопоты грубо вторгнутся в их идиллию. Но, как ни странно, этого не случилось. Энни не покидало состояние блаженного покоя. Том сразу же пошел к лошадям, а она осталась просматривать накопившиеся без нее сообщения. Самое важное было от Роберта: он называл номер рейса Грейс и время ее прибытия в Грейт-Фоллс. Еще Роберт сообщал, что встреча с Венди Ауэрбах прошла на редкость удачно – Грейс так понравилась ее новая нога, что она собирается принять участие в марафоне.

Даже после разговора с ними обоими по телефону непривычное состояние душевного покоя не исчезло, а еще больше укрепилось. То, что она провела пару дней в горах, в хижине Букеров, не вызвало у Роберта никаких подозрений. Энни и раньше частенько отправлялась куда-нибудь одна. Скорее всего он расценил эту ее вылазку как желание уединиться и обдумать, чем заняться в будущем. Он просто спросил, как она провела время в горах, и Энни ответила: очень хорошо. Так что ей даже не пришлось лгать.

– Что-то ты пристрастилась к бивуакам, к жизни под открытым небом. Вижу, твой новый девиз – назад к природе. Я даже стал беспокоиться.

– И что же именно тебя беспокоит?

– А вдруг ты захочешь совсем туда перебраться – тогда мне придется срочно переквалифицироваться и стать специалистом по тяжбам из-за скота.

Положив трубку, Энни задумалась, почему ни его голос, ни голос Грейс не пробудили в ней ожидаемого чувства вины. Видимо, все ее душевные силы были сосредоточены сейчас на другом: на том, что у них с Томом осталось всего несколько часов, и они пролетят как один миг.

Энни готовила для Тома свое фирменное блюдо – спагетти, которые ей так и не удалось довести до должной кондиции в день памятного ужина. Купленные в Бьютте корневища базилика прекрасно принялись. Когда она срывала зелень, подошел Том, обняв ее за талию, поцеловал в шею. От прикосновения его губ у Энни перехватило дыхание.

– Хорошо пахнет, – сказал Том.

– Что именно? Базилик или я?

– И то, и то.

– А знаешь, в древности траву базилика использовали при бальзамировании.

– Ты говоришь о мумиях?

– Да. Базилик препятствует разрушению тканей.

– А я думал, он помогает обуздать плоть.

– И это тоже – так что, смотри, много его не ешь.

Порезав траву, Энни бросила ее на сковородку, где уже тушились помидоры и лук, и медленно обернулась. Ее лоб оказался точно напротив его губ, и Том нежно поцеловал его. Опустив глаза, Энни засунула большие пальцы рук в карманы его джинсов и вдруг поняла: без этого человека она не сможет жить.

– О, Том, я так люблю тебя!

– И я люблю тебя.

Они выключили свет и зажгли свечи. Спагетти удались на славу. Том спросил, разгадала ли она фокус с веревочкой. Энни ответила, что нет, не разгадала.

– Она у тебя с собой?

– А как же!

Энни вытащила бечевку из кармана. Том попросил ее поднять палец и внимательно следить за его действиями, потому что он покажет фокус только один раз. Она повиновалась и старательно следила за сложными движениями его рук, пока узел не затянулся на их соприкасающихся пальцах. А потом Том легонько потянул за край бечевку, и не успела та развязаться, как Энни уже поняла, в чем тут дело.

– Дай я попробую, – сказала она и в точности воспроизвела все движения Тома – бечевка легко соскользнула с пальцев.

Откинувшись на стуле, Том улыбнулся, и в этой улыбке было столько же печали, сколько и любви.

– Ну вот, теперь ты знаешь.

– Оставить веревочку у себя?

– Она тебе больше не нужна. – И Том сунул ее в карман.

Пришли все, хотя Грейс очень надеялась, что почти никто не придет. Можно было ожидать и еще каких-нибудь непредвиденных зевак – слишком уж разрекламировали это событие. Грейс окинула взглядом толпу у ограды большого манежа: мама, Фрэнк, Дайана, Джо, близнецы в одинаковых шапочках из Голливуда, даже Смоки не поленился прийти. А вдруг у нее не получится? Нет, получится, твердо сказала себе Грейс. Она не допустит провала.

Оседланный Пилигрим стоял посередине манежа. Том поправлял поводья. Конь выглядел великолепно, хотя Грейс никак не могла привыкнуть к виду ковбойского седла. Однако, поездив на Гонзо, она поняла преимущества этого седла перед своим старым английским: в нем она держалась увереннее, и потому именно оно было сегодня на Пилигриме.

Этим утром они с Томом постарались и расчесали последние спутанные пряди в гриве и хвосте коня: теперь они блестели как шелковые. Если бы не шрамы, подумала Грейс, то хоть сейчас на выставку. Пилигрим всегда чувствовал важность момента и умел себя продемонстрировать. Неужели прошел уже почти год с тех пор, как она впервые увидела его на фотографии, присланной из Кентукки.

Том несколько раз спокойно провел коня по кругу. Грейс стояла рядом с матерью и глубоко дышала, стараясь превозмочь волнение.

– А что, если он только Тому разрешает садиться на него? – прошептала она.

Энни обняла ее за плечи.

– Девочка моя, если бы Том сомневался в Пилигриме, он ни за что не позволил бы тебе даже приблизиться к нему.

Да. Это правда. Но от этого она нервничала не меньше.

Том отпустил Пилигрима и теперь шел к ним. Грейс выступила вперед. Новый протез почти не затруднял движений.

– Ну как, ты готова? – спросил Том. Грейс, судорожно сглотнув, только молча кивнула, боясь, что голос подведет ее. Но ей не удалось скрыть свое волнение, и Том, подойдя ближе, шепнул:

– Послушай, Грейс, можно все отложить. По правде говоря, я никак не думал, что соберется столько зевак.

– Все хорошо. Пусть смотрят.

– Ты уверена?

– Да.

Том обнял ее за плечи, и они пошли вдвоем к стоявшему на рыжем песке Пилигриму. Увидев, что к нему направляются, конь навострил уши.

Сердце Энни отчаянно билось; ей даже казалось, что стоящая рядом Дайана слышит его стук. Она и сама не понимала, за кого она волновалась больше – за Грейс или за себя. То, что происходило сейчас на манеже, было очень для нее важно, означало одновременно и начало и конец, – но конец чего и для кого? И чему начало? Нет, она пока смутно себе все это представляла. Все эмоции сплелись в один клубок, закружили ее, и, пока все кружится, она не в состоянии понять, что ее потом ждет, ее и всех их.

– А у вас смелая дочка, – сказала Дайана.

– О да!

Том велел Грейс стать недалеко от Пилигрима, но все же не очень близко: чтобы зря его не беспокоить. Сам же подошел к Пилигриму вплотную и, спокойно взяв в руки уздечку, прислонился щекой к его морде. Некоторое время он поглаживал его, успокаивая. Пилигрим же не спускал глаз с Грейс.

Даже со своего места Энни видела, что что-то не так.

Том мягко пытался заставить коня двинуться вперед, но тот упирался, вскидывал голову и исподлобья поглядывал на Грейс. Том прекратил свои попытки и стал снова водить коня по кругу, держа за узду и заставляя по команде поворачиваться. Ходьба, похоже, успокоила Пилигрима. Но едва Том направил коня к Грейс, как тот снова заупрямился.

Энни не видела лица Грейс – дочь стояла к ней спиной. Но и не видя, знала, как та расстроена.

– Не уверена, что стоит продолжать, – сказала Дайана.

– Все будет в порядке, – быстро отозвалась Энни, пожалуй, чересчур резковато – словно она затыкала Дайане рот.

– Конечно, – не очень уверенно поддержал ее Смоки.

Том вновь отвел Пилигрима от Грейс и еще немного походил с ним. Поняв, что ничего не меняется, Том сел на коня и размашистым шагом прошел несколько кругов по манежу. Грейс, повернувшись, следила за ними.

Теперь ее лицо стало видно Энни, и они с дочерью обменялись не слишком бодрыми улыбками.

Том ни на кого не смотрел и ни с кем не говорил, целиком поглощенный Пилигримом. Он нахмурился. Энни не понимала, почему: встревожен он или просто сосредоточен. Однако она знала, что обычно, работая с лошадьми, Том предпочитает не показывать своего беспокойства.

Наконец он спрыгнул с Пилигрима и повел коня к Грейс. И снова тот заартачился. На этот раз девочка так резко повернулась, что чуть не упала. Она уходила с манежа вся поникшая. Энни видела, как дрожат ее губы – Грейс с трудом сдерживала слезы.

– Смоки, – позвал Том. Перепрыгнув через ограду, Смоки подошел к нему.

– Все будет хорошо, Грейс, – утешил девочку Фрэнк. – Постой с нами немного. Том успокоит его.

Заставив себя улыбнуться, Грейс кивнула, страшась поднять глаза. Энни так хотелось обнять ее и утешить, но она сдерживалась, зная, что тогда Грейс уже точно расплачется, а потом сконфузится и разозлится на себя за проявленную слабость, а заодно – и на Энни. Поэтому, когда дочь приблизилась, Энни лишь тихо шепнула:

– Фрэнк знает, что говорит. Все будет хорошо.

– Он понял, что я боюсь, – задыхаясь, произнесла Грейс.

А Том и Смоки тем временем что-то оживленно обсуждали, но их разговор мог слышать только Пилигрим. Потом Смоки направился к воротцам на другой стороне манежа и, перемахнув одним прыжком через ограду, исчез в конюшне. Том оставил на время Пилигрима одного и пошел к зрителям.

– Не падай духом, Грейс, – сказал он. – Сейчас мы кое-что предпримем, хотя я надеялся, что обойдется без этого. Но, оказывается, Пилигрим еще не все поборол в себе. И поэтому нам со Смоки придется заставить его лечь на землю. Понимаешь?

Грейс кивнула, явно ничего не поняв. Сама Энни тоже не представляла, что задумал Том.

– А что для этого нужно? – спросила Энни. Том взглянул на нее, и перед ее мысленным взором вдруг явственно возникли их сплетенные тела.

– Ничего особенного. Но должен предупредить – зрелище это не из приятных. Конь иногда яростно сопротивляется. Я прибегаю к этому средству лишь в крайних случаях. А этот ваш парень просто прирожденный борец. Так что, если вы не настроены на такое смотреть, лучше переждите в конюшне – мы позовем вас, когда придет время.

Грейс решительно покачала головой.

– Нет. Я никуда не уйду.

Смоки вернулся на манеж, неся с собой то, что просил Том. Им приходилось проделывать такое несколько месяцев назад в клинике Нью Мексико, и поэтому Смоки знал, что к чему. Том тихо, чтобы не слышали зрители, еще раз проинструктировал парня, напомнив последовательность действий, дабы избежать ненужных ошибок и никому не причинить вреда.

Удостоверившись, что Смоки все понял, Том направился с ним к Пилигриму, успевшему забиться в дальний угол манежа. По непрестанному движению его ушей было ясно, что он ожидает какого-то подвоха. Тома он подпустил к себе, позволив потрепать по холке и погладить, не спуская, однако, глаз со Смоки, который стоял на расстоянии нескольких ярдов, держа в руках веревки и еще какие-то непонятные штуковины.

Том снял с коня узду и на ее место надел прежнюю, связанную из веревки уздечку. Затем Смоки поочередно передал Тому концы двух длинных веревок, намотанных на его руку. Одну Том соединил с уздечкой, а другую – с седлом.

Том делал все спокойно, не давая Пилигриму повода для волнения, хотя самому ему было тошно от того, что сейчас произойдет: придется разрушить доверие, завоеванное у коня, хотя позже оно, конечно, восстановится. Может, он что-то не так делает, размышлял Том. Вдруг то, что произошло между ним и Энни, изменило его, и Пилигрим чутко реагирует на эти изменения. Но скорее всего Пилигриму передался страх Грейс. А кто может наверняка сказать – он, лично, не решится, – что на уме у лошадей? Возможно, он сам подсознательно не хочет положительного результата, и конь чувствует его желание – ведь в случае успеха Энни уедет…

Том попросил Смоки передать ему путы, сделанные из старой мешковины и веревок. Поглаживая Пилигрима по левой ноге, Том осторожно приподнял его копыто. Тот отреагировал на это спокойно – только слегка переменил позу. Том постоянно ободрял Пилигрима – и голосом, и поглаживанием. Убедившись, что конь полностью ему доверяет, Том обернул копыто куском мешковины, а веревку, соединенную с мешковиной, прикрепил к седлу. Левая нога Пилигрима теперь находилась в подвешенном состоянии– Пилигрим стоял на трех ногах. Теперь можно было ожидать взрыва.

Он произошел, как только Том отошел и взял в руки коновязь – ту, что шла от уздечки. Пилигрим хотел было тронуться с места, но не мог. Тогда он стал передвигаться, подпрыгивая на передней ноге и отчаянно хромая. Ощущение скованности ужасно испугало его, конь стал подпрыгивать еще отчаяннее и все больше впадать в панику.

Но раз не получается, может, попытаться бежать, видимо, подумал Пилигрим, но, попробовав, лишь еще больше испугался. Том и Смоки, обмотавшись коновязью и немного откинувшись назад, заставляли коня двигаться по кругу диаметром около пятнадцати футов. Он бегал и бегал по кругу – как карусельная лошадка, сломавшая вдобавок ногу.

Том взглянул на столпившихся у ограды людей: лицо Грейс было белым как бумага; Энни обнимала ее. Том клял себя за то, что не настоял, чтобы они ушли и не видели этого печального зрелища.

* * *

Энни крепко обнимала Грейс за плечи, и суставы на ее пальцах побелели от внутреннего напряжения. Ковыляние Пилигрима отзывалось в их телах болью.

– Зачем он это делает? – с плачем спросила Грейс.

– Не знаю.

– Все будет хорошо, Грейс, – сказал Фрэнк. – Я однажды уже видел такое. – Энни взглянула на него, пытаясь улыбнуться. Выражение лица Фрэнка никак не соответствовало его утешительным словам. Джо и близнецы казались встревоженными не меньше Грейс.

– Может, вы все-таки уведете ее, – вполголоса произнесла Дайана.

– Нет, – вмешалась Грейс. – Я никуда не уйду. Пилигрим обливался потом и все же не останавливался. А когда пытался бежать, спутанная нога судорожно билась в воздухе как уродливый плавник. Он взрывал копытами тучи песка, и над манежем словно повис красноватый туман.

Энни была потрясена… Она знала, что Том умел быть твердым с животными, но он никогда не заставлял их страдать. Все, что он делал раньше с Пилигримом, было направлено на то, чтобы завоевать его доверие. А сейчас Том причинял ему боль… У Энни это не укладывалось в голове.

Наконец конь остановился. Том кивнул Смоки, и они оба ослабили коновязь. Пилигрим сразу же рванулся с места, но мужчины тут же вновь натянули веревки и держали их так, пока конь вновь не остановился. И тогда они снова ослабили натяжение. На этот раз Пилигрим не двинулся с места, мокрые бока тяжело вздымались. Дыхание было хриплым, как у застарелого курильщика, – Энни хотелось заткнуть уши…

Том что-то говорил Смоки. Тот согласно кивнул и, передав свою веревку Тому, пошел за лассо, которое оставил лежать на песке. Со второй попытки Смоки зацепил лассо за луки седла Пилигрима. Затянув потуже веревку, он привязал другой ее конец к нижней слеге в противоположном конце манежа. Вернувшись, он забрал у Тома обе веревки.

Теперь Том пошел к тому месту, где Смоки привязал конец лассо, и стал его натягивать. Пилигрим почувствовал это и весь напрягся. Его гнуло к земле.

– Что он делает? – В тоненьком голоске Грейс звучал страх.

– Пытается поставить его на колени, – ответил Фрэнк.

Пилигрим яростно сопротивлялся, и когда все же рухнул на колени, то тут же вскочил вновь. Казалось, в этот последний порыв он вложил всю оставшуюся силу. Трижды опускался он на колени и трижды поднимался вновь. Но давление было слишком сильным – рухнув в четвертый раз, он не делал больше попыток подняться.

Энни почувствовала, как расслабились плечики Грейс. Но то был еще не конец. Том продолжал натягивать веревки. Он крикнул Смоки, чтобы тот бросал коновязь и шел ему помогать. И стали тянуть лассо вдвоем.

– Почему они не отпустят его? – воскликнула Грейс. – Довольно уж помучили.

– Он должен лечь, – сказал Фрэнк.

Пилигрим яростно фыркал. Пасть была вся в пене, к мокрым бокам пристал песок. И опять он долго сопротивлялся. И снова победа была не на его стороне. В конце концов конь повалился на бок, положил голову на песок и застыл.

Энни казалось, что сильнее унизить Пилигрима было просто невозможно.

Она чувствовала, как под ее руками сотрясается в рыданиях тело Грейс. На ее глазах против воли тоже выступили слезы. Повернувшись, Грейс прижалась лицом к материнской груди.

– Грейс! – Это позвал вдруг Том.

Энни подняла глаза и увидела, что Том и Смоки стоят у поверженного Пилигрима. Точь-в-точь два охотника рядом с тушей убитого зверя.

– Грейс! – снова позвал Том. – Подойди к нам, пожалуйста.

– Нет! Не хочу!

Том отошел от Смоки и направился к ним. Лицо его было мрачным, почти неузнаваемым, словно в него вселилась какая-то темная злая сила. Энни непроизвольно прижала к себе Грейс, желая защитить ее. Том остановился:

– Грейс! Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Нет! Не пойду!

– Ты должна.

– Нет! Вы опять будете его мучить.

– Грейс, поверь, он ничуть не пострадал.

– Как же!

Энни хотелось вмешаться, защитить дочь. Но настойчивость Тома обескураживала, и она невольно разжала руки. Том, взяв девочку за плечи, заставил ее посмотреть ему в глаза.

– Ты должна это сделать, Грейс. Поверь мне.

– Что сделать?

– Идем – я покажу. – Грейс неохотно позволила Тому отвести себя к центру манежа. Движимая материнским инстинктом, Энни перелезла через ограду и тоже пошла за ними. Она остановилась в нескольких ярдах от мужчин, но все же достаточно близко, чтобы, если нужно, сразу прийти на помощь. Смоки улыбнулся Энни, но тут же понял, что улыбаться вроде бы не с чего. Том посмотрел в ее сторону.

– Энни, все в порядке. Не волнуйся. – Ей оставалось только молча кивнуть.

– Грейс, – позвал Том. – Я хочу, чтобы ты погладила его. Начни с задних ног, ласкай его – пройдись по всему телу.

– Какой в этом смысл? Он лежит как мертвый.

– Делай, как я сказал.

Грейс нерешительно направилась к крупу коня. Пилигрим не оторвал головы от земли, но Энни видела, как он следит за Грейс одним глазом.

– Так. Начинай его гладить. Еще. Сначала ноги. Так. Пройди кругами. Так.

– Он как неживой, – выкрикнула Грейс. – Что вы с ним сделали?

Перед глазами Энни вдруг всплыло лицо дочери – когда она была в коме…

– С ним все будет хорошо. А теперь погладь бедро. Ну, давай же, Грейс. Вот так.

Пилигрим не двигался. Грейс гладила его, стирала песок с вздымающихся потных боков, разминала мышцы, как велел Том. Наконец она перешла к шее и влажной шелковистой гриве.

– Хорошо. А теперь поставь на него ногу.

– Что?! – Грейс смотрела на Тома так, словно он был сумасшедшим.

– Поставь на него ногу.

– Ни за что.

– Грейс…

Энни шагнула вперед.

– Том…

– Спокойно, Энни. – Он даже не посмотрел в ее сторону. И повысил голос почти до крика. – Делай, как я сказал, Грейс. Поставь ногу. Сейчас же!

Грейс расплакалась. Том взял девочку за руку и подвел к животу коня.

– Ставь ногу. Ставь, говорю! А теперь вторую!

И она подчинилась. Слезы струились по ее лицу; она стояла хрупкая, как тростинка, на поверженном животном, дороже которого у нее не было никого на всем свете, и рыдала над своей бессердечностью.

Повернувшись, Том увидел, что Энни тоже плачет, но, словно не заметив, вновь заговорил с Грейс, разрешив той сойти с коня.

– Зачем ты это делаешь? – возмолилась Энни. – Это так жестоко и унизительно!

– Ты не права. – Не глядя на Энни, Том помог Грейс спуститься.

– Что? – презрительно переспросила Энни.

– Ты не права. Ничего жестокого не произошло. У Пилигрима был выбор.

– О чем ты?

Он наконец рискнул посмотреть на Энни. Грейс продолжала плакать, но Том не обращал на нее внимания… Обливаясь слезами, бедная девочка так же, как и Энни, не могла поверить, что Том может быть таким безжалостным и жестоким.

– У него был выбор – сопротивляться жизни или принять ее.

– Не было у него никакого выбора.

– Был. Трудный, но был. Он мог становиться все более несчастным. Но он предпочел дойти до последней черты, узнать, каково это. А потом решил принять жизнь с ее правилами.

Том повернулся к Грейс и положил руки ей на плечи.

– То, что произошло с ним, когда он лежал вот здесь, в грязи, он не мог представить даже в страшном сне. И вот что я тебе скажу. Он понял, что ничего ужасного не случилось. Даже когда ты встала на него. Он понял, что ему не хотят вреда. За самым мрачным часом всегда наступает рассвет. Этот час Пилигрим встретил здесь и сумел пережить его. Ты понимаешь меня?

Грейс утирала слезы, пытаясь уяснить слова Тома.

– Не знаю, – ответила она. – Думаю, понимаю.

Теперь Том повернулся к Энни, его глаза обрели ласковое и несколько умоляющее выражение – такого Тома она наконец могла понять…

– Энни? А ты понимаешь? Очень важно, чтобы ты поняла. Иногда то, что выглядит полным поражением, вовсе им не является. Я говорю о том, что происходит в наших душах. Об умении принимать жизнь такой, какая она есть на самом деле – как бы больно это ни было. Потому что неприятие жизни приносит боль несравненно большую. Энни, я знаю: ты понимаешь, что я хочу сказать.

Энни кивнула, вытерла слезы, силясь улыбнуться. Конечно же, Том говорит сейчас о ней и для нее. Его слова относились не столько к Пилигриму, сколько к ним – к тому, что происходит между ними. Однако, изобразив понимание, Энни так до конца и не уяснила мысль Тома, надеясь, что хотя бы со временем постигнет его слова.

* * *

Грейс смотрела, как с Пилигрима снимают путы и отвязывают веревки от уздечки и седла. Конь еще немного полежал, не шевелясь, только поглядывая на них одним глазом. Затем неуверенно поднялся на ноги, отряхнулся и, тихонько и радостно заржав, сделал несколько шагов, как бы проверяя, все ли у него на месте.

Том попросил Грейс отвести Пилигрима на другой конец манежа – к поилке. Стоя рядом, Грейс смотрела, как долго и с удовольствием он пил. А напившись, поднял морду и широко зевнул. Все с облегчением рассмеялись.

– Опять бабочки полетели, – радостно крикнул Джо.

Том снова надел на коня обычную уздечку и попросил Грейс поставить ногу в стремя. Пилигрим стоял как вкопанный. Том подставил плечо, и Грейс, опершись на него, перекинула ногу и села в седло.

Девочка не чувствовала больше страха. Она провела коня шагом по манежу – сначала в одну сторону, потом – в другую. Затем прибавила скорость – Пилигрим тут же подчинился ей, и бег его был ровен и легок.

Грейс не сразу поняла, что все вокруг аплодируют ей – как и в тот день, когда она села на Гонзо.

Но теперь под ней был Пилигрим. Ее Пилигрим. Конь прошел через все испытания и выдержал их с честью. И она чувствовала, что он наконец к ней вернулся – любящий, преданный и верный.

7

Это Фрэнк придумал устроить вечеринку. По его словам, эту идею шепнул ему на ухо Пилигрим. А раз сам конь захотел этого – пусть так и будет. Фрэнк позвонил и пригласил Хэнка, и тот сказал, что с удовольствием придет. К тому же у него полон дом скучающих родственников из Хелены, и они тоже в восторге от перспективы повеселиться. Когда обзвонили всех, кого только вспомнили, стало ясно, что небольшая вечеринка перерастает в весьма солидный прием, и Дайана ломала голову, как ей всех накормить.

– Послушай, Дайана, – уговаривал ее Фрэнк. – Не можем же мы отпустить Энни и Грейс, которым предстоит проехать с этим бродягой конем две тысячи миль, без достойных проводов.

Дайана пожала плечами, как бы говоря: а почему бы и нет?

– Надо устроить не просто вечеринку, а еще и танцы, – продолжал Фрэнк. – Повеселимся на славу.

– Еще и танцы? Кошмар!

Фрэнк обратился за поддержкой к Тому, и тот сказал, что танцы – это замечательно. Тогда Фрэнк позвонил Хэнку, и тот обещал привезти с собой звуковую установку, а можно подключить и цветные лампочки.

Хэнк приехал через час: мужчины вместе с детьми стали налаживать аппаратуру, а Дайана, сменив гнев на милость, повезла Энни в Грейт-Фоллс за продуктами.

К семи часам все было готово – осталось немного времени перевести дух и почистить перышки.

Когда Том выходил из-под душа, ему бросился в глаза висевший у двери ванной синий халат: сердце его сжалось от боли. Надеясь, что халат сохранил запах ее кожи, он зарылся в него лицом, но тот ничем не пах. Со времени возвращения Грейс у него не было возможности побыть с Энни наедине, и он очень о ней тосковал, это чувство было сродни острой физической боли. Когда Энни плакала из-за Пилигрима, ему так хотелось заключить ее в объятия. Невозможность прикоснуться к ней просто убивала его.

Том, не торопясь, оделся и слонялся по комнате, прислушиваясь к шуму подъезжавших автомобилей, смеху и музыке. Выглянув в окно, он увидел, что гостей уже понаехало много. Вечер был отличный – тихий и теплый. Цветные лампочки вспыхивали еще ярче в лучах заходящего солнца. От барбекю вился дымок – Том давно должен быть там и помогать Фрэнку. Он искал глазами Энни и скоро увидел ее – она разговаривала с Хэнком. На ней было темно-синее платье. Тома в который уже раз поразила ее красота. Вот она откинула голову, смеясь над шуткой Хэнка. Ему самому было совсем не до смеха.

Энни увидела его сразу, как только он ступил на крыльцо. Жена Хэнка как раз несла в дом поднос с бокалами. Том поддержал дверь, пропуская ее и смеясь какой-то ее шутке. Он сразу почувствовал взгляд Энни и тепло улыбнулся. Энни вдруг сообразила, что Хэнк задал ей вопрос.

– Прости, Хэнк, что ты спросил?

– Я спросил, это правда, что вы уезжаете?

– Да, к сожалению. Завтра начинаем укладываться.

– Тянет все-таки в город, а?

Энни засмеялась – чуть громче, чем следовало – так она смеялась уже не первый раз за этот вечер, и мысленно приказала себе успокоиться. Она видела, что Тома остановил Смоки, представляя ему своих друзей.

– Ну и запах! Прямо слюнки текут, – плотоядно облизнулся Хэнк. – Как, Энни? Пойдем, урвем по кусочку? Ты, главное, держись меня.

Энни позволила ему увести себя. Хэнк раздобыл тарелку и навалил на нее огромные куски обуглившегося мяса и основательную порцию бобов под соусом «чили». При виде еды Энни затошнило, но она продолжала улыбаться. Она уже решила, что ей делать.

Она постарается поговорить с Томом наедине – если нужно, пригласит его танцевать. Она скажет ему, что уходит от Роберта. На следующей неделе она возвращается в Нью-Йорк и там объявит мужу эту новость. Сначала ему, а уж потом поговорит с Грейс.

О Боже, думал Том, ведь это, наверное, в последний раз. Танцы продолжались уже более получаса, а он никак не мог пригласить Энни – то ее успевали увести, то – его. Когда же он наконец был почти рядом с ней, – кто-то опустил руку ему на плечо. Это оказалась Дайана.

– Почему бы тебе не пригласить на танец невестку?

– Дайана, какая радость!

– Я-то знаю, сам ты никогда не подойдешь.

Том обнял ее и, услышав первые такты, еще раз пожалел, что не успел подойти к Энни, – танец был медленный. Дайана надела новое красное платье, купленное в Лос-Анджелесе, и накрасила яркой помадой – в тон платью – губы, но получилось не очень удачно. От нее сильно пахло духами и вином. То, что невестка пьяновата, Том видел и по выражению ее глаз.

– Прекрасно выглядишь, – сказал он.

– Спасибо на добром слове, сэр.

Том давно уже не видел Дайану пьяной. Почему-то ему стало грустно. Невестка прижималась к нему бедрами, изгибаясь так сильно, что отпусти он ее – рухнет на пол. Дайана бросала на него насмешливые взгляды, в которых сквозил какой-то тайный намек.

– А Смоки сказал мне, что ты не ездил в Вайоминг.

– Так и сказал?

– Угу.

– Это правда. Я действительно не поехал – один из коней прихворнул. Поеду на следующей неделе.

– Ага.

– Дайана, на что ты намекаешь этим «ага»?

Он знал, конечно, на что. И совершил ошибку, не оборвав разговор сразу же. А теперь у нее появился шанс высказаться.

– Надеюсь, ты хорошо себя здесь вел.

– Дайана, хватит. Ты много выпила.

Еще один промах. Глаза невестки метали молнии.

– Выпила? Ты точно думаешь, мы слепые? Ничего не замечаем?

– А что вы замечаете? – Опять ошибка.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. От вас обоих прикуривать можно.

Том покачал головой и отвел глаза, всем своим видом показывая, что только сумасшедшей может прийти такое на ум, но Дайана видела, что попала в точку, и с торжествующим видом погрозила ему пальцем.

– Хорошо, что она уезжает, дорогой мой деверь.

До конца танца никто из них не проронил больше ни слова, а когда музыка умолкла, Дайана снова посмотрела на него тем же насмешливым взглядом и отплыла, виляя бедрами, как девка с панели. Когда Том, еще не совсем придя в себя от этого неприятного разговора, стоял у бара, к нему сзади подошла Энни.

– Жаль, что сегодня не идет дождь, – шепнула она.

– Потанцуй со мной, – попросил Том и поскорее обнял ее, чтобы никто не успел его опередить.

Заиграла ритмичная музыка, и они танцевали на некотором расстоянии, но пламенные жаркие взгляды выдавали их чувства. Она была так близко от него и так недоступна – какая изощренная пытка! После второго танца ее чуть не увел Фрэнк, но Том пошутил, что он должен уступать старшему брату, и не отпустил Энни.

Следующий танец был медленным, женский голос пел балладу о любимом, которого ждет казнь. Наконец-то они могли прикоснуться друг к другу! Ощутив в объятиях ее тело, Том на миг закрыл глаза – у него кружилась голова. Он знал, что Дайана следит за ними, но ему было все равно.

Площадка для танцев была переполнена, в воздухе носилась пыль.

– Мне нужно с тобой поговорить, – тихо сказала Энни. – Где это можно сделать?

«О чем тут говорить? Ты все равно уедешь», – едва не сорвалось у Тома с языка. Но он все-таки произнес:

– Встретимся у пруда через двадцать минут. Я буду тебя ждать.

…У Грейс кружилась голова – и вовсе не от двух стаканов пунша, что она выпила. Она почти со всеми перетанцевала – с Томом, Фрэнком, Хэнком, Смоки, даже с милым, добрым Джо. Она была ужасно довольна собой – кружилась, танцевала шимми и джайв и ни разу не потеряла равновесия. Ей удавалось все! Жаль, что ее не видела Терри Карлсон. Впервые после несчастного случая, а может, даже впервые в жизни, она чувствовала себя неотразимой.

Грейс хотелось в туалет. Но у того, который был у конюшни, стояла длиннющая очередь. Грейс подумала, что вряд ли кто-то будет возражать, если она воспользуется туалетом, расположенным в доме, – у нее ведь достаточно близкие отношения с хозяевами, и все-таки этот вечер устроен в ее честь.

Грейс вошла в дом, придержав рукой дверь, чтобы та не хлопнула. Оказавшись в узком коридорчике, она услышала доносящиеся из кухни голоса – Фрэнк и Дайана ссорились.

– Ты много выпила.

– Катись ты!

– Это не наше дело, Дайана.

– Она липнет к нему с самого своего приезда. Просто срам – как сучка в течке.

– Что ты плетешь?

– Господи, какие же вы, мужики, тупые!

Дайана сердито загремела тарелками. Грейс замерла на месте, решив, что лучше вернется и постоит в очереди. Но тут послышались шаги Фрэнка – он шел в ее сторону. Грейс поняла, что не успеет уйти незамеченной. А если Фрэнк увидит ее спину, то подумает, что она подслушивала. Нет, надо идти ему навстречу – будто она только что вошла.

Фрэнк показался в дверях и, еще не видя Грейс, повернулся к Дайане.

– Можно подумать, что ты ревнуешь.

– Не говори глупости. – Ты сама говоришь глупости. Он взрослый мужчина.

– А она, между прочим, замужняя женщина, и у нее ребенок.

Фрэнк, недовольно качая головой, вышел в коридор. Грейс сделала шаг вперед.

– Привет, – весело произнесла она.

На лице Фрэнка отразилось страшное замешательство, но он быстро взял себя в руки и широко заулыбался.

– А, сама королева бала! Как проводишь время, дорогая? – Он обнял ее за плечи.

– Отлично! Спасибо за праздник и вообще – за все.

– Грейс, для нас – это радость, поверь. – Фрэнк чмокнул ее в лоб.

– Ничего, если я воспользуюсь вашей ванной комнатой? Там, на улице, много народа…

– Ну конечно.

Когда Грейс проходила через кухню, там уже никого не было. На лестнице слышались шаги. Интересно, кого же имела в виду Дайана? В душе у Грейс шевельнулись смутные подозрения.

…Энни пришла на место свидания раньше Тома и, медленно обойдя пруд, остановилась на отдаленной его стороне. В воздухе слабо пахло хлоркой, стук каблучков Энни по бетонной дорожке звонко разносился в темноте. Прислонившись спиной к свежепобеленной бетонной ограде, она ощутила приятную прохладу. Со стороны конюшен лился серебристый свет, слабо отражаясь в глади пруда. Вдали, словно в некоем другом мире, закончилась одна песня, потом началась другая – на расстоянии мелодию было трудно различить.

Неужели только вчера вечером они сидели вдвоем на кухне речного домика, и никто им не мешал, никто не мог разлучить? Напрасно она не сказала ему вчера – все боялась, что не найдет правильных слов. Сегодня утром, проснувшись в его объятиях в той самой постели, которую всего неделю назад делила с мужем, она лишь окончательно уверилась в своих чувствах. Энни было стыдно, что он не испытывает никакого раскаяния. Может, это удерживало ее? Или страх перед тем, как Том отреагирует на ее решение?

Энни ни на миг не сомневалась в его любви. Но видела, что Тома мучают дурные предчувствия. Она ощутила это его настроение и сегодня… когда Том настойчиво, почти с мольбой в голосе, втолковывал ей, зачем он поступает так с Пилигримом.

На тропе, ведущей от конюшни, послышались шаги. Том остановился, высматривая Энни в темноте. Она шагнула вперед, и Том, обернувшись на звук, увидел ее и пошел навстречу. Энни тоже кинулась ему навстречу – бегом – словно боялась, что он внезапно исчезнет. И через несколько секунд его руки уже обнимали ее. Они мгновенно стали единым существом – их дыхание, губы – все слилось, и даже кровь, казалось, разносилась по общим артериям одним сердцем.

Наконец Энни решилась это произнести: она собирается оставить Роберта. Прижавшись щекой к его плечу и стараясь, чтобы голос ее звучал как можно спокойнее, Энни продолжила: да, она знает, что это будет тяжело для всех. Но для нее гораздо страшнее потерять его, Тома.

Он молча слушал, лаская ее лицо и волосы. Но, когда она все ему выложила, он по-прежнему молчал. Энни вдруг охватил страх. Она подняла голову, готовая наконец взглянуть Тому в глаза, но он смотрел куда-то вдаль. Энни сразу поняла: он просто не мог говорить, так его захлестнули эмоции. В доме продолжала греметь музыка. Том перевел взгляд на Энни и чуть заметно покачал головой.

– О, Энни…

– И что ты мне ответишь?

– Ты этого не сделаешь.

– Сделаю. Как только приеду – сразу все расскажу ему.

– А Грейс? Ей ты тоже расскажешь?

Энни попыталась поймать снова ускользнувший взгляд Тома. Зачем он все это говорит? Она ждала поддержки, а он разбередил в ее душе сомнения – сразу заговорил о том, о чем она боялась даже думать. Энни понимала, что ей проще руководствоваться столь развитым в ней инстинктом самозащиты, который говорил ей: ничего страшного; конечно, детям трудно пережить развод родителей, но, если сделать все цивилизованным образом, травма будет нанесена минимальная. Энни знала об этом не понаслышке: среди ее друзей были разведенные, и все как-то у них устраивалось. Но применительно к ним, к их ситуации, к Грейс…

– После всего, что она вынесла… – тихо сказал Том.

– Ты думаешь, я не понимаю!

– Конечно, понимаешь. Я о том и говорю. Ты все прекрасно понимаешь и потому никогда не пойдешь на развод, хотя сейчас тебе кажется, что ты готова это сделать.

Слезы струились по лицу Энни, и у нее не было силы их остановить.

– У меня нет выбора! – слабо выкрикнула Энни.

– То же самое ты говорила о Пилигриме и ошиблась.

– Но тогда я потеряю тебя!

Том кивнул.

– Как могу я сделать такой выбор? Ты бы согласился потерять меня?

– Нет. Но выбирать предстоит не мне.

– А помнишь, что ты сказал про Пилигрима? Он оказался у последней черты и, увидев, что лежит за ней, решил принять жизнь.

– Но если впереди только боль и страдание, нужно быть сумасшедшим, чтобы выбрать такое.

– Но нас не ждут боль и страдание.

Том покачал головой. Энни почувствовала, как ее охватывает гнев. Она злилась на Тома – ведь он говорил то, что она и без него чувствовала сердцем. Она злилась на себя – за то, что не могла справиться с сотрясавшими ее тело рыданиями.

– Ты просто не любишь меня, – сказала Энни, чувствуя жалость к себе и ненавидя себя за это, и еще ненавидя себя за торжество, которое испытала, увидев, как глаза Тома наполняются слезами.

– О, Энни… Если бы ты только знала, как сильно я люблю тебя.

Она рыдала в его объятиях, забыв обо всем на свете, и все твердила, что не сможет жить без него, и ничто не насторожило ее, когда он сказал: она-то сможет, а вот он – нет. И еще Том сказал, что когда-нибудь она будет вспоминать эти дни без сожаления – как бесценный подарок судьбы, сделавший их жизни более полными и яркими.

Выплакав все слезы, Энни умылась в пруду, а Том принес ей полотенце и помог стереть размазавшуюся тушь. Немного подождав, чтобы исчезла краснота с глаз и щек Энни, они разошлись, предварительно убедившись, что никого вокруг нет.

8

У Энни было такое чувство, будто она превратилась в обитательницу водоема, в одно из тех живущих в иле существ, которые видят мир сквозь толщу воды. Так на нее подействовало снотворное, которым здесь воспользовалась впервые. Раньше, когда Энни принимала их регулярно, ничего такого не было. Не было ощущения, будто мозги набиты мягкой ватой, от которой Энни никак не могла освободиться. И однако как только она вспомнила, почему приняла эти пилюли, то радовалась этому искусственному полузабытью.

Вскоре после того, как Энни рассталась с Томом, к ней подошла Грейс и заявила, что хочет домой. Вид у нее был очень бледный и расстроенный, но когда Энни спросила, что случилось, Грейс ответила, что все в порядке – просто она очень устала. Энни заметила, что Грейс старается не смотреть ей в глаза. По дороге домой Энни пыталась завести разговор о вечеринке, но Грейс отмалчивалась. Энни снова спросила ее, не случилось ли чего, и опять получила ответ, что все в порядке, она просто немного устала и ее подташнивает.

– Может, от пунша?

– Не знаю.

– Сколько стаканов ты выпила?

– Не помню! Да и какая разница!

Дома Грейс сразу же отправилась спать, а когда Энни пришла поцеловать ее на ночь, она лишь что-то пробурчала, демонстративно отвернувшись. И тогда Энни пришлось опять, после долгого перерыва, принять снотворное.

Энни потянулась за часами, с трудом соображая, какая стрелка что показывает. Было почти восемь. Она вспомнила, что Фрэнк, когда они уезжали, спросил, не собираются ли они наутро в церковь, и Энни ответила: да, они поедут. Это действительно было бы хорошим заключительным аккордом. С трудом выбравшись из постели, она потащилась в ванную. Дверь Грейс была приоткрыта. Энни решила принять ванну, а потом уж разбудить ее и принести ей сока.

Энни лежала в горячей воде, пытаясь освободиться от дурмана, но чем яснее становилась ее голова, тем сильнее ощущалась ноющая боль в груди. Эта боль уже никогда не оставит тебя, мысленно произнесла Энни, придется уже привыкать.

Одевшись, она пошла на кухню за соком для Грейс. Она бросила взгляд на часы: половина девятого. Голова ее окончательно прояснилась, и теперь Энни пыталась отвлечься раздумьями о всяких спешных делах, завтра ведь они уезжают. Нужно уложить вещи, убрать дом, проверить шины и количество бензина в баке, закупить провизию на дорогу, попрощаться с Букерами…

Поднявшись по лестнице, Энни увидела, что дверь комнаты Грейс все так же приоткрыта. Тихонько постучав, она вошла. Шторы были задернуты, и Энни, подойдя к окну, слегка их раздвинула. Утро было великолепное.

Она обернулась и увидела… что кровать пуста.

То, что Пилигрим тоже исчез, первым обнаружил Джо. К этому моменту они уже успели облазить все окрестности, даже самые укромные уголки, но не нашли никаких следов. Разделившись на две группы, прочесали обе стороны реки – тоже безрезультатно. Близнецы все время выкрикивали имя Грейс, но в ответ им раздавался только птичий гомон. А потом от загонов примчался Джо, крича, что Пилигрима нет на месте. Все бросились в конюшню, и оказалось, что узда и седло тоже отсутствуют.

– Ничего страшного, все будет хорошо, – сказала Дайана. – Она просто захотела покататься.

Однако Том видел в глазах Энни страх. Он тоже чувствовал – здесь что-то не так.

– Она раньше выкидывала что-нибудь подобное? – спросил он.

– Никогда.

– Как она вела себя перед сном?

– Никак. Сказала, что ее немного тошнит. По-моему, ее что-то расстроило.

Энни выглядела такой хрупкой, такой испуганной – Тому хотелось обнять ее и успокоить, сейчас это выглядело бы вполне естественно, но Дайана так и ела его глазами, и он не решился, и вместо него Фрэнк ободряющим жестом обнял Энни за плечи.

– Дайана права, – сказал Фрэнк. – Все будет хорошо.

Но Энни вопросительно смотрела на Тома.

– А как Пилигрим? Она ведь только раз прокатилась на нем. Не подведет ли?

– Он не подведет, – ответил Том, и он совсем не лукавил. Но вот как поведет себя Грейс… В Пилигриме Том был уверен, а в девочке – не очень. Кто знает, в каком она состоянии? – Мы поедем с Фрэнком на поиски.

Джо тоже стал проситься, но Том категорически отказал и велел ему и близнецам запрячь Римрока и коня Фрэнка, пока они будут одеваться.

Том вышел из дома первым. Энни выскочила из кухни, оставив Дайану, и нагнала его. Они вместе дошли до конюшни – это была первая за утро возможность поговорить с глазу на глаз.

– Мне кажется, Грейс все знает, – тихо сказала Энни, глядя прямо перед собой. Она изо всех сил старалась держать себя в руках. Том мрачно кивнул.

– Я тоже так думаю.

– Я, я во всем виновата.

– Не надо, Энни. Ты ни в чем не виновата.

Тут их догнал Фрэнк, и им пришлось замолчать – так в молчании они и дошли до конюшни, где их поджидал с лошадьми Джо.

– Вот его следы! – крикнул Джо, указывая на свежие отпечатки на земле. У Пилигрима были особые подковы – они сильно отличались от подков других коней на ранчо. Сомнений быть не могло.

Когда они подъезжали к переправе, Том оглянулся, но Энни уже не было. Наверное, Дайана увела ее в дом. На улице остались только мальчишки. Том помахал им.

Эта мысль пришла Грейс в голову, когда она нащупала в кармане спички. Она захватила этот коробок в аэропорт, чтобы потренироваться с отцом в ожидании самолета и довести фокус со спичками до совершенства.

Она не знала, сколько часов они с Пилигримом провели в пути. Солнце уже высоко – значит, времени прошло много. Она гнала коня как сумасшедшая, выкладываясь до конца и заражая своим исступленным безумием Пилигрима. Коню передалось ее состояние – он бежал что есть силы, бежал все утро – весь взмыленный, с пеной у пасти. Прикажи Грейс ему лететь – он бы взлетел.

Сначала у нее не было определенного плана, ее несла вперед слепая, разрушительная сила без цели и направления, эта сила с легкостью могла обернуться против самой Грейс. Когда на рассвете она седлала Пилигрима, стараясь производить как можно меньше шума, она знала только то, что должна наказать их обоих. Они еще пожалеют! Только на высокогорных лугах, почувствовав на лице обжигающе холодный воздух, Грейс расплакалась. Слезы лились по ее щекам, и она, припав к шее Пилигрима, громко разрыдалась.

Сейчас, когда конь пил из озерка на плоскогорье, ярость девочки несколько видоизменилась – нет, она не уменьшилась, а как бы очистилась от прочих эмоций. Перед взором Грейс, гладившей взмокшую шею Пилигрима, стояли две фигурки, которые поодиночке выскальзывали из ночного мрака – словно вороватые псы из лавки мясника. Они, конечно, надеялись, что их никто не заметит. А потом ее мать, с раскрасневшимся лицом и размазанной в порыве похоти косметикой, преспокойно спрашивала у нее медовым голосом, как она себя чувствует и почему ее тошнит.

А Том! Как он мог так поступить? Ее Том. Такой вроде бы добрый и любящий… а на самом деле… На самом деле забота о ней – всего лишь прикрытие, чтобы легче встречаться с ее матерью. Господи, всего неделю назад он как ни в чем не бывало болтал и смеялся с отцом! Ее тошнит от этого. Все взрослые такие – от них тошнит. И все вокруг знают, все. Так сказала Дайана. Как сучка в течке – вот как сказала она. Как все гнусно, как гнусно!

Грейс посмотрела вперед – туда, где на лике гор темнел, как шрам, извилистый перевал. Там, высоко в горах, стоит хижина; когда-то, когда перегоняли скот, всем им там было хорошо и весело, а потом эти двое вернулись и занимались там своим грязным делом. Они опорочили, изгадили это место. А ее мать лгала, постоянно лгала. Делала вид, что ей нужно побыть одной, «собраться с мыслями». О Боже!

Ну что ж, она покажет им! У нее с собой спички, и она устроит им представление. Хижина вспыхнет мгновенно, как бумага. Позже они найдут ее обуглившиеся черные кости и пожалеют, что сотворили такое. Еще как пожалеют!

Том не знал, насколько Грейс опережает их. В ближайшей резервации был один парень, который, взглянув на след, мог с точностью до минуты определить, когда тут проезжал конь. Фрэнк тоже кое-что понимал в следах, во всяком случае, больше Тома – как-никак охотник, – но не настолько, чтобы сказать, какое расстояние отделяет их от Грейс. Ясно было – она гонит коня во весь опор, и, если так будет продолжаться и дальше, Пилигрим скоро рухнет на землю.

Она явно направлялась на летние пастбища; они поняли это еще до того, как увидели отпечатки подков в натоптанной глине у озерка. Грейс много ездила верхом с Джо и хорошо знала окрестности, но в горы поднималась лишь однажды. Если ей хотелось найти убежище, то им могла быть только хижина в горах – другого места она просто не знала. Но сумеет ли Грейс отыскать хижину? За прошедшие две недели все здесь очень изменились. Даже человек, находящийся не в столь смятенных чувствах (а судя по бешеной скачке Грейс, она явно была не в себе), запросто мог здесь заблудиться.

Фрэнк слез с коня, чтобы поближе взглянуть на следы Пилигрима у воды. Он снял шляпу и вытер потное лицо рукавом. Том тоже сошел с Римрока и держал обеих лошадей, не подпуская их к воде, чтобы они не затоптали следов.

– Что скажешь?

– Даже не знаю. Глина здорово затвердела, но на таком солнцепеке она могла быстро схватиться. За полчаса, ну, минут за сорок.

Они пустили лошадей к воде, а сами, нахмурившись, всматривались в даль.

– Честно говоря, я надеялся, что отсюда мы увидим ее, – сказал Фрэнк.

– Я тоже.

Какое-то время оба молчали, и в тишине было слышно только, как жадно глотали воду кони.

– Послушай, Том…

Том повернулся к брату, который неловко улыбался, переминаясь с ноги на ногу.

– Конечно, это не мое дело, но вчера вечером Дайана… ну, ты сам видел, она выпила лишнего… мы с ней были в кухне, и она заговорила о вас с Энни, ну и вот… Это, конечно, повторяю, не наше дело.

– Ладно, продолжай.

– Она кое-что ляпнула, а тут как раз вошла Грейс, и я не уверен, что она не слышала ее слов.

Фрэнк спросил, не думает ли он, что Грейс могла уехать из-за этого, наверное, и Том кивнул: да, скорее всего. Братья смотрели друг другу в глаза, и Фрэнк понял по взгляду Тома, какую боль он испытывает.

– У тебя это так серьезно? – спросил он.

– Серьезнее не бывает.

Они молча отвели лошадей от воды и поскакали через плато.

Итак, Грейс все знала. Как она узнала – его не интересовало. Этого Том больше всего боялся – еще до того, как Энни поделилась с ним своими страхами. Вчера, когда Энни и Грейс уезжали с вечеринки, он спросил у девочки, хорошо ли она повеселилась. Грейс, натянуто улыбаясь, кивнула, но не смотрела при этом ему в глаза… Какую муку, должно быть, испытывала она! Какую боль от его предательства! И боль девочки вошла в сердце Тома, слившись с его собственной.

Братья надеялись увидеть девочку с вершины хребта, но и оттуда ее не было видно. Судя по следам, скорость Пилигрима снизилась, но совсем не намного. Только однажды Грейс дала коню передых, приблизительно ярдах в пятидесяти от перевала. Похоже, она заставила его пойти тише, затем сделала небольшой круг – словно обдумывала дальнейшие действия или что-то увидела. Потом Грейс снова заставила Пилигрима перейти на широкий размашистый шаг.

Фрэнк натянул поводья, остановив своего коня у сосен, росших перед крутым склоном:

– Как думаешь, чьи это следы? – спросил он, осматривая землю.

Следов от копыт было очень много, и среди них четко выделялись вмятины от подков Пилигрима. Определить, какие следы свежее, было невозможно.

– Скорее всего это мустанги Гранолы.

– Пожалуй.

– Никогда не видел их так высоко. А ты?

– Тоже.

Приблизительно на середине перевала, у поворота, их внимание привлек глухой гул, и они остановились, прислушиваясь. Том сначала подумал, что это катится вниз сорвавшийся большой камень. Но тут раздалось пронзительное ржание.

Братья, стараясь не терять скорости, двинулись к вершине, но ехали очень осторожно – ведь в любую минуту они могли столкнуться со стремительно бегущим табуном. Однако наверху уже никого не было – только множество следов от копыт. Сколько же здесь толклось лошадей? Наверное, около дюжины, подумал Том.

Дорога здесь расходилась на две тропы: правая вела на пастбища. Братья снова остановились, пытаясь на истоптанной мустангами земле разглядеть следы Пилигрима, но не смогли: какой путь он выбрал, оставалось загадкой.

Братья разделились: Том свернул направо, а Фрэнк – налево, поехав по той тропе, что шла ниже. Ярдов через двадцать Том обнаружил следы Пилигрима, но вели они назад, а не вперед. Он поехал по ним и наткнулся на участок, основательно взрытый копытами мустангов. Том собрался спешиться и приглядеться к этой мешанине из следов, но тут его позвал Фрэнк.

Когда он подъехал, Фрэнк предложил ему прислушаться. Некоторое время Том ничего не слышал, но потом различил вдали яростное ржание.

– Куда ведет та тропа?

– Не знаю. Никогда не ездил по ней.

Том пришпорил Римрока и галопом помчался вперед.

Тропа шла сначала вверх, потом – вниз, потом опять вверх и все время петляла, зажатая меж деревьями, которые тормозили движение всадника. Постоянно попадались упавшие деревья. Некоторые Том объезжал, через другие – перескакивал. Римрок ни разу не подвел, бежал легко и свободно и преодолел все препятствия, не задев ни единой ветки.

Приблизительно через полмили тропа резко пошла вниз к подножию отвесной скалы, она огибала ее узким полумесяцем, по другую ее сторону был крутой склон, он шел вниз на многие сотни футов, через толщу камней и черных сосен – точно во мрак преисподней.

Тропа же вела к заброшенной каменоломне, от которой в известняке остался котлообразный провал. Именно оттуда, заглушая цоканье копыт Римрока, неслось лошадиное ржание и еще один звук – детский визг. На мгновение у Тома закружилась голова и тошнота подступила к горлу – он знал, что это Грейс… Влетев на Римроке в зияющее отверстие провала, Том понял, что там происходит.

Съежившись от страха, Грейс стояла у каменной стены в окружении беснующихся ржущих кобыл. Их было семь или восемь. К кобылам жались жеребята и молодняк постарше. Они топтались на месте или бессмысленно кружились, заводя друг друга все больше. Ржание гулко отдавалось от стен, усиливая и нагнетая нервозность животных; от беспорядочной беготни вздымалась вверх пыль, которая слепила лошадей, и они пугались еще сильней. А в центре провала, вздыбленные и взмыленные, стояли Пилигрим и белый жеребец – тот самый, которого видели он и Энни, – и с истошным ржанием бились копытами.

– Господи! – Это подъехал Фрэнк. Его конь попятился, увидев такую сцену, но Фрэнк, натянув поводья, заставил его встать рядом с Римроком, который тоже волновался, но с места не двигался. Грейс еще не видела их. Том спешился и передал Фрэнку поводья.

– Оставайся пока здесь – вдруг понадобишься, но только не теряйся, когда они побегут, – предупредил Том. Фрэнк кивнул.

Том пошел налево – по стенке, – не спуская глаз с лошадей. Те кружили перед ним, как потерявшая управление карусель. Том чувствовал во рту вкус пыли: она так плотно висела в воздухе, что Пилигрим казался расплывчатым темным пятном на фоне огромного белого жеребца.

Теперь Грейс была от Тома ярдах в двадцати, не больше. Она наконец увидела его. Лицо девочки было очень бледным.

– Ты не ранена? – крикнул Том.

Грейс покачала головой и попыталась крикнуть, что с ней все в порядке, но голос ее утонул в топоте, визге и пыли. Падая, она ударилась плечом и слегка растянула лодыжку, но этим все и ограничилось. Самым ужасным был страх, он парализовал ее, и страх за Пилигрима – за него она боялась больше, чем за себя… Девочка видела, как обнажились розовые десны белого жеребца, который в очередной раз нанес удар по окровавленной шее Пилигрима. Страшнее всего были их крики, это надрывное ржание, которое она уже слышала однажды, в то роковое солнечное утро, когда выпал первый снег…

Грейс стала смотреть на Тома: он шагнул вперед и, сняв шляпу, он стал размахивать ею над головами лошадей. Те испуганно попятились, сбиваясь в косяк. Том, медленно на них надвигаясь, погнал их к выходу из каменоломни. Там остались только Пилигрим и белый жеребец. Кто-то из косяка сделал попытку повернуть назад, но Том быстро перехватил хитреца и направил вспять. Сквозь пыльную завесу Грейс различила еще одну мужскую фигуру – наверное, то был Фрэнк, он выводил из пещеры двух коней. Кобылы, жеребята и жеребчики – все выбежали за ними следом.

Том вернулся и снова двинулся назад вдоль стенки, обходя дерущихся жеребцов. Грейс понимала, что он делает так, чтобы те не приблизились к ней. Остановившись примерно на том же месте, что и прежде, он ободряюще крикнул:

– Стой, где стоишь, Грейс. Не двигайся, и все будет хорошо.

И без всякой тени страха направился к месту схватки. Грейс видела, что губы его шевелятся, но из-за крика коней не могла разобрать слов. Может, он говорил сам с собой, а может, и вообще ничего не говорил.

Том шел, не останавливаясь, жеребцы заметили его, только когда он был совсем рядом. Грейс видела, как он берет в руки поводья Пилигрима. Твердой рукой, без всяких лишних движений, он заставил коня опустить передние ноги на землю и отвел его от жеребца. Затем сильно хлопнул Пилигрима по заду, подтолкнул к выходу из провала.

И тут разъяренный мустанг переключился на Тома…

Картина того, что случилось потом, будет стоять перед глазами Грейс до конца ее дней. Но она так никогда и не поймет до конца, что произошло на самом деле.

Жеребец закрутился на месте, вскидывая голову и взбивая копытами облака пыли и каменной крошки. Теперь, когда он остался один, его злобное фырканье разносилось по всей пещере, и фырканье становилось все более гулким и громким. Казалось, он не знал, как отплатить человеку, бесстрашно бросившему ему вызов.

Тому ничего не стоило отступить. Два-три шага – и он находился бы вне опасности. Жеребец дал бы ему уйти, как дал уйти Пилигриму и своему семейству. Но Том сделал шаг вперед.

Он не мог не знать, как на это отреагирует мустанг… Жеребец с пронзительным ржанием взвился на дыбы. И даже в этот момент Том мог увернуться от удара. Грейс не раз видела, как ловко уклонялся он от копыт Пилигрима, спасая свою жизнь. Он всегда знал, куда именно опустится копыто, какой мускул при этом напряжет конь, знал раньше, чем само животное. Но сейчас Том даже не попытался уклониться – он, не дрогнув, еще раз шагнул вперед.

Грейс не все могла разглядеть сквозь густую пыль, но ей показалось, что Том еле заметным жестом приоткрыл руки, показав жеребцу ладони. Словно что-то предлагал. Возможно, это было просто проявлением дружеских чувств, и он предлагал коню мир. Но у Грейс тогда мгновенно сложилась в уме другая картина. Она никогда никому об этом не говорила, но сама не сомневалась: Том спокойно, без тени страха или отчаяния, предложил ему себя.

И тогда со страшным криком, как бы подводящим итог человеческой жизни, жеребец опустил копыта на голову Тома, сокрушив его и отбросив, как поверженного идола, на землю.

Жеребец взвился вновь, теперь уже не так высоко, и на этот раз копыта его, опускаясь, не тронули лежащего человека. Конь был явно озадачен тем, что противник так быстро сдался, и, неуверенно поворошив пыль у головы Тома, решительно взмахнул гривой и с пронзительным ржанием выбежал на волю.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

На следующий год весна в Чэтхем пришла поздно. А в самом конце апреля вдруг выпал снег. Мокрый и тяжелый – он шел весь день, и Энни боялась, как бы не замерзли набухшие почки на тех шести вишенках, что посадил Роберт. Но в мае, когда в их край наконец пришло тепло, стало ясно, что деревца выстояли и порадовали их ослепительно белым роскошным цветением.

Сейчас вишни уже отцветали, лепестки слегка пожухли по краям – словно отороченные коричневым шелком. При каждом порыве ветра они тихо опадали, укрывая землю вокруг стволов нежной пеленой. Некоторые слетали сами по себе – те обычно сразу же тонули в траве. А часть лепестков находила пристанище на кисейном покрывале, наброшенном на колыбельку, которая с тех пор, как установилась солнечная погода, постоянно стояла в тени вишен.

Эту и плетенную из прутьев колыбельку подарила тетка Роберта при рождении Грейс – по семейному преданию, в ней вынянчали не одно поколение выдающихся юристов. А покрывало, на которое сейчас падала тень от склонившейся над колыбелькой Энни, было новым. Энни заметила, что малышу нравится, когда лепестки падают на кисею, и перестала их стряхивать. Заглянув в колыбель, Энни увидела, что сын спит.

Пока было неясно, на кого он похож. Кожа у него была белая, волосы каштановые, отливавшие на солнце рыжим – это, конечно, от Энни. Но глаза вот уже три месяца – с момента рождения – оставались ярко-синими.

Гинеколог советовал Энни подать в суд на фирму-изготовителя. Спираль ставили с гарантией на пять лет, а прошло только четыре – и она забеременела. Врач внимательно осмотрел медную проволочку – та была вся стерта. Врач не сомневался, что фирма захочет пойти на мировую, чтобы избежать огласки. Энни тогда рассмеялась – впервые за долгое время, и звук собственного смеха поразил ее. Нет, категорически заявила она, никаких исков не будет. Более того, она хочет сохранить эту беременность, несмотря на весь риск.

Если бы не это дитя, медленно созревавшее в ее чреве, неизвестно, что случилось бы с ними всеми – с нею, с Робертом и Грейс. Казалось, такой поворот событий должен был еще больше все осложнить, но после первого шока, когда стало известно о беременности, ее новое состояние внесло в их жизнь целительный покой и примирение…

Энни почувствовала, что груди ее полны молока, и подумала: может, разбудить и покормить? Грейс в этом возрасте была такая беспокойная, при каждом кормлении хныкала, словно ей не хватало материнского молока. Кончилось тем, что уже к трем месяцам была на искусственном вскармливании. А этот ребенок с первого раза стал спокойно сосать, и так умело, как будто давно уже этим занимался. А насытившись, тут же засыпал.

Энни взглянула на часы. Почти четыре. Через час Роберт и Грейс выезжают из Нью-Йорка. Она могла бы вернуться в дом и немного поработать, но, подумав, решила отдохнуть. День и так прошел неплохо: статья (совершенно непохожая ни на что из того, что она делала раньше) продвигалась успешно. Лучше она пойдет взглянет на лошадей, пасущихся на лугу за прудом. А когда вернется, малыш уже наверняка проснется.

Тома Букера похоронили рядом с отцом. Энни узнала об этом из письма Фрэнка – он послал его в Чэтхем. Энни получила письмо в последнюю среду июля, когда жила здесь одна и только-только узнала, что беременна.

«Мы хотели устроить скромные похороны, пригласив только родственников и друзей, но нагрянуло не меньше трехсот человек, некоторые приехали издалека – из Чарльстона и Санта-Фе. В церкви всем не хватило места, и тогда распахнули все двери и окна, и те, кто не смог попасть внутрь, слушали заупокойную службу, стоя на свежем воздухе, под солнцем.

Тебе будет приятно узнать это, я знаю».

Дальше он переходил к главному, о чем хотел написать. За день до своей смерти Том сказал Джо, что хочет сделать Грейс подарок. И дядя, и племянник решили, что лучше всего подарить ей жеребенка Бронти. Фрэнк спрашивал, как Энни к этому отнесется. Если она не возражает, можно отправить малыша в трейлере вместе с Пилигримом…

А мысль построить конюшню пришла в голову Роберту. Сейчас, идя к лугу, Энни видела в конце дорожки, проложенной через орешник, ее очертания. Энни никак не могла привыкнуть к этой постройке, такой нарядной на фоне свежей листвы тополей и берез. Доски почти не потемнели после зимы, новая калитка и ограда – тоже. Всюду буйствовала зелень – самых разных оттенков, настолько ярких, что они казались почти кричащими.

Оба коня, почуяв ее приближение, подняли головы и тут же снова принялись щипать траву. Бронти превратился в резвого жеребчика-одногодку, с которым Пилигрим на людях обращался весьма высокомерно. Но это была одна показуха. Энни много раз видела, как они весело играют.

Грейс каждые выходные занималась с жеребчиком. Глядя на эти тренировки, Энни видела, как много дочь переняла у Тома. Это заметно во всех ее действиях и даже в тоне голоса. Она никогда не давила, а помогала ему дойти до всего своим умом. Он был понятливым: в нем уже чувствовалась та особенная чуткость, которая была свойственна всем лошадям из «Двойняшек». Грейс назвала его Гулливером, предварительно спросив у Энни: как, по ее мнению, родители Джудит не станут возражать? Энни успокоила дочь: конечно же, не станут.

Грейс не переставала удивлять и восхищать Энни. Ей было уже почти пятнадцать, ее чудесной девочке.

Неделя после смерти Тома прошла для обеих как в тумане. Туман этот не рассеялся до конца и по сей день… и слава Богу. Как только выяснилось, что Грейс сможет перенести перелет, они тут же вернулись в Нью-Йорк. Девочка еще долго продолжала пребывать почти в шоковом состоянии.

Благоприятные перемены произошли в то августовское утро, когда привезли лошадей. Вид животных словно раскрыл некие потаенные шлюзы в организме дочери, и она плакала две недели, изливая всю боль и страдание, накопившиеся в душе. А после этого бурного всплеска эмоций последовало затишье: Грейс, как в свое время Пилигрим, остановившись у последней черты, приняла решение жить дальше.

Тогда-то Грейс и повзрослела. Но иногда, когда ее никто не видел, в глазах девочки появлялось выражение, которое было не просто взрослым… Дважды она оказывалась в самом аду и дважды возвращалась. Из того, что она увидела там, она сумела извлечь печальную и спокойную мудрость – вечную, как само время.

Осенью Грейс вернулась в школу, и радостная встреча, которую устроили ей одноклассники, стоила многих консультаций с новым врачом, которого она тем не менее посещала неизменно каждую неделю. Когда Энни не без внутреннего трепета сообщила дочери о своей беременности, Грейс пришла в неописуемый восторг. Она ни разу не спросила, кто отец ребенка.

Не заострял на этом внимания и Роберт. Пройдя определенные проверки, он с легкостью мог бы установить, является ли отцом малыша, но предпочел ничего не делать. Энни казалось, что Роберта больше устраивает неопределенность.

Энни все рассказала мужу. Роберт тяжело перенес ее исповедь, и в его сердце навсегда поселилась горечь – сродни тому чувству вины, которое, по разным причинам, несли в себе Энни и Грейс.

Ради благополучия дочери они оставили пока все в своей жизни без изменений. Энни жила в Чэтхеме, а Роберт – в Нью-Йорке. Грейс сновала между ними как спасительный челнок, понемногу восстанавливая надорванную ткань их супружества. Начав снова ходить в школу, тем не менее Грейс каждые выходные проводила в Чэтхеме, приезжая туда обычно на поезде. На машине Роберт привозил ее всего несколько раз.

Сначала он только доставлял Грейс до дома, перекидывался ради причилия несколькими фразами с Энни и тут же пускался в обратный путь. Но как-то в конце октября, в одну из пятниц, Грейс уговорила его не возвращаться в город под проливным дождем. Они поужинали втроем. Роберт был мил с Грейс и, как всегда, шутил; с Энни держался вежливо, но сдержанно. Спал он в комнате для гостей и рано утром уехал.

Понемногу ночевка с пятницы на субботу вошла в привычку. И хотя Роберт принципиально не оставался больше, чем на одну ночь, его возвращение в город каждый раз отодвигалось во времени. Накануне Дня Благодарения они все втроем отправились в чэтхемскую кондитерскую. Впервые после несчастного случая они посетили ее всей семьей. Выйдя на улицу, они тут же наскочили на Гарри Логана. Тот пришел в восторг от того, как повзрослела и похорошела Грейс, и наговорил ей кучу комплиментов. Грейс действительно выглядела замечательно. Ветеринар спросил, можно ли ему как-нибудь заскочить – поздороваться с Пилигримом, и, конечно, его тут же пригласили.

Насколько Энни было известно, никто в Чэтхеме не имел ни малейшего понятия о том, что произошло в Монтане, знали только, что им там вылечили коня. Бросив взгляд на округлившийся живот Энни, Гарри покачал головой, улыбаясь.

– Как я рад за вас, друзья, – сказал он. – Смотреть на вас – теперь уже на четверых – одно удовольствие.

Врачи не могли понять, как Энни после стольких выкидышей сумела без всяких осложнений выносить ребенка. При поздних беременностях, призналась акушерка, часто бывают разные неожиданности. И слава Богу, сказала Энни.

Ребенок появился на свет в первых числах марта – Энни и в этот раз сделали кесарево сечение. Ее спросили, не хочет ли она обойтись местной анестезией – чтобы все видеть, но Энни категорически отказалась, потребовав, чтобы ей сделали наркоз.

Когда она очнулась, рядом с ней, как и в прошлый раз, уже лежал на подушке ребенок. Роберт и Грейс стояли тут же, и все трое плакали и смеялись.

Они назвали его Мэтью – в честь отца Энни.

…Ветер донес до Энни плач малыша. Она отошла от ограды – кони и на этот раз не подняли головы.

Сейчас она покормит сына, внесет его в дом и поменяет ползунки. А затем поставит коляску в углу кухни, чтобы малыш мог смотреть своими синими глазками, как она готовит ужин. Может быть, на этот раз она уговорит Роберта остаться на все выходные. Проходя мимо пруда, она вспугнула диких уток – те взмыли ввысь, с шумом рассекая крыльями воздух.

В том письме Фрэнка упоминалось и еще об одной вещи. Разбирая комнату Тома, он наткнулся на конверт, лежащий на столе. На конверте стояло имя Энни, и поэтому он перешлет его ей.

Энни долго тогда смотрела на конверт, прежде чем решилась открыть. Странно, но до этого времени она не видела почерка Тома. Внутри конверта, завернутая в лист белой бумаги, лежала та самая, свернутая кольцом веревочка, которую Том забрал у нее в их последний вечер в речном домике. На этом листе он написал только одну фразу: «На тот случай, если ты забудешь…»

Примечания

1

Скрэббл – так называется английский «Эрудит» – игра, построенная по принципу кроссворда.

(обратно)

2

«Золотые Ворота» – знаменитый мост в Сан-Франциско, построенный через пролив «Золотые ворота».

(обратно)

3

Гранола – смесь сладкой овсянки с фруктами.

(обратно)

4

Touche – удар нанесен (фр.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  1 . . . . .

Реклама на сайте